В слободке, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

ВЪ СЛОБОДК.

Что и за честь, кола нечего сть…

Въ домишк Кузьмы Портнягина далеко за полночь свтился одинокій огонекъ. Огонекъ этотъ хорошо знакомъ обитателямъ слободки, когда имъ случится, замшкавъ въ город, брести домой поздно вечеромъ, по большей части въ самомъ веселомъ расположеніи духа.

Низенькіе, жалкіе домишки слободы нестройными рядами расползлись по сторонамъ грязныхъ, немощеныхъ улицъ, фонарей здсь не полагается вовсе. Подчасъ отуманеннымъ взорамъ и разгоряченной фантазіи они представляются какими-то безобразными, скорченными фигурами. Они зловще притаились, чтобы внезапно накинуться съ ожесточеннымъ лицомъ и костлявыми кулаками взбшенной старухиматери, или съ воплями и причитаніями негодующей жены. И въ такую-то минуту, смло прорзая мракъ, въ конц улицы вдругъ блеснетъ огонекъ грошевой лампочки. Въ мигъ сумасбродная фантазія разсяна: пошатывающійся путникъ узнаетъ свою родную косую улицу, — онъ знаетъ, куда ему нужно направить неврные шаги…

— Ишь ты., до-о-олбитъ опять бдняга до вторыхъ птуховъ!..— подмигиваетъ онъ на огонекъ съ безсмысленной улыбкой, но всегда съ добрымъ чувствомъ, какъ о чемъ-то близкомъ, своемъ.

И то вдь — свое! На цлую слободку, гд насчитаешь, пожалуй, близко тысячи жителей,— одинъ какъ перстъ этотъ едька Портнягинъ. Одинъ онъ щеголяетъ въ гимназическомъ мундир изъ барскаго сукна, съ серебрянымъ галуномъ и свтлыми пуговицами, тогда какъ вс его родичи и сверстники либо бгаютъ босоногіе, либо облекаются съ гордостью въ смазные сапоги и плисовыя поддевки. Даже единственный сынъ и наслдникъ богатющаго лавочника Исая, краснощекій и лупоглазый озорникъ Митька, у котораго что ни праздникъ, то обнова, что ни карманъ, то гостинецъ, какого прочимъ ребятамъ и во Христовъ день не видать, какъ своихъ ушей — даже этотъ идолъ расплывшейся и надутой, какъ пава, супруги лавочника, даже и Митька взираетъ съ невольнымъ почтеніемъ на старенькій синій мундирчикъ, съ короткой таліей и съ еле сходящимися, потертыми бортами, на заслуженную фуражку, уныло отказывающуюся держаться прямо на умной голов мальчугана и вчно опадающую въ вид блина, несмотря на вс ухищренія портнихи Дуняши. Митька скалитъ зубы. Не то — примется громко считать вс пятна и штопки завтной ‘формы’, на потху босоногой команды. Но когда Портнягинъ невозмутимо проходитъ мимо щегольскаго крыльца лавки, съ полнымъ сознаніемъ своего недосягаемаго превосходства и съ неподдльнымъ равнодушіемъ къ его наглымъ выходкамъ, когда Митька смотритъ не въ глаза еди, а на потертый ранецъ на его спин, тогда откормленное и лоснящееся лицо будущаго лавочника длается вдругъ серьезнымъ… Въ выпуклыхъ глазахъ отражается что-то похожее на зависть. Небойсь, не такую нищенскую ‘форму’ справили бы ему его баловники-родители!..

Слобода зорко слдитъ за успхами своего единственнаго гимназиста. Она взираетъ съ довріемъ и уваженіемъ на маленькое существо, которому предназначено съ Божіей помощью ‘вывести въ люди’ свой родъ, изъ слободы, погрязающей въ нищет и невжеств — пріобщиться городу, подавляющему ее своимъ просвщеніемъ, своими каменными домами, широкими чистыми улицами, газовыми фонарями, своими сытыми жителями. Но далеко не такъ было оно въ начал едькиной карьеры, далеко не сразу непривычное явленіе получило право гражданства въ крпко сплоченной неподатливой сред…

Не велика, казалось бы, важность отдать мальчишку въ ученье^ да видно таится въ этомъ сокровенный, глубокій смыслъ… Всполошило это въ ту пору весь глухой уголъ. Пробудило самыя разнородныя чувства, подняло на ноги всхъ бабъ, привело въ движеніе вс языки и сдлало тщедушнаго смышленаго мальчугана настоящимъ героемъ минуты. Сестр Дуняш, отдавшей едю въ гимназію, приходилось огрызаться на вс стороны, отбиваясь отъ ожесточенныхъ нападокъ и ядовитыхъ попрековъ. Она-де своего сословія гнушается… Она носъ деретъ выше головы… Она не въ свои сани лзетъ… Она, глупая, не понимаетъ, что никому, какъ ей же самой, придется расплачиваться за сумасбродную затю… Нужды нтъ, что она одна вытянетъ брата на собственномъ горб, что парой рукъ своихъ, не знающихъ устали, она купитъ ему боле свтлую долю. Выростетъ изъ ея едьки ученый баринъ, да не отвернется-ли онъ со стыдомъ отъ родной лачуги? Отъ пьяницы отца, строчащаго безграмотныя кляузы по кабакамъ… Отъ сестры-портнихи, шмыгающей съ узлами по заднимъ лстницамъ барскихъ квартиръ и получающей за усердіе, въ придачу къ грошовой плат, какія-нибудь обноски ‘на ребятишекъ’. Недаромъ маленькая Лизка съ пеленокъ щеголяетъ въ помятыхъ и полинявшихъ платьицахъ вычурныхъ фасоновъ. Да и сама-то завтная ‘форма’ гимназиста разв не пріобртается точно такимъ же способомъ?.. Вдь она вся съ чужого плеча, и это всмъ извстно, какъ ни тщательно скрывается Дуняша отъ своихъ сосдокъ…

Много довелось наслушаться всего такого ‘сестриц’ Дуняш, какъ называлъ ее тогда почтительно едя. Она охрипла, надсаживая горло, чтобы доказать глупымъ бабамъ, какой вздоръ он городятъ. Она озлилась и стала еще раздраженне, въ этой необходимости цлыми днями ‘собачиться’, отстаивая поступокъ, шедшій въ разрзъ съ цлой средой. (Задача, способная сломить энергію и не слободской швейки)!

А время шло себ да шло…

Ядовитыя стрлы падали безвредно вокругъ немолодой энергичной двушки, рдко улыбавшейся, смотрвшей подозрительно своими умными, сердитыми глазами и работавшей съ какимъ-то ожесточеніемъ на всю семью. Гимназистъ благополучно переходитъ изъ класса въ классъ. Слободка мало-по-малу привыкла къ этому. Кузьма Портнягинъ рже жаловался своимъ пріятелямъ на ‘ехидну’ дочь, которая рада со свту сжить старика, чтобы только утянуть лишнюю копйку на мальчишку. Онъ пересталъ въ пьяныя минуты накидываться на сына съ кулаками и грозить, что зашвырнетъ въ печь его проклятыя книги. Напротивъ, во всхъ серьезныхъ столкновеніяхъ съ Дуняшей, Кузьма все чаще и чаще прибгалъ къ умиротворяющему посредничеству сына, гимназистъ терпть не могъ свары и брани, на которыя не скупилась его энергичная сестра. Сами прозорливыя сосдки, оплакивавшія заране горькую участь Дуняши, вынуждены были сознаться, что едька, вовсе не задираетъ носа и не становится требовательне, по мр того, какъ возростаетъ его ученость. Сложивъ бережно свой мундиръ, онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, таскаетъ воду изъ колодца, колетъ дрова или загонитъ свинью, съ которой не справиться Лизк.

Время шло. Случалось — не одна молодая голова глубоко задумывалась, глядя на степеннаго гимназиста, однимъ только ростомъ своимъ, да узкими плечами еще походившаго на ребенка. Случалось — въ отвтъ на одушевленные, занятные разсказы еди о томъ, ‘чему учатъ у нихъ въ гимназіи’, въ кучк слушателей вдругъ раздастся глубокій вздохъ во всю богатырскую грудь.

Какой-нибудь молодецъ съ еле пробивающейся бородкой, но съ давно загрубвшими рабочими руками неожиданно протянетъ на распвъ:

— Э-эхъ ма!.. Мы-то гршные!.. Какъ родились, такъ и умремъ, ровно кроты слпые… Н-ну, едюха-шельмецъ… этого ты не моги, чтобы забыть… Кабы не сестрица твоя, Авдотья Кузьминишна, быть бы и теб не лучше насъ…

— Ладно!— недовольно киваетъ головой едя.— Ты меня не учи. Лучше свое въ голов держи, да не вс кабаки по городу считай…

— Намъ ништо, мы не гимназисты!— усмхается слободскій философъ.

И гимназію едину слободскіе знали. Вс мальчишки бгали въ городъ любоваться на прекрасное, большое зданіе съ огромными окнами и широкимъ подъздомъ, гд царилъ почтенный отставной унтеръ въ пестрыхъ, старенькихъ орденахъ.

— Глянь, едька-то нашъ, едька!— подталкивали въ восторг другъ друга мальчишки, когда Портнягинъ появлялся вмст съ господскими дтьми и на ихъ глазахъ, со своимъ обычнымъ спокойнымъ достоинствомъ, потрясалъ руку красивому мальчику, бойко вскакивавшему въ щегольскую пролетку…

Давно все это было! Теперь вс успли привыкнуть къ мысли, что Кузьминъ едоръ — отрзаный ломоть. Безъ прежняго издвательства, по сосдски, справлялись отъ времени до времени, хорошо-ли учится малый, или сошелъ-ли благополучно экзаменъ. (И слово-то это давно вытвердила чуть не вся слобода). Случалось даже кое-гд поговаривали: ‘не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. Кабы мочи хватило тянуть, такъ и нашъ Сенька либо Петька не хуже того науку-то эту произошелъ-бы… Небось и едька не семи пядей во лбу живетъ!..’

Впрочемъ такъ колебался больше тщеславный и завистливый женскій полъ. Отцы несравненно прочне стояли на своихъ устояхъ и живымъ манеромъ выбивали изъ головъ наносную дурь…

едя учился не то что прилежно, а фанатически. Онъ не просто любилъ — онъ боготворилъ свою гимназію.

Время между тмъ шло себ да шло…

Вотъ и пасмурная, весенняя ночь, когда едина лампочка одна мерцаетъ во всей слободк. Вторые птухи давно перекликаются на дворахъ, керосинъ въ ламп догораетъ. едя все еще роется въ своихъ тетрадяхъ. Онъ закидываетъ назадъ голову, закрываетъ глаза и быстро, быстро сыплетъ какими-то загадочными звуками. Или вдругъ подниметъ руку и для сокращенія времени въ воздух выводитъ пальцемъ какое-нибудь мудреное слово.

Со стороны посмотрть — рехнулся мальчуганъ, да и полно. Худощавое лицо приняло зеленоватый оттнокъ, покраснвшіе глаза то загораются нездоровымъ блескомъ, то вдругъ гаснутъ и тупо упираются въ одну точку. Долгій, нервическій звокъ потрясаетъ все его тло… Несносный ночной ознобъ пробираетъ костлявыя плечи въ линючей ситцевой рубах и старенькомъ жилет… Нсколько минутъ мальчикъ сидитъ вяло сгорбившись. Тетрадь срой бумаги медленносползаетъ съ его колнъ — и пока тетрадь эта не шлепнется на полъ, едя неудержимо теряетъ нить мыслей: кажется ему, что онъ лежитъ на своей лавк и тепло укрывается ситцевымъ одяломъ, на славу выстеганнымъ для него Дуней…

Тетрадь падаетъ. едя встряхивается, поднимаетъ ее съ полу, протираетъ глаза, куда словно кто-то насыпалъ песку, и нсколько минутъ быстро ходитъ по комнат, чтобы разогнать сонъ.

едя давно снялъ сапоги, чтобы не шумть по-пусту. Домашніе, сладко похранывающіе за тонкими перегородками, не могли бы разслышать ничего, кром почти беззвучныхъ движеній — изрдка тихаго шепота, слабаго шелеста бумаги… Да и то за печью заливался сверчокъ и покрывалъ своимъ назойливымъ трескомъ и эти скромные признаки напряженнаго труда.

Не всмъ, однако-жъ, спалось безмятежно за перегородками. Одна дверка, оклеенная старыми модными картинками, немилосердно засиженными мухами, то и дло осторожно пріотворялась: изъ нея высовывалась голова Дуняши. Мигая и щурясь отъ свта, она нсколько секундъ приглядывалась къ брату — потомъ также безмолвно, бережно притворяла дверь и возвращалась на свою кровать. Лизка сладко спала, свернувшись тутъ-же въ ногахъ. Изъ темнаго угла, отгороженнаго старымъ шкафомъ отъ просторной ‘передней’, раздавался тяжелый, пьяный храпъ Кузьмы и побдоносно покрывалъ собою и псню сверчка, и полное тревоги и напряженія бдніе сына…

— Еще вотъ это бы только протвердить разокъ и тогда спать,— шепталъ гимназистъ, разыскивая завалившуюся куда-то тетрадку.

Лампа давно чадила. Маленькія окна начинали блть. Вдругъ, дверка съ картинками распахнулась во всю ширину: вошла Дуняша’ одтая въ свое утреннее платье, не предназначавшееся для постороннихъ глазъ, но хорошо знакомое ед, въ старенькомъ платочк на неубранныхъ волосахъ, хмурая, однако-жъ нисколько не заспанная. Она подошла къ столу и опустилась на лавку напротивъ брата.

— Ты это что-же, едоръ, никакъ въ конецъ рехнулся? Не спавши, что-ли, на экзаменъ-то пойдешь?

— Сейчасъ ложусь. Тетрадку вотъ не найти… Чортъ ее засунулъ, куда-то!..

— Ладно, безъ тебя найду. Не видишь, что-ли? Свтаетъ. Опять невыспаный пойдешь. Самъ вдь закаявался: никогда, молъ, ночью сидть не стану передъ экзаменомъ, хуже того въ голов все спутается..

едя молчалъ и ужъ безъ всякой осторожности перекидывалъ на стол свои книги. Темныя брови опускались все ниже на его глаза, сдвигались ближе и онъ сталъ совсмъ похожъ на сестру, слдившую за нимъ исподлобья.

— Самъ-же мн говорилъ, посл русскаго языка говорилъ…

— Ну, и самъ! Что-жъ изъ этого? Не знаю безъ тебя, что-ли?— огрызнулся вдругъ гимназистъ: — говорилъ! И не сидлъ столько прежде, сама, я думаю, помнишь не хуже меня…

Дуняша сидла совершенно неподвижно, засунувъ об руки подъ старенькій, обдерганный шерстяной платокъ, перекрещенный поверхъ лифа, на которомъ не хватало половины пуговицъ.

— Что больше растешь — то трудне тянешь, — выговорила она сумрачно и раздльно.

едя вскинулъ голову и бросилъ на нее блеснувшій взглядъ.

— И трудне… ты понимаешь много! теб иголкой ковырять все одно и тоже, хоть двсти лтъ проживи. Наука не одна въ первомъ класс или въ четвертомъ.

— Чтобы столько понять, въ гимназіи учиться ненужно, возразила презрительно швея: и теб чай теперь не десять лтъ, а вс пятнадцать стукнуло на-дняхъ.

Слабый, неровный румянецъ въ первый разъ показался на щекахъ еди.

— Вотъ ты еще… грызть меня начни… только этого и не хватаетъ!..

Въ отрывистомъ, искусственно сгущенномъ голос мальчугана внезапно прорвалась протяжная дтская нотка.

Дуняша высвободила руку и поправила для чего-то платокъ на голов.

— Мн что тебя грызть… Теб дло говорятъ, не зря. До свту благо зубритъ, какъ оглашенный! Добро-бы въ зиму лнился или хворалъ, а то кажиный у Бога день сидитъ до полуночи — разу единаго не пропустилъ. Кажется, можно бы знать свое дло!

— И знаю!.. Что-жъ ты думаешь, не знаю?!.

— А коли знаешь, такъ нечего и чудить! ршительно поднялась съ лавки Дуняша.

Она схватила лампу, задула ее и сунула на полку надъ столомъ.

Въ комнат разлился унылый полусвтъ. Трескъ сверчка и храпъ Кузьмы какъ будто еще побдоносне раздались въ наступившей тишин. Дуня поежилась и снова засунула руки подъ платокъ. едя уставился мутнымъ взглядомъ на грязную улицу, гд еще не видно было ни одной собаки.

— Ну, ложись, что-ли…

— Теб ни по чемъ обидть — заговорилъ неожиданно мальчикъ,— а ты разв знаешь все? Ты вотъ воображаешь, что коли я знаю предметъ, такъ ужъ мн и бояться нечего… Для тебя экзаменъ — что? Слово, которое ты затвердила отъ меня… Что тамъ творится, теб и во сн не снилось…

едя говорилъ теперь своимъ обыкновеннымъ, ‘взрослымъ’ тономъ, только горечь звучала въ немъ ясне и сознательне. Дуняша зорко смотрла на него умными глазами.

— Я стараюсь не меньше прежняго — больше моего стараться нельзя. Прежде я на экзаменъ шелъ веселый… Не понималъ даже, что значитъ дрожать да трусить… Не знаешь ты этого?!.. Закончилъ онъ внезапно вскрикомъ и въ глазахъ, скользнувшихъ по ея лицу, блеснули слезы.

Дуня опять вытащила руку изъ-подъ платка и тяжело уперлась сжатымъ кулакомъ въ блую доску стола.

— Что-же и я то говорю теб? Меньше былъ — такъ не бился, и до свту сидть нужды не было.

Она подозрительно впивалась въ него глазами. Сухая грудь глубоко вздымалась, ноздри тонкаго носа съ горбинкой раздувались.

— Это что-же значитъ, едоръ?..

— Не знаю,— уронилъ онъ глухо.

— Кто-же знать чего будетъ, коли не ты? Знаешь, думаю, самъ-то боишься? Въ послдній разъ тройку принесъ — крестился съ радости. Ужъ о пятеркахъ, видно, нынче забыть надобно.

— О пятеркахъ!— повторилъ съ отчаяніемъ едя.— Не о пятеркахъ теперь думать.

Дуняша ближе, ближе склонялась къ нему всмъ тломъ, точно готова была упасть съ лавки. Вся душа ея перешла въ глаза.

— Ну??..

— Ломаю, ломаю голову, ничего въ толкъ взять не могу! Что такое перемнилось? Всегда былъ на хорошемъ счету. Вотъ какъ на духу говорю теб, ничего худого за собою не знаю. Это я пустяки сказалъ давеча, будто трудно четвертый классъ, справлялся,— какъ всегда… легко — не сказать чтобъ легко, такъ вдь ужъ и помощи ни откуда, слова спросить не у кого. Однако все одолвалъ, не боялся…

— Н-ну??..— повторила только Дуняша.

— Ну… вдругъ теперь говорятъ — не могу! Инспекторъ мимо не пройдетъ, чтобы не сказать: ‘что, братъ Портнягинъ, тяжело теб нынче достается?.. пятый классъ не шутка!.. Обстановка то вотъ у тебя такая…’ (едя язвительно шиплъ, желая представить инспектора). На экзаменъ готовлюсь, какъ и прежде… Всегда хвалили и въ примръ лнтяямъ ставили: вотъ молъ, глядите, Портнягинъ — ужъ кажется ему нелегко учиться въ такой семь, ни покоя, ни помоги… То была заслуга, другимъ въ образецъ, а нынче… всякій хмурится, какъ только къ столу подойду… Математикъ пробиралъ полчаса, я думаю… будешь и тройк радъ радешенекъ!!..

— Что же это будетъ теперь?!..

едя помолчалъ.

— А то и будетъ, что сржетъ латынь — въ класс оставятъ.

— Въ класс оставятъ?.. на годъ лишній?!.. да ты Бога побойся, едоръ? Вдь и я тоже не лошадь двужильная, моей мочи когда-нибудь да придетъ конецъ!.. У меня и безъ тебя еще двое на ше останутся, такъ когда же я отъ кого помоги дождусь, коли ты въ класс сидть будешь?.. Зиму цлую зады твердить!..

Дуняша поднялась на ноги и говорила съ тми придыханіями, которыя обозначали крайнюю степень ея гнва и волненія…

— Моя то вина тутъ въ чемъ?.. крикнулъ съ отчаяньемъ мальчикъ.

— Твоя… ну, да ужъ братецъ, и ты тутъ причемъ ни на есть да будешь!! Это возможности такой нтъ, чтобы безъ причины гнать стали. Такого закона на свт не бываетъ! Ты баснями-то меня не корми. Знаю васъ, мальчишекъ паршивыхъ! Ужъ чего нибудь да врно намастерили, что начальство взълось? Пустяковъ ты мн не смй плести… Самъ знаешь, не таковская, чтобы меня обморочить! Лучше прямо признавайся, что за собой знаешь?..

— Ничего за собой не знаю. Бьюсь пуще прежняго. Знаю не хуже, а къ отвту идти — сердце даже захолонетъ!.. По глазамъ ужъ вижу…

Нсколько секундъ оба молчали. Дуняша тяжело опустилась на лавку.

— Ну, едоръ… Это ты меня по голов обухомъ — не легче! Вкъ свой жила какъ зрячая, что мн длать надо знала, а теперь и ума не приложу! Вижу сама, что учишься… кабы своими глазами не видала? То все хвалился, что начальство любитъ, иной разъ еще противъ другихъ спуститъ… Тоже вдь и у нихъ Богъ есть! А теперь… да что же это будетъ то, а?.. Давно сама гляжу, чего у меня мальчишка на себя непохожъ сталъ? Не первый экзаменъ длаетъ, и вдругъ духу не стало… Съ лица смнился, не стъ, не спитъ. Ну, гд тутъ добру быть?!..

— И не быть… вижу, прошепталъ мрачно едя.

— Да я… да я!— заметалась было Дуняша, но сейчасъ же осклась и порывисто сорвала платокъ съ головы: фу ты, чушь какая, прости Господи! Ну, и чего мы, загодя, Бога гнвимъ? Теб надо уснуть хотя капельку, а не послдняго духа себя лишать.

Она поднялась съ лавки и опустила свою тяжелую руку въ плечо брата:

— Бога ты забылъ, едоръ, вотъ оно что. Съ этимъ экзаменомъ лба перекрестить некогда. Въ храмъ Господенъ дорогу потерялъ. А вотъ сходи завтра къ вечерн, да помолись поусердне, да на свчку пяточекъ я дамъ, вотъ оно все сейчасъ и окажется. Страхъ этотъ съ тебя какъ рукой сниметъ, все опять въ порядк будетъ…

Суровые глаза швеи твердо и ясно смотрли въ лицо еди, и даже въ голос ея слышалась власть какая-то. Мальчикъ жадно смотрлъ ей въ глаза.

— Нтъ, вотъ кабы вчера… завтра ужъ все равно поздно будетъ! выговорилъ онъ слезливо.

— А ты пустяковъ не мели!— снова нахмурилась Дуня.— Спать живе ложись, чего и въ самомъ дл рехнулся? Мн ужъ печь растоплять пора. Сказано теб, ну?!!— прикрикнула она повелительно и ожесточенно двинула весь столъ отъ лавки.

едя ничего больше не сказалъ. Дуня ушла въ кухню, а онъ раскинулъ постель, свернутую въ уголокъ, какъ былъ завернулся съ головой въ стеганное ситцевое одяло и затихъ на лавк.

——

Было еще очень рано. Черезъ нсколько минутъ Дуняша снова заглянула въ дверь, убдившись, что едя спитъ, она затворила ее плотне и начала поспшно прибираться.

Съ удивительнымъ проворствомъ она справляла вс дла разомъ. Пока разгоралась печь, подметена была комната, вычищены едины сапоги и передъ окномъ тщательно осмотрна вся форма. Дуня зашивала что-то, заботливо снимала каждую пушинку и подозрительно поскребывала ногтемъ малйшее пятнышко. Тутъ же, не кончивъ дла, она бросалась къ печк и принималась ворочать горшки и чугуны. Когда форма во всей крас повисла на гвоздик, бережно прикрытая отъ пыли старымъ передникомъ, Дуня не потеряла даромъ и нсколькихъ минутъ, пока не начиналъ еще кипть большой чайникъ съ водою. Она присла на корточки передъ сундукомъ, запертымъ висячимъ замкомъ, открыла его, вытащила свертокъ ярко-зеленой шерстяной матеріи и, раскинувъ его у себя на колняхъ, погрузилась въ какія-то соображенія и вычисленія. Когда въ печи зашипла вода, она поспшно сунула матерію обратно въ сундукъ, но еще нсколько. времени продолжала что-то прикидывать и высчитывать вполголоса.

Наконецъ, Дуня достала изъ шкафа стеклянную банку и стала заваривать кофе. Положивъ по положенію дв ложки, она нсколько секундъ колебалась: то погрузитъ ложечку въ кофе, то снова выдернетъ ее. ‘Пусть же… куда ни шло сегодня!.. силъ придастъ больше’, прошептала она ршительно, вынула полную верхомъ третью ложку и торжественно опустила ее въ кофейникъ.

Разговоръ съ едей не выходилъ у нея изъ головы. Закончившій его внезапный приливъ бодрости былъ главнымъ образомъ вызванъ въ ней сознаніемъ, что въ такую минуту нужно мальчика поддержать, а не точить попусту. Дуня давно замчала, что творится что-то неладное, хоть едя крпился и таилъ про себя свои невзгоды. Не въ первый разъ ужъ она дко корила ‘прилежнаго ученика’, который нынче и плохимъ отмткамъ радуется. Одинъ разъ, въ пылу досады, она проговорилась даже передъ сосдкой, освдомившейся по обыкновенію: ‘Что вамъ Богъ послалъ, Авдотья Кузьминишна? вашъ то молодецъ съ чмъ домой пришелъ?’

— Да все съ тмъ же!.. Нынче у насъ по новомодному, растемъ не кверху, а книзу…

Но Дуня тутъ же опомнилась и на вс дальнйшіе распросы повернула спину и ожесточенно хлопнула дверью, какъ бы ограждая себя отъ цлой слободы.

… ‘Не таковскій парень, не лнтяй…— думала она теперь мрачно, стискивая зубы:— И не зюзя какая-нибудь, не сталъ бы понапрасно носъ вшать…’

Она уважала своего едю. Она узнавала въ немъ собственныя черты, свою прямоту, энергію и гордость. Это не то, что Лизкадрянь, той ни по чемъ и солгать, и нахвастать, и отъ дла всякаго отлынуть… Ну да ладно! авось либо ея вка хватитъ, чтобы двченку до дла довести и отъ пакостныхъ замашекъ отучить!.. Вся въ отца… Вотъ ужо лтомъ едоръ вплотную за книжку засядетъ вмст съ своими учениками, тогда времени не будетъ съ двчонками лясы точить, да похваляться…

Лизка составляла главный предметъ раздраженія для своей сестры. Какъ ни строга была Авдотья Кузьминишна, однако ей не удавалось внушить шустрой двочк того подобострастнаго трепета, какой сама она нкогда питала къ своей матери и къ отцу, пока тотъ не опустился до своего теперешняго жалкаго положенія. Какъ ни какъ, а все, видно, сестра — не мать. Лизка осмливалась даже пускаться въ споры, даже открыто попрекать ее пристрастіемъ къ брату. Лизка бойко читала и знала молитвы. Вертясь постоянно около брата, она запомнила нсколько стихотвореній и много ‘хорошихъ словъ’, которыми и щеголяла передъ своими пріятельницами.

Поставивъ кофе вариться, Дуняша разбудила двочку. Лизка съ наслажденіемъ растянулась во всю кровать, оставленную на время въ ея нераздльное владніе. Она долго не хотла проснуться, не смотря на весьма энергичныя пинки въ бокъ. Дуня кстати тутъ же сбросила съ себя черное платье и наскоро подмахнула щеткой волосы.

— Нечего, нечего нжиться-то… еще не вовсе барышня! Дла полны руки… Лизка, теб я говорю или нтъ? Вонъ рубецъ твой и посейчасъ валяется какъ былъ,— я, что-ли, его распарывать стану? Этакъ вы и безъ хлба насидитесь, коли я еще за такую паршивую работу приниматься должна. Вонъ оно время то ужъ гд!.. Лизка?!..

— Да и-ну ужъ… ладно!..— крикнула строптиво двочка, и сердито сбросила на полъ свои длинныя, худыя ноги: едя всталъ?

Дуняша не удостоила ее отвтомъ и отправилась собирать завтракъ. ‘Лизка! Лизка’! взывала она изъ кухни, когда двочка только еще собиралась лниво натянуть свое платьишко.

— Ну! злющая сегодня… будетъ грызть день деньской!.. ворчала сестренка.

— Да шевелись ты, Христа ради… Что ты на зло, что-ли?.. Вотъ теб двугривенный, бги въ лавочку. Спроси масла русскаго четвертку. Слышишь? Думала — дотяну, да вишь на завтракъ едору не хватаетъ… Понимаешь, масла русскаго четвертку? только чтобы не горькаго, попробуй, смотри… И хлба какъ всегда… Соли на дв копйки… Корзинку захватите!..

— Калоши мои гд?

— Гд двала, тамъ и будутъ.

— Тутъ он были…

— Ну, значитъ прислуга твоя куда-нибудь прибрала за тобой. Лизка сердито блеснула глазенками:

— Что-жъ я безъ калошъ должна шлепать въ грязи по колна?

— А ты потрудись, ищи руками! Пошарь, какъ люди, авось не развалишься! Да на колнки-то стань, не бойся! Не вкъ я за васъ по поламъ ползать буду, доведется, матушка и теб спину-то погнуть…

Лизка присла на корточки, чтобы поискать за сундукомъ.

— Вотъ калоши!.. Сказала, что ты засунула — такъ и есть…

— Лизка!!— раздался въ эту минуту изъ-за шкафа въ передней хриплый голосъ Кузьмы, и вслдъ затмъ послышался долгій, удушливый кашель.

— А-а!.. Чтобъ васъ!.. Иди, теб сказано?— прикрикнула совсмъ ужъ сердито Дуня: — И то опоздала, завтракъ готовить надо… По грязи не побжишь… Оставь отца — не горитъ!

— Лизка!!— взывалъ Кузьма сквозь кашель.

Двочка ушла. Дуня вмсто нея отправилась за шкафъ. Старикъ затихъ.

— Вамъ чего надо?— спросила дочь сурово.

— Такъ… часъ который?.. Грудь разломило… встать не могу…

— Часъ — добрымъ людямъ на работу идти, а кому, какъ вамъ — такъ кофе неготовъ еще!— отрзала Дуня презрительно и сейчасъ же вернулась къ своему длу.

Она достала кусокъ подсохшей вареной говядины и старательно нарзала ее ломтиками. Эта говядина, положенная между двумя ломтями хлба, слегка помазаннаго масломъ, составляла чрезвычайный завтракъ еди, который давался ему только во время экзаменовъ, когда приходилось возвращаться домой поздно. Но Лизка ‘пропала’ съ масломъ, и завтракъ не былъ готовъ, когда едя вышелъ изъ сосдней комнаты. Дуня подозрительно оглянула его блдное лицо.

— Спалъ?..

— Ты чего же не разбудила-то меня?

— Не для чего, такъ и не разбудила. Садись, кофею налью.

Но пока она наливала, едя опять ушелъ къ себ и ей еще разъ пришлось звать его. Мальчикъ вяло выпилъ свой стаканъ и не долъ хлба, который ему подсовывала сестра.

— Опять не шь?.. Эй, едоръ, не дури! не великъ кусокъ, чай масломъ-то не подавишься!— уговаривалгі она со злостью.

— Не насильно же давиться, коли сытъ…

— Сытъ-то чмъ? что вздоръ мелешь… Куда поднялся? еще стаканъ налью… едоръ, будешь ты слушать меня когда?! Спалъ-то ты много-ли? Вонъ въ зеркальце поглядись, на что похожъ… Теб за одну рожу эту двойку влпятъ…

— За одно ужъ!— процдилъ гимназистъ сквозь зубы, отодвигая упрямо стаканъ.

— Я и кофею ложку цльную лишнюю вбухала для тебя, чтобы крпче былъ… Кофе-то какой — объядніе!

— Пусть Лиза за меня выпьетъ.

— Хороша Лизка и безъ кофею!.. вотъ брошу я няньчиться съ съ вами и будетъ одинъ конецъ! Тутъ бьешься-бьешься изъ послднихъ силъ, не знаешь ужъ какъ-бы лучше ухитриться, а онъ: ‘не хочу’, да ‘не буду’ — хошь ты ему колъ на голов теши!!..

Но едя не слушалъ ея. Онъ быстро, озабоченно расхаживалъ изъ комнаты въ комнату, собираясь, торопясь не опоздать. Знаменитый кофе простывалъ не выпитый въ стакан. Сама Дуняша еще ничего въ ротъ не брала, она все поглядывала на дверь и ругала, Лизку. Вотъ ужъ едоръ мундиръ надваетъ…

Дуня не вытерпла и выскочила на улицу. Вдали она разглядла разввающійся платокъ Лизки, которая шла рядомъ съ другой двочкой.

— Такъ и знала… лясы точитъ безстыжая! Не знаетъ день какой, мерзкая! въ негодованіи топталась на мст Дуня, не рискуя однакожъ пускаться по грязи въ продранныхъ туфляхъ.

— Я тебя ужо!! Я тебя ужо!!— приговаривала она съ придыханіями, когда двочка, завидя ее, бросила свою подругу и чуть не бгомъ спшила къ дому: — А-а-а!.. Не отвалились еще ноги-то?? Ходить умешь, когда встрепку почуешь?? Братъ врно на экзаменъ не пойдетъ, пока ты разговоры свои не прикончила??

Лизка проворно сунула ей въ руки корзинку и ловко прошмыгнула изъ-подъ ея локтя въ кухню.

едя въ пальто подходитъ уже къ двери.

— А завтракъ??!— завопила Дуняша, и въ совершенномъ смятеніи швырнула на полъ корзину, изъ которой выхватила масло.

Мдныя деньги раскатились по полу, фунтикъ съ солью прорвался. едя не соглашался ждать завтрака и клялся, что все равно сть его онъ не будетъ въ состояніи. Лизка плакала, потому что ей влеталъ подзатыльникъ каждый разъ, какъ только она попадалась сестр подъ руку. Она ползала по всему полу, розыскивая сдачу.

Наконецъ, гимназистъ сдался: онъ опустился на кончикъ табурета, какимъ-то образомъ очутившагося посередин кухни, чтобы только успокоить Дуняшу. Лизка изъ-подъ стола освдомилась сквозь слезы, когда онъ вернется сегодня?

— Вернусь, такъ мимо дома не пройду,— отвтилъ сквозь зубы едя.

Обыкновенно онъ обращался ласково съ сестренкой, но сегодня и едя смотрлъ холодно и угрюмо на ея слезы…

За перегородкой кашлялъ Кузьма. Наконецъ и онъ тоже выползъ въ кухню, ежась и запахивая, старый, засаленый халатъ. Сморщенное лицо съ колючей сдой бородой, слезящимися глазами и краснымъ носомъ, выглядло такъ желчно, что не трудно было поврить, что и въ самомъ дл у него что-то болитъ.

— А-а-а! вы здсь еще, господинъ гимназистъ? стало быть отецъ можетъ еще погодить, пока ему дозволятъ посл васъ промочить себ горло!..— прошиплъ старикъ, не отходя отъ двери и созерцая издали семейную картину.

— Какъ же! до васъ мн тутъ!— огрызнулась сейчасъ же Дуняша.— Я вотъ и до свту поднялась, да своего горла промочить еще некогда было… Ваше-то и со вчерашняго дня, поди, не просохло еще!

едя молча поднялся съ табурета, ршительно выхватилъ изъ рукъ сестры хлбъ и завернулъ его наскоро въ бумагу, роняя по столу говядину, которой она такъ гордилась.

Дуняша больше не возражала. Онъ уходилъ. Но передъ самой дверью остановился:

— Прощайте…

Дуня сорвалась съ мста. Выбжала вслдъ за нимъ въ сни, тутъ же у порога схватила его за плечи и крпко поцловала.

— Съ Богомъ… Помни: носа не вшай, едоръ!— проговорила она задыхаясь и осняя его маленькимъ спшнымъ крестомъ…

едя бодро зашагалъ, пробираясь искусно по грязи. Его лицо стало мене сумрачно. Онъ оглядывалъ повеселвшими глазами неприглядную косую улицу.

——

Дуняша вернулась въ кухню. Въ раздумьи она смотрла теперь равнодушно на хаосъ, царившій на ея стол. Ее не сердила раскиданная говядина и просыпаная соль, даже она оставалась равнодушной къ двумъ денежкамъ, которыхъ не досчитывалась Лизка, какъ ни усердно исползала она весь полъ. Смтливая двочка мигомъ поняла, что сестр въ эту минуту не до нея.

Дуняша никогда не сердилась, если ее занимали какія-нибудь важныя мысли. Она вдругъ затихала разсянная, точно утомленная вчной борьбой…

Она молча налила кофе отцу, щедро разбавивъ его водой, а остатки слила въ маленькій безносый чайникъ и спрятала въ шкафъ. Сама она и Лизка напились какого-то страннаго, блдно-коричневаго чая, все достоинство котораго заключалось въ его температур. Лизка обжигала себ ротъ и посматривала съ завистью на молоко, предназначавшееся только для кофея.

— Ну, теперь ты тутъ все перемой и прибери, какъ слдуетъ, а сама сейчасъ-же за работу садись — да не звай и ко мн не приставай, я платье кроить стану, — объявила Дуняша, вмсто той ‘встрепки’, которая по всей видимости угрожала Лизк, по уход брата.

— Чудачка! Ничего съ ней не разберешь, — повеселла двочка, когда швея вынула изъ сундука зеленую матерію и отправилась съ нею въ горницу, къ большому столу, за которымъ занимался ночью гимназистъ.

Кузьма остался сидть за кухоннымъ столомъ. Онъ былъ въ большой дружб съ младшей дочерью, и они всегда становились на сторону другъ друга противъ первенствующихъ членовъ семьи. Лизка принялась хозяйничать съ самостоятельнымъ видомъ и отнюдь не торопясь. Въ подобномъ настроеніи Дуняша обыкновенно не замчала, какъ уходитъ время и забывала понукать ее.

Двочка собрала куски говядины, оставленные братомъ, и нершительно взглянула на отца.

— Что-же не шь?— спросилъ Кузьма.

— Неравно спрятать нужно для еди на завтракъ…

— шь!— крикнулъ вдругъ Портнягинъ и стукнулъ кулакомъ по столу: — Что за срамъ такой и въ самомъ дл! Что онъ за прынцъ такой у насъ? Вотъ станетъ бариномъ, такъ пусть тогда какіе хочетъ разносолы стъ. Сказалъ я теб, чтобы ла?— прибавилъ онъ совсмъ уже свирпо.

— А ты?..

— Хотлъ я дряни этакой! У меня голова трещитъ. Мн подкрпиться необходимо, такъ и на это гривенника нту.

Лизка съ сожалніемъ посмотрла на отца. Вдь старенькій! Что-же въ самомъ дл обижать-то… была-бы она на мст Дуни, ни въ жисть не стала бы ругаться ни съ отцомъ, ни съ сестрой? Кому съ этого легче?

— Ты объ чемъ опять ревла?— спросилъ мрачно Кузьма.

Лизка молчала.

— Опять врно встрепку задали?.. Н-да!.. не въ очень завидной позиціи мы съ тобой, дочка!.. Ужъ коли меня, родителя, въ черномъ тл содержатъ, такъ ужъ въ твоемъ званіи окончательно ничего и предпринять невозможно… Терпи, Лизка — твое дло молодое!

Лизка задорно повела своимъ курносымъ носикомъ.

— И то я на ту зиму въ школу поступлю! Лтомъ вотъ только еще писать выучусь и цифры… Я вс молитвы безъ малаго знаю и изъ исторіи священной…

— Да, да… Учись, дочка, учись! Кабы твой отецъ семинарію-то прошелъ благополучно, не сидлъ-бы онъ на старости лтъ безъ мста, да не терплъ-бы обиды отъ собственныхъ дтей… Ученье — свтъ, а неученье — тьма… Это Кузьма Портнягинъ всегда говорилъ и дтямъ своимъ внушилъ… У кого сынъ въ гимназіи обучается?— у Кузьмы Портнягина! Кто бдному человку пособіе оказать можетъ, всякую жалобу въ наилучшемъ вид оборудуетъ?— Кузьма Портнягинъ! А все оттого, что Кузьма Портнягинъ могъ бы дьякономъ быть, а нето такъ даже и попомъ, когда бы не гнетущій рокъ… Ты, Лизка, дитё неразумное, понять этого не можешь.

Лизка закинула полотенце себ за шею, схватилась руками за его концы и смотрла на отца веселыми глазами.

— Я даже отлично все понимаю! Я учиться буду не хуже еди, а онъ сказалъ… сказалъ… коли первой, самой лучшей ученицей быть въ школ, такъ посл можно… тоже въ гимназію попасть… Это самъ едя Дуняш говорилъ, я слыхала!

Портнягинъ иронически прищурился на дочь:

— Ишь ты!.. Гимназія!

— Ну, вотъ же, ей Богу, не вру! Вдь ужъ едя сказалъ: какъ только аттестатъ получитъ, сейчасъ въ слобод у насъ школу настоящую заведетъ, а я выучусь и тоже ему подсоблять стану.

— Шко-о-лу?— протянулъ Кузьма.— Ну, это онъ дуракъ, ничего больше! изъ-за этакой дряни и въ гимназію отдавать не стоило!

Лизка раскрыла на него круглые глаза.

— Ужъ онъ только дло свое знай — зубри! Тамъ не его забота, — пріосанился вдругъ съ гордостью Портнягинъ.— Пока отецъ живъ, есть кому обсудить, да за него удумать. Вы сестру свою слушаете. У нея отецъ изъ пьяницъ не выходитъ, а какъ до дла дойдетъ, такъ небось не она пойдетъ на службу брата опредлять! Вамъ, бабамъ, мсто ваше указано и даже очень просто, — а только глотку драть она ловка и сердце самое ожесточенное иметъ…

Кузьма опять насупился и мрачно взглянулъ на Лизку.

— Вдь она за платья-то свои что деретъ? по два, да по три рубля за штуку — отлично это извстно, я думаю!.. а? шутка сказать! три цлковыхъ серебра за этакую можно сказать дрянь платьишко бабье! А отцу гривенникъ всего одинъ и надо-то. Отецъ-то, Лизка, одинъ бываетъ — другого не наживете…

— Я, пожалуй, попрошу…— объявила неожиданно Лизка.

Кузьма безпокойно заморгалъ глазами.

— Гд тамъ!..

— Нтъ, право!.. Сегодня можно, я ужъ знаю…

— У меня, Лизка, голова болитъ, вотъ бда-то она въ чемъ. Ну, какъ же я посл этого мысли излагать могу? а?.. вдь кажется это понять не хитро, а еще умомъ своимъ передъ всми гордится!

Лизка сняла съ шеи полотенце и храбро направилась въ горницу. Однако, приближаясь къ столу, на которомъ красовалась зеленая матерія, двочка робко умрила шаги.

— Что? кончила?— оглянулась на нее мелькомъ Дуняша.

— Сейчасъ кончу.

— Такъ чего же шляешься то?

— Да… отецъ нездоровъ, — выговорила нетвердо Лизка.

— Что?.. Какъ нездоровъ?.. А-а-а!.. понимаю… ты опять за старое?.. теб мало говорено было, чтобы ты не смла съ такими порученіями ко мн соваться?..

Но Лизка по голосу сестры поняла, что въ ея грозныхъ словахъ не было настоящаго гнва. Дуняша даже ножницъ не выпустила изъ рукъ.

— Пошла, пошла!— прибавила она только нетерпливо.

— Онъ, правда, нездоровъ, сестрица… Чтожъ… тоже вдь старенькій! Погода вонъ какая… сырая!— договорила Лизка, довольная своей находчивостью.

— Нездоровъ, такъ лекарство пьютъ добрые люди, а не водку… Пошла ты съ глазъ моихъ!— Есть тамъ на стол сдача — отдай ему, что-ли… Богъ съ нимъ совсмъ! Въ церковь-бы вотъ когда зашелъ, лобъ перекрестилъ за сына!..

Дуняша ниже нагнулась надъ столомъ, а Лизка со всхъ ногъ бросилась въ кухню:

— Дала! Дала!..— махала она руками.

Кузьма ждалъ ее стоя, запахивая то и дло свой халатъ.

— Неужто? Сколько?..

Лизка проворно розыскала и съ гордостью подала ему два трешника.

— Еще дв денежки были, да закатились, должно быть, подъ сундукъ, когда она корзинку объ полъ швырнула.

— А? объ полъ!— деньги объ полъ швыряетъ! а все-то плачется… Разщедрилась!.. Чтожъ это — шесть копекъ — вдь ни то ни се!.. А ты, Лизка, молодецъ — у-у! огонь двка будешь!.. Ты не очень ее бойся, сама того гляди переростешь!.. Ты, я знаю, отца покоить будешь не какъ она!..

Кивая головой и запахивая халатъ, Кузьма шмыгающей походкой отправился за свой шкафъ.

Лизка уныло взглянула на немытую посуду, которую ей приходилось убирать въ одиночеств…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Надъ кусками матеріи, съ большими ножницами въ рукахъ, съ мотками нитокъ на ше, съ грудью, утыканной безчисленными иголками и булавками — вотъ она настоящая, излюбленная жизнь Дуняши! Хозяйственныя хлопоты сейчасъ-же утомляютъ ее и приводятъ въ раздраженіе. На ногахъ она не уметъ думать: по-невол всякая мелкая неисправность, каждый промахъ кидается въ глаза и поднимаетъ желчь.

За шитьемъ Дуня затихала и погружалась мыслью не въ назойливыя мелочи, а въ общія, основныя картины прошлаго или будущаго. Вс важныя ршенія, вс вопросы своей жизни она обдумала за шитьемъ. Поворачивая въ проворныхъ рукахъ буфы и фалборки, долженствующія украшать какую-нибудь купчиху, она безъ труда разсудила, что замужъ выходить ей невозможно и нужно отказать жениху, который не прочь былъ пріобрсти себ неутомимую и искусную работницу. Мало-по-малу справилась она и съ глупыми двичьими слабостями… Убдила себя, что незавидная доля вкъ свой работать на грубаго, пьянаго мужа, терпть побои и добровольно взвалить себ на плечи еще вторую семью. Штопая ловко и быстро иглой, она увидала ясно, какъ Божій день, въ чемъ заключается главное зло и ея собственной семьи и всей этой обширной слободки, шумвшей, ругавшейся, пьянствовавшей и бдствовавшей вокругъ нея. Вдь портниха часто видала другую, благообразную и благоденствующую среду. Глядя на своего любимца-братишку, котораго отецъ то и дло гонялъ за водкой, пока еще самъ кое-какъ держался и меньше нуждался въ работ, — глядя въ умные и смлые глаза ребенка, Дуня видла передъ собою, какъ на ладони, все его будущее. Неужто такъ вотъ и смотрть ей, какъ онъ будетъ превращаться въ обыкновеннаго слободского парня?! Какъ навыкнетъ ругаться, пьянствовать и озорничать? Вдь ддъ ихъ дьячкомъ при собор служилъ — не мужики они какіе-нибудь!..

И вотъ, мало-по-малу, изъ всхъ этихъ думъ созрла отважная ршимость ‘вывести брата въ люди’ и тмъ создать для цлой семьи лучшее будущее. Кое-кого поразспросивъ, понавдавгаись гд слдуетъ, да заручившись въ город горячей поддержкой одной энергичной, молоденькой барыньки, Дуня объявила въ одинъ прекрасный день о своемъ намреніи и потребовала, чтобы Кузьма немедленно выучилъ сына грамот — слово гимназія въ первый разъ произнесено было въ Слобод. Всмъ казалось, что это какая-то шалая дерзость, вдругъ ни съ того ни съ сего втемяшившаяся двк въ голову. Никто не подозрвалъ, какъ долго, долго Дуня переворачивала ее боязливо въ своемъ ум… Никто не зналъ, сколько ночей она не спала, сколько земныхъ поклоновъ клала по субботамъ у вечерень, прежде чмъ обрла наконецъ душевный миръ и несокрушимую стойкость истиннаго убжденія и только тогда уже вышла смло на бой съ цлой Слободкой…

И все-то это за шитьемъ! Зато вдь и бда всякая за иглой выростаетъ до своихъ крайнихъ предловъ. Дуня прозрвала и трепетала предъ такими отдаленными и сложными послдствіями, до какихъ, пожалуй, никогда и не дойдетъ на дл и какія вовсе не тревожатъ загодя большинство людей, мене склонныхъ къ созерцательной жизни… Много разъ прожила она такимъ образомъ впередъ на разные лады всю свою жизнь и не только свою, а и каждаго члена семьи…

И въ этомъ едоръ весь въ сестру. Его любимымъ развлеченіемъ было въ свободный праздничный вечеръ, а не то такъ лтомъ на огород, подссть къ работающей Дуняш и, слдя глазами за ея проворными руками, пуститься въ нескончаемыя мечтанія о томъ, какъ они заживутъ ‘по благородному’, когда онъ кончитъ ученье: ни свары, ни брани у нихъ не будетъ. Отцу положатъ сколько-нибудь на мсяцъ и не пустятъ его по кабакамъ шляться. Довольно тоже помыкался! Пусть дома порцію свою получаетъ… Его вка не сколько осталось, ужъ теперь не передлаешь… Лизка пусть учится больше — какъ можно больше пусть учится! Ей, небось, просто будетъ, есть теперь, слава-те Господи, кому и помочь! А Дуняша у нихъ хозяйка вмсто матери, какъ и теперь. Только сама стирать, да полы мыть не станетъ и спину гнуть надъ чужими платьями полно — онъ одинъ на всхъ заработаетъ!

Долго едя фантазируетъ своимъ серьезнымъ, убжденнымъ тономъ… Зоркимъ взоромъ словно впивается въ завтное будущее, а энергически сжатымъ кулакомъ постукиваетъ по колну… Дуняша оторвется отъ шитья и любовно взглянетъ на свою ‘надежу’, какъ она мысленно называетъ едю.

Долгая только это штука — гимназія! Недаромъ же пользуется она такимъ почетомъ въ темной, невжественной Слободк… Кто не знаетъ, что Кузьминъ едя пять лтъ уже бгаетъ въ городъ съ ранцемъ за плечами, да безъ малаго и еще столько же бгать будетъ!

‘А вдругъ… вдругъ да какъ и впрямь не четыре года еще, а и вс пять дожидаться придется?.. Ну, какъ и вправду въ класс-то оставятъ?’ думаетъ съ ужасомъ Дуняша: ‘Часъ-то теперь который? Обдъ готовить, поди, пора.— Хоть и есть, слава Богу, щи вчерашнія, ну, да все хоть каши еще приварить надобно’.

Длать нечего, складываетъ Дуняша зеленое платье и идетъ въ кухню, гд неминуемо ее ждетъ досада на Лизку, ничего не сработавшую за цлое утро… Опять Дуняша кричитъ, бранится… (только все какъ-то ‘не такъ’, кажется Лизк). Она озлобленно ворочаетъ чугуны, гремитъ огромной желзной заслонкой, но въ душ ея стоитъ одинъ и тотъ же зловщій вопросъ: ‘Что-то теперь длается въ гимназіи??’

——

Въ гимназіи экзаменъ подходилъ къ концу. Экзаменаторы и ученики — красные и изнеможенные — шестой часъ кряду высиживали въ душной, жаркой комнат. По алфавиту едина очередь прошла, но его еще не вызывали.

‘Не къ добру!’ — думаетъ суеврно мальчикъ.

Онъ довольно бодрый явился въ гимназію и просидлъ половину экзамена. Даже заставилъ себя въ завтракъ проглотить половину огромнаго ломтя хлба съ говядиной, но когда его не вызвали въ очередь, бодрость вдругъ оставила его. Опять онъ замтилъ, что инспекторъ смотрлъ на него нсколько разъ и отводилъ глаза, какъ только встрчался съ его тревожнымъ взглядомъ…

Экзаменовали строго. Съ перепугу ед казалось иногда, что спрашиваютъ и то, чего вовсе не учили. ‘Вы должны это знать-съ!’ раздавался то и дло сухой голосъ ассистента. Учитель латинскаго языка, пожилой, худощавый человчекъ въ золотыхъ очкахъ, какъ-то пронзительно взвизгивалъ и безнадежно взмахивалъ обими руками. Многіе изъ спрошенныхъ украдкой плакали. Ожидавшіе своей очереди сидли, уныло понурившись.

‘Я провалюсь’, говорилъ себ едя посл каждаго неудачнаго отвта экзаменующихся. Ему казалось, что онъ даже и такъ не отвтитъ.

Когда дошла, наконецъ, до него очередь (только двое оставались посл него), когда инспекторъ произнесъ негромко его фамилію, нагибаясь къ листу, въ душ мальчика было только одно ощущеніе: пережить какъ-нибудь страшную минуту, но уже безъ всякой надежды на спасеніе…

Инспекторъ поднялъ голову и взглянулъ въ его блдное лицо съ трясущейся нижней челюстью. едя взялъ билетъ и смотрлъ въ него, не различая словъ.

— Ну-съ, вашъ билетъ?— проговорилъ ассистентъ.

Учитель нагнулся къ инспектору и что-то шепнулъ ему.

‘Это они про меня?’ мучился мальчикъ, забывая, что долженъ отвчать.

—Вы какъ-будто нездоровы, Портнягинъ?— спросилъ инспекторъ.

едя поднялъ на него глаза, и опять ему почудилось на этомъ лиц то ршеніе своей участи, которое парализировало его волю.

— Вы больны?— повторилъ инспекторъ строже.

— Нтъ-съ…— пролепеталъ мальчикъ.

Его начали спрашивать. Онъ отвчалъ, что подсказывала память, безъ всякаго участія сознанія. Его поправляли — или слушали молча, и тогда онъ не зналъ — путаетъ ли онъ или отвчаетъ врно… Когда послышалось роковое, безстрастное ‘садитесь’, едя совершенно не отдавалъ себ отчета: очень ли дурно онъ отвтилъ или сносно.

— Ну, что??— схватилъ онъ за руку перваго попавшагося товарища.

Оказалось, что того самого только-что вызвали и онъ со злостью вырвалъ у него свою руку.

Когда юная толпа вырвалась, наконецъ, изъ роковой комнаты, къ ед разомъ вернулась его всегдашняя бодрость. Онъ пришелъ въ себя, какъ только ему не угрожала больше неизбжность быть вызваннымъ, съ этимъ смутнымъ сознаніемъ, что онъ ставитъ на карту свою судьбу…

Припоминая теперь свой билетъ, мальчикъ увидлъ совершенно ясно, что онъ прекрасно знаетъ его: это даже одинъ изъ самыхъ легкихъ билетовъ и онъ всегда желалъ его вынуть! Невозможно, чтобы онъ отвтилъ на него совсмъ дурно!..

едя началъ приставать къ товарищамъ, увряя, что сію минуту онъ отвтитъ имъ весь билетъ безъ запинки.

— Что-жъ ты стоялъ у стола словно сейчасъ укралъ что-нибудь?!. крикнулъ грубо веселый мальчуганъ, всегда получавшій скверныя отмтки, но никогда этимъ не огорчавшійся.

едя промолчалъ. Но невольно онъ подумалъ… о выраженіи лица инспектора, преслдовавшемъ его всю весну…

Бываютъ-же вещи, которыя невозможно выразить — ихъ можно только знать про себя.

Князь Чарскій, высокій красивый мальчикъ, неизмнный покровитель Портнягина съ самаго поступленія его въ гимназію, отвелъ его теперь къ окну и напрасно старался допытаться, по какой причин онъ такъ трусилъ сегодня и отвчалъ плохо, какъ никогда?

— Я все знаю, — твердилъ тупо едя.

— Фу! поглуплъ-же ты однако, братецъ, съ этимъ экзаменомъ!— потерялъ, наконецъ, терпніе великодушный князекъ.

Немногіе переходили въ пятый классъ благополучно, безъ переэкзаменовки на осень. Этотъ экзаменъ ршалъ судьбу класса, хоть онъ и не былъ еще послднимъ. Многимъ предстояло оставаться на второй годъ. Тхъ инспекторъ подозвалъ къ себ отдльно и долго внушалъ имъ всю пользу для нихъ такой мры, если они будутъ благоразумны и пожелаютъ воспользоваться, какъ должно, предстоящимъ учебнымъ годомъ.

— Вы ужъ не дти!— воскликнулъ съ увренностью педагогъ, хотя взрослые люди слушали его вс безъ исключенія со слезами на глазахъ.

едя не былъ въ ихъ числ. Онъ не былъ также ни съ перешедшими, ни съ тми, кому предстояла переэкзаменовка осенью.

‘Гд-же я?.. Что-же это такое?..’ — спрашивалъ онъ себя въ возростающемъ смятеніи.

Чарскій тоже замтилъ сейчасъ-же это странное обстоятельство. Онъ пробрался поближе къ ед и шепнулъ на его безмолвный, потерянный взглядъ:

— Погоди. Пропустилъ какъ-нибудь Петръ Андреичъ.

Но Петръ Андреичъ раза два взглядывалъ мелькомъ на Портнягина, стало быть онъ не могъ забыть о немъ.

Въ голов у мальчика гудло, руки и ноги становились холодны, какъ ледъ. Онъ не отходилъ отъ окна и повидимому апатично ждалъ, прислонившись спиной къ косяку.

Классъ расходился, переговариваясь, прощаясь. Веселыхъ лицъ было впрочемъ немного. Чарскій своими блестящими глазами напрасно усиливался поймать взглядъ инспектора: тотъ все заговаривалъ съ кмъ-нибудь и торопилъ расходиться…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вотъ, наконецъ, онъ подходитъ къ окну и его утомленное лицо замтно отуманивается.

— Ну, братъ, Портнягинъ… Мн жаль душевно, но теб я ничего хорошаго сказать не могу.

едя поднимаетъ на него взглядъ, напоминающій связанное животное — и молчитъ.

— Ты живешь съ сестрой, кажется?

— Съ сестрой, — повторилъ мальчикъ вяло.

— И съ отцомъ, — подсказалъ Чарскій.

— Да, да, помню!.. Нтъ, я хотлъ-бы видть сестру. Вдь это она опредляла его къ намъ?— отвернулся инспекторъ отъ еди.

Ему никто не отвтилъ.

— Ты скажи сестр, чтобы она завтра пришла ко мн на домъ… На квартиру ко мн, понимаешь?

— Петръ Андреичъ!— заговорилъ взволнованно Чарскій, но инспекторъ запальчиво перебилъ его:

— Что-жъ подлаешь-то? разв это отъ меня зависитъ? Весь этотъ годъ по всему видно было, какъ ему трудно приходится — да оно и не могло быть иначе! Гимназическій курсъ на столько труденъ, что немногіе въ силахъ одолвать его безъ всякой посторонней помощи, безъ извстныхъ удобствъ въ своей домашней обстановк! Разумется это была непростительная ошибка отдать его сюда!

— Я стараюсь, — вставилъ неожиданно едя.

— Да, да, я знаю это! Я всегда это говорилъ, всегда поддерживалъ тебя, ты самъ помнишь.

— Петръ Андреичъ! вдь изъ гимназіи выключаютъ за что нибудь!— крикнулъ зазвенвшимъ голосомъ Чарскій.

— Его и не выключаютъ, и не думаютъ выключать, потому что онъ ничего дурного не сдлалъ! Ему только совтуютъ, то есть родителямъ, взять бумаги и помстить его въ другое заведеніе, боле подходящее для его способностей и для его семейной обстановки. (Лицо инспектора было красно, лобъ мокрый). Пусть его сестра сходитъ къ директору. Я еще подумаю и съ другими посовтуюсь, какой совтъ можно ей дать… Я душевно жалю тебя, Портнягинъ, но… но… вдь я только вашъ инспекторъ!

Онъ круто повернулся и пошелъ къ двери.

— Вы, кажется, знаете, Чарскій, гд онъ живетъ?— спросилъ онъ не оборачиваясь.

— Я довезу его.

— Да, вотъ видите-ли! это вдь я думаю верстъ шесть отсюда, ‘эта Слободка.

— Онъ бгалъ оттуда десятилтнимъ ребенкомъ, — проговорилъ грубо Чарскій.

Инспекторъ вышелъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чарскій отвелъ едю въ прихожую и помогъ ему одться.

— Вздоръ! это все уладится, я теб отвчаю!— горячился мальчикъ: — пусть твоя сестра сейчасъ-же идетъ къ нему, и къ директору, и къ попечителю!— И ты самъ ступай къ директору. Я моего отца попрошу създить къ директору, мой дядя въ Петербургъ напишетъ, онъ ихъ тамъ знаетъ всхъ до единаго! Ты не приходи въ отчаяніе, Портнягинъ, и ради Христа не гляди такимъ идіотомъ.

едя молчалъ. Одинъ только разъ, на половин лстницы, онъ остановился и повернулся къ своему спутнику.

— Это, стало быть, я не смю ужъ больше придти въ гимназію?

— Теб сказано — вздоръ!— крикнулъ, весь побагроввъ, Чарскій.— Если они это сдлаютъ, я… я… самъ уйду изъ гимназіи! Я не хочу здсь оставаться посл этого…

едя покорно услся въ щегольскую пролетку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Семья давно пообдала. Кузьма, впрочемъ, не возвращался еще изъ города. единъ обдъ ждалъ въ печи. Лизка лниво порола свой рубецъ и то и дло звала въ окно. Дуняша тоскливо ходила изъ комнаты въ комнату, перебирала что-то въ зеленыхъ лоскуткахъ, но опять бросала ихъ на столъ и выходила на крыльцо.

Въ первый разъ еще съ тхъ поръ, какъ едя учится, слово ‘экзаменъ’ выросло и для нея въ свой настоящій ростъ. Крпко врила она до сихъ поръ въ своего умнаго, стойкаго любимца: этотъ баловаться не станетъ. Что учиться трудно, Дуня видла своими глазами — но коли другіе одолваютъ, стало быть возможно. Уныніе было совершенно несвойственно ея душ, а спокойствіе и увренность еди снимали и послднюю заботу.

— Предметъ-то важный, что-ли, завтра?— безпокоилась она, бывало, въ первые годы.

— Что-жъ что важный? Кто въ зиму старался, тому это все равно, — пояснялъ съ достоинствомъ мальчуганъ.

Онъ вдь еще ни разу не срзался… да и за что-же, коли старается? Ужъ какъ старается-то, Господи!

Нтъ задачи боле тяжкой, какъ переворачивать въ ум вопросы, выходящіе изъ предловъ логики… И задача эта тмъ мучительне, чмъ умъ безхитростне.

‘Что нибудь тутъ да не такъ!— повторяла мысленно Дуняша:— а лгать не солжетъ, не для чего вздору и думать попусту. Самой сходить, нешто, узнать?’

Ученье еди шло до сихъ поръ такъ гладко, что сестр и надобности не представлялось являться лично въ гимназію, особенно посл того, какъ на второй-же годъ его освободили отъ платы за ученіе.

— Схожу, коли оставятъ!— ршила теперь Дуняша, нетерпливо приглядываясь къ каждой человческой фигур, появлявшейся изъ-за угла въ дальнемъ конц улицы…

Какъ вдругъ произошло нчто чрезвычайное и небывалое. Нчто, заставившее всхъ сосдокъ повысунуться изъ оконъ или высыпать на улицу, заставившее Дуняшу похолодть отъ неяснаго, темнаго предчувствія.

Къ жалкому домишк Кузьмы Портнягина подкатила княжеская пролетка, и высокій красавецъ гимназистъ бережно снялъ почти съ нея блднаго какъ смерть едю.

Авдоть Кузминишн Чарскій повторялъ тоже, что онъ раньше говорилъ ея брату: чтобы она шла просить директора и попечителя, чтобы подала письменное прошеніе, въ которомъ сослалась-бы на свою бдность и на то, что въ образованіи еди заключается вся надежда семьи… Юноша снова общалъ, что и его отецъ похлопочетъ и дядя сейчасъ-же напишетъ въ Петербургъ.

Дуняша слушала все это ошеломленная. Мальчикъ старается изъ послднихъ силъ — что-же съ него-то, съ ребенка, еще надобно, коли теперь говорятъ: иди, умоляй, выпрашивай милости… можетъ быть и сжалятся!..

Въ суровыхъ глазахъ швеи блеснулъ холодный свтъ.

— Вы меня извините, ваше сіятельство,— заговорила она, задыхаясь: — мы хоть и не вовсе мужики, да и ушли-то не далеко! Я всего, что вы говорите, въ толкъ взять не умю… Вы мн отвтьте только, ради Создателя, правду истинную: сегодня не зналъ едоръ или зналъ латынь свою?

Пронзительные глаза впились въ поблднвшее лицо Чарскаго.

— Зналъ, — отвтилъ онъ тихо.

— А отмтку худую поставили?

— Онъ очень боялся… онъ потерялся и… немного спутался… Но онъ все-таки зналъ, онъ хорошо приготовился!

— Отчего же онъ прежде не боялся и не путался?

Чарскій безпомощно взглянулъ на едю.

— Нынче экзаменовали ужасно строго! Многихъ на второй годъ въ класс оставятъ… Чуть не всмъ переэкзаменовка…

— А вы сами какую отмтку нынче получили?— допрашивала швея, искусствомъ которой принебрегала бы ключница его матери.

— Я?! Мн ужасно легко учиться… Я и не готовлюсь почти нисколько! Я второй ученикъ, — бормоталъ смущенно, точно виноватый князекъ.

едя совсмъ ничего не говорилъ: какъ вошелъ, опустился на лавку, такъ и сидлъ ни на кого не глядя…

Чарскій выбрался на улицу, вытирая платкомъ мокрый лобъ, чувствуя мучительную дрожь во всемъ тл.

Важный, сдой кучеръ слегка, повернулъ голову и сталъ выговаривать, что онъ напрасно держитъ столько времени лошадь, когда и безъ того ужъ его съ трехъ часовъ въ гимназіи дожидались. Грязища тутъ всю пролетку изгадили. Еще того гляди рессора лопнетъ по слободскимъ ямищамъ!..

— Замолчи пожалуйста!— крикнулъ на него вдругъ съ бшенствомъ юноша…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

едя, какъ всегда, снялъ свою форму и повсилъ ее подъ передникъ. Тмъ временемъ на стол появилась чашка со щами, мальчикъ перекрестился и началъ было сть, но поморщился и положилъ ложку.

Дуняша сидла на лавк и смотрла на него, засунувъ об руки подъ платокъ.

— Вотъ, ужо… я еще… завтра… только… погляжу…— заговорила было она съ очевиднымъ усиліемъ, но тутъ же бросила, сорвалась съ мста и кинулась опрометью къ себ за перегородку.

Лизка заплаканная выползла откуда-то изъ угла.

— Каши хочешь? твоя любимая!— сказала она, любопытно заглядывая ему въ лицо.

едя качнулъ отрицательно головой.

— едя… и ты пойдешь завтра просить?..— спросила двочка, чувствуя, что ея послдній страхъ проходитъ.

— Пойду…— отвтилъ онъ апатично.

— И отецъ тоже пусть идетъ… Однется… Онъ старенькій!..

Лизка смотрла на него и вдругъ громко всхлипнула.

— Перестань!— нахмурился мальчикъ.

— Да-а-а… перестань!.. Что же теперь съ тобой длать-то станутъ?.. Теб шестнадцатый годъ, небось, пошелъ!..

едя вскочилъ, замахнулся и ударилъ ее по голов. Лизка пронзительно взвизгнула и покатилась на лавку. Онъ, пошатываясь, вышелъ на улицу…

Когда едя неожиданно появился на крыльц, нсколько женщинъ, столпившихся у сосдней калитки, разомъ оборвали разговоръ и принялись жадно его разглядывать.

— Говорю, правда!.. вонъ съ лица-то какъ смнивши!— шепнула одна и въ тотъ же мигъ очутилась передъ крыльцомъ какимъ-то совсмъ неуловимымъ образомъ: она, казалось, и не сдлала ни одного настоящаго шага, а только изо всхъ силъ тянулась, чтобы ближе заглянуть мальчику въ лицо.

— О-охъ, каково-то ему теперь на сердц, болзному!— вздохнула протяжно другая: — не баловникъ парнишка, всякій видлъ.

едя не сразу замтилъ ихъ присутствіе, онъ держался за перила и тяжело дышалъ, сжимая судорожно руку, которая въ первый разъ ударила маленькую сестренку.

Разслышавъ шепотъ, мальчикъ попятился было назадъ, но раздумалъ, сошелъ съ крыльца и исчезъ въ воротахъ.

— Можетъ еще и не вовсе выгнали?.. пожалуй такъ что-нибудь?..

— Сколько разъ теб повторять надо: самъ кучеръ сказывалъ. Выгнали, говоритъ, мальченку вашего изъ гимназіи, такъ его сіятельство по доброт своей проводить его пожелали… Этими вотъ словами и сказалъ! Коли бы еще черезъ кого другого, а то своими ушами слышала на этомъ вотъ мст!

— Господи Іисусе Христе!.. вдругъ-то такъ отчего же?..

— А оттого и есть, что не лзь не въ свое мсто! Мало, что-ли, Авдоть говорено было? Такъ вдь куды теб! Она цлой слободы умнй.. Они ужъ и Дизку свою паршивую въ ученье ладили… Дерзкая двчонка! подругамъ и по сейчасъ проходу отъ нея нту… Ишь, подумаешь, господа дворяне выискались! Ну бы еще настоящаго духовнаго званія — а то великое дло, ддъ дьячокъ соборній! У меня вонъ дядя родной купецъ второй гильдіи, да и то хозяинъ сына къ портному въ ученье ладитъ, а тутъ, Кузьма Портнягинъ! пьяница прегорькій!..

— Легко сказать, милыя, вдь пятнадцать годковъ стукнуло! Ни къ какой работ не навыкши… Дуня то тоже одна вкъ свой тянетъ. Отецъ съ горемъ на себя промыслитъ, а то съ нея-же еще тащитъ… Учился вдь… пять лтъ учился! И съ ребятами-то почесть мало водился, все то за книжкой. О-охъ и жалко, милыя, парня!!.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всти въ слободк распространяются съ необычайной быстротой. Всякій, кто не отправился съ утра въ городъ на заработокъ, кто за дломъ-ли, безъ дла остался въ своемъ углу, набрасывается съ жадностью на малйшее происшествіе, способное всколыхнуть умы и нарушить отупляющую рутину насущныхъ дрязгъ.

Имя еди Портяягина, какъ и пять лтъ тому назадъ, было теперь на всхъ устахъ. Опять раздавались сердобольные вздохи, шипла зависть, ликовало злорадство… Поднялось вдругъ все старое,

забытое, все затаенное или разсявшееся невольно передъ очевиднымъ успхомъ…

Женщины сновали изъ дома въ домъ. Толпа ребятишекъ собралась передъ домомъ Кузьмы. Митька Исаевъ, съ горячими какъ печка щеками и прыгающими отъ азарта глазами, отважился даже пробраться къ самымъ окнамъ, чтобы заглянуть въ горницу.

— Ку-у-ды ползъ? сказано, на огородъ пошелъ!— окликнули его въ толп.

— Ау, братцы, и мы на огородъ!!.. Пущай-ка, что теперь онъ говорить станетъ?!

Ватага пробралась задами, мигомъ перелзла черезъ плетень и понеслась по непросохшимъ, чуть зеленвшимъ грядамъ.

едя дйствительно былъ на огород. Онъ лежалъ ничкомъ на сырой земл, между плетнемъ и большими кустами черемухи. Здсь бывала славная, густая тнь лтомъ, но теперь свтлая рубаха ясно блла между голыми еще черными сучьми.

Ребята остановились въ почтительномъ разстояніи и тихонько переговаривались между собою.

— едя! а, едя!? ты чего-жъ это въ кустахъ схоронился? а? Но-то отца трусишь?..

— Ну-у!.. нашли труса!!.. Мало величался рази, что его отецъ пальцемъ тронуть не сметъ?!.

— Мы неучъ битая, а онъ вишь на какихъ дрожкахъ подкатилъ сегодня!..

— Что, братъ, валяться-то по мокроти, теперь ужъ все едино. Ступай къ намъ!

— Нтъ, ребята, стой! едька, какъ знаетъ, а только онъ долженъ намъ объяснить!— выступилъ вдругъ подбоченясь Митька и его стеклянные глаза засіяли отъ сознанія собственнаго остроумія: можетъ и насъ тоже родители въ гимназію опредлятъ, такъ пущай-же мы знаемъ какіе такіе порядки! Хошь онъ и плюетъ на насъ, а все самъ такой-же слободскій, своихъ не выдавай, это, братцы, не порядокъ!..

Дружный хохотъ встртилъ Митькину рчь:

— Ладно! ай да Митька!!.

— Да, да! Ты, едька, намъ разскажи, мы послухаемъ…

— Братцы!.. Ну его, я домой пойду!..— отдлился отъ толпы худенькій, сильно весноватый мальчуганъ съ грустными темными глазками: — что его травить и въ самомъ дл? Нешто сладко!

— Цыть ты, болванъ!— прикрикнулъ на него съ досадой Митька.

— Что-жъ… намъ… до чужой бды,— договорилъ мальчуганъ робко.

— Ну, и проваливай къ чорту, вотъ настращалъ подумаешь!

— Небойсь онъ носъ воротить умлъ?!— подхватили грубо: — играть позовешь въ праздникъ, такъ одно и зналъ важничать: ‘некогда мн съ на-ами ба-аловаться!’

— А самъ-то видно и не твердилъ вовсе: такъ только въ книжку попусту глядлъ!— выкрикнулъ какъ-то радостно самый маленькій въ толп.

— Да-а! Не то такъ смекалъ плохо, безъ дла не погонятъ, это ужъ, братъ, дудки! Мы сами въ школу ходимъ, тоже знаемъ, небось…

— Хвастунъ и есть! и вс семейскіе у нихъ такіе. Лизка такъ носъ задравши и ходитъ…

— Ха-ха-ха, Лизка! вотъ ужо ее барышней поздравимъ!

Въ эту минуту едя зашевелился въ кустахъ. Толпа чуть-чуть попятилась назадъ.

— Я уйду!— повторилъ слезливо весноватый мальчикъ.

— Сказано теб, — проваливай къ чорту, ну?!— наступалъ на него грозно Митька.

Мальчуганъ отбжалъ въ сторону, но не пошелъ дальше, остановился и оглянулся тоскливо на черемуху.

— Ты мн, едя, свою форму продай, право! Ддъ со мной въ пастухи наняться грозится, такъ объ осень тепло будетъ!

Общій восторженный хохотъ встртилъ отчаянную выходку. Вдругъ въ кустахъ послышался трескъ сломаннаго сучка. Двое-трое шарахнулись было въ сторону, но сейчасъ же опять присоединились къ товарищамъ.

— Чего испугались?— прикрикнулъ на нихъ повелительно Митька.

Но въ ту же минуту большой камень вылетлъ изъ-за черемухи и ударился кому-то въ плечо.

Толпа разсялась, но сейчасъ же собралась опять въ нсколькихъ шагахъ.

— Ишь — чортъ!

— Озорникъ!.. голову проломитъ.

— Насъ, братъ, не задирай, коли самъ цлъ быть хочешь!!

— Это у нихъ въ гимназіи камнями швыряются… ай, да идетъ никакъ?!

Дйствительно, фигура еди появилась изъ-за кустовъ. Въ одной рук онъ держалъ камень, въ другой огромный, корявый сукъ. Глаза его дико сверкали, нижняя челюсть тряслась… Онъ медленно двинулся къ толп.

— Побжимъ, что-ли… ишь волченкомъ глядитъ!..

— Ладно! одного человка испугались!

— Да онъ отчаянный!.. Ему теперь все ни по чемъ.

— Ну, ты однако, едоръ, тоже не очень!!

— Приколочу, коли кто побжитъ! Бояться его привыкли, бараны!— крикнулъ съ бшенствомъ Митька…

Богъ знаетъ, чмъ кончилась-бы эта сцена, еслибъ въ калитк не появилась во-время сухопарая фигура Дуняши, съ желзной кочергой въ рук.

— Брысь сію минуту!.. Чтобы… духу вашего… тутъ не было, сволочь!— кричала она, задыхаясь и потрясая въ воздух кочергой…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——

Только разв самыя дальнія улицы Слободки не знали еще о громовомъ удар, разразившемся надъ Дуняшей и ея братишкомъ, когда Кузьма Портнягинъ возвратился въ этотъ день изъ города… Онъ шагалъ твердой походкой, сумрачно засунувъ руки въ карманы и надвинувъ картузъ на глаза.

Кузьма былъ сильно не въ дух. Шесть копекъ, пожертвованныя Дуняшей, оказались, какъ онъ и предвидлъ, одной лишь обидной насмшкой судьбы. День выдался неудачный: опять ему не удалось вырвать своего кровнаго рубля, который задолжалъ ему сидлецъ изъ лабаза за сочиненную жалобу противъ брата, обсчитавшаго его при какомъ-то раздл.

Голова Кузьмы трещала пуще утренняго. Въ ней противъ воли толпились т мрачныя, трезвыя мысли, которыя онъ ненавидлъ всей душой и отъ которыхъ старался спасаться единственнымъ извстнымъ ему способомъ.

— Кузьма Иванычъ, здравствуй!— окликнулъ его неожиданно лавочникъ Исай.

Кузьма не подозрвалъ, конечно, что и на крыльцо-то Исай вышелъ только посл того, какъ Митька доложилъ ему, что Портнягинъ возвращается.

Возбужденіе Митьки нисколько не улеглось посл сцены на огород. Какое-то безсмысленное торжество охватывало его все сильне и опьяняло своей внезапностью. Теперь ужъ никто, ни одна душа живая не можетъ соперничать съ нимъ и оспаривать его первенство надъ подростающей Слободой! Впереди передъ нимъ блеснула надежда наверстать сторицею вс пережитыя мгновенія невольнаго смиренія и робости передъ загадочной силой, оснившей едю вмст съ его синимъ мундирчикомъ… Мелькнула возможность расквитаться за болзненные уколы надутому тщеславію, съ пеленъ привыкшему слышать, что на свт все оцнивается на двугривенный, все вымряется на аршинъ — и столкнувшемуся невзначай, лицомъ къ лицу, во образ своего-же собрата, съ чмъ-то такимъ, что не поддается на привычную лавочную оцнку, съ тмъ, что преобразило самыя стны убогія единой лачуги и приковало къ нимъ неотразимо умы товарищей, боле богатыхъ, боле беззаботныхъ и боле счастливыхъ чмъ онъ… Митька какъ на угольяхъ вертлся около отца, предчувствуя занятную сцену.

Портнягину не часто выпадала такая честь, какъ любезное привтствіе перваго Слободскаго богатя. Онъ приподнялъ картузъ и замедлилъ шаги.

— Гд такъ запоздалъ сегодня?— освдомился Исай.

— Гд?— повторилъ мрачно Портнягинъ:— наше дло извстное! не какъ вашему брату, лавочнику: сиди, знай, дома да поджидай гостей… Я, можетъ, десятокъ верстъ за день-то выхожу!

— Н-да! А между этимъ дома-то у тебя не ладно сегодня… Ждетъ, поди, Авдотья Кузьминишна…

Что-то въ сердце кольнуло Кузьму въ необыкновенно мягкомъ тон этого замчанія.

— Ну-у? что шутишь! не ладно дома?

— Да, братъ, поспшай! Этакъ шутить грхъ, я еще Бога боюсь покудова…

Кузьма тревожно всматривался ему въ лицо.

— Пожаръ рази? Такъ вдь не слыхать было пожара-то…

— Пожаръ, любезный, что!— всему и владнью-то твоему цпа сотни рублей не наберешь, я думаю… А сынъ-то у тебя, Портнягинъ, одинъ только и есть, да и того, выходитъ, понапрасну вы только съ пути сбили! Оно хоть и сказано въ писаніи: послдніе да будутъ первыми — только это видно на томъ свт уготовано… Здсь, пока что, по одежк протягивай ножки! Не глупй твоей Авдотьи Кузьминишны жили, да и другимъ заказывали…

— Да ты, Исай, чтожъ это и въ самомъ дл? Какія такія загадки гнешь??— шагнулъ ближе къ крыльцу Портнягинъ:— Захворалъ едоръ мой, что ли?

— Изъ гимназіи его выгнали!!!!— взвизгнулъ вдругъ неудержимо Митька.

— Я тебя, щенка! носъ совать гд не спрашиваютъ! Маршъ въ избу!!— затопалъ на него ногами раздосадаванный Исай.

— Выгнали?! едьку изъ гимназіи выгнали?! и-нтъ, шалишь!.. нтъ, этого ты, олухъ лупоглазый, даже и понять-то не смыслишь!! а?.. шутки шутятъ!! Я самъ въ семинаріи былъ… Я знаю, что такое это значитъ!!..

И Кузьма, на сколько хватало его ногъ, понесся къ дому.

— Ахъ ты грубьянъ!.. голь перекатная, туды же ругаться лзетъ!! Какъ теб не знать — тебя самого изъ семинаріи по шеямъ вытурили не лучше сына!.. Яблоко-то видно отъ яблони недалеко падаетъ… Ученые разыскались!.. Ха-ха-ха!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не великъ авторитетъ Кузьмы въ его собственной семь. Направо налво, съ пьяна да со зла, самъ онъ твердилъ всмъ и каждому, что дочь держитъ его въ черномъ тл. Гд каждый грошъ дается только горбомъ да потомъ — тамъ тотъ и хозяинъ, чей этотъ грошъ. Власть дочери естественно возростала, по мр того, какъ старикъ поддавался все больше своей несчастной слабости и, наконецъ, вовсе бросилъ ей на руки семью…

Но видно теперь выступало на очередь что-то иное — что-то имвшее отношеніе не къ одному грошу, какъ не поддавалось оно и на желзный аршинъ лавочника Исая…

Сиплый, скрыпучій голосъ старика Портнягина зловще разносится по дому… Полновластная Дуняша стоитъ, какъ деревянная, прижавшись къ стн, отворотивъ голову — и словно не видитъ, словно не слышитъ, какъ обезумвшій отъ горя отецъ наступаетъ на сына, ‘втоптавшаго въ грязь его честь передъ цлой слободой’…

— Гроши послдніе урывали ему на книжки да на тетрадки! Передъ людьми хвалились… другимъ въ глаза смялись — а ему, безстыжему, трудно показалось сидть за готовымъ хлбомъ, въ тепл, да въ хол! Чтожъ, воображаетъ онъ, такъ бы и посадили его до какихъ лтъ, кабы не божился онъ всми клятвами, что будетъ изъ кожи лзть, стараться, въ будущемъ все отслужитъ сестр?!.. Гд видано, когда слыхано, чтобы безъ вины, безъ причины кого-нибудь изъ школы выгнали?! Упрямъ выросъ, своевольница! Власти надъ собою не знаетъ!.. Думаетъ-:— гимназистъ, такъ и впрямь ужъ палки на него не сыщется? Ужъ и заставить его нельзя признаться, чего такого онъ натворилъ тамъ, безумецъ?.. Нельзя, думаетъ, правду эту изъ него выколотить, коли добромъ не сознается!??…

Слушаетъ Дуняша, какъ отецъ учитъ сына, какъ онъ грозитъ въ гробъ его вколотить, ногами затоптать, въ пастухи отдать! Слушаетъ, и ни словомъ, ни движеніемъ не заступается за свою ‘надёжу’… Ни просьбой, ни гнвомъ, ни властью не защищаетъ она его гордую голову отъ постыдныхъ побоевъ…

…Да вдь и едя самъ малость рази только не переросъ старика. Неужели не вырваться ему, двинувъ молодыми плечами, изъ дрожащихъ старческихъ рукъ? Разв не увернуться гибкимъ молодымъ прыжкомъ отъ неврныхъ и смятенныхъ движеній?! Или, собравъ малую долю только своего отчаянія, неужели не превратить ему этого гнва въ жгучее состраданіе, не вырвать своими жалобами слезъ — не слезъ разочарованія и обиды, а страха и жалости къ его погибшей будущности?!.. Разв отецъ — не отецъ, и Дуняша не вложила всей любви своей въ него одного??

едя молчитъ. Ни однимъ словомъ не возражаетъ онъ, не оправдывается, не проситъ пощады. Онъ не бжитъ и не уклоняется…

— Что-жъ… бей, бей пожалуй коли вамъ такъ легче будетъ!— выговорилъ онъ одинъ только разъ.

Вс признаютъ право на это бшенство, на безпощадныя угрозы, на тяжкіе побои за нимъ однимъ — за тмъ, кто самъ и рукъ не приложилъ къ осуществленію всхъ этихъ внезапно рухнувшихъ надждъ.

— Отецъ я теб или нтъ??..— повторяетъ трагически Кузьма.

Только отчаянный вой Лизки, забившейся за перегородку, протестуетъ безсознательно противъ совершающагося…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Городъ спалъ, и никому не приснилось въ эту ночь страшная судьба еди. Ни тмъ, которые равнодушно или скрпя сердце творили не свою волю, ни безпечнымъ товарищамъ его, поглощеннымъ собственными интересами и лишь смутно догадывавшимся, что случилось, кажется, что-то особенное съ бднягой Портнягинымъ, чего они не успли еще хорошенько узнать… Не приснилась ужасная правда и горячему, великодушному Чарскому, поднявшему въ этотъ день на ноги всю свою семью…

Вволю наволновавшись, выбившись изъ силъ, юноша спалъ тревожно. Всю ночь ему снился едя — счастливый, спасенный его отцомъ. Мальчикъ машинально сжималъ въ объятіяхъ свою подушку, воображая, что обнимаетъ рыдающаго отъ благодарности едю..

Не приснилось ему, какъ на темномъ и грязномъ чердак жалкаго домишки, на перекинутой черезъ балку крпкой веревк медленно костенлъ странно вытянутый, избитый и всклокоченный трупъ единственнаго Слободскаго гимназиста…

Ольга Шапиръ.

‘Сверный Встникъ’, No 6, 1893

ВЪ СЛОБОДК.

Читайте также: