ЗАКОННЫЯ ЖЕНЫ.
(очеркъ первый).
ЗАКОННЫЯ ЖЕНЫ.
(очеркъ первый).
ВСПЫШКА.
ВСПЫШКА.
——
——
Вспышка, Шапир Ольга Андреевна, Год: 1895
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Почтальонъ позвонилъ въ третьемъ этаж, въ квартир No 16.
Маленькій гимназистъ, проходившій въ эту минуту по корридору, съ особеннымъ удовольствіемъ выскочилъ въ прихожую и открылъ дверь, прежде чмъ прислуга шевельнулась на кухн. Получивъ письмо, мальчуганъ отправился обратно въ столовую, къ чайному столу и, описавъ конвертомъ замысловатый вензель надъ головой матери, шаловливо опустилъ передъ нею на скатерть письмо.
Надъ столомъ горла висячая лампа, освщая только что накрытый чайный приборъ, съ бойко кипвшимъ самоваромъ, и нестарую еще женщину въ простомъ темномъ плать, въ небрежной прическ, отнюдь не украшавшей ея утомленнаго, безцвтнаго лица. И лицо, и прическа, и платье говорили, что женщин этой совершенно все равно — молода она или стара. Сбоку у стола сидла за книжкой двочка лтъ тринадцати. Двочка съ любопытствомъ посмотрла на брата и на письмо.
Мать тревожно схватила конвертъ.
— Что опять… Господи! зашептала она и долго не могла вскрыть его.
Дочь безпокойно смотрла на нее, сжавъ губы. Мальчуганъ усаживался и рылся въ своихъ учебникахъ, брошенныхъ тутъ-же на стул.
Въ письм были исписаны только дв страницы крупнымъ, взволнованнымъ почеркомъ. Какъ только она увидала эти строки, такъ ея худыя руки начали дрожать, лицо поблднло еще больше. Дочитавъ, она мучительно простонала и схватила себя за голову.
— Мама!.. мама милая!!.. вскрикнула двочка и рванулась къ ней со стула.
Женщина плакала, какъ плачутъ только привычные люди: готовыя слезы въ одинъ мигъ хлынули цлымъ потокомъ изъ глазъ.
— Миша! Миша!! приговаривала она отчаянно.
Мальчикъ и двочка переглянулись серьезнымъ взглядомъ дтей, которыя видятъ близко горе,— когда они понимаютъ, что съ одного мига жизнь цлой семьи охвачена какими-то зловщими тисками…
Письма дяди Миши почти всегда заставляютъ маму плакать… Самымъ несчастнымъ періодомъ на ихъ памяти былъ пріздъ въ Петербургъ этого милаго дяди, котораго мама такъ любила, такъ долго ждала, и они сами тоже горячо полюбили его съ перваго дня. Но тогда началось вдругъ столько непріятностей!.. Папа былъ все время такой сердитый, какъ никогда. Цлыми днями большіе запирались и спорили все о длахъ. Мама плакала и просила дать денегъ для дяди. Папа на всхъ кричалъ: на маму, на дядю и на тетю Надю. Ссорились еще изъ-за чего-то прежняго, стараго… Они, дти, цлыми днями сидли ни живы ни мертвы, прислушивались и даже учились ужасно какъ скверно… А тетя Надя такъ разсердилась, что уложила свои вещи и непремнно хотла ухать отъ нихъ… На силу-то они, дти, умолили ее не покидать мать — но она такъ и объявила, что только ради нихъ она остается… Они обрадовались, когда дядя ухалъ, хоть онъ и славный такой! Но потомъ мама плакала надъ каждымъ письмомъ изъ Москвы. Он чего-то очень боялись съ тетей Надей. А папа долго, долго еще сердился и дулся на нихъ. Гадкая была зима! Неужели и теперь опять что нибудь такое??
Дти боялись спросить мать, что случилось, и только стояли оба около нея съ вытянувшимися лицами и ждали, когда она скажетъ что нибудь ласковое, чтобы успокоить ихъ.
Но она плакала все безутшне,— такъ плакала, что силы быстро ослабвали и она пошатнулась на своемъ стул. Дочь схватила ее за плечи, и тогда она машинально поднялась съ мста и побрела въ сосднюю спальню.
Двочка въ темнот довела ее до кровати, а сама на цыпочкахъ вернулась въ столовую.
— Воды! шепнула она, не отходя дальше порога.
Гимназистъ выплеснулъ въ стаканъ воду изъ графина на буфет и подалъ ей.
— Дядя умеръ? спросилъ онъ боязливо.
— Тише… какъ глупо!! уняла она его сердито и опять скрылась за дверью.
Мальчикъ нехотя вернулся къ своему мсту, поглядывая на нетронутыя чашки и на затихавшій самоваръ. Ему вспомнилось, какъ онъ подшалилъ, передавая это несчастное письмо… вспомнилось рябое лицо почтальона… Онъ вздохнулъ и нетерпливо опустился на стулъ.
‘И отчего это, право, дядя Миша такой несчастный?!’ подумалъ онъ съ досадой, съ инстинктивнымъ протестомъ всего своего юнаго существа передъ надвигающейся новой полосой мрака…
Вдругъ въ прихожей опять позвонили. Гимназистъ такъ рванулся, что разронялъ книги, безъ всякой предосторожности стукнулъ стуломъ, а въ дверяхъ прибольно хватился плечомъ о косякъ.
‘Тетя Надя!.. врно она… слава Богу!’ думалъ онъ радостно, потирая на бгу плечо и стараясь поспть въ прихожую раньше горничной. Разумется, онъ добжалъ раньше и, убдившись, что это дйствительно тетя Надя вернулась съ своего урока, онъ не далъ ей опомниться и выложилъ ей важную новость тутъ-же, на порог.
— Такъ мама не говоритъ, что случилось?.. плачетъ?.. повторяла озабоченно двушка, направляясь поспшно къ себ въ комнату.
Она только шубу сбросила въ передней. У себя, не зажигая огня, она сложила на комод теплую шапочку, муфту и какой-то свертокъ въ бумаг. Гимназистъ стоялъ въ открытыхъ дверяхъ.
— Я бы никогда не сталъ писать несчастныхъ писемъ! проговорилъ онъ вдругъ сумрачно:— Зачмъ? намъ и такъ не очень-то весело.
— Должно быть есть зачмъ, отозвалась тетка изъ глубины комнаты: — Съ бдою только къ своему пойдешь — чужимъ никому дла нтъ.
— И вы все равно не поможете, проговорилъ упрямо мальчикъ.
— Очень вроятно! да знать все-таки хотимъ… Твои разсужденія, по обыкновенію, очень черствыя, едя.
‘А вы только все плачете!’ подумалъ гимназистъ, пропуская ее мимо себя и пошелъ за нею по корридору.
— Надя, Надя! прочти ты это!.. Что-же я то могу!? О, Господи, что я могу!?.. зарыдала сильне старшая сестра, когда двушка вошла въ спальню, гд теперь горла свча, заставленная зеркаломъ.
Двочка уныло сидла у изголовья постели на кругломъ табурет.
Надя отошла съ письмомъ къ туалету и свтъ отъ свчи упалъ на ея темную голову съ живымъ лицомъ, въ эту минуту пылавшимъ отъ мороза и отъ душевной тревоги. Она пробжала письмо и порывисто зажала его въ рук. Сестра смотрла на нее, приподнявшись на локт. Двушка круто повернулась и подошла къ кровати.
— Маничка, ступай въ столовую, милая… ты все сидишь тутъ? Уроки разв готовы? спросила она двочку и провела ласково рукою по ея свтлымъ волосамъ.
— Н-не… готовы… вдругъ всхлипнула двочка и начала цловать ея руку въ ладонь.
— Ступай, ступай!.. давно говорю! простонала мать.
Маничка вышла, тихонько плача въ скомканный платокъ. Надя опустилась на ея мсто на табуретку. Нсколько секундъ сестры молчали.
— Давно письмо принесли? спросила двушка.
— Только что…
— Не вставалъ еще, не знаетъ, стало быть?
Надя уперлась локтями въ колни и легла подбородкомъ на руки. Она не плакала.
— Встанетъ сейчасъ!.. Самоваръ тамъ… О-охъ!.. разбушуется, что простылъ… Подогрть-бы… стонала другая страдальчески, перекатывая по подушк голову изъ стороны на сторону.
— Тысяча рублей — не состояніе! выговорила вдругъ на это сурово двушка.
Та такъ и подпрыгнула на постели.
— Не состояніе!?. для меня! Не гршно, не гршно теб, Надя?!
— Нтъ, не гршно. Неужели-же такъ и погибать за тысячу рублей?! И теперь, въ минуту успха, когда онъ только и жилъ однимъ! Молодости не видалъ. Мы съ тобой это знаемъ, Катя!
— На что надялся, безумецъ? Мало, мало еще было муки!..
— На себя только, на свой умъ надялся, и недаромъ! Разв ты не поняла, Катя? Вдь опытъ удался вполн! Наконецъ, передъ нимъ широкая дорога — не смютъ больше называть сумасшедшимъ сумасбродомъ… О, какъ я рада — рада! Разбогатетъ — все отдастъ… Боже мой, какъ не понять этого? И въ такую-то минуту, у берега, погибнуть за грошъ!? Стыдъ и позоръ вмсто всего… Воромъ сдлаютъ!
Она вскочила и забгала по комнат, хватаясь за голову.
— Какъ онъ могъ?! Какъ онъ только ршился взять эти деньги?! Безумецъ! На что надялся?
Надя остановилась было, прислушавшись, что это все тоже самое, она нетерпливо вскинула плечами и подошла ршительно къ кровати.
— Вставай, пожалуйста, Катя!.. Предоставь негодовать своему едору Иванычу. Надо подумать, какъ заставить его дать эти деньги.
Та всплеснула руками.
— Не мучь меня, Бога ради, хоть ты-то не мучь! Разв могу я заставить, если всю жизнь ста рублей не могла для него вымолить? Точно ты сама еще не знаешь, что нельзя.
— Я знаю, что надо, необходимо, вотъ что я теперь знаю! Нельзя только тогда, когда нтъ! Если можно было говорить: пусть голодаетъ! такъ можетъ быть и не такъ просто сказать теперь: пусть умираетъ!
Катя не плакала больше. Она молчала отъ негодованія… Тысяча рублей, когда онъ дрожитъ надъ каждымъ гривенникомъ! О, какъ она ненавидитъ праздныя рчи! Какъ она устала бороться, чтобы быть всегда побжденной — всегда!.. Хвататься за ребяческія надежды и тутъ-же терять ихъ! Не на что надяться. Не въ кого врить. Нечего бояться. На его мст она пустила-бы себ пулю въ лобъ, вмсто напраснаго письма… Точно онъ не знаетъ, точно вс, вс не знаютъ?
— Ты встанешь когда-нибудь? спросила ее строго Надя.
Тогда она опять вспомнила про остывшій самоваръ. Разбудить давно пора! Проснулся или нтъ?
Она сползла съ постели тяжелыми, разбитыми движеніями. Машинально поправила волосы передъ зеркаломъ, но съ ужасомъ увидала свои красные глаза и припухшія губы… Терпть онъ этого не можетъ!.. Она принялась промывать глаза передъ умывальникомъ.
Надя ходила по комнат ршительными маленькими шагами. Она понимала каждое движеніе сестры: эту вялую, расшатанную походку тридцатипятилтней женщины… Некрасивое, домодльное платье, перевернутое на вс лады… Эти заботы о пустякахъ, когда въ душ ужасъ… Боязливое, рабское усиліе спрятать свое горе… Господи, Боже мой! еще-бы она не понимала всего этого! Богъ всть, состраданія или презрнія было въ эту минуту больше въ ея душ.
— Дать ему чаю напиться раньше или сейчасъ показать письмо? спросила она сухо, когда Катя умылась и еще разъ подошла къ зеркалу.
У той поднятыя руки снова опустились безпомощно, лицо дрогнуло. Просить безполезно — все равно не вымолить! Скрыть — Надя не позволитъ… Ее повелительно толкали впередъ на встрчу мук, безъ искры надежды и вры въ себя.
— Какъ хочешь… Длай, какъ ты хочешь! отвтила она безжизненно.
Надя нахмурилась и нсколько секундъ пытливо смотрла ей въ лицо. Катерина Петровна прислушивалась — но въ столовой было все тихо.
— Какъ хочу! повторила двушка иронически.— У меня вдь нтъ никакихъ правъ просить у него.
— У меня тоже нтъ никакихъ правъ, ты это знаешь! отвтила жена.
— Не знаю и никогда не признаю этого! протестовала та запальчиво.— Ну, теперь намъ не до споровъ! Какъ я хочу, ты говоришь, да?.. Хорошо… Я… я кажется придумала что длать.
Она вспыхнула и какъ-то по новому, умряя шаги, прошлась по комнат. Катя испуганно слдила за ней глазами.
— Ты только не мшай мн — согласна? спросила двушка, понизивъ голосъ и глаза ея пылали.
— Что такое ты затваешь? Надя, пожалй меня!
— Катя, Катя, разв тебя теперь жалть?! Надо деньги выслать завтра во что-бы то ни стало!
Она крпко потерла себ лобъ ладонью и подошла къ туалету.
— Хорошо! ты не проси у него ничего, совсмъ не говори ему!.. А всего лучше, не выходи вовсе къ чаю… Я скажу, что у тебя голова разболлась. Онъ по твоему лицу начнетъ допытывать… пусть не знаетъ ничего до завтра. Вдь онъ уйдетъ посл чая, неправда ли?
Она говорила все быстре и тише. Яркія щеки начали быстро блднть. Сестра опустилась на табуретъ и тревожно смотрла на нее.
— Я боюсь, Надя… Что ты затваешь?
— Ахъ, да не повсятъ насъ съ тобой, въ самомъ дл! взмахнула нетерпливо руками двушка.— Вдь ты раба, да? Ты такъ любишь повторять это! Ну, и поступи, какъ раба, если нтъ смлости требовать… Спаси, какъ можешь!
— Нтъ, нтъ, нтъ, ты что нибудь ужасное, Надя! Оставь меня! ты меня съ ума сведешь!..
Катерина Петровна вскочила съ табурета и сейчасъ-же опять пригнулась къ зеркалу, въ своей инстинктивной боязни собственнаго растроеннаго лица и заплаканныхъ глазъ.
Но Надя не слушала. Она кружилась по комнат, потирая лобъ и закрывая глаза, чтобы лучше сообразить свой планъ. Разомъ, Богъ всть какимъ путемъ, планъ этотъ возникъ въ ум и приводилъ ее въ восхищенье: только-бы выслать эту проклятую тысячу!. Ославятъ воромъ… судить будутъ за растрату… погибло его дло!
Двушка вдругъ почувствовала, что и ей это дло близко, почти столько-же, какъ самъ Миша. Человкъ и его цль сливались въ одно, въ такой мр онъ весь ушелъ въ это завтное, таинственное и недосягаемое созданіе своего ума. А он то съ Катей, сколько он мучились и надялись, негодовали и гордились, и вчно терзались своимъ безсиліемъ помочь ему! Всю жизнь онъ убилъ на эти опыты — не жилъ вовсе. Какихъ лишеній ни выносилъ, за какую только работу ни хватался, чтобы добыть денегъ… Всякій разъ опытъ не удавался только потому, что денегъ было мало, оттого что приходилось длать все наполовину, все съ недодлками. Онъ это объяснялъ… Кто ему врилъ?!. Никто, никто не врилъ, кром двухъ любящихъ женщинъ. А этотъ — этотъ бездушный истуканъ не только отказывался помочь, но и жестоко вредилъ ему своимъ отказомъ. ‘Помилуйте, да у него-же зять богатый человкъ! Ужъ коли сестра родная рисковать не хочетъ, какая-же тутъ достоврность? Мало-ли убжденныхъ фантазеровъ! Свои-бы и помогли давно, кабы была надежда серьезная…’ Вотъ что говорили чужіе. И теперь, это торжество, какой роковой цной оно куплено? Не стерплъ — голову потерялъ… Деньги подъ рукою… Надя не спрашивала, какъ сестра: на что онъ надялся, безумецъ? Не раздумывая, не вникая, она какимъ-то смутнымъ чувствомъ понимала его поступокъ и не хотла судить его. Какъ голодъ… Да! это тотъ-же голодъ нравственный. Муки Тантала, по горло въ вод… Годы, годы цлые!..
Сердце Нади разрывалось отъ боли и жалости. Вдругъ она увидала Катерину Петровну, уже передъ дверью въ столовую. Въ одинъ мигъ она схватила ее за руку и оттащила назадъ.
— Зачмъ? Вдь я-же сказала, чтобы ты не выходила!. Ты все испортишь…
— Что… что ты затяла? Я требую, чтобы ты сказала мн, Надя! сопротивлялась та съ силой, которой не было и которую придалъ вдругъ порывъ самосохраненія.
— Узнаешь — потерпи! Ахъ, да не мшай хоть мн-то, коли сама все равно ничего не можешь придумать!
Въ этомъ крик было столько безсознательнаго презрнія, что та отшатнулась, снова вся ослабвъ…
Двушка быстро вышла въ столовую и плотно затворила за собою дверь.
Катерина Петровна задула свчу и бросилась на постель. Сейчасъ-же она почувствовала облегченіе оттого, что можно лежать тутъ, не выходить, не видть никого… Слезы съ новой силою хлынули изъ ея глазъ.
Въ столовой Маничка сидла у подогртаго самовара съ чайникомъ, тщательно укутаннымъ толстой салфеткой. Раскрытый учебникъ только для вида лежалъ тутъ-же, на уголк стола. едя съ сумрачнымъ лицомъ засовывалъ послднія книжки въ свой ранецъ.
— Тетя, какъ ты думаешь, позвать папу чай пить? Онъ, кажется, всталъ, спросила сейчасъ-же двочка.
— Не безъ чая же будемъ сегодня!— пора, давнымъ давно!— не выдержалъ вдругъ гимназистъ и, не дожидаясь отвта тетки, ршительно направился къ двери.
— Пусти-ка, душа моя, я разолью чай,— отстранила Надежда Петровна ласково двочку.— Мама не выйдетъ, у нея голова разболлась.
— Ахъ, это лучше!— обрадовалась Маничка.— Я ей туда отнесу, да?..
Она робко заглядывала въ лицо тети Нади, но та сосредоточенно молчала.
едя вернулся и услся на свое мсто.
— Ну, что?— спросила выразительно Маничка.
— А то, что на свт существуютъ часы! коли опоздали на цлый часъ, такъ врно не похвалятъ!— выговорилъ мальчуганъ наставительно.
Двочка начала смотрть на дверь.
Въ корридор раздались мрные, тяжелые шаги и въ столовую вошелъ тотъ, на комъ были сосредоточены вс помыслы. Невысокій, коренастый человкъ лтъ подъ пятьдесятъ, съ нахмуреннымъ, заспаннымъ лицомъ. Густая шапка жесткихъ, коротко остриженныхъ волосъ врзывалась глубокимъ фестономъ въ невысокій лобъ, изрытый глубокой поперечной морщиной. Проницательные глаза сердито окинули столъ изъ-подъ сдвинутыхъ густыхъ бровей.
— Что у васъ праздникъ завтра, а?.. Праздновать собрались?— выговорилъ онъ нечистымъ, низкимъ голосомъ.
— У сестры голова разболлась. Мы васъ ждали,— отвтила спокойно Надежда Петровна.
— Разбудить позаботился кто-нибудь? Великій трудъ — въ дверь постучать въ тотъ часъ, когда я этого требую! Глаза-то у васъ есть или нтъ?— обратился онъ къ дтямъ, и черезъ плечо ткнулъ пальцемъ въ стнные часы.
Дти не поднимали глазъ и молчали.
— Вы собирались куда-нибудь?— спросила Надя, ставя налитый стаканъ передъ его мстомъ.
Она говорила сегодня какъ-то особенно безстрастно, и въ связи съ общей виною всхъ передъ нимъ это сердило его еще больше.
— Мои распоряженія длаются разъ навсегда-съ! Ухожу я или сижу дома,— ни до кого не касается!
— Захлопотались около больной мамы и не взглянули на часы,— возражала Надя тономъ человка, не придающаго значенія собственнымъ словамъ.
— Больны черезъ день! Коли вс обязанности забывать ради этого — такъ жить нельзя! Работа не ждетъ. Отъ меня на служб отговорокъ не принимаютъ!
— ‘Вдь теперь вечеръ!’ — подумала двушка иронически.
Но ему, по обыкновенію, совершенно все равно, что именно говорить, какъ выразить свой гнвъ. Стоитъ-ли труда соблюдать, чтобы это было всегда справедливо или хотя-бы логично? Нужно, одно: чтобы они знали, что онъ гнвается. Содержаніе словъ безразлично — никто же и не пытается возражать ему. Даже Надя мало-по-малу бросила свою дерзкую привычку возражать на каждое слово и доказывать, что сердиться изъ-за пустяковъ не стоитъ. И она предпочитаетъ отмалчиваться съ видомъ зрителя, до котораго, слава Богу, прямо не касаются домашнія бури.
Но сегодня, со своимъ отчаяннымъ ‘планомъ’ въ голов, Надя разглядывала его съ какимъ-то новымъ, любопытнымъ чувствомъ. ‘Вотъ ты тутъ куражишься изъ-за вздора и воображаешь, что невсть какъ грозенъ — а я все-таки сдлаю, какъ хочу, и не боюсь тебя!’ И ей было пріятно смотрть въ лицо тому, кого она не боялась, сознавая слишкомъ хорошо, какая это упорная и грубая сила.
Ея смлые взгляды раздражали его. Онъ не хотлъ съ нею связываться и между глотками горячаго чая поглядывалъ сердито на закрытую дверь спальни.
— Съ чего опять голова такъ разболлась? За обдомъ не жаловалась. Лечатся, лечатся — все толку нтъ!
Никто ему не возражалъ.
— Да что вы онмли точно! Спрашиваю я или нтъ?!— крикнулъ онъ вдругъ и неожиданно для себя такъ пихнулъ блюдечко, что оно подпрыгнуло до Маничкиной чашки.
Двочка быстро схватила его и подняла на отца испуганные глаза.
— Я не знаю… отчего…— пролепетала она.
— Лгать хорошо обучены!— прошиплъ онъ сквозь зубы и порывисто поднялся съ мста, окончательно взбшенный глупымъ пассажемъ съ блюдечкомъ.
— Вамъ не угодно больше чаю?— спросила въ догонку свояченица, точно для того, чтобы еще поддразнить своимъ невозмутимымъ голосомъ.
Онъ хлопнулъ за собою дверь и вышелъ.
— Ну, дти — скоре пейте! Отчего ты не шь масла, едя?— оживилась тетя Надя и начала намазывать себ кусокъ булки.
Но ея возбужденіе не сообщалось дтямъ. Они уныло глотали свой чай. Маничка понесла чашку въ спальню, раньше она не ршалась сдлать этого.
Въ спальн слышно было каждое слово. Тонъ Нади приводилъ въ отчаяніе.
— Ушелъ?— спросила для чего-то Катерина Петровна.
— Ушелъ, мамочка… Одинъ только стаканъ выпилъ!..
едоръ Иванычъ имлъ обыкновеніе выпивать три и четыре стакана крпкаго и очень горячаго чая, а потому вечернее чаепитіе было самой важной церемоніей въ дн, важне даже обда. И вдругъ — одинъ стаканъ! Четыре стакана, если чай приходился ему вполн по вкусу, всегда смягчали и разгоняли тяжелую хмурость долгаго послобденнаго сна. А безсовстная Надя вздумала злить и бравировать! Кстати это!— сегодня еще разозлить его ко всему…
— Ахъ, не хочу… Ничего не хочу, оставь меня!— отвтила мать раздражительно на нжные вопросы Манички, какого хлба ей принести: — Надю ко мн пошли.
Надя пришла съ чашкой въ рукахъ, и допивала ее стоя.
Комната была слабо озарена отблескомъ освщенныхъ оконъ противоположнаго флигеля.
Катерина Петровна начала съ горькой обидой упрекать сестру за ея легкомысліе:
— А ты еще, точно нарочно, злишь его!— повторяла она трагически.
— Ахъ, Катя, какъ это скучно!— перебила нетерпливо двушка.— Какъ будто его нужно злить! Чай поданъ часомъ позже — разв это не цлое преступленіе? Сколько дней теперь нужно заглаживать и ходить по струнк? Удивляюсь, какъ ты можешь волноваться пустяками, когда такая мука на душ!..
— Боже мой, Боже мой… Что такое ты собираешься длать!?— повторила опять свое Катя.
Но двушка не отвтила и ушла въ столовую. Она послала едю посмотрть, гд отецъ? Она одного теперь трепетала: какъ-бы едоръ Иванычъ, въ пику всмъ, не вздумалъ, чего добраго, остаться на весь вечеръ дома.
Это былъ одинъ изъ способовъ наказывать ихъ. Онъ не могъ не сознавать, что въ такіе дни его ухода ждутъ, какъ избавленія. Нтъ худа безъ добра: получи едоръ Иванычъ свою законную порцію чая, онъ, вроятно, не приминулъ-бы отказаться отъ партіи преферанса, для того, чтобы насладиться сознаніемъ, что ‘на той половин’ все подавлено, все не живетъ, а только прислушивается къ кабинету. Но одинъ стаканъ въ такой мр раздражилъ аппетитъ, что теперь оставалось одно изъ двухъ: потребовать новаго самовара или отправиться пить чай въ клубъ. Опять эта дерзкая двчонка будетъ вертться одна передъ глазами… Ужъ лучше въ клубъ, хоть онъ и не любилъ клубнаго чая!
— Одвается!— сообщилъ едя для чего-то шепотомъ.
— Слава Богу!— вздохнула откровенно тетя Надя.
Вотъ въ кухн хлопнула дверь и горничная еня прошла въ прихожую… Вотъ она вернулась и дверь хлопнула во второй разъ.
— Поди, Маня — зови маму! Не выпьетъ-ли она здсь еще чашечку? Можетъ быть легче голов теперь,— прибавила однако тетка, хоть должна знать, что никакіе апарансы не спасались этой прибавкой.
Катерина Петровна дйствительно пришла въ столовую — силъ нтъ лежать дольше! Ея тревога не уменьшалась, а еще усилилась, когда хлопнулъ кухонный блокъ. Теперь должно начаться что-то, чего она еще не знаетъ, что было во власти этой отчаянной Нади…
Она машинально проглотила чай и смотрла на сестру умоляющими глазами. Но двушка сдлалась вдругъ очень серьезна и сосредоточенна.
— Ложитесь теперь спать, дти!— распорядилась она неожиданно, съ внезаиной сухостью.
Дти посмотрли ей въ лицо и, не возражая, простились и ушли.
— Надя, не терзай меня дольше!— взмолилась сейчасъ же старшая сестра.
— Конечно, зачмъ-же?— Пойдемъ на ту половину!— отвтила Надя своимъ страннымъ тономъ.
Въ ршительную минуту возбужденіе на столько сосредоточивается, что оно почти похоже на спокойствіе.
— Зачмъ туда?! разв нельзя здсь?— протестовала Катя безотчетно, оттого только что она заране боялась всего, каждаго слова ея боялась.
Но двушка, не отвчая, вышла изъ столовой замедленной походкой.
На той половин было везд темно, въ цломъ ряд прохладныхъ, нарядныхъ комнатъ — зала, гостиная и кабинетъ. Надя молча дошла до кабинета и зажгла свчу на письменномъ стол.
Комната вся темная: черные съ золотомъ обои, мебель чернаго дерева подъ темной кожей, даже небольшія картины на стнахъ въ тусклыхъ рамахъ выступали изъ нихъ темными пятнами, старыя копіи фламандской школы. И все въ комнат дорогое, солидное. За стеклами великолпнаго книжнаго шкафа кое-гд блеститъ позолота на корешкахъ переплетовъ. Тяжелыя канделябры на каминной доск, люстра на потолк, подсвчники и письменный приборъ стола — все изъ массивной темной бронзы превосходной работы. Комната пропитана въвшимся запахомъ крпкихъ сигаръ.
Никто, познакомившись впервые съ хозяиномъ за чайной сценой въ незатйливой семейной столовой, не могъ ожидать у него подобнаго кабинета, въ такой мр эта дорогая, благородная обстановка не вязалась съ его вульгарной особой. Гостиная и залъ были обставлены не мене богато. Правда, мебель пряталась подъ чахлами, но за нее говорили затйливыя шелковыя драпировки на дверяхъ и на окнахъ, бархатные ковры какъ будто сейчасъ изъ магазина, дорогія зеркала, фарфоровыя лампы и вазы. Въ зал стоялъ огромный концертный рояль подъ чехломъ и множество прекрасныхъ растеній у оконъ.
Надя взяла въ руку темный подсвчникъ и медленно пошла по комнатамъ. Она останавливалась, поднимала свчу выше головы и вглядывалась, совершенно какъ будто она сейчасъ только откуда то пріхала и еще не знаетъ, какъ устроилась семья.
Катерина Петровна шла сзади нея въ досадномъ изумленіи: чего она ищетъ? Что это за комедія такая?
Дальше залы идти некуда. Здсь двушка поставила свчу на рояль и еще разъ оглянулась на пройденную анфиладу, снова потонувшую во мрак. Потомъ она посмотрла въ недовольное лицо сестры и усмхнулась печально.
— Ты, врно, думаешь, что я жестоко испытываю твое терпніе? Нечего, Катя, испытывать,— оно слишкомъ хорошо доказано!
Она облокотилась на рояль и уронила голову на руку.
— Катя!.. Я смотрю, что можно взять изъ этихъ комнатъ… договорила она.
Катерина Петровна вздрогнула.
— Ну! что-же?— спросила Надя нетерпливо и вскинула голову.
— Говори такъ, чтобы можно было понять.
— Что-же тутъ непонятно? Эти комнаты биткомъ набиты, напичканы ненужными, дорогими вещами! У тебя нтъ денегъ, но ты можешь продать или заложить что нибудь, для того чтобы спасти брата.
— Надя, кажется не до насмшекъ намъ теперь!
— Совсмъ серьезно, клянусь теб! Хозяйка ты здсь или нтъ? Твой домъ этотъ или нтъ??.
— Нтъ — нтъ — нтъ!!. Не знаешь ты этого?!. крикнула та съ внезапнымъ озлобленіемъ.
— Н-нтъ?— повторила протяжно двушка и глаза ея блеснули и съузились.— Что-же ты такое, скажи на милость? Благородная прислуга — экономка на отчет?
— Да! нтъ — хуже, хуже! Экономк платятъ жалованье, у нея есть что нибудь свое! Она можетъ изъ этого скопить какіе нибудь собственные гроши и отдать ихъ кому хочетъ. Я къ кухоннымъ счетамъ приписываю гривенники, чтобы покрыть т нсколько рублей, которыхъ я не могу спросить!
Она глухо зарыдала и повернулась, чтобы уйти.
Надя подскочила и обняла ее за плечи.
— Катя!.. Катикъ, бдненькая — не плачь! Перестань, Бога ради, Катя! Некогда плакать! Клянусь теб, я говорю серьезно и это вовсе не такъ ужасно, какъ теб кажется…
Она насильно усадила ее на стулъ, сла рядомъ и прижала къ своему плечу.
— Мы добудемъ эти деньги и пошлемъ — все остальное не важно! Неужели можетъ быть выборъ между его гнвомъ и погибелью Миши — смертью можетъ быть?..
Она выпустила ее и всплеснула руками:
— Творецъ мой! сидть среди этой дурацкой роскоши, которая никому, ни для чего не нужна, и ждать, что онъ размозжитъ себ голову! Катя, нельзя этого позволить, нельзя!!. Вырвать насильно, если невозможно иначе. Есть-же у тебя привязанности, обязанности человческія помимо него? Можетъ быть своя собственная нужда — крайность!?. Пусть ни желаній, ни фантазій не полагается вовсе — но совсть у тебя твоя собственная или тоже съ нимъ общая? Сестра-богачка дала пропасть за грошъ — разв люди не скажутъ этого про тебя? Про тебя, Катя!
— О, скажутъ, конечно скажутъ! Но ты разв можешь это сказать, Надя?
Надя посмотрла ей въ глаза.
— Я говорю, что по совсти ты имешь право взять эту сумму для себя въ такой ужасной крайности. Принадлежитъ-же наконецъ что нибудь и теб во всемъ этомъ? Стоишь ты тысячу рублей, Катя — вся, со всми твоими силами и способностями? Вчная даровая работница во всхъ роляхъ: экономка, швея, гувернантка, нянька, любовница. Любовницамъ платятъ и очень дорого! Только жену можно водить въ тряпкахъ, учитывать въ грошахъ и въ насмшку обставить роскошью, которая ей не принадлежитъ! Сторожъ чужого добра! Жену можно заставить быть бездушной, безчестной и жестокой… о, какая низость все терпть! да, да,— низость! Никто не увритъ меня, что такъ должно, что это семейная добродтель!..
Двушка вн себя вскочила со стула.
— Христосъ съ тобою! я вещи вынесу изъ квартиры, что-ли?.. Вдь это-жъ его, а не мое! Ты съума сошла, Надя!..
— Неправда, все твое столько же, какъ и его! Какая-же ты жена иначе? Погоди… подумай сама!
Надя схватила ее за руку:
— Вдь еслибъ онъ былъ бденъ или вдругъ все потерялъ, разорился — никто не сталъ бы голодать съ нимъ кром тебя!?. Ты одна обязана была бы голодать, выносить все и въ этомъ доказательство твоихъ правъ — пойми, пойми это! Или только нужду и бды они длятъ съ нами по-братски, а на удачу, на богатство у насъ нтъ правъ? Это намъ дарятъ изъ милости, изъ великодушія, если имъ угодно, если они добры и щедры. Ну, а если нтъ — а если нтъ?.. Тебя называютъ богатой женщиной — я богаче тебя.
Она опять оттолкнула ея руку.
— Да, да, у меня ничего нтъ! Онъ обязанъ кормить меня и пустить жить въ свой домъ,— ничего больше. Никакихъ желаній, чувствъ, привязанностей я имть не могу, если онъ ихъ не признаетъ. У него, говорятъ, есть сто тысячъ, а я все-таки нищая! Я не могу распорядиться тремя рублями по своему усмотрнію, книжку подарить дтямъ! У меня ихъ нтъ. То, что проходитъ черезъ мои руки, подсчитано до послдней копйки, но это дается мн, какъ будто для меня! На насущное я должна просить, выбирать благопріятную минуту, выслушивать воркотню и попреки.
— И мы вс рвемся выйти замужъ!.. вставила презрительно двушка.
— Да, меня можно заставить поступать жестоко и недостойно! Моя сестра по урокамъ бгаетъ, а я съ нея беру деньги! Я эти деньги беру за каждый кусокъ… Я, супруга господина Яроцкаго, у котораго прекрасное мсто и капиталъ въ сто тысячъ!..
Катерина Петровна истерически смялась и мрно раскачивалась всмъ туловищемъ изъ стороны въ сторону.
— Еще-бы! еще-бы сестра твоя согласилась жить иначе! Гораздо хуже, Катя: кормить себя каждый долженъ самъ, но есть-же случаи, когда люди, близкіе, приходятъ на помощь другъ другу? Юноша даровитый… его нсколько тысячъ во-время могли сдлать на всю жизнь счастливымъ, быть можетъ знаменитымъ, сохранить ему силы и здоровье,— не на кутежи вдь ему нужны были деньги, онъ это зналъ… На твоихъ глазахъ бился, какъ рыба объ ледъ! Онъ не врилъ, но вдь мы съ тобой, Катя, всегда въ него врили… Теперь гибнетъ, совсмъ гибнетъ!.. Что стоитъ спасти,— онъ такъ богатъ!
— Да, богатъ… говорятъ, что онъ богатъ! Я его длъ не знаю вовсе. Я не смю интересоваться, что-же есть у моихъ дтей, если онъ умретъ завтра? Можетъ быть онъ давно раззорился. Что знаемъ мы, жены?! Вотъ когда нтъ ничего — это мы знаемъ хорошо! Каждый нашъ собственный шагъ на виду, каждый часъ нашъ на счету. Мы ничего скрывать не смемъ и не можемъ… Но, вдь, ихъ жизнь, ихъ дла, не въ этихъ-же стнахъ!
— Жены, жены!— повторяла съ безконечнымъ презрніемъ двушка: — и мы все-таки соглашаемся даже и при такихъ условіяхъ величать себя женами!
Катерина Петровна больше не плакала. На лиц ея было теперь совсмъ новое выраженіе, усталые глаза раскрылись во всю величину и горли. Глубокая иронія свтилась въ этомъ лиц и оно стало какъ будто моложе и привлекательне, въ немъ появилась живая краска.
Надя, то опускалась передъ нею на колни и брала ея об руки въ свои, то опять вскакивала на ноги. Длинная тнь металась по блой стн. Одна свча мерцала уныло въ большой, холодной комнат.
— Да, я богаче тебя!— повторила горячо двушка.— Я могу не проживать своихъ заработанныхъ пятидесяти рублей, если жить не такъ роскошно, какъ живетъ богачъ Яроцкій, а какъ живутъ студенты… Я въ годъ могу скопить до двухъ сотенъ, я въ три года выплачу ему половину этихъ денегъ… да, да! Пусть онъ вексель съ меня возьметъ въ пятьсотъ рублей, да, да! Какая прелесть! На твою долю только пятьсотъ рублей, Катя,— пятьсотъ! Неужели-же ты не заработала-бы ихъ въ пятнадцать лтъ, еслибы не отдавала ему всего твоего времени?!..
Кого он тшили этимъ разговоромъ? имъ не нужно было убждать другъ друга!.. Но он никакъ не могли кончить: одна кончала, другая начинала, и волненіе ихъ все росло. Въ этихъ безжизненныхъ парадныхъ комнатахъ, обыкновенно вовсе не освщавшихся по вечерамъ, он чувствовали себя одинаково чужими,— двушка и жена, обходившая ихъ каждое утро съ тревожной заботой: все-ли въ порядк? достаточно-ли бережно охраняется эта великолпная обстановка, нужная… для чего? Для того только, чтобы раза два въ годъ, когда пустыя комнаты наполнятся получужими, едва знакомыми людьми, люди эти говорили, что Яроцкій живетъ роскошно, что это человкъ со вкусомъ. И у хозяйки для такихъ случаевъ есть парадный нарядъ, на который онъ не жалетъ денегъ. Есть и кое-какіе брилліанты, пріобртенные случайно, какъ и все почти въ этихъ комнатахъ. И вс думаютъ, что болзненная, разряженная женщина живетъ богато и безпечно… Разв ей не все равно, что они думаютъ?..
Она вся поглощена своей нескончаемой задачей: поддерживать въ дом миръ, угождать… Но нтъ на свт задачи боле невыполнимой, какъ обязанность одного человка угождать другому! Она давно сама забыла, съ чего она начала. Какія были ея понятія, надежды и требованія въ двадцать лтъ? Она чувствовала только, что отъ нея ничего не осталось, ея личность давно не существуетъ. Не только она длаетъ, но даже чувствуетъ она не то, что должно, а только то, что можно…
Давно ея горести и радости только чужія. Когда все благополучно у ея милыхъ, у дтей, брата и сестры, тогда и для нея наступаетъ покой. Покой — это возможность отдаться глубокой усталости и бродить автоматомъ среди нескончаемыхъ мелочныхъ длъ и заботъ, среди неминуемыхъ столкновеній и дрязгъ… Ее они почти уже не задваютъ. Это Над все представляется такъ трагически! Это дтки пугливо съеживаются и уныло блекнутъ! Ей жаль дтей, жаль Нади. Она чувствуетъ себя виноватой передъ всми, потому что только она одна можетъ предотвращать и поправлять.
Она не любила думать о своей жизни. Но ей кажется, что она не можетъ жить безъ сестры Нади, которая насильно заставляетъ думать, и не устаетъ протестовать и возмущаться…
Страхъ Катерины Петровны прошелъ. Надя наэлектризовала ее этимъ разговоромъ, поднявшимъ на высоту, откуда жизнь растилалась такой мизерной. Она необыкновенно отчетливо почувствовала, что за себя бояться она уже не можетъ.
— Я только не знаю, какъ это сдлать, Надя?— проговорила она, невольно охватывая тревожно взглядомъ комнату.
Двушка встрепенулась.
— О! это мы сообразимъ въ одну минуту! Ты только скажи, что ты согласна. Я… я не хочу противъ воли вынуждать у тебя согласіе, Катя! Я это придумала и, конечно, такъ и скажу. Я буду защищать, отстаивать — но вдь сдлать можешь только ты! Онъ обрушится на тебя, Катя!
Надя, на колняхъ, прижалась щекой къ ея рукамъ и смущенно смотрла снизу въ ея лицо.
Прошло нсколько минутъ. Катерина Петровна смотрла въ пространство: она думала о брат. Какъ вс ликовали, когда она выходила богато замужъ! Теперь ужъ сироты обезпечены — Катя поставитъ на ноги брата, Надю выдастъ замужъ. ‘Теперь вамъ и умереть можно спокойно’, говорили радостно ея матери въ день свадьбы. Поставитъ на ноги!.. Передъ нею промелькнуло все, что она вытерпла за этого мальчика — за ‘фантазера’, отказывавшагося идти по торной дорожк и осмлившагося врить въ какія-то свои идеи!.. Ему жестоко мстили за то, что не удалось сломить его дтской воли… Какую нужду терплъ этотъ братъ богатой сестрицы, которой его поручала умирающая мать!..
— Да, да — я согласна!— проговорила Катерина Петровна поспшно и отстранила Надю, чтобы встать.— Это неправда — я не краду у него, что бы онъ ни сказалъ… Беру насильно — пусть, пусть! Богъ проститъ меня! Брилліанты и серебро, не правда-ли? Не вещи же выносить изъ комнатъ!..
Ея глаза лихорадочно блестли, щеки горли.
— Ты думаешь что хватитъ?— спросила Надя.
— Почемъ я знаю! За брилліанты семьсотъ пятьдесятъ заплочено, я помню… Кажется за нихъ много даютъ?..
Он об въ этомъ ровно ничего не понимали. Хуже всего, что надо спшить.
— Часы ты не носишь никогда,— подсказала Надя.
— Да, да! Соберу сначала все свое.. Все-таки это какъ будто больше мое!..
— Ну, а платье на плечахъ — тоже не твое? не удержалась Надя.
— Вдь пришлось бы вмсто него покупать другое!
— Ну, а кормятъ тебя не изъ милости? Обдъ свой ты заработала?..
— Перестань, Надя! Брилліанты, часы, браслеты и медальонъ… Мало?
— И мой браслетъ… Что есть у меня еще? Книги… Дорого стоятъ, а получить ничего нельзя!
Он всячески усиливались набрать нужную сумму изъ своихъ личныхъ вещей, но приходилось взять еще серебра.
Среди этихъ озабоченныхъ, тревожныхъ совщаній въ прихожей грянулъ рзкій звонокъ.
Об женщины вскочили на ноги, блдня. Прочь отсюда скоре, скоре… Подсвчникъ поставить на мсто въ кабинетъ…
Надя прежде всего безсознательно задула свчу, и он въ темнот добрались до кабинета. Черезъ маленькую дверку бросились въ корридоръ и въ комнату Нади.
— Какая досада!.. Новое серебро въ сундук… въ темной комнат… придется до завтра!.. шептала Катерина Петровна.
Горничная быстро прошла мимо по корридору, но сейчасъ же опять вернулась.
— Барыня, вы здсь?— спросила она, остановившись за дверью.
…Онъ зоветъ! Зачмъ это?!..
Огня он не успли зажечь и такъ и стояли въ темнот, прислушиваясь.
— Депеша!— проговорила горничная.
— Такъ это не баринъ звонилъ? Депеша?— переспрашивала барыня съ облегченіемъ.
— Ахъ, это что-нибудь ужасное, ужасное!.. Кто-нибудь о немъ телеграфируетъ… Опоздали!.. Боже мой!..— заметалась по комнат въ отчаяніи Надя, не находя спичекъ.
Депеша оказалась на имя Надежды Петровны.
‘Умоляю телеграфируй есть-ли надежда. Миша’.
— Слава Богу, слава Богу, слава Богу!.. повторяла двушка.
Она заплакала и крестилась. Сейчасъ-же она сла писать отвтъ:
‘Высылаемъ деньги завтра’.
Она прочла вслухъ. Катерина Петровна кивнула ей головой въ знакъ согласія. Надя стала одваться, чтобы хать на телеграфъ.
Сестра думала о сундук въ спальн мужа, который ей придется открывать одной.. Вдвоемъ не такъ ужасно… Но ей стыдно было сознаться и попросить сестру.
— Такъ я поду. Ты тутъ все приготовишь? да?— сказала озабоченно двушка.
— Постой!.. А если позвонятъ опять, когда я буду тамъ?.. Я пожалуй и не услышу… Или еня войдетъ на огонь…
Она забывала, что она хозяйка, что она можетъ быть во всхъ комнатахъ и длать, что ей угодно.
И Над тоже сейчасъ же показалось, что такъ нельзя… Он озабоченно смотрли въ глаза другъ другу.
— Хорошо… пойдемъ вмст… скоре только, Катя! Какъ-бы мн не опоздать на телеграфъ… Ахъ, какъ я испугалась этой депеши!..
Катерина Петровна сходила къ себ за ключами, и он вошли вмст въ полутемную комнату, гд Яроцкій устроилъ свою спальню. Надя называла ее ‘берлогой’ и никогда еще не была въ ней.
Довольно просторная комната. Только съ какимъ-то непонятнымъ возвышеніемъ на половин пола, съ окномъ, упирающимся въ кирпичную стну. Впрочемъ, Надя нашла, что къ нему эта комната подходитъ гораздо больше, нежели нарядный кабинетъ, гд онъ сидитъ точно гость, наблюдая, чтобы ни одна вещь не сдвинулась съ своего мста.
Пока жена, стоя на колняхъ, открывала небольшой, окованный сундучекъ, двушка приглядывалась съ смшаннымъ чувствомъ брезгливости и вражды… Тяжелый, спертый воздухъ… Т же противныя сигары… Она повела плечами и подумала, какъ она счастлива, что ей этотъ человкъ чужой… Катя несчастная!..
Катя дрожащими руками рылась въ вещахъ, которыя сама же укладывала, но теперь отъ волненія не узнавала ихъ и путалась.
Гд-то стукнула дверь. Катерина Петровна вздрогнула.
— Ну, и для чего ты пришла, чтобы такъ стоять?!.. Идутъ!!.. прошептала она гнвно.
Надя открыла дверь и высунула голову.
— Тушить?— спросила Катя едва слышно, опуская крышку, готовая вскочить.