Африканские новеллы, Юргенсен Юрген, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 50 минут(ы)

Африканскія новеллы.
Юргена Юргенсена

Пер. З. Н. Журавской.

I.
Желзный голодъ.

Онъ смотрлъ на свои обтянутыя гамашами ноги. Желтыя кожаныя гамаши имли видъ уже не столь элегантный, какъ давеча утромъ, на пристани, когда онъ ихъ только что надлъ въ хижин, гд онъ провелъ ночь. Вчера только онъ высадился на этой пристани съ парохода, который привезъ его въ двственный лсъ, и потомъ опять ушелъ внизъ по рк, расплескивая воду большимъ колесомъ. Онъ долго стоялъ и смотрлъ вслдъ пароходу.

А теперь онъ смотрлъ на негровъ, сидвшихъ вокругъ него въ кружокъ, спинами прислонившись къ деревьямъ. Какое это было странное чувство!— посл трехмсячнаго путешествія впервые остаться одному среди этихъ туземцевъ, языкъ которыхъ былъ ему непонятенъ. Онъ перевелъ взглядъ на кусты и выше, на деревья съ мохнатыми стволами, увшанными ліанами и кривыми втками, нависшими надъ густой порослью внизу, втки эти были сплошь обвиты орхидеями.

Была половина двнадцатаго. За четыре часа быстрой ходьбы онъ разгорячился, пропотлъ насквозь, перепачкался грязью и чувствовалъ, какъ кровь стучитъ у него въ вискахъ.

Онъ вынулъ изъ кармана письмо, полученное имъ изъ Бокаты, отъ благо, къ которому онъ халъ помощникомъ, и еще разъ перечиталъ его. Товарищъ поздравлялъ его съ пріздомъ и давалъ кой-какія свои указанія, которыя въ дорог могли пригодиться. Но въ числ ихъ было одно, котораго онъ не понялъ, когда впервые прочелъ письмо, и сегодня точно также не могъ понять:

‘Въ пути берегите ваше желзо, какъ бы у васъ не украли его’.

Что бы это могло значить? Вдь у него же нтъ съ собой никакого желза? Что за странный совтъ! Неужели ему правду разсказывали, будто пріятель его помшался?..

Бой {Мальчикъ-слуга.} накрывалъ для него столикъ на деревянномъ ящик. Что ему хочется сть — это-то онъ, по крайней мр, сумлъ объяснить своимъ спутникамъ, онъ еще на пароход заучилъ это слово. ‘Куліа’ — что значитъ ‘сть’. Только что приходилъ къ нему поваръ и спрашивалъ: ‘Кaвa?’ и онъ утвердительно кивнулъ головой, зная, что ‘кава’ означаетъ — кофе.. И теперь поваръ сидлъ на корточкахъ на выжженной коричневой лсной земл, разводилъ огонь и ставилъ на него котелокъ съ водой.

Въ сущности онъ чувствовалъ себя очень недурно. Чмъ больше онъ остывалъ, тмъ больше бодрила его влажная свжесть прикосновенія платья къ его тлу. Ему только непріятно было, что эти чернокожіе глазютъ на него, а онъ не уметъ съ ними разговаривать на ихъ язык.

Минуту тому назадъ, когда черный сержантъ уставился на него, между ними произошло что-то врод сближеній, они какъ бы дали другъ другу понять, что оба они — люди: онъ сказалъ: ‘Уфъ!’ и началъ обмахивать носовымъ платкомъ разгорвшееся лицо. А чернокожій сержантъ ухмыльнулся, оскаливъ блые зубы и сказалъ: ‘Эге!’

Это было приблизительно такъ, какъ если бы онъ сказалъ: ‘Сегодня очень жарко’.

А сержантъ отвтилъ бы: ‘Да, жарища страшная’.

Такого рода разговоръ былъ, разумется, немного утомителенъ, но, по крайней мр, у благо явилось смутное ощущеніе, что теперь онъ познакомился съ сержантомъ.

Сержантъ Мако пріхалъ за новымъ блымъ изъ дальней станціи Бокаты, отстоявшей отъ пароходной пристани на десять дней пути, въ сопровожденіи дюжины солдатъ, тринадцати носильщиковъ, боя и повара, и встртилъ его на пристани. Мако было уже не впервой встрчать здсь блыхъ, прізжающихъ изъ дальнихъ странъ, въ шляп, имющей форму шлема, какіе носятъ подъ тропиками, въ новомъ съ иголочки плать, вс они казались какими-то неуклюжими и безпомощными. Покрой платья у каждаго былъ особенный, и Мако всегда со вниманіемъ присматривался къ нему, но, тмъ не мене, онъ зналъ, что дло не въ плать. По платью совершенно невозможно было угадать, заболетъ ли блый и удетъ обратно на родину, или же умретъ, или же онъ изъ тхъ, въ начал молчаливыхъ европейцевъ, которые, черезъ годъ посл прибытія въ эту чужую для нихъ страну, чувствуютъ себя въ ней какъ дома, какъ будто они всю жизнь провели среди чернокожихъ. Мако хорошо изучилъ мимику и жесты всхъ этихъ новичковъ. Ему было знакомо и вступительное обмахиваніе носовымъ платкомъ, этимъ страннымъ аттрибутомъ европейской культуры, и уже не разъ онъ точно также ухмылялся въ отвтъ, показывая этимъ, что понимаетъ, въ чемъ дло.

Но всего этого вновь прибывшій блый не зналъ. Онъ еще не умлъ разбираться въ мысляхъ туземцевъ. Онъ только видлъ передъ собою дикія черныя лица, и, когда сержантъ ухмыльнулся ему, онъ подумалъ, что такъ скалить зубы можетъ только животное, а не человкъ, хоть и понялъ, что этотъ чернокожій относится къ нему дружественно. Впрочемъ, ему и вообще въ голову не приходило, что эти дикіе люди, съ угловато-гибкими обезьяньими ухватками и движеніями и съ такимъ страннымъ языкомъ, также способны были мыслить.

Ему очень хотлось бы знать, сколько имъ еще надо пройти въ этотъ день, и онъ искалъ въ своей памяти слова, которое бы на туземномъ язык означало: ‘далеко’. Ему помнилось, что онъ уже слыхалъ это слово, но припомнить его онъ не могъ. А спрашивать мимикой, руками и жестами ему не хотлось. Къ этому онъ еще не привыкъ.

Бой покрылъ чмъ-то врод блой скатерти ящикъ, который долженъ былъ служить блому человку столомъ. При вид ослпительной близны этой ткани европеецъ невольно улыбнулся, а когда до обонянія его донесся такой родной запахъ горячаго кофе, онъ и совсмъ забылъ объ окружающемъ.

Утоливъ свой голодъ, онъ отъ нечего длать, опять сталъ ловить отдльныя слова изъ разговора негровъ, и одно изъ этихъ словъ сразу вернуло его къ дйствительности:

— ‘Эфеко’ — сказалъ одинъ.

И другой повторилъ: ‘Эфеко’.

Это слово онъ уже слышалъ однажды. Нынче утромъ, когда они проходили черезъ одно селеніе, ему вышли навстрчу двое старыхъ негровъ и двое другихъ помоложе, которыхъ онъ счелъ за вождей племени, жившаго въ этой деревн, и вс они что-то такое говорили ему, но онъ ничего не понялъ.

Потомъ онъ сидлъ между ними и силился уловить въ этой путаниц звуковъ хоть одно знакомое слово, которое могло бы служить ему точкой опоры, и при этомъ самъ казался себ необычайно глупымъ и смшнымъ.

Изъ всхъ этихъ звуковъ у него засло въ памяти одно только слово: ‘эфеко’.

Каждый разъ, какъ кто-нибудь произносилъ это слово, остальные хоромъ повторяли его, даже голые негры, кучками стоявшіе поодаль, повторяли это слово.

Блый собрался съ духомъ и, побдивъ въ себ чувство неловкости, связывавшее его языкъ, обратился къ неграмъ съ вопросомъ:

— Эфеко нени!— Что такое эфеко?

Одинъ изъ солдатъ указалъ на большой ножъ, заткнутый у него за поясомъ, рядомъ со штыкомъ. Сержантъ опять ухмыльнулся и указалъ на стволъ своего ружья. А одинъ изъ носильщиковъ, сидвшихъ по-близости, сунулъ ему подъ самый носъ пучекъ стрлъ, которыя онъ держалъ въ рук, и указалъ на тоненькіе ихъ желзные наконечники, говоря:

— Вотъ это.

Блый перевелъ себ это слово. Оно, очевидно, означало: ‘оружіе’.

Но почему они такъ много говорятъ объ оружіи? Или они хотятъ отнять у него его оружіе? Хотятъ убить его? Можетъ быть, это — объявленіе воины? Или это просто означаетъ, что чернокожіе поняли, что у благо оружіе лучше, чмъ у нихъ? Или, можетъ быть, это они въ знакъ привтствія говорятъ объ его оружіи? Или же хотятъ дать понять, что они не станутъ пускать своего оружія въ ходъ противъ благо и противъ солдатъ?..

Сержантъ видлъ по лицу благо человка, что онъ не понялъ сказаннаго неграми и теперь раздумываетъ надъ смысломъ ихъ словъ. И, когда голубые глаза снова остановились на немъ, онъ протянулъ блому цпочку отъ своего штыка, демонстративно тыча пальцемъ въ блое желзо.

Блый улыбнулся и кивнулъ головой, какъ бы говоря: ‘Да, да, я понялъ’. И чтобъ убдить сержанта, вынулъ изъ кармана свой ножъ.

Мако залился хохотомъ, больше подходившимъ на лошадиное ржанье, свирпо поблескивая своими блыми зубами, и опять сказалъ ‘Эге’. Но все-таки онъ не былъ увренъ, что блый понялъ его, какъ слдуетъ.

Изъ всхъ проблемъ, надъ разршеніемъ которыхъ трудился блый человкъ въ теченіе десяти дней пути, эта послдняя, связанная со словомъ ‘эфеко’, наиболе интересовала его.

Ему представлялось возможнымъ, что это слово могло быть замаскированнымъ объявленіемъ войны. Страха онъ, разумется, не испытывалъ, но все же ему не улыбалась мысль быть измннически умерщвленнымъ вмст со своими солдатами въ темной чащ двственнаго лса.

Въ деревн, гд они остановились на ночь посл перваго дня пути, повторилось то же, что было утромъ. Старый сдовласый негръ обратился къ нему съ рчью. Весь согнувшись и протягивая къ нему руки, старикъ стоялъ передъ нимъ, какъ нищій, и ‘Пете Митано’ — такъ назвали солдаты новаго благо… потому что онъ былъ поручикъ и на погонахъ у него было по пяти золотыхъ нашивокъ — почувствовалъ себя совсмъ сконфуженнымъ, прочитавъ въ глазахъ старика какую-то мольбу и тайное горе. Видя, что блый не понимаетъ его, старикъ взялъ изъ рукъ стоявшаго за нимъ ножъ и показалъ его ‘Пете Митано’. Ножъ былъ, дйствительно, замчательный въ своемъ род. Ручка у него была большая, но лезвіе такое маленькое и стертое отъ времени и долгаго употребленія, что ‘Пете Митано’ не могъ понять, куда и на что можетъ годиться такой ножъ.

Подошелъ сержантъ и началъ объяснять ему, въ чемъ дло, но безуспшно. ‘Пете Митано’ не понималъ его.

Во всхъ прочихъ деревняхъ повторялось то же, т же рчи и мольбы, и ‘Пете митано’ въ конц концовъ пересталъ обращать вниманіе на молящіе взоры и жалобныя взыванія къ нему чернокожихъ, поршивъ, что не стоитъ ломать себ надъ этимъ голову — въ Бокат вдь все объяснится.

Самъ онъ чувствовалъ себя превосходно, съ каждымъ днемъ все лучше, и уже желалъ, чтобы путь этотъ длился вчно. Утромъ онъ поднимался чуть свтъ, раньше, чмъ солнце успвало потревожить мирный сонъ обитателей деревни. Ходить онъ могъ безъ конца, не уставая, и, когда они подъ вечеръ останавливались на ночевку, онъ даже не чувствовалъ себя истощеннымъ. Вс эти переживанія были новы для него, полны новыхъ впечатлній. Ново было шагать по росистымъ лснымъ тропинкамъ и поднимать глаза вверхъ къ вершинамъ деревьевъ, стараясь разглядть между ними кусочекъ голубого неба или, найди его, впивать глазами смягченный, зеленоватый солнечный свтъ. Когда же, по выход его изъ болота, нижняя поросль исчезала, и между голыми стволами деревьевъ открывались широкіе просвты, вся душа его преисполнялась безконечнаго ликованія: ему хотлось пть, дурачиться и кричать неграмъ всякія смшныя слова. И онъ не длалъ этого только потому, что стыдился. Ново было также переправляться чуть не въ бродъ черезъ большія болота, гд мстами пальмы и высокіе папоротники образовали настоящіе туннели, гд отъ вершинъ спускались внизъ вертикально, какъ натянутыя веревки, длинные корни и уходили въ болото, а по вковымъ стволамъ карабкались вверхъ мхи и орхидеи.

Отъ времени до времени ему удавалось застрлить птицу или обезьяну. И свои охотничьи трофеи онъ поровну длилъ между своими людьми, которые прозвали его ‘Бума н’деке’ — истребитель птицъ.

Постепенно, въ пути, онъ знакомился съ языкомъ, узнавая все больше и больше новыхъ словъ. Каждый день ему раскрывалось практическое значеніе того или другого загадочнаго раньше слова. Понемногу онъ осваивался и съ чернокожими и привыкалъ къ нимъ, особенно, когда ему случалось доставить имъ маленькую радость и самому порадоваться при вид ихъ сіяющихъ удовольствіемъ лицъ.

Однажды имъ перебжалъ дорогу жирный дикій кабанъ, прорвавшись сквозь ряды идущихъ. И хотя блый какъ разъ въ это время фантазировалъ, представляя себ двственный лсъ огромнымъ заломъ съ золотыми колоннами, пронизанными солнечнымъ свтомъ, и свою собственную участь въ немъ рисуя себ въ самыхъ грандіозныхъ формахъ и ярчайшихъ краскахъ, тутъ онъ, не медля, выхватилъ двустволку изъ рукъ идущаго за нимъ чернокожаго и, прежде чмъ солдаты успли опомниться, ‘Бума н’деке’ уже прыгнулъ въ кусты, въ догонку за дикимъ кабаномъ.

Когда, мигъ спустя, раздался выстрлъ, и кабанъ, обливаясь кровью, упалъ неподалеку отъ дороги, негры подняли неистовый восторженный крикъ, и ‘Бума н’деке’, самъ дивившійся своей удач, стоя передъ убитой свиньей и глядя на радостныя смющіяся лица вокругъ, началъ понимать, хоть и не владлъ еще ихъ языкомъ, что въ глазахъ своихъ солдатъ и носильщиковъ онъ становится героемъ.

Дикаго кабана разрзали на части, каждый получилъ свою долю, тщательно завернулъ ее въ листья, перевязалъ ліанами и подвсилъ себ на шею или же уложилъ въ корзину.

Это событіе неизгладимо врзалось въ память чернокожихъ, и ‘Бума н’деке’ получилъ другое, еще боле почетное прозвище: ‘Бума н’сомбо’ — истребитель дикихъ кабановъ. И это прозвище осталось за нимъ, хотя потомъ онъ въ жизнь свою не убилъ уже больше ни одного кабана.

Отрядъ двинулся дальше, но у негровъ только и было рчи, что о ‘Бума н`сомбо’, блый видлъ это по лицамъ и жестамъ своихъ людей. И это не мало льстило ему.

Но и упиваясь счастьемъ, онъ не могъ не замтить, что мстность, по которой они теперь проходили, была очень бдная. Жители были и меньше ростомъ, и тоще тхъ, которыхъ онъ видалъ въ селеніяхъ прирчной области. И хижины здсь были убогія, мстами полуразвалившіяся. И чмъ больше онъ думалъ объ этомъ, тмъ больше укрплялся въ своемъ предположеніи, что такое положеніе вещей неестественно и ненормально.

Когда онъ однажды на привал сидлъ въ одной такой деревушк, возл бамбуковаго шалаша, гд ему строили постель, мимо него случайно прошелъ сержантъ Мако. Мако указалъ на поля и сострадательно покачалъ своей черной курчавой головой.

— Очень маленьки — немножко.

И при этихъ словахъ раскрылъ ротъ и сдлалъ видъ, будто бросаетъ туда что-то. И пояснилъ:

— Голодъ — сть нтъ.

‘Бума н’сомбо’ вспомнилъ убогія лачуги и худобу жителей и понялъ, что земля не даетъ имъ достаточно пищи.

— Разв почва здсь такая неплодородная?— спрашивалъ онъ себя,— Неужели вся тутъ причина въ неурожа? Разв у нихъ нтъ смянъ?

— Почему?— спросилъ онъ.

— Эфеко,— былъ отвтъ.

При этомъ сержантъ опять указалъ рукой на цпочку своего штыка, и европейцу, постепенно научившемуся понимать измнчивое выраженіе черныхъ глазъ Мако, показалось, что глаза эти блеснули страхомъ.

И вдругъ ему стало ясно, что ‘эфеко’ должно означать: ‘желзо’.

Желзо!

— Разв у здшнихъ людей нтъ желза?— спросилъ онъ у Мако.

— Очень, очень мало,— отвтилъ сержантъ и умолкъ, какъ бы испугавшись, что онъ сказалъ слишкомъ много.

——

Въ послдующіе дни ‘Бума н’сомбо’ много думалъ.

Въ чащ чуждаго ему двственнаго лса онъ сдлалъ открытіе, и радость отъ сознанія этого щекочущей волной заливала его душу, уже захваченную массой новыхъ впечатлній. Ноги его мрно и быстро шагали по росистымъ лснымъ тропинкамъ, а изумленнымъ глазамъ представлялись все новыя и новыя виднія.

‘Желзный голодъ’.

Неужто вправду на свт есть такой таинственный недугъ, который зовется желзнымъ голодомъ? Онъ старался уяснить себ, проникнуть въ эту тайну, прилагая къ этому всю свою вновь пробужденную энергію. И за завтракомъ, и на послполуденныхъ привалахъ въ деревняхъ, онъ думалъ все только объ этомъ. И, прежде всего, ршилъ изучить языкъ, чтобы все понять. Вмсто того, чтобы по вечерамъ отдыхать, набираясь новыхъ силъ, онъ садился, съ записною книжкой въ рукахъ, а сержантъ и другіе негры стояли вокругъ него и называли ему предметы, одинъ за другимъ. Даже въ пути онъ не переставалъ работать: заучивалъ наизусть записанныя слова или вписывалъ въ книжку новыя, которыя онъ запомнилъ изъ разговора солдатъ. А по ночамъ, вмсто того, чтобы спать, разговаривалъ самъ съ собой на язык чернокожихъ.

Зато, уже дня черезъ два, онъ, къ великому изумленію негровъ, началъ лучше понимать ихъ и объясняться съ ними боле или мене понятно для нихъ.

Когда теперь, на привалахъ, при немъ произносилось слово ‘эфеко’, оно не звучало для него чмъ-то мистическимъ, смутнымъ, животно-грубымъ, свойственнымъ только дикарямъ.

Это слово означало ‘желзо’ и ничего другого.

И теперь оно звучало въ его ушахъ совсмъ по-другому, иной разъ такъ же заманчиво и соблазнительно, какъ ‘золото’.

— Гд же ваше желзо?— спросилъ онъ однажды.— Или у васъ его никогда не было?

— Очень, очень много было,— отвчали негры.— Но теперь нту.

И они принялись пространно разсказывать ему, какъ сосднее племя покинуло родину, ушло на западъ и поселилось въ чужой стран, съ жителями которой оно теперь ведетъ безпрерывныя войны. Эти люди и унесли съ собой желзо. Много лтъ подрядъ войнолюбивая молодежь выселялась изъ родныхъ деревень, похищала оружіе и орудія, сдланныя изъ желза, и убгала съ ними.

А теперь желзо въ этомъ краю изсякло, и у нихъ остались только старые, зазубренные и стершіеся ножи, да и то ихъ на ночь приходится прятать подъ постилку, иначе, того и гляди, кто-нибудь украдетъ ножъ и сбжитъ съ нимъ на Западъ.

— Откуда же вы въ прежнее время получали желзо?— спрашивалъ ‘Бума н’сомбо’.

Негры таинственно указали на сверъ, и одинъ изъ стариковъ тихо сказалъ:

— Пути отрзаны.

Прізжій допытывался:

— А у благо въ Бокат разв нтъ желза?

Негры молчали и угрюмо смотрли въ землю или косились въ сторону. Только одинъ мальчуганъ, стоявшій поодаль, за пальмовымъ деревомъ, отвтилъ:

— Много!

Остальные съ ужасомъ воззрились на него. ‘Бума н’сомбо’ вспомнилось письмо, полученное имъ на пароходной пристани, и онъ посмотрлъ въ глаза Мако. Но сержантъ смотрлъ въ другую сторону.

——

Когда вечеромъ ‘Бума н’сомбо’ развалился на своемъ раскидномъ стул, ему стало казаться, что онъ находится въ такомъ уголк земного шара, гд желзо иметъ совсмъ иное значеніе, чмъ во всхъ прочихъ мстахъ, что это — область въ нсколько сотенъ квадратныхъ миль, гд нтъ ни кусочка желза, и отъ этого она такъ бдна, неплодотворна и убога.

Заходящее солнце окрасило все вокругъ алымъ фантастическимъ свтомъ. И чмъ больше раздумывалъ блый, тмъ больше разросталась въ его голов эта мысль объ отсутствіи желза, до гигантскихъ размровъ. Онъ самъ не зналъ, откуда у него взялась такая мысль, но теперь ему было ясно, что жизненная сила населенія таетъ отъ этого страшнаго голода, котораго онъ до сихъ поръ не зналъ даже по имени: желзнаго голода.

Теперь онъ понялъ, на что ему жаловались старйшины въ деревняхъ. Они просто разсказывали ему, что деревни ихъ все больше бднютъ и вымираютъ отъ страшнаго, мучительнаго желзнаго голода.

Пытливая мысль ‘Бума н’сомбо’ извивалась и скакала вокругъ, какъ испуганный зврекъ. Онъ, до тхъ поръ не сталкивавшійся съ первобытными народами, неожиданно увидалъ, какъ эти первобытные народы тснятся около желзныхъ рудъ, скрытыхъ въ ндрахъ земли.

И эта мысль захватила его съ страшной силой. Какъ же обстоитъ дло съ желзомъ тамъ, дома, въ старой Европ?— Тамъ, вдь, гоняются только за золотомъ.

У него потемнло въ глазахъ. Ему стало жутко.

Ему казалось, что онъ проваливается сквозь землю, вмст со своимъ стуломъ. Въ то время, какъ пальмовый лсъ купалъ тонкіе стволы свои въ темномъ зарев уходящаго солнца, ему чудилось, что шаръ земной несется въ міровомъ пространств мимо него, въ какомъ-то туман, дрожащемъ отъ звона и лязга желза. Онъ видлъ, какъ народы хватаютъ и тащатъ къ себ желзо, чтобы обезпечить свое существованіе,— видлъ огромныя кучи, горы желза, такія тяжелыя, что земля разступалась, не имя силы сдержать ихъ. Онъ видлъ народы, подобно гигантскимъ магнитамъ, высасывавшіе желзо изъ горъ, принадлежавшихъ другимъ племенамъ. И ему мерещилось, что борьба народовъ сводится только къ одному — къ разбойничьему набгу на желзо, скрытое въ ндрахъ земли, какъ будто вс усилія, весь трудъ человчества были направлены лишь къ тому, чтобъ захватить и утащить къ себ побольше желза. И онъ видлъ, какъ отдльныя націи, на желзныхъ пьедесталахъ выростали изъ тьмы временъ все выше и выше.

Здсь, въ этомъ краю, наступилъ отливъ, такъ какъ желзо, притягиваемое далекими невидимыми колоссами, ушло своимъ невидимымъ путемъ, черезъ лсъ.

И онъ ршилъ, что ему предстоитъ великая задача.

Онъ дастъ этимъ людямъ столько желза, сколько необходимо имъ для поддержанія ихъ жизни.

Но сколько же имъ нужно? И откуда онъ возьметъ столько желза?..

Весь слдующій день онъ неустанно думалъ объ этомъ и ршилъ, тотчасъ же по прибытіи въ Бокату, поговорить объ этомъ съ блымъ, котораго онъ долженъ замнить, и заинтересовать его этой задачей, наполнявшей его все большимъ и большимъ энтузіазмомъ.

——

Но вышло совсмъ иначе, чмъ предполагалъ ‘Бума н’сомбо’. На станціи онъ нашелъ только письмо на свое имя отъ лейтенанта Морона, начальника станціи. Этотъ послдній сообщалъ ему, что принужденъ былъ, по дламъ администраціи, временно отлучиться, но скоро вернется. А пока проситъ товарища располагаться, какъ дома, и ждать его возвращенія.

‘Бума н’сомбо’ показалось страннымъ, что Моронъ вынужденъ былъ отлучиться какъ разъ наканун его прибытія. Но негры, служащіе на станціи, до нкоторой степени объяснили ему это, разсказавъ, что Морана унесли на носилкахъ, что онъ сильно захворалъ, а когда ему случается захворать, онъ нердко предпринимаетъ такія экскурсіи.

‘Бума н’сомбо’ оставалось одно — ждать, сдерживая свое нетерпніе. По утрамъ онъ производилъ ученье солдатамъ, а посл обда обходилъ мастерскія, или же гулялъ по плантаціямъ и по окрестностямъ.

Во время этихъ прогулокъ ему не разъ бросался въ глаза маленькій каменный домикъ безъ оконъ, стоявшій въ сторон отъ всхъ прочихъ, близъ банановаго питомника, на самомъ краю крутого каменистаго склона, съ котораго, между деревьями, можно было разглядть большое болото. У подножія этого склона протекалъ небольшой свтлый ручеекъ, тотъ же самый, что и за караулкой. Однажды ‘Бума н’сомбо’ пришло въ голову, что, хотя отъ караулки до этого домика разстоянія около трехсотъ метровъ, и откосъ весь поросъ деревьями, тмъ не мене, изъ одного домика можно было видть другой. Съ этой стороны станція, должно быть, почти неприступна. И однажды у ‘Бума н’сомбо’, по натур воинственнаго и прирожденнаго изслдователя, явилась мысль — внимательно осмотрть всю окрестность и опредлить наиболе уязвимыя мста, на случай нападенія. Онъ уже хотлъ было спуститься по крутому откосу и прямикомъ, черезъ ручей, пробраться къ уединенному домику, когда одинъ изъ караульныхъ нагналъ его и удержалъ. ‘Бума н’сомбо’ спросилъ, въ чемъ дло, тогда солдатъ показалъ ему, что весь откосъ утыканъ острыми деревянными кольями, воткнутыми въ небольшія ямки и тщательно прикрытыми увядшими листьями.

Еще и другое обстоятельство дивило ‘Бума н’сомбо’ и возбуждало его любопытство. На небольшой веранд, обгавшей вокругъ уединеннаго домика, неизмнно сидли двое старыхъ негровъ, съ виду обыкновенныхъ поселянъ, но съ ружьями въ рукахъ. Ему непонятно было, чего ради такъ старательно охранять этотъ домъ, но разспрашивать, онъ не хотлъ:— скоро, вдь, прідетъ лейтенантъ Моронъ и самъ все объяснитъ ему.,

Однажды идя по банановому питомнику, по направленію къ каменному домику, онъ увидалъ передъ собой, на поворот дороги, видимо, туда же идущаго негра, съ корзиною за спиной, въ которой лежала дюжина большихъ, только что выкованныхъ ножей. Старикъ шелъ прямо къ домику, и ‘Бума н’сомбо’, сгорая отъ любопытства, пошелъ за нимъ..

— Кто ты такой?— спросилъ онъ, когда они поравнялись, съ негромъ у дверей дома.

Старикъ поставилъ на землю свою корзину, повернулся лицомъ къ блому и отвтилъ, ударяя себя кулакомъ въ тощую грудь:

— Я — Кинема, предводитель всхъ кузнецовъ. Я принесъ новые ножи.

Тмъ временемъ одинъ изъ часовыхъ вынулъ связку ключей, отперъ три замка, висвшихъ на двери, и ‘Бума, н’сомбо’ вошелъ.

Кругомъ, на широкихъ полкахъ, лежали сотни ножей, топоровъ и мотыкъ. ‘Бума н’сомбо’ съ удивленіемъ созерцалъ эти неожиданныя богатства, и, выйдя снова на солнце изъ этого домика, пропитаннаго влажнымъ и холоднымъ запахомъ желза, онъ сказалъ себ:

— Теперь я знаю, что лейтенантъ Моронъ сумасшедшій.

——

Онъ създилъ дня на два на охоту, и, когда вернулся, ему сказали, что лейтенантъ Моронъ уже дома, но что онъ страшно исхудалъ — сталъ, ‘тонкій, какъ палецъ’, и лежитъ ‘при смерти’, какъ увряли негры. ‘Бума н’сомбо’ поспшилъ въ домъ Морона и веллъ вести себя прямо въ спальню.

Ему стало жутко, когда онъ увидалъ больного. Черепъ у Морона былъ совершенно голый, обтянутый морщинистымъ желтымъ пергаментомъ. Уже помутившіеся, широко раскрытые глаза ушли глубоко въ несоразмрно большія орбиты, грудь дышала тяжело и прерывисто.

Когда ‘Бума н’сомбо’ появился въ дверяхъ, умирающій протянулъ ему свою костлявую руку и тихо выговорилъ:

— Я отлично знаю, что вы думаете. Но вы ошибаетесь.

Хотя ‘Бума н’сомбо’ и видлъ, что передъ нимъ умирающій, все же такой пріемъ показался ему обиднымъ.

— Знаете ли вы,— съ видимымъ усиліемъ продолжалъ Моронъ,— сколько желза нужно негру для своего пропитанія? Я это знаю точно. Если вы ему дадите хоть на 50 граммовъ больше, онъ воспользуется этимъ, чтобъ начать убивать.

‘Бума н’сомбо’ стало еще боле жутко, когда онъ увидлъ, какъ блеснули при этихъ словахъ уже померкшіе глаза.

— Я покорилъ этотъ край. Это стоило крови. Они хотли убить меня. А они умютъ убивать. Это были воины. Но разв мн когда-нибудь давали достаточно солдатъ, для охраны меня самого и интересовъ государства? Нтъ, я былъ предоставленъ самому себ. Вы, можетъ быть, думаете, что я былъ жестокъ? Нтъ, но, если кому-нибудь изъ насъ двоихъ необходимо умереть — теб или мн,— при этихъ словахъ онъ снова поднялъ руку,— такъ ужъ лучше умирай ты, а не я. Я не хочу умирать.

‘Бума н’сомбо’ попытался было успокоить его, но Моронъ, изнемогая отъ усилій, продолжалъ:

— Дайте мн высказаться. Поймите же. Туземцы вначал были слишкомъ сильны. Тогда я напалъ на мысль, которая была для меня спасеніемъ. Я началъ исподволь, когда они еще думали, что у нихъ желза достаточно, вымнивать оружіе и земледльческія орудія на бусы и бумажныя матеріи, а когда они уже стали отказываться отъ мны, и когда я почувствовалъ, какую важную задачу я взялъ на себя, тогда я пошелъ къ нимъ съ солдатами и самъ взялъ все, что нашелъ. Что? Вы думаете, можетъ быть, что я боялся этихъ трусовъ? Я?! Знаете, какъ они меня прозвали?— ‘Воръ, крадущій желзо’. Вотъ тогда-то они и начали сами красть желзо и убгать съ нимъ на Западъ, потому что почувствовали, что я сильне ихъ. Бжали вс, кто только усплъ запастись оружіемъ. Т же, кто не усплъ удрать, тутъ и останутся, потому что они обезоружены. Я отобралъ у нихъ всхъ кузнецовъ: вс они работаютъ на одного только меня. Они перековываютъ отобранное оружіе на орудія и плуги. Вы понимаете?

Въ волненіи Моронъ приподнялся на локт и теперь, въ изнеможеніи, снова упалъ на подушки, не сводя испытующаго взора съ лица ‘Бума н’сомбо’. А тотъ послдній допытывался.

— Но почему же вы держите здсь взаперти вс эти орудія? А населеніе голодаетъ.

— Еслибъ я выдалъ имъ плуги, они перековали бы ихъ на мечи. Этихъ дьяволовъ можно укротить только голодомъ. Когда они поймутъ, что я здсь господинъ, тогда получатъ и плуги. Вы все еще думаете, что эти четыре года, что я прожилъ здсь, я все время дрожалъ передъ ними? Нтъ, наоборотъ — эти негры боятся меня. Оттого они и не ршаются произносить мое имя. Оттого и хотятъ убить меня.

Съ минуту онъ лежалъ молча, помутившійся взоръ блуждалъ, въ груди у него клокотало. Потомъ онъ еще разъ повернулся лицомъ къ ‘Бума н’сомбо’ и выговорилъ:

— Старый кузнецъ говорилъ мн, что вы видли мой арсеналъ. Тамъ ничего нельзя трогать. Все это моя собственность.

‘Бума н’сомбо’ не выдержалъ. Агонія Морона уже не внушала ему почтенія, онъ принудилъ себя взглянуть въ потускнвшіе глаза своего предшественника, таившіе въ себ адскія муки, въ которыхъ виноватъ былъ самъ же Моронъ, и выговорилъ голосомъ, который онъ хотлъ сдлать твердымъ, но который, однакожъ, дрожалъ:

— Мой долгъ сказать, вамъ, что вы ошибаетесь. Вс это принадлежитъ мн.

Но Моронъ, должно быть, уже не слышалъ. Взоръ его погасъ, и въ груди у него уже не хрипло.

II.
Возвращеніе Конго.

Солнце заливало трепетнымъ изсра-желтымъ свтомъ маленькую негритянскую деревушку Мопото. Было такъ жарко, что на банановыхъ деревьяхъ, росшихъ безпорядочными группами позади низенькихъ хижинъ и между ними, большіе, травянисто-зеленые листья свертывались въ трубку и висли лохмотьями. Точно также увяла и высокая въ человческій ростъ маніока, тянувшаяся сплошь полемъ зелени отъ деревни до опушки лса. Даже немногія зонтичныя пальмы съ огромными листьями, пощаженныя топоромъ и считавшія своей обязанностью отбрасывать тнь на поля, среди которыхъ они росли, признали себя побжденными и свсили вертикально внизъ свои сро-зеленые листья-розетки и кончики блыхъ втокъ, похожихъ на канделябры.

Кровли убогихъ хижинъ, крытыхъ пальмовыми и сакрофриніевыми листьями, до того высохли, что кончики жесткихъ листьевъ высовывались наружу, и слышно было, какъ они шуршали и шелестли отъ малйшаго втра.

Въ такую погоду мстный деревенскій юмористъ имлъ обыкновеніе указывать пальцемъ черезъ плечо и говорить: ‘Гамбо не йе мой’ — что означало ‘Солнце — злодй’.

Былъ полдень, и солнце стояло въ зенит, прямо надъ Мопото. Оно точно объявило войну земл, грозя утопить въ гнетуще тяжкихъ потокахъ лучей все, что жило. Обыкновенно въ эту пору дня Мопото замирало въ безмятежномъ поко, и тишина едва нарушалась легкимъ беззвучнымъ стукомъ глиняной и деревянной посуды въ рукахъ женщинъ, хозяйствовавшихъ въ хижинахъ.

Но сегодня иначе. Сегодня въ Мопото царило лихорадочное возбужденіе. Посреди желтой песчаной площади, подъ развсистымъ тнистымъ деревомъ, сидлъ вождь и старшина деревни, старый Йоло, срое тло котораго все было покрыто морщинами. И вокругъ него вс именитые старцы Мопото. А эту группу сидящихъ небольшимъ кружкомъ обступили полуобнаженные негры — женщины, мужчины и дти, жадно вынюхивающіе всякія новости. Вс они вспотли отъ жары, и спины и плечи ихъ лоснились жирнымъ блескомъ. И не было на деревн такой лачуги, обитатели которой не высовывали бы головъ изъ-подъ низкихъ крышъ и не перекликались бы съ сидвшими на площади. Къ такой групп примыкали все новые и новые любопытные, въ то время, какъ нкоторые изъ состава ея, найдя, что они достаточно жарились на солнц, довольные и разгоряченные уходили домой.

Изъ Балала, сосдней съ Мопото деревни, лежащей на небольшой рчк Лоло, пришла всть, что Понго, сынъ стараго Якулы, возвращается домой.

Прошло уже добрыхъ три года съ тхъ поръ, какъ Понго покинулъ родительскій домъ. Въ одинъ прекрасный день ему въ конецъ опостылла монотонная и праздная жизнь въ маленькомъ лсномъ уголк, и онъ ушелъ изъ Мопото, даже не простившись съ отцомъ, старымъ ворчливымъ Якулой — ушелъ въ Балала, а тамъ ночью укралъ маленькую одновесельную лодку, поплылъ въ ней внизъ по теченію и благополучно добрался до станціи Ямбайя.

Передъ своимъ уходомъ изъ Мопото, онъ разсказывалъ товарищамъ, что хочетъ пойти въ солдаты, и другіе солдаты, вернувшіеся изъ Балала домой за эти три года, разсказывали, что Понго служитъ солдатомъ, и что его видали на незнакомой рк, очень большой, съ мистическимъ именемъ: ‘Баръ’. Одинъ солдатъ изъ Балала, кичившійся тмъ, что заучилъ дюжину французскихъ словъ, уврялъ, будто рка эта зовется также ‘Ниломъ’, а по словамъ другого солдата, тоже человка бывалаго, отъ Мотопо до этой рки надо было хать три мсяца.

Йоло съ утра отправилъ двухъ человкъ въ Балала, чтобъ они помогли Понге донести домой черезъ лсъ его сундуки. Деревушк еще впервой доводилось принимать возвращавшагося со службы солдата, и жители ея не совсмъ ясно представляли себ, сколько именно сундуковъ, полныхъ матерій, бусъ и слитковъ желтой мди, могъ заработать солдатъ за три года службы. Нкоторые думали: пять. Но Кондо, молодой парень, не разъ бывшій въ Ямбап, когда его посылали туда изъ Мотопо съ каучукомъ и пальмовымъ масломъ, побывавшій и въ солдатскихъ баракахъ и ослпленный роскошью всхъ ярко-цвтныхъ матерій и мдной утвари, которыя онъ тамъ видлъ,— Кондо утверждалъ: сто. Правда, Кондо былъ человкъ вообще ненадежный и притомъ обладавшій необузданною фантазіей, и, хотя онъ высказывалъ свое утвержденіе самымъ положительнымъ и правдоподобнымъ манеромъ, слушатели все-таки пожимали плечами — что ясно видно было по движеніямъ обнаженныхъ мускуловъ на ихъ спинахъ. Когда Кондо выговорилъ это священное и неприкосновенное число:— сто, вс, стоявшіе и сидвшіе, разомъ повернулись къ нему, причемъ каждый сдлалъ кислую мину, оттянувъ углы рта къ подбородку, и съ негодующимъ недовріемъ уставился въ уголъ. Большинство думали про себя, что дюжину-другую сундуковъ онъ все же, наврное, усплъ накопить.

Старый Йоло, тонкая лисица, моталъ себ на усъ все, что говорила молодежь. Наиболе образованные, принесшіе изъ Ямбайи новые обороты рчи, спорили о цифрахъ: 12 и 14. Йоло услся поудобне на свое бревно, прислонился къ дереву, поджалъ подъ себя свои старыя, срыя, костлявыя ноги, оперся одной рукой на острое колно, а другой взялъ себя за покрытый рденькимъ блымъ пушкомъ подбородокъ, и, среди всеобщаго безмолвія, выговорилъ.

— Штукъ тринадцать, наврное, будетъ.

Ршенія Йоло всегда пользовались большимъ всомъ, такъ какъ въ юные годы онъ пріобрлъ репутацію мудраго истребленіемъ слабыхъ и безоружныхъ, и ему все еще врили, хотя справедливость его приговоровъ и была нсколько подорвана блымъ человкомъ въ Ямбай.

Должно быть, и въ самомъ дл, тринадцать.

——

Съ опушки лса, съ того мста, куда выходила лсная дорога изъ Балала, бжалъ человкъ. Онъ прибжалъ, чтобы предупредить, что Понго уже близко. Всть эта быстро разнеслась по всмъ хижинамъ, и вс, кто еще сидлъ по домамъ, повыползли оттуда и побжали на залитую солнцемъ площадь, чтобы присоединиться къ толп, собравшейся подъ большимъ деревомъ.

Старый Якула на радостяхъ напялилъ на себя все имущество: поясъ изъ кожи антилопы, грязный кусокъ матеріи, служившій ему передникомъ, украсилъ свой лобъ мднымъ щиткомъ величиною съ блюдечко и шею свою ожерельемъ изъ человчьихъ зубовъ. Якула самъ по себ былъ личностью совсмъ незначительной и въ деревн не игралъ никакой роли. Онъ былъ бденъ и имлъ всего только одну жену — и ту старую, и негодную, такъ что ее нельзя было даже продать. Только эта одна и осталась у него отъ цлаго маленькаго стада здоровыхъ, лоснящихся отъ сытости бабенокъ, которыхъ онъ въ лучшіе дни звалъ своими женами. Трехъ изъ нихъ у него выторговалъ и обманомъ похитилъ Йоло, ничего не заплативъ за нихъ, а четвертая сбжала съ его вторымъ сыномъ въ чужую страну, гд эту скверную бабу и съли, въ наказаніе за ея грхи.

Но сегодня никто не сказалъ бы, что Якула не принадлежитъ къ лучшему обществу въ этой деревн. Онъ, обыкновенно скромно стоявшій во второмъ, или въ третьемъ ряду, когда жители деревни собирались на площади по случаю какого-нибудь торжества, теперь протснился впередъ и сталъ возл Йоло, который уже много лтъ не удостоивалъ его и взглядомъ — съ тхъ самыхъ поръ, какъ онъ ухитрился, обманомъ, въ три пріема, отобрать у бдняка цлыхъ трехъ женъ. Маленькіе колючіе глазки стараго Якулы самодовольно поблескивали, онъ былъ такъ гордъ, что ни на кого и глядть не хотлъ, и тонкую нижнюю губу подтянулъ къ самому носу. Обыкновенно деревенская молодежь безнаказанно потшалась надъ нимъ, и онъ, хоть и злился, но принужденъ былъ терпть это. Сегодня же съ нимъ были шутки плохи, онъ уже дважды больно пнулъ своей тощей, длинной ногой одного изъ мальчишекъ, подошедшаго къ нему слишкомъ близко.

Съ опушки лса доносились громкіе крики. Йоло поднялся съ бревна и вышелъ изъ круга. Якула ршительно шагнулъ впередъ, стиснулъ беззубыя челюсти и пошелъ съ нимъ рядомъ. Остальные шли за ними.

Вотъ онъ, Понго.

Маленькаго роста, молодцоватый солдатъ въ синей холщевой форм и красной фуражк, лихо надтой на бекрень, съ длинной палкой въ рукахъ, вышелъ изъ лсу и направлялся къ маленькой групп. За нимъ, медленно, гуськомъ, шли носильщики съ корзинами и сундуками, которые они несли на палкахъ, по двое.

Йоло еще издали замахалъ рукой новоприбывшему, въ знакъ привта, и радостно оскалилъ зубы. Якула поправилъ ожерелье на ше и щитокъ на лбу, самымъ серьезнымъ образомъ готовясь пережить торжественнйшую минуту своей жизни.

Солдатъ подошелъ къ групп, круто остановился, щелкнулъ босыми подошвами, такъ, что свита его испуганно шарахнулась назадъ, приложилъ руку къ козырьку фуражки и молвилъ:

— Мое имя — Понго.

Йоло сгорбилъ спину, подалъ правую руку солдату, прикрылъ ее лвой и, сердечно пожимая его руку, отвтилъ:

— Это ты?

Якула же только стоялъ, весь дрожа, и бормоталъ:

— Понго, Понго, Понго, Понго!..— И все время тянулъ сына за руку, въ то время, какъ Йоло тянулъ его за другую.

Остальные, разинувъ рты, глазли на Понго. Какой онъ черный и прямой!— настоящій солдатъ изъ Ямбайи. Татуировки на немъ никакой, на лиц и на ше ни пятнышка, а глаза большіе, блестящіе, какъ у вождя. Но интересъ къ вншности Понго довольно скоро остылъ и сосредоточился на его багаж. Мальчики, научившіеся считать, украдкой считали на пальцахъ, сколько же съ нимъ вещей, подталкивая другъ друга локтями и шепотомъ перебраниваясь между собой изъ-за цифръ.

Старый Йоло, какъ истинный вождь, съ одного взгляда выяснилъ себ положеніе. Сундуковъ было всего три и пара корзинъ смшаннаго содержанія, да еще нсколько свернутыхъ цыновокъ съ разной утварью.

Всего три сундука! Понго на минуту упалъ въ глазахъ Йоло, но старикъ былъ человкъ неглупый и привыкшій соображать про себя.— Вдь и въ трехъ сундукахъ могло найтись не мало цнныхъ вещей.

Онъ пригласилъ Понго приссть на бревн подъ деревомъ собраній и молвилъ:

— Ты можешь жить у меня. У меня есть пустая хижина.

Якула, въ свою очередь, выговорилъ, протяжно, негромко и отечески ласково:

— Ты можешь жить у меня, у твоего отца.

Мальчишки захихикали, женщины съ любопытствомъ вытянули шеи. Неужто этотъ молодецъ-солдатъ захочетъ жить въ лачуг бднаго, стараго Якулы?

Понго раздумывалъ, обводя взглядомъ своихъ прежнихъ односельчанъ. Вс они были голые, или полу-одтые, вс оборванные, грязные, уродливые и глупые. Какъ онъ мечталъ объ этомъ возвращеніи въ родную деревню, изъ которой онъ бжалъ тайкомъ, словно какой-нибудь бушменъ! Но не такъ онъ представлялъ себ свое возвращеніе. Правда, лица вс были знакомыя, но не хватало чего-то неуловимаго, о чемъ онъ тосковалъ вс эти три года. Слишкомъ просты были эти люди, и не радовало его свиданіе съ ними.

Слишкомъ они были грязны. Его собственный отецъ, несмотря на свой праздничный нарядъ, былъ весь срый отъ пыли и грязи, и чмъ больше Понго смотрлъ на него, тмъ ясне ему становилось, что отецъ его — такой же бушменъ, какъ вс т старые негры, которыхъ онъ видлъ немало во время своихъ дальнихъ странствій и на которыхъ привыкъ смотрть свысока.

Йоло, по крайней мр, былъ вождемъ, старшиной.

— Да, тогда я возьму хижину у Йоло,— подумавъ, сказалъ Понго.

Йоло вздрогнулъ отъ радости, кивнулъ носильщикамъ и указалъ имъ на хижину, предназначенную для Понго. Якула опять стиснулъ свои беззубыя челюсти, злобно озираясь вокругъ, какъ старая обезьяна. Мальчишка, стоявшій около, началъ вышучивать его. Якула сморщилъ лицо, стянувъ всю кожу къ носу, и пригрозилъ мальчишк своимъ костлявымъ кулакомъ.

——

Посл того, какъ Поиго пережилъ первые моменты разочарованія и неувренности, для него наступили счастливые дни. Для всей деревни онъ былъ почетнымъ гостемъ. Въ каждой хижин, даже и самой бдной, всегда ждалъ его дымящійся на огн горшечекъ съ пондю или масакой, и всюду страшно радовались его появленію. Постепенно онъ возобновилъ вс прежнія дружескія отношенія, и сознаніе, что онъ во всхъ отношеніяхъ — и въ экономическомъ, и въ соціальномъ, и въ культурномъ — выше своихъ товарищей, было ему пріятно, радовало его. Йоло, который во время дтства Понго знать не хотлъ никого изъ членовъ семьи Якулы, теперь оказывалъ Понго неизмнное благоволеніе. И передъ всмъ этимъ фиміамомъ лести Понго, разумется, не могъ устоять. Не говоря уже о томъ, что онъ щедро одарилъ Йоло, отца и всхъ своихъ ближайшихъ родичей, онъ ежедневно дарилъ всхъ, съ кмъ встрчался, богатыхъ и бдныхъ, просто изъ сердечной доброты, чтобы видть вокругъ себя радость и благодарность. Содержимое сундуковъ быстро убывало, но не изсякала щедрость сердца Понго.

Онъ накопилъ свое богатство, откладывая деньги изъ своего жалованья, выращивая цыплятъ и утокъ и ведя ими мновую торговлю съ товарищами и туземцами на чужбин, гд онъ прожилъ эти три года, но бдняга не зналъ, что прожить капиталъ много легче, чмъ наживать его. Онъ обошелъ всю деревню, не пропуская ни одной хижины, побывалъ и въ лсу, и на рк, на старыхъ излюбленныхъ мстахъ охоты и рыбной ловли, заглянулъ и въ хуторки,стоявшіе за деревней между полями маніока. Всюду принимали его съ самымъ сердечнымъ радушіемъ, всюду видъ тхъ мстъ, гд онъ провелъ свое дтство, будилъ въ немъ забытыя воспоминанія, и всюду онъ щедро и отъ души дарилъ своихъ старыхъ знакомыхъ.

Однажды онъ сидлъ вмст съ Йоло, Якулой и нсколькими другими именитыми, односельчанами, подъ навсомъ на площади, у дерева собраній, гд Йоло обыкновенно обдалъ. Они сидли другъ противъ друга на двухъ толстыхъ бревнахъ, на земл между ними стояли пустыя деревянныя блюда.

Они только что пообдали. Жирный супъ изъ масаки, полусгнившаго мяса антилопы и пальмовыхъ орховъ былъ очень вкусенъ, точно такъ же, какъ и сильно наперченная каша изъ пондю и копченая рыба., Въ каш было столько перцу, что Понго, не привыкшій сть со стариками, ободралъ себ все горло. Теперь, насытившись, они отдыхали, наполняя свои легкія дымомъ изъ большой деревянной трубки, переходившей изъ рукъ въ руки, набравъ полный ротъ дыму, каждый минуту задерживалъ его во рту и затмъ пускалъ густыя облака въ глаза сидвшихъ напротивъ, которые посл этого почти исчезала въ бломъ туман.

Йоло только что выпустилъ изо рта такое облако и глубокомысленно уставился на покрытую пепломъ землю между ногами Понго. Остальные молчали, выжидательно глядя на своего вождя.

— Послушай-ка, Понго, — началъ Йоло, — слдовало бы теб взять себ жену.

— Да,— подхватилъ старый Якула, маленькіе черные глазки горли отъ усердія — онъ теперь всегда старательно поддакивалъ Йоло, и онъ закивалъ своей дряхлой, сдой головой:— да, да, жену.

— Н-да, само собой,— отвтилъ Понго.

— Разумется, разумется!— поддержали Якула и прочіе.

У Йоло былъ уже готовъ чудесный планъ. Онъ былъ подальновидне Понго и мысленно совершенно ясно представлялъ себ, какъ постепенно должна измниться вся конъюнктура въ Мопото. Почему бы ему не продать солдату свою маленькую толстушку Яю съ толстыми мдными кольцами на лодыжкахъ? За нее можно взять по крайней мр шесть кусковъ той красивой синей матеріи, что лежитъ въ сундук у Понго. А потомъ, когда у Понго ничего не останется, можно будетъ выкупить ее обратно за полцны.

Понго ничего не имлъ возразить противъ Яи. Ему даже лестно было завладть любимой женой старшины, которую тотъ собственно предназначалъ для своего старшаго сына.

— Десять штукъ матеріи,— сказалъ Йоло.— Тогда ты получишь ее, вмст съ мдными кольцами, украшеніями изъ бусъ и всмъ прочимъ.

Понго хотлъ показать, что онъ также уметъ торго_:ваться и сказалъ: восемь.

Въ конц концовъ они сторговались за девять, но Йоло настоялъ на томъ, чтобы кузнецъ снялъ съ Яи тяжелыя мдныя кольца, украшавшія ея ноги. Иначе, — уврялъ онъ,— мна ему будетъ невыгодна.

Кликнули Яю.

Она покраснла, насколько это возможно было для нея при ея черной кож, и вся съежилась отъ стыда. А когда узнала, что съ нея снимутъ кольца, заплакала.

Въ Понго уже загоралась любовь къ ней, и ради этой любви и мира въ будущей семь ему пришлось добавить еще полкуска за кольца.

——

Наступилъ день, когда Понго впалъ въ задумчивость. День былъ яркій, солнце свтило по праздничному, но Понго былъ угрюмъ и тревоженъ, такъ какъ дйствительность начинала заявлять о себ. Ему вспоминалось, какъ скупъ онъ былъ вс эти предыдущіе годы самъ для себя, какъ онъ экономилъ, какъ упорно наживалъ и копилъ,— и въ душ его просыпалась тревога, ему начинало казаться, что все это время онъ жилъ не по средствамъ. Виновницею этихъ мрачныхъ мыслей была старая французская газета, выстилавшая жестяное дно его самаго большого и любимаго сундука. Правда, Понго читать не умлъ, но все же ему казалось, что онъ кое-что прочелъ въ этой газет, въ тотъ моментъ, когда неожиданно увидлъ ее на дн опуствшаго сундука.

Его отецъ, Якула, приходилъ къ нему ежедневно и каждый разъ выпрашивалъ у него какой-нибудь платокъ или пару мдныхъ пластинокъ — чтобы купить себ пость, какъ онъ говорилъ.

— Сынъ мой, я, вдь, ужъ старъ, и мн трудно добыть себ кусокъ хлба.

Это была наглая ложь. Дома онъ терроризировалъ свою старушку жену. Она справляла одна всю работу на ихъ маленькомъ маніоковомъ пол, полдня бродила по лсу, собирая для него плоды и коренья, или же часами стояла въ лсу у принадлежавшей имъ небольшой сажалк, черпая воду дырявой корзиной и пропуская сквозь корзину воду и грязь, чтобы поймать пару рыбешекъ, которыхъ онъ съдалъ одинъ, не оставляя ей ни кусочка. Она длала и мужскую работу: таскала домой бамбукъ и саркофриній, рубила деревья, росшія на пол Якулы и т. п. Нужды: Якул терпть не доводилось, и все, что онъ выпрашивалъ у сына, онъ тщательно пряталъ въ самомъ темномъ углу своей хижины, служившемъ ему для спанья.

Въ этотъ уголъ старикъ никого не пускалъ, даже свою жену, которая принуждена была спать на земл подъ открытымъ небомъ, въ то время, какъ Якула лежалъ въ тепл, закутанный въ остатки стараго одяла, и отъ времени до времени ощупывалъ — цлы ли его сокровища.

Понго ежедневно навщали его старые друзья изъ Мопото и сосднихъ деревень. Все это были добрые старые знакомые, и каждый изъ нихъ могъ попросить хоть что-нибудь на память. Многіе изъ нихъ даже обижались, если подарки, полученные ими, оказывались мене цнными, чмъ т, которые Понго раздавалъ вначал людямъ, имвшимъ на это гораздо меньше правъ. И Понго по-невол давалъ и давалъ, потому что ему не хотлось, чтобъ его друзья стали коситься на него.

Но въ конц концовъ, въ одинъ злосчастный день, по деревн пошелъ слухъ, что Понго не открываетъ боле своихъ сундуковъ. Одни полагали, что онъ загордлъ и не желаетъ больше знать старыхъ друзей, но другіе объясняли дло проще, шепча, что въ сундукахъ ничего ужъ больше нтъ, или, по крайней мр, осталось очень мало.

Послднее подтверждала и Яя, которой ужъ стало скучно жить у Понго, такъ какъ теперь въ его хижин уже не было изобилія въ копченой рыб, мяс антилопы, бананахъ, маис, копченыхъ личинкахъ, жирномъ пальмовомъ масл, соли и тому подобныхъ деликатесахъ. Случалось даже, что она убгала изъ дому на цлыхъ два-три дня и проводила ихъ у своего бывшаго супруга и господина, и потому Йоло былъ прекрасно освдомленъ объ имущественномъ положеніи Понго.

——

Мсяцъ спустя посл возвращенія Понго домой, Ноло уже пересталъ приглашать его время отъ времени длить съ нимъ трапезу подъ навсомъ на площади, и теперь, когда Понго роздалъ все свое имущество, Йоло уже не держалъ себя съ нимъ, какъ съ равнымъ, но постоянно давалъ ему почувствовать свой авторитетъ старйшины.

Кончилось тмъ, что онъ и вс три блестящихъ сундука Понго купилъ у него за дв штуки матеріи и въ результат этой выгодной сдлки значительная часть ореола, еще оснявшаго голову Понго въ глазахъ жителей Мокото, перешла на стараго ихъ вождя. Когда Понго при такихъ сдлкахъ снова перепадалъ кусокъ-другой матеріи, престижъ его на время снова поднимался, и наивныя души начинали даже опять врить въ его богатство. Онъ покупалъ ду по дорогой цн, дарилъ сосдей побдне, еще захаживавшихъ къ нему въ хижину, и дня черезъ два оказывался опять съ пустыми руками.

Однажды къ нему пришелъ Йоло съ предложеніемъ:

— Не продашь ли ты мн Яю?

Понго продалъ ее за три штуки сукна и цлыхъ три дня посл этого жилъ бариномъ.

Но это былъ послдній его источникъ пріобртенія.

Теперь онъ началъ снова обходить своихъ друзей, стараясь попасть къ обду. Вначал дло шло превосходно, въ особенности въ тхъ домахъ, гд еще уцлло что-нибудь отъ его подарковъ.

Но и гостепріимства сосдей хватило ненадолго. Даже самые глупые изъ жителей деревни вскор поняли, что Понго свалился съ своего высокаго пьедестала. Ясный взоръ его ужъ не сверкалъ отвагою, какъ взоръ вождя, его лживые разсказы ужъ никого больше не убждали, красная фуражка, отъ частаго соприкосновенія съ закопченными сажей кровлями грязныхъ хижинъ, сама стала грязной и засаленной, а мундиръ обносился и утратилъ блескъ.

Теперь Понго уже открыто давали понять, что съ нимъ не желаютъ больше имть никакого дла, и утратили къ нему всякій интересъ. А Йоло мало того, что пересталъ кормить его, но и потребовалъ у него обратно хижину, говоря, что она нужна ему самому. И сконфуженный Понго вынужденъ былъ искать пріюта въ родительскомъ дом.

— Вдь ты же мн отецъ,— сказалъ онъ Якул, войдя туда и усвшись на глиняный горшокъ.

Якула былъ не особенно этимъ польщенъ. Онъ бранился съ утра до вечера, ибо сынъ скоро открылъ его кладовую въ темномъ углу, служившемъ старику для спанья, и въ трухлыхъ доскахъ продырявилъ отверстіе, черезъ которое то и дло вытаскивалъ то одно, то другое.

Теперь старики и богатй — т, у которыхъ было по многу женъ — встрчаясь съ Понго на площади, отворачивались и смотрли въ другую сторону. Если же сталкивались съ нимъ въ боле узкомъ проход, какъ, напримръ, на тропинк въ маніоковомъ пол или въ лску, то въ отвтъ на солдатское привтствіе Понго, подносившаго руку къ козырьку, ограничивались тмъ, что прикладывали ко лбу одинъ-два искривленныхъ пальца и то съ большою надменностью.

Положеніе становилось для Понго совершенно невыносимымъ.

——

Подъ навсомъ на площади собраній держали совтъ. Дло шло о проведеніи черезъ лсъ границы между Мопото и сосдней деревней. Понго тоже услся въ кругу стариковъ и именитыхъ людей и хотлъ принять участіе въ обсужденіи вопроса,— это была послдняя его попытка вернуть себ прежній престижъ.

Но когда онъ подалъ голосъ, Йоло отвернулся въ другую сторону и проворчалъ:

— Гмъ, гмъ, гмъ.

А Якула, который тоже пришелъ незванымъ и теперь искалъ случая показать, что онъ отнюдь не на сторон сына, наставительно молвилъ:

— Молодые люди должны молчать, когда говорятъ старики.

Молодежь, стоявшая кругомъ поодаль, навострила уши. Въ воздух пахло грозой. Понго разсвирплъ. Онъ видлъ, что необходимо сдлать усиліе, чтобы спасти хотя бы честь.

Онъ поднялся съ крайняго конца бревна, на которомъ сидлъ, выступилъ изъ-подъ навса на площадь, залитую солнцемъ, и, упершись руками въ бока, выбранилъ отца рабомъ, который боится Йоло и подлизывается къ нему. А что такое Йоло? Даже смшно говорить — какой-то жалкій предводитель четырехъ десятковъ взрослыхъ людей, между тмъ, какъ онъ, Понго, на ‘Бар’ былъ друженъ съ вождями, командовавшими многими тысячами воиновъ, имвшими тысячи женъ, тысячи коровъ, тысячи хижинъ и тысячи слоновьихъ клыковъ.

— Ты — старый людодъ!— гнвно кричалъ онъ Йоло.— Ты на своемъ вку сожралъ сотни людей, и я отлично знаю, что не дале, какъ годъ тому назадъ, къ вамъ пришелъ изъ лсу человкъ съ корзиной копченаго человчьяго мяса. Ты купилъ у него всю человчину и слопалъ ее вмст съ этими вотъ скотами, что сидятъ рядомъ съ тобою.

Присутствующіе разинули ротъ, какъ будто они давно и позабыли объ этомъ. Но Йоло, чувствовавшій, что отвтственность за этотъ фактъ лежитъ на немъ, косился въ сторону. Скверная выйдетъ исторія, если блый изъ Ямбайи прідетъ сюда чинить разслдованіе. Чего добраго, это можетъ стоить Йоло его титула вождя и старйшины. И Йоло готовъ былъ уже предложить Понго взять обратно Яю, чтобъ только умиротворить его.

Но Понго былъ вн себя. Онъ почуялъ, что старикъ испугался.

— Я донесу на васъ блому чиновнику на Ямбай. А теперь уйду назадъ на ‘Варъ’. Но прежде скажу вамъ въ глаза, что вы — настоящіе бушмены, ну, да, sacr nom!— бушмены. А не казенные люди. А я — солдатъ, казенный человкъ и не желаю дольше жить среди измнниковъ и людодовъ.

Съ этими словами онъ направился къ опушк лса, къ тому самому мсту, на которомъ два мсяца назадъ онъ впервые появился, какъ откровеніе изъ далекаго, невдомаго міра.

Но, прежде чмъ исчезнуть окончательно, еще разъ обернулся, погрозилъ кулакомъ и крикнулъ:

— Эй вы, воришки, сволочь! Я никогда больше не вернусь къ вамъ или вернусь только за тмъ, чтобы продать всхъ васъ въ рабство. Грязныя свиньи! Вдь вы даже не моетесь никогда. Я все про васъ разскажу блому человку. Вы все у меня украли: мои матеріи, бусы, мдь, мою жену и мои сундуки.

Старйшины чувствовали, что имъ не подъ силу бороться съ этой обрушившейся на нихъ юной грозой, и дрожали отъ страха.

Йоло и Якула — оба хотли бы, чтобъ Понго вернулся, и вопросительно косились другъ на друга.

— А мн плевать! И пусть уходитъ,— сказалъ Йоло.

— Понятное дло,— поддержалъ Якула.

Но мальчики-подростки находили, что Понго былъ великъ и прекрасенъ въ своемъ гнв. И его фигура съ поднятымъ кулакомъ, на опушк лса — олицетвореніе бунта молодости — была для нихъ въ юные годы ихъ образцомъ и кумиромъ.

——

Понго не вернулся: онъ былъ убитъ на Нил.

Но символъ соціальной революціи и прогресса въ Мопото — не блый человкъ, могучій иноземный вождь въ Ямбай, а маленькій вождь Понго съ поднятымъ кулакомъ и сверкающими гнвомъ глазами.

II.
Блыя святки на Конго.

Лодка поднималась вверхъ по теченію медлительно, тяжело, съ непріятными толчками. Каждый разъ, какъ тридцать веселъ одновременно погружались въ воду, которая начинала журчать и плескаться о шаршавые края лодки, эта послдняя неожиданнымъ толчкомъ опрокидывалась на лвый бокъ, какъ только весла вынимали изъ воды, и съ вертикально поставленныхъ лопастей начинала капать вода, она мягко поворачивалась снова на правый бокъ. Должно быть, у нея было косое дно или же одна сторона ея больше закруглена, чмъ другая, а можетъ быть и то, что выдолбленный стволъ дерева, изъ котораго была сдлана эта лодка, былъ неодинаково тяжелъ съ обихъ сторонъ.

Это былъ одинъ изъ тхъ вопросовъ, которые навсегда остаются невыясненными.

На рк Конго, между Стэнливиллемъ и Касонго, встрчаются лодки, съ виду совсмъ кривыя, а между тмъ на вод лежащія прямо или, по крайней мр, раскачивающіяся равномрно и симметрично, такъ что каждый взмахъ веселъ не повергаетъ въ ярость пассажира. И есть другія, красивыя и прямыя, напоминающія миноноски, если вы пріобртете такую пирогу, вы вначал гордитесь ею, но потомъ оказывается, что на ней страшно трудно грести, и отъ толчковъ гребцы такъ устаютъ, что имъ приходится ежедневно проводить на вод часа на два больше времени, чмъ они предполагали. У лодокъ свои причуды и капризы, которыхъ никому не понять.

Нашу пирогу рекомендовалъ намъ одинъ знакомый въ Стэнливилл, который на другой день самъ собирался отправиться вверхъ по теченію. У берега стояли дв лодки, и начальникъ станціи позволилъ намъ выбрать одну изъ нихъ.

Теперь мы вспомнили, какъ онъ усмхнулся, увидавъ, которая выбрана нами. А тотъ знакомый, выхавшій въ другой лодк, уже обогналъ насъ: на третій день пути мы его видли огибающимъ островъ у противоположнаго берега, теперь онъ опередилъ насъ наврное уже на три дня, если не больше.

Да и по гребцамъ, смнявшимся въ каждой деревн, можно было замтить, что эта лодка хорошо имъ знакома и не пользуется ихъ симпатіями.

Мы же успли возненавидть ее. Она вихляла, какъ старая разбитая лошадь, и отъ толчковъ у насъ желчь разливалась по всему тлу. Эти внезапныя перекидыванія на. лво и вслдъ затмъ медлительные, какіе-то разслабленные повороты направо, раздражали насъ нестерпимо и еще прибавляли усталости и недомоганія.

И надо же было выбрать такую дурацкую лодку! Мы положительно ненавидли ее, какъ ненавидишь личнаго врага. И въ конц концовъ попытались избавиться отъ нея, промнявъ ее на другую.

Навстрчу намъ, внизъ по рк, халъ блый. Мы обратились къ нему съ невинными минами, какія строятъ люди, когда они могутъ прикрыться недостаточнымъ знаніемъ языка — въ данномъ случа, французскаго:

— Въ этой лодк очень трудно грести противъ теченія. Но по теченію внизъ она пойдетъ отлично.

Это послднее сопровождалось краснорчивымъ жестомъ на итальянскій манеръ и сказано было съ искренностью,— сквозившей даже въ корняхъ волосъ на нашей голов.

Свинцоваго цвта лицо съ другой лодки безмолвно вперило въ насъ недоврчивый взглядъ. За три года скитаній по этой стран можно развить въ себ такое недовріе. И онъ усмхнулся. Да, этотъ негодяй имлъ наглость улыбаться,— и еще какой-то больной, недоврчивой, хитрой улыбкой, отъ которой насъ кинуло въ дрожь. Онъ совершенно игнорировалъ наше недостаточное знаніе языка. Ужъ не подумалъ ли этотъ дуракъ, что мы лжемъ?..

Мы похали дальше, и отъ каждаго движенія лодки все у насъ переворачивалось и въ желудк, и въ мозгу. Насъ обоихъ знобило, лихорадило. Въ желудк ощущалась какая-то вялость, во рту вкусъ мди, голова кружилась, и, когда мы выходили на берегъ, первое время насъ шатало изъ стороны въ сторону. Только ночью, когда мракъ спускался на землю, мы успокаивались, и намъ становилось лучше.

Эта прогулка въ лодк, пожалуй, стоила бы одному изъ насъ жизни, если бы мы не сокращали наши перегоны и не устраивали и въ полдень долгихъ приваловъ на берегу.

——

Мы сидли другъ противъ друга на складныхъ стульяхъ, стараясь укрыться отъ солнечныхъ лучей, усиливавшихся проникнуть съ двухъ концовъ въ наше крохотное, довольно душное убжище, подъ раскаленный сверху шалашъ изъ пальмовыхъ втвей, поставленный для насъ посередин лодки.

Это было 24 декабря. Наканун, обоихъ насъ раза по три рвало, а ночью обоихъ трясла лихорадка. А съ утра началъ мучить обоихъ голодъ, хотя, помимо утренняго кофе, выпитаго на суш, мы уже сегодня два раза завтракали въ лодк. Первый разъ — вареными цыплятами: это очень полезно для больного желудка, въ особенности, если ихъ сть съ пикулями, во второй разъ — жареными цыплятами: это тоже хорошо для больного желудка. Приходилось такимъ образомъ по цыпленку на завтракъ на человка. Впрочемъ, это совсмъ не такъ много, ибо цыплята въ Конго крохотные, некормленные и тощіе.

А теперь мы отдыхали оба, мечтательно глядя передъ собой въ пространство. Намъ обоимъ было не по себ, во рту непріятный вкусъ, на спин — холодный потъ, а сверху насъ палило солнце.

Одинъ изъ насъ напомнилъ, что сегодня сочельникъ. И обоимъ намъ стало странно, какъ это мы, европейцы, въ такой день сидимъ въ лодк, видя передъ собой въ спину двадцать пять, а въ лицо пятерыхъ чернокожихъ гребцовъ съ лоснящимися отъ жира черными, татуированными тлами, и сверху, сквозь навсъ изъ втвей, насъ печетъ солнце, словно какой-то демонъ, не давая ни на минуту забыть о своемъ присутствіи, а дома у насъ теперь собачій холодъ, и замерзшая земля звенитъ подъ ногами, и звуки далеко разносятся въ тихомъ воздух надъ покрытыми снгомъ полями.

— Какъ ты думаешь, дома у насъ въ этомъ году блыя святки?— спросилъ мой товарищъ.

Какъ наивенъ былъ этотъ вопросъ! Впрочемъ, въ такихъ случаяхъ, собственно, несправедливо говорить о наивности.

Внезапно во мн шевельнулось подозрніе.

Не знаю, было ли это результатомъ приступа лихорадки, трепавшей меня ночью, лихорадки, которая все время тащилась за нами, лишая меня и бодрости, и хорошаго настроенія — или же мое подозрніе было справедливо. Разв такія вещи можно знать?.. Какъ бы то ни было, мн померещилось что-то загадочное въ этомъ выраженіи: ‘блыя святки’ и въ улыбк, которая сопровождала эти слова и которую онъ поспшилъ согнать съ лица, когда я взглянулъ на него. Мн почудилось, будто онъ что-то прячетъ про себя и не хочетъ подлиться со мной. Я нахмурился и раздражительно выговорилъ:

— Ну, ужъ это только Господу Богу извстно.

Помню, какъ онъ при этихъ словахъ покосился на меня, и я понялъ, что онъ подумалъ:

— Какой сухарь! Ничего-то онъ не понимаетъ. Ему не слышенъ звонъ рождественскихъ колоколовъ, что несется тамъ, дома, надъ тихими снгами.

И я подумалъ, что онъ читаетъ въ моемъ лиц совсмъ не то, что у меня на душ. И, тмъ не мене, продолжалъ угрюмо смотрть на скользящую желтую воду. Потому что я былъ сердитъ. Сердитъ на его веселую улыбку, блые зубы и эти дтскія ямочки по угламъ рта.

Потомъ онъ уснулъ, а я долго еще думалъ объ этой его улыбк. До этой минуты все у насъ было общее, и праздникъ Рождества принадлежалъ, вдь, столько же мн, какъ и ему.

Я напрягъ слухъ, силясь услышать звонъ колоколовъ, который въ этотъ день, подъ Рождество, несется по свту, но не слышалъ его. Искалъ въ своей памяти источника, изъ котораго бы хлынули старыя дтскія воспоминанія о Рождеств — и не находилъ его. Силился представить себ, что я дома, на безбрежныхъ снжныхъ поляхъ,— но все видлъ передъ собой только солнечный свтъ и мутную желтую воду. Искалъ словъ, чтобъ вылить свое праздничное рождественское настроеніе, но находилъ лишь пустыя слова, а настроенія не было. А вотъ къ нему оно пришло, и онъ не хочетъ подлиться со мной.

Но, можетъ быть, такими вещами и нельзя длиться. Можетъ быть, онъ не можетъ удлить мн и частицы того, чмъ онъ владетъ. Это, наврное, и означала его улыбка.

Съ тихимъ усталымъ вздохомъ, голова его, покрытая тропическимъ шлемомъ, въ защиту отъ солнца, опустилась на грудь. Я же чувствовалъ себя бездомнымъ бднякомъ, безъ родины и друзей, и все слдилъ за игрой солнечныхъ лучей на его поникшей голов.

——

А между тмъ, все это время мы заботились другъ о друг. На этой рк товарищи мерли, какъ мухи, одинъ за другимъ, и старые, которымъ мы больше всего довряли, и молодые, на которыхъ возлагали всего больше надеждъ.. Въ особенности круто приходилось намъ, датчанамъ. Мы уже думали, что вс наши земляки въ Конго обречены на погибель. И, однако-жъ, смерти мы не боялись, и это, пожалуй, было самое худшее. Вопросъ былъ не въ томъ: умереть ли, а въ томъ, какъ умереть. Мы стояли особнякомъ, вн естественной связи съ окружающимъ. Мы не владли языками, на которыхъ говорили другіе, которые сближали ихъ между собой и связывали съ землей. Мы какъ-то соскочили съ зарубки…

Но никогда еще не опускались мы до того, чтобъ унизиться другъ передъ другомъ и покинуть другого въ бд, по крайней мр, мы двое. Нтъ, мы длили вмст и горе, и радость, ли одн и т же кушанья, насчитывали у себя одинаковое количество біеній пульса, страдали одинаковыми болзнями. Каждый изъ насъ заботился о себ, но еще больше того о другомъ, быть можетъ, потому, что каждому изъ насъ казалось, что ему становится легче, когда онъ даетъ другому добрые совты, быть можетъ, и потому также, что ни одинъ изъ насъ не могъ вынести мысли о возможности остаться одинокимъ.

Наши совмстныя усилія все же до извстной степени достигали цли и держали лихорадку на почтительной дистанціи, ибо мы не могли представить себ большаго позора, какъ умереть отъ лихорадки, въ приступ безумія, среди ребяческихъ видній.

Дня два тому назадъ намъ встртился умирающій, плывшій внизъ по рк. Въ насъ самихъ было немногимъ больше жизни, чмъ въ немъ. Мы чувствовали это и, должно быть, не съумли этого скрыть. Но ему, должно быть, показалось. это надменностью, насмшкою живыхъ надъ обреченнымъ. Можетъ быть, два дня спустя, онъ такъ и умеръ въ своей лодк, не дохавъ до мста. Вдь умереть можно отъ такихъ пустяковъ… А для насъ встрча съ нимъ была какъ бы новымъ предостереженіемъ.

——

Несмотря на свою досаду, я все-таки слдилъ за тмъ, чтобы солнце не пекло прямо въ голову моему товарищу, такъ какъ съ нимъ уже и наканун было что-то врод приступа бреда: онъ говорилъ съ людьми, живущими Богъ всть какъ далеко отсюда, и, главнымъ образомъ, съ одной женщиной, которую звали Анной и которая мн была совершенно незнакома.

Въ конц-концовъ я прошепталъ тихо, какъ только и можетъ шептать человкъ, когда онъ съ поблвшими губами сидитъ подъ палящимъ солнцемъ и все таки чувствуетъ, что его знобитъ:

— Ты не смешь умереть и оставить меня одного!

И, когда мн стало ясно, что я разсердился на него, я поспшилъ простить ему, что онъ не хотлъ подлиться со мной тмъ, недлимымъ.

Но мн, все-таки, было жутко, что товарищъ мой, что называется, ‘не въ себ’ и бредитъ,— потому что вдь ужасно досадно, когда единственный человкъ въ мір, съ которымъ вы можете разговаривать, воображаетъ, будто онъ еще ходитъ въ школу въ Гельсингёр, или же отбываетъ свой учебный сборъ на осеннихъ маневрахъ. Поэтому я разбудилъ его и сказалъ, хотя это была неправда:

— Солнце свтитъ прямо на тебя.— И, улыбаясь, прибавилъ:— Ну, что? Поспалъ?

— Кажется,— отвтилъ онъ, смясь и какъ будто извиняясь, хотя извиняться, разумется, было нечего, такъ какъ въ лодк мы могли спать сколько-угодно.

Наступившая пауза была недолга, но почему-то въ этотъ моментъ мы оба не въ состоянія были выносить молчанія. И я первый ринулся впередъ, какъ бабочка на огонь.

— Сколько васъ бываетъ дома въ этотъ вечеръ?— спросилъ я.

— Въ этотъ вечеръ?

— Ну, да,— въ сочельникъ.

И онъ разсказалъ, что ихъ всхъ за столомъ сидитъ восемь: отецъ, мать, дядя, дв сестры, братъ, еще кто-то, кого онъ не назвалъ, и, наконецъ, онъ самъ, только его мсто сегодня пусто. Отецъ собственноручно ржетъ гуся и держитъ рчь.

Разсказывая, онъ улыбался… Я разспрашивалъ его самымъ подробнымъ образомъ обо всхъ возможныхъ и самыхъ невозможныхъ подробностяхъ и ждалъ, что и онъ, въ свою очередь, затмъ спроситъ меня, какъ проводятъ Рождество у меня дома, но онъ не спросилъ, и мн пришлось самому разсказать. Но пока я разсказывалъ, онъ не слушалъ и не смотрлъ на меня. Онъ смотрлъ куда-то внутрь себя, на то, чмъ онъ не могъ подлиться со мной.

Посредин моего разсказа онъ опять уснулъ, и это меня смутило. Но обижаться на него, конечно, я не обидлся. Я даже не разозлился на гребцовъ, сидвшихъ за его спиной, которые, разумется, перестала налегать на весла, какъ только замтили, что блый человкъ, сидвшій къ нимъ лицомъ, закрылъ глаза. Я только крикнулъ имъ черезъ плечо:

— Колука ванту! (Гребите, братцы).

Это я могъ крикнуть довольно ршительнымъ и властнымъ тономъ, настолько у меня хватало знанія языка.

Негры запли и принялись въ тактъ стучать палкою о бортъ лодки такъ звонко, что звукъ доносился до деревьевъ, росшихъ на берегу.

——

Пока мы плыли дальше, мн вдругъ пришла мысль одна изъ тхъ, какія приходятъ только передъ Рождествомъ, когда эгоисты внезапно испытываютъ потребность порадовать другихъ — всего врнй, по той причин, что ихъ собственная душа пуста, и хочется ей хоть отъ другихъ занять немного радости. Во время нашего пути я несъ обязанности повара, потому что повара-негра изъ Стэнливилля мы не захватили. На станціи не нашлось ни одного, готоваго продлать съ нами трехдневный путь въ обднвшую страну Касонго. Поэтому я во все время пути напрягалъ свою память, припоминая вс кушанья, какія я когда-либо лъ, и мн удавалось иной разъ изготовить блюдо, напоминавшее моему товарищу датскую кухню. Наврное, я сумю и утку зажарить такъ, что ее можно будетъ състь. Вдь это совсмъ просто. Стоитъ только выкопать на берегу, на глинистомъ склон ямку, прогрть ее хорошенько зажженнымъ хворостомъ, а потомъ положить туда утку — и она спечется. Я чувствовалъ, что меня оснило вдохновеніе.

Блая бумажная матерія у насъ найдется въ ящикахъ. Если поставить четыре желзныхъ сундука, по два вмст, положить на нихъ дв доски, покрыть ихъ этой бумажной матеріей, а на доски поставить два подсвчника со стеариновыми свчами, стаканы, эмалевые приборы, банку съ пикулями и бутылку съ краснымъ виномъ, то выйдетъ совсмъ праздничный рождественскій столъ.

Положимъ, я зналъ по опыту, что въ этотъ вечеръ самъ я не въ состояніи буду сть, такъ какъ меня знобило, и мн все было противно, но зато хоть ему доставлю радость — а, значитъ, и себ.

Но что же мн подарить ему? Надо выискать что-нибудь хорошее, иначе нельзя будетъ создать надлежащаго настроенія. Я мысленно перебиралъ мои сундуки, бда въ томъ, что изъ Брюсселя мы захватили все одинаковое. Если подарить ему пару штановъ, которые будутъ ему слишкомъ длинны, или сапогъ, которые окажутся для него слишкомъ велики — вдь это же нелпо: что же это за подарокъ?

Мои мысли все чаще возвращались къ одному предмету, своей рдкостью привлекавшему вниманіе всхъ, кто видлъ его. Это была коробка съ шестью фланелевыми воротниками — last style — которые могли сослужить чудесную службу здсь, въ эту жару, когда тщеславіе таяло далеко не такъ быстро, какъ твердость крахмальныхъ воротничковъ.

Я увидалъ ихъ въ витрин на Сверномъ Бульвар и сейчасъ же мн захотлось ихъ купить. Они были единственными въ своемъ род, и такихъ воротничковъ у него не было. Онъ всегда поглядывалъ на нихъ, когда я разбирался въ своемъ сундук. Я даже думаю, что, именно благодаря этимъ фланелевымъ воротничкамъ и только имъ, онъ считалъ меня гораздо интересне, чмъ я былъ самъ по себ.

Если ужъ дарить, такъ дарить самое лучшее, что только имешь, хотя бы въ ущербъ себ.

Я мысленно оставилъ себ три лучшихъ воротничка и мысленно подарилъ ему три другихъ посл обда, когда мы, разлегшись на нашихъ складныхъ стульяхъ, будемъ сидть за чашкой чая, прислушиваясь къ далекому звону рождественскихъ колоколовъ.

——

Уже подъ вечеръ мы увидали деревню съ маленькими блыми домиками и срыми кровлями у изгиба рки, на опушк лса. Солнце уже стояло низко надъ другимъ берегомъ, и отъ деревьевъ по рк стлался блый туманъ.

— И у насъ будутъ блыя святки,— сказалъ я.

Предводитель племени, обитавшаго въ этой деревн, съ знатнйшими изъ своихъ подданныхъ вышелъ навстрчу намъ и освдомился:— не желаютъ ли султаны чего-нибудь? Султаны объявили, что желали бы получить жирную утку.

— Это теб пришла хорошая мысль,— сказалъ мой товарищъ.

Я загадочно усмхнулся, какъ будто рчь шла о чемъ-то такомъ, чего я не могъ сказать ему.

Къ восьми часамъ столъ былъ накрытъ. Дв зажженныхъ свчи придавали ему необычайно торжественный видъ. Онъ стоялъ по средин большой площадки, выходившей на рку, по которой стлался блый туманъ.

Жаркое было невкусно. И вино тоже. Когда у васъ во рту мдный вкусъ отъ лихорадки, вамъ можетъ быть пріятно только кислое и сладкое. Однако-жъ, оба мы единодушно хвалили изготовленныя мною кушанья.

— Теперь они дома тоже сидятъ за столомъ,— говорилъ онъ.— Вс кром меня. Видишь, вонъ тамъ сидятъ старики, тутъ дядюшка, тамъ об мои сестры и братъ, а здсь вотъ стоитъ пустой стулъ, мой пустой стулъ, который будетъ три года такъ стоять и дожидаться меня.

И опять на лиц его появилась та улыбка, которая казалась мн такой нетоварищеской и прикрывала недлимое. А я еще хотлъ подарить ему три моихъ лучшихъ воротничка… Тмъ не мене, и я увидлъ, какъ изъ темноты позади него выдвигается столъ. За столомъ сидли старики, братъ и дядя, напротивъ нихъ — сестры, и тутъ же стоялъ его пустой стулъ, но между этимъ послднимъ и сестрами былъ еще одинъ пустой стулъ. Можетъ быть, онъ уже разучился считать? Можетъ быть. Не дале, какъ вчера онъ упрямо твердилъ, что наше путешествіе длится уже шестнадцать дней, хотя изъ моей записной книжки ясно было видно, что демъ мы только десять дней.

Но вдь у меня же были и мои собственныя воспоминанія о Рождеств. Ну, разумется. И до сихъ поръ я также не боялся вызывать ихъ. Правда, не боялся, когда сидлъ на солнц, но тогда они и не являлись, а теперь вокругъ насъ была темень и холодъ, и при лунномъ свт блестлъ на рк блый туманъ.

Что, если теперь встанутъ передо мной эти воспоминанія, навалятся ко мн на грудь и начнутъ душить — теперь, когда я и безъ того задыхаюсь? У меня далеко не такія мирныя и радостныя воспоминанія о Рождеств, какъ у него…

Такъ каждый изъ насъ по своему переживалъ Рождество, хотя судьба забросила обоихъ насъ на край свта и свела за однимъ и тмъ же столомъ.

——

Мы молча поднялись съ ящиковъ, на которыхъ сидли, и пересли на стулья, лицомъ къ рк. Бои принесли намъ чаю, и мы закурили отсырвшія невкусныя сигары, которыя я хранилъ на дн одного изъ своихъ сундуковъ, какъ дорогое воспоминаніе о растраченномъ богатств.

Я только-что хотлъ пойти въ домъ и достать изъ сундука воротнички — до сихъ поръ у меня все какъ-то не было подходящаго настроенія — какъ изъ темноты выскочили босоногіе негры и хриплыми голосами стали звать насъ въ деревню, гд теперь идетъ рзня между нашими гребцами и здшними жителями.

— Рзня! Въ сочельникъ, въ рождественскій вечеръ! Вотъ такъ чудесно! Это не сразу дошло до сознанія нашего: мысль работала въ усталомъ мозгу какъ-то медлительно. Но все же мы схватили револьверы и побжали въ деревню. Еще издали мы увидали при лунномъ свт какую-то суету и бготню. До насъ доносились удары, топотъ ногъ, вздохи и хриплое рычанье.

Мы ринулись прямо на эту толпу и выстрлили въ воздухъ. Вздохи и крики мгновенно умолкли, и большинство дикарей разбжалось. Но одинъ, который очень ужъ разошелся, бросился на насъ съ поднятымъ ножемъ. Другіе, боле разсудительные, схватили его, силясь удержать, но онъ закололъ ножемъ одного изъ нихъ, вырвался и побжалъ опять къ намъ. Выстрлъ, угодившій ему прямо въ лицо, угомонилъ его, наконецъ.

Потомъ мы притащили свои склянки съ лекарствами, зашили ему прострленную нижнюю губу и перевязали четверыхъ другихъ, которые лежали на земл и стонали.

Покончивъ съ этимъ, мы поплелись обратно къ дому, еще полные впечатлній этой рзни и окруженные рзкимъ запахомъ іодоформа.

Мы и забыли совсмъ, что сегодня рождественскій вечеръ. Но вспомнили объ этомъ сейчасъ же, какъ только подошли къ дому и увидали холодный огонь двухъ свчей, одиноко горвшихъ на бломъ стол.

Это изгладило изъ памяти нашей непріятное зрлище, виднное въ деревн, мы молча стояли и смотрли на скатерть и на свчи.

Я пошелъ въ домъ, принесъ коробку съ воротничками и отдалъ ихъ вс шесть своему спутнику, говоря:

— Вотъ теб рождественскій подарокъ.

Онъ не хотлъ брать ихъ. Ему казалось неловкимъ принять подарокъ, когда нечмъ отдарить. Я притворился обиженнымъ, тогда онъ взялъ и сразу притихъ отъ радости. Онъ, вдь, былъ моложе меня и страшно заботился о своей вншности.

Мы съ удовольствіемъ напились горячаго чая, такъ какъ оба дрожали отъ холода. Я говорилъ себ мысленно, что теперь хоть у него по крайней мр настоящій праздникъ. Но внезапно на лиц его опять появилась та загадочная улыбка, прикрывавшая недлимое — сіяющая и праздничная.

— А на стул между моей сестрою и мной…— началъ онъ, и голосъ его дрогнулъ.

— Ну, ну?— подхватилъ я.

Тутъ-то и сидло недлимое.

Боже мой, какъ же я былъ глупъ и низокъ! Да, теперь мн было понятно, что этого онъ не могъ и не хотлъ длить со мной. Я теперь сразу понялъ, въ чемъ заключалось то необъяснимое, что цлый день сегодня висло надъ нами.

Ее звали Анной и еще какъ-то дальше, но это неважно, и она общала еще три сочельника ждать возвращенія птицы, улетвшей изъ родного гнзда въ далекій міръ.

Боже мой, какъ я былъ смущеньи сконфуженъ, и, все-таки, какъ я былъ доволенъ!

…До поздней ночи онъ никакъ не могъ угомониться, все разсказывалъ и разсказывалъ, хотя его трясъ жестокій ознобъ. И меня также. Оживленно и громко мы безъ конца болтали о Рождеств и о нашихъ далекихъ блыхъ друзьяхъ.

——

Было, должно быть, часовъ одиннадцать, когда онъ вдругъ прервалъ свой разсказъ, обернулся, посмотрлъ на рку и воскликнулъ:

— Послушай, да вдь это снгъ выпалъ!

Я тоже обернулся.

— Ну да, конечно, снгъ.

Дрожа отъ холода, мы вышли на воздухъ. Луна свтила, воздухъ былъ тихій и пронизанный звзднымъ сіяніемъ. На всхъ крышахъ, на земл, на рк лежалъ блый снжный покровъ.

Вонъ прохали сани съ заливчатыми бубенцами и скрылись за блымъ холмомъ. Вдоль рки, на бломъ снгу, межъ высокихъ домовъ, тянулись въ два ряда фонари. Мы видли людей, спшившихъ домой, и шаги ихъ на свжемъ мягкомъ снгу были безшумны, но мы отчетливо видли ихъ при свт фонарей, они исчезали въ темныхъ переулкахъ, снова выходили на свтъ и опять изчезали.

Мы закрывали глаза и открывали ихъ снова. Снгъ лежалъ на земл — мы видли его оба — и фонари горли попрежнему, а тамъ на замерзшей рк, на снгу все еще весело звенли бубенцы саней.

Я теперь уже нисколько не боялся лихорадки.

— Вотъ видишь, и у насъ блыя святки,— сказалъ я.

— Да,— отвтилъ онъ съ удивленіемъ. Но и онъ, какъ я, былъ вполн увренъ, что видитъ и снгъ, и фонари.

Ибо, когда два человка долго жили вмст, питались одною и тою же пищей, хворали однми и тми же болзнями и, раскрывая ротъ, чтобы заговорить, говорили одни и т же слова, когда оба они долго ничего не видали, кром убгающей вдоль рки, когда ихъ обоихъ подстерегала лихорадка, и языкъ окружающаго міра все время оставался непонятнымъ для нихъ, когда нить судебъ обвила ихъ однимъ и тмъ же кокономъ изъ невидимаго шелка — тогда у нихъ и виднія бываютъ одинаковыми. И счастье, что такъ.

IV.
Сангалимене изъ Упото.

Сангалимене былъ однимъ изъ лучшихъ помощниковъ двственнаго лса въ его борьб съ будущимъ. Свою неизсякаемую энергію онъ черпалъ въ бездонномъ прошломъ невдомой культуры. Взглядъ у него былъ горячій, проницательный, сохранившій яркій блескъ былыхъ временъ. Въ его высокой, широкоплечей фигур съ сильнымъ и гибкимъ станомъ, казалось, воплотилась творческая мечта генія древности.

Въ свой пріздъ въ Ванаканду онъ повелъ себя съ молодымъ французскимъ начальникомъ станціи, поручикомъ Дюбуа, котораго черные звали ‘Кванго’, очень нахально и грубо. Онъ напрямикъ заявилъ ему:

— Страна принадлежитъ мн. Если капитанъ Салонга потребуетъ, чтобы я платилъ подать казн,— пусть самъ придетъ за нею.

Кванго дрожалъ отъ злости, разсказывая объ этомъ капитану, только что возвратившемуся изъ четырехмсячной развдочной экспедиціи.

— И что же? Все это время онъ, значитъ, ничего не платилъ?— освдомился капитанъ.

— Нтъ. Онъ явился съ пустыми руками, въ сопровожденіи десятка вооруженныхъ людей, и держалъ себя необычайно глупо.

— Позовите ко мн сержанта Ибоко.

Вызвали изъ солдатскаго лагеря Ибоко. Онъ прибжалъ и вытянулся внизу, у веранды, приложивъ руку къ красной фуражк.

— Ты все время посл моего отъзда жилъ на станціи. Разсказывай,— сказалъ ему капитанъ, на язык суагели.

Ибоко поднялся на три ступеньки, отдлявшія веранду отъ земли, и нершительно приблизился къ блому, который сидлъ въ покойномъ откидномъ кресл, крутя въ пальцахъ папироску. Ибоко посмотрлъ на свои босыя черныя ноги, блествшія отъ масла, которымъ он были натерты, потомъ на свою синюю холщевую форменную куртку, выпрямился и указалъ рукой на свои золотые галуны.

— Салонга! Эти нашивки далъ мн губернаторъ. Значитъ, я не лгу. Сангалимене былъ здсь и велъ себя очень нехорошо. Я служу правительству уже двнадцать лтъ, и потому говорю правду. Врь мн: Сангалимене тамъ, у себя дома, замышляетъ недоброе. Онъ собралъ около себя въ Упото все населеніе нашего края.

— Его гонитъ туда голодъ и оспа,— возразилъ капитанъ Салонга и посмотрлъ на поручика, видимо, не понявшаго ни слова изъ этого разговора.

Ибоко, въ свою очередь, возразилъ:

— Салонга! Прежде Сангалимене былъ твоимъ другомъ, потому что онъ боялся тебя. Тогда онъ былъ маленькій, а ты сильный. Теперь онъ ужъ больше не боится тебя. Онъ могучій знахарь. Это онъ наслалъ голодъ и оспу. Онъ замышляетъ недоброе.

При этихъ словахъ темные глаза Ибоко засверкали, такъ онъ былъ убжденъ въ правдивости своихъ словъ.

— Вы понимаете, что онъ говоритъ?— спросилъ капитанъ поручика Дюбуа.

— Нтъ. Суагели я еще не понимаю. Я говорю только на язык бангала.

— Голодъ въ здшнемъ краю все растетъ. Эта исторія съ Сангалимене не иметъ значенія, но за его грубость по отношенію къ вамъ я дамъ ему здоровую нахлобучку — въ этомъ вы можете быть уврены. Теперь ступайте въ комнаты и напишите донесеніе.

Кванго прошелъ на другой конецъ веранды и вошелъ въ домъ черезъ дверь, ведущую въ канцелярію. Капитанъ Салонга, въ своемъ бломъ мундир, остался сидть, только повернулъ голову, чтобъ посмотрть ему вслдъ. Нкоторое время онъ сквозь легкій дымъ папироски любовался воздушной пляской мотыльковъ, цлыми роями летавшихъ передъ домомъ, между цвтами и кофейными деревьями.

Его тло еще не отдохнуло посл долгихъ переходовъ. Такъ пріятно было бы просто сидть покойно въ кресл и думать о чемъ-нибудь безразличномъ, или, всего лучше, совсмъ не думать. Мысли его скользили подъ черными тнями кофейныхъ деревьяхъ, силясь поймать Мерцающій огонекъ тамъ, въ иныхъ,— далекихъ широтахъ.

Вдругъ, онъ повернулъ голову, и его зоркій, пытливый взглядъ встртился съ открытымъ, увреннымъ взглядомъ Ибоко.

И на мигъ потонулъ въ немъ, чтобы прочесть въ этомъ взгляд все, что хотлось бы узнать усталому воину отъ мудраго сына природы, который уже много лтъ былъ его неизмннымъ спутникомъ во всхъ превратностяхъ жизни въ первобытной стран.

— Локута тэ! — заврилъ его Ибоко.— Я не лгу.

Саленга зналъ Сангалимене съ тхъ поръ, какъ самъ онъ прибылъ въ эту страну — ужъ восемь лтъ. Я слдилъ за жизнью Сангалимене съ большимъ интересомъ, чмъ за участью другихъ вождей. Ибо онъ съумлъ разглядть, что именно этотъ человкъ будетъ имть огромное значеніе для организаціи воинственнаго населенія этой страны.

Въ этомъ онъ не ошибся. Сангалимене сталъ могущественнйшимъ изъ всхъ вождей мстныхъ племенъ. Но чтобы этотъ вождь осмлился не признавать и его власти,— этому онъ не хотлъ и не могъ поврить. Это было невозможно.

Ему вспомнилось, какъ, пять лтъ тому назадъ, Сангалимене, съ тысячей испытанныхъ воиновъ, пришелъ ему на помощь противъ измнника Бенъ-Саби, посл того, какъ этотъ послдній вырзалъ цлый караванъ блыхъ и черныхъ, которымъ поручено было лсными дорогами доставить на берегъ моря, въ разобранномъ вид, пароходъ.

Капитанъ Салонга усмхнулся, мысленно вызвавъ передъ своими глазами образъ Сангалимене: великана, съ лоснящейся кожей, стройнаго и гибкаго, какъ статуя, опирающагося на длинное, блестящее копье, — и вспомнивъ, какъ этотъ черный великанъ швырнулъ на землю передъ его палаткой отрубленную голову Бенъ-Саби.

Въ этотъ день Салонга и Сангалимене стали друзьями, и Салонга воскликнулъ:

— Ты — могучій властелинъ, непобдимый воинъ, первый изъ вождей правительства и мой другъ навки!

Радуясь удачному концу труднаго и утомительнаго похода, онъ, говоря на язык бангала, употреблялъ вс хвалебные эпитеты въ превосходной степени, пока Сангалимене отъ радости не разразился громкимъ смхомъ. Такъ польстили ему эти хвалебныя рчи.

И теперь Салонга самъ разсмялся, вспомнивъ, какъ они вмст одолли Бенъ-Саби, всталъ, потрепалъ по плечу Ибоко и молвилъ:

— Локута!— неправда это. Видно, Ибоко, гроза первобытнаго лса, начинаетъ старться. Или, можетъ быть, у него бываютъ дурные сны, какъ у женщинъ?

Но на послушномъ лиц Ибоко не нашла отраженія улыбка капитана. Пристально глядя вдаль, онъ повторилъ:

— Локута тэ.

Капитанъ съ минуту глядлъ на него, потомъ сказалъ:

— Дня черезъ два мы выступаемъ: я хочу навстить моего стараго друга Сангалимене въ Упото. Ступай, и не разсказывай никому о своихъ дурныхъ предчувствіяхъ.

Ибоко медленно, въ раздумьи отошелъ, какъ старый солдатъ, который не привыкъ думать и соображаетъ туго. Такъ, по крайней мр, подумалъ Салонга, замтивъ, какъ Ибоко отставляетъ назадъ правую ногу. Но, когда Ибоко повернулся на каблукахъ и приложилъ руку къ козырьку, передъ тмъ какъ сойти съ террассы, въ груди Салонги вдругъ шевельнулось темное тревожное чувство…— А вдругъ Ибоко окажется правъ?..

Но, идя въ канцелярію, онъ уже опять говорилъ себ: ‘Не можетъ быть! Кто угодно,— только не онъ’.

——

Дождь лилъ ручьями. Съ непрерывнымъ гудньемъ изъ разверзшихся хлябей небесныхъ изливались потоки воды на лсъ. По лсу шелъ такой трескъ и гулъ, что, еслибъ даже Кванго крикнулъ, Ибоко, шедшій вплотную впереди него, не услыхалъ бы. Поэтому, не удивительно, что Кванго чувствовалъ себя одинокимъ въ центр этой длинной, быстро марширующей колонны. Въ ушахъ его отдавался гудньемъ только шумъ дождя, и ему казалось, что онъ отрзанъ отъ своихъ людей. И въ его распаленномъ лихорадкой мозгу звенли какіе-то небывалые звуки, вспыхивали какія-то странныя галлюцинаціи.

Ему трудно было собрать мысли. Его знобило. Дождь пробивалъ насквозь его легкую, холщевую одежду и стекалъ ручьями по его груди и спин.

Трясясь отъ лихорадки, онъ шелъ дальше, ежеминутно боясь, что вотъ-вотъ онъ упадетъ отъ голода и переутомленія. Вотъ ужъ десять дней отрядъ его маршировалъ по мстности, какъ будто вымершей отъ голода и оспы, или по крайней мр покинутой населеніемъ. Они проходили черезъ деревни, въ которыхъ видли только мертвыхъ и умирающихъ. И нигд нельзя было добыть никакой ды, ни для поручика, ни для солдатъ. Небольшой запасъ провизіи, захваченный съ собой изъ Ванаканды, былъ съденъ въ первые же пять дней. Съ тхъ поръ Кванго питался листьями маніока и пальмовыми оршками, а у людей его не всегда бывало и это.

Онъ былъ такъ удрученъ, такъ усталъ и окоченлъ отъ холода, какъ еще никогда въ жизни.

Капитанъ съ своимъ отрядомъ въ восемьдесятъ человкъ долженъ быть теперь уже въ Упото. Усплъ ли онъ дойти? На другой же день по выход со станціи онъ раздлилъ отрядъ на дв части, между собой и Кванго, и сказалъ:

— 15-го, ровно въ десять утра, я буду въ Упото. Если вы послдніе два дня будете идти скорымъ шагомъ, вы можете прійти туда два часа спустя посл меня.

И Кванго въ лихорадочныхъ видніяхъ представлялся капитанъ Соланга, какъ онъ утромъ, въ тотъ день, когда они разстались, стоялъ передъ нимъ и смотрлъ на него какъ-то загадочно, и слышался его голосъ, говорившій:

— И ничто не помшаетъ мн въ назначенный срокъ быть въ назначенномъ мст.

Сегодня было 15-е и ровно два часа.

Кванго сменилъ мелкими шажками дальше, идя по слдамъ Ибоко, и прислушиваясь къ шуму дождя. Ему показалось, что этотъ шумъ ослабваетъ, и стало легче на душ. Перейдя въ бродъ небольшой лсной ручей, онъ остановился, чтобы собрать свой отрядъ, разсыпавшійся отъ быстрой ходьбы. Обезсиленный, почти безъ сознанія, онъ прислъ на маленькій походный стулъ, разложенный для него боемъ. И пока онъ отдыхалъ на немъ, съ блестящими глазами и пылающими отъ лихорадки щеками, дождь постепенно пересталъ, и нервы поручика немного успокоились.

Вокругъ него, на корняхъ деревьевъ и комьяхъ земли, сидли солдаты. Лица у нихъ были совсмъ срыя отъ голода, холода и усталости. Нкоторые изъ нихъ, какъ сли, такъ тотчасъ же и уснули, другіе, держась за свои ружья, воткнутыя въ землю, сидли неподвижно, глядя внизъ или прямо передъ собой, въ кусты. И, должно быть, мечтали о голубоватомъ дымк, лниво стелющемся надъ низкими соломенными крышами, и о тихомъ шипньи глиняныхъ горшковъ съ горячимъ супомъ — пондю — варившемся на дымномъ огн.

Кванго приглядывался къ своимъ людямъ.

Широкое скуластое лицо Ибоко исхудало и заострилось, какъ у тяжело-больного, но вся фигура его дышала непобдимой силой, даже и теперь, когда онъ стоялъ, опираясь на свое ружье и повернувшись лицомъ къ отставшимъ солдатамъ и носильщикамъ, еще по ту сторону ручья поспшавшимъ имъ вдогонку, увязая въ болот и перелзая черезъ корни.

Кванго отдыхалъ душой, глядя на Ибоко. Потомъ и онъ повернулся лицомъ къ марширующимъ солдатамъ.

И, когда онъ увидлъ, какъ они, оборванные, грязные и промокшіе насквозь, кашляя и тяжело дыша, топтались въ болот, ему вдругъ показалось страннымъ, что, кром этого топота и хлюпанья воды подъ ногами, онъ не слышитъ ни единаго звука. Его окружало унылое, гнетущее безмолвіе.

Въ это время изъ лсу, навстрчу имъ, вышелъ человкъ.

— Что Салонга — въ Упото?— спросилъ Ибоко, упираясь подбородкомъ въ дуло ружья.

— Нтъ,— отвтилъ встрчный.— Салонга еще не пришелъ. И мы ничего о немъ не слыхали.

И пошелъ дальше своей дорогой.

И опять Кванго представился капитанъ, какъ онъ стоялъ въ тотъ день и отдавалъ приказанія. И какая-то смутная тревога закралась въ его душу — страхъ, вызванный, очевидно, какимъ-нибудь воспоминаніемъ, но какимъ именно — онъ не зналъ. И онъ съ тревогой смотрлъ на голую спину незнакомаго человка, принесшаго такую нежеланную всть и теперь скрывшагося изъ вида, по ту сторону ручья.

Опять на него напалъ жестокій ознобъ. Хотлось одного, лечь на дорог, свернуться клубкомъ и уснуть.

И онъ опять посмотрлъ на сержанта, котораго мрачный и пытливый взоръ какъ будто угадывалъ тревогу, закравшуюся въ ослабленную лихорадкой душу благо.

Если Салонга уже въ Упото, почему онъ не даетъ знать, не шлетъ гонца? Кванго съ трудомъ поднялся на ноги и выпрямилъ окоченвшую спину.

Длинный хвостъ отряда, состоявшій изъ солдатъ, боевъ и носильщиковъ, извивался вдоль края большой открытой площади, вдали, изъ-за поля еще не созрвшей маніоки, выглядывали крыши деревни, пріютившейся въ тни банановой рощи.

Повсюду взору открывались поля маніоки, маиса и риса, на опушк привтливо кивали раскидистыя деревья, съ большими листьями, похожими на пальцы.

Хмурое небо немного прояснло, сквозь тучи начинали пробиваться лучи заката. Стало совсмъ тихо: не шелохнетъ втерокъ. Видно было, какъ между хижинами въ деревн ходили люди, но ни единаго звука не доносилось и оттуда. Тамъ царила та же мертвая тишина, какъ и въ отряд.

— Вы ничего не слыхали о капитан Салонга?— спрашивалъ Кванго жителей деревни, когда отрядъ его, замедливъ шагъ, маршировалъ между хижинами и бананами.

— Ничего,— отвтилъ старый негръ,— очевидно, важная особа въ этой деревн,— вышедшій имъ навстрчу въ сопровожденіи толпы молодежи.

— Гд домъ Сангалимене?— продолжалъ спрашивать Кванго.

— Эта деревня принадлежитъ мн. Я — Кимпоко. Мы здсь живемъ всего полгода. Сангалимене ушелъ отсюда. Теб надо миновать еще поля и перейти черезъ два потока, прежде чмъ ты дойдешь до его деревни.

Ибоко недоврчиво вглядывался въ морщинистое старое лицо. Ему странно было, что Сангалимене покинулъ мсто, гд онъ жилъ раньше, и что никто ничего не слыхалъ о капитан, который, однакожъ, несомннно, долженъ былъ проходить этими мстами.

Сколько разъ Ибоко сопровождалъ Салонгу въ походахъ, и ни разу еще не бывало случая, чтобы капитанъ опоздалъ.

— Не найдется ли у васъ какой-нибудь пищи для моихъ людей?— спрашивалъ Кванго.— Мы уже нсколько дней голодаемъ.

Старикъ отвтилъ:

— Мы очень бдны. Хлбъ на поляхъ нашихъ еще не созрлъ. Тамъ, у Сангалимене вы найдете сколько угодно риса, маиса, маніоки и банановъ.

Ибоко ограничился тмъ, что тихонько пробормоталъ себ подъ носъ:

— Локутся (Вретъ).

Отрядъ снова, извиваясь, какъ змй, двинулся дальше. Кванго смертельно усталъ, но ему хотлось сегодня же соединиться съ капитаномъ. Обязательно надо разспросить Сангалимене… Хижины гурьбой столпились у самой дороги, идя мимо, можно было заглядывать въ маленькіе домики и низенькія кухни, гд женщины размалывали бананы въ муку или варили похлебку — пондю. Передъ хижинами сидли мужчины, лниво и какъ-то испуганно поглядывая на солдатъ. Усталые, истощенные, они медленно проходили мимо, иные завистливо поглядывали на дымящіеся горшки съ похлебкой и невольно сжимали кулаки, сердясь на то, что здшніе жители такіе негостепріимные.

Уже далеко за полдень, миновавъ три длинныхъ поля съ созрвшими хлбами, они дошли до деревни Сангалимене. Кванго съ удовольствіемъ прислушивался къ веселому говору, который пошелъ по рядамъ солдатъ, когда красныя шапки замелькали надъ высокими стеблями маніоки. Его самого бодрило это зрлище пышныхъ хлбовъ.

Огибая уголъ банановой рощи, до сихъ поръ скрывавшей отъ взоровъ селеніе, онъ увидлъ налво на опушк рощи маисовое поле, какъ будто недавно только вытоптанное и опустошенное. Высокіе стебли лежали на земл раздавленные или примятые въ разныя стороны. И странно было, что съ этихъ растоптанныхъ стеблей не сорваны тяжелые колосья.

Это зрлище врзалось въ его возбужденный лихорадкою мозгъ и вызвало въ немъ тутъ же трепетъ испуга, какъ давеча въ лсу, когда его внезапно изумило молчаніе солдатъ.

Но этотъ страхъ такъ же быстро исчезъ, ибо съ большой площади, которую обступили выбленныя известью мазанки, вдругъ донесся оглушительный шумъ, словно тысячи человческихъ глотокъ заорали разомъ. Тамъ кричали, пли, плясали, били въ барабаны. Молодежь — мужчины и женщины — съ хохотомъ и радостными выкриками кружились въ хоровод. Кванго скоро понялъ, что это они затяли псни и пляски на радостяхъ по случаю прибытія его отряда.

Толпа молодыхъ женщинъ, приплясывая, выбжала навстрчу солдатамъ. Он хлопали въ ладоши, топали ногами и кричали, какъ бсноватыя. Изъ одной хижины, побольше другихъ, вышелъ, весело смясь, Сангалимене, своею собственной персоной, въ сопровожденіи цлаго штаба молодыхъ и старыхъ мужчинъ, безоружныхъ, но увшенныхъ украшеніями изъ бусъ и мдныхъ пластинокъ.

Еще издали Сангалимене кричалъ поручику.

— Добро пожаловать въ мою деревню, блый человкъ, великій вождь, господинъ сотни ружей! И ты, Ибоко, Гроза двственнаго лса, добро пожаловать!

Женщины, продолжая плясать, протискивались между солдатами, и эти послдніе вздыхали съ облегченіемъ и смялись, радуясь неожиданно радушному пріему и близкой перспектив наполненія голодныхъ желудковъ.

Кванго, усталый и ослабшій, былъ совершенно озадаченъ такимъ пріемомъ. Стоя передъ этимъ чернымъ богатыремъ, не перестававшимъ болтать и смяться, онъ уже совершенно не испытывалъ той злобы, которая душила его столько дней посл послдняго прізда Сангалимене въ Ванаканду. Въ этомъ варвар, несомннно, было какое-то прирожденное величіе и благородство, производившее впечатлніе на поручика. Каждый разъ, какъ онъ встрчалъ глубокій темный взглядъ этого человка, въ которомъ была такая странная смсь высокомрія и силы, ему начинало казаться, что собственно слдовало бы извиниться передъ этимъ голымъ дикаремъ съ мднымъ щитомъ на лбу за т бранныя слова, которыя онъ тогда, въ Ванаканд, кричалъ ему вслдъ:

‘Зврь лсной, лжецъ, людодъ’.

— У васъ нтъ никакихъ встей о Салонг?— спрашивалъ онъ Сангалимене.

— Какъ нтъ?— есть. Онъ скоро будетъ здсь. Недавно прибгалъ гонецъ изъ сосдней деревни — извстить, что Салонга идетъ сюда.

При этихъ словахъ у Кванго полегчало на душ. Онъ былъ убжденъ, что теперь насталь конецъ мученіямъ его солдатъ и его самого, и весело смялся глядя, какъ молодежь — парни и двушки — плясали между рядами солдатъ.

— Ну, теперь намъ больше не придется голодать!— крикнулъ онъ переднимъ рядамъ, и голодные солдаты смялись въ отвтъ, осторожно отстраняя отъ себя танцующихъ.

— Ты хочешь сейчасъ же накормить твоихъ людей?— спросилъ Сангалимене.

Вс солдаты закричали въ отвтъ ‘да’.

Только Ибоко стоялъ въ сторонк, усталый и мрачный, не раздляя радости прочихъ. Казалось, вотъ-вотъ онъ снова выкрикнетъ всему свту въ лицо свое: ‘Локута!’. Но онъ только закусилъ губы, нахмурился и молчалъ, весь сгорбившись, словно подъ бременемъ невдомаго и тяжелаго рока.

А Сангалимене кричалъ:

— Слушай, Кванго! мы радуемся, что вы пришли. Все, что вы здсь видите, принадлежитъ вамъ. Салонга скоро придетъ. Вы будете жить вонъ тамъ.— Сангалимене указалъ рукой вдаль, гд за полями тянулись длинные ряды хижинъ.

— Ты подожди здсь Салонги. А люди твои пусть составятъ вмст ружья, а затмъ могутъ отправиться грабить — ну вотъ хоть это поле.

При этихъ словахъ Сангалимене указалъ на большое маисовое поле, лежавшее на опушк лса въ сторон противоположной входу въ деревню.

На минуту Кванго вспомнилъ вытоптанное поле, давеча бросившееся ему въ глаза. Но вокругъ него былъ такой шумъ и суета, и самъ онъ такъ усталъ, что совершенно не могъ связать въ одно цлое возникавшихъ въ немъ смутныхъ тревогъ и опасеній. И могъ только покориться. Онъ созвалъ своихъ людей и, пока дикари продолжали пть и плясать, они составили въ одну пирамидку вс свои ружья, а потомъ изголодавшіеся солдаты и носильщики съ криками и ликованія устремились черезъ лсъ къ маисовому полю, бгомъ, перескакивая черезъ корни и пни.

Одинъ только Ибоко остался и попрежнему, съ ружьемъ въ рук, стоялъ возл Кванго. Но и его оттснила свита вождя Сангалимене.

Кванго видлъ, какъ Сангалимене сдлалъ знакъ кому-то, стоящему позади, и вдругъ понялъ и созналъ, что онъ стоитъ здсь совсмъ одинъ передъ тысячью черныхъ лицъ, разгоряченныхъ дикой, уродливой пляской. Каждое движеніе этихъ людей заставляло его еще глубже чувствовать, какая пропасть лежитъ между нимъ и ими.

Сангалимене и самъ пустился въ плясъ. Сперва онъ только раскачивался, на бедрахъ, притопывая ногой передъ Кванго, потомъ ринулся въ кругъ танцующихъ.

Кванго слдилъ за нимъ взглядомъ. Все это могучее, лоснящееся черное тло крючилось и изгибалось въ какихъ-то неестественныхъ варварскихъ вывертахъ, на которые было чудно и противно смотрть.

И вдругъ, сквозь весь этотъ шумъ прорвался крикъ. Потомъ другой, третій… Крики доносились оттуда, съ маисоваго поля…

——

Минуту спустя весь воздухъ звенлъ отъ тревожныхъ криковъ и зововъ на помощь. На черныхъ, ликующихъ лицахъ вокругъ Кванго читалъ уже нескрываемую, дикую ненависть. Внезапно передъ нимъ очутился Сангалимене. Толстая верхняя губа его вся вздернулась кверху, какъ у хищнаго звря, обнаживъ ослпительно блые зубы. Онъ крикнулъ Кванго:

— Вотъ теб Салонга!

Кванго задрожалъ всмъ тломъ и почувствовалъ, что силы покидаютъ его.

Ибо на вытянутой ладони Сангалимене лежала голова Салонги съ выколотыми, пустыми глазами.

Кванго схватился за револьверъ, но въ то же мгновеніе раздался выстрлъ. Сангалимене раскинулъ руки, которыя звонко шлепнулись о голыя бедра, зашатался, еще сильне оскалилъ блые зубы и упалъ мертвымъ.

Кванго отвернулся, и все передъ его глазами заволоклось туманомъ.

Онъ смутно видлъ, какъ толпа накинулась на Ибоко, который стоялъ, сверкая глазами и сжимая въ рук дымящійся стволъ ружья.

Псни и пляски прекратились, на площади царила теперь мертвая тишина. А тамъ, на маисовомъ пол, гд уже нсколько часовъ, какъ залегли въ засад воины Сангалимене, съ звринымъ нетерпніемъ поджидая врага, лилась кровь изъ зіяющихъ ранъ и перерзанныхъ глотокъ.

Когда Кванго, мигъ спустя, увидалъ блествшую на солнц занесенную надъ нимъ саблю, которая должна была отдлить его голову отъ туловища, точно кровавая молнія озарила его мозгъ, и онъ вдругъ понялъ.

Понялъ, что капитанъ Салонга пришелъ сегодня утромъ въ десять часовъ, какъ онъ назначилъ, съ такими же изголодавшимися, одурлыми отъ голода и усталости людьми, что и самъ онъ такъ же плохо соображалъ отъ усталости и голода и оттого погибъ.

И вдругъ услыхалъ какое-то странное хрюканье, поднимавшееся къ нему, словно изъ невдомой, бездонной глуби временъ.

Это старый двственный лсъ смялся надъ жалкимъ человкомъ, котораго мучилъ такой же страхъ смерти, какимъ терзалась и его собственная умирающая душа.

‘Русское Богатство’, No 5, 1912

Африканскія новеллы. Юргена Юргенсена

I. Желзный голодъ.

II. Возвращеніе Конго.

II. Блыя святки на Конго.

IV. Сангалимене изъ Упото.

Читайте также:

Африканскія новеллы.
Юргена Юргенсена

I.
Желзный голодъ.

II.
Возвращеніе Конго.

II.
Блыя святки на Конго.

IV.
Сангалимене изъ Упото.