Глухая рознь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897

Время на прочтение: 55 минут(ы)

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ.

Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.

ГЛУХАЯ РОЗНЬ.

ПОВСТЬ.

I.

Пасторъ Флинтъ, по обыкновенію, серьезный, сдержанный и методичный, первый поднялся съ мста и тмъ самымъ подалъ знакъ остальнымъ присутствовавшимъ на семейномъ музыкальномъ вечер у господъ Семпель, что пора дать отдыхъ и хозяевамъ. Началось двиганье стульевъ, зашуршали дамскія юбки. Было всего одиннадцать часовъ. Но пасторъ Флинтъ зналъ, что въ семь Семпель въ этотъ насъ въ обыкновенные дни вс уже расходятся по своимъ комнатамъ и въ дом водворяется тишина. Эта тишина была необходима, такъ какъ самъ коммерціи совтникъ Оттонъ Августовичъ Семпель съ одиннадцати часовъ принимается за работу и проводитъ за нею ночь до трехъ, до четырехъ часовъ.
— Главное, берегите свое здоровье!— наставительно проговорилъ пасторъ Флинтъ, почтительно пожимая руку уважаемаго хозяина.
Семпель, маленькій, кругленькій человкъ съ рденькини блесоватыми волосами на голов и такими же баками въ вид растрепанныхъ жиденькихъ мочалочекъ, только вздохнулъ.
— Журить, журитъ, господинъ пасторъ, нужно Отто: работаетъ сверхъ силъ!— замтила, тоже прощаясь съ пасторомъ Флинтомъ, сдоволосая жена Семпеля, грузно опираясь на свои костыли и съ выраженіемъ обожанія взглянувъ на мужа добрыми, старушечьими, слегка слезящимися глазами.
У нея, такого же крошечнаго и толстенькаго созданія, какъ ея мужъ, давно была отнята одна нога, а другая плохо служила ей, и потому она ходила на костыляхъ.
— Да, да, Грета, я и берегу себя, берегу для васъ!— мягко и ласково сказалъ мужъ, привтливо кивая головой и грустно улыбаясь въ ея сторону.
Къ нему и къ хозяйк въ это время подходили уже другіе гости, изысканно и чопорно благодаря хозяевъ за доставленное имъ удовольствіе и откланиваясь.
— Вашъ Янъ Оттоновичъ играетъ очаровательно, и сколько души!— слышались со всхъ сторонъ комплименты, и любезные хозяева конфузливо благодарили и въ то же время сіяли отъ счастья, отъ гордости за своего сына.
Онъ же, виновникъ этихъ похвалъ, тоже маленькій блобрысенькій человчекъ не то лтъ двадцати-пяти, не то лтъ шестнадцати, съ блдно-желтымъ, покрытымъ, какъ у старика, мелкими морщинками лбомъ, но еще безъ признаковъ растительности на зарумянившемся теперь отъ возбужденія лиц, влюбленными глазами слдилъ за высокой и стройной брюнеткой, стоявшей около пожилой, но, видимо, молодящейся дамы съ обрюзгшимъ и помятымъ лицомъ, разсыпавшейся передъ хозяевами въ приторныхъ и преувеличенныхъ похвалахъ таланту ихъ сына.
— Главное, главное, эта душа въ игр! Клавиши просто говорятъ у него подъ руками!
— О, Марья Алексевна, вы такъ снисходительны!— конфузливо благодарили хозяева.
Молодой піанистъ, кажется, готовъ былъ крикнуть красавиц-брюнегк: ‘да что же вы-то ничего не прибавите къ похваламъ своей матери!’ Но она упорно молчала, и только глаза ея выразительно торопили мать скоре покончить и всякія похвалы, и прощанье…
— Какая одуряющая скука — эти чопорные музыкальные вечера у Семпель!— воскликнула юная брюнетка, едва она съ матерью очутилась на улиц.— И они еще могутъ говорить, что у нихъ ist so gemtlich!
Не слушая ея и съ волочащимся по грязи подоломъ переходя площадь, такъ какъ у подъзда не было извозчиковъ, мать холодно и сухо замтила:
— Самое худшее — это то, что и съ веселыхъ, и со скучныхъ вечеровъ мы должны таскаться на наемныхъ извозчикахъ на Петербургскую сторону, какъ кухарки.
Дочь понимала, что это упрекъ не ея адресу, такъ какъ ‘вызды’ длались хотя и противъ ея воли, но исключительно для нея, иначе говоря, для выдачи ея замужъ.
Ничего не отвчая на слова матери, она не безъ ироніи опросила:
— Говорятъ, Оттонъ Августовичъ — сынъ крестьяниначухонца, подкинутый кому-то еще ребенкомъ?
Мать, въ свою очередь, поняла, что въ словахъ дочери ей посылается укоръ за то, что она, чванившаяся своимъ дворянскимъ происхожденіемъ и генеральскимъ званіемъ, видимо, желаетъ породниться съ внукомъ какого-то мужикачухонца. Она сухо отвтила:
— Не знаю, кто былъ отецъ Семпеля… Оттонъ же Августовичъ — дйствительный статскій совтникъ, а ихъ Янъ кончилъ курсъ гд-то съ чиномъ… Въ какомъ чин они тамъ кончаютъ?
— Да, да, кончилъ,— подтвердила дочь и нервно засмялась.— Какъ жаль, что у него отъ занятій такъ пордли волосы… Впрочемъ, онъ занимался удивительно усидчиво! другіе кончали курсъ къ восемнадцати годамъ, а онъ учился вплоть до двадцати трехъ лтъ…
Мать перебила ее раздражительнымъ восклицаніемъ, переходя площадь:
— Ахъ, Боже мой, мы опять попали въ какое-то болото! Недостаетъ только того, чтобы я слегла и умерла отъ простуды. Когда-нибудь это и случится… съ музыкальнаго вечера на кладбище!
Садясь, наконецъ, на дрожки, уже на другомъ конц площади, и мать, и дочь одновременно обратили вниманіе на окна бель-этажа, гд находилась квартира семейства Семпель, и замтили, что тамъ гасились свчи и лампы. Он еще не успли отъхать, какъ огни погасли во всхъ окнахъ, кром двухъ оконъ кабинета Оттона Августовича.

II.

— Нашъ мальчикъ сегодня такъ счастливъ: его столько хватили!— проговорилъ Оттонъ Августовичъ жен, простившись съ порозоввшимъ отъ счастія сыномъ и готовясь перейти въ свой кабинетъ.— Марія Алексевна сказала правду, что въ его игр много души, если не таланта.
— ‘Прекрасной’ души, Отто!— подчеркнула Маргарита Ивановна.— И просто становится обиднымъ, что не вс люди способны это понять…
— Ты объ Ольг Владиміровн?— спросилъ Семпель вскользь.
— Ну, да!.. Хоть бы одно привтливое слово, хоть бы одна улыбка!.. Мальчикъ такъ жаждетъ этого.
— Ты предубждена противъ нея! Она двушка, достойная всякаго уваженія!
— Кто не цнить моего сына, тотъ не можетъ быть моимъ другомъ!
— Она еще такъ мало его знаетъ, Грета! А поступать легкомысленно не въ ея правилахъ.
— Да разв его надо хорошо знать, чтобы узнать его прекрасную душу?— воскликнула старушка.— Его душа на ладони и прозрачна, какъ хрусталь.
Мужъ и жена поцловались на прощаньи. Она тяжело заковыляла въ свою спальню, онъ прошелъ заниматься въ свой кабинетъ.
Снявъ съ себя бережно парадный сюртукъ, Семцель облачился въ свой домашній люстриновый жакетъ и прислъ къ большому письменному столу, заваленному дловыми бумагами. За этимъ столомъ онъ проработалъ сорокъ пять лтъ. Сколько бумагъ онъ сначала переписалъ, потомъ составилъ, дале подписалъ тутъ! А сколько безсонныхъ ночей придется провести еще у этого стола? Ему припомнился совтъ пастора Флинта: ‘берегите свое здоровье!’ Должно-быть, это воспоминаніе пришло ему въ голову потому, что, садясь за свой старый рабочій столъ, онъ опять почувствовалъ сегодня удушье. Онъ нсколько минутъ не могъ приняться за работу и долженъ былъ откинуться на спинку кресла, запрокинувъ немного голову. Это положеніе всегда нсколько облегчало его страданіе. Сперва говорили, что у него простая астма, потомъ стали подозрвать грудную жабу. Но серьезно лчиться ему было некогда. Работы было много, а онъ могъ жить только до тхъ поръ, пока работалъ. Въ этомъ онъ былъ глубоко убжденъ. Онъ давно затвердилъ и запечатллъ въ своемъ сердц слова Библіи, лежавшей постоянно на его стол: ‘Im Schweiss deines Angesichts sollst du dein Brod essen, bis dass du wieder zu Erde w rdest, davon du genommen bist!’
— Чухна! чухна!— дразнили его товарищи въ училищ.— Гд твой лайба? Почемъ салака?
И онъ конфузился, роблъ и, вроятно, отъ волненія, плохо отвчалъ учителямъ. Нкоторые изъ нихъ, не имя ни возможности, ни желанія заниматься психологіей ребенка, тоже не то насмшливо, не то дружески корили его:
— Эхъ ты, непонятливый чухонецъ!
Мало-по-малу, онъ привыкъ къ тому, что кличка ‘чухонецъ’ почти такая же позорная, какъ клички ‘жидъ’, ‘татаринъ’ и что онъ дйствительно боле тупъ и несообразителенъ, чмъ его другіе товарищи съ русской смекалкой. съ французской развязностью или съ нмецкой усидчивостью. Его пріемные родители, взявшіе его только потому, что онъ остался круглымъ сиротою, посл того какъ умерла его мать и съ горя повсился его угрюмый, неразговорчивый отецъ-чухонецъ, были формально набожными, разсудочно человколюбивыми и узко честными нмцами. Они сочли своимъ долгомъ взять сироту, сына своего деревенскаго кучера и коровницы, они, будучи бездтными, ршились даже держать его, какъ сына, не въ людской, а въ своихъ комнатахъ, они вмнили себ въ обязанность дать ему серьезное образованіе, чтобы онъ, не имющій ни кола, ни двора, могъ потомъ зарабатывать хлбъ. Но нжной ласки, сердечности въ отношеніи къ нему они не могли ему дать. Когда онъ приносилъ домой дурные баллы, они морщились и соображали:
— Это раса сказывается! Наша Грета моложе его, а какъ легко ей все дается!
Грета была тоже сиротой, ихъ пріемышемъ-племянницей. И Отто слышалъ при этомъ:
— Ты долженъ работать до поту въ лиц, если Богъ не далъ теб быстрой сообразительности и никакихъ талантовъ!
‘Чухонецъ’ — тайкомъ вздыхалъ Отто и упорно корплъ-корплъ надъ работой. Онъ надялся на одно свое чухонское упорство. Онъ зналъ, что это качество у него есть, такъ какъ про него говорили: ‘упрямъ, какъ чухна!’ Это даже послужило лишнимъ предлогомъ для шутокъ. Разъ какъ-то учитель сказалъ:
— Ты, Семпель, упрямъ, какъ истый чухна!
Одинъ изъ маленькихъ зубоскаловъ съ напускнымъ простодушіемъ неожиданно спросилъ у учителя:
— А изъ животныхъ, Николай Петровичъ, кто упряме всхъ?
— Извстно, оселъ,— отвчалъ пойманный врасплохъ учитель и тутъ же разсердился:— Глупые вопросы задаешь… Баллъ вотъ за поведеніе сбавлю!
Но слово было уже сказано и вс начали говорить:
— Онъ упрямъ, какъ Семпель или какъ оселъ!
Только маленькая Грета и не понимала того, что онъ, ея румяный и голубоглазый любимецъ Отто,— чухонецъ. Должно-быть, ради этого онъ и благоговлъ передъ нею. Онъ уже служилъ въ большомъ частномъ банк, когда умерли его пріемные родители.
— Отто, я теперь совсмъ одна на свт.— сказала ему Грега, заливаясь слезами.
— А я-то? Разв я не съ тобой?— отвтилъ онъ, изумляясь, что она забиваетъ о немъ.
— Теперь же намъ нельзя жить вмст. Мы чужіе, Отто,— печально пояснила она.
Онъ опустилъ голову: да, они чужіе, мало того, онъ даже не нмецъ, а чухонецъ, какой-то мужикъ Семпель, тогда какъ она — фрейлейнъ Шварцъ-фонъ-Шиллинггофъ.
— Если бы ты любилъ меня, конечно, конфузливо начала она, теребя платокъ, и остановилась.
— Грета, да я боготворю тебя!— воскликнулъ онъ съ жаромъ.
Она покраснла еще боле, окончательно сконфузилась и не могла продолжать.
— Грета, ты хотла что-то сказать,— робко напомнилъ онъ, видя, что она молчитъ.
— Я хотла сказать… Только ты не думай обо мн дурно,— въ замшательств начала она.— Я хотла сказать, что, конечно, мы могли бы не разставаться, если бы были мужемъ и женою…
Такъ произошло ихъ объясненіе въ любви. Они поженились.

III.

Сорокъ пять лтъ прошло съ той поры, какъ Отто Августовичъ назвалъ Маргариту Ивановну своею женою и слъ работать за этотъ столъ, доставшійся ему вмст съ нею въ наслдство отъ его пріемныхъ родителей, а казалось, что это было вчера. По крайней мр, его упорство въ работ и ихъ взаимная любовь остались такими же, какими были и прежде. Правда, его положеніе въ обществ перемнилось: мелкій конторщикъ дослужился до званія члена правленія банка, былъ коммерціи совтникъ и имлъ чинъ дйствительнаго статскаго совтника, но не измнился взглядъ на него у окружающихъ.
— Семпель усердный работникъ!— говорили про него прежде и то же говорятъ теперь.
Какъ и прежде, такъ и теперь — если ощущается какой-нибудь видный постъ — никто и не думаетъ называть его въ числ кандидатовъ на этотъ постъ. Если бы кто-нибудь сказалъ, что на постъ директора банка прочатъ Семпеля — это сочли бы шуткой дурного тона. Напротивъ того, имя его навертывалось на языкъ всмъ, когда нужно было назначить длопроизводителя какой-нибудь новой комиссіи или послать кого-нибудь на щекотливую и сложную ревизію въ отдаленномъ захолусть.
— Семпель съ этимъ справится!— говорили люди и шутливо прибавляли:— онъ можетъ работать въ сутки двадцать четыре часа и еще нсколько минутъ!
Его упорство извстно было всмъ, его честность стояла выше всякихъ подозрній. Семпель отличался крайнею скромностью, и когда ему приходилось непремнно куда-нибудь являться въ парадной форм, вс удивлялись:
— Однако сколько онъ орденовъ и звздъ за благотворительность нахваталъ!.. Впрочемъ, онъ, кажется, чуть ли ужъ не тайный совтникъ.
А Семпель, по минованіи надобности, спшилъ снять парадный мундиръ и ордена, облачался въ свой рабочій люстриновый жакетъ и садился за свой рабочій столъ…
Такимъ образомъ сложилась его служебная карьера: она шла безъ скачковъ, ровно и неизмнно, вчера, какъ сегодня. Характеръ его семейной жижи тоже не измнился, Семпель всегда чувствовалъ себя счастливйшимъ мужемъ. И тутъ были событія, были перемны, но вс он миновали и исчезали, какъ что-то вншнее, какъ исчезаютъ круги съ зеркальной поверхности воды, образовавшіеся на время отъ брошеннаго въ нее камня
— Его Грета была нсколько разъ матерью, и нсколько разъ мужъ и жена оплакивали преждевременно, ране году, умиравшихъ дтей. Наконецъ, у нихъ родился Янъ и, къ ихъ великой радости, пережилъ роковой годовой возрастъ. Его жизнь дорого стоила Маргарит Ивановн. У нея сперва отнялись ноги, потомъ ей и вовсе пришлось лишиться одной, ноги. Но счастье мужа и жены не поколебалось ни на минуту. Можно было даже сказать, что со времени рожденія Яна они стали еще счастливе, а со времени несчастія съ ногами Маргариты Ивановны привязанность ихъ другъ къ другу стала еще нжне, получила какой-то трогательный оттнокъ.
Мальчикъ былъ весь въ отца.
— Въ немъ я чувствую свое возрожденіе!— говорилъ Отто Семпель и даже не горевалъ о томъ, что Янъ учился такъ же туго, какъ когда-то учился онъ самъ.
Когда это замчали учителя, отецъ говорилъ просто:
— Мн тоже туго давалось ученіе, но и онъ доучится!
И прибавлялъ:
— Я не боюсь за Яна: онъ упорствомъ и настойчивостью, какъ и я, добьется всего.
Когда его предостерегали противъ аристократическаго пансіона, куда онъ хотилъ отдать сына, и говорили о кутежахъ и фанфаронств, онъ только пожималъ плечами:
— Я слишкомъ хорошо знаю Яна и врю въ него, чтобы не бояться ничего.
И онъ не ошибся. Янъ не сбился съ пути. Если что и тревожило въ послднее время Оттона Августовича, такъ это то, что онъ самъ начиналъ прихварывать и боялся умереть прежде, чмъ Янъ добьется самаго главнаго въ жизни — своего семейнаго счастья. Конечно, Янъ суметъ добиться и этого,— фрейлейнъ Ольга оцнитъ его и дастъ ему свое согласіе выйти за него замужъ. Это вполн достойная всякаго уваженія двушка, хорошо воспитанная въ институт, сдержанная по натур, сознательно избгающая всякихъ свтскихъ развлеченій, съ строгими правилами. Оттонъ Августовичъ давно подмтилъ, что его сынъ до безумія влюбленъ въ нее, и упорно неустанно сталъ присматриваться къ ней и изучать ее. Вопросъ былъ важный: Янъ любилъ въ первый разъ и было бы горько, если бы его первая любовь была неудачной. Однако результаты изученія Ольги Владиміровны оказались вполн благопріятными для нея. Правда, она, какъ кажется, не была влюблена въ Яна, но она, какъ умная и разсудительная двушка, конечно, оцнитъ его и тогда полюбитъ, а это главное: такія благородно-гордыя двушки, какъ она, разъ полюбивъ, не измняютъ, остаются врными до гроба.
— Милая Грета сердится,— проговорилъ онъ вслухъ:— что люди не сразу влюбляются въ ея Яна. Она забываетъ, что не вс же могутъ влюбляться такъ, какъ она влюбилась когда-то въ своего чухонца.
Онъ усмхнулся, потомъ, глубоко вздохнувъ, принялся за работу и съ грустью подумалъ:
‘Только бы мн Господь Богъ послалъ еще эту послднюю радость!’

IV.

— Не думаетъ ли, любезный, твой хозяинъ, что мы можемъ сбжать?— пренебрежительно говорила Марья Алексевна Богуцкая, сидя передъ зеркаломъ въ своей спальн и не оборачиваясь къ стоявшему за ея полуобнаженною спиною молодому мужику, въ смущеніи вертвшему въ рукахъ свою фуражку.
— Затмъ сбжать?.. А такъ какъ сегодня семое число, а за квартеру еще не плачено,— медленно а сбивчиво сталъ объяснять еще неопытный дворникъ, глядя въ полъ.
— Ну, что же изъ этого?.. Ну, седьмое… ну, а завтра будетъ восьмое… Приди десятаго числа и тогда получишь деньги,— пояснила Марья Алексевна.
— Такъ-то оно такъ, намъ все равно, мы дворники… Только по контрахту, значитъ, никакъ невозможно позже третьяго числа, а нынеча и то семое,— началъ опять дворникъ, совсмъ не зная, что говорить и что длать со своими руками и фуражкой.
— По контракту! по контракту!— передразнила его Марья Алексевна, пожимая голыми плечами.— Мало ли какихъ глупостей можно написать въ контракт!
Она, еще не успвъ надть платья, сидла въ корсет передъ туалетомъ и слегка пудрилась, почему и не могла выйти въ кухню, а приказала позвать въ спальню дворника, уже третій день сряду добивавшагося увидть ее.
— Что-жъ,— продолжала она насмшливо: — мн такъ было и писать государю въ прошеніи, что у меня контрактъ съ твоимъ хозяиномъ? Да это курамъ на смхъ!.. Государю писать о такихъ мелочахъ!.. Станетъ онъ вмшиваться… Ты пойми, что мн отъ государя должны передать деньги.
— Извстно… Откуда же вамъ…— началъ въ смущеніи недоумвавшій дворникъ.
— Ну, то-то же! Ты такъ и скажи хозяину: генеральша, молъ, отъ государя ожидаетъ денегъ… А по контракту я цлый годъ аккуратно платила.
— Что говорить!— согласился дворникъ.— Не аккуратно бы, такъ, извстно, давно выселили бы.
— Выселили бы! Выселили бы!.. Меня выселили бы? Мужикъ! Я не кто-нибудь, я генеральша! Ты забываешься, неотесъ этакій!— вспылила Богуцкая, обернувшись на стул съ тяжело поднимавшейся отъ волненія грудью къ оторопвшему дворнику.
Онъ продолжалъ смотрть на полъ и вертть фуражку: его смущали и обнаженныя плечи генеральши, и ея засыпанное пудрою лицо, какъ выпачканное мукою лицо мельника.
— Чего намъ забываться,— обиженно проворчалъ онъ.— Оченно мы все помнимъ… а такъ какъ ежели хозяинъ спосылаетъ…
— Ну, и ступай къ нему, и скажи ему, что ея превосходительство ждетъ денегъ отъ государя,— слышишь, отъ. государя!— и раньше десятаго числа не уплатитъ. Государь не можетъ дать раньше. Слышишь?— повышая голосъ, внушала она.
— Оченно хорошо мы слышимъ, не оглохли, слава Богу,— протянулъ все еще обиженный дворникъ:— а только порядки у насъ такіе: не платятъ и выселяй! Тоже иные шаромыжники…
— Уйдешь ты? уйдешь ты?— вскрикнула визгливымъ голосомъ Марья Алексевна, оскорбленная до глубины души.— Хамъ, истинно хамъ!
Дворникъ, видимо, испугался этого визга и, махнувъ безнадежно шапкой, съ неуклюжею осторожностью пошелъ къ двери, стуча ногами.
Едва ушелъ дворникъ, какъ спальня огласилась истерическими рыданіями. Марья Алексевна не имла привычки скрывать свои чувства: и хохотала, и плакала всегда на всю квартиру.
Ольга Владиміровна была въ сосдней комнат и слышала и весь этотъ разговоръ, и послдовавшій за нимъ истерическія рыданія. Она вышивала въ пяльцахъ какую-то подушку и бросила иглу, услыхавъ рыданія матери. Откинувшись на спинку стула, сдвинувъ красиво очерченныя черныя брови и стиснувъ крпко зубы, она мрачно устремила глаза въ пространство. Передъ ея воображеніемъ проходили картины ея жизни. Три года прошло съ того времени, какъ она вышла изъ института и какъ умеръ скоропостижно ея отецъ, генералъ Богуцкій. Съ той поры и началась эта пытка. Отъ прежней жизни въ семь остались только полная непрактичность, генеральское чванство, неоплатные долги и завистливая жажда тянуться за богатыми родственниками. Марья Алексевна Богуцкая находила единственное спасеніе въ истерическихъ припадкахъ, ея семнадцатилтвій сынъ, пажикъ Теодоръ, утшалъ себя только тмъ, что грубилъ матери и сестр да швырялъ въ лицо служанк невычищенныя или прохудившіяся перчатки. Ольга же Владиміровна, серьезно и разносторонне взвшивая и соображая, что будетъ дальше, впадала въ какое-то оцпенніе, и въ эти минуты ея лицо принимало мрачное выраженіе не то героини трагедіи, не то женщины, готовой на преступленіе. А въ передней ежедневно толкались кредиторы, лавочники, дворники, модистки, слышались укоры, брань, ругательства, непечатныя слова: ‘Что намъ до вашего благородства — вы намъ наши денежки подайте’.
— Позоръ! Позоръ!— шептали блднвшія губы Ольги Владиміровны, и она цпенла, тщетно ища исхода.
Идти въ гувернантки, не любя дтей, не чувствуя педагогическихъ способностей, не умя подлаживаться къ людямъ безъ привычки стоять въ роли старшей служанки? Правда, его положеніе избавитъ ее отъ жизни здсь, въ этомъ аду. Но что дастъ этотъ трудъ? Гроши на обувь, на тряпки, и только? А дальше что: скитанья съ мста на мсто, безъ гроша на черный день, безъ права на отдыхъ? И такъ всю жизнь! всю жизнь! Не больше дастъ и трудъ двушки-канцеляристки. Быть въ этомъ положеніи еще хуже, потому что, живя дома, ежедневно будешь видть т же истерики матери и будешь такъ же брезгливо останавливать брата:
— Ты, кажется, скоро начнешь драться съ прислугой!
Изъ-за этого у нихъ идетъ вчная война.
Она перебирала вс профессіи двушекъ, доступныя институтк, не умющей даже переводить съ тхъ языковъ, которые еще не затрепаны такъ, какъ французскій и нмецкій языки, и знающей, въ сущности, очень скверно для роли переводчицы даже родной русскій языкъ. Вс эти профессіи продавщицъ, мелкихъ гувернантокъ, жалкихъ учительницъ, переписчицъ, конторщицъ даютъ не средства къ существованію, а только средства пріодться такъ, чтобы можно было въ приличномъ наряд, пріискивать исподволь кормильца-мужчину, покуда еще уголъ и да даются въ родительскомъ дом. Ея сердце покуда еще не билось любовью, и она уже впередъ презирала и ненавидла этого человка, который купитъ ее законно или незаконно, пользуясь гмъ, что она не можетъ жить, не продавшись кому-нибудь. Но кто этотъ человкъ, готовый ее купить? Ухаживателей было много, но каждый изъ нихъ ухаживалъ опасливо, съ оглядкой, боясь попасться въ ловушку — нажить скандалъ незаконной связью съ двушкой изъ общества, или дойти до несчастія законнаго брака съ красивой безприданницей. Содержаніе красивыхъ женщинъ стоитъ особенно дорого. Мужчины не забываютъ этого. Правда, ей стоило сказать только слово, и одинъ изъ нихъ былъ бы у ея ногъ, но этотъ одинъ… Она стискивала свои блые, ровные зубы, представляя себ, что этотъ блобрысый, безцвтный и скучный чухонецъ, внукъ какого-то мужика, идущій по стопамъ отца изъ частной банковской служб, будетъ имть право неотлучно быть около нея и требовать отъ нея любви.
Въ сосдней комнат все еще продолжалась историка.
‘А это легче?— мелькнуло въ ея голов:— и разв это не продолжается ежедневно? Разв завтра кредиторы не будутъ такъ же безцеремонно ругать насъ и разв мама завтра не будетъ такъ же унизительно и пошло лгать, что она ждетъ денегъ отъ министра, изъ комиссіи прошеній, отъ государя?’
Эти мысли все чаще и чаще приходили ей въ голову за послднее время. Сегодня он были особенно назойливы. Она, наконецъ, встала и ршительно направилась въ спальню матери:
— Ты устрой это дло съ Семпель!— отрывисто, приказывая, проговорила она.
— Ахъ, Боже мой, какое тамъ дло, о чемъ ты говоришь?— брюзгливо застонала мать.
— Ты же сама говорила, что мн стоитъ только захотть…— она не кончила начатой фразы, стискивая зубы.
— Оля, Оля, ты согласна!— радостно воскликнула Марья Алексевна, быстро поднимаясь съ просіявшимъ лицомъ съ кушетки, на которой она лежала.
— Ахъ, ради Бога, только не распространяйся со мной объ этомъ!— отрывисто сказала дочь и поспшно вышла изъ спальни матери.
Ей было теперь противно все — и ея ршеніе, и радость матери.

V.

— Ольга Владиміровна, берегите моего Яна,— произнесла задушевнымъ голосомъ Маргарита Ивановна, крпко пожимая руку молодой Богуцкой, посл того какъ съ обихъ сторонъ, то-есть, со стороны жениха и невсты, было высказано согласіе на бракъ.
Съ лица Ольги Владиміровны сбжала краска, и двушка, гордо поднявъ голову, многозначительно спросила:
— А вы, Маргарита Ивановна,— вы попросили о томъ же своего сына?
— О, о, Янъ сама доброта и само терпніе!— съ увлеченіемъ воскликнула Маргарита Ивановна.
— Вы, значитъ, сомнваетесь, что я добра и терплива?— послышался слегка ироническій вопросъ.
— Нтъ, нтъ!.. Но вы знаете, какъ я люблю Яна. Мн, старух, можно простить материнскій эгоизмъ!— взмолилась Маргарита Ивановна, чувствуя упрекъ.
— И несправедливость будущей свекрови?— закончила уже слегка шутливо ея фразу Богуцкая и совсмъ серьезно, немного сухо добавила:— Я, Маргарита Ивановна, слишкомъ горда для того, чтобы вызвать хоть чмъ-нибудь чужіе упреки. Одно это служитъ ручательствомъ за то, что я постараюсь быть хорошей женой.
Маргарита Ивановна почувствовала что-то такое, какъ будто она вдругъ сдлалась и меньше ростомъ, и глупе, и ничтожне своей будущей родственницы. Она такъ сконфузилась, что даже скрыла отъ мужа и сына весь этотъ разговоръ и даже чувствовала себя виноватой. Дйствительно, какое право имла она думать, что Ольга Владиміровна не будетъ беречь ея сына? Какое право имла она быть несправедливой къ ней? Какъ она не поняла, что въ характер Ольги Владиміровны преобладаетъ подмченная самимъ Отто черта благородной гордости,— той гордости, которая длаетъ все, чтобы не дать повода къ упрекамъ, сплетнямъ, выговорамъ?.. Гд-то въ душ старушки было въ то же время безсознательное недовольство Ольгой Владиміровной за то, что именно та была причиной нарушенія ея неизмнной душевной гармоніи. ‘Недотрога!’ мысленно сказала она про Ольгу Владиміровну и ршила, что съ тою нужно говорить и дйствовать очень осторожно и осмотрительно, что это не простая и безхитростная натура, которая не взвшиваетъ каждаго слова, не ставитъ каждаго лыка въ строку, но щетинится, какъ ежъ, отъ каждаго неосторожнаго и неожиданнаго прикосновенія. Съ нею нужно было быть тмъ боле осмотрительною, что отъ нея зависло счастіе Яна, а Янъ уже теперь былъ, что называется, на седьмомъ неб, только еще получивъ согласіе Ольги Владиміровны выйти за него замужъ.
— Я чувствую, что она приноситъ нкоторую жертву, выходя за меня замужъ,— простодушно говорилъ онъ.— Себя я не обманываю ни насчетъ своей наружности, ни насчетъ своихъ способностей. Но я сумю заплатить ей за все и пробудить въ ней къ себ то глубокое и прочное чувство, которое въ супружеской жизни въ тысячу разъ важне мимолетной влюбленности.
— Она должна быть благодарной теб уже за то, что ты спасешь ее отъ бдности!— не выдержала Маргарита Ивановна, недовольная самоуниженіемъ сына.
Въ ея глазахъ это былъ лучшій и совершеннйшій изъ людей.
— Ни отъ чего я ее не спасаю!— горячо возразилъ сынъ.— Такія красавицы, такія умныя и развитыя личности, какъ она, не засиживаются въ двушкахъ. Если Ольга до сихъ поръ еще не вышла замужъ, такъ это только потому, что она не любила выздовъ и почти не показывалась въ пустомъ свтскомъ обществ.
— Костюмы для выздовъ очень дорого стоятъ!— ввернула Маргарита Ивановна съ несвойственною ей дкостью.
— Мама!— съ упрекомъ остановилъ ее изумленный сынъ.— Ты ли это говоришь?
Маргарита Ивановна почувствовала, что ея Янъ поймалъ ее въ недоброжелательств къ Ольг Владиміровн, и замолчала, опять упрекая въ душ себя въ несправедливости и въ то же время, помимо своей воли, сердясь на невольную виновницу этой несправедливости.
‘Недостаетъ только, чтобы я сдлалась настоящей свекровью, задающей жизнь невстки?’ — съ горечью подумала старушка, качая головой.
Вечеромъ, когда Маргарита Ивановна осталась одна съ Оттономъ Августовичемъ, мужъ счелъ нужнымъ заговорить съ женою о достоинствахъ Богуцкой:
— Это сильная по характеру и стойкая двушка. Янъ можетъ быть спокоенъ за себя съ нею: она не запачкаетъ его имени, разъ это имя добровольно присвоила себ и она. Я много присматривался къ ней и изучилъ ея взгляды на женскія обязанности.
Онъ говорилъ долго и много, какъ бы стараясь внушить свои взгляды и жен, которая молчала, боясь опять прорваться какой-нибудь безтактной враждебной выходкой и скорбно думая:
‘Это Отто говоритъ для меня, считая меня несправедливой!’
Ей было страшно тяжело, что ея Отто впервые въ жизни заподозрилъ ее въ несправедливости. До этой поры онъ зналъ, что она мухи не обидитъ, а не только человка. Ей стало еще тяжеле, когда, уходя въ свой кабинетъ работать, Оттонъ Августовичъ немного наставительно замтилъ:
— Мы же, милая Грета, должны со своей стороны сдлать все, чтобы она видла въ насъ не свекровь и свекра, а мать и отца. Не такъ ли, дорогая? Это нужно для счастія нашего Яна!
Онъ ласково поцловалъ ее въ лобъ и удалился. Никогда она еще не ложилась спать въ такомъ тяжеломъ настроеніи. Ее заподозрили въ несправедливости! ее считаютъ нужнымъ учить быть доброй! Лежа уже въ постели, она вслухъ проговорила:
— Дай Богъ, чтобы эта двушка не внесла большого несчастія въ нашу семью.

VI.

Марья Алексевна, когда вопросъ о свадьб ея дочери былъ окончательно ршенъ, не удержалась и заговорила своимъ обычнымъ приподнятымъ тономъ:
— О, какъ онъ тебя любитъ! онъ ловитъ каждый твой взглядъ, старается угадать каждое твое желаніеі Онъ будетъ для тебя…
— Мама, у меня же есть свои глаза,— холодно остановила ея изліянія Ольга Владиміровна и сухо начала дловой разговоръ.
Когда Теодоръ узналъ, что сестра невста Яна Семпеля, онъ поморщился, подумавъ: ‘блобрысый чухонецъ’, и не удержался, сказалъ ей:
— Очень ужъ блобрысъ онъ и малъ ростомъ!
Она промолчала: не уврять же его, что она любитъ именно такихъ мужчинъ. Братъ не унялся.
— Правда, такіе мужья особенно удобны: ихъ и пеленать можно, и держать подъ башмакомъ.
— Я бы назвала тебя наглецомъ, если-бъ ты не былъ такъ прискорбно глупъ,— рзко замтила Ольга Владиміровна
Они были между собою на ножахъ и не церемонились.
— А ты особенно вжлива!— проворчалъ онъ.
Сестра ничего не отвтила.
Она вообще старалась, чтобы никто не говорилъ съ ною о ея жених, о его чувствахъ къ ней, о ея чувствахъ къ нему. Это была свжая рана, до которой нельзя было дотрогиваться постороннимъ рукамъ. Счастливымъ исключеніемъ былъ, можетъ-быть, одинъ старикъ Семпель. Какъ-то разъ онъ замтилъ ей, провожая ласковымъ взглядомъ добродушныхъ голубыхъ глазъ уходившаго сына:
— Янъ безгранично любитъ васъ!
— Я только потому и выхожу за него замужъ,— спокойно отвтила она и твердо пояснила:— иначе я была бы бдной невстой, которой оказываютъ благодяніе, женясь на ней. Теперь же я сознаю, что я могу сдлать счастливымъ человка, охотно соглашаясь быть его женой.
— Да, вы сумете сдлать человка счастливымъ!— сказалъ Оттонъ Августовичъ, высоко цнившій умъ, характеръ и правила Ольги Влалиміровны.
‘Въ этомъ единственное оправданіе моей ршимости’,— мелькнуло въ ея голов.
И точно, она сдлала все, чтобы Янъ Оттоновичъ, съ перваго же дня своего вступленія въ новую квартиру, гд онъ поселился вдвоемъ со своею женою, почувствовалъ себя безконечно счастливымъ. Ни на одну минуту молодая женщина не дала ему почувствовать даже того, что ее съ непривычки немного утомляли его безчисленные поцлуи и ласки, ни на одну минуту въ его голову не закралось подозрніе, что она не любитъ его, а только позволяетъ ему любить ее. Разъ, въ порыв увлеченія, онъ воскликнуть:
— Божество ты мое, сколько ты дала мн счастья!
— На то я и божество,— пошутила она:— а не истуканъ, глухой и къ мольбамъ, и къ славословіямъ.
Въ другой разъ онъ откровенно высказалъ вслухъ гнздившуюся въ его мозгу мысль:
— Я иногда просто не врю себ, что такая красавица, какъ Ты, могла полюбить меня, не блещущаго красотой…
— Физіономія тутъ ни при чемъ,— отвтила она просто:— главное, безграничная любовь…
Она не лгала: его беззавтная любовь мирила ее отчасти съ ея новымъ положеніемъ, она сознавала, что было бы лучше, если бы онъ могъ быть умне, находчиве, остроумне, если бы онъ могъ быть красиве, развязне, щеголевате, если бы онъ могъ быть выше ростомъ, но она сознавала и то, что положительно никто не могъ ее любить такъ, какъ любилъ онъ, беззавтно, доврчиво, восторженно. Она понимала даже, что другая на ея мст злоупотребила бы своей властью — стала бы по-мщански командовать имъ, вить изъ него веревки, держать его подъ башмакомъ, можетъ-быть, обманывать его. Она длала брезгливую гримасу. Она никогда не злоупотребитъ его обожаніемъ: она будетъ длать все, чтобы платить привязанностью за его страстную любовь.

VII.

Было нсколько случаевъ, когда Янъ Оттоновичъ ясно увидалъ, что жена ревниво и разумно охраняетъ ихъ семейное счастье отъ всякихъ постороннихъ вторженій и вліяній. Какъ-то разъ она случайно услыхала, какъ онъ расхваливалъ ее своей матери и восторженно говорилъ о томъ, до какой степени онъ счастливъ. Вроятно, Маргарита Ивановна все еще сомнвалась въ невстк. Когда мать молодого мужа ухала, Ольга Владиміровна мягко и ласково замтила ему:
— Ахъ, милый, какъ ты экспансивенъ. Зачмъ такъ много говорить Маргарит Ивановн о нашемъ счастіи? Старушка можетъ приревновать тебя ко мн, отнявшей тебя у нея. Это принесетъ ей огорченіе и можетъ заронить чувства враждебности ко мн въ ея добрую душу.
— Мама же такъ любитъ меня и должна радоваться моему счастью,— возразилъ онъ.
— Любитъ и потому можетъ ревновать,— пояснила она.— Будемъ счастливы для самихъ себя, не впуская никого въ свою святую святыхъ.
Она засмялась:
— Знаешь, когда человкъ здоровъ, онъ никогда не хвастаетъ этимъ здоровьемъ, не кричитъ о немъ. Иначе можно заподозрить, что прежде онъ не былъ здоровымъ, и хвастаетъ этимъ, какъ чмъ-то новымъ для него… Или, пожалуй, еще заподозрятъ, что онъ говоритъ о своемъ здоровь, чтобы скрыть истину, чтобы разсять чьи-то подозрнія…
— Ты думаешь, что мама можетъ заподозрить, что я не вполн счастливъ?— сказалъ онъ весело.— Да стоитъ только взглянуть на меня. Отъ меня вдь пышетъ счастіемъ.
— Нтъ, нтъ, я просто боюсь, что бдная Маргарита Ивановна обидится и скажетъ въ душ: ‘Охъ, дти, дти, всегда-то они таковы: мать длай для нихъ что хочешь, и все-таки съ любимой женой они будутъ чувствовать себя счастливе’. Материнскій эгоизмъ нужно щадить даже ради самихъ себя… Я, по крайней мр, чувствую, что я буду страшно ревнивой матерью…
— Да? И ко мн будешь ревновать нашихъ дтей?— спросилъ онъ, заглядывая счастливыми глазами въ ея лицо.
— Мы же одинъ человкъ,— коротко отвтила она.
Онъ припалъ губами къ ея рукамъ.
Въ другой разъ онъ также случайно услышалъ изъ кабинета ея разговоръ съ Маріей Алексевной. Генеральша шумно жаловалась на своего Теодора, вышедшаго въ офицеры. Съ каждымъ днемъ ему нужно все боле и боле денегъ. Мотыга! Долги сталъ длать. Мало того, что у нея есть свои долги, такъ еще онъ должаетъ! Молоко на губахъ не обсохло, а должаетъ..
— Кстати, не можешь ли ты ссудить мн денегъ?— закончила свои жалоба мать.
— У меня же нтъ своихъ денегъ,— сухо отвтила дочь.
— Какъ, разв твой мужъ ничего не даетъ теб?— удивилась генеральша.
— Мн же деньги не нужны ни на что’
— Что же, онъ самъ изволитъ и хозяйничать?— презрительно замтила мать.
— О, нтъ!
— Такъ изъ чего же ты хозяйничаешь?
— Изъ хозяйственныхъ денегъ.
— Такъ значитъ же у тебя есть деньги?
— Да, на хозяйство есть.
Генеральша возмутилась.
— Что же, онъ усчитываетъ каждый грошъ?
— Нтъ, я усчитываю, чтобы не тратить лишняго.
Разговоръ былъ прерванъ Яномъ Оттоновичемъ.
Онъ вышелъ изъ кабинета съ смущеннымъ видомъ и черезъ нсколько времени улучилъ минуту и вызвалъ знаками жену.
— Оля, прости… Я случайно слышалъ весь разговоръ,— началъ онъ тихо и осторожно.— Твоей матери нужны деньги. Сколько? Возьми!
Она покачала годовой и, весело смясь, промолвила:
— Глупый!
А затмъ, ничего не объясняя мужу, вышла въ гостиную, гд сидла ея мать.
Едва успла генеральша ухать, какъ Ольга Владиміровна прошла въ кабинетъ мужа и, шутя, взяла его за ухо.
— Это за вмшательство въ чужія дла!
— Нтъ, въ самомъ дл, Оля!— началъ онъ въ смущеніи.
— Что въ самомъ дл? Надо помочь моему братцу пьянствовать и развратничать, потому что онъ надлъ офицерскій мундиръ? Надо помочь моей матери расшвыривать деньги и длать долги, потому что она не уметъ жить… Ахъ, голубчикъ, на это я насмотрлась до того, что… Ну, да не будемъ говорить объ этомъ, а то мн станетъ невыносимо скверно… Я довольно страдала отъ всего этого и до замужества…
Впервые она, взволнованная, поблднвшая, разсказала ему въ общихъ чертахъ, какъ неумло жила ея мать, какъ распущенъ былъ ея братъ, какъ ихъ одолвали всякіе креиторы,— разсказала страстно, мрачнымъ тономъ, не плачась, не гримасничая, а какъ-то такъ, какъ говорятъ о чемъ-то роковомъ, неотвратимомъ.
— Я знаю, что ихъ жизнь погубитъ ихъ, и знаю также, что спасти ихъ нельзя,— мрачно закончила она.— Кто вздумаетъ тащить ихъ изъ омута, тотъ самъ погибнетъ въ немъ, Я знала это и прежде… и… Ты знаешь теперь, отъ чего ты спасъ меня и за что я люблю тебя…
Если бы можно было сойти съ ума отъ счастія, онъ сошелъ бы съ ума именно въ этотъ день: впервые она прямо сказала ему, что она любитъ его, впервые она прижалась къ нему, точно боясь, что ее утащатъ отъ него въ этотъ омутъ долговъ, кредиторовъ, дрязгъ, униженій, изъ-за гроша и безпутной привычки мотать, мотать и мотать деньги, въ то же время протягивая, куда можно, руки за подачками, вспомоществованіями и пособіями.

VIII.

Жизнь въ квартир молодыхъ Семпель шла спокойно и мирно.
Утромъ мужъ уходилъ въ одиннадцать часовъ на службу, къ пяти являлся къ обду. Вечера посвящались чтенію вслухъ книгъ и его любимымъ музыкальнымъ занятіямъ, въ которыхъ сказывалось мало таланта, мало школы, но много упорства и чувства. Два раза въ мсяцъ у нихъ бывали назначенные вечера. Такіе же вечера и тоже два раза въ мсяцъ попрежнему продолжались у стариковъ Семпель. Раза два въ мсяцъ посщались театры или концерты. Въ воскресенье старики Семпель и ихъ сынъ неизмнно бывали въ церкви. Кружокъ знакомыхъ и у стариковъ, и у молодыхъ былъ почти одинъ и тотъ же: старые испытанные друзья, немного старомодные люди, словно выхваченные со страницъ ‘Кладдерадача,’ съ въвшимися въ плоть и кровь взглядами, привычками и обычаями, немного чопорные и накрахмаленные, какъ мысленно говорила про нихъ Ольга Владиміровна, но безусловно честные и врные и своимъ друзьямъ, и своимъ принципамъ. Впереди всхъ, какъ настоящій Моисей своего маленькаго народа, стоялъ пасторъ Флинтъ, которымъ гордились прихожане и близкіе къ нимъ люди, какъ ученымъ изслдователемъ родной народной жизни, собиравшимъ сказки, псни и мелодіи своего народа, и какъ твердой опорой всхъ нуждающихся въ помощи изъ пасомыхъ имъ лицъ. Во глав женщинъ стояла его жена, маленькая, хлопотливая старушка, съ выкрошившимися зубами и добродушно улыбавшимся широкимъ ртомъ, устраивавшая рукодльныя собранія среди боле состоятельныхъ членовъ прихода въ пользу нуждающихся и разныя елки для бдныхъ дтей прихода. Пасторъ Флинтъ немного поморщился, когда тайный совтникъ Сеыпель сказалъ ему о намреніи Яна жениться на православной. Но нельзя же было длать юношу несчастнымъ ради религіозныхъ вопросовъ. Юноша былъ еще чисть, какъ самая чистая изъ двушекъ, онъ полюбилъ впервые, и, Богъ всть, что могло бы выйти, если бы воспротивились его первой любви ради его вроисповданія. Пасторъ Флинтъ понялъ все это не хуже самого старика Семпеля, и ограничился только тмъ, что при внчаніи сказалъ молодому человку прочувствованную проповдь о томъ, что онъ долженъ, не смотря ни на что, оставаться врнымъ своей церкви и своему народу, твердо идя по стопамъ своего почтеннаго отца, никогда не забывавшаго своего происхожденія.
— Мы всегда глубоко скорбимъ,— закончилъ почтенный пасторъ:— когда среди насъ являются люди, гнушающіеся своимъ происхожденіемъ и мняющіе свое вроисповданіе по какимъ бы то ни было причинамъ…
И съ первыхъ же дней своей женитьбы Семпель младшій сдлался, подобно своему отцу, членомъ церковнаго благотворительнаго общества и сталъ принимать по воскресеньямъ, отъ двухъ, до трехъ часовъ, своихъ нуждающихся земляковъ, горячо принимая участіе въ ихъ нуждахъ, печаляхъ и стремленіяхъ. Въ свободные часы, когда Ольга Владиміровна оставалась одна дома, она шила, вышивала, хозяйничала. Въ душ и кругомъ царствовала глубокая тишина, какъ въ могил…
— А я къ теб съ новостью!— воскликнула Марья Алексевна, постивъ какъ-то дочь и торопливо здороваясь съ нею.— Вообрази, наша юродивая выходитъ замужъ!
— Катишъ?— немного удивилась Ольга Владиміровна, зная, что, ея кузина, Екатерина Марковна Гомозова была не особенно красива собой, жила постоянно въ деревн и какъ-то сторонилась людей.
— Да, и представь за кого? За Петра Николаевича Труворова… Онъ провинціальный воротила, что-то въ род дворянскаго предводителя, однимъ словомъ, человкъ съ карьерой… Сестра Женя въ восторг отъ своего будущаго зятя… Превозноситъ его въ письм… Конечно, на деньгахъ женится на нашей юродивой… Ахъ, деньги, деньги, чего он ни длаютъ!
Ольга Владиміровна молчала, она лучше матери знала, что длаютъ деньги.
— Ты, разумется, подешь на свадьбу?.. Женя наврное будетъ звать.
— Не думаю!
— Нельзя же… Женя старуха, а все же прізжала къ теб на свадьбу, даже Катишъ сдлала теб эту великую честь… было бы неловко, если бы вы не похали къ ней.
— У мужа служба, да, кром того, онъ такъ привыкъ не разставаться со своими… одна же я, конечно, не поду.
— Нельзя же вчно быть пришитымъ къ папаш и мамаш!— презрительно воскликнула генеральша.
Ольга Владиміровна промолчала.
— У васъ вообще, точно въ больниц: въ такой-то часъ такое-то лкарство по столовой ложк,— замтила съ насмшкой въ голос Марья Алексевна и немного раздражила свою дочь своимъ насмшливымъ тономъ.— Это убійственно скучно и однообразно.
— Утреннія посщенія кредиторовъ и ихъ брань, мама, были тоже не веселе и не разнообразне,— отвтила колко и рзко Ольга Владиміровна:— и хотя я давно не бывала у васъ, но я впередъ могу сказать, что, напримръ, длалось у васъ вчера, какъ Теодоръ бушевалъ изъ-за разорванныхъ перчатокъ, какъ требовалось не имющихся въ дом денегъ на циркъ, и какъ онъ вернулся пьяный посл цирка изъ какого-нибудь кабачка… Это тоже и не весело, и однообразно!
— Какъ это мило — попрекать насъ нашими стсненными обстоятельствами!— воскликнула брезгливо мать.— Ты среди своихъ чухонъ длаешься настоящей буржуазной.
— Я васъ не попрекаю ничмъ. Я хочу только сказать, что всякая жизнь однообразна и что я предпочитаю однообразіе честнаго семейнаго счастья всякому другому однообразію — однообразію дрязгъ, попоекъ, кутежей… Вообще съ моей стороны было бы крайнею неблагодарностью, если бы я хоть на минуту пожаловалась на ту жизнь, которая выпала на долю мн. Я шла замужъ, потому что у меня не было другого исхода, меня, въ сущности, спасли отъ петли, а между тмъ мн на каждомъ шагу даютъ чувствовать, что благодяніе сдлано не мн, а, что, напротивъ того, благодяніе сдлала я… О, я бы презирала себя, если бы я отравила хоть на мгновеніе счастіе этихъ людей, смотрящихъ мн въ глаза, чтобы исполнить малйшее мое желаніе…
Мать слушала ея горячую рчь, съ сомнніемъ качая головой, и, наконецъ, засмялась свойственнымъ ей легкомысленнымъ смхомъ.
— Ты, должно-быть, часто повторяешь все это себ — замтила она.— Оттого это и выходить у тебя такъ трогательно и краснорчиво!
Ольга Владиміровна окончательно разсердилась: ее неожиданно поймали на чемъ-то, угадали то, что она нердко передумывала сама съ собой.
— Я не знаю, для чего вы начали весь этотъ разговоръ,— сдержанно и холодно сказала она, стараясь казаться невозмутимой.— Но я разъ и навсегда попрошу васъ не мшаться въ мою семейную жизнь, въ мое семейное счастье!
— Разв ты боишься, что оно разсется, какъ призракъ, отъ одного прикосновенія къ нему?— пренебрежительно проговорила мать.
Когда она ушла, Ольга Владиміровна погрузилась въ мрачное раздумье. Неужели она подала чмъ-нибудь поводъ матери или кому-нибудь заподозрить, что она несчастлива? Правда, бывали минуты, когда она чувствовала, что ей чего-то недостаетъ, когда ей казалось, что ее что-то гнететъ и душитъ, что она была бы низкою и недостойною женщиною, если бы посмла роптать на свою жизнь. Но эти минуты переживала только она одна сама съ собою, и о нихъ не зналъ никто… Ей вдругъ пришло въ голову: почему же такъ настойчиво уврялъ ея мужъ свою мать въ ихъ взаимномъ семейномъ счастіи? Не подозрвала ли и та, что ихъ супружеское счастье не совсмъ полное? Отчего она иногда такъ пытливо смотритъ на нее, на Ольгу Владиміровну, точно спрашиваетъ ее, вполн ли ода довольна своей судьбой, вполн ли счастлива она? Недостаетъ только того, чтобы ея мать, со свойственнымъ ей легкомысліемъ, стада на сторон сожалть ее, говорить со вздохомъ, что она несчастна…
— Какъ могутъ иногда глупые люди отравить спокойствіе ближнихъ одной глупой фразой, одной пошлой мыслью!— раздражительно проговорила она, строго сдвигая брови.

IX.

Старая тетка Ольги Владиміровны, Евгенія Алексевна Гомозова, очень радушно приглашала пріхать Ольгу Владиміровну и ея мужа на свадьбу своей дочери и кстати погостить въ ея подмосковномъ имніи, посл отъзда молодыхъ за границу.
— Намъ нужно бы хать. Твоя тетка была такъ любезна, присутствовала на нашей свадьб,— немного нершительно замтилъ Янъ Оттоновичъ, прочитавъ письмо Гомозовой.
Ольга Владиміровна чутко уловила въ его словахъ звуки нершительности и, угадавъ, что онъ не хочетъ хать, поспшила сказать:
— Да, но какъ же твоя служба? И притомъ Оттонъ Августовичъ и Маргарита Ивановна будутъ скучать безъ тебя…
— Это не важно,— возразилъ онъ.— На служб я имю право взять двухмсячный отпускъ, а пап съ мамой не придется много скучать: мы подемъ недли на дв, на три, а они въ это время переберутся на дачу… Кстати, нынче пасторъ Флинтъ перезжаетъ на дачу къ намъ. Для насъ приготовляется верхъ большой дачи, а пасторъ нанимаетъ у папы маленькую дачу… Меня смущаетъ вовсе не это, а твое положеніе…
— Мое положеніе?— удивилась Ольга Владиміровна.
— Ну, да, не утомитъ ли тебя дорога, не повредитъ ли это твоему здоровью. Надо бы спросить доктора,— пояснилъ онъ.
— О, это пустяки! Я чувствую себя отлично.
Уже нсколько мсяцевъ, какъ она была беременна.
— Въ такомъ случа, если ты не боишься утомиться, то мы демъ. Все же провтримся и поразнообразимъ жизнь,— ршилъ онъ.
Она промолчала. Дйствительно, гд-то въ глубин души она чувствовала все сильне и сильне необходимость разнообразія, отдыха отъ этого буднично-безцльнаго существованія среди чуждыхъ ей интересовъ и людей. Кром того, теперь ее еще немного— испугала перспектива провести цлое лто не только со стариками Семпель, но и съ семействомъ пастора Флинта. Пасторша, какъ ей было извстно изъ разсказовъ, лтомъ обыкновенно занималась изготовленіемъ разныхъ изящныхъ бездлушекъ для зимнихъ благотворительныхъ лотерей и базаровъ: длала абажуры изъ бумажныхъ цвтовъ, изготовляла затйливыя вещицы для вытиранія перьевъ, колпачки для ламповыхъ стеколъ, вышивала подушки, плато, коврики, покрышки для чайниковъ. Во всемъ этомъ придется принять участіе, помогать ей. Хуже всего было то, что вс эти пустячки вызываютъ всеобщій наивный восторгъ, точно все это не продается за гроши въ Перинной линіи Гостинаго двора. Эти лтнія занятія пасторши обыкновенно чередуются съ хлопотами о больныхъ бднякахъ, которые стекаются къ ней съ гнойными язвами на тл, съ покрытыми золотушными струпьями дтьми на рукахъ, и пасторша, весело показывая свои гнилые зубы въ растянутомъ улыбкою рт, бодро и твердо вруя въ силу своихъ лкарствъ и въ нетребовательность простыхъ натуръ, носится изъ угла въ уголъ, какъ шарикъ, промываетъ раны, длаетъ перевязки, даетъ паціентамъ спирты, спуски, горчичники и больше всего чаю, сахару… У тетки, Евгеніи Алексевны, все же будетъ, вроятно, что-нибудь новое. Жажда чего-нибудь новаго уже давно закралась въ ея душу и сосала ее, какъ червь!
Оттонъ Августовичъ слишкомъ сильно любилъ своего Яна, чтобы отговаривать его отъ поздки или показывать сыну, что ему непріятенъ этотъ отъздъ. Оттонъ Августовичъ, напротивъ того, очень весело и одобрительно встртилъ извстіе объ отъзд.
— Разсетесь немного, посмотрите на жизнь,— сказалъ онъ.— А то молодые люди, а сидите въ четырехъ стнахъ, не видите, какъ другіе люди живутъ. Нтъ, я на своемъ вку всего насмотрлся, разъзжая по ревизіямъ. Помнишь, Грега, какъ мы колесили по Россіи?..
— Да, это было тяжело, это было тяжело!— вздохнула старушка, не вполн разслышавъ, что хотлъ сказать Отто.
Со стороны Оттона Августовича такимъ образомъ препятствій не было, но Маргарита Ивановна не удержалась и озабоченно сказала сыну, оставшись съ нимъ наедин:
— Меня Отто пугаеть.
— Что такое?— удивился сынъ.
— Его астма все усиливается,— пояснила она.
— Ну, мама, это же всегда бываетъ такъ къ концу зимы,— сказалъ онъ и, наморщивъ блдно-желтоватый лобъ, спросилъ:— или теб сказалъ что-нибудь тревожное докторъ?
— Ты же знаешь, отецъ пренебрегаетъ совтами докторовъ и работаетъ, работаетъ, точно ему все еще двадцать пять лтъ, а не шестьдесятъ пять…
— Ну, на дач папа обыкновенно немного отдыхаетъ… больше ходитъ… смолистый воздухъ лса дйствуетъ на него благотворно…
Она вздохнула: все это знала и она сама, но, тмъ не мене, ей было тяжело, что онъ узжаетъ. Никогда не узжалъ и теперь узжаетъ. Онъ бы, конечно, и не ухалъ, если бы не жена. Вроятно, это она настаиваетъ. Вдь ея же двоюродная сестра идетъ замужъ, среди родныхъ пріятно побыть. Самъ Янъ никогда бы не вздумалъ хать, онъ не любить здить гостить къ чужимъ.
— Конечно, Ольг Владиміровн пріятно повидаться съ родными,— начала Маргарита Ивановна.
Онъ перебилъ ее, угадывая ея мысль:
— Ты, мама, кажется, думаешь, что это ея желаніе? Нтъ, это я настаиваю на поздк. Мн кажется было бы неделикатнымъ отвтить отказомъ на любезное приглашеніе Евгеніи Алексевны, разъ она, старуха, прізжала изъ Москвы на нашу свадьбу.
— Ахъ, он вс ежегодно путешествуютъ и безъ того. Что же имъ значило прискакать на чью-то свадьбу по дорог за границу,— пренебрежительно сказала Маргарита Ивановна.— Лишнее развлеченіе, и только…
— Ну, а для насъ это будетъ первое развлеченіе,— замтилъ сынъ, подчеркивая слово ‘первое’.
— Да?— спросила многозначительно старушка.— Прежде ты, кажется, не жаловался на недостатокъ развлеченій.
— Ахъ, ты, мой неисправимый эгоистъ!— воскликнулъ онъ и, поцловавъ ее, шуткою закончилъ разговоръ.
Онъ зналъ, что между нимъ и матерью было одно разногласіе — ея тайное недовріе къ невст, слдствіе чисто материнской ревности, той ревности, о которой говорила Ольга Владиміровна, откровенно заявляя впередъ, что и она будетъ тоже страшно ревнивой матерью.
Отъздъ молодыхъ Семпель былъ ршенъ…

X.

Евгенія Алексевна, сдовласая, статная и нсколько сдержанная старуха-помщица, и ея не высокая ростомъ, не особенно красивая, но подвижная и дятельная дочь Екатерина Марковна очень любезно приняли Семпеля съ женой и пріхавшую на ихъ счетъ Марью Алексевну. Для нихъ уже были приготовлены заране комнаты и предусмотрно все, чтобы они чувствовали себя, какъ дома.
Усадьба Гомозовой принадлежала къ числу тхъ богатыхъ барскихъ усадебъ, которыхъ во времена оскуднія остается все меньше и меньше въ рукахъ старыхъ владльцевъ и которыя, переходя въ руки аферистовъ, кулаковъ, скупщиковъ родовыхъ имній, перестаютъ носить свой прежній характеръ и начинаютъ въ лучшихъ случаяхъ походить на пригородныя дачи съ неудобной буковой мебелью и безвкусною раскрашенной внской бронзой. Старуха Гомозова, имвшая несчастіе потерять мужа и трехъ сыновей, доканчивала свой вкъ съ дочерью, съ давнихъ поръ покидая свое родовое гнздо только на мсяцъ или на два въ году, то для посщенія родныхъ въ Москв и Петербург, то для лченія за границей. Въ этомъ дом все носило характеръ хорошаго стараго барства съ его вковой обстановкой, съ просторомъ, со множествомъ старыхъ слугъ, съ отпечаткомъ на всемъ щедрости и сытости.
Когда хозяйка и новопрізжіе родственники собрались въ столовой за завтракомъ, Екатерина Марковна еще разъ поблагодарила Семпелей за то, что они пріхали къ ней на свадьбу.
— Это мило особенно съ вашей стороны, что вы пріхали,— дружески пожимая руку Яна Оттоновича, проговорила она.— Тетя писала, что вы такой домосдъ и семьянинъ, и, конечно, это для васъ большая жертва.
Янъ Оттоновичъ, по обыкновенію, нсколько сконфузился и растерялся, не понимая вполн, хвалятъ ли его или порицаютъ за то, что онъ домосдъ и семьянинъ, и сталъ подбирать банальныя фразы о томъ, что онъ счелъ своимъ непремннымъ долгомъ, ‘что ему было такъ пріятно’. Екатерина Марковна перебила его, ласково улыбаясь:
— Я по себ знаю, какъ тяжело и скучно подниматься съ насиженнаго мста. Я тоже изъ породы нелюдимовъ и дикарей. Какъ пріду изъ нашей благодатной глуши въ большой чужой городъ, такъ и растеряюсь, чувствуя себя и ненужной, и лишней.
— Ахъ, да! вдь ты здсь, кажется, постоянно кого-то лчишь и кого-то обучаешь?— съ легкой ироніей замтила Ольга Владиміровна, вспомнивъ, что мать говорила ей что-то ‘о юродств’ мало знакомой ей Катишъ.
— О, нтъ, для лченья у насъ хорошій докторъ, фельдшеръ и фельдшерица есть, для школъ учитель и учительница,— весело отвтила Екатерина Марковна’ — Я только живо интересуюсь всмъ этимъ, какъ басенная муха около тарантаса… Живя въ деревн, этого не избжишь… Ну, а иногда, конечно, могу кое-чмъ и помочь, когда нужна матеріальная помощь.
— Да, да, вы вдь съ тетей здшнія добрыя феи,— пошутила Ольга Владиміровна:
— Во всякомъ случа, считаемъ себя не совсмъ ненужными людьми, какъ люди хорошо обезпеченные среди голи, отвтила Екатерина Марковна, не уловившая ни насмшливости, ни затаеннаго недоброжелательства въ словахъ двоюродной сестры.— И я такъ счастлива, что мой будущій мужъ тоже прикованъ къ этимъ мстамъ.
— Онъ здшній дворянскій предводитель?— мелькомъ спросила Ольга Владиміровна.
— О! нтъ, онъ предсдатель земской управы,— отвтила Екатерина Марковна.
— А мама говорила мн…— начала Ольга Владиміровна.
— Ахъ, это я всегда путаю,— отозвалась съ другого конца стола Марья Алексевна.— У насъ въ Петербург никакихъ тамъ предводителей дворянства и предсдателей земскихъ управъ нтъ…
— Вы, тетя, ошибаетесь,— засмялась Екатерина Марковна.
— Ну, можетъ-быть, и есть, не спорю, но это такъ мало кого интересуетъ… Тамъ министры, товарищи министровъ, гофмаршалы, командующіе полками генералы…
Общество, окончивъ завтракъ, перешло на террасу. Екатерина Марковна, продолжая разговоръ, разсказывала Семпелю:
— Мой будущій мужъ очень дятельный человкъ, и нашъ край уже обязанъ ему многимъ по части школъ и медицины.
Янъ Оттоновичъ оживился.
— Да, это великое дло — любить свой народъ, чувствовать свою связь съ нимъ, приносить ему посильную пользу. Я очень часто сожалю, что моя дятельность сильно сужена, сведена на канцелярскія занятія, и что я могу помогать своимъ соотечественникамъ только въ чисто денежныхъ затрудненіяхъ — отдльнымъ личностямъ, а не народу.
Онъ распространился о томъ, что его отецъ былъ и остался чиновникомъ по необходимости, что по необходимости же сдлалъ старикъ и изъ него чиновника, тогда какъ у обоихъ сердце лежитъ къ народу, хотлось бы жить его жизнью. Они сами изъ народа. Если когда-нибудь исполнится его завтная мечта, онъ купитъ себ землю и поселится среди своего народа. Это честный, добрый, хотя и сильно забитый нуждою и потому немного дикій народъ, онъ нуждается и въ помощи, и въ свт. Онъ разоткровенничался до того, что разсказалъ исторію своего ‘дикаря-дда’, не перенесшаго утраты своей жены и повсившагося съ горя.
— Тоже и бднякъ, и дикарь былъ,— закончилъ онъ.— Не умлъ иначе протестовать противъ невзгодъ…
— Конечно, если ваши мечты сбудутся — это дастъ вамъ возможность расширить вашу дятельность,— горячо сказала Катишъ, чувствуя особенную симпатію къ этому робкому, немного сбивчиво объясняющемуся человку.— Въ город гораздо трудне серьезно помогать людямъ чмъ-нибудь существеннымъ, а не одними грошами, которые рдко спасаютъ людей и только, въ конц-концовъ, исчерпываются въ карман дающаго.
— Жизнь въ деревн требуетъ большихъ жертвъ,— вмшалась въ разговоръ Ольга Владиміровна.
— Жертвъ?— удивленно спросила Екатерина Марковна и пожала плечами.— Мн кажется, для меня было бы жертвой поселиться въ столиц… Впрочемъ, тутъ все дло въ привычк… Я ужъ, должно-быть, такъ и рождена для роди дикарки, въ большомъ обществ мн всегда кажется, что на меня кто-то наступитъ и станетъ меня разсматривать, какъ маленькую букашку… достаточно ли я по мод одта…
— О, были бы деньги, а модистки всегда сумютъ одть по мод,— воскликнула Ольга Владиміровна.
Катишъ добродушно засмялась.
— Ну, если придется модистк одвать по мод меня, то я всегда буду казаться себ общипаннынъ цыпленкомъ, втиснутымъ въ пестрый гарниръ!
‘Кокетничаетъ своей некрасивой фигурой и напрашивается на комплименты!’ — мелькнула мысль въ голов Ольги Владиміровны.
Разговоръ былъ прерванъ пріздомъ двухъ братьевъ Труворовыхъ. Оба брата были высокіе, статные люди. Старшій — Петръ, женихъ Катишъ,— былъ блокуръ, младшій — Андрей — былъ брюнетъ. Оба были коротко острижены, у обоихъ были здоровыя загорлыя лица. Ни въ лицахъ, ни въ фигурахъ не было ничего бросающагося въ глаза, не зауряднагоПосл взаимныхъ рекомендацій, Петръ обратился къ своей невст:
— Вы ужъ, врно, слышали о несчастій въ Горбатов? Половина села выгорла сегодня подъ утро.
— Да — неужели?— воскликнула Екатерина Марковна съ выступившей краской на лиц.
— Я теб и забыла разсказать,— замтила Евгенія Алексевна, обращаясь въ, дочери.— Мн уже докладывалъ приказчикъ.
— Да, придется принять экстренныя мры помощи,— сказалъ Петръ Труворовъ.
Они оживленно заговорили о бдствіи. Горбатово было не далеко отъ ихъ имній, и его жители были имъ не чужіе. Бдствіе сосдей, такъ или иначе, касалось всхъ.
— Андрей, тотъ уже усплъ поработать,— замтилъ между прочимъ Петръ Петровичъ.— Два человка требовали немедленной помощи.
— Опасно ранены?— спросила Екатерина Марковна, повернувъ голову въ сторону молодого доктора.
— Одинъ едва ли выживетъ, а другой поплатился ожогомъ рукъ. Этого поставимъ на ноги… А вотъ если бы вы, Екатерина Марковна, соблаговолили поставить на ноги меня — большое спасибо сказалъ бы вамъ.
Катишъ взглянула на него съ недоумніемъ. Петръ Петровичъ, смясь, пояснилъ:
— Я и забылъ сказать, что я сейчасъ, дучи къ вамъ, по дорог захватилъ брата прямо изъ Горбатова, гд онъ проработалъ все утро. Онъ только усплъ вымыть руки, а пость не усплъ.
— И голоденъ, какъ самый голодный волкъ,— шутливо закончилъ докторъ.
— Такъ что же вы не заявили сейчасъ же?— упрекнула Катишъ и заторопилась, чтобы доктору подали завтракъ.

XI.

Странное чувство испытывала Ольга Владиміровна, узнавъ въ теченіе пары дней отъ разныхъ лицъ и отрывками исторію любви Екатерины Марковны и Петра Петровича Труворова. Бывшій товарищъ одного изъ покойныхъ братьевъ Екатерины Марковны, Петръ Петровичъ Труворовъ преподавалъ Екатерин Марковн, когда той было пятнадцать лтъ, а ему двадцать четыре года, русскую исторію и исторію русской литературы. На этой почв происходило ихъ незамтное сближеніе въ теченіе нсколькихъ лтъ. Ольга Владиміровна пробовала иронизировать, слушая отъ тхъ или другихъ лицъ отрывки изъ исторіи этой долгіе годы крпнувшей любви.
— Отчего ты никогда неговорила ни мн, ни моей мам о своей любви къ Петру Петровичу?— вскользь спросила Ольга Владиміровна, говоря съ Катишъ о ея жених.
— Это же никого не касалось, кром насъ двоихъ,— просто отвтила Катишъ.
— Очень ужъ много говорится тутъ о единомысліи, о сходств убжденій,— замтила Ольга Владиміровна брату Петра Петровича, слушая его разсказъ о любви этихъ людей.— Такъ и кажется, что это не вступленіе въ бракъ, а вступленіе въ ассоціацію.
Докторъ усмхнулся и проговорилъ:
— Ну, не говорите этого! Тугъ влюбленности и страсти хоть отбавляй.
— Да, вашъ братъ, вроятно, позволяетъ себя любить, видя, что Катишъ влюблена въ него до безумія,— сказала Ольга Владиміровна.
— О, нгь! съ его стороны тутъ гораздо больше страсти,— отвтилъ докторъ,— Мы не знаете его. По темпераменту онъ немножко дикарь: у него все черезъ край… натура широкая…
За нсколько дней передъ свадьбой все общество было въ сбор, въ гостиной не было только Ольги Владиміровны. Она вошла въ комнату, когда Петръ Петровичъ слъ за рояль и сыгралъ, между прочимъ, одну изъ разудалыхъ русскихъ псенъ. Игралъ онъ очень недурно и съ большой энергіей, хотя скоре, какъ самоучка, чмъ какъ человкъ, прошедшій хорошую школу.
— Да, вы правы, эта псня вполн передаетъ русскій характеръ.— замтилъ Янъ Оттоновичъ, видимо продолжая серьезный разговоръ съ Петромъ Петровичемъ и Екатериной Марковной о народныхъ псняхъ и мелодіяхъ, которыя онъ страстно любилъ.— Въ нашихъ псняхъ нтъ ничего подобнаго. Он унылы и однообразны, какъ наша скупая мачеха-природа, хотя часто очень поэтичны въ своей глубокой грусти. Нашъ почтенный пасторъ Флинтъ, глубокій знатокъ народной поэзіи, познакомилъ меня со всми ея красотами и тонкостями…
Онъ, въ свою очередь, прислъ къ роялю и заигралъ. Мелодія была дйствительно тосклива и уныла. У Ольги Владиміровны вдругъ защемило сердце, точно впервые она услыхала эти ноющіе, хватающіе за душу звуки, точно не каждый день по цлымъ часамъ наигрывалъ ея Янъ, варьируя ихъ и фантазируя на родныя ему и чуждыя ей темы, и вдругъ въ ея голов мелькнула злая мысль:
‘И такъ будетъ всю жизнь, всю жизнь!’
Она раздражительно поднялась со стула, на который только-что присла, и такъ же незамтно, какъ вошла въ гостиную, ускользнула на террасу.
‘Неблагодарная, неблагодарная! Меня спасли отъ позора, отъ петли, можетъ-быть, а я ропщу, что мн недостаетъ веселья!’ — ругала она себя мысленно, въ волненіи ходя по террас.
— Ахъ, ты здсь!— раздался около нея голосъ Марьи Алексевны.— А тамъ всхъ потшаетъ Петръ Петровичъ, разсказывая какіе-то невозможные анекдоты о здшнихъ самодурахъ-купцахъ и помщикахъ.
— А я и не знала, что этотъ идейный герой можетъ снизойти до разсказыванья анекдотовъ!— съ иронической гримасой проговорила Ольга Владиміровна.
— О, идейный герой!— въ тонъ дочери произнесла мать.— Ты бы послушала, до чего онъ, по его же словамъ, снизошелъ третьяго дня. Какой-то купецъ на что-то тамъ — на гласную кассу ссудъ или какой-то ломбардъ, не знаю на что,— пожертвовалъ имъ крупную сумму и имъ же задалъ на радостяхъ ужинъ… ‘Я, разсказывалъ Петръ Петровичъ, положимъ, на собственныхъ ногахъ дошелъ до экипажа а другіе такъ подъ столами и уснули’.
— Безобразники!— брезгливо сказала Ольга Владиміровна.
— Но вообрази: Катишъ хоть бы глазомъ моргнула, только посмялась,— проговорила Марья Алексевна:— точно ея и не касается, что ея будущій супругъ посщаетъ подобныя попойки. Только одинъ Янъ и замтилъ, что не любитъ онъ русскихъ за эти безобразные кутежи. Онъ даже вызвалъ этимъ замчаніемъ споръ. Петръ Петровичъ вжливо согласился: ‘Вы правы, безобразничать мы всегда можемъ’. Но Андрей Петровичъ заспорилъ: ‘А разные нмецкіе бурши меньше безобразничаютъ? Въ пьяномъ вид вс одинаковы. Только нмецъ уметъ быть до двадцати пяти лтъ Иваномъ Ивановичемъ, а посл двадцати пяти лтъ длается Карломъ Ивановичемъ. Ну, а мы, русскіе, этому еще не научились. Вотъ и вся разница’… Рзокъ только Андрей Петровичъ, и тутъ не выдержалъ, и съ своей гадкой усмшечкой сказалъ: ‘Конечно, иные и до двадцати пяти лтъ, и посл двадцати пяти лтъ одинаково страдаютъ собачьей старостью’.
Марья Алексевна засмялась своимъ легкомысленнымъ смхомъ:
— Мн кажется, онъ этотъ камешекъ пустить въ огородъ твоего Яна!
Ольга Владиміровна поблднла и сквозь зубы пробормотала:
— Нахалъ!

XII.

За нсколько дней до свадьбы, Янъ Оттоновичъ рано утромъ вошелъ въ комнату своей жены. На немъ, какъ говорится, лица не было, Ольга Владиміровна испугалась:
— Что съ тобой?
— Мн надо хать!— проговорилъ онъ, съ трудомъ переводя духъ.— Пришла телеграмма. Отецъ опасно захворалъ…
— Господи, этого только недоставало!— воскликнула невольно Ольга Владиміровна, точно это было послднее несчастіе въ ряду другихъ несчастій, а не первый ударъ судьбы въ свтлой супружеской жизни.— Когда же демъ?
— Нтъ, нтъ, ты оставайся! Я поду одинъ,— сказалъ Янъ Оттоновичъ.— Въ твоемъ положеніи надо беречься. Я напишу, если надо будетъ и теб пріхать… Поздъ идетъ черезъ два часа, и я едва успю дохать… Извинись за меня передъ тетей и Катишъ… Прощай, родная!.
Не прошло и получаса, какъ онъ ухалъ…
Ольга Владиміровна, сдвинувъ брови и стиснувъ зубы, заходила по комнат, проводивъ мужа. Выраженіе ея лица походило опять на то выраженіе, которое появлялось на немъ въ послдніе годы ея двической жизни,— тупое и мрачное. Она смотрла передъ собою въ пространство и, казалось, ничего не видла. Въ такомъ состояніи ее застала ея мать и очень изумилась тому, что дочь ее не сразу замтила, не сразу отвтила на ея вопросы, что случилось.
— Покуда еще ничего, или почти ничего опредленнаго,— отвтила мрачно Ольга Владиміровна.— Оттонъ Августовичъ заболлъ, и Яна вызвали въ Петербургъ телеграммой.
— А-а!— сказала равнодушно Марья Алексевна. Старикъ вдь постоянно все прихварывалъ… Конечно, жалъ будетъ, если онъ умретъ, но что же длать, годы такіе… Ты не знаешь, много ли скоплено у него капиталу? Вдь Янъ его единственный наслдникъ.
— Я знаю только, что посл него останется Маргарита Ивановна!— тмъ же мрачнымъ, почти зловщимъ тономъ отвтила дочь.
Марья Алексевна ничего не поняла и, казалось, была очень изумлена, что ея дочь была такъ разстроена встью о болзни свекра и отъздомъ мужа. Это, впрочемъ, немного удивило и всхъ остальныхъ родственниковъ, не предполагавшихъ, судя по прозрачнымъ намекамъ болтливой Марьи Алексевны, чтобы Ольга Владиміровна такъ горячо любила Оттона Августовича и могла такъ заботиться о муж. Ее, ради приличія, успокаивали общими фразами, говоря, что ‘не всякая же болизнь смертельна’ и что ‘можетъ-быть, Янъ Оттоновичъ сейчасъ же вернется обратно, убдившись въ ложности тревоги’. Однако на третій же день пришла новая телеграмма, въ которой Янъ Оттоновичъ осторожно извщалъ жену, что отцу не лучше, а хуже, и что онъ, Янъ Оттоновичъ, проситъ жену тотчасъ же посл свадьбы ея кузины поспшить въ Петербургъ. Онъ просилъ телеграфировать о дн ея вызда, чтобы имть возможность и выхать съ дачи для встрчи на Николаевскій вокзалъ.
— Ну, что?— какимъ-то страннымъ, нершительнымъ тономъ спросила Марья Алексевна у дочери, когда та дочитала телеграмму.
— Надо хать!— коротко отвчала дочь.— Оттону Августовичу хуже.
— Но какъ же свадьба?— опять-какъ-то нершительно спросила Марья Алексевна.
— Ахъ, до свадьбы ли мн!
— Конечно, конечно!— согласилась со вздохомъ Марья Алексевна, и, не выдержавъ, спросила:— Да ты читала полученныя сегодня газеты?
Ольга Владиміровна испуганно взглянула на мать и крпко схватила ее за руку.
— Онъ умеръ?— воскликнула она, угадывая, что случилось несчастіе.— Говорите! Говорите! Есть въ газетахъ приглашеніе на похороны?
— Нтъ… некрологъ…— безсвязно пояснила Марья Алексевна.
— А-а!— воскликнула Ольга Владиміровна, безсильно прислонясь къ стн.
— Янъ, вроятно, не засталъ его въ живыхъ,— пояснила Марья Алексевна.— Когда здсь была получена телеграмма изъ Петербурга на его имя, Оттона Августовича уже не было на свт… Пишутъ, что умеръ скоропостижно.
Ольга Владиміровна стояла неподвижно, какъ статуя, плотно прислонившись къ стн и мрачно смотря въ пространство. Ей казалось, что со смертью Оттона Августовича умерло для нея все, что настоящая пытка начинается именно теперь. Какая пытка? Чего она боялась? Въ этомъ она не могла дать себ отчета, но ея кровь леденилъ тупой безотчетный ужасъ передъ грядущимъ.

XIII.

— Оля! Оля!— раздался подъ сводами дебаркадера Николаевской желзной дороги голосъ Яна Оттоновича, и Ольга Владиміровна, только-что вышедшая изъ вагона прибывшаго позда, съ недоумніемъ осмотрлась кругомъ.
Только по голосу да по маленькому росту сразу можно было узнать Яна Оттоновича въ стоявшемъ передъ нею мужчин въ черной одежд, съ траурной повязкой на рукав, съ крэпомъ на цилиндр, съ похудвшимъ блдновато-желтымъ лицомъ и съ покраснвшими, какъ у кролика, глазами.
— Какое несчастіе, какое несчастіе, дорогая!— прошепталъ онъ, цлуя ее, и она почувствовала, что вотъ-вотъ онъ тутъ же расплачется, какъ ребенокъ.
— Да, да, это ужасно!— проговорила она мрачно, и въ ея голов невольно мелькнула мысль о томъ, что она была бы счастливе если бы могла, какъ онъ, облегчить свое горе слезами.
Они сли въ наемную карету и похали. Онъ разсказывалъ дорогой: отецъ умеръ почти внезапно отъ грудной жабы. Янъ Оттоновичъ уже не засталъ старика въ живыхъ, не могъ даже посмотрть на его лицо, а только могъ припасть лицомъ къ гробу. Мать чуть съ ума не сошла. У нея почти не дйствуетъ нога. Старушка все лежитъ. За ней нуженъ теперь уходъ и уходъ. Хорошо еще, что пасторша Флинтъ живетъ у нихъ на дач. Она нтъ-нтъ да и завернетъ къ старушк. Онъ говорилъ, иногда обрываясь отъ слезъ, иногда украдкой утирая ихъ рукой съ лица.
— Прости, что я поторопился выписать тебя… Ты даже на свадьбу не осталась,— наконецъ, замтилъ онъ, цлуя ея руку.
— До свадьбы ли теперь?!— воскликнула она.— Я вдь точно предчувствовала все это, нигд не находила себ мста… Кажется, если бы я умла плакать, я не осушала бы глазъ вс эти дни…
Они перехали съ Николаевскаго вокзала на Балтійскій, чтобы прохать на дачу. Всю дорогу разговоръ вертлся на одной скорбной тем.
Оба они были поглощены только ею. Когда Янъ разсказывалъ о состояніи матери, чуть не потерявшей разсудка подъ гнетомъ тяжелой утраты, Ольга Владиміровна проникалась глубокимъ участіемъ къ этому горю. Она знала, какъ сильно были привязаны другъ къ другу старики Семпель, эти Филемонъ и Бавкида. Съ ея губъ срывалось невольное восклицаніе:
— Бдная, бдная старушка!
Наскоро переодвшись, не отдыхая посл дороги, поспшила Ольга Владиміровна къ старух Семпель, пріхавъ на дачу. Маргарита Ивановна дремала на своей постели, когда дверь въ ея спальню отворилась и на порог въ полос свта показалась темная высокая фигура женщины. Старушка сразу узнала невстку и въ ея мозгу острою болью пронеслась зловщая мысль: ‘Не было бы ея, не похалъ бы Янъ на свадьбу, во всякомъ случа, принялъ бы Янъ послдній вздохъ отца’. Эта мысль со дня смерти Оттона Августовича все время вертлась на вс лады въ ея скорбной голов. Да, эта женщина должна была внести несчастіе въ ихъ домъ, она, Маргарита Ивановна, предчувствовала это съ самаго перваго дня знакомства съ нею. Старушка закрыла глаза, чтобы не видать этого существа, передъ которымъ она начинала чувствовать суеврный ужасъ. Ольга Владиміровна подошла къ кровати. Ей показалось, что старушка спить. Тогда она осторожно опустилась на колни и коснулась губами ея руки.
— Бдная, бдная Маргарита Ивановна,— едва слышно прошептала она.
— Да, можетъ-быть, ничего бы не было, ничего, если бы вы не увезли Яна,— полусознательно проговорила Маргарита Ивановна тономъ жестокаго укора.— Никогда Янъ не покидалъ насъ прежде…
Ольга Владиміровна какъ бы окаменла. Она съ ужасомъ поняла, что старуха въ душ обвиняетъ е въ несчастіи, постигшемъ семью, но вдь если она могла дойти до этой мысли, то она должна ненавидть ее, Ольгу Владиміровну? Что же это будетъ за жизнь, если он станутъ ненавидть одна другую и въ то же время, какъ неразрывною цпью, будутъ связаны между собою Яномъ? Ея лицо приняло знакомое мрачное выраженіе отупнія, оцпеннія…
Кто-то ласково и осторожно дотронулся до ея плеча. Она слегка вздрогнула, обернулась и почти безсознательно, растягивая слова, спросила:
— Янъ, ты слышалъ… ты слышалъ, что она говорить?
Онъ, смущенный, растерянный, заговорилъ что-то сбивчивое, безсвязное, неясное, выгораживая мать:— ‘старушку надо пожалть’, ‘ей надо простить’, ‘это такое горе, что человкъ теряетъ разсудокъ…’
— А-а, значить она и теб уже говорила объ этомъ!— медленно произнесла Ольга Владиміровна и поднялась съ пола, похолодвшая, содрогающаяся отъ мысли, что въ ней видятъ виновницу смерти ея свекра.

XIV.

Между Маргаритой Ивановной и Ольгой Владиміровной окончательно разверзлась цлая пропасть.
Старушка, недалекая по уму и прежде, а теперь окончательно растерявшаяся, не могла отдлаться отъ суеврной мысли, что эта ‘роковая’ — ‘fatal’ — женщина, какъ она называла мысленно невстку, внесла въ ихъ домъ несчастіе. Со дня, когда она вошла въ ихъ семью, и покойный Отто, и Янъ начали подозрвать ее, Маргариту Ивановну, въ недоброжелательств, въ несправедливости по отношенію къ невстк. Въ каждомъ ея слов начали искать проявленія какого-то желанія придраться къ невстк. Она помнила, какъ она предостерегала Яна не соглашаться хать на свадьбу и какъ онъ опять заподозрилъ ее въ несправедливости къ своей жен и похалъ наперекоръ себ — она была убждена, что онъ похалъ наперекоръ своему собственному желанію. Разв Янъ здилъ гостить куда-нибудь въ прежнее время? Разв это могло доставить ему удовольствіе? Это онъ сдлалъ только ради жены. А что изъ этого вышло? Можетъ-быть, Отто и не умеръ бы, если бы сынъ былъ здсь.
Ольга Владиміровна, въ свою очередь, не могла изгладить изъ памяти того жуткаго воспоминанія, что на нее смотрятъ, какъ на виновницу несчастія семьи. Правда, она уже на слдующій же день разобралась въ ошеломившемъ ее событіи, поняла происходившій въ душ слабой по уму старушки психическій процессъ, даже простила ей, насколько могла, эту несправедливость, но забыть того, какъ на нее смотритъ старушка,— нтъ, этого она была не въ состояніи сдлать. Изъ памяти трудно вычеркнуть то, что въ нее запало. Она ходила изъ угла въ уголъ по своей комнат въ тяжелыхъ думахъ и не подозрвала даже, что къ ея шагамъ чутко прислушивается тамъ, внизу, дремлющая больная, подозрительно соображая, что невстку мучить совсть или — кто ее знаетъ!— можетъ-быть, душитъ безсильная злоба. Она вдь злая: на ея тонкія губы, на мрачные глаза стоитъ взглянуть, чтобы понять это.
— Какое счастье, что рядомъ съ нашей квартирой опрастывается маленькая квартирка,— разсказывалъ Янъ Оттоновичъ, возвратясь изъ Петербурга, куда онъ здилъ хлопотать о продолженіи своего отпуска.— Это устроитъ насъ такъ, что намъ не нужно будетъ перемнять своей квартиры, гд съ мамой было бы тсно жить, а отдльно она уже не можетъ жить, безъ меня и безъ тебя.
По лицу Ольги Владиміровны скользнула горькая усмшка при послднихъ словахъ мужа.
— Конечно, конечно,— почти безсознательно согласилась она, чувствуя, что для нея начинается пытка жизни подъ одной кровлей съ враждебно относящейся къ ней свекровью.
Янъ Оттоновичъ, ничего не замчая, довольный тмъ, что квартира для матери найдена рядомъ съ ихъ квартирою, сталъ проектировать, какъ удобно будетъ соединить оба помщенія, проломавъ между ними дверь.
Въ это время своей быстрой походкой, какъ катящійся шарикъ, появилась въ комнат пасторша Флинтъ. Она знала, что Янъ Оттоновичъ здилъ въ городъ, между прочимъ, и для того, чтобы поискать квартиру, и ее сильно интересовалъ результатъ его поздки. Услыхавши, что молодые люди думаютъ помстить старушку Семпель на зиму рядомъ съ собою, она покачала головой.
— Ахъ, Господи,— начала она, расширяя свой ротъ съ темными зубами:— ничего-то эта зеленая молодежь не понимаетъ. Ну, статочное ли это дло, чтобы наша старушка жила одна.
— Да и мы тутъ же будемъ жить,— пояснилъ Семпель.
— Ну, да, ну, да, а когда ваша жена заболегь? Когда родится ребенокъ?— живо возразила пасторша. Кто же будетъ ходить за нашей старушкой? Вы изъ должности будете приходить? Ваша жена будетъ подниматься съ постели или отъ колыбельки ребенка, чтобы ходить за ней? О, эти молодые люди, вотъ-то они глупы!
Пасторша добродушно засмялась и пояснила:
— Я уже говорила съ нашей старушкой. Она согласна выписать изъ-за границы Эльму фонъ-Астхофъ. Эльма человкъ бдный и пожилой — она будетъ рада изъ-за угла и хлба ходить за своей двоюродной сестрой, не таскаясь по чужимъ домамъ къ качеств экономки. Вы, Янъ, еще совсмъ маленькимъ были, когда она няньчаіась съ вами,— напомнила насторша.
— Да, я смутно помню ее у насъ въ дом, но она нитонъ перехала жить къ своему брату за границу.— сказалъ Янъ Оттоновичъ.
— Да,— а теперь братъ умеръ, и она живетъ изъ милости у его вдовы — у совсмъ чужой семьи,— замтила пасторша.
— Какъ же у чужой, если вы говорите, что она живетъ у вдовы брата,— спросилъ Семлель.
— Ну, разв жена брата родня? Он совсмъ чужды другъ другу. Эльма человкъ энергичный, а вдова ея брага всегда была и осталась безцвтнымъ и мизернымъ существомъ.
— Разумется, если мама согласна, я ничего не имю противъ приглашенія къ ней тетушки Эльмы,— ршилъ Янъ Оттоновичъ.
— Конечно, это и для васъ же будетъ удобно,— сказала насторша, обращаясь къ Ольг Владиміровн.— Вы, въ вашемъ и сложеніи, не въ силахъ теперь ходить за нашей старушкой.
— О, да!— почти радостно согласилась Ольга Владиніровна.— Мн было бы особенно трудно угодить ей теперь, несмотря на всю мою готовность.
Она чувствовала, что комбинаціею, придуманною пасторшею, съ нея снимается часть тяжелаго бремени.

XV.

— Сидите, сидите, mein Engelchen — мой ангелочекъ, я ужъ знаю, что и какъ надо сдлать. Вы, mein Engelcben, только не безпокойтесь, я всмъ распоряжусь.— Вы, mein Engelchen, не ходите къ Гретъ, она и дремлетъ, и немножко не въ дух. Вотъ ужъ я не поникаю, какъ люди могутъ дремать среди благо дня и быть не въ дух! У меня всегда все fix und fertig!
Такъ ежеминутно на каждомъ шагу всмъ и каждому успокоительно говорила тетушка Эльма то по-нмецки, то на немилосердно исковерканномъ русскомъ язык, и дйствительно все кипло въ ея могучихъ большихъ и красныхъ рукахъ, большею частью видныхъ чуть не до локтей изъ-подъ засученныхъ рукавовъ и какъ бы постоянно готовыхъ къ рукопашной схватк. Высокая, румяная, въ своемъ неизмнномъ твердомъ, какъ металлическая кираса, корсет, съ мужскими ухватками, она казалась переодтымъ бравымъ прусскимъ солдатомъ и, несмотря на свои пятьдесятъ пять лтъ, отличалась здоровьемъ и силой. Этотъ прусскій маіоръ въ юбк, какъ прозвала ее Ольга Владиміровна, какъ-то сразу сдлалъ не нужными въ дом чьи бы то ни было заботы и хлопоты.
— Ну, ну, mein Engelchen, лежите себ и не думайте ни о чемъ,— командовала она старушкой Семпель, и та, если, можетъ-быть, о чемъ и думала, то все же покорно лежала, зная, что въ свое время ей подадутъ и ду, и лкарство, и перестелютъ постель.
— Ну, ну, mein Engelchen, и докторъ былъ, и лкарства прописаны, куплены и даны, и теб нечего заботиться не о своемъ дл: кушай и молчи,— командовала она Яномъ Оттоновичемъ, когда онъ, возвратившись изъ должности, справлялся, былъ ли у матери докторъ и прописалъ ли ей лкарство.
И такъ было со всми: всмъ нечего было заботиться не о своемъ дл, потому что вс дла въ дом захватила въ свои могучія руки тетушка Эльма, загонявшая взятыхъ ею подъ свою команду двухъ жившихъ въ дом служанокъ и ежеминутно удивлявшаяся лности русской прислуги.
— У насъ, mein Engelchen, за границей служанки каждую недлю наружныя стны деревянныхъ домовъ моютъ, а не только входныя лстницы и окна.
И служанки только ротъ развали, когда она учила ихъ, какъ ‘по-настоящему’ нужно мыть столы и табуреты берестою, пескомъ и мыломъ и чистить какою-то кашицею изъ моченаго ржаного хлба мдную посуду, она цлый день носилась по комнатамъ, и если никакой работы не было въ дом — она ее изобртала: отыскивала гд-то не выколоченную одежду, находила на какой-то печк паутину, или съ торжествующимъ видомъ выискивала гд-то между плитой и раковиной для стока грязной воды какого-нибудь безвременно издыхающаго отъ кухоннаго порядка прусака-гаракана, тыкала во все это служанку за то, что та ‘настояшь русски свинь’, которой только бы ‘въ свински хлвъ шить’, и затмъ начиналось вытрясанье тюфяковъ служанокъ, смазыванье карболкой ихъ кроватей.
— И когда вы отдыхаете?— замчала Ольга Владиміровна, чувствуя въ послднее время неодолимую потребность въ отдых.
— А ночь что я длаю, если не отдыхаю!— произносила тетушка Эльма и, подпирая могучими руками широкіе бока, начинала разсказывать въ этой воинственной поз про жену своего покойнаго брата:— нтъ, mein Engelcben, вотъ кто способенъ былъ отдыхать по двадцать четыре часа въ сутки, такъ это она: на колняхъ раскрытая книга, глаза устремлены въ небеса и только слышатся вздохи и вздохи, точно она тяжелый возъ въ гору тащитъ. Нтъ, я вамъ скажу, тутъ осатанть можно, глядя на этого вздыхающаго человка со взглядомъ, устремленнымъ въ небо, когда въ кухн супъ черезъ края кастрюли бжитъ! Брать изъ должности придетъ голодный, какъ сторожевая собака скряги, а она — точно съ небесъ свалилась, ни своего Шиллера не перечитала, ни обдомъ не распорядилась! Тошно просто, бдный человкъ не даромъ меня выписалъ, предчувствовалъ, что съ такой женой съ голоду умереть можно. И о чемъ она только мечтала — одинъ Богь знаетъ!
— Совсмъ тряпичная душа была: ни своего разума, ни своей воли! Все только охи да вздохи, а дальше и ничего. И на что такіе люди родятся? Понять не умютъ, что Шиллеръ Шиллеромъ, а жизнь жизнью. Брать былъ человкъ солидный, степенный, въ почтамт тридцать лтъ служилъ. А она была голая двчонка, съ голоду могла бы умереть, если бы братъ не взялъ. Ну, конечно, ей-то хотлось выскочить не за такого солиднаго человка, а за офицерика съ стрекозиной тальей и усиками въ стрлку…
И вдругъ, опомнившись, она, щелкая себя ладонями, какъ бичомъ по бедрамъ, прерывала нить разсказа:
— И я-то тоже хороша! болтаю тутъ съ вами, а сегодня у насъ Windbeuteln готовятъ для Яна — кухарка непремнно испортить, если не досмотрть.
И она ураганомъ неслась къ кухн…
Тетушка Эльма сама никогда ни о чемъ не мечтала и жила вся на земл и для земного, какъ пасторша Флинтъ жила для своихъ бдныхъ, какъ старушка Семпель жила для своихъ мужа и сына, какъ вдова брата тетушки Эльмы жила для своихъ мечтаній объ офицерикахъ съ стрекозиными таліями и усиками въ стрлку.
‘А для чего я живу?’ — мысленно спрашивала себя Ольга Владиміровна.
Она перебирала всю свою жизнь — эта жизнь была пуста и безцльна. Мать, братъ, родня со стороны матери, Семпели и вс ихъ интересы были чужды ей. Съ нкотораго времени она была не нужна даже въ своемъ дом, гд все забрала въ свои могучія руки тетушка Эльма. Даже Яну — вялому, холодному и безстрастному по натур — она теперь, кажется, не особенно нужна. Въ медовые мсяцы ихъ жизни она была нужна еще ему для приторныхъ поцлуевъ, иногда такъ тяготившихъ ее. Теперь же онъ и пресытился, и у него такъ много хлопотъ и заботъ о дл по утвержденію его въ правахъ наслдства, о больной матери, объ увеличеніи пенсіи ей посл ея мужа, о своихъ чухнахъ, которыхъ со смерти Оттона Августовича все боле и боле ходитъ къ Яну за помощью, за совтами, и, конечно, теперь ему не до нжности. Да эти нжности и ей въ ея положеніи были бы теперь особенно тяжелы. Иногда она въ послднее время начинала даже чувствовать положительно физическое отвращеніе къ Яну съ его безкровными и тонкими губами, съ его широкимъ плоскимъ ртомъ, съ его кроличьими глазами. И отчего они стали такими красными? Неужели онъ еще втихомолку оплакиваетъ отца. О, если бы она была способна на такую любовь!..
И съ каждымъ днемъ все больше и больше начала она задумываться о томъ существ, которое въ скоромъ времени должно наполнить ея жизнь и отъ заботъ о которомъ никто не оторветъ ее. Тутъ сама тетушка Эльма не суметъ замнить ее, мать. Да, со дня рожденія этого существа у нея будутъ и дятельность, и цль въ жизни.

XVI.

— Вы, mein Engelchen, спокойно спите: я васъ разбужу, когда надо будетъ кормить Володю!— уговаривала Ольгу Владиміровну тетушка Эльма, когда въ спальн молодой женщины уже появилось маленькое крикливое существо съ темными глазками и такими же мягкими, какъ шелковинки, волосами, названное при рожденіи Владиміромъ, въ память отца Ольги Владиміровны.
— А я думала, что и кормить грудью его будете вы же,— еще слабымъ голосомъ сказала насмшливо Ольга Владиміровва.
— Какъ такъ?— въ недоумніи переспросила тетушка Эльма, не понявъ сразу смысла ея словъ.
Никакихъ намековъ она не понимала.
— Ну, да, вы же все и за всхъ длаете,— такъ же насмшливо пояснила Ольга Владиміровна.— Ну, а ужъ при моемъ ребенк меня никто не замнитъ и въ эту область я никого не пущу… Кстати, я вчера промолчала, но теперь скажу вамъ разъ и навсегда: вы вчера носили дитя къ Маргаритъ Ивановн. Этого нельзя длать безъ моего согласія. У нея почти всегда пахнетъ всякими мазями и лкарствами.
— Но бдная старушка всегда такъ рада видть Володю,— сказала тетушка Эльма, немного пораженная непривычно строгимъ тономъ Ольги Владиміровны.
— Я и ношу къ ней Володю, когда удостовряюсь сама что ея комнаты хорошо провтрены,— пояснила Ольга Владиміровна.— Да, кром того, она уже начинаетъ сама ходить и можетъ, если ей очень захочется, добрести сюда взглянуть на ребенка.
Какъ-то разъ въ воскресный день она случайно зашла въ залъ въ то время, когда тамъ собралось нсколько соотечественниковъ Яна Оттоновича. По обыкновенію, это были простолюдины-бдняки въ довольно неряшливой и ветхой одежд. Мелькомъ взглянувъ на этихъ блокурыхъ, блднолицыхъ людей въ какихъ-то нанковыхъ на ват одеждахъ, похожихъ на женскія кофты, съ обмотанными въ нсколько разъ на шеяхъ пестрыми шерстяными шарфами, Ольга Владиміровна была внезапно поражена тмъ, что трое или четверо изъ нихъ видимо страдали глазами. Она нахмурилась и вышла изъ зала.
— Намъ надо устроить какъ-нибудь такъ, чтобы твои просители собирались не здсь,— замтила она за обдомъ мужу.— Богъ знаетъ, что за болзни могутъ они занести къ Вол.
Янъ Оттоновичъ, по обыкновенію, немного растерялся отъ неожиданности.
— Мало того, что у нихъ дома могутъ быть и дифтеритные, и скарлатинные больные, многіе изъ нихъ, какъ я замтила сегодня, страдаютъ глазными болзнями. Воля еще такъ малъ и, конечно, воспріимчивъ во всякимъ заразамъ. Съ чмъ еще можемъ мириться мы, то можетъ гибельно отразиться на немъ…
— Бдные люди не виноваты, что они и больны, и…— сконфуженно началъ Янъ Оттоновичъ и не кончилъ.
Его неожиданно перебила тетушка Эльма:
— Ну, mein Engelchen, этотъ народъ не столько бденъ, сколько неряшливъ и нечистоплотенъ. Полъ на что посл нихъ похожъ! Мало того, что сапожищи грязны, такъ еще минуты пробыть не могутъ эти мужики безъ оплевыванья. Да я и не поручусь, что они наскомыхъ въ залъ не заносятъ
Она относилась къ народу вообще презрительно и свысока, гордясь частичкою ‘фонъ’, стоявшей передъ ея фамиліей, а всякихъ ‘чухонъ’, подъ именемъ которыхъ она подразумвала и финновъ, и эстонцевъ, и курляндцевъ, и латышей, и корелъ,— не ставила ни во что.
— Отъ нечистоплотности у нихъ и глазныя болзни,— ршительнымъ тономъ продолжала она.— Да ты, mein Engelchen, озолоти меня, а молока отъ всякихъ чухонъ я никогда не куплю.
— Во всякомъ случа,— сказала Ольга Владиміровна:— ставить на карту здоровье своего единственнаго ребенка изъ-за того, что двумъ-тремъ нищимъ нуженъ совтъ или грошовая помощь, было бы варварствомъ, и твой покойный отецъ, вроятно, не длалъ этого, когда ты былъ малъ и слабь… Я слышала не разъ, какъ берегли тебя… Если для тебя не дорогъ Володя…
— О! о!— перебилъ ее въ волненіи съ упрекомъ въ голос Семпель.
— Mein Engelchen, разв мужчины понимаютъ, сколько заботъ доставляютъ хорошей хозяйк даже загрязненный грязными сапогами и плевками паркетъ?— засмялась тетушка Эльма.— Они понимаютъ только, что на ихъ дловыхъ бумагахъ не должно быть кляксъ — вотъ и все.
Семпель вздохнулъ…
Его бдняки перестали приниматься въ ихъ дом. Ихъ попросили обращаться къ нему только письменно.
Черезъ нсколько времени, когда былъ уже снятъ трауръ, онъ сталъ замчать, что жена постоянно уходитъ сама и уноситъ Володю изъ зала, когда онъ садится за фортепіано. Разъ, когда онъ слъ за фортепіано, и она встала съ Володей, чтобы уйти, онъ не удержался — спросилъ ее, почему она уходитъ.
— Очень ужъ тоскливо, Янъ, становится отъ этихъ однообразныхъ мотивовъ, до слезъ тоскливо,— отвтила она со вздохомъ.— Я еще кормлю грудью Володю и боюсь, что мое тоскливое настроеніе передастся ему. Нашъ мальчикъ долженъ расти бодрымъ и жизнерадостнымъ, а не тряпичной душой, умющей только тосковать и плавать. Нытиковъ и такъ много!
Янъ Оттоновичъ вздохнулъ, съ нкотораго, времени онъ самъ только тоскуетъ, безконечно тоскуетъ и иногда чувствуетъ на лиц слезы. О чемъ? О болзни матери? О томъ, что посл смерти отца, во время болзни матери и во время болзни жены, ихъ домъ почти перестали посщать старые знакомые? О томъ, что они давно не развлекаются ни концертами, ни театрами? О томъ, что его не посщаютъ боле его бдняки-соотечественники? или просто о томъ, что дома, со времени поселенія у нихъ тетушки Эльмы и со времени рожденія сына, онъ сдлался словно лишнимъ и не нужнымъ? Онъ сравнивалъ себя, безхарактернаго, застнчиваго, выносящаго все въ своей душ, съ бодрымъ ‘прусскимъ маіоромъ въ юбк’ и съ женой, сдлавшейся съ нкотораго времени особенно стойкой и рзкой, и тяжело вздыхалъ:
— Да, да, я тряпичный человкъ… Оля права, что Володю надо сдлать не такимъ… не тряпкой, не нытикомъ!

XVII.

— Янъ, хоть бы ты сыгралъ что-нибудь,— какъ-то попросила Маргарита Ивановна, сидя съ сыномъ въ своей гостиной и отворивъ дверь въ общій залъ, гд стояло фортепіано.— Ты давно не игралъ. Помнишь, какъ Отто любилъ, когда ты въ сумеркахъ садился фантазировать на его любимые родные мотивы.
Янъ Оттоновичъ смшался и покраснлъ.
— Тоску это нагоняетъ, мама,— пояснилъ онъ коротко.
— Тоску?— удивилась мать, всматриваясь въ сына.— Не тоску, а тихое благоговйное настроеніе, какъ едва внятный шорохъ лса, какъ ясный закатъ лтняго дня…
Онъ не возражалъ, но и не поднимался съ мста, чтобы перейти въ фортепіано.
— Что же это, на тебя начали эти мелодіи наввать тоску?— спросила многозначительно мать.
Онъ увернулся отъ прямого отвта.
— Вообще у насъ посл смерти папы слишкомъ много горя и безъ грустныхъ мелодій,— сказалъ онъ.
Старушка тяжело вздохнула.
— Еще бы! Никто почти не бываетъ. Я больна и не могу быть прежней привтливой хозяйкой, ковылять отъ одного гостя къ другому съ ласковой улыбкой… Твоя жена — чужая она всмъ нашимъ.
И вдругъ неожиданно она спросила:
— Къ теб, кажется, даже приходскіе бдняки перестали ходить?
— Да,— въ смущеніи отвтилъ Янъ Оттоновичъ:— я боюсь за Володю… Занести могутъ какія-нибудь болзни… дифтеритъ… скарлатину.
— Конечно, конечно,— согласилась она страннымъ, не то грустнымъ, не то ироническимъ тономъ.— Къ нему можетъ пристать даже мой параличъ…
— Я васъ не понимаю, мама,— замтилъ онъ.
— Ну, да, врно и этого боятся, что почти не показываютъ мальчика мн,— съ горечью пояснила она и какъ-то особенно торжественно добавила:— но помни, Янъ, поступиться всмъ можно,— всмъ, что было дорого когда-то, но только не врою своихъ отцовъ. Въ какой вр родился человкъ, въ той и долженъ умереть.
— Я васъ не понимаю,— началъ онъ.
— Ты человкъ деликатный, мягкій, любящій, ты безъ спору готовъ уступать людямъ почти во всемъ, глубоко затаивъ въ душ и протестъ противъ нихъ, и скорбь, вызванную этими уступками. Но въ дл вры, что бы теб ни говорили, ты долженъ быть стоекъ. Религія должна стоять выше всего…
Онъ молчалъ, опустивъ голову. Въ голов мелькали смутныя подозрнія. Неужели мать слышала, какъ на-дняхъ глубоко сожалла Ольга о томъ, что она одна ходила въ церковь пріобщать ребенка.
‘Конечно, у васъ дтей не пріобщаютъ,— говорила она:— а у насъ, у православныхъ, это принято. И мн было такъ тяжело, что тебя нтъ съ нами, что и всегда въ церкви мы съ Володей будемъ одни безъ отца. Мн даже подумалось невольно, что настанутъ годы, когда онъ спроситъ: ‘а почему папа не ходитъ съ нами въ церковь?’ Какъ трудно будетъ объяснить, что у тебя другая вра. Почему другая? Которая же вра лучше? Если его, то почему мы не перейдемъ въ его вру? Если наша, то почему онъ не перейдетъ въ нашу? Когда я выходила замужъ, я даже и не задумывалась объ этомъ, вроятно, такъ же, какъ и ты. А вотъ теперь, пріобщая ребенка и не видя его отца рядомъ съ собою передъ алтаремъ Бога, я невольно задумалась объ этой религіозной розни’.
‘Нтъ, нтъ, мать не могла слышать этого!— ршилъ мысленно Янъ Оттоновичъ.— Она просто материнскимъ чутьемъ угадала это, какъ угадала и многое другое’…
Въ мозгу зароились неотвязныя думы. Дйствительно, Ольга сильне его, выше его во многомъ, и онъ поневол поступается разными своими привычками. Но въ вопрос о религіи онъ никогда не уступитъ ей, никогда не измнитъ вр своихъ предковъ. ‘И будемъ всю жизнь ходить въ разныя церкви,— тутъ же съ горечью закончилъ онъ мысленно.— Буду избгать говорить съ сыномъ, почему мы разно вримъ въ одного и того же Бога, почему а не хочу врить такъ, какъ онъ, почему а не имю права сдлать такъ, чтобы онъ врилъ по-моему’.
Онъ поднялъ глаза и встртился съ слезящимися глазами матери, пытливо слдившими за нимъ и, казалось, старавшимися заглянуть въ его душу. Онъ сильно смутился.
— Янъ, лучше смерть, чмъ отступничество,— торжественно сказала старушка, держа свою руку на той самой библіи въ черномъ кожаномъ переплет, которая неизмнно лежала прежде на письменномъ стол покойнаго Оттона Августовича и теперь нашла себ мсто на ея рабочемъ столик.
— Да, лучше смерть!— какъ-то глухо, точно эхо, повторилъ онъ.

XVIII.

Семейство Семпель уже третій годъ жило на наемной дач, избгая тхъ мстъ, гд было у нихъ столько свтлыхъ воспоминаній и гд внезапная смерть Оттона Августовича заслонила какимъ-то чернымъ флеромъ все это свтлое прошлое. Первые два года семья нанимала дачу въ Царскомъ Сел, такъ какъ Яну Оттоновичу было нужно ежедневно бывать на служб и узжать далеко отъ Петербурга было невозможно. Царское Село не понравилось никому. Вс ршили:
— Это тотъ же Петербургъ, только немного больше пыли и грязи и гораздо мене удобствъ.
На третье лто Семпель снова могъ взять продолжительный отпускъ, и семья переселилась въ Гельсингфорсъ. Если Царскимъ Селомъ особенно осталась недовольна тетушка Эльма, главнымъ образомъ, изъ-за ‘разбойниковъ-торговцевъ’, которые дерутъ почище, чмъ въ Петербург, то чистенькій и чинный Гельсингфорсъ, напротивъ того, ей понравился на первыхъ же порахъ уже тмъ, что она могла по конк здить рано утромъ на базаръ и покупать тамъ все изъ первыхъ рукъ отъ деревенскихъ жителей. Это напоминало ей родную Германію, и она радовалась этой базарной торговл, какъ чему-то родному. Въ первое время она даже дозволяла себ на радостяхъ мотовство и покупала немудренные цвты, привозимые на базаръ съ массой овощей, мяса и масла. Правда, съ перваго же посщенія базара она начала критиковать торговцевъ.
— Ну, ужъ и народъ здсь! Ни по-нмецки, ни по-русски ни слова. Лопочутъ по-своему! Не понимаю? И конецъ весь. Что это за порядки? Хочешь торговать, хочешь наживать барыши, такъ и научись говорить по-человчески, а то не намъ же для одного. лта учиться языку дикихъ… Да они и точно дикіе, совсмъ дикіе!..
И, обращаясь къ Ольг Владиміровн, она спрашивала:
— Слышали вы, mein Engelchen, здсь про бани? Мужчины и женщины вмст моются въ общихъ баняхъ, а въ номерахъ мужчинъ женщины же моютъ. Ну, какъ же они не дикіе? И чего же ихъ полиція смотритъ?.. Одно только и хорошо, что ихъ ругать какъ угодно можете — не поймутъ.
Эти боле или мене наивныя жалобы тетушки Эльмы только и разнообразили хотя немного, до послдней степени, скучную жизнь въ дом Семпеля и вызывали на томъ или другомъ лиц слабую улыбку. Ее разспрашивали, умышленно вызывали на разсказы, подзадоривали, точно она была шутомъ, въ число обязанностей котораго входила и обязанность развлекать скучающихъ господъ. Старались еще улыбаться люди, слушая первый лепетъ Володи, и вообще хватались за него, какъ за якорь спасенія, стараясь скрыть глухую рознь, все сильне и сильне сказывавшуюся въ семь.
— Что длаетъ Володя? Гд Володя? Здоровъ ли Володя? А и молодецъ же нашъ Володя!— Эти фразы завязывали общій разговоръ и отвлекали отъ другихъ мыслей.
Онъ могъ, какъ вс дти, жестикулируя и растягивая слова ради пополненія еще недостающихъ ему выраженій, долго-долго разсказывать, какъ онъ былъ ‘т-а-а-м-ъ, да-леко-да-ле-ко’, и какія чудеса онъ видлъ ‘на б-о-оль-шихъ-бо-оль-шихъ лодкахъ’, какъ онъ называлъ корабли и пароходы. И вс слушали эти рчи съ такимъ вниманіемъ, съ какимъ рдко слушаютъ знаменитыхъ ораторовъ и лучшихъ пвцовъ.
Чувствовалось, что не будь комическихъ разсказовъ тетушки Эльмы о здшнихъ дикихъ, какъ она называла финновъ, и не будь Володи съ его дтскимъ лепетомъ,— людямъ было бы не о чемъ говорить между собою.
А о чемъ они могли говорить прежде?
Съ первыхъ же дней своего замужества Ольга Владиміровна поняла, что у нея нтъ ничего общаго съ сеньей Семпель, съ ея знакомыми, съ ихъ интересами и, что всего хуже, она поняла, какъ тяжело пассивно, иногда противъ воли, отдаваться ласкамъ и поцлуямъ нелюбимаго мужа. Порою она чувствовала положительно физическое отвращеніе, когда эти безкровныя тонкія и плоскія губы большого рта Яна Оттоновича въ избытк нжности словно присасывались къ ея щек или въ ея ше. И зачмъ онъ такъ цлуетъ, точно піявка присасывается? Какъ часто ей хотлось уклониться отъ этихъ поцлуевъ, какъ часто хотлось сказать ему во время ихъ брезгливое ‘довольно’. Нужно было много силы воли, чтобы не сдлать этого. До замужества она, вполн чистая и неопытная двушка, даже представить себ не могла, что въ супружеской жизни будутъ имть громадное значеніе даже эти ежедневныя мелочи. Но если въ первое время ихъ совмстной жизни покорно терпть и переносить многое и многое непріятное приходилось ей, сознавшей, что она добровольно отдалась этому человку и не иметъ никакого права портитъ его жизнь за его безграничную любовь, то посл смерти Оттона Августовича, когда Яну Оттоновичу было не до чувственныхъ наслажденій, не до приторныхъ поцлуевъ, тяжелое нравственное состояніе охватило его, и онъ почувствовать, что ему чего-то недостаетъ. Онъ ни въ чемъ не могъ обвинить жену, ни въ сварливости, ни въ кокетств, ни въ поползновеніи измнить ему, даже въ отсутствіи предупредительности, но тмъ не мене онъ чувствовалъ себя одинокимъ. Вслдствіе смерти отца и болзни матери Семпелю пришлось прекратить пріемы старыхъ друзей въ назначенные дни, и въ ихъ дом не длился безконечный старомодный вислъ, не раздавались звуки фортепіано подъ руками разныхъ музыкантовъ-любителей, потомъ же, когда можно было и возобновить пріемы гостей, беременность жены и ея неустанныя хлопоты и возня съ ребенкомъ опять устранили всякія развлеченія. Да и что общаго могло быть у нея съ этими чопорными, методичными, аккуратными и скучными стариками? Они были связаны съ нимъ, съ Яномъ Оттоновичемъ, воспоминаніями, какъ учился ходить и говорить, какъ онъ, еще совсмъ маленькимъ ребенкомъ, снялъ съ себя шелковую рубашонку и отдалъ ее въ припадк добродушія нищему, какъ онъ разъ былъ прибитъ въ школ дтьми и стойко не выдалъ ихъ, резонно говоря, что ему отъ этого не будетъ легче, а ихъ накажутъ. У нея же не могло быть съ ними никакихъ интересовъ, никакихъ воспоминаній, для нея они были просто скучными людьми и только. Надъ ними она могла, пожалуй, смяться, какъ, надъ старыми людьми временъ фижмъ и мушекъ, какъ надъ жеманствомъ прошлаго вка. Ее нельзя было обвинять даже за излишній материнскій эгоизмъ, когда она, спасая дитя отъ заразы, удалила отъ мужа его грязныхъ и страдающихъ глазами ‘чухонцевъ’, когда она не пожелала разстраивать ребнка его похоронными чухонскими пснями. Это только мама Грета можетъ ее обвинять за все и про все, забывая, что и она когда-то страдала да и теперь страдаетъ материнскимъ эгоизмомъ. Онъ же ее не обвиняетъ,

XIX.

Думы Яна Оттоновича о жен и объ отношеніяхъ ея къ нему тянулись безконечною нитью, развиваясь медленно и неустанно. Она права, не любя его чухонцевъ, не признавая ихъ чухонской пассивной тоски, граничащей съ апатіей. Они люди разной кости. Она выросла и воспитывалась въ традиціяхъ служилаго петербургскаго дворянства и не могла любить вообще простой народъ да еще чужой народъ. У нея не было дда, который, потерявъ работницу-жену и оставшись съ малолтнимъ сыномъ, не нашелъ никакого лучшаго исхода, какъ повситься съ горя. У отца на всю жизнь сохранилось воспоминаніе объ этомъ мрачномъ событіи и до старости онъ не могъ забыть этого молчаливаго, тупо задумавшагося у забора съ трубкою въ зубахъ лохматаго блокураго чухонца, отвчавшаго только глубокими вздохами на вс вопросы своего семилтняго сына. Не отъ этого ли вплоть до старости характеръ отца носилъ на себ печать тихой грусти? Или и эта тихая грусть, и это тупое упорство во всемъ, и это пассивное отношеніе ко всмъ неудачамъ и лишеніямъ въ жизни, однимъ словомъ, все, все въ нихъ, Семпеляхъ, просто черты наслдственности, черты мрачно покорной чухонщины. Не будь онъ, Янъ Оттоновичъ, боле сознательно религіозенъ, чмъ его ддъ,— онъ тоже, кажется, былъ бы способенъ теперь, въ извстныя минуты отчаянія, повситься, чтобы не чувствовать себя несчастнымъ съ любимой женщиной и не длать несчастною ее. Протестовать иначе онъ не уметъ. Пассивную тупую тоску, звучащую въ ихъ народныхъ псняхъ, однообразную, какъ похоронный звонъ, вотъ все, что вызываютъ въ немъ невзгоды жизни. Да, счастіе, что онъ такъ глубоко и сознательно религіозенъ, а то… И онъ содрогался отъ мысли, что и онъ когда-нибудь могъ бы, какъ его ддъ, покончить съ собою самоубійствомъ. Онъ начиналъ тупо обдумывать, какъ бы наступилъ на его мст другой боле энергичный человкъ, и въ конц концовъ чувствовалъ, что онъ и представить не можетъ, до чего можетъ додуматься, какъ можетъ поступить, чмъ можетъ пожертвовать въ извстныхъ случаяхъ боле энергичный человкъ. Какъ ему, напримръ, побдить предубжденіе противъ гбрячо любимой имъ жены въ сердц его обожаемой имъ матери?
Какъ ему оградить Олю отъ враждебныхъ выходокъ бдной старушки? Онъ вдь видитъ, что имъ обимъ тяжело, а помочь имъ онъ не въ силахъ. Ни матерью ради жены, ни женой ради матери онъ не въ силахъ пожертвовать, А ихъ глухая рознь все растетъ и растетъ вмст съ возрастающей тоской!..
У всхъ страннымъ образомъ нердко мелькала одна и та же мысль:
‘У насъ точно сейчасъ покойника вынесли’.
Эта мысль до того часто носилась у всхъ въ мозгу, что иногда, безсознательно потягивая носомъ воздухъ, кто-нибудь изъ членовъ семьи говорилъ:
— Здсь сегодня какъ будто ладаномъ пахнетъ?..
А кто-нибудь другой, кому казалось то же самое, объяснялъ.
— Это, вроятно, отъ сосенъ запахъ…
Чувствуя на каждомъ шагу эту царящую въ семь глухую рознь и эту пригнетающую тоску, Янъ Оттоновичъ старался хоть какъ-нибудь развлечь Ольгу Владиміровну и то и дло приглашалъ ее то прогуляться на музыку на Эспланаду или на представленіе въ Брунстъ-Парк, то създить въ другое увеселительное мсто на островк, гд тоже бывали музыка и загородное гулянье. Онъ старался заглушить внутреннюю тоску кажущимся чисто вншнимъ весельемъ.
Въ одну изъ такихъ прогулокъ за городъ они возвращались вечеромъ съ музыки на лодк. Было уже почта совсмъ темно. Съ моря поднимался свжій втеръ, и заливчикъ, почти всегда тихій и сонный, былъ теперь далеко не спокоенъ. Тмъ не мене кругомъ сновали лодки и пароходики, у береговъ стояли сплошнымъ рядомъ суда. Привычныхъ къ морю жителей нисколько не безпокоила легкая непогода.
— Я говорила, что не надо было сегодня хать,— сказала Ольга Владиміровна, блдная отъ страха, какъ полотно.
Они были уже близко отъ берега.
— Да неужели ты боишься?— засмялся. Янъ Оттоновичъ:— среди такой массы снующихъ тутъ лодокъ потонуть нельзя… И притомъ такой лоханк… Ну, а если ужъ и тонуть, то вмст!— пошутилъ онъ.
— Ты забываешь, что у меня сынъ!— рзко произнесла она.
— Онъ вдь и мой!— съ усмшкой замтилъ Янъ Оттоновичъ.
— Я не знаю, насколько онъ дорогъ теб,— раздражительно возвысила она голосъ:— если ты способенъ шутить со смертью, но я… Пароходъ! Пароходъ!— вдругъ неистово крикнула она, видя, что апатичный лодочникъ-финнъ детъ, какъ ей показалось, прямо подъ пароходъ, и въ ужас шарахнулась въ сторону, схватившись обими руками за бортъ закачавшейся лодки.
Въ это время случилось нчто неожиданное. Лодочникъ, внезапно испуганный непонятнымъ ему крикомъ русской барыни, обернулся назадъ, круто повернулъ лодку отъ парохода и нахалъ на канатъ стоявшаго у берега судна. Въ ту же минуту въ воздух раздался раздирающій душу крикъ:
— Спасите! Спасите!
Въ двухъ шагахъ отъ мста катастрофы на пристани засуетились люди, кругбмъ засновали лодки, послышались крики:
— Лодка на канатъ нахала!.. Перевернулась… Спасайте даму!.. Вотъ ея платье блется…
Впотьмахъ кто-то вытаскивалъ уже на берегъ безчувственную Ольгу Владиміровну, ухватившуюся, какъ желзными когтями, окоченвшими пальцами за канатъ, на который нахала лодка, весь мокрый лодочникъ усплъ уже подплыть къ пристани и отряхивался на ней, какъ вышедшій изъ воды лохматый песъ. Не было только Яна Оттоновича. Онъ, какъ ключъ, пошелъ ко дну.
Полубезчувственную, привели Ольгу Владиміровну на дачу. Была уже почти ночь. Тмъ не мене, охваченная какой-то смутной тревогой Маргарита Ивановна, несмотря на совты тетушки Эльмы, оставалась на террас, поджидая своихъ дтей. Едва на ступенькахъ этой террасы, въ сопровожденіи группы спасавшихъ ее людей, показалась фитура Ольги Владиміровны въ мокромъ, прилипавшемъ къ ея тлу плать, какъ Маргарита Ивановна поднялась со своего кресла.
— Янъ гд? Гд Янъ?— грозно крикнула она, опираясь на свои костыли.
— Несчастіе случилось,— пояснилъ кто-то изъ толпы — Лодка опрокинулась…
— А-а!— пронесся не человческій крикъ Маргариты Ивановны.— Утопила!.. Убійца!..
И, забывъ о своей отнятой ног, она выхватила изъ-подъ руки костыль и пустила имъ въ пространство по направленію къ невстк, съ глухимъ грохотомъ падая безъ чувствъ на полъ.

XX.

— Утопила!.. Убійца!..
Эти слова, какъ ударъ грома, поразили Ольгу Владиміровну. Долго проболла она, не сознавая, что происходили дома, какъ черезъ три дня нашли трупъ ея мужа, какъ хоронили и его, и его пораженную ударомъ мать, какъ безъ устали, прикрикивая на слугъ и пріхавшую изъ Петербурга Марью Алексевну, металась тетушка Эльма отъ покойниковъ къ больной и отъ больной къ покойникамъ, какъ ничего еще не понимавшій Володя лепеталъ что-то, непремнно желая разузнать, зачмъ кладутъ въ серебряные ящики, какъ онъ назвалъ металлическіе гробы, папу и бабушку, и допытывался, положатъ лъ въ серебряный ящикъ и маму…
Но маму не положили въ серебряный ящикъ.
Ольга Владиміровна выздоровла, и только въ ея волосахъ появились серебряныя нити преждевременной сдины. Нужно было много времени, много материнской любви къ Волод, чтобы мало-по-малу прошли, какъ зарубцевавшіяся раны, ея мрачныя мысли о томъ, точно но она ли была виновницей смерти мужа, перекувырнувши своимъ движеніемъ лодку, свернувшую быстро при ея крик отъ парохода и нахавшую на канатъ, не мелькнуло ли въ ея голов яркой молніей безсознательно зловщее слово ‘развязка, развязка’, не изъ-за нея ли Янъ, опытный пловецъ, не сдлалъ даже попытки спастись и пассивно отдался въ руки, случайно подвернувшейся, смерти, не было ли въ этой катастроф непреднамреннаго убійства, не было ли въ ней случайнаго самоубійства? Отъ этихъ вопросовъ у нея стягивалась иногда кожа на голов, и ей казалось, что у нея встаютъ дыбомъ волосы. Она, конечно, не знала, что и посторонніе люди, всегда готовые толковать вкривь и вкось о сенсаціонныхъ событіяхъ, тоже задавали праздные вопросы: ‘Не жена ли утопила мужа? Не утопился ли мужъ, не желая спасаться?’ И никто не думалъ о томъ, что никакіе пересуды не выяснятъ тайны, унесенной въ могилу. Только тетушка Эльма продолжала оживленне, чмъ когда-нибудь, хлопотать и хозяйничать, чувствуя, что весь порядокъ въ дом, вс заботы объ оставшихся въ дом членахъ семьи, съ придачею ‘этой несносной Марьи Алексевны’, лежатъ теперь всецло на ней, и практически совтовала Ольг Владиміровн:
— О, mein Engelchen, берегите теперь только себя. Вы мать, у васъ на рукахъ Володя. А Богъ — Онъ знаетъ, что длаетъ.
— Какой вы счастливый человкъ, всегда бодры!— слабымъ голосомъ говорила ей со вздохомъ Ольга Владиміровна, прижимая къ себ Володю.
— О, m in Engleichen, на свт во всхъ случаяхъ,— и въ счастіи, и въ несчастіи, человку нужно быть fix und fertig, если онъ хочетъ жить!— весело ршала тетушка Эльма.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека