А. С. Курилов. Виссарион Белинский, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1988 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

А. С. Курилов

Виссарион Белинский

—————————————————————————-

В.Г. Белинский. Взгляд на русскую литературу.

М., Современник, 1988

OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru

—————————————————————————-

Белинский убит, тридцати пяти лет {*},

голодом и нищетою.

{* Герцен оговорился: Белинский умер, не

дожив четырех дней до тридцати семи лет.}

Но в этом застенчивом человеке, в этом

хилом теле обитала мощная, гладиаторская

натура, да, это был сильный боец!

А. И. Герцен

Он погиб, как и Пушкин, не дожив до сорока лет, в самом расцвете

духовных и умственных сил. Его жизнь оборвалась на лету, на подъеме, когда

перед ним открылись новые творческие дали, когда он распланировал свою

работу на все двенадцать номеров журнала вперед, мечтая написать новые

статьи о Лермонтове, Гоголе, Ломоносове, Державине, других русских

писателях, сказать о них то самое главное, выстраданное, что не удалось

сделать ранее. И именно в этот момент он умирает. Нет, прав А. И. Герцен, он

не умирает, а был убит, убит самодержавно-крепостнической действительностью,

непосильным трудом, постоянным недоеданием. Сколько замечательных мыслей и

суждений оставил бы он нам, если бы прожил еще год, пять, десять… Бели

бы… И если бы при этом не угодил в ‘тепленький каземат’ Петропавловской

крепости, любезно приготовленный ему ‘_хозяином русской литературы’,

которому он давно уже напоминал ‘государственного преступника Рылеева’…

Виссарион Григорьевич Белинский родился 30 мая (11 июня) 1811 года в

Свеаборге в семье судового лекаря Григория Никифоровича Белынского {При

поступлении в университет будущий критик смягчил свою фамилию.} (1784-1835).

Четыре месяца спустя молодая мать — Мария Ивановна (урожд. Иванова,

1788-1834) — вместе с маленьким сыном переезжает в Кронштадт, где и проходит

самое раннее детство будущего великого критика. Отец его в это время

принимает участие в боевых операциях Балтийского гребного флота (шла война с

Наполеоном). По окончании военной кампании, в октябре 1816 г. Григорий

Никифорович подает в отставку и получает назначение на должность уездного

врача в город Чембар (ныне Белинский) Пензенской губернии.

К этому времени семья Белинских состояла уже из пяти человек: у

Виссариона были брат Константин (1812-1863) и сестра Александра (1815-1876).

Затем к ним прибавились Мария (1818 или 1819-1826) и Никанор (1821-1844).

Семья по тем временам не очень-то большая, но и не маленькая, требовавшая на

свое содержание существенных средств. Штаб-лекарского жалованья Григория

Никифоровича по мере роста семьи и увеличения ее расходов хватало все меньше

и меньше, что нередко служило поводом для ссор между супругами. Частная

лечебная практика давала Григорию Никифоровичу мало, к тому же он решительно

не хотел добиваться материального благополучия разного рода вымогательством

или поборами с пациентов. Наоборот, он ‘смело обличал притворство’ знатных

‘больных’, неохотно принимался за их ‘лечение’. ‘Но такое равнодушие к

богатым и знатным пациентам не распространялось на бедных и действительно

страждущих: Григорий Никифорович оказывал им не только личные услуги своим

опытом и знаниями, но очень часто снабжал безвозмездно лекарствами и

деньгами для содержания’ {В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М.,

1977, с. 31.}. Откуда уж тут взяться материальному достатку, не говоря уже о

лишних деньгах…

Чувство профессиональной гордости и собственного достоинства у отца

Белинского было развито очень высоко. Он никогда не шел на сделку с

совестью, дорожил своею независимостью, ни перед кем не унижался, был чужд

предрассудков ‘провинциального общества’ и, ‘склонный к остротам и

насмешке… открыто высказывал всем и каждому в глаза свои мнения и о людях,

и о предметах, о которых им и подумать было страшно’ {Там же, с. 30.}. Эти

черты характера во многом унаследовал от отца и его старший сын Виссарион.

В Чембаре юный Белинский оканчивает уездное училище и в 1825 году

поступает в Пензенскую гимназию. В эти годы он много читает и, по его

словам, ‘в огромные кипы тетрадей неутомимо денно и нощно’ {Белинский В. Г.

Полн. собр. соч.: В 13-ти т. М., 1953, т. 1, с. 251. (В дальнейшем ссылка на

это издание дается в тексте с указанием тома и страницы.)} списывает

стихотворения Карамзина, Сумарокова, Державина, Дмитриева, Крылова и других

русских поэтов. Проучившись в гимназии три с половиной года, Белинский

оставляет ее и начинает готовиться к поступлению, в Московский университет.

В основном эта подготовка сводится к изучению французского, греческого и

латинского языков, так как русскую литературу к тому времени он уже знал

достаточно хорошо.

В 1829 г. Белинский успешно сдает вступительные экзамены, и его

принимают на словесное отделение Московского университета. Студенческие годы

Белинского — это непрерывная цепь лишений, нужды и полуголодного

существования, выпадавших в то время на долю всех ‘казеннокоштных’

студентов, одержимых одною — и неосуществимою для выходцев из бедных семей —

мечтою: ‘…_сорваться_ с казенного кошта, который так сладок, что при одном

воспоминании об оном текут из глаз не водяные, а кровавые слезы!’ (11, 44).

Но и в этих суровых условиях студенческой жизни тех лет Белинский дорожит

своею независимостью. ‘_Для меня_, — пишет он в это время, — _нет ничего

тягостнее, ужаснее, как быть обязанным кому-либо_… нет ничего ужаснее,

убийственнее, как быть кому-нибудь в тягость’ (11, 37, 57). Однако

прослушать до конца университетский курс Белинскому так и не удалось. Тому

причиной были и острая нужда, и подорванное ‘казенным коштом’ здоровье, но

больше — романтическая, юношеская вера в свободу творчества…

Белинский рано почувствовал, что его судьба непременно будет связана с

литературой, но какое место уготовано ему на литературном поприще — это еще

долго оставалось для него загадкой.

В гимназии он ‘писал стихи и, — по собственному признанию, — почитал

себя опасным соперником Жуковского…’, однако довольно быстро ‘увидел, что

не рожден быть стихотворцем, и, не хотя идти наперекор природе’ (11, 36),

решил оставить это занятие…

Расставание с мечтою стать поэтом далось будущему критику нелегко. И во

время учебы на словесном отделении Московского университета он неоднократно

порывался ‘идти наперекор природе’, каждый раз убеждаясь в бесплодности

своих ‘стихотворческих’ порывов. С присущей ему с детства откровенностью и

аналитической беспощадностью к самому себе Белинский тогда же поведал об

этом так: ‘В сердце моем часто происходят движения необыкновенные, душа

часто бывает полна чувствами и впечатлениями сильными, в уме рождаются мысли

высокие, благородные — хочу их выразить стихами — и не могу! Тщетно трудясь,

с досадою бросаю перо. Имею пламенную страстную любовь ко всему изящному,

высокому, имею душу пылкую и, при всем том, не имею таланта выражать свои

чувства и мысли легкими гармоническими стихами’ (11, 36).

Тем не менее желание выразить свои чувства и мысли, если и не

‘гармоническими стихами’, но все же художественно, не покидает

Белинского-студента. Оно тревожит, мучает его, заставляет вновь и вновь

браться за перо в надежде открыть с_в_о_й талант, найти ту область

литературной деятельности, где с наибольшей полнотой выскажется его ‘любовь

ко всему изящному…’. Он все отчетливее сознает, что в его груди ‘сильно

пылает пламя тех чувств, высоких и благородных, которые бывают уделом

немногих _избранных_…’ (11, 49). Только в чем же заключается его

избранничество — этого он пока понять не может.

В поисках своего призвания он обращается и к ‘смиренной прозе’, и к

драме. Именно драматическая повесть ‘Дмитрий Калинин’, завершенная в самом

начале 1831 г., становится первой и, как оказалось, единственной попыткой

Белинского в художественной форме ‘со всем жаром сердца, пламенеющего

любовию к истине, со всем негодованием души, ненавидящей несправедливость’,

выразить свои высокие и благородные чувства. Что он и сделал, представив ‘в

картине довольно живой и верной… тиранство людей, присвоивших себе

гибельное и несправедливое право мучить себе подобных’ (11, 49). Это было

страстное выступление в защиту попранного человеческого достоинства и резкая

критика самих основ самодержавно-крепостнической действительности, стоявшей

на страже данного ‘права’, открывая миру лицо будущего критика и

революционного демократа, борца против несправедливого общественного

устройства России. Своим художническим чутьем молодой ‘любитель изящного’

угадал и попытался практически осуществить в своей драме то, что десять лет

спустя будет им же, уже известным литературным деятелем, теоретически

осознано как главное отличительное качество искусства его времени —

‘суждение, анализ общества, следовательно, критика’ (6, 271).

Творческая смелость студента Белинского не проходит даром: цензурный

комитет считает публикацию драмы невозможной {См.: Литературное наследство.

М., 1950, т. 56, с. 370-371.}, университетское начальство признает ее

‘безнравственной, — бесчестящей университет’ (11, 50), и ее автор после

продолжительной болезни (он находился в больнице с 5 января по 6 мая 1832

г.) под предлогом ‘слабости здоровья и ограниченности способностей’ в

сентябре 1832 г. отчисляется из университета: ему даже не разрешили сдать

экзамен за весь пропущенный по болезни курс. Только вера в свое ‘тайное

назначение’ (‘Кто может знать будущее, — писал он в те дни, — кто в

состоянии видеть сквозь этот таинственный покров, столь недоступный для глаз

смертных, которым судьба скрыла от нас будущность’ — 11, 88) — и надежда на

свое избранничество позволили Белинскому, оказавшемуся без каких-либо

средств к существованию, стойко и мужественно переносить все невзгоды и

лишения, выпавшие тогда ему на долю. Он рано почувствовал, что ‘школа

несчастия есть самая лучшая школа’ (11, 104). Однако он даже не мог

предположить, что с этой ‘школой’ будет связана вся его дальнейшая жизнь. И

усваивая ее жестокие уроки, ‘не щадил, — по его собственному признанию, —

себя, употреблял все усилия к достижению своей цели, ничего не упускал,

хватался за каждую соломинку и, претерпевая неудачи, не унывал и не приходил

в отчаяние… терпел все, боролся с обстоятельствами сколько доставало сил,

трудился…’ (11, 92).

Восемь месяцев Белинский скрывал от родителей, близких и ‘всех

чембарских, бывших в Москве’, что он ‘_выключен из университета_’ (11, 92).

Только 21 мая 1833 г. он написал обо всем матери, делясь с нею своими

планами на будущее.

К этому времени он пережил трудную осень и зиму, испытывая острую

нужду, перебиваясь случайными заработками, в основном переводами с

французского. Им, в частности, был сделан перевод романа Поль де Кока

‘Магдалина’ (опубл. в 1833 г.). По весне Белинскому несколько повезло: он

познакомился с профессором Московского университета Н. И. Надеждиным и

получил возможность более или менее регулярно сотрудничать в качестве

переводчика в надеждинских изданиях — журнале ‘Телескоп’ и воскресном

приложении к журналу газете ‘Молва’. Появилась какая-то надежда на

постоянный заработок.

Однако материальное положение Белинского продолжало оставаться тяжелым,

и только гордость удерживала его от жалобных стенаний по этому поводу. ‘Кто

меня любит, — писал он брату Константину 8 ноября 1833 г., — тот и без писем

поспешит мне помочь, зная мою, можно сказать, кровную отчаянную нужду, и не

доведет меня до необходимости просить, в противном же случае я ничего не

требую и не прошу: я сумею умереть с голода, не плача и не жалуясь ни на

людей, ни на судьбу, скорей переломлюсь, но не погнусь’ (11, 106). И вместе

с тем он верит: ‘Я нигде и никогда не пропаду. Несмотря на все гонения

жестокой судьбы — чистая совесть, уверенность в незаслуженности несчастий,

несколько ума, порядочный запас опытности, а более всего некоторая твердость

в характере не дадут мне погибнуть’ (11, 104). Сохраняя свою нравственную

стойкость и независимость, Белинский гордится сознанием того, что хотя он

еще ‘ничего не сделал хорошего, замечательного’, зато не может и ‘упрекнуть

себя ни в какой низости, ни в какой подлости, ни в каком поступке,

клонящемся ко вреду ближнего’ (11, 104).

Какое-то время его согревала надежда стать учителем. Он даже согласен

уехать в далекий от Москвы, тем более от родного Чембара, Белорусский

учебный округ, с попечителем которого ведет с весны 1833 г. соответствующие

переговоры и пишет ‘по его назначению’ специальное ‘рассуждение’. С каким

чувством радостного ожидания перемен Белинский в августе 1834 г. сообщает

брату Константину, что скоро в самой Москве откроется новая гимназия, где

ему обещано ‘место младшего учителя русского языка. О, — восклицает он, —

если бы это сбылось: царства небесного не надо’ (11, 114). Не прочь он

занять и место корректора в университетской типографии, о чем и подает

прошение ректору.

К счастью для русской литературы, ни того, ни другого места Белинский

так и не получил. Однако его мечта о царстве в самом скором времени

осуществилась. И было, оно земное, реальное, осязаемое — величественное

царство у_м_с_т_в_е_н_н_о_г_о м_и_р_а, куда ввела Белинского ‘самовластная

царица’ этого царства — критика. А ‘пропуском’ стали ‘Литературные

мечтания’. И не только пропуском, но и заявкой на право безраздельного

владения этим царством…

Если бы не проницательность Надеждина, неизвестно еще, как бы сложилась

дальнейшая судьба Белинского. ‘Сколько глубочайших натур, — говорил критик

позднее, — остаются на Руси неразвитыми и глохнут оттого, что не встретились

вовремя с человеком или с людьми!’ (11, 554). Ему в этом отношении повезло.

Надеждин не только пригрел ‘_выключенного из университета_’ студента,

помещая его переводы с французского на страницах своих изданий, одновременно

пытаясь помочь Белинскому определиться на должность учителя сначала в

Белоруссии, а затем и в Москве. Он разглядел в щуплом, постоянно

недосыпавшем и недоедавшем, ничем внешне не привлекательном молодом человеке

дар критика, то ‘божье наказание’, которое, по словам самого Белинского,

состояло в ‘задорной охоте высказывать свои мнения о литературных явлениях и

вопросах’ (11, 129). И предоставил ему возможность высказать эти мнения

печатно. Именно в надеждинской ‘Молве’ увидели свет ‘Литературные мечтания’

Белинского — первая в своем роде оптимистическая ‘элегия в прозе’, ‘элегия’

о прошлом и настоящем современной ему русской литературы и ‘мечтания’ о ее

будущем. И тут всем стало ясно: на Руси появился Критик.

Автор ‘Литературных мечтаний’ не сразу поверил в свое призвание.

Приступая к работе над статьей, он мысленно видел, себя и корректором, и

‘младшим учителем’, надеясь подобной публикацией лишь поправить свое

материальное положение, свои ‘денежные обстоятельства’, о чем и писал брату

Константину 17 августа 1834 г. (11, 116). Однако довольно восторженный прием

уже ее первых частей (вся статья была напечатана в сентябре — декабре 1834

г. в десяти номерах ‘Молвы’) и лестные о них Отзывы (И. И. Лажечников,

например, в письме Белинскому от 26 ноября 1834 г., не зная, что он и есть

автор выходивших без подписи ‘мечтаний’, называет их ‘бойкими’ и ‘умными’

{В. Г. Белинский и его корреспонденты. М., 1948, с. 174.}) буквально

окрылили Белинского. Он понял, что нашел с_в_о_й талант, с_в_о_е

литературное поприще, встал на тот единственно верный путь, где наконец-то

сможет выразить ‘мысли высокие, благородные’, раскрыть ‘душу пылкую’,

высказать ‘пламенную любовь ко всему изящному…’

Только в процессе работы над ‘Литературными мечтаниями’ Белинский

получил ответ на долго мучивший его вопрос о своем назначении. Он понял, на

что избран и к чему призван. И завершал последние разделы статьи уже не

просто страстный ‘любитель всего изящного’, а человек, горячо болеющий за

состояние и будущее отечественной литературы, отчетливо сознающий выпавшую

на его долю миссию, поверивший в себя как критика, твердо решивший ‘быть

органом нового общественного мнения’. ‘Конечно, — замечает он, — страшно

выходить на бой с общественным мнением и восставать явно против его идолов,

но я решаюсь на это не столько по смелости, сколько по бескорыстной любви к

истине’ (1, 83).

Откуда же взялась у начинающего критика такая уверенность в

правильности своего решения? Что дало ему моральное право на восстание? —

Высота выработанного им к тому времени ‘идеала изящного’, который, как

отмечал уже в начале XIX в. В. А. Жуковский, ‘должен существовать в голове

каждого критика’ {Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985, с. 224.}, и

четкое представление о том, какой — и в художественном, и в содержательном

отношении — должна быть русская литература, литература великой страны и

великого народа. Вез такого рода ‘литературных мечтаний’, без конкретного,

зримого идеала литературы не может, как показывает история, быть настоящего

критика. Ведь он лишается главной опоры в своих суждениях, того

единственного критерия, который всегда остается решающим в оценке достоинств

произведений искусства.

Но выработать подлинный ‘идеал изящного’ нелегко. Истинный критик, как

отмечал еще В. А. Жуковский, ‘знает все правила искусства, знаком с

превосходнейшими образцами изящного, но в суждениях своих не подчиняется

рабски ни образцам, ни правилам, в душе его существует собственный идеал

совершенства.., с которым он сравнивает всякое новое произведение художника,

идеал _возможного_, служащий ему верным указателем для определения степеней

превосходства’ {Жуковский В. А. Эстетика и критика, с. 220.}.

У Белинского был такой идеал: литература как ‘выражение — символ

внутренней жизни народа’ (1, 29). Сейчас этот идеал кому-то может показаться

уж слишком простым и непритязательным, а тогда о попытке его реального

художественного воплощения живо напоминала судьба А. И. Радищева,

рискнувшего лишь приоткрыть занавес, скрывающий от взоров общества

внутреннюю жизнь замордованного самодержавием русского народа. И претворять

его в действительность было далеко не безопасно. С высоты такого идеала

Белинский и заявил в ‘Литературных мечтаниях’: ‘_Да, у нас нет литературы_’,

литературы, которая бы уже вполне выражала жизнь нашего народа ‘до

сокровеннейших глубин и биений’ (1, 22, 24). И настаивая на своем

утверждении, отводя от себя упрек об отсутствии якобы у него патриотизма,

писал: ‘…я отвергаю существование русской литературы только под тем

значением литературы, которое я ей даю, а под всеми другими значениями

вполне убежден в ее существовании’ (1, 379).

‘Литературные мечтания’ и становятся творческой заявкой молодого

критика на решительную борьбу за свой ‘идеал изящного’, за ‘идеал

_возможного_’, за самое возвышенное на основе этих идеалов понятие —

‘значение’ — литературы. За такие художественные истины и ценности, которые

не зависят от чьих-либо прихотей, пристрастий, условий временных,

преходящих, определяются ‘любовью к родному’, а не ‘корыстными расчетами’

(1, 22). Будущее же отечественной литературы он не представлял без развития

в ней национального, русского содержания и самобытных форм, без отражения в

ее произведениях дум, жизни и чаяний народа. За это будущее, за такие идеалы

и восстал он на идолов, вышел на бой с привычным, устоявшимся, но уже

вчерашним, состарившимся ‘общественным мнением’, сдерживавшим, тормозившим

процесс литературно-художественного развития. И выиграл этот бой.

‘…Литература, — утверждал Белинский, — непременно должна быть

выражением — символом внутренней жизни народа’. Это ‘одно из необходимейших

ее принадлежностей и условий’ (1, 29). И вопрошал: ‘А можно ли быть

оригинальным и самостоятельным, не будучи _народным_?’ — и сам же отвечал:

нет! (1, 47). И ценность творчества того или иного писателя Белинский ставит

в прямую зависимость от верности изображения им ‘картин русской жизни’.

На этом основании он производит в ‘Литературных мечтаниях’ исторический

и эстетический анализ всего созданного русскими писателями XVIII — начала

XIX вв., и приходит к выводу, что лишь три поэта могут быть названы

выразителями ‘мира русского’, которые по праву заслужили имя ‘гениальных

русских поэтов’ — Г. Р. Державин, И. А. Крылов и А. С. Пушкин да, пожалуй,

еще и А. С. Грибоедов, со смертью которого наша литература ‘лишилась

Шекспира комедии’ (1, 82). ‘Лица, созданные Грибоедовым, — подчеркивает,

например, Белинский, — не выдуманы, а сняты с натуры во весь рост,

почерпнуты со дна действительной жизни, у них не написано на лбах их

добродетелей и пороков, но они заклеймены печатию своего ничтожества,

заклеймены мстительною рукою палача-художника’ (1, 81).

С этого момента борьба за народность, самобытность и оригинальность

русской литературы станет основной и неизменной в его

литературно-критической и публицистической деятельности. Не пройдет и года,

как в ‘Телескопе’ появится статья ‘О русской повести и повестях г. Гоголя’,

которая поставит Белинского в первый ряд русских критиков и теоретиков

литературы того времени. Именно здесь он выдвигает и обосновывает положение,

которое затем станет ведущим критерием его оценки художественных достоинств

произведений: ‘…в том-то и состоит задача реальной поэзии, чтобы извлекать

поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни’

(1, 291).

Уже в первых работах обозначилась ведущая особенность дарования

Белинского, его умение ставить любое литературное явление, событие, факт в

исторический ряд не только в национальном, но и в общеевропейском контексте,

видеть направление художественного развития литературы, отдельных ее

поэтических родов и видов, самих талантов писателей.

Успех этих статей, казалось бы, открывал перед Белинским широкие

перспективы. Но судьба распорядилась иначе. Осенью 1836 г. ‘Телескоп’, как

журнал, рискнувший встать в известную оппозицию официальной идеологии,

опубликовав первое ‘Философическое письмо’ П. Я. Чаадаева, закрывают, и

Белинский остается без места. Напуганные страстностью и бескомпромиссностью

суждений молодого критика, который открыто заявлял, что ‘щадить

посредственность, бездарность, невежество или барышничество в литературе

значит способствовать к их усилению’ (1, 125), и считал своим долгом

‘преследовать литературным судом литературные штуки всякого рода, обличать

шарлатанство и бездарность’ (1, 310-311), издатели боятся привлекать к

сотрудничеству такого ‘беспокойного’ человека. Для Белинского наступают

тяжелые времена. Он остается без журнала именно тогда, когда, по его словам,

‘руки чешутся и статей в голове много шевелится, так что рад ко всему

привязаться, чтоб только поговорить печатно’ (11, 125). Больше года ему не

удается напечатать ни статьи, ни рецензии. ‘Да, — горестно вырывается у него

в одном из писем, — грустно молчать, когда хочется говорить и иногда есть

что сказать!’ (11, 129). Бездействие тяжело угнетает Белинского, отчетливо

сознававшего, что ‘только труд может сделать человека счастливым, приводя

его душу в ясность, гармонию и довольство самим собою’ (11, 135).

Но и в эти трудные для него минуты, как и в продолжение всей своей

жизни, критик не идет на сделку с совестью, открыто дорожа своей

независимостью: ‘…по моему мнению, — пишет он в феврале 1837 г., — не

только лучше молчать и нуждаться, но даже и сгинуть со свету, нежели

говорить не то, что думаешь, и спекулировать на свое убеждение’ (11, 129). И

ведя переговоры с издателями, гордо заявляет: ‘Я от души готов принять

участие во всяком благородном предприятии и содействовать, сколько позволяют

мне мои слабые силы, успехам отечественной литературы, но я желаю сохранить

вполне свободу моих мнений… Я не уступаю никому моих мнений, справедливы

или ложны они, хорошо или дурно изложены… Я готов преследовать при каждом

удобном случае Сенковского, Греча и Булгарина… как людей вредных для

успехов образования нашего отечества…’ (11, 124, 126, 127).

Рушатся надежды, возлагаемые Белинским на ‘Основания русской

грамматики’, над которыми он работает осенью 1836 и зимой 1837 года. Это был

скорее научный труд, чем учебник для гимназий, как задумал его автор,

задетый переизданием ‘Практической русской грамматики’ Греча, появление

которой он расценивал не иначе, как ‘горький упрек нам, русским, которых

даже и нашему-то родному языку учат иностранцы’ (1, 336). ‘Грамматика’

Белинского не получает одобрения в качестве официального учебника, на что он

очень рассчитывал. Расходы на ее издание не окупаются. Полуголодное

существование и напряженная, изнурительная работа в течение этих лет сильно

подрывают здоровье Белинского, делая его положение отчаянным: появляются

признаки болезни легких, которая десять лет спустя сведет его в могилу…

Друзья (В. П. Боткин, М. А. Бакунин, Н. В. Станкевич и другие),

обеспокоенные физическим и нравственным состоянием Белинского, на свои

средства отправляют его лечиться на Кавказ.

По возвращении Белинский некоторое время преподает русский язык в одном

из московских институтов. В апреле 1838 г. его приглашают редактировать

журнал ‘Московский наблюдатель’, где он работает в течение года. Получив

возможность печататься, он с жадностью набрасывается на работу. Свыше ста

его статей, рецензий, заметок, а также драма ‘Пятидесятилетний дядюшка’

увидели свет на страницах этого журнала.

Это было время философских исканий великого критика, его

самоутверждения в своих силах и возможностях, в способности, как он говорил,

не распускаться и уметь прибирать ‘себя в ежовые рукавицы’ (11, 263). В

самом себе, в окружающей его действительности он, по его словам, ‘узнал

много такого, чего прежде и не подозревал’. Но самым главным, вынесенным из

этого познания, что помогло ему выстоять и победить, было ясное

представление о том, что у него ‘есть убеждения’, за которые он ‘готов

отдать жизнь…’ (11, 257).

С такими вот мыслями Белинский в октябре 1839 г. переезжает в Петербург

и на семь лет становится одним из ведущих сотрудников журнала ‘Отечественные

записки’, возглавив в нем отдел критики и библиографии.

С приходом Белинского ‘Отечественные записки’ превращаются в самый

передовой и самый популярный журнал в России тех лет. На его страницах

полностью раскрывается критический и публицистический талант Белинского как

выдающегося мыслителя своего времени и революционного демократа. В. И.

Ленин, говоря о трех этапах освободительного движения в России — дворянском,

разночинском и пролетарском, ‘соответственно трем главным классам русского

общества, налагавшим свою печать на движение’, — особенно подчеркнул

значение великого критика для второго этапа. ‘Предшественником полного

вытеснения дворян разночинцами в нашем освободительном движении, — скажет

он, — был еще при крепостном праве В. Г. Белинский’ {Ленин В. И. Полн. собр.

соч., т. 25, с. 93-94.}.

Отмечая выдающуюся роль Белинского в русском освободительном движении,

В. И. Ленин называет его одним из предшественников марксистской партии в

России {См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 25.}. То же подчеркнет и

Г. В. Плеханов: ‘Белинский — предшественник русского марксизма’ {Лит.

наследие Г. В. Плеханова, сб. 6. М., 1938, с. 135.}, а сам марксизм в

России, скажет он, — ‘новая фаза того самого умственного движения, которому

мы обязаны Белинским…’ {Плеханов Г. В. Соч., т. 10. М.-Л., 1925, с.

63-64.}.

Характер этого умственного движения был раскрыт В. И. Лениным в книге

‘Детская болезнь ‘левизны’ в коммунизме’: ‘В течение около полувека,

примерно с 40-х и до 90-х годов прошлого века, передовая мысль в России, под

гнетом невиданного дикого и реакционного царизма, жадно искала правильной

революционной теории, следя с удивительным усердием и тщательностью за

всяким и каждым ‘последним словом’ Европы и Америки в этой области.

Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине

выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного

революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий,

обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления

опыта Европы’ {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 7-8.}. Говоря это, В.

И. Ленин имел в виду и Белинского.

Именно Белинский, начиная со второй половины 30-х годов, жадно ищет

революционную теорию, способную преобразовать русское общество. Он ‘с

удивительным усердием и тщательностью’ следит за каждым ‘последним словом’

передовой европейской мысли, стараясь перевести это слово на язык русской

действительности. Сначала он увлекается идеями Шеллинга, Фихте, Гегеля,

пытаясь применить их к условиям жизни самодержавно-крепостнической России, и

даже впадает в грех ‘примирения’ с окружающей его русской действительностью.

Но затем решительно порывает с этим философским наваждением. ‘…Проснулся

я, — скажет он, — и страшно вспомнить мне о моем сне… А это насильственное

примирение с гнусною расейскою действительностию, этим китайским царством

материальной животной жизни, чинолюбия, кресто(медале. — А. К.) любия,

деньголюбия, взяточничества, безрелигиозности, разврата, отсутствия всяких

духовных интересов, торжества бесстыдной и наглой глупости,

посредственности, бездарности, — где все человеческое, сколько-нибудь умное,

благородное, талантливое осуждено на угнетение, страдание, где цензура

превратилась в военный устав о беглых рекрутах, где свобода мысли

истреблена… где Пушкин жил в нищенстве и погиб жертвою подлости, а Гречи и

Булгарины заправляют всею литературою, помощию _доносов_, и живут

припеваючи…’ (11, 576-577).

Преодолению критиком ‘примиренческих’ настроений и иллюзий много

способствовало творчество М. Ю. Лермонтова, первый сборник стихотворений

которого и роман ‘Герой нашего времени’ увидели свет в 1840 г. Именно этот

‘дьявольский талант’, этот ‘глубокий и могучий дух’ (11, 508-509) показал

Белинскому, что в России право на жизнь и признание потомков имеет только

набатное слово, ‘воспламеняющее бойца на битву’, и искусство, зовущее к

решительному изменению ‘гнусной действительности’.

Во всю силу начинает звучать голос Белинского — революционного

демократа, чтобы уже не смолкать до последних дней его жизни. ‘…Все

общественные основания нашего времени, — пишет он в январе 1841 г., —

требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки, что и будет рано или

поздно. Пора освободиться личности человеческой, и без того несчастной, от

гнусных оков неразумной действительности…’ (12, 13). Не любоваться на эту

действительность, ‘сложа руки, а действовать елико возможно, чтобы другие

потом лучше могли жить, если нам никак нельзя было жить’ (11, 581),

призывает он.

Белинский мучительно ищет ту основу, во имя которой необходимо

совершать коренную перестройку общества, и наконец находит ее. ‘…Я теперь

в новой крайности, — признается он в письме к Боткину от 8 сентября 1841 г.

— это идея _социализма_, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия,

вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Всё из нее, для нее и к

ней. Она вопрос и решение вопроса’ (12, 66).

Как революционный демократ, он видит только один путь перестройки

общества — революцию. ‘Но смешно и думать, что это может сделаться само

собою, временем, без насильственных переворотов, без крови’, — говорит

Белинский (12, 71). И в этом отношении, замечает Г. В. Плеханов, ‘мысль

Белинского работала в том же самом направлении, в каком уже начала тогда

работать _революционная мысль Запада_’ {Плеханов Г. В. Соч., т. 10, с.

347.}. Здесь Плеханов имеет в виду, прежде всего, К. Маркса и Ф. Энгельса.

Буквально до своих последних дней Белинский не оставляет усилий в разработке

такой философии, такой революционной теории, которая способна была указать

человечеству верный путь к переустройству мира, и это он завещал всем

последующим поколениям русских революционеров. Его философские искания

служили как бы ориентиром для всех, кто становился на путь революционной

борьбы с самодержавием. Оценивая Белинского как мыслителя, Плеханов имел

полное право сказать: ‘Белинский был одной из высших ‘философских

организаций’, когда-либо выступавших у нас на литературное поприще’ {Там же,

с. 220.}.

Белинский вел борьбу с самодержавием в период самой жесточайшей

реакции, наступившей после поражения дворянских революционеров —

декабристов, когда любая живая мысль преследовалась и подвергалась

всевозможным гонениям, если при своем рождении не была пропитана духом

‘самодержавия, православия и народности’. В условиях жесточайшей цензуры,

преследования и ссылок само по себе желание поднять голос в защиту

крепостного крестьянина, высказать протест против крепостничества было

равносильно подвигу.

Начиная с 1841 г., в ‘Отечественных записках’ выходят его знаменитые

годичные обозрения русской литературы, где затрагивались вопросы и

общественной жизни России. Здесь увидели свет его важнейшие статьи о

творчестве Державина, Крылова, Грибоедова, Лермонтова, Гоголя, Кольцова и

других русских писателей, а также цикл ‘Сочинения Александра Пушкина’. В

своих многочисленных работах — обзорах, заметках, рецензиях, общее число

которых исчисляется несколькими сотнями, Белинский неуклонно выполнял тот

завет, которым открыл петербургский период своей жизни и деятельности:

‘…пока рука держит перо, пока в душе еще не остыли ни благородное

негодование, ни горячая любовь к истине и благу, — не прятаться, а идти

навстречу этой гнусной действительности буду я’ (11, 483). И он шел

навстречу ей прямо, не сгибаясь, ни разу не изменив своему правилу: ‘Я не

люблю уступать, это не в моей натуре’ (11, 327).

Чего же не хотел уступать Белинский? — Своего права ‘быть органом

нового общественного мнения’, собственной точки зрения на литературные

явления и вопросы и, главное, — самих просторов отечественного умственного

мира, где в роли ‘законодателей’ русской мысли и художественного вкуса

долгое время подвизались Греч, Булгарин, Сенковский и подобные им деятели с

иными культурными традициями, понятиями, воззрениями, а потому совершенно

далекие от процесса внутренней жизни нашего народа, его интересов, дум и

чаяний, тем более от задач развития собственно русской литературы. Здесь, на

родных просторах, и встал Белинский насмерть против тех, кого считал ‘людьми

вредными для успехов нашего отечества’, защищая национальные духовные

ценности. И прежде всего художественные открытия Пушкина, Гоголя,

Лермонтова, Кольцова, Достоевского. Во имя своих ‘дорогих убеждений… он

бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным,

делал его жалким’ {Герцен А. И. Собр. соч., т. 9. М., 1956, с. 31.}, не

прощая никому высокомерного, пренебрежительного отношения к России, русскому

народу. Особенно, когда за этим высокомерием и пренебрежением отчетливо

просматривалось стремление жить за счет русского мужика, спекулируя на его

бедах и трудностях, паразитируя на его духовных, культурных интересах и

потребностях. Таких ‘деятелей’ критик разоблачал без устали, открыто,

безжалостно, беспощадно.

Со всей страстностью, на которую была способна натура ‘неистового

Виссариона’ (Герцен), Белинский боролся с серостью и посредственностью в

литературе. Есть книги, произведения, объяснял он, которые ‘основательная

критика должна преследовать огнем и мечом, как преступление против здравого

смысла, языка, литературы и искусства…’ (6, 125). И делать это он считал

своей святой обязанностью. ‘Статьи Белинского, — вспоминал А. И. Герцен, —

судорожно ожидались молодежью в Москве и Петербурге с 25-го числа каждого

месяца. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли

‘Отечественные записки’, тяжелый номер рвали из рук в руки. ‘Есть Белинского

статья?’ — ‘Есть’, — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со

смехом, со спорами… и трех-четырех верований, _уважений_ как не бывало’

{Герцен А. И. Собр. соч., т. 9. М., 1956, с. 29.}.

Одним из лозунгов Белинского было: ‘Жизнь, как и пуля, щадит храброго и

бьет труса’ (12, 212). И он шел навстречу пулям. ‘…Я, — говорил он, —

рожден, чтобы называть вещи их настоящими именами, я в мире боец… я рожден

для печатных битв… мое призвание, жизнь, счастие, воздух, пища —

_полемика_’ (12, 76, 88). И это прекрасно понимали его современники. ‘Какая,

— писал о Белинском Герцен, — верность своим началам, какая неустрашимая

последовательность, ловкость в плавании между ценсурными отмелями, и какая

смелость в нападках на литературную аристократию, на писателей первых трех

классов, на статс-секретарей литературы, готовых всегда взять противника не

мытьем — так катаньем, не антикритикой — так доносом! Белинский стегал их

беспощадно… Как же они за то его и ненавидели!’ {Там же.} И не только

ненавидели, но и готовили _казематик_ в Петропавловской крепости, от

которого критика спасла лишь преждевременная смерть…

В то же время Белинскому была горька каждая утрата. Смерть Кольцова,

гибель Пушкина и Лермонтова он считает своими личными потерями. Он

самозабвенно борется за талант Гоголя, который ‘первый взглянул смело и

прямо на русскую действительность…’ (6, 216), за критическое направление в

развитии русской литературы, понимая, что ‘в критике нашего времени более,

чем в чем-нибудь другом, выразился дух времени’. ‘Что такое само искусство

нашего времени?’ — задается он вопросом и сам же на него отвечает:

‘Суждение, анализ общества, следовательно, критика. Мыслительный элемент

теперь слился даже с художественным, — и для нашего времени мертво

художественное произведение, если оно изображает жизнь для того только, чтоб

изображать жизнь, без всякого могучего субъективного побуждения, имеющего

свое начало в преобладающей думе эпохи, если оно не есть вопль страдания или

дифирамб восторга, если оно не есть вопрос или ответ на вопрос’ (6, 271). А

потому Белинский приветствует появление ‘Мертвых душ’ Гоголя, видя в них

‘творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной

жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно

сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою,

кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни, творение необъятно

художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и

подробностям русского быта — и в то же время глубоко по мысли социальное,

общественное и историческое…’ (6, 217).

Белинский был сторонником не только беспощадной критики

действительности, но и самой строгой, требовательной критики художественных

произведений. ‘Много было достоинств у критики гоголевского периода, — писал

Н. Г. Чернышевский, подразумевая Белинского и не имея тогда возможности по

цензурным соображениям назвать его имя в печати прямо, — но все они

приобретали жизнь, смысл и силу от одной одушевляющей их страсти — от

пламенного патриотизма… Любовь к благу родины была единственною страстью,

которая руководила ею: каждый факт искусства ценила она по мере того, какое

значение он имеет для русской жизни. Эта идея — пафос всей ее деятельности.

В этом пафосе и тайна ее собственного могущества’ {Чернышевский Н. Г. Поли.

собр. соч.: В 15-ти т. М., 1947, т. 3, с. 136, 138.}.

Правда, на первых порах Белинский считает, что важнейшей, даже, можно

сказать, единственной целью критики является ‘уяснить и распространить

господствующие понятия своего времени об изящном… быть гувернером

общества’. Но уже тогда он мечтает о критике, которая ‘должна быть шагом

вперед, открытием нового, расширением пределов знания или даже совершенным

его изменением…’ (2, 123, 124). И хотя подобная критика, полагает молодой

Белинский, есть ‘дело гения’, к такой критике — открывающей новое и

направляющей литературное развитие — стремится он сам.

Критика, говорил он, есть ‘сестра сомнению’ и у нас ее не может быть,

пока царствует ‘полное убеждение в богатстве нашей литературы как по

количеству, так и по качеству’ (2, 9). Всего вроде бы достигли, за что же

еще бороться? Но нет ничего коварнее такого ‘полного убеждения’, такого

литературного благодушия. Оно приводит к застою художественной мысли, к

топтанию на месте, к процветанию серости и посредственности. Считая, что

именно это благодушие является главным тормозом развития современной ему

литературы, Белинский старается указать обществу на всю опасность подобной

самоуспокоенности, в основании которой и лежала уверенность в том, что наши

писатели уже достигли верха совершенства, ‘идеала изящного’ и остается

только читать их и перечитывать, восхищаться и превозносить каждое новое их

творение.

‘Мы, — писал он, — всегда были слишком неумеренны в раздаче лавровых

венков гения, в похвалах корифеям нашей поэзии’ (1, 21), называя это

критикой. Критика же — это служение истине и родине, только на особом,

литературном, поприще. Белинский рано понял: ‘…в литературе геральдика

вещь совершенно посторонняя, в ней важны дела, а не имена’ (1, 179). И

повторял: ‘Имя — ничего, важно дело’ (1, 324). А потому в ‘критической

строгости’ (6, 9) видел он первый признак уважения к таланту. Это

предопределило беспристрастие и единство критериев, той ‘мерки’, с какой

Белинский подходил к оценке художественных достоинств произведений как

талантов признанных, так и начинающих писателей, что способствовало созданию

подлинно творческой атмосферы, подымало авторитет самой критики, ее

объективность.

Одним из самых распространенных предубеждений, с которым Белинскому

пришлось вести борьбу фактически на протяжении всей своей деятельности, было

‘мнение, что строгий и резкий приговор может убить неразвившееся дарование’

(2, 148). Это мнение он считает ярким примером ‘детскости понятий’ и

решительно выступает против утверждения, что ‘дело критика — гладить по

головке всякого писаку в надежде, что авось-либо выйдет из него гений или

талант…’ (8, 77). Нет, не устает повторять Белинский, ‘истинного и

сильного таланта не убьет суровость критики, так, как незначительного не

подымет ее привет’ (2, 149, 8, 77). Но он понимает и относительность

возможностей критики, которая ‘не сделает дурака умным и толпу мыслящею’,

однако ‘она у одних может просветлить сознанием безотчетное чувство, а у

других — возбудить мыслию спящий инстинкт’ (12, 109). Сам же он делает все,

чтобы просветлить _художественное сознание_ и возбудить _творческую мысль_

соотечественников…

‘Если новый гений, — говорил Белинский, — открывает миру новую сферу в

искусстве и оставляет за собою господствующую критику, нанося ей тем

смертельный удар, то, в свою очередь, и движение мысли, совершающееся в

критике, приготовляет новое искусство, опереживая и убивая старое’ (6, 287).

Во имя нового искусства, искусства будущего и вершил свой ‘литературный суд’

великий критик. Он, заметил Чернышевский, ‘только потому и исполнил свое

назначение, что готов был к нему, что носил в своей душе идеал будущего,

истолкователем которого был, когда оно осуществилось…’ {Чернышевский Н. Г.

Полн. собр. соч., т. 3, с. 184.}.

Возглавляя отдел критики и библиографии, Белинский должен был

ежемесячно в каждый номер ‘Отечественных записок’ написать большую статью и

с десяток рецензий на вышедшие книги чуть ли не во всех областях знаний. Это

требовало от критика поистине энциклопедичности. Объем написанного Белинским

в один номер составлял обычно несколько авторских листов. ‘…Хорошо, —

замечает он, — какому-нибудь Рётшеру {Г. Т. Рётшер (1803-1871) — немецкий

критик и теоретик искусства.} издать в год брошюрку, много две. А тут

напишешь 5 полулистов, да и шлешь в типографию, а прочие дуешь, как бог

велит, а тут еще Краевский (редактор журнала. — А. К.) стоит с палкою да

погоняет’ (12, 19). Так было в январе 1841 г., на втором году работы в

‘Отечественных записках’, а уже в апреле 1842 г. у Белинского невольно

вырывается: ‘Хочется отдохнуть и поменьше иметь работы’ (12, 94). Однако ни

то, ни другое было нереально. Наоборот, по мере роста популярности и

авторитета ‘Отечественных записок’ увеличиваются и претензии редактора,

вынуждавшего критика писать ‘горы’, делать работу, ‘которой достало бы на

пятерых’ и после которой каждый раз, по признанию Белинского, ‘болит рука и

не держит пера’ (12, 129, 134).

Белинский сознает трагичность своего положения: он не может не писать —

это его призвание, но писать столько, сколько он пишет, равносильно

самоубийству. ‘Мочи нет, как устал и душою и телом, — жалуется он своей

невесте в сентябре 1843 г., — правая рука одеревенела и ломит’ (12, 192). А

в письмах к друзьям дает волю своему сарказму: ‘Я — Прометей в карикатуре:

‘Отечественные записки’ — моя скала, Краевский — мой коршун’, ‘который

терзает мою грудь, как скоро она немного подживет’ (12, 129, 134). Редактор,

горько констатирует Белинский, ‘смотрит на меня не как на душу своего

журнала, а как на работящего вола…’ (12, 264).

Но не это было самое страшное в его положении, а сознание того, что

силы его с каждым днем слабеют, растрачиваясь по пустякам, что приходится

писать не о том, к чему призван, а ‘об азбуках, песенниках, гадательных

книжках, поздравительных стихах швейцаров клубов (право!), о книгах о

клопах’ и т. п. произведениях отечественной ‘словесности’ (12, 415). ‘Труд

без любви, — говорил Белинский еще на заре своей литературно-критической

деятельности, — есть каторжная работа…’ (1, 198). Как же надо было любить

свою работу и верить в будущее русской литературы, чтобы взвалить на себя

поистине каторжный труд — откликаться на все, что было ‘предано тиснению’ в

российских типографиях его времени…

‘Моя действительность’, писал Белинский еще в 1840 г., ‘велит мне

читать пакостные книжонки досужей бездарности, писать об них, для пользы и

удовольствия почтеннейшей, расейской публики, отчеты…’ (11, 485). Для

души, ‘для себя, — горестно замечает он, — я ничего не могу делать, ничего

не могу прочесть’ (12, 134). И затем почти безысходное: ‘Я, не зная ничего

хорошего для себя в настоящем, и в будущем, кроме скверного, ничего не жду’

(12, 149). И постоянно гнетущее: ‘…ведь я по-прежнему не могу печатно

сказать все, что я думаю и как я думаю. А черт ли в истине, если ее нельзя

популяризировать и обнародовать? — мертвый капитал’ (12, 250). Только диву

даешься, как в таких условиях ему все же удавалось писать и проводить в

печать статьи, которые будоражили Россию, формировали ‘новое общественное

мнение’, направляли литературный процесс, поощряя искусство

м_у_ж_е_с_т_в_е_н_н_о_е, писателей д_е_л_ь_н_ы_х, создающих произведения,

способные ‘прорезывать на почве литературы и общества глубокие следы’ (6,

526). Много лет спустя Л. Н. Толстой запишет в своем дневнике: ‘Утром читал

Белинского… Статья о Пушкине — чудо. Я только теперь понял Пушкина’

{Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20-ти т. М., 1965, т. 19, с. 187.}.

Одиннадцать статей Белинского под общим названием ‘Сочинения Александра

Пушкина’ (1843 — 1846. Первую из этих статей и имел в виду Л. Н. Толстой)

действительно во всех отношениях замечательны. Это был наглядный,

впечатляющий пример, даже, можно сказать, образец подлинно научного подхода

к восприятию и оценке творчества гениального писателя, подхода, который

начинается с выявления исторических корней, национальных истоков выдающегося

художественного явления и завершается анализом перспектив развития

литературы, открываемых достижениями гения. ‘…Писать о Пушкине — значит

писать о целой русской литературе: ибо как прежние писатели русские

объясняют Пушкина, так Пушкин объясняет последовавших за ним писателей’ (7,

106), — с такого заявления начинает Белинский свое исследование, утверждая

тем самым и качественно новые методологические принципы отечественной

литературной критики и историко-литературной науки.

Последовательно, из статьи в статью, он показывает, что ‘муза Пушкина

была вскормлена и воспитана творениями предшествовавших поэтов’, что она

‘приняла их в себя, как свое законное достояние, и возвратила их миру в

новом, преображенном виде’, что ‘Пушкину предстоял подвиг — воспитать и

развить в русском обществе чувство изящного, способность понимать

художество, — и он вполне совершил этот великий подвиг!..’ И, наконец,

заключает: Пушкин ‘дал нам поэзию, как искусство, как художество. И потому

он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем

искусства. К особенным свойствам его поэзии принадлежит ее способность

развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим

словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека… Придет

время, когда он будет в России поэтом классическим, по творениям которого

будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное

чувство…’ (7, 266, 372, 579). Предвидение критика сбылось: такое время

действительно пришло, и все мы тому свидетели…

Да, Белинский помог России понять многое и многих. И Пушкина, который

совершил творческий подвиг. И Гоголя, чьим пером водила ‘тоска по идеале’

(8, 90), тоска по миру, в котором не будет места пошлости, подлости,

продажности, нравственного разврата, душевной пустоты, прекрасно

сознававшего, что ‘бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или

даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей

мерзости…’ {Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 7-ми т. М., 1967, т. 6, с. 291.} И

Лермонтова, призванного ‘выразить собою и удовлетворить своею поэзиею

несравненно высшее, по своим требованиям и своему характеру, время’ (7,

105), чье творчество показало, что только ‘железный стих, облитый горечью и

злостью’, может как-то пронять ‘толпу’, задеть ее за живое, пробудить у

людей если и не саму совесть, то хотя бы какое-то душевное движение

навстречу ей…

Поняла она и многих других писателей той поры — Загоскина, Лажечникова,

В. Сологуба, Даля, И. Панаева, Вельтмана… — занявших достойное место в

отечественной литературе. Не говоря уже о ‘почтеннейших’ сочинителях,

‘исписавших горы бумаги’ и по знакомству предавших их ‘тиснению’, от чьих

‘творений’ критик всячески старался уберечь ‘доверчивых читателей’…

Благодаря Белинскому России стали широко известны имена Кольцова,

Тургенева, Достоевского, А. Майкова… Благодаря Белинскому разобралась

Россия и в своих тогдашних ‘кумирах’ — А. Марлинском и Бенедиктове, и это

развенчание сыграло заметную роль в борьбе критика против ложного понимания

художественности и назначения искусства, против вычурности и

неестественности в литературе.

Глубокие душевные страдания, острая нужда (загружен Белинский сверх

всякой меры, и при этом платят ему чрезвычайно мало, а расходы критика

постоянно растут: в ноябре 1843 года он женится, в июне 1845 года у него

родится дочь, — надо было кормить семью), титаническая работа и в довершение

всего — ‘кровопийца’ Краевский, высосавший ‘остатки здоровья’ (12, 385), —

сделали свое черное дело: к весне 1846 года болезнь Белинского приобретает

угрожающие размеры. ‘Ах, братцы, — писал он Герцену еще 14 января 1846 г., —

плохо мое здоровье — беда!.. Не могу поворотиться на стуле, чтоб не

задохнуться от истощения’ (12, 257).

В апреле 1846 года Белинский порывает с Краевским и оставляет

‘Отечественные записки’. Друзья организуют ему длительную поездку по югу

России вместе с замечательным русским актером М. С. Щепкиным, который давал

там театральные представления. Они побывали в Николаеве, Херсоне, Одессе, в

Крыму. Критик постепенно возвращается к жизни, появляется надежда на

будущее. ‘В голове планов бездна, — пишет он в июне из Харькова. — Словом:

оживаю и вижу, что могу писать лучше прежнего, могу начать новое

литературное поприще’ (12, 289). Он мечтает решительным образом изменить

навязанную ему цензурой и Краевским манеру письма. ‘Природа, — пишет он, —

осудила меня лаять собакою и выть шакалом, а обстоятельства велят мне

мурлыкать кошкою, вертеть хвостом по-лисьи’ (12, 339). Однако дамоклов меч

‘отеческой расправы’ (так Белинский называл царскую цензуру. — 12, 337)

продолжал висеть над критиком до конца его дней, делал и эту его мечту

неосуществимой…

Перемена в жизни Белинского намечается тогда, когда Н. А. Некрасов и И.

И. Панаев приглашают его сотрудничать в журнале ‘Современник’, приобретенном

ими в сентябре 1846, года. И в октябре этого же года, по возвращении из

поездки по югу, несколько отдохнувший и окрепший Белинский начинает

принимать деятельное участие в работе журнала. Пользуясь своим авторитетом,

он привлекает в журнал лучшие литературные силы, много пишет сам. Он всерьез

задумывается о том, чтобы осуществить свое заветное желание: написать циклы

статей о творчестве Гоголя и Лермонтова, подобно статьям о Пушкине. Но дни

критика были сочтены… И это он прекрасно сознавал, мужественно смотря в

лицо, суровой правде жизни, трезво оценивая свою роль в работе журнала. ‘Я

помог ‘Современнику’, — писал он, — только моим именем, а действительного

моего участия в нем мало заметно было… умирая, мудрено писать хорошо, и

даже так, как я писал, умирая, только я мог писать, по моей привычке к делу,

обратившейся у меня в натуру…’ (12, 406). И все-таки его ‘участие’ в

‘Современнике’ было достаточно заметным.

Уже в первом номере журнала за 1847 г. появилась статья Белинского

‘Взгляд на русскую литературу 1846 года’, где он защищает творческие

принципы ‘натуральной школы’, недавно заявившей о себе двумя выпусками

‘Физиологии Петербурга’ (1845) и ‘Петербургским сборником’ (1846), одним из

инициаторов и авторов которых был сам критик. Факт появления у нас подобной

школы — школы художественного самопознания, говорит Белинский,

свидетельствует о прогрессе литературы, потому что писатели, которых

‘причисляют к _натуральной школе_… воспроизводят жизнь и действительность

в их истине. От этого литература получила важное значение в глазах

общества’. И не беда, что в деятельности писателей этой школы преобладает

‘отрицательное направление’. Даже если оно и выступает ‘одностороннею

крайностию, — и в этом есть своя польза, свое добро: привычка верно

изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их

последователям, когда придет время, верно изображать и положительные явления

жизни, не становя их на ходули, не преувеличивая, словом, не идеализируя их

реторически’ (10, 16 — 17).

В первых же номерах обновленного ‘Современника’ критик откликнется на

второе издание ‘Мертвых душ’ Гоголя, подтвердив свою точку зрения на это

произведение, высказанную ранее: они ‘стоят выше всего, что было и есть в

русской литературе, ибо в них глубокость живой общественной идеи неразрывно

сочеталась с бесконечною художественностию образов…’ (10, 51). И в то же

время резко выскажется по поводу нового ‘творения’ писателя — ‘Выбранных

мест из переписки с друзьями’, заметив, ‘что и человек с огромным талантом

может падать так же, как и самый дюжинный человек’ (10, 60), ядовито при

этом процитировав стихи Крылова:

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,

А сапоги тачать пирожник.

Однако в целом интенсивность выступлений Белинского заметно снизилась. И

тому были объективные причины.

Весной 1847 г. умирает его сын Владимир (родился в ноябре 1846 г.).

Сообщая об этом в письме к И. С. Тургеневу, Белинский добавляет: ‘Это меня

уходило страшно. Я не живу, а умираю медленною смертью’ (12, 353). Резко

обостряется болезнь легких. И опять (в который уже раз!) друзья приходят ему

на помощь, собирают средства и отправляют его на лечение, но уже за границу.

Белинский побывал в Германии и Франции. Там, за границей, вдали от

‘всевидящего’ ока III Отделения, находясь в маленьком силезском городке

Зальцбрунне, Белинский 15 июля 1847 г. пишет свое знаменитое письмо Гоголю,

в котором беспощадно разоблачает русское самодержавие, крепостнические

порядки, само устройство жизни, где ‘нет… никаких гарантий для личности,

чести и собственности… а есть только огромные корпорации разных служебных

воров и грабителей’, и остро ставит вопрос об общественной позиции писателя,

его месте в борьбе за будущее устройство России. ‘Ей, — заметит критик, —

нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она

твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства,

столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные.’., с

здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их

выполнение’. И пробуждать это чувство, следить за строгим соблюдением прав и

законов прямая обязанность русских писателей, в которых наша общественность

видит ‘своих единственных вождей, защитников и спасителей…’

Но писатель становится вождем только тогда, когда думает ‘об истине, о

русском обществе, о России’, и немедленно ‘лишается народной любви’ как

только ‘отдается лжи’, пытаясь устроить свое ‘земное положение’, слагая

‘гимны властям предержащим’. Народ очень быстро разгадывает подоплеку

подобных ‘творческих исканий’ и отворачивается от такого ‘защитника’ и

‘спасителя’… Писатель призван быть ‘обличителем неправой власти’, и

критику нельзя молчать, когда ‘проповедуют ложь и безнравственность как

истину и добродетель’. Это письмо Белинского Гоголю В. И. Ленин назовет

‘одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати…’ {Ленин

В. И. Полн. собр. соч., т. 25, с. 94.}

Белинский был не только страстным и бескомпромиссным борцом за счастье

всего народа, но и любящим, заботливым родителем, не забывавшим о будущем

своих детей. Даже находясь за границей, мучительно страдая от своей болезни,

он терпеливо наставляет жену по части воспитания: ‘Ребенок должен знать

только слова ласки и привязанности, а не брани’ (12, 395). Совет, которому

не грех следовать и в наше время…

По возвращении на родину Белинский пишет большую статью ‘Ответ

‘Москвитянину’, в которой, опираясь на историю русской литературы,

показывает закономерность появления в ней ‘натуральной школы’, гоголевского,

критического направления. Во всем, что бы ни делал Белинский, о чем бы он ни

писал, его отличал высочайший патриотизм. ‘…Всякое сколько-нибудь живое и

замечательное явление в русской литературе, — говорил он, — радует меня в

тысячу раз больше, нежели действительно огромное явление в европейских

литературах’ (12, 407).

В ноябре 1847 г. при переезде на новую квартиру Белинский простужается,

у него ‘открылись раны на легких’ (12, 426). Снова обостряется его болезнь,

сырая и холодная погода Петербурга только способствует этому. Он мечтает

вернуться обратно в Москву с ее более мягким и сухим климатом. Он горит

желанием работать, и не просто, а ‘покалечь на дело’ (12, 409), если

здоровье позволит, если только позволит… Эти слова он повторяет, как

заклинание, почти во всех своих последних письмах. Но самую лучшую свою

теоретическую статью ‘Взгляд на русскую литературу 1847 года’ Белинский

пишет уже не вставая с постели, а вторую ее часть диктует ‘через силу’ жене

(12, 465).

Последние и без того тяжелые дни жизни Белинского были омрачены

официальным приглашением посетить III Отделение для ‘личного знакомства’ с

его управляющим Л. В. Дубельтом — ‘хозяином русской литературы’ {В. Г.

Белинский в воспоминаниях современников, с. 475-476.}, как считали в этом

жандармском заведении. Однако ‘личное знакомство’ самозваного ‘хозяина’

русской литературы и одного из лучших ее представителей, подлинного,

заботливого, рачительного ее хозяина не состоялось…

Перед самой смертью, вспоминает А. П. Тютчева, близкий друг семьи

Белинского, критик ‘говорил два часа не переставая, как будто к русскому

народу, и часто обращался к жене, просил ее все хорошенько запомнить и верно

передать эти слова кому следует, но из этой длинной речи почти ничего уже

нельзя было разобрать…’ {Там же, с. 514.}. С именем народа, с требования

народности литературы начал Белинский свою литературно-критическую

деятельность, ‘во имя народа он жил и работал и умер, обращаясь к народу,

свято веря в его счастливое будущее. Он видел Россию, ‘стоящею во главе

образованного мира, дающею законы и науке и искусству и принимающею

благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества…’ (3,

488). Этой России он посвятил свой гений критика, свою страстность и энергию

борца, революционера, свои силы, свои знания, всю свою жизнь…

26 мая (7 июня) 1848 г. сердце Белинского остановилось. Отошли от него

все заботы, обиды, горечи, боли, волнения, тоска о несделанном и сожаление о

сделанном не так, как хотелось, ушло все, что мучило и тревожило его —

великого критика, человека, гражданина, мыслителя. Наступило бессмертие.

‘Имя Белинского, — писал в 1856 году И. С. Аксаков, — известно каждому

сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди

вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в

губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к

Гоголю…’ {Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. М., 1892, т. 3, с. 290.}.

‘Что бы ни случилось с русской литературой, — говорил Н. А. Добролюбов, —

как бы пышно ни развилась она, Белинский всегда будет ее гордостью, ее

славой, ее украшением. До сих пор его влияние ясно чувствуется на всем, что

только появляется у нас прекрасного и благородного, до сих пор каждый из

лучших наших литературных деятелей сознается, что значительной частью своего

развития обязан, непосредственно или посредственно, Белинскому…’

{Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9-ти т. М.-Л., 1962, т. 4, с. 277.}

Да! были личности!.. Не пропадет народ,

Обретший их во времена крутые! —

писал Н. А. Некрасов, поставив при этом на первое место вельского критика:

Белинский был особенно любим…

Молясь твоей многострадальной тени,

Учитель! перед именем твоим

Позволь смиренно преклонить колени!

В те дни, как все коснело на Руси,

Дремля и раболепствуя покорно,

Твой ум кипел — и новые стези

Прокладывал, работая упорно…

Ты нас гуманно мыслить научил,

Едва ль не первый вспомнил о народе,

Едва ль не первый ты заговорил

О равенстве, о братстве, о свободе…

‘Медвежья охота’

‘Это был, — говорил В. Г. Короленко, — истинный рыцарь духа, без страха

и упрека, и русская литература всегда с гордостью будет обращать на него

взгляды, как на своего подвижника и святого!’ {Короленко В. Г. Собр. соч.: В

8-ми т. М., 1953, т. 5, с. 7.} И сегодня, отдавая дань уважения и

признательности великому критику и революционному демократу, мы не можем не

сознавать, что всегда будем в вечном и неоплатном долгу перед памятью нашего

выдающегося соотечественника, его подвигом во имя будущего России, русской

литературы, науки, культуры.

Читайте также: