Зов, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Зовъ.

Въ лсной санаторіи доктора Коржицкаго никогда не бывало такого случая: въ восьмомъ часу вечера больные еще не расходились въ большомъ зал табльдота.

Гулъ возбужденныхъ голосовъ не умолкалъ. Лакеи убирали тарелки съ остывшими несъденными кушаньями. А за стнами столовой царило недоумніе и съ тревогой произносилось имя отсутствующаго директора.

При вступленіи въ санаторію близкимъ больного вручается циркулярное письмо директора, безапелляціонно требующее, чтобы на все время лечебнаго курса отъ него были удалены вс житейскія заботы и всякіе поводы для душевныхъ волненій. Корреспонденція больныхъ ограничена двумя почтовыми днями въ недлю, полученіе газетъ категорически воспрещается.

На многихъ вначал этотъ строгій режимъ производитъ удручающее впечатлніе. Однако, впечатлніе это скоро смняется въ высшей степени успокоительнымъ ощущеніемъ заботливой предусмотрительности и спасительной охраненности.

На сотни тысячъ десятинъ разлился зеленый океанъ казенныхъ лсовъ… Могучимъ объятіемъ природы онъ властно отрываетъ измученнаго пришельца отъ губительной схватки съ человческимъ и увлекаетъ въ неувядающій творческій потокъ безликой жизни.

Эти люди забились сюда, въ солнечный уголокъ, оттолкнувъ грозную громаду жизни, пожираемые одной заботой: пощады, пощады! вырвать пощаду у прогртыхъ солнцемъ, вчныхъ песковъ, такихъ же и сейчасъ, какими ихъ видла ослпительная заря земной жизни. Найти исцленіе въ разбгающихся золотистыхъ колоннадахъ благоуханнаго лса, величаваго какъ храмъ. Въ этихъ прекрасныхъ зданіяхъ, гд каждая надпись надъ дверью гласитъ, что то не простое жилище, а обитель спасенія. Торжество знанія и самоотверженія. Побда человческаго генія.

Все дальше хочется спрятаться отъ жизни, еще тсне съежиться душою… Нечувствительно вчные, насыщенные солнцемъ пески засыпаютъ пестрые цвтники жизни… Остается только маленькое солнечное пятнышко, гд восходитъ и закатывается больничный день.

Отъ этихъ людей чего хочетъ незнакомецъ съ тяжелыми черными глазами на худомъ лиц? Не болзненномъ лиц, но точно обглоданномъ. Незнакомецъ появился въ столовой вмст съ старымъ барономъ Мостовскимъ.

— Нашъ случайный гость — г-нъ Чугуринъ,— называетъ его старикъ каждому, кто подходилъ, чтобы уважительно пожать ему руку.

…’Почему? какая нужда знакомить??’…— многіе спросили себя тутъ же.

И посл нсколькихъ минутъ наблюденія становилось ясно, что то не простая случайность: Мостовскій взялъ прізжаго подъ свое покровительство. Какая-то затаенная цль…

Этого довольно, чтобы возбудить смутную тревогу усыпленнаго любопытства… Но разв не вс цли брошены у порога обители спасенія? Кто же могъ впустить сюда запретное, подъ этой загадочной маской что-то таящихъ угольныхъ зрачковъ?.. Какъ черныя глубины, куда не достигаетъ свтовой бликъ…

Залъ табльдота имлъ необычайный видъ. Долго старый баронъ не занималъ своего кресла за центральнымъ столомъ. Войдя въ залъ, онъ отослалъ своего человка и бодро сидлъ посреди комнаты на стул, взятомъ у ближайшаго прибора. Незнакомецъ стоялъ около него, держась руками за спинку стула.

Къ нимъ подходили и оставались тутъ же стоять, прикованные безформеннымъ ожиданіемъ. И за первыми потянулись другіе… Женщины пронырливо протискивались впередъ, разспрашивая и тутъ-же принимаясь объяснять сосдямъ. Негромкій возбужденный говоръ разбгался упругими струйками, встрчая вновь входящаго на порог.

— О чемъ тамъ? Случилось что-нибудь??

— Это изъ рукъ вонъ!— пора обдать!

— Разсказываетъ какіе-то ужасы! Кто его знаетъ, какой-то прозжій…

— Да гд случилось?? Вы слышали?

— Волненія какія-то!.. не разберешь… Погромъ гд-то…

— Бунтъ??? съ какой стати подобные разсказы,— кто позволилъ?!

— Директоръ не иметъ права узжать на полдня! вотъ что прежде всего-съ. Здсь больные люди — больные!

Наконецъ, настойчивые звонки метрдотеля и громкій ропотъ недовольныхъ такимъ нарушеніемъ порядка, усадили публику по мстамъ, и лакеи забгали съ тарелками.

Прізжій отвелъ Мостовскаго на его кресло и слъ рядомъ. Разговоры стихли. Но чувствовалась непривычная напряженность… И вмигъ она снова всколыхнула это море человческихъ головъ — темныхъ, свтлыхъ, лысыхъ и кудрявыхъ — какъ только, посл второго блюда Чугуринъ поднялся на ноги.

Онъ стоялъ и билъ остріемъ ножа о край стакана, какъ призываютъ къ вниманію ораторы на юбилейныхъ торжествахъ. И тяжелые черные глаза медленно обводили ряды.

Желзо настойчиво звенло о стекло, умерщвляя вс другіе звуки. И людей, быть можетъ, никогда не слыхавшихъ застольныхъ рчей, безпокойный звукъ внезапно срывалъ съ мста и бросалъ навстрчу чему-то…

Вс поняли, что они и не переставали ждать.

Мостовскій уперся обими руками въ доску стола, чтобы приподнять свое грузное тло, и кричалъ, напрягая сиплый, всмъ знакомый голосъ.

— Господа! Прошу слушать! Господа! Чугуринъ можетъ… подлиться съ нами важными свдніями… Вниманіе… прошу, господа!..

Чугуринъ держалъ въ рук газетную вырзку. На стол около его прибора появилась неизвстно когда кучка какихъ-то листковъ.

Человкъ съ угольными зрачками на обглоданномъ лиц готовился огласить то, что было напечатано въ газет. Но, вотъ, на дальнемъ конц зала испуганный голосъ гнвно взвизгнулъ:

— Не позволимъ! не читать! Ничего не хотимъ!..

И, точно электрическій токъ по готовымъ проводамъ, пробжалъ мгновенный гулъ протеста.

— Просимъ! Не мшайте!..

— Читайте, читайте! Мы не ребята!..

— Уходите! вонъ! вонъ!..

— Гд это?!. Скажите же, Бога ради, гд??

Сопротивленіе рухнуло, какъ груда булыжника, которой пытаются задержать наводненіе. И хлынулъ потокъ окровавленной жизни. То, что видли эти живые глаза, что запечатллось въ потрясенномъ слух: то, что человкъ, увидвшій это, долженъ понести къ другимъ людямъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И помимо воли страшныя слова врывались въ другія души, оторвавшіяся отъ жизни, заглохшія и пустынныя, какъ дорога, врзавшаяся въ безвыходный лсъ. Ворвались вопли мученій и ревъ терзающаго звря. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чугуринъ называлъ города, имена, прочитывалъ названія улицъ и номера домовъ. Хваталъ, торопясь, со стола то газету, то письмо, для того, чтобы живой ужасъ не превратился въ фантастическую сказку. Чтобы каждому онъ глянулъ въ глаза его совсти этими разбитыми черепами, выколотыми глазами, разорванными младенцами…

Малодушные затворы помяты, сбиты. Надъ людьми закружились призраки… То, что и они вдь когда-то знали! но чего они не хотятъ знать…

На краю стола, на лист бумаги съ подписями выростала пестрая кучка золота, серебра и ассигнацій.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И весь этотъ взрывъ запретнаго, забытаго возбужденія сразу оборвался — какъ вода вся вытекла: безъ всякаго завершенія.

Лица потухли. Голоса упали. Въ нсколько минутъ больные разошлись по своимъ номерамъ, гд стережетъ темный страхъ.

…Чуръ меня! чуръ меня!.. Далеко это. Богъ всть гд… Чему поможешь, хоть самъ умри на мст?— Ядъ, ядъ при леченіи всякое волненіе — да еще во время пищеваренія! Разв подписку собрать нельзя безъ демонстраціи??. Не дома, вдь, здсь!.. На каждый цлковый лишняя ванна…

И не понимаютъ охваченные страхомъ люди, какая загадочная сила владла ими только что, заслонивъ свтъ здраваго смысла?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——

Высокій старикъ лежалъ въ своемъ колесномъ кресл на обычномъ мст террасы, около ршетки, выходящей на главную аллею.

На террас пустынно. Вс попрятались. Только неразлучные пріятели коммерсанты, по обыкновенію, сосутъ свои дорогія сигары и разглядываютъ одн и т же иллюстраціи дешеваго журнала.. Да на дальнемъ конц террасы три ‘индюшки’ чинно допиваютъ кофе. Он собственноручно принесли сюда свои чашки изъ столовой, въ протестъ небывалому скандалу, шушукаются и бросаютъ негодующіе взгляды.

Старикъ тяжко вздыхаетъ отъ непосильныхъ волненій. Блдные глаза въ водянистомъ блеск скользятъ по запутанному переплету симметрично разставленныхъ блыхъ столиковъ, стульевъ и рзьбы закругляющейся баллюстрады. Глаза ищутъ…

…Говорить, еще говорить!.. выбросить изъ себя лихорадочно роящіяся мысли… Давятъ мозгъ! Съ кмъ, съ кмъ здсь разговаривать??

…’Перетрусили! Дрожатъ по своимъ угламъ отъ подлаго страха. Вонъ, торчатъ въ глазахъ эти чурки, обманывающія человческимъ обликомъ… Будутъ торчать и часъ, и два, шуршать картинками, хихикать пакостно… А къ себ въ щель забиться — тамъ духота! Душно…’

Колышется въ большомъ кресл грузное тло. Кошмарные образы метутся въ душ, опустошенной болзнью… Думать о другомъ, о другомъ!.. Мыслями обороняться отъ кошмара муки и смерти…

Нельзя поврить, что ужъ послднія силы! Когда, когда же уплыли въ пнистомъ поток праздной безцльной жизни? Какой цной?

— ‘О-о! на ноги бы стать, на ноги!.. Вотъ теперь!..’

Когда же именно исчезло то, что для него было единственно мыслимымъ: гордая жизнь свободнаго духа. Съ какого момента духъ придавленъ безсмысленной руиной тла?

Разв онъ, онъ сдлалъ это??

Этотъ день унесъ послднее: жиденькій налетъ малодушія, гд пряталась надежда.

…Свободный человкъ, не знавшій надъ собою чужой воли, на кого теб плакаться? Съ кого спросить это безобразно распластанное въ кресл тло? Выхоленное поколніями свободныхъ людей, знавшихъ только свою волю. Жившихъ только для того, чтобы холить свое тло и тшить умъ.

— ‘Отчего эта болзнь, докторъ? разв у меня не атлетическая организація?’

Кому, кому не задавалъ Мостовскій этого негодующаго вопроса обвинителя. И посл пары минутъ раздумья, врачъ начиналъ говорить именно о томъ, въ чемъ, по его мннію, заключалось счастье жизни: Праздность, Роскошь, Страсть…

И вотъ ужъ въ землю вдавливаетъ тяжесть тла… въ ночь вчную. Минутный свтъ гаснетъ, не догорвъ… Что усплъ онъ разглядть при минутномъ свт?

Ничего,— кажется ему,— ничего!

Еще вовсе и не было истиннаго смысла существованія, ради чего стоило бы сжечь свою неповторимую жизнь: борьбы не было. Жизнь духа — борьба! Отчего, отчего онъ не понималъ?

— О-о, на ноги бы стать! на ноги!.. вотъ теперь’.

Чувствуется все неотступне безостановочная работа тла,— день и ночь, ночь и день. Заговоръ! Тло сдлалось огромнымъ, тяжелымъ, неуклюжимъ: оно перестало быть своимъ, радостнымъ комкомъ жизни, — тло отдлилось. Оно больше уже не слито нечувствительно съ тмъ горячимъ, переполненнымъ, свтлымъ, что внутри, въ необъятномъ мір сознанія.

Тло разсыпается отдльными безсмысленными гнздами, и каждое гнздо таитъ свою угрозу… Тьма угрозъ вмсто своего радостно несущаго тла.

…’Вотъ гд расплата: здсь, въ безсмысленныхъ мускулахъ, способныхъ корчиться и растягиваться… Мясо, живое мясо’.

Старикъ поднялъ на уровень глазъ свои большія обезображенныя кисти, когда-то какъ рука женщины, блыя и красивыя. Долго онъ разглядывалъ связку синихъ жилъ и выпятившихся костяныхъ узловъ.

…Это онъ, онъ самъ?.. Мостовскій? Молодой баронъ изъ Мостова. Стараго барона давно перевезли изъ роскошнаго дома въ тсный фамильный склепъ, среди рощи каштановъ. Онъ и есть тотъ другой — ‘молодой баронъ’.

Это???

Кто-то посмялся надъ силой, породой, умомъ, богатствомъ… Надъ всмъ прирожденнымъ, даннымъ ему въ неоспоримую собственность: надъ тмъ, что было молодымъ барономъ Мостовскимъ.

…О-о! живя, кто же помнитъ, что еще задолго до вчной ночи настигнетъ вотъ эта — живая смерть? Вскочила кошкою на плечи:— тащи, тащи покорно! но-но, пріятель, не лнись! Будь счастливъ, что увертывался, пока служили проворныя молодыя ноги. Тащи напрямикъ въ настежь раскрытыя ворота…

Обобраннаго, нищаго, безобразнаго, голаго, гонитъ вскочившая на плечи… гонитъ въ смрадную яму… Гонитъ!.. на плечи:— тащи, тащи покорно! но-но, пріятель, не лнись!

— Худо вамъ, баронъ? баронъ Мостовскій!

Глаза, сомкнувшіеся въ содроганіяхъ ужаса, раскрылись въ спокойное лицо человка, склонившагося надъ кресломъ.

— Докторъ!.. вы вернулись…

Больной ожилъ, завозился въ своемъ кресл.

— Ничего, не безпокойтесь… ничего особеннаго! Не можете себ представить… какъ вамъ радъ, докторъ.

Докторъ Коржицкій спустился на стулъ, готовый черезъ минуту сняться и понести дальше свой внимательный спокойный взглядъ изъ-за очковъ, свои блыя руки, осторожныя и сильныя, свои массивные золотые часы, на которые устремлялось столько тоскующихъ глазъ…

— Иной разъ, знаете, трудно одному… почему-то трудно! Слова сильне мысли… Докторъ, вамъ не случалось подумать: зачмъ это старики бормочутъ сами съ собой? Все познается черезчуръ поздно… вотъ въ чемъ трагедія, любезный докторъ!

— Вы въ удар философствовать, баронъ, — сказалъ врачъ, какъ отвчаютъ больному,— пропуская мимо ушей его слова, не относящіяся къ болзни.

Отблескъ ироніи скользнулъ по крупной маск съ сплывающимися чертами.

— Всюду, подъ всми небесами бормочутъ ни для кого… никому не нужныя старыя мысли… Идутъ мимо люди и думаютъ: ‘глупая, смшная старческая привычка’. Не такъ ли, докторъ?

— Смшного не вижу. Пожалуйте-ка сюда вашу руку, баронъ. Не нравитесь вы мн сегодня.

Докторъ придвинулъ вплотную свой стулъ и взялся за пульсъ, тонкій и вялый.

— Насплетничали?— усмхнулся Мостовскій, прикрывая вки.— Почему васъ не было за обдомъ, докторъ? Жаль. Насъ тутъ, видите-ли, невзначай подожгли… какъ пукъ старой соломы. И чадило-же!.. хо, хо…

Не старое, блдное лицо врача съ яркими неулыбающимися губами — точно приглядывающееся ко всему изъ серьезной дали — чуть-чуть нахмурилось.

— Говорятъ, вы много спорили, горячились. Зачмъ это, баронъ? Опять промучаетесь ночь. Нтъ, нтъ, подержите еще руку…

— Ха!— мало я мучаюсь даромъ?? ради голой муки, идіотски мучаешься… Два часа хоть жилъ, по-человчески. По вашему не стоитъ того?

Докторъ бережно опустилъ руку.

— А разв какія нибудь новыя истины, которыхъ вы не знали? Нелегкая принесла сюда такого брехуна. И меня-то, какъ нарочно вытребовали… Теперь пойдетъ у насъ, по номерамъ, расплата съ процентами.

— Зачмъ всуе упоминать священное имя? кому здсь важна истина? Вы первый, докторъ, равнодушны къ истин. Однако, факты, животрепещущіе, засвидтельствованные очевидцемъ, факты — истина это для васъ, или нтъ??

— Факты, баронъ, это отрава, при которой я не отвчаю за успхъ нашего леченія. Сначала, господа, выздоравливайте, и тогда возвращайтесь къ фактамъ. Пока вотъ что: примите-ка лишнюю ложку брома. Одну слдовало бы сейчасъ… Блкинъ обдаетъ? Все у насъ сегодня съ опозданіемъ во славу краснорчія. Компрессъ на сердце, обязательно положить сейчасъ же.

— Слушаю-съ.

…’Неужели никакого усилія это теб не стоитъ?..’ думалъ Мостовскій, когда тонкіе блые пальцы щелкнули золотой крышкой и опустили часы въ карманъ точнымъ жестомъ.

— Уходите? еще пять минутъ останьтесь, докторъ!.. Нужне вашихъ лекарствъ… Полюбопытствуйте — вдь врачъ — жрецъ жизни! Тамъ, можетъ быть, вашему бывшему паціенту проломили голову… тому самому, кого вы здсь спасали… Вдь жизнь же это! Жизнь, которую вы любите цвтущею… Вы же читаете газеты, докторъ?.. Читали, какъ дубьемъ, ножами, шашками, огнемъ… Насъ вы отрзали отъ міра! Тамъ истязуютъ дтей, насилуютъ женщинъ… Неужели и это не отклоняетъ стрлки спасительнаго компаса??

Твердый голосъ покрылъ захлебывающіеся звуки.

— Отклонять ничто не должно, г. Мостовскій. Мое время принадлежитъ моимъ больнымъ. Для политики я не имю ни одной минуты свободной. Отвчаю только за то, что здсь. Вотъ вашъ пульсъ сейчасъ сто двадцать. А какъ боли?

— Вы даже не видли ‘брехуна’… Кремень!— бьетъ и выскаетъ искры!..

— А какое у него право бить, чтобъ выскать искры? Да — бить! какъ онъ смлъ явиться сюда?

— Не все ли равно? Случайность — ошибка — волна выбросила. Для меня это, докторъ, лично мн… послдній подарокъ судьбы…

‘..Теб… да! Увидимъ, каковъ подарокъ…’

— На жизнь узду еще не приладили! Куда плеснула, тамъ и оставила кровавый посвъ. Русская жизнь кровь сетъ…

— Придется придумать экстренныя мры, чтобы защитить санаторію отъ подобныхъ вторженій.

Губы больного презрительно кривятся.

— Успокойтесь… Какія искры — чадъ тлющихъ гнилушекъ!..

Докторъ поднялся на ноги.

— Вы еще больше себя развинчиваете разговоромъ. Отдохнуть, баронъ, необходимо.

— Ха! Ваша часовая стрлка что-то такое показываетъ… Но стрлка судебъ показываетъ другое, д-ръ Коржицкій — по ея собственному циферблату! Жизнь требуетъ къ отчету… всхъ… позоръ на имя человка…

Лицо все больше темнло своимъ мучительнымъ приливомъ.

— Ничего у васъ сейчасъ не найдется ближе человческихъ заблужденій? пощадите себя.

Широкая грудь мучительно выгнулась, чтобы выбросить хриплый шопотъ:

— У могилы… го… горше позднихъ сожалній… праздныя силы… мы… м…

Дальше губы шевелились уже безъ звука.

Докторъ вынулъ изъ кармана пузырекъ и крикнулъ купчикамъ:

— Господа! Прошу васъ скоре рюмку коньяку изъ буфета.

— Спасибо… вотъ… вотъ и все…

Дурнота была мгновенная. Больной уже хватался за рукавъ, требуя, чтобы его слушали.

Докторъ, не возражая, длалъ свое дло съ прибжавшемъ фельдшеромъ. Потомъ шелъ впереди, распахивая двери передъ катящимся кресломъ — красивый, молчаливый церемоніймейстеръ печальной процессіи.

——

Доктора осаждали вопросами: что случилось съ милымъ барономъ? не опасно-ли? Правда-ли, что ему повредилъ споръ въ столовой?

Съ первыхъ дней Мостовскій, съ его затйливымъ кресломъ и собственнымъ фельдшеромъ, сдлался центромъ случайнаго кружка, и теперь всмъ не хватало на абонированномъ мст въ углу террасы этой живописной сановитой фигуры. Не хватало живого просвщеннаго ума, снисходительнаго ровнаго обращенія воспитаннаго человка. Не хватало всей пріятной атмосферы независимаго положенія съ привычными крупными масштабами.

Больные увряли другъ друга, что все вниманіе администраціи сосредоточивается на важномъ паціент.

— Вотъ увидите, удетъ баронъ — и кончатся вс эти ростбифы, цыплята, пломбиры и пр. ‘Индюшки’ разсказывали скромные меню прошлаго сезона, когда здсь не было Мостовскаго.

Любимымъ занятіемъ старыхъ дамъ было высчитывать, какіе счета представляются еженедльно въ No 1 бельетажа. Мужчинъ интересовало несравненно больше духовное завщаніе бездтнаго богача Мостовскаго.

Между тмъ прозжій брюнетъ скрылся съ горизонта такъ же внезапно, какъ онъ появился.

Схлынувшая волна оставила раздражающій осадокъ: люди какъ будто грезили на яву.

…А, чего добраго, это былъ просто шантажистъ какой-нибудь, ловко устроившій подписку? Спекуляція на впечатлительные нервы. И разв трудно скомбинировать газетныя корреспонденціи о погромахъ?

…Какъ могъ такой человкъ попасть въ уединенный лсной уголокъ, коли самъ онъ не скрывается чего добраго? Такой человкъ не явится же сюда собственно для того, чтобы собрать съ нихъ нсколько рублей.

Мать чахоточной барышни, бредившей Чугуринымъ, выходила изъ себя отъ негодованія: чего глядитъ администрація? какъ могла проникнуть подозрительная личность?

Въ санаторію съзжаются, можетъ быть, на послдніе гроши не для того, чтобы получить вредъ. Ничего бы не могъ сдлать чужой человкъ, еслибъ ему не помогалъ баронъ Мостовскій.

Пріятели коммерсанты находили, что ‘подобные больные’ должны оставаться въ своемъ номер. Кому же пріятно, за свои деньги?..

У администраціи санаторіи было не мало непріятностей.

На другой день посл обда съ подпиской, чуть свтъ, Чугуринъ ухалъ и вернулся только на вторыя сутки къ вечеру. Онъ заказалъ себ ‘телжку безъ кучера’.

Непростительная оплошность! Хотя такая версія дйствительно значится въ прейсъ-курант, развшенномъ во всхъ номерахъ, корридорахъ, ванныхъ заведенія — однакожъ, прикосновенныя лица получили строжайшій выговоръ: надо умть примнять параграфы прейсъ-куранта.

А Чугуринъ успокаивалъ: лошадь отнюдь не загнана и накормлена на совсть. У его пріятеля овесъ превосходный.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чугуринъ постучался въ номеръ барона Мостовскаго. У него осталось впечатлніе, что этотъ старикъ былъ единственный вполн сознательный участникъ обденныхъ дебатовъ.

Можно было подумать, что въ No 1 — только его и ждали. Больной вскинулся на своихъ высокихъ подушкахъ.

— Благодтель! вспомнили!— вдь думалъ, что давно позабыли о моемъ существованіи… Чувствуетъ же, стало быть, кремень, когда онъ зажжетъ человческую душу! Зажечь душу…

Гость не ждалъ ни этого приподнятаго тона, ни такой больничной обстановки.

‘…Влопался, кажется, не спросясь броду’ — пронеслось въ его ум съ непріятной тревогой, въ то время какъ онъ стоялъ у окна, пока Мостовскій поспшно выпроваживалъ Блкина.

Фельдшеръ пытался протестовать, ссылаясь на поздній часъ. Докторъ строго приказывалъ…

— Вздоръ, вздоръ! Смотри же, Блкинъ: ни гу-гу! Свчу потушимъ черезъ полчаса… Можешь пока по саду прогуляться.

Чугуринъ взглянулъ на часы.

— Нтъ, Чугуринъ, прошу на ключъ: дверь на ключъ! Вотъ такъ.

— Почему такими заговорщиками, баронъ? Неужели здсь подъ надзоромъ?

— Что заговорщики-злоумышленники! Послушали бы вы хозяина душъ и тлесъ нашихъ… Положимъ, улика на лицо: уложила меня та завируха. Вотъ и сейчасъ… температура уже галопируетъ… Имъ лишнее безпокойство… Режимъ!

Дйствительно, лицо его разгоралось. Вырывались безцльные жесты, глаза влажно поблескивали.

Чугуринъ присмотрлся. И точно мгновеннымъ прикосновеніемъ онъ ощутилъ за своей спиной дверь, запертую на ключъ…

Большая комната, но не просторно отъ множества странныхъ предметовъ, какихъ Чугуринъ никогда не видалъ. Ящички, приборы какіе-то, весь уголъ у двери заполнилъ темный тронъ кожанаго кресла на высокихъ колесахъ — точно тамъ кто-то невидимый стережетъ… И на всемъ блуждаютъ тни отъ расколыхавшихся свчныхъ огней.

Смутная жуть загадочныхъ впечатлній перебрала нервы… Чугуринъ соображалъ:

…’Воспользоваться удобной минутой — потомъ будетъ трудне’ — и шагнулъ ближе, протягивая руку съ неестественно растянутой улыбкой на губахъ.

— Въ такомъ случа… позвольте мн пожелать вамъ скорйшаго выздоровленія, г. Мостовскій. Выходитъ, что я и за прошлое непростительно виноватъ передъ вами.

Но готовое движеніе оборвалось подъ вспыхнувшимъ укоромъ свтлыхъ глазъ… Такъ хватаютъ бглеца у двери.

— Стыдитесь… вы будете ихъ пошлости повторять? Сами видите есть ли что отстаивать… Finita la comedia.

Гость убралъ стыдливо руку. Что-то связывало движенія, мысли…

‘Начинается’, жутко отмтилось во всемъ его существ.

Точно тяжелый мхъ работаетъ могучая грудь. Не глядя въ лицо, Чугуринъ чувствуетъ на себ безпокойно мерцающіе водянистые глаза больного.

— ..Знаете… догорлъ каминъ… а пошевелили невзначай угольки, и опять гд-то вспыхнуло… Спасибо, спасибо…

Больной глазами указалъ кресло около кровати.

— Присядьте… встникъ живого міра! Не бойтесь… Ничего. Сейчасъ ничего… недаромъ же вы магнитъ: крупицы и на дн приходятъ въ движеніе.

Въ эту минуту кремень и магнитъ плохо оправдывалъ символъ… Захватило врасплохъ зрлище тягучаго умиранія въ собственной постели съ соизволенія науки. Въ жалкихъ корчахъ работающихъ вразбродъ, отмирающихъ нитей, какъ будто близится не та же знакомая простая мужественная смерть. Смерть всегда близкая на ихъ пути, слдящая, какъ собственная тнь.

Мелькнула, задла, скрылась. Вотъ и совсмъ захватила, да усплъ вывернуться… А вотъ и опять нтъ ея. Точно и не будетъ никогда.

…О, да, совсмъ, совсмъ иначе! Тамъ, у нихъ только трепетъ разожженныхъ силъ. То — данное жизни, хоть будь это сама смерть.

Впервые здсь Чугуринъ ощутилъ зловщее… Шелестъ міровой тайны.

— Вы точно угадали мои мысли, Чугуринъ… Ломалъ голову — какимъ способомъ мн до васъ добраться? изъ подушекъ этихъ добраться!.. Видите сами… не ждетъ. Хочется изъ послдняго клочка пропащей жизни… пропащей… сдлать путное…

Суровый взоръ гостя поднялся до его глазъ. Стальное черное забрало. Онъ точно отклонился весь, не двинувшись на своихъ подушкахъ.

— Поздно судить!.. Моя воля переживетъ грхъ,— выговорилъ внезапно окрпшій голосъ: — Три духовныхъ завщанія… ха-ха… На узелки… на узелки разыграть!.. Вотъ наконецъ истинная моя воля — Удовлетвореніе…

Чугуринъ тревожно вслушивается… не то понимая, не то страшась понять.

— Берите все… Вершите, какъ знаете… За меня… Послдняя воля искупитъ… Исполать вамъ, воины…

Но внезапно вки больного упали, черты стали покрываться пепельнымъ налетомъ.

…Что? Что случится сейчасъ?

Все равно, какія бы ни были знаменательныя слова, они не задерживались въ сознаніи молодого: слова проскальзывали куда-то въ пустоту… Какъ слушаютъ безсмысленный бредъ.

…Какъ пожаръ растетъ жуть невдомаго.

…Долженъ онъ сейчасъ позвать человка? Позвать доктора? Не страшно ли оставить одного въ этомъ состояніи?

Тяжелыя ноги пригвоздили къ полу… Тяжелыя руки болтаются праздно…

И, какъ будто, кто-то наблюдаетъ за ними изъ тни, ловитъ ребяческіе промахи… Тнь отъ кровати тянется до угла комнаты. Гд-то ровными промежутками падаютъ рдкія водяныя капли.

…Когда онъ вошелъ въ эту комнату??

Наконецъ, опять засиплъ придушенный голосъ:

— Шестидесяти нтъ… врите? На коньяк, на шампанскомъ, на красавицахъ… ха!.. Англичанину нипочемъ. Стержня нтъ въ насъ… Славянахъ… стержня…

Въ глазахъ силится пробиться привычный блескъ остроумія. А невидимая рука легонько душитъ за горло. Отпуститъ — опять перехватитъ звукъ. Вдругъ глаза неестественно расширились вверхъ — будто различаютъ что-то сквозь хмурую пелену высокаго потолка.

— Пощады… Казнь, казнь! Умереть?.. Занимается заря… Пробилъ часъ… Всю жизнь ждалъ человка!.. Вотъ все, все… Возьмите…

Судорожнымъ движеніемъ большія руки закинулись вверхъ и ухватились за металлическіе столбики кровати. И потащилось къ нимъ большое грузное тло. Толчками, колыхаясь, съ хриплымъ стономъ дыханія.

Кровать дрожала отъ тяжкихъ дерганій. Тупой звукъ ударяетъ о жуткую тишину…

Чугуринъ (такъ глядятъ въ ужас дти, не смя помшать совершающемуся) не спрашивалъ себй: можетъ ли онъ помочь? долженъ ли помшать?

Придавила къ земл, спеленала небывалая душевная растерянность.

Больной сталъ приподниматься, спиной ища опоры въ подушкахъ.

— Бумага… чернила… скоре!..

Чугуринъ передвинулъ машинально свои налитыя ноги и, наконецъ, понялъ ясно: онъ ничего не хочетъ! ни за что, ничего отъ этого страшнаго существа.

— Прошу васъ — только не теперь…— взмолился голосъ безъ его вдома,— г. Мостковскій! Вамъ лечь, успокоиться… прошу васъ! Деньги намъ и всегда будутъ нужны.

— Въ ум вы?.. сотни тысячъ!.. Все берите… Еще могу сейчасъ… Подпишетъ Блкинъ… Здшняго фельдшера позвать… Заплачу всмъ…

Теперь, перегнувшись впередъ, старикъ держался руками за кровать и качался изъ стороны въ сторону.

‘Сколько старыхъ завщаній — столько будетъ судебныхъ процессовъ’, мелькнуло въ ум Чугурина.

— Я ду утромъ. Да, разумется, я вернусь сюда для этого дла. Партія приметъ съ благодарностью ваше пожертвованіе. Оформить сейчасъ невозможно, вы сами понимаете? Надо еще найти способы! Мы сейчасъ же этимъ займемся… Вамъ отдохнуть сейчасъ, баронъ. Разршите позвать вашего человка?.. Лекарство, можетъ быть?

…А насмшливые глаза все слдятъ, слдятъ изъ тни — считаютъ ребяческіе промахи.

И, точно повинуясь невидимому судь, въ ум зашныряли, какъ скользкія ящерицы, быстрыя тайныя мысли.

‘…Досадно, что опоздалъ!.. Для такого куша можно бы остаться на нсколько дней… Оправится? возможно, что это только обычный припадокъ… Обстановка невозможная…’

— Прощайте… Конецъ… Не могу… Мостовскій изъ Мостова мертвъ. Не могу…

На гостя легъ туманный взоръ, точно въ глазахъ вовсе нтъ зрачка.

— Примите, баронъ Мостовскій, благодарность партіи. Вы соберетесь съ силами… Мы имемъ ваше слово,— выговорилъ, собравъ вс свои силы, Чугуринъ.

— На томъ свт…

— ..Подъ землей вами… грезить… Исполать вамъ… воины….

— ..Не врилъ… Страха не помню… Напрасно… не… не могу… Уйдите…

…О-о! не зналъ онъ совсмъ, не зналъ, что такое смерть!!

Въ коридор Чугуринъ столкнулся съ Блкинымъ.

——

Вечеромъ въ дверь номера постучались.

Чугуринъ писалъ на большихъ листахъ. Прежде чмъ открыть дверь, онъ листы засунулъ подъ пеструю скатерть.

За дверью стояли двое: барышня и чахоточный студентъ. Онъ ихъ помнитъ.

Юноша коротко дышитъ, навалившись спиной на коридорную стну. Кто-то притаился въ тни у его ногъ и тонкимъ свистомъ поспваетъ за дыханіемъ…

Двушка стала взволнованно извиняться.

— Вотъ это имъ… студентъ Васильковъ, московскаго университета… непремнно захотлось съ вами говорить… Простите ради Бога… такъ поздно!.. Онъ ужасно волнуется.

— Пять минутъ…— просиплъ голосъ у стны

Чугуринъ собирался сказать, что, къ сожалнію, сейчасъ онъ слишкомъ занятъ, но голосъ изъ земли заставилъ безотчетно сказать другое:

— Очень радъ — пожалуйста.

Студентъ оглянулся съ торжествомъ на свою спутницу и направился къ дальнему креслу, мелкимъ вздрагивающимъ шагомъ. Такъ пьяницы доказываютъ, что они могутъ пройти по одной половиц.

Барышня сла у двери на первый стулъ.

Чугуринъ чувствовалъ мучительную напряженность этого жиденькаго нервнаго существа, когда трудно сдлать лишнія движенія. Глаза ихъ встртились и оттолкнулись въ испуг: отъ боязни спросить и отвтить.

— Узжаете, Чугуринъ? Ну, понятное дло! У насъ здсь хоть шаромъ покати — все хламъ на сломъ. Много взяли третьяго дня?? Погано издыхать въ затхлой щели! Вотъ-съ — представьте!— никакъ этого не могутъ постичь…

Онъ саркастически повелъ рукой въ сторону барышни.

— Ахъ, совсмъ не такъ, Васильковъ…

— Позвольте, позвольте,— хотлъ было вмшаться Чугуринъ, но юноша заспшилъ перебить. Лицо отъ усилія закраснло пятнами.

— Знаю! Понятно, что вы скажете: зачмъ, самъ то я сюда притащился? естественный вопросъ. Зачмъ! Старуха да сестра наскребли гд могли…Вдь голодать же будутъ, выплачивать долгъ годами! Вразумите женщинъ! коломъ въ грудь эту санаторію мн вдвинули…

Чугуринъ вдругъ разсердился и обрадовался своей досад, какъ освобожденію. Что-то какъ будто знакомое наваливалось на него.

— Такъ жестоко?? Извините, одобрить не могу. Женщины, близкія — значитъ, это нужно и не для васъ одного.

…Чудеса, да и только: весь вечеръ сегодня онъ говоритъ только чужія слова. Не то, чмъ самъ полонъ отъ головы до пятъ, радъ, какъ изъ мшка черпать пригоршнями — нтъ! Здсь только и можно говорить не свои слова… Чему-то, кому-то все время прислуживаешься.

Барышня сидитъ красная и безпокойно вертитъ шеей, избгая его глазъ.

— Всегдашняя бабья чепуха — запрятать подальше, втромъ бы не пахнуло!

Настоящая злость въ свистящемъ голос.

— Но вы же, Васильковъ, сами понимаете, насколько это сейчасъ для васъ важно? Жаль, вотъ, только не разъищется теперь на Руси такого угла, безвтрянаго! Вотъ и меня къ вамъ принесло…

Студентъ засмялся непріятнымъ деревяннымъ звукомъ.

— Ну, этого съ меня за глаза будетъ! Два года вытянулъ. По русски тамъ говорили только попъ да становой. Какого еще покоя? Слушайте, Чугуринъ…

Руки ходятъ ходуномъ на стиснутыхъ острыхъ колняхъ. Спутникъ невидимый свиститъ все протяжне.

Барышня какъ-то вся порывается безъ словъ.

— Зачмъ собственно васъ побезпокоилъ… ужъ простите, часъ поздній… Можетъ быть согласитесь прихватить меня съ собой до Москвы?.. вамъ вдь… не особенно… а? Дайте же сказать когда-нибудь, Надежда Ивановна! Что за манера у женщинъ не давать говорить!.. Точно не все равно отчего сердце разрывается… Здсь лопнетъ сердце, лопнетъ, говорю вамъ! Видть больше не могу іезуитскую блую маску…

— Павелъ Васильевичъ, голубчикъ! что съ вами? Лтомъ, назадъ въ Москву? бросить леченіе, да въ ум ли вы?!. Еслибъ я могла вообразить, зачмъ вы хотите…

Барышня не справилась, заплакала. Онъ отвернулся отъ нея всмъ тломъ.

— Уду! Не старайтесь напрасно, уду! Не хочу подыхать отъ безсмысленной злости… не обязанъ! Заря занимается… наша… наша заря… За что жизни губили… Ее вы отнять у меня хотите? Или не понимаете??

Поднялся на ноги. Распрямляется, голову вскинулъ. Дрожащіе пальцы нащупываютъ пуговицы старенькой тужурки. Только одинъ кинулъ короткій пронзительный взглядъ Чугурину и сейчасъ же отвелъ глаза.

Къ оборон готовится.

И т двое переглянулись, принимая вызовъ.

— Да разв докторъ Коржицкій не находитъ никакого улучшенія? повернулся Чугуринъ конфиденціально къ барышн.

И услыхалъ съ радостью, что барышня смется съ полнымъ правдоподобіемъ:

— Да не слушайте вы его! На прошлой недл прибавилъ уже полтора фунта… Можетъ быть это не правда, Васильковъ? Не прибавили?

— Я не скотъ, чтобы меня развшивать на фунты.

Качается впередъ и назадъ, впередъ и назадъ. У глазъ ярче обозначились черные круги. Голосъ сталъ почти звучнымъ.

— Изъ-за чего торгуетесь? милая вы. добрая Надежда Ивановна… великодушная! Пускай проживу одинъ мсяцъ вмсто года… хоть одну недлю… не все-ли равно? И недля — время для дла. Пригодится моя недля на что-нибудь! Не новичекъ, пригожусь… Слава Богу, я на ногахъ… Писать могу, у меня былъ слогъ… Я же къ своимъ долженъ, къ своимъ! Чугуринъ… вы не говорите ничего? Опасаетесь въ дорог?

Еще разъ выручила барышня, тоже уже на ногахъ:

— Да позвольте же, наконецъ: вы сами никому ни слова сказать не даете! Вотъ чудакъ, ей Богу… вы спросили-ли Чугурина куда онъ сейчасъ детъ? Можетъ быть онъ вовсе и не въ Москву!

Теперь и Чугуринъ ринулся по готовой дорог.

— Вы угадали: я долженъ свернуть на Вильну. А дальше еще и самъ пока не знаю.

…’Молодцы бабы, гд надо вывернуться!’

Захотлось хоть взглядомъ поблагодарить женщину.

Юноша подозрительно хмурился, кусая изорванныя темныя губы.

— Странно… вы же раньше не говорили?

— Кому? Меня никто не спрашивалъ… Самъ еще наврное ничего сказать не могу: сейчасъ въ Вильну, а оттуда можетъ быть, и въ Москву, или еще куда-нибудь.

— Вы эмиссаръ?

Чугуринъ помолчалъ на почтительный звукъ тихаго вопроса.

— Зачмъ клички? Я тотъ, кто хотлъ и могъ похать. Сегодня — я, а завтра — вы.

Юноша опустился на стулъ, не сводя съ него глазъ.

— Молодчина, вы, Чугуринъ!.. Молодчина!.. Чугуринъ демъ вмст въ Москву, Бога ради!.. въ Вильну вы потомъ успете…

— А-а-а? браво, браво! Вотъ это истинный дятель называется: ‘меня только проводите, а дло не убжитъ’…

Женскій голосъ взвился, точно звукъ пробки по стеклу.

Отъ стыда закрылись блестящіе глаза. Блеснуло подъ рсницами.

— Тогда… тогда вы! Здсь… не могу…

— Боже мой, Васильковъ! не знаете вы сами, что я бы съ восторгомъ готова хоть сію минуту, еслибъ не мамина болзнь?..

— Ну да, ну да!.. Такъ и всегда, отталкиваютъ отъ стны къ стн… шагу податься некуда…

Чугуринъ взялъ его за плечо и только тогда почувствовалъ собственные, какъ ледъ, холодные пальцы.

— Васильковъ, слушайте меня: вы должны успокоиться. Вы обязаны выздоровть. Понимаете?

— Не могу выздоровть! не выздоровлю! не видите?!.— вырвался нежданный вопль ему въ лицо.

Тогда въ отчаянномъ прилив воодушевленія, тономъ пламеннаго убжденія (такъ правятъ лодкой въ бурю), Чугуринъ сталъ доказывать: первая обязанность каждаго изъ нихъ беречь силы, нужныя для дла. Довольно ужъ совершено безумствъ.

— Вдь не чахотка же у васъ! Сюда не пускаютъ чахоточныхъ, это каждому извстно. Съ больнымъ сердцемъ никто ничего не знаетъ наврное, это вамъ подтвердитъ каждый добросовстный врачъ. Откуда вы могли взять??. Тутъ молодость — все!

…’Да! Молодость… да! есть же она, молодость…’

— Отдохните хорошенько. Отъ тхъ двухъ лтъ отдохните. Это не длается такъ скоро, какъ намъ хочется. Собирайте новыя силы, а осенью увидимся въ Москв. Дайте вашъ адресъ.

— Я дамъ! Я дамъ мой адресъ, у Василькова нтъ сейчасъ квартиры.

Съ пылающими щеками Надежда Ивановна пишетъ адресъ. Студентъ переводитъ отъ одного къ другому огромные тоскливые глаза… Силится прочесть въ ихъ озабоченныхъ лицахъ.

— Ну, вотъ и чудесно!— нагнулась двушка къ нему вкрадчиво. Ищетъ руку.

Но именно это — жестъ — что-то въ ея голос, худо скрытое успокоеніе — все разрушило: онъ раздражительно оттолкнулъ руку.

— Не хотите, ваше дло!.. только жить здсь все равно не могу… Говорю вамъ, ничего больше выносить не въ силахъ! какъ угодно, а въ эту ихъ столовую — ноги моей не будетъ! Гогочутъ жеребцы…

Онъ рзко повернулся къ Чугурину.

— На какомъ основаніи приняли этихъ животныхъ? здоровы, какъ быки! вы и это будете защищать??.

— Вы это про смшныхъ купчиковъ? Да охота вамъ, Васильковъ! вы же не обязаны съ ними разговаривать…

Дребезжащій голосъ кричитъ, срываясь.

— Я не хочу умирать въ конюшн! Чмъ жилъ всегда… за что умираю… требую!.. Къ своимъ… Къ своимъ… домой!.. возьмите…

Ночью Чугуринъ не сомкнулъ глазъ.

Онъ всячески доказывалъ себ, что цнно и нужно лишь то, что пригодно сейчасъ. Инвалидамъ и ветеранамъ и неудачникамъ — всмъ, всмъ будетъ мсто въ обновленной жизни, никто не останется обездоленнымъ. А онъ сейчасъ долженъ пройти мимо.

Въ узкой высокой комнат Чугуринъ томился безъ сна. И съ каждымъ часомъ странное волненіе росло.

…Страшно заснуть. Опустятся высокіе потолки, стны сдвинутся… По узкимъ корридорамъ, по лстницамъ столпятся люди и толпа навалится на дверь, чтобы не выпустить его…

Слышались гд-то шаги. Далекій звонокъ. Отъ внезапнаго протяжнаго крика онъ кинулся къ двери.. Длинный пустой коридоръ съ тусклыми лампами исчезаетъ за поворотомъ.

Что тамъ? за поворотомъ? Кто кричалъ?

Крикъ не повторился. Но сейчасъ же гд-то совсмъ близко начался приступъ удушья, съ отчаяннымъ затяжнымъ раздираніемъ горла.

А-а! Какъ просто это, успокоительно, посл слпого испуга. Чугуринъ равнодушно слушалъ, какъ задыхающійся человкъ выводитъ: ‘О-о-о!.. у-у-у!..’

…Обреченные. Медлительно, тяжко опускаются на дно чернаго колодца. О! вдь онъ не зналъ до сихъ поръ послдняго убожества: какъ собираются жадно, кропотливо безсмысленные обломки на краю осыпающагося колодца……

Эти люди свое убожество любятъ такъ же, какъ онъ, бездомный странникъ, любитъ туманную даль горизонта, и поля, и лса, и станціи дорогъ, и пристани ркъ.

У него нтъ дома.

У него нтъ завтра. Любитъ мечту объ опьяняющемъ гул вздымающагося людского моря. Любитъ восторженный блескъ взоровъ, гнвный жестъ смлой руки. Любитъ не вмщающіяся въ жизнь мечты и надежды, и ненависть и любовь.

…Зачмъ же онъ здсь?— въ тюрьм живыхъ мертвецовъ. Прочь изъ этого страшнаго плна безсмысленнаго страданія!

Давно уже для него страданія — только цна, какой покупается будущее. О, да! глумленіе надъ человкомъ — страданіе безсмысленное, безцльное…

Чугуринъ распахнулъ окно и спокойный шумъ дождя заполнилъ узкую комнату.

Свжія волны быстро омыли ее снизу до верху, изгоняя духоту живого. Перебрали шаловливо кучу пестрыхъ соринокъ, куда зарывается угрожаемая жизнь. Чмъ она отгораживается отъ вчнаго.

Слпота, слпота!.. Не въ живомъ-ли вся угроза?..

Никогда до этого дня Чугуринъ не предвкушалъ смерть собственнымъ тломъ: его тайными содроганіями, вскрывающими пути. Точно сейчасъ впервые онъ понялъ, какъ ужасна безсмысленная смерть: животная гибель, которой ничто не покупается.

И рванулся съ суеврной силой къ своему — къ жертвенному.

Съ нимъ творилось что-то небывалое. Въ комнату прокрадывается слащаво тошное дыханіе тлнія… Ползетъ въ щели дверей, изъ-подъ лоснящихся половицъ… Крадется изъ всхъ этихъ клтокъ, гд прячется затравленный зврь…

Подъ утро Чугуринъ сидлъ на подоконник, завернувшись въ резиновый плащъ и на голову натянулъ капюшонъ. Точно огромная срая птица прилетла изъ тяжело затихающей сырой ночи.

Онъ весь съежился подъ непроницаемымъ плащемъ, стискивая въ комокъ мускулы, для того чтобы чувствовать всмъ тломъ быстрые толчки сокровеннаго бга жизни. На подоконникъ забрался, чтобы не касаться пола…

Творится что-то небывалое.

Чужіе, навязанные образы роятся въ темныхъ шумахъ дождливой ночи… издваясь, наступаютъ на него… Почему, почему?? Какую роль въ его жизни играли праздныя грезы всхъ этихъ сказочниковъ, уклонившихся отъ рабочаго клича жизни? разв не изъ одного только возмущенія онъ прислушивается къ ихъ колдованіямъ?.. Вдь онъ же ненавидитъ овладвающій людьми гипнозъ: ненавидитъ пвцовъ смерти, безсилія, пвцовъ звринаго мига.

Никогда онъ не заглядывалъ въ пустыя впадины, не срывалъ съ костей упругаго тла, не гнилъ заживо. Что подлалось съ его нервами въ этомъ проклятомъ мст? Вдь ничего не случилось, все также какъ было всегда. Какъ всегда — смерти нтъ! О, никогда, никогда онъ не переступить порога больницы, никогда не войдетъ на кладбище.

Какъ всегда: вн жизни для жизни. А смерть?.. Струна лопнула!

Сквозь ровный шумъ дождя слышится стремительный ритмъ, далекій топотъ несущихся дружинъ. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вдругъ, своевольно въ его память ворвался голосъ одного сказочника, изысканно гибкій и безстрастный голосъ.

Былъ споръ. Голосъ отвчалъ безгнвно на обрушенныя на него страстныя нападки борцовъ.

— ‘Но почему, скажите, я сказочникъ, а вы нтъ? Вдь мы оба не принимаемъ дйствительности. Наше стремленіе — уяснить себ себя. Ибо въ этомъ начало. Истокъ. А вы врите, что торжество какихъ-то идей преобразитъ жизнь. Нтъ!.. Сила преображенія за гранями. Надо раздвинуть грани. Вы тоже это поймете, когда то, что теперь для васъ горизонты, ляжетъ вамъ подъ ноги, а человческая душа останется все такой же копилкой для собиранія грошей. Уже много горизонтовъ пройдено — легли подъ ноги! Но вдь земля шаръ: какого же предла вы ждете?’

Онъ тогда смялся. Съ издвательствомъ смялся:

— Такъ, стало быть — прочь съ земли? Сальто-мортале въ волны эфира? Или, можетъ быть, на Марсъ?

Сказочникъ отвтилъ спокойно:

— Возможно, что на Марсъ.

И, вотъ, вотъ гд они настигли его, рыцари смерти! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дождь кончился, и все стало обыкновеннымъ, какъ всегда. Только разбгающіяся быстрыя струйки лепечутъ сами себ: ‘побда, побда, побда’. И низкое, черное небо прислушивается къ работ своихъ посланцевъ.

Въ свтломъ круг фонаря, у главнаго подъзда, выступилъ кусокъ низенькой закругляющейся зеленой ограды. За оградой шатаются силуэты деревьевъ и какіе-то пышные кусты.

‘Гд я видлъ этотъ закругляющійся наивный заборчикъ въ дв перекладины?.. Кусты??’ Чугуринъ силился припомнить.

Онъ упорствуетъ. Впивается въ изгибающіеся столбики и палочки, столбики, палочки…. въ очертанія тянущихся зеленыхъ, влажныхъ рукъ, въ тяжелыя круглыя вершины. По очертаніямъ ихъ силится вернуться къ реальному…

…Вспомнилъ! Да, да, конечно: два окна странно заставленной высокой комнаты. У окна онъ машинально считалъ эти самыя зеленыя перекладины, какъ-то помогая этимъ охватившему въ той комнат нежданному смущенію…

…Исполатъ вамъ, воины.

Тамъ сейчасъ наврное тоже не спятъ. Отдышался-ли?..

…’Воины, воины… Не худо бы тоже и слова какія-нибудь имть про запасъ!’

Черезъ минуту Чугуринъ себя допрашивалъ: почему бы въ самомъ дл ему не доставить въ Москву бднягу-студента? Коллегу почтить…

Но вмсто вразумительныхъ доводовъ въ памяти мелькаютъ только знакомыя женскія лица. Всегда находятся какія-то барышни, длающія безропотно все, безъ чего никакъ нельзя: провожаютъ, встрчаютъ, обмундировываютъ, кормятъ, утшаютъ, забавляютъ… И лгутъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Только съ первыми лучами солнца разсялись кошмары безсонной ночи. Пристыженный, Чугуринъ сбросилъ срый плащъ ночной птицы и далъ звонокъ прислуг.

——

Утро вставало свжее, все въ брызгахъ ночного ливня. Бглый шорохъ падающихъ капель проносился за каждымъ перелетомъ птицы, въ минутной дрожи воздуха: прозрачный летучій звукъ, похожій на затаенный смхъ.

И теплое дыханіе, и сіяющій, широко раскрытый взоръ — голубой взоръ лтняго утра — сквозь льющійся золотой потокъ, и теплый паръ душистыхъ испареній. Птицы еще не поютъ, а разговариваютъ весело, нжно, задорно. И трава радостно блеститъ разсыпанными искрами. И голубое, безоблачное высокое небо.

Чугуринъ шелъ по парку съ чемоданомъ въ рук. Телжку ему подадутъ къ задней калитк, потому что въ такой ранній часъ экипажи не подаются къ подъзду. Не безпокоить больныхъ.

Тмъ лучше, тмъ лучше. Идетъ и наслаждается стройнымъ эластичнымъ стремленіемъ своего тла. И легкими ударами ноги, оставляющими четкій слдъ на сыромъ песк, и ритмичной работой легкихъ на холодющихъ губахъ.

Пріятно даже натяженіе руки, раскачивающей тяжелый чемоданъ. А въ глазахъ легкій жаръ и томный налетъ усталости, какой знаетъ лишь непошатнувшаяся крпкая молодость.

Чугуринъ едва выпросилъ себ телжку. Экипажи отпускаются съ девяти часовъ утра, а такъ рано даже и позда никакого нтъ.

Сомнваются, подозрваютъ.

…Ха! На молок обожглись — дуютъ и на воду.

Смшно и досадно. Не терпится убраться какъ можно скоре изъ склепа живыхъ мертвецовъ. Точно сквозь невидимую чашу продирается… Хотятъ задержать, цпляются за него изнемогающія руки… Погоняетъ безформенный, неразумный страхъ какихъ-то встрчъ …

За поворотомъ дорожки неожиданно вынырнула скамейка съ сидящей женской фигурой. Чугуринъ уловилъ что-то смутно знакомое и затревожился.

Женщина поднялась ему навстрчу.

…Она! И быть здсь некому больше, но онъ бы всюду призналъ вчерашнюю барышню по этой смущенной нестройности движеній.

— Узжаете? Нтъ, нтъ, не останавливайтесь, я васъ провожу, крикнула она ему навстрчу.

Пожали руки и пошли рядомъ въ ногу.

Вчера Чугуринъ плохо разглядлъ ее. Темнло, да и слишкомъ тревожно былъ прикованъ къ ея спутнику.

Изъ складокъ толстаго платка, накинутаго на голову, выступаютъ тонкія слабыя черты.

Во взор двушки разгоралась жадная тревога — не проглядть проносящагося мимо въ полет жизни… Тревога инстинктивнаго порыва вслдъ — порыванія юности, еще причастной простору всхъ далей.

— Вы въ москву?..— спросила она, что-то въ себ подавляя усиліемъ голоса.

— Въ Москву, самой собой!— отвтилъ весело Чугуринъ.

— Ахъ, это такъ больно, такъ обидно… обманъ! Вы себ не можете представить, сколько приходится ихъ обманывать — необходимо нужно… Я хорошо научилась понимать ‘спасительную ложь’!.. Сама не знаешь, какъ выучишься.

На лиц дрожитъ виноватая, жалкая усмшка.

— Страшно промучился, несчастный, всю ночь напролетъ… Въ четыре часа пришлось сдлать вспрыскиваніе.

— Ужъ и не говорите! Самъ себя кляну… Вся и подписка того не стоитъ,— бурчитъ сумрачно въ сторону Чугуринъ.

— Ахъ, еще бы — конечно, не стоитъ! Такъ рыдалъ… Потомъ точно буйство началось.

‘Крикъ’!— вспыхнуло въ его памяти.

— Да… такъ худо еще никогда не было. Ночью докторъ два раза приходилъ. Воображаю, каковъ онъ будетъ сегодня…

А Чугуринъ насторожился.

…’Или опять потянула въ себя черная бездна?.. Съ какой цлью все это докладывается? За глаза и одной такой ночи на острастку!’

Нахмурился. Явился готовый тонъ, обороняющійся.

…Ничего не подлаешь, со случайностями не приходится считаться. Волка бояться, такъ и въ лсъ не ходить. Не знаешь впередъ съ чмъ столкнешься, почва везд подготовлена. Вотъ и тамъ, куда онъ узжалъ на два дня, все готово.

Онъ коротко засмялся съ торжествомъ:

— Да, только разница — какъ на подборъ: все молодые, здоровые, да сильные!

Но что-то въ безмолвномъ движеніи женщины рядомъ, въ ея дыханіи, заставило его прибавить съ вызовомъ:

— Какъ я могъ отгадать, здсь у васъ форменная больница?

Она повела опущенными глазами.

— Санаторія? Бываютъ и тяжелые.

Чугуринъ больше ужъ не наслаждался отчетливой работой своихъ мускуловъ, ни силой легкихъ, ни даже освобожденіемъ. Въ усталыхъ нервахъ глухо откликнулись переживанія ночи… Какъ дрожь едва миновавшей боли.

…Спитъ ли подъ утро безсонный старикъ? иди и сейчасъ съ такой же натугой работаетъ тяжелый мхъ… все такъ же трезвыя очи безврія глядятъ въ открытую пасть. Одиноко.

Надежда Ивановна заговорила, волнуясь и красня съ каждымъ словомъ.

— Не разсердитесь на меня, пожалуйста, Чугуринъ… Для того васъ я и ждала — чтобы высказать!.. Вдь такъ многое случается только оттого, что трудно ршиться сказать… вс не хотятъ, стсняются сказать. Но если отъ этого такъ много напраснаго страданія? Не для упрека… Не правда ли, вы такъ не примете моихъ словъ?..

Чугуринъ ласково засмялся:

— Да, нтъ же, съ какой стати! Чудачка вы, право… Въ чемъ дло?

— Нтъ, я хорошо это знаю по себ: какъ совсмъ и не думаешь ни о чемъ вокругъ себя. Только свое видишь. Одно время я сама пробовала… Что вы такъ смотрите? Ну, да….

— Работали? вы?? Любопытно! Гд же это?

Съ него разомъ слетло все, что держало только что въ своей власти: вотъ, когда конецъ! Вырвался изъ ночного плна — не найдутъ его больше загадочныя томленія и безцльныя сомннія.

И голосъ звучитъ совсмъ иначе. Взоръ отвердлъ.

Но лицо двушки осталось прежнее, грустное, тихое.

— Хоть простая осторожность, по человчеству: Чугуринъ, не здите никогда въ такія мста… Зачмъ? что можно спрашивать съ обреченныхъ? Тутъ фунтъ мяса — радость или отчаяніе на цлую недлю. Мряютъ, вшаютъ, таблицы, кривыя… Свой міръ. А жизнь вся отхлынула, цликомъ… Не существуетъ ничего важнаго, ничего любимаго… Одни слова, по привычк. Пустыня.

Чугуринъ сдернулъ съ головы фуражку.

— Рутина, рутина въ такой человчности!— ужъ простите. Ну, что ему беречь?! коли вашъ студентъ могъ воспрянуть духомъ — это значитъ, что уходящее сознаніе вернулось хоть на мигъ… Какъ же это вы разсуждаете?

Но она не разсуждала.

— Ахъ, вовсе ничего этого не нужно! Мы, здоровые, воображаемъ. Онъ не любитъ даже получать письма. Ну, да! мать, сестра. А онъ вопросовъ ихъ боится, нжности… Фальшиваго бодраго тона. Полградуса лихорадки не хочетъ отъ волненія! На прошлой недл сказалъ: ‘читайте сами, а мн скажите, если что-нибудь нужное’. А? нужное… Еслибъ вы видли эти письма! Давно ли он дождались его изъ ссылки… Еслибъ не деньги, сейчасъ бы прилетли. А онъ, врите? Онъ бы имъ не обрадовался.

Выхватила изъ кармана платокъ и прижала къ губамъ.

На поворот дорожки оба, какъ по уговору, остановились. Чугуринъ бросилъ чемоданъ на песокъ.

— Такъ не хочетъ ихъ, вы говорите? да? мать, сестру, свой домъ — не хочетъ? Ого! а со мной-то въ Москву вдь хочетъ? до отчаянія рыдалъ всю ночь. Готовъ бросить вс эти ваши: мряютъ, вшаютъ, градусы, лишь бы услышать хоть т слова, прежнія, а? ха, ха!! Надежда Ивановна, милосердная барышня, вдь лучше-то побить собственный тезисъ даже и возможности нтъ!

Онъ смялся съ торжествомъ.

Она провела рукой по лицу.

— Куда онъ можетъ хать?

— Да пусть, пусть въ обтованную землю достигаетъ!— уврьте, поддержите. Нтъ, гд вамъ! не пустите, какъ возможно! Мораль эта ваша: на одинъ золотникъ обмануть можно, а на два золотника обмануть совсть не велитъ. Не пойму, хоть вы меня убейте! Кабы я сейчасъ былъ свободенъ, ужъ извините, Надежда Ивановна, я не сталъ бы васъ слушать: ну и пускай, бдняга, свалится на пути!, пусть сожжетъ остатокъ силъ!

— Все это теорія, пустыя бредни!..— крикнула она вдругъ охрипшимъ голосомъ.

— Мертвичиной здсь все пропахло, вотъ отчего!

— Вы мукъ не видали…

— И не желаю видть.

Невольно посмотрли въ глаза другъ другу оттуда, куда себя загнали.

— Какой вы…

— Какой?

— Вамъ сколько лтъ?

— А вамъ? двадцать, небось?

— Гд ужъ двадцать — и забыла!

— Ваша мать очень больна?— спросилъ отчего-то Чугуринъ.

Но еще пока говорилъ, понялъ по насупившемуся лицу, что объ матери она говорить не станетъ.

— Все равно. Теперь ужъ навсегда,— сказала она твердо, посл паузы.

— Что навсегда?

— Навсегда это дло. У васъ тамъ довольно народу и безъ меня.

Чугуринъ почему-то покраснлъ.

— Могильная привратница?? образумьтесь, товарищъ! Или у насъ живыхъ больно ужъ много завелось?

Двушка смотрла прямо передъ собой неподвижнымъ взглядомъ.

— Перепроизводство живыхъ??— пристаетъ онъ зло.

— Все равно. Здсь иной разъ такое чувство… какъ будто ничего нигд нтъ и не будетъ. Весь міръ — дорога къ могил. Разв нтъ? Вдь молодость только мигъ! А старость — долгая, длинная… ужасная! Знаете, я уже сдой волосъ нашла, вонъ съ какихъ поръ начинается!

— Ха! Что мудренаго!..

Теперь ея глаза тоскливо блуждали въ полуопущенныхъ вкахъ. Сцпила холодные пальцы, качаетъ ими сверху внизъ.

— Ну, разумется! По вашему, на самое страшное, неотвратимое… на эту жестокую борьбу человка можно бросить одного? На руки равнодушныхъ профессіоналовъ… учрежденій… Все, все въ мір для молодости! для маленькаго кусочка жизни…

Онъ перебилъ ее со злостью:

— А какъ по вашему?? Молодымъ и сильнымъ, сознательнымъ, прикажете ухаживать за смертью? На это жизнь посвятить? Признаюсь — міросозерцаніе!..

Никогда еще никто его такъ не бсилъ, какъ эта тихая барышня. Выхватилъ платокъ и обтеръ горячій лобъ.

Двушка, раскачивая руками, смотрла на воробьевъ, прыгающихъ на дорожк. Упругіе сренькіе мячики. Что-то есть трогательное, дтское въ веселой птичк.

— Такъ разсуждать — преступно!— заговорилъ Чугуринъ сдержанне.— Да, беречь жизнь не стоитъ: коротко или долго жить — безразлично. Но отсюда же и слдуетъ, что ее отдать обязательно на самое важное: ковать будущее! Только и есть хорошаго — идеалъ будущаго, да молодость! Пока вс твои силы на-лицо, нигд не ноетъ, не скрипитъ, не хлябаетъ… Отъ работы не отвлекаетъ, понимаете? безъ дефектовъ! Чистопробная работа. Вонъ, васъ это сосдство-то пріятное какъ расшатало!

— Все равно.

— Почему, почему все равно, позвольте узнать?! Васъ кто уволилъ отъ общественной работы? Самовольная забастовка??

Она засмялась противъ воли.

Сейчасъ же и у него отхлынуло внутри. Глаза задорно блеснули.

— Коли такъ — полюбовавшись на васъ, безумный товарищъ,— я, какъ только въ Москву пріду… видите ли, зубъ одинъ у меня вырванъ давно ужъ — такъ вотъ первымъ дломъ: какъ вернусь, сейчасъ же вставлю себ этотъ зубъ. Обязательно! Не пріемлю во рту унизительной мягкой ямы — безъ дефектовъ!

Она смется. Маленькое тонкое лицо порозовло.

— Вотъ, коли пулю въ високъ пришлось — это сдлайте одолженіе, въ любой моментъ. А зубъ вставляю.

Чугуринъ взялъ съ земли свой чемоданъ, и они опять пошли рядомъ, въ ногу.

Калитка въ конц сада открыта. Кучеръ оглянулся на нихъ и сейчасъ же ползъ на козла хорошенькой санаторской телжки. Звякнули бубенчики.

— Ахъ, вотъ что я люблю — бубенчики!

Срый платокъ давно сползъ на плечи, изъ его мягкихъ складокъ тянется головка свтлопераго птенчика на тонкой ше. Голубая тнь обнимаетъ свтлые возбужденные глаза. Дышутъ быстро вздрагивающія ноздри.

Чугуринъ поглядлъ въ нсколько пріемовъ.

— Смотрите! какъ бы еще въ монастырь отсюда не угодили…— проворчалъ онъ, безотчетно раздражаясь.— Кто смерти убоялся — тому и Бога не миновать.

Она опять засмялась, мелькнувъ ровными зубами и малокровными деснами.

— Смяться нечего! Слдите за собой. А я опять повторяю: молодость — молодость и еще разъ молодость! Больше нечего ждать ни откуда. Смерти нтъ, ее трусы выдумали. Что началось,— должно и кончиться, вотъ. Только всего.

Онъ взялъ ея руки, стиснулъ сильно и тряхнулъ.

— Прощайте, товарищъ. Могильная привратница! Поразмыслите.

— Прощайте… вы совсмъ настоящій, Чугуринъ! Себя поберегите.

Чугуринъ занесъ уже ногу на подножку телжки: оглянулся и крикнулъ.

— А лтъ мн — двадцать пять!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Какой онъ… какой мучительный!— думаетъ сквозь слезы Надежда Ивановна:— Точно блескъ какой-то на солнц переливается… Глаза матовые угли — и вдругъ блеснутъ… Такіе, какъ онъ, нужны. А я здсь…

Легла грудью на низкую каменную ограду, слушаетъ.

…’Вы тамъ, позади, какъ хотите, а намъ весело, весело, весело поутру’, заливаются уплывающіе бубенчики.

Слезы скользятъ по щекамъ, тихія, покорныя…

Она слезъ не признаетъ: глядитъ сквозь нихъ въ синее небо съ далекой лиловой каймой ночныхъ тучъ. Солнце сегодня живое въ разлитой влажности отъ земли, отъ необсохшихъ деревьевъ, и въ трав, пересыпанной искрами. Втеръ спитъ.

А за спиной санаторія придвинулась вплотную. Вытянулась къ самому небу.

Ледяная тнь ея падаетъ на плечи. Плечи горбятся, какъ подъ тяжестью. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Слабе звякаютъ бубенчики. Съ перерывами, точно валятся куда-то…

Далеко отъхали. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ольга Шапиръ.

‘Современникъ’, кн.I, 1912

Зовъ.

Читайте также: