АББАТЪ ЖЮЛЬ.
АББАТЪ ЖЮЛЬ.
Романъ Октава Мирбо.
Переводъ съ французскаго С. Б.
I.
II.
III.
——
——
Аббат Жюль, Мирбо Октав, Год: 1886
Время на прочтение: 194 минут(ы)
Мои родители почти никогда не разговаривали между собою, кром случаевъ, когда отецъ посл какой-нибудь тяжелой операціи или трудныхъ родовъ описывалъ за столомъ въ техническихъ, часто латинскихъ терминахъ тревожные моменты событія. И это не потому, чтобы они сердились другъ на друга, наоборотъ, они очень другъ друга любили, были дружны, вообще рдко можно было встртить боле согласную семью. Но привычка жить одними и тми же мыслями и впечатлніями, при полномъ отсутствіи романтизма отъ природы, исключала надобность въ разговорахъ. И мн они не находили, что сказать: по ихъ мннію, я былъ слишкомъ великъ для дтскихъ сказокъ и слишкомъ малъ для серьезныхъ вопросовъ. Къ тому же они были убждены, что хорошо воспитанный ребенокъ долженъ открывать ротъ только въ трехъ случаяхъ: когда онъ стъ, отвчаетъ урокъ и читаетъ молитву. Если мн иногда случалось протестовать противъ этой семейно-педагогической системы, то отецъ сурово останавливалъ меня ршительнымъ аргументомъ:
— Это еще что!.. Вонъ траписты никогда не разговариваютъ между собой!
Впрочемъ, если они и не были такъ ласковы и нжны со мною, какъ я того желалъ, то все же любили меня по своему.
Надо было что-нибудь выходящее изъ рамокъ обыденной жизни и профессіональныхъ интересовъ отца, чтобы они заговорили,— напримръ, перемщеніе знакомаго чиновника, подстрленная коза въ заповдномъ лсу г. де-Бланде, смерть сосда или всть о неожиданной свадьб. Возможная беременность богатыхъ паціентокъ также служила темой отрывистыхъ разговоровъ, приблизительно такого содержанія:
— Только бы мн не ошибиться,— говорилъ отецъ,— только бы она дйствительно была беременна.
— Да, это будетъ хорошая практика,— подтверждала мать:— четыре такихъ въ мсяцъ, пожалуй, было бы и довольно… Мы могли-бы купить себ рояль.
Отецъ щелкалъ языкомъ.
— Четыре въ мсяцъ!.. Захотла!.. Экая лакомка!.. Но эта несносная женщина всегда меня безпокоитъ: у нея такой узкій тазъ.
Еще не зная опредленно, какая таинственная часть тла обозначается словомъ тазъ, я уже съ девяти лтъ точно зналъ размры тазовъ всхъ женщинъ Віантэ, обусловливающихъ благополучные роды. Но научныя свднія о матк, плацент, пуповин нисколько не мшали моему отцу уврять меня, что дти родятся подъ капустнымъ листомъ.
Мн было извстно, что такое ракъ, опухоль, флегмона, мой слабый умъ мало но-малу обогащался ужасными представленіями о ранахъ, часто скрываемыхъ, какъ позоръ. Мн слышались вопли больныхъ, и это съ ранняго дтства сгоняло доврчивую улыбку съ моихъ устъ. Каждый вечеръ я видлъ, какъ отецъ раскладываетъ на стол свой карманный наборъ острыхъ и страшныхъ инструментовъ изъ блестящей стали, продуваетъ зонды, протираетъ ножи и тонкіе ланцеты до зеркальнаго блеска,— и мои мечты и грезы о чудныхъ феяхъ переходили въ хирургическій кошмаръ, гд сочился гной, грудами лежали отрзанныя конечности и валялись отвратительные окровавленные бинты и тряпки. Иногда отецъ цлый вечеръ занимался чисткой акушерскихъ щипцовъ, вынутыхъ изъ кузова кабріолета, гд онъ часто забывалъ ихъ. Онъ вытиралъ заржавленныя ручки желтымъ порошкомъ, полировалъ ложки и смазывалъ масломъ мсто ихъ соединенія. И, когда инструментъ становился блестящимъ, онъ доставлялъ себ удовольствіе примрной его манипуляціей при возможныхъ родахъ. Затмъ, укладывая ихъ въ мшокъ изъ зеленой саржи, онъ говорилъ:
— Ну, да все равно, не люблю я пользоваться ими… всегда боюсь случайности. Эти проклятые органы такъ хрупки!
— Это врно,— замчала мать,— но не забывай, что въ такихъ случаяхъ ты получаешь двойной гонораръ!
Если эти инструменты и разговоры и научали меня кое-чему, чего обыкновенно дти въ моемъ возраст не знаютъ, то все же они нисколько не интересовали меня. Въ моемъ жалкомъ существованіи не было ничего ужасне безконечныхъ часовъ семейныхъ трапезъ. Мн хотлось бгать, прыгать гд-нибудь на лстниц или въ корридор, пойти въ кухвю, къ старой Викторіи, которая, рискуя навлечь за себя выговоръ матери, позволяла мн залзать въ котлы, играть кранами у бочки, поворачивать вертелъ, а иногда приводила меня въ восхищеніе своими необыкновенными исторіями о разбойникахъ. Но послушаніе принуждало меня застывать неподвижно на двухъ старыхъ разрозненныхъ томахъ ‘Житія Святыхъ’, положенныхъ на сиднье моего низкаго стула, и я не смлъ встать изъ за стола раньше, чмъ мать ни подавала знака, что трапеза кончена. Лтомъ мою скуку разгоняли жужжаніе мухъ и осъ надъ тарелками съ фруктами, бабочки и мотыльки, привлекаемые запахомъ свжихъ цвтовъ и падавшіе на скатерть. Я любилъ смотрть въ открытое окно на возвышавшіеся вдали холмы Сенъ-Жака, подернутые голубоватой дымкой, гд за вершинами каждый день пряталось солнце. Увы! зимою не было ни мухъ, ни осъ, ни бабочекъ. Не видно было и неба… ничего, кром угрюмой столовой и моихъ родителей, погруженныхъ въ свои невдомыя мн думы, гд, я чувствовалъ это, мн не было мста.
Помню, цлый день лилъ дождь, и въ этотъ зимній вечеръ было особенно тоскливо: мать и отецъ за все время не проронили ни слова. Они казались мрачне обыкновеннаго. Отецъ по привычк сложилъ салфетку треугольникомъ, какъ длалъ это каждый вечеръ по окончаніи ужина, и вдругъ задалъ себ вопросъ:
— Но что онъ могъ длать въ Нарни!? Это непостижимо!
Короткими щелчками онъ стряхнулъ съ жилета и панталонъ застрявшія въ складкахъ крошки и пододвинулъ свой гулъ къ угасавшему камину. Онъ облокотился на колни и грлъ у огня руки, слегка потирая ихъ и время отъ времени хрустя суставами пальцевъ. Вошла Викторія съ засученными рукавами и стала убирать со стола. Когда она вышла, отецъ снова повторилъ съ особымъ удареніемъ свой вопросъ:
— Но что же онъ, какъ патеръ, могъ длать въ Париж?
Вдь шесть лтъ о немъ не было ни слуху, ни духу… Это очень любопытно… Мн страшно хочется узнать, въ чемъ дло!..
Я понялъ, что рчь идетъ о моемъ дяд, аббат Жюл. Утромъ отецъ получилъ отъ него письмо съ извстіемъ о скоромъ его возвращеніи. Письмо было кратко, безъ всякихъ объясненій. Въ немъ не было ни душевнаго волненія, ни нжности, ни извиненія въ долгомъ молчаніи. Онъ возвращался въ Віантэ и сообщалъ объ этомъ брату письмомъ, похожимъ на объявленія поставщиковъ своимъ заказчикамъ. Отецъ замтилъ, что почеркъ даже былъ рзче обыкновеннаго. И въ третій разъ онъ воскликнулъ:
— Но что онъ могъ длать въ Париж?!..
Мать, сидвшая за столомъ прямо, точно вытянувшись, со скрещенными руками и неопредленнымъ взглядомъ, покачала головой. Монастырски строгое выраженіе ея лица усугублялось еще гладкимъ чернымъ платьемъ, безъ всякихъ украшеній и признаковъ благо воротничка и манжетъ.
— Такой странный оригиналъ?..— я уврена, что ничего хорошаго!— замтила она. И, помолчавъ, сухимъ тономъ прибавила:— Могъ бы остаться и въ Париж… Я не жду ничего путнаго отъ его возвращенія.
— Конечно, конечно,— согласился отецъ,— съ такимъ характеромъ, какъ у него, трудно прожить счастливо всю жизнь!.. Понятно, не проживешь… Тмъ не мене…
Онъ подумалъ нсколько минутъ и продолжалъ:
— Тмъ не мене, мой другъ, очень выгодно, что аббатъ будетъ жить съ нами… Чрезвычайно выгодно.
Мать пожала плечами и съ живостью отвтила:
— Выгодно?!.. Ты это думаешь!.. Вдь семья для него ничто, точно также какъ и церковная служба… Прислалъ ли онъ хоть разъ подарокъ мальчику къ новому году? А вдь онъ — его крестникъ… А когда ты ухаживалъ за нимъ во время его тяжкой болзни, забросилъ для него свои дла и проводилъ цлыя ночи у его постели,— поблагодарилъ онъ тебя хоть словомъ? Ты все говорилъ: онъ намъ сдлаетъ хорошій подарокъ. А гд онъ, этотъ хорошій подарокъ?.. Зайцы, бекассы, жирныя форели,— чмъ мы его только ни пичкали! Мы должны были отказываться отъ всего вкуснаго ради него. Точно мы обязаны были все это длать…
— Ну, конечно,— прервалъ отецъ.— Старались длать какъ можно лучше.
— Мы просто были дураками. Онъ плохой родственникъ, плохой патеръ, прямо — грубое существо!.. Если онъ теперь возвращается въ Віантэ, значитъ, все растратилъ, пролъ, уперся лбомъ въ стну… И онъ сядетъ на нашу шею!.. Только этого не хватало!
— Ну, ну, мой другъ, ты очень преувеличиваешь! Если онъ детъ опять сюда, то только потому, что вообще никогда не могъ усидть на одномъ мст. Это сущій чортъ!.. Теперь онъ бросаетъ Парижъ, какъ кинулъ епархію, гд могъ бы далеко пойти, какъ бросилъ свой приходъ въ Рандонэ, гд ему было такъ спокойно и выгодно жить. Ему просто нужно вчно что-нибудь новое… Онъ нигд не можетъ найти себ мста… Ну, а насчетъ его состоянія, я съ тобою несогласенъ. Онъ былъ порядочно скупъ. Припомни-ка, что это былъ за скряга!
— Скряжничество не мшаетъ, мой другъ, растрачивать деньги на глупыя прихоти. Разв можно знать, какія фантазіи могутъ явиться въ такомъ мозгу? И потомъ ты забываешь, что передъ отъздомъ въ Парижъ аббатъ продалъ ферму, луга и лсъ въ Фодьер? Зачмъ? И гд теперь вс эти деньги?
— Вотъ это врно!— отвчалъ отецъ и сразу задумался.
— Не говорю ужъ о томъ, что общая антипатія къ нему можетъ отразиться на твоихъ выборахъ, а пожалуй, даже и на твоей практик. Напримръ, Бернары удерживаются тобою съ такимъ трудомъ, и ничего удивительнаго не будетъ, если они тебя бросятъ… Конечно, это возможно!.. И поди-ка ищи другихъ, склонныхъ такъ же часто хворать и такъ хорошо платить!
Отецъ откинулся на спину стула, сдлалъ гримасу и почесалъ затылокъ.
— Да, да,— пробормоталъ онъ нсколько разъ,— ты права! Все это возможно…
Голосъ матери принялъ таинственный оттнокъ.
— Послушай,— сказала она,— я никогда не хотла говорить теб, чтобы не встревожить… Но я вчно дрожу въ ожиданіи несчастья. Вспомни Верже, убійцу архіепископа: онъ тоже былъ священникъ, сумасшедшій, изступленный, какъ аббатъ Жюль!..
Отецъ порывисто обернулся. Въ глазахъ его отразился ужасъ. Казалось, онъ вдругъ увидлъ передъ собою бездну.
— Верже, кой чортъ Верже!— пробормоталъ онъ, дрожа,— что ты говоришь!
— Ну, да. Я часто думала объ этомъ… Рдко я развертывала твою газету безъ сердечнаго трепета!.. Всего можно ожидать!.. Въ твоей семь вс такіе сумасброды.
Разговоръ прекратился, и снова наступила полнйшая тишина.
На двор по прежнему вылъ втеръ и гнулъ деревья, и дождь барабанилъ въ окно. Отецъ съ тревогой во взор слдилъ за умиравшимъ пламенемъ, мать, задумчивая и поблднвшая отъ длиннаго разговора, сидла, устремивъ, какъ всегда, блуждающій взоръ въ пространство. А я въ этой полутемной, пустой столовой, безъ мебели и съ голыми стнами, съ окнами, погруженными въ ночной мракъ, чувствовалъ себя грустнымъ, одинокимъ, заброшеннымъ. Съ потолка, со стнъ, даже изъ глазъ моихъ родителей исходилъ холодъ, окутывалъ меня, какъ ледяной плащъ, проникалъ мое тло и сжималъ сердце Мн хотлось плакать. Я сравнивалъ нашу монастырскую, угрюмую жизнь съ жизнью Сервьеровъ, нашихъ друзей, гд мы обдали каждую недлю по четвергамъ. Какъ я завидовалъ внутренней теплот, царившей въ ихъ дом! Мягкіе ковры, стны съ веселыми картинами и фамильными портретами въ овальныхъ рамахъ,— эти воспоминанія о далекомъ прошломъ, охраняемомъ съ такимъ благоговніемъ, прелестныя бездлушки, каждая, какъ улыбка, радующая взоръ, и вс вмст говорящія объ изысканности привычекъ. Почему моя мать не такая, какъ г-жа Сервьеръ? Почему она не такая же веселая, оживленная, любящая, не одвается въ такія же красивыя платья съ кружевами и съ цвтами у пояса, а волосы ея не закручены въ свтлый узелъ на голов и не пахнутъ такъ пріятно? Г-жа Сервьеръ была такъ очаровательна, приводила меня въ такое умиленіе, что я никогда ни садился на ея стулъ иначе, какъ ни понюхавъ и ни поцловавъ мсто, гд она сидла. Почему я не относился такъ же къ своей матери? Почему мн не такъ хорошо, какъ моимъ ровесникамъ, Максиму и Жанн? Они могутъ болтать, бгать, играть во всхъ углахъ, они счастливы, у нихъ большія книги съ золотымъ обрзомъ, ихъ отецъ объясняетъ имъ картинки, вызывая удивленіе и смхъ… Сдерживая звоту, я вертлся на жесткомъ ‘Житіи Святыхъ’, служившемъ мн сидньемъ, и не находилъ для себя удобнаго положенія. Чтобы развлечь слухъ и глаза, я прислушивался къ стуку деревянныхъ башмаковъ Викторіи по каменнымъ плитамъ кухни, къ звону посуды и слдилъ за трепетавшимъ свтлымъ кружкомъ отъ лампы на потолк.
Въ этотъ вечеръ отецъ забылъ отмтить въ записной книжк свои визиты къ больнымъ, а такъ же не просмотрлъ газеты: два дла, обыкновенно выполнявшіяся имъ съ неуклонной правильностью.
Чтобы разсяться немного, я сталъ думать о своемъ дяд аббат, возвращеніе котораго вызвало, противъ обыкновенія, такой длинный и живой разговоръ между моими родителями. Я былъ очень малъ, когда онъ ухалъ, мн едва минуло три года, но я все же удивился, когда въ моей памяти очень смутно воскресъ его образъ: вдь съ того времени ни проходило дня, чтобы меня не пугали дядей, онъ рисовался какимъ-то чортомъ, страшнымъ людодомъ, уносившихъ непослушныхъ дтей! Разсказывали мн, что однажды, играя въ его саду въ Рандонэ, я упалъ въ корзинку съ тюльпанами. Разъяренный дядя жестоко отодралъ меня хлыстомъ, предназначеннымъ выколачивать рясы. Когда хотли ярко описать какое-нибудь нравственное или физическое уродство, мои родители никогда не упускали случая пользоваться сравненіемъ: ‘онъ уродливъ, какъ аббатъ Жюль… грязенъ, какъ аббатъ Жюль… обжора, какъ аббатъ Жюль… наглъ, какъ аббатъ Жюль… вретъ, какъ аббатъ Жюль’. Если я плакалъ, мать, чтобы пристыдить меня, говорила: ‘О, какой онъ противный… онъ похожъ на аббата Жюля!’ Если я проявлялъ непослушаніе: ‘продолжай, продолжай, мой мальчикъ, ты кончишь тмъ же, чмъ и аббатъ Жюль!.’ Аббатъ Жюль воплощалъ вс недостатки въ мір, вс пороки, вс преступленія, вс низости, все таинственное. Очень часто насъ посщалъ кюре Сорта и каждый разъ онъ спрашивалъ:
— Ну, какъ, все нтъ извстій отъ аббата Жюля?
— Увы! ничего нтъ, батюшка.
Кюре складывалъ короткія и жирныя руки на толстомъ живот и, склонивъ голову, говорилъ удрученнымъ тономъ:
— Все можетъ быть, все можетъ быть! Вчера я опять отслужилъ по немъ обдню.
— Не умеръ ли онъ, батюшка?
— О, сударыня, если бы умеръ, то было бы извстно.
— Можетъ быть, это было бы лучше.
— Можетъ быть! Милосердіе Божіе такъ безконечно!.. Кто знаетъ. Но для духовенства это ужасно грустно, ужасно грустно!
— И для семьи, батюшка.
— Для всего околодка. Для всхъ грустно!
И кюре проглатывалъ свою молитву, сильно сопя.
Вспоминаю также разсказы о юности аббата, когда отецъ бывалъ въ хорошемъ настроеніи. Полустыдясь, полудовольный, онъ начиналъ строгимъ тономъ, общая вывести изъ фактовъ нравоученіе, но мало по малу поддавался пагубной заразительности продлокъ дяди и кончалъ свой разсказъ взрывомъ неудержимаго смха и хлопаньемъ себя по бедрамъ. Одинъ разсказъ изъ многихъ произвелъ на меня особенное впечатлніе. Иногда, когда я замчалъ, что лицо отца немного разглаживается отъ морщинъ, я просилъ его:
— Папочка, разскажи про дядю Жюля и тетку Атали.
— Но хорошо ли ты велъ себя сегодня? Зналъ ли уроки?
— Да, да, папочка! Пожалуйста, разскажи!
И отецъ начиналъ:
— Твоя бдная тетка Атали… увы! мы ее уже потеряли!.. была въ дтств очень обжорлива, до такой степени, что при ней нельзя было оставить ничего състного,— она тотчасъ же все уничтожала. Изъ кладовой она воровала остатки рагу, въ шкафахъ залзала пальцами въ банки съ вареньемъ: въ саду грызла яблоки на самыхъ вткахъ, и садовникъ былъ въ отчаяніи, воображая, что плоды портятъ блки или другія вредныя животныя. Онъ увеличилъ количество силковъ, сторожилъ по ночамъ, а тетка твоя смялась надъ нимъ. ‘Ну, какъ блки, дядя Франсуа?’ — ‘Ахъ, барышня, не говорите о нихъ. Какія-то вдьмы, право!.. Но и ихъ, все равно, подстерегу’.— И онъ накрылъ твою тетку. Ее строго наказали, потому что обжорство и непослушаніе — самые гнусные пороки… Хотя Атали была большая проказница, но очень слабаго здоровья. Она сильно кашляла, и спасались за ея легкія. Для поправленія здоровья, твоя бабушка заставляла ее каждое утро выпивать ложку трески ваго жира… Тресковый жиръ очень невкусенъ, а какъ я уже сказалъ, тетка твоя была большая лакомка. Чтобы уговорить ее выпить, нужны были всевозможныя ухищренія. Между тмъ нсколько мсяцевъ такого лченія поправили ее: на щекахъ появился румянецъ, кашель уменьшился… Это, однако, не помшало ей впослдствіи умереть отъ чахотки. У нея были каверны. А когда появляются каверны, ничего уже не подлаешь, приходится умирать не сегодня-завтра… У непослушныхъ дтей всегда бываютъ каверны…
Очевидно, чтобы произвести большее впечатлніе своими пророческими словами, отецъ всегда останавливался на минуту въ этомъ мст разсказа. Онъ въ упоръ глядлъ на меня, долго сморкался и въ то время, какъ по мн съ ногъ до головы пробгала дрожь при мысли, что со мной можетъ случиться то же, что съ теткой Атали, продолжалъ веселымъ тономъ:
— Однажды утромъ твой дядя Жюль,— ему было тогда десять лтъ,— вошелъ въ одной рубашк въ комнату сестры. Въ одной рук онъ держалъ бутылку тресковаго жира, а въ другой — мшокъ шоколадныхъ лепешекъ, какъ-то забытыхъ въ ящик буфета. Бдная двочка спала, онъ грубо разбудилъ ее. ‘Ну-ка, выпей свою ложку!’ сказалъ онъ. Тетка твоя сначала отказалась. ‘Выпей ложку,— повторилъ Жюль,— и я дамъ теб шоколадныхъ лепешекъ’. Онъ открылъ мтокъ, тряхнулъ конфектами, захватилъ цлую горсть и, щелкнувъ языкомъ, показалъ ей: ‘Вкусныя, прибавилъ онъ, необыкновенно вкусныя!.. Есть съ кремомъ. Ну, выпей!’ Атали выпила, скорчивъ ужасную гримасу. ‘Ну, теперь еще одну ложку, и я дамъ теб дв лепешки, слышишь, дв. вкусныя лепешки!’ Она выпила еще ложку. ‘Теперь еще одну, и я теб дамъ три’. Она выпила третью, потомъ четвертую, шестую, десятую, пятнадцатую, наконецъ, всю бутылку… Дядя твой былъ въ восторг. Онъ принялся танцевать по комнат, потрясая пустой бутылкой и крича: ‘Вотъ такъ ловко!.. Теперь ты заболешь и два дня тебя будетъ тошнить. Ахъ, какъ я доволенъ!’ Атали плакала, ее страшно тошнило. Она, дйствительно, сильно заболла, едва не умерла. Цлую недлю у нея была лихорадка и рвота, и она пролежала въ постели дв недли. Жюля отхлестали и посадили въ темный карцеръ, но никакими силами нельзя было вырвать у него ни слова раскаянія. Наоборотъ, онъ все повторялъ: ‘ее тошнитъ, рветъ, ахъ, какъ я доволенъ!’
И отецъ, разражаясь хохотомъ, заключалъ:
— Этакій негодяй этотъ Жюль!
Вс эти подробности, часто повторяемыя, казалось, навсегда должны были запечатлть въ моемъ робкомъ дтскомъ ум черты дяди. Но, нтъ! У меня осталось о немъ смутное, измнчивое представленіе, и мое, возбужденное семейными разсказами, воображеніе придавало ему тысячу различныхъ и страшныхъ формъ. Мой дядя аббатъ! Повторяя про себя эти слова, я видлъ передъ собой призракъ, всклокоченный, съ изборожденнымъ гримасами лицомъ, смшной и страшный въ одно и то же время, и я не зналъ, бояться ли мн его, или смяться надъ нимъ. Мой дядя аббатъ! Я силился при помнить его настоящую физіономію, возстановлялъ въ памяти вс тяжелыя обстоятельства своей жизни, гд онъ являлся реальнымъ и живымъ. Напрасно… Отъ всей фигуры дяди, стершейся въ мозгу, какъ старая пастель, въ воспоминаніи сохранилось только длинное костлявое тло, тяжело опустившееся въ глубокомъ кресл, положенныя подъ сутаной одна на другую ноги, худыя и высохшія въ зеленыхъ носкахъ, съ торчащими лодыжками и съ точно обрубленными пальцами, кругомъ его — книги. На срой стн свтлой комнаты картина, изображающая какихъ-то людей съ рыжими бородами, склонившихся надъ покойникомъ. Слышу голосъ непріятнаго тембра, до сихъ поръ еще раздающійся въ моихъ ушахъ, какой-то свистящій, чахоточный, всегда ворчливый и упрекающій съ раздраженіемъ всхъ и вся: ‘Негодяй, негодяй!’ И это все!
Я не испытывалъ особеннаго желанія видть его, инстинктивно понимая, что онъ не внесетъ въ мою жизнь ни новой привязанности, ни веселья. Я также былъ увренъ, что мн нечего ждать отъ плохого крестнаго отца, который съ самаго моего рожденія не купилъ мн ни одной конфектки, не сдлалъ ни одного подарка моей матери, а на новый годъ ни разу не прислалъ даже письма. Я слышалъ, что онъ меня не любитъ, не любитъ никого вообще, но вритъ въ Бога и всегда злится. У меня сжималось сердце при мысли, что онъ можетъ прибить меня, какъ когда-то, своимъ хлыстомъ. Тмъ не мене я не могъ не заразиться любопытствомъ, возбуждавшимся во мн оживленными восклицаніями отца: ‘И что онъ могъ длать въ Париж цлыхъ шесть лтъ!’ Этотъ вопросъ, какъ мн казалось, заключалъ въ себ непроницаемую тайну. Мн представлялся аббатъ Жюль въ смутной, волнующейся дали, окруженный туманными призраками, предающійся непозволительнымъ дламъ, отъ непониманія которыхъ я страдалъ… Въ сущности, почему онъ ухалъ отсюда? Почему ничего неизвстно о его жизни гамъ? Зачмъ онъ возвращается?.. Какое впечатлніе онъ произведетъ на меня? Его костлявое тло, высохшія ноги, зеленые носки, бутылка тресковаго жира, тюльпаны, хлыстъ,— все это плясало въ моей голов бшенную сарабанду. Наканун прізда безпокойнаго дяди я испытывалъ тотъ же притягательный страхъ, какой охватывалъ меня въ ярмарочныхъ звринцахъ и циркахъ. Вдругъ увижу передъ собой страшное, непонятное чудовище, дьявольской силы, страшне того паяца въ рыжемъ парик, который глотаетъ сабли и горящую паклю, или боле опасное, чмъ негръ, пожирающій дтей и съ дикимъ хохотомъ обнажающій свои ослпительные зубы!.. Все сверхъестественное, что могъ представить себ мой возбужденный умъ,— воплотилось въ лиц аббата Жюля. То карликъ, то гигантъ, онъ чудился мн то подъ каждой травинкой, то вдругъ закрывалъ все небо, огромный, выше самой высокой горы. Я не хотлъ думать о возможныхъ послдствіяхъ пребыванія аббата Жюля въ Віантэ: мало по малу меня охватилъ ужасъ, и дядя представился мн съ крючковатымъ носомъ, съ горящими, какъ угли, глазами и съ парой огромныхъ роговъ, прямо направленныхъ на меня…
Лампа коптила. Рзкій запахъ наполнялъ столовую. И странно, никто не обратилъ на это вниманія. Родители молчали по прежнему. Мать сидла неподвижно и продолжала грезить съ неопредленнымъ взоромъ, отецъ съ яростью мшалъ уголья въ камин, дробилъ ихъ щипцами, при чемъ пепелъ сдыми клочьями разлетался въ разныя стороны. Втеръ затихъ. Деревья тихо шелестли, дождь падалъ съ монотоннымъ шумомъ на землю. Вдругъ въ тишин раздался звонъ колокольчика у входа.
— Это Робены,— сказала мать.— Пойдемъ въ гостиную.
Она встала, взяла лампу, убавила огонь, и мы пошли за ней: я довольный, что могу размять ноги, отецъ, все повторяя шепотомъ:
— Но что же онъ могъ длать въ Париж?!
Дома въ Віантэ расположены на склон небольшого холма, во обимъ сторонамъ Мортаньской дороги, которая, въ разстояніи одного километра отъ города, выходитъ изъ чащи лса прелестной проской. Дома имютъ нарядный и веселый видъ, большинство изъ кирпича съ высокими крышами и окнами, привтливо украшенными лтомъ цвтами и вьющимися растеніями. Нкоторые домики окружены садами, съ разбитыми симметрично клумбами, и стнами, увитыми шпалерными деревьями и виноградомъ. Переулки неожиданно открываютъ видъ на обширныя поля и съ другой стороны выходятъ на единственную городскую улицу, перескающую городъ пополамъ. Въ центр города улица расширяется въ обширную площадь, съ фонтаномъ посредин. Дале большая дорога спускается въ долину, перебгая черезъ рку по мосту изъ розоваго гранита, и спокойно вьется среди полей и рощъ. На возвышеніи стоитъ старая неуклюжая церковь, украшенная остроконечной колокольней, напоминающей бумажный колпакъ. Отъ церкви къ городу ведетъ аллея изъ вязовъ, любимое мсто для дтскихъ игръ. Направо — школы и наше жилище, налво — домъ священника, отдленный отъ кладбища полуразрушенной обвалившейся стной, за которой виднются покосившіеся кресты и покрытыя травою могилы. Посреди вязовой аллеи — распятіе, на которомъ изображеніе Христа изъ крашенаго дерева испортилось уже отъ сырости и сломано, что, однако, не мшаетъ врующимъ склоняться у подножія креста и бормотать молитвы, перебирая четки.
Въ эту эпоху въ Віантэ насчитывалось дв тысячи пятьсотъ жителей. Между ними было около двадцати семей буржуа и чиновниковъ. Между собою они видлись очень рдко, даже родственники не бывали другъ у друга, находясь въ постоянныхъ нелпыхъ и мелочныхъ ссорахъ изъ-за тщеславія или наслдства. Наши знакомства ограничивались: Сервьерами, роскошь которыхъ стсняла моихъ родителей, возбуждая къ нимъ недовріе, кюре Сортэ, прекраснымъ старикомъ, добрымъ и покладистымъ, безконечно чистая душа котораго вчно вовлекала его въ самыя грубйшія ошибки, и, наконецъ, Робенами, ставшими скоро друзьями дома. Время отъ времени насъ на, вщалъ еще кузенъ Дебрэ, старый пхотный капитанъ въ отставк, отчаянный оригиналъ, занимавшійся набивкой чучелъ сусликовъ и хорьковъ, которымъ онъ придавалъ всевозможныя комическія и претенціозныя положенія. Онъ тратилъ на это все свое время и жилъ пенсіей. Но его принимали очень холодно, потому что онъ не могъ произнести двухъ словъ безъ ругани, и мать увряла, что отъ него ‘несетъ покойникомъ’. Робены, перехавшіе въ нашъ городъ четыре года тому назадъ, тотчасъ же близко сошлись съ нами. Съ перваго же свиданія мы почувствовали себя людьми одной и той же породы. Такъ какъ между Робенами и моей семьей не было соперничества ни въ денежныхъ интересахъ, ни въ самолюбіи, а инстинкты, вкусы и взгляды на жизнь вполн сходились, то дружба между нами установилась прочная, не трудно, впрочемъ, было замтить, что дружба эта покоилась на откровенномъ эгоизм и не устояла бы передъ необходимостью хотя бы ничтожной жертвы или выраженія преданности.
Г. Робенъ долго былъ стряпчимъ въ Байе. Посл того, какъ онъ продалъ свою фирму, его назначили мировымъ судьей въ Віантэ, благодаря протекціи одного сенатора, о которомъ онъ, при всякомъ удобномъ случа, говорилъ съ большимъ энтузіазмомъ. Это былъ человкъ лтъ около пятидесяти, неисправимо тщеславный, напыщенный и глупый. Лицомъ онъ былъ похожъ на обезьяну: торчавшая впередъ и плохо обритая верхняя губа длала необыкновенно большимъ промежутокъ между плоскимъ носомъ и широкимъ до ушей ртомъ. Сверхъ всего, онъ былъ маленькаго роста, толстый, съ желтымъ лицомъ, обрамленнымъ сдоватой бородой, съ большимъ животомъ и волосатыми руками. По привычк вчно таскаться по судамъ и канцеляріямъ съ длами подъ мышкой, онъ не появлялся иначе, какъ въ высокой шляп, въ черномъ кашемировомъ редингот, въ бломъ галстух и въ калошахъ,— единственная уступка, которую онъ сдлалъ мстнымъ обычаямъ. По совершенно неизвстнымъ причинамъ, его считали человкомъ суровой неподкупности, старымъ римляниномъ, а между тмъ наканун суда можно было видть, какъ въ его квартиру входили крестьяне съ корзинами, наполненными всевозможной живностью, и уходили обратно уже безъ всякой ноши.
Даже его политическіе противники отдавали должное его независимости и достоинству, хотя онъ всегда умышленно приговаривалъ ихъ къ высшей мр наказанія, когда имъ случалось попадать въ его камеру. Наконецъ, ни одинъ профессоръ права не былъ боле его вооруженъ знаніемъ гражданскихъ законовъ: онъ могъ цитировать ихъ наизусть цликомъ въ точномъ порядк расположенія параграфовъ. По крайней мр, онъ любилъ хвастаться этимъ фокусомъ своей памяти и скромно предлагалъ охотникамъ до нелпыхъ пари испробовать его. Никто до сихъ поръ не ршался принять его предложеніе, и онъ стяжалъ себ славу наилучшаго юрисконсульта въ кантон и за его предлами. Такъ же онъ зналъ вс ршенія кассаціоннаго суда, вообще онъ зналъ все. Но у него былъ странный недостатокъ въ произношеніи: б онъ произносилъ какъ д, а п какъ т. Часто поэтому получались слова необыкновеннаго комизма, возбуждавшія недоразумнія во время засданій. Это, однако, нисколько не умаляло его престижа серьезнаго судьи и уважаемаго человка.
Иногда Робенъ, собираясь гулять, заходилъ за мной, и мы бродили по дорогамъ. Внезапно онъ останавливался, нсколько минутъ пыхтлъ и, склонившись слегка впередъ, съ величественнымъ жестомъ, начиналъ импровизировать свои будущія рчи, произнося краснорчивыя фразы, съ свойственной ему замной буквъ.
— Господа!— гремлъ онъ,— что сказать объ этомъ молодомъ человк, воспитанномъ въ благочестивой семь и, благодаря своимъ низкимъ страстямъ, попавшемъ на эту позорную скамью?.. Да, господа…
Онъ воодушевлялся, взывалъ къ справедливости, заклиналъ закономъ, бралъ въ свидтели Бога. Руки безпорядочно и часто вздымались къ небу, какъ крылья втряной мельницы.
— Да, господа, современное общество, основы котораго…
И по мр того, какъ онъ говорилъ, все повышая голосъ,
испуганныя птицы разлетались съ тревожнымъ щебетаніемъ, сороки перескакивали съ земли на деревья, вдали лаяли собаки.
— Да плачь же, плачь, негодный!— кричалъ мн Робенъ, едва дыша и въ безсиліи опускаясь на откосъ у дороги. Въ такомъ положеніи онъ оставался минутъ десять, вытирая мокрый отъ ораторскаго напряженія лобъ.
На обратномъ пути онъ давалъ мн наставленія:
— Вотъ кончишь ты юристомъ или докторомъ, подешь въ Парижъ,— помни, мой другъ, что нужно быть экономнымъ… Въ экономіи — все, она обусловливаетъ вс добродтели…
И въ сотый разъ онъ приводилъ мн въ примръ одного молодого человка въ Байе. Богатый промышленникъ-отецъ посылалъ ему на жизнь въ Париж по дв тысячи франковъ въ мсяцъ. Молодой человкъ лишалъ себя всего, питался и одвался, какъ бднякъ, никуда не выходилъ и тратилъ на жизнь едва сто франковъ въ мсяцъ. Свои сбереженія онъ пряталъ въ шерстяной чулокъ и на нихъ покупалъ желзнодорожныя акціи и государственную ренту.
— Это божественно!— восклицалъ Робенъ, трепля меня по щек.— Такое поведеніе прямо божественно!.. Будь экономенъ, мой мальчикъ. При экономіи, одно су — не су, а цлыхъ два, какъ говоритъ моя жена, которая все знаеті… А потомъ…
И, задорно заложивъ на ухо шляпу и вертя въ воздух своею тростью, точно онъ очерчивалъ себя магическимъ кругомъ, мировой судья весело заканчивалъ:
— Впрочемъ, экономія нисколько не мшаетъ удовольствіямъ, пострленокъ!.. Надо же пользоваться молодостью
Свои совты онъ называлъ подготовленіемъ меня къ жизни и къ борьб съ ней въ будущемъ.
Г-жа Эстоки Робенъ, которая ‘знала все’, представляла собою длинную, сухую, угловатую фигуру, съ краснымъ шелушившимся мстами лицомъ. Короткій вздернутый носъ поражалъ широко разставленными ноздрями, свтлые волосы съ зеленоватымъ оттнкомъ жидкими начесами прилипали къ сдавленнымъ вискамъ. Невозможно было встртить боле неуклюжую женщину. Ея естественное безобразіе увеличивалось еще смшными манерами, подчеркивать которыя, казалось, доставляло ей удовольствіе. Она шепелявила и, рзко выкрикивая слова, произносила ихъ какъ-то по складамъ, испуская вздохъ передъ каждымъ слогомъ. Это дйствовало на нервы, какъ треніе пальцемъ по мокрому стеклу. Мало того, всякое слово сопровождалось жеманными улыбками, киваніями, присданіемъ и цлой серіей нелпыхъ жестикуляцій и претенціозныхъ позъ,— что придавало ея фигур видъ развинченнаго манекена. Одержимая желаніемъ быть всегда предметомъ неослабнаго вниманія, она вчно жаловалась на боли то въ голов, то въ живот, то въ груди, стонала и охала и въ конц концовъ просила разршенія распустить корсетъ.
— Уфъ!— говорила она.— Это не потому, что онъ меня давитъ, наоборотъ, но каждый вечеръ въ этотъ часъ меня пучитъ, я разбухаю вдвое… Такъ непріятна!.. Что это такое, г. Дервель, какъ вы думаете?
— Маленькая диспепсія, должно быть,— отвчалъ отецъ.— А отправленія хороши?.. правильны?..
Г-жа Робенъ опускала глаза и жеманно отвчала:
— Да… приблизительно… то есть… ахъ, Боже мой!.. Какіе у этихъ докторовъ не поэтическіе вопросы, неправда ли, дорогая? Ни за что не хотла бы быть докторомъ… Чего у нихъ только ни насмотришься… И потомъ я страшно боюсь больныхъ.. Они производятъ на меня впечатлніе животныхъ!
Я ее ненавидлъ, часто испытывая на себ ея жестокость. У г-жи Робенъ было два сына. Одинъ, Робертъ, юноша двадцати трехъ лтъ, служилъ солдатомъ въ Африк. О немъ избгали говорить, и онъ никогда ее прізжалъ въ Віантэ. Другой, Жоржъ, моложе меня на два года — болзненное и уродливое существо. Мать рдко показывала его, стыдясь его морщинистаго лица, маленькихъ кривыхъ ногъ и тщедушнаго тла этого запоздалаго и нежеланнаго ребенка… Мое лицо, считавшееся красивымъ, и крпкое здоровье давали мн превосходство надъ жалкимъ недоноскомъ, и я нжно любилъ его. Къ тому же онъ былъ такой кроткій, добрый и безропотный. Я хотлъ, чтобы онъ былъ постояннымъ товарищемъ моихъ игръ, и считалъ бы себя счастливымъ, если бы могъ оберегать его, помогать своей силой его слабости. Онъ тоже стремился ко мн. Я угадывалъ это по его умоляющему взору, гд свтилась вся это бдная, порабощенная душа, томившаяся, какъ въ тюрьм, жаждавшая солнца и свободы. Изъ-за запертыхъ наглухо оконъ болзненный взоръ его безнадежно слдилъ на полетомъ птицъ, какъ бы умоляя ихъ унести его на своихъ крыльяхъ къ свту, въ безконечность… Но своею ревнивой и угрюмой завистью г-жа Робенъ постоянно воздвигала между нами непроницаемую каменную стну. Она всегда разлучала насъ, не допускала, чтобы насъ видли рядомъ, потому что безобразіе сына выступало тогда еще рзче. Оскорбленная одновременно въ своей материнской гордости и въ женскомъ самолюбіи, она ненавидла все молодое, красивое и живое. Меня она не терпла особенно за мои розовыя щеки, за здоровое тло и за чистую и горячую кровь въ моихъ жилахъ. Она, казалось, считала меня похитившимъ все это у ея сына, и на меня возлагала всю отвтственность за свои ошибки и страданія. Случалось, что она нарочно наступала мн на ноги, и мн было такъ больно, что я начиналъ плакать. Тогда она извинялась въ своей неловкости, сопровождая извиненіе тысячью лицемрныхъ нжностей. Наедин она меня толкала, била ногами и кулаками, часто предательски щипала мн руки и, чтобы никто не замтилъ, прибавляла мяукающимъ голосомъ: ‘О, крошка! Какой ты очаровательный!’ при чемъ на ея тонкихъ и сухихъ отъ ненависти губахъ появлялась ужасная гримаса улыбка. Однажды, когда мы гуляли но высокой насыпи, она легкимъ движеніемъ локтя столкнула меня съ откосъ, и я полетлъ внизъ. Меня подняли съ исцарапанными руками и лицомъ, изодраннымъ терновникомъ. Все тло было покрыто ушибами. Я ничего не сказалъ своимъ родителямъ, боясь подвергнуться еще боле жестокимъ преслдованіямъ съ ея стороны. Къ тому же г-жа Робенъ съ родителями всегда говорила обо мн не иначе, какъ въ самыхъ нжныхъ и умиленныхъ выраженіяхъ, и мать моя еще больше любила ее за такую привязанность ко мн.
— Альбертъ, дитя мое, будь ласковъ съ г-жей Робенъ… Она такъ добра къ теб,— при каждомъ удобномъ случа говорила мать.
Эти увщанія выводили меня изъ себя и глубоко возмущали мое чувство справедливости. Но что я могъ сдлать? Мн бы не поврили, а если бы заговорилъ, то, пожалуй, и наказали.
Каждый день, кром четверга, Робены приходили къ намъ по вечерамъ. Моя мать и г-жа Робенъ усаживались за шитье и бесдовали о хозяйств, жалуясь на возраставшую дороговизну мяса.
— На хлбъ уже нтъ больше таксы! Какая гнусность!.. Не удивительно, что на плечахъ булочницы Томъ мы видимъ такія шали, которыя намъ и не по карману! Еще бы: на наши деньги!
Слово деньги не сходило съ ихъ устъ. Оно приводило меня въ ярость, смущало, точно въ немъ было что-то непристойное.
Г. Робенъ и отецъ усаживались за пикетъ и играли серьезно, вдумчиво, подготовляя въ непріязненномъ молчаніи другъ другу грозные капоты и страшные девяносто. Иногда они говорили о политик, трепетали при воспоминаніи о кровавомъ 1848 год, восхищались заслугами г. де-ла-Геронніера, сравнивали Жюля Фавра съ Маратомъ.
— Онъ разъ пріхалъ защищать дло въ Байе,— говорилъ своимъ своеобразнымъ выговоромъ г. Робенъ.— Я его видлъ. Ахъ, мой другъ, какая у него была страшная физіономія! Онъ положительно нагонялъ страхъ! Но, надо отдать ему справедливость, говоритъ онъ хорошо. Что бы ни говорилъ, знаете ли,— все вдохновенно!..
По воскресеньямъ затвали игру въ домино вмст съ кюре Сортэ. И хотя ставкой служили обыкновенные скромные бобы, г-жа Робенъ при чужомъ выигрыш жестоко ссорилась, требуя въ каждомъ сомнительномъ случа строгаго исполненія писаныхъ правилъ игры. Въ качеств человка, привычнаго къ выясненію темныхъ юридическихъ вопросовъ, г. Робенъ уполномочивался разъяснять, распутывать, оспаривать и судить.
— Правила игры,— говорилъ онъ, принимая важную позу предсдателя суда,— совсмъ не то, что законъ. Тмъ не мене, совершенно очевидно, что соотношенія, сближенія, скажу даже, аналогія…
Въ конц концовъ онъ всегда разршалъ затрудненія въ пользу своей супруги.
Подъ тмъ предлогомъ, что они не нашли подходящей квартиры для устройства съ своею мебелью, оставленной въ Байе на попеченіи тетки, Робены временно нанимали первый этажъ въ дом сестеръ Лежаръ, двухъ старыхъ двъ, очень богатыхъ и набожныхъ, толстыхъ и круглыхъ. Он одвались совершенно одинаково и об украшены были чудовищными зобами, составлявшими одну изъ достопримчательностей Віантэ. Квартира была тсна и неуютна, обставлена только самымъ необходимымъ. Робены не держали прислуги и никого не принимали у себя.
— Мы не можемъ приглашать нашихъ друзей въ такую конуру,— извинялась г-жа Робенъ.— Вотъ когда у насъ будетъ свой домъ и наша обстановка, тогда!..
Это ‘тогда’, вмст со взглядомъ и киваніемъ головой, таило въ себ общаніе неслыханныхъ празднествъ, необыкновенныхъ, невиданныхъ въ город обдовъ. Въ словахъ ‘когда у насъ будетъ наша обстановка’, произносимыхъ таинственнымъ, значительнымъ тономъ, сверкало цлое море разноцвтныхъ огней, ослпительное серебро, хрусталь, фарфоръ. Казалось, видишь красное пламя рдкихъ винъ, рядъ роскошныхъ комнатъ, цлыя сооруженія изъ душистыхъ бисквитовъ и конфектъ и гроздья золотистыхъ фруктовъ,— словомъ, все, что заставляло обывателей Віантэ говорить:
— 0. Робены!… Кажется, никто не въ состояніи такъ принимать гостей, какъ они… Вы убдитесь въ этомъ, когда они юлу чатъ свою обстановку.
У нихъ справлялись на счетъ этикета, о томъ, что ‘принято’ и ‘не принято’, о символическомъ размщеніи дессерта,— о всхъ вопросахъ этой трудной и мудреной науки. Каждый разъ, когда они принимали наше приглашеніе къ обду, Робенъ неизмнно восклицалъ:
— О, сколько за нами уже вашихъ обдовъ!.. Боле ста! Просто стыдно!.. Но когда у насъ будетъ своя обстановка..
Начинался разговоръ объ этой обстановк. Для нея въ Віантэ дома оказывались то слишкомъ велики или слишкомъ малы, то очень темны или очень свтлы, то сухи, то сыры. Г-жа Робенъ разсказывала о великолпіи своей спальни изъ голубого репса, о гостиной изъ желтаго дама. Она говорила, что столовое блье ея вышито краснымъ шелкомъ, хрусталь съ золотыми полосками, кофейный сервизъ изъ китайскаго фарфора такъ хрупокъ, что никогда не употребляется, и лишь украшаетъ ея буфетъ-библіотеку изъ краснаго дерева. Г. Робенъ, съ своей стороны, распространялся о своемъ винномъ погреб, гд было отдленіе и для сигаръ, и о своемъ письменномъ стол изъ рзнаго дуба, съ секретнымъ замкомъ.
— Впрочемъ, вы все это увидите, когда мы будемъ имть свою обстановку,— заключалъ онъ.
Въ дйствительности, Робены, разсчитывая на общаніе сенатора, надялись на близкое повышеніе по служб и не хотли два раза тратиться на перездъ. Двнадцать лтъ уже ждали они этого повышенія и жили въ дом двицъ Лежаръ, и вс двнадцать лтъ не переставали извиняться при каждомъ новомъ приглашеніи:
— О, сколько за нами вашихъ обдовъ!… Просто стыдно!.. Но когда у насъ будетъ своя обстановка!..
Мать моя не ошиблась: позвонили, дйствительно, Робены. Они вошли, онъ соплъ, закутанный въ клтчатый шерстяной шарфъ, она, въ красномъ шерстяномъ капор, съ черной бархатной лентой, что-то жеманно болтала.
— Что за погода, друзья мои, что за погода!— вскричалъ Робенъ, фыркая, какъ старая лошадь,— а барометръ все падаетъ.
— Мы съ мужемъ только что говорили за обдомъ: ‘какъ бы бдному г. Дервелю не пришлось идти въ такую погоду къ своимъ больнымъ!’ — вытянувъ губы, сказала г-жа Робенъ дружескимъ и сочувственнымъ тономъ.— Бдный вы!.. Какое тяжелое ремесло… Ночью… Такая темень…
— Дйствительно,— отвчалъ отецъ,— такая погода не располагаетъ. Но что подлаешь?.. Надо — такъ надо! Всего грустне, что не всегда увренъ, будешь ли вознагражденъ. И надо замтить: бдные — самые требовательные люди…
— Чортъ возьми!— вскричалъ Робенъ своимъ говоромъ,— они ни во что ставятъ чужіе труды… хе, хе, хе!
Мать помогала г-ж Робенъ снять капоръ и накидку.
— А вы опять не привели съ собой Жоржика?— замтила мать.
— Въ такую-то погоду, дорогая! Къ тому же онъ не совсмъ здоровъ, сильно кашляетъ. Представьте, я и работы съ собой не захватила… Эта несносная погода внушаетъ такую лнь… страшную лнь! Я чувствую себя разбитой всмъ тломъ: ноги, голова, руки…
Увидвъ меня, она протянула свои руки впередъ.
— Милое дитя, я тебя и не замтила!.. Всегда очарователенъ и уменъ! Поцлуй меня, крошка.
И она подставила мн свои безкровныя блдныя губы, боле противныя, чмъ пасть дикаго звря.
Когда вс расположились вокругъ столика, возл камина, отецъ многозначительно заявилъ:
— Друзья мои, долженъ сообщить вамъ большую новость.
Робены насторожились.
— Представьте, аббатъ Жюль возвращается въ Віантэ!
Мировой судья привскочилъ на мст, широко раскрылъ ротъ и такъ и застылъ на нсколько секундъ, онмвъ отъ удивленія.
— Аббатъ Жюль!— наконецъ, вскричалъ онъ.— Что вы говорите!
— Да. Мы получили сегодня отъ него письмо,— продолжалъ отецъ,— и ждемъ его со дня на день. Каковы его намренія, онъ ничего не сообщаетъ: письмо всего изъ двухъ словъ
— Что же, онъ прізжаетъ навсегда? Или совершаетъ маленькое путешествіе и мимоходомъ задетъ съ вами повидаться?
— Навсегда!.. По крайней мр, мы такъ поняли изъ его письма. Понятно, о томъ, что онъ длалъ въ Париж — ни слова… Священникъ ли онъ еще?
Казалось, отецъ искалъ въ глазахъ мирового судьи разъясненія и совта, потому что самъ терялся въ догадкахъ,— и я увренъ, что въ эту минуту ему представился аббатъ Жюль съ длинной свтской бородой и въ длинномъ редингот разстриги.
— Такъ, такъ, такъ!— сказалъ Робенъ.— Наконецъ, мы познакомимся съ этимъ знаменитымъ аббатомъ.
— Значитъ, въ воскресенье у насъ будетъ одной обдней больше,— заявила г-жа Робенъ съ удовлетвореніемъ.— Это недурно! Съ тхъ поръ, какъ викарій Дерошъ назначенъ капеланомъ въ Бланде, надо признать, что служба у насъ довольно-таки плохая.— И, обращаясь къ моей матери, она спросила:— А кюре предупрежденъ? Что онъ говоритъ? Что думаетъ объ его возвращеніи?
— Ахъ,— вздохнула мать,— кюре въ восторг… Но вдь, знаете, онъ отъ всего приходитъ въ восторгъ… Онъ ни въ чемъ не видитъ худого, а ему-то и придется узнать аббата. Не говоря уже о столкновеніяхъ, какія они будутъ имть другъ съ другомъ… Будетъ не мало курьезовъ!
— Но какую же роль возьметъ на себя здсь аббатъ?
— Не знаемъ, вроятно, будетъ обыкновеннымъ священникомъ.— И съ злобнымъ раздраженіемъ въ голос мать продолжала: — Обыкновенный священникъ!.. Человкъ могъ бы сдлаться епископомъ, если бы захотлъ, могъ бы помогать своей семь… Мы и Альберта пустили бы по духовной дорог… А вмсто того, что общаетъ его пріздъ!
Г-жа Робенъ вертлась на стул, покачиваясь своимъ тощимъ тломъ. Кисловатая улыбка скривила ея губы.
— Что длать, дорогая,— утшала она,— что сдлано, того уже не поправишь… Самое важное, что онъ возвращается. Вы должны радоваться этому.
Мать слегка пожала плечами.
— Отчасти да, отчасти нтъ… Вы его не знаете.
— Я знаю только одно,— серьезно замтила г-жа Робенъ, — что онъ священникъ, и что всегда лучше имть родственника возл себя. За нимъ можно ухаживать, наблюдать, знать, что онъ длаетъ… и во время принять мры, если понадобится…
— Я знаю, что это большое преимущество,— сказала мать.
— Тогда какъ на разстояніи, конечно, можно ожидать всего, и ничего не дождаться Въ наше время нтъ недостатка въ интриганахъ. Къ тому же не надо заглядывать впередъ. Можетъ быть, аббатъ перемнился, и вдругъ вернется къ вамъ съ состояніемъ?
Глаза матери сверкнули и быстро погасли. Грустно покачавъ головой, она вздохнула:
— Для него это было бы очень желательно!.. Но аббатъ Жюль не изъ такихъ людей. Если онъ измнился, то скорй къ худшему: я это предчувствую… Вдобавокъ, чего добраго, и кормить его придется… Парижъ такъ великъ и столько въ немъ соблазновъ! Тамъ такъ много страннаго и еще больше дурныхъ людей.
— Роскошь, роскошь!— воскликнулъ г. Робенъ.— Вотъ что губитъ всхъ въ Париж. Не знаютъ, что и выдумать, чтобы заставить тратить деньги… Напримръ, у сенатора въ вестибюл, представьте, стоятъ два бронзовыхъ негра, въ три раза больше меня, съ золочеными факелами въ рукахъ… Просто, невроятно! Вечеромъ эти факелы зажигаютъ. Я это самъ видлъ.
— Однажды вечеромъ въ театр,— похвастался отецъ,— мн указали Жоржъ-Зандъ. И, представьте, она была одта мужчиной!.. Предполагаю, что и Жюль одвался въ свтское платье, и его рясы не износились за время пребыванія въ Париж… Но въ Жоржъ-Зандъ сейчасъ можно было узнать женщину… Это даже слишкомъ бросалось въ глаза.
— Безобразіе!— воскликнула съ отвращеніемъ г-жа Робенъ, отвернувъ голову и отмахиваясь рукой, точно отъ надодливой мухи.
Отецъ вздумалъ было пуститься въ игривое описаніе подробностей, но мать остановила его, глазами показавъ на меня. Разъ дло шло не о медицин, въ моемъ присутствіи очень строго относились къ выбору выраженій.
Разговоръ объ аббат Жюл вновь возобновился, и отецъ долженъ былъ разсказать всю его жизнь, съ дтства до отъзда въ Парижъ. Въ этотъ вечеръ мн очень хотлось спать, не смотря на возбужденіе, вызванное всми важными событлями и невыносимымъ присутствіемъ г-жи Робенъ. Я не придавалъ большого значенія разсказу отца и почти ничего не запомнилъ, кром негодующихъ возгласовъ нашихъ друзей, при описаніи нкоторыхъ необыкновенныхъ эпизодовъ: ‘Боже, возможно ли!.. И это патеръ!..’
Вспоминаю также, что говорилось о нкоей г-ж Бульмеръ, умершей нсколько дней назадъ отъ родовъ. И даже теперь слышу, какъ отецъ объясняетъ причину несчастья въ точныхъ медицинскихъ выраженіяхъ, не принятыхъ въ обществ…
Посл неудачныхъ родовъ опять вернулись къ аббату Жюлю. Въ половин одиннадцатаго Робены удалились.
— Обсудите все хорошенько, дорогая моя,— говорила страшная г-жа Робенъ, надвая капоръ.— Не волнуйтесь… Никогда нельзя предвидть, что случится… А понадобится наша помощь — не стсняйтесь. Я такъ васъ люблю, такъ люблю вашего маленькаго Альберта.
Отецъ и Робенъ бесдовали отдльно.
— Можетъ быть — женщины?— предполагалъ судья.
— Нтъ,— отвчалъ отецъ.— Должно быть, что-нибудь другое… Но что онъ могъ длать въ Париж?
Прежде, чмъ продолжать разсказъ, позвольте мн вернуться къ прошлому аббата Жюля и возстановить эту странную фигуру по моимъ личнымъ воспоминаніямъ и по плательнымъ справкамъ у лицъ, его знавшихъ въ разныхъ мстахъ, гд онъ жилъ.
Моя бабушка, несомннно, была наиболе любимая и уважаемая женщина въ Віантэ. Безъ преувеличенія, могу сказать, что ее почитали, какъ святую. Она была безконечно кротка со всми, и ея щедрость къ бднякамъ была неизсякаема. Происходя отъ родителей-крестьянъ она, не смотря на то, что замужество ввело ее въ буржуазію, свято сохраняла крестьянскій образъ жизни. Это было существа скромное, рдкой деликатности чувствъ и рдкаго здраваго смысла. Быть можетъ, только немного черезчуръ набожна. Я, какъ теперь, вижу ее въ огромномъ кресл, покрытомъ срымъ парусиновымъ чехломъ, она сидитъ, маленькая, сгорбленная, съ морщинистымъ лицомъ, выглядывающимъ изъ-подъ широкаго благо чепца, который оттнялъ его восковую прозрачность. Она вязала, вязала безъ конца чулки, фуфайки, юбки для бдныхъ. Какая она была дятельная и подвижная, не смотря на согнувшіе ее годы и болзнь, скрючившую ей пальцы! Каждое утро я заходилъ къ ней, или, врне, нянька приводила меня къ ней, и прежде, чмъ поцловать ее, я взглядывалъ на каминъ. Тамъ стояла маленькая деревянная собачка, и подъ ней я каждый день находилъ монету въ пятьдесятъ сантимовъ. Бабушка прикидывалась удивленной, смялась и, махая своей иглой, восклицала.
— Какъ, собачка опять припасла десять су!.. Вотъ уморительная собачка!
Она много страдала въ прошломъ и въ глубин души хранила горе, но на лиц ея всегда мелькала очаровательная улыбка, вызывавшая довріе и любовь къ ней. Подъ этой улыбкой, однако, скрывалось много слезъ дтскихъ, женскихъ, материнскихъ. Боле нжная и впечатлительная, чмъ обыкновенныя деревенскія двушки по своей духовной организаціи, она провела почти мучительное дтство, постоянно страдая отъ жестокости людей и грубости ихъ привычекъ. И это не потому, чтобы она презирала окружающую ее среду и мечтала жить въ боле высокомъ кругу: она хотла только видть вокругъ себя больше доброты, сдержанности и мягкости. Потомъ она вышла замужъ. Дда я не зналъ, но, кажется, это былъ человкъ очень буйный, деспотичный, волокита и пилъ запоемъ. Онъ унижалъ ее, какъ унижалъ всхъ, безъ смысла и сожалнія.
Коннозаводчикъ по профессіи, онъ принужденъ былъ здить на дальнія ярмарки, проводить большую часть времени въ трактирахъ съ барышниками и отъ нихъ, безъ сомннія, заимствовалъ грубыя манеры. Онъ погибъ отъ удара лошадинымъ копытомъ въ животъ на ярмарк въ Шассан. Бабушка осталась молодой вдовой съ тремя дтьми, это были: мой отецъ, тетка Атали, скончавшаяся отъ чахотки на восемнадцатомъ году, и дядя Жюль.
Не было ребенка, подобнаго Жюлю. Скрытный, сварливый, жестокій, онъ находилъ удовольствіе только въ элыхъ продлкахъ. Его братъ и сестра много отъ него терпли, а мать была въ отчаяніи. Она и просила его, и наказывала, длала выговоры и умоляла — все это только раздражало его неукротимую натуру.
— Совершенный портретъ своего отца!— говорила, рыдая, бдная женщина.
И, дйствительно, она съ ужасомъ видла въ сын т же жесты, т же взгляды, какіе были у ея мужа, когда тотъ посл долгаго отсутствія возвращался домой, съ крикомъ и бранью, весь пропитанный водкой и навозомъ.
Въ коллеж, куда его помстили очень рано, Жюль билъ своихъ товарищей, доносилъ на нихъ и бунтовалъ противъ учителей. Но онъ былъ очень уменъ, усердно занимался и всегда былъ первымъ въ класс. Въ двадцати случаяхъ только этому онъ и былъ обязанъ, что его не исключили изъ школы. По возвращеніи домой, его грубые инстинкты, въ условіяхъ свободной и праздной жизни, развернулись еще больше. Его распутная жизнь, посщеніе кабаковъ и участіе въ многочисленныхъ домашнихъ кражахъ, длали его позоромъ для всего города. Онъ не выносилъ ни одного замчанія безъ того, чтобы не выйти изъ себя и не угрожать разнести все. Вспышки его гнва были такъ ужасны, что вс дрожали передъ нимъ, а самъ онъ посл нихъ, какъ эпилептикъ, цлыми часами лежалъ блдный, больной, безъ силъ, съ разбитой головой.
Когда мать спросила его, какую карьеру онъ намренъ избрать себ, онъ ничего не отвтилъ, свистнулъ и повернулся къ ней спиной. Она попробовала опредлить его къ одному стряпчему въ Мортань. Но черезъ три мсяца онъ убжалъ оттуда, испортивъ массу листовъ гербовой бумаги неприличными рисунками. Въ это же время у него явилась, особенная страсть къ чтенію. Онъ читалъ все: романы, стихи, ученыя и философскія сочиненія, революціонные журналы, послдніе онъ доставалъ у аптекаря, стараго восторженнаго и преданнаго республиканца, мечтавшаго только о гильотин и о всеобщемъ счасть. Оба работали надъ проектами отдаленныхъ переворотовъ, надъ фантастическимъ разрушеніемъ существующаго соціальнаго строя.
Жюль находилъ удовольствіе высказывать свои крайнія убжденія материки несчастная вдова болзненно восклицала:
— Боже мой! И это мой сынъ?!
Однажды, когда она серьезно раздумывала отправить его въ плаваніе, или опредлить въ исправительный домъ, Жюль объявилъ ей, что хочетъ сдлаться священникомъ. Она страшно вскрикнула, подняла глаза къ небу, закрыла руками лицо, точно услышала ужасное богохульство.
— Святая Два! Ты — священникъ!.. Такой негодяй, какъ ты!.. Но, говоря это,— ты вдь оскорбляешь Господа Бога!
— Я хочу быть священникомъ,— повторилъ Жюль,— вотъ и все!
Онъ настаивалъ, шумлъ, вышелъ изъ себя и сталъ угрожать.
— Хочу быть священникомъ, чортъ побери!.. Священникомъ!.. Будьте вы прокляты!
— Ахъ!— вскричала мать, лишаясь чувствъ,— прости меня, Боже! Я произвела на свтъ антихриста.
Бабушка посовтовалась со своимъ приходскимъ священникомъ, и тотъ въ этомъ странномъ призваніи, выраженномъ еще боле странно, увидлъ небесную благодать… Имъ овладла безграничная радость.
— Это чудо!.. великое чудо! Въ воскресенье въ своей проповди я оповщу объ этомъ весь приходъ… Ахъ, какое чудо!
Г-жа Дервель разрыдалась.
— Но онъ богохульствовалъ, г. кюре, богохульствовалъ, какъ язычникъ!
— Та, та, та!.. богохульствовалъ! Вы говорите: богохульствовалъ! Это очень понятно… Изъ него выходилъ злой духъ, сударыня… Жюль хочетъ стать патеромъ!.. О, горячо благодарите милосерднаго Бога. Это величайшая побда вры. Онъ напоминаетъ св. Августина… Да, вашъ сынъ будетъ вторымъ святымъ Августиномъ. Какая честь для васъ, для прихода, для церкви. О, это большое чудо!..
— Г. кюре,— лепетала несчастная мать, вся въ слезахъ,— боюсь, вы ошибаетесь.
— На, на!.. Успокойтесь, сударыня, врьте, я не ошибаюсь… Дйствительно, громадное чудо! Завтра я отслужу благодарственный молебенъ… Не плачьте же, успокойтесь!
Два мсяца спустя Жюль поступилъ въ главную семинарію въ С.
Какимъ чувствамъ повиновался онъ, принявъ это неожиданное ршеніе? Намтилъ ли онъ себ планъ будущаго существованія, въ качеств священника, въ общемъ независимаго и боле легкаго, по сравненію съ другими профессіями? Не руководился ли онъ своею склонностью къ мистификаціямъ и бравированіемъ будущаго долга? Или, быть можетъ, онъ не былъ такъ развращенъ, какъ казалось? Быть можетъ, его преступныя мысли, высказываемыя съ такимъ хвастовствомъ, были только пустыми словами, маекой, а въ глубин сердца онъ хранилъ нетлнное зерно христіанскаго благочестія?
Этого никто не зналъ: Жюль всю свою жизнь представлялъ неразршимую загадку.
Между тмъ, годы, проведенные въ семинаріи, на этотъ разъ отмчены въ его существованіи энергическими стремленіями къ добру и пламенной борьбой съ самимъ собою. Было ли тутъ честолюбивое желаніе достичь высокихъ духовныхъ степеней, или раскаяніе въ прошломъ и размышленія, но онъ страстно предался укрощенію своей натуры, пытался смягчить ее строгостью дисциплины, покорностью передъ униженіемъ, и не только молитвой и пассивнымъ исполненіемъ благочестивыхъ обрядовъ, какъ поступаютъ слабыя души, но почти физическимъ насиліемъ надъ своей волей и напряженіемъ всхъ своихъ умственныхъ способностей. Увы! вопреки такому мужеству, возвращеніе къ пороку бывало такъ бурно, дурные инстинкты пробуждались съ такой силой, такъ внезапно и страшно, что сразу, въ одну минуту гибло все зданіе спасенія, возведенное такъ медленно, съ такимъ кропотливымъ трудомъ. И приходилось начинать сначала. Эта неустанная борьба между духомъ и тломъ, это физическое и умственное самоистязаніе помшало Жюлю привыкнуть къ окружающей обстановк, лишало его возможности приспособиться къ ней. Наоборотъ, его длинная костлявая фигура еще рзче оттняла острые углы и лицемрныя слова, и въ ризницахъ и исповдальняхъ, полныхъ тишины и шепота, онъ никогда не испытывалъ ни ласкающаго успокоенія, ни жгучихъ радостей религіознаго экстаза…
Обладая чудовищной памятью и способность, быстро понимать вещи, онъ очень скоро былъ замченъ своими профессорами, и сталъ даже безпокоить ихъ. Смлость его идей, склонность дерзко оспаривать догматы, стремленіе примшивать науку и философію къ непреложности теологическихъ доктринъ, страстное, пламенное краснорчіе въ его сочиненіяхъ на самыя отвлеченныя темы и въ особенности его непобдимое отвращеніе къ исполненію священныхъ обрядовъ, которые ‘вдалбливали’ ученикамъ, какъ роли актерамъ,— все это боле, чмъ его невольное уединеніе, смущало начальника семинаріи, и онъ счелъ нужнымъ довести объ этомъ до свднія епископа. Епископъ, снисходительный и добрый старикъ, по размышленіи, ршилъ, что все это увлеченія молодости, что въ этомъ виновата строгость правилъ, застывшая рутина, и, какъ это ни странно было въ такомъ благочестивомъ человк, проникся симпатіей къ Жюлю, заинтересовался его будущимъ: Жюль такъ не походилъ на остальныхъ семинаристовъ. Епископъ позволялъ ему часто отлучаться изъ семинаріи, приглашалъ къ своему столу. Рзкія манеры любимца не приводили его въ ужасъ, напротивъ, онъ сильне привязывался къ его оригинальному уму и твердой вол: Жюль нарушалъ все то, что онъ привыкъ видть и слышать вокругъ себя. Викарій однажды выразилъ сомнніе въ серьезности призванія Жюля и, склонивъ голову на сложенныя руки, сказалъ:
— Душа его бурлитъ, монсиньоръ, клокочетъ!.. Боюсь, она не выйдетъ побдительницей въ борьб съ сомнніями и грхомъ…
— Мы ее успокоимъ, г. аббатъ, успокоимъ,— отвчалъ епископъ.— И вы увидите, что этотъ юноша пойдетъ далеко, очень далеко. Онъ будетъ украшеніемъ церкви.
И, помолчавъ, голосомъ полнымъ сожалнія, прибавилъ:
— Какъ жаль, что онъ такъ безобразенъ и неуклюжъ!
Жюль не любилъ своихъ товарищей и, сколько могъ, избгалъ разговоровъ и игръ съ ними. Во двор, во время прогулокъ, онъ отдалялся отъ нихъ, быстро шагалъ гд нибудь въ сторон, сбрасывалъ ногой попадавшіеся на пути большіе камни, трясъ деревья и, казалось, стремился разрушить все, что ни встрчалось. Ему удалось пронюхать, что у самыхъ ревностныхъ и нетерпимыхъ учениковъ есть грязныя, подозрительныя связи, что они ведутъ странную переписку, и ему часто доставляло удовольствіе преслдовать ихъ циничными насмшками и двусмысленными намеками, держа ихъ такимъ образомъ въ вчномъ страх, что онъ донесетъ на нихъ, публично осрамитъ передъ учителями. Онъ презиралъ этихъ толстощекихъ и розовыхъ юношей. Съ рабскимъ умомъ и темной душой, они изучали вру, какъ сапожное ремесло, и, подъ покорной и набожной вншностью, хранили низкіе аппетиты и вожделнія грубыхъ крестьянъ. Въ свою очередь, на ряду со свойственнымъ имъ недовріемъ и чувствомъ ненависти буржуа [ко всякому, кто не походилъ на нихъ ни въ нравственномъ, ни въ общественномъ смысл, они ненавидли его. Они боялись этого ‘фаворита’ епископа, боялись его страшнаго гнва, жестокихъ насмшекъ и съ ужасомъ видли въ немъ апостола грядущей ереси, иконоборца, отступника, ‘Ламенэ’. Въ рдкія минуты ихъ свободнаго мышленія Ламенэ представлялся имъ послднимъ воплощеніемъ дьявола.
Жюль безъ особыхъ препятствій окончилъ свое духовное образованіе и, выйдя изъ семинаріи, тотчасъ же поступилъ въ епархію секретаремъ епископа.
Въ этотъ день г-жа Дервиль забыла вс пережитыя страданія и была преисполнена материнской гордости. Взволнованная до глубины души своимъ счастьемъ, она отправилась къ кюре, и ей казалось, что ангелы несутъ ее подъ пніе гимновъ въ лучезарную высь.
— Ну, что, моя дорогая!— вскричалъ добрякъ, съ жаромъ пожимая руки своей любимой прихожанк,— что я вамъ говорилъ? Чудо это или нтъ? Разв не чудо, скажите на милость?
Она не находила достаточно сильныхъ и чувствительныхъ словъ для выраженія своей благодарности. Горло сжималось отъ чрезмрнаго волненія, и она могла только пролепетать:
— О, г. кюре, г. кюре!
— Ну, что? будете мн врить въ другой разъ, будете омой неврующимъ? И это еще не конецъ, подождите!.. Вашъ дорогой сынъ будетъ епископомъ, слышите: епископомъ, это такъ же врно, какъ дважды два четыре.
Епископомъ! Конечно, именно объ этомъ теперь и могла идти рчь. Она видла своего сына подъ неизмримыми сводами храмовъ, сверкающими золотомъ, въ трехконечной тіар, повелвающимъ душами земныхъ царей, распростертыхъ у его ногъ.
Согласно трогательному обычаю, аббатъ Жюль отслужилъ свою первую обдню въ церкви Віантэ, окруженный многочисленной толпой мстнаго населенія, знавшаго его еще ребенкомъ. Тутъ случилось нчто неожиданное, о чемъ говорятъ до сихъ поръ и будутъ говорить еще долго. Молодой священникъ взошелъ на каедру и передъ всми публична исповдался въ своихъ заблужденіяхъ и грхахъ. При первыхъ же словахъ, слетвшихъ съ его устъ, собравшаяся толпа врующихъ какъ бы оцпенла.
— Дорогіе мои братья!— воскликнулъ онъ глухимъ и дрожащимъ голосомъ,— я великій гршникъ! Едва затеплилась моя жизнь, какъ душа моя была уже отягчена преступленіями и ложью гораздо боле, чмъ душа порочнаго старца или убійцы. Среди васъ началъ я эту порочную жизнь, въ ней выросъ, предаваясь сомннію, возмущенію и сладострастію, и среди васъ, огорченныхъ свидтелей моихъ позорныхъ лтъ, хочу раскрыть свою душу. Публичное безчинство требуетъ и публичнаго посрамленія. Это логично, справедливо, по-христіански! Не достаточно, чтобы раскаяніе оставалось нмымъ, скрытымъ въ глубин собственной совсти. Выслушайте меня! Я отрицалъ Бога и осквернялъ Его святое имя, я оскорблялъ Христа и непорочную Дву. Я презиралъ свою мать, это священное существо, даровавшее мн жизнь, ненавидлъ людей, моихъ страждущихъ братьевъ. Я лгалъ, воровалъ, попиралъ ногами бдняковъ и жалкихъ калкъ, этихъ божьихъ избранниковъ. Полный преступныхъ покушеній плоти, сжигаемый чудовищными вождніями, безъ угрызеній, не размышляя, приближался я къ святымъ дарамъ, и кроткому тлу Спасителя давалъ грязное ложе въ нечестивой душ… Наконецъ, я желалъ жену ближняго своего, я вливалъ развратъ въ сердце молодыхъ двушекъ, и на простор полей, подъ всевидящимъ божьимъ окомъ, предавался разврату…
Послднія слова онъ произнесъ звонкимъ, дрожащимъ голосомъ. Среди слушателей поднялся громкій шепотъ, заглушенный шумомъ цломудренно задвигавшихся стульевъ, и легкое покашливаніе разнеслось по всей церкви. Кюре подскочилъ на своемъ кресл, какъ отъ электрическаго удара. Даже органъ испустилъ мучительный стонъ, пронесшійся по сводамъ храма и замершій на хорахъ, надъ стоявшими въ ужас діаконами и пвчими.
— Я предавался разврату!— повторилъ изо всхъ силъ аббатъ Жюль.
И голосъ его загремлъ. Онъ съ яростью билъ себя въ грудь, и рукава его стихаря раздувались отъ движеній, какъ огромныя крылья обезумвшей птицы. Постепенно сталъ онъ раскрывать свои прошлыя ошибки, выставляя ихъ съ безжалостной жесткостью, вскрылъ вс позорныя мысли въ глубин своего сердца, вс постыдныя, загрязнившія его тайны. Подобно древнимъ искателямъ мученичества, онъ бичевалъ себя, обнажалъ и раздиралъ пальцами свои кровавыя язвы и, охваченный страстью самоистязанія, разбрасывалъ куски своего тла и капли своей крови. Врующіе, сначала удивленные и смущенные страстностью словъ и библейской прямотою признаній, вскор почувствовали странное безпокойство и заволновались. Тоска сжала всмъ горло, появилось чувство, похожее на головокруженіе при вид акробатическихъ упражненій надъ бездной. Дв женщины, страшно поблднвшія, съ трудомъ держась за спинки стульевъ, вышли почти безъ чувствъ, а одна, заткнувъ уши, кричала:
— Довольно, довольно!..
И отовсюду точно прорвался одинъ и тотъ же страшный, мучительный крикъ:
— Да, да!.. Довольно… довольно!..
Аббатъ остановился, у него захватило дыханіе. И въ то время, какъ онъ вытиралъ со лба струившійся каплями потъ и подбиралъ на руки длинные рукава стихаря, о чудо!.. лучъ солнца, проникшій сквозь розетку окна противъ каедры, прорзалъ все пространство церкви и прямо освтилъ лицо проповдника какимъ-то страннымъ радужнымъ свтомъ. Вс одновременно подняли головы, ожидая увидть святого въ этомъ благостномъ сіяніи. Но набжало облако, заволокло солнце, и сіяніе исчезло.
Когда Жюль заговорилъ снова, то голосъ его былъ тихъ, и онъ продолжалъ свою проповдь, медленно отчеканивая слова. Рзкій и мстительный тонъ смнился мягкимъ и молящимъ. Внутреннія слезы придавали ему легкое дрожаніе и выраженіе безконечной нжности. Сложивъ руки, со взглядомъ, устремленнымъ вверхъ, гд подъ куполомъ носились еще легкія облака ладона, съ упоеніемъ и восторгомъ онъ просилъ прощенія у людей, у святыхъ, у пресвятой Двы, у Бога. Онъ взывалъ о прощеніи даже къ природ.
— И ты, непорочная и плодоносная Природа, вчное возрожденіе которой угодно Богу, ты, которую я столько разъ осквернялъ и унижалъ, прости меня! Прости меня и пошли страданіе, ибо страданіе — благо для гршника. Когда я буду испытывать голодъ, будь скупа, лиши меня хлба и плодовъ, когда буду испытывать жажду — лиши мои уста чистой воды твоихъ источниковъ, когда мн будетъ холодно — не дай согрться моимъ окоченвшимъ членамъ, лиши солнца, защиты, пріюта. Пусть шипы терновника твоихъ дорогъ исцарапаютъ мои ноги, острія твоихъ скалъ изранятъ въ кровь мои колни. О, Природа, будь неумолимо-строгой мучительницей этого жалкаго, необузданнаго, нечистаго тла и изъ тяжелаго дерева твоихъ лсовъ изготовь ему искупительный крестъ. Подъ тяжестью его, согбенный, я пойду къ вчному свту…
Невыразимое волненіе затуманило глаза врующихъ, иска- вило лица, сдавило грудь. Кюре длалъ огромныя усилія, чтобы не разрыдаться. Съ надувшимися щеками, съ посинвшей тонзурой, онъ съ тревогой вертлся на своемъ кресл. Сидвшіе впереди были строго серьезны. Кое-гд послышались сдержанныя рыданія.
— Мои дорогіе братья, и вы также, мои любимыя сестры,— такъ закончилъ свою жаркую мольбу аббатъ Жюль:— если у васъ есть сожалніе къ тому, кто обвиняетъ себя и раскаивается во грхахъ, молю васъ: когда до слуха вашего донесется колокольный звонъ всенощной, и вы преклоните колна на кладбищ или у подножія домашняго распятія, вспомните и просоедините мое имя къ именамъ оплакиваемыхъ вами дорогихъ покойниковъ, къ именамъ несчастныхъ заблудшихся, которыхъ вы хотли бы обратить къ Богу. И да вознесется горячая и сострадательная мольба вашихъ общихъ молитвъ къ Тому, Кто судитъ и прощаетъ! Вмст съ возродившейся любовью, недостойный сынъ приноситъ клятву поклоняться Его святому имени и до послдняго дыханія прославлять Его несокрушимую Церковь!
.Когда онъ сошелъ съ каедры, сдержанныя до тхъ поръ рыданія сразу огласили церковь и наполнили ее необыкновеннымъ смятеніемъ всевозможныхъ человческихъ голосовъ, то глухихъ, то рзкихъ, напоминавшихъ крики и ревъ спущенныхъ съ привязи зврей. При проход аббата, лица, орошенныя слезами, склонялись долу, какъ при проход святого. Безграничный энтузіазмъ отуманилъ вс головы. Одна мать, протягивая къ нему своего запеленутаго ребенка, молила благословить его. Онъ тихо отстранилъ ее.
— Я не достоинъ, сестра моя!— сказалъ онъ.
Нкоторые толкали другъ друга, желая коснуться священныхъ складокъ его стихаря. А сторожъ и швейцаръ, впереди его, испуганные и едва держась на ногахъ, какъ пьяные, кричали безъ всякаго уваженія къ святому мсту:
— Дайте дорогу!.. Дорогу дайте, проклятыя бабы!..
Вдругъ громкіе звуки органа наполнили своды купола и покрыли голоса толпы своей торжествующей радостью. Служба продолжалась.
Въ дом кюре состоялся большой обдъ. Къ нему были приглашены вс священники и значительныя лица округа. Передъ тмъ, какъ двинуться въ столовую, добрый кюре Сортэ, еще не успокоившійся отъ волненія, подошелъ къ аббату.
— Мой сынъ, милое дитя мое!— воскликнулъ онъ,— какой великій, какой изумительный, божественный примръ преподали вы всмъ! Какъ это было прекрасно! Сознаюсь, я плакалъ… я плачу еще и сейчасъ… Ахъ, какъ это было прекрасно!
Онъ хотлъ схватить его руки, привлечь къ себ.
— Я очень доволенъ, безконечно доволенъ!— повторялъ онъ.
Но Жюль высвободился изъ его объятій. Его снова обуялъ духъ злобы и жесткой ироніи, сразу охладившій горячія изліянія старца.
— Хорошо, хорошо,— отвчалъ онъ.— Умиляться-то не чмъ, добрйшій! ха, ха, ха…
И онъ повернулся къ нему спиной, продолжая издваться.
Бабушка впослдствіи разсказывала, что во время церемоніи, хотя она должна была бы радовать ее больше всхъ, она чувствовала себя не въ состояніи раздлять общее волненіе. По мр того, какъ Жюль все подымался въ своемъ краснорчіи и раскаяніи, она, по какому то таинственному свойству души, чувствовала, какъ холодъ пронизываетъ ее всю, болзненно сжимая сердце. И если она плакала, то отъ страха и какого-то неопредленнаго, невыразимаго горя. И странная вещь: не смотря на вс усилія отогнать отъ себя тревожныя воспоминанія прошлаго, она видла своего сына не такимъ, [какимъ онъ былъ въ эту минуту, съ лицомъ, воспламененнымъ врой, а такимъ, какъ онъ предсталъ передъ нею, съ своей страшной улыбкой, въ тотъ день, когда онъ объявилъ ей о своемъ желаніи поступить въ семинарію. И поэтому сквозь его грустныя и молящія слова, вызывавшія кругомъ такія счастливыя слезы, она слышала все время голосъ своего сына, выкрикивающаго нечестивыя слова:
— Хочу быть священникомъ, чортъ возьми! Священникомъ!.. Будьте вы прокляты!
Какъ и предсказывалъ кюре, это было еще далеко не все.
Въ епархіи аббатъ Жюль быстро достигъ непонятнаго всемогущества. Такъ какъ добраться до епископа, какъ и епископу сноситься со своими подчиненными нельзя было иначе, какъ черезъ личнаго секретаря, то Жюль, занявъ этотъ постъ, воспользовался своимъ положеніемъ и терроризировалъ мелкихъ викаріевъ и кандидатовъ на пастырскія должности, и, главнымъ образомъ, своихъ бывшихъ школьныхъ товарищей. Ему доставляло удовольствіе разрушать вс ихъ планы, унижать ихъ мелкое честолюбіе и окружать такими искусными и хитрыми преслдованіями, что многіе изъ нихъ, потерявъ терпніе, бросали епархію или оставляли монашество.
— Тмъ лучше, тмъ лучше,— говорилъ аббатъ,— одной сволочью меньше.
Онъ сталъ источникомъ неумолимой тираніи, и не безъ злорадства пользовался ею, часто не щадя даже стараго прелата, своего покровителя. Не прибгая ни къ малйшей дипломатической хитрости, единственно благодаря своей наглости, онъ не только разсорилъ главнаго викарія съ епископомъ, но совершенно уничтожилъ его вліяніе и ограничилъ его власть. Своего помощника монсиньоръ ни во что не ставилъ, не совтовался съ нимъ и отнялъ даже у него, въ пользу Жюля, нкоторыя изъ наиболе важныхъ преимуществъ. Въ результат такой перемны произошли очень серьезныя неожиданныя событія, и, какъ увидимъ дале, продолжаясь въ теченіе многихъ мсяцевъ, они взволновали весь католическій міръ и вс европейскія канцеляріи.
Епископъ былъ человкъ очень терпливый и покладистый во всемъ. Его благоразумный и сдержанный либерализмъ позволялъ ему жить въ мир съ свтскими властями и съ Римомъ. Онъ любилъ цвты и латинскихъ поэтовъ, и если не занимался въ саду прививкой розовыхъ кустовъ и пересаживаніемъ гераней, то работалъ въ своей библіотек надъ переводомъ Виргилія, котораго передавалъ стариннымъ, неуклюжимъ стихомъ. Боясь шума и питая отвращеніе ко всему, что походило на борьбу или столкновеніе, онъ съ рдкимъ тактомъ умлъ примирять разнородныя мннія и партіи, и остерегался личной иниціативы, какъ дурного поступка. Въ своихъ рчахъ, проповдяхъ и [пастырскихъ посланіяхъ юнъ тщательно избгалъ возбуждающихъ вопросовъ, ограничиваясь уклончивыми банальностями, ходячими правилами катехизиса. Напрасно было бы искать во всемъ этомъ чего-нибудь, что могло-бы быть истолковано, какъ убжденіе: весь свой умъ онъ направлялъ именно на то, чтобы не высказать своихъ взглядовъ. Такъ, редактированіе посланій, въ сотрудничеств съ главнымъ викаріемъ, состояло обыкновенно въ неизсякаемомъ набор незначительныхъ и цвтистыхъ фразъ и представляло большой трудъ.За него принимались затри мсяца впередъ. Епископъ все время переписывалъ безъ конца, исключалъ параграфы, вычеркивалъ фразы, останавливался на каждомъ слов, оспаривая и смягчая ихъ, стараясь лишить ихъ скрытаго смысла и избжать неблагопріятнаго толкованія. Каждую минуту онъ говорилъ:
— Перечитаемъ, перечитаемъ, г. аббатъ… постараемся не скомпрометировать себя… мы вдь проповдники душевнаго мира… Наша обязанность утшать, умиротворять… не будемъ забывать объ этомъ, г. аббатъ.
— Несомннно, монсиньоръ… Только въ этомъ году намъ, можетъ быть, слдовало-бы…
— Нтъ, нтъ, г. аббатъ!.. ни въ этомъ, ни въ какомъ году… мы ничего не должны!.. Не говорилъ ли нашъ Господь исусъ Христосъ: ‘Не судите…’ Перечитаемъ-ка…
Ночью онъ видлъ во сн фразы своего посланія вооруженными смертоноснымъ оружіемъ, въ желзныхъ каскахъ, построенными въ боевой порядокъ, наступающими на него съ дикимъ воемъ. И онъ вдругъ просыпался въ холодномъ поту и цлыми часами сидлъ, несчастный, мучимый страхомъ, что какая-нибудь не на мст поставленная запятая можетъ вызвать разногласія, ссоры и разныя неисчислимыя бдствія. Мало по малу мозгъ его возбуждался, и ночь наполняла его смущенную душу тнями мрака и ужасомъ тишины, Дрожащими руками зажигалъ онъ лампу, спускался въ одномъ бль въ свою библіотеку и, вернувшись съ черновикомъ своего посланія, читалъ его до разсвта, отрываясь только для горячей молитвы къ Богу.
Ту же неувренность и чрезмрную слабость онъ перенесъ въ управленіе епархіей, предоставляя его на волю всякаго, кто хотлъ.
— Все идетъ скверно, я это знаю,— вздыхалъ онъ.— Но что длать? Я — ничто, ничего не могу сдлать, я безоруженъ…
Если бы онъ смлъ признаться,— то вотъ тайна, объяснявшая его поведеніе. Въ молодости, въ начал своей духовной карьеры, онъ получилъ небольшое наслдство отъ одной набожной дамы, подруги его матери. Законные наслдники, взбшенные устраненіемъ ихъ, распустили слухъ о хитромъ присвоеніи имущества и безстыдныхъ пріемахъ, пущенныхъ при этомъ въ ходъ, и напечатали о скандал въ мстныхъ газетахъ. Въ конц концовъ, они возбудили дло о подложности завщанія. На суд адвокатъ, опутанный своими доврителями, возвелъ на молодого патера самыя лживыя обвиненія и самую невроятную, позорную клевету. Зала суда содрогнулась, когда обвинитель выставилъ противника ‘одной изъ тхъ темныхъ личностей, которыя вступаютъ въ позорныя связи со старухами, чтобы обокрасть ихъ подъ видомъ любви’. Не смотря на красоту этихъ метафоръ, родственники проиграли процессъ, и, въ отмщеніе за поруганную честь, наслдство было присуждено тому, въ пользу кого было составлено завщаніе.
Это приключеніе оставило навсегда въ молодомъ патер какую-то боязнь. Годы, быстрые успхи въ духовной карьер еще усилили ее. Робость впослдствіи перешла въ преступную слабохарактерность. Чтобы избавить себя отъ воображаемыхъ ошибокъ, онъ былъ добръ до глупости, снисходителенъ до попустительства, скроменъ до полнаго забвенія своего собственнаго я. Ему казалось, что онъ видитъ упреки во всхъ взорахъ, всякое движеніе ближняго выражаетъ ему презрніе, вс слова — тяжкій намекъ на его прошлыя испытанія. Чтобы смягчить призрачныя обвиненія, онъ придавалъ своей жизни характеръ сплошного уничиженія, постоянной мольбы. Чмъ больше онъ старался, тмъ сильне раскаивался, что не оттолкнулъ съ негодованіемъ т проклятыя деньги, хотя онъ ими и не пользовался и употреблялъ ихъ на добрыя дла, часто сомнительной полезности. И онъ мучился угрызеніями совсти, точно въ самомъ дл совершилъ что-то низкое и безчестное. Такимъ образомъ, когда онъ, безнадежно вздыхая, говорилъ: ‘Я — ничто… ничего не могу сдлать… я безоруженъ…’ то этимъ скоре отвчалъ тайнымъ возмущеніямъ совсти, нежели жаловался на свое дйствительное безсиліе. Его странная манія дошла до того, что онъ сталъ избгать въ разговорахъ и въ письмахъ словъ: состояніе… наслдство… адвокатъ… старуха…— боясь возбудить ими тяжелыя воспоминанія и дать поводъ къ унизительнымъ для него комментаріямъ.