Л. ВОЙТОЛОВСКИЙ
Л. ВОЙТОЛОВСКИЙ
<Рец. на кн.:> Андрей Белый. Возврат. III симфония. М., 1905. Стр. 126. Ц. 1 р.
<Рец. на кн.:> Андрей Белый. Возврат. III симфония. М., 1905. Стр. 126. Ц. 1 р.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Андрей Белый. Возврат. III симфония. М., 1905, Войтоловский Лев Наумович, Год: 1905
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Андрей Белый: pro et contra
СПб.: РХГИ, 2004. — (Русский путь).
‘Иные говорят, что искусство для жизни, а иные — что жизнь для искусства. Но если искусство — копия жизни, то оно излишне при наличности оригинала. И соображением об идейности вы не измените моего взгляда’ (‘Возврат’, с. 81). ‘Может быть, наши капризы разлагаются на железные законы необходимости. Или законы необходимости — только привычки, укоренившиеся в веках’ (Ib., с. 83). Так говорит устами героя-магистранта Хандрикова г. Белый. Хандриков грубо путает две вещи: искусство для жизни и искусство как копию, как рабу жизни. Очевидно, в этом противуположении искусства для жизни и жизни для искусства кроется только игра слов, без внутреннего содержания, искусство есть элемент жизни, его неотделимая составная часть, и нельзя, следовательно, навязывать им раздельное, взаимно-противуположное бытие. Весь вопрос только в том, каково искусство, здоровое ли оно, ясное, жизненно-нужное, ‘железно-необходимое’ (см. цитату) или — взвинченное, пустое, надуманное, ‘капризное’. И ‘симфония’ г. Белого есть именно ненужный, хотя и блестящий местами каприз…
‘Симфония’ состоит из трех частей, постепенно ведущих героя к ‘возврату’: ребенок с ясной, близкой к вечности и природе душой вырастает в магистра химии, окунается в повседневность, заболевает прогрессивным параличом, обретает спокойствие безумия, топится в озере и ‘возвращается’ в лоно первобытной ясности. Сотни символов, иногда действительно оригинальных, а иногда грубо выдуманных и аляповатых, рисуют пантеистический восторг ребенка и его родство с морем, с краббом, с ‘снежно-серебряным стариком’, у которого на груди сияет ‘знак вечности’, с солнцем, с орлом — его будущей судьбой, его безумием. Отметим здесь же одну странную и характерную особенность книги — склонность к аллитерации, к сближениям по звуковой ассоциации, это, по-видимому, находится в связи с прогрессивным параличом героя. Орел этот необычный: это ‘высокий пернатый муж с птичьей головой’, ‘белые перья топорщатся на шее’. Он явится к герою, ‘когда наступит развязка’, когда Хандрикову придет время сойти с ума. Он действительно и является, в виде психиатра доктора Орлова, и везет его в санаторию на станцию Орловка (курсив в подлиннике). Или вот еще пример:
Весело чирикали воробьи. В книжных магазинах продавали рассказы Чирикова.
Итак, ребенок увидел свою судьбу — орла и отныне обречен страдать с людьми и от людей. Вторая часть застает героя уже магистрантом Хандриковым, он беден, харкает кровью, имеет жену (Софью Чижиковну почему-то) и ‘неприятного, дряблого ребенка’. Есть у него враг — доцент Ценз с мертвенным лицом-маской и ‘с глубиной и юмором речи’, ненавидит его Хандриков еще с того времени, как, ребенком, провел с ним в гроте несколько неприятных часов, Ценз был тогда чудовищем, приплыл к ребенку на спине морской змеи с головой теленка и по приказанию этой змеи разрушил своими хитрыми и жестокими рассказами душевную ясность ребенка. Озлобленный Цензом, он напивается в погребке допьяна, вернувшись домой, застает Софью Чижиковну внезапно заболевшей, жена вскоре умирает, он сходит с ума и поселяется в Орловке. И т.д., и т.д., целый поток бредовой лавы, целое море безудержных, некоординированных, бессвязных образов и представлений. И это очень, очень жаль: г. Белый безусловно умный и талантливый человек, повинный только в том, что выше всего поставил необузданный ‘каприз’.
‘Низкое облачко, волнуясь и дымясь, заколебалось над морем и потом, разорвавшись от восторга, понеслось куда-то вбок своими священными обрывками’. ‘Ослепительная синь, заслоняемая пышно-водяными куполами, пьяно смеялась над гранитами’. ‘Бледноснежные, длинные иглы, высоко замерзшие в небесах, составляли перистое облако. Точно позабытая сеть, оно двигалось по небу. Засверкавший месяц попал в эту сеть и грустно мерк, пойманный в ловушку’. ‘Одинокое сердце его почуяло неведомую близость кого-то, уходившего надолго и снова пришедшего для свиданий’. Не правда ли, свежие, оригинальные поэтичные строки? Но вот другие, гораздо более частые, подавляющие обилием примеры: ‘Зазвякали высыпающие звезды’. ‘Его поцеловало головокружение’. ‘Залегает сонный ужас между кораллами’. ‘Морской гражданин, лысый, зеленобородый, курносый… испуская ревы, похлопывал себя по вздутому животу’. ‘Бык Баранович Мясо казался дельфином в енотовой шубе’. ‘Быть может, наш мир, — глубокомысленно думал Хандриков, — это — только конка, везомая тощими лошадьми вдоль бесконечных рельсов’… ‘И вспомнил Хандриков, что еще до создания мира конки тянулись по всем направлениям’. ‘Его увили пеленами. Облеченный в белые одежды ухватился за щеку X—ва и намылил ее’, так торжественно описывает автор визит в парикмахерскую. Еще одна глубокая мысль героя. ‘Другие X—ы вот так же моются в бане. Все Хандриковы, посеянные в пространстве и периодически возникающие во времени, одинаково моются’. Это положение еще более бесспорно, чем тезис Картинкина в ‘Авдотьиной жизни’ г.Найденова о том, что ‘все мы Авдотьи…’1 Последняя цитата: ‘Быть может, вселенная — только колба, в которой мы осаждаемся как кристаллы, причем жизнь с ее движением — только падение образовавшихся кристаллов на дно сосуда, а смерть — прекращение этого падения… Быть может, вы правы, и мы упадочники в своем развитии, а может быть, всякое развитие идет к упадку. И жизнь — последовательное вырождение, подготовляющее смерть’. Так думает Хандриков, но как можно жить и, главное, работать и любить жизнь при таком отношении к ней? Жизнь, это преемственное ‘immer vorwrts’ {‘всегда вперед’ (нем.).}, представляется ему наклонной плоскостью, ведущей к смерти и вырождению… Довольно этого ужаса пустоты, этого холода безвременья! Довлеют дневи новые, бодрые песни, новые, сильные певцы!
Впервые: Образование. 1905. No 5. Отд. III. С. 136—138. Подпись: Л. В—ий.
Лев Наумович Войтоловский (1876—1941) — критик, литературовед, публицист, врач, работавший в Киеве с 1905 г. в клинике душевных болезней. В своих статьях и рецензиях придерживался марксистских позиций.
1 Подразумеваются слова Картинкина в заключительной сцене драмы С. Найденова ‘ Авдотьина жизнь’ (впервые опубликованной в IV сборнике товарищества ‘Знание’, вышедшем в свет в марте 1905 г.): ‘Все мы Авдотьи… Все мы влачим и терпим Авдотьины жизни… Погорячимся, поерепенимся, а потом… потом смиряемся и живем, живем, живем…’ (Найденов С. Пьесы. СПб., 1911. Т. 2. С. 61).