ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
Въ просторныхъ, но неряшливо запущенныхъ покояхъ барской усадьбы въ ‘Грязищахъ’, ‘Вороньи гнзда’ тожъ, былъ великій переполохъ.
Вс молодые господа въ дом — и женоподобный пятнадцатилтій барчукъ Леонидъ Александровичъ, и его двоюродныя сестры: домовитая. Аделаида Андреевна и наивничающая Марья Андреевна, а также мужъ первой изъ нихъ, степенный и чопорный чиновникъ особыхъ порученій при губернатор Левъ Ивановичъ Чемезовъ, стремившійся показать, что онъ правая рука губернатора, и мужъ второй сестры, Петръ Петровичъ Сельцовъ, молоденькій и хорошенькій, какъ фарфоровая куколка съ глупыми глазами, армейскій офицерикъ, съ поползновеніемъ казаться служащимъ въ гвардіи,— были, что называется, сами не въ себ, суетились, совщались, шушукались. Дло, занимавшее ихъ, очевидно, было одинаково важно для всхъ,— касалось, мояетъ-быть, всего строя ихъ жизни въ будущемъ, независимо отъ ихъ возрастовъ, характеровъ и положеній въ свт, вслдствіе этого, не сходившіеся ни въ чемъ другомъ, они были, насколько это возможно, единодушны теперь.
Не терялъ присутствія духа во всемъ дом одинъ только Евдокимъ Семеновичъ Чебуковъ, почтенный сдовласый ‘управитель’ имній и ддъ владлицы ‘Грязищъ’, ‘Вороньи гнзда’ тожь, старухи Евдокіи Яковлевны Звегинцевой. Когда-то простой быстроглазый казачокъ въ дом, остомъ кудреватый красавецъ-лакей въ барскихъ покояхъ, онъ уже давно превратился въ ‘управителя’ звегинцевскихъ имній, въ потомственнаго почетнаго гражданина и кавалера орденовъ Св. Станислава, Св. Анны и нсколькихъ медалей, въ ‘его высокостепенство’. Ему кланялись, его уважали вс, какъ хорошаго дльца, успвшаго скопить не мало денегъ, несмотря на то, что онъ былъ и малограмотенъ, и не свдущъ въ законахъ. Смотря теперь на суетящуюся молодежь, онъ только смиренно вздыхалъ и набожно крестился, мелькомъ взглядывая безгршными глазами въ передніе углы комнатъ, по которымъ проходилъ, я чуть слышно покорнымъ тономъ повторяя:
— На все воля Божія! На все воля Божія!
И встртивъ, наконецъ, гд-то въ зал безъ толку суетившагося Петра Петровича Сельцова, степенно замтилъ немного назидательнымъ тономъ:
— Хоть бы вы, Петръ Петровичъ, поговорили молодежи… Гд бы имъ у одра умирающей матушки сидть, а они мечутся… Слава Богу, ничего не горитъ… домъ еще не обваливается… Со стороны смотрть будто бы оно и неприлично, и больно тоже… Вотъ прідетъ докторъ…
— Да что вы говорите, Евдокимъ Семеновичъ, какъ не горитъ!— горячо воскликнулъ Сельцовъ, перебивая его.— Хуже, чмъ горитъ! Этакая неожиданная бда… Вчера еще были уврены, что маменьк будетъ лучше — и вдругъ… вдь теперь ясно уже, что она и до вечера не доживетъ…
Евдокимъ Семеновичъ тяжело вздохнулъ и смиреннымъ тономъ человка, покорнаго неисповдимымъ путямъ Господнимъ, замтилъ:
— На все воля Божія: можетъ, доживутъ, а можетъ, и не доживутъ. Это какъ Онъ, Всевышній, захочетъ. Въ живот и смерти Богъ воленъ. Сегодня мы повелители и господа, а завтра тлнъ и прахъ… А что вы сказали насчетъ неожиданности, такъ это вы не такъ понять изволили: Евдокія Яковлевна давно ожидали смертнаго часа и приготовились къ нему заблаговременно… Такіе ихъ годы были…
— То-есть, какъ это приготовилась?— съ недоумніемъ спросилъ Сельцовъ.
— Оно, видите ли,— неторопливо пояснилъ Евдокимъ Семеновичъ:— оно то и обидно, что он приготовились, а молодежь-то, чмъ бы около ихъ быть, Богъ всть, для чего тревогу бьетъ и по угламъ роется…
Онъ принялъ совсмъ степенное выраженіе лица и пониженнымъ тономъ, какъ добрый наставникъ, дающій добрый совтъ провинившемуся ученику, замтилъ:
— Точно, прости Господи, сами себя ограбить собираются… Не хорошо-съ…
Сельцовъ немного сконфузился при этомъ тихо сказанномъ замчаніи. Онъ вовсе не желалъ объяснять Евдокиму Семеновичу настоящей причины суеты — желанія его жены, ея сестры и незаконнорожденнаго ихъ брата, а также Чемезова и его самого, Сельцова, припрятать и прибрать къ рукамъ все, что возможно, изъ дорогихъ вещей и денегъ еще при жизни матери, до прізда двухъ старшихъ, всмъ ненавистныхъ дочерей больной старухи. Молоденькій и еще неопытный офицерикъ наивно воображалъ, что Чебуковъ можетъ не знать или не понимать чего-нибудь изъ происходящаго въ звегинцевскомъ дом. Слова Евдокима Семеновича смутили его. Изъ нихъ онъ ясно понялъ, что Евдокимъ Семеновичъ отлично зналъ, ради чего суетится молодые барчуки, а зналъ также и то, что суетиться имъ вовсе не слдуетъ. Старикъ неторопливо и попрежнему степенно пояснилъ это Сельцову:
— Тоже не хорошо, если вдругъ, паче чаянія, кто неожиданно прідетъ… ну, хоть бы Зинаида Андреевна налетитъ, благо она теперь близко въ город со своими странствующими комедіантами пребываетъ и семью срамитъ… Услышитъ отъ людишекъ — вдь теперь не крпостные, а наемный сбродъ, съ борка да съ сосенки,— что молодые господа что-то прибирали, что-то прятали… совсмъ некстати будетъ… Тоже при вскрытіи завщанія можетъ не все налицо оказаться, а Евдокія Яковлевна въ завщаніи-то каждую вещицу поименовали, ничего не забыли.
— Вы это точно знаете?— торопливо спросилъ Сельцовъ и прибавилъ:— вы точно знаете, что завщаніе есть? Вдь въ томъ-то и дло, что это никому неизвстно… когда мамаша захворала въ первый разъ, и тогда ужъ всхъ это тревожило…
— Рабу своему и холопу довріе не по заслугамъ оказывали,— отвтилъ смиренно Евдокимъ Семеновичъ.— Тоже я напомнить имъ кое-что могъ по своей преданности… замсто родного въ дом всегда былъ…
Сельцовъ немного смутился. Онъ зналъ и въ то же время старался длать видъ, что не знаетъ, какую роль игралъ къ дом Звегинцевой Евдокимъ Семеновичъ. Онъ даже старался оказывать въ обыкновенное время нкоторое пренебреженіе къ старику, чтобы никто не могъ заподозрить, что онъ, Сельцовъ, подозрваетъ, какое значеніе иметъ Чебуковъ, какими узами связанъ съ Звегинцевой и ея младшими дочерьми.
— А главное,— проговорилъ Чебуковъ:— не могу я Леонида Александровича поймать. Ему сказать надо, чтобы онъ-то не тревожился… Мамаша и его не забыли… Вамъ вдь, конечно, извстно насчетъ этой самой незаконности рожденія ихъ?.. Замсто племянника числились… Правъ они не имютъ на наслдство, но Евдокія Яковлевна и о нихъ позаботились…
Онъ тяжело вздохнулъ.
— Чмъ меньше суеты, тмъ глаже сойдетъ все,— проговорилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ.— Врьте мн, что я говорю, какъ доброжелатель и вашъ, и всхъ близкихъ…
Сельцовъ растерянно и сконфуженно пожалъ ему руку. Онъ въ душ относился брезгливо жъ мысли и о томъ, кто этотъ Чебуковъ родомъ, и о томъ, какую роль игралъ онъ въ дом.
— Я врю вамъ и соглашаюсь, что вы правы,— проговорилъ онъ.— Если распоряженія точно сдланы, то, конечно, волноваться нечего… Но никто этого точно не зналъ вдь…
Онъ пошелъ съ радостною встью въ комнаты, гд суетились его родные. Если духовное завщаніе дйствительно существуетъ, то нечего и волноваться: мать не могла обидть двухъ своихъ любимыхъ младшихъ дочерей, конечно, она завщала имъ львиную часть своего состоянія, обдливъ двухъ старшихъ дочерей, изъ которыхъ одну она чуть не прокляла, а другую за первый проступокъ толкнула въ монастырь своими преслдованіями…
‘И какъ досадно, что этотъ хамъ ничего не сказалъ раньше!— мысленно говорилъ Сельцовъ про Евдокима Семеновича.— Выждалъ, чтобы наставленіе намъ прочитать. ‘Точно сами себя грабить собираются’,— говоритъ. Нахалъ!.. Умретъ мамаша — духу его здсь не будетъ…’
Въ это время, между тмъ, въ отдаленной спальн, заставленной въ углу цлой массой образовъ и въ кіот, и по стнамъ, лежала, какъ колода, пожилая тучная женпіина съ сдыми, растрепавшимися волосами. Ее часа два тому назадъ во второй разъ поразилъ параличъ: отнялись окончательно рука, нога, языкъ. Когда параличъ разбить ее въ первый радъ, вс ея приближенные струсили: что будетъ, если она умретъ безъ завщанія? Однако опасность какъ будто миновала, вс уже надялись, что больная оправится и тогда можно будетъ уговорить ее написать духовное завщаніе, какъ вдругъ сегодня утромъ новый ударъ поразилъ старуху. Богъ всть, понимала ли теперь что-нибудь больная. Она не могла ни писать, ни говорить, и только конвульсивныя гримасы и движенія лвой руки какъ бы выражали, что состояніе ея духа крайне тревожно, хотя именно теперь-то ей и было нужно прежде всего спокойствіе.
Но состояніе ея духа не могло быть спокойно, если ей хоть отчасти вспоминалось ея прошлое, если ей представлялась сцена, только-что сразившая ее, если въ ея воображеніи рисовалось все, что должно было произойти въ близкомъ будущемъ между ея дтьми въ ея дом…
Дйствительная жизнь нердко бываетъ запутанне и невроятне, чмъ самый запутанный и невроятный романъ. Такою была жизнь Евдокіи Яковлевны Звегинцевой. Это былъ сплошной рядъ паденій со ступеньки на ступеньку, и за эти паденія она могла проклинать не столько себя, сколько свою судьбу, которая играла съ нею, какъ кошка съ мышью.
Евдокіи Яковлевн не было и шестнадцати лтъ, когда ее насильно выдали замужъ за богатаго старика-самодура Андрея Андреевича Звегинцева. Это было еще въ т темныя времена, о которыхъ теперь сохранились, къ счастію, только устныя преданія да полуистлвшіе документы въ разныхъ архивахъ, служащіе матеріаломъ для историческихъ изслдованій, романовъ и повстей уголовнаго содержанія. Особенно много этихъ обличительныхъ документовъ и свидтельствъ сохранилось о род Звегинцевыхъ вообще и объ Андре Андреевич Звегинцев въ особенности. Объ этой семь ходили разсказы самые легендарные, какъ о знаменитой Дарь Николаевн Салтыковой, извстной въ народ подъ именемъ ‘Салтычихи’. То, что продлывали въ этомъ род мужья со своими женами, теперь кажется баснословнымъ и, читая историческіе матеріалы, говорящіе о зврствахъ и неистовствахъ Звегинцевыхъ, о томъ, какъ одинъ изъ Звегинцевыхъ таскалъ на аркан по деревн свою голую жену, какъ другой Звегинцевъ вымазывалъ свою жену всякой грязью и заставлялъ услуживать своимъ любовницамъ, какъ третій Звегинцевъ заставлялъ крпостныхъ надругаться надъ своей женой, не знаешь, чему боле слдуетъ удивляться — варварской ли дикости и жестокости этихъ мужей или гнусной рабской покорности и забитости этихъ женъ. Евдокіи Яковлевн предстояла, какъ знали вс въ губерніи, именно эта участь жены-рабы, и вышла она замужъ за Андрея Андреевича Звегинцева только потому, что онъ опуталъ долгами ея родителей и родныхъ и заставилъ ихъ продать ее за эти долги. Жена-ребенокъ съ перваго же дня замужества понесла тяжелую кару за выраженное ею въ двушкахъ нежеланіе идти замужъ за этого немилаго ей человка-звря. Она сдлалась предметомъ поруганія для мужа, и чмъ боле замчалъ онъ въ ней отвращенія къ нему, тмъ сильне тиранилъ ее, ставя ей въ то же время на видъ, что каждая крпостная двка доставляетъ ему во сто разъ больше удовольствія, чмъ она, отдающаяся ему насильно, со слезами, съ отвращеніемъ. Онъ говорилъ это, но въ поко ее не оставлялъ.
Троихъ первыхъ дтей родила Евдокія Яковлевна, не осушая глазъ и не встрчая почти ни въ комъ участія, такъ какъ ее, нищую, какъ ее называли вс, не жаллъ никто,— одни угождая старику-самодуру, другія — находились и такія!— завидуя ей, что она подцпила такого богача-мужа.
Только одинъ человкъ, когда она проходила мимо него, тяжело вздыхалъ или отворачивался въ сторону, чтобы скрыть слезы именно тогда, когда она взглядывала на него. Онъ чуть не ломалъ себ шеи, спша чмъ-нибудь услужить ей и выказывая свое усердіе передъ ней. Раза два-три она слышала отъ него, что онъ радъ за нее въ огонь и въ воду, жилы за нее далъ бы изъ себя вытянуть, голову сложилъ бы за нее на плах. Это былъ бывшій шустрый казачокъ Звегинцева Евдошка, а теперь красивый и ловкій комнатный лакей Евдокимъ.
Въ дворн давно прозвали Евдокима ‘продувнымъ’. Когда онъ былъ еще мальчишкой, дворня для потхи заставляла его ‘ломать комедь’, ему приказывали: ‘Евдошка, плачь!’ и онъ душу надрывалъ рыданіями, потомъ ему приказывали: ‘Евдошка, смйся!’ и онъ мертваго могъ разсмшить своимъ заразительнымъ смхомъ. Онъ умлъ изобразить, какъ баринъ сердится и засчь на смерть виновнаго собирается, какъ деревенскій попъ, гнуся, обдню служитъ, какъ бабы, избоченясь, переругиваются на сел. Вся грязь барскаго и холопскаго разгула и разврата была ему извстна, какъ свои пять пальцевъ, чуть не съ пеленъ, и уже юношей онъ былъ вполн циникомъ. Старые дворовые, которыхъ онъ любилъ дразнить, отплевывались отъ его шутокъ и звали его ‘пакостникомъ’. Онъ былъ готовъ идти на всякое дло, если это доставляло ему удовольствіе или было ему выгодно. Про молодую барыню еще совсмъ маленькимъ мальчишкой онъ презрительно говорилъ, повторяя чужія слова холоповъ-мудрецовъ:
— Чего рюмитъ? Да другая на ея мст вокругъ пальца обмотала бы стараго барина. А эта нюня, какъ есть нюня!
Потомъ онъ вдругъ пересталъ совсмъ говорить о барын съ холопами, сталъ принаряжаться и чуть не на каждомъ шагу попадаться ей на глаза со своими вздохами и со слезами на черныхъ глазахъ.
Ему шелъ еще двадцатый годъ, ей было уже двадцать восемь лтъ, онъ — черноволосый, большеглазый, кровь съ молокомъ — былъ удивительно хорошъ собою, она уже отцвтала, измученная мужемъ, преждевременно старющая, не испытавшая любви…
‘Запоретъ, жилы вытянетъ, если узнаетъ!— разсуждалъ самъ съ собой Евдокимъ про стараго барина, возвращаясь однажды въ свою каморку и съ дрожью въ тл и съ головокруженіемъ, точно посл попойки, вспоминая все происшедшее въ эту ночь.— Въ петлю самъ влзъ! Никто не толкалъ подъ руку! Чего добраго, кто-нибудь подсмотрлъ… Народъ-то злодй, своего брата утопить радъ… Наговорятъ барину и шабашъ! Жилы вытянетъ!.. Она-то сдуру не проговорилась бы! Охъ, эти бабы, языкъ-то безъ костей!.. Погубитъ мою головушку!..’
Всю ночь терзали его эти думы и била лихорадка…
А между тмъ этой ночи онъ уже дожидался не день, не два, а чуть ли не съ семнадцати лтъ, когда впервые въ его голов мелькнула мысль, чмъ бы онъ могъ сдлаться, если бы его полюбила молоденькая барыня… Тогда онъ, казалось, не только любилъ ее, но просто терялъ голову отъ сотни представленій, тснившихся въ голов, одно другого ярче. Сперва явилось желаніе обладать не какой-нибудь дворовой двкой, а барыней, настоящей барыней, потомъ явились мысли, что баринъ старъ и, можетъ, скоро помретъ, а не умретъ, такъ и ‘пособить’ ему не грхъ, тогда, пожалуй, можно изъ любовниковъ и въ мужья попасть, самому сдлаться бариномъ, зажить во всю… Деньжищъ-то сколько будетъ, длай все, что вздумалось… Чмъ дальше шло время, тмъ нетерпливе ждалъ желанной минуты Евдокимъ, не смя сдлать перваго шага, ожидая счастливаго случая, и вотъ теперь эта минута, этотъ случай настали. Но вмсто беззавтной радости его охватилъ ужасъ. По натур, по воспитанію это былъ настоящій холопъ: блудливъ, какъ кошка, трусливъ, какъ заяцъ. Его мучили мысли:
‘А вдругъ она проговорится, выдастъ меня? Надо настроить ее такъ, чтобы она старику-мужу ‘очки втерла’, ‘глаза отвела’.
Въ то же время онъ сталъ придумывать, что онъ будетъ говорить барину, если тотъ все узнаетъ. Скажетъ:
‘Знать не знаю, вдать не вдаю. Въ отместку это барыня на меня наговариваетъ’… Не поврить только старикъ, запоретъ… Вотъ она молодость-то что значитъ, погубилъ самъ себя ни за грошъ, ни за денежку… Тоже убить вотъ думалъ прежде старика: говорилъ, что ‘помочь ему умереть можно…’ Молодь былъ, не понималъ ничего, убить легко — концы схоронить трудно… николи концовъ не схоронишь… Нтъ, надо ее настроить, чтобъ она въ руки забрала барина, тогда за ея спиной и легко будетъ жить. Только бы на первыхъ порахъ сдуру не проболталась, а тамъ я ее настрою.’
И точно онъ началъ ее ‘настраивать’ по-своему…
— Развратилъ ты меня совсмъ,— съ горечью упрекала его Евдокія Яковлевна.— Тошно мн, любя тебя, угождать ему, ласку оказывать…
— Имніе-то только бы подписалъ Тамбовское, а тамъ и бросить его можно,— уговаривалъ ее Евдокимъ Семеновичъ.— Развалишься ты отъ того, что его приголубишь?
— Бросить! бросить! Ты то же плъ, когда пятьдесятъ тысячъ заставилъ у него выманить,— упрекала его она.
— Пятьдесятъ тысячъ-то мало, у тебя вотъ теперь еще дитя скоро будетъ. До тхъ-то, до его-то дтей намъ дла нтъ, а нашихъ-то обидть не хочется,— убждалъ ее Евдокимъ Семеновичъ.
И она выманивала у разрушавшагося и выживавшаго изъ ума старика деньги и имнія…
Теперь она была уже не ‘нюня’, а начинала длаться озлобленною, сварливою женщиною. То, что казалось такъ просто и естественно Евдокиму Семеновичу, ей ложилось тяжелымъ гнетомъ на душу. Она смутно чувствовала, что она опускается въ какую-то бездну грха и разврата, что она хуже всякой продажной женщины.
— Старика ублажать надо, не сахарная, не растаешь отъ его ласкъ, противенъ — не противенъ, а деньги у него въ рукахъ, ихъ вытянуть надо, къ нему теперь люди примазываются, благо онъ изъ ума выживаетъ, такъ, пожалуй, еще такъ его настроятъ, что онъ тебя выгонитъ.
Такъ разсуждалъ Евдокимъ Семеновичъ и не понималъ, почему Евдокія Яковлевна иногда почти съ ужасомъ отказывалась поступать такъ, какъ совтовалъ онъ. Его холопская мораль: ‘да я за деньги кому хочешь ноги готовъ лизать’ приводила ее сначала въ ужасъ, потомъ ожесточила противъ всхъ, когда Евдокимъ запугалъ бдную женщину тмъ, что ее выгонятъ, какъ собаку, и издохнетъ она безъ помощи подъ заборомъ.
Ожесточилась она прежде всего противъ старшаго своего сына — первенца, зачатаго ею среди позора и униженій и научившагося съ дтства отъ отца не уважать мать, какъ, впрочемъ, онъ не уважалъ и другихъ людей. Въ семь Звегинцевыхъ, гд мужъ ругалъ и билъ жену, гд били по щекамъ и скли на конюшн дворовыхъ, гд эти дворовые были развращены до послдней степени, вообще трудно было научиться уважать какую бы то ни было человческую личность. Не научился этому и Аркадій Андреевичъ, испытавшій не разъ и на своей спин удары отцовскаго арапника и отцовскихъ розогъ.
— Ишь шпіонъ какой, такъ и шныритъ, чтобы все высмотрть да отцу нажаловаться,— вооружалъ барыню Евдокимъ противъ юнаго Аркадія Андреевича, боясь, что тотъ и дйствительно подкараулитъ мать и его, ея врнаго слугу, и передастъ подсмотрнное отцу. ‘Тогда ужъ не сносить мн головы’,— поддаваясь непобдимому страху, разсуждалъ мысленно Евдокимъ и все боле и боле начиналъ ненавидть юнаго барчука, не понимая даже среди страха за себя того, что юнош, легкомысленному, безпечному и втреному, и въ голову не приходило кого-нибудь выслживать, кого-нибудь ловить. Онъ только желалъ жить въ свою волю и больше ничего. Вырваться изъ родного дома, покутить, побуйствовать — вотъ все, чего желалъ онъ.
— Онъ еще протретъ теб глаза,— говорилъ барын Евдокимъ, тайкомъ наушничая на юнаго Аркадія Андреевича Звегницева, когда тотъ кутилъ и проматывалъ деньги.— Бородой еще не обросъ, а кутить да дебоширить научился. Въ папеньку весь. Онъ имнье-то все спуститъ, чего не успешь ты къ рукамъ прибрать. Кулаками еще слезы отирать будешь изъ-за него. Онъ вдь наслдникъ!
И Евдокія Яковлевна еще боле начинала не любить сына-наслдника, а Евдокимъ Семеновичъ прилагалъ вс старанія, чтобы поскорй ‘сплавить’ ненавистнаго ему барчука. ‘Сплавить’ юношу было вовсе не трудно: кутила, мотъ, забіяка, бреттеръ, онъ самъ рылъ себ яму, то отецъ отказывался платить за него долги, общаясь выпороть его на конюшн, то онъ сидлъ на гауптвахт, провинившись по служб, то онъ дрался на дуэли изъ-за какой-нибудь красавицы, которую онъ на другой же день бросалъ, и въ одинъ прекрасный день исчезъ изъ Петербурга на Кавказъ, куда въ т времена ссылалось множество буйныхъ головъ для вытрезвленія и гд нердко эти буйныя головы упокоивались навсегда.
— Тамъ ему и капутъ!— ршилъ Евдокимъ Семеновичъ и не ошибся: года два еще получались всти отъ Аркадія Андреевича, а потомъ онъ какъ въ воду канулъ.
Евдокимъ вздохнулъ свободне, когда, наконецъ, въ поминальную книжку Евдокіи Яковлевны вписалось имя раба Божія Аркадія.
Старика Звегинцева, пожившаго такъ широко, что нужно было удивляться, какъ это все выноситъ желзная натура, въ это время разбилъ параличъ, дв дочери, рожденныя отъ него, уже ушли изъ дома полоумнаго отца и сварливой матери — одна поступила куда-то на сцену въ провинцію, другая поселилась у одной изъ своихъ тетокъ въ монастыр, и Евдокимъ Семеновичъ сталъ полновластнымъ ‘управителемъ’ Звегинцевыхъ. Онъ теперь катался, какъ сыръ въ масл, и тмъ досадне ему было, что третій, родившійся отъ него ребенокъ у Звегинцевой, долженъ былъ быть рожденъ тайкомъ, сдлаться незаконнымъ.
— Аспиды-то наши пронюхаютъ,— говорилъ, охваченный злобой и трусостью, Евдокимъ про старшихъ Звегинцевыхъ, Зинаиду Андреевну и Зою Андреевну,— и, чего Боже сохрани, еще какое-нибудь дло затютъ. Въ папашу уродились тоже… Тоже вдь легко доказать, что дит родилось не отъ ихъ отца: два года безъ движенія лежитъ…
Онъ былъ и остался трусомъ. Не зная никакихъ законовъ, онъ боялся, что изъ-за рожденія послдняго ребенка въ то время, когда старикъ Звегницевъ уже два года лежалъ безъ движенія въ паралич, можетъ быть начато ‘дло’, и потому посовтовалъ Звегинцевой ‘скрыть концы въ воду’. Онъ, труся всего самъ, умлъ запугивать и ее нищетою, и наказаніями, и Сибирью.
— Не все равно, законный онъ или незаконный: ты его наградишь, а такъ-то еще влопаемся мы, если объявимъ о его рожденіи,— разсуждалъ онъ.
И въ душ его поднимались опять какія-то опасенія…
Страхъ и опасенія — его была самая страшная отрава, портившая всю жизнь Евдокима Семеновича. Наблудитъ онъ, а потомъ и трясется отъ страха и опасеній, попрекаетъ самъ себя за то, что не удержался и наблудилъ, идетъ съ ужасомъ расплаты, преувеличивая ее подъ вліяніемъ боязни.
Этой отравой была омрачена первая его удача — сближеніе съ Евдокіей Яковлевной, этой же отравой были убиты вс его успхи и радости впослдствіи. Онъ боялся, что старый баринъ вотъ-вотъ провдаетъ его шашни и сотретъ его съ лица земли, что подросшіе Аркадій, Зинаида и Зоя узнаютъ его отношенія къ ихъ матери и возбудятъ противъ него своего отца, свою родню, что у него и у его дтей Аделаиды, Маріи и Леонида отнимется все состояніе звегинцевской родней. Изъ-за этого чувства страха онъ сдлался гонителемъ всхъ дтей Звегинцсвыхъ, споилъ съ круга легкомысленнаго и втренаго Аркадія, довелъ до бгства изъ дому въ странствующія труппы актеровъ бойкую и рзвую Зинаиду, толкнулъ на житье въ монастырь плаксивую и запуганную Зою. Этотъ страхъ отравилъ въ лучшіе годы его любовь къ Евдокіи Яковлевн и заставилъ его толкать ее въ объятія къ ненавистному ей и ему мужу, чтобы только ‘не накрыли ихъ самихъ’. Этотъ же страхъ въ послдніе годы заставилъ его тщательно скрывать отъ старухи Звегинцевой какой-то уголокъ своей личной жизни: зготъ уголокъ — было свое гнздышко, свитое Евдокимомъ Семеновичемъ въ сторон отъ звегницевскаго дома. Онъ былъ бы совершенно счастливъ въ этомъ гнздышк, гд была и молодая жена-красавица, и двое малыхъ дтокъ, но та же проклятая трусливость мшала счастію:
‘Что если узнаетъ сама? На что она пойдетъ? Правда, онъ не крпостной, да и нтъ теперь крпостныхъ, онъ не зависитъ даже денежно отъ нея и можетъ жить безбдно, но злая баба можетъ обвинить его въ разныхъ продлкахъ. Въ Сибирь, въ Сибирь упечетъ! Отъ нея всего теперь ждать можно!..’
И онъ представлялъ себ всякіе ужасы, всякіе поклепы, на которые была способна эта ‘злодйка’.
— Ужъ именно злодйка,— говорилъ онъ своей молодой жен.— Никому отъ нея житья нтъ, всхъ подомъ стъ. какъ ржа желзо… Хуже стала, чмъ былъ Андрей Андреевичъ… Въ Сибирь можетъ упечь человка, въ Сибирь.
И онъ продолжалъ пресмыкаться передъ ‘злодйкой’ ради избжанія Сибири. Она была ему уже противна, онъ уже ненавидлъ ее, но тмъ не мене онъ пресмыкался передъ нею. Правду онъ говорилъ, что онъ ‘готовъ ноги лизать человку, если это нужно’.
Два раза въ теченіе пяти мсяцевъ Евдокію Яковлевну разбивалъ параличъ, и оба раза въ эти минуты при ней былъ только Евдокимъ Семеновичъ.
— Пришелъ я это къ барын съ длами, докладываю ей, отчетъ читаю и вдругъ гляжу — помертвли он и падаютъ съ кресла… Я скорй кричу: ‘воды! люди!’ а самъ поддерживаю ихъ…
Такъ безъ всякихъ варіацій, безъ всякихъ измненій, степенно и скромно разсказывалъ Евдокимъ Семеновичъ и молодымъ господамъ, и доктору, и знакомымъ о томъ, какъ въ первый разъ разбилъ параличъ Евдокію Яковлевну Звегинцеву. Казатось, онъ затвердилъ это, какъ урокъ, боясь что-нибудь спутать, измнить подробности. Только дома, оставаясь съ глазу на глазъ съ женою, онъ говорилъ и о причинахъ удара.
— И откуда она допыталась, что я къ теб зжу? И чего ей еще отъ меня было надо? Слава теб Господи, одной ногой въ гробу стояла, довольно мой вкъ задала. Такъ нтъ, ни себ, ни людямъ! Ровно собака на сн,— разсуждалъ онъ дома посл того, какъ Звегницеву разбилъ въ первый разъ параличъ.
— Такъ это съ ней съ того самаго и случилось, что узнала, что ты женатъ?— спрашивала жена.
— Можетъ, и не съ того, а только такъ подошло одно къ другому,— разсуждалъ Чебуковъ, боясь даже и дома откровенничать.— Съ докладомъ я по дламъ пріхалъ. Ну, а тутъ у насъ за послднее время всегда ссоры выходили. ‘Воруешь’, молъ. У нея все воры! А хоть бы то подумала, кто все ей предоставилъ-то, какъ не я. Безъ меня-то, можетъ-быть, Андрей Андреевичъ ее въ одной рубашк выгналъ бы.
— Это что говорить,— согласилась Чебукова.
— Ну вотъ,— продолжалъ Чебуковъ:— попрекнула и тутъ да и говоритъ: ‘шашни тоже на сторон завелъ, сказывай, говорить, къ какой это такой шлюх здишь’.
— Сана шлюха, такъ и про другихъ такъ думаетъ!— разсердилась Ольга Степановна Чебукова.
— У нея теперь добраго слова ни про кого,— сказалъ Чебуковъ.— Плевать на это теперь надо: собака лаетъ, втеръ носитъ. Ну, а вотъ поди-жъ ты: не стерплъ я на сей разъ. Точно меня бсъ какой-то толкнулъ: не стерплъ, не стерплъ да сгоряча -и ляпнулъ: ‘не въ шлюх, говорю, а къ своей законной жен зжу… Довольно гршить-то, надо и честно, по-божески пожить’.— ‘А!— взвизгнула она:— такъ ты вотъ какъ! Меня развратилъ, а теперь самъ честно, по-божески жить хочешь… Да я тебя…’ И пошла, и пошла: Сибири, молъ, для меня мало, и каторжникъ-то я, и варнакъ… Слушаю я, слушаю, и вижу, что ни слова, ни духу у нея боле нтъ, а только лицо перекосило, корчить ее всю начало… Я воды, я уксусу, думаю еще, что она отойдетъ, опомнится, а она ровно помертвла.
И, переводя тяжело духъ, онъ закончилъ:
— Набрался тутъ-то я страху. Еще подумаютъ, что убилъ, коли людей не позвать. И тоже позвать людей боюсь: очнется, да сгоряча Богъ всть, что на меня наплететъ. Отъ нея всего ждать можно. Одначе ршился — была не была — позвалъ людей, доктора,— ничего, сошло съ рукъ: языкъ и рука отнялись, ничего не могла наплести!
— И ужъ змя же была подколодная!— сообразила простоватая Ольга Степановна Чебукова, души не чаявшая въ своемъ, хотя и не молодомъ, но все же еще красивомъ муж и считавшая его жертвою этой старой ‘злодйки’, которая столько лтъ его вкъ задала.— И ужъ рады же будутъ вс, какъ отъ нея избавятся, и Аделаида Андреевна, и Марья Андреевна съ мужьями вздохнутъ свободне, а ужъ не то что Зиночка да Зойка — т, какъ воронье на падаль, на наслдство налетятъ… Жаль вотъ только, что Леониду-то Александровичу законной доли не достанется…
Чебуковъ ничего не отвтилъ и въ раздумьи заходилъ по комнат, заложивъ за спину руки.
— И ужъ закуролесить же Зинаида Андреевна,— продолжала разсуждать Ольга Степановна.— Колесомъ завертится. Мать-то сквалыжничала, копейки у людей утягивала, ворами всхъ звала, а дочь-то протретъ денежкамъ глазки. Актерамъ, своимъ полюбовникамъ, все раздастъ. Самаго этого легкомыслія ей не занимать стать. Какъ есть развратница. Да и Зоя-то Андреевна, даромъ что смиренница да плакса, да въ монастыр живетъ теперь на хлбахъ изъ милости,— какъ денежки получить, тоже за какого-нибудь прощелыгу и выскочитъ, ее каждому надуть легко, будь только мужчина.
— Что говорить, достанься имъ — все прахомъ пойдетъ!— сумрачно процдилъ сквозь зубы Евдокимъ Семеновичъ.
— А то кому же, какъ не имъ достанется, если духовной нтъ,— разсудительно замтила Ольга Степановна:— не теб же, не Леониду же Александровичу. Ты ей все предоставилъ, а теб же и скажутъ: вотъ Богъ, а вотъ и порогъ. Нешто Чемезовъ или Сельцовъ съ тобой поцеремонятся? Вотъ еще будь въ живыхъ Аркадій Андреевичъ, тогда и вс бы остались безъ ничего: прощелыга онъ, а все же сынъ, при брат сестры не наслдницы.
— Конечно, если безъ духовной — все прахомъ пойдетъ!— попрежнему сумрачно повторилъ Евдокимъ Семеновичъ.
Когда на слдующій день онъ явился въ домъ Звегинцевой — отъ его зоркихъ глазъ не укрылось то обстоятельство, что вс въ дом таинственно шушукались по угламъ, что Сельцовъ и Чемезовъ, какъ бы безъ умысла, справлялись у него, у Евдокима Семеновича, сколько наличнаго капитала имется у больной, что раза два при немъ обронили фразу о необходимости духовнаго завщанія. Трудно было не понять, что всхъ волновала и безпокоила одна мысль, кому все достанется, на сколько частей все раздлится, какъ велико наслдство…
‘Что-жъ, оно и понятно,— разсуждалъ мысленно Евдокимъ Семеновичъ.— Кому сладко, коли все уйдетъ Богъ всть въ чьи руки. Зинаида-то Александровна извстно, какъ живетъ. Родная мать отреклась — чего лучше. Отъ хорошей-то дочери мать не отречется. Да и Зоя-то Андреевна не лучше, только красоты да смлости нтъ, такъ и изнываетъ въ монастыр у тетеньки-игуменьи на хлбахъ изъ милости, а дай-ка ей деньги, такъ Зинаиду Андреевну перещеголяетъ… Ну да что, Маничка да Адочка, он какъ-никакъ, а свою долю получатъ… тоже законныя дочери… Вотъ Ленечка-то, онъ вы съ чмъ останется… Трусость меня тогда, какъ ему родиться надо было, одолла, самъ и подбилъ тогда Евдокію Яковлевну все тайно обдлать. Зинаиды Андреевны убоялся, тогда она и рвала и метала Матери бы родной не пощадила, а не то, чтобы дитя малое, али меня поберечь… Вотъ самъ и погубилъ Ленечку. У страха-то, видно, глаза велики, не сообразилъ, что все тихимъ манеромъ обдлать было можно: и законнымъ его записать, и до смерти Андрея Андреевича никому не говорить о его существованіи. Посл смерти-то Андрея Андреевича нельзя было бы спорить противъ законности Ленечки… А вотъ, поди же ты, убоялся, мысли-то какія приходили, что вдругъ оправится Андрей Андреевичъ, да узнаетъ… Вотъ и погубилъ сынка… Будь онъ законный, все ему досталось бы… а теперь — никакихъ правовъ нтъ. Какія-нибудь три-четыре тысчонки, что на его имя положены, только и получитъ… Эхъ, Евдокимъ Семеновичъ, не умлъ ты о своихъ дтяхъ позаботиться!.. Да и о себ-то не слишкомъ похлопотллъ… Ты же ей все предоставилъ, ты ее научилъ все прибрать къ своимъ рукамъ, а теперь…’
У него на сердц, по его собственному выраженію, точно камень тяжелый легъ.
Тяжелы были мсяцы болзни Евдокіи Яковлевны — тяжелы не только для нея одной, а и для окружающихъ. Для нихъ они, можетъ-быть, были еще боле тяжелы, чмъ для нея. Вс чувствовали, что они ходятъ по раскаленному желзу, между страхомъ и надеждой. То надялись, что вотъ-вотъ больной станетъ легче и ее уговорятъ написать духовное завщаніе, то отчаивались въ ея выздоровленіи и составляли планы, что слдуетъ и что можно присвоить себ. Боле всего волновала всхъ мысль о томъ, какъ бы не узнали о болзни старухи Зинаида Андреевна и Зоя Андреевна, такъ какъ безъ нихъ многое можно было прибрать къ рукамъ. Прідутъ эти женщины — тогда бда: Зинаида Андреевна накричитъ, набушуетъ, наговорилъ дерзостей, такъ что во вкъ не забудешь. И тмъ больне бывали вс ея дерзкія выходки, что он всегда сопровождались вызывающимъ наглымъ смхомъ, точно она хотла сказать: ‘хочу вотъ и ругаю васъ, а вы молчать должны’. Зоя Андреевна — та дойметъ не смхомъ, а нытьемъ, хуже чмъ бранью. А между тмъ какія он наслдницы? Мать отъ нихъ отреклась, знать ихъ не хотла..
Среди этого лихорадочнаго напряженія вс даже и не замчали того, что они походили на преступниковъ, обдумывающихъ планъ грабежа. И вчно чопорный и приличный Чемезовъ со своей какъ бы одеревянлой фигурой, и херувимо-подобный, глупо-красивый Сельцовъ, оказывались настолько же алчными, какъ-и ихъ жены — хозяйственная и практичная Аделаида Андреевна и наивничающая и ребячащаяся Марья Андреевна. Алчность подавила вс другія характеристическія черты этихъ личностей. Они, какъ заговорщики, вдругъ сплотились въ одну шайку для одной цли. Обдумывая грабежъ, они успли отуманить голову даже Леонида, хрупкаго, вчно задумчиваго мальчугана, такъ что въ его ум только и повторялось одно слово: ‘нищій’… Только Евдокиму Семеновичу было недосугъ участвовать въ ихъ совщаніяхъ, въ ихъ соображеніяхъ, такъ какъ именно въ это время онъ былъ обремененъ, по горло заваленъ длами. Ради этихъ длъ онъ цлыя недли проводилъ въ отлучк…
Наконецъ, вс въ звегинцевскомъ дом начали дышать свободне, такъ какъ въ положеніи больной начало происходить замтное улучшеніе, и докторъ подавалъ надежду на боле или мене благопріятный исходъ. Въ самый разгаръ этихъ надеждъ, когда, казалось, чуть ли не завтра можно будетъ говорить съ больной о духовной, въ ея болзни случился тотъ страшный поворотъ, который окончательно сбилъ съ толку всхъ и заставилъ близкихъ больной лицъ приняться формально за грабежъ, остановленный только Евдокимомъ Семеновичемъ. Странно могло показаться только то, что Евдокимъ Семеновичъ, взволновавшійся при первомъ удар Евдокіи Яковлевны,— при второмъ остался совершенно спокойнымъ, видимо свыкнувшись съ мыслью, что ‘на все воля Божія’. Впрочемъ, это спокойствіе, можетъ-быть, происходило и вслдствіе того, что теперь онъ доподлинно узналъ или, врне сказать, вспомнилъ о существованіи духовнаго завщанія…
— Вы говорили Петру Петровичу о духовномъ завщаніи,— сухо замтилъ Чемезовъ, встртивъ какъ бы случайно въ одной изъ комнатъ Евдокима Семеновича.— Вы точно уврены, что оно существуетъ?
— Какъ же… три-четыре года тому назадъ сдлано,— сказалъ Евдокимъ Семеновичъ.
— Однако, когда Евдокія Яковлевна захворала впервые, вы не говорили объ этомъ завщаніи,— замтилъ Чемезовъ, пристально всматриваясь въ него.
— Что же мн было мшаться въ чужія… господскія дла,— отвтилъ Евдокимъ Семеновичъ смиренно.— Да, признаться, отчасти и запамятовалъ во время переполоха…
— Но теперь же…— началъ Чемезовъ, продолжая въ упоръ смотрть на него.
Евдокимъ Семеновичъ со вздохомъ перебилъ его:
— Горько стало смотрть, что Евдокія Яковлевна одна умираетъ, а дти Богъ всть о чемъ хлопочутъ… Неприлично со стороны показалось…
Чемезовъ досадливо закусилъ губы.
Евдокимъ Семеновичъ все тмъ же тономъ продолжалъ:
— Тоже со стороны могли заподозрить господъ Богъ вить въ чемъ…
Чемезовъ круто отвернулся отъ него. Теперь и ему, и всмъ остальнымъ членамъ семьи непріятно было вспомнить о недавно еще происходившемъ въ дом переполох…
Вмшательство Чемезова было какъ разъ своевременно: не прошло и двухъ часовъ посл его заявленія о духовномъ завщаніи, какъ къ деревенскому дому Звегинцевыхъ подкатила тройка и изъ экипажа выскочила довольно нарядная, сильно подкрашенная дама съ типичной физіономіей женщины легкаго поведенія. Это была Зинаида Андреевна Звегинцева…
— Не ждали?— развязно-насмшливымъ голосомъ обратилась она къ сестрамъ, появляясь въ гостиной.— Являюсь, какъ снгъ на голову…
— Мы только-что хотли теб писать,— заговорила Аделаида Андреевна, холодно и сухо здороваясь съ прізжей.— Это вдь такъ неожиданно случилось и…
— Скажите! Неожиданно! Чуть ли не пять мсяцевъ мать лежитъ!— возразила съ насмшкой Зинаида Андреевна, перебивая ее.
— Да, но мы, душечка, не знали твоего адреса,— вмшалась сладкимъ голосомъ Марья Андреевна, зажимая ротъ старшей сестры звонкимъ поцлуемъ.— Только сегодня мы узнали, милочка, что ты здсь поблизости, и то случайно узнали…
— Ахъ, что ты мн поешь!— съ той же насмшкой въ голос оборвала ея рчь Зинаида Андреевна.— Мой адресъ всегда извстенъ въ Москв… Мы почти вс тамъ получаемъ ангажементы изъ разныхъ городовъ. Это наша биржа… Что же мама, очень плоха?..
— Да, совсмъ оправляться начала, а сегодня вдругъ опять хуже стало… Надежды, кажется, никакой нтъ…
— Значитъ, я какъ разъ во-время нагрянула.— сказала Зинаида Андреевна.— А Зо вы дали знать? Или тоже адреса не знали?— насмшливо добавила она.
— Ахъ, душечка, мы такъ растерялись. Ты, ангелъ мой, не повришь…— начала Марья Андреевна.
Зинаида Андреевна грубо перебила ее:
— Что ты мн разсказываешь! Просто припрятать, что можно, хотли до моего и ея прізда. Не удалось только, такъ и приходится юлить…
Аделаида Андреевна холоднымъ и спокойнымъ тономъ остановила ее:
— Припрятать? Что и для чего?
Въ комнату вошелъ слуга и грубовато обратился къ Зинаид Андреевн:
— Ямщикъ денегъ ждетъ!
— Денегъ?.. Ахъ, да… Нтъ ли у васъ… У меня нтъ… мелочи… Я отдамъ потомъ…
— Сколько ему нужно, шерочка?— предупредительно спросила Марья Андреевна.— Я отдамъ…
И, узнавъ требуемую ямщикомъ плату, пошла расплачиваться съ возницей. Она была рада оказать всякія услуги сестр, лишь бы умилостивить ее.
Аделаида Андреевна между тмъ уже злорадно продолжала начатый разговоръ:
— Ты же, вроятно, по себ судишь, что вамъ надо что-то припрятывать, что-то утягивать, чтобы имть хоть грошъ… А мы, слава Богу, живемъ не изо дня въ день, не рыщемъ по свту безъ гроша въ карман… Да, наконецъ, я думаю, что своего нечего припрятывать отъ кого бы то ни было… Мама давно распорядилась и сдлала духовное завщаніе.
— А-а! сумли подбиться!— воскликнула Зинаида Андреевна.— Я такъ и знала!
— И вовсе никто не подбивался,— равнодушно возразила Аделаида Андреевна.— Мы даже не знали, когда завщаніе писалось… Два-три года тому назадъ, когда мама была еще здорова… Просто теперь отъ Евдокима Семеновича узнали, что оно уже два-три года тому назадъ составлено.
— А! каторжникъ еще живъ!— воскликнула Зинаида Андреевна и захохотала.— Все еще боится Сибири, которая его ждетъ.
— Совтую теб воздержать свой языкъ!— сухо сказала Аделаида Андреевна.
— Мн съ нимъ не дтей крестить, а въ родств я съ нимъ не состою, какъ другіе,— отвтила Зинаида Андреевна.
— Что ты этимъ хочешь сказать?
— А то сказала, то и хотла сказать!
— Нахалка!
— Ты лучше!
Сестры вдругъ разругались, какъ кухарки. Это бывало всегда, когда он встрчались, и трудно было сказать, кто былъ вульгарне,— безшабашная ли Зинаида Андреевна, или степенная Аделаида Андреевна.
— Что это тамъ?— брезгливо спросилъ въ другой комнат Чемезовъ у Марьи Андреевны, указывая кивкомъ головы на гостиную.
— Зина пріхала,— пояснила та и добавила жалующимся плаксивымъ тономъ:— но обыкновенію, съ первыхъ же словъ напала браниться. Ахъ, это ужасно — имть такую грубую и невоспитанную сестру. Вы не поврите, дорогой Левъ Ивановичъ, до чего я страдаю каждый разъ, встрчая ее… Вы знаете, какъ я боюсь за своего Петрушу… Онъ такой слабый, такой увлекающійся… Эта же женщина вдь на все способна: когда-то она увлекала его, когда онъ былъ еще шестымъ… она можетъ и теперь начать то же… Ей нтъ дла, что онъ мой мужъ… Это чудовище,.а не женщина…
— Она ваша сестра, а каково намъ, совершенно чужимъ ей, терпть въ чужомъ пиру, похмелье, не имя возможности выгнать ее изъ своего дома,— сухо замтилъ Чемезовъ въ отвтъ на ея слезливую жалобу.
— Чмъ же мы-то тутъ виноваты, Левъ Ивановичъ?— обидчиво сказала Марья Андреевна и надула губки.— Вы себя называете чужимъ, однако, когда вопросъ зашелъ о нашемъ наслдств, тогда вы не говорили, что вы чужой…
Лицо Чемезова перекосилось.
— Съ вами трудно спокойно говорить,— проговорилъ онъ, спша уйти.
— Ахъ, и не говорите, пожалуйста,— задорно сказала ему вслдъ Марья Андреевна.
Она постоянно такъ кончала вс разговоры съ Чемезовымъ, котораго она называла ‘противнымъ’ и ‘бездушнымъ’ за его заученныя сдержанность и холодность. Въ настоящее же время онъ былъ виноватъ уже тмъ, что она не могла отвести съ нимъ душу и вполн излить свои опасенія по поводу прізда сестры Зины, которая была способна, по ея мннію, ‘погубить ея Петрушу’. Вербный херувимъ, несмотря на свое глупо-невинное лицо, принадлежа къ числу тхъ людей, которые готовы бгать за каждой женской юбкой. Одной изъ тхъ юбокъ, за которыми онъ бгалъ передъ своею женитьбою, была и Зинаида Андреевна. Чуть не мсяцъ путался онъ съ нею и, можетъ-быть, пропутался бы и доле, если бы хватило денежныхъ средствъ на дальнйшее путаніе съ Зинаидой Андреевной, которую не даромъ прозвали знавшіе ее люди ‘бочкой Данаидъ’. Она способна была пустить по міру любого богача и остаться такою же нищей, какою она была всегда. Одинъ изъ ея товарищей по сцен не даромъ говорилъ:
— Это ее описывали подъ именемъ тощихъ фараоновыхъ коровъ, что съли семь жирныхъ коровъ, а жирне сами не стали!..
— И вы еще не повсились, не запили здсь отъ скуки?— насмшливымъ тономъ допрашивала Зинаида Андреевна Петра Петровича, сидя въ саду и чертя узоры зонтикомъ но песку.
Сндаемая скукой въ ‘Грязищахъ’, ‘Вороньи гнзда’ тожъ, она забавлялась тмъ, что кокетничала напропалую съ Сельцовымъ и на каждомъ шагу то вышучивала его. то дразнила Марью Андреевну.
— Нтъ, вдь мы же не живемъ постоянно въ деревн, это только ныншнее лто… обстоятельства такъ сложились…— началъ онъ защищаться.
— А въ город у васъ веселе? Маша мене наивничаетъ? Левъ Ивановичъ мене индйскимъ нтухемъ смотритъ? Адель мене усердно хлопочетъ о грошахъ и мене толкуетъ о потер пары сношенныхъ носковъ?— неугомонно допрашивала Зинаида Андреевна.— Полноте, полноте, я вдь знаю эту жизнь, какъ свои пять пальцевъ… Сама все это пережила… Ужъ если сама Зоя отъ этой жизни въ какого-то пвчаго влюбилась, такъ ужъ что же тутъ говорить… Нтъ, я сбгу отсюда, не дождавшись даже смерти матери… Эти дв недли за два года мн показались… Правда, я и отвыкла отъ всего этого… Удой молока провряютъ, яйца у куръ пересчитываютъ — и въ этомъ вся жизнь…
— Теперь, конечно, такое время, что не до веселья,— пояснилъ со вздохомъ Петръ Петровичъ, принимая постный видъ.
— А то повеселились бы?— спросила она и засмялась вызывающимъ смхомъ.— Помните, какъ тогда?.. Да, впрочемъ, теперь вамъ и не позволили бы! Какъ можно: женатый человкъ!.. А помните, хорошо было! Пикники, кутежъ, цыгане… Вы все тогда спустили, все до копейки!..
Онъ боязливо глянулъ куда-то въ сторону, не идетъ ли жена, и въ то же время его лицо озарялось плотоядной улыбкой. Зинаида Андреевна подмтила этотъ взглядъ, брошенный въ сторону, поняла его причину и засмялась еще сильне неудержимымъ смхомъ. Ее забавлялъ этотъ страхъ молодого офицерика передъ женою.
— Не бойтесь, Маша не придетъ!— замтила она.— Я опять умышленно перемнила мсто, чтобы она не нашла васъ… Надо же защищать своего друга…
— Почему вы думаете, что я ея боюсь? Я вовсе ея не боюсь!— сказалъ онъ, храбрясь.
Она, не обращая вниманія на его слова, продолжала разсказывать сквозь смхъ:
— Не даромъ же она опасается за васъ. Вчера меня умоляла: ‘Шерочка, не отбивай его у меня… Душечка, ради всего святого не отбивай!.. Онъ у меня, милочка, такой увлекающійся. Ты шутишь съ нимъ, а онъ въ тебя и влюбиться готовъ…’ Она не пеленаетъ васъ на ночь? Нтъ? Не можетъ быть!
Онъ пожалъ плечами, не зная, что ей отвчать на ея безцеремонныя шутки, и смотрлъ еще глупе обыкновеннаго.
— И все попрежнему здсь и вамъ, и Льву Ивановичу нужно каждый грошъ вымаливать у женъ, у мамы, подробно объясняя, на что и для чего онъ нуженъ, выслушивая упреки за то, что недавно еще вамъ были даны деньги?.. Все по-старому нужно ждать высочайшаго разршенія Евдокима, есть ли свободныя деньги, можно ли безъ ущерба для хозяйства сдлать выдачу?— продолжала она вышучивать его.— Вы какъ это длаете: сперва дня три, поджавши хвосты, ходите, какъ коты около молока, ласкаетесь съ особенною нжностью къ своимъ повелительницамъ, не отставая отъ ихъ юбокъ, потомъ, когда он въ дух, ршаетесь дрожащимъ голосомъ заявить: ‘мн нужно пять рублей…’
— Что вы выдумываете!— проговорилъ недовольнымъ тономъ Петръ Петровичъ, теряя терпніе.— Нельзя же такъ шутить! Есть всему предлъ!..
Онъ капризно надулъ свои пухлыя красныя губы.
— Да вы не обижайтесь, прелестный мальчикъ! Вдь я же сама пережила здшніе порядки и бжала отъ нихъ,— пояснила Зинаида Андреевна и въ комическомъ вид стала разсказывать:— мн, сестр Зо и покойному брату Аркаш также приходилось утягивать каждую тряпку, каждый грошъ выпрашивать. Клянчимъ-клянчимъ, ноемъ-ноемъ, бывало,— наконецъ смилостивится maman и говорить: ‘Надо Евдокима Семеновича спросить, есть ли свободныя деньги…’ А что теперь онъ: не командуетъ здсь, какъ прежде?..
— Какое же онъ право иметъ командовать… Простой управляющій!.. Управляетъ покуда по-старому имніями, вотъ и все,— небрежно отвтилъ Сельцовъ.— Умретъ мамаша, тогда разсчитаемъ его.
— А, можетъ-быть, Маша и Адель не захотятъ отпустить такого преданнаго имъ человка? Вы разсчитать захотите, а он не согласятся. Нуженъ же и имъ тлохранитель!— поддразнивала она Петра Петровича, зная, что онъ старается избгать разговора о Чебуков, боясь даже и мысли о томъ, что его жена — мужичья дочь, да притомъ еще незаконная.— Кстати, о Чебуков вспомнила… Что это дитя любви изъ себя представляетъ?
Сельцовъ вопросительно взглянулъ на нее, недоумвая, о комъ она говоритъ. О Чебуков? Но разв онъ — дитя любви?
— О комъ вы говорите?— спросилъ Петръ Петровичъ.
— Ну, понятно, я не о самомъ Чебуков говорю, а о Леонид,— пояснила она, видя его недоумніе.— Что онъ изъ себя представляетъ? Я видла его въ эти дни за обдомъ: самъ дохленькій, молчитъ, сидитъ, опустивъ глаза… Что онъ. у васъ совсмъ идіотъ, что ли?
— Странный онъ,— сказалъ Петръ Петровичъ въ нкоторомъ раздумьи и началъ путаться:— но нельзя сказать, чтобы онъ былъ глупъ… онъ даже… нтъ, онъ положительно не глупъ. Учится, читаетъ… Правда, людей онъ не любитъ… то-есть… не то что не любитъ… а знаете… какъ вамъ сказать…
Она перебила его громкимъ смхомъ:
— Нтъ, нтъ, вы ужъ лучше но описывайте его, у васъ ничего изъ этого не выйдетъ…
— Я, правда, не наблюдалъ за нимъ,— сконфуженно началъ оправдываться Сельцовъ.
— Потому что онъ мальчикъ, а не двочка?— спросила она.
— Можетъ-быть,— согласился онъ.
— За двочкой наблюдали бы?— допрашивала Зинаида Андреевна.— Особенно за смазливою? Да? Во вс щелки подсматривали бы?
Они оба стали смяться, глупо, сально, животнымъ смхомъ, (напавъ опять на излюбленную тему. Ихъ разговоры всегда кончались этимъ, безъ сальностей имъ было скучно. Они сальничали взапуски, наперебой, точно состязаясь въ этомъ спорт на призъ. Его херувимское личико точно лакомъ покрывалось и блестло въ т минуты, когда онъ могъ вести вольные разговоры, сальничать, а она въ такія минуты длалась совсмъ беззастнчивой и циничною, такъ что ее можно было принять за пьяную. Онъ въ армейскомъ полку, она на провинціальной сцен дошли до виртуозности но части распущенности…
— Леня, Леня, не видалъ ли ты Петрушу? Гд Петруша?— раздавались между тмъ возгласы въ дом.— Вотъ уже часъ, какъ я ищу его. Вс углы обгала…
Это волновалась и суетилась Марья Андреевна, налетвшая неожиданно на худощаваго, голубоглазаго юношу, проходившаго съ поникшей головой и засунутой за жилетъ рукой по залу.
— Я не знаю,— отвтилъ онъ тихо, отрицательно качнувъ головой.— Онъ мн не попадался.
— Господи, опять гд-нибудь забился съ Зиной!— воскликнула она.— Всякій день разные углы выбираютъ!.. Погубить, погубитъ она его, ужъ это я чувствую… Не могла отбить тогда — отобьетъ теперь… Это чудовище, а не женщина!
Она побжала дальше искать мужа и ненавистную сестру. Леонидъ, не обращая на нее вниманія, пошелъ дальше по направленію къ послдней комнат въ дом. Онъ осторожно подошелъ къ ней, чуть слышно отворилъ дверь и на минуту остановился на порог, несмло всматриваясь въ фигуру лежавшей на постели женщины, точно опасаясь найти ее уже мертвой. Она, повидимому, сладко спала. Онъ осторожно на цыпочкахъ приблизился къ ней и слъ на кресло. Это былъ обычный его постъ, на которомъ онъ проводилъ цлые часы въ послдніе мсяцы. Изъ всхъ живущихъ въ дом онъ одинъ оставался здсь, но-долгу слдя за больной, услуживая ей, передумывая тяжелыя думы…
Ему было о чемъ подумать…
Онъ просидлъ неподвижно съ полчаса, какъ вдругъ большія закашляла, какъ-то особенно тревожно заметалась, полуоткрывъ одинъ глазъ и видимо ничего не сознавая, потомъ, открывъ ротъ, она начала тяжело дышать, точно съ усиліемъ стараясь побольше глотнуть недостававшаго ей воздуха, наконецъ, она сдлала еще два-три усилія пошевельнуться, закрыла опять полуоткрывшійся глазъ и стала постепенно затихать. Минуты шли за минутами, а она уже не длала ни малйшаго движенія, постепенно застывая… Это была смерть, первая смерть, которую видлъ юноша. Его поразило, что это было такъ просто, такъ спокойно, посл долгихъ страданій жизни, посл страшныхъ мукъ болзни — незамтный переходъ къ полному успокоенію…
Юноша поднялся съ мста, поцловалъ въ похолодвшій лобъ покойницу, приложился къ ея безжизненной рук и тихо, осторожной походкой, какъ бы боясь еще разбудить спящую, вышелъ изъ комнаты.
— Тетя умерла!— объявилъ онъ на ходу встртившейся ему Аделаид Андреевн и пошелъ дале.
— Какъ умерла? Когда?— торопливо спросила Аделаида Андреевна.— Кто же при ней былъ?
— Кому же было быть? Я заходилъ посмотрть,— отвтилъ онъ, не останавливаясь ни на минуту и направляясь въ свою комнату.
Онъ хорошо зналъ, какъ холодно и равнодушно относились вс въ дом къ больной. Ему не хотлось быть свидтелемъ фарисейскихъ слезъ…
Въ дом началась суета, бготня, шумъ. Въ душ вс радовались желанной развязк.
Въ Севастопол во время осады мсяцъ службы считался за годъ, а время севастопольской кампаніи можно считать чуть не за вкъ по отношенію къ тому, чмъ была жизнь русскаго общества до этой кампаніи и чмъ была эта жизнь посл кампаніи. Бываютъ и въ отдльной человческой жизни, какъ и въ жизни цлыхъ обществъ, дни, недли, мсяцы, когда человкъ вдругъ словно вырастаетъ, мужаетъ, умнетъ, какъ будто надъ нимъ пронеслись не дни, не недли, не мсяцы, а долгіе-долгіе годы. Это такъ-называемые переломы въ жизни. Это то же, что кризисы въ тяжелыхъ болзняхъ.
Такой переломъ, такой кризисъ пережилъ Леонидъ Александровичъ во время болзни Евдокіи Яковлевны. До многаго онъ додумался во время этой болзни, ко многому присмотрлся, многое понялъ изъ того, на чемъ никогда не останавливались ни взглядъ, ни мысль въ скучной однообразной и однотонной проз будничной жизни. Началъ онъ особенно сильно задумываться обо всемъ окружающемъ съ той минуты, когда Аделаида Андреевна неожиданно спросила у него:
— Ты не знаешь, гд у мамы ключи отъ ящика, лежащаго въ комод?
— Право, не знаю,— отвтилъ онъ разсянно:— кажется, тетя носила какой-то ключикъ на ше съ крестомъ и ладанкой.
Это было во время суеты и хлопотъ посл перваго паралича, сдлавшагося съ Евдокіей Яковлевной и сильно опечалившаго мальчугана. Онъ горячо любилъ свою тетку, которая только съ нимъ и была неизмнно ласкова и добра.
— А теб на что онъ?— спросилъ онъ двоюродную сестру, какъ онъ всегда до сихъ поръ называлъ Аделаиду Андреевну и ея сестеръ.
— Какъ на что? У мамы тамъ лежатъ деньги… Сохрани Богъ, умретъ, такъ все растащуть,— озабоченно пояснила Аделаида Андреевна.
— Ну, стоитъ ли объ этомъ думать теперь, когда тет такъ худо,— простодушно замтилъ онъ.— Мы же не нищіе, чтобы дрожать за каждый грошъ…
— Мы! мы! Кто это ‘мы’?— неожиданно загорячилась вчно спокойная Аделаида Андреевна.— Ужъ не думаешь ли ты, что и ты наслдникъ?
— Я ничего не думаю ни о какомъ наслдств,— сказалъ онъ просто, немного смущенный ея непривычною рзкостью.
— И отлично длаешь, потому что у тебя никакихъ правъ на это нтъ,— пояснила она холодно, уже овладвая собою.
Затмъ этотъ разговоръ оборвался, но начались толки сестеръ о томъ, что он не знаютъ, сколько имъ останется денегъ, что, можетъ-быть, он останутся чуть не нищими. Мать вдь никогда не посвящала ихъ въ свои дла и всмъ распоряжалась сама съ помощью Евдокима Семеновича. Она усчитывала каждый грошъ. Можетъ-быть, она и точно не такъ богата, какъ вс думали. Раздлится все имніе и, можетъ-быть, гроши достанутся. Началось даже скаредничанье, начались жалобы на то, что у нихъ много выходить денегъ. Еще бы! столько лишнихъ ртовъ. Юнош стало казаться, что въ числ лишнихъ ртовъ считаютъ и его. Всякія странницы и богомолки, конечно, мене стоили, чмъ онъ. За него и въ гимназію платятъ, ему учителя музыки нанимаютъ, его и одваютъ щегольски. Да, это именно его считаютъ лишнимъ ртомъ. Не даромъ же кузина Адель попрекнула его: ‘Не думаешь ли ты, что и ты наслдникъ’. Раза два Аделаида Андреевна, заставъ Леонида у постели больной, недовольнымъ тономъ замтила ему:
— Чмъ бы здсь торчать безъ дла, приготовлялъ бы уроки! Если не выдержишь экзамена, то придется, можетъ-быть, неучемъ остаться. У насъ вдь нтъ капиталовъ особыхъ, чтобы на тебя тратиться.
Неужели же, въ самомъ дл, ему даже курса не дадутъ окончить, если тетка умретъ? Куда же онъ тогда пойдетъ, что станетъ длать? А музыка? Онъ такъ любитъ музыку. Его учитель пророчитъ ему блестящую музыкальную будущность…
Какъ-то разъ Леонидъ случайно услышалъ разговоръ сестеръ:
— Ужъ не ждетъ ли онъ, чтобы мама пришла въ себя и надлила его деньгами?— желчно говорила Аделаида Андреевна.— Я теперь всякихъ мерзостей жду. Въ такихъ случаяхъ вс готовы грабить. Вс, точно вороны, чуютъ падаль…
— Милочка, вдь у него и такъ есть свои деньги,— замтила Марья Андреевна, слащаво заступаясь за Леонида.— Чего же ему нужно еще?
— Ну, какія-то три тысячи, что ли! Хочется, конечно, побольше,— сказала Аделаида Андреевна.— Подкидышъ! Постоянно поддлывался къ мам!
Леонидъ Александровичъ впервые услышалъ, что онъ ‘подкидышъ’.
Значитъ, Евдокія Яковлевна ему вовсе не тетка, Адель и Мари не кузины.
Такъ вотъ почему онъ скитался въ дтств такъ долго изъ дома въ домъ, съ квартиры на квартиру, пансіонеромъ какихъ-то чужихъ женщинъ, которыя держатъ у себя разныхъ сиротъ и незаконнорожденныхъ дтей, кормясь на счетъ этихъ дтей. Именно у этихъ-то женщинъ онъ и захирлъ съ самаго ранняго дтства, такъ захирлъ, что потомъ въ хол и въ нг едва могли поправить его здоровье. Только на восьмомъ году привезли его въ домъ женщины, которую называли его теткою и которая иногда навшала его. Домъ былъ богатый, обширный, весь утопавшій въ зелени сада, настоящій провинціальный барскій домъ, но здсь вс ходили почему-то въ черномъ, въ траур, и онъ узналъ потомъ, что женщина, которую называли его теткою, очень недавно овдовла. Привезъ его сюда Евдокимъ Семеновичъ. Это была единственная личность, которую, кром тетки, онъ зналъ съ колыбели. Каждый пріздъ Евдокима Семеновича къ нему, гд бы онъ ни жилъ на хлбахъ, былъ для него великимъ праздникомъ. Евдокимъ Семеновичъ ласкалъ его, привозилъ ему гостинца, бранился изъ-за него съ содержательницами пансіонеровъ, длалъ ему обновки. Такими же праздниками были для него прізды тетки, но она здила гораздо рже, чмъ Евдокимъ Семеновичъ, и почти постоянно плакала, лаская его. Начнетъ его цловать и плачетъ, называя его ‘своимъ сиротинкою’. Онъ не зналъ, о чемъ она плачетъ, но ему было очень-очень жаль ее. Когда его привезли къ ней въ домъ, сначала зимою въ городъ, потомъ въ имніе на лто, онъ сталъ вполн счастливымъ. Его не морили голодомъ, не держали въ душной комнат, наполненной другими ребятишками, не ставили въ уголъ, не наказывали, не кричали на него. Здсь не было и взрослыхъ пансіонеровъ, которые драли бы его за вихоръ и отнимали бы у него ду. Онъ попалъ въ рай и, конечно, не спрашивалъ, почему прежде его не держали въ этомъ раю. Его любила не только тетка, довольно суровая съ своими собственными дочерьми, окруженная монахинями и странницами, полюбили даже эти дочери хозяйки дома, его кузины, обращавшіяся нердко къ нему съ просьбами о томъ, чтобы онъ сказалъ ихъ матери, что он ‘плачутъ’, нуждаясь въ томъ или другомъ. Он хорошо знали, что лучшаго ходатая и заступника за нихъ передъ ихъ матерью не могло быть, что не только она, но самъ Евдокимъ Семеновичъ легко поддавались на просьбы мальчугана. Леонидъ же всегда готовъ былъ исполнить желаніе кузинъ и ходатайствовалъ за нихъ, зная, какъ будутъ рады Адель и Маня, если онъ принесетъ имъ добрую всть. Тетка въ этихъ случаяхъ говорила ему со вздохомъ:
— Все-то ты за другихъ просишь. Кто-то только о теб заботиться станетъ…
И онъ слышалъ не разъ, какъ она особенно мягко, точно не своимъ — въ обыкновенныхъ случаяхъ сухимъ и желчнымъ — голосомъ говорила Евдокиму Семеновичу:
— Ангельская душа… въ кого, Богъ-всть.
Ангельская душа! Дйствительно, онъ былъ ласковъ и добръ. Не потому ли, что онъ былъ глубоко несчастливъ въ первые годы своей жизни? Если бы дти были по натур злопамятны, если бы именно имъ не была дана счастливая способность забывать быстро вс удары судьбы, вс невзгоды, то изъ него вышелъ бы, вроятно, странно озлобленный человкъ, изъ него же вышелъ человкъ, знавшій по опыту, что значатъ лишенія, что значатъ тычки и пинки, и въ то же время знавшій цну каждой ласки, каждаго выраженія вниманія, всего, что краситъ жизнь, что привязываетъ къ ней.
‘Подкидышъ! подкидышъ!.. Нтъ ни отца, ни матери, ни родныхъ!..’ Эта мысль клиномъ засла въ его голов посл того, какъ онъ услышалъ слова Аделаиды Андреевны о томъ, что онъ подкидышъ, что онъ поддлывался къ ея матери. Не безъ горечи вспоминалъ онъ, какъ онъ ходатайствовалъ въ дтств за Адель и Маню, какъ говорила ему тетка: ‘За всхъ-то ты просишь. Кто-то только о теб самомъ похлопочетъ’.
‘О, только не Адель!’ — проносилось въ его голов…
Но почему же его такъ любила тетка, почему его любилъ Евдокимъ Семеновичъ, почему они, суровые и непривтливые съ другими, прояснялись при немъ, точно отъ него падалъ на нихъ лучъ солнца, почему при жизни тетки не называли его подкидышемъ, и это прозвище вырвалось съ языка у Адели только во время безнадежной болзни той, которую онъ считалъ за тетку? Почему тетка до восьми лтъ не брала его къ себ и взяла въ свой домъ только посл смерти своего мужа? Не былъ ли ея мужъ главною помхою для принятія его въ ея дом? Не была ли она его матерью и только скрывала это почему-то, скрывала, пока не умеръ ея мужъ? Но, въ такомъ случа, кто же былъ его отецъ? Не Евдокимъ ли Семеновичъ? Вдь онъ одинъ изъ всхъ мужчинъ здилъ къ нему въ т дома, гд онъ жилъ въ дтств пансіонеромъ. Онъ одинъ изъ постороннихъ мужчинъ былъ всегда ласковъ съ нимъ!
Гд ршеніе этихъ вопросовъ? У кого спросить о томъ, что глубоко взволновало молодую душу?
На первой же панихид Леонидъ, стоя у стны около Евдокима Семеновича, пристально вглядывался въ лицо, покойницы. Чмъ дольше онъ глядлъ на нее, чмъ живе представлялись ему ея прошлыя отношенія къ нему, тмъ ясне чутьемъ угадывалъ онъ, что она была ему не тетка. Глубоко взволнованный, весь охваченный страстнымъ желаніемъ узнать истину, онъ шопотомъ обратился къ Евдокиму Семеновичу съ вопросомъ:
— Вдь она была моя мать? Да?
Евдокимъ Семеновичъ вздрогнулъ отъ неожиданности. Казалось, даже теперь онъ боялся, что кто-нибудь подслушаетъ ихъ.
— Посл, посл, Ленечка!— могъ только прошептать онъ юнош.
Панихида кончилась. Вс загасили свчи и поспшили разойтись. У стола, на которомъ лежала покойница, остались только Леонидъ и Евдокимъ Семеновичъ.
— Ну да, она твоя мать,— тихо сказалъ старикъ.— Это что-жъ теперь таить. Скрыть только ей надо было тогда, при жизни мужа, что ты ея сынъ. Что длать, въ жизни всяко бываетъ, Ленечка. Не убоялась бы ничего тогда — и былъ бы ты законнымъ сыномъ. Все имніе къ теб перешло бы. Ну, да что съ возу упало — пиши пропало. Только мамаша поправила отчасти свою ошибку: завщаніе оставила, по міру ты не пойдешь, Богъ дастъ. Только бы все обошлось благополучно, голубчикъ.
Все это разсказалъ Леониду Евдокимъ Семеновичъ опасливо, шопотомъ, точно боясь, что кто-нибудь услышитъ ихъ. Леонидъ молчалъ и жадно вглядывался въ лицо покойницы, точно въ немъ было что-то новое для него: это не тетка, а мать — мать, которая ни разу не смла назвать его своимъ сыномъ, которой онъ ни разу не сказалъ: ‘мама’. Ему вспомнилось, какъ она когда-то. горько плача, говорила ему: ‘ахъ, ты мой сиротинушка!’ Изъ его глазъ полились горькія слезы на руки покойницы.
— Пойдемъ, Ленечка, пойдемъ!— сказалъ Евдокимъ Семеновичъ, дотрогиваясь до его плеча.
Леонидъ очнулся.
— А кто же былъ мой отецъ?— спросилъ онъ, обращаясь къ Евдокиму Семеновичу.
— Посл, посл, Ленечка, все ты узнаешь,— отвтилъ опять съ прежнею опасливостью Евдокимъ Семеновичъ.— Нельзя теперь говорить. Вотъ, Богъ дастъ, все устроится, уляжется, завщаніе войдетъ въ силу… И времени-то не много осталось ждать. Все узнается тогда… Теперь-то лишняго говорить не надо…
Онъ говорилъ и ласково гладилъ взволнованнаго, еще отиравшаго слезы юношу по голов, а у того сильно билось сердце и какой-то тайный голосъ подсказывалъ:
‘Ото и есть твой отецъ!’
Въ дом покойной Звегинцевой всхъ занималъ вопросъ о содержаніи духовнаго завщанія. Въ ожиданіи вскрытія этого завщанія Чемезовъ и Чебуковъ не теряли времени и, какъ настоящіе дльцы, работали надъ приведеніемъ въ ясность всхъ длъ, которыя велъ еще при покойной барын Евдокимъ Семеновичъ…
Время подходило къ осени, и семья собиралась въ городъ.
Въ деревн жилось всегда тихо и скучно, а теперь и подавно. Особенно сильно скучала Зинаида Андреевна, давно привыкшая къ шуму театровъ, ресторановъ, загородныхъ гуляній.
— Боже мой, неужели же нужно ждать до зимы вскрытія духовнаго завщанія?— жаловалась она посл смерти матери, такъ какъ ей уже давно до тошноты надоло жить бъ родномъ дом.
Ее уже не тшили даже бесды съ Петромъ Петровичемъ и насмшки надъ Марьей Андреевной.
— И я не понимаю, что могла маменька написать въ духовной, насъ всего четверо, значить, очень просто было раздлить все на четверыхъ безъ всякаго духовнаго завщанія,— ныла пріхавшая къ самымъ похоронамъ матери Зоя Андреевна.
— Четверо! четверо!— передразнила ее съ ироніей Зинаида Андреевна.— Можетъ-быть, и шестеро найдется, Евдокимъ Семеновичъ да Леонидъ, можетъ-быть, пристегнуты. Тоже ни для кого не тайна, какую роль игралъ при maman этотъ старый угодникъ женщинъ и кто былъ этотъ подкидышъ.
— Зина, ради Бога, не говори такъ про маменьку,— молящимъ голосомъ воскликнула Зоя Андреевна.— Мы дти и не должны судить мать.
— Дти! дти!.. У самихъ у насъ могъ бы быть десятокъ дтей,— съ насмшкой сказала Зинаида Андреевна.— Нашла тоже несмысленочковъ!
— Ахъ, Зина, какія вещи ты говоришь!— застнчиво произнесла Зоя Андреевна.
— А ты со своимъ пвчимъ о какихъ вещахъ говорила?— съ насмшкой въ голос спросила Зинаида Андреевна.
— Теб грхъ, теб грхъ попрекать меня старымъ!— захныкала Зоя Андреевна.— Я, можетъ-быть, кровавыми глазами отмолила этотъ проступокъ, а ты попрекаешь…
Эта уже довольно перезрлая двушка, съ покрытымъ прыщиками лицомъ, съ вчно слезящимися глазами, съ плаксивымъ голосомъ, была яркимъ контрастомъ съ Зинаидой Андреевной, которая, будучи на годъ старше сестры, казалась на десять лтъ моложе ея и, особенно со сцены, еще завлекала провинціальную публику, и армейскихъ офицеровъ, и кутящихъ купчиковъ своею красотою, своею бойкостью и своею неразборчивостью по части сердечныхъ сближеній. Зоя Андреевна, не красивая, не смлая, напротивъ того, сдлала въ своей жизни только одинъ проступокъ и, выгнанная за него изъ дому матерью, вчно ныла и плакала о невозвратномъ.
— Да, наконецъ, мн неудобно киснуть здсь, когда скоро начнется зимній сезонъ,— заявила Зинаида Андреевна, пропуская мимо ушей нытье Зои Андреевны.— Я и такъ чуть не половину лта потеряла…
