ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.
ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.
ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.
* * *
* * *
* * *
* * *
А. Ламартин, Леметр Жюль, Год: 1886
Время на прочтение: 6 минут(ы)
На прошлой недл я былъ весьма озадаченъ: меня убждали, будто я оказалъ непочтительность къ Виктору Гюго.
Чмъ?
Заявленіемъ, что ни одинъ изъ поэтовъ не можетъ сравниться съ нимъ по воображенію и экспрессіи. Я, правда, прибавилъ, что пожалуй пора зачесть ему только его литературныя заслуги и отвести ему его мсто — первое мсто.
Но оказывается, что эти выраженія оскорбительны. Не думаю. Только изъ состраданія къ поэзіи могъ я показаться нечестивымъ, говоря о великомъ поэт. Я не выступалъ противъ Виктора Гюго, но отстаивалъ Ламартина и Мюссе — а также Бальзака, Мишле, Жоржъ Зандъ.
Долженъ сказать, что былъ втайн вознагражденъ за свое участіе благодарностью многихъ добрыхъ душъ. Но въ то время какъ они потихоньку поздравляли меня, я былъ громогласно осуждаемъ въ несправедливости и непочтительности, и видлъ, что нкоторые изъ моихъ собратьевъ упорно отстаивали за Викторомъ Гюго ‘безсмертіе исключительное’, безсмертіе оффиціальнаго характера, санкціонированное публичной властью.
Ихъ доказательства не убдили меня. Г. Анри де Лапомерэ обвиняетъ меня ‘въ отчаянномъ нападеніи на великаго поэта’, что не врно, и доказываетъ мн, что театръ Виктора Гюго лучше, чмъ я его представилъ, что нисколько не ослабляетъ моихъ выводовъ.
Г. Орельентоль, выразивъ восторги по поводу Послдняго дня приговореннаго къ казни, котораго онъ, вроятно, не перечиталъ на этотъ случай, находитъ, что Викторъ Гюго иметъ право на исключительныя почести, какъ авторъ Возмездій.
Вотъ прекрасное чувство, объяснимое еще и въ наши дни, объяснимое же въ особенности тридцать лтъ назадъ. Но черезъ пятьдесятъ лтъ, прошу васъ? Возмездія всегда будутъ казаться прекрасной книгой, но не прекраснй, думается мн, Созерцаній, Ночей или Гармоній. Къ тому же, если при оцнк поэтическихъ произведеній требуется принимать въ расчетъ и гражданскія качества поэта, то Ламартинъ, подставлявшій грудь свою торжествующему возстанію и украшавшій его своимъ словомъ, могъ бы быть поставленъ рядомъ съ Гюго на другой день посл переворота.
Г. Францискъ Сарсе говоритъ мн, что если возможно сравнивать нкоторыхъ писателей съ Викторомъ Гюго, за послднимъ все же останется заслуга произведеннаго имъ переворота въ литератур и что этимъ по крайней мр онъ выдляется между всми.
И тутъ еще я въ сомнніи. Не буду останавливать вниманія на Одахъ и Балладахъ, или даже на Восточныхъ псняхъ (Orientales), писанныхъ посл Созерцаній, и состарившихся несравненно больше, и на то, что до Легенды вковъ у насъ уже имлись поэмы Виньи и странное, по мстами божественное Паденіе Ангела. Сознаю, что Викторъ Гюго боле всякаго другого содйствовалъ къ расширенію лирической поэзіи и главнымъ образомъ къ обогащенію стихотворнаго языка. Но если онъ и былъ революціонеромъ и новаторомъ, то былъ имъ на своемъ мст и въ своемъ порядк. Уврены-ли вы, что онъ внесъ больше новаго, въ поэзію, чмъ Мишле въ исторію, Сентъ-Безъ въ критику Бальзакъ въ романъ и Дюна-сынъ въ театръ?
Другіе, изъ самыхъ простодушныхъ, убждены, что Викторъ Гюго воплотилъ ‘идею вка’ и что будутъ говорить ‘вкъ Гюго какъ говорятъ вкъ Вольтера’. Вотъ поразительная иллюзія. Вольтеръ былъ неустаннымъ переводчикомъ, а иногда и создателемъ существеннйшихъ идей истекшаго вка и весьма сильно вліялъ на умъ своихъ современниковъ, И все-таки только очень рдко, да и то только ради удобствъ языка говорятъ ‘вкъ Вольтера’. Но клянусь вамъ, что въ 1900 году не будетъ говорится ‘вкъ Виктора Гюго’. Поэтъ Легендъ нердко восхищалъ наше воображеніе, онъ мало дйствовалъ на нашу мысль, такъ какъ и самъ мало мыслилъ, Люди моего поколнія ему немногимъ обязаны, послдующіе не будутъ ему обязаны ничмъ. Странно было-бы, наконецъ, навязывать нашему времени имя поэта, несомннно перворазряднаго, но который такъ слабо выражаетъ традицію французскаго генія и стоитъ. какъ будто, вн его.
Не заключайте отсюда, будто я предпочиталъ ему Беранже.
Во всемъ этомъ меня приводитъ въ отчаяніе, что что бы я ни длалъ, я все-таки какъ будто отношусь безъ особаго уваженія къ великой памяти. А что-же я собственно утверждаю? Я утверждаю въ двадцатый разъ, что Викторъ Гюго одинъ изъ пяти-шести великихъ литературныхъ геніевъ этого вка. Пусть т, кого онъ особенно привлекаетъ, ставятъ его превыше другихъ, прекрасно. Я только указываю, что это первенство не доказано и недоказуемо, и прошу, чтобы культъ Виктора Гюго оставался дломъ честнаго поклоненія. Больше ничего. Такъ какъ его счастливая звзда привела его къ Пантеону — въ литературной колесниц corbillard его для бдныхъ — пусть тамъ и оставятъ! Но пусть этимъ и ограничатся, и пусть не порицаютъ и насъ за то, что мы воздвигаемъ другимъ невещественные пантеоны въ сердцахъ нашихъ.
Впрочемъ, я знаю, что стоитъ мн только перечитать Лошадь, Ибо, Заснувшаго Біо за или Сатира, и я буду подавленъ раскаяніемъ. Но знаю также, что все мое раскаяніе уничтожится, какъ скоро я перечту Озеро, Отвтъ Немезид, Землепашцы или Лоза и домъ.
Подождемъ. Этотъ споръ, невинно мной возбужденный, не боле какъ игра перомъ, ничтожество которой я теперь чувствую. Безпристрастное будущее опредлитъ всему свое мсто. Мало по малу, простой силой протекающаго времени свершается разборка произведеній: великіе образы прошлаго группируются и располагаются по порядку, каждый на свое мсто.
Ламартинъ извдалъ торжество по меньшей мр равныя Виктору Гюго и чувствовалъ, быть можетъ, вокругъ себя большій трепетъ душъ, боле непосредственный, боле любовный и теплый. Однако много ли насъ, знакомыхъ съ нимъ еще нын и преклоняющихся еще предъ длиннымъ элизіанскимъ поэтомъ, съ душой гармонической и воздушной?
Но успокойтесь, вы, его любящіе. Гюго не вчно будетъ устранять его. Къ концу нашего столтія, когда оба одинаково станутъ достояніемъ прошлаго, Ламартинъ снова выступитъ тмъ, чмъ онъ есть, т. е. очень великимъ.
То, что я скажу сейчасъ, ни на минуту не ускоритъ его возстановленія. Но что за дло? Я буду говорить для своего удовольствія.
Я не знаю генія боле несомнннаго и жизни боле прекрасной, чмъ геній и жизнь Ламартина. Воспитанный тихо, среди деревенской жизни женщинами и романтическимъ священникомъ, имя книгами Библію, Бернардена де-Сенъ-Пьеръ и Шатобріана, онъ детъ мечтать въ Италію и начинаетъ пть. И сейчасъ же люди сознали, что родилось для нихъ чудо: поэтъ поистин, вдохновенный, поэтъ, подобный поэтамъ древнихъ вковъ, нчто ‘легкое, окрыленное и божественное’, о чемъ говоритъ Платонъ.
Этотъ поэтъ, столь же мало ‘писатель’, какъ и Гомеръ, выражалъ безъ напряженія только великія, печальныя и сладкія чувствованія, накопившіеся въ человческой душ въ теченіе трехъ тысячелтій: любовь чистую и мечтательную, сочувствіе къ универсальной жизни, стремленіе къ единенію съ природой, тревожное ощущеніе ея загадочности, на благость Божію, являющуюся ея неяснымъ откровеніемъ, не знаю что еще, сладостную смсь христіанскаго состраданія, платоническаго мечтанія, сладострастной и суровой нги.
Но кто бы выразилъ это лучше Сентъ-Бева? ‘Рисуя такимъ образомъ природу чертами крупными и въ массахъ, привязываясь къ громкому шуму, къ большимъ травамъ, къ широкой листв и раскидывая среди этой неопредленной сцены и подъ этими обширными горизонтами все, что есть самого правдиваго, нжнаго, нжнаго и религіознаго въ человческой меланхоліи, Ламартинъ сразу достигъ эффектовъ божественной простоты и свершилъ разъ на всегда, что возможно было свершить всего одинъ только разъ’.
Вчная хвала ему! Утомляешься отъ подвиговъ версификаціи. Чувствуешь себя подчасъ измученнымъ платоническимъ стилемъ и его отчеканкой, картинностью, доведенной до крайности, импрессіонистской реторикой и ея выкрутасами. И тогда являются наслажденіемъ и невыразимымъ освженіемъ эти стихи, вылившіеся изъ души, точно изъ глубокаго источника, и о которыхъ не знаешь, ‘какъ они сложились’.
Не говоря уже о томъ, что въ этихъ геніальныхъ стихахъ — среди небрежностей, неловкостей и наивностей фактуры, напоминающихъ древнйшихъ поэтовъ, а также иногда и среди формулъ, сохраненныхъ отъ осьмнадцатаго столтія — возникаютъ стихи и цлыя строфы (поэтамъ оно хорошо извстно) красоты, столь же солидной, полноты столь же звучной, окраски столь же яркой и языка столь же обработаннаго, какъ и въ лучшихъ тъ пассажей Виктора Гюго или Леконта де-Лилля.
Напоминать ли, что этотъ король любовной и религіозной элегіи также и поэтъ Марсельезы мира, Революцій, Отрывковъ античной книги, что никто такъ не любилъ человчества и не предсказывалъ съ боле страстнымъ краснорчіемъ. Еналгелія новйшихъ временъ, что онъ создалъ Жослена, эту эпопею жертвы и единственную современную великую поэму, которую мы имемъ, что никто не выражалъ, подобно ему, идеалистическаго воззрнія на вселенную и ея судьбы, и что наконецъ въ Гарольд, Жослен и Паденіи Ангела встрчаются лучшіе изъ отдловъ филосовской поэзіи, какія писались на нашемъ язык?
Но этому великому поэту было доступно и нчто высшее, чмъ писаніе стиховъ, вотъ почему быть можетъ и дышатъ они у него такой безподобной красотою. Онъ хотлъ вложить и въ жизнь свою поэзію и величіе. Онъ подобно королю, обозрвающему свои владнія, отправляется на посщеніе таинственнаго Востока, этой колыбели расъ. Засдаетъ ‘на потолк’ (plafond) депутатскаго собранія, что не мшаетъ ему быть прозорливымъ и свдущимъ политикомъ и въ то же время великолпнымъ ораторомъ. Онъ пишетъ исторію Жирондистовъ, опрокидываетъ тронъ, управляетъ Франціей въ теченіи четырехъ мсяцевъ — затмъ исчезаетъ въ тни.
Нтъ, я не знаю ничего боле великолпнаго, боле геройскаго боле достойнаго быть пережитымъ, чмъ эти четыре мсяца проведенныхъ Ламартиномъ во глав власти. Дло невроятное, и представлявшееся намъ понятнымъ уже только въ древнихъ республикахъ,— онъ въ дйствительности царствуетъ словомъ.
Въ тотъ день, когда прижатый къ маленькой дверк Отель-дё-Билля, съ направленными на него ружейными дулами и концами шпагъ, коловшихъ ему руки и вынудившихъ его приподнять подбородокъ, жестикулируя одной рукой, въ то время какъ другой онъ прижималъ къ груди человка изъ народа, всего въ лохмотьяхъ и плачущаго — въ день, когда стоя одинъ, липомъ къ лицу съ толстой слпой и неотразимой, какъ стихійная сила, онъ остановилъ ее — словами — и заставилъ выпасть изъ рукъ ея знамя возстанія — басня объ Орфе превратилась въ дйствительность, и Ламартинъ былъ такъ великъ, какъ можетъ быть дано человку въ его бренные дня. Но судьба, точно желая взять съ него отплату за эту необычайную минуту, тотчасъ же, посл покинула, забыла. Разореніе, вызванное былой роскошью и королевскими подарками, вынужденный трудъ, запряженная старость, ради существованія, книжными заказами, и кончина съ протянутой народу рукой…
Эта великая жизнь представляется еще боле великой, закончившись такимъ страданіемъ.
И такъ какъ хотятъ, чтобъ политическая роль автора Возмездій входила въ оцнку его слова, я надюсь, что будущее, сравнивая стихи Гюго со стихами Ламартина, сравнить также ихъ жизнь и души.