Журналистика, Елисеев Григорий Захарович, Год: 1866 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

ЖУРНАЛИСТИКА.

ЯНВАРЬ, 1866.

‘ОТЕЧЕСТВЕННЫЯ ЗАПИСКИ’ NoNo 1 И 2.— ‘СЕЛЬСКІЙ ПОРТНОЙ’ Г. УСПЕНСКАГО.— ‘РУССКІЙ ВСТНИКЪ’ No 1.— ‘ПРЕСТУПЛЕНІЕ И НАКАЗАНІЕ’, РОМАНЪ Г. . ДОСТОЕВСКАГО.— ДВ ЗАМТКИ ДЛЯ ИСТОРІИ РУССКОЙ ЦИВИЛИЗАЦІИ

Приступая къ обозрнію текущей русской журналистики, мы чувствуемъ впередъ, что мы выходимъ на поприще трудное,— и,— если взять во вниманіе современные литературные нравы,— пожалуй, не всегда безопасное. Мы знаемъ впередъ, что приготовимъ себ шипы тамъ, гд видли досел одни розы, превратимъ нашихъ доброжелателей въ заклятыхъ нашихъ ненавистниковъ, наживемъ себ враговъ даже въ тхъ людяхъ, которые досел вовсе не знали насъ и потому самому не имли никакихъ причинъ желать намъ чего нибудь другаго, кром всякаго благополучія и успха въ нашихъ длахъ. Конечно, наши намренія не только чисты, но въ нкоторомъ род даже возвышенны. Ибо мы беремся за перо не для чего иного, какъ для вящшаго прославленія россійскихъ музъ. Отмчать все достойное вниманія въ нашей журналистик, опредлять, когда то представится нужнымъ, истинную цну его, и затмъ въ случа нужды изрдка отмчать то, что можетъ пользоваться незаслуженнымъ успхомъ и наносить боле или мене значительную дозу вреда,— вотъ единственная цлъ нашей скромной лтописи. Читатель видитъ, что мы приготовлены скоре наслаждаться и удивляться, чмъ порицать и изыскивать недостатки. При этомъ и наши требованія очень умренны. Мы готовы встрчать съ распростертыми объятіями каждаго поэта, въ которомъ не увидимъ очевиднаго поползновенія вывести свое искусство изъ границъ здраваго смысла, готовы воздать подобающую честь уваженія каждому ученому, который честно обходится со своею мыслію, не направляя ее на служеніе Мамону или Ваалу, готовы раздлить гражданскую скорбь со всякимъ публицистомъ и вообще журналистомъ, глубокомысленно и терпливо толкующимъ о томъ, о чемъ толковать нтъ никакой надобности,— и все-таки съ гордостію и презрніемъ отрицающимся отъ всякаго фискальства по части сепаратизма, поджоговъ и подобныхъ симъ лакомыхъ матерій. Но мы знаемъ, что и этимъ нашимъ самымъ скромнымъ требованіямъ далеко не удовлетворитъ печальная дйствительность. Нердко она противъ нашей воли будетъ вызывать насъ… Что жь тогда? Возъяримся ли и тогда? Нтъ, мы и тогда или благоразумно умолчимъ, или, если это будетъ невозможно, наша рчь будетъ скромне и сдержанне даже рчи г. Буслаева о современной литератур.

Но поймутъ ли, оцнятъ ли такую нашу умренность наши собратія по журнальному длу? Въ томъ-то и дло, что нтъ. Вроятно многіе изъ нихъ и теперь уже говорятъ: онъ хочетъ говорить обо всемъ!! Гд права его на это? Онъ хочетъ говорить о поэзій? Но разв онъ поэтъ и критикъ? Онъ хочетъ говорить объ учености? Но гд же т ученыя сочиненія, которыми онъ заявилъ свою компетентность въ наук? Онъ хочетъ наконецъ трактовать даже о публицистик? Но гд же, въ какихъ газетахъ видли мы его передовыя статьи?

Но о, друзья мои! Разв все это нужно, когда я хочу говорить только о русской журналистик? Часто ли въ ней и поэзія, и ученость, и публицистика поднимается выше поэзіи, учености и публицистики ‘Свистка’? Кто употребляетъ пушки для того, чтобы стрлять по воробьямъ?

И когда измнится такое положеніе русской журналистики? Недавно г. Бакстъ и Вейнбергъ стали издавать періодически лучшихъ классиковъ, конечно, не для чего иного, какъ для поднятія уровня эстетическаго образованія въ журналистик и публик, но должны были прекратить свое изданіе.

Теперь гг. Стасюлевичъ и Костомаровъ твердо ршились возвысить по крайней мр историческую журнальную ученость и для этого основали особый журналъ: ‘Встникъ Европы’. Съ тою же цлію поднятія журнальной учености основанъ при московскомъ университет журналъ, подъ названіемъ: ‘Московскія университетскія извстія’, гд въ неоффиціальномъ отдл помщаются журнальные ученые труды гг. профессоровъ университета. Достигнетъ ли первое изъ этихъ почтенныхъ изданій предположенной ими цли, это еще большой вопросъ, — а о послднемъ можно сказать только:

Не разцвлъ и отцвлъ

Въ утр пасмурныхъ дней.

Были попытки преобразовать и русскую публицистику. Объ этомъ сильно хлопотала ‘Народная Лтопись’, думая, что статьи ‘о заданіи чужаго хлба’ будутъ гораздо интересне для читателей, чмъ статьи о польз, принесенной отечеству и досел приносимой русскимъ дворянствомъ. Кончилось однако тмъ, что ‘Народной Лтописи’ давно и въ помин нтъ, — а между тмъ ‘Всть’ объявляетъ, что число ея подписчиковъ превзошло maximum ея ожиданій, что новымъ подписчикамъ не выдается первыхъ NoNo ея за ныншній годъ.— Вотъ и подите!

Но… будемъ говорить серьезно. Какъ ни незначительною представляется наша журналистика, однакожъ къ ней никто не иметъ права относиться свысока или съ пренебреженіемъ. Журналистика всегда у насъ составляла лучшую часть нашей литературы,— такого значенія она далеко не потеряла еще и досел. По своему общеобразовательному вліянію она досел занимаетъ первое мсто, и въ этомъ отношеніи не можетъ состязаться съ нею вся остальная литература, даже взятая во всей своей совокупности. Книжка журнала достигаетъ въ такіе отдаленные уголки нашего отечества, въ такія неприступныя захолустья, куда никогда не попадетъ никакая другая книга.По журналу учатся мыслить, судить, даже дйствовать…

Было время, когда наша журналистика имла значеніе исключительно образовательное. Тогда вся она дружно, единодушно дйствовала для одной цли: распространенія гуманныхъ идей и сообщенія правильныхъ понятій объ искусств.

Съ крымской войны наступило другое время. Журналистика приняла самое дятельное и горячее участіе въ разршеніи крестьянскаго вопроса и послдовавшихъ за тмъ преобразованіяхъ, и приняла характеръ исключительно публицистическій: наука, поэзія, критика — все обратилось къ насущнымъ вопросамъ дня. И такъ какъ дло шло о насущныхъ вопросахъ дня, о настоятельныхъ потребностяхъ, которыя были для всхъ общими, то журналистика такъ же, какъ и прежде, оставалась, по крайней мр повидимому, боле или мене единодушною. Она хлопотала главнымъ образомъ о формальномъ разршеніи этихъ вопросовъ, обращая весьма мало вниманія на ихъ внутреннее содержаніе.

Но по мр того, какъ вопросы разршались, разршеніе ихъ входило въ жизнь и здсь получались результаты, не всегда желанные,— журналистика обратила вниманіе на суть дла, вошла въ боле серьезное разсмотрніе общественнаго положенія, — но большею частію уже подъ сильнымъ вліяніемъ разныхъ личныхъ интересовъ, затронутыхъ въ практик. Точки зрнія на дло въ журналистик стали слиткомъ различны, чтобы придти къ однимъ взглядамъ и выводамъ. Житейскіе интересы уничтожили въ журналистик патріархальное единодушіе, господствовавшее прежде, журналы стали органами партій, по крайней мр рзко разъединились между собою въ своихъ взглядахъ на разные предметы и въ своихъ цляхъ.

На какую точку зрнія стать при такомъ положеніи журнальнаго дла журнальному обозрвателю? Какія цли преслдовать ему? Для кого писать?

Эти вопросы я разршаю для себя слдующимъ образомъ. Въ общемъ разнохарактерномъ движеніи журналистики, нашъ журналъ иметъ и несетъ также свое знамя, онъ заботливо бережетъ его и зорко слдитъ за всми извтами и злоухищреніями противъ него противныхъ партій и каждому нападенію даетъ во время должный, или по крайней мр по обстоятельствамъ возможный отпоръ и отвтъ. Но ему некогда заниматься статьями другихъ журналовъ, не относящимися къ этой, такъ сказать, спеціальной борьб,— статьями боле или мене общеобразовательнаго характера, къ числу которыхъ относится вся беллетристика, поэзія во всхъ ея видахъ, критика и научно-популярныя статьи, имющія въ виду общественный интересъ въ общихъ его началахъ,— вообще все то, что называется литературою въ строгомъ смысл этого слова. Этимъ-то предметамъ я и намренъ по преимуществу посвятить свое журнальное обозрніе, — но кром того Въ качеств прибавленій буду вносить въ него изъ встрчающихся въ журналахъ историческихъ матеріаловъ недавняго прошлаго т замтки, которыя даютъ извстный свтъ для нашего времени.

Говорить ли мн о томъ: для кого и назначаю мое обозрніе? Что скажетъ магистръ естественныхъ наукъ Протасовъ, который стыдилъ уже ‘Современникъ я за то, что онъ ‘годенъ только для чтенія гимназистовъ, семинаристовъ, провинціальныхъ барышенъ и молодыхъ прапорщиковъ’? Да, именно для публики такого рода, по крайней мр для публики никакъ не выше оберъ-офицерскихъ чиновъ, назначаю я мое обозрніе. Майоры и дальнйшихъ чиновъ персоны могутъ здсь остановиться и не продолжать дале чтенія.

Свобода прессы нисколько не придала рыси нашимъ журналамъ. Они продолжаютъ опаздывать по прежнему своимъ выходомъ и въ этомъ отношеніи ведутъ себя ничмъ не лучше ‘Современника’. Да утшится этимъ отраднымъ извстіемъ каждый изъ нашихъ скорбящихъ подписчиковъ! Единственное исключеніе изъ общаго правила составляютъ ‘Отечественныя Записки’. Он вылетаютъ, можно сказать, съ машинною аккуратностію и точностью въ урочные сроки и тмъ, конечно, веселятъ сердца своихъ подписчиковъ. Но вы, нашъ благодушный подписчикъ, слишкомъ не прельщайтесь этимъ. Нтъ худа безъ добра. Немножко аккуратности — вещь, конечно, очень не лишняя въ журнальномъ дл, но въ такомъ журнальномъ дл, какъ наше, гд такъ мало годныхъ для спшной работы литературныхъ силъ, гд матеріалъ текущихъ свдній, новостей и т. д., вообще журнальный матеріалъ, вполн удобный для литературной обработки, такъ незначителенъ, что его надобно скоплять и изыскивать, какъ какую нибудь рдкость, гд наконецъ самый законъ о пресс, еще не установившійся и не выработавшійся въ практик, порождаетъ разныя недоумніи, сомннія, неизбжно нарушающія правильный ходъ журнальныхъ работъ,— аккуратность, доведенная до мелочной пунктуальности, ни коимъ образомъ не можетъ существовать безъ ущерба для внутренняго достоинства самаго дла. И мы убждены, что эта именно пунктуальная аккуратность въ выход книжекъ весьма много повредила внутреннему содержанію первыхъ двухъ книжекъ ‘Отечественныхъ Записокъ’. (Теперь вышли уже третья я четвертая). Напрасно бы въ двухъ вышедшихъ досел книжкахъ вы стали искать чего нибудь свжаго, живаго, новаго, по крайней мр, чего нибудь выдающагося, по крайней мр какого нибудь усилія со стороны редакціи высказать о чемъ нибудь свою мысль, свое мнніе, заявить, что она существуетъ, все это безжизненно, длано, и притомъ статью, какъ т ‘швейцарскія свайныя постройки’, которыя описываетъ въ вид quasi-новости въ первой январьской книжк ‘Отечественныхъ Записокъ’ г. Новицкій.

Лучшія вещи въ двухъ первыхъ книжкахъ, безъ сомннія, трагедія гр. Толстаго: Смерть Іоанна Грознаго въ первой книжк, и во второй: Сельскій портной, г. Н. Успенскаго. Мы поговоримъ здсь только о ‘Сельскомъ Портномъ’, такъ какъ о трагедіи графа Толстаго идетъ рчь въ особой стать.

Читателю, конечно, извстно, что древніе греки были самые восторженные поклонники красоты, красота и искусство были для нихъ почти синонимы. Живописецъ, ршавшійся изображать какія нибудь уродливые или грязные предметы, клеймился общимъ презрніемъ. У ивянъ былъ даже законъ, которымъ художники обязывались изображать одно прекрасное и который подъ страхомъ наказанія воспрещалъ изображать что нибудь отвратительное, подъ отвратительнымъ разумлись всякія каррикатурныя изображенія предметовъ и лицъ. Если требовалось изобразить какія нибудь страсти, обезображивающія черты лица или дававшія тлу насильственное положеніе, то художники приносили зачастую даже истину въ жертву красот. Они смягчали изображеніе такихъ страстей на столько, на сколько это нужно было для того, чтобы не обезобразить лица. Такъ разгнванный, мечущій молніи Юпитеръ, изображался только строгимъ.

Не смотря на такую любовь къ красот тлесныхъ формъ, греки никогда не ршались изображать тлесной красоты въ поэзіи, потому что считали это недоступнымъ для средствъ поэзіи. Лессингъ, перерывъ всего Гомера, свидтельствуетъ, что этотъ божественный поэтъ ни разу не отважился изображать красоты кого нибудь изъ своихъ героевъ. ‘Нирей былъ прекрасенъ, — говоритъ онъ, Ахиллъ былъ еще прекрасне, Елена обладала божественной красотой. Но нигд не пускается онъ въ подробное описаніе красоты. А между тмъ содержаніемъ всей поэмы служитъ красота Елены’. Греки — эти страстные обожатели красоты — изображали ее не описаніемъ ея формъ, а только тмъ впечатлніемъ, которое она производила на другихъ.

Такъ Гомеръ самое лучшее о красот Елены могъ сказать только то, что заставилъ старйшинъ троянскаго народа, въ собраніе которыхъ она вошла, говорить о ней:

Нтъ, осуждать невозможно, что Трои сыны и Ахейды

Брань за такую жену и бды столь долгія терпятъ:

Истинно, вчнымъ богинямъ она красотою подобна.

Изъ того, что почтенные, холодные старцы до того увлеклись Еленой, что почитаютъ ее достойной войны, стою щей столько крови и слезъ, читатель самъ уже долженъ догадываться, какъ велика была эта красота.

Другой способъ, употреблявшійся греками для изображенія красоты, состоялъ въ изображеніи красоты въ движеніи или граціи красоты. Вмсто того, чтобы сказать, что грудь красавицы была какъ молоко или какъ слоновая кость, поэтъ говорилъ, что она опускается и воздымается, какъ волны у берега, когда зефиръ вступаетъ въ борьбу съ моремъ, и т. п.

Какъ все это бдно и ничтожно въ сравненіи съ искусствомъ ныншнихъ поэтовъ! воскликнетъ въ изумленіи читатель. И дйствительно такъ. Величайшій изъ поэтовъ Греціи Гомеръ не умлъ изобразить даже такой божественной красоты, какую Представляла собою красота Елены. Что сказалъ бы онъ, если бы его заставили изобразить прелести нашихъ сельскихъ красавицъ? Просто сталъ бы въ тупикъ. А между тмъ посмотрите, какъ легко и просто справляются съ этимъ сюжетомъ наши современные поэты.

Передъ вами — сельская баня. Не угодно ли вамъ вмст съ поэтомъ войдти туда и полюбоваться открывающимися тамъ видами.

‘Баня, говоритъ поэтъ,— наполнилась нагими женщинами. Дрякащица съ очень тонкими ногами, лишенными икръ, какъ у негра, сла на скамейк передъ мднымъ тазомъ, съ усмшкой разглядывая своихъ голыхъ гостей, изъ которыхъ дьяконица съ затылкомъ въ вид завитка, выгнутымъ позвоночнымъ столбомъ въ вид буквы S и съ огромными челюстями, какъ у обезьяны, искала что-то въ углу, корецъ или вникъ. Тоже длала молодая попадья съ толстыми бедрами и огромными височными дугами, доказывавшими, что поколніе ея прожорливостію своею превзойдетъ даже свиней, дочь прикащика съ тонкимъ и длиннымъ лицомъ, заостреннымъ снизу, съ длинными голенями и руками, достигавшими до колнныхъ чашекъ, забралась на полокъ съ поповской дочерью., очень полной двицей съ развитыми бедрами и двуглавыми (!) мышцами на рукахъ вслдствіе завдыванія домашней скотиной. Почти тоже представляла молодая дьяконица. Поджарая земчиха, испившая чашу мученій отъ своего пьянаго супруга, представляла экземпляръ изъ породы голенастыхъ’.

Досел изображалась просто красота. Теперь не угодно ли посмотрть на грацію красоты или, что тоже, на красоту въ движеніи.

‘Сначала, говоритъ поэтъ,— женщины нкоторое время чувствовали себя неловко: но когда баба поддала жару, затрепались вники, все пошло какъ слдуетъ. Съ полковъ стали безъ церемонія сбгать мднокрасныя женщины, иныя валились прямо на полъ, другія летли въ передбанникъ. Тутъ уже всякому было до себя. Вс словно ополоумли и ждали, что съ ними будетъ? Какъ бы не отправиться на тотъ свтъ’.

Не правда ли, читатель, что картина просто прелесть? И при этомъ, какъ она мыслевозбудительна даже для самаго соннаго ума! Сколько она можетъ зародить въ немъ самыхъ интереснйшихъ вопросовъ! Во первыхъ, при созерцаніи этой картины у каждаго читателя, какъ у отца извстнаго прославленнаго ‘Свисткомъ’ поэта Аполлона Капелькина, является невольно вопросъ о томъ: какъ авторъ воспроизвелъ эту картину, посредствомъ ли живости только своего воображенія, или воспользовался для этого наблюденіями опыта? Если послднее, то какъ именно это происходило? Какую позицію авторъ занималъ при наблюденіи? Вотъ, напримръ, извстный поэтъ Розенгеймъ, описывая въ одномъ своемъ стихотвореніи красоты купающихся женщинъ, объясняетъ прямо, что онъ сидлъ для этого въ кустахъ. Гд же былъ нашъ авторъ, когда разсматривалъ красоты парившихся въ бан женщинъ? Пунктъ наблюденія весьма важное дло для подробнаго разсмотрнія красоты. Наконецъ, если авторъ посредствомъ живости ли своего только воображенія, иди и при помощи опыта усплъ воспроизвести всю картину, отчего намъ показываетъ только часть ея? Отчего одни голени, ноги?.. Отчего не все? Отчего по крайней мр не многое? Очень жаль.

Но довольно. Мы начали говорить о новомъ произведеніи г. Н. Успенскаго не затмъ, чтобы смяться. Г. Успенскій иметъ несомннное дарованіе, хотя и крайне одностороннее. Онъ не дагерротипнетъ, какъ говорятъ о немъ,— а поэтъ пошлости и, надобно отдать ему справедливость, зорокъ на пошлость, какъ воронъ на падаль. Въ томъ быту, изъ котораго обыкновенно онъ беретъ свой матеріалъ, онъ уметъ подмтить ее везд и большею частію изображаетъ мастерски. Никто не уметъ такъ осквернить самаго чистаго на видъ чувства, загрязнить самаго благовиднаго, но видимому, дйствія или побужденія, наконецъ въ обыкновенной, обиходной на, первый взглядъ глупости освтить всю ея неизмримость, какъ онъ. И все это онъ длаетъ безъ всякихъ усилій, безъ многоглаголанія, какъ бы мимоходомъ, часто двумя, тремя чертами.

Такое дарованіе, при правильномъ употребленіи, могло бы принести большую пользу. Къ сожалнію, г. Успенскій мене чмъ кто нибудь способенъ распорядиться своимъ дарованіемъ. Это писатель самоучка, не имющій ни малйшаго понятія о поэзіи, какъ искусств. Онъ пишетъ все, что Господь въ данную минуту посылаетъ ему на душу, не разбирая: для чего онъ пишетъ то, что пишется, нужно ли это писать и что изъ всего этого выйдетъ. Случается, что этотъ, такъ сказать, слпой инстинктъ дарованія вывозитъ его. Ему попадается удачная тема, подвертываются подходящіе къ длу образы — и разсказъ выходитъ цльный и мткій. А случается и то, что безсвязныя и безцльныя пошлости, одна за другою идутъ въ голову, онъ соединяетъ ихъ чисто механическимъ образомъ въ одно цлое и выходитъ разсказъ въ род Сельскаго портнаго. Это рядъ картинокъ, набросанныхъ случайно, въ которыхъ нтъ ни цлаго, ни цли, и потому пошлость нкоторыхъ изъ нихъ, не оправдываемая никакими идеями, длается не только безсмысленною, но и возмутительною. Для чего, напримръ, автору нужно было изображать нашихъ женщинъ въ бан? Для чего нужно было выводить ему двухъ поповенъ, разговаривающихъ между собою по поводу Офицера Пулькина о клубничк? Для чего нужно было ему заставить Ваню заняться съ родственницей дьячихи непремнно клубничкой и потомъ даже пожалть о неудач? Таковъ же г. Успенскій и въ мелкихъ подробностяхъ. Онъ лпитъ пошлость за пошлостью безъ всякой нужды и цли. Такъ напримръ, онъ не оставилъ замтить даже того, что попадья, хавшая въ Задонскъ, велла остановиться своему импровизированному кучеру Петру Васильичу (онъ же и сельскій портной) и похать нсколько одному, давая читателю разумть, что она въ это время длала что-то такое, при чемъ Петру Васильичу нельзя было присутствовать.

Эта безцльность изображеній, погоня за пошлостью безъ всякой разумной мысли ведетъ за собою другой важный недостатокъ. Она длаетъ автора совершенно индифферентнымъ и даже апатичнымъ къ тому, что онъ пишетъ. Нигд не найдете вы у него ни сочувствія, ни отвращенія къ своимъ героямъ, ни смха, ни жолчи. Онъ объективенъ до-нельзя, но эта объективность не объективность мастера, не оставляющаго читателя ни на минуту въ сомнніи насчетъ внутренняго своего отношенія къ изображаемымъ имъ героямъ, а объективность копировщика, который, повидимому, постыдно равнодушенъ и къ добру, и ко злу. Оттого объективность г. Успенскаго производитъ тяжелое впечатлніе. Пошлость, имъ изображаемая, длается безпросвтною, непроглядною, безъисходною. Это не то, что пошлость героевъ Гоголя, гд читатель, не смотря на объективность изображенія, видитъ на каждой строк юмористическое отношеніе автора къ своимъ героямъ и на пошлость смотритъ, какъ на темную картину на свтломъ ыон.

Къ довершенію всего этого, и реторика не мало портитъ разсказы г. Успенскаго. Мы замтили уже, что онъ не иметъ никакого понятія о поэзіи, какъ искусств. Между тмъ ему хочется разыгрывать роль искусника. Онъ училъ, напримръ, въ реторикахъ, что есть поэзія описательная, и въ твореніяхъ россійскихъ поэтовъ наслаждался описаніями, составленными по всмъ правиламъ реторическаго искусства. Вслдствіе этого онъ считаетъ нужнымъ украшать и свои творенія описаніями въ род слдующихъ:

‘Было раннее утро, солнце только начинало показываться изъ-за горы, озаряя красными лучами окна домовъ. Хозяинъ, по обыкновенію, сидлъ у раствореннаго окна, надъ нкоторыми домами подымался дымъ, была обильная роса. Въ отворенныхъ сараяхъ мужики отбивали косы, а въ воздух проносились грани, голуби, спшившіе на поле и гумно, коршуны описывали круги надъ ркой. Отъ домовъ, стоявшихъ окнами на западъ, разстилалась утренняя тнь, которой пользовались собаки, изъ сней выметался соръ’.

Авторъ не знаетъ того, что подобная чисто ландшафтная живопись совершенно нетерпима въ поэзіи, потому что она вн средствъ поэзіи.

Переданный по частямъ, какъ только и можетъ передать его поэзія, ландшафтъ не только не производитъ того цльнаго впечатлнія, какое онъ производитъ въ природ и въ живописи именно совокупностію всхъ своихъ частей, но не производитъ вовсе никакого впечатлнія. Картина, вмсто наглядной, длается почти абстрактной Потому что мысль должна употребить невроятныя усилія, чтобы снова собрать вс разрозненны’ части вмст и составить изъ нихъ цлое.

Та жа реторика или желаніе представиться искусникомъ въ род Ивана Сергевича Тургенева заставила г. Успенскаго вплесть въ свой разсказъ описаніе охоты. И хотя въ этомъ описаніи упоминается о полной безпредльной скорби псн мужика и о неотразимой тоск, вющей съ безмолвно широкаго поля, тмъ не мене описаніе это есть вставка, ни къ чему ненужная, ничего не говорящая, и не чуждая даже реторическихъ красотъ.

Въ заключеніе, желая г. Успенскому отъ души сдлать правильное и полезное употребленіе изъ своего дарованія, мы рекомендовали бы ему попытаться перенести свою наблюдательность изъ сельскаго быта въ другія, высшія сферы общества. Это будетъ и для дла полезне, потому что изображеніе пошлости, грязи, неразвитости въ томъ быту, о которомъ и безъ того не иметъ никто особенно идеальныхъ представленій, по нашему мннію, на худой конецъ безцльно, — и полезне будетъ для самого г. Успенскаго, по крайней мр, намъ кажется, что г. Успенскій, занимаясь изображеніемъ пошлости, въ быту, низкомъ по развитію, гд пошлость часто переходитъ въ грязь и цинизмъ, время отъ времени пріучаетъ свою музу все боле и боле къ циническимъ и клубничнымъ картинамъ и образамъ.

Обращаемся теперь къ январьской книжк ‘Русскаго Встника’.

Въ этой книжк напечатана первая часть романа г. едора Достоевскаго: ‘Преступленіе и наказаніе’. Намъ придется еще говорить объ этомъ роман, когда онъ достигнетъ до желаннаго конца. Но и начало его таково, что мы не можемъ оставить его безъ нкотораго напутствія.

Г. . Достоевскій въ начал своего литературнаго поприща, которое относится къ сороковымъ годамъ, былъ однимъ изъ лучшихъ представителей образовавшейся тогда такъ называемой натуральной школы. Школа эта оказала весьма важную услугу нашей литератур именно тмъ, что она только дйствительное признала достойнымъ художественнаго изображенія. Но такъ какъ всякая дйствительность eo ipso, потому только, что она дйствительность, становилась, по ея воззрніямъ, матеріаломъ, годнымъ для художественнаго изображенія, то отсюда проистекали два важныхъ недостатка натуральной школы:

1) безцльность художественныхъ изображеній, копированіе дйствительности только ради того, чтобы показать свое искусство копировать. На этомъ основаніи даже Блинскій не только не усомнился казака Луганскаго за его Физіологическіе очерки возвести въ поэты, но даже сказать о немъ, что онъ относительно созданія типовъ ‘посл Гоголя ршительно первый талантъ въ русской литератур’.

2) неразборчивость между дйствительностію и недйствительностію, смшеніе дйствительности, существующей въ качеств отдльныхъ, исключительныхъ фактовъ, случайныхъ, ничтожныхъ явленій, съ дйствительностію, имющею широкое основаніе въ жизни, или разумное raison d’etre. Отсюда выборъ въ герои такихъ лицъ, которыя представляли чистые курьезы въ нравственномъ мір, какъ напримръ Двойникъ г. Достоевскаго.

Критика тогдашняго времени благодушно относилась къ такимъ явленіямъ въ литератур, во первыхъ, потому, что противъ прежняго они составляли все-таки шагъ впередъ, во вторыхъ, и главнымъ образомъ, потому, что Блинскій, главный представитель литературной критики, отъ ногтей юности пропитанный чисто художественными воззрніями на литературу, до самой смерти своей не могъ окончательно отршиться отъ этихъ воззрній. Въ послднеевремя своей критической дятельности онъ уступалъ, что искусство, нисколько не роняя себя, можетъ служить цлямъ чисто практическимъ, но вмст съ тмъ художественность признавалъ и за тми произведеніями, которыя представляли собою только безцльное изображеніе дйствительности.

Воспитанные въ такихъ эстетическихъ воззрніяхъ, поэты натуральной школы, за исключеніемъ немногихъ, оказались несостоятельными для воспринятія воззрній послдняго времени на искусство. И такъ какъ это необходимо повлекло за собою паденіе прежняго ихъ авторитета., то нкоторые изъ нихъ не могли благодушно перенести такой неожиданной ими катастрофы. Они стали въ оппозицію къ тмъ идеямъ, которыя заняли мсто сказанныхъ воззрній, и стали съ озлобленіемъ преслдовать самыя идеи. Намъ не нужно называть именъ и лицъ, читатель, слдившій за литературою послдняго времени, знаетъ, о комъ и о чемъ мы говоримъ.

Въ ряды этихъ озлобленныхъ движеніемъ послдняго времени видимо хочетъ стать теперь и г. . Достоевскій новымъ своимъ романомъ. На сколько мы правы въ своемъ предположеніи, во всякомъ случа не лестномъ для г. Достоевскаго, къ которому образованная публика, не смотря на его литературную несостоятельность, не утратила досел вполн своихъ симпатій,— пусть судитъ читатель по нижеслдующему:

Студентъ университета, очень бдный молодой человкъ, перебивающійся кой-какъ, ршается убить одну старуху-ростовщицу, чтобы поживиться ея деньгами. Онъ совершенно убжденъ въ томъ, что убивъ старуху, ни для чего негодную въ семъ мір, онъ не совершитъ никакого преступленія, а, пожалуй, совершитъ еще нкотораго рода подвигъ. Но самый актъ совершенія убійства есть для него дло новое, непривычное’, мысль о немъ приводитъ его въ смущеніе, порождаетъ въ немъ малодушіе. И вотъ эту-то борьбу между благородною ршимостію на убійство съ одной стороны и между малодушіемъ на осуществленіе такой ршимости съ другой и изображаетъ г. Достоевскій въ напечатанной теперь первой части своего романа. Дло кончается однакожъ тмъ, что убжденіемъ превозмогается малодушіе. Студентъ убиваетъ не только ростовщицу, но и подвернувшуюся некстати ему подъ руку посл совершенія убійства сестру ея.

Но чмъ же, спрашивается, студента убждается, что убійство, которое онъ совершитъ, не есть преступленіе, а нкоторымъ образомъ подвигъ?

О! отвчаетъ авторъ. Чтобы убдиться въ этомъ, ему вовсе не было нужды трудиться. Подобныя убжденія ‘были, по словамъ автора, самые обыкновенные и не разъ уже слышанные имъ — молодые разговоры и мысли‘ (!!!???). Вотъ оно куда пошло!

Читателю, конечно, любопытно знать, какъ формулировались подобные молодые разговоры и мысли. Потому мы поведемъ его въ одинъ плохенькій трактиришка, куда зашелъ Раскольниковъ немедленно посл того, какъ онъ былъ въ первый разъ у старухи-ростовщицы и отдалъ ей въ закладъ кольцо. Старуха съ перваго разу возбудила въ немъ непреодолимое отвращеніе къ себ, и странная мысль уже сама собою ‘наклевывалась въ его голов, какъ изъ яйца цыпленокъ, и очень сильно занимала его.’ — Какъ вдругъ онъ слышитъ разговоръ, попадающій какъ разъ на эту мысль, который ведутъ сидящіе почти рядомъ съ нимъ на другомъ стол, незнакомый ему студентъ и молодой офицеръ.

Рчь идетъ именно о ростовщиц-старух (Ален Ивановн) и живущей у ней молодой сестр Лизавет, которую старуха держитъ въ страшномъ загон. Посл разсказа о Лизавет, студентъ обращается къ офицеру съ такою рчью о старух:

— ‘Нтъ, вотъ что я теб скажу. Я бы эту проклятую старуху убилъ и ограбилъ и увряю тебя, что безъ всякаго зазору совсти, съ жаромъ прибавилъ студентъ.

Офицеръ захохоталъ, а Раскольниковъ вздрогнулъ. Какъ это было странно!

— ‘Позволь, я теб серьезный вопросъ задать хочу, загорячился студентъ. Я сейчасъ, конечно, пошутилъ, но смотри: съ одной стороны глупая, безсмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная, а напротивъ весьма вредная, которая сама не знаетъ, для чего живетъ, и которая завтра же сама собой умретъ. Понимаешь, понимаешь?

— ‘Ну, понимаю, отвчалъ офицеръ, внимательно уставясь въ горячившагося товарища.

— ‘Слушай дальше. Съ другой стороны молодыя, свжія силы, пропадающія даромъ безъ поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрыхъ длъ и начинаній, которыя можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченныя въ монастырь! Сотни, тысячи, можетъ быть, существованій, направленныхъ на дорогу, десятки семействъ, спасенныхъ отъ нищеты, отъ разложенья, отъ гибели, отъ разврата, отъ венерическихъ больницъ, — и это все на ея деньги. Убей ее и возьми ея деньги, съ тмъ, чтобы съ ихъ помощію посвятить потомъ себя на служеніе всему человчеству и общему длу: какъ ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленыще тысячами добрыхъ длъ?— За одну жизнь — тысячи жизней, спасенныхъ отъ гніенія и разложенія. Одна смерть и сто жизней взамнъ,— да вдь тутъ ариметика! Да и что значитъ на общихъ всахъ жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не боле, какъ жизнь вши, таракана, да и того не стоитъ, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь задаетъ, она зла, она намедни Лизавет палецъ со зла укусила, чуть чуть не отгрызла.

— ‘Конечно, она не достойна жить, замтилъ офицеръ:— но вдь тутъ природа.

— ‘Эхъ, братъ, да вдь природу поправляютъ и направляютъ, а безъ этого пришлось бы потонуть въ предразсудкахъ. Безъ этого ни одного великаго человка не было бы. Говорятъ: ‘долгъ, совсть’,— я ничего не хочу говорить противъ долга и совсти, — но вдь какъ мы ихъ понимаемъ? Стой, я теб задамъ вопросъ. Слушай!

— ‘Нтъ, ты стой, я теб задамъ вопросъ. Слушай!

— ‘Ну!

— ‘Вотъ ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мн: убьешь ты самъ старуху или нтъ?

— ‘Разумется, нтъ! Я для справедливости… Не во мн тутъ и дло…

— ‘А по моему, коль ты самъ не ршаешься, такъ нтъ тутъ никакой и справедливости! Пойдемъ еще партію!

‘Раскольниковъ былъ въ чрезвычайномъ волненіи. Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не разъ уже слышанные имъ, въ другихъ только формахъ и на другія темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговоръ и такія мысли, когда въ собственной голов его только что зародились… такія же точно мысли (курсивъ у автора)?’ и проч.

Вотъ то, что называлось дйствительностію на язык натуральной школы. Предъ вами изображается дйствительный городъ съ знакомыми вамъ улицами и переулками, харчевнями, трактирами, мостами, домами и т. д., изображаются лица, по наружности похожія на тхъ, которыхъ вы встрчаете, однимъ словомъ, изображается обстановка всмъ знакомая, вы видите героя, который обуревается какою нибудь страстію: авторъ пыщится и напрягаетъ вс свои силы, чтобъ изобразить глубину и широту страсти. Выходитъ нчто дтское, неумлое, водянисто-реторическое, что показываетъ въ автор не только недостатокъ наблюдательности, но и недостатокъ собственно художественнаго пріема и опытности въ изображеніи страсти, что, наводя страшную скуку на читателя, нисколько не выясняетъ лица героя. Но такое психологическое баловство было въ мод и почиталось верхомъ искусства по воззрніямъ натуральной школы. И авторъ въ восторг отъ написанной имъ дребедени, вроятно воображаетъ себя знатокомъ человческаго сердца, чуть чуть не Шекспиромъ.

На нашъ же взглядъ, авторъ, приступая къ своему роману, если онъ хотлъ изобразить дйствительное, прежде всего долженъ бы былъ спросить себя: существуетъ ли то, что я хочу описывать и изъяснять? Бывали ли когда нибудь случаи, чтобы студентъ убивалъ кого нибудь для грабежа? Если бы такой случай и былъ когда нибудь, что можетъ онъ доказывать относительно настроенія вообще студенческихъ корпорацій? Въ какихъ состояніяхъ и сословіяхъ не бывало подобныхъ исключительныхъ случаевъ? Изъ какихъ источниковъ могу я удостовриться, что студенты убійство изъ грабежа почитаютъ поправленіемъ и направленіемъ природы? Вдь если ничего подобнаго, что мн представляется, нтъ въ дйствительности, то мой романъ на подобную тему будетъ самымъ глупымъ и позорнымъ измышленіемъ, сочиненіемъ самымъ жалкимъ. Если же что нибудь подобное есть въ дйствительности, то тутъ надобно дйствовать никакъ не посредствомъ поэзіи, а посредствомъ полиціи наружной или тайной? Какою разумною цлію можетъ оправдываться подобный сюжетъ для романа?

Нкогда Блинскій, разсматривая извстное произведеніе г. Достоевскаго: ‘Двойникъ, приключенія господина Голядкина‘, находилъ въ этомъ произведеніи высокія достоинства, но вмст съ тмъ порицалъ его длинноту и фантастичность. ‘Фантастическое, — говорилъ онъ въ назиданіе г. Достоевскому, — въ наше время можетъ имть мсто только въ домахъ умалишенныхъ, а не въ литератур, и находиться въ заведеніи врачей, а не поэтовъ’.

Что сказалъ бы Блинскій объ этой новой фантастичности г. Достоевскаго, фантастичности, вслдствіе которой цлая корпорація молодыхъ юношей обвиняется въ повальномъ покушеніи на убійство съ грабежемъ?

Но пока довольно о роман г. Достоевскаго.,

Остальныя статьи, помщенныя въ первой книжк ‘Русскаго Встника’, какъ не представляющія, по принятому нами плану, никакого интереса для нашего обозрнія, мы проходимъ молчаніемъ. Не можемъ однако не спасти изъ нихъ слдующихъ двухъ сказаній, имющихъ свое значеніе для исторіи нашей цивилизаціи.

Извстно, что пока не былъ составленъ ‘Сводъ Законовъ’, руководствомъ ври вершеніи длъ служили разновременные, издававшіеся въ продолженіи почти полуторыхъ столтій, противорчившіе другъ другу указы, число которыхъ простиралось до 50 связокъ. Пользованіе законами въ такомъ вид было не только не возможно для просителей, и вообще имющихъ дла съ присутственными мстами, по крайне затруднительно и для самихъ присутственныхъ мстъ. Въ каждомъ присутственномъ мст бывалъ обыкновенно одинъ какой нибудь дока, изъ долго служившихъ приказныхъ, который многолтнею опытностію пріобрталъ знакомство со связками, зналъ, гд что найти, и во многихъ случаяхъ при ршеніи длъ въ его рукахъ были и присутствіе, и просители. Ибо отъ его воли зависло дать ту или другую справку изъ недоступныхъ ни для кого связокъ указовъ. Понятно, какъ настоятельна была Нужда въ разработк и очистк этого матеріала законовъ, заключавшагося въ связкахъ, и приведеніи его въ боле или мене систематическій сводъ, удобный для всеобщаго употребленія. Императоръ Николай обратилъ, какъ извстно, особенное вниманіе на это дло, поручивъ составленіе Свода человку вполн способному и свдущему, графу Сперанскому. И вотъ наконецъ Сводъ Законовъ россійской имперіи былъ составленъ, одобренъ государемъ, и въ конц 1832 года напечатанъ въ 15 томахъ.

‘Оставалось обнародовать Сводъ Законовъ. 19-го января 1833 г. назначено чрезвычайное собраніе государственнаго совта, которое и открыто въ этотъ день подъ предсдательствомъ самого императора. Знаменскій (одинъ изъ питомцевъ Сперанскаго, см. статью подъ этимъ заглавіемъ въ P. В.) передаетъ слдующія подробности объ этомъ замчательномъ засданіи: ’19-го января было чрезвычайное собраніе государственнаго совта для разсужденія о томъ, должно ли и какъ должно ввести составленные своды во всеобщее употребленіе на мсто прежняго множества указовъ, уставовъ и т. п. Что должно ихъ ввести, это было безъ сомннія уже ршено государемъ еще прежде, однакожъ для формы ли, или для лучшаго обсужденія длъ, было сдлано особое засданіе по этому предмету, и въ немъ предсдательствовалъ самъ государь. Собраны были голоса членовъ, и по собраніи оказалось 13 въ пользу, 18 противъ введенія Сводовъ. Докладывавшій все это дло Львовъ, который могъ исчислить мннія, подходитъ къ Михайлу Михайловичу (Сперанскому) и говоритъ ему тихонько, что противъ Сводовъ большинство голосовъ. ‘Нужды нтъ, отвчаетъ Михайло Михайловичъ совершенно спокойно, у меня есть одинъ голосъ, который стоитъ всхъ’. И дйствительно, государь, узнавъ разногласныя мннія членовъ, самъ обратился къ собранію рчью, начавъ тмъ, что хотя господа члены и могутъ почитать себя опытне его въ познаніи законовъ, но что впрочемъ онъ старался также знакомиться съ законами по возможности и твердо увренъ, по собственному опыту, въ необходимости на мсто употребленія прежняго безчисленнаго множества разсянныхъ въ 50 томахъ указовъ ввести въ употребленіе Своды, составленные изъ тхъ же, впрочемъ однихъ только дйствующихъ, законовъ. Онъ говорилъ довольно долго и заключилъ тмъ, что впрочемъ дается еще два года сроку, въ продолженіи которыхъ господа члены могутъ длать вс, какія найдутъ нужными и справедливыми, замчанія на сводъ, прежде этихъ двухъ лтъ, то есть прежде 1835 года, своды недолжны еще быть вводимы въ употребленіе, а только вс присутственныя мста должны съ ними предварительно познакомиться’.

Другое сказаніе изъ времени Магницкаго, которое передаетъ Лажечниковъ въ стать своей: Какъ я зналъ Магницкаго. Лажечниковъ при Магницкомъ былъ инспекторомъ Казанскаго университета и вотъ что разсказываетъ онъ о состояніи университета:

‘Уже до меня въ университет (съ пріздомъ Магницкаго въ 1825 г.) была ломка всему, что въ немъ прежде существовало. Начальники, профессоръ, студенты, все подчинялось строгой клерикальной дисциплин. Наука отодвинулась на задній планъ. Гоненіе на философію доходило до смшнаго фанатизма, если фанатизмъ, въ чемъ бы онъ ни проявлялся, можетъ быть когда нибудь смшонъ. Напримръ, во всхъ аудиторіяхъ на каедрахъ былъ вычеканенъ золотыми буквами текстъ, принаровленный противъ этого злохудожественнаго ученія. Руководства нмецкихъ ученыхъ, какъ растлвающія душу, были изгнаны изъ университетскихъ курсовъ, преподаваніе многихъ учебныхъ предметовъ, основываясь на богословскихъ началахъ, какъ будто готовило студентовъ въ духовное званіе. Профессоръ русской литературы читалъ большею частію духовное краснорчіе, образцомъ слога, но предложенію попечителя, служили нкоторое время Четіи-Минеи. Имена Карамзина, Батюшкова, Жуковскаго, Пушкина не смли произносить на лекціяхъ. На лекціяхъ поэзіи разбирали одни переложенія псалмовъ,

‘Не только студенты, даже профессоры воспитывались въ строгой дисциплин. Вы жалуетесь, — говорилъ мн профессоръ Никольскій, — государь мой, что нын служба здсь тяжела. Посмотрли бы, что было до васъ. И началъ онъ мн повдывать чудеса только что минувшаго времени. За профессорами наблюдали, чтобы они не пили вина. Изъ числа ихъ нкоторые, весьма воздержные, но привыкшіе передъ обдомъ выпивать по рюмк водки, въ свой адмиральскій часъ ставили у наружныхъ дверей на караулъ прислугу, чтобы предупредить сразу нечаяннаго дозора. Такимъ образомъ, прислушиваясь къ малйшему стуку и безпрестанно оглядываясь, преступникъ дерзалъ ключемъ, прившеннымъ у пояса, отворять шкафъ, гд въ секретной глубин хранилось ужасное зелье. У одного изъ ученыхъ мужей, которому прописали вино къ микстур, былъ директоромъ, внезапно постившимъ его, запечатанъ сосудъ, вмщавшій въ себ запретное питье. Медикъ, осмлившійся прописать такое лекарство, равно какъ и паціентъ его остались на замчаніи. На торжественныхъ университетскихъ обдахъ и въ иное время пили тосты не шампанскимъ, а медомъ. Студенты подчинялись строгимъ монастырскимъ правиламъ. Не говоря объ общихъ утреннихъ и вечернихъ молитвахъ, при возстаніи отъ сна и отход ко сну, везд въ учебныхъ заведеніяхъ соблюдаемыхъ, произносились еще молитвы передъ завтракомъ, обдомъ и ужиномъ и посл нихъ за завтракомъ дежурный студентъ читалъ вслухъ духовную книгу, за обдомъ тоже, за ужиномъ тоже, — и все это при неминуемомъ стук тарелокъ, ложекъ, ножей и вилокъ, при разнос прислугой кушаньевъ… Студентъ, ставившій свчи къ образамъ и клавшій большое число земныхъ поклоновъ, былъ на замчаніи отличнаго’.

Этимъ на ныншній разъ мы оканчиваемъ нашу бесду о русской журналистик.

‘Современникъ’, No 2, 1866

ЖУРНАЛИСТИКА.

ЯНВАРЬ, 1866.

Читайте также: