‘Ангел Иеговы’ у евреев
‘Ангел Иеговы’ у евреев
(Истоки Израиля)
|
|
Бытие, XV |
|
|
Исайя, XLIII, 2 |
I
II
III
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
‘Ангел Иеговы’ у евреев
(Истоки Израиля)
‘Ангел Иеговы’ у евреев
(Истоки Израиля)
‘Ангел Иеговы’ у евреев, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Возрождающийся Египет
М.: Республика, 2002.
Труднейшее препятствие для изложения иудейского тайноощущения лежит в нестерпимой и непереносимой для европейского слуха, пера и бумаги сущности дела… Прямо это сказать и назвать вещи своими именами — совершенно невозможно. Только это лето, живя в Сахарне (после 15 лет умственных усилий), я нашел подходы, уподобления, параллели и сравнения, чтобы передать европейцам весь тот (с европейской точки зрения) ужас, невероятность, несбыточность, совершенное ‘не могу поверить’ и, вместе, глубоко смешное, в чем именно заключается суть обрезания. Под ‘смешным’-то и сокрыто все. Кто из серьезных будет заниматься явно забавными вещами, представлениями? В этом лучший щит от ученых и философов. И ‘бог израилев’ навсегда закрыл от глаз науки ‘свое дело с Авраамом’, запорошив, как землицей, его сверху маленькими смешными забавностями. ‘Через смешное ученые никогда не переступят’.
Но кое-что и например. Вероятно, каждый замечал, что евреи ‘отлично себя чувствуют’… Всегда у них ‘превосходное расположение духа’… Жалобы на черту оседлости и на ограничения — только внешние крики, тот грубый и наружный таран, которым они пробивают стену сопротивления, выполняя ‘очередную задачу’. При такой скованности, гнете, в черте оседлости — всякий народ впал бы в уныние, тоску, безнадежность. У евреев — ни малейшего подобного! ‘Отлично себя чувствуют’ в нищете, в побоях, среди насмешек. Да что такое? В чем секрет? Где источник?
И Серафима Саровского избили, повредив ногу, разбойники, а он до этого и после этого был радостен. Иоанна Кронштадтского все видели радостным: а какая усталость от движения, молитв, поездок с раннего утра до поздней ночи… Вот ‘наш русский Авраам’, этот Иоанн Кронштадтский. Самочувствие праведности поднимало ему руки, не давало уставать ногам и окрыляло все его бренное, старое тело.
Родник этой дьявольской неутомимости в истории евреев заключается в подобном же. Только ‘Иоанн Кронштадтский’ и ‘Серафим Саровский’ — у нас лица, а там — племя, у нас — два, там — десять миллионов. Оттого-то они и нападают на нас, а мы явно не можем защититься. Они вечно бодры, свежи, когда мы устаем. Мы, и тоже устают французы, немцы, англичане, уставали римляне, греки. Одни евреи не устают. Да что за дьявольская загадка?
Да то, что они в самом деле ‘Иоанны Кронштадтские’,— на восточный, азиатский, ‘молохов’ лад. Верхняя точка в небе над головой — зенит, но по космографии есть ей соответствующая и обратная точка — надир, ‘под землей’. Такая же, только на другом конце мировой оси.
Наша святость — трудная: посты, молитвы, измождение тела. Но и при этих упражнениях ‘святые’ наши являют вечно светлый лик и доживают все до глубокой, иногда — до глубочайшей старости. Самочувствие всегда дает и долготу дней, и неутомимость подвига, и вообще труда, работы. ‘Дайте мне самочувствие Ангела — и я пролечу все небеса’.
Теперь забудем все ‘наше’ и перенесемся прямо к Азии.
Евреям дано самочувствие ангела, и именно — ‘ангела Молоха’… Каждый из них, читая ‘в часы субботы’ Тору, не мог не обратить внимания на то, что, ведь, ‘почему я, еврей-Янкель’,— не Авраам во всей его страшной огромности ‘отца всех’, и в трепетной, сваливающей с ног, близости к Богу, ‘богу израилеву’. Тут действительно одна из тайн юдаизма, выраженная через одно простое умолчание.— Промолчала Тора (‘Закон Моисеев’) в том месте, где ожидаются непременно слова, молитвы, законы, гимны. С нами Христос заключил новый ‘завет’ — и сказал сейчас же молитву ‘Отче наш’. ‘Вот как молитесь’. Произнес дивные поучения, наставления, дал притчи, дал полный путь жизни.
И мы говорим: ‘завет’, ‘союз с Богом’.
Еврей, читая в субботу Тору, не мог не удивиться великим удивлением, что, заключая завет свой с Авраамом, ‘бог израилев’ не сказал ему никакой молитвы, не сказал ни одного поучения, не сказал коротенького: ‘произноси иногда — Господи, помилуй’. Даже ‘Господи, помилуй’ не сказано в такой потрясающий момент, как первый завет Бога с человеком, начало судеб такого особенного народа, как еврейский,— ‘народа избранного’, ‘народа Божия’.
‘Избрал’, а не научил ‘Господи, помилуй’.
‘Начало истинной религии’ на земле — и даже ‘аминя’ не сказано.
Поразительно. Всякий русский, едва я обратил его внимание на это, поразится тоже великим удивлением. Поразится и растеряется. ‘Ничего не понимаю’. Как ‘начало религии на земле’ без ‘аминя’ и ‘Отче наш’?! Ну, ‘Отче наш’ в тамошнем особенном, ханаанском тоне? ‘О, Боже Вечный и Создатель всех тварей,— помоги мне!’ Ничего. Полное безмолвие… Какая-то глубокая ночь. Молчаливая ночь.
Еврей, все перелистывая по субботам Тору и, естественно, применяя и примеривая к себе, не мог не заметить, что в этом умолчании, в сущности, сокрыты бесчисленные глаголы,— глаголы, приведшие через тысячу почти лет к восклицанию одного ‘великого у них старца’ (в Талмуде):
‘— Бог сотворил мир для того, чтобы могло осуществиться (в мире) обрезание’.
Выражение это — знаменитое, и ни один раввин не скажет, что его нет у них, и даже, по всему вероятию, это у них ‘пошло по улицам’ и известно в каждой хижине. В час ‘пира обрезания’, вероятно, припоминают ‘по поводу’ это радостное определение обрезания. Но докончим невольные мысли ‘жидка Янкеля’, к которым он не мог не прийти, как к естественному и неодолимому заключению из отсутствия ‘аминя’ и ‘Господи, помилуй’ — в миг ветхого завета,
— Да что же такое я, Янкель? Авраам для Бога не сделал больше, чем я. Я стою к Богу вовсе не в таком отношении, как, например, ‘крещеный русский’ стоит к Богу сравнительно с ‘Владимиром Святым’. ‘Владимир Святой’ сделал великое дело: крестил весь народ, привел целый народ от Перуна ко Христу, привел и научил и дал наставников... Тут такое величие дела, с которым ‘обыкновенному русскому теперь’ невозможно сравниться. Совершенно иное — у нас: каждый Янкель самостоятельно от себя и лично делает Богу ровно столько, сколько сделал Авраам, и именно то, что сделал Авраам, и мучится, проливая кровь, так же, как Авраам, пролив кровь. Ведь ничего еще не сопутствовало Завету, не выразило его, не определило его, не легло содержанием в него. О, это ‘ничего’!.. это таинственное и страшное ‘ничего’! — В нем содержались миры. Через это ‘ничего я, Янкель, мелкий воришка,— ничем не меньше Авраама… и… имею его державное самочувствие.
Не менее угоден Богу…
Не менее близок Богу…
Лично и сам, самостоятельно, вступил ‘в завет с Богом’, ибо совершенно то же, кроваво и мучительно, и без единого слова и ‘аминя’, сделал Авраам, что делаю я.
Ворую — и свят.
Обсчитываю — и праведен.
Жму сок из крестьян — и все-таки мне Бог обещал ‘всю обетованную землю’…
Потому что я обрезан. Как Авраам, сосед и друг содомского царя, был тоже только обрезан.
Только всего.
Да что это за ‘темный лес’ эта религия без ‘аминя’ и всякой молитвы?! Даже без имени Божия. Мы говорим ‘Христос’, ‘Богородица’. А Авраам, которому самое имя ‘Иеговы’ (открыто было Моисею впервые) вовсе не известно было, мог только сказать — ‘Бог мой’, безлично, туманно. Так ведь всякий человек, и язычник, говорит: ‘Бог мой’. Поистине, Авраам ‘заключил завет’ куда-то в тьму, не зная имени, не наученный ни одной молитве.
Точно ночью встал перед каким-то темным уголком и совершил ‘туда’ обрезание, ничего не понимая и никакого имени не произнося. Хотя бы спросил: ‘Господи, как Мне призывать Тебя?’
Поразительно: заключен завет, и человеческой стороне даже не сказано, как призывать Бога? Как по имени называть Его…
Из этого действительно явно, что ‘Янкель’ равен ‘Аврааму’. И имеет все его колоссальное самоощущение. Уверенность непобедимости. Уверенность избранности. Уверенность личного своего, ‘по обрезанию’, завета, союза с Богом.
‘Евреи прекрасно себя чувствуют’. Главное, очень твердо на земле. ‘Бог сотворил мир для осуществления обрезания Богу’, а ‘обрезаны Богу только мы’. Заключение — явно. Все другое — дребедень и должно исчезнуть. А останемся только мы. Так они все и каждый и действуют,— сообразно этому, имея в мысли, что ‘таков будет конец всего’. И это implicite содержится уже в том, что при обрезании ничего еще не было сказано,— ни обряда, ни устава жизни, ни поста, ни молитвы, ни храма, ни жертвенника. ‘Обрежь крайнюю плоть’. Просто с виду забавно.
Что-то… темный лес. Простой человек испугался бы: ‘что-то дьявольское’. И Авраам ‘пришел в ужас’. Ученый скажет: ‘что-то Молохово’. Кстати, в религии Молоха были тоже все обрезаны, и Самсону говорят о филистимлянах: ‘поди и (убив врагов) принести триста краеобрезаний филистимских’ {}…
Поэтому нельзя видеть в Талмуде, и вообще в последующем иудействе, злоупотребления в том, или преувеличения и самообольщенности в том, что они выработали тезис: ‘мир создан для евреев’, и вообще все учение о ‘гоях’, как о ‘чужих’, как о ‘ненужных’, в своем роде ‘безблагодатных’ существах, попросту — как о животных, почти безумных и бессловесных. ‘Не нужны’. В этом все. ‘Не нужны’ обнимает и вещественные отношения, и мораль. ‘Ненужного’ можно обобрать ‘ненужного’ можно убить, не вытащить из ямы, не спасти, когда он тонет, его можно ‘залечить’, когда он болен, или дать недействующего лекарства больному, можно ‘испортить литературу гоев’, можно испортить, извратить, исказить их промышленность и торговлю. И пусть об этом в законе, в ‘Талмуде’ и ‘Шулхан-Арухе’, ничего не сказано и даже сказаны обратные слова ‘о помощи чужеземцу’, ‘чужеродцу‘, ‘необрезанному’. Все это будет мертво, все эти слова будут без действия, ибо они все будут афоризмами, ни с чем не связанными, ни из какой системы и ни из какой общей мысли не вытекающими. ‘Общая’-то мысль и ‘система’-то говорит: ‘гой’, ‘чужой’, ‘не обрезан’, ‘не нужен Богу и никому’, ‘обери его’, ‘оттолкни его’… ‘имущество его — ценно, но самого его — нет’. А около ‘системы’ может стоять прекрасный лично Гиллел, до которого и его прекрасных лично качеств, право же, ‘закону’ нет дела, и нет дела Аврааму-обрезанцу, ни — всему Израилю. ‘Есть — Гиллел, есть — Шамай’ (враждебный Гиллелу его современник, суровый и беспощадный учитель, не меньший, чем Гиллел, авторитет еврейства). Они любят ссылаться на ‘Гиллела’ и таких, скрывая в тени Шамая,— коему синагога и вся традиция иудейства повинуется еще больше, чем Гиллелу. Гиллел — ‘для фронта’, ‘в глаза’ гоям, а позади и au fond всего — Шамай. Это надо помнить и об этом никогда не надо забывать. ‘Гой — труп: сними с него одежду и отходи прочь’. Вот суть, которой изменить нельзя, ибо это есть ‘1 из 1000 лучей’ обрезания.
После обрезания начинается не просто покровительственное, но нежное, любящее и горячее-горячее отношение ‘бога израилева’ к народу своему, и через особых избираемых людей поистине он шлет ‘письмецо’ за ‘письмецом’ им, ‘весточку’ за ‘весточкой’. Вот из 54-й главы Исайи:
‘Не бойся… Не смущайся… Ты не будешь более вспоминать о бесславии вдовства твоего. Ибо твой Творец есть супруг твои, Господь Саваоф — имя Его, и искупитель твой — Святый Израилев. Ибо как жену, оставленную и скорбящую духом, призывает тебя Господь, и как жену юности, которая была отвержена,— говорит Бог твой. На малое время Я оставил тебя, но с великою милостью восприму тебя. В жару гнева Я сокрыл лицо Мое от тебя на малое время, но вечною милостью помилую тебя, говорит искупитель твой, Господь. Ибо это для меня, как воды Ноя: как Я поклялся, что воды Ноя не придут более на землю, так поклялся не гневаться и не укорять тебя (слушайте! слушайте! — даже если ‘по слабости’ и ‘по обыкновенному’ будете грешить — ‘не буду укорять’: это переступает через всякие границы добродетелей, это — личная любовь, смежающая глаза на слабости, на дурное, на преступление — увы, в истории неизбежное). Горы сдвинутся и холмы поколеблются,— а милость Моя не отступит от тебя… Бедная, бросаемая бурею (слушайте, слушайте: это — личное, лицо к лицу, ‘Бог ко мне’, ‘Янкелю’ говорит), безутешная! Вот я положу твои стены на камне рубине…’
О, не о постах говорится… Не об изнурении постом и молитвой, но о ‘скромном и деликатном образе жизни’ всех добродетельных ‘духовных’ религий. Дальше:
‘…И сделаю основание твое из сапфиров. И сделаю окна твои из рубинов и ворота твои из жемчужин, и всю ограду твою — из драгоценных камней’.
Просто нужно удерживаться, чтобы не вспомнить полной параллели:
Чертоги пышные построю
Из бирюзы и янтаря…
Читатель знает, откуда это,— но (оттого-то и не хочется печатать, писать, говорить) мне даже мучительно произнести вслух,— откуда. ‘Молоху’ там (у поэта) может быть параллель, но какая же и там, и тут параллель нашим европейским и христианским верованиям?
Они — в посте.
Они — в смиренном одеянии.
Они и ‘грезить не смеют’ про любовь, супружество. Да с кем?.. С Молохом еще возможно…
Ужасно страшно. Главное — страшно, что обрезание так голо, так одиноко-анатомично. Событие между Авраамом и ‘богом’ израилевым похоже на то, как Иаков ‘брал за себя Рахиль’, а оказался женатым на ее дурнушке-сестре Лие: Лаван, отец сестер, ввел дочь к жениху в такой час суток и так закрытую, что лишь на другой день поутру Иаков увидал, что ‘женат вовсе не на той’. А уже ‘дело сделано’, и он, через неделю, женясь на другой сестре, стал супругом обеих. Так же вот точно, ‘не видав лица’, ‘не показавши лица’ — было и в завете с Авраамом:
— Ничего, кроме обрезания.
Но если так все совершилось, ‘по Иакову’, то тогда понятно, что и не было сказано о жертвенниках, храме и все обошлось без ‘аминя’ и молитвы.
— Мы люди простые, древние, серьезные. Нам разговоров не надо, а дело.
Старцы Талмуда дополнили собственно ясную мысль. Они о ней не сомневались, потому что чего же сомневаться, когда это ‘начало истинной религии на земле’, и вместе — сухое, голое, одинокое обрезание.
Тогда они стали учить догмату, который знает всякий еврей и который решительно не открыт ни одному европейцу:
В секунду обрезания Ангел Иеговы сходит на обрезаемого младенца и остается на нем до самой смерти.
Нас ‘ангел’ оставляет, когда мы грешим, обманываем, убиваем, но ведь к еврею он сходит, ‘не взирая на лицо’,— только в силу обрезания, и, имея с ним только одним соотношение и связь,— явно не оставит его в тюрьме, в воровстве, в ‘грехах’ не только невольных, но и в вольных. Евреи прощены заранее и во всем, как мы чувствуем себя прощенными после покаяния и причащения,— но у них это с самого младенчества и в силу обрезания. ‘Обрезание’?— ‘Что такое?’… Израиль ‘прощен’ не за свои добродетели, но силою чрезмерной и исключительной к нему одному ‘любви супружеской’…
‘Грехи’, ‘преступленья’?.. Уголовные кодексы народов и стран?.. ‘Законы русские’, ‘законы французские’… Какое же все это имеет отношение к обрезанию? Это ‘в верхнем этаже человека’, в его гражданской и социальной, в его моральной и головной части, тогда как обрезание по непререкаемому требованию ‘бога израилева’ положено в нижний этаж.
Что же происходит и что может думать о себе еврей? Никакого разъяснения, догмата ему не дано, и даже его — нет. А думать ему естественно, что ‘кровь обрезания’ призывает к себе или приманивает к себе ‘ангела Иеговы’. И как у нас ‘Ангел сидит у изголовья младенца и охраняет его сон’, ‘говорит и внушает в ухо и душу добрые мысли и желания’, и мы думаем, что он ‘где-то около груди и влагает в сердце светлое и благое’, так у евреев, у которых догмат говорит определенно, что ‘ангел Иеговы’ не около него находится, а ‘на него нисходит и на нем пребывает’ — естественно каждому думать и ощущать, что он пребывает и остается там, где ранка и кровь. Помните, у Гомера вещий Терезий научает Одиссея: ‘вылей кровь жертв в яму — и души усопших слетятся на кровь’. Этот миф — как краевое и далекое эхо, и, по всему вероятию, неверно вибрирующее в воздухе,— но, однако, эхо того самого, что у евреев сказано ясно, прямо и несомненно верующему. При обрезании, когда нож рассечет тело и кровь покажется, а под кровью часть тела обнажится — ‘ангел Иеговы сходит’ на эту часть, на эту кровь и, так сказать, открытую жилу тела. Как бы присасывается сюда — чему и отвечает введенный в обрезание акт mezizach, т. е. высасывание у мальчика крови могелем.
Нужно заметить, что ‘ангел Иеговы’ вовсе не то, что известные ‘ангел Гавриил’, ‘ангел Рафаил’ и другие несколько, со своим именем у каждого, которых Бог посылает и они суть ‘вестники’, ‘посланники’. ‘Ангел Иеговы’ — темное место Библии, темное понятие ее, о коем есть даже целые исследования, сводящиеся к тому, что он относится к Иегове, как тень к предмету, запах к цветку и заместитель к замещаемому. Никогда не скажется: ‘Иегова (или Элогим,— другое имя Божие) послал ангела Иеговы’, но иногда в местах, где ожидается по ходу изложения слово ‘Иегова’ — сказано ‘ангел Иеговы’. Таким образом, ‘ангел Иеговы сошел на младенца’ — вовсе не далеко от мысли, что ‘на мне, Янкеле, Иегова имеет свое пребывание’. А что ‘на мне, Янкеле, ангел Иеговы пребывает и был все время жизни, начиная с 8-го дня от рождения’ — это есть верование всех хижин, всех местечек.
С ‘ангелом Иеговы’ на себе они бросаются во все жизненные битвы, в суды, в споры, в литературу, уверенные везде ‘взять верх’. Да вот слова Исайи, прямое продолжение предыдущих:
‘Тебе бояться нечего’,— говорит Господь: — ‘Вот будут вооружаться против тебя, но не от Меня, кто бы ни вооружился против тебя — падет. Вот, Я сотворил кузнеца, который раздувает угли в огне и производит орудие своего дела,— и Я творю орудие для истребления. Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно, и всякий язык, который будет состязаться с тобою на суде,— ты обвинишь. (Каково! — не сказано, ‘ты будешь прав и обвинишь’,— а ‘обвинишь потому, что ты обрезан Мне’). Это есть наследие рабов Господа, оправдание их от Меня, говорит Господь’.
Еще, из следующей (55-й) главы — песнь любви ‘бога израилева’ к ‘своему’ израилю:
‘Горы и холмы будут петь перед вами песнь, и все дерева в поле — рукоплескать вам’.
Заметьте, все эти слова и подобные израильтяне еженедельно читают в синагоге и дома, ‘где откроется’. Везде — это, везде — приблизительно то же.
А как же евреянки? У нас девочки и мальчики крещены, и ‘весь русский люд — христиане’. Никто не обращает внимания, как же еврейские девочки? В сущности,— перенося наши понятия туда,— они все ‘не крещены’, и даже все — вовсе вне Бога и вне религии!
Дикие, пустынные, ничего!!!
Не поразительно ли?
Несомненно — ‘обрезан’ один мужской пол, и, как девочки не подлежат ему,— они вовсе вне присутствия Иеговы. Как бы у нас — ‘сестры христиан’, а — не христианки. Нужно заметить, никакому ‘закону Божию’ девочки у них не учатся и никаких молитв ‘поутру’ и ‘на сон грядущий’ они не читают.
Да и потом, во всю жизнь, собственно, один мужчина исполняет очень многочисленные молитвенные и обрядовые обязанности юдаизма. Женщина в них не участвует вовсе.
Что же делает ‘некрещеная’ (в нашем бы смысле) еврейка? Вне Иеговы и не читая Ему никакой молитвы?
Девочка — ничего. Так и есть — ‘некрещеная’, не обрядовая.
Когда же она ‘приобщается юдаизму’? Раз я спросил еврея в пути: ‘Что обязана сделать христианка, если б она захотела перейти в еврейство’? Подняв голову, он с недоумением ответил: — ‘Ничего’. Потом добавил: — ‘Только погрузиться в нашу микву’ (общий бассейн с водою). Потом прибавил строго, крикливо: ‘И — хорошо стричь ногти,— о, хорошо стричь, хорошо!’ С силой удара и страсти.
Ну, не ‘бесовщина’ или не ‘культ ли Молоха’, когда она, ‘переходя в новую религию’, ‘свет новый себе открывая’,— не получает: 1) ни слова себе научения, 2) ни — символа (своей особой) веры, 3) ни — молитвы Господней, а должна…
Черт знает что такое: ‘крепко, крепко стричь ногти’ (они стригутся до тела, с такой абсолютной строгостью старухами ритуальными в микве, что девушки-невесты кричат от боли, а старухам мать невесты дает деньги, чтобы они не задели мяса и не окровянили пальцев).
Что же делается? ‘Когда Хайка делается израильтянкой’?
Тут поймешь, почему дочь ‘судьи израилева’, Иеффая, которую отец по неосторожному обету должен был принести в жертву ‘богу Израилеву’,— ‘пошла в горы и плакала девство свое’.
Она ‘оплакала’ не просто то, что осталось незамужнею, какой об этом вопрос перед смертью,— перед закалыванием (бррр… рукою отца!!!), а… что она, дщерь народного героя и первая с тимпаном вышедшая встретить отца после победы,— должна была быть принесена в жертву ‘израилеву богу’, в сущности, вовсе даже не сделавшись ‘правоверною израильтянкою’, не слившись с народом своим.
Израильтянка ‘приобщается юдаизму’ и ‘вере отцов’ через замужество. И для нее ‘выйти замуж’ — то же, что для христианки — ‘креститься’.
Тут-то и получает значение: ‘ангел Иеговы сходит на мальчика в миг обрезания и остается на нем (не возле него) до смерти’. Что же, собственно, происходит и отчего девочек не учат ‘закону Божию и молитвам’? Все происходит так же сухо и голо, анатомично и одиноко, как в обрезании: она ‘в миг потери девства’,— по юдаизму, по вере каждой хижины еврейской,— принимает в себя, ‘просто по-древнему’, ангела Иеговы.
Как же вы можете найти уловимую разницу с культом Молоха, культом ‘крови и религиозного сладострастия’, когда у евреев и евреек через особенность вероучения ‘ангел Иеговы’ входит в естественно и неодолимо сладострастные ощущения?
Внутренним зерном их, внутренним огнем их. Едва ли не здесь (учение об ангеле Иеговы в отношении к обрезываемому) лежит причина развития той части обрядового обрезания, которая лежит в высасывании крови. Что тут нам светит? Кровь младенца обагряет десны, зубы, язык обрезывающего. Ну, а он? Не пассивен: и, может быть, к нему идет первая строка Песни Песней. У евреев все связано и зависит одно от другого, вытекает одно из другого. Мне брезжится, что в мысль обрезания входит нож, кровь, мука и поцелуй. И во всех трех — ‘бог Израилев’.
Он и целует.
Он и кровянит.
Он и рассекает мясо.
Могель же только исполняет,— ‘пешка’, ‘подставной болван’, дающий зрителям символ того, что скрыто за занавескою у заключающего завет с вступающим в завет, между ‘богом Израилевым’ и восьмисуточным мальчиком-евреем.
Отсюда дети считаются у евреев прямо произведением Божиим.
‘И посетил Господь Анну, и зачала она и родила еще’… (Первая кн. Царств, глава 2, стих 21).
‘Ибо, когда увидят у себя детей своих, дело рук Моих, то они свято будут чтить Имя Мое’ (Исайя, глава 29, стих 23).
Вот отчего еврейки, особенно в древности,— да и сейчас, поскольку остаются ‘верны богу израилеву’, т. е. не интеллигенты, так бешено выходят замуж, и родители так энергично выталкивают их в замужество,— причем не особенно церемонятся с ‘любовью’ и вообще не интересуются ‘разговорами’, полагая, что дело,— и, в данном случае, религия,— ‘в деле’. Это им все равно как нам ‘креститься’. Исполнить ‘закон’, исполнить все. ‘Ни законов, ни молитв нам не дано, а только — замужество’. Но уже к нему приготовляются тщательно, и все замужество, ежемесячно, по понятной причине, течет ритуально в строжайше наблюдаемой физиологической чистоте. Отсюда-то и развилась их миква, эти дикие, на наш взгляд, погружения и очищения,— да еще проглатывание невестою ‘святой воды миквы, дабы освятить и горло свое, и желудок’. ‘Ангел Иеговы в тебя войдет, дщерь Израиля’… Да и понятны эти патетические взрывы: ‘украшу тебя рубинами, жемчугом, всем’… Патетическая, телесная, восторженная любовь… Все связано. Объясняется тон заветных весточек ‘оттуда’…
Теперь понятно, почему ‘за одного они все’. Евреи образуют не ‘племя одно’,— мало ли племен, тоже патриотических, германское, английское, но ведь ничего подобного ни у кого по единству нет. Евреи составляют как бы один монастырь, общину одного устава и одной обители, но глубочайше брачную. Все они страшно близко телесно поставлены друг к другу: через микву, обрезание и супружество — они в сущности все родные друг другу, и все немножко влюблены друг в друга, осязательно, как бы ‘потершись друг о друга’ спиной ли, плечами ли, чем ли. Ток могучего религиозного электричества пробегает от ‘американских жидов’ до Петербурга, и все они говорят с Фамусовым: ‘Ну, как не порадеть родному человечку’. Тогда как ‘гои’ все между собою чужие, и только — знакомы или ведут ‘общие дела’. Отсюда: ‘между двумя евреями никогда нет соперничества’, торгового, всякого.
Замечателен самый тип, самый дух их связности. Это что-то не человеческое, не гражданское, не общественное. Повторяю, патриоты ведь есть везде, сильное племенное чувство есть у многих. Но это — ‘завыли разом от Бостона до Одессы’ (Дрейфус, Бейлис) имеет параллели себе в другом мире и вовсе на другой почве. ‘Бывает, выехав на волков, охотники нечаянно попадут в волчицу, за которой бегут они все, и приветливо, и ласково. Происходит величайшая беда: не помня себя, вся стая кидается на охотников,— и, чуть что, разрывает их’! Во-о-т! Они все ‘прекрасные и непорочные’ друг для друга, через этот воистину содомический укус в обрезании: не то — Эндимионы, не то — Анунциаты. Странно и дико поверить, но весь израиль образует ‘одну стаю’ в удовольствиях, и это будто о них предсказал Платон, что ‘если бы все мужи города были связаны таковою (‘греческою’) дружбою, то город сделался бы непобедим, ибо каждый в нем был бы готов умереть за каждого’ (‘Федр’). Вот какая соединяет их плотская связь,— попадающаяся тоже в монастырях,— но здесь запылавшая в целом племени через ‘ангела Иеговы’, на каждого сходящего в обрезании. Тут и вой от моря до моря, и щелканье миллиона зубов. ‘Не суй пальца — откусят’. И общее чувство к ним, и страх окружающих к животно-человеческой стае. И всеобщее: ‘бежим от этих Эндимионов! — они обворовали нас и хотят еще зарезать’.
Впервые: Розанов В. В. ‘Ангел Иеговы’ у евреев (Истоки Израиля). СПб.: Тип. Т-ва А. С. Суворина — ‘Новое время’, 1914.
С. 468. Обрежь крайнюю плоть… — Быт. 17, 9—14.
С. 469. ‘Есть — Гиллел, есть — Шамай’ — древнееврейские ученые раввины Гиллель и Шаммай. Гиллель вносил в толкование книг Ветхого завета дух терпимости и кротости. Его противник суровый формалист Шаммай проповедовал нетерпимость к ‘чужим’, не иудеям.
И сделаю основание твое из сапфиров… — Ис. 54, 11.
С. 470. Чертоги пышные построю… — М. Ю. Лермонтов. Демон (1839). Ч. 2. 10.
С. 471. Тебе бояться нечего… кто бы ни вооружился против тебя, падет… — Ис. 54, 14—17.
С. 473. …дочь… Иеффая… пошла в горы и плакала девство свое — Суд. 11, 37—39.
С. 474. ‘Ну, как не порадеть родному человечку’— А. С. Грибоедов. Горе от ума (1824). Действие II. Явление 5.
…не то — Эндимионы, не то — Анунциаты. — В греческой мифологии Эндимион, прекрасный юноша, внук Эола, за свою красоту взятый Зевсом на небо. Аннунциата — героиня произведения Н. В. Гоголя ‘Рим’ (1842), се необыкновенная красота заставляла вспомнить ‘те античные времена, когда оживлялся мрамор и блистали скульптурные резцы’.