З. H. Гиппиус
Анекдот об испанском короле
‘Mercure de France’, 15 juin. Lettres russes.1
1 ‘Меркур де Франс’, 15 июня. Русская литература (фр.).
ПРИМЕЧАНИЯ
Анекдот об испанском короле, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1907
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
Замерло, закостенело… Журналистам-политикам заклепали рот деревянной клепкой, и что они там, сквозь нее, мычат — не разберешь: не то ‘птичка Божия не знает’, не то ‘многострадальный русский народ’… Признаться, и нам, литературным журналистам, сейчас как будто нечего делать. Говорят, что когда спадает общественная волна — поднимается литературная, другие утверждают, наоборот, что стоит замереть общественной жизни — тотчас замрет и литература. Я склоняюсь ко второму мнению: данный момент его оправдывает. Просто не о чем говорить. Большинство ‘молодых талантов’, выросших за последнее время, как грибы, оказалось из породы несъедобных, не стоит и трогать их, сами табаком рассыплются. Впрочем, как в революции появились экспроприаторы, так появились они и в литературе, с тою разницею, что вторые — экспроприаторы и притом рекламисты. Отчего ж было не появиться? Безопасно. В тюрьму за этот сорт экспроприаторства не сажают. Да оно и, действительно, безвинно. Так безвинно, что и этими господами, в сущности, не стоило бы заниматься. Но от нечего делать, проходя мертвую полосу жизни, можно, на досуге, заняться которым-нибудь из них, рассказать несколько анекдотов из жизни такого литературного экспроприатора-рекламиста. Конечно, это не совсем осторожно, не расчетливо: рекламист ведь только того и добивается, чтобы о нем говорили. Ему решительно все равно, что говорят, как говорят: лишь бы в Петербурге знали, что живет такой-то Добчинский. Он каждого упоминания его имени расцветает, раздувается.
Пример — Георгий Чулков. Его раздуванию я лично придаю необыкновенно мало значения, оттого и произношу его имя бесстрашно еще один раз. Однако раздувание это и расцветание — факт, и в большой мере сей рекламист обязан тут неосторожности наших художественных журналов, бранивших его из номера в номер. Оценка была справедливая и яркая, но слишком яркая, слишком энергичная. Зачем? Давно бы его бросить!
Ну, да, повторяю, беды не особенно много. А недавний анекдот, случившийся с французским журналом ‘Mercure de France’ и с Чулковым, благодаря раздутию и осмелению последнего, — решительно стоит отметить.
В июльской книжке вышеназванного журнала некто г. Семенов озаглавил свой отчет о русской литературе прямо ‘Le mysticisme anarchique’ {‘Мистический анархизм’ (фр.).}. Не будучи в силах ни разобраться в этом деле, ни определить, что это такое, но, однако, наивно подавленный ‘движением’, — он предоставляет слово самому Чулкову. Чулков радостно распространился перед ‘Европой’ и написал свое объявление с не меньшей убедительностью, нежели пишутся анонсы о шоколаде Suchard и Milk. ‘Русское культурное общество переживает религиозный и философский кризис, — говорит Чулков, — оно — на перепутье, поэтому я и счел необходимым выдвинуть (обществу на помощь и спасение) мою теорию мистического анархизма’.
Следует бессвязный и невежественный набор обычных слов, весьма знакомый русским читателям и давно им надоевший. Но любопытен ‘тон’ объявления. Вспоминается уже не Хлестаков, а прямо испанский король, Поприщин I. ‘Не нужно никаких знаков подданничества’, — как будто прибавляет Чулков в конце изложения своей ‘теории’. Дело сделано. Европа поняла, что Чулков — испанский король.
Весь этот анекдот произошел, я думаю, так. Приехал в Петербург, после многолетнего отсутствия, ото всего отставший и по природе неспособный, г. Семенов. Тотчас же его, как ловкий гид и комиссионер, захватил Чулков и стал расхваливать свою фирму, старательно не допуская до него других агентов. Это, мол, самое новое, самое важное, и это — я. Я — испанский король. У рекламистов особенный нюх н людей, которые им могут пригодиться, они в этих случая никем не брезгуют. Семенов, по неспособности, и попался. Его положение весьма комическое и даже не без позора, хотя вряд ли он это понимает. Что касается журнала ‘Mercure de France’, — то он даже и не заметил, вероятно, какие штучки напечатал Семенов в своих ‘Lettres russes’. Все может быть в этой далекой ‘русской литературе’. Рядом стоят ‘Lettres Hongroises’, ‘Lettres Tchè,ques’ {‘Венгерская литература’, ‘Чешская литература’ (фр.).}, — мало ли какие своеобразные дикости могут встретиться и в этих странах? Благородная невозмутимость ‘Mercure de France’ вполне оставляет все анархические мистицизмы на нашей ответственности. Ни верит, ни не верит, а окончательно проходит мимо. И с этой стороны — реклама, несомненно, не удалась. Получился только некоторый ‘пассаж’ для Семенова, а Чулкову — тому и терять нечего. Мне кажется, впрочем, что эта неудача его не остановит: он непременно еще съездит в Европу со своими marchandises’ами {товарами (фр.).}. Я бы посоветовал ему обратиться лучше в ‘Matin’ — газету распространенную, смакующую скандалы, отлично рекламирующую пилюли Pink и чрезвычайно любящую всяких королей, и сиамских, и испанских. Одна беда: для ‘Matin’ мало самоуверенности, да и корреспонденты его посмышленее Семенова, там, хочешь рекламироваться, — подавай денежки!
Журнал ‘Mercure’ трудно винить. В самом деле, русские литераторы давно приучили французов не удивляться никаким кунштюкам, проходить мимо с благосклонным невниманием. В частности же, если бы и наша литература с большим равнодушием и небрежностью прошла мимо такого, по совести нелитературного, явления, как Чулков с его анархизмами, — то, вероятно, рекламист этот давно сошел бы со сцены, и скверного анекдота с его пророчеством на французском языке — тоже не вышло бы. Так что мы сами немножко виноваты. Да и в том еще мы виноваты, что замкнули себя в свой круг, судим у себя, да рядим, а Европа просвещается через Семенова и юрких факторов — Чулковых. Правда, у русского человека в крови отвращение ко всему, что пахнет рекламой, он тут щепетилен и брезглив. Но не следует этого хорошего чувства преувеличивать и доводить до полной небрежности. Нашей небрежностью пользуются Чулковы.
Аллюры последнего, конечно, вызывают брезгливость как неспособность Семенова — сожаление, но ведь можно рассказывать иностранцам о том, что у нас делается и совершенно просто. Пока мы за это серьезно не примемся — нечего дуться на Европу за ее спокойное к нам невнимание.
Германия, кажется, более осведомлена, там, пожалуй порядочный журнал не поместил бы объявления Семенова об испанском короле в России. Франция же, в общем совершенно ничего не знает о нашей литературе и как-то привычно ею не заинтересована. Но нет худа без добра, и в данном случае как раз это худо и послужило к добру, к тому, что реклама Чулкова не удалась. Ведь печальнее было бы, если б хоть один француз поверил, что в России есть какое-то мистико-анархическое ‘литературное течение’, что в натасканных отовсюду и беспомощно-грубо связанных словах Чулкова есть какая-то ‘теория’, и что вообще Чулков — имеет какое-то отношение к литературе, кроме факторства и попутного рекламизма!
Этим, кажется, исчерпывается и Чулков, и весь скверный анекдот его с Семеновым. Я, по крайней мере, к Чулкову больше не вернусь, да и другим не советую. Позабавились на досуге — и довольно. Предоставим мертвым схоронить его окончательно.
Весы. 1907. No 8 (под псевдонимом Антон Крайний).
С. 280. Поприщин — герой повести Н. В. Гоголя ‘Записки сумасшедшего’ (1834), помутившееся сознание которого навязало ему мысль, что он король испанский.