Жизненные пути, Олифант Маргарет, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 109 минут(ы)

Жизненные пути

‘The Ways of Life’, by M. Oliphant.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

Ему было лтъ подъ шестьдесятъ, онъ былъ еще вполн здоровый человкъ, и никакіе, хотя бы самые легкіе, недуги не напоминали ему о томъ, что онъ уже прошелъ большую часть утомительнаго жизненнаго пути.

Онъ имлъ большой успхъ и даже могъ безспорно считаться любимцемъ публики, хотя его слава и не отличалась особенной громкостью, но онъ все-таки былъ выдающимся художникомъ и пользовался завидной популярностью. Изъ году въ годъ, въ продолженіе весьма значительнаго періода времени, онъ привыкъ жить въ достатк, имть непрерывно множество хорошихъ заказовъ и выслушивать одобреніе, пріятное для его авторскаго самолюбія. Цлый рядъ и, такъ сказать, ровное теченіе всяческихъ успховъ, замчательно благодтельно вліяли на умъ и на состояніе души художника, на его настроеніе, всегда бодрое и безмятежное.

Ни самому Сандфорду, ни его жен, въ голову не приходило, чтобы такое отрадное положеніе длъ могло когда-либо измниться. Его доходы въ конц года достигали обыкновенно извстной — и весьма внушительной — нормы, и онъ привыкъ смотрть на нихъ, какъ на нчто установленное, обезпеченное,— какъ бы на содержаніе, которое получаетъ въ опредленные сроки высокопоставленное лицо, состоящее на государственной служб. Домъ у Сандфорда былъ пріятный, уютный, радушно открытый для гостей, что называется, домъ — полная чаша, была при этомъ милая, всегда оживленная, но довольно неразсчетливая семья, и на придачу, художника окружала безоблачная атмосфера постоянныхъ успховъ и придавала всему самому обыденному оттнокъ чего-то особенно свтлаго, прекраснаго.

Сандфордъ зналъ, что въ обществ и въ уличной толп онъ человкъ одинаково замтный, зналъ, что на него указываютъ шопотомъ другъ другу:

— Вы знаете, это — Сандфордъ, извстный художникъ!

Для него самого это не было непріятно, а тмъ боле льстило его супруг, м-съ Сандфордъ.

Она всю жизнь была для него врнымъ товарищемъ и другомъ.

Въ начал, когда средства у нихъ были еще небольшія, она умла длать такъ, чтобы на все хватало средствъ, она ухитрялась соблюдать извстное представительство въ обществ, поддерживать знакомства, необходимыя для дальнйшей каррьеры ея мужа, и вмст съ тмъ — о, чудо изъ чудесъ!— тратила самую бездлицу на свои, всегда приличные, наряды. Она сама вела хозяйство, но это не мшало ей терпливйшимъ образомъ, какъ самая лучшая изъ натурщицъ, исполнять вс требованія своего мужа-художника — нанимать ихъ пока было не на что. По этому поводу даже сложилась такая шутка.

— Въ каждой его картин непремнно найдется хоть одна какая-нибудь черта лица м-съ Сандфордъ,— говорили ихъ близкіе и знакомые.— Смотрите:— начиная съ Іоанны д’Аркъ и кончая королевой Елизаветой англійской, вс эти лица — копія съ нея!

Дти — ихъ было четверо — вс уже подросли: двочки были хорошенькія, живыя и весьма милыя свтскія барышни, мальчики — одинъ молодой юристъ, а другой — еще студентъ, только-что провалившійся на выпускномъ экзамен, но не особенно принимавшій это къ сердцу. Для нихъ тоже жизнь текла гладко и беззаботно: Гарри былъ увренъ, что все равно, рано или поздно ‘все обойдется’. Вообще, онъ былъ, что называется, добрый малый, и ему вс и всегда были рады: онъ былъ очень привтливъ и очень остроуменъ. Лидзи, старшая изъ сестеръ, премило пла, и всхъ и всегда выручала своей любезностью. Она и младшая сестра ея Ада, братья Джэкъ и Гарри,— вс они были молодой и счастливый народъ, привыкшій безъ разсчета тратить деньги, тмъ боле, что ни малйшаго стсненія въ этомъ направленіи въ семь не замчалось. Иногда, когда м-съ Сандфордъ, бывало, качнетъ головой на ихъ какую-нибудь затю, которая покажется ей слишкомъ дорогой, дти шутя возражали:

— Глупости, мама! Вотъ еще вздоръ какой!

А Гарри прибавлялъ:

— Ну, это только такъ! это входитъ въ роль матери, и мама считала бы себя неправой, еслибы не исполняла этой ‘материнской обязанности’!

И все продолжало идти по заведенной коле. Молодежь безпечно веселилась, и первую тнь на ея свтлое настроеніе набросила забота о судьб мальчиковъ, тревогу подняла сама м-съ Сандфордъ.

Однажды, когда у нихъ завтракалъ лордъ Окхэмъ, по уход его, она обратилась къ мужу:

— А что, Эдвардъ, удалось теб поговорить съ нимъ насчетъ Гарри?— спросила она.

— Ну, вотъ еще! Просить о чемъ-нибудь пріятеля, и то ужъ нелегко, а человка, котораго видишь второй разъ въ жизни…

— Жизнь или кошелекъ!— съ шутливою угрозой перебилъ его Гарри и разсмялся.

— Нтъ, чужого просить легче, чмъ друзей! Обращаясь къ знакомому, невольно подумаешь, что неловко извлекать пользу изъ его дружескихъ отношеній, а лордъ вдь просто твой поклонникъ и покупатель,— замтила м-съ Сандфордъ.— Я бы пристала къ нему съ… ну, словомъ, не долго думая.

— Мама хотла сказать: ‘съ ножомъ въ горлу’!— воскликнулъ Гарри.— Каково? Она чаще нашего начинаетъ употреблять уличный жаргонъ.

— Однако, въ твои годы отецъ ужъ заработывалъ весьма значительно для молодого человка. Мы уже пробивали себ дорогу…

— Весьма было неосторожно съ вашей стороны пускаться въ путь такими юнцами!— воскликнулъ Джэкъ.

— Интересно знать, что бы вы сказали, если бы кто-нибудь изъ насъ выкинулъ такую штуку?— возразила Ада, которая только-что передъ тмъ старалась обратить на себя вниманіе сановитаго лорда.

Молодежь любила отца и мать, даже гордилась ими, но въ общемъ расходилась во взглядахъ, считая ихъ ‘устарвшими’.

— Съ ними не сговоришься, ихъ не переспоришь!— подхватилъ отецъ семейства.— А все-таки, Гарри, мать твоя правду говоритъ. Пора бы теб перестать бездльничать, пока ты молодъ, теб бы слдовало стремиться…

— Это еще къ чему, сэръ?— съ утрированной и шутливой почтительностью спросилъ Гарри.

М-ръ Сандфордъ повернулся и пошелъ прочь, онъ не могъ, да и не нашелся ничего возразить.

Вернувшись въ свою мастерскую, онъ въ сотый разъ почувствовалъ, что за послднее время она сдлалась для него единственнымъ убжищемъ отъ вчной суеты и смха, которыми теперь весь домъ наполняло молодое поколніе и его интересы. М-ръ Сандфордъ, наоборотъ, предпочиталъ молодыхъ, начинающихъ художниковъ: съ ними хоть что-нибудь у него найдется общее, хоть предметъ разговора. Онъ любилъ своихъ дтей, онъ считалъ, что они и умне, и образованне его, но во многомъ онъ съ ними не сходился, и, какъ ни забавлялъ его, иной разъ, ихъ шутливый жаргонъ, но скоро ему все стало надодать, и онъ чувствовалъ себя хорошо единственно передъ своимъ станкомъ.

Съ палитрою въ рук, Сандфордъ остановился передъ своей еще неоконченной картиной: размрами она превосходила вс, которыя онъ до сихъ поръ представлялъ на академическую выставку. И лордъ Окхэмъ нарочно приходилъ посмотрть на нее, съ цлью пріобрсти заблаговременно, если она понравится.

‘Странно, однако, что онъ разсыпался въ похвалахъ, а о главной своей цли ни полъ-слова’!— думалъ художникъ, припоминая подробности этого посщенія, и, критически всматриваясь въ детали своего новаго произведенія, тщательно заслопялъ глаза рукою отъ свта.

‘Гм! А вдь Даніэльсъ именно такъ и говорилъ: — Онъ богачъ, насчетъ цны вы съ нимъ не стсняйтесь: для него что пятьсотъ фунтовъ, что тысяча — все едино’.

Даніэльсъ, извстный торговецъ картинами и коммиссіонеръ Сандфорда, говорилъ это съ обычной своей добродушно-беззастнчивой увренностью, и когда сановитый лордъ ушелъ ни съ чмъ, художнику было больно разочароваться… Въ сущности, ну, стоило ли придавать значеніе мннію одного какого-нибудь отдльнаго лица, тмъ боле Окхэма? Для него, Сандфорда, мнніе даже такого вліятельнаго лица, какъ любой изъ министровъ, не могло имть вса.

‘А все-таки Гарри не мшало бы подумать о служб. Да и Джэку также’!..

Сандфордъ ужъ не сегодня ршилъ, что ни одному изъ его сыновей не слдуетъ быть художникомъ и зависть въ матеріальномъ, отношеніи отъ каприза публики и торговца картинами. Кстати припомнилось ему, что онъ всегда старался дать своимъ дтямъ самое тщательное воспитаніе, чтобы въ этомъ смысл совершенно ніъ обезпечить. И до сихъ поръ онъ былъ твердо убжденъ, что на ихъ счетъ онъ можетъ быть спокоенъ, потому что сдлалъ для нихъ все, что только можетъ сдлать любящій отецъ.

Да, до сихъ поръ!.. Но въ настоящую минуту?.. Онъ задумался, почесывая себ кистью подбородокъ. Неужели сомнніе запало къ нему въ душу?.. И онъ почему-то еще разъ ршилъ, что пора пристроить Гарри.

Сандфордъ положилъ на мсто кисти и палитру и пошелъ, по обыкновенію, пройтись.

Въ былое время м-съ Сандфордъ зашла бы непремнно въ мастерскую и сказала бы мужу по поводу посщенія сіятельнаго лорда:

— Что? Ему не нравится этотъ лсистый уголокъ? Его сіятельство, кажется, вообразилъ, что онъ что-нибудь понимаетъ?

— Да нтъ же! Онъ не только понимаетъ, но даже еще судятъ обо всемъ весьма разумно. Помнишь, я говорилъ теб, что я самъ недоволенъ сочетаніемъ тоновъ вотъ въ этомъ мст,— надо бы разсвтить. Передній планъ…

— Ахъ, Эдвардъ! Какой вздоръ! Это такъ на тебя похоже: ты скромничать всегда готовъ и соглашаешься съ кмъ ни попало,— хоть поваренокъ прибги и начни тебя критиковать! Лучше пойдемъ, пройдемся!

Такъ, или приблизительно такъ, заключился бы ихъ разговоръ.

Но м-съ Сандфордъ не зашла въ мастерскую, и разговора этого не было между ними, по той простой причин, что она сидла въ гостиной, улыбаясь остротамъ Лидзи и останавливая Джэка. Конечно, они не могли замнить ей общество мужа и не такъ нуждались въ ея присутствіи, какъ Эдвардъ, но она уврила себя, что долгъ материнства — приносить себя въ жертву дтямъ, и м-ру Сандфорду пришлось идти гулять одному.

——

Недли, мсяцы проходили одни за другими. Пришло ежегодное семейное торжество Сандфордовъ, день рожденія Джэка. Какъ водится, молодежь веселилась, танцовала, только отецъ чувствовалъ себя какъ-то жутко при мысли, что еще на годъ старше сталъ его юристъ, а обезпеченнаго положенія все еще не иметъ.

— Я слышалъ, что онъ хорошо идетъ по адвокатур,— замтилъ ему одинъ изъ почетныхъ гостей.

— Полноте, онъ почти ничего еще не заработалъ.

— О, кто же много заработываетъ съ самаго начала?— возразилъ добродушно пріятель.— Но, пока, зачмъ ему торопиться: онъ за вами, какъ за каменной стной!..

Сандфордъ промолчалъ, но самъ про себя подумалъ:

‘По дв гинеи за защиту!.. Только дв гинеи! На нихъ не долго проживешь! А у Гарри и того меньше’!— и въ тотъ же мигъ ему стало и жутко, и тревожно, при мысли, что его неотвязчиво преслдуетъ забота о судьб сына что также тревожитъ и м-съ Сандфордъ, которая, уловивъ озабоченное выраженіе у мужа на лиц, тотчасъ же горячо спшитъ воскликнуть:

— Какіе они у насъ милые и какъ привязаны въ своей семь! Замть, какъ они хорошо относятся къ своимъ сестренкамъ, и какое счастье для нашихъ двочекъ, что братья живутъ вмст съ ними!.. И наконецъ, не всякій можетъ такъ блестяще сдлать себ каррьеру, не вс такіе геніи, какъ ты!— въ заключеніе прибавляла она, глядя на него съ оттнкомъ преданной любви и съ горячей восторженностью искренней поклонницы своего знаменитаго, талантливаго мужа.

Сандфордъ ничего ей не отвтилъ, какъ и всякому другому мужу, ему было пріятно, что жена такъ горячо гордится имъ и въ него вритъ

II.

Посщеніе мастерской сановнымъ лордомъ было дломъ привычнымъ для Сандфорда, избалованнаго вниманіемъ и пристрастнымъ уваженіемъ публики, но на этотъ разъ оно было дуновеніемъ, предвстникомъ, или, врне, тнью-предвстницей тучи, которая грозила затмить свтлый, безоблачный горизонтъ. Самая туча надвинулась одинаково неожиданно, внезапно.

Его картину — большое историческое полотно — вернули съ академической выставки непроданной. Случалось то же самое и прежде, но прежде всегда была на это какая-нибудь уважительная причина, и все-таки картина, не признанная въ академіи, не долго застаивалась въ мастерской художника, откуда ее вскор увозилъ выгодный покупатель. На этотъ разъ полотно долго и красиво пестрло въ мастерской, веселя взоры м-съ Сандфордъ, какъ та говорила, прибавляя:

— Для меня нтъ ничего хуже, какъ разставаться съ картинами: это — самая непріятная сторона въ жизни жены художника.

Но Сандфордъ смотрлъ на это нсколько иначе, теперь, по крайней мр. Какъ бы весело онъ ни былъ настроенъ, когда входилъ въ свою студію,— его лицо становилось сосредоточенныхъ и мрачнымъ, какъ только онъ становился передъ своей большой картиной, которая носила названіе ‘Чернаго Принца’. Цлыми часами простаивалъ онъ надъ нею, Вглядываясь въ малйшія подробности эффектнаго полотна, на которомъ были живыми красками переданы типичныя особенности средневковыхъ рисунковъ и костюмовъ.

Какъ ни пытался художйикъ тончайшими штрихами и легкими мазками усилить общее впечатлніе картины,— все оказывалось излишнимъ: вс правила компановки и безъ того уже строго согласовались съ правилами, чуть не съ дтства преподанными художнику. Центральная группа женщинъ больше всего привлекала вниманіе зрителя своей красотою, больной воинъ, къ которому он взываютъ, образецъ могучей силы и жестокости, выступающихъ еще отчетливе на его блдномъ, болзненномъ лиц. Противъ картины и ея компановки ршительно ничего нельзя было сказать, разв только, что, можетъ быть, не было причины для ея существованія.

Вслдъ за лордомъ Овхэмомъ, приходили и такъ же, какъ онъ, уходили ни съ чмъ прочіе постители студіи Сандфорда, они оставляли по себ воспоминаніе о безчисленныхъ похвалахъ таланту художника и кое-какой поверхностной критик, но и только! Боле существенныхъ результатовъ не давали эти посщенія.

Сандфордъ улыбался на ихъ неумлую критику, но стоило только гостямъ очутиться за дверью, чтобы эта улыбка искривилась и совсмъ пропала. Вдь, какъ ни смйся надъ невжествомъ незрлыхъ замчаній, все же они, эти самые любители, а не кто другой, просвщенные знатоки, создаютъ художнику успхъ, и мало удовольствія смотрть, что каждый меценатъ уноситъ съ собой тотъ самый чекъ на своего банкира, который долженъ бы переселиться въ карманъ любезнаго хозяина студіи. Эдвардъ Сандфордъ, положимъ, еще и не дошелъ до того, чтобы досадовать на это, но ему все-таки было не до смха, когда приходилось провожать своихъ постителей одного за другимъ, не получивъ отъ нихъ ни одного заказа. Джэкъ и его товарищи журналисты, съ большой самоувренностью разсуждавшіе о современной живописи, тоже тревожили художника: очень ужъ безжалостно громили они послднюю выставку.

— Можно было вообразить, что видишь предъ собою не картины на историческіе сюжеты, а съ десятокъ своихъ старыхъ знакомыхъ, нарядившихся въ различные костюмы, чтобы репетировать домашній спектакль,— говорилъ одинъ изъ самоувренныхъ критиковъ, обращаясь въ хозяйк дома. Все старыя ‘натуры’, наряженныя шекспировскими королями, это поймите, м-съ Сандфордъ: группы заурядныхъ людей, которые силятся во что бы то ни стало изобразить изъ себя историческіе типы.

— У меня еще живы въ памяти историческія полотна Уайта,— замтила м-съ Сандфордъ, и я прекрасно помню, что была отъ нихъ въ восторг. Вс мы стремились на частное открытіе выставки, чтобы на нихъ полюбоваться прежде, чмъ публика, хотя въ то время я понимала въ живописи несравненно меньше, чмъ теперь.

— Ну, да, именно потому, что меньше понимали!— подхватилъ авторитетъ по живописи.— Теперь вы были бы о тхъ же картинахъ совсмъ другого мннія.

— И не одинъ Уайтъ, вся школа историческаго жанра устарла,— возразилъ другой авторитетъ:— такъ точно, какъ отошла въ вчность мода на историческіе романы. Публик надоли ряженые, жизнь слишкомъ коротка для этого рода живописи и литературы, подавайте намъ что-нибудь полное жизненной правды, полное духовной, внутренней красоты!..

— Чепуха!— воскликнулъ Гарри.— Очень нужны англичанамъ ваши оголенныя женщины!

— Англичане больше всего любятъ ‘дточекъ’, ‘выздоравливающихъ’, и ‘послднее свиданье’, роковой часъ разлуки юнаго красавца съ юной красавицей, богиней его сердца,— подсказала одна изъ двицъ.

— Понятно, этого рода сюжеты не изсякнутъ никогда. Но теперь ужъ такое время, когда всю силу картины составляютъ краски и художественность исполненія, сама по себ, а не сюжетъ, какъ это думали во время оно…

— Вы ршительно меня смущаете своими новыми взглядами. Я лично всегда была того мннія, что главное — хорошій сюжетъ!

— М-съ Сандфордъ, помилуйте!— воскликнулъ одинъ изъ ея молодыхъ собесдниковъ и разсмялся. Другой поспшилъ подхватить, но съ той особой серьезностью, которая составляетъ отличительную черту насмшливо-язвительныхъ журналистовъ:

— Конечно, было время, когда вс такъ думали, и думали совершенно искренно. Но я не принадлежу къ числу людей, которые смются надъ наивными вкусами и воззрніями. Въ свое время вс такъ думали, а всеобщее мнніе, каково бы оно ни было, иметъ право на всеобщее уваженіе,— глубокомысленно заключилъ молодой человкъ.

Въ эту минуту вошелъ Сандорфъ, не сразу ршившійся выдать молодежи свое присутствіе.

— ‘Удивительно забавно слушать болтовню этихъ младенцевъ’!— говорилъ онъ самъ себ, слушая ихъ украдкой.

— Очень радъ, пріятно слышать, что вы такъ снисходительно относитесь къ старымъ ‘мазилкамъ’!— замтилъ онъ вслухъ, входя.— И въ тотъ же мигъ одинъ изъ молодыхъ журналистовъ оказался настолько внимателенъ, что постарался сдлать видъ, будто сильно сконфуженъ, такъ какъ его застали врасплохъ, и даже подобралъ свои небрежно вытянутыя ноги.

— А что, Джэкъ,— сказалъ художникъ сыну, какъ только журналисты удалились:— это вдь, пожалуй, всеобщее новое направленіе?

— Право, не знаю, какъ сказать,— съ натянутой усмшкой отвчалъ молодой юристъ.— У каждаго свое мнніе.

— Однако, это мнніе большинства, сколько мн кажется.

— Пожалуй! Надо полагать, что оно мняется вмст со смной поколній. Знаете, старые порядки отжили свое во всемъ, даже въ искусств.

— А, понимаю! Вы думаете, что мы, старики, очень мало смыслимъ,— замтилъ художникъ и улыбнулся невеселою улыбкой. Его сердило, что эти глупые мальчишки ничего не понимаютъ, а туда же, суются разсуждать!— ‘Но вдь они умютъ ловко изложить и преподнести публик свою чепуху, а это отражается на общественномъ мнніи’,— прибавилъ онъ про себя.

Вернувшись въ мастерскую, онъ, однако, попробовалъ взглянуть на своего ‘Чернаго Принца’ съ точки зрнія этихъ ‘критиковъ’, и въ самомъ дл, ему начало казаться, что старики вельможи и самъ больной — все это старыя ‘натуры’, какъ оно, впрочемъ, было и на дл, что въ ихъ позахъ и въ общей компановк больше старательнаго вымысла, нежели жизненной, захватывающей правды, особенно въ женскихъ фигурахъ.

‘Мн и всегда казалось, что эта рука должна быть намчена нсколько иначе’,— въ заключеніе подумалъ онъ и взялся за млъ…

III.

Въ одинъ прекрасный день къ Сандфорду явился его пріятель и коммиссіонеръ Даніэльсъ, и не одинъ, а въ сопровожденіи какого-то новоиспеченнаго мецената милліонера, который устроивалъ себ картинную галерею и покупалъ все, что подъ руку ни попало. Даніэльсъ водилъ его по мастерскимъ художниковъ, особенно такихъ, у которыхъ что-нибудь да ‘не выгорло’. Этотъ богачъ былъ замчательно невжественный и беззастнчивый господинъ и говорилъ, не обинуясь, все, что ему въ голову придетъ.

— Посмотримъ-ка, что тутъ за штука?— проговорилъ онъ, подходя поближе въ ‘Черному Принцу’.— Необыкновенно милыя двушки, да, да. Но только чего он столпились вс вокругъ этого больного? А! Врно, что-нибудь такое…— и милліонеръ фамильярно подтолкнулъ локоткомъ художника. Даніэльсъ долго и громко смялся его выходк, но Сандфордъ съ трудомъ могъ вызвать у себя на лиц простую улыбку. Съ грхомъ пополамъ, онъ пытался объяснить, что городъ осажденъ, почтенный поститель, вроятно, знакомъ съ этимъ потрясающймъ событіемъ…

— Нисколько!.. Впрочемъ, пожалуй, осажденъ… ну, да! Конечно, осажденъ рабочими, которымъ сказали, что имъ не долго остается работать… Да, понимаю: человческая природа во вс времена и везд все одна и та же. А только женщины въ Ланкашир, могу васъ уврить, вмсто умильныхъ взглядовъ, задали бы ему законную трёпку. Не знаю, откуда вы себ раздобыли такихъ женщинъ: наши не такія!

Сандфордъ попробовалъ-было возразить, поясняя подробне, въ чемъ тутъ дло, но богачъ уперся на своемъ собственномъ толкованіи картины, и сдвинуть его не было никакой возможности.

— Роскошная картина, хоть куда!— подхватилъ Даніэльсъ, перебивая обоихъ:— и что жъ мудренаго? Это вдь ‘Сандфордъ’, знаменитый Сандфордъ! Это полотно было еще красиве, когда висло около академическихъ шедевровъ и собирало толпы зрителей… Я, кажется, не удивился бы, еслибъ его вдругъ обнесли ршеткой, какъ, напримръ, уже обнесена картина Фрита.

Онъ кивнулъ многозначительно въ сторону Сандфорда, и въ сердц у художника защемило.

— У меня есть и Фритъ!— похвастался милліонеръ.

— У васъ будутъ вс современныя знаменитости, если будетъ хотъ одинъ Сандфордъ!— по-пріятельски хлопая богача по плечу, замтилъ Даніэльсъ.

Милліонеръ запустилъ руки въ карманы и круто повернулся къ художнику.

— Я видывалъ не мало и такихъ картинъ, которыя нравились мн больше этой.

— Знаю, знаю! Вы видли Миллэ,— поразительная вещь! Но только то подумайте, что это вдвое дешевле, а отдлка… Вотъ, обратите-ка вниманіе!— подхватилъ опять коммиссіонеръ, поворачивая гостя еще разъ лицомъ въ картин.

— Не спорю, что работы въ этой картин пропасть,— снисходительно отозвался тотъ:— особенно если она списана съ дйствительности, конечно, я ничего не имю противъ того, чтобы ею пополнить свою коллекцію, но я желалъ бы, чтобъ это соображеніе было принято въ разсчетъ при покупк,— обращаясь въ Даніэльсу, прибавилъ онъ.— Видите ли, мистеръ… (а какъ его фамилія, Даніэльсъ?) — я не особенно въ восторг отъ такого рода махинъ, до сюжета которыхъ трудно докопаться. Конечно, это эффектная, прекрасная картина, и я врю Даніэльсу,— а онъ хвалитъ. Единственный человкъ, который знатокъ въ этомъ дл, послалъ меня къ нему.— ‘Обратитесь, говорятъ онъ, къ Даніэльсу, и вы можете быть спокойны ‘. Такъ я беру вашего ‘Принца’, только надюсь, что вы сдлаете мн скидочку въ сто — двсти фунтовъ. Деньги любятъ счетъ, и уступка полагается во всякомъ дл.

— Ну, скажемъ: пятьдесятъ уступки, и, право, это еще дешево за такое превосходнйшее полотно,— возразилъ Даніэльсъ.

Лицо Сандфорда омрачилось. Онъ, какъ всегда, былъ расположенъ къ любезности, но торговаться!.. Онъ не могъ дольше сдерживать себя.

— Я никогда не…— началъ онъ горячо и тономъ высокомрія, который былъ ему совершенно несвойственъ. Но не усплъ онъ еще промолвить и двухъ словъ, какъ вдругъ запнулся, пораженный: Даніэльсъ тревожно поглядывалъ на художника, и лицо его подергивалось самыми невроятными гримасами, онъ хмурилъ и поднималъ брови, двигалъ губами, наконецъ, подъ предлогомъ посмотрть на какой-то эскизъ, сталъ между покупателемъ и Сандфордомъ для того, чтобы прошептать глухимъ, но повелительнымъ шопотомъ:

— Соглашайтесь!

Сандфордъ остолбенлъ.

Онъ въ недоумніи смотрлъ то на богача, то на комиссіонера, то на свою картину. Губы его уже сложились, чтобы возразить невжественному меценату, что онъ не уступитъ никому своего ‘Чернаго Принца’ за такую цну!.. Но что-то остановило его, и онъ хриплымъ голосомъ проговорилъ, обращаясь къ милліонеру:

— Я не умю вести свои денежныя дла и оставляю ихъ въ рукахъ Даніэльса.

— Плохая система, плохая система!— воскликнулъ тотъ.— Всякій долженъ самъ вести свою торговлю…

Сандфордъ его не слушалъ. Онъ отошелъ въ сторону и, повидимому, углубился въ пересматриваніе цлой коллекціи своихъ набросковъ. Длая видъ, что глубокомысленно вглядывается въ каждый по очереди, художникъ съ болью въ сердц слдилъ за Даніэльсомъ, Тотъ что-то нашептывалъ богачу, и у послдняго порою прорывались довольно громкія возраженія. Словъ не было слышно, но и звукъ спора мучительно вліялъ на настроеніе Сандфорда. Ему хотлось броситься на нихъ, крикнуть имъ, что онъ одинъ иметъ право ршать за себя… но что-то мшало ему, сдерживало его гнвные порывы, хоть онъ и самъ не могъ бы сказать, что именно это было.

Оказалось, что Даніэльсъ продалъ ‘Чернаго Принца’ лишь на пятьдесятъ фунтовъ ниже назначенной цны,— но не эта бездлица смущала художника. Мало-по-малу, онъ овладлъ собою настолько, что могъ сдержанной улыбкой отвтить на приглашеніе милліонера ‘побывать у него и присутствовать при водвореніи картины на новомъ мст’.

Оба ушли, какъ и пришли,— вмст. Они гораздо лучше могли понимать другъ друга, и не гордому, чуткому душой художнику толковать съ денежнымъ тузомъ… Вскор, однако, негодованіе его улеглось настолько, что онъ даже невольно усмхнулся, припоминая происшедшее, и стряхнулъ съ себя послднюю неловкость.

— А я вдь продалъ своего ‘Принца’!— проговорилъ онъ почти съ удовольствіемъ, входя въ гостиную, и голосъ его зазвучалъ почти побдоносно, при воспоминаніи о томъ, какъ судятъ о живописи Джэкъ и его товарищи.

— А!— воскликнула м-съ Сандфордъ полу-радостно, полуогорченно.— Я такъ и знала, что не долго намъ придется давать пріютъ твоей картин,— и она оглянулась съ такимъ видомъ, какъ будто бы ей кто-нибудь перечилъ.

— Кого же поддли, признавайтесь!— воскликнулъ Гарри, обращаясь въ отцу.

— Неужели этого ужаснйшаго господина, который приходилъ съ Даніэльсонъ. О, папа! Вотъ ужъ никогда бы не подумала, что ты можешь продать такую прекрасную картину такому человку!— вмшалась Лидзи.

— Покровителей искусства выбирать не приходится,— возразилъ художникъ.— Имъ, какъ и скаковымъ лошадямъ, въ зубы не смотрятъ. Конечно, и въ моей студіи найдутся недочеты, если ужъ такъ говорить.

— Конечно, лишь бы не скупился на банкирскіе чеки…— согласилась жена, и художника немного покоробило это упоминаніе о чекахъ.

Передавъ ей листокъ съ обозначеніемъ суммы, за которую онъ продалъ ‘Чернаго Принца’, Сандфордъ ожидалъ, что она сдлаетъ замчаніе насчетъ скидки въ пятьдесятъ фунтовъ, но она недаромъ была его женой уже безъ малаго три десятка лтъ, и промолчала, несмотря на то, что прекрасно замтила тнь неудовольствія у мужа на лиц.

‘Неужели такая бездлица его взволновала?— подумала она.— Не такой онъ человкъ, чтобы придавать значеніе деньгамъ ‘.

Упаковка и отправка ‘Чернаго Принца’ на нкоторое время всецло заняли вниманіе Сандфорда.

Начался уже августъ мсяцъ, а вмст съ нимъ и сборы всей семьи на морскія купанья. Отецъ семейства не любилъ суеты перездовъ, и намревался провести дома, одинъ, еще нсколько дней, пока семья его окончательно водворится на новомъ мст. Передъ самымъ ихъ отъздомъ зашелъ въ Сандфорду одинъ изъ товарищей Джэка, который давно ухаживалъ за Лидзи. Противъ его сватовства ничего нельзя было возразить, и вс семейные давно смотрли на его предложеніе, какъ на дло ршенное, жениху не хватало только — денежныхъ средствъ, такъ какъ онъ еще начиналъ свою каррьеру. Сандфордъ счелъ своимъ долгомъ предупредить м-ра Мультона, что у Лидзи нтъ состоянія, и ему показалось, что для жениха это была неожиданная новость.

— О, это мн все равно,— замтилъ онъ, но какъ-то смущенно посмотрлъ въ лицо своему будущему тестю.

— Онъ, кажется, былъ разочарованъ,— говорилъ потомъ жен художникъ.

— О, Эдвардъ! Мультонъ такой милый, такой безкорыстный колодой человкъ.— Однако, м-съ Сандфордъ слегка вздохнула и прибавила.— Если бы у Лидзи было хоть немножко своихъ собственныхъ денегъ! Ну, хоть на тряпки. Для замужней женщины такъ много значитъ имть свой кошелекъ, тяжело обращаться въ мужу за каждымъ пустякомъ.

— Разв и ты такъ думала?— спросилъ онъ съ улыбкой, но сердце у него больно сжалось.

— Я… Но вдь мы съ тобою были не такіе, какъ вс, такіе мы были оба глупые!— и ея лицо мигомъ освтилось.— Но дочерей своихъ мы выдаемъ совсмъ иначе.

— Если Лидзи будетъ хоть въ половину такъ же хороша къ нему, какъ была ты…

— О, молчи, молчи!— горячо вырвалось у нея, и она закрыла ему ротъ своей изящной ручкой.— Мультонъ не стоитъ и сотой доли моего мужа!— потомъ она вдругъ разсмялась своей фамильярности и, задумчиво покачнувъ головой, повторила:— Но вдь мы выдаемъ нашихъ дочерей совсмъ иначе.

Посл того, неоднократно возвращаясь въ вопросу о карманныхъ деньгахъ Лидзи, супруги ршили, что назначатъ ей пятьдесятъ фунтовъ въ годъ…

— Все равно, что проценты съ капитала въ тысячу фунтовъ,— замтила м-съ Сандфордъ, не особенно свдущая въ такихъ длахъ.— Приблизительно столько же, сколько она получитъ посл нашей смерти…

Сандфордъ, обыкновенно не затруднявшійся въ случа, если приходилось длиться деньгами, теперь колебался, словно его тревожила какая-то боязнь, а между тмъ все, повидимому, обошлось благополучно: ‘Черный Принцъ’ проданъ, и чекъ за него еще увеличилъ капиталъ, который лежалъ у Сандфордовъ въ банк на храненіи. М-съ Сандфордъ никогда не разспрашивала мужа о денежныхъ длахъ, о числ заказовъ и о его будущихъ картинахъ… А за послднее время она относилась еще боле невозмутимо ко всему, что не касалось прямо ея дочерей и сыновей.

IV.

Вс ухали, и въ дом водворилась удручающая тишина. Жутко становилось при вид пустоты и безлюдности тхъ уголковъ, въ которыхъ еще такъ недавно звенлъ звонкій смхъ беззаботной молодежи.

Весь первый день Сандфордъ старался забыться за работой и дйствительно увлекся удачною отдлкой своей новой ‘картинки’, предназначенной его старому другу и товарищу.

Домъ художника стоялъ въ томъ не-аристократическомъ квартал, который лежитъ между Сэнтъ-Джонсъ-Уйдомъ и Реджентсъ-Паркомъ, при дом былъ большой и красивый садъ, который при лунномъ свт былъ чрезвычайно и какъ-то жутко прекрасенъ эффектною борьбой луннаго свта съ непроглядной, черной темнотою, царившей межъ растеній въ его оранжере. Рзкость свта и тьмы забавляла художника, и ему пришло въ голову, что не дурно бы занести эти свтовые эффекты на полотно и тмъ стяжать успхъ въ глазахъ современныхъ молодыхъ критиковъ.

Набрасывая задуманный эскизъ, онъ почти ршилъ планъ дйствій.

— Пошлю имъ, на выставку… безъ подписи, конечно. Наглядно докажу этимъ молокососамъ, что и старый ‘мазилка’ можетъ превзойти ихъ нехитрыя штуки и побить ихъ — ихъ же собственнымъ оружіемъ!

Но пришло утро, и Сандфордъ съ негодованіемъ бросилъ въ огонь свой ‘модный’ эскизъ: его въ ужасъ привела грубость сочетаній блыхъ и черныхъ тоновъ, оскорблявшая его художественный вкусъ.

Въ тотъ день работа у него шла вовсе ужъ не такъ успшно, и по мр того, какъ его кисть лниво двигалась по полотну, приближая моментъ окончанія картины, въ голов художника все ярче обрисовывался роковой фактъ, который вызвалъ въ немъ ощущеніе чего-то ужаснаго и неизбжнаго… Горячей волною прилила кровь къ сердцу и отлила, оставивъ по себ нервный холодокъ, пробжавшій по всему тлу, рука невольно перестала водить кистью, что-то влажное, холодное выступило на лбу. Въ первую минуту онъ даже не могъ отдать себ отчета въ томъ, что именно вызвало въ немъ такое потрясеніе, но мало-по-малу, приходя въ себя, Сандфордъ не могъ отогнать отъ себя того самаго факта, который въ другую пору не могъ бы повліять на его обычное настроеніе, но теперь!.. Теперь ему вдругъ показалось чмъ-то особенно ужаснымъ не имть впереди заказа,— ни одного заказа!

— Ну, что жъ такое!— спросилъ онъ самъ себя, отирая потъ съ холодющаго лба.— И прежде сколько разъ это бывало… но тогда! Тогда вся жизнь была у меня впереди, тогда на мн такіе перерывы отзывались только матеріально. А теперь — это, такъ сказать, нравственный убытокъ! Это — пониженіе славы въ глазахъ толпы, создающей художнику успхъ, это — потеря того мста, которое многолтніе труды создали мн въ ряду извстныхъ художниковъ, это все равно, что терять почву подъ ногами и не имть возможности,— не имть ни силы, ни времени стать снова твердо на прежнее мсто. Жить остается недолго, и на полный возвратъ прежнихъ силъ надежды мало. Безпечная, привольная жизнь рухнетъ, и взамнъ ея останется такая, которая несравненно хуже полнаго небытія… несравненно ужасне, мучительне смерти!

Кисть выпала у него изъ рукъ, ноги и руки задрожали, и онъ, шатаясь, опустился въ ближайшее кресло.

Впрочемъ, такое состояніе длилось у него не долго. Недаромъ въ жизни художника бываютъ часто крутыя минуты: онъ поучается не падать духомъ и, при малйшемъ возвращеніи успха, а съ нимъ и матеріальной обезпеченности,— пользоваться всми выгодами этого переворота. Сандфорду приходилось не разъ испытывать на себ подобныя превратности судьбы, и даже въ т времена, когда каррьера его была уже вполн обезпечена, онъ никогда не могъ заране сказать, когда и откуда почерпнетъ въ будущемъ году средства для продолженія своего почти расточительнаго образа жизни…

Съ улыбкой припоминая прошлое и успокаиваясь постепенно, Саидфордъ твердо всталъ на ноги и, съ палитрою въ рук, опять отдался любимому длу.

Въ то утро его ‘натура’ не должна была придти къ нему, и художникъ углубился въ разработку деталей. Краски ложились особенно удачно, и давно уже Сандфордъ не былъ такъ доволенъ дломъ рукъ своихъ. Кончивъ откинутаго штофнаго платья богатой венеціанки выступалъ теперь какъ живой подъ искусными, увренными взмахами кисти художника. Ободренный успхомъ, онъ продолжалъ энергично работать, пока не кончилъ начатаго, и тогда только почувствовалъ онъ усталость отъ приподнятаго настроенія, и какъ бы съ нкоторой досадою и облегченіемъ отложилъ въ сторону кисти и палитру.

Еслибъ въ эту минуту онъ могъ пойти въ жен и пройтись по саду вмст съ нею,— этого чувства не было бы и помину, но даже перекинуться съ нею хоть словечкомъ было невозможно: она была далеко, да впрочемъ, еслибъ и была дома, то врно ничего бы не замтила, вся поглощенная хлопотами о предстоящей свадьб Лидзи.

— Ничто меня не разсетъ, нтъ!— думалъ онъ, снова поддаваясь безотчетно жуткому чувству:— Одинъ! Одинъ!..— И никогда еще не тяготило его такъ добровольное уединеніе.

За завтракомъ онъ ничего сть не могъ, и, грустно задумавшись, сидлъ въ своемъ глубокомъ кресл.

‘А! Пойду спросить Даніэльса’!— мелькнуло у него въ голов.— Но что спросить? Въ этомъ онъ не могъ отдать себ отчета.

Не могъ же онъ обратиться ни въ кому изъ своихъ друзей, не могъ прямо имъ сказать:

— ‘Моя псня спта, разв вамъ это не замтно? Скажите: правда ли, что я больше не владю кистью, какъ прежде, со всей тонкостью высшаго искусства? Правда ли, что я постарлъ, а мой умъ утратилъ свою гибкость и разрушается постепенно’?..

Онъ даже улыбнулся,— до того нелпо и смшно было бы подобное обращеніе къ кому бы то ни было, вдь самъ же онъ прекрасно зналъ, что его умственныя способности не ослабли ни на іоту, а все-таки…

Онъ вдругъ ршился и даже съ удовольствіемъ отправился въ такой дальній путь, какъ Бондъ-Стритъ, гд находился магазинъ Даніэльса. Воздухъ свжлъ, и пройтись не спша было даже полезно.

——

Когда Сандфордъ подошелъ къ цли своего путешествія, Даніэльсъ съ заискивающей почтительностью выпроваживалъ какого-то (вроятно, очень знатнаго) постителя. Заслыша имя художника, уходившій остановился и видимо былъ доволенъ встрчею съ нимъ.

— Пожалуйста, познакомьте меня, Даніэльсъ, если это тотъ самый знаменитый Сандфордъ!— проговорилъ онъ.

— Какъ же, сэръ Вильямъ, онъ самый!

Сэръ Вильямъ горячо пожалъ ему руку и прибавилъ:

— Давно я добивался этого удовольствія!

Такое радушіе тронуло художника, и, ободренный такимъ восторженнымъ пріемомъ, онъ поддался отрадному сомннію:

‘А можетъ быть и въ самомъ дл еще нтъ ничего такого’?..— подумалъ онъ.

— Какое счастье, что вы подоспли какъ разъ во-время!— воскликнулъ Даніэльсъ, провожая глазами удалявшагося покупателя.— Вдь этотъ сэръ Вильямъ Блумфильдъ — самый для васъ настоящій человкъ!

— Почему же именно для меня, а не для кого-либо другого? Я знаю его по имени, конечно, и онъ, повидимому, человкъ радушный, но я ужъ слишкомъ старъ для того, чтобъ заводить новыя знакомства.

— Слишкомъ старъ! Слишкомъ старъ! Опять завели старую псню!— перебилъ его Даніэльсъ и, весело потирая руки, проговорилъ:— Самый онъ для васъ подходящій человкъ, самый подходящій!

Сандфорда забавляла восторженность Даніэльса, и онъ отдался впечатлнію минуты, забывая про свою тревогу. Обходя по обыкновенію ряды картинъ, выставленныхъ въ магазин его коммиссіонера, онъ уже совсмъ свободно принялся критиковать одн и хвалить другія.

Даніэльсъ не отставалъ отъ него и, какъ человкъ благоразумный, не перебивалъ гостя. Не мало тонкихъ и толковыхъ сужденій, не мало цвтистыхъ и технически-прекрасныхъ, мткихъ фразъ почерпнулъ онъ изъ этихъ осмотровъ, а потомъ поражалъ не только своихъ постителей, но и знатоковъ живописи ‘своими’ тонкими и просвщенными ‘ взглядами ‘, которые какъ бы ‘наводили’ особый ‘лоскъ’ на его грубоватое и чисто-практическое отношеніе къ предметамъ искусства.

Какъ и всегда, онъ восторженно вслушивался въ каждое слово Сандфорда.

— Ахъ, что у васъ за бездна познаній! Я никого не знаю другого, кто бы могъ судить обо всемъ такъ ясно и вмст съ тмъ такъ глубоко! Право, другъ мой! Просто стыдно, что…

Даніэльсъ вдругъ запнулся и притворно закашлялся, чтобы скрыть смущеніе.

— Что стыдно, что?— воскликнулъ Сандфордъ, и мигомъ его свтлое, счастливое настроеніе пропало.— Даніэльсъ, послушайте! Вы должны мн сказать, почему вы тогда заставила меня принять предложеніе Окхэма… Да, заставили, заставили! Если бы не вы, никогда бы я не уступилъ ему своей картины.

— Я его заставилъ!? Шутка сказать,— ‘заставить’ самаго страшнаго упрямца во всемъ Лондон!

— Полно! Я вижу, что вы хотите увернуться. Ну-ка, ну: говорите, признавайтесь, къ чему вамъ это было нужно?

Съ минуту Даніэльсъ помолчалъ, а затмъ пустился объяснять происшедшее, объяснять многорчиво, сбивчиво, и одно только выяснилъ своему другу и кліенту: то самое, что ему больше всего хотлось утаить.

— Понимаю!.. Значитъ, вы боялись, что мн не удастся продать моего ‘Принца’ никому, кто больше его знаетъ толкъ въ живописи!— замтилъ Сандфордъ.

— Ахъ, да нтъ! Это все не то… Они сами ничего не знаютъ, чортъ ихъ побери! иначе стали бы они бгать за такимъ бревномъ, какъ Блэнкъ, а на васъ — нуль вниманія!

Слабой, неудавшейся улыбкой (онъ самъ это чувствовалъ) отвтилъ ему художникъ:

— Должны же мы когда-нибудь и Блэнку дать дорогу! Я къ нему не питаю злобы, мн бы хотлось только знать, почему мое дло теперь стоитъ такъ худо? Мои картины всегда вдь продавались.

Даніэльсъ вскинулъ на него глазами и вдругъ какъ бы умолкъ, не начавъ говорить.

— Мн никогда не приходилось жаловаться на судьбу. Въ общемъ, мн жилось хорошо,— продолжалъ Сандфордъ,— несмотря на то, что я никогда не загребалъ такихъ бшеныхъ денегъ, какъ другіе.

— Конечно нтъ,— согласился Даніэльсъ.— Вы никогда не имли, что называется, подавляющаго успха, но всю жизнь свою работали прекрасно. Умирать буду,— то же самое скажу чистосердечно: вы хорошій работникъ и добросовстный, но не блестящій, нтъ!

— А что жъ? Пожалуй, ваша правда!— смясь, согласился художникъ:— только ужъ зачмъ такъ черезчуръ откровенно…

— Откровенно?! Ну, да! Вдь заговоришь по невол откровенно, когда… Чортъ знаетъ, что за безсовстный народъ!..— вдругъ, возвышая голосъ, крикнулъ сердито Даніэльсъ.

— Какой народъ? Если ужъ мы до этого договорились, такъ, надюсь, вы скажете мн, наконецъ.

— Скажу, конечно, если ужъ вы меня къ стн приперли! Я вдь верчусь какъ разъ въ самомъ водоворот и слышу все, что люди говорятъ.

— Ну, что же они говорятъ такого? Что я пересталъ различать цвта, какъ, напримръ, Мильрэнъ, или поддаюсь самообольщенію, какъ…

— Вздоръ! Пустяки! Не въ этомъ дло, а въ томъ, что мн приходилось бороться за васъ… А между тмъ, вы пишете ничуть не хуже прежняго, и у людей — или глазъ нтъ, или вы слишкомъ хороши для нихъ, и они не умютъ васъ оцнить… Да не смотрите на меня такими глазами! Не улыбайтесь!.. Пойдите: сто разъ говорилъ я имъ: Сандфордъ! Да, Сандфордъ вдь у насъ одинъ изъ самыхъ лучшихъ! Боле образованнаго и развитого художника во всей Англіи не сыщешь!..

— Неужели такъ много изъ-за меня спорить приходилось? Я и не зналъ, что имю такое значеніе. А по какому же поводу вамъ пришлось спорить, Даніэльсъ? Я здсь не вижу ни одной своей картины.

— Если не врите, смотрите!— и Даніэльсъ распахнулъ дверь въ смежную комнату.

Мгновенія ока было довольно для того, чтобы Сандфордъ, едва переступивъ порогъ, замтилъ прислоненныя въ стн три картины, стоявшія рядомъ, лицомъ въ обоямъ.

— Послушайте!— говорилъ Даніэльсъ, стремясь въ самозащит, и, уже не думая о состраданіи въ мукамъ ближняго:— Послушайте, я вамъ ни слова не сказалъ бы, еслибы вы во мн не приставали.

Прежде чмъ онъ усплъ подойти и повернуть лицомъ въ свту злополучныя дтища художника, тотъ уже зналъ, не глядя, содержаніе и достоинства каждаго изъ нихъ. Сандфордъ готовъ былъ сгорть со стыда, провалиться сквозь землю.

— Вотъ вамъ доказательство, до чего я въ васъ врилъ,— говорилъ Даніэльсъ.— Помните, я самъ ихъ купилъ у васъ: я думалъ, что он у меня не залежатся, стоитъ только вывсить въ магазин. Такъ нтъ же,— никто не покупаетъ! Я просто не могу понять, чего имъ еще надо?

Сандфордъ стоялъ смущенный. Глаза его потускнли и безцльно смотрли въ пространство, ничего не видя.

— Въ такомъ случа… въ такомъ случа, вы бы… Я бы долженъ…— запнулся онъ.

— Полно, не принимайте близко въ сердцу,— право, не стоятъ, мой другъ! Таковъ законъ борьбы: сегодня побдитъ одинъ, а завтра счастье можетъ ему измнить и улыбнется другому. Тутъ ужъ ничего не подлаешь, вы сами знаете: таковъ законъ природы. Придетъ время, и опять все пойдетъ по прежнему — только бы переждать годковъ пять-шесть,— опять все обойдется.

— А? Что вы сказали?— растерянно переспросилъ художникъ.— Да, да, все, конечно…

— Сандфордъ, что съ вами?.. Ахъ, я глупый! Послушайте, выпейте хоть глотокъ вина!

— Ничего, ничего, только немножко какъ будто холодно, и втеръ такой рзкій!.. Благодарю васъ, Даніэльсъ. Теперь я, кажется, все понимаю.

— Постойте! Не уходите такъ вдругъ, мн за васъ страшно: у васъ такой ужасный видъ! Васъ одного нельзя пустить… возьмите провожатаго!

— Провожатаго?! Надюсь, вы это говорите не съ цлью меня оскорбить? Я здоровъ совершенно! Только немного озадаченъ,— вотъ и все! Пойду, пройдусь… Это самое лучшее. Благодарю еще разъ, до свиданія!

— Лучше бы вамъ похать.

— Нтъ, благодарю! Я не поду. До свиданія!

Еще минута, и онъ ушелъ, а коммиссіонеръ — долго и тревожно смотрлъ ему вслдъ, раскаиваясь, что былъ такъ неостороженъ.

‘Ну, разв можно было ожидать, что онъ это такъ приметъ къ сердцу?— думалъ онъ.— Нтъ, я зналъ, я былъ обязанъ знать, что онъ человкъ страшно гордый и самолюбивый. Я слишкомъ опрометчивъ и всегда выкину что-нибудь такое, въ чемъ сейчасъ же каюсь… Впрочемъ, рано или поздно, онъ все-равно узналъ бы’…

На этомъ философскомъ заключеніи Даніэльсъ и успокоился.

V.

Сандфордъ началъ приходить въ себя лишь подходя почти къ своему дому. Всю дорогу онъ шелъ, не слыша гомона уличной толпы, не видя передъ собой ничего, кром своихъ трехъ картинъ, лицомъ въ стн! А съ какимъ удовольствіемъ онъ ихъ писалъ! Какъ онъ былъ радъ, что его любимица-дочь Мэри служила ему моделью для одной изъ нихъ.

— Жаль, что мы не смемъ позволить себ роскошь оставить эту картину у себя!— воскликнула тогда м-съ Сандфордъ:— продавать ее — все равно, что продавать свою собственную плоть и кровь.

А эта самая картина (королева со своими маленькими дочерьми) какъ разъ не продается!.. Стыдно признаться, что на его картины нтъ спроса, нтъ покупателя.

‘А Даніэльсъ,— этотъ торговецъ, невжественный, какъ скотина? Онъ чутьемъ можетъ распознать вещь, достойную вниманія, но сказать, чмъ именно она хороша,— онъ не въ состояніи. И этотъ самый Даніэльсъ (меня жаля!) самъ покупаетъ мои картины и своихъ покупателей уступаетъ мн! Мало того: самъ ихъ ко мн приводитъ, и заставляетъ покупать моего ‘Чернаго Принца’, котораго никто бы не купилъ’!..

Сердце до боли защемили и униженіе, и стыдъ, и чувства благодарности и восхищенія передъ великодушіемъ Даніэльса, въ голов мысли помутились и вдругъ оборвались. Сандфордъ вглядлся въ окружающую его обстановку, и его поразила зеленая листва деревъ, трепетавшая подъ лаской втерка, и мягкость воздуха, непохожаго на обычный городской, и красота тихаго перехода дня въ полу-тьму августовскихъ сумерокъ,— все это влекло его въ срб даже въ такой моментъ, какъ теперь. Онъ отъ природы чутко откликался на все житейское, живое, какъ бы ни было оно заурядно и незамысловато. До сихъ поръ ему не приходилось переживать такого трагическаго момента, а если что и было для него тяжелымъ испытаніемъ, то онъ относился во всему незлобиво, легко, не унывая. Теперь онъ ужъ не могъ относиться ни къ чему спокойно. Воображеніе его работало и рисовало, подъ впечатлніемъ заката, фантастическія картины гибели, среди безоблачнаго счастія.

Человкъ идетъ себ безпечно, безмятежно по широкому простору цвтущихъ полей… идетъ, и вдругъ у него изъ-подъ ногъ катятся камешки, одинъ, другой… потомъ еще, еще… Это лишь неожиданное предостереженіе, а впереди и самая опасность: ужаснйшая пропасть!..

Для Сандфорда ничего въ мір отраднаго больше не оставалось: онъ терялъ почву подъ ногами, а впереди зіяла роковая, неизбжная погибель! Въ думахъ своихъ онъ и не замтилъ, что подошелъ къ своему дому, имвшему, какъ всегда, самый гостепріимный, самый мирный видъ…

Если бы стны дома пошатнулись и грозили ежеминутно рухнуть, если бы садъ заросъ бурьяномъ — это нисколько бы его не удивило, но для Сандфорда удивительне всего было видть, что домъ его стоитъ, по прежнему, цлъ и невредимъ,— безмятежно красуясь на краю зловщей бездны, которая должна поглотить и его самого, и все, что ему дорого и близко. Сандфордъ обошелъ весь садъ и, глядя на привтливо раскрытыя окна наряднаго дома, невольно задавалъ себ вопросъ: распадется ли онъ во прахъ, когда раздастся первый гулъ приближающагося разрушенія, и вс увидятъ у самыхъ ногъ своихъ разверзшуюся бездну?

До настоящей минуты онъ никогда еще не отдавалъ себ вполн отчета въ томъ, до чего домъ его полонъ самыхъ изысканныхъ, но вмст съ тмъ и скромныхъ удобствъ. Теперь, когда хозяевъ не было дома, а прислуга еще не успла запустить заведенный порядокъ и опрятность,— въ опустлыхъ комнатахъ было такъ хорошо, и тихо, и уютно. Нигд ни малйшаго намека на дешевые, грубые эффекты, повсюду мягкіе, богатые ковры, венеціанскія зеркала, изящныя занавси и драпировки, повсюду множество картинъ — и не только его собственныхъ, а и другихъ,— лучшихъ художниковъ, нигд ни одного пустого или некрасиваго мстечка… Сандфордъ прошелся по комнатамъ, все время, до боли, въ мозгу сознавая, что всему этому каждую минуту можетъ придти конецъ…

‘Если-бъ я былъ принцъ крови, можетъ быть, моя обстановка была бы значительно богаче этой, но только не уютне’!— думалъ онъ, сидя въ одиночеств за своимъ вкуснымъ обдомъ.— Оно и лучше, что ихъ нтъ никого,— продолжалъ онъ, отодвигая отъ себя тарелку.— Будь они здсь, было бы еще тяжеле, начались бы разспросы: — Что ты не кушаешь? Ты боленъ,Эдвардъ?.. Папа, что это съ тобой?.. и т. п. А этого я, кажется, не могъ бы выдержать…’

При вход въ студію, первое, что ему бросилось въ глаза — кончикъ штофной матеріи, который вышелъ у него наканун такъ удачно, онъ ршительно выдавался изъ всей картины, будто написанный рукой другого.

— Возможно ли, чтобы я это написалъ,— я, а не кто другой? И даже той же самой кистью, которая работала надъ всми остальными частями картины. Если бы мн случилось увидать этотъ лоскутокъ матеріи, и если-бъ авторъ его былъ молодой, начинающій художникъ, я, несомннно, обратилъ бы на него свое вниманіе, предсказалъ бы ему блестящій успхъ… Но я уже старъ, для меня нтъ успховъ впереди. Успхи мои радовали меня въ свое время, и миновали… повидимому, навсегда.

Нсколько дней тому назадъ, онъ еще думалъ иначе, онъ былъ спокоенъ насчетъ благосостоянія своей семьи, онъ былъ увренъ, что все богатство художника — въ его извстности, въ неистощимомъ запас его творчества…

Но теперь глаза его раскрылись, онъ убдился, что вс его творенія, и онъ самъ на придачу — старый хламъ, не больше! И ничего-то, ничего не можетъ онъ сдлать для семьи, которой его работа больше ужъ не въ состояніи доставить хлбъ насущный! А было время,— онъ надялся, что всю свою жизнь будетъ въ возможности добывать для своей семьи все, хотя бы необходимое,— этотъ самый ‘хлбъ насущный’. А теперь, и хлба насущнаго у нихъ вовсе не будетъ… вотъ разв только страховыя деньги?.. Да и тхъ не получишь, пока не умрешь. Впереди — ничего, ровно ничего! Не на что надяться, не на что опереться… Если случается кому проиграть деньги или проторговаться, все это еще поправимые убытки, но кода все рушится, все обрывается, какъ подкошенное,— тутъ ужъ не возмстить убытковъ, утраченнаго не вернешь и не нагонишь! У каждаго попавшаго въ бду есть какое-нибудь еще, такъ сказать, ‘запасное’ средство поправиться, у него — ничего, кром его кисти! Торговецъ въ бд могъ начать свою торговлю съ начала, у него все-таки могла быть надежда, что родные или друзья ему помогутъ опять стать на ноги и вести дло свое не хуже прежняго. Но художникъ, которому подъ шестьдесятъ лтъ, уже не можетъ разсчитывать когда-нибудь поправиться. Разъ, что его слава померкла, вся его каррьера погибла, онъ пережилъ свои успхи, и создать новые — уже не въ его власти.

Озабочиваясь обезпеченіемъ дтей своихъ, Сандфордъ съ женой когда-то (еще давно) ршили, что по тысяч фунтовъ на каждаго ребенка будетъ, пожалуй, все-таки довольно хорошею страховкой.

— Пока мы живы, имъ все-таки будетъ на что опереться,— говорила м-съ Сандфордъ,— а потомъ… Для насъ съ тобою, тысяча фунтовъ была бы, въ юности, цлымъ состояніемъ,— не правда ли, Эдвардъ?

— Конечно, и тысяча фунтовъ на человка — деньги, но чтобъ ихъ получить, прежде всего надо… умереть!

Объ этой неустранимой необходимости ему еще ни разу не случалось думать, и вообще онъ не считалъ себя настоящимъ старикомъ. Что за бда, что ему ужъ подъ шестьдесятъ? Онъ еще бодръ и въ состояніи работать, но обстоятельства его сломили: они сильне его. И чмъ онъ больше думалъ, тмъ больше приходилъ въ заключенію, что самый лучшій и единственный для него исходъ, это — смерть.

Но вдь и она не всегда достижима, и, большей частью, люди умираютъ вовсе не тогда, когда это было бы больше всего и выгодно, и главное — кстати! Это такого рода дло, которое тогда именно и приключится, когда его не нужно…

Подобныя размышленія привели художника къ самому безотрадному вопросу:

— Неужели я до того дошелъ, что ничего не могу сдлать путнаго — даже… умереть?

VI.

На слдующій день Сандфордъ уже былъ на дач, на берегу моря.

Домъ, въ которомъ устроилась его семья — большой, съ чудеснымъ видомъ на море.

— Не стоитъ здить на купанья, если нельзя любоваться моремъ? Солнечный закатъ, волшебныя превращенія вечерней зари и быстрыя смны морскихъ видовъ во время дня — вотъ что больше всего нравится мужу,— говорила м-съ Сандфордъ. Подъ этимъ описаніемъ слдовало понимать, конечно, самыя дорогія ‘дачи’.

На станцію, встртить мужа вышла она сама и крошка-Мэри, по общему признанію, ‘любимица папа‘. Прочія дти ухали на пикникъ и наслаждались, каждый по-своему, интересной прогулкой, часть компаніи хала на лодкахъ, часть сухимъ путемъ,— верхомъ и въ экипажахъ. Вдобавокъ, галопъ вдоль берега моря, на чистомъ, свжемъ воздух, можетъ принести только пользу.

— Они и такъ уже какъ будто начали поправляться!— замтила мать.

— Поправляться? Но отъ чего же? Сколько мн помнится, они пріхали сюда совершенно здоровые. Съ ними ничего такого не было…

— О, конечно, ничего! Только… они такъ любятъ море, и здсь такъ много оказалось нашихъ знакомыхъ, и… всякій что-нибудь да придумаетъ для развлеченія…

— И всегда ‘кто-нибудь’ не прочь придумать ‘что-нибудь’…

— Ну, милый Эдвардъ, твое одиночество, кажется, не особенно благотворно на тебя повліяло! Въ первый разъ слышу, что ты ставишь дтямъ въ упрекъ, что они веселятся.

— Я вдь осталась дома, милый папа!— вставила свое словечко Мэри, ей хотлось, чтобы отецъ оцнилъ ея самоотверженіе.— Нарочно, чтобы первой тебя встртить!

— Ты у меня хорошая дочь,— съ искренней благодарностью отвтилъ ей отецъ.

— Но увряю тебя, никто изъ дтей не хотлъ сегодня хать, а я сама уговорила ихъ, зная, какъ ты не любишь, чтобы дти лишали себя удовольствія!— заступилась м-съ Сандфордъ за своихъ старшихъ.

— Не люблю… да, конечно…— вздохнувъ, согласился онъ, но на сердц больно отозвалось небрежное отношеніе дтей къ его прізду.— ‘Только бы Мэри не замтила, какъ я разстроенъ’!— думалъ онъ.

Между тмъ, двочка чуткой душою угадала, что отецъ чмъ-то огорченъ, или встревоженъ, и въ этомъ отношеніи она опередила мать, которая просто предположила, что мужъ взволнованъ какимъ-нибудь пустякомъ.

— Какая-то паутинка назойливо застилаетъ вашъ свтлый взглядъ!— шутливо замтила она, ласково обхватывая руку мужа своими обими руками.— Вотъ увидишь: живительная сила морского воздуха мигомъ все разсетъ!

И въ самомъ дл, море такъ безмятежно-ясно разстилалось, уходя въ горизонтъ, воздухъ былъ такъ наполненъ его тихимъ музыкальнымъ плескомъ, все вокругъ такъ открыто ликовало, что Сандфордъ, противъ своего желанія, почувствовалъ какое-то всепоглощающее умиротвореніе, заполонившее совсмъ его душу…

Пестрая толпа мстныхъ жителей не мало придавала оживленія всеобщей картин.

Забыть грядущую невзгоду онъ не могъ вполн, но стараться про нее не вспоминать,— это ему было не очень трудно: не могъ же онъ, ни съ того, ни съ сего, вдругъ ошеломить жену своимъ признаніемъ!

‘Бдная! Она такъ счастлива счастьемъ своихъ дтей, она такъ живетъ ими, и такъ уврена въ ихъ благополучіи!.. Не могу же я безжалостно омрачить радость свиданія, которою свтятся лица жены и дочки? Какъ он рады, что могутъ все мн здсь показать и высказать мн свои впечатлнія’!

— Ты слишкомъ утомился,— звучала у него въ ушахъ ласковая воркотня ‘большой’ Мэри.— А прислуга, врно, все портила у тебя, ломала, хоть я и запретила это строго-на-стporo.

— Нтъ, вс вели себя прекрасно, и ничего не трогали, хоть, можетъ быть, имли сильное поползновеніе…

— И всегда имютъ! Я ихъ прекрасно знаю! Самое для нихъ любезное — до тла разорить господскій домъ… какъ будто въ немъ ни одной живой душ не суждено больше жить…

— Не суждено больше жить!— слабо улыбаясь, повторилъ Сандфордъ.— Наоборотъ, нашъ домъ иметъ видъ самаго обитаемаго, самаго милаго дома. Никогда еще не казался онъ мн до такой степени уютнымъ.

— Правда, онъ у насъ такой прелестный уголокъ!— прижавшись къ мужу, тихонько согласилась Мэри.— И что бы ни случилось съ дтьми въ будущемъ, мы всегда будемъ чувствоватъ, что въ немъ они дйствительно отрадно, весело провели дни своей беззаботной юности…

— Что-жъ можетъ съ ними вдругъ случиться?— перебилъ онъ, испугавшись внезапно предположенія, что, можетъ быть, ей что-нибудь извстно.

— О, ничего, кром хорошаго, конечно! Но первая перемна въ семейномъ стро всегда ужъ вызоветъ на размышленія… Надюсь, ты ничего не имешь противъ того, чтобы… Эдвардъ! Лансъ Мультонъ тоже здсь!

— А-а! Онъ здсь?

— Если такъ суждено,— пусть они раньше, по возможности, присмотрятся другъ къ другу… Вдобавокъ, это — ужъ не знаю почему!— такъ оживляетъ все и всхъ. У нихъ такъ много всякихъ плановъ и предположеній! Понятно, Лансъ не одинъ: бываютъ у насъ его два-три друга и Дропморы, знаешь — пріятельницы нашихъ двочекъ…

— И творятъ всякій вздоръ и глупости…

— Конечно! Дурачатся и веселятся, сіяютъ добротой и беззаботнымъ счастьемъ… О, Эдвардъ! Не будемъ имъ помхой! Это — самое блаженное время ихъ начинающейся жизни!..— и въ глазахъ м-съ Сандфордъ блеснуло умиленіе, или… быть можетъ, просто намекъ на слезы.

Вечерняя заря сіяла во всей своей пышной, румяной прелести. Пушистыя облачка подгонялъ по небу чуть-замтный, мягкій втерокъ, и въ затихшемъ воздух проносился гомонъ дтскихъ и юношескихъ голосовъ, мягко разсыпался хохотъ… Тихо проходили и останавливались тамъ и сямъ маменьки и отцы, наслаждаясь весельемъ своей молодежи, любуясь красотою морской, плещущей зыби. Парочки влюбленныхъ бродили, никого кром себя не видя… Все вокругъ было такъ безмятежно, такъ прекрасно… Все, кром одного!..

— Нтъ, нтъ!— вырвалось у него поспшно.— Избави меня, Боже, быть для нихъ помхой!

Вскор вс вернулись домой и радостно шумли отъ возбужденія удавшейся прогулки, отъ удовольствія, что отецъ къ нимъ присоединился. Дти чувствовали искреннюю признательность къ нему за то, что никогда папа не былъ для нихъ помхой. Если онъ и не раздлялъ на дл ихъ веселья, онъ все же не препятствовалъ ему, и дти скоро позабыли о его существованіи, увлекшись собственнымъ шумомъ и хохотомъ. Поднятъ былъ животрепещущій вопросъ:

— Ну, а теперь что длать?

Сумерки сгустились, и въ отверстіе двери, выходившей на балконъ, появились Лансъ и Лидзи, выдляясь на темномъ фон надвигавшейся ночи очертаніями своего стройнаго, молодого корпуса. М-съ Сандфордъ вся сіяла, окруженная своей молодежью, и принимала дятельное участіе въ интересовавшемъ ихъ вопрос. Художникъ сидлъ въ сторон и любовался на оживленную группу двушекъ и молодыхъ людей, освщенныхъ лампой и столпившихся вокругъ стола, на которомъ хозяйка дома разложила передъ собою листъ блой бумаги и готовилась писать, съ карандашомъ въ рук, въ открытой двери, на порог, виднлись рядомъ, подъ-руку, влюбленные, а позади нихъ, вдалек — сверкала полоса притихшаго моря…

Сандфордъ одинаково любовался этою картиной, какъ отецъ и какъ художникъ, любящій свое искусство…

‘А передъ ними вдь зіяетъ пропасть, которая грозитъ ихъ поглотить’!— подумалось ему.

— Папа!— послышался вдругъ у него подъ ухомъ дтскій голосокъ.— Я съ ними завтра не поду! Я хочу съ тобой остаться.

— Моя крошка Мэри!.. Но я вдь скучный, неразговорчивый старикъ, со мной не стоитъ оставаться.

— Папа! Ты о чемъ-нибудь горюешь?

— Горюю?.. Мало ли о чемъ на свт можно горевать?— тихо промолвилъ онъ, и, держа его за руки, малютка прижалась въ отцу. Они оба чувствовали себя ‘особнякомъ’ отъ безпечнаго общества, и крошка-утшительница лучше всякой большой съумла его успокоить.

Такъ дни шли за днями въ непрерывномъ и беззаботномъ ликовань для семьи, и въ одиночеств — для самого художника. Впрочемъ, уходя на дальнія прогулки, отецъ не отказывался брать съ собою двухъ младшихъ дтей: сына-школьника и маленькую Мэри, но они скоро увлекались красотою скалъ и ложбинъ, въ которыхъ бгали, играли, а отецъ все шелъ да шелъ себ впередъ, пообщавъ зайти за ними на обратномъ пути. Онъ находилъ неизъяснимую отраду въ чувств, которое испытываетъ человкъ наедин съ великими твореніями Промысла Господня. Сандфордъ не зналъ усталости, не зналъ тоски, тревоги, когда передъ нимъ, отражая безоблачный небосводъ, разстилалось величавое лазоревое море, сверкавшее подъ лучами привтливаго солнца.

Глядя на него, художникъ весь уходилъ въ созерцаніе его величавой, божественной красы, проникаясь отраженіемъ въ нихъ высшаго творчества, онъ совершенно забывалъ о своихъ личныхъ горестяхъ и сомнніяхъ, они смягчались, сглаживались, какъ невозмутимая безмятежность усмирившейся морской волны.

Но стоило ему только вернуться домой, чтобы опять — какъ рукой сняло спокойствіе, навянное картинами природы.

‘Еслибъ дла мои были такъ же обезпечены отъ убыли на предстоящій годъ, какъ обыкновенно,— думалъ Сандфордъ,— конечно, я чаще выходилъ бы на крыльцо, чтобы полюбоваться на веселье,— которое, я впрочемъ и теперь не ставлю въ вину дтямъ. Но тогда и между мною и женой было бы еще боле полное единеніе душъ, еще большее семейное счастье. Но стоять въ сторон и подмчать каждый пустякъ, доставляющій радость и развлеченіе молодежи… и думать, что ея обезпеченности и ликованью суждено рухнуть безвозвратно!.. Это ужъ черезчуръ! Это хоть чью угодно бодрость способно подкосить’!— Сандфордъ не могъ прекратить свою тревогу, припомнивъ пословицу Лудовика: ‘Aprs moi le dluge’! Ему, Сандфорду, суждено самому присутствовать при ихъ разгром, ему, самое большее, удастся отдалить его на три мсяца — и только! Три мсяца они могутъ прожить, ничего не подозрвая, а потомъ?.. Потомъ — сразу конецъ всему! Ни изворотовъ, ни помощи извн,— ничего… ни откуда! Положимъ, домъ продастся, но жить гд-нибудь надо — и придется нанять какое-нибудь, хотя дрянное помщеніе, и платить за него все-таки придется… Изъ какихъ средствъ платить? Сандфордъ — не торговый человкъ, и его средства къ заработку ограниченны, онъ растеряется, не будетъ знать, за что ухватиться,— какъ только не будетъ въ состояніи продолжать родное ему дло. При такихъ же точно обстоятельствахъ, будь онъ мене знаменитъ и не такъ на виду, Сандфордъ нашелся бы скоре: онъ сдлался бы иллюстраторомъ книгъ, декораторомъ и рисовальщикомъ на богатыхъ фабрикахъ,— словомъ, занялся бы чмъ угодно, лишь бы заработать на хлбъ семь.

Но и въ этомъ смысл его поражала собственная безпомощность.

Онъ пугался ея,— и окончательно падалъ духомъ, видя, что ни къ чеху другому, кром живописи, онъ не подготовленъ.

Въ размышленіяхъ на эту тему Сандфордъ находилъ хоть сравнительное утшеніе, какъ только вспоминалъ, что дтямъ, по его смерти, достанется хоть по тысяч фунтовъ, оно не много, но все же лучше, чмъ зависть отъ степени благосклонности чужихъ людей,— особенно, когда эта благосклонность уменьшится.

‘Страшно подумать, до чего заработокъ — дло случая для каждаго труженика, на отвтственности котораго лежитъ долгъ — своимъ трудомъ прокормить многочисленную семью! Все благосостояніе такой семьи зависитъ отъ твердости и ловкости руки моей, отъ ясности зрнія, отъ правдивости темы и ея исполненія,— какою бы она ни оказалась модной въ данную минуту! Какой нецлесообразный и даже опасный порядокъ вещей! Въ одинъ мигъ могутъ измнить художнику рука, и зрніе, и живость воображенія… Противоестественно разсчитывать, что они никогда не измнятъ и вчно, съ неизмннымъ успхомъ будутъ служить человку’!

Мысли художника вернулись къ дтямъ, но не надолго: онъ вспомнилъ про жену и живо себ представилъ, что съ нею будетъ… тогда. Друзья, родные, вс примутъ въ ней участіе: ей устроятъ пенсію, сдлаютъ сборъ въ ея пользу, ей всячески постараются облегчить переходъ отъ роскоши къ безбдному существованію, въ которомъ уже будетъ то хорошее, что оно будетъ прочне, чмъ еслибы оно, по прежнему, зиждилось на работ, которая можетъ измнить или выйти изъ моды…

Даже улыбка появилась на губахъ Сандфорда при мысли, что его Мэри (бдная Мэри!..) будетъ въ этомъ смысл поставлена въ лучшія условія посл… когда его не станетъ: у нея будетъ пенсія и проценты съ проданнаго дома… Она застрахована отъ нужды.

— Интересно знать, будутъ ли дти и тогда безраздльно пользоваться ея вниманіемъ? Будутъ ли они въ состояніи доставить ей необходимые интересы и утшатъ ли въ его отсутствіи?

Ни тни упрека или ревности не примшивалось къ этому вопросу. Онъ не обвинялъ жену въ пристрастіи въ дтямъ, считая, что даже первый долгъ всякой матери заботиться о дтяхъ. Просто, она не подозрваетъ, что мужъ ея нуждается въ участіи, въ поддержк. Она даже не можетъ объ этомъ догадаться, а самъ онъ не ршится никогда сказать ни слова. Иногда ему начинало казаться, что безъ этого не обойдешься,— что онъ ей скажетъ все… все откровенно,— конечно, понемногу, постепенно, чтобы ее не испугать. Только сначала надо выждать время и подготовить бдную женщину къ удару, который разсетъ безпечный строй ея семейнаго счастья и невинныхъ наслажденій.

‘Окликнуть ее вдругъ, подозвать въ себ сейчасъ въ эту минуту, когда она, веселая, раскраснвшаяся, привтливо киваетъ вслдъ удаляющейся кавалькад и посылаетъ своимъ дтямъ поцлуи… и сама смется, какъ дитя? Отвлечь ее вниманіе отъ ея прелестныхъ дочерей (она сама прелестне ихъ всхъ!) и въ ея безмятежную, ликующую душу заронить мракъ отчаянія и грядущаго горя? О, нтъ, нтъ! Пусть она, какъ можно дольше, не подозрваетъ, что стоитъ на краю неизбжной гибели! Ея спокойствіе для меня свято, и я не смю его нарушить!.. Пусть пройдутъ каникулы, пусть жизнь войдетъ въ свою будничную колею — и тогда… тогда, пожалуй… А до тхъ поръ, Богъ милостивъ, можетъ, пожалуй, что-нибудь случиться’!

Однако, какъ ни безпечно веселились дти,— всмъ имъ было замтно, что папа какой-то невеселый, недовольный… точно на что-нибудь ‘дуется’.

Лидии предположила, что онъ вроятно недоволенъ ея бракомъ съ молодымъ журналистомъ — и пришла въ негодованіе.

— Что жъ, если Лансъ недостаточно хорошъ для него,— я ужъ не знаю, кто можетъ придтись ему по вкусу!— горячилась она.— Онъ, кажется, воображаетъ, что за меня должны свататься принцы крови?

— О, Лидзи, золото мое! Не говори такъ объ отц!— уговаривала ее мать.

— Ну, однако, мама! Онъ не иметъ нравственнаго права такъ на насъ коситься!— восклицала дочь.

Въ сущности, и сама м-съ Сандфордъ немножко негодовала да мужа, ея сочувствіе было всегда на сторон дтей. Ей и самой чудилось, что онъ неодобрительно посматриваетъ на влюбленныхъ, и она была готова каждую минуту вступиться за своихъ ‘дтей’. Дйствительно, поддаваясь своей затаенной тревог, Сандфордъ нердко раздражался:

— Право, мн бы хотлось, чтобъ Джэкъ хоть чмъ-нибудь занялся…— говорилъ онъ тогда.— Неужели онъ всю жизнь намренъ ничего не длать? Меня тревожитъ самый видъ незанятаго, лниваго человка.

— О, Эдвардъ, милый! Теперь каникулы: что же ему больше длать?

— А Гарри?— тревожно продолжалъ Сандфордъ.

— Бдный мальчикъ!.. Ты самъ прекрасно знаешь, что онъ готовъ пожертвовать всмъ, чмъ угодно, лишь бы достать себ занятіе… какое, все равно! Когда вернемся въ городъ, ты возьми самъ на себя обязанность хоть что-нибудь устроить для него. Твоимъ пріятелямъ это не будетъ трудно… Ну, а пока, конечно, самое лучшее, что ему, бдненькому, остается,— это набираться здоровья и какъ можно шире пользоваться добрыми свойствами морского прибрежья…

Безмолвное море сіяло своей торжественной красой, ясное небо синло, утренній воздухъ бодрилъ своей свжестью…

Сандфордъ ушелъ подальше и, какъ всегда, остался одинъ.

VII.

Обдумывая необходимость тяжелаго признанія, художникъ неоднократно возвращался въ мысли:

‘А тамъ, Богъ милостивъ, что-нибудь случится’…

Но что же такое могло бы случиться?

Самыя важныя событія въ нашей жизни рдко приходятъ во-время, и еще рже соотвтствуютъ нашимъ желаніямъ. Никто изъ людей не можетъ умереть естественною смертью, когда онъ больше всего призываетъ смерть, хотя бы на лицо были вс данныя къ тому, что ему — пора, и не подъ силу, и, наконецъ, даже выгодно сойти со сцены. Моментъ, когда разлука съ жизнью была бы наиболе кстати, проходитъ и оставляетъ человку лишь обломки такого жалкаго существованія, которое для него тяжеле смерти: онъ еще при жизни перестаетъ существовать, онъ терпитъ презрительное отношеніе къ его личности, которая въ случа смерти оставила бы по себ горячее сожалніе той же толпы… Но чаще вдь бываетъ, что человкъ остается жить при такихъ условіяхъ, когда смерть для него была бы настоящимъ благодяніемъ, и умираетъ, когда все зоветъ его къ жизни, въ счастью…

Надежда Сандфорда на неожиданный конецъ кажется черезчуръ мрачной, а отчасти даже эгоистичной и недостойной человка, обязанность котораго смло бороться съ невзгодами за счастье жены и дтей, но ему не казалось, что онъ броситъ ихъ беззащитными на произволъ судьбы: на это онъ смотрлъ совсмъ иначе.

Онъ думалъ (и не безъ основанія), что перемна, которая наступитъ въ жизни жены и дтей по смерти ихъ главы, не унизительна для нихъ и не влечетъ за собою того сознанія матеріальнаго упадка, который въ противномъ случа заставилъ бы ихъ нравственно страдать. Онъ думалъ, что если онъ сойдетъ со сцены, пока еще не забыты его заслуги на почв искусства,— вс, кто только зналъ его, искренно пожалютъ его самого и усилія къ тому, чтобы ей придти на помощь, и, наконецъ, его семь не стыдно будетъ получать пенсію, не стыдно принимать всякаго рода поддержку отъ его друзей и почитателей, жена даже будетъ имть право гордиться заслугами своего мужа, доставившими ей средства въ дальнйшему существованію.

‘Конечно, пенсія и страховыя деньги — обезпеченіе настолько хорошее, что оно полезне, чмъ жизнь человка, который и самъ обратился въ ничтожество, и заработать ничего ее съуметъ!— подумалъ онъ съ горькой усмшкой.— Смерть примиряетъ все: и мн вернутъ люди свое уваженіе и мою добрую славу, какъ художника. Да, если Богъ милостивъ!.. Но не всегда же Божья воля совпадаетъ съ волей человческой, и какъ горячо ни проси, желаннаго ты не получишь, если оно теб не суждено. Еслибы только во-время’!..

Убжденіе Сандфорда, что для него лучше перестать существовать, могло, конечно, побудить его покончить съ собою, и почти немыслимо, чтобы эта мысль никогда не приходила ему въ голову. Нельзя также сказать, чтобы его останавливалъ страхъ передъ загробной неизвстностью, какъ, напримръ, Гамлета, его не допустило до самоубійства боле сильное чувство.

‘Это своего рода бгство, трусость передъ тягостью положенія!.. Нтъ, что благо отъ руки Божіей, то гршно отъ руки людской. И, наконецъ, самоубійство повредитъ страховой преміи!.. Если смерть моя не доставитъ обезпеченія дтямъ,— не стоитъ умирать ‘!

Такъ думалъ неоднократно Сандфордъ и, въ заключеніе, въ глубин души выражалъ надежду, что ‘Богъ милостивъ… что-нибудь случится’…

——

Прошло дв-три недли.

Къ одинъ прекрасный вечеръ художникъ получилъ письмо отъ Даніэльса.

Какъ человкъ зажиточный, даже богатый, коммиссіонеръ могъ позволять себ роскошь — тратиться на такіе спорты, которые были не по карману многимъ изъ знатныхъ, его почетныхъ гостей. Въ письм стояло приглашеніе пріхать къ нему поохотиться. Сандфордъ никогда не былъ завзятымъ спортсмэномъ, и сначала не имлъ ни малйшаго желанія хать, но жена принялась настаивать.

— Теб не такъ уже нравится Бродбичъ, какъ прежде,— говорила она.— Да, да: я это вижу! Теб здсь надоло… Молчи, молчи! Я вижу по глазамъ!

— Если ужъ ты такъ думаешь,— мн не помогутъ никакія увренія…

— Еще бы!— покачивая головой, замтила жена.— Что бы ты ни говорилъ, ничто не поможетъ: меня не разувришь! Мн это очень жаль, потому что я люблю эту мстность, но я уже ршила больше никогда сюда не прізжать на лто. Ты всмъ этимъ тяготишься: это ясно, какъ Божій день! Теб необходима перемна, а здсь все надоло,— такъ лучше създи, развлекись.

— Ну, это еще небольшое развлеченіе — създить къ Даніэльсу.

— О, тамъ будетъ не одинъ только Даніэльсъ,— тамъ цлое общество сановныхъ особъ и художниковъ, да и самая поздка… Впрочемъ, противъ Даніэльса я ничего не имю…

— Ну, и я также! Онъ добрый малый, несмотря на то, что говоритъ порою не-аристократично.

— Мн это все равно! Онъ все-таки премилый человкъ, радушный и гостепріимный, и у него бываютъ все хорошіе, вліятельные люди. Вотъ бы теб, какъ-нибудь мимоходомъ, кстати, что нибудь поразвдать насчетъ Гарри.

— Такъ, значитъ, я обязанъ хать съ порученіемъ хлопотать по важному длу?— съ улыбкой возразилъ художникъ. Но тотчасъ же эта улыбка погасла, оставивъ по себ тнь безнадежной грусти.— Конечно, лордъ Окхэмъ, на котораго довольно прозрачно намекаетъ Мэри,— тоже тамъ будетъ… и только опять разбередитъ старыя раны, которыя теперь уже опредлились и разрослись въ неизлечимыя мста.

— Не смйся, Эдвардъ! Твой долгъ — всевозможнымъ способомъ содйствовать успхамъ дтей. И, наконецъ, теб вдь нравится твой Даніэльсъ.

— Ну, да! Ну, да! Онъ славный малый…

— Ну, значитъ, надо хать! Вотъ и все!

Такъ и поршили, почти безъ опредленнаго согласія съ его стороны. Забота жены, чтобы онъ ‘замолвилъ словечко’ лорду Окхэму за Гарри, казалась ему и смшной, и трагически-трогательной, при томъ положеніи длъ, про которое она, впрочемъ, не знала, и не могла ничего знать.

Нечего говорить, что на этотъ разъ разлука подоспла весьма кстати. Съ облегченіемъ вздохнулъ отецъ семейства, довольный, что хоть на время ему можно будетъ не бояться пытливыхъ взглядовъ дорогой ему семьи. Съ облегченіемъ вздохнули его дти, которыхъ частью безпокоило, частью раздражало мрачное выраженіе его задумчиваго лица. Даже м-съ Сандфордъ (стыдно признаться!) чувствовала, что ей какъ будто легче стало.

— Папа самъ на себя былъ непохожъ,— говорили дти.— Врно, его замучила жара,— онъ больше любитъ холодъ! Болотная прохлада его освжитъ — все хорошо обойдется.

Мать ихъ — впервые посл тридцати лтъ супружества — замтила на себ, что мужъ иной разъ можетъ быть помхой, и согласилась, что ‘дйствительно, для папа полезно прокатиться и подышать свжимъ воздухомъ’…

И вся семья отдалась снова своимъ беззаботнымъ удовольствіямъ.

— Я врю, что папа не имлъ намренія никого обидть,— говорила Лидзи,— но все же не могу не чувствовать, что причина его недовольства — не кто иной, какъ мой бдный Лансъ.

— Ну, ничего подобнаго, душа моя!— воскликнула м-съ Сандфордъ.— Отецъ, конечно, высказалъ бы откровенно свое мнніе, еслибы имлъ что-нибудь противъ него. Нтъ, нтъ! Онъ безпокоится за мальчиковъ… да и я тоже!

Но на самомъ дл, глядя на нее, никто бы не подумалъ, что ее мучитъ тревога. Избалованная своимъ обезпеченнымъ положеніемъ, она всей душой предалась окружавшему ее юному веселью и отгоняла отъ себя малйшую тнь тревоги за сыновей.

‘Вдь Эдвардъ думаетъ объ этомъ, и довольно! Значитъ, все устроится благополучно и какъ бы само собой. Эдвардъ увидитъ кой-кого изъ вліятельныхъ лицъ — и дло сдлано’!

Однако, помимо ея воли, странный, тревожный взглядъ мужа припоминался ей не разъ, и, представляя себ его лицо въ окн вагона, который двигался вдоль платформы, м-съ Сандфордъ чувствовала, что ей до боли въ сердц становится жутко. Мужъ ей махнулъ рукой на прощанье, и ей вдругъ захотлось побжать за поздомъ, догнать его… Она ршила, что подетъ за нимъ со слдующимъ же поздомъ, но опоздала, и, опустивъ на лицо свою темную вуаль, тихо побрела прочь, не мшая слезамъ, которыя почему-то сами катились, какъ въ минуту послдней, вчной разлуки съ любимымъ существомъ.

‘Это, наконецъ, смшно! Нелпо! Онъ только такъ… немного разстроенъ и живо оправится на чистомъ воздух, на полевомъ простор’!

Тяжелое впечатлніе понемногу разсялось, и въ тотъ же вечеръ, повинуясь прихоти дтей, м-съ Сандфордъ въ хозяйственныхъ хлопотахъ забыла про свою недавнюю тревогу. Дти ршили ‘попрыгать’ — и позвали въ себ кой-кого изъ сверстниковъ и сверстницъ.

— Какъ будто вы на радостяхъ, что папа ухалъ, спшите воспользоваться его отсутствіемъ!— замтила имъ мать, но безъ тни озлобленія.

— Какой ужасъ! Конечно, нтъ!— воскликнули вс заразъ.

— Только папа, вроятно, тяготила бы наша вечеринка, а въ общемъ мы всегда даже очень ему рады!— проговорилъ Гарри съ такою покровительственной важностью, что вс дружно разсмялись, и м-съ Сандфордъ также.

Вечеринка удалась, какъ нельзя лучше, веселье било живымъ ключомъ, и мать семейства, сочувствуя тому, была рада, что ей некогда предаваться тревог и вспоминать странный взглядъ и печальное лицо мужа.

‘Онъ теперь совсмъ въ своей сфер,— успокоивала она себя.— Онъ ведетъ горячіе споры съ другими академиками о совершенствахъ и тонкостяхъ свто-тни, или бесдуетъ съ лордомъ Окхэмомъ о политик, и въ это время наслаждается свжестью болотныхъ равнинъ’…

VIII.

Сандфордъ, дйствительно, съ удовольствіемъ дышалъ свжимъ воздухомъ равнинъ, спорилъ со своимъ братомъ-художникомъ и бесдовалъ о политик съ профессорами и учеными.

Весьма возможно, что такой именно труженикъ, какъ Сандфордъ, который чувствуетъ себя какъ бы немного лишнимъ въ кругу своей семьи, полной безпечнаго веселья, боле другихъ склоненъ поддаваться интересамъ дня и разныхъ слоевъ общества. Споры художниковъ о свтовыхъ эффектахъ, ихъ наблюденія и критика предметовъ искусства — чрезвычайно занимая остальныхъ гостей, такихъ же видныхъ дятелей печати и общества, какими были художники на почв чистаго искусства. Здсь, въ ихъ оживленномъ, радушномъ кругу, Сандфорда больше не преслдовала атмосфера надвигающагося несчастія, здсь все безмятежно предавалось бездльничанью, которое оживляли непрерывныя шутки хлбосола-хозяина и его забавныя прегршенія противъ свтскихъ утонченныхъ правилъ. Если даже и было хоть кому-нибудь извстно, что Сандфорда картины не идутъ съ рукъ у Даніэльса, такъ никто ничмъ не далъ Сандфорду этого заподозрить, вс его собраты по искусству относились къ нему съ такимъ почтеніемъ и видимо придавали такую цну его мннію, что онъ могъ смло считать себя еще не выбывшимъ изъ ряда извстныхъ художниковъ. Въ душ онъ надялся услышать отъ Даніэльса добрую, но почти невроятную всть:

— ‘Фальшивая тревога, старина! Я вдь прекрасно продалъ ваши вещи’!

Но, въ сожалнію, ничего подобнаго Сандфорду не пришлось отъ него услышать. Не только Даніэльсъ молчалъ на этотъ счетъ, но даже у него нечаянно и совершенно съ его стороны невинно вылетали кой-какія грубовато-откровенныя словечки, которыя обострившійся слухъ художника тотчасъ же подхватывалъ и истолковывалъ по-своему.

А все-таки перемна мста и общества принесла пользу его напряженнымъ нервамъ, они снова забирали надъ нимъ волю единственно тогда, когда ему приходилось оставаться наедин съ самимъ собою, но, къ счастью, этого почти никогда не случалось. Случалось только, что на него наввали грусть подвижныя и разнообразныя картины вечерней зари, раскинувшей по низкому небу свой багровый покровъ. Грядами тянулись низкіе холмы, и ихъ волнистыя очертанія то золотыми, то огненно-красными изгибами рисовались на темнвшемъ небосклон. Однако, эта яркая окраска давала мало свта угрюмой болотистой равнин. Что же мудренаго, что горвшій заревомъ небосклонъ и мрачная болотистая, а вдали холмистая поляна, вызывали въ Сандфорд унылыя, мрачныя думы?..

Мысли его вернулись, къ веселому молодому обществу у него въ дом, и ему стало жаль ихъ, бдныхъ: они вдь не подозрваютъ, что имъ угрожаетъ.

А тамъ, въ город, попрежнему уютный и красивый, стоитъ тотъ самый домъ, котораго, какъ и всхъ ихъ, должна поглотить неумолимая роковая бездна. Думалъ Сандфордъ и о своемъ сын-юрист, который получалъ по дв гинеи за защиту и не только былъ доволенъ своей судьбой, но даже смшилъ своими шутками мать и сестеръ, думалъ о Гарри и о необходимости устроить для него хоть что-нибудь: тотъ ограничивается своими карманными деньгами, думалъ о Лидзи, которая должна была отъ отца же получать по пятидесяти фунтовъ на свои тряпки… Вс они, вс обстоятельства прежней и настоящей его семейной жизни, въ живыхъ картинахъ и образахъ, складывались и вереницей проходили передъ художникомъ, и, несмотря на то, что все это были осязательные для него факты, они казались ему теперь чмъ-то постороннимъ, чуждымъ его сердцу и настолько отдаленнымъ, что разстаться съ ними, отстраниться — будетъ для него не трудно и… не больно… ‘если, Богъ милостивъ, случится что-нибудь такое’…

Въ это время года преобладаютъ скачки и създы скаковыхъ обществъ, на одну-то изъ нихъ и собрался Даніэльсъ прокатить своихъ друзей и добрыхъ знакомыхъ. Съ царственной роскошью и удобствомъ обставивъ это путешествіе, онъ приказалъ нагрузить цлую повозку всевозможными яствами, а гостями заполнилъ цлый шарабанъ и большое ландо. Какъ ни старался Сандфордъ тщательно скрывать свое настроеніе отъ постороннихъ, это ему не вполн удавалось, такъ что на его отказъ сопутствовать имъ вс возстали и воспротивились какъ нельзя боле энергично.

— Нтъ, нтъ! Вы должны хать непремнно! Если хоть одинъ измнитъ нашей компаніи, поздка потеряетъ всю свою прелесть. Вы права не имете здсь оставаться для того, чтобы одному воспользоваться сочетаніями красокъ, а потомъ и написать такое роскошное ‘болото’, которому позавидуютъ ваши товарищи-художники!

У Сандфорда не хватило духу отказать еще разъ радушнымъ просьбамъ — и онъ согласился.

——

Бга были довольно интересны.

Даже художникъ, несмотря на всю свою усталость и уныніе, нашелъ въ этомъ зрлищ нкоторое удовольствіе, хоть и довольно пассивное, какъ водится у англичанъ. Порою у него мелькала въ ум мысль, что потомъ могутъ говорить про него т же товарищи:

— Вотъ вдь онъ каковъ, этотъ Сандфордъ! Онъ все-равно, что на краю погибели, а самъ веселится…

Но, въ сущности, мертвому не все ли равно, что про него будутъ говорить?

Ужасъ неизбжной погибели не можетъ увеличиться отъ того, что до нея человкъ велъ себя какъ обыкновенно, т.-е. развлекался.

Сентябрьское солнце, готовясь уйти на покой, въ послдній разъ обливало своими лучами дорогу, по которой тронулись въ обратный путь веселые гости. Надо замтить, однако, что эта веселость не переходила за границы приличія, только Даніэльсъ залилъ себ ‘за галстухъ’ больше, нежели при его здоровь ему полагалось. Гости его выпили въ мру, шутки, остроты и споры сыпались безъ перерыва, нкоторые даже стали держать пари, громко отстаивая преимущества своей скаковой любимицы или любимца. Громкій говоръ звенлъ въ воздух, но это не мшало Сандфорду, какъ наиболе молчаливому, предаваться своимъ собственнымъ размышленіямъ. Онъ глубоко задумался, путаясь въ своихъ страховыхъ вычисленіяхъ и въ сотый разъ прикидывая, кому и какъ распредлить по частямъ страховую премію…

Какъ вдругъ кто-то крикнулъ:

— Стой!.. Мы сбились съ дороги!

Прошло нсколько времени, покуда вс приняли къ свднію это извстіе, сначала же никто, кром Сандфорда, не обратилъ на то вниманія.

Встрепенувшись, онъ выглянулъ изъ кареты, и его глазамъ представилась та самая картина, которая своей мрачной, но могучей красотою уже не разъ наввала на него мрачныя думы.

Небо горло багровой пеленой, къ горизонту тянулись гряды срыхъ, потемнвшихъ пригорковъ, а еще ниже — черная поверхность болотистой равнины, поражавшей отсутствіемъ хотя бы слабаго отраженія пылавшаго небосклона… Его свтъ не оживлялъ даже полосы дороги, по которой катился экипажъ, ни кочекъ и бугровъ, по которымъ, подбрасывая кузовъ, прыгали колеса, ни довольно большихъ рытвинъ, въ которыхъ глубоко и прочно накопилась почвенная болотистая вода…

Кучеръ и лакеи не послдовали примру господъ и выпили водочки изрядное количество, повидимому перевсившее господское шампанское.

Какъ это случилось, что они выбились изъ колеи и не замтили, что дутъ по болоту,— такъ и осталось навсегда ни для кого неизвстнымъ. Впрочемъ, одинъ изъ гостей высказалъ предположеніе, что эта оплошность была вызвана столько же винными парами, сколько несоразмрной темнотою, сравнительно съ огненнымъ горизонтомъ. Сначала лошади относились довольно спокойно и твердо въ неровностямъ, встрчавшимся имъ на пути, но къ тому времени, когда сдоки замтили бду, кучеръ уже усплъ потерять терпніе и лошади перестали его слушать. Экипажъ еще не настолько отъхалъ отъ дома, чтобы нельзя было повернуть обратно и выбраться на ровную дорогу, но отуманенный умъ кучера мшалъ ему ясно сообразить даже такую простую мру. Вмсто того, онъ принялся, что было мочи, стегать злополучныхъ лошадей и кричать на нихъ, неистово ругаясь. Лакей соскочилъ съ козелъ и побжалъ рядомъ, подгоняя ихъ съ своей стороны кнутомъ. Лошади споткнулись, испуганно рванули въ сторону и сбили его съ ногъ, помчавшись впередъ. Ихъ мучитель остался позади, лежать на мокрыхъ кочкахъ.

Тмъ временемъ опасность отрезвила всхъ, вс убдились, что лошади понесли. Сандфордъ сидлъ спокойно на мст: онъ не умлъ управляться съ лошадьми, и помочь бд поспшили боле знающіе люди. Одинъ изъ нихъ вскочилъ на козлы и пытался сдержать обезумвшихъ животныхъ, другіе горячо и сбивчиво давали самые разнорчивые совты…

Сандфордъ не волновался и совершенно ясно отдавалъ себ отчетъ въ общей тревог и опасности, онъ весь былъ поглощенъ зловщей прелестью картины, которую врядъ ли могла передать кисть художника,— до того ярки и своеобразны были оранжево-красные и фіолетовые тоны, захватившіе весь небосклонъ, до того страшны очертанія далекихъ холмовъ и черной равнины, какъ бы опускавшіяся въ бездну чернющаго, безпощаднаго, недвижимаго моря…

Скачки экипажа мало занимали его, онъ ихъ не чувствовалъ, онъ не слыхалъ отчаянныхъ криковъ, стоновъ, стоявшихъ въ вечернемъ воздух, онъ не замтилъ даже, что многіе изъ его спутниковъ выскочили изъ экипажа или готовились выскочить. На него нашло какое-то безмрное, безотчетное спокойствіе, онъ ни о чемъ не думалъ, его въ эту минуту ничто не занимало: ни мысль о томъ, что онъ самъ, его слава и его семья — на краю гибели, ни даже страховая премія… Кто-то схватилъ его за плечи и потрясъ его, вроятно, чтобы пробудить въ немъ сознаніе дйствительной опасности, но и это его не смутило. Онъ весь, ушелъ въ созерцаніе неподражаемо-прекрасной картины величайшаго художника — Природы. Небо вспыхнуло у него надъ головой оранжево-алымъ полымемъ… Толчокъ… Ощущеніе какой-то непонятной боли… Внезапный мракъ…

Сандфордъ пересталъ видть, слышать.

IX.

Но вотъ, зрніе вернулось къ нему.

Онъ лежалъ на сухомъ мст, на краю болота, и коричнево-рыжеватенькія головки вереска приникали къ его щекамъ, надъ головой по прежнему пылало западное небо.

Смутный гулъ голосовъ, суеты и криковъ, мучительные стоны долетали до него, но не привлекали его вниманія. Первымъ опредленнымъ ощущеніемъ его было чувство полнаго спокойствія: ему было отрадно и легко лежать такъ смирно, такъ удобно. Онъ и не пытался шевелиться, чувствуя, что отдыхаетъ отъ чего-то мучительнаго и тревожнаго. Кротко и безмятежно, какъ дитя, улыбался онъ алой зар. Въ голов у него мутилось, но онъ чувствовалъ, что какая-то страшная, угрожавшая ему бда миновала, что онъ спасенъ, самъ не зная, отъ чего,— и это смутное сознаніе пробуждало въ немъ удивительное чувство довольства и покоя.

Онъ не могъ бы сказать, долго ли пришлось ему такъ пролежать до той минуты, когда кто-то подошелъ, сталъ на колни и нагнулся къ нему.

— Сандфордъ, очень расшиблись? Сандфордъ, голубчикъ, узнали меня? Скажите хоть слово!

Художникъ разсмялся.

— Сказать хоть слово? Васъ узнать!.. Вотъ вздоръ какой! Я не расшибся, я просто здсь лежу… такъ хорошо, удобно…

— Ну, слава Богу!.. А Дунканъ, бдный!— сломалъ себ ногу, а кучеръ… кучеръ…. Несчастный! Самъ былъ виноватъ… Ну, ну,— вставайте, дайте руку: я васъ поддержу.

Хорошо говорить: вставайте! Это — дло другое, да и нтъ желанія шевельнуться. Прежде чмъ даже попробовать приподняться, Сандфордъ почувствовалъ, что это невозможно, но вслдъ затмъ принялся убждать себя, что это глупо, вдь нельзя же вки-вчные лежать здсь, безъ движенія, какъ бы тутъ ни было ему удобно,— вмсто того, чтобъ самому идти и утшать, и поддерживать другихъ.

Онъ принудилъ себ ухватиться за руку пріятеля и приподняться, но…

‘Скоре, кажется, можно заставить двигаться безсмысленное бревно, чмъ мои ноги,— подумалъ онъ.— Да, именно,— чурбаны’!

И въ самомъ дл, его усилія не привели ни къ чему.

— Не знаю, что бы это значило, но только ноги у меня деревяшки… только не камни,— нтъ: тогда он вдь были бы холодныя,— а мн не холодно и такъ спокойно, хорошо! Только я двинуться не въ состояніи…— съ улыбкою докончилъ онъ.— Мн хорошо здсь и спокойно, и вы за меня не тревожьтесь. Я полежу себ немножко и вылежусь, а потомъ и самъ встану. Займитесь другими, не думайте обо мн!

Ему показалось, что лицо, склонившееся надъ нимъ, какъ-то странно помято и исцарапано,— но не сказалъ ничего. Его покрыли сверху какой-то попоной, подъ голову положили каретную подушку, и онъ продолжалъ по прежнему лежать, и смутно долетали до него стоны Дункана, которому раздробило ногу. Его, вроятно, уносили, потому что слышались покрикиванія и торопливый гулъ совтовъ и приказаній. Но всего больше его поражало такое продолжительное дружное угасаніе вечерней зари, сначала пылавшей, какъ расплавленный металлъ, а затмъ, у него на глазахъ, смнившей одинъ за другимъ вс тни и оттнки отъ алаго и до самаго безцвтнаго, безжизненно-свинцоваго. Небосклонъ горлъ, горлъ и, наконецъ, потухъ. Казалось, нарочно для него одного, Сандфорда, невидимой рукою зажжена роскошная иллюминація, на яркомъ фон которой тянулись гигантскія, фантастическія черныя тни,— какой-то великанъ и его врный конь,— и понеслись вдаль по угрюмому болоту… На темномъ неб появилась ярко сверкавшая звзда съ голубоватымъ блескомъ, какъ неугасимое и побдоносное свтило…

‘Боже, какъ дивно, какъ прекрасно! И все для меня только! Для меня одного’!— думалъ Сандфордъ, лежа неподвижно…

Вотъ подошли къ нему (ужъ не одинъ, а двое), докторъ пощупалъ пульсъ, потрогалъ руки, ноги…

— Мы васъ сейчасъ поднимемъ. Не шевелитесь: мы не сдлаемъ вамъ больно…— проговорилъ чей-то голосъ. И прежде чмъ художникъ усплъ возразить (положимъ, и возразилъ бы онъ, какъ всегда, добродушно), его тихонько приподняли, и онъ очутился на какой-то ровной и боле удобной подстилк, чмъ болотистыя кочки. Чувствуя, что его слегка покачиваетъ, Сандфордъ догадался, что его несутъ по дорог, а надъ нимъ все время свтила ясная звздочка…

Изъ прочихъ подробностей онъ запомнилъ только урывками, что опять надъ нимъ склонялось чье-то незнакомое ему лицо, озабоченно-серьезное, нагибался къ нему и Даніэльсъ, и его поблвшее лицо, обыкновенно радушное, было безъ кровинки и полно печали и ужаса. Какіе-то голоса совщались:

— Телеграфируйте! Сейчасъ же!

— Слишкомъ поздно, она не поспетъ!

— Должна поспть: сейчасъ прідетъ,— только бы дать знать!

Какъ-то лниво, смутно, Сандфордъ спросилъ у самого себя, и не могъ ршить — къ чему вся эта спшка.

Вдругъ, посл забытья, онъ снова пробудился, и ему почудилось, что онъ провелъ въ жару и въ лихорадк долгую, тяжелую ночь. Но вотъ онъ вполн очнулся, и у него ясно и опредленно мелькнула мысль: ‘Если, Богъ милостивъ, что-нибудь случится… Нтъ, нтъ! уже случилось’!

— Мэри!— вскричалъ онъ въ порыв радости:— Ты здсь?!

— Конечно, милый!..— оживленный, горячій взглядъ жены дополнилъ остальное.— Сейчасъ же прилетла, какъ только дали знать…

Мужъ взялъ ее за руку и притянулъ къ себ поближе:

— Мн только того и надобно,— проговорилъ онъ.— Богъ безгранично милостивъ во мн. Онъ вс мои желанія исполнилъ!

— О, Эдвардъ!— какъ жалобный вопль, какъ возмущеніе и страхъ звучалъ ея возгласъ, вырвавшійся невольно.

— Да, дорогая! Все именно такъ сложилось, какъ я самъ желалъ. Мн все теперь понятно! Я не расшибся! Я… убитъ, какъ тотъ, знаешь?— тотъ мальчикъ въ баллад Броунинга. Не пугайся, милая! Для меня это вовсе не печально, а напротивъ, такъ отрадно! Чего же мн грустить? Вотъ я и радуюсь…

— О, Эдвардъ! неужели ты радъ, что ты… насъ… покидаешь?

Сандфордъ крпко дердолъ за руку свою жену и только улыбался.

— Я самъ только того желалъ, чтобы не разлучаться съ вами никогда… никогда! Но, повришь ли, сокровище мое?— въ этой разлук, врно, есть что-нибудь такое, что облегчаетъ ее человку, который вынужденъ разстаться съ близкими и дорогими. Конечно, я не хочу васъ покидать, но это нужно для твоего же блага, для блага дтей…

— Никогда, Эдвардъ!.. Быть не можетъ!

— Послушай! Эта мысль тебя удивляетъ — и немудрено: она для тебя новость. Но я съ нею сжился, давно-давно я уже думаю о томъ, что это было бы кстати… Страховыя деньги…

— Эдвардъ!!— отчаянно вырвалось у нея.

— Нтъ, нтъ, успокойся! Я никогда не согласился бы на это… Я не хочу дйствовать несправедливо или… предосудительно. Бда случилась сама собой, безъ моего содйствія… Это — милость Божія…

— Не говори! Не говори! Богъ насъ караетъ… тяжело, жестоко!

— Вотъ ты-то именно и не должна такъ говорить! Если-бъ ты только знала, дорогая!.. Мн надо, чтобъ ты поняла… все поняла бы, пока я еще здсь…

— Ему не слдуетъ такъ много говорить,— послышалось у него въ головахъ строгое замчаніе доктора.— Силы его надо очень беречь, м-съ Сандфордъ! Вы не должны позволять ему такъ утомляться.

— Докторъ! Я считаю безспорнымъ фактомъ, что вы — человкъ разсудительный. Сообразите, что вы можете для меня сдлать? Разв только протянуть жизнь мою на лишній часъ-другой. Такъ что же бы вы сами предпочли, будучи на моемъ мст: эти лишніе два-три часа — или возможность все, все на свт высказать тому, кого горячй всего любилъ всю жизнь?..

— Пусть себ говоритъ!— тихо ршилъ докторъ, отвернувшись отъ больного и уходя отъ него.— Я больше ничего не имю вамъ сказать. Если ему будетъ дурно, дайте ему ложечку вотъ этого лекарства, а если я вамъ буду нуженъ, только пошлите: тотчасъ же приду.

— Благодарю васъ!.. Мэри, видишь? Докторъ — человкъ со смысломъ. Я чувствую себя прекрасно и могу все теб сказать…

— Но, Эдвардъ, въ такомъ случа, твое здоровье еще вовсе не такъ плохо… Ты только долженъ беречься хорошенько, не тратить понапрасну силъ и всячески ихъ поддержать… О, милый, милый! Твердое желаніе поправиться такъ много значитъ! Только пожелай, Эдвардъ… дорогой, безцнный! Постарайся, ради самого Бога…

— Мэри! Сокровище мое! Какъ и вс женщины, ты думаешь, что твердое желаніе преодолетъ все на свт… Но я… я радуюсь, что это не въ моей власти. Если бы я еще страдалъ, ты могла бы еще надяться… ну, хоть немного… Но у меня ничего не болитъ, я не чувствую ничего, кром того, что умираю… И это сознаніе во мн пробудилось не сегодня…

— Сознаніе, что умираешь?! Но не тогда же, когда ты съ нами былъ на берегу моря?

— Нтъ, главнымъ образомъ — тогда!— съ улыбкою возразилъ больной.

— О, Эдвардъ, Эдвардъ! А я веселилась, развлекалась и совсмъ забросила тебя…

— Тмъ лучше! Я радъ каждому часу, который теб можно было провести безпечно. А теперь… теб будетъ удобне прекратить пріемы, ограничить расходы, а это было бы трудне и душевно-тяжеле сдлать, если бы я остался живъ. Теперь это все сложится естественно само собой. Ты будешь получать пенсію, теб выдадутъ страховыя деньги…

— Не могу слышать! Не могу!— какъ безумная, кричала она.

— Даже, если я теб скажу, что въ этомъ мое главное успокоеніе?

М-съ Сандфордъ крпко стиснула руки и съ трудомъ проговорила:

— Скажи мн все, что хочешь, Эдвардъ, все!

— Хорошо, бдная моя, любимая, скажу!

Ему искренно было жаль ее: такъ неожиданно, такъ больно долженъ былъ отозваться у нея на душ этотъ ударъ. О, какъ она, бдная, страдаетъ!.. Но все-таки какое облегченье, что можно, наконецъ, признаться ей во всемъ чистосердечно!

— Если бъ случилось такъ, что я остался жить, это разбило бы мн сердце, но теперь… О, теперь я вижу, что оно смягчается у тхъ, которые… отходятъ въ вчность. Не могу объяснить теб, какъ это происходитъ, только я чувствую, что въ душ у меня ростетъ ощущеніе чего-то смиряющаго и отраднаго. Я знаю, Мэри, что мн суждено съ тобой разстаться… И ты, моя голубка, сокровище мое, разстанешься со мной… Но горечи этой разлуки я не чувствую, не вижу!.. Пойми: у меня ужъ давно не было ни одного заказа… ни одного! У Даніэльса и теперь еще есть моихъ три непроданныя картины… Он такъ и стоятъ, лицомъ къ стн… Не въ магазин, нтъ!— въ сосдней комнат. Спроси его, онъ самъ теб разскажетъ. Помнишь, тамъ есть… одна? Я ее писалъ съ нашей крошки — Мэри? Знаешь, королева и ея малютки… которыя такъ нравились теб? Она тоже стоитъ у Даніэльса. Я какъ сейчасъ ихъ вижу: вс… лицомъ въ стн!

— Эдвардъ!..

— Нтъ, это правда… правда! Я въ полной памяти, только мн все чудится, что я ихъ вижу: вс… лицомъ въ стн. Мой ‘Черный Принцъ’ проданъ совсмъ случайно, а заказовъ — ни одного! Ни одного,— только подумай, Мэри! Правда, и прежде со мной это случалось, но никогда мн еще не случалось быть шестидесятилтнимъ старикомъ. Сообрази: вдь я ужъ старый человкъ, и моя псня спта…

— Нтъ, нтъ! Не можетъ быть!— горячо воскликнула жена.

— Фактъ остается фактомъ: его не измнишь! Но что бы съ нами было, если бы наши доходы вдругъ изсякли, какъ это неминуемо должно было случиться? Мы очутились бы на краю гибели, а впереди… ровно никакихъ надеждъ! Теперь же, дорогая, теб будетъ несравненно легче. Ты можешь продать домъ и всю обстановку, теб дадутъ пенсію, и такимъ образомъ дти получатъ кой-какія крохи для начала…

— О, дти, дти!— отчаянно воскликнула она, припадая лицомъ къ его рук.— О, Эдвардъ! Ты мн нуженъ, а не дти!

Въ эту великую и тяжкую минуту она не задумалась отречься отъ дтей. Что имъ? Они здоровы, веселы, полны надеждъ и беззаботнаго счастья. Въ отчаяніи, въ порыв бездоходнаго горя, она отворачивалась отъ ихъ ликующей толпы, которая (она теперь вдругъ ясно все сознала!) занимала въ сердц ея мсто, нкогда безраздльно принадлежавшее мужу.

Сандфордъ засмялся тихимъ, спокойнымъ смхомъ.

— Сохрани ихъ, Господи!— проговорилъ онъ.— А только… и мн самому нравится, чтобъ ты занималась только мною! Чтобъ мы съ тобою — только мы одни!— неразлучно были вмст въ послднюю минуту. Ты всегда была,— нтъ дорогая, не, а есть и теперь, все время!— для меня любящей и любимой, преданной женой. Насчетъ вдовъ — мы съ тобой не судьи: намъ это еще незнакомо. Я думаю, смерть — пустяки, и даже страшне смерти — остаться жить!.. Но Богъ сложилъ все такъ премудро… такъ хорошо! Мн кажется, что мн совсмъ не жалко умереть… Мэри! Гд ты?

— Здсь, дорогой! Я около тебя… вотъ твоя рука въ моей… О, милый, милый! Разв ты меня не видишь?

— Да, да!— смясь, возразилъ онъ, какъ будто пристыженный тмъ, что ошибся, и протянулъ свою другую руку, какъ бы хватаясь за нее покрпче.— Врно, теперь поздно? Какъ уже темнетъ! Который часъ? Должно быть, семь?.. Ты не сойдешь къ обду,— внизъ? Да, Мэри? Побудь со мной! Не оставляй меня! Теб могутъ подать сюда, наверхъ.

— Внизъ?! О, нтъ, конечно, нтъ! Неужели ты могъ подумать, что я тебя оставлю?

Но прежде чмъ ршиться заговорить, Мэри растерялась: ее привело въ ужасъ замчаніе мужа,— что ‘темнетъ’. Въ окно смотрло яркое дневное солнце, на сумерки не было ни намека.

Сандфордъ вздохнулъ тихонько, но отраднымъ, облегченнымъ вздохомъ.

— Если теб не трудно,— согласился онъ.— Я мелькомъ вижу твое милое лицо, и мн чудится порой, что оно, словно ангелъ съ крылышками, надо мной витаетъ… Голова у меня, какъ будто… немножечко кружится… Нтъ, свчей не надо. Я лоблю полутьму, ты знаешь, я всегда ее любилъ… Подожди, пока я еще тебя могу видть… На этомъ стул будетъ ли теб удобно? Ну, такъ присядь, я буду держать твою руку и, кажется, немножко подремлю…

— Это будетъ для тебя полезно!— сказала бдная жена.

— Какъ знать?— съ улыбкой возразилъ больной,— только, пожалуйста, огня не надо!

Огня, свчей?! Боже мой! Прямо передъ ней, въ окошко видно, что холмы съ косматымъ гребнемъ черныхъ сосенъ и безъ того залиты, какъ огнемъ, самымъ жизнерадостнымъ свтомъ! Нтъ ничего ужасне для окружающихъ, какъ сознавать, что отъ больного уже ускользаетъ способность видть свтъ и отличать отъ ночи день.

X.

Сандфордъ лежалъ спокойно, неподвижно подъ снью полога, не выпуская изъ своей руки руку жены. Онъ дремалъ, сначала тихо, но потомъ нсколько тревожно.

Жена сидла тихо, не шевелясь и почти не дыша, чтобъ его не тревожить. Въ глазахъ у нея ни слезинки, на губахъ ни звука, все ея существо, казалось, заключено въ броню наружнаго спокойствія, которая скрывала цлую бурю самыхъ разнообразныхъ чувствъ.

— Я бросила его! Я его одного оставила переживать бурю несчастій, которыя на него надвигались. Онъ былъ одинъ, безъ ласки, безъ участья! Я отдавалась интересамъ, радостямъ дтей, я все приносила въ жертву, лишь бы ничто имъ не мшало прыгать и плясать… Плясать!..

Сердце, казалось, разобьется отъ безмрной боли. Мэри душой любила мужа чуть не съ дтскимъ лтъ, всю жизнь была ему врной и преданной женой, всю жизнь у нея не было ни мисли, ни движенія души отдльно отъ него… А вдь она оставила же его одного нести ужасный гнетъ страданій, ужасне которыхъ, кажется, нтъ да свт!..

Ни вздохомъ, ни рыданьемъ не смла м-съ Сандфордъ нарушить глубокую тишину, не смла волю дать слезамъ, которыя застилали ей глаза.

— Только бы не шевельнуться, не разбудить его!..

Ей вспоминалась жизнь ея, свтлая и ровная… до той минуты, когда она получила телеграмму,— когда прервался безконечный рядъ безмятежныхъ дней,— а въ будущемъ ожидалъ только мракъ и роковой невдомый міръ, ужасъ котораго ей суждено было побороть одной… безъ него!

Немного спустя, онъ началъ опять говорить, но какъ-то странно, будто не во сн, а въ неопредленномъ состояніи между сознаніемъ и состояніемъ полнаго небытія.

— Вс къ стн… лицомъ! Послднія мои… вс три! Даніэльсъ добрый человкъ!.. Онъ нарочно поставилъ ихъ въ комнату, чтобъ я ихъ не видалъ… Три… счастливое число!.. Я видлъ ихъ потомъ везд… и на дорог, надъ болотомъ, и на бгахъ… потомъ… гд же еще потомъ? На дорог къ небу… Нтъ, нтъ, не то! Тогда одинъ изъ ангеловъ… пришелъ бы и повернулъ бы ихъ… Предъ лицомъ Божіимъ они не смютъ… Они должны быть лицомъ къ Нему… Да поверните же ихъ лицомъ!.. Лицомъ!..

Онъ остановился. Глаза его сомкнулись и необъяснимо-блаженная улыбка коснулась его губъ…

— Богъ Самъ увидитъ, что въ нихъ всего лучше!— прошепталъ онъ.

На нкоторое время водворилось полное молчаніе.

Только изрдка больной бормоталъ какое-нибудь неясное слово. Потомъ м-съ Сандфордъ разслышала что-то про ‘Іерусалимъ’ и его ‘стны’ и какія-то нжныя, ласковыя выраженія, вмст съ ея именемъ…

Проснулся онъ только ночью съ громкимъ крикомъ, который всхъ привелъ въ ужасъ.

— Не надо!— кричалъ онъ.— Не надо зажигать для меня цлую иллюминацію ‘al giorno’, говоря по-итальянски! Но всетаки мн это нравится… Да, очень нравится! Даніэльсъ щедръ, какъ принцъ крови…

Потомъ слабымъ движеніемъ онъ протянулъ впередъ руки и позвалъ жену:

— Мэри! Мэри!

И привлекъ ее къ себ поближе, шепча что-то совсмъ неясно, но убдительно и долго. Ни слова не могла разобрать бдная женщина, и такъ и не узнала, что онъ хотлъ сказать.

— Что бы это могло быть?.. Что такое?..— мучилась она, прислушиваясь къ невнятному шопоту.

Но что бы это ни было, Сандфордъ, повидимому, былъ очень доволенъ, что усплъ высказаться. Онъ упалъ на подушки съ видомъ глубокаго успокоенья, и на лиц его отразилось полнйшее довольство: онъ сдлалъ все, онъ высказалъ все, что хотлъ!

Подъ этимъ впечатлніемъ онъ впалъ въ глубокій сонъ и — больше не проснулся…

——

Предвиднія Сандфорда сбылись и ожиданія его съ избыткомъ оправдались.

Домъ продали и получили за него, какъ говорилъ агентъ, ‘баснословную’ цну… благодаря тому, что это былъ домъ, со всей его обстановкой, которую не тронули съ мста. Въ общемъ, денежныя средства осиротвшей семьи были довольно скудны, но, по крайней мр, для семьи не было позорно — рзко перемнить свой образъ жизни, слишкомъ роскошный для вдовы, которой, впрочемъ, былъ назначенъ пенсіонъ — даже весьма значительный. Она наняла небольшой домикъ, боле подходящій къ еа стсненному положенію, и поселилась въ немъ съ младшими дтьми.

Лордъ Окхэмъ постарался доставить мсто Гарри, и послдній принялся работать и сдлался весьма дльнымъ труженикомъ, не хуже всякаго другого, какъ настоящій ревностный слуга своего отечества. Джэкъ, отрезвленный тяжелымъ ударомъ, вдругъ остепенился, сталъ серьезне относиться къ своей профессіи и понемногу пробилъ себ дорогу, какъ человкъ съ твердою волей, не дозволяющей ему теряться въ минуты испытаній.

Остальныя дти жили съ матерью, какъ и прежде, но только боле замкнуто и скромно, друзья по прежнему ихъ окружали, не слдуя почему-то установившемуся правилу, что въ несчастій человкъ лишается своихъ друзей. Весьма возможно, что ихъ больше не звали на великосвтскіе вечера и балы, куда, бывало, хорошенькія дочери и благовоспитанные сыновья ‘знаменитаго Сандфорда’ приглашались нарасхватъ, тмъ боле, что черезъ нихъ можно было попадать на частныя выставки и доставать безплатные билеты для входа на академическіе вечера. Такихъ приглашеній Лидзи и Ада больше не получали. Но это не могло для нихъ имть большого значенія въ виду того, что ихъ звали въ силу необходимости,— ‘изъ снисхожденія’ къ положенію отца. Теперь нечего было разсчитывать на подобныя приглашенія: вс, въ сущности, Сандфорды всегда оставались для этихъ аристократовъ посторонними, чужими.

М-съ Сандфордъ была уврена чистосердечно, что она не переживетъ своего Эдварда, тяжелымъ гнетомъ навалились ей на грудь воспоминанія о краткомъ (но для мужа — самомъ ужасно длинномъ) времени, когда онъ нравственно страдалъ и даже не имлъ отрады видть подл себя жену…

Несмотря на то, что м-съ Сандфордъ твердо ршила выполнить вс желанія мужа и все устроить такъ точно, какъ онъ бы самъ устроилъ,— она все время только и думала о томъ, что это не надолго, что близокъ часъ, когда, все приведя въ порядокъ, она сама послдуетъ за нимъ.

Эти заботы, хлопоты и эта увренность смягчили для нея самое жгучее, первое горе утраты. Она чувствовала себя въ нкоторомъ род довреннымъ лицомъ, взявшимъ на себя обязательство произвести переворотъ, отъ котораго она рада избавить своего Эдварда, рада, что онъ, по крайней мр, освобожденъ отъ этихъ хлопотъ, отъ стыда и униженія, связанныхъ съ померкшей славой, рада своему убжденію, что, окончивъ все необходимое, она сама соединится съ нимъ навки…

Но когда все вошло въ боле опредленныя и узкія, конечно, рамки, когда ея одинокая жизнь потекла по тихому, замкнутому руслу,— м-съ Сандфордъ съ удивленіемъ и не безъ огорченія, увидла, что ея дло сдлано, а умирать ей, повидимому, еще не суждено. Ея ‘одинокая’ жизнь оказалась вовсе не одинокой, только боле скромной, замкнутой и сложившейся не добровольно, а въ силу необходимости подчиниться обстоятельствамъ. Сначала ей было странно, что она еще можетъ жить, но потомъ жизнь,— юная, кипучая жизнь ея дтей убдила ее, что это возможно, и она поддалась необходимому теченію вещей.

Слова Сандфорда и его предчувствіе съ избыткомъ оправдались.

Для всхъ своихъ онъ сдлалъ то, что считалъ наилучшимъ и наиболе полезнымъ: онъ умеръ…

И тотчасъ же къ Даніэльсу явились щедрые покупатели на т самыя три послднія картины, которыхъ еще такъ недавно никто знать не хотлъ. Онъ выручилъ за нихъ такую цну, о которой не могъ бы и во сн помыслить. ‘Сандфорды’ сдлались ‘интересной рдкостью’ съ той же минуты, какъ публик стало извстно, что производство ихъ навки прекратилось.

Все вышло въ лучшему!..

Но вдь не всякому дано такое счастіе, какое выпало на долю ‘знаменитаго Сандфорда’,— счастье умереть во-время.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I.

Былъ сырой, свжій и довольно пасмурный вечеръ, какіе не рдкость въ сентябр, даже посл роскошнаго, солнечнаго и теплаго осенняго дня. Налетлъ чуткій втерокъ, предвстникъ осеннихъ, пронизывающихъ вихрей, и, чуть слышно пробжавъ по втвямъ, сорвалъ два пожелтвшихъ, сухихъ листочка, затрепетавшихъ въ воздух. Какъ лсной духъ, съ тихимъ стономъ метнулся онъ мимо и бросилъ въ лицо путникамъ двумя-тремя каплями крупнаго, какъ слега, рдкаго дождя. Ночь надвигалась такая непривтная, что никому въ голову не пришло бы выйти въ садъ на прогулку.

Однако, Робертъ Даліэль не подумалъ измнить своему обыкновенію и вышелъ выкурить на воздух свою посл-обденную сигару, онъ слишкомъ гордъ, чтобы уступить суровой погод или приступу дождя: изъ оконъ ялтонской гостиной можно было въ томъ убдиться. То-и-дло мелькали, то потухая, то вспыхивая, огненные кончики двухъ сигаръ, освщавшихъ на мигъ дв темныя фигуры, которыя двигались неутомимо туда и сюда, вдругъ останавливаясь и такъ же стремительно принимаясь шагать впередъ, посл краткой остановки. Такова ужъ была привычка у отца семейства, которому принадлежала прелестная усадьба Ялтонъ.

Домъ старинный, уютный и красивый, въ полу-французскомъ, полу-шотландскомъ стил исторической переходной эпохи,— увнчанный башнями, террасами и башенками, заслужившими кличку ‘перечницы’, былъ окруженъ садомъ, который еще благоухалъ осенними цвтами и былъ полонъ журчаньемъ и тихимъ плескомъ полуразрушеннаго фонтана…

Темныя фигуры — отецъ и его старшій сынъ, Фрэдъ, отличались одинъ отъ другого (особенно въ полутьм вечера) тмъ, что одна была плечисте, крупне, а другая — еще полна юношеской гибкости и сравнительной худобы. Юноша съ увлеченіемъ посвящалъ отца въ свои восторженныя впечатлнія, которыя отецъ теперь переживалъ въ воспоминаніяхъ вмст съ нимъ. Самъ Даліэль былъ человкъ еще въ полной сил (ему не было и пятидесяти лтъ), и первый годъ студенчества былъ ему хорошо памятенъ, какъ нчто сравнительно недавнее, особенно подъ вліяніемъ горячихъ рчей Фрэда.

— Да, милый мой! Чудное время ты теперь переживаешь!— съ полузадумчивой улыбкой проговорилъ отецъ.— Только знаешь ли,— не мшаетъ иной разъ и вспомнить, что жизнь состоитъ не изъ одного веселья и холостой пирушки, и что есть въ мір кое-что похуже надзирателей, всегда готовыхъ ‘подтянуть’ расходившуюся молодежь. Я этимъ не хочу сказать, чтобъ ты вовсе не забавлялся, но только не мшало бы теб немножко поучиться и труду.

— Хорошо, отецъ! Будь спокоенъ, я пробью себ дорогу и не опозорю свое имя.

— Я не о томъ и думаю, конечно!— возразилъ отецъ,— но теб слдовало бы обратить вниманіе на что-нибудь боле дльное.

— Мн въ голову не приходило, что для меня окажется необходимость въ чемъ-либо, кром честнаго имени,— удивленно замтилъ молодой студентъ.— Я не подозрвалъ, что мн придется жить тяжелымъ трудомъ.

— Жить?! Я этого не говорю, но молодому человку всегда полезно подумать о необходимости работать. Для тебя также это было бы хорошо.

— Мн кажется, тутъ и думать нечего: всегда необходимо создавать себ добрую славу.

— Глупое ты дитя! Добрая слава всегда и всякому полезна. Ты вдь и не подозрваешь, до чего она можетъ теб пригодиться

— Ну, однако! Не думаю, чтобъ у меня въ этомъ была нужда, пока ты самъ, отецъ, все длаешь для меня.

— Вотъ въ томъ-то и дло, Фрэдъ. Я именно хотлъ указать теб на то, что не всегда я буду съ вами.

— Ну, вотъ еще! Ты чуть не однихъ лтъ со мною!

— Я не особенно старъ, это врно. Но никто отъ смерти не убережется, какъ бы онъ ни былъ молодъ. Подумай, Фрэдъ, что предстоитъ пережить такому же молодому человку, какъ и ты, если у него неожиданно умретъ отецъ. Ему придется стать во глав семьи, защищать сестеръ и мать, можетъ быть, даже работать на нихъ.— М-ръ Даліэль остановился, чтобы усилить впечатлніе, какъ это было у него въ привычк.— Я знавалъ господина, который совсмъ еще мальчишкой былъ вынужденъ оставить науку и работать, какъ волъ…. въ какой-то контор. Это не похоже на твои пирушки… а, Фрэдъ?

— Я тоже слышалъ нчто въ этомъ род,— подхватилъ студентъ.— Вотъ, одному изъ моихъ товарищей случилось именно такъ начать свою карьеру. Тяжело ему было не кончить курса, а работать еще тяжеле, особенно искать работы, не имя диплома. Но отъ этого на него ничуть не хуже смотрли… Впрочемъ, онъ вскор ухалъ за границу…

— И ни слуху, ни духу?

— Да. Товарищи считали, что ему, должно быть, слишкомъ было тяжело…

— Ну, такого рода обстоятельства могли случиться съ кмъ угодно, и ты долженъ это твердо помнить…

— Ну, отецъ!— тономъ возраженія вырвалось у Фрэда, и онъ взглядомъ провелъ по величавому зданію и по темнымъ его очертаніямъ. Это движеніе не ускользнуло отъ отца.

— Ты хочешь возразить, что у тебя есть обезпеченіе — Ялтонъ? Что я хоть и занимаюсь коммерческими длами, но не исключительно живу этимъ трудомъ,— смясь на выходку сына, замтилъ Даліэль.— Я вдь не о насъ съ тобою говорю, а о превратностяхъ жизни, и, конечно, надюсь, что пока Эдинбургъ стоитъ еще на мст, до тхъ поръ не переведется въ Ялтон родъ Даліэлей. А все-таки,— помолчавъ съ минуту, прибавилъ онъ, отряхнувъ ногтемъ пепелъ съ дорогой сигары,— все-таки, я желалъ бы быть увреннымъ, что ты во всякое время можешь меня замстить… Такъ вдь и придется, потому что мать твоя привыкла, чтобы о ней заботились, и не у нея просить совта въ длахъ, когда меня не станетъ…

— Мн бы не хотлось слышать отъ тебя такіе ужасы,— горячо возразилъ Фрэдъ,— до которыхъ, я надюсь, Богъ не допуститъ.

— Что жъ длать, голубчикъ? Такова ужъ неотразимая необходимость для взрослаго человка, которая — такое же, можно сказать, наказанье, какъ, напримръ, бритье: а, въ сущности, вдь оно даже теб пріятно, какъ предвстникъ будущаго признака зрлости — бороды.

— Бритье, дйствительно, необходимо,— покручивая едва замтный усъ, возразилъ самодовольно юноша.

— Вотъ какъ? Ну, пока-то еще не особенно!— весело усмхнулся отецъ.— Пока ничего, кром удовольствія быть любимымъ танцоромъ на балахъ, теб не доставляетъ твое положеніе студента и наслдника Ялтона. А когда ты дешь на балъ къ Скримджерамъ?

— Завтра. Я знаю, эти Скримджеры — старые знакомые, и и ихъ помню съ дтства. Кмъ бы я ни былъ, а я увренъ, что они не измнятся ко мн, что бы ни случилось.

— Будемъ надяться,— тихонько вздохнувъ, проговорилъ Даліэль, и его вздохъ, вмст съ унылымъ шелестомъ втвей, какъ-то тревожно отозвался на сердц у Фрэда. Онъ самъ чувствовалъ, что это простое ребячество — испытывать безотчетный страхъ, но ему все же было жутко.

Ночь была пасмурная, полная чего-то призрачнаго, таинственнаго. Въ Ялтон не было привидній, но старуха Джанета увряла, что иногда вдоль по главной дорог, которая ведетъ къ крыльцу, слышится конскій топотъ, и что это предвщаетъ горе и тревогу. Фрэдъ невольно прислушался…

Но лишь унылый втеръ тихонько шелестлъ сухой листвою, да разбрасывалъ по сторонамъ отдльные увядшіе листочки.

— Пойдемъ домой,— замтилъ Даліэль и, подымаясь на крыльцо, прибавилъ, по странной случайности, словно слдуя первому внушенію.— Ты будешь надо мной смяться, но я долженъ тебя предупредить: если ты когда-либо попадешь въ бду или не будешь знать, у кого попросить совта,— не смйся, а вспомни мои слова и обратись въ старой Джанет. Ты знаешь, вдь она всю жизнь свою жила въ Ялтон, и нтъ на свт ничего такого, на что бы ни пошла она, еслибъ что понадобилось одному изъ насъ. Удивительно сердечная женщина эта старуха! И умница такая… Голова!

— Я ее недолюбливаю,— угрюмо перебилъ отца студентъ.

— Ну, правду говоря, то же можно сказать и про всхъ васъ съ вашей матерью во глав, но это — лишь предубжденіе, а для меня она — неоцненный другъ.

— Все равно, я предпочитаю не обращаться за совтомъ къ старой няньк… Ну, что она такое можетъ лучше знать, чмъ мн?

— Таково мнніе матери твоей, и это очень жаль…— задумчиво проговорилъ отецъ.— Пойди-ка ты къ себ, да прими хоть что-нибудь противъ простуды: тебя замтно пробираетъ дрожь.

Между тмъ, они ужъ подошли къ дверямъ въ гостиную, и яркое освщеніе, особенно посл вечерней мглы, ослпило Даліэля, но онъ зналъ и безъ того, кого онъ найдетъ въ гостиной.

М-ссъ Даліэль и ея дв дочери оживленно болтали: старый другъ хозяина дома, Патрикъ Веддербернъ, который какъ родной чувствовалъ себя у него въ семь, сидлъ поодаль въ глубокомъ кресл и, скрываясь за большимъ листомъ газеты, изрдка вставлялъ свое словечко, или читалъ краткую выдержку изъ ея столбцовъ. Бесда касалась все того же интереса дня — бала у Скримджеровъ.

— Кажется, могли бы меня пригласить,— замтила старшая, Сузи.— Я какъ разъ ровесница Люси Скримджеръ. Въ этомъ уже не я, а ты, мама, виновата! Мн семнадцать лтъ, а ты еще не начинала меня вывозить. Мн даже далеко за семнадцать,— и это всмъ извстно.

— Конечно, ты не виновата,— согласилась м-ссъ Даліэль.— Съ своей стороны, ты ужъ давно надодаешь мн… но у меня бываютъ свои особыя воззрнія, а это — одно изъ главнйшихъ, двушку вывозить надо начать какъ можно позже, не то пройдутъ года и всякій скажетъ:— ‘А, это Сузи Даліэль! Постойте-ка, я вамъ сейчасъ скажу, сколько ей лтъ. Она начала вызжать въ такомъ-то году… а ей тогда было по меньшей мр девятнадцать лтъ’.

— Ну, и пусть! Что за бда? Если мн сдлать настоящую прическу, мн можно дать и вс восемнадцать лтъ.

— Все это, милочка моя, пока хорошо и прекрасно, но дай только подойти въ тридцати годамъ — ты первая захочешь сбавить себ хоть парочку годковъ.

— Будемъ надяться, что къ тому времени она больше не будетъ Сузи Даліэль,— послышался изъ-за газеты голосъ Веддерберна.

— Не все ли равно?— возразила Сузи.— Будь мн хоть сорокъ лтъ, я никогда не постыжусь признаться… Какая польза скрытничать, если все равно стоишь одной ногой въ гробу?

— Мам сорокъ… или даже за-сорокъ,— замтила Алиса,— а никому въ голову не придетъ сказать, что у нея одна нога въ гробу.

— Не все ли равно, если ужъ наступаетъ такой возрастъ, когда человкъ превращается въ ‘ископаемое’,— горячилась Сузи.

— ‘Ископаемое’, Сузи!— подтвердилъ ее голосъ изъ-за газета.

— Мн кажется, м-ръ Веддербернъ находитъ вполн приличными такія шутки?— довольно строго замтила м-ссъ Даліэіь.— Мужчинъ вообще забавляетъ дерзость молоденькой двчонки, а Сузи должна бы понимать настолько, чтобы не издваться надо мной. Кажется, ея мать всегда была для нея заботливымъ и добрымъ другомъ…

— О, мама!— бросаясь къ ней на шею, вскричала горячо Сусанна.— Я не хотла сказать ничего обиднаго! Я только думала, что ясно выразила мысль, что теперь теб все равно. Теб, напримръ, все равно, что Люси будетъ завтра порхать въ волнахъ воздушной кисеи въ то время, какъ я буду уже лежать въ постели… Нтъ, только то подумайте, что Фрэда пригласили, а меня даже не подумали, даже не попытались! А ты вдь, мама, можетъ быть, меня бы отпустила?

— Вотъ что!— воскликнулъ Фрэдъ.— Я завтра же, съ утра, заду къ нимъ и попрошу, чтобы теб прислали приглашенье.

На мигъ личико Сузи озарилось надеждой, которая, однако, тотчасъ же погасла.

— Можетъ быть, изъ любезности къ теб?— съ презрніемъ, свойственнымъ сестрамъ, возразила Сузи.— Если только поэтому, я и сама не захочу къ нимъ хать. Я не какая-нибудь ничтожность, и наконецъ, я — другъ Люси Скримджеръ. Если она сама не хочетъ… или Дэви… О, это свыше силъ моихъ!

— Я бы на твоемъ мст никогда ни слова съ ними не сказала!— вспылила Алиса.

— Разв это поможетъ? Ни бала у меня не будетъ, ни подруги!— слезливо ворчала Сузи.— Можетъ быть, у нихъ и безъ меня было слишкомъ много дамъ, а Фрэда по необходимости позвали, въ качеств кавалера? Или… Вотъ я спрошу у Люси, въ первый же разъ, какъ встрчусь съ нею,— только, понятно, виду не подамъ и буду держать себя съ большимъ достоинствомъ.

— Напрасно! Не съумешь.

— Что новаго въ газетахъ, Патъ?— тмъ временемъ спрашивалъ Даліэль своего друга, Патрика Веддерберна.

— Да ничего такого!.. Впрочемъ, сытый голоднаго не разуметъ: вдь я такъ говорю, уже прочитавъ газету, а ты еще ея не трогалъ. На вотъ теб ‘Times’… Мунро стоитъ за сверъ.

— Боже мой! И ты еще говоришь, что ‘ничего такого’? Вотъ у насъ все равно, что двумя голосами меньше: онъ вдь главный зачинщикъ и подстрекатель… Да, Патъ! Не хорошо, для насъ не хорошо.

— Я вообще не довряю никакимъ ‘выборамъ’, вс они — дло случайности. Есть еще прекрасная рчь Гладстона въ одномъ изъ ланкастерскихъ городовъ, и Джонъ Брайтъ изрыгаетъ пламя, отстаивая миръ.

— А еще онъ говоритъ, что ничего въ газетахъ нтъ!— воскликнулъ Даліэль, какъ ширмой загородившись большимъ листомъ газеты.

— Когда мужчины пускаются въ политику, дамамъ остается только идти спать,— замтила хозяйка дома.— Ты, Робертъ, завтра дешь, какъ всегда? Только, пожалуйста, ужъ прізжай пораньше: Фрэдъ будетъ на балу, а безъ мужчины въ этомъ дом жутко, страшно.

— Чего теб бояться? Крысъ?— шутливо перебилъ ее сынъ.

— Что теб сдлается, еслибъ я даже вовсе не вернулся? Кажется, народу вокругъ тебя вдоволь и тебя защитить съумютъ,— прибавилъ отецъ.

— Робертъ! Этимъ шутить нельзя! И безъ того волосы дыбомъ встанутъ, стоитъ только прислушаться къ разсказамъ старухи Джанеты.

— Конечно, ты вернешься во-время, чтобы ее не безпокоить,— вставилъ свое словечко Веддербернъ изъ-за листа ‘Standard’, который онъ взялъ вмсто ‘Times’а’.

— Да, да, конечно,— небрежно проронилъ Даліэль.— Только напрасно ты слушаешь, голубушка, всякій вздоръ, который теб напваетъ старуха. Она прекрасно знаетъ, что она сама — нчто въ род домового, охраняющаго нащу старую усадьбу, и, должно быть, нарочно распускаетъ слухи про всякія страсти, чтобы оградить отъ вторженія таинственную комнату, ‘обитель привидній’.

— Въ такія глупости я, конечно, не врю!— воскликнула м-ссъ Даліэль.— Ялтонъ не доросъ еще до Глэмисъ или тому подобныхъ замковъ.

— Ялтонъ доросъ до чего угодно!— горячо перебила Сузи.— Не дальше какъ съ недлю тому назадъ, я слышала топотъ всадника у насъ на алле.

— Ну, еще что, Сузи?!— рзко оборвалъ ее отецъ.

— О, конечно, это просто шумлъ крупный дождикъ,— робя, поправилась молодая двушка.

— Ну, Сузи чудится всегда всякій вздоръ!— подхватила мать.— Пойдемте, дти, берите свои вещи и ложитесь, вамъ давно пора спать.

II.

Веддербернъ ухалъ, но не вмст съ Даліэлемъ, а съ первымъ же поздомъ, какъ настоящій дловой человкъ. Даліэль же остался подольше дома, не будучи связанъ обязательствомъ въ извстный часъ быть на извстномъ мст, въ извстной контор или крупной торговой фирм. Онъ былъ начальникомъ желзнодорожнаго товарищества, онъ участвовалъ въ страховомъ обществ, онъ принадлежалъ въ разнымъ другимъ торговымъ дламъ и общественнымъ предпріятіямъ, но для него не было настоятельной необходимости ежедневно быть въ томъ или другомъ изъ нихъ въ опредленные дни и часы.

Въ то утро онъ поднялся, однако, раньше обыкновеннаго и принялся ‘метаться’ по всему дому, какъ замтила ему жена. Вообще въ Ялтон было какъ-то не принято рано вставать.

Казалось, у Даліэля была пропасть мелкихъ хлопотъ,— онъ даже посл звонка къ завтраку забгалъ раза два въ библіотеку.

— Суетится, точно какой-нибудь премьеръ!— ворчала м-ссъ Даліэль, видя, что уже налитый кофе грозитъ совсмъ остыть.— Робертъ! Теб нечмъ будетъ и позавтракать. Ну, стоитъ ли что-нибудь готовить вашему отцу?— обратилась она съ жалобою въ дтямъ.

— Ну, мама не горюй: я люблю почки совсмъ горячія.Он не пропадутъ,— воскликнулъ Фрэдъ.

Мать было-хотла возразить на его выходку, но добродушный видъ его смющихся синихъ глазъ и крупныхъ кудрей ее обезоружилъ. Въ длахъ боле важныхъ она не любила противорчій, но въ пустякахъ зачастую уступала другимъ, неаккуратность въ завтракахъ или обдахъ со стороны мужа была для нея не новость, и она улыбнулась, обращаясь въ сыну:

— Поди, пожалуйста, скажи отцу, чтобы онъ отложилъ попеченіе попасть сегодня въ Эдинбургъ. Къ завтраку онъ уже опоздалъ, но я его не отпущу, не накормивъ хорошенько.

— Вотъ и я, Амалія, вотъ и я!— вбгая, крикнулъ Даліэль.— Что это у тебя такое, Фрэдъ? А! почки. А это — ветчина?

— Все остыло и обратилось въ камни,— торжественно произнесла хозяйка дома.

— Ты знаешь, милая, что я всегда тебя прошу не ждать меня къ столу.

— Ты знаешь, милый, что я вчно теб повторяю: я всегда буду тебя ждать къ столу! О комъ же мн и заботиться, какъ не о глав дома?

Мужъ кинулъ на нее взглядъ, полный нжности, но Фрэдъ, еще не забывшій вчерашняго разговора, подмтилъ въ немъ не то тревогу, не то грусть, не то какое-то неопредленное выраженіе, оно заставило его вдругъ позабыть о существованіи вкусныхъ почекъ и неожиданно для самого себя спросить:

— Отецъ! ты не надолго узжаешь?

Даліэль вздрогнулъ изумленно и перевелъ глаза на сына:

— Куда еще?.. Какъ это теб въ голову пришло?

Фрэдъ поспшилъ отвтить обычной фразой безпечной молодежи:

— Да такъ!

Но въ душ онъ чувствовалъ, что этотъ отвтъ и самого отца не удовлетворяетъ, и что онъ не особенно бы удивился, еслибъ вечеромъ отецъ прислалъ телеграмму, что ему неожиданно пришлось ухать въ Лондонъ по дламъ. Мысль его какъ будто отчасти подслушала мать.

— И въ самомъ дл, куда ему хать?— проговорила она.— Въ Лондон теперь еще никого нтъ, длъ тоже никакихъ.

— Ну, да. Совершенно врно!— и, немного пріостановясь, Даліэль прибавилъ:— Я, пожалуй, воспользуюсь случаемъ и прокатаюсь въ Портобелло. Ничто такъ не освжаетъ, какъ купанье въ морской вод. А съ четырехчасовымъ поздомъ я буду уже дома.

— Надюсь, ты не одинъ подешь? Да смотри, не слишкомъ храбрись на вод: плавать и нырять хорошо только въ мру.

— Вотъ еще! Что за опасность можетъ грозить въ Портобелло? Впрочемъ, я прихвачу съ собою Веддерберна, чтобъ онъ за мною присмотрлъ,— согласился Даліэль, и губы его засмялись, но глаза смотрли серьезно. Это тмъ боле было замтно, что у него были большіе свтлые глаза, всегда готовые заискриться весельемъ при малйшемъ повод, который могли ему подать шутки Веддерберна.

Въ послднюю минуту онъ всегда по привычк еще бгалъ туда и сюда, то-и-дло забывая какую-нибудь мелочь, которую необходимо было взять съ собой. М-ссъ Даліэль стояла на порог и волновалась:

— Лучше бы ты, Фрэдъ, веллъ заложить для отца коляску! Онъ опоздаетъ на поздъ. Теб бы тоже не мшало помнить, что у отца есть привычка запоздать и потомъ бжать до изнеможенія, до простуды. Боже мой! Мн самой слдовало бы приказать заложить… Ро-бертъ!— звонко крикнула она, и голосъ мужа отозвался:— Иду! иду!— но не изъ его комнаты, а сверху, и тотчасъ же онъ самъ, стуча по лстниц, стремительно подбжалъ и, горячо обнявъ, расцловалъ жену, не стсняясь присутствіемъ дтей и слуги.

— Прощай, прощай, милая, дорогая! Прощай!— торопливо, но горячо говорилъ онъ своей смущенной жен.— Будь здорова и не горюй обо мн!

Прежде чмъ она успла оглянуться, онъ уже былъ далеко и шагалъ по главной алле, Фрэдъ едва поспвалъ за нимъ. М-ссъ Даліэль стояла и смотрла ему вслдъ.

Вдругъ мужъ, не останавливаясь на ходу, оглянулся на жену и, снявъ шляпу, помахалъ ей рукой въ знакъ привта.

‘Вотъ еще! Точно мы на вки разстаемся! Каной вздоръ’!— подумала она, и ей досадно стало, что мужъ хоть одинъ мигъ потерялъ на это, когда и безъ того ему такъ надо торопиться.

Дйствительно, передъ своимъ стремительнымъ бгомъ внизъ по лстниц, Робертъ Даліэль былъ не у себя въ спальн, а въ самомъ дальнемъ конц корридора, на который выходилъ цлый рядъ давно необитаемыхъ спальныхъ комнатъ. Тамъ его встртила старуха, укутанная въ турецкую шаль необъятной величины.

— Я забжалъ съ тобой проститься, моя добрая Джанета! Помни, что ты мн общала.

— Буду, буду помнить, если ты только твердо убжденъ, что для тебя необходимо поступить именно такъ. Пока жива, я не забуду своего общанія, да, можетъ быть, мн жить уже недолго?

— Положимся на Бога,— взявъ ее за об руки, мягко проговорилъ онъ.

— Зачмъ же ты во всемъ остальномъ не могъ на Него положиться?

— Это уже прошло, и, наконецъ, не могъ же я требовать отъ Бога денегъ?

— Почему же?.. А теперь и я не знаю, могу ли я осмлиться призвать на тебя благословеніе Божіе. Можетъ ли Онъ благословить?

— Ну, будетъ теб, будетъ! Прощай, моя старушка.

— Постой! Подумай, Робертъ, что говорится, напримръ, въ псалм…

— Прощай, родная, дорогая!.. Прощай!

Въ эту минуту до него долетлъ отчаянный зовъ жены:

— Робертъ!

Еще минута, и онъ уже простился съ нею, онъ бжалъ по алтонской главной алле, прочь отъ родного дома.

——

Счастье, что м-ссъ Даліэль съ увлеченіемъ занималась своими хозяйственными длами. Это и въ данномъ случа помогло ей не предаваться тревог, а возвращеніе Фрэда со станціи окончательно ее успокоило.

Сузи, освободившись отъ уроковъ, принялась придумывать, что долженъ былъ Фрэдъ передать отъ нея Люси Скримджеръ.

— Можешь ей сказать, что никогда въ жизни я не была такъ удивлена, какъ увидавъ, что приглашеніе прислано не мн, а брату. Никогда ты вдь не былъ съ ними въ такой дружб, какъ я. Но у нихъ, врно, мало кавалеровъ,— иначе къ чему бы имъ приглашать тебя? Впрочемъ, у Дэви столько было друзей-офицеровъ,— куда они двались? У тебя, кром твоихъ оксфордцевъ, тоже никого. Ну, къ чему намъ они, если бы мы дали балъ?

— Но у насъ бала не будетъ,— слишкомъ большая возня!— возразила мать.— Спроси-ка у Скримджеровъ, недлю спустя, что они тогда теб скажутъ? Весь домашній строй выбитъ изъ колеи, слуги сбились съ ногъ, обстановка перевернута вверхъ дномъ, и вс чувствуютъ себя несчастными, усталыми и недовольными… Нтъ, Сузи, нтъ! У насъ бала не будетъ.

— Значитъ, я такъ никогда и не буду вызжать?— воскликнула Сузи такимъ тономъ, изъ котораго недовольство изгнало послднюю тнь добродушія и безпечности.

— Теб бы, мама, слдовало представить ее во двору,— замтилъ Фрэдъ.— Это самое лучшее для вступленія въ свтъ молодой двушки.

— О, дитя! Ты не подозрваешь, что это стоитъ и хлопотъ, и денегъ. Пришлось бы завести массу новыхъ знакомствъ, бывать у высокопоставленныхъ лицъ и, наконецъ, добиваться разршенія представляться… Нтъ, ужъ Сузи придется довольствоваться своимъ собственнымъ домомъ.

— Недаромъ теперь говорятъ, что все у насъ поставлено такъ неестественно и такъ условно!— подхватила Сузи.— Но пусть бы только папа надлъ свой ‘кавалерскій’ мундиръ и обратился къ такому-то и такому-то сановному лицу, мама могла попросить м-ссъ Уочопъ, чтобы она замолвила словечко герцогин, а герцогиня чуть-чуть намекнула бы одной изъ принцессъ… ну, тогда можетъ быть и королева…

— Сузи! Въ своемъ ли ты ум? При чемъ тутъ королева?

— Ну, ей сказали бы, что мы изъ тхъ Да’іэлей, которые спасли жизнь королю Якову IV-му, пра-пра-пра… (и не знаю, сколько еще ‘пра’ подъ рядъ) прадду нашей королевы. А если бы случилось, что она хала бы мимо нашего Ялтона, отцу пришлось бы выйти къ ней на встрчу и на колняхъ поднести ей кринку молока. Такъ гласятъ правила, существовавшія еще тысячу лтъ тому назадъ. Это феодальный обычай…

— Откуда ты понабралась всего такого?— восторженно воскликнулъ Фрэдъ.— А я и не подозрвалъ, что мы такіе выдающіеся люди…

— Ничего я тутъ не вижу выдающагося! И, наконецъ, я бы желала, Сузи, чтобы ты произносила нашу фамилію какъ слдуетъ, полностью, а не сокращенно, на манеръ простыхъ пахарей…

— Но такъ именно и полагается по старин,— возразила матери Сусанна.— И даже, по-моему, красиве. Я кое-что слышала на этотъ счетъ… и насчетъ всадника, что разъзжаетъ по дорог… Но папа никогда не даетъ мн договорить, а я бы теб, Фрэдъ, такого насказала!..— и глаза ея договорили:— когда мама уйдетъ.

Однако, до самаго вечера все что-нибудь мшало Сузи докончить прерванный разговоръ, и Фрэдъ накинулся на нее съ разспросами:

— Кто теб сказалъ? Откуда ты выкопала?.. Изъ какой книги?

— Нтъ, это мн сказала старуха Джанета. Ей все извстно про нашу семью… и даже подробне, нежели намъ самимъ…

— Вотъ какъ? Папина нянька,— Джанета?— возразилъ братъ, и тотчасъ же ему припомнилось, что въ этой старух отецъ совтовалъ ему обратиться, когда его не будетъ, а обстоятельствами онъ, Фрэдъ, будетъ поставленъ въ затруднительное положеніе…

‘Вотъ еще вздоръ какой! Точно мн, образованному человку, можетъ въ чемъ-либо пригодиться мнніе такой старухи, какъ наша Джанета’?— съ досадой думалъ юноша въ то время, какъ голосъ Сузи продолжалъ (уже въ заключеніе) повствовать:

— И съ той поры всегда передъ бдою въ большой алле слышится неумолкаемый и непрерывный топотъ верхового… Вотъ глупо-то! Ну, что ему за радость топтаться все на одномъ мст? Я ни за что бы этимъ не удовлетворилась! Я бросилась бы прямо въ сни и такъ бы загремла уздечкой, что всхъ бы до смерти перепугала… еслибъ была призракомъ, конечно.

— Сузи! Помилуй! Ну, можешь ли быть привидніемъ?

— Конечно, Али, не могу! Я не сквозная!— разсудительно отвтила Сусанна.— Но еслибъ кому пришлось быть призракомъ, всякій предпочелъ бы какое-нибудь боле живое дло, нежели безъ толку топтать мостовую, не двигаясь съ мста.

— Ну, ужъ, видно, старуха начинила тебя цлымъ ворохомъ нелпостей!— съ негодованіемъ воскликнулъ Фрэдъ.— Я ей скажу, что такъ нельзя…

— Или пожалуйся папа,— предложила Алиса.— Онъ не любитъ слушать розсказни про верхового.

— ‘Или папа‘,— повторилъ задумчиво Фрэдъ, почему-то подумавъ, что ему скоре, чмъ отцу, придется ограждать сестеръ отъ всякихъ ужасовъ, которые ихъ могутъ напугать.

Въ эту минуту къ крыльцу подали экипажъ, и м-ссъ Даліэль вышла, какъ всегда, проводить сына.

— Вотъ ты и узжаешь! Каменное сердце у этихъ мальчишекъ!— горячилась Сузи.— И не подумаетъ, каково мн сидть дома взаперти! Не забудь же сказать Люси Скримджеръ, чтобы она не надялась на приглашенье, даже если бъ у насъ и былъ настоящій балъ. Скажи ей, что у насъ балъ будетъ настолько же роскошне, чмъ у нихъ, насколько нашъ Ялтонъ роскошне, чмъ ихъ Вествудъ. Скажи ей, что мама собирается везти меня во двору… Если мама и не повезетъ меня, это не моя вина, и ты смло можешь ей сказать. А этому чурбану Дэви доложи, что я въ немъ не нуждаюсь, и у меня будетъ сколько угодно самыхъ знатныхъ кавалеровъ, на него я и взглянуть не захочу!..

— Послушай, Фрэдъ!— перебила ее мать.— Прізжай домой пораньше и помни, что завтра у насъ кое-кто соберется къ чаю. Можешь пригласить съ собой Люси и Дэви и всю молодежь, которая у нихъ гоститъ. Мы можемъ устроить для нихъ чай на террас,— кстати и погода еще не слишкомъ холодна, а м-ссъ Скримджеръ даже будетъ рада, что хоть немного я ей дамъ вздохнуть.

III.

Въ то время, какъ происходили проводы Фрэда, другъ дома — м-ръ Веддербернъ, сидлъ у себя въ контор и являлъ всмъ существомъ своимъ тревогу, совершенно несвойственную его спокойному, всегда ровному характеру.

То онъ вставалъ съ мста и принимался ходить туда и сюда, то снова садился и нервно передвигалъ бумаги, сложенныя стройными кучками у него на стол, то принимался бормотать что-то такое самъ съ собою,— а это тоже было не въ его привычкахъ,— наконецъ, тяжелыми шагами, онъ подходилъ въ окну и устремлялъ въ пространство взглядъ, лишенный всякаго выраженія, какъ у человка, который знаетъ, что сколько ни думай — ничего не придумаешь. И въ самомъ дл, единственное, что онъ могъ придумать, было:

‘Сегодня вечеромъ… Вечеромъ, непремнно’!

Патъ Веддербернъ не за себя боялся, не о себ была его тревога.

Семь, которая была ему дороже, ближе, чмъ родная,— семь, которая замняла ему, старому холостяку, домашній очагъ, грозила бда, и не кто иной, какъ онъ,— Патъ Веддербернъ,— никогда не видавшій отъ своихъ друзей ничего, кром радости и ласки,— долженъ былъ явиться къ нимъ встникомъ ужасной всти.

До настоящей минуты онъ еще не могъ (да и не ршался) отдать себ отчета въ шаткости длъ, которыя давно ужъ не были блестящи у его друга Даліэля. Не разъ, самъ того не подозрвая, онъ способствовалъ увеличенію его кредита тмъ, что говорилъ знакомымъ:

— Бобъ Даліэль — самый душевный человкъ на свт! Надо употребить ужъ очень сильныя и очевидныя доказательства, чтобъ я поврилъ, что онъ ведетъ азартную игру!

Однако, объ этомъ не могло быть двухъ мнній: разореніе Даліэлей не подлежало ни малйшему сомннію. Весь вопросъ сводился только къ тому, какъ долго еще продержится несчастный Даліэль въ своемъ прежнемъ положеніи.

Самая мысль, что м-ссъ Даліэль и ея дтямъ придется терпть нужду,— не говоря уже о множеств мелкихъ удобствъ, которыхъ они будутъ лишены,— самая мысль, что жизнь не принесетъ имъ больше столько радости и развлеченій, сколько они привыкли отъ нея получать, была для него ужасна… Онъ готовъ былъ разразиться слезами, представляя себ тсную квартирку, въ какомъ-нибудь каменномъ дом, въ Эдинбург, куда имъ, можетъ быть, придется перехать. До глубины души было ему больно сознаться предъ самимъ собою, что дло плохо.

‘Ну, будто ужъ такъ плохо?— успокоивалъ онъ самъ себя.— Мой бдный Бобъ безъ всякаго разсчета велъ свои дла и просто по своему, положимъ, непростительному легкомыслію, попалъ въ обманъ’.

Но и это не могло его успокоить, это не мняло неутшительнаго факта, который онъ самъ признавалъ необходимымъ сообщить бдной жен неосторожнаго Даліэля.

‘Пусть она отъ меня узнаетъ,— думалъ онъ:— а не отъ кого другого: все же ей легче будетъ. Но онъ-то, онъ чего смотрлъ? Не могъ заблаговременно меня предупредить! Я все устроилъ бы, клянусь,— я и теперь еще устрою, только бы не было поздно’!

Шатаясь, съ какой-то неопредленной улыбкой на губахъ, онъ шелъ по улиц и привлекалъ вниманіе прохожихъ, которые говорили:

— Вотъ дурень! Идетъ и самъ про себя смется!

Но ему было не до смха. Онъ спшилъ въ желзнодорожное управленіе, въ страховое общество,— узнать про Даліэля.

Въ управленіи ему сказали, что во весь день онъ не былъ тамъ, а въ страховое забгалъ только на какихъ-нибудь полчаса.

— Врно, домой вернулся,— высказалъ свое предположеніе Веддербернъ.

— Нтъ, сэръ, пожалуй, что не прямо домой,— возразилъ приказчикъ.— Мн показалось, онъ говорилъ, будто чувствуетъ себя какъ-то нехорошо и хочетъ окунуться въ море, чтобы освжиться.

— Въ такой-то холодъ!— возразилъ Веддербернъ.

— Пожалуй, немного холодновато, но м-ръ Даліэль такой любитель воды,— согласился осторожный приказчикъ.

— Ну, вроятно, онъ съ обычнымъ своимъ поздомъ вернется въ Ялтонъ,— разсудилъ Веддербернъ и самъ поспшилъ на вокзалъ, но въ цломъ позд не оказалось никого, похожаго на его друга.

Въ Ялтонъ нотаріусъ шелъ по хлбнымъ полямъ, на которыхъ жатва была въ полномъ разгар, и яркій свтъ заката ложился алыми полосами на все окружающее. На синемъ небосклон заалли румяныя облака и бросали на зрлыя, золотистыя копны свой живой отблескъ. Вся картина дышала довольствомъ и тишиною, усадьба ялтонскихъ владльцевъ горла на солнц своими высокими крышами и башнями. Представить себ, что этотъ домъ имъ придется, пожалуй, промнять на душную квартиру въ тсномъ город — было уже само по себ ужасно. Всю дорогу онъ мысленно прикидывалъ, сколько у него въ распоряженіи суммъ, которыя могли бы выручить Даліэля и его семью. Дай Богъ, чтобъ только во-время придти на помощь!..

Войдя въ гостиную, Веддербернъ засталъ м-ссъ Даліэль за работой. Заслыша его шаги, она подняла голову и проговорила, спокойно улыбнувшись:

— А я думала, что это Робертъ!

Повидимому, для нея не составляло сомннія, что Робертъ вернется, какъ бы ни было поздно.

— Вы удивляетесь, что я въ вамъ опять такъ скоро?— началъ Патъ Веддербернъ.— Мн, видите ли, надо повидаться съ Бобомъ и поговорить по длу… по важному длу. А въ контор я его не нашелъ…

— Конечно! Онъ мн сказалъ, что заглянетъ въ Портобелло, окунуться въ море… Врно, это его задержало и онъ опоздалъ на свой обычный поздъ. Обыкновенно, онъ такъ аккуратенъ.

— Я такъ и думалъ, что еще успю повидаться съ нимъ,— подхватилъ Веддербернъ.— А пока…

— Пока — мы напьемся чаю и пойдемъ прогуляться. Надо пользоваться хорошею погодой.

— Отъ чаю я не прочь, и на террас теперь чудо какъ удобно любоваться закатомъ. Гршно сидть дома, когда у васъ здсь такой прекрасный видъ… Вотъ, еслибы вы жили въ Мельвиль-Стрит…

— Съ какой стати?— коротко засмявшись, проговорила м-ссъ Даліэль.— Если-бъ я жила въ Эдинбург, я бы, конечно, наняла домъ въ южномъ его конц, напримръ въ Джорджъ-Сквэр. Мн ужъ и то приходитъ въ голову, что намъ, пожалуй, придется перехать хоть на время въ городъ: пора Сусанну вывозить.

— Да, правда!— согласился Патъ Веддербернъ и пытливо посмотрлъ на нее, какъ бы стараясь дознаться, не догадывается ли она о чемъ-нибудь.

Но она подняла голову и прямо взглянула на него, протягивая ему чашку, въ глазахъ ея не было ничего, кром обычнаго спокойнаго и открытаго выраженія человка, вокругъ котораго не было никакихъ тайнъ. Взглядъ Веддерберна изумилъ и встревожилъ ее.

— Что случилось? Вы смотрите такъ серьезно!— сказала она и, съ чисто женской быстротой въ догадкахъ, сообразила, что его самого врно что-нибудь тревожитъ, и онъ хочетъ обратиться къ ея мужу за помощью.

— Вы знаете, конечно, Веддербернъ, что Робертъ сдлаетъ для васъ все, что угодно, вы можете на него положиться какъ на брата!— поспшила она его успокоить.

‘Господь съ нею! Вдь ничего ровно не подозрваетъ’,— подумалъ онъ и вслухъ прибавилъ: — Благодарю васъ, но мн ничего не надо. Бобъ всю жизнь былъ мн братомъ съ дтскихъ лтъ и, надюсь, останется мн дорогъ до самой смерти.

М-ссъ Даліэль протянула ему свою нжную, пухленькую ручку, и его большая, мускулистая рука отвтила крпкимъ пожатіемъ, въ которомъ тверже словъ выразилась преданность и готовность служить ей защитой. Эта горячность немного удивила м-ссъ Даліэль, но она не придала ей особаго значенія и, укутавшись въ большой платокъ, пошла впередъ на террасу. Молодежь — то-есть, Сузи и Алиса, любезно принялись забавлять болтовней своего стараго друга, который хотя и поглядывалъ на часы, но не особенно замчалъ, благодаря ихъ стараніямъ, какъ, время летло. М-ссъ Даліэль стало свжо, и она ушла въ комнаты, а вернулась ужа съ платкомъ на голов.

— Какъ? Папа еще нтъ?— спросила она дочерей.— Поздъ уже полчаса, какъ пришелъ, слдующій будетъ только въ девять, и телеграммы тоже нтъ. Не знаю, что бы это могло значить?

Нельзя сказать, чтобы ее особенно встревожило отсутствіе мужа, но все-таки ей было какъ-то не по себ.

— Ахъ, Боже мой! Вдь я могъ бы давно догадаться пойти на станцію, чтобы встртить Боба.

— Къ чему? Онъ все равно былъ бы уже здсь, если бъ пріхалъ. Не могу понять, что это съ нимъ случилось? Онъ такой аккуратный, если бываетъ, что его дла задержатъ,— сейчасъ же даетъ знать.

— Вотъ и бда, что онъ такъ аккуратенъ! Можетъ быть, онъ ухалъ въ Лондонъ по дламъ?

— Ахъ, Боже мой! Вы въ самомъ дл думаете, что такъ могло случиться? Но какъ бы онъ похалъ надолго, не давъ знать… не захвативъ съ собою хоть одной крахмальной рубашки? Конечно, его могли неожиданно вызвать, и я вовсе не имю намренія держать мужа на привязи, но, все-таки, было бы лучше, еслибъ онъ послалъ мн телеграмму… Впрочемъ, уже поздно: пойдемте обдать и будемъ надяться, что въ эту минуту онъ кушаетъ такъ же хорошо, какъ мы!

Далеко не такъ легко принималъ къ сердцу м-ръ Веддербернъ отсутствіе друга. Его ни на минуту не повидала мысль о томъ, что случилась какая-то непоправимая бда, что Бобъ Даліэль — не изъ такихъ людей, которые носятся со своимъ несчастьемъ: наоборотъ,— чмъ ему хуже, тмъ онъ упорне будетъ прятаться это всхъ, самъ идя на встрчу каждому, нуждающемуся въ помощи, онъ никогда не любилъ выставлять напоказъ своихъ страданій. Почему-то ему казалось, что наврядъ Даліэль вернется домой. Конечно, кредиторы назовутъ это бгствомъ, уклоненіемъ отъ платежей… и Богъ знаетъ, чмъ еще!

Все приходило ему въ голову, но только не — самоубійство! Если бъ французу угрожало злостное банкротство, онъ не задумался бы пустить себ пулю въ лобъ, но Веддербернъ почему-то былъ увренъ, что Даліэль не захочетъ набросить эту тнь на своихъ сиротъ… Бдный Фрэдъ! въ случа чего, ему пришлось бы отказаться отъ своей мечты о блестящей карьер…

‘Бдные! они ничего не подозрваютъ! Только какъ бы они по лицу моему не догадались’!— думалъ старый холостякъ, но употреблялъ вс усилія, чтобы казаться непринужденнымъ и даже веселымъ.

Обдъ прошелъ довольно хорошо, только м-ссъ Даліэль тревожно поглядывала на дверь столовой каждый разъ, какъ она отворялась.

Посл обда, ‘двочки’ спустились съ террасы, и одна даже пошла по дорог, чтобы скоре ‘перехватить’ папа на пути въ дому, а м-ссъ Даліэль, несмотря на холодъ, распахнула одно изъ окопъ въ гостиной, чтобы лучше слышать, когда онъ подъдетъ.

Съ девятичасовымъ поздомъ Даліэль не пріхалъ, и никто не зналъ, что подумать, тмъ временемъ, и телеграфъ въ деревн закрылся на всю ночь, такъ что на телеграмму нельзя было больше возлагать надеждъ, но это даже скоре успокоило, нежели встревожило м-ссъ Даліэль.

— Онъ прідетъ съ ночнымъ скорымъ!— ршила она.

— Хотите, я поду поразвдать?

— Полноте! Ну, что могло случиться?

— Мало ли что! Онъ могъ заболть или… Какая-нибудь катастрофа.

— Во всякомъ случа, Робертъ далъ бы мн знать, а еслибъ заболлъ, онъ никому не далъ бы въ себ прикоснуться, пока не вызвалъ бы меня. Нтъ, нтъ! Лучше останьтесь съ нами: это такое утшенье чувствовать, что вы здсь, въ одномъ дол съ нами!

Въ тотъ вечеръ Алис разршили лечь спать позже обыкновеннаго, чтобы у Веддерберна былъ партнеръ для виста, мать ея тоже почти весело принимала участіе въ игр.

Въ эту ночь и послдній поздъ не привезъ Роберта Даліэля.

IV.

Есть что-то безотчетно-жуткое въ обстановк комнаты, въ которой не ночевалъ ея хозяинъ. Полнйшій порядокъ, отъ котораго ветъ какой-то безжизненный холодъ, и тишина, не прерываемая движеніемъ живого существа, имютъ въ себ что-то зловщее. Но еще того ужасне, когда любимый человкъ пропалъ безслдно, и неизвстно, въ какой обстановк прошла для него минувшая ночь.

Какъ ни была спокойна и безпечна м-ссъ Даліэль, и у нея, однако, больно сжалось сердце, когда она вошла туда на слдующее утро. Казалось, эта комната опустла навкъ… Но м-ссъ Даліэль неспособна была предаваться мрачнымъ мыслямъ и поспшила разуврить себя, что ея страхъ не иметъ основанія. Человкъ занятой, какъ ея мужъ, конечно, могъ во всякое время отлучиться, не успвъ предупредить семью. Только бы телеграмму… телеграмму…

— Вотъ она, мама! Вотъ она!— крикнула Алиса, вбгая съ телеграфнымъ бланкомъ въ рук.

Горячо ухватившись за сложенный листовъ, м-ссъ Даліэль съ досадой бросила его прочь отъ себя и накинулась на бдную двочку:

— Не видишь, что-ли, глупая двочка, что это м-ру Веддерберну?— крикнула она, давая волю долго сдержанному напряженію. Вскочивъ съ мста, она принялась нервно ходить по комнат, ломая руки, потомъ подбжала къ Алис и, ухватившись за нее обими руками, стала трясти ее за плечи, приговаривая, вн себя отъ гнва:

— Гд у тебя глаза? Не видишь ничего!— и вдругъ слезы неудержимо хлынули у нея изъ главъ.

Бдная женщина, поддавшись нервному порыву, тотчасъ же поставила его себ въ упрекъ и проговорила голосомъ, дрожащимъ отъ судорожнаго смха:

— Кажется, я слишкомъ даю волю моимъ нервамъ!.. Что-нибудь насчетъ Роберта?— прибавила она, съ тревогой подмчая волненіе на лиц Веддерберна.

— Нтъ, нтъ! Это касается лично меня… Къ сожалнію, кажется, что-то недоброе… Вызываютъ немедленно… Знаете, со мной это бываетъ… Дла…

— О, да, конечно!— согласилась м-ссъ Даліэль.— Только бы вамъ успть позавтракать.

— Простите, некогда! Если не терять ни минуты, я еще поспю на утренній поздъ.

Двицы пошли провожать своего стараго друга, и Сузи немало удивилась его замчанію:

— А знаете, будь я на вашемъ мст, я бы послалъ за Фрэдомъ. При такихъ обстоятельствахъ, ему слдуетъ быть въ своей семь и беречь мать свою.

— Но, милый м-ръ Веддербернъ, какія это обстоятельства? Съ папа что-нибудь случилось?

— Надюсь, ничего дурного… милочка моя! Надюсь… а все-таки Фрэду не мшало бы вернуться изъ гостей… и какъ можно скоре… Если я въ город услышу что-нибудь, сейчасъ же извщу. Къ обду я надюсь быть обратно, и тогда… мм будемъ уже знать что-нибудь боле опредленное,— прибавилъ онъ въ видахъ успокоенія.

— А до тхъ поръ папа успетъ ужъ вернуться и посмется надъ нами ‘кардіально’.

— Сузи!— остановилъ ее, по старой привычк, Патъ Веддербернъ.— Сузи, такого слова нтъ! Надо просто сказать: ‘сердечно’, или ‘отъ души’, а слово ‘кардіалогическій’ — исключительно медицинскій терминъ.

— Нтъ, нтъ, м-ръ Веддербернъ! Все равно, это вдь значитъ ‘сердце’,— настаивала легкомысленная Сузи.

Онъ оглянулся сбоку на нее и улыбнулся грустною улыбкой.

— Вамъ жаль меня?— воскликнула Сузи.— Почему, скажите?— прижимаясь локтемъ къ его рук, повторяла она, и въ душ стараго холостяка подымалось томительное чувство горести при вид двухъ юныхъ, розовыхъ двичьихъ лицъ, осненныхъ большими полями свтлыхъ шляпъ, защищавшихъ ихъ отъ ликующаго утренняго солнца.

‘Бдныя невинныя крошки’!— думалъ онъ, и во всю жизнь не могъ потомъ забыть этой картины.

Какъ только поздъ тронулся, унося его въ городъ, онъ вннулъ изъ кармана телеграмму.

‘Необходимо вамъ немедленно вернуться. Опасаемся недобрыхъ встей. Посылали вчера съ вечера. Подробно сообщать поздно. Просимъ поторопиться’.

Въ сущности, нтъ ни слова, которое указывало бы прямо на Даліэля. Это могло касаться дла м-ра Давидсона, или неисправимаго шелопая Фокнера, или кого другого…

— Къ чорту всхъ расточителей и молодыхъ повсъ! Можно ли задавать честному, мирному человку такого неожиданнаго страха?— ворчалъ онъ чуть не до дверей своей конторы.

Ему на встрчу поднялся управляющій конторой, и его тревожное, печальное лицо не могло не обратить на себя вниманіе.

— Вчера вечеромъ заходилъ въ контору какой-то человкъ изъ Мессельбурга, но она уже была заперта, и онъ пришелъ ко мн… Вы знаете, я живу на Южномъ-конц…

— Дальше, дальше! Точно я не знаю, гд вы живете!

— Я только хочу объяснить, почему моя телеграмма запоздала… Такъ вотъ, сэръ, я отъ него узналъ, что въ Мессельбург, или въ Портобелло, найдено на берегу въ кучк мужское платье… Я посылалъ туда нашего Гибсона узнать… Онъ говоритъ, что весь день пролежала тамъ эта одежда, и никто ее не замчалъ, пока не обратила на нее вниманіе одна рыбачка, которая пошла и разсказала, что тамъ есть и часы, и брошенныя деньги… и масса бумажонокъ въ карманахъ платья. Вотъ, извольте посмотрть…

И первое, что бросилось въ глаза его шефу, въ этой масс небольшихъ бумажонокъ, было письмо, адресованное: ‘Роберту Даліэлю, эсквайру въ Ялтон’.

Сердце упало, языкъ не повиновался, и Веддербернъ могъ только съ горечью и досадой сдлать знакъ рукой, какъ бы говоря:— Такъ я и зналъ!

Бдный Патъ опустился на кресло и молча, почти съ озлобленіемъ, уставился на своего врнаго помощника, который тоже словъ не находилъ, чтобы прервать ужасное молчаніе.

— Вы говорите: на песк… на берегу… Но это разв все? Больше ничего… ничего не узнали?— наконецъ, съ трудомъ вырвалось у него, и Мартинъ поспшилъ сообщить то немногое, что ему самому удалось узнать.

М-ра Даліэля знали вс на станціи и на желзной дорог, а потому вс помнили, что онъ въ тотъ день вышелъ на станціи Портобелло и пошелъ по направленію къ морю. Это никого особенно не удивило: мужчины часто здятъ туда ‘окунуться разъ-другой’, и Робертъ Даліэль, подобно большинству, не употреблялъ для того ни особаго костюма, ни плавательныхъ снарядовъ. Такъ было и въ этотъ разъ. Никто не слышалъ ни крика, ни стона, никто не видлъ ничего, кром кучки платья, брошеннаго на берегу безпечнымъ купальщикомъ, видимо увреннымъ, что сейчасъ же вернется и однется. Когда люди замтили эту кучку, то, поднимая платье, выронили изъ кармана дв три мелкихъ монеты, были тутъ и часы.

— Тло не найдено…— еще боле понижая голосъ, въ заключеніе проговорилъ Мартинъ.

— ‘Тло’?! Не слишкомъ ли еще рано говорить объ этомъ?… Его могло унести теченіемъ къ дальнему берегу, и онъ могъ тамъ пристать.

— Позвольте, сэръ! Онъ вдь былъ бы голый, объ этомъ было бы уже давно извстно. Мы уже все это сообразили…

— Я самъ туда поду, сейчасъ же!

— Тамъ Гибсонъ былъ уже давно…

— Что мн вашъ Гибсонъ, Гибсонъ?— кричалъ въ тревог, въ гор, бдный Веддербернъ. Я долженъ самъ… Поймите, самъ!..

— А дловыя письма, сэръ? Много такихъ, что требуютъ отвта.

— Къ чорту вс ваши письма!— когда Бобъ Даліэль гд-нибудь выброшенъ, умирающій или, быть можетъ, уже мертвый!

— О, сэръ! Вс мы на волосокъ отъ смерти. А бднаго м-ра Даліэля врно уже нтъ давно въ живыхъ.

Веддербернъ стремительно бросился вонъ изъ конторы, и ему вслдъ молодой писецъ проговорилъ съ усмшкой:

— Нашъ старикъ рехнулся!

— Если вы такъ изволите величать нашего почтеннаго шефа,— строго оборвалъ его Мартинъ,— я долженъ вамъ замтить, что онъ потерялъ дорогого друга, и съ вашей стороны было бы порядочне сочувствовать ему, а не насмхаться… Слышите, молодой человкъ!

——

М-ръ Веддербернъ бросился въ Портобелло какъ только могъ скоре, по слдамъ своего служащаго, юнаго Гибсона. Къ величайшему ужасу своему, онъ узналъ на мст такія подробности, которыя не оставляли никакихъ сомнній въ печальной дйствительности, даже газета ‘Шотландецъ’ уже успла подхватить слухъ на лету,

— Впрочемъ, у нихъ никто газетъ не читаетъ, а ей и въ голову не придетъ, что это говорится именно о немъ, а не о комъ-нибудь постороннемъ,— разсудилъ онъ, уже нсколько спокойне, но вдругъ испуганно вздрогнулъ: кто-то схватилъ его за руку и тревожно окликнулъ:

— Неужели этотъ ужасъ не выдумка? Неужели нтъ никакого сомннія, что это — Даліэль?

Больно отозвался этотъ вопросъ въ сердц его друга, и Веддербернъ рзво обернулся на говорившаго, который оказался не это иной, какъ м-ръ Скримджеръ, хозяинъ дома, у котораго гостилъ теперь Фрэдъ Даліэль. Онъ тотчасъ же поспшилъ сообщить Веддерберну, что узналъ печальную новость изъ газеты, которую поспшилъ спрятать, и нарочно пріхалъ въ Эдинбургъ, проврить это извстіе, чтобы бдный юноша не узналъ ничего, пока онъ, Скримджеръ, не удостоврится, что это — дйствительно правда.

Другіе стали также подходить въ Веддерберну и осыпать его разспросами, поглядывая съ озабоченными, торжественно-печальными лицами:

— Да правда ли?.. Это наврное Даліэль!

— Онъ какъ-то говорилъ, что дла его довольно шатки…

— Вотъ вздоръ какой!— перебилъ кто-то изъ толпы.— Человкъ такой состоятельный, съ такими помстьями, съ такою массой врныхъ и вліятельныхъ друзей, выпутался бы, конечно…

— А чилійскія-то акціи? Вдь опять поднялись, и опасность для него миновала…

Вс стояли кучкой и перебрасывались запросами, перебивая другъ друга, обсуждая дла Даліэля.

— Надюсь, нтъ никакого сомннія, что смерть его — просто несчастный случай?— спросилъ кто-то осторожно, и эти слова тяжелымъ гнетомъ навалились на сердце Веддерберна.

По счастію, поднялся цлый хоръ самыхъ горячихъ увреній въ отвтъ на эту тревогу, и это нсколько утшило бднаго друга Даліэля.

— Нтъ, быть не можетъ! Бобъ Д’іэль — самый лучшій въ мір человкъ! Характеръ у него самоувренный и твердый, на его умъ, на его разсудительность можно положиться…

— Ему только бы жить да радоваться… Семья — прекрасная: сынъ въ Оксфорд, имніе обезпеченное, родовое, репутація добраго и честнаго человка, множество друзей и близкихъ знакомыхъ…

— Еслибы даже и случилось ему временное затрудненіе, его выручилъ бы охотно каждый изъ пріятелей.

— Я первый!— подхватилъ горячо Веддербернъ.— Я даже нарочно съ этой цлью здилъ къ нему вчера вечеромъ — сказать, что, въ случа чего, еслибы встртились у него какія затрудненія, все, что у меня есть — въ его услугамъ!..

— Бдный Бобъ!.. Бдняга Даліэль!..— восклицали искренно друзья на разные лады, ни на мигъ не сомнваясь въ достоврности печальнаго конца ихъ общаго друга.

Въ Шотландіи не существуетъ никакихъ слдователей, ни судебныхъ слдствій, но, все-таки, нмые и краснорчивые свидтели несчастія были на-лицо. Вещественныя доказательства: кучка платья, пачка бумагъ и записокъ, блье, брошенное впопыхахъ, небрежно, съ видимымъ разсчетомъ его надть черезъ нсколько минутъ… Чайная роза, увядшая въ петличк сюртука… О, Веддербернъ сейчасъ ее узналъ! Безпечно уходи изъ дому, Бобъ сорвалъ ее мимоходомъ съ большого куста у террасы. Слезы заволокли глаза стараго холостяка, и онъ съ особой нжностью, съ трогательнымъ благоговніемъ бережно вынулъ цвтокъ изъ петлички и положилъ въ свою записную книжку. Присутствующіе хранили глубокое молчаніе, какъ при печальномъ и торжественномъ обряд…

Надо ли говорить, что, нсколько недль спустя, въ Портобелло на песк было найдено до неузнаваемости испортившееся тло совершенно голаго утопленника?.. По росту и тлосложенію не трудно было угадать, что это были бренные останки Даліэля..

Между тмъ, этотъ день, роковой для семьи несчастнаго Роберта, проходилъ какъ обыкновенно въ мирныхъ хлопотахъ по хозяйству. М-ссъ Даліэль была поглощена разсчетомъ рабочихъ: былъ конецъ недли, и вдобавокъ блье надо было принять отъ прачки, разобрать его, и требующее починки препроводить къ главному мастеру этого дла, старух Джанет, которая особенно славилась своимъ умньемъ штопать и ставить заплаты.

— Просто сердце радуется, какъ посмотришь на ея работу!— говаривала неоднократно м-ссъ Даліэль.

Въ тотъ день Джанета была въ особенномъ возбужденіи и съ лихорадочнымъ усердіемъ забирала въ работу даже такія отчаянно-рваныя скатерти, на которыя м-ссъ Даліэль только молча безнадежно качала головой.

— Да стою ли я того, чтобы меня хлбомъ кормили, если я даже и штопать не стану?— повторяла старуха, и ея голова, безъ того нетвердо державшаяся на плечахъ, тряслась сильне, чмъ ея большія, блдныя руки.

— Вамъ будто нездоровится, Джанета?— замтила хозяйка дома.

— О, я здорова. Совсмъ, совсмъ здорова!— увряла та:— только дайте мн работу, мэмъ! А то мысли меня одолваютъ, разныя такія мысли, которыя можетъ только штопка отогнать. Славное дло — штопка! И душ, и тлу, одинаково полезно…

М-ссъ Даліэль рада была, когда переборка блья кончилась,— по крайней мр странный, пытливый и жалостливый взглядъ старухи больше не преслдовалъ ее. За завтракомъ, однако, это жуткое чувство опять возвратилось при вид двухъ незанятыхъ приборовъ, двухъ пустыхъ креселъ, одно изъ которыхъ предназначалось Фрэду, а другое — его отцу.

— Я полагалъ, что м-ръ Фрэдъ вернется…— возразилъ камердинеръ Фогго на замчаніе своей хозяйки.

— Для чего ему такъ рано возвращаться?— почти сердито остановила его она.— Онъ прідетъ подъ вечеръ съ гостями, и часовъ около пяти мы будемъ пить чай на террас. Гостей будетъ пять-шесть человкъ.

— Слушаю, мэмъ,— произнесъ врный слуга еще торжественне, еще печальне, чмъ старуха Джанета.

Нервы м-ссъ Даліэль были ршительно разстроены, она ничего не ла за столомъ и, ршивъ про себя, что пойдетъ полежать немного, продолжала вслухъ:

— Я почти жалю, что пригласила Скримджеровъ сегодня…

Но на Фогго это замчаніе не произвело никакого впечатлнія: онъ уже усплъ прочесть утренній нумеръ ‘Шотландца’ и слышалъ ясно зловщее перешептываніе, добравшееся до ялтонской черной лстницы и кухни, невдомо откуда.

‘Помоги, Боже, бдной женщин!— мысленно повторялъ камердинеръ, уходя къ себ.— Она сама не своя отъ безпокойства, но только не хочетъ поддаваться своимъ страхамъ… Однако, какъ ей ни страшно, а до того, что дйствительно случилось, ей никогда не додуматься’…

— Если это врно…— замтила кухарка, которая позабыла про свои прямыя обязанности, и вся ушла въ нетерпніе скоре узнать, что выяснится дальше.

— О, даже слишкомъ врно!— подхватилъ Фогго, мрачно настроенный.— Говорю вамъ, сегодня обдать у васъ и не спросятъ! Надюсь, Скримджеры будутъ настолько благоразумны, что не пустятъ сюда дтей. Слушать про это чаепитіе на террас,— такъ и то уже свыше силъ моихъ! Вс по сосдству, врно, уже узнали, и никто не придетъ. Одна только она ничего не подозрваетъ.

— Бдная! Добрая моя!..— причитала кухарка.— И то какой добрый былъ! Всегда, бывало, шутитъ. Про каждаго у него было ласковое слово!

— Ну, не особенно-то ласковое для тхъ, кто его разсердитъ!— возразилъ Фогго:— Конечно, не въ укоръ я это говорю ему, покойнику!..

Фрэдъ рано вернулся домой.

Несмотря на то, что двери его родного дома стояла всегда настежь, и отворять никому изъ близкихъ не приходилось, Фогго встртилъ его въ сняхъ, чтобы скоре узнать, что слышно новаго.

— Отецъ дома?— спросилъ юноша поспшно.

— Со вчерашняго дня, какъ ухалъ утромъ, такъ и не возвращался,— отвчалъ Фогго такимъ тономъ, который долженъ былъ бы обратить вниманіе Фрэда, но тотъ прямо пробжалъ въ гостиную въ матери.

М-ссъ Даліэль сидла у окна (лежать она не могла спокойно), въ тревог поджидая появленія телеграммы, которая должна была въ одинъ мигъ все уладить…

— Какъ ты рано, Фрэдъ! Одинъ?— спросила она.

— Мама! Что это значитъ: отецъ такъ и не возвращался?

— Кто теб сказалъ? У отца много длъ, его всегда могутъ отозвать…

— Ты, значитъ, знала, что онъ куда-то детъ? Слава Богу! Значитъ, въ газетахъ все неправда!..

— Что? Что въ газетахъ?— воскликнула тревожно м-ссъ Даліэль, и Фрэдъ раскаялся, что упомянулъ такъ неосторожно про слухи, которые еще не подтвердились. Онъ бросился въ поиски за газетой, но не нашелъ ея. Фогго предусмотрительно прибралъ листокъ подальше, съ глазъ долой… какъ будто это могло отдалить ужасное несчастіе!

Часъ спустя, шаги м-ра Веддерберна раздались въ ворридор, и по звуку ихъ м-ссъ Даліэль могла заране предположить, что его приходъ не принесетъ ничего утшительнаго. Она не встала, не пошла къ нему на встрчу…

— Еще успю все услышать! Да, успю!..— говорила она сама себ. Прежде, чмъ очутиться съ нимъ лицомъ въ лицу, она все поняла, все себ уяснила. Ея убжденіе, что отсутствіе телеграммы — врный знакъ бды, мгновенно подтвердилось. Холоднымъ дуновеніемъ пронеслась по дому еще не высказанная страшная всть… Дрожь, жуткое сознаніе чего-то необъятно-горестнаго, ужаснаго, потрясли бдную женщину… Отчаянный вопль раздался подъ высокими сводами мирной виллы и тотчасъ гамеръ въ глубокой тишин, которая предвщала грядущую, гибельную бурю…

Въ тотъ же вечеръ, поднимаясь къ себ въ комнату, Фрэдъ увидалъ старуху Джанету въ ворридор, который велъ въ ея комнату. Протянувъ къ нему свою костлявую руку, она спросила:

— Какъ она приняла это извстіе? Какъ ваша мать приняла все это?

Въ глазахъ ея было больше жгучаго любопытства, чмъ жалости.

— Какъ она приняла?— воскликнулъ Фрэдъ.— Да есть ли у васъ сердце? Какъ можете вы задавать такіе вопросы? Убита моя мать, убита!.. какъ и мы вс!— закончилъ онъ съ рыданіемъ.

— Кром меня,— вотъ что вы подумали? Богу извстно, что онъ мн дороже всего на свт! Ты молодъ еще, мальчикъ, слишкомъ молодъ! Да и мать твоя также. А я, я — древняя старуха и многое видла на своемъ вку… Смотри же, помни, что ты долженъ обратиться ко мн за совтомъ, если когда будешь въ затрудненіи…

— Къ теб?!— вырвалось у Фрэда, и онъ опять припомнилъ наставленія отца, ему стало жутко отъ безпокойныхъ думъ…

V.

Несмотря на то, что судебнаго слдствія въ Шотландіи не полагается, все-таки на мст приключенія и по дорог туда были собраны справки, которыя подтвердили, что Бобъ Даліэль, отправляясь въ Портобелло, гд онъ имлъ привычку купаться, былъ, какъ всегда, здоровъ и веселъ, даже одного знакомаго уговорилъ хать вмст,— они всю дорогу болтали, и съ вокзала пошли тоже вмст, это твердо помнитъ станціонный носильщикъ. Каждый шагъ покойнаго, каждое его движеніе можно было прослдить до самой минуты рокового купанья. Ни въ чемъ ни малйшей тни таинственности, ничего подозрительнаго.

Дла его также, какъ ни были они шатки, не могли внушать опасенія, такъ какъ всмъ было хорошо извстно, что друзей у него было много, и его всегда вс охотно выручили бы изъ затруднительнаго положенія. Все состояніе Веддерберна было въ томъ порукой. По смерти Даліэля оказалось, что жизнь его была застрахована въ нсколькихъ обществахъ и въ очень крупной сумм. Это легко объяснялось его причастностью къ одному изъ такихъ обществъ: очевидно, онъ считалъ своимъ долгомъ подать примръ другимъ тмъ, что вносилъ большіе проценты…

Такимъ образомъ, денежныя дла покойнаго были поправлены его же заботами при жизни, кром того — явилась возможность сохранить для семьи родовое гнздо — прелестный Ялтонъ, и обезпечить извстный, небольшой, но врный капиталъ для каждаго изъ дтей Роберта Даліэля.

Вдова искренно, горячо оплакивала мужа, для нея солнце навсегда померкло, звзды потухли съ той минуты, когда не стало на земл ея Роберта, ничто больше не радовало, не привлекало ее, какъ бывало. Съ нимъ вмст рука объ руку она прошла бы, не унывая, самый трудный жизненный путь, она перенесла бы бдность и лишенія, какъ неизбжный фактъ, съ которымъ приходится мириться. Безъ него даже обезпеченное, безбдное и мирное существованіе казалось ей тяжелымъ, безпросвтнымъ… Но, какъ и водится, мрачное, безотрадное настроеніе смнилось потомъ боле спокойнымъ, прошло еще нсколько мсяцевъ, и, вмст съ весною, въ ней вернулось что-то похожее на пробужденіе живого сознанія окружающихъ ее условій. Со слезами на глазахъ подмчая появленіе первыхъ цвтовъ, м-ссъ Даліэль, напримръ, говорила дтямъ:

— А какъ папа любилъ крокусы!

Но эти слезы уже не имли въ себ горечи первой острой боли.

Здоровье у нея было прекрасное, года еще молодые (около сорока лтъ), и, понятно, ею не могло на вки овладть безнадежное настроеніе…

Не такъ отозвалась потеря друга и отца на его сын и на его пріятел Веддерберн. Фрэдъ переродился, онъ сталъ степенне, вдумчиве, чмъ даже мыслимо было себ представить. Его мучило стремленіе объяснить то, что всякому казалось ясно: самый фактъ смерти отца, совпавшій съ его страннымъ разговоромъ наканун. Неужели онъ самъ себ ее подготовлялъ? Неужели онъ заране все предначерталъ и даже сообщилъ объ этомъ старух Джанет? Можетъ быть, эти догадки и предположенія могли бы помочь слдствію? Можетъ быть, это даже его долгъ, какъ честнаго человка, пойти и заявить… Но что и кому?..

Онъ терялся въ сомнніяхъ, онъ взвшивалъ каждую свою мысль и еще больше терялся, мучился непрерывно… Старуха Джанета была ему противна, онъ избгалъ встрчаться съ этой непрошенной совтницей, которая няньчила его отца съ колыбели, а теперь ни слезы не проронила надъ его преждевременной кончиной… Озлобленіе и почти ненависть къ черствой старух закипали въ душ у Фрэда, и онъ сталъ избгать встрчи съ нею. Но это было не легко: прежде сидвшая взаперти, Джанета теперь бродила безъ устали по всему дому, точно домовой, не упускающій случая проявить свою заботливость о семь, которую онъ охраняетъ. Фрэдъ поминутно натыкался на нее то въ гостиной, то въ спальн, то въ библіотек, и ему казалось, что ея молчаливый взглядъ преслдуетъ его назойливымъ вопросомъ:

‘Ну, что? Когда же ты придешь къ Джанет за совтомъ’?..

Патъ Веддербернъ тоже мучился душевно, ни на минуту не переставая думать о своемъ друг и о его ‘удачной’ смерти.

Да! Какъ ни ужасно, а надобно было признаться, что смерть въ такую минуту была самымъ удачнымъ разршеніемъ тхъ условій, въ которыя бдный Бобъ Даліэль былъ поставленъ передъ самой смертью. Семья, которой онъ отдавалъ всю свою жизнь, вс свои заботы, спасена отъ разоренья, отъ связаннаго съ нимъ позора и обезпечена на всю жизнь. Память его свято хранится какъ женой, такъ и дтьми, и даже друзьями… Что же большее можетъ оставить по себ всякій самый счастливый смертный?

Между тмъ, Патъ Веддербернъ, отдаваясь заботамъ о благ осиротвшей семьи, боле чмъ когда-либо сознавалъ счастье чувствовать такую прочную, такую беззавтную привязанность къ дорогимъ ему существамъ. Къ его прежнимъ обязанностямъ друга и товарища прибавились, со смертью Боба, обязанности отца семейства, и онъ съ особенно нжнымъ чувствомъ вынималъ изъ кармана какія-нибудь бездлушки для двицъ, или бесдовалъ о длахъ съ м-ссъ Даліэль. Не имя на себ отвтственности въ недостаткахъ или маленькихъ недочетахъ въ воспитаніи ея дтей, Патъ Веддербернъ вынужденъ былъ сознаться, что на его долю неожиданно выпала отрада баловать ихъ, любоваться ими съ чувствомъ самаго заботливаго, любящаго отца, но безъ той отвтственности, которую налагаетъ на каждаго его родительскій санъ.

И иногда, сидя чаще прежняго въ столовой ялтонскаго дома, радуясь общему къ нему вниманію, старый холостякъ съ болью въ сердц думалъ:

‘Не умри Робертъ,— никогда бы мн не знать такого полнаго счастья’!..

Ровное чувство дружбы и доврія, ласка дтей и вниманіе къ нему хозяйки того самаго дома, завдываніе которымъ Веддербернъ принялъ на себя — вотъ что наполняло и освщало его одинокую жизнь, такъ неожиданно расцвтшую на обломкахъ супружескаго единенія любящей четы Даліэлей…

Тихо сидлъ онъ однажды, весь уйдя въ глубокое кресло. Откуда-то (должно быть, изъ билліардной) доносились звонкіе голоса молодежи. Сузи, которая искренно горевала по отц, немного начинала оживляться, и мало-по-малу между нею и однимъ молодымъ товарищемъ ея игръ завязалась игра поважне всякихъ танцевъ и билліардовъ. Улыбка умиленія была у Пата на губахъ при мысли, что вроятно скоро ему приведется благословлять за бракъ малютку Сузи…

Вдругъ прямо передъ нимъ, подходя все ближе и ближе, какъ настоящій призракъ, появилась длинная фигура женщины, которую Патъ Веддербернъ не могъ узнать, потому что видлъ ее въ первый разъ. Она остановилась, опираясь на палку, лица ея за темнотою нельзя было разглядть.

— Вамъ что-нибудь нужно отъ меня?— спросилъ онъ.

— Да, сэръ, именно: чрезвычайно нужно! Вы, можетъ быть, не знаете, кто я? Я — Джанета Макблистеръ, нянька Роберта Даліэля.

— Я радъ васъ видть, хотя собственно, за темнотою, лица не различу, много о васъ слышалъ. Если вамъ хочется что-нибудь мн сказать, намъ будетъ лучше въ библіотек. Пойдемте!..

— Нтъ! То, что я скажу, можно сказать везд, но лучше, чтобъ никто не могъ подозрвать, что я объ этомъ съ вами говорила…

— Какая таинственность!— замтилъ Веддербернъ.— Надюсь, ничего дурного?

— М-ръ Веддербернъ! Вы очень часто бываете у насъ!

— У васъ?.. Ахъ, да: вы хотите сказать — въ Ялтон, конечно? Но что вы можете имть противъ моихъ посщеній?

— О, весьма многое!— твердо возразила Джанета.— Извстно ли вамъ, что хозяйка Ялтона — женщина еще молодая, она вдова, и никого нтъ около нея, кто могъ бы охранитъ ея доброе имя отъ дурныхъ нареканій, а вы — человкъ, за котораго многія охотно бы пошли,— вы каждый вечеръ проводите у насъ… Постойте! Тутъ нечему смяться! Вы здсь сидите все утро, весь день, весь вечеръ напролетъ!..

— Ну, нтъ! Не до такой степени часто…— пролепеталъ смущенный Патъ.

— Спросите-ка совта у своего здраваго смысла,— продолжала старуха,— и скажите: что могутъ посторонніе подумать?

— Подумать?! Да ты, врно, рехнулась? Что можно про меня сказать? Что я — другъ дома, преданный, врный другъ семьи покойнаго Роберта?

— О, сэръ! Вы сами этимъ бы не удовлетворились. Я — самый старый человкъ подъ этой кровлей, и никогда не попущу, чтобъ про жену моего вскормленника дурно говорили! Хозяйка — женщина и молодая, и прелестная!

— Ничего противъ этого не могу возразить.

— И вы — человкъ сравнительно еще не старый…

— Благодарю покорно!

— Нечего, нечего смяться! Не дамъ я на посмшище свою хозяйку, но и она вдь не какая-нибудь юная двица, а вы не юноша, пылающій въ ней страстью. А все-таки не попущу, чтобы надъ нею надругались, да! И буду ей защитой!

Старуха горячо махала своей суковатой тростью, и голова ся тряслась въ нервномъ возбужденіи больше, чмъ обыкновенно. Глядя на ея угрожающія тлодвиженія, слушая ея страстный топотъ, Веддербернъ не могъ бы сказать опредленно, какое чувство въ немъ преобладало. Ему было смшно и вмст съ тмъ досадно, но въ то же время онъ былъ озадаченъ и смущенъ своимъ страннымъ и неловкимъ положеніемъ. Неловкость эта была вызвана сознаніемъ, что въ глубин души у него шевелится мысль о томъ, что она права, и что отъ ея обвиненій онъ не можетъ уклониться.

— Не слишкомъ ли вы далеко заходите?— тихо возразилъ онъ.— При жизни Боба я бывалъ здсь такъ же часто…

— Нтъ, вполовину рже!

— Вотъ еще вздоръ какой!.. Я не обязанъ отдавать вамъ отчетъ и никогда бы не подумалъ. Ты ошалла! Я — опекунъ, я — ихъ ближайшій другъ… Да какъ ты смешь?! Прошу немного быть воздержне на языкъ, а не то!..

— Нечего, сэръ, меня стращать!— крикнула въ свою очередь старуха.— Вы здсь вдь не хозяинъ!

— Да, не хозяинъ! Но не воображайте, чтобъ вамъ здсь кто-нибудь позволилъ распространять такія мерзости… Нтъ, думать не хочу, чтобъ вы это нарочно…

— О, сэръ!— опять воскликнула старуха.— Сердце человка такъ обманчиво! Я, кажется, готова стать передъ вами на колни и со слезами умолять, чтобъ вы… О, сжальтесь, ради Бога! Оставьте этотъ домъ, пока вы еще не накликали бды…

— Вы ошалли?— крикнулъ ей сердито м-ръ Веддербернъ…

Но въ тотъ вечеръ вс замтили въ немъ что-то новое, тревожное.

Онъ мнялся въ лиц, онъ какъ-то безпокойно глядлъ по сторонамъ и неловко посмивался, окидывая окружающихъ смущеннымъ взглядомъ..

— А вы, пожалуй, простудились?— замтила участливо м-ссь Даліэль.— Нельзя такъ поздно сидть на воздух въ сырую погоду!

— Не думаю, чтобъ это была простуда,— возразилъ Веддербернъ,— но, съ вашего позволенія, пойду къ себ, надо сдлать кой-какіе разсчеты.

Все это было такъ на него непохоже, что вс ршили, что у него что-нибудь болитъ.

— Можетъ быть, онъ засорилъ себ желудокъ?— высказала предположеніе м-ссъ Даліэль.

Только на слдующую весну, по возвращеніи своемъ изъ Оксфорда, Фрэдъ замтилъ дома то, о чемъ давно уже носились слухи въ Эдинбург и по сосдямъ, а въ гостиныхъ Эдинбурга даже обсуждался вопросъ о женитьб Веддерберна на его матери. Онъ замтилъ какую-то неловкость въ отношеніяхъ семейныхъ между собою, онъ прочелъ какое-то странное смущеніе на лиц м-ссъ Даліэль и не сразу приписалъ появленіе его настоящей причин. Прежде всего Фрэду пришло въ голову, что Сузи вроятно слишкомъ стала самостоятельна, и онъ тотчасъ же ршилъ употребить съ нею свой авторитетъ главы семейства. Онъ отвелъ ее въ сторону и круто спросилъ:

— Ну, что случилось? Говори!

— О, Фрэдъ! Не спрашивай!— отчаянно воскликнула она, и такъ быстро рванулась и убжала, что братъ остался еще въ большемъ недоумніи, чмъ прежде.

‘Ахъ, чортъ побери’!— подумалъ онъ, вспомнивъ, что ему еще предстояло на исповдь идти…

Исповдью онъ называлъ цлый рядъ обычныхъ и неизбжныхъ разспросовъ, которыми матери мучаютъ своихъ сыновей, пріхавшихъ въ отпускъ. Эта докучная церемонія, однако, на этотъ разъ его миновала, и — странное дло!— такое отступленіе отъ заведеннаго порядка скоре огорчило, чмъ порадовало его.

Не зная, что сказать, онъ только молча чувствовалъ, что ему все больше сообщается какая-то неловкость, овладвши, повидимому, матерью и сестрами.

— Ахъ, кстати! Я все смотрю: у насъ чего-то не хватаетъ,— воскликнулъ онъ:— а это нашего друга, Веддерберна! Куда двался нашъ старикъ?

— Ты бы могъ выражаться нсколько почтительне о нашемъ старомъ друг,— замтила ему мать, красня и не глядя ему въ лицо, а двицы, щебетанье которыхъ наполняло весь домъ, сдли примолкшія, какъ никогда.

— О! Я вдь къ нему всегда былъ почтителенъ,— возразилъ Фрэдъ,— но мн кажется, что у насъ безъ него точно чего-то въ дом не хватаетъ. Отчего его нтъ сегодня?

— За послднее время онъ бываетъ у насъ какъ-то рже,— не поднимая глазъ отъ работы, отвтила м-ссъ Даліэль.— Завтра онъ самъ теб все скажетъ.

— Да что же за бда случилась?— горячо воскликнулъ молодой студентъ, удивленный, что сестры его сидли неподвижно, словно каменныя изваянія.

— Я бы просила ничего больше объ этомъ не говорить сегодня,— нсколько напряженнымъ и повелительнымъ голосомъ сказала м-ссъ Даліэль, какъ будто ожидая возраженія.— Пожалуйста, отложимъ разговоръ до завтра вечеромъ.

— О, если ты это говоришь на мой счетъ, мама, то можешь быть спокойна: я не не скажу ни слова, хоть до второго пришествія!— вспыльчиво замтила Сузи.

— Сузи!— въ удивленіи воскликнулъ братъ, но не усплъ онъ оглянуться, какъ сестеръ уже не было въ комнат.— Я думаю, не пожурилъ ли ее Патъ за ея кокетство? Настоящая кошечка, вотъ она что!— замтилъ онъ.

Онъ еще не кончилъ говорить, какъ мать его встала, сложила работу и собралась тоже уходить.

— Ты ужъ прости меня, мой Фрэдъ, не могу я сегодня говорить. Я и устала, и мн что-то не по себ. Надо пойти я присмотрть за двочками, а потомъ будетъ поздно, теб бы самому не мшало отдохнуть посл дороги.

— Посл дороги?!— вскричалъ онъ, сердитый и разстроенный.— Какое отношеніе можетъ имть къ этому моя ‘дорога’? Впрочемъ, мама, все это пустяки, если ты устала. Я поднимусь къ теб, и мы обо всемъ потолкуемъ, сидя у камина.

— Нтъ! Только не сегодня,— повторила мать, цлуя Фрэда. Она слегка потрепала его по плечу и проговорила.— Я понимаю, что все это должно теб казаться страннымъ, но только… до завтра, Фрэдъ! До завтра!..

Положеніе матери передъ взрослымъ сыномъ, конечно, незавидное, когда приходится впервые сообщить ему, что она намревается выйти замужъ. Въ данномъ случа все случилось какъ-то само собой, въ силу обстоятельствъ, въ которыхъ близкая дружба ея съ Патомъ могла показаться предосудительной. Сплетни не допускали возможности безкорыстнаго участія Веддерберна, даже при томъ условіи, что онъ еще при жизни мужа былъ почти членомъ его семьи. Общественное мнніе сходилось на томъ, что братски-добрыхъ отношеній между еще молодой женщиной и мужчиной — хотя бы за пятьдесятъ лтъ — быть не можетъ.

М-ссъ Даліэль отчасти искренно привязалась къ нему, а отчасти и чувствовала потребность быть всегда у кого-нибудь подъ защитою, а порвать навсегда такія добрыя отношенія, какія установились между нею и Веддерберномъ, она не находила въ себ мужества.

Единственное средство не выходить изъ-подъ его опеки, единственный способъ все уладить, это — дать ему полное, законное право на то мсто въ дом, которое ему давно принадлежало. Но сказать объ этомъ сыну и — всего два года спустя посл смерти отца…

— Да нтъ же! вдь въ этомъ нтъ ничего оскорбительнаго для памяти Роберта!— увряла она сама себя.— Теперь совсмъ другое дло!

Но сказать прямо,— жутко, больно!..

Фрэдъ не зналъ, что и думать.

Ему было досадно, что онъ чего-то не можетъ угадать, и что отъ него точно скрываютъ какую-то страшную тайну. Фогго принесъ на столъ подносъ съ чайнымъ приборомъ. Серебряный чайникъ закиплъ надъ спиртовой лампочкой… Дворецкій оглянулся вокругъ, видимо ища глазами своихъ хозяевъ и, глубокомысленно покачавъ головой, вышелъ вонъ.

— А! Фогго тоже что-то знаетъ!

Одинъ только онъ, Фрэдъ, ничего не знаетъ, не понимаетъ ничего, что передъ нимъ творится.

Чувство неловкости и тревоги мучило его и на сонъ грядущій, но, видно, ему не суждено было въ ту ночь заснуть, не разршивъ сомнній.

На пути въ своей комнат, въ длинномъ корридор, онъ услышалъ шорохъ и не сразу догадался, кто его окликнулъ, громкимъ шопотомъ произнеся его имя. Онъ оглянулся, ожидая, что увидитъ одну изъ сестеръ… Вмсто нихъ, на него наступала старуха-Джанета, вытянувъ впередъ свою нетвердую голову и цпляясь за него руками.

— Она сказала вамъ? Сама сказала?— шептала она горячо.

— Что сказала?— нетерпливо перебилъ ее молодой хозяинъ.

— Что она ‘ женится‘ на Веддерберн!

Хриплый, сдавленный и въ то же время рзкій крикъ вырвался у него и долетлъ до комнатъ матери и сестеръ. Мать услышала и содрогнулась, сестры сидли у себя и прислушивались къ малйшему шороху…

Ни на минуту не усомнился бдный юноша: теперь все ему стало ясно. Его мать,— жена его отца,— женщина безупречная во всхъ отношеніяхъ!..

Фрэдъ вдругъ почувствовалъ, что ему невыразимо жаль прошлаго, хотя настоящее и было до сихъ поръ для него отрадно…

VI.

На слдующій день пріхалъ Веддербернъ и былъ пораженъ угрюмой сдержанностью, съ которой Фрэдъ принялъ его объясненіе по поводу предстоящаго семейнаго переворота.

— Дитя мое! быть можетъ, ты осудишь насъ за наше ршеніе, но вдь оно не принесетъ ущерба никому — ни теб, ни другимъ…

— Я вдь не говорилъ, что оно непремнно принесетъ съ собой ущербъ.

— Да, ты буквально этого не говорилъ, но ты, повидимому, думаешь, что это непростительный шагъ, когда на самомъ дл нтъ ничего подобнаго,— начиная горячиться, возразилъ Патъ Веддербернъ съ негодованіемъ.— Придетъ время, когда ты самъ вздумаешь жениться, и тогда матери твоей придется оставить твой домъ. Тогда это будетъ теб казаться вполн естественнымъ. Почему бы и ей не имть около себя человка, который посвятитъ всю свою жизнь уходу за нею? Таково было бы желаніе твоего отца. Никого у нея нтъ, кто былъ бы ей защитникомъ и другомъ.

— У нея дти есть!

— Дти?!— воскликнулъ Веддербернъ.— Сузи, которая сама скоро разсчитываетъ выйти замужъ, какъ только ея женихъ получитъ мсто. Алиса послдуетъ примру сестры,— остаешься ты одинъ. Но разв теб до того, чтобы заботиться о матери во время короткихъ лтнихъ каникулъ? Да ты самъ не задумаешь ли жениться, какъ только кто-нибудь приглянется теб. Пусть мои слова будутъ теб не по вкусу, но для чего напускать на себя такой видъ, точно тебя обидли или оскорбили? Ну, полно, полно, Фрэдъ! Нечего такъ смотрть на стараго и преданнаго друга…

— Я знаю, что вы преданный и добрый другъ, я въ этомъ никогда не сомнвался!

— Однако, никогда не думалъ, чтобъ я до такой степени простеръ свое усердіе? Такъ, что-ли? Какъ видишь, я и этого не побоялся, а затмъ ужъ твое дло отнестись какъ можно лучше къ тому, что все-таки должно состояться. Какія бы сили на земл этому ни воспротивились,— мн все равно!

Первая воспротивилась скорому браку м-ссъ Даліэль, она хотла выждать хоть два полныхъ года со дня смерти мужа, а до тхъ поръ надо было пережить еще нсколько мсяцевъ, томительныхъ, тревожныхъ.

Патъ Веддербернъ являлся довольно рдко, но и тогда чувствовалъ себя натянуто, неловко, какъ, впрочемъ, и вс окружающіе. Вернувшись домой въ іюн, посл нкоторыхъ поздокъ по сосдству, Фрэдъ только прибавилъ въ общему напряженному настроенію. Сами того иной разъ не желая, двушки холодно и почти враждебно относились въ матери, нердко оставляя ее одну, надъ работой, а сами, повисши на руки Фрэда съ двухъ сторонъ, принимались съ нимъ болтать, смяться…

Матери было больно малйшее невниманіе со стороны дтей, которыхъ она всю жизнь такъ леляла, любила… Но она сдерживала свое огорченіе и тихо сидла, будто углубившись въ работу. На дл, она была глубоко оскорблена поступками и жесткимъ отношеніемъ своей родной семьи. Мало-по-малу, ей до того стало тяжело, что она начинала молить Бога, чтобы Онъ приблизилъ срокъ, когда она освободится отъ этой постоянной домашней пытки… Такимъ образомъ, всякій тяготился обоюдной натянутостью отношеній и пришелъ къ нмому безмолвному соглашенію — какъ можно меньше сидть вмст по вечерамъ и пораньше расходиться, чтобы нечаянно не раздражить другъ друга и незамтве скоротать докучные, томительные вечерніе часы.

Однажды, когда Фрэдъ шелъ вверхъ по лстниц вслдъ за матерью и сестрами, уходившими спать, его окликнула, и на этотъ разъ безъ малйшей таинственности, старуха-Джапета. Она остановилась на верхней площадк, кутаясь въ свою вчную клтчатую шаль.

— Подарите мн дв-три минутки, м-ръ Фрэдъ!— проговорила она.

— Это еще на что? Теперь мн некогда,— отвтилъ Фрэдъ, замтивъ, что Сузи, которая шла впереди него, остановилась на ступенькахъ и оглянулась на брата, загораживая рукой пламя свчи, которую она подняла повыше, и которая освщала ея блое платье, какъ на картин.

— Вы должны придти ко мн непремнно!— внушительнымъ шопотомъ настаивала старуха.— Помните, что вамъ сказалъ отецъ?.. Дло идетъ о жизни или смерти.

— Почемъ вы знаете, что сказалъ мой отецъ?

— Вотъ въ томъ-то и вопросъ! Пойдемъ со мною, мой милый, и ты все узнаешь.

Сузи стояла неподвижно, какъ изваяніе.

— Кто тамъ съ тобою говоритъ?— спросила она брата.

— Никто!

— Какъ же никто, когда это старуха-Джанета?— безъ особаго волненія возразила Сузи, которая привыкла часто ее видть.

Фрэдъ неохотно и нахмурившись пошелъ вслдъ за старухой. Если бы эта встрча не произошла при Сузи, онъ не подумалъ бы слдовать за нею, но ему не хотлось дать сестр замтить свое недовольство и безотчетную робость. Идя за нею слдомъ, Фрэдъ припоминалъ ея долголтнюю преданность нсколькимъ поколніямъ Даліэлей. Онъ припомнилъ, до чего горячо она любила его покойнаго отца, стараясь себя расположить къ ней, и это ему отчасти удалось. Джанет больше ничего не нужно было. Она притворила дверь и близко-близко подошла къ нему съ лампою въ рукахъ.

— М-ръ Фрэдъ!— начала она:— собери всю свою храбрость, дитя мое, странныя вещи мн придется теб открыть! Призови на помощь все твое мужество и прочти вотъ это!

Фрэдъ вздрогнулъ при вид бумаги, которую она показала ему.

— Я вижу, это почеркъ отца. Но мн не нужно никакихъ отъ него писемъ. Онъ самъ сказалъ мн, наканун своей смерти…

— О, мой милый! Прочти поскоре, а не то я сойду съ ума!— воскликнула старуха.

Фрэдъ взялъ бумажку и убдился, что дйствительно она написана отцомъ, но ни малйшей догадки о настоящемъ ея происхожденіи не шевельнулось у него въ мозгу. Онъ только смотрлъ на нее безъ словъ и подумалъ, что, кажется, или онъ самъ съ ума сходитъ, или, можетъ быть, только бредитъ.

‘Надо помшать браку моей жены’!— стояло на бумажк.

Что это могло значить? Или все это сонъ?.. Какъ могъ писать человкъ, умершій два года тому назадъ? ‘Надо помшать браку моей жены’…

— Почему же онъ могъ знать? Какъ онъ могъ предсказать, что ей предстоитъ бракъ?— пролепетали его поблвшія губы.

— О, мой Фрэдъ! Или ты ничего не видишь?— воскликнула Джанета. Она вытянула впередъ длинный, дрожащій палецъ и ткнула имъ въ бумажку. Еще разъ заглянулъ въ нее бдный юноша, и чувство ужаса сковало его:— ‘3-го іюня 18… года’.

— Что же это?.. Что же это такое?..— запинаясь и нервно смясь бормоталъ онъ.— Не можетъ быть, чтобы мы помшались! Неужели… Нтъ, нтъ! Это совершенно ясно:— ‘3-го іюня 18… года’. Этого года!

— Да, да: этого года!— воскликнула она, хватая его за об руки.— И намъ это не чудится! Намъ ясно, что тотъ самый человкъ, который написалъ эти слова… Онъ — здсь! Онъ — въ этомъ дом, м-ръ Фрэдъ!

Лицо студента потемнло и исказилось. Безпомощно опустилась рука, сжимавшая письмо. Молча смотрлъ онъ на старуху…

Въ эту минуту пронесся по дому отчаянный крикъ и стукъ мягкой обуви по корридору… Дверь распахнулась, и передъ Фрэдомъ появился незнакомецъ, обросшій длинной бородой. Какая-то странная улыбка мелькала на губахъ, глаза были полны серьезной думы…

Фрэдъ отшатнулся, прижимаясь къ стнк. Все вокругъ, колеблясь, поплыло передъ нимъ въ туман и совсмъ исчезло къ темнот. Но вотъ мало-по-малу туманъ разсялся, Фрэдъ началъ различать ясне фигуру человка, который стоялъ близко-близко отъ него.

Никогда не видалъ онъ прежде такого лица, но сердце у него вдругъ замерло, остановилось… и быстро, быстро застучало, не давая перевести духъ и ударяя въ грудь до боли.

Ужасъ сковалъ его мысли, онъ не могъ шевельнуть губами и какъ во сн, но ясно разслышалъ голосъ… О, Боже! знакомый голосъ живого человка.

— Джанета, ты ему сказала?

— Только-что передъ твоимъ приходомъ. Постой! Дай ему очнуться. Что ты такое сдлалъ? Ты ее…

— Напугалъ, только и всего! Это ее остановитъ…— и незнакомецъ сухо, невесело засмялся, бросившись въ кресло и откинувъ черный плащъ, въ который былъ закутанъ съ головы до ногъ.

Фрэдъ не шевелился, опираясь въ стну спиною, чтобы не упасть. Въ такія минуты время не бжитъ, а мучительно тянется, ползетъ. Мысль, отвергавшая возможность сверхъестественной бды, начинаетъ свыкаться съ нею, какъ съ совершившимся фактомъ, и усвоиваетъ его прежде, чмъ успешь перевести духъ.

‘Отецъ живъ’!— пронеслось въ голов у Фрэда.— Онъ не обманулъ никого позорнымъ, недоказаннымъ самоубійствомъ, но онъ живъ, и это — еще тяжеле, еще позорнй, еще тоньше ловко задуманный обманъ. Да! Ложь, обманъ… Мошенническая, гнусная продлка! Не честными путями, а ловкою продлкой возстановилъ отецъ свое доброе имя и благосостояніе своей семьи. Все существо его сына возмущалось при мысли о такомъ ужас, о такомъ позор, какого онъ не могъ себ представить.

Фрэду припомнилось, какъ онъ страдалъ при мысли о томъ, какія нареканія могло накликать на его отца исчезновеніе, похожее на самоубійство, въ глубин души онъ допускалъ со стороны отца возможность прибгнуть къ насильственной смерти, но боялся дать замтить кому бы то ни было свои мысли.

Наконецъ, былъ установленъ самый фактъ несчастнаго случая, и Фрэдъ вздохнулъ свободне. Съ горячею любовью, съ чувствомъ неизъяснимой и благоговйной гордости незапятнанной чести покойнаго отца, сынъ предался тихой грусти и искалъ утшенія въ своемъ желаніи оказаться достойнымъ имени Даліэля. Какъ нжно онъ лелялъ малйшее воспоминаніе о безвременно погибшемъ! Какъ возмущался, если кто забывалъ его, или съ недостаточнымъ уваженіемъ относился въ памяти, которая для него, Фрэда, была священне всего на свт!

Но мигъ одинъ — и вс его страданія, вся его гордость, все благоговніе — изчезли! Передъ нимъ тотъ, который не задумался спасти свое доброе имя и семью свою цною низости, позора. Передъ нимъ — его отецъ…

Отецъ?! Пустое слово… Онъ — не отецъ, этотъ обманщикъ, плутъ! Онъ — лгунъ и воръ! Притворщикъ онъ и подлый трусъ!..

Въ эту минуту Фрэдъ, разгоряченный ужасомъ открытія, стыдомъ, не могъ судить боле безпристрастно и не пытался разузнать причины такого невроятнаго явленія, онъ не взвсилъ всей необъятности самоистязанія, которому добровольно подвергъ себя его отецъ, принося въ жертву всю свою жизнь, свое семейное счастье. Молодежь,— горячая, увлекающаяся молодежь, безжалостна въ своихъ приговорахъ. Фрэдъ ни на минуту не подумалъ, что ему же самому принесъ себя въ жертву несчастный, ршившійся на такую смлую затю, что ему же, Фрэду, исчезновеніе отца принесло пользу. Вотъ еще! Не нужно ему ничего, нужно скорй изобличить обманъ! Нужно вернуть пріобртенное путемъ позора!.. Единственная уступка, на которую можно пойти, это дать ему скрыться,— но и только!

Старуха Джанета подошла къ Фрэду и положила ему руку на плечо.

— О, м-ръ Фрэдъ! Скажите ему ласковое слово!.. Отчего вы молчите? Вдь онъ отецъ вамъ! Онъ всмъ пожертвовалъ для васъ…

— У меня нтъ отца!— хрипло и глухо вырвалось у него.— Мой отецъ умеръ!..

Несчастный отвелъ руки, которыми закрывалъ себ лицо, и знакомые ясные глаза, съ улыбкой слдившіе за нимъ въ пору ранняго дтства, взглянули на него печально, безнадежно, но вмст съ тмъ и удивленно. Конечно, Робертъ Даліэль и самъ зналъ заране, какое осужденіе можетъ вызвать его поступокъ, онъ зналъ, что самъ онъ вычеркнулъ себя изъ ряда живыхъ людей, что онъ умеръ для окружающихъ и ихъ оставилъ навсегда. Онъ ожидалъ, что его появленіе вызоветъ въ близкихъ ужасъ, удивленіе, но въ то же время ожидалъ, что Фрэдъ…

О, Фрэдъ все-таки будетъ радъ, что отецъ живъ, Фрэдъ бросится къ нему на шею…

Молча, страшно блдный, смотря неподвижно на сына, стоялъ онъ передъ нимъ, пораженный, что тотъ безжалостно его отвергъ, не проронилъ ни слова въ утшеніе.

— Мистеръ Фрэдъ! Ради Бога, подумайте, чт вы сказали? Ну, посмотрите на него, скажите ему хоть словечко!

— Мн не о чемъ съ нимъ говорить! Черезъ недлю вс узнаютъ правду: я самъ во всемъ признаюсь, если только это правда! Я не хочу быть соучастникомъ въ обман. Отца, когда онъ умеръ, я любилъ и чтилъ благоговйно его память, но быть сообщникомъ въ обман!.. Черезъ недлю…

Незнакомецъ продолжалъ сидть неподвижно, не проронивъ ни слова. Нчто невыразимое отражалось въ его глазахъ, въ каждой черт его лица, но ясне всего — удивленіе.

Сынъ! Его дитя,— и такой жестокій, такой безчеловчный! Странный поститель не обвинялъ своего сына, не отрывая глазъ, смотрлъ онъ на него пытливо, удивленно. Вотъ какой онъ сталъ, его дитя, его сынъ, его Фрэдъ!..

Въ сравненіи съ той цлью, которая привела его сюда, нежданный, тяжкій ударъ былъ слишкомъ ужасенъ, передъ нихъ блднли вс остальныя чувства и тревоги.

Въ дом все время, не переставая, слышался шорохъ и глухой шумъ суетливой бготни. Тихая усадьба была встревожена чмъ-то необычнымъ, и это нарушило ея вечерній покой.

Вдругъ издали ясно донесся тревожный крикъ Сусанны:

— Фрэдъ!.. Фрэдъ!..

Охваченный волненіемъ, какого еще въ жизни ему не случалось пережить ни разу, Фрэдъ задыхался…

— Никого не пускать сюда?— проговорилъ онъ.— Нельзя, чтобъ кто-нибудь могъ заподозрить здсь присутствіе чужого человка. Если мать испугалась, я ей скажу… но только въ такомъ случа, если это окажется совсмъ необходимымъ. Затмъ мн остается только объявить всю правду, когда…

Онъ запнулся, затрудняясь говорить съ тмъ новымъ для него человкомъ, который въ немъ убилъ святое чувство уваженія къ незапятнанному имени его отца и къ тому идеалу, представителемъ котораго еще недавно былъ въ его глазахъ отецъ.

Фрэдъ ушелъ.

Тяжелое молчаніе водворилось по его уход.

Задумчиво и глухо зазвучалъ тихій голосъ незнакомца:

— Такъ вотъ какой онъ сталъ, нашъ Фрэдъ, въ какихъ-нибудь два года! Видишь, Джанета, все сложилось совсмъ не такъ, какъ ты ожидала…

— О, мой голубчикъ, мой родной! Фрэдъ вдь самъ себя не помнитъ съ перепугу.

— Нтъ, это посерьезне, Джанета, чмъ простой страхъ. И онъ… онъ правъ! А мы съ тобой… Да. Мы не правы,— и я самъ долженъ нести на себ отвтственность, какова бы она ни была… А пока я пойду, отдохну у тебя на постели, если ты мн ручаешься, что никто не увидитъ, а потомъ… Потомъ я уйду отсюда и на этотъ разъ ужъ навсегда! Такъ ему и скажи. Я больше ничего не буду затвать, ни во что путаться не буду, и онъ, съ своей стороны, сдлаетъ благоразумно, если оставитъ былое пройти и быльемъ порости.

VII.

Іюньская сверная, блая ночь приходила къ концу, и что-то особенно таинственное и тихое было въ жемчужномъ переливчатомъ отблеск ея ранней, еще не опредлившейся зари.

Уходя крадучись изъ дома, который ему принадлежалъ, но теперь навсегда пересталъ ему принадлежать, Робертъ Даліэль шелъ смле, чмъ входилъ туда подъ кровомъ вечерней темноты. Теперь, глядя на его одинокую, мрачную фигуру, его легко могли принять за призракъ. И въ самомъ дл, разв онъ не призракъ, не выходецъ съ того свта? Бобъ Даліэль умеръ и погребенъ, и два года прошло съ тхъ поръ, какъ его призракъ, никому невдомый, скитается среди чужихъ и осужденъ на вчное изгнаніе. Какъ привидніе — безмолвный, одинокій, онъ, казалось, не шелъ, а скользилъ, освщенный блднымъ, матовымъ блескомъ утренняго свта.

Онъ всмъ пожертвовалъ, онъ самъ себя лишилъ всего, что было ему дорого: жизни, жены, дтей, родного дома… вотъ ужъ два года, но почему же до сихъ поръ онъ никогда еще не могъ отдать себ отчета въ тяжелыхъ условіяхъ своего страха и положенія? Не потому ли, что въ этомъ человк пятьдесятъ лтъ подъ вылощенной оболочкой скрывалась всю жизнь затаенная струнка цыгански-кочевого, безпокойнаго стремленьи? Сгоряча, первое время, Даліэлю даже почти пріятно было испытать нчто совершенно ему незнакомое, что нсколько мняло привычное однообразіе его жизни. Даже его послдняя выходка,— появленіе съ цлью помшать жен выйти замужъ,— и та была какъ бы чмъ-то не серьезнымъ, а лишь однимъ изъ разнообразій, внесенныхъ въ его жизнь обстоятельствами.

И вотъ онъ увидалъ жену, увидалъ сына, и только теперь понялъ, что онъ сдлалъ два года тому назадъ. Что принесъ ему его поступокъ? Заживо — участь мертвеца, а его близкимъ — позоръ и конецъ всего, что было для него дорогого: жен и сыну онъ одинаково былъ страшенъ и непріятенъ, какъ настоящій призракъ… Нтъ, ‘обманщикъ’!— такъ назвалъ его Фрэдъ. Онъ обманулъ, конечно, но кого? Страховыя общества, которыя иначе не выдали бы страховой преміи семь. Обманулъ всю свою семью тмъ, что остался жить, обезпечивъ имъ безбдное существованіе, всеобщее сочувствіе и уваженіе… А онъ? Онъ — бездомный скиталецъ, отверженный, котораго не спасла отъ презрнія дорогая цна жертвы, на ихъ же пользу принесенной.

И въ то же время — странное дло!— Даліэль не былъ сердитъ на сына, онъ даже чувствовалъ особое удовлетвореніе и почти гордость при вид юношески-рзкаго, но благороднаго негодованія Фрэда, онъ не осуждалъ его,— онъ восхищался нравственной чистотою своего дтища,— своего любимца-сына. Даліэль радъ былъ видть въ немъ честнаго человка, а самому ему не приходило въ голову, что онъ поступаетъ нечестно, жертвуя собою для спасенія другихъ. Даже теперь онъ не раскаявался въ этомъ ни минуты, только одного было ему жаль,— зачмъ онъ не отдался своей новой жизни? Зачмъ не попытался создать себ новыя связи, новые интересы? вернулся (для чего?) — помшать браку, который все равно всегда былъ возможенъ, потому что главное препятствіе къ нему — мужъ — давно умеръ и погребенъ въ родовомъ склеп Даліэлей…

Лучше бы ему было не слушать безпокойныхъ рчей старухи и оставить жену въ поко,— и, можетъ быть, даже послдовать ея примру.

— Да, такъ и надо сдлать: уйти, исчезнуть,— навсегда! Все равно, жизнь придется начинать съ начала, вся близость къ старой жизни рушилась безвозвратно… Все это старая напутала мн съ своими правилами о законности, она меня ввела въ заблужденіе… Лучше всего мн самому гд-нибудь далеко жениться и такимъ образомъ оправдать ея бракъ съ Веддерберномъ… І’мъ! Довольно трудно представить себ ‘молодымъ’ такого стараго холостяка, какъ мой милйшій Патъ! Но ей вдь нуженъ кто-нибудь, кто бы заботился о ней и о ея длахъ: сама она за всю жизнь свою къ этому не привыкла. Фрэдъ, вроятно, раздумаетъ и не приведетъ свою угрозу въ исполненіе, когда узнаетъ, что обо мн больше нтъ встей… И все у нихъ пойдетъ благополучно, все уладится, какъ только я самъ могъ бы для нихъ пожелать..

Солнце взошло. Пташки зачирикали, дружно просыпаясь и обмниваясь болтовней о своихъ житейскихъ впечатлніяхъ прежде, чмъ приступить въ хоровому привту дневному свтилу.

Погрузившись въ свои думы, Даліэль не замтилъ, куда шелъ, пока не очутился на берегу моря, невдалек отъ одинокаго постоялаго двора, гд наканун оставилъ свой небольшой багажъ. Вернуться туда, забрать свои вещи и уйти,— уйти безслдно, навсегда… Но еще рано, вокругъ — ни одной живой души. Только у ногъ Даліэля плещется серебристая, полусонная зыбь притихшаго моря…

Чтобы скоротать время, онъ вспомнилъ, что у него есть прекрасное и его любимое развлеченіе.

— Въ послдній разъ у себя на родин!— подумалъ онъ.— Кстати, это меня освжитъ и поддержитъ въ такой нравственно и физически тяжелый день. Легче на сердц станетъ!

И въ самомъ дл,— не долго думая, не вспоминая даже, что такъ же точно онъ бросился въ море два года тому назадъ, такъ же бросивъ въ кучку свое платье…

На зар сверныя волны холодны, какъ ледъ, когда раннее солнце еще не успло ихъ согрть. Холодъ ли, вліяніе ли пережитыхъ ночью потрясеній,— Богъ всть, что повліяло въ этотъ разъ на Даліэля. Но только впослдствіи стало извстно, что на зар, въ тишин пробуждающагося утра, кто-то проснулся на постояломъ двор, вскочилъ и прислушался къ отчаянному крику, донесшемуся съ моря. Но все умолкло, и встревоженный сонливецъ улегся и опять заснулъ. Тутъ же, неподалеку, стоялъ домикъ священника, и самъ служитель алтаря, подошедши къ окну полюбоваться чудной картиной радостнаго утра, слышалъ такой же крикъ, но тогда неясно различалъ его и только потомъ высказалъ предположеніе, что, вроятно, это кричалъ утопавшій.

Вся обстановка этого печальнаго происшествія, какъ справедливо замтили газеты, поразительно напоминала аналогичный случай съ покойнымъ м-ръ Даліэлемъ, владльцемъ Ялтона. Но въ данномъ случа пострадавшій былъ совершенный незнакомецъ, наканун пріхавшій на постоялый дворъ, недалеко отъ котораго между утесами и нашли тло.

Несчастный, повидимому, боролся со смертью, въ отчаяніи хватаясь за водоросли… Въ сущности же, насколько эта смерть была дломъ случайнымъ, или наоборотъ, это такъ и осталось неизвстнымъ.

——

На зовъ Сузи, Фрэдъ пошелъ къ матери, но по дорог къ ней онъ нашелъ весь домъ на ногахъ.

Фогго стоялъ на лстниц, выжидая, когда ему скажутъ, надо ли бжать за докторомъ. Поближе къ дверямъ — сестры и ихъ двушки, наконецъ, собственная горничная м-ссъ Даліэль. Въ тревожныхъ группахъ этихъ напуганныхъ людей ходилъ тревожный шопотъ.

— Такой крикъ — не спроста, видно, что-нибудь страшное случилось,— говорили они между собой довольно громко.— И вс сошлись на общемъ мнніи.

— Опять въ алле слышенъ конскій топотъ. Это ужъ не къ добру!

Однако, Фрэда впустили въ матери не сразу, и онъ даже былъ очень счастливъ такою отсрочкой: это ему давало время хоть немного собраться съ мыслями, которыя одолвали его по поводу случившагося. Сгоряча его задача казалась ему такой ясной, такой несомннной, что его долгъ не требовалъ усилій чувства, но по мр того, какъ онъ припоминалъ все, какъ случилось, имъ овладло жгучее сомнніе.

Онъ вспомнилъ, что отецъ ни слова не сказалъ ему въ опроверженіе, ни взглядомъ, ни движеніемъ не выразилъ протеста противъ ужаснаго, жестокаго пріема со стороны сына. И его взглядъ,— знакомый, добрый взглядъ, отразившій удивленіе, больно отозвался на сердц юноши, какъ бы безмолвно укоряя его въ чрезмрной жестокости.

— Ну, да, конечно, жестоко было сказать въ глаза человку (и кому же? отцу!): ‘Нтъ теб прощенья! Ты преступникъ’! Нтъ, не надо думать! Надо прежде всего и во всемъ видть свой долгъ, суровый долгъ — и только!

— Однако,— думалъ Фрэдъ, возражая самъ себ,— да, онъ сознательно, ради нашего блага, принесъ намъ въ жертву жизнь свою. Онъ умеръ боле ужасной смертью, чмъ еслибы съ собой покончилъ. Минутное страданіе — и конецъ. А нравственныя муки, которыя отецъ былъ вынужденъ терпть все время, непрерывно? Страстное чувство гнва и обиды улеглось, вспышка остыла, и я вижу, какая сила любви была у этого самоотверженнаго человка: онъ не побоялся пожертвовать для нея жизнью,— заживо вычеркнуть себя изъ числа живыхъ… ‘Нтъ большей любви на земл, какъ если кто душу свою положитъ за друзей своихъ’…

Но, Боже мой! Такое сравненіе — святотатство! Обманщикъ, человкъ, не задумавшійся продолжатъ свой обманъ!.. Кого онъ обманулъ? Онъ умеръ, дйствительно умеръ, полне, тяжеле, чмъ обыкновенной смертью! Кому его смерть принесла ущербъ? Страховымъ обществамъ? Но и т были вполн удовлетворены доказательствами, которыя сопровождали эту смерть. А еслибы мн самому дали на выборъ: умереть естественною или фиктивною смертью, чтобы влачить всю жизнь существованіе изгнанника, бездомнаго скитальца? Я выбралъ бы… конечно, первую!

Фрэдъ мучился, метался отъ одной мысли къ другой, и сердце его разрывалось отъ чувства жалости и самаго безжалостнаго осужденія.

— Надо не думать! Мягкость тутъ неумстна: долгъ прежде всего!— повторялъ онъ самъ себ и въ то же время съ упрекомъ вспоминалъ, что онъ поступилъ слишкомъ жестоко: — ни ласковаго слова, ни привтливаго движенія…

— Думать не надо, не надо думать!

Было уже поздно, когда Фрэдъ зашелъ къ матери, мимоходомъ заглянувъ на себя въ зеркало и стараясь придумать способъ, чтобъ не казаться такимъ блднымъ, растеряннымъ и робкимъ, какъ дитя. Единственное, что онъ могъ придумать, это — облить голову холодною водой, чтобъ она не горла,— и поспвать сойти въ матери въ спальню.

М-ссъ Даліэль лежала въ постели, тоже страшно блдная, съ лихорадочно горвшими глазами. Она схватила сына за об руки и усадила его рядомъ, поближе. Свчи еще горли, но съ ними уже начиналъ спорить голубоватый, предутренній свтъ.

Прошло минуты дв, нова она промолвила неровнымъ голосомъ:

— Фрэдъ? Ты не знаешь, что я такое говорила? Что теб сказали? Говорятъ, что я…— она глазами докончила недосказанное.

— Я слышалъ только, что ты въ обморокъ упала…

Она еще крпче сжала руку сына и продолжала:

— Я нарочно сдлала видъ, что потеряла сознаніе… Пусть они такъ и думаютъ! Это надо, чтобы скрыть… Лучше всего — подать имъ поводъ думать, что мн почудилось въ бреду… Но понимаешь, Фрэдъ? Я не теряла сознанія, ни на минуту… Ты слышишь, что я говорю?

— Да, да! Только, пожалуйста, ты не волнуйся!

— Нтъ, ты пойми! Я хочу, чтобъ ты понялъ: я была въ памяти, я понимаю, я слышу каждое свое слово…

— Да, мама! Да!..

Она опять крпко ухватилась за его руку, точно чего-то опасаясь:

— Ну, такъ вотъ!— и она глубоко вздохнула, какъ бы набираясь силъ.— Я видла твоего отца!.. Тише! Я только одного боюсь, что ты подумаешь, что я сошла съума. Но взгляни на меня: я, можетъ быть, и не совсмъ спокойна, но такъ же тверда въ памяти, какъ ты.— Впрочемъ, Фрэдъ волновался столько же, сколько она, въ эту минуту.— Я не думала о немъ, не вспоминала, какъ иногда бываетъ, и вдругъ!.. вдругъ вижу, что онъ тутъ стоитъ, вотъ, вотъ — гд занавска…

— Ты слишкомъ волновалась, мама! Я вернулся домой, потомъ сестры, наконецъ, вы вс почему-то сегодня такіе раздраженные… Можетъ быть, это повліяло…

— Пустяки! Я твердо помню, я видла его, ну, такъ же ясно, какъ при жизни…

Фрэдъ могъ только погладить ее молча по рук и молча покачать головою. Говорить онъ боялся…

— Еще минута — и все исчезло. Только онъ усплъ что-то сказать, и я уврена, что разобрала слово: ‘свадьба’… Я такъ была глупа, что вскрикнула… Не могу передать теб, до чего было страшно!.. Люди забгали… Онъ скрылся…

— Это, вроятно, былъ оптическій обманъ. Мы вс тебя разстроили, воображеніе твое работало сильно.

— Пустяки! Говорю теб: я видла его такъ же ясно, какъ вижу сейчасъ тебя. И онъ… Знаешь, онъ былъ не такой, какъ прежде… Онъ отростилъ себ бороду!— совсмъ уже на ухо, притянувъ его голову въ себ, прошептала она.

— Мама!

— Ты думаешь, я не въ своемъ ум? Это понятно, но въ моихъ словахъ больше ужаснаго, чмъ можно себ представить. Это былъ не призракъ, это былъ… живой человкъ!— и мать пытливо посмотрла въ глаза сыну.

Фрэдъ не могъ устоять противъ взгляда, который говорилъ ему ясне словъ, и только могъ прошептать безсвязно:

— Я думаю… что ты права!

Она порывисто схватила его за плечи и повторяла:

— Такъ ты зналъ, зналъ? Все время? И мн не сказалъ ни слова?

— Нтъ!— возразилъ Фрэдъ.— Я самъ сейчасъ узналъ, случайно. Неужели я могъ участвовать въ обман? Но я самъ, сегодня вечеромъ видлъ его у насъ въ дом.

М-ссъ Даліэль откинулась назадъ на подушки и, закрывъ лицо руками, начала плакать и стонать.

— Какъ я ему въ лицо взгляну? Какъ я ему въ лицо взгляну?— повторяла она.

Фрэдъ многаго могъ ожидать отъ матери своей. Онъ былъ готовъ въ горячему взрыву негодованія пылкаго, неудержимаго, какъ его собственное, его не удивило бы, если бы мать почувствовала себя вдругъ пришибленной, или глубоко несчастной, онъ понялъ бы и оправдалъ ея чувство, если-бъ она была безмрно счастлива, что онъ вернулся. Но чувствовать себя пристыженной, не смющей смотрть ему прямо въ глава! Этого Фрэдъ не не могъ понять.

Успокоившись немного, м-ссъ Даліэль тихо, прерывисто сказала:

— Намъ придется каждому обоюдно просить прощенія.

— Мама!— воскликнулъ Фрэдъ.— Да понимаешь ли ты, какія перемны это произведетъ… во всемъ?

Съ минуту, она помолчала и, покраснвъ, возразила:

— О, мой Фрэдъ! Можемъ ли мы достаточно благодарить Провидніе за то, что узнали еще во-время!

Повидимому, больше ни о чемъ она не могла думать, и бдный Фрэдъ вынужденъ былъ вернуться къ своимъ неутшнымъ и смятеннымъ думамъ, не получивъ отъ матери ни тни поддержки. Для нея, повидимому, существовала только одна сторона вопроса,— ея супружескій долгъ передъ мужемъ. Мысль объ обман ее не тяготила и даже не занимала вовсе. Мужъ вернулся… Онъ живъ! Въ этомъ для нея — все!

VIII.

Посл полудня того же дня, который начался такъ зловще, Фрэдъ могъ, наконецъ, побыть одинъ, пока его мать забылась сномъ.

Хорошо еще, что она могла спать посл такого возбужденія, но она такъ привыкла, что вс трудности улаживаются для нея и за нее другими, что и теперь, предвидя трудности въ условіяхъ семейныхъ и другихъ, она успокоилась на томъ, что оба, Бобъ и Веддербернъ, все устроятъ сообща, тмъ боле, что послдній такъ всегда любилъ ея Роберта, и даже будетъ радъ его увидть. У нея на словахъ все устроивалось какъ-то такъ просто и ясно, такъ ‘само собой’, что и Фрэду сообщилась ея увренность во всемъ.

Но едва только остался онъ одинъ, какъ минуть черезъ десять опять у него мысли стали путаться и его мучить.

Что длать?.. Какъ лучше поступить? Увдомить о происшедшемъ страховыя общества? Но откуда взять средствъ на ихъ удовлетвореніе? Пустить въ продажу Ялтонъ, или… или что другое? Во всякомъ случа вернется отецъ вновь, или опять исчезнетъ — одинаково угрожаетъ разоренье всей семь, а ему, Фрэду — конецъ счастливой карьер и впереди ничего, ничего, кром горя и заботъ!

Между тмъ онъ не зналъ, что сталось дальше съ отцомъ, или куда онъ скрылся. Онъ могъ бы обратиться къ Джанет, которая наврно знала все, но у него еще не хватало духу такъ скоро встртиться съ этой прямой соучастницей всхъ бдствій. Фрэдъ, какъ дитя, въ порыв горечи и раздраженія, винилъ ее во всемъ, но въ то же время какъ-то чувствовалъ, что разъясненіе придетъ само собой.

Дйствительно, нсколько часовъ спустя, Фогго вошелъ въ библіотеку, гд сидлъ молодой Даліэль, и съ таинственныхъ видомъ объявилъ, что кто-то желаетъ его видть. Сердце у Фрэда захолонуло, вс его мысли были сосредоточены только на отц, я онъ былъ увренъ, что этотъ незнакомецъ — не кто другой, какъ онъ.

— Кто это?— господинъ… съ бородой?— чуть слышно спросилъ онъ.

— Нтъ, м-ръ Фрэдъ, даже совсмъ не господинъ, это Джонъ Сандерсонъ, хозяинъ постоялаго двора.

— Джонъ Сандерсонъ?

— Да, сэръ, онъ хочетъ вамъ сказать, что тамъ стряслась бда. Онъ говоритъ, не будете ли вы такъ добры, не выйдете ли къ нему за ворота? Онъ не въ такомъ наряд, чтобъ являться въ замокъ, а главное, ему бы не хотлось дать замтить, что онъ приходилъ въ вамъ потихоньку.

— Такъ проведите его сюда!

— Нтъ, нтъ, пожалуйста, выйдите за ворота!

Фрэдъ такъ и сдлалъ.

Не мене его былъ смущенъ Сандерсонъ, онъ въ нершимости мялъ шляпу и ожидалъ разспросовъ.

— Я вотъ насчетъ одного происшествія, которое случилось,— началъ онъ, запинаясь.

— Вы хотите, чтобъ я вамъ въ чемъ-нибудь помогъ?— перебилъ его Фрэдъ.— Я очень занятъ, вотъ Фогго можетъ меня замнить.

— Нтъ, мн не ‘Фоггэ’ нужно,— возразилъ Сандерсонъ, выговаривая на мстномъ нарчіи,— мн именно васъ самого! Къ намъ вчера вечеромъ пришелъ какой-то незнакомецъ. Ну, что-жъ такого! Это случается иной разъ, что у насъ останавливаются чужіе.

— Господинъ?

— Господинъ съ бородою,— проговорилъ хозяинъ, пристально глядя въ лицо Фрэду.

— Ну, такъ что же?— спросилъ тотъ, съ трудомъ переводя духъ.

— Видите ли, надо полагать, что этотъ господинъ пошелъ себ купаться, но никто его не видлъ и не слышалъ. А я такого мннія, что онъ, какъ поужиналъ, да вышелъ покурить, такъ и не возвращался. Я думаю…

— Что же случилось?— перебилъ его Фрэдъ, дыханье у него прерывалось, въ горл пересохло.

— Я думаю, что ему захотлось выкупаться на зар, когда еще вс спали. Жена моя, въ пятомъ часу утра, слышала какой-то крикъ и вдругъ принялась меня будить, да такъ пристала, такъ пристала, что я, наконецъ, подошелъ къ окну, поглядлъ вокругъ, но ничего нигд не было видно. Немного погодя, прибжалъ къ вамъ человкъ и сказалъ, что за песк брошено чье-то платье,— ну, точь-въ-точь, м-ръ Фрэдъ, какъ тогда, помните, когда м-ръ Даліэль погибъ. Я со всхъ ногъ кинулся туда на берегъ… Вижу, дйствительно, такъ платье кучкой и лежитъ.

— А онъ-то? Онъ?— задыхаясь, торопилъ его Фрэдъ.

— Ну, немного спустя, и его самого нашли. Руками онъ крпко сжималъ водоросли, приподнятой колнкой опирался на утесъ. Видно, бдняг не хотлось умирать, и онъ надялся спасти себ жизнь… Вижу, вижу, что у васъ на ум! Вы думаете,— врно, самоубійца? Нтъ, это не самоубійство! Это по всему видно. Колнками, руками онъ боролся, онъ не дешево продалъ свою жизнь… У него были полны руки тинистыхъ, ослизлыхъ, гадкихъ водорослей. Бдный, бдный!..

Водворилось минутное молчаніе.

Затмъ, Джонъ неожиданно понизилъ голосъ и особенно значительнымъ, тихимъ, но яснымъ шопотомъ прибавилъ, наклоняясь въ молодому владльцу Ялтона:

— Очень бы мн хотлось, м-ръ Фрэдъ, чтобъ вы сходили на него взглянуть.

Фрэдъ не могъ проронить ни слова. Ему ужасне всего была самая мысль попасть на это страшное зрлище. Онъ покачалъ головой, и лицо его отразило ужасъ.

— Сэръ!— еще убдительне продолжалъ Сандерсонъ.— Я знавалъ вашего отца, м-ра Роберта Даліэля, и взрослымъ человкомъ, и ребенкомъ, звалъ его добрыхъ сорокъ лтъ. И еслибъ я не зналъ, что уже два года, какъ его нтъ въ живыхъ, я бы сказалъ, что это — онъ!

Фрэдъ долженъ былъ употребить невроятныя усилія, чтобы отвтить взволнованному Сандерсону:

— Мн кажется, что я догадываюсь, кто это такой. Это — нашъ близкій родственникъ.

— А! Это весьма возможно,— согласился тотъ.

Какъ человкъ бывалый, всю жизнь прожившій въ тсномъ сосдств съ семьею Даліэлей, онъ былъ хорошо знакомъ съ ея родословной и твердо зналъ, что никакого близкаго родственника, ни родного, ни двоюроднаго брата, не было у Роберта Даліэля. Но объ этомъ онъ предпочелъ умолчать, какъ молчалъ передъ всми о томъ, кого онъ тотчасъ же призналъ въ утонувшемъ незнакомц.

— Мы много, много лтъ ничего о немъ не знали,— продолжалъ молодой владлецъ — и давно ршили, что онъ врно умеръ. Онъ появился у насъ на мгновеніе и до смерти напугалъ мать мою… Сандерсонъ! вы твердо уврены, что онъ не нарочно покончилъ съ собой?

— Да, насколько я могу судить, это просто несчастная случайность. Неудивительно, что м-ссъ Даліэль такъ испугалась. Это и меня-то какъ ошеломило! Господи ты, Боже мой!— сказалъ я про себя, и никому ни слова!.. Я не такой, чтобы поднять скандалъ, накликать непріятности на ялтонскихъ господъ. Но у буфетчика моего — длинный язычокъ.

— Очень вамъ благодаренъ,— проговорилъ Фрэдъ.— Сейчасъ же пойду вмст съ вами.

И тамъ, на скудной постели сельскаго постоялаго двора, около котораго тснились крестьянскіе домишки, Фрэдъ увидлъ снова своего отца. Возбужденные сосди толпились въ сторонк, тихо обсуждая подробности неожиданной драмы, а онъ лежалъ, застывъ неподвижно, спокойно, какъ бы умиротворенный смертью, которая не дала ему обмануть себя въ другой разъ.

Печать испуга и смятенія въ минуту неминуемой опасности разставанія съ жизнью оставила его, на мирномъ лиц покойника отражалась безмятежность вчнаго отдохновенія и полнаго душевнаго покоя, какъ у человка, никому никогда не причинившаго ни зла, ни обиды.

И въ самомъ дл, кому онъ сдлалъ зло?

Ни близкимъ, ни чужимъ, а страховыя общества, все равно, должны бы были выдать теперь же, если не два года тому назадъ, т преміи, которыя тогда спасли всю семью Даліэля отъ нужды, а его доброе имя — отъ злыхъ нареканій и позора.

И тутъ, предъ лицомъ смерти, Фрэду вдругъ показалось яснымъ, что нтъ нужды раскапывать прошлое, которое привело теперь, все равно, къ тому же концу, но большого труда стоило ему примирить свою совсть съ совершившимся фактомъ. Онъ вызвалъ Веддерберна, и тотъ категорически призналъ за лучшее — молчаніе, таково было и настоятельное требованіе м-ссъ Даліэль: для нея мысль набросить тнь на имя мужа была боле, чмъ ужасна.

Ее сильно поддерживалъ Патъ Веддербернъ, не проронившій ни слова въ осужденіе своего друга.

— А относительно премій,— прибавилъ онъ въ заключеніе,— все равно, вамъ бы пришлось теперь ихъ получить. И не ваша обязанность поднимать этотъ вопросъ. Пусть все ужъ остается такъ, какъ есть. Пусть, наконецъ, заснетъ онъ мирнымъ сномъ въ могил. Бдный Бобъ!.. И пусть хоть кто-нибудь попробуетъ въ моемъ присутствіи сказать словечко противъ Даліэля!..

Въ глазахъ стараго холостяка засверкали слезы. Можетъ быть, онъ даже лучше, чмъ жена и сынъ, понялъ положеніе своего друга и принялъ его ближе къ сердцу.

Заявленіе Фрэда, что утонувшій незнакомецъ — его близкій родственникъ, дало возможность положить тло его, какъ надлежало, въ семейный склепъ ялтонскихъ Даліэлей. Что же касается того, кто былъ два года тому назадъ погребенъ подъ именемъ Роберта Даліеля, его имени не узнали, да и не старались узнать.

О брак Веддерберна съ м-ссь Даліэль больше не было рчи, не поминали про это и они сами. Патъ опять началъ по прежнему, какъ старый другъ Роберта, посщать близкую ему осиротвшую семью. И всей семь казалось, что лучшаго ршенія этого вопроса, на время перевернувшаго вверхъ дномъ весь мирный ея строй, никогда не было, да и быть не могло.

А. Б—г—.

‘Встникъ Европы’, NoNo 5—6, 1899

Жизненные пути

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

Читайте также: