Зима на Майорке
Зима на Майорке
Часть третья
Часть третья
Перевод Натальи Сидифаровой
(публикуется с разрешения переводчика)
Глава I
Глава I
Глава II
Глава II
***
Зима на Майорке. Часть третья, Санд Жорж, Год: 1841
Время на прочтение: 88 минут(ы)
Жорж Санд (Аврора Дюпен)
Мы уезжали в Вальдемосу тихим утром в середине декабря, и начали обустраиваться в келье Картезианского монастыря, еще застав яркие солнечные осенние лучи, свет которых со временем становился видим все реже и реже. Оставив позади плодородные равнины усадьбы Establishments, мы очутились в местности, не похожей ни на какие другие земли, для которой трудно подобрать определение: местами лесистая, местами высохшая и каменистая, местами влажная и пахнущая свежестью, и повсюду напоминающая о некогда обрушившихся на эту часть суши сотрясениях.
Еще нигде (разве что в некоторых долинах Пиренеев) мне не встречались места, где природа столь же открыто демонстрирует вам свое богатство, как в этих безбрежных зарослях Майорки, места, которые, при воспоминании о категорических заявлениях майоркинцев, будто бы на всем острове не осталось ни одного невозделанного участка земли, оставляют вас в полном недоумении.
Да мне и в голову не придет упрекнуть их в этом, ибо нет ничего прекраснее этих нетронутых, никогда не оскудевающих земель, изобилующих всем тем, чего душе угодно: склонившиеся, растрепанные изогнутые деревья, грозные растения с шипами, великолепные цветы, мох и тростник, растущие сплошным ковром, колючие каперсы, нежные, прелестные асфодели — в том виде, в каком их всех сотворил сам Бог, овраг, холм, каменистая тропа, неожиданно падающая вниз в ущелье, покрытая зеленью дорожка, исчезающая в невидимом глазу ручье, открытый луг, завлекающий любого встречного, и простирающийся до тех пор, пока на его пути резко не возникает отвесная гора, молодой лес с беспорядочно разбросанными по нему будто с неба упавшими каменными глыбами, фигурные, словно выполненные мастером по резьбе, узенькие тропинки вдоль русел, пролегающих меж зарослей мирта и жимолости, и, наконец, ферма, напоминающая материализовавшийся среди пустыни оазис, с водруженной, словно ориентир для заблудившихся в этой глуши путников, высокой пальмой.
Нигде, кроме Майорки, мне не доводилось встречать места, столь впечатляющие своей неприкосновенностью и первозданностью, ни в Швейцарии, ни в Тироле. Там, в самых безлюдных уголках, в горах Гельвеции, мне представлялось, что здешняя природа, предоставленная сама себе противостоять суровым атмосферным условиям, избавив себя от порабощения человеком, терпит еще более безжалостные небесные наказания, остается обреченной на страдания, подобно тому, как рвущаяся и мечущаяся душа, высвободившись из тела, подвергается новым тяжким испытаниям. На Майорке же природа пышет в объятиях любвеобильного неба, блаженствует под порывами теплых ветров, дующих с моря. Прибитый к земле цветок поднимется и станет еще более жизнестойким, сломанный ураганом ствол пустит еще больше новых ростков, и, несмотря на то, что здесь практически нет пустынных мест, отсутствие проложенных дорог делает этот остров похожим на необитаемый или непокоренный, таким, какими мне виделись в романтических детских мечтах прекрасные саванны Луизианы, куда я мысленно отправлялась вместе с Рене по следам Аталы или Шактаса[*].
[*] — персонажи романов Франсуа Рене де Шатобриана (Franois-Ren, vicomte de Chateaubriand, 4 сентября 1768, Сен-Мало — 4 июля 1848, Париж) — французского писателя и дипломата, одного из основателей романтизма во французской литературе.
Мое лестное сравнение едва ли понравится майоркинцам, убежденным в том, что у них замечательные дороги. Вид, открывающийся на дороги, бесспорно, замечателен, но о том, насколько к ним применимо понятие ‘проезжие’, судите сами.
Местный наемный экипаж наподобие нашего вольного омнибуса-кукушки[*] — это запрягаемая одной лошадью или мулом повозка — tartana, конструкция которой не усложнена никакими излишествами вроде рессор, широкое распространение имеет здесь также birlucho, четырехместная открытая карета, точно таким же образом опирающаяся своим кузовом на ось с массивными колесами, стянутыми железными ободьями, что и тартана. Те и другие кареты обиты изнутри материалом с подкладкой из шерстяных очесок толщиною полфута. Богатство обивки, в момент, когда вы первый раз садитесь в такой экипаж, создает иллюзию высшего комфорта. Кучер сидит на дощечке, своеобразном облучке, упираясь ногами в оглобли с обеих сторон крупа лошади. Находясь в таком положении, он не только ощущает каждый толчок своей тележки и каждое движение своего животного, но и чувствует себя одновременно извозчиком и наездником. Судя по тому, что он безостановочно поет, независимо от того, как бы сильно его не трясло на ухабах, его ничуть не смущает такой способ передвижения, и только изредка, когда животное вдруг замешкается, увидев перед собой обрыв или крутую насыпь из булыжников, песнопение переходит во флегматично проговариваемый речитатив с текстом непристойного содержания.
[*] — Описание вольного омнибуса-кукушки (фр. coucou—omnibus) встречается в статье Энциклопедического словаря Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона ‘Экипажное дело’: ‘…В 1662 г. в Париже начали ездить первые общественные кареты по определенным улицам, предприятие это было устроено герцогом де Роанес. Мест было в каждой карете восемь, по пяти су, солдат, лакеев, рабочих туда не пускали, экипажи были назначены только для ‘чистой публики’, поэтому на улицах первые кареты были встречены бранью и камнями. В первое время эти ‘омнибусы’ вошли в такую моду, что даже сам король пожелал их испробовать, но скоро ими стали пренебрегать, так что дело прекратилось. Омнибусы в Париже появились вновь лишь в 1819 г., но еще раньше процветали там вольные омнибусы, так называемые ‘кукушки’, поддерживавшие сообщение с окрестностями. Это были каретки о двух колесах, в них помещалось четыре пассажира, влезавшие со стороны лошади, затем вход закрывался дверкой с внешним сиденьем для возницы и еще для двух пассажиров — ‘кроликов’. Иногда и на крышку ‘кукушки’ влезали пассажиры — ‘обезьяны’. ‘Кукушку’ везла потихоньку одна кляча, иногда при помощи пристяжной. Эти экипажи, часто упоминаемые в бытоописательной французской литературе, исчезли в начале XIX ст.’
Ведь путь ваш не может не продолжаться из-за таких пустяков как препятствия в виде оврагов, бурных потоков, болот, живых изгородей и пропастей. Всё это и есть ‘дорога’.
Когда вы впервые пускаетесь в эти не иначе как скачки с препятствиями, вам кажется, будто ваш проводник выбрал специальный маршрут, чтобы выиграть какое-то сумасшедшее пари, и вы спрашиваете, какая муха его укусила.
— Это дорога, — объяснит он вам.
— Но ведь тут река!
— Это дорога.
— А как же эта глубокая яма?
— Дорога.
— И этот густой подлесок тоже?
— Тоже дорога.
— Что ж, в добрый час!
И с этих пор вы уже не имеете иного выбора, кроме как смириться со своей участью, молиться на мягкую обшивку, которой оборудована изнутри коляска экипажа, не будь которой, вы бы неизбежно переломали себе кости, положиться на волю Божью и, в страхе перед неминуемой погибелью или в ожидании чуда спасения, разглядывать пейзажи.
Тем не менее, иногда вы остаетесь целыми и невредимыми, где-то благодаря прочности повозки, сильным ногам лошади, а где-то и равнодушию кучера, который отпускает поводья, чтобы, скрестив руки, беспечно покурить сигару, тогда как одно колесо катится по склону горы, а второе нависает над оврагом.
К опасностям очень быстро привыкаешь, когда видишь, что окружающих они ничуть не беспокоят, но от этого опасность отнюдь не становится менее реальной. Повозки редко переворачиваются и падают, но если такое случается, их никто не поднимает. За год до этого в подобную аварию на темной дороге близ Establishments попал г-н Тастю, где и был оставлен умирать. Последствиями несчастного случая стали страшные головные боли, которые, однако, никак не отразились на его желании вновь вернуться на Майорку.
Почти у каждого жителя острова имеется хоть какая-нибудь повозка. Дворяне держат кареты времен Людовика XIV с расширенным корпусом, некоторые из них имеют восемь окон, а благодаря огромным колесам им не страшны никакие преграды. Четыре или шесть здоровых мула без труда передвигают эти махины, тяжеленные, плохо подрессоренные, однако достаточно вместительные и надежные, запряженные в такие экипажи, они галопом, с невероятным бесстрашием промчат вас вдоль самых опасных ущелий, не оставив, правда, без парочки синяков, или шишек на голове, или ощущения разбитости.
Мигель де Варгас, коренной испанец, человек всегда серьезный и к шуткам не расположенный, говорит по поводу los horrorosos caminos [ужасных дорог] Майорки следующее: ‘En cuyo esencial ramo de policia no se puede ponderar bastantemente el abandono de esta Balear. El que llaman camino es una cadena de precipicios intratables, y el transito desde Palma hasta los montes de Galatzo presenta al infeliz pasagero la muerte a cada paso…'[*]
[*] — ‘Полное невнимание к такой существенной сфере государственной политики на этом Балеарском острове вызывает лишь удивление. То, что здесь называется дорогой, представляет собой череду труднопреодолимых препятствий, проезд несчастного пассажира из Пальмы к горам Галатцо таит для него смертельную опасность на каждом шагу…’
В окрестностях поселений дороги немногим более безопасны, однако при этом они имеют одно серьезное неудобство — с обеих сторон они граничат с отвесными как стена склонами или обрывами, что не позволяет разъехаться двум встречным экипажам. В таком случае приходится распрягать быков или лошадей и отбуксировывать одну из двух тележек или карет назад, как правило, на достаточно приличное расстояние. В связи с этим возникает нескончаемая перепалка на предмет того, кому же все-таки придется уступить, в течение которой пассажиру, уже не успевающему ко времени, остается лишь сидеть и повторять в назидание самому себе известную майоркинскую мораль — mucha calma.
Взамен на то, что майоркинцы имеют мало средств, необходимых для поддержания своих дорог в хорошем состоянии, последних они имеют неограниченное количество, правда, случаются затруднения из-за большого выбора. Я предприняла только три поездки от Картезианского монастыря до Пальмы и обратно, шесть раз моя birlucho следовала по разным маршрутам, все эти шесть раз извозчик плутал по горам, по долам под предлогом, что ищет некую седьмую, по его словам, самую лучшую из всех, дорогу, которую, в конечном счете, он так и не нашел.
Расстояние от Пальмы до Вальдемосы составляет три лье, точнее, три майоркинских лье, которые невозможно преодолеть, даже если лошади идут рысью, быстрее, чем за три часа. На протяжении первых двух лье подъем неощутим, преодолев первые два лье из трех, ваш экипаж с огромной скоростью начинает мчаться в гору и далее продолжает свой путь по очень узкой, но ровной и гладкой въездной дороге (вероятно, сооруженной монахами-картезианцами), самому опасному за все путешествие участку пути.
Здесь Майорка начинает навевать воспоминания об Альпах. Однако места эти, несмотря на крутые склоны, возвышающиеся над ущельем, на горный поток, падающий с одной каменной преграды на другую, становятся по-настоящему похожими, как выражаются майоркинцы, на непроходимую глушь, только в середине зимы. В декабре же, вопреки прошедшим накануне дождям, поток оставался еще пока миловидным ручьем, журчащим меж зарослей трав и цветов, гора радовала глаз, а открывающаяся взору небольшая, стесненная склонами цветущая долина, в которой утопала Вальдемоса, напоминала весенний сад.
Добраться до ворот монастыря можно только высадившись из экипажа, поскольку ни одна повозка не проедет по ведущей к ним мощеной дорожке. Прогулка оказывается восхитительной: неожиданные подъемы и спуски, извилистые повороты, скрывающиеся за красивыми деревьями, очаровательные, живописные пейзажи, возникающие перед глазами буквально на каждом шагу, впечатляют вас тем сильнее, чем выше вы поднимаетесь. Я никогда не видела ничего столь одинаково радостного и меланхоличного, сопоставимого с этими панорамами: каменный дуб, рожковое дерево, сосна, олива, тополь и кипарис с незапамятных времен соединены своими непохожими оттенками в единую гамму, подлинную бездну зелени, сквозь которую, под пышным великолепием небывалой красоты, прокладывает себе путь горный поток. Разве можно забыть вид на горную вершину с возведенным в аккурат на ней симпатичным арабским домиком (именно о таких я рассказывала ранее), наполовину спрятавшимся за широкими плоскими ‘лапами’ опунции, и огромной, склонившейся над пропастью пальмой, чей силуэт вырисовывается на фоне неба? Панораму, которой, обернувшись назад, я залюбовалась, замедлив шаг в том месте, где ущелье делает изгиб. Когда парижские туманы и слякоть начинают вызывать у меня хандру, я закрываю глаза, и, словно сон, вижу эту покрытую зеленью вершину, скалы желтовато-коричневого цвета и ту затерянную в розовом зареве неба одинокую пальму.
Горная гряда, в той части, где расположена Вальдемоса, тянется плоскогорье за плоскогорьем, сужаясь в своеобразную воронку, обрамленную высокими вершинами, на севере граничащую со склоном последнего из плоскогорий, на подступах к нему и был заложен монастырь. Благодаря долгому упорному труду монахам удалось укротить суровость этого романтического уголка природы. Ложбина, замыкающая горную цепь, превратилась в большой сад, окруженный стенами, впрочем, ничуть не заслоняющими собой прекрасный вид, а также изгородью из пирамидальных кипарисов, попарно расположенных в правильном порядке на разных уровнях, делающими весь этот ансамбль похожим на изготовленную для оперной постановки декорацию кладбища.
Сад из пальм и миндальных деревьев занимает всю низинную, слегка покатую часть ложбины и захватывает нижние горные уступы, простираясь вдоль всего подножия горы. При свете луны, когда неправильность форм этих естественных террас бывает замаскирована падающими тенями, он принимает вид высеченного в скале амфитеатра с ареной для боев между гигантами. Посередине, под кучно растущими красивыми пальмами, находится сооруженный из камня коллектор для воды, которую несут сюда горные источники. Скопившаяся вода по каналам, облицованным плитняком, поступает к ближайшим террасам. Такая система имеет удивительно близкое сходство со способом орошения, который практикуют в окрестностях Барселоны. Гениальность и простота этого изобретения, нашедшего столь широкое применение на Майорке и в Каталонии, до такой степени велики, что оно определенно не может не быть делом рук мавританцев. Сеть каналов проложена по всей внутренней части острова, те из них, что берут начало в саду монастыря картезианцев, продолжая путь, заданный горным потоком, круглый год доставляют в Пальму пресную воду.
Монастырь ордена картезианцев, расположенный на последнем горном перевале, обращен на север, возвышаясь над широкой долиной, переходящей в пологие подъемы и далее в обрывистый берег, клиф, о который разбиваются морские волны. Эту горную цепь море отделяет с одной стороны от Испании, а с другой — от восточных стран. Таким образом, этот живописный монастырь смотрит на море с двух побережий. Находясь на северной стороне перевала, вы услышите, как волны с грохотом обрушиваются на берег. Находясь по другую сторону, на южных склонах, вы увидите за огромной равниной далекую, отражающую солнечный свет гладь. Картина потрясает воображение: на первом плане — черные скалы, покрытые зеленью хвои, на втором — ломаные линии контуров гор, украшенные бахромой из пышных крон, на третьем и на четвертом — округлые холмы, которые солнце золотит на заходе необычайно теплыми оттенками, а на их вершинах в одном лье от вас — едва видимые, микроскопические силуэты деревьев, тонюсенькие, словно усики мотылька, черные и отчетливые, словно нанесенные пером, штрихи письма по золоту. Этот золотой ослепительный фон создает равнина. Находясь на таком удалении, в то время когда с поверхности гор начинает подниматься туман, застилая пропасть прозрачной пеленой, вам кажется, вот оно море. Однако, на самом деле, до моря достаточно далеко, лишь на восходе, когда солнце делает равнину похожей на синее озеро, Средиземноморье разоблачает себя, как бы говоря, что переливающаяся серебряная полоса вдали и есть финальный план этой колоссальной панорамы.
Это зрелище — одно из тех, что ошеломляют, ибо не оставляют более места ни желаниям, ни воображению. Все, о чем могли бы мечтать поэты или художники, природа сотворила именно здесь, в этом месте. Всеобъемлемость, бесчисленные мелочи и особенности, неисчерпаемое разнообразие, расплывчатые формы, четкие контуры, неопределенная глубина — все это присутствует здесь, искусству сюда нечего добавить. Умом не всегда можно оценить и понять то, что создано Богом, глубоким художественным натурам знакомо чувство бессилия, наступающее от неспособности найти выражение той необъятности живого мира, что их так пленяет и возбуждает. Я бы могла дать совет тем, кто увлечен суетным искусством, учиться созерцать и препровождать время в подобных занятиях более часто. Через познание другого, божественного искусства, плодами которого являются истинные творения, как я полагаю, и воспитывается пиетет, которого, по причине зацикленности на одной лишь форме, иным художникам определенно не хватает.
Во всяком случае, лично я никогда прежде не осознавала бессодержательность слов так, как ощущала ее в те часы, что проводила, любуясь видом на монастырь. В охватывающих меня порывах религиозности я способна была лишь благодарить Господа за то, что сотворил меня зрячей!
Однако какими бы исцеляющими и живительными ни были редкие мгновения радости, дарованной земными красотами, продолжительное воздействие их чар может нести в себе опасность. Привыкание к жизни в царстве впечатлений становится законом, регулирующим любые избытки чувств, название которому обыденность. Оттого монахи и безразличны, в общем, к красоте своих монастырей, а крестьяне и пастухи — к красоте своих гор.
За малостию времени нам подобные чрезмерности не грозили: каждый вечер при заходе солнца над долиной опускался туман, делая и без того непродолжительные зимние дни еще более короткими для нас. До полудня мы находились в тени огромной горы, расположенной по левую сторону от нас, а после трех часов дня на нас наползала другая тень, уже справа. Зато нам выпало счастье побывать очевидцами великолепных световых эффектов из косых лучей, проникающих сквозь узкие проемы между скалами, или скользящих по гребням гор и создающих пурпурно-золотое свечение на некотором удалении! Временами здешние кипарисы, возвышающиеся на заднем плане картины черными обелисками, окунали свои макушки в эту струю света, тяжелые кисти плодов финиковых пальм становились похожими на гроздья рубинов, и граница гигантской тени разделяла по диагонали долину на две половины — одну, купающуюся в лучах летнего света, и вторую, голубовато-холодную, напоминающую зимний пейзаж.
Сообразно с уставом шартрёзы[*] братия картезианцев в Вальдемосе насчитывала ровно тринадцать монахов, включая приора, благодаря чему их обители посчастливилось пережить декрет 1836 года, предусматривавший снос монастырей, численность которых составляла менее двенадцати насельников. Однако, как и многие другие общины, братия распалась, а монастырь был упразднен и передан в собственность государства. Власти Майорки, озадаченные тем, какую бы пользу извлечь из занимающих огромные площади строений, пока те окончательно не придут в негодность, порешили: надо сдавать их внаем всем желающим. Несмотря на вполне умеренные цены, жители Вальдемосы не проявили желания воспользоваться столь выгодным предложением, то ли в силу своего глубокого почтения и сочувствия по отношению к монахам, то ли из суеверия, что, впрочем, не претило им устраивать в этом месте ночные гуляния — карнавалы (но об этом позже), с одной стороны, и заставляло их с крайним осуждением относиться к нашему бесстыдному вторжению в эти священные стены, с другой.
[*] — шартрёза (фр. chartreuse) — общее наименование всех монастырей картезианского ордена.
Теперь летом в монастырь активно съезжаются уставшие от городского зноя мелкие буржуа из Пальмы или окрестностей, расположенных на открытых равнинах, насладиться прохладой его помещений, спрятанных за массивными стенами, и горным воздухом. И, напротив, с приближением зимы они убегают от здешнего холода. Поэтому, не считая моей семьи и меня, в Шартрёзе той зимой проживали только аптекарь, ризничий[*] и Мария Антония.
[*] — хранитель церковной утвари.
Мария Антония выполняла функции смотрительницы. Она была испанка, похоже, из Испании ее привела сюда большая нужда. Здесь она могла снимать келью и особенно безбедно существовать в сезон, когда в монастырь заселялось много приезжих. Ее келья находилась по соседству с нашей и служила нам кухней, сама же монахиня, как полагалось, являлась нашей экономкой. Когда-то она была красавицей, и до сих пор проявляла себя утонченной, опрятной, изысканной в манерах, подчеркивая тем самым свое достойное происхождение, говорила она мелодичным, слегка притворным голосом, правда, форму гостеприимства, которую она практиковала, можно было назвать односторонней. По обыкновению она оказывала услуги всем постояльцам и отворачивалась, будто обидевшись, каждый раз, когда ей предлагали какое-либо вознаграждение за ее старания. Все благие дела, по ее словам, она совершала во имя любви к Всевышнему, лишь в обмен на дружеские чувства со стороны своих соседей, por l‘assistencia. Из утвари у нее имелись складная кровать, плитка, обогреватель-brasero, два плетеных стула, распятие и несколько глиняных тарелок. Все вышеперечисленное она предлагала вам в пользование со всей щедростью, здесь, у вашей покорной слуги и сестры, вы могли располагаться как дома.
Сделав подобное предложение, она тотчас становилась совладелицей всего вашего имущества, в том числе не отказывала себе ни в пользовании самыми лучшими предметами вашего гардероба, ни в угощениях. Мне еще не приходилось в своей жизни видеть, чтобы рот, принадлежащий монашествующей персоне, поедал столь безразборчиво и столь смачно, или видеть пальцы, способные молниеносно производить отборы проб из глубин горшка с кипящей едой, не причинив персоне и ожога, а также горло, поистине резиновое, способное заглатывать сахар и кофе, украдкой схваченные персоной со стола ее дорогих гостей, и в то же время озвучивать духовную песнь, или мелодию болеро. Непосвященный зритель весьма любопытной и увлекательной счел бы сцену с манипуляциями, которые проделывали над нашим обеденным столом матушка Антония, горничная Каталина, сущая ведьма вальдемосская, и маленькое лохматое чудовище наша служанка niЯa. Три плутовки творили свои делишки в час Angelus, вместе с сотворением молитвы к Пресвятой Деве[*]. Не отступая от своих партий, пожилые вокалистки дуэтом успевали пройтись по всем тарелкам, а благодаря невиданной ловкости рук юной подпевалы, вторящей amen, во время песнопения стол незаметно избавлялся от какой-нибудь лишней отбивной, или консервированного фрукта. Сама по себе сцена едва ли могла заслуживать упоминания, и на подобные проделки можно было закрыть глаза, если бы не одно обстоятельство. По причине постоянных проливных дождей сообщение с Пальмой становилось все более затруднительным, поставки продуктов питания — все более редкими, а польза от оказываемой Марией Антонией и иже с нею l’assistencia[**] — все более сомнительной. Таким образом, с целью обеспечения охраны своих продовольственных запасов, мы с детьми были вынуждены установить дежурство, в которое мы заступали по очереди. Иной раз мне приходилось едва ли не под подушку прятать корзинку с печеньем, дабы наутро не остаться без завтрака, а то, бывало, кружить над рыбным блюдом подобно ястребу, отпугивающему от своей добычи стаи мелких хищных птиц, после налета которых остаются лишь кости.
[*] — Молитва Богородице читается трижды в день — утром, в полдень и вечером. Чтение этой молитвы зачастую сопровождается колокольным звоном, который также называют Ангел Господень (лат. Angelus).
[**] — помощи.
Ризничий был здоровый детина, вероятно, прислуживавший в отроческом возрасте при обеднях, а теперь исполняющий при монастыре обязанности хранителя. Известно, что он был замешан в одной скандальной истории: он был уличен, и обвинялся в совращении и лишении чести одной юной сеньориты, которая вместе со своими родителями останавливалась на несколько месяцев в Картезианском монастыре. Однако сам обвиняемый в свое оправдание приводил совершенно иное толкование закона — дескать, государство вменяло ему в обязанность гарантировать неприкосновенность лишь образАм непорочных дев. На красавца он явно не тянул, однако любил пощеголять. Вместо повседневного костюма наподобие арабских одежд, в каких обыкновенно ходили молодые люди его сословия, он носил европейские брюки и подтяжки, чем убивал местных девиц просто наповал. Сестра его была девушкой, на мой взгляд, редкой для майоркинок красоты. Они происходили из богатой и важной семьи, у которой был свой дом в деревне, поэтому в монастыре они не проживали. Однако здесь их можно было видеть каждый день. Они частенько наведывались к Марии Антонии, которая иногда, когда сама была не голодна, потчевала их кушаньями с нашего стола.
Аптекарь был из монахов-картезианцев. Он и теперь затворялся в своей келье и, облачившись в сохранившийся от прежних времен белый хабит, с подобающим послушанием выполнял рецитации всех служб. Как только раздавался стук в дверь, означавший, что кому-то срочно понадобился алтей или пырей (других лекарств у него не было), он впопыхах засовывал свою рясу под кровать и представал перед вами в черных коротких рейтузах, чулках и жилете — вылитым танцором мольеровских интермедий. Старичок никому и ничему не доверял, никому ни на что не жаловался, и, по-видимому, молил Бога о победе Дона Карлоса и возвращении святой инквизиции, никому ничего худого не желая. Свои травки он продавал нам по цене золота, а в своей скромной выручке видел лишь награду за исполнение данного им некогда обета нищенства. Его келья находилась далеко от нашей, рядом с воротами монастыря, в своеобразном углублении, вход в которое был спрятан за густыми зарослями клещевины и других лекарственных растений. Забившись в свою нору точно старый заяц, опасающийся, как бы его не учуяли собаки, он лишний раз оттуда не высовывался. Если бы время от времени у нас не возникала надобность в средствах лечения из тех, какими он располагал, мы бы и не вспоминали, что в Шартрёзе до сих пор обитает живой монах-картезианец.
Эту обитель картезианцев вряд ли можно назвать образцом архитектурного творчества — скорее, совокупностью очень добротно и с размахом выполненных строений. На ее территории, обнесенной внушительной каменной оградой, можно было бы расквартировать целый армейский корпус, тем не менее, предназначалась она всего для одной дюжины человек. Один только новый клуатр[*] объединяет двенадцать келий, разделенных на три просторные комнаты каждая и расположенных в ряд, вдоль галерейного прохода, с одной стороны (собственно монастырь состоит из трех связанных между собой зданий, относящихся к разным эпохам). Вдоль двух других, поперечных, сторон клуатра находится двенадцать часовенок. Каждому священнику полагалось служить свою мессу отдельно, в собственной маленькой часовне. Убранство часовен отличается, но все они одинаково изобилуют позолотой, а также безвкусно выполненной росписью и статуями святых из крашеного дерева, которые, сказать вам откровенно, не будь они помещены в ниши, я бы приняла за страшил, какие могут примерещиться темной ночью. Пол в этих кельях-молельнях облицован керамической плиткой, эффектный мозаичный узор ни разу не повторяется. Этот элемент арабского архитектурного стиля является единственным примером хорошего вкуса, которому на Майорке за многие века ни разу не изменили. И, наконец, в каждой часовенке имеется мраморная емкость для воды из отличного местного материала, напоминающая о том, что в каждодневные обязанности монаха входила уборка своей молельни. В этих сводчатых темных помещениях сохраняется постоянная свежесть, которая, должно быть, во время сильной летней жары особенно скрашивала долгие часы, проводимые монахом в молитвах.
[*] — Клуатр — (фр. clotre — ‘монастырь’), замкнутый со всех сторон двор, вокруг которого сгруппированы постройки, относящиеся к монастырю. Как правило, клуатр имеет в плане квадрат или прямоугольник и окружен крытыми галереями. Внутренние галереи клуатра были обычно отделены от центрального открытого пространства рядами колонн или столбов. Клуатр представлял собой средоточие жизни монастыря, его главный коммуникационный центр, место медитации и ученой работы.
Четвертая сторона нового клуатра, в центре которого находится внутренний дворик с высаженными симметрично кустами самшита, чьи еще угадываемые пирамидальные формы говорят о том, что за ними когда-то ухаживали монахи, и церковь, которая к ней примыкает, расположены параллельно. Красота, свежесть и чистота церкви контрастируют с заброшенностью и уединенностью монастыря. Мы ожидали увидеть там оргАн, однако вспомнили, что устав запрещал картезианцам иметь предметы для услаждения чувств, музыкальные инструменты в том числе, усматривая в них пустую роскошь. Интерьер церкви составляет всего один неф. Пол нефа выложен кафельной плиткой и украшен узором в виде букетов цветов наподобие коврового орнамента. Досчатая обшивка стен, исповедальни и двери отличаются крайней простотой, но такого совершенства исполнения нервюр, такой аккуратности, сдержанности и тонкости орнаментации в работах современных мастеров столярных дел, по крайней мере, во Франции вы сегодня точно не увидите. Досадно, но и на Майорке подобного уровня профессионалов своего дела нынче уже тоже не сыскать. Г-н Тастю уверяет, что на всем острове осталось лишь два краснодеревщика, выполняющих художественные работы. Столяр, которого мы наняли, будучи уже постояльцами Картезианского монастыря, тоже был душою художник, однако художественные наклонности его ограничивались лишь музыкой и живописью. Мы попросили его смастерить для нашей кельи несколько полок из дешевой древесины. Войдя в келью, он замер, увидев нашу скромную семейную коллекцию картин, с таким наивным и простодушным любопытством, какое я видела лишь однажды, на лицах грекославян. Поначалу он пришел в шок от висящих на стенах эскизов, сделанных моим сыном по мотивам рисунков Гойи, с изображением веселящихся на пирушке монахов, но затем его внимание привлекла гравированная копия картины Рубенса ‘Снятие с креста’. Сцена повергла его в долгое загадочное раздумье. Мы спросили, что он мыслит. ‘На всем острове Майорка, — ответил он на местном наречии, — нет ничего более прекрасного и более подлинного‘.
Услышав из уст косматого, точно дикарь, и неотесанного деревенщины слово ‘подлинный‘, мы пришли в изумление, какое невозможно описать. Звуки фортепиано действовали на него как колдовство: он прекращал работу, подходил к пианисту и оставался, как вкопанный, стоять за его спиной, разинув рот и выпучив глаза. Тем не менее, способность к проявлению столь высоких чувств отнюдь не мешала ему, подобно всем остальным майоркинцам-крестьянам, если дело касалось чужеземцев, оставаться грабителем, хотя между собой, насколько мне известно, эти люди всегда безупречно честны. Цену за свои услуги он загнул до небес, и, кроме того, был падок до всяких вещиц, привезенных нами из Франции, необходимых каждодневных принадлежностей. Мне чудом удалось уберечь от этой бездонной сумы кое-что из предметов личной гигиены. Больно уж соблазнял его стакан из граненого стекла, или, быть может, стоящая в нем моя зубная щетка, хотя я сильно сомневаюсь, что он мог догадываться о назначении подобного рода приспособления. Это было существо, сочетавшее в себе артистические наклонности итальянца и инстинкты мародера-малайца, или кафра.
За данным отступлением я не забыла и о главной художественной ценности, обнаруженной нами в Шартрёзе. Это деревянная статуя святого Бруно, хранящаяся в церкви. Обращают на себя внимание черты и краски, восхитительно выполнены руки, воздетые в молитвенном благоговейном жесте, чистый, возвышенный лик полон скорби, печали и веры. Тем не менее, она не является произведением выдающегося мастера. В сравнении с ней статуя напротив, выполненная тем же автором, выглядит совсем жалким творением. Очевидно, озаренный вдохновением, в душевном и божественном порыве, творивший святого Бруно скульптор сумел превзойти самого себя. Смею усомниться, что легендарный святой из Гренобля был когда-либо понят столь же глубоко и изображен столь же проникновенно. Эта скульптура — само олицетворение христианского аскетизма. Тем не менее, и здесь, на Майорке, к этому памятнику ушедшей философии народная тропа уж давно заросла.
К старому клуатру, через который следовало пройти, чтобы попасть в новый, вел более простой, ‘хитрый’, ход. По рассеянности я никогда не успевала вычислить его вовремя, и каждый раз сперва попадала в третий клуатр.
Это самое — третье — здание, которое мне следовало бы назвать первым, поскольку оно является старейшим, кроме всего прочего, является и самым маленьким. Оно производит восхитительное впечатление. Окруженный разрушающимися стенами внутренний двор — это старое монастырское кладбище. Могилы, которые монахи копали себе при жизни, не имеют опознавательных надписей. Так было заведено: дабы память о погребенных не могла поколебать их уверование в ничтожество смерти[*]. О том, что здесь находятся могилы, говорят лишь холмики, заросшие травой. У г-на Лорана есть замечательный рисунок с видом этого старого монастыря, где, к своей огромной радости, я узнала выступ маленького колодца, каменные кресты над окнами, увешенные всеми видами сорной травы, какими обычно зарастают руины, и высокие кипарисы, которые в ночное время, на фоне белого деревянного креста, делаются похожими на черные фантомы. Жаль, что ему не пришлось наблюдать, как из-за песчаниковой горы цвета янтаря поднимается луна и зависает над самым монастырем, а еще мне жаль, что на первом плане он не изобразил старый лавр с гигантским стволом и высохшей макушкой, хотя, вполне вероятно, дерево могло и не сохраниться до его приезда в Шартрёзу. Зато я была счастлива найти в его рисунке изображение, а в отрывке его книги описание красивейшего растения — карликовой пальмы (chamaerops), именно той, что я брала под свою защиту тогда, когда любознательность моих юных натуралистов выходила за всякие рамки, и, вероятно, той, что является самой выносливой в Европе из представителей своего вида.
[*] — ‘Последний и единственный жизненный горизонт картезианца — встреча с Тем, Кто и есть само Бытие, и к этой встрече он готовится всю свою жизнь. Не случайно во внутреннем дворе обители, там, где другие разбивают располагающий к медитации цветник с фонтаном, у картезианцев находится кладбище с рядами безымянных могил — даже и после смерти они не оставляют о себе памяти!’ (Алексей Баранов ‘Великая тайна Картезианцев’).
По всему периметру этого старого клуатра расположены бывшие молельни картезианцев, относящиеся к пятнадцатому столетию. Они плотно заперты, и ризничий никого в них не впускает. Запретный плод до ужаса щекотал наше любопытство. Во время прогулок мы пытались сквозь всевозможные щелки разглядеть хоть краешек какой-нибудь красивой старинной мебели, или скульптур. Возможно, эти таинственные кладовые хранят в себе настоящие сокровища, с которых ни в одну майоркинскую голову даже и мысль не придет хотя бы стряхнуть пыль.
Второй клуатр, как и остальные, имеет двенадцать келий и двенадцать молелен. Его аркады, несмотря на обветшалость, по-прежнему впечатляют. Здесь пустынно, всякий раз, когда мы проходили по ним вечером в непогоду, мы вверяли свои души Господу. Едва ли не каждый обрушающийся на Шартрёзу ураган увлекает за собой фрагмент монастырской стены, или свода. Только в этих пространных, гудящих эхом галереях я впервые услышала, чтобы ветер стонал так душераздирающе и ревел так зловеще. Шум потоков, стремительное движение туч, рокот морских волн, перебиваемые свистом бури, жалобные крики мечущихся морских птиц, растерявшихся и напуганных шквалами ветра, резко сменялись упавшим, словно завеса, густым туманом, который заполонял, проникая сквозь обветшалые аркады, весь монастырь, превращая нас в невидимок, а наш фонарь — в домового, беспорядочно перемещающегося в галерейных проходах. Эти и тысячи других мелочей нашей иноческой жизни, одновременно всплывающие сегодня в моей памяти, делали из Шартрёзы самое романтичное место на земле.
Я не жалею, что, по крайней мере, раз в своей реальной жизни побывала очевидцем того, что может являться лишь в сновидениях. Что-то подобное я видела в новомодных постановках-балладах и однажды в опере ‘Роберт-дьявол'[*] — в сцене воскрешения сатаной грешных монахинь. Нас же потусторонние видения, о которых я поведаю вскоре, посещали не во сне, а наяву, и эта реализовавшаяся перед моими глазами романтика навела меня на размышления о сущности романтики вообще.
[*] — сцена и воззвание Бертрама ‘Nonnes, qui reposez’ (‘Вот развалины те…’) из оперы Джакомо Мейербера ‘Роберт-Дьявол’ (1831). ‘Роберт-Дьявол’ — типичная романтическая опера, в которой происходят всякие чудеса, действуют демонические силы, строятся дьявольские козни. Краткое содержание оперы: Бертрам (дьявол) пытается овладеть душой рыцаря Роберта, его сына от земной женщины, крестьянка Алиса, молочная сестра Роберта, своей чистотой и религиозностью мешает Бертраму, в финале замысел дьявола рушится, он в одиночестве исчезает в преисподней. (Giacomo Meyerbeer, настоящие имя и фамилия Якоб Либман Бер (1791—1864) — французский композитор, пианист, дирижер).
К комплексу зданий, кроме тех, что я перечислила, следует добавить: помещение, предназначавшееся для приора, в которое, как и во многие другие тайные места, вход был запрещен, а также кельи для послушников, церквушку, принадлежавшую старому монастырю, и многие другие постройки, служившие важным персонам местом уединения или покаяния, несколько двориков, окруженных общинными конюшнями и загонами для скота, жилые помещения для многочисленных постояльцев — в общем, как говорится, полный фаланстер[*] под всемогущим покровительством Пресвятой Девы и св. Бруно.
[*] — фаланстер — в учении фурьеристов: здание особого типа, являющееся средоточием жизни коммуны — фаланги (словарь Д.Н. Ушакова).
В дни, когда из-за плохой погоды нам не удавалось поупражняться в восхождениях на гору, мы устраивали променад, не выходя за ограду обители, и увлекались исследованием этой огромной усадьбы на долгие часы. Необъяснимое любопытство толкало меня на поиски разгадки сокровенных тайн монашеской жизни. Ее отголоски еще присутствовали здесь: мне казалось, до моего слуха доносится нашептывание молитв из-под сводов часовен, или шарканье сандалий по каменному полу. В наших кельях, так же как и в самых узких, укромных закутках, в какие невообразимым способом картезианец уединялся для чтения своих oremus, по сей день висят приклеенные к стенам, еще разборчивые, печатные тексты молитв на латинском языке.
Однажды, обследуя верхние галереи, мы очутились на балконе, служившем хорами большой красивой часовни, чья обстановка и сохранившийся порядок создавали ощущение, будто ее обитатели покинули зал незадолго до нашего появления. Кресло приора и места, которые занимали члены капитула, были расставлены в обычном порядке, а в центре, под сводом, висело понедельное расписание служб в черной деревянной раме. К спинке каждого стула была прикреплена икона одного из святых, по-видимому, покровительствовавшего тому, кто восседал на нем. Стены еще издавали запах ладана, который они вбирали в себя веками. Алтари были украшены уже высохшими цветами, а в подсвечниках стояли недогоревшие свечи. Это место — на фоне развалин за его стенами, доросших до самых окон кустарников и криков сорванцов, снующих по остаткам мозаики, когда-то украшавшей монастырские дорожки — удивляло своей незыблемостью и нетронутостью.
Моих юных следопытов, со свойственной только детям страстью к чудесам, еще более неудержимо тянуло на поиски неизведанного. Делали они это по-детски непосредственно и увлеченно. Дочь, как и полагается девочке, не теряла надежды отыскать какой-нибудь сказочный зАмок феи, затерянный среди монастырских чердаков, а сын искал ключ к разгадке какой-нибудь невероятной, страшной истории, следы которой таились под одной из каменных куч. Мне частенько становилось страшно, когда они по-кошачьи вскарабкивались на искореженные доски и шатающиеся балконы. Когда они забегАли вперед и скрывались за очередным поворотом винтовой лестницы, мне вдруг представлялось, что они пропали, и я в панике, граничащей с суеверным ужасом, бросалась их догонять.
И в самом деле, эти мрачные обиталища — средоточие неведомого, оттого еще более мрачного, культа — не могут не будоражить воображение. Мне с трудом верится, что человек, даже самый невозмутимый и хладнокровный, способен продолжительное время оставаться в таком месте при памяти и в здравом рассудке. Вместе с тем, немного побояться, так сказать, сверхъестественного в определенной степени бывает полезно, ведь сами по себе страхи естественны, и своим появлением внутри нас они заставляют мобилизовываться и побеждать их. Признаться, не без волнения пересекала я каждый раз монастырский двор с наступлением темноты. В моем волнении перемешивались тревога и воля, и я пыталась прятать свои чувства от детей, чтоб они случайно не передались им. Впрочем, дети тем временем бывали настроены совершенно на иной лад и с удовольствием бегали при луне среди разрушенных арок — самым подходящим местом лишь для ночного сборища ведьм. В том числе, мы не раз проходили с ними и через кладбище, когда время близилось уже к полночи.
Иногда вечером на улице нам попадался один древний старик, любивший в сумерках бродить по монастырю, после этого я не разрешала детям выходить одним. Дед в былые времена прислуживал при монастыре и находился на содержании общины, но в последнее время от чрезмерного употребления вина и усердия к молитвам начал помалу выживать из ума. Как напьется, так начинает скитаться по монастырю, стучать в двери необитаемых келий огромным посохом, на который нацеплены длинные четки, обращаясь с долгой пьяной речью к братьям-монахам, или, останавливаясь перед часовнями, заунывно молиться. Стоило ему увидеть, что в наших комнатах зажжен свет, он уже оказывался тут как тут, и на окно нашей кельи обрушивался град страшных угроз и проклятий. Не забывал он заглянуть и к Марии Антонии, которая ужасно его боялась. Расположившись возле ее камина-brasero, он затягивал длинные проповеди, пакостно ругаясь между делом, и продолжал до тех пор, пока не появлялся ризничий и с помощью всяческих уловок (смелостию духа парень не отличался, так что предпочитал не настраивать людей против себя) вежливо не выпроваживал его. Тогда, уже в недобрый час, наш герой брел к нам, в надежде достучаться хотя бы до нас. Утомленный безответными воззваниями к отцу Николаю, ставшему самой навязчивой из его идей, он падал ниц к ногам Девы Марии, что стояла в нише неподалеку от нашей двери, и так оставался лежать без чувств, держа нож наготове в одной руке и четки — в другой.
Нельзя сказать, что нас сильно пугал его буйный нрав: этот помешанный был не из тех, кто нападал внезапно. О своем появлении он давал знать издалека. Заслышав его отрывистые вопли и стук палки о булыжники, мы успевали, чтобы лишний раз не будить в нем зверя, укрыться за своей двойной дубовой дверью, способной выдержать и не такой натиск. Однако в силу того, что с нами находился больной, который был ослаблен и нуждался в покое, его навязчивые визиты становились уже несмешными. Так и приходилось сносить его выходки, ибо ни о какой помощи от местной полиции речи быть не могло, и единственное, что могло нас спасти — это mucha calma, церковные службы мы не посещали, но наш ‘террорист’ был примерным верующим и не пропускал ни одной из них.
Как-то раз, поздно вечером, случился переполох. Нам явилось видение, на сей раз другого рода, одно из тех, что запоминаются на всю жизнь. Сначала донесся неизвестного происхождения шум, напоминающий стук орехов о паркет, рассыпавшихся одновременно из нескольких тысяч мешков. Мы выбежали во двор посмотреть, откуда он происходит. В монастырском дворе, как всегда, было безлюдно и темно, но шум все нарастал, от отдаленного мерцания стала просматриваться белизна огромных сводов. Мерцание постепенно превратилось в огни факелов, множества факелов, и вот из красного дыма, которым чадили факелы, нашему взору явилось целое полчище странных — небожеских и нечеловеческих — существ. Не иначе как Люцифер[*] явился собственной персоной в сопровождении всей своей свиты: вокруг рогатого, с лицом цвета крови дьявола-отца, одетого во все черное, кишели дьяволята в цветастых лохмотьях с птичьими головами да лошадиными хвостами, а с ними дьяволицы, одетые во что-то бело-розовое, напомнившие мне пастушек, похищенных злыми демонами. К уже сделанным мною ранее признаниям могу лишь добавить, что в течение минуты или двух, и даже еще какое-то время спустя, уже сообразив, что же все-таки происходит, я не могла заставить себя приподнять фонарь и лицезреть эти чудовищные пляски, которые не в этот час, не в этом месте и не при факелах, возможно, и не выглядели бы столь сатанински.
[*] — Люцифер, одно из наименований сатаны (лат. Lucifer) — ‘солнечный ангел, чье имя означает ‘Несущий свет’. Среди ангелов он был одним из прекраснейших и назывался Рафаэлем. Он думал, что сам себя сотворил, а не Бог. Однажды он увидел пустой трон куда-то отлучившегося Бога и подумал: ‘О, как чудесно мое сияние. Если бы я сидел на этом троне, я был бы так же мудр, как и он’. И под разноголосицу ангелов, часть которых льстит ему, а часть — отговаривает от сомнительной затеи, Люцифер занимает трон Бога и провозглашает: ‘Вся радость мира пребывает на мне, ибо лучи моего сияния горят так ярко. Я буду как тот, кто выше всех на вершине. Пусть Бог идет сюда — я не уйду, но останусь сидеть здесь перед лицом его’. И приказывает ангелам преклониться перед ним, внеся раскол в их ряды. За это Бог сверг Люцифера и преклонившихся перед ним ангелов в Бездну, превратив его красоту в безобразие. Он из огненного стал черным, как уголь. У него тысяча рук и на каждой руке по 20 пальцев. У него вырос длинный толстый клюв и толстый хвост с жалами. Он прикован к решетке над адским пламенем, раздуваемым низшими демонами’. (Мифологическая энциклопедия).
Местные жители, в том числе состоятельные фермеры и мелкие буржуа, отмечали подобным образом Mardi Gras[*], сюда они заявились, чтобы устроить свой карнавал прямо в келье Марии Антонии. Странным шумом, которым сопровождалась процессия, оказался звук кастаньет, которыми молодежь в безобразных, уродливых масках настукивала, но не ритмичными, отрывистыми прищелкиваниями, как в Испании, а наперебой, сплошной барабанной дробью военного марша. Звук этот, под который они также исполняют свои танцы, настолько однообразный и раздражающий, что мужества вынести это хватает не более чем на пятнадцать минут. Время от времени праздничное шествие внезапно прерывается хоровым исполнением coplita — куплета, повторяющегося бесконечное число раз, затем дробь на кастаньетах возобновляется и продолжается в течение следующих трех-четырех минут. Можно ли вообразить себе более дикарский способ увеселения, нежели истязание барабанных перепонок грохотом стукающих деревяшек? Очень своеобразно звучат подолгу не заканчивающиеся и сами по себе ничего не значащие куплеты, издаваемые голосами в не меньшей степени особенными. Резкие звуки они пропевают приглушенным голосом, а наиболее эмоциональную часть песни — тягучим голосом.
[*] — фр. Mardi Gras — ‘Жирный вторник’ (еще его называют Масленица и Прощеный Вторник), последний день перед началом Великого поста, периода воздержания и покаяния, который завершается Пасхой. По традиции в этот день съедались все последние имевшиеся в доме скоромные блюда, и устраивался большой праздник перед длительным периодом строгости и покаяния.
В моем представлении, подобным образом пели древние арабы, и г-н Тастю, который занимался изучением этой темы, убежден, что, в целом, манера пения, используемая майоркинцами — преобладающие в нем ритмы и фиоритуры[*] — имеет сходство с древнеарабским пением[**].
[*] — фиоритура — украшение мелодии звуками краткой длительности.
[**] — Когда мы плыли из Барселоны в Пальму теплой, темной ночью, озаренной лишь странным свечением, исходящим от брызг за кормой, все, кто находился на борту, спали крепким сном, кроме рулевого. Чтобы сон не сморил его, он не переставая пел, но как-то убаюкивающе и осторожно, то ли потому, что боялся потревожить сон своих товарищей по команде, то ли потому, что сам почти уже клевал носом. Это необыкновенное пение можно было слушать бесконечно, его ритм и модуляции не имели ничего общего с теми, что традиционно встречаются в мелодиях наших песен и напевов. Казалось, он отпускает голос на свободу, а бриз подхватывает и разносит звуки, так же как дым из трубы. Это была скорее фантазия, нежели песня, беспечное блуждание звуков, не делавшее присутствие мысли обязательным, но сопровождавшее плавное покачивание судна и тихий плеск кильватерной струи, однако, казалось бы, бесформенная импровизация, тем не менее, имела свой нежный, монотонный рисунок. В этой голосовой медитации было столько очарования. — Примечание автора.
Приблизившись к нам, демоны весьма вежливо и почтительно окружили нас, вообще майоркинцы никогда не ведут себя грубо или враждебно. Король Белзебуб соблаговолил заговорить со мной по-испански, в частности, осведомил меня, что служит адвокатом. Затем, чтобы произвести еще более благоприятное впечатление, он попытался перейти на французский и, видимо, хотел справиться, довольны ли мы своим пребыванием в Картезианском монастыре, но при этом перевел на французский язык испанское слово cartuxa[*] не как ‘шартрёза’, а как ‘картеча’, чем крайне нас озадачил. Ну да ладно, майоркинскому дьяволу и ненадобно вовсе уметь разговаривать на всех языках.
[*] — На каталанском языке Картезианский монастырь называется Cartoixa (‘Картуха’). Очевидно, это попытка автора письменно воспроизвести знакомое ей на слух каталанское слово. (заимствовано из комментариев Берни Армстронга, переводчика, жителя Каталонии).
Их танцы ненамного более веселы, чем их пение. Мы проследовали за ними в келью Марии Антонии, которая была украшена бумажными фонариками, свисавшими с протянутых через всю комнату гирлянд из плюща. Оркестр, состоящий из одной большой гитары, одной маленькой (сродни дискантовой виоле) и трех-четырех пар кастаньет, начал исполнять местную хоту и фанданго[*], которые напоминали испанские, но имели более оригинальные ритмы и более крутые переходы.
[*] — названия народных танцев.
Центром всеобщего внимания на этом карнавале был Рафаэль Торрес, богатый землевладелец, обвенчавшийся накануне с одной хорошенькой девушкой, с молодого жениха, в отличие от остальных мужчин, причиталось почти весь вечер танцевать лицом к лицу со всеми женщинами по очереди, которых он приглашал по кругу. Пока очередная пара исполняла танец, все собравшиеся с серьезными лицами в молчании сидели на полу, как это делают азиаты или африканцы, сидел на полу в одеянии как у монаха, держа большую черную трость с серебряным набалдашником, даже сам алькальд[*].
[*] — алькальд (исп. alcalde) — городской глава, мэр (из арабск. al-qd — ‘судья’).
На Майорке болеро исполняют степенно, по-дедовски, не так восхитительно дерзко, как в Андалусии. Мужчины и женщины неподвижно держат руки вытянутыми вперед и, быстро перебирая пальцами, в беспрерывном ритме щелкают кастаньетами. Красавец Рафаэль добросовестно оттанцевал все, что требовалось, и, как послушный пес, пошел сидеть рядом с остальными, предоставив возможность и другим злодеям поблистать перед публикой. Всех без исключения покорил молодой паренек с тоненькой осиной фигурой своими натянутыми движениями и подскакиваниями с места, будто от ударов электрическим током, которые он исполнял без малейшей тени улыбки на лице. А вот самонадеянного здоровяка-фермера, который петушился, стараясь, руки в боки, на испанский манер выкидывать вперед ногу, подняли на смех, и поделом, уж он точно смахивал на шута горохового. Мы бы еще долго оставались на этом деревенском балу, если бы не стали буквально задыхаться от запаха прогорклого масла и чеснока, исходящего от здешних дам и месье.
Гораздо больше привлекали нас повседневные местные наряды, нежели карнавальные костюмы, они смотрятся очень элегантно и утонченно. Женщины носят своеобразный головной платок, наподобие накидки, из белого кружева, или муслина, который называют здесь rebozillo, одной его половиной — rebozillo en amount — они покрывают голову, оставляя открытыми лицо и подбородок, в точности как монахини, а второй — rebozillo en volant, ниспадающей как пелерина, покрывают плечи. Гладко причесанные спереди на прямой пробор волосы заплетают на затылке в толстую косу, которая из-под rebozillo спадает на спину, конец косы подгибают и затыкают сбоку за пояс. В рабочие дни они носят волосы распущенными, закинутой на спину копной — estoffade.
Корсаж, или блузку, с укороченными рукавами из мериносовой шерсти или черного шелка украшают ниже локтя и вдоль швов на спине отделкой из металлических пуговиц, через которые пронизывают серебряные цепочки, что делает наряд необычайно стильным и богатым. Все женщины ладно сложены, имеют тонкую талию, маленького размера ножку, и по праздникам любят красиво обуваться-наряжаться: любая деревенская девушка наденет ажурные чулочки, атласные туфельки, на шею золотую цепочку и на талию не одну сажень серебряных цепочек, подвесив их к поясу.
Девушки, которых я видела, были, как правило, очень стройны, однако немногих можно было назвать хорошенькими, у них, как и у андалусок, правильные черты лица, только взгляд более искренний и спокойный. Красавицами славится Сойер и его окрестности, где я так и не побывала.
Мужчины, из тех, что мне встречались, не были привлекательны, хотя с первого взгляда, благодаря привлекательности своих одежд, таковыми кажутся. По воскресеньям, поверх ослепительно-белой сорочки, присборенной в горловине и на рукавах вышитой тесьмой, они носят не застегивающиеся спереди guarde-pits (разноцветный шелковый жилет с сердцевидным вырезом) и sayo (короткий, облегающий талию как дамский корсаж черный жакет). Открытые ворот и перед рубашки из белой материи придают костюму невероятный шик. Пояс свободных, как у турков, полосатых коротких штанов, сшитых из хлопчатобумажной или шелковой ткани местного производства, обвязывают цветным кушаком, под них надевают белые, черные или рыжеватые чулки и башмаки из недубленой и неокрашенной телячьей кожи. Головной убор на выход — это широкополая шляпа из меха дикого кота — morine — с черными ленточками и кисточками из шелковых и позолоченных нитей, которая диссонирует с восточным стилем остальных одежд. Дома они носят шарф, или платок, обмотанный вокруг головы наподобие чалмы, который идет им гораздо больше. Зимой их часто можно видеть в маленькой круглой шерстяной шапочке черного цвета, прикрывающей тонзуру[*], как и священники, они выстригают волосы наверху, то ли в целях гигиены (однако, Бог видит, с помощью этого способа они так и не пришли к решению проблемы), то ли из религиозных соображений. Сзади на шею отпускают пышную гриву густых вьющихся волос (если о гриве так можно сказать). И, наконец, завершающая деталь прически — это прямая, ровно постриженная челка, какие модно было носить в средние века, придающая живость любому лицу.
[*] — тонзура — выбритое место на макушке.
Отправляясь в поле на работу, они одеваются проще, однако их рабочая одежда еще более колоритна. В зависимости от сезона, они работают либо с голыми ногами, либо закрывают голени гетрами из кожи желтоватого цвета. В жаркую погоду они ходят лишь в сорочке и свободных штанах. В зимнее время они облачаются в серое одеяние, похожее на монашескую рясу, или накидывают большую шкуру африканской козы мехом наружу. Когда они идут целой группой в своих звериных, с полосками на спине, шкурах, глядя себе под ноги, их можно принять за стадо животных, шагающих на задних лапах. Почти всегда по пути в поле или обратно домой, кто-то один идет во главе, играя на гитаре или на флейте, тогда как остальные идут молча, потупив головы, след в след, с простоватым и глупым взглядом, однако за этим выражением кроется ум достаточно живой и острый, поэтому не стоит обманываться их внешним видом.
Из-за одежды, которая их очень худит, они — и без того очень рослые в своем большинстве — кажутся еще более высокими. У них красивая и сильная шея, открытая в любую погоду, расправленные плечи и крепкий торс, когда они не носят узкие жилеты и лямки, однако почти у всех кривые ноги.
Мы заметили, что мужчины более зрелые и пожилые, пусть не будучи красавцами, все отличаются серьезностью и благородством. Есть в них какая-то романтичность, та, что была в монахах. Чего уж не скажешь о нынешнем поколении. Эти, на наш взгляд, ведут себя вульгарно и распущенно, прервав все потомственные традиции. А прошло ли хоть двадцать лет, с тех пор как монахи перестали играть роль в семейном воспитании?
Это всего лишь горькая шутка путешественника.
Как я уже упоминала, я искала разгадку к сокровенным тайнам монашеской жизни, находясь там, где еще буквально все свидетельствовало о ней. Не то, чтобы я ожидала, будто мне откроются какие-то неизвестные факты, связанные с этим конкретным монастырем картезианцев, скорее, мне хотелось, чтобы эти покинутые стены поведали мне о сокровенных мыслях затворников, которых они отъединяли от внешнего мира. Мне хотелось проследить, как ослабевала, или обрывалась, цепь надежд и устремлений душ христиан, которых каждое последующее поколение приносило сюда в дар ревнивому Богу, жаждущему человеческих жертвоприношений ничуть не меньше языческих божков. И если б передо мной вдруг предстали рядом монах XV века и монах XIX века, я бы спросила у этих двух католиков, не догадывающихся о том, какая пропасть лежит между ними и их представлениями о вере, что они думают друг о друге.
Мне кажется, представить образно, почти безошибочно, жизнь первого из них совсем несложно: христианину из средневековья с цельной, страстной, честной натурой разбивают сердце войны, распри и страдания, творимые его современниками, он бежит из пучины зла, из мира, в котором понятие о стремлении к самосовершенствованию остается чуждым для людей, он, если это возможно, уходит в иной мир, где живет в аскезе и созерцании. Сложнее нарисовать монаха XIX века, в упор не замечающего уже ставшую вполне очевидной стремительность человеческого прогресса, равнодушного к жизни остальных людей, не понимающего более ни религию, ни папу римского, ни церковь, ни общество, ни себя, и усматривающего в шартрёзе лишь спокойное, приятное и просторное местообитание, а в своем призвании лишь гарантии безбедного существования, безнаказанность за свои грязные помыслы и средство завоевания сердец прихожан, крестьян и женщин отнюдь не своими персональными заслугами. Трудно судить, насколько велика была степень его покаяния, слепоты, лицемерия или искренности. Маловероятно, что в этом человеке жила непоколебимая вера в римскую церковь, разумеется, если он не был полностью лишен интеллекта, равно как и невозможно представить его полным безбожником, в противном случае, вся его жизнь была бы гнусным обманом. Безнадежным глупцом или законченным подлецом мне он тоже не представлялся. Мое воображение рисовало его личностью, живущей в муках, разрываемой внутренними противоречиями, то протестующей, то смиренной, терзаемой философскими сомнениями и суеверным страхом, и чем больше отождествляла я себя с последним монахом, занимавшим до меня мою келью, тем с большей силой овладевали моим воображением те тревоги и волнения, которые я ему приписывала.
Чтобы увидеть, как менялись запросы монахов к уровню благосостояния, комфорта и даже модернизации жизни, считавшиеся для первых пустынников желаниями немыслимыми, как менялось их отношение к соблюдению первоначальной строгости нравов, послушания и способов искупления, достаточно лишь беглым взглядом сопоставить старые монастырские клуатры с новым. По сравнению со старыми кельями, темными, тесными и незакрываемыми, новые выглядели просторными, светлыми и благоустроенными. Но, даже принимая во внимание тот факт, что букве своего орденского устава картезианец следовал уже не столь беспрекословно, да и сам устав претерпел немало изменений в сторону его максимального послабления, о крайней суровости правил монашеской обители можно судить хотя бы по описанию той кельи, в которой мы проживали.
Состояла она из трех, имеющих красивые своды, просторных комнат, вентилируемых с одной стороны при помощи симпатичных окон-роз, каждое из которых имело свой неповторимый ажур. Эти три комнаты были отделены от внутреннего двора темным проходом и снабжены массивной дубовой дверью, открывающейся в обе стороны. Толщина стен составляла три фута. Центральная комната предназначалась для чтения книг, молитв и проведения медитаций, из мебели в ней имелась лишь встроенная в стену большая лавка длиною шесть-восемь футов со спинкой и скамеечкой для коленопреклонения. Та комната, что справа от нее, служила картезианцу спальней, в конце комнаты находился напоминающий гробницу невысокий альков, облицованный поверху плиткой. В помещении по левую сторону от центральной комнаты монах занимался ручным трудом, оно же использовалось в качестве трапезной и кладовой. В нише задней стены находилась деревянная перегородка с оконцем, выходящим в клуатр, через которое ему подавали пищу. Кухня представляла собой две кухонные печи, вынесенные за пределы кельи, но не под открытое небо, как того прямо требовал устав, выходящий в сад арочный навес, предусматривавший защиту от дождя, не возбранял монаху проводить за приготовлением пищи несколько больше того времени, что было предписано родителем порядка. Имевшийся в третьей комнате камин с дымоходом являлся дополнительным свидетельством отступления от первоначальной строгости правил, хоть архитектурная мысль и была далека от придания сему изобретению пущей практичности.
В глубине комнат, на высоте окон-роз, находилась длинная, узкая и темная щель-продух, предназначавшаяся для вентиляции кельи, а над ней — чердак для хранения кукурузы, лука, фасоли и других скромных припасов на зиму. С южной стороны апартаменты имели выход на большую, фундаментальную террасу, отведенную под цветник, чья территория точно соответствовала общей площади всех трех келейных помещений. Десятифутовой толщины стены отделяли цветник от соседних садиков. Отсюда открывался вид на апельсиновую рощу, украшавшую этот горный уступ, следующий нижерасположенный уступ занимали виноградники, на третьем росли миндальные деревья и пальмы, и так далее, до самой ложбины, напоминавшей, как я уже говорила, огромный сад.
Во всех келейных цветниках, в длину, справа, были установлены высеченные из камня резервуары, шириной, равно как и глубиной, три-четыре фута каждый, в которые, сквозь отверстия в балюстраде террасы, попадала поступающая по каналам вода горных потоков. Скопившаяся в резервуаре вода распределялась по расходящимся крестообразно каменным желобам, разделяющим цветник на четыре равных участка. То ли одному человеку требовалось такое количество воды для утоления жажды, то ли растениям, выращиваемым на веранде шириной двадцать футов, требовалось такое обильное орошение, так и осталось за пределами моего понимания. Если бы мне не было известно о страхе монахов перед банями и купанием, и в целом о воздержанности майоркинцев к подобным процедурам, я бы могла предположить, что милейшие картезианцы проводили свою жизнь в сплошных омовениях, под стать своим индуистским коллегам.
Садик монаха, похожий на салон-оранжерею, украшали гранатник, цитрон и апельсин, выложенная кирпичом дорожка вокруг посадок, которую, как и резервуар для стока воды, накрывала тенью благоухающая листва, получалась приподнятой над уровнем газонов, по ней в сырую погоду монах мог прогуливаться, не промачивая ног, в знойную погоду он мог опрыскивать землицу проточной водой, или, остановившись у парапета зеленой террасы, вдыхать аромат апельсиновых деревьев, чьи изобилующие цветами и плодами кроны сливались в один красочный купол, и так, пребывая в абсолютном покое, любоваться открывающейся взору картиной, как я уже писала, одновременно суровой и грациозной, меланхоличной и захватывающей, наконец, он мог разводить редкие и ценные сорта цветов, ублажающие взор, вкушать сочную мякоть спелых фруктов, утоляющих жажду, наслаждаться божественными звуками морского прибоя, ласкающими слух, при свете звезд теплыми летними ночами предаваться размышлениям, и возносить молитвы Всевышнему в самом диковинном храме, какой может подарить человеку только природа. Такими мне поначалу представлялись несказАнные прелести монашеской жизни, и именно такие, как ожидала я, сулила мне моя предстоящая жизнь в монашеской келье, одной из тех, что располагают к потаканию возвышенным капризам воображения или фантазиям богемных поэтов и художников.
Однако нельзя было не увидеть и другую сторону медали, более мрачную и темную. Существование, лишенное смысла и, как следствие, мечтаний, суждений и, возможно, веры, другими словами, стремлений и преданности, заточение себя в глухую и немую толстостенную келью, доведение себя до отупения безропотным выполнением всех запретов буква в букву без уразумения их сути, обречение себя на одиночество, случайность видеть себе подобных лишь с высоты гор, где-то там, вдали, ползающими по дну долины как муравьи, отчужденность от других отшельников, соблюдающих тот же обет молчания и затвора, своих постоянных сосельников, но не сотоварищей, даже по служению, наконец, получение оправданий некоторым своим ужасным деяниям и некоторым слабостям — означают жизнь в пустоте, заблуждении и бессилии.
И можно понять нескончаемую скуку монаха, в глазах которого даже красота природы исчерпала себя (к чему наслаждаться ею, когда не с кем делиться своей радостью?), можно понять смертную тоску кающегося грешника, которого, как растение или животное, уже ничто не мучает, кроме холода и жары, можно понять распад морали и духа христианина и аскета, и отсутствие какой-либо надежды на их возрождение. Обреченный трапезничать в одиночестве, работать в одиночестве, страдать и молиться в одиночестве, он не мог не помышлять о своем вызволении из этого чудовищного плена. Я слышала, что некоторые из последних монахов брали на душу такой грех, отлучаясь на несколько недель, или месяцев, и даже приор был не в силах призвать их к порядку.
Боюсь, что описание нашего монастыря получилось неожиданно длинным и обстоятельным, тогда как, признаться, я намеревалась лишь коротко поведать читателю о том, насколько восхитительным и романтичным кажется это место с первого взгляда, пока не начинаешь задаваться вопросами (как всегда, я не смогла устоять перед волной воспоминаний, и, изложив теперь все свои впечатления, опять недоумеваю, как из двадцати строк могло выйти двадцать страниц), я лишь хотела сказать, что, дав отдохнуть уставшей душе в таком прелестном состоянии, вы неизбежно начинаете размышлять, и постепенно все очарование уходит. Только гению под силу одним штрихом пера создать яркий, исчерпывающий образ. При посещении камальдульского монастыря в Тиволи г-н Ламенне[*], увидев богослужение камальдолийцев[**], испытал очень похожие чувства, и сумел выразить их с гениальной ясностью:
[*] — Фелисите Робер де Ламенне (Hughes Felicit Robert de Lamennais, также известный как Frdric de La Mennais, 1782 — 1854) — французский священник, философ, литератор. Один из родоначальников христианского социализма. Выступал с программой отделения церкви от государства, всеобщего избирательного права и ряда либеральных реформ. Выступления Ламенне были осуждены в папских энцикликах. В середине XX века его идеи стали популярными среди левых католиков. Как литератор наиболее известен переводом ‘Божественной комедии’ Данте.
[**] — камальдолийцы, камальдулы — монахи ордена св. Ромуальда (камальдульского ордена), католические монашеские автономные конгрегации.
‘Мы появились как раз в то время, когда братья проводили совместное богослужение, — вспоминает он. — Монахи выглядели людьми преклонного возраста, роста выше среднего. После окончания службы они продолжали, не двигаясь, в ряд, стоять на коленях по обе стороны нефа, пребывая в состоянии глубокой медитации. Казалось, они отсутствовали в здешнем мире. Их склоненные бритые головы были заняты неземными мыслями и думами. Неподвижные, неживые, в своих длинных белых мантиях, они напоминали надгробные изваяния на старом кладбище.
Ответ на вопрос, что именно ищет в отшельнической жизни измученная и разочарованная душа, чрезвычайно прост. К любому из нас не раз закрадывались в голову подобные мысли, любой из нас порою подумывал оказаться в пустыне, или в тихом лесу, или в горной пещере, у неведомого истока, куда лишь птица небесная залетит испить водицы.
Однако в этом не может заключаться истинное предназначение человека, рожденного для деятельности, и каждый — для исполнения своей собственной миссии. Уж коли труден оказался этот путь, так что же? И не любви ли ради нам пройти его дано?’ (‘Деяния Рима’).
Этот коротенький эпизод, изобилующий образами, чаяниями и идеями, являющийся показательным образцом глубокого анализа, как бы невзначай вставленный г-ном Ламенне в описание своих взглядов на папство, никогда не оставлял меня равнодушной. Я убеждена, что однажды, кто-нибудь из художников позаимствует этот сюжет для написания своей картины. По одну сторону — молящиеся камальдолийцы, безвестные, упокоившиеся, в ком уж более никто не видит ни малейшей пользы, уже давно не имеющие никакой власти, прощальное олицетворение культа, обреченного навсегда кануть в лета, согбенные над могильной плитой коленопреклоненные призраки, холодные и мрачные, как и сам надгробный камень, по другую — человек, смотрящий вперед, в будущее, последний священник, в котором догорает единственно оставшаяся искра вдохновения, черпанного им в Церкви, размышляющий над участью этих самых иноков, изучающий их глазами художника и философа. Тут — левиты[*], проповедники смерти, застывшие, облаченные в погребальные одеяния, там — проповедник жизни, неутомимый путник, ищущий дорогу, затерявшуюся в бескрайних просторах мысли, шлющий свой прощальный поцелуй миру монастырских фантазий и стряхивающий с ног уличную пыль папского города, чтобы свернуть на другую стезю — ведущую к духовной свободе.
[*] — левиты, потомки Левия (Левина) — священнослужители у древних евреев. Левиты впервые разработали религиозные догматы, которые легли в основу иудаизма, а позднее — сионизма. В эпоху Второго Храма (516 г. до н. э. — 70 г. н. э.) левиты убивали и подготавливали животных для жертвоприношений, а кроме того, обеспечивали музыкальное сопровождение богослужений и пели псалмы.
Мне так и не удалось найти никаких других исторических фактов, связанных с моим монастырем картезианцев, кроме описания посещения Вальдемосы в 1413 году проповедником св. Винсентом Феррером[*], которое я могу сейчас с большой долей точности воспроизвести, опять же благодаря услугам г-на Тастю. Те проповеди, ставшие поистине событием года, небезынтересны уже потому, что их описание свидетельствует о том, как вожделенна народом в ту эпоху была встреча с проповедником, и какие почести ему воздавались.
[*] — Святой Викентий (Винсент, Висенте) Феррер — доминиканский священник, родился в Валенсии, Испания, в 1350 году. Вступил в Орден в возрасте 17 лет. Вел строгую подвижническую жизнь, стяжал известность во Франции, Англии и Германии. Пользовался огромным авторитетом при арагонском дворе благодаря чудесам, которые связывали с его именем. Сам король часто советовался с ним. Проповедовал сначала в Авиньоне, а затем во Франции и в Италии. (Один из биографов Висенте считал, что его ‘величайшим чудом’ была проповедь против тщеславия, в результате которой знатные дамы Лигурии перестали носить пышные прически). Его проповеди обратили в христианство тысячи иудеев и арабов, сохранивших переданную им веру. Во время Великого Раскола Винсент предпринимал всё возможное для сохранения мира и единства Церкви. Сначала он поддерживал антипапу Бенедикта XIII, но позже тщетно пытался добиться его отречения, обличал расколоучителей и предвещал скорый конец света. Святой Викентий был харизматическим проповедником, умер во Франции 5 апреля 1419 года.
‘В 1409 году ‘Великое собрание’ решило обратиться от имени всех майоркинцев с посланием к преподобному Винсенту Ферреру (или Феррьеру) и пригласить священника проповедовать на Майорку. Итак, в 1412 году дон Луис де Прадес, епископ Майорки, служивший камерлингом[*] при папе Бенедикте XIII (антипапе Педро де Луна), направил в городское собрание Валенсии послание с воззванием о чудесной помощи святого Винсента, и уже в следующем году он встречал его в Барселоне, чтобы оттуда отправиться вместе с ним на корабле в Пальму. Следующим же утром после своего прибытия святой посланник Божий начал проповедовать, устраивая ночные молитвенные бдения. Страшная засуха свирепствовала на острове, однако после третьей проповеди преподобного Винсента пошел дождь. Вот какие подробности сообщил королю Фердинанду его поверенный дон Педро де Касальдагуила:
[*] — камерлинг — кардинал, к которому после смерти папы переходит власть, и который заведует финансами папского государства, ему воздаются все папские почести до избрания нового папы.
‘Ваше Королевское Высочество, Превосходительство Принц и Господин Победитель, имею честь сообщить Вам, что преподобный Винсент прибыл в этот город первого дня сентября месяца и был принят со всеми подобающими почестями. В субботу утром он начал проповедовать перед огромным множеством собравшихся, которые слушали его со всем благоговением. Каждую последующую ночь устраивались молитвенные служения, во время которых мужчины, женщины и дети совершали самобичевание во искупление своих грехов. Еще долгое время небеса не посылали ни капли воды, но после третьей проповеди Владыка наш небесный, вняв мольбам детей и взрослых, изволил, чтоб земля, истерзанная ужасной засухой, увидела, как воды дождя щедро одаривают собой весь остров, и чтоб его жители, наконец, возрадовались.
Да продлит Господь Бог Вашу жизнь на долгие годы, Господин Победитель, и возвысит Вашу королевскую корону.
Майорка, 11 сентября 1413 года.’
Число желающих услышать проповеди святого посланника Божьего прибавлялось с такой быстротой, что в просторной церкви монастыря Св. Доминика уже не стало хватать места, поэтому пришлось сооружать подмостки и разбирать стены.
До 3 октября Винсент Феррер читал свои проповеди в Пальме, откуда отправился в дальнейший путь проповедовать по всему острову. Его первым местом назначения и пребывания был монастырь в Вальдемосе, который, без сомнения, был им избран не без участия его брата Бонифация, генерала ордена картезианцев. Приор монастыря прибыл за ним в Пальму, чтобы сопроводить его в Вадьдемосу. По сравнению с церковью в Пальме, церковь в Вальдемосе оказалась еще более тесной и не могла вместить всех жаждущих. Вот что повествуют летописцы:
‘Горожане хранят память о том, как сам святой Винсент Феррер приезжал в Вальдемосу сеять слово Божье. В окрестностях города расположено имение под названием Сон Гуаль (Son Gual), туда и направился проповедник в сопровождении бесчисленного множества людей. Это была широкая, равнинная местность, находившаяся здесь огромная старая олива пришлась очень кстати, ее дуплистый ствол тут же сделался кафедрой проповедника. В разгар произнесения священником проповеди с высоты своей кафедры-оливы, внезапно начало лить как из ведра. Злые силы, казалось, специально сотворили бурю, молнию и гром, чтобы разогнать слушающих и заставить их спрятаться в укрытие, что некоторые из них уже кинулись было делать, однако святой Винсент велел не паниковать и продолжал читать молитву, в одно мгновение огромная туча нависла над ним и толпой прихожан, даже рабочие, находившиеся на соседних полях, вынуждены были кинуть свою работу.
Еще менее столетия назад ствол старого дерева находился на своем месте, поскольку наши предки свято оберегали его. Но со временем отношение последующих поколений хозяев усадьбы Son Gual к этому священному предмету становилось все менее трепетным, и память о нем постепенно ушла. Однако Богу было угодно, чтобы следы той импровизированной кафедры святого Винсента все же не исчезли с лица земли насовсем. Как-то раз слугам из усадьбы, отправившимся на поиски дров, попался на глаза ствол оливы, и они решили разрубить его на части, но только поломали все свои инструменты. Не успела молва об этом случае дойти до старейших жителей, как тут же разлетелось известие о том, что произошло чудо — мол, священную оливу охраняют силы небесные. А спустя еще какое-то время дерево чудным образом раскололось на тридцать четыре части, но даже вопреки тому, что лежат они на краю деревни, никто не осмеливается прикасаться к ним, почитая их за святыню’.
Между тем святой продолжал ездить с проповедями, в том числе по самым крохотным деревушкам, исцеляя тела и души несчастных. Всех и вся святой исцелял лишь одною водою, тою, что брал из источника близ Вальдемосы. Тот источник так и называют по сей день Sa bassa Ferrera.
Святой Винсент провел на острове шесть месяцев и был отозван королем Арагона Фердинандом для оказания ему содействия в улаживании конфликта, разразившегося на Востоке. Святой посланник Божий распростился с майоркинцами 22 февраля 1414 года во время проповеди, которая была им произнесена в Кафедральном соборе Пальмы. Благословив своих прихожан, он, в сопровождении судей, дворян и огромного числа простых жителей, отправился к своему кораблю, сотворяя на своем пути, как гласят летописи, и о чем по сей день на Балеарах рассказывают легенды, всяческие чудеса’.
На основании этого описания, которое бы у мадемуазель Фанни Эльслер[*] вызвало лишь улыбку, г-н Тастю сделал одно интересное наблюдение. Любопытно оно по двум причинам: во-первых, по той, что дает совершенно очевидное объяснение одному из чудес, связываемых с именем св. Винсента Феррера, во-вторых, является подтверждением одного очень важного факта, имеющего отношение к истории языков. Вот его заметки:
[*] — Фанни (Франциска) Эльслер (Fanny Elssler, 1810 — 1884, Вена) — австрийская артистка балета, одна из выдающихся представительниц романтического балетного искусства
Из статьи И. Заправдина ‘История жизни’: ‘…Вокруг ее имени вьется столько мифов и легенд: …говорили, что она погубила Наполеона II (герцога Рейхштадтского), который якобы от любви к ней заболел чахоткой, что в Америке кучеры пытались устраивать забастовки, так как балетоманы носили ее на руках и не позволяли любимице разъезжать в каретах, лишая извозчиков их заработка. После возвращения Фанни в Европу поговаривали, что в Новом Свете она буквально свела с ума американцев, осыпавших ее золотом. Находясь в Риме, Фанни Эльслер удостоилась чести быть допущенной к целованию туфли папы Пия IX… В России перед одним из бенефисов Эльслер чуть не случилась дуэль между двумя офицерами, не поделившими билета на спектакль королевы танца…В Москве при выходе из театра Фанни не узнала лестницы, по которой прежде выходила: все ступени были устланы богатейшими коврами и завалены цветами. Объяснились в любви к Фанни и поэты, посвятившие ей восторженные строки. Среди этих поэтических восторгов есть и стихи графини Ростопчиной…’
‘Винсент Феррер писал свои проповеди на латинском языке, а произносил их на лимузенском языке[*]. Одно из чудес, приписываемых этому святому, заключалось в его способности добиваться понимания слушателей, к которым проповедник обращался на чужом языке. Однако если перенестись во времена расцвета деятельности преподобного Винсента, эта тайна приоткроется. Тот романский язык, на котором говорили в ту эпоху на западе Европы в трех больших областях — северной, центральной и южной, был практически идентичен, поэтому люди, тем более образованные, очень хорошо друг друга понимали. Преподобный Винсент пользовался успехом в Англии, Шотландии, Ирландии, в Париже, в Бретани, в Италии, Испании и на Балеарских островах по той причине, что люди понимали (хотя и не обязательно на нем говорили) романский язык, который являлся родственным валенсийскому[**] — родному языку Винсента Феррера.
[*] — лимузенский язык — региональный вариант окситанского языка (Окситания включает в себя: 1) Прованс, Дром-Вивере, Овернь, Лимузен, Гиень, Гасконь и Лангедок (юг Франции), 2) Окситаноязычные долины в итальянских Альпах, где в 1999 г. окситанский язык получил статус официального, 3) Четырнадцать пьемонтских долин в провинциях Кунео и Турин, а также отдельные местечки в Лигурии (провинция Империя) и местечко Guardia Piemontese в административном регионе Калабрия (провинция Козенца), 4) Долины Аран, в испанских Пиренеях, где окситанский стал официальным языком в 1987 году). Окситанский язык (синтез малоразличающихся региональных вариантов: провансальского, виверьерского-альпийского, овернского, лимузенского, гасконского и лангедокского) — это романский язык, основанный на латинском языке, так же как и испанский, итальянский, французский.
[**] — валенсийский язык — одно из наречий каталанского языка, на котором говорят жители испанской Валенсии (каталанский язык очень похож на окситанский, и между Окситанией и Каталонией существуют тесные исторические и культурные связи).
Кроме того, не следует забывать, что знаменитый миссионер был современником поэта Чосера, а также Жана Фруассара, Кристин де Пизан, Боккаччо, Аузиаса Марка и других европейских именитостей[*]’.
[*] — Джеффри Чосер (англ. Geoffrey Chaucer, ок. 1340, Лондон — 25 октября 1400, там же) — самый знаменитый поэт английского средневековья, ‘отец английской поэзии’, создатель литературного английского языка,
Жан Фруассар (фр. Jean Froissart, ок. 1337 — ок. 1410), французский хронист и поэт, родился в Валансьене (графство Эно во Фландрии),
Кристин де Пизан (фр. Christine de Pisan, 1365 — ок. 1434), французская поэтесса и писательница, уроженка Венеции,
Джованни Боккаччо (ит. Giovanni Boccacio, 1313 — 1375), итальянский прозаик, поэт, гуманист,
Аузиас Марк (каталан. Ausis March, 1397, Гандия, пров. Валенcия — 3 марта 1459, Валенсия) — испанский (валенсийский) поэт.
Жители Балеарских островов разговаривают на старороманском лимузенском наречии, которое, по заключению г-на Ренуара[*], не основанному ни на каких исследованиях или классификациях, является разновидностью провансальского языка. По причине островной изолированности, язык майоркинцев менее всех остальных романских языков подвергся влиянию других языков или диалектов. Наиболее близким (как к старому, так и к современному) майоркинскому наречию языком является лангедокский, постепенно исчезающий, очаровательный язык коренного населения Монпелье и его окрестностей. Король Педро II Арагонский (также Пьер II, или Петр II), убитый в сражении при Мюре в 1213 г. против крестоносцев[**], которыми предводительствовал Симон Монфор[***], был женат на дочери графа Монпелье Марии. Сыном от этого брака был Хайме I, известный как Конкистадор, именно в этом городе он родился и там провел свое раннее детство. Одной из отличительных особенностей майоркинского наречия, в сравнении с другими романскими диалектами лангедокского языка, являются грамматические артикли, свойственные разговорной речи, которые, как это ни странно, встречаются в просторечном языке жителей некоторых территорий острова Сардиния. Наряду с артиклем мужского рода lo и артиклем женского рода la, майоркинцы используют в своей речи следующие артикли:
[*] — Франсуа-Жюст-Мари Ренуар (фр. Franois-Juste-Marie Raynouard, 1761 — 1836) — французский писатель-драматург и филолог, родился в Провансе, член французской академии.
[**] — Альбигойский (Катарский) крестовый поход (1209 — 1229) — серия военных кампаний, инициированных Римской католической церковью по искоренению ереси катаров в области Лангедок.
[***] — Симон Монфор — фанатичный вассал Рима, официально предводительствовавший крестоносцами в осаде городов, расправах и истреблении инакомыслящих и еретиков.
Мужской род — форма ед.ч.: so, форма мн.ч.: sos
Женский род — форма ед.ч.: sa, форма мн.ч.: sas
Мужской и женский род — форма ед.ч.: es, форма мн.ч.: els
Мужской род — форма ед.ч.: en
Женский род — форма ед.ч.: na
Женский род — форма мн.ч.: nes
Следует отметить, что перечисленные артикли, несмотря на их давнее происхождение, никогда не использовались в языке официальных документов, датируемых годами завоевания Балеар арагонцами. Это свидетельствует о том, что на островах, так же как и в итальянских областях, имели распространение сразу две формы языка: просторечная форма — plebea, разговорный вариант, использовавшийся малообразованными носителями языка (изменившийся незначительно), и академический, литературный язык — autica illustra, который под воздействием времени, культурного прогресса или творений мастеров слова постоянно рафинировался и совершенствовался. Впрочем, тот же принцип остается применим и сегодня: кастильский язык — это литературный испанский язык, который знают все жители страны, но наряду с этим, в повседневном, неофициальном общении коренные жители разных областей продолжают использовать свой собственный, местный диалект. На Майорке по-кастильски говорят только в формальной обстановке, но в обычной жизни, как простые жители, так и важные сеньоры, общаются между собой только по-майоркински. Если вы будете проходить мимо балкона в тот момент, когда молодая девушка — Al—lote (от мавританского aila, lella) — поливает цветы, вам повезет услышать песенку на удивительно нежном местном наречии:
Sas al-lotes, tots els diumenges,
Quan no tenen res mes que fer,
Van a regar es claveller,
Dihent-li: Beu! ja que no menges!
[ДИвицы воскресным днем
Любят выйти на балкон
Побеседовать с гвоздичкой:
‘Коль не ешь, то пей водичку!’]
Мелодия этой девичьей песенки звучит по-мавритански размеренно, и так мягко, что от этих магических звуков вы уже как будто грезите. Но тут на беспечную песенку дочери не упускает своего случая назидательно отреагировать ее мать:
Al-lotes, filau! filau!
Que sa camisa se riu,
I si no l’apedaГau,
No v’s arribara a s’estiu!
[А ну-ка, тонкопряхи!
Заждались вас рубахи.
И кто ж их залает?
Ведь лето наступает!]
Майоркинский язык, особенно если он звучит из уст молодых девушек, очаровательно приятен для восприятия ухом иностранца. Даже простое ‘до свидания’ (‘Bona nit tenga! Es meu cor no basta per dir-li adios!’ — ‘Доброй ночи! Сердце мое не в силах с тобой проститься!’) майоркинка произносит необыкновенно ласково, нараспев. Такое ощущение, будто вы прослушали кантилену[*].
[*] — кантилена — 1) короткое сочинение для голоса, мелодия, песнь светского содержания (Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона), 2) народная лиро-эпическая песня в средние века в западноевропейских странах (Современный толковый словарь русского языка Т. Ф. Ефремовой).
В дополнение к примерам из майоркиноязычных произведений народного творчества, позволю себе также процитировать отрывок, который является типичным образцом старого академического языка[*]. Это прощальная серенада трубадура XIV столетия — Mercader mallorqui (Майоркинского купца), в которой поется о холодности его дамы:
[*] — В области словесного искусства трубадуры достигли большого совершенства. Они создали богатый и разработанный литературный язык, в основу которого, по-видимому, было положено лимузенское наречие (свой язык трубадуры первоначально и называли лимузенским — el lemozi). Поэтическая речь трубадуров отличалась богатством и разнообразием художественной формы. — Литературная энциклопедия.
Cercats d’uy may, ja siats
bella e pros,
‘quel vostres pres, e laus, e
ris plesents,
Car vengut es lo temps
que m’aurets mens.
Ne m’aucira
vostre ‘sguard amoros,
Ne la semblanГa gaya,
Car trobat n’ay
Altra qui m’play
Sol qui lui playa!
Altra, sens vos, per que l’in volray be,
E tindre’en car s’amor, que ‘xi s’conve.
[Ищите же в другом, красотка
неприступная,
Ту нежность чувств, восторг и пыл,