Зима на Майорке. Часть вторая, Санд Жорж, Год: 1841

Книга очерков
Время на прочтение: 51 минут(ы)
Скачать в PDF
Жорж Санд (Аврора Дюпен)

Зима на Майорке

Часть вторая

Перевод Натальи Сидифаровой

(публикуется с разрешения переводчика)

Глава I

Несмотря на то, что в течение четырех столетий Майорка принадлежала мусульманам, тому осталось совсем мало свидетельств. В Пальме единственным из них остается баня.
Не сохранилось и следов пребывания римлян. О карфагенском завоевании напоминают лишь несколько руин неподалеку от древней столицы Алькудия. А легенду о майоркинских корнях Ганнибала г-н Грассе де Сен-Совер принимает за одну из любимых баек местных жителей. Тем не менее, эта история может вполне претендовать на правду[*].
[*] — ‘Майоркинцы утверждают, что Гамилькар [Гамилькар Барка (умер в 229 г. до н. э.) — карфагенский полководец и политический деятель] во время своего плавания из Африки в Каталонию останавливался вместе со своей беременной женой на их острове. В этом месте был построен храм, посвященный Люцине. Там и родился Ганнибал. Та же самая легенда упоминается в ‘Истории Майорки’ доктора Дамето’. (Ж. Грассе де Сен-Совер) — Примечание автора.
В мавританском стиле уже многие века строятся любые, даже самые заурядные здания. Прежде чем несведущие путешественники, к коим я отношу себя, перестали обольщать себя тем, будто бы им на каждом шагу встречается подлинный памятник древней арабской архитектуры, г-ну Лорану потребовалось опровергнуть некоторые результаты археологических исследований, проведенных его предшественниками.
‘В Пальме, — пишет г-н Лоран, — я не встретил ни одной по-настоящему старинной постройки. Наиболее интересные сооружения, как с точки зрения архитектуры, так и с точки зрения их давности, относятся к началу шестнадцатого века, однако грациозный и яркий стиль той эпохи, в котором все эти здания выдержаны, воплощен здесь в иной манере, нежели у нас во Франции.
Над первым, основным, этажом этих зданий есть еще один надстроенный этаж с невысоким чердачным помещением[*]. Вход с улицы имеет вид обыкновенной арки, не украшенной никаким орнаментом, однако сами ее габариты и большое количество камней, выложенных в виде расходящихся лучей, придают ей грандиозность. Дневной свет проникает в большие комнаты первого этажа сквозь высокие окна, разделенные невероятно тонкими колоннами, благодаря чему здание окончательно приобретает характерный арабский облик.
[*] — На самом деле они являются не столько чердачными помещениями, сколько сушильнями, именуемыми здесь porchos. — Примечание автора.
Эта местная особенность настолько типична, что мне пришлось провести свое собственное исследование. На примере более чем двух десятков одинаково построенных домов я тщательно изучил каждую отдельно взятую деталь такого здания. Только так я смог убедиться, что эти окна вовсе не были извлечены из стен какого-нибудь сказочного дворца мавританских королей, живым образцом которого является сохранившийся до наших дней дворец Альгамбры в Гранаде.
Только на Майорке я впервые увидел колонны высотой шесть футов, которые не превышали бы в диаметре трех дюймов. Тонкость обработки мрамора, из которых изготовлены колонны, стилистика капителей — все напоминало об арабских истоках.
Чердачное помещение, представляющее собой самый верхний этаж, это галерея (точнее, ряд близко расположенных друг к другу оконных проемов), которая является точной копией венчающей части здания биржи (la Lonja). И последняя деталь — это крыша с выступающим свесом для защиты помещения от дождя и солнца, опирающаяся на фигурно выточенные перекладины. Вместе они создают эффект узора, который складывается из света и падающих на стены здания длинных теней, а также из контрастирующих друг с другом цветов — темно-коричневого цвета контуров здания и ослепительно яркого цвета неба.
Во внутреннем дворике дома размещается лестница, выполненная с особой изысканностью, она отделена вестибюлем от входа с улицы, здесь можно увидеть пилястры с капителями, декорированными рельефным орнаментом в виде листьев или гербом, поддерживаемым ангелами.
Еще в течение более ста лет, последовавших за эпохой Возрождения, майоркинцы строили свои частные дома с особой пышностью. Сохранив традиционную планировку, они при этом внесли некоторые изменения в архитектурный стиль, что, главным образом, выражалось в оформлении вестибюлей и лестниц. Поэтому колонны тосканского и дорического ордера, балясины и балюстрады, придающие аристократическим домам особенно роскошный вид, можно увидеть здесь повсюду.
Обычай украшать орнаментом лестницы, как и вообще приверженность к арабским традициям, просматриваются даже в самых скромных постройках, имеющих всего лишь один ряд ступенек с первого этажа на улицу. Ступеньки таких лестниц выложены кафелем с узором из блестящих, голубых, желтых или красных цветов’.
Данное описание, составленное г-ном Лораном, является предельно точным, а его рисунки хорошо передают элегантность тех интерьеров, откуда и был заимствован перистиль[*]. Этот красивый и очень простой элемент декора стал неотъемлемой частью зданий наших театров.
[*] — перистиль (греч. peristulo — окруженный колоннами, peri — вокруг и stulo — колонна) — прямоугольные двор и сад, площадь, зал, окруженные с четырех сторон крытой колоннадой (перистиль как составная часть древнегреческих жилых и общественных зданий известен с IV в. до н. э., широкое распространение получил в эллинистическом искусстве и искусстве Древнего Рима)
В центре почти каждого такого мощеного дворика, иногда окруженного колоннадой, который напоминает венецианский кортиле[*], имеется фонтанчик, очень просто оформленный. Ни своим внешним видом, ни предназначением, этот дворик ничуть не напоминает наши грязные и голые дворы. Он не соединен ни с хлевом, ни с каретным сараем. Это в буквальном смысле слова внутренний дворик, имитация атриума[**], пользовавшегося популярностью у римлян. Фонтанчик в центре дворика, очевидно, выполняет функцию имплювия[***].
[*] — кортиле (ит. cortile) — внутренний двор итальянского палаццо, окруженный аркадами с четырех сторон.
[**] — атриум (или атрий, лат. atrium) — внутренний световой двор римского античного жилого дома, обычно с крытой галереей и бассейном в центре.
[***] — имплювий (лат. impluvium) — неглубокий бассейн в центре атриума (атрия), куда через комплювий [лат. compluvium — прямоугольное отверстие в крыше, предназначенное для стока дождевой воды в бассейн] попадала дождевая вода (из имплювия по водосточным трубам, проложенным под полом, вода устремлялась в какую-нибудь домашнюю цистерну, откуда ее брали для хозяйственных нужд).
Такие перистили с убранством из цветочных горшков и тростниковых циновок, выглядят одновременно элегантно и строго. Удивительно, но майоркинские аристократы очень сильно недооценивают их истинную красоту, постоянно сетуя на устарелость своих домов. Поэтому не стоит в открытую восхищаться красотой их стиля, вынуждая хозяев, подозревающих, что вы насмехаетесь над ними, смущенно улыбаться вам в ответ, либо, наоборот, заставляя их самих посмеиваться над вами в душе, ибо, скорее всего, они сочтут ваши похвалы за глупые французские сантименты.
Вместе с тем, не всё в жилищах майоркинских аристократов выглядит в одинаковой степени эстетично. Существуют определенные места, состояние которых обнаруживает полное отсутствие здесь понятий о гигиене, и одна лишь мысль о возможности их описания приводит меня в конфуз. В противном случае, как однажды выразился Жакмон[*], ссылаясь на привычки индийцев, ‘мне пришлось бы дописывать свое письмо по-латыни’.
[*] — Виктор Жакмон (Victor Jacquemont, 1801 — 1832) — французский путешественник. После экспедиций по Северной Америке в 1827 г. был направлен в Индию. Объездил, собирая коллекции, Гималаи, Тибет, Лагор, Пенджаб и Кашмир. Умер от болезни в Бомбее. Большой интерес представляет его ‘Journal de voyage de V. J., avec les descriptions zoologiques et botaniques’ (1835), а также изданная его родными переписка ‘Correspondence de V. J.’ (1834).
Мои же знания латыни оставляют желать лучшего, в связи с чем особо любознательным я порекомендую один ‘пассаж’ из сочинения г-на Грассе де Сен-Совера, излагавшего менее формальным стилем, нежели г-н Лоран, зато весьма правдиво, он связан с темой кладовых помещений в домах Майорки и во многих прежних домах Испании и Италии. Большое недоумение вызывает упоминаемое в этом отрывке одно средство врачевания, которое до сих пор пользуется широкой популярностью на Майорке[*].
[*] — Ж. Грассе де Сен-Совер, с. 119 — Примечание автора.
Интерьеры этих особняков никак не соотносятся с их внешним обликом. Именно в обстановке домов, как ни в чем другом, отчетливо проявляются национальный характер и индивидуальные особенности людей.
В Париже, где можно наблюдать невероятное разнообразие способов меблировки квартир, что является следствием непрерывного изменения моды и растущего производства промышленных товаров, достаточно переступить порог дома любого состоятельного человека, как у вас сразу складывается первое впечатление о его характере. Можно не задумываясь определить, лишен он вкуса или нет, опрятен ли он, скуп или небрежен, является ли он педантом, а, может быть, романтиком, гостеприимным хозяином, или хвастуном.
Как и многие другие, я тоже подразделяю людей по своему собственному принципу, на который, однако, не всегда стоит полагаться, так порой я остаюсь неправа в своих суждениях, впрочем, как и многие другие тоже.
Особенно меня пугают помещения, в которых мало мебели и всегда безупречно чисто. Если хозяин такого помещения не является обладателем редкого интеллекта и человеком широкой души, которого просто не посещают мысли о материальных благах, тогда это человек с пустой головой и холодным сердцем.
Мне трудно понять людей, которые, находясь в окружении четырех стен, не испытывают потребности заполнить это пустое пространство чем-либо еще, кроме дров и корзинок, не испытывают желания иметь рядом с собой хоть какое-нибудь напоминание о живом мире, пусть даже в виде простенького растеньица или маленькой домашней птички.
При виде пустоты и неподвижности я замираю от страха, симметрия в обстановке и абсолютный порядок вызывают у меня тоску. Насколько мне позволяет фантазия в представлении вечных мук души грешника в аду, то для меня оказаться в преисподней равносильно тому, чтобы на всю жизнь поселиться в одном из таких провинциальных домов, где все идеально убрано, где вещи не переставляются местами, не бывают в обиходе и не разбрасываются, где ничто не ломается, где никогда не содержался и не будет содержаться ни один домашний питомец только потому, что, по убеждениям хозяев, живые существа приводят в негодность неодушевленные предметы. Грош цена всем коврам мира, если желание любоваться ковром превыше удовольствия наблюдать, как на нем резвятся малыш, кошка или собака.
Строгий порядок является не свидетельством истиной любви к чистоте и здоровому образу жизни, а скорее свидетельством чрезмерной лености и нездоровой экономии. Проявив немного усердия и расторопности, хозяйка, разделяющая мои взгляды, может ничуть не хуже обеспечить в доме чистоту, которая, по моему убеждению, должна непременно соблюдаться.
Что можно говорить о нравах и умах людей, живущих семьей в пустом и безжизненном доме, людей, даже не знающих, ради чего, собственно, должно соблюдать в доме порядок?
Если впечатления личного свойства, как я уже упоминала, зачастую оказываются неверными, то впечатления общего характера редко бывают ошибочными. Характер любой нации проявляется в одеждах людей, в обстановке их жилищ, чертах лица и речи.
Во время поисков жилья мне довелось побывать во многих домах Пальмы. Все эти жилища были до такой степени одинаковые, что сразу вырисовывался один общий тип, к которому принадлежали все их обитатели.
С тягостью на сердце переступала я порог каждого такого дома, преодолевая в себе щемящее чувство огорчения и досады при виде голых стен, потускневшего, пыльного кафеля, скудной и запачканной мебели. Ни единой книги, ни единого предмета женского рукоделия — все говорило об индифферентности и застое. Мужчины здесь не читают, а женщины даже не шьют. Единственным признаком жизнеспособности домашнего хозяйства является запах чеснока, свидетельствующий о том, что в доме практикуются навыки приготовления пищи, а следами проведения человеком личного досуга являются разбросанные по каменному полу окурки.
Жизнь, лишенная интеллектуальной стороны, делает дом мертвым и пустым, имеющим непонятную для нас атмосферу, отчего майоркинец представляется скорее африканцем, нежели европейцем.
В стенах каждого из этих домов новое поколение сменяет предыдущее, не привнося никаких изменений в среду своего обитания, не оставляя никаких вещественных доказательств собственного существования даже на уровне быта, вследствие чего любое их жилище больше напоминает караван-сарай, нежели жилой дом, или табор кочевников, остановившихся на ночлег, но никак не ‘родовое гнездо’ в нашем представлении. Я слышала от людей, хорошо знающих Испанию, что эту же картину можно наблюдать на всем Иберийском полуострове[*].
[*] — Пиренейском полуострове.
Как я уже упоминала, перистиль, или атриум, в особняках кабальеро (как здесь до сих пор называют майоркинских патрициев) имеет торжественную атмосферу, располагающую к приему гостей, а также является признаком материального благосостояния. Но как только вы преодолеваете подъем по шикарной лестнице и проникаете в святая святых такого дворца, вы вдруг обнаруживаете, что очутились в одном из тех мест, которые служат единственной цели — проведению сиесты[*]. Как правило, это большие комнаты продолговатой четырехугольной формы, с очень высокими потолками, очень темные, очень холодные, с побеленными, ничем не украшенными стенами, на которых в один ряд висят старинные портреты предков. Эти мрачные высоко висящие изображения едва различимы. Четыре-пять засаленных кожаных стульев, изъеденных жучком, с окантовкой из позолоченных шляпок гвоздей, которые последний раз начищались лет двести назад, несколько валенсийских циновок или мохнатых овечьих шкур, беспорядочно разбросанных по полу, расположенные высоко в стенах большие окна с плотными портьерами, огромные двери из черного дуба и такое же балочное перекрытие, иногда старинное суконное панно с позолоченной вышивкой в виде фамильного герба, некогда выглядевшее богато, но теперь поблекшее и поеденное молью — вот как выглядит интерьер майоркинского особняка. Никаких других столов, кроме того, за которым семейство обедает, вам не попадется. Вставленные в массивные оконные переплеты стекла занимают настолько мало места, что свет едва проникает сквозь них.
[*] — cиеста (исп. siesta) — в Испании, Италии, странах Латинской Америки и некоторых др. полуденный (послеобеденный) отдых, самое жаркое время дня.
Хозяина дома вы увидите безмолвно стоящим и курящим, а хозяйку — сидящей на огромном стуле, обмахивающей себя веером и отрешенной. Дети в поле зрения не попадают — они живут с прислугой, то ли на кухне, то ли на чердаке, точно не знаю, родители ими не занимаются. Священник то приходит, то уходит, непонятно зачем. У двадцати-тридцати работников сиеста, и после пятнадцатой попытки посетителя позвонить в дверной колокольчик, ему, наконец, откроет дверь разъяренная старуха-служанка.
Эта жизнь, безусловно, не лишена определенного своеобразия в самом широком современном смысле этого слова. Однако попади какой-либо из наших, даже самых малоактивных, буржуа в подобные условия, он, наверняка, потеряет рассудок, либо приобретет рассудок демагога.

Глава II

Тремя основными зданиями Пальмы являются Кафедральный собор, Лонха[*] (биржа) и Королевский Дворец.
[*] — исп. lonja — биржа.
Кафедральный собор, который у майоркинцев ассоциируется с именем Хайме Завоевателя, их первого христианского короля, национального ‘Карла Великого'[*], был действительно заложен во времена царствования Хайме, однако строительство собора было завершено лишь в 1601 году. Он отличается необыкновенным аскетизмом: его основным и единственным строительным материалом является мелкокристаллический известняк, имеющий красивый янтарный цвет.
[*] — Карл Великий (ист.) — император Священной Римской империи.
Эта внушительная громада, возвышающаяся над береговой линией, производит очень сильное впечатление, когда подплываешь к порту, тем не менее, с точки зрения стиля, единственной частью сооружения, представляющей подлинную ценность, является южный портал, по мнению г-на Лорана, один из красивейших образцов готического искусства, который ему посчастливилось запечатлеть. Внутреннее убранство собора выглядит сурово и угрюмо.
Однажды, в самый разгар богослужения, ураганный ветер с моря ворвался внутрь через главные ворота собора, сорвав со стен полотна и опрокинув церковные чаши. После этого случая ворота и круглые окна-розы с той стороны сооружения были замурованы. Размеры его нефа[*] составляют не менее 540 пядей (palmos[*]) в длину и 375 в ширину. В самом центре места для певчих находится с виду совсем простой саркофаг из мрамора с мумией дона Хайме II, которую демонстрируют иностранным гостям. Сын конкистадора, благочестивый принц, прослыл человеком слабым и покорным в противоположность своему отцу, который отличался большой силой и воинственностью.
[*] — неф (архит.) — часть церковного здания (корабль) в виде продолговатого четырехугольника, ограниченного с одной или с обеих продольных сторон колоннадами, арками или столбами.
[**] — исп. palmo — пядь (мера длины = 21 см).
Майоркинцы утверждают, что даже Кафедральный собор Барселоны не может превзойти их собор, и что с непревзойденной красотой их Лонхи не может сравниться даже красота Лонхи в Валенсии. Последнее из утверждений я засвидетельствовать не могу, однако первое не вызывает никаких сомнений.
В том и другом соборах есть один необычный трофей. Подобными трофеями украшены также и многие другие соборы городов Испании — это отвратительная голова мавра из крашеного дерева в чалме, увенчивающая парус свода над хорами. В некоторых случаях элементами подобного изображения в виде отрубленной головы являются длинная белая борода и окрашенная в красный цвет нижняя часть трофея, символизирующая нечистую кровь сраженного.
Замковые камни арок нефа украшены многочисленными гербами. Размещение своего именного герба в храме Господнем считалось особой привилегией майоркинских кабальеро, причем привилегией очень дорогостоящей. Благодаря этим огромным пожертвованиям, на которые им приходилось раскошеливаться ради удовлетворения своих амбиций, возведение собора удалось завершить уже через год, отчего в своем преклонении перед авторитетом церкви верующие несколько охладели. Справедливости ради следует отметить, что подобная слабость была свойственна в ту эпоху не только майоркинцам, но и многим другим людям знатного происхождения по всему миру.
Самое сильное впечатление произвело на меня величественное сооружение Лонхи своими красивыми пропорциями и своей характерной оригинальностью, которые сочетаются с абсолютно правильными формами и художественной простотой.
Строительство здания биржи было начато и завершено в первой половине пятнадцатого века. Всем известный Ховелланос[*] описывает этот архитектурный памятник в мельчайших деталях, большую известность Лонха приобрела после публикации рисунка с ее видом в иллюстрированном журнале Magasin Pittoresque несколько лет назад. Внутренняя часть здания — это просторная галерея с шестью опорами в виде колонн, украшенных винтовыми каннелюрами, очень тонкой работы.
[*] — Ховелланос, Гаспар Мельхиор (Gaspar Melchor de Jovellanos, 1744 — 1811) — испанский государственный деятель и писатель (1744—1811). Его либеральные воззрения и оппозиция против реакционных мероприятий правительства Карла IV привели в 1790 г. к его ссылке в Астурию. В 1797 г. он был помилован и назначен министром юстиции, но вскоре вновь сослан, а в 1802 г. посажен в тюрьму. При вступлении в Испанию французов Xовелланос был освобожден, но отказался от предложения Иосифа Бонапарта поступить к нему на службу и принял деятельное участие в борьбе с иноземным владычеством. Он писал драмы, стихотворения, публицистические статьи и экономические сочинения.
В прежние времена здесь состоялись встречи купцов и мореплавателей, которые стекались в Пальму, и стены Лонхи, безусловно, хранят в себе память о славном торговом прошлом Майорки. Сегодня ее помещение используется для проведения светских празднеств. Было бы любопытно, находясь в стенах старинного бального зала, понаблюдать как степенные майоркинцы, облаченные в богатые одежды своих предков, выходят в свет поразвлечь себя. Но, увы, мы по-прежнему оставались в горах заложниками дождя, и нам не посчастливилось стать свидетелями карнавала, пусть не такого популярного как венецианский, зато, возможно, не такого скучного. И все равно, каким бы прекрасным творением мне ни представлялась Лонха, даже она не может затмить собой восхитительную жемчужину на берегу Большого Канала — старинный венецианский палаццо Кадоро[*], который до сих пор стоит перед моими глазами.
[*] — Кадоро (ит. Ca’d’oro), сокращ. от ‘Каса де Оро’ (ит. Casa d’Oro), что означает ‘Золотой Дом’ — дворец, принадлежавший венецианским аристократам. Известен также как ‘Палаццо Санта-София’. Построен в 1428 — 1430 гг. архитекторами Джованни и Бартоломео Бон для семьи Контарини, в готическом стиле с причудливой резьбой, стрельчатыми арками, квадрифолиями, мраморной облицовкой и рядом зубцов над карнизом со ‘звездочками’ совершенно фантастического стиля. Фасад был отделан позолотой (она не сохранилась), отсюда его название.
Говорят, что Королевский Дворец в Пальме, чье царственное величие не могло не впечатлить г-на Грассе де Сен-Совера, был построен в 1309 году. Архитектуру этого сооружения г-н Грассе де Сен-Совер безо всяких сомнений называет римско-мавританской. Г-н Лоран признается, что он был весьма озадачен, увидев миниатюрные сдвоенные окна и странные колонны этого здания, и занялся их изучением.
Наверное, мы не сделаем большой ошибки, если рискнем объяснить отсутствие выдержанности стиля, проявляющееся в архитектуре многих майоркинских сооружений, использованием элементов прежних культур в более поздних строениях. Не по этой ли самой причине в скульптурных украшениях памятников Франции и Италии, выполненных в стиле эпохи Возрождения, присутствуют заимствованные из греческой и римской культур элементы в виде медальонов и барельефов? А посему вполне резонным выглядит предположение о том, что христиане, сначала разграбив и разрушив все дома мавританцев[*] на Майорке, впоследствии все чаще и чаще стали использовать их добротные фрагменты в строительстве своих новых домов.
[*] — Захват и разграбление Пальмы христианами в декабре 1229 года подробно описаны в неопубликованной хронике Марсильи [Марсильи, Луиджи Фердинандо (Luigi Ferdinando Marsigli, 1658 — 1730) — итальянский ученый-энциклопедист]. Вот один из отрывков: ‘Грабители и мародеры, рыская по жилищам мавров, обнаруживали там очень красивых женщин и девушек-мавританок, которые протягивали вооруженным людям на ладонях золотые и серебряные монеты, жемчуга и драгоценные камни, золотые и серебряные браслеты, сапфиры и всякие другие ценности. Они горько плакали и умоляли их на сарацинском наречии: ‘Забирайте себе все, оставьте нам ровно столько, чтобы мы могли выжить!’ Но жадности и вседозволенности служащих короля Арагона не было предела. Вот уже восемь дней они не появлялись в доме своего хозяина, разыскивая спрятанные предметы собственности и присваивая их себе. Когда в доме короля не осталось ни единого повара и ни единого слуги, один знатный подданный арагонского короля, по имени Ладро, обратился к нему со словами: ‘Мой Господин, позвольте мне пригласить Вас со мной отобедать, у меня хватает еды, мне доложили, что в моем хозяйстве есть хорошая корова. В моем доме Вы отдохнете и выспитесь этой ночью’. Короля очень ободрили эти слова, и он последовал за своим подданным’. — Примечание автора.
Как бы там ни было, всё в здании Королевского Дворца выглядит очень выразительно. В целом мире не найти другого такого строения столь же несоразмерного, неуютного и варварски средневекового, но в то же время столь же благородного, своеобразного, столь же сильно похожего на дом идальго, как это царственное сооружение в виде огромного нагромождения галерей, башен, террас и аркад с возвышающейся над ними готической фигурой ангела, чей взор с небесной высоты устремлен в морскую даль — туда, где находится Испания.
Дворец, в котором хранятся архивы, является резиденцией Генерал-капитана[*], самого высокопоставленного лица на острове. Вот как, по описанию г-на Грассе де Сен-Совера, выглядит внутренняя часть этой резиденции:
[*] — Генерал-капитан — военный чин в Испании, соответствующий Генерал-капитан-фельдмаршальскому в других армиях.
‘Первое помещение напоминает вестибюль, который выполняет функцию караульного помещения. Он переходит в два больших зала без мест для сидения.
Третье помещение — это аудиенц-зал, где на специальном возвышении с тремя ступеньками стоит трон, обитый темно-красным бархатом и отделанный позолотой, с обеих сторон от него — по льву из золоченого дерева. Полог трона тоже сделан из красного бархата и украшен сверху плюмажем из страусовых перьев. За троном висят портреты короля и королевы.
В этом зале в дни церемоний и торжеств генерал оказывает прием приглашенным важным персонам, имеющим гражданские чины, офицерам гарнизона и высоким иностранным гостям’.
Генерал-капитан, наделенный также полномочиями губернатора, на имя которого у нас имелось несколько писем, оказал нам честь, приняв в том самом зале одного из моих спутников, взявшего на себя ответственность передать их генералу. Наш друг застал высокопоставленного чиновника стоящим у своего трона, несомненно, того самого трона, о котором писал в 1807 году г-н Грассе де Сен-Совер, теперь состарившегося, выцветшего, потертого и испачканного пятнами оливкового масла и воска. С обоих львов стерлась почти вся позолота, но хищные гримасы, которыми они встречали посетителей, остались прежними. Единственным преобразованием, которое претерпел интерьер зала, был новый лик в королевском портрете. Теперь это было изображение юной Изабель. Оно смахивало на безвкусную афишу кабаре, вставленную в антикварную золотую раму, в которую до нее по очереди помещали портреты ее августейших предков, подобно тому, как начинающий художник вставляет в свое паспарту[*] образцы своих работ, написанные с натурщиков. Губернатор, напоминающий гофмановского князя Иринея, тем не менее, пользовался репутацией человека весьма уважаемого и правителя весьма благожелательного.
[*] — паспарту (фр. passe-partout) — кусок картона или бумаги с вырезанным в его середине четырехугольником, овальным или круглым отверстием, род рамки, в которую вставляют рисунок или гравюру так, чтобы их легко можно было заменить.
Четвертым строением, достойным упоминания, является Аюнтамьенто[*] — здание муниципалитета, памятник шестнадцатого века, архитектурный стиль которого справедливо сравнивают со стилем, в котором построены дворцы Флоренции. Главной особенностью здания является крыша с выступающими свесами, похожая на крыши флорентийских дворцов или швейцарских шале. Однако, в отличие от последних, ее опорами служат деревянные кессоны, украшенные рельефным орнаментом в виде роз, чередующиеся с высокими кариатидами, судя по всему, слишком обремененными своей миссией, о чем свидетельствуют их лица, спрятанные, будто от слез, в ладони.
[*] — в 1894 г. здание Мэрии (Ayuntamiento) в Пальме было разрушено пожаром.
Мне не довелось побывать в том помещении здания, где хранится коллекция портретов выдающихся людей, чьи имена связаны с историей Майорки. К ним относится портрет знаменитого дона Хайме в образе бубнового короля. Там также можно увидеть очень старинную картину с изображением сцены похорон Рамона Льюля, знаменитого майоркинского ученого-просветителя[*], которая представляет собой великолепную демонстрацию интересных и разнообразных костюмов (в них одеты участники траурной процессии). И, наконец, именно здесь, в мэрии, хранится великое творение Ван Дейка ‘Святой Себастьян’, о чем ни одна живая душа на Майорке не удосужилась даже упомянуть в моем присутствии.
[*] — Рамон Льюль (каталан. Ramon Llul), 1235 — 1315, также известный как Раймунд Луллий (лат. Raymondus Lullius, исп. Lulio) — поэт, философ и миссионер, один из оригинальнейших представителей средневекового миросозерцания с положительной его стороны. Родился в Пальме.
‘В Пальме существует художественная школа, — пишет далее г-н Лоран. — Только в нынешнем девятнадцатом веке ее выпускниками стали тридцать шесть живописцев, восемь скульпторов, одиннадцать архитекторов и шесть граверов, знаменитых современных мастеров, если верить ‘Справочнику имен известных майоркинских художников’, опубликованному ученым Антонио Фурио. Откровенно признаюсь, что на протяжении всего моего срока пребывания в Пальме, я так и не понял, что нахожусь в окружении такого большого числа великих людей, более того, я не заметил даже ни малейшего намека на существование таковых…
В немногих богатых домах можно встретить полотна художников, представителей испанской школы… Однако если вы пройдетесь по магазинам, или заглянете в дома простых жителей, вы увидите точно такие же нарисованные цветными красками рисунки, какие выставляют на продажу у нас в публичных местах, и которые могут рассчитывать на свое конечное местопребывание не более чем под крышей дома какого-нибудь сельского бедняка’.
Особой гордостью Пальмы является дворец графа Монтенегро, теперь восьмидесятилетнего старца, бывшего Генерал-капитана, одного из самых именитых и богатых коренных майоркинцев.
В собственности этого сеньора имеется библиотека, которую он позволил нам осмотреть, однако я так и не воспользовалась ни единой книгой. Если бы мой ученый соотечественник не предупредил меня, что за сокровища хранятся на этих полках (я испытываю к книгам чувство сродни жуткому трепету), вдоль которых я шла, чувствуя себя петухом из басни, раскопавшим бесполезную для себя жемчужину, то мне так бы и не удалось упомянуть о ней ни слова.
Мой земляк[*], который уже два года жил в Каталонии и на Майорке, проводя исследования, связанные с историей романских языков, любезно предложил мне почитать свои заметки, и даже позволил мне воспользоваться ими по моему усмотрению, проявив тем самым щедрость, совершенно несвойственную людям, занимающимся наукой. Если бы моего компаньона не восторгало все на Майорке в той же степени, в какой, напомню читателю, меня здесь все разочаровывало, то, пожалуй, я бы так и не воспользовалась этим предложением.
[*] — г-н Тастю, наш ученый-лингвист, супруг одной очень талантливой и светлой поэтессы, женщины, известной своим благородным характером — Примечание автора.
Возможно, на мое личное восприятие повлиял тот факт, что во время моего приезда на Майорку, там находилось двадцать тысяч испанцев, бежавших из охваченной войной страны. Это причиняло коренному населению, предоставившему кров всем спасающимся, большие неудобства. Поэтому объяснимо, что Пальма показалась мне тогда местом не вполне пригодным для проживания, а майоркинцы — хозяевами, не вполне готовыми выдержать еще одну волну мигрантов. А ведь каких-нибудь два года назад дела обстояли далеко не так плохо. И все же я предпочитаю впасть в немилость поборников справедливости, нежели делиться впечатлениями, которые не являются собственно моими.
Скажу больше, я даже испытываю удовлетворение от критики и упреков, выражаемых публично, но я не могу смириться с обвинениями, предъявляемыми за глаза, что имело место уже неоднократно. Ведь только таким образом можно добиться, чтобы книга о Майорке стала более правдивой и интересной для широкого круга читателей, а не превратилась в некое изложение отрывочных и, скорее всего, неверных сведений, которые от меня желают получить.
Надеюсь, г-н Тастю опубликует отчет о своей поездке, и, клянусь, с моей души упадет камень, как только я прочту любые строки, способные изменить мой взгляд на майоркинцев. Тех немногих, с кем мне довелось иметь дело, я бы отнесла к типичным представителям основного слоя коренного населения, и я убеждена, если кому-то из них случайно попадет в руки экземпляр моей книги, они не ошибутся по поводу моих впечатлений в отношении них.
Именно в заметках г-на Тастю, в числе прочих упоминаемых им интеллектуальных богатств острова Майорка, я нашла упоминание о библиотеке графа Монтенегро, с которой я имела честь, в сопровождении капеллана, бегло ознакомиться. В тот мой визит я была всецело поглощена разглядыванием хор?м этого старого холостяка, майоркинского кабальеро, находящихся под молчаливым бдением священника. Как ни в одном другом интерьере, здесь царили уныние и суровость.
Вот что пишет г-н Тастю:
‘Эта библиотека была основана дядюшкой графа Монтенегро, кардиналом Антонио Деспуигом, близким другом папы Пия VI.
Свою коллекцию высокообразованный кардинал пополнял ценными экземплярами из библиотечных фондов Испании, Италии и Франции. Особую ценность представляет часть коллекции, связанная с нумизматикой, а также собрание работ на тему античного искусства, которые можно назвать поистине исчерпывающими.
Из немногочисленных манускриптов, хранящихся здесь, один может оказаться особенно любопытен для любителей каллиграфии, а именно часослов, украшенный изящными миниатюрами, созданными в лучшие за всю историю искусства времена.
Внимание любителя геральдики может привлечь коллекция красочных изображений гербов испанских фамилий знатного происхождения. К ним относятся гербы арагонских, майоркинских, руссильонских и лангедокских фамилий. Оказывается, манускрипт, некогда принадлежавший династии Дамето, породнившихся с семьями Деспуиг и Монтенегро, датируется шестнадцатым веком. Полистав его страницы, можно обнаружить фамильный герб Бонапартов, тех самых, которые являются предками нашего великого Бонапарта. Мы сделали факсимиле с его изображением, репродукцию которого я прилагаю к данной работе…
В библиотечной коллекции имеется также изумительная навигационная карта, составленная майоркинцем по имени Вальсека, уникальный памятник каллиграфии и шедевр топографического черчения 1439 года. Когда-то эта карта принадлежала Америго Веспуччи, который приобрел ее по баснословной цене, о чем свидетельствует надпись тех времен, сохранившаяся на оборотной стороне карты: ‘Questa ampla pelle di geographia f pagata da Amerigo Vespucci CXXX ducati di oro di marco’.
Этот бесценный памятник средневековой географической науки в ближайшее время станет дополнением к Каталанско-майоркинскому атласу 1375 года. Этот атлас внесен в Каталог академических рукописей письмен и литературных произведений (часть 2, том XIX)’. От этой цитаты волосы дыбом встают на моей голове, потому что она напоминает мне одну ужасную сцену.
Мы находились в той самой библиотеке графа Монтенегро, капеллан развернул перед нами свернутую в рулон навигационную карту, ту самую, о которой шла речь выше, тот самый ценный и редкий экземпляр, за который Америго Веспуччи заплатил 130 золотых дукатов, и еще бог знает сколько заплатил за нее коллекционер антиквариата кардинал Деспуиг. Так получилось, что именно в этот момент один из работников обслуживающего персонала дворца, численность которого составляла человек сорок-пятьдесят, поставил на край пергамента, чтобы тот не сворачивался обратно в рулон, пробковую чернильницу, заполненную чернилами до самых краев.
Черт дернул тогда упрямый пергамент захотеть вернуть себе назад свою первоначальную форму. Резко оторвавшись от стола, карта с хрустом начала скручиваться обратно в свое прежнее положение, поглотив в свои изгибы чернильницу и высвободив себя от давящего груза. Все ахнули, а капеллан сделался белее пергамента.
С надеждой на невозможное карту стали осторожными движениями разворачивать обратно. Увы! Чернильница была пуста. Карта промокла, и милые крошечные монархи на миниатюрных росписях буквально утопали в море, чернее самогС Черного моря.
Все застыли в растерянности. Казалось, капеллан находился в предобморочном состоянии. С ведрами воды, словно на пожар, сбежались слуги. Они лихорадочно принялись спасать карту, впитывая жидкость губками и вытирая ее щетками, удаляя тем самым с карты нарисованных царей, королей, а также обозначенные моря, острова и материки.
Несмотря на отчаянную борьбу, карту сохранить практически не удалось, но выход все же был. К счастью, г-н Тастю сделал очень близкую к оригиналу копию, благодаря чему положение выглядело не совсем безнадежным. И теперь карта подлежала восстановлению.
Бедняга капеллан! Какие же смутные времена, наверняка, ему пришлось пережить, когда хозяин узнал о содеянном. В момент катастрофы мы все находились, по крайней мере, шагах в шести от стола, но, безусловно, это не освобождает нас от всей ответственности за происшедший инцидент (который вменяют в вину французам). Несмотря на это, я надеюсь, он не запятнает репутацию французов на Майорке.
Из-за этого трагического происшествия нам не удалось не то чтобы полюбоваться, но даже просто взглянуть на диковины, хранящиеся во дворце Монтенегро, о которых мы были наслышаны, а именно: собрание медалей, античные изделия из бронзы, картины. Мы были уверены, что нас сделают виноватыми перед хозяином, поэтому поспешили убраться с его глаз долой еще до того, как он появится, и больше не осмелились туда вернуться. С помощью заметок г-на Тастю я постараюсь заполнить и этот пробел в своих знаниях.
‘Около библиотеки кардинала расположен музей медалей с образцами чеканки кельто-иберийской, мавританской, греческой, римской и средневековой эпох. Эта бесценная коллекция, как это ни прискорбно, пока никак не приведена в порядок и находится в ожидании своего лучшего часа, до нее не дошли пока руки специалиста, способного должным образом провести систематизацию коллекции.
Апартаменты графа Монтенегро украшены античными произведениями искусства из мрамора и бронзы, предметами раскопок из Ариции[*] и приобретениями, сделанными кардиналом в Риме. Здесь также хранятся полотна авторов, представляющих испанскую и итальянскую школы живописи. Некоторые из них могли бы занять достойное место в лучших галереях Европы’.
[*] — Ариция (совр. Riccia с остатками древних стен) — один из древнейших городов Лация у подошвы Альбанской горы (в 16 милях к юго-востоку от Рима), впоследствии римская колония и муниципия.
И, наконец, настала очередь упомянуть Бельверский замок, который я видела лишь издали. Он стоит на холме, величественно возвышаясь над морем. Это старая крепость, а также одна из самых строгих тюрем в Испании.
По словам г-на Лорана, ныне существующие стены были возведены в конце тринадцатого века, и являют собой один из любопытнейших образцов средневековой военной архитектуры, сохранившийся до наших дней в отличном состоянии.
Во время посещения крепости наш друг встретил содержащихся там заключенных карлистов[*], которых насчитывалось около полусотни, едва прикрытых лохмотьями, почти обнаженных. Некоторые из них были совсем еще детьми. Громко радуясь, они набрасывались на грубые, сваренные в общем котле макароны, которые скудными порциями раскладывали им по мискам. Их охраняли солдаты, которые, придерживая зубами сигары, были заняты вязанием гамаш.
[*] — карлисты (исп., ед. ч. carlista) — представители клерикально-абсолютистского политического течения в Испании, опирающегося на реакционное духовенство, титулованную знать, верхушку армии. Название получили от имени претендента на испанский престол дона Карлоса Старшего. В 30-х и 70-х годах XIX в. развязали Карлистские войны. В дальнейшем в форме т.н. традиционалистского движения поддерживали самые реакционные силы в стране.
Именно сюда, в Бельверский замок, переводили в те времена заключенных, которых не могли вместить в себя барселонские тюрьмы. Однако этим мощным стенам, как известно, довелось на своем веку побывать местом заточения не только простолюдинов.
Как раз здесь за написание своего знаменитого памфлета ‘Хлеб и быки’ (Pan y Toros) отбывал свое наказание Гаспар де Ховелланос, один из самых гениальных испанских ораторов, писателей и государственных деятелей. Его содержали, как утверждает Варгас, в Башне вассальной клятвы, одном из самых страшных застенков — torre del homenage, cuya cuva es la mas cruda prision. Свой печальный досуг Ховелланос посвятил научному описанию тюрьмы и сочинению рассказов о трагических событиях эпохи средневековых войн, свидетелями которых были когда-то ее стены.
Майоркинцы также обязаны Ховелланосу превосходным описанием Кафедрального собора и Лонхи, сохранившимся после его пребывания на острове. Одним словом, его ‘Заметки о Майорке’ относятся к лучшим справочным материалам об острове.
Спустя какое-то время, в годы паразитического правления ‘князя Мира'[*], камеру Ховелланоса займет другой известный ученый и политик.
[*] — Годой, Алварес де Фариа, Мануэль (Manuel Godoy lvarez de Faria, 1767—1851), князь Мира — испанский государственный деятель, фаворит королевы, жены Карла IV, и правитель Испании, вел войну с Французской республикой и после подписания Базельского мира получил титул князя Мира. Когда Наполеон ввел в 1807 г. свои войска в Испанию, против Годоя вспыхнуло восстание, которым воспользовался его враг, наследный принц. Годой был арестован, Карл IV отрекся, и на престол вступил его сын, Фердинанд VII. Наполеон заманил королевскую семью в Байонну и захватил в плен. Годой был освобожден и покинул Испанию. Он опубликовал мемуары, переведенные на французский язык (‘Memoires de Godoy’, 1836).
Следующий малоизвестный эпизод из жизни француза, столь же популярного у себя в стране, как Ховелланос в Испании, пожалуй, еще более интересен. Именно такие жизненные перипетии становятся сюжетами романов. В данном случае в основе сюжета лежит история любви нашего героя к науке, обернувшаяся для него тысячей опасных и волнующих приключений.

Глава III

В 1808 на Майорке, а именно на горе Галатцо (l’Esclop de Galatzo), проживал г-н Араго[*], который был направлен сюда по распоряжению Наполеона с целью проведения работ по измерению дуги меридиана. Здесь его и застало известие о событиях, происходящих в Мадриде, в частности, о факте похищения Фердинанда. Неистовствующие жители Майорки тут же нашли виноватого во всех своих несчастьях[**] и, организовавшись в большую толпу, ринулись на вершину горы с намерением убить ученого француза.
[*] — Араго, Доминик-Франсуа (Dominique-FronГois Arago, 1786 — 1853) — французский астроном, физик и политический деятель, член Парижской АН с 1809 года. Учился в Политехнической школе в Париже. С 1805 года секретарь Бюро долгот в Париже. С 1809 по 1831 г. профессор Политехнической школы. С 1830 года непременный секретарь Парижской АН и директор Парижской обсерватории. С 1830 по 1848 г. член палаты депутатов, примыкал к буржуазной республиканской оппозиции. После Февральской революции 1848 г. вошел в состав Временного правительства и занял пост морского министра.
[**] — Речь идет о попытке оккупации Испании французами, вызвавшей массовое сопротивление испанцев.
Именно с этой горы, расположенной на побережье, Хайме I начал победоносно отвоевывать Майорку у мавров. Г-н Араго частенько разводил огонь, который был ему необходим для личных нужд. Однако майоркинцы вообразили, будто бы он с помощью огня сигнализирует приближающейся к острову эскадре французских кораблей о приведении в готовность своих войск к высадке на берег.
Один из жителей острова, главный рулевой брига по имени Дамиан, которому испанское правительство поручило содействовать продвижению проекта, связанного с проведением градусных измерений, решил предупредить Араго о грозящей ему опасности. Опередив своих соотечественников, он примчался к французу и передал ему форму моряка, чтобы тот мог в нее переодеться.
Араго без промедления покинул свое жилище, расположенное на горе, и отправился пешком в Пальму. По дороге он встретил ту самую толпу, от рук которой ему предстояло погибнуть. Люди из толпы расспросили встречного, что ему известно о ненавистном габачо-французишке, которого они горели желанием разорвать на куски. На их родном языке, которым г-н Араго владел весьма прилично, он ответил на все их вопросы, не вызвав ни малейшего к себе подозрения.
В Пальме он нашел свой бриг, но капитан дон Мануэль де Вакаро, который прежде находился в его подчинении, категорически отказался переправить Араго в Барселону. Единственное, что он мог ему предложить в качестве убежища — это деревянный ящик, в который невозможно было поместиться.
Следующим утром группа преследователей рассредоточилась вдоль береговой линии, и капитан Вакаро предупредил г-на Араго, что с этого момента он больше не отвечает за его безопасность, и что, по словам Генерал-капитана, единственным для него способом сохранить себе жизнь остается сдаться и стать узником крепости Бельвер. Для этого ему в помощь была предложена небольшая лодка, на которой можно было переплыть бухту. Узнав об этом, местные люди бросились за ним в погоню. Если бы в нужный момент ворота крепости не захлопнулись за его спиной, преследователи, пожалуй, настигли бы беглеца.
По истечении двух месяцев, проведенных г-ном Араго в тюрьме, ему дали знать, что если Араго предпримет попытку к бегству, то Генерал-капитан закроет на это глаза. Ему удалось бежать, воспользовавшись помощью своего коллеги сеньора Родригеса, с которым они вместе занимались измерениями дуги меридиана.
Дамиан (тот самый майоркинец, который спас Араго жизнь на горе Галатцо) переправил его на своей рыбацкой лодке к побережью Алжира, ни за какие дары не согласившись плыть к берегам Франции или Испании.
Сидя в камере, г-н Араго узнал от своих охранников, швейцарских солдат, что с целью отравления заключенного местные монахи пытались подкупить солдат. В Африке нашего героя-ученого ожидало множество злоключений, которые ему удалось преодолеть еще более загадочным образом, но это уже совсем другая история. Будем надеяться, когда-нибудь Араго сам поведает нам о тех захватывающих событиях.
С первого раза невозможно разглядеть истинное лицо майоркинской столицы. Любого, кто побывал в ее таинственных, глухих закоулках, приводят в изумление стиль, элегантность и неожиданное расположение даже самых неприметных зданий. И только приближаясь к городу с северной стороны, из удаленной от берега части острова, вы удивитесь тому, насколько по-африкански своеобразным оказывается его облик.
Г-н Лоран был изумлен всей этой живописностью, недоступной взгляду заурядного археолога. Один из тех видов окрестностей города, что были запечатлены художником, также потряс меня своим величием и меланхоличностью. Я имею в виду развалины крепостного вала неподалеку от церкви Св. Августина, над которыми возвышается бесконечно длинная голая стена с расположенным в ней единственным входом в виде арочной двери. Эта частично сохранившаяся крепость тамплиеров, затеняемая группкой красивых пальмовых деревьев, поражающая своей скорбью и наготой, образует передний план картины, а ее фон — роскошная панорама, берущая свое начало непосредственно за стеной. Обрамлением этой простирающейся на большое расстояние богатой и веселой на вид равнины служат далекие голубые очертания гор Вальдемосы. По мере наступления более позднего времени суток краски пейзажа час от часу равномерно и гармонично меняются. Мы наблюдали, как во время захода солнца местность, озаренная ярко-розовым светом, заливалась насыщенным фиолетовым, который переходил в серебристо-пурпурный и, наконец, превращался в чистый, прозрачный синий цвет ночи.
Г-н Лоран запечатлел также и многие другие виды, открывающиеся с мест бывших укреплений Пальмы.
‘Каждый вечер, — вспоминает он, — когда все вокруг окрашивалось солнечным светом, я медленно прохаживался по местам бывших укреплений Пальмы, останавливаясь и подолгу рассматривая интересные сочетания, складывающиеся из линий гор, моря и контуров крыш городских зданий.
С этой стороны внутренний склон крепостного вала покрыт гигантскими зарослями алоэ, из которых сотнями торчат цветоножки с соцветиями, напоминая монументальный канделябр. По ту сторону, над садами, высятся верхушки пальм, растущих здесь вперемежку со смоковницей, кактусами, апельсиновыми деревьями и древовидной клещевиной, чуть поодаль, среди виноградников, расположены террасы и смотровые башенки и, наконец, на чистом, ясном фоне неба вырисовываются шпили собора, колокольни и купола многочисленных церквей’.
Еще одну прогулку, послужившую доказательством общности наших с г-ном Лораном вкусов, он совершил к развалинам монастыря Св. Доминика.
У самого края навеса из виноградных зарослей, поддерживаемых мраморными колоннами, растут четыре огромные пальмы. Рядом с этим террасным садом они кажутся гигантскими, и, благодаря тому, что их кроны расположены вровень с крышами зданий, они очень органично вписываются в общий ландшафт города. Сквозь их ветви просматриваются верхушка фасада массивной башни Св. Стефана со знаменитыми балеарскими часами[*]и башня Королевского дворца, над которой возвышается фигура ангела.
[*] — Эти часы, подробное описание которых можно найти в трудах двух главных майоркинских историков Дамето и Мута, функционировали еще тридцать лет назад. Подтверждением тому являются следующие слова г-на Грассе де Сен-Совера: ‘Этот старинный прибор называется Солнечными часами. Он измеряет время, указывая часы в промежутках между восходом и заходом солнца с учетом удлиняющейся или укорачивающейся дневной (диурнальной) и ночной дуг небесного светила. Так, десятого июня первый раз часы бьют в половине шестого, что соответствует первому наступившему часу дневного времени суток, и последний — четырнадцатый — раз они бьют в половине восьмого. Первый час ночного времени суток наступает в половине девятого, тогда как девятый ночной час — в половине пятого наступающего утра. С десятого декабря все происходит наоборот. На протяжении всего года наступление каждого часа неодинаково в зависимости от времени восхода и захода солнца. Жители, которые пользуются современными часами, вряд ли видят большой прок в этих часах, зато эти часы еще могут сослужить хорошую службу садоводам и земледельцам, которые определяют по ним подходящее для ирригационных мероприятий время. Откуда и когда эти часы были привезены в Пальму, сейчас неизвестно, маловероятно, что местом их происхождения может быть Испания, Франция, Германия, или, скажем, Италия, в которой, по обыкновению римлян, день, наступающий с восходом солнца, делился на двенадцать часов.
Эта обитель инквизиции, от которой осталась лишь груда развалин, местами заросшая кустарниками и ароматическими травами, пала жертвой не времени, а революции — силы гораздо более точной и безжалостной, разрушившей и превратившей этот монастырь в прах несколько лет назад. Говорят, это был шедевр, и, действительно, некоторые признаки, в виде фрагментов роскошной мозаики, бледных, напоминающих скелеты, арок, так и продолжающих стоять среди пустоты, свидетельствуют о его бывшем великолепии. Уничтожение, постигшее многие святилища католической культуры по всей Испании, вызывает огромное негодование в аристократических кругах Пальмы и искреннюю скорбь в сердцах художников. Еще лет десять назад меня бы тоже скорее потрясла сама степень имевшего место вандализма, нежели исторические события, ставшие тому причиной.
Несмотря на то, что крайность и жестокость мер, применявшихся во исполнение данного указа, могут вызывать лишь чувство сожаления (подобное тому, c которым г-н Марлиани (Manuel de Marliani) излагает свою ‘Политическую историю современной Испании’), признаюсь честно, находясь среди этих развалин, я испытывала чувство, очень далекое от того чувства грусти, которое обычно возникает в душе человека при виде подобных руин. В это место пришелся удар молнии, слепой, жестокой силы, такой же, как людской гнев, и все же, законы провидения, которым подчиняются стихия и творящийся хаос, разумны — согласно им под пеплом руин начинается зарождение новой жизни. Как после случающихся катаклизмов природа вновь приобретает дар животворения, так и с падением монастырей в политической истории Испании наступил час, когда в обществе стало пробуждаться стремление к созиданию нового будущего.
В Пальме многие утверждают, будто бы в том акте вандализма, совершенном против воли охваченного ужасом населения, виновна кучка недовольных оппозиционеров, жаждущих мести и наживы. Однако я не могу с этим согласиться. Чтобы превратить в груды камней такое невероятное множество сооружений, количество недовольных должно было быть очень большим, а степень сострадания в широких слоях общества должна была быть слишком ничтожной, коль они вот так равнодушно наблюдали за исполнением указа, вызывающего в сердцах людей искренний протест.
Я думаю, что первый упавший с этих храмов камень стал камнем, упавшим с души каждого человека, символом избавления от гнетущего чувства страха и благоговения, неотделимого от сознания людей, подобно тому как от основания монастыря неотделима водруженная над ним колокольня. Мне кажется, что каким-то непостижимым образом все вместе, и каждый в отдельности, внезапно поддались порыву устроить ‘пляски на костях’, и в этом порыве перемешались смелость и страх, гнев и покаяние. В стенах монастырей всегда находилось оправдание совершению поруганий, и поощрялись многие корыстные деяния. При этом испанцев отличает особая набожность, и, безусловно, среди тех, кто был причастен к разрушениям, находилось немало раскаивающихся в содеянном, на следующий же день поспешивших на исповедь к священнику, только вчера ими же самими лишенного своей обители. Но все же, сердце каждого, даже самого слепого и невежественного, человека начинает азартно колотиться, когда он волею судьбы неожиданно чувствует себя вершителем.
Неслыханные дворцы черного духовенства, возводимые испанцами за свои собственные средства, стоили их строителям пота и крови. Веками к их воротам не прекращался поток людей, приходящих сюда, чтобы получить из рук тунеядцев крупицу милосердия и подкрепиться порцией интеллектуального рабства. Они становились соучастниками преступлений церкви и погрязли в ее низости. Они разжигали костры инквизиции. Они были пособниками и доносчиками в чудовищных гонениях за целыми народами, которым, как они считали, было не место рядом с ними. За разорение евреев, которым они были обязаны своим обогащением, за изгнание мавров, которым они были обязаны расцветом цивилизации и могуществом, бог покарал их, оставив их в нищете и невежестве. И все же, испанцы нашли в себе достаточно силы воли и благочестия, чтобы не возлагать всю вину за случившееся на то самое духовенство, творение собственных рук, ставшее их развратителем и бичом. Очень долго не видно было конца их страданиям от ига, ими же самими порожденного, пока однажды свыше им не были молвлены неведомые доселе, бесстрашные слова, вразумившие их добиваться освобождения и независимости. И тогда они поняли ошибки своих предков, чью степень деградации и нищеты они больше не могли переносить, и, несмотря на сохранившееся в них поклонение перед образами и реликвиями, они свергли выдуманных идолов и стали верить еще более рьяно, однако скорее в свои права, нежели в свою церковь.
Какая таинственная сила заставила коленопреклоненного верующего вдруг подняться и направить свой фанатизм против того, чему он поклонялся всю свою жизнь? И это было не просто противление кому-то или чему-то. Это было негодование против себя, возмущение против собственной забитости.
Вряд ли кто-то мог предположить, что испанский народ способен проявить такую силу, какую он продемонстрировал в тот момент. Люди действовали решительно, отрезав все те доступные пути назад, которыми можно было бы воспользоваться, откажись они невзначай от своих намерений. Именно так поступает решивший стать мужчиной мальчишка, разбивая все свои игрушки, с тем чтобы не оставлять себе ни малейшего искушения однажды вновь вернуться к детским играм.
Что касается дона Хуана Мендизабаля (описание данных событий — самый подходящий случай упомянуть это имя), если ставшие мне известными сведения о его политической деятельности являются достоверными, то его можно скорее назвать человеком принципа, нежели человеком действия, и, с моей точки зрения, это самые лучшие слова, которых он может заслуживать. На каком-то этапе этот государственный деятель переоценивал положение дел в Испании касательно ‘состояния умов’, тогда как на следующем этапе он его недооценивал, отчего принимаемые им меры оказывались порою несвоевременными или незавершенными. Таким образом, все его идеи попадали на неподготовленную почву, а ростки, которые он сеял, чахли и погибали. С этой точки зрения, ему, пожалуй, можно отказать как в умении доводить дело до конца, так и в твердости характера — качеств, необходимых для того, чтобы инициативы имели непосредственный результат. Однако, с точки зрения чисто философской, с которой, впрочем, редко рассматривают историю, этому человеку нельзя отказать в его позиции как личности весьма благородной и наиболее прогрессивной из всех в испанской истории[*].
[*] — Правота идей и особенное, интуитивное понимание истории, которые отличали Мендизабаля, побудили г-на Марлиани включить в начальные строки критической статьи о его министерстве несколько лестных слов об этом человеке: ‘… Ему присущи восхитительные качества, которые никак нельзя игнорировать, качества, которыми вряд ли обладали люди, наделившие его властью: вера в будущее своей страны, безграничная преданность делу борьбы за свободу, страстное чувство патриотизма, искренняя приверженность прогрессивным, даже революционным, идеям, без которых невозможно было проводить реформы, столь необходимые испанскому государству, большая терпимость, великодушие по отношению к своим противникам, наконец, бескорыстие, благодаря чему в любую минуту и в любой ситуации он с готовностью жертвовал своими интересами ради интересов своей страны, и, в конечном счете, ушел из нескольких министерств, не получив и ленточки в петлицу… Он был первым главой правительства, который со всей серьезностью подошел к проблеме возрождения своей страны. За срок его пребывания у власти был совершен настоящий скачок в развитии. Это было время, когда устами министра глаголил патриотизм. Отменить цензуру выходило за пределы его возможностей, однако он проявил благородство, избавив прессу от всяческих препон, даже несмотря на то, что этот жест был скорее на руку его противникам, нежели ему самому. Он беспрепятственно представлял на рассмотрение общественности свои административные акты, и когда внутри парламента сформировалась непримиримая оппозиция его курсу, не без участия его бывших единомышленников, он продемонстрировал несвойственное для чиновника достоинство, выражающееся в соблюдении свобод депутата. Выступая с речью в парламенте, он заявил, что скорее даст руку на отсечение, чем подпишет приказ об отставке депутата, который ранее пользовался его расположением, ставшего теперь его рьяным политическим оппонентом. Пример благородства, который показал Мендизабаль, тем более похвален, что он сам не имел перед собой сопоставимого образца для подражания! Да и в последующие времена так и не нашлось последователей его примеру истинной терпимости’. (Из ‘Политической истории современной Испании’ Марлиани ) — Примечание автора.
Эти мысли приходили мне в голову всякий раз, когда я оказывалась на месте развалин монастырей Майорки. Когда я слышала от людей слова проклятия в его адрес, я понимала, что было бы неприлично, с нашей стороны, произносить его имя с уважением или симпатией. Но я призналась себе тогда, что за ширмой политических проблем того времени, в которых, к слову сказать, я не видела для себя ни малейшего интереса и ничего не смыслила, вырисовывалась одна общая мудрость, которую, не страшась обмануть себя, я могла бы отнести к людям, и даже к поступкам. Чтобы иметь точное представление о народе, хорошо разбираться в вопросах его истории, его будущего, одним словом, его духовной жизни, вовсе необязательно, вопреки общепринятому мнению и утверждениям, близко знакомиться с людьми, старательно изучать их обычаи, материальную сторону их жизни. Вся история существования людей представляется мне в виде одного, общего для всех народов, крепкого стержня, к которому ведут нити их частных историй. Этот стержень есть вечное представление людей об идеале, или, если угодно, о совершенстве, ни при каких обстоятельствах не изменяющее человеку, ни в состоянии помрачнения рассудка, ни в минуты озарения, плюс стремление людей к нему. Настоящим гениям, которые всегда осязали его и, каждый по-своему, применяли эту способность в своей практической деятельности, тем отважным и прозорливым, кто совершал открытия, и кто при жизни закладывал фундамент для скорейшего формирования будущего, современники выражали самое строгое порицание. Их клеймили и приговаривали люди, совсем их не знающие, и тогда, когда приходила пора пожинать плоды трудов своих жертв, эти люди вновь начинали превозносить их до небес, откуда, в минуту нахлынувшего недовольства и необъяснимого неприятия, они же когда-то и низвергли этих несчастных.
Скольким нашим известным революционерам, и с какой неохотой, было возвращено доброе имя, когда уже было слишком поздно! А сколько среди них тех, чьи начинания до сих пор так и не нашли отклика, и не имеют практически никакой поддержки! За всю историю Испании Мендизабаль был одним из самых сурово осужденных министров, одним из тех, и, возможно, единственным, кто поплатился за свое мужество. Закон, запечатлевшийся у всех в памяти как свидетельство его пребывания у власти, весьма краткосрочного, и решительная ликвидация монастырей интерпретируются в такой негативной форме, что все внутри меня начинает бунтовать в защиту того бесстрашного решения и того воодушевления, с которым испанский народ принял это постановление и реализовал его.
По крайней мере, такое чувство неожиданно наполнило мою душу, когда я смотрела на руины, даже не потемневшие от времени, и которые, как мне казалось, олицетворяют собой протест против прошлого и одновременно начало пути человека к правде. Я не думаю, что мне изменили тогда вкус и чувство уважения к искусству, я знаю, что по своей природе я не склонна к мести или варварству, одним словом, меня нельзя причислить к тем, кто заявляет о никчемности культа красоты, кто выступает за превращение памятников старины в фабрики и заводы. И все же, уничтожение монастырей инквизиции руками человека — это не менее важная, поучительная, волнующая страница истории, чем период возведения римских акведуков или амфитеатров. Должностное лицо, хладнокровно отдающее приказ об уничтожении храма из соображений мелкого прагматизма или с целью решения несущественных экономических вопросов, вероятно, совершает чудовищный, вопиющий поступок. И совсем другое дело, когда политический руководитель в решающий и опасный момент жертвует творениями искусства и науки ради решения других наболевших проблем, ради торжества разума, справедливости, религиозной свободы, ради народа, который, вопреки своей набожной натуре, своей любви к величию католицизма и уважению к своему духовенству, находит в себе силы и мужество в мгновение ока воплотить в жизнь подобное распоряжение, просто поступая так, как поступает во время шторма команда корабля в открытом море, когда выкидывает за борт все свои ценности во имя спасения своих жизней.
Пусть желающие омывать слезами сии руины омывают их! Едва ли не все памятники истории, коих падение мы оплакиваем, были застенками, где на протяжении веков томились человеческие души и тела. Пусть приходят постоять на этих обломках, оставшихся от золотых побрякушек и окровавленных розог, поэты, которые, вместо того чтобы скорбеть об утерянной невинной юности, прославляют в своих поэтических творениях человеческую искушенность, придумавшую, как избавляться от нее! В стихотворении Шамиссо[*] есть прекрасные строки, посвященные памяти его родового имения — замка[**], стертого с лица земли во времена французской революции. Эти строки несут в себе мысль, совершенно новую как с точки зрения поэзии, так и с точки зрения политики:
[*] — Шамиссо Адельберт Фон (Chamisso Adelbert Von, 1781-1838) — немецкий писатель и ученый-естествоиспытатель. Родился 30 января 1781 во Франции в Шато-де-Бонкур (провинция Шампань). Настоящее имя — Луи Шарль Аделаид де Шамиссо (Louis Charles Adlade de Chamisso). Спасаясь от революции, его родители, французские аристократы, в 1790 бежали в Германию. В 1798-1807 Шамиссо служил в прусской армии. Превосходно владея немецким языком, сроднился с немецкой культурой. Сочетал романтические и реалистические тенденции. Лирика (в т. ч. цикл ‘Любовь и жизнь женщины’, 1830, положен на музыку Р. Шуманом) включает социально-политическую проблематику (стихи о русских декабристах). В 1815-1818 в составе русской экспедиции Шамиссо совершил кругосветное путешествие на бриге ‘Рюрик’ и по возвращении занял должность адъюнкта Королевского ботанического сада в Берлине. Опубликованный им отчет об этой экспедиции Reise um die Welt (‘Путешествие вокруг света’) стал образцом жанра путевых очерков. Среди его работ — труды по географии растений и животных. Открыл чередование поколений у сальп (1819). Умер в Берлине 21 августа 1838.
[**] — Стихотворение ‘Замок Бонкур’ (1827 г.)
Благословенно будь, старинное угодье,
чьи земли лемех плужный бороздит сегодня!
Благословен и тот, кто, по тебе ступая,
тяжелым плугом землепашца управляет!
Вспомнив такое прекрасное стихотворение, я подумала, почему бы мне не осмелиться включить в дальнейшее повествование и несколько страниц, которые были навеяны атмосферой монастыря доминиканцев? А читателю не вооружиться терпением и не поразмыслить над тем, чем хочет поделиться с ним автор, написавший эти строки, переступив через свое самолюбие и вопреки привычной для себя манере? В любом случае, данный отрывок привнесет некоторое разнообразие в составленный мной сухой перечень наименований памятников.

Глава IV

МОНАСТЫРЬ ИНКВИЗИЦИИ

На развалинах монастыря, освещаемых тихим, прозрачным лунным светом, встретились два человека. На вид можно было сказать, что для одного из них как раз наступили лучшие годы его жизни, тогда как второй от тяжести лет сгибался едва ли не пополам, несмотря на то, что этот второй, на самом деле, был младшим из них двоих.
Ночь была уже поздняя, когда они встретились лицом к лицу, и улицы были пустынны. От того, как медленно и мрачно звон колокола с башни собора известил о наступлении очередного часа, оба путника содрогнулись.
Тот, который казался постарше, заговорил первым:
— Кто бы ты ни был, уважаемый человек, — сказал он, — не бойся меня. Я слаб и бессилен. Но и не рассчитывай получить что-либо от меня. Я беден и лишен всего на этой земле.
— Друг мой, — ответил тот, что помладше, — я враждебен только к тем, кто нападает на меня. Также как и ты, я слишком беден, чтобы опасаться грабителей.
— Брат, — продолжил тот, кого годы лишили сил, — почему ты испугался, увидев меня?
— Потому что я, как все художники, немного суеверен, и принял тебя за призрак одного из монахов, тех, что когда-то жили в этих местах, тех, по чьим разрушенным надгробьям мы ходим. А ты, мой друг, почему вздрогнул ты, когда оказался рядом со мной?
— Потому что я, как все монахи, весьма суеверен, и принял тебя за призрак одного из монахов, который когда-то заживо похоронил меня в одной из могил, там, где ты сейчас стоишь.
— Что я слышу? Выходит, ты один их тех, кого я с таким усердием и так тщетно разыскивал по всей Испании!
— Нас нельзя найти при свете солнца, однако нас по-прежнему можно встретить во мраке ночи. Итак, твои поиски увенчались успехом. Для чего же тебе нужен монах?
— Мне бы хотелось увидеть настоящего монаха своими глазами, расспросить его, отец мой, хочу запечатлеть в своей памяти все особенности его внешности, чтобы позже воспроизвести его образ в своей картине, внять его словам, чтобы можно было передать их своим соотечественникам, одним словом, познакомиться лично, чтобы постичь тайны поэтической, возвышенной души монаха и монастырской жизни.
— О, странник, откуда в тебе взялись эти необычные мысли? Разве ты не из страны, где Папа не имеет авторитета, монахи объявлены вне закона, и уничтожены монастыри?
— Среди нас до сих пор находятся души, боготворящие прошлое, и страстные умы, увлеченные поэзией средневековья. Мы отыскиваем все, что могло бы навеять любые воспоминания об ушедших временах, мы благоговеем перед ними и по-настоящему превозносим их. О, отец, не думай, что все мы являемся слепыми богохульниками. Мы, художники, презираем варваров, которые порочат и рушат все, к чему они прикасаются. В противоположность их приговорам о смертных казнях и указах об уничтожениях, мы пытаемся с помощью наших картин, стихов, пьес, словом, любых своих произведений, вернуть забытые традиции и возродить дух мистицизма, величайшим творением которого стала христианская культура!
— Что означают твои слова, сын мой? Как могут художники твоей процветающей и свободной страны находить вдохновение где-либо еще, кроме как не в настоящем? Сколько нового вокруг, что может быть воспето, написано, или изображено! Неужто их жизнь действительно настолько привязана к земле, где покоятся их предки? Неужто они действительно ищут озарения и вдохновения на плодотворный труд в местах разрушенных надгробий, тогда как милостью божьей им дана жизнь, такая сладостная и прекрасная?
— Эх, отец, я не понимаю, что именно тебе кажется таким ценным в нашей жизни. Нам, художникам, чужда политическая жизнь, а уж проблемы социальные нам еще менее интересны. Тщетно пытаемся мы найти поэтическое в том, что нас окружает. Искусство предается забвению, нет почвы для вдохновения, в цене безвкусица, интересы людей сводятся только к материальному. Если бы не вера в прошлое и не преклонение перед историческими памятниками времен торжества веры, мы бы полностью утратили священный огонь, который мы так заботливо охраняем.
— Как же так? Я слышал, что человеческий гений еще никогда прежде не совершал так много достижений, скольких он добился в ваше время на ниве науки, которая придумана во благо человечества. А как же изобретенные чудеса техники и завоеванные свободы? Разве я неверно осведомлен?
— Если тебе, отец мой, сказали, что ни в какие другие времена человечество прежде не имело такого высокого уровня благосостояния и такого огромного изобилия, которых оно достигло благодаря накопленным материальным богатствам, и что, разрушив старый мир, оно получило невероятное смешение вкусов, взглядов и убеждений, значит, тебе сказали правду. Но если тебе не сказали, что все эти приобретения, вместо того, чтобы принести нам счастье, на самом деле, лишили нас достоинства и развратили нас, значит, тебе сказали не всю правду.
— Почему же все обернулось таким неожиданным образом? Или все очаги благоденствия были отравлены ядом ваших речей? Неужели благосостояние и свобода, достигнутые человеком во имя его величия, справедливости и добра, на самом деле, сделали вас ничтожными и порочными? Объясни мне это непонятное для меня явление.
— Стоит ли мне объяснять тебе, отец, что не хлебом единым жив человек. С тех пор как мы потеряли веру, никакое другое, сделанное нами достижение, неспособно уже стать нашей духовной пищей.
— И еще объясни мне, сын мой, как получилось, что вы потеряли веру? Если с религиозными преследованиями, имевшими место в вашем обществе, было покончено, почему же вы не смогли раскрыть свои души и поднять глаза, чтобы увидеть свет божий? Это и был момент веры, ибо это был момент познания. Или вы усомнились в том моменте? Какая пелена застилала тогда ваши глаза?
— Пелена слабости и человеческой убожества. Разве учение и вера два понятия несовместимых?
— Эх, молодой человек, это все равно, что спрашивать, совместима ли вера с правдой. Разве ты ни во что не веришь, сын мой? Или ты веришь в неправду?
— Увы, я не верю ни во что, кроме искусства. Разве этого недостаточно, чтобы придавать душе силы, уверенность и наполнять ее истинной радостью?
— Не знаю, сын мой. Я так и не могу понять. Неужели среди вас не осталось ни одного счастливого человека? А как же ты? Разве тебя не обошли стороной упадок духа и страдания?
— Нет, отец. Художники — самые бедствующие, самые негодующие и самые терзаемые из всех людей, ибо они видят, как с каждым днем все более низким становится падение предмета их обожания, и они бессильны поднять его на прежнюю высоту.
— Но как такие тонко чувствующие люди могут наблюдать упадок искусства, и почему они не возрождают его?
— У них больше нет веры, а без веры не может быть искусства.
— Разве не ты мне сказал, что для тебя искусство и есть религия? Ты противоречишь сам себе, сын мой, или, быть может, я не совсем тебя понял.
— Как же нам не находиться в противоречии с самими собой, нам, на кого богом возложена миссия, в выполнении которой нам препятствует наш мир, нам, кто видит, как сегодняшний день захлопывает перед самым лицом ворота к славе, вдохновению и даже к самСй жизни, нам, кто вынужден жить прошлым и узнавать от ушедших в мир иной о тайнах вечной красоты, чьи достижения отвергнуты нашими современниками, и чьи алтари ими разорены? При виде творений великих мастеров, во время того, как в нас живет надежда дотянуться до их высот, мы чувствуем в себе силы и энтузиазм, но как только мы оказываемся на пороге воплощения своих честолюбивых желаний в жизнь, и как только на нас начинает обрушиваться шквал унизительных усмешек и холодного презрения от людей, ни во что не верящих и обделенных, тогда мы становимся далеки от прежних стремлений к своему идеалу, и наш талант умирает в нас, так и не увидев свет.
Слова молодого художника были проникнуты горечью. Выражение его лица, освещенного лунным светом, было печальным и гордым. Монах, не шелохнувшись, слушал его с вежливым и простодушным удивлением.
— Давай посидим здесь, — предложил последний после небольшой паузы, остановившись у массивного ограждения террасы, с которой открывался вид на город, поля и море.
Они находились в той части сада монастыря доминиканцев, где до недавнего времени в изобилии росли цветы, били фонтаны, красовались дорогие мраморные скульптуры. Сегодня это была груда каменных развалин, стремительно одолеваемая буйной порослью сорняков.
В порыве странник выдернул одно из растений голой рукой и, неожиданно вскрикнув от боли, отбросил сорванную траву подальше от себя. Монах улыбнулся.
— Это колючая трава, — сказал он, — но неопасная. Да, дитя мое, эти шипы, до которых ты невзначай дотронулся, и которые ранили тебя, олицетворяют собой ту самую чернь, которой ты противопоставил себя. Они заполонили дворцы и монастыри. Они обвили собой алтари и пустили свои корни в руины, оставшиеся от древних шедевров этого мира. Взгляни на буйство и мощь, с которой они пожирают те цветники, где мы раньше разводили нежные, редкие растения, ни одно из которых так и не смогло пережить наш уход в небытие. Таким же точно образом непросвещенные и полуцивилизованные люди, от которых избавлялись в свое время как от ненужной сорной травы, вновь обрели свои права и затоптали растущее под сенью монастыря ядовитое растение, именуемое инквизицией.
— Разве не могли они затоптать его, не разрушая святилища христианской культуры и гениальные творения?
— Необходимо было искоренить все его вредоносные ростки, которые активно размножались и распространялись повсюду. Людям пришлось уничтожить даже фундамент монастыря, чтобы проникнуть к его самым глубоким корням.
— Тогда скажи мне, отец, эти колючие сорняки, растущие на его месте, чем они красивы и чем они полезны?
Монах поразмыслил немного и ответил:
— Говорите, Вы[*] художник? Наверняка, Вы намереваетесь рисовать эти руины?
[*] — В одной части разговора собеседники обращаются друг к другу на ‘ты’, в другой — на ‘Вы’. Местоимения в русском тексте соответствуют тем формам, которые используются в исходном для перевода варианте произведения на французском языке (источник: http://www.gutenberg.net) — Прим. пер.
— Разумеется. Но к чему этот вопрос?
— Вы оставите без внимания эти колышимые ветром буйные заросли сорной травы на руинах? Или они станут деталью, удачно дополняющей Вашу композицию, подобно той, что я видел на одной из картин художника Сальватора Росы[*]?
[*] — Сальватор Роса (Salvatore Rosa, 1615 — 1673) — итальянский художник эпохи барокко.
— Они являются неотъемлемой частью этих руин и могут выгодно украсить картину любого художника.
— Следовательно, в них есть своя красота, свой смысл, а значит, и польза.
— С Вашей притчей, отец мой, можно поспорить. Если бы на этих камнях пришлось расположиться цыганам или богемцам, они бы выглядели еще более безжалостно гонимыми и безутешными. Картина могла бы получиться интересной, а какой в этом интерес для человечества?
— Возможно, интерес в том, что произведение получилось бы красивым, и, несомненно, в том, что оно получилось бы поучительным. Но вы, художники, преподносящие подобные уроки, не осознаёте того, что вы делаете. И здесь вы видите только упавшие камни и растущие сорняки.
— Ваши слова жестоки. Они наводят меня на мысль о том, что в случившейся трагедии Вы не видите ничего другого, кроме своего избавления из тюремных застенков и возвращения себе свободы. Я начинаю догадываться, что этот монастырь не был милым Вашему сердцу местом, отец.
— А Вы, сын мой, любите ли Вы искусство и поэзию настолько, чтобы уйти жить в такое место, ни о чем не жалея?
— В моем представлении, это была бы самая прекрасная жизнь на свете! Ах, каким огромным, должно быть, был этот монастырь, и какое в нем чувствовалось благородство! Какое великолепие и утонченный вкус демонстрируют оставшиеся от него руины! Как, должно быть, это было приятно приходить сюда на закате дня, вдыхать нежный морской ветер, задумчиво прислушиваясь к шуму моря, в те времена, когда эти грациозные галереи были украшены богатой мозаикой, кристальная вода журчала в мраморных бассейнах, а в глубине святилища слабым, будто исходящим от далекой звезды светом загоралась серебряная лампа! Какой глубокой умиротворенностью, какой волшебной тишиной, должно быть, наслаждались Вы, когда Вас непреодолимым барьером окружали доверительность и почтение Ваших соотечественников, и люди крестились и переходили на шепот, как только переступали таинственные главные ворота! Эх, кому бы не хотелось оставить все свои заботы, все тяготы жизни, все свои амбиции, неотъемлемые от жизни в обществе, и найти покой здесь, в этой безмятежной тишине, отрешиться от внешнего мира, однако, оставаясь при этом художником, имеющим возможность посвятить десять-двадцать лет исключительно творчеству, которое можно было бы не спеша оттачивать, шлифовать, словно драгоценный алмаз, и, вместо того, чтобы отдавать свои творения на суд и критику первых попавшихся невежд, приносить их к алтарю, получать признание и быть востребованным, словно твой талант и есть восхитительное воплощение самогС божества!
— Незнакомец, — сказал монах сурово, — в твоих словах гордыня, а твои мысли тщеславны. В искусстве, о котором ты говоришь так многозначительно и высокопарно, ты не видишь ничего, кроме самого себя, а в уединении, о котором ты мечтаешь, ты видишь возможность для самовознесения и самопочитания. Теперь я понимаю, как ты можешь верить в свое эгоистическое искусство, не исповедуя никакой религии и ни принадлежа ни к какому обществу. Возможно, тебе следовало сначала убедиться, достаточно ли ты хорошо знаешь, о чем рассуждаешь. Возможно, тебе неизвестно, что на самом деле происходило в этих логовах коррупции и террора. Идем со мной. Быть может, то, что ты увидишь, заставит тебя пересмотреть свои взгляды и изменить свое отношение к этому месту.
Через груды камней, вдоль обсыпающихся и обрывающихся непрочных конструкций, весьма небезопасных, монах привел молодого путешественника к самому центру разрушенного монастыря, и в том месте, где когда-то находились темницы, он попросил его осторожно спуститься вниз по длинной голой стене здания, толщина которой составляла пятнадцать футов, и на которой кирки и лопаты не оставили живого места. В середине этого застывшего оплота из камня и цемента находились обнажившиеся теперь темные, душные кельи, зияющие из земли пустыми глазницами, которые были отделены друг от друга такой же толстой кладкой, как и та, что нависала сверху над этими зловещими склепами.
— Молодой человек, — сказал монах, — эти ямы, которые ты видишь, это не колодцы, это даже не могилы, это застенки инквизиции. Именно в них на протяжении столетий медленно и мучительно умирали люди, и те, кто были виновны, и те, кто были чисты перед Господом Богом. Погрязшие в пороках, ослепленные яростью, одаренные гениальными способностями или добродетелью — все они умирали только потому, что посмели иметь собственные взгляды, отличные от убеждений служителей инквизиции.
Среди этих монахов-доминиканцев были мудрецы, ученые, даже художники. Они имели огромные библиотеки, на эбеновых полках которых стояли книги по теологии в позолоченных кожаных и шелковых переплетах, посверкивая украшениями из жемчуга и рубина. Однако именно человеку, этой живой книге, в которую Господь своей рукой записывал свои мудрости, суждено было оказаться в заточении под землей. У них были чаши из резного серебра, изумительные кубки с переливающимися драгоценными камнями, чудесные картины, статуи Мадонны из золота и слоновой кости. Но, несмотря на это, они взяли человека, избранный небесной милостью сосуд, живое воплощение самого Господа Бога, и кинули его, еще дышащего, червям в могильный каменный холод. Те из них, кто заботливо и любовно, словно за ребенком, ухаживал за розами и жонкилиями, равнодушно смотрели, как себе подобных, их братьев, заточали и гноили в подземелье.
Вот что означает быть монахом, сын мой, вот какова реальность монастырской жизни. С одной стороны, беспощадная жестокость, с другой — страх и трусость, эгоистический интеллект, или бессмысленная преданность. Вот что представляла собой инквизиция.
Представь, что спасителям, которые вскрывали эти отвратительные подземелья, попадались под руку, в том числе, и колонны из золота, которые они сносили и разбирали. По-твоему, им надо было возвращать надгробные камни на место, поверх умирающих жертв, и лить слезы об их палачах, которым предстояло расстаться со своим золотом и рабами?
Охваченный любопытством потрогать эти самые стены, художник спустился в одну из ям. На мгновение он попытался представить, как в подобной западне воля заживо похороненного человека борется со страшной безысходностью. Но не успела в его живом, бурном воображении возникнуть эта картина, как его тут же охватили тревога и ужас. Ему казалось, он ощущает, как сжимается его душа в тесном ледяном склепе, и его легкие с жадностью начали хватать воздух. Понимая, что он вот-вот потеряет сознание, художник с криком бросился тотчас выбираться из этой жуткой пропасти, стараясь дотянуться до монаха, который остался стоять на краю:
— Помогите мне, отец, ради бога, помогите мне выбраться отсюда!
— Ну, вот, дитя мое, — подал ему руку монах, — какие ты испытываешь чувства теперь, когда видишь свет звезд над головой? Представь себе мое состояние, когда, после подобной пытки длиною в десять лет, я вновь увидел солнце!
— Несчастный монах! — воскликнул путешественник, торопливо направляя свои шаги в сторону сада. — Мыслимо ли выдержать десять лет, находясь в ожидании смерти, и сохранить при этом рассудок и жизнеспособность? Пожалуй, если бы я задержался там еще на минуту, я бы потерял рассудок или обезумел. Раньше я бы ни за что не поверил, что при одном только виде темницы все внутри может похолодеть от внезапного, сильного страха, для меня и сейчас непостижимо, как можно свыкнуться с самим пребыванием в ней. Я видел орудия пыток в Венеции, видел подземелья герцогского замка, и ‘слепой тупик’, в котором людей умерщвляли ударом невидимой руки, и отверстие в кладке, через которое кровь бесследно утекала в искусственный ручей, незаметно сливаясь с проточной водой. И на ум тогда приходила мысль о смерти, будь то более или менее мгновенной. Но, спустившись в этот склеп, я оцепенел от ужаса при мысли о том, что здесь теплилась жизнь! Господи! Быть погребенным и не мочь умереть!
— Взгляни на меня, сын мой, — сказал монах, обнажая свою облысевшую, костлявую голову. — А ведь мне ничуть не больше лет, чем тебе. Однако в эти годы ты имеешь здоровый цвет лица и безмятежный взгляд. Могу поспорить, что ты принял меня за старика.
Теперь неважно, за что я заслужил и как я пережил свои долгие годы предсмертной агонии. Я не жду от тебя сострадания. Я в нем больше не нуждаюсь, ибо, глядя на эти разрушенные стены и пустые подземелья, я могу лишь чувствовать себя счастливым и помолодевшим. Вызвать в твоей душе ненависть к монахам я тоже не желал бы. Они сейчас свободны, так же как и я. Бог всех любит одинаково. Но поскольку ты художник, тебе было бы полезно понять мои эмоции. Не ведая этого, художник не может с пониманием дела выполнять свою работу.
И если ты по-прежнему хочешь писать картину с этих руин, к которым ты недавно пришел, чтобы выразить свою скорбь об утраченном прошлом, и к которым каждый вечер прихожу я, чтобы побыть в уединении и возблагодарить Господа за то, что дал мне день сегодняшний, то, возможно, отныне твоим пером и твоим талантом будут двигать более высокие помыслы, нежели тщедушная ностальгия, или пустое умиление прошлым. Многие памятники истории, которые, по признанию ученых, считаются бесценными, имеют одно-единственное достоинство — они напоминают нам о том, чего же ради они, собственно, строились, и это самое нечто, порой, оказывалось творимым беззаконием, или ничтожеством. Во время странствий тебе, возможно, довелось видеть в Генуе мост на гигантских опорах, нависающий над глубоководьем, а по его другую сторону — роскошную, толстостенную церковь, возведенную в безлюдном месте одним самолюбивым аристократом, который не желал преклонять колени в одной церкви вместе с другими верующими из своего прихода или переплывать на другой берег, чтобы посетить церковную службу. Возможно, тебе также довелось видеть египетские пирамиды, эти ужасающие памятники порабощению целых племен и народов, или дольмены[*], по которым потоками лилась человеческая кровь ради ублажения ненасытных варварских богов. Однако, в большинстве своем, вы, артисты, в творениях рук человека видите лишь привлекательность или необычность исполнения, не пытаясь даже задаться вопросом о том, какое содержание несет в себе зримая форма. Таким образом, умом вы способны восхищаться формой выражения того смысла, который ваше сердце отторгло бы, если бы оно вняло ему.
[*] — дольмены (археол.) — сооружения эпохи бронзы и раннего железного века в виде огромных каменных глыб или плит, поставленных вертикально или положенных друг на друга и покрытых сверху массивной плитой, служили для ритуальных церемоний и погребений.
Вот почему в ваших работах зачастую отсутствуют настоящие краски жизни, прежде всего, когда вместо отображения жизни, которая течет в жилах человечества, вы заставляете себя холодно рисовать жизни умерших, о которых вы даже и не задумываетесь.
— Отец, — ответил молодой человек, — я внемлю твоим наставлениям, и согласен со всем тем, о чем ты говоришь. Но может ли, по-твоему, подобная философия вдохновлять на творчество? Ты пытаешься объяснить, пользуясь понятиями нашего времени, то, что вбивали себе в голову, находясь в состоянии поэтического экстаза, наши суеверные предки. Если бы вместо улыбающихся греческих богов, нам пришлось изображать банальные оголенные тела с возбуждающими чувственное желание формами, если бы вместо божественной Мадонны, воспетой флорентинцами, нам, подобно голландцам, пришлось рисовать пышногрудых девиц-прислужниц, одним словом, если бы нам пришлось сделать из Иисуса, сына божьего, простого философа школы Платона, то не существовало бы божеств, а были бы одни простые смертные, равно как и здесь вместо христианского храма мы имеем сегодня лишь груду камней.
— Сын мой, — ответил монах, — если флорентинцы сумели придать Деве божественные черты, значит, они все еще верили в нее. Если голландцы придали ее чертам вульгарность, значит, они более не верили в нее. И вы, художники, преисполненные гордости оттого, что рисуете на духовные темы, вы, верующие исключительно только в искусство, другими словами, только лишь в себя, вы не достигнете ничего! Вы не должны пытаться находить спасение в прошлом, наоборот, вы должны воспроизводить именно то, что является животрепещущим и очевидным сегодня!
Если бы я был художником, я бы создал прекрасную картину, прославляющую день моего освобождения. На ней были бы изображены храбрые, добрые люди, каждый из которых, держа кувалду в одной руке и факел в другой, ломал бы те самые чистилища инквизиции, которые я только что показал тебе, а также поднимающиеся из-под этих зловонных плит призраки со сверкающими глазами и испуганными улыбками. Я нарисовал бы свет, который падает с небес на взломанные склепы, образуя над их головами светящиеся нимбы. Это был бы красивейший сюжет, столь же соответствующий моей эпохе, как соответствовала эпохе Микеланджело тема Страшного Суда, ибо эти, с твоей точки зрения, грубые, неотесанные деревенские мужики, устроившие вакханалию, снося все на своем пути, представляются мне существами более прекрасными и благородными, чем все небесные ангелы вместе взятые, так же как и эти руины, являющиеся для тебя предметом печали и ужаса, видятся мне, в сравнении с тем творением, что стояло здесь до них, памятником чему-то куда более религиозному.
Если бы мне пришлось воздвигнуть алтарь, могущий перенести в последующие времена величие и силу нашего времени, я бы не смог придумать ничего лучшего этой груды камней, на которой я начертал бы священную надпись: ‘В дни, когда торжествовали невежество и жестокость, люди приходили к этому алтарю молиться богу-мстителю и богу-истязателю. Но пробил час справедливости, и во имя спасения человечества люди сравняли с землей эти отвратительные, обагренные кровью алтари, чтобы молиться богу — проповеднику милосердия’.

Глава V

Глубоко вырытые темницы, разделенные стенами толщиной четырнадцать футов, я увидела не в Пальме, а в Барселоне, на месте развалин обители инквизиции. Вполне вероятно, что во время уничтожения тюрьмы населением Пальмы там не было узников, нуждающихся в освобождении. И мне следует попросить прощения у впечатлительных майоркинцев за только что допущенную мной художественную вольность в виде предложенного отрывка.
Тем не менее, я хочу напомнить, что не бывает дыма без огня. На Майорке я встретила одного служителя, который сегодня является приходским священником в Пальме. Он поведал мне, что семь лет жизни, которые пришлись на самые цветущие годы его молодости, он провел в застенках инквизиции, откуда он был освобожден только благодаря усилиям одной влиятельной дамы, проявлявшей к нему особый интерес. Это был мужчина в самом расцвете сил, с горящими глазами и живым характером. Было не похоже, чтобы он сильно печалился об утрате Святой палатой[*] своего могущества.
[*] — Святая палата — официальное название инквизиции.
Возвращаясь к разговору о монастыре доминиканцев, позволю себе процитировать отрывок из сочинения г-на Грассе де Сен-Совера, которого уж никак нельзя ‘уличить’ в пристрастности, учитывая, что ранее он не скупился на высокие хвалебные слова в адрес инквизиторов, принимавших его у себя на Майорке:
‘В монастыре Св. Доминика до сих пор можно видеть картины, воскрешающие в памяти до дикости жестокие сцены насилия, которому подвергались евреи. Сохранились изображения с каждым из этих несчастных, в нижней части которых сделаны надписи с указанием их имени, возраста и даты казни.
Меня убеждали, будто бы несколько лет назад потомки этих несчастных, образующие сегодня отдельную группу населения Пальмы, странно именуемую chouettes[*], тщетно пытались за немалые деньги добиться того, чтобы эти удручающие напоминания о прошлом были уничтожены. Однако в это слабо верится…
[*] — используемое автором французское название chouettes созвучно с каталанским xuetes, в свою очередь, производным от слова ‘иудеи’, очевидно, именно тем словом, которое Ж. Санд слышала от майоркинцев, говорящих на каталанском языке (заимствовано из комментариев Берни Армстронга).
Еще я никогда не забуду, как однажды, во время осмотра монастыря доминиканцев, когда я с болью рассматривал эти грустные картины, ко мне подошел монах и обратил мое внимание на то, что многие из этих изображений были помечены символом в виде креста из человеческих костей. По его словам, это были портреты тех, чьи останки были эксгумированы, а прах был развеян по ветру.
Я оцепенел и, чувствуя, как защемило сердце, и как душа начала разрываться на части, бросился прочь.
Случайно мне в руки попало донесение, отпечатанное в 1755 году, о приведении в исполнение приказов инквизиции с перечислением имен, фамилий, профессий граждан Майорки, а также предъявленных им обвинений, по которым были вынесены приговоры с 1645 года по 1691 год.
Я не мог без содрогания читать документ, в котором шла речь: о четверых майоркинцах (среди которых была женщина), сожженных заживо по обвинению в том, что они исповедовали иудаизм, еще тридцати двух виновных в совершении того же самого преступления, скончавшихся в застенках инквизиции, чьи тела были подвергнуты сожжению, еще о троих несчастных, чьи останки были эксгумированы, и прах был развеян по ветру, об одном голландце, который обвинялся за лютеранские взгляды, и об одном майоркинце, исповедующем магометанство, о шести сбежавших португальцах (среди которых была женщина) и семи майоркинцах — счастливцах, заочно казненных за иудейское вероисповедание. Там же упоминалось еще о двухстах шестнадцати жертвах, как майоркинцах, так и иностранцах, сидевших в тюрьмах по обвинению в иудаизме, ереси или магометанстве, но, после публичного отречения, освобожденных и принятых Церковью в свои объятия’.
К этому страшному списку прилагалось постановление суда инквизиции, не менее ужасающее.
Далее г-н Грассе де Сен-Совер приводит его текст на испанском языке, который в точном переводе гласит:
‘Все указанные в настоящем донесении осужденные публично объявлены Святой палатой формальными еретиками, все их имущество конфисковано и передано в королевскую казну, сами осужденные объявлены неправоспособными, им запрещается иметь или получать какие-либо звания или привилегии, как церковные, так и гражданские, а также исполнять любые другие общественные функции или занимать почетные должности, ни им, ни их иждивенцам не разрешается надевать на себя изделия из золота, серебра, жемчуга, драгоценных камней, кораллов, а также носить одежду из шелка, камлота или другой изысканной материи, они не могут передвигаться верхом на лошади или иметь при себе оружие, а также применять или использовать другие предметы обихода, которые, в соответствии с гражданским правом, законами и санкциями Королевства, а также распоряжениями и правилами Святой палаты, рассматриваются как неразрешенные к использованию лицами, относящимися к данной категории. Подобные запреты распространяются на женщин, приговоренных к сожжению на костре, их сыновьям и их дочерям, а также на мужчин и их наследников вплоть до внуков по мужской линии. Осуждается также любое упоминание и любая память о лицах, казненных заочно. Сим постановляется, что их останки (в случае если они различимы от останков истинно верующих христиан) подлежат эксгумации, передаче их правосудию и гражданским властям, с последующим сожжением и превращением в прах. Все надписи, обнаруженные в местах погребения еретиков, должны быть уничтожены или стерты, независимо от того, крепятся ли они к надгробиям или гербам, или начертаны краской. Предпринятые во исполнение данного указа меры не должны оставлять сомнений в том, что ни малейшего напоминания о них не осталось на этой земле, кроме записи о вынесении им приговора и приведении в исполнение казни над ними‘.
Когда читаешь подобные документы, по своей давности не так далеко ушедшие от наших времен в прошлое, когда являешься свидетелем непреодолимой ненависти, еще и сегодня проявляющейся на Майорке по отношению к потомкам евреев, обращенных в христианскую веру, даже в двенадцатом или пятнадцатом колене, к этому хлебнувшему немало горя народу, начинаешь сомневаться в том, что дух инквизиции со времен выхода в свет декрета Мендизабаля так уж сильно ослабел, как утверждают здесь.
Настоящее описание останется незавершенным, равно как и не все будет сказано о монастыре инквизиции, если я не поведаю своим читателям об одном любопытном открытии, полноправным автором которого является исключительно г-н Тастю, и благодаря которому тридцать лет назад этому ученому господину могло бы очень крупно повезти, при условии, если только на радостях у него не возникло бы намерение совершенно безвозмездно поделиться им с Властелином мира[*], что, на мой взгляд, больше чем кому-либо свойственно этому человеку, обладающему беспечным и бескорыстным характером художника.
[*] — автор имеет в виду Наполеона.
Данные сведения, с моей точки зрения, представляют чрезвычайно большой интерес, поэтому никакие сокращения здесь непозволительны. Я представляю их в том самом виде, в каком они попали мне в руки, предварительно получив разрешение на их публикацию.

МОНАСТЫРЬ СВ. ДОМИНИКА (ПАЛЬМА ДЕ МАЙОРКА)

Мишель де Фабра, сподвижник Св. Доминика, был основателем ордена братьев-проповедников на Майорке. Он был родом из Старой Кастильи, и в 1229 году, во времена кампании по завоеванию ‘Главного’ острова из Балеар, сопровождал Хайме I. Он известен своей высокой образованностью и героической святостью, благодаря чему пользовался большим авторитетом как у самого Конкистадора, так и среди высоких военных чинов-участников той экспедиции, а также среди обычных солдат. Он вдохновлял своими речами войска, совершал богослужения, исповедовал верующих и боролся против неверующих, как и все священники того времени. Среди мавров существовало убеждение, будто бы их покорение случилось лишь с помощью Святой Девы и ‘Отца Мигеля’. Говорят, что арагонские и каталанские солдаты молились Богу, Святой Деве и ‘Отцу Мигелю Фабра’.
Известный монах-доминиканец принял монашеский постриг в Тулузе, обряд, совершенный его другом Домиником, направившим его, вместе с другими двумя братьями, в Париж для выполнения одной очень важной миссии. Именно он основал первый в Пальме монастырь доминиканцев, который был построен на пожертвования, переданные ему поверенным первого епископа Майорки Х. Р. де Торелла. Происходило это в 1231 году.
Местом основания послужили мечеть и несколько прилегающих к ней участков земли. На прибыль от торговли разного рода товарами, а также на пожертвования верующих, братьям-доминиканцам удалось позднее расширить общину. Однако его первый основатель брат Мишель де Фабра затем уехал в Валенсию, завоеванию которой он содействовал, чтобы там провести остаток своих дней.
Архитектором доминиканского монастыря был Хайме Фабра. Нет никаких сведений о том, имел ли он какие-либо родственные отношения с ‘Отцом Мигелем’, с которым они носили общую фамилию. Известно только, что он разработал проекты к 1296 году, и что в дальнейшем он работал над проектами Кафедрального собора Барселоны (1317 г.) и многих других сооружений, воздвигаемых на территориях Арагонского королевства.
Судя по внешнему облику, сам монастырь и его церковь претерпели за долгие годы много изменений, если на мгновение сравнить (что мы и сделали) различные части разрушенных строений. Устоял изумительной красоты портал (и всего-то), выполненный в стиле, характерном для архитектуры 14-го века, тем не менее, расположенные за ним фрагменты того же памятника в виде разрушенных арок, замковые камни сводов, погребенные под каменными обломками, свидетельствуют о том, что, кроме Хайме Фабра, к творению были причастны и другие архитекторы, однако в гораздо более поздние периоды.
Находясь среди этих бесконечных руин, где возвышается лишь несколько вековых пальм, уцелевших благодаря нашим неустанным мольбам, мы с прискорбием осознавали, что в основе этих огульных разрушений, жертвой которых пали также монастыри Св. Катерины и Св. Франсиска в Барселоне, лежало хладнокровное политическое решение.
По большому счету, падение монастыря Св. Жерома в Пальме или монастыря Св. Франциска, граничившего с крепостной стеной Барселоны muralla de Mar и заслонявшего ее, не стало большой потерей для искусства и истории, но, ради истории, ради искусства, почему нельзя было сохранить в качестве памятников монастыри Св. Катерины в Барселоне и Св. Доминика в Пальме, чьи нефы хранили в себе могилы славных людей, las sepulturas de personas de be, о чем свидетельствуют записи из попавшей к нам в руки небольшой книги, являющейся частью монастырских архивов? Туда внесено имя Н. Котонера, великого магистра Мальтийского ордена, а также имена, принадлежавшие династиям Дамето, Мунтанер, Виллалонга, Ла Романа и Бонапартам! Сегодня эта книга находится у хранителя монастырских ценностей, уцелевших после разрушений.
Человек этот, как и все майоркинцы, вызывающий с первого взгляда чувство настороженности, затем доверия и, наконец, побеждающий вас своим обаянием, заметив наш интерес к руинам, этим памятникам истории (к тому же, как и вся мужская часть населения, он был почитателем великого Наполеона), не замедлил показать нам надгробный камень с изображением фамильного герба Бонапартов, по преданию майоркинцев, предков Наполеона. Мы сочли данный предмет заслуживающим дальнейших исследований, однако, обремененные выполнением других задач, мы не могли располагать достаточным количеством времени и сил, чтобы заняться таковыми.
При этом мы все же нашли фамильный герб Бонапартов и предлагаем его описание:
В лазоревом щите — три пары золотых шестиконечных звезд, в червленом щите — золотой леопардовый (шествующий) лев, в золотой главе щита — возникающий орел.
1R Мы сделали факсимильную копию именных гербов, которые нам встретились в гербовнике дворянских родов, одном из библиотечных сокровищ графа Монтенегро.
2R В Барселоне мы обратились к другому испанскому справочнику по геральдике, правда, менее изысканно оформленному, который находится у одного ученого-хранителя Архива Короны Арагона. В справочнике мы нашли документальное подтверждение знатного происхождения фамилии Фортуни, датируемое 15-м июня 1549 года. Из четырех принадлежащих им именных гербов один принадлежит бабушке по материнской линии[*], которая происходила из рода, носившего фамилию Бонапарт.
[*] — Похоже, во французском тексте разночтение (ср. ‘бабушка по матери’ в цитируемом отрывке и ‘бабушка по отцу’ в описании герба (см. рисунок), а также ’15 июня 1549 г.’ и ’13 июня 1549 г.’ соответственно).
В реестре (индекс: Pedro III, том II Архива Короны Арагона) имеются две записи, датируемые 1276 годом, в которых упоминается фамилия Bonpar. Уходящая корнями в Прованс или в Лангедок, эта фамилия, подобно множеству других фамилий той эпохи, совершенно очевидно, стала со временем употребляться на майоркинский манер, то есть как Bonapart.
В 1411 году Хуго Бонапарт, уроженец Майорки, прибыл на Корсику в качестве губернатора острова или регента короля Арагона Мартина, и именно этот факт делает возможным проследить дальнейшее распространение фамилии Bonaparte, преобразовавшейся позднее в Buonaparte. Таким образом, на романском языке это Bonapart, на староитальянском — Bonaparte, а на современном итальянском — Buonaparte. Известно, что члены семьи Наполеона подписывались по-разному: и как Bonaparte, и как Buonaparte.
Кто знает, какую роль могли бы сыграть эти обнаруженные несколько лет назад скромные сведения, говорящие о французских корнях семьи Наполеона, так страстно желавшего, чтоб в его жилах текла французская кровь, случись тогда ему узнать об их существовании?
Несмотря на утраченную политическую актуальность, открытие, сделанное г-ном Тастю, и в наши дни вызывает живой интерес. Если бы я имела право присутствовать на заседаниях французского правительства при выделении фондов на исследования в области гуманитарных наук, я бы добилась финансирования, необходимого для завершения научного проекта, начатого нашим библиографом.
Не спорю, поиски доказательств в пользу того, что Наполеон действительно имел французские корни, уже не имеют сегодня особого смысла. Этот великий полководец, по моему мнению (прошу меня великодушно простить за немодные взгляды), пусть и не был великим государем, однако абсолютно точно был выдающейся личностью, получившей безоговорочное признание во Франции. Едва ли будущие поколения будут задаваться вопросом, кем были его предки: флорентинцами, корсиканцами, майоркинцами или лангедокцами, но историческая интрига остается, и всегда будет хотеться приподнять занавес над тайной предопределенности их фамильной судьбы, в которой Наполеон оказался не таким уж и исключительным или случайным событием. Я убеждена, если восстановить всю генеалогию, то в династии обязательно найдутся люди, мужчины или женщины, заслуживающие такого потомка. И эти именные гербы, свидетельства о дворянском происхождении, с которыми теперь, во времена торжества закона о равноправии, навсегда покончено, но с которыми ни один историк не может не считаться как с памятниками весьма красноречивыми, могут пролить некоторый свет на воинственную или властолюбивую сущность всех поколений Бонапартов.
И, в самом деле, видел ли кто-нибудь прежде герб более благородный и символичный, чем тот, что носили эти майоркинские кабальеро? Оскалившийся лев, готовый к схватке, небо, усыпанное звездами, на фоне которого предвестник-орел взмывает ввысь, не похоже ли это на мистический знак, символизирующий судьбу незаурядную? Известно ли было Наполеону, страстно влюбленному в поэзию звезд, сделавшему орла символом Франции, о существовании этого майоркинского герба? Хранил ли он в тайне сведения о своих испанских предках, не имея в то время возможности восстановить свою родословную до того колена, когда его провансальские предки еще носили фамилию Бонпар (Bonpar)? Всем великим людям предначертано наблюдать после своей смерти за тем, как целые нации делят между собой их колыбель или могилу.

БОНАПАРТ

[]

(Копия манускрипта. Источник: Гербовник основных дворянских родов Майорки… Манускрипт принадлежал дону Хуану Дамето, майоркинскому историографу, дата смерти 1633 год, хранится в библиотеке графа Монтенегро. Манускрипт относится к шестнадцатому веку.)
Майорка, 20 сентября 1837 г.
Г-н Тастю

СВИДЕТЕЛЬСТВА О ДВОРЯНСКОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ ПЭРА ФОРТУНИ

(13 июня 1549 г.)

[]

N1: ФОРТУНИ
Его отец, представитель древнего знатного майоркинского рода. В серебряном поле пять кругов черного цвета: два, два и один.
N2: КОС
Его мать, представительница знатного майоркинского рода. В червленом поле золотой коронованный медведь. Эмблема титула — геральдическая корона из лилий на голове медведя.
N3: БОНАПАРТ
Его бабушка по отцу, представительница древнего знатного майоркинского рода. Разъяснение к данному гербу не приводится. Кроме того, копия является неточной. Поскольку автор рисунка не предусмотрел, что изображение будет калькироваться, возникает вероятность разночтения.
N4: ГАРИ
Его бабушка по матери, представительница древнего знатного майоркинского рода. В щите, рассеченном лазурью и червленью, три серебряные башни (две и одна) и три серебряных волнистых пояса.

Конец второй части

Санд Жорж
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Зима на Майорке. Часть третья, Санд Жорж, Год: 1841
  2. Зима на Майорке. Часть первая, Санд Жорж, Год: 1841
  3. Последняя любовь, Санд Жорж, Год: 1866
  4. Путешествие к парижским дикарям, Санд Жорж, Год: 1845
  5. Очерки Лондона, Диккенс Чарльз, Год: 1836
  6. Домашний секретарь, Санд Жорж, Год: 1834
  7. Лазурный край, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1890
  8. Маленькая Фадета, Санд Жорж, Год: 1849
Электронная библиотека