ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ
о французской революціи 1848 года и о ея дятеляхъ.
ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ
о французской революціи 1848 года и о ея дятеляхъ.
——
——
Парижъ. Мартъ 1862 г.
Н. С.
‘Русская Мысль’, NoNo 3, 5—6, 1883
Жорж-Занд о французской революции 1848 года и о ее деятелях, Русанов Николай Сергеевич, Год: 1883
Время на прочтение: 115 минут(ы)
Недавно,— въ декабр мсяц прошлаго года,— вышелъ въ Париж третій томъ ‘Переписки Жоржъ-Зандъ’. Вошедшія въ этотъ томъ письма знаменитой писательницы обнимаютъ собою періодъ времени отъ начала 1848 до конца 1853 года. Это время вообще одно изъ самыхъ интересныхъ въ исторіи, по отношенію же къ исторіи европейской культуры за послднее столтіе оно является важнйшею эпохой, наложившей свою печать на все дальнйшее развитіе европейской жизни. Будучи, въ сущности, продолженіемъ и логическимъ развитіемъ, уничтожившихъ прежній феодальный строй, идей революціи 1789—93 годовъ, эпоха 1848 года, въ свою очередь, послужила исходною точкой всего, что совершается въ Европ съ тхъ поръ. Всякія записки, относящіяся къ этому времени, свидтельство каждаго очевидца событій той бурной, полной броженія, эпохи имютъ свой историческій интересъ, и тмъ боле драгоцнны они, когда исходятъ отъ такого глубокаго, выдающагося ума, какъ Жоржъ-Зандъ, которая сама, къ тому же, принимала непосредственное и дятельное участіе въ событіяхъ французской революціи 1648 года. За это участіе знаменитая писательница подверглась множеству нареканій и клеветъ со стороны какъ враговъ, такъ и друзей своихъ. Враги старались выставить ее опаснйшей агитаторшей, бгавшей ночью по рабочимъ кварталамъ, съ цлію возбужденія черни, произносившей дикія рчи въ самыхъ необузданныхъ политическихъ клубахъ, наконецъ ораторствовавшей въ кофейняхъ и на улицахъ, взобравшись на тумбу. Друзья обвиняли ее впослдствіи въ измн, въ томъ, что она передалась, чуть ли даже не продалась безнравственному правительству Наполеона III. Большая часть этихъ недостойныхъ обвиненій и клеветъ были опровергнуты, но все же кое-что отъ нихъ осталось. Опубликованная теперь ‘Переписка Жоржъ-Зандъ’ доказываетъ съ несомннной очевидностью, до какой степени они были лишены хотя бы малйшей тни основанія. Это правда, что, по политическимъ убжденіямъ своимъ, геніальная французская романтистка принадлежала къ сект соціалистовъ (говоримъ ‘сект’, потому что Жоржъ-Зандъ сама нсколько разъ, въ письмахъ своихъ, называетъ соціализмъ сектой, а соціалистовъ и себя въ томъ числ — сектантами), но она не только не была той необузданной агитаторшей, какою ее старались изобразить, а посл непродолжительнаго увлеченія поразительнымъ зрлищемъ и лихорадочною дятельностью первыхъ дней февральской революціи она, съ своимъ яснымъ и проницательнымъ умомъ, очень скоро поняла, какъ эфемерно и искуственно все это движеніе, какъ мало иметъ оно почвы въ провинціи, въ сознаніи массъ народныхъ, и какъ несостоятельны вс партіи, руководившія движеніемъ въ Париж, въ особенности же та изъ нихъ, къ которой принадлежала, или, лучше сказать, воображала, что принадлежитъ, сама писательница. Когда все это выяснилось для нея,— а это случилось очень скоро, еще раньше страшныхъ іюньскихъ дней,— Жоржъ-Зандъ устранилась отъ всякой политической дятельности и даже превратила пропаганду въ печати, за которую принялась было со всмъ увлеченіемъ своей страстной натуры. Съ тхъ поръ если она вела какую пропаганду, то только въ кругу своихъ ближайшихъ друзей, большею частію тогдашнихъ политическихъ дятелей, несли агитировала въ пользу чего-нибудь, то лишь въ пользу примиренія и умренности, къ которымъ она старалась склонить этихъ самыхъ друзей своихъ, убждая ихъ, что по тому пути, на который они вступили, постоянно враждуя между собою изъ-за фразъ, несправедливо именуемыхъ ими принципами, и интригуя другъ противъ друга изъ-за вліянія и власти, они придутъ къ цли прямо противуположной той, къ которой стремятся. ‘Народъ не готовъ къ воспріятію нашихъ идей,— говорила она имъ безъ устали.— Не надо его насиловать, не надо утомлять его, требуя отъ него слишкомъ частыхъ усилій и слишкомъ большихъ жертвъ, не надо въ особенности разочаровывать его грустнымъ зрлищемъ вашей мелочной борьбы самолюбій и вашихъ дрязгъ. Мы приведемъ его такимъ образомъ къ цезаризму, а не съ свобод’. Затмъ, когда худшія изъ ея предсказаній исполнились, какъ по писанному, она снова выступаетъ на политическую арену, хотя и не въ качеств дятельницы уже, а въ качеств смиренной, но самоотверженной просительницы, не останавливающейся ни передъ чмъ, жертвующей всмъ, даже своей гражданскою честью (хотя, разумется, по вншности лишь), для спасенія тхъ самыхъ людей, которые раньше не хотли слушать ея увщаній и совтовъ. Какъ водится, многіе изъ этихъ людей выказали самую черствую неблагодарность. Вмсто поощренія, они осыпали Жоржъ-Зандъ упреками за ея ‘низкопоклонство’ и протестовали противъ ея великодушнаго заступничества за пострадавшихъ. Такъ поступили въ особенности люди, позаботившіеся во-время обезопасить себя отъ всякихъ непріятныхъ случайностей и съ этою цлью заране перебравшіеся за границу, откуда имъ, разумется, легко было разыгрывать героевъ передъ лицомъ злополучной толпы, оставленной ими на произволъ судьбы. Но великодушную женщину не смутило и это. Какъ только началась реакція, она покинула свой возлюбленный Ноганъ (помстье съ замкомъ, доставшееся ей по наслдству отъ бабушки) и полетла въ Парижъ. Оттуда она писала, отъ 30 января 1852 года, своему родственнику и другу, Шарлю Дювернэ: ‘Я дйствую, бгаю. Дло идетъ хорошо. Меня приняли какъ нельзя лучше… Gaulois и т тамъ (т. е. изгнанники, бжавшіе въ Брюссель) отрекаются отъ меня и запрещаютъ мн произносить ихъ имена. Ну, не дураки ли они: боятся какой-нибудь глупости съ моей стороны! Да, fichtre, пусть себ говорятъ только за себя самихъ!
А здсь много такихъ, которые радёшеньки будутъ вернуться домой и спать въ собственной постели, хотя бы, напримръ, Виноградарь (одинъ изъ невиннйшихъ и наивнйшихъ соціалистовъ, по имени Патюро, носившій, кром того, кличку Франкёра, т. е. откровеннаго сердца). Писать больше некогда… Не говорите никому ничего о моихъ хлопотахъ’. Три мсяца спустя, она пишетъ своему другу Альфонсу Флёри, повидимому тоже выговаривавшему ей за ея хлопоты: ‘Ты, пожалуй, подумаешь, что я примирилась со всмъ существующимъ и нисколько не страдаю за другихъ. Увы, я совсмъ не примирилась,— я видла, въ своей маленькой комнатк въ Париж, гораздо больше слезъ, горя и отчаянія, чмъ ты могъ видть въ Бельгія! Тамъ ты видлъ мужчинъ, которые ухали, а я здсь вижу женщинъ, которыя остались!’ Не обращая дальнйшаго вниманія на крики предусмотрительныхъ героевъ, Жоржъ-Зандъ съ истинно-христіанскимъ и истинно-женскимъ самоотверженіемъ продолжала свое дло спасенія и любви. Громкія имена, прославившіеся дятели революцій и темныя, безвстныя личности изъ рабочихъ, богатые, уважаемые граждане и бдные поселяне или солдаты, близкіе родственники или друзья и люди совсмъ незнакомые — вс находили въ ней ревностную, неутомимую защитницу. Она всю себя отдала на служеніе страждущимъ, побжденнымъ, и безъ устали хлопотала, просила, убждала, молила побдителей, не теряя бодрости ни отъ неудачъ, ни отъ проволочекъ, ни даже ютъ отказовъ. Но сильно ошибся бы тотъ, кто подумалъ бы, что въ роли просительницы, вымаливающей милости у людей, захватившихъ власть, Жоржъ-Зандъ выказала хоть малйшій признавъ низкопоклонства или униженія. Напротивъ, она проявила тутъ столько же достоинства и гражданскаго мужества, сколько христіанской любви и великодушія. Въ лежащемъ передъ нами том ‘Переписки’ помщены, между прочимъ, письма Жоржъ-Зандъ къ принцу-президенту, написанныя такимъ языкомъ, какимъ можетъ-быть, въ т дни неистовой реакціи, не осмлился бы говорить съ будущимъ императоромъ ни одинъ изъ прежнихъ ея политическихъ друзей и товарищей, еслибъ они, подобно ей, находились въ Париж, въ полной власти врага, а не укрылись своевременно въ безопасное мсто.
Вообще этотъ томъ ‘Переписки’ проливаетъ еще новый и яркій свтъ на лучшую изъ писательницъ Франціи. Кром того, что нравственный образъ ея является тутъ боле нежели когда-нибудь симпатичнымъ и свтлымъ, въ этихъ письмахъ особенно поражаетъ читателя то, въ отсутствіи чего всегда упрекали Жоржъ-Зандъ, какъ публицистку: глубокій и совершенно самостоятельный политическій умъ, ясный и врный взглядъ на людей и событія, на народъ, его состояніе и его стремленія,— взглядъ до такой степени правильный, что онъ мстами доходитъ до пророческаго предвиднія. Въ особенности выдаются въ этомъ отношеніи письма къ Маццини, съ которымъ Жоржъ-Зандъ долгое время вела дятельную и дружескую переписку, не будучи еще лично знакома съ нимъ. Великій итальянскій патріотъ, такъ жестоко обманувшійся въ своихъ надеждахъ на Францію, не могъ, понятно, въ особенности въ первое время, относиться безъ негодованія не только къ людямъ управлявшимъ въ то время судьбами Франціи, но и къ самому народу, равнодушно допустившихъ свое правительство совершить дло, которое каждому итальянцу должно было казаться великимъ преступленіемъ {Извстно, что сначала Италія, въ которой революція началась раньше, отказывалась отъ помощи Франціи, хотя эта послдняя, свергнувъ у себя монархію и преобразившись въ республику, предлагала нсколько разъ свою помощь итальянскому правительству и даже сосредоточила сильный корпусъ войска на итальянской границ, съ нескрываемою цлью вмшаться въ итальянскія дла, еслибы побда ршительно склонилась на сторону Австрія. Однако итальянцы, проученные горькимъ опытомъ прошлаго, не только не спшили воспользоваться этими, по наружности столь великодушными, предложеніями, но прямо отвергли ихъ, объявивъ, устами всхъ правительствъ и всхъ народныхъ собраній, что желаютъ независимости и объединенія, а не иноземнаго господства, какъ бы ни назывался иноземецъ: австріецъ, или французъ. Весьма возможно, что, при всей своей основательности, страхъ итальянцевъ былъ нсколько преувеличенъ и что французская республика 1848 года искренно готова была оказать безкорыстную помощь Италіи, то-есть безкорыстную въ томъ смысл, что т люди, которые составляли тогда правительство Франціи, и въ то именно время не имли въ виду никакихъ завоевательныхъ цлей,— что даже и эти люди ни мало не намревались послужить Италіи такъ и въ томъ направленіи, какъ того желала сама Италія, а именно не хотли и слышать объ объединеніи Италіи, которое для итальянцевъ составляло такую же завтную цль и было такъ же дорого, какъ и независимость. Это не могутъ скрыть даже такіе небезпристрастные историки той эпохи, какъ, напримръ, Гарнье-Пажесъ, самъ бывшій членомъ сначала временнаго правительства, потомъ исполнительной коммиссія. Объявивъ, въ своей ‘Исторія революціи 1848 г.’, будто ‘Франція была готова… Съ оружіемъ въ рукахъ, она ждала только призыва итальянскаго народа…’, разсказавъ о тайномъ совщаніи исполнительной коммиссіи, обсуждавшей вопросъ о дйствіяхъ Франціи но отношенію къ длу Италіи, разсказавъ подробно содержаніе всхъ рчей, исполненныхъ боле или мене благородныхъ и возвышенныхъ, но довольно безцльныхъ фразъ, произнесенныхъ при этомъ членами коммиссіи, въ особенности Ледрю-Ролленомъ, приведя, наконецъ, полностію ‘декларацію’, принятую и затмъ обнародованную исполнительною коммиссіей,— Гарнье-Пажесъ все-таки вынужденъ признать, что самъ авторъ деклараціи, Ламартинъ, считалъ небезопаснымъ для Франціи объединеніе Италіи и признавалъ невозможнымъ согласиться даже на соединеніе нсколькихъ государствъ Сверной Италіи, не потребовавъ въ замнъ этого согласія отдачи въ руки Франціи всей пограничной линіи съ ея горными альпійскими проходами. Тотъ же Ламартинъ, и по свидтельству того же Гарнье-Пажеса, разсчитывалъ за предполагавшееся посредничество между Сардиніей и Австріей получить отъ первой уступку въ пользу Франціи Ниццы и Савойи, то-есть замышлялъ то самое, что, 15 лтъ спустя, осуществилъ Наполеонъ III. Изъ этого ясно, что опасенія итальянцевъ были основательны, хотя можетъ-быть въ томъ положеніи, въ какомъ они находились въ то время, ихъ и не слдовало высказывать въ такой рзкой и оскорбительной для Французовъ форм, какъ это было сдлано. Впослдствіи разбитая, окровавленная и обманутая Италія все-таки принуждена была воззвать къ Франціи съ мольбой о помощи, но было уже поздно. Раздираемая внутреннею безурядицей, Франція безсильна была помочь даже самой себ, не только другихъ. Когда же, по провозглашеніи, Людовика Бонапарта президентомъ республики, французскія войска вступили, наконецъ, въ Италію, то генералъ Удино, командовавшій этими войсками, посл долгой осады Рима, овладлъ этимъ городомъ только для того, чтобъ уничтожить тамъ республику и возстановить свтскую власть папы.}. Жоржъ-Зандъ, съ пламеннымъ энтузіазмомъ привтствовавшая зарю возрожденія Италіи и, по восторженности и нкоторой сентиментальности своей натуры, считавшая совершенно естественнымъ, чтобы государство, добившееся свободы у себя, во что бы то ни стало и несмотря ни на какой рискъ, поддерживало дло свободы и у сосдей,— Жоржъ-Зандъ сама была поражена въ сердце безнравственной и постыдной, какъ она называла ее, политикой Франціи по отношенію къ Италіи. Въ первую минуту отчаяніе ея вылилось въ словахъ страстной скорби и негодованія. ‘О, дитя мое,— писала она въ іюл 1849 года Шарлю Понси,— какой страшный фазисъ исторіи мы переживаемъ! Мы выйдемъ изъ него блистательнйшимъ образомъ, я въ томъ не сомнваюсь. Но, чтобы вновь подняться и очиститься, націи, до такой степени деморализованной, надо прежде искупить свой эгоизмъ, и Господь, я боюсь, готовитъ намъ примрное наказаніе… Римъ врилъ, Римъ надялся и сражался, а мы, увы, его убили! Мы — убійцы, а нашимъ солдатамъ говорятъ о слав!… У меня ни къ чему не лежитъ сердце. Все, что пишется и что можетъ бытъ написано, кажется мн такимъ холоднымъ. Словами нельзя передать всю тоску и весь гнвъ, какія испытываешь. Въ ныншнія времена живешь только страстію. Всякое разсужденіе безполезно, всякая проповдь тщетна. Мы имемъ дло съ людьми, у которыхъ нтъ ни совсти, ни принциповъ, ни сердца. Народъ ихъ терпитъ. И, право, невольно хочется къ народу обратить упрекъ въ гнусности людей, которые ихъ руководятъ, его обманываютъ и давятъ’.
‘… У меня сердце разбито,— пишетъ она въ то же самое время въ Маццини, находившемуся въ Мальт.— Какъ бы ни чувствовалъ себя неповиннымъ въ преступленіи націи, къ которой принадлежишь, а все же извстная внутренняя солидарность переноситъ въ наше собственное сердце т угрызенія совсти, которыя должны бы чувствовать другіе. Да, угрызенія совсти и стыдъ! Я еще въ феврал такъ гордилась Франціей. Увы, во что мы превратились и какого искупленія потребуетъ отъ насъ Провидніе прежде, чмъ позволитъ намъ снова подняться изъ паденія? Вы, вы счастливе меня, несмотря на пораженіе, несмотря на изгнаніе и на гоненіе,— вы счастливе ужь по тому одному, что вы — римлянинъ… Да, вы хорошо дйствовали и хорошо мыслили во всемъ. Вы хорошо сдлали, что до послдней крайности спасали честь, и хорошо сдлали тоже, когда, увидавъ, что эта послдняя крайность наступила, спасли жизнь осажденныхъ, женщинъ, дтей, старцевъ. Памятники искусства слдуютъ посл, хотя наши газеты гораздо больше заботились объ участи фресокъ Рафаэля и Микель-Анжело, чмъ объ участи вдовъ и сиротъ. Все, что вы хотли и что вы совершили, справедливо. Весь міръ чувствуетъ это, даже ни во что не врующіе негодяи, и весь міръ громко подтвердитъ это, когда наступитъ время. А только это и могу вамъ сказать, только это утшеніе и могу предложить вамъ. Въ настоящую минуту я слишкомъ унижена, слишкомъ обезкуражена въ своемъ національномъ чувств. Но я горжусь еще остающимися борцами и жертвами на земл и горжусь вами… Нтъ, національности не погибнутъ! Будемъ имть терпніе,— он поднимутся изъ развалинъ. Не плачьте объ умершихъ, не плачьте о тхъ, которые еще умрутъ,— они уплачиваютъ долгъ и они лучше тхъ, кто ихъ душитъ, и, слдовательно, счастливе ихъ. А все-таки, противъ воли, плачешь и жалуешься. Ахъ, оплакивать слдовало бы не жертвы, а палачей! Пожалйте тхъ, кто ничего не длаетъ и ничего не можетъ сдлать, пожалйте меня за то, что я — француженка. Въ настоящую минуту это — и горе, и позоръ…’
Но этотъ порывъ страстнаго увлеченія горемъ скоро проходитъ. Здравый смыслъ и чувство патріотизма заставляютъ Жоржъ-Зандъ стараться если не оправдать Францію,— это до самаго конца казалось ей невозможнымъ,— то объяснить причины какъ равнодушія народа къ судьбамъ Италіи, такъ и всхъ тхъ грустныхъ событій, которыя одно за другимъ слдовали въ самой Франціи. И вотъ тутъ-то, въ этихъ объясненіяхъ, съ особенной и поразительной ясностью проявляется глубоко-врное философско-политическое сознаніе знаменитой писательницы,— сознаніе, ясность котораго нисколько не отуманивается навянными ей постороннимъ вліяніемъ соціалистскими и коммунистскими фантазіями и ея наивно-искреннею врой въ грядущее царство любви и справедливости. Между прочимъ, она совершенно опредленно сознавала дв вещи, которыя, судя по тому, что теперь совершается на нашихъ глазахъ во Франціи, и понын еще — одна весьма мало и лишь очень немногими сознана, другая же и совсмъ почти никмъ не сознана тамъ. Именно, Жоржъ-Зандъ понимала и говорила, во-первыхъ, что тотъ высокій и свтлый идеалъ всеобщаго довольства и всеобщаго равенства, осуществленіе котораго смло общали ея друзья-соціалисты и въ который такъ горячо врила сама Жоржъ-Зандъ, недостижимо путемъ насилій, и притомъ тамъ, гд масса народа, по умственному развитію и образованію, черезчуръ далеко отстала отъ интеллигенціи. Во-вторыхъ, главнымъ препятствіемъ къ упроченію республиканскихъ учрежденій во Франціи служитъ ея чрезмрная централизація, совершенно монархическій и даже цезаристскій внутренній строй ея, при которомъ необходимый для республики духъ самоуправленія не можетъ развиться въ народ, вся политическая жизнь коего приноровлена отнюдь не къ самоуправленію и самостоятельности, а въ пассивному повиновенію велніямъ свыше. О Жоржъ-Зандъ всегда шла такая слава, будто въ политическихъ убжденіяхъ своихъ она была лишена всякой самостоятельности мысли и всецло подчинялась вліянію своихъ друзей, въ особенности же наиболе выдающагося изъ нихъ, Луи Блана. Дйствительно, это вліяніе во многихъ вопросахъ очень замтно, въ особенности въ отношеніи Жоржъ-Зандъ къ буржуазіи, которая даже въ ‘Переписк’ ея является совершенно въ томъ же вид, какъ и въ произведеніяхъ ея единомышленниковъ-соціалистовъ, т. е. какъ бы нкоей небольшой шайкой зловредныхъ людей, интимно между собою знакомыхъ и тсно сплоченныхъ, дйствующихъ всегда по заране обдуманному плану, сознательно обманывающихъ толпу злонамренно сочиненными сказками, умышленно составляющихъ хитрые законы, подъ ложнымъ видомъ свободы направленные къ ограбленію и порабощенію массъ, и совершающихъ прочія, тому подобныя, преступныя дянія. Это до смшного нелпое представленіе о буржуазіи даже странно какъ-то встртить у Жоржъ-Зандъ, въ особенности рядомъ съ тми здравыми и врными понятіями, которыя она высказываетъ о народ, о крестьянской и рабочей масс. Невольно чувствуется, что въ сужденіи объ этомъ предмет ея свтлый умъ не былъ свободенъ отъ чужого вліянія. За то въ вопрос о политическомъ стро Франціи она является вполн самостоятельной и идетъ далеко впереди не только тогдашнихъ соціалистовъ, товарищей своихъ, но и ныншнихъ ихъ послдователей, которые всми своими дйствіями съ несомннной очевидностью доказываютъ, что они, совершенно подобно Бурбонамъ посл реставраціи, ничего съ 1848 года не позабыли и ничему не научились. Еслибы возможно было предположить хоть на минуту, что они въ состояніи чему-нибудь научиться, то слдовало бы видть перстъ Божій въ томъ, что во всхъ отношеніяхъ замчательный третій томъ ‘Переписки Жоржъ-Зандъ’ вышелъ въ свтъ именно теперь, когда Франція снова стоитъ наканун соціальной революціи, повидимому, грозящей повторить, черта въ черту, вс заблужденія и ошибки революціи 1848 года. Ныншніе дятели (если къ гг. Флоке, Грогрену и братіи вообще примнимо названіе ‘дятелей’) такъ же увлекаются, можетъ-быть, и весьма возвышенными, но, при существующихъ условіяхъ умственнаго состоянія массъ, совершенно несбыточными теоріями и ученіями, такъ же ставятъ фразу выше дла, такъ же не обращаютъ ни малйшаго вниманія ни на расположеніе массы населенія и громаднаго большинства интеллигенціи, ни на матеріальныя силы страны, такъ же игнорируютъ все на свт, кром преувеличенныхъ до послдней степени потребностей одного лишь рабочаго сословія и притомъ, исключительно, въ сфер матеріальныхъ интересовъ этого сословія, совершенно упуская изъ виду, или, врне сказать, не желая признавать того простого и бросающагося въ глаза факта, что матеріальная необезпеченность далеко не одна препятствуетъ рабочимъ пользоваться не на бумаг только, а на дл полнымъ равенствомъ съ другими сословіями, но главнымъ образомъ умственная бдность ихъ, отсутствіе знанія и образованія, длаетъ и, покуда существуетъ, всегда будетъ длать ихъ легкою добычей эксплуатаціи неизмримо превышающей ихъ умственно буржуазіи. Наконецъ, ныншніе дятели такъ же разровнены, такъ же разбиты на множество смертельно враждующихъ между собою группъ, какъ были въ свое время дятели революціи 1848 года, съ тою лишь разницею, что т дятели насчитывали въ своей сред цлую блестящую плеяду выдающихся талантовъ, тогда какъ среди теперешнихъ невозможно указать ни на одно замтное дарованіе. Ничто можетъ-быть не могло бы принести такой пользы современнымъ провозвстникамъ крайнихъ ученій соціализма, какъ внимательное изученіе интимной исповди одной изъ звздъ сказанной блестящей плеяды, каковою исповдью именно и является ‘Переписка Жоржъ-Зандъ’. Тнь она и поучительна, что въ ней нтъ ничего искуственнаго. Большая часть писемъ, очевидно, не предназначалась для печати и потому душа автора раскрывается въ нихъ вся, безъ тхъ прихрасъ и недомолвокъ, которыя невольно являются всегда въ произведеніяхъ, назначенныхъ для публики. Въ этихъ откровенныхъ, вполн интимныхъ письмахъ революція 1848 года, со всми своими дятелями и выдающимися событіями, проходитъ передъ читателемъ какъ въ калейдоскоп, и въ то же время читатель, такъ сказать, во-очію слдитъ за всми движеніями мысли автора. Видитъ, какъ знаменитая писательница увлекается сначала, упоенная до самозабвенія вншнимъ блескомъ событій, восторженно аплодируетъ и старается своимъ вдохновеннымъ словомъ побудить боле хладнокровныхъ людей къ такимъ дйствіямъ, которыя въ трезвомъ состояніи духа она первая непремнно осудила бы,— какъ, затмъ, возникаютъ въ душ ея сомннія передъ лицомъ холодной дйствительности, которая стираетъ эфемерный блескъ и безжалостно разбиваетъ иллюзіи одну за другой,— какъ постепенно является сознаніе ошибочности избранныхъ путей и орудій дйствія и какъ недавно еще полная энтузіазма дятельница начинаетъ убждать своихъ товарищей быть потерпимй другъ къ другу и поумреннй въ требованіяхъ отъ народа и общества, не подготовленныхъ къ пользованію сулимыми имъ благами,— какъ, наконецъ, наступаетъ полное разочарованіе и откровенное, честное признаніе ошибокъ всей партіи и самого автора писемъ. Но предоставимъ говорить самой Жоржъ-Зандъ. Пусть читатель по ея собственнымъ словамъ прослдитъ всю эту въ высшей степени интересную и глубоко поучительную драму.
Первое изъ вошедшихъ въ третій томъ писемъ помчено 18 февраля 1848 года. Революція должна была совершиться черезъ четыре дня, но Жоржъ-Зандъ, какъ, впрочемъ, и вся Франція и даже сама соціалистко-республиканская партія вмст съ ней, очевидно, не ожидала, что дло зайдетъ такъ далеко. Вотъ что она писала своему сыну, Морису, находившемуся въ то время въ Париж. ‘Бари весь разстроенъ мыслію, что въ Париж сдлаютъ революцію. Но, по-моему, дло банкета {Вншнимъ толчкомъ, вызвавшимъ давно уже подготовлявшееся движеніе противъ іюльской монархіи, послужило, какъ извстно, общее недоразумніе, страннымъ образомъ возникшее между правительствомъ, парламентской оппозиціей и народомъ въ дл затяннаго депутатами оппозиціи большого публичнаго банкета, долженствовавшаго, разумется, служить демонстраціей противъ министерства. Дло происходило такъ: въ парламент уже много времени велась ожесточенная борьба довольно значительной оппозиціи, требовавшей пересмотра конституція я обширныхъ реформъ, съ министерствомъ, во глав котораго стоялъ Гизо, упорно отказывавшимся измнить что-либо въ существующемъ порядк. Партію реформы поддерживало общественное мнніе всей Франціи, но въ парламент она терпла пораженіе за пораженіемъ, благодаря преданному правительству большинству, искуственно созданному путемъ подкуповъ, которые въ то время производились, во всеобщему негодованію, почти открыто, безъ малйшаго стсненія. Частію разсчитывая на это большинство, частію вслдствіе упорства Людовика-Филиппа, лично управлявшаго его дйствіями и не слушавшаго никакихъ возраженій, правительство крайне безцеремонно и рзко обращалось съ оппозиціей. Между прочимъ, въ тронной рчи, произнесенной при открытіи послдней передъ революціей сессіи парламента, король рзко осудилъ реформистское движеніе, обвинивъ руководителей его во ‘враждебныхъ и слпыхъ страстяхъ’. Оппозиція, во глав которой стояли Тьеръ, Ламартинъ, Дювержье-д’Оронъ, Одилонъ Барро и др., ршилась достойнымъ образомъ протестовать противъ подобнаго оскорбленія. Сначала хотли было въ общемъ состав, т. е. въ количеств отъ 80 до 100 депутатовъ, сложить свои полномочія и воспользоваться этими многочисленными дополнительными выборами для энергической противуправительственной агитаціи, во, въ виду упомянутой господствовавшей системы подкуповъ, на такое рискованное средство не ршились, не зная, какой результатъ дадутъ искуственно названное выборы, и остановились на мысли отвтить на королевское осужденіе большимъ публичнымъ банкетомъ, который долженъ былъ служить такъ сказать генеральнымъ смотромъ реформистской партіи. Составлена была программа празднества. Самый банкетъ ршено было устроить въ закрытомъ саду, въ Елисейскихъ поляхъ, гд построили обширную палатку со столами на нсколько сотъ кувертовъ, но банкету должна была предшествовать громадная торжественная процессія, въ участію въ которой приглашены были народъ и національная гвардія. Сборище предполагалось на площади Магдалины и оттуда процессія, выстроившись, согласно установленному программой порядку, должна была провожать въ Елисейскія поля имющихъ участвовать въ банкет депутатовъ. Днемъ торжества назначено было 21 февраля и наканун сдланы вс распоряженія и опубликована программа вмст съ воззваніемъ отъ банкетной коммиссіи, написаннымъ въ крайне рзкомъ и самоувренномъ тон. Правительство, по опыту знавшее, къ чему ведутъ иногда подобныя вещи, ршилось не допускать процессіи, о чемъ и объявило депутатамъ, ссылаясь на законъ 1796 года, воспрещавшій всякаго рода уличныя сборища. Это заявленіе чрезвычайно смутило оппозицію. Она намревалась и хотла сдлать внушительную демонстрацію, но въ ея планы отнюдь не входило открытое уличное столкновеніе съ войсками, которое становилось почти неизбжнымъ, какъ скоро правительство вздумало бы силой разогнать сборище. Между тмъ отмнять назначенную уже процессію значило признать себя побжденною безъ борьбы, на что оппозиціи тоже, понятно, трудно было ршиться. Начались переговоры, которые заняли весь день 21 февраля. Правительство не уступало. Вечеромъ предводители движенія собрались на совщаніе я, посл долгихъ преній, ршено было лучше подвергнуться униженію, чмъ рисковать событіями, исхода которыхъ никто предвидть не могъ. Даже вожаки соціалистской группы не особенно протестовали противъ этого ршенія, такъ какъ и они, зная слабость своего вліянія въ масс населенія, боялись заходить слишкомъ далеко. Въ ночь напечатали объявленія, отмнявшія празднество, и рано поутру стали распространять ихъ по городу. Однако было уже поздно. Изъ депутатовъ безусловно ни одинъ не явился на мсто сборища, но, ничего не знавшій объ отмн и жадный до всякаго рода зрлищъ, народъ собрался въ огромномъ количеств нсколькихъ десятковъ тысячъ. Собралась и національная гвардія. Вся эта толпа, совершенно безоружная, была въ самомъ мирномъ настроеніи, Не понимая, лишавшаго ее желаннаго удовольствія, отсутствія распорядителей, она добродушнйшимъ образомъ пустилась искать ихъ — сначала въ національномъ собраніи, потомъ въ квартир Одилона Барро, затмъ опять въ національномъ собраніи. Въ несчастію, префектъ полиціи, увдомленный о первомъ якобы ‘наступленіи’ толпы на національное собраніе и не разобравъ дла хорошенько, распорядился окружить зданіе парламента вооруженною стражей. Когда толпа вернулась и хотла опять послать депутацію въ собраніе, съ цлію получить разъясненіе, ее встртило сопротивленіе. Натурально, это тотчасъ же привело ее въ возбужденное состояніе. Вмсто псенъ и насмшливыхъ прибаутокъ, одинаково обращенныхъ какъ противъ министровъ, такъ и противъ струсившихъ депутатовъ, послышались грозные крики: ‘Долой министерство! Смерть Гизо!’ Къ несказанному смущенію регулярнаго войска и въ вящшему ужасу правительства, къ крикамъ этимъ присоединилась и національная гвардія. Произошла свалка. Мстами принялись строить баррикады. Въ первый день полиціи, подкрпленной войскомъ, безъ труда удалось разсять безоружную толпу, но на другой день она съ ранняго утра оказалась снова на мстахъ, въ ней появились вооруженныя группы и движеніе приняло боле серьезный характеръ. Однако, согласись король на уступку, дай онъ отставку министерству, ему ничего не стоило прекратить это движеніе, потому что никому еще и въ голову не приходило свергнуть монархію и сами соціалисты-республиканцы тщательно заботились, чтобы самое слово ‘республика’ не было громко произнесено. Однако новая несчастная случайность и въ этотъ второй день толкнула народное движеніе на такой путъ, котораго самъ народъ и не помышлялъ избирать. Когда толпа, испускавшая вопли брани и проклятій противъ Гизо, собралась около министерства иностранныхъ длъ, внезапно среди нея раздался неизвстно кмъ и неизвстно даже съ намреніемъ ли сдланный выстрлъ. Караулъ изъ 50 солдатъ, охранявшій входъ въ министерство, вообразилъ, что на него нападаютъ, и, не долго думая, не дожидаясь приказанія офицера, далъ залпъ по безоружной толп. Ни одна пуля не пропала,— 50 человкъ упали, убитые наповалъ. Толпа пришла въ неописанную ярость. Съ криками: ‘Измна, убійство!’ — разсялась она по городу. Черезъ часъ весь Парижъ былъ на ногахъ и тутъ ужь никакая человческая сила не могла остановить движенія разсвирпвшаго народа. Такъ изъ ряда несчастныхъ случайностей возникла эта революція, приведшая къ паденію конституціонной монархіи, къ учрежденію соціалистской республики и, въ конц концовъ, къ логическому результату послдней — къ имперіи, которая, въ свою очередь, привела Францію къ Седану. Какъ мало первоначальные вожаки движенія желали или предвидли подобные результаты, доказывается присутствіемъ среди нихъ Тьера, который никогда въ жизни не стремился въ республик и отъ всей души ненавидлъ соціализмъ. А до какой степени ученіе соціалистовъ и ихъ попытки лишены были корней въ народ, видно изъ того, что всего черезъ четыре, и то неполные, года по учрежденіи этой свалившейся къ нему съ неба республики народъ съ величайшею готовностью уничтожилъ ее, установивъ, нутомъ плебисцита, наполеоновскую имперію. Что собственно отталкивало его: республиканская ли форма сама по себ, по принципу, или соціалисткая окраска, приданная республик 1848 года,— отвтъ на этотъ вопросъ дадутъ намъ письма Жоржъ-Зандъ.} не представляетъ резоннаго предлога къ революціи. Это — интрига между министрами, которые падаютъ, и министрами, которымъ хочется влзть на ихъ мсто. Если вокругъ ихъ стола пошумятъ, въ результат получатся тумаки, да пара убійствъ, совершенныхъ шпіонами надъ безобидными уличными зваками, но я не думаю, чтобы народъ принялъ участіе въ ссор г. Тьера противъ г. Гизо. Тьеръ, конечно, іучше, но и онъ тоже, какъ и другіе, не накормитъ бдняковъ. Поэтому, прошу тебя, не ходи слоняться въ ту сторону, ибо тамъ легко быть изрубленнымъ въ куски безъ всякой пользы для дла. Еслибы теб пришлось пожертвовать собою ради отечества,— я, ты знаешь, не стала бы останавливать тебя. Но лзть подъ ножъ ради господъ Одилона Барро съ компаніей было бы черезчуръ глупо. Пиши мн обо всемъ, что увидишь издали, но самъ не лзь въ свалку, если свалка будетъ, чему я, впрочемъ, не врю’.
Нсколько дней спустя, то, чему не врила Жоржъ-Зандъ, совершилось и даже начало уже всмъ казаться пустяками, по сравненіи’ съ невроятными событіями, которыя затмъ послдовали. Не только отъ іюльской монархіи и отъ Бурбоновъ не оставалось и слда, не только національное собраніе было распущено, но и само временное правительство, образовавшееся въ первую минуту посл паденія стараго режима, сильно колебалось уже подъ неистовымъ напоромъ соціалистской агитаціи. Буквально Парижемъ, а слдовательно и Франціей, управляло не это злополучное временное правительство, хотя оно и издавало ежедневно по нскольку десятковъ приказовъ, а буйная толпа рабочихъ, которая ночью наэлектризовывалась въ безчисленномъ множеств, какъ изъ-подъ земли выросшихъ, политическихъ клубовъ, а днемъ — что ни день, то врывалась сначала въ національное собраніе, потомъ въ засданія временнаго правительства, которому предписывала законы самаго страннаго свойства,— напримръ, требовала учрежденія ‘министерства прогресса’. Это столь странное министерство не было еще создано, но ‘право на трудъ’ было объявлено, рабочій парламентъ уже существовалъ и. предсдатель его, Луи Бланкъ, съ товарищами творили въ немъ истинныя чудеса.
Десять дней спустя посл только-что приведеннаго письма Жоржъ-Зандъ, мы находимъ ужь ее въ Париж, упоенную, торжествующую, погруженную съ головой въ море агитаціонныхъ хлопотъ и политической дятельности. Она редактируетъ оффиціальный Bulletin de la Rpublique, для котораго пишетъ статьи, появляющіяся въ форм правительственныхъ воззваній, назначаетъ, черезъ посредство министра внутреннихъ длъ, Ледрю-Роллена, меровъ и гражданскихъ коммиссаровъ въ провинцію, разсылаетъ всмъ имъ безчисленныя письма, призывающія ихъ служитъ ‘правому длу’, будить народъ, возбуждать рабочихъ,— словомъ, всми силами стараться укрпить республику. Въ жару этой лихорадочной дятельности, она еще не замчаетъ, что ея возлюбленная республика уже вступила на путь, доведшій ее до гибели, что безграничная невоздержность ея собственной партіи: вс эти бушеванія черни, эти неистовые бюллетени и циркуляры Ледрю-Роллена и Карно, въ особенности перваго, и деспотическія, сильно припахивавшія конвентомъ 1793 года, дйствія разосланныхъ Ледрю-Ролленомъ по всей стран гражданскихъ коммиссаровъ — успли до такой степени напугать неприготовленную ни къ чему подобному Францію, что соціалистская республика, вначал успвшая было своимъ мирнымъ (съ смысл отсутствія кровопролитія) характеромъ внушить обществу нчто похожее на довріе, такъ что многіе стали врить въ возможность ея существованія,— что эта республика сдлалась если не прямо уже ненавистной, то во всякомъ случа подозрительной и непріятной громадному большинству народа {Особенно много содйствовали этому упомянутые гражданскіе коммиссары, которыхъ Ледрю-Ролдевъ навербовалъ цлую армію и буквально наводнялъ жми всю Францію. Не только города, не было ни одной общины, гд бы не орудовалъ свой спеціальный коммиссаръ. О дйствіяхъ ихъ можно судить по инструкціямъ, которыми снабдилъ ихъ Ледрю-Ролленъ, и по размрамъ ихъ власти. Первые циркуляры министра внутреннихъ длъ, очевидно умышленно написаные въ очень умренномъ топ, произвели весьма благопріятное впечатлніе. Но когда рчь зашла о выборахъ въ новое національное собраніе,— а она зашла тотчасъ, по распущеніи стараго,— и когда въ особенности оказалось, что, за исключеніемъ Парижа и двухъ-трехъ фабричныхъ городовъ, Франція далеко не такъ расположена подчиняться соціалистскимъ законамъ, какъ это могло показаться, судя по спокойствію, съ которымъ она приняла паденіе монархіи, тогда Ледрю-Ролленъ снялъ маску и безъ всякаго стсненія показалъ, что скрывается подъ воображаемой умренностію людей, сговорчивыхъ и терпимыхъ лишь до тхъ поръ, пока все идетъ по ихъ желанію и никто имъ не противорчивъ. Вотъ второй циркуляръ его, обращенный къ гражданскимъ коммиссарамъ: ‘…До сихъ поръ вы еще не встрчали никакого серьезнаго сопротивленія и потому могли не примнять всей своей власти. Но не обманывайтесь относительно положенія страны. Ваша задача — оживить ея республиканскія чувства. Вс префекты и подпрефекты должны быть отставлены. Въ нкоторыхъ мстахъ желаютъ удержать ихъ, но вы должны объявить населенію, что невозможно оставить при своихъ должностяхъ людей, служившихъ такому правительству, которое въ каждомъ изъ своихъ дйствій совершало какой-нибудь подкупъ. При новомъ замщеніи этихъ мстъ не должно исключатъ молодыхъ людей. Меры и ихъ помощники также должны быть отставляемы, и еслибъ общинные совты стали обнаруживать враждебность, то ихъ слдуетъ распускать. Если будетъ оказывать враждебность членъ несмняемаго сословія судей (магистратуры), то коммиссаръ также можетъ лишить его должности’. При этомъ коммиссарамъ давались неограниченныя полномочія, вся мстная вооруженная сила ставилась въ ихъ распоряженіе и ей вмнялось въ обязанность повиноваться имъ, наконецъ, имъ давалось право, въ случа нужды, судить о которой предоставлялось ихъ личному усмотрнію, отставлять не только всхъ гражданскихъ чиновниковъ, но и всхъ офицеровъ. Чрезмрность власти иметъ свойство даже лучшихъ изъ людей побуждать къ злоупотребленію ею, а лелрю-ролленовскіе гражданскіе коммиссары, уже по одному невроятному количеству своему, едва ли могли вс принадлежать къ лучшимъ людямъ. Легко представить себ, что они продлывали и каковъ этотъ своеобразный способъ уважать ‘свободную волю всего народа’ и примнять только-что провозглашенное всеобщее голосованіе. Конституціонная монархія оперировала посредствомъ подкупа, а соціальная республика начинала съ насилія. При всей безнравственности перваго способа дйствій могло ли быть сомнніе, который изъ нихъ предпочтетъ, въ конц концовъ, масса населенія, требующая прежде всего спокойствія и порядка. Всякая революція и безъ того нарушаетъ привычное теченіе обыденной жизни, и если еще къ этому присоединятся насиліе и деспотизмъ, можетъ-быть преисполненныхъ великодушныхъ намреній, но самозванныхъ, распорядителей, то дло можно считать проиграннымъ: масса не потерпитъ долго подобныхъ экспериментовъ надъ собою. А главное, къ чему могла привести такіе, чисто цезаристскіе, пріемы, какъ не къ тому, къ чему они дйствительно и привели Францію,— къ цезарю, которому самъ народъ добровольно вручилъ деспотическую власть? Это — логическій выводъ и неизбжное послдствіе соціалистскихъ проповдей о прав и обязанности государственной власти вмшиваться во вс сферы общественной жизни и произвольно регулировать каждую изъ нихъ. Только тамъ и только тогда, гд и когда умственный уровень массъ поднимется настолько, что по крайней мр среднее образованіе сдлается обязательнымъ достояніемъ безусловно всхъ гражданъ государства, подобное ученіе можетъ послужить основой дйствительной свободы и дйствительнаго самоуправленія. Тамъ же и до тхъ поръ, пока массы коснютъ въ невжеств, или образованіе ихъ не идетъ дальше простой грамотности и пока ок, слдовательно, не понимаютъ и не въ состояніи понять своихъ правъ, которыми не пользуются и не въ состояніи воспользоваться, потому что не умютъ взяться за это,— тамъ и до тхъ поръ минутное торжество соціализма есть к будетъ всегда только предверіемъ долгихъ годовъ самаго деспотическаго цезаризма.}. Жоржъ-Зандъ казалось, что начинавшее становиться замтнымъ охлажденіе нерабочаго Парижа и самихъ, не принадлежащихъ въ соціалистской групп, членовъ временнаго правительства производится злостными кознями буржуазіи, а равнодушіе и мстами плохо скрываемыя враждебность провинціи представляютъ результатъ навянныхъ прежней деморализованною монархіей спячки и неподвижности. Она искренно думала, что со всмъ этимъ можно и должно справиться, что, путемъ дятельной пропаганды и маленькихъ, невинныхъ хитростей, можно расшевелить народъ, и, какъ она выражалась, ‘республиканизировать’ и ‘соціализировать’ его.
Вотъ что она писала, 6 марта, пріятелю своему Жиреру, назначенному, по ея рекомендаціи, меромъ въ Неверъ: ‘Мой другъ! Все идетъ хорошо. Личныя горести исчезаютъ, когда общественная жизнь призываетъ и поглощаетъ насъ. Республика — лучшая изъ семей, а народъ — лучшій изъ друзей. Не надо думать ни о чемъ другомъ. Республика спасена въ Париж, теперь слдуетъ спасать ее въ провинціи, гд ея дло еще не выиграно… Дйствуй же энергически, милый братъ! Въ такомъ положеніи, въ какомъ мы находимся, недостаточно однхъ преданности и честности,— нуженъ еще, при случа, фанатизмъ. Надо возвыситься надъ самимъ собой, отказаться отъ всякой слабости, разбить свои личныя привязанности, если он враждебны дйствію власти, избранной народомъ и дйствительно, поименно, революціонной… Что касается до обязанности временнаго правительства, то она состоитъ въ томъ, чтобы выбрать людей врныхъ, которые съумли бы направить выборы ни путь искренній и республиканскій. Не могу съ достаточною настойчивостью рекомендовать теб смщать все, что заражено буржуазнымъ духомъ. Позже, когда нація будетъ сама властелиномъ своихъ дйствій, она можетъ, если сочтетъ нужнымъ, оказать снисхожденіе и хорошо сдлаетъ, если милостію докажетъ свою силу. Но если она теперь будетъ больше думать о своихъ личныхъ друзьяхъ, чмъ о своемъ долг, она погибла, и т люди, на первыхъ порахъ призванные націей на служеніе ей, совершатъ такимъ образомъ отцеубійство’.
Тонъ этого письма, эти порядочно-таки запутанныя фразы о ‘націи, больше думающей о своихъ друзьяхъ, чмъ о своемъ долг’,— фразы, такъ сильно противорчащія обыкновенно ясному и изящному слогу Жоржъ-Зандъ, достаточно показываютъ, въ какомъ состояніи находилась писавшая. Слдующее письмо къ Шарлю Понси, писанное изъ Ногана, куда владлица его здила на нсколько дней укрплять республику въ Шатр, рисуетъ это состояніе еще лучше:
‘Да здравствуетъ республика! Какая мечта, какой энтузіазмъ и въ то же время какая выдержка, какой порядокъ въ Париж {Об этомъ ‘порядк’ въ Париж и о полномъ почти отсутствіи преступленій, въ особенности воровства, въ первое дни республики 1848 года всегда очень иного говорили и соціалисты чрезвычайно гордились ими, не преминувъ, разумется, приписать ихъ дйствію тхъ высоконравственныхъ принциповъ, которые они проповдывали народу. Довольно сомнительно, во не невозможно, что и принципы играли тутъ нкоторую роль. Однако главная честь все же безспорно принадлежитъ остроумію и находчивости республиканскаго префекта полиціи, Косидьера. Этотъ господинъ считался однимъ изъ самыхъ яростныхъ демагоговъ и хотя далеко уступалъ разнымъ товарищамъ своимъ, въ род Леру, Собріе, Морра, Распайля, Феликса Піа и т. п., во дйствительно много способствовалъ возбужденію черни, передъ которой неутомимо ораторствовать въ клубахъ. Когда временное правительство назначило его начальникомъ полиціи, онъ очутился въ самомъ затруднительномъ положеніи. Прежняя полиція разбжалась, а составить новую было не изъ кого, ибо солдатъ регулярной армія употреблять не хотли, а національную гвардію, первоначально ставшую было на сторону народа, рабочіе съумли различными и совершенно безпричинными оскорбленіями такъ возстановить противъ себя, что можно было ежеминутно опасаться какого-нибудь кровопролитнаго столкновенія, еслибъ охраненіе вншняго порядка въ город поручено было исключительно національной гвардіи. Тогда Косидьеръ, хорошо знавшій толпу и ея свойства, продумалъ утилизировать своихъ клубныхъ кліентовъ: бездомныхъ бродягъ, такъ-называемыхъ парижскихъ gamins, воровъ по профессіи,— словомъ, все бродячее, уличное населеніе Парижа,— изъ которыхъ и составилъ полицію, а потомъ и такъ-называемую подвижную гвардію (garde mobile, въ просторчіи — les mobiles). Большая часть этихъ интересныхъ охранителей общественнаго спокойствія были оборваны и босы: одть ихъ не оказывалось возможности, ибо на это не хватало средствъ. Между тмъ мундиръ былъ настоятельно необходимъ, ибо, во-первыхъ, слугамъ закона надо же и по вншности отличаться чмъ-нибудь отъ простыхъ смертныхъ, и, во-вторыхъ, онъ, какъ хорошо было извстно Косидьеру, иметъ магическое свойство поднимать духъ носящихъ его и внушать имъ чувство собственнаго достоинства. Остроуміе Косидьера и тутъ выручило его. Онъ придумалъ снабдить своихъ подчиненныхъ красными кушаками и такого же цвта галстуками, которые т и облекли поверхъ своихъ лохмотьевъ. Эта странная и довольно дикая на видъ полиція новаго образца сначала внушала непреодолимый страхъ мирнымъ жителямъ Парижа, скоро имъ пришлось убдиться, что она нисколько не хуже, а во всхъ отношеніяхъ лучше и надежнй прежней регулярной полиціи. ‘Косидьеровскій сбродъ’, какъ назвали было новую стражу, такъ проникся серьезностью своей задача и святостью своего долга, что не только превосходнйшимъ, невиданнымъ еще образомъ сохранялъ вншніе порядокъ и чистоту въ город, но и лучше національной гвардіи сдерживалъ буйные порывы рабочихъ. Тогда какъ эти послдніе деморализовались я только пріучались къ лни, къ пьянству я къ буйству въ знаменитыхъ * національныхъ мастерскихъ’, гд ихъ употребляла на совершенно и явно безполезныя работы, въ род копанья ни для чего ненужныхъ канавъ, за что выдавалась поденная плата, въ которой каждый рабочій чувствовалъ замаскированную милостыню,— занятые дломъ, настоящимъ я полезнымъ дломъ, бродяги и воришки очищались нравственно и въ пот лица добросовстнйшимъ образомъ служили обществу. Впрочемъ, отсутствіемъ благоустроенной, истинно государственной полиціи Парижу недолго пришлось страдать. Министры, проповдывавшіе столь возвышенные принципы, что подъ вліяніемъ ихъ исчезало преступленіе, скорёхонько завели себ каждый свою собственную полицію и своихъ собственныхъ шпіоновъ. Воровства не было, ибо, благодаря Косидьеру, обычный контингентъ воровъ ревностно и честно охранялъ чужую собственность, но за то шпіонство и доносъ процвтали, какъ никогда. Въ этомъ отношеніи второй имперіи мало что пришлось создавать отъ себя, она почти все унаслдовала отъ республики.}! Я только-что оттуда, Я тамъ была всюду, я видла, какъ у меня подъ ногами раскрылась послдняя баррикада. Я видла народъ великій, святой, наивный, великодушный,— французскій народъ, собравшійся въ сердц Франціи, въ сердц міра, самый восхитительный народъ во вселенной. Я много ночей не ложилась, много дней не садилась вовсе. Сходишь съ ума, пьянешь, чувствуешь себя счастливымъ отъ сознанія, что заснулъ въ грязи, а просыпаешься въ раю. Пусть все окружающее насъ мужается и вритъ! Республика завоевана, она утверждена и мы скоре погибнемъ, чмъ выпустимъ ее изъ рукъ. Правительство состоитъ изъ людей превосходныхъ большею частію, однако они вс немножко недостаточны для выполненія задачи, для которой требуются геній Наполеона и сердце Іисуса, но соединеніе всхъ этихъ людей — однихъ съ душой, другихъ съ талантовъ, или съ волей — удовлетворяетъ положенію. Они хотятъ добра, они его ищутъ, пробуютъ его. Они искренно проникнуты принципомъ, который стоитъ выше индивидуальной способности каждаго,— принципомъ воли всхъ, права народа. Парижскій народъ такъ добръ, такъ снисходителенъ, такъ вритъ въ свое дло и такъ силенъ (курсивы везд принадлежатъ подлиннику), что онъ самъ помогаетъ правительству’ (помогаетъ, какъ уже было замчено, тмъ, что ежедневно совершаетъ набги на правительство и не даетъ ему шагу ступить свободно). ‘Продолженіе такого состоянія было бы идеаломъ соціальной жизни. Надо его поощрять. Надо, чтобъ отъ одного конца Франціи до другого каждый помогалъ республик и спасалъ ее отъ враговъ. Желаніе, принципъ, усердная молитва членовъ временнаго правительства состоятъ въ томъ, чтобы въ національное собраніе присланы были люди, которые представляли бы народъ и по возможности въ большинств исходили бы изъ народа… Наблюдайте, заставляйте дйствовать,— теперь недостаточно только позволять дйствовать.
‘Вс мои физическіе недуги, вс личныя горести забыты. Я живу, я сильна, я дятельна, я чувствую, что мн всего двадцать лтъ. Сюда я пріхала за тмъ, чтобы, по мр силъ, помочь друзьямъ нашимъ взволновать провинцію Берри, которая ужасно неподвижна. Морисъ (сынъ ея) волнуетъ общину. Всякій длаетъ, что можетъ…’
Скоро однако же восторженной революціонерк пришлось убдиться на дл, что взволновать провинцію не такъ-то легко. Оказалось, что вс ея родственники и друзья, разосланные въ разныя мста въ качеств коммиссаровъ, потерпли боле или мене крупныя неудачи, а нкоторые подверглись даже личныхъ оскорбленіямъ. Объ этомъ она пишетъ Шарлю Дюверне, не дале какъ черезъ недлю посл предыдущаго письма: ‘Бари поступаетъ по-твоему. Теб задали кошачій концертъ, а ты его бравировалъ. Ты возвщаешь, что ему готовится обида другого рода, и это только возбуждаетъ въ немъ желаніе идти на встрчу этой обид. Но я не раздляю его мннія, и еслибы могла, я бы остановила его. Бравировать крикотню ничего не значитъ,— во всякомъ случа, полагаю, не больше значитъ для мужчины, чмъ для женщины. Но, по-моему, въ настоящее время ничего не подлаешь, потому что въ Шатр народъ не участвуетъ въ дд, а клубъ превращается въ личный вопросъ, такъ что нельзя стать на сторону принципа, не имя такого вида, будто дйствуешь въ пользу собственныхъ именъ. Прощай, другъ мой! Мужайся, несмотря ни на что. Республика не погибла отъ того, что Шатръ не хочетъ ее знать’.
Это письмо заслуживаетъ особеннаго вниманія, въ виду раздававшихся впослдствіи обвиненій противъ Жоржъ-Зандъ, будто она потому только отступилась отъ многаго, чему прежде горячо служила, что поссорилась съ нкоторыми членами временнаго правительства. Весьма возможно и даже вроятно, что личныя отношенія повліяли до извстной степени на измненіе мнній Жоржъ-Зандъ, но только въ томъ лишь смысл, что ускорили ея отрезвленіе. Она была не изъ тхъ женщинъ, которыя беззавтно подчиняются минутнымъ увлеченіямъ и мняютъ убжденія, какъ перчатки, смотря по тому, кто ихъ окружаетъ въ данную минуту. Она несомннно искренно предана была принципамъ, которымъ служила, и скоре можно предположить, что она разочаровалась въ лицахъ и поссорилась съ ними потому, что убдилась во-очію, что они далеко не т безупречные носители принциповъ, за какихъ она считала ихъ. Приведенное письмо, помченное 14 марта 1848 года, достаточно доказываетъ, что въ моменты самаго сильнаго увлеченія, почти экстаза, передъ республикой и ея дятелями Жоржъ-Зандъ все-таки выше всего ставила принципъ и боялась даже кажущагося служенія лицамъ.
Не успвъ ‘республиканизировать’ Беррійскую провинцію, Жоржъ-Зандъ въ половин марта вернулась въ Парижъ. Бакова должна была быть жизнь мирныхъ гражданъ въ этой столиц, явствуетъ изъ слдующихъ строкъ двухъ писемъ Жоржъ-Зандъ къ сыну, въ квартир котораго останавливалась: 1) ‘Дохала я прекрасно, но не нашла у тебя ни Блицы (привратницы), ни ключей. Хотли отпереть дверь отмычкой и бгали въ три слесарни,— нтъ ни одного слесаря! Они вс въ клубахъ. Наскучивъ ждать, я отправилась ночевать въ гостиницу. Сегодня пишу теб изъ ресторана…’ 2) ‘Будетъ у насъ республика,— будетъ, несмотря ни на что. Народъ здсь на ногахъ и чертовски прекрасенъ. Каждый день и на всхъ пунктахъ сажаютъ ‘дерево свободы’ Я вчера встртила три въ различныхъ улицахъ — громадныя сосны, несомыя на плечахъ пятидесятью рабочими. Во глав шествія барабанъ, знамя, а за ними отряды этихъ чудныхъ тружениковъ земли, могучихъ, важныхъ, увнчанныхъ зеленью и съ лопатой, граблями, или мотыкой на плечахъ. Это великолпно,— это прекрасне, чмъ вс ‘Роберты’ въ мір!’
Зрлища вроятно были красивыя, но можно себ представить удобство жизни въ город, гд невозможно дозваться прислуги, ни доискаться мастерового: все это занято политикой, все въ клубахъ, или сажаетъ ‘деревья свободы!’ Что-жь удивительнаго, если не только привыкшая въ извстному комфорту буржуазія, но и добрая часть рабочихъ начинали тяготиться этимъ непрерывающимся состояніемъ волненія и вздыхали по боле спокойнымъ временамъ. Антисоціалистское движеніе во всхъ классахъ общества росло и крпло съ замчательною быстротой. Въ провинціяхъ уже раздавался крикъ: ‘долой коммунистовъ!’ Въ Шатр его испустили первые не кто иной какъ рабочіе, сдлавшіе демонстрацію именно противъ Жоржъ-Зандъ и ея сына, замокъ которыхъ они окружили съ криками: ‘долой г-жу Дюдеванъ! Долой Нориса Дюдеванъ! Долой коммунистовъ!’ Недалекъ былъ день, когда тотъ же крикъ долженъ былъ повториться и въ Париж. Временное правительство чувствовало и знало это и старалось принимать мры противъ разроставшагося движенія. Только благодаря его разрозненности, мры эти принимались имъ не сообща, а каждою группой, чуть не каждымъ членомъ въ отдльности, и притомъ съ различными цлями: одни готовились противодйствовать движенію, другіе — воспользоваться имъ. Всхъ больше суетилась и агитировала группа крайнихъ соціалистовъ, чмъ, разумется, способствовала усиленію враждебнаго ей настроенія общества. Всхъ больше была на-сторож и всхъ хитре дйствовала группа Ледрю-Роллена, о которой трудно было сказать, въ чью сторону она ршительне склонялась: въ сторону соціалистовъ, или въ сторону приверженцевъ конституціоннаго республиканскаго режима, которыхъ въ сред временнаго правительства было не мало. О маневрахъ Ледрю-Роллена и его партіи, къ которой именно и принадлежала Жоржъ-Зандъ, въ ея письмахъ встрчаются лишь кое-гд легкіе намеки, но намека весьма характерные. Одинъ разъ, напримръ, давая инструкціи сыну, какъ ему вести себя, въ качеств мера, она говорила ему: ‘Каждое воскресенье ты будешь собирать національную гвардію и читать ей Bulletin de la Rpublique. Окончивъ чтеніе, ты станешь объяснять прочитанное, а когда и съ этимъ покончишь, приклеишь сказанный Bulletin къ церковнымъ дверямъ. Почталіонамъ отданъ приказъ доноситъ на тхъ меровъ, которые не станутъ длать этого‘ (почтальоны, очевидно, принадлежали къ тайной полиціи министерства внутреннихъ длъ). Въ другой разъ она сообщаетъ опять-таки сыну: ‘Здсь (т. е. въ Париж) все идетъ такъ же хорошо, какъ у насъ (въ Берри) скверно. Я, впрочемъ, предупредила Ледрю-Роллена о томъ, что длается въ Шатр. Онъ посылаетъ туда спеціальнаго агента. Держи это однако про себя’. И дале: ‘Ротшильдъ все продолжаетъ выказывать прекрасныя чувства по отношенію къ республик. За нимъ тщательно слдитъ временное правительство, которое не желаетъ, чтобъ онъ убжалъ съ своими деньгами, и послало бы въ такомъ случа своихъ мобилей въ погоню за нимъ. Очень странный вещи происходятъ тутъ. Правительство и народъ (читай Ледрю-Ролленъ и рабочіе) ожидаютъ плохихъ депутатовъ и сговорились вышвырнуть ихъ за окно…’
Гораздо опредлительне высказывается Жоржъ-Зандъ о замыслахъ Ледрю-Роллена три недли позже, именно посл печально-знаменитаго дня 16 апрля, когда произошло первое, пока еще мирное, столкновеніе между приверженцами соціализма я его противниками и когда вс направленные другъ противъ друга заговоры вождей различныхъ партій и вс ихъ замыслы потерпли полное крушеніе. О заговор собственно ледрю-ролленовской группы Жоржъ-Зандъ разсказываетъ слдующее: ‘Прежде всего Ледрю-Ролденъ, Луи Баннъ, Флокенъ, Косидьеръ и Альберъ хотли принудить Морра, Гарнье-Пажееа, Карно, Бетмонта,— однимъ словомъ, всхъ республиканскихъ сторонниковъ золотой середины,— удалиться изъ состава временнаго правительства. Они оставили бы Ламартина и Араго, въ сущности не имющихъ опредленнаго цвта и предпочитающихъ власть убжденіямъ (которыхъ у нихъ нтъ), потому что эти присоединились бы къ нимъ и къ народу. Этотъ заговоръ былъ хорошо задуманъ… Онъ могъ спасти республику, провозгласить немедленно уменьшеніе налоговъ на бдные классы, принятъ мры, которыя, не разоряя среднихъ состояній, вывели бы Францію изъ финансоваго кризиса’ (судя по упомянутому выше полицейскому надзору за Ротшильдомъ, надо полагать, что имлась въ виду конфискація крупной собственности и большихъ капиталовъ), ‘избирательный законъ, который дуренъ, и дать намъ выборы сообразно съ мстными вкусами и интересами, наконецъ, сдлать все то доброе, что только возможно въ настоящее время: вернуть народъ къ республик, отъ которой буржуазія съумла ужь отвратить его въ провинціяхъ, и доставить намъ такое національное собраніе, надъ которымъ не были бы вынуждены совершитъ насиліе‘.
Впослдствіи Ледрю-Ролленъ съ негодованіемъ отвергалъ вс эти и другіе, приписываемые ему, планы, въ особенности отрицалъ какія бы то ни было сношенія съ Луи Бланомъ. Но если припомнить воззванія, не имъ составлявшагося, но оффиціально находившагося подъ его редакціей и отвтственностію, Bulletin de la Rpublique и несомннно ужь имъ самимъ составленные циркуляры и инструкціи гражданскимъ коммиссарамъ, то этимъ отрицаніямъ post factum нельзя придать вры. Можетъ-быть увренія враговъ Ледрю-Роллена, будто онъ былъ честолюбцемъ, которому не доброй воли, а только ловкости и умнья не хватило, чтобы захватить диктатуру, къ которой онъ стремился,— можетъ-быть эти увренія были и несправедливы, или, по крайней мр, сильно преувеличены, но нельзя не согласиться, однако-жь, что поступки Ледрю-Роллена давали къ тому поводъ, ибо дйствительно вся его дятельность запечатлна была такой неискренностью, имла такой двусмысленный характеръ, что она не могла не внушать опасеній какъ врагамъ, такъ и друзьямъ. Что касается до его сношеній съ Луи Бланомъ и его партіей, то они не подлежатъ сомннію, хотя эти два человка и сдлались впослдствіи врагами. Да и Жоржъ-Зандъ не было никакого основанія лгать на этотъ счетъ въ интимныхъ письмахъ въ родному сыну. Она съ обоими ими была коротко знакома, обоихъ любила и уважала и, лично участвуя во всхъ длахъ, которымъ ревностно помогала своимъ перомъ, не могла не знать ихъ хорошо. Даже отводя широкую долю дйствію свойственнаго, предполагается, всмъ женщинамъ легкомыслія, невозможно допустить, чтобы такая женщина, какъ Жоржъ-Зандъ, позволила себ въ оффиціальной министерской газет, участіе ея въ которой если и не держалось въ тайн, то во всякомъ случа не разглашалось, помстить, безъ выдачи министра, напримръ, такого рода слова: ‘Выборы, если они не составляютъ выраженія общественной истины, если они служатъ только для побды интересовъ касты, поведутъ не къ спасенію, а къ погибели республики. Въ этомъ случа оставалось бы только одно средство спасенія для народа, строившаго баррикады, и средство было бы не что иное какъ новое заявленіе народной воли, которое задержало бы ршеніе фальшиваго народнаго представительства’. Каждый согласится, что этими словами только-что не прямо общается ‘вышвырнуть за окошко дурныхъ депутатовъ’, о чемъ, по свидтельству Жоржъ-Зандъ, ‘правительство (то-есть та часть правительства, въ дйствіяхъ котораго она участвовала) сговаривается съ народомъ’. Правда, Ледрю-Ролленъ, увидавъ, какое впечатлніе произвелъ въ стран этотъ злополучный бюллетень (если не ошибаемся, XIV-й по счету), свалилъ всю вину на ЖоржъЗандъ, увривъ умренныхъ членовъ временнаго правительства и распустивъ въ обществ слухъ, что онъ самъ къ неистовому бюллетеню непричастенъ и даже не зналъ о его напечатаніи. Но, во-первыхъ, это въ сущности нисколько его не оправдывало, ибо, какъ министръ, онъ не имлъ ни малйшаго права безусловно доврять составленіе государственныхъ актовъ женщин, хотя бы эта женщина и называлась Жоржъ-Зандъ. А что эти бюллетени дйствительно представляли своего рода государственные акты, это видно и изъ того, что вс меры обязаны были, подъ страхомъ стать жертвами доноса и, разумется, подвергнуться, затмъ, кар, читать ихъ всенародно. Это были, значитъ, не простыя газетныя статьи, а еженедльные правительственные манифесты. Во-вторыхъ, Жоржъ-Зандъ, съ своей стороны, до конца жизни утверждала, что хотя инкриминированный бюллетень дйствительно написанъ ею, но напечатанъ былъ, подобно всмъ прочемъ ея бюллетенямъ, свдома тхъ, кому о томъ знать надломало, такъ какъ она, по обыкновенію, передала его въ рукописи начальнику канцелярія министра, Еліасу Реньо, отъ котораго онъ ужь и попалъ въ типографію на четвертый день посл доставки. Не желая подрывать и безъ того едва державшееся правительство, она ни слова не сказала объ этомъ въ печати и оффиціально приняла на себя всю моральную отвтственность за XIV бюллетень, но въ письмахъ къ друзьямъ она съ горечью говорятъ о томъ, что она, по деликатности своей, называетъ ‘слабостію’ Ледрю-Родлена. Впрочемъ, не все ли равно для Франціи и для исторіи, былъ ли Ледрю-Ролленъ искреннимъ республиканцемъ, стремившимся только ко благу народа, или неудавшимся честолюбцемъ. Онъ и вс прочіе дятели 1848 года не стояли на высот своей задачи, не поняли ни своего народа, ни тогдашней эпохи. Думая посредствомъ нравственнаго насилія навязать народу такія формы общежитія, до которыхъ онъ если и дойдетъ когда-нибудь, то не иначе, какъ путемъ опыта и образованія, они надолго затормозили нормальное развитіе этого народа и толкнули его на ложный путь. Вотъ что важно и о чемъ нельзя не сожалть, въ виду въ особенности происходящаго нын во Франціи, гд послдователи этихъ господъ вмст съ ученіемъ усвоили себ и вс ихъ ошибки, невидимому еще увеличивъ ихъ вдесятеро…
Но вернемся къ письмамъ Жоржъ-Зандъ. То, изъ котораго мы привели выписку о заговор ледрю-ролленовской партіи и въ которомъ она передаетъ своему сыну происшествіе 16 апрля, очень интересно какъ въ историческомъ отношеніи, такъ и по отношенію къ личности Жоржъ-Зандъ, въ душ которой тутъ въ первый разъ зарождаются сомннія въ безупречности соціалистовъ и въ цлесообразности ихъ дйствій:
‘Мой бдный дружокъ!— пишетъ она,— сдается мн, что республику убили въ ея принцип и въ ея будущности, по крайней мр въ ближайшей будущности. Сегодня ее загрязнили криками смерти. Свободу, равенство и братство цлый день попирали ногами. Это — отплата за манифестацію противъ мховыхъ шапокъ {Самая безцльная и нелпая выходка изъ всхъ, продланныхъ за это время, бездльныхъ нелпостей. Постоянно содержимое въ страх, постоянно травимое набгами разныхъ шаекъ, временное правительство находилось такъ сказать въ хроническомъ состояніи растерянности. Заниматься правильной государственною дятельностью было почти невозможно при этихъ условіяхъ, да за такую дятельность, но необходимости спокойную и не эффектную, буйная толпа и не цнила. Чтобъ утихомирить ее хоть на нсколько дней и добиться короткаго промежутка свободы и покоя, правительству приходилось безпрерывно занимать толпу разными театрально-эффектными зрли’ щами и шумихой трескучихъ фразъ. Съ этою цлью устраивались очень дорого стоющія народныя празднества и издавались ни къ чему не ведущія распоряженія и деклараціи, редактированныя но всмъ правиламъ коммунистической фразеологіи. Между прочимъ, 14 марта, правительство, не зная, что бы еще такое предпринять въ этомъ род, надумало издать повелніе (‘въ видахъ вящшаго утвержденія равенства’, какъ гласилъ приказъ) о введеніи однообразной обмундировки всей національной гвардіи. Національная гвардія раздлялась на полки, носившіе такія же названія, какъ и полки регулярной арміи, и въ ней были свои волтижоры и гренадеры. Приказъ временнаго правительства непріятно подйствовалъ на всю вообще національную гвардію, но волтижоровъ и гренадеровъ онъ положительно взволновалъ до отчаянія. Дло въ томъ, что въ ихъ обмундировк имлись мохнатыя медвжьи щипки, весьма неудобныя и безобразныя, но которыми, обладатели ихъ чрезвычайно дорожили, вроятно потому, что он приводили въ восторгъ уличныхъ звакъ. Потерять эти шапки казалось невыносимо обидно и вс гренадеры съ волтижорами ршились въ полномъ состав отправиться проектъ правительство объ отмн губительнаго для шапокъ приказа. Такія массовыя депутація составляли въ то время самое обычное явленіе, и такъ какъ рабочіе, предводительствуемые своими вождями, пророками коммунизма, чуть не ежедневно, въ громадномъ количеств нсколькихъ десятковъ тысячъ, шествовали по городу, направляясь въ засданіе временнаго правительства, то естественно, что и буржуазія, изъ которой но большей части состояла національная гвардія, считала это позволительнымъ для себя. Не тутъ-то было. Едва успли злополучные волтижоры и гренадеры собраться на площади ратуши, гд засдало временное правительство, какъ туда нахлынули со всхъ сторонъ необозримыя толпы рабочихъ и съ криками, съ бранью, съ безчисленными оскорбленіями національной гвардіи воспротивились исполненію ея просьбы, на томъ основаніи, что требованіе ея ‘аристократично’, а они, то-есть рабочіе, ‘народъ’, не могутъ его допустить, такъ какъ желаютъ полнаго равенства. Безполезно прибавлять, что временное правительство, по обыкновенію, уступило насилію и отказало волтижорамъ и гренадерамъ, которые ушли ни съ чмъ. Такъ какъ большинство какъ петиціонеровъ, такъ и буяновъ были безоружны, да и число тхъ и другихъ было черезчуръ неравно, то до кровопролитія не дошло, но съ этой минуты національная гвардія ни разу уже не становилась на сторону такъ-называемаго народа въ Париж. Характерно, что, немедленно посл этого блистательнаго проявленія своихъ понятій о равенств, рабочіе, прямо съ площади ратуша, отправились въ свой парламентъ въ Люксамбургскомъ дворц и тамъ доказали безупречную справедливость этого понятія ‘парламентскимъ’ постановленіемъ касательно сокращенія рабочихъ часовъ. Ршено было, что работы нигд не должны продолжаться раньше извстнаго, строго установленнаго, срока, и срокъ этотъ назначенъ: для провинціальныхъ, рабочихъ въ 11 часовъ въ сутки, а для парижскихъ только въ 10.}. Сегодня не одн только мховыя шапки были въ сбор, а вся буржуазія, вооруженная и экипированная, вся banlieu (т. е. населеніе округа, окрестностей Парижа),— та самая свирпая banlieu, которая въ 1832 г. кричала: ‘Смерть республиканцамъ!’ Теперь она кричитъ: ‘Да здравствуетъ республика!’ — и вмст: ‘Смерть коммунистамъ! Смерть Кабэ!’ И этотъ, крикъ исходилъ изъ двухсотъ тысячъ устъ, изъ которыхъ девять десятыхъ повторяли его, не знай, что такое коммунизмъ. Сегодня Парижъ велъ себя точно такъ же, какъ Шатръ. Надо теб разсказать, какъ это все случилось, потому что изъ газетъ ты ничего не поймешь, только держи про себя тайну всей исторіи.
‘Три, или, врне сказать, четыре заговора составились за послднюю недлю…’ Тутъ слдуетъ уже цитированный выше разсказъ о заговор Ледрю-Роллена. Затмъ продолжается: ‘… Второй заговоръ составленъ былъ Норра и Гарнье-Пажесомъ съ компаніей, которые хотли вооружить и выставить буржуазію противъ народа, съ цлію сохранить систему Луи-Филипа подъ именемъ республики. Третій заговоръ обставили, говорятъ, Бланки, Кабэ и Распайль, собиравшіеся, съ помощію своихъ послдователей и друзей изъ якобинскихъ клубовъ, произвести переворотъ и занять мсто временнаго правительства. Четвертый заговоръ представлялъ компликацію перваго (Ледрю-Ролленовскаго): Луи-Бланъ съ Видалемъ, Альберомъ и люксембургской рабочей школой (шуточное названіе рабочаго парламента) хотлъ провозгласить себя диктаторомъ и выгнать всхъ, кром его самого. На это у меня нтъ доказательствъ, но оно кажется мн довольно вроятнымъ. И вотъ какъ вс эти четыре заговора дйствовали:
‘Ледрю-Ролленъ, не будучи въ состояніи сговориться съ Луи Бланомъ, или чувствуя себя обманутымъ имъ, ничего не сдлалъ во-время и игралъ жалкую роль {Роль эта заключалась въ томъ, что въ послднюю минуту, въ самый день 16 апрля и уже тогда, когда Марсово поле стало наполняться толпами стремившихся отовсюду рабочихъ, Ледрю-Ролленъ явился въ Ламартину и самъ объявилъ ему о готовящемся нападенія на временное правительство, съ цлію низвергнуть его. Что побудило Ледрю-Роллена къ такому шагу: дйствительно ли онъ не зналъ ничего прежде о замыслахъ демагоговъ и, увдомленный о нихъ теперь, увидалъ, что не иметъ боле власти надъ движеніемъ и не въ состояніи будетъ подчинить его себ, вслдствіе чего и предпочелъ выдать его головой тмъ, кто могъ еще побороть его,— или онъ просто испугался въ послднюю минуту нравственной отвтственности, которая падетъ на него, если эта необузданная шайка захватитъ власть въ руки? Какъ бы то ни было, во только онъ лично сообщилъ умренномъ членамъ временнаго правительства о грозящей ему опасности и самъ же помогалъ ему въ принятіи мръ противъ нея. Партія его сторонниковъ, какъ справедливо говоритъ Жоржъ-Зандъ, не шевельнулась въ этотъ день, хотя вся бала въ сбор и видимо къ чему-то готовилась. Да и самъ Ледрю-Ролленъ старался не показываться народу и избгалъ даже явившейся въ ратушу, противъ обыкновенія, малочисленной и смиренной передъ лицомъ вооруженныхъ мобилей, депутаціи рабочихъ.}. Морра и компанія призвали, подъ рукой, на помощь себ всю banlieu и всю вооруженную буржуазію, подъ тмъ предлогомъ, будто Кабэ намревается залить Парижъ огнемъ и кровью. И это до такой степени втолковали всмъ, что славная и честная партія Ледрю Роллена, котораго одерживали Барбэ, Восидьеръ и вообще вс мои друзья,— эта партія не шевельнулась, не желая какъ-нибудь нечаянно, въ смятеніи народнаго движенія, оказать помощь и поддержку дураку Кабэ и Маратамъ ныншняго времени — Распайлю и Бланки. Заговоръ Бланки, Распайля и Бабэ можетъ быть и не существовалъ вовсе, разв только онъ былъ впутавъ въ заговоръ Луи Блана. Сами по себ эти три человка не имютъ въ Париж и тысячи врныхъ имъ людей. Заговоръ Луи Блана, число сторонниковъ котораго состоитъ изъ тридцати тысячъ рабочихъ, принадлежащихъ къ корпораціямъ, соединеннымъ въ одно цлое девизомъ ‘организаціи труда’,— этотъ заговоръ одинъ только и могъ внушить серьезныя опасенія партіи Морра. Но и этихъ вооруженная національная гвардія раздавила бы, еслибъ они попробовали только шевельнуться.
‘Вс эти комбинаціи придумали каждая свой предлогъ, чтобы быть на ногахъ сегодня. Луи-блановскимъ рабочимъ необходимо было собраться на Марсовомъ пол якобы для избранія офицеровъ въ свой генеральный штабъ, banlieu Морра — для признанія своихъ офицеровъ, мобили и полиціи Косидьера и Ледрю-Роллена — для того, чтобы помшать Бланки, Распайлю и Бабэ произвести переворотъ, а этимъ послднимъ — для принесенія въ ратушу патріотическихъ даровъ.
‘Посреди всего этого, два человка думали только о самихъ себ, ровно ничего не предпринимая. Леру готовился эскамотировать у Бабэ званіе папы коммунистовъ, но у него не хватило связи въ мысляхъ или храбрости, чтобъ исполнить это, и онъ не появлялся. Другой человкъ былъ Ламартинъ, этотъ своего рода наивный Лафайетъ, которому хочется сдлаться президентомъ республики и который можетъ-быть добьется этого, потому что онъ бережно относится ко всмъ идеямъ и во всмъ людямъ, не вря никакой иде и не любя никого изъ людей. Ему достались вс почести и весь тріумфъ дня, хотя онъ ровно ничего не длалъ.
‘А теперь вотъ какъ все происходило:
‘Въ два часа тридцать тысячъ луи-блановскихъ рабочихъ были ужь въ сбор на Марсовомъ пол, куда, говорятъ, самъ Луи Бланъ не пріхалъ, что возбудило въ нихъ неудовольствіе и охладило ихъ. Въ тотъ же часъ со всхъ концовъ Парижа стала появляться буржуазная національная гвардія и banlieu, приблизительно сто тысячъ человкъ, которые сошлись у ‘Инвалидовъ’ и только прошли черезъ поле, чтобы затмъ отправиться къ ратуш одновременно съ рабочими. Движеніе это произведено было съ большимъ искусствомъ. Рабочіе несли знамена, на которыхъ написаны были ихъ девизы: ‘Организація труда’ и ‘Прекращеніе эксплуатаціи человка человкомъ’. Они шли требовать отъ временнаго правительства, чтобъ оно окончательно обезпечило имъ осуществленіе этихъ принциповъ. Можно думать, что еслибъ извстные члены правительства отказали имъ въ этомъ, они потребовали бы ихъ отставки. Они сдлали бы это мирнымъ образомъ, потому что вс были безъ оружія, хотя и могли бы имть его, принадлежа вс къ національной гвардіи. Но имъ удалось только въ наивжливйшей форм представить свои дары и свои пожеланія, ибо едва они вступили на Луврскую набережную, какъ три колонны вооруженной съ ногъ до головы національной гвардіи, съ заряженными ружьями и съ картечью въ карман, помстились съ обихъ сторонъ по бокамъ колонны рабочихъ. По прибытіи къ pont des Arts, устроили еще лучшее раздленіе. Въ середину помстили еще одну колонну національной гвардіи и мобилей, такъ что пять колоннъ шли рядомъ: три вооруженныя буржуазныя колонны, одна въ центр и дв по бокамъ, а въ середин между ними дв безоружныя колонны рабочихъ. Затмъ, въ свободныхъ промежуткахъ между тми и другими, разъзжали конные національные гвардейцы’ (между прочимъ, упомянутые уже волтижоры и гренадеры, которые не забыли нанесенныхъ имъ обидъ), ‘безобразные и глупые, какъ всегда. Величественное и печальное зрлище представлялъ этотъ народъ, шествовавшій, гордый и недовольный, посреди всхъ этихъ штыковъ. Штыки кричали и ревли: ‘Да республика/ Да здравствуете временное правительство! Да здравствуетъ Ламартинъ’. Рабочіе отвчали: ‘Да здравствуетъ добрая республика! Да здравствуетъ равенство! Да здравствуетъ истинная республика Христа!’ Толпа народа покрывала тротуары и парапетъ набережной. Я была съ Рошери и не было никакой возможности подвигаться впередъ иначе, какъ слдуя за какою-нибудь колонной рабочихъ, все время проявлявшихъ доброту, вжливость и братскія чувства. Ихъ каждыя пять минутъ заставляли останавливаться, а національная гвардія подвигалась впередъ эшелонами, съ цлію образовать на площади ратуши промежутокъ между каждою колонной рабочихъ и даже между каждою корпораціей. На рабочихъ, петля за петлей, накидывали сть. Они это чувствовали и сдерживали свое негодованіе. По прибытіи на площадь около ратуши, ихъ заставили ждать цлый часъ, покуда вс мобили и вся національная гвардія размстились эшелонами. Тмъ временемъ временное правительство, въ вид олимпійскихъ боговъ, позировало въ окнахъ ратуши: Луи Бланъ держался что твой Сенъ-Жюстъ, Ледрю-Ролленъ почти не показывался и видимо faisait contre fortune bon coeur, Ламартинъ торжествовалъ по всей линіи, Гарнье-Пажесъ корчилъ мину іезуита, Кремьб и Паньеръ очень охотно показывали всмъ свои чудовищныя физіи и совершенно по-королевски раскланивались съ чернью. Бдныхъ рабочихъ оттснили за буржуазную гвардію, въ самый конецъ площади, вдоль стнъ. Наконецъ, ряды раздвинулись и открыли имъ проходъ, такой узенькій, что они вынуждены были выстроиться не по-четверо, а только по-двое въ рядъ, и такимъ образомъ имъ позволить подойти къ ршетк ратуши, то-есть стать передъ лицомъ ста тысячъ штыковъ и заряженныхъ ружей, ибо за ршеткой стояли мобили, вооруженные, нафанатизированные, или обманутые и готовые, по первому слову, стрлять по рабочимъ. Великій Ламартинъ удостоилъ выйти на балконъ и покропить на нихъ святой водицей. Я не слыхала рчи. Понравилась она имъ, или нтъ, а только все это длилось не боле десяти минутъ и затмъ рабочіе дефилировали въ прилегающія улицы, тогда какъ буржуазной гвардіи и мобилямъ Ламартинъ и прочіе тріумфаторы произвели торжественный смотръ. Такъ какъ я, чтобы лучше видть, забралась въ самую середину, между gamins подвижной гвардіи, то и поспшила улизнуть въ эту минуту, не желая подвергаться неизреченной чести тоже пройти сквозь смотръ, и въ грустномъ настроеніи отправилась обдать къ Пинсону, сознавая, что республиканская республика пала и можетъ-быть надолго.
‘Въ девять часовъ вечера я вышла съ Бари посмотрть, что длается въ город. Рабочихъ нигд не было видно. Улица принадлежала мщанамъ, студентамъ, лавочникамъ, всякаго рода праздношатающимся, которые вопили: ‘Долой коммунистовъ! На фонарь каэитистовъ! Смерть Кабэ!’ Уличные ребятишки машинально повторили эти крики. Вотъ какъ буржуазія воспитываетъ народъ. Первый крикъ о смерти и чудное словечко фонарь брошены сегодня революціи буржуазіей. Хорошія вещи мы увидимъ, если ей предоставятъ свободу дйствій.
‘На pont des Arts мы вдругъ услыхали барабанный бой и увидали при свт факеловъ громадный рядъ штыковъ, которые бгомъ дефилировали по направленію къ ратуш. Бжимъ къ нимъ. Это былъ второй легіонъ національной гвардіи, самый буржуазный во всемъ Париж, и нкоторые другіе того же пошиба, двадцать тысячъ человкъ приблизительно, оглушительно, дико оравшихъ свое вчное: ‘Смерть Баба! Смерть коммунистамъ!…’ Бдные маленькіе мобили братались съ ними, сами не зная, что длаютъ… Эти мобили — такіе интеллигентные, такіе храбрые и уже обманутые и развращеніые… Часть народа, будучи инкорпорирована въ великолпные легіоны буржуазіи, вмст съ платьемъ съ иголочки завила и буржуазныя идеи…
‘Зло во всемъ этомъ, великое зло, происходитъ не столько оттого, будто, какъ говорятъ, народъ не способенъ еще понимать идеи, оно не происходитъ также и оттого, будто идеи еще не созрли: того запаса идей, которыя надо распространять и втолковывать, достаточно было бы для настоящаго положенія, еслибы люди, представляющіе эти идеи, были дебри. Чего не хватаетъ, это — характеровъ. Истина можетъ жить только въ праведной душ и можетъ имть вліяніе только въ чистыхъ устахъ. Люди лживы, честолюбивы, тщеславны, эгоисты и самый лучшій изъ нихъ не стоитъ, чорта: вотъ на что грустно смотрть вблизи! Два самые честные изъ встрченныхъ мною характеровъ, это — Барбэ и Этьенъ Араго. Они храбры, какъ львы, и преданы всмъ своимъ сердцемъ. Познакомилась я также съ Кортерэ, генеральнымъ секретаремъ полиціи: это — хорошая душа. Я думаю, что и Косидьеръ очень добръ. Но это все люди второстепенные, первостепенные вс живутъ только для одеого идеала: я, я, я… ‘Несчастный’ Бабе, Бланки, Распайль и нкоторые другіе губятъ истину тмъ, что проповдываютъ только одну сторону истины. Съ ними нельзя дйствовать за одно, а между тмъ преслдованіе, которому они подвергаются теперь, подготовляетъ то, которому скоро подвергнемся и мы. Принципъ нарушенъ и теперь буржуазія возстановитъ эшафотъ…’
На другой день Жоржъ-Зандъ снова пишетъ сыну, но уже не въ скорбномъ, а въ саркастическомъ тон: ‘Сегодня съ самой зари пробили сборъ. Потомъ отмнили, приказавъ, однако, національной гвардіи оставаться при амуниціи и быть наготов къ выходу. Ежечасно въ город появлялась какая-нибудь самая новая ‘новость’: то, что Бланки арестованъ, то, будто Кабе атакуетъ ратушу,— онъ, который со страху бжалъ! Леру невидимъ: я думаю, онъ вернулся въ Буссокъ. Распайль объявилъ себя мертвымъ. А между тмъ изъ-за этихъ трехъ человкъ вывернули на изнанку головы не только всмъ парижскимъ привратницамъ, но еще всмъ клубамъ, временному правительству, даже Косидьеру и національной гвардіи всхъ ранговъ. Мобилямъ говорятъ, что banlieu грабятъ, а banlieu увряютъ, что коммунисты строятъ баррикады. Настоящая комедія! Каждый изъ нихъ хотлъ напугать другого я такъ хорошо успли въ этомъ, что не на шутку вс перепугались… Въ революціяхъ всегда наступаетъ моментъ, когда вс партіи стараются навести страхъ на своихъ соперниковъ, дабы помшать имъ дйствовать. Это именно и случилось теперь съ четырьмя тайными заговорами, о которыхъ я писала теб вчера. Сегодня говорятъ, что ихъ было пять, а я думаю, что и еще два или три существовало. Легитимисты хотли напугать республику, золотая середина: разные Гизо и сторонники регентства, Тьеры и Жирардены — вс, я уврена, играли свою роль въ надежд, или безъ надежды вызвать столкновеніе. Вс эти угрозы взаимно парализуютъ другъ друга. Клубы, вс до одного, устроили непрерывное засданіе на всю ночь, вс, вооружились, заперлись, не выпускаютъ ни одного члена, и все это отъ страха, что придутъ ихъ рзать. А такъ какъ у нихъ у всхъ одна и та же боязнь, то вс и сидятъ неподвижно. Такимъ образомъ лкарство заключается въ самой болзни. Нкоторые экзальтированные умы выражаютъ мнніе, что слдовало бы напасть первымъ, но такъ какъ они при этомъ боятся, чтобы на нихъ не напали раньше, то и держатся въ оборонительномъ положеніи. Все это, пошло и возвщенная трагедія превращается въ комедію. Я сейчасъ разсталась съ толстякомъ Ледрю-Ролленомъ, который собирается влзть на огромную лошадь, чтобъ объхать на ней Парижъ. Онъ хохочетъ и насмхается надо всмъ этимъ. Этьенъ (Араго) сердится и говоритъ, что a l’embte. Бари съ двоюроднымъ братомъ заперты въ клуб національнаго дворца и наврное бсятся, что не ушли домой и не юркнули въ постель. Населеніе спитъ только однимъ глазомъ, въ ожиданіи, что вотъ раздастся набатъ и грянетъ пушечный громъ. Г. де-Ламартинъ, желающій сохранить добрыя отношенія со всми, предложилъ Каби, который позируетъ мученикомъ, убжище въ своемъ министерств. И вс, вс говорятъ: ‘Намъ измнили’. Просто безподобно!…’
За этимъ письмомъ слдуетъ еще одно къ сыну, отъ 21 апрля, гд Жоржъ-Зандъ картинно и съ большимъ восторгомъ,— но восторгомъ скоре художественнымъ, чмъ политическимъ,— описываетъ знаменитый ‘праздникъ братства’, устроенный правительствомъ три дня спустя посл только-что описанныхъ передрягъ (событіями этого назвать нельзя), съ цлію удовлетворить побжденную, но глухо волновавшуюся, толпу и водворить хоть наружные миръ и тишину въ город. Затмъ въ ‘Переписк’ встрчается длинный проблъ. За май мсяцъ, вплоть до 20-го числа, нтъ ни одного письма, хотя за это время совершилось много важныхъ и знаменательныхъ событій. Несмотря на вс усиленныя старанія клубовъ и ихъ вождей, снова запугать временное правительство, имъ не удалось оттянуть выборы въ національное собраніе, и они произошли, какъ было назначено, 27 апрля. Недля между ‘праздникомъ братства’ и выборами прошла въ избирательной агитаціи, которая была необыкновенно дятельна и оживленна во всей Франціи, въ особенности, конечно, въ Париж. Результатъ выборовъ превзошелъ самыя мрачныя ожиданія красныхъ республиканцевъ и соціалистовъ. Несмотря, а можетъ-быть именно вслдствіе давленія и даже открытыхъ насилій, совершенныхъ ихъ агентами {Временное правительство имло слабость, уступая настояніямъ нкоторыхъ своихъ членовъ, въ особенности Луи Блана, дозволить парижскимъ политическимъ клубамъ на казенный счетъ разослать по всей стран цлую тучу своихъ агентовъ, которые должны были ‘наблюдать’ за_выборами и ‘направлять ихъ на правильный, республиканскій путь’. Натурально, это не могло привести ни къ чему иному, какъ къ избранію депутатовъ съ враждебнымъ республик образомъ мыслей. Эта уступка, впрочемъ, была сдлана правительствомъ еще до 16 апрля.}, въ провинціи не прошелъ почти ни одинъ изъ кандидатовъ крайнихъ партій. Во многихъ мстахъ происходили ожесточенныя драки между массой населенія и рабочими, а въ нкоторыхъ фабричныхъ городахъ, какъ, напримръ, въ Руан и въ Ліон, доходило даже до довольна значительнаго кровопролитія и до вмшательства вооруженной силы, но нигд рабочимъ не удалось восторжествовать, везд ихъ голоса были подавлены массой буржуазіи и сельскаго населенія. Но что важне всего, въ Париж, гд сама буржуазія ожидала кандидатовъ если не прямо соціалистскаго, то во всякомъ случа крайняго республиканскаго характера (до такой степени вс привыкли, подобно Жоржъ-Зандъ, считать за ‘народъ’ собственно крикливую тридцатитысячную толпу рабочихъ, занятыхъ въ національныхъ мастерскихъ, а остальное милліонное населеніе Парижа за что-то такое ничего незначущее и нестоющее вниманія,— словомъ за не ‘народъ’),— въ Париж результатъ выборовъ представилъ полное и ршительное пораженіе соціалистовъ и красныхъ. Абсолютно ни одинъ изъ 34, выставленныхъ клубами, кандидатовъ не прошелъ. Правда, парижскіе выборы не носили, подобно провинціальнымъ, рзко враждебнаго республик и монархическаго отпечатка. Столица выбрала въ свои представители по большей части честныхъ республиканцевъ, но республиканцевъ, доказавшихъ на дл свою умренность и терпимость. За одного Ламартина подано было 260.000 голосовъ, а всего меньше получили ихъ Ледрю-Ролленъ и идолъ рабочихъ — Луи Бласъ. ‘Не народъ, не шумлъ, не буйствовалъ, но ршительно, хотя и молча, заявилъ о своемъ существованія и О своемъ прав на уваженіе его симпатій и потребностей. 4-го мая открылось новое національное собраніе и немедленно же выяснилось, съ одной стороны, какъ мало расположено оно, подобно временному правительству, подчиняться деспотизму соціалисткой группы, а съ другой — намреніе этой послдней довести дло до кроваваго столкновенія, чтобы попытаться низвергнуть и самое народное собраніе, и избранную имъ, на мсто вышедшаго въ отставку временнаго правительства, исполнительную коммиссію. ‘Клубъ клубовъ’, родъ центральнаго вдомства демагогіи, состоявшаго изъ предсдателей и делегатовъ (натурально, самыхъ ярыхъ) всхъ политическихъ клубовъ, снова принялся за работу, цлію которой служило насильственное распущеніе національнаго собранія а учрежденіе соціалистской диктатуры, а матеріаломъ — несчастная, невжественная толпа рабочихъ изъ національныхъ мастерскихъ, но только эти одни, потому что остальнымъ ужь наскучило вчно буйствовать и они не меньше буржуазіи жаждали порядка, хотя бы его пришлось купить цною возвращенія монархіи. Опять возобновились требованія учредить неудобопонятное ‘министерство прогресса’, опять пошли массовыя депутаціи въ національное собраніе и т. п. Въ 10 дней до того была возбуждена бдная толпа, что сочли возможнымъ сдлать попытку переворота и такъ ловко принялись за дло, что чуть было не успли въ этомъ. Поводомъ послужилъ польскій вопросъ. Устроили въ громаднйшихъ размритъ депутацію рабочихъ, явившихся требовать отъ національна то собранія, чтобъ оно заступилось за окончательно уничтожаемую польскую націю. Благодаря нераспорядительности командовавшаго національною гвардіей генерала, положившагося на общаніе вожаковъ рабочихъ, депутацію эту имли неосторожность впустить въ залу засданіи. За нею слдомъ ворвалась несмтная толпа,— образовалась давка, поднялся шумъ, гвалтъ и, наконецъ, одинъ изъ самыхъ неистовыхъ клубистовъ, Бабефъ, объявилъ собраніе распущеннымъ, а коммиссію низложенной, и толпа немедленно же разогнала собраніе. Совершивъ этотъ подвигъ, составили актъ о распущеніи собранія и провозгласили новое правительство, въ составъ котораго вошли и Луи Бланъ, и Леру, и Распайль съ Бланки, и нкій Торе съ Бабефонъ, и вс, словомъ, герои ‘клуба клубовъ’ Затмъ отправились въ ратушу (таковъ ужь вками освященный обычай въ Париж, что правительство, не имющее въ своихъ рукахъ ратуши, не есть правительство, а кто усплъ захватить это зданіе, тотъ почти наврное овладваетъ и столицей, а слдовательно и всею Франціей). Въ ратуш провозгласили диктатуру и постановили объявить войну Россіи, Австріи и Пруссіи, если он не согласятся добровольно освободить Польшу. Это былъ первый и, къ счастію Франціи, послдній актъ новаго правительства. Покуда оно совщалось о дальнйшемъ образ дйствій, а сторонники его силой овладвали министерствомъ внутреннихъ длъ, Гарнье-Пажесъ распорядился ударить тревогу, и національная гвардія съ мобилями успли собраться. Привезли пушки и образовалось цлое войско. За неимніемъ генерала, Ламартинъ лично повелъ его на ратушу. По пути, къ нему присоединился Ледрю-Ролленъ, и народъ съ энтузіазмомъ привтствовалъ ихъ на всемъ протяженіи пути. Самозванные диктаторы не были приготовлены въ такой энергической аттак, да и защитники ихъ, хотя и вооруженные, но не организованные, не дисциплинированные рабочіе не могли бы устоять противъ національной гвардіи и мобилей. Они сдались безъ сопротивленія и въ вечеру сидли уже, по большей части, въ тюрьм. Когда ихъ вывели изъ ратуши, народъ пришелъ въ такую ярость, при вид этихъ ненавистныхъ ему ‘коммунистовъ’, что мобилямъ пришлось энергически защищать ихъ, иначе они были бы растерзаны въ куски.
Вотъ что произошло въ тотъ промежутокъ времени, за который не имется писемъ Жоржъ-Зандъ. Вроятно, она пиша ихъ такъ же много, какъ всегда, но они почему-либо не попали въ печать. А событія оставили глубокій слдъ въ ея Душ. 20 мая, съ котораго снова возобновляется прерванный рядъ ея инеемъ, мы встрчаемъ въ ней уже другую женщину. Чувства ея остались т же, но взглядъ и понятія измнились радикально. Она собственными глазами видла одновременно въ дйствіи и толпу, которую прежде одну считала ‘народомъ’, и массу, въ которой не хотла признавать ‘народа’, и поняла, гд настоящій народъ и каковъ онъ. Это пониманіе рельефно вылилось въ ея дальнйшей переписк, съ которой мы познакомимъ читателей въ слдующей книжк, такъ какъ приводить ея письма цликомъ здсь — значитъ слишкомъ далеко выйти изъ рамокъ статьи, а многія изъ нихъ такъ хороши и интересны, что давать ихъ отрывками жаль, да и невозможно, ибо они въ этомъ вид утратятъ и интересъ, и смыслъ.
Роковой день 15 май не обошелся безъ тяжелыхъ послдствіи и для Жоржъ-Зандъ, хотя, къ счастію, послдствія яти были чисто хоральнаго свойства и собственно на условія жизни знаменитой писательницы не оказали никакого вліянія. Дло въ тонъ, что ее заподозрили въ тайныхъ сношеніяхъ съ соціалистами крайняго лагеря и даже въ личномъ участіи въ подготовленіи безразсудной попытки 15 хая. Что Жоржъ-Зандъ была или, врне, воображала себя соціалистской по убжденію, это несомннно и она этого не только никогда не скрывала, по, напримръ, въ письмахъ своихъ говоритъ о соціалистахъ не иначе, какъ ‘мы, соціалисты’. По временахъ она увлекается до такой степени, что мнить себя даже прямо коммунисткой и пресерьезно воображаетъ, будто ненавидитъ собственность и будто чувствовала бы себя счастливой, еслибъ ей пришлось остаться безъ своего угла и безъ всякихъ средствъ къ жизни. Такъ она пишетъ однажды Теофилю Торэ: ‘…Не говорите мн, чтобъ я не боялась,— это слово не Французское. А слишкомъ устала жить, чтобы стараться избгать случаевъ потерять жизнь, слишкомъ собственность, чтобы не желать избавиться отъ нея, слишкомъ привыкла къ трудамъ и работ, чтобы понимать прелести покоя…’ Зная, какъ любила знаменитая писательница свой замокъ Ноганъ, какой истой chatelaine жила въ немъ, окруженная постоянно многочисленнымъ обществомъ друзей и пріятелей, которые пользовались у нея широкимъ, чисто-барскимъ, гостепріимствомъ, со всми разнообразными и утонченными затями барства,— зная это, трудно безъ улыбки читать эти строки о ненависти къ собственности. Напиши ихъ кто-нибудь другой, мене правдивый и искренній, чмъ Жоржъ-Зандъ, его можно бы заподозрить въ сознательной рисовк завдомо не существующими чувствами и мнніями. Жоржъ-Зандъ ни въ чемъ подобномъ заподозрить нельзя, она неспособна была лгать и рисоваться, хотя и увлекалась часто какъ людьми, такъ и идеями. Но, при всемъ своемъ увлеченіи теоріями соціализма, она въ практик никогда не переступала извстнаго предла и, ведя оживленную пропаганду въ печати, не принимала ни малйшаго участія въ тайныхъ политическихъ заговорахъ. Вообще ея соціализмъ былъ религіей, мистическимъ врованіемъ, которое, въ вид именно религіи, осталось въ ея душ навсегда. Она врила въ возможность скораго водворенія царства Христа на земл, врила, что въ этомъ царств, гд вс люди будутъ равны и одинаково одушевлены желаніемъ добра и истины, великіе принципы любви, милосердія и справедливости лягутъ въ основу человческихъ отношеній какъ общественныхъ, такъ и частныхъ, врила въ то, что со временемъ ложь, корысть, насиліе, ненависть совсмъ исчезнутъ изъ подлунной и если не сдлаются безусловно невдомыми людямъ, то потому единственно, что останутся въ ихъ памяти какъ печальное воспоминаніе прошлаго, но въ будущихъ человческихъ обществахъ не будетъ и тни подобныхъ вещей: въ нихъ будутъ царить вчные миръ и согласіе и такая же глубокая, беззавтная и самоотверженная любовь между посторонними, какая теперь проявляется только между родителями въ отношеніи своихъ дтей. Таковы были врованія Жоржъ-Зандъ и она наивно убждена была одно время, что фразы о любви и самопожертвованіи, въ изобиліи разсыпанныя въ соціалистскихъ ученіяхъ, составляютъ настоящую суть этихъ ученій, а сами соціалисты представляютъ провозвстниковъ и ревностныхъ, честныхъ служителей грядущаго лучезарнаго царства. Эти врованія свтлымъ идеаломъ жили въ ея душ, но уму ея они представлялись весьма смутно, въ чемъ она сама сознается, съ обычной своей откровенностью. ‘Еслибъ вы были на моемъ мст,— пишетъ она однажды Маццини, упрекавшему ее въ томъ, что она, будто бы, коммунистка,— выбыли бы точно коммунистомъ, какъ я, ни боле, ни мене, потому что я думаю, что вы судите о соціализм единственно по произведеніяхъ еще не законченнымъ, изъ которыхъ нкоторыя нелпы и отталкивающи, но которыми, право, не стоитъ и заниматься. Истинная доктрина еще не изложена и можетъ-бытъ и вовсе не будетъ изложена при нашей жизни. Я ее живо чувствую въ глубин своего сердца и совсти, но мн, вроятно, было бы невозможно опредлить ее, по той простой причин, что человкъ не можетъ слишкомъ далеко выдлиться изъ своей исторической среды, и поэтому обладай я даже недостающими мн знаніями и талантомъ, я все же не нашла бы божественнаго ключа къ будущему. Столько успховъ прогресса кажутся невозможными, которые покажутся простйшими вещами въ эпоху гораздо мене отдаленную отъ насъ, чмъ думаютъ! Мой коммунизмъ предполагаетъ людей совсмъ не такими, каковы они въ дйствительности, а такими, какими я чувствую, что они должны бы быть. Идеалъ, сновидніе моего соціальнаго счастія, находится въ тхъ чувствахъ, которыя я нахожу внутри самой себя, но я никогда не съумла бы путемъ доказательствъ ввести его въ другія сердца, закрытыя для этихъ чувствъ’. Стремясь, такимъ образомъ, душой къ чему-то возвышенному и прекрасному,— но къ чему именно и какъ осуществить это стремленіе на дл, она не могла уяснить хорошенько даже самой себ,— Жоржъ-Зандъ естественно не могла вначал относиться критически къ разглагольствованіямъ своихъ друзей-соціалистовъ. Люди попрактичнй ея увлекались ихъ ученіями и видли въ нихъ идеалъ будущаго, а ужь ей-то, при ея восторженности и привычк жить въ отвлеченномъ мір поэтическихъ фикцій, и подавно невозможно было сразу разобраться въ этомъ лабиринт красивыхъ фразъ. Въ отношеніи отрицанія пророки соціализма были вс очень сильны. Подъ мткими ударами ихъ рзкой, безпощадно-строгой критики вс недостатки существующаго политическаго, общественнаго и экономическаго строя выставлялись напоказъ ярко и рельефно. Жестокость и неправда соціальныхъ отношеній становились до того очевидными, что сама буржуазія, имющая репутацію непроницаемости для истины, начинала стыдиться своей несправедливости относительно меньшей, обдленной на пиру жизни, братіи. Блескомъ діалектики они тоже отличались вс, особенно Прудонъ {Хотя Прудонъ и имлъ претензію, яко-бы онъ лично отнюдь не соціалистъ и въ особенности ненавидитъ коммунизмъ, представителей котораго онъ просто ругательски ругаетъ въ своихъ произведеніяхъ, хотя никто не нападалъ такъ рзво на ученія другихъ соціалистовъ, между прочимъ и Луи Блана, и не разбивалъ ихъ такъ успшно въ прахъ, съ непобдимою логикой доказывая всю ихъ непрактичность и полную непримнимость на дл какъ всхъ системъ въ общемъ, такъ и каждаго ихъ положенія въ отдльности, но тмъ не мене самъ онъ былъ соціалистомъ чистйшей воды и потому имя его, по всмъ правамъ, должно фигурировать въ ряду и даже во глав французскихъ соціалистовъ половины ныншняго столтія.}, который никогда не имлъ, да едва ли и будетъ имть когда-либо соперниковъ въ этомъ отношеніи. Гд же было романистк, хотя бы и геніальной, разсмотрть сразу, что весь этотъ блескъ формы скрываетъ полное отсутствіе содержанія, что за вполн правильно и солидно построенной отрицательною стороной ученій не стоитъ никакого положительнаго идеала и пророки будущаго не только не могутъ толкомъ объяснить другимъ, но очевидно и сами не знаютъ еще, какъ же и какими именно формами человческаго общежитія слдуетъ замнить т, обветшалость и никуда негодность которыхъ они такъ побдоносно доказывали. Поглощенная своимъ собственнымъ смутнымъ идеаломъ, которому такъ хорошо соотвтствовали туманныя фразы соціалистовъ, Жоржъ-Зандъ если и замчала подчасъ ихъ безпочвенность, то считала ее дломъ второстепеннымъ. Ей казалось даже страннымъ, какъ это можно требовать отъ пророковъ, чтобъ они указали, между прочимъ, и практическія средства выполненія ихъ ученій. Она готова была счесть это просто недобросовстною придиркой. Средства!… Что такое практическія средства? Принципъ — вотъ главное!… ‘Ужели вы думаете, что въ тотъ день, когда люди согласятся насчетъ принциповъ справедливости и братства, у нихъ не явится и средствъ приложенія ихъ? Ужели вы думаете, что даже и въ эту минуту не имется уже въ изобиліи средствъ? Разв Франціи не хватаетъ пониманія практики?— Нисколько. Средствъ столько, что ихъ можно лопатой загребать, и еслибъ у насъ было законодательное собраніе, составленное изъ разумныхъ соціалистовъ (а такихъ, конечно, можно бы найти достаточно, чтобы наполнить Palais-Bourbon), то не одинъ геніальный человкъ принесъ бы свое средство. Эти средства были бы различны, но разъ, что одна соціальная религія соединяла бы во едино вс умы, соглашеніе нашлось бы и при помощи поправокъ и измненій, составились бы справедливые и истинные законы, которые спасли бы общество’. Эти, съ точки зрнія практической политики, ребячески-наивныя слова Жоржъ-Зандъ писала нкоему Эдмонду Клошю {По поводу его критическихъ замчаній на брошюру ея родственника и друга, Бари: ‘Работники и собственники’. Клошю, признавая вполн превосходство его принциповъ, ставилъ однако же въ упрекъ автору то обстоятельство, что онъ не указываетъ ни одного практическаго средство для примненія ихъ на дл.} уже въ начал 1849 года. Можно судить, каковы была ея воззрнія на этотъ предметъ за годъ до того, когда самая неожиданность событій февральской революціи легко могла и даже должна была внушить ей мысль, что это-то и есть пришествіе ея желаннаго свтлаго царства. Соціалисты, которымъ было выгодно эксплуатировать талантъ и популярность Жоржъ-Зандъ для пропагандированія своихъ идей, старались, разумется, всми силами поддержать и усилятъ въ ней вру въ возможность внезапнаго облагодтельствованія человчества, а она, въ пламенномъ экстаз, писала обими рунами, увлекаясь трескотней какъ постоянно раздававшихся вокругъ нея, такъ и собственныхъ своихъ фразъ. Но, эксплуатируя ее какъ писательницу, они едва ли ставили ее высоко какъ политическаго дятеля. Въ особенности представители крайнихъ фракцій, каковы кабэтисты, бланкисты и т. п., по всмъ вроятіямъ, и сами старались держать свои планы въ секрет отъ нея, ибо она, въ невинности вры своей въ торжество истины, отвергала всякую мысль о насиліи, считала его недостойнымъ того чистаго идеала, который она носила въ душ своей, и натурально воображала его присущимъ также и душ прочихъ соціалистовъ. ‘Мы — носители идеаловъ будущаго,— писала она Теофилю Тора,— мы пророки этого будущаго,— мы не должны употреблять средствъ прошлаго. Насиліе — это орудіе прошлаго, оно только дискредитировало и загрязнило бы нашу высокую, прекрасную идею’. Разв женщина съ подобными понятіями могла годиться въ практическія пособницы такимъ неистовымъ людямъ, какъ Бланки, Распайль, Феликсъ Піа, Гюберъ и т. п. господа?— Разумется, нтъ. Тогда уже существовало между соціалистами если еще не слово, то понятіе ‘постепенновцевъ’, которые и тогда, какъ теперь, ‘истиными дятелями г считались презрннйшими и чуть ли не преступнйшими изъ людей, преступнй, пожалуй, чмъ даже вмстилище всякой мерзости — буржуазія. Жоржъ-Зандъ же, сохраняя неприкосновенной свои соціалистскія врованія, какъ религію, въ дл политическихъ убжденій была ‘постепеновцемъ’ чистйшей воды. Ея иллюзіи насчетъ скоропостижнаго водворенія царства любви и правды разсялись очень скоро и она стала всего ждать ‘отъ времени и отъ зрлости соціальнаго вопроса’, понимая подъ зрлостью обращеніе массы народа къ соціальнымъ идеямъ. Пропаганду, даже самую крайнюю, она считала позволительной и обязательной, но переходъ къ дйствіямъ, въ особенности насильственнымъ, называла преждевременнымъ и нечестнымъ по отношенію къ народу. Конечно, это не свидтельствуетъ о практичности знаменитой писательницы. Разсудивъ здраво, она могла бы понять, что нельзя возбуждать и разжигать людей словомъ и въ то же время думать, что они будутъ сидть совершенно спокойно. Она должна была предвидть, что неминуемо найдутся горячія головы, которыя захотятъ перейти отъ слова къ длу. Но для насъ важенъ вопросъ не о практичности Жоржъ-Зандъ,— ея непрактичность не подлежитъ сомннію,— а о томъ, заслужила ли она т обвиненія, которыя на нее сыпались, и въ этомъ отношеніи, намъ кажется, мы смло можемъ отвтить: нтъ. Если она еще могла, до 15 мая, быть до нкоторой степени посвященной въ виды партіи Ледрю-Роллена и знать его планы, то ужь о затяхъ ‘клуба клубовъ’ и его яростныхъ коноводовъ она наврное не имла никакого понятія. Это тмъ боле вроятно, что она большинство этихъ господъ и лично не любила и не уважала. ‘Ужь я отнюдь не высоко ставлю Кабэ,— писала она сыну посл 17 февраля, когда по всему Парижу, изъ конца въ конецъ, раздавались бшеные крики: смерть Кабе!— Но изъ трехъ человкъ, изъ которыхъ онъ наимене, почему непремнно Кабе?’ Въ этой фраз рчь идетъ, кром Кабэ, о Бланки и Распайл, и всякій согласится, что выраженіе ‘наимене дуренъ’ — не изъ тхъ, которыя употребляютъ, говоря о людяхъ близкихъ и уважаемыхъ. Особенно Жоржъ-Зандъ не стала бы такъ говорить о своихъ политическихъ сообщникахъ, даже еслибъ они и не были ея личными друзьями, потому что она въ такихъ случаяхъ выражалась всегда очень осторожно и скоре съ преувеличеннымъ почтеніемъ, чмъ пренебрежительно, или насмшливо. Изъ всхъ представителей крайнихъ мнній она больше всхъ любила Барбеса, а какъ учителю соціализма — больше всхъ сочувствовала и можно сказать даже покланялась Луи Блану, о которомъ у нея никогда не прорывается ни одного слова, не проникнутаго глубокимъ и теплымъ чувствомъ. Но въ зат 15 мая Луи Бланъ и самъ, повидимому, далеко не настолько участвовалъ, какъ это предполагали вначал. По крайней мр онъ несомннно не предвидлъ и не желалъ тхъ крайностей, до какихъ дошли въ этотъ день его товарищи и сторонники.
Какъ бы то ни было, только Жоржъ-Зандъ подверглась очень сильнымъ обвиненіяхъ и въ національномъ собраніи былъ даже поднятъ вопросъ объ арестованіи ея, отъ чего ее спасло только заступничество ближайшихъ друзей ея, хорошо знавшихъ, какъ она неповинна въ попытк переворота. Тхъ не мене раздраженіе противъ нея въ обществ было такъ велико, что ей пришлось послушаться совтовъ благоразумныхъ людей и ухать изъ Парижа въ Ногань, гд она и оставалась почти безвыздно до января 1852 года, лишь изрдка посщая Парижъ и то не надолго. Изъ Ногана же возобновляется, 20 мая 1848 г., ея переписка, прерванная мсяцъ тому назадъ. Первое письмо адресовано къ префекту полиціи Коссидьеру, которому она разсказываетъ, въ качеств очевидицы, какъ происходило дло 15 мая, и въ то же время предостерегаетъ противъ увлеченія реакціей. ‘Гражданинъ,— пишетъ она,— 15 мая я была въ улиц Бургонь, замшанная въ толп, съ любопытствомъ и тревогой слдя, подобно многимъ другимъ, за исходомъ демонстраціи, которая, повидимому, не имла иной цли, какъ только выразить народное желаніе въ пользу Польши. Когда я шла мимо одного кафе, мн показали въ окн нижняго этажа даму, находившуюся въ весьма возбужденномъ состояніи, проходящіе длали ей родъ оваціи, а она держала рчь къ участникамъ демонстраціи. Вс вокругъ увряли меня, что эта дама — Жоржъ-Зандъ, между тмъ увряю васъ, гражданинъ, что это была не я и что я представляла въ толп одного лишь лишняго свидтеля печальнаго событія 15 мая.
‘Такъ какъ мн представляется случай сообщить вамъ подробности этого страннаго дня, то я разскажу, что видла:
‘Демонстрація была весьма значительна. Я въ теченіе трехъ часовъ слдовала за шествіемъ. Это была демонстрація въ пользу Польши, ничего больше, въ глазахъ громаднаго большинства гражданъ, по дорог примкнувшихъ къ шествію, также какъ и въ глазахъ привтствовавшей его толпы народа. Всхъ удивила и привела въ восторгъ легкость, съ которою шествіе допущено было до воротъ національнаго собранія. Думали, что заране сдлано было распоряженіе впустить депутацію съ петиціей, никто не предвидлъ, что въ зал народнаго представительства произойдутъ сцены насилія и безпорядка. На улицу доходили извстія изнутри палаты. Говорили, что собраніе, съ симпатіей встртившее выраженіе народнаго желанія, всею массой вставало за Польшу и за организацію труда, что петиція читаются съ трибуны и принимаются чрезвычайно благосклонно. Потомъ вдругъ изумленную толпу огорошили извстіемъ, что національное собраніе распущено и составлено новое правительство. Нкоторыя изъ именъ, составлявшихъ это послднее, отвчали можетъ-быть желаніямъ горсти опьяненныхъ страстью людей, производившихъ въ эту минуту насиліе надъ собраніемъ, но отнюдь не желаніямъ всей толпы народа, увряю васъ. Эта толпа немедленно разсялась, и вооруженная сила могла тотчасъ же, безъ выстрла, возстановить правильную власть.
‘Мн нтъ надобности давать здсь отчетъ во мнніяхъ и въ симпатіяхъ той или иной Франціи народа, принимавшаго участіе въ демонстраціи: но всякій голосъ во Франціи иметъ право возвыситься въ эту минуту, чтобы сказать собранію: ‘Вы счастливо прошли черезъ приключеніе, неизбжное во времена революціи, и, благодаря Провиднію, прошли черезъ него безъ пролитія человческой крови. Въ томъ смутномъ состояніи мысли, въ которое это событіе повергнетъ васъ на нсколько дней, докажите, граждане, что можете овладть своимъ волненіемъ и не допустить себя до утраты понятія о справедливости, стоящей выше преходящихъ тревогъ временнаго положенія’. Не смшивайте порядокъ, это оффиціальное слово прошлаго, съ недовріемъ, которое раздражаетъ и вызываетъ на сопротивленіе. Вамъ очень нетрудно сохранить порядокъ, не покушаясь на свободу. Вы не имете права касаться свободы, завоеванной народомъ, а такъ какъ оскорбилъ васъ 15 мая не народъ, а только ничтожная группа народа, то вы и не можете, не должны наказывать Францію за проступокъ нсколькихъ лицъ, урзывая права и вольности всей Франціи.
‘Берегитесь и не дйствуйте подъ вліяніемъ реакціи. Самая серьезная опасность грозила вамъ не 15 мая,— она грозитъ вамъ теперь, за той оградой штыковъ, которая позволяетъ вамъ длать все, что вы хотите, ибо опасность для васъ не въ томъ, что пришлось выдержать парламентскій бунтъ. Каждый, кто облеченъ полномочіями, подобными вашимъ, долженъ хладнокровно относиться къ такого рода преходящимъ маленькимъ бурямъ, но серьезная опасность для васъ — это нарушить долгъ, который эти полномочія возлагаютъ на васъ,— нарушить его, введя республику на путь диктатуры, это — задушить крикъ Франціи, которая проситъ у васъ жизни и которую возвращеніе къ прошлому приведетъ къ смерти, это, наконецъ, изъ страха передъ частичной анархіей, изъ которой вы вышли здраво к невредимо, создать анархію общую, которую вы ужь не въ состояніи будете обуздать’.
Изъ тона этого письма видно, что Жоржъ-Зандъ разсчитывала на прочтеніе его не однимъ адресатомъ, а по меньшей мр всей исполнительною коммиссіей, если не самимъ національнымъ собраніемъ. Сообщилъ ли его Коссидьеръ кому-нибудь — не извстно, но письмо это, какъ, къ сожалнію, и вс подобныя письма и воззванія, осталось гласомъ вопіющаго въ пустын. Реакція уже началась и не могла быть остановлена. Едва ли даже національное собраніе въ состояніи было сдлать что-нибудь,— разв только отдалить на время,— но устранить совсмъ реакцію, или смягчить ея позднйшія проявленія оно, по всмъ вроятіямъ, не могло бы, еслибъ и расположено было къ тому {Въ то время Парижъ не управлялъ больше Франціей,— она ни время эмансипировалась отъ его власти. Тогда какъ столица находилась въ состояніи Постояннаго волненія, въ провинціи шла тоже агитація и росло народное движеніе, но агитація и движеніе совсмъ отличные отъ парижскихъ и мене всего ожиданные для столицы: агитація и движеніе — бонапартистскіе. Два Бонапарта, Пьеръ и Жеромъ-Наполеонъ, засдали уже въ собраніи, въ качеств депутатовъ, а скоро — при дополнительныхъ выборахъ, въ средин маякъ нимъ присоединился я третій — ‘человкъ рока’, будущій президентъ и императоръ, Луи-Наполеонъ. Исполнительная коммиссія, замнившая собою временное правительство и состоявшая, но большей части, изъ тхъ же самыхъ лицъ, предложила было собранію кассировать это избраніе и, въ вид исключенія, примнить къ Луи Бонапарту законъ 1832 года, подвергавшій всю семью бывшаго императора вчному изгнанію, но собраніе отвергло это предложеніе и Луи Бонапартъ былъ призвавъ депутатомъ. Между тмъ какъ Франція стремилась къ имперіи, страхъ за собственность, внушенный неустанно проповдываемыми всюду соціалистскими теоріями и въ особенности зрлище невыразимой сумятицы, господствовавшей въ столиц, а черезъ нее и во всей стран, возродили въ народ во всей сил наполеоновскій традиціи и никогда не исчезавшую, хоти и дремавшую въ его сердц, идолопоклонническую любовь къ Наполеону. Слабыя стороны правленія ‘тирана’.— каковымъ, впрочемъ, собственно народъ никогда не признавалъ его.— давно ужь стушевались, благодаря мрачности реставраціи, приведшей съ собой иноземное нашествіе, да и были съ избыткомъ искуплены, въ глазахъ массы, славой блестящей эпохи имперіи и страданіями несчастнаго изгнанника на остров Св. Елены. А теперь, утомленный непрестанными волненіями и жаждавшій покоя и порядка, во что бы то ни стало, народъ помнилъ только одно, что его идолъ былъ тнь самымъ человкомъ, который съумлъ справиться съ обстоятельствами и людьми не хуже теперешнихъ, съумлъ подчинить себ великую революцію и водворилъ тишину и порядокъ, обезпечивъ въ то же время и собственность. Обаяніе первой имперіи росло пропорціонально парижскихъ сумасбродствахъ и весьма естественно, что народъ свою возродившуюся любовь жъ Наполеону І-му перенесъ постепенно на его потомковъ и сталъ отъ нихъ ожидать той услуги, относительно возстановленіи порядка, какую оказалъ въ былое время ихъ славный предокъ. Между тхъ какъ такое, психологически и логически совершенно правильное, но почему-то казавшееся большинству парижскихъ дятелей невроятнымъ, настроеніе развивалось въ провинціи, столица являла изъ себя точное подобіе вавилонскаго столпотворенія, въ моментъ смшенія языковъ. Тамъ никто другъ друга не понималъ, вс другъ другу недовряли, другъ друга боялись, другъ противъ друга ковали ковы.}. Дло въ томъ, что хотя въ собраніи и несомннно господствовалъ антиреспубликанскій духъ, но далеко не въ такой сильной степени, какъ была проникнута этимъ духомъ масса французскаго населенія. Т.-е. собственно выраженіе ‘антиреспубликанскій духъ’, пожалуй, не совсмъ правильно въ данномъ случа, потому что не вполн точно рисуетъ положеніе. Не республика, какъ таковая, сама по себ противна была масс французскаго народа,— онъ не былъ и, очевидно, не чувствовалъ себя достаточно подготовленнымъ къ ней,— но самое понятіе республики, народовластія нравилось ему и онъ охотно мирился съ этою формой, что доказалъ, между прочимъ, спокойнымъ равнодушіемъ, съ которымъ отнесся къ паденію монархіи. Что было ему противно и къ чему онъ чувствовалъ положительное и непобдимое отвращеніе, это — та печать коммунистическаго соціализма, которая лежала на республик 1848 года, и т дерзко-нахальные, хоть и наивные, пріемы, посредствомъ которыхъ теоретики-корифеи этой республики думали навязать народу совершенно невдомыя, чуждыя и, по природ своей, несимпатичныя ему условія общежитія. Еслибъ у временнаго правительства хватило благоразумія и энергіи сдержать неумстную ретивость соціалистской группы, а у самихъ соціалистовъ хватило такта повременить хоть нсколько съ своими попытками радикальной ломки всего соціальнаго зданія,— весьма вроятно, что Франція, издавна, благодаря чудовищной централизаціи, привычная подчиняться ршеніямъ Парижа, поступила бы такъ же и на этотъ разъ и выборы, состоявшіеся при всеобщей подач голосовъ, дали бы въ результат собраніе въ дух столицы. Но временное правительство выказало слабость и неумлость, доходившія до безпомощности, а соціалисты тогдашніе считали постепенность чмъ-то въ высшей степени позорнымъ и преступнымъ. Они не хотли и слышать о частичныхъ реформахъ, не хотли примириться ни на чемъ меньшемъ, чмъ генеральная перестройка всего государственно-общественнаго строя въ цломъ и жизни каждой семьи, каждой отдльной личности въ частности. Ну, а если масса можетъ боле или мене пассивно принимать такія или иныя политическія формы, то ужь вмшательство въ обыденную, интимную жизнь, во святая святыхъ домашнихъ отношеній каждаго частнаго человка она никогда не приметъ и принять не можетъ. Даже правительство, опирающееся на цлые вка традиціонной власти, поступило бы рискованно, покусившись на что-либо подобное, а ужь группа самозванныхъ правителей, которые случайно, путемъ насилія, захватили власть, и подавно не могутъ и думать объ успх при такихъ условіяхъ. Между тмъ соціалисты стремились именно внезапно облагодтельствовать страну и народъ на свой ладъ, нимало не справляясь съ ихъ вкусами и даже вопреки этимъ вкусамъ. Весьма естественно, что весь народъ въ цломъ, какъ и каждый гражданинъ въ отдльности, воспользовались, самимъ же временнымъ правительствомъ даннымъ имъ въ руки, оружіемъ — всеобщимъ голосованіемъ, чтобы, какъ одинъ человкъ, сказать гг. теоретикамъ: ‘матеріяломъ вашихъ экспериментовъ мы быть не хотимъ и коверкать нашу жизнь вамъ не позволимъ. Ужь если нельзя избжать произвола и эксплуатаціи, такъ пусть лучше остаются старые, привычные,— не надо намъ новыхъ и худшихъ еще. Если республика должна повести за собою потерю собственности и домашняго очага, мы не хотимъ республики,— отдайте намъ монархію’. Впрочемъ, обо всемъ этомъ, равно какъ и о томъ, что именно въ ученіи соціалистовъ было особенно ненавистно французскому населенію, намъ придется еще говорить не разъ, слдя за письмами Жоржъ-Зандъ, посвященными этимъ предметамъ. Теперь же будемъ продолжать знакомиться съ самими этими письмами. Вотъ одно, адресованное къ Теофилю Торэ, отъ 28 мая 1848 г. Торо былъ однимъ изъ пламеннйшихъ агитаторовъ и велъ неутомимую соціалистскую пропаганду въ основанной имъ, въ феврал, газет La Vraie Rpublique. Жоржъ-Зандъ, всегда старавшаяся поддерживать и поощрять молодые таланты, очень любила этого восторженнаго и искренняго, хотя и нсколько сумасброднаго, юношу. Отъ времени до времени она давала ему статьи для его газеты, хотя и не одобряла общаго направленія ея, что неоднократно высказывала Т. Тора, убждая его воздерживаться отъ крайностей и по крайней мр не позволять себ глупостей. Во избжаніе солидарности съ направленіемъ La Vraie Rpublique и со всми выходками, которыя учинялись въ ней противъ умренныхъ членовъ временнаго правительства, она никогда не позволяла своему protg помщать ея статьи въ вид редакціонныхъ, а всегда не иначе, какъ за ея полною подписью. Когда на Жоржъ-Зандъ посыпались обвиненія въ принадлежности къ коммунистамъ, а потомъ стали говорить, что она ‘бжала’ изъ Парижа изъ страха, что ее арестуютъ и подвергнутъ суду, Т. Торэ, самъ прятавшійся въ то время, но тмъ не мене не прекратившій своего изданія, предложилъ ей написать въ его газет ‘энергическій протестъ’ (une protestation clatante) противъ послднихъ слуховъ (первые казались ему, разумется, почетными и потому о протест противъ нихъ онъ не допускалъ и мысли). По этому именно поводу Жоржъ Зандъ и написала ему слдующее письмо:
‘Дорогой Торэ, посылаю вамъ рукопись, но не тотъ энергическій протестъ, о которомъ вы говорили мн, а продолженіе,— но не конецъ,— протеста всей моей жизни.
‘Что касается до дла 15 хая, я его обойду молчаніемъ. Оно кончено, и я не имю больше выражать свое порицаніе, такъ какъ это дло побждено, поэтому я умолчу о людяхъ, которые его подняли и которыхъ я не люблю. Но все же лично вамъ я могу сказать, что, когда я услыхала въ толп эту странную смсь именъ, брошенныхъ въ вид вызова будущему {Жоржъ-Зандъ говоритъ здсь о тхъ дивахъ, которыя провозгласили себя правительствомъ во время неудавшейся попытки переворота 15 мая. Лица эти были: Барбесъ, Альберъ, Луи Бланъ, Бланки, Собріе, Распайль, Прудовъ, Каба, Пьеръ Леру, Тори и, если не ошибаемся, Гюберъ.}, я вернулась домой съ твердою ршимостью не пожертвовать ни однимъ волоскомъ за разныхъ Распайлей, Бабэ и Бланки. Покуда эти люди примазываются къ нашему знамени, я буду держаться въ сторон. Это — педанты и теократы, я не желаю подчиняться произволу личностей и подвергну себя добровольному изгнанію изъ отечества въ тотъ день, когда мы сдлаемъ ошибку призвать ихъ къ власти.
‘Не говорите мн, чтобъ я не боялась,— это слово не французское… Но моя совсть боязлива и пугливыя сомннія мои заходятъ далеко, когда приходится убждать и волновать народъ на улиц. Въ области теоріи нтъ ученія черезчуръ новаго и черезчуръ смлаго, но съ практическимъ дйствіемъ играть нельзя. Я не хуже любого мужчины понимаю возбужденіе борьбы и все, что есть увлекающаго въ ружейномъ выстрл. Въ молодости я послдовала бы за чортомъ, еслибъ онъ командовалъ битвой. Но я стольному научилась съ тхъ поръ, что сильно опасаюсь теперь дня, слдующаго за побдой. Созрли ли мы настолько, чтобы дать хорошій отчетъ Богу и людямъ? Говорю ‘мы’ — потому, что не могу, въ мысляхъ своихъ, отдлить себя отъ народа. Ну-съ, а народъ не готовъ, и, подстрекая его черезчуръ, мы только его задерживаемъ. Это фактъ не особенно логическій,— факты такъ рдко бываютъ логичны,— но онъ реаленъ и это въ провинціи еще чувствительне, чмъ въ Париж.
‘Барбесъ — герой, онъ разсуждаетъ какъ святой, т. е. очень плохо, когда рчь идетъ о длахъ міра сего. Я его нжно люблю и тмъ не мене не сумла бы ничего сказать въ его защиту, ибо не могу признать, чтобъ онъ имлъ право дйствовать именемъ народа въ этотъ несчастный день {Барбесъ у Алберъ были единственными депутатами, открыто ставшими, 15 мая, на сторону толпы, которую они величали ‘народомъ’. Барбесъ въ особенности съ силой возсталъ на защиту толпы противъ не желавшаго подчиняться ей собранія и произнесъ горячую рчь, въ которой доказывалъ право ‘народа’ не только предписывать законы депутатамъ, но и распускать собраніе, которое не исполняетъ, или исполняетъ плохо, волю пославшаго его народа. Относительно первой воловины этой рчи надо призвать, что, съ своей точки зрнія, Барбесъ былъ до извстной степени правъ. Въ самомъ дл, ужь если февральская республика съ самаго начала установила такой порядокъ, что толпа рабочихъ, зачастую не только побуждаемая, но даже и предводительствуема не кмъ мнимъ, какъ нкоторыми изъ членовъ самого временнаго правительства, могла длать набги на засданія остальныхъ ‘правителей’ и насильственно заставлять ихъ длать то или другое,— если за такіе набги считалось обязательнымъ благодарить толпу и объявлять, что рабочіе ont bien mrit de la patrie,— то, натурально, эти рабочіе должны были привыкнуть смотрть на подобные набги какъ на свое неотъемлемое право, а господа, три мсяца низко кланявшіеся и благодарившіе буяновъ, не имли никакого основанія на четвертомъ мсяц за то же самое выражать негодованіе. Безспорно виноваты были не буйствовавшіе рабочіе, а т, кто допустилъ ихъ привыкнуть къ буйству. Но во второй части своей рчи,— въ той, гд онъ коснулся права народа распускать или, врне сказать, разгонять собраніе депутатовъ, идущихъ въ разрзъ съ истцовыми желаніями избравшаго ихъ населенія,— тутъ ораторъ очевидно увлекся краснорчіемъ до забвенія фактовъ. Онъ упустилъ изъ вида, что республика первоначально провозглашена лишь временно и условно, ‘если ее одобрить всеобщее народное голосованіе’, и только въ этомъ вид признана страною. Вначал намревались было прямо и просто подвергнуть народной баллотировк вопросъ: республика или конституціонная монархія, во потомъ очень резонно убоялись результатовъ и предпочли предоставить высказаться по этому щекотливому и скользкому предмету національному собранію, избранному всеобщею подачей голосовъ. Первыя, собственно февральскія деклараціи временнаго правительства очень опредленно и даже съ особеннымъ подчеркиваніемъ распространялись объ этомъ одобреніи республики голосомъ народа, какъ о вещи обязательной и совершенно необходимой. Потомъ чмъ дальше, тмъ рже стали говорить объ этомъ и въ маю мсяцу, т. е. ко времени открытіи собранія, и совсмъ перестали. Корифеи республики не только не считали одобреніе народа нужнымъ, но, очевидно, поршили въ ум своемъ, что не слдуетъ признавать за настоящимъ народомъ право высказать мнніе свое. Однако фактъ условности республиканской формы и зависимости ея отъ согласія народа все же оставался, и если вожаки парижской черви перемнили свой взглядъ на этотъ счетъ, то все остальное населеніе Франціи отнюдь не обязано было слдовать ихъ примру. Не обязано было къ тому и національное собраніе, избранное этимъ населеніемъ, особенно имя въ виду, что, проявляя нерасположеніе къ республик, оно несомннно творило волю сославшихъ его. которые въ неизмримо громадномъ большинств не хотли республики, погону что не хотли соціализма и коммунизма. Еслибы національное собраніе сразу же поставило вопросъ о форм правленія и вотировало монархію, то и въ такомъ случа нельзя было бы спорить о правомрности и законности его, ибо оно несомннно основывалось бы на формальномъ закон, на точно такомъ же и того же происхожденія закон, какъ и самый принципъ всеобщей подачи голосокъ. Извстно, впрочемъ, что невыполненіе временнымъ правительствомъ этого, имъ самимъ созданнаго, закона и отсутствіе народной санкціи за республикой всегда служило Наполеону III аргументомъ, которымъ онъ оправдывалъ произведенный имъ государственный переворотъ. Имъ же воспользовался недавно и двоюродный братецъ бывшаго императора, принцъ Жеромъ-Наполеонъ, и, съ формальной точки зрнія, невозможно отрицать ихъ правоту: дйствительно, народъ, настоящій народъ, т. е. все населеніе въ цломъ, никогда не освящалъ и не имлъ случая освятить республику своимъ голосованіемъ, тогда какъ имперію освятилъ. И это обстоятельство не худо бы имть въ виду теперешнимъ французскимъ агитаторамъ. Продолжи они еще нсколько времени свою нелпую, подкрпляемую преступленіями, пропаганду анархіи, не извстно, какъ выскажется народъ, если какому-нибудь авантюристу, врод того же принца Наполеона, удастся принудить законодательныя собранія поставить народу вопросъ въ той форм, какъ это предполагалось въ 1848 году, т. е.— республика или монархія? Мы съ своей стороны думаемъ, что французскій, кокъ, впрочемъ, и всякій другой, народъ всегда выскажется скоре за монархію, чмъ за анархію. Поэтому честнымъ и искреннимъ республиканцамъ прежде всего слдуетъ позаботиться убдить народъ, что республика и анархія не суть тождественныя понятія.}. Т, которыхъ называли бунтовщиками, были ими дйствительно, и въ большей мр, чмъ думаютъ. Въ смысл политическомъ они были меньшими бунтовщиками, чмъ національное собраніе’. Жоржъ-Зандъ очевидно придерживалась еще взгляда Барбеса на антиреспубликанскій духъ депутатовъ и считала ихъ монархическія стремленія за ‘бунтъ’. Впослдствіи она разубдилась и даже защищала право собранія быть антиреспубликанскимъ, въ виду нерасположенія населенія къ республик: ‘но въ смысл моральномъ и умственномъ они были бунтовщиками.— не сомнвайтесь въ томъ.
‘Они хотли неожиданностію и смлостію,— даже силой, еслибы могли,— навязать народу такую идею, которой онъ еще не принялъ. Они установили бы братство не какъ Іисусъ, а какъ Магометъ. Вмсто религіи у насъ былъ бы фанатизмъ. Не этимъ путемъ движутся впередъ истинныя идеи. Черезъ три мсяца подобной философской узурпаціи мы были бы не республиканцами, а козаками. И разв эти главы сектъ,— допуская, что каждому изъ нихъ удалось бы собрать вокругъ себя хоть десять тысячъ человкъ и что экзальтація ихъ соединенныхъ силъ позволила бы Парижу, въ теченіе нсколькихъ недль, выдержать напоръ провинціи,— разв эти главы сектъ вынесли бы другъ друга? Разв Бланки подчинился бы Барбесу? Разв Леру потерплъ бы Бабэ? Разв Распайль согласился бы съ вами?… Какая битва поднялась бы въ сред этой невозможной ассоціаціи!… Да вы были бы вынуждены надлать гораздо больше ошибокъ, чмъ временное правительство,— вы не могли бы созвать никакого собранія, а ужь всю Европу имли бы на плечахъ непремнно.
‘И реакція изошла бы не отъ буржуазіи, которую легко запугать, когда имешь народъ за собою,— она изошла бы отъ самого народа, который гораздо независимй и боле гордъ въ дл своихъ врованій, чмъ въ дл своихъ матеріальныхъ интересовъ, и который не хочетъ, чтобы насиловали его невжество, когда онъ одно невжество свое и можетъ противупоставить прогрессу.
‘Такъ какъ вы теперь одни и прячетесь, мое бдное дитя, я могу поболтать съ вами я надость вамъ немножко. Вдь это все же средство провести время. Простите же меня, если я это сдлаю я кстати прочту вамъ маленькую проповдь. Вы слишкомъ горячи и слишкомъ жестоки въ отношеніи личностей. Вы черезчуръ спшите обвинять и выставлять на позоръ передъ общественнымъ мнніемъ людей, которые, какъ вамъ кажется, покидаютъ наше дло или измняютъ ему…
‘Мы вс длали глупости‘,— сказалъ Наполеонъ, возвратившись съ острова Эльбы.— Ну, мы теперь можемъ сказать другъ другу то же самое… Не будемъ же обвинять, умоляю васъ именемъ нашей бдной республики, которую наши взаимныя подозрнія я наши раздоры уничтожатъ въ первомъ разцвт! Принциповъ мы ради этого не измнимъ. Указывайте, не стсняясь, на ошибки людей, даже если это и любимые вами люди, и не убавляйте ничего изъ силы вашей могучей аргументаціи насчеть идей, насчетъ фактовъ. Чего я у васъ прошу, какъ милости, это чтобы вы не произносили приговора надъ намреніями людей, надъ побудительными причинами ихъ дйствій, надъ ихъ характерами…
Вотъ куча общихъ мстъ, которыя хотла лучше высказать вамъ устно, раньше совершенія всхъ этихъ катастрофъ, и которыя высказывала бывало Барбесу. Но намъ некогда было видться и это причиняло много зла. Слдуетъ иногда выслушивать общія мста,— въ нихъ часто заключается истина…?
Курсивъ въ этомъ послднемъ параграф принадлежитъ не автору цитируемаго письма, а намъ. Мы подчеркнули эти слова потому, что въ нихъ заключается лучшее доказательство непричастности Жоржъ-Зандъ къ замысламъ соціалистовъ насчетъ переворота и тмъ мене къ попытк исполненія ихъ. Не могла же она участвовать въ затяхъ людей, съ которыми, по неимнію времени, даже не видалась, а если предположить, что видлась, то не могла бы въ частномъ письм къ одному изъ нихъ прямо отрицать фактъ этихъ свиданій, не говоря ужъ о довольно рзкомъ осужденіи всхъ дйствій какъ его ближайшихъ товарищей, такъ и его самого. Наконецъ, слова: ‘высказывала бывало Барбесу’ — показываютъ, что роль миротворца и укротителя Жоржъ-Зандъ приняла на себя раньше, чмъ обстоятельства вынудили ее удалиться съ арены политической дятельности, и раньше, чмъ собственныя ея убжденія измнились. Продолжая письмо, Жоржъ-Зандъ, стараясь доказать Тора, насколько выше ихъ стоитъ народъ и какъ онъ и его единомышленники были 15 мая виноваты передъ нимъ, повторяетъ вкратц, какъ происходило дло:
‘Онъ (т. е. народъ) направлялся къ Бурбонскому дворцу, преисполненный самыхъ мирныхъ намреній, за исключеніемъ коноводовъ, конечно. Его пропускаютъ. Умышленно ли, или по вдохновенію, только штыки исчезаютъ передъ нимъ. Онъ подвигается впередъ и доходитъ до самыхъ воротъ со смхомъ и съ пснями. Голова дефилировавшаго шествія ломала ршетки, а середина (я была тамъ) ничего не знала объ этомъ. Люди были уврены, что ихъ въ собраніе допускаютъ и принимаютъ съ распростертыми объятіями…
‘Остальное вамъ извстно: масса не проникала во внутрь собранія,— она спокойно дожидалась себ результата, котораго не предвидла,— а все, что имло несчастіе войти въ проклятое зданіе, вело себя тамъ съ полнымъ отсутствіемъ силы. При приближеніи штыковъ все бжало. Разв революція можетъ бжать? Т, у кого была какая-нибудь опредленная цль въ голов,— веди, впрочемъ, были такіе,— т должны бы умереть тамъ. Это, по крайней мр, былъ бы протестъ. Увряю васъ, чту еслибъ ужь я разъ вошла туда, я не вышла бы живой (я говорю о себ въ томъ предположеніи, что еслибы была мужчиной).
‘Итакъ, это не былъ протестъ, это не была революція, ни даже бунтъ,— это просто вздорная выходка и Барбесъ ошибся въ ней только потому, что хотлъ ошибиться. Chevalier de la cause,— какъ вы прекрасно назвали его,— сказалъ себ, что надо погибнуть съ нею и ради нея. Честь ему и слава во всякомъ случа! Но горе намъ. Въ лиц нкоторыхъ другихъ наша идея дискредитирована, лишилась уваженія. Не неудача произноситъ надъ ней приговоръ,— отнюдь нтъ, но отсутствіе выдержанности и отсутствіе общаго согласія на нее. Тутъ (въ исторіи 15 мая), безъ ихъ вдома, обманнымъ образомъ, подвели людей, ровнёхонько ничего не смыслившихъ во всемъ этомъ, и въ этомъ есть что-то до такой степени противное французскому характеру, нчто до того припахивающее сектой, нчто такое, наконецъ, чего я не выношу и что я осудила бы громко, еслибы Барбесъ. Луи-Бланъ и вы не были вынуждены нести на себ роковыя послдствія этого…’
Еще опредлительне и пряме высказывается Жоржъ-Зандъ въ письм къ другому участнику пагубной продлки 15 мая, къ Барбесу, который въ самомъ факт этой продлки былъ мене всхъ виноватъ, ибо онъ не зналъ напередъ о затваемомъ переворот, но боле всхъ пострадалъ, такъ какъ за свое рыцарство ему пришлось заплатить долгимъ и томительнымъ заключеніемъ, а потомъ изгнаніемъ {Онъ, какъ было уже говорено выше, присталъ къ бунтовщикамъ,— зaщищалъ ихъ дло въ собраніи, и затмъ, когда собраніе было разогнано, отправился вмст съ бунтовщиками въ ратушу и согласился принятъ диктатуру, предложенную, въ числ прочихъ, и ему. Ни по природ, ни по убжденіямъ своимъ онъ для этой роли не годился, я принялъ ее на себя просто изъ плохо понятаго и еще хуже примненнаго рыцарства. Рыцаремъ онъ остался я до конца, ибо не хотлъ не только бжать, но даже и защищаться передъ судомъ, предоставляя торжествующимъ врагамъ своимъ говорить, что имъ угодно. Честный и искренній въ высшей степени,— можетъ-быть самый честный и самый искренній изъ всхъ дятелей той эпохи,— онъ конечно не изъ разсчета поступалъ такимъ образомъ, но это поведеніе оказалось, въ конц концовъ, самымъ тактичныхъ я самымъ для него выгоднымъ. Въ первые, послдовавшіе за 15 мая, дни народъ былъ страшно озлобленъ противъ него. Когда его, вмст съ соучастниками его, диктаторами на минуту, вывели изъ ратуши, толпа чуть не разорвала ихъ всхъ, въ особенности Барбеса, депутата національнаго собраніи, осмлившагося пристать въ бунтовщикамъ. Вс бывшіе товарищи говорили о немъ не иначе, какъ съ негодованіемъ. Но впослдствіи чрезмрность постигшей его кары затмила его вину въ глазахъ общества, а достоинство, съ которымъ онъ выносилъ страданіе, оставаясь непоколебимо врнымъ своимъ убжденіямъ, привлекло къ нему постепенно сердца, такъ что имя его сдлалось однихъ изъ популярнйшихъ въ Франціи.}. Жоржъ-Зандъ, съ которой онъ быль очень друженъ, часто переписывалась съ нимъ, высказывала ему свое удивленіе и свой восторгъ передъ возвышеннымъ благородствомъ его поведенія, увряла его, что никто изъ знавшихъ его не сомнвается въ чистот его намреній,— словомъ, всячески старалась утшать несчастнаго друга и подерживать въ немъ бодрость духа. Въ одномъ изъ такихъ писемъ, всегда довольно обширныхъ, она пишетъ ему, между прочимъ: ‘Я говорю все это вамъ, но однако же все-таки не признаю 15 мая. То, что и собственными глазами видла изъ него, было не боле какъ родъ импровизованной оргіи, а я знаю, что вы не хотли ничего подобнаго. Я и теперь думаю, что народъ иметъ, въ принцип, право кассировать собственныхъ представителей, но это лишь тогда, когда эти коварные выразители его воли уничтожаютъ принципъ, на основаніи котораго они сдлались верховной національною властью. Еслибы собраніе отвергло республику 4 мая, даже еслибъ оно учредило изъ себя, въ аристократическую республику, еслибъ оно вздумало уничтожить всеобщее голосованіе и провозгласить монархію,— поврьте мн, 15 мая было бы великимъ днемъ и мы не были бы тамъ, гд теперь находимся. Но какъ бы ни былъ дуренъ духъ большинства собранія, оно не подало народу достаточнаго повода прибгать къ такому крайнему средству. Поэтому-то вдь народъ и держался спокойно,— дйствовали одни клубы: а мы съ вами хорошо знаемъ, что въ подобныхъ движеніяхъ наиболе кипучей части партій всегда бываютъ личныя честолюбія съ одной стороны и агенты-подстрекатели съ другой. Помните ли вы, какъ, за нсколько дней до этого несчастнаго дня, я позволяла себ уговаривать и успокоивать васъ, насколько могла?’
Изъ этихъ писемъ, которыя мы, по обширности ихъ, привели лишь въ выдержкахъ, ясно видно, что Жоржъ-Зандъ не сохраняла больше никакихъ иллюзій насчетъ своей партіи и ея дйствій, какъ не обманывалась боле и насчетъ безпочвенности ея въ народ. Тмъ не мене, любящая, привязчивая душа писательницы не могла еще примириться съ мыслію о громадности ошибокъ (чтобы не сказать — преступленій) людей, которые все еще были ей дороги, и отказывалась окончательно признать несостоятельность самыхъ идей, или, врне сказать, фразъ, во имя которыхъ эти люди пытались повернуть, противъ его воли, въ другую сторону теченіе жизни цлаго народа. Уже отрезвленная и разочарованная, Жоржъ-Зандъ все еще пытается удержать хоть часть, хоть призракъ своихъ прежнихъ горячихъ врованій и старается уврить другихъ, а прежде всего само’, себя, что соціалисты боле несчастны, чмъ виновны, а главная преступница, истиная причина всхъ золъ, это — нечестивая, бездушная, честолюбивая и корыстная буржуазія. Это послднее усиліе самообмана вылилось въ письм къ Маццини, которое Жоржъ-Зандъ послала 15 іюня, т. е. всего за недлю до роковыхъ событій, извстныхъ подъ названіемъ ‘іюньскихъ дней’. Въ этомъ письм знаменитая писательница впадаетъ снова въ тотъ мистическій тонъ, который проявляется у нея всегда, когда она силится уврить себя (главне всего — себя), будто она — соціалистка до мозга костей, и искуственно настраиваетъ себя на экстатическій ладъ. Давно уже сознавъ, что насиліемъ и преждевременною поспшностью ничего не подлаешь, что разршенія общественныхъ недуговъ ‘надо ждать времени и отъ зрлости соціальнаго вопроса’ (она сама говоритъ и подчеркиваетъ слова въ только-что цитированномъ письм къ Барбесу), Жоржъ -Занъ вдругъ, разсказывая Маццини положеніе длъ во Франціи, въ порыв мистическаго увлеченія, восклицаетъ: ‘Посреди такого смшенія фальшивыхъ идей и лживыхъ формулъ откуда можетъ выйти свтъ? Прекрасные и благородные законы одни только могутъ разъяснить толп, что республика не есть собственность того или другого класса, той или иной личности, но доктрина общаго спасенія. Кто даетъ эти законы?— Собраніе во-истину національное’ {
Только именно порывомъ увлеченія, и притомъ искуственно вызваннаго, вымученнаго увлеченія, фразой можно объяснить подобное восклицаніе въ устахъ такого свтлаго ума, какъ Жоржъ-Зандъ. Законы сами по себ, какъ бы прекрасны и благородны они но были, ничего не могутъ разъяснить недоросшей до пониманія ихъ толп. И никакое собраніе, какъ бы оно ни было національно, но разъ оно состоитъ изъ людей практическихъ, а не кабинетныхъ ученыхъ, или высохшихъ въ удушливой атмосфер формалистики чиновниковъ, не создастъ такихъ законовъ, которые идутъ черезчуръ далеко впереди сознаваемыхъ потребностей, или возвышаются слишкомъ высоко надъ умственнымъ и нравственныхъ уровнемъ выдлившей это собраніе среды. Религія можетъ ставить идеалъ и, во имя Бога, требовать отъ людей вры въ этотъ идеалъ и подчиненія ему. Законъ же, служащій выраженіемъ народнаго правосознанія, только тогда и цлесообразенъ, только тогда отвчаетъ своему назначенію и можетъ выполнять свою роль въ государств и въ обществ, когда онъ взятъ изъ дйствительной жизни и соотвтствуетъ понятіямъ и нравамъ народа, для котораго предназначенъ. Поэтому-то только оторвавшіеся отъ жизни, или совсмъ ея не знающіе теоретики и мечтатели могутъ возымть фантазію предписывать народу законы, составленные на основаніи отвлеченныхъ доктринъ: національное же собраніе чмъ оно національне, тмъ мене можетъ увлечься подобными фантазіями, или допустить другихъ сдлать это. Да, впрочемъ, еслибъ и нашлось такое собраніе, его трудъ былъ бы напрасенъ, ибо никогда никакой народъ не приметъ искуственнаго, отвлеченнаго закона, и не только не признаетъ, но даже и знать его не будетъ. Онъ останется мертвою буквой и никакая сила въ мір не введетъ его въ жизнь и не сообщитъ жизнь ему самому, покуда народъ не разовьется до него умственно. И слава Богу, что предусмотрительная природа одарила массу этимъ превосходнйшимъ орудіемъ самозащиты — способностію инертнаго сопротивленія экспериментамъ надъ нею. Иначе теоретики, благонамреннйшіе и одушевленные наилучшими желаніями, во не умлые и не знающіе практическихъ условій жизни, о которой они судятъ съ точки зрнія того, чмъ бы она должна быть, а не того, что она есть въ дйствительности,— эти теоретики, еслибъ имъ досталась власть, ори всей своей искренней благонамренности, непремнно искалчило бы массу. А что такое не соотвтствующіе ни духу, ни понятіямъ массы законы, какъ не нравственный корсетъ, который, будучи насильно навязанъ народу, непремнно стснилъ и подавилъ бы свободу его движеній, препятствовалъ бы его нормальному росту и, въ конц концовъ, убилъ бы въ немъ всякую способность самодятельности и всякое самостоятельное развитіе. Истинные друзья народа должны заботиться не о прекрасныхъ и благородныхъ законахъ, столь же безполезныхъ народу, если онъ не понимаетъ ихъ, какъ безполезны утонченнйшія яства для грудного ребенка, а объ образованіи народа. Знаніе, умственное развитіе, общее и спеціальное образованіе — вотъ, вотъ что нужно народу и вотъ единственный путь къ устраненію тхъ безспорно существующихъ, къ несчастію, во непоправимыхъ иначе золъ, которыя называются соціальнымъ вопросомъ. ‘Равенство’ — говорятъ вамъ демократы,, правильное распредленіе богатствъ’ — прибавляютъ соціалисты-экономисты, во всемъ видящіе нын одни экономическіе вопросы, дальше которыхъ ничего знать не хотятъ. Конечно, и равенство всхъ людей, и боле правильное распредленіе богатствъ между ними суть великіе и благородные идеалы, осуществленіе которыхъ чрезвычайно желательно, и чмъ скоре, тмъ лучше, для человчества. Но ни усердно и всепокорнйше просимъ, пусть намъ разъяснитъ кто-нибудь, какое равенство возможно тамъ, гд на одной ступени общественной лстницы находятся Ренаны, Огюсты Конты и Литрэ, Джоны Стюарты Миля и Дарвины, Вирховы, Гельмгольцы и Канты, а на другой, противуположной — масса несчастныхъ безграмотныхъ, столь же способныхъ понимать — не говоримъ мысли, но самую рчь помянутыхъ ученыхъ соотечественниковъ своихъ, какъ еслибы т говорили на китайскомъ или древне-ассирійскомъ язык? Какое равенство можетъ быть между патрономъ, у котораго есть и руки, и голова и который, слдовательно, потерпвъ неудачу въ одномъ дл, можетъ заняться другимъ,— и рабочихъ, у котораго только одн руки, да притомъ еще въ огромномъ большинств случаевъ приспособленныя къ одному какому-нибудь ремеслу и даже боле того — къ одной какой-нибудь части ремесла, напримръ, къ точенію ножекъ стола, или плетенію сидній для стульевъ, при полномъ неумньи сдлать цлый столъ или стулъ? Какое, наконецъ, равенство можетъ быть между людьми, изъ которыхъ для однихъ вполн понимаемыя и цнимыя ими политическія права составляютъ такую же насущную потребность, какъ воздухъ, тогда какъ для другихъ самыя эти слова ‘политическія права’ представляются таинственной и неразршимой загадкой и которые, но безграмотности, не въ состоянія не только усвоить себ, но даже я просто механически прочитать ту печатную бумагу, на которой краснорчиво расписаны эти ихъ ‘права?’ Нтъ, равенство не декретируется. Путемъ декретовъ можно добиться равенства принижающаго и задушающаго умъ человческій. Можно, напримръ, уничтожить академіи и университеты и вс вообще учебныя заведенія, за исключеніемъ первоначальныхъ школъ, и сдлать, такимъ образомъ, надолго невозможнымъ появленіе новыхъ Дарвиновъ, Ренановъ и Вирховихъ. Но равенства возвышающаго, облагороживающаго и развивающаго декретомъ ввести нельзя. Для этого нужна послдовательная работа нсколькихъ поколній. Въ послднее время везд вошло въ моду толковать объ обязанности государства вмшиваться въ сферу экономическихъ отношеній и обезпечивать судьбу рабочихъ. Въ Германіи ужь не агитаторы и демагоги, а не кто иной какъ самъ князь Бисмаркъ проповдуетъ, что давать пенсіонъ всмъ престарлымъ и искалченнымъ рабочимъ составляетъ прямой долгъ государства. Эта мода прекрасная, и хотя кн. Бисмаркъ дйствуетъ не безъ заднихъ, ничего съ интересами рабочихъ общаго не имющихъ, цлей, тмъ не мене съ его стороны большая заслуга, что онъ, своимъ примромъ, заставилъ государственныхъ людей всхъ странъ слдовать этой мод. Однако, онъ поступилъ бы еще лучше (слдовало бы можетъ-быть сказать — честне), еслибы, вмсто калкъ и старцевъ, взялъ подъ свое могущественное покровительство дтей и юношей и на ихъ воспитаніе и образованіе употребилъ т громадные капиталы, какіе потребуются на страхованіе рабочихъ и выдачу имъ пенсій. Это было бы дйствительно цлесообразное и разумное помщеніе народныхъ денегъ,— помщеніе, благодаря которому въ какія-нибудь сто лтъ составился бы неисчерпаемый и непоколебимый капитанъ, который на вки вковъ обезпечилъ бы его, собственника — народъ — отъ нужды и отъ произвола. Внуки тхъ ддовъ, которыхъ научатъ не однимъ — жалкой полуграмотности, да начальнымъ правиламъ ариметики, которые теперь считаются боле чмъ достаточными для -плебса’, а и исторіи, и географіи, и физик, и математик, и политической экономіи и, по крайней мр, общимъ понятіямъ нрава и философіи и вмст тмъ наукамъ, которыя нын составляютъ удлъ такъ-называемыхъ правящихъ классовъ,— дти тхъ отцовъ, для которыхъ будутъ открыты широкіе горизонты человческихъ знаній и мысли, не будутъ нуждаться ни въ матеріальной поддержк государства въ теченіе своей дятельной жизни, ни въ его милостын подъ старость. Они сами съумютъ и образовать производительныя ассоціаціи — ріа desideria соціалистовъ, и осуществить свое ‘право на трудъ’,— съумютъ потому, что будутъ правильно и хорошо вооружены для борьбы съ невыгодными условіями жизни, и потому, что будутъ владть, и владть неотъемлемо, лучшими и единственно врными орудіями всякаго производства и всякаго труда — знаніемъ и умомъ, развитымъ образованіемъ. Эти же самыя орудія послужатъ имъ и врнйшимъ оплотомъ противъ произвола, ибо, только овладвъ ими, они поймутъ и сознаютъ свои обязанности и свои права во всемъ ихъ объем, а разъ достигнувши этого сознанія, конечно, съумютъ достойнымъ образомъ исполнить первыя и заставить уважать вторыя. Невжественная же масса, сколько бы для нея ни сочиняли гуманнйшихъ доктринъ, сколько бы ни писали прекрасныхъ и благородныхъ законовъ, всегда останется лишь орудіемъ чужой воли и матеріаломъ чужой эксплуатаціи, какое бы названіе ни носили эксплуататоры: буржуазія, или соціалистское государство. То же самое надо сказать и о правильномъ распредленіи богатствъ. Нельзя правильно распредлить имущества матеріальныя при той колоссальной неправильности распредленія имуществъ умственныхъ, которыя существуютъ теперь. Уничтожить экономическую монополію буржуазіи можно только отнявъ у нея монополію образованія, которую она давно уже присвоила себ, хотя, разумется, и не съ заране обдуманнымъ намреніемъ эксплуатировать этимъ путемъ народъ, какъ готовы утверждать, да подъ-часъ и утверждаютъ, слпые ненавистники буржуазіи. Богатство постепенно, но неизбжно распредлится правильно само собой, когда каждый гражданинъ въ государств пріобртетъ умнье распоряжаться богатствомъ, а это очень нелегкая и невжественному человку совсмъ недоступная задача — умнье распоряжаться богатствомъ. (Мы говоримъ, разумется, объ умньи честно распоряжаться, съ выгодою для себя я для дла, но безъ вреда для другихъ и безъ обмана.) Когда образованіе сдлается достояніемъ массы, тогда она такъ же прекрасно, безъ всякой посторонней помощи, съуметъ справиться съ буржуазіей, какъ эта послдняя справилась въ свое время, развившись умственно, съ аристократіей, и точно такъ же растворитъ ее ль себ, какъ буржуазія поглощаетъ и растворяетъ теперь въ себ аристократію. Соціалисты, въ особенности анархическая партія между ними, говорятъ обыкновенно, что это путь черезчуръ долгій, для прохожденія котораго потребуется по меньшей мр цлое столтіе, между тмъ какъ требуется теперь же немедленно улучшить положеніе неимущихъ классовъ. Замчаніе вполн врное. Это путь долгій, но прямой и наврняка ведущій къ цли, а главное — онъ можетъ быть совершенъ относительно легко, на немъ народамъ но придется спотыкаться на груды труповъ и тонуть въ моряхъ крови. Тогда какъ рекомендуемыя ими, соціалистами-анархистами, путь періодическихъ революціонныхъ конвульсій и насилія, нисколько не улучшая положенія живущимъ въ данную эпоху поколній, по, напротивъ, причиняя имъ величайшія страданія и горе, не иметъ за себя даже и преимущества краткости, ибо если даже допустить, что онъ способствуетъ движенію впередъ будущихъ поколній, то не иначе, какъ тмъ легендарнымъ шагомъ, которымъ, говорятъ, истые правоврные мусульмане хаживали въ былое время въ Мекку. Впрочемъ, надо замтить, что, при всей своей неразвитости и невжественности, сами массы, руководясь инстинктомъ, лучше своихъ непризнанныхъ учителей понимаютъ преимущества образованія и умютъ цнить ихъ. Получая такія политическія права, фактическое и цлесообразное пользованіе которыми недоступно ему, всякій народъ старается опереться на знаніе, на образованіе и въ свои замстители, въ свои повренные, по отношенію къ этимъ правамъ, ищетъ людей не своей среды, а непремнно образованныхъ. Если перебрать поименно списки всхъ европейскихъ парламентовъ, за все время ихъ существованія, то въ нихъ не найдется ни одного рабочаго, ни одного поселянина, ни одного ‘сына народа’ — въ полномъ смысл этого выраженія. И тутъ нельзя ссылаться на неправильность или недобросовстность избирательной системы, потому что въ Европ дйствуютъ самыя разнообразныя системы выборовъ. Напримръ, въ Германской имперіи избирательная система, съ соціалистской точки зрнія, не оставляетъ желать ничего лучшаго, такъ какъ депутаты въ имперскій парламентъ избираются тоже всеобщей подачей голосовъ. И что же получается въ результат? Какой изъ общественныхъ элементовъ, пропорціонально численности ихъ, преобладаетъ въ этомъ парламент?— Профессорскій. Затмъ идутъ фабриканты и торговцы, землевладльцы, журналисты, доктора и адвокаты. Въ общемъ составъ имперскаго парламента почти совершенно тожественъ съ составомъ мстныхъ сеймовъ, которые избираются путемъ двухстепенныхъ выборовъ. А въ ныншней Германіи не меньше, чмъ во Франціи 1848 года, стараются внушить народу, что онъ долженъ выбирать своихъ представителей изъ своей среды, причемъ сходство съ революціонной Франціей таково, что здсь, какъ и тамъ, трудъ этого внушенія берутъ на себя органы правительства. И все-таки народъ, повинуясь тому врному инстинкту, который всегда присущъ массамъ, когда он находятся въ спокойномъ состояніи, не слушается преподаваемыхъ ему совтовъ и избираетъ людей, которыхъ считаетъ способными къ поручаемому имъ великому длу. Даже соціалъ-демократы и т постоянно посылаютъ въ парламентъ только однихъ вожаковъ своихъ, т. е. людей, которые или никогда не принадлежали рабочему сословію, или хоть и выдлились изъ него, но по большей части прошли черезъ университетъ. Настоящаго же ремесленника-чернорабочаго или мужика-вахлака въ германскомъ какъ и во всхъ другихъ парламентахъ — никогда еще не было, да наврное я не будетъ, докуда народъ сохраняетъ свой здравый смыслъ. Эта черта очень характерная и знаменательная, которая стоятъ того, чтобы на ней остановили свое благосклонное вниманіе господа, усиленно, въ видахъ экономическаго равенства, требующіе отъ правительствъ содержанія на государственный счетъ увчныхъ, престарлыхъ и не имющихъ работы рабочихъ, не заикаясь даже о предпочтительной необходимости образовывать на государственный счетъ дтей этихъ рабочихъ, хотя принятіе государствомъ на себя этой послдней обязанности обезпечило бы будущность рабочаго класса, да а въ настоящемъ значительно боле облегчило бы его тягости, чмъ избавленіе отъ содержанія далеко не столь многочисленныхъ, какъ дти, старцевъ и увчныхъ.
Черту, о которой мы говоримъ, подмтила и Жоржъ-Зондъ, хотя она и не радуется ей, какъ бы слдовало, а напротивъ душевно скорбитъ, усматривая жъ ней проявленіе чуть ли не безнадежной глупости и тупости массъ: странный взглядъ, который она весьма ясно высказываетъ въ письм къ Маццини, которое мы продолжаемъ цитировать въ текст.}.
Воображая еще, т. е. стараясь еще уврить себя, будто стоитъ издать прекрасные законы, чтобы водворить прекрасные, истинно-христіанскіе нравы и высокую моральную культуру тамъ, гд они еще не выработаны жизнію и не живутъ въ сознаніи людей, Жоржъ-Зандъ съ прискорбіемъ указываетъ на тотъ замчательный фактъ, что народъ самъ добровольно бросается въ объятія ненавистной еще ей буржуазіи и самъ ищетъ въ ней поддержки своему невжеству.
‘… Народъ не дозрлъ, чтобъ управлять самъ собою,— говоритъ она.— Есть среди него могучія личности, умы стоящіе на высот всякаго положенія: но эти личности ему неизвстны, он не имютъ въ его глазахъ того престижа, который нуженъ народу для того, чтобъ онъ могъ любить и врить. Онъ не иметъ доврія къ своимъ собственнымъ элементамъ, что и доказалъ выборами во всей Франціи, онъ воображаетъ, что найдетъ свтъ въ сферахъ выше себя, онъ любитъ громкія имена, знаменитости, какія бы он ни были.
Поэтому онъ опять будетъ искать себ спасителей среди буржуа, притворяющихся, среди соціалистовъ и проч., и опять будетъ обманутъ, потому что, за нсколькими исключеніями, во Франціи нтъ демократической партіи достаточно просвщенной, чтобъ отправлять диктатуру общественнаго спасенія. Положится ли народъ на разумъ и на вдохновеніе единичнаго лица? Это значило бы отказаться отъ прогресса человчества за послднія двадцать лтъ. Никакой человкъ никогда не стоить выше принципа, а принципъ, который даетъ жизнь новымъ обществамъ, это — всеобщее голосованіе, это — верховная власть всхъ…
‘Имя собственное — врагъ принципа, а между тмъ только имя собственное и трогаетъ народъ. Онъ ищетъ, кто будетъ представителемъ его, вчно представляемаго, и ищетъ всегда между личностями крайними: одни выбираютъ Тьера, другіе — Баба, третьи — Луи Бонапарта, четвертые — Виктора Гюго… Странное и чудовищное произведеніе голосованія, доказывающее, какъ мало народъ знаетъ, куда онъ идетъ и чего онъ хочетъ…’.
Не удивительно, впрочемъ, что Жоржъ-Зандъ не съумла оцнить врно подмченную ею черту. Она разочаровалась въ революціи, сознала фактическое безсиліе своей партіи и знала, что за нею не стоитъ народъ, но вполн осмыслить, такъ-сказать систематизировать все это въ голов она еще не успла, да и не могла, потому что главнйшія и самыя ршающія событія,— такія, которыя не оставляли больше мста ни сомнніямъ, ни надеждамъ,— были еще впереди.
Ужь близился день, когда глаза всхъ, кто не закрывалъ ихъ умышленно, должны были открыться и увидать, какъ искуственно и фантастично было все построеніе февральской революціи, какое фальшивое направленіе дали народному движенію ея руководители. Всего одна недля отдляла цитируемое письмо Жоржъ-Зандъ отъ печальной и ужасающей катастрофы ‘іюньскихъ дней’, но и недля много значила въ эту эпоху всякихъ неожиданностей, происходившихъ отъ общаго взаимнаго непониманія. къ тому же мы говорили уже выше, что это именно письмо представляетъ послднее усиліе Жоржъ-Зандъ оправдать въ глазахъ другихъ и въ своихъ собственныхъ дйствія соціалистовъ и свалить всю вину за безалаберность этихъ дйствій на бездушіе и злокозненность буржуазіи. Самый планъ письма, туманно-мистическій и ходульно-патетическій, показываетъ, что авторъ умышленно старался искуственно настроить себя на извстный ладъ. Вотъ, напримръ, съ какимъ неестественнымъ, вымученнымъ изъ души пафосомъ начинаетъ Жоржъ-Зандъ свое письмо:
‘Что могутъ сдлать т, которые посвятили свою жизнь иде братскаго равенства, которые любили человчество съ пламенною горячностію и обожали во Христ символъ народа искупленнаго и спасеннаго? Что могутъ сдлать соціалисты, однимъ словомъ, когда идеалъ исчезаетъ изъ души людей, когда человчество предаетъ само себя, когда народъ не узнаетъ своего собственнаго дла?… А разв не это именно грозитъ случиться сегодня, можетъ-быть завтра?
‘Вы храбры, другъ, слдовательно, вы сохранили надежду. Что касается до меня, я сохраню свою вру: идея чистая и блестящая, вчная истина всегда будетъ сіять въ моемъ неб, разв только я сама ослпну. Но надежда — это убжденіе въ грядущемъ торжеств вры, а я была бы неискренна, еслибы сказала, что это расположеніе моей души не измнилось за послдніе два мсяца.
‘Я вижу, какъ цивилизованная Европа бросается, по повелнію Провиднія, на путь великихъ битвъ. Я вижу, какъ идея будущаго вступаетъ въ борьбу съ прошлымъ, и это широкое движеніе представляетъ громадный прогрессъ посл тхъ долгихъ лтъ спячки, которые знаменовали задержку въ формаціи угнетенныхъ обществъ. Это движеніе есть усиліе жизни, которое хочетъ выйти изъ могилы и разбить могильную плиту, хотя бы и самой пришлось разбиться объ ея обломки. Поэтому отчаяваться было бы безуміемъ, ибо если самъ Господь оживилъ нашъ прахъ своимъ дуновеніемъ, то онъ, конечно, не позволитъ ему разсяться по втру. Но устремляемся ли мы къ окончательному воскресенію, или это только прозаическое содроганіе, трепетъ, предшествующій жизни, посл котораго мы опятъ заснемъ на нкоторое время,— сномъ мене тяжелымъ, правда, но все же подавленнымъ роковою слабостью? Я боюсь послдняго’.
Посл такого, почти-что спиритическаго, вступленія можно ли было ожидать трезвой и объективной оцнки событій? Не естественно ли, что вслдъ затмъ буржуазія должна явиться въ вид апокалипсическаго звря, соціалисты — въ вид непризнанныхъ и идеальныхъ пророковъ, съ безпримрною жестокостью терзаемыхъ этимъ звремъ, а народъ — въ вид несчастной жертвы, опутанной стями того же звря, который готовится насладиться ея кровію посл того, какъ она сослужитъ ему службу, по невднію расправившись съ своими друзьями-соціалистами какъ съ врагами? Все это такъ именно и излагаетъ Жоржъ-Зандъ. ‘Во Франціи,— говоритъ она,— вопросъ дошелъ до своего послдняго фазиса и ставится безъ околичностей, безъ усложненій, прямо между богатствомъ и нищетой. Онъ могъ бы еще разршиться мирно,— претенденты не представляютъ серьезныхъ препятствій и исчезнутъ какъ пна на поверхности волнъ. Но буржуазія хочетъ царствовать. Она ужь шестьдесятъ лтъ работаетъ надъ осуществленіемъ своего девиза: ‘такое третье Ничего. Чмъ оно должно быть!— Всмъ’. Да, среднее сословіе хочетъ быть всмъ въ государств, и 24-е февраля освободило его отъ составлявшей препятствіе королевской власти. Не подлежитъ, слдовательно, сомннію, что Франція будетъ отнын республикой, потому что. съ одной стороны, самый бдный и самый многочисленный классъ любитъ эту форму правленія, открывающую ему двери будущаго, съ другой — классъ самый богатый, самый вліятельный, самый политически-развитой находитъ свою выгоду въ олигархіи.
‘Всеобщее голосованіе расправится современемъ съ этими притязаніями буржуазіи. Это оружіе непобдимое, которымъ народъ не уметъ еще владть и которое, при первомъ употребленіи, повернулось противъ него самого. Но его (народа) политическое воспитаніе пойдетъ быстре, чмъ это предполагаютъ, и равенство, водворяющееся постепенно, но непрерывно въ своемъ поступательномъ движеніи, можетъ и должно изойти изъ принципа его (народа же) верховнаго права. Вотъ фактъ логики, въ тонъ вид, какъ онъ представляется самъ собою. Но всегда ли логическіе выводы служатъ неизбжнымъ закономъ человческой исторіи?— Нтъ, большею частію, независимо отъ логики общаго факта является другая логика — частностей, которая вноситъ безпорядокъ въ цлое, а у насъ частнымъ фактомъ является непониманіе положенія большинствомъ средняго сословія.
‘Это непониманіе можетъ сдлать ужасающей и страшной нашу новую революцію и, попытками свободоубійственнаго господства, довести до бшенства страданіе массъ. Тогда торжественный ходъ времени прерывается (?). Крайняя нищета не называетъ больше свои страданія добродтелью, но подлостію. Она призываетъ на помощь свою собственную силу, насильственно обираетъ богача и вступаетъ въ послднюю борьбу, въ которой верховная цль оправдываетъ, по ея мннію, вс средства. Эпохи роковыя въ жизни народовъ, въ которыя побдитель, вслдствіе злоупотребленія своею побдой, въ свою очередь становится побжденнымъ!
‘Соціалисты этого времени не желаютъ ‘разршенія’ {} путемъ отчаянія. Наученные опытомъ прошлаго, осненные высшимъ пониманіемъ христіанской цивилизаціи, вс т, кто заслуживаетъ этого титула, какой бы соціальной доктрин они ни слдовали, отказываются, по отношенію къ будущему, отъ трагической роли старыхъ якобинцевъ и простираютъ руки въ совсти людей, умаляя познать свтъ и высказаться за законъ Господень’.
‘Но идея деспотизма, по самой природ своей, до того тождественна съ идеей страха, что буржуазія дрожитъ и грозить въ одно время. Она до такой степени боится соціализма, что хочетъ уничтожить его клеветой и преслдованіемъ и, когда поднимается какой-нибудь предусмотрительный голосъ, предупреждающій объ опасности, немедленно раздаются тысячи голосовъ, осыпающихъ зловщаго пророка проклятіями.
‘Вы возбуждаете ненависть,— вопятъ они,— вы призываете на насъ ненависть. Вы у ваяете народъ, будто онъ несчастенъ, вы стараетесь вызвать противъ насъ его ярость. Вы выказываете жалость къ нему только затмъ, чтобы подстрекать его. Вы толкуете ему о его бдности только потому, что мы богаты. Однимъ словомъ, все, что Христосъ проповдывалъ въ свое время людямъ: милосердіе, братская любовь — все это стало теперь зажигательной проповдью, и, право, еслибы Христосъ снова появился между нами, національная гвардія схватила бы его, какъ бунтовщика и анархиста.
‘Вотъ чего я боюсь за Францію, этого Христа среди націй, какъ справедливо называли ее въ послднее время. Я боюсь непониманія богатыхъ и отчаянія бдныхъ. Я боюсь общаго состоянія войны, котораго нтъ еще въ умахъ, но которое можетъ
Это было тогда модное слово. Національное собраніе, политическіе клубы, газеты и тучи брошюръ и памфлетовъ, наконецъ прохожіе на улицахъ и, вроятно, женщины и дти въ семейныхъ кружкахъ — вс толковали о ‘разршеніи’ и искала этого ‘разршенія’, т. е. выхода изъ того невыносимое положенія, которое господствовало въ стран, благодаря безтолковой сумятиц столицы, перейти въ фактъ, если господствующій классъ не вступитъ на путь откровенно демократическій и искренно братскій. Тогда, объявляю вамъ, произойдетъ великое смшеніе и великія бдствія… Чтобъ ослпить народъ и вскружить ему голову, вызвали великій призракъ политической лжи, и даже когда я говорю ‘лжи’, я длаю слишкомъ много чести тому странному и смтному элементу, который управляетъ въ настоящую минуту движеніями общественнаго мннія Франціи. У насъ есть для этого тривіальное слово, для котораго вы найдете какое-нибудь подходящее выраженіе на вашемъ язык: политическая утка. Всякая какая-нибудь басня — изумительная, нелпая, чаще всего грязная — исходитъ изъ какой-нибудь парижской клоаки и обходитъ всю Францію, возбуждая на своемъ пути населеніе, возвщая ему то новаго спасителя, то людода, готоваго пожрать народъ, заставляя его предаваться то безумнымъ надеждамъ, то нелпйшимъ страхамъ, и воплощаясь, наконецъ, путемъ таинственной солидарности, въ разныхъ личностяхъ, нравящихся, или ненравящихся въ той или другой мстности… Буржуазія слпая и неблагодарная, не видящая, что ихъ идеи спасли ее въ феврал, и пытающаяся обратить на соціалистовъ искуственную ярость, которую она возбуждаетъ въ душ народа! Безумная каста, дерзкая, какъ умирающая власть, играющая свою послднюю партію, подобно вчерашнихъ королямъ, ищущая для себя опоры въ матеріальной сил и вотъ уже три мсяца съ самымъ печальнымъ жаромъ работающая надъ своею собственной погибелью.
‘Съ одного конца Франціи до другого эта каста дала лозунгъ всмъ своимъ и не боится выкрикивать угрозы смерти противъ тхъ, кого она называетъ бунтовщиками, не думая при этомъ, что этотъ самый народъ, котораго она натравливаетъ на него самого (?!), можетъ когда-нибудь утратить плоды нравственной цивилизаціи, пріобртенной въ послднія двадцать лтъ и, подъ вліяніемъ страха, подозрительности и гнва, сдлаться снова тмъ страшнымъ для всхъ народомъ — народомъ 1793 года, который былъ мрачною славой своего времени, но сталъ бы кровавымъ позоромъ новаго дла!…’
Одно только печально, что т, помянутые выше, ‘другіе’, которыхъ Жоржъ-Зандъ старалась, вмст съ собою, ввести въ заблужденіе, были — публика. Это письмо очевидно написано съ знаніемъ, что получатель предастъ его печати, и дйствительно оно было, помнится, напечатано въ итальянскихъ газетахъ. Жоржъ-Зандъ и не была еще въ то время лично знакома съ Маццини и переписка ихъ всегда касалась исключительно политическихъ вопросовъ, но все же въ письмахъ совсмъ частныхъ, которыя прямо имли интимное назначеніе для нихъ однихъ, ни одинъ изъ незнакомыхъ корреспондентовъ не употреблялъ такого превыспренняго тона,— оба писали проще,— такъ что данное письмо видимо, завдомо для автора, предназначалось для печати, для публики. Но и изъ этого факта нельзя еще выводить заключенія, будто Жоржъ-Зандъ сознательно обманывала публику, въ видахъ служенія соціализму и его представителямъ. Въ ея душ происходилъ нравственный и умственный переломъ, который никогда и ни у кого не совершается разомъ. А главное — она стояла слишкомъ близко къ событіямъ, принимала въ нихъ непосредственное участіе, и ей естественно было судить о нихъ съ предвзятой точки зрнія.
Удивительно не то, какъ она смотрла одно время, а то, что именно этотъ ея взглядъ сохранился и до сихъ поръ, и не только сохранился, но сталъ господствующимъ въ обществ по отношенію къ французской революціи 1848 года, къ роли различныхъ общественныхъ элементовъ въ ней и къ ея дятелямъ. Намъ, стоящимъ отъ этой эпохи на разстояніи 35 лтъ и такъ-сказать съ птичьяго полета взирающимъ на всю совокупность тогдашнихъ фактовъ и людей, казалось бы, не трудно здраво обсудить ихъ въ общемъ и правильно оцнить каждую подробность. А между тмъ она, эта эпоха, все еще представляется намъ окутанной туманомъ и все еще огромное большинство изъ насъ судитъ о ней совершенно такъ же, какъ судила Жоржъ-Зандъ 15 іюня 1848 года. Мы уврены, что каждый читатель, пробгая вышеприведенныя строки письма Жоржъ-Зандъ, испытывалъ такое ощущеніе, какъ будто читаетъ что-то давно и хорошо знакомое. Оно и не мудрено. Это письмо представляетъ какъ бы оригиналъ, копіи съ котораго въ безчисленномъ количеств экземпляровъ разсыпаны во всхъ европейскихъ литературахъ. Гд причина такого страннаго явленія? Почему именно революція 1848 года и ея дятели не встртили, или почти не встртили, еще правильной оцнки?— Намъ кажется, что причина эта лежитъ, главнымъ образомъ, въ неприглядныхъ свойствахъ второй имперіи. Какъ безпомощная суматоха республики воскресила въ памяти народа и окружила боле чмъ когда-нибудь блестящимъ ореоломъ образъ Наполеона I, такъ точно безнравственность правленія Наполеона III окружила ореоломъ имена дятелей 1848 года. Передъ картиной хозяйничанья бонапартистской шайки ошибки и преступленія республики отодвинулись далеко на задній планъ, за рамку картины. Можно съ увренностію сказать, что сами депутаты бывшаго національнаго собранія позабыли, что они отнюдь не желали республики и что собирались отнять у народа пріобртенное имъ право всеобщаго голосованія, ограничивъ условія подачи голосовъ, точно также какъ и соціалисты позабыли, что они замышляли это собраніе разогнать и только потому не сдлали этого, что въ первый разъ не удалось, а потомъ ихъ предупредилъ ловкій претендентъ. Что касается до общества, то оно чмъ дальше, тмъ меньше останавливалось надъ вопросомъ, что же такое сдлали эти знаменитые дятели 1848 года,— оно помнило только, что они хотли чего-то хорошаго, и мало-помалу поврило какъ въ то, что привести эти добрыя намренія въ исполненіе имъ помшалъ единственно ‘насильственный переворотъ’, такъ и въ то, что этотъ переворотъ былъ дйствительно насильственный и по внутреннему содержанію, а не по вншней только форм. Все это стушевалось и позабылось и названіе е дятель 48-го года’ сдлалось титуломъ, который самъ по себ, независимо отъ личности носившаго его, внушалъ почтеніе и уваженіе, обладатели его гордились имъ, а общество преклонялось передъ ними и прислушивалось къ ихъ словамъ, какъ къ оракулу. Впрочемъ, и то надо замтить, что большинство изъ нихъ попало въ свою настоящую сферу: они опять очутились въ оппозиціи и слдовательно могли снова ограничиваться критикой существующаго, не вдаваясь въ скользкія подробности насчетъ будущаго. Само собою разумется, что при этомъ преданные друзья рабочихъ не считали нужнымъ замчать, а можетъ-быть и въ самомъ дл не замчали, что, несмотря на неоспоримую безнравственность наполеоновскаго правительства, положеніе этого ихъ излюбленнаго класса значительно облегчилось и улучшилось. Что касается до козла отпущенія, до буржуазіи, то она и сама, кажется, слыша объ этомъ это всхъ и читая всюду, поврила, что во всемъ виновата она, ея алчность и жажда господства, а не будь этихъ отвратительныхъ свойствъ ея, царство любви и правды уже 35 лтъ тому назадъ водворилось бы на земл. Такимъ образомъ, выказавшіе только свое безсиліе и свою неспособность къ практической дятельности, ‘дятели’ превратились въ героевъ, высказать неодобрительное сужденіе о которыхъ значило быть немедленно же причисленнымъ къ лику служителей реакціи, а вмст съ ними жили вн здравой критики и ихъ идеалы. То-есть въ критик пожалуй не было недостатка, но такъ какъ она, въ глазахъ общества, заране запечатлна была клеймомъ реакціи, то она и не могла производить впечатлніе и молодежь въ особенности воспитывалась въ поклоненіи республик 1848 года, ея дятелямъ и ея идеаламъ. По нашему мннію, въ этомъ искуственномъ ореол, которымъ она, par contraste, окружила ту эпоху, заключается величайшее зло, содланное Франціи второй имперіей. Еслибъ ея излишества не сдлали невозможной всякую критику, можетъ-быть ныншнему поколнію не пришло бы въ голову повторять черта въ черту вс ошибки предыдущаго, да еще, въ довершеніе всего, прибавить къ этимъ ошибкамъ насильно,— хотя и тщетно, слава Богу,— навязываемое народу исполненіе тхъ гиперболическихъ угрозъ, которыя ‘дятели’ — учителя и прототипы ныншнихъ агитаторовъ — употребляли, очевидно, лишь въ вид риторическихъ фигуръ. Въ самомъ дл, мрачнйшія изъ высказанныхъ въ цитированномъ письм Жоржъ-Зандъ предсказаній,— а кто не повторялъ ихъ посл нея и не повторяетъ еще теперь?— повидимому исполнились, или исполняются. ‘Торжественный ходъ временъ’ кажется прерваннымъ, ‘роковая эпоха въ жизни народовъ’ наступила, началась ‘отчаянная борьба, въ которой верховная цль оправдываетъ, по мннію борцовъ, всякія средства’, по крайней мр ныншніе борцы не только не гнушаются никакихъ средствъ, но видимо считаютъ самыя чудовищныя преступленія наиболе цлесообразными средствами борьбы. Только эта борьба вызвана не злоупотребленіями буржуазіи, не ея ‘попытками свободоубійственнаго господства’ и не ‘доведеннымъ до бшенства чрезмрнымъ страданіемъ массъ’, ибо массы въ ней и на этотъ разъ не участвуютъ и не хотятъ ея,— эту борьбу начали и ведутъ съ прискорбной неутомимостью адепты тхъ самыхъ ученій и послдователи тхъ самыхъ людей, которые, по наивному врованію Жоржъ-Зандъ, ‘оснены были высшимъ пониманіемъ христіанской цивилизаціи и отвергали для будущаго трагическую роль старыхъ якобинцевъ’. Увы, новые якобинцы оставили далеко за собою старыхъ. Зврства этихъ послднихъ имютъ свое оправданіе во всеобщемъ возбужденіе страстей, доходившемъ до той роковой степени, когда люди перестаютъ разсуждать, перестаютъ владть собой и съ наслажденіемъ упиваются кровью, пьяня отъ собственныхъ, всенародно и въ сообществ съ цлымъ народомъ совершаемыхъ, преступленій. И притомъ старые якобинцы имли передъ собою дйствительно, несомннно переходившія всякую мру страданія массъ, а за собою — народъ, весь народъ — горожанъ и поселянъ, богачей и бдняковъ, старцевъ и юношей. Это — важное условіе и ршающее оправданіе: весь народъ, встающій какъ одинъ человкъ, не можетъ быть виноватъ, ибо массы никогда не движутся безъ причинъ, или на основаніи искуственно сочиненныхъ причинъ. Но гд оправданіе ныншнихъ агитаторовъ? Кто стоитъ за ними?— Никто. Вызвана ли начатая ими отчаянная борьба насущными, непреоборимыми потребностями жизни?— Едва ли* по крайней мр во Франціи, безъ всякаго сомннія — нтъ. Народъ тамъ относительно очень развился съ 1848 г., но именно поэтому онъ еще ршительне отвергаетъ фантастическіе планы переустройства общества на соціалистовъ ладъ, чмъ длалъ это 35 лтъ тому назадъ, и сами рабочіе, за исключеніемъ ничтожнаго, всегда готоваго къ буйству, меньшинства, поняли уже, что ‘организовать трудъ’ могутъ только они сами, а отнюдь не какая-либо посторонняя, вн ихъ стоящая, сила, къ чему же можетъ привести безпощадная и свирпая, но совершенно безпочвенная борьба, которой намъ довелось быть свидтелями? Въ прогрессу, къ движенію впередъ, хотя бы и цною страшныхъ пожертвованій?— Нтъ. Теперь, какъ и тогда, народныя массы не позволятъ насиловать себя и обратятся противъ своихъ непризванныхъ благодтелей, только если тогда искуственное баломученіе воды произвело, въ результат, застой и деморализацію на поверхность, то теперешнее, благодаря своей неразборчивости на средства, можетъ отодвинуть человчество далеко назадъ. Вмсто ожиданнаго Жоржъ-Зандъ свтлаго царства Христа, оно можетъ привести, по ея же мткому выраженію, къ убійственному для культуры царству Магомета, съ его фанатическою ненавистью, его невжествомъ и мракомъ.
Скажутъ, что во всемъ этомъ неповинны дятели 1848 года, что они никогда не проповдывали и не желали преступленій и насилій?— Лично можетъ-быть и нтъ, по крайней мр большинство изъ нихъ, но несомннно, что ныншніе анархисты суть ихъ нравственныя и умственныя дтища, только боле послдовательныя и логичныя. Т хотли морально изнасиловать народъ, а эти насилуютъ его и физически, стараясь видомъ потрясающихъ, небывалыхъ, сложно скомбинированныхъ и художественно исполненныхъ преступленій возбудить въ немъ животные, зврскіе инстинкты и вызвать его къ той роковой подражательности, дйствію которой массы, къ сожалнію, подлежатъ точно такъ же, какъ и отдльныя личности. Наружно, по образу и средствамъ дйствія, они не сходны, или мало сходны, по внутренно, по цлямъ, вполн тождественны: и т и другіе стремятся во что бы то ни стало навязать обществу такія формы, которыхъ оно не понимаетъ и не хочетъ…
Глубокій умъ Жоржъ-Зандъ скоро, впрочемъ, заставилъ ее понять, какую громадную разницу въ положеніи партіи составляетъ вопросъ, опирается ли она на симпатіи народа, или нтъ, такъ какъ это существенно измняетъ не только шансы ея на успхъ, но и нравственное значеніе ея дйствій. Посл роковыхъ ‘іюньскихъ дней’ она для печати не писала больше о политик ни съ соціалистской, ни съ какой иной точки зрнія. Предисловіе къ брошюр Бари, дв-три коротенькія статейки въ газет -одного ея друга, которому она, по обыкновенію, старалась помочь сдлать литературную карьеру, да одно(письмо къ Маццини, и то значительно поздне уже,— вотъ все, что она написала политическаго въ теченіе нсколькихъ лтъ. Такъ какъ литературная работа составляла для нея потребность, то она снова вернулась къ прерваннымъ было художественнымъ трудамъ, писала романы, драмы и комедіи, но политику оставила въ сторон. Друзья часто выговаривали ей за это, убждали ее не бросать дла соціалистовъ, которому она была такъ полезна своимъ перомъ, но она не внимала этимъ убжденіямъ, увряя, что не чувствуетъ расположенія и ‘при настоящихъ условіяхъ’ не можетъ писать.
‘Между собою можно безъ всякихъ церемоній обмниваться мыслями въ письмахъ,— писала она въ октябр 1848 г. Эдмонду Плошю, просившему у нея разршенія напечатать одно изъ ея писемъ,— но публик надо предлагать только такія вещи, которыя обработаны, по возможности, хорошо. И это не изъ одного только уваженія къ самому себ и изъ писательскаго тщеславія, а главнымъ образомъ изъ уваженія къ иде, которую слдуетъ представлять читателямъ въ наилучшей форм’. Я не умю говорить одно и то же на нсколько различныхъ ладовъ и потому предпочитаю молчать теперь,— говоритъ она въ другой разъ своему другу Жиреру. Поздне, обращаясь снова къ помянутому уже Плошю, она пишетъ: ‘Что касается до меня, я не хочу писать, въ настоящее время, наскоро для печати, и именно въ тхъ видахъ, чтобы не позволить волненію увлечь меня. Я не всегда такъ спокойна, какъ кажусь, меня, какъ и у всякаго, течетъ кровь въ жилахъ и бываютъ дни, когда негодованіе могло бы заставить меня измнить моимъ принципамъ и моей религіи, которая сохраняется въ моей душ. Такимъ образомъ я, какъ вы справедливо говорите, повинуюсь, но не ради себя’. Пріискивая предлоги, чтобъ оправдать свое молчаніе, Жоржъ-Зандъ откровенне всего высказывается на этотъ счетъ въ письм въ Маццини, отъ сентября 1850 г.: ‘Писать теперь?— Нтъ, я не могу… Я не изъ тхъ, которые могутъ пть, когда внутренній голосъ не поетъ въ ихъ душ. Человчество нашего времени представляется мн разбитой на голову арміей и я убждена, что, совтуя бгущимъ остановиться, повернуть назадъ и снова драться за какую-нибудь пядь земли, мы только увеличимъ ужасъ пораженія еще нсколькими преступленіями и нсколькими убійствами… Знаете, что бы я была въ состояніи написать?— Пламенное проклятіе роду людскому, такому эгоистическому, такому подлому и развращенному. Мн хотлось бы сказать этому народу изъ народовъ: великій преступникъ это ты,— ты, глупый, хвастливый и,— ты, позволяющій унижать и попирать себя ногами… Ты же и будешь отвчать Богу за преступленія тираніи, потому что ты могъ бы не допустить ее — и не захотлъ, да теперь не хочешь!…’
Къ буржуазіи Жоржъ-Зандъ на словахъ относилась по-прежнему, т. е. ничего, кром мерзости запустнія, не видала въ ней. Да и какъ бы она осмлилась даже въ частныхъ письмахъ заикнуться, что и въ этомъ, преданномъ проклятію, класс можетъ-быть есть что-нибудь не безусловно-дурное? Вдь личные друзья ея остались т же, а для нихъ торжествующая буржуазія казалась ненавистне самаго дикаго произвола, ненавистне ужь потому, что она торжествовала въ данную минуту и что масса избрала ее, а не ихъ. Но въ душ Жоржъ-Зандъ не обвиняла больше буржуазію, вполн явно отдавая себ отчетъ, откуда происходитъ и на чемъ зиждется это торжество. Объ ‘іюньскихъ дняхъ’ и послдовавшихъ за ними событіяхъ,— событіяхъ до того понятныхъ, впрочемъ, что только слпые и глухіе отъ рожденія, или умышленно не хотвшіе видть и слышать, могли не понимать ихъ,— Жоржъ-Зандъ судила вполн правильно и въ своей переписк не скрывала своихъ впечатлній. Такъ какъ эти дйствительно ужасающіе дни всеобщаго остервеннія служили, какъ замчено уже, главнымъ поводомъ къ обвиненію національнаго собранія и въ особенности буржуазіи, то мы приведемъ здсь мнніе Жоржъ-Зандъ, которую, конечно, ужь нельзя заподозрить въ излишней снисходительности къ Кавеньяку и его партіи. Вотъ что она писала Э. Плошю черезъ два мсяца посл страшныхъ ‘дней’:
‘… Вы спрашиваете меня, дрались ли соціалисты въ Париж, въ іюн?— Я думаю, что да, хотя изъ моихъ друзей среди рабочихъ ни одинъ не счелъ нужнымъ принять участіе въ этой ужасающей борьб… Я думаю, что соціалисты всхъ оттнковъ дрались, такъ какъ среди этого великаго парижскаго народа всего много, даже и такихъ комбинацій идей и доктринъ, которыхъ мы совсмъ не знаемъ. Но я не думаю, чтобы соціалисты подняли это движеніе, или управляли имъ, сомнваюсь также, чтобъ они смогли овладть имъ и дать ему направленіе въ случа, еслибъ инсургенты восторжествовали. Мн кажется, что въ этой свалк дйствовало всякаго рода отчаяніе, а слдовательно и всякаго рода фантазіи, потому что, вы вдь знаете, люди, дошедшіе до отчаянія, такъ же подвержены фантазіямъ, какъ и тяжело больные. Избраніе Луи Бонапарта рядомъ съ Распайлемъ объясняетъ намъ нсколько путаницу іюньскаго событія.
‘Въ общемъ одинъ большой фактъ господствуетъ надо всмъ и я достаточно выясняю его вамъ этимъ словомъ: болзнь отчаянія. Отчаяніе не можетъ разсуждать, не можетъ и ждать — вотъ въ чемъ бда… Но открытою борьбой народъ долго еще не добьется побды. Имущественную буржуазію слишкомъ напугали. Она думаетъ, что у нея все хотятъ отнять — и деньги, и жизнь, и она находитъ поддержку въ большинств народа, тоже страшащагося за ту тнь собственности, которой онъ владетъ, или о которой мечтаетъ. Я думаю, что разршеніе замедлилось главнымъ образомъ потому, что его плохо поставили съ той и съ другой стороны. По-моему, есть два вида собственности: частная и общественная. Буржуазія желаетъ признавать только первую. Соціалисты, доведенные до крайности этимъ чудовищнымъ отрицаніемъ общественной собственности, признаютъ только вторую. Между тмъ, чмъ больше общества цивилизуются и совершенствуются, тмъ боле развиваются у нихъ общія имущества, составляющія противовсъ излишествамъ и злоупотребленію собственности индивидуальной! Но и этому развитію общественной собственности должно же имть свои границы, иначе свобода личности и безопасность семьи погибли бы.
‘Министръ Дюклеркъ высказалъ мысль истинно соціальную, когда предложилъ даровать государству монополію желзныхъ дорогъ и страхованія отъ огня. Это мры совершенно логическія и он должны расширяться по мр того, какъ общество станетъ пожинать ихъ плоды. Такъ, все, что касается путей сообщенія: дороги, каналы и вообще вс имущества, по самой природ своей, представляющія общее достояніе, напримръ большія финансовыя предпріятія: ипотечныя и такія, при помощи которыхъ подешеветъ кредитъ вообще,— все это должно современемъ соціализироваться, лишь бы была на то добрая воля. Но этой доброй воли нтъ, потому что коммунистскія школы перешли всякія границы истины, стремясь отнять у личности и домъ, и землю, и огородъ, и платье и даже жену. Страхъ, страхъ мелочный и яростный въ то же время, овладлъ буржуазіей…
‘Понималъ ли это различіе’ (видовъ собственности) ‘народъ, который дрался въ іюн? Можно бы, пожалуй, подумать, что ‘да’, въ виду того, что поводомъ или предлогомъ къ драк послужило закрытіе національныхъ мастерскихъ, можно бы подумать, что народъ взялся за оружіе для того, чтобы сохранить свое право на трудъ. Но это дло представляется такимъ смутнымъ и, повторяю, послдніе парижскіе выборы до того странны, что не знаешь, что и подумать о масс’.
Нсколько дней спустя, въ письм къ Маццини, дло котораго въ то время тоже потерпло крушеніе и самъ онъ вынужденъ былъ бжать въ Лондонъ, хотя не потерялъ ни надежды, ни бодрости, Жоржъ-Зандъ говоритъ: ‘Ваше положеніе логичнй и ясне нашего, хотя въ глубин дла находятся т же элементы. Передъ вами иноземецъ и преступленія иноземца объясняютъ все, какъ борьба истины съ ложью. Но мы, все преобрвшіе въ феврал и теперь все добровольно теряющіе,— мы, душащіе другъ друга, не идя на помощь ни къ кому, мы являемъ міру зрлище неслыханное. Буржуазія торжествуетъ, скажете вы, и поэтому очень естественно, что эгоизмъ составляетъ очередной порядокъ. Пожалуй, но почему буржуазія торжествуетъ, когда верховная власть принадлежитъ народу и когда олицетвореніе принципа его верховенства, всеобщее голосованіе, еще сохраняетъ свою силу? Надо же открыть, наконецъ, глаза, хотя видъ дйствительности и ужасенъ. Большинство французскаго народа слпо, легковрно, невжественно, неблагодарно и глупо, наконецъ — оно само буржуазно!… Мы, не видавшіе собственными глазами іюньскихъ дней,— мы могли думать до сегодняшняго дня, будто парижскія предмстья дрались за право на трудъ. И, безъ сомнніи, они но инстинкту длали это, но вотъ являются новые выборы, дающіе намъ цифры высказанныхъ мнній, и оказывается, что большинство принадлежитъ претенденту, затмъ жиду, который покупаетъ голоса, и, наконецъ, въ ограниченномъ числ, соціалисту. А между тмъ Парижъ — голова и сердце соціализма. Съ своей стороны вожаки соціалистовъ — не герои и не святые. Они запятнаны тмъ же безграничнымъ тщеславіемъ и тою же безграничной мелочностію, которая характеризуетъ эпоху царствованія Людовика-Филиппа… Признаюсь вамъ, что мн нтъ охоты принимать утшенія и что высказываніе надеждъ злитъ меня. Я не хуже другихъ понимаю, что надо все-таки идти впередъ, но утверждать, что, идя впередъ, можно самимъ намъ лично достичь боле благословенныхъ странъ,— утверждать это могутъ только дти, воображающія, что они будутъ жить цлое столтіе. Я предпочитаю, чтобы меня оставили въ поко съ моей горестью. У меня хватитъ силы выпить чашу, но я не хочу, чтобы меня увряли, будто она наполнена медомъ, когда я вижу въ ней кровь и слезы человчества’.
Было бы слишкомъ долго приводить вс письма Жоржъ-Зандъ, въ которыхъ послдовательно высказывается то прогрессивное измненіе образа мыслей, которое происходило въ ней, подъ вліяніемъ совершившихся передъ ея глазами событій. Два послдніе образчика достаточно убждаютъ читателя, что это говоритъ ужь не та женщина, которая годъ тому назадъ считала постоянное уличное волненіе и возбужденное состояніе народа идеаломъ общежитія, и даже не та, которая за нсколько недль передъ тмъ сокрушалась объ отсутствіи во Франціи такой демократической партіи, которая могла бы принять на себя ‘диктатуру общественнаго спасенія’, Жоржъ-Зандъ 1849 года поняла и убдилась безповоротно, что общества не спасаются путемъ диктатуръ и что всякая диктатура, кто бы ее ни отправлялъ, ничего, кром вреда обществу, принести не можетъ. Мрачное настроеніе ея духа прошло мало-по-малу, въ ней снова возродились вра въ человчество и во Францію и надежда на великое будущее ихъ, но по отношенію къ практической политик она вернулась къ своимъ первоначальнымъ, дореволюціоннымъ убжденіямъ, т. е. стала ждать всего отъ времени и отъ просвщенія массъ, всякое же искуственное подстреканіе и насильственное дйствіе считала преступными и безполезными. Съ дйствительностью она не примирялась — въ виду свойства этой дйствительности, да оно было бы и не легко, но разъ признавъ ея raison d’tre, она не хотла и не считала себя въ правъ бороться противъ иначе, какъ печатнымъ словомъ, и то отнюдь не въ форм политическаго памфлета или зажигательныхъ воззваній. Это полнйшее удаленіе отъ политики сильно не нравилось ея друзьямъ, которые, по обыкновенію, не стснялись въ средствахъ, чтобы вынудить знаменитую писательницу выйти изъ своего добровольнаго политическаго уединенія. Пущены были въ ходъ различныя клеветы — сначала въ трусости, потомъ, посл воцаренія Наполеона, и въ продажности. Люди, которые впереди и выше всего на свт ставятъ свою собственную личность и воображаютъ, что коли не они руководятъ его судьбами, такъ народъ непремнно погибаетъ или по меньшей мр на пути къ погибели,— эти люди никакъ не могли представить себ, чтобы можно было просто по убжденію устраниться отъ политики. Хотя личный характеръ Жоржъ-Зандъ, казалось бы, и исключалъ подобныя подозрнія, но можетъ статься, что нкоторые изъ такихъ безпредльно-тщеславныхъ людей и въ самомъ дл врили, что разъ Жоржъ-Зандъ не хочетъ больше апеллировать, такъ это не иначе, какъ изъ корыстныхъ и безчестныхъ разсчетовъ. Тмъ не.мене, даже подозрвая ее, они все-таки старались опять втянуть ее въ агитацію. Всхъ больше усилій въ этомъ направленіи употребляли Ледрю-Ролленъ и его партія. Этотъ человкъ, по личному характеру милйшій изъ смертныхъ, но, какъ политическій дятель, шаткій и ненадежный, то. крайне неразборчивый на средства, то черезчуръ щекотливый, сегодня — умренный республиканецъ-буржуа, завтра — соціалистъ, мечтавшій о диктатур, но въ послднюю минуту всегда терявшій бодрость и готовый, въ случа крайности, примириться даже съ конституціонною монархіей (это но тогдашнему кодексу революціонныхъ понятій считалось верхомъ злополучія и произвола),— этотъ человкъ, въ продолженіе диктатуры Кавеньяка и послдовавшаго за ней перваго президентства Луи Бонапарта, усплъ нсколько разъ перецнить цвтъ и оттнокъ политики. Сначала онъ, повидимому, твердо держался наиболе благоразумной въ теоріи, хотя и безпомощной на практик партіи конституціонной республики, потомъ снова сблизился съ умренными соціалистами, затмъ склонился въ демократической республиканской фракціи и, наконецъ, сошелся съ соціалистами крайнихъ оттнковъ. Одному только принципу онъ оставался неизмнно вренъ: не давать утвердиться никакой власти и подкапываться подъ всякое правительство. Это, впрочемъ, была въ то время общая система, которой держались ршительно вс дятели 1848 года: одни, умренные — по невозможности сладить съ окружающими условіями, другіе, крайніе — просто по принципу. Какъ и все, что совершали ‘дятели’, эта прекрасная система унаслдована и теперешними ихъ послдователями. Какъ извстно, благодаря принципіальной оппозиціи противъ власти только потому, что она — власть, во Франціи вотъ ужь десять лтъ не можетъ установиться никакое прочное правительство, такъ что не только министры не имютъ возможности слдовать какой-нибудь опредленной, планомрной государственной политик, но публик нтъ возможности запомнить ихъ имена,— до того часто они мняются. Теперь говорятъ, что причина этого лежитъ въ органическомъ недостатк конституціонной республики. Отчасти, разумется, такъ. При чрезмрной централизаціи, эта форма дйствительно неестественная. Но отчасти причина заключается и въ людяхъ, а въ занимающую насъ эпоху она несомннно въ весьма значительной степени заключалась именно въ людяхъ. Вс выдающіяся главы партій, фракцій и оттнковъ боле или мене стремились къ диктатур, хотли захватить власть исключительно въ свои руки. Ледрю-Ролленъ, Луи Бланъ, даже Леру и проч. несомннно работали въ этомъ смысл, но ни у одного изъ нихъ не достало ни умнья, ни смлости довести свои стремленія до желаннаго конца, ни у одного даже не хватило духу воспользоваться обстоятельствами, когда они, повидимому, слагались благопріятно для нихъ. По всмъ вроятіямъ, ихъ останавливало, главнымъ образомъ, сознаніе безпочвенности своей въ народ, но можетъ быть также, что ихъ путала громадность отвтственности, только несомннно, что оба названные дятели въ послднюю минуту не только отказывались отъ диктатуры, но даже и совсмъ не являлись выслушать предложенія о ней отъ имя же возбужденной толпы. Боязнь отвтственности не мшала имъ, однако, неутомимо препятствовать всякому другому лицу прочно установиться во власти. Впрочемъ, окончательно вступивъ въ сообщество съ крайними соціалистами, Ледрю-Ролленъ въ іюн 1849 года ршился-таки произвести государственный переворотъ въ свою пользу и даже провозгласилъ въ зал консерваторіи искусствъ и ремеслъ новое временное правительство (себя во глав, конечно). Но эта запоздалая попытка не произвела даже эффекта,— такимъ жалкимъ, ничтожнымъ фіаско окончилась она. Артиллеристы, на которымъ разсчитывали заговорщики, и не подумали пристать къ нимъ, народъ не шевельнулся и всми покинутые, никмъ почти-что не замченные члены фантастическаго правительства постыдно бжали, повыскакавъ изъ оконъ, выходившихъ во дворъ. Ледрю-Ролленъ удалился посл того въ Лондонъ, гд вступилъ въ политическое товарищество съ Маццини, съ которымъ они вмст основали газету Le Proscrit. Вотъ оттуда-то и черезъ посредство Мацции’ (лично они давно не состояли въ сношеніяхъ,— упомянутая нами выше исторія съ XVI бюллетенемъ навсегда легла между ними тнью) Ледрю-Ролленъ и старался завербовать Жоржъ-Зандъ въ число дятелей своей партіи во Франціи и сотрудниковъ своего журнала въ Лондон (тамъ онъ объявился снова республиканцемъ-демократомъ и ярымъ врагомъ соціалистовъ, какъ политической партіи, и соціализма, какъ соціальной доктрины). Въ переписк съ Маццини этотъ вопросъ часто возвращается на сцену, но всегда безуспшно для цлей Ледрю-Роллена: Жоржъ-Зандъ оставалась непоколебима въ своемъ ршеніи, а также и въ своемъ недовріи къ неудавшемуся диктатору.
‘Итакъ, вотъ кто является представителемъ Франціи въ политическомъ обществ, образовавшемся подъ именемъ ‘Изгнанника’,— пишетъ она Маццини, въ отвтъ на извщеніе его объ основаніи газеты и товарищества, съ предложеніемъ участвовать въ нихъ.— Очень можетъ быть, что оттнокъ партіи, представляемой этимъ человкомъ, единственно возможный въ настоящее время, въ качеств правительства республики… Будь я мужчиной и политическимъ писателемъ, я не стала бы длать ему оппозицію, покуда онъ не надлалъ бы крупныхъ ошибокъ й, въ особенности, покуда передъ нами сильный врагъ, противъ котораго помянутый оттнокъ одинъ можетъ служить знаменемъ. Но посвятить на служеніе ему сердце, душу и талантъ свои я больше не могу, Я держалась бы въ сторон. Ваша пламенная душа говоритъ мн, я слышу, что никогда не надо уклоняться отъ дйствія ни на одинъ часъ, ни на одну минуту. Я чувствую красоту, но нестрогую истину этого возраженія, по-моему, все зло происходитъ именно отъ того, что никто не хочетъ воздерживаться въ теченіе извстнаго даннаго времени: одни — движимые своими страстями, другіе — своею добродтелью, послдніе въ самомъ маленькомъ количеств, конечно. Кто глубоко вникъ въ духъ исторіи и въ свойство законовъ, управляющихъ судьбами человчества, тотъ всегда съуметъ удалиться на время, сказавъ себ: ‘Я ношу въ душ своей истину, высшую той, которую люди исповдуютъ теперь, я скажу имъ ее тогда, когда они будутъ въ состояніи выслушать меня’, Я говорю это только но отношенію въ политик, потому что, оставаясь на почв философіи,— пожалуй, соціалистическихъ теорій, если хотите,— можно и должно все высказывать и никакое правительство не иметъ права препятствовать этому. Идеи всегда имютъ право вести борьбу съ другими идеями, но бываютъ времена, когда люди не должны бороться противъ другихъ людей, если нтъ къ тому особенно сильныхъ и неотложныхъ поводовъ’.
‘Положеніе не одинаково,— въ свою очередь пытается поздне Жоржъ-Зандъ убдить Маццини, котораго, судя по письмамъ, нсколько оскорбилъ холодный тонъ ея отвта на первое предложеніе.— Въ Италіи, въ Польш, въ Венгріи, въ Германіи дйствуетъ одна идея. Тамъ требуется завоевать свободу. Здсь мы мечтаемъ о большемъ,— мы мечтаемъ о равенств, а покуда мы ищемъ равенства, воришки, не служащіе никакой иде и заботящіеся только о факт, похищаютъ у насъ свободу. Мы же съ своей стороны слишкомъ неглижируемъ факты и идея доводитъ насъ до глупости. Увы, не увлекайтесь иллюзіями: въ смысл республиканскихъ партій, во Франціи нтъ ничего, что не умерло бы уже, или не было близко въ смерти. Господь не хочетъ больше избирать нсколькихъ человкъ въ орудія нашего просвщенія, вроятно въ наказаніе намъ за то, что мы черезчуръ экзальтировали культъ отдльнаго лица… Теперь намъ надо ждать, покуда просвтятся массы.
‘Я вовсе не по личному вкусу составила это убжденіе. Мой личный вкусъ совсмъ не влечетъ меня къ выжиданію, ныншнее время и ныншнія событія до того тяготятъ меня, что я часто спрашиваю себя, доживу ли я до ихъ окончанія… Но это не важно. Дло въ томъ, что хватитъ или не хватитъ у меня терпнія, масса все равно не пойдетъ отъ этого ни скоре, ни тише…’ И дале, въ другомъ письм: ‘Я знаю, я вижу, что нельзя заставлять дйствовать людей, которые еще не научились мыслить…’ Наконецъ, однажды, повидимому, и приводимая въ отчаяніе всмъ, что видла и слышала вокругъ себя, и наскучивъ столь несоотвтствовавшими положенію убжденіями Мацицни дйствовать, писать, работать,— Жоржъ-Зандъ пишетъ ему письмо, въ которомъ каждая строка, каждое слово дышетъ болью сердечной и раздраженіемъ можетъ-быть не столько на положеніе, сколько на друга, не знающаго и не желающаго понять его… ‘Не могу я писать… Системы, говорите вы?— Да системы даже и не проникали въ провинцію. Он тамъ не причинили ни добра, ни зла, потому что о нихъ тамъ никто не заботится. Можетъ-быть лучше было бы, еслибы тамъ обсуждали системы и каждый строилъ бы себ собственную свою мечту. Надо или не надо платить подати?— вотъ и весь вопросъ тамъ… Никто и не знаетъ даже, что такое обозначаютъ общанія демократовъ насчетъ кредита,— имъ просто не врятъ. Общественное мнніе тамъ стало съ презрніемъ смотрть на всякое правительство, а пролетарій, откровенно высказывающій свою мысль, формулируетъ ее слдующимъ образомъ: ‘Un tas de blaguers, les uns comme les autres, il faudra faucher tout a!’ (‘куча болтуновъ вс они, одни какъ и другіе, надо скосить все это’). Не то ли же самое слышится и теперь изъ Франціи, въ т рдкіе случаи, когда оттуда доносится до насъ голосъ настоящаго народа!…
‘Буржуазная часть партіи (демократической республики) глуха, народная часть — еще глуше. Помните банкетъ, который мы, два года тому назадъ, задали Ледрю-Роллену и который казался такимъ прекраснымъ, такъ самопроизвольно устроившимся и такимъ популярнымъ? Знаете, кто за него заплатилъ?— Мы сами. И всегда такъ бываетъ. Тутъ не въ деньгахъ дло, а въ преданности…’
Такъ Маццини и не удалось уговорить Жоржъ-Зандъ выйти изъ своего бездйствія. Впрочемъ, это нисколько не нарушило ихъ хорошихъ отношеній. Великій итальянскій патріотъ очевидно не врилъ еще ни одному слову изъ клеветъ, распущенныхъ насчетъ знаменитой французской писательницы, ихъ переписка продолжалась весьма дятельно и т письма Жоржъ-Зандъ, въ которыхъ она не касается, или мало касается, политики, дышатъ такой искренностью, такой дружеской интимностью, которыя исключаютъ всякую мысль о подозрніи противъ нея со стороны Маццини. Однако впослдствіи, по учрежденіи имперіи, поколебался и онъ. Въ послднемъ изъ вошедшихъ въ III томъ писемъ (оно адресовано къ Маццини же) Жоржъ-Зандъ говоритъ ‘о суровыхъ упрекахъ’, которые онъ ей длалъ и на которые она не хочетъ отвчать, потому что ‘серьезныя привязанности бываютъ всегда исполнены глубокаго почтенія, которое можно сравнить съ почтеніемъ къ родителямъ. Иногда находишь ихъ несправедливыми, но предпочитаешь лучше молчать, чмъ противорчить имъ, и ждешь, пока у нихъ у самихъ откроются глаза’. Надо полагать, что упреки эти дйствительно были суровы и язвительны, потому что они видимо поразили бдную женщину въ самое сердце. ‘Почему же это,— спрашиваетъ она, глубоко огорченная,— и какимъ образомъ можете вы думать, будто безмятежность воли доказываетъ удовлетворенный эгоизмъ? На подобный упрекъ, признаюсь, мн нечего отвчать. Могу сказать только одно: я его не заслуживаю. Мое сердце такъ же прозрачно, какъ и моя жизнь…’
Теперь — не по отношенію къ Жоржъ-Зандъ, а по отношенію бъ самому Маццини — интересенъ вопросъ: почему великій борецъ за свободу Италіи дозволилъ себ усомниться въ своемъ друг и дошелъ до рзкихъ упрековъ ей? Въ самомъ ли дл онъ считалъ ее подкупленной Наполеономъ Ш, какъ говорили и писали изъ Парижа въ заграничныя газеты?— Очевидно, нтъ. Во-первыхъ, онъ былъ слишкомъ честенъ и слишкомъ хорошо зналъ людей, чтобы врить подобной гнусности со стороны такой женщины, какъ Жоржъ-Зандъ. Агитаторъ и публицистъ, самъ подвергавшійся клеветамъ всякаго рода, онъ лучше всякаго другого зналъ настоящую цну газетныхъ слуховъ, распускаемыхъ съ политическими цлями, чтобы доврять имъ. Наконецъ — и это всего доказательне — врь онъ хоть отчасти продажности Жоржъ-Зандъ, онъ, конечно, разъ навсегда прекратилъ бы съ ней всякія сношенія, а онъ этого не сдлалъ,— между тмъ, и даже судя по упомянутому письму Жоржъ-Зандъ, въ числ прочихъ упрековъ ставилъ ей въ вину и то, что она его забыла, рдко пишетъ и вообще, какъ видно, измнилась бъ нему. Слдовательно, не подлежитъ сомннію, что, по крайней мр наружно, честности знаменитой писательницы онъ врилъ до конца. Что же побудило его такъ рзко отнестись къ ней?— Намъ кажется, врне всего, оскорбленное самолюбіе. За полтора года до того времени, къ которому относится только-что упомянутое, Жоржъ-Зандъ, писательница, несмотря на все свое почитаніе и всю свою любовь къ ‘Маццини, осмлилась отнестись къ нему критически, осмлилась сказать? ему въ лицо, что онъ поступилъ дурно, увлекся страстью и безмрною гордостію, и сдлалъ нчто такое, чего не долженъ былъ длать, что недостойно его и противъ чего она, Жоржъ-Зандъ, протестовала бы печатно, еслибы знала объ этомъ раньше, ибо онъ говорилъ о такихъ вещахъ и людяхъ, о которыхъ очевидно не иметъ понятія. Случилось это вотъ по какому поводу. Посл провозглашенія и принятія народомъ 10-лтняго президентства, т. е. когда стало очевиднымъ, что дло республики погибло во Франціи, Маццини, все еще не утратившій надеждъ на республику и ждавшій освобожденія Италіи отъ революціи,— не- могъ же онъ предвидть тогда, что именно имперія и Наполеонъ III сдлаются непосредственными факторами этого освобожденія,— Маццини воспылалъ страшнымъ гнвомъ на соціалистовъ, которые, по его справедливому мннію, были первыми и главными виновниками такого жалкаго конца, представившагося столь грандіознымъ, дла. Онъ выступилъ противъ нихъ въ своемъ ‘Изгнанник’ съ рзкой, безпощадною статьей, которую закончилъ слдующимъ жестокимъ, въ своей неумолимой справедливости, обвиненіемъ: ‘Соціалисты, вы погубили Францію!’ При этомъ страшномъ обвиненіи,— тмъ боле убійственномъ для подвергшейся ему партіи, что приговоръ произнесенъ былъ тмъ человкомъ, который самъ положилъ всю жизнь и всю душу свою на борьбу за свободу и въ словамъ котораго прислушивалась вся Европа,— въ Жоржъ-Зандъ проснулись старыя партійныя симпатіи нона, въ свою очередь, выступила на защиту соціалистовъ, среди которыхъ у нея было столько друзей. Не умемъ сказать наврное, было ли когда прежде, и если было, то гд именно, напечатано ея письмо къ Маццини но этому поводу, но письмо это, хоть и далеко не столь рзкое, конечно, какъ статья Маццини, не уступало ей однако въ безпощадности, ибо Жоржъ-Зандъ мтко, остроумно и логически доказала въ немъ, что великій патріотъ взялся судить о предмет, котораго не знаетъ, и самъ виновенъ въ томъ же, въ чемъ обвиняетъ соціалистовъ. Кто изъ нихъ былъ правъ, кто виноватъ? По существу дла правъ былъ Маццини, а Жоржъ-Зандъ не права, ибо въ роковомъ исход республики 1848 г. виноваты несомннно соціалисты, ихъ фантазерство, ихъ нетерпимость, ихъ игнорированіе жизни и народа, ихъ безтактность и, наконецъ, ихъ взаимные раздоры и подкапыванія другъ подъ друга. Все это Жоржъ-Зандъ знала очень хорошо и, какъ показываютъ ея цитированныя уже письма и какъ увидимъ изъ приводимаго ниже, сама высказывала гораздо раньше Маццини. Но по форм, въ которой Маццини произнесъ свой суровый приговоръ, и по тому, какъ и когда онъ это сдлалъ, онъ былъ не правъ, и Жоржъ-Зандъ имла полное основаніе бросить ему въ лицо упрекъ, что онъ бьетъ лежачихъ и вноситъ еще пущій раздоръ въ лагерь борцовъ за общее дло передъ лицомъ общаго торжествующаго врага. Ея задача была тмъ легче, что, въ порыв страстнаго негодованія, Маццини не задалъ себ труда отдлить плевелы отъ добраго смени и свалилъ всхъ соціалистовъ въ одну кучу, заклеймилъ все ученіе соціализма въ общемъ, не сдлавъ никакого различія между безчисленными оттнками соціалистскихъ доктринъ и обусловливаемыхъ ими соціалистскихъ фракцій. къ тому же онъ обвинялъ исключительно однихъ соціалистовъ, не высказавъ ни слова обвиненія, напротивъ — даже идеализировавъ республиканцевъ-демократовъ, которые, однако же, ни чуть не мене соціалистовъ способствовали крушенію республики 1848 г. Ко всмъ этимъ сторонамъ произведенія Маццини Жоржъ-Зандъ придралась очень ловко и отдлала своего друга, какъ нельзя быть лучше. Мы очень сожалемъ, что черезчуръ обширные размры письма не позволяютъ намъ привести его цликомъ. Помимо своего историческаго интереса, оно такъ прекрасно въ литературномъ отношеніи, что читатели, конечно, прочли бы его съ большимъ удовольствіемъ. Отсылая любопытныхъ читателей къ оригиналу, мы вынуждены ограничиться сами лишь тми мстами, которыя рисуютъ внутреннее положеніе Франціи и настроеніе массы народа въ ней, въ моментъ учрежденія десятилтняго регентства, то-есть за годъ до провозглашенія имперіи. Вотъ что говоритъ обо всемъ этомъ Жоржъ-Зандъ: ‘Выслушайте меня, мой другъ! То, что я сейчасъ скажу вамъ, вроятно, будетъ сильно развиться отъ того, что вы слышите отъ моихъ друзей въ Лондоя и въ Бельгіи, а съ тмъ, что думаетъ большинство моихъ друзей и знакомыхъ во Франціи, это составляетъ прямую противуположность
‘Мы побждены фактически, но въ иде мы торжествуемъ. ‘Франція въ грязи’ — говорите вы? Можетъ-быть, но она въ этой грязи не стоитъ, а идетъ, и она выйдетъ изъ нея. Вдь безъ грязи дорогъ нтъ, какъ нтъ ихъ безъ скалъ и безъ пропастей. Франція пріобрла санкцію, истинную, единственно-законную санкцію всякой власти: народное избраніе, прямое уполномоченіе. Говорятъ: ‘это — младенчество свободы’. Да, правда, избирающая Франція движется какъ маленькій ребенокъ, но она движется, а никакая другая нація не шла еще такъ долго по этому новому пути, по пути народнаго избранія! Франція, по всмъ вроятіямъ, голосуетъ скоро пожизненную имперію, какъ голосовала недавно десятилтнюю, и я уврена, что она будетъ при этомъ въ восторг, въ ихъ невжеств, въ ихъ наивности, въ ихъ тупости, если хотите, рабочему мужику такъ пріятно и такъ лестно говорить самимъ себ: ‘Ноньче я длаю императоровъ‘. Вамъ разсказываютъ, будто народъ голосовалъ подъ давленіемъ страха, подъ вліяніемъ клеветы. Это — не правда. Террора и клеветы было въ избытк, но народъ и безъ нихъ голосовалъ бы такъ, какъ онъ это сдлалъ. Въ 1852 году, въ этомъ 1852 году, о которомъ республиканцы мечтали какъ о срок исполненія ихъ желаній и какъ о сигнал къ ужасающей революціи, разочарованіе ихъ было бы куда страшне еще, чмъ теперь. Народъ наврное воспротивился бы закону объ ограниченіи выборовъ,— онъ сталъ бы голосовать несмотря ни на кого и ни на что, но за кого голосовать?— За Наполеона… Народъ невжественъ, ограниченъ, въ смысл знанія и предвиднія, въ смысл политическаго пониманія. Но онъ очень хитеръ и очень упоренъ въ чувств разъ пріобртеннаго права. Онъ этого президента избралъ самъ, огромнымъ большинствомъ. Онъ гордится своимъ подвигомъ… Онъ впервые попробовалъ свою силу… Вотъ уже три года, какъ большинство французскаго народа ни на одну линію не уклонилось въ сторону. Я не говорю о Париж, который представляетъ особенную націю въ націи,— я говорю о тхъ, по самой меньшей мр, пяти милліонахъ голосовъ, которые крпко сплоченною массой держались на всхъ пунктахъ территоріи, готовые поддержать принципъ прямого полномочія въ пользу единичнаго лица. Вотъ единственное ясное направленіе, усвоенное массой, но оно на то основательно и безповоротно усвоено ею. Это ея первый прорзавшійся зубъ. Правда, только одинъ зубъ, но выростутъ и другіе: народъ, который научился теперь длать императоровъ, роковымъ образомъ, въ силу того же закона, выучился современно и сбывать ихъ съ рукъ. Наше заблужденіе,— насъ всхъ, соціалистовъ и политиковъ, сколько насъ ни есть,— состояло въ томъ, что мы думали, будто можно одновременно и просвщать теоретически, и примнять теорію на практик. Мы вс вмст сдлали великое дло и оно должно служить намъ утшеніемъ во всемъ: мы посвятили народъ въ таинство идеи равенства правъ во всеобщемъ голосованіи. Эта идея, плодъ 18 лтъ борьбы и усилій при конституціонномъ режим,— идея, уже поднятая первою революціей,— достигла уже зрлости, была настолько зрла, что народъ принялъ ее сразу и она сразу вошла въ его плоть и кровь въ 1848 году. Мы не могли и не должны бы были разсчитывать ни на что большее.
‘Между обладаніемъ нравомъ и умньемъ разумнымъ и полезнымъ образомъ пользоваться этимъ нравомъ лежитъ цлая пропасть. Намъ нужны бы были десять лтъ тснаго союза, добродтели, мужества и терпнія,— однимъ словомъ, десять лтъ власти и силы,— для того, чтобы заполнить эту пропасть. У насъ не хватило времени, потому что не было ни единства, ни добродтели. Но это ужь другой вопросъ.
‘Но какой бы ни было причин, только народъ, за вс эти три года, все лишь двигается назадъ въ умньи практически пользоваться своимъ нравомъ, но вмст съ тмъ онъ подвинулся впередъ въ сознаніи обладанія этимъ правомъ. Незнакомый съ фактами и съ причинами, слишкомъ мало способный прослдить и уразумть событіе и людей, онъ обо всемъ судилъ въ цломъ, въ масс. Онъ видлъ, какъ избранное имъ собраніе предпочитало въ ярости убить само себя, чмъ позволить шить принципу всеобщаго голосованія. А тутъ явился диктаторъ, который держа въ рукахъ безчисленное множество угрозъ и общаній, крикнулъ этому народу: ‘Предоставьте мн распорядиться,— я накажу убійцъ вашего права, даруйте мн полномочія,— я хочу получить ихъ отъ васъ однихъ, отъ всхъ васъ, дабы подтвердить этимъ, что первйшая изъ всхъ властей — это ваша власть’. И народъ протянулъ руки, говоря: ‘Будьте диктаторомъ, будьте нашимъ господиномъ, владычествуйте и злоупотребляйте,— такъ мы награждаемъ васъ за вашу почтительность’. Оно, видите ли, въ характер массы, потому что въ характер каждой отдльной личности, входящей въ составъ кассы, этого пролетаріата во младенчеств. У него инстинкты взбунтовавшагося раба, но онъ не иметъ еще способностей свободнаго человка. Онъ хочетъ избавиться отъ своихъ господъ, но только для того, чтобы пріобрсти другихъ. Будь они гораздо хуже, но лишь бы онъ самъ ихъ выбралъ,— онъ будетъ довольствоваться ими нкоторое время. Онъ вритъ въ ихъ благодарность, такъ какъ онъ добръ въ сущности..
‘Вотъ вамъ истина насчетъ нашего положенія. Цлую націю нельзя ни развратить, ни запугать однимъ мановеніемъ руки. Это вовсе не. такъ легко, какъ думаютъ, это даже совсмъ, невозможно. Весь талантъ узурпаторовъ состоитъ въ томъ, что они умютъ, извлекать пользу изъ положенія, но они отнюдь не могутъ въ одинъ день создать это положеніе. Я, со времени іюньскихъ дней 1848 года и со времени римской кампаніи, видла очень ясно это расположеніе массъ,— видла не вслдствіе природной врности взгляда, а вслдствіе отсутствія во мн иллюзій. Вы видли, что я въ то время приходила въ отчаяніе, предсказывая великія искупленія, эти искупленія пришли. Мн очень дорого стоилъ этотъ переходъ отъ безграничныхъ иллюзій къ полному разочарованію. Я тосковала, была убита, я переживала дни злобы и горечи въ то время, какъ мои друзья,— т изъ нихъ, которые вели еще парламентскую борьбу, равно какъ и т, которые помышляли ужь объ изгнаніи,— все еще льстили себя надеждой на побду. Когда народъ отрекся отъ вопросовъ чести и гуманности, что могутъ тутъ подлать партіи? Отдльныя личности исчезаютъ, он мене чмъ ничто. Въ качеств націи активной и воинствующей, Франція произнесла свое отреченіе, но не все еще потеряно: она сохранила, она спасла свое сознаніе, аппетитъ, если хотите, къ своему законодательному праву. Она хочетъ по-своему посвятиться въ таинства политической жизни и въ виду этого желанія, сколько бы мы ни хлестали коней, они не пойдутъ иначе, какъ своимъ алюромъ’.
Всякій согласится, надемся, что въ этой мастерской картин видны не только кисть художника, но и взглядъ глубокаго знатока психологія народа, взглядъ истинно государственнаго человка. Отъ сколькихъ бдъ и страданій могъ бы быть избавленъ французскій народъ’ сколько горькихъ униженій могла бы и не переживать Франція, еслибы хоть половина пресловутыхъ ‘дятелей 1848 года’ такъ правильно понимали свою эпоху и такъ чувствовали непреложные законы историческаго развитія, какъ понимала и чувствовала ихъ Жоржъ-Зандъ! Но они были слпы и глухи, еще слпе и еще глуше массы, у которой есть, по крайней мр, инстинктъ, не дозволяющій ей бросать, безъ всякой причины, твердый берегъ и легкомысленно пускаться, безъ кормила и весла, въ неизвстное еще море. А у нихъ даже и этого инстинкта не было: они просто руководились своими вожделніями и, провидвъ мыслію свтъ вдали, но не задавая себ труда изслдовать, что это за свтъ и какъ до него добраться,— безъ вниманія къ слабымъ силамъ не понимавшей ихъ массы, пытались насильственно заставить ее даже не переплыть море, потому что переплывать значитъ тутъ же и извдывать его, а прямо длать головоломный скачокъ съ одного берега на другой,— скакать, не зная и не имя возможности предвидть, можетъ ли хоть одно человческое существо живымъ достичь этого невдомаго берега, и даже не зная, есть ли вообще берегъ на той сторон. И эти то люди обвиняли Жоржъ-Зандъ въ продажности… Потому только, что она прозрла и остановилась во-время, они осмливались говорить, что она за деньги продала Наполеону Ш свою высокую душу, свой свтлый умъ, свою вру и свою глубокую, искреннюю любовь къ народу. Они не умли и не хотли понять, что именно эти ея качества и не позволили ей идти съ ними дальше по пути фантастическихъ я преступныхъ въ своей фантастичности приключеній.
А между тмъ у нихъ были въ рукахъ документальныя доказательства того, что женщина, которая составляла и составляетъ славу Франціи и которую они закидываютъ грязью, задолго до предвидннаго ею превращенія президента Луи Бонапарта въ императора Наполеона III, формально отказалась отъ участія въ какихъ-либо тайныхъ заговорахъ. И не только отказалась на-отрзъ, но при этомъ, безъ околичностей и безъ прикрасъ, высказала своимъ прежнимъ политическимъ друзьямъ свое мнніе о нихъ и откровенно объявила, что, изъ любви къ Франціи и къ народу, не желаетъ заговорщикамъ успха. Вотъ одинъ изъ такихъ неопровержимыхъ документовъ. Это — письмо, написанное Жоржъ-Зандъ къ своему другу Альфонсу Флёри, извщавшему ее о составленномъ соціалистами заговор, съ цлію произвести государственный переворотъ, приглашавшему ее, отъ имени соціалистовъ, принять въ этомъ заговор участіе (какъ видитъ читатель, не одинъ Ледрю-Ролленъ искалъ поддержки ЖоржъЗандъ, а и другіе длали то же, такъ что многіе имли интересъ мстить ей потомъ за отказъ клеветами). Письмо это датировано 5-мъ апрля 1852 года, т. е. ровно за 7 мсяцевъ до провозглашенія второй имперіи:
‘Другъ мой, да будетъ водя твоя! Я не настаиваю и не сержусь на тебя, такъ какъ ты повинуешься убжденно. Но я это убжденіе оплакиваю, въ извстномъ отношеніи, и сейчасъ скажу теб, въ какомъ именно, дабы мы могли впередъ понимать другъ друга съ полуслова.
‘ Кульминаціонный пунктъ твоего разсужденія слдующій: нужны великія искупленія и великія возмездія. Понятіе права можетъ снова возродиться только изъ актовъ страшнаго правосудія.
‘Другими словами, ты считаешь диктатуру законной и возможной въ нашихъ рукахъ, хочешь жестокости, наказанія, мести.
‘Я хочу, я должна сказать теб, что отдляюсь ршительно отъ этого мннія и считаю его созданнымъ для того, чтобы служить оправданіемъ тому, что происходитъ теперь во Франціи. Всеобщее самоуправленіе было и останется всегда идеаломъ и цлію моей совсти. Но чтобы вс прониклись сознаніемъ своего права и своихъ интересовъ, нужно время, и его нужно во сто разъ больше, чмъ мы думали, провозглашая верховный принципъ всеобщаго голосованія. Это голосованіе плохо дйствовало — и тмъ хуже для насъ и для него самого. Возврати мы ему завтра свободу дйствія, оно опять повернется противъ насъ. Это очевидно, достоврно. Вы выводите изъ этого, какъ мн кажется, то заключеніе, что, для спасенія Франціи, его надо ограничить, или даже на время уничтожить. Я это отрицаю и отказываюсь принимать этомъ участіе. У меня передъ глазами зрлище диктатуры и я видла диктатуру Кавеньяка, которая,— я это очень хорошо помню,— не шокирорала тебя такъ, какъ эта, хотя, конечно, была не лучше. Съ меня довольно, я не хочу больше диктатуръ. Всякая, какая бы ни была, резолюція, которая послдуетъ въ скоромъ времени, можетъ быть навязана (impose) только подобными средствами, сдлавшимися модными и выказывающими тенденцію войти въ наши политическіе нравы. Эти средства убиваютъ т партіи, которыя ихъ употребляютъ. Надъ ними произнесли свой приговоръ и небо, дозволяющее ихъ, и массы, выносящія ихъ. Если республика вернется на этомъ кон, она станетъ дломъ партіи, которая будетъ имть свой день, какъ и всякая другая, но которая оставитъ посл себя одно лишь ничтожество, игру случая и иноземное завоеваніе. Такъ вы, значитъ,— вы, раздраженные,— носите въ сердц смерть Франціи! Да будете же вы долго ждать дня возмездія, которое вамъ представляется единственно спасительнымъ и которое я считаю смертельнымъ! Питаю надежду, что массы, вопреки всмъ, просвтятся къ тому времени,— поймутъ, что ихъ страданія суть результатъ ихъ собственныхъ ошибокъ, ихъ собственныхъ невжества и развращенности,— и въ тотъ день, когда окажутся способными управляться сами съ собой, отвергнутъ такихъ предводителей, которые возвратятся къ нимъ съ терроромъ за спиной.
‘До тхъ же поръ мы будемъ страдать — пусть такъ! Мы будемъ жертвами, но не будемъ палачами. Пора наконецъ разршить старый вопросъ, который Маццини снова вызвалъ къ жизни,— вопросъ о томъ, чмъ слдуетъ быть: политиками или соціалистами Онъ ршаетъ, что отнын надо быть чистыми политиками. Я же въ душ ршаю, что въ настоящее время надо быть соціалистами не политическими. Такимъ образомъ опытъ послднихъ протекшихъ лтъ возвращаетъ меня къ первоначальнымъ моимъ убжденіямъ. Теперь нельзя быть политикомъ, не попирая ногами права человческаго, права общаго. Понятіе истиннаго права не можетъ воплотиться въ совсти такихъ людей, у которыхъ нтъ иныхъ средствъ заявить его, какъ начавъ съ насилія надъ нимъ. Какъ бы они ни были честны и искренни, они перестаютъ быть таковыми, какъ скоро вступаютъ въ среду современнаго дйствія. Они не могутъ остаться такими, если не желаютъ повторить зрлище безсилія временнаго правительства. Логика фактовъ вынудитъ ихъ допустить принципъ іезуитовъ, инквизиціи, 1793 года, 18 брюмера и 2 декабря: цль оправдываетъ средства. Это принципъ врный на дл, но ложный нравственно, а партія, которая порветъ съ нравственностію, никогда не будетъ долговчна во Франціи, несмотря на кажущуюся безнравственность этой смущенной и утомленной націи.
‘Слдовательно, диктатура незаконна и передъ Богомъ, и передъ людьми, она не мене незаконна въ рукахъ революціонной партіи, чмъ въ рукахъ короля. Въ прошломъ у нея была своя роковая законность, въ будущемъ — нтъ боле. Она ее потеряла въ тотъ день, когда Франція провозгласила принципъ всеобщаго голосованія. Почему?— Потому что истина, хотя бы она жила всего день одинъ, занимаетъ свое мсто и получаетъ свое право въ исторіи. Она сохранитъ ихъ всегда, несмотря на вс неудачныя попытки, на вс ошибки, по необходимости сопровождающія ея первое примненіе. И горе тому, кто ее уничтожитъ, хотя бы и на одинъ день! Тогда выступаетъ снова на сцену великій здравый смыслъ массъ, которыя покидаютъ того, кто совершаетъ подобную профанацію, по этой именно причин народъ такъ равнодушно посмотрлъ на насиліе, совершенное 2 декабря надъ его представительствомъ. Это представительство не было еще предметомъ ограниченнаго голосованія, но оно декретировало смерть всеобщаго голосованія, и народъ предпочелъ, приманку фальшиваго всеобщаго голосованія, потому что за нимъ оставили, по крайней мр, это названіе, а мысленныхъ оговорокъ въ немъ народъ не распозналъ.
‘Но,— скажешь ты,— я не принадлежу къ тмъ, которые желали бы вернуться съ диктатурой и съ ограниченіемъ, или съ уничтоженіемъ всеобщаго голосованія’. Относительно тебя лично я въ этомъ уврена, но въ такомъ случа, объявлю теб, что ты безсиленъ, потому что ты нелогиченъ. Въ нашей націи нтъ внутренняго республиканства, и чтобъ оно явилось, въ ней, надо пользоваться свободой пропаганды. И больше, чмъ одною свободой, потому что народъ не уметъ читать, и не любитъ слушать, надо, чтобы пропаганда пользовалась, поощреніемъ свыше и даже можетъ-быть нужно бы, чтобы государственная власть повелла вести пропаганду. Прекрасно! Какое же правительство будетъ достаточно сильно, чтобы поступить такимъ образомъ?— Революціонная диктатура,— иного я не вижу. Кто же ее создастъ? Революція?- Авто сдлаетъ революцію? Ужели мы, которыхъ большинство народа отвергло своимъ голосованіемъ и отдало въ жертву?… Въ такомъ случа это не можетъ быть достигнуто иначе, какъ путемъ тарнаго заговора, путемъ смлаго удара, счастливой случайности, неожиданности, оружія. И сколько же времени мы пробудемъ у власти?— Нсколько мсяцевъ, въ теченіе которыхъ мы, для подготовленія хорошихъ результатовъ голосованія, будемъ Держать подъ терроромъ богатыхъ и слдовательно повергнемъ въ нищету бдныхъ. Да разв бдняки, невжественные, захотятъ насъ?— Полно! Одинъ рабочій сказалъ прекрасную фразу, объявивъ, что жертвуетъ на служеніе иде три мсяца голода, но разв эта фраза встртила откликъ во Франціи? И разв бднякъ не поспшитъ отдлаться посредствомъ голосованія отъ такой власти, которая его пугаетъ и не можетъ дать ему непосредственнаго удовлетворенія, на что бы она ни ршилась и что бы ни длала?— Нтъ, тысячу разъ нтъ! Съ средствами теперешней политики нельзя длать соціальную революцію, то, что могло быть врнымъ до сихъ поръ, теперь длается ложнымъ, потому что цлью этой революціи служитъ такая истина, которая не была еще испробована на земл, а эта истина слишкомъ чиста и высока, чтобы быть вводимой въ жизнь по путямъ прошлаго, и нами, которые сами еще въ слишкомъ многихъ отношеніяхъ люди прошлаго. Доказательство у насъ вередъ глазами. Вотъ система, которая, въ сущности, носитъ внутри самой себя принципъ матеріалистическаго соціализма, въ которомъ сна не признается, но который составляетъ ея роковую судьбу, ея вщую природу, ея единственный способъ дйствія, что бы она ни предпринимала, съ цлію избавиться отъ него и отдаться сндающей его потребности аристократизма. Въ тотъ день, когда эта система черезчуръ наклонитъ всы на сторону своихъ аристократическихъ инстинктовъ, она погибла. Она вынуждена ласкать народъ, или умереть. Она это хорошо знаетъ и уже дрожитъ въ своемъ едва достигшемъ почвы основаніи. Почему эту власть невозможно упрочитъ безъ насилія и безъ слабости?— Потому, что она представляетъ зрлище тхъ двухъ крайностей, которыя соприкасаются везд и всегда,— потому, что она продуктъ воспоминаній прошлаго, одинаково безсильный какъ задержать, такъ и растворить будущее, безсильный привести къ какому-либо иному результату, кром нравственнаго распутства и умственнаго хаоса. Если этой власти удастся,— въ чемъ я сомнваюсь,— добиться матеріальнаго порядка, какой получится изъ этого истинный прогресъ?— По-моему, никакого,— ничего, за что будущее могло бы поблагодарить ее. Теперь, смотря на нее и обсуждая ее спокойно, я предвижу ея дянія и ея роль въ исторіи. Она представляетъ матеріальную необходимость произведшей ее эпохи, въ провиденціальномъ же смысл событій исторіи человчества она — настоящій проблъ.
‘Въ жизни націй, какъ и въ жизни отдльныхъ людей, бываютъ дни, мсяцы, годы, когда судьба, повидимому, спитъ и Провидніе кажется нечувствительнымъ къ нашимъ страданіямъ и къ нашимъ заблужденіямъ. Господь какъ бы воздерживается отъ дятельности, и мы тоже, отъ утомленія и вслдствіе отсутствія посторонней помощи, должны воздержаться отъ труда на пользу нашего спасенія. Мы переживаемъ одну изъ такихъ эпохъ и рискуемъ ускорить свое крушеніе и свою смерть. Теперь время становится единственнымъ властелиномъ,— время, которое есть, въ сущности, ничто иное, какъ непобдимая работа этого Провиднія, скрытно отъ нашихъ глазъ. Возьму примръ боле рзкій, сравню народъ, котораго мы пробовали просвтить, съ ребенкомъ, не поддающимся дисциплин, ослпленнымъ, довольно неблагодарнымъ, большимъ эгоистомъ и все же таки, въ конц концовъ, не виноватымъ въ своихъ недостаткахъ, потому что за его воспитаніе взялись слишкомъ поздно и слишкомъ мало сдерживали его инстинкты,— словомъ сказать, съ настоящимъ ребенкомъ: вдь они вс боле или мене похожи другъ на друга. Когда испробованы вс средства, имющіяся въ тхъ узкихъ границахъ, въ которыхъ разумные родители могутъ бороться съ развращеннымъ обществомъ, оспаривающимъ и вырывающимъ у нихъ душу ихъ ребенка,— не правда ли, что наступаетъ моментъ, когда мы чувствуемъ, что надо предоставить ребенка самому себ и ждать его излченія путемъ собственнаго его опыта? Въ такіе моменты не становится ли очевиднымъ, что наши увщанія только раздражаютъ, утомляютъ и отдаляютъ его отъ насъ? Какъ ты думаешь, дло терпнія и убжденія, подобное такому обращенію ребенка на путь истинный, можетъ ли быть совершено угрозами и насиліемъ? Ребенокъ поддался дурнымъ совтамъ, предался коварнымъ друзьямъ,— ужели надо на его глазахъ бить, ломать, уничтожать тхъ, кто овладлъ его душой? Разв этимъ способомъ можно возвратить себ его довріе?— Далеко нтъ! Онъ ихъ будетъ жалть, будетъ ихъ оплакивать, какъ жертвъ нашей ревнивой ярости, и проститъ все сдланное ими зло изъ негодованія на то зло, которое мы причинимъ имъ…
‘Только нравственное чувство, чувство братства, евангельское чувство можетъ спасти нашу націю отъ разложенія. Не слдуетъ думать, что мы только наканун разложенія. Мы уже разлагаемся, и сомнваться въ этомъ значитъ убаюкивать себя иллюзіями. Только неудачи и завоеванія человчества не измряются больше періодами цлыхъ столтій, какъ прежде, теперь человчество движется на парахъ, и нсколько лтъ деморализуютъ его, какъ нсколько же лтъ и возрождаютъ. Мы на всхъ парусахъ влетаемъ теперь въ Византійскую имперію, но на всхъ же парусахъ и выйдемъ изъ нея. Истинныя идеи, по большей части, пущены въ ходъ,— дадимъ имъ время воплотиться, теперь он прозябаютъ покуда въ однхъ книгахъ, да въ программахъ. Он не умрутъ, он хотятъ и будутъ жить, но… подождемъ, потому что если мы сдлаемъ движеніе въ тхъ роковыхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ теперь находимся,— и находимся по собственной вин,— идеи опять замрутъ и ихъ мсто займутъ матеріальные интересы и свирпыя страсти. Прочь слова ненависти и мести, ставящія насъ на одну доску съ нашими преслдователями! Ненависть и месть никогда не бываютъ санкціонированы правомъ,— он всегда представляютъ опьяненіе, болзненное проявленіе безсвязныхъ животныхъ свойствъ. Изъ нихъ могутъ выйти только зло, смуты, ослпленіе, преступленія, а затмъ усталость, изолированность я безсиліе… Неужели же вы думаете, что на другой день посл того, какъ вы совершите вашу месть, народъ сдлается лучше и образованне и что вы получите возможность дать ему вкусить всю сладость братства? Да, онъ будетъ во сто разъ хуже, чмъ теперь. Оставайтесь же вн его,— вы, которые не имете предложить къ его услугамъ ничего, кром ярости.
‘Пусть онъ лучше размышляетъ въ рабств, чмъ будетъ дйствовать въ бреду, потому что онъ добровольно избралъ себ рабство, а вы не можете освободить его иначе, какъ захвативъ его нечаянностью и насиліемъ переворота. Пусть лучше претенденты пожрутъ другъ друга, чмъ будутъ совершаться преторіанскія революціи. Народъ не расположенъ принимать въ нихъ участіе. Он пройдутъ надъ его головой и падутъ на его же развалины…’
Это письмо,— а подобныхъ, вроятно, было много,— снимаетъ съ Жоржъ-Зандъ всякую тнь подозрнія въ измн, хотя бы только своимъ убжденіямъ, не говоря ужь о прямой измн партіи или, тмъ боле, о продажности. Она не измняла своимъ убжденіямъ, потому что у нея давно уже не было и слда тхъ политическихъ убжденій, которыми она увлекалась въ теченіе всего нсколькихъ мсяцевъ. Если можно говорить объ ‘измн’, такъ надо сказать, что Жоржъ-Зандъ измняла сбоямъ политическимъ убжденіямъ и своимъ врованіямъ, которыя сохранила до конца тогда, когда, движимая добрымъ сердцемъ и жалостію, длала все на свт, чтобы спасти своихъ прежнихъ друзей, умоляя за нихъ того самаго человка, которому она, по ихъ увреніямъ, продалась впослдствіи. Она знала, что спасать этихъ людей — значитъ приносить существенный вредъ не только обществу въ данное время, но и длу, великому длу будущаго. ‘Сказать ли вамъ,— писала она Маццини въ томъ самомъ письм, изъ котораго мы привели нсколько блестящихъ страницъ,— сказать ли вамъ, что вотъ пятый мсяцъ какъ я бгаю, хлопочу, пишу письма, дйствую день и ночь за людей, которыхъ мн хотлось бы возвратить ихъ убитымъ горемъ семьямъ, которыхъ мн жаль, по причин ихъ страданій, которыхъ я люблю, наконецъ, какъ любишь всякаго мученика, кто бы онъ ни былъ, но что въ то же время я часто прихожу въ ужасъ отъ собственныхъ, предписываемыхъ мн жалостію, поступковъ. Ибо я знаю, что возвращеніе этихъ частію дурныхъ, частію нелпыхъ людей принесетъ настоящій вредъ длу и что ихъ вчное отсутствіе, ихъ,— страшно вымолвить,— смерть была бы истиннымъ благодяніемъ для будущности нашихъ идей. Они ихъ бичи, ихъ проповди только отдаляютъ людей отъ этихъ идей…’ И, несмотря на такое грустное сознаніе, она все-таки хлопотала, вынося при этомъ и лишенія, и униженія. Ее посылали изъ министерства въ канцелярію, изъ канцеляріи въ коммиссію для разбора слдственныхъ длъ, Персиньи говорилъ: обратитесь къ министру внутреннихъ длъ, а министръ внутреннихъ длъ ссылался еще на кого-нибудь, отъ нея требовали справокъ, путали ея просьбы. Она всюду ходила, всхъ умоляла, всмъ писала, подчасъ даже льстила (разв безъ этого можно обойтись въ такихъ случаяхъ?) такимъ людямъ, о которыхъ можетъ-быть не могла думать безъ отвращенія. И все это ради людей, которые не стоили и половины всхъ этихъ заботъ, ибо подверглись лишь той участи, которую сами готовили другимъ. А они на нее клеветали… Впрочемъ, надо замтить, что, даже унижаясь передъ творцами 2 декабря (а ужь одинъ фактъ обращенія къ нимъ съ просьбами разв не былъ самъ по себ униженіемъ?), Жоржъ-Зандъ умла сохранить все свое достоинство не только какъ женщины, но и какъ политической дятельницы. Она принимала милосердіе, соглашаясь смотрть на него и благодаря за него, какъ за лично ей оказанную милость, но просила она не милосердія, а справедливости. Умоляя торжествующихъ побдителей пощадить побжденныхъ, она никогда не пропускала случая напомнить имъ, что умренность и милосердіе необходимы имъ самимъ не только потому, что он предписываются справедливостью, но еще и потому, что можетъ наступить день, когда и имъ въ свою очередь понадобится милосердіе другихъ побдителей,— день, въ который жестокость, выказываемая ими теперь, легко можетъ припомниться. Она даже никогда не старалась выставить себя партизанкой новаго правительства,— напротивъ, всегда повторяла, что она была и въ теоріи останется соціалисткой, т.-е. убжденной противницей абсолютистскаго режима, но подчиняется сил обстоятельствъ и преклоняется передъ совершившимся фактомъ. Иногда слова смиренной просительницы отзываются тонкой, но злой ироніей и въ нихъ звучитъ грозное предостереженіе, которое въ ту эпоху, когда никто не могъ поручиться за завтрашній день, должно было производить не особенно пріятное впечатлніе на побдителей. Напримръ, разсказывая директору канцеляріи министра внутреннихъ длъ, что лица, арестованныя въ Шатр, обвиняются вовсе не за преступленія, которыхъ они, какъ ей достоврно извстно, и не думали совершать, а единственно по прикрывающейся именемъ правительства личной вражд и мести, она говоритъ: ‘Я могла бы молча сидть въ своемъ углу, думая про себя, что война есть война и, что кто идетъ въ сраженіе, тотъ долженъ быть заране готовъ къ смерти или къ плну. Но при вид такой вопіющей неправды я спросила себя, честно ли говорить: ‘тмъ лучше, если реакція будетъ омерзительна, тмъ лучше, если правительство станетъ преступнымъ,— его тмъ больше возненавидятъ и тмъ легче будетъ свергнуть его…’ Нтъ, мн противно такое разсужденіе, и если оно политично, то я значитъ ничего не понимаю въ политик и совсмъ не рождена для нея’. Одного только Луи-Наполеона она умоляла, по собственному ея выраженію, ‘на колняхъ и со слезами», но этого она, во-первыхъ, лично любила,— всегда любила и до и посл переворота,— считая его добрымъ, хорошимъ и искренно-благонамреннымъ человкомъ, только слабохарактернымъ и несчастнымъ, вслдствіе роковой обстановки его возвышенія. А во-вторыхъ, она его умоляла не столько за тхъ, для кого просила его милости, сколько за него самого, за его собственную честь, за будущую славу его имени и настоящее спокойствіе его совсти. Ея письма къ нему, въ которыхъ она разсказываетъ ему, сколько зла, безъ его вдома и наврное вопреки его вол, творится его именемъ, и умоляетъ его быть внимательне къ народу и къ себ и положить конецъ этимъ недостойнымъ злоупотребленіямъ,— эти письма верхъ совершенства. Мы хотли бы привести ихъ вс,— такъ они хороши, но такъ какъ это невозможно, то выбираемъ одно, которое показалось намъ еще лучше всхъ остальныхъ, и переводимъ его цликомъ, не выпуская ни единаго слова.
‘Принцъ!
‘Они отправлены въ фортъ Бисетръ, эти несчастные ссыльные изъ Шатору,— отправлены въ цпяхъ, какъ каторжники, сопровождаемые слезами населенія, которое любитъ васъ и которое, однако же, стараются изобразить передъ вами опаснымъ и свирпымъ. Никто не можетъ понять этихъ жестокимъ мръ. Вамъ говорятъ, будто он производятъ это — ложь, васъ обманываютъ, вамъ измняютъ!
‘Зачмъ, Боже мой, зачмъ васъ вводятъ такимъ образомъ въ заблужденіе? Вс отгадываютъ и чувствуютъ причину, кром васъ. Ахъ, если Генрихъ V отправитъ васъ въ свою очередь въ ссылку или въ тюрьму, вспомните ту, которая все-таки любитъ васъ, несмотря на то, что ваше воцареніе разорвало ея сердце,— вспомните ту, которая не желаетъ, какъ можетъ-быть требовали бы интересы ея партіи, чтобы васъ сдлали подобными мрами ненавистнымъ, и приходитъ въ негодованіе при вид фальшивой роли, которую хотятъ создать вамъ въ исторіи,— вамъ, чье сердце такъ же возвышенно, какъ и судьба.
‘Кому же нравятся эти свирпства, это забвеніе всякаго человческаго достоинства, эта политическая ненависть, это, уничтожающее всякое понятіе справедливости и правды, возникновеніе царства террора въ провинціи, это проконсульство префектовъ, которые, нанося удары намъ, расчищаютъ дорогу другимъ, но не вамъ? Разв мы не естественные друзья ваши,— друзья, отъ которыхъ вы отрекаетесь въ наказаніе за увлеченіе нкоторыхъ изъ насъ? А люди, творящіе зло вашимъ именемъ, разв они не естественные ваши враги? 9та система политическаго варварства нравится буржуазіи, какъ увряютъ оффиціальные рапорты: это — не правда. Буржуазія состоитъ не изъ однихъ только мстныхъ тузовъ (gros bonnets de chef-lieu), которымъ хочется удовлетворить свою частную злобу на разныхъ лицахъ, да послужить на пользу своихъ будущихъ заговоровъ. Буржуазія состоитъ изъ массы мелкаго люда, который не сметъ ничего говорить, потому что онъ чувствуетъ себя подавленнымъ первостатейными персонами, но у этого люда есть сердце, и онъ со стыдомъ и съ горестью опускаетъ глаза при вид того, какъ ведутъ этихъ людей, изъ которыхъ длаютъ мучениковъ, въ присутствіи префекта заковываютъ ихъ, какъ каторжниковъ, въ цпи, тогда какъ они съ гордостью протягиваютъ свои руки къ оковамъ.
‘Въ Шатр смнили подпрефекта, за что — я не знаю, но народъ говоритъ, будто за то, что онъ приказалъ снять съ заключенныхъ цпи и дать имъ экипажи.
‘Крестьяне, изумленные, приходили смотрть на эти жертвы. Полицейскій коммисаръ громко кричалъ народу: ‘Вотъ насилователи и убійцы женщинъ!’ А солдаты говорили потихоньку: ‘Не врьте: ни одной женщины они не изнасиловали и не убили. Это — честные, только несчастные люди. Они — соціалисты, мы — нтъ, но намъ ихъ жаль и мы ихъ уважаемъ’. Въ Шатору на нихъ опять надли оковы и жандармы, принявшіе въ Париж этихъ узниковъ, были изумлены такимъ обращеніемъ.
‘Генералъ Канроберъ никого не видалъ. Говорили, будто онъ посланъ былъ вами для пересмотра приговоровъ, произнесенныхъ яростію префектовъ и страхомъ смшанныхъ коммиссій, и что вы приказали самому ему разговаривать съ подсудимыми и не доврять мстнымъ злобамъ. Трое изъ вашихъ министровъ говорили мн это, а я повторяла всмъ и каждому, радуясь, что могу оправдывать васъ. И какъ же эти missi dominici (посланные господина), за исключеніемъ одного только, исполнили свою миссію?— Они видлись только съ судьями, совтывались только со страстію и въ то время, какъ учреждалась принимавшая прошенія и протесты апелляціонная коммиссія, ваши посланники мира, ваши министры справедливости и милосердія конфирмовали и еще усиливали приговоры, которые, можетъ-быть, были бы кассированы этою коммиссісй.
‘Подумайте о томъ, что я вамъ говорю, принцъ, потому что это — истина. Подумайте хоть пять минутъ только! Свидтельство истины, крикъ совсти, который есть въ то же время и крикъ сердца благороднаго и дружескаго, стоятъ же пяти минутъ вниманія главы государства.
‘Я прошу у васъ помилованія всхъ индрскихъ ссыльныхъ, прошу на колняхъ: я не боюсь унизиться этимъ. Господь далъ вамъ самодержавную власть,— ну, такъ я молю Господа въ то же время, какъ и стараго друга. Я знаю лично всхъ этихъ осужденныхъ: они вс до одного честные люди, неспособные на дурной поступокъ, неспособные составлять заговоры противъ человка, который, несмотря на свирпства и на злобныя выходки своей партіи, воздастъ имъ справедливость, какъ гражданинъ, и окажетъ милость, какъ побдитель.
‘Voyons, prince, спасите нсколькихъ маленькихъ людей, ставшихъ уже безвредными. Недовольство двадцати-двухлтняго префекта, выказывающаго рвеніе новичка-послушника, да полдюжины тузовъ-буржуа, несчастныхъ дурныхъ людей, заблуждающихся и пошлыхъ, имющихъ претензію служить представителями населенія, тогда какъ населеніе не иметъ о нихъ понятія,— велика ли эта жертва, когда вамъ представляется случай сдлать доброе, справедливое и властное дло?
‘Принцъ, принцъ, послушайтесь женщины, которая дожила до сдыхъ волосъ и умоляетъ васъ на колняхъ,— женщины, которая сама сто разъ подвергалась клеветамъ и всегда выходила чистою передъ Богомъ и передъ людьми, знавшими ея поведеніе,— женщины, которая не отказывается отъ своихъ врованій и не думаетъ, что измняетъ имъ, довряя вамъ! Мнніе этой женщины не останется, можетъ-быть, безслднымъ въ будущемъ.
‘Вдь и на васъ будутъ современемъ клеветать! А переживу я васъ, или нтъ, у васъ все же останется голосъ,— единственный, можетъ-быть, голосъ въ соціалистической партіи,— который будетъ свидтельствовать за васъ своимъ мнніемъ. Такъ дайте же мн средство оправдаться передъ своими въ томъ, что я надялась на васъ и довряла вамъ. Дайте мн нсколько частныхъ фактовъ въ ожиданіи тхъ блестящихъ общихъ доказательствъ, которыя вы общали мн въ будущемъ,— общанія, которыя я, въ простот и искренности своего сердца, не отвергла какъ обманъ, какъ пустыя слова, сказанныя для того, чтобы немножко утшить меня въ гор’.
Повидимому, Луи Бонапартъ сдлалъ то, о чемъ такъ просила его Жоржъ-Зандъ, и веллъ освободить индрскихъ обвиняемыхъ, только не всхъ,— надъ иными приговоръ смшанной шаторуской коммиссіи былъ утвержденъ. Жоржъ-Зандъ снова проситъ за нихъ.
‘Принцъ,— писала она ему между прочимъ,— неужели вамъ не желательно самимъ прекратить эту ужасную систему, по которой подозрніе въ существованіи у человка политическихъ мнній приравниваетъ къ тягчайшимъ преступленіямъ,— и вмст съ тмъ положить конецъ мннію, будто эта система примняется по вашему приказанію, будто вы ея хотите?… Ахъ, дорогой принцъ, на васъ уже клевещутъ страшно и постоянно, но это длаемъ не мы. Простите, простите мн мою настойчивость и не утомляйтесь ею… Узнайте, что говоритъ провозгласившій васъ народъ: ‘Онъ хотлъ бы быть добрымъ, но онъ окруженъ жестокими людьми и они лишаютъ его власти. Онъ не понялъ нашего желанія. Мы хотли, чтобъ онъ былъ всемогущъ, а онъ не всемогущъ’. Этотъ разладъ между вашей личною волей и волей вашихъ чиновниковъ, свирпствующихъ надъ своими жертвами въ провинціи, поселяетъ скорбное недоумніе въ умахъ, при вид такихъ жестокостей внизу начинаютъ думать, что власть все еще непрочна и слаба наверху’.
Такъ говорила Жоржъ-Зандъ съ Луи-Наполеономъ, и это ли языкъ продажной души, гнуснаго, эгоистическаго сердца, которому дороги въ мір только своя личная карьера и свои мелкіе матеріальные интересы? Кто знаетъ, какъ сложилось бы царствованіе Наполеона III и чмъ былъ бы онъ самъ, еслибы многіе изъ друзей и прежнихъ единомышленниковъ Жоржъ-Зандъ остались бы или по крайней мр вернулись впослдствіи во Францію и говорили съ ея диктаторомъ такъ, какъ говорила съ нимъ она? Антуражъ его внушалъ отвращеніе, это правда,— честному человку не легко бы было, конечно, якшаться съ подобными людьми,— но вдь и антуражъ самихъ ‘дятелей’, напримръ Луи Блана и въ особенности Ледрю-Ролдена, былъ не лучше, а вдь мирились же они съ нимъ. Да, наконецъ, этотъ антуражъ не сплошь представлялъ одну разбойничью шайку,— въ немъ были и люди искренно желавшіе добра,— люди, которыхъ сами соціалисты, вслдъ за іезуитами проповдующіе это правило, убдили, что цль оправдываетъ средства. Что касается до самого Наполеона III, то онъ до конца жизни оставался немножко соціалистомъ и объ излюбленномъ соціалистами общественномъ элемент, о рабочихъ, въ теченіе всего своего царствованія выказывалъ бдительную и весьма цлесообразную, направленную къ дйствительному улучшенію его положенія, заботливость, хотя и не наровилъ, подобно ультра-соціалистамъ, сразу пожаловать рабочихъ въ ‘правящій классъ’. Реакція, ознаменовавшая первые мсяцы его второго президентства, была чудовищна и гнусна,— противъ этого спорить нельзя, но политическіе главы соціализма, еслибъ они были послдовательны, не имли бы, можетъ-быть, права отнестись къ ней такъ неумолимо-строго, какъ они отнеслись. Не имли права по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, какъ показываетъ письмо Жоржъ-Зандъ въ Альфонсу Флбри, ихъ происки и заговоры были вовсе не сочиненною полиціей фикціей, а фактомъ, въ политической же борьб нельзя ссылаться на правомрность того или другого заговора. Исторія можетъ оправдать, и оправдываетъ, одни, осуждая другіе, для дйствующей же въ данное время власти всякій заговоръ всегда есть подлежащее кар преступленіе. Удайся ихъ собственныя попытки, соціалисты, по всмъ вроятіямъ, приблизительно такъ же распорядились бы съ бонапартистами, монархистами и умренными республиканцами, о чемъ въ le gros du partit и поговаривали уже, ставя въ упрекъ вождямъ ихъ чрезмрную снисходительность въ ‘неблагонадежнымъ элементамъ’. По всмъ вроятіямъ, оправдалось бы предположеніе Жоржъ-Зандъ, писавшей Маццини, что возведи они, т. е. соціалисты, Ледрю-Роллена въ диктаторы, онъ точно такъ же, какъ и Наполеонъ, даже и не подозрвалъ бы всхъ гнусностей и безобразій, совершаемыхъ отъ его имени, но что и гнусностей и безобразій совершалось бы нисколько не меньше. Во-вторыхъ,— и это для убжденныхъ соціалистовъ важне всего,— наполеоновская реакція обрушилась всею своею тяжестью на буржуазные элементы ихъ партіи,— массы народа, рабочихъ она не коснулась. Этимъ элементамъ при Наполеон съ первыхъ же дней стало и лучше, и легче жить, чмъ даже при республик, почти остановившей всякую жизнь въ стран. Когда прошелъ первый пылъ реакціи, многіе изъ бжавшихъ за границу ‘дятелей’ могли бы, еслибы захотли, вернуться во Францію. Особенно возможно это было для учителей чистаго соціализма. Напримръ, съ Луи Бланомъ, котораго онъ очень уважалъ и очень любилъ лично, Наполеонъ самъ неоднократно искалъ примиренія и сближенія. Но никто изъ ‘дятелей’, Луи-Бланъ, какъ и другіе, не захотли принести народу ту величайшую жертву, которую онъ въ прав требовать отъ своихъ сыновъ, если они искренно преданы ему,— жертву уваженія къ слабости и преклоненія передъ заблуждающейся волей народа, жертву труда на пользу его, при условіяхъ не столь благопріятныхъ, какъ было бы желательно. Почему они не сдлали этого?
Потому что, какъ справедливо говоритъ Жоржъ-Зандъ въ опущенномъ нами конц обширнаго письма своего къ Флёри, въ нихъ было больше гордости, чмъ любви,— больше личнаго самолюбія, чмъ истинной преданности народу…
Теперь намъ остается только привести нсколько коротенькихъ писемъ Жоржъ-Зандъ къ принцу Жерому-Наполеону, крошечному двоюродному брату маленькаго племянника великаго Наполеона. Этотъ неожиданный ‘претендентъ’ (бдная Франція, кто только не можетъ быть въ ней ‘претендентомъ’ на то или другое!) такъ много заставилъ говорить о себ въ послднее время, что высказывающееся въ тон писемъ Жоржъ-Зандъ мнніе о немъ и объ его личномъ характер представляетъ животрепещущій интересъ минуты. Знаменитая писательница видимо никогда не придавала серьезности будущему принцу ‘Плонъ-Плонъ’,— его имя ни разу не встрчается въ ея политическихъ письмахъ,— но, повидимому, личное знакомство съ нимъ произвело на нее пріятное впечатлніе, которое усилилось при дальнйшемъ сближеніи. Первое письмо ея къ нему въ высшей степени натянуто и церемонно,— письмо человка, чувствующаго свое безсиліе и боящагося высокопоставленнаго адресата, отъ котораго не ждетъ ничего хорошаго.
‘Принцъ, когда вы задали себ трудъ постить старую больную, я увидала въ этомъ лишь большое доказательство вашей любезности и доброты, такъ что не посмла просить васъ повторить визитъ. Моя дочь говоритъ мн, однако, что я напрасно усомнилась въ откровенной симпатіи, съ которой вы приняли бы мое приглашеніе. Поврьте, что я никогда не усомнюсь въ васъ и, въ доказательство, беру на себя смлость сказать, что если мое бдное жилище и моя печальная особа не пугаютъ васъ, то и то и другая будутъ оживлены и утшены вашею дружбой’.,
Второе письмо, всего на одинъ мсяцъ отстоящее отъ перваго (2 января и 3 февраля 1852 г.), не содержитъ въ себ и тни натянутости. Это — покорнйшая просьба о заступничеств за обвиняемыхъ, но просьба изложенная въ такомъ дружескомъ и даже фамильярномъ тон, съ такимъ откровеннымъ довріемъ, что просительница очевидно дйствительно не сомнвалась уже въ томъ, кого просила.
‘…Помочь тмъ легче, что никакого возмущенія не было вдь, вс аресты носятъ чистйшій характеръ предупрежденія и приговоры еще не постановлены. Слдовательно, нужно только отворить, согласно министерскому циркуляру, двери тюрьмы всмъ компрометированнымъ немного и приказать слдователямъ сдлать постановленіе о прекращеніи слдствія или просто прекратить вс дла о тхъ, кого подозрваютъ нсколько боле. Одного слова министра достаточно, чтобы поршить съ этимъ, суды же, если имъ будутъ переданы эти дла, это вдь слпые рабы. Мн Персиньи не могъ общать ничего подобнаго, но вы можете настоятельно просить его и наврное добьетесь своего. Мн нтъ надобности говорить, какой благодарностію и любовью къ вамъ проникнется мое сердце.
‘Вы сказали у меня, что узжаете въ деревню, надюсь, мое письмо застанетъ васъ тамъ и вы напишете министру. А по возвращеніи вы повидаетесь съ нимъ лично, не правда ли, принцъ?…’ Почти годъ спустя, слдовательно, когда были уже и время и случай убдиться фактически въ врности или неврности первоначальнаго впечатлнія, Жоржъ-Зандъ, посылая ему просьбу о пенсіи какого-то бднаго стараго солдата, ничего не добившагося въ министерскихъ канцеляріяхъ, пишетъ принцу Жерому: ‘Не хочу никого больше ни о чемъ просить, кром васъ, потому что вы одни никогда не устаете помогать. Вся ваша сердцемъ и довріемъ’. Наконецъ поздне, уже съ полгода посл провозглашенія имперіи, Жоржъ-Зандъ опять письмомъ благодаритъ принца за выхлопотанное имъ помилованіе одного ея пріятеля и при этомъ говоритъ: ‘Въ конц мая я пріду въ Парижъ. Если, какъ я уврена, милйшее мое императорское высочество, земное величіе не измнило васъ, я попрошу васъ придти* пожать мн руку въ моемъ маленькомъ вертеп классическаго поэта. Я все-таки люблю васъ и врю вамъ, хотя вы и превратились теперь въ высочество’.
Эти немногія строки не могутъ, конечно, дать точнаго понятія о нравственной личности того, къ кому он адресованы, но надо сознаться, что въ нихъ явственно рисуется фигура простого, но довольно искренняго добраго человка и добраго малаго. Наврное, Жоржъ-Зандъ и въ мысль не приходило, что наступятъ когда-нибудь времена, когда и этотъ ея пріятель получитъ возможность выступить ‘претендентомъ’, когда новая республика, съ новымъ поколніемъ не признающихъ постепенности благодтелей народа дастъ и ему нкоторое право претендовать на руководительство французскою націей. Какою грустной и злой ироніей звучитъ при этомъ созданная этою націей пословица: les jours se suivent et ne se ressemblent pas. Будемъ надяться, что французы, въ лиц между прочимъ и соціалистовъ своихъ, во-время поймутъ гораздо большую справедливость того правила, что совокупность однхъ и тхъ же причинъ всегда приводить къ однимъ и тмъ же слдствіямъ.