Жорж Санд, Ткачев Петр Никитич, Год: 1874 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 142 минут(ы)

(Біографическій очеркъ.)

Немногія изъ современныхъ ‘знаменитостей’ имютъ столько правъ на вниманіе историка и психолога, какъ Жоржъ-Зандъ. Конечно, это еще не значитъ, чтобы она была самою знаменитою изъ знаменитостей,— о, нтъ, въ галлере современныхъ знаменитостей, она всегда занимала весьма скромное мсто, въ скромномъ уголк, отведенномъ поэтамъ и художникамъ. Ея талантъ, ея творческій геній никогда не отличались ни особенною силою, ни особеннымъ блескомъ, ни даже особенною оригинальностью. Правда, было время, когда она пользовалась громкой европейской репутаціей и имла на прошлое поколніе нкоторое вліяніе, но то время прошло, то поколніе сошло со сцены. Если нкогда ея романами зачитывались, если о ней и по поводу ея говорилось и писалось гораздо больше, чмъ обыкновенно пишется и говорится о ‘жрецахъ’ музы, если посл іюньскихъ дней нашлось нсколько тысячъ наивныхъ людей, которые готовы были вврить судьбы всей Франція мечтательной романистк,— то, говоря по правд, вся эта популярность была куплена ею не особенно дорогой цной. Ничего сана не изобртая, ничего сама даже не соображая, она постоянно занималась облаченіемъ въ поэтическіе образы идей и стремленій тхъ дйствительныхъ знаменитостей, съ которыми судьба ее сталкивала. Въ творческой популяризаціи чужихъ мыслей, въ опоэтизированіи чужихъ идеаловъ заключалась вся ея заслуга. Она всегда была хорошимъ рефлекторомъ — и ничего боле, какъ справедливо говорилъ о ней ея знаменитый противникъ Прудонъ. До второй имперіи счастіе везло ей: обстоятельства такъ слагались, что ей чаще всего приходилось вращаться среди наиболе передовыхъ кружковъ французской интеллигенціи. Первоклассныя знаменитости по части искуствъ, журналистики, политики и соціальной пауки считали ее въ числ если но своихъ друзей, то, по крайней мр, своихъ хорошихъ знакомыхъ. Отъ нихъ-то она и заимствовала то, что составляетъ самую пикантную, наиболе бьющую въ глаза сторону въ ея произведеніяхъ, ихъ идеи, и стремленія. Конечно, ‘идеи вка’, говоря по-просту — идеи, волновавшія французское общество временъ реставраціи, іюльской монархіи и второй республики, проходя сквозь рефлекторный механизмъ Жоржъ-Занда, терпли нкоторый изъянъ, утрачивали немалую дозу своей ясности и простоты, получали какую-то фантастическую окраску, но все-таки, даже и въ искаженномъ и изуродованномъ вид, он сохранили свой первоначальный характеръ: по нимъ можно было узнать тотъ оригиналъ, съ котораго он писались. Копія была плоха, но за то она приходилась какъ-разъ по плечу большинству той ‘чорпи непросвщенной’, для которой доступны одни лишь романы. Такимъ образомъ, благодаря романамъ Жоржъ-Занда, французская публика могла, хотя по нкоторымъ вопросамъ, оріентироваться въ сфер тхъ новыхъ идей, которыя приняла Франція отъ XVIII вка и на которыхъ воспитывалось интеллигентное общество 30-хъ и 40-хъ годовъ. Въ этомъ-то и состоитъ главное достоинство этихъ романовъ, въ этомъ-то и заключаются какъ объясненіе той громадной популярности, которою они пользовались прежде и до сихъ поръ еще пользуются, такъ и ихъ право на вниманіе будущаго историка французской цивилизаціи. По нимъ историкъ съ нкоторою точностью можетъ прослдить идеи и стремленія, волновавшія передовые умы ‘золотого вка’ буржуазіи, и притомъ прослдить эти идеи и стремленія не въ той абстрактной форм, въ какой ихъ созерцало меньшинство, а въ томъ конкретномъ и нсколько опоэтизированномъ вид, въ какомъ ихъ понимало большинство,— большинство, еще не утратившее вру въ великіе принципы, еще не на-столько отрезвленное грубымъ матеріализмомъ ‘маленькаго капрала’, чтобы не находить удовольствія въ салонныхъ бесдахъ и въ кабинетныхъ умозрніяхъ насчетъ ‘меньшого брата’, насчетъ ‘идеальнаго равенства людей’, ‘вчной справедливости’ и иныхъ не мене возвышенныхъ предметовъ.

Но ‘золотой вкъ’ буржуазіи, со всмъ его благодушнымъ оптимизмомъ, продолжался не долго. Французское общество не замедлило убдиться, что съ этимъ идеализмомъ можно нажить себ не мало бдъ, а разныя, боле или мене суровыя столкновенія съ грубою дйствительностью заставили его очень скоро отложить въ сторону свое ‘благодушіе’ и отказаться отъ своихъ оптимистическихъ мечтаній. ‘Великіе принципы’ потеряли всякій кредитъ. Все сантиментальное подверглось осмянію, реальная и горькая дйствительность сдлалась главной темой художественныхъ и литературныхъ произведеній. Къ отраженію этихъ новыхъ идей рефлекторный апаратъ Жоржъ-Занда былъ совершенно не приспособленъ. Дйствительный реальный міръ былъ слишкомъ трезвъ, слишкомъ конкретенъ, онъ не поддавался никакому абстрактному созерцанію, ему были совершенно недоступны поэзія и идеализмъ,— очевидно, что онъ не могъ оказать никакого вліянія на творческій геній сантиментальной поэтессы. Субъективный идеализмъ до такой степени отуманилъ ея художественныя очи, что, попавъ въ роскошныя залы елисейскаго дворца, она оказалась совершенно неспособною распознать и понять реальныя ‘красоты’ того омута, въ который увлекла ее житейская волна. Вертепъ разврата и наглаго цинизма представился ей ‘храмомъ славы’, кучи грязи она приняла за величественный монументъ, воздвигнутый благодарною фракціею своему новому ‘спасителю’. Нечего и говорить, что при подобномъ пониманіи окружающей ее дйствительности, она не могла воспроизводить ее съ сколько-нибудь художественною врностью. Вотъ почему съ эпохи второй имперіи романы ея теряютъ всякое общественное значеніе. Они перестаютъ служить отголоскомъ бродящихъ въ обществ идей, въ нихъ начинаютъ повторяться зады, въ нихъ слышутся лишь плохія варіаціи на старыя темы, они перестаютъ читаться. Прежняя, любимая публикою романистка исчезаетъ, на ея мст остается какая-то скучная фантазерка, утратившая всякое чутье дйствительности. Карьера Жоржъ-Занда окончена, для современниковъ ея творенія, не только новыя, но и старая, ужь не имютъ прежняго значенія, они должны быть сданы въ вдомство историка. Для него они драгоцнны: отдливъ въ нихъ истинное отъ призрачнаго, субъективное отъ объективнаго, онъ реставрируетъ по нимъ, если не картину общественной жизни, то, по крайней мр, то міросозерцаніе, т идеи и тенденціи, которыя волновали интеллигентные кружки въ періодъ ‘тогдашняго восторженнаго идеализма’.

Однако, историкъ не обойдется въ этомъ случа безъ помощи психолога, даже психіатра. Мы уже сказали выше, что идеи романовъ Залда были лишь рефлективными отраженіями идей тхъ кружковъ, въ которыхъ ей приходилось вращаться, по что первыя никогда не были простымъ, дагеротипнымъ воспроизведеніемъ вторыхъ, проходя сквозь субъективное міросозерцаніе романиста, он претерпвали нкоторыя, боле или мене значительныя, видоизмненія. Опредлить какъ общій характеръ, такъ и степень этихъ видоизмненій, можно только тогда, когда мы составимъ себ боле или мене ясное представленіе о той субъективной сред, въ которой преломлялись отраженныя идеи. Эта субъективная среда есть сама Жоржъ-Зандъ. Намъ нужно знать ее,— намъ нужно вывернуть ея душу, прослдить ея внутреннюю жизнь во всхъ ея тайникахъ,— однимъ словомъ, мы должны подвергнуть ее ‘психическому анализу’. Сдлать такой анализъ вещь не легкая и не относительно всякаго возможная. И если-бъ у насъ не имлось подъ руками никакихъ другихъ матеріаловъ, кром собственныхъ твореній автора и нсколькихъ никуда негодныхъ біографій, написанныхъ либо его врагами, либо друзьями,— то палъ пришлось-бы, вроятно, отказаться отъ этой работы. Но, къ счастію для насъ, у Жоржъ-Зандъ была маленькая слабость, свойственная, впрочемъ, очспь многимъ людямъ,— а именно самосозерцаніе и пристрастіе заниматься собою. Съ самыхъ раннихъ лтъ она длала себя постояннымъ предметомъ своихъ помысловъ. Ничто, повидимому, не доставляетъ ей большаго удовольствія, какъ созерцаніе своихъ собственныхъ внутренностей. Она подмчала и анализировала каждое свое душевное движеніе. Она слдила за развитіемъ каждаго своего чувства, каждой своей мысли съ добросовстностью медика, изучающаго ходъ и развитіе болзни своего паціента. Она рылась въ самыхъ темныхъ тайникахъ своего ‘я’ съ такимъ-же точно упорствомъ, съ какимъ кротъ роется въ своей пор.

Плодомъ этого вчнаго самосозерцанія и самоанализированія явилось десятитомное твореніе, посвященное ею почти исключительно описанію исторіи своей собственной особы. ‘Исторія моей жизни’ принадлежитъ къ числу наиболе подробныхъ и обстоятельныхъ автобіографій, когда-либо появлявшихся на божій свтъ. Читая се, нельзя не подивиться колоссальному терпнію автора: наполнить своею исторіею десять томовъ весьма убористой печати — не всякій отважится на такой подвигъ. Немного найдется также охотниковъ вывертывать передъ читателями весь свой внутренній міръ, со всми его сокровенными уголками. Но чмъ рже встрчаются подобныя ‘откровенія’, тмъ дороже ихъ цнитъ психологъ. Авторъ ‘откровеній’ можетъ, конечно, увлекаться (и всегда увлекается) своею собственною персоною, оттнять одн и затемнять другія стороны своего характера, придавать своей исповди тотъ или другой смыслъ, приписывать ей то или другое значеніе, но если только онъ искренне желаетъ говорить правду, психологъ всегда отыщетъ въ ней множество драгоцпныхъ для себя матеріаловъ и нердко сдлаетъ изъ нея такіе выводы, которые самому автору и на умъ не приходили. Жоржъ-Зандъ, напримръ, приступая къ своему жизнеописанію, воображала, будто ея ‘исторія’ иметъ лишь ‘чисто-поучительный характеръ’, въ томъ смысл, что она будетъ служить ‘стимуломъ, ободреніемъ, назиданіемъ и руководствомъ въ лабиринт житейскихъ отношеній’ (Ч. I, стр. 9). Ей и на умъ не приходило, что ‘нравственная назидательность’ ея откровеній боле чмъ проблематична, что изъ ея монотонно-однообразной жизни весьма немногіе въ состояніи будутъ извлечь какое-нибудь полезное руководство для путешествія ‘по лабиринту житейскихъ отношеній’, — но что за то ея исповдь будетъ имть огромное значеніе съ чистопсихологической точки зрнія, что ея,— если можно такъ выразиться,— медицинскій, психіатрическій интересъ окажется несравненно важне ея интереса моральнаго. Авторъ ‘Исторіи моей жизни’ былъ, по всей вроятности, убжденъ, что онъ изображаетъ предметъ своего изслдованія, т. е. самого себя, въ самомъ благопріятномъ для него свт, а между тмъ въ глазахъ психолога, въ глазахъ медика, эта исторія есть не боле, какъ ‘скорбный листъ’ нкоторой умственной болзни. По этому ‘скорбному листу’ онъ можетъ шагъ за шагомъ прослдить начало и развитіе болзни, установить ея діагнозу, указать на ея субъективные и объективные факторы и т. п. Мало того, онъ можетъ даже съ нкоторою точностью выяснить ту роль, которая принадлежитъ наслдственности въ дл образованія болзненныхъ предрасположеній {Жоржъ-Зандъ, какъ подобаетъ истинному историку, начинаетъ исторію своей жизни съ исторіи жизни своихъ отдаленнйшихъ предковъ — прадда, и прабабушки. Три первые тома исключительно посвящены родителямъ и прародителямъ.} и опредлить степень вліянія на нихъ воспитанія и окружавшей обстановки вообще. Такимъ образомъ, исторія жизни Жоржъ-Занда, даетъ матеріалы не только для ршенія частнаго вопроса о характер творческаго таланта знаменитой романистки, но и для разъясненія боле общаго и не мене интереснаго вопроса объ отношеніи наслдственности къ воспитанію.

Только ршивъ первый вопросъ, только опредливъ субъективную среду, черезъ которую проходили идеи, волновавшія тогдашнее общество, мы получимъ возможность оцнить эти идеи по достоинству, мы будемъ въ состоянія возсоздать картину умственной жизни современнаго Ж. Зайду поколнія, — на-столько, разумется, на-сколько она отражалась въ романахъ ея. Поэтому, прежде чмъ мы приступимъ къ разбору послднихъ, мы должны заняться изслдованіемъ первой, — изслдованіемъ рефлекторнаго аппарата романистки. Анализу произведеній долженъ предшествовать анализъ производительныхъ факторовъ. Съ него мы и начнемъ.

II.

Генеалогическое древо г-жи Дюдеванъ (Жоржъ-Занда), съ отцовской стороны, восходитъ къ саксонскимъ королямъ, а съ материнской — нисходитъ до бдняка Делаборда, торговавшаго птицами на одной изъ парижскихъ набережныхъ. Аристократка высшей пробы по отцу, она была совершенная плебеянка по матери. Но и аристократическій, и плебейскій элементы она унаслдовала далеко не въ чистомъ, безпримсномъ вид. Кровь, которая текла въ ея жилахъ, была выродившаяся кровь рыцаря и плебея. И въ этомъ отношеніи Жоржъ-Зандъ была истымъ воплощеніемъ французскаго буржуазнаго типа.

Прапраддомъ своимъ, съ отцовской стороны, она считаетъ развратнаго, безхарактернаго, полу-помшаннаго короля польскаго и алектора саксонскаго Фридриха-Августа. Безсмысленная роскошь, безумное мотовство и циническія оргіи пріобрли ему громкую извстность среди самыхъ отъявленныхъ мотовъ и кутилъ XVIII вка. Его дворъ справедливо считался центромъ эпикурейскихъ удовольствій, въ него стекались со всхъ концовъ любители ночныхъ оргій и вся Европа поставляла ему любовницъ, его любезнымъ дтямъ не хватало ни должностей, ни аренды въ маленькой Саксоніи и они разбрелись по всмъ дворамъ, гд только могли найдти себ пріютъ и покровительство. Между ними особенную извстность пріобрлъ Морицъ, маршалъ саксонскій, сынъ также, въ свое время, довольно извстной красавицы-куртизанки Авроры, графини Кёнигсмаркъ. Какъ обыкновенно бываетъ съ незаконнорожденными дтьми, Морицъ по своимъ душевнымъ качествамъ гораздо боле походилъ на маменьку, чмъ на папеньку. Августъ былъ трусливъ, безхарактеренъ, отличался умомъ тяжелымъ и крайне посредственнымъ. Морицъ былъ настойчивъ, энергиченъ, смлъ и обладалъ далеко не дюжиннымъ умомъ {Этими-же качествами, по сказанію хроникеровъ, отличалась и прелестная Аврора Кенигсмаркъ. Впрочемъ, но части ума и разсудительности она, кажется, значительно превосходитъ своего сынка. Тутъ уже сказалось отцовское вліяніе.}. Но если, съ одной стороны, эти качества онъ унаслдовалъ отъ матери, то, съ другой стороны, и отъ отца онъ получилъ недурное наслдство: онъ наслдовалъ отъ него (а, быть можетъ, отчасти и отъ матери) его развратную чувственность, его легкомысліе, его тщеславіе и высокомріе, его возмутительный эгоизмъ. Брошенный почти съ дтскаго возраста (когда ему было только 12 лтъ, онъ уже принималъ участіе въ турецкой кампаніи и при осад Моля выказалъ столько храбрости, что обратилъ на себя вниманіе Евгенія Савойскаго и Мальборо), и въ лагерную жизнь постоянно толкаясь между солдатами, онъ рано усвоилъ себ привычку къ военному ремеслу, вкусъ къ военному длу. Въ дух этихъ привычекъ и вкусовъ развивались и его, какъ мы уже сказали, далеко не дюжинныя способности. Такимъ-то образомъ изъ сына бездарнаго, ни къ чему неспособнаго короля выработался одинъ изъ замчательнйшихъ полководцевъ своего времени,— полководецъ, имя котораго ставится на ряду съ именами Евгенія Савойскаго и Мальборо. Военная слава съ одной стороны, съ другой — отцовская чувственность, легкомысліе, тщеславіе и материнская энергія, страстность и умъ сдлали изъ Морица моднаго героя, рыцаря XVIII вка. Имъ восхищались при дворахъ, его воспвали въ псняхъ, ему завидовали и поклонялись. Дйствительно, онъ воплощалъ въ себ вс дурныя и хорошія стороны стариннаго, средневкового дворянства, начавшаго уже вырождаться. Дикая, необузданная натура феодальнаго рыцаря у Морица подвергается значительному смягченію и прирученію подъ вліяніемъ придворно-буржуазной жизни. Несмотря на всю свою животность и солдатскую грубость, саксонскій маршалъ не чуждъ былъ нкотораго паркетнаго лоска, онъ умлъ по только блистать въ дворцовыхъ пріемныхъ и въ салонахъ тогдашнихъ Аспазій, онъ умлъ даже съ апломбомъ поддерживать разговоръ съ философами и литераторами о разныхъ возвышенныхъ предметахъ, мало того, онъ самъ считалъ себя немножко философомъ и литераторомъ. Маршалъ занимался не только войною и любовью,— онъ занимался и писательствомъ. Хотя его писательскія упражненія гораздо мене извстны потомству, чмъ его военные и любовные подвиги, однако, во многихъ отношеніяхъ они представляютъ довольно замчательные образчики литературы того времени. Кром обширной переписки, онъ оставилъ посл себя два сочиненія. Одно, озаглавленное ‘Rveries’ (‘Мечтанія’, напеч. въ 1757 г.), посвящено главнымъ образомъ военному длу, кром чисто техническихъ соображеній насчетъ способовъ веденія войны, улучшенія положенія солдатъ и т. п., въ немъ встрчается мстами рзкая критика современныхъ ему общественныхъ отношеній,— критика, по характеру своему вполн соотвтствующая общему духу и направленію литературы XVIII вка. Въ другомъ своемъ сочиненіи, посвященномъ вопросу о народонаселеніи (Mmoire sur la population), саксонскій маршалъ высказываетъ мысли довольно оригинальныя по своей наивности. Въ то время шелъ споръ о томъ, уменьшается-ли населеніе (что утверждалъ между прочимъ Монтескьё) или-же оно остается неизмннымъ (Вольтеръ) и даже возрастаетъ и возрастаетъ быстре, чмъ размножаются продукты. Морицъ придерживался, какъ кажется, точки зрнія автора ‘Духа Законовъ’ и его трактатъ имлъ цлью изыскать такое практическое средство, которое могло-бы предохранить человчество отъ окончательнаго вымиранія. По его мннію, средство это должно заключаться въ слдующемъ: государству слдуетъ, постановить, чтобъ браки заключались не боле, какъ на пять лтъ, если втеченіи этого пятилтія у пары по оказывалось приплода, то мужчина долженъ разводиться съ старою женою и брать себ новую.

Конечно, подобное предложеніе весьма плохо рекомендуетъ маршальскій умъ, по оно, по крайней мр, говоритъ въ пользу его оригинальности. Замтимъ еще при этомъ, что Морицъ, какъ истинный представитель придворнаго дворянства того времени, былъ крайне недалекъ по части какихъ-бы то ни было научныхъ свденій, не чувствовалъ никакой охоты къ чтенію и не умлъ даже правильно писать. Изъ всхъ областей человческаго вденія были только дв, вполн ему доступныя: одна — область военныхъ, другая — область любовныхъ похожденій. Въ послдней онъ оказывался даже боле великимъ мастеромъ, чмъ въ первой, и его отецъ могъ въ этомъ отношеніи позавидовать сыну. Между безчисленнымъ множествомъ его любовницъ была нкая Марія Рейте, боле извстная подъ именемъ г-жи Барьеръ. Г-жа Барьеръ блистала нкоторое время на подмосткахъ парижской ‘Оперы’. Это была довольно сносная артистка, отличавшаяся весьма ‘легкимъ нравомъ’ и весьма либеральными идеями, и то, другое она заимствовала изъ той мщанской среды, въ которой она родилась и выросла. Въ салон ея собирались военныя и литературныя знаменитости того времени и изъ нихъ-то она преимущественно выбирала своихъ любовниковъ, счета которымъ, разумется, не вела. Но кажется, что Морицъ, благодаря своему положенію и въ особенности своимъ деньгамъ, пользовался дольше всхъ ея расположеніемъ. Отъ связи-то этихъ двухъ особъ, этихъ двухъ представителей двухъ различныхъ общественныхъ положеній родилась дочь Марія-Аврора, бабушка Жоржъ-Занда. Эта бабушка играла очень важную роль въ жизни нашей романистки — она почти замняла ей мать, въ ея дом она росла и развивалась, бабушкина любовь, бабушкины заботы, бабушкино вліяніе окружали со съ колыбели и почти до замужества. Поэтому намъ необходимо сказать нсколько словъ объ этой особ.

Аврора, ребенкомъ еще, попала подъ покровительство дофины, дочери короля Августа и матери Карла X и Людовика XVIII. Дофина отдала ее въ Сен-Сирскій монастырь, гд до 15 лтъ ей внушали правила великосвтскихъ приличій, пріучали къ пассивности, лжи и лицемрію. Пятнадцати лтъ ее выдали замужъ за больного и разслабленнаго графа, который былъ уже неспособенъ къ исполненію супружескихъ обязанностей, несмотря на это, она оставалась его врною и покорною женою (въ глазахъ, по крайней мр, свта) до самой его смерти. Черезъ два года старикъ-мужъ былъ убитъ на дуэли, и семнадцати-лтнюю вдовушку опять заперли въ монастырь. Въ монастыр этомъ покорная и добродтельная Аврора, вроятно, пзжила-бы весь свой вкъ, если-бы на ея счастіе, черезъ нсколько лтъ, ея высокая покровительница не отдала душу Богу. Тутъ только для бдной затворницы явилась возможность вздохнуть посвободне: она вышла изъ монастыря и поселилась у матери. Г-жа Барьеръ, несмотря на свои преклонныя лта, все еще продолжала, разыгрывать. роль миніатюрной Аспазіи, въ ея салон по-прежнему собирались знаменитости ‘вка’, и притомъ еще знаменитости солидныя, въ род Лагарпа, Бюффона и т. п. Аврора изъ чопорнаго, аристократическаго монастыря попала въ кружокъ легкомысленной молодежи. Вмсто душеспасительныхъ книжекъ, ей предложили романы Дидро, сочиненія Руссо, Вольтера, Гольбаха, Гельвеція. Переходъ былъ довольно рзокъ, ‘вольнодумство’ либераловъ было для нея новинкою, и она съ жадностью набросилась на него, какъ люди вообще съ жадностью набрасываются на всякую новинку.

Но, къ несчастію, ей пришлось очень не долго вкушать плоды съ древа энциклопедической философіи XVIII вка. Мать ея скоро умерла, съ ея смертію опустли ея артистическіе салоны, либеральныя книжки полетли подъ столъ: теперь было не до нихъ — нужно было подумать о куск насущнаго хлба. Ничего неумющая, ничего незнающая аристократка могла найдти этотъ кусокъ лишь въ карман своего ближняго,, т. е. въ выгодномъ замужеств. Подъ руку попался 60-ти лтній старикашка, немножко вольнодумный, немножко легкомысленный, очень богатый и очень добродушный, Аврора сразу отдала въ его распоряженіе свое тридцатилтье двическое сердце. Бракъ ея съ Дюпеномъ былъ бракъ по разсчету, съ ея стороны тутъ не было ни страсти, ни увлеченія, ни любви, она пошла замужъ съ такой-же холодною разсудительностью, съ какою пошла въ монастырь посл смерти перваго своего мужа. Новый мужъ ни въ чемъ ее не стснялъ, онъ былъ человкомъ податливымъ и едва-ли отличался особенно сильнымъ характеромъ. Посл тридцатилтняго зависимаго существованія Аврора впервые почувствовала себя во всхъ отношеніяхъ самостоятельною и свободною, впервые характеръ ея получилъ возможность обнаружиться вполн безпрепятственно. И онъ обнаружился… но мы напрасно сталибы искать въ немъ тхъ выдающихся чертъ, которыя накладывали такую рзкую печать индивидуальности на характеръ ея отца и отчасти матери. Ихъ увлеченія и страсти переродились въ холодный, черствый эгоизмъ, размнялись на самую мелкую монету свтскаго ‘comme il faut’. либеральныя идеи не оставили никакого прочнаго слда въ ея психической жизни: он немножко полировали ея вншность, но въ глубин души она сохранила въ двственной непорочности вс свои аристократическіе предразсудки, развитые и взлелянные монастырскою школой. Чопорная, себялюбивая, мелочная, неспособная ни на какія увлеченія, одаренная силою характера ровно настолько, на-сколько это было необходимо для домашняго обихода, она представляла собою переродившійся типъ мщанской патріархальности и дворянской спси. Все въ ней было посредственно, прилично, comme il faut. Неровности и шероховатости характера ея родителей сгладились и пріурочились къ скромнымъ интересамъ мирнаго, безмятежнаго прозябанія въ деревенскомъ захолусть. А интересы эти были таковы, что благопріятствовали развитію въ человк только одного лишь узкаго личнаго эгоизма,— эгоизма., который, по справедливому замчанію Модели, служитъ первымъ признакомъ или, лучше сказать, исходною точкою болзненнаго вырожденія человческаго характера вообще.

Либеральный духъ, повявшій на мое въ тоіъ короткій промежутокъ времени, который она провела вмст съ матерью, ни въ чемъ, повидимому, не измнилъ ея буржуазно аристократическіе инстинкты,— инстинкты, отчасти завщанные ей родителями, отчасти привитые монастырскимъ воспитаніемъ,— но онъ, безъ сомннія, не остался безъ вліянія на развитіе въ ней унаслдованнаго отъ отца и матери вкуса къ писательству и литератур. Правда, она не печатала слояхъ произведеній, однако, судя по словамъ ея внучатъ, она писала очень много, все больше въ форм дневника, мемуаровъ и писемъ, длала обширныя выписки изъ прочитанныхъ сочиненій и т. п., прилежно слдила за текущею литературою и вообще до страшнаго 1793 года она могла. совершенно справедливо считаться женщиною вполн современною и весьма образованною.

Такою же репутаціею могъ пользоваться и, вроятно, дйствительно пользовался ея второй мужъ — Дюпенъ. Бабушка (т. е, сама Аврора) представляетъ намъ его, по разсказамъ Ж.-Бандъ, въ самомъ свтломъ и привлекательномъ вид. Но она, конечно, въ качеств врной и добродтельной супруги, немножко увлекается, если мы устранимъ на время супружеское увлеченіе и примемъ въ разсчетъ не похвалы, расточаемыя нжною женою примрному мужу, а факты, на которыхъ похвалы основывались, то окажется, что этотъ примрный мужъ ни въ какомъ смысл не могъ быть названъ безпримрнымъ. Это былъ одинъ изъ самыхъ заурядныхъ представителей тогдашней либеральной буржуазіи: безъ твердыхъ идей и убжденій, слабохарактерный, легкомысленный, чувственный, добродушно-расточительный эгоистъ. Онъ ничего не зналъ, но въ то-же время считалъ себя энциклопедистомъ по всмъ отраслямъ наукъ и искуствъ, онъ воображалъ себя практическимъ человкомъ,— и разорилъ себя въ пухъ и прахъ своими нелпыми предпріятіями, онъ брался за все, но ничего не умлъ окончить, онъ былъ скептикомъ и либераломъ, но это нисколько не мшало ему, какъ не мшало и Гельвецію, служить презираемому имъ правительству въ качеств сборщика податей. Нтъ сомннія, что если-бы онъ дожилъ до 1790 года, онъ однимъ изъ первыхъ оставилъ-бы Францію и сталъ-бы искать покровительства и защиты у ея враговъ. Вообще это былъ типъ эпикурейца того времени, жившаго на чужой счетъ и копившаго деньги для того, чтобы потомъ расточить ихъ.

Если характеръ Авроры представляетъ нкоторые несомннные признаки вырожденія по сравненію его съ характеромъ ея родителей, то еще очевидне становится это вырожденіе въ характер ея мужа — Дюпена. Отецъ Дюпена (т. е. законный праддъ Жоржъ-Занда) былъ очень неважный буржуа, сколотившій своими, если не трудами, то ловкостью и умньемъ огромное состояніе. Хорошій финансистъ, человкъ вполн практическій, онъ обладалъ въ то-же время весьма недюжиннымъ, философски-развитымъ умомъ. Онъ не былъ, подобно своему сынку, верхогляднымъ дилетантомъ, онъ былъ серьезнымъ мыслителемъ, и написалъ, вмст съ своею женою, нсколько сочиненіи, которыя могли-бы создать ему довольно прочную литературную извстность, если-бы только не помшали ихъ распространенію {Въ то время, котла вся либеральная публика восхищалась Монтескье и до небесъ превозносила его ‘Духъ Законовъ’, Дюяевъ съ женою написали превосходную критику, доказывавшую полную несостоятельность этого ‘Духа’ и развивавшую идеи, далеко опередившія обиходное міросозерцаніе тогдашняго буржуазнаго либерализма. Когда книга гг. Дюпеновъ была совсмъ уже готова и отпечатана, всесильная Помпадуръ, покровительствовавіная Монтескье, опасалась, чтобы его литературная слава не пострадала отъ нападокъ критики, потребовала у авторовъ, чтобъ они собственноручно уничтожили свое произведеніе. Дюпенъ, зная очень хорошо, какая судьба постигаетъ дерзкихъ ослушниковъ куртизанки былъ на-стольно слабъ или благоразуменъ, что безпрекословно исполнилъ ея требованіе и изъялъ свою книгу изъ обращенія.}. Дюпенъ, былъ между прочимъ едва-ли не первымъ изъ французскихъ мыслителей того времени, защищавшимъ права женщины. Онъ, вмст съ женою и при содйствіи Руссо, который былъ его домашнимъ секретаремъ, много лтъ работалъ надъ составленіемъ книги, имвшей цлью доказать равноправность мужчинъ и женщинъ. Къ несчастій, смерть помшала ему окончить ее. Его правнучка, какъ мы увидимъ, снова вернулась къ его идеямъ, снова подняла затронутый имъ вопросъ и сдлала его главною темою большинства своихъ произведеній.

Это обстоятельство заслуживаетъ особеннаго вниманія читателей: оно показываетъ, что иногда не только извстныя умственныя предположенія, но даже и самыя идеи способны переходить по наслдству отъ отдаленнйшихъ предковъ къ потомкамъ.

Въ первый-же годъ своего замужества съ Дюпеномъ Аврора родила сына, котораго, въ честь его знаменитаго дда, назвали Морицомъ. Морицъ могъ служить превосходнымъ подтвержденіемъ извстной пословицы: ‘яблочко не далеко падаетъ отъ яблони’. Это было произведеніе, вполн достойное своихъ производителей, онъ представлялъ собою — личность во всхъ отношеніяхъ безцвтную, свободную отъ всякихъ принциповъ я убжденій, слабохарактерную, неспособную ни испытывать сильныхъ страстей, ни увлекаться. Какъ подобаетъ порядочному человку, онъ восхищался величіемъ Наполеона и гордился славою его побдъ, подъ его знаменами онъ готовъ былъ простоять (и дйствительно простоялъ) всю свою жизнь, но когда его обходили чиномъ или не цнили по достоинству его заслуги, онъ находилъ, что во Франціи все идетъ очень дурно и что не за что и не за кого проливать свою кровь. Онъ былъ большой охотникъ до любовныхъ интрижекъ, но только такихъ, которыя-бы недорого стоили и не продолжались-бы боле двухъ недль. Но разъ онъ встртился съ страстной, увлекательной и увлекающейся женщиной, она взяла его въ руки, сдлала своимъ законнымъ мужемъ, мало того — любовникомъ на всю жизнь. Бдный молодой человкъ очутился въ ужасномъ положеніи: съ одной стороны, неотвязчивая любовница, пеотпускавшая его ни на шагъ отъ себя, съ другой — суровая мать, требующая, чтобы онъ прогналъ отъ себя мать его дтей, чтобы онъ не позорилъ дворянскаго рода постыдною связью съ куртизанкою весьма низкаго происхожденія и весьма двусмысленнаго поведенія. Для славнаго потомка великаго маршала начались мучительныя испытанія, — испытанія, которымъ, вроятно, никогда не подвергался его воинственный праддъ.

Онъ попалъ между двухъ непріятельскихъ огней: мать и любовница вступили изъ-за него въ отчаянную борьбу, а онъ, герой вырождавшагося поколнія, придумывалъ всевозможныя ухищренія, чтобы какъ-нибудь не выдать матери тайну своей любви, а любовниц — тайну своего сыновняго страха, передъ одной онъ старался казаться послушнымъ и добродтельнымъ сынкомъ, передъ другой — врнымъ и преданнымъ любовникомъ, передъ матерью онъ отрицался отъ любовницы, передъ любовницею отъ матери. Онъ полагалъ, что и волковъ слдуетъ накормить, и овецъ сохранить. Это была очень благопріятная тактика, свтскіе люди, глядя на его эквилибристику, приходили въ восхищеніе. ‘Вотъ примрный сынъ!’ ‘Вотъ рдкостный любовникъ!’ говорили они о немъ. Но хотя несомннно, что подобная тактика была въ дух тогдашняго общества, однако нельзя сказать, чтобы въ ней выражалось слишкомъ много величія характера. Характеръ человка обрисовывается въ мелочахъ, и характеръ Морица обнаружился во всей своей прелести въ той семейной борьб, описанію которой Жоржъ-Зандъ посвятила нсколько листовъ своей ‘Histoire’. Напрасно почтительная дочь, желая представить характеръ родителя въ наилучшемъ свт, наполнила нсколько томовъ своего жизнеописанія его письмами къ матери. Изъ этихъ писемъ видно только, что добродтельный внукъ саксонскаго героя, подобно всмъ холоднымъ и мелочнымъ эгоистамъ, обладалъ большою наклонностью къ резонерству и пустословію. Еще мальчишкой онъ ухитрялся композировать такія ‘эпистолы’, которыя безъ всякихъ поправокъ могли-бы быть внесены въ любой письмовникъ, какъ образецъ ‘нжныхъ писемъ’ любящаго сына къ возлюбленной матери. Въ нихъ вы найдете все, что можно найти въ ‘заказныхъ’ изліяніяхъ: и поддльную наивность, и выточенный, почти литературный слогъ, и возвышенныя чувства,— все, кром искренности и простоты.

Совсмъ другого закала была та женщина, которой выпало на долю незавидная участь внушить страстную любовь этому жалкому и безсильному, себялюбивому резонеру.

Софія-Викторія-Антуанетта Делабордъ была дочерью птичьяго парижскаго торгаша. Сперва ея отецъ содержалъ билліардъ, потомъ, вслдствіе-ли того, что дла его пошли дурно, или вслдствіе своего непреодолимаго влеченія къ пернатымъ существамъ, онъ бросилъ свой билліардъ и занялся торговлею птицами на одной изъ набережныхъ Сены. Это новое занятіе хотя и удовлетворяло его природнымъ наклонностямъ, но весьма мало содйствовало къ поправленію его финансовыхъ обстоятельствъ. Онъ умеръ такимъ-же бднякомъ, какимъ и родился, и посл его смерти его мать, съ двумя дтьми на рукахъ (у Софіи была еще сестра Люси, тетка Жоржъ-Занда), очутилась въ положеніи, весьма мало, чмъ отличающемся отъ положенія нищей. Революція, измнившая судьбы всей Франціи, но измнила ни на волосъ судьбы бдняковъ Делабордовъ. Эти бдняки были слишкомъ мелки и ничтожны для того, чтобы она соблаговолила обратить на нихъ свое милостивое вниманіе, поэтому неудивительно, что и они, съ своей стороны, не выказали къ ней особенной почтительности. За недостатокъ почтительности, выразившейся, между прочимъ, въ томъ, что однажды Софія Делабордъ, которую бдность толкнула на театральные подмостки, осмлилась публично пропть соблазнительный куплетъ изъ какой-то анти-республиканской псенки, сочиненной какимъ-то обиженнымъ аббатикомъ, правительство заключило дерзкую пвицу и се ни въ чемъ неповинную сестру въ тюрьму и продержала ихъ тамъ около года. Искупивъ годичнымъ заключеніемъ въ ‘Англійскомъ монастыр’ (Couvent des Anglaises) свои цивическіе гршки, мать Жоржъ-Занда увидла себя въ положеніи еще боле печальномъ, чмъ то, въ которомъ она находилась до своего заключенія. Пришлось начинать свою карьеру съизнова. Но какую-же карьеру она могла себ избрать? Изъ ея положенія было только три выхода: или броситься въ Сену, или обречь себя на медленную смерть, на безсмысленное, утомительно-однообразное существованіе ‘честной’ швеи, или-же, наконецъ, сдлаться проституткою, купить ‘цною чести’ все то, чего нельзя достать ‘цною труда’. Она была слишкомъ легкомысленна и слишкомъ молода, чтобы ршиться на первое, она обладала слишкомъ живымъ, страстнымъ темпераментомъ, чтобы отважиться на второе. Оставался только одинъ третій путь и она пошла этимъ путемъ. Впрочемъ, этотъ періодъ ея жизни Жоржъ-Зандъ проходитъ молчаніемъ, она даетъ только понять, что прошлое ея матери не безупречно, и что насчетъ его ходило весьма много двусмысленныхъ слуховъ. Несомннно только то, что когда Морицъ Дюпенъ познакомился съ нею, она была содержанкою нкоего престарлаго генерала изъ ‘стаи славныхъ наполеоновскихъ орловъ’. Юный офицеръ до того плнилъ сердце этой страстной и увлекающейся женщины, что она, не долго думая, бросила своего вліятельнаго ‘покровителя’ и отдалась душою и тломъ новому любовнику. Это было не мимолетное увлеченіе, не пустой капризъ: это была страсть искренняя, глубокая, ни передъ чмъ пеостанавливающаяся, ничмъ непреодолимая страсть. Ради нея она пожертвовала своимъ выгоднымъ положеніемъ, своимъ комфортомъ, ради нея она, не колеблясь, отказалась отъ своей праздной, веселой жизни, отъ окружавшихъ ее роскоши и богатства, обрекла себя на всяческія лишенія, непріятности, мало того, ршилась даже начать трудиться. Дюпенъ сталъ для нея всмъ, на немъ и въ немъ одномъ сосредоточились вс ея радости, все ея счастіе, вс ея надежды, вся ея вра. Это была любовь полная эгоизма и самоотверженія, любовь, поглощавшая всю ея жизнь, любовь, которая, по словамъ ея дочери, очистила и освтила все, что было дурного въ ея прошломъ.

Немногія здоровыя женщины способны на такую исключительную привязанность, да едва-ли можно сомнваться въ томъ, что и сама Софія Делабордъ не была изъ числа здоровыхъ’. Вслдствіе-ли дурной обстановки, окружавшей ее въ дтств, вслдствіе-ли ея неправильной жизни или-же какихъ-нибудь наслдственныхъ предрасположеній, но только она страдала несомнннымъ нервнымъ разстройствомъ, выражавшимся подчасъ въ такихъ рзкихъ формахъ, что можно было опасаться за нормальность ея разсудка. Истеричная, въ высочайшей степени раздражительная, она впадала иногда въ припадки совершеннаго умоизступленія {Въ послдніе годы своей жизни она, судя по разсказамъ своей дочери впала почти въ полное умопомшательство (см. Hist. de ma vie. t. VIII, 26, 26, 22 и друг.)}, и въ эти минуты ея маленькой дочк, будущей Жоржъ-Зандъ, приходилось очень плохо: несмотря на всю свою любовь къ ней, она ее не только ругала, но и била, или, какъ выражается сала дочь: elle m’appliquait une correction manuelle assez accentue. За порывами злобы и гнва всегда слдовалъ приливъ страстной нжности, кротости и раскаянія. Вообще, какъ у всхъ нервныхъ больныхъ, ея душевное настроеніе мнялось очень часто и очень скоро, вслдствіе этого ея отношенія къ окружающимъ лицамъ отличались какою-то порывчатостью, неровностью. Отсюда и у окружающихъ ее людей не могло составиться объ ея характер никакого опредленнаго мннія. Иногда она казалась имъ ангеломъ кротости и доброты, а иногда и сущимъ демономъ, съумасшедшею (hist de me vie, t. IV, 216). Вотъ какими чертами рисуетъ намъ дочь ея портретъ: брюнетка, блдная, порывистая, неловкая и застнчивая въ обществ свтскихъ людей, но тмъ не мене всегда готовая излить наружу вс свои чувства, когда они слишкомъ сильно бушевали въ ея груди, натура чисто-испанская, ревнивая, страстная, въ одно и то-же время и вспыльчивая и слабая, и злая и добрая. Какъ вс или, по крайней мр, большинство людей подобнаго типа, она обладала сильнымъ, почти болзненнымъ воображеніемъ и страдала если не галюцинаціями, то, во всякомъ случа, иллюзіями зрнія {Такъ однажды по время своего путешествія по Испаніи, она приняла медвдей за вооруженныхъ людей, за разбойниковъ и страшно перепугалась.

Въ Испаніи-же она родила своего послдняго сына. Онъ родился слпымъ, мать вообразила, что испанскіе доктора нарочно ослпили его изъ ненависти къ французамъ. И ничто не могло выбить изъ ея головы этой нелпой идеи: она всмъ разсказывала, будто собственными глазами видла, какъ докторъ: поднеси новорожденнаго къ окну, выкололъ ему иголкою глаза. Черезъ нсколько мсяцевъ несчастная жертва ненависти испанцевъ къ французамъ умерла. Ночью того дня, когда ребенка похоронили, матери начинаетъ вдругъ казаться, что онъ похороненъ живымъ. Идея эта до такой степени овладваетъ всмъ ея существомъ, что она ршается во что-бы то ли стало вынуть закопанный трупъ изъ гроба. Мужъ сначала старался отговорить ее, но затмъ, увлеченный ея безумною логикою, самъ отправился съ нею на кладбищ, помогъ ей выкопать гробъ и принести его домой. Дома она его раскрыла, вынула оттуда мертвеца, одла его въ его лучшее платье, уложила въ колыбель и всю ночь и весь слдующій день провозилась съ нимъ, воображая, что вотъ-вотъ онъ воскреснетъ. Только на второй день, когда ея возбужденное состояніе стало проходить и воображеніе нсколько успокоилось, она ршилась ра,статься съ трупомъ: снова отнесла его въ гробъ, осыпала цвтами и зарыла его въ саду подъ деревомъ.}. Болзненно развитое воображеніе, страстность, способность всецло увлекаться всмъ, что сильно возбуждаетъ чувство, ршительное преобладаніе аффективной стороны надъ разсудочною,— вс эти свойства принадлежать, какъ извстно, къ основнымъ элементамъ, составляютъ психическую сущность характера такъ-называемыхъ артистическихъ натуръ. И дйствительно, мать Жоржъ-Занда была именно одною изъ такихъ натуръ. ‘Моя мать, говоритъ авторъ ‘Histoire do ma vie’ была-бы великою артисткою, если-бы только ея артистическія наклонности подучили должное развитіе. Я не знаю, къ какой именно спеціальности она всего боле годилась, но она обладала удивительною способностью ко всякаго рода искуствамъ и ремесламъ. Она ничему не училась, она ничего не знала, бабушка моя постоянно упрекала ее за ея варварскую орфографію и говорила ей, что если-бъ она захотла, она могла-бы писать правильно. Мать, дйствительно, начала учить ее не граматик,— это было для нея слишкомъ поздно,— а внимательно читать книги, и черезъ нсколько времени она стала писать почти правильно, и такъ мило и такъ наивно, что бабушка, которая понимала толкъ въ этихъ вещахъ, приходила въ восторгъ отъ ея писемъ. Въ музык она едва умла разбирать ноты, но ея голосъ былъ такъ восхитителенъ, обладалъ такою несравненною гибкостію и свжестью, что бабушка, считавшаяся очень хорошею музыкантшею, съ большимъ удовольствіемъ слушала ея пніе. По ея мннію, въ немъ было много и вкуса, и естественной мелодичности. Въ Ноган (имніе Дюпеновъ), не зная, чмъ пополнить длинные дни, мать моя, никогда небравшая прежде карандаша въ руки, вздумала рисовать. Она рисовала, какъ и все, что она длала, по инстинкту, скопировавъ съ большою отчетливостью нсколько гравюръ, ода начала рисовать портреты перомъ и акварелью, — портреты поразительно схожіе съ оригиналами и отличавшіеся какою-то наивностью, прелестью и граціей. Она вышивала нсколько грубо, но съ быстротою почти невроятною, въ нсколько дней она вышила, напримръ, моей бабушк цлое кембриковое платье. Вс наши платья, вс паши шляпы были ся работы, и все это она длала съ удивительнымъ вкусомъ и необыкновенно скоро… (Hist. de ma vie, t. IV, pp. 202, 203).

Такимъ образомъ, если съ отцовской стороны Жоржъ-Зандъ должна была наслдовать эгоизмъ, наклонность къ резонерству, сосредоточенность (необходимое слдствіе узкаго, замкнутаго въ себ самомъ эгоизма), любовь къ отвлеченному созерцанію, къ интеллектуальнымъ занятіямъ, сантиментальность и ту салонную порядочность, которою отличался ея отецъ, то отъ матери она могла заимствовать ея страстный, нервный темпераментъ, ея художественную натуру, ея болзненное воображеніе, ея болзненную раздражительность, ея способность быстро всмъ увлекаться и никогда ни на чемъ долго не останавливаться. Посмотримъ-же теперь, на-сколько обстоятельства жизни и воспитанія благопріятствовали имъ и могли противодйствовать развитію въ ней всхъ этихъ наслдственныхъ предрасположеній, вырабатывавшихся втеченіи цлаго ряда поколній.

III.

Марія-Аврора Дюпенъ родилась въ 1804 году. Первые годы своей жизни она провела съ матерью, жившею въ Париж. Отецъ, повидимому, рдко бывалъ дома, по крайней мр, она но сохранила о немъ никакихъ точныхъ представленій, кром разв того, что онъ ее очень любилъ и баловалъ. Мать цлые дни была занята и заниматься съ дочкою ей было ршительно некогда, она была очень рада, когда ребенокъ оставлялъ ее въ поко. Такимъ образомъ, двочка была предоставлена самой себ. Къ ея воспитанію, не только первоначальному, но, какъ мы увидимъ, и послдующему, былъ всецло примненъ принципъ laissez faire. Единственное вмшательство въ ея внутреннюю жизнь, допущенное матерью, состояло, какъ кажется, только въ томъ, что она выучила дочку читать, разсказывала ей иногда волшебныя сказки, цла ей дтскія псенки, заставила ее запомнить нсколько молитвъ и нсколько басень Фонтеня, разумется, ни молитвъ, ни басепь она по понимала. Отсутствіе сверстниковъ, отсутствіе всякихъ вншнихъ воспитательныхъ вліяніи, тихая, однообразная жизнь,— вс эти условія, взятыя сами по себ, въ высокой степени благопріятствуютъ развитію въ ребенк наклонности къ сосредоточенности, пріучаютъ его, съ одной стороны, постоянно возиться съ самимъ собою и рано возбуждаютъ въ немъ сознаніе своего я, съ другой — ограничивая его психическій міръ преимущественно личною, внутреннею жизнью, чисто-субъективными ощущеніями, содйствуютъ усиленію и безъ того довольно сильной у дтей фантазіи, держутъ его воображеніе въ постоянномъ напряженіи. Если-же въ подобныя условія будетъ поставленъ ребенокъ, обладающій наслдственнымъ предрасположеніемъ къ сосредоточенности и созерцательной жизни,— ребенокъ, получившій отъ родителей задатки пылкаго и неумреннаго воображенія, то само собою понятно, что вс эти психическія свойства разовьются въ немъ въ высшей степени, перейдутъ границу нормальнаго и, въ конц-концовъ, могутъ имть своимъ послдствіемъ весьма серіезныя умственныя болзни.

Исторія умственной жизни Жоржъ-Занда подтверждаетъ это апріористическое положеніе съ такой наглядною убдительностью, что можно подумать, будто авторъ, составляя свою автобіографію, именно его-то только и имлъ въ виду.

Безспорно, что Жоржъ-Зандъ унаслдовала отъ матери значительную дозу ея пылкаго воображенія. Сказки и мифологія только подлили масла въ огонь. Но огонь ужо былъ,— онъ явился гораздо раньше, чмъ ребенокъ началъ понимать то, что читалъ. Вотъ что разсказываетъ намъ объ этомъ сама Жоржъ-Зандъ: ‘я еще не понимала волшебныхъ сказокъ, которыя читала (ей было тогда около 4-хъ лтъ), печатныя слова, самыя даже обыкновенныя, не имли для меня большого смысла,— только когда мн разсказывали прочитанное, я ихъ понимала. По собственному желанію, я никогда не читала,— я была ужасно лнива и мн стоило большихъ усилій побдить мою лность. Въ книгахъ я искала только образовъ, и все, что я усвоивала глазами или ушами,— укладывалось въ моей маленькой головк, въ какомъ-то безпорядочномъ хаос, изъ котораго я черпала матеріалы для своихъ фантазій,— а фантазировала я подчасъ до того, что совершенно утрачивала сознаніе дйствительности, забывала, даже, гд я нахожусь. Одно изъ любимйшихъ моихъ занятіи было играть около печки съ огнемъ, а такъ-какъ у матери моей не было служанки, а сама она цлые дни была занята либо шитьемъ, либо у очага,— то не зная какъ-бы ей отъ меня отвязаться, она изобрла для меня нчто въ род тюрьмы: тюрьма эта состояла изъ небольшого пространства, отгороженнаго и со всхъ сторонъ замкнутаго четырьмя стульями, посредин стояла жаровня,— безъ огня, разумется,— жаровня, которая должна была служить мн мстомъ сдалища — подушекъ у насъ не имлось. Стулья были соломенныя, и я всегда старалась отрывать солому ногтями, вроятно, они были пожертвованы въ мое исключительное пользованіе. Я припоминаю теперь, что я въ то время была такъ еще мала, что мн нужно было становиться на жаровню, чтобы достать до сиднья, опершись на стулъ локтями, я съ изумительнымъ терпніемъ, предавалась своему занятію, но, удовлетворяя такимъ образомъ, своей потребности что-нибудь да длать руками,— потребности, которая сохранилась у меня на-всегда,— я никогда но думала ни о стульяхъ, ни о солом. Я сочиняла вслухъ безконечныя сказки, которыя моя мать называла ‘моими романами’. Я не сохранила ни малйшаго воспоминанія объ. этихъ забавныхъ произведеніяхъ, но моя мать тысячу разъ говорила мн о нихъ, и задолго еще до того времени, когда я начала писать. По ея словамъ, он были невыносимо скучны, въ особенности потому, что отличались необычайною длиннотою и изобиловали отступленіями. Говорятъ, что мои романы и теперь страдаютъ тми-же недостатками, поправд сказать, я дйствительно рдко отдаю себ отчетъ въ томъ, что длаю, и нынче, какъ и тогда, когда мн было четыре года, — начавъ что-либо творить, я не могу удержаться, чтобы не отклоняться постоянно въ сторону. Повидимому, мои дтскія исторіи представляли какой-то безалаберный сбродъ всего, что только занимало мой маленькій мозгъ. Общая канва — создавалась всегда во вкус волшебныхъ сказокъ, главными дйствующими лицами являлись обыкновенно добрая волшебница, добродтельный принцъ и прелестная принцесса. Злыхъ существъ было очень мало, большихъ несчастій не случалось никогда… Все оканчивалось хорошо, все было проникнуто веселостью и оптимизмомъ, свойственнымъ дтству. Особенно замчательны были въ этихъ исторіяхъ ихъ длиннота и послдовательность: я начинала ихъ всегда съ того именно мста, на которомъ останавливалась наканун’ и т. д. (Hist. de ma vie, t. IV, p.p. 95—97).

Любимйшими ея играми были т именно игры, которыя открывали широкое поприще для дятельности воображенія, въ своей маленькой комнатк она создавала себ горы, рки, лса и до такой степени увлекалась созданіями своей фантазіи, что принимала ихъ за самую несомннную дйствительность. Когда ее внезапно отрывали отъ нихъ, ей стоило немалаго труда придти въ себя и сообразить, гд она находится. Вообще запятая постоянно призраками своего воображенія, она обращала очень мало вниманія на тотъ реальный міръ, который ее окружалъ. ‘Иногда, разсказываетъ она, находясь въ Chaillot (у тетки), я воображала, что я въ Париж и наоборотъ’ (Ib., р. 99). Разъ ей подарили куклу — полишинеля, его блестящія глаза, гримасы, его горбъ — сильно ее перепугали, ей представилось, что полишинель непремнно изобидитъ ея старую возлюбленную куклу и она ни за что не согласилась, чтобы его положили въ коммодъ, въ которомъ лежала послдняя. Полишинеля оставили на лежанк. Его блестящіе глаза долго не давали ей заснуть, потомъ, ей вдругъ привидлось, что онъ загорлся, побжалъ къ ея кукл, избилъ ее и вмст съ нею вскочилъ на ея постель. Она раскричалась, подняла на погд весь домъ и до тхъ поръ не могла успокоится, пока несчастнаго полишинеля не сослали на кухню. Однако, дло этимъ не кончилось, призракъ полишинеля преслдовалъ ее нсколько ночей сряду и не давалъ ей спать.

На пятомъ году мать отправилась за мужемъ въ Германію и взяла ее съ собою. Эта поздка сто боле разстроила и безъ того уже достаточно разстроенную нервную систему будущей писательницы. Въ Испаніи двочка была еще боле, чмъ въ Париж, предоставлена самой себ. По цлымъ часамъ она либо просиживала на балкон, безмолвно созерцая растилавшіеся передъ глазами виды или любуясь заходящимъ солнцемъ, либо въ какомъ-то самозабвеніи выплясывала передъ зеркаломъ испанскіе танцы, которые, вроятно, производили на нее особенно сильное впечатлніе. Живописная природа, фантастическая роскошь Мюратовскаго дворца (въ которомъ они и жили), новые люди и т. п., все это еще боле распаляло ея ребяческое воображеніе. Ко всему этому нужно прибавить чахотку и довольно продолжительную лихорадку, которыя привязались къ ней на возвратномъ пути и отъ которыхъ она освободилась только уже по прізд во Францію. Эти болзни, особенно послдняя, имли, какъ кажется, весьма вредное вліяніе на ея нервную систему. Она стала въ высочайшей степени раздражительна, ей постоянно приходили въ голову самыя дикія и невозможныя фантазіи. ‘Я выходила изъ своего созерцательнаго состоянія, говоритъ она сама,— только для того, чтобы желать невозможнаго. Всякое противорчіе моинъ желаніямъ составляло для меня истинную пытку’ (Hist. de ma vie, t. IV, p. 194).

По возвращеніи изъ Испаніи мать Жоржъ-Занди съ мужемъ и дочерью поселилась у бабушки въ Ноган. Но тутъ, на первыхъ-же порахъ, случились такія катастрофы, которыя тоже не могли не произвести на двочку самаго потрясающаго впечатлнія. Сперва умеръ ея маленькій брать, затмъ бшеная лошадь сбросила съ себя ея отца и убила его почти ни мст. Конечно, 5-ти лтній ребенокъ еще не понималъ, что такое смерть, онъ былъ вполн увренъ, что ‘папа опять вернется, какъ только перестанетъ быть мертвымъ’. Но онъ не могъ не видть, не могъ по почувствовать той подавляющей скорбя, того безмолвнаго унынія, которыя воцарились во всемъ дом посл неожиданной смерти отца. Дти всегда очень чутки, какъ къ радостямъ, такъ и къ печалямъ окружающихъ ихъ людей. Они но въ состояніи понимать этихъ радостей и печалей, но они безсознательно симпатизируютъ имъ, они невольно подчиняются ихъ вліянію. При томъ-же, когда большіе слишкомъ поглощены какою-нибудь скорбію, имъ по до маленькихъ ребятъ. Дти отодвигаются на время на задній планъ, объ нихъ забываютъ. Безъ сомннія и маленькой Жоржъ-Зандъ пришлось испытать ту-же участь, а потому въ первое время своей жизни въ Ноган, ей приходилось оставаться на един съ собою едва-ли не чаще, чмъ въ Париж и Испаніи. Теперь только, подъ вліяніемъ господствующаго въ дом безмолвія или вслдствіе постоянно усиливавшейся привычки къ уединенію, она перестала думать вслухъ. ‘Цлые часы просиживала я на табуретк, въ ногахъ у матери или бабушки, разсказываетъ она,— съ опущенными руками, съ глазами, устремленными на одну какую-нибудь точку, съ полуоткрытымъ ртомъ, не произнося ни слова, по временамъ я просто имла видъ идіотки’ (ib., стр. 190).

Наконецъ неумренная созерцательность маленькой мечтательницы дошла до такихъ предловъ, что стала возбуждать безпокойство старшихъ. Нашли необходимымъ положить конецъ ея уединенію, съ этою цлы’ взяли изъ дворня двочку, почти ровесницу Жоржъ-Занда, и препоручили ей занимать и развлекать юную госпожу. Въ большинств случаевъ, какъ справедливо замчаетъ авторъ Histoire de ma vie, такое насильственное возсоединеніе двухъ, всегда враждебныхъ элементовъ — то гордаго, то унизительнаго, ведетъ обыкновенно къ самымъ печальнымъ послдствіямъ, мнимая подруга-раба своимъ рабствомъ, своимъ лицемріемъ въ конецъ развращаетъ и портитъ свою маленькую госпожу. Очень вроятно, что-то-же случилось-бы и съ Жоржъ-Зандомъ, еслибы, на ее несчастіе, въ подруги ей попалась не Урсула, а какая-нибудь другая двочка изъ бабушкиной дворни. Урсула была не изъ таковскихъ, чтобы видть въ подруг госпожу. Госпожа пыталась, это правда, сдлать изъ нея свою маленькую рабу, но встртила такой мужественный отпоръ, что волею-неволею должна была отказаться отъ своихъ надменныхъ притязаній. Между двочками установились мало-по-малу равноправныя, пріятельскія отношенія, и, наконецъ, он до такой степени сошлись и сдружились, что, по выраженію Жоржъ-Занда, ‘жить не могли другъ безъ друга’. Урсула была очень болтлива, своею болтовнею она отвлекала свою подругу отъ излишняго созерцанія призраковъ собственной ея фантазіи и до извстной степени расширяла горизонтъ ея мысли, давая новую пищу ея уму. Однако, если, съ одной стороны, дружба Жоржъ-Занда съ деревенскою двочкой и принесла первой нкоторую пользу, то, съ другой, нельзя не видть и того вреднаго вліянія, которое она могла на нее имть и, вроятно, дйствительно имла. Юная мечтательница нашла себ слушательницу, — слушательницу, всегда готовую по только терпливо ее выслушивать, но даже и помогать ей въ ея фантастическомъ творчеств. Воображеніе Жоржъ-Занда получило теперь возможность свободно и безпрепятственно обнаруживаться во вн, а эта возможность всегда служитъ однимъ изъ существеннйшихъ стимуловъ для развитія всхъ нашихъ способностей вообще. Поэтому можно полагать, что дружескія сношенія съ Урсулою не только не охладили пылкости ея воображенія, но, напротивъ, дали ему новый толчекъ, обогатили его новыми матеріялами.

Какую выдающуюся роль играло воображеніе въ психической жизни Жоржъ-Занда, лучше всего можно видть изъ анализа ея отношеній къ матери и бабушк. Намъ необходимо сдлать этотъ анализъ, потому что онъ можетъ бросить довольно яркій свтъ на характеръ будущей романистки. Было-ли то результатомъ наслдственныхъ предрасположеній, или страстной материнской любви и вообще отношеній къ ней окружавшихъ ее лицъ, но только міръ чувствъ открылся для нея очень рано, раньше, чмъ для большинства дтей ея возраста. ‘До четырехъ лтъ, разсказываетъ она, — т. е. до нашего путешествія въ Испанію, я любила свою мать инстинктивно, сама того не замчая. Я еще не отдавала себ отчета въ своихъ привязанностяхъ, я жила какъ живутъ вообще вс маленькія дти, какъ живутъ первобытные народы,— однимъ воображеніемъ. Жизнь чувства пробудилась во мн съ рожденіемъ моего маленькаго слпого брата (ей тогда было четыре года), когда я впервые увидала страданія моей матери. Ея отчаяніе, посл смерти отца, еще боле развило во мн сознаніе моей любви, я почувствовала, что привязанность къ матери подчинила себ все мое существо.’ Но скоро этой страстной привязанности пришлось выдержать тяжелое испытаніе. Мать не могла оставаться въ Ноган, въ Париж у ней была другая дочка (не отъ отца Жоржъ-Занда), которую ей не на кого было оставить, притомъ жить на счетъ свекрови, никогда не могшей забыть, что она похитила у нея ея возлюбленнаго сына, было не совсмъ удобно. Нужно было приниматься за работу, а работу она могла найти только въ Париж. Оставляя Ноганъ, она должна была оставить бабушк дочку ея сына. Бабушка,— это неисправимая эгоистка, — ни за что не хотла отпустить ее отъ себя, она находила въ лей поразительное сходство съ своимъ Морицомъ и перенесла на нее всю ту нжность, всю ту любовь, которыя она питала къ сыну и которыми она его мучила {Изъ всего того, что было нами сказано о характер матери Жоржъ-Занда, можно съ большою увренностью предполагать, что вс свои душевныя качества, свой темпераментъ, свои чувства, романистка унаслдовала отъ своей матери. Но за то своею наружностью она. суди но ей собственнымъ словамъ. была очень похожа на отца.}. Бабушка была богата, взять отъ нея внучатъ значило сдлать послднюю нищею. Мать слишкомъ любила свою дочь, она слишкомъ хорошо понимала, что значитъ бдность, для счастія своего ребенка она должна была разстаться съ нимъ. Конечно, она ршилась на это по безъ борьбы, и борьбу эту она но могла, а можетъ быть, и не хотла скрывать отъ своей дочери. Осмилтняя Жоржъ-Зандъ чувствовала, что она служитъ яблокомъ раздора между матерью и бабушкою, въ род того, какъ нсколько лтъ тому назадъ такимъ-же яблокомъ раздора служилъ ея отецъ. И хотя она была въ четыре раза моложе своего папеньки, но она обнаружила въ тысячу разъ боле характера и страсти, чмъ обнаруживалъ онъ при подобныхъ-же обстоятельствахъ. Бабушка была къ ней всегда добра и ласкова, она ее любила, но эта любовь сравнительно была ничмъ съ тою страстною привязанностью, которую она чувствовала къ матери. Всецло отдавшись этой страсти, она ни за что не хотла оставаться въ Ноган. Она умоляла мать взять ее съ собою, ‘не продавать ее за деньги бабушк’. Ребенокъ уже понималъ, что его любовь хотятъ принести въ жертву денежнымъ соображеніямъ. Сама мать старалась разъяснить ей этотъ щекотливый пунктъ. Ей говорили, что если она предпочтетъ мать бабушк, то ей нужно будетъ отказаться и отъ окружавшей ее комфортабельной обстановки, и отъ вкуснаго обда, и отъ Урсулы, и отъ большого сада, отъ всего, что составляло ея ‘маленькое счастіе’, перехать ‘на чердакъ и ссть на бобы’. Уму двочки въ первый разъ въ яркихъ краскахъ представилась противоположность между богатствомъ и бдностью, между Ноганомъ съ его лакомствами и чердакомъ съ его бобами. Но на чердак она будетъ жить съ матерью,— и чердакъ казался ей идеаломъ счастія. Она воображала себя героинею, которая готова лучше отвергнуть богатство и роскошь, обречь себя на бдность и лишенія, чмъ отказаться отъ своей любви. Возведя, такимъ образомъ, свою привязанность къ матери въ актъ геройства, она, разумется, стала еще больше дорожить этой привязанностью. Она убдила себя,. что дло идетъ о ея чести и что честь требуетъ отъ нея жертвы, что оставаться у бабушки подло и безчестно. И бабушка, и ея богатство — а богатство ей вообще представлялось въ самомъ непривлекательномъ вид — жизнь въ роскоши, жизнь съ бабушкою рисовались ея воображенію въ весьма мрачныхъ краскахъ, ‘Хорошее воспитаніе могу я здсь получить, резонировала она передъ матерью, напомнившей, что безъ денегъ она останется дурочкою, — изъ меня сдлаютъ деревянную куклу, а потомъ выдадутъ замужъ (она уже думала и объ этомъ) за господина, который будетъ стыдится моей матери, но будетъ пускать ее ко мн. я буду богата и за то не буду счастлива… Нтъ, не надо мн не ея (бабушкина) замка, ни ея денегъ, пусть ока ихъ отдастъ кому хочетъ. Я хочу лучше быть пищей, по жить съ тобою’ (Hist. de ma vie. t. V, p.p. 186, 187).

Несмотря, однако, на вс эти разсужденія, на слезы и рыданія своей дочери, мать, какъ человкъ боле практическій, хорошо понимающій цну денегъ, оставила ее у бабушки. Бабушк, разумется, не могло быть особенно пріятнымъ, что ея внучка, дтище ея возлюбленнаго сына, оказываетъ такое явное предпочтеніе матери передъ нею. Чтобы переломить упрямую двочку, она ршилась пустить въ ходъ ту-же тактику, которой она держалась относительно сына: она старалась, подъ всякими благовидными предлогами, мшать ея свиданіямъ съ матерью, и, зная, что маленькая Жоржъ-Зандъ очень дружна съ своею единоутробною (но не единокровною) сестрицею Каролиною, она ршительно запретила послдней бывать у нихъ, когда он прізжали въ Парижъ. Не трудно было предвидть, что подобная тактика, въ примненіи къ маленькой мечтательниц, должна была привести къ результатамъ, какъ-разъ противоположнымъ тмъ, на которые она была разсчитана: вмсто того, чтобы успокоить и охладить взбудораженную фантазію двочки, она только подливала масла въ огонь. Жоржъ-Зандъ вообразила себя гонимой и преслдуемой жертвою. Лишенная возможности свободно проявлять во-вн свои нжныя чувства къ матери и сестр, она стала холить ихъ и лелять внутри себя, и, искуственно разжигаемыя, они сдлались какъ-бы центромъ, вокругъ котораго вращалась вся ея психическая жизнь. Нервы ея находились постоянно въ такомъ напряженномъ, экзальтированномъ состояніи, что можно было опасаться за ея здоровье. И, дйствительно, когда, однажды, бабушки прогнала Каролину, украдкою пробравшуюся къ своей сестр, съ послднею сдлался сильный периный припадокъ, чтобы какъ-нибудь умаслить ‘капризнаго ребенка’, старуха подарила ему куклу, которая составляла предметъ его давнишнихъ желаній. Но ‘капризный ребенокъ’, сообразивъ, вроятно, что цною этой куклы хотятъ купить его отреченіе отъ сестры, пришелъ въ еще пущую ярость, съ нимъ началась желчная рвота, затмъ онъ впалъ въ безпамятство. Нсколько недль онъ не могъ встать съ постели. Когда онъ поправился, бабушка увидла себя въ необходимости сдлать ему нкоторыя уступки. Однако, отъ политики своей она все-таки не отказалась, и маленькая Жоржъ-Зандъ, по-прежнему, только и жила мыслью о томъ, какъ-бы поскоре избавиться отъ этихъ родственныхъ цпей и соединиться съ матерью. Но такъ-какъ сама мать оказалась весьма плохою союзницею, то двочка ршилась, наконецъ, учинить побгъ изъ Ногана. Она понимала, что для приведенія задуманнаго ею намренія въ исполненіе нужны деньги, чтобы добыть ихъ, она стала собирать и копить обломки старыхъ колецъ, серегъ и разныя другія бездлушки, въ надежд, что, при случа, он ей могутъ замнить деньги. Проектъ задуманнаго бгства давалъ, разумется, обильную пищу ея фантазіи, она мечтала о немъ и днемъ, и ночью, какъ вдругъ случилось одно обстоятельство, которое разомъ перевернуло вс ея планы, и, давъ ея воображенію другое направленіе, заставило ее забыть о ея героической ршимости пожертвовать Поганомъ чердаку.

Въ одинъ прекрасный день съ бабушкою, здоровье которой вообще стало въ это время плохо, сдлался обморокъ. Жоржъ-Зандъ, увидвъ ее блдною, неподвижною, до такой степени умилилась, что тутъ-же приняла другое — казавшееся ей, конечно, не мене героическимъ — ршеніе посвятить всю свою жизнь ‘больной, безпомощной женщин’. Пожертвовать ряди нея своею любовью къ матери, споимъ ‘счастьемъ на чердак.’, отказаться для лея отъ всего, о чемъ она такъ долго мечтала,— эта идея еще больше льстила ея самолюбію, еще сильне раздражала ея воображеніе, чмъ вс прежнія ршенія. Въ маленькой головк сложился новый романъ, въ которомъ, въ качеств героини, фигурировала уже не страстная, преданная дочь, а самоотверженная внучка, и мстомъ дйствія былъ не чердакъ съ бобами, а Ноганъ съ сытнымъ столомъ. Разъ она стала на эту точку зрнія, разъ она нашла возможнымъ опоэтизировать свою жизнь съ бабушкою — и она вполн примирилась съ нею. Всякіе планы и проекты насчетъ возсоединенія съ матерью были безвозвратно оставлены.

Не нужно быть глубокимъ психологомъ, чтобы понять, что во всхъ этихъ увлеченіяхъ, то въ сторону матери, то въ сторону бабушки, воображеніе или, если можно такъ выразиться, фантастическое резонерство играло несравненно боле важную роль, чмъ дйствительное чувство. Чувство являлось у нея какъ результатъ воображенія, имъ оно питалось и согрвалось, оно составляло всю его жизнь. На обыденномъ, разговорномъ язык, подобное чувство называется головнымъ. Если человкъ, еще въ дтскомъ возраст, неспособенъ испытывать никакихъ другихъ чувствъ, кром головныхъ, то само собою понятно, что, когда онъ достигнетъ полной зрлости, мы тмъ мене можемъ ждать отъ него истинной, неподдльной страсти, истиннаго, непосредственнаго чувства. Онъ на всю жизнь останется холоднымъ резонеромъ, мечтательнымъ фантазеромъ, онъ можетъ дойти до виртуозности въ..игр въ чувство’, онъ можетъ очень ловко поддлывать его, но никогда не будетъ не только испытывать, онъ даже никогда не будетъ и понимать настоящаго чувства.

По мр того, какъ мы станемъ подвигаться въ исторіи умственной жизни Жоржъ-Занда и въ особенности, когда мы перейдемъ къ анализу ея произведеній, эта истина сдлается для насъ вполн очевидною и мы поймемъ тогда, почему эту женщину, несмотря на несомннное преобладаніе въ ея характер аффективной стороны надъ интеллектуальною, многіе считали и считаютъ холодной, безчувственной резонеркою. Вернемся теперь къ ея біографіи.

Хотя Жоржъ-Зандъ и примирилась съ жизнью у бабушки, однако, надо сознаться, что жизнь эта представляла весьма мало привлекательнаго. Бабушка жила въ Ноган уединенно, почти никуда не вызжала и къ себ никого не принимала. Только въ Париж двери ея великосвтскаго салона отворялись для постителей, по что это были за постители! Разные ex-маркизы и ех-виконты, заплесневвшіе ‘придворные въ отставк’, скучные, сухіе, педантичные, накрахмаленные и напудренные старики и старухи, вчно тосковавшіе о ‘прекрасномъ прошломъ’, недовольные ‘настоящимъ’ и убивавшіе свое, никому не нужное, время игрою въ пикетъ или бостонъ. Ихъ желтыя, пергаментныя лица, ихъ брюзжаніе и надутая чопорность могли возбуждать въ живой экзалтированной двушк неодолимое отвращеніе. Она рада была бжать отъ нихъ куда-нибудь подальше, запрятаться въ какой-нибудь темный, потаенный уголокъ и тамъ предаваться на свобод своимъ мечтамъ. Съ теченіемъ времени бабушка становилась все болзненне и болзненне, все черстве и эгоистичне къ окружающимъ. По цлымъ днямъ сидла она запершись въ своей спальн, жадно слушая сплетни и разсказы своей горничной, имвшей на нее огромное вліяніе и пользовавшейся этимъ вліяніемъ въ ущербъ маленькой Жоржъ-Зандъ, которую она ненавидла. Воспитаніе будущей писательницы поручено было такимъ субъектамъ, которые обладали всми необходимыми свойствами для того, чтобы и изъ умнаго человка сдлать идіота.

Главнымъ ея менторомъ былъ нкій Демартръ, ех-учитель ея отца, другъ, а, можетъ быть, даже боле, чмъ другъ ея бабушки, самолюбивый педантъ, совмщавшій въ своемъ лиц и педагога, и медика, и агронома, и даже мэра. Онъ замучивалъ двочку нескончаемыми греческими и латинскими склоненіями и спряженіями (это называлось изученіемъ классиковъ), заставлялъ ее зубрить наизусть латинскія названія растеній и описанія ихъ наружнаго вида (это называлось занятіями естественными науками) и такъ хорошо преподавалъ ей математику, что внушилъ къ ней неопреодолимое отвращеніе. ‘Посл ршенія всякой задачи, говоритъ Жоржъ-Зандъ,— у меня начинались нестерпимыя головныя боли’.

Географіи и чистописанію училъ се другой педагогъ, быть можетъ, еще боле замчательный. Какъ географъ, онъ полагалъ, подобно знаменитой родительниц Митрофанушки, что вся наука географіи должна сводиться къ номенклатур городовъ и что затмъ во всемъ можно положиться на извощиковъ. Какъ калиграфъ, онъ держался того мннія, что калиграфское искуство должно составлять нчто среднее между мистическимъ священнодйствіемъ и застночною пыткою. ‘На уроки чистописанія г. Любанъ (такъ знали этого превосходнаго педагога) является обыкновенно, разсказываетъ Жоржъ-Зандъ, — съ цлымъ арсеналомъ питательныхъ орудій. Пытки мои состояли въ слдующемъ: вопервыхъ, на голову мн надвалась корона изъ китоваго уса,— это для того, чтобы держать прямо голову, во-вторыхъ, поясъ, прикрпляемый къ корон съ помощью ремня, въ-третьихъ, подъ руку подставлялся деревянный брусокъ, въ-четвертыхъ, на указательный палецъ правой руки надвалось металическое кольцо, припаянное къ другому, меньшему, черезъ которое должна была проходить палочка пера, въ-пятыхъ, для кисти руки устроивалась особаго рода подставка на колесахъ, съ выемкою для мизинца. Посл такого пытанья у меня, разумется, страшно заболвала голова и отекали руки’. (Hist. de ma vie, t. V, p. 134).

Въ такомъ-же вкус были учителя музыки и танцевъ, отбившіе у ней окончательно охоту и къ тому, и къ другому времяпрепровожденію.

Немудрено, поэтому, что ко всмъ преподаваемымъ ей ‘наукамъ’ и ‘искуствамъ’ она относилась съ почти нескрываемымъ отвращеніемъ. Была только одна такая, не то наука, не то искуство, не то наука-искуство, которую она отличала своимъ особеннымъ вниманіемъ и которой ее обучали не учителя, а сама бабушка. Она называетъ это неопредленное нчто исторіею. Разумется бабушкина ‘исторія’ ровно столько-же походила на настоящую, сколько наша старая астрологія на новую астрономію. Это было собраніе разныхъ анекдотцевъ и сказочекъ, ничего неговорящихъ уму, но очень много говорящихъ сердцу, т. е. воображенію. И въ этой-то сказочной исторіи Жоржъ-Зандъ, по ея собственнымъ словамъ, обращала все свое вниманіе именно на то, что въ ней было наиболе сказочно, наиболе романтично. Затмъ она обыкновенно украшала еще цвтами собственной фантазіи эти жалкіе обрывки яко-бы историческихъ знаній и выкраивала изъ нихъ цлые романы.

Въ досужее отъ ‘наукъ’ время Жоржъ-Зандъ, какъ мы уже говорили, предавалась мечтаніямъ, сначала мечтанія эти но имли никакой вншней отдлки, но потомъ она научилась мало-помалу придавать имъ извстную, опредленную форму, стала, записывать ихъ на бумагу. Съ 12-ти лтъ она начинаетъ уже упражняться на писательскомъ поприщ и въ прозаическомъ, и въ стихотворномъ жанр. А такъ-какъ досужаго времени у нея было не мало, то понятно, что и писательскія упражненія могли повторяться довольно часто. Благодаря этому обстоятельству, она еще ребенкомъ привыкла выражать волновавшія ее чувства и мысли не только правильно, но и красиво. Кажется, это былъ самый полезный для нея результатъ того первоначальнаго образованія, которое она получила, въ Нот.

Что касается такъ-называемаго нравственнаго или религіознаго воспитанія, то на него было обращено еще меньше вниманія, чмъ на умственное. Въ самомъ раннемъ дтств мать кое-какъ, съ грхомъ пополамъ, внушила ей весьма смутныя идеи о религіи. Бабушка не только не сочла нужнымъ развивать ихъ дальше, но, напротивъ, старалась — сама, быть можетъ, того не желая — вытравить изъ дтской головки и то немногое, что тамъ было. Она считала себя вольтерьянкою и, въ качеств вольтерьянки, относилась съ полнйшимъ отрицаніемъ ко всему чудесному и таинственному. Однако, это нисколько не мшало ей тщательно выполнить и требовать, чтобы и другіе выполняли вс т обряды, надъ которыми она смялась, — смялась не только про себя, но и при внучк. Внучку заставляли ходить въ церковь, слушать мессу, подчиняться всмъ предписаніямъ католической религіи и т. п., но въ то-же время отъ нея не скрывали, что ‘большіе’ и ‘ученые’ люди совсмъ не видятъ во всемъ этомъ чего-нибудь серьезнаго, что для нихъ все это — пустая формальность и ничего боле. Ее пріучали къ лицемрію. И нтъ ничего удивительнаго, что она, прежде чмъ вникла въ сокровенный смыслъ всхъ этихъ обрядовъ и предписаній, начала относиться къ нимъ вполн индиферентно, даже боле — съ чувствомъ, весьма близкимъ къ отвращенію. Мстный священникъ, съ своими комически-вульгарными ‘проповдями, въ которыхъ говорилось ршительно о всемъ, за исключеніемъ только того, о чемъ слдуетъ говорить въ церквяхъ, съ своимъ халатнымъ отношеніемъ къ религіи, представителемъ которой онъ считался, съ своею рдкою способностью профанировать и опошлять все, что хотя немножко отзывалось спиритуализмомъ и идеализмомъ,— такой священникъ, конечно, могъ только усилить въ ней это чувство.

Повидимому, вс эти неблагопріятныя вліянія должны-бы были въ самомъ зародыш убить въ ней всякое религіозное чувство. Однако, вышло какъ-разъ наоборотъ. Ее не удовлетворяла религія, въ которой она родилась и которую ей постоянно показывали съ самой прозаической стороны, точно такъ-же, какъ ее неудовлетворяли и сухіе учебники такъ-называемой ‘исторіи’. Но, подобно тому, какъ ея воображеніе съумло опоэтизировать послднія, такъ оно съумло опоэтизировать и первую: создавъ свою собственную исторію, она создала и свою собственную религію. ‘Такъ какъ, разсказываетъ она (Histoire de ma vie t. VI, pp. 20 и др. до 38),— мн не дали надлежащихъ понятій пи о какой религіи, а между тмъ я чувствовала въ ней необходимость, то я и начала создавать себ свою собственную религію. Я занималась этимъ подъ глубочайшимъ секретомъ. Религія и романъ слились у меня въ одно. Нелюдимый, мечтательный ребенокъ, предоставленный самъ себ, я пустилась теперь въ поиски за высшимъ идеаломъ, — этотъ идеалъ я называла Босомъ. Мн казалось, что я довольно хорошо понимаю отношенія этой высшей творческой силы къ вншней природ, но яне была въ состояніи уяснить себ ея отношенія къ человчеству. Я хотла найти именно то, что до меня искало все человчество (конечно, дохристіанской эры) — найти посредника между Богомъ и людьми, бога-человка, друга и утшителя несчастныхъ и страдающихъ. Въ произведеніяхъ Гомера и Тасса — этихъ двухъ великихъ поэтовъ язычества и христіанства — я встрчала столько образовъ и грозныхъ, и милосердыхъ божествъ, что мн оставалось только сдлать выборъ. Но тутъ-то и было главное затрудненіе. Наступило время мн готовиться къ сформированію, но я ршительно ничего не понимала въ катехизис. Но евангеліе, жизнь и смерть Христа заставляли меня проливать горькія слезы, я тщательно скрывала ихъ отъ бабушки, изъ боязни, чтобы она меня не осмяла. Бабушка-же моя, видя, что я часто читаю и долблю наизусть катехизисъ, нисколько но вникая въ его внутренній смыслъ, по всей вроятности, была очень довольна, она, быть можетъ, льстила себя надеждою, что мой умъ и чувства останутся совершенно нетронутыми и что она, когда придетъ время, дастъ имъ то направленіе, которое соотвтствовало ея вольтерьянской точк зрнія, но она ошиблась. Ей не удалось, напр., подавить во мн наклонность къ чудесному. Я, разумется, не врила въ его дйствительность, но втайн о немъ постоянно мечтала. И вотъ однажды, ночью, среди моихъ мечтаній мн представился образъ и имя. Имя, какъ мн помнится, не имло никакого особаго значенія: это было простое сочетаніе случайныхъ звуковъ, подобію тому, какъ это иногда бываетъ во сн. Мой призракъ назывался Карамбо. Онъ-то и сдлался главнымъ предметомъ моего романа, идеаломъ моей религіи’.

Намъ необходимо остановиться на этой покой фантазіи Жоржъ-Зандъ. Не говоря уже о томъ, что сама она придаетъ ей большое значеніе {‘Начиная говорить о Карамбо, я начинаю говорить не только о своей поэтической жизни, въ которой этотъ образъ игралъ такъ долго наиболе существенную роль, наполняя собою вс мои мои тайныя мечтанія, я должна буду говорить и о моей жизни нравственной’… (Hist. de ma vie, t. VI, p. 23).}, фантазія эта особенно важна для общей оцнки того психического состоянія, въ которомъ находилась будущая писательница, въ тотъ періодъ ея жизни, которымъ мы теперь занимаемся.

‘Карамбо, говорить она, — не былъ простымъ героемъ романа, онъ представлялъ собою какъ-бы форму, въ которую вылился и которую долго сохранялъ мой религіозный идеалъ. Изъ всхъ нравственныхъ міросозерцанія, съ которыми меня знакомили, только какъ съ историческими явленіями, не было ни одной, которая-бы меня вполн удовлетворяла. Въ каждой изъ нихъ я находила что-нибудь особенно для меня привлекательное. Мой Карамбо былъ воплощеніемъ всхъ этихъ привлекательныхъ сторонъ. Онъ былъ чистъ и милостивъ, сіяющъ и прекрасенъ, какъ Дантовскій ангелъ, при этомъ онъ соединялъ въ себ грацію нимфъ и поэзію Орфея. Его образъ былъ не такъ суровъ и важенъ, какъ образъ Іеговы, и онъ обладалъ въ то-же время боле спиритуалистическими свойствами, чмъ боги Гомера. Онъ былъ выраженіемъ физической и нравственной красоты, я надлила его всми дарами: краснорчіемъ, способностью ко всякаго рода искуствамъ и въ особенности музыкальнымъ талантомъ. Я воспылала къ нему любовью, какъ къ другу, къ сестр (онъ являлся романистк чаще всего въ образ женщины) {Иногда, впрочемъ, онъ являлся ей и въ образ мужчины, по чаще всего она оставляла его половыя особенности безъ всякаго вниманія. Это обстоятельство не лишено интереса: оно показываетъ, что галлюцинаціи и нкоторые другіе признака умственнаго разстройства, несомннно проявляющіеся въ разбираемой фантазіи, обнаружились у Жоржъ-Занда ране наступленія половой зрлости.}, я почитала его какъ Высшее существо. Но я не боялась его, потому что у него были и нкоторыя слабости. Изъ этихъ человческихъ слабостей только дв не противорчьи его совершенству — это доброта и терпніе. Ими я его и надлила. И его жизнь, какъ она рисовалась моему воображенію, была, поэтому, преисполнена всевозможными испытаніями, гоненіями и мученіями. Я называя книгою или пснею, каждый новый фазисъ его человческаго существованія. Въ каждой изъ этихъ псенъ (ихъ было у меня боле 1,000, но я не написала изъ нихъ ни одной строки) я окружала Карамбо все новыми лицами. Почти вс они были существами добрыми. Были и злыя, но они не были видимы, только ихъ злыя дла воплощались для меня въ образахъ несчастныхъ, въ картинахъ горя и скорбей. Карамбо всхъ утшалъ и всмъ помогалъ. Я видла его, окруженнаго нжными, задумчивыми лицами, восторгавшимися его краснорчіемъ и пніемъ, среди очаровательной мстности’ и т. д.

‘Сначала я вполн сознавала, что все это не боле, какъ простая мечта, и я не смшивала ее съ дйствительностью. Но затмъ, вскор эта мечта до такой степени овладла всмъ существомъ моимъ, что превратилась въ настоящую галлюцинацію, въ галлюцинацію на-столько ясную и опредленную, что я уже перестала отдлять ее отъ дйствительности. Обычнымъ мстомъ моихъ мечтаніи былъ виноградникъ, и тутъ-то со мною длались удивительныя вещи. Маленькая почка принимала въ моихъ глазахъ видъ громадной горы, нсколько деревьевъ казались мн густымъ и непроходимымъ лсомъ, тропинка, идущая отъ дома къ лугу, длинною дорогою на край свта, прудъ, обсаженный ивами,— бездонною пропастью или безпредльнымъ моремъ. Призраки, созданные моею фантазіею, представлялись мн живыми существами, я отчетливо видла, какъ они бгали вс вмст или ходили, мечтая, въ уединеніи, или сладко спали подъ тнью деревьевъ, или же танцевали и пли. И ни болтовня, ни смхъ, ни игры окружавшихъ меня дтей,— ничто не могло уничтожить моихъ гаілюцинацій, разрушить моей фантазіи’…

Болзненная, восторженная до экстаза идея до такой, наконецъ, степени завладла, ею. что она ршилась построить для своего бога храмъ и установить, въ честь его, извстные обряды. ‘Въ самой чащ нашего сада, продолжаетъ она свой разсказъ,— я отыскала уголочекъ, вполн удовлетворяющій всмъ моимъ требованіямъ, тутъ, окруженный густымъ кустарникомъ, возвышается роскошный склепъ, у его подножіи я соорудила свой жертвенникъ. Я набрала красивенькихъ камешковъ и раковинокъ и сложила ихъ на подобіе алтаря, этотъ импровизированный алтарь я усыпала цвтами, которые каждый день мняла. Втви кустовъ я переплела плющомъ и он получили видъ колоннъ, соединяющихся арками, къ которымъ были прившены гирлянды изъ цвтовъ, а посреди нихъ я прикрпила птичьи гнзда, напоминавшія мн церковныя лампады. Все это я убирала и устраивала подъ величайшимъ секретомъ, тщательно скрывая отъ нескромныхъ взглядовъ мое святилище’ и т. д.

Въ заключеніе своего разсказа Жоржъ-Зандъ сама говоритъ: ‘я думаю, что Въ этотъ періодъ моей жизни я очень походила на помшанную. Цлые дни я проводила въ своемъ храм, потерявъ всякое сознаніе объ окружавшей меня дйствительности’.

Вотъ каковъ былъ конечный результатъ ея первоначальнаго домашняго воспитанія. На 13-мъ году ее отдали въ монастырь. Монастырская жизнь составляетъ какъ-бы вторую фазу, второй періодъ въ исторіи ея умственнаго развитія. Къ пей-то мы теперь и перейдемъ.

IV.

‘Монастырь англичанокъ’, въ который помстили маленькую Жоржъ-Зандъ, во времена революціи служилъ мстомъ заключенія политическихъ преступниковъ, въ немъ, какъ мы уже говорили выше, и бабушка, платъ Ж.-Зандъ искупляли свои цивическіе грхи. Здсь-же пришлось и внучк искуплять свои грхи, но только не цивическіе, а, такъ-сказать, психическіе, ради нихъ-то бабушка и заключила ее къ англичанкамъ, она думала, что монастырская жизнь, съ ея лишеніями и регламентами, съ ея монотонною однообразностью, исправитъ то, что она называла ‘дурнымъ характеромъ’ своей внучки. Мы увидимъ, на-сколько оправдались эти надежды.

Монастырь пересталъ быть мстомъ заключенія цивическихъ гршниковъ, но не пересталъ быть, однако, тюрьмою. Желзныя ршетки, толстыя, высокія стны, тяжелыя двери отдляли его обитателей отъ живого міра, и едва-ли эти обитатели чувствовали себя боле свободными, чмъ т, которые сидли здсь двадцать лтъ тому назадъ. Вообще-же, по словамъ самой Зандъ, большая и вс малыя революціи прошли для него почти безслдно, очевидно, что т политическія функціи, которыя онъ временно исправлялъ, не находились въ существенномъ противорчіи съ его небесными задачами. Основанный англійскими католиками во времена еще Кромвеля, монастырь постоянно находился съ тхъ поръ въ завдываніи англичанокъ, вс монахини и большинство воспитанницъ были либо англичанки, либо шотландки, либо ирландки, англійскій языкъ, англійскіе нравы, англійская чопорность, вмст съ англійскою скукою придавали ему своеобразный, чистоанглійскій характеръ, и Жоржъ-Зандъ разсказываетъ, что когда монастырская ршетка закрылась за нею, она очутилась въ совершенно новомъ и незнакомомъ для нея мір, точно ее какимъ-то чудомъ перенесли на ту сторону Ламанша.

Само собою понятно, что въ этомъ замкнутомъ мір чопорныхъ ханжей на умственное образованіе юныхъ питомицъ не обращалось ни малйшаго вниманія. ‘Большой свтъ’, англійская католическая аристократія и парижское Сен-жерменское предмстье, посылавшіе туда своихъ дочекъ, очень мало думали о развитіи ихъ мозговъ: для нихъ важно было только одно — чтобы ихъ дтокъ возрастили въ дух условной свтской морали, чтобы имъ были привиты ‘хорошія манеры’ и чтобы они были посвящены во вс таинства искуства нравиться. Насчетъ всхъ этихъ трехъ пунктовъ родители были спокойны: они знали, что ихъ дти будутъ находиться въ постоянномъ общеніи съ самыми чистокровными аристократками и что танцамъ и ‘хорошимъ манерамъ’ ихъ обучаетъ самъ мосьё Абрагамъ, эко-учитель Маріи-Антуанеты. Большаго они не требовали, а потому ‘монастырь англичанокъ’ удовлетворялъ ихъ вполн.

Удовлетворялъ-ли онъ дтей — это другой вопросъ. Правда, среди юныхъ питомицъ были и такія ‘умницы’, которыя находили свой монастырь превосходнйшимъ учрежденіемъ, а на своихъ воспитательницъ смотрли, какъ на свтила мудрости и благочестія. Но за то были и другія, боле живыя и мене податливыя натуры, которыя никакимъ образомъ не могли ужиться съ монастырскими правилами, съ его монотонными, однообразными порядками, имъ было душно въ этомъ узкомъ, замкнутомъ мір чопорнаго ханжества, ихъ возмущала та тюремная дисциплина, въ которой хотли держать ихъ благочестивыя монахини, и он не только не чувствовали ни малйшаго уваженія къ представительницамъ этой дисциплины, но, напротивъ, относились къ нимъ съ полнйшимъ пренебреженіемъ и пользовались всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобъ какъ-нибудь высвободиться изъ-подъ ихъ тягостной ферулы, какъ-нибудь ‘обойти’ ихъ и оставить ихъ въ дурахъ. Маленькія протестантки извстны были подъ названіемъ чертей (diables), ‘черти’ составляли истинную муку для своихъ воспитательницъ, предметъ страха и боязливаго отвращенія для классныхъ умницъ. Но, въ сущности, проказы ихъ были обыкновенно самаго невиннаго свойства: уйти тайкомъ изъ класса или посл ужина пробраться куда-нибудь на чердакъ или на крышу, чтобы хоть мелькомъ взглянуть на божій міръ, по ту сторону монастырскихъ стнъ, нарисовать на начальство какую-нибудь каррикатурку, подговорить классъ не отвчать урока и т. п. Самая любимая изъ ихъ проказъ носила на себ тотъ таинственно-мистическій характеръ, развитію котораго вообще монастырская жизнь по необходимости должна была благопріятствовать. При крайней замкнутости этой жизни, при полнйшемъ отсутствіи всякихъ вншнихъ возбудительныхъ импульсовъ, при скудости той ‘духовной пищи’, которую монастырская воспитательная трапеза предлагала бднымъ затворницамъ, послднимъ ничего боле не оставалось, какъ черпать весь свой умственный матеріяхъ изъ самихъ себя, т. е. жить почти исключительно рессурсами своей фантазіи, своего ребяческаго воображенія. Давно уже замчено, что въ закрытыхъ заведеніяхъ, особенно женскихъ, эта способность — способность создавать себ всевозможные призраки и наполнять ими свой внутренній міръ — сплошь и рядомъ развивается въ ущербъ всмъ другимъ умственнымъ способностямъ человка. ‘Монастырь англичанокъ’, сохранившій еще отпечатокъ чего-то ‘средневкового’, таинственнаго, съ своими неправильными постройками, съ своими темными коридорами, подземными ходами и т. п., долженъ былъ еще боле благопріятствовать развитію дтской фантазіи. И въ самомъ дл, ея дятельность нашла здсь себ широкое поприще, особенно когда она спускалась къ пустымъ монастырскимъ погребамъ. Къ чему служатъ эти погреба, куда ведутъ эти подземные ходы? О, конечно, гд-нибудь тамъ далеко, въ подземель, томится несчастный узникъ, въ подвальныхъ коридорахъ должна непремнно находиться потайная дверь, ведущая въ сырое и мрачное жилище забытаго страдальца. И вотъ въ ум маленькихъ монастырокъ сложилась цлая легенда о страдальц-узник, запрятанномъ въ подвалахъ монастыря,— узник, котораго он, монастырки, должны во что-бы то ни стало отыскать и освободить. Эта легенда переходила по наслдству отъ одного поколнія къ другому, втеченіи нсколькихъ десятковъ лтъ. Вечеромъ посл ужина ‘черти’ младшаго и старшаго классовъ, вооружившись кто щипцами, кто полньями, отправлялись обыкновенно на поиски таинственнаго заключеннаго. Разумется, поиски оканчивались ничмъ, но это нисколько не ослабляло энергіи искательницъ, посл каждой неудачной экскурсіи он возвращались въ спальни съ непоколебимою врою, что въ конц-концовъ узникъ будетъ отысканъ и освобожденъ, и на другой день съ удвоенною ревностью он опять принимались за свои поиски.

Жоржъ Зандъ, пользовавшаяся дома полною свободою, ни въ чемъ непривыкшая стснять себя, неполучившая никакого религіознаго воспитанія, поступивъ въ монастырь, не могла подчиниться монастырской дисциплин и стать въ ряды покорно-благочестивыхъ ‘умницъ’, она должна была съ первыхъ-же дней зачислиться въ разрядъ ‘чертей’. И, дйствительно, первые полтора года она принимала участіе во всхъ ихъ проказахъ и съ особенною ревностью искала ‘таинственнаго незнакомца’, легенда о которомъ давала такую богатую пищу ея фантазіи. Маленькія шалости, постоянная борьба съ начальствомъ, разнообразные и до сихъ поръ совершенно незнакомые для нея интересы товарищеской жизни,— все это, повидимому, должно-бы было оказать на развитіе ея характера очень хорошее вліяніе, отвлекая двочку отъ ея болзненной сосредоточенности, отъ того субъективнаго міра призраковъ и фантазіи, въ который она совсмъ погрязла въ дом своей бабушки. Но, къ несчастію, монастырская жизнь имла и другія условія, на которыя мы указали выше и которыя дйствовали въ обратномъ смысл. У дтей было слишкомъ мало развлеченій, ихъ умственнымъ развитіемъ слишкомъ пренебрегали, ихъ праздная мысль, не находя себ разумной дятельности, поневол обращалась на предметы, неимющіе никакого реальнаго значенія, устремлялась въ область фантастическихъ призраковъ. При томъ-же эти дти росли, они приближались къ возрасту половой зрлости, къ тому поэтическому періоду жизни женщины, когда у нея впервые начинаютъ пробуждаться половые инстинкты, потребность половой любви. Извстно, что вначал потребность эта не иметъ никакой опредленной формы, не находя себ никакого реальнаго удовлетворенія, не имя никакого яснаго представленія о тхъ конкретныхъ предметахъ, къ которымъ она могла-бы пріурочиться, не встрчая отклика во вншнемъ мір, она дйствуетъ почти исключительно на одно только воображеніе и питается тми матеріялами, которые оно ей доставляетъ. Воображеніе создаетъ ей идеальные объекты любви, и на нихъ-то и сосредоточивается вся ея дятельность. У тхъ натуръ, у которыхъ интелектуальная сторона не подавляетъ афективной, чувственной, у которыхъ об эти стороны находятся боле или мене въ равновсіи, идеальные объекты любви очень скоро пріурочиваются къ какимъ-нибудь реальнымъ предметамъ, он воспламеняются обыкновенно такъ-называемою платоническою любовью къ окружающимъ ихъ живымъ людямъ: питомицы закрытыхъ заведеній влюбляются въ учителей, гувернантокъ и еще чаще другъ въ друга. Такъ случилось и съ монастырскими сверстницами Ж.-Зандъ, отчасти даже и съ самой Жоржъ-Зандъ,— но только отчасти, будущая романистка, какъ мы уже это раньше замчали, жила по-преимуществу однимъ воображеніемъ. Она принадлежала къ числу тхъ натуръ, у которыхъ, вслдствіе наслдственныхъ предрасположеній или воспитанія, мозговая дятельность, рефлексія подавляетъ и уродуетъ естественныя, реальныя потребности организма. Уничтожить ихъ она, конечно, не можетъ, но она старается придать имъ идеально-фантастическое направленіе, она пріурочиваетъ ихъ къ какой-нибудь иде или, выражаясь точне, къ какому-нибудь образу, созданному раздраженнымъ воображеніемъ, и длаетъ изъ этого фантастическаго образа предметъ любви, влюбляется въ него. Повидимому, любовь эта очень идеальна, очень возвышенна, но въ сущности она есть ничто иное, какъ искаженіе пробудившагося полового чувства. У людей, неполучившихъ никакой серьезной умственной подготовки, у людей съ разнузданнымъ воображеніемъ она принимаетъ обыкновенно мистическій характеръ. Поэтому женщины въ періодъ наступленія половой зрлости чаще всего, какъ доказала современная психіатрія, бываютъ подвержены мистическому экстазу.

Ж.-Зандъ, какъ мы уже сказали, не получила дома никакого солиднаго религіознаго образованія, она совсмъ не была да изъ нея и не старались сдлать ‘благочестивую’, въ обыкновенномъ смысл этого слова. Но тмъ не мене въ ней были вс задатки религіозности, ея воображеніе, черпавшее матеріалы для своихъ образовъ частью изъ книгъ духовнаго содержанія, частью изъ сочиненій съ боле или мене романическимъ, сказочнымъ характеромъ, съ дтства еще получило какое-то мистическое направленіе, проявившееся, между прочимъ, въ созданіи поэтической религіи карамбэ. И это направленіе было до такой степени преобладающимъ элементомъ ея психической жизни, что въ немъ какъ-бы тонули и растворялись самыя реальныя, самыя естественныя потребности ея организма, въ род, напр., потребности любви къ матери, и т. п. Поэтому заране можно было предвидть, что и половые инстинкты при своемъ первомъ пробужденіи примутъ ту-же окраску. И дйствительно, когда ой исполнилось 15 лтъ, въ ея міросозерцаніи произошелъ внезапный переворотъ, новая потребность, — потребность любви, вторгнувшись во внутренній міръ ея жизни, освтила новымъ, яркимъ пламенемъ дремлющій мистицизмъ дтства.

Вотъ какъ сама она объ этомъ разсказываетъ: ‘Наконецъ, говоритъ она,— настало время, когда во мн должна была произойти большая перемна. Я сдлалась религіозна. Случилось это совершенно неожиданно, страсть внезапно вспыхнула въ моей душ. Лность, шалости, постоянная, хотя и тайная борьба съ монастырскою дисциплиною — все это мн надоло. Тихая, спокойная любовь меня боле не удовлетворяла, я чувствовала потребность въ какой-нибудь сильной, кипучей страсти… но на земл я не находила ничего такого, что я могла-бы полюбить всми силами моей души. Однако, нельзя сказать, чтобы я сама искала Бога. Религіозное откровеніе снизошло на меня совершенно неожиданно. Ни проповди монахинь, ни наставленія наставницъ не имли на это никакого вліянія {Разумется, нельзя вполн доврять этому заявленію Жоржъ-Зандъ. Она просто не отдавала себ отчета въ томъ, быть можетъ, незамтномъ для насъ, но на самомъ дл весьма существенномъ вліяніи, которое производила на нее монастырская жизнь со всею своею религіозною обстановкою. Проповди и наставленія монахинь оставляли свой слдъ въ ея безсознательной душ и помимо ея воли направляли ея воображеніе въ область чисто-религіозныхъ созерцаній.}. И случилось это вотъ какъ:

‘Каждое утро, въ 7 часовъ, мы ходили къ обдн, въ 4 часа насъ опять водили въ церковь. Разъ я совершенно безсознательно взяла въ руки какую-то книгу и стала ее перелистывать, листы были слплены, это было сокращенное изданіе ‘Житія святыхъ’. Я открыла первую страницу: мн попался разсказъ о жизни Симеона Стилійскаго, начавъ пробгать его глазами, я сперва никакъ не могла удержаться отъ улыбки, но потомъ я стала чувствовать нкоторое удивленіе и, наконецъ, до того заинтересовалась, что перечитала еще разъ. На другой день я прочитала новое житіе, потомъ еще нсколько, чтеніе это увлекало меня въ высочайшей степени, непоколебимая вра, смлость и удивительная стойкость этихъ проповдниковъ и мучениковъ возбуждали во мн какое-то благоговніе, заставляли биться мое сердце’. Въ церкви стояла картина, изображавшая св. Павла, на котораго нисходитъ свтлый лучъ, а на луч были написаны таинственныя слова ‘tolle, lege’. Эти слова произвели на Жоржъ-Зандъ сильное впечатлніе, они заставили ее снова ссть за евангеліе. Евангеліе и чтеніе жизни святыхъ и апостоловъ бросили яркій свтъ на таинства и обряды католической церкви, она начала находить теперь глубокій смыслъ въ томъ, что прежде казалось ей только смшнымъ и нелпымъ, она заинтересовалась религіею, къ которой съ дтства привыкла относиться съ полнйшимъ равнодушіемъ. Умъ ея, постоянно занятый ‘божественными предметами’, находился въ какомъ-то болзненно-напряженномъ состояніи, самаго ничтожнаго случая было достаточно, чтобы перевернуть вверхъ дномъ все ея міросозерцаніе и сдлать изъ ‘чертенка’ — ‘благочестивую умницу’. Однажды, поздно вечеромъ, посл ужина, она, вмсто того, чтобы отправиться на экскурсію вмст съ ‘чертями’, украдкою пробралась въ церковь. Какъ и слдовало ожидать, церковь въ этотъ поздній часъ должна была произвести на нее сильное впечатлніе, ея таинственная тишина, ея мракъ, тускло мерцающая серебряная лампада, дв-три монахини, распростертыя передъ алтаремъ,— во всемъ этомъ было что-то такое поэтическое, обаятельное, невольно подчинявшее себ ея воображеніе. ‘Я не могу дать себ отчета, разсказываетъ она,— что во мн происходило. Меня какъ-будто окружала какая-то неизъяснимо-сладостная атмосфера, и я ее вдыхала въ себя, но не столько чувствами, сколько душою. Вдругъ я почувствовала во всемъ моемъ существ какое-то сотрясеніе, передъ глазами все закружилось, мн казалось, что вокругъ меня разстилается блая полоса свта. Кто-то прошепталъ мн въ ухо: tolle, lege. Я обернулась, полагая, что это монахиня Алисія, но около меня никого не было, я была совершенно одна. Я чувствовала, что вра охватываетъ все мое существо, что она, какъ я этого всегда желала, завладла моимъ сердцемъ. И я была до такой степени восхищена, до такой степени преисполнена чувствомъ благодарности, что слезы градомъ полились изъ моихъ глазъ. Я чувствовала, что я любила Бога, что мой умъ усвоилъ себ вполн этотъ идеалъ справедливости, доброты и святости,— идеалъ, въ которомъ я никогда не сомнвалась, но съ которымъ я никогда не могла стать въ прямыя отношенія. Теперь, наконецъ, я почувствовала свое непосредственное общеніе съ Богомъ…’ ‘Передо мною открывалась широкая, безграничная дорога, я сгорала отъ нетерпнія, такъ мн хотлось скоре вступить на нее. Меня не удерживали боле ни сомннія, ни холодная разсудительность. ‘Да, да, говорила я себ,— завса спала съ моихъ глазъ, я вижу сіяющее небо, я пойду! Но прежде всего нужно воздать благодарность… Какъ, кому? Какое твое имя, спрашивала я Бога, который призывалъ меня къ себ.— Какъ стану я молиться теб? Какой языкъ достоинъ тебя и какими словами могу я выразить теб мою любовь? Я не знаю, но это все равно, ты читаешь въ моемъ сердц, ты видишь, что я люблю тебя!’ И слезы лились, какъ дождь въ бурю, рыданія раздирали мою грудь. Я упала на скамейку’… (t. VI, рр. 255, 256).

Жоржъ-Зандъ впала, однимъ словомъ, въ религіозный экстазъ, сопровождавшійся, по ея собственнымъ словамъ, галюцинаціями слуха и зрнія. И экстазъ этотъ, вызванный не какими-нибудь чисто-случайными, проходящими причинами, явившійся какъ неизбжное и необходимое послдствіе всего ея предыдущаго развитія, не могъ пройти для нея безслдно. ‘Съ этого дня, говоритъ она сама,— всякая борьба во мн прекратилась, мое благочестіе приняло характеръ страсти. Разъ вра овладла моимъ сердцемъ, разсудокъ долженъ былъ замолчать, и я чувствовала при этомъ какую-то фанатическую радость. Я все принимала, я всему врила безъ колебаній, безъ сожалнія, безъ всякаго ложнаго стыда’… (ib., р. 258). Изъ отчаяннаго ‘чертенка’ она преобразилась въ примрную ‘умницу’. Дтскія игры, шалости, оппозиція начальству смнились примрнымъ прилежаніемъ, смиреніемъ и какою-то фанатическою религіозною восторженностью. Каждое воскресенье она причащалась, и при этомъ ей каждый разъ казалось, что она вполн отождествляется съ божествомъ. ‘Я чувствовала это чудесное отождествленіе, разсказываетъ она,— я буквально сгорала врою, подобно св. Терез, я не спала, не ла, когда я ходила, я совсмъ даже не замчала движеній моего тла, я налагала на себя всевозможныя испытанія, но они не имли въ моихъ глазахъ большой цны, потому что мн ршительно уже нечего было въ себ ни умерщвлять, ни передлывать. Поетъ меня не утомлялъ. Я носила на ше вмсто власяницы узкія филиграновыя четки, которыя давили мн горло, натирали его до крови, но ощущая свжія капли крови, я испытывала не чувство боли, а, напротивъ, чувство удовольствія. Я жила въ какомъ-то экстаз, тло мое было совершенно безчувственно, оно какъ-будто не существовало’ (t. VII, р. 11).

Подъ вліяніемъ этого мистико-религіознаго настроенія ея наклонность къ само анализированію, развившаяся въ ней еще раньше, благодаря условіямъ ея домашняго воспитанія, дошла теперь до самыхъ крайнихъ предловъ, сдлалась ея болзнью. Желая быть чистою и безгршною, она ежеминутно подвергала себя пыткамъ внутренняго самообличенія, она ловила каждую свою мимолетную мысль, подмчала каждое движеніе своей души, каждое свое чувствованьице, и на каждомъ шагу уличала себя въ какомъ-нибудь грховномъ поползновеніи. ‘Въ этомъ увлеченіи самообвиненіемъ, какъ она сама весьма справедливо замчаетъ, — было очень много гордости… Я ничего такого не могла длать на половину. Я усвоила себ роковую привычку останавливаться и анализировать каждую мелочь моей внутренней жизни. Да, это по-истин роковая привычка, потому что она развиваетъ въ человк чрезмрную чувствительность и заставляетъ его придавать слишкомъ много важности пустымъ, мимолетнымъ проявленіямъ чувства и ума. Отсюда одинъ только шагъ къ той болзненной подозрительности, которая своею излишнею требовательностью портитъ наши дружескія отношенія къ окружающимъ насъ лицамъ’.

Постоянно изобличая себя въ фантастическихъ грхахъ, Зандъ пришла, наконецъ, къ убжденію, что она недостойна принимать св. причастіе. Ея духовникъ, очень умный іезуитъ, скоро догадался, что дло неладно и что юная гршница, вроятно, гораздо мене гршна, чмъ она сама себя представляетъ. Онъ отправился разузнать объ ней у монастырскаго начальства и былъ не мало удивленъ, когда ему сказали, что она представляетъ собою образецъ кротости, смиренія, прилежанія, благочестія и всхъ вообще монастырскихъ добродтелей, что начальство опасается только одного: не слишкомъ-ли она вдалась въ аскетизмъ, не повліяетъ-ли это разрушительно на ея здоровье и не пострадаетъ-ли отъ этого добрая слава великосвтскаго монастыря. Іезуитъ понялъ, что его духовная дочь если и гршитъ чмъ, то единственно только излишествомъ монашескихъ добродтелей, и онъ ршился, въ интересахъ монастыря, исправить ее отъ этого грха. Онъ наложилъ на нее эпитемью, которая была для нея тяжеле всевозможныхъ подвижническихъ истязаній. ‘Дочь моя, сказалъ онъ ей,— если вы хотите, чтобы я отпустилъ вамъ грхи ваши, вы должны перемнить свой образъ жизни, вы должны силою приняться за ваши шалости, вы должны бросить вашъ теперешній угрюмый видъ и искать развлеченія и разсянія въ невинныхъ забавахъ, подобающихъ вашему возрасту’. Покорная дочь пришла въ ужасъ, но, исповдуя религію терпнія и послушанія, она, скрпя сердце, должна была покориться предписаніямъ своего духовнаго врача. Она стала веселиться и разсяваться, сначала нехотя, по принужденію, а потомъ до того втянулась въ свою роль, что о прежнемъ аскетизм теперь и помину не было. Зандъ сдлалась душою монастырскихъ увеселеній, съ разршенія настоятельницы она затяла и устроила спектакли, объединила въ общихъ забавахъ всхъ монастырокъ, примирила ‘умницъ’ съ ‘чертями’, а послднихъ съ начальствомъ,— однимъ словомъ, выполнила наставленія духовника такъ, какъ онъ этого, вроятно, не ожидалъ. Начальство вполн успокоилось на ея счетъ, умъ ея, повидимому, совершенно исцлился отъ недуга мистическаго аскетизма. Въ сущности же, это было только повидимому. Правда, въ этотъ свтлый промежутокъ, продолжавшійся нсколько мсяцевъ, вплоть до самаго выхода изъ монастыря, ея умственное настроеніе нсколько измнилось, но оно нисколько не стало нормальне. Чувство подавленности и самоуничиженія смнилось чувствомъ безпричинной радости и самодовольства,— вотъ и все, но это очень часто бываетъ въ первые періоды помшательства, невылившагося еще въ опредленныя формы. Быстрота происшедшей съ нею перемны, а также и то, что свтлое настроеніе ея духа сопровождалось, подобно мрачному, галюцинаціями, ясно показываютъ ненормальность, болзненность ея психическаго организма. Вотъ какими красками она сама обрисовываетъ свое душевное состояніе въ послдніе 6 мсяцевъ ея монастырской жизни: ‘Мой умъ находился въ полнйшемъ спокойствіи, вс мои мысли приняли какое-то свтлое, радостное направленіе. Голова моя, загроможденная прежде скалами и терніями, теперь была какъ-бы наполнена благоухающими цвтами. Каждую минуту мн казалось, будто небо разверсто передо мною, Пресвятая Два и ангелы съ улыбкою смотрятъ на меня и зовутъ меня къ себ, жить или умереть — для меня было совершенно безразлично. Горнія выси, во всемъ ихъ великолпіи, ждали меня, ни единая пылинка земного праха не затрудняла полета моихъ крыльевъ. Земля казалась мн мстомъ ожиданія, гд все звало меня къ моему спасенію. Ангелы носили меня на своихъ рукахъ, подобно пророку, чтобы во тьм ночи ‘нога моя не споткнулась о камень’. Я не молилась такъ много, какъ прежде,— мн это было запрещено, но каждый разъ, когда я принималась за молитву, я чувствовала въ себ т-же порывы любви, мене, быть можетъ, страстные, но за то въ тысячу разъ боле сладостные’, и т. д. (t. VII, р. 65).

Едва-ли подобное состояніе духа можно назвать нормальнымъ. Очевидно, она вышла изъ одного экстаза для того только, чтобы впасть въ другой, хотя и не такъ разрушительно дйствовавшій на ея здоровье, какъ первый, но тмъ не мене ясно свидтельствовавшій о глубокомъ разстройств ея нервнаго организма.

Замтя постоянно радостное настроеніе своей внучки, видя., съ какимъ удовольствіемъ отправляется она въ монастырь изъ родительскаго дома (иногда, очень, впрочемъ, рдко, ее брали на день, на два домой), бабушка пришла къ убжденію, что теперь не представлялось боле надобности держать ее въ заточеніи. Монастырь потерялъ для молодой двушки всякое пенитенціарное значеніе, притомъ-же и сама молодая двушка перестала, повидимому, нуждаться въ дальнйшемъ исправленіи: она была кротка, смиренна, весела,— большаго отъ нея и не требовалось. Жоржъ-Зандъ взяли изъ монастыря и привезли опять въ Ноганъ. Ей было тогда 16 лтъ, за нее уже сватались, и бабушка не прочь была устроить ей выгодную партію, но такъ-какъ подходящихъ жениховъ не нашлось, то вопросъ о замужеств былъ отложенъ въ дальній ящикъ.

Жизнь въ Ноган опять пошла своимъ порядкомъ, Зандъ опять была предоставлена самой себ, особенно посл того, какъ бабушку разбило параличемъ и она перестала даже выходить изъ своей снальви. ‘Моей бабушк, разсказываетъ она, — разбитой параличемъ, и на умъ теперь не приходило, даже въ ея наиболе свтлые промежутки, браться за мое нравственное или умственное развитіе. Всегда нжная со мною и ласковая, она еще иногда справлялась о моемъ здоровь, ко вс другія соображенія и заботы, даже заботы насчетъ моего замужества, были ею, по-‘ видимому, совершенно позабыты’ (t. VII, р. 126).

Въ Ноганъ и теперь, какъ прежде, никто почти не здилъ, и Зандъ пребывала все время въ полнйшемъ уединеніи, — пользуясь при этомъ полнйшею свободою. Съ вншней стороны эта жизнь не представляла ни малйшаго интереса и отличалась ничмъ непарушаемымъ однообразіемъ. Вс дни были удивительно какъ похожи одинъ на другой: прогулки верхомъ, чтеніе и занятія съ Демартромъ классиками, а отчасти и естественными науками (зоологіею, анатоміею, ботаникою и минералогіей) — занятія, впрочемъ, крайне поверхностныя,— уходъ за больною бабушкою да наблюденіе за домашнимъ хозяйствомъ — занимали все время молодой двушки. Лица, съ которыми она случайно сталкивалась, и вообще вся окружавшая ее дйствительность давали очень мало пищи ея уму, книги и міръ чисто-субъективныхъ ощущеній служили почти единственнымъ источникомъ, изъ котораго она черпала матеріалъ для своей мысли. Поэтому и теперь, какъ прежде, ея внутренняя жизнь отличалась, по-преимуществу, созерцательнымъ направленіемъ, и теперь, какъ прежде, главную роль играла въ ней фантазія, воображеніе, а ея душевное настроеніе, т.-е. расположеніе духа, слагалось изъ тхъ-же періодически перемежающихся состояній психической угнетенности и психическаго довольства. на которыя мы уже указали, говоря о послднихъ мсяцахъ ея пребыванія въ монастыр. Первоначально, по прізд въ Ноганъ, она впала въ меланхолію: ‘я ощущаю, говоритъ она сама, — какую-то страшную пустоту въ ум, все и вс мн надоли, я чувствую ко всему какое-то отвращеніе’ (t. VII, р. 111).

Монастырь не далъ ей никакого образованія: по всмъ отраслямъ человческаго знанія она была круглою невждою. Разговаривая съ бабушкою, съ Демартромъ, читая имъ книги, она не могла не сознавать этого невжества. Самолюбіе ея страшно страдало, она ршилась во что-бы то ни стало пополнить проблы своего монастырскаго воспитанія. Она стала учиться. По ученье давалось ей съ трудомъ, у нея не было памяти и она обыкновенно или совсмъ забывала, или перепутывала прочитанное. Разумется, это еще боле усиливало ея меланхолію.

Въ такомъ подавленномъ состояніи духа она провела нсколько мсяцевъ. Пріздъ брата (незаконнаго сына ея отца) произвелъ нкоторую перемну въ ея жизни. Ипполитъ (такъ звали этого брата) научилъ ее здить верхомъ, и она до страсти полюбила верховую зду. Каждое утро съ солнечнымъ восходомъ она садилась на свою лошадку и отправлялась прогуливаться по окрестностямъ. Прогулки эти продолжались по нсколько часовъ къ ряду и имли, судя по ея словамъ, весьма благотворное вліяніе на ея здоровье,— ergo, и на ея умственное настроеніе. Періодъ душевнаго угнетенія смнился періодомъ психическаго возбужденія. Ученье и чтеніе, которыми до сихъ поръ она занималась безъ всякой охоты, по принужденію, получили теперь для нея особую прелесть. Она стала читать съ интересомъ и увлеченіемъ. Ея тоскующій, подавленный умъ снова пришелъ въ возбужденіе, ея какъ-бы оцпенвшая психическая дятельность снова проснулась. Прежде всего, разумется, она проявилась въ той сфер, къ которой, за послднее время, были пріурочены вс ея мысли,— въ сфер мечтательной религіозности. И странная вещь: шатобріановской мистической болтовн суждено было произвести цлый переворотъ въ ея религіозномъ міросозерцаніи. ‘Gnie du Christianisme’, разсказываетъ она сама,— книга, которую мой духовникъ далъ мн для того, чтобы еще боле утвердить меня въ католицизм, оказала на меня какъ-разъ противоположное вліяніе и навсегда отторгнула меня отъ католической церкви. Я пожирала эту книгу, я полюбила ее страстно, полюбила со всми ея достоинствами и недостатками, полюбила и ея идеи, и форму ихъ выраженія. Когда я ее закрыла, я была убждена, что мой умъ выросъ на сто футовъ, что она была для меня вторымъ ‘tolle, lege’ св. Августина’, и т. д. (t. VII, р. 133). Аскетическія стремленія, навянныя монастырскою жизнью, смиренное самоуничиженіе, недовріе и даже полнйшее презрніе къ ‘гордын человческаго разума’, проповдуемое отцомъ Жерсономъ, котораго прежде она читала съ такимъ восторгомъ,— весь этотъ пламенный фанатизмъ неофита, все это разбилось въ прахъ передъ салонною фразеологіею напыщеннаго поэта. Горизонтъ ея бдной мысли, пошедшей дальше этого автора, показался ей теперь слишкомъ тсенъ, и она уже не видла грха въ своемъ желаніи расширить его за предлы жерсоновскаго міросозерцанія.

У бабушки была большая библіотека, тутъ можно было найти сочиненія всхъ сколько-нибудь замчательныхъ представителей человческой мысли. И она, читавшая до сихъ поръ одни только романы и сказки, съ жадностью набросилась на толстые фоліанты разныхъ метафизиковъ и ‘философовъ’. Читала она безъ всякаго разбора и системы и едва-ли даже понимала то, что читала. Напитавъ свой умъ неудобоваримыми ‘кореньями’ Жерсона и приторнымъ ‘медомъ’ Шатобріапа, она засла за Декарта и Лейбница, и тутъ-же зачитывалась ‘Contrat social’ Руссо. По всей вроятности, въ голов ея былъ ужаснйшій сумбуръ, весьма, конечно, пригодный для разныхъ поэтическихъ мечтаній и совершенно неподходящій для выработки какого-нибудь стройнаго, опредленнаго міросозерцанія. Дйствительно, пи въ этотъ, ни въ позднйшіе періоды ея жизни мы тщетно стали-бы искать у нея послдовательныхъ убжденій. Читая Руссо, она чувствовала себя республиканкою, слушая повствованія о подвигахъ ‘побдоносной арміи’ маленькаго капрала, она благоговла передъ величіемъ и славою имперіи. Греческое возстаніе, пользовавшееся большою симпатіею нашатобріаненной буржуазіи, приводило Зандъ въ неподдльное негодованіе и въ то-же время она ни на минуту не переставала быть самою пламенною бонапартисткою. Точно также и по части религіозныхъ вопросовъ: она представляла изъ себя и врующую, и неврующую. Ея мистицизмъ не уступалъ жерсоновскому, но это нисколько не мшало ей относиться скептически къ католицизму. Вообще-же какъ въ сфер политико-общественнаго, такъ и чисто-религіознаго міросозерцанія, она постоянно эквилибрировала между діаметрально противоположными взглядами, не сознавая даже ихъ противоположности.

Понятно, что при такомъ безтолковомъ способ ‘самообразованія’ умъ, не находя въ имющемся у него матеріал никакихъ данныхъ для серьезнаго мышленія, поневол долженъ вдаться въ область ‘фантастическаго’, особенно еще, если вс предшествующія условія его развитія благопріятствовали выработк въ немъ наклонности къ созерцательной мечтательности. Понятно также, что безалаберно нахватанныя знанія, независимо даже отъ вліянія всхъ прочихъ факторовъ психической жизни, неизбжно должны вносить нкоторое разстройство, безпорядокъ въ нашу умственную дятельность: они сообщаютъ этой дятельности какой-то болзненный характеръ и служатъ одною изъ важныхъ причинъ слиткомъ быстрыхъ и частыхъ перемнъ въ нашемъ душевномъ настроеніи. То они возбуждаютъ въ насъ гордую мысль о нашемъ всезнаніи, и, какъ ея послдствіе, чувство радостнаго самодовольства, то они заставляютъ насъ безнадежно опускать руки передъ нашимъ невжествомъ, приводятъ насъ къ отчаянію и разочарованію.

Въ свой ‘свтлый промежутокъ’ Жоржъ-Зандъ была, конечно, преисполнена довольствомъ и съ беззаботною самоувренностью пичкала свою головку разными обрывками и лохмотьями всевозможныхъ (кром истинно-научныхъ) міросозерцаніе Но въ періодъ ‘меланхоліи’ ея поверхностныя знанія только еще боле возбуждали въ ней чувство недовольства собою и разочарованія, а можетъ быть, они даже ускорили и отчасти вызвали и самое наступленіе этого періода. Впрочемъ, главная причина лежала все-таки не въ нихъ. Болзнь бабушки заставляла нжную внучку все больше и больше тратить времени на уходъ за больною. Но ей не хотлось, чтобы черезъ это страдали ея научныя занятія и физическія упражненія, и вотъ, желая наверстать потерянное время, она ршилась пріучить себя къ ночнымъ бдніямъ, и дошла до такого совершенства, что, наконецъ, стала спать только черезъ ночь. Разумется, для поддержанія этой искуственной безсонницы приходилось нердко прибгать къ помощи различныхъ наркотическихъ средствъ (кофе, табакъ), что, въ свою очередь, тоже не могло остаться безъ вреднаго вліянія на общее состояніе ея здоровья. Правда, въ физическомъ отношеніи она чувствовала себя въ это время (такъ, по крайней мр, она сама говоритъ) вполн здоровою, но за то ея психическій организмъ сильно пострадалъ. ‘Мои мысли, говоритъ она,— стали принимать какой-то мрачный колоритъ и я впадала, мало-по-малу, въ меланхолію, бороться съ которою я не чувствовала ни малйшаго желанія’ (t. VII, р. 223). Философы были отложены въ сторону и вмсто нихъ на письменномъ столик молодой двушки появились творенія разныхъ разочарованныхъ, стонущихъ и плачущихъ поэтовъ. Ихъ заунывныя псни, ихъ неистощимая Weltschmerz, ихъ высокомрное презрніе къ дламъ ‘міра сего’, ихъ постоянно подогрваемое негодованіе на людскую пошлость — все это, разумется, давало обильную пищу уму, впавшему въ меланхолію, еще сильне возбуждало въ немъ разочарованіе и чувство томящей, безъисходной тоски.

Семнадцати-лтняя барышня, начитавшись Байрона, Жильбера, Юнга etc., съ отчаяніемъ опускаетъ руки и ставитъ крестъ надъ всею исторіею, надъ всею человческою цивилизаціею. ‘Я добровольно изолировала себя отъ современнаго человчества. Его законы, его учрежденія, его предразсудки и обычаи, его слишкомъ матеріальныя тенденціи возмущали меня до глубины души и въ сердц моемъ поднимался протестъ противъ вковой работы исторіи. Объ иде прогресса, которая, вообще, была въ то время не въ ходу, я не имла еще никакого понятія. Я не видла выхода изъ своихъ мучительныхъ сомнній, работать для осуществленія лучшаго будущаго, работать въ той темной и скромной сред, въ которую меня поставила судьба,— эта мысль мн и на умъ не приходила. Меланхолія моя выродилась въ какую-то скуку, а скука — въ подавляющую скорбь. Отсюда одинъ только шагъ до отвращенія къ жизни и желанія смерти’ (t. VII, р. 227). И этотъ шагъ она сдлала, въ голов ея явилась мысль о самоубійств, впрочемъ, это была не столько сознательная мысль сколько темное, смутное, безотчетное стремленіе. Сперва она даже не находила нужнымъ бороться съ нимъ: увренная въ себ, она находила въ немъ какую-то соблазнительную прелесть. Но скоро оно до такой степени усилилось, что она испугалась. ‘Оно стало моею ide fixe, моею маноманіею’ (ib., р. 229). Когда она проходила мимо рки или пруда, она съ трудомъ могла противостоять желанію броситься въ воду. Вода производила на нее какое-то чарующее вліяніе. Непонятная, безотчетная сила влекла ее на берегъ, дойдя до самаго глубокаго мста, она останавливалась въ какомъ-то оцпененіи. ‘Я чувствовала, разсказываетъ она,— лихорадочную радость при мысли, какъ мн легко покончить съ собою,— стоитъ сдлать одинъ только шагъ’. ‘Да или нтъ’, т.-е. броситься или не броситься въ рку,— вотъ вопросъ, который являлся ей каждый разъ, когда она проходила около воды. Искушеніе было такъ сильно, что она ршилась избгать прибрежныхъ прогулокъ. Религія осуждала самоубійство и она одна только давала ей силу бороться съ своею маніею. Одно время ей казалось даже, что она окончательно восторжествовала надъ нею. Однако, ей очень скоро пришлось убдиться въ противномъ. Разъ какъ-то она отправилась съ Демартромъ постить одну деревенскую больную, черезъ дорогу протекала небольшая рчка и, чтобы не длать круга, ее нужно было перехать въ бродъ. Увидя воду, Зандъ ощутила непреодолимый страхъ и объявила своему ментору, что она желаетъ лучше объхать кругомъ. Менторъ, ничего не зная объ ея маніи, сталъ надъ нею смяться и уговаривать ее ‘не трусить’. Молодая двушка ршилась, наконецъ, послдовать за нимъ, но посредин брода ‘идея самоубійства,— разсказываетъ она,— овладла всмъ моимъ существомъ, сердце сильно забилось, въ глазахъ потемнло и роковое да прогремло въ ушахъ, я быстро повернула лошадь вправо и въ одну минуту очутилась вся въ вод, меня разбиралъ нервный хохотъ, я чувствовала какую-то безумную радость’ (ib., р. 231). Демартру съ трудомъ удалось сласти ее.

Посл этого купанья вода перестала искушать ее {Замчательно, что отецъ Жоржъ-Зандъ въ этотъ-же самый возрастъ (17 лтъ) былъ точно также одержимъ маніею къ самоубійству и точно также, всякій разъ, когда ему случалось проходить мимо воды, чувствовалъ непреодолимое желаніе утопиться (t. VII, р. 232).}, но стремленіе къ самоубійству не оставило ее, оно возникало только теперь не при вид рки, а при вид пистолетовъ (а она очень любила упражняться въ стрльб) или лаудана, съ которымъ ей нердко приходилось имть дло при приготовленіи разныхъ успокоительныхъ напитковъ для больной бабушки.

‘Я не помню, говоритъ она,— долго-ли продолжалась эта манія и какъ я отъ нея освободилась. Это случилось само собою посл того, какъ мой умъ нсколько успокоился’ (ib., р. 237), т. е. когда приливъ меланхоліи сталъ проходить. Вншнія обстоятельства, безъ сомннія, играли при этомъ весьма важную роль. Въ тихой и уединенной жизни Жоржъ-Зандъ произошли такія событія, которыя должны были на время вывести ее изъ міра фантастическихъ мечтаній, оторвать отъ исключительнаго созерцанія своего ‘я’, поставить лицомъ къ лицу съ практическою дйствительностью.

Черезъ нсколько мсяцевъ посл ея попытки къ самоубійству умерла ея бабушка. Пришлось разставаться съ Поганомъ, нужно было устроить себ новое гнздушко, стать въ совершенно другія условія жизни. Богатые родственники съ отцовской стороны, опираясь на желаніе бабушки, выраженное въ ея завщаніи, настаивали, чтобы Жоржъ-Зандъ перехала къ кому-нибудь изъ нихъ. Мать-же и слушать объ этомъ не хотла, она требовала, она умоляла свою дочь остаться съ нею. Дочь боролась не долго: перспектива жить съ матерью, взятая сама по себ, не представляла, конечно, ничего привлекательнаго, но за то вдь это была въ нкоторомъ род жертва. Она должна была порвать.свои связи съ богатыми и аристократическими родственниками, ей приходилось промнять спокойную, окруженную довольствомъ и роскошью жизнь, которую они ей предлагали, на жалкое прозябаніе съ больною, полусумасшедшею женщиною, постоянно мучившею ее своими упреками, обвиненіями и деспотическими капризами. Фантазія снова сдлала изъ нея героиню и заставила ее, не колеблясь, перехать къ матери. Скоро, однако, грубая дйствительность пообрзала крылья ея фантазіи и она убдилась, что играть роль героини гораздо легче и пріятне въ мечтахъ, чмъ на практик. Мать ея, всегда страшно раздражительная, нервная, впала въ послднее время въ помшательство. Она находилась въ безпокойномъ, возбужденномъ состояніи: ‘она чувствовала потребность въ постоянныхъ перемнахъ, разсказываетъ ея дочь,— въ постоянныхъ волненіяхъ: перезжать съ квартиры на квартиру, съ кмъ-нибудь поссориться или помириться, торопиться въ деревню и черезъ нсколько часовъ бжать оттуда, каждый день мнять ресторанъ, каждую недлю перевертывать вверхъ дномъ свой туалетъ,— все это составляло для нея насущную необходимость. Утромъ, напр., она покупала шляпку, которая казалась ей восхитительною, къ вечеру она уже находила ее отвратительною. Она снимала бантъ, потомъ цвты, рюшъ, а на другой день ей шляпа опять нравилась. Еще черезъ день она производила въ ней новыя, радикальныя перемны, и такъ продолжалось всю недлю, пока, наконецъ, она начинала чувствовать къ ней полнйшее равнодушіе, затмъ отвращеніе, пока являлась фантазія пріобрсти какую-нибудь новую шляпу. У нея были прекрасные черные волосы, но ей надоло быть брюнеткою и она надла блый парикъ, вскор и этотъ цвтъ пересталъ ей нравиться, она захотла имть льняные волосы — и купила себ пепельный парикъ, затмъ — шатеновый, потомъ свтло-черный и т. д., такъ что каждый день ея волосы мняли свой цвтъ’. ‘Когда желудокъ ея дурно варилъ, она воображала, что ее отравили, и она обвиняла въ этомъ меня’ (t. VIII, р. 32, 33). Въ хорошемъ, боле или мене веселомъ настроеніи духа она была очень рдко: обыкновенно-же она со всми бранилась, ссорилась, шумла, — однимъ словомъ, превращала домашнюю жизнь въ чистый адъ. И всего боле доставалось дочери: она постоянно упрекала ее за ея любовь къ бабушк, взводила на нее самыя невозможныя обвиненія, не дозволяла ей возиться съ книгами, запретила исповдываться у ея монастырскаго духовника, издвалась надъ ея благочестіемъ, длала ей сцены изъ-за каждаго пустяка, вообще употребляла вс свои усилія, чтобы разозлить ее и вывести изъ себя. ‘Чтобы переносить такую жизнь, говоритъ сама Зандъ,— нужно было быть святою. Я еще не была ею, хотя мое честолюбіе и побуждало меня сопричислиться къ лику святыхъ. Мой организмъ былъ не въ состояніи оказать поддержку моей вол. Все существо мое было страшно потрясено. Моя нервная система была до такой степени разстроена, что я совсмъ лишилась и сна, и аппетита, я чувствовала, что я умираю съ голоду, но я не въ силахъ была одолть отвращеніе, которое возбуждалъ во мн видъ пищи. Я находилась въ лихорадочномъ состояніи. Сердце мое страдало не мене тла. Я не могла даже молиться’, и т. д. (ib., р. 29). Наступила весна, въ это время года умственное разстройство матери принимало еще боле рзкія формы и она впадала иногда въ припадки чистаго бшенства. Сознавая свою болзнь и желая скрыть ее отъ дочери, она сама, наконецъ, ршилась отвезти ее къ одному старому другу ея дда съ отцовской стороны — Ротьеру.

Семейство Ротьеровъ изъ Плесси было въ родств съ семействомъ Дюпеновъ, состояло оно изъ мужа, стараго добряка, съ восторгомъ вспоминавшаго о ‘славныхъ дняхъ’ имперіи, его супруги — гостепріимной хозяйки, нжной матери, врной жены,— вообще женщины отличавшейся всми добродтелями довольныхъ и обезпеченныхъ буржуа, пяти дтей — двочекъ, шаловливыхъ и рзвыхъ ребятъ, которыхъ одвали какъ мальчиковъ и которымъ предоставляли полную свободу бгать и шумть сколько имъ было угодно, и, наконецъ, старшаго брата Ротьера, бывшаго бонапартиста, но превратившагося посл реставраціи въ яраго поклонника бурбонской монархіи. Кром этихъ постоянныхъ членовъ ротьеровскаго семейства, въ замокъ дю-Плесси постоянно собирались старые друзья отца и ихъ многочисленные родственники — племянники и племянницы. Молодые люди отличались легкомысленною беззаботностью ‘балованныхъ’ сынковъ и дочекъ и полнйшимъ отсутствіемъ какихъ-бы то ни было принциповъ, какихъ-бы то ни было интересовъ, выходящихъ изъ сферы той веселой и довольной жизни, которою зажили въ періодъ реставраціи дряхлые остатки феодальнаго дворянства и породнившейся съ нимъ буржуазіи. Люди старые и степенные, ‘видавшіе виды’ и успвшіе уже отдлаться отъ страха передъ революціонной гильотиной, подобно юношамъ блистали веселою безпечностью и самою откровенною безпринципностью, большинство ихъ находило данный порядокъ наилучшимъ порядкомъ въ мір, нкоторые, принадлежавшіе къ меньшинству, вздыхали о великомъ император и проливали украдкою слезы, вспоминая о прошломъ величіи Франціи, что, впрочемъ, не мшало имъ относиться къ существующему безъ малйшей горечи, съ истинно-старческимъ добродушіемъ.

Вообще, въ обществ, собиравшемся въ Плесси, новое до такой степени было перемшано со старымъ, начавшее жизнь — съ отжившимъ, что невозможно было даже разобрать, чмъ собственно отличалась юность отъ дряхлости, гд кончалась одна и начиналась другая. Никто здсь не мучилъ себя никакими ‘вопросами’, никто не имлъ и причины быть чмъ-нибудь недовольнымъ, всхъ занимала одна только мысль — какъ-бы веселе убить время, какъ-бы пошумне подурачиться.

Если прибавить ко всему этому комфортабельную обстановку замка, красивое мстоположеніе, всегдашній миръ и согласіе, царствовавшіе въ семь Ротьеровъ, то не трудно понять, почему Жоржъ-Зандъ, попавъ отъ полоумной матери въ гостепріимный дю-Плесси. почувствовала себя точно въ раю. Мрачныя мысли, меланхолическое настроеніе, болзненная сосредоточенность, мечтанія о монашеской кель,— все это исчезло (конечно, только на время) и она снова вступила въ свой ‘свтлый періодъ’. ‘Въ Плесси,. разсказываетъ она сама,— я пріхала совсмъ больною, моя тоска довела меня до совершеннаго отупнія. Сельскій воздухъ, правильная жизнь, разнообразная и изобильная пища, отсутствіе всякихъ непріятностей и безпокойства и въ особенности дружба, которою я была окружена,— все это меня очень скоро вылечило. Я опять возвратилась къ своей пансіонерской жизни, опять начались безцльная бготня, безпричинный смхъ, шумъ изъ любви къ шуму, движеніе ради движенія. Я имла полную возможность читать, мечтать, думать, въ моемъ распоряженіи были всевозможныя книги и я могла выбирать изъ нихъ любую. Но я и не думала объ этомъ. Накатавшись и надурачившись за день, я до такой степени уставала, что едва только переступала порогъ моей комнаты, какъ сейчасъ-же засыпала, а проснувшись снова принималась за вчерашнее времяпрепровожденіе. Единственная забота, тревожившая меня, былъ страхъ, какъ-бы не начать опять размышлять. Я слишкомъ много уже размышляла, и теперь чувствовала потребность забыть міръ идей и всецло отдаться жизни тихаго чувства и юношеской дятельности’ (ib., рр. 49, 50, 52, 53).

Такимъ образомъ, въ Плесси она жила, если можно такъ выразиться, исключительно животною или, говоря точне, исключительно растительною жизнію. Мысль ея отдыхала, умъ находился въ полнйшемъ усыпленіи. Благодаря хорошему питанію и постоянному движенію, тутъ въ ней должны были впервые если не пробудиться, то, во всякомъ случа, вылиться въ реальную, цлесообразную форму т естественныя потребности ея организма, которыя до сихъ поръ, подъ деспотическимъ гнетомъ ея болзнаго воображенія, проявлялись лишь въ области фантазіи, вырождаясь въ какой-то уродливый мистицизмъ. ‘Въ Плесси, признается она сама (ib., р. 56),— я поняла всю прелесть брачнаго союза и истинной дружбы…’ За мужемъ дло не стало, посл смерти бабушки, которая завщала ей почти все свое состояніе, она сдлалась выгодною невстою, имла хорошія связи и хотя не отличалась особенною красотою, но не была и дурнушкою. Поэтому нтъ ничего удивительнаго, что черезъ нсколько-же мсяцевъ по прізд въ Плесси у нея уже явился и женихъ.

Г. Дюдеванъ, такъ звали этого жениха, былъ, что-называется, человкомъ ‘пріятнымъ во всхъ отношеніяхъ’. Это былъ своего рода Молчалинъ, только Молчаливъ съ апломбомъ и съ нкоторыми буржуазно-аристократическими замашками. Отъ стараго режима онъ унаслдовалъ элегантность въ обращеніи, изящество манеръ и страсть къ охот, отъ новаго — рыбью кровь, нядиферентизмъ ко всему, что выходило за предлы его личныхъ интересовъ, непреодолимое отвращеніе къ всякаго рода ‘эксцентричностямъ’, т. е. къ тому, что не подходило подъ уровень золотой посредственности. Никакими ‘принципами’ онъ себя не безпокоилъ и въ ‘убжденіи’ не видлъ никакой надобности. Чтоже касается до его ума и образованія, то онъ былъ ровно настолько глупъ и невжественъ, чтобы не прослыть за идіота и не казаться слишкомъ скучнымъ въ гостиныхъ. Въ молодости, т. е. именно въ то время, когда онъ встртился съ Жоржъ-Зандъ, онъ обладалъ нсколько сантиментальнымъ сердцемъ и былъ очень падокъ на ‘дружбу’, но въ любви онъ никогда не видлъ никакого толку и считалъ ее за нчто совершенно неприличное и недостойное человка, желающаго быть вполн comme il faut. Вообще міръ сильныхъ страстей, увлеченій, энтузіазма былъ для него чуждъ, самодовольный эгоизмъ является преобладающею чертою его характера, а если онъ иногда и готовъ былъ поддаться симпатическому чувству, то онъ никогда при этомъ не забывалъ о собственныхъ интересахъ, и весь кодексъ его нравственности исчерпывался нсколькими ‘общими мстами’ буржуазной морали. Его ‘внутренній міръ’ отличался поразительною скудостью, а его вншняя жизнь — безсодержательностью. И съ какой-бы стороны мы его ни разсматривали, со всхъ сторонъ онъ отличался самою пошлой посредственностью, въ немъ не было ничего типическаго, ничего своеобразнаго.

Повидимому, трудно было ожидать, чтобы подобный претендентъ на сердце и руку г-жи Дюпенъ могъ добиться какого-нибудь успха у двицы, съ дтства привыкшей предаваться самымъ превыспреннимъ мечтаніямъ, отчаянной идеалистки.

А между тмъ ‘полинялому ублюдку’ даже и усилій особенныхъ употреблять не нужно было, чтобы одержать надъ нею самую полную побду. Фактъ этотъ подтверждаетъ то предположеніе объ общемъ характер Жоржъ-Зандъ, которое мы сдлали уже нсколько выше, говоря объ ея отношеніяхъ къ матери. Хотя она и воображала, будто она всегда жила ‘жизнью сердца’, будто она обладала ‘букетомъ’ самыхъ прекраснйшихъ и благороднйшихъ ‘чувствъ’, но въ сущности она жестоко ошибалась на свой счетъ. Фантазія, воображеніе замняли для нея и дйствительныя, реальныя чувства, которыхъ на самомъ дл у ней и не было. Къ несчастію, а можетъ быть, и къ счастію, когда Дюдеванъ встртился съ нею, ея умъ, а слдовательно и ея фантазія, пребывали въ глубокомъ сн. Не будь этого, она, безъ сомннія, не замедлила-бы облечь свое чисто-половое влеченіе къ красивому и элегантному мужчин въ самыя идеальныя формы, она сочинила-бы цлую эпопею любви и отвела-бы ему въ ней первое мсто. А такъ-какъ французскій Молчалинъ никоимъ образомъ не могъ годиться въ герои какого-бы то ни было романа, кром разв сатирическаго, такъ-какъ онъ былъ безусловно неспособенъ удовлетворить даже самымъ скромнымъ требованіямъ ‘идеальной любви’, то, по всей вроятности, онъ получилъ-бы очень скоро чистую отставку и двица Дюпенъ никогда не сдлалась-бы г-жею Дюдеванъ.

При отсутствіи-же дятельности фантазіи половое влеченіе такъ и осталось половымъ влеченіемъ и но предъявило никакихъ неудобоисполнимыхъ требованій къ предмету своихъ желаній, Дюдеванъ ощущалъ, повидимому, то-же самое, съ тою только разницею, что у него къ этимъ безполезнымъ ощущеніямъ присоединялись еще и нкоторыя хозяйственныя соображенія чисто-утилитарнаго свойства, онъ полагалъ, конечно, по своей недальновидности, что въ лиц Дюпенъ онъ пріобртетъ себ жену не только тихую, кроткую, разсудительную, покорную, но даже и довольно богатую. Ни у того, ни у другого животныя, чувственныя влеченія не играли большой роли въ психической жизни и не отличались ни силою, ни страстностью. Поэтому и ихъ взаимное сближеніе не заключало въ себ ничего бурнаго, порывистаго, напротивъ, оно запечатлно было характеромъ какой-то тривіальной пошлости, тутъ и рчи не было не только о пламенной, но даже о какой-бы то ни было любви, молодые люди не осмливались даже и называть этимъ именемъ завязавшихся между ними отношеній: ‘преданная дружба’ — дальше этого они не шли. ‘Онъ (т. е. Женихъ), говоритъ сама Жоржъ-Зандъ, — никогда и не говорилъ мн о любви, онъ откровенно признавался, что не считаетъ себя способнымъ увлечься сильною страстью. Онъ уврялъ меня только въ своей неизмнной дружб и, указывая на то домашнее счастіе, которымъ наслаждались наши хозяева, клялся, что и онъ съумстъ сдлать мою жизнь на-столькоже счастливою’ (т. VIII, р. 66). И эти общанія, и это холодное резонированіе насчетъ прелестей ‘домашняго счастія’ вполн удовлетворяли молодую двушку. Она бала вполн довольна благоразуміемъ своего жениха и ничего большаго отъ него не требовала. Когда онъ сдлалъ ей предложеніе, она готова была въ ту-же минуту дать свое согласіе, но, не желая отстать отъ него по части благоразумія, она посовтовалась предварительно со своими родственниками Ротьерами, которые, по обычаю всхъ ‘счастливыхъ супруговъ’, очень любили устраивать браки и давно уже намтили Дюдевана, какъ выгоднаго и во всхъ отношеніяхъ удовлетворительнаго мужа для ихъ юной гостьи. Начались переговоры, конечно, черезъ родителей, и такъ-какъ ни одна сторона никакихъ серьезныхъ препятствій не представляла, то дло сладилось очень скоро и ‘тихая дружба’ двухъ ‘любящихъ’ сердецъ завершилась, какъ это обыкновенно бываетъ въ буржуазныхъ романахъ, ‘счастливымъ бракомъ’. Аврора Дюпенъ переименовалась въ Аврору Дюдеванъ.

Однако, ‘счастливый бракъ’, какъ это тоже сплошь-и-рядомъ встрчается въ буржуазныхъ романахъ, оказался въ дйствительности не особенно счастливымъ. Мужъ очень мало въ чемъ сходился съ женою, общаго у нихъ, кажется, было только одно: оба они были эгоисты, холодные, безсердечные. Но это общее еще боле ихъ разъединяло, каждый хотлъ жить своею собственною жизнію, жена снова начала предаваться созерцанію и фантастическимъ мечтаніямъ, мужъ по цлымъ днямъ пропадалъ на охот или таскался по знакомымъ, ни тотъ, ни другая не могли находить ни малйшаго удовольствія въ совмстномъ времяпрепровожденіи, потому что у нихъ не существовало никакихъ общихъ интересовъ, имъ даже не о чемъ было говорить другъ съ другомъ, жена ничего не смыслила въ занятіяхъ мужа и, глядя на нихъ нсколько свысока, находила ихъ отмнно пошлыми и скучными. Для мужа ‘внутренній міръ’ его жены былъ какою-то абракадаброю, таинственное значеніе которой онъ не имлъ ни малйшаго желанія разгадывать, женину сосредоточенность, ея мистическій идеализмъ, ея превыспреннія мечтанія онъ въ простот души своей считалъ за ребяческія эксцентричности и не далекъ былъ отъ мысли, что жена его — просто ‘дурочка’ и что мозги у нея не совсмъ въ порядк.

Можетъ быть, отчасти онъ былъ и правъ,— по крайней мр, иногда ей самой такъ казалось. ‘Мой мужъ, говоритъ она, — боле снисходительный ко мн, чмъ другіе, считалъ меня идіоткою. Можетъ быть, онъ и не ошибался, но какъ-бы то ни было, я начала міло-по-малу чувствовать превосходство его ума, его разсудительность, и это превосходство совершенно подавляло и забивало меня…’ (ib., р. 91).

Немудрено, что вскор посл брака она опять впала въ меланхолію, опять стала ощущать невыносимую скуку. Рожденіе сына, новый предметъ для занятія ея мыслей, ни вылечило ее отъ этой страшной болзни. Хотя она и очень его любила (любила, конечно, опять-таки по-своему, боле головою, чмъ сердцемъ), однако, эта любовь не измнила общаго тона ея душевнаго настроенія: ‘скука, говоритъ она, — скука, неимвшая ни названія, ни причины, постоянно ко мн возвращалась’ (t. VIII. р. 100). Особенно она усилилась посл кормленія ребенка грудью, сильно ослабившаго ея физическій организмъ. У нея снова начали появляться прежніе религіозные порывы, снова воскресла мысль о поступленіи въ монастырь. Подъ вліяніемъ этой мысли она отправилась въ ‘монастырь англичанокъ’, провела тамъ нсколько дней и выразила ршительное намреніе остаться тамъ навсегда, но при этомъ она не хотла разлучаться и съ сыномъ, она просила принять и его вмст съ нею. Но такъ-какъ это было невозможно, то монастырскую мечту пришлось бросить. ‘Я опять чувствовала, разсказываетъ она сама,— болзненное отвращеніе къ жизни, я впадала въ страхъ и безпокойство безъ всякой видимой причины, безсознательно. Однажды, завтракая, я, безъ малйшаго повода, залилась слезами, мужъ удивился и я не могла дать ему никакого объясненія, кром того только, что со мною и раньше случались подобные припадки отчаянія и что, вроятно, моя голова не совсмъ въ порядк’ (ib., р. 81). Мужъ съ этимъ вполн согласился и сдлалъ предположеніе, что главную причину этого умственнаго разстройства слдуетъ искать какъ въ понесенныхъ ею недавно утратахъ (смерть бабушки), такъ и въ слишкомъ унылыхъ и непривлекательныхъ окрестностяхъ Ногана, куда молодые Дюдеваны перехали посл свадьбы. Ршено было какъ-нибудь развлечь больную. Лучшимъ средствомъ для развлеченія представлялись небольшія путешествія. И вотъ, начиная съ 1823 года и вплоть до 1831, ‘счастливые супруги’ не проводятъ и года, чтобы не совершить какого-нибудь, большого или маленькаго, путешествія, и, между прочимъ, отправляются въ Испанію. Жоржъ-Зандъ приводитъ въ своей ‘Histoire’ отрывки изъ дневника, который она вела во время этихъ путешествій. Судя по нимъ, можно полагать, что путешествія не принесли ожидаемой отъ нихъ пользы. Самъ авторъ, резюмируя въ короткихъ словахъ свое ‘нравственное состояніе’, на-сколько оно опредляется его дневникомъ, говоритъ: ‘я была недовольна жизнію’. Къ этому психологическому недовольству прибавились еще нкоторыя физическія немощи: она кашляла, страдала біеніемъ сердца, болью въ груди и т. п. Симптомы эти она принимала за несомннные признаки чахотки, впослдствіи, впрочемъ, она убдилась, что чахотка тутъ не причемъ и что все дло въ нервномъ разстройств.

Кром того, изъ дневника видно, что еще въ 1825 году (т.-е. черезъ три года посл свадьбы) она уже окончательно пришла къ сознанію, что она не любитъ мужа. Она жалуется на него за то, что онъ такъ часто оставляетъ ее одну. Ея воображеніе, едва только оно проснулось посл своего временного усыпленія въ дю-Плесси, съ жадностью, конечно, схватилось за то крохотное и мизерненькое чувствованьице, которое соединило ее съ ея мужемъ и которое въ глазахъ свта признавалось за истинную любовь. Оперируя надъ нимъ, разучивая и идеализируя его, она создала о немъ какое-то фантастическое представленіе. Это было съ психологической точки зрнія вполн естественно: когда человкъ не любитъ или не имлъ случая испытать то или другое чувство въ его надлежащихъ размрахъ, онъ необходимо долженъ составить о немъ самыя неврныя понятія, при отсутствіи фантазіи, онъ будетъ имъ совершенно игнорировать, втопчетъ его въ грязь, при избытк-же фантазіи — онъ не въ мру его преувеличитъ, идеализируетъ. То-же случилось и съ супругою г. Дюдеванъ. Для нея чувство любви стало какимъ-то мистическимъ таинствомъ, чмъ-то святымъ и для простыхъ смертныхъ даже недоступнымъ, высшею и, такъ-сказать. конечною цлью человческаго существованія {Подобныя мысли она, какъ мы увидимъ ниже, постоянно высказываетъ почти во всхъ своихъ романахъ, во съ наибольшею яркостью она рисуетъ дамъ идеалъ ‘своей любви’ въ роман ‘Лелія’,— этой живой и страстной исповди, въ которой авторъ выливаетъ передъ читателями всю свою душу.}, требованія и права любви представлялись ей безграничными, искренно любящій человкъ долженъ былъ, по ея мннію, отдать себя всего, безусловно, безъ разсчетовъ и безъ разсужденій, охватившему его чувству, — чувству, которое не иметъ въ себ ничего земного и которое такъ-же вчно, какъ вчна душа.

Понятно, что, глядя съ этой идеалистически-возвышенной точки зрнія на свои отношенія къ мужу и на его отношенія къ себ, она не могла не придти къ убжденію, что въ этихъ отношеніяхъ нтъ и тни любви, а безъ любви (какъ она сама утверждала) не можетъ быть и брака. ‘Бракъ, резонируетъ она,— и есть высшая цль любви. Когда нтъ любви, онъ превращается въ жертву’ (ib., р. 123). ‘Истинная любовь’ возможна, по понятіямъ Жоржъ-Зандъ, лишь въ сред аскетовъ или страстно влюбленныхъ. Сама же она не причисляла себя ни къ первымъ, ни къ послднимъ, она не любила своего мужа — не любила тою идеальною любовью, которую считала за единственно истинную, она не была и аскетомъ, поэтому брачные узы ее тяготили, она опять вообразила себя какою-то жертвою, но на этотъ разъ жертва была совсмъ ей не по вкусу.

Независимо отъ всхъ этихъ разочарованій по части любви, отъ той невыносимой скуки, которую она ощущала, живя подъ одною кровлею съ человкомъ совершенно ей чуждымъ, она еще чувствовала себя крайне стсненною въ чисто-матеріяльномъ отношеніи. Хотя бабушка и оставила ей въ наслдство свое помстье Ноганъ, но оно приносило ей весьма мизерные рессурсы, далеко не хватавшіе на удовлетвореніе всхъ ея потребностей — потребностей избалованнаго ребенка. Мужъ-же, какъ кажется, былъ весьма мало расположенъ тратить свои деньги на прихоти жены, которую онъ считалъ полу-идіоткою. Относительно ея онъ держался эгоистической политики либеральнаго буржуа: онъ не препятствовалъ ей здить, куда ей вздумается, покупать, что она пожелаетъ, но онъ не давалъ ей на это ни гроша. ‘Если-бы я у него попросила луну, онъ-бы смясь отвтилъ мн: — ‘хорошо, я вамъ ее куплю, если только вы дадите мн денегъ’. Если-бы мн вздумалось сказать ему, что мн очень хочется похать въ Китай,— я-бы получила въ отвтъ: ‘хорошо, добудьте денегъ, увеличьте доходы Ногана и отправляйтесь въ Китай’ (t. VIII, р. 194). Мало того, онъ довелъ даже свой супружескій либерализмъ до того, что предоставилъ ей завдываніе ноганскимъ хозяйствомъ, поставивъ, однако, непремннымъ условіемъ, чтобы годовой бюджетъ расходовъ не превышалъ 10,000 ф. Она издержала 14,000, посл этого, разумется, бразды внутренняго правленія были у нея отняты и ей пришлось за каждымъ сантимомъ обращаться къ супругу. Свободныхъ денегъ, которыми-бы она могла располагать по произволу, у нея совсмъ не было, такъ что для удовлетворенія своихъ маленькихъ прихотей, о которыхъ она боялась говорить мужу, она должна была длать долги на сторон. Такое зависимое положеніе не могло не возмущать ее, она ршилась выйдти изъ него во что-бы то ни стало. но какъ выйдти? Начать работать,— работать за деньги? Она начала рисовать и продавала въ лавки свои картинки, однако, выручка была такъ ничтожна, что пришлось этотъ трудъ бросить. Тогда она задумала заняться литературнымъ трудомъ, сдлаться романисткою. Мы уже видли, что она съ самаго дтства питала большую склонность ко всякаго рода побасенкамъ и сказкамъ, и она не только съ наслажденіемъ слушала ихъ и читала, но и сама даже сочиняла. Вся ея жизнь, уединенная, созерцательная, такъ сложилась, что эта охота къ сочинительству съ годами развивалась въ ней все сильне и сильне. Мы упоминали уже, что и до монастыря, и въ монастыр она пробовала писать, и хотя первыя пробы были неудачны, по он нисколько ее не обезкуражили. Посл смерти бабушки и затмъ во время замужества она продолжала исписывать цлыя тетрадки своими фантастическими бреднями. Судя по ея словамъ, она почти никому ни показывала своихъ твореній, они ея не удовлетворяли и она ихъ немедленно уничтожала. Нельзя поэтому думать, что она ршилась вступить на литературное поприще подъ вліяніемъ окружающихъ ее лицъ, что ихъ лесть или похвалы внушили ей вру въ ея белетристическія способности. Напротивъ, даже т, кому она сообщала о своихъ литературныхъ планахъ, смялись надъ нею и старались отклонить ее отъ ея смлаго намренія. Дйствительно, намреніе было довольно смлое. Кром болзненно-развитой фантазіи, способности къ самоанализированію и чрезвычайно чуткой впечатлительности у нея не было, повидимому, никакихъ данныхъ для успха на белетристическомъ поприщ. Она, несмотря на свои лихорадочные порывы къ самообразованію, оставалась, по ея собственному сознанію, почти такою-же круглою невждою, какою ее выпустили изъ монастыря. Реальной жизни она совсмъ не видала, люди, съ которыми она сталкивалась, принадлежали почти исключительно къ сред провинціальной, одворянившейся буржуазіи или обуржуазившемуся дворянству, все это были, по большей части, посредственности, неотличавшіяея ни сильными характерами, ни бурными страстями, притомъ-же и эта-то среда была очень мало ей знакома. Ея жизнь проходила вдали отъ такъ-называемаго ‘свта’, хотя-бы даже и провинціальнаго. Кругъ ея знакомствъ былъ очень ограниченъ и крайне однообразенъ. Она сама говоритъ, что ‘въ Ноган она жила, какъ въ монастыр’ (ib., р. 193). Что-же она могла видть, что она могла знать, изучить и наблюдать въ своемъ монастырскомъ уединеніи? Ничего, конечно, кром самой себя и своего абстрактнаго міра. ‘Когда я пріхала въ Парижъ (для того, чтобы начать тамъ свою литературную дятельность), у меня были вполн установившіеся взгляды относительно моихъ абстрактныхъ идей, но я была круглою невждою во всемъ, что касалось реальнаго міра, къ дламъ котораго я чувствовала полнйшее равнодушіе. Я и не хотла ихъ знать, я не составила себ и не желала составить никакого опредленнаго мннія по поводу какого-бы то ни было общественнаго вопроса. Общество меня нисколько не интересовало’ (ib., р. 183).

И все-таки, несмотря на это равнодушіе къ дламъ ‘міры сего’, на невжество и незнаніе людей, Жоржъ-Зандъ ршила заняться писательствомъ романовъ, такъ-какъ это занятіе могло дать ей возможность зарабатывать деньги… и много денегъ. Впрочемъ, за многимъ она не гналась: ей казалось, что если-бы она могла заработать 1,500 фр. въ годъ, то она была-бы вполн счастлива.

Когда ршеніе вполн созрло въ ея голов и когда вс рессурсы ея терпнія истощились и она уже не въ силахъ была выносить доле свое ‘келейное заточеніе’, она объявила мужу, что желаетъ разъхаться, и предложила ему слдующія условія: Мужъ отдастъ ей дочь и дозволитъ 2 раза въ годъ прізжать въ Ноганъ и жить тамъ по три мсяца, за остальные 6 мсяцевъ, которые она будетъ проводить не въ Ноган, онъ обязуется выдавать ей по 250 фр. въ мсяцъ, т.-е. 1,500 фр. въ годъ. Мужъ, врный своей политик невмшательства и, вроятно, весьма довольный, что за такую небольшую сумму можетъ, наконецъ, развязаться съ женою, тотчасъ-же согласился на вс ея предложенія. И зимою 1831 года 27-лтняя Дюдеванъ переселилась въ Парижъ съ намреніемъ начать писать.

Съ этого времени начинается новая фаза ея жизни: она перестаетъ быть г-жею Дюдеванъ и становится Жоржъ-Зандъ. Ея частная жизнь теряетъ для насъ свой интересъ или, выражаясь правильне, этотъ интересъ заслоняется, отодвигается на задній планъ другимъ интересомъ — интересомъ ея общественной и литературной дятельности. Притомъ-же характеръ ея уже теперь вполн опредлился, ея психическій міръ будетъ, конечно, расширяться и обогащаться, благодаря постоянному приливу новыхъ впечатлній, но его основныя формы, его общій фонъ окончательно установились. Она достигла того возраста, когда сила вншнихъ вліяній начинаетъ перевшиваться силою, если можно такъ выразиться, внутреннихъ вліяній, т.-е. когда извн получаемыя впечатлнія не столько измняютъ наши душевныя состоянія, сколько сами измняются подъ ихъ вліяніемъ. Поэтому теперь насъ будутъ занимать произведенія романистки, т идеи и та общественная среда, которыя въ нихъ отражаются, гораздо боле, чмъ ея личность,— съ личностью мы уже достаточно ознакомились, ознакомимся-же съ ея дятельностью.

VI.

Когда провинціалъ прізжаетъ въ столицу, онъ всегда старается отыскать своихъ земляковъ, и, разъ они отысканы, онъ крпко держится за нихъ, какъ утопающій за соломенку, въ надежд продержаться нкоторое время надъ бурными волнами столичной пучины. Г-жа Дюдеванъ не составляла въ этомъ отношеніи исключенія изъ общаго правила. Въ Париж она прежде всего постаралась сойтись съ своими земляками поганцами, и въ особенности съ тми изъ нихъ, которые, подобно ей, разсчитывали пожать нкоторые литературные лавры въ столиц ‘всемірной цивилизаціи’. Къ числу послднихъ принадлежали Феликсъ Піа и Жюль Зандо, которые тогда были еще юношами, преисполненными разныхъ мечтаній и великихъ надеждъ,— юношами, длавшими свои первые шаги на литературномъ поприщ. Дюдеванъ очень скоро стала съ ними на самую короткую, товарищескую ногу, и втроемъ они составляли какъ-бы одну семью ‘дтей Апполона’ (Histoire de ma vie, t. IX, стр. 2), руководимую четвертымъ сыномъ того-же бога и тоже поганцемъ, старикомъ Делатушемъ, редакторомъ ‘Фигаро’. Делатушъ въ первое время весьма усердно и добросовстно исполнялъ принятую имъ на себя роль литературнаго папеньки, но затмъ, подъ вліяніемъ своего крайне неуживчиваго, подозрительнаго и мелочного характера {Этого капризнаго, честолюбиваго, но очень умнаго и нелишеннаго таланта старика, со всми его дурными и хорошими сторонами, конечно, утрированными и идеализированными, Жоржъ-Зандъ воспроизвела впослдствіи въ ‘Копсуэл’, въ лиц Порноры, воспитателл ІСонсуэлы, знаменитаго композитора и учителя музыки.}, перессорился со всми ими и даже отчасти и ихъ перессорить другъ съ другомъ. Однако, это случилось тогда уже, когда его литературные питомцы начали оперяться и могли стоять на собственныхъ ногахъ, хотя, какъ кажется, для г-жи Дюдеванъ было-бы весьма полезно остаться нсколько подольше подъ отеческою ферулою стараго ‘папеньки’. ‘Папенька’, узнавъ о ея намреніи писать романы, хотя и не сказалъ ей, подобно г. Кератри (къ которому будущая романистка тоже было сунулась за совтомъ и поученіемъ): ‘длайте дтей, не ваше дло длать книги’,— однако, онъ весьма основательно ей замтилъ, что для того, чтобы сочинять романы, нужно знать жизнь и людей, ‘Романъ, говорилъ онъ, — это художественно воспроизведенная дйствительность, но вы (т. е. Дюдеванъ) совершенно незнакомы съ этою дйствительностью. вы живете больше мечтами. Потерпите, не волнуйтесь: время и опытность, эти печальные совтники, не замедлятъ явиться къ вамъ со своими услугами…’ Поучая свою юную питомицу благоразумному терпнію, Делатушъ старался въ то-же время развить въ ней то именно качество, котораго она никогда не имла и при отсутствіи котораго вс его поученія должны были оставаться гласомъ вопіющаго въ пустын: онъ старался развить въ ней критическую силу мысли. Самъ онъ, судя по словамъ Жоржъ-Занда, обладалъ этою силой въ весьма почтенныхъ размрахъ, правда, въ своихъ критическихъ оцнкахъ онъ не всегда отличался безпристрастіемъ, но за то почти всегда былъ неумолимо строгъ. Его холодный, вчно анализирующій умъ, чуждый всякихъ романтическихъ и мистическихъ увлеченій, охлаждалъ и сдерживалъ ея мечтательные порывы, пріучалъ ее къ боле или мене разумно-осмысленному взгляду на явленія окружавшей ее дйствительности. Къ несчастію, однако, г-жа Дюдеванъ извлекла очень мало пользы изъ совтовъ и поученій своего литературнаго ментора. ‘Я была, признается она сама,— на-столько глупа, что часто пропускала мимо ушей то, что говорилъ мн Делатушъ’ (ib., стр. 21). Къ тому-же, чрезмрное пристрастіе ментора къ анализу всякой мелочи, которая только попадалась ему подъ руки, его блестящая, хотя нердко софистическая критика,— критика, приводящая, въ конц-концовъ, къ отрицанію всего и всхъ, въ томъ числ и его самого,— повергали ‘юную мечтательницу’ въ скорбь и печаль и весьма непріятно оскорбляли ея самолюбіе, она начала разочаровываться въ своихъ силахъ, она начала было строже относиться къ себ. Разумется, такое настроеніе не могло продолжаться долго: всякому человку свойственно избгать ‘непріятнаго’ и искать ‘пріятнаго’, а пріятнымъ для Дюдеванъ было все, что такъ или иначе поощряло ее пуститься въ погоню за ‘литературными лаврами’. Само собою понятно, что въ подобныхъ поощреніяхъ тоже недостатка не ощущалось. Однимъ изъ наиболе ревностныхъ поощрителей былъ, какъ кажется, Жюль Зандо, чувствовавшій, подобно ей, невыразимый и неутомимый ‘романическій зудъ’ и только-что начавшій тогда свои первые дебюты на белетристическомъ поприщ. Зандо былъ, конечно, очень радъ встртить ‘душу’, способную вполн понять и сочувствовать его белетристическимъ порываніямъ и точно также, какъ и онъ, искавшую поддержки и поощренія. И ногъ оба они начали другъ друга поощрять и поддерживать, другъ другу сочувствовать, другъ другу поврять свои планы, свои надежды и свои мечтанія. Результатомъ этого взаимнаго обмна поощреній и сочувствій было то, что они, наконецъ, ршились дли пущей храбрости писать свои романы совмстно. Однако, этотъ новый литературный бракъ былъ для Ж.-Занда ничуть не счастливе ея нелитературнаго брака. Брачные узы для обоихъ скоро оказались невыносимо тягостными, каждый хотлъ писать по-своему и съ нетерпимостью неофита перемарывалъ и передлывалъ все. написанное не имъ. Понятно, что при подобныхъ взаимныхъ отношеніяхъ этотъ литературный бракъ не могъ быть пи продолжителенъ, ни плодовитъ: единственнымъ его продуктомъ было худосочное дтище ‘Rose et Blanche’, принятое, впрочемъ, публикою довольно благосклонно. Хотя дтище это было въ гораздо большей степени произведеніемъ отца, чмъ матери, хотя въ настоящее время мать безусловно отказывается отъ всякихъ правъ на него, однако, его, правда очень небольшіе, но все-таки успхи въ свт, несказанно радовали ея материнское сердце, и она, поощренная удачнымъ началомъ, ршилась продолжать свои белетристическія попытки, продолжать на свой рискъ, безъ всякаго посторонняго вмшательству и содйствія. Тщательно скрывъ это ршеніе отъ своего строгаго ментора, она, осенью того-же 1831 года, удалилась снова въ Ноганъ и тамъ, не развлекаемая парижскимъ шумомъ, среди полнаго деревенскаго уединенія, начала писать свой первый напечатанный романъ — ‘Индіану’.

Прежде, однако, чмъ мы приступимъ къ анализу этого романа, не лишнее будетъ припомнить, въ нсколькихъ словахъ, господствующее въ то время общественное настроеніе.

1830, а отчасти и 1831 года были самыми счастливыми годами въ лтописи французской буржуазіи. Она только-что одержала побду надъ своими политическими врагами. Буржуа съ гордостью возслъ на древній тронъ феодальныхъ королей, средневковой рыцарь почтительно уступилъ мсто разбогатвшему лавочнику, ближайшему потомку тхъ самыхъ Жаковъ, надъ которыми еще отцы этого рыцаря имли право и жизни, и смерти. Но еще это не все, и это даже не главное: прибравъ къ своимъ рукамъ почти все движимое богатство Франціи и часть недвижимаго, немудрено было заполучить и власть. Но вотъ что было нсколько мудрене: захвативъ богатство, сохранить въ то-же время довольно сложныя отношенія къ тмъ именно классамъ общества, которые, повидимому, всего мене могутъ быть довольны подобнымъ захватомъ. А между тмъ въ этотъ медовый мсяцъ своего торжества буржуазія, дйствительно, не только располагала властью и деньгами, но и довріемъ ‘черни непросвщенной’. ‘Чернь непросвщенна’ еще видла въ ней представителя своихъ интересовъ и возлагала ни нее не малыя надежды. Въ свою очередь, и буржуазія (въ лиц своихъ наиболе юныхъ и наиболе интелигентныхъ представителей) разсыпалась передъ ‘чернью’ во всевозможныхъ любезностяхъ, выражала ей свое полнйшее сочувствіе и сулила ей пивсть какія блага. Благодаря такой солидарности взаимныхъ отношеній, миръ и спокойствіе царили въ душахъ счастливыхъ потомковъ Марселя и его сподвижниковъ. ‘Добрый Жакъ’ былъ такъ кротокъ и почтителенъ! Онъ готовъ былъ цловать ихъ руку, твердо вруя, что вотъ скоро-скоро она раскроется и изольетъ на его бдную голову щедрые дары своихъ благодяній. И сами они врили, что именно такъ и должно случиться, что именно представители іюльскаго переворота должны осчастливить наивнаго Жака, что исторія уготовила ихъ для осуществленія высшихъ и прекраснйшихъ идеаловъ человчества… Понятно, что эти идеалы ни мало ихъ тогда не смущали, они не вызывали въ ихъ ум никакихъ мучительныхъ страховъ и опасеній, никакихъ чудовищныхъ призраковъ, напротивъ, они наполняли ихъ сердца невыразимымъ чувствомъ самодовольства, они веселили ихъ душу поэтическими картинами всеобщаго счастія и довольства, они доставляли ихъ мысли весьма серьезное и изящное развлеченіе. Благодаря такому благодушно-радостному настроенію, вопросы первостепенной общественной важности, — вопросы, нсколько десятковъ лтъ тому назадъ поднявшіе во Франціи такую страшную бурю,— теперь какъ-будто отодвинулись на задній планъ, отошли въ безпечальную область поэтическихъ мечтаній и фантастическихъ утопій.

Вопросы меньшей общественной важности, такъ-называемые политическіе вопросы, тоже утратили на нкоторое время свою прежнюю жгучесть, свой прежній интересъ, въ области теоріи, въ области общественнаго міросозерцанія имъ стали отводить все боле и боле скромное мсто. Теорія въ этомъ, какъ и во всхъ другихъ случаяхъ, только перевела на свой языкъ то. чего требовала и что уже незамтно установила практика. Политическіе’ катехизисы перестали служить ширмами реальныхъ экономическихъ интересовъ, стали употребляться вмсто фиговыхъ листочковъ для прикрытія: слишкомъ безобразной наготы личныхъ самолюбіи и честолюбій. Борьба политическихъ партій превратилась въ мелочную интригу.— интригу, за которою ничего боле не скрывалось, кром частнаго интереса своекорыстнаго эгоизма отдльныхъ личностей. До какой степени политическіе интересы отршились отъ интересовъ соціальныхъ и промышленныхъ, которыми теперь самовластно распоряжалась буржуазія, — это лучше всего можно видть изъ того, что политика короля-буржуа находила себ поддержку не только въ сред буржуазныхъ, но и въ сред чистокровныхъ дворянскихъ политикановъ.

Понятно, что политическіе вопросы, лишившись своего общественнаго значенія, ставшіе вопросами частными, личными, должны были утратить весь свой прежній, животрепещущій, жгучій интересъ для громаднаго большинства, неимющаго ни охоты, ни возможности принимать участіе въ ‘игр въ министры’. Его насущные интересы въ этой игр замшаны не были, выиграетъ тотъ или другой игрокъ — для него это было почти безразлично. Довольное тмъ, что ему не мшаютъ обогащаться и играть на бирж, вполн увренное въ своей безопасности, гордое сознаніемъ своей цивилизаторской миссіи, оно весьма благоразумно устранилось отъ политики, предоставивъ заниматься ею тмъ, кому это было выгодно.

Отодвинувъ, такимъ образомъ, на задній планъ вопросы общественнаго характера, оно тмъ съ большимъ рвеніемъ стало возиться надъ вопросами, имющими чисто-частный характеръ, надъ вопросами о благоустройств и комфорт ихъ приватной, домашней жизни, ихъ семейныхъ отношеній и т. п. Эти вопросы, вопросы частной нравственности, и заняли теперь первенствующее мсто въ общественномъ мнніи. Такъ это и всегда бываетъ, когда интересы общественные и чисто-политическіе, но тмъ или другимъ причинамъ, перестаютъ волновать общество. Въ свой ‘медовый мсяцъ’ буржуазія была такъ счастлива, такъ довольна и своимъ общественнымъ, и своимъ политическимъ положеніями, что ей ничего боле не оставалось длать, какъ только заняться своимъ семейнымъ, домашнимъ благополучіемъ. Но независимо отъ этого, была еще и другая причина, заставлявшая ее именно теперь съ особеннымъ вниманіемъ предаться созерцанію этого частнаго благополучія и связанныхъ съ нимъ разнообразныхъ человческихъ чувствъ и отношеній.

Уже и въ это время семейная жизнь и частная нравственность, выведенныя изъ за своихъ закулисныхъ и темныхъ угловъ на сцену свта романами Бальзака, далеко не соотвтствовали своему идеалу. Строгіе семейные нравы древней буржуазной семьи, буржуазная честность, трудолюбіе и иныя добродтели, украшавшіе когда-то предковъ ныншняго буржуазнаго поколнія (т. е. поколнія 30-хъ годовъ), существовали больше въ однихъ лишь воспоминаніяхъ, въ дйствительности-же ихъ и слда не было. Процесъ вырожденія и разложенія буржуазной семьи и морали съ каждымъ новымъ годомъ, съ каждымъ новымъ поколніемъ длалъ все большіе и большіе успхи. Конечно, въ начал царствованія Луи-Филиппа онъ еще не достигъ той кульминаціонной точки, на которой его застало паденіе буржуазнаго короля и въ особенности приснопамятная эпоха второй имперіи. Однако, бальзаковская Франція уже давала собою предвкушать Францію Эмиля Золя.

Единственная разница между эпохою Бальзака и Эмиля Золя, между господствующимъ обществомъ 30-хъ и 50-хъ годовъ заключалась, главнымъ образомъ, въ томъ, что въ 30-хъ годахъ оно еще не вполн утратило сознаніе противорчія между тмъ, что есть и что должно бытъ. Бальзаковское общество еще сохраняло нкоторыя воспоминанія о дровней добродтели старой, дореволюціонной Франціи, оно еще понимало, хотя, какъ мы увидимъ ниже, и весьма смутно, отвлеченныя требованія идеаловъ новой нравственности. И само собою понятно, что въ свой медовый мсяцъ, когда сердце буржуазіи было переполнено чувствомъ самодовольства, когда будущее представлялось ей въ самомъ розовомъ свт, когда все вокругъ улыбалось и ликовало, потребность въ обновленіи, въ освженіи себя этими идеалами должна была ощущаться всего сильне, всего неотразиме. Не то, чтобы она хотла примирить, приблизить жизнь къ идеалу,— нтъ, ей просто пріятно было сдлать смотръ своимъ возвышеннымъ принципамъ, своимъ нравственнымъ богатствамъ. Нужды нтъ, что этими богатствами она. никогда, не владла, да и въ будущемъ владть не могла, а все-таки, мечтая о нихъ, она возвышалась въ своихъ собственныхъ глазахъ, она подогрвала свою вру въ свои силы, она преисполнялась сладостнымъ оптимизмомъ. Извстно, что голодный никогда съ такою охотою не мечтаетъ о земныхъ благахъ, какъ въ т именно минуты, когда на душ его весело, когда его нервная система возбуждена какими-нибудь пріятными стимулами. Въ эти минуты все ему представляется въ радужномъ свт и онъ безъ особенныхъ усилій готовь вообразить себя чуть-чуть не миліонеромъ, ему кажется, что эти миліоны у него въ карман, онъ любуется ими, онъ ихъ мысленно пересчитываетъ, онъ соображаетъ съ ними свои расходы, онъ строитъ на нихъ воздушные замки.

Такія именно минуты, по отношенію только не къ матеріальнымъ и нравственнымъ благамъ, переживало и общество въ начал 30-хъ годовъ. Это была пора нравственнаго идеализма, общество еще находило удовольствіе въ созерцаніи своихъ нравственныхъ идеаловъ, потому что оно еще не утратило вры въ ихъ реальность.

Настроеніе г-жи Дюдеванъ въ это время какъ нельзя боле гармонировало съ настроеніемъ окружавшей ее среды. Общественные вопросы занимали ее еще мене, чмъ эту среду, она еще не успла сойтись съ людьми, которые могли-бы просвтить ее на этотъ счетъ. Политика ее точно также нисколько не интересовала, и она, по ея собственнымъ словамъ, даже и толку въ ней никакого но понимала. Вс ея мысли, по-прежнему, вертлись около ея личной жизни, ея личныхъ отношеній. Семейныя непріятности сообщили имъ въ послднее время нсколько иное направленіе, возбудили въ ея ум новые вопросы,— вопросы, хотя и выходящіе изъ узкаго круга ея ‘я’, но все-таки не выступающіе за предлы чисто-семейной, домашней сферы,— вопросы объ отношеніяхъ мужа и жены, о значеніи брачныхъ узъ, о положеніи женщины въ семь и т. п.

Такимъ образомъ, по счастливой случайности, частныя условія ея жизни привели ея умъ къ созерцанію того самаго вопроса о семейномъ благополучіи и домашнемъ счастіи, который казался тогдашнему обществу несравненно важне и интересне всякихъ политическихъ и общественныхъ вопросовъ. Мало того, самое отношеніе ея къ нему вполн соотвтствовало отношенію къ нему общества, или, во крайней мр, тому отношенію, въ которое оно желало къ нему стать. Оно, по причинамъ только-что указаннымъ, чувствовало въ то время потребность въ нкоторой идеализаціи своей домашней жизни. Ту-же потребность, и едва-ли еще не въ большей степени, ощущала и г-жа Дюдеванъ. Мы уже знаемъ изъ исторіи ея психическаго развитія, что она, въ ранней еще юности, любила упражняться въ идеализаціи каждаго своего чувствованьица, а вступивъ въ бракъ, она съ особенною настойчивостью занялась идеализаціею супружескихъ отношеній вообще и любви въ частности. Эта идеализація, продуктъ ея резонерства, по сущности своей отличалась въ высшей степени абстрактнымъ, метафизическимъ характеромъ, въ ней не было ни капли реальности, да и не могло быть. Свой идеалъ любви и разныхъ семейныхъ добродтелей она вывела не изъ наблюденій надъ тмъ, что есть, что длается въ реальной жизни, а изъ наблюденій (если только фантастическія представленія о чемъ-то несуществующемъ можно назвать наблюденіемъ) надъ тмъ, чего въ ней нтъ и чего въ ней никогда не длается. Слдовательно, онъ былъ построенъ по самому первобытному, архи-метафизическому способу: что должно быть, того нтъ, — ergo, все, чего нтъ, то должно быть. А такъ-какъ въ буржуазной семь все, что было, отличалось крайнею прозаичностью, мелочностью, пошлостью и т. п., то понятно, что ея идеалъ, какъ его понимала несчастная супруга не боле счастливаго г. Дюдевана, долженъ былъ отличаться качествами совершенно противоположными, онъ долженъ былъ блистать всми красотами поэзіи, поражать своею возвышенностью и глубиною своей идеи.

Такой-то именно идеализмъ и требовался тогдашними мщанами. Окружавшая ихъ дйствительность была такъ прозаична и такъ низменна, что для освщенія ея фантасмагорическимъ свтомъ идеала послдній слдовало слпить изъ квинтъ-эсенціи всего, что только ни на есть поэтическаго и возвышеннаго.

Впрочемъ, какъ мы увидимъ ниже, Жоржъ-Зандъ хватила въ своемъ усердіи черезъ край, и добродушные буржуа въ первое время даже и не поняли всхъ поэтическихъ тонкостей и возвышенныхъ прелестей ея идеально-мистическихъ образовъ. Въ своей милой наивности они заподозрили ее… въ проповдываніи разврата!

VII.

Первый романъ Жоржъ-Занда, былъ и первымъ откровеніемъ ея мистическаго идеала любви. Въ послдующихъ своихъ романахъ она, какъ мы убдимся въ этомъ ниже, будетъ только повторять и развивать дале т основныя нравственныя тенденціи, которыя въ общихъ чертахъ высказаны ею въ Индіан. Поэтому мы считаемъ необходимымъ остановиться подолію. на анализ содержанія ея перваго романа, хотя по своимъ художественнымъ достоинствамъ онъ едва-ли этого заслуживаетъ. Впрочемъ, о художественномъ достоинств какъ этого, такъ и послдующихъ романовъ мы будемъ говорить особо, теперь-же ограничимся лишь воспроизведеніемъ тхъ идей, тхъ принциповъ, которые съ неизмннымъ постоянствомъ пропагандируетъ авторъ во всхъ своихъ, какъ капитальныхъ, такъ и некапитальныхъ произведеніяхъ.

‘Индіана’ романъ по преимуществу нравственно-тенденціозный, слдовательно, въ немъ должны заключаться весьма существенныя указанія и весьма важные матеріалы для оцнки этихъ авторскихъ идей, этой его морали. Что-же это за указанія? каковы эти матеріалы?

На эти вопросы отвтъ можно найти только въ самомъ содержаніи романа. Напомнимъ его вкратц нашимъ читателямъ.

Героиня романа — двушка, воспитанная въ безусловномъ повиновеніи и въ строгой дисциплин отцомъ-деспотомъ, незнавшая въ дтств никакихъ нжныхъ привязанностей и т. п.,— воплощаетъ въ себ, какъ и подобаетъ героин буржуазнаго романа, идеалъ всяческихъ буржуазныхъ добродтелей: она добра, кротка, цломудренна, терплива, нжна, любвеобильна, старшимъ покорна. ну, и, разумется, хороша какъ ангелъ во плоти. Старшимъ благоугодно было выдать ее, почти еще двочку, за нкоего отставного ‘орленка’ изъ ‘стаи славной’ наполеоновскихъ орловъ. ‘Орленокъ’, какъ это и всегда бываетъ въ романахъ, сочиняемыхъ по напередъ прописанному рецепту, представляетъ ршительный контрастъ съ своей подневольной супругою. Онъ совсмъ не нженъ, не кротокъ и не терпливъ, у него угрюмый, бшеный характеръ, онъ подозрителенъ, ревнивъ, грубъ, онъ не получилъ никакого воспитанія, не обладаетъ ни малйшимъ тактомъ, смется надъ ‘женскими сантиментами’ и не признаетъ никакихъ ‘сердечныхъ тонкостей’ и ‘щепетильностей’. При всей своей, однако, неотесанности и грубости, онъ свято чтитъ и уважаетъ права своихъ ближнихъ, на-сколько они освящены закономъ, нэ таскаетъ платковъ изъ кармановъ сосдей, не насилуетъ сиротъ, не обираетъ вдовъ, и, вообще, не длаетъ никакихъ криминальныхъ посягательствъ на чужую собственность. За то онъ и отъ другихъ требуетъ столь-же почтительнаго отношенія ко всему тому, что онъ называетъ своею собственностью (къ которой онъ причисляетъ жену, дтей etc.), и въ предлахъ этой своей собственности онъ считаетъ себя полновластнымъ хозяиномъ, отвтственнымъ лишь передъ собственною совстью. Chacun chez soi — таковъ девизъ его соціально-нравственнаго міросозерцанія. Ну, однимъ словомъ, это былъ типическій представитель наполеоновскаго солдата — холодный, жестокосердый, разсчетливый, мелочно-пошлый эгоистъ. Къ довершенію контраста онъ любилъ свою жену, а она не любила мужа.

Почему она его не любила, почему ‘честный буржуа’ не могъ быть вполн подходящимъ мужемъ для ‘добродтельной буржуалки’,— это тайна романиста, тайна, объяснить которую возможно лишь посредствомъ другой тайны: мистическаго сродства душъ. Изъ романа не видно, чтобы ‘добродтельная буржуазна’ стояла въ нравственномъ отношеніи хоть на волосъ выше честнаго. Ея внутренняя жизнь была такъ-же безсодержательна, ея умственные интересы такъ-же пошлы и мизерны, какъ и у послдняго. Да и эгоизма-то у нея было не меньше, чмъ у мужа, хотя она, по своей неразвитости, и не отдавала себ въ немъ отчета. Она не говорила, подобно своей почтенной половин, что каждый долженъ жить для себя, что своя рубаха ближе къ тлу, и т. п., но она во всемъ поступала сообразно предписаніямъ мудрой морали этихъ афоризмовъ. Она жила только для себя и только собою, вн своего ‘я’, вн своихъ личныхъ радостей и печалей она ничего не признавала, ничего не понимала и ничмъ не интересовалась. Однимъ словомъ, она и онъ составляли парочку хоть куда. И» она его не любила! Разумется, она таила свою нелюбовь въ глубин своей души. Какъ женщина добродтельная, она понимала приличія, и потому, не давая мужу понять своихъ настоящихъ къ нему чувствъ, она разыгрывала роль врной и примрной жены, съ христіанскою покорностью сносила его ласки и, съ своей стороны, безупречно и подняла вс т супружескія обязанности, которыя исполнять ей полагалось.

Эта брачная проза нисколько ей, однако, не мшала мечтать о вчной, всепоглощающей любви и ждать какого-нибудь спасителя (въ образ, конечно, прекраснаго юноши), который-бы согласился отдать ей свое сердце взамнъ ея, который-бы оживилъ ея заснувшую душу и т. п. Конечно, въ качеств добродтельной дамы, съ кротостью и смиреніемъ несущей крестъ ‘долга’, она тщательно отгоняла отъ себя эти грховные помыслы и старалась заврить себя, что она ‘скоро умретъ’, что она ‘должна скоро умереть’.

Однако, она, какъ и слдовало думать, не умерла и спасителя дождалась. Онъ, этотъ спаситель, предсталъ передъ нею во образ нкоего прекраснаго человка съ восхитительною наружностью, съ вншнимъ, вылощеннымъ умомъ, съ изящными манерами, и т. п.,— однимъ словомъ, во образ салоннаго шелопая и паркетнаго героя, сводившаго съума всхъ женщинъ легкаго поведенія. Прекрасный молодой человкъ былъ, разумется, отъявленнйшій негодяи, черствый и своекорыстный эгоистъ, безхарактерная и слабодушная тряпица, да и не простая тряпица, а тряпица насквозь пропитанная дворянскимъ чванствомъ и дворянскимъ гоноромъ. Волокитство и прельщеніе женскихъ сердецъ было его спеціальнымъ занятіемъ и самымъ любимымъ времяпрепровожденіемъ, это, однако, нисколько не мшало ему ‘длать карьеру’ въ министерскихъ переднихъ и, по мр своихъ убогихъ силъ, везд и всюду защищать и поддерживать ‘начальство’ и его мудрую политику.

Этому-то до мозга костей развращенному представителю ‘золотой молодежи’ и суждено было ‘возжечь свтильникъ любви’ въ двственномъ сердц прелестной Индіаны. Операція этого ‘возженія’ совершилась необыкновенно просто и быстро, не потребовавъ ни малйшихъ усилій со стороны возжигателя. Пришелъ, увидлъ и побдилъ,— побдилъ окончательно и безвозвратно. Посл двухъ-трехъ любовныхъ колоквіумовъ добродтельная жена влюбилась въ шелопая по уши. Она и не думала даже бороться съ внезапно охватившимъ ее чувствомъ, она не видла въ немъ ничего дурного и преступнаго, хотя приличій, врно, ради тщательно скрывала его отъ всхъ, кром своего возлюбленнаго. Возлюбленный-же усплъ между тмъ втереться въ довріе къ мужу и, амурничая съ его женою, клялся ея супругу въ вчной дружб и преданности. Жена все это видла, одобряла и, съ своей стороны, слдовала той-же самой политик. Мужъ, ничего не подозрвая, былъ счастливъ и доволенъ, любовникамъ никто не мшалъ, ничья репутація не была скомпрометирована, ничье спокойствіе не было нарушено, все шло какъ по маслу… По… вдругъ случилось нчто совершенно неожиданное и совсмъ даже необыкновенное: молодой человкъ, убдившись посл многократныхъ объясненій и признаній, что Индіана его любитъ и что самъ онъ влюбленъ въ нее, восчувствовалъ непреодолимое желаніе привести сію взаимную, счастливую любовь къ ея реальному исходу. Желаніе, повидимому, весьма естественное и законное. Но добродтельная жена и слышать объ этомъ не захотла. ‘Душою, утшала она его, — я вся твоя, разв этого теб мало? Что-же касается до моего ‘тла’, то о немъ и думать не смй, ибо я мужнина жена’. Разумется, одной души оказалось слишкомъ мало, началась борьба за тло. Прекрасный молодой человкъ обратился теперь въ демона-искусителя. Мольбы и слезы, угрозы и даже — въ предлахъ приличія, разумется,— нкоторое насиліе, все было пущено въ ходъ… Но добродтель устояла противъ всхъ соблазновъ, и демонъ, волею-неволею, долженъ былъ помириться съ неблагодарною ролью платоническаго обожателя. Долго состоялъ онъ въ этой роли, все надясь, что авось какъ-нибудь и подвернется удобный случай, и постоянно обманываясь въ своихъ надеждахъ. Наконецъ, ему надоло ждать, надоло его безцльное ухаживаніе, надола Индіана, надола его отвлеченная любовь и онъ сталъ подумывать о благородной ретирад. А между тмъ ‘свтильникъ’, возжженный въ двственномъ сердц Индіаны, все больше и больше разгорался, и чмъ холодне становился къ ней возлюбленный, тмъ сильне она къ нему привязывалась. Паралельно съ возрастаніемъ этой любви возрастала и ея ненависть къ мужу, характеръ котораго съ каждымъ годомъ длался все несносне и нестерпиме. Въ то время, какъ его почтенная половина занималась платоническими амурами, онъ усплъ разориться и для поправленія своихъ длъ ршился отправиться на островъ Бурбонъ. Жена должна была хать вмст съ нимъ. Оставить своего возлюбленнаго, проститься на вкъ со своею любовью, обречь себя на жалкое прозябаніе, бокъ-о-бокъ съ ненавистнымъ существомъ,— такая жертва была, разумется, не по силамъ добродтельной героин. И вотъ она задумала, надясь на помощь и поддержку своего милаго, вступить въ открытую борьбу съ своимъ жестокимъ властелиномъ и наотрзъ отказалась слдовать за нимъ въ его добровольное изгнаніе.

Мужъ, удивленный столь неожиданнымъ протестомъ, хотлъ было употребить мры строгости и подвергъ жену домашнему аресту. Она ночью убжала черезъ окно и отправилась прямешенько къ возлюбленному. Возлюбленный былъ гд-то на бал, къ разсвту вернулся, увидя въ своей комнат ‘даму своего сердца’ (уволенную, впрочемъ, въ отставку), салонный рыцарь смутился и разгнвался: ‘Сударыня, вы меня компрометируете devant nos gens! вы съума сшедшая!’ ‘Дама’, какъ женщина добродтельная, не обратила вниманія на столь нелестный для нея пріемъ, она категорически заявила, что она ршилась мужа навсегда оставить, съ возлюбленнымъ никогда больше не разлучаться, что онъ, возлюбленный, долженъ сокрыть ее отъ мужниныхъ поисковъ. Рыцарь окончательно вышелъ изъ себя. Онъ сталъ говорить ей дерзости. Но такъ-какъ дерзости должнаго эфекта на нее не производили, то онъ пустился на политику. ‘Жертвы ваши, сударыня, такъ велики, что я не могу ихъ принять, не длаясь подлецомъ’. Дама настаивала. Тогда благородному кавалеру пришла на умъ счастливая идея: нельзя:ти воспользоваться великодушнымъ настроеніемъ ‘дамы’ и заполучить отъ нея то, въ чемъ она ему до сихъ поръ столь упорно отказывала. Изъ наглаго грубіяна онъ мгновенно превратился въ нжнаго, страстнаго, на все готоваго любовника,— понять началась ‘борьба за тло’. Индіана смутилась было, ‘но, разсказываетъ авторъ,— добрый ангелъ распростеръ свои крылья надъ ея колеблющейся и потрясенной душой, она воспрянула и оттолкнула отъ себя искушеніе холоднаго и эгоистическаго порока’ (Indiana, р. 203). Демонъ снова потерплъ фіаско. Посл этого рыцарю ничего боле не оставалось, какъ указать своей дам на дверь, что онъ и сдлалъ, со всею, разумется, галантностью свтскаго человка.

‘Дама’ съ отчаянія хотла утопиться, но по утопилась. Кузенъ спасъ ее и возвратилъ подъ кровъ мужнинаго дома. Само собою понятно, что ‘добродтельная жена’ тщательно скрыла отъ мужа свой ночной визитъ къ рыцарю, и затмъ, взявъ назадъ свой отказъ, отправилась съ супругомъ на островъ Бурбонъ.

Рыцарь, узнавъ, что ‘дама’ ухала и что теперь ей можно продолжать интригу совершенно безопасно, восчувствовалъ весьма естественное желаніе возстановить себя въ ея мнніи. Онъ написалъ ей нжное письмо, на которое ему отвчали полнымъ прощеніемъ. Вскор посл этого въ его судьб произошли нкоторыя перемны. Министры, переднія которыхъ онъ обивалъ, пали, карьера его разстроилась, онъ впалъ въ ‘немилость’, друзья и знакомые отвернулись отъ него. Покинутый и забытый всми, онъ вспомнилъ о любившей его женщин и снова воспылалъ къ ней любовью. Началась нжная переписка. Одно изъ писемъ было прочтено мужемъ, и мужъ, находившійся до сихъ поръ въ невинномъ невденіи насчетъ жениныхъ амуровъ, впалъ въ такую ярость, что забывъ всякія приличія и деликатности, расправился съ женою посолдатски: вцпился ей въ волосы, свалилъ ее на полъ и ударилъ каблукомъ по лбу. Конечно, онъ сейчасъ-же раскаялся, расплакался и чуть-чуть что самъ себя не побилъ, но это нисколько не помогло длу. ‘Добродтельная женщина’ не снесла обиды и, вруя въ любовь своего рыцаря, ршилась отправиться къ нему, ршилась бросить на произволъ судьбы своего ‘жестокаго тирана’,— тирана, котораго старость и болзни сдлали безпомощне всякаго ребенка и который теперь боле чмъ когда-либо нуждался если не въ врной жен, то, по крайней мр, въ хорошей сидлк. Задумано — сдлано. Собравъ на скоро свои пожитки, Индіана тайкомъ улизнула изъ дому, упросила капитана выходящаго въ море корабля принять ее подъ свою защиту, и посл нкоторыхъ не особенно интересныхъ приключеній благополучно возвратилась въ Европу… вы думаете, въ объятія своего милаго? О, нтъ! Съ ‘милымъ’ произошли за это время совершенно непредвиднныя перемны: онъ уже опять разлюбилъ свою ‘добродтельную даму’ и влюбился въ нкую, хотя и мене добродтельную, но за то боле практическую барышню. Барышня прибрала дурака къ рукамъ и женила его на себ. Молодые супруги наслаждались своимъ медовымъ мсяцемъ, какъ вдругъ, нежданно-негаданно, въ ихъ мирномъ обиталищ появилась прелестная ‘дама’ съ острова Бурбона. Рыцарь смутился и перетрусилъ еще больше, чмъ во время ея перваго, ночного визита. Не зная, что длать, и но желая сознаться въ своемъ ‘маленькомъ гршк’, онъ хотлъ было куда-нибудь ее припрятать, но супруга его была женщина проницательная и находчивая: она накрыла его ‘съ поличнымъ’ и безъ дальнихъ околичностей выпроводила непрошенную гостью за порогъ.

Оскорбленная, нравственно разбитая, всми брошенная женщина, лишенная всякихъ средствъ къ существованію, неумющая, да и нежелающая работать, никогда познавшая въ жизни никакого иного интереса, кром интереса любви,— любви теперь такъ жестоко обманутой и поруганной,— несчастная женщина впала въ какое-то тупое и безъисходное отчаяніе. Она не боролась ни съ нуждою, ни съ голодомъ и холодомъ, она покорно предала судьбу свою въ руки этихъ страшныхъ палачей, и палачи тшились надъ нею, сколько душ ихъ было угодно… Однажды ее нашли на улиц безчувственною и бездыханною, ее отправили въ больницу и… и тутъ, вы думаете, она умерла и романъ кончился? Fi, donc! Такъ банально могутъ кончаться только романы въ дйствительной жизни, а въ области чистой поэзіи, въ области высшаго художества подобный конецъ немыслимъ! Если-бы Индіан вздумалось умереть въ больниц, среди горя, отчаянія и нищеты, то ея ‘святая’ и неугасимая любовь осталась-бы здсь, на земл, безъ всякой награды, и, пожалуй, иной читатель подумалъ-бы, что ‘по дломъ нору и мука’, а можетъ быть припомнилъ-бы другую пословицу: ‘какъ повадится кувшинъ по воду ходить, тутъ ему и голову сломить’. Между тмъ авторъ хочетъ доказать своимъ романомъ нчто совершенно противоположное, онъ хочетъ доказать, что ‘сосудъ’ любви, по какимъ-бы ‘водамъ’ онъ ни ходилъ, на какія-бы препятствія онъ ни натыкался, всегда останется цлъ и невредимъ, и рано или поздно мирно притечетъ къ спокойной пристани, гд онъ съ восторгомъ будетъ встрченъ и гд сдлаютъ изъ него достойное употребленіе. Очевидно, слдовательно, что Индіана, этотъ сосудъ чистйшей любви, не могла разбиться и погибнуть отъ нужды и голода, не могла безславно умереть на грязной больничной койк, гд за нсколько дней передъ тмъ валялась, быть можетъ, какая-нибудь жалкая проститутка.

И она не умерла. У ея изголовья внезапно появляется тотъ добродтельный кузенъ, который разъ уже спасъ ее отъ смерти и который, подобно ангелу-хранителю, неусыпно слдилъ за ‘хожденіемъ’ сего сосуда любви (т. е. своей двоюродной сестрицы) по ‘водамъ’ моря житейскаго. Впрочемъ, сэръ Ральфъ (такъ звали кузена) самъ изображалъ ‘сосудъ’, и сосудъ, наполненный тмъ-же любовнымъ эликсиромъ, только несравненно боле чистой и совершеннйшей выдлки. Съ юныхъ лтъ онъ пылалъ платоническою любовью къ Индіан, и никто, даже сама Индіана, не догадывался объ этомъ. Никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ, ни единымъ словомъ этотъ холодный, флегматическій, чопорно-скучный англичанинъ не обнаружилъ своихъ истинныхъ чувствъ къ кузин. А между тмъ онъ много лтъ жилъ съ нею подъ одною кровлею, онъ проводилъ около нея почти все свое время, ‘свободное отъ длъ’, онъ былъ самымъ близкимъ къ ней человкомъ, ея другомъ-совтникомъ, братомъ… И ни разу ему не приходила въ голову грховная мысль: нельзя-ли попытаться замнить эти братскія отношенія чмъ-нибудь боле интимнымъ? Пользуясь полнымъ довріемъ мужа Индіаны, онъ употреблялъ, напротивъ, вс усилія, чтобъ оказаться вполн достойнымъ этого доврія, даже мысленно онъ никогда не осмливался посягать на мужнины права, зная печальное положеніе своей сестрицы въ дом мужа, зная, что она его не любитъ, онъ тмъ не мене постоянно старался укрпить ее въ супружескихъ добродтеляхъ, примирить ее съ ея горькою долею, и своимъ холоднымъ резонерствомъ, своимъ нестерпимымъ благоразуміемъ убивалъ въ зародыш всякій съ ея стороны протестъ, всякую опозицію. Мало того, когда онъ узналъ, что она влюбилась въ Раймунда (такъ звали героя ея романа), въ негодности, пошлости и развращенности котораго онъ не могъ сомнваться и, повидимому, нисколько и не сомнвался, онъ, дорожа спокойствіемъ своей возлюбленной, не только закрылъ глаза и длалъ видъ, будто ничего не замчаетъ, но даже отчасти содйствовалъ ихъ взаимному сближенію и помогалъ ихъ обманывать мужа — своего друга. Скажите, что можетъ быть глуп… т. е. возвышенне и чище этой самоотверженной, ультраплатонической любви? Могла-ли такая любовь остаться безъ награды? Конечно, нтъ. Въ чемъ должна была заключаться эта награда — читатель, вроятно, и самъ догадается.

Индіана, выздороввшая благодаря заботамъ кузена, детъ съ нимъ опять на островъ Бурбонъ (мужъ ея умеръ тотчасъ посл ея бгства), дутъ они туда — какъ-бы вы думали, зачмъ? Единственно за тмъ, чтобы тамъ, среди поэтической обстановки (измышленной фантазіею самой романистки, которая, по ея собственному признанію, никогда и не видала остр. Бурбона), напоминающей имъ ихъ несчастное дтство (въ дтств они жили именно на этомъ остров).— одновременно лишить себя жизни! И вотъ они уже сдлали вс приготовленія къ самоубійству, они уже окончательно распрощались съ жизнію, они уже готовы ринуться съ высокой скалы въ море, какъ вдругъ на нихъ нисходитъ благодать ‘духа любви’ и ихъ умственныя или лучше сказать, ‘сердечныя’ очи проясняются, Ральфъ узнаетъ, что его любитъ Индіана, Индіана узнаетъ, что ее любитъ Ральфъ. Они падаютъ другу другу въ объятія и… ‘святая любовь’ получаетъ свою награду. Теперь они счастливы, мысль о самоубійств мгновенно испаряется изъ ихъ головъ. Они удаляются въ глубь острова, строятъ себ шалашъ и предаются райскому блаженству первобытныхъ людей.

А для того, чтобы это блаженство было прочно и ненарушимо, чтобы никакія ‘зміи’ не могли посягать на него, они трижды отреклись отъ общества и всхъ длъ его, порвали всякія сношенія съ двуногими тварями и устроили свою жизнь такъ, какъ-будто они были единственными представителями человческой породы на земл — Адамомъ и Евою. ‘Общество, разсуждалъ современный Адамъ,— не можетъ ничего требовать отъ того, кто самъ ничего отъ него не требуетъ’ (р. 333). ‘Мн не надо ни друзей, ни отечества,— у меня есть моя Индіана’ {Романъ Индіана появился въ печати въ 1832 г. и былъ встрченъ и публикою, и даже критикою весьма сочувственно, хотя нкоторые критики и ухитрились отыскать въ немъ нападки на семейную нравственность. Жоржъ-Зандъ сразу завоевалъ себ мсто въ ряду извстнйшихъ французскихъ белетристовъ, его имя стало предметомъ всевозможныхъ толковъ и коментаріи. Одни догадывались, что это не боле, какъ псевдонимъ, но псевдонимъ, выбранный авторомъ предумышленно, съ злостною цлью публично выразить свое сочувствіе Карлу Ванду. Другіе-же полагали, что Зандъ есть дйствительно фамилія автора и что онъ. по всей вроятности, состоитъ въ близкомъ родств съ убійцею Коцебу. Германскіе студенты приглашали даже г-жу Дюдеванъ печатно заявить объ этомъ родств, увряя ее’ что если она это сдлаетъ, то сбытъ ея произведеній въ Германіи будетъ вполн обезпеченъ. Только очень немногіе посвященные знали исторію происхожденія новаго писателя, этого загадочнаго Жоржъ-Занда.

Исторія эта была въ сущности крайне проста и не заключала въ себ ничего загадочнаго.

Вступивъ въ литературный бракъ съ Жюлемъ Зандо, г-жа Дюдеванъ условилась, что вс произведенія, долженствующія произойти отъ этого союза, будутъ заклеймены фирмою ‘Жюля и Жоржа Зандо’. Свою фамилію она не могла выставить потому, что мать ея мужа воспретила ей самымъ категорическимъ образомъ выставлять на обложкахъ ‘ея книгъ’ знаменитую, хотя никому и неизвстную фамилію Дюдеванъ. Пришлось выбрать какое-нибудь вымышленное имя, она выбрала имя Жоржа. Такимъ образомъ и составилась фирма Жюля и Жоржа Зандо. Делатушъ нашелъ удобнымъ сократить Зандо — въ Зандъ. Жюль и Жоржъ Зандъ дебютировали, какъ было уже сказано выше, романомъ Rose et Blanche. ‘Индіану’ г-жа Дюдеванъ, если врить ея словамъ, хотла выпустить подъ тмъ-же псевдонимомъ, но Зандо, не желая уподобляться ворон, украшающейся павлиньими перьями, отказался, будто-бы, дать свое имя. Фирма распалась,— Зандо возстановилъ попранное Делатушемъ ‘о’ и остался по-прежнему Жюлемъ Зандо, а г-жа Дюдеванъ сохранила прежній псевдонимъ, за вычетомъ Жюля. т. е. Жоржъ-Зандъ.}.

Вникните теперь, читатель, въ сущность той ‘возвышенной’ морали и того идеала ‘чистйшей любви’, которые пропагандируются въ этомъ ‘первомъ’ самостоятельномъ произведеніи г-жи Дюдеванъ…

Мораль эта, повидимому, весьма мало чмъ отличается отъ общепринятой буржуазной морали. Она требуетъ, и требуетъ во имя тхъ-же самыхъ интересовъ, но имя которыхъ этого требуетъ и послдняя,— во имя интересовъ ненарушимости домашняго счастія и неприкосновенности ‘семейнаго права’,— чтобы замужняя женщина, каковы-бы ни-были ея отношенія къ мужу, любитъ-ли она его или ненавидитъ, сохраняла свою супружескую врность… даже и тогда, когда она влюбится въ другого. Этого ‘даже’ общепринятая мораль не допускаетъ, она весьма основательно полагаетъ, ‘что влюбиться въ другого’ — это уже и значитъ измнить мужу, это уже значитъ нарушить супружескую врность. А потому эта мораль, не настаивая слишкомъ на непремнной любви жены къ мужу, дозволяя ей даже въ нкоторыхъ случаяхъ вовсе не любить его. требуетъ, однакожь, чтобы она и никого другого не любила. Можетъ быть, такое требованіе черезчуръ ригористично, но ему нельзя отказать въ извстной послдовательности и, если хотите, ‘практичности’, хотя на практик оно почти никогда не соблюдается. Поэтому обыденная мораль, желая дать возможно большія гарантіи послдней, воспрещаетъ и первое. Жоржъ-же Зандъ, возводя любовь (половую) на степень высшей человческой добродтели, должна, разумется, считать безнравственнымъ воспрещеніе ‘любить’ кого-бы то ни было и кому-бы то ни было. Съ ея точки зрнія такое воспрещеніе равносильно воспрещенію быть добродтельнымъ. Поэтому, не находя ничего предосудительнаго въ томъ, что жена, нелюбящая мужа, влюбляется въ посторонняго человка, она въ то-же время протестуетъ противъ нарушенія супружеской врности. ‘Душою’ жена можетъ принадлежать кому хочетъ, по ‘тломъ’ она должна принадлежать всегда мужу, а если ужь не мужу. то. по крайней мр, никому. Такимъ образомъ она думаетъ примирить ‘свободу любви’ съ неприкосновенностью брачныхъ узъ.

Давно уже извстно, что компромисы между двумя діаметрально противоположными началами всегда оказываются крайне несостоятельными въ теоріи и совершенно неудобопримнимыми на практик. Особенно это справедливо по отношенію къ компромисамъ въ области нравственныхъ понятій, нравственныхъ принциповъ. Въ этой сфер всякія quasi-примиренія противоположныхъ началъ, въ большинств случаевъ, не только непрактичны и несостоятельны, но просто даже безнравственны. Въ самомъ дл, вникните въ сущность той примщіительной теоріи, которую авторъ Валентины предлагаетъ въ руководство и назиданіе почтенныхъ буржуа. Стсняя свободу женщины въ сфер ея чисто-половыхъ, физическихъ отношеній къ мужчин, и ничмъ не ограничивая эту свободу въ сфер ея нравственныхъ, платоническихъ отношеніи, она тмъ самымъ проводитъ рзкую демаркаціонную черту между первою и второю. Нечего уже и говорить, что подобное раздленіе въ высшей степени метафизично, что въ основ его лежитъ нелпое дуалистическое воззрніе на человческую природу вообще и на чувство любви въ частности. Нечего и говорить, что на практик оно не иметъ никакого смысла, что живые, реальные люди (а не мертвые призраки больной фантазіи) никогда не любятъ и не могутъ любить одною только душою или однимъ только тломъ. Все это очевидно само по себ. Правда, при данныхъ условіяхъ семейнаго и общественнаго быта нердко случается, что между мужчинами и женщинами устанавливаются половыя отношенія при полнйшемъ отсутствіи любви. Обыденная нравственность хотя и примиряется съ этимъ фактомъ, однако, никогда его не одобряетъ, впрочемъ, нкоторые моралисты и примиряются съ нимъ, и одобряютъ его. но какъ-бы кто къ нему ни относился, никому никогда въ голову не приходило основывать на немъ возможность примиренія свободы любви съ одной стороны и ненарушимости супружеской врности съ другой. Какая можетъ быть свобода любви безъ свободы половыхъ отношеніи, и во что обратится бракъ, опирающійся на супружескую врность, ограниченную лишь сферою половыхъ отношеній? Свобода любви станетъ мифомъ, призрачнымъ абстрактомъ, а бракъ — проституціею.

Итакъ, вотъ къ чему приводитъ эта ‘возвышенная мораль’: кастрируя чувство любви, отнимая отъ него все его живое, реальное содержаніе, она, въ интересахъ сохраненія семейнаго благополучія, уничтожаетъ всякое достоинство и значеніе матери семейства.

Намъ скажутъ, пожалуй, что мы навязываемъ Жоржъ-Занду такія мысли, противъ которыхъ она всегда горячо протестовала. Дйствительно, когда критика вздумала обвинять ее въ нападкахъ на семейную жизнь, она самымъ категорическимъ образомъ заявила, что не только никогда не нападала на семейную жизнь, но, напротивъ, постоянно ее пропагандировала, понимая ее въ томъ именно смысл, въ какомъ ее понимало и христіанство, т.-е. какъ идею вчной, незыблемой любви. Если-же она и нападала на существующія формы брака, то лишь на-столько, на-сколько он уклонялись отъ идеи христіанскаго брака. Бракъ, неопирающійся на идею вчной любви, неосвященный этою идеею, по ея мннію, есть не боле,’ какъ развратъ. Да, все это она говорила, и говорила много разъ, но что изъ этого? Намъ важно знать не то, что она говоритъ, не то, какъ она коментируетъ свои произведеніи, а то, что говорятъ сами эти произведенія, то, какъ коментируютъ мысли автора выведенныя въ нихъ дйствующія лица.

А посмотрите-же, что говоритъ и какъ поступаетъ Индіана. Не питая ни малйшей привязанности къ Дельмару, она, однако, становится его женою. Вы скажете, она сдлалась его женою не по доброй вол: ее заставили. Пустъ такъ. Но если человка насильно принуждаютъ сдлать нчто такое, что онъ въ душ считаетъ безнравственнымъ, то само собою разумется, что при первомъ удобномъ случа онъ постарается (или, по крайней мр, онъ долженъ будетъ постараться) высвободиться изъ-подъ этого насилія и уничтожить послдствія своего безнравственнаго поступка, онъ не станетъ по доброй вол упорствовать въ разъ допущенномъ отступленіи отъ своего нравственнаго идеала. Что-же длаетъ Индіана? Считаетъ-ли она себя связанною брачными обтами? Разъ отдавъ себя нелюбимому мужу, отказывается-ли она располагать собою и на будущее время? Повидимому, нтъ. При первомъ удобномъ случа она влюбляется въ перваго встрчнаго негодяя, отдаетъ ему всю себя и останавливается только передъ послднимъ шагомъ, который остается на пути ея полнаго паденія. Но почему-же она останавливается? ‘Потому, объясняетъ она своему возлюбленному, — что я замужемъ’, иными словами, потому, что ея физическая сторона принадлежитъ ея мужу, — мужу, къ которому она не питаетъ никакой нравственной привязанности, котораго она ненавидитъ, презираетъ, котораго она обманываетъ. Слдовательно, она считаетъ недйствительность своихъ брачныхъ обязательствъ только на-столько, на-сколько они касаются ея нравственныхъ отношеній къ мужу ея любви, во всхъ-же прочихъ статьяхъ она ихъ вполн признаетъ, она признаетъ, и признаетъ добровольно, безъ всякаго принужденія, права своего мужа надъ своимъ тломъ, она признаетъ, что между этими правами и любовью можетъ и не существовать никакой необходимой связи, что послдняя можетъ обойтись безъ первыхъ, а первыя — безъ послдней. И въ этой возможности она не видитъ ничего безнравственнаго, противоестественнаго. Напротивъ, она представляется ей какъ нчто идеально-прекрасное, глубоко-нравственное, какъ высшее проявленіе душевной чистоты, непорочности и самоотверженности.

Вотъ вамъ теорія супружескихъ отношеній, какъ ихъ понимаетъ Индіана. Разв эта теорія не говоритъ сама за себя? Разв она нуждается въ авторскихъ коментаріяхъ? На практик подобная теорія, очевидно, можетъ привести только къ одному изъ двухъ: или къ узаконенію разврата, или… или къ необходимости добровольнаго самобичеванія. ‘Самобичеванія? ну, это ужь слишкомъ… замтитъ, пожалуй, иной недостаточно проницательный читатель,— вы, очевидно, преувеличиваете’. Нисколько, и вы не замедлите сами въ этомъ убдиться изъ разбора второго произведенія Жоржъ-Занда — ‘Валентины’.

VIII.

‘Валентина’ была написана Жоржъ-Зандомъ въ 1832 г., въ годъ выхода ея перваго романа. Авторъ, очевидно, находился еще подъ господствомъ тхъ-же самыхъ идей и впечатлній, подъ вліяніемъ которыхъ онъ писалъ Индіану, и ея второй романъ, ни по своей основной иде, ни даже по самому развитію этой идеи, ничмъ существеннымъ не отличается отъ перваго. Это не боле, какъ варіація, и варіація весьма незначительная, на прежнюю тему. Поэтому намъ не зачмъ долго останавливаться на разбор его содержанія. Достаточно припомнить въ нсколькихъ словахъ наиболе существенную часть его фабулы.

Дочь графини де-Рембо, богатой и чопорной аристократки — Валентина, помолвлена за графа де-Ланзака. Къ графу, развратному, прокутившемуся, но весьма приличному и степенно, благоразумному джентльмену съ представительною наружностью и изящными манерами, она не питаетъ никакой страстной, романической любви. Но онъ ей правится и о замужеств съ нимъ она мечтаетъ не безъ удовольствія. Вракъ долженъ совершиться въ самомъ непродолжительномъ времени, длаются необходимыя приготовленія къ свадьб, все идетъ прекрасно и ни откуда, повидимому, не предвидится никакихъ препятствій къ благополучному возсоединенію юныхъ отпрысковъ двухъ старинныхъ, но уже немножко потертыхъ фамилій французской аристократіи. Какъ вдругъ случается нчто совершенно неожиданное и никмъ не предусмотрнное.

Прелестная аристократка возгорается непреодолимою любовью къ не мене прекрасному плебею, сыну одного изъ фермеровъ своей матери. Конечно, плебей этотъ только по происхожденію плебей, по наружности, по изяществу своихъ манеръ и выраженій онъ ничмъ, пожалуй, не уступитъ любому графу или виконту. Вообще, замтимъ здсь кстати, хотя намъ придется еще говорить объ этомъ и въ другомъ мст,— вообще, когда Жоржъ-Зандъ нисходитъ до плебея, когда она милостиво предоставляетъ ему разыгрывать въ своихъ романахъ роль jeune premier, она всегда предварительно вымываетъ его и обчищаетъ, сгребаетъ съ него всю его плебейскую грязь, одваетъ его въ джентльменскій костюмъ. Переряженный плебей съ изящными разговорами и съ медовыми рчами напоминаетъ настоящаго плебея ровно столько-же, сколько идеально-фантастическая любовь Жоржъ-Занда — любовь земную, реальную. Да и какъ, въ самомъ дл, допустить настоящаго плебея, въ его измаранной и изодранной блуз, съ его грубымъ жаргономъ, съ его неуклюжими манерами, въ поэтическую область ‘чистаго’ художества?..

Бенедиктъ, котораго восхитительная графиня удостоила своей возвышенной любви, принадлежалъ къ числу этихъ переряженныхъ плебеевъ. Онъ съ успхомъ кончилъ курсъ наукъ въ какомъ-то высшемъ учебномъ заведеніи Парижа, снабженъ былъ всевозможными дипломами, обладалъ обширными знаніями и ‘благороднымъ образомъ мыслей’. Любовь вспыхнула въ сердц графини внезапно и такъ-же внезапно она вспыхнула и въ сердц молодого человка. Они объяснились — они были счастливы, но только на нсколько часовъ. Вслдъ за любовнымъ объясненіемъ графиня, вполн убдившаяся теперь, что она не питаетъ къ своему нареченному жениху ни малйшей привязанности, тмъ не мене взяла да и вышла за него замужъ. Выйти замужъ за человка, котораго не любишь, клясться ему въ врности черезъ минуту посл любовнаго объясненія съ другимъ, отдаться ему. сносить его ласки, когда на губахъ горятъ еще поцлуи этого другого,— что можетъ быть безнравственне этого, съ точки зрнія какой хотите морали? Какъ глубоко нужно пасть, чтобы добровольно ршиться на подобный образъ дйствій! Валентина, повидимому, понимала всю постыдность своего положенія, всю безнравственность принимаемыхъ ею обязательствъ, и она ршилась не исполнять ихъ, она ршилась обратить свой юридическій бракъ въ фиктивный. Подъ предлогомъ воображаемыхъ болзней она не пустила мужа въ свою спальню, она категорически отказалась сдлаться его реальною женою.

Мужъ, какъ истинный джентльменъ, не настаивалъ, и черезъ нсколько дней ухалъ въ Россію, гд онъ получилъ мсто при посольств. Холостая жена осталась одна, ей предоставлена была полная свобода и возможность распоряжаться собою, какъ ей хочется: ничто теперь не препятствовало ея соединенію съ возлюбленнымъ плебеемъ. Дйствительно, считая себя, въ нравственномъ отношеніи, ничмъ несвязанною съ мужемъ, она съ спокойною совстью отдала свою любовь Бенедикту, а Бенедиктъ, съ совстью еще боле спокойною, принялъ эту любовь въ обмнъ на свою. Они пламенно и страстно любили другъ друга. Они почти не разлучались. Цлые дли они проводили въ взаимныхъ нжностяхъ и голубиномъ воркованіи. Глядя на нихъ со стороны, можно былобы подумать, что это самые счастливые любовники на земл.

Но на самомъ дл это было не такъ, по крайней мр, Бенедиктъ не могъ быть особенно доволенъ своимъ ‘счастьемъ’. Валентина, подобно Индіан, держалась того мннія, что замужняя женщина, любитъ:ти она своего мужа или нтъ, должна принадлежать или мужу, или никому не принадлежать. Не желая превращать свой бракъ въ открытый развратъ и превративъ его въ безсодержательную фикцію, она по необходимости должна была выбрать послднее — ‘ни теб. ни ему!’ Вс старанія Бенедикта поколебать ея ршимость остались безъ всякихъ послдствій, ничто не могло сломить нравственныхъ твердынь фиктивной жены,— ничто. даже слдующее обстоятельство. Посл довольно продолжительнаго отсутствія мужъ вернулся, вернулся всего на нсколько дней, съ единственною цлью поправитъ на счетъ женинаго имущества свои финансы, значительно поразстроенные петербургскими камеліями. Онъ привезъ съ собою и своего кредитора-ростовщика. Ростовщикъ во что-бы то ни стало хотлъ заполучить помстье Рембо — приданое графини, графиня-же. съ своей стороны, ни за что не хотла разставаться со своимъ замкомъ, гд она провела счастливые дни дтства, гд она впервые вкусила ‘сладость’ платонической любви. Но, на бду ея, мужу удалось открыть тайну этой любви: онъ засталъ возлюбленныхъ врасплохъ, въ тотъ моментъ, когда они въ прелестномъ уединеніи предавались своему невинному ‘воркованію’. Конечно, онъ былъ далекъ отъ мысли считать это воркованіе за невинное, въ простот душевной онъ вообразилъ, что жена его завела себ любовника, не платоническаго, а реальнаго. Какъ человкъ практическій,, онъ постарался извлечь изъ своего открытія все то, что ему было нужно извлечь, онъ заставилъ жену отдать ростовщику ея имніе и великодушно разршилъ ей сохранить своего любовника. Затмъ онъ распростился и ухалъ. Кажется, что посл этого пассажа, посл формальнаго отреченія мужа отъ всякихъ правъ на нее Валентина не имла уже никакого резона упорствовать въ своемъ ршеніи: ни ему, ни теб! Но нтъ, она все-таки упорствовала, упорствовала до того, что довела своего возлюбленнаго до отчаянія и сама впала въ меланхолію. По всей вроятности, дло кончилось-бы такъ-же, какъ оно чуть не кончилось у Индіаны съ Ральфомъ,— одновременнымъ самоубійствомъ. Безпрерывная борьба съ естественными потребностями организма измучила и истощила ихъ обоихъ до послдней степени, чмъ съ большимъ упорствомъ они сопротивлялись страсти, тлъ съ большею силою она ихъ одолвала. Наконецъ, духъ оказался немощне плоти. Въ двадцать лтъ трудно быть аскетомъ, и вотъ, въ одну изъ сладостныхъ минутъ ‘голубинаго воркованія’, Валентина отдалась своему возлюбленному. Но тутъ-то и начались для лихъ новыя муки, еще горше первыхъ. За грхопаденіемъ послдовали раскаяніе и сердечныя угрызенія. ‘Они были, говоритъ Жоржъ-Зандъ,— слишкомъ добродтельны, чтобъ забыться и успокоиться среди наслажденій, которыя они такъ долго отталкивали и порицали, ихъ существованіе сдлалось, по-истин, ужасно. Валентина была неспособна входить въ сдлки съ своею совстью. Бенедиктъ-же любилъ ее такъ страстно, что не могъ чувствовать себя счастливымъ, видя, что Валентина не раздляетъ этого счастья. Жизнь ихъ стала вчною борьбою, постоянно возобновляющеюся бурею, то она казалась имъ безъисходнымъ адомъ, то они беззавтно отдавались своимъ чувственнымъ увлеченіямъ’ (Valentine, р. 305).

Миръ и спокойствіе отлетли отъ ихъ когда-то невинныхъ душъ. Бывали минуты, когда Валентина смотрла на себя, какъ на безвозвратно-падшую, когда она себя ненавидла и презирала, когда Бенедиктъ, въ интересахъ успокоенія ея совсти, хотлъ-было даже бжать отъ нея.

Бдные, несчастные мученики любви!.. ‘Святая, чистая’ любовь, вмсто ожидаемаго отъ поя счастія, принесла имъ только горе и страданіе, она стала роковымъ проклятіемъ ихъ жизни.

И Богъ знаетъ, какъ долго они-бы мучились и терзались, еслибы судьба, повидимому, надъ ними не сжалилась и не отправила бы графа Ланзака ad patres. При всти о его смерти Бенедиктъ не могъ скрыть своей радости, по Валентина еще пуще предалась угрызеніямъ совсти. ‘Молчите, говоритъ она своему искусителю, возсылавшему благодареніе небу за избавленіе ихъ отъ фиктивнаго мужа,— молчите! Вы хотите вызвать на наши головы мщеніе неба! Не достаточно-ли мы оскорбляли этого человка при жизни? И можетъ быть Вотъ послалъ ему смерть только для того, чтобы еще сильне насъ наказать, чтобы сдлать насъ еще несчастне!’ (ib., р. 324).

И дйствительно, она была права. Судьба, т. е. романистка, дала имъ на минуту свободно вздохнуть, помазала ихъ по губамъ перспективою будущаго, ничмъ и никмъ несмущаемаго счастья безграничной любви, и затмъ мгновенно обрушила на ихъ головы кары, вполн достойныя ихъ преступленія. Въ тотъ-же день, когда пришло извстіе о смерти Ланзака, Бенедиктъ былъ убитъ изъ-за угла однимъ крестьяниномъ, заподозрившимъ его, по недоразумнію, въ любовныхъ интрижкахъ съ своею женою. Черезъ восемь дней посл его смерти умерла и Валентина.

Такъ праведная Немезида наказываетъ за поруганіе ‘чистой любви’, за плотскую измну супругу… хотя-бы и фиктивному! Ральфу и Индіан за воздержаніе дано было эдемское блаженство: Бенедикту и Валентин за невоздержаніе — жизнь, преисполненная адскихъ страданій, и мучительная смерть. Каждому по дломъ его.

Ну что-же, читатель, разв мы были не правы, говоря, что теорія жоржъ-зандовской любви роковымъ образомъ приводитъ къ необходимости самобичеванія? Если-бы Валентина и Бенедиктъ своевременно встали въ боле прямыя и искреннія отношенія, они не осквернили-бы своей любви, они не испытывали-бы мучительныхъ угрызеній совсти, они были-бы счастливы, они-бы пріобщились къ блаженству Ральфа и Индіаны. Но они не воздержались — и вотъ источникъ всхъ ихъ бдствій. Не воздержались! легко сказать, когда кровь горитъ въ жилахъ, когда еще ни единая сдинка но украшаетъ головной шевелюры, когда въ ушахъ непрестанно раздаются слова любви, когда любовью поглощены вс мысли! Сама Жоржъ-Зандъ признается, что это не только трудно, но даже невозможно (Valentine, р. 304),

А если это невозможно, то что-же остается длать? Самобичевать себя — больше ничего. Говорятъ, что отъ великаго до смшного — одинъ только шагъ, ну, а отъ идеально-возвышеннаго до плотски-низменнаго — и того, кажется, меньше.

Въ ‘Леліи’, написанной вслдъ за ‘Валентиною’, Жоржъ-Зандъ длаетъ еще новый шагъ въ развитіи своего идеала. Въ этомъ фантастическомъ произведеніи {‘Лелію’ нельзя назвать романомъ въ точномъ смысл этого слова, въ ней нтъ даже и попытки на изображеніе живыхъ человческихъ характеровъ, дйствіе происходитъ вн времени и пространства. Это рядъ діалоговъ автора съ самимъ собою, это его задушевная исповдь,— исповдь, написанная въ белетристической форм. Въ ней онъ открываетъ міру вс свои сомннія, душевныя волненіи. свои идеи, свои чувства, вс тайные помыслы, вс сокровенные уголочки своей души. Для большей вразумительности онъ облекаетъ ихъ въ конкретную форму, онъ воплощаетъ каждую изъ обуревающихъ его идей, каждое изъ волнующихъ его чувствъ въ ту или другую человческую фигуру. Разумется, на эти фигуры нельзя смотрть какъ на живыхъ людей: это не боле, какъ отвлеченные знаки, выражающіе собою т различныя умственныя направленія XIX в., которыя находили себ отголосокъ въ душ автора. Въ предисловіи къ одному изъ послднихъ изданій ‘Леліи’ сама Жоржъ-Зандъ признаетъ это: ‘каждое дйствующее лицо изображаетъ собою, говоритъ она,— нкоторое проявленіе философскаго духа XIX в., такъ Пулхерія есть воплощеніе эпикуреизма, унаслдовавшаго софизмы прошлаго столтія, Степіо — энтузіазмъ и безсиліе вка, когда мысль, то увлекаемая воображеніемъ, воспаряетъ къ небесамъ, то опускается долу, подавленная грубою дйствительностью, чуждою поэзіи и величія, Магнусъ представляетъ собою отживающій остатокъ порочнаго и отупвшаго духовенства (католическаго) и т. п.’, (Prface, р. 4, edit. Michel Levy. Paris, 1862).}, одномъ изъ лучшихъ произведеній Жоржъ-Занда, окончательно опредляется и уясняется истинный характеръ ея теоріи любви, то, что въ Индіан и Валентин было высказано только отчасти, въ вид намека, то въ Леліи выражается вполн, съ ясностью и отчетливостью, неоставляющею мста никакимъ сомнніямъ и произвольнымъ догадкамъ. Сама Жоржъ-Зандъ въ предисловіи къ одному изъ своихъ романовъ (Secrtaire intime) говоритъ, что Лелія представляетъ собою конечный фазисъ развитія той мысли, той идеи любви, которою проникнуты два ея первые романа.

Любовь Леліи еще чище, еще платоничне, еще возвышенне любви Индіаны и Валентины. Она для нея — религіозный культъ, Лелія преклоняется предъ предметомъ своей любви, какъ передъ божествомъ. Да. онъ для нея божество, она переноситъ на него вс божескія качества, онъ наполняетъ собою вс ея мысли, чувства, весь ея духовный міръ. ‘Не знаю, куда приложить силы моего духа, разсказываетъ она о своей первой любви: — я повергла ихъ къ ногамъ идола, созданнаго моимъ культомъ’ (Lelia, t. I, р. 183). ‘Идолъ’ этотъ, какъ и слдовало ожидать, оказался очень скоро такимъ-же зауряднымъ смертнымъ, какъ и вс прочіе люди. Идолъ былъ свергнутъ съ своего пьедестала, мсто бога осталось вакантнымъ. Но потребность любви не умерла, сердце или, лучше сказать, раздраженная фантазія искала новаго бога, новаго идола. Гд его найти, на кого перенести разъ уже обманутую любовь? ‘По сравненіи съ моимъ идеаломъ, вс люди представлялись мн дикими, жалкими и ничтожными’. Ни одинъ изъ нихъ не въ силахъ былъ удовлетворить ея ненасытной жажды любви, ни одинъ изъ нихъ не могъ понять этого чувства такъ, какъ она понимала. А между тмъ перестать любить — это значило для нея перестать существовать (ib., р. 185).

Въ мучительныхъ поискахъ за любовью она встрчаетъ, наконецъ, ангелоподобнаго поэта Стеніо, воплощающаго въ себ, по словамъ автора, ‘энтузіазмъ и безсиліе нашего вка,— вка, когда человческій разумъ то воспаряетъ къ небесамъ, увлекаемый воображеніемъ, то опускается долу, подавленный грубою дйствительностью, чуждою поэзіи и величія’ (Preface, р. 4). Этотъ-то Стеніо и занимаетъ мсто вакантнаго идола. Но, увы, его недостатки и слабости такъ рзко бросаются въ глаза, что даже Лелія, при всемъ ея желаніи идеализировать своего возлюбленнаго, не можетъ ихъ не замтить. Она надется однако, что въ горнил ‘чистой любви’ его душа не замедлитъ просвтиться, очиститься отъ сквернъ и соблазновъ міра сего. Но ‘сынъ вка’ скоро разочаровываетъ ее: ‘чистая любовь’ не удовлетворяетъ его. Подобно Раймунду въ Индіан, онъ не можетъ постигнуть всхъ ея сладостныхъ прелестей. Онъ не понимаетъ, что въ этомъ постоянномъ и никогда какъ слдуетъ неудовлетворяемомъ чувственномъ раздраженіи заключается своего рода тонкое сладострастіе, своего рода наслажденіе… Лелія это понимаетъ, и потому она никогда не выходитъ изъ предловъ ‘чистой любви’. ‘Чистой любви’! чтобы оцнить всю ея чистоту, мы позволимъ себ напомнить читателю одну очень маленькую и очень характерную сценку любовнаго объясненія Леліи со Стеніо.

‘Надешься-ли ты, что ты, наконецъ, меня полюбишь?’ сказалъ онъ ей тихимъ и печальнымъ голосомъ, [взволновавшимъ ея душу.

‘Она обвила его своими руками и съ нечеловческою силою прижала къ своему сердцу. Стеніо, хотвшій-было сначала сопротивляться, почувствовалъ себя во власти силы, оледенившей его ужасомъ. Кровь его, подобно лав, и кипла, и застывала въ жилахъ. Его бросало то въ холодъ, то въ жаръ, ему было и пріятно, и непріятно. Была-ли то радость или агонія?— онъ не зналъ. Это было и то, и другое,— даже боле: это была любовь и стыдъ, и желаніе и страхъ, и экстазъ и агонія’.

‘Наконецъ, смлость вернулась къ нему. Онъ вспомнилъ, сколько разъ въ своихъ безумныхъ мольбахъ онъ призывалъ этотъ часъ, часъ упоительныхъ волненій, ему [стало досадно на себя за свою малодушную слабость, онъ весь отдался страстному порыву, въ которомъ было что-то отчаянное, онъ сдавилъ Лелію. въ своихъ объятіяхъ, онъ прижалъ свои губы къ ея холоднымъ, блднымъ губамъ…’ И вдругъ все измнилось, за минуту страстная, любящая женщина, она теперь внезапно превратилась въ олицетвореніе недоступной добродтели. Она оттолкнула его и сухимъ, жесткимъ голосомъ произнесла: ‘Оставьте меня, я васъ больше не люблю!’ (Lelia, t. I, р. 107, 108).

Вникните, читатель, въ физіологическую (если можно такъ выразиться) сущность этой сцены, и вы поймете, что именно скрывается подъ этою чистою любовью. Тутъ уже нтъ той борьбы духа съ плотью, отъ которой такъ жестоко страдала недостаточно еще ‘очистившаяся’ Валентина. У Леліи духъ такъ приспособилъ плоть или плоть такъ настроила духъ, что между ихъ взаимными требованіями не существуетъ ни малйшаго противорчія. Счастливая гармонія! только едва-ли она свидтельствуетъ о здоровомъ состояніи человческаго организма и едва-ли она можетъ долго продолжаться безъ вредныхъ для него послдствій. Чувственность, постоянно питающаяся и раздражаемая мысленными представленіями, объятіями и любовными воздыханіями, и идеализмъ, постоянно черпающій матеріалы для своихъ построеній въ темной области половыхъ инстинктовъ,— таковы основные факторы ‘чистой любви’ Леліи, такова ея физіолого-психическая природа. Вы видите, что въ сущности это есть ничто иное, какъ весьма распространенное (особенно при монастырской систем воспитанія, господствующей во Франціи) извращеніе физіологическихъ потребностей человка,— извращеніе, подъ вліяніемъ котораго у женщинъ весьма часто развивается (какъ то доказали новйшія психіатрическія изслдованія) съ одной стороны — наклонность къ мистицизму, меланхолія, безотрадный взглядъ на жизнь и т. п., съ другой — отвращеніе и полнйшая неспособность къ правильной и здоровой любви.

Отвращеніе и неспособность Леліи къ послдней отчасти уже высказывается въ только-что цитированномъ отрывк. Но въ своемъ послдующемъ отношеніи къ Стеніо она обнаруживаетъ ихъ еще съ большею рельефностью. Такъ, между прочимъ, она, желавшая очистить возлюбленнаго ‘отъ сквернъ и соблазновъ’ міра сего, самажо толкаетъ его въ объятія своей сестры-куртизанки, по уши погрязшей во всяческіе скверны и соблазны… зачмъ-бы, вы думали? За тмъ, чтобы куртизанка утолила его половую жажду, чтобы она дала должное удовлетвореніе его взбудораженной чувственности. Сама Лелія не хотла, да и не могла этого сдлать.

Что-же касается до наклонности къ мистицизму, то можно сказать, что Лелія почти постоянно находилась въ какомъ-то мистическомъ экстаз, только по временамъ смнявшемся тупою, давящею меланхоліею. Мистическій экстазъ довелъ ее до монастыря (въ которомъ, впрочемъ, она скоро сдлалась настоятельницею), а меланхолія — до отчаянно-безотраднаго взгляда на весь міръ вообще и на людей въ частности. ‘Настоящее’ человчества представляется ей ужаснымъ, а ‘будущее’ грозитъ еще ужасне. Цивилизація убиваетъ добродтель: въ обществ одинъ за другимъ вымираютъ вс живые элементы, оно быстрыми шагами приближается къ смерти и разрушенію. ‘Прежде оно хоть пророковъ своихъ слушало, а теперь пророки проповдуютъ въ пустын и ни одинъ голосъ не откликнется на ихъ призывъ, міръ внялъ въ индиферентизмъ, онъ глухъ, онъ ложится и затыкаетъ уши, чтобы умереть спокойно’, и т. п.

Переполненная фіаломъ ‘чистйшей любви’, ища постоянно предмета, достойнаго любви, она въ то-же время въ дйствительности никого и ничего не любитъ. ‘Я не могу, говоритъ она,— любить человчество, потому что оно непорчено, корыстно, подло. Я не могу врить въ его прогресъ’, и т. д.

Такимъ образомъ, въ Леліи, этомъ воплощеніи идеала чистйшей любви, мы находимъ вс т существенные признаки, которые обыкновенно характеризуютъ упомянутое выше болзненное извращеніе половыхъ потребностей. Конечно, автору и на умъ не могло придти, что создавая свою идеальную героиню, окружая ее лучезарнымъ ореоломъ чистоты, святости, добродтели, онъ даетъ ни боле, ни мене, какъ простое описаніе нкоторой болзни, — болзни, за которую строго преслдуютъ и наказываютъ маленькихъ дтей.

IX.

Посл выхода въ свтъ ‘Леліи’ французскіе рецензенты, а съ ихъ голоса и критиканы другихъ странъ окончательно записали Жоржъ-Зандъ въ лагерь противниковъ семейнаго принципа, въ нкотораго рода enfant terrible теоріи ‘женской эмансипаціи’. Публика поврила имъ на-слово, поврила до такой степени, что, несмотря на вс протесты и возраженія ‘непонятой писательницы’, за нею на долго утвердилась репутація ‘безнравственной’, и попечительные руководители юношества, высоко-нравственные папаши и мамаши сочли своею священною обязанностью изъять ея двусмысленные романы изъ обращенія среди своихъ цломудренныхъ дочекъ и даже сынковъ. А между тмъ т-же самые высоко-нравственные папаши и мамаши не находили и до сихъ поръ не находятъ ничего противнаго нравственному чувству въ тхъ наставленіяхъ, которыя католическіе патеры преподаютъ своимъ духовнымъ дочкамъ, когда духовникъ говоритъ жен: ‘мужу своему ты обязана принадлежать лишь тломъ, но душа твоя, твой внутренній міръ — это моя неотъемлемая собственность, и я могу ею распоряжаться, какъ мн угодно’,— многіе папаши и мамаши безусловно соглашаются съ этой высоконазидательной доктриной {Замчательно, что Жоржъ-Зандъ въ позднйшихъ своихъ романахъ протестуетъ противъ этой доктрины самимъ энергическимъ образомъ. Она справедливо находитъ ее въ высокой степени безнравственною, разрушающею основы семьи, подрывающею въ керн супружеское благополучіе, отрицающею самую идею брака (см. въ особенности ея романъ ‘Mademoiselle La Quintinie’, стр. 138—140 и др.). Между тмъ разв не ту-же самую іезуитскую доктрину проповдуютъ ея Валентины и Индіаны? Разв устами этихъ героинь Жоржъ-Зандъ не говоритъ замужней женщин того-же, что нашептываетъ ей патеръ: ‘ты должна принадлежать мужу тломъ, но на твою душу онъ никакихъ дравъ по иметъ’?}.

Но если проповдь ‘полового воздержанія’ высоко-нравственна, если теорія ‘платонической любви’ есть дйствительно теорія любви ‘чистой’ и ‘святой’, если доктрина іезуита-духовника открыто признается и одобряется католическою моралью, то почему же та-же самая проповдь, та-же теорія, та-же доктрина, воплощенная въ художественную форму, высказанная ‘образно’, теряетъ свой нравственный характеръ, свою чистоту, святость и превращается въ нчто безнравственное и циническое? Почему общественное мнніе взвело на Жоржъ-Зандъ обвиненіе въ пропаганд анти-семейныхъ началъ, когда ея первые романы представляютъ не боле, какъ художественную идеализацію нкоторыхъ пунктовъ господствующей морали? Но показываетъ-ли это, что уже въ то время французская буржуазія начинала утрачивать сознаніе своихъ ‘высокихъ’ идеаловъ, начинала погружаться въ тотъ грубый, чувственный эмпиризмъ, который привелъ ее ко второй имперіи?

Очевидно, что при той систем женскаго воспитанія, которая господствуетъ во Франціи, съ одной стороны, и при господствующихъ, съ другой стороны, эмпирическихъ, торгово-промышленныхъ воззрніяхъ на бракъ, исторіи, подобныя той, которая приключилась съ Валентиною и Индіаною, должны встрчаться въ практической жизни сплошь и рядомъ. Но въ практической жизни он кончаются обыкновенно весьма просто, безъ всякихъ драматическихъ эфектовъ: Валентины и Индіаны стараются только о томъ, чтобы соблюсти приличія и устранить всякія непріятныя столкновенія законнаго супруга съ супругомъ постороннимъ. Съ своей стороны и законный супругъ не ставитъ жен ‘каждое лыко въ строку’ и весьма благодушно глядитъ сквозь пальцы на женины ‘шалости’, лишь-бы только эти ‘шалости’ не получали непріятной огласки и лишь-бы его собственная свобода по стснялась и не ограничивалась ‘узами брака’. Разумется, при господств подобныхъ отношеній ‘бракъ’ превращается въ пустую формальность и совершенно утрачиваетъ свой первоначальный смыслъ: онъ перестаетъ быть стражемъ ‘чистоты нравовъ’, разрушаетъ въ корн семью, уничтожая всякую реальную связь между дтьми и родителями и замняя ее связью чисто-фиктивною, формально-юридическою.

Жоржъ-Зандъ, испытавшая на себ всю банальную пошлость и вс неудобства ‘фиктивнаго брака’ {Въ предисловіи къ ‘Мопра’, въ которомъ воспвается идеи вчной и ‘чистой любви’, она говоритъ: ‘Когда я писала ‘Мопра’ (1846), я только-что начинала дло о развод съ мужемъ. Бракъ, злоупотребленія котораго я до сихъ поръ постоянно выставляла такъ, что можно было подумать, будто я отрицаю его въ его основ, представился мн тогда во всей крас своего нравственнаго принципа’.}, всецло отдалась созерцанію брака идеальнаго, того брака, въ которомъ мужъ и жена становились-бы, по выраженію Апостола, ‘единою плотью и единымъ духомъ’. Въ дйствительномъ брак все дло, въ большинств случаевъ, ограничивалось лишь ‘единеніемъ плоти’, ‘единеніе-же духа’ считается въ немъ почти излишнею роскошью. Разумется, стоя на точк зрнія даже чисто-буржуазной морали, она не могла признать такой односторонній бракъ за бракъ вполн нравственный. Однако, даже узы этого не вполн нравственнаго брака она признавала, въ чемъ мы убдились при разбор Индіаны и Валентины, на-столько священными и для женщины обязательными, что нарушать ихъ ея героини ршались лишь въ минуты своего, такъ-сказать, нравственнаго затмнія, да и это имъ не проходило даромъ…

Въ ‘Жак’, своемъ четвертомъ роман (написанъ посл ‘Леліи’, въ 1834 г.), въ которомъ опять развивается та-же старая тема о неудовлетворительности брака, Октавія, жена Жака, влюбившись въ нкоего шалопая де-Терсана, подобно Валентин, накладываетъ на себя обтъ полового воздержанія и только тогда ршается измнить мужу, когда послдній самъ ее на это уполномочиваетъ, когда онъ разршаетъ ее отъ всхъ обязательствъ и собственноручно передаетъ ее любовнику. Такимъ образомъ, всякія возможныя столкновенія между принципомъ свободы любви и принципомъ брачнаго обязательства,— столкновенія, разршающіяся въ обыденной жизни почти всегда въ ущербъ послднему,— въ романахъ Жоржъ-Зандъ улаживаются обыкновенно такъ хорошо, что и ‘волки остаются сыты, и овцы цлы’. ‘Свобода любви’ ничмъ не стсняется, а въ то-же время и невинность сохраняется. Лучшаго исхода, съ точки зрнія ‘сохраненія семейныхъ основъ’, и выдумать даже трудно. Однако, и онъ даже казался Жоржъ-Зандъ недостаточно нравственнымъ… И вотъ въ своихъ послдующихъ романахъ она старается дать этимъ основамъ новую, боле твердую гарантію,— гарантію, заключающуюся въ вчной взаимной любви супруговъ. Любовь эта должна, по ея мннію, связывать ихъ не только до, во время, но даже и посл брака, она должна объединять ихъ не только плотски, но и духовно. Мужъ (или жена), въ истинномъ значеніи этого слова, долженъ, подобно Мопра, сохранять врность своей жен (или мужу), давно уже умершей, и гордиться тмъ, что, доживъ до 80 лтъ, онъ не цловалъ, кром нея, ни одной женщины. Подобный бракъ, разумется, не допускаетъ даже и мысли о развод, онъ вченъ и неразрушимъ, потому что, говоря словами героини романа ‘Le pch de М. Antoine’, любовь есть ‘l’eternit d’une vie deux’… (t. II, p. 68). Онъ не допускаетъ также и никакой розни во взглядахъ, убжденіяхъ и симпатіяхъ брачущихся. Идеальная жена, вступая въ бракъ, говоритъ мужу: ‘отнын твой богъ будетъ моимъ богомъ, твоя вра — моею врою, твое отечество — моимъ’. Когда героиня одного изъ позднйшихъ романовъ Жоржъ-Зандъ, Mademoiselle La Quintinie, говоритъ своему возлюбленному: ‘Вы должны гарантировать мн свободу моей совсти,— кажется, я немногаго требую отъ вашей справедливости?’ — онъ отвчаетъ ей на это слдующею тирадою:

‘Чего вы отъ меня требуете? Развода прежде брака, т. е. того условнаго брака, который въ большомъ ходу въ свт и который никмъ никогда не уважался и не уважается! Ахъ, Люси, если-бы вы были только моимъ другомъ или сестрою, я-бы, по всей вроятности, считалъ своею обязанностью уважать ваши врованія, ваши заблужденія заставляли-бы меня еще боле васъ любить. Я-бы или скорблъ о вашемъ непониманіи идеи Бога (замтимъ въ скобкахъ, что героиня была или, лучше сказать, считалась за искреннюю католичку, а герой — за вольнодумца), или бы восхищался вашей способности любить Его, не имя о Немъ правильныхъ понятій. И въ томъ, и въ другомъ случа я-бы смотрлъ на васъ, какъ на милаго и наивнаго ребенка, у котораго не слдуетъ запугивать слабый умъ, приводить въ уныніе больное сердце. Но разв вы захотите стать ко мн въ подобныя отношенія? Разв вы допустите, чтобы я игралъ съ нами роль снисходительнаго папеньки или сдержаннаго братца? Ахъ, вы вырываете изъ груди моей сердце, вдь я тоже человкъ и не могу-же я потерпть, чтобы рядомъ со мною около васъ былъ еще кто-нибудь (намекъ на духовника). Нтъ, я по чувствую себя способнымъ принять предлагаемый вами разводъ, потому что я не могу любить васъ только на половину. Можно вступать въ бракъ подъ условіемъ раздла имуществъ, но не подъ условіемъ раздла душъ, иначе бракъ, передъ лицомъ Бога, не будетъ имть никакого значенія’ (М-lle La Quintinie, р. 138).

Такова ригористическая теорія жоржъ-зандовскаго брака. Мужъ и жена должны принадлежать другъ другу всецло и души ихъ должны навки слиться въ единую душу, живущую одною только любовью. Вракъ, такимъ образомъ понимаемый, говоритъ романистка устами того-же героя (ib., р. 34), есть ‘цль и идеалъ всякой серьезной и чистой жизни — le but et l’idal d’une vie srieuse et pure’.

Прежде думали, что подобные идеалы и подобныя жизненныя цли должны быть обязательны только для одной половины человческаго рода, для однхъ только женщинъ. Устраненныя отъ всякаго участія въ общественной жизни, он съ юности предназначались и приспособлялись къ почти исключительному отправленію однхъ лишь супружескихъ и материнскихъ функцій. Понятно, что и вс ихъ интересы, вс ихъ цли и идеалы, волею-неволею, должны были пріурочиваться къ идеалу вчной супружеской любви, къ цли семейнаго благополучія. Жоржъ-Зандъ, возводя этотъ идеалъ, эту цль въ высшій идеалъ, въ конечную цль человческой жизни вообще, какъ мужской, такъ и женской, признаетъ тмъ самымъ равенство половъ въ отношеніи ихъ жизненныхъ цлей и идеаловъ. Но это равенство не идетъ дале области ‘любви’, въ любви, въ этомъ мистическомъ отождествленіи двухъ тлъ и двухъ душъ въ едино тло и духъ, всякія половыя различія для нея исчезаютъ, тутъ какъ мужчин, такъ и женщин предоставляются равныя права, на нихъ налагаются одинаковыя обязанности. Вн-же этой области никакого равенства между ними быть не можетъ и не должно. ‘Мужчина и женщина, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ одномъ мст своей ‘Histoire de ma vie’,— дна различныя существа, я не сомнваюсь, что и умъ, и сердце имютъ полъ. Равенство въ этомъ смысл всегда будетъ составлять исключеніе, предполагая даже, что въ нашемъ воспитаніи произойдутъ необходимыя улучшенія (я не хотла-бы, однако, чтобы оно походило на воспитаніе мужчинъ), женщина всегда останется въ жизни боле поэтомъ, артистомъ…’ (t. VIII, р. 233). Поэтому изъ всхъ областей человческой дятельности только область поэзіи и искуства считается, по мннію Жоржъ-Зандъ, наиболе пригодною для проявленія женской самостоятельности, наиболе соотвтствующею женскому уму и сердцу. Каждый разъ, когда она хочетъ выставить въ своемъ роман самостоятельную женщину, она непремнно надляетъ ее какимъ-нибудь художественнымъ талантомъ, вн художественныхъ талантовъ, вн сферъ искуства она не видитъ или не хочетъ видть никакихъ ресурсовъ, никакихъ данныхъ для самостоятельной общественной дятельности женщины.

Ограничивая кругъ женской дятельности ‘свободными искуствами’, съ одной стороны, и исполненіемъ супружескихъ и материнскихъ обязанностей — съ другой, она, какъ мы уже сказали, самую идею равенства половъ понимаетъ лишь въ смысл равенства въ любви. Это равенство, состоящее, главнымъ образомъ, въ томъ, что вс т требованія по части любви, которыя до сихъ поръ считались обязательными для одной лишь женщины, распространяются въ одинаковой мр и на мужчину, — это равенство неизбжно, логически вытекаетъ изъ идеи Жоржъ-Зандъ о брак, какъ о вчномъ, нерасторжимомъ, всецломъ объединеніи двухъ тлъ и двухъ душъ. А идея эта, какъ извстно, очень стара и изобртена не самою романисткою, она старалась только реставрировать и опоэтизировать се, по современная ей буржуазная семья уже до такой степени уклонилась отъ своего идеала, что самое воспоминаніе о немъ представлялось ей чмъ-то безнравственнымъ и для общественнаго спокойствія весьма опаснымъ.

Поэтизируя идею нерасторжимаго брака, возводя чувство супружеской любви къ ея высшему идеалу, постоянно указывая на это чувство, какъ на одну изъ самыхъ благороднйшихъ и конечныхъ цлей человческаго существованія, Жоржъ-Зандъ, врная основнымъ принципамъ семейной морали буржуа, не даетъ ему, однако, слишкомъ исключительнаго, господствующаго значенія въ сфер другихъ чувствъ и добродтелей, поддерживающихъ и охраняющихъ цлостность и неприкосновенность семейныхъ отношеній. Она понимаетъ, что семья держится по одною взаимною любовью супруговъ, что для ея благополучія не мене необходимы любовь и подчиненіе дтей родителямъ. Вс ея героини и отчасти даже герои обладаютъ этою любовью и этою способностью къ подчиненію въ высочайшей степени. Каждый разъ, когда въ романахъ Жоржъ-Зандъ чувство половой любви сталкивается съ [чувствомъ любви родительской, добродтельныя дти считаютъ своею священною обязанностью приносить первое въ жертву послднему, Жильберта (Poch de М. Antoine), Фадетта (Petite Fadette), возлюбленная Андре, Консуэла и т. д., — вс он въ одинъ голосъ говорятъ: ‘нтъ, лучше отказаться отъ нашей любви, лучше на-вки разстаться съ нашими возлюбленными, чмъ идти противъ родительской воли! Отцы нашихъ ‘милыхъ’ не хотятъ, чтобы мы соединились съ ними, они не хотятъ благословить нашего союза,— значитъ, союзъ невозможенъ! Безъ отцовскаго благословенія супружеское счастіе немыслимо!’ Разумется, ихъ добродтель получаетъ награду: въ конц концовъ, отцы даютъ свое благословеніе и дло завершается свадебнымъ пиромъ. Но урокъ остается и его назидательность еще боле выигрываетъ отъ счастливой развязки. Читатель убждается, что подчиненіе родительской власти столь-же важно и необходимо для семейнаго благополучія, какъ и на-вки ненарушимая супружеская любовь.

Таковы въ общихъ чертахъ т нравственные идеалы, та ‘высшая’ мораль, которые составляютъ главное и наиболе существенное содержаніе тенденцій жоржъ-зандовскихъ романовъ. Однакожъ, нельзя сказать, чтобъ одними ими оно вполн исчерпывалось. Хотя вопросъ семейнаго благополучія стоитъ у Жоржъ-Зандъ всегда на первомъ план, но все-таки она, рефлекторъ своей среды, не могла оставить безъ вниманія и вопроса объ общественномъ благополучіи, — вопроса, надъ которымъ, какъ мы сказали выше, тогдашняя буржуазія такъ любила помечтать и пофантазировать.

Въ начал своего литературнаго поприща Жоржъ-Зандъ, по ея собственнымъ словамъ, въ общественныхъ вопросахъ ровно ничего не смыслила и нисколько ими даже не интересовалась. Всецло запятая созерцаніемъ своихъ религіозныхъ увлеченій {Он играютъ вообще не послднюю роль во всхъ ея романахъ, даже позднйшаго времени, но въ этотъ періодъ ея жизни он выступаютъ съ особенною рельефностью. Въ ‘Леліи’, напр., ихъ развитію удляется большая половина, а въ ‘Спиридіон’ крон ихъ и нтъ ничего, О религіозномъ міросозерцаніи Жоржъ-Зандъ мы говорить, однако, не станемъ. Во-первыхъ, потому, что оно уже достаточно опредлилось въ ‘Исторіи ея жизни¹¹, а во-вторыхъ, потому, что оно и не представляетъ особеннаго интереса. Ея религіозныя воззрніи, на-сколько они высказывались въ ея романахъ, едва-ли могли имть хоть какое-нибудь вліяніе на ея читателей. Они отличались крайнею туманностью и неопредленностью и представляли весьма неудачную попытку согласить требованія ‘чистаго католицизма’ съ правами ‘свободнаго’ разума. Въ начал своей белетристической карьеры Жоржъ-Зандъ находилась подъ сильнымъ давленіемъ религіозныхъ доктринъ Пьера Леру и Ламеннэ, впослдствіи традиціонный католицизмъ взялъ, какъ кажется, верхъ надъ ‘фантастическими увлеченіями’ юности.} и анализомъ своихъ болзненныхъ представленій о любви, она или совершенно не замчала окружающей ее общественной жизни, или если и обращала на нее вниманіе, то исключительно на т ея стороны, которыя имли непосредственныя отношенія къ осуществленію ея идеаловъ супружеской любви. Правда, въ ‘Леліи’ встрчаются пламенныя филипики противъ существующаго общества, противъ цивилизаціи, противъ всей исторіи, но он написаны отчасти подъ вліяніемъ потаповскихъ зачитываній Байрономъ, гетевскимъ Фаустомъ и Вертеромъ, отчасти подъ вліяніемъ людей, съ которыми она сошлась нсколько позже появленія перваго изданія 1-й части Леліи. Извстно, что вторая часть была написана и первая значительно дополнена уже тогда, когда она познакомилась съ Мишелемъ изъ Буржа (о которомъ будетъ сказано ниже). Вообще-же основный характеръ этихъ филипикъ носитъ на себ несомннные слды ея двической меланхоліи,— меланхоліи, отъ которой она такъ много страдала, живя съ больною бабушкою, и которая, по ея собственнымъ словамъ, выражалась, между прочимъ, и въ томъ, что она, ничего незнавшая, ничего неиспытавшая, ничего невидавшая, ничего даже порядкомъ нечитавшая семнадцатилтняя барышня, только-что сошедшая съ монастырской скамьи, добровольно изолировала себя отъ современнаго человчества. ‘Его законы, его учрежденія, его предразсудки и обычаи, его слишкомъ матеріальныя тенденціи возмущали меня до глубины души и въ сердц моемъ поднимался протестъ противъ вковой работы исторіи. Объ иде прогреса я не имла тогда никакого понятія’ (Hist. de ma vie, t. VII, p. 227). Вотъ этотъ-то протестъ ‘противъ вковой работы исторіи’ она и влагаетъ въ уста своей героини Леліи. Понятно, что его глубина и основательность вполн соотвтствовали тогдашнему, еще ребяческому уровню развитія г-жи Дюпенъ. Лелія отрицаетъ прогресъ, отрицаетъ цивилизацію, потому что ей кажется, будто человчество, по мр своего развитія, умственно и нравственно развращается. ‘Убжденія теряютъ, говоритъ она,— свою прежнюю силу и исчезаютъ безслдно (?), общество не думаетъ больше о своемъ возрожденіи, распутная жизнь растлваетъ человческія способности, нкогда священные предметы теперь оспариваются невжественными профанами, становятся игрушкою дтей!.. Пророки вопіютъ въ пустын: индиферентизмъ сталъ господствующимъ настроеніемъ, и люди затыкаютъ уши и закрываютъ глаза, чтобъ только умереть въ спокойствіи!.. Самое солнце удаляется отъ насъ (?) и земля, утомленная своимъ безустаннымъ движеніемъ, не приближается ли къ тьм хаоса?.. Быть можетъ, еще народы Востока, смлые варвары, продолжатъ на нсколько часовъ дикую оргію роскоши, но ядъ, оставленный нами въ наслдство, произведетъ и на нихъ свое смертоносное дйствіе… и все погрузится въ вчный мракъ’., и т. д., и т. д., (см Lelia, t. I, стр. 120. 130, 131).

По этому небольшому образчику читатель можетъ составить себ нкоторое понятіе объ истинномъ смысл (или, лучше сказать, безсмысліи) этого ‘протеста’. Замчательно, что смлая протестантка, по собственнымъ ея словамъ, сочиняя всю эту ‘фразеологію’, ничего не смыслила въ исторіи, ‘политикою нисколько не интересовалась’ и съ общественными науками была, совершенно незнакома. ‘Я жила въ это время (приблизительно до 1835 г.), говоритъ Жоржъ-Зандъ,— исключительно въ себ, собою и для себя’.

Незадолго до процеса о ліонскихъ безпорядкахъ она, по своимъ личнымъ дламъ (касавшимся ея отношеній къ мужу), очень близко сошлась съ знаменитымъ бурнскимъ адвокатомъ Мишелемъ, который долженъ былъ играть въ процес выдающуюся роль.

Мишель еще не былъ тогда обще-французскою знаменитостью, еще не претендовалъ на мсто депутата и не видлъ надобности входить въ сдлки и компромисы съ господствующею правительственною партіею. Въ немъ нельзя еще было провидть будущаго ренегата. Онъ стоялъ въ рядахъ самой крайней опозиціи. При самыхъ крайнихъ воззрніяхъ, онъ обладалъ даромъ краснорчія, отличался необыкновенною экспансивностью, увлекающею страстностью, и по натур своей былъ страшнымъ деспотомъ, несносящимъ никакихъ противорчій, желавшимъ все и всхъ подчинить игу своихъ исключительныхъ идеаловъ.

Встрча и сближеніе съ подобнымъ человкомъ не могли но расшевелить умственной апатіи г-жи Дтодевапъ, не могли не вызвать ее изъ того эгоистическаго индиферентизма, съ которымъ она относилась до сихъ поръ къ общественнымъ дламъ. Мишель почувствовалъ къ ней сильную симпатію, и благодаря этому обстоятельству, онъ, и безъ того черезчуръ экспансивный и нетерпимый, сталъ еще экспансивне и нетерпиме, онъ захотлъ передлать по-своему, перелить въ нее свои убжденія, свои идеалы, превратить ее въ свое послушное эхо. Съ этою цлью онъ, съ свойственною ему. страстностью, принялся ‘развивать’ ее. Отъ его пламеннаго прозелитизма она никуда не могла укрыться, изо дня въ день онъ наставлялъ ее на путь истины, то обливая ее горячими водами своего адвокатскаго краснорчія, то осаждая восторженными письмами {‘Его письма, говоритъ сама Жоржъ-Зандъ,— летли ко мн одно за другимъ, не ожидая отвта’.— ‘Ихъ съ перваго взгляда неразборчивый, небрежный почеркъ ясно показывалъ, что ихъ авторъ сгораетъ лихорадочнымъ нетерпніемъ поскоре высказаться. Они были очень длинны, а писалъ онъ на-столько-же сжато, на-сколько говорилъ многорчиво, потому въ нихъ часто попадались лишь набросанныя, но недостаточно развитыя мысли, и обдумывать ихъ приходилось цлые дни’ (ib., р. 33). Она не оставила ихъ безъ отвта. Она посвятила ему цлый рядъ писемъ въ своихъ Lettres d’un voyageur, гд Мишель фигурируетъ подъ псевдонимомъ Эверарда.}. Съ особенною силою онъ нападалъ на ея эгоизмъ и отчужденіе отъ общественныхъ длъ, заклиналъ ее не ограничивать своей внутренней жизни однми лишь личными привязанностями. ‘Любовь, писалъ онъ ей (и такова была всегдашняя тема его писемъ),— страсть эгоистическая. Распространи-же твою горячую и преданную любовь, которая въ этомъ мір не можетъ получить достойной ея награды, — распространи ее на все человчество, страдающее и угнетенное. Не привязывайся слишкомъ сильно къ тому или другому человку,— ни одинъ изъ нихъ не заслуживаетъ такой привязанности, но вс вмст они имютъ на нее право, они ея требуютъ во имя Творца всего сотвореннаго!’ (Hist. de ma vie, t. X, p. 34).

Пламенный адвокатъ воображалъ, что онъ можетъ сдлать изъ увлекающейся, поверхностной, себялюбивой и холодной резонерки страстнаго, преданнаго, серьезнаго борца за дло. Разумется, онъ жестоко ошибся въ своихъ разсчетахъ. Г-жа Дюдеванъ упивалась музыкальностью его голоса, восхищалась красотою его фразъ, ея самолюбію было очень пріятно, что ею такъ много занимается человкъ, обратившій на себя всеобщее вниманіе своимъ поведеніемъ въ знаменитомъ процес, гд онъ со скамьи адвокатовъ попалъ на скамью подсудимыхъ, но его смлыя теоріи, его увлекательныя проповди плняли не столько своимъ внутреннимъ содержаніемъ, сколько изяществомъ своей формы. Однажды она сама откровенно призналась ему, что она ‘слышитъ его какъ-будто во сн,— во сн, о небесной чистот и величіи котораго она навсегда сохранитъ самыя пріятныя воспоминанія. Но, продолжала она свое признаніе,— вдь нельзя-же вчно мечтать. Дйствительная жизнь требуетъ чего-нибудь положительнаго, въ противномъ случа, какъ-бы мы хорошо ни пли, мы пи на единый шагъ не приблизимся къ осуществленію на земл божьяго царства — счастія человчества. Что касается меня, то я вижу это счастіе не столько въ дятельности, сколько въ мудрости. Сама я ничего не хочу, ничего не требую отъ жизни, кром одного только — вры въ Бога и любви къ ближнему’… (ib., t. X, р. 52). Мишель, говоритъ она въ другомъ мст,— жестоко ошибался, думая, что я, слушая его безъ всякихъ возраженій, восхищаясь его краснорчіемъ, могла отказаться отъ своихъ идей, отъ своихъ инстинктовъ, отъ свойства моей природы (ib., р. 51).

Да, онъ ошибался, онъ не добился и не могъ добиться того, чего хотлъ. Но, тмъ не мене, онъ имлъ въ нее весьма хорошее вліяніе. Ош’ втянулъ ее въ общественные интересы, онъ заставилъ ее задуматься надъ вопросами, къ которымъ до него она относилась весьма индиферентно.

Его ршенія ея не удовлетворяли, они были въ высочайшей степени антипатичны всей ея мечтательной натур. Однако, самая ихъ рзкость и категоричность возбуждала и разшевеливала ея мысль. Притомъ-же и самолюбіе ея было сильно задто: она была о себ слишкомъ высокаго мннія для того, чтобы помириться съ мыслью, что чужой умъ можетъ господствовать надъ ея умомъ, что она должна только слушать и… молчать. И чмъ больше приходилось ей молчать, тмъ съ большею настойчивостью старалась она убдить сама себя въ несостоятельности теорій своего навязчиваго и черезчуръ краснорчиваго учителя. Ея интимный кружокъ (преимущественно баррихонцы) и въ особенности ея простоватый ami de la maison, Плане, находились, какъ кажется, въ подобномъ-же положеніи,— отчасти благодаря вліянію Мишеля, отчасти вліянію общаго возбужденія. И вотъ въ этомъ кружк начались нескончаемые толки о такъ-называемыхъ questions sociales. При каждомъ удобномъ и неудобномъ случа кто-нибудь (чаще всего опять-таки Плане) непремнно предлагалъ ‘poser la question sociale’. Отъ частаго употребленія эта фраза стала до того избитою и стереотипною, что ею начали обозначать, наконецъ, ршительно все, что придетъ въ голову. ‘Вмсто того, чтобы сказать: ‘пойдемъ обдать’, разсказываетъ Жоржъ-Зандъ, — мы говоримъ: ‘пойдемъ poser la question sociale, когда какой-нибудь болтунъ начиналъ намъ надодать, мы предлагали для обращенія его въ бгство — poser la question sociale’ и т. д. (ib., р. 38).

Однако, сколько они ни ‘позировали’ этотъ злосчастный вопросъ, а толку все-таки никакого не выходило. Онъ, очевидно, былъ не подъ силу ихъ умамъ, особенно уму самой Жоржъ-Зандъ, совершенно непривыкшему къ серьезной, послдовательной логической работ. Отчаявшись дойти до чего-нибудь положительнаго собственнымъ разумомъ, они стали гоняться за людьми, которые, какъ имъ казалось, владли секретомъ мучившей ихъ загадки. Обратились къ Ламеннэ, по увы, онъ не удовлетворилъ ихъ ожиданіямъ и напустилъ только новаго сумбура въ ихъ и безъ того достаточно сумбурныя головы.

Ламеннэ. Леру, Рейпо, Мишель изъ Буржа съ одной стороны, С.-Бевъ, Жюль Фавръ и Эмиль Жирарденъ (передъ ‘геніемъ’ котораго, замтимъ въ скобкахъ, Жоржъ-Зандъ преклонялась) съ другой,— какое разнообразіе воззрній, идеаловъ, какая пестрая и разнохарактерная колекція ‘готовыхъ’ ршеній соціальнаго вопроса! Чтобы создать изъ этой разнородной смси нчто опредленное, устойчивое и однородное, чтобы выбраться на божій свтъ, на прямую дорогу изъ этого лабиринта всевозможныхъ и нердко противорчивыхъ мнній, нужно было, по-истин, обладать геніальною головою, мало того — геніальною логикою и послдовательностію. Жоржъ-Зандъ, разумется, не могла претендовать, да, если врить ея словамъ, и не претендовала ни на что подобное. Поэтому нтъ ничего удивительнаго, что ея соціальное міровоззрніе, слагавшееся подъ такими разнохарактерными вліяніями, представляло и до сихъ поръ представляетъ (несмотря на весь послдующій опытъ ея жизни) нчто до крайности неуловимое, неясное, хаотическое. Но несмотря на эту неясность и хаотичность, въ немъ не трудно уловить нсколько существенныхъ чертъ, весьма рельефно опредляющихъ общій характеръ буржуазныхъ мечтаній насчетъ ‘прекраснаго будущаго’.

Прежде всего, подъ вліяніемъ елейнаго риторства Ламеннэ, провиденціальной философіи Пьера Леру, Жоржъ-Зандъ отреклась отъ своего юношескаго пессимизма и увровала въ прогресъ {Какъ устами Леліи она торжественно предавала его анафем, такъ устами героя одного изъ позднйшихъ своихъ романовъ она съ неменьшею торжественностью заявляетъ, что ‘отрицаніе прогреса есть принципъ смерти’. ‘Въ основ всхъ вещей мы открываемъ Бога, т. е. законъ законовъ, первоначальный законъ, высшую логику, силу, никогда не истощающуюся, вчное прогресивное обновленіе всего сущаго,— слдовательно, вчную мудрость и безконечную красоту…’ (Mademoiselle La Quintinie, р. 65).}.

Это міросозерцаніе впослдствіи окрасилось въ розовый цвтъ оптимизма,— оптимизма спокойнаго и самодовольнаго, оптимизма, который очень легко мирился съ окружающею дйствительностью, твердо вруя, что человчество неизбжно ждетъ лучшее будущее. Въ чемъ именно должно состоять это лучшее будущее — на этотъ счетъ Жоржъ-Зандъ нигд опредленно не выражалась, ее вполн удовлетворяли такія общія, безсодержательныя слова, какъ ‘братство’, ‘всеобщая любовь’, ‘участіе каждаго въ счастіи всхъ’ и т. п. Вообще говоря, это ‘лучшее будущее’ представлялось ей въ вид нкоего земного эдема, населеннаго невинными и безгршными Адамами и столь-же невинными и безгршными Евами. Главныя препятствія къ водворенію новаго эдема {Замтимъ здсь кстати, что Жоржъ-Зандъ высказывала иногда мысль (и даже посвятила ея развитію цлый фантастическій разсказъ), что будто люди разъ уже имли случай вкусить блаженство этого эдема, что будто исторія человчества началась съ такъ-называемаго ‘золотого вка’, преданія о которомъ сохранились у народовъ Востока и до сихъ поръ. Но о подобныхъ бредняхъ говорить не стоить.} эта оптимистическая философія видитъ въ ‘незрлости’ человческаго ума и въ ‘испорченности сердца’. Когда оба эти препятствія будутъ устранены, тогда царство любви наступитъ само собою, а что рано или поздно, но они устранятся, порукою въ этомъ служитъ способность людей къ самоусовершенствованію.

Эту весьма утшительную, хотя и не отличающуюся особенною ясностью доктрину Жоржъ-Зандъ высказываетъ мелькомъ во многихъ изъ своихъ романовъ, но съ наибольшею обстоятельностью она развиваетъ ее въ двухъ своихъ произведеніяхъ: Le poch de М. Antoine’ и ‘Monsieur Sylvestre’.

Въ ‘Poch de М. Antoine’, роман, написанномъ еще въ 40-хъ годахъ, истолкователемъ и, такъ-сказать, воплотителемъ общественныхъ воззрній Жоржъ-Зандъ является нкій Буагильбо.

Буагильбо — чистокровный дворянинъ, наслдовавшій отъ своихъ предковъ громадное состояніе, но совершенно чуждый ихъ дворянскихъ предразсудковъ и феодальныхъ идеаловъ. Запершись въ своемъ наслдственномъ замк, онъ окружилъ себя книгами, онъ принялся изучать общественныя пауки, исторію, просвтительную философію XVIII в., и пришелъ къ тому убжденію, что нужно перестроить весь современный дйствительный міръ. Въ чемъ именно и какъ именно его новыя идеи должны воплотиться въ жизни, какія формы общежитія имъ наиболе соотвтствуютъ — объ этомъ онъ не говоритъ ни слова, да, вроятно, подобный вопросъ, какъ вопросъ слишкомъ практическій, и не занималъ его. Онъ идеалистъ и отчаяннйшій оптимистъ. Какъ подобаетъ идеалисту-оптимисту, онъ весьма спокойно мирится съ окружающею его дйствительностью и безъ малйшаго зазрнія совсти пользуется унаслдованными благами, хотя подобное пользованіе находится въ полнйшемъ противорчіи съ его доктринами. Ему кажется, что онъ сдлалъ все, что могъ и что долженъ былъ сдлать, понизивъ немножко арендную плату фермеровъ, сбавивъ имъ какой-нибудь грошъ съ рубля, онъ считалъ вс свои обязанности къ нимъ поконченными и гордо повернулъ къ нимъ спину. ‘Эти люди (т. е. фермеры), разсуждаетъ онъ,— считаютъ меня своимъ благодтелемъ, но я ихъ совсмъ не люблю, я вижу въ нихъ лишь жертвы, — жертвы, спасти которыхъ я не могу, но и палачемъ которыхъ я быть не желаю. Я очень хорошо знаю, что при разумномъ законодательств собственность эта приносила-бы доходу въ сто разъ больше, мысль эта утшаетъ меня, я твердо убжденъ, что когда-нибудь она и дйствительно сдлается орудіемъ свободнаго труда умныхъ и работающихъ людей, но для того, чтобы эта. увренность не могла во мн поколебаться (т.-е. чтобъ его внутреннее самодовольство и спокойствіе не могли быть нарушены!), я ршился не смотрть и не освдомляться о томъ, въ какомъ положеніи находятся мои фермы въ настоящее время, ихъ видъ наводитъ на меня тоску…’ (t. 2, р. 45). И онъ по заглядываетъ на нихъ по два года.

Идеалистъ затыкаетъ носъ и уши, закрываетъ глаза, и, сбирая спокойно дань съ своихъ вассаловъ, утшаетъ себя мыслью, что въ ‘будущемъ’ все устроится къ лучшему и что поэтому на ‘настоящее’ можно махнуть рукою. Рано или поздно оно должно измниться, къ чему-же и заниматься имъ? Къ чему-же добровольно раздражать свои нервы созерцаніемъ мрачныхъ картинъ? Такъ разсуждаетъ Буагильбо, и закапывается въ свои книжки, мечтая о томъ неизрченномъ счастіи, которое ожидаетъ человчество въ будущемъ. Не правда-ли, превосходная теорія, неналагающая на человка никакихъ обязанностей, никакихъ стсненій, ничмъ не ограничивающая его эгоистическихъ похотей,— теорія, не только благосклонно разршающая, но даже предписывающая ‘ничего не длать’ для осуществленія своихъ идеаловъ.

‘Что-бы вы сдлали, спросилъ однажды Буагильбо юнаго героя романа (Эмиля), любившаго иногда тоже помечтать на тему о человческомъ счастіи… въ будущемъ,— что-бы вы сдлали, если-бы вс эти богатства (т. е. богатства Буагильбо) принадлежали вамъ?’

— ‘Я-бы попытался осуществить наши идеалы!’ воскликнулъ Эмиль.

— ‘О, безъ сомннія, я-бы и самъ попытался, возразилъ маркизъ, — создать истинное братство между людьми, если-бы я могъ. Но мои попытки ни къ чему-бы не привели, он кончились-бы неудачами. И ваши, по всей вроятности, кончатся такъ-же’. Юный и весьма простоватый Эмиль согласенъ съ этимъ, но онъ полагаетъ, что попытаться все-таки слдуетъ. ‘Что-же за важность, если будетъ неудача!’ воскликнулъ онъ.— ‘Вотъ великодушный, но безсмысленный крикъ юности, возражаетъ ему убленный сдинами философъ,— что за важность, что будетъ неудача, лишь-бы дйствовать, не такъ-ли? Уступая жажд дятельности, забываютъ о препятствіяхъ. А ихъ такъ много, и знаете-ли, которое изъ нихъ трудне всего устранить? Это — полнйшее отсутствіе людей. Умы недостаточно зрлы, сердца не расположены къ воспріятію истины…’ (ib, р. 46). Но все идетъ къ тому, чтобы развить человческій умъ и усовершенствовать его сердце. Исторія, по мннію этого оптимиста, направляемая высшею мудростью Провиднія, ведетъ человчество постепенно, шагъ-за-шагомъ, къ осуществленію его, оптимиста, идеаловъ. ‘Въ этомъ, разсказываетъ Жоржъ-Зандъ,— онъ никогда не сомнвался и не могъ сомнваться. Чтобы знать, говаривалъ онъ, — мн не зачмъ видть, бдствія міра сего такъ-же мало могутъ потрясти нравственный порядокъ, какъ тучи на солнц — измнить порядокъ физическій’ (ib., р. 40). ‘Логика, философствуетъ онъ дале,— господствуетъ повсюду. Она безконечна въ божескомъ твореніи, но въ каждой вещи, взятой отдльно, она проявляется не вполн, ее трудно уловить, потому-что каждая вещь конечна…’ (ib., р. 44).

Сильвестръ {‘М. Sylvestre’ написанъ уже посл декабрьскаго переворота, въ 60-хъ годахъ.} — это второе изданіе Буагильбо. Разница въ томъ только, что онъ не такъ богатъ, какъ послдній, что онъ живетъ не въ роскошномъ замк, а въ бдной хижин. Въ юности, впрочемъ, и онъ жилъ въ замк, и жилъ въ свое удовольствіе или, по крайней мр, въ удовольствіе своего семейства. Но затмъ разныя семейныя непріятности съ одной стороны, любовь къ своей внучк съ другой — заставили его отказаться и отъ того немногаго, что ему осталось посл мотовства жены и дочери, и начать жить собственнымъ трудомъ. Проучительствовавъ нсколько лтъ, онъ скопилъ себ небольшой капиталецъ, дававшій около 300 фр. ежегодной ренты, и ‘почилъ на лаврахъ’. Разумется, на 300 ф. въ годъ можно существовать, но существовать самымъ нищенскимъ образомъ. Сильвестръ удалился въ захолустную деревеньку, въ окрестностяхъ Парижа, нанялъ тамъ себ хижинку и зажилъ въ ней анахоретомъ. Съ людьми онъ порвалъ всякія почти сношенія, никого къ себ не принималъ, самъ ни къ кому не ходилъ, старался удовлетворять всмъ своимъ немногосложнымъ потребностямъ, по прибгая ни къ чьей помощи, самъ добывалъ себ пищу, самъ ее приготовлялъ, самъ чинилъ свое платье, ремонтировалъ хижину и т. п. Однимъ словомъ, въ нсколькихъ миляхъ отъ ‘столицы свта’ онъ устроилъ себ ‘необитаемый островокъ’ и жилъ на немъ подобно Робинсону Крузо. Разъ въ мсяцъ онъ регулярно здилъ въ Парижъ читать газеты или, какъ онъ выражался, ‘щупать пульсъ современной жизни’. Это ежемсячное ‘щупаніе’ вполн его удовлетворяло и въ немъ одномъ только и выражалась его связь съ тмъ ‘обществомъ’, насчетъ котораго онъ жилъ, которое его выростило, обезпечило, дало ему богатство, безумно имъ растраченное,— общество, передъ которымъ онъ долженъ былъ себя чувствовать неоплатнымъ должникомъ. Однако, онъ, несмотря на свои весьма просвщенные взгляды насчетъ общечеловческой солидарности, полагалъ, что. отказавшись отъ ‘міра’ и всхъ длъ его и мечтая въ тиши своей хижины о человческомъ счастіи, онъ самымъ добросовстнымъ образомъ исполняетъ свои обязанности относительно общества.

Вы видите здсь тотъ-же эгоизмъ, то-же наслажденіе личной жизнью, что и у Буагильбо, и рядомъ съ этимъ эгоизмомъ, съ этимъ пассивнымъ примиреніемъ съ существующимъ — презрніе къ господствующей апатіи и скептицизму. ‘Я убжденъ, утверждаетъ анахоретъ,— что вс наши общественныя бдствія имютъ своимъ источникомъ скептицизмъ и апатію’ (Monsieur Sylvestre, р. 85). И на этомъ убжденіи онъ успокоивается. Отъ вритъ, подобно Буагильбо, что человчество постоянно совершенствуется и что, рано или поздно, оно должно, фатальнымъ образомъ, придти къ практическому осуществленію его идеаловъ. Нужно только умть ждать, и онъ хвалится, что обладаетъ этимъ умньемъ. ‘Я изучаю, говоритъ онъ,— науку ожиданія, я говорю себ: лучшіе люди, счастливые люди, они уже существовали въ зародыш среди тхъ людей, о которыхъ Руссо говорилъ: ‘О, мы, несчастные, люди!’ (ib., р. 253).

Однако, чего-же ждать? Осуществленіемъ какихъ именно идеаловъ онъ мечтаетъ осчастливить человчество?

Объ этихъ идеалахъ онъ распространяется немножко больше, чмъ Буагильбо, но это нисколько не длаетъ ихъ ни ясне, ни опредленне. Прежде всего онъ заявляетъ, что у него не имется въ голов никакой готовой системы, онъ думаетъ даже, что никакая готовая система и не годится въ данное время, что все должно ршить будущее (р. 85). Прекрасно, чего-же, однако, онъ хочетъ? ‘Мы хотимъ, говоритъ онъ, — чтобы каждый человкъ искалъ своего счастія въ себ, въ своихъ инстинктахъ и способностяхъ, но мы хотимъ также, чтобы онъ зналъ, что въ одномъ себ онъ найдетъ лишь половину того, что ищетъ, что эгоизмъ дастъ ему лишь чувство ‘полу удовлетворенности’ — чувство, которое не можетъ быть ни прочно, ни продолжительно. Мы хотимъ, чтобы каждый индивидуумъ, достигнувъ счастія и сдлавшись, благодаря мудрости, поэзіи, чистот нравовъ, благодаря развитію въ себ чувства добра и красоты, вполн достойнымъ его, чтобы онъ проникся мыслію, что его счастіе нераздльно съ счастіемъ его ближнихъ, и что потому онъ обязанъ желать доставить имъ возможность пользоваться всми тми благами, безъ которыхъ оно немыслимо. Блага-же эти состоятъ въ образованіи, въ извстномъ досуг, въ отсутствіи чрезмрной нужды, изнурительныхъ работъ и болзней, порождаемыхъ нищетою, въ свобод, безопасности. До тхъ поръ, покуда вс люди не будутъ имть возможности пользоваться всми этими средствами, ведущими къ счастію,— до тхъ поръ никакая мудрость, никакая добродтель, никакой умъ, никакая сила воли не дадутъ, его даже и немногимъ избраннымъ’… (ib, рр. 229—230).

Что можетъ быть обще, неопредленне этого идеала? Какія теоріи, какія системы нельзя подъ него подвести? Подъ нимъ охотно подпишутся вс ‘друзья’ Жоржъ-Зандъ, начиная отъ Мишеля изъ Буржа и ‘эта литеровъ’ съ одной стороны, П. Леру, Ламенне, Рейно съ другой. Даже авторъ книги ‘Объ искорененіи пауперизма’, даже Эмиль Жирарденъ и С.-Бевъ не сдлаютъ противъ него никакихъ существенныхъ возраженій. Въ немъ, конечно, отражаются общіе принципы воззрній ‘передовыхъ’ современниковъ романистки, по отражаются въ такой блдной, неясной форм, что эти принципы ршительно теряютъ всякій практическій смыслъ, всякое реальное, жизненное значеніе, и превращаются въ какой-то туманный абстрактъ, въ поэтическую фразу. Разумется, въ этомъ обезцвченномъ вид они приходились какъ-разъ по вкусу той салонной публик, которая восторгалась поэтическими красотами жоржъ-зандовскихъ романовъ. Это именно было такое блюдо, которое, посл поэтическихъ описаній красотъ природы и апофеоза различныхъ семейныхъ добродтелей, всего боле соотвтствовало умственному настроенію благодушествовавшей публики.

Повидимому, въ основ каждаго романа Жоржъ-Зандъ положена весьма врная идея, но посмотрите, какъ относится къ ней романистка: она до такой степени разсахариваетъ ее своими поэтическими сантимептальностями, искажаетъ своимъ идеализмомъ, что идея, сама по себ весьма практическая и реальная, превращается въ какой-то абсурдный абстрактъ, въ какую-то наивно-нелпую утопію.

Воздаыъ должную дань наиболе популярнымъ въ ея время средствамъ практическаго осуществленія общественныхъ идеаловъ, причемъ каждое изъ этихъ средствъ она старалась по возможности или, лучше сказать, до невозможности идеализировать и опоэтизировать (что, разумется, не мало извращало ихъ истинный смыслъ),— Жоржъ-Зандъ, ‘Гарибальди воспвъ, воспла и Франческо’. Въ 1848 году она еще врила, что ламартиновская республика и ея собственныя восторженно-сантиментальныя прокламаціи могутъ спасти Францію… Прошло три года — и она убдилась, что ‘общество спасается’ не риторическимъ краснорчіемъ, не поэтическими фразами, а пушками и штыками. Вчерашній секретарь Ледрю-Ролена, пламенная поклонница республики, она отвернулась отъ нея на другой день посл ея смерти. Старыя, быть можетъ, еще отъ отца унаслдованныя воспоминанія о ‘славныхъ дняхъ’ имперіи снова воскресли въ ея ум и ея художественныя очи прозрли въ енисейскомъ интриган героя, предназначеннаго судьбою вести Францію по пути славы и прогреса, къ осуществленію высшихъ идеаловъ человческаго счастія. Конечно, она не могла не согласиться, что онъ принялся за исполненіе своей великой миссіи нсколько грубо, по-солдатски, но во имя общаго блага почему не пожертвовать нкоторыми ‘излишествами’ личной свободы? Что касается ея, она, еще съ дтства привыкшая играть въ ‘героини’ собственныхъ романовъ, не задумалась передъ этимъ новымъ жертвоприношеніемъ и, скрпи свое нжное сердце, почтительно протянула руку ‘человку 2 декабря’.

Въ цитированномъ уже роман ‘Monsieur Sylvestre’, роман, появившемся въ печати черезъ нсколько лтъ посл декабрьскаго переворота, Жоржъ-Зандъ, устами своего героя, оправдываетъ не только идею этого переворота, но даже и тхъ людей, у которыхъ хватило мужества превратиться изъ прогресистовъ въ бонапартисты.

‘Такъ-какъ Франція, повидимому, любитъ диктаторовъ, разсуждаетъ господинъ Сильвестръ, — то я не вижу причины, почему бы передовое меньшинство не могло быть представляемо нкоторою небольшою группою людей, даже, если хотите, однимъ человкомъ, который, опираясь на него, двинулъ-бы впередъ вчно завязающее въ тин колесо прогреса. Иниціатива — еще не значитъ преслдованіе, при вашемъ-же преувеличенномъ уваженіи къ индивидуальной свобод нсколько дураковъ могутъ помшать міру идти впередъ… Я-же думаю, что мы должны быть готовы скоре подвергнуть себя какимъ угодно личнымъ страданіямъ, чмъ терпть безконечное продленіе страданій нашихъ ближнихъ. Въ тотъ день, когда каждый изъ насъ будетъ на-столько великодушенъ, что скажетъ: ‘я хочу одинъ страдать за всхъ’ — вс безъ исключенія окажутся счастливыми’ (‘М. Sylvestre’, рр. 85, 86).

Такими именно софизмами всегда и оправдываютъ себя ренегаты, неутратившіе еще способности краснть и стыдиться.

‘ Что-же, говоритъ онъ,— положимъ, онъ (т. е. Наполеонъ III) жестокъ и деспотиченъ, но вдь онъ спасаетъ общество,— общество, которое такъ тупоумно, что безъ диктатора не можетъ сдлать ни шагу. Положимъ, что, принимая его сторону, иначе говоря, подставляя свои спины подъ его ноги, мы становимся въ весьма неудобное и непріятное положеніе,— положимъ, что каждый, начиная отъ него самого и кончая послднимъ проходимцемъ, будетъ имть право наплевать намъ въ глаза, по что длать, но имя общаго блага терпливо перенесемъ вс заушенія, плевки и оскорбленія, вс личныя непріятности… и будемъ твердо помнить, что въ тотъ день, когда паши прежніе друзья и союзники поступятъ такъ-же, какъ мы,— тогда вс, вс безъ исключенія, будутъ счастливы и довольны! ‘

XII.

До сихъ поръ мы старались выяснить нравственныя и общественныя воззрнія Жоржъ-Зандъ, на-сколько эти воззрнія или непосредственно высказывались ею отъ имени того или другого лица, или-же на-сколько они воплощались въ самой фабул ея романовъ. Но идеи, тенденціи автора проявляются не только въ фабул его произведеніи, не только въ его личныхъ, субъективныхъ изліяніяхъ, но также и въ самомъ построеніи характеровъ дйствующихъ лицъ. Конечно, анализъ характеровъ лицъ, выводимыхъ авторомъ на сцену, не всегда можетъ дать намъ вполн годный матеріалъ для оцнки авторскаго міросозерцанія. Здсь все зависитъ отъ того, какъ романистъ относится къ этимъ характерамъ: старается-ли онъ воплощать въ нихъ свои собственныя идеи или-же врно воспроизвести окружающую его дйствительность. Очевидно, что въ послднемъ случа въ нихъ гораздо больше будетъ отражаться по самъ авторъ, а та среда, въ которой онъ вращается, то общество, которое онъ описываетъ. Напротивъ, въ первомъ случа, хотя создаваемые имъ характеры и не будутъ имть никакой реальности, хотя по нимъ и нельзя будетъ составить себ никакого правильнаго заключенія о данной дйствительности, о данныхъ живыхъ людяхъ, но за то они могутъ дать матеріалъ для опредленія воззрній автора на различные метафизическіе и житейскіе вопросы.

Жоржъ-Зандъ, какъ уже объ этомъ было сказано и выше, никогда не ставила задачею своего творчества — воспроизведеніе дйствительности. Большинство или, лучше сказать, вс безъ исключенія герои и героини ея романовъ — люди совершенно абстрактные, отвлеченные отъ даннаго времени, мста и общества. Какъ существа абстрактныя, безплотныя, они могутъ съ одинаковымъ удобствомъ помститься въ какомъ имъ (т. е. автору) угодно уголк земного шара и быть современниками в-хъ, кого пожелаютъ: хотятъ — Густа, хотятъ — Наполеона I, хотятъ — Наполеона III или IV, или XXIV — это ршительно все равно. Въ дйствительности-же, въ обычной, реальной жизни мы, разумется, нигд и никогда съ ними не столкнемся, нигд и никогда ихъ не увидимъ, какъ не увидимъ ‘духовъ’ спиритовъ, которые тоже могутъ быть везд и которыхъ, однакожь, нтъ нигд.

Само-собою понятно, что подобные характеры, въ дйствительности несуществующіе, но, по мннію Жоржъ-Зандъ, долженствующіе существовать, характеры идеальные, только и годятся для оцнки авторскаго міросозерцанія, никакого другого значенія они въ глазахъ критики не имютъ и имть не могутъ.

Посмотримъ-же, что это за характеры? какой ‘идеалъ’ человка рисуетъ намъ авторъ? чмъ должны мы быть, чтобы приблизиться къ нему? каковы-же образцовые люди, которымъ мы должны подражать?

Мы сказали уже выше, что Жоржъ-Зандъ признаетъ половыя различія не только въ области физической, но и въ области психической, нравственной природы человка. Она убждена, что есть какой-то ‘женскій умъ’, ‘женское сердце’ и ‘мужской умъ’ ‘мужское сердце’,— иными словами, что у женщины одна душа, у мужчины другая. Отсюда очевидно слдуетъ, что и идеалъ женскаго характера долженъ быть совершенно иной, чмъ идеалъ мужского характера. Въ чемъ состоитъ эта разница и велика-ли она, это выяснится само собою при разбор типическихъ чертъ обоихъ идеаловъ. Начнемъ съ разбора идеаловъ мужского характера.

Нельзя сказать, чтобы этотъ идеалъ оставался единымъ и неизмннымъ втеченіи всей белетристической дятельности Жоржъ-Зандъ. Однако, эти измненія касались больше частностей и второстепенныхъ подробностей, сущность-же, т. е. его основныя, типическія черты постоянно повторяются во всхъ произведеніяхъ Жоржъ-Зандъ, какъ боле раннихъ, такъ и позднйшихъ, за исключеніемъ разв только тхъ, въ которыхъ романистъ преслдовалъ чисто-личныя цли и которыя являлись простымъ и, конечно, не безпристрастнымъ отвтомъ на нескромныя вторженія памфлетистовъ въ его частную жизнь {Какъ на образчикъ романовъ этого рода, можно указать хоть на ея романъ ‘Elle et Lui’, въ которомъ она старается оправдать себя и представить въ наиболе благопріятномъ для себя свт свое сближеніе и затмъ свой разрывъ съ Альфредомъ Мюссе,— разрывъ/вызвавшій въ свое время много толковъ и сплетенъ весьма скандальнаго содержанія. Однако, едва-ли этотъ романъ достигъ своей цли: вслдъ за его появленіемъ родной брать Альфреда выпустилъ грязный памфлетъ (написанный тоже въ форм романа, и носившій названіе Lui et Elle), въ которомъ ‘непечатныя’ сплетни предавались печатной гласности, и Жоржъ-Зандъ (скрытая, конечно, подъ псевдонимомъ, по весьма прозрачнымъ) изображалась чуть-ли не въ вид проститутки, да еще проститутки пошлой, тщеславной, лицемрной, цинически-развратной.

Кром романовъ, имющихъ такъ-сказать, характеръ защитительныхъ рчей, у Жоржъ-Зандъ можно встртить и такіе, въ которыхъ, строго говоря, положительныхъ героевъ нтъ, въ которыхъ просто воспроизводятся довольно схожіе, но значительно подкрашенные и идеализированные портреты разныхъ знаменитостей (Шопена, напр., въ ‘Prince Karol’), бывшихъ съ романисткой въ боле или мене близкихъ отношеніяхъ. Разумется, подобныхъ романовъ мы касаться здсь не будемъ.}.

Несмотря на все кажущееся разнообразіе характеровъ героевъ, фигурирующихъ въ жоржъ-зандовскихъ романахъ, ихъ можно съ большимъ удобствомъ подраздлить на дв категоріи: во-первыхъ, категорію героевъ-юношей, еще неоперившихся, неумудренныхъ опытомъ, невышедшихъ еще изъ-подъ отеческой ферулы (напр. Гордовъ-сынъ въ ‘Lo pch do М. Antoine, Эмиль въ ‘Mademoiselle La Quintinie, Пьеръ Соредъ въ ‘Monsieur Sylvestre’, Андре въ роман того-же имени, Терсанъ въ ‘Jacque’, Оливье въ Меттел, Жанъ въ ‘Jean de la Roche’ и т. д., и т. д.), вовторыхъ, категорію героевъ зрлаго возраста, умудренныхъ опытомъ и давно уже вышедшихъ изъ подъ всякихъ ферулъ (Жакъ, Вальведръ, Сильвестръ, Буагильбо, Ральфъ, Вютлеръ и т. д., и т. д.).

Герои первой категоріи являются обыкновенно въ роли jeune premier, вторые хотя не брезгаютъ и этою ролью, по главный и любимый ихъ амплуа — это амплуа резонерствующихъ ‘мудрецовъ’. Несмотря, однако, на это различіе ихъ ролей, между ними есть очень много сходства.

Прежде всего и т, и другіе обладаютъ въ высокой степени нжными сердцами, одаренными способностью исключительной, вчной и безграничной любви… къ женщин. Любовь къ женщин составляетъ главное и существенное содержаніе всей ихъ жизни, господствующій интересъ ихъ внутренняго міра. Отнимите отъ нихъ эту любовь — и ихъ существованіе потеряетъ всякій смыслъ. Любовь творитъ съ ними чудеса: изъ дикихъ варваровъ она превращаетъ ихъ въ людей добродтельныхъ и гуманныхъ (Мопра), изъ людей добродтельныхъ и гуманныхъ она обращаетъ ихъ въ человконенавидящихъ ипохондриковъ (Буагильбо), въ малодушныхъ самоубійцъ (Жакъ). Въ 80 лтъ они продолжаютъ любить ‘подругу своей жизни’ съ такимъ-же энтузіазмомъ, съ какимъ любили ее въ юности, хотя предметъ ихъ любви давно уже отошелъ въ вчность. Удивительные люди, которые только и живутъ, только и занимаются любовью!

Впрочемъ, это не покажется особенно удивительнымъ, если мы вспомнимъ, что всмъ этимъ героямъ не нужно думать о куск насущнаго хлба — онъ самъ лзетъ къ нимъ въ ротъ. Почти у всхъ у нихъ имются богатые папеньки, матушки, бабушки, ддушки, дядюшки или хоть тетеньки, и если ихъ рента не считается десятками тысячъ, то они смотрятъ на себя какъ на жалкихъ бдняковъ, чуть-чуть что не пролетаріевъ. Понятно, что имъ и длать ничего больше не остается, какъ предаваться любовнымъ утхамъ. Сама Жоржъ-Зандъ въ глубин души своей понимаетъ, въ какой тсной, неразрывной зависимости находятся эти ‘утхи’ съ 10-тысячными рентами. Въ одномъ изъ своихъ романовъ она заставляетъ ‘героя’ (въ роли jeune premier) сознаться, что лишь тотъ иметъ право любить, кто ‘богатъ, пользуется нкоторымъ довольствомъ или, по крайней мр, вполн обезпеченнымъ положеніемъ’ (Sylvestre, р. 89). Когда герой этотъ замчаетъ, что онъ могъ-бы любить и пользоваться взаимностью нкоторой добродтельной героини, онъ съ грустью восклицаетъ: о, зачмъ я не богатъ! (іЪ., р. 132). ‘Небогатыми’ Жоржъ-Зандъ длаетъ своихъ героевъ лишь на время и, какъ кажется, спеціально лишь съ тою цлью, чтобы въ боле яркомъ свт обнаружить ихъ душевное благородство, благородство совершенно особаго рода, оцнить которое по достоинству могутъ, конечно, только люди, видящіе въ рент единственно прочный источникъ человческаго счастія. По понятіямъ этого ‘благородства’, человкъ, какъ-бы сильно онъ ни любилъ женщину и какою-бы несомннною взаимностью съ ея стороны ни пользовался, не долженъ длать ее своею женою, пока не въ состояніи повергнуть къ ея ногамъ ‘обезпеченное положеніе’, т. е. ренту, по меньшей мр, тысячъ въ 10 франковъ. И каждый изъ ‘искушаемыхъ’ (т. е. подвергнутыхъ. временной бдности) героевъ жоржъ-зандовскихъ романовъ крпко держится этихъ понятій, за что, въ конц концовъ, щедрая романистка и награждаетъ его обыкновенно какимъ-нибудь неожиданнымъ наслдствомъ, дающимъ ему возможность соединиться съ предметомъ его ‘страсти’ и безбоязненно предаться всмъ радостямъ ‘обезпеченной рентою’ любви.

Наконецъ, у всхъ этихъ героевъ есть еще одна, рзко выдающаяся общая черта. Вс они страшные эгоисты, живущіе исключительно чисто-личною жизнью. Правда, вс они преисполнены самыми великодушными намреніями, самыми возвышенными мыслями, но великодушныя намренія такъ и остаются одними намреніями, а возвышенныя мысли никогда не спускаются съ своихъ идеальныхъ высотъ на почву практической дятельности. Юные герои, jeunes premiers, подаютъ, обыкновенно, лишь ‘надежды’ нчто совершить, но такъ-какъ они всецло поглощены исполненіемъ роли первыхъ любовниковъ, то, разумется, кром привлеченія своихъ возлюбленныхъ къ алтарю, ничего совершить не могутъ и ничего не совершаютъ. Герои зрлаго возраста, помимо любовнаго недуга (который, впрочемъ, отодвигается у нихъ на второй планъ), обыкновенно еще одержимы недугомъ самомннія. Они считаютъ себя почему-то какими-то высшими натурами, они лучше, умне и благородне всхъ окружающихъ ихъ людей, ‘вкъ’ недостаточно подготовлена’ къ воспріятію ихъ ‘идей’, ихъ возвышенныхъ стремленій, никто еще но можетъ понять и оцнить ихъ по достоинству, а потому они съ гордымъ величіемъ удаляются отъ ‘міра и всхъ сквернъ его’ и съ чувствомъ собственнаго достоинства складываютъ свои руки и предаются глубокомысленному созерцанію кончика носа. Въ сущности-же, въ основ этого гордаго отчужденія отъ міра всегда лежитъ у нихъ какая-нибудь мелкая, эгоистическая страстишка, какая-нибудь семейная непріятность. Такъ Буагильбо проклялъ человчество единственно потому только, что его жена однажды измнила ему и сошлась съ его закадычнымъ другомъ. Съ этой минуты весь міръ опротивлъ ему, а закадычный другъ сталъ въ его глазахъ воплощеніемъ всего злого и дурного и онъ почти до самой-смерти не могъ простить ему его вроломства. Сильвестръ сдлался анахоретомъ, главнымъ образомъ, потому, что жена его промотала все его состояніе, а дочь, для поправленія разстройства отцовскихъ финансовъ, занялась проституціей. Ральфъ удалился на пустынный островъ подъ вліяніемъ тяжелыхъ воспоминаній о тхъ разнообразныхъ мукахъ, которыя претерпло его сердце и сердце его возлюбленной въ мір ‘живыхъ людей’, и т. п.

Однимъ изъ самыхъ типическихъ представителей героевъ этой категоріи можетъ служить Жакъ (въ роман ‘Jacque’). Его характеръ составляетъ какъ-бы эссенцію всхъ тхъ основныхъ качествъ, которыми въ меньшихъ и слабйшихъ дозахъ обладаютъ вс или, по крайней мр, преобладающее большинство жоржъ-зандовскихъ героевъ.

Для того, чтобы читатель могъ наглядне судить объ этихъ ‘качествахъ’, мы приведемъ здсь нсколько выдержекъ изъ писемъ (весь романъ излагается въ эпистолярной форм) Жака къ своей незаконнорожденной сестр, Сильвіи (Жакъ въ юбк), Сильвіи — къ Жаку и жены Жака къ своей подруг.

Жакъ, человкъ уже пожившій, человкъ ‘зрлаго возраста’, вздумалъ жениться въ глупенькой, молоденькой барышн, съ которою у него по имется никакихъ общихъ духовныхъ интересовъ. Сильвія отговариваетъ брата отъ этого неравнаго брака, ей кажется, что онъ слишкомъ необдуманно жертвуетъ счастіемъ молодой двушки ради своего, быть можетъ, минутнаго увлеченія. Жакъ отвчаетъ ей на это слдующимъ образомъ: ‘Не говори мн, что я вмст съ своимъ счастіемъ рискую счастіемъ моего ближняго. Во-первыхъ, этотъ ближній будетъ съ другимъ еще несчастне, чмъ со мною, во-вторыхъ, если ему и предназначено страдать со мною, то его страданія будутъ ничто въ сравненіи съ моими. Какъ ты хочешь, чтобъ я могъ имть состраданіе къ кому-бы то ни было? Неужели ты воображаешь, что меня можно поставить на одну доску съ прочими людьми? Разв мои страданія не имютъ совершенно исключительнаго характера? Ты знаешь, сколько разъ проклиналъ я небо за то, что оно отказало мн въ той способности, которою оно такъ великодушно наградило всхъ остальныхъ людей — въ способности забвенія. Ихъ все можетъ утшить, а что можетъ утшить меня?.. О, я очень хорошо понимаю, что никто изъ людей не выстрадалъ и сотой части того, что выстрадалъ я. Я въ сто разъ мужественне, въ сто разъ несчастне всхъ ихъ. Фердинанда (его глупенькая невста) будетъ страдать со мною, но она скоро утшится: она искрення и добра, но она и слаба, бдное дитя, слабо будетъ и ея страданіе’ (Jacque, t. I, стр. 85, 86).

Сильвія, его alter-ego, вполн согласна съ нимъ, что его нельзя ставить на одну ногу съ прочими людьми, что онъ выше и лучше ихъ всхъ. Она понимаетъ его ‘великія муки’. ‘Когда человкъ, подобный теб, пишетъ она ему (t. 2, р. 281),— родится въ вкъ, немогущій дать ему дла достойнаго его, когда онъ, одаренный апостольскимъ духомъ и силою мученика, проходитъ, оскорбляемый и страдающій, среди этихъ безсмысленныхъ людей, безцльно прозябающихъ на земл, ради того только, чтобы наполнить своимъ существованіемъ одну изъ ничтожнйшихъ страницъ исторіи,— о, тогда, конечно, онъ долженъ задыхаться, онъ долженъ погибнуть среди этой испорченной атмосферы, среди этой жалкой толпы, со всхъ сторонъ его давящей и тснящей…’

Вы, можетъ быть, думаете, что это и въ самомъ дл былъ какой-нибудь апостолъ новыхъ идей, какой-нибудь мученикъ за свои убжденія? О, ничуть не бывало. Это былъ ни боле, ни мене, какъ отставной офицеръ наполеоновской арміи, богатый помщикъ и весьма разсчетливый хозяинъ, рабочихъ своихъ держалъ въ страх и никакой поблажки имъ не давалъ. ‘Управленіе помстьями, пишетъ о немъ его молодая жена,— постоянно занимаетъ его, хотя и не поглощаетъ всего его времени. Система его хозяйства основана на строгой справедливости, романическое великодушіе не ослпляетъ его, онъ говоритъ, что тотъ, кто дозволяетъ обворовывать себя, не можетъ ощущать никакого удовольствія, помогая ближнимъ добровольно, его гордость не дозволяетъ ему длаться жертвою обмановъ, которыми разные нищіе разсчитываютъ добыть отъ него кусокъ насущнаго хлба, онъ жестокъ и неумолимъ съ тми, которые хотятъ спекулировать на его чувствительность’… Вы видите, что это типъ совершеннйшаго буржуа и что ни по своему соціальному положенію, ни по своему смиренію, онъ ни мало не походитъ на мученика. Но, быть можетъ, т досужіе часы, которые остаются у него за его хозяйскими заботами, онъ посвящаетъ своей апостольской миссіи и служенію человчеству? Опять нтъ. Онъ презираетъ ‘человчество’, онъ не иначе называетъ его, какъ ‘race lche et stupide’. Служить ему, въ какомъ-бы то ни было отношеніи,— это слишкомъ для него унизительно. И авторъ, устами сестрицы Сильвіи, вполн его оправдываетъ. ‘Ты слишкомъ скроменъ, пишетъ ему эта добродтельная двица,— чтобы просвщать людей наукою, ты слишкомъ гордъ, чтобы блистать талантами передъ толпою, неспособною тебя понять, ты слишкомъ справедливъ и чистъ, чтобы желать господства надъ ближними при помощи интригъ и честолюбія. Ты не знаешь, что сдлать съ тми богатствами, которыми одарила тебя природа. Богъ долженъ-бы былъ создать для тебя особаго ангела и послать васъ жить вдвоемъ въ какой-нибудь міръ, или, по крайней мр, теб-бы слдовало родиться въ такое время, когда вра и божественная любовь служили единственными средствами просвщенія и обновленія народовъ’ (t. 2, р. 281). Будучи, такимъ образомъ, слишкомъ ‘скромнымъ’, слишкомъ ‘гордымъ’, слишкомъ ‘чистымъ’ и ‘справедливымъ’ для того, чтобы заниматься чмъ-нибудь путнымъ въ семъ бренномъ мір (кром., разумется, домашняго хозяйства), герой этотъ, какъ и вс вообще герои Жоржъ-Зандъ, видитъ въ любви къ женщин и къ своему ребенку единственный идеальный интересъ своей жизни, единственный разумный смыслъ своего существованія. Когда любимая женщина ему измнила, когда любимый ребенокъ умеръ, онъ заявляетъ, что ему теперь ‘не для кого и не для чего жить’, и бросается со скалы въ пропасть. Незадолго до смерти онъ сознается, ‘что прожилъ напрасно’. ‘Въ 35 лтъ, пишетъ онъ къ Сильвіи (т. I, рр. 225, 226),— я чувствую себя на-столько-же несчастнымъ и одинокимъ среди людей, какъ и въ начал моей жизни… Я никогда не находилъ никакой гармоніи, никакого сходства между собою и тмъ, что меня окружало… Моя-ли это вина или вина моихъ ближнихъ?’ между тмъ онъ былъ истиннымъ сыномъ, плотью отъ плоти, кровью отъ крови той среды, въ которой ‘задыхался’, отъ которой съ такимъ презрніемъ отворачивался. Онъ, какъ и она, съ головы до пятокъ былъ переденъ язвою грубаго, безсердечнаго эгоизма, онъ, какъ и она, сдлалъ изъ своего ‘я’ своего идола и молился ему денно и нощно. Онъ, какъ и она, это самопоклоненіе, этотъ эгоизмъ возвелъ въ теорію и сдлалъ ее руководящимъ принципомъ своей жизни. ‘Люди, писалъ онъ Сильвіи,— у которыхъ нтъ эгоизма, ненужные, безполезные люди, они не приносятъ счастія ни себ, ни другимъ… То, что называютъ добродтелью, есть ничто иное, какъ искуство удовлетворять всмъ своимъ потребностямъ, не нарушая открыто правъ другихъ, не возбуждая къ себ ихъ вражды’ (t. 2, р. 285).

Повидимому, личный опытъ долженъ-бы былъ убдить нашего героя въ ошибочности его теоріи, онъ долженъ-бы былъ показать ему, что проповдуемый и практикуемый имъ эгоизмъ длаетъ человка ‘несчастнымъ и одинокимъ среди людей’. Но, увы, эгоисты неисправимы, и, что всего хуже, они, подобно сумасшедшимъ, почти никогда не сознаютъ истиннаго характера разъдающаго ихъ недуга.

По Жаку читатели могутъ составить себ приблизительно врное понятіе объ общемъ фон характера жоржъ-зандовскихъ героевъ. Конечно, ни въ одномъ изъ нихъ не воплощаются ‘жаковскія’ свойства съ большею рзкостью и отчетливостью, чмъ въ характер самого Жака, но за то никто изъ нихъ не можетъ считать себя вполн свободнымъ ни отъ одного изъ этихъ свойствъ. Вс они боле или мене Жаки,— Жаки по своему эгоизму, по своему отношенію къ окружающей ихъ сред, іго своей способности жить исключительно семейною жизнію, по своему самомннію и высокомрію, по отсутствію всякихъ глубокихъ интересовъ, всякихъ идеальныхъ стимуловъ въ ихъ дятельности, кром одного только — половой или родительской любви {Впрочемъ, въ позднйшихъ своихъ романахъ, какъ, напр., въ ‘Вальведер’, Жоржъ-Зандъ старается внушить своимъ героямъ нкоторую любовь къ естественномъ наукамъ, къ изученію природы. Впрочемъ, это обстоятельство ни мало не препятствуетъ имъ оставаться до извстной степени все тми-же Жаками.

Не лившее будетъ также замтить здсь, что, говоря о характер жоржъ-зандовскаго героя, о ея идеал хорошаго человка вообще, человка, какимъ онъ долженъ быть, мысъ умысломъ игнорировали ея якобы историческіе романы, герои которыхъ, очевидно, воплощаютъ въ себ не идеалы настоящаго или будущаго, а идеалы прошлаго.}.

Посмотримъ теперь, каковъ общій фонъ женскихъ характеровъ, какова та ‘идеальная женщина’, которую рисуютъ намъ романы Жоржъ-Зандъ.

XIII.

Не только въ нашемъ полу-образованномъ, [по даже и въ просвщенномъ западно-европейскомъ обществ (преимущественно у нмцевъ) съиздавна [сложилось весьма оригинальное воззрніе на типическій характеръ героини жоржъ-зандовскихъ романовъ, на такъ-называемую жоржъ-зандовскую эмансипированную женщину. Она представлялась обыкновенно въ вид какой-то разбитной барыньки. носящей мужскіе-панталоны, курящей трубку, скачущей верхомъ съ казацкою удалью, презирающей всякія условныя приличія, обращающейся съ мужчинами съ фамильярнымъ запанибратствомъ, проповдующей ‘свободу любви’, отвергающей бракъ, толкующей о политик и иныхъ ‘матеріяхъ важныхъ’. Быть эмансипированною la Жоржъ-Зандъ — это значило, по понятіямъ очень многихъ, быть чмъ-то среднимъ между проституткою и сипимъ чулкомъ.

Никогда еще мннія, составляемыя по слухамъ (очевидно, что подобное мнніе могло образоваться не иначе, какъ по слухамъ), не были такъ далеки отъ истины, какъ это мнніе. Женскій ‘идеалъ’ Жоржъ-Зандъ ни единою своею чертою не напоминаетъ идеалъ ‘разбитной барыни’, напротивъ, жоржъ-зандовскихъ женщинъ скоре можно упрекнуть въ излишней забитости и приниженности, въ слишкомъ пассивномъ подчиненіи традиціямъ морали, въ черезчуръ приторной сантиментальной добродтели.

Какъ характеры, ихъ можно раздлить тоже на дв категоріи, соотвтствующія, до извстной степени, тмъ категоріямъ, по которымъ мы длили мужскихъ героевъ. Къ первой можно отнести женщинъ съ характерами боле самостоятельными и боле напоминающими мужчинъ жаковскаго закала. Самостоятельность ихъ, однакожъ, обусловливается не столько ихъ внутренними качествами, умомъ, силой воли, способностью къ иниціатив и т. п., сколько условіями чисто-вншними, матеріальною обезпеченностью и независимостью ихъ положенія. А ихъ сходство съ мужчинами состоитъ совсмъ не въ томъ, что он посягаютъ на мужскія сферы труда, что он вмшиваются въ дла, которыми по-преимуществу занимаются одни лишь мужчины и соваться въ которыя ‘бабамъ’ считается ‘неприличнымъ’, не въ томъ, наконецъ, что он стараются подражать мужскому полу въ костюм, манерахъ, образ жизни и т. п., — нтъ, во всемъ этомъ он совершенно неповинны, сходство ихъ характеровъ съ мужскими характерами жоржъ-зандовскихъ романовъ состоитъ главнымъ образомъ въ томъ, что въ первыхъ, какъ и въ послднихъ, эгоистическіе инстинкты преобладаютъ надъ симпатическими. Себялюбивый, нердко доходящій до возмутительной жестокости эгоизмъ, тщеславное самомнніе и гордое пренебреженіе къ окружающей ихъ сред, идущее рядомъ съ пассивнымъ подчиненіемъ безмысленно пошлой, рутинной жизни этой среды, возвышенные, гуманные принципы, съ одной стороны, и далеко не возвышенная, анти-гуманная практическая дятельность, съ другой,— вотъ, хотя и не особенно лестная, но, какъ мы думаемъ, вполн правдивая характеристика жоржъ-зандовскаго идеала ‘самостоятельной женщины’. Для примра приведемъ два образчика.

Лавинія безспорно можетъ считаться одною изъ представительницъ женщинъ этой категоріи. Она женщина совершенно самостоятельная, она ни отъ кого не зависитъ и живетъ, какъ хочетъ. Она женщина ‘съ идеями’ и, повидимому, съ ‘характеромъ’. Во имя своихъ ‘идей’ она съ высокомрнымъ презрніемъ относится къ окружающей ее сред, благодаря сил своего ‘характера’, она съ гордымъ величіемъ отвергаетъ своего стараго любовника, который, бросивъ ее однажды, черезъ десять лтъ восчувствовалъ къ ней снова любовь и спона предложилъ ей свое сердце и даже руку. Въ отвтъ на это предложеніе Лавинія писала ему, между прочимъ: ‘Я ненавижу бракъ, ненавижу всхъ людей, ненавижу всякія обязательства на-вки, всякія общанія, контракты…’ Повидимому, совсмъ эмансипированная женщина: все она ненавидитъ и всхъ она презираетъ. Однако, это только на словахъ, да и слова-то эти вызваны не серьезною работою мысли, не какимъ-нибудь опредленнымъ міросозерцаніемъ, а просто уязвленнымъ самолюбіемъ. Лавинія не могла простить Ліонелю (своему бывшему любовнику), что онъ ее разлюбилъ, она, отвергающая всякія вчныя обязательства, проповдующая въ теоріи свободу чувства, считала себя униженною и оскорбленною потому только, что ея возлюбленный воспользовался стою свободою. А между тмъ она страстно любитъ своего вроломнаго любовника, она любитъ его десять лтъ безъ всякой надежды на взаимность, и когда, наконецъ, онъ снова, бросается къ ея ногамъ, кается во всхъ своихъ прегршеніяхъ и умоляетъ ее опять полюбить его, она его отталкиваетъ. Зачмъ, почему? Можетъ быть, она не врила въ прочность его чувства? Но что изъ этого? вдь въ теоріи она сама отвергаетъ долгосрочную любовь. Очевидно, въ ней заговорило ея оскорбленное самолюбіе и его голосъ заглушилъ голосъ любви. Эгоизмъ восторжествовалъ, онъ отомстилъ за когда-то нанесенную ему обиду. Теорія спасовала передъ практикой.

Это былъ не единственный случай, нтъ, всею своею жизнью эта героиня отрицаетъ на практик то, что, повидимому, признаетъ въ теоріи. Она презираетъ окружающихъ ее людей, она считаетъ себя лучше ихъ. Почему? Вроятно, потому, что она ощущаетъ въ себ боле возвышенныя стремленія, чмъ т, которыя двигаютъ ея ближними, вроятно, она понимаетъ всю пошлость и безсодержательность ихъ жизни, всю низменность ихъ идеаловъ. но какъ-же сама она живетъ, какіе сама она преслдуетъ идеалы? Живетъ она совершенно такъ-же, какъ и вс вообще обезпеченныя женщины ея класса: путешествуетъ, здитъ по баламъ, иногда мечтаетъ и читаетъ стишки, молится Богу и старается не думать ни о прошломъ, ни о будущемъ. Прожить весело — вотъ единственная цль, къ которой она стремится. ‘Я, пишетъ она къ Ліонелю, — люблю лишь путешествія, мечтанія, уединеніе, шумъ свта, мимо котораго прохожу смясь, поэзію, которая даетъ мн силу переносить прошлое (т. е. вроломство Ліонеля), и Бога, который даетъ мн надежду на будущее’. Все это прекрасно, но почему-же выдляетъ она себя изъ окружающей ее среды? Чмъ она лучше другихъ, которыя, не тревожа себя никакою сантиментальною идеологіею, веселятся себ на пропалую, да и знать никого и ничего не хотятъ? Какой толкъ въ ея ‘идеяхъ’, когда он никогда и ни въ чемъ не обнаруживаются, когда она никогда и никому не заявляетъ своихъ правъ на боле разумное существованіе, чмъ то, на которое обрекла ее среда, — мало того, когда она вполн мирится съ этимъ существованіемъ и находитъ его распречудеснымъ?

А вотъ другой примръ.

Кинтилія Кавальканти (героиня романа ‘Secretaire intime’), владтельная герцогиня какого-то фантастическаго итальянскаго герцогства, отличается необыкновеннымъ, мужскимъ умомъ, пишетъ политико-экономическіе трактаты и стремится облагодтельствовать подвластный ей народъ. Это характеръ не только самостоятельный, но даже деспотическій. Когда она сочиняетъ, при помощи услужливыхъ пажей, свои ученые трактаты, она запирается въ свой дворецъ, складываетъ съ себя неизвстно на чьи плечи иго царственныхъ заботъ и водворяетъ мертвую тишину въ своей резиденціи. Вс празднества и общественныя удовольствія прекращаются, столица погружается какъ-бы въ сонъ, даже зда на улицахъ пріостанавливается. Затмъ, когда ученый трактатъ написанъ или когда писать его наскучитъ герцогин, двери дворца широко растворяются, городъ мгновенно оживаетъ и начинается длинный рядъ роскошныхъ и блистательныхъ празднествъ. Въ этой нескончаемой смн ученаго затворничества и веселыхъ пировъ и проходитъ все время мудрой государыни, въ этомъ и состоитъ вся ея политика, какъ внутренняя, такъ и вншняя. Впрочемъ, нтъ, есть у нея еще одна страсть. Г-жа Кавальнанти любила веселиться и заниматься политическою экономіею, но еще боле любила подслушивать, что о ней говорятъ и думаютъ ея врные подданные. Подобно Лавиніи или, лучше сказать, подобно Жаку, она считала себя самымъ добродтельнымъ, самымъ непорочнымъ, самымъ умнымъ и самымъ справедливымъ существомъ изъ всхъ земныхъ существъ. Она желала, чтобы и окружающіе ее люди были о ней такого-же мннія, если-же узнавала, что кто-нибудь осмливается сомнваться въ ея добродтеляхъ, она немедленно заточала дерзновеннаго скептика въ тюрьму и затмъ высылала за предлы своего герцогства. Такая судьба постигла, между прочимъ, злосчастнаго пажа Галеотто, усомнившагося въ цломудріи герцогини, такая-же судьба постигла и другого пажа, Санжюльяна, дерзнувшаго влюбиться въ нее и, подъ вліяніемъ винныхъ паровъ и злыхъ наущеній Галеотто, прокравшагося даже въ ея спальню… Разгнванная герцогиня, увидя передъ своею постелью смлаго мальчика, расправилась съ нимъ собственноручно, а затмъ заточила его въ темницу и, несмотря на вс его мольбы и слезы, на его непритворное раскаяніе, на его преданную и, въ сущности, совершенно цломудренную любовь, изгнала его навки изъ своихъ владній.

По поводу этихъ исторій съ пажами ея покорный супругъ писалъ ей слдующее: ‘Я нахожу, что ты обращаешься съ твоими пажами не какъ съ людьми. Ты выбираешь ихъ совершенно такъ-же, какъ выбираешь лошадей, смотришь только, чтобы они были статны и красивы. Затмъ ты одваешь ихъ въ человческій костюмъ, ты возлагаешь на нихъ человческія обязанности, и въ то-же время ты заставляешь ихъ играть роль левретокъ. Они бгаютъ передъ тобою, они спятъ у твоихъ ногъ, и ты, повидимому, даже и не замчаешь, что они такіе-же люди, какъ и ты’ (‘Secretaire intime’, t. 2, р. 23).

Мужъ, упрекающій въ этомъ письм свою дорогую половину въ безсердечномъ эгоизм и высокомрномъ пренебреженіи человческимъ достоинствомъ ея ближнихъ, самъ испыталъ на себ эти похвальныя качества ‘самостоятельной женщины’. Когда онъ былъ еще юнъ, онъ безъ ума влюбился въ прелестную Кинтилію. Кинтилія отвчала ему взаимностью, убдившись въ этой взаимности, счастливый любовникъ вздумалъ-было намекнуть предмету своей страсти, что можно-бы имъ и жениться. Герцогиня возмутилась и обидлась, гордость ея не могла примириться съ мыслію, что простой смертный осмлился полюбить ее не какъ богиню, а какъ простую женщину. Не долго думая, она подвергла его своей опал и выслала изъ своихъ владній. Огорченный графъ (онъ былъ только графомъ, а не владтельнымъ принцемъ) впалъ въ отчаяніе и съ отчаянія началъ заниматься… минералогіей, что не мшало ему, однако, сохранить во всей чистот и непорочности свою страсть къ гордой красавиц. Да и гордая красавица, изгнавъ его изъ своего царства, не въ силахъ была изгнать его изъ своего сердца. Черезъ нсколько лтъ она встртилась съ нимъ въ Париж (куда она очень любила путешествовать) и обвнчалась… но обвнчалась тайно. И она, и графъ минералогъ нашли, что такъ будетъ поэтичне. Потаенный мужъ прізжалъ къ своей потаенной жен потаеннымъ образомъ и видлся съ нею въ потаенныхъ мстахъ. Визиты были довольно рдки, герцогиня не хотла компрометировать себя передъ своими подданными, передъ которыми она продолжала фигурировать въ качеств непорочной двственницы.

Посл всего сказаннаго ужо нтъ надобности прибгать ни къ какимъ коментаріямъ для подведенія этого характера подъ ту общую характеристику ‘самостоятельныхъ женщинъ’, которая была приведена нами выше. Для боле-же конкретнаго выясненія самой этой характеристики, мы могли-бы указать еще на Сильвію (въ ‘Jacque’), во Сильвія, какъ мы уже сказали, есть не иное что, какъ дупликатъ Жака, потому и распространяться здсь о ней не стоитъ: почти все то, что было говорено о братц, можетъ быть отнесено и къ сестриц. Въ характерахъ-же ‘самостоятельныхъ женщинъ’ другихъ романовъ Жоржъ-Зандъ неизмнно повторяются одн и т-же общія черты типа: вс он, по своей сущности, какъ дв капли воды походятъ либо на Лавиній, либо на Кинтилій, либо на Сильвій. Разнообразятся только имена да второстепенныя свойства характеровъ. Но и это разнообразіе незначительно, потому что женщинъ этой категоріи, говоря вообще, весьма немного, большинство принадлежитъ ко второй, къ категоріи героинь, изнывающихъ подъ гнетомъ своей добродтели.

Вс эти Валентины, Индіаны, Фернанды {‘Jacque’.}, Марты {‘Andr’.}, Консуэлы {‘Consuela’ и продолженіе этого романа: ‘Графина Рудольштадтская’.}, Жильберты {Le pch de М. Antoine.}, Маргариты {L’homme de neige.}, Альдины {Monsieur Sylvestre.}, Эдмы {Mauprat.}, Сары {Mettela.}, Фадетты {La petite Fadette.}, мисъ Ловъ {‘Jean de la Roche’.}, и т. д., и т. д., вс он до такой степени добродтельны, что даже возбуждаютъ къ себ отвращеніе. Зачмъ эти ‘неземныя созданія’, неимющія ни человческихъ слабостей, ни человческихъ пороковъ (если не считать порокомъ излишнюю добродтель), пожаловали на нашу гршную землю, въ вашу гршную среду? Имъ-бы жить въ небесныхъ сферахъ, у нихъ ангольская красота, ангельское смиреніе, кротость, нжность и ангельское любвеобиліе. Любви въ нихъ въ особенности много, любовью они, какъ кажется, и питаются, и дышутъ, ради нея и для нея только и существуютъ. Любовь эта самая невинная, самая чистая и самая законная: предметомъ ея служатъ обыкновенно до замужества: папеньки, маменьки, бабушки, ддушки, дяденьки, тетеньки, братцы, сестрицы и вообще ближайшіе родственники, какъ въ прямой, такъ и въ боковой линіяхъ, посл-же замужества — законный супругъ. Если же иногда случается (какъ это случилось съ Валентиной и Индіаной), что он, подъ вліяніемъ родственной любви, избираютъ не любимыхъ мужей и потомъ, уже въ замужеств, начинаютъ ощущать въ себ приливъ истинной любви, но не къ мужу, а къ человку, такъ-сказать. постороннему, о, тогда ихъ добродтель подвергаетъ ихъ такимъ утонченнымъ пыткамъ, такъ медленно поджариваетъ на отъ упрековъ и угрызеній совсти, что знай он о существованіи у насъ, въ Россіи, скопческой секты, он, вроятно, ни минуты не задумываясь, нереліли-бы въ нее.

О себ, о своемъ счастіи, о своихъ интересахъ он никогда не думаютъ, вс ихъ мысли поглощены одною только заботою, какъ-бы облегчить и усладить существованіе своихъ возлюбленныхъ папенекъ, маменекъ, братцевъ, сестрицъ и, наконецъ, супруговъ. Только ихъ интересами, ихъ счастіемъ, ихъ мыслями и чувствами он и живутъ. Приносить себя, въ вид жертвы непорочной, на алтарь семейнаго благополучія, — это для нихъ не только священнйшая, но и сладчайшая обязанность. Ни за что въ свт, напримръ, не согласятся он выйдти замужъ за любимаго человка, если ихъ родители или воспитатели не желаютъ почему-нибудь дать своего благословенія ихъ союзу. Мало того, он не ршаются соединиться съ любимымъ человкомъ даже и тогда, если ихъ родители согласны, а родители любимаго человка не согласны (см ‘Le pch de М. Antoine’, ‘Andr’, ‘La petite Fadette’ и др.). Миссъ Ловъ (въ ‘Jean de la Roche’) отказываетъ своему возлюбленному, доводитъ его почти до умопомшательства, обрекаетъ его на безцльное скитаніе по блу свту, а себя — на вчное двство потому только, что ея маленькому братцу, капризному и избалованному ребенку, не нравится избранникъ ея сердца. Консуэла ршается лучше отречься отъ любимаго и страстно влюбленнаго въ нее графа Рудольштадтскаго, чмъ пойти противъ желаній своего учителя музыки, себялюбиваго, брюзгливаго и несноснаго старика Порпоры, который изъ чисто-эгоистическихъ видовъ ни за что не хотлъ отпустить ее отъ себя,

Сара (въ ‘Меттел’) отказалась отъ любви любимаго ею юноши потому только, что въ этого юношу была влюблена ея престарлая тетка, годившаяся молодому человку въ матери, если не въ бабки, и т. п.

Примрныя дочери, примрныя сестры, примрныя супруги, он, какъ и подобаетъ добродтельнымъ женщинамъ, весьма сострадательны къ ближнимъ вообще, любятъ ходить по больнымъ, помогать бднымъ и т. п. Но за сферу этой, такъ-сказать, домашней филантропіи он никогда не отваживаются выступать. Замкнутыя въ тсный кругъ семейныхъ обязанностей, он относятся съ полнйшимъ безучастіемъ къ дламъ міра сего. Обезпеченныя, довольныя, окруженныя, въ большинств случаевъ, нжною любовью, он проводятъ свою жизнь, какъ пташки беззаботныя. Кром вопросовъ чисто-семейнаго благополучія, ихъ обыкновенно ничто серьезно но занимаетъ. Конечно, поэзія, музыка, вообще искуства немножко еще ихъ интересуютъ, какъ ‘неземныхъ созданій’. Но ихъ интересъ не идетъ дале простого и поверхностнаго дилетантства. Иногда даже он пускаются въ научныя области, но чтобы подвинуть ихъ на такой подвигъ, нуженъ непремнно какой-нибудь особенно сильный стимулъ, въ род любви къ отцу, мужу и т. п. Напримръ, сама по себ миссъ Ловъ по чувствовала ни малйшаго расположенія корпть надъ минералами и долбить латинскую и греческую граматику. Но отцу нуженъ былъ ученый секретарь, который-бы могъ читать ему греческія книги и писать подъ диктовку латинскіе трактаты. И нжная дочка принялась съ такою страстью изучать грековъ и римлянъ, что лтъ въ 16 могла уже за поясъ заткнуть любого классика. Если бы м-ру Бютлиру вздумалось писать свои трактаты на санскритскомъ язык, она на отступила-бы и передъ санскритомъ.

Вообще подъ согрвающимъ вліяніемъ семейныхъ привязанностей эти добродтельныя барышни обращаются въ мягкую массу воска, изъ котораго можно лпить все, что вамъ угодно. Устраните ихъ отъ этого вліянія, заставьте ихъ жить и дйствовать по собственной иниціатив, не соображаясь съ желаніями и интересами папенекъ, маменекъ, возлюбленныхъ и т. п., и он очутятся въ положеніи флурансовыхъ куръ, у которыхъ вырзаны верхнія полушарія мозга.

Понятно, что героини этой категоріи отличаются еще меньшимъ разнообразіемъ, еще меньшею индивидуальною самобытностью, чмъ героини первой. Если вы абстрагируете ихъ отъ окружающей ихъ обстановки, если вы оставите безъ вниманія ихъ, такъ-сказать, случайныя качества, неимющія никакого существеннаго отношенія къ ихъ основному, типическому характеру, то вы легко примете всхъ этихъ Эдмъ, Мартъ, Маргаритъ. Фадетгъ etc. за одно и то-же лицо, являющееся только въ различныхъ романахъ подъ различными именами. И дйствительно, это только одно лицо, но лицо не живое, реальное, а абстрактное, фантастическое, или, лучше сказать, даже и не лицо, а лишь простое ‘воплощеніе’ нкоторой группы человческихъ чувствъ и привязанностей, искуственно оторванныхъ отъ всхъ сосуществующихъ съ ними чувствъ и привязанностей и вдобавокъ еще неумренно идеализированныхъ.

XIV.

Посл всего, что мы сказали объ общественныхъ и нравственныхъ тенденціяхъ жоржъ-зандовскихъ романовъ и о характер ихъ героевъ и героинь, ‘воспитательное’ значеніе этихъ романовъ выясняется само собою. Очевидно, оно равно пулю, и даже мене, чмъ нулю,— отрицательной величин. Вмсто того, чтобы вносить въ ту сроду, въ которой вращалась романистка, новыя идеи, возбуждать въ ней новыя стремленія, новыя чувства, она воскрешала старые, давно забытые идеалы, она проповдывала мораль эгоизма. Вмсто того, чтобы стараться привлечь всеобщее вниманіе къ тмъ ‘роковымъ задачамъ’, отъ разумнаго ршенія которыхъ зависло все будущее ея среды, она, напротивъ, скользила но нимъ мелькомъ, постоянно выдвигая на первый планъ вопросы ‘прошлаго’, вопросы поколнія, сходящаго уже со сцены. Вмсто того, чтобы расширить сферу человческихъ интересовъ а человческихъ обязанностей, она ограничивала ихъ узкимъ, замкнутымъ кругомъ семейныхъ отношеній. Однимъ словомъ, вмсто того, чтобы просвтлять и очищать общественное сознаніе, она его путала и затемняла, вмсто того, чтобы содйствовать его развитію, она его притупляла.

Не имя никакого воспитательнаго значенія, романы Жоржъ-Зандъ еще мене могутъ претендовать на значеніе ‘нравоописательное’, бытовое. Дйствительность въ нихъ постоянно идеализируется, изображаемые характеры заимствованы не столько изъ реальной жизни, сколько изъ собственной фантазіи автора, герои и героини имютъ лишь слабое сходство съ настоящими людьми и представляютъ собою, какъ мы уже сказали, не боле, какъ воплощеніе нкоторыхъ человческихъ чувствъ, преимущественно чувства ‘любви’, въ различныхъ его формахъ и проявленіяхъ. Анализъ этого чувства составляетъ самое существенное содержаніе и главное достоинство всхъ ея романовъ. Ея воспитаніе, окружавшая ее съ дтства обстановка, не говоря уже о наслдственныхъ предрасположеніяхъ, выработали въ ней рдкую, изъ ряда вонъ выходящую способность подмчать и живо воспроизводить въ своемъ ум вс свои самыя микроскопическія душевныя волненія, вс мельчайшія составныя частички переживаемыхъ ею чувствъ и настроеній. Благодаря этой способности, ея анализъ отличается такою глубиною, точностью, и, если можно такъ выразиться, такимъ изяществомъ отдлки, которыхъ не удавалось достигнуть до нея ни одному французскому романисту. Впрочемъ, едва-ли мы ошибемся, если скажемъ, что и въ настоящее время она не иметъ по этой части достойныхъ себ соперниковъ. Но, съ другой стороны, ея анализъ страдаетъ однимъ весьма существеннымъ недостаткомъ: онъ слишкомъ субъективенъ. Жоржъ-Зандъ не наблюдаетъ и не изучаетъ характеры окружавшихъ ее людей, она созерцаетъ только самое себя и изъ этого-то самосозерцанія черпаетъ весь матеріяхъ для своей творческой дятельности. Отсюда само собою понятно, что ея анализу можетъ быть доступна лишь весьма ограниченная сфера чувствъ, именно лишь т чувства, т душевныя состоянія, которыя ей приходилось всего чаще лично испытывать, которыя ей были ‘привычны’, родственныя. ближе всего знакомыя. А ближе всего ей были знакомы и чаще всего ей приходилось переживать душевныя волненія, сопровождающія различныя семейныя привязанности съ одной стороны, различныя проявленія чувства половой любви и религіознаго чувства — съ другой. Этимъ-то весьма но разнообразнымъ репертуаромъ и ограничивается сфера чувствъ, вполн доступныхъ ея анализу. Каждый разъ, когда Жоржъ-Зандъ переступаетъ за предлы этой сферы, когда она пытается воплотить въ конкретные образы такія душевныя состоянія, который были совершенно чужды ея духовному міру, она впадаетъ въ нелпыя преувеличенія и создаетъ характеры невозможные и возмутительные по своей психологической неправд. Таковы, напр., характеры: барона Вольдемара (въ L’homme de neige), семейство Мопра (въ Mauprat), безумнаго священника въ ‘Леліи’, молодого графа Рудольштадскаго (въ Consuelo и La Comtesse de Roudol.) и нкоторые другіе. Впрочемъ, такъ-какъ она очень рдко ршается длать экскурсіи въ невдомыя ей области чувствъ, то въ общемъ ея романы представляютъ весьма много цннаго психологическаго матеріала. Въ этомъ отношеніи ихъ значеніе не подлежитъ сомннію или, по крайней мр, подлежитъ въ гораздо меньшей степени, чмъ въ отношеніяхъ воспитательномъ и бытовомъ.

——

Посл декабрьскаго переворота романистка удалилась со сцены общественной дятельности и предалась исключительно своимъ литературнымъ работамъ. Въ настоящее время она пишетъ, однако, очень мало, да и то, что пишетъ, но отличается уже прежними достоинствами: это не боле, какъ варіяціи на старыя темы,— варіяціи въ достаточной степени скучныя и однообразныя. Впрочемъ, начиная съ 60 хъ годовъ (и даже раньше), ея романы уже перестали производить то впечатлніе, какое они производили въ былое время. И это немудрено. Въ умственной, нравственной и общественной жизни Франціи произошли, со времени Луи Филиппа, довольно существенныя перемны, но Жоржъ-Зандъ не хотла ихъ замчать, она упорно держалась тхъ-же традицій, тхъ-же идеаловъ, интересовалась тми-же вопросами, какъ и 20 лтъ тому назадъ. Ея публика перестала ее понимать. При томъ-же лта давали себя знать. По мр того, какъ она приближалась къ старости (теперь ей 72-й годъ), фантазія ея, отличавшаяся въ юности необыкновенною плодовитостью, постепенно ослабвала, ослабвала вмст съ тмъ и способность живо воспринимать впечатлнія вншняго міра и воспроизводить ихъ въ живыхъ и яркихъ картинахъ, романы ея утратили юношескую свжесть и поэтичность (которыя, безспорно, въ прежнее время не мало содйствовали ихъ успху), въ нихъ стало преобладать сухое, старческое резонерство. Вообще Жоржъ-Зандъ, какъ романистъ, какъ поэтъ, умерла. Осталась г-жа Дюдеванъ, мирно и счастливо доживающая свои дни въ бабушкиномъ помсть Ноган. Читатели, которыхъ интересуетъ всякая ‘знаменитость’, хотя-бы отжившая свой вкъ и сошедшая со сцены, могутъ найти нкоторыя подробности о теперешней ея жизни въ слдующемъ письм, написанномъ ею къ Луи Ульбаху. Письмо служитъ отвтомъ на его вопросы о томъ, что она подлываетъ и какъ проводитъ время въ послдніе годы. Повидимому, оно предназначалось для печати, по крайней мр, Ульбахъ помстилъ его въ своихъ ‘Les contemporains’.

‘Ничего интереснаго больше (посл событій 1848 г.) но случалось въ моей жизни. Наступила старость, очень спокойная, очень счастливая, услаждаемая семьею и лишь изрдка опечаливаемая чисто-личнымъ горемъ: смертью, разлукою и, наконецъ, тмъ общимъ состояніемъ тоски, которое мы испытываемъ съ вами отъ однхъ и тхъ-же причинъ… Я потеряла двухъ горячо любимыхъ внуковъ: дочь моей дочери (Соланжъ) и сына моего сына (Мориса). Но у меня остались еще дв премиленькія двочки отъ его (т. е. Мориса) счастливаго брака. Со мной невстка, которая такъ-же мн дорога, какъ и мой Морисъ. Дтямъ моимъ (т. е. Морису и его жен) я предоставила вести все хозяйство, а сама забавляюсь съ дтьми, лтомъ занимаюсь немного ботаникою и предпринимаю длинныя прогулки (я, по-прежнему, отличный ходокъ). Наконецъ, если есть свободное время, пишу романы, часа два утромъ и часа два вечеромъ. Я пишу легко и съ удовольствіемъ, это для меня отдыхъ. Но за то моя кореспонденція, которая, какъ вы знаете, очень обширна, стоитъ мн не малаго труда. Если-бы возможно было ограничиться перепискою только съ друзьями! Но меня со всхъ сторонъ осаждаютъ просьбами {Жоржъ-Зандъ жаловалась за это еще въ ‘Histoire de ma vie’, см. t. IX, ch X.}, сколько бываетъ между ними самыхъ трогательныхъ и совершенно невинныхъ! Всегда, когда я могу что-нибудь сдлать, я отвчаю, въ противномъ случа — оставляю безъ отвта. Нкоторые просители заслуживаютъ, чтобы для нихъ попытаться на что-нибудь, хотя и съ малою надеждою на успхъ. Тутъ уже приходится отвчать. Прибавьте къ этому еще переписку по личнымъ дламъ: въ день непремнно наберется, среднимъ числомъ, писемъ десять. Тяжелое бремя, но у каждаго должно быть свое!

‘Я утшаю себя надеждою, что авось посл смерти переселюсь на какую-нибудь планету, гд никто не будетъ умть ни читать, ни писать. Право, нужно быть довольно совершеннымъ, чтобы не чувствовать въ этомъ потребности. Въ ожиданіи-же этого счастливаго будущаго, здсь, на земл, приходится покориться своей участи.

‘Если вы желаете знать о моихъ денежныхъ обстоятельствахъ, то опредлить ихъ не особенно трудно. Мои счеты не запутаны. Я своимъ трудомъ заработала около миліона, но не отложила ни сантима: все раздала (!). Что-же касается до моихъ средствъ къ существованію, то я всегда жила изо дня въ день, тмъ, что зарабатывала, и, нахожу, что это самое лучшее. Не о чемъ заботиться и воровъ не боишься. Теперь, когда хозяйство лежитъ на рукахъ дтей, я каждый годъ длаю небольшія поздки по Франціи, ея отдаленные уголки мало извстны, а между тмъ они не мене прекрасны, чмъ и т мстности, любоваться которыми здятъ такъ далеко. Эти живописные уголки служатъ какъ-бы рамками для моихъ романовъ. Я люблю самой видть то, о чемъ пишу. Это значительно упрощаетъ всякія розысканія и изслдованія. Если мн приходится сказать о какой-либо мстности всего какихъ-нибудь два-три слова, я и тогда все-таки предпочитаю говорить о ней по личнымъ впечатлніямъ. Такимъ образомъ по возможности избгаешь ошибокъ.

‘Все это весьма обыкновенныя вещи, дорогой мой другъ, а когда имешь такого біографа, какъ вы, то хотлось-бы быть такимъ-же великимъ, какъ пирамиды, чтобы, по крайней мр, стоило надъ чмъ остановиться.

‘Но я не могу уже вырости. Я самая обыкновенная, простая женщина (bonne femme), хотя нкоторые и старались придать мн какой-то ужасный, невообразимо-зврскій характеръ.

‘Меня обвиняли также въ томъ, что я не понимаю страстной любви. Мн самой кажется, что я всегда жила дружбою и что этимъ можно удовольствоваться.

‘Теперь, славу-богу, больше отъ меня любви не требуютъ, и на меня не жалуются даже т, которые хотятъ меня любить, несмотря на то, что обстановка моя очень скромна и я совсмъ не отличаюсь блестящимъ умомъ.

‘Веселою я осталась по-прежнему, однако, я никогда не беру на себя иниціативы забавлять другихъ, когда-же они сами хотятъ забавляться, я съумю имъ помочь.

‘Я не сомнваюсь, что у меня должны быть большіе недостатки, но я, какъ и вообще вс люди, не сознаю ихъ. Точно также я не сознаю и своихъ достоинствъ. Много я думала о томъ, что такое истина, и при этомъ мое ‘я’ все боле и боле стиралось и отодвигалось на задній планъ. Мн кажется, что когда люди поступаютъ хорошо, имъ нечего этимъ величаться, они длаютъ только то, что находятъ вполн логичнымъ,— вотъ и все. Когда-же они поступаютъ дурно, то, конечно, происходить это оттого, что они не сознаютъ истиннаго характера своихъ поступковъ. Если-бы они сознавали, то и поступали-бы они иначе. Вообще я не признаю зла, я признаю одно лишь невжество’.

П. Гр—ли.

‘Дло’, NoNo 9—10, 1847, NoNo 3—4, 1875

ЖОРЖЪ-ЗАНДЪ.

Читайте также: