Христианство пассивно или активно?, Розанов Василий Васильевич, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

В. В. Розанов

Христианство пассивно или активно?

Мы не приготовляемся решать этого вопроса. Наша мысль скромнее и законнее, мы только обводим красною чертою этот вопрос, останавливаем на нем человеческое внимание и хотели бы, чтобы он въязвился в душу каждого и начал в ней мучительно саднить — но именно как вопрос. В грядущей дали веков, мы предвидим, он так же заволнует и соберет около себя христианское человечество, как в первые века его эры оно мучительно волновалось и собиралось около вопроса об ‘единосущии’ или только ‘одинаковости’ (т.е. по одним качествам) ‘Отца’ и ‘Сына’. Нерв, в нас живущий и нас питающий, — ‘двигательный ли’? или только ‘чувствующий’? Или, наконец, он даже и не ‘чувствующий’, а лишь светящийся в нас и нас святящий? Что за мелодия, льющаяся в двутысячелетнем почти здании нашей цивилизации: зовет ли она нас? или только успокаивает? Странные вопросы, мы их не поднимали бы, если бы уже не видели окрест совершенно твердых, хотя и не обдумчивых их решений в одну сторону.

Вот одно из них. Пушкин умер, умер в окружении таких обстоятельств, измучивших душу поэта и огрязнивших его жизнь, что чувство скорби и гнева невольно волнуется около его памяти, мы думали — этот гнев в нас, эта скорбь естественны. Но вот проводится перед нами успокаивающая мысль, что, подобным же гневом и скорбью волнуясь, поэт собственно и ‘убил себя’, ‘законно заслужил’ свою смерть:

Жизнь его не враг отъял,

Он своею силой пал,

Жертва гибельного гнева…

— так над могилой поэта скандирует г. Вл. Соловьев (‘Судьба Пушкина’, ‘Вестн. Европы’, сентябрь 1897 г.) и, успокоенный, предлагает и нам успокоиться. Но почему? и разве нет святого негодования? ‘Нет’, — отвечает он и развивает как фундамент своего воззрения идею пассивного христианства:

‘В отеческих писаниях — кажется, в Лимонарии св. Софрония, патриарха Иерусалимского, — я читал такой рассказ. К знаменитому подвижнику пришел начинающий монах, прося указать ему путь совершенства. ‘Этою ночью, — сказал ему старец, — ступай на кладбище и до утра восхваляй погребенных там покойников, а потом приди и скажи мне, как они примут твои хвалы’. На другой день монах возвращается с кладбища. — ‘Исполнил я твое приказание, отче! Всю ночь громким голосом восхвалял я этих покойников, величал их святыми, преблаженными отцами, великими праведниками и угодниками Божиими, светильниками вселенной, кладезями премудрости, солью земли, приписал им все добродетели, о коих только читал в священном писании и в эллинских книгах’. — ‘Ну, что же? Как выразили они тебе свое удовольствие?’ — ‘Никак, отче: все время хранили молчание, ни единого слова я от них не услыхал’. — ‘Это весьма удивительно, — сказал старец, — но вот что ты сделай: этою ночью ступай туда опять и ругай их до утра, как только можешь сильнее, тут уж они наверно заговорят’. — На следующий день монах опять возвратился с отчетом. — ‘Всячески поносил я их и позорил, называл псами нечистыми, сосудами дьявольскими, богоотступниками, приравнивал их ко всем злодеям из Ветхого и Нового Завета от Каина-братоубийцы до Иуды-предателя, от гивеонитов неистовых и до Анании и Сапфиры богообманщиков, укорял их во всех ересях от Симоновой и Валентиновой до новоявленной монофелитской’. — ‘Ну, что же? Как же ты спасся от их гнева?’ — ‘Никак, отче! Они все время безмолвствовали. Я даже ухо прикладывал к могилам, но никто и не пошевельнулся’. — ‘Вот видишь, — сказал старец, — ты поднялся на первую ступень ангельского жития, которая есть послушание, вершины же этого жития на земле достигнешь лишь тогда, когда будешь так же равнодушен и к похвалам, и к обидам, как эти мертвецы» ( Там же, стр. 142-143).

Мы поражены, но во всяком случае — мы остановлены. Подавляя под святоотеческой страницей гнев в себе, загоняя его внутрь, мы пробегаем раз, мы пробегаем два статью богослова и философа наших дней и видим, что, предложив нам ‘успокоиться’ и ‘спокойный’ сам, он не вовсе беззаботен. ‘Довлея днесь’ и, кажется, ‘не печась на утре’, в осторожной и обдуманной статье он, отвлекаясь от Лимонария, поновляет венок на могиле Писарева (‘ясный, последовательный и замечательный писатель’, стр. 145), пускает стрелу в г. Мережковского (стр. 146), соглашается и с г. Спасовичем, что Пушкин был в сущности пустой человек, и даже прибавляет, что он был лживый человек (стр. 136 — 137 и 150), но не противоречит и гг. Энгельгардту, Буренину и Розанову, что как поэт собственно он, правда, был велик. ‘Довлеет дневи злоба его’… Наши дела хорошо закончены, ‘округленно’ закончены, а поэт? Ну, что поэт:

Спящий в гробе — мирно спи,

Жизнью пользуйся — живущий.

Я хочу сказать, что идея пассивного христианства имеет одну мучительную в себе сторону: ‘успокаивая’ нас, она наконец оледеняет нас, мы становимся несколько похожи если не на ‘почивших’ Лимонария св. Софрония, то на обыкновенную ледяную сосульку, и в таком виде не только говорим, думаем и чувствуем —

Спящий в гробе — мирно спи,

но, и живых принимая как бы за ‘спящих в гробе’, ‘не печемся’ о них и даже как-то их не совестимся. Чудовищный эгоизм, неслыханный холод отношений… да оглянемся же: все это — вокруг нас, это и есть зрелище обледенелой в сущности христианской цивилизации, где есть все в добродетели, но все — номинально, и если мы подумаем: да почему? — то источник этого и откроем именно в этом безнервном понимании христианства.

Без-нервное христианство… Да, но тайна, глубокая и великая, состоит в том, что основания для него имеются. Мы перебежим от статьи о Пушкине, принадлежащей перу зыбкому и колеблющемуся, к писателю твердому и глубокомысленному, хотя он не был ни ‘философом’, ни ‘богословом’. Это — Лесков, вот взгляд его, уже, очевидно, высказанный не под дуновением религиозно-поэтической ‘минутки’, но сложившийся годами и, может быть, десятилетиями. Он высказан в прекрасном его рассказе ‘На краю света’, в виде беседы одного старого архиерея о сравнительных достоинствах живописного изображения Спасителя на Западе и у нас. Высоко-опытный епископ, в ряде тонких сопоставлений, имеет в виду приблизиться к идеалу понимания Лика, но мы чувствуем, что тут есть и больше: усилие уловить незамутившуюся истину самого христианства. Идет не ‘спор’ — этот термин отверг епископ, а ‘беседа’, и мы приведем весь диалог, с подаваемыми старцу репликами.

‘Епископ взял со стола большой, богато украшенный резьбою из слоновой кости альбом и, раскрыв его, сказал:

— Вот наш Господь! Зову вас посмотреть! здесь я собрал много изображений Его лица. Вот Он сидит у кладезя с женой самаритянской — работа дивная, художник, надо думать, понимал и лицо, и момент.

— Да, мне тоже кажется, владыко, что это сделано с понятием, — отвечал собеседник.

— Однако нет ли здесь в Божественном лице излишней мягкости? Не кажется ли вам, что Ему уж слишком все равно, сколько эта женщина имела мужей и что нынешний муж ей не муж?

Все присутствующие молчали, архиерей это заметил и продолжал:

— Мне кажется, сюда немного строгого внимания было бы чертой нелишнею.

— Вы правы, может быть, владыко.

— Распространенная картина, мне доводилось ее часто видеть, преимущественно у дам. Посмотрим далее. Опять великий мастер. Христа целует Иуда. Как кажется вам здесь Господень лик? Какая сдержанность и доброта! Не правда ли? Прекрасное изображение.

— Прекрасный лик!

— Однако не слишком ли много здесь усилия сдерживаться? Смотрите: левая щека, мне кажется, дрожит, и на устах как бы гадливость.

— Конечно, это есть, владыко.

— О, да, да ведь Иуда ее уж, разумеется, и стоил, и раб, и льстец — он очень мог ее вызвать у всякого… только, впрочем, не у Христа, Который ничем не брезговал, а всех жалел. Ну, мы этого пропустим, Он нас, кажется, не совсем удовлетворяет, хотя я знаю одного большого сановника, который мне говорил, что он удачнее этого изображения Христа представить себе не может. Вот вновь Христос, и тоже кисть великая писала — Тициан. Перед Господом стоит коварный фарисей с динарием. Смотрите-ка: какой лукавый старец, но Христос… Ох, я боюсь! смотрите: нет ли тут презрения на Его лице?

— Оно и быть могло, владыко!

— Могло, не спорю: старец — гадок, но я, молясь, таким себе не мыслю Господа и думаю, что это неудобно. Не правда ли?

Мы отвечали согласием, находя, что представлять лицо Христа в таком выражении неудобно, особенно вознося к Нему молитвы.

— Совершенно с вами в этом согласен, и даже припоминаю себе об этом спор мой некогда с одним дипломатом, которому этот Христос только и нравился, но, впрочем, что же?., момент дипломатический. Но пойдемте далее: вот тут уже, с этих мест, у меня начинаются одинокие изображения Господа, без соседей. Вот вам снимок с прекрасной головы скульптора Кауера: хорош, хорош! — ни слова, но мне, воля ваша, эта академическая голова напоминает гораздо менее Христа, чем Платона. Вот Он, еще… какой страдалец… какой ужасный вид придал Ему Метсу!.. Не понимаю, зачем он Его так избил, иссек и искровянил?.. Это, право, ужасно! Опухли веки, кровь и синяки… весь дух, кажется, из Него выбит, и на одно страдающее тело уж смотреть даже страшно. Перевернем скорей. Он тут внушает только сострадание, и ничего более. — Вот вам Лафон, может быть, и небольшой художник, да на многих нынче хорошо потрафил, он, как видите, понял Христа иначе, чем все предыдущие, и иначе Его себе и нам представил: фигура стройная и привлекательная, лик добрый, голубиный взгляд под чистым лбом, и как легко волнуются здесь кудри: тут локоны, тут эти петушки, крутясь, легли на лбу. Красиво, право! а на руке Его пылает сердце, обвитое тернового лозою. Это ‘Sacre coeur’, что отцы-иезуиты проповедуют, мне кто-то сказывал, что они и вдохновляли сего господина Лафона чертить это изображение, но оно, впрочем, нравится и тем, которые думают, что у них нет ничего общего с отцами-иезуитами. Помню, мне как-то раз, в лютый мороз, довелось заехать в Петербурге к одному русскому князю, который показывал мне чудеса своих палат, и вот там, не совсем на месте — в зимнем саду, я увидел впервые этого Христа. Картина в рамочке стояла на столе, перед которым сидела княгиня и мечтала. Прекрасная была обстановка: пальмы, аурумы, бананы, щебечут и порхают птички, и она мечтает. О чем? Она мне сказала: ‘Ищет Христа’. Я тогда и всмотрелся в это изображение. Действительно, смотрите, как он эффектно выходит или, лучше сказать, износится из этой тьмы, за ним ничего: ни этих пророков, которые докучали всем, бегая в своих лохмотьях и цепляясь даже за царские колесницы, — ничего этого нет: а только тьма… тьма фантазии. Эта дама — пошли ей Бог здоровья — первая мне и объяснила тайну, как находить Христа, после чего я и не спорю с господином капитаном (оппонент архиерея), что иностранные проповедники у нас не одним жидам Его покажут, а всем, кому хочется, чтобы Он пришел под пальмы и бананы слушать канареек. Только Он ли туда придет? Не пришел бы под Его след кто другой к ним? Признаюсь вам, я этому щеголеватому, канареечному Христу охотно предпочел бы вот эту жидоватую главу Гверчино, хотя и она говорит мне только о добром и восторженном раввине, которого, по определению господина Ренана, можно было любить и с удовольствием слушать… И вот вам, сколько пониманий и представлений о Том, Кто один всем нам на потребу! Закроем теперь все это и обернитесь к углу, к которому стоите спиною: опять лик Христов, и уже на сей раз это именно не лицо — а лик. Типическое русское изображение Господа: взгляд прям и прост, темя возвышенное, что, как известно, и по системе Лафатера означает способность возвышенного богопочтения, в лике есть выражение, но нет страстей. Как достигали такой прелести изображения наши старые мастера? — это осталось их тайной, которая и умерла вместе с ними и с их отверженным искусством. Просто — до невозможности желать простейшего в искусстве: черты чуть слегка означены, а впечатление полно, мужиковат Он, правда, но при всем том Ему подобает поклонение, и как кому угодно, а по-моему, наш простодушный мастер лучше всех понял — Кого ему надо было написать. Мужиковат Он, повторяю вам, и в зимний сад Его не позовут послушать канареек, да что беды! — где Он каким открылся, там таким и ходит, а к нам зашел Он в рабьем зраке и так и ходит, не имея где главы преклонить от Петербурга до Камчатки. Знать, Ему это нравится, принимать с нами поношения от тех, кто пьет кровь Его и ее же проливает. И вот, в эту же меру, в какую, по-моему, проще и удачнее наше народное искусство поняло внешние черты Христова изображения, — и народный дух наш, может быть, ближе к истине постиг и внутренние черты Его характера’ (‘На краю света’, гл. 1, Сочинения Лескова, т. 1, изд. 1889 г., стр. 682-686).

Вот мысль, в сущности та же, которая содержится и в приведенной у г. Вл.Соловьева выдержке, но только глубже и утонченнее развитая, и главное — идущая к самому источнику. Некоторый вид богомыслия положен в основу там и здесь. ‘Есть выражение, но нет страстей’ — вот центр всего рассуждения, ‘мастер понял, Кого ему надо написать’, ‘Ему подобает поклонение’, т.е. тогда как там, в европейском художестве, мы имеем картины — здесь, под кистью русского мастера, возник образ поклоняемый. Это — цельный взгляд, цельная философия, и она так мало еще канонизирована, что, сохраняя всю скромность, мы можем подойти к ней с критикой.

‘Нет страстей’, и из очень внимательно построенной диалектики видно, что нет — по выраженному и защищаемому представлению — самых корней этих страстей, нет их как подавленного, побежденного, как предмета борьбы и, наконец, преодоления. Но тогда в чем же и как было выражено в Спасителе ‘человеческое’, о коем вселенские соборы уже отвергли предположение, что оно было ‘поглощено Божеством’, — мнение, которое мы находим, в сущности, у Лескова и к которому склонявшиеся в древности были признаны ‘еретиками’? ‘Черты суть слегка означены’ — вот многозначительное выражение, т.е. они дают как бы рамку человека — сосуд, за внешним краем коего сейчас же начинается и до глубины идет Божество. Но что же тогда есть от человека? цвет щек и кожи, и она сама тонкой пленкой? ‘Человеческое’ не только поглощено, но оно, при таком взгляде, и искоренено — а на такую мысль мы не смеем решиться. Очевидно — и на это прямо указывает вселенское понимание — в Спасителе были в слиянии как Божество, так и человечество, не в предикатах только своих, но и в самом существе. Спаситель был не только ‘всемогущ’ и ‘всеведущ’, но он был Бог, так точно и человек присутствовал в нем не как портретный очерк, но и глубже, т.е. именно как сплетение страстей или, по крайней мере, их корни. Изгнание торгующих из храма не вовсе исключало гнев, и у Матфея против книжников и фарисеев мы читаем и отвращение, и негодование: ‘Горе вам, украшающие гробницы пророков’… Вообще, у четырех евангелистов мы усматриваем в образе Спасителя полный очерк всего круга человеческих страстей, но их слияние с Божеством сказалось в их мире, они везде взяты в такой гармонии, что ни на одно сердце человеческое не произвели бы того отталкивающего впечатления, как его произвели все человеческие попытки выразить в художестве Его лицо, так справедливо отторгнутые архиереем и Лесковым. Не правы художники те, не прав, однако, и Лесков. Христос неизобразим, неподсилен человеку: это — тайна, и, вероятно, это — сущность Его Божества. Но попытки передать Его ‘с выражением, но без страстей’ глубочайшим образом неправильны, и ‘штрихи едва намечены’ — это показывает бегство от задачи, а не ее выполнение. ‘Бога никто же нигде же видел’, Его видели те, между коими он ходил 33 года, но нам никакой силы и никакого дара Его представления и уразумения во внешних чертах не дано. Это замечательно, но и бесспорно: на картинах, где есть фигура Христа, — собственно есть под картинами Его подпись, т. е. подпись об Его имени, но на картинах нет Христа, и потому без сомнения, что Он непредставим, неизобразим. Темные старинные лики Христа нам более нравятся потому, что они неясны, что мы не можем тут ничего определенного разглядеть, есть место, к которому мы относим мысль свою, и нет определенных линий, которые обозначали бы Того, Кто необозначим. Почерневшее от времени художество, как и ‘едва намеченные штрихи’, лучше потому, что они приближаются к отсутствию штрихов, к отказу художества от несоответственной ему задачи: ‘как бы нет вовсе картины’ — и вот уже начало ‘образа’, куда мы можем отнести молитву. Но здесь мы оставляем художество и обратимся к художнику, т. е. мы обратимся к самому человеку, который глубоко подчиняется наполняющим его образам и в зависимости от того, как представляет себе Бога, — формируется сам.

Пробегая очерк Лескова, и еще лучше — переписывая его, мы ясно видим, до чего страсть волнуется под ним. Представление Христа, и притом ‘без страстей’, наполняет мысль архиерея и, конечно, за ним стоящего Лескова, но удивительно — очерк, приведенный нами, груб и до известной степени изуродован этими царапающими строчками, в которых отмечены и задеты все почти общественные положения: и ‘дипломат’, и ‘важный сановник’, ‘князь’ и ‘княгиня’, и чуть ли даже не ‘канарейки’ и ‘бананы’. Отсутствие того, что мы выражаем несколько расплывающимся и в этой именно расплывчатости верным термином ‘благость’, — поражает нас здесь:

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

Это — удивительно: игра чувств, аналогичная ‘заботам’ г. Вл.Соловьева. И здесь, как там, она вытекла около представления, по существу, казалось бы, исключающего всякие земные заботы и ‘мятежность духа’. Таинственным каким-то внутренним преломлением принцип ‘не пецитеся’ отразился в обоих случаях, и отражается всегда, бездною земного ‘попечения’, но в искаженной и загрязненной форме. Откуда это? как возможно? где угол преломляющий?

Да именно — в этом пассивном идеале и в представлении Христа ‘с выражением’, но без зачатков ‘страстей’. Горячими желаниями, ‘молитвою’, страстным вожделением мы закопались в могилу и лежим около ‘покойников’ Лимонария, ‘бесстрастно’ лежим, по другой версии ‘богомыслия’. С этим можно было бы помириться, но полная действительность состоит в том, что мы остаемся в то же время и на земле, под светом дня, но уже здесь остаемся вовсе без ‘молитвы’ — для величайших глубин греха, в самых смрадных его формах. ‘Небо’ для нас — там, на кладбище, здесь — только ‘земля’, и уже не освещаемая нисколько ‘небом’, без ‘молитвы’, пронизывающей нас в ежедневном дыхании, сопутствующей каждому мигу труда и ежесекундных наших вожделений. Здесь — ‘nefas’, ‘нечисть’, — и именно в полноту того, как всякое ‘fas’, всякая ‘святость’ нами отнесены туда — в небо ‘бесстрастного’ лежания около ‘упокойников’. Таким образом, крайний спиритуализм в понимании христианства, поглощение в Христе ‘человека’ ‘Божеством’ — от которого предостерегали нас вселенские соборы — отразились полною материализацией христианства, ежесекундных и повсеместных всплесков христианского моря.

Отсюда текут его антиномии, ‘антиномиями’ Кант назвал коренные и идущие от самого начала противоречия нашего разума, и есть такие же ‘противоречия’ в нашей цивилизации. Остановимся на некоторых. Евангелие есть книга бесплотных отношений — целомудрия, возведенного к абсолюту, и между тем цивилизация, казалось бы на нем основанная, есть первая в истории, где проституция регистрируется, регламентируется и имеет свое законодательство, как есть законодательство фабричное. ‘Истинно говорю вам — верблюду легче войти в игольные уши, чем богатому в Царство Небесное’, — и вот мы видим, что именно ‘стяжелюбивый юноша’ есть господствующий в нашей жизни тип. ‘Богатый и Лазарь’ — какая вековечная притча, но где еще была более роскошная, более блистательная, ‘блистающая в одеждах’ и всяческой ‘неге’ цивилизация, как наша? Поразительно, что все течет обратно: не то чтобы по разным путям расходится — ‘слово’ правее и ‘дело’ немножечко влево, нет — они диаметрально кидаются навстречу друг другу. ‘Царство не от мира сего’… но было ли ‘царство’ когда-нибудь более от ‘сего мира’, столь поразительно светское, щеголеватое, до последних своих недр суетное и объективное, без всякой в себе тайны, без трогательности и нежного? ‘Не пецитеся на утро, утренний бо собою печется’ — и нет, не было еще мира, который тревогу свою простирал бы так далеко, как наш: мы боимся и кометы, которая как бы не разбила землю, и пересыхания вод на нашем шаре, и исчезновения на нем воздуха, и охлаждения Солнца, и падения Земли на Солнце — космического ‘пожара’. Трусость и ‘попечение’, которые решительно не имеют себе примеров в истории. ‘Религия любви и милосердия’… Странник в Аравии или в Тибете, подходя к шалашу бедуина или к войлочной кибитке татарина, находит не только кров себе, ему не только ‘омоют ноги’ холодною водой, которая облегчит прилив к ним крови (какая предусмотрительная и утонченная заботливость!), но за его жизнь и безопасность, если даже он вошел в палатку кровного врага, этим врагом будет положена жизнь. Главное — это обычай, т.е. везде, для всякого, не обегая ни одной палатки. Пусть ‘кровный враг’ зарежет вас сейчас, как только вы выйдете из-под его крова. Да, потом зарежет — Восток не претендует, как Запад, на ‘прощение’ всяческих ‘обид’: он мстит, волнуется, негодует и не знает ни нашего ‘неделания’, ни нашего ‘неопротивления злу’. Но пока вы в палатке врага — вы не в дремучем лесу, не в берлоге зверя, вы где-то в священном убежище, над вами ясно простерт религиозный закон, не переступаемый ни для какой ярости, ни для какого омрачения рассудка. Теперь возьмите наш западный мир: куда вы пойдете, в какой дом осмелитесь войти, где на вас не посмотрели бы с величайшим удивлением и с некоторым безмолвным ‘мы не от мира сего’ не затворили бы перед вами дверь? ‘Взгляните на лилии полевые: и Соломон в красоте одежд не был украшен лучше их’, ‘птицы не сеют, не жнут — и Отец Небесный питает их’ — это вы слышите в утешение, когда в величайшей нужде, в безысходном горе, полной растерянности обращаете речь к ‘брату’, и как часто — о, почти всегда! — этот словесный ‘хлеб’ есть единственный, который вы получаете в на-питание. Погибнуть на площади, т.е. перед людными домами, замерзнуть на улице, быть растленною ради рубля, который даст ужин, — о, ведь это наша история, это хроника наших газет, отдел ‘мелких’ и самых любопытных в них ‘известий’. ‘Мелких известий’ — как характерно это название! — жизнь человека для нас ‘мелка’, она привычно мелка, она ‘мелка’ для всех, и газеты только выражают мнение всех, последуют суждению всех, когда набирают эти известия мельчайшим шрифтом, позади телеграмм о том, что корабль, везущий Фора, уже доехал до Антверпена. Филантропия подбирает замерзающих и растлеваемых: да, это характерно — выделился общественный институт, почти государственное министерство, чтобы исполнить то, чего около себя, вокруг себя никто исполнить не хочет. Зажегся очаг милосердия, как в морозы зажигаются костры на улицах… ну, да потому и зажегся, что атмосфера пронизана холодом и, в сущности, каждый порознь есть полузамерзающий.

Вот эти ‘антиномии’. Не забывая, прервем их и возвратимся к частному факту, который пробудил в нас эти общие мысли.

Г. Вл. Соловьев существенно неправильно понял христианство, оценив ‘Судьбу Пушкина’. Он осудил поэта за активность, и так строго, что даже присудил к смерти. Он задается вопросом, что стал бы делать поэт, если бы тяжело ранил и даже убил так измучившего его, так оскорбившего и, наконец, так неотвязчивого Геккерна. Он серьезно думает, что ‘с горя’ Пушкин пошел бы на Афон, постригся бы в монахи (стр. 155). Человека гонят, травят в обществе, и когда, загнанный домой, он оборачивается у порога — он видит, что преследователи не щадят и его крова и следуют за ним по пятам. — ‘Attendez, je me sens assez de force pour tirer mon coup!’ — тут весь Пушкин в простоте и правде своего гнева. ‘Что стал бы делать он, убивши?’ — то, что и солдат, в сражении честно защищавший свое отечество, или что делал гр. Л. Толстой, бывший на севастопольских бастионах, и, верно, не праздно там бывший. И Пушкин защищал ближайшее отечество свое — свой кров, свою семью, жену свою, все это защищал в ‘чести’, как и воин отстаивает не всегда существование, но часто только ‘честь’, доброе имя, правую гордость своего отечества.

Нисколько и ни в чем все это не противоречит активному христианству и тем ‘корням’ страстей, которых бытие в Богочеловеке утверждали соборы, и так напрасно в них усомнился Лесков, сомневается г. Вл.Соловьев.

Еще два слова о занимающей нас статье: г. Вл.Соловьев собирает документы лживости Пушкина и везде ошибается в психологическом их анализе. ‘Как Пушкин мог, — спрашивает он, — почти в одно время написать о том же лице и известное стихотворение ‘Я помню чудное мгновенье’ и назвать это лицо в частном письме — ‘наша вавилонская блудница, Анна Петровна’?’ (стр. 137). — Друг или ‘приятель’ Достоевского и, вероятно, знаток его сочинений, г. Вл.Соловьев мог бы быть проницательнее в отношении именно этих тем. Красота телесная есть страшная и могущественная, и не только физическая, но духовная вещь, и каково бы ни было содержимое ‘сосуда’ — он значущ и в себе, в себе духовен и может пробудить духовное же — напр., данное стихотворение, которое вовсе не будет ‘предъявлением заведомо ложных сведений’, как это показалось не очень проницательному ‘философу’. Второе обвинение: приняв вызов Геккерна, поэт нарушил слово императору, которому обещал довести до его сведения, если вызов последует. Но это понятно и психологически это опять невольно: ведь император именно не допустил бы дуэли, и измученный поэт, жену коего позорили и глубину, боль, язву этого позора только он один в настоящей силе чувствовал, был бы лишен единственного остававшегося у него средства прекратить эту боль. ‘Attendez, je veux tirer mon coup’ — и только, и опять никакой лжи. И как было не войти в мир той взволнованности, того смятения чувств, которое переживал поэт, того необыкновенно сложного круга воспоминаний, взгляда на себя и свою историческую миссию, оторвав от которой его вдруг и неудержимо погнала до порога дома, до спальни жены стая ужасных гончих, лев обернулся… и все-таки был затравлен. Но уже раненный насмерть, однако же еще дыша, творец ‘Моцарта и Сальери’ и этих слов:

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать, никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни —
Все предались бы вольному искусству!
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов,
Не правда ль? Но я нынче нездоров,
Мне что-то тяжело, пойду, засну…

приподнялся и с гневными словами секундантам отойти в сторону ‘недрожащею рукою выстрелил в противника и слегка его ранил’. Да, так вот вопрос: зачем он выстрелил, а не читал молитву? ‘Это крайнее душевное напряжение и сломило окончательно силы Пушкина и решило его земную участь’ (‘судьбу’ его), им ‘он и убит, а не пулею Геккерна’ (‘Судьба Пушкина’, стр. 151).

Ты заснешь
Надолго, Моцарт!.. Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство —
Две вещи несовместные…

Так, в ‘райской песне’ этого таинственного своего ‘реквиема’, поэт пророчески предугадал и объяснил, во всех ее подробностях, истинную, а не выдуманную ‘судьбу Пушкина’:

Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же!..

Страшны эти слова о ‘бескрылом желаньи’, и они страшны не для одной той минуты, когда были сказаны, как и весь этот Requiem в психологической части своей есть вековечное создание.

‘Мы знаем, что дуэль Пушкина была не внешнею случайностью, от него не зависевшею, а прямым следствием той внутренней бури, которая его охватила и которой он отдался сознательно, несмотря ни на какие провиденциальные препятствия и предостережения. Он сознательно принял свою личную страсть за основание своих действий, сознательно решил довести свою вражду до конца, до дна исчерпать свой гнев. Один из его ближайших друзей, князь Вяземский, в том самом письме, в котором он описывал его христианскую кончину, обращаясь назад к истории дуэли, замечает: ‘Ему нужен был кровавый исход’. Мы не можем говорить о тайных состояниях его души, но два явные факта достаточно доказывают, что его личная воля бесповоротно определилась в этом отношении и уже не была доступна никаким житейским воздействиям, — я разумею: нарушенное слово императору и последний выстрел в противника’ (стр. 153).

— ‘Так улетай же!..’

1897

Впервые опубликовано: ‘Новое Время’. 1897, 28 октября.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/pushkin/rozanov_hristian.html.

Христианство пассивно или активно?

Читайте также: