Жизнь, как она есть, Брант Леопольд Васильевич, Год: 1843

Проза
Время на прочтение: 458 минут(ы)
Скачать в PDF

Жизнь, как она есть.

Повсть въ 3-хъ частяхъ.

Томъ IV.

Часть III.

(Гл. XXII — III).

Эпилогъ.

Поставщикъ Высочайшаго Двора Т-во Скороп. А. А. Левенсонъ. Москва, Петровка, No 22.
1899.

Лохмотьевъ Алексй чудесно говоритъ,
Что радикальныя потребны тутъ лкарства:
Желудокъ больше не варитъ…
А. Грибодовъ.

Часть III.

XXII.

Съ искренней радостью встртили въ Москв вернувшагося Алгасова, съ радостью и самъ увидлся онъ съ своими друзьями и даже справедливо нашелъ, что лучшее, что есть въ путешествіи — это возвращеніе домой.
Его засыпали вопросами о томъ, какъ понравилось ему за-границей, какое впечатлніе произвелъ на него Парижъ и т. д., и съ удовольствіемъ обо всемъ разсказывалъ Алгасовъ, въ яркихъ краскахъ описывая красоты Италіи, но общій выводъ изо всхъ этихъ разсказовъ его былъ все-таки тотъ, что особенно интереснаго и новаго ничего въ Европ лтъ и почти не стоитъ туда здить, ибо никакихъ дйствительно сильныхъ впечатлній не даетъ и не можетъ она дать, и тутъ же, съ восторгомъ, краснорчиво начиналъ всегда описывать прелести путешествія по Востоку или гд-нибудь по невдомымъ Африканскимъ лсамъ. Но даже Костыгинъ, и тотъ съ недоумніемъ слушалъ своего друга.
— Что это, ужъ не открытія ли собираешься ты длать? спросилъ онъ его.
— На что мн открытія? Такъ, просто, поздить, узнать совершенно иную природу, увидть что-нибудь новое…
— Ну, не знаю, для насъ, гршныхъ, и Италія представляетъ достаточно интереснаго и новаго, а теб все чего-то особеннаго надо… Всю жизнь гонялся ты за этимъ особеннымъ…
— Охъ, Саша, вижу, опять начинаешь ты чудить, сказалъ Вдровъ. И въ самомъ дл, позжай-ка лучше къ какимъ-нибудь Зулусамъ! А то, пока ты въ Россіи, я не могу быть покойнымъ за тебя: такъ все и жду, что опять выкинешь ты какую-нибудь штуку, врод, напр., твоего начальствованія надъ школами…
— Такъ ты поэтому только и хочешь спровадить меня въ Африку?
— Помилуй, причина боле даже, чмъ достаточная! Разв я не знаю тебя? Отъ тебя всего можно ждать…
Но не смотря и на всеобщее это равнодушіе къ грандіознымъ его планамъ, а можетъ быть именно и вслдствіе этого равнодушія, съ особенной страстью отдавался имъ Алгасовъ и любилъ ихъ развивать и говорить о нихъ. Это оживляло его и совершенно преображался онъ, когда начиналъ говорить о будущихъ своихъ путешествіяхъ, да и дйствительно, это было единственное, что занимало его въ данную минуту.
А пока все жилъ да жилъ онъ въ Москв, на старой квартир, среди старыхъ друзей и знакомыхъ, жилъ если и не такъ разсянно, какъ въ старые годы, то все той же старой свтской жизнью, покойной, привычной и до послднихъ мелочей ему извстной, и скоро сказалось на немъ вліяніе этой жизни: онъ быстро съ ней освоился, втянулся въ нее и словно никогда и не разставался съ нею. Вс заграничныя его впечатлнія отошли въ какое-то далекое прошлое, въ область отжитыхъ воспоминаній, сразу же смнились они плотно охватившими его интересами Москвы и московской жизни, и весь отдался онъ этой жизни, машинально какъ-то подчиняясь ея ровному теченію. Даже сборы его въ далекія тропическія страны, и т спокойне стали подъ вліяніемъ этой жизни. Сейчасъ нельзя же туда хать, надо сначала все приготовить къ путешествію и всмъ распорядиться на время долгаго своего отсутствія, и отложенные такимъ образомъ до будущей осени, сборы эти и восторженныя мечты объ ожидаемыхъ сильныхъ впечатлніяхъ стали забываться и тускнть, понемногу отходя на второй планъ передъ мелочными интересами текущей минуты.
Но когда, въ виду отдаленности срока отъзда, не такъ уже ярки и живы, какъ въ первое время своего появленія, стали мечты его объ охотахъ за львами и роскошныхъ пальмахъ, когда со всми вдоволь уже наговорился онъ о томъ, что онъ видлъ, а также и о чудесахъ, которыя предстояло ему увидть — тогда исчезло единственное, что хотя сколько-нибудь еще оживляло его и его дни. Ровно, покойно и однообразно потекли они, безъ впечатлній и волненій, все старые, давно уже извстные и изученные, до совершенства отшлифованные и выглаженные долговременной привычкой дни, и скоро заставили они его забыть вс радость возвращенія на родину. Невыразимая тоска или, врне, какое-то убійственное ко всему равнодушіе овладло имъ. Ничего не хочется, никуда не тянетъ, ничто не интересуетъ и не зоветъ къ себ, и зачмъ только живетъ онъ въ Москв — это и ему даже самому неизвстно было: просто дваться больше некуда и ничего нтъ у него въ жизни, ршительно ничего, куда ни посмотри, о чемъ ни подумай — всюду пустота и только одна пустота, тоскливая и позорная.
Онъ былъ просто жалокъ, такъ видимо страдалъ онъ отъ этой пустоты, отъ которой нигд и ни въ чемъ не умлъ найти себ защиты и спасенія. Даже люди, никогда не сочувствовавшіе его стремленіямъ, и т не могли равнодушно относиться къ настоящему его положенію, не смотря даже и на то, что понять его все-таки не могли они. Но всю его вину передъ людьми и самимъ собой, все прощали они ему, видя его тяжелое состояніе.
Костыгинъ забылъ все, что нсколько мсяцевъ тому назадъ закралось ему въ голову относительно его друга, и съ нжной заботливостью ухаживалъ онъ за нимъ, вмст съ Бачуринымъ всячески стараясь хоть чмъ-нибудь его развлечь и разсять, но плохо удавалось имъ это да врядъ ли и могло бы удаться, и понять не могъ Костыгинъ, что это сталось съ его другомъ…
— Да скажи наконецъ, что съ тобой, чего ты хочешь, чего теб надо, уже начиная раздражаться, говорилъ онъ ему, когда однажды Алгасовъ и Бачуринъ были у него вмст на фабрик.
— Сережа, неужели ты думаешь, что если бы я зналъ это, то я былъ бы теперь такимъ, какимъ ты видишь меня? Тогда у меня была бы хоть какая-нибудь цль, я бы добивался того, чего я хочу. Но въ томъ-то и бда моя, что я давно уже ничего не хочу…
— Или, врне, ты все хочешь чего-то особеннаго, исключительнаго, невозможнаго, врод птичьяго молока… Всю жизнь свою хотлъ и добивался ты этого, и вотъ къ чему ты пришелъ…
— Моя ли вина, что я этого хотлъ, Сережа? Поврь, дорого далъ бы я, чтобы хотть чего-нибудь возможнаго, да разв можно заставить себя хотть того, а не другого?
— Хоть бы ужъ халъ ты скоре къ своимъ Зулусамъ. Саша, началъ Бачуринъ, а то вдь это просто невозможно такъ ныть, какъ ты ноешь…
— Дай срокъ, поду. Но разв я поду къ Зулусамъ? Не живутъ, а только прячутся отъ жизни въ подобныхъ поздкахъ. Вдь подумай, разв не тотъ же это кутежъ, не то же самое, что и вс прочіе способы какъ-нибудь и чмъ-нибудь убить время и расшевелить притупившіяся чувства? Разв человкъ съ опредленной, установившейся и любимой жизнью подетъ въ Африку? Зачмъ?
— Ну, другъ мой, теб, кажется, только и остается, что спть —
Papa, maman, je veux la lune! 1)
со смхомъ возразилъ Бачуринъ, закуривая сигару.
— Шутить легко, Костя, помолчавъ, тихо началъ, обращаясь къ нему, Алгасовъ, но если бы только звалъ ты, каково это — vouloir la lune, ты не сталъ бы такъ шутить… За любую самую даже безумную мечту хоть погибнуть можно — а тутъ одно только мучительное сознаніе полнйшаго своего безсилія, и больше ничего. Теб смшно мое стремленіе въ Африку, но разв и самъ я не знаю, что хать на воды въ Германію и покойне, и дешевле, и легче, чмъ въ Африку?Но чмъ же виноватъ я, что не тшатъ меня эти германскія воды, что не даютъ мн того, ради только чего и покидаю я родину? Ибо томиться, какъ я сейчасъ томлюсь, во всякомъ уже случа удобне продлывать это дома, чмъ на германскихъ водахъ. А дйствительно, ты правъ, ничто дешевое и обыденное не удовлетворяетъ меня и не даетъ мн счастья. Но поврь, это тяжело, Костя, страшно, мучительно тяжело, и повторяю, дорого далъ бы я, чтобы довольствоваться обыденнымъ…
— Саша, заговорилъ Бачуринъ, по теб видимъ мы, какъ тяжело это, но неужели же не можешь ты взять себя въ руки, передлать себя и заставить себя жить, какъ вс живутъ?
— Къ сожалнію, это легче говорить, чмъ сдлать, отвтилъ Алгасовъ.
— Но разв ты пробовалъ? вдругъ началъ Костыгинъ. Вдь ты говоришь наобумъ, не зная самъ, легко это или нтъ. Напр., почему ты знаешь, что поздка въ Африку непремнно удовлетворитъ тебя и дастъ теб все, на что ты надешься? А вдь ты хочешь же попробовать… Отчего же не хочешь ты попробовать сдлать то, о чемъ говорилъ сейчасъ Костя?
— Тамъ неизвстное, Сережа, о немъ и сказать ничего нельзя, не испробовавъ его. А отъ извстнаго заране уже знаешь, чего можно и слдуетъ ждать.
— И такъ-таки и нтъ у тебя ничего, никакихъ желаній, никакихъ надеждъ, ничего, кром поздки въ эту нелпую Африку?
— Ничего, Сережа, ровно, окончательно, какъ есть ничего, кром этой самой уже послдней еще оставшейся мн забавы.
— Ты кончишь тмъ, что застрлишься, это единственный исходъ для тебя. Такъ жить, какъ ты живешь, невозможно…
— Нтъ, Сережа, застрлиться — это слишкомъ уже просто и не удовлетворитъ его, началъ Бачуринъ. Онъ выдумаетъ что-нибудь пограндіозне, напр., утопиться въ Рейнскомъ водопад или броситься въ кратеръ Везувія…
— Ну, Костя, я думалъ, что ты лучшаго мннія о моей фантазіи, она у меня немножко побогаче, съ улыбкой замтилъ ему Алгасовъ. Что ты скажешь о такихъ, наприм., проэктахъ: застрлиться внутри Хеопсовой пирамиды, принять хорошую дозу опія гд-нибудь въ пескахъ Сахары, утопиться въ самомъ источник Нила, отдаться на съденье африканскимъ людодамъ или замерзнуть на вершин Эвереста?
— Что же, отъ тебя и это, пожалуй, станется! Не забудь только прислать въ Россію какое-нибудь удостовреніе твоей великолпной смерти, чтобы не было потомъ хлопотъ съ наслдствомъ…
— Можно, я захвачу съ собой нотаріуса, который и составитъ протоколъ, какъ меня будутъ сть людоды. Но что, если они и его съдятъ?.
— Ты все шутишь, но скажи, дйствительно ли далекъ ты отъ самоубійства? спросилъ его Сергй Игнатьевичъ.
— H знаю, Сережа, ничего не могу сказать объ этомъ… Нтъ, вроятно, у меня хватитъ силъ и любви къ жизни дотерпть до конца… А впрочемъ, не знаю… Но послушай, Сережа, вы вс, даже и ты, обвиняете меня въ исканіи чего-то исключительнаго, въ неумніи удовлетвориться той жизнью, которая есть и которой вс довольствуются и живутъ. Это правда, мн нужно чего-то другого, чего — и самъ еще не понимаю я и не могу объяснить, въ этомъ и причина моего теперешняго состоянія. До послднихъ силъ бился я, чтобы уяснить себ, чего именно ма надо, но жизнь оказалась сильне меня и не дала мн отвта на мой вопросъ, и я побжденъ, но только лично я, а не т вопросы, разршенія которыхъ я искалъ. Подумай, скажи, удовлетворяетъ ли ваша жизнь всхъ лучшихъ изъ васъ, тхъ, кого вы зовете героями? Недовольство жизнью, не составляетъ ли оно содержанія всхъ вашихъ романовъ и трагедій, не направлены ли вс самыя благородныя тирады вашихъ поэтовъ, т тирады, которыми вс вы восхищаетесь и за которыя внчаете лаврами, не направлены ли он на обличеніе вашей же жизни и на указаніе ея пошлости, пустоты и полнйшей несостоятельности? Разв виноватъ я, что вся ваша жизнь состоитъ исключительно только изъ мелочей да забавъ и вся насквозь пропитана развратомъ, необходимымъ и неизбжнымъ при этой безотрадной ея пустот и мелочности, ибо не вс же имютъ охоту, время и деньги хать въ Африку, чтобы хоть тамъ забыться и забыть гнетущую пустоту своихъ дней? И если только пошлые, да много-много — срединные люди могутъ удовлетворяться вашей жизнью, всмъ же прочимъ она чисто не по силамъ, не составляетъ ли это главнаго и самаго убдительнаго доказательства ея несостоятельности? Вы убивали, мучили, сажали въ тюрьмы всхъ, старавшихся открыть вамъ глаза на вашу мелочность я пошлость, и вы правы, ибо не видть — предпочтительне и лучше для васъ, чмъ видть. Ни одной минуты отрады не давала и не даетъ ваша жизнь лучшимъ изъ васъ, она портитъ и васъ самихъ, ибо сами же не находите вы въ ней защиты противъ вашихъ же собственныхъ страстей, а ваши пороки безпрепятственно и роскошно расцвтаютъ между тмъ на ея тучной для нихъ почв. Что можетъ быть естественне добродтели, а въ вашей жизни добродтель — синонимъ геройства. Вы, правда, караете крупные грхи, какъ исключительные, но вы же зато награждаете и средняго даже размра добродтель, тоже какъ исключительное: дешевая добродтель, отрицательныя достоинства, дешевые, лицемрно прикрытые снаружи пороки — вотъ изъ чего состоитъ вся ваша жизнь, и ни на что крупное даже и въ порокахъ, даже и въ разврат неспособны вы, все у васъ мелочь, все размняли вы на мдь и вся ваша гордость — это какія-нибудь несчастныя желзныя дороги да фонографы, увеличивающіе, правда, покой и комфортъ вашей жизни, но способствующіе зато еще большему ея обезцвчиванію и размельчанію. Въ вашей же собственной жизни не умете вы устроиться, вы не выяснили себ и основныхъ даже понятій о добр и зл, у васъ можно законно мошенничать и даже получать за это похвалу и награды, и идти въ Сибирь за борьбу съ явнымъ зломъ, за любовь и проповдь добра. Вы даже не въ силахъ понимать Евангелія, въ которомъ вамъ удобне видть тексты, чмъ слова любви. Вы все перепутали, сами не знаете, чего вы хотите, и сами вы ищете, куда бы понадежне только спрятаться отъ жизни, и вся разница между нами лишь въ томъ, что я сознаю то, что вы чувствуете безсознательно…
— Другъ мой, остановись, вспомни, что нельзя же разрушать, не имя по крайней мр хоть плана новой постройки…
— Сережа, не единичныя личности, но вс, все человчество, оно только и можетъ общими и совокупными своими усиліями создать этотъ планъ. А какъ создадите вы его, пока есть у васъ старая постройка, къ которой вы подставляете все новыя и новыя подпорки, думая, что ее возможно еще поддержать? Нтъ, сначала надо разрушить старое и доказать, что оно никуда уже не годится, и тогда, ощутивъ нужду въ новой постройк, тогда только подумаютъ люди и о план, и о средствахъ…
— И ты хочешь разрушить?
— Нтъ, гд мн! Я одинъ изъ васъ, воспитанный вашей же жизнью, мн нсъю силамъ дло разрушенія. Я только одинъ изъ убжденныхъ, и пока еще немногихъ, кажется, въ полной, отъ основанія до крыши, несостоятельности всей старой постройки и въ необходимости сооруженія новой, а жить все-таки долженъ я въ старой… Въ этомъ мое несчастье… Вы зовете меня удовлетвориться этой старой постройкой, но для меня это невозможно, совершенно невозможно, Сережа, потому невозможно, что я имю какое-то, хотя и смутное представленіе о красот и удобств иного какого-то зданія. Одно время я надялся найти и планъ этого зданія, но теперь я вижу, что я заблуждался, что для отдльнаго человка возможно только убдиться въ несостоятельности старой постройки и сказать вамъ объ этомъ — дальше не можетъ уже идти одинъ человкъ, единоличными своими усиліями. Но горе тмъ, которые первыми пришли къ этому…
— Да, горе, потому что придти къ этому убжденію, не имя никакого самаго даже отдаленнаго идеала иного построенія жизни, это значитъ придти къ безполезному, безцльному и безотрадному выводу, которымъ нельзя воспользоваться и котораго нельзя даже доказать…
— Что же длать, Сережа? Но я вижу одно, что настоящая, полная, разумная и счастливая жизнь, она невозможна при данной, окружающей насъ теперь обстановк, невозможна никому, кром немногихъ разв исключительныхъ личностей, а разъ и навсегда отказаться отъ всякой надежды на счастье, какъ на законное каждаго изъ насъ достояніе на земл — съ этимъ я не соглашусь и не могу согласиться, и въ тысячу разъ уже легче мн согласиться съ тмъ, что надо въ корн передлать всю нашу жизнь и дать ей совершенно иное теченіе. Жизни, иначе, какъ счастливой, я не понимаю и не пойму никогда.
— А все-таки въ жизни ты шелъ только назадъ, все дальше и дальше отъ счастья…
— Но можетъ-быть и потому это, что искалъ я его не тамъ, гд надо?
— Легче-ли теб-то?
— Что я, Сережа, разв обо мн одномъ тутъ рчь? Что я? Какъ-нибудь дотяну до конца.
Они замолчали. Вошла Лизавета Ивановна и позвала ихъ обдать. Старый разговоръ уже не возобновлялся.
Такъ прошелъ мсяцъ, а Алгасовъ все жилъ въ Москв я даже не длалъ никакихъ попытокъ какъ-нибудь измнить свою жизнь. Повидимому, онъ сталъ какъ-бы даже сживаться съ своей тоской и примиряться съ грустной своей долей.
Въ половин октября выпалъ одинъ изъ рдкихъ въ это время года ясныхъ солнечныхъ дней. Съ ярко-синяго безоблачнаго неба солнце ласково смотрло на обезображенную морозами и осенью землю. Тепло было, какъ лтомъ.
Первой мыслью Алгасова, когда онъ всталъ и увидлъ этотъ теплый и солнечный день, было провести его за городомъ и тамъ, среди полей и природы, проститься съ солнцемъ и тепломъ. Тотчасъ же ршилъ онъ хать на фабрику въ Чудново. Не любя въ подобныхъ поздкахъ быть въ рабской зависимости отъ желзнодорожныхъ росписаній, онъ всегда предпочиталъ здить туда на лошадяхъ, тмъ боле, что до Чуднова было всего только три часа зды, и, приказавъ запрягать, пошелъ звать съ собой своего племянника Сеню, теперь уже 14-лтняго юношу, гимназиста IV класса. Сеня, до страсти любившій дядю, съ радостью согласился-было съ нимъ хать, но къ нему пришли два товарища-гимназиста, и онъ остался дома. Алгасовъ похалъ одинъ и, тихо покачиваясь на мягкихъ рессорахъ коляски, съ наслажденіемъ грлся онъ на солнц, глядя по сторонамъ, на опуствшія дачи, на обнаженные лса и пестрыя поля.
А тамъ, у Косыгиныхъ, были гости, братья Лизаветы Ивановны — Иванъ Ивановичъ, служившій на одной изъ южныхъ дорогъ, и Дмитрій Ивановичъ, меньшой изъ Стекловыхъ, молодой техникъ, только что кончившій курсъ и получившій мсто на большомъ сахарномъ завод близь Кіева.
Они говорили о послдней новости дня въ Чуднов — о скоропостижной смерти Почаева. Сергй Игнатьевичъ только что получилъ телеграмму объ этомъ и съ слдующимъ же поздомъ собирался въ Моекву.
— Такъ и все у насъ въ Россіи, желчно говорилъ Иванъ Ивановичъ. Лучшіе люди, способные на что-нибудь порядочное, гибнутъ, не докончивъ дла…
— Ваня, но что же подлать съ смертью? Въ ней никого уже нельзя винить, говорила Лизавета Ивановна, стараясь успокоить брата.
— Я никого и не виню въ данномъ случа, я говорю только про общій ходъ длъ въ Россіи. Полный просторъ лишь для тхъ, которые думаютъ только о себ и о собственной выгод…
— Ну к пошелъ, начала-было Лизавета Ивановна.
— Оно и естественно, не слушая, продолжалъ Иванъ Ивановичъ, въ стран, гд нтъ истинной свободы, гд все основано на произвол, тамъ весь порядокъ, весь строй жизни, все, однимъ словомъ, приспособлено лишь для блага единицъ, ради которыхъ массы и поддерживаются въ состояніи нищеты и невжества. Такія личности, какъ Почаевъ, он хоть отчасти, да идутъ противъ общаго теченія, но ихъ такъ мало и такъ мало могутъ он сдлать даже и при полномъ простор для нихъ, что такъ рдко случается, что сама судьба устраняетъ ихъ, какъ ненужныхъ, если даже и пощадятъ ихъ люди. Да и полно, щадятъ ли ихъ люди? Одна ли только судьба виновата въ ихъ смерти? Была ли точно его жизнь настолько хороша и лишена разочарованій и нравственныхъ огорченій, что не подготовила и не вызвала этой смерти? Онъ умеръ отъ разрыва сердца. Почему-нибудь сокрушившій его недугъ да свилъ же себ гнздо именно въ сердц…
И онъ замолчалъ.
— Что же будетъ съ фабрикой? спросилъ онъ у разбиравшаго бумаги Костыгина.
— Не знаю, кому она достанется, отвтилъ Сергй Игнатьевичъ.
— А много наслдниковъ?
— Жена, да двое дтей. Впрочемъ, и состояніе громадное, милліоновъ двнадцать, если не больше.
— Двнадцать милліоновъ! воскликнулъ Дмитрій Ивановичъ.
— Что, Митя, много? улыбаясь, спросила сестра.
— И слишкомъ даже много для одного. Куда онъ двалъ столько денегъ? Неужто проживалъ?
— Почаевъ жилъ роскошно и много проживалъ, отвтилъ Костыгинъ, но въ то же время онъ много длалъ добра и никогда никому не отказывалъ въ помощи…
— Да, жалкія подачки, которыми обыкновенно успокаиваютъ богатые свою совсть, перебилъ его Дмитрій Ивановичъ. И что значитъ при такомъ состояніи бросить какія-нибудь десять или двадцать тысячъ за титулъ добраго человка?
— Не считая этой фабрики, Почаевъ много больше двадцати тысячъ тратилъ на добрыя дла, строго проговорила Лизавета Ивановна, а онъ нисколько не былъ обязанъ этого длать. Что это, Митя, къ чему такъ отзываться о покойник? Завидуешь ты его богатству, что ли?
— Мн, Лиза, нечему завидовать, я не нуждаюсь и не буду никогда нуждаться въ богатств. А не могу же я смотрть, не какъ на безобразіе, на подобное явленіе, что одинъ человкъ такъ много иметъ для удовлетворенія своихъ прихотей, когда столькіе нуждаются и въ самомъ даже необходимомъ… Подумаешь, какъ легко достаются инымъ вс даже радости жизни, и какъ трудно другимъ бороться за самую жизнь, за какой-нибудь кусокъ черстваго хлба…
— Да ты же не принадлежишь вдь къ этимъ послднимъ?
— Это не мшаетъ мн понимать ихъ положеніе и страдать за нихъ… Если мы получили образованіе, то единственно съ тмъ, чтобы на борьбу со зломъ и насиліемъ, а не на потворство имъ употреблять эту силу… Нельзя, Лиза, ограничивать своего горизонта однимъ только собственнымъ своимъ благополучіемъ, нельзя быть честнымъ работникомъ и человкомъ, какимъ я считаю себя и желаю оставаться, и быть въ то же время на сторон капитала!
— Нтъ, когда есть дти и есть о комъ заботиться, тутъ не до войны ужъ съ капиталомъ, возразила Лизавета Ивановна, тутъ о томъ только и думаешь, какъ бы устроиться и поврне обезпечить имъ по крайней мр здоровье и образованіе. Погоди, будутъ у тебя дти — иное заговоришь…
— Вотъ у меня, Лива, и дти, а я продолжаю говорить все то же, что говорилъ и въ его лта, сказалъ Иванъ Ивановичъ. Положимъ, для настоящаго борца дти — обуза, но одни только слишкомъ уже ничтожные и слабые люди могутъ мнять свои убжденія ради дтей и ихъ обезпеченія…
— Да ты вдь говоришь только рзко, Ваня, а живешь ты, какъ и вс, и дай Богъ, чтобы вс были похожи на тебя!
— Да, Лиза, я не рожденъ борцомъ, продолжалъ Иванъ Ивановичъ, у меня нтъ ни необходимой для этого энергіи, ни таланта, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы я открыто сталъ когда-нибудь на сторону капитала и эксплоатаціи, или сдлался бы самъ эксплоататоромъ. Я честно работаю, ни въ чемъ никогда не идя противъ своихъ убжденій, и хотя въ маломъ, въ узкихъ предлахъ своей сферы дятельности, но я борюсь со зломъ, борюсь и любовью, и словомъ, и дломъ, и въ общемъ не могу назвать своей жизни безполезной и дурной.
— Ты честный человкъ и везд и во всемъ имъ остаешься, я всегда это знала, но вдь Митю послушать — это просто революціонеръ какой-то…
— Нтъ, Лиза, къ сожалнію, я не имю еще права на такой почетный титулъ, перебилъ ее Дмитрій Ивановичъ.
— А надешься? съ улыбкой спросила его сестра.
— У меня нтъ генія, нужнаго, чтобы стать вожакомъ революціи, серьезно заговорилъ Дмитрій Ивановичъ, но никогда не отвернусь я отъ нея и первымъ всегда стану подъ ея знамена, гордо докончилъ онъ.
— По крайней мр намъ съ Сережей окажи тогда протекцію, съ улыбкой замтила Лизавета Ивановна. А вдь это Алгасовъ детъ, продолжала она, глядя въ окно. Посмотри, Сережа!
— Да, кажется — онъ, отвтилъ Костыгинъ, взглянувъ на далеко видную дорогу, и снова торопливо сталъ дописывать начатую бумагу.
— Это твой пріятель? спросилъ его Дмитрій Ивановичъ.
— Да, за мужа отвтила Лизавета Ивановна.
— Хорошій былъ малый, и не глупый, кажется, а вдь такъ, зря только измотался и изгадился въ этой пошлой барской сред, замтилъ Иванъ Ивановичъ, тоже подходя къ окну. Ишь вдь, мимо желзной дороги въ коляск валяетъ! Вотъ счь-то ихъ некому!
— Это умный, хорошій и честный человкъ, Ваня, положивъ перо, началъ Костыгинъ, человкъ, глубоко несчастный и потому уже заслуживающій прощенія за вс свои ошибки, если только можно назвать ошибками его взгляды на жизнь. Не ироническаго и поверхностнаго отзыва, онъ заслуживаетъ полнаго уваженія какъ за свой умъ, такъ и за высокое свои порывы, за свое сердце, полное добра и любви, за все, что вынесъ и выстрадалъ онъ въ жизни…
— Несчастный, глубоко несчастный! подхватилъ Иванъ Ивановичъ. Я, Сережа, не могу такъ смотрть на праздныхъ, скучающихъ баръ. Я не могу ихъ уважать и не понимаю ихъ несчастій, если только несчастья эти не заключаются въ векселяхъ да закладныхъ, или въ томъ, что у князя такого-то лошади лучше, графъ такой-то отбилъ француженку, а еще какой-нибудь графъ или князь не удостоилъ приглашенія на балъ. Что касается до ума, то одинъ только умъ, безполезный и ни къ чему не примненный, къ тому же идущій по ложной дорог, составляетъ въ моихъ глазахъ достоинство боле даже, чмъ второстепенное. А вс эти заоблачные порывы да праздныя страданія за всхъ и за все и неизвстно о чемъ — это все пустяки. Да еще въ порядк ли у него пищевареніе? Можетъ, въ этомъ и корень всхъ міровыхъ его терзаній?.. Право, създить бы ему въ Эссентуки…
— Ты кончилъ? спросилъ его Костыгинъ. Я ждалъ… Вотъ видишь, Ваня, я знаю Алгасова почти 30 лтъ, и за все это время ни раза не слыхалъ я, чтобы онъ презрительно или дурно отозвался о человк, ему незнакомомъ. Будь въ теб и вдвое даже боле недостатковъ, чмъ въ немъ, говоря о теб, онъ все-таки отнесся бы къ теб, не какъ судья, а какъ человкъ и ближній…
— Все это прекрасно, я точно мало знаю Алгасова, но я знаю ту жизнь, которую онъ ведетъ, и у меня свои взгляды на эту жизнь и своя мрка для сужденія о ней. Я знаю умъ Алгасова и помню всю увлекательную силу его слова. Только разъ говорилъ я съ нимъ, но того, что онъ сказалъ мн, я не забылъ и не забуду. И еще боле жаль мн человка, который при такомъ ум, при такомъ образованіи, при такомъ дар говорить и увлекать, что при всемъ этомъ онъ все-таки до того малодушенъ, безъ воли и характера, что допустилъ себя по уши погрязнуть въ тину праздной и пошлой барской жизни и въ гаденькое разочарованьице пресыщеннаго тунеядца.
— Да, Сережа, прошло и безвозвратно, къ счастью, прошло то время, когда на людей, подобныхъ Алгасову, чуть не смотрли, какъ на идеалъ человческаго совершенства, когда ихъ называли героями, когда съ ними носились и воспвали ихъ. Мы знаемъ теперь цну такимъ людямъ и всмъ ихъ разочарованіямъ и страданіямъ. Вотъ намъ, работникамъ, намъ нтъ времени разочаровываться, да и не въ чемъ! горячо закончилъ Дмитрій Ивановичъ мысль брата.
— Можно жалть празднаго человка, но жалть, какъ слпого, и лчить его отъ слпоты, снова началъ Иванъ Ивановичъ. Если же слпой самъ не сознаетъ своей слпоты и не хочетъ лчиться, тогда онъ не заслуживаетъ даже и сожалнія. Что онъ сдлалъ въ жизни, къ чему пришелъ, какой слдъ оставитъ по себ, чмъ отплатитъ людямъ за то, что онъ получилъ отъ нихъ?
— Если я не раздляю твоихъ взглядовъ, Ваня, это не даетъ еще мн права презирать тебя, разъ я убжденъ, что ты искренно преданъ этимъ взглядамъ. Каково бы оно ни было, но каждое искреннее убжденіе должно быть терпимо въ человк, сказалъ Костыгинъ.
— Это у него ты выучился такой философіи?
— Да, какъ и многому хорошему, спокойно отвтилъ Сергй Игнатьевичъ, продолжая писать.
— Да, возразилъ Иванъ Ивановичъ, все это очень красиво, но тмъ не мене — это только слова, и больше ничего. Какъ же не бороться съ убжденіями, хотя и искренними, но ложными и вредными?
— Бороться должно, по надо отдлять человка отъ его убжденій, и если не уважать и не любить его, какъ друга, то во всякомъ уже случа не презирать его. Уважать мы обязаны даже врага.
— Да! Ну, мы не баре, у насъ времени слишкомъ мало, чтобы разбирать подобныя тонкости!
Между тмъ коляска подъхала къ фабрик и повернула на дворъ. Пара красивыхъ и сильныхъ лошадей подкатила къ крыльцу и, ловко осаженная кучеромъ, остановилась, какъ вкопанная. Алгасовъ легко соскочилъ на землю.
— Прелесть, что за лошади! крикнулъ ему изъ окна Костыгинъ. Правая, это та, что Павелъ Ивановичъ купилъ недавно?
— Да, отвтилъ Алгасовъ.
— Чудесная лошадь! Я еще не видалъ ея въ упряжи. И хорошо ходитъ?
— Отлично вызжена! А лвую ты уже знаешь?
— Это Злодй 2-й, котораго лтомъ привели изъ Веденяпина? Еще бы! Славная лошадь, и бжитъ хорошо!
— Да, это изъ лучшихъ моихъ лошадей!
И еще разъ взглянувъ на красивую пару, Алгасовъ пошелъ наверхъ.
— А не дешево, я думаю, стоитъ удовольствіе кататься на такихъ лошадяхъ, замтилъ Иванъ Ивановичъ.
— Да, отвтилъ Костыгинъ, Вдровъ не мало денегъ тратитъ на лошадей, это его главная страсть.
— Чмъ только, подумаешь, ни забавляются эти господа, съ насмшливой улыбкой проговорилъ Стекловъ и отошелъ въ сторону.
Алгасовъ вошелъ и поздоровался съ хозяевами. Старшаго Стеклова онъ сейчасъ же узналъ, а съ младшимъ, котораго онъ видлъ еще мальчикомъ, его познакомилъ Костыгинъ.
— Очень пріятно съ вами встртиться, давно уже не видались мы, говорилъ Алгасовъ, пожимая руку Ивана Ивановича. А васъ, Дмитрій Ивановичъ, отъ души поздравляю васъ съ окончаніемъ курса и съ вступленіемъ въ жизнь и искренно желаю вамъ хорошей и счастливой жизни! Вотъ, Сережа, съ грустью обратился онъ къ Костыгину, вотъ и новое поколніе является намъ на смну. Мы уже отжили свое, по крайней мр отжили молодость и пора уже намъ сходить со сцены…
Онъ слъ и замолчалъ. Оба Стекловы холодно отвтили на его привтствіе и молча отошли къ окну.
— Иль опять захандрилъ? спросилъ его Костыгинъ, садясь возл него.
— Немножко, отвтилъ Алгасовъ. Сегодня день такой чудный, что я не утерплъ и похалъ провести его у тебя, въ деревн. Звалъ съ собой Сеню, да къ нему товарищи пришли, онъ и остался. Только скажу я теб, другъ мой, озимые всходы здсь у васъ, подъ Москвой, прескверные.
Вс чувствовали себя какъ-то неловко. Костыгинъ, сидвшій возл Алгасова, молчалъ, молчали и Стекловы. Имъ сразу все не понравилось въ Алгасов, начиная съ дорогого его платья и лайковыхъ перчатокъ, и кончая небрежной позой и самоувренной рчью — вообще, вся барская и холеная его вншность, и съ горделивымъ презрніемъ держались они въ сторон отъ него, явно уклоняясь отъ всякаго съ нимъ общенія. Лизавета Ивановна видла это, и страшно волновало ее поведеніе братьевъ.
Мертвое молчаніе воцарилось въ комнат. Алгасовъ съ удивленіемъ взглянулъ на хозяевъ.
— Что это, какіе вы скучные сегодня? обратился онъ наконецъ къ Сергю Игнатьевичу. Ужъ не паровикъ ли какой лопнулъ у тебя?
— Почти угадалъ, съ улыбкой отвтилъ Костыгинъ. Сегодня утромъ умеръ Почаевъ
— Такъ ты о немъ-то и сокрушаешься? Перестань, другъ, право не стоитъ…
— Для тебя — да!
— А для тебя? Ахъ, да! Какъ же теперь твоя филантропическая фабрика?
— И самъ не знаю, что будетъ, съ грустью отвтилъ Костыгинъ.
— Да, теперь съ филантропіей, пожалуй, и проститься придется, спокойно замтилъ Алгасовъ, закуривая сигару.
— Какъ вы ко всему равнодушны, съ раздраженіемъ вдругъ заговорилъ Иванъ Ивановичъ, которому давно уже хотлось оборвать какъ-нибудь Алгасова.
— Т. е.— къ чему? Къ его филантропіи? спросилъ Алгасовъ. Совершенно равнодушенъ.
— И къ ней, и къ смерти полезнаго, честнаго человка, и къ возможной перемн въ любимой дятельности того, кого вамъ угодно называть своимъ другомъ.
— Оставляя въ сторон нашу дружбу и наши взаимныя отношенія, такъ какъ это насъ лишь двоихъ касается, перебилъ его Алгасовъ, я спрошу васъ, почему долженъ я волноваться при извстіи о смерти Почаева? Я не имлъ чести его знать…
— Не имли, да и не искали этой чести, да, вдь?
— Совершенно врно. Онъ ршительно ни на что не былъ мн нуженъ.
— Еще-бы! У Почаева не было ни герба, ни родословной и никакихъ грамотъ, а были только умъ, честность, любовь къ родин и труду и умнье трудиться, и напротивъ, неумнье жить сложа руки и праздно…
— Какъ мы, имющіе гербъ и родословную? съ улыбкой произнесъ Алгасовъ. Впрочемъ, могу васъ уврить, что вы ошибаетесь, и часто любовь къ родин и труду можно встртить у людей и самыхъ даже родовитыхъ, а праздную жизнь у разныхъ Почаевыхъ — все это дло ума, характера, воспитанія и пр. Но въ частности, я не отрицаю въ Почаев любви къ труду и умнья трудиться, но я имю свой взглядъ именно на то, къ чему прилагалъ онъ свою любовь и умнье, и потому такъ равнодушенъ я и къ самому Почаеву.
— И къ его начинаніямъ, напр., къ этой фабрик, ко всему, что онъ сдлалъ и еще хотлъ сдлать для прогресса промышленности и улучшенія участи своихъ рабочихъ?
— И къ этому, и ко всему остальному.
— Впрочемъ, понятно, Почаевъ дйствовалъ въ этомъ случа не въ вашемъ крпостническомъ дух и вы не можете этому сочувствовать, извините, я забылъ это, желчно кончилъ Стекловъ и замолчалъ.
Алгасовъ улыбнулся.
— Вы не такъ меня поняли, Иванъ Ивановичъ, тихо заговорилъ онъ и, начавъ съ того, что лично онъ, Алгасовъ, вполн понимая всю пользу и даже необходимость своевременныхъ грошовыхъ уступокъ рабочему классу, отнюдь не противъ этихъ уступокъ и въ этомъ смысл совершенно сочувствуетъ всмъ начинаніямъ и опытамъ Почаева, онъ кончилъ тмъ, что, помимо этой, второстепенной въ нихъ, стороны, въ самихъ начинаніяхъ этихъ не видитъ онъ ничего существеннаго и важнаго, ничего, что носило-бы въ себ смена жизни и стремленія впередъ, къ счастью и добру, я что кром того, по глубокому его, Алгасова, убжденію, для самого Ночаева вс эти опыты были не боле, какъ развлеченіемъ и забавой, иначе непосредственно самъ занялся бы онъ этимъ дломъ, а не сталъ бы поручать его другому. Алгасовъ привелъ даже въ примръ самого себя, когда онъ тоже для развлеченія завелъ-било у себя въ деревн такое же филантропическое хозяйство, которое однако-же бросилъ, убдившись, что это была только забава — и больше ничего.
Разговоръ оживился. Иванъ Ивановичъ съ негодованіемъ отвтилъ, что гршно и позорно такъ смотрть на вещи, что должно не дло низводить до забавы, а напротивъ, въ стремленіи принести посильную людямъ пользу, въ упорномъ труд и живой дятельности искать спасенія отъ потребности въ забавахъ. Тутъ перебилъ его Дмитрій Ивановичъ и горячо, съ юношескимъ задоромъ заговорилъ о позор праздной и безцльной жизни, безполезной и никому ненужной, и потому уже боле, чмъ преступной и вредной, что богатство, несправедливое и само по себ, въ рукахъ празднаго тунеядца окончательно уже становится орудіемъ развращенія и гибели, какъ самого этого тунеядца, такъ и всхъ его окружающихъ, что въ Почаев именно и почтенно это стремленіе хоть сколько-нибудь послужить своимъ богатствомъ на пользу и благо народа, что мала сдлать все-таки лучше, чмъ не сдлать ничего…
Алгасовъ отвчалъ имъ сдержанно и мягко, и тихая грусть слышалась въ его словахъ. Онъ говорилъ, что не въ силахъ человкъ произвольно отдать своей любви тому или иному длу, а дло нелюбимое и, когда ясно къ тому же видишь, что никакихъ дйствительныхъ и цнныхъ результатовъ не можетъ оно дать и не дастъ никогда — не овладетъ оно душой человка и не дастъ ему внутренняго удовлетворенія, а слдовательно не даетъ ни жизни, ни счастья. Онъ не отказывался отъ названія празднаго тунеядца, но говорилъ, что не легко и далеко не сладко быть тунеядцемъ, что не осуждать, а жалть должно тхъ, которыхъ, какъ и его, Алгасова, привела жизнь къ такому жалкому состоянію…
— И къ которому однако же вы все-таки вернулись изъ вашего имнія, бросивъ все, что вы тамъ начали, и отвернувшись отъ предстоявшаго вамъ полезнаго и честнаго труда? спросилъ его Иванъ Ивановичъ.
— Какъ видите!..
— И позвольте васъ спросить, продолжалъ Стекловъ, вы признаете себя совершенно правымъ?
— Совершенно.
— И передъ родиной, и передъ людьми, и передъ вашей совстью?
— Во всхъ отношеніяхъ. Поврьте, не злая воля моя вызвала мой образъ жизни, но обстоятельства, которыя сильне меня. Впрочемъ, могу вамъ рекомендоваться, какъ гласный, почетный мировой судья, блюститель Веденяпинской школы и еще что-то. Можетъ, хоть эти званія примирятъ васъ немного съ отсутствіемъ труда въ моей жизни…
— Трудъ! Если бы вы понимали это великое слово, Александръ Семеновичъ, вы не стали бы употреблять его шутки ради, горячо проговорилъ Иванъ Ивановичъ.
— Поврьте, все несчастье мое въ томъ, что я слишкомъ хорошо понимаю святость этого слова и потому ничего, кром дйствительнаго, настоящаго труда, не могу и не стану называть трудомъ.
Стекловъ съ удивленіемъ взглянулъ на Алгасова.
— Вы говорите это серьезно? спросилъ онъ. Мн не хотлось бы думать, что вы пошутили сейчасъ.
— Благодарю васъ за эти слова, Иванъ Ивановичъ! Да, я сказалъ это серьезно, то, что я дйствительно думаю и во что глубоко врю.
— И все-таки продолжаете жить попрежнему?
— Пока не найду труда. Впрочемъ, я почти убжденъ, что въ нашей жизни и для насъ его нтъ и слдовательно найти его невозможно, а другой жизни, построенной на иныхъ началахъ, я не знаю и нигд не вижу.
— И на этомъ громкомъ основаніи и впредь намрены жить все тмъ же безполезнымъ тунеядцемъ?
— Да, открыто и безъ всякаго лицемрія.
Иванъ Ивановичъ замолчалъ. Юный Дмитрій Ивановичъ съ презрительнымъ сожалніемъ взглянулъ на Алгасова. Нсколько минутъ продолжалось у нихъ молчаніе, пока Алгасовъ не заговорилъ наконецъ съ Лизаветой Ивановной о ея дтяхъ. Костыгинъ сказалъ, что вечеромъ ему нужно быть въ Москв, Алгасовъ вызвался довести его и вскор посл обда вмст ухали они изъ Чуднова.
Стекловы холодно простились съ Алгасовымъ. Они видимо избгали всякаго дальнйшаго съ нимъ разговора и все время, до самаго его отъзда, упорно держались въ сторон отъ него.
— А горячіе ребята, убжденные! первый заговорилъ дорогой Алгасовъ, вспоминая о Стекловыхъ.
— Ты, Саша, пожалуйста, извини ихъ, началъ Костыгинъ. Мн такъ непріятно, что у меня въ дом…
— Э, полно, Сережа! Что же? Съ своей точки зрнія они правы, а всей души своей, всего, что привело меня къ настоящему моему положенію — этого не разскажешь и не передашь вдь никому постороннему… Да и въ самомъ дл, они правы: что я длаю, зачмъ я живу? Вдь я ничего не получаю отъ жизни: ни себ, ни другимъ… Если, какъ я врю, и имемъ мы право предпочитать себя и свое счастье другимъ и ихъ благу, то лично я врядъ ли имю это право, ибо у меня нтъ ничего, во имя чего могъ бы я оправдать свое поведеніе. Моя жизнь мн самому не нужна… Разв только въ Африку похать… Да вдь по правд сказать — не особенно и рвусь я туда, иного только нтъ у меня ничего, вотъ почему и мечтаю я объ Африк. А что длать, что, Сережа?
Было уже темно, холодная, мрачная и звздная октябрьская ночь. Коляска мягко покачивалась по ровному шоссе. Кругомъ было тихо, насколько можетъ быть тихо подъ большимъ городомъ, огни котораго были уже видны впереди.
Алгасовъ замолчалъ. Съ невыразимой грустью взглянулъ на него Костыгинъ и ничего ему не сказалъ: нечмъ было ему утшить друга и не на что указать ему.
Долго молчалъ Алгасовъ. Коляска въхала между тмъ въ Москву и покатилась по безлюднымъ и невзрачнымъ улицамъ городскихъ предмстій.
— Да, тяжело такъ жить, проговорилъ наконецъ Алгасовъ и снова замолчалъ.
Съ этого дня еще сильне загрустилъ онъ. Еще ясне представилась ему вся безотрадная пустота его жизни, еще боле стала его тяготить эта пустота и некуда уже было ему уйти отъ безотвязно-преслдовавшаго его тяжелаго ея сознанія. Напрасно всячески старался онъ разсяться, напрасно посщалъ вечера и театры, напрасно сошелся съ красавицей-двушкой, молодой и веселой — ничто не помогало, и среди людей еще ярче лишь выказывалась ему вся его отчужденность отъ ихъ жизни, это всхъ ихъ интересовъ и радостей, это всего, что такъ или иначе затрогиваваетъ и волнуетъ ихъ и даетъ имъ жизнь. Не находилъ онъ забвенья и въ объятіяхъ молодой красавицы, за большія деньги имъ купленныхъ, а какъ томительно-тяжела была ему ея жажда веселья и страстная погоня за мелочными удовольствіями, врод нарядовъ, танцевъ, ужиновъ, катаній и т. д.!..
— Нтъ, молодость прошла, совсмъ прошла, пора и на покой, въ могилу, думалъ онъ, глядя на чужую жизнь и чужое искреннее веселье и съ ужасомъ сознавая себя для всего уже отжившимъ и мертвымъ, даже и для любви, для наслажденья и веселья…
— Ты понимаешь, говорилъ онъ Костыгину, ты понимаешь это, никакихъ, ровно никакихъ желаній, никакихъ ни къ чему стремленій, вокругъ меня пустота, я словно умеръ для всхъ и всего, для всхъ интересовъ и радостей жизни. Даже и думать не о чемъ, и читать ничего не хочется, или, врне, ршительно все равно, что ни читать: романъ Золя или Ольги Шапиръ, интересное изслдованіе о прискорбныхъ случаяхъ опечатокъ въ изданіяхъ Горя отъ ума или статистика Мамадышскаго узда — все одинаково прочитывается отъ начала до конца. Въ этомъ отношеніи я становлюсь теперь совершеннымъ Гоголевскимъ Петрушкой: я читаю буквально для процесса только чтенія. Для выбора чтенія у меня уже нтъ никакого критерія, ибо нтъ жизни, даже нтъ идеала жизни, все, о чемъ я когда-то мечталъ и о чемъ говорилъ, все это теперь какъ въ туман какомъ-то, такъ, лишь клочки и обрывки полу-забытыхъ и непонятныхъ уже какихъ-то мыслей уцлли еще въ моей голов…
— Но что же ты будешь длать, Саша? говорилъ Костыгинъ. Вдь это ужасно, что ты говоришь…
— Охъ, Сережа, ты и не знаешь, ты не можешь и понять, ни представить себ, до какой степени это ужасно…
И онъ помолчалъ немного. Потомъ всталъ и подошелъ къ Костыгину.
— Да, началъ онъ, а между тмъ столько во мн желанья жить, столько силъ и здоровья — словно и сейчасъ еще мн 20 лтъ! Такъ любить жизнь, такъ страстно рваться къ ней, сознавать себя живымъ, здоровымъ и молодымъ и заживо чувствовать себя вполн уже отршеннымъ отъ жизни и какъ бы схороненнымъ мертвецомъ — это ужасно, Сережа!.. А они — праздный тунеядецъ…
И онъ быстро заходилъ по комнат, потомъ схватилъ шапку и, ни слова не сказавъ Костыгину, куда-то исчезъ на весь вечеръ.
Съ каждымъ днемъ все тяжеле и тяжеле становилось ему видть людей, ихъ суету, веселье и жизнь, и слышать вокругъ себя соблазнительный и волнующій шумъ этой жизни, на который не было уже силъ отозваться. Хотлось хоть устраниться по крайней мр отъ всякаго уже соприкосновенія съ жизнью, чтобы ничто и не напоминало о ней и не звало бы къ ея радостямъ, и снова вспомнилась ему тутъ отрадная и невозмутимая тишина Веденяпина, и снова потянуло его туда. Къ тому же тамъ, въ Веденяпин, тамъ будетъ онъ дома, тамъ есть у него хоть какія-нибудь дла и обязанности, а чего стоитъ это сознаніе себя дома и особенно въ тяжелою минуту безотрадной душевной тоски?
И лишь только явилась ему эта мысль, тотчасъ же, безъ раздумья и колебаній, ршилъ онъ хать въ Веденяпино и навсегда уже тамъ поселиться, смирившись и отказавшись это всхъ былыхъ своихъ порывовъ и мечтаній. Неторопливая, тихая жизнь среди лсовъ и полей, скромное маленькое какое-нибудь дло и кругомъ — невозмутимая тишина, все это одинаково улыбалось ему, и онъ ршилъ сейчасъ же туда хать, не смотря и на наступившую даже распутицу.
Ршилъ онъ это скоро, но и посл этого ршенья все еще оставался въ Москв и даже нсколько дней ни слова никому не говорилъ о своемъ отъзд. Оно и понятно: только жизнь, погоня за ея треволненіями и вра въ нее даетъ энергію, одинаково нужную для всякаго предпріятія и дла, даже и самаго незначительнаго, Алгасовъ же не жить, а получше спрятаться отъ жизни халъ въ Веденяпино. Ничего уже не ждалъ онъ отъ Веденяпина, кром разв перемны стнъ и обстановки, и не могъ уже онъ найти въ себ силъ даже и на такой ничтожный шагъ, какъ немедленный отъздъ изъ Москвы.
Но когда онъ заикнулся наконецъ объ отъзд, вс родные въ одинъ голосъ накинулись на него, говоря, что не могутъ они отпустить его, что нельзя съ такой хандрой и въ самую осень хать въ деревенскую глушь, что это значитъ идти на врное самоубійство, что не тишины и уединенія нужно ему искать, но возможно больше людей, разсяній и шума. Даже и Костыгинъ присоединился на этотъ разъ къ общему голосу и тоже старался удержать Алгасова въ Москв, подл себя.
— Ну какъ же ты не уродъ, когда вчно все длаешь не такъ, какъ другіе? кипятился Вдровъ. Скажите на милость: лтомъ жарился въ Палермо и Тунис, а на зиму детъ въ деревню?! Ну похоже это на что-нибудь, сообразно это съ здравымъ смысломъ?
— Въ самомъ дл, какъ это чудно у меня выходитъ, удивился Алгасовъ, какъ бы тутъ лишь вдумавшись въ свои поступки.
— Саша, ну прошу тебя, останься! говорилъ Костыгинъ. Въ самомъ дл, нельзя теб хать въ деревню… Погоди, проживи съ нами зиму, а весной и позжай, все-таки легче будетъ весной, не такъ страшно за тебя… Право, Саша, вдь самъ же ты говоришь, что теб ршительно все равно, гд ни жить… Лтомъ мы бы съ Костей къ теб пріхали, стали бы вмст охотиться, а къ осени ты ухалъ бы куда-нибудь въ Бразилію…
— Что это ты со мной, точно съ маленькимъ ребенкомъ говоришь, игрушку за послушаніе общаешь?
— Да разв ты не маленькій ребенокъ, особенно въ настоящую минуту? вступился въ разговоръ Бачуринъ.
— Но тамъ вдь лучше мн будетъ! Неужто вы не понимаете, какъ тяжело мн жить среди людей, когда я такъ уже далекъ отъ всхъ ихъ интересовъ и жизни? Неужто вы не видите, какъ тяжело мн быть свидтелемъ чужихъ радостей, чужого веселья и жизни, когда я знаю, что для меня уже нтъ и не будетъ ничего, ни радостей, ни веселья, ни жизни? Тамъ, въ деревн, тамъ тишина, спокойствіе, тамъ легче мн будетъ отбывать эту жизненную повинность. Вдь поймите, тамъ легче мн будетъ успокоиться… И я не знаю, почему вс ждете вы чего-то для меня ужаснаго отъ деревни?
— Саша, въ твоемъ теперешнемъ состояніи за тебя страшно и здсь, когда ты среди насъ, каково же будетъ намъ ежеминутно ждать изъ Веденяпина телеграммы, что ты изволилъ тамъ застрлиться? началъ Бачуринъ. Все-таки здсь мы надемся какъ-нибудь разогнать твою хандру…
— Надетесь, потому что все еще не понимаете ея источника? Нтъ, Костя, ни балы, ни маскарады ея не разгонятъ. Поврь, я лучше васъ это знаю. Если бы не такъ, если бы ваши удовольствія могли вылчить мою, какъ ты называешь — хандру, самъ не ухалъ бы я изъ Москвы. Вы любите меня, я это знаю, но я, Костя, я самъ еще во много разъ больше люблю и себя, и свою жизнь.
— Это такъ, но вдь ты и въ Москв не очень-то пользуешься свтскими удовольствіями, сказалъ Костыгинъ.— Нельзя же назвать твоей жизни разсянной, вдь кром насъ двухъ ты мало кого и видаешь теперь. Продолжай такъ жить, если теб тяжело съ людьми, еще боле это всхъ затворись — и я слова не скажу. Но и я не думаю, чтобы теб полезно было то абсолютное уединеніе, которое ожидаетъ тебя въ Веденяпин. Какъ хочешь, Саша, но нельзя же назвать нормальнымъ твое состояніе…
— Сережа, да вдь ненормальность эта подготовлялась годами… Вдь это не простая какая-нибудь случайная грустная минутка, затянувшаяся нсколько доле…
— Подготовлялась годами!.. подхватилъ Бачуринъ. Да, это ты правду сказалъ, всмъ своимъ образомъ жизни прямйшимъ путемъ шелъ ты къ этой хандр — и добился своего! Я всегда предсказывалъ теб подобный конецъ…
— И я всегда врилъ твоимъ предсказаніямъ, Костя, да что же мн длать, когда не могъ я, силъ не было жить не такъ, какъ я жилъ!
— Но, Саша, началъ Костыгинъ, къ чему же теб еще усиливать свою грусть унылой деревенской обстановкой?
— Тамъ спокойствіе, тишина полная и невозмутимая, нтъ, право, тамъ легче мн будетъ, чмъ здсь… Къ тому же, тамъ я буду дома, у себя, на своемъ мст, въ своемъ родовомъ дворянскомъ гнзд… Тамъ не придетъ уже вопросъ: зачмъ я здсь живу, что длаю, ибо слишкомъ уже ясенъ отвтъ — живу въ своемъ дом, гд я родился и долженъ умереть. Тамъ есть у меня хоть какіе-нибудь интересы, дла и заботы. Нтъ, мн будетъ лучше, покойне, легче въ Веденяпин, поврьте мн, и если еще можетъ гд-нибудь излчиться и пройти моя эта хандра — такъ исключительно только тамъ…
— Значитъ, ты окончательно уже ршилъ этотъ вопросъ?
— Да, Сережа!
— Хорошо, спорить больше не стану, теб во всякомъ случа виднй, что теб лучше. Но, Саша, дай мн слово, что если слишкомъ уже тяжело и трудно будетъ теб, дай мн слово, что ты напишешь мн и дождешься меня: я все брошу и тотчасъ же къ теб пріду.
— Да, Саша, въ этомъ ты уже не можешь намъ отказать: мы слишкомъ тебя любимъ, и ты долженъ позвать насъ, если мы будемъ теб нужны, сказалъ Бачуринъ. Общаешь?
Алгасовъ постарался улыбнуться.
— Да чего вы боитесь? началъ онъ. Можно подумать, что и въ самомъ дл я ду стрляться. Но вдь, кажется, ршено ужъ, что стрляться я буду на вершин Эвереста и въ присутствіи нотаріуса?
— Шутки въ сторону, теперь не до нихъ. Общаешь? Даешь слово?
— Охотно!
И онъ горячо пожалъ руки обоимъ друзьямъ своимъ.
Однако же, какъ ни твердо ршилъ онъ хать, но со дня на день все откладывалъ отъздъ, попрежнему продолжая жить въ Москв. Уже много сроковъ пропустилъ онъ. И тянуло его въ деревню, и силъ въ то же время не хватало какъ-то окончательно ршиться на отъздъ, словно пугало его что-то… Наконецъ назначилъ онъ послдній срокъ и сказалъ, что во что бы то ни стало, но онъ заставитъ себя ухать въ этотъ день. И день этотъ быстро приближался, на половину уложенные чемоданы и ящики стояли по всмъ комнатамъ Алгасова, а самъ онъ сидлъ, ни за что не принимаясь и не доканчивая сборовъ.
— Вдь понимаешь, хоронить себя ду, грустно говорилъ онъ Костыгину, сидя на ящик съ книгами. Я уже чувствую, что Веденяпино будетъ моей могилой… Не стрляться я, разумется, ду, это вздоръ, этого не будетъ, но, пожалуй, нчто похуже револьвера ждетъ меня тамъ. Тутъ — выстрлъ, и по крайней мр конецъ, но чувствовать себя заживо погребеннымъ, мертвымъ душой, и это многіе, можетъ-быть, десятки лтъ, вдь я страшно здоровъ и силенъ… А не хочется въ могилу, особенно заживо, охъ, какъ не хочется, Сережа! Вотъ почему и медлю я. Но все равно, когда-нибудь да надо же…
— Саша, Саша, до чего ты довелъ себя! И это конецъ всхъ твоихъ гордыхъ, геніальныхъ мечтаній?!
— Да! Гордыхъ, геніальныхъ мечтаній, говоришь ты! А что, Сережа, умлъ я тогда говорить, умлъ я излагать вамъ эти мечтанія? Тогда вра въ нихъ была, она вдохновляла меня, а теперь нтъ этой вры — и вотъ я двухъ словъ связать не умю, не могу ни о чемъ говорить, не могу даже стараго повторять… Что значитъ, что не живой ужъ я человкъ! Новаго нтъ у меня ничего, и старое какъ-то уходитъ… Именно, что я нравственно разлагаюсь!..
Онъ замолчалъ. Молчалъ и Костыгинъ.
— Что же длать, Сережа, съ невыразимой грустью снова заговорилъ Алгасовъ. Да, надо сознаться, что я ошибался, что несбыточными, ложными были вс эти гордыя, геніальныя мои мечтанія. Пора! Я не хочу и не стану упорствовать. Сережа, быть-можетъ, послдніе уже дни духовной своей жизни доживаю я, и вотъ мое послднее дло, какъ живого еще человка, мой послдній вамъ завтъ. Забудь, Сережа, забудь все, что я говорилъ. Я ошибался, жестоко ошибался, и дорогой, ужасной цной, цной жизни, узналъ я, что лишь печальной ошибкой были вс эти гордыя, геніальныя мечтанія. Я любилъ жизнь, такъ любилъ ее, какъ, можетъ-быть, вс вы, вмст взятые, не любили и не можете ея любить, и съ этой любовью вступалъ я когда-то въ жизнь. Счастливое, прекрасное, но, къ сожалнію, слишкомъ уже короткое время, время юности, любви и надеждъ! Но теперь мн не двадцать уже три, а 33 года, я знаю жизнь, знаю все, что она даетъ, все, что можно ждать отъ нея, и вотъ опять повторяю: я ошибался, нтъ счастья, не только всеобщаго, но даже и личнаго, кром разв чисто-случайнаго, и всегда поэтому неполнаго, недолгаго и непрочнаго, нтъ и не можетъ быть полной, гармоничной и счастливой жизни, не счастье, не наслажденье жизнью, не жизнь должна быть нашей цлью на земл… Вотъ истина, а не то, что я вамъ прежде говорилъ. Куда только можно, прячьтесь отъ жизни, отрекайтесь отъ нея и знайте, что въ отреченіи отъ вашей собственной, самимъ Господомъ вамъ данной личной вашей жизни вы имете лучшее, самое святое, самое благородное и врное и наиболе дающее забвенія дло… Это мудрено, это непонятно, это тайна — но это такъ, и не боритесь съ очевиднымъ, спшите признать его и не ищите истины, помимо очевиднаго. Вотъ истина, я пришелъ къ ней годами страданій, исканій и сомнній. Жизнь или, врне, истина оказалась сильне моихъ мечтаній и легко поборола ихъ. Я не стыжусь сознаться, что врой въ ложь я прожилъ столько лтъ, я не стыжусь, ибо тогда я искренно признавалъ эту ложь за истину. Я побжденъ, и я сознаюсь въ своей ошибк, но ты, Сережа, ты свидтель, что я не легко сдавался, что до послднихъ силъ бился я за свои идеалы и мечты, что я сдлалъ все, что въ силахъ сдлать одинъ человкъ въ борьб съ цлой жизнью. Я побжденъ, но это почетное пораженіе, ибо въ конц концовъ я все-таки не измнилъ той цли, которую поставилъ себ, но пришелъ къ опредленному и ясному выводу. На вс мои вопросы жизнь дала мн отрицательный отвтъ, но въ этомъ уже не моя вина, въ этомъ нтъ для меня ни стыда, ни позора, ибо я честно, до конца исполнилъ свой долгъ. Итакъ, удаляясь отъ жизни, я говорю теб, а ты уже передай остальнымъ, которые меня слушали: все, что я говорилъ имъ — это ложь. Жизнь по моему идеалу невозможна, ибо онъ идетъ прямо противъ жизни, противъ истины… т. е. нтъ, не такъ скажи имъ, не противъ истины, а противъ очевиднаго, а противъ него идти нельзя. Надо смириться передъ жизнью, передъ всми мелочными ея длишками, заботишками, наслажденьицами, забавишками, ибо, кром этого, нтъ ничего въ нашей жизни, исключая разв жизни тхъ, кому по силамъ великое, святое дло отреченія отъ себя и собственной жизни. Но эти — это исключительные, это герои, удивляйтесь имъ, преклоняйтесь передъ ними, но, Сережа, никогда, слышишь — никогда не бросайте грязью въ человка за то, что ему не по силамъ дло героевъ. Не забывайте: не виноватъ человкъ, что не родился онъ героемъ. Самъ Господь сказалъ: кому мало дано, съ того мало и спросится. Вотъ все, вся истина, вся жизнь, и благо тмъ, которые въ силахъ снести на своихъ плечахъ всю тяжесть ея мелочности и гнетущей пустоты. Но мы для этого родимся, это наше назначеніе на земл, а слдовательно, и нашъ долгъ — покориться вол Божества, насъ создавшаго и давшаго намъ именно эту пустую и мелкую, а не другую какую-либо, содержательную и полную счастья жизнь. Почему и зачмъ это такъ — это тайна, и навки останется ею, но это такъ. Вотъ конецъ, моя послдняя проповдь, Сережа, послдній и конечный выводъ изъ цлой ужасной и долгой жизни… Ибо я знаю, не суждена мн скорая могила, эта высшая награда за жизненныя страданія, полученная и незабвеннымъ моимъ учителемъ и другомъ. Она предсказала мн все, къ чему я пришелъ въ жизни… Да, но она лишь предчувствовала этотъ отвтъ, а я — я знаю его и могу его доказать и защитить. Грустное преимущество…
Лихорадочно, отрывочно, но безъ остановки и неподвижно сидя все на томъ же ящик, говорилъ это Алгасовъ. Въ половин рчи онъ схватилъ Костыгина за руку и до конца уже не выпускалъ этой руки, крпко ее сжимая.
Алгасовъ кончилъ и замолчалъ. Онъ выпустилъ наконецъ руку Костыгина и въ задумчивости заходилъ по комнат. Костыгинъ тоже ничего ему сразу не сказалъ.
— Итакъ все, во что ты столько лтъ и такъ горячо врилъ, вс эти мысли, великія, благородныя и смлыя, полныя любви и силы — все это ложь, и ты, Саша, ты это говоришь?
— Да, забудь все остальное и помни только то, что я теб сейчасъ сказалъ.
— Что ты за человкъ, Саша, какъ понять тебя? съ грустью произнесъ Костыгинъ, глядя на него.
Алгасовъ остановился.
— Что я за человкъ? началъ онъ, улыбаясь. Ты хочешь знать это? Ну слушай. Я и самъ недавно лишь узналъ, что я за человкъ. Я тотъ, кому въ 20-хъ еще годахъ впервые пришла мысль о жизни, о ея цляхъ и назначеніи. Я тотъ, который при Блинскомъ еще впервые началъ разршать эти ‘проклятые’ вопросы, силясь найти на нихъ положительный отвтъ. Но отвтъ находился лишь на словахъ, правда, очень красивый, но только на словахъ, къ длу онъ не былъ примнимъ. Никто не замчалъ и не видлъ этого, даже и самъ авторъ отвта, но авторъ по крайней мр сознавалъ эту непримнимость, хотя смутно, инстинктивно какъ-то, не умя ни высказать, ни выяснить ея, и инстинктивное это сознаніе по крайней мр удерживало его отъ всякихъ порываній къ практической дятельности, побуждая не выходить изъ спасительныхъ предловъ чистаго мышленія и міровой тоски. Да, имъ ничего и не оставалось, какъ только говорить, говорить и говорить, а люди корили ихъ за это, словно это была ихъ вина… Нтъ, не вина это ихъ, это тяжелый ихъ крестъ, съ которымъ непонятыми сошли они въ могилу. Я Печоринъ, я Рудинъ, я тотъ, кого Тургеневъ описалъ, какъ лишняго, однимъ словомъ, я —
Рыцарь добраго стремленья
И безпутнаго житья.
Да, безпутнаго, ибо въ одномъ только безпутномъ жить и можетъ человкъ, ясно понявшій всю мелочность доступной намъ жизни, искать хоть минуты забвенія… Вотъ кто я. Понялъ теперь? Да, другъ мой Сережа, я никто иной, какъ Рудинъ, но лишь понявшій ту печальную истину, что положительный отвтъ на вопросъ о разумной и счастливой жизни невозможенъ, а слдовательно ни къ чему и вся проповдь объ этой жизни. Я это понялъ, въ этомъ я счастливе Рудина, и вотъ я заживо схожу съ жизненной арены, и вамъ повторяю послднія слова лишняго человка: живите, живые!.. Но никогда только не вдумывайтесь въ жизнь, прибавлю я отъ себя, не подражайте Сансскому юнош и не снимайте покрывала съ истукана — не то какъ разъ и сами попадете, пожалуй, въ разрядъ лишнихъ.
Онъ замолчалъ.
— ‘Ихъ псня спта!’ снова началъ онъ. Нтъ, не спта, и никогда не будетъ спта, до тхъ поръ по крайней мр, пока все человчество не увруетъ въ ту истину, къ которой я пришелъ годами ошибокъ и страданій, и не будетъ проповдовать ея въ школ, какъ азбуку истины и всяческой премудрости. Что же, неужели ты думаешь, что только Онгинъ, Печоринъ, Агаринъ, Рудинъ, Чулкатуринъ, да Гамлетъ Щигровскаго узда, да я, что только и есть насъ, лишнихъ? Нтъ! Насъ много, намъ числа нтъ. Жизнь насъ семи лишь ярче, ибо мы до конца, до смерти выдержали, а другіе нтъ, или, врне, имъ повезло, имъ удалось такъ или иначе забыть ‘проклятые’ вопросы, вылчиться отъ нихъ и войти въ число нужныхъ людей, но вс они, хотя недолго, но были наши и съ нами, и можно сйло сказать, что рдкій человкъ, хотя короткое время своей жизни, не принадлежалъ намъ.
— Значитъ, ты допускаешь возможность излченія для себя, ну хоть со временемъ?
— Я? Нтъ! Для меня ужъ поздно, моя личная псня спта, говорю теб, я уже мертвый, ибо достигъ конечнаго вывода моей жизни, т. е. пониманія и слдовательно нравственнаго ея предла. Но раньше излченіе было еще возможно… Раньше, но не теперь… Мн не удалось вовремя смириться, какъ этимъ безчисленнымъ, которые вновь стали нужными. Не удалось, напр., жениться, обзавестись семьей, а разв семья не помогла бы мн понемногу, но вполн и навсегда забыть вс ‘проклятые’ эти вопросы и юношескія мечты?
— А ты жалешь объ этомъ?
— Какъ теб сказать? Право, не знаю… Пожалуй!…
— Но, другъ мой, разв ты совсмъ уже отказался отъ всякой мысли о женитьб?
Алгасовъ печально усмхнулся.
— Нтъ, Сережа, гд ужъ мн!.. Я не женюсь не на молоденькой двушк, ни за что, и особенно теперь, когда красота и молодость — это то, что всего дороже мн въ женщин, да вдь за это лишь и могъ бы я увлечься двушкой. Ну а пойдетъ ли за меня, отжившаго, усталаго, мертваго душой, пойдетъ ли за меня молоденькая, только что вступающая въ жизнь двушка, если только она будетъ меня знать хоть немного больше, чмъ бальнаго кавалера? Да и не грхъ ли съ моей стороны брать за себя молоденькую двушку, пользуясь ея неопытностью? Вдь ея другомъ, ея товарищемъ въ жизни и весельи я не могу уже быть и не буду, я-то вдь знаю это… Нтъ… Разв дойду до того, что польщусь на ея красоту да нетронутую молодость и, забывъ о ней, буду думать о себ только самомъ и о своей хандр…
И онъ замолчалъ.
— Впрочемъ, не ручаюсь, что не дойду до этого. Но тогда это не жена уже будетъ моя, не подруга, а лишь узаконенная любовница… А жены мн ужъ не имть.
Съ грустью произнесъ онъ эти слова.
— Значитъ, участь рода Алгасовыхъ ршена, и Сеня заране уже можетъ принять фамилію: Вдровъ-Алгасовъ, съ насильственной шутливостью, чтобы хоть сколько-нибудь разсять грустное настроеніе Алгасова, проговорилъ Костыгинъ.
— Да, безсознательно произнесъ Алгасовъ. А впрочемъ, вдругъ началъ онъ, я вдь не бгалъ отъ женитьбы, я длалъ все возможное, чтобы встртить любимую двушку, длалъ тогда еще, когда я могъ любить не за одно только красивое личико да заманчивую молодость. Ну, ужъ не моя это вина, что не удалось мн. Княжну у меня украли, Оксану я встртилъ, когда она была уже замужемъ, другія недостаточно нравились…
И онъ грустно опустилъ голову.
— А вдь, пожалуй, вся жизнь моя пошла бы иначе, если бы я женился, весь оживившись, снова заговорилъ онъ.— Стань я мужемъ Оксаны — и былъ бы я теперь мирный веденяпинскій помщикъ, отецъ многочисленнаго семейства, возился бы съ хозяйствомъ да съ земствомъ, т. е. рай, а не жизнь! А женись я на княжн — тогда опять иное: я остался бы въ свт, сталъ бы служить по вдомству Императрицы Маріи, и былъ бы я теперь почтенный камергеръ,
Съ ключемъ, и сыну ключъ умлъ доставить,
Богатъ, и на богатой былъ женатъ,
Переженилъ дтей, внучатъ…
Да, не одного Костю, и меня, можетъ, ставили бы тогда въ примръ! А вс юношескія мечты и ‘проклятые’ эти вопросы, все это забылось бы въ ту же минуту, какъ я надлъ бы камергерскій мундиръ.
И онъ опять замолчалъ.
— Но не сбылось это, да врядъ ли, впрочемъ, и могло бы сбыться! Ну, да что же длать? Два раза молодъ не будешь, спустя лто по малину не ходятъ и нельзя же до сдыхъ волосъ все веселиться и танцовать на балахъ. Да, пора, пора въ деревню, въ могилу! Тамъ настоящее мое мсто теперь…
— Охъ, Саша, что ужъ только мн длать съ тобой — и не придумаю даже!.. Молодъ ужъ очень ты хорониться-то…
— Да! сказалъ Алгасовъ. Къ сожалнію, единственно только для этого, кажется, и молодъ… Впрочемъ, еще три, четыре года — и ни для чего уже не буду молодъ.
— Такъ ты завтра и дешь? Не отложишь опять?
— Завтра ужъ непремнно, съ курьерскимъ.
— Ну, пріду проводить тебя. А теперь — прощай!
И точно, когда Костыгинъ пріхалъ на слдующій день, вс вещи Алгасова были уже уложены и все было готово къ отъзду. У него сидли Бачуринъ и Вдровъ. Алгасовъ очень обрадовался Костыгину.
— А ужъ какъ хать не хочется! обратился онъ къ нему, когда они остались одни. Т. е. не то, не хать, а именно хоронить себя… Потъ чего не хочется!
— Такъ не зди!
— Эхъ, Сережа! Все равно, не избжишь вдь похоронъ! Не поможетъ, если я останусь, право, не поможетъ!
Въ это время въ передней вдругъ раздался звонокъ. Вошелъ едоръ и подалъ письмо: княгиня S. просила Алгасова къ себ на балъ.
Долго молча сидлъ Алгасовъ, задумчиво играя пригласительнымъ письмомъ. Балы и вечера княгини были изъ самыхъ оживленныхъ и блестящихъ въ Москв, но разв новость для него балы?
— Что задумался? спросилъ Костыгинъ. Иль смущаетъ лукавый? Когда балъ?
— Посл завтра.
— Такъ о чемъ же думать? Оставайся, если ужъ хочется ..
— Да разв хочется? Что же тутъ особеннаго? Не видалъ я баловъ?
— Такъ о чемъ же ты думаешь?
— А то разв остаться, Сережа? Въ послдній разъ взглянуть на жизнь… Вдь я любилъ ее, какъ я эти самые балы любилъ! У княгини я два разъ танцовалъ съ княжной въ ту зиму. Вдь это въ послдній уже разъ, Сережа…
— Такъ оставайся, я не понимаю даже, о чемъ тутъ говорить? Не бойся! Веденяпино твое не медвдь, въ лсъ не убжитъ.
— Охъ, не хочется туда хать! Ну, все равно, останусь еще, еще разъ посмотрю, какъ живутъ и веселятся люди…
Снова раскрыты чемоданы и вынуты нкоторыя, самыя нужныя вещи.
По дламъ, по случаю смерти Почаева, Костыгину часто приходилось бывать въ Москв, и между прочимъ пріхалъ онъ и въ день бала у княгини.
хать на балъ было еще рано, и Алгасовъ читалъ, когда вошелъ Костыгинъ.
— Что же, дешь? спросилъ онъ его,
— Да, скоро одваться. Сережа, знаешь, что пришло мн въ голову… Можетъ-быть, это судьба, этотъ балъ, какъ ты думаешь? Помнишь, какъ Станкевичъ съ волненіемъ всегда собирался на каждый балъ, все ожидая, что вотъ-вотъ балъ этотъ ршитъ его судьбу?.. Помнишь?Такъ и мн вдругъ пришло это въ голову. Знаешь, я больше поэтому и остался, только не сказалъ теб тогда.
— А ты же отказался отъ всякой мысли о женитьб?
— А можетъ-быть?.. Кто знаетъ? Какъ-то очень ужъ вовремя пришло это приглашеніе. Сережа, пойми, вдь это послдняя уже моя надежда! Кого только могу я тамъ встртить? Кажется, всхъ уже, которыя будутъ у княгини, я знаю и перезнаю! А что, Сережа, скажи, вдь я не такъ еще старъ?
— Что рано въ старики записался? Мы ровесники: пощади хоть меня!
— Нтъ, правда, нестаръ? И не очень подурнлъ?Вотъ я толстть только начинаю, это не хорошо… Волосы тоже начинаютъ сдть…
И со вздохомъ провелъ онъ по волосамъ, гд дйствительно легко уже было замтить нсколько первыхъ сдинъ.
Начались приготовленія къ балу. Давно уже не одвался такъ тщательно Алгасовъ, давно уже не возился столько передъ зеркаломъ и не обращалъ такъ много вниманія на свою наружность…
Но вотъ и Пречистенка, вотъ и домъ княгини. Съ волненіемъ, какъ юноша-новичокъ, всходилъ Алгасовъ по устланнымъ ковромъ ступенямъ широкой лстницы. Тщательно оглянулъ онъ себя, проходя мимо зеркала, и вошелъ въ залу.
Вотъ она снова передъ нимъ, роскошная бальная зала, полная разодтыхъ гостей и молодыхъ красавицъ. Въ каждую изъ нихъ съ трепетомъ вглядывался Алгасовъ — но чуда не совершилось: ни одна не полюбилась ему, и не привлекли его къ жизни красота и оживленіе блестящаго бала. Съ стсненнымъ сердцемъ и съ удвоенной тоской сходилъ онъ въ 3 часа ночи по тмъ же ступенямъ, по которымъ недавно еще всходилъ съ такимъ трепетомъ.
Таково было его прощаніе съ свтомъ.
На другой же день фракъ и остальныя вынутыя вещи были снова уложены, и даже безъ желанія уже остаться или помедлить спокойно готовился Алгасовъ къ отъзду. Вс друзья и родные его съхались его проводить и, словно особое какое-то значеніе придавая на этотъ разъ его отъзду, словно и въ самомъ дл навсегда съ нимъ прощаясь, вс собрались они на вокзалъ. Кром Костыгина и Лизаветы Ивановны, тутъ были самъ Вдровъ, Надежда Семеновна и Сеня, упросившій, чтобы и его тоже взяли проводить дядю. Пріхалъ и Бачуринъ съ женой, пріхали и Апалевы, и даже старуха Остелецкая съ дочерью.
Провожавшіе не скрывали своего безпокойства и не до веселья было имъ, когда вс они были почти уврены, что хандрящій Алгасовъ не кончитъ добромъ въ своемъ деревенскомъ уединеніи. Самъ Алгасовъ длалъ все возможное, чтобы казаться оживленне и веселе и этимъ успокоить и ободрить своихъ друзей, но плохо удавалось это ему, а когда тронулся наконецъ поздъ, когда скрылись за толстой колонной провожавшіе его друзья и позади осталась Москва — тутъ слезы показались у него на глазахъ и сердце упало отъ подступившей къ нему невыносимой тоски. Всячески старался онъ не думать о томъ, куда онъ детъ и что ждетъ его тамъ, но такимъ могильнымъ холодомъ вяло отъ ожидавшаго его будущаго, что не могъ онъ не думать о немъ и не въ силахъ былъ не тосковать по жизни…
А поздъ съ страшной быстротой везъ его въ ссылку, хуже чмъ въ ссылку — въ могилу, откуда нтъ уже возврата, все дальше и дальше отъ жизни, нкогда столь имъ любимой и когда-то дававшей ему столько и такихъ свтлыхъ радостей…

XXIII.

Въ томъ году зима, на счастье Алгасова, стала ранняя: еще въ конц октября выпалъ снгъ и установился санный путь, а въ ноябр, когда Алгасовъ узжалъ изъ Москвы, зима уже царила повсюду, теплая, сиротская зима, до конца оставшаяся такою.
Быстро катились сани по гладкой дорог, закутанный въ шубу и полу-лежа на мягкомъ сн, дремалъ Алгасовъ подъ усыпляющій звукъ колокольчика и подъ тихій, пріятный скрипъ полозьевъ по снгу — и такъ отрадно-легко было на душ у него… Успокоительно всегда дйствуетъ на душу дорога, особенно, когда ничего не жаль позади и впереди ничего не ждешь съ томительнымъ нетерпніемъ. И немногосложное, кажется, она дло — но такъ всецло всегда завладваетъ человкомъ и занимаетъ весь его день, что не оставляетъ уже мста никакимъ другимъ заботамъ. Весь день распредленъ ясно и точно: зда, нетерпливое ожиданіе прибытія на станцію, пріятный отдыхъ въ теплой комнат, вкусная закуска и нсколько стакановъ горячаго чая — и лошади уже готовы, и снова уже дешь, и снова ждешь слдующей станціи… дешь, дешь, станція за станціей остаются назади, время тянется какъ будто и медленно, а совершенно между тмъ незамтно, какъ прошелъ день, и солнце, на вашихъ же глазахъ такъ еще недавно, кажется, взошедшее, уже склоняется къ западу, а вотъ кончена и самая дорога, и вы у цли… Именно это ожиданіе опредленной и ясной цли и составляетъ всю прелесть дороги. Подъ чарами ожиданія весь отдаешься дорог, забывая все остальное, смиряясь съ неизбжнымъ утомленіемъ, не замчая ни бездйствія, ни скуки, и что-то врод сна охватываетъ вашу душу, безмятежный какой-то покой нисходитъ на васъ… Весь устремляешься въ пріятное ожиданіе отдыха и цли, и все забывается тутъ, горе и радость, тревоги и думы, это всего излчиваетъ и спасаетъ васъ долгая дорога… А зимой, въ ясный солнечный день, когда быстро и легко мчится тройка по гладкой дорог, тутъ дорога — наслажденье, и особенно ночью, въ морозныя и звздныя зимнія ночи, темныя и такія въ то же время прозрачныя и ясныя… Въ шуб тепло, и еще боле цны пріобртаетъ это тепло отъ контраста съ рзкимъ наружнымъ холодомъ. Вокругъ все безмолвно и тихо, ни звука нигд, и съ особенной чистотой и силой раздаются въ торжественной этой тишин громкіе звуки колокольчика, а скрипъ полозьевъ по крпкому снгу ласкаетъ и нжитъ ухо чудной своей и такой задушевной въ подобныя ночи мелодичностью. Кругомъ темно и вся даль утопаетъ въ непроглядномъ мрак, одн только яркія зимнія звзды изливаютъ на землю обманчивый и слабый свой полусвтъ, отъ котораго возл самыхъ лишь быстро-катящихся саней еле сверкаетъ и переливаетъ синеватая снжная пелена, и грозный какой-то обликъ принимаютъ въ темнот ростущія по дорог, разубранныя снгомъ деревья. Ни о чемъ не думая, смотришь въ полудремот то въ черную безъ просвта даль, то на темное, роскошно усянное блестящими звздами небо, невольно прислушиваясь въ то же время къ мелодичному и тихому скрипу полозьевъ. Легко и безпечно становится тутъ на душ, не замчаешь ни утомленія, ни теченія времени, не то спишь, не то нтъ, и смутныя какія-то грзы такъ пріятно роятся въ голов…
Живо чувствовалъ Алгасовъ всю отрадную эту прелесть зимней дороги. Всей душой наслаждался онъ ею, и скоре сожалніе, чмъ радость вызвалъ въ немъ конецъ ея, когда показались вдали огни Веденяпина и, смутно рисуясь въ темнот, выступилъ на гор и старый, огромный его домъ, нкоторыя окна котораго были освщены: цлыхъ уже дв недли ждали Алгасова въ Веденяпин, и все тамъ было готово къ его прізду. Не обрадовалъ его отдыхъ и возвращеніе домой: невольно вспомнилъ онъ ожидавшее его завтрашнее утро, когда, отдохнувшій, здоровый и сильный, прямо станетъ онъ лицомъ къ лицу съ абсолютной пустотой — и съ грустью подумалъ онъ, отчего это нельзя вчно все хать да хать, отчего нельзя спрятаться отъ жизни за вчнымъ этимъ ожиданіемъ конца и достиженія все отдаляющейся цли?
Итакъ, вотъ онъ снова въ Веденяпин, снова посл столькихъ и такихъ разнообразныхъ жизненныхъ мытарствъ вернулся онъ въ свой тихій домъ. Еще разъ, усталаго, истомленнаго жизнью, пріютилъ его этомъ домъ, но ничего уже, никакихъ надеждъ не возлагалъ на него теперь Алгасовъ. Онъ халъ сюда навсегда, на весь остатокъ своихъ дней, но не для того, чтобы такъ или иначе жить и пользоваться здсь жизнью, а напротивъ, чтобы забыть даже о ней среди вковой тишины деревни. Одного только забвенія этого и желалъ, и просилъ онъ теперь, только о немъ и мечталъ, но получитъ ли его? Сможетъ ли онъ подчиниться однообразному и ровному теченію ожидавшей его жизни, и пойдетъ ли она, если и скучно, то хоть безъ ненужныхъ по крайней мр порывовъ и безплодныхъ стремленій къ иному? Хоть отдохнуть бы дала ужъ ему жизнь да скоре послала бы неприхотливую на содержаніе жизни старость…
Съ грустью взглянулъ онъ впередъ: безсодержательные, а потому и неинтересные дни глянули тамъ на него. И этому не помочь уже, передъ этимъ остается лишь смириться, ибо слишкомъ ясно понималъ Алгасовъ, почему не могутъ дни эти быть иными, и не смотря ни на какую вншнюю обстановку…
Да, когда-то великую цль намтилъ онъ себ, но онъ пришелъ уже къ ней, онъ получилъ отъ жизни отвты на на вс свои вопросы, правда, отрицательные отвты, но это не его уже вина. Онъ сдлалъ все, что въ силахъ былъ сдлать, чтобы узнать истину. И онъ кончилъ то, что было его призваніемъ въ жизни, и теперь ждетъ его уже не жизнь, не дло, а длинный и скучный отдыхъ. И ничто не дастъ уже теперь содержанія его днямъ, ничто не позоветъ уже къ себ и не прерветъ этого отдыха, и надежды не можетъ даже быть на это, ибо нравственная смерть его совершилась въ тотъ самый часъ, когда окончилъ онъ дло, бывшее его призваніемъ въ жизни и дававшее смыслъ и содержаніе его днямъ, самъ же физически лишь пережилъ юнъ самого себя.
Да, все это именно такъ: жизни нтъ у него и уже не будетъ. И самое для него лучшее, если хватитъ у него силъ смириться передъ совершившимся и уже не рваться никуда изъ Веденяпина, не думать объ этой столь уже чуждой ему жизни другихъ людей.
Да, кажется, что и думать о ней? Не вся ли вдоль и поперекъ извстна уже она и не жилъ ли онъ ею столько лтъ, а что вынесъ онъ изъ нея, что дала она ему? Ничего, кром разочарованія, скуки и чувства полнйшей неудовлетворенности и пустоты… А все жаль ея, и какъ вспомнитъ онъ, что не видать уже ему этой жизни — такъ и сожмется сердце при этой мысли…
Въ самомъ подавленномъ состояніи духа былъ онъ все первое время деревенской своей жизни, и не дни, а многія недли. Одинъ по цлымъ часамъ ходилъ онъ по огромнымъ и пустымъ своимъ комнатамъ, и о полнйшемъ лишь отсутствіи всякой жизни твердило ему все вокругъ — и мертвая тишина во всемъ дом, и царившій въ этихъ комнатахъ однообразный и строгій, никогда никмъ не нарушаемый порядокъ, и безжизненные виды изъ оконъ на покрытые снгомъ садъ и поля. Никуда не тянуло его изъ Веденяпина и никуда не хотлось оттуда, и все-таки невольно пугали его предстоявшіе ему унылые дни, и все-таки думалось объ этой оставленной имъ жизни… И дома, и во время безконечныхъ своихъ прогулокъ, и на ежедневныхъ охотахъ — везд все то же постоянно занимало его мысли, т же думы о жизни. Еще не въ силахъ былъ онъ разлюбить ее всю, вмст взятую — такъ была она красива и хороша, по крайней мр во вншнихъ своихъ проявленіяхъ. Но вдь вся вмст, объединенная въ одной блестящей картин, она не есть нчто дйствительное и каждому доступное: это роскошная мечта, картина, создаваемая воображеніемъ изъ множества мелкихъ отдльныхъ частицъ, большее или меньшее количество которыхъ одно только и доступно каждому изъ участниковъ жизни. И въ одно и то же время и тосковалъ но ней Алгасовъ, и удивлялся, какъ до сихъ поръ не бжалъ еще онъ отъ нея, откуда взялъ столько силъ, чтобы до 33 лтъ прожить пустыми и обманчивыми ея химерами, которыя она выдаетъ за дло, за счастье и радости.
Не озлобленіе за собственныя неудачи говорило тутъ въ немъ. Нтъ, не могъ онъ пожаловаться на то, что называютъ люди неудачами въ жизни, кром разв, что не вышла за него когда-то княжна. Но вдь это было такъ уже давно, слишкомъ 8 лтъ тому назадъ… А кром этой, другихъ неудачъ не встрчалось въ его жизни. Напротивъ, изъ самаго широкаго и полнаго пользованія жизнью, вс части которой, вс, какія только манятъ къ себ людей, были ему открыты и доступны, и при самой широкой свобод, при всхъ, однимъ словомъ, наилучшихъ жизненныхъ условіяхъ — изъ этого-то пользованія жизнью и изъ того знакомства съ нею, которое дало ему это пользованіе, вотъ изъ чего вынесъ онъ свой взглядъ на жизнь, и не съ злобой, но съ любовью и тихой грустью пришелъ онъ къ этому взгляду, съ грустью, ибо пустая и неинтересная эта жизнь все-таки оставалась единой любимой и единой къ тому же извстной и возможной на земл. Другой вдь нтъ…
Но время шло, мсяцъ, другой, третій, четвертый — и понемногу все полне и полне охватывалъ Алгасова окружавшій его покой. Природа снова оказала цлительное свое дйствіе, миромъ своимъ успокоивъ прибгнувшаго къ ней страдальца, невольно поддавался онъ умиряющему ея вліянію, и такъ отрадно было ему забыться и заснуть подъ тихій ея шопотъ —
Но не тмъ холоднымъ сномъ могилы,
Я-бъ желалъ навки такъ заснуть,
Чтобъ въ груди дрожали жизни силы,
Чтобъ, дыша, вздымалась тихо грудь.
Чтобъ всю ночь, весь день, мой слухъ леля,
Про любовь мн сладкій голосъ плъ,
Надо мной чтобъ, вчно зеленя,
Темный дубъ склонялся и шумлъ…
Такова именно и была его жизнь въ Веденяпин, врно и точно описана она въ этихъ стихахъ. Нтъ лишь въ ней голоса любви, но вдь и то сказать, сладкій этотъ голосъ хорошъ только въ стихахъ, гд понимается подъ нимъ нчто неизмнно-юное, вчно-прекрасное, вчно-любимое и любящее, т. е. нчто невозможное, въ проз же какъ живо всегда обращается онъ въ почтенныхъ лтъ матрону, утратившую всю поэзію и сладость голоса любви. Этого не слдуетъ забывать, ибо не жена нужна человку въ этомъ поко, не товарищъ въ несуществующей жизни, не семья — а только прекрасная и соблазнительная любовница.
Да, все это именно такъ. Какъ высшій идеалъ желаемаго на земл блаженства и счастья, рисуется поэтомъ картина бгства отъ жизни и абсолютнаго покоя подъ снью любви и природы и въ поэтической, невозможно-прекрасной обстановк — и вполн соглашался съ нимъ Алгасовъ: стихи Лермонтова — и онъ, Алгасовъ, могъ бы подписать ихъ, и онъ мечталъ о томъ же идеал. Дла нтъ, что идеалъ этотъ неосуществимъ въ дйствительности, и главнымъ образомъ въ силу того скучнаго обстоятельства, что женщины непростительно-скоро надодаютъ, старютъ и дурнютъ: какой же идеалъ осуществимъ во всемъ своемъ объем? На то онъ и идеалъ… И Алгасовъ даже находилъ, что ошибся немного Лермонтовъ, что для полнаго наслажденія покоемъ совсмъ не нужно такой черезчуръ ужъ плнительной и прекрасной обстановки, какую онъ создалъ. Изъ этой обстановки можно устранить самую практически-неосуществимую ея часть, но идеалъ, становясь черезъ это осуществимымъ, очевидно, лишь выигрываетъ отъ этого…
И Алгасовъ сталъ познавать этотъ покой. Все дальше и дальше отходила отъ него жизнь со всми своими треволненіями, и если изрдка, минутами, и мелькала еще тоскливая и щемящая дума о ней, то вообще весь отдался онъ охватившему его невозмутимому покою, ничмъ не волнуясь и ничего не желая. Правда, не можетъ жизнь вполн оставить своей жертвы, хоть мелочами какими да старается она задть ее, но Алгасову, столь уже чуждому жизни — смшны лишь казались ему теперь эти ея усилія. Мелочныя удовольствія и удачи, неизбжныя мелочныя непріятности и досады — все это не могло уже затронуть его и нарушить его покоя, и совершенно равнодушно, какъ бы со стороны, смотрлъ онъ на вс немногосложныя явленія текущей своей жизни, ничмъ не возмущаясь и не волнуясь. День за днемъ, тихо проходила она, спокойная и дремлющая. Въ ужасъ пришелъ бы онъ отъ нея, если бы взглянулъ на нее прежними своими глазами, но теперь онъ бралъ ее, не думая о ней и не разбирая ея, безропотно подчиняясь ея тишин и покою, и, сравнивая деревенскую свою жизнь съ послднимъ временемъ московской, онъ долженъ былъ сознаться, что лишь выигралъ, удалившись отъ жизни…
‘Вотъ вдь какіе ужасы вс вы пророчили мн при отъзд сюда,’ писалъ онъ въ Москву. ‘А на поврку вышло, что никогда еще не жилось мн такъ хорошо и покойно! Если-бъ я раньше зналъ, какъ хороша такая тихая жизнь, давно бы ужъ отказался я отъ свта…’
‘Я радъ за тебя, что теб хорошо,’ писалъ ему въ отвтъ Костыгинъ, ‘но извини, Саша, плохо врю, что теб дйствительно хорошо, и еще меньше, что хорошее это продолжится, хоть отъ души желаю, чтобы оно продолжилось какъ можно доле, и даже навсегда…’
‘Ты пишешь, Сережа, что не вришь въ продолжительность моего тихаго, покойнаго, и прямо скажу — хорошаго, завиднаго настоящаго. Но разсмотри, что же можетъ его нарушить? Не скажу: есть ли что у меня въ жизни сейчасъ, но вотъ какъ поверну вопросъ: забудь вс мои гордыя былыя мечтанія, отъ которыхъ я навсегда уже и безусловно отказался, взгляни на мою тогдашнюю жизнь помимо нихъ и скажи: было ли у меня хоть когда-нибудь что-нибудь въ жизни? Никогда и ничего. Я не увлекся тмъ, чмъ обыкновенно увлекаются люди, и вотъ безо всего остался я въ жизни. Мою жизнь математически можно выразить нулемъ. Въ этомъ нул я могъ лишь занять произвольное мсто, т. е. на краю или возл края, или же въ самомъ центр. До сихъ поръ я все вертлся возл края, возл вашей жизни. Но такъ какъ съ этой жизнью у меня не было ничего общаго, никакихъ связей, то естественно, задвая меня, она могла мн давать — и давала — много непріятнаго и досады, и напротивъ — ничего пріятнаго, никакихъ радостей.. Но теперь я понялъ, что мое мсто въ центр нуля, вдали отъ жизни, тамъ, гд никакъ уже не могла бы она задть меня. Скажи, что же должно меня вызвать изъ этого центра? Что, наконецъ, можетъ вызвать, разъ нельзя уже ждать, чтобы жизнь моя вдругъ измнилась, приняла бы другой оборотъ и вмст съ нимъ принесла бы мн иной взглядъ на вс свои приманки?’
‘Какъ хочешь разсуждай, Саша, но хотя бы жизнь и ея приманки, какъ ты выражаешься, и не давала ничего пріятнаго, хотя бы и тяжело даже приходилось отъ нихъ — все же остаются он жизнью и приманками, и еще тяжеле житъ вовсе безъ нихъ, и ты невольно опять вернешься къ нимъ же…’
‘Одно могу сказать,’ писалъ въ отвтъ Алгасовъ, ‘избави меня, Боже, отъ этого! Нтъ, покой и самый полный покой — это все, что еще остается мн. Если избытокъ физическихъ силъ и заставитъ меня снова погнаться за какой-нибудь мечтой — это будетъ несчастье для меня. А судя по настоящему, не думаю, чтобы это случилось.
Такъ жилъ Алгасовъ, не только въ сторон отъ жизни, но даже и безъ всякой жизни, ибо ничего новаго не явилось на смну старому, да ничего и не ждалъ онъ.
Дни его проходили невозмутимо-покойно, правда, и однообразно въ то же время, но такъ великъ былъ этотъ покой, что даже и однообразіе тонуло въ немъ и почти не замчалось.
Онъ много читалъ, выписывая много книгъ и журналовъ. Онъ много гулялъ и ежедневно охотился, самъ, наконецъ, занялся выздкой молодыхъ лошадей, и такъ проходили вс его дни. Если прибавить еще къ этому огромный пустой домъ, вс парадныя комнаты котораго тщательно ежедневно убирались и ярко освщались, тонкій обдъ, неизмнно всегда сервированный съ одинаковой роскошью и лакеями во фракахъ, и мертвую тишину во всемъ дом — то этимъ вполн будетъ обрисована вся жизнь Алгасова.
Чуждый всему въ жизни, ни къ чему уже не относясь съ предпочтеніемъ и любовью, не могъ уже онъ съ прежней страстью отдаться хозяйству и всмъ былымъ своимъ начинаніямъ. Начинанія эти относились къ тому еще времени, когда онъ не вычеркивалъ еще себя изъ списка живыхъ и искалъ хоть чего-нибудь, интереса или дла, для наполненія своихъ дней. Ни интереса, ни дла уже не видлъ онъ въ этихъ начинаніяхъ, но такъ какъ ничмъ уже не могли они стснить его теперь и помшать тихому теченію его жизни, и ршительно все равно было ему, что ни длать и чмъ ни заниматься, то отчего же и не заняться тмъ, что все-таки можетъ и пригодиться кому-нибудь? Его безучастіе ко всему и удаленіе отъ жизни — это его личное дло, которое никого не должно касаться и никто не долженъ ощущать на себ этой происшедшей въ немъ, Алгасов, перемны… И снова принялся онъ за оставленные дла и планы, готовясь продолжать все начатое три года тому назадъ, снова добросовстно и усидчиво сталъ онъ заниматься агрономіей, филантропіей и общественными длами, усердіемъ и вниманіемъ стараясь вознаградить недостатокъ въ себ стремленія къ дятельности и любви къ избранному длу.
Жилъ онъ уединенно и тихо, мало съ кмъ видаясь. Какъ можно дальше желая уйти отъ людей и жизни, Алгасовъ по былъ по возвращеніи въ Веденяпино ни у кого изъ своихъ сосдей и никуда не вызжалъ, исключая только създовъ: какъ почетный мировой судья, аккуратно являлся онъ на каждое засданіе, ни одного не позволяя себ пропустить и всегда оставаясь тамъ до самаго конца.
Не дождавшись его посщенія, нкоторые изъ сосдей сами наконецъ похали въ Веденяпино. Они встртили тамъ радушный и любезный пріемъ, но, прощаясь въ ними, хозяинъ заране уже просилъ извинить его, если множество длъ и плохое состояніе здоровья не позволять ему быть у нихъ такъ же скоро, какъ бы ему это желалось. И дйствительно, много лишь времени спустя собрался онъ наконецъ побывать у навстившихъ его знакомыхъ, короткими, парадными визитами отплачивая имъ за ихъ любезность и вниманіе. Къ тмъ же, которые не были у него, онъ и совсмъ не похалъ.
Это было ясное указаніе, что онъ не желаетъ поддерживать старыхъ знакомствъ и въ своихъ сношеніяхъ съ сосдями намренъ ограничиваться самымъ только возможнымъ minimum’ онъ вжливости. Всмъ одинаково показалось это въ высшей степени страннымъ, непонятнымъ и даже необъяснимымъ, но Алгасовъ имлъ слишкомъ хорошее состояніе и былъ слишкомъ вліятельнымъ членомъ общества и виднымъ женихомъ, чтобы смли громко его осуждать и ставить ему въ укоръ его новыя причуды. Ограничивались только тмъ, что съ любопытствомъ разспрашивали о немъ всхъ, такъ или иначе удостоившихся его лицезрнія, да, качая головой, жадно прислушивались къ начавшимъ ходить по узду таинственнымъ слухамъ, что у себя дома, это всхъ затворившись, Алгасовъ пьетъ запоемъ и предается самому необузданному распутству. Съ сочувственнымъ сожалніемъ выслушивали сарайскіе помщики эти извстія, вспоминая его веселость и былое его оживленіе и удивляясь, какъ могъ до того опуститься такой умный, милый, интересный и красивый молодой человкъ, и въ одинъ голосъ вс ршали, что все это отъ холостой жизни, что Алгасову непремнно слдуетъ жениться и чмъ скоре, тмъ лучше, и что, какъ рукой, все сниметъ съ него тогда… Наконецъ, самые уже любопытные не вытерпли и похали въ Веденяпино, чтобы лично во всемъ удостовриться и собственными глазами взглянуть на чудака, но и они получили такой же любезный пріемъ да короткій отвтный визитъ черезъ нсколько мсяцевъ, и больше ничего не увидали, не добились и не узнали, и не могли въ сарайскомъ обществ наговориться о странностяхъ Алгасова.
И мало-по-малу совершенно затихло Ведепяпино, хотя нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы Алгасовъ избгалъ людей и во что бы то ни стало непремнно искалъ тишины и уединенія. Напротивъ, именно въ это время познакомился и сошелся онъ съ недавно пріхавшимъ въ Сараи молодымъ докторомъ Бабкинымъ. Это былъ умный, веселый, оживленный человкъ, съ нимъ легко говорилось, и Алгасовъ любилъ, когда прізжалъ къ нему докторъ. Они говорили обо всемъ на свт, начиная съ театральныхъ и студенческихъ воспоминаній — докторъ былъ московскаго же университета и тоже страстный театралъ — и кончая послдними новостями, литературными, политическими, уздными и даже медицинскими, говорили мирно, безъ страстнаго интереса къ предмету разговора, но и безъ полнаго къ нему равнодушія, и для обоихъ одинаково незамтно проходило время въ разнообразной и пріятной этой бесд, оба отдыхали они за ней, Алгасовъ — отъ жизни, а докторъ — отъ ежедневныхъ своихъ трудовъ и разъздовъ. Вообще, Алгасовъ бывалъ даже радъ, когда прізжали къ нему гости, и очень желалъ бы видать ихъ иногда у себя, но только подъ условіемъ самому никуда не здить, не измнять ровнаго теченія своихъ дней и не принимать участья въ мелочныхъ и скучныхъ треволненіяхъ уздной жизни: въ противномъ случа онъ предпочиталъ никого уже лучше не видть. Охотно тоже видался онъ съ учителемъ, священникомъ, сосдомъ-купцомъ и другими такими же простыми и чуждыми ему людьми, безцеремонная бесда съ которыми ничмъ уже не могла его взволновать и затронуть, и наконецъ, гуляя, охотясь, присутствуя на работахъ или занимаясь длами филантропіи — всюду, гд ни приходилось ему сталкиваться съ мужиками, всегда вступалъ онъ въ бесду съ ними, разговаривая съ ними о ихъ нуждахъ и жизни, о работахъ, цнахъ и всякихъ деревенскихъ, одинаково обоимъ говорившимъ извстныхъ длахъ — и подчасъ разговоръ его съ какимъ-нибудь встртившимся на двор или на дорог мужикомъ привлекалъ и другихъ, становился оживленнымъ и шумнымъ и затягивался на цлые часы. Потомъ разговаривавшіе расходились, вполн довольные и другъ другомъ, и своей бесдой, но не смотря и на это и на минутное сближеніе, расходились столь же чуждыми, какими были и раньше, и каждый шелъ къ своей жизни, одинъ — доканчивать начатую работу, другой — звая, дочитывать статью о какомъ-нибудь маркиз Велепольскомъ, ни съ какой стороны для него неинтересномъ и нужномъ ему еще мене, чмъ эти мужики, съ которыми онъ только что разговаривалъ. И онъ дочитывалъ статью, выкуривалъ сигару, затмъ переворачивалъ страницу журнала и принимался за слдующую статью, забывая о маркиз еще скоре, чмъ о томъ, что только что говорили ему мужики, жалуясь на вдругъ пришедшую исправнику фантазію сдлать вс проселочныя дороги, съ поконъ вка бывшія саженными, въ три сажени ширины, какъ требуется это закономъ.
Алгасовъ любилъ даже разговаривать съ мужиками. Онъ не задавался тутъ никакими цлями, ни научить ихъ, ни принести имъ пользу, правда, никогда не отказывался онъ послужить имъ при случа своей опытностью и знаніемъ, но исключительно когда лишь просили его объ этомъ, или же такъ, между прочимъ, когда само собою вытекало это изъ оборотовъ разговора, самъ же никогда не совался впередъ и не лзъ ни съ какими наставленіями или совтами, ибо собственно говоря — совсмъ и не думалъ онъ о своихъ собесдникахъ и относился къ нимъ боле, чмъ безразлично. Многихъ изъ нихъ онъ зналъ, зналъ даже, благодаря занятіямъ филантропіей, и ихъ семейное положеніе и вс ихъ дла, а изъ этого самъ ужъ собой возникалъ при встрчахъ разговоръ, въ одно и то же время и спокойный, и дльный.
Алгасовъ съ интересомъ всегда прислушивался къ мужицкимъ толкамъ, не упуская случаевъ возможно ближе ознакомиться съ жизнью и понятіями крестьянъ, но жизнь эта интересовала его лишь съ вншней своей стороны, какъ своего рода курьезъ, и такъ далека была она отъ него, что нисколько не затрогивали и не волновали его ея событія, радости и невзгоды. Можетъ-быть, потому-то и любилъ онъ эти бесды, что, развлекая его, ничмъ никогда не нарушали он охватившаго его безмятежнаго покоя…
Крестьяне относились къ нему боле, чмъ хорошо, съ уваженіемъ и любовью, гордясь даже имъ, своимъ богатымъ и добрымъ бариномъ, но Алгасовъ нисколько и не интересовался ихъ чувствами къ нему и ни разу и не подумалось даже ему, любятъ ли его крестьяне и, вообще, какъ относятся они къ нему. Равнодушно смотрлъ онъ на лихъ и на ихъ тяжелую, полную лишеній жизнь. Случалось ему, всего чаще — на охот, и заходить къ нимъ въ избы, но нигд никогда не обращалъ онъ вниманія на рзкую противоположность между ихъ бдностью и окружавшимъ его довольствомъ и между полнйшей своей праздностью и неустаннымъ мужицкимъ трудомъ. Даже и въ голову никогда не приходило ему подобное сравненіе, да и не было въ этомъ ничего необыкновеннаго для него или страннаго, такъ давно уже привыкъ онъ видть это и не обращать на это вниманія. Принципъ собственности — вотъ и все тутъ объясненіе. Мужикъ трудится, ибо ему нужно работать, а онъ, Алгасовъ, ничего не длаетъ, ибо не нуждается въ работ, помняйся же они мстами — и Алгасовъ сталъ бы пахать, а мужикъ — травить зайцевъ и читать біографію маркиза Велепольскаго, богатыми же вс быть не могутъ. Все это такъ просто и ясно, что и задумываться тутъ не надъ чмъ, ни для Алгасова, ни для мужика, которому тяжелый его трудъ въ свою очередь не мшалъ равнодушно глядть на празднаго барина.
Такимъ образомъ, ничто не нарушало охватившаго Алгасова безмятежнаго покоя, и всему на свт чуждый, для всего какъ бы мертвый, уже но вдая никакихъ ни къ чему стремленій, никакихъ ожиданій или желаній, весь отдался онъ этому покою. Тихо и невозмутимо ровно жилось ему въ Веденяпин, и незамтно, одинъ за другимъ, проходили тамъ однообразные и безстрастные его дни. Правда, не жаль было ихъ, что они проходятъ и проходятъ, но зато и не тяготили они, и какъ отрадна была эта тихая, покойная и ровная жизнь… Въ этомъ отношеніи сбылись ожиданія Алгасова: онъ дйствительно ушелъ отъ жизни, схоронился отъ нея и почти уже забылъ о ней, познавъ этотъ благодатный покой, котораго такъ страстно желалъ, и на дл наслаждаясь тмъ, о чемъ и мечтать еле осмливался Лермонтовъ. Но зато, если непрошенная какая дума или случайно донесшійся до него отголосокъ оставленной Имъ жизни, волнуя и дразня его, смущалъ порой этотъ его покои — мучительно-тяжелые часы переживалъ тутъ Алгасовъ. Могильнымъ холодомъ вяло тутъ на него отъ его тихой и спокойной жизни, тоскливо и стыдно становилось ему за нее, казалось бы, все, весь остатокъ пустыхъ и позорныхъ своихъ дней готовъ онъ отдать за одинъ только часъ наслажденья, счастья и жизни, хотлось бжать куда-нибудь, а куда? И вс пламенные его порывы мгновенно охлаждалъ этотъ вопросъ, снова заставляя смиренно вернуться къ жажд могильнаго веденяпинскаго покоя. ‘Къ чему сомнваться въ немъ,’ уговаривалъ тутъ себя Алгасовъ, ‘къ чему смотрть на мою теперешнюю жизнь, какъ на недостойную названія лучшаго изъ данныхъ мн Господомъ даровъ? Неужто въ благодарность за то, что она даетъ мн отдыхъ и покой? И гд же лучшая жизнь? Вдь все это ложь, обманъ, все, что зоветъ меня отсюда…’
И ясно было ему, что все это ложь и обманъ, а въ одно и то же время и влекли они его вншнимъ своимъ блескомъ и яркой наружной красотой, и отталкивали безсодержательностью и внутренней пустотой, и какъ тяжелы были эти невольные и безплодные порывы… Чего, кажется, желать? И что всего было тяжеле, такъ это то, что и не рисуется даже ничто иное, даже и какъ несбыточная мечта,.а порывы къ этому иному все-таки есть, и порой до того сильные и страстные, что если бы одна только воля его привела его въ Веденяпино, или какой-нибудь данный имъ обтъ, или же вншняя сила — не удержали бы его тамъ эти причины, позоръ и гибель — все предпочелъ бы онъ отказу отъ призывавшихъ его желаній…
Но къ счастью, такъ однообразно и тихо жилось ему, и такъ рдко и глухо доносились до него отголоски извн, о чужихъ радостяхъ и жизни — что изрдка лишь смущали эти порывы его отрадный покой и не они составляли основную ткань деревенскихъ его дней. И невольно, дорожа своимъ покоемъ, этимъ послднимъ оставшимся ему благомъ, невольно все дальше и дальше прятался Алгасовъ отъ жизни, еще полне отъ всхъ и всего уединяясь въ тиши своего кабинета, подъ спасительную снь утомительныхъ охотъ, безпрерывнаго чтенія, холоднаго, строгаго порядка обстановки и жизни и наконецъ посильнаго служенія ближнимъ, какъ предписаннаго себ дла.
И это помогало… помогало, убивая время, и спасаться отъ прихода ненужныхъ думъ и порывовъ къ жизни, и бороться съ ними, когда, не смотря ни на что, все-таки являлись они.
Особенно тяжелъ, и можно даже сказать — самымъ тяжелымъ въ теченіи всей зимы днемъ былъ для Алгасова первый день Рождества.
Это былъ ясный, полный блеска и свта, истинно-праздничный морозный день. Ни облачка на ярко-синемъ неб, ни малйшаго втра, воздухъ чистый и свжій, снгъ сверкаетъ и блещетъ, а легкій, смягченный солнцемъ морозъ такъ живительно дйствовалъ на душу…
Въ самомъ праздничномъ настроеніи проснулся Алгасовъ, когда его разбудили къ обдн. Чудный солнечный день еще усилилъ это его настроеніе, и весело, по-праздничному, прошло для Алгасова утро, пока, посл обдни и молебна въ дом, посл завтрака и пріема поздравленій, посл всей этой праздничной, нарушившей обычное теченіе его дня суеты не остался онъ одинъ въ совершенно затихнувшемъ дом. Даже прислуги не слыхать было: кто могъ-вс разошлись по пріятелямъ и знакомымъ, а одинъ оставшійся лакей, убравъ посл завтрака посуду, ушелъ въ двичью и слъ тамъ играть въ дураки съ единственной же оставшейся дома старухой-горничной.
Проводивъ причтъ, Алгасовъ машинально направился въ парадныя комнаты. Все было тамъ вымыто и вычищено, и по-праздничному разубранныя, роскошно уставленныя цвтами и зеленью, наполненныя раздражающимъ запахомъ гіацинтовъ и розъ, ярко-освщенныя весело глядвшимъ въ нихъ солнцемъ, огромныя комнаты эти выглядывали такъ празднично, свтло и весело, такъ настойчиво твердили о жизни и праздничномъ весельи и словно просили побольше народа, шума и оживленья въ свои старыя стны — что царившая въ нихъ мертвая тишина казалась чмъ-то ужаснымъ и даже зловщимъ…
Глухо раздавались среди нея шаги проходившаго Алгасова. Онъ прошелся взадъ и впередъ по всмъ комнатамъ, полюбовался искусно составленной въ углу группой изъ огромныхъ старыхъ цикасовъ и роскошныхъ, покрытыхъ цвтами камелій, потомъ подошелъ къ окну и долго глядлъ на блыя, украшенныя инеемъ деревья сада и на снжную сверкающую даль. Даже и унылымъ зимнимъ картинамъ придало солнце свтлый и праздничный видъ, и среди всеобщаго этого ликованія и праздника одинъ только онъ, Алгасовъ, не знаетъ его и не наслаждается имъ, для него только нтъ и никогда уже не будетъ праздника…
Невольно подумалось это ему, и такая грусть вдругъ напала на него… Онъ отошелъ отъ окна и слъ на диванъ. Что длать? Читать не хочется, а больше ршительно не, чего длать. И это-то праздникъ? А какъ ждутъ его люди, какъ и самъ онъ ждалъ его когда-то…
И вспомнилось ему прошлое, отрочество и первая юность, счастливое школьное время…Съ какимъ нетерпніемъ ждалъ онъ тогда этого праздника и поздки домой, какъ наслаждался имъ… Тогда вотъ была у него жизнь, опредленная, счастливая и полная, тогда было чего ждать, чего желать и чему радоваться. А теперь?
— И отчего вчно не можетъ продолжаться счастливый этотъ возрастъ? въ сотый разъ подумалось ему.
И одно за другимъ потянулись воспоминанія. Давно уже, когда это? Шестнадцать лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ въ этотъ же самый день увидлъ онъ Вру Григорьевну и полюбилъ ее. Какъ она была хороша! Какъ счастливъ былъ онъ тогда, какъ беззавтно любилъ, сколько было тогда жизни, сколько видлось ея впереди… И все прошло… Вотъ тутъ стояла лка, на которую онъ повсилъ свои приготовленные для Вры Григорьевны цвты. Какъ онъ боялся ихъ отдать ей!.. Сколько волненія, сколько страха это ему стоило!.. И какъ радъ, какъ безконечно счастливъ былъ онъ, когда она взяла его цвты!.. Какъ она мило ему улыбнулась! И какъ весело тогда было, сколько шума, сколько народа, и никого-то почти нтъ уже въ живыхъ изъ тхъ, которые веселились тогда въ этихъ же самыхъ комнатахъ! Шестнадцать лтъ прошло съ того времени, изъ юноши онъ сталъ уже чуть не старикомъ, его жизнь почти уже отжита, а дала ли она ему хоть что-нибудь выше, лучше и чище того перваго его счастья?
Даже ужасъ охватилъ его, когда мысленно сравнилъ онъ свое настоящее съ тмъ далекимъ прошлымъ. Онъ всталъ съ дивана и заходилъ по комнатамъ, невольно прислушиваясь къ звуку собственныхъ шаговъ, уныло раздававшихся среди окружавшей его могильной тишины.
Тяжело было ему, а что длать, куда бжать, гд и въ чемъ искать спасенія отъ гнетущей этой тоски? ‘Разв ужъ въ гости куда похать?’ мелькнуло у него. Но отвыкшаго отъ этихъ поздокъ, ни одинъ сосдній домъ не привлекалъ его и не сулилъ ему не только веселья, но даже и развлеченья. Подумалъ-было онъ и о Москв, но лишь рукой махнулъ въ отвтъ на эту мысль. Здсь по крайней мр хоть эта благодатная тишина, этотъ ничмъ уже ненарушимый покой…
И онъ продолжалъ ходить, безпомощно отдавшись овладвшей имъ тоск и ни въ чемъ уже не ища спасенія отъ нахлынувшихъ на него воспоминаній и тяжелыхъ думъ. А свтлый день, веселый и радостный, словно поддразнивалъ его своимъ блескомъ и манящей красотой…
Въ обычное время появился лакей, возвщая объ обд, и покорно пошелъ Алгасовъ въ столовую. Нсколько лампъ ярко освщали всю эту комнату, и кром того два тяжелыхъ старинныхъ канделябра заливали свтомъ торжественно-накрытый столъ, играя на граняхъ дорогого хрусталя, отражаясь въ серебр украшеній и приборовъ, на сверкающей поверхности тонкаго фарфора и на блоснжномъ столовомъ бль, красиво переливая на графинахъ съ виномъ и на вазахъ съ цвтами и фруктами. Молча вошелъ Алгасовъ и слъ на единственный стулъ, къ единственному прибору роскошнаго стола. сть ему не хотлось, и еще только боле тоски нагналъ на него длинный и скучный обдъ. Машинально накладывалъ онъ себ нкоторыхъ кушаньевъ, машинально, молчаливымъ жестомъ отсылалъ назадъ другія и, выпивъ стаканъ любимаго своего бургонскаго, взялъ чашку кофе и вернулся съ нею въ ярко-освщенную между тмъ гостинную.
Была уже ночь, прозрачная и чудная лунная ночь. Дивно хороша была она, свтлая, морозная и тихая, и такъ и манила вонъ изъ дома, гулять, дышать этимъ оживляющимъ ея морозомъ, наслаждаться чарующей ея красотой…
Долго любовался ею Алгасовъ, стоя у окна, потомъ одлся и пошелъ гулять. Ось направился было въ садъ, гд вс главныя дорожки и зимой всегда были расчищены и усыпаны пескомъ, но вдругъ остановился и сталъ слушать. Чистый ночной воздухъ явственно донесъ до него звуки громкаго хохота, за которымъ послдовали оживленные и веселые голоса множества одновременно говорившихъ людей, а затмъ, сопровождаемая разговорами и смхомъ, послышалась подхваченная цлой толпой веселая плясовая пснь.
Это веселилось и праздновало село. Алгасовъ повернулъ и пошелъ туда.
Еще издали видны были толпы веселящагося и празднующаго народа. Казалось, все село вышло на улицу, такъ много было гуляющихъ и такъ много слышалось тамъ оживленія и шума. Говорили, плясали, пли, смялись, бгали, гуляли, и видно было, какъ искренно, отъ души веселятся и празднуютъ здсь люди, и хотя, къ сожалнію, зима и сбавила нсколько наружной красоты веселаго праздника, скрывъ яркую пестроту женскихъ нарядовъ подъ всхъ и все уравнивающимъ полушубкомъ, но и отъ этого ни въ прелести, ни въ сил нисколько не теряло царившее на сел шумное оживленіе.
Главныя массы гуляющихъ сосредоточивались среди села, у моста черезъ рку. Пользуясь темнотой и крадучись вдоль избъ, прошелъ Алгасовъ почти къ самому этому мсту, притаившись у стоящаго на отлет амбара, остановился онъ невдалек отъ большой и шумной толпы веденяпинской молодежи, и онъ долженъ былъ сознаться, что никогда еще не видалъ онъ столько и такого беззавтнаго веселья, ни такого многолюднаго и оживленнаго праздника. Ничто не стсняло здсь свободнаго и шумнаго веселья, и отъ всей души, одинаково искренно отдавались ему вс безъ исключенія, радуясь ему и наслаждаясь имъ.
Мимо Алгасова пробжала высокая, красивая двушка, по имени Поля: Алгасовъ зналъ ее и всегда любовался ею, встрчаясь съ нею. Съ удивленіемъ взглянула она на прижавшагося къ амбару барина, не останавливаясь, на ходу поклонилась она ему, спша къ собравшимся уже двушкамъ, и, какъ мимолетное виднье, быстро мелькнули передъ Алгасовымъ и исчезли въ темнот веселые, черные глазки ея и хорошенькое, свжее, разрумяненное морозомъ личико… Невольно проводилъ ее Алгасовъ взглядомъ, любуясь быстрой и ловкой ея походкой и, даже когда смшалась она съ другими двушками, все еще стараясь найти и отличить ее въ толп ея подругъ.
Впрочемъ, не долго простоялъ онъ тутъ и медленно пошелъ назадъ. Къ чему ему здсь оставаться? Что ему это чужое веселье?
А вотъ веселятся же люди, празднуютъ, а онъ? Какъ они проведутъ этотъ вечеръ, и какъ проведетъ его онъ?
Невольно лзло ему въ голову это сравненіе, и далеко не успокаивающимъ образомъ дйствовало оно на него. Онъ не завидовалъ, нтъ, онъ слишкомъ любилъ жизнь и веселье, чтобы даже мысленно пожелать лишить другихъ этого веселья, но еще вдвое тяжеле стало ему посл того, какъ онъ увидалъ, какъ хороша и радостна можетъ быть жизнь.
А воздухъ весь былъ наполненъ праздничнымъ весельемъ, говоромъ и хохотомъ веселящейся толпы. Алгасовъ вернулся домой, но такъ рзко отличалась встртившая его тамъ мертвая тишина отъ живого и бодраго этого веселья, которое онъ только что подсмотрлъ, что слезы даже навернулись на глазахъ у него. Онъ пошелъ въ гостинную, потомъ дальше, въ слдующія, уже не освщенныя комнаты, слъ тамъ, и низко опустилась голова его подъ напоромъ нахлынувшихъ на него тяжелыхъ и грустныхъ думъ.
Но только что виднное имъ веселье влекло его, какъ магнитъ. Почти машинально подошелъ онъ къ окну и открылъ форточку, и звуки веселья и псенъ вдругъ ворвались въ тихую и темную комнату… Даже слышны были отдльныя слова разговоровъ и шутокъ деревенской молодежи…
Съ досадой захлопнулъ Алгасовъ форточку и отошелъ отъ окна. Комната тотчасъ же снова затихла, но, хотя и глухо, а все-таки и сквозь закрытыя окна доносились до нея слабые отголоски чужого веселья.
Онъ сталъ ходить по комнат. И рядомъ съ этимъ весельемъ жить, какъ онъ живетъ?.. Да вдь это невозможно! А какъ иначе жить, какъ устроить свою жизнь, гд можетъ быть лучше? Все въ жизни обмануло вдь его. Куда же теперь обратиться и чего желать?
И онъ старался не думать о виднномъ, а самъ невольно прислушивался къ еле слышнымъ, доносившимся съ села звукамъ, на которые раньше не обращалъ и вниманія, не понимая ихъ. И какъ досадовалъ онъ на себя, что онъ вышелъ изъ дома! Что теперь сдлать, чтобы хоть забыть это веселье и отвязаться отъ него? А какъ нарочно, не смотря на вс его старанія, еще боле прекраснымъ, веселымъ и шумнымъ представляло ему воображеніе этотъ деревенскій праздникъ, рисуя разныя подробности и сцены, показывая хорошенькое личико смющейся Поли и словно дразня его этими картинами…
И снова силился онъ заставить себя забыть и не думать о сел и его весельи, а самъ пошелъ между тмъ въ библіотеку, взялъ -й томъ Гоголя и сталъ читать Ночь на Рождество, эту сказку, всю насквозь проникнутую весельемъ, жизнью, молодостью и любовью. И снова сталъ онъ сравнивать съ этой жизнью и съ живымъ этимъ весельемъ свои скучные дни, и снова показались у него слезы…
Наконецъ пробилъ часъ, и съ радостью отправился Алгасовъ спать, но и заснуть не удалось ему въ эту ночь, и еще не было въ его жизни другой такой же тяжелой ночи…
И всю недлю не покидали его эти грустныя думы. Съ ними же, одинъ, въ пустомъ дом, безъ музыки и шампанскаго встртилъ онъ наступившій 1882 годъ.
Съ этихъ поръ, хотя и не такъ уже сильно, но все-таки неизмнно всегда смущали его покой эти доносившіеся съ села отголоски и звуки крестьянскаго веселья, которыхъ онъ не могъ уже теперь не замчать. Они напоминали ему о жизни, о весельи, куда-то звали и манили его и цлый рой ненужныхъ думъ возбуждали они въ его голов, все тхъ же думъ о счастьи и жизни. Такъ и бросился бы онъ туда, гд можно ее найти… А куда? Гд она? Нтъ ея и негд искать, давно уже ршено имъ это, а между тмъ разв тамъ, на сел, разв это не жизнь, не наслажденье жизнью? Значитъ, есть же она… Отчего же есть она для нкоторыхъ только, а не для всхъ?
Да, сколько бы ни было ея тамъ, на сел, и вообще за стнами его дома, но у него-то нтъ этой жизни и никогда уже не будетъ, и нечего слдовательно думать о ней, нечего прислушиваться къ чужому веселью и смущаться его чудной красотой.
Такъ говорилъ онъ себ, но плохо утшали его эти разсужденія, и все не могъ онъ совершенно забыть о жизни, не волноваться порой ея отсутствіемъ и не откликаться на ея призывы…
Наконецъ, дошло уже до того, что онъ сталъ прятаться отъ этого чужого, такъ неотступно преслдовавшаго его веселья. Онъ выбралъ одну комнату въ дом, наверху и съ противоположной отъ села стороны. Тамъ ничего уже не было слышно и туда-то уходилъ онъ съ наступленіемъ вечера въ праздничные дни: въ будни на сел было тихо, и онъ могъ спокойно оставаться у себя въ кабинет.
Такимъ образомъ въ то время, какъ весело и шумно было вн его дома, онъ, чтобы не слыхать этого веселья, сидлъ, затворившись, въ небольшой и невзрачной комнатк, читая что-нибудь, что ни попадалось подъ руки, Исторія ли славянскихъ литературъ, Палеонтологія, Родъ Шереметевыхъ или Немировича романъ — все равно, лишь бы только провести время до часа, когда, по городской привычк, онъ ложился обыкновенно спать.
Только подобныя тоскливыя минуты были тяжелы для него. Но къ счастью, не часто навщали он его, и съ теченіемъ времени все больше и больше свыкался онъ съ мыслью, что все уже кончено для него, что не вдать уже ему, отжившему и мертвому, волненія страстей и желаній, и хотя со вздохомъ и съ тяжелой грустью, но искренно старался онъ смириться передъ таковою волею судьбы и покориться ей, усиленно отстраняя отъ себя всякіе помыслы о жизни, вс стремленія къ ней и вс желанія счастья.

XXIV.

Такъ прошла зима.
Весна въ томъ году стала ранняя: уже въ конц февраля пошли оттепели и тронулся путь. Въ воздух стало тепле, кое-гд выступила изъ-подъ снга вода, а бугры и совсмъ даже обнажились — все предвщало уже близкое тепло, заставляя радоваться утомленныхъ зимой и холодомъ людей. Но такъ на томъ и остановилось дло. Цлый мсяцъ продержала природа людей въ тоскливомъ ожиданіи, не давая имъ ни настоящей зимы, ни весны. Въ воздух было тепло, но снгъ таялъ медленно, понемногу, и весна, какъ бы застывшая на одной точк, не подвигалась впередъ. Ни ясныхъ солнечныхъ дней, ни журчащихъ, богатыхъ водой ручьевъ, ни первой, робкой еще травки — ничего. До самой Святой, до начала апрля, все тотъ же грязный, тусклый, талый снгъ съ лужами грязной воды да съ изрдка лишь кое гд выглядывавшими изъ-подъ него клочками обнаженной черной земли — вотъ что неизмнно изо дня въ день видли передъ собой люди, такъ нетерпливо ждавшіе тепла и весны. И тоскливе самой даже осени былъ этотъ долгій конецъ зимы, ибо отъ осени ничего уже по крайней мр и не ждешь, кром дождей да слякоти, а тутъ, передъ весной, тутъ минуты считаютъ, остающіяся до нея, и каждый лишній день отсрочки — такъ мучительно отзывается онъ на душ ожидающихъ…
Пасха началась среди самой распутицы, но вдругъ наступила чисто-лтняя жара, и къ концу Пасхи почти совсмъ уже просохло. Путь установился, ноля стали зеленть, показалась травка и первые весенніе цвты, въ воздух замелькали блестящія бабочки, почки деревьевъ разбухли и приготовились распуститься — и снова недли на три такъ все и замерло на этомъ. Стало холодне, дождей не было, и весна вторично остановилась въ своемъ развитіи: трава еле росла, деревья не распускались, и начавшая-было оживать природа имла тусклый какой-то и мертвенно-унылый видъ. Лишь въ конц апрля вступила наконецъ весна во вс свои права.
Медленно и однообразно тянулась для Алгасова зима, и нечего говорить, какъ обрадовался онъ первымъ признакамъ весны. Правда, слишкомъ уже рано показались они и потому не внушали доврія къ устойчивости происшедшей въ природ перемны, но вотъ проходитъ недля, другая, морозовъ все нтъ, зима не возвращается, значитъ, не обманъ это, значитъ, и точно началась ужъ весна. И такъ вдругъ захотлось ему, чтобы скоре уже приходила она съ благодатнымъ своимъ тепломъ и свжей, душистой зеленью!
Если отъ жизни, т. е. отъ всхъ вншнихъ ея цлей и отказался онъ, вполн убжденный, что лично для себя ничего уже не можетъ онъ получить отъ нея, то самая жизнь у него все-таки оставалась. Искренно ршилъ и думалъ онъ схоронить себя въ веденяпинскомъ уединеніи, чтобы, ни къ чему уже не порываясь, по возможности покойне провести тамъ остатокъ своихъ дней, но тмъ дороже были ему радости, даваемыя природой, и тмъ нетерпливе ждалъ онъ весны. Прогулки, охоты, хозяйство, садъ, чудныя лтнія ночи и зеленыя рощи — все это улыбалось ему съ приходомъ весны, и радости эти, всегда ему столь дорогія, а теперь къ тому же и единственныя, естественно, еще дороже ему казались он теперь.
Еще въ начал марта, при первыхъ же признакахъ тепла, веллъ онъ выставить балконную дверь, и какъ пріятно было выйти подышать чистымъ воздухомъ, не имя надобности надвать для этого шубы и проч.! По нскольку разъ въ день выходилъ онъ на балконъ и подолгу тамъ оставался, не обращая даже вниманія на холодъ, все еще дававшій себя чувствовать, жадно слдилъ онъ, какъ все больше и больше выступали изъ-подъ снга прошлогодніе растенія, и съ нетерпніемъ ждалъ, когда же наконецъ совершенно исчезнетъ этотъ, теперь такой ненавистный для него снгъ?..
Но чмъ сильне было его нетерпніе, тмъ досадне былъ для него медленный ходъ весны. Вотъ и мартъ перевалилъ уже за половину, съ каждымъ днемъ все ждалъ
Алгасовъ, что вотъ-вотъ наступитъ наконецъ весна, и онъ пересталъ даже гулять, ожидая тхъ близкихъ уже, по его мннію, дней, когда гулять можно будетъ по сухой, оживающей земл, а не по талому снгу. Но дни шли за днями, а талый снгъ упорно все оставался на мст. Не было даже и обычныхъ весеннихъ ручьевъ: глухо гд-то журчали они тамъ, подъ снгомъ, не появляясь наружу. И тоскливй всей длинной зимы показалось Алгасову это время, глядя на снгъ, повидимому не убывавшій, между тмъ какъ и еще прошла недля, просто въ отчаяніе приходилъ онъ, и ему стало уже казаться, что и конца никогда не будетъ умирающей зим…
Но вотъ жаркій солнечный день, другой, третій — и одна недля согнала почти весь остававшійся снгъ. Еще нтъ зелени, не нарядилась еще природа въ свои праздничныя одежды, но что до этого? Хорошо ужъ и то, что тепло и сухо и нтъ ужъ этого надовшаго снга. И никогда еще не наслаждался такъ Алгасовъ весной, никогда еще не радовался ей такъ, какъ въ этомъ году.
Оживляющимъ образомъ подйствовала она на него, онъ даже повеселлъ, сталъ живе, разговорчиве и дятельне. Начались полевыя работы, и съ давнихъ лтъ привыкшій къ деревн и хозяйству, не могъ онъ не наслаждаться видомъ поднимающихся хлбовъ, съ каждымъ днемъ становившихся выше, лучше и гуще. Везд кругомъ, всюду жизнь закипла, пошла живая работа, везд люди, все зелено, все полно надеждъ и ожиданій, и такъ радостно и свтло все вокругъ… И цлые дни проводилъ Алгасовъ на воздух, въ лсу, въ пол, слдя тамъ за работами, или въ саду, которымъ снова сталъ заниматься, лично руководя производившимися посадками — и все занимало и радовало его, привлекательной и полной живыхъ радостей казалась ему въ эти дни и сама даже веденяпинская однообразная его жизнь и онъ начиналъ чувствовать, что возможно, пожалуй, и примириться съ ней, пожалуй, и полюбить даже ее, и найти въ ней тихое счастье. Не то, чтобы не волновали его прежнія думы — т же думы и т же порывы къ жизни и счастью и теперь все также являлись ему порой, смущая отрадное его довольство своими днями, и даже чаще являлись они теперь, вызываемые красотой и нгой весны, но далеко уже не такъ тяжелы и мучительны были весной эти порывы и думы и, словно смягченные все той же весной, уже не терзали и не мучали и не мшали по крайней мр жить. Да и не звали они никуда изъ украшеннаго весной Веденяпина. Тамъ было такъ хорошо… А гд лучше? Нигд или, пожалуй, везд, пока находишься въ предлахъ Веденяпина. А разъ попадешь туда, гд издали все кажется такимъ волшебно-прекраснымъ — и живо наступитъ разочарованіе, и спадутъ вс краски, наложенныя далью и взволнованнымъ воображеніемъ. Не разъ уже испытывалъ это Алгасовъ, и слишкомъ хорошо понималъ онъ Грановскаго, сказавшаго: ‘c’est un charmant pays — ‘гд насъ нтъ’!’
Нтъ, не иная какая жизнь звала его въ эти дни, и не мечты объ иныхъ путяхъ къ истин и счастью — его волновала тутъ одна только мечта о любви, и порой такъ мучительно-страстно хотлось ему любить и быть любимымъ…
— Да, думалъ онъ въ эти минуты, любуясь роскошной весной, и правъ, пожалуй, Лермонтовъ: этотъ могильный покой только и возможенъ при условіи —
Чтобъ всю ночь, весь день, мой слухъ леля,
Про любовь мн сладкій голосъ плъ…
А безъ этого голоса… Безъ него покой ужъ не будетъ покоемъ, ибо все еще останется тоска неудовлетворенности и жажда любви и участья…
Но и любовь тоже… Какъ и все остальное, разв не въ мечтахъ лишь хороша она? Въ мечтахъ она рисуется, какъ безпрерывное, полное красоты и счастья наслажденіе, или, врне, въ мечтахъ всегда являются ощущенія самаго только перваго времени любви, а потомъ? Жениться? А на что ему семья и что ему длать съ женой, когда пройдутъ медовые мсяцы и невозвратно унесутъ съ собою все очарованіе перваго времени?
И онъ вообразилъ себя женатымъ, навки связаннымъ съ женщиной, доврившей ему свою жизнь и свое счастье. Онъ вообразилъ себя безъ свободы, этого единственнаго своего достоянія, ради жены обязаннымъ жить среди людей, участвовать въ ихъ жизни, интересоваться ихъ интересами, серьезно, какъ дломъ, заниматься ихъ пустыми заботами — и ужасъ охватилъ его при этой мысли. А что иное могутъ ему дать жена и семья, разъ нтъ у него жизни, которую онъ могъ бы раздлить съ женой, жизни, которую онъ любилъ бы и желалъ бы передать своимъ дтямъ и которая заставляла бы его нуждаться въ дружб жены и въ отдых среди любимой семьи? Нтъ, если женится онъ, дорого придется ему заплатить за недолгое наслажденіе, и очевидно, нечего и ждать ему ничего иного. Еще если бы тутъ, сейчасъ передъ нимъ, была любимая двушка, ну, тогда мысль о настоящемъ, хотя и недолгомъ, несомннно одержала бы верхъ. Но этой двушки нтъ да и неоткуда ея ждать, и, спокойно разсуждая, нельзя не радоваться этому.
Опять увлечься, какъ два года назадъ? Но вдь это лишь вздорный предразсудокъ, что, не внчаясь, человкъ остается свободнымъ, а найдется ли также вовремя и кстати другой такой же благодтель tiers-tat? Но не это еще главное, а главное то, что уже не юноша онъ, а не старикъ же нуженъ для романовъ. Всей своей тяжестью лежитъ на его плечахъ 34-й годъ и громко говоритъ, что пора-бъ и забыть ужъ объ увлеченіяхъ, что ужъ проходитъ для нихъ его время, что не дадутъ ужъ они ему того, что когда-то давали и что могутъ дать юнош…
И съ грустью поникъ онъ головой, съ грустью о безвозвратно ушедшей своей молодости, о томъ времени, когда такъ много жизни, столько волненій и счастья давали ему любовь и женская красота…
И вспомнились ему вс, кого онъ когда-то любилъ. Вотъ то бурно-веселая, то безутшно-печальная Вра Григорьевна, неотразимо привлекавшая къ себ всхъ своей чарующей красотой, живымъ взглядомъ чудныхъ своихъ глазъ, своимъ умомъ и высокой своей душой. Вотъ милая Вра Юрьевна, хорошенькая, веселая и слабая. Вотъ гордая красавица Ирина, вотъ оживленная, подвижная, веселая княжна, нарядна, какъ бабочка лтомъ, какъ мальчикъ кудрявый, рзва, вотъ наконецъ и глупая Наденька съ яркой, соблазнительной своей красотой. Когда-то жилъ онъ среди нихъ, наслаждаясь ихъ красотой и любовью, а теперь нтъ возл него никого да нтъ и надежды на любовь, и въ минуты холоднаго раздумья, когда разсудокъ беретъ верхъ надъ порывами сердца, въ эти минуты почти даже хочется, чтобы не являлась она…
А вотъ и милая, безконечно-милая, тихая, кроткая, юная Оксана. ‘Какова-то она теперь?’ подумалось ему. ‘Сильно, чай, измнилась… Вдь цлыхъ четыре почти года прошло съ нашей встрчи, а юность слишкомъ къ ней шла и чаровала въ ней, чтобы утрата юности не отразилась на ней…’
А Надя Буланина, этотъ рзвый, веселый ребенокъ, котораго онъ встртилъ въ самую первую минуту ея начинающейся юности. Что-то вышло изъ нея, все также ли она безпечно-весела, или-жъ и ее успла уже измять и искомкать безжалостная жизнь? Дай Богъ, чтобы нтъ…
Алгасовъ зналъ, что годъ тому назадъ Надя вышла замужъ, но ея самой онъ не видалъ съ самой Илютинской сватьбы. Вспомнилъ онъ и сватьбу эту — послдній веселый день своей жизни, и невольно вздохнулъ онъ при этой мысли.
Онъ былъ на балкон. Тихій и теплый апрльскій вечеръ былъ полонъ аромата распускающейся березы. Солнце уже зашло, заря погасла, и чудно рисовались въ полу-сумрак одтыя свжей зеленью деревья. Въ саду плъ соловей. Съ села доносились псни и хохотъ.
Долго вслушивался Алгасовъ въ этотъ хохотъ.
— Да, подумалъ онъ, и я тогда веселился, и какъ весело мн было тогда, и не зналъ я, что это въ послдній уже разъ, послднее мое веселье… А хорошо вдь, что не зналъ: не то безполезно были бы испорчены послдніе свтлые часы моей жизни…
И онъ сталъ припоминать: да, точно, съ тхъ самыхъ поръ не приходилось уже ему также искренно, отъ души веселиться, а теперь и думать уже нечего объ этомъ.
Грустно стало ему. Онъ сошелъ въ садъ, вышелъ на гумно, потомъ въ поле и долго шелъ все впередъ, погруженный въ дальнйшее развитіе все тхъ же печальныхъ думъ.
Но вообще, несравненно лучше и легче жилось ему съ наступленіемъ весны и даже звуки чужого веселья не такъ уже раздражали его теперь. Такъ смягчала и украшала тихая и теплая весенняя ночь вс передаваемые ею звуки, придавая имъ столько собственной чарующей прелести, что невозможно было не наслаждаться ими и уже не думалось о ихъ значеніи. И Алгасовъ не только не прятался теперь отъ доносившихся съ села разговоровъ, псенъ и хохота, но съ удовольствіемъ даже, хотя и не безъ зависти все-таки, прислушивался къ нимъ, находя, что удивительно какъ дополняютъ они волшебную прелесть чудной и душистой ночи мая…
— Счастливые, думалъ онъ, слушая веселыя деревенскія псни. Вотъ живутъ же вдь и веселятся люди, веселятся, не смотря ни на нужду, ни на обычную весеннюю голодовку! Можетъ-быть, половина изъ нихъ кое какъ разв поужинала посл работы какимъ-нибудь кускомъ чернаго хлба съ квасомъ, а между тмъ сколько тамъ жизни, сколько веселья! Хоть когда-нибудь бываютъ ли у насъ минуты такого же искренняго и шумнаго веселья? Да и то сказать, есть ли у кого изъ насъ, свтскихъ людей, такое же обширное знакомство, какое иметъ и послдній даже веденяпннскій мужикъ? И вс они знаютъ другъ друга, вс дйствительно составляютъ одно общество, живутъ одной жизнью и одними интересами. Да, тутъ нельзя уже пожаловаться на недостатокъ людей…
— И откуда такая живучесть? продолжалъ онъ думать, откуда столько оживленья, столько шума и веселья? Голодные, нуждающіеся, усталые, они веселятся больше насъ, а между тмъ мы только и живемъ, что для одного веселья, о немъ вся наша забота, для него мы трудимся, хозяйничаемъ, служимъ, хлопочемъ… Положимъ, тамъ веселится исключительно только молодежь, а наша молодежь? Та всему, всякому веселью, двушкамъ, танцамъ, обществу, всему предпочитаетъ лошадей, карты да пьяныя оргіи. Вина ли это самой молодежи, или же вина общества, его жизни и способовъ развлеченія? А тамъ нтъ, тамъ, на сел, тамъ безъ исключенія вс, вся молодежь принимаетъ участье въ общемъ весельи. Положимъ, въ этомъ весельи много грубаго, циничнаго, некрасиваго, но вдь это же невжественные, нищіе, полу-дикіе люди: дайте имъ хоть немного образованія и развитія, не того развитія, которое дается трактирами да фабриками, а настоящаго истиннаго развитія ума и сердца, дайте имъ хоть настолько средствъ, чтобы жить въ чистой и свтлой изб и не голодать каждую весну, начиная съ Пасхи, и это въ лучшемъ еще случа — какъ же тогда-то жили и веселились бы они?
— Молодежь тамъ… Да, но хоть и не долго, но тамошняя молодежь, какъ слдуетъ, по крайней мр, отпразднуетъ свою молодость, а мы? Чмъ отличается у насъ молодость отъ остальной нашей жизни? Тмъ разв только, что, какъ отъ заразы, бгаемъ мы отъ двушекъ, до смерти боясь пойматься? А тамъ… И отнимите-ка все, что еще портитъ ихъ жизнь, уродуетъ ее и стсняетъ ихъ веселье, и ужъ дйствительно молодость ихъ будетъ молодостью, весной, расцвтомъ и праздникомъ жизни. У насъ все приспособлено для веселья, а нтъ его… А они, мертвымъ сномъ должны бы они теперь спать по теоріи, а думаетъ ли кто изъ нихъ о сн?
И долго стоялъ онъ такъ на балкон, прислушиваясь къ доносившимся съ села пснямъ. Чего бы не далъ онъ, чтобы быть теперь тамъ, съ веселящимися… Но это невозможно, да если бы и возможно было это, если бы чудомъ какимъ и очутился онъ тамъ, на сел, и очутился не бариномъ, подъ вншнимъ видомъ простого парня, и тогда не много получилъ бы онъ отъ этого чужого ему веселья. То они, а то онъ.
Съ этихъ поръ внимательне сталъ онъ прислушиваться къ деревенскому веселью. Главное занималъ его вопросъ, откуда берется эта страстная жажда веселья, пересиливающая все, и нужду, и заботы, и усталость, и все заставлявшая забывать въ минуты беззавтнаго веселья! Что даетъ имъ силу такъ веселиться?
Съ каждымъ днемъ все глубже и глубже сталъ онъ вдумываться въ крестьянскую жизнь. Онъ зналъ ее довольно хорошо, насколько вообще можетъ узнать ее посторонній ей человкъ, и онъ сталъ припоминать все, что онъ слышалъ о ней, вс свои встрчи, разговоры и столкновеніи съ мужиками, изъ отдльныхъ и разбросанныхъ этихъ чертъ стараясь составить одну цльную картину.
На глазахъ у него былъ фактъ: кипучая, шумная жизнь за сел, и могильная тишина въ его дом. Положимъ, и вс его знакомые ‘живутъ’, и онъ ‘жилъ’, т. е. находилъ интересъ въ тхъ или иныхъ проявленіяхъ жизни, но вотъ онъ оглянулся, вдумался въ эту жизнь, нсколько поподробне ее разсмотрлъ — и призракъ исчезъ, и вмсто жизни, вмсто того, что ее красило и давало ей содержаніе и цль, осталась одна только скучная суета суетъ, одни лишь мелочныя обыденныя длишки да надовшія забавы. Положимъ, онъ одинъ такъ мрачно смотритъ на вещи, но вс остальные, люди его общества и круга — точно ли вс они счастливы и довольны своей жизнью и дйствительно ли наслаждаются ею?
Теперь вопросъ: возможно ли и на сел придти къ такому же мрачному взгляду на жизнь и такъ же пренебрежительно бросить ее, какъ бросилъ онъ, Алгасовъ? Но какъ отвтить на этотъ вопросъ?
Онъ шелъ въ это время полемъ, возвращаясь домой. Было еще рано и вечеръ только что начинался. Легкій втерокъ давалъ прохладу и свжесть, и волнуемая имъ густая, уже начинавшая колоситься рожь своими переливами напоминала зыбь спокойнаго моря, дйствительно походя на море своей безпредльностью: куда ни посмотришь — всюду вокругъ одна только безграничная эта рожь, надежда цлаго села… Узкая пролегавшая по ней дорожка совершенно исчезала впереди, и одна только сплошная рожь во вс стороны тянулась до самаго горизонта.
Навстрчу Алгасову показался высокій сдой мужикъ. Алгасовъ узналъ его: это былъ Николай Яшинъ, одинъ изъ лучшихъ веденяпинскихъ крестьянъ.
Николай былъ честный, работящій и трезвый мужикъ, безъ устали работавшій съ утра до ночи: не мала была его семья, а жили Яшины хорошо, считались зажиточными, и это благодаря лишь трудолюбію и хозяйственности Николая и его красавицы-жены.
Но вдругъ, въ одинъ годъ, рушилось все ихъ благосостояніе. Сперва сгорлъ у Николая овинъ съ хлбомъ, потомъ свели у него лошадь, его любимую, холеную гндую маточку. Цлыя недли проходилъ онъ, отъискивая свою любимицу, но той и слдъ простылъ.
Все это осенью. А весной былъ въ Веденяпин пожаръ и между прочимъ сгорли и Яшины. Тутъ еще урожай вышелъ плохойда, корову продали у нихъ за недоимки, а тамъ и послдняя пала — и изъ зажиточныхъ Яшины обратились чуть не въ нищихъ. Какъ ужъ ни бился посл того Николай, какъ ни старался, но возстановить прежняго благосостоянія уже не могъ, такъ что, когда Алгасовъ пріхалъ въ Веденяпино и въ филантропіи сталъ искать спасенія отъ пустоты жизни, Яшины были уже въ числ бднйшихъ веденяпинцевъ. Узнавъ причину ихъ раззоренія, справившись о Никола и со всхъ сторонъ получивъ о немъ одни только самые лестные отзывы, Алгасовъ самому предложилъ ему придумать, чмъ бы можно ему помочь. Николай не сталъ просить лишняго, онъ сказалъ, что ему нужна бы хорошая лошадь въ подмогу къ оставшейся у него, уже выбившейся изъ силъ и никуда негодной кляченк, да хоть одна корова, что даромъ онъ ничего не проситъ, что для него достаточно было бы, если бы ему дали взаймы нужныя ему деньги и за какіе даже угодно проценты, лишь бы только въ разсрочку, на года. Алгасовъ сказалъ, что процентовъ ему съ Николая не надо, но взаймы онъ дать готовъ и на какіе самъ Николай захочетъ года, и спросилъ, сколько ему нужно? Самъ но вря своему счастью, Николай робко попросилъ 50 рублей. Алгасовъ далъ ему сто — и съ этихъ денегъ Николай разжился, поправился, возстановилъ свое хозяйство въ прежнемъ вид, обзавелся лошадьми, скотомъ, построилъ новую просторную избу, словомъ, снова сталъ зажиточнымъ, вполн во всемъ обезпеченнымъ мужикомъ. Съ Алгасовымъ безъ всякаго напоминанія онъ расплатился честно, по частямъ, но сполна и безъ затяжекъ уплативъ ему всю занятую сумму. И съ этихъ поръ съ особенной любовью относился онъ къ Алгасову, всегда низко съ нимъ раскланивался и весело, съ привтливой улыбкой говорилъ съ нимъ.
Алгасовъ еще издали замтилъ его. Николай заботливо осматривалъ рожь, копалъ подъ ней землю, смотрлъ на небо, потомъ опять на рожь, заглядывая даже внизъ, подъ колосья. Увидя подходившаго барина, онъ поспшно снялъ передъ нимъ шапку и, поклонившись ему, остановился съ шапкой въ рукахъ.
— Твоя рожь, Николай? спросилъ его Алгасовъ, поровнявшись съ нимъ.
— Моя, Александръ Семеновичъ, моя, отвтилъ Николай.
— Славная рожь, изо всего поля выдается, похвалилъ ее Алгасовъ, зная, что ничего уже боле пріятнаго не можетъ онъ сказать добродушному мужику.
Съ любовью и съ гордой улыбкой взглянулъ Николай на свою рожь и ничего не отвтилъ, видимо вполн заслуженной находя похвалу барина.
— По навозу? спросилъ его Алгасовъ.
— По навозу, Александръ Семеновичъ, какъ же! Весь загонъ унавоженъ, весь, какъ есть! То-то Господь и зародилъ ее…
— А какъ ты радуешься на нее! замтилъ Алгасовъ.
— Да какъ же это не радоваться? даже удивился Николай. Этакую рожь уродилъ Господь, да чтобы не любоваться на нее?! Вдь сколько я работалъ надъ ней, какъ ужъ старался… Да осенью и покажись вдругъ червь. Ну, думаю, видно прогнвался на насъ Отецъ Небесный, не будетъ у насъ ничего… Эдакъ, стою надъ полемъ-то, а самъ чуть не плачу. Ужъ думалъ, пересвать придется. Такъ что же бы ты думалъ? весь оживившись, вдругъ заговорилъ Николай. Сжалился Господь надъ горемъ нашимъ, послалъ морозъ, да вдь какой! Въ сентябр, околь Воздвиженья, морозъ, да со снгомъ! Картошку такъ всю, которая не убрана была, и поморозило. У твоей милости что тогда этой картошки пропало! Ну а червь такъ съ того самаго мороза и сгибъ. Куда ужъ двался — не знаю, померзъ видно. А рожь вонъ какая уродилась! А испужался я тогда страсть! Теперь бы вотъ дождичка только надо, въ самую бы пору… И для овса, и для ржи, для просовъ, для всего хорошо бы…
— Да вдь недавно же былъ дождь?
— Земля суха! заботливо произнесъ Николай. Копалъ я ее, смотрлъ — нтъ, суха. А ужъ какъ у тебя овесъ взошелъ, что сялкой-то новой сяли — диво! Я все шелъ, любовался!
— А твой овесъ?
— И мой ничего, грхъ жаловаться, хорошій овесъ! Вотъ, не знаю, что будетъ, льна хочу посять… Родится онъ годомъ какъ-то все больше, а ужъ я-было землю подъ него приготовилъ самую настоящую… Не знаю, что-то будетъ. А прошлый годъ было смя въ цн.
— Ну а что хозяйство, какъ теперь идетъ у тебя? Хорошо?
— Слава Богу! Совсмъ теперь мужикомъ сталъ! Да еще бы? Три лошади у меня, коровы тоже дв, да дв телки, овцы тоже… Извстно, наше дло какое? Есть лошади, ну и сытъ, а какъ остался я тогда при одной-то, какъ есть, никуда не годящей… Что хошь, то съ ней и длай. Пша ворона, да и все тутъ.
— Да, видлъ я твоихъ лошадей: славныя лошади!
— Того-то, пгаго, я тогда жеребчикомъ купилъ, такъ, почитай задаромъ, за шкуру отдали. Хворый какой-то былъ, не чаяли, что и выживетъ. Самъ его, Александръ Семеновичъ, выходилъ, ужъ, кажись, за сыномъ роднымъ такъ не ухаживалъ… И что ужъ за лошадь только вышла! Сытая, да смирная, да сильная, работай на ней, сколь хошь — не устанетъ, и бжитъ хорошо. Пармей мн ее продалъ: теперь какъ жалетъ!
— Ну а что твоя Параша? Давно я не видалъ ея. Двочкой прехорошенькая была. Какъ теперь?
— Какъ есть, вся въ мать! Ужъ такая-то красавица, да веселая, да пвунья, въ дом работница, никогда слова супротивнаго не скажетъ… На Пасху вотъ просваталъ ее.
— Какъ просваталъ? Да вдь я совсмъ еще двочкой ее помню. Сколько же ей лтъ?
— Шестнадцатый идетъ. Да вдь это такъ только, пропивали мы ее, а сватьба разв сейчасъ? Со сватьбой и погодить можно, рано еще ей, еще хлбъ отцовскій не заработала…
— А за кого?
— Шарова Никиту знаешь? Ну такъ вотъ за внука его, за Илюшку.
— Шаровы живутъ, кажется, хорошо?..
— Ничего, справные мужики, настоящіе… Да разв бы я въ плохой-то дворъ ее отдалъ? Да ее, Парашку-то мою, любой женихъ съ руками оторветъ!
— Ильи я не знаю. Хорошій парень?
— Смирный, работящій такой, вина не пьетъ, баловства за нимъ никакого не знаютъ…
— Ну что же Параша? Рада?
— Встимо… Чего жъ ей еще?
— Да женихъ-то ей нравится?
— Съ чего-жъ ему не нравиться? Разв я за плохого отдамъ ее?
— А ужъ, я думаю, и покутили же вы на помолвк?
— Эдакой случай, да не попраздновать! Разв же это можно?
— Что же, пили?
— Везъ этого ужъ нельзя…
— Да вдь ты же, кажется, не пьешь?
— Зря, оно точно, не пью, а на праздникъ какъ же не выпить? Тоже его, праздника, ждешь, ждешь! Нельзя не попраздновать.
— И много ты пьешь?
— Пьянъ во всю жизнь не былъ, такъ, чтобы валяться, тамъ, или другое что — и не знаю этого срама, ну а навесел и придешь если когда на праздник, такъ что же, разв это грхъ? На свои вдь, на трудовыя! Для праздника и бережешь ихъ!.. Цльный годъ работаешь, работаешь, такъ неужто же и не попраздновать?
— А теб, я вижу, славно живется, Николай?
— Ничего, грхъ на Бога роптать! Чего мн еще? Не съ вами же намъ ровняться…
— Со мной? Охъ, Николай, по совсти говорю — за одно благодари Бога, что ты Николай Яшинъ, а не Александръ Алгасовъ. Право, дорого далъ бы я сейчасъ, чтобы быть на твоемъ мст…
Николай съ изумленіемъ взглянулъ на барина и ничего ему не сказалъ, да и не зналъ бы, что сказать на такія слова. Алгасовъ тоже замолчалъ и молча пошелъ дальше, оставивъ Николая въ пол.
И съ этихъ поръ не выходили у него изъ головы простыя эти рчи Николая. Съ мучительной завистью смотрлъ онъ на Николая. ‘Вотъ,’ думалъ онъ, ‘человкъ, которому дйствительно жизнь даетъ радости и настоящія радости, у котораго есть жизнь и есть чмъ наполнить ее…’ Алгасовъ зналъ, что и въ семь Николая нтъ обилія въ настоящее время, что и тамъ дятъ съ бережью купленный хлбъ, съ нетерпніемъ дожидаясь іюля и жнитва. А между тмъ на лицо фактъ, что Николай вполн доволенъ и счастливъ своей жизнью, наслаждается и ею, и своей отличной рожью, и славной лошадкой, и дочерью-невстой, и праздникомъ, когда онъ придетъ…
Но разв всего этого нтъ и у Алгасова, и даже лучшаго качества и въ гораздо большемъ количеств? Рожь и у него хороша, и у него ея въ сто, а не то и въ двсти, пожалуй, разъ больше, чмъ у Николая. Лошадь, на которую такъ радуется Николай, отъ силы стоитъ 50—60 какихъ-нибудь рублей, а у Алгасова до 50 лошадей на конюшн и есть нкоторыя рублей въ 1000 и дороже. Праздниковъ у него больше, чмъ у Николая, да и безъ сравненія больше средствъ для пользованія ими. А если и нтъ дочери-невсты, такъ, во-первыхъ, еще можетъ и будетъ къ годамъ Николая, а во-вторыхъ, именно о ней-то всего мене и сокрушается онъ.
Отчего же то же самое такъ много радостей даетъ Николаю и такъ мало ему, Алгасову? Отчего приходится ему завидовать Николаю?
Еще глубже сталъ онъ вдумываться въ эту столь чуждую ему и такую на взглядъ некрасивую жизнь. Кажется, давно бы пора ужъ придти въ отчаяніе этимъ людямъ, и особенно при окружающей ихъ неприглядной обстановк, однако же они вынесли нсколько вковъ крпостного состоянія, налоговъ и ужасной рекрутчины, на своихъ плечахъ вынесли Русь изъ татарскаго, польскаго и французскаго погромовъ, заселили и создали могучее государство, поглотили нсколько инородныхъ племенъ — и въ награду за все это выносятъ теперь нужду, лишенія, неустанный трудъ, и все-таки не только не приходятъ въ отчаяніе, а живутъ, веселятся и наслаждаются жизнью, находя въ ней столько радостей, что нельзя не завидовать имъ… Или необразованность ихъ производитъ это чудо?
Они точно необразованы, но между ними есть люди огромнаго ума, живущіе вполн сознательной жизнью, вдумываясь въ нее и во всемъ отдавая себ строгій отчетъ, и среди крестьянъ именно эти-то и являются не самыми несчастными и недовольными жизнью, а напротивъ, они-то и отличаются наибольшей любовью къ жизни, къ дому и семь… Не смотря на вс безчисленныя вншнія ея невзгоды, они все-таки любятъ свою жизнь, и любятъ ее могучей любовью, въ этой любви почерпая силы бодро переносить эти невзгоды и не падать подъ ихъ ударами.
Такова жизнь, что же длаетъ ее такою?
Долго думалъ Алгасовъ надъ этимъ вопросомъ, который такъ занялъ его, что ни на что ужъ не обращалъ онъ больше вниманія и ничего не замчалъ въ своей жизни, весь поглощенный этой новой явившейся ему думой. Онъ какъ бы ожилъ даже, какъ и не бывало недавней его скуки и тоски, его жизнь какъ бы вдругъ получила неожиданный живой интересъ и новый толчокъ впередъ заставилъ его очнуться и разбудилъ отъ сна, уже начинавшаго его охватывать.
Теперь не одно уже только шумное веселье крестьянской молодежи заставляло его задумываться надъ крестьянской жизнью. Еще новыя черты ея открылись ему и еще ярче и нолне возставала передъ нимъ картина этой жизни. Онъ видлъ ее и такою, какою зналъ въ дйствительности, безобразную и жалкую, изуродованную вншними вліяніями, видлъ и такою, какою должна бы она быть, если бы вполн и во всемъ была она предоставлена однмъ только могучимъ внутреннимъ своимъ силамъ. И чмъ боле думалъ онъ о ней, тмъ полне ему открывалась она, все боле и боле доступной являясь внутреннимъ его очамъ.
Тутъ вспомнилась ему одна, давнымъ-давно уже въ старомъ какомъ-то журнал читанная имъ статья о быт фермеровъ въ Западной Америк. Статья эта и тогда еще поразила его почти идиллической красотой описываемой въ ней жизни, и какъ нельзя боле кстати пришлась она ему теперь.
Въ одной изъ комнатъ наверху, низкой, маленькой и пыльной, грудами свалены были книжки старыхъ журналовъ. Туда-то и пошелъ Алгасовъ и нсколько дней посвятилъ онъ на розъиски, пока не отъискалъ наконецъ нужной статьи.
На простор, среди лсовъ и плодородныхъ прерій, привольно, не зная ни нужды, ни лишеній, живутъ энергичные, свободные, сильные фермеры, и ключомъ кипитъ жизнь въ ихъ сред. Весело смотрть на ихъ хозяйство — все тамъ въ порядк и всего много, хорошія постройки, сильныя, выкормленныя лошади, породистый и красивый скотъ. Вс фермеры люди боле или мене развитые, вс они составляютъ одно сплоченное общество, и въ свободное время, въ праздничные дни или вечеромъ, посл работъ, вс сходятся вмст, молодежь — веселиться, ихъ отцы и матери — поговорить о политик, о своихъ общественныхъ длахъ, о работахъ, о новостяхъ. А посл отдыха — снова за трудъ, за работу для себя, на своемъ благодарномъ пол, около своего дома, и вс стараются работать какъ можно скоре и лучше, чтобы больше оставалось времени для веселаго отдыха и чтобы безпечне быть во время этого отдыха, ни о чемъ уже не думая, кром какъ о весельи и наслажденіи жизнью.
Тутъ же, не выходя изъ пыльной и душной, заваленной книгами комнаты, снова прочелъ Алгасовъ эту статью. Потомъ онъ взялъ съ собой найденную книгу и пошелъ внизъ.
Статья эта не выходила у него изъ головы.— ‘Вдь есть же страна, гд такъ хорошо живутъ люди!’ думалось ему. Но тутъ онъ вспомнилъ другую недавно имъ читанную статью, гд нсколько опровергалась эта идиллія и рисовалась иная, гораздо мене свтлая картина. Но во-первыхъ, опроверженіе это касалось самаго лишь крайняго запада, который только еще начинаетъ заселяться и гд жизнь не успла еще сложиться и окрпнуть, а во-вторыхъ, что за дло, если и не совсмъ врна, если даже и совсмъ не врна дйствительности та идиллическая картина? Главное то, что она возможна, вся до послднихъ мелочей своихъ осуществима и возможна. Если и нтъ даже ея въ дйствительности, если въ этомъ изображеніи ея и играли нкоторую роль увлеченіе и фантазія, то во сколько разъ правдиве, прекрасне и выше эта фантазія невозможныхъ и одностороннихъ утопій Чернышевскаго?..
Правда, у Чернышевскаго все много роскошне: тутъ и дворцы, и зимніе сады, и утонченный столъ, и нарядныя красавицы, и блестящій балъ, и жнитво подъ балдахиномъ — все, однимъ словомъ. Но тамъ, въ той американской идилліи, тамъ есть нчто, что несравненно дороже человку всей роскоши, имющей по Чернышевскому окружить coвременемъ нашихъ правнуковъ. Это дорогое — это свобода, свой домъ, своя, обособленная отъ другихъ и никмъ не стсняемая семейная и домашняя жизнь, гд въ обстановк, въ работ, въ распредленіи времени — во всемъ, однимъ словомъ, хозяевами являются сами члены семьи, а не безличное какое-то большинство.
Если даже и не смотрть на эту статью, какъ на точное воспроизведеніе дйствительнаго быта американскихъ фермеровъ, тмъ не мене все-таки останется она изображеніемъ идеала той жизни, красота которой поразила Алгасова въ словахъ Николая.
Да, въ жизни Николая есть красота. Если даже и уродливо-безобразна ея вншность, что несомннно, то красота, гармонія и цльность заключаются въ великомъ внутреннемъ ея смысл.
Но… Алгасовъ былъ въ саду, въ бесдк, когда думы его достигли этой точки. На ней онъ не остановился, она не удовлетворила бы его, онъ пошелъ дале, но то, что представилось тутъ умственному его взору, было слишкомъ сильно. Это было блестящее видніе, но оно застало его неподготовленнымъ, и въ первую минуту съ ужасомъ отшатнулся онъ отъ собственныхъ мыслей. Тутъ, въ эту первую минуту, безъ преувеличенія, половину своего состоянія радъ былъ бы онъ отдать, лишь бы только отдлаться отъ этихъ волной нахлынувшихъ на него представленій и образовъ. Но было уже поздно. Дло сдлано, они овладли имъ — и теперь погибло для него все въ его жизни, его отрадный покой, вс остававшіяся еще на его долю забавы и радости, и его главное и самое драгоцнное достояніе — жизнь безо всякихъ сдлокъ съ своими убжденіями и совстью.
Видніе чистое и свтлое явилось ему, но ужасъ мшалъ ему любоваться величавой красотой этого виднія. Ему явилась Жизнь, та жизнь, за которой столько лтъ напрасно гонялся онъ, и вотъ, какъ Саисскій юноша, съ глухимъ стономъ отвернулся онъ отъ нея и на край свта готовъ былъ бжать отъ нея, если бы только возможно было отъ нея убжать…
Онъ вскочилъ и бросился вонъ изъ бесдки, изъ сада. Не глядя подъ ноги, не помня себя, шелъ онъ впередъ, черезъ кусты и цвточныя клумбы. Имъ овладла нервная дрожь, его глаза блестли, онъ тяжело дышалъ, но шелъ все впередъ и впередъ, блдный, взволнованный, самъ не понимая и не зная, гд онъ, куда и зачмъ идетъ.
Хоть сколько-нибудь хотлъ онъ освоиться съ своими мыслями, понять и обдумать ихъ — и ничего не понималъ. Для него, слишкомъ уже привыкшаго все обобщать и возводить въ идею, собою обнимающую весь міръ — для него такъ внезапно созрвшія въ его голов представленія и мысли сразу явились въ настоящемъ своемъ вид и въ ужасъ привели его необъятной своей величавостью, въ которой исчезало и гибло все, чмъ онъ жилъ до сихъ поръ, что такъ страстно любилъ и въ чемъ видлъ столько вншняго величія и дивной красоты.
Отъ всей души желая отдлаться отъ этихъ мыслей и со слезами пламенно моля объ этомъ Господа, невольно продолжалъ онъ въ то же время вдумываться въ нихъ. Со страхомъ отворачиваясь отъ нихъ, съ холоднымъ ужасомъ видлъ онъ, что не отвернуться уже и не уйти теперь отъ нихъ.
А самъ онъ продолжалъ идти, быстро шагая по большой дорог, на которую попалъ совершенно незамтно для себя, и шелъ все дальше и дальше, пока въ изнеможеніи не свалился наконецъ подъ березой. Солнце зашло, потомъ снова взошло съ другой стороны и высоко поднялось уже надъ землей, а онъ все сидлъ на томъ же мст и въ томъ же даже положеніи, опустивъ голову и плечомъ прислонившись къ стволу березы.
Да, въ этой убогой и жалкой крестьянской жизни онъ увидлъ идеалъ истинной жизни, той жизни, которую онъ искалъ. Онъ, какъ юноша въ Саис, сдернулъ наконецъ полотно, покрывавшее истуканъ — и въ ужас остановился онъ передъ этимъ истуканомъ. Грозное величіе стоявшей передъ нимъ Жизни поразило его, поразило своей суровостью, поразило словомъ, обрекавшимъ на гибель все имъ любимое, а самъ онъ, слабый, ничтожный, недостойный, стоялъ передъ этой Жизнью, сознавая, что въ ней одной только истина, и чувствуя въ то же время, что никогда не хватитъ у него силы протянуть ей руку и признать ее своей.
Ужасъ смнился грустью. Первая минута прошла, Алгасовъ вынесъ ударъ и теперь сталъ спокойне, но это было спокойствіе отчаянія, а не вры. Онъ убдился по крайней мр въ одномъ, что не уйти ужъ ему отъ явившихся мыслей, и со слезами покорился онъ имъ. Онъ остался на томъ же мст, не шевельнулся даже, но теперь уже сознательне сталъ вдумываться въ свои мысли и съ тупымъ отчаяніемъ сталъ онъ развивать ихъ все дальше и дальше, невольно, хотя и безнадежно, желая найти исходъ изъ нихъ, найти въ нихъ какой-нибудь изъянъ и доказать себ, что истина не въ нихъ…
Тяжела и некрасива жизнь веденяпинскаго мужика. Но если оставить эту ея навязанную ей вншность и вдуматься въ великій внутренній ея смыслъ — то сразу измнится картина: на мст жизни тяжелой, убогой, однообразной и грубой, и, пожалуй, даже несчастной, какой сдлали ее обстоятельства, станетъ жизнь, истинная, полная и цльная. Она истинна, ибо только она способна дать удовлетвореніе и счастье. Она цльна, ибо въ ней одна мысль, одно содержаніе, одна красота, одно, объединяющее въ себ вс ея части, все и всхъ — это трудъ. Она полна, ибо тотъ же трудъ ее всю наполняетъ, поглощаетъ ее и даетъ ей содержаніе, смыслъ и цль.
Жизнь должна быть жизнью, полной красоты и свта. Господь далъ намъ ее, далъ по неизрчимой Своей благости, и, очевидно, далъ, чтобы мы наслаждались и пользовались ею, а не для того, чтобы мы отрекались отъ этого святого Его дара, и не для того также, чтобы, пренебрегая этимъ даромъ, какъ ничтожнымъ и ненужнымъ, бросали мы его. какъ полгода тому назадъ бросилъ-было его самъ Алгасовъ.
Но чтобы мы могли наслаждаться жизнью, она должна быть хороша и полна и невыразимо-привлекательно и прекрасно должно быть это ея содержаніе. Что прекрасне наслажденія? Но не дано человку вчно наслаждаться, и однимъ лишь наслажденіемъ не можетъ быть наполнена вся наша жизнь. Для наслажденья существуетъ одинъ только мигъ — беззаботная молодость, жизнь же требуетъ себ иного содержанія, и если не наслажденіе, то единственно лишь дло должно и можетъ стать ея содержаніемъ. Только дло можетъ наполнить ее всю, въ этомъ давно уже убдился Алгасовъ и многіе годы тщетно искалъ себ дла.
Практически онъ не находилъ этого дла и даже пришелъ къ убжденію, что невозможно его найти въ нашей теперешней жизни. Теоретически же самое понятіе:, онъ подраздлялъ на слдующіе три вида.
1. Дло, указываемое неумолимымъ долгомъ, нужное не для прихотей или удобства, но для блага и счастья собственнаго и своихъ ближнихъ. Это дло выпадаетъ на долю тхъ, которые живутъ при боле или мене ненормальныхъ условіяхъ жизни цлаго общества и заключается въ борьб съ этими условіями. Такого дла въ настоящее время въ Россіи и для русскаго нтъ, ибо ни парламентъ, ни Земскій Соборъ, безспорно — давая намъ лишнюю и пріятную забаву, еще не могутъ считаться неизбжнымъ и главнйшимъ условіемъ человческаго блага и счастья.
2. Дло любимое, къ которому чувствуешь призваніе и непреодолимое внутреннее влеченіе, которому заране уже отданы вся любовь и вс силы человка. Это касается лишь немногихъ избранныхъ, услышавшихъ призывающій ихъ голосъ, и намъ объ этомъ нечего думать.
3. Дло простое, всякому дорогое и доступное, способное наполнить жизнь каждаго человка и овладть его любовью, и въ то же время разумное, ясное, нужное, не оставляющее мста никакимъ вопросамъ и никакимъ сомнніямъ, то дло, при которомъ нтъ выбора и не думается о выбор, а слдовательно, нтъ и колебаній.
Вотъ этого-то дла всю жизнь искалъ Алгасовъ, искалъ ощупью, пробуя то одно, то другое, но одному не могъ онъ отдать своей любви, другое не удовлетворяло его, и ни одно не въ силахъ было наполнить всей его жизни, не въ силахъ было, взявши у него его свободу, взамнъ дать ему жизнь и довольство ею. А между тмъ такое дло — это необходимое условіе для полнаго довольства жизнью, а слдовательно, и для счастья, ибо безъ этого дла жизнь наша, какъ бы ни была она хороша, походитъ на роскошную раму
безъ картины, на чудную вншнюю форму безъ всякаго внутренняго содержанія.
И вотъ оно, это дло. Оно есть, за нимъ не далеко ходить, имъ живутъ милліоны, и такъ живутъ, такую несокрушимую нравственную мощь почерпаютъ они въ немъ, что бодро переносятъ вс невзгоды и напасти и весь ужасъ своей некрасивой, переполненной лишеніями жизни и при всемъ этомъ все-таки находятъ возможность и потребность наслаждаться жизнью, радоваться ей, любить ее и благодарить за нее Господа.
Такое дло — это трудъ, но не призрачный, не барскій, не такъ называемый умственный, а настоящій, суровый трудъ, трудъ изъ-за куска хлба, со всми радостями и со всмъ тяжелымъ горемъ этого труда, тяжелыя трудовыя будни и разгульные, беззаботно-веселые праздники, долго и съ нетерпніемъ жданные, награда, цль и внецъ труда, праздники заслуженные, заработанные, по праву, какъ законный отдыхъ, принадлежащіе человку.
Такая жизнь полна: она полна дломъ, въ ней есть наслажденія, въ ней есть одинъ, неизмнный, вчный, настоящій интересъ, интересъ о куск насущнаго хлба, о лишней копйк для праздника. Такова есть и должна быть настоящая жизнь, ибо только такая жизнь иметъ смыслъ и цль.
Тутъ ужъ не спросишь себя: зачмъ мн работать? какъ можно, напр., спросить себя: зачмъ мн быть прокуроромъ? Не лучше ли адвокатомъ? Или жандармскимъ офицеромъ? Здсь этого нтъ, ибо на вопросъ, зачмъ мн работать, если бы и сдлалъ его какой безумецъ, немедленно послдовалъ бы короткій и ясный отвтъ: чтобы жить, ибо иначе ты умрешь съ голода. А зачмъ жить? Затмъ, что жизнь пре красна, затмъ, что эта ночь упоительна, что эта лунаверхъ красоты, что этотъ соловей веселитъ и радуетъ сердце прелестью своей псни, что этотъ ландышъ благоуханіемъ дополняетъ общую красоту, затмъ, что все это создалъ Господь для человка, чтобы наслаждался онъ жизнью и радовался ей, любилъ бы ее и благодарилъ за нее, затмъ, наконецъ, что есть вокругъ насъ люди, что даны намъ веселье, дружба, любовь и — дти…
Невыразимо прекрасна такая жизнь, не жизнь веденяпинскаго мужика, разумется, нтъ, его же жизнь, но въ полномъ расцвт своей красоты и силы, лишенная злобы и искусственной нужды и украшенная всми плодами истиннаго развитія. Въ этой жизни нтъ даже мста пороку, ибо всего человка беретъ себ она, всю его любовь, вс стремленія и силы, и ему даетъ твердую опору для борьбы съ своими страстями и полный просторъ для развитія всего добраго, что только есть въ его сердц. А если и не поможетъ она тмъ, у кого страсти слишкомъ уже сильны и слишкомъ заглушаютъ это доброе, то, во-первыхъ, вопросъ еще, дйствительно ли родится человкъ на свтъ съ врожденными дурными страстями и не врне ли, что страсти эти развиваются въ немъ подъ вліяніемъ уродливо сложившейся нашей жизни, а во-вторыхъ, такихъ людей во всякомъ случа не много и не они создаютъ жизнь.
Наконецъ, эта жизнь, она есть синонимъ не борьбы, а любви, ибо не въ богатств и не въ почестяхъ ея цль, а только въ счастьи, и слдовательно, не борьба является ея содержаніемъ, а трудъ, и трудъ не для роскоши, а для куска насущнаго хлба, никому не становящійся поперекъ и не мшающій трудъ. А возможно ли иначе представить себ жизнь, въ которой Спасителемъ завщанная намъ любовь заняла бы мсто царящей въ настоящее время безжалостной борьбы за существованіе?
Такъ вся ночь прошла для него въ этихъ думахъ, и утромъ эта Жизнь казалась ему еще лучше, еще лучезарнй, чмъ вчера, когда только что явилась она ему. Свтла, хороша и радостна, полна добра и истины была она, а для него лично являлась кром того и, и все-таки — ветхій мхъ, наполненный старымъ, испортившимся виномъ — въ ужас, безсильный взять ее, ничтожный и слабый стоялъ онъ передъ нею, самъ стыдясь своего позора… Все съ тмъ же страхомъ смотрлъ онъ на нее, и съ тяжелой грустью чувствовалъ въ то же время, что истина сильне его и его страха.
Въ тихомъ и свжемъ утреннемъ воздух раздались и задрожали звуки благовста. Было воскресеніе и благовстили къ заутрени. Звуки эти привели Алгасова въ себя и заставили его очнуться, но въ то же время напомнили ему что-то смутное, что-то изъ далекихъ дтскихъ лтъ, но, пожалуй, еще боле страшное, еще одно и святое доказательство истины этой явившейся ему новой жизни.
Онъ всталъ и оглянулся. Было свжее и радостное, прекрасное утро. Озаренная свтлыми, но не жгучими еще лучами утренняго солнца, вся природа казалась лучше, моложе и свтле. Капли росы сверкали и играли, отражая въ себ солнце и своимъ блескомъ дополняя красоту весенняго утра.
Алгасовъ быстро пошелъ впередъ. Онъ прошелъ мимо своего дома, спустился внизъ, къ рк, перешелъ на другой берегъ и направился къ церкви.
Заутреня уже началась, когда вошелъ Алгасовъ. Большая церковь была почти пуста и звонко раздавались въ ней голоса пвшихъ на клирос мальчиковъ.
Ставъ въ сторон, Алгасовъ сталъ молиться, и горячо молился онъ, никогда еще не возсылалъ онъ къ Господу такой усердной и теплой молитвы. Онъ просилъ у Него разумнія, просилъ вывести его изъ мрака заблужденій и сомнній, просилъ наконецъ силы себ послдовать истин, если Господу угодно будетъ ее открыть ему. Долго молился онъ.
Заутреня кончилась. Священникъ вышелъ съ крестомъ и первому подалъ его Алгасову. Алгасовъ приложился къ Распятію, и пока отецъ Сергій давалъ цловать крестъ остальнымъ, собравшимся къ концу заутрени богомольцамъ, Алгасовъ взошелъ на клиросъ, спросилъ у діакона Библію и торопливо сталъ отъискивать въ ней нужные стихи.
Искалъ онъ слова проклятія, сказанныя первому человку при изгнаніи его изъ рая. О нихъ-то и вспомнилъ онъ при звукахъ благовста, но, нетвердый въ Писаніи, лишь приблизительно могъ онъ изложить себ на память содержаніе этого мста.
Наконецъ нашелъ онъ его и медленно, вдумываясь въ каждое слово, прочелъ слдующее: (Бытія, III.)
17. И Адаму рече: яко послушалъ еси гласа жены твоея, и ялъ еси отъ древа, его же заповдахъ теб сего единаго не ясти, отъ него же ялъ еси, проклята земля въ длхъ твоихъ, въ печалхъ снси тую вся дни живота твоего.
18. Тернія и волчцы возроститъ теб, и снси траву селную.
19. Въ пот лица твоего снси хлбъ твой, дондеже возвратишися въ землю, отъ нея же взятъ еси: яко земля еси, и въ землю отъидеши.
На послднемъ стих онъ остановился и еще разъ повторилъ его про себя, затмъ отдалъ книгу и вышелъ изъ церкви.
— ‘Въ пот лица твоего снси хлбъ твой,’ вотъ что гласитъ священное преданіе, думалъ онъ, идя впередъ, снова въ поле, къ виднвшейся вдали рощ.
— Да, такова должна быть жизнь, она есть трудъ, настоящій трудъ, когда трудящійся цлью своей иметъ въ пот лица своего сть добытый своими же руками хлбъ свой. Только подобный трудъ и даетъ намъ жизнь, довольство ею и безусловный доступъ къ счастью.
— Да, но это невозможно для меня, продолжалъ онъ думать.
— Невозможно? Значитъ, я лишенъ права на жизнь и счастье? За что же, за что это второе, тяготющее надо мной проклятіе? За мою праздность и любовь къ ней? Но разв я люблю ее, разв моя вина, что я родился въ той части общества, для которой нтъ и не можетъ быть настоящаго труда, того труда, при которомъ въ пот лица своего стъ хлбъ свой человкъ? За что же это? Невозможно!..
— А если возможно? вдругъ явился ужасный вопросъ.
Со страхомъ его гналъ отъ себя Алгасовъ, съ ужасомъ отказывался отвчать на него и вс усилія употреблялъ онъ, чтобы не отвчать, чтобы забыть его, но вопросъ все-таки стоялъ передъ нимъ, повелительно требуя немедленнаго и точнаго отвта. Слишкомъ уже много истины заключалось въ грозномъ вопрос и нельзя было прогнать его. Все, что еще можно было сдлать — это отвчать на него отрицательно, сознаться, что отвтить иначе нтъ силы, и въ конц концовъ, посл долгой борьбы, съ грустью, со стыдомъ и слезами пришелъ къ этому Алгасовъ и долженъ былъ себ сознаться:
— Я не могу, силъ нтъ, это выше меня…
По крайней мр это былъ отвтъ, ясный отвтъ, тяжелый, мучительный, но прямой. Не легко сознаваться въ собственномъ своемъ ничтожеств и безсиліи, въ недостатк въ себ духа и воли, а только въ этомъ сознаніи и могъ еще Алгасовъ найти спасеніе себ и своей жизни.
А между тмъ картины, одна другой плнительне, рисовались въ его воображеніи. Свой собственный домъ, самимъ для себя же по своему вкусу и желанію устраиваемый. Садъ, въ которомъ работаешь самъ и который любишь за это еще боле, какъ нчто свое не по имени только, но и на дл. Свое хозяйство, въ которомъ знаешь, любишь и цнишь каждую мелочь, ибо за нее заплачено собственнымъ трудомъ. Свое поле, надъ которымъ самъ работаешь и которымъ любуешься и гордишься, какъ дйствительнымъ и заслуженнымъ знакомъ своего достоинства — однимъ словомъ, все вокругъ себя свое, родное, любимое, ничего нтъ лишняго и заведеннаго только потому, что есть лишнія, легко доставшіяся, а въ сущности, у кого-то отнятыя деньги. Все свое, даже отдыхъ, даже и праздникъ, и онъ заработанъ и заслуженъ, и никто не посметъ укорить имъ работника. Вотъ жизнь, дйствительно свободная, ни отъ кого не зависящая, никому не мшающая и не длающая зла, вотъ лишь когда можетъ она быть хороша, полна и разумна и вотъ когда можно ею наслаждаться и отъ души, искренно благодарить за нее Господа…
Хороша такая жизнь, но покупается она тяжелымъ неустаннымъ трудомъ, а къ этой цн онъ, Алгасовъ, еще долженъ былъ прибавить отказъ это всего, что цнятъ и къ чему стремятся люди, это всей своей жизни, вспоившей и вскормившей его, и хотя ничего ему не давшей, приведшей его на край гибели, но все-таки дорогой и любимой. И не было у него силъ отказаться отъ этого, и онъ чувствовалъ, что никогда и не будетъ ихъ.
Тяжела была до сихъ поръ его жизнь, но онъ жилъ по крайней мр такъ, какъ по его понятіямъ слдовало жить, и искренно не считалъ своей жизни преступной и дурной. Но вотъ узналъ онъ жизнь, которая одна только иметъ право называться хорошей и честной, и остатокъ дней своихъ придется ему проводить съ мучительнымъ сознаніемъ, что живетъ онъ не такъ, какъ должно, что дйствительно-хорошая жизнь оказалась не по силамъ ему, что воли. и духа не хватило у него послдовать своимъ убжденіямъ, и никогда уже не сойдутся теперь и не будутъ согласны его слово и дло…
И на все уже сталъ онъ смотрть совершенно иначе. Прежде нисколько не обращало на себя его вниманія то, что у него одного почти вдвое боле земли, чмъ у всхъ его бывшихъ крестьянъ вмст взятыхъ, это казалось ему вполн въ порядк вещей, установленномъ и освященномъ исторіей и цлыми вками высокой культуры. Теперь же онъ ясно увидлъ, что ни жизни, ни счастья не въ силахъ и не могутъ ему дать его деньги, и понялъ, что безъ всякой для себя пользы, совершенно зря нсколько сотъ человкъ лишаетъ онъ возможности жить счастливо, свободно и привольно, не зная искусственно вызваннаго горя и нужды. У него въ рукахъ именно то, чего единственно и не хватаетъ имъ для полной красоты ихъ жизни, и онъ ревниво стережетъ это сокровище, разъигрывая роль собаки, лежащей на ненужномъ ей сн.
Такимъ образомъ ко всему еще присоединятся теперь и упреки совсти за безпрестранно-совершаемое и безполезное для себя лично зло, упреки, которые неизбжно будутъ отравлять ему каждый отнын бокалъ шампанскаго, каждую его забаву, каждую минуту веселья. Теперь его ожидало будущее еще боле грустное, чмъ даже тогда, когда онъ готовился схоронить себя въ Веденяпин, онъ сознавалъ это — и все-таки не въ силахъ чувствовалъ онъ себя принять новую жизнь… Но только въ Веденяпин онъ теперь уже не останется, да и нельзя, и нечего ему тамъ оставаться.
Да, силъ не было у него отказаться отъ старой, полной зла и положительно неспособной дать людямъ счастье жизни и начать новую, согласную съ истиной, полную добра и любви, хорошую и честную. Силъ нтъ и духа не хватаетъ, и это у него, бывало, безъ колебаній ршавшагося на вс новые шаги въ своей жизни! Но то были шаги, хотя и новые, пожалуй, и ршительные, но все-таки шаги эти были въ предлахъ все той же старой его жизни, а теперь приходилось идти далеко за предлы ея, туда, на тотъ берегъ, откуда нтъ уже возврата, и совсмъ отказаться отъ всего стараго — и не хватало у него силъ на это, не хватало силъ даже и подумать серьезно объ этомъ шаг. Сознаніе своего безсилія угнетало и мучило его, заставляя презирать самого себя, и все-таки все длалъ онъ, чтобы убдить себя не отказываться отъ старой жизни.
Онъ старался оправдать себя тмъ, что ему уже 34 года, что онъ уже не юноша, что не легка для него, изнженнаго, привыкшаго къ удобствамъ и роскоши, такая рзкая перемна, которая врядъ ли по силамъ даже и юнош. Но это не было для него оправданіемъ, по крайней мр въ его собственныхъ глазахъ. Не легко — это врно, но человкъ, желающій быть достойнымъ уваженія, на все должно хватать у него силы и воли, и ни передъ чмъ не долженъ онъ дрогнуть, не человкъ долженъ подчиняться трудностямъ, а вс трудности, сколько бы ни было ихъ и каковы бы он ни были, вс он должны подчиниться вол человка.
Привыкъ онъ къ своей жизни… Это врно, въ 34 года не трудно къ чему-нибудь привыкнуть, но разв нельзя и отвыкнуть? Неужто же онъ рабъ дорогого шамбертена, тонкаго сукна, покойныхъ рессоръ и мягкой мебели? Это самое позорное изо всхъ рабствъ, и Алгасовъ долженъ былъ сознаться, что дйствительно, въ полномъ смысл этого слова онъ рабъ комфорта, и что даже и надежды нтъ у него освободиться отъ своего жалкаго господина.
Напрасно также искалъ онъ спасенія въ томъ, что есть два рода труда: трудъ физическій и трудъ умственный, и что этотъ послдній, одинаково необходимый для блага людей, какъ требующій досуга, имющагося лишь у богатыхъ, этимъ уже самымъ оправдываетъ и узаконяетъ богатство и нашу праздную жизнь. Но разбирая, что такое требующій праздности умственный трудъ, и прежде всего сразу отбросивъ все, для чего нужны исключительныя силы и исключительное призваніе — ибо везд и при всякой жизни полна, хороша и радостна всегда была и будетъ жизнь призванныхъ Господомъ — разбирая, что такое этотъ умственный трудъ, Алгасовъ не могъ отнести къ нему той упорной умственной работы, которая занимала его самого въ теченіи всей его жизни, съ тхъ поръ, какъ сталъ онъ помнить себя: онъ долженъ былъ признать, что никакой физическій трудъ никогда не помшалъ бы этой работ, что не могутъ одни только размышленія стать единственнымъ содержаніемъ нашихъ дней, что и помимо нихъ все-таки должно быть у насъ дло, способное наполнить нашу жизнь и овладть нашей любовью. Нтъ, къ такъ называемому труду умственному онъ относилъ службу, крупную промышленность, торговлю деньгами и бумагами, мелкое писательство и вс остальныя свободныя профессіи и. т. п. занятія, не нуждающіяся въ исключительномъ призваніи и не требующія физической силы.
Это врно, трудъ умственный, такъ понимаемый, дйствительно доступенъ только людямъ, имющимъ возможность такъ или иначе увильнуть отъ тяжелаго крестьянскаго труда. И нтъ спора, это дйствительно трудъ, хотя и легкій, почти граничащій съ праздностью, несравненно лучше къ тому же оплачиваемый и вдобавокъ еще разукрашенный множествомъ заманчивыхъ побрякушекъ, но тутъ является невольный и важный вопросъ: настоящій ли это, необходимый, производительный трудъ, котораго нельзя не любить и въ которомъ нечего сомнваться, или же искусственно для себя созданный нами же самими? Въ чемъ заключается внутренній его смыслъ? Въ томъ ли, чтобы по возможности облегчить людямъ доступъ къ счастью, илиже въ чемъ иномъ? Если жизнь труда возобладаетъ въ мір, жизнь не борьбы, а любви, нуженъ ли будетъ тогда губернаторъ и при немъ чиновникъ особыхъ порученій, или же инспекторъ народныхъ школъ, призванный не покровительствовать школамъ, а напротивъ, боле или мене стснять кхъ свободное развитіе? Не заключается ли внутренній смыслъ всякаго умственнаго нашего труда въ одной только нажив да въ обезпеченіи нажитаго отъ посягательства тхъ, у кого такъ или иначе, но вполн законно отнято это нажитое, и наконецъ въ украшеніи наживой этой добытаго нами досуга и праздныхъ нашихъ дней? Разъ не будетъ ихъ — на что тогда вс журналы и газеты съ ихъ фельетонами и романами Боборыкина и Ольги Шапиръ, на что размалеванныя холстины Семирадскаго и Маковскаго, на что біографія маркиза Велепольскаго или же любопытное изслдованіе о томъ, кто изъ Шереметевыхъ и когда смотрлъ въ кривой и кто въ большой столъ, на что вс оперетки и Коршевскіе балаганы? Разъ не будетъ наживы и стремленія къ ней, точно ли понадобятся тогда наши теперешніе огромные штаты служащихъ? Не сократятся ли они до ничтожныхъ единицъ, и не станетъ ли тогда трудъ умственный скоре исполненіемъ суроваго гражданскаго долга, чмъ привиллегіей на сравнительную праздность при красивомъ мундир и хорошемъ содержаніи?
Итакъ, и умственный трудъ не представилъ ему достаточно врнаго убжища, и одно только оставалось Алгасову — сознаться въ своемъ безсиліи, сознаться въ томъ, что онъ, рабъ комфорта, даже и взглянуть не сметъ въ глаза труду.
И какъ послдняя твердыня, явился ему вопросъ, что же станется тогда со всей нашей жизнью и главное, съ этой изумительной цивилизаціей, достигнутой столькими вками такихъ тяжелыхъ усилій всего человчества? И неужели ради нея уже одной не стоитъ предпочтенія и сохраненія старая жизнь?
Какъ мальчикъ, обрадовался онъ этому вопросу, но непродолжительна была эта его радость: онъ не могъ не признать, что всеобщее счастье всхъ безъ исключенія людей прекрасне и дороже даже и нашей, высокой, но совершенно неспособной дать это счастье людямъ цивилизаціи, и гд въ то же время доказательство, что та, новая, жизнь не выработаетъ своей и еще боле высокой и совершенной цивилизаціи?
А жизнь труда, когда не нажива будетъ у всхъ на ум, не праздность и не безумная роскошь, а лишь заслуженный праздничный отдыхъ, всецло посвященный живому веселью, эта жизнь рисовалась въ мечтахъ Алгасова въ одной необъятно-величавой картин. Онъ видлъ любовь, счастье и веселье царящими на земл, онъ видлъ всхъ наслаждающимися жизнью или по крайней мр такъ или иначе ее чувствующими. Онъ видлъ на земл не враждующіе народы, войной навязывающіе своимъ ближнимъ всякіе ненужные имъ товары или вредоносный какой-нибудь опій, нтъ, передъ очами его было человчество, объединенное братской любовью и общимъ для всхъ стремленіемъ къ жизни, къ красот, къ развитію и счастью. Онъ видлъ всхъ на земл безусловно равными, равными по положенію, по развитію и по возможности пользоваться жизнью и ея радостями, и наконецъ онъ видлъ жизнь, всхъ обнимающую, всмъ дорогую и одинаково всмъ помогающую слдовать святому ученію Спасителя, онъ видлъ людей, не православныхъ или католиковъ и протестантовъ, но христіанъ, врующихъ въ Христа и слдующихъ всмъ его завтамъ, изъ нихъ же первый — любовь. Если это и была утопія, то такая утопія, не увлечься которой не въ силахъ живой человкъ…
Не увлечься ею не въ силахъ былъ и Алгасовъ, но не радость и не восторгъ, а холодное, тупое отчаяніе вызвало въ немъ это увлеченіе. Утопія была слишкомъ хороша, нельзя было смотрть на нее, какъ только на мечту и утопію, и не видть въ ней будущаго, ожидающаго міръ, нельзя было не врить въ это будущее и не любить его. Но такъ абсолютно не было въ немъ мста ни единой черт того настоящаго, которое мы знаемъ и которымъ живемъ, что ужасъ не могъ не объять излюбленнаго сына этого настоящаго, обими руками судорожно хватавшагося за него: Алгасовъ ясно видлъ, что если точно не утопія, а будущность человчества, та чудная картина, которую ему представило его воображеніе, то на неминуемую смерть и гибель обречена вся настоящая наша жизнь, со всми выработанными ею такими красивыми формами общежитія. А разв не прекрасна она, разв нтъ въ ней сторонъ и явленій, достойныхъ изумленія по рдкому ихъ изяществу, чарующей красот и царственной величавости? И все это должно пройти и погибнуть?!…
Поневол съ порывисто-горячимъ какимъ-то чувствомъ весь рванулся онъ къ старой своей жизни, въ которой искалъ себ защиты и спасенія отъ этого невдомаго, звавшаго его къ иной, суровой и трудной жизни голоса, и которую любилъ въ эту минуту, какъ любятъ близкаго умирающаго, послдней, теплой и тихой любовью.
Все простилъ онъ ей тутъ, все тяжелое и скверное, что заставила она пережить его, и помнилъ одно лишь хорошее, одно красивое, лишь то, въ чемъ красота и величіе нашей жизни нашли себ полное и неподражаемо прекрасное выраженіе.
Сколько великихъ событій, сколько мощныхъ характеровъ и лицъ и ослпительно прекрасныхъ явленій дала намъ въ прошломъ наша жизнь! Могучая Римская республика, славная доблестью своихъ гражданъ, покорившая міръ — и павшая къ ногамъ сумасшедшаго Калигулы, идіота Клавдія и развратнаго мальчишки Геліогобала, Карлъ Великій, блестящее рыцарство и наконецъ Папство, величественное, полное неизъяснимой красоты и мощи, грозно повелвавшее всмъ міромъ — и ниспровергнутое разстригой-монахомъ, Крестовые походы, Реформація, Валленштейнъ, тревожная и бурная, полная міровыхъ событій и міровыхъ идей эпоха Революціи, когда съ полнымъ уже правомъ можно было мсяцъ считать за годъ — столько переживали и столько и такихъ разнообразныхъ впечатлній воспринимали тогда люди, непонятное, загадочное, но величественное явленіе Наполеона, колоссальное состояніе Ротшильда — источникъ мірового значенія, полная блестящей красоты и царственной роскоши, веселая и радостная громада Парижа, и Лувръ, и Ватиканъ — и все это ничто, все это сонъ, все это должно пройти и безслдно исчезнуть, и никогда уже ничего подобнаго не увидятъ и не узнаютъ больше люди? Но вдь лишить жизнь этихъ величавыхъ и прекрасныхъ явленій, этихъ моментовъ высочайшаго подъема духа всего образованнаго человчества, вдь это все то же, что природу лишить ея львовъ и тигровъ, море — грозныхъ его бурь, любовь — безумной, жгучей страсти и молодость — красоты?…
А какъ прекрасна была жизнь, какой высокой красоты достигала она… Утонченно-изящная жизнь древнихъ Римлянъ, жизнь, до мельчайшихъ своихъ проявленій вся бывшая полнымъ и строгимъ воплощеніемъ самой совершенной красоты, жизнь, создавшая Альгамбру съ ея садами, суровая и трудная, но свободная и блестящая, плнительно-прекрасная жизнь рыцарства, веселая, роскошная и радостная, полная блеска и славы, наслажденій и красоты, но полная въ то же время тревогъ и волненій, какъ шампанское, искрометная и легкая жизнь Итальянцевъ эпохи Возрожденія, Флоренція временъ первыхъ Медичи и избранный дворъ Лаврентія Великолпнаго, величавая и строгая, величественно-веселая и величественно-прекрасная жизнь Версаля при Людовик XIV, утонченно-роскошная, полная изящества и вкуса, веселая, беззаботная, вся отданная любви и пышнымъ празднествамъ жизнь королей и вельможъ прошлаго вка — и все это пройдетъ и тоже исчезнетъ, и тоже не увидитъ и не узнаетъ больше міръ этой жизни, блестящей и широкой, и лучшимъ украшеніемъ которой все-таки были сила, власть и исключительное значеніе тхъ, которые ею жили?
Да, но разв и не прошло и не исчезло уже все это? Разв сами видимъ мы гд-нибудь эту царственную жизнь, а не знаемъ о ней изъ однхъ только книгъ да по разнымъ уцлвшимъ дворцамъ и памятникамъ? Не становится разв она съ каждымъ годомъ все мишурне, мельче и обыденне, все боле и боле мщанской и узкой, и разв французскіе принцы, потомки Генриха IV, уже не перечислились въ простыхъ citoyens?
Гейне разсказываетъ въ своихъ письмахъ съ Барежскихъ водъ, какъ терпливо дожидался тамъ герцогъ Немурскій своей очереди занять ванну, и сопоставляетъ это похвальное терпніе принца — въ то время еще принца, королевскаго сына, а не citoyen — съ фразой его дда, когда-то по какому-то поводу сказавшаго: ‘ai failli attendre!’ Да, но только сказать эти слова могъ лишь принцъ, да и то еще принцъ того времени, когда принцы были принцами на дл, а не по титулу только, дожидаться же ванны можетъ и долженъ всякій.
Женился графъ Фландрскій, братъ и наслдникъ бельгійскаго короля, какъ и послдній брюссельскій мщанинъ, долженъ былъ онъ заявить мэру о своей предстоящей сватьб для необходимаго по закону оглашенія объ этомъ, и въ обычномъ объявленіи, вывшенномъ у дверей мэріи, къ великому удовольствію газетъ, имена принца и августйшей его невсты пришлись между именами какихъ-то скромныхъ ремесленниковъ. Все это очень, можетъ-быть, хорошо, похвально, разумно, но, вроятно, Карлъ Смлый порадовался въ эту минуту на томъ свт, что не было у него сыновей и угасъ такимъ образомъ его царственный родъ…
Такъ везд и во всемъ: въ ущербъ великолпной знати, все больше и больше денегъ, правъ и значенія захватываетъ себ мщанство и, примняясь къ этому новому своему теченію, все мельче и мельче, все ничтожне, уже и дальше отъ величія и красоты становится наша омщанившаяся жизнь и не сулитъ ужъ намъ она явленій, столь же величественныхъ и красивыхъ, какъ жизнь и событія прошлыхъ вковъ. Она еще хороша, въ высшихъ своихъ проявленіяхъ и теперь еще, уже лишившись былого блеска и силы, все-таки достигаетъ она почти идеальной красоты, можетъ быть, и наружной только, нтъ спора, но все-таки красоты, которой нельзя не восхищаться. Но это жизнь исключительная, ея красота доступна лишь немногимъ и по мр приближенія своего къ идеалу — все меньшему и меньшему числу людей, и въ этомъ проклятіе нашей жизни, какъ исключительная, она должна погибнуть, уступивъ мсто жизни всеобщей и всмъ одинаково доступной.
Таковъ ходъ исторіи. Буржуазія смнила королей и дворянство. Но тамъ еще могъ быть споръ, тамъ павшая сторона имла за собою слишкомъ много прошлаго, силы, красоты, заслугъ и величія, а когда дло идетъ о преобладаніи третьяго или четвертаго сословія — тутъ и думать уже нечего, на чью сторону стать.
Все идетъ къ тому, чтобы на жизненномъ пир не было уже избранныхъ и чтобы вс были допущены къ участью въ пир. И это будетъ, ибо, во-первыхъ, это справедливо, а во-вторыхъ — съ каждымъ днемъ все боле и боле народа врывается въ пиршественную залу и все трудне становится охранять ее отъ напора сознавшей свое право толпы.
Это еще лишнее доказательство, что жизнь, единая справедливая и единая, имющая въ то же время будущностьэто жизнь труда. Но чмъ боле убждался въ этомъ Алгасовъ, тмъ большей любовью проникался онъ къ своей старой умирающей жизни. Онъ видлъ ея поблеклую красоту склоняющеюся къ закату, невольно восхищался той новой красотой, которая иметъ занять мсто умирающей, и все-таки болзненно-страстная какая-то любовь его вся сосредоточилась на этой поблеклой и полинялой жизни, которая ничего не дала ему, а теперь и не могла уже дать, но разлюбить которой и отказаться отъ нея не имлъ онъ духа…
Съ отчаяніемъ, всячески цпляясь за старое, жертвуя даже собственнымъ уваженіемъ къ самому себ, лишь бы только сохранить себ свою старую, недавно еще такую постылую, а теперь безконечно-милую жизнь, старался онъ отогнать отъ себя безотвязныя мысли, старался не думать о нихъ, хотлъ разсяться, забыть ихъ, а самъ все глубже и глубже въ нихъ вдумывался и развивалъ ихъ все дальше и дальше. Длалось это почти даже помимо его сознанія и воли, и не могъ онъ, какъ ни усиливался, не думать объ этой грядущей жизни, не могъ даже не любить ея и не восхищаться ея тихой, столь далекой отъ блеска красотой…
Но бережно таилъ онъ про себя свои выстраданныя эти мысли и ни съ кмъ не длился ими, даже и московскимъ своимъ друзьямъ ничего не сообщилъ о нихъ. Онъ ихъ таилъ про себя, какъ самое драгоцннйшее свое сокровище: слишкомъ уже больно было бы ему грубое прикосновеніе къ нимъ людей, а защитить свои новыя убжденія всею жизнью своей- этого онъ не могъ. Къ чему же напрасно выставлять себя на всеобщее посрамленіе? Эти дорогія и завтныя убжденія, къ чему беззащитными отдавать ихъ на поруганіе людямъ, которые и не могутъ отнестись къ нимъ иначе, какъ враждебно, подъ видомъ презрнія скрывая свой страхъ передъ ними? Нтъ, лучше ужъ молчать, если самъ не имешь силы выйти на ихъ защиту и жизнью доказать свою вру въ ихъ истину.
Но Алгасовъ ршилъ уже, что этого не будетъ, что это невозможно, что никогда не осмлится онъ на это, а все боле и боле мста занимали въ его жизни его новыя убжденія, и незамтно, но шагъ за шагомъ, все шелъ онъ навстрчу иному, дятельному имъ служенію. Онъ былъ далекъ еще отъ ршительнаго шага, даже и не думалъ о немъ да внутренно и не врилъ въ его возможность для себя, еще тломъ вполн принадлежалъ онъ старой своей жизни, но духомъ его съ каждымъ днемъ и все полне завладвала уже новая.
Однажды онъ вышелъ въ садъ и внизу, у рки, увидалъ работника, пахавшаго огородъ подъ капусту. Алгасовъ оглянулся: никого больше не было въ саду, они были тамъ совершенео одни. Тогда поспшно сошелъ онъ внизъ, подошелъ къ работнику и, красня и путаясь, попросилъ его показать, какъ это пашутъ, прибавляя, что ему хотлось, бы выучиться пахать. Съ снисходительной улыбкой взглянулъ на него работникъ и сталъ объяснять ему пріемы управленія сохой, потомъ, по его просьб, уступилъ ему свое мсто за нею и, идя съ нимъ рядомъ, сталъ руководить бариномъ въ этомъ первомъ его опыт труда.
Долго пахалъ Алгасовъ, напрягая вс свои силы, внимательно слушая учившаго его работника и стараясь пахать какъ можно лучше. Совершенно разбитый непривычнымъ напряженіемъ, возвратилъ онъ соху работнику и поблагодарилъ его за урокъ и, сказавъ, что какъ-нибудь придетъ къ нему доучиться, поспшно отошелъ отъ него.
Вскор потомъ, встртивъ въ саду косившаго траву кучера, онъ сталъ у него учиться косить и косилъ, пока коса буквально не вывалилась у него изъ рукъ.
Подойдя затмъ въ пол къ тому же работнику, который уже училъ его пахать, Алгасовъ снова взялъ у него соху и пахалъ больше часа. Работникъ одобрилъ его пашню, и когда онъ уходилъ, пробормоталъ ему вслдъ:
— Ишь вдь тоже чмъ забавляются… Съ пищіи-то съ ихней оно, знать, въ охотку…
Таковы были первые робкіе шаги Алгасова навстрчу труду, но и самъ онъ не думалъ и не хотлъ идти дальше, хотя и мучительно было для него сознаніе своего ничтожества и безсилія, и невольно краснлъ онъ при мысли, какъ неизмримо далеко разошлись теперь его жизнь и убжденія…
Вдобавокъ, около этого же времени получилъ онъ No Отечественныхъ Записокъ. Въ начал книги былъ небольшой разсказъ изъ народной жизни, и съ жаднымъ вниманіемъ прочелъ его Алгасовъ. Онъ и не замтилъ его мрачнаго конца — конецъ этотъ, какъ придуманный и случайный, вовсе не былъ ему нуженъ, цр самый разсказъ — жизнь Петра съ красивой, сильной, ловкой и любящей Параской — его онъ прочелъ нсколько разъ, невольно любуясь живой красотой этой жизни.
— Хорошо такъ жить, думалъ онъ, но для меня это невозможно… А если возможно? По крайней мр быть возможно, хоть и никогда не будетъ…
И невыразимо грустно, больно и стыдно стало ему тутъ. Нтъ, не стоитъ онъ такой жизни, не стоитъ и такой жены, какъ Параска, не стоитъ и такого счастья, уже потому не стоитъ, что не очень порадовала бы его Параска общаніемъ родить четвертаго и даже пятаго сына… А Петръ, тотъ обрадовался этому, да и могъ радоваться: на то онъ и живой человкъ, живущій истинной жизнью, той жизнью, на которую и издали даже не могъ безъ страха взглянуть Алгасовъ.

XXV.

Въ Веденяпин по ту сторону Уйжи крайней точкой по рк была церковь и находившіяся за нею усадьбы причта, сейчасъ же за которыми начинался ужъ общественный выгонъ. Въ этомъ мст рка почти вплоть подходила къ подножью холмистыхъ своихъ береговъ, но дальше, приблизительно въ верст отъ Веденяпина, она длала крутой изгибъ, далеко удаляясь отъ этихъ холмовъ и потомъ снова къ нимъ приближаясь и образуя такимъ образомъ огромный мысъ, всегда покрытый роскошной и сочной травой.
Изумрудный лугъ этотъ былъ внизу, у подножья береговыхъ холмовъ, а наверху, прямо надъ нимъ, красовалась небольшая, но густая и тнистая рощица, занимавшая площадь въ вид неправильнаго треугольника, одна сторона котораго граничила съ веденяпинскимъ выгономъ, другая шла по рк, вдоль вышеупомянутаго луга, а третья прилегала къ пустоши, извстной подъ именемъ Журавка. Роща, луга я пустошь, всего немного боле 90 десятинъ, принадлежали Алгасову.
Нкогда пустошь эта дйствительно была пустопорожней, отведенной подъ выгонъ землей, а роща, полная прелестныхъ дорожекъ и красивыхъ видовъ, особенно съ той стороны, гд она выходила на Уйжу, служила при Семен Степанович цлью всхъ его parties de plaisir. Въ то время самыя красивыя дорожки ея были даже расчищены, черезъ перескавшій ее оврагъ перекинуты мостики, кое гд прорублены проски, открывавшія новые и далекіе виды, и во всхъ лучшихъ мстахъ везд красовались изящныя бесдки или стояли скамейки. Съ тхъ поръ все это исчезло: дорожки и проски заросли и заглохли, мосты и бесдки обвалились, но самая роща роскошно зато разрослась, ея дубы, березы и липы изъ молодыхъ превратились въ старыя, раскидистыя деревья, и еще тнисте, еще красиве стала она и еще боле радовала бы теперь Семена Степановича, если бы онъ былъ живъ. Но бывшій выгонъ уже не существуетъ, и пустовавшая нкогда земля вся распахана и тщательно воздлана: здсь Алгасовъ устроилъ образцовую ферму, гд въ эпоху своей агрономической дятельности производилъ разные опыты и учился новымъ пріемамъ хозяйства.
Ферма дйствительно была образцовая: новыя, красивыя постройки, удобныя и прочныя, вс новйшія машины, огромныя, сильныя рабочія лошади и дорогой, породистый скотъ, и главное, все въ идеальномъ порядк — было чмъ полюбоваться на этой игрушечк-ферм и не даромъ часто назжали сюда гости. Самъ Алгасовъ бывалъ здсь каждый день, лично руководя хозяйствомъ фермы, тучныя, прекрасно-обработанныя и удобренныя поля которой веромъ разстилались прямо передъ окруженнымъ хозяйственными постройками просторнымъ дворомъ.
Но и помимо образцоваго ея хозяйства, Алгасовъ любилъ Журавку, какъ за ея чудные виды, такъ и за близость тнистой рощи. Возл этой рощи, немного въ сторон отъ самой фермы, прямо надъ ркой, онъ построилъ красивую каменную въ вид греческой ротонды бесдку, единственная круглая комната которой по расписаннымъ своимъ стнамъ была вся обведена широкими, крытыми штофомъ турецкими диванами. На стнахъ весьма и весьма даже недурно изображенъ былъ знойный южный пейзажъ гд-то на скалистомъ морскомъ берегу, украшенный каскадами и развалинами среди розъ, кипарисовъ, апельсиновъ и пальмъ и оживленный веселыми шалуньями-нимфами, одну изъ которыхъ пытался обнять безобразный сатиръ — и все подъ ярко-синимъ, уже по своду написаннымъ небомъ. Легкая іоническая колоннада, поддерживая общую крышу, создавала вокругъ прохладной этой комнатки просторную и красивую, на вс стороны открытую террасу, гд Алгасовъ, прізжая на ферму, пивалъ обыкновенно чай и онъ любилъ проводить здсь теплые лтніе вечера, наслаждаясь тишиной, душистымъ лснымъ воздухомъ и далекими видами на извилистую Уйжу.
Но когда онъ ухалъ, образцовая ферма скоро же пришла въ упадокъ. Старый Курмаевъ, не особенно вообще благоволившій къ нововведеніямъ и слишкомъ къ тому же занятой въ Веденяпин, при всемъ своемъ желаніи не могъ руководить этой фермой: ни времени, ни знанія не хватило бы ему для этого. Безъ Алгасова великолпный скотъ исхудалъ и сталъ болть, машины ломались, многопольные свообороты не удавались. Тогда практическій Курмаевъ, видя, что не много-то сбережетъ онъ изъ барскихъ затй къ возвращенію барина, и разсуждая также, что баринъ, если захочетъ, снова всегда можетъ накупить, пожалуй, и еще даже лучшихъ лошадей, скотъ и машины, онъ воспользовался выгоднымъ случаемъ и за хорошую цну продалъ породистый скотъ и сильныхъ лошадей одному любителю всего этого добра. Изъ машинъ нкоторыя тоже продалъ, нкоторыя взялъ къ себ въ Веденяпино, остальныя же заперъ въ сарай.
Такимъ образомъ ферма покончила свое недолгое существованіе, но не обратилась попрежнему въ выгонъ: для этого Курмаевъ нашелъ Журавскую землю слишкомъ хорошей, да кстати же и вс хозяйственныя постройки уже были тамъ на лицо. Онъ переименовалъ ферму въ хуторъ и, благословясь, принялся тамъ сять, пахать и косить. Хуторъ пересталъ быть образцовымъ, но началъ приносить доходъ.
Вернувшійся Алгасовъ хотя въ принцип и ршилъ возстановить ферму въ прежнемъ ея вид, но не до того было ему пока, и хуторъ продолжалъ еще оставаться хуторомъ.
Если принять за основаніе занимаемаго рощей треугольника линію по рк, то противоположная тупая вершина это, врзавшаяся въ поля, концомъ своимъ подходила къ надлу крестьянъ деревни Ольги, а въ полверст отъ рощи, среди своихъ полей, находилась и самая эта Ольга, небольшая деревушка, состоявшая всего на всего изъ одиннадцати дворовъ. Какъ веденянинскій выселокъ, до освобожденія Ольга тоже принадлежала Алгасовымъ.
Отъ Веденяпина до Ольги было около двухъ верстъ и ихъ раздляли поля и вышеупомянутый выгонъ, принадлежавшій частью Веденяпину, и частью Ольг: владнія ихъ разграничивалъ глубокій оврагъ, проходившій и черезъ рощу, своими крутыми, густо-заросшими кустами и папоротникомъ обрывами образуя тамъ прелестныя мстечки и чудныя картины.
Но и самый выгонъ былъ тоже хорошъ, почти не уступая въ этомъ рощ: изрзанный оврагами, зеленый и чистый, съ просторными видами на все Веденяпино, на барскую усадьбу и на противоположный берегъ Уйжи, вдобавокъ онъ былъ еще украшенъ множествомъ изрдка разбросанныхъ по немъ могучихъ старыхъ дубовъ, вмст съ Журавской рощей бывшихъ послдними жалкими остатками когда-то стоявшихъ здсь дремучихъ лсовъ, о которыхъ сохранились, впрочемъ, одни только преданья. Даже и старожилы Веденяпина, и т только слышали объ этихъ лсахъ отъ своихъ ддовъ — послднихъ очевидцевъ этихъ лсовъ. Говорили, что лса были густые да темные, тянувшіеся на многіе десятки верстъ, и водились въ тхъ лсахъ зври дикіе и лихіе люди, объ этихъ послднихъ сохранились цлыя легенды, и на нкоторыхъ веденяпинцевъ до сихъ поръ еще указываютъ, какъ на внуковъ этихъ лсныхъ героевъ… Сохранились и преданія окладахъ, въ разныхъ мстахъ зарытыхъ здсь разбойниками, но, къ сожалнію, все это клады непростые, а заколдованные: добывать ихъ надо съ помощью особыхъ какихъ-то заклинаній и церемоній, которыя, впрочемъ, уже забыты и такимъ образомъ клады эти навки потеряны для людей.
Пытались добывать ихъ и безъ этихъ заклинаній, но ничего не выходило. Такъ, напр., всмъ было извстно, что такой кладъ находится въ двадцати шагахъ къ сверу и потомъ въ десяти прямо на полдень отъ одного изъ самыхъ старыхъ и большихъ дубовъ на выгон, и нсколько лтъ тому назадъ Ларіонъ Коптящій съ Ляминой горы вздумалъ-было доставать этотъ кладъ. Долго рылъ онъ, и точно, дорылся наконецъ до клада, но заколдованное золото мгновенно, на глазахъ самого же Ларіона, обратилось въ камни и угли и такъ, не смотря на вс заклинанія и молитвы, и осталось камнями и углями. Ларіонъ, клятвенно всхъ увряющій, что онъ самъ отлично видлъ, какъ произошло это превращеніе — ‘такъ т въ глазахъ и стрльнуло,’ говоритъ онъ — бережно, впрочемъ, сохраняетъ эти камни и угли, въ надежд, что надостъ же когда-нибудь золоту быть камнемъ и углемъ, и не обернется ли оно тогда снова въ золото?
Таковы преданья. А теперь и поврить даже трудно, чтобы на мст безконечныхъ этихъ полей, на т же десятки верстъ во вс стороны окружающихъ Веденяпино, были когда-нибудь дремучіе лса, о разбойникахъ же давнымъ-давно уже не слыхать въ Сарайскомъ узд.
Вылъ жаркій іюньскій день. Нсколько дней подрядъ все шли проливные дожди и сразу вдругъ смнила ихъ 40 жара, отъ влажной земли такъ и парило, въ воздух было душно.
Алгасовъ пообдалъ — лтомъ онъ обдалъ рано — и пошелъ гулять. Жара не остановила его: онъ привыкъ уже къ ней да и вообще не тяготился ею. Пошелъ онъ по берегу рки и незамтно дошелъ до Журавки. Тамъ было прекрасное купанье. Онъ веллъ приготовить себ самоваръ въ бесдк, а самъ искупался и съ наслажденіемъ напился посл этого чая, куря сигару и любуясь разстилавшимися передъ нимъ просторными видами.
Было уже 4 часа, но жара все еще не спадала. Даже и въ бесдк было нестерпимо жарко, и, докончивъ второй стаканъ, Алгасовъ пошелъ въ рощу, давно уже манившую его роскошной своей тнью и душистой прохладой.
Нельзя сказать, чтобы Иванъ Кабинъ, крестьянинъ-собственникъ деревни Ольги, былъ лнивъ: въ свое время это былъ неутомимый работникъ, да и сейчасъ не отказывается онъ отъ- работы, но, кром старости, и болзни ополчились на него, и подчасъ такъ уставалъ онъ на работ, что поневол уже долженъ былъ оставлять ее, къ тому же и работа плохо клеилась у него: не было уже у него прежнихъ его силъ. Оно и не мудрено: далеко уже перевалило ему за 60. А не работать нельзя, въ семь у него всего еще одинъ только сынъ-работникъ, который одинъ на всхъ не наработаетъ.
Иванъ Кабинъ былъ изъ коренныхъ и самыхъ старыхъ ольгинцевъ. Тогда покойный Семенъ Степановичъ, по какимъ-то своимъ неудовольствіямъ, незадолго до освобожденія выселилъ изъ Веденяпина три семьи — ‘съ глазъ долой,’ какъ онъ говорилъ — и отвелъ имъ мсто въ пустоши Журавка. Такъ и образовалась Ольга.
Впрочемъ, какъ показали послдствія, наказаніе вышло не особенно строгимъ. Въ то время, какъ скученные въ одномъ мст веденяпинцы иной разъ чуть не за 10 верстъ должны были здить на свои поля, небольшая деревушка имла вдоволь подъ рукой земли, и своей, и чужой, которую можно было нанять. И просторне было ольгинцамъ, и много удобне и легче работать, и неудивительно поэтому, что въ скоромъ же времени деревушка процвла. Къ освобожденію въ Ольг было уже пять дворовъ, а въ настоящее время ихъ одиннадцать, и вс они сравнительно живутъ хорошо.
Иванъ Кабинъ былъ послднимъ изъ этихъ невольныхъ переселенцевъ: передъ самымъ лишь освобожденіемъ, въ 60-мъ уже году, промнялъ онъ Веденяпино на Ольгу. По всей вроятносте и онъ сталъ бы тамъ зажиточнымъ мужикомъ, если бы не преслдовало его особое несчастье: семья у него была огромная, девять человкъ дтей, но какъ только подростетъ парень, какъ начнетъ помогать отцу — такъ и умираетъ. Четырехъ уже сыновей схоронилъ такимъ образомъ Иванъ, и только пятый, малый лтъ семнадцати, какъ-то еще уцллъ до сихъ поръ.
Нарочно пораньше выхалъ Иванъ пахать посл обда, чтобы къ вечеру допахать свой загонъ, но недавняя болзнь, еще не совсмъ его оставившая, такъ ослабила его, что съ трудомъ лишь передвигалъ онъ ноги. Насилу дотащившись до конца борозды, онъ остановился перевести немного духъ. Посмотрлъ онъ на поле: много еще его осталось и долго придется пахать, да пожалуй, и не допахать сегодня… А тишина и прохлада Журавской рощи, у которой онъ стоялъ, такъ и манили его отдохнуть хоть немного… Иванъ собралъ послднія свои силы и хотлъ-было снова идти за сохой — но оказалось, что отдохнуть положительно необходимо. Онъ остановилъ лошадь и прилегъ подъ ближайшимъ кустомъ, думая полежать съ четверть часика, а тамъ и снова за работу. Но какъ только легъ онъ, глаза его сейчасъ же закрылись и мертвымъ сномъ заснулъ онъ въ ту же минуту. А смирная, усталая лошаденка послушно стояла съ своей сохой, изрдка лишь прядая головой, да хвостомъ отгоняя отъ себя комаровъ.
Алгасовъ, шедшій все прямо по рощ, скоро же вышелъ на тотъ конецъ ея, которымъ врзывалась она въ Ольгинскій надлъ. Онъ уже хотлъ-было повернуть назадъ, какъ вдругъ замтилъ блднаго старика, спавшаго подъ кустомъ, и лошадь съ сохой, стоявшую въ пол. Боле нигд никого тамъ не было.
— Вотъ отличный случай испробовать свои таланты, подумалъ Алгасовъ и, бросивъ еще одинъ взглядъ на крпко спавшаго старика, сталъ у сохи и началъ пахать, усиленно припоминая все, что говорилъ ему учившій его работникъ, и стараясь пахать, какъ можно лучше.
Какъ только погналъ онъ лошадь, тотчасъ же покорно пошла она впередъ. Всми силами налегая на соху, смотрлъ Алгасовъ то впередъ, то на борозду, которую прокладывала соха, и, худо ли, хорошо ли — но дло шло у него.
Уже низко стояло солнце, когда проснулся наконецъ Иванъ. Первый взглядъ его былъ на солнце. Живо сообразивъ, сколько времени проспалъ онъ, и отъ души досадуя на себя за потерю столькихъ рабочихъ часовъ, онъ хохлъ сейчасъ же приняться за работу, но каковъ же былъ его ужасъ, когда онъ не увидлъ своей лошади!
— Украли… было первой мыслью, какъ полотно, поблднвшаго мужика. Онъ взглянулъ по сторонамъ, но тутъ ужасъ его смнился изумленіемъ: на его лошади кто-то пахалъ. Посмотрлъ на землю — точно, вспахана земля. Посмотрлъ опять на лошадь — его гндой меринъ съ блой ногой.
— Ну, слава Богу, цлъ, съ облегченнымъ сердцемъ перекрестился Иванъ. Но кто-же это пашетъ? Сенька, разв? подумалъ онъ про сына. Да отколь онъ взялся?
Но вотъ пахавшій повернулъ соху и повелъ новую борозду, уже по направленію къ рощ. По мр того, какъ онъ подвигался впередъ, Иванъ, не спускавшій глазъ съ своего неожиданнаго помощника, все боле и боле блднлъ и открывалъ глаза. Наконецъ, онъ сталъ даже креститься, чтобы отогнать отъ себя дьявольское навожденіе, какъ ему казалось, но призракъ не исчезалъ, а все шелъ къ нему ближе и ближе. Глазамъ своимъ не врилъ Иванъ: за его сохой стоитъ и на его гндомъ пашетъ самъ баринъ Александръ Семеновичъ!…. Шестьдесятъ шесть лтъ живетъ Иванъ на бломъ свт, хотя немного, но помнитъ еще стараго барина Степана Михайловича, а такого чуда, чтобы баринъ пахалъ, этого ему не доводилось еще видть….
Алгасовъ, уже сильно уставшій, хотлъ только довести эту борозду и затмъ незамтно уйти въ рощу, и съ досадой увидлъ онъ, что крпко спавшій мужикъ проснулся и стоитъ, выпучивъ, какъ истуканъ, глаза и глядя прямо на него. Нечего длать, нельзя, значитъ, скрыть своего дянія. Весь покраснвшій, дошелъ Алгасовъ до мста, гд все еще неподвижно стоялъ Иванъ, и остановилъ лошадь. Молча, съ прежнимъ изумленіемъ, глядлъ на него Иванъ, и даже шапки не снялъ передъ нимъ.
Алгасовъ зналъ Ивана.
— Ну что, Иванъ, кажется, я только напортилъ теб? первый заговорилъ онъ, улыбкой стараясь скрыть свое смущеніе.
— Да какъ же это ты, баринъ?… Да что же это?… растерянно бормоталъ Иванъ, самъ не зная, что онъ говоритъ.
Усталый Алгасовъ слъ между тмъ на траву.
— Хотлъ помочь теб, началъ онъ, да не удалось, кажется, не умю еще…
— Спасибо, сказалъ Иванъ и снова остановился.
— Ну, Иванъ, скажи мн правду, какъ я пашу? Поди, посмотри…
Послушно пошелъ Иванъ на поле и долго ходилъ по пашн. Потомъ вернулся, но продолжалъ молчать.
— Что же? Разв очень ужъ плохо? Да ты правду говори…
— Извстно, ваше дло господское…. мялся Иванъ.
— Значитъ, плохо?
— Съ борозды сбиваетесь… Пропашки тоже есть…
— Не умю, что длать! Ну вотъ теб за то, что зря измучилъ твою лошадь. Завтра перепаши, все же легче будетъ пахать.
И онъ подалъ Ивану трехрублевую бумажку.
Все еще не совсмъ понимая, что это вокругъ него происходитъ и за что пришлась ему зеленая бумажка, покорно взялъ ее Иванъ и молча держалъ въ рукахъ.
— Прощай, сказалъ ему Алгасовъ и поспшно ушелъ въ рощу.
Тутъ лишь догадался Иванъ снять шапку и усердно сталъ онъ кланяться и благодарить вдогонку барину. Потомъ спряталъ неожиданную бумажку въ карманъ, поднялъ сошникъ, слъ на измученную лошадь и похалъ домой, все еще дивясь случившемуся и всю Ольгу собираясь привести въ изумленіе своимъ разсказомъ. Пожалуй, и не поврили бы, да нельзя, доказательство на лицо: трехрублевая бумажка.
И точно, до глубокой ночи слушала Ольга обстоятельный разсказъ Ивана о томъ, какъ заснулъ онъ въ пол, и что онъ увидлъ, проснувшись. Ходили даже всей деревней смотрть на барскую пашню, которую и нашли, для барина, разумется, весьма даже изрядною.
А Алгасовъ пошелъ въ рощу, дошелъ до первой же поляны и легъ тамъ на траву, съ невыразимымъ наслажденіемъ расправляя свои усталые члены.
Между тмъ наступилъ уже вечеръ, и жара смнилась душистой вечерней прохладой. Еще было свтло, но уже чувствовалось, что ночь не заставитъ себя ждать.
Алгасову страшно хотлось пить. Дорого далъ бы онъ въ эту минуту за стаканъ горячаго чая, но онъ былъ такъ разбитъ и утомленъ и такъ пріятно было лежать, наслаждаясь прохладой и отдыхомъ, что ни за что, кажется, ни за какіе чаи въ мір не всталъ бы онъ сейчасъ и не пошелъ бы домой, или хотя бы на хуторъ… И онъ продолжалъ лежать, мечтая о ча, съ наслажденіемъ вдыхая въ себя благоуханный и чистый лсной воздухъ и глядя вверхъ, на темнющее небо. Сладкая истома охватила его. Съ улыбкой подумалъ онъ, что-то станетъ о немъ разсказывать Иванъ, затмъ мысли его стали мшаться, онъ задремалъ и началъ-было засыпать, какъ вдругъ заставилъ его очнутье я послышавшійся невдалек молодой и свжій женскій голосъ, напвавшій заунывную какую-то, но красивую псенку.
Алгасовъ приподнялся и сталъ слушать. Одинаково поразили его и красота голоса, и музыкальный слухъ обладательницы этого голоса: ни одной фальшивой ноты, напвъ пріятный и врный, голосъ, хотя и необработанный, но сильный, красивый и мягкій, и самая пснь, русская пснь о грустной двичьей дол, передавалась выразительно и врно, съ чувствомъ и силой, словно все, о чемъ говорилось въ этой псн, и на самомъ дл пережито и перечувствовано было пвшей.
Пла какая-нибудь крестьянская двка, собиравшая въ рощ ягоды, но никогда и не предполагалъ Алгасовъ такого искусства въ простой двк, да и не слыхалъ никогда, чтобы такъ пли на сел. Съ удовольствіемъ прислушивался онъ къ звукамъ грустной псни, слдя за развитіемъ ея содержанія, любуясь красотой и мягкостью голоса и по достоинству оцнивая драматическій талантъ неизвстной исполнительницы.
— Настоящая prima-donna contralto, подумалъ онъ. Положительно, это какая-нибудь веденяпинская Кадмина…
Пвшая все удалялась между тмъ отъ Алгасова, но онъ продолжалъ ее слушать, пока не смолкъ наконецъ ея голосъ гд-то совсмъ уже вдали. Съ минуту подождалъ еще Алгасовъ, не запоетъ ли она, и снова улегся на траву. Вспомнилась ему Кадмина: ея уже не было въ то время въ живыхъ. А какъ хороша была она, какъ пла, какъ дивно играла…
Онъ видлъ ее во всхъ роляхъ ея репертуара, и не по одному даже разу. И одну за другой вспоминалъ онъ оперы, въ которыхъ ее видлъ, вновь переживая былыя свои впечатлнія.
Вдали, въ глубин рощи, снова послышалась псня, и снова сталъ ее слушать Алгасовъ: даль и вечерняя лсная тишина длали голосъ еще боле задушевнымъ и мягкимъ и еще выразительне былъ грустный напвъ.
Ближе и ближе слышалась пснь, наконецъ, между кустами, мелькнулъ на минуту красный сарафанъ и вновь исчезъ. Приподнявшійся Алгасовъ внимательно смотрлъ впередъ: страстно хотлось ему увидть пвунью.
Наконецъ она вышла на поляну.
Это была очень молоденькая двушка, высокая, тоненькая и гибкая. Небольшая головка ея поражала рдкой своей, необычайно изящной и милой и въ то же время страшноюной красотой: все дышало въ ней юностью, все говорило въ продолговатомъ и свжемъ, полу-дтскомъ этомъ личик, что это всего еще первый только и робкій расцвтъ замчательной красоты и что красавица переживаетъ первую еще весну, первые даже дни своей не дтской, а ужъ двической жизни. Ея большіе и блестящіе, черные, какъ ночь, глаза казались еще больше при нжно-бломъ, съ матовымъ отливомъ цвт ея лица, но подъ матовой этой кожей чувствовалась горячая кровь, а въ этихъ прекрасныхъ глазахъ сверкала молодость и жизнь, въ нихъ свтился умъ, ихъ украшала дтская ясность еще нетронутой души, и много силы, много сердца и страсти сулилъ въ будущемъ уже загоравшійся въ нихъ огонь и рдкая живость ихъ взгляда. Ея правильныя черныя брови, нжный румянецъ ея щекъ, чуднаго цвта вишневыя губки и рядъ маленькихъ и ровныхъ, блыхъ, какъ молоко, зубовъ — все это рзко выдлялось на матовомъ фон ея кожи и одно оттняло и украшало другое, а чудный цвтъ ея лица, не принадлежавшій къ обыденнымъ, еще сильне привлекалъ къ ней взоры. Стройная и тонкая, держалась она свободно и прямо, ея походка была красива и легка и вс ея ловкія, обличавшія силу, движенія были верхомъ чисто-юношеской плнительной граціи. Изъ-подъ краснаго платка падала ей на спину длинная и толстая черная коса. Ея кумачный запонъ очень шелъ къ ней, красиво обрисовывая все ея гибкое тло. Она точно собирала землянику.
Жадно любовался ею Алгасовъ, не спуская съ нея глазъ, почти возл того мста, гд онъ лежалъ, вышла она на поляну и, не замчая еще его и не переставая пть, наклонилась, чтобы сорвать нсколько увиднныхъ ею ягодъ, потомъ поднялась, окинула глазами поляну, ища на ней ягодъ, сдлала нсколько шаговъ и только что хотла снова нагнуться, чтобы сорвать виднвшуюся въ трав ягоду, какъ вдругъ замтила глядвшаго на нее Алгасова. Она выпрямилась, тотчасъ же оборвала свою пснь, вся покраснла, смшалась и опустила глаза. Поклонившись ему легкимъ наклоненіемъ головы, торопливо перешла она поляну, но, уходя, прежде чмъ скрыться за поворотомъ тропинки, обернулась и еще разъ взглянула на Алгасова.
А онъ ждалъ этого, чтобы она взглянула на него. Онъ самъ не могъ бы отдать себ отчета почему, но больно было бы ему, если бы она ушла, не простившись съ нимъ этимъ послднимъ взглядомъ.
Нсколько минутъ, какъ очарованный, неподвижно просидлъ онъ на томъ же мст, все еще наслаждаясь красотой ушедшей двушки.
— Кто она? вдругъ подумалось ему. Никогда еще до сихъ поръ не видалъ онъ ея.
Забывъ усталость, быстро вскочилъ онъ и бросился въ ту сторону, куда ушла двушка. Но въ рощ уже не было ея. Алгасовъ вышелъ изъ рощи и увидалъ ее далеко впереди: вся освщенная лучами заходящаго солнца, быстро шла она по выгону, и нечего былой думать догонять ее. Навстрчу ей бжали дв двчонки.
— Коровы нашей не видала? еще издали кричала ей одна изъ нихъ.
— Тамъ, въ овраг, у рощи, красивымъ своимъ голосомъ громко отвтила двушка и пошла дальше, а двчонки, одна обгоняя другую, взапуски пустились къ оврагу. Алгасовъ, бывшій у самаго оврага, обернулся и увидалъ невдалек отъ себя рыжую съ блымъ пятномъ корову.
Двчонки добжали до оврага и прутьями принялись гнать корову домой. Алгасовъ остановилъ одну изъ двчонокъ, постарше, и сказалъ ей:
— Постой-ка! Скажи мн, кто эта двка, вонъ, что идетъ по выгону?
Но оробвшія двчонки, которыя об остановились, молчали, тупо глядя на барина.
— Что же, разв не знаешь? продолжалъ допрашивать Алгасовъ. Вотъ эта, съ которой ты сейчасъ говорила.
Помолчавъ немного, двчонка ршилась наконецъ отвтить.
— Эта-то? тихо переспросила она, указывая на двушку.
— Ну да! Знаешь ее?
— Знаю, чуть не шопотомъ проговорила двочка.
— Ну кто же она, какъ ее зовутъ?
— Настя она…
— Да какая Настя, откуда? Изъ Веденяпина? Изъ Ольги?
— Настя, продолжала двочка, наша она, Святовская…
Святы или Свята-гора — это было народное названіе той части Веденяпина, которая находилась по лвую сторону Уйжи, гд церковь, тогда какъ часть на правомъ ея берегу, гд усадьба, называлась Ляминой горой.
— Да чья она? продолжалъ допрашивать Алгасовъ.
— Чья? опять переспросила двочка.
— Ну да!
— А бабушки Алены… Вонъ середь села он живутъ, гд береза…
— А… Ну хорошо, ступай, сказалъ Алгасовъ.
Онъ мало зналъ старуху, извстную въ Веденяпин подъ именемъ бабушки Алены. Въ его помощи она не нуждалась, а въ ту сторону, гд она жила, онъ никогда не ходилъ, ибо тамъ же, возл упомянутой двчонкой березы, была и большая, новая, крытая тесомъ и украшенная рзьбой изба антипатичнаго ему Фельтягина.
Не переставая думать о хорошенькой Наст, повернулъ онъ къ рк и пошелъ по опушк рощи, направляясь домой.
Об двчонки продолжали между тмъ стоять все на томъ же мст, возл коровы, которая, пользуясь ихъ разговоромъ, кончала свой ужинъ. Но какъ только отошелъ немного Алгасовъ, старшая двочка поручила корову сестр, а сама во вс лопатки помчалась по выгону, догоняя Настю. Алгасовъ это видлъ. Двчонка догнала Настю и стала ей что-то говорить, при чемъ об он смотрли въ его сторону, и не трудно было ему догадаться, что двочка докладывала Наст о своемъ разговор съ бариномъ. Потомъ Настя пошла дальше, а двчонка осталась, дожидаясь сестры съ коровой.
Настя была родомъ не изъ Веденяпина, и лишь случайно стала она веденяпинской гражданкой. Зато бабушка Алена принадлежала къ числу самыхъ коренныхъ веденяпинцевъ и была хранительницей веденяпинской исторіи, всхъ преданій за полтора столтія, всхъ обычаевъ, псенъ, взглядовъ, жизни, всего, завщаннаго предками.
Съ тхъ поръ, какъ умеръ лтъ десять тому назадъ церковный сторожъ, столтній солдатъ Прохоръ Тузовъ, съ тхъ поръ осталась бабушка Алена самымъ старымъ человкомъ во всемъ Веденяпин. За это и уважалъ ее Прохоръ, а Прохоръ былъ не изъ послднихъ людей: много сдлалъ и много видалъ онъ на своемъ вку и всей душой жилъ онъ въ старин, когда лучше, проще, добре и крпче былъ народъ и жилось, по его словамъ, куда привольне.
— Одно то, разсказывалъ онъ старческимъ своимъ, но еще твердымъ и сильнымъ голосомъ, куда ни взглянешь — все-то лсъ, и деревья въ немъ страшенные, теперь и не видать такихъ: дубы такіе, что тремъ мужикамъ не въ обхватъ, а люди тогда были куда теперешнихъ крпче и больше. И стояли они, лса эти, какъ стна, ровные да темные… И что грибовъ водилось въ нихъ, что ягоды всякой, орховъ! Зврь водился всякій: медвдь, блка. И отъ отца слыхалъ я, что было прежде тхъ лсовъ еще больше, а Веденяпино наше селомъ было невеликимъ и стояло не здсь, а выше, за барской мельницей. И были тогда господа, князья Горбатые {Угасшій родъ, единственнымъ, хотя и отдаленнымъ представителемъ котораго являлся Алгасовъ, и Алгасовъ не мало этимъ гордился.}. А теперь, куда ни посмотри — поле, такъ оно поле и есть. Одно слово: степь. Просто и глаза бы не глядли…
Было уже ему за двадцать годовъ, какъ онъ расказывалъ, и жена была у него красавица, рослая, да полная, да блая, теперь и не бываетъ такихъ — выраживаться стали бабы, мельчать. Были у него и дти, сынъ да дочь, и жили они съ женой хорошо и ладно, какъ стряслась надъ нимъ бда: взяли его въ солдаты. Пришлось оставить жену, семью, избу, а стояла та изба на гор, гд теперь барскій садъ. Все пришлось оставить и идти въ далекую Польшу: было это въ тотъ самый годъ, какъ померла царица Катерина. Все Павловское и Александровское царствованія прослужилъ Прохоръ, лично видлъ обоихъ императоровъ, видлъ и Суворова съ Кутузовымъ и даже самого Наполеона. Подъ начальствомъ перваго совершилъ онъ весь Итальянскій походъ и знаменитый переходъ черезъ Альпы. Онъ участвовалъ и въ кампаніи 805-го года, когда въ одной стычк попалъ въ плнъ къ французамъ, и вотъ этотъ-то плнъ доставилъ ему случай видть великаго императора: ‘отъ меня въ двухъ шагахъ прохалъ,’ разсказывалъ Прохоръ.
Посл 805-го года Прохоръ сходитъ съ всемірно-исторической сцены: онъ попалъ на Кавказъ, и тамъ, въ мелкихъ стычкахъ съ горцами, докончилъ боевое свое поприще. Двадцать пять лтъ врой и правдой отслужилъ онъ царю и отечеству, и украшенный тремя нашивками, увшанный медалями, получилъ наконецъ чистую отставку.
Двадцать пять лтъ не былъ онъ въ Веденяпин, ни письма, ни всточки не получалъ съ родной стороны. Разъ только въ заброшенной среди Чеченцевъ небольшой крпостц встртилъ онъ солдата, родомъ изъ Сарайскаго узда. Какъ родному, обрадовался ему Прохоръ, но солдатъ былъ съ другого конца узда и Веденяпино зналъ лишь по имени, самъ же никогда тамъ не бывалъ. Страшно натосковался Прохоръ по родной сторон, которой не могъ забыть ни въ Италіи, ни въ Швейцаріи, ни на Кавказ, и какъ только получилъ отставку, какъ только вновь сталъ свободнымъ человкомъ, такъ немедленно же отправился домой.
Не узналъ онъ родной своей стороны и не врилось даже ему, что это точно его родное Веденяпино, когда, посл долгаго и труднаго странствія пшкомъ, достигъ онъ наконецъ своей цли. Село разрослось и подвинулось въ другую сторону. Расположеніе улицъ совершенно иное. Церковь новая и на другомъ мст, господская усадьба тамъ, гд былъ крестьянскій поселокъ. Вковые лса вырублены и распаханы, и слда уже нтъ тхъ лсовъ… Изъ глубокой и рыбной рки, какою онъ помнилъ ее, Уйжа стада маленькой рчонкой, удобной разв что для пискарей только да раковъ.
Со слезами на глазахъ стоялъ суровый солдатъ на площади родного села: на этомъ самомъ мст помнилъ онъ густой дубовый лсъ. И все-то вокругъ измнилось, и люди шли мимо него чужіе и незнакомые, да и его никто не узнавалъ въ Веденяпин, что, впрочемъ, и не мудрено: оставилъ онъ Веденяпино молодымъ человкомъ, а возвращался пятидесятилтнимъ уже старикомъ.
Сталъ онъ узнавать о своихъ, но и тутъ не легче. Оказалось, что и жена его, и дти уже умерли, что даже и могилы ихъ затерялись на кладбищ. Остались, правда, дти посл его жены, и жили они въ Святахъ, и писались Тузовыми, но съ законнымъ представителемъ этого славнаго имени имли мало общаго: ни они его принять не захотли, да и онъ не хотлъ къ нимъ идти. Отъ бывшей же избы его не осталось и слда, и росла теперь на томъ мст барская малина и смородина.
Оказалось, что и мста нтъ въ Веденяпин Прохору. А какъ ни измнилось Веденяпино, все не хотлось старому солдату вторично уходить съ родной стороны, гд все-таки еще оставались старики, которыхъ когда-то знавалъ онъ молодыми. Но къ счастью, вскор же сдлали его церковнымъ сторожемъ, каковымъ и оставался онъ до самой своей смерти, слишкомъ 50 лтъ. Умеръ онъ 100 лтъ, но чуть не до послдняго дня все ходилъ и былъ въ полной памяти.
Бабушка Алена много моложе Прохора: ея и на свт еще не было, и мать ея была еще только невстой, когда Прохоръ оставилъ Веденяпино. Но все же ровесниковъ бабушк никого уже почти не было на сел, и ничего уже никому неизвстно тамъ было о ея молодости. Зналъ объ этомъ одинъ только Прохоръ, который, воротясь въ Веденяпино, засталъ бабушку въ полномъ расцвт молодости, красивой, веселой и бойкой бабой.
Прохоръ и бабушка не ладили другъ съ другомъ. Старые какіе-то счеты были у нихъ, а главное, зналъ за ней Прохоръ какіе-то гршки, никому уже кром него неизвстные, и за это-то и не долюбливала его бабушка Алена. Но когда, года за три до смерти Прохора, умеръ единственный его другъ и товарищъ дтства, 93-лтній старикъ Архипъ Мироновъ, крпко задумался тутъ Прохоръ и долго неподвижно сидлъ на паперти. Потомъ пошелъ въ свою сторожку, надлъ старый мундиръ съ нашивками и медалями, который надвалъ по самымъ лишь торжественнымъ праздникамъ, и направился прямо къ изб бабушки Алены.
Бабушка не особенно привтливо встртила незванаго гостя, но Прохоръ не обратилъ на это вниманія и, не дожидаясь приглашенія, спокойно услся на лавку.
— Полно, тетка Алена! началъ онъ. Бабушкой, какъ они, звать тебя не стану, въ дды я самъ теб гожусь, а вотъ что скажу: давай-ка жить въ мир! Вдь вспомни: только насъ съ тобой двое и осталось, что старую-то жизнь помнимъ. Забудемъ все: и ты была гршна передо мной, да и я передъ тобой тоже. Кто изъ насъ больше передъ кмъ виноватъ — не намъ съ тобой судить: разсудятъ насъ скоро, да время-то наше не то, чтобы намъ ссориться да вздорить.
Бабушка выслушала рчь Прохора. Стали они перебирать — и точно: самые они старые люди въ Веденяпин. Архипъ Мироновъ померъ, Андрея Кузовкина да Дрындиной Ненилы и считать нечего: ослпли, оглохли, память потеряли, съ печи даже не слзаютъ, а Василій Волковъ и смолоду скверный всегда былъ мужяченко: лнтяй, воръ, лгунъ, только бы ему надуть кого, недаромъ отецъ его на разбой ходилъ. Что же и толка, что Василій старъ, когда онъ хуже и ныншняго даже народа?
И съ этихъ поръ Алена и Прохоръ стали неразлучны: вчно вмст и все говорятъ о милой старин и о томъ, какъ хорошо и привольно жилось тогда людямъ.
— И вдь, тетка Алена, вдругъ начнетъ, бывало, Прохоръ, посмотрю я на тебя — какая ты красавица! Право! Даромъ, что стара, а красавица! Высокая, да крпкая… А ныншнія бабы, и молоды он, да что въ нихъ? Вотъ хоть Маринку взять, что внчали вчерась, за Волкова, за Егорку, ее выдали, ну что въ ней? Плюнуть, и того не стоитъ… Маленькая да худая, и на двку не похожа… Нтъ теперь такихъ, какъ вотъ, къ примру, мать твоя была, или хоша-бы ты сама, или вотъ жена моя покойница, прости ей, Господи, ея прегршенія…
Прохоръ вздохнулъ и перекрестился.
— Вотъ нашелъ красавицу, улыбаясь, отговаривалась Алена.
— Нтъ, Алена, правду я говорю! Извстно, старый ты человкъ, что съ тебя взять, а все же изъ ноншнихъ-то, изъ молодыхъ, нту противъ тебя… А вотъ, помнишь, можетъ, была Дорофея Митина жена, Агафьей звали…
И начинались безконечные толки о старин.
— Теб бы, ддъ, жениться на бабушк, самая по теб невста, шутили мужики, видя стариковъ постоянно вмст. Право, женись!
— А что же? огрызался Прохоръ. Изъ васъ-то никто и не стоитъ ея, да за васъ-то и не пошла бы она… Ты вотъ смешься надъ ней, а кабы видлъ ты ее молодою, небось, не засмялся бы…
Умеръ Прохоръ. Бабушка Алена не отходила отъ него все время его послдней, впрочемъ, недолгой болзни. Она закрыла ему глаза, она же и схоронила его, и одна только она шла за его гробомъ. Умретъ она — и забудется могила стараго, суворовскаго солдата, богатыря, совершившаго невроятный этотъ переходъ черезъ С. Готтардъ…
Схоронила бабушка Прохора, и одна осталась хранительницей веденяпинскихъ преданій. Тайну же ея собственнаго прошлаго Прохоръ унесъ съ собой въ могилу.
Впрочемъ, каковы бы ни были ея гршки, извстные Прохору, бабушка заслуживала полнаго уваженія, какъ за свои несчастья, такъ и за жизнь. И дйствительно, ее вс любили и уважали въ Веденяпин. На ея глазахъ выросли безъ исключенія вс веденяпинцы, всхъ знала она съ дтства и, кром добра, никто отъ нея не видалъ ничего. Высокая, здоровая, прямая, не смотря и на старость, и въ самомъ дл какъ бы служила она живымъ доказательствомъ словъ Прохора, что крпче и крупне былъ народъ въ старину. Говоритъ она отрывисто, точно сердится, голосъ у нея грубый, взглядъ важный и твердый, поступь мрная, и ходитъ она безъ всякой опоры, не перестаетъ работать, не смотря и на свои перевалившіе за 80 годы.
А много поработала на своемъ вку Алена, много вынесла горя, и не намъ ее корить какими бы то ни было грхами: она выстрадала себ прощеніе всхъ своихъ грховъ. Почти 70 лтъ безразгибной работы и неисходной нужды, потеря всхъ, которые были ей дороги и близки, полное одиночество подъ старость — и все-таки до конца осталась Алена живымъ, бодрымъ, любящимъ и врующимъ человкомъ, ни отчаянія, ни жалобъ, ни ропота, никто отъ нея не слыхалъ и не видалъ.
Очень молодою выдали ее замужъ, но скоро она овдовла: мужъ ея рано умеръ, оставивъ ее съ тремя ребятишками на рукахъ. Своимъ трудомъ вскормила и взростила ихъ Алена. Одна на всю семью, она выбивалась изъ силъ, работая, а не было въ то же время бабы на сел боле живой и веселой, не было другой такой же мастерицы и охотницы пть и плясать.
Выросли сыновья, женились, легче стало Ален, но не надолго: старшаго сына взяли въ солдаты, оставшаяся посл него баба съ ребенкомъ ушла отъ Алены, и постигла ее общая участь всхъ тогдашнихъ солдатокъ: ребенокъ ея, ли на что ей ненужный, умеръ, а сама она замоталась, ушла въ городъ и навсегда пропала для Веденяпина и для Алены. Сынъ-солдатъ тоже и не писалъ, и въ отпускъ не приходилъ, даже и срокъ службы его вышелъ, а его все нтъ, нтъ и никакой всти о немъ: должно быть, умеръ гд-нибудь на чужой сторон…
Младшій сынъ ушелъ на заработки, въ бурлаки, но объ этомъ хоть всточка есть: прислала астраханская полиція паспортъ его съ короткой отмткой, что означенный въ семъ паспорт крпостной поручика Алгасова Лаврентій Карпушинъ умеръ въ Астраханской больниц, и съ требованіемъ потраченныхъ на его лченье денегъ.
А тутъ холера случилась. Много народа померло тогда въ Веденяпин, а въ томъ числ и любимый братъ Алены, и дочь ея, и одинъ изъ двухъ оставшихся ей посл младшаго сына внуковъ. Другой внукъ, еще грудной ребенокъ, тоже недолго жилъ, покинула Алену и вторая невстка, молодая, красивая баба, нашедшая себ новаго мужа. Наконецъ, подростками же умерли и два послднихъ ея внука, сыновья ея дочери.
Такъ безжалостно косила смерть всхъ близкихъ Алены, и осталась Алена на старости лтъ, какъ есть — одна-одинешенька, въ небольшой избушк, построенной на деньги, изъ-за которыхъ умеръ на чужбин ея младшій сынъ. Въ этой избушк и доживала Алена невеселый свой вкъ.
Лишенная, повидимому, всего въ жизни, и интереса, и радостей, и цли, Алена сама создала себ новую жизнь. Своего ничего уже не было у нея, и она отдала свои силы другимъ. Всюду, гд нужны были помощь и любовь, всюду стала являться бабушка Алена, безразлично, къ богатымъ и бднымъ своимъ односельчанъ, никому никогда не отказывая и ни подъ какимъ предлогомъ не отвергая ничьихъ просьбъ. Стала она ходить за больными, и ходила съ самоотверженіемъ и любовью, и многихъ выходила она и возвратила къ жизни трудами своими и внимательнымъ уходомъ. Понемногу и полчивать разными травами начала она и такъ, наконецъ, прославилась своимъ искусствомъ, что издалека даже, и минуя докторовъ, стали возить къ ней больныхъ. Хоть и не всхъ вылчивала Алена, но вреда не сдлала никому, ибо никакихъ вредныхъ и сильныхъ средствъ никогда не употребляла и не стыдилась отказываться отъ лченья, если болзнь превосходила ея познанія и средства.
Но не однимъ только больнымъ нужна была бабушка Алена, едва ли и не еще даже больше добра и услугъ получали отъ нея здоровые. Ссора ли какая завяжется — ее утишаетъ бабушка Алена, и не одну вражду предупредила и покончила она разумнымъ и любовнымъ своимъ словомъ. Совтъ ли гд нуженъ, теплое ли слово живого участья, пристыдить ли кого или ободрить — опять является бабушка Алена. Радость ли, горе ли раздлить — вс идутъ къ ней же, и все понимала она, во все входила, и входила, какъ близкій и любящій человкъ. Помощь, совтъ, утшеніе, сочувствіе, любовь, душевный укоръ и радостное, полное вры ободреніе, посл котораго совсмъ другимъ и несокрушимо-твердымъ чувствовалъ себя человкъ — все находили въ ней люди, и вотъ стала бабушка Алена необходимой участницей всхъ выдающихся событій въ жизни своихъ односельцевъ. Настало ли какой баб время родить — и мужъ идетъ поклониться бабушк Ален, чтобы не отказала и пришла бы помочь.
Бабушка никогда не сидла, сложа руки: можно утвердительно сказать, что ни одного часа долгой своей жизни не потеряла она даромъ. Она или копалась въ своемъ огород — а ходить за огородомъ была она первой мастерицей въ Веденяпин — или возилась у себя на двор, гд была у нея корова съ овцой, да птица разная — куры, утки, или пряла, ткала, шила — а и въ женскихъ также работахъ не было у нея соперницъ въ Веденяпин.
За работой и застаетъ ее пришедшій мужикъ, зимой въ единственной комнат ея избушки, а лтомъ на двор или на улиц, подъ березой, гд бабушка сама поставила себ скамейку, сидть на которой и пользовалась исключительнымъ правомъ. Бабушка, не отрываясь отъ работы, обводитъ кланяющагося мужика своимъ важнымъ взглядомъ и молчитъ. Молчитъ и мужикъ.
— Ну, что тамъ еще? сурово начинаетъ бабушка.
— Къ теб пришелъ, бабушка Алена. Не откажись, помоги!
— Только мн и дла, что вамъ, пострлймъ, помогать, спокойно продолжаетъ бабушка, не отрываясь отъ работы и не двигаясь съ мста.
Мужикъ, хорошо знающій бабушку, стоитъ и кланяется.
— Вамъ все помогай, опять начинаетъ бабушка, надоли вы мн съ этой помощью, np—надоли! И когда только приберетъ меня Господь? Словно, и дла нтъ мн другого, что имъ помогать, ишь, помощницу какую нашли!
Мужикъ молчитъ и кланяется. Знаетъ онъ, что скоро конецъ, что сейчасъ встанетъ бабушка и пойдетъ къ нему. И точно, бабушка, наперечетъ знающая всхъ веденяпинцевъ и ихъ семейное положеніе, она знала также и то, что жен Макара Бреккина скоро родить, и ужъ поджидала къ себ Макара. Немного помолчавъ, она спрашиваетъ:
— Жена, что ли?
— Жена, бабушка Алена, она самая…
Бабушка ничего не отвчаетъ. Молча складываетъ она работу, запираетъ избушку и идетъ къ Макару. Тамъ она ходить за роженицей и ребенкомъ, руководитъ крестинами, помогаетъ во всхъ домашнихъ работахъ.
Женится кто — бабушка Алена является на сватьб почетнымъ гостемъ и распорядительницей. За больными ходитъ она же, она же не оставляетъ своими заботами умирающихъ, она же утшаетъ живыхъ, она же руководитъ похоронами, хранительница старыхъ, ддовскихъ обычаевъ, строго наблюдаетъ она, чтобы при крестинахъ, на сватьбахъ и похоронахъ все исполнялось по старин, да чтобы и въ жизни ни въ чемъ не уклонялись новые люди отъ старыхъ завтовъ.
Вс знали, что никому не откажетъ никогда въ своей помощи бабушка Алена, хоть сначала и поворчитъ немного, и вс шли къ ней и кланялись ей, потому что поклоны она любила: важная была старуха. Но разъ у постели больного, она оставляла свою важность и превращалась въ воплощенную любовь и нжность: самые близкіе родные, самые любящіе люди, и т не смогли бы такъ успокоить больного, какъ длала это бабушка Алена — за то и любили ее, и кланялись ей. И не изъ корыстныхъ видовъ длала она это — прямо за свои труды она ничего не получала и не просила, а съ иными и сама даже длилась скуднымъ своимъ достояніемъ. Но веденяпинцы считали грхомъ не отплачивать бабушк, и сами, безъ ея просьбъ, несли ей гостинцы, по совсти, кто сколько можетъ. Убьетъ мужикъ овцу или свинью — кусокъ несетъ бабушк. Печетъ молодуха пирогъ — непремнно отдлитъ часть тста и маленькій пирожокъ испечетъ нарочно для бабушки, какъ можно старательне, и снесетъ его ей горячимъ, прямо изъ печки. Осенью принесутъ ей кто ржи, кто пшена, каши, прядева, кто сна для коровы, кто дровъ на зиму. Весной, къ Пасх, яицъ, молока, творогу — всего нанесутъ ей вдоволь. Бабушка Алена все принимала съ благодарностью, никого не обижая отказомъ, что не нужно тамъ, или мало, дескать, принесъ, да и не запоминала она, кто, сколько и чего принесъ ей: хоть и ничего не носи, а придешь и поклонишься — и бабушка идетъ, и не мене старательно и съ той же любовью ухаживаетъ за больнымъ. За то и любили ее вс, что не корысти ради, а по любви своей и для Бога все длала она.
Этими мірскими приносами да собственной работой и жила бабушка Алена, а много ли надо старух?
Была у бабушки одна мечта, одно завтное желаніе: сходить поклониться передъ смертью святымъ угодникамъ, помолиться у святыхъ ихъ мощей. Смолоду была она богомольна, а подъ старость и вовсе не пропускала ни одной службы, разв что задержитъ какой опасно-больной, и разъ на Свтлое даже Христово Воскресеніе не пошла она къ заутрени, оставшись возл горячечнаго мальчика. Другихъ помхъ посщать храмъ Божій она не знала.
Но не суждено видно сбыться ея желанію, не бывать ей во святыхъ мстахъ: уже 65 лтъ стукнуло ей, еще немного, и силъ ужъ не хватитъ, пожалуй, дойти до честныхъ обителей, а какъ и съ чмъ пойдешь, когда нтъ денегъ и неоткуда взять ихъ? Немного нужно было бабушк, всего по ея разсчетамъ рублей 85 или 100, но съ самой смерти сына-бурлака не видала она и четверти такой суммы. Не угодно, видно, Господу ея желаніе, Его Святая воля… А годы все идутъ…
И вдругъ сбылось ея желаніе, пошла она ко святымъ угодникамъ, и сбылось совершенно неожиданно для бабушки Алены, именно въ то время, когда совсмъ уже почти отказалась она отъ всякой надежды побывать во святыхъ мстахъ.
Не только на сел, но и въ усадьб знали бабушку Алену. Она часто заходила туда и на Святую пользовалась даже правомъ изъ церкви идти прямо въ домъ, первой христосоваться съ господами и разговляться господской пасхой. Кром того на Рождество, на престольный праздникъ и въ дни ангела старыхъ господъ она являлась къ нимъ съ поздравленіемъ, и Ольга Александровна всегда сама къ ней выходила, ей давали господскаго пирога и поили ее чаемъ.
Какъ-то разъ, случайно съ ней разговорившись, узнала Ольга Александровна о ея желаніи сходить помолиться угодникамъ. Ольга Александровна въ высшей степени сочувственно отнеслась къ этому желанію бабушки, и даже пообщала ей на это пятьдесятъ рублей (тогда еще держался счетъ на ассигнаціи, да бабушка до самой смерти своей такъ и не знала другого). Конца не было радости Алены: въ ноги поклонилась она барын и немедленно же стала собираться въ дорогу. Распродала кое что изъ своего убогаго скарба, продала коровенку, еще нашлись добрые люди, помогли ей, кто деньгами, кто разными нужными въ дорог вещами, и въ начал мая, отстоявъ обдню, отслуживъ молебенъ, со всми простившись, отправилась она въ дальній путь.
Все Веденяпино, отъ мала до велика, толпой провожало бабушку, и съ версту сдлала она въ сопровожденіи этой многочисленной свиты. Наконецъ, въ послдній разъ простились съ ней вс, давая ей гроши и пятаки, кто ей самой на дорогу, а кто на свчку угоднику. Бабушка истово крестилась прежде, чмъ взять довряемыя деньги, потомъ кланялась жертвователю, и уже посл этого брала деньги, общаясь исполнить. И точно, твердо запоминала она, отъ кого, сколько и на какое употребленіе давались ей деньги.
Остались веденяпинцы на мст и долго еще глядли вслдъ бабушк. А бабушка, съ котомкой за плечами, мрно и тихо подвигалась впередъ, забывъ старость и трудности дальняго пути, вся воодушевленная святой своей цлью.
Долго ходила бабушка. Она не торопилась, и подолгу, и горячо молилась она во святыхъ обителяхъ, молилась и о себ, гршной, и объ упокоеніи душъ своихъ близкихъ, и обо всхъ, кого она знала и кто просилъ ея молитвы. Была она въ Муром, въ Саров, на Выш, побывала и у Тихона Задонскаго, и у Митрофанія въ Воронеж, и у св. Сергія, и въ Москв, въ святыхъ ея соборахъ, добралась и до далекаго Кіева.
Хотлось бы ей постить и сверныя обители — Кирилло-Блозерскій и Соловецкій монастыри. А еще боле привлекалъ ее святой городъ ерусалимъ, и уже совсмъ-было собралась она туда.
Но вспомнилась ей тутъ ея родина, то Веденяпино, гд прошла вся невеселая ея жизнь, и такъ вдругъ захотлось ей домой, къ своимъ, къ ихъ горю и жизни… Ужъ ей седьмой десятокъ въ доход, пожалуй, и не дойдешь до ерусалима, и умрешь на пути, на чужой сторон, среди чужихъ людей… Страшно стало бабушк. Вспомнилась ей тутъ старуха-богомолка, съ которой вмст отъ Тихона Задонскаго дошли он до Митрофанія. Въ Воронеж заболла старуха. Хозяинъ не захотлъ держать ее, больную: ‘еще помрешь, хлопотъ что будетъ съ тобой,’ сказалъ онъ, и отвезли ее въ больницу. Какъ тосковала тамъ старуха, какъ звала своихъ… А возл одни лишь чужіе, равнодушные люди… Одна только бабушка Алена навщала ее въ больниц, для нея оставшись даже въ Воронеж, и какъ же радовали эти посщенія бдную старуху! Но разъ приходитъ бабушка въ больницу, а старухи и нтъ уже, и закопали ужъ ее, а гд — никто не могъ сказать этого бабушк. Отслужила бабушка панихиду, помянула старуху и пустилась въ новый путь, ко святому Сергію.
Вотъ эту-то старуху и вспомнила Алена. Ну, какъ и она такъ же умретъ… Одна, совсмъ одна… Еще найдется ли добрый человкъ, отслужитъ ли панихиду по гршной душ ея? Нтъ, лучше ужъ домой, лучше тамъ умереть, гд вс знаютъ и любятъ и гд вс помянутъ ее посл смерти. Господь проститъ ей немощь ея, что не пошла она ко Святому Гробу…
Отговвъ въ Лавр и дождавшись тамъ Свтлаго праздника, весной вышла она изъ Кіева обратно въ Веденяпино.
Тихо, но мрно, подвигаясь впередъ, безъ остановокъ идетъ бабушка по большой дорог. Уже вечеръ наступалъ, и бабушка спшила до ночи добраться до ночлега.
Вдали, въ сторон отъ большой дороги, блли среди зелени садовъ и стройныхъ тополей привтливыя хаты небольшой деревушки. По узенькой дорожк, которая, извиваясь среди полей, соединяла деревушку съ большой дорогой, быстро шла женщина.
Женщина эта вышла на дорогу шагахъ во ста впереди бабушки и оглянулась во вс стороны, въ рукахъ она что-то держала. Увидвъ бабушку, она долго всматривалась въ нее. Бабушка уже прошла-было мимо, какъ вдругъ услышала сдержанный, робкій полу шопотъ:
— Родная, пожалй меня… Теб Господь за меня заплатитъ…
Тяжелое горе слышалось въ этихъ словахъ. Бабушка обернулась и посмотрла на говорившую.
Передъ ней стояла молодая, красивая двушка, блдная, слабая, бдно одтая. Робко, съ мольбой глядла она на бабушку.
— Ну, что тамъ еще? сурово спросила бабушка.
Но голосъ бабушки, такой всегда суровый и грубый, и ея отрывистая воркотня имли особое свойство никого не отпугивать. Такъ и теперь, двушка не переставала съ мольбой глядть на бабушку и, немного помолчавъ, тихо, со слезами, повторила:
— Пожалй, родная… Пока жива, буду молиться о теб… Возьми… Господь не оставитъ тебя за твою доброту…
Робко показала она бабушк свою ношу. На рукахъ матери безпечно спалъ прелестный ребенокъ.
— Э… начала бабушка, увидя ребенка. А что, спрошу я тебя, бить-то васъ, двокъ, видно, здсь некому?
Двушка молчала, съ невыразимой любовью глядя на свою дочь. Слезы ея капали на хорошенькое личико спавшей двочки.
— Такъ! продолжала бабушка. Она рожать будетъ, а я ей въ няньки досталась! Я, милая, человкъ старый, прохожій, путь лежитъ мн далекій. И само-то еле ноги таскаютъ, а тутъ еще твою двчонку возьми!
Двушка только вздохнула въ отвтъ.
— И чего замужъ не шла? грозно вдругъ спросила бабушка. Или, можетъ, обманулъ, бросилъ? тихо продолжала она голосомъ, полнымъ любви и участья.
Двушка вся всполошилась. Она подняла на бабушку свои прелестные черные глаза, на которыхъ блестли ещ’ слезы, и живо, съ убжденіемъ, заговорила:
— Нтъ, онъ добрый, Петра, онъ любитъ меня, онъ никогда бы не бросилъ, да… да жен… жен… женили его… на другой… Велли… Отецъ веллъ… А разв онъ… самъ…
Слезы и рыданья душили двушку. Она не докончила, опустилась на землю и горько зарыдала. Бабушка стояла надъ ней.
— Такъ… начала она, когда двушка немного успокоилась. А ты все-таки бы…
Но что сказать дальше, бабушка не знала и замолчала.
— Куда же я теперь возьму ее? вновь начала она. Человкъ я старый. Ну заболю, помру, что съ ней будетъ?
— Не оставитъ тебя Господь… За доброе дло не оставитъ, тихо прошептала двушка.
— Доброе дло! начала бабушка, качая головой. А доброе это дло — шашни ваши двичьи прикрывать, спрошу я тебя? А?
— Да разв… да разв радость мн отдавать ее? Разв своей-то волей отдала бы я? Всякій бы стыдъ вынесла, все… Отецъ выгнать грозится, матери нтъ у меня, а мачиха, она не жалетъ… Свои у нея… Куда я днусь?…
И она замолчала, глазъ не спуская съ ребенка. Жалъ ея стало бабушк. Хотла она сказать ей что-нибудь ласковое, но утшать не стала: чувствовала она, что не до утшеній было двушк.
— Какая она славная у тебя! проговорила наконецъ бабушка, садясь возл двушки и глядя на ребенка, и точно, ничего боле пріятнаго не смогла бы она сказать бдной матери.
Тихая улыбка заиграла на блдныхъ губкахъ двушки. Она посмотрла на двочку, потомъ на бабушку, и живо, почти весело, заговорила:
— Въ него, вся въ него, въ Петру моего… Какъ есть — онъ…
— Родила-то когда? спросила бабушка.
— Ныньче, со вздохомъ, тихо отвтила двушка.
— Стало, некрещеная?
— Нтъ, родная…
— Назвать-то какъ?
— Не знаю, родная… Настей бы… По мн ужъ…
— И скажи мн только, чего ты на дорогу-то съ ней шла? Бросить, что ли, хотла?
— Не знала я, родная, не знала, что длать, не знаю, зачмъ и сюда шла, ничего не знаю.
— Ну, давай, вставая, сказала бабушка. Такъ назвать Настасьей? Такъ.
Двушка протянула-было ребенка, но отдать его не было у нея силъ. Она снова прижала его къ себ и горько зарыдала надъ нимъ.
Посмотрла на нее бабушка, посмотрла и на небо: поздно, ночь ужъ на двор, а до корчмы версты еще съ три, сказывали. И матери жаль: легко ли навки съ ребенкомъ разставаться?
Ни слова не говоря, снова сла бабушка возл двушки и, не мшая, давала излиться материнскимъ чувствамъ. А мать, она любовалась на своего ребенка, плакала надъ нимъ, цловала его, прижимала къ себ, покормила въ послдній разъ… Уже совсмъ почти разсвло, когда наконецъ отдала она двочку бабушк. Въ ноги поклонилась она бабушк, повторяя, что до гроба будетъ молиться о ней.
— Помолись, родная, помолись обо мн, отвтила ей бабушка, ничья молитва никому не лишняя! И я о теб стану молиться, чтобы простилъ теб Господь великій грхъ твой. А за двочку не бойся: своихъ нтъ, померли, вс померли, такъ ужъ твою буду любить. Не бойся: взяла — такъ ужъ не брошу, матерью буду. Не то и не взяла бы.
Поцловавъ и перекрестивъ рыдавшую двушку, она поднесла къ ней ребенка, велла благословить его, еще разъ дала поцловать и тихо съ нимъ удалилась. А мать еще долго стояла все на томъ же мст, глядя вслдъ бабушк.
Съ котомкой за плечами, съ ребенкомъ на рукахъ твердо, безъ палки, шла бабушка Алена. Далеко ушла она, верстъ полтораста, сама не додала, не допивала, и на послднія деньги покупала молока ребенку.
Но ребенокъ все худлъ, кричалъ и метался.— ‘Худо дло,’ подумала Алена, ‘не донесу, пожалуй, до Веденяпина!’ И не долго разсуждая, въ первомъ же сел явилась къ священнику съ просьбой окрестить ей найденнаго ею на дорог младенца.
Смутился попъ. Какъ такъ крестить невдомо кого? Откуда взялся младенецъ? Что-нибудь да не такъ.
По счастью для него, у него же въ дом были въ ту пору гости: становой и землемръ. Чего же лучше? И вопросъ о двочк былъ отданъ на разсмотрніе полиціи.
Позвана полиція, и явилась сильно навесел. Впрочемъ, и попъ былъ не то, чтобы совершенно трезвъ, что и не удивительно, ибо въ сосдней комнат, въ стоявшемъ на стол графин, водки оставалось много уже меньше половины.
Расшумлась полиція. Какъ и откуда взялась двчонка? Гд у нея паспортъ? Нтъ его? Обихъ въ станъ, и старуху, и двчонку, для законнаго дознанія.
Но бабушка не поддалась становому, и сама на него напустилась.
— Да ты что думаешь, сирота я, что ли, какая беззащитная? Что ты кричишь? Небось, у меня свой баринъ есть, посильне тебя будетъ, онъ меня не дастъ въ обиду!
— А вотъ я научу тебя по дорог двчонокъ подбирать! Сказывай, гд взяла?
— Не сама родила! Отъ тебя, что ли? Что привязался? Сказано, на дорог нашла, вотъ теб и весь сказъ.
— А вотъ какъ отправлю тебя въ станъ, тамъ я тебя, голубушка, научу, какъ съ начальствомъ разговаривать!
— А ты не кричи, не запугаешь! Пугай молодыхъ, а я старый человкъ, мн помирать скоро! Чего мн бояться? Пашпортъ со мной, а я права, и всякому судь скажу, что права. Не щенокъ, чай, не на дорог же было оставить. Чай, Богу-то страшне отвчать, ни чмъ теб!
Неизвстно, что сказалъ бы на это становой, если бы на шумъ не явился въ комнату землемръ, уже совсмъ пьяный: остатокъ графина онъ весь усидлъ одинъ, и пришелъ потому только, что пить было уже нечего.
— Отецъ Иванъ, давай, братъ, водки! началъ онъ, входя. И о чемъ вы тутъ шумите?
Но когда ему разсказали, въ чемъ дло — землемръ такъ и покатился со смха.
— Ахъ вы, шуты гороховые! началъ онъ. О. Иванъ, а я, братъ, тебя еще умнымъ человкомъ считалъ! Ну онъ — положимъ, а ты? Ушли отъ водки, меня одного оставили, я думалъ, дло у нихъ, а они здсь вотъ о чемъ!… Ну подумайте, умныя вы головы, ну стоитъ толковать о двчонк? Что это, человкъ, что ли? Ну добро бы мальчишка былъ, ну хоть бы настоящая ужъ двка, это я понимаю, а то двчонка! А ты — дознаніе! Ну стоитъ она листа бумаги? Брось его, о. Иванъ. Крести, братъ, скоре, да пойдемъ пить. Двчонка, а они — дознаніе вдругъ длать! докончилъ онъ, качая головой и садясь на стулъ.
Такое, отчасти — философское, ршеніе удовлетворило всхъ. Становой первый сдался.
— А вдь и въ самомъ дл — двчонка! догадался онъ. И стоитъ съ глупой бабой связываться? Крести, о. Иванъ, разршаю.
О. Иванъ не сталъ мшкать: живо явилось истрепанное Евангеліе, грошовая свчка, оловянный крестъ, купель и старенькая епитрахиль, и о. Иванъ приступилъ къ совершенію таинства. Кумой пожелала быть сама бабушка, чтобы еще ближе стать къ ребенку, а въ кумовья — поклонилась грозной полиціи.
Полиція, совсмъ уже осоввшая, безучастно глядла на приготовленія къ таинству. Когда же бабушка попросила его быть кумомъ, онъ покорно сталъ съ нею рядомъ, проговоривъ только:
— То-то! Начальство уважать надо!
А землемръ спалъ уже, положивъ голову на столъ.
Двочку нарекли Анастасіей. По совершеніи таинства, вс перемнились къ бабушк. О. Иванъ похвалилъ ее за доброе дло и даже общалъ ей награду за это въ будущей жизни. Еще боле похвалилъ онъ ее, узнавъ, что возвращается она съ богомолья изъ Кіева, и прибавилъ, что истинныхъ христіанъ Господь никогда не оставляетъ. Становой тоже сказалъ, что хотя, положимъ, двчонка — вещь пустая и, дйствительно, ничего не стоющая, но все-таки нехорошо было бы оставить ее на дорог. А проснувшійся землемръ ршилъ, что доброе дло не должно оставаться безъ награды и на этомъ свт, и объявилъ, что старуха вполн заслужила стаканъ водки, отъ котораго бабушка, впрочемъ, отказалась. За крестины не только ничего съ нея не взяли, но ей же еще дали немного мелочи, да матушка прибавила отъ себя старыхъ разныхъ тряпокъ и вещей для двочки. Пока писалось метрическое свидтельство, матушка накормила Алену, напоила ее чаемъ и налила ей штофъ парного молока въ дорогу. Такъ благополучно разршилась для Алены вся эта исторія, и снова пошла она дальше, все ближе и ближе подвигаясь къ Веденяпину. А двочка перестала болть: привыкла уже она къ своей пищ и обтерплась.
Долго шла бабушка — и вотъ вдали, на горизонт, заиграли наконецъ передъ нею золоченые кресты родной ея церкви. Бабушка остановилась, положила двочку на траву, сама стала на колни, сдлала три земныхъ поклона и горячо возблагодарила Господа, что услышалъ Онъ гршныя ея молитвы, сподобилъ и у святыхъ угодниковъ побывать, и на родную сторону вернуться.
Помолившись, Алена встала и пошла дальше. Но теперь и идти уже весело, и усталости даже не чувствовалось: кругомъ все съ дтства знакомыя мста, а впереди съ каждымъ шагомъ все видне становится Веденяпино. Попался и знакомый человкъ: веденяпинскій мужикъ откуда-то халъ домой. Тотчасъ же узналъ онъ бабушку, остановилъ лошадь и бросился къ бабушк съ привтствіями. Онъ предложилъ ей ссть къ нему въ телгу, и такимъ-то образомъ окончилось долгое путешествіе бабушки.
Живо облетло все Веденяпино всть, что бабушка вернулась, да и не одна еще, а съ ребеночкомъ. Засмялись мужики: вотъ что значитъ въ монастырь-то сходить! Но въ то же время вс, кто былъ только дома, вс бросились къ бабушк, повидаться съ него. Кто несъ ей хлба, кто курочку, огурцовъ, пшена, меда, молока, браги, кваса, яицъ — у кого что было, такъ что бабушка, вернувшаяся въ пустую, заколоченную избушку, черезъ нсколько часовъ хоть пиръ могла задать, столько оказалось у нея всякихъ припасовъ.
А что разговоровъ, разспросовъ! Любовались вс хорошенькой двочкой, ласково говоря бабушк: вотъ теб. бабушка, за твою доброту да ласку, на старости лтъ твоихъ дочку Господь послалъ, будетъ кому ухаживать за тобой да покоить тебя!
Бабушка всхъ благодарила и просила любить ея Настю и не оставить ея, если останется Настя одна.
На другой же день, отслуживъ благодарственный молебенъ, отправилась бабушка на господскій дворъ, отдать принесенныя господамъ заздравныя просфоры и попросить, не помогутъ ли чмъ сиротк-двочк?..
Вся семья вышла поглядть на Настю и вс любовались ею и цловали ее. Молодая барышня взяла ее поняньчить, и другая, которую бабушка, уходя, оставила барышней, сама ждала теперь своего перваго ребенка. Надавали бабушк всякой всячины для двочки: и одяльцевъ, и подушечекъ, всего. Стали молодые господа упрашивать отца, чтобы далъ онъ бабушк корову, и отецъ сдался наконецъ на просьбы дтей. Тогда вся молодежь, братья и сестры, вмст съ бабуийсой сами отправились на скотный дворъ, чтобы выбрать ей тамъ самую лучшую корову.
А двочка съ милой улыбкой весело на всхъ глядла своими черными глазенками и послушно шла ко всмъ, кто ни бралъ ее на руки. Вообще, это былъ тихій ребенокъ.
Въ ту же осень умеръ старый баринъ, а весной и барыню Ольгу Александровну мертвою привезли изъ Москвы. Молодые господа переселились въ Москву, и не до бабушки уже Алены было имъ: забыли они Веденяпино, забыли и бабушку съ Настей.
А Настя росла на утшеніе бабушк, умная, послушная и ласковая: каждый день благодарила бабушка Господа за такую дочку.
Жили он не то, чтобы богато, но и нужды не знали. Бабушка работала, двочка помогала ей сколько и въ чемъ могла, да и веденяпинцы попрежнему не забывали бабушки. Бабушка все также никому не отказывала въ своей помощи — тихій ребенокъ не мшалъ ей ходить за больными, а когда подросла немного Настя, и въ этомъ стала она помогать бабушк, или вмст съ нею идя къ больнымъ, или же за нее справляя домашнія работы.
Бабушка любила Настю и съ каждымъ днемъ привязывалась къ ней все сильне и сильне, вся сила любви, которой переполнено было сердце этой старухи, вся она обратилась на Настю. И Настя въ свою очередь страстно тоже любила бабушку.
Такъ жили он, счастливыя и довольныя своей жизнью, даже и не видя никакихъ въ ней изъяновъ или неприглядныхъ сторонъ. Двочка была хорошенькая, живая, веселая, любила побгать, поиграть съ другими дтьми, и бабушка не мшала ей въ этомъ. Но поигравъ и набгавшись, двочка сама оставляла своихъ подругъ и бжала домой, къ бабушк. Иногда прибгала она такъ только, приласкаться къ старух, поцловать ее, взглянуть на нее, и сейчасъ же снова убгала, сопровождаемая добродушной и любящей улыбкой бабушки. Иногда же, забывъ игры, оставалась она возл бабушки, слушая ее и разговаривая съ ней, учась у нея и слпо вря каждому ея слову.
А бабушка учила ее въ этихъ разговорахъ, какъ надо жить, чтобы по совсти проходила жизнь. Въ ученьи бабушки не было ничего суроваго, ничего аскетическаго: не запрещала она ни любви, ни веселья, ни псенъ,— ‘молодость разъ только бываетъ,’ говорила она. Но само собою, безъ всякихъ съ ея стороны усилій, непривлекательнымъ являлось зло въ словахъ бабушки, и псни, веселье, любовь — все, что манитъ молодую душу, все это соединялось въ ея представленіи жизни съ жизнью, согласной съ указаніями совсти. Учила она двочку любви, не гршной плотской любви, а любви къ Богу и ближнимъ, и въ особенности къ людямъ, въ ней нуждающимся. Учила прощать, учила врить въ Бога и молиться Ему, учила не бгать труда и не тяготиться имъ, говоря, что трудъ угоденъ Господу. Она учила Настю, что жизнь хороша и много радостей даетъ человку, что міръ Божій хорошъ и полонъ красоты, и хорошія слова бабушки глубоко ложились въ дтскую душу и будили въ ней все хорошее, что только есть въ человк — вру въ Бога и искреннюю, чистосердечную любовь къ Нему, любовь къ добру, къ ближнимъ и къ труду.
Учила ее бабушка и всякимъ работамъ, всему, что выпало въ нихъ на женскую долго, и двочка легко усваивала уроки бабушки, внимательно всегда ее слушая и искренно стараясь все сдлать какъ можно лучше. И не мудрено: она такъ любила, когда серьезная, важная старуха, довольная ею, улыбнется ей доброй своей улыбкой, погладитъ по чернымъ волосамъ, поцлуетъ и скажетъ:
— Ужъ и умница только ты у меня! И за что послалъ мн Господь такое счастье? всегда кончала она, благоговйно крестясь.
Выше этого счастья ничего уже не знала двочка.
Вс ея дтскіе вопросы и сомннія всегда разршала ей бабушка. Или прямо говорила, что не знаетъ, что не дано знать этого людямъ, или же давала обстоятельный и ясный отвтъ, основанный на твердыхъ, долгой жизнью выработанныхъ убжденіяхъ, отвтъ, полный добра и любви. Мудрено ли, что такое громадное вліяніе имла она на дтскую душу?
Крестьянскія дти развиваются рано и рано узнаютъ жизнь. Наст не было и двнадцати еще лтъ, когда, на одинъ ея вопросъ, бабушка разсказала ей все, что знала о ея рожденіи. Съ волненіемъ, со слезами слушала Настя разсказъ о бдной своей матери, искренней, дтской любовью полюбила она неизвстныхъ своихъ родителей и особенно мать, о которой много говорила и думала, и эта любовь двочки къ бросившимъ ее родителямъ нисколько не оскорбляла облагодтельствовавшей двочку Алены. Напротивъ, Алена всячески поддерживала въ сердц двочки эту любовь, уча Настю молиться за отца и за мать, любить ихъ, никогда ихъ не судить и всегда о нихъ помнить.
То о старин говорила ей бабушка, какъ жилось тогда и что сама она знала отъ старыхъ людей, то о собственной своей жизни, о томъ, что она пережила, что видла и слышала, то о прошломъ самой Насти, то о настоящемъ, о разныхъ впечатлніяхъ и событіяхъ текущей жизни, и въ этихъ-то разговорахъ учила бабушка Настю, учила не сухой моралью, а живымъ, случайно, безъ намренія, само собою сказавшимся словомъ, примненнымъ къ живому случаю изъ жизни — и жадно слушала ее Настя. Одн въ своей избушк, работая при мерцающемъ свт лучины и тихо разговаривая, цлые вечера такъ просиживали 80-лтняя старуха и 10-лтняя Настя — и он были счастливы въ своемъ уединеніи.
Такъ росла Настя. Понемногу изъ двочки стала она превращаться въ стройную, веселую и милую красавицу-двушку, и налюбоваться не могла на нее бабушка Алена:
— Вся въ мать! говорила она. Такая же славная!
И радовалась бабушка, что далъ ей Господь выростить Настю, что если и умретъ она теперь — уже не беззащитнымъ ребенкомъ останется Настя. И тому также радовалась бабушка, что не чужія, равнодушныя руки закроютъ ей глаза, а родныя, любящія, что не забудется ея могилка, и будетъ кому молиться объ упокоеніи гршной души ея.

XXVI.

Если бы Настя была опытной свтской барышней и могла точно опредлять свои ощущенія, она сказала бы, что Алгасовъ, когда она увидла его въ рощ, произвелъ на нее впечатлніе. Но Настя такихъ мудреныхъ словъ не знала, не знала и того, почему дольше обыкновеннаго заглядлась она на барина, не знала и того также, почему всю дорогу все думалось ей о немъ.
И прежде часто видала она его, нсколько лтъ тому назадъ, когда и сама была еще двочкой, да и въ этотъ послдній его пріздъ, незамченная имъ, не разъ видла его издали, въ церкви или въ пол, и не обращала на него до сихъ поръ никакого особаго вниманія. Знала она его лишь по разсказамъ бабушки, вообще относившейся къ нему довольно благопріятно. Такъ и сложилось въ голов Насти понятіе, что Алгасовъ баринъ добрый, совсть знаетъ и мужика жалетъ. Этимъ да еще кое какими отрывочными, случайно доходившими до деревни слухами о домашней его жизни и ограничивались вс свднія Насти о барин, домъ и сады котораго отлично были видны съ улицы и даже изъ одного окошка въ изб бабушки Алены.
Но когда неожиданно вдругъ увидла она его въ рощ, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя, когда она увидла его красивые глаза, съ такимъ вниманіемъ на нее устремленные, тутъ невольно и сама пристальнй взглянула она на него. Уходя, она оглянулась: онъ не спускалъ съ нея глазъ, и это видимое его вниманіе было ей боле, чмъ пріятно, хотя и сама не могла она понять, отчего это вдругъ стало ей такъ хорошо?
И всю дорогу неотвязно все преслдовали ее каріе эти глаза и красивыя черты барина, и веселая улыбка не сходила съ ея хорошенькихъ губокъ.
Она уже подходила къ селу, когда догнала ее говорившая съ Алгасовымъ двчонка и подробно передала ей все, какъ спрашивалъ о ней баринъ.
И пріятно, и страшно стало Наст, когда двчонка докончила свой разсказъ.
— Смотри, Наташка, никому не сказывай… испуганно проговорила Настя.
— Нту, не скажу, увренно отвтила Наташка.
Невольно оглянулась Настя на Алгасова и пошла домой, еще боле взволнованная. И когда дошли до Веденяпина слухи о томъ, какъ въ среду вечеромъ баринъ вспахалъ Ивану Кабину его загонъ — вся смутилась и покраснла она при этомъ разсказ: вспомнилась ей встрча ея съ бариномъ.
Но если молоденькая крестьянская двушка думала о барин, то баринъ еще боле думалъ о ней. Ея милая красота не выходила у него изъ головы. Съ волненіемъ прождалъ онъ весь слдующій день, не для продажи ли назначались ягоды, которыя собирала Настя, но Настя не приходила.
А ягоды ея, самъ того не зная, онъ сълъ за обдомъ. По установившемуся въ Веденяпин обычаю, взрослыя двки никогда не ходили въ усадьбу ни съ ягодами, ни съ грибами: для этого посылались или бабы, или двчонки. Такъ и Настя, отдливъ часть ягодъ для бабушки, продавать остальныя послала ту же Наташку, которой уже извстна была ея тайна.
Хотлось Алгасову еще ее увидть, но гд? Если идти для этого въ Святы, туда, гд жила бабушка Алена, такъ увидишь ли еще Настю, а если даже и встртишь ее, такъ однимъ вдь какимъ-нибудь взглядомъ и кончится все…
И каждый разъ, выходя на балконъ, подолгу всегда глядлъ Алгасовъ туда, гд среди села виднлась большая кудрявая береза. Береза эта, какъ магнитъ, привлекала къ себ его взоры.
Прошло три дня. Гуляя въ той же Журавской рощ, Алгасовъ снова встртилъ тамъ Настю.
Еще издали, подходя только къ рощ, уже услышалъ онъ голосъ беззаботно распвавшей Насти. Тотчасъ же бросился онъ по направленію этого голоса, но Настя перестала пть, и Алгасовъ остановился, не зная, куда теперь идти и гд ее искать. Тревожно глядя по сторонамъ, пошелъ онъ наугадъ, какъ вдругъ, на поворот одной узкой тропинки, почти столкнулся съ Настей. Оба они остановились. Алгасовъ молча смотрлъ на нее, Настя стояла, потупившись.
На этотъ разъ она собирала не ягоды, а липовый цвтъ для бабушкиной аптеки. Неожиданная встрча эта совершенно смутила ее. Уйти было некуда — по сторонамъ непролазная чаща — и не зная, что ей длать, стояла Настя передъ бариномъ, вмст и боясь, и почему-то радуясь этой встрч.
Нсколько времени такъ простояли они другъ передъ другомъ. Настя даже и глядть на него не смла, а онъ, онъ хотя и глядлъ на нее, но растерялся не хуже самой Насти. Слдовало воспользоваться счастливымъ случаемъ, заговорить и познакомиться съ Настей, а онъ не зналъ, съ чего начать и что сказать стоявшей передъ нимъ, смущенной и милой этой двочк.
— Настя, ты это пла сейчасъ? началъ онъ наконецъ.
— Я, прошептала двушка.
— Ты хорошо поешь…
Ничего не сказала на это Настя, тихо лишь улыбнулась она и опущенные глазки ея такъ и засвтились наивной дтской радостью.
— Спой мн еще… попросилъ онъ.
Настя молчала.
— Разв не хочешь? Настя, ну пожалуйста, спой! Вдь я ужъ слышалъ, какъ ты поешь!
Пть Настя любила и съ радостью спла бы теперь, но смлости не хватало на это у бдной двочки. Алгасовъ подождалъ немного, не скажетъ ли она что, но Настя молчала, опустивъ глаза и не глядя на него.
— А если бы ты знала, какъ пріятно тебя слушать! продолжалъ онъ. Ты такъ хорошо поешь!..
Настя улыбнулась и весело взглянула на него. Глаза ихъ встртились, но Настя тотчасъ же опустила свои.
— Бабушка тоже сказывала, что хорошо я пою, наивно замтила она.
— Да, ты очень хорошо поешь! Ты, врно, боишься меня, оттого и не хочешь пть? Да?
Настя долго молчала.
— Не смю, прошептала она наконецъ.
— Ну вотъ спасибо, что сказала это! А я-было думалъ, что не хочешь…. Значитъ, если привыкнешь когда ко мн и узнаешь меня, тогда споешь?
— Тогда спою, наивно отвтила Настя и снова взглянула на него.
— Ты что это собираешь?
Настя показала свой кузовъ.
— Бабушка послала, объяснила она.
— Какъ же ты смешь въ моемъ лсу, Настя, а? А если тебя поймаютъ?
Настя улыбнулась и весело вдругъ заговорила:
— Съ этимъ не поймаютъ, это можно, такъ и бабушка сказывала. А вотъ, лтось, ходили мы, двки, въ Чаплинскую рощу за орхами. Орховъ тамъ страсть, что уродилось, а господа-то велли ихъ караулить, а кто собирать будетъ — ловить. Насъ-то много было, да какъ вышли лсники, испужались мы, да вс врозь!.. Такъ по лсу и бжимъ, другъ дружку кличемъ…
— Ну и что же?
— И чуть меня тоды не пымали! оживленно продолжала она. Такъ, ужъ и не знаю какъ, схоронилась я, за кустомъ присла, а лсникъ вотъ совсмъ мимо прошелъ, возл самаго куста — и Настя показала рукой, какъ лсникъ прошелъ мимо куста. А Наташку съ Акулькой, да Ганьку, да еще Маринку, ихъ пымали, да къ господамъ повели, и орхи вс отняли… Посл-то что смху было, а тамъ, въ лсу, напужались мы страсть!
— Ты что же сюда за орхами не ходишь?
— Здсь ихъ мало, орховъ-то! Вотъ ягоды, грибы — да и за ними, почитай, что не ходятъ сюда. Здсь мста надо знать: другая пойдетъ — ничего не найдетъ, а я завсегда отсюда много ношу.
— Ну хорошо же, вотъ я когда-нибудь поймаю тебя! Что тогда сдлать съ тобой?
— Вы надысь видли — не стали ловить… Вы ничего не скажете…
— А почемъ ты знаешь?
— Бабушка сказывала: это какіе господа если жадные — ну за всякой малостью и гонятся. А нашъ баринъ не такой.
— А ты очень любишь бабушку?
— Да кого же мн и любить-то, какъ не ее?!…
— Такъ не споешь мн?
Настя молчала.
— Ну вотъ что, Настя, если когда-нибудь поймаю тебя съ грибами или ягодами — вмсто штрафа, пть заставлю, такъ ты и знай. Ужъ больно ты хорошо поешь!
— Ну, хорошо! съ застнчивой улыбкой проговорила Настя.
— Разв не вришь?
— Вы, поди, какого пнья наслушались, господскаго!
— Господскаго! Что же, одни разв только, по-твоему, господа хорошо поютъ? Хорошо поетъ та, у которой голосъ хорошъ, а у тебя онъ такъ хорошъ, что и не надо лучше! Ну такъ сегодня пть не хочешь, а когда-нибудь споешь мн? Хоть немного?
— Спою, тихо отвтила улыбающаяся, довольная и смущенная двушка.
‘Милая!’ подумалъ онъ, глядя на нее: еще миле, еще лучше ему показалась она въ этотъ вечеръ.
— Поздно ужъ, началъ онъ. Теб пора, можетъ-быть?
— Пора… Бабушка ужинать ждетъ…
— Ну прощай, приходи сюда опять…
— Приду…
Такъ наивно было это сказано, чистый взглядъ Насти такъ ясно говорилъ, какъ далека она отъ какихъ бы то ни было мыслей, что если бы и были он у Алгасова — ихъ не стало бы съ этой минуты. Но Настя слишкомъ ему нравилась. Очарованный ею, весь подъ обаяніемъ ея красоты и молодости, самъ не отдавалъ еще онъ себ отчета, чего онъ ждетъ отъ сближенія съ нею: молоденькая дикарка Настя и онъ — отжившій, всему уже чуждый свтскій человкъ, слишкомъ далеки были они другъ отъ друга, чтобы явилась ему мысль о возможности полюбить ее или полюбиться ей, но такъ хорошо было ему съ ней, такъ отрадно было любоваться ею, глядть на нее, наслаждаться ея распускающейся красотой, наслаждаться чисто, свободно, ни о чемъ не думая и ничего не ожидая и не боясь, наслаждаться черными глазами двушки, какъ свжимъ запахомъ чуднаго ландыша — и весь отдался онъ этому наслажденію, безконечно ему радуясь и всей душой имъ упиваясь. Напротивъ, чмъ больше и неизмриме казалось ему разстояніе между нимъ и Настей, разстояніе во всемъ — и въ положеніи, и въ лтахъ, и въ образованіи, и въ опытности, и чмъ невозможне — любовь между ними, тмъ полне наслаждался онъ красотой и молодостью Насти, въ этомъ наслажденіи видя все, что можетъ ему дать нечаянная эта встрча съ хорошенькой двочкой-дикаркой.
А Настя тихо шла домой, вся объятая непонятнымъ ей сладостнымъ трепетомъ. Каждое слово Алгасова помнила и повторяла она. И пріятно было ей, что такъ долго говорилъ онъ съ ней, пріятно и то, что полюбилось ему ея пнье. Надумалась она и о томъ, какъ страшно будетъ ршиться пть передъ нимъ.— ‘Никогда не посмю!’ съ грустью и съ невольной какой-то досадой на себя думала Настя, а сама перебирала между тмъ въ ум вс свои псни, не зная, какую изъ нихъ выбрать и какую поетъ она лучше…
— Надо у бабушки спросить, подумала она.
Отъ бабушки она ничего не скрывала. Сказала она тогда, что встртила барина, и теперь, придя домой, тотчасъ же разсказала ей все, что было въ лсу. Но бабушка не на шутку встревожилась.
— Только, говоришь ты, только всего и сказалъ?
— Только, бабушка…
— Смотри, Настя! Ничего больше не говорилъ, не звалъ къ себ, не сулилъ подарковъ, не цловалъ тебя?
— Ой, нтъ, бабушка, что ты, да разв это можно? Нту, только и сказалъ: ‘больно ты, Настя, хорошо поешь!’
— Настя, красавица ты моя! Не знаешь ты, какъ обмануть двку легко! А посл-то что?
— Бабушка, добрый онъ, онъ не станетъ!
— А ты знаешь, что не станетъ?
— Знаю, бабушка: таково говорилъ хорошо да ласково, и такъ дурного ничего не сказалъ, не то, что наши парни… Отъ нихъ не знаешь иной часъ, куда бжать!
Вздохнула бабушка и задумалась. Да, въ томъ уже возраст ея Настя, когда на каждомъ шагу грозитъ ей опасность. А разв усмотришь за двкой? Къ себ вдь не пришьешь ея, захочетъ, такъ ничего не подлаешь, и ничего не возьмешь ни эапретомъ, ни страхомъ: не такова Настя, чтобы страха побоялась! И лучше ужъ не отпугивать ея, пусть попрежнему разсказываетъ все, безъ утайки. Тогда, въ случа чего, она, бабушка, сама пойдетъ къ Алгасову: вдь есть же въ немъ совсть, по всему видно, что есть, и неужто же не тронутъ его слезы старухи?
— Бабушка, вдругъ прервала Настя эти ея думы, а я спою ему!
— Дура ты, вдь онъ такъ только, нарочно, пошутилъ лишь съ тобой!..
— Разв нарочно? печально воскликнула Настя. Онъ просилъ, бабушка, хорошо, говоритъ, поешь ты, Настя! Бабушка, и ты сказывала, что хорошо я пою. А можетъ, онъ, бабушка, и не нарочно? робко докончила она, взглядывая на бабушку.
Бабушка не могла не улыбнуться.
— Глупа ты у меня, двка! Не слыхалъ онъ мужицкаго пнья?
— А онъ, бабушка, говорилъ: ‘надысь все слушалъ я тебя, Настя!’
Бабушка улыбнулась своей доброй улыбкой, поцловала двушку и сказала ей:
— Молода ты, Настя, не знаешь ничего! Люба теб господская похвала, любо пть молодому барину! Кабы только пть — ничего бы, пой, потшь свою душеньку, поколь молода — молодой два раза не будешь! Ну, а если загуляешь ты, Настя, помни, умру я съ горя, ужъ больно люблю я тебя!
Настя зарыдала.
— Бабушка, тихо начала она, прижимаясь къ старух, да разв я когда объ этомъ думаю?
— Ты-то не думаешь, знаю, что не думаешь…
— И онъ тоже, и онъ не думаетъ, съ увренностью въ первый разъ влюбленной молоденькой двушки проговорила Настя.
Да, она была влюблена, хотя и не сознавала и сама не понимала еще своего чувства. Объ одномъ только Алгасов и думала она, мечтая о немъ и о томъ, какъ споетъ ему, и сильно билось тутъ юное сердечко ея… Бабушк ничего не говорила она объ этихъ мечтахъ, но не потому, чтобы сознательно желала ихъ скрыть отъ нея: она не видла ничего въ нихъ дурного, что надо бы скрывать, и сама не понимала, что означаютъ эти мечты и почему являются ей, очень ужъ только хорошо было ей, когда она думала объ Алгасов…
Но съ этихъ поръ бабушка стала зорко за нею слдить, подъ всевозможными предлогами всячески постоянно стараясь удерживать ее возл себя. Такъ какъ слишкомъ уже далеки даже и отъ любви и счастья взаимности были мысли Насти, а въ ея возраст первая любовь сказывается тихо и робко, то Настя и не замчала игры бабушки и ршительно ничего не подозрвала. Но лишить Насти всякой свободы — сдлать этого тайно бабушка не могла. Хотя и не скоро, черезъ дв только недли, но урвалась наконецъ Настя и тотчасъ же бросилась въ рощу, куда давно уже влекли ее ея мечты.
Она не обманулась и встртила тамъ Алгасова, что, впрочемъ, не удивительно, ибо вс свои вечера проводилъ онъ въ Журавской рощ, поджидая тамъ Настю: страстно хотлось ему еще ее увидть… Настя не шла, грустно и больно было это ему, не знавшему причины ея отсутствія, но все еще не терялъ онъ надежды и все ждалъ… Да и не все ли ему равно, гд ни проводить вечеровъ, гд ни передумывать все тхъ же мучительныхъ думъ?… Въ красивой и тихой Журавской рощ было еще лучше всего, вольне дышалось тамъ и легче мечталось о милой Наст, и хоть на мечтахъ этихъ могъ онъ отдохнуть отъ безотвязныхъ своихъ думъ.
Скоро шла Настя, спша въ рощу. Какая-то смутная, непонятная ей увренность, что она встртитъ тамъ Алгасова, влекла ее туда. И хотлось ей увидть его, и боялась, что не увидитъ, боялась и встртиться съ нимъ, и думала въ то же время, попроситъ ли онъ спть ее, и не знала, ршится ли она спть, хотя вс эти дни все готовилась къ этому и все напвала одну любимую свою псенку, совтуясь съ бабушкой, хорошо ли она поетъ ее? Что было длать бабушк съ такимъ наивнымъ и откровеннымъ ребенкомъ?
Когда она увидла Алгасова, издали еще заслышавшаго ея легкіе шаги и спшившаго къ ней навстрчу, она смутилась, какъ и въ тотъ первый разъ, и невольно остановилась, исподлобья робко глядя на Алгасова.
— Здравствуй, Настя, первый началъ онъ, радостный и счастливый, что видитъ ее. Что не была такъ долго?
— Недосужно все было, тихо прошептала вся покраснвшая и смущенная двушка.
— А я все ждалъ тебя! сказалъ Алгасовъ.
Настя ничего ему не отвтила, но такъ хорошо стало ей, когда онъ сказалъ это…
— А помнишь, что ты общала мн?
Еще больше покраснла Настя и еще ниже опустила свои глазки. Молча такъ стояла она, все собираясь съ духомъ отвтить, и сильно билось въ ея груди встревоженное сердечко…
— Помню! тихо наконецъ проговорила она, застнчиво улыбаясь.
— Давно уже не слыхалъ я тебя! Ну сядь здсь и спой что-нибудь…
Трудно было Наст побдить свою робость и ршиться запть, и одно только страстное желаніе спть этому тайно полюбившемуся ей человку помогло ей въ этой борьб. Тихо, дрожащимъ голосомъ начала она, сбиваясь и путаясь отъ смущенья и робко глядя на Алгасова. Но Алгасовъ не смялся надъ ней, нтъ, съ той же лаской глядлъ онъ на нее, внимательно ее слушая. Это ободрило Настю, она запла громче и смле, тайное желаніе понравиться Алгасову вдохновило ее, и кончила она такъ, что и дйствительно можно было ея заслушаться.
— Еще, Настя, пожалуйста, еще! воскликнулъ Алгасовъ, когда она кончила. Что у тебя за голосъ, Настя…
Вся покраснвъ отъ радости, весело улыбнулась Настя. Ужъ очень пріятно было ей все, и что она возл Алгасова, и что она осмлилась и запла, и наконецъ, что понравилось ему ея пнье. Еще и еще ему спла она.
Съ часъ такъ просидли они въ рощ. Ободренная его вниманіемъ, Настя перестала дичиться и мало-по-малу заговорила съ нимъ такъ же свободно, какъ съ бабушкой, наивно обо всемъ его разспрашивая и весело на него глядя. Алгасовъ смотрлъ на нее, въ ея прекрасные черные глаза, и невыразимо пріятно было ему слушать эту милую двушку, хорошенькую, умную, веселую и живую, глядть на нее и чувствовать ее возл себя… Съ ней легко говорилось, она умла слушать, все интересовало ее, ея сужденія, порой и дтскія, тмъ не мене поражали умомъ, и искренняя юношеская веселость ея, ея милый смхъ — все было въ ней одинаково привлекательно. Жадно любовался ею Алгасовъ, и съ каждой минутой все боле и боле завладвала она его душой.
Вся сіяющая отъ радости и счастья, шла Настя домой, спша къ бабушк, подлиться съ ней своимъ счастьемъ, и тотчасъ же все ей разсказала она, какъ она пла, что говорилъ ей баринъ и какъ хорошо и весело было ей съ нимъ.
— Да какъ ты нашла его? удивилась бабушка. Знала ты, что ли, что онъ тамъ?
— Ну! возразила Настя. Я не знала… Откуда было мн знать, бабушка?
И точно, знать было неоткуда. Бабушка знала, что Настя никогда не лжетъ, да и изъ самаго тона ея наивнаго разсказа ясно было видно, что ничего не скрываетъ она и не думаетъ хитрить и обманывать.
Бабушка и совсмъ растерялась. Баринъ говоритъ съ ея Настей, обо всемъ говоритъ, слушаетъ, какъ поетъ она, и точно, словно ничего дурного и нтъ у него на ум… Двк весело съ нимъ, да оно и понятно: это вдь не какой-нибудь деревенскій парень, и по всему видно, что къ двушк, даже и крестьянской, уметъ относиться, какъ къ двушк… Или это онъ на первыхъ только порахъ?
А Алгасовъ долго еще оставался въ рощ, все мечтая о милой Наст, и иныя уже мечты волновали его въ этотъ вечеръ, смутныя, но въ то же время неотразимо къ себ манившія мечты о любви и счастьи, и мучительная какая-то тоска по этомъ счастьи, какъ тисками, сжимала ему грудь…
Они продолжали видаться, хоть и не часто: часто ходить въ рощу Настя не могла. Встртившись тамъ, они садились и начинали говорить, о чемъ? Предметъ всегда находился. Настя пла Алгасову, онъ говорилъ ей стихи, которые жадно слушала Настя, и нкоторые заучила даже наизусть: ‘Я ихъ пть буду,’ говорила она. Потомъ онъ разсказывалъ ей о Москв, о чужихъ земляхъ, о мор, о горахъ, о юг, гд никогда не бываетъ зимы, о разныхъ невдомыхъ въ Веденяпин звряхъ, цвтахъ и деревьяхъ, и Настя внимательно его слушала, живо всмъ интересуясь, обо всемъ его спрашивая и искренно дивясь всему слышанному. А сама она говорила ему о мужицкомъ ихъ жить-быть, какъ у нихъ живутъ на сел, что говорятъ и что длаютъ, и спрашивала, такъ же ли живутъ и господа? Разсказывала она ему о бабушк, о своихъ подружкахъ, о себ и, между прочимъ, разсказала однажды всю свою исторію, которую знала отъ бабушки. Слезы блестли у нея на глазахъ, когда она говорила о бдной своей матери.
— Видно любила она меня, мамка-то моя, печально произнесла она, кончивъ разсказъ.
Алгасовъ съ волненіемъ ее слушалъ.
— И ты никогда теперь и не увидишь ея?
— Далеко она! со вздохомъ сказала Настя. Бабушка сказывала, не дойтить мн… Ну, да что же? Такова ужъ воля Божія… Я молюсь о ней, можетъ, ей и хорошо теперь живется… тихо докончила двушка, и слышалось, что изъ самой глубины ея чистаго сердца шли эти дышавшія глубокой врой слова…
Однажды она запоздала и пришла передъ самымъ уже закатомъ, такъ что ждавшій ее Алгасовъ уже собирался-было уходить. Вся запыхавшись отъ скорой ходьбы, раскраснвшаяся и еще боле отъ этого хорошенькая, остановилась она передъ Алгасовымъ.
— Что такъ поздно, Настя? спросилъ онъ, любуясь ею. Я думалъ, ты уже не придешь…
— И то хотла не идтить, сказала она, садясь возл него. На двор-то ночь ужъ…
— Ну спасибо, что не побоялась и пришла . Я давно ужъ тебя дожидаюсь…
Радостно улыбнулась она, счастливая и довольная, счастливая и тмъ, что онъ ждалъ ее, и тмъ, что не послушалась она бабушки и пошла, отказавшись даже отъ ужина.
— Разв давно?… переспросила она, весело взглядывая на него.
— Давно! И ужъ какъ же я обрадовался, когда услыхалъ, что ты запла… Такъ хотлось тебя ныньче увидть…
Настя вся такъ и просіяла отъ счастья. Она взглянула на Алгасова и сказала:
— А ужъ и устала же я ноньче! Съ бабушкой рожь вашу мы жали…
— И много ты мн нажала?
— Страсти! Десятина-то, какъ на грхъ, намъ досталась большущая!… Ужъ мы жали, жали… Копенъ никакъ съ пятнадцать нажали!
— Да ты умешь ли жать?
— Я-то? Бабушка сказывала — хорошо буду жать!
И она тихо что-то запла. Алгасовъ сталъ ее слушать. Настя взглянула на него, покраснла и замолчала.
— Что же ты остановилась? невольно произнесъ онъ.
— Ну, смущенно возразила Настя, я лучше другую…
Оставшись одинъ, Алгасовъ вышелъ изъ рощи и тихо пошелъ по крутому берегу рки, весь погруженный въ мечты о милой Наст и въ невеселыя, вызванныя ими думы. Такъ ясно въ каждомъ слов и въ каждомъ взгляд Насти просвчивала зарождающаяся юная любовь ея, первая, чистая и счастливая, и невыразимо дорога была ему эта любовь хорошенькой двочки, эта дтская радость, съ которой всегда встрчала его Настя, и наивное, все возраставшее ея вниманіе къ нему… Невольно съ волненіемъ и трепетомъ слдилъ онъ за ростомъ ея любви, всей душой любуясь и расцвтающей красотой двушки, и плнительной прелестью перваго ея чувства, и вотъ, понемногу, незамтно, неожиданно и въ собственное его сердце закралась любовь… То было не пламенное чувство переполненнаго жизнью юноши, чувство не разсуждающее, слпое и бурное — давно уже, къ сожалнію, пережилъ онъ счастливую пору безумныхъ, но полныхъ свта и поэзіи молодыхъ страстей. То было и не томительно-страстное влеченіе среднихъ лтъ человка къ понравившейся женщин, мучительная жажда страсти и опьяняющихъ восторговъ, тревогъ, ожиданій, наслажденій — и забвенья въ ихъ чаду. Нтъ, то было чувство тихое и нжное, любовь свободнаго мущины къ красавиц-двушк, любовь сильнаго къ доврившемуся ему слабому ребенку, любовь могучей души къ другой, родственной ей, но боле юной и мягкой душ, любовь, далекая и отъ бурныхъ страстей, и отъ пылкихъ желаній. Случилось то, о чемъ такъ еще недавно и не думалъ даже онъ, что казалось ему невозможнымъ и немыслимымъ — Настя, дикарка-Настя, чуть ли не вчера еще такъ его боявшаяся, даже и взглянуть на него не смвшая и робко первая всегда ему кланявшаяся, эта двочка, которой и самое даже слово: любовь, и сейчасъ еще даже непонятно — она полюбила его… Такъ еще недавно, ни о чемъ не думая, беззаботно любовался онъ ею, забавляясь наивной ея болтовней и безпечно наслаждаясь оригинальной прелестью этихъ одинаково для нихъ обоихъ, какъ онъ думалъ, безопасныхъ свиданій — и вотъ со страхомъ и болью чувствуетъ онъ, что Настя дорога ему, дороже всего на свт, дороже жизни и счастья, и больше даже — онъ чувствуетъ, что въ ней только одной, въ ея любви его счастье… А что ждетъ ихъ впереди, къ чему ведутъ эти все продолжающіяся свиданія?
Жениться на ней ему нельзя. Не гордое пренебреженіе аристократа къ плебеянк говорило тутъ въ немъ: не плебеянку видлъ онъ въ Наст, а представительницу иной совершенно среды и жизни, во всемъ раздляла ихъ неизмримая пропасть, перейти которую невозможно, та пропасть, на которую такъ надялся онъ, знакомясь съ хорошенькой Настей. Нечего, разумется, и думать, чтобы онъ принялъ жизнь и понятія Насти и сталъ бы ея ровней — не течетъ рка обратно, и блестящій Парижъ, со временемъ, можетъ-быть, и обратится онъ когда-нибудь въ груду жалкихъ развалинъ, но не стать ужъ ему вторично скромной Лютеціей, въ которой чуть не угорлъ-было когда-то Юліанъ-Отступникъ. А Настя, вырванная изъ своей жизни и перенесенная въ совершенно чуждую ей среду… Еще любимая имъ, она жила бы этой любовью и была бы ею счастлива, не смотря ни на что, но вчно любить невозможно, и особенно при ихъ исключительныхъ обстоятельствахъ, ибо нтъ у нихъ и не можетъ образоваться одной общей для обоихъ жизни — и на долю имъ остаются такимъ образомъ одн только быстро выдыхающіяся радости любви. Въ пустой и скучной его жизни она будетъ ему утхой мсяцъ, другой, пожалуй, и годъ, и два, но потомъ? Потомъ мсто любви займетъ жалость къ ней, мучительная тоска за нее, полная невозможность хотя что-нибудь для нея сдлать и наконецъ невольная тяжелая на нее досада за то, что связала она его по рукамъ и по ногамъ… Да, тогда онъ будетъ досадовать и злиться, а сейчасъ не онъ ли идетъ навстрчу любви? Онъ понимаетъ, къ чему ведутъ эти свиданія въ рощ, не смотря и на всю кажущуюся ихъ невинность, слдовательно, онъ одинъ и долженъ отвчать за послдствія, ибо Настя, та идетъ, ничего не зная и не сознавая, какой опасности подвергается она, не сознавая даже итого, что именно влечетъ ее въ рощу: она простодушно вритъ, что весело ей съ нимъ, ибо все-то онъ знаетъ и такъ хорошо обо всемъ говоритъ, ‘лучше даже бабушки’, какъ однажды она сама ему сказала, и что одно только это и заставляетъ ее стремиться въ рощу.
Соблазнить ее? Это было легко… слишкомъ даже легко. Ему стоило сказать одно только слово любви, чтобы пробудить ея собственное, дремавшее въ слишкомъ еще юномъ сердечк ея чувство, а Настя, видимо, была не изъ тхъ, которыя умютъ любить лишь вполовину. Но Алгасовъ былъ слишкомъ уже опытенъ, чтобы обманываться красивыми мечтами, и для него было ясно, что если, какъ жену, всю жизнь при иныхъ обстоятельствахъ и любилъ бы онъ, можетъ-быть, Настю и былъ бы безконечно съ нею счастливъ, то, какъ возлюбленная, и года не сохранитъ она его привязанности. Они повторили бы исторію Печорина и Бэлы, съ той лишь грустной для нихъ разницей, что Казбичи не водятся въ мирныхъ русскихъ деревняхъ, и чмъ нравственно выше Настя, чмъ она миле и лучше — тмъ большей только тяжестью налегло бы на его душу безполезное раскаяніе за ея гибель и разбитую жизнь. Или пожертвовать ей тогда собой и своей жизнью?.. Но какъ это пожертвовать собой женщин? Не измнять ей? Это-то возможно, особенно въ 40 лтъ, но разв въ одномъ только этомъ и заключается все?
Наконецъ, купить Настю и хоть этимъ сколько-нибудь успокоить свою совсть? На это Алгасовъ не пожаллъ бы никакихъ денегъ и предложилъ бы ихъ столько, что, пожалуй, поколебалась бы и всмъ извстная честность бабушки Алены. Забава, забвенье, такъ жаждалъ онъ ихъ и такъ рдко ему являла ихъ жизнь, что не въ деньгахъ, разумется, тутъ былъ для него вопросъ, но это надо было длать раньше, когда только что увидлъ онъ Настю и когда она была для него не боле, какъ хорошенькой и бдной крестьянской двушкой. Но и тогда врядъ ли осуществимо было это — слишкомъ уже сразу ему понравилась она, чтобы могла удовлетворить и позабавить его простая покупка ея тла. И тогда безсознательно хотлось иного съ нею сближенія, и вотъ, когда явилось это сближеніе, когда полюбила его Настя, тутъ лишь съ ужасомъ остановился онъ передъ ея любовью, и съ тоской повторялъ, что лучше бы уже не было этого, т. е. но того, что она полюбила его, этого ни за что, ни за какія блага, не отдалъ бы онъ теперь судьб, а не было бы самой этой встрчи съ Настей… Любимый ею, онъ любилъ ее, не смя радоваться этой любви, и, безпрестанно повторяя себ, что пора же одуматься и что-нибудь предпринять, онъ чувствовалъ въ то же время, что ни позвать къ себ Насти, ни ухать отъ нея и перестать ее видть — ничего не въ силахъ онъ сдлать. Ужасъ, тоска, отчаяніе овладвали имъ при одной только мысли, что не увидитъ онъ боле Насти и не остановится уже на немъ ея чудный взглядъ, но выбора не было, и все, что еще оставалось ему — это бжать, бжать безъ оглядки и какъ можно скоре. Пока еще не поздно: съ собой, съ своимъ чувствомъ онъ сладитъ, чего бы ни стоило это ему, а Настя, она сама еще не знаетъ, что любитъ его, она еще молода, ея жизнь еще вся впереди, и эта жизнь поможетъ ей забыть вс юныя, не распустившіяся еще грзы ея…
И нтъ сомннія, какъ ни трудно было это ему, можетъ-быть и не сразу, но онъ бжалъ бы, будь это въ прошломъ году. Нельзя ему ни жениться на Наст, ни сойтись съ нею, и онъ отказался бы отъ нея, какъ ни мила, какъ ни хороша она, какъ ни дорого было ему видть расцвтъ ея перваго чувства. Въ прошломъ году, но не теперь.
Теперь, кром ея красоты, и иное еще было, что привязывало его къ Наст — это новые его взгляды на жизнь и назначеніе человка на земл. Мысли объ этомъ не покидали его ни на минуту, онъ ихъ лелялъ, развивалъ и обдумывалъ, онъ ихъ любилъ, и любилъ бы еще боле, если бы не выказывали он такъ безпощадно и рзко всего собственнаго его нравственнаго ничтожества. Но чмъ глубже понималъ онъ ихъ и чмъ больше въ нихъ врилъ, тмъ ясне сознавалъ, что никогда, никогда не найдетъ онъ въ себ силы признать ихъ и послдовать имъ…
А мысль его, постоянно все направленная въ одну сторону, дятельно работала въ этомъ направленіи. Онъ видлъ, какъ при условіи труда необходимаго, настоящаго, труда для хлба, исчезало изъ жизни все, что длаетъ тяжелыми, пустыми и скучными, и мало даже того — преступными, наши обезпеченные дни. Жизнь пріобртала средоточіе, смыслъ и цль. У человка являлось дло, живое и разумное, свободное отъ сомнній: это уже не то, что жалкое наше и трудное служеніе обездоленнымъ и страждущимъ, не это дло, обусловленное и вызываемое нашей же именно жизнью и всмъ существующимъ строемъ ея, дло, которое мы же сами и поставляемъ себ, работая надъ нимъ. Нтъ, подобно другимъ, одинаково требовавшимъ человческихъ жертвъ идоламъ съ лица земли исчезнетъ и самое даже понятіе самопожертвованія и самоотреченія во имя блага общаго, ибо общее это благо, состоящее изъ совокупности счастливыхъ и разумныхъ трудовыхъ дней каждаго безъ исключенія человка, не мечтой уже будетъ оно, а дйствительностью, и нечего уже будетъ думать о немъ, работать надъ нимъ и жертвовать ему своимъ счастьемъ и жизнью. Это будетъ жизнь полная, гармоничная и свтлая, счастливая и радостная, ничмъ не смущаемая, не знающая страха смерти изъ боязни возмездія, не знающая и тхъ, по меньшей мр непріятныхъ минутъ, которыя испытываемъ мы, когда жизнь приводитъ нашу красивую роскошь и дорогія наши забавы и прихоти, и больше даже — скромное наше довольство въ непосредственное столкновеніе съ вопіющей нуждой даже и въ куск насущнаго хлба, и когда въ ум и самаго даже безсердечнаго эгоиста невольно, самъ собою возникаетъ ужасный вопросъ: справедливо ли, честно ли это? Это будетъ жизнь, когда добродтель не станетъ считаться ни геройствомъ, ни даже чмъ-то исключительнымъ и потому достойнымъ особой хвалы, когда не сила и не деньги, а счастье и стремленіе къ нему, счастье свое и счастье всхъ, только оно и будетъ руководителемъ поступковъ человка. Это будетъ жизнь, когда не станетъ насилія, а слдовательно и власти, ибо не станетъ нужды въ ней: въ обществ, состоящемъ изъ равныхъ не на словахъ, не по закону, но на дл, изъ равныхъ въ счастьи — въ этомъ обществ не будетъ накопляющихъ богатство, оберегать которыхъ отъ всякаго на ихъ сокровища покушенія только въ сущности и призвана вдь власть…
И во всхъ своихъ подробностяхъ рисовалась эта жизнь въ воображеніи Алгасова. Онъ видлъ даже отношенія ея къ наук, поэзіи и искусству, видлъ, какъ цлый счастливой и полной жизнью живущій народъ вдохновляетъ тхъ, которые призваны удовлетворять его духовнымъ потребностямъ, и чудныя, необычайнаго величія и мощи исполненныя картины носились передъ Алгасовымъ, понявшимъ наконецъ, что ученые, поэты и художники, двигатели культуры и мысли — отнюдь не служатъ они отрицаніемъ необходимости и возможности труда для всхъ и каждаго, труда, какъ содержанія жизни. Жизнь, полная труда и ему одному посвященная, не дастъ она, правда, возможности существовать тмъ ученымъ, писателямъ и художникамъ, все дло которыхъ только въ томъ и состоитъ, чтобы помочь намъ какъ и чмъ-нибудь украсить нашъ досугъ и убить ненужное намъ время. Вс второстепенные служители мысли точно должны будутъ исчезнуть, ибо не до ихъ мелочныхъ измышленій или пересказовъ чужихъ идей будетъ тогда людямъ, но вс, отмченные печатью генія, они попрежнему будутъ владть сердцами людей, даже больше прежняго — ибо живые, счастливые, цльные люди, простые и прямые будутъ наслаждаться ихъ произведеніями и творить они будутъ не для избранныхъ только, не для немногихъ счастливцевъ, а для всего народа, для всхъ людей. Въ богатств же, въ комфортабельномъ кабинет и въ обезпеченной праздности нуждается не творческая мысль генія, а скоре кропотливая бездарность, пространно и важно повствующая намъ свои изысканія о тхъ fabliaux, новеллахъ и комедіяхъ, откуда бралъ будто бы Мольеръ свои идеи, характеры и типы, и даже цлые сюжеты своихъ пьесъ и отдльныхъ въ нихъ сценъ — словно Мольеръ, это нкій идіотъ, ничего неспособный создать самостоятельно, не заглядывая въ брошенный книжный хламъ, или же бесды свои съ малороссійскими ‘дідами’ о томъ, что запорожцы — ‘это таки знатны вояки були,’что, впрочемъ, давно уже всмъ извстно и безъ всякихъ ‘дідовъ’. Для подобныхъ только ‘учевыхъ’ и необходима наша праздная жизнь, да имъ только и даетъ она всего боле удовлетворенія и счастья, и никогда никакому царю, никакому Ротшильду, никакому влюбленному не завидовалъ такъ Алгасовъ, какъ завидовалъ онъ этимъ нжно приголубленнымъ судьбою счастливцамъ…
Хороша та, новая, жизнь, но никогда не станетъ она достояніемъ его, Алгасова. Взять ее — нтъ у него силы, и бжать, какъ можно скоре бжать надо отъ этихъ мыслей, разъ нтъ силы имъ отдаться, какъ и отъ Насти надо бжать, которой тоже нтъ силы отдаться…
Можетъ-быть, отдльно и справился бы онъ и съ тмъ, и съ другимъ, т. е. и съ любовью къ Наст, и съ этими мыслями, оставить которыя онъ такъ страстно желалъ. Но теперь одно подкрпляло другое, и уже не по силамъ была ему борьба.
Жизнь труда привлекала его въ теоріи, хотя и со страхомъ гналъ онъ отъ себя мысль о возможности на дл осуществить теорію: со стыдомъ сознавался онъ, что не по силамъ это ему, и почти уже пересталъ объ этомъ думать. Но встрча съ хорошенькой Настей неожиданно вдругъ выдвинула вопросъ впередъ. Теперь, кром сознанія, что въ той некрасивой и грубой по вншности жизни столько истины, силы, величія и внутренней красоты, сколько нтъ ея ни въ Версали, ни въ palazzo Pitii, ни въ Ватикан и ни въ какой иной жизни, кром этого, еще другое неотразима влекло его къ ней и заставляло мечтать о ней, какъ о недосягаемомъ блаженств, а неумолимый разумъ, не переставая, твердилъ ему, что недосягаемо оно для него отнюдь не по причинамъ, отъ него самого, Алгасова, независящимъ.
Хороша Настя, хороша и обаятельна юная любовь ея, и много счастья дала бы она ему, если бы могъ онъ отдаться ей просто и безъ оглядокъ, если бы могъ въ ней видть не хорошенькую только двочку, но и свою будущую подругу въ жизни. И это возможно, возможно жить съ нею, любя ее, для съ ней жизнь, и жизнь хорошую, счастливую, честную, все возможно, если…
И со страхомъ бросался онъ назадъ, прочь и отъ Насти, и отъ той жизни, которая столько сулила ему, сулила и отдыхъ, и счастье, назадъ въ свою старую, тусклую и непривтную жизнь. Та жизнь манила его своей красотой, но, не смотря и на это, даже и любовь Насти не въ силахъ была помочь ему ршиться на безповоротный шагъ: Алгасовъ сознавалъ, что это не только шагъ въ его личной жизни — если бы такъ было это, если бы его только лично касалось это, какъ лучшее только для него одного, не сталъ бы онъ такъ много колебаться и раздумывать, но давно уже, такъ или иначе, ршилъ бы этотъ вопросъ. Нтъ, онъ сознавалъ, что это шагъ и въ жизни всего человчества, шагъ къ торжеству новой жизни и неисцлимый ударъ нашей теперешней жизни, ударъ, который, къ тому же, онъ долженъ былъ нанести ей родной, любящей рукой — и на это-то и не хватало у него ршимости. Онъ стоялъ передъ новой жизнью, очарованный ея чудной красотой, но, любуясь ею, онъ испытывалъ то же, что испыты. валъ бы и обитатель унылой Лапландіи, прямо изъ ея снговъ внезапно навсегда вдругъ перенесецдый въ роскошную Индію…
Но вдь старая жизнь все равно обречена на неминуемую смерть. Тотъ ли, другой ли нанесетъ ей ударъ — какая въ этомъ разница, разъ ударъ неотвратимъ и неизбженъ?
Безотвязно лзли ему въ голову вс хаотическія и безсвязныя, противорчивыя эти мысли, лзли, какъ ни гналъ онъ ихъ отъ себя, какъ ни отворачивался отъ нихъ: отвернуться отъ нихъ и прогнать ихъ не было возможности, и напротивъ, хотя и робко, съ оглядкой и страхомъ, но все шелъ и шелъ онъ навстрчу имъ, учась работать и работая, въ сущности очень немного, но во всякомъ случа боле, чмъ для простой забавы.
Но человкъ старой жизни, баринъ до мозга костей, баринъ и по рожденію, и по воспитанію, онъ стыдился своего желанія работать, какъ не стыдятся и иного непохвальнаго, но въ молчанку всми допускаемаго поступка: если бы не этотъ стыдъ — несомннно, много больше времени отдавалъ бы онъ труду, теперь же онъ старался такъ все длать, чтобы другимъ его работа казалась забавой и шуткой съ его стороны и первый всегда смялся онъ съ ними надъ собой и надъ глупой своей блажью. Чтобы хоть сколько-нибудь облегчить себ задачу, онъ часто ходилъ въ поле, къ своимъ работникамъ, говорилъ, шутилъ тамъ съ ними, давалъ имъ денегъ на водку, всячески стараясь пріучить ихъ къ себ, и потомъ, какъ бы шутя, среди разговора бралъ у кого-нибудь изъ нихъ соху или косу и начиналъ работать.
Работники вс толпой собирались вокругъ него, съ улыбкой глядя на него и наперерывъ стараясь научить его и передать ему все свое искусство.
— Тоже учится! говорили они. И зачмъ это вамъ?
— Отчего же и не знать, каково это — работать? Разв это что-нибудь дурное?
— Гд дурное! въ одинъ голосъ отвчали они. Наша работа извстно ужъ какая—хресьянская: она и человка кормитъ, и Богу угодна!
— Вотъ я и хочу знать, что за штука — ‘хресьянская’ ваша работа. А то, живя въ Москв, я и не зналъ даже, что такое соха и какъ къ ней приступиться. А теперь, видишь, вотъ и пахать могу!
— Что же, ничего, соглашались работники, эту полосу, какъ слдуетъ, вспахалъ….
Алгасовъ былъ силенъ и ловокъ. Непривычный къ физическому труду, онъ скоро уставалъ, но вообще работа далеко не превосходила его силъ и легко справлялся онъ съ нею, хотя и медленне, чмъ у рабочихъ, шла она у него. Но ему хотлось узнать хоть подобіе настоящей, необходимой работы — выполнить какой-нибудь самому себ заданный урокъ, и однажды, когда въ поле, гд онъ пахалъ съ работниками пришелъ его управляющій, Алгасовъ. съ трудомъ поборовъ въ себ стыдъ и нершительность, какъ бы шутя, обратился наконецъ къ нему:
— А что, Василій, найми меня вспахать десятину! Найми за деньги, какъ другихъ нанимаешь…
Вс работники остановились, услышавъ это странное предложеніе барина, и съ улыбкой ждали, что будетъ дальше. Улыбнулся и Курмаевъ.
— И такъ все ваше, сказалъ онъ. Хоть все возьмите!
— Это я знаю, что мое, а ты найми меня и заплати, какъ и другимъ платишь!
— Только землю перепортите…
— Тогда вычти у меня… Да почему же ты думаешь, что я непремнно испорчу? А можетъ и нтъ! Вдь я ужъ научился пахать… все-таки теперь умю…
— Что же, извольте! Вонъ въ томъ столбу крайняя десятина, ее и займите.
— Хорошо… Вели же приготовить мн къ завтраму соху. Вотъ увидишь, не хуже ихъ вспашу!
И точно, на слдующій день, рано утромъ выхалъ Алгасовъ пахать. Три дня пахалъ онъ, усталъ и измучился страшно, но когда онъ кончилъ и вс работники собрались смотрть на его пашню, вс они единогласно ршили, что хотя и бываетъ лучшая пашня, но что деньги баринъ заслужилъ полностью и вычета длать не за что.
И до-нельзя довольный, слъ онъ посл этого на лошадь и похалъ домой, довольный и тмъ, что кончилъ работу, и тмъ главнымъ образомъ, что хватило у него духа побороть неловкость и стыдъ — а онъ лишь одинъ зналъ, какъ не легко было это ему — и взяться за эту работу.
Точно также, за деньги, взялся онъ выкосить съ работниками одинъ дальній лужокъ. Лужокъ этотъ убирался не наймомъ, а своими, уже привыкшими къ его странностямъ рабочими, и потому-то и выбралъ его Алгасовъ. На ряду съ ними выходилъ онъ каждое утро на покосъ, и хотя чуть не надорвался-было при этомъ, но не отсталъ отъ нихъ, пока не выкошенъ былъ весь лугъ. Правда, косилъ онъ плохо — медленно и неровно.
Такъ роковымъ образомъ шелъ онъ навстрчу тому самому вопросу, отъ котораго хотлъ бжать. И истина, въ его понятіи неразлучная съ жизнью труда, и чарующая прелесть любви Насти, противъ собственной воли его влекли он его все впередъ и впередъ: сознавая, что надо бжать, и какъ можно скоре, внутренно злясь на себя за каждый день промедленія, оставался онъ въ Веденяпин и продолжалъ и учиться работать, и видаться съ Настей… Возвращаясь съ этихъ свиданій, каждый разъ твердилъ онъ себ, что вдь онъ губитъ ее своей медленностью, что это нехорошо, нечестно съ его стороны, а чуть лишь наставалъ условленный ими съ Настей день — и стараясь уже не думать, что это нехорошо, стремился Алгасовъ въ рощу, нетерпливо дожидаясь тамъ Насти, которая, впрочемъ, не была такъ аккуратна и не всегда приходила въ общанный ею вечеръ: иной разъ мшало ей что-нибудь и задерживало дома, и въ такихъ случаяхъ вс слдующіе вечера неизмнно, что бы ни было, всегда проводилъ Алгасовъ въ рощ, пока не приходила наконецъ Настя.
Безъ конца счастлива и безпечно весела была молоденькая, полная жизни, влюбленная двушка. Въ короткое время неузнаваемо выросла и возмужала она, словно дозрвая подъ теплыми лучами своей тихой любви. Осмысленное и глубже сталъ взглядъ ея красивыхъ, черныхъ глазъ, стройне тонкій ея станъ, тверже поступь и мягче движенія — послдняя угловатость, послдніе слды двочки быстро исчезали въ ней. Еще живе стала она, всякая работа такъ и горла въ проворныхъ и ловкихъ ея рукахъ, съ утра до ночи, не умолкая, все раздавались звонкій ея хохотъ и веселыя псни — и все любимыя псни Алгасова, или же выученные у него стихи. Одвалась она бдно, нечмъ было ей скрасить убогаго своего наряда, и объ одномъ лишь хлопотала она — чтобы одваться какъ можно ярче, слдуя въ этомъ обычной крестьянской мод. Но что ни надвала на себя Настя — все одинаково къ ней шло, и одинаково хороша была она и въ синемъ, и въ красномъ запон, такъ хороша, такъ.хорошъ былъ глубокій, полный любви, счастливый и ясный ея взглядъ, такъ мила ея чудная улыбка, что страшная сила воли требовалась порой Алгасову, чтобы сдержаться и не взять любви Насти какой угодно судьб цной, даже и цной всей послдующей его жизни, даже и цной жизни Насти…
Но хать надо. Въ Москв была выставка, ждали коронаціи, и, какъ утопающій за щепку, хватался за это Алгасовъ, твердя себ, что нельзя же пропустить такихъ выдающихся событій и не видть ни выставки, ни ожидавшихся блестящихъ празднествъ. Онъ назначилъ даже и день отъзда и пропустилъ его, назначилъ и другой и тоже пропустилъ, пропустилъ и третій, и все не халъ, самъ страдая и мучась своей нершительностью, даже и въ свиданіяхъ съ Настей не находя уже прежней отрады, и все-таки не имя силъ ни остаться, ни ухать.
Задумчивый, молча, сидлъ онъ однажды возл Насти.
— О чемъ вы задумались? наконецъ спросила его Настя, тщетно все время старавшаяся то болтовней, то псней какъ-нибудь развлечь его.
— Такъ, Настя. хать мн надо, вотъ о чемъ я думаю.
Настя слегка поблднла.
— Разв надо? тихо спросила она.
— Надо, Настя, непремнно надо…
Настя вздохнула. Гораздо лучше Алгасова знала она, что это за слово: надо, и какъ не властенъ иногда человкъ распоряжаться своими днями, и не стала она спорить, когда онъ сказалъ, что хать надо.
— А куда? также тихо, опустивъ печальные свои глазки, спросила она.
— Въ Москву… И, можетъ-быть, за-границу.
— И надолго? Вернетесь вы?
И спрашивая это. вся обернулась она къ нему и подняла на него свои чудные глаза, серьезные, ласковые и любящіе, затуманенные невольными слезами, и не хватило у Алгасова духа сразу оборвать ея юное счастье. Онъ поспшилъ ей отвтить:
— Вернусь, Настя, непремнно вернусь, вернусь весной, и тогда снова придешь ты ко мн въ эту рощу…
Ничего не сказала на это Настя: она вздохнула и отвернулась, и тихія слезы покатились по розовымъ ея щечкамъ.
— Настя, ты плачешь? невольно воскликнулъ Алгасовъ, хватая ее за руку.
Поспшно вытерла она слезы и постаралась улыбнуться.
— Ничего, тихо отвтила она. Я ждать буду, сказала она совсмъ уже шопотомъ.
Алгасовъ замолчалъ и оставилъ ея руку. И что могъ онъ сказать ей, разъ не могъ, не смлъ, не позволялъ себ признаться ей въ любви? Не разъ уже переживалъ онъ возл Насти подобныя же тоскливыя и тяжелыя минуты, когда, стоя возл счастья, долженъ былъ онъ отворачиваться отъ него и отталкивать его, и щемящей болью сказывалась тутъ въ его сердц вся сила любви его къ Наст…
А Настя молча сидла возл него, изрдка лишь обводя его своимъ чуднымъ взглядомъ.
— И скоро? вдругъ спросила она.
Не сразу отвтилъ ей Алгасовъ.
— Не знаю, тихо проговорилъ онъ наконецъ, можетъ и скоро…
— Я ждать буду, снова повторила Настя.
И сама ускорила она его отъздъ. Постоянно все думая о немъ, желая сдлать ему на прощанье что-нибудь пріятное, идя однажды въ рощу, она нарвала ему цвтовъ. Это были послдніе уже осенніе цвточки, но Настя, вообще обладавшая вкусомъ, составила изъ нихъ красивый букетъ, перемшавъ ихъ съ разною зеленью и втками сплой ежевики. и. спрятавъ свой букетъ подъ запонъ, вышла такъ на поляну, гд обыкновенно встрчались они съ Алгасовымъ.
Но. увидя Алгасова, она вдругъ застыдилась и своего намренія, и своихъ цвтовъ. Какъ ни хорошъ казался ей букетъ, сомннія напали на нее. Какихъ, поди, цвтовъ насмотрлся Алгасовъ, и что ему эти скромные полевые цвточки, пощаженные осенью? А букетъ у нея тутъ, подъ запономъ…
Вся красная и смущенная остановилась она передъ Алгасовымъ, и долго не могъ онъ допытаться, что съ нею такое и что она прячетъ. Наконецъ, еще боле покраснвъ и совсмъ уже потупившись, она тихо проговорила:
— Не смю я… Цвточковъ я вамъ нарвала, да отдать не смю…
— Мн? Настя, покажи, что ты мн принесла?
— Да нту лучше… Я и искала, да нту, а какъ ужъ искала, какъ думала! Вдь вы, поди, смяться будете? докончила она, робко взглядывая на него.
— Настя, что ты говоришь, зачмъ же я буду смяться? Ты обо мн думала, для меня искала, а я вдругъ смяться буду! Настя!..
— Ужъ какъ думала! Я всегда о васъ думаю, наивно докончила она.
Ллгасовъ промолчалъ.
— Что же ты принесла мн? снова спросилъ онъ ее.
Робко, вся застыдившись, вынула наконецъ Настя свои цвты и подала ихъ Алгасову.
— Вотъ, тихо и смущенно заговорила она. Что же, нту вдь лучше… А какъ ужъ искала, какъ думала…
Алгасовъ взялъ ея цвты и, какъ бы нюхая ихъ, тихо ихъ поцловалъ. Настя искоса слдила за нимъ. Но онъ не сталъ смяться, да и не до смха было ему тутъ, когда такъ трогательно сказывалась робкая любовь къ нему двушки.
— Настя, началъ онъ, ты думала обо мн, ты для меня рвала ихъ — спасибо теб… Я радъ твоимъ цвтамъ, я ихъ возьму съ собой и спрячу на память о теб…
И онъ замолчалъ: больше нечего было ему прибавить. И тутъ не нашелъ онъ въ себ силы сказать слово любви..
Настя вся такъ и просіяла отъ его словъ. Радость и счастье смнили ея недавнее смущеніе, она подняла на него черные глаза свои и съ милой улыбкой сказала ему:
— Возьмите… Что же, я думала, да о комъ же мн и думать, какъ не о васъ? О бабушк да о васъ только и думаю.
Такъ искренно звучали эти наивныя слова и такая чистая любовь слышалась въ нихъ, что невольно взглянулъ Алгасовъ на милую двушку и протянулъ къ ней руки. Но прежде, чмъ даже замтить успла Настя это его движеніе, руки его снова опустились… Опустились, хотя, не раздумывая, согласился бы онъ умереть въ эту минуту, лишь бы прижать передъ смертью къ своей груди влюбленную двушку, поцловать ее, услышать ея признаніе, увидть ее измнившеюся и расцвтшею подъ вліяніемъ его поцлуевъ и сознанной ею собственной любви своей…
Долго ходилъ онъ въ этотъ вечеръ по дорожкамъ сада. Вечеръ смнился ночью, холодной и ясной сентябрьской ночью, а Алгасовъ все продолжалъ ходить, забывшись среди окружавшей этой, торжественной, ничмъ не нарушаемой деревенской ночной тишины. Небольшой серпъ недавно лишь родившагося мсяца слабо изливалъ на землю таинственный и мягкій свой полусвтъ, чудно обливая имъ и пожелтвшія уже деревья, и ярко-зеленые еще газоны, и пестрыя клумбы уцлвшихъ цвтовъ, смягчая вс рзкіе тоны, скрывая все некрасивое, уже надлгнпое осенью, и все сливая въ одну тихую гармонію. Свжій ночной воздухъ былъ чисть и прозраченъ, и еще сильне и рзче казался въ этомъ воздух весь садъ наполнявшій ароматъ послднихъ цвтовъ — вербенъ, петуньи, резеды и левкоевъ — и еще боле раздражалъ и волновалъ онъ нервы…
Долго ходилъ Алгасовъ. Да, настала, наконецъ, ршительная минута. Съ каждымъ днемъ все ближе и ближе подходитъ Настя къ сознанію своего чувства — и скоро уже придется ему сказать ршительное: да или нтъ, скоро нельзя уже будетъ уклоняться отъ отвта и. трусливо пользуясь молодостью двушки, тайкомъ наслаждаться красотой и самой еще ей неизвстной любви ея. И когда придетъ эта минута, что скажетъ онъ? И онъ дошелъ до того, что робкая 15-лтняя двочка первая скажетъ ему, что любитъ его…
Ея любовь, счастье съ нею, такъ легко дается ему это, и ждетъ его жизнь, хорошая, полная, та жизнь, о которой онъ столько мечталъ. Стоитъ лишь ршиться… Теперь, или никогда… Или онъ будетъ живымъ человкомъ, будетъ жить, трудиться, наслаждаться жизнью, счастьемъ и любовью, или же вернется къ прежней томительной пустот и къ безплоднымъ порывамъ къ жизни и наслажденіямъ, къ безнадежной жажд забвенія, къ жизни, несостоятельность которой онъ уже ясно теперь понималъ, а не смутно лишь угадывалъ, какъ прежде.
Что изъ двухъ выбрать, казалось бы, и думать тутъ нечего. Съ одной стороны жизнь и любовь, съ другой — могила, и могила заживо, больше даже того — сознаніе жизни недостойной и нехорошей. Лишь отказаться отъ богатства, или, какъ онъ опредлялъ, отъ дорогого шамбертена, отъ покойныхъ рессоръ и тонкаго сукна, ибо и дйствительно это было все, что получалъ онъ отъ своего состоянія, лишь отказаться отъ свта, удовольствія котораго давно уже не привлекали и не веселили его, лишь отказаться отъ обезпеченной и праздной жизни, уже не тшившей его, лишь поднять руку на все, что было когда-то дорого и близко, на старую свою жизнь, на жизнь отцовъ и ддовъ и на все ими созданное…
Но все ими созданное осуждено уже на смерть: оно прахъ, и прахомъ ли дорожить, его ли предпочитать жизни, любви и счастью? Плачъ-же о немъ и скорбное его погребеніе, это дло сыновъ его — и никогда еще такъ близко не подходилъ Алгасовъ къ преддверью новой жизни.
Оставалась лишь бездлица, лишь отворить эту дверь. Алгасовъ ощущалъ уже въ себ силу ршиться на это, весь холодя, объятый трепетомъ и страстью, остановился онъ, съ ужасомъ въ груди, съ восторгомъ въ сердц, съ огнемъ въ Глазахъ — и передъ послднимъ, ршительнымъ, безповоротнымъ шагомъ дрогнула даже и его несокрушимая энергія, не знавшая дотол никакихъ препятствій и ничего невозможнаго.
Онъ бросился въ домъ. Мимоходомъ взглянулъ онъ на часы: было безъ 20 четыре утра. Пароходы изъ Сараевъ шли и вверхъ, и внизъ по рк, и-тмъ, и другимъ путемъ можно было добраться до Москвы, дальше только было, если іхать съ пароходомъ, шедшимъ внизъ, но пароходы вверхъ отходили изъ Сараевъ по вечерамъ, между тмъ какъ внизъ — въ 7 часовъ утра, и слдовательно, какъ разъ оставалось столько времени, чтобы поспть на этотъ пароходъ.
.Живо, и не раздумывая даже надъ этимъ, сообразилъ все это Алгасовъ. Боясь не выдержать борьбы, спасая свою старую жизнь, ршилъ онъ бжать, бжать тотчасъ же, не медля, бжать туда, гд нтъ, да и не можетъ явиться никакихъ призывовъ къ новой жизни, ничего, что говорило бы о ней, не какъ О чудной, неосуществимой мечт…
Поспшно разбудивъ заснувшаго едора, къ великому изумленію этого послдняго, онъ веллъ ему сейчасъ же, какъ можно скоре, укладываться, брать самое только нужное и что попадетъ подъ руки, но чтобы все было готово, пока запрягутъ лошадей. Распорядившись, чтобы ихъ запрягали съ наивозможнйшимъ поспшеніемъ, онъ пошелъ въ кабинетъ и торопливо сталъ укладывать въ дорожную сумку бумаги и деньги, безпрестанно крича, чтобы скоре запрягали, и то и дло посылая еще не опомнившихся отъ сна полуодтыхъ лакеевъ торопить безъ толку суетившихся, тоже заспанныхъ и ничего не понимавшихъ кучеровъ.
Цвты, данные Настей, Алгасовъ уложилъ въ красивую, чернаго дерева, съ рзьбой и золотомъ шкатулку — и больно было ему тутъ, мучительно больно, словно въ гробъ клалъ онъ все, свою любовь, свои надежды, свою жизнь… Со слезами на глазахъ прильнулъ онъ послднимъ поцлуемъ къ полузавядшимъ уже цвтамъ и долго глядлъ на нихъ прежде, чмъ запереть шкатулку. Велвъ отнести ее въ карету, тотчасъ же бросился онъ вонъ изъ дома и пшкомъ пошелъ впередъ, приказавъ лошадямъ догонять его, какъ только будутъ они готовы, не мшкая ни единой минуты.
Еле только начинало еще свтать, когда скорыми шагами проходилъ Алгасовъ черезъ Святы: вс еще спали на сел, нигд ни звука и ни души на совершенно пустой улиц, и даже огня не было видно нигд. Спали и въ изб бабушки Алены.
— Прощай, милая, навсегда прощай! прошепталъ Алгасовъ, останавливаясь передъ крошечной, покосившейся и почернвшей этой избушкой.
Вдали послышался по мосту тяжелый топотъ догонявшей его четверни. Алгасовъ ускорилъ шаги, вышелъ на большую дорогу и сталъ тамъ дожидаться своихъ лошадей. Не давъ имъ даже остановиться, какъ слдуетъ, поспшно вскочилъ онъ въ карету и захлопнулъ за собой дверку — и тутъ лишь съ тупымъ облегченіемъ вздохнулъ онъ… Весь отдавшись мрачному спокойствію ужаснаго конца, смнившаго тяжелыя минуты борьбы, ни о чемъ уже не думая и не оглядываясь назадъ, откинулся онъ на мягкія подушки, и тотчасъ же заснулъ сномъ Наполеона посл Ватерлоо.
А Настя крпко спала, когда Алгасовъ стоялъ подъ ея окномъ, и видлись ей хорошіе сны: видла она Алгасова, видла себя возл него, а больше ничего и не требовалось ей.
Но утромъ скоро же услыхала она горестную для себя новость. Неожиданный отъздъ этотъ, о которомъ и помина даже не было раньше, отъздъ ночью, вдругъ, такъ взволновалъ онъ всю усадьбу, что никто тамъ ни о чемъ другомъ и не говорилъ, и не думалъ. Изъ усадьбы разговоры эти перешли и на село, и къ обду все Веденяпино знало уже послднюю веденяпинскую ‘новость дня’.
Тяжело вздохнула Настя, услыхавъ о внезапномъ отъзд Алгасова, но и мысленно даже не укорила она любимаго человка.
— Что же, надо вдь ему. подумала она про себя. Весной, говоритъ, пріду…. Охъ, долго до весны-то…
Слезы показались у нея на глазахъ, но тотчасъ же ихъ вытерла она, изо всхъ силъ стараясь сдержаться и не заплакать.
Но долго посл того все ходила она задумчивая и грустная.
— Что съ тобой, Настя? Что загрустила, голубка? заботливо разспрашивала ее бабушка, нисколько и не подозрвавшая истинной причины ея грусти.
— Такъ, взгрустнулось чтой-то, бабушка, и сама не знаю — что, отвчаетъ Настя, и тотчасъ же принимается напвать про себя грустную какую-нибудь псенку.
Бабушка и успокаивалась на этомъ. Она и не думала даже о томъ, что влюбиться могла Настя въ барина и чтобы этимъ кончились ихъ встрчи и свиданія — свиданія, въ невинность которыхъ она врила вполн, вря правдивой молоденькой двушк и ея чистому взгляду, и о которыхъ нисколько и не безпокоилась поэтому, зная къ тому же, что само собою все равно кончатся они съ наступленіемъ осени. Да и самаго этого глагола: влюбиться, не знала бабушка и не думала о немъ, особенно же въ отношеніи крестьянской двушки и барина. Бабушка боялась связи, но о связи этой не было и рчи, не было и никакихъ даже на это попытокъ со стороны Алгасова, и бабушка перестала тревожиться за Настю, искренно только дивясь всему происходящему и ничего не понимая въ немъ…
— Нтъ, не то бывало прежде, думала она, стараясь постигнуть, что же наконецъ влечетъ Алгасова къ ея Наст? Ну она — такъ, само собою — лестно ей. А онъ?…
Грустно было Наст, грустно и тяжело, но не тосковала и не металась она, терпливо покорившись своей участи — ждать до весны возвращенія Алгасова. Въ это возвращеніе она врила твердо: вдь онъ сказалъ же ей, что вернется весной, а Настя, сама не умвшая лгать, не умла и другихъ подозрвать во лжи, даже и шуточной.
Повидимому, легко даже переносила она свою грусть, да и точно: минутами лишь словно подступитъ что-то ей къ сердцу, а тамъ — и ничего, снова та же тихая, не мшавшая жизни грусть. Съ одной стороны любовь къ бабушк и уходъ за старухой, съ другой — работа, наполнявшая весь ея день, и наконецъ, молодость и юношеская вра въ любимаго человка — вотъ что помогало ей жить и ждать, спасая отъ нетерпнія, тоски и отчаянія.

XXVII.

Уже не думая о недавнемъ прошломъ, о Веденяпин, стараясь не думать объ этомъ, халъ Алгасовъ въ Москву, усиленно разрисовывая себ ожидавшія его тамъ удовольствія-выставку, балы, театры, множество знакомыхъ, блестящую коронацію, свтскихъ и полу-свтскихъ красавицъ — все, что могъ только придумать… И онъ говорилъ себ, да и чувствовалъ, что теперь, освободившись наконецъ отъ ужасной задачи, бывшей задачей всей его жизни и взявшей вс лучшіе его годы, найдя отвтъ на вс свои вопросы и на этотъ уже разъ положительный и окончательный, теперь, совершенно свободный, весь уже и безъ всякой оглядки, безъ всякой посторонней думы можетъ онъ отдаться этимъ удовольствіямъ, и странно какъ-то волновало его это досел еще невдомое ему чувство полнйшей нравственной свободы…
Да. отвтъ имъ найденъ, и нечего уже больше искать. Съ найденнымъ отвтомъ въ отношеніи себя лично онъ, Алгасовъ, воленъ поступить какъ ему угодно: онъ отказался отъ него — тмъ хуже для него, Алгасова, я только для него… Но отвтъ все-таки найденъ и есть, к это всего уже теперь свободенъ Алгасовъ, отъ всякихъ исканій, и сама собою теперь войдетъ его жизнь въ широкую и торную колею общепринятой жизни, и покойно заживетъ онъ интересами и радостями всхъ. Правда, еще осталось ему изложить этотъ найденный имъ отвтъ и въ вид стройнаго ученія передать его людямъ — но это уже дло второстепенное, которое ничему уже не помшаетъ, и напротивъ, лишній только интересъ внесетъ оно въ ожидавшую его жизнь. Тутъ нечего уже ни раздумывать, ни колебаться, и нечего страшиться, ибо одно дло быть судьей, а другое — палачомъ, и смертный приговоръ, если не найдется никого, кто бы ршился привести его въ исполненіе, такъ и останется онъ всего только листомъ исписанной бумаги… Палачомъ быть страшне, чмъ судьей, ибо не столько на судью, какъ на палача падаетъ кровь.
Такъ разрисовывалъ себ Алгасовъ, желая усыпить себя, ту жизнь, подъ снь которой, не выдержавъ напора охватившихъ его думъ, спасался онъ безпорядочнымъ этимъ бгствомъ. Только что переживъ ужасное мгновеніе, когда чуть-было не взялъ онъ новой жизни, когда нкоторое даже усиліе надъ собой, потребовалось ему, чтобы оттолкнуть эту жизнь, съ гордостью даже помышляя объ одержанной не легкой побд и полный еще ужаса той страшной минуты, спшилъ онъ въ Москву, чтобы забыться и спрятаться тамъ отъ могучихъ этихъ призывовъ, забыть и сдлку свою съ совстью, и любовь свою, все забыть, если только возможно это…
Въ Москв, его не ждали. Онъ пріхалъ утромъ, веллъ подать себ самоваръ и послалъ за Бачуринымъ, а самъ сталъ между тмъ умываться и одваться.
Съ удивленіемъ узнали у Вдровыхъ, что Алгасовъ пріхалъ. Генералъ, кончавшій чай и уже готовившійся выхать, не сразу даже поврилъ прізду зятя и послалъ узнать поврне, а Надежда Семеновна страшно вдругъ встревожилась, сама, впрочемъ, не зная, отчего. Но когда посланный вернулся съ отвтомъ, что Алгасовъ точно пріхалъ и проситъ его превосходительство къ себ, тутъ и совсмъ уже растерялась она.
— Да что же это такое, зачмъ же онъ пріхалъ, не написавъ, не извстивъ никого?.. съ безпокойствомъ заговорила она. Вчера еще только былъ Сережа и ничего не говорилъ, что Саша детъ… И откуда?… Сейчасъ и позда нтъ изъ R…
— Э, полно, матушка, точно ты не знаешь его? Пора, кажется, привыкнуть, что это сумасшедшій, сердито отвтилъ ей мужъ, но тотчасъ же, приказавъ карет подождать, пошелъ къ Алгасову.
— Одолжилъ, нечего сказать, говорилъ онъ, цлуясь съ зятемъ. Какими судьбами? А я уже думалъ, что ты постригъ тамъ принялъ и новую пустынь устроилъ…
— Да, вотъ видишь, взялъ да и пріхалъ! А помнишь’ ты все предсказывалъ мн въ прошломъ году, что я застрлюсь тамъ?
— Кто тебя разгадаетъ! Хандра, что ли, на тебя находитъ? Да ты не въ центръ ли Африки собрался?
— Нтъ еще… Къ вамъ, въ Москву, и больше пока никуда.
— И чудесно! Да брось ты, братъ, свои чудачества! Живи, ну хоть, какъ ты прежде жилъ! Что это, Саша, вотъ не можешь ты устроиться, да и только! И чего теб еще надо, какого рояша, спрашивается?…
— Охъ, Павелъ Ивановичъ, теперь ужъ, кажется, устроился, и прочно устроился. Да, съ тмъ, чтобы жить, какъ я прежде жилъ, съ тмъ именно и пріхалъ я въ Москву.
— Значитъ, съ прошлымъ кончено, со всми твоими дурачествами? Душевно радъ за тебя, если такъ. А то просто силъ вдь не было смотрть на тебя съ твоей хандрой… Вдь и другіе же хандрятъ, мало ли теперь хандрящаго люда развелось, но вс же хандрятъ по-человчески, а ты… И какъ только не застрлился ты до сихъ поръ — право, это загадка для меня!
— Ну, благо уже не застрлился раньше, а теперь стрляться не стану, могу тебя въ этомъ заврить. Какъ вы здсь поживаете? Что Надя, Соня?
И пошли живые толки о разныхъ текущихъ новостяхъ семейной и свтской жизни. Впрочемъ, жизнь своихъ родныхъ Алгасовъ зналъ и по письмамъ, да и нечего было знать въ ней — все такъ же текла она, какъ и въ прежніе годы, въ тхъ же извстныхъ уже берегахъ и такъ же покойно и тихо. Въ жизни мужей было хоть служебное движеніе впередъ, служебныя удачи и невзгоды, возл которыхъ и вертлись главнымъ образомъ новости, въ жизни же ихъ женъ ничего уже не было, кром разв прибавляющихся лтъ.
Павелъ Ивановичъ получилъ звзду: это была уже четвертая. Ему даже предлагали значительное и почетное мсто, но онъ отказался, не желая, какъ онъ говорилъ, наживать себ хлопотъ и враговъ и нарушать установившагося порядка своей жизни, вполн къ тому же довольный и тми почестями, которыя уже выпали ему на долю. Такъ говорилъ генералъ, самъ желая скрыть отъ себя истинную причину своего отказа — свою болзнь, быстрыми шагами все шедшую впередъ и впередъ, не смотря и на воды, лкарства и консультаціи съ европейскими свтилами. И этимъ лтомъ здилъ Павелъ Ивановичъ въ Виши, а на зиму посылали его въ Ниццу, куда и собирался онъ со всей семьей, исключая, разумется, старшаго сына-гимназиста, остававшагося у княгини.
Но и подобнаго облака не было на идеально-благополучной жизни князя: красивый, свжій, по прежнему стройный, никогда не зналъ онъ никакихъ болзней, и ничто не мшало ему пользоваться и наслаждаться жизнью. Весь ушедшій въ цвты и ботанику, уже составившій себ имя въ этой наук, онъ писалъ въ настоящее время мемуаръ: ‘О нкоторыхъ Asclepiadeae‘, и кром того работалъ надъ капитальнымъ сочиненіемъ ‘Семейство Губоцвтныхъ’ — и вс свои досуги отдавалъ онъ этому труду, роскошныя иллюстраціи для котораго готовила сама княгиня. Еще крайне занималъ его вопросъ о той точк, гд жизнь растительная соприкасается съ жизнью животной, обо всхъ проявленіяхъ чувствительности въ растеніяхъ и, главное, о тхъ полу-животныхъ и полу-растеніяхъ, которыя составляютъ какъ бы переходъ изъ одного царства въ другое, и усердно накоплялъ онъ матеріалы и замтки, думая современемъ написать что-нибудь и по этому вопросу. Теплицы его процвтали, его библіотека росла, его коллекціи богатли и расширялись, его содйствія искали извстнйшія ученыя общества — и не до честолюбивыхъ мечтаній о чинахъ и громкихъ должностяхъ было князю: нисколько и не занимало это его, спокойнаго въ сознаніи своей знатности, а впрочемъ, какъ губернскаго предводителя и егермейстера, сразу сдлали его дйствительнымъ статскимъ совтникомъ и дали ему звзду.
И по прежнему, одинъ только Константинъ Платоновичъ испытывалъ неудачу за неудачей, одному только ему не везло и изо всхъ родныхъ Алгасова одинъ только онъ ропталъ и жаловался на жизнь.
Никакъ не могъ онъ наладить своей карьеры. Нетерпливо жаждая дальнйшихъ и быстрыхъ повышеній и недовольный невниманіемъ къ нему министерства, онъ составилъ себ новый планъ пробраться поскоре впередъ. Разсчитывая черезъ тестя своего, Маслова, пользовавшагося огромнымъ вліяніемъ въ своей губерніи, попасть въ губернскіе предводители, званіе особенно въ то время завидное въ виду ожидавшейся коронаціи, онъ вышелъ въ отставку — это было въ томъ еще году, вскор посл отъзда Алгасова въ Веденяпино — и перехалъ въ Масловку, гд зажилъ роскошно и весело, обдами и балами заискивая въ виду близкихъ выборовъ расположенія дворянства.
Подошли выборы. Старикъ Масловъ, не одно трехлтье отслужившій предводителемъ, самъ явился для зятя на Собраніе, чтобы помочь ему тамъ своимъ вліяніемъ, и сначала все шло-было хорошо. Почти единогласно выбрали Бачурина узднымъ предводителемъ, и такимъ образомъ явился онъ кандидатомъ въ губернскіе.
Но тутъ вдругъ измнилось дло. Въ виду предстоящей коронаціи за предводительствомъ гнались многіе и позначительне Бачурина. Къ тому же, Бачуринъ былъ homo novus въ губерніи, мало кому тамъ извстный, и серьезнйшая часть дворянства, не желая играть присягой и сословіемъ, громко заговорила противъ его кандидатуры. Вс враги Маслова дружно присоединились къ этимъ недовольнымъ, и, хотя и незначительнымъ большинствомъ, но Бачуринъ былъ все-таки забаллотированъ.
Масловъ озлился. Онъ собралъ вокругъ себя свою партію и жестоко отомстилъ за пораженіе зятя: вс выставленнью кандидаты, вс желавшіе попасть въ предводители или были забаллотированы, или же оставались безъ кандидатовъ. Пять дней продолжались выборы, пока утомленные бойцы не сошлись наконецъ на какомъ-то губернскомъ секретар, неважномъ помщик одного изъ отдаленныхъ уздовъ, никогда и не мечтавшемъ о подобной чести. Его ‘далъ’ Масловъ дворянству въ предводители, какъ онъ громко выражался, расхаживая по зал и гордо поглядывая на забаллотированныхъ претендентовъ, но увы, для него и для Бачурина это уже было лишь нравственное, а не матеріальное удовлетвореніе, оскорбленный Бачуринъ тотчасъ же отказался и отъ должности узднаго предводителя, и изъ Масловки обратно перехалъ въ Москву, къ великому удовольствію Анны Сергевны, все еще хорошенькой, не смотря и на болзненность и разстроенные нервы. Такимъ образомъ и остался Константинъ Платоновичъ простымъ лишь камергеромъ къ коронаціи. Масловъ, имвшій кое какія связи, хлопоталъ-было, нельзя ли хоть при двор какъ-нибудь выдвинуть зятя впередъ — но и это не удалось, не удались и собственныя хлопоты Бачурина, намтившаго себ одно весьма и весьма недурное мстечко и нарочно даже здившаго, заручившись всевозможнымъ содйствіемъ всхъ и каждаго, кого только могъ, въ Петербургъ, чтобы достать себ тамъ это мстечко.
Сильно волновали и злили его эти неудачи, хотя и старался онъ показать, что относится къ нимъ совершенно равнодушно и ни въ чемъ не нуждается, ни въ какихъ ни мстахъ, ни званіяхъ. Онъ былъ богатъ и свободенъ, и безъ всякихъ чиновъ и звздъ далеко не послднимъ человкомъ былъ онъ въ Москв, но не удовлетворяло его это, для многихъ такое завидное положеніе, и ни минуты покоя не давала ему мысль, что не суждено ему, видно, достигнуть вершины человческаго благополучія и, вдобавокъ ко всему остальному, опочить на лаврахъ и съ титуломъ превосходительства, въ роскошномъ и звздами украшенномъ мундир…
Впрочемъ, онъ былъ справедливъ. Онъ не винилъ, правда, себя въ своихъ неудачахъ, но не винилъ и судьбы: во всемъ, по его словамъ, виноваты были никуда негодные наши русскіе порядки и произволъ, повсюду, сверха дониза, у насъ царящій, и бранилъ же онъ эти порядки! Оставаясь строгимъ монархистомъ въ принцип и на дл (президентъ въ скромномъ фрак и даже безъ петлички, какъ въ Соединенныхъ, напр., Штатахъ, нисколько не привлекалъ его), въ то же время онъ вдругъ сдлался горячимъ сторонникомъ конституціи.
Но чья жизнь измнилась, и дйствительно къ худшему, это жизнь и положеніе Костыгина, хотя величественно только улыбнулся бы Константинъ Платоновичъ, если бы ему сказали, что получившій хорошую прибавку къ жалованью Костыгинъ боле его, Бачурина, иметъ право быть недовольнымъ и жаловаться на судьбу. Чудновская фабрика досталась по раздлу вдов Почаева. Это была еще не старая и недурная собой, привыкшая къ роскоши и веселью женщина. Получивъ свободу, широко стала она пользоваться этой свободой, для этого ей нужны были деньги и деньги, и то и дло все требовала она ихъ отъ своихъ управляющихъ.
Вс начинанія и проэкты Почаева были тотчасъ же оставлены. Передъ смертью дятельно приступилъ-было онъ къ осуществленью своихъ плановъ по увеличенію Чудновской фабрики: начались грандіозныя постройки, были выписаны изъ-за границы дорогія машины, скупались окрестныя земли — вообще, денегъ не жаллось и работы кипли въ Чуднов, и планы, одинъ другого обширне и относительно размровъ фабрики, и относительно будущаго ея устройства (предполагались даже собственныя школы технически-подготовленныхъ рабочихъ и художниковъ-рисовальщиковъ), на перебой создавались и Почаевымъ, и Костыгинымъ. Почаевъ, страстно любившій свое дтище — Чудновскую фабрику, и вполн увренный въ Костыгин. мечталъ уже, что фабрика его станетъ первой и единственной въ мір по размрамъ и устройству, онъ уже мечталъ, что издлія его не только сравняются съ ліонскими, но даже и превзойдутъ эти послднія (лучшія матеріи предполагалось изготовлять ручнымъ способомъ и имть для этого особыхъ, тщательно подготовленныхъ ткачихъ), онъ уже видлъ свои тяжелые шелки, парчи и бархаты, изготовленные и въ старинномъ русскомъ вкус, и по европейскимъ, вполн оригинальнымъ и художественно-выполненнымъ рисункамъ, и по рисункамъ восточнымъ — индійскимъ, персидскимъ, бухарскимъ, грузинскимъ. и не до расходовъ уже было ему и не до того, во что обойдутся эти планы. До послдней своей минуты все думалъ о нихъ Почаевъ — и смерть застигла его за разсматриваніемъ представленныхъ ему архитекторомъ плановъ нкоторыхъ фабричныхъ зданій. И сразу все оборвала эта смерть. Начатыя постройки уныло и глупо торчали вокругъ фабрики, пустынныя и оставленныя. Груды наготовленнаго для нихъ матеріала безъ толку загромождали огромное пространство, даромъ стсняя только движеніе. Мудреныя дорогія машины — послднее слово техники — стояли не распакованныя — словно по мановенію волшебнаго жезла вдругъ замерла здсь наканун еще ключомъ кипвшая дятельная жизнь…
И не только оставлены были вс новые планы Почаева, но и все, уже сдланное имъ, подверглось кореннымъ преобразованіямъ. Все бывшее или хоть казавшееся хозяйк дорогимъ или излишнимъ, не приносящимъ непосредственной выгоды, было оставлено, и напротивъ, приняты вс мры, чтобы какъ можно больше выжимать изъ фабрики денегъ, гд и въ чемъ только возможно урзывая расходы по ней.
Такимъ образомъ, положеніе Костыгина совершенно измнилось: разсялись вс его мечты, и вмсто директора первой въ мір фабрики, изъ иниціатора и новатора, изъ общественнаго дятеля, онъ вдругъ очутился самымъ зауряднымъ управляющимъ самой заурядной купеческой фабрикой, и самъ же долженъ былъ уничтожать все, надъ чмъ столько лтъ и съ такой любовью трудился.
Напрасно отстаивалъ онъ заведенные на фабрик порядки, доказывая, что они обезпечиваютъ солидный и врный доходъ съ предпріятія и что ничего, идущаго въ ущербъ интересамъ владлицы, нтъ въ чудновскихъ порядкахъ: хотя и косвенно, но все, даже и повышенная заработная плата, даже и пенсіи, награды, больницы и школы служатъ къ ея же собственнымъ выгодамъ, ибо ходъ дла существенно зависитъ отъ подбора, здоровья и развитія служащихъ. Къ несчастью, отдаленно лишь и косвенно служило все это, да и то еще къ будущимъ выгодамъ владлицы, а Софья Ивановна Почаева мало пеклась о будущемъ: ей сейчасъ нужны были деньги, и пришлось уступить и оставить ‘эти глупости,’ — какъ называла она зати мужа.
Пришлось покориться. Перемнить службы не было разсчета: Софья Ивановна, дорожа Костыгинымъ, назначила ему хорошее жалованье (10.000 рублей), а гд же найдешь т условія, при которыхъ служилъ онъ у Почаева? Но Костыгинъ и Лизавета Ивановна ршили во всемъ теперь себ отказывать, лишь бы какъ можно скоре скопить столько, чтобы завести свою собственную, хотя бы и небольшую фабрику. У Сергя Игнатьевича была даже мысль основать эту фабрику на Кавказ и, пользуясь выставкой, серьезно занялся онъ изученіемъ состоянія шелковаго дла на Кавказ и его возможнаго будущаго въ этой стран.
Но все это было еще тамъ, въ далекомъ будущемъ, а пока въ утшеніе ему оставалось одно — большая золотая медаль, полученная за издлія Чудновской фабрики — ‘ первая и послдняя,’ какъ предсказывалъ онъ Софь Ивановн, пріхавъ къ ней съ извстіемъ о полученіи этой награды.
Но Софья Ивановна весело улыбнулась на эти слова и любезно ему отвтила:
— Я слишкомъ васъ знаю, чтобы вамъ поврить… А впрочемъ, право, не въ этомъ главное!.. Вотъ у X.— и она назвала одну знаменитую, недавно тогда обанкротившуюся фирму — со всхъ выставокъ были медали, да видите — не помогли…
Въ общемъ все это зналъ уже Алгасовъ, но Павелъ Ивановичъ могъ сообщить ему подробности, не умщавшіяся въ письмахъ, и наконецъ, вс послднія, самыя свжія новости, и съ интересомъ слушалъ его Алгасовъ, сидя съ нимъ за самоваромъ, между тмъ пріхалъ Константинъ Платоновичъ, тоже до-нельзя удивленный неожиданнымъ прибытіемъ друга.
— Что это вдругъ вздумалось теб отъявиться? говорилъ онъ, здороваясь съ Алгасовымъ. Здравствуйте, Павелъ Ивановичъ!
— Да такъ, вздумалъ вотъ и, видишь, пріхалъ! Выставка тутъ у васъ, можетъ, и коронація будетъ…
— Ну да, къ шапочному только разбору и прізжаютъ на выставку… Какъ разъ во-время….
— Какъ же, все-таки интересно… Говорятъ, медвдь какой-то есть изъ иголокъ… Надо же посмотрть!
— Чего же ты раньше-то думалъ?
— Да вдь еще не поздно? Раньше нельзя было: хозяйство, дла…
— Нечего сказать — хозяинъ, засмялся Бачуринъ.
— Ничего, Константинъ Платоновичъ, я ужъ радъ, что онъ, хоть поздно, да пріхалъ, началъ Вдровъ. Давно ужъ все думалъ я, какъ бы вызвать его изъ этой берлоги, да вдь онъ, чортъ его знаетъ, чудной какой-то… Разв онъ послушаетъ письма? А есть у меня одинъ проэктъ на его счетъ… Знаете, женить намъ его надо, вотъ что! Тогда и хандру его, какъ рукой, все сниметъ!
— Что же, это врно, женить его давно пора, согласился и Бачуринъ.
— А у меня и невста есть на примт… Ужъ давно, глядя на нее, подумывалъ я о немъ! Да что съ нимъ подлаешь? Забился въ свое Веденяпино, и сидитъ тамъ, какъ сурокъ…
— Женить его надо, и мы это дльце обдлаемъ. На комъ только?
— А вы не догадываетесь?
— Нтъ. Разв на Лидіи?
— Вотъ-вотъ… О ней-то я и думалъ…
— Кто же эта, достойная всякаго уваженія двица? вмшался въ ихъ разговоръ Алгасовъ.
— А и въ самомъ дл! Вотъ отлично вы придумали, воскликнулъ Бачуринъ.
— Не правда ли? Самая по немъ будетъ жена?
— Въ руки такъ его заберетъ, что шелковымъ станетъ!..
— Да господа, скажите же, наконецъ, кто же моя невста? Не мшаетъ вдь мн и знать это, вдь я ей нсколько сродни, по крайней мр буду…
— Да, Саша, и ты ужъ, пожалуйста, не барахтайся, началъ генералъ. Поступи хоть разъ въ жизни умно! Ну что хорошаго такъ жить? Лучшей жены теб не найти, ручаюсь теб, а все равно, вдь надо же когда-нибудь жениться?
— Разв надо? Почемъ ты знаешь, можетъ, я душу хочу спасать?
— Смйся, Саша, вмшался Бачуринъ, а и въ самомъ дл не мшаетъ теб подумать о Лидіи. Двушка очень красивая, живая, веселая, образованная, развитая, отлична играетъ — однимъ словомъ, и въ самомъ дл не найдешь ты лучшей жены…
— И эту массу совершенствъ, воплощенную въ лиц М-elle Лидіи, вы хотите отдать такому шелопаю, какъ я?
— Это двушка, началъ генералъ, которая, я увренъ, должна теб понравиться. Она имла успхъ, и значительный… Въ Петербург ее замтили, да…
— Ботъ какъ! Ну, я не сомнваюсь, что и я ее замчу. Но кто она такая? Чтобы ее замтить, надо же знать ея имя?
— Рамзаева, Лидія Николаевна. Ты бывалъ у нихъ, когда они въ Москв еще жили. Тогда, впрочемъ, она была еще двочкой, ты, можетъ, и не обратилъ на нее тогда вниманія… Потомъ ты пересталъ у нихъ бывать, какъ началась твоя хандра, а тамъ отца ея сдлали губернаторомъ и они ухали изъ Москвы. Лидія Николаевна живетъ у тетки своей, у Колединской, да ты долженъ ее знать!
— Можетъ-быть, не помню…
— Ну, а Николая Васильевича Рамзаева, помнишь?
— Да… Плшивый такой старикъ, ужасный донъ-Жуанъ и… и, кажется, не изъ тхъ, которые выдумали порохъ?
— Ну пусть, не сговоришь вдь съ тобой. Это достойнйшій человкъ. Но ты, пожалуйста, познакомься съ этой двушкой. Что же, можетъ, и въ самомъ дл понравится?
— Ничего нтъ невозможнаго! Да что ты такъ усердна меня уговариваешь?Что я бгалъ, что ли, когда отъ двушекъ?
— Ты и это всхъ бгаешь. Константинъ Платоновичъ, ужъ я на васъ разсчитываю: самъ-то я узжаю, такая, право, досада! Такъ ужъ займитесь имъ, устройте мн это дло!
— Хорошо. Лидія часто у насъ бываетъ, я ихъ познакомлю и скажу жен…
— Нтъ ужъ, пожалуйста! Знакомить — знакомь, но толька жен, пожалуйста, ничего не говори.
— И это можно. Когда Лидія будетъ у насъ, я дамъ теб знать, и ты прізжай обдать.
— А позволь тебя спросить, по какому праву будущую жену мою такъ фамильярно называешь ты Лидіей? Берегись!..
— По праву родства, mon cher: она двоюродная сестра моей жены.
— Резонъ, прощаю тебя!
— Да, сказалъ Вдровъ, это интересная и умная двушка, и право и не придумаю даже, какой теб жены еще надо? Одно разв, не богата она, ну, да на себя пеняй: сколько выгодныхъ партій упустилъ ты…
— Что же, сказалъ Бачуринъ, тысячъ 30 или 40 за ней дадутъ…
— Не знаю, какъ съ нея, а съ меня и моего хватаетъ, замтилъ Алгасовъ.
— Ну, mon cher, это тамъ, въ Веденяпин, тамъ, можетъбить, и хватаетъ, а у насъ, въ Москв, съ твоимъ состояніемъ никого не удивишь!..
Слова эти были произнесены самоувренно и громко, съ легкимъ даже оттнкомъ пренебреженія и насмшки. Хорошо устроившій свои длишки, опытный и солидный свтскій человкъ относился съ ними къ наивному деревенскому жителю, мряющему городскія цифры на свой деревенскій аршинъ. Алгасовъ замтилъ этотъ тонъ и невольно улыбнулся.
— Другъ мой, да вдь я и не собираюсь никого удивлять, спокойно сказалъ онъ, вставая навстрчу входившей Надежд Семеновн.
Снова начались удивленія и разспросы. Павелъ Ивановичъ тотчасъ же передалъ ей свой планъ женить Алгасова на Лидіи Николаевн, и въ свою очередь и Надежда Семеновна пришла въ восторгъ отъ этого плана и тоже, выразивъ сожалніе, что по случаю отъзда не можетъ помочь въ этомъ брату, усердно стала просить Константина Платоновича непремнно сосватать ей Алгасова.
Около часа такъ провели они въ этихъ разговорахъ. Генералъ первый поднялся: ему надо было хать къ графу N. Бачуринъ вспомнилъ, что и онъ давно уже не былъ у графа, и они похали вмст. А Алгасовъ пошелъ съ Надеждой Семеновной къ ней въ домъ, позавтракалъ тамъ, повидался съ племянниками и похалъ являться другой своей сестр.
Нечего и говорить, какъ удивилъ онъ княгиню, неожиданно вдругъ появившись въ ея гостинной.
— Voil une surprise! воскликнула она, когда онъ вошелъ. Mais d’o viens-tu, Саша? J’esp&egrave,re du moins que ce n’est ni d’Afrique, ni d’Amrique?
— Pour le moment — de Веденяпино. Et ton mari, o est-il?
И спасаясь отъ надовшихъ уже ему восклицаній и разспросовъ, поспшилъ онъ къ князю, въ его тихій, уставленный цвтами кабинетъ, и сталъ съ нимъ читать его мемуаръ ‘О нкоторыхъ Asdepiadeae’, терпливо выслушивая подробныя объясненія страстнаго ботаника.
Онъ обдалъ у Апалевыхъ и провелъ у нихъ вечеръ. У нихъ были гости, все представители московской знати, и солидный, государственный разговоръ дополнялъ торжественный и чинный обдъ, немного скучный, но зато красивый. Говорили о политик, о дворянств, о земств, о дальнйшихъ видахъ правительства, о высоко-поставленныхъ лицахъ — и внимательно ко всему прислушивался Алгасовъ, всячески стараясь возможно глубже погрузиться въ политическіе и свтскіе эти интересы и проникнуться ихъ ширью и значеніемъ, чтобы о нихъ уже только и думать теперь и жить только ими одними.
А дома ждалъ уже его Костыгинъ. Алгасовъ еще утромъ послалъ ему телеграмму, и не столько удивленный, сколько встревоженный неожиданнымъ возвращеніемъ друга, опасаясь, что не къ добру этотъ пріздъ, въ тотъ же день, съ вечернимъ поздомъ, отправился Сергй Игнатьевичъ въ Москву.
Горячо поцловались они съ Алгасовымъ.
— Да ты, какъ слдуетъ, веселый, живой, совсмъ перемнился… говорилъ ему Костыгинъ, со всхъ сторонъ его оглядывая.
— Ты находишь?
— А ты?
— Теб со стороны видне!
— Такъ!..
И онъ замолчалъ.
— Саша, снова началъ онъ, скажи мн, что это значитъ — твой пріздъ?
Костыгину Алгасовъ не сталъ уже говорить ни о выставк съ медвдемъ изъ иголокъ, ни о предстоящей коронаціи.
— Разв теб это не нравится, попробовалъ онъ отшутиться
— Я желалъ бы только знать, чмъ это вызвано. Вдь знаю я тебя, Саша, хорошо знаю, эта перемна, пріздъ этотъ — недаромъ все это!..
Нсколько минутъ ничего не отвчалъ ему Алгасовъ, но когда наконецъ поднялъ онъ глаза свои — Костыгинъ ужаснулся, столько страданія, столько боли и тяжелой грусти было написано въ этомъ взгляд.
— Не спрашивай меня, Сережа, глухимъ голосомъ началъ Алгасовъ, не спрашивай, ничего не могу сказать… И дай Богъ, чтобы вмст посмялись мы когда-нибудь надъ тмъ, что вызвало мое возвращеніе, и тогда я все теб разскажу.
Костыгинъ вздохнулъ, молча прошелся онъ по комнат и заговорилъ уже о другомъ, о фабрик, о своей новой хозяйк и о новыхъ условіяхъ, въ которыя была теперь поставлена его дятельность. Алгасовъ долго молча его слушалъ и наконецъ сказалъ ему:
— Да неужто, Сережа, неужто же прочнаго чего-нибудь ждалъ ты отъ прихотей скучающаго милліонера? Все, случайно вызванное къ жизни, и умираетъ отъ первой же неблагопріятной случайности, вдь это уже не новость…
— Что же длать, надо покориться!.. Теперь Софья Ивановна въ Париж: значитъ, денежки только готовь!
И онъ заговорилъ о Кавказ и о своемъ намреніи основать тамъ со временемъ свою собственную фабрику, къ чему Алгасовъ отнесся въ высшей степени сочувственно. Съ живымъ интересомъ слушалъ онъ своего друга, подробно обо всемъ его разспрашивая, и тотчасъ же предложилъ ему нужныя для этого деньги, но Сергй Игнатьевичъ отказался, говоря, что не желаетъ безъ надобности запутываться и входить въ долги.
— Лучше уже подождать нсколько лтъ и начать дло на чистыя деньги, съ свободными руками и безъ ненужныхъ заботъ. Кое что уже есть у меня, да и остальное тоже будетъ. Но если не хватитъ мн чего-нибудь, и вообще, если придется занимать, разумется, ни къ кому, кром тебя, не обращусь я за этимъ.
Они уже поужинали и готовились ложиться, когда Костыгинъ снова спросилъ его:
— Что же ты будешь теперь длать?
— Старину хочу вспомнить, хочу молодость вернуть. Буду жить и веселиться, какъ жилъ я прежде, лтъ 10 тому назадъ…
— И это все, къ чему пришелъ ты въ жизни?
— Все!
Костыгинъ ничего уже больше не сказалъ: и грустно, и больно стало ему за друга. Они простились и разошлись, а когда Алгасовъ проснулся на слдующее утро — Костыгина уже не было въ Москв: съ первымъ же утреннимъ поздомъ ухалъ онъ въ Чудново.
Алгасовъ не сталъ откладывать: въ тотъ же день сдлалъ онъ нсколько визитовъ и возобновилъ свои старыя знакомства, и шумно, разсянно, полная удовольствій, среди множества людей пошла его жизнь. Ни минуты не былъ онъ одинъ: просыпаясь (въ часъ или два), онъ находилъ уже у себя кого-нибудь изъ свтскихъ своихъ пріятелей, которыхъ тотчасъ же завелъ себ великое множество всевозможныхъ возрастовъ и всякихъ положеній, а дальше — выставка, визиты, обды, вечера, балы, театры, кутежи, катанья, карты — непрерывно, до глубокой ночи, слдовало все это одно за другимъ, и такъ цлую зиму. Пуще всего боясь одиночества, вс мры принималъ Алгасовъ, чтобы окружить себя возможно большимъ количествомъ людей и развлеченій, не жаля на это денегъ и ничего не разбирая, и дйствительно, иной разъ даже и газеты прочесть было ему некогда.
Вскор же встртился онъ у Анны Сергевны съ своей будущей невстой, впрочемъ, и самому хотлось ему поскоре съ ней познакомиться. Она была красива, умна и весела, какъ ему говорили, ею можно было увлечься, и все еще страшась возможности возврата въ Веденяпипо, въ увлеченіи Лидіей Николаевной искалъ онъ опоры себ и въ женитьб, на ней или на другой — видлъ лишь надежнйшій оплотъ своему ршенію забыть все недавнее прошлое. Неувренный въ себ, онъ чувствовалъ, что надо сжечь за собой корабли, а что врне сватьбы застраховывало бы его отъ возможности возврата назадъ, отъ всякаго даже помысла объ этомъ возврат?
Бачуринъ сдержалъ слово и ничего не сказалъ жен о ихъ общихъ съ Вдровымъ планахъ насчетъ Алгасова и Лидіи Николаевны, но осторожность эта оказалась совершенно излишней: какъ только узнала Анна Сергевна о прізд Алгасова, тотчасъ же и самой пришла ей въ голову та же самая мысль, что вотъ во всхъ отношеніяхъ подходящій для ея кузины женихъ, и дятельно принялась она работать въ этомъ направленіи. Увидвъ Алгасова, столько наговорила она ему о красот и достоинствахъ кузины Лидіи, что Алгасовъ не зналъ даже, какъ ему быть и что сказать расходившейся барын, и поспшилъ отъ нея ухать. А Анна Сергевна, проводивъ его, сейчасъ же отправилась къ кузин сообщить ей о прибытіи интереснаго молодого человка, съ такими оригинальными взглядами и еще боле оригинальной, романической жизнью — на романическій этотъ характеръ его жизни Анна Сергевна напирала съ особеннымъ удареніемъ — и къ тому же красиваго и богатаго. Все, что слышала она отъ мужа и что сама знала объ Алгасов, все это, перевирая и усиленно раскрашивая, передала она кузин и дйствительно успла заинтересовать молодую двушку.
Это была красивая двушка лтъ 23, и еще ярче выдавалась красота ея оттого, что, привыкшая къ обществу, привыкшая нравиться и быть всми замченной, Лидія Николаевна всегда была уврена въ себ, всегда въ мру оживлена и кокетлива, всегда къ лицу одта, нигд никогда не терялась и обо всемъ умла говорить или по крайней мр поддерживать разговоръ. Бойкая и живая отъ природы, далеко не глупая, прекрасно для двушки образованная, она много кром того читала, много видала на своемъ вку людей, и дйствительно умла людей выдающихся отличать отъ дюжинныхъ и предпочитать этимъ послднимъ. Съ ея живымъ умомъ изо всего умла она извлекать все для себя нужное, и ни чтеніе, ни разговоры съ умными людьми не проходили такимъ образомъ безслдно для нея: не пріобрла она, правда, ясныхъ и твердыхъ убжденій, да о нихъ и не заботилась она, лишь бы блистать своимъ развитіемъ и передовыми взглядами на все безъ исключенія и блескомъ яркихъ фразъ еще боле заинтересовать и поразить уже увлеченнаго ея красотой человка.
Но здсь-то и выказывался весь ея умъ: она не болтала зря чужихъ словъ, не старалась во что бы то ни стало непремнно блеснуть дешевымъ либерализмомъ и не повторяла наобумъ передовыхъ какихъ-нибудь модныхъ ученій, все это уже избито, а Лидія Николаевна прежде всего хотла быть оригинальной и заинтересовывать главнымъ образомъ именно новизной своихъ взглядовъ.
Она была свтской двушкой, свтской до мозга костей, какъ она сама выражалась, и она не скрывала и не стыдилась этого, и въ ея взглядахъ не было ничего, что не согласовалось бы съ ея общественнымъ положеніемъ: такъ ловко распоряжалась она обширнымъ матеріаломъ, доставленнымъ ей чтеніемъ и жизнью, что все рзкое было ею отброшено, вс крайности сглажены, и какъ любовались ею самою, такъ нельзя было не любоваться и ея красивыми, украшенными любовью ко всему изящному, убжденіями и фразами.
О чемъ бы ни говорили, всегда умла она сказать что-нибудь новое, что-нибудь остроумное и мткое, можетъ-быть, и не свое, но всегда кстати и всегда по-своему ею обдланное. И она достигала цли: ея бесды искали, взгляды ея интересовали, и еще боле интересовали потому, что сама она была хороша.
Разумется, далеко не была она ни соціалисткой, ни нигилисткой, ни даже рьяной поборницей женскаго вопроса, но ничто изъ передовыхъ ученій не было ей чуждо и до извстной степени она раздляла взгляды всхъ этихъ крайнихъ партій, взгляды, тоже, впрочемъ, совершенно посвоему ею самою передланные. Такъ, не проповдовала она несправедливости богатства и раздла имуществъ, но горячо всегда говорила, что нельзя, не имемъ мы нравственнаго права не думать о пасынкахъ фортуны, не заботиться о ихъ развитіи и не стараться облегчать ихъ тяжелаго положенія, что равнодушіе и эгоизмъ въ образованномъ и развитомъ человк непонятны ей, ибо именно въ искорененіи этихъ пороковъ и состоитъ истинное развитіе. Она не настаивала на равноправности женщинъ съ мущинами, но находила необходимымъ измнить систему воспитанія двушекъ, сдлать ихъ боле способными раздлять жизнь мужа и понимать его стремленія, и говорила, что мужья, если они хотятъ пользоваться семейнымъ счастьемъ, никогда не должны отдлять своей жизни отъ жизни женъ, но всячески стараться и самому войти въ интересы жены, и ее поставить въ возможность понять и раздлить интересы мужа. Она говорила, что долгъ жены быть добрымъ геніемъ мужа, оберегать его отъ зла и всего дурного и вдохновлять на хорошее. Она говорила, что женщинъ губитъ праздность, что имъ необходима серьезная какая-нибудь дятельность, или рука объ руку съ мужемъ, сознательная помощь ему во всхъ его длахъ и стремленіяхъ, или же самостоятельная дятельность на поприщ науки, искусства, поэзіи, смотря по призванію. Такъ, для себя нашла она дло въ музык, которую страстно любила и серьезно по ея словамъ изучала.
Если разговоръ становился нсколько интимнымъ и касался любви, Лидія Николаевна и тутъ не уклонялась, но высказывала опредленные и твердые взгляды на любовь. Любовь необходимо должна быть обоюдная, основанная не на увлеченіи только, а на глубокомъ взаимномъ уваженіи и главное — на общности взглядовъ, вкусовъ, стремленій и интересовъ: это необходимое условіе для прочности чувства. Жена не раба и не равноправная съ мужемъ: они оба одинаково свободны въ своей жизни. Ревность — чувство непонятное въ цивилизованномъ и развитомъ человк: оно лишь обличаетъ недостатокъ доврія, а слдовательно и уваженія. При наличности же уваженія ревность невозможна, ибо уважаемая мужемъ жена уврена, что въ муж никогда не потеряетъ она друга, не смотря ни на какія его увлеченія, если только вообще допустить, что увлеченія возможны при уваженіи къ жен, чего сама Лидія Николаевна никакъ, впрочемъ, не допускала.
Бойко и красиво защищала и развивала она подобные свои взгляды и убжденія и всегда горячо о нихъ говорила, но дале разговоровъ дло не шло у нея, по крайней мр, не видно было, чтобы хотя въ чемъ-нибудь въ своей жизни слдовала она этимъ убжденіямъ. Но съ нею было весело, она была хороша — и никто уже не всматривался въ ея жизнь, не сравнивалъ этой жизни съ словами своей собесдницы и не требовалъ отъ нея послдовательности. Къ чему? Красиве отъ этого она не стала бы…
И тмъ не мене было ей уже 23 года, а она все еще не замужемъ. Она имла огромный успхъ, всюду, гд ни появлялась она, ее сейчасъ же замчали, о ней говорили, поэты писали ей стихи, за нею ухаживали, въ нее влюблялись — но дале дло не шло. Нельзя сказать, чтобы не было серьезныхъ искателей ея руки, были между ними и такіе, выйти за которыхъ очень желала и сама Лидія Николаевна, были въ ея жизни и легкіе романчики, и все-таки не пришла еще она къ благополучной пристани, и едва ли не главной тому причиной была именно эта ея наклонность къ разговорамъ, вызывающимъ на размышленіе. Она слишкомъ сама запутывалась въ этихъ разговорахъ, своимъ поверхностнымъ взглядамъ въ нихъ придавая неизмримо боле значенія, чмъ сколько имли они на дл. Ея поклонникъ, уже плненный ею и готовый уже предложить ей руку и сердце — невольно пугался онъ строгихъ ея взглядовъ, особенно, если не сходились они въ чемъ-нибудь съ его собственными, пугался потому, что Лидія Николаевна, повидимому горячо и съ убжденіемъ на нихъ настаивавшая, клала ихъ въ основу своей любви, своей жизни и своего счастья. И нравились эти убжденія въ Лидіи Николаевн, въ гораздо боле благопріятномъ свт выставляли они ея сердце и умъ, но что прока въ этихъ достоинствахъ, когда изъ ея же собственныхъ словъ очевидно явствовало, что счастливымъ съ нею уже не быть, не раздляя ея возвышенныхъ взглядовъ на жизнь, любовь, семью, дло, искусство и пр., и не раздляя ихъ во всемъ, до послднихъ уже мелочей? Когда разсужденія доходили до этой точки, Лидія Николаевна и ея поклонникъ, оба начинали обыкновенно длать уступки изъ своихъ убжденій, чтобы привести, такъ сказать, эти несогласныя убжденія къ одному знаменателю. Но, во-первыхъ, долгія разсужденія на эту тему всегда дйствовали на чувство поклонника охлаждающимъ образомъ, а во-вторыхъ, уступка за уступкой изъ своихъ, казалось, такихъ искреннихъ убжденій — не это заставляетъ сильне любить и больше уважать человка… И вотъ, когда все уже, повидимому кончено, и рядомъ взаимныхъ уступокъ несогласныя, а порой и противоположныя даже убжденія совсмъ уже, казалось бы, приведены въ полнйшее согласіе, въ чувствахъ жениха вдругъ наступаетъ крутой пововоротъ, и сватьба разстраивается, и сама Лидія Николаевна теряетъ все въ глазахъ человка, еще недавно такъ благоговвшаго передъ ней…
Пріхавъ однажды къ Бачуринымъ, входя уже въ залу, увидлъ Алгасовъ Лидію Николаевну: она стояла въ будуар Анны Сергевны, возл рабочаго стола, какъ разъ противъ двери.
Она сразу ему понравилась. Сейчасъ же догадался онъ, кто эта высокая, красивая двушка, и съ довольной улыбкой подумалъ о предстоящемъ веселомъ увлеченіи. Въ голов его уже рисовались картины ухаживанья, объясненій…
Константина Платоновича не было дома. Анна Сергевна была одна съ Лидіей Николаевной. Быстро шепнувъ ей нсколько словъ, позвала она Алгасова въ свой будуаръ, гд он об сидли, и познакомила его съ Лидіей Николаевной, напомнивъ имъ ихъ старинное знакомство, когда еще двочкой видалъ ее Алгасовъ. Съ удовольствіемъ вспомнилъ онъ то счастливое время и всхъ, кого онъ знавалъ тогда, и съ этого начался у нихъ разговоръ.
Лидія Николаевна, разумется, не помнила Алгасова да почти и не знала даже его, ибо въ то время, когда блестящій молодой красавецъ появлялся въ гостинной ея отца, ей, тогда еще 12-лтней двочк, рдко позволяли выходить изъ дтской. Она и совсмъ не знала бы его, какъ не знала и многихъ изъ тогдашнихъ постителей ихъ дома, но къ Алгасову сильно была неравнодушна одна изъ старшихъ ея сестеръ да и родители не прочь были выдать за него свою красавицу-Наташу. И очень можетъ быть, что и случилось бы это, ибо Наталья Николаевна была еще красиве и живе Лидіи Николаевны, если бы красота и умъ Ирины, а затмъ княжва не отвлекли въ другую сторону вниманія и сердца Алгасова.
Потомъ Алгасовъ сошелъ со сцены свта, Наталья Николаевна вышла замужъ, Рамзаевы ухали изъ Москвы, шли годы за годами и въ семь Рамзаевыхъ забыли Алгасова.
Анна Сергевна нарочно ушла, чтобы оставить молодыхъ людей наедин.
— Вы прямо изъ деревни? обратилась къ Алгасову Лидія Николаевна.
— Да, я около года провелъ въ своемъ имніи.
— Скажите, что заставляетъ васъ тамъ жить?
— Право, Лидія Николаевна, трудно отвтить на этотъ вопросъ… Гд же мн и жить, какъ не дома?
— Аня говорила мн, что хозяйствомъ вы почти не занимаетесь, не служите, и, вообще, ничего въ деревн не длаете…
— Ни тамъ, да и ни гд-либо въ другомъ мст…
— Ничего не длаете?
— Да.
— Хорошъ! И вы такъ прямо и сознаетесь въ этомъ?
— Какъ же не сознаваться, разъ это есть?…
— Но вроятно, что-нибудь да побуждаетъ же васъ вести тотъ, а не иной образъ жизни, и неужели такъ уже ничего и не имете вы сказать въ оправданіе своей праздной жизни?
— Вс мы живемъ боле или мене праздно. Я боле откровенно сознаюсь въ этомъ — и только.
— Я съ вами не согласна!
— Въ чемъ?
— Въ томъ, что вы называете праздной жизнью насъ всхъ.
— Да, т. е. мы не понимаемъ другъ друга, и съ разныхъ точекъ смотримъ на обычныя людскія занятія. Я не вижу въ нихъ дла.
— И на этомъ основаніи предпочитаете совсмъ уже ничего не длать?
— Какъ видите!
— Не обращая даже вниманія и на мнніе общества?
Алгасовъ улыбнулся.
— У меня достаточно средствъ, чтобы не подлежать суду общества, замтилъ онъ.
— Что это, цинизмъ, бравада, или особый какой-нибудь культъ презрнія къ общественному мннію? Вы считаете себя выше его?
— Нтъ, зачмъ такъ много…. Нтъ, это правда, и больше ничего. Судятъ меня за мой образъ жизни? Осуждаютъ? Вы видите, я везд принятъ, ни осужденія, ни презрнія къ себ я не вижу.
— Знаете, ваши слова дйствительно циничны!..
— Зато, согласитесь, правдивы…
— Не скажу. Если даже и справедливы они относительно всего общества, относительно толпы, то есть вдь отдльныя лица, судъ которыхъ выше и общественнаго даже суда…
— Да, но что же прикажете длать? Притворяться? Это тяжело, и скучно, да и что за радость пользоваться украденнымъ уваженіемъ?
— Украденнымъ?!
— Именно, если я сознательно, съ цлью услажденія уваженіемъ другихъ, буду вести не тотъ образъ жизни, который мн по душ? Разв это не значитъ воровать?
— Изъ какихъ бы побужденій ни вели вы хорошую и полезную жизнь, не все ли намъ это равно?
— Это уже выходитъ, что средства оправдываютъ цль?
— Послушайте, мы видимъ извстные результаты. Кому же какое дло до внутреннихъ вашихъ побужденій?
— Мн самому, и очень большое!
Лидія Николаевна помолчала немного. Алгасовъ все время не спускалъ съ нея глазъ, жадно ею любуясь.
— И вы предпочитаете откровенно сознаваться въ своемъ отвращеніи къ труду? снова начала она.
— Когда меня прямо объ этомъ спрашиваютъ — да!
— Знаете, большую надо имть смлость, чтобы такъ говорить!
— Отчего?
— Потому что высказывать такіе взгляды, это значитъ слишкомъ уже открыто — извините за выраженіе — плевать на мнніе другихъ. И я не знаю, не переходитъ ли такая откровенность ужъ за предлы откровенности?
— Никогда не задавался этимъ вопросомъ, но знаю только, что она очень удобна. Если я не ошибаюсь, вы изволите намекать, что мн слдовало бы фразами и кое какими легкими уступочками маскировать свою любовь къ праздной жизни. Можетъ-быть, и поступалъ бы я такъ, но при самомъ еще вступленіи моемъ въ жизнь, въ первой своей молодости имлъ я счастье слышать великія слова, что фразы — это цпи, которыя самъ на себя надваетъ человкъ. Я вдумался въ эти слова, и нашелъ, что нтъ въ то же время и не можетъ быть цпей, боле неудобныхъ и тяжелыхъ. А такъ какъ я люблю свободу и ненавижу цпи, то всю жизнь и держался я въ сторон отъ фразы.
Лидія Николаевна слегка покраснла.
— Я не то хотла сказать, начала она. Я говорила не о фразахъ, а именно объ уступкахъ, какъ вы выражаетесь, т. е. о нкоторой общественной дятельности, обязательной для каждаго развитого человка.
— Но къ чему? До сихъ поръ я не ощущалъ ни малйшаго неудобства отъ своего образа жизни, хотя никогда и ни отъ кого не скрывалъ своихъ взглядовъ и всегда послдовательно ихъ держался.
— И въ прошломъ?
— Съ тхъ поръ, какъ себя помню.
— Аня говорила мн иное…
— Напримръ?
— Напримръ, о вашей служб. Вотъ на какомъ основаніи и думаю я, что такъ только, для оригинальности и вящаго эффекта, проповдуете вы культъ праздности. Вдь что ни говорите…
— Позвольте, Лидія Николаевна, въ теченіи моей жизни я былъ три раза на служб. Первый разъ я только числился для полученія чина, второй разъ занималъ должность инспектора народныхъ училищъ, а въ третій былъ чиновникомъ особыхъ порученій. Вы говорите, вроятно, о второй моей должности?
— Да.
— Ну, если цлую праздную жизнь можно искупать полугодовой службой, то я готовъ даже и надбавить къ этой цн, смясь, замтилъ Алгасовъ.
Лидія Николаевна тоже засмялась.
— Опять я не то хотла сказать…
— Однимъ словомъ, перебилъ ее Алгасовъ, вы меня защищаете противъ меня же самого! Вотъ вамъ первые плоды откровенности: могъ ли бы я достичь того же самаго фразами о своемъ желаніи послужить образованію народа и о препятствіяхъ, которыя встртилъ?
— Да, но я все-таки не врю, чтобы искренно исповдовали вы культъ праздности. Если бы…
Тутъ вошла Анна Сергевна.
— О чемъ вы спорите? спросила она.
— Лидія Николаевна хочетъ сдлать меня добродтельнымъ человкомъ, съ улыбкой обратился къ ней Алгасовъ.
— Опять вы не такъ толкуете мои слова, возразила Лидія Николаевна. Я лишь хотла немного съ вами познакомиться, съ вашими убжденіями…
— Ты лучше съиграла бы намъ что-нибудь, перебила ее Анна Сергевна. Вы не слыхали, Александръ Семеновичъ, какъ она играетъ?
— Не имлъ еще этого удовольствія!
— А вы любите музыку? спросила его Лидія Николаевна.
— Т. е… какъ — люблю… Но, впрочемъ, хорошую музыку слушаю съ удовольствіемъ.
Лидія Николаевна горячо заговорила о музык и о своей любви къ ней, потомъ, по просьб Алгасова, пошла съ нимъ въ залу и съиграла ему нсколько пьесъ. Играла она дйствительно хорошо и все вещи съ первостепенными достоинствами, и Алгасовъ съ удовольствіемъ ее слушалъ, хотя и съ гораздо большимъ удовольствіемъ любовался ею самою. Оживленная игрой, еще красиве казалась она, когда играла, да врядъ ли и самую музыку не потому такъ любила Лидія Николаевна, что еще одно лишнее средство давала ей эта музыка сосредоточивать на себ всеобщее вниманіе и въ свт, еще боле яркомъ, выставлять свою красоту…
Алгасовъ провелъ у Бачуриныхъ весь этотъ день, обдалъ у нихъ и ухалъ поздно уже вечеромъ. Были гости, было людно, шумно и весело. Все время былъ онъ возл Лидіи Николаевны, не переставая глядть на нее и съ восторгомъ ею любуясь. Она была хороша, хорошо и со вкусомъ одта и хорошо сложена. Ея выразительные и красивые, большіе темно-каріе глаза освщали красивое, живое, подвижное лицо, съ чертами, хотя и крупными, и не совсмъ даже правильными, по нравившимися. Прекрасный цвтъ ея слегка смуглаго лица, густые и волнистые, почти черные волосы, все было въ ней одинаково хорошо и все невольно бросалось въ глаза: вся красота ея была яркой, эффектной гостинной красотой, да и сама Лидія Николаевна во всемъ своемъ блеск являлась только въ гостинной, среди многочисленнаго общества, да только гостинную и общество и любила она. И она имла блестящій успхъ, ею восхищались, за нею ухаживали, Алгасовъ это видлъ, и еще боле цны придавало это ей въ его глазахъ, и съ еще большимъ восторгомъ любовался онъ красивой двушкой.
— Ну что? спросилъ его провожавшій Бачуринъ.
— Хороша, что же, я вдь не слпой, очень хороша.
— Что, говорилъ я? Ну что же, быть мн сватомъ?
— Э, другъ, ужъ это слишкомъ ты горячо за дло берешься! Подождемъ! Надъ нами не каплетъ.
— Ну что, какъ, нравится онъ теб? въ то же самое время спрашивала Анна Сергевна у своей кузины.
— Да, онъ не глупъ, это видно… Я желала бы поближе съ нимъ познакомиться…
— Я говорила, что онъ понравится теб!..
А Лидія Николаевна дйствительно понравилась Алгасову. Все еМу нравилось въ ней — что она со вкусомъ одта, что она иметъ успхъ, что за ней ухаживаютъ, даже и то, что не особенно уже она молода и знакома уже съ жизнью: съ Лидіей Николаевной во всхъ отношеніяхъ были они равносильными бойцами, а врядъ ли посмлъ бы онъ теперь ухаживать за молоденькой двушкой и сознательно обманывать довріе неопытности. Да и не влекли уже его молоденькія двушки, какъ съ дтьми, было ему скучно съ ними, хотя и пріятно было взглянуть на нихъ порой, на свженькія ихъ личики и молодое веселье, какъ пріятно бываетъ взглянуть и на игры дтей и даже не надолго принять въ нихъ участье. Къ тому же, такъ все просто въ ухаживаньи за молоденькой двушкой, такъ не трудно ее увлечь и такъ простодушно сейчасъ же выказываетъ она все, что есть на душ у нея… Все это хорошо для юноши, но не для усталаго уже душой человка въ лтахъ и положеніи Алгасова. А съ Лидіей Николаевной — тутъ можно ждать всего, и утонченнаго, красиваго кокетства, и волнующихъ намековъ и взглядовъ, и разжигающихъ сценъ, и это при всемъ окружавшемъ ее обаяніи двушки, тутъ надо-хитрить, остерегаться, тутъ можно затять опасную, но и завлекательную игру въ хожденіе около пропасти, тутъ можно и обмануть съ спокойной совстью, все это сулило бездну разнообразныхъ впечатлній, веселыхъ минутъ и красивыхъ развлеченій, и, не раздумывая, принялъ онъ эту ниспосланную ему судьбой благодать, на другой же день сдлавъ визитъ старух-фрейлин Колединской, у которой жила Лидія Николаевна, и ни отъ кого не скрывая, что Лидія Николаевна ему нравится.
Такъ жилось ему, шумно и весело, и все, что могъ, длалъ онъ? чтобы еще и еще веселе и богаче забавами была его жизнь, между прочимъ сошелся съ красавицей-француженкой (это было вскор же посл его прізда, почти въ то же время, когда познакомился онъ.съ Лидіей Николаевной) и сталъ вести довольно крупную игру. Генріетта, такъ звали француженку, была ‘хороша, молода, весела, и главное — опытна въ наук любви и нравилась ему, и онъ былъ очень доволенъ, что нашелъ ее, тмъ боле, что вс его пріятели одинаково завидовали ему въ обладаніи великолпной этой красавицей.
А что же веденяпинскія его мысли, что же Настя? О нихъ и не думалъ онъ, старался по крайней мр не думать, да и некогда было думать о нихъ среди той жизни, которую онъ создалъ себ. Если же, несмотря ни на что, все-таки вспоминалось что-нибудь, если вдругъ, непрошенный, являлся ему чистый взглядъ обманутой Насти и милая улыбка ея — такая мучительная боль, такая тупая тоска и гнетущее чувство сознанія своей слабости и гадости овладвало тутъ Алрасовымъ, что ничего уже и не оставалось ему, какъ въ новыхъ какихъ-нибудь забавахъ или въ вин — и это всего чаще — искать не спасенія, а хоть временнаго забвенія… И онъ сталъ пить. Прежде рдко можно было видть его даже и навесел, да и то въ самомъ лишь тсномъ кружк его друзей и лучшихъ знакомыхъ, а теперь рдкій вечеръ не возвращался онъ пьянымъ и онъ пилъ съ кмъ ни попало, безъ всякаго разбора, лишь бы и пьянымъ не быть одному.
Все измнилось и въ немъ, и вокругъ него. Пьяные собутыльники совершенно отстранили отъ него его друзей, онъ это видлъ — и еще боле пилъ, пилъ, чтобы забыть все, и былое уваженіе друзей, и былое уваженіе общества, и тогда уже безъ оглядки отдаваться дальнйшему разгулу. Даже и въ Монако не особенно увлекала его игра, а теперь, въ погон за сильными ощущеніями, онъ искалъ игры, и цлыя ночи напролетъ готовъ былъ просиживать за картами. Онъ всегда любилъ женщинъ, но не купленныя ихъ ласки, а ихъ красоту и любовь, и во вс даже и кратковременныя свои отношенія къ женщинамъ всегда вносилъ хоть сколько-нибудь сердца и чувства, не допуская, чтобы одн только деньги могли составить все въ этихъ отношеніяхъ. Не пропускалъ онъ случая лишній разъ насладиться красотой и поцлуями женщины, но и не искалъ и не покупалъ этихъ случаевъ, и насильно ничего не бралъ у судьбы. О своихъ похожденіяхъ откровенно всегда разсказывалъ онъ всмъ своимъ друзьямъ, ничего не скрывая, и откровенность эта не вредила ему даже и въ глазахъ Вдрова, лишь головой качавшаго, слушая Алгасова:
— Все еще молодъ, какъ студентъ! говорилъ онъ. А пора бы, кажется, и постарше стать!..
Вотъ и все, что находилъ онъ возразить своему втренному зятю.
А теперь ничего уже никому не разсказывалъ Алгасовъ о своихъ похожденіяхъ, но разсказывали участники этихъ похожденій, и друзья его, чтобы не заставить его краснть, уже не заговаривали съ нимъ объ этомъ предмет.
И быстро crescendo пошла его разгульная жизнь, съ каждымъ днемъ становясь все грязне и грязне: дорога разврата круто идетъ подъ гору и потому стоять на ней нельзя. Къ тому же нечего уже было ему бояться теперь грязи и охранять чистоту своей ничему уже ненужной жизни — и ничего не разбиралъ онъ теперь, ища забвенья и только забвенья, и въ удовольствіяхъ, по возможности самыхъ острыхъ и пряныхъ, словно нарочно топча и позоря свое имя, то имя, которое пользовалось досел такимъ уваженіемъ и любовью… Въ тхъ самыхъ комнатахъ, гд когда-то, на разсвт, передъ разлукой съ Костыгинымъ, въ страстной исповди передавалъ ему Алгасовъ вс самыя завтныя свои мечты и стремленія, гд столько говорилось и думалось, гд переживалъ онъ свою недолгую, но такую искреннюю и страстную любовь къ княжн — теперь пировали тамъ пьяные гости, раздавались безшабашныя шансонетки разбитной француженки, шли циничные разговоры о женщинахъ, проигрывались тысячи въ банкъ, эспаньоль, экарте и др. подобныя игры, и вино, преимущественно — коньякъ, не сходило со стола. Пили и играли у Алгасова, затмъ хали пить и играть къ Генріетт (она, разумется, жила отдльно отъ Алгасова, въ Леонтьевскомъ переулк), оттуда хали въ Стрльну, иной разъ и еще куда-нибудь хали, не брезгая никакими притонами, и самыя разнузданныя оргіи начинались у нихъ въ то время, когда трудовой людъ уже вставалъ и принимался за дневную свою работу, и совсмъ уже засвтло, совершенно пьяныхъ, развозили ихъ по домамъ.
Но какъ ни грязна была жизнь, которую велъ въ эту зиму Алгасовъ, на немъ самомъ и на его вншности ни въ чемъ не отражалась она, долговременная выдержка его брала свое, и въ обществ всегда появлялся онъ попрежнему спокойнымъ, увреннымъ въ себ, изящнымъ, въ мру веселымъ — джентльменомъ въ полномъ смысл этого слова, какъ-будто и не кутилъ онъ вчера чортъ знаетъ гд и чортъ знаетъ съ кмъ. Потому-то и смотрли сквозь пальцы на его боле или мене всмъ извстную жизнь, и даже родные его ничего не говорили ему о ней. Впрочемъ, Вдровы были за-границей, гордая княгиня, разумется, до такихъ подробностей снисходить не благоволила, а добродушный князь и Бачуринъ, самъ къ тому же не чуждый кое какихъ гршковъ, они не судили уже строго прощавшагося съ холостой жизнью Алгасова: главное изъ желаніе сбывалось, Алгасовъ открыто ухаживалъ за Лидіей Николаевной и не скрывалъ отъ родныхъ, что думаетъ сдлать ей предложеніе.
Ничего не говорилъ ему и Костыгинъ, да и Алгасовъ не говорилъ съ нимъ о своей жизни, даже и о намреніи жениться на Лидіи Николаевн ничего не говорилъ онъ ему. Но эти знали уже другъ друга и не нуждались въ словахъ. Зналъ Костыгинъ всю жизнь Алгасова, зналъ, что выстрадалъ и вынесъ Алгасовъ, и не винилъ его, глубоко о немъ сожаля, что заблудился и погибъ онъ въ гордыхъ поискахъ истины… Рже только прізжалъ Костыгинъ въ Москву, впрочемъ, Алгасовъ никогда не длалъ его сви, дтелемъ своихъ безобразій, и лишь только прізжалъ Костыгинъ, карты, вино, Генріетта, если она была у Алгасова, и наконецъ вс самые скандальные изъ его пріятелей — все это мгновенно исчезало неизвстно куда, и невольно, видя это, молчалъ Костыгинъ. Часто думалъ онъ, что бы такое могло случиться въ Веденяпин, о чемъ не могъ ему сказать Алгасовъ и что, видимо, и вызвало эту печальную въ немъ перемну — и лишь терялся въ безплодныхъ догадкахъ…
Такимъ образомъ, разгульная жизнь и всевозможныя грязныя удовольствія не мшали Алгасову бывать въ свт и ухаживать за Рамзаевой, которая нравилась ему все боле и боле, что въ свою очередь нисколько не мшало ему цловать Генріетту и принимать участье въ пьяныхъ оргіяхъ, и часто, простившись съ Лидіей Николаевной, халъ онъ къ Генріетт или отъ Генріетты къ Лидіи Николаевн, не обращая никакого на это вниманія и глубоко даже увренный, что Лидочка (какъ называлъ онъ про себя Лидію Николаевну) очень ему нравится, и что сватьба ихъ — вопросъ уже ршенный. Не спшилъ онъ, правда, съ этой сватьбой, но дло не въ спх и спшить было нечего. Дло въ томъ, что жениться на комъ-нибудь да надо, а Лидія Николаевна красива, хорошо воспитана, старой фамиліи, чего же еще? О томъ же, какъ пойдетъ ихъ будущая жизнь и что ихъ ожидаетъ, объ этомъ и не думалъ Алгасовъ: живутъ же другіе съ своими женами, и тоже не особенно ихъ любя, точь-въ-точь также проживутъ и они съ Лидіей Николаевной.
Между тмъ время летло, дни шли за днями и зима перевалила уже за половину.

XXVIII.

Лидіи Николаевн Алгасовъ тоже очень нравился, и не какъ выгодный только женихъ: она дйствительно увлеклась красивымъ и умнымъ Алгасовымъ, а его поведеніе и намеки его родныхъ — все говорило ей, что увлеченію этому можно отдаться, не боясь за будущее, и потому не скрывала и не подавляла она своего чувства и ничмъ не пренебрегала, чтобы еще сильне плнить и еще боле понравиться Алгасову. Онъ видлъ это, видлъ искренность ея увлеченія, и поневол самъ раздлялъ его… по крайней мр временами. Мысль, что онъ можетъ еще нравиться и быть любимымъ, эта мысль волновала и радовала его, и среди окружавшей его грязи неотразимо къ себ влекла его любовь, влекла, какъ что-то чистое и свтлое, какъ далекій откликъ безвозвратно минувшаго прошлаго…
Но и помимо этого, было еще одно, что заставляло его искать общества Лидіи Николаевны, чмъ бы ни пришлось заплатить впослдствіи за удовольствіе пользоваться этимъ обществомъ. Старый артистъ слова, всю жизнь привыкшій говорить, убждать и силой рчи владть сердцами, настойчивую потребность ощущалъ онъ теперь говорить и говорить, какъ бы желая убдиться, что не совсмъ еще погибъ онъ и не лишился еще этой силы. Но о чемъ говорить, и съ кмъ? Защищать уже нечего и не въ чемъ никого убждать. Повторять старое — но какъ и что тутъ говорить, кто станетъ его слушать, да и какъ ршиться на это? О новыхъ же своихъ взглядахъ, обо всемъ, къ чему пришелъ онъ въ Веденяпин — говорить объ этомъ онъ не хотлъ и не могъ. Онъ ршилъ уже, что когда-нибудь, современемъ, когда совсмъ успокоится и забудетъ все, что надо забыть, тогда напишетъ онъ веденяпинскія свои думы и, безвстный людямъ, передастъ имъ все, открытое ему Богомъ. Вспоминая дни, которые онъ провелъ когда-то въ Палермо, онъ уже составилъ себ планъ, что удетъ въ Сицилію и тамъ, въ тихомъ и чудномъ уединеніи, на свобод, всецло ему отдавшись, займется этимъ трудомъ, а пока не только ничего никому не говорилъ онъ о своихъ новыхъ взглядахъ, но тщательно остерегался даже и издали касаться этого предмета. И не о чемъ было ему говорить ни съ кмъ изъ тхъ, съ кмъ онъ привыкъ говорить и длить свои мысли. Изъ постороннихъ тоже ни съ кмъ не говорилось, ни съ кмъ, кром Лидіи Николаевны. Она, сама любившая говорить, она сама вызывала его на разговоры, она слушала его, восхищалась его краснорчіемъ, повторяла его слова, и понятно, какъ вдохновляло это его и какъ искалъ онъ общества красивой двушки. Для нея это было ново, все, что уже пережилъ и отбросилъ онъ, и онъ говорилъ ей, повторяя свое старое и самъ наслаждаясь въ минуту разговора красотой и силой своей рчи, искусствомъ доводовъ и ловкостью пріемовъ. Порой, какъ истый виртоузъ, онъ начиналъ даже спорить и говорить, защищая для забавы какой-нибудь парадоксъ, то, во что онъ совсмъ и не врилъ и чего не думалъ — и онъ заставлялъ ее согласиться и смолкнуть, ее, безспорно всми признанную за умную, и торжествовалъ… Съ восторгомъ слушала его Лидія Николаевна, но не т уже были это убжденныя, горячія рчи, которыя когда-то возбудили такую сильную любовь въ холодномъ и гордомъ сердц Ирины… То были ничтожные и безсвязные клочки и обрывки когда-то такъ пламенно выливавшихся мыслей, жалкая лишь тнь былого, самъ Алгасовъ сознавалъ и видлъ это, не смотря и на торжество свое и на восторгъ Лидіи Николаевны, и мучительно больно было это ему, а все хотлось новыхъ и новыхъ, хоть такихъ по крайней мр торжествъ, все еще думалось, что можно еще уврить себя въ своей не дрогнувшей сил и доказать себ ее…
Если бы то же самое и тогда говорилъ онъ, не стала бы его слушать Ирина, не возбудилъ бы онъ такой глубокой и преданной любви къ себ во всхъ своихъ друзьяхъ. Но Лидія Николаевна и къ собственнымъ словамъ своимъ не относилась ни съ любовью, ни съ врой, она говорила, чтобы только говорить, вс же помышленія ея и вся дйствительная любовь была направлена на одну житейскую лишь суету да житейскія благополучія, и понятно, что ничего и не замчала она въ словахъ Алгасова, никакой лжи, да ничего и не видла и не искала въ нихъ, кром смлыхъ образовъ, остроумныхъ замчаній и кое какихъ не совсмъ обыденныхъ мыслей, красиво къ тому же изложенныхъ, которыя интересно слышать, на которыя есть что возразить и изъ которыхъ можно и извлечь кое что для собственныхъ будущихъ разговоровъ. И это все видлъ и понималъ Алгасовъ, сознавая, что боле, чмъ безполезно говорить Лидіи Николаевн, и все-таки хоть съ ней хотлось ему спорить и говорить, и дйствительно, часто и подолгу обо многомъ говорили они. Это еще боле ихъ сблизило, установивъ между ними какую-то дружескую короткость, украшенную красотой и кокетствомъ двушки. Сбылось все, чего ждалъ Алгасовъ: вся прелесть ухаживанья за опытной уже въ этомъ двушкой, намеки, запутанныя полупризнанія, хожденіе около пропасти, украденные поцлуи — все это еще разъ пережилъ онъ, и онъ не спшилъ покончить съ этимъ развлеченіемъ, ничего ршительнаго не говоря Лидіи Николаевн и, не смотря ни на что, растягивая свое ухаживанье. А Лидія Николаевна напротивъ — всячески старалась она поскоре привести дло къ вожд ленному концу и страшно волновала и злила ее непонятная медленность Алгасова.
— Три дня уже не видала я васъ, тихо говорила она подошедшему Алгасову. А еще называете себя моимъ другомъ!
Это было у Бачуриныхъ, вечеромъ, среди большого общества.
— Разв это такъ долго?
— Для кого-какъ! Для васъ, какъ видите, не долго…
— Изъ моихъ словъ вы не можете этого заключить! Три дня не долго вообще — вотъ что я хотлъ сказать…
— Не отговаривайтесь! Ну, благо, хоть наконецъ-то привелось намъ свидться, давайте поговоримъ, мн многое кое о чемъ хотлось васъ спросить. Надюсь, вы свободны и никуда не спшите?
— Я спшилъ только сюда…
— Спшили сюда? Къ Константину Платоновичу? Онъ вамъ нуженъ, можетъ-быть? Онъ тамъ, въ кабинет…
— Мн, Костя? Ровно ни на что. Да и на что онъ можетъ быть кому-нибудь нуженъ?
— Такъ зачмъ же вы спшили сюда?
— Какъ вамъ сказать? Я такъ люблю этотъ домъ, здсь такъ пріятно всегда проводишь время… Вы не находите этого?
— Да, я тоже люблю Аню, мы съ ней очень дружны… Но если такъ, отчего же такъ рдко бываете вы здсь? Вспомните, когда вы здсь были въ послдній разъ?
— Человкъ — рабъ житейской суеты, Лидія Николаевна!
— Да, когда хочетъ быть ея рабомъ и когда, кром этой суеты, ничего иного и нтъ у него!
— Иногда и есть, а власть суеты все-таки остается всесильной!
— А у васъ, есть?
— Несчастный былъ бы я человкъ, если бы, кром суеты, такъ уже ничего и не было у меня…
— А помнится, вы именно и жаловались, что вы несчастны?
— Да, но когда жаловался? Теперь и тогда — дв вещи разныя.
— А какая же разница? невинно взглядывая на него, спросила Лидія Николаевна.
— Этого нельзя сказать въ немногихъ словахъ… Да, Лидія Николаевна, вы слышали новость…
И разговоръ пошелъ уже о другомъ.
— Вы не будете у насъ посл-завтра? говорила ему Лидія Николаевна, гуляя съ нимъ по фойе Большого театра.
— А что такое посл-завтра?
— Такъ, небольшой вечерокъ по случаю дня рожденія ша tante. Прізжайте, пожалуйста, а то такая будетъ скука! Прідете?
— Разъ вы этого желаете, стоитъ ли переспрашивать? Вамъ достаточно приказать…
— Pardon, я и не подумала… Въ самомъ дл, что же другое можете вы отвтить? Отказаться было бы и неучтиво, и неловко…
— Что вы, Лидія Николаевна? Почему вы думаете, вопервыхъ, что изъ учтивости только радуюсь я вашему приглашенію, а потомъ, что и самъ не хочу я быть у вашей тетушки въ такой знаменательный для нея день?
— Потому что въ знаменательный этотъ день будетъ очень скучно. Усядутся играть по сотой въ винтъ…
— Но вы играть не станете?
— Разумется, нтъ…
— И отлично, и пускай остальные играютъ…
— Впрочемъ, я постараюсь пригласить побольше барышень, нарочно для васъ, чтобы вы не скучали у меня!
— Очень вамъ благодаренъ за вашу любезность и вниманіе, но право, это… по меньшей мр лишнее.
— Будто?
— Т. е. мн такъ, по крайней мр, кажется…
— Но вы такъ любите женское общество, ухаживать, говорить, вы сами мн въ этомъ признавались…
— Я и не отказываюсь отъ своихъ словъ, я говорю только, что у васъ я не буду скучать, если даже и никого не будетъ…
— Да?.. удивленно воскликнула Лидія Николаевна.
— Кажется, дйствіе начинается… сказалъ Алгасовъ, поворачивая въ корридоръ. А не правда ли. какъ хороша сегодня Кочетова? Въ тріо второго акта она была восхитительна…
Такъ разговаривая, дошли они до ложи Колединской, гд Алгасовъ раскланялся съ Лидіей Николаевной и вскор затмъ ухалъ изъ театра.
Лидія Николаевна не сдержала общанія и никого изъ молодежи, ни кавалеровъ, ни барышень, не пригласила на свой вечеръ’, свободная такимъ образомъ отъ обязанностей хозяйки, все время пробыла она почти наедин съ Алгасовымъ, и весело провели они этотъ вечеръ. Никто не мшалъ имъ: вс гости, все больше ровесники Колединской, были заняты картами и сидли въ кабинет и гостинной, а Лидія Николаевна, подъ предлогомъ Музыки, ушла съ Алгасовымъ въ залу, гд стоялъ рояль, и свободно, никмъ не стсняемые, разговаривали и смялись они тамъ.
— Устала! сказала Лидія Николаевна, кончивъ какую-то пьесу. Да и жарко здсь! Пожалуйста, подайте мн веръ. Онъ тамъ, на стол…
Алгасовъ исполнилъ ея просьбу.
— А вамъ извстно значеніе вера? спросила она Алгасова, взявъ у него веръ и начиная обмахиваться.
— Это когда его подаютъ? Какъ же…
— А какъ подали вы мн его? А еще другъ…
— Лидія Николаевна, это было безъ всякаго значенія, увряю васъ! Совершенно неумышленно… Разв иначе я такъ бы его подалъ?
— Не знаю. Большею частью именно такъ и подаютъ…
Она съ улыбкой взглянула на него и рукой быстро провела по клавишамъ.
— Да, большею частью, началъ Алгасовъ, но… и остановился.
— Что вамъ съиграть? спросила Лидія Николаевна.
— Что хотите. Что бы вы ни играли, я все слушаю съ одинаковымъ удовольствіемъ!
— Иначе, вы совершенно равнодушны къ моей игр?
— Я?
— Да.
— Какъ же разуврить васъ въ этомъ?
— Если бы это было не такъ, вы замтили бы, какія пьесы я лучше играю, какія вамъ боле нравятся…
— Да, но я, какъ вамъ извстно, плохой знатокъ въ музык, и вашему выбору довряю боле, чмъ своему. Когда вы играете, я наслаждаюсь вашей игрой, потому что она одинаково хороша, что бы вы ни играли…
— Стоитъ играть для такого профана! со смхомъ воскликнула Лидія Николаевна, захлопывая крышку рояля и переходя въ сосднюю маленькую комнатку, еще дальше отъ гостинной.
— Вы, милостивый государь, варваръ, дикарь, людодъ, и я уже не знаю, что еще, накинулась она тутъ на Алгасова, когда, вслдъ за нею, вошелъ онъ въ эту комнату. Ну какъ это — не понимать музыки, не цнить того высокаго наслажденія, которое намъ доставляетъ она? Ну что можетъ съ нею сравниться? Что бы мы были безъ музыки? Что была бы безъ нея наша жизнь? Знаете, мн жаль васъ…
— Послушайте, нельзя же такъ жестоко… началъ онъ. Вы ужъ слишкомъ на меня нападаете…
— Нтъ, не слишкомъ, и далеко даже не слишкомъ!.. Вся нестройность вашихъ взглядовъ, все рзкое и грубое въ нихъ, все, въ чемъ мы не сходимся съ вами и никогда не сойдемся, слышите, никогда! Все это отъ недостатка въ васъ способности пониманія музыки. Мн больно это… Я слишкомъ люблю музыку и не могу равнодушно относиться къ вашему взгляду на нее…
— Положимъ, никакого взгляда тутъ и нтъ, я никогда только не занимался ею… И вы совершенно напрасно на меня нападаете!
— Вы хотите мириться? быстро обернувшись, спросила Лидія Николаевна. Общаете исправиться? Будете любить музыку?
— Да, если вы общаете со мною заняться ею…
— Согласна! Давайте мириться!
И она протянула ему руку. Алгасовъ взялъ эту руку и горячо нсколько разъ поцловалъ ее. Лидія Николаевна не противилась этому и молча отняла лишь свою руку, которую Алгасовъ не сразу, впрочемъ, выпустилъ. Но и онъ молчалъ, и съ минуту въ комнат было тихо. Лидія Николаевна первая, наконецъ, заговорила, снова о музык, а вскор оба они вернулись въ гостинную.
‘А вдь можно поцловать ее!..’ думалъ Алгасовъ, сидя возл молчавшей Лидіи Николаевны, любуясь ею и очень довольный всмъ происходящимъ.— ‘Ну да успется еще, до лта недалеко ужъ.’
Онъ почему-то именно до лта откладывалъ ршительное объясненіе съ Лидіей Николаевной.
А Лидія Николаевна, придя въ гостинную, тотчасъ же сла возл тетки и внимательно стала глядть къ ней въ карты, говоря, что очень хотлось бы ей выучиться играть въ винтъ. Съ Алгасовымъ она почти тутъ не говорила и весь остальной вечеръ была видимо не въ дух, хоть и всячески старалась это скрыть.
И временами рзко прорывалась у нея эта досада, но Алгасовъ не обращалъ на это вниманія и продолжалъ вести себя попрежнему. Вс, и родные, и знакомые, смотрли на нихъ, какъ на жениха и невсту, Лидія Николаевна чуть не открыто готовилась къ сватьб, Алгасовъ это видлъ и ничего противъ этого не имлъ. Онъ уже свыкся съ мыслью, что Лидія Николаевна будетъ его женой, и успокоился на этомъ, не боясь этого часа, но и не ожидая его съ нетерпніемъ. Ему было весело дразнить Лидію Николаевну, увертываясь отъ ея вызывающихъ намековъ, и съ расточительной щедростью доставлялъ онъ себ это удовольствіе, которое въ душ предпочиталъ даже и ласкамъ Генріетты. Впрочемъ, при чемъ же тутъ Генріетта? Алгасовъ нисколько не сомнвался, что Лидія Николаевна въ самомъ дл не совсмъ къ нему равнодушна, и глубоко въ то же время былъ увренъ, что подвернись ей только другой, боле богатый и знатный женихъ, и онъ, Алгасовъ, безъ колебаній былъ бы тотчасъ же оставленъ. Но и къ этому относился онъ боле, чмъ безразлично, да если бы и дйствительно вдругъ случилось это, онъ чувствовалъ, что нисколько не обезпокоило бы это его и не помшало бы продолжать ухаживать за Лидіей Николаевной. Не столько чувство, сколько обоюдное, хоть и изъ разныхъ началъ истекавшее желаніе удобно пристроиться влекло ихъ другъ къ другу, и при чемъ же тутъ Генріетта? Не только теперь, но даже и посл, если только хоть сколько-нибудь благоразумна Лидія Николаевна, никогда не помшаетъ ихъ семейному счастью никакая Генріетта, и безсознательная какая-то увренность въ благоразуміи Лидіи Николаевны много помогала спокойствію Алгасова.
А бдная Лидія Николаевна изъ силъ выбивалась, стараясь вызвать его наконецъ на объясненіе. Съ ужасомъ видла она, что и зима прошла, и ужъ подходитъ Святая, а онъ все ничего не говоритъ… И это посл всего, что было въ теченіи цлой зимы, и было открыто, на глазахъ всхъ…
И когда онъ пріхалъ къ нимъ съ визитомъ на Святой, она оставила его обдать. Колединская услась играть въ пикетъ. Кром ея партнера, какого-то старичка, никого боле у нихъ не было, и около часа провели Алгасовъ и Лидія Николаевна совершенно одни.
Лидія Николаевна снова увела его въ залу и начала-было играть, по вдругъ вспомнила, что музыки онъ не понимаетъ и не любитъ, и, не смотря на вс его настоянія и просьбы, ршительно отказалась ему играть, закрыла рояль и перешла въ ту комнатку, гд такъ хорошо провели они нсколько времени въ день рожденія Колединской.
Это была веселая комнатка, уютная, тихая и свтлая, съ огромными, во всю стну, выходившими на юго-западъ окнами. Нсколько десятковъ горшковъ и кадокъ съ роскошно развитыми пальмами и другими тропическими растеніями обращали ее въ прелестный маленькій садикъ, и на фон свжей этой зелени красиво выдлялась мраморная, не особенно, впрочемъ, хорошей работы статуя — копія съ одной изъ Діанъ Кановы. Дв большія ацалеи, въ полномъ цвту, стояли по обимъ сторонамъ двери. Великолпныя чайныя розы роскошными цвтками своими оживляли зелень пальмъ и ихъ тропическихъ соотчичей, а въ сторон, нарочно особо поставленный, цвлъ огромный старый кринъ, и всю комнату наполнялъ волнующій запахъ его большихъ и изящныхъ, безукоризненно-блыхъ, въ безподобную метелку собранныхъ цвтковъ, запахъ пріятный и тонкій, но раздражающій, спиртуозный и пряный…
Алгасовъ послдовалъ за Лидіей Николаевной.
— Что за прелесть у васъ эта комната! воскликнулъ онъ, входя и оглядываясь.
— Да, это любимая комната ma tante. Только очень ужъ много пахучихъ цвтовъ… А веселая комната, самая праздничная… Да-съ, вотъ и праздника дождались мы! Ужъ Святая, Александръ Семеновичъ, Святая!.. Какъ скоро время прошло… Ну что, весело встртили вы праздникъ?
— Да что же особеннаго? Заутреня, разговнье, визиты — вотъ и все…
— Какъ, что особеннаго? А многіе какъ ждутъ этого праздника…
— Именно этого? улыбаясь, переспросилъ Алгасовъ, садясь возл нея и весело на нее взглядывая. Откинувшись на спинку дивана, она смотрла на него большими и блестящими, полными страсти глазами — и какъ обрадовалъ бы этотъ взглядъ неопытнаго какого-нибудь юношу, будь таковой на мст Алгасова, въ маленькой, наполненной раздражающимъ запахомъ крина комнатк, возл красивой молодой двушки и наедин съ нею…
— Но вотъ бда, продолжалъ Алгасовъ, все не спуская глазъ съ Лидіи Николаевны, мало ужъ осталось на свт настоящихъ христіанъ: никто не хочетъ христосоваться, и этотъ праздниковъ праздникъ и торжество изъ торжествъ обратился такимъ образомъ въ самый заурядный праздникъ, и изъ самыхъ даже скучныхъ, изъ тхъ, которые требуютъ визитовъ…
— И не врите, пожалуйста, начала Лидія Николаевна. Всего часъ тому назадъ похристосовались вы съ ma tante: она это строго соблюдаетъ. Чего же вамъ еще?
Алгасовъ взглянулъ на нее. Чудо, какъ хороша, показалась она ему въ эту минуту, въ свтломъ плать, вся освщенная вечернимъ солнцемъ… Онъ слегка наклонился къ ней и заговорилъ, глядя прямо на нее.
— Да, но эти mes tantes, я вамъ доложу, он въ состояніи испортить только праздникъ, а никакъ ужъ не создать его… А по правд сказать, одн только тетушки да бабушки и сохранили еще священный обычай христосоваться. Это все прекрасно, но отчего же племянницамъ и внучкамъ не передали он своего благочестія?
— А вы уврены, что не передали?
— Бываютъ счастливыя исключенія, но такъ рдко… Отчего, напр., не похристосовались мы съ вами? докончилъ онъ, взглядывая ей прямо въ глаза.
— Да, но если бы я вдругъ подошла къ вамъ христосоваться, что подумали бы даже и вы сами?
— А если бы я подошелъ?
— Не знаю…. Но вдь ma tante…
— Да, но сейчасъ, напр., ma tante здсь нтъ!
— Сейчасъ нтъ, согласилась и Лидія Николаевна.
Алгасовъ взглянулъ на нее, протянулъ къ ней руки и прежде, чмъ успла она опомниться, обнялъ ее и горячо нсколько разъ поцловалъ, все не выпуская изъ объятій. Наконецъ сама ужъ освободилась она отъ него, и ласково, вся покраснвъ и мило улыбаясь, проговорила:
— Ну разв такъ христосуются?
— Зато эта Святая дйствительно уже будетъ для меня праздниковъ праздникъ и торжество изъ торжествъ, тихо сказалъ Алгасовъ, глядя на нее блестящими, возбужденными глазами: ему страшно вдругъ понравилось цловать Лидію Николаевну.
— Теперь еще больше буду я любить эту комнату, продолжалъ онъ, помолчавъ. А нельзя отказать во вкус вашей тетушк: какъ хорошо она все устроила здсь… Сейчасъ видно, что она любитъ цвты: какъ они чисты и свжи, какъ хорошо цвтутъ!..
— Да, ma tante очень любитъ цвты!
— Какъ мой зять, князь Апалевъ:вотъ возится съ своими цвтами! У него огромныя оранжереи въ его имньи. Знаете, его мечта — пристроить зимній садъ къ своему московскому дому. Онъ хочетъ его сдлать передъ залой, такъ, чтобы садъ служилъ продолженіемъ залы. При его громадной зал это и дйствительно будетъ хорошо…
Съ досадой, почти со злобой слушала его Лидія Николаевна. ‘Что же это, что же?’ думала она. ‘Смется онъ, что ли, надо мной?’ Она все еще ждала, но въ зал вдругъ послышались шаги и къ нимъ вошла окончившая пикетъ Колединская.
— Que faites-vous ici? спросила она, входя.
— Ah, ma tante, quel beau jardin d’hiver veut construire le prince Apaleff! Voil qui sera beau! Александръ Семеновичъ vient de me raconter tout—rheure….
— Vraiment? C’est Moscou on la campagne que le prince construira ce jardin? обратилась Колединская уже къ Алгасову.
И еще разъ долженъ былъ онъ разсказать о будущемъ зимнемъ сад князя.
‘Что же это, и теперь ничего не сказалъ?’ думала Лидія Николаевна. ‘Или онъ не хочетъ? Но этого быть не можетъ, Аня сказала бы мн, а она знаетъ…. Но надо же это кончить, пора ужъ! Хочетъ онъ жениться — пусть длаетъ предложеніе. Чего онъ ждетъ? Кажется, не можетъ бояться отказа!… Этого еще не доставало бы!.. Но это было бы слишкомъ уже смшно, не мальчикъ вдь онъ!’
И досадно было ей, и злилась она на Алгасова, и все не переставала думать, какъ бы заставить его сдлать наконецъ предложеніе. И встртившись съ нимъ вскор у Бачуриныхъ, она снова заговорила:
— А какъ скоро прошла зима! Давно ли, кажется, познакомились мы? Не знаю, какъ для васъ, а для меня это была пріятная зима, одна изъ самыхъ пріятныхъ и памятныхъ… Сначала выставка…. Да, вы вдь не застали, кажется, выставки?
— Я пріхалъ къ самому уже концу, незадолго до царской фамиліи…
— Да, помню… Я еще представлялась тогда. Да-съ, а вотъ ужъ и весна, вотъ и кончилось, и прошло все! Опять въ деревню! Скучно тамъ будетъ, прибавила она, вздохнувъ.
— Вы лто проведете въ деревн?
— Да. И скоро ужъ укачу я туда: въ начал мая ma tante узжаетъ за-границу, придется и мн ухать…
— Разв вы не останетесь на коронацію?
— Нтъ…. Негд. Ma tante здсь не будетъ, даже и домъ уже сняли для кого-то. Аня вотъ больна, да и maman не совсмъ здорова и зоветъ меня, да, правду сказать — и средства наши не позволяютъ мн такихъ тратъ…
— Это жаль…
— Даже и очень, но что же длать? Придется провести это время въ деревн! Теперь когда-то мы увидимся? Да и увидимся ли еще?
— Какъ не увидимся?
— Очень просто: вы появляетесь и исчезаете, какъ метеоръ! Въ этомъ году вы осчастливили Москву своимъ присутствіемъ, а къ осени, можетъ-быть, удете въ центръ Африки или опять закопаетесь въ своемъ Веденяпин, которое вы такъ любите. И разв кому-нибудь извстно, сколько времени угодно вамъ будетъ тамъ просидть?
— Э, Лидія Николаевна, далеко еще до осени,-и много перемнъ можетъ случиться до осени! Что о ней думать?
— Да, если бы можно было предвидть радостныя, веселыя перемны!
— А зачмъ же непремнно разсчитывать на грустныя? Надо гнать отъ себя грустныя мысли, а не идти имъ навстрчу. Поврьте, все будетъ хорошо. Вы мн вотъ что лучше скажите: будете вы на балу у барона Глэмъ?
Это былъ обычный весенній балъ барона, ежегодно имъ даваемый въ день именинъ жены.
— Буду, а вы?
— И я тоже. Значитъ, мы тамъ увидимся. Вотъ балъ — это нчто веселое, о немъ можно говорить и думать…
И снова все боле и боле сталъ отклоняться разговоръ отъ предмета, навести на который желала его Лидія Николаевна.
— Скоро узжаетъ! думалъ Алгасовъ, возвращаясь домой. Сказала это… Что же, и въ самомъ дл — не пора ли ужъ сдлать предложеніе? Вдь когда-нибудь да надо же… Надо же наконецъ жениться, не вчно же такъ жить, какъ эту зиму! И не хорошо, да главное — дорого. Мн уже 35-й годъ, пора остепениться…
И онъ сталъ считать: дорого стоила ему эта зима. Посл всхъ тратъ Надежды едоровны, когда онъ вернулся изъ-за границы, у него еще оставалось около 55.000. Къ нимъ еще прибавилось 10.000, оставшіяся у него изъ доходовъ за тотъ годъ, который онъ провелъ въ Веденяпин, итого 65.000, и изъ нихъ всего 36.000 на лицо сейчасъ: все остальное истрачено, и это, не считая полученныхъ въ теченіи зимы изъ деревни 14.000, которыхъ тоже нтъ. Правда, есть еще у него 2.000, остатокъ отъ недавно проданныхъ за 5.000 р. банковыхъ билетовъ, да 3.000, вчера только полученныя изъ Веденяпина, но этихъ 5.000 и считать нечего: это расхожія деньги, и ихъ скоро ужъ не будетъ. И куда это идутъ у него деньги? Въ карты играетъ онъ съ перемннымъ счастьемъ, сейчасъ, правда, онъ въ проигрыш, но немного, тысячъ пять, шесть, не боле, остальное же все съла его безпорядочная жизнь. Одна Генріетта стоила за зиму около 15.000, да и сейчасъ надо ей дать, она и говорила ужъ объ этомъ. Да, не надолго хватитъ при такой жизни Веденяпина… Пора, пора жениться!
Но и жениться… Нтъ, что ни говорите, а все не то уже будетъ посл сватьбы, да и самую Лидію Николаевну далеко не такъ уже интересно будетъ тогда цловать… И зачмъ только затялъ онъ всю эту канитель! Ну да теперь ужъ думать объ этомъ поздно и жениться надо… не сейчасъ только.
— Пусть подождетъ немного, ршилъ онъ наконецъ, не бда, не растаетъ отъ этого. Вотъ до кучу къ осени послднія деньги, тогда и женюсь. Хочется ей поскоре, видно это, да что же мн длать, не могу же я въ угоду ей лишать себя послднихъ удовольствій!
И успокоившись на этомъ, пересталъ думать о сватьб.
Прошло нсколько дней. Алгасовъ одвался, чтобы хать на балъ къ барону, и почти уже былъ готовъ, когда раздался звонокъ и вошелъ одинъ изъ его новыхъ пріятелей, графъ Кунце. Это былъ небольшого роста молодой еще человкъ, блдный или, врне, желтый, съ рыжими подстриженными бакенбардами и голубыми ничего не выражавшими глазами.
Потомокъ одного изъ участниковъ 3-го Крестоваго похода, графъ числился гд-то на служб, но службой не занимался, ибо пока еще, какъ онъ выражался — ‘жуировалъ и пользовался молодостью,’ т. е., ироще говоря — ршительно ничего не длая, съ утра до ночи слонялся но московскимъ гостиннымъ, страстно, по его словамъ, ‘предавался спорту’ и главное — отчаянно кутилъ, насколько, впрочемъ, дозволяли его скудныя для графа и запутанныя средства. Но графъ не унывалъ и безпечно продолжалъ кутить и въ долгъ, и на свой, и на чужой счетъ, всячески усиливаясь блистать и тягаясь съ людьми, хотя и не титу лованными, но гораздо боле его богатыми.
Алгасовъ давно уже зналъ его, знакомый съ его родными, но никакого до сихъ поръ вниманія не обращалъ на тщедушнаго этого потомка грозныхъ крестоносцевъ, глубоко однако же убжденнаго въ государственномъ своемъ ум и выдающемся, какъ графа, общественномъ значеніи, и главное — въ своей красот. Это послднее особенно бсило Алгасова.
— Хоть бы ужъ ограничивался однимъ только ‘наирадикальнйшимъ’ ршеніемъ восточнаго вопроса или мечтами о палат лордовъ, говорилъ онъ о Кунце, а то вдь туда же и нравиться еще хочетъ! Это ужъ просто непозволительно!
Но въ послднюю зиму онъ сошелся съ графомъ и они стали неразлучны, особенно въ кутежахъ. Впрочемъ, не смотря и на дружбу, Алгасовъ жестоко издвался надъ графомъ и даже въ лицо этому послднему, разумется, когда былъ выпивши: въ трезвомъ состояніи никогда не позволялъ онъ себ издваться надъ человкомъ. Графъ наполовину не понималъ его насмшекъ, наполовину пропускалъ ихъ мимо ушей и наказалъ Алгасова тмъ, что занялъ у него на честное слово 600 рублей, да не отдалъ проигранныхъ въ карты 730.
Графъ вошелъ, одтый по-домашнему, въ довольно поношенную визитку. Онъ съ удивленіемъ оглянулъ фракъ своего пріятеля.
— Куда это? удивился онъ.
— На балъ, къ барону Глэмъ. Ты разв не будешь?
— Э, брось! Не надоло теб таскаться по этимъ глупымъ баламъ? говорилъ графъ, съ ногами усаживаясь на диванъ. Скука-то какая, особенно у барона! Звали они и меня, да нтъ, шалишь! Дурака нашли! Но слушай, Алгасовъ, какую, братъ, француженку привезъ себ изъ Парижа старый Клопъ! Ну прелесть! Восторгъ, я теб доложу! На что ужъ хороша твоя Генріетта, но эта куда получше будетъ…
— Какой Клопъ, какая француженка?
— Старый Клопъ этотъ, жидъ онъ, что ли — ужъ не знаю. Должно-быть жидъ, и по морд видно, что жидъ. Ну разв не знаешь, банкирская тамъ контора у него, или касса ссудъ, ужъ не помню, что-то такое, глупое… Еще жиденокъ его все возл насъ вертится, не знаешь разв? Черномазый такой…
— Гд ихъ всхъ запомнишь!
— Врно, мой другъ. И чортъ знаетъ, сколько наползло къ намъ швали этой разной, жиденятъ всякихъ да коммерсантовъ замоскворцкихъ… И зачмъ толі.ко пустили мы ихъ въ свое общество? Но только этотъ жиденокъ преобязательный: на дняхъ мн тысячу рублей ссудилъ… Вексель, впрочемъ, взялъ, да чортъ съ нимъ. А то, знаешь, я былъ въ чертовскомъ положеніи: Аполлонія требуетъ денегъ, а у меня la lettre — pas un sou! Ну можешь себ представить — la lettre!.. Изъ деревни не шлютъ, чортъ ихъ тамъ знаетъ — про пожары да про падежи какіе-то пишутъ… Послушай, ты получаешь доходъ съ имнья?
— И даже очень хорошій!
— Ну вотъ видишь, а я, можешь себ представить — ничего не получаю! Должно-быть, воруютъ вс эти управляющіе, tu sais, ces gens n’ont ni foi, ni loi… Да, такъ вотъ онъ меня и выручилъ. И по дружб всего 10% взялъ, вдь эта еще не много, а?
— Даютъ иногда и больше.
— Вотъ ты счастливый человкъ, право, счастливый, не знаешь, что такое долги! Но скажи, какъ умешь ты ладить съ этими управляющими? Я ужъ и рукой на нихъ махнулъ: сколько ни мнялъ — все никакого толка. Право, продалъ бы имнье, да жаль: родовое. Ты знаешь, этимъ дорожить надо. Да, о чемъ я? Ну вотъ онъ далъ денегъ, Аполлонія и успокоилась.
Аполлонія была полька, услаждавшая безконечные досуги графа. Когда-то была она замчательной красавицей и хорошо жилось ей въ т дни, а теперь, истасканная и постарвшая, досталась графу.
— Знаешь, не люблю я всхъ мщанскихъ этихъ разсчетовъ и споровъ изъ-за грошей… продолжалъ графъ. Да, я началъ объ Анжелик. Ее Анжеликой зовутъ, эту, которую Клопъ привезъ. Можешь себ представить, хороша, молода, весела, и вдобавокъ-прямо изъ Парижа! И какъ одта, съ какимъ шикомъ!.. Т. е., есть же на свт такіе счастливцы!.. Я и Паша Веригинъ, мы ее видли ныньче у Берты. Старый Клопъ ухалъ въ Петербургъ, вотъ она и свободна. Да, и забылъ теб сказать, она съ Бертой будетъ сегодня у Генріетты! Вдь мы вс у твоей Генріетты собираемся ныньче, разв не знаешь? Да брось этотъ балъ, демъ къ Генріетт! Увидишь тамъ Анжелику, ну что за прелесть двочка! Хотлъ ее поцловать давеча — не далась, бестія.
— Я лучше отъ барона заду.
— Вотъ, право, охота! Ну что ты будешь тамъ длать? Говорить съ этими двчонками? И о чемъ ты съ ними говоришь? Я, братъ, давно уже разучился говорить съ ними. Вотъ съ Анжеликой — это я могу, а съ ними — слуга покорный! Изволь это или о высокихъ чувствахъ разсуждать, или о погод.
— А ты поговори о чемъ-нибудь другомъ.
— Да нельзя, мой другъ, нельзя, ничего другого не понимаютъ он! Вдь это куклы, и больше ничего! Пустыя, неразвитыя, глупыя куклы, и какъ ты до сихъ поръ не убдился еще въ этомъ? Ну вотъ что, если непремнно ужъ хочешь хать къ барону, ну хоть на минуточку задемъ къ Генріетт, хоть взгляни на Анжелику и потомъ сравни съ нею нашихъ свтскихъ барышень. Да, вотъ еще, это я по дружб теб совтую, передъ баломъ непремнно надо выпить два-три бокала. Я, когда зжу на балы, всегда слегка… этакъ, знаешь, что называется — entre deux vins… Il ne faut pas же griser, sans doute, но немного выпить слдуетъ, гораздо развязне себя чувствуешь, увряю тебя. Ахъ, да, знаешь Бунакова? Его въ прошломъ году Паша Веригинъ представилъ барону. Ну, ты понимаешь, такой домъ, самъ баронъ, вдь это что же для Бунакова? Словомъ, совсмъ онъ растерялся, и тоже для храбрости хватилъ немного. Только и пошелъ онъ танцовать съ баронессой, не со старухой, понятно, а съ дочерью, съ Анютой. Началъ онъ съ ней говорить, ну, разумется, о чемъ говорить съ двчонкой? Онъ и заговори о Стрльн, да о цыганкахъ. ‘А что вы тамъ длаете?’ спрашиваетъ она.— ‘Тамъ весело,’ говоритъ онъ, ‘мы ихъ обнимаемъ, цлуемъ, он намъ поютъ…’ словомъ, совсмъ очаровалъ баронессочку. Двчонка-то въ жизни ничего такого не слыхала, понравилось ей, и ну разспрашивать, да что, да какъ. Только посл кадрили и позови ее мать: ‘et bien, ma ch&egrave,re, comment as-tu trouv M-r Bounakoff?’ — ‘Oh, maman, il est charmant, et comme il est agrable de causer aver lui!’ — ‘Et de quoi t’а-t-il parl?’ Глупая двчонка возьми, да и бухни всю правду: про Стрльну, молъ, да про цыганокъ разсказывалъ. Ну, понимаешь, скандалъ! Да право, брось ты барона, демъ къ Генріетт, право, тамъ веселе будетъ! И никого не будетъ у барона, вотъ увидишь! Паша Веригинъ, Засцкій, Зиновьевъ, вс наши — вс будутъ у Генріетты… Вдь отъ чего ты скучаешь? Самъ лзешь на скуку. Посмотри на меня: разв я когда скучаю? А право, отлично жить на свт, особенно когда, какъ у тебя, нтъ долговъ и управляющіе не воруютъ!
Алгасовъ, разсянно слушавшій графа, при послднихъ словахъ взглянулъ на него.
— И теб хорошо? Ты счастливъ? спросилъ онъ его.
— Я-то? Mon cher, qaand j’ai de l’argent, je suis compl&egrave,tement heureux. C’est ce fichu argent qui me manque quelquefois.
‘Да, правда, вотъ истинно счастливый человкъ,’ подумалъ Алгасовъ.
— Только одного недостаетъ мн, продолжалъ графъ, это Анжелику поцловать. Ну да я ее ныньче обработаю! Я замтилъ, она такъ на меня смотрла, плутовка эта, такъ смотрла… Однимъ словомъ, она будетъ моя. А что за двочка! Прелесть! Да это не чета баронесс Анн Павловн, sauf la dot de la baronne, sans doute. Ah, quand cela, j’aurais bien voulu la faire comtesse Counce…
Былъ еще только 11-й часъ, на балъ еще было не поздно, и Алгасовъ далъ уговорить себя захать передъ баломъ къ Генріетт.
А тамъ уже вс были въ бор, уже валялись пустыя бутылки и бокалы съ шампанскимъ были у каждаго изъ гостей. Кром самой Генріетты, изъ женщинъ были содержанка графа — Аполлонія, потомъ Берта и Анжелика, про которыхъ онъ говорилъ, и еще нкоторыя другія. Хохотъ, псни и веселая болтовня встртили обоихъ вошедшихъ.
Алгасовъ тоже нашелъ Анжелику прехорошенькой. Это была молоденькая, худощавая, стройная двушка, свжая и веселая, съ хорошенькими карими глазками и длинными, густыми, золотистыми волосами.
У Генріетты собралось много народа и въ томъ числ не мало такихъ, которымъ по ихъ общественному положенію слдовало бы быть въ настоящую минуту на балу у барона: и не помышляя даже о бал, весело любовались они Анжеликой, болтали съ ней и пили шампанское, поговаривая, что пора бы и играть начинать, и когда Алгасовъ хотлъ-было хать, его просто-на-просто не пустили. Со всхъ сторонъ посыпались возраженія, что тамъ будетъ невообразимая скука, что никакого нтъ основанія веселую компанію мнять на скучный балъ, что нельзя же отставать отъ товарищей и т. д.
Увлеченный красотой Анжелики, Алгасовъ и безъ того уже выпилъ съ нею гораздо боле шампанскаго, чмъ бы слдовало, чувствуя, что онъ скоре уже, если можно такъ выразиться — dans le second vin, чмъ entre deux, и что на балъ такимъ являться нельзя, онъ легко уступилъ ихъ просьбамъ и согласился остаться, что вызвало единодушную и шумную радость всхъ присутствующихъ и особенно Анжелики: она даже въ ладоши захлопала отъ радости. Еще выпили шампанскаго въ честь того, что Алгасовъ остался, потомъ затяли колоссальную жженку и весело заговорили про балъ, въ каррикатурномъ вид представляя все, и балъ, и танцующихъ, что тамъ теперь происходитъ, какая тамъ скука, какъ держатъ себя барышни, о чемъ говорятъ съ кавалерами, какъ важно, индйскимъ птухомъ, расхаживаетъ самъ баронъ и т. д., въ лицахъ изображая вс эти сцены. Опьяненные шампанскимъ, подзадориваемые хохотомъ француженокъ, молодые люди разговорились, ничего не щадя для остраго словца, и, не стсняясь присутствіемъ нкоторыхъ, не принадлежавшихъ не только къ знати, но даже и къ дворянству, легкомысленно отдавали на посмяніе имъ и барона, и всхъ его гостей, т. е. все, что было только въ Москв чиновнаго и знатнаго. Были въ числ говорившихъ родственники и даже сыновья нкоторыхъ гостей барона, но и они принимали участье въ веселой бесд, взапуски передъ товарищами стараясь припомнить и разсказать что-нибудь посмшне и позабавне. Въ другое время такъ гордившіеся своей знатностью и титулами, теперь безъ пощады насмхались они надъ своимъ кругомъ и надъ всми его обычаями, и все это передъ людьми, которымъ и мечтать даже нечего было хоть когда-нибудь переступить порогъ барона Глэмъ.
Попойка продолжалась, пили много, очень даже много, гораздо боле обыкновеннаго, пили и шампанское, и коньякъ, и жженку, и глинтвейнъ, который любила Анжелика. Говорили, пли, хохотали, цловали женщинъ я особенно Анжелику: ей доставалось тутъ боле всего, вс ршительно хотли цловать ее, даже и тотъ черномазый жиденокъ, о которомъ упоминалъ графъ, т. е. молодой Клопъ, сильно и настойчиво ухаживавшій за хорошенькой содержанкой своего отца. Анжелика жаловалась на своего стараго обожателя, на его ревность и скупость: ‘si elle avait su ee que c’est de vivre avec ce vieux singe, jamais, oh! jamais elle n’aurait quitt Paris!’ говорила она. ‘Il est insupportable, ce vieux, qui veut encore qu’on l’aime tout seul. D’abord, si on est vieux, il ne faut tre ni avare, ni jaloux.’ Вс утшали ее и уговаривали бросить старика, увряя, что вс они не оставятъ ея своими попеченіями.
Уже совсмъ пьяные, принялись наконецъ играть. Алгасовъ сталъ-было метать банкъ, но онъ ршительно ничего не могъ соображать, ни картъ, ни записи, ни денегъ, которыя у него брали, кто только хотлъ. Бросили карты, опять стали пить, подали ужинъ, и за нимъ тоже пили, и что было дальше — никто ужъ и не помнилъ.
Проснулся Алгасовъ на диван въ спальн Генріетты. Было уже свтло. Сама Генріетта, одтая, если только можно такъ назвать ея растерзанное платье, спала на постели, лежа поперекъ ея. Тутъ же спалъ и красавецъ-гусаръ Веригинъ, но такъ, что ноги его приходились одна на смятой подушк, другая чуть не на груди Генріетты, голова же наполовину свшивалась съ постели. На полу, полусидя, положивъ голову на кресло, храпла Аполлонія, старая, истасканная, блдная, съ растрепанными жидкими волосиками и вдобавокъ — полураздтая. Въ сосдней комнат графъ Кунце очутился на стол съ остатками вчерашняго ужина, лежа лицомъ на разбитомъ блюд съ майонезомъ. Другіе, въ подобномъ же вид, спали кто на полу, кто на диванахъ, кто подъ столомъ, мужчины и женщины, одтые и полураздтые, какъ попало. Недоставало лишь немногихъ и въ томъ числ Анжелики, которую совсмъ уже утромъ, заспанную, утомленную и пьяную, увезъ къ себ молодой Клопъ.
Проснувшись, Алгасовъ не сразу даже понялъ, гд онъ, что съ нимъ и что это вокругъ него: никогда еще не приходилось ему такъ много пить, хоть и сильно пьяный, но все-таки всегда попадалъ онъ домой и просыпался у себя, на своей постели, и подобной картины никогда еще не видалъ. Онъ вскочилъ и оглянулся.
Самъ онъ былъ въ не мене жалкомъ вид: голова вся всклокочена и страшно болла: фракъ облитъ виномъ, вымазанъ мломъ и какимъ-то соусомъ и вдобавокъ — съ оторванной фалдой, часы валялись на ковр, платокъ исчезъ вмст съ фалдой, которая оказалась подъ карточнымъ столомъ, въ новый клякъ его зачмъ-то кто-то положилъ кусокъ разварного судака.
Часы его остановились, и онъ не могъ узнать, сколько времени, но, судя по движенію на улицахъ, было уже не рано.
Быстро выбжалъ онъ изъ спальни и бросился въ переднюю. Отвратительную и жалкую картину всхъ безобразныхъ послдствій вчерашняго пьянства представляли ему комнаты, которыми онъ проходилъ, и онъ старался не глядть ужъ по сторонамъ.
— А должно-быть, мы вчера уже того… немножко черезчуръ, думалъ онъ, шагая черезъ спящихъ, натыкаясь на пустыя бутылки, разбитую посуду и другія валявшіяся вещи. Онъ бросилъ свой клякъ съ рыбой, схватилъ первую попавшуюся шляпу почище, надлъ пальто и вышелъ на улицу.
Съ наслажденіемъ остановился онъ на крыльц, вдыхая въ себя сравнительно чистый и свжій уличный воздухъ, потомъ взялъ извощика и похалъ домой.
Какъ ни старался онъ припомнить, что такое было вчера — но ничего не могъ сообразить. Помнилъ онъ только, что играли въ карты, что ему страшно везло, что вс удивлялись его счастью и Анжелика цловала его за это, что онъ много съ кого-то выигралъ, но почему-то у него взяли какія-то деньги и по этому случаю онъ все требовалъ ‘соорудить генеральное пьянство.’ Потомъ онъ съ кмъ-то подрался, съ кмъ-то изъ мущинъ цловался, что-то общалъ Анжелик — но что, какъ, за что и съ кмъ, ничего этого не могъ ужъ онъ припомнить.
— А вдь и въ самомъ дл, премиленькая эта Анжелика! думалъ онъ, возвращаясь. Молоденькая, свженькая, веселая… Непремнно надо будетъ отбить ее у этого стараго хрыча: что, въ самомъ дл? Генріетта хороша, но надола, вопервыхъ, а къ тому же и не молода, ей уже 24 года, между тмъ какъ Анжелик всего только семнадцатый!.. Вотъ и Лидочк тоже 24-й ужъ идетъ, а лучше бы, кабы и ей было 16 или около того… Нтъ, надо этимъ заняться: Генріетту къ чорту, и взять Анжелику.
Съ этимъ ршеніемъ пріхалъ онъ домой. едоръ привыкъ уже видть барина въ такомъ или подобномъ вид, и даже и не удивился, когда Алгасовъ снялъ пальто. Алгасовъ веллъ подать себ зельтерской воды и пошелъ въ свой кабинетъ.
Оказалось, что второй уже часъ. Алгасовь слъ, закурилъ въ ожиданіи зельтерской воды сигару и посмотрлъ свой бумажникъ: изъ бывшихъ тамъ 5.000 осталось мене двухъ, а куда и зачмъ исчезли остальныя — ни онъ, да вроятно, и никто не могъ бы этого сказать.
— Три тысячи! подумалъ Алгасовъ. Слишкомъ тысяча четвертей овса, т. е. это со 100 десятинъ, и сколько тяжелаго труда надо положить для полученія этой тысячи четвертей…
И вспомнился ему Николай Яшинъ, все благополучіе котораго зависло отъ тхъ 100 рублей, которые когда-то онъ, Алгасовъ, далъ ему взаймы…
Залпомъ выпилъ онъ стаканъ холодной зельтерской воды и спросилъ еще. Въ передней раздался звонокъ.
— Не принимать! крикнулъ Алгасовъ едору, но черезъ минуту въ комнату все-таки вошелъ звонившій: это былъ Бачуринъ, до котораго не могло относиться распоряженіе Алгасова, такъ какъ Бачуринъ и Костыгинъ безпрепятственно принимались всегда и во всякое время, и едоръ это зналъ.
Съ досадой обернулся Алгасовъ и досада эта не прошла, когда онъ увидлъ Бачурина.
— А, это ты? встртилъ онъ его. Ну здравствуй, садись. Хочешь чая?
— Что съ тобой? Обдать пора, а онъ чаемъ угощаетъ! Что ты не былъ вчера у барона?
— Такъ…
— Покутили, должно-быть? съ снисходительной улыбкой спросилъ Бачуринъ, оглядывая жалкую вншность Алгасова.
— Да… немножко… т. е., впрочемъ, порядочно.
— Видно, что даже и сильно порядочно!
Алгасовъ съ досадой махнулъ рукой и ничего не сказалъ.
— Гд? спросилъ Бачуринъ.
— У Генріетты.
— Да, она премиленькая, твоя Генріетта! Только все-таки напрасно пропустилъ ты балъ. Было много народа, довольно весело. Лидія была и спрашивала о теб, все ждала тебя. А propos, что же ты, Сйша, не длаешь ей предложенія? Не хорошо, ты ужъ слишкомъ за ней ухаживаешь, мой другъ, такъ нельзя… Вс это замтили… Чмъ-нибудь да надо же кончить.
— Успется. Куда намъ спшить?
— Да, но все-таки… Тамъ сватьбу и отложить, пожалуй, можно, если ужъ такъ теб хочется, а чмъ-нибудь покончить надо, и ты объ этомъ подумай. Но сейчасъ дло не въ этомъ и я къ теб за другимъ пріхалъ.Была вчера у барона одна твоя старая знакомая и просила сказать теб, что очень желала бы съ тобой повидаться. Угадай, кто это?
— Да говори же… Княжна? спросилъ Алгасовъ, весь мняясь въ лиц.
— Да, графиня Евгенія Александровна. Повидимому, она не особенно счастлива… Милйшій графъ — превосходный человкъ, но какъ мужъ… Она детъ къ отцу, и въ Москв проздомъ. Только, мой другъ, если хочешь ее видть — поторопись: завтра она узжаетъ.
Пораженный неожиданностью этого свиданія, Алгасовъ почти и не слушалъ, что говоритъ ему Бачуринъ. Десять лтъ не видалъ онъ княжны, и, какъ живая, стояла она теперь передъ нимъ. И вспомнилась ему эта прошлая ночь и отвратительная картина, которую онъ только что видлъ — и съ мучительной болью, съ тяжелой тоской сжалось его сердце…
— Да, началъ онъ, разумется, надо скоре… Не думалъ я, что попаду къ ней… Ну, что же теперь длать!
Онъ позвалъ едора, спросилъ еще зельтерской воды и веллъ поскоре приготовить холодный душъ и одваться. Затмъ поспшно снялъ съ себя убогое свое одяніе, бросилъ все это на полъ и гадливо оттолкнулъ ногой.
— Създи, скажи, чтобы поскоре сшили новый, обратился онъ къ едору и, простившись съ уходившимъ Бачуринымъ, пошелъ въ свою спальню.
Холодный душъ освжилъ его и черезъ часъ, отдохнувъ, переодвшись и снова принявъ вншность джентльмена, похалъ онъ въ Славянскій Базаръ, гд остановилась графиня.
Не безъ волненія взошелъ онъ на подъздъ гостинницы. Величественный, какъ Зевесъ-Олимпіецъ, швейцаръ, спокойно и безстрастно взиравшій съ высоты своего мстонахожденія на копошившихся въ сняхъ людишекъ, услышавъ имя графини Сафоновой, не только удостоилъ Алгасова немедленнаго отвта, но самъ даже передалъ ливрейному лакею графини фамилію гостя.
Алгасова тотчасъ же приняли. Графини не было въ комнат, когда онъ вошелъ, но недолго ждалъ онъ, съ томительнымъ нетерпніемъ глядя на затворенную дверь: дверь эта скоро отворилась, и съ робкой улыбкой на устахъ, съ глазами, выражавшими и радость, и страхъ, и волненіе, появилась графиня.
Съ волненіемъ еще не забытой любви, не трогаясь съ мста, ничего не говоря, смотрлъ на нее Алгасовъ. Но какъ измнилась она!.. Она была все также хороша, но куда же двалась беззаботная эта молодость и вся прелесть тхъ безвозвратно канувшихъ въ вчность 17 лтъ? Не веселая двушка, а женщина, уже знакомая съ жизнью, съ счастьемъ и горемъ, стояла теперь передъ Алгасовымъ. Онъ смотрлъ на нее, счастливый, что видитъ ее, весь унесенный въ далекое прошлое, охваченный былыми ощущеніями — и трепетомъ страстной любви, и мучительнымъ горемъ разлуки, съ тревогой и грустью узнавая въ ней когда-то любимую двушку и въ измнившихся чертахъ этихъ, въ этомъ взгляд, глубокомъ, серьезномъ и строгомъ, невольно отъискивая иныя, нжныя и юныя черты и живые, веселые, тогдашніе ея глазки…
— Рада васъ видть, первая тихо заговорила графиня, слегка волнуясь и красня подъ упорнымъ его взглядомъ. Садитесь, пожалуйста. Но какъ вы измнились! Впрочемъ, и я не та ужъ теперь… Да, много времени прошло, какъ мы не видались, много перемнъ…
— Княжна… нтъ, извините, графиня… Такъ неожиданно… Я самъ не знаю, что я говорю, но это отъ радости, простите меня, началъ Алгасовъ.
Лицо графини измнилось: оно стало серьезне и тихій взглядъ ея засвтился счастьемъ и радостью.
— Радость… Вы рады меня видть, вы не забыли меня?
— Васъ забыть… Впрочемъ, скрывать мн нечего, вы знаете, что графини Сафоновой я никогда до этой минуты не видалъ и не знаю. Но я зналъ и любилъ, страстно, горячо, глубоко любилъ княжну Елецкую, и ея никогда я не забуду, Евгенія Александровна.
Графиня молчала.
— Это было давно, начала она. Да, одно время я очень желала васъ видть и ждала, что вы прідете въ Петербургъ.
— Этого не слдовало, Евгенія Александровна. Я и не былъ до сихъ поръ въ Петербург именно потому, что тамъ были вы…
— Да, я недавно поняла это. Въ этомъ увидала и поняла я вашу любовь и какъ вы меня любили, потому-то и заговорила я объ этомъ: я не хочу лукавить и скрываться передъ вами, я хочу, чтобы вы знали меня и чтобы вы все узнали. Я поняла вашу любовь, поздно, къ сожалнію! Но вы сами сейчасъ мн сказали, что любили меня, вы не поврите, сколько счастья вы мн дали этими словами! Первую истинно-счастливую минуту въ моей жизни… И зачмъ, зачмъ не сказали вы этого раньше, тогда, десять лтъ тому назадъ? прибавила она, помолчавъ и со слезами на глазахъ.
И полный любви взглядъ ея остановился на Алгасов.
— Зачмъ? началъ онъ печально. Судьба не хотла нашего счастья, Евгенія Александровна, намъ ли идти противъ Бога, намъ ли понять, куда Онъ ведетъ насъ?
— И я смирилась передъ святой Его волей, и вотъ почему хотла я васъ видть сегодня. Теперь можно, Александръ Семеновичъ, мы оба старые, отжившіе, смирившіеся уже люди. Я не могу васъ любить, но я могу, я должна вамъ сказать, что и я васъ любила, и, кром васъ — никого и никогда.
— А какъ были бы мы счастливы, печально и не глядя на нее, проговорилъ Алгасовъ.
— До Петербурга доходятъ слухи изъ Москвы. Я многихъ спрашивала о васъ, я знала, какъ страдали вы, знала я также, что вы уже не вернулись къ прежней веселой вашей жизни, разстались со свтомъ и ухали въ деревню. Не скажу — тогда, но недавно, когда я лучше все поняла, даже себя само, я порадовалась этимъ слухамъ: простите меня, Александръ Семеновичъ, я женщина, я любила васъ, и то, въ чемъ я видла доказательство, что вы не забыли и не разлюбили меня, не могло это не быть мн боле, чмъ пріятно… Вдь такъ мало счастья, такъ мало хорошаго знала я въ жизни! Слушайте, я должна вамъ все разсказать. Я была тогда увлечена моимъ мужемъ. Вы видли его: это красавецъ, какихъ мало, онъ былъ влюбленъ въ меня, я была молода, неопытна, мудрено ли, что первое время посл сватьбы я была счастлива и что все забыла я тогда, даже и васъ, и недавно только, вспоминая то время, обратила я вниманіе на то, что васъ не было на похоронахъ Анны Григорьевны. Но счастье мое продолжалось недолго: мужъ присмотрлся ко мн, его страсть прошла скоро… Очень скоро… Да и я тоже скоро поняла, какъ онъ слабъ и ничтоженъ. Наше взаимное увлеченіе исчезло и разсялось, и хорошо еще, что одновременно… Я надола мужу, мало того, я мшала ему, и онъ не скрывалъ этого… Впрочемъ, онъ недолго мною стснялся… Его старыя подруги влекли его сильне, чмъ я… и особенно, когда перестала меня удовлетворять одна только его красота, и я стала пытаться сдлать изъ него человка. Въ то время я уже готовилась быть матерью, и вскор родила. Это былъ прехорошенькій мальчикъ, мой Боря, я любила его, но я была молода, я хотла жить, хотла веселья, счастья, любви, любить одного только Борю и довольствоваться этимъ — этого казалось мн мало… Я была одна, предостеречь, поддержатъ меня было некому: вы знаете, мать моя умерла, это было тогда же, всего годъ спустя посл моей сватьбы. Отца я рдко видала: посл смерти матери, онъ окончательно затворился въ своемъ Немиров и почти не вызжалъ уже оттуда. И я стала веселиться, вызжать, танцовать… За мной ухаживали, мной восхищались, и я была довольна и рада… Тутъ я увлеклась… Это былъ одинъ изъ пріятелей мужа. Всего разсказывать не стану… Я любила этого человка… Я жестоко въ немъ обманулась, между нами давно уже все кончено, и не стоитъ о немъ говорить. Вы, можетъ-быть, скажете, что я обманывала мужа и людей? Да, я ихъ обманывала, я любила тайкомъ, я воровала свое счастье, но клянусь вамъ, Александръ Семеновичъ, не я нуждалась въ обман, не я его требовала и не я боялась правды. Легкомысленная, какою была я тогда, я, не онъ — а я желала правды, и мн — а не ему, не хватало ея для счастья… Мы разстались, и снова осталась я одна. Я не долго по немъ горевала… не стоило… Разв по разбитымъ мечтамъ, поруганнымъ и… и грубо, нехорошо, оскорбительно поруганнымъ?.. Да, ихъ было жаль, но не его. Жила я весело тогда, очень весело… Александръ Семеновичъ, обо мн много тогда говорили въ Петербург, не знаю, можетъ, и до васъ дошли эти слухи… Я вамъ все сказала. Вы должны мн врить. Впрочемъ, нтъ, я еще полюбила… Это было уже потомъ, посл смерти моего beau-p&egrave,re. При жизни графъ Борисъ Михайловичъ еще сдерживалъ Николая, мы вмст вліяли на него, немного, но все-таки… Но со смертью отца — года три тому назадъ — онъ сразу получилъ и полную свободу, и громадное состояніе. Одна, я уже не въ силахъ была сдержать его… Да я почти и не видала его, онъ жилъ то въ Париж, то въ Ницц, и въ Петербургъ заглядывалъ рдко, да и тамъ не до меня ему было. Тутъ-то и полюбила я, но тутъ заболлъ мой Боря. Онъ почти умиралъ, мой бдный мальчикъ, я ночи не спала надъ нимъ, я его выходила, я, да, я спасла его отъ смерти!.. Онъ медленно поправлялся, я не отходила отъ его кроватки, три мсяца не выходила я изъ его комнаты и никого не видала, кром его, доктора, мужа и нянекъ. Много передумала я тутъ, возл этого мальчика — и я поняла, что такое дйствительная любовь, и увидала, какъ я люблю моихъ дтей и что они для меня. Всю жизнь свою поняла я, свое прошлое и вашу любовь, и то, что и я васъ любила — и люблю. Совсмъ другой стала я тутъ. Я отказалась отъ свта и его удовольствій, отъ всякой личной жизни. Оставленная мужемъ, всю себя отдала я дтямъ… и мн ‘5ыло хорошо. Но судьб угодно было послать мн новыя испытанія. Болзнь Бори, любимаго его сына, и въ муж моемъ пробудила чувство отца. Онъ былъ въ Париж, когда Боря заболлъ, и тотчасъ же бросился оттуда въ Петербургъ. Благодарный мн за спасеніе сына, онъ снова вернулся-было ко мн съ искреннимъ желаніемъ измниться, исправиться, и точно, узнать нельзя было его, какимъ онъ былъ нкоторое время. Я уже думала, что сбылось все, чего хотли мы съ графомъ Борисомъ Михайловичемъ, я уже мечтала о тихомъ семейномъ счастьи, и все, все, что могла, длала я, чтобы привязать мужа къ себ, къ семь и къ новой, начатой имъ жизни. Но это не долго продолжалось… Онъ скучалъ дома… И что же могла я тутъ подлать? И его увлекли, и снова пошло старое. Хуже даже… Мужъ мой полюбилъ. Этотъ человкъ, увлекающійся, втренный, слабый, никогда не знавшій истинной любви да и не помышлявшій даже о ней — онъ вдругъ полюбилъ, полюбилъ страстно, безумно, бшено… Я не знаю этой женщины и Не хочу судить ея, да и не имю права судить — я, сама виноватая передъ мужемъ… Я знала, что онъ полюбилъ, знала отъ него же… Онъ самъ мн все сказалъ. Теперь я стала ненавистна ему: я мшала его счастью. Онъ прямо говорилъ мн это, нисколько меня не жаля. Онъ собиралъ вс ходившія про меня сплетни, ни въ чемъ не врилъ мн, на каждомъ шагу оскорблялъ меня, грубо укоряя всмъ, что про меня слышалъ, и наконецъ потребовалъ, чтобы я оставила его домъ. Мн-то все равно… Я видла въ этомъ искупленіе, и сама я смирилась бы, но дти… Все-таки домъ ихъ отца… Я все-таки старалась, чтобы они любили и уважали отца, все, что могла, длала я, чтобы не видли и не знали они нашего разлада… И послднее сдлала я: мы разстались мирно и тихо, отецъ простился съ ними, какъ отецъ, и никакіе преждевременные ненужные вопросы не смутятъ уже ихъ дтства. Я ду къ отцу и тамъ останусь — навсегда. Тамъ тишина, покой, а это все, что мн надо теперь.
Она замолчала. Съ волненіемъ слушалъ ее Алгасовъ, вмст съ нею переживая ея печальную жизнь. Съ участьемъ и теплой любовью глядлъ онъ на графиню.
— Да, началъ онъ, вы правы, Евгенія Александровна, мы оба старые, отжившіе люди. Обоимъ намъ нужно одно только, покой и тишина, ибо если нтъ ни дла, ни цли, ни счастья въ жизни, то необходимо хоть наслажденіями наполнять ее, а стыдомъ и тяжелыми укорами совсти — вотъ чмъ приходится платить за каждую минуту наслажденія… Да, и благо вамъ, если есть у васъ силы заживо сойти въ могилу… У меня не хватило силъ этого сдлать, но у меня и дтей вдь нтъ…
Графиня молчала.
— Евгенія Александровна, опять началъ Алгасовъ, да, не можемъ мы знать, къ чему Господь лишаетъ насъ того, что мы зовемъ счастьемъ. Вдь вотъ и тогда, десять лтъ тому назадъ, скажи я одно слово, одно только слово… Но я былъ слишкомъ уже счастливъ тогда, такъ счастливъ… А помните, Евгенія Александровна, балъ у Анны Григорьевны, помните, какъ вы разсказывали мн про безпрестанные комплименты графа Сафонова и какъ вы прибавили: ‘вотъ вы же ни разу не сказали мн, что я хороша…’ И я спросилъ васъ: ‘но разв нужно мн это говорить?’ Вы отвтили: ‘нтъ!..’ Это былъ самый отрадный часъ въ моей жизни… Тутъ одно слово, если бы я прибавилъ его, но Господь не допустилъ до этого. А точно, Евгенія Александровна, были ли бы мы счастливы съ вами? Была ли бы у насъ полная, счастливая, разумная жизнь? Одна любовь — короткое, непрочное это счастье. А возможно ли другое въ предлахъ нашей жизни? Одно разв — ваши дти были бы тогда и моими, и обоимъ помогли бы они намъ смириться и жаждать покоя, т. е. заживо сойти въ могилу и, всецло посвятивъ себя имъ только однимъ — готовить имъ въ будущемъ ту же самую участь.
— Неужто это такъ, неужто не моя только личная это доля, а участь всхъ? помолчавъ, спросила графиня.
— Да, всхъ, которые ищутъ не вншнихъ какихъ-либо цлей, а собственной жизни и собственнаго счастья. Евгенія Александровна, я выстрадалъ этотъ отвтъ и потому врю въ него, врю, что въ немъ истина.
— И нтъ спасенія? грустно спросила она.
— Въ нашей жизни нтъ его. Оставить эту жизнь, взять другую, въ которой не мыслимъ даже покой да и не нуженъ онъ, ибо она полна и хороша, хороша даже безъ счастья, хороша въ силу того только, что она жизнь, а жизнь — это лучшій изъ даровъ Господа, ее мы взять не въ силахъ: это жизнь труда, труда изъ-за куска хлба, труда для того, чтобы жить. Тамъ вся жизнь — дятельность и борьба, и потому каждое мгновеніе этой жизни хорошо, ибо каждое мгновеніе чувствуешь, что живешь. Мы ищемъ сильныхъ ощущеній, цною даже преступленья добиваемся мы ихъ — и все для того только, чтобы хоть какъ-нибудь чувствовать жизнь, хоть какіе-нибудь толчки ея, а тамъ — тамъ живешь среди постоянныхъ толчковъ, ими движешься впередъ и впередъ по пути дальнйшаго самосовершенствованія, пока не придешь наконецъ къ покою безстрастной старости, и сознаніе хорошо проведенной и вполн законченной жизни не приблизитъ къ мысли о поко смерти: при этомъ сознаніи мысль эта примется безъ трепета и страха — и вотъ какова должна быть жизнь. Тамъ есть дло, наполняющее ее, и въ немъ, въ этомъ дл, всегда найдетъ человкъ надежную опору противъ всякихъ соблазновъ и собственной своей слабости. Да, хороша та жизнь, но не намъ ею жить: мы можемъ одно только — портить ее тмъ, кому досталась она, для нашихъ прихотей отнимая у нихъ плоды ихъ труда, и вчное, заслуженное проклятіе за это надъ нами. И съ нимъ ли, подъ его ли тяжестью быть счастливымъ?
Съ ужасомъ, вся объятая невдомымъ ей пламенемъ, жадно слушала графиня эти отрывочныя фразы. Въ нихъ не было ничего яснаго, но сердцемъ понимала она то, чего не досказывалъ Алгасовъ.
— Но это ужасно, начала она, вдь это невозможно!
— Да, невозможно, т. е. силъ не хватаетъ… И вотъ за это, за безсиліе наше, и должны мы заживо сойти въ могилу: вы въ Немирово, я, такъ какъ не могу я хать въ свою деревню, откуда я бжалъ, я зароюсь гд-нибудь въ глуши Сициліи, что стоитъ русской деревни въ отношеніи тишины и полнйшаго спокойствія… И право лучше, что наша любовь не омрачилась этимъ могильнымъ покоемъ! Но подумайте, Евгенія Александровна, неужели и дйствительно жизнь человка до такой степени хрупка, чтобы отъ одного невысказавшагося вовремя слова могли разбиться дв жизни? Есть ли въ этомъ хоть какой-нибудь смыслъ, дйствительно ли такъ и должно это быть? И мыслимо ли это, если бы жили мы настоящей, разумной, полной жизнью?
— Но иной вдь нтъ у насъ, печально произнесла графиня.
— Да, и это тяжелый крестъ… докончилъ Алгасовъ.
Графиня замолчала. Алгасовъ спросилъ ее о ея дтяхъ, и графиня вызвалась показать ихъ ему. Она вышла и скоро вернулась въ сопровожденіи своихъ дтей. Это былъ красивый мальчикъ лтъ 9 и хорошенькая нарядная двочка 7 лтъ. Третью, которой не было еще года, графиня несла на рукахъ.
Глядя на этихъ дтей, лицомъ напоминавшихъ мать, какою она была 10 лтъ тому назадъ, глядя на графиню среди нихъ, невольно вздохнулъ Алгасовъ: неужто такъ и не суждено ему имть дтей не отъ законной только жены, но отъ любимой женщины, отъ подруги жизни? И представилась ему Настя, точно также окруженная дтьми…
Съ любовью поцловалъ онъ дтей графини, нжно ихъ лаская, и дти тотчасъ же съ нимъ освоились, весело смясь и болтая съ своимъ новымъ знакомымъ. Радостнымъ, полнымъ любви взглядомъ благодарила его графиня.
Эту идиллическую сцену прервалъ пріздъ барона и баронессы Глэмъ. Алгасовъ не долго оставался при нихъ и сталъ прощаться. Графиня пригласила его захать къ ней вечеркомъ, и весь вечеръ этого дня и весь слдующій провелъ онъ у нея, проводилъ ее на вокзалъ и усадилъ въ приготовленное для нея отдленіе. До отхода позда оставалось еще достаточно времени. Устроивъ въ вагон дтей, сами вышли они на платформу и, разговаривая, стали ходить передъ вагономъ. Раздался второй звонокъ.
— Не суждено намъ было любить другъ друга, тихо начала графиня, но мы можемъ быть друзьями, это не запрещено ни людьми, ни Богомъ. И надюсь, что бы ни случилось съ нами въ жизни, какъ бы далеко не разошлись мы на жизненномъ пути, но всегда останемся мы друзьями и будемъ помнить и уважать другъ друга?
— И любить, также тихо отвтилъ ей Алгасовъ, мы, старые, отжившіе свое люди, мы можемъ и любить другъ друга… Мы не можемъ быть мужемъ и женой, но мы останемся братомъ и сестрой, Евгенія Александровна!
Графиня протянула ему руку. Съ почтительной любовью поцловалъ онъ слегка дрожавшую эту ручку и молча проводилъ графиню до вагона.

XXIX.

Неожиданное свиданіе это даромъ только нарушило весь установившійся уже было строй души Алгасова. Алгасовъ уже начиналъ-было сживаться съ своей жизнью, среди разврата и пьянства понемногу забывая все старое, вс мечты свои и порывы къ добру и къ истин, все дальше и дальше отходили уже они отъ него, оставляя его въ поко — и вотъ разомъ пропали вс тяжелые его труды и усилія… Не старую любовь свою къ графин вспомнилъ онъ: напротивъ, если и оставалось еще въ его сердц хоть сколько-нибудь любви къ этой женщин — жалкій остатокъ чувства, уцлвшій посл десятилтней разлуки — и послдній этотъ остатокъ угасъ теперь, угасъ безвозвратно и навсегда. Своимъ свиданіемъ оба они, и Алгасовъ, и графиня, схоронили свою былую любовь, но очищенная и просвтленная страданіемъ, она осталась, возвысившись до степени чувства, могучаго, безкорыстнаго и свтлаго. Чистая, какъ любовь брата и сестры, выше стала она и этой, и всякой другой земной любви, какъ поднявшаяся уже въ область духа, и, чистая и свтлая, она пробудила въ душ Алгасова все хорошее, что царило тамъ когда-то и начинало уже отмирать, пробудила и высшее изо всхъ земныхъ его чувствъ — его любовь къ Наст, одного только не дала она ему — силы сбросить съ себя ветхаго человка и стать другимъ, побороть ужасъ свой передъ неизвстнымъ новымъ и изъ могилы, гд онъ лежалъ уже, воскреснуть къ новой жизни труда. Этой силы не дала ему она, даромъ только пробудивъ его отъ начинавшаго уже охватывать его сна, а если и въ минуты полнаго даже нравственнаго паденія невыносимо тяготила его жизнь, которую онъ вынужденъ былъ вести, каково же теперь, когда такъ жестоко и грубо вдругъ отрезвила его судьба?
И снова со стыдомъ и слезами сознавалъ и чувствовалъ онъ, что нтъ у него силы послдовать Призывающему Голосу, и съ невольнымъ ропотомъ обращалъ онъ къ Богу печальный и дерзкій вопросъ — зачмъ ему, ничтожному, слабому, по уши погрязшему въ развратъ и пороки, послалъ Онъ Призывающій этотъ Голосъ, зачмъ ему, а не иному, боле сильному и смлому, и боле достойному этой Его милости? А онъ, Алгасовъ, онъ одно только можетъ — на колни стать передъ этимъ боле достойнымъ и поклониться ему, какъ избраннику.
Все ужасало его тутъ. Что ждетъ его тамъ, на томъ берегу, если послдуетъ онъ Призывающему Голосу? Сможетъ ли, въ силахъ ли онъ вынести ту, новую жизнь? Дйствительно ли дастъ она ему все, что сулитъ сейчасъ, и въ силахъ ли будетъ онъ взять ея хорошее и не упасть, не сломиться подъ ея подавляющей тяжестью, непосильной не для всхъ, но, можетъ-быть, для него, изнженнаго и ослабленнаго, съ его привычками и потребностями? Вдь возврата съ того берега уже нтъ… И онъ еще вступитъ въ нее подъ свтомъ сознательной ршимости, со всмъ запасомъ знанія и опытности 35 лтъ жизни, а что ждетъ его дтей, что скажутъ они ему, видя ослпительный наружный блескъ и кажущуюся могучую силу оставленной имъ жизни и не видя, не вдая жалкаго ея безсилія и ужасающей внутренней безсодержательности?..
И отъ себя лично, отъ собственныхъ своихъ опасеній за себя и свое будущее невольно поднимался онъ выше. Представляя себ жизнь труда, не могъ онъ остаться на личной только своей точк зрнія, ибо жизнь эта — истина, но истина для всхъ, тогда только, если вс ее примутъ, а не для одного, отдльно взятая отъ жизни всхъ, какъ и сейчасъ не является она истиной даже и не для одного, а для громаднаго большинства, но отдльнаго и не слитаго со всми и со всей міровой жизнью всего человчества. Она истина и для одного, но въ томъ лишь случа, если въ одинокомъ его примр видть то горчичное зерно, изъ котораго иметъ вырости широко-втвистое, укрывающее птицъ растеніе, иначе же, совершенно отдльная и отъ настоящаго, и отъ будущаго, она безуміе — и больше ничего. И понимая такимъ образомъ предстоявшій ему шагъ не какъ простую только въ его, Алгасова, личной жизни перемну — въ такомъ случа и не имлъ бы онъ особаго значенія и не волновалъ бы, ршить такъ или иначе вопросъ о немъ было бы тогда легче легкаго — но какъ Начало, начало конца для стараго и начало жизни для новаго, лицомъ къ лицу становился Алгасовъ съ этимъ новымъ, и тутъ мысли, безпорядочныя, противорчивыя, толпой осаждали его, и то возносили въ необъятную высь Красоты и Истины, то повергали въ мрачную пропасть Отчаянія и Сомнній. То видлъ онъ человчество, объединенное любовью и счастьемъ, царство Счастья, Мира и Любви на земл. Вс счастливы, вс живутъ и наслаждаются счастьемъ и жизнью, зло исчезло, и самое даже слово это предано забвенью. Полна ликованія и радости земля, и въ одинъ величественный гимнъ сливаются голоса всего человчества, всхъ братьевъ-людей — въ гимнъ благодаренія Богу за жизнь, ибо она хороша… Это были мечты, величественныя, свтлыя, возвышавшія душу, зажигавшія ее небеснымъ огнемъ, и если бы могъ онъ, если бы въ силахъ былъ человкъ не спускаться съ той заоблачной выси — и слабйшій, ничтожнйшій даже изъ смертныхъ ни минуты не дрогнулъ бы передъ предстоявшимъ Алгасову шагомъ. Все намъ доступное теперь въ нашей жизни — что все это, что вс жертвы передъ той чудной мечтой?!..
Но такъ уже созданъ человкъ, что даже и Существо Всесовершенное, умомъ своимъ постигая Духъ Его, вншній видъ Его неизмнно всегда воплощаетъ онъ въ человческія, наши, доступныя намъ формы. Такъ и эти мечты: постигая уже всю внутреннюю ихъ красоту и наслаждаясь этой красотой, благоговя и преклоняясь передъ ними, Алгасовъ хотлъ ихъ видть, созерцать — и невольно воплощалъ онъ ихъ въ знакомыя ему формы нашей, теперешней жизни. Картины, одна другой плнительне, чудныя идиллическія картины проносились тутъ передъ нимъ, прекрасныя, какъ весенняя заря — и холодный ужасъ нападалъ на него, и мигомъ разлетались чудныя мечты: такъ просто все казалось ему въ этихъ картинахъ, такъ проста, тиха и лишена, повидимому, всякой яркой, плняющей насъ окраски казалась изображаемая ими жизнь… Несомннно, хороши и полны чарующей прелести эти картины, когда встрчаются он среди неурядицы нашей теперешней жизни, но вся жизнь только изъ нихъ?.. И все еще принимая ихъ за картины будущаго, Алгасовъ силился сплотить ихъ въ одно общее представленіе жизни во всей совокупности всего присущаго ей разнообразія, постигнуть ее всю, во всхъ ея проявленіяхъ и сразу охватить ее однимъ мгновеннымъ взоромъ — но это было выше его: или ничего не представлялось ему, или же представлялось нчто до того блдное и тусклое, и тмъ блдне, чмъ дальше отршался онъ отъ дйствительности минуты — что невольно падалъ передъ нимъ духъ Алгасова. Тогда Алгасовъ замчалъ, что не новую, не ту, ожидающую человчество жизнь рисуетъ ему въ этой блдной картин его воображеніе, что это отдльные только и искусственно лишь сцпленные обрывки и части нашей теперешней жизни, что та, имющая явиться жизнь несомннно проявится въ иныхъ совершенно формахъ, да, но въ какихъ?.. Неизвстно, и въ дрожь бросала его эта неизвстность, холоднымъ ужасомъ сжимала она сердце и страшила больше даже неизвстности смерти, ибо эту послднюю узнать неизбжно, идіотъ и геній — каждый въ свое время одинаково познаютъ ее въ равной мр ясности, и тамъ невозможно ужъ отступленіе. А тутъ, эта новая жизнь? Лишившись блестящаго нашего зла, не лишится ли она также и чарующей своей прелести? Страсти губятъ — но волнуютъ и живятъ. Спокойствіе привлекательно, но оно же мертвитъ и опошляетъ. Грхъ отвратителенъ, но не о праведникахъ, не нуждающихся въ покаяніи, радуется вдь Небо. Наполеонъ ужасенъ, но невольно вдь восторгаешься имъ и преклоняешься передъ нимъ, и лучше ли будетъ, если не станетъ передъ чмъ преклоняться? И наконецъ, что привлекательне, что выше: мщанское ли мелочное счастье швейцарцевъ и ихъ спокойная, узкая жизнь съ ея мелочными интересами и пошлымъ само довольствіемъ, этотъ ли благополучный народъ, не знающій ни крупнаго зла, ни ужасающей бдности, ни ослпительной роскоши, ни бурныхъ страстей, но не знающій также и ничего великаго, неспособный даже ни на что великое — или же полная зла, несчастій, горя, страданій, несправедливости, насилій, войнъ, болзней, разврата, но полная и великихъ мыслей, великихъ дяній, великихъ людей, великихъ созданій ума и воображенія, широкихъ интересовъ и волнующихъ тревогъ и радостей жизнь остальныхъ европейскихъ народовъ? Гд истина, гд лучшее, что выбрать? Нельзя, правда, и представить себ, чтобы широкая и счастливая жизнь всего объединеннаго любовью человчества могла вмститься въ узкія формы жизни вковчнаго швейцарскаго мщанства, но если бы хоть что-нибудь могло быть достоврно извстно… Ровная, тихая жизнь… Но въ ней вдь а что дороже счастья? Но въ ней и покой, а что страшне покоя?
И поперемнно, то изумляла она его дивнымъ своимъ величіемъ, то, лишь только пытался онъ воплотить ее въ ясные и живые образы — повергала въ отчаяніе однообразіемъ, блдностью и тихимъ, ровнымъ своимъ теченіемъ. То говорилъ онъ себ, что зло нашей жизни одинаково отражается на всхъ безъ исключенія ею живущихъ, тогда какъ немногіе только и очень даже немногіе способны и имютъ возможность наслаждаться ея Великимъ, да и имъ не даетъ это Великое ни удовлетворенія, ни счастья, то съ мучительной тоской повторялъ: что же за жизнь безъ великаго?.. То говорилъ: полная любви и добра, счастливая жизнь всего человчества, встъ братьевъ-людей, разв не велика она, и какого же еще величія надо? Но лишь только начиналъ онъ представлять себ это величіе — и проносилось передъ нимъ спокойное, ровное теченіе обыденныхъ мелочей той жизни — ихъ еще въ силахъ былъ онъ понять и представить себ — и снова охватывалъ его ужасъ передъ отсутствіемъ въ той жизни всего, что мы знаемъ, какъ великое, и зовемъ великимъ. Достойный сынъ жизни, которая и титула не знаетъ выше величества, которая съ того и началась, что, ради созданія этого титула, свободные когда-то народы тогда еще, въ далекомъ прошломъ, въ туман вковъ, добровольно разбили свою свободу и сами надли на себя цпи — онъ и представить не могъ жизни безъ великаго и не могъ понять иного великаго, кром того, которое онъ видлъ и зналъ. Напрасно твердилъ онъ себ, что великое — блестяще и красиво, но изъ него же вдь исходитъ и зло… Въ борьб со зломъ самое плнительное великое нашей жизни, наиболе насъ зовущее и единое, способное дать смыслъ, красоту и значеніе днямъ человка, и даже счастье ему. Это такъ. Но чмъ ежегодно собирать и уничтожать ядовитые плоды негоднаго дерева, не цлесообразне ли сразу срубить самое дерево и выкорчевать его корни? Да, но оно стоитъ среди долины, украшая ее и давая прохладу и тнь, и лучше ли станетъ долина, обратившись въ однообразную безлсную степь? Положимъ, что если не станетъ тогда величественнаго подвига, то вдь не станетъ и нужды въ этомъ подвиг. Прекрасно, а сильный, способный на подвигъ, способный подойти къ ядовитому дереву и сорвать его плоды, тотъ, кого мы любимъ и передъ кмъ преклоняемся, кого зовемъ геніемъ, чей примръ волнуетъ наши сердца и возвышаетъ нашъ духъ — что же станетъ онъ длать?.. И жизнь, только на то и способная, чтобы засадить Геркулеса за прялку — въ ней ли Истина, въ ней ли красота?.. Но съ другой стороны, когда-то еще дождешься Геркулеса, могущаго побороть Лернейскую гидру, и не лучше ли, чтобы не было самой возможности зарожденія этой гидры — того болота, гд она жила? Вдь красота подвига Геркулеса куплена цной безчисленныхъ жертвъ, загубленныхъ гидрой прежде, чмъ явился Геркулесъ и побдилъ ее.
Да, лучше пусть уже гидры не станетъ, и лучше пожертвовать Геркулесомъ, чмъ принять гидру. Будетъ великое въ той жизни. Въ ней Истина, въ ней Красота, а что выше Истины и Красоты? И нечего стремиться про никнуть въ великую тайну будущаго: придетъ время, и сама откроется она. Нужно врить. Непостижимое разумомъ, доступно вр. Хороша та жизнь — и она будетъ, но, постигая уже все мощное ея величіе, невольно смущался Алгасовъ ужаснымъ вопросомъ, неужто же такая ничтожная, жалкая причина, какъ то, что нсколько милліоновъ людей, незначительное меньшинство человчества, отъ праздности, и праздности далеко все-таки не безплодной, перейдетъ къ суровому труду, неужто въ состояніи это породить такія великія слдствія? И соразмряя то немногое, ту крошечную жертву — ужасную для него лично, но въ сущности, въ общей масс всего совершаемаго человчествомъ, боле чмъ ничтожную — которую требовалъ отъ него Призывающій Голосъ, соразмряя ее съ необъятной мощью своихъ мечтаній, Алгасовъ дрожалъ отъ ужаса при этомъ сопоставленіи: наша земля — песчинка, и мене даже песчинки вселенной, сопоставьте же настоящую земную нашу, еле замтную и у насъ на земл песчинку и вселенную — и сравните ихъ относительные размры… Слабъ и ничтоженъ умъ нашъ для этого, и это сопоставленіе долженъ былъ сдлать и вынести Алгасовъ, мало того, онъ долженъ былъ врить, что песчинка эта — Начало, имющее разростись до подавляющихъ размровъ вселенной… Изъ того, что онъ, Алгасовъ, пойдетъ пахать землю — и изъ этого вдругъ проистекутъ вс неизмримыя т послдствія, о которыхъ и подумать даже страшно, такъ необъятны они и величественно-хороши?.. Изъ того, что мы откажемся отъ благъ нашей цивилизаціи, благъ, надъ созданіемъ которыхъ столько великихъ умовъ трудилось съ такой чистой и сильной любовью, изъ того, что мы шагнемъ на другую дорогу, правда, роскошную и прекрасную, но начало которой находится — какъ это по крайней мр кажется намъ — не впереди, а позади насъ, и этотъ шагъ назадъ, въ сторону это всего, что мы знаемъ, цнимъ и любимъ, чмъ живемъ и чмъ только и счастливы сейчасъ, что зовемъ великимъ и свтлымъ — онъ приведетъ насъ въ царство счастья, мира и любви? И онъ только одинъ, лишь этотъ шагъ и способенъ привести насъ въ это царство, это единственная туда дорога и ничто иное не въ силахъ этого сдлать, даже и могучая, вковая наша цивилизація?.. И умъ Алгасова мшался въ этихъ противорчіяхъ, порой безумными казались ему вс эти мысли, онъ сомнвался и въ нихъ, и въ себ, и весь изнемогая подъ бременемъ непосильной тяжести, отстранялъ отъ себя отвтъ на ужасный вопросъ, объ одномъ только моля, чтобы не ему, ничтожному и слабому, отвчать…
Но не только отвтъ, съ него требовалась и личная нелегкая жертва. Въ ней-то и состоялъ отвтъ, а колебанія ли, сомннія ли даютъ силы на жертву и двигаютъ человка на подвигъ?
Никого не принимая и не видя, безвыходно сидлъ онъ въ своей комнат, весь охваченный стремительнымъ вихремъ противорчивыхъ и смутныхъ этихъ думъ. Подъ вліяніемъ ихъ шири и мощи, невольно поднимался онъ духомъ, воспаряя въ высь необъятной истины, къ солнцу правды и добра, но хотя и не изъ воска были сдланы его крылья, какъ и Икаръ, онъ кончилъ тмъ, что упалъ и разбился: тяжелымъ камнемъ висли у него на ше долголтнія его привычки, вковая, наслдственная любовь къ вскормившей его жизни, невольное колнопреклоненіе передъ красотой и величіемъ тысячелтней нашей цивилизаціи и наконецъ ужасъ, нмой, холодный этотъ ужасъ передъ невдомымъ Новымъ, своимъ и всего человчества. Вотъ, что неудержимо влекло его внизъ, къ земл, и съ этимъ грузомъ не могъ уже онъ удержаться въ той заоблачной выси, куда онъ поднялся, и не могли его тамъ удержать дв поднявшія его туда женщины — Сестра и Невста. Многодневное уединеніе его разршилось наконецъ тмъ, что, однажды вечеромъ, оглядываясь и крадучись, какъ воръ, тихо прошелъ онъ мимо заснувшаго въ передней едора и тайкомъ сбжалъ изъ своей квартиры, и лишь къ утру благодтельная какая-то душа доставила его наконецъ домой мертвецки пьянымъ.
Съ этого дня все пошло вверхъ дномъ. Неотразимо манило его это только что вновь имъ извданное блаженство душевнаго подъема и прелесть высокихъ и чистыхъ помысловъ, но сила, однажды поруганная, оставила его и, оскорбленныя, отступили отъ него об женщины — Сестра и Невста. Чувствуя это, со стономъ кинулся онъ назадъ, въ прежній необузданный свой разгулъ, но уже не забавляли ‘то забавы, не веселило вино: грязь и небо одинаково отвергали его, сомнвающагося и колеблющагося, безсильнаго врить, а потому равно безсильнаго и на добро, и на зло.
Всю силу воли своей собралъ наконецъ Алгасовъ и заставилъ, приказалъ себ снова отдаться разгулу, въ надежд снова забыться и забыть, забыться если и не въ чаду ближайшей забавы, то рядомъ забавъ и удовольствій, съ теченіемъ отданнаго забавамъ хотя бы и долгаго времени. Съ какой дикой радостью поспшилъ бы онъ сейчасъ подъ внецъ съ Лидіей Николаевной! Но это было невозможно, къ сожалнію: Лидіи Николаевны уже не было въ Москв, незадолго передъ этимъ ухала она въ деревню. Предложенія онъ такъ и не сдлалъ, но, впрочемъ, сдлалъ довольно ясные намеки, что предложеніе это неминуемо послдуетъ лтомъ или осенью.
— Я съ нетерпніемъ буду ждать осени, говорилъ онъ Лидіи Николаевн, прощаясь съ нею. Я многаго жду отъ осени и надюсь, что мои надежды не обманутъ меня и что вы не забудете меня во время разлуки…
— Долго до осени и много воды утечетъ до тхъ поръ, отвтила Лидія Николаевна.
— Но много воды достигнетъ также и цли своего теченія… Поврьте, Лидія Николаевна, мн очень непріятенъ вашъ отъздъ, не ожидалъ я такъ скоро съ вами разстаться… Въ настоящее время я занятъ по горло разными нетерпящими отлагательства длами, но если я успю съ ними покончить, не позволите ли вы мн вавстить васъ лтомъ въ деревн?
— Мы вс вамъ будемъ очень рады!..
— Благодарю васъ, вы даете мн возможность хотя на сколько-нибудь сократить срокъ разлуки съ вами. Прошу васъ передать мое почтеніе Николаю Васильевичу и Александр Ивановн, а также и Наталь Николаевн, если вы ее увидите.
— Да, я думаю, что сестра прідетъ къ намъ лтомъ въ Быки. Ну прощайте, Александръ Семеновичъ, ma tante уже готова…
— Не прощайте, а до свиданія, Лидія Николаевна!
— До свиданія, весело повторила Лидія Николаевна, и чмъ скоре, тмъ лучше.
Алгасовъ поцловалъ ей руку и проводилъ ее до кареты.
Снова начались оргіи, пьянство и карты. Пышныя празднества наступившей коронаціи оживили городъ, необычайнымъ, сказочнымъ своимъ блескомъ смнивъ обычное ровное теченіе весенней московской жизни, но ничто уже не занимало и не тшило Алгасова. Мысли, спасенія и защиты отъ которыхъ и искалъ онъ въ вин, пьяному еще настойчиве лзли он ему теперь, въ вид еще боле позорномъ и страшномъ являя ему его жизнь и жалкую его трусость. Чтобы забыться и прогнать ихъ, ему приходилось напиваться уже до безчувствія, а это не интересно: пріятно быть навесел и придти отъ вина въ хорошее состояніе духа, а не валяться пьянымъ. За игрой до того иной разъ овладвали имъ думы, что онъ забывалъ карты, на которыя самъ же ставилъ, пропускалъ свои же собственные выигрыши, путалъ ставки, не могъ, какъ слдуетъ, счесть денегъ, ошибался, мшалъ другимъ, а разъ, съ картами въ рукахъ (онъ металъ въ это время банкъ), облокотился на руку и такъ глубоко о чемъ-то задумался, что насилу только могли его растолкать желавшіе продолжать игру партнеры, и наконецъ собственные же его пріятели бросили съ нимъ играть, говоря, что это не игра, а чортъ знаетъ что. Среди самыхъ шумныхъ оргій, среди множества красивыхъ женщинъ, онъ сидлъ, задумчивый и хмурый, ничего не видя и не слыша. Не занимали его и празднества коронаціи да почти и не видалъ онъ ихъ, а которыя и видлъ, такъ не замчалъ, и дошло до того, что балъ въ Собраніи, на который онъ имлъ билетъ, онъ пропустилъ, потому что забылъ о немъ и вспомнилъ на другой только день, когда кто-то сталъ ему разсказывать про этотъ балъ.
Такъ вяло, не тша его, тянулась его приказанная себ разгульная жизнь, но онъ все-таки продолжалъ ее, смирившись съ тяжелымъ настоящимъ и всего ожидая отъ времени. Одно только исполнилъ онъ и одно только это и позабавило его: онъ разстался съ надовшей ему Генріеттой и, къ великой досад Клопа молодого, отбилъ у стараго Клопа хорошенькую Анжелику.
Сдлать это было ему не трудно: онъ сразу же очень ей понравился и по первому слову его, безъ отговорокъ, тотчасъ же перешла она къ нему, со всмъ пыломъ юности и юной страсти ему отдавшись. Влюбленная въ него, много отрады дала ему въ эти дни Анжелика своей молодостью и красотой, а главное — искренними, теплыми ласками, искреннимъ желаніемъ сдлать все для его счастья, все, что только въ силахъ она сдлать… Но многаго сдлать и она не могла: тяжелая грусть не покидала Алгасоза, грусть, которой ничто уже не могло разсять, и боле, чмъ рдко, выпадали ему теперь немногіе счастливые часы сравнительнаго спокойствія и боле или мене хорошаго расположенія духа.
Май уже кончился, и Москва быстро пустла. Государь ухалъ, дворъ и гвардія двинулись за нимъ и доле обыкновеннаго задержанные коронаціей въ город москвичи въ свою очередь тоже спшили разъзжаться. Апалевы ухали изъ первыхъ. Вдровы были еще за-границей: внезапная и довольно серьезная болзнь генерала — онъ простудился, катаясь по-морю — помшала имъ вернуться къ коронаціи, какъ они хотли, и, не смотря на наступившій іюнь, вс еще оставались они въ Ницц. Такимъ образомъ изъ родныхъ Алгасова въ Москв былъ одинъ только Бачуринъ, задержанный болзнью жены посл недавнихъ родовъ, но и онъ собирался уже въ Масловку. Пыльная и знойная Москва, недавно еще такая блестящая, людная и шумная, вдругъ опустла и затихла.
Алгасовъ собирался съ Анжеликой за-границу, въ Парижъ и затмъ въ Остенде и Трувиль и еще куда-нибудь, можетъ-быть, и въ Испанію, но пока еще былъ въ Москв, самъ, впрочемъ, не зная — почему. Ужъ и паспортъ былъ у него готовъ, и вещи наполовину уложены.
Былъ ясный и теплый, но не жаркій день, одинъ изъ тхъ, когда городскіе жители инстинктивно просто рвутся вонъ изъ города. Какъ нарочно, Алгасовъ съ утра еще былъ въ самомъ лучшемъ настроеніи духа, веселъ, бодръ, погода была чудная, и страшно вдругъ захотлось ему подышать чистымъ воздухомъ, увидть лто во всемъ его блеск и въ послдній передъ отъздомъ разъ насладиться милой его сердцу красотой нашей русской природы. Кстати, захалъ къ нему Бачуринъ, и Алгасовъ тотчасъ же предложилъ ему прокатиться куда-нибудь за городъ. Бачуринъ охотно согласился, они выбрали Петровское-Разумовское и — слово за слово — ршили провести тамъ вечеръ нкоторымъ образомъ en famille, а именно, что Алгасовъ возьметъ Анжелику, а Бачуринъ — свою даму сердца. Тутъ подошелъ къ нимъ общій ихъ обоихъ пріятель Ергольскій, веселый среднихъ лтъ холостякъ и жуиръ, безпечно проживавшій уже третье наслдство. Для компаніи, чтобы веселе было, пригласили и его, и въ свою очередь и онъ общалъ привезти свою Соню, молоденькую и хорошенькую жившую съ нимъ цыганочку.
Такимъ образомъ, пикникъ затвался уже не на шутку, и вс трое занялись имъ очень серьезно. Всесторонне обсудивъ дло, по нкоторымъ чисто личнымъ причинамъ все-таки остановились на Петровскомъ-Разумовскомъ и занялись выборомъ необходимыхъ винъ и припасовъ. Пьянства не предполагалось, и потому вина ршили взять немного, да и то лишь шампанскаго, котораго требовалось, впрочемъ, никакъ уже не мене полу-дюжины. Но тутъ возникъ оживленный и въ высшей степени важный споръ: каждый отстаивалъ свою любимую марку. Бргольскій предпочиталъ Поммери, Бачуринъ былъ за Гейдсикъ, а Алгасовъ краснорчиво защищалъ испытанныя уже достоинства старинныхъ марокъ — Редерера и Клико. Поспорили, съ тонкостью и знаніемъ дла обсуждая достоинства и недостатки всхъ этихъ сортовъ, и согласились наконецъ на томъ, чтобы каждаго сорта на всякій случай взять по три бутылки. Важный вопросъ о погреб былъ ршенъ безъ спора: единогласно остановились на Леве. Затмъ подробно обсудили меню тонкаго холоднаго ужина, который ршено было заказать въ Эрмитаж, и согласились насчетъ имющихъ дополнить ужинъ гастрономическихъ закусокъ, а также и магазиновъ, гд какую закуску купить и гд какая имется наилучшаго качества. Колбасу, напр., ршено было взять у Генералова, ибо такой колбасы, какъ у него, нтъ по всей вроятности даже и у нмцевъ. Лучшаго качества сыръ оказался въ какомъ-то погребк въ Охотномъ ряду. Тамъ же, въ скромной лавочк, чуть ли не у Прасковеи-Пятницы, продавалась наилучшая на свт рыба, но икра очутилась гд-то въ другомъ уже мст. Мора, Лапинъ, Бловъ — каждый имлъ свои особыя., имъ только однимъ присущія гастрономическія издлія, и потому каждую вещь ршено было купить въ своемъ мст, именно тамъ, гд надо, а не то что, какъ длаютъ профаны: влзутъ въ ближайшій магазинъ, да тамъ всего и накупятъ. Выбрали и фрукты. Ихъ ршено было взять у Лапина, а впрочемъ посмотрть и въ другихъ мстахъ. Кстати ршили захватить съ собой все нужное для жженки. Словомъ, подробно, до послдней мелочи, все обсудили, распредлили между собою покупки и хлопоты и сборнымъ пунктомъ назначили квартиру Анжелики.
И вотъ, часовъ около 5 вечера, у подъзда этой квартиры на Малой Дмитровк уже стояли дв коляски. Вс были уже въ сбор и собирались хать. Мущины докуривали, въ ожиданіи дамъ, сигары, а дамы, весело разговаривая, надвали шляпки, перчатки и т. п. принадлежности туалета.
Три разныхъ типа красоты были здсь на лицо, и трудно было ршить, которой отдать пальму первенства. Живая, стройная Анжелика, вся сіяющая весельемъ и жизнью и даже избыткомъ веселья, съ чудными карими глазками, съ густыми волнами золотистыхъ волосъ, съ задорной и милой улыбкой на хорошенькихъ розовыхъ губкахъ, она блистала утонченной, соблазнительной красотой француженки. Возл нея была высокая, тонкая, граціозная Соня, смуглая и румяная, съ черными, какъ смоль, волосами, съ огнемъ горячей страсти въ сверкающихъ черныхъ глазахъ — вся страсть и огонь, и отъ обихъ одинаково рзко отличалась Полина Дмитріевна Стракасимова, вторая, такъ сказать — конфиденціальная жена Константина Платоновича. Это была полная, что называется — въ тл, женщина лтъ 25, но при могучемъ ея рост и сложеніи полнота эта была въ ней скоре достоинствомъ, чмъ недостаткомъ. Красота ея была тяжелая, русская красота, но зато этотъ типъ красоты имлъ въ ней одну изъ лучшихъ своихъ представительницъ. Длинныя и толстыя темно-русыя косы — гордость Бачурина и Полины Дмитріевны — большіе темно-срые съ поволокой, необычайно красивые глаза, ихъ мягкій, ласкающій взглядъ, здоровый румянецъ на полныхъ щекахъ, ярко-пунцовыя толстыя губы и зубы молочной близны — все это скрашивалось еще нжнымъ цвтомъ тонкой ея кожи и строгой соразмрностью всхъ чертъ ея лица.
Полина Дмитріевна была дочь небогатаго помщика, владвшаго когда-то сотней душъ крестьянъ и въ конецъ раззореннаго реформой. Съ молотка пошло его имнье, а самъ перебрался онъ въ Москву и радъ уже былъ, что удалось ему получить незавидное полицейское мстечко съ грошовымъ жалованьемъ и возможностью брать кое-когда рублевыя взятки. Жалкая жизнь въ убогой и тсной квартир, въ переулк, на грязномъ двор, въ старомъ деревянномъ флигел, съ узкой, темной, грязной и вонючей лстницей, съ видомъ изъ однихъ оконъ на заставленный дровами заборъ, изъ другихъ на погреба и конюшни и помойную яму на первомъ план, въ невзрачныхъ и маленькихъ, сплошь заполненныхъ кухоннымъ запахомъ комнаткахъ, съ единственной прислугой въ вид грязной, неловкой и безобразной кухарки, съ вчной нуждой, съ вчной думой о копечныхъ урзкахъ въ и безъ того уже несчастныхъ расходахъ — вотъ что смнило многочисленной семь стараго помщика просторъ и свободу ихъ степей, посрвшій и покосившійся, но теплый и удобный домъ, гд вдоволь хватало всмъ мста, и свжую зелень вкового ихъ сада. Пришлось забыть и сосдей-помщиковъ, среди которыхъ прошла вся жизнь, и вкусный деревенскій столъ, и душистыя наливки, и многочисленную дворню съ красивыми горничными, и лошадей, и охоты среди необъятныхъ полей, съ собаками, съ бшеной скачкой за волками и зайцами, со всми наслажденіями, одному лишь охотнику вдомыми, все это пришлось забыть, всю привольную, веселую, свободную эту жизнь, и смириться съ жалчайшимъ изо всхъ жалкихъ существованій — съ грошовой городской жизнью, исполненной съ одной стороны безчисленныхъ всякаго рода мелочныхъ униженій, а съ другой — претензій и дворянскаго гонора, котораго ни поддержать не было средствъ, ни силы духа стать выше его, и наконецъ, въ виду множества недоступныхъ столичныхъ соблазновъ… Но съ чмъ только ни свыкается человкъ! Забыла и семья Стракасимова родныя свои степи и свыклась наконецъ съ убогой столичной жизнью, самъ только глава семьи до смерти ничего не забылъ и до смерти такъ и остался желчнымъ, озлобленнымъ, ничмъ недовольнымъ угрюмымъ старикомъ: все грезилось ему захолустное небольшое сельцо Стилибевка, со всхъ сторонъ окруженное ровными и скучными полями, но гд такъ хорошо когда-то жилось…
Умерли старики, выросли дти, разбрелись въ поискахъ за хлбомъ по всей необъятной Россіи, отъ хладныхъ Невскихъ береговъ до пламенной Колхиды, и навсегда распалась семья Стракасимовыхъ. Въ Москв осталась одна только Полина Дмитріевна, пріютившаяся у благодтельшгцы, старой, богатой и бездтной княгини. Умерла княгиня, завщавъ Полин Дмитріевн капиталъ въ пять тысячъ, да и то вышли хлопоты съ завщаніемъ, составленнымъ до того безпорядочно и безтолково, что утвердить его не было никакой возможности. Именно по этому длу и обратилась Полина Дмитріевна за помощью и защитой къ Константину Платоновичу, тогда еще товарищу предсдателя, но, не смотря и на все свое желаніе, ничего не могъ онъ сдлать для красивой просительницы, остававшейся такимъ образомъ безо всякихъ средствъ. Въ этомъ, впрочемъ, самъ пришелъ онъ ей на помощь. Она сразу очень ему понравилась и скоро поладили они. Еще въ дом благодтельницы-княгини соблазненной и брошенной однимъ изъ безчисленныхъ племянниковъ княгини, безпрестанно прізжавшихъ изъ гвардіи за деньгами къ богатой тетушк — бдной двушк ничего и не оставалось, какъ поступить на содержаніе къ Бачурину.
Уже четыре почти года продолжалось ихъ сожительство, Полина Дмитріевна скоро же свыклась съ своей долей и даже привязалась къ Бачурину, а рожденіе дочери окончательно скрпило ихъ связь: вообще, это была тихая, немудреная женщина, хлопотунья, хозяйка, добрая, скромная, очень веселая и въ сущности совершено чуждая всякихъ данныхъ для того пути искательницы приключеній, на который толкнула ее судьба. Въ свою очередь и Константинъ Платоновичъ — сначала, знакомясь только съ Полиной Дмитріевной, онъ думалъ-было о недолгомъ лишь развлеченьиц, совершенно необходимомъ въ жизни, какъ онъ полагалъ, но, день за днемъ, а тамъ и къ Полин своей привыкъ онъ, и такъ наконецъ полюбилъ ея толстенькую, дйствительно прехорошенькую дочку, что и самъ уже не желалъ прекращенія затянувшагося развлеченьица: это стала какъ бы вторая его семья, сдлавшаяся для него положительна необходимымъ дополненіемъ его жизни. Анна Сергевна была еще молода и хороша, и онъ относился къ ней съ искренней любовью, заботливо за ней ухаживая и всячески стараясь о ея удобствахъ и спокойствіи: въ обществ онъ слылъ образцовымъ супругомъ, и Анна Сергевна справедливо этимъ гордилась. Любилъ онъ и законныхъ своихъ дтей, которыхъ было уже трое, ласкалъ и баловалъ ихъ, и точно, дти были веселыя, нарядныя, милыя — славныя дтки. Но нисколько не мене любилъ и ласкалъ онъ и (двухъ уже теперь) дочерей незаконныхъ и не мене дороги были он родительскому его сердцу, хотя и мысленно даже никогда не приравнивалъ онъ ихъ къ своимъ дтямъ законнымъ. Жена была для него чмъ-то врод алтаря, святыни, однимъ словомъ — что-то недосягаемо-высокое, окруженное, какъ и долженствуетъ оно, восторженнымъ благоговніемъ: Константинъ Платоновичъ счелъ бы себя несчастнымъ и навки опозореннымъ, если бы краю даже платья Анжелики или Сони дозволилъ онъ коснуться слда, оставленнаго ножкой Анны Сергевны, никогда видъ этихъ женщинъ не долженъ былъ оскорблять взора Анны Сергевны, ни имя ихъ — ея ушей. Съ гордостью смотрлъ онъ на своихъ дтей, въ которыхъ видлъ представителей древняго рода Бачуриныхъ и неразрывно соединенныхъ съ нимъ родовъ фонъ-Нобелей и Масловыхъ — и безконечное наслажденіе доставляло ему созерцаніе и жены-матроны, и дтейнаслдниковъ имени. Но съ другой стороны, хотя и находилъ онъ общество Анжелики вполн подходящимъ для Полины Дмитріевны, но несравненно свободне, легче, веселе и счастливе чувствовалъ онъ себя во второй своей семь, всегда его тянуло туда, всегда съ особенно пріятнымъ чувствомъ стремился онъ въ ея ндра, съ гораздо большей теплотой и нжностью относился къ матери, гораздо боле заботился о дтяхъ и возился съ ними, какъ нжнйшій изъ отцовъ: онъ самъ ихъ купалъ, самъ убаюкивалъ и укачивалъ, самъ укладывалъ спать, всей душой входя во вс мелочи ихъ дтской жизни — однимъ словомъ, об семьи одинаково были дороги и нужны этому странному человку, и равно тяжело было бы ему лишиться какъ той, такъ и другой.
Итакъ, они собирались хать. Вс три женщины были уже готовы, мущины, въ пальто и съ шляпами въ рукахъ, стояли уже въ передней и дло остановилось лишь затмъ, что Анжелика побжала отъискивать забытую косынку, Сон показалось, что шляпка надта у нея слишкомъ на затылокъ и она стала ее поправлять, а Полина Дмитріевна вышла, чтобы немного поднять тащившееся по земл платье. Въ это время вдругъ задребезжалъ на улиц извощикъ, остановился у подъзда Анжелики — и черезъ минуту собственной своей персоной появился на порог передней самъ графъ Кунце.
Извстіе о предполагавшемся пикник привело его въ восторгъ. По его словамъ, давно уже явилась ему идея устроить нчто подобное, и затмъ именно, чтобы сообщить эту идею, и пріхалъ онъ къ Анжелик. Тотчасъ же, никого и не спрашивая, ршилъ онъ, что тоже приметъ участье въ пикник, и просилъ лишь минуту обождать, пока онъ създитъ за Аполлоніей.
Сильно поморщился при этихъ его словахъ Алгасовъ: онъ терпть не могъ истасканной и наглой польки, всячески старавшейся плнить его и набивавшейся къ нему съ ласками и даже съ сожительствомъ. Уже и присутствіе графа было непріятно ему: оно нарушало гармонію такъ удачно подобранной компаніи.
Но безъ рзкостей отдлаться отъ графа было невозможно, Алгасовъ это зналъ, и оставалось лишь примириться съ его присутствіемъ, хотя уже чувствовалъ Алгасовъ, что весь пикникъ испорченъ для него съ этой минуты. Надо было хотя что-нибудь спасти изъ ожидавшихся пріятныхъ часовъ и отдлаться по крайней мр отъ Аполлоніи.
— Графъ, уже поздно, началъ Алгасовъ. По милости дамскихъ сборовъ, мы и такъ уже опоздали, и если будемъ дожидаться твоей Аполлоніи, то и вовсе къ ночи только прідемъ въ Разумовское.
— Но вдь я въ одну минуту…
— Знаемъ мы эти минуты… Аполлонія не готова, пойдутъ опять сборы… нтъ! Лучше въ другой разъ для нея подемъ, а сегодня обойдемся ужъ безъ нея.
— Elle se tchera, началъ графъ, mais c’est gal, quand je suis aupr&egrave,s de M-elle Anglique, j’oublie tout au monde…
— Oh, Mr le comte, vous dites des btises, et puis, c’est toujours la mme chose, наморщившись, перебила его Анжелика, вообще, не питавшая къ графу никакого особаго расположенія.
— Que voulez-vous? C’est mon coeur qui m’ordonne…
— Et bien, partons, ршилъ Алгасовъ. Il est dj tempe. Ta dclaration, tu la finiras Разумовское.
Анжелика захохотала и первая вышла на лстницу. Остальные послдовали за нею.
Въ одну коляску сли Алгасовъ съ Анжеликой и Бачуринъ съ Полиной Дмитріевной. Ергольскій съ Соней помстились въ другой, а графъ на своемъ сомнительнаго качества лихач заключалъ поздъ.
Алгасовъ, съ утра все бывшій оживленнымъ и веселымъ, что такъ рдко съ нимъ случалось за послднее время, теперь сидлъ молча, нахмурившись и не въ дух. Такой неважной причины, какъ неожиданное участіе въ пикник графа, этого достаточно было, чтобы уничтожить хорошее настроеніе его духа, и какъ ни старалась дорогой Анжелика развеселить его — ничто уже не помогало.
— Et bien, c’est fini avec lui, объявила наконецъ она, обращаясь къ Бачурину и Полин Дмитріевн. Je le connais. Que faire! Tchons de nous amuser sans lui… печально докончила она.
Алгасовъ грустно взглянулъ на нее, взялъ ея руку и поцловалъ ее.
— Oui, ma bonne Anglique, amuse-toi, sois gaie et ne fais pas attention moi, сказалъ онъ.
Анжелика помолчала немного, глядя куда-то въ сторону, и снова принялась болтать и смяться. Бачуринъ и Полина Дмитріевна не отставали отъ нея и одинъ только Алгасовъ продолжалъ молчать, опустивъ голову и никого не слушая и не слыша.
— Mais qu’а-t-il donc, quelle mouche Га piqu? обратился Бачуринъ къ Анжелик.
— Oh, monsieur, est-ce qu’on peut savoir, ce qui lui arrive? Du reste, il est presque toujours triste. Pour le moment je crois que c’est la prsence du comte, qui l’a fch…
— Rien que a?
— Tour nous a suffit! съ улыбкой отвтила Анжелика, взглядывая на молчавшаго Алгасова, который слабо ей улыбнулся и тихо пожалъ ей руку въ отвтъ.
Такъ дохали они до Разумовскаго.
Весело провели они тамъ время, гуляя по стариннымъ садамъ, катаясь на лодк и наслаждаясь чуднымъ лтнимъ вечеромъ. Одинъ лишь Алгасовъ не принималъ участья въ этомъ весельи, котораго такъ ждалъ. Онъ оставилъ даже своихъ спутниковъ, пошелъ на скотный дворъ и на ферму и боле двухъ часовъ провелъ тамъ, любуясь породистымъ скотомъ и осматривая разныя машины и постройки. Потомъ вернулся въ садъ и сталъ ходить по его аллеямъ, и не пытаясь уже прогнать овладвшихъ имъ думъ.
Между тмъ пора уже было ужинать, и вс спутники Алгасова, нагулявшись и накатавшись, собрались вокругъ накрытаго на берегу пруда стола. Проголодавшіеся и усталые, жадно накинулись они на закуски и кушанья, продолжая въ то же время смяться и разговаривать. Всмъ было весело. Графъ, за отсутствіемъ Алгасова ставшій естественнымъ кавалеромъ Анжелики, отчаянно ухаживалъ за нею, умильно на нее поглядывая и отпуская такіе роскошные комплименты, отъ которыхъ не могло, по его мннію, не растаять женское сердце. Веселая француженка еще боле его подзадоривала, всячески въ то же время издваясь надъ нимъ, въ чемъ помогали ей и вс остальные, но графъ ни на что не обращалъ вниманія, продолжая увиваться возл Анжелики.
Тутъ присоединился къ нимъ наконецъ Алгасовъ. Вс обрадовались ему, тотчасъ же зажжена была жженка и, среди наступившей уже вечерней темноты, чудно освтилъ синеватый огонекъ ея лица ужинавшихъ и ближайшую зелень деревьевъ, отражаясь и въ тихихъ волнахъ пруда. Необычайно вкусенъ казался ужинъ на чистомъ и свжемъ воздух, шампанское, жженка-все казалось тутъ вкусне и быстро исчезали привезенные припасы, и снова одинъ лишь Алгасовъ ничего не пилъ и не лъ: бокалъ шампанскаго и стаканъ жженки стояли передъ нимъ, но онъ выпилъ всего лишь нсколько глотковъ шампанскаго. Онъ сидлъ съ края стола, за которымъ распоряжалась Анжелика, и, прислонившись къ дереву, молча глядлъ по сторонамъ, стараясь не слышать пошлыхъ любезностей, которыми графъ осыпалъ Анжелику.
Случайно вдругъ замтилъ онъ другую компанію, расположившуюся на трав, невдалек отъ нихъ. Компанія эта привлекла его вниманіе: на сколько тутъ, за его столомъ, все, и женщины, и наряды, и вино, и ужинъ — все было блескъ и роскошь, на столько же тамъ все отличалось простотой и крайней скромностью.
Компанія состояла изъ мущины, двухъ молодыхъ женщинъ и двухъ дтей — мальчика и двочки. Одты вс были въ высшей степени скромно: мущина въ поношенный пиджакъ, женщины въ дешевыхъ шерстяныхъ, дти въ ситцевыхъ платьяхъ. По всему было видно, что это семья какого-нибудь мелкаго чиновника или служащаго, лишь изрдка позволяющая себ такую роскошь, какъ поздка по конк куда-нибудь за городъ. Но сколько зато удовольствія доставляла имъ всмъ эта прогулка, этотъ скромный чай на воздух съ настоящими деревенскими сливками и дешевый ужинъ, состоявшій изъ филипповскихъ калачей, колбасы, сыра и масла, тоже настоящаго сливочнаго масла, купленнаго тутъ же, на ферм въ Разумовскомъ! Какъ наслаждались они этимъ пиромъ, искренно считая его дйствительнымъ, настоящимъ пиромъ! Можно было поручиться, что никому изъ спутниковъ Алгасова и четверти того удовольствія не доставлялъ ихъ дорогой пикникъ, какое доставлялъ этимъ неизбалованнымъ москвичамъ ихъ чай съ колбасой (врядъ ли отъ Генералова) и сыромъ (наврное уже не изъ погребка въ Охотномъ ряду).
На нихъ-то и глядлъ Алгасовъ, всей душой радуясь на ихъ радость и любуясь ихъ искреннимъ довольствомъ.
— Вотъ какъ хорошо мы вздумали, говорилъ мущина, обращаясь къ одной изъ женщинъ, повидимому — своей жен, молодой и миловидной брюнетк. Видишь, Лизочка, какъ хорошо все вышло! Прелесть! Давно уже не пилъ я такого чая и съ такими чудными сливками! Взгляни-ка только на нихъ, густыя-то какія! Роскошь!.. А воздухъ-то, что это за воздухъ!
И съ радостной улыбкой, полной грудью вдохнулъ онъ въ себя душистый вечерній воздухъ.
— А теперь, Лизочка, знаешь что, позволь мн купить сигарку, я вдь одну только, всего одну! Знаешь, это такъ пріятно, на воздух, въ такой вечеръ и сигарку выкурить! Вотъ и Анна Николаевна, она такъ любитъ запахъ хорошей сигары… Ну можно, Лизочка, да?
Вопросъ этотъ сопровождался такимъ любящимъ и добрымъ взглядомъ, что просто силъ не хватило бы ни у кого не согласиться на такую скромную просьбу. Лизочка улыбнулась и что-то ему тихо сказала. Онъ поспшно вскочилъ съ травы, на которой сидлъ, куда-то побжалъ и скоро вернулся, торжественно неся сигару. Сначала онъ долго любовался ею и разнюхивалъ ее, разсказывая о ея несомннныхъ достоинствахъ, потомъ осторожно обрзалъ кончикъ, закурилъ и весь погрузился въ невыразимое наслажденіе.
Втеръ донесъ до Алгасова дымъ знаменитой сигары и, не смотря на все свое сочувствіе радости добродушнаго любителя сигаръ, не могъ Алгасовъ не поморщиться и не отмахнуть отъ себя дыма рукой. Поморщились и остальные участники пикника, а Бачуринъ даже оглянулся на курившаго и поспшилъ закурить поскоре собственную ароматическую гаванну.
Но виновникъ этого расхода ни на что не обращалъ вниманія и продолжалъ курить, безконечно наслаждаясь своей сигарой: видно было, что не часто можетъ онъ позволить себ такую роскошь, какъ эта сигара. Алгасовъ глядлъ на него, и съ какой радостью предложилъ бы онъ ему тутъ хоть вс свои дорогія сигары…
— Вотъ, думалъ онъ, у него все-таки есть радости въ жизни. Какъ мелка, однообразна и жалка его жизнь съ нашей точки зрнія, а право, если разсмотрть, не ему — намъ, а намъ слдуетъ ему позавидовать, даже и ему… А чего, кажется, не хватаетъ намъ? Красавицы, собственныя лошади, самое дорогое вино, настоящія гаваннскія сигары — все у насъ есть, все намъ доступно… Счастья только нтъ, нтъ искреннихъ, живыхъ, настоящихъ радостей…
И еще тоскливе стало ему. Чуть не залпомъ выпилъ онъ нсколько стакановъ шампанскаго и жженки, но и это не помогло. Видъ чужой радости сталъ уже раздражать его и онъ отвернулся отъ семьи любителя сигаръ. Но и съ другой стороны не легче. Веселость всхъ участниковъ пикника, а главное, пошлое самодовольство графа, масляными глазками жадно глядвшаго то на Анжелику, то на Соню — оно просто бсило Алгасова, и бшеную, исполненную презрнія ненависть вдругъ почувствовалъ онъ къ бдному графу.
— Вотъ животное! думалъ онъ, невольно глядя на графа. Точно състь хочетъ Анжелику — такъ смотритъ на нее… Ну ужъ, была бы его воля — расправился бы онъ съ него! И какъ это хватитъ у него силъ посл этого чуднаго вечера въ обществ такихъ красавицъ — и хать обнимать мерзость свою, противную эту польку! А впрочемъ — пресчастливое животное, ршилъ онъ. Только такимъ вдь, какъ онъ, и доступно счастье… А за что, за что? Неужто потому только, что онъ пошле и ничтожне всхъ насъ? Неужто мы должны ему въ этомъ завидовать? Неужто и дйствительно счастье при нашей жизни — это премія за нравственное ничтожество? На дл оно такъ и выходитъ, одни только графы Кунце и знаютъ довольство и счастье среди насъ, на дл это такъ, но что же это за жизнь въ такомъ случа? А между тмъ, какъ ни какъ, но и графъ Кунце есть частица и слдствіе нашего Великаго… Какой-нибудь предокъ его — сподвижникъ Барбароссы — и дйствительно былъ, вроятно, великъ, былъ герой, сражавшійся со зломъ во имя правды и добра, и ему удивлялись и преклонялись передъ нимъ… А не будь онъ великъ, и нашъ милый графъ, вмсто того, чтобы безполезно облизываться на Анжелику, онъ, можетъ-быть, тоже утопалъ бы теперь въ дйствительномъ блаженств, наслаждаясь грошовой сигарой или иной какой радостью… И зналъ бы радости, и былъ бы хотя и недалекимъ, но честнымъ и простымъ человкомъ, а не скотомъ какимъ-то, не гадиной, какъ сейчасъ… Что это, безсмыслица, жестокость, или же неминуемая, можетъ-быть, роковая отплата самой жизни за совершенное великое, отплата героямъ въ ихъ потомкахъ, за то, что великимъ своимъ, увлекая имъ людей, совращали они ихъ съ прямой дороги — этой неблестящей на видъ дороги Счастья, Любви и Добра?
И кончено. Со всхъ сторонъ вдругъ осадили его образы иныхъ людей, живущихъ иной могучей жизнью, жизнью любви, труда и свободы, той жизнью, которая не сильнаго низведетъ до уровня графа Кунце, а напротивъ, и Кунце даже поможетъ стать достойнымъ уваженія.
А вечеръ смнился уже ночью, тихой и свтлой, полной благоуханія и нги. Луна зашла, но такъ хороша и свтла была лтняя ночь, что и не замтилъ даже никто исчезновенія царицы ночей. Разумовское опустло, вс гуляющіе уже разъхались, ухала и семья любителя сигаръ и почти одни только участвовавшіе въ пикник и оставались еще въ старинномъ саду. Алгасовъ всталъ и пошелъ въ совершенно уже темныя аллеи. Образы и картины жизни труда продолжали волновать его воображеніе. Такъ хороша и полна являлась ему та жизнь — и этой-то жизни взять нтъ у него силъ? Что за дло до міровыхъ вопросовъ и міровыхъ послдствій — вдь хороша та жизнь, для него, Алгасова, для него лично хороша она, ему первому общаетъ свтъ, любовь и счастье, и онъ отворачивается отъ нея?.. Любимый Настей, и Настю отвергаетъ онъ, дорогую, любимую свою двочку, которая, несомннно, такъ ждетъ его теперь, тоскуя по немъ… Хороша та жизнь, и хорошему ли обратиться въ дурное, не лично для него, Алгасова, что касается до него, то очень можетъ-быть, что и не вынесетъ онъ той жизни, но съ одной стороны, такое его личная жизнь, жизнь одного только человка, а съ другой — въ сущности терять ему? Этотъ ли дорогой и скучный пикникъ? Ту ли попойку въ день бала у барона, о которой и сейчасъ даже не могъ онъ вспомнить безъ содроганія и отвращенія, или же возможность жениться на Лидіи Николаевн? Или, можетъ-быть, колбасу отъ Генералова, сыръ изъ погребка въ Охотномъ ряду и рыбу отъ Прасковеи-Пятницы?.. Нтъ, не для него лично, а вообще, дтя всего человчества, въ проявленіяхъ его жизни, положенное въ основу этой жизни, не можетъ хорошее обратиться въ дурное: хорошее — не великое и потому не способно породить зла, и въ то же время хорошее — это истина, красота и гармонія… Тутъ сомнваться нечего, и надо прямо отвтить на вопросъ: хороша жизнь труда? Въ ней ли истина, въ ней ли счастье и любовь? Въ ней? Хороша? Въ такомъ случа и думать нечего и надо ее взять. А если и упадешь даже подъ непосильной ея тяжестью, такъ вдь на костры шли за идею, а тутъ во всякомъ еще случа далеко до мученій костра. Не вс же безсильны, и наконецъ, пройдутъ вка — и явятся иные люди, могучіе и чистые, а что Призывающій Голосъ явился безсильному — то воля Бога: Онъ знаетъ, что творитъ… Можетъ, паденіе и слабость безсильнаго, можетъ, они-то и нужны, чтобы научить сильныхъ и предостеречь ихъ…
Алгасовъ остановился. Въ алле было темно и тихо, и ни звука не было слышно нигд вокругъ. Какъ бы очнувшись отъ сна, оглянулся Алгасовъ, съ трудомъ припоминая, гд онъ и какъ сюда попалъ, потомъ вспомнилъ только что покинутый пикникъ и горько улыбнулся.
— Не съ подобныхъ пикниковъ шли люди на костры… Нтъ, гд ужъ мн… Хоть бы хватило ужъ силъ въ другомъ, боле достойномъ сердц зажечь священный огонь, а самому только и остается мн, что идти подъ внецъ съ Лидіей Николаевной… Насти, счастья я не стою…
И онъ повернулъ назадъ, быстрыми шагами направляясь къ оставленнымъ спутникамъ. Весь охваченный своими думами, онъ не замчалъ теченія времени да и не подумалъ даже о томъ, сколько времени прошло съ тхъ поръ, какъ онъ оставилъ пикникъ.
А короткая лтняя ночь уже кончалась, и на восток обозначилась уже блая полоска приближающагося разсвта. Въ пустыхъ аллеяхъ, по которымъ быстро шелъ Алгасовъ, было совершенно еще темно, и въ одной изъ нихъ чуть не столкнулся онъ съ какимъ-то человкомъ, оказавшимся графомъ Кунце.
— Другъ мой, куда ты пропалъ? началъ графъ. Я уже съ которыхъ поръ тебя ищу! Мы тебя ждали, ждали, искали по всему саду, звали, кричали, нтъ! Наконецъ дамы озябли и ухали, а мн поручили разъискать тебя и доставить въ Москву. Ну демъ, пора ужъ.
— Что же, демъ, машинально согласился и Алгасовъ.
— Что это, какой ты скучный сегодня, началъ графъ, когда оба они услись въ пролетку. А право, не понимаю Я тебя: деньги у тебя есть, Анжелика живетъ съ тобой — чего теб еще надо? Жаренаго архіерея, какъ говоритъ Паша Веригинъ? Поврь, мой другъ, твоя жизнь — завидная жизнь! Самая завидная! Ужъ кому, кому — а не теб скучать и быть недовольнымъ! Надо какъ-нибудь развеселить тебя… Ахъ да, ты не знаешь — N. (онъ назвалъ фамилію, хорошо извстную московской молодежи того времени), вотъ ужъ право мастеръ она своего дла! И какъ это она уметъ все найти и достать? Поврь, мой другъ, даже и въ Петербург нигд не найдешь такого выбора! Такъ вотъ она достала себ негритянку, да ты не подумай чего-нибудь, нтъ, настоящая негритянка, изъ города… забылъ, африканскій какой-то городъ, она мн говорила. Она говоритъ, что онъ и на карт даже есть!.. Я самъ видлъ, я зазжалъ къ ней сегодня, настоящая негритянка! Черная такая, а ничего… N. спрашивала о теб: ты что-то давно уже не былъ у нея? Нравится мн очень у нея Изабелла, знаешь, хорошенькая эта испаночка, дорога только очень!.. А право, мой другъ, подемъ къ N.? А? Негритянку эту посмотришь, а можетъ, и твоя Клотильда дома сегодня?.. Тоже хорошенькая двочка! Черноглазая такая… Негритянку эту зовутъ… забылъ, мудрено какъ-то. Впрочемъ, N. назвала ее Риголеттой, да оно и красиве гораздо, и легче. Что же, демъ?
Было уже утро, солнце еще не всходило, но уже было свтло. Молча слушалъ Алгасовъ болтовню графа. Весь еще подъ мучительнымъ впечатлніемъ сознанія своего безсилія, думая хоть какъ-нибудь забыться, молчаливымъ наклоненіемъ головы согласился онъ на предложеніе графа, что страшно обрадовало этого послдняго. Тотчасъ же таинственнымъ полу шопотомъ сказалъ онъ извощику, куда надо хать, и принялся болтать, расписывая необыкновенныя достоинства и удивительную ловкость N. и сравнивая ее съ ея товарками въ Петербург и Москв. Чтобы забыться, чтобы самому не оглядываться на свое поведеніе, Алгасовъ оживленно вдругъ началъ поддерживать этотъ разговоръ, и все время такъ проговорили они, со всхъ точекъ зрнія обсуждая разныхъ извстныхъ имъ женщинъ.
Между тмъ они въхали въ Москву и подъзжали уже къ дому, гд жила N. Становилось все свтле и свтле, но на улицахъ еще не было ни души: первый часъ утра — это самое спокойное время въ городахъ.
— А propos, искательнымъ какимъ-то голосомъ торопливо заговорилъ вдругъ графъ, когда они почти уже дохали до мста. Ne peux-tu me prter 100 roubles? Ces jours-ci j’attends de l’argent de ma campagne, j’ai dj crit, et d&egrave,s que je le recevrai, je te les rendrai tout-de-suite, parole d’honneur.
Ничего не говоря, вынулъ Алгасовъ бумажникъ и подалъ графу сторублевый билетъ. Графъ взялъ его, небрежно сунулъ въ карманъ, невнятнымъ какимъ-то бормотаньемъ поблагодарилъ Алгасова и вмст стали они подниматься по широкой, освщенной еще лстниц.
На другой день, часовъ около 6 вечера, Бачуринъ снова зашелъ къ Алгасову. Онъ засталъ у него Костыгина: они сидли за самоваромъ и Бачуринъ присоединился къ нимъ. Мирно и весело бесдовали они вс трое, какъ вдругъ отъявляется графъ Кунце. Поздоровавшись съ Алгасовымъ и Бачуринымъ и гордо поклонившись Костыгину, слъ онъ на диванъ, но отъ чая отказался.
— Нтъ, мой другъ, этого напитка я не уважаю. Еще кофе — такъ, а чай не для меня. Вотъ Аполлонія удивительно варитъ кофе, ты не пробовалъ? обратился онъ къ Алгасову. Да что ты никогда не зайдешь къ ней, mon cher?Она такъ будетъ теб рада…
Алгасовъ предложилъ ему кофе. На это графъ согласился и, усвшись съ ногами на диванъ — любимая его поза — сталъ говорить, обращаясь исключительно лишь къ Алгасову и Бачурину: Костыгина онъ совершенно игнорировалъ, какъ бы его тутъ и не было.
Вообще, онъ относился къ нему свысока: обращать вниманіе на какого-то Костыгина — онъ считалъ это ниже своего достоинства, хотя съ своей стороны и Костыгинъ нисколько, разумется, не искалъ чести попасть въ число хорошихъ знакомыхъ графа. Одно только возмущало графа, это то, что Костыгинъ получаетъ 10.000 рублей жалованья и въ близкомъ будущемъ надется получать двнадцать. Этого графъ не могъ переварить. При Алгасов онъ не смлъ говорить о Костыгин, Алгасовъ разъ и навсегда запретилъ ему это, но безъ Алгасова часто распространялся онъ на тему, какъ возмутительно-несправедливы громадныя подобныя жалованья, раздаваемыя разнымъ parvenus.
— Это просто грабежъ, говорилъ онъ. Понятно, что посл этого намъ, порядочнымъ людямъ, ничего не остается… Насъ обобрали, мы ограблены, мы раззорены, и въ пользу кого же? Досталось ли наше достояніе хотя нашимъ бывшимъ крестьянамъ? Нтъ, и они живутъ теперь хуже, чмъ при крпостномъ прав… Спросите-ка ихъ… И мы, и они, вс мы раззорены, и все въ пользу этихъ parvenus, разныхъ жидовъ, купцовъ, банкировъ, управляющихъ и т. п. народа.
Таковы были экономическія воззрнія графа, но на этотъ разъ онъ говорилъ не о нихъ. Разговоръ зашелъ о лошадяхъ, и графъ судилъ о нихъ съ авторитетомъ знатока. Онъ критически разобралъ пару, которая была вчера заложена въ коляску Алгасова, и хотя вообще признавалъ этихъ лошадей порядочными, и весьма даже порядочными, но въ то же время находилъ и въ нихъ, и въ ихъ выздк пропасть крупнйшихъ недостатковъ.
— Гд это вы были вчера? обратился къ Алгасову Костыгинъ.
— Въ Разумовскомъ.
— Съ кмъ?
— Да вотъ онъ съ Полиной Дмитріевной, отвтилъ Алгасовъ, указывая на Бачурина, потомъ Ергольскій съ Соней, да вотъ графъ.
— Да, Константинъ Платоновичъ, а знаете, какъ мы вчера вечеръ закончили? вдругъ началъ графъ. Онъ вамъ ничего не разсказывалъ? Эдакій скрытный! Нтъ, мы не домой похали изъ Разумовскаго, а завернули къ N., какъ же! У нея тамъ негритянка проявилась, настоящая негритянка, прямо изъ Африки! Вы не видали? Ахъ, это любопытно! Да вотъ у него спросите…
И, не останавливаясь, продолжалъ онъ разсказывать, какъ провели они время у N. Алгасовъ молчалъ, Костыгинъ тоже. Бачуринъ постарался замять непріятный для Алгасова разговоръ и заговорилъ о скоромъ своемъ отъзд въ деревню. Графъ тотчасъ же перешелъ къ описанію своего имнія, превосходнаго, какъ онъ уврялъ, и куда, по его словамъ, онъ тоже собирался этимъ лтомъ, чтобы устроить тамъ дла. Онъ и давно бы ужъ създилъ туда, да пугала его деревенская скука.
— А что, вдь очень тамъ скучно? допрашивалъ онъ Алгасова и Бачурина.
— Нтъ, не особенно… отозвался Бачуринъ.
— Да? Вотъ это хорошо, а то я ужасно боялся скуки… Et puis des femmes, est ce qu’il у а des femmes la compagne? Des paysannes — oui, on dit qu’il y en а de jolies, mais elles sont si sales, ce qu’on m’а dit, est-ce vrai? Mais du reste, je pourrais prendre Apollonie, et il est absolument indispensable que j’y aille.
Тутъ онъ посмотрлъ на часы.
— Батюшки, заболтался я съ вами! А у меня rendez-vous въ 8 часовъ… Прехорошенькая двочка, модисточка одна, но зато хорошенькая и молоденькая, совсмъ еще двочка! Прелесть! Я нарочно въ секрет все это держалъ, а то вдь я его знаю, какъ разъ отобьетъ!..
И. онъ съ улыбкой указалъ на Алгасова.
— Какъ у Клопа-то, изъ-подъ носа вдь Анжелику укралъ! А тотъ милліонеръ! Клопъ въ Петербургъ ухалъ, прізжаетъ, а Анжелика — adieu! Ну, прощайте, мн пора ужъ…
И онъ пошелъ къ дверямъ.
— Графъ, сказалъ ему вслдъ Бачуринъ, не забывайте 1524 статьи, это вамъ совтъ стараго прокурора!
— О, нтъ, насчетъ этого я остороженъ, я помню, что раньше 14 нельзя и всегда справляюсь, отвтилъ графъ, стоя въ дверяхъ, и продолжалъ: впрочемъ, что же, вдь и этого довольно! Я до сихъ поръ все думалъ, что раньше 15 нельзя, ну и остерегался, да Паша Веригинъ сказалъ мн, что можно и 14, я и знаю теперь!
И графъ скрылся изъ комнаты.
Оставшіеся друзья нкоторое время сидли молча.
— Воображаю, чего только ни натворитъ онъ въ деревн, первый перебилъ наконецъ это насильственное молчаніе Алгасовъ. Хоть глазкомъ бы только взглянуть, какъ будетъ онъ устраивать дла и учитывать управляющаго!
— Саша, вдругъ началъ Костыгинъ, зачмъ связался ты съ этимъ человкомъ? Какъ дошелъ ты до того, чтобы съ графомъ Кунце длить его жалкую жизнь?
Алгасовъ весь покраснлъ при этихъ словахъ, онъ опустилъ глаза и ничего не отвтилъ другу.
— Я не стану говорить, продолжалъ Костыгинъ, чтобы ты оглянулся на свою жизнь — твоя жизнь твое дло, и въ это я не мшаюсь, хотя, право, Саша, и стыдно, и больно, невыразимо больно за тебя! Но длай, что хочешь, разъискивай негритянокъ, нарушай, пожалуй, и 1524 статью — я не прокуроръ и обвинять тебя не стану, но не доходи только до того, чтобы длить мелкій, трусливый развратъ этого пошлаго, ничтожнаго человчка, вдь гаже и позорне этого нтъ и не можетъ уже быть ничего! Вдь ты не графа поднимаешь до себя, ты самъ опускаешься до него, не ты на него, онъ уже вліяетъ на тебя, Саша, что же это?такое? Вспомни, ты пользовался когда-то уваженіемъ не только друзей, но и всего общества, всхъ, тебя знавшихъ, а сейчасъ много вдь надо имть любви къ теб, чтобы все-таки, не смотря ни на что, сохранить къ теб уваженіе, да кром насъ съ Костей врядъ ли кто еще относится къ теб попрежнему. Положимъ, мыто никогда не измнимся къ теб, но, не говоря уже объ уваженіи общества, которое чего-нибудь да стоитъ же, неужели ни во что не ставишь ты собственнаго своего уваженія къ самому себ? Я знаю, не легко теб живется, знаю, какъ искренни были твои заблужденія, которыя и привели тебя къ этой жалкой жизни, но, Саша, въ томъ-то и состоитъ сила духа, чтобы молча переживать страданія и горе, затаить ихъ въ себ и побдить ихъ, или же гордо пасть подъ ихъ ударами, а не трусливо прятаться отъ этихъ ударовъ въ объятіяхъ негритянокъ и несовершеннолтнихъ двочекъ. И до сихъ поръ не легко жилось теб, но твоя жизнь была по крайней мр безупречна и твои нравственныя страданія вызывали боле даже, чмъ уваженіе къ теб. А теперь ты только вдь жалокъ, и больше ничего. Саша, вспомни, чмъ ты былъ, пожалй самого себя, пожалй, наконецъ, насъ, вдь мы такъ много и такъ искренно тебя любимъ!
Среди гробовой тишины комнаты громко и властно раздавались горячія слова Костыгина. Онъ замолчалъ, и никто ни слова уже не сказалъ посл этого. Для постороннихъ, какимъ отчасти являлся въ данную минуту Бачуринъ, положеніе было боле, чмъ неловкое. Такъ продолжалось минуты дв. Бачуринъ вспомнилъ, что его дожидается больная жена, Костыгинъ, съ послднимъ поздомъ узжавшій изъ Москвы, сказалъ, что ему пора уже хать. Алгасовъ не удерживалъ ихъ и молча съ ними простился. Прощаясь, онъ крпко пожалъ руку Костыгина. Сергй Игнатьевичъ отвтилъ ему тмъ же.
Оставшись одинъ, долго ходилъ Алгасовъ по комнат. Вс мысли его были спутаны и ничего не могъ онъ сообразить, кром одного, что ему грозитъ потеря уваженія человка, почти 40 лтъ любившаго его искренней, братской любовью, и Алгасовъ сознавалъ, что вполн заслуживаетъ онъ этой потери и сдлалъ все, чтобы заслужить ее.
Онъ слъ къ столу, опустилъ голову на руки и долго такъ просидлъ, не двигаясь и не мняя положенія. О чемъ думалъ онъ? Онъ не управлялъ своими думами и не наблюдалъ за ними, по мучительно-тяжело было ему и слова друга не переставали еще звучать въ его ушахъ.
Что же, послушать его, оставить эту жизнь, подъ позорную снь которой спасался онъ отъ призывовъ къ иной, суровой и трудной жизни? Да, только это и остается, т. е. не послдовать Призывающему Голосу, а перестать развратничать и пьянствовать. И онъ это сдлаетъ, да, но ужасные дни ожидаютъ его теперь.
— Сережа не знаетъ, что заставляетъ меня такъ жить, иначе никогда не потребовалъ бы онъ отъ меня отреченія отъ этой жизни, подумалъ онъ, вставая.
Онъ надлъ пальто и вышелъ на улицу.
— Никогда больше не принимать графа Кунце, отрывисто приказалъ онъ провожавшему его едору.
Была такая же, какъ и наканун, свтлая и теплая ночь. Онъ вышелъ на освщенный луною бульваръ и тихими шагами медленно пошелъ къ Анжелик. Никогда еще не видала его Анжелика такимъ лихорадочно-веселымъ, оживленнымъ, добрымъ, ласковымъ, никогда еще не было ей такъ хорошо съ нимъ и весело, какъ въ этотъ вечеръ, и горячо его цловала она, любуясь имъ и слушая его. Но тяжело было на душ у него, и если бы могла туда заглянуть Анжелика — въ ужасъ пришла бы она, такъ далеко было царившее тамъ уныніе отъ наружнаго оживленія и порывисто-нжной страстности Алгасова. И не удалось ему разсяться, какъ ни старался онъ, нтъ, съ еще большей тоской, съ сердцемъ, переполненнымъ отчаяніемъ и мукой, покинулъ онъ объятія хорошенькой Анжелики.
Нтъ, невозможно, нтъ силъ такъ жить. И цлые долгіе, длинные годы этой муки и подобной невыносимой тоски — вдь это ужасно… А куда бжать отъ Призывающаго Голоса, чмъ теперь забыться, чмъ заглушить его? Счастье, свтъ, радости сулитъ онъ, онъ зоветъ, онъ манитъ… онъ общаетъ все, жизнь, любовь, истину, добро… Туда, за нимъ… И послднія силы собралъ Алгасовъ, нечеловческія усилія потребовались ему для этого, но еще разъ вышелъ онъ на бой съ грознымъ Голосомъ, на послдній бой на жизнь и на смерть — и чтобы обезпечить за собой побду, отъ послдняго свтлаго луча въ своей жизни отказался онъ, отъ любви и уваженія Костыгина.
Онъ взялъ листъ бумаги и торопливо написалъ на немъ:
‘Прощай, Сережа. Твоей любви, твоего уваженія я не стою. Прощай, забудь меня. Будь счастливъ. Братъ мой, въ послдній разъ тебя цлую — и уже мы не братья теперь. Забудь же меня.’
Съ лихорадочной поспшностью свернулъ онъ это письмо, положилъ въ конвертъ, запечаталъ, надписалъ адресъ, наклеилъ марку и бросился вонъ изъ комнаты — но тутъ, на порог, силы измнили ему. Шатаясь, дошелъ онъ до дивана и почти безъ чувствъ повалился на него.
Долго ли онъ такъ пролежалъ — онъ не помнилъ, но когда онъ очнулся наконецъ, было уже свтло, и прямо на него первыми лучами своими весело глядло встающее солнце. Онъ поднялся, веселый и бодрый, съ ясной и сознательной ршимостью послдовать Призывающему Голосу — и такъ легко вдругъ стало на душ у него, такъ отрадно было это чувство ршимости и сознанія въ себ силы… Какъ выздоравливающій юноша, уже чувствующій въ себ вернувшіяся молодыя силы, съ изумленіемъ слушаетъ повсть о томъ, что онъ былъ на волосокъ отъ смерти, что была даже минута, когда вс уже собрались вокругъ него, чтобы принять его послдній вздохъ, какъ юноша этотъ не въ силахъ постигнуть, что онъ могъ умирать, когда столько могучихъ силъ кипитъ въ его груди, когда такъ хороша и радостна разстилающаяся передъ нимъ жизнь — такъ не понималъ и Алгасовъ, какъ могъ онъ, какъ силъ хватало у него отворачиваться отъ того, въ чемъ столько красоты, столько свта и счастья…
Лучезарнымъ блескомъ добра и истины сіяла эта призывавшая его Жизнь. Алгасовъ видлъ ее, наслаждаясь ея чудной красотой, которая уже принадлежала теперь ему и которой онъ могъ уже наслаждаться — и весь погрузился онъ въ безмолвный восторгъ.
А ясное утро было такъ хорошо, радостное и свжее… Съ безоблачнаго неба ярко сверкало лучезарное солнце, потокомъ живительнаго свта щедро обливая землю, гря и нжа ее, и казалось — вся земля, все земное слилось въ одно чувство привта источнику жизни…
Весь охваченный совершенно новыми ощущеніями, съ невыразимымъ наслажденіемъ отдался имъ Алгасовъ. Восторгъ и радость наполняли теперь его сердце, гд добро, поборовшее и изгнавшее безобразнаго своего противника, воцарилось наконецъ полновластно и прочно. Это было состояніе несказаннаго блаженства, и, весь отдавшись ему, ничего уже и не могъ Алгасовъ, какъ только наслаждаться ощущеніемъ полноты блаженства и счастья. Боясь, чтобы чей-нибудь приходъ или вообще не нарушило что-нибудь этого состоянія сладкаго восторга, Алгасовъ тихонько вышелъ изъ дома, взялъ извощика и похалъ на Ярославскій вокзалъ, чтобы съ первымъ же поздомъ отправиться къ Троиц-Сергію. Забытое письмо такъ и осталось на диван.
Нсколько дней провелъ онъ у Троицы въ размышленіяхъ и молитв. Все проврилъ онъ тутъ, и искренность своего желанія отдаться жизни труда, и силы свои, и еще даже разъ оглянулся на всю оставляемую имъ жизнь, на вс эти долгіе и тяжелые годы, которые онъ прожилъ ею, снова разобралъ онъ ее, ища въ ней хоть ничтожнаго какого просвта истины и счастья. Но истина, добро, счастье — все это виднлось ему не позади, а впереди, тамъ, куда онъ шелъ, и съ благодарностью за ниспосланную ему свыше силу, въ теплой молитв склонился онъ у гроба Угодника, испрашивая благословенія своей начинающейся жизни, прося у Господа силы, совта и разумнія, умоляя Его о поддержк и помощи. Затмъ онъ пошелъ къ священнику, исповдался ему, пріобщился на другой день св. Тайнъ, и бодрый, веселый, довольный и гордый, полный радостнаго чувства жизни, вернулся онъ въ Москву.
А тамъ, на его квартир, былъ страшный переполохъ. Долговременное и таинственное его исчезновеніе ужасно всхъ перепугало, и Бачуринъ съ вызваннымъ по телеграфу Костыгинымъ не знали, что имъ длать и гд теперь искать Алгасова. На бду еще попалось имъ забытое Алгасовынъ письмо, загадочный смыслъ котораго обоимъ былъ имъ одинаково непонятенъ. Сотни разъ, и тотъ, и другой, перечитывали они это письмо, всячески стараясь истолковать его, но хотя и не было въ немъ никакихъ намековъ на самоубійство, тмъ не мене единогласно оба пришли они къ заключенію, что Алгасовъ покончилъ съ собой, и какъ упрекалъ себя Сергй Игнатьевичъ за недавнія свои жесткія слова, очевидно и погубившія его друга…
Усердно принялись они искать иныхъ какихъ-либо указаній на судьбу Алгасова, чего-нибудь еще, кром этого письма, но напрасны были вс ихъ поиски: книги, записки, замтки — давно уже не водилось ничего этого на стол Алгасова. Бачуринъ и Костыгинъ терялись въ догадкахъ. Весь его кабинетъ перешарили они, нашли, правда, въ стол револьверъ, но боле ничего не нашли.
— Значитъ, не застрлился?!.. воскликнулъ Бачуринъ, увидавъ револьверъ.
Сергй Игнатьевичъ повертлъ револьверъ въ рукахъ и молча положилъ его на мсто, переходя къ слдующему ящику стола.
За этими-то поисками и засталъ ихъ Алгасовъ. Съ веселой улыбкой вошелъ онъ въ комнату, и крикъ радостнаго изумленія вырвался разомъ у обоихъ его друзей, когда они вдругъ увидли его живымъ, здоровымъ и веселымъ.
— Что это значитъ? Гд ты пропадалъ? накинулся на него Костыгинъ. И что значитъ это письмо? докончилъ онъ, подавая Алгасову его письмо.
Алгасовъ взялъ письмо, изорвалъ его и протянулъ Костыгину об свои руки.
— Это былъ тяжелый, ужасный сонъ, началъ онъ. Забудемъ его: что о немъ помнить? Сережа, пришло время сказать теб все, чего я не въ силахъ былъ сказать осенью, когда ты спрашивалъ меня, зачмъ вернулся я въ Москву. Друзья мои, я радъ, что оба вы тутъ. Много нужно мн сказать вамъ. Среди васъ прошла вся моя жизнь, и вы первые узнайте новую, и уже послднюю въ ней перемну.
И въ длинной рчи передалъ онъ имъ все, къ чему онъ пришелъ въ Веденяпин, свои сомннія, свою борьбу и свое ршеніе. Разсказалъ и о Наст, и о своей любви къ ней.
Никто не прерывалъ его и даже, когда кончилъ онъ, все не ршались они заговорить.
— Вотъ, Сережа, первый началъ Алгасовъ, вотъ что заставляло меня вести ту позорную жизнь. Но теперь все это кончено, и теперь снова можешь ты уважать меня.
— Но я все не понимаю, Саша, что же собственно хочешь ты сдлать? спросилъ наконецъ Бачуринъ.
— То, что я сказалъ — начать новую жизнь, жизнь любви, труда и свободы…
— Въ мужики, что ли, пойдешь ты, или какъ?..
— Да, кое что въ этомъ род…
— Ну, додумался! ршилъ Бачуринъ.
— Не легко это, Саша! тихо заговорилъ Костыгинъ. Подумалъ ли ты, на что ты идешь и обо всемъ, что оставляешь и отъ чего придется теб отказаться? Тутъ столько, столько вдь всего… Саша, и подумать даже страшно…
— Я боюсь, не окончательно ли сошелъ ты съ ума? сказалъ Бачуринъ.
— Сережа, я ли не думалъ объ этомъ? Цлый годъ, не смотря и на пьянство, и на вс мои кутежи, не могъ я не думать объ этомъ. Сережа, будемъ иначе говорить, вернемся къ старому, къ тому, что я столько уже разъ повторялъ: что, кром счастья, достойно быть цлью, даже больше — содержаніемъ нашей жизни? Неужели для страданій только далъ намъ ее Господь Всеблагой? А между тмъ, мы не знаемъ, не видимъ счастья, кром случайнаго и рдкаго, и напротивъ, сколько горя, сколько зла и страданій знаемъ и всюду видимъ мы! Всю жизнь искалъ я счастья и не нашелъ его ни на дл, ни главное — въ отвлеченномъ построеніи. А вдь должно же оно быть, если и не мое личное счастье, не личныя и случайныя мои житейскія удачи, то счастье вообще, счастье, которое каждый могъ бы поставить себ цлью и стремиться къ нему… И вотъ я увидлъ, что ошибался я до сихъ поръ не въ цли, какъ вс вы говорили, а только въ дорог. Я искалъ счастья въ нашей жизни — и не нашелъ его. Но разв наша жизнь, нашъ теперешній строй ея, разв это послднее уже слово жизни? Если въ нашей жизни нтъ счастья, если не даетъ она его, то это еще не отрицаніе самой возможности счастья, а всего лишь указаніе, что жизнь эту надо измнить, построивъ ее на иныхъ какихъ-либо началахъ, а если и они будутъ ошибочны, то снова искать иныхъ и иныхъ и т. д., но только жизнь истинная, способная дать счастье человку и содержаніе его днямъ — она должна быть. И начала, на которыхъ она должна быть построена, они есть и давно уже указаны они человку, вотъ они.
Онъ взялъ лежавшую на стол Библію, открылъ ее на отмченномъ закладкой мст и громко прочелъ слова проклятія. Потомъ положилъ книгу и сталъ объяснять эти слова, какъ указаніе на жизнь, которую долженъ вести человкъ, поставленный вн рая, а слдовательно и праздности — блаженнаго райскаго состоянія.
— Наша жизнь… продолжалъ онъ. Вс трое далеко уже не юноши мы, мы знаемъ жизнь, многое испытали и еще боле видли. Такъ посмотрите же на эту жизнь, оглянитесь на нее — и скажите, много ли она даетъ человку, стоитъ ли она того, чтобы любить ее и дорожить ею?
Онъ замолчалъ, и невольно оглянулся каждый на пройденное имъ поле жизни, на жизнь свою и чужую, и ни слова не сказалъ ему ни одинъ изъ нихъ.
— Чего мы ищемъ въ нашей жизни? снова началъ Алгасовъ. Что намъ нужно? Что составляетъ цль всхъ нашихъ трудовъ и желаній, на чемъ построена вся наша жизнь, ея строй и основы и вс ея идеалы? Мы ищемъ денегъ и только денегъ, такъ или иначе, подъ тмъ или другимъ видомъ, но все только ихъ, къ нимъ лишь стремимся и въ нихъ видимъ первое благо нашей жизни, къ управленію ими сводится вся общественная паша дятельность, изъ-за нихъ геройски боролись за свою независимость американцы, и ради нихъ же были созваны несчастнымъ Людовикомъ XVI Генеральные Штаты. А деньги нужны намъ для праздности и комфорта. Все это прекрасно, но вотъ съ одной стороны вопросъ: даютъ ли намъ счастье деньги? Способенъ ли нашъ комфортъ дать намъ дйствительное довольство жизнью? А съ другой — сколько зла, сколько горя, преступленій и низостей, вызванныхъ всеобщей этой погоней за деньгами, видимъ мы въ жизни? Это старые, избитые, опошленные уже вопросы, ихъ и предлагать-то стыдно! А мыслима ли вся эта масса безобразій и зла, разъ поймутъ люди, что счастье не въ деньгахъ, что оно въ самой жизни и съ деньгами не иметъ ничего общаго, ибо во власти денегъ одн только забавы да наслажденія — и больше ничего, а забавы и наслажденія не только не составляютъ счастья, но прямо и положительно даже противоположны ему и исключаютъ всякую его возможность — ибо зло и горе неизбжно лежатъ въ ихъ основ, а зло и горе не могутъ породить добра, каковымъ есть и должно быть истинное счастье: самое благое, повидимому, начинаніе, но если хотя единой слезы стоитъ оно кому-нибудь — безъ разсужденій тотчасъ же должно отвергнуть его, ибо истиннаго счастья уже не дастъ оно людямъ. А ваша жизнь вся только и состоитъ изъ однхъ лишь забавъ и наслажденій. Не говори мн, что не вс же гоняются за ними. Да, къ чести человчества-не вс. Но эти, презрвшіе забавы и наслажденія, согласенъ, они лучшіе изъ васъ, но самые ли они счастливые? Нтъ, за немногими, рдчайшими, случайными исключеніями, самые среди васъ счастливые, самые довольные жизнью — это графы Кунце, только ихъ и способна удовлетворить ваша жизнь… И нуждается ли въ забавахъ истинно счастливый человкъ? Но люди уклонились съ пути истиннаго счастья: омутно помня прелести райскаго состоянія — праздности, они погнались за праздностью, вообразивъ въ ней высшее свое блаженство и прелесть неописуемую. Зная всю отраду заслуженнаго отдыха, они подумали, что продлить отдыхъ, значитъ продлить и отраду эту, а сдлать его постояннымъ — постоянной же сдлать и ее. И сдлали, это было легко, но отрада, вся прелесть и блаженство отдыха немедленно же отлетли отъ него, лишь только перешелъ онъ естественныя свои границы. Жизнь, вся отданная ему, необходимо стала скучна и пуста, чтобы наполнить и украсить ее, понадобились удовольствія и забавы, наслажденія и роскошь, и увлеченные наружнымъ ихъ блескомъ, заплутались въ погон за ними люди и окончательно уже сбились съ пути истиннаго счастья. А въ конц концовъ, ничего имъ не дали забавы и наслажденія и не могли даже дать, ибо счастье — постоянно, наслажденіе же временно, а временное, недолгое, конечное не должно и не можетъ стать первенствующей цлью дней человка, оно не можетъ ею стать, ибо не въ силахъ занять его и привлечь къ себ всего его, всю его душу, любовь и силы. Случилось даже худшее. Вспомни чудное сравненіе поэта 2), что гоняющіеся за наслажденіями похожи на карлика, сторожившаго въ своемъ замк похищенную имъ принцессу. Въ одинъ прекрасный день онъ прилегъ уснуть посл обда, но когда черезъ часъ проснулся — принцессы уже не было. Онъ спшитъ надть свои стомильные сапоги — и однимъ шагомъ сразу же далеко обгоняетъ ее. То же случилось и съ людьми. Они обогнали наслажденія — и вдругъ очутились въ ужасающей, мрачной пустот, полной тьмы и проклятія. И вотъ снова начинаются лихорадочные поиски новыхъ и новыхъ забавъ, ихъ стараются изобрсти, создать, он, какъ воздухъ, необходимы намъ, необходимы, чтобы наполнить унылую пустоту нашей праздной жизни, а намъ вдругъ проповдуютъ добродтель, честность и безкорыстіе. Но что же намъ длать, когда хоть чмъ-нибудь да надо же намъ наполнить пустоту нашихъ дней, ибо нельзя, нтъ силъ жить въ пустот, наполнить же ее можно лишь забавами да роскошью, а для этого нужны деньги, деньги и деньги, и какъ можно больше денегъ. Отдавъ людей во власть забавъ, сдлавъ изъ насъ жалкую игрушку случая, вдругъ требуютъ отъ насъ добродтелей и доблестей и лицемрно казнятъ насъ за нашъ развратъ и пороки, не разсуждая, не желая разсудить, можетъ ли инымъ быть праздный, свободный отъ тяжелаго труда человкъ? Я говорю — лицемрно, ибо жить извстной жизнью и пользоваться ею, значитъ — отвчать за нее, и тотъ, кто случайно и уберегся отъ разврата, оставшись среди насъ добродтельнымъ и чистымъ — не долженъ, не иметъ онъ права осуждать остальныхъ, мене его счастливыхъ, но во всемъ прочемъ совершенно такихъ же, какъ и онъ. Нтъ, я иное сказалъ бы людямъ. Вмсто проповди добродтели и безкорыстья, вмсто осужденія разврата и роскоши, я указалъ бы имъ на что-нибудь, какъ на содержаніе жизни, на дло, каждому доступное и способное каждому, даже и графу Кунце, дать жизнь и счастье, дло, которое помогло бы человку не искать забавъ и не нуждаться въ нихъ, а слдовательно, не нуждаться и въ деньгахъ. Я сказалъ бы людямъ: ищите счастья, ищите жизни и любите свою жизнь, она дана вамъ Господомъ, какъ лучшій изъ даровъ Его. Я сказалъ бы это, а если бы не могъ этого сказать — то лучше уже не сталъ бы ничего говорить. И когда, вмсто забавъ и праздности, полюбятъ люди жизнь и счастье, тогда не испугаются они труда и тогда падетъ всесильная власть денегъ въ мір, и трудъ, счастье, жизнь соединятъ людей, все человчество соединятъ одной общей любовью къ жизни и стремленіемъ къ счастью, своему и своихъ ближнихъ. Давно уже извстно, что отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ, и дйствительно, сколько страданій, нужды, слезъ и горя можно найти въ фундамент каждыхъ, самымъ, повидимому, безукоризненно честнымъ образомъ нажитыхъ палатъ! Нтъ, когда забудутъ даже люди о каменныхъ палатахъ, когда праздность станетъ позоромъ и такимъ же преступленіемъ, какъ теперь — самоубійство, вотъ когда слезы и горе исчезнутъ съ лица земли! А они должны исчезнуть… Не врить въ это, значитъ — не врить въ Бога и уже дйствительно ничего не имть въ жизни, кром забавъ и наслажденій.
— Значитъ, по-твоему, ни умирать, ни болть тогда уже не будутъ? желчно перебилъ его Бачуринъ.
— То не во власти людей. Я говорю о томъ гор, которое сами же причиняемъ мы, и о тхъ слезахъ, которыя мы же и заставляемъ проливаться. Они должны исчезнуть.
— Должны, ибо таковъ ходъ исторіи, ибо въ этомъ и состоитъ наконецъ все постепенное движеніе человчества впередъ, то, что мы зовемъ прогрессомъ, и нтъ на земл силы, способной остановить это движеніе. Наше основанное на деньгахъ и праздности, роскошное и блестящее благополучіе должно пройти, ибо все ростетъ и ростетъ число званыхъ на пиръ, все большее и большее число незваныхъ врывается въ пиршественную залу, да и на долю тхъ, которые пока еще не успли въ нее проникнуть, съ каждымъ днемъ все больше и больше достается имъ жизненныхъ благъ, а вдь блага эти отнимаются у званыхъ! И дйствительно, мы видимъ, какъ все меньше и меньше получаютъ отъ жизни званые, и въ настоящее время имъ осталось такое, сравнительно — ничтожное уже количество любимыхъ ихъ дорогихъ и тонкихъ блюдъ, что не вс изъ сидящихъ за пиршественнымъ столомъ могутъ даже и насытиться… И не лучше ли, если эти полу-голодные добровольно откажутся отъ жалкихъ своихъ и не всегда даже свжихъ порцій, подаваемыхъ однако же на золотой посуд, и не присоединятся къ остальнымъ, чтобы вмст, за общимъ братскимъ столомъ, какъ слдуетъ, насытиться простыми и здоровыми кушаньями?.. Въ настоящее время голодаютъ и т, и другіе, одни нравственно, другіе матеріально, и не лучше ли, если и т, и другіе будутъ сыты?
— Это давно уже и до тебя еще говорили соціалисты, перебилъ его Бачуринъ.
— Нтъ. Не соціальной реформы хочу я, т. е. я не хочу никакой насильственной перемны. Что вншняя перемна, если останется въ людяхъ все та же прежняя вра ихъ въ деньги, любовь къ деньгамъ и стремленіе къ праздности и забавамъ? Я иного хочу, я хочу, чтобы люди узнали цну истиннаго счастья и истинной свободы, трудъ — въ немъ назначеніе и все наслажденіе нашей жизни, вотъ что хочу я, чтобы узнали люди, и сами, я врю, отвернутся они тогда отъ денегъ, и соціальная реформа совершится сама собою и совершится уже прочно. И это должно быть, ибо иначе невозможна жизнь.
— Въ этомъ трудно убдить людей, съ печальной улыбкой возразилъ Костыгинъ.
— Сама жизнь убдитъ. Пиръ для полной красоты своей неизбжно долженъ быть настоящимъ пиромъ, беззаботнымъ, роскошнымъ и обильнымъ. Пиръ со скукой, съ оглядкой и думой и недостатками всякаго рода уже не пиръ. Сережа, вдумайся поглубже, разбери, что лкбятъ люди въ деньгахъ? Не самыя же деньги, не самые же эти кружечки и бумажки, но представляемое ими воспоминаніе о прелестяхъ иной, уже исчезнувшей жизни. Тогда, въ далекомъ прошломъ, въ мір жили и наслаждались жизнью всего только нсколько человкъ, они только одни были званые, имъ принадлежалъ міръ на прав полной собственности — и весь міръ трудился на этихъ нсколько человкъ, чтобы еще и еще украсить ихъ жизнь, и безъ того уже полную невроятной роскоши и сказочныхъ наслажденій, такой роскоши и такихъ наслажденій, которыхъ и вообразить даже не можемъ мы теперь, но полную также величія, могущества и власти, полную славы, почета и даже божественности, всего, однимъ словомъ, что мы считаемъ самымъ великимъ, самымъ прекраснымъ и привлекательнымъ въ жизни, всей полноты и роскоши вдомыхъ намъ забавъ и наслажденій. Та жизнь, я согласенъ, была хороша, ибо она была слишкомъ уже полна, такъ полна, такъ хороша и величественна, что почти даже стоила приносимыхъ ради нея человчествомъ жертвъ. Это былъ вкъ, когда эти нсколько человкъ не довольствовались даже и роскошью, а нуждались въ чемъ-то уже чудовищномъ, врод, напр., пирамидъ или висячихъ садовъ. Это чудовищное было тогда идеаломъ красоты жизни, и безъ него жизнь показалась бы имъ уже не полной жизнью. Представь себ какого-нибудь, напр., Хеопса, если бы онъ увидлъ скромное надгробіе русскаго императора въ Петропавловскомъ собор и ему предложили бы удовольствоваться такимъ же? Но прошли вка, число званыхъ увеличилось, и первые немногіе званые вынуждены были подлиться полнотой своихъ благъ съ своими новыми сотрапезниками. Званыхъ все еще было очень и очень мало и все также покорно трудился на нихъ міръ, чтобы наработать довольно на ихъ необузданныя прихоти — но на пирамиды, на чудовищное, не стало уже средствъ, и пришлось ограничиться одной только роскошью, въ свою очередь ставшей идеаломъ жизни, роскошью, которая, все понижаясь и понижаясь по мр возрастанія числа званыхъ, понижаясь и матеріально, и такъ сказать — содержательно, отъ жизни и роскоши Нерона дошла наконецъ до жизни какого-нибудь ограниченнаго двумя палатами несчастнаго нмецкаго князька, получающаго содержаніе въ столько-то тысячъ и 722 талера, и, кажется, чуть-ли даже не съ крейцерами. Жизнь и роскошь Нерона, которыя въ свою очередь такими же ничтожными и жалкими показались бы Семирамид или Хеопсу — эта роскошь и эта жизнь отошли уже въ область преданія. Наслдье Нерона и его роскошныхъ патриціевъ раздлило такое множество людей всхъ состояній, что поневол уже пришлось понизить его идеалъ, величавую роскошь превратить въ скромный комфортъ и удовольствоваться этимъ скромнымъ идеаломъ. Вотъ исторія пониженія идеала жизни, его размны на все боле и боле мелкую монету. Люди помнятъ еще, какъ много радостей доставляли богатство к роскошь разнымъ этимъ Хеопсамъ и Неронамъ, ихъ ослпляетъ сказочная жизнь этихъ господъ, и они бросаются за деньгами, чтобы обезпечить себ хотя жалкую тнь Хеопсова благополучія и хоть глазкомъ заглянуть въ очарованную область величія и роскоши. Но одно забываютъ люди, что не деньги и не роскошь составляли главное въ жизни Хеопса и Нерона съ его придворными, а власть, всемогущество, почетъ и божественность, т. е. именно то, чего дать не могутъ никакія деньги, но что само можетъ дать денегъ сколько угодно, да что къ тому же хорошо и безъ денегъ. Вотъ съ какихъ временъ идетъ любовь человчества къ деньгамъ: съ тхъ временъ, когда, кром денегъ, нашего единственнаго оставшагося намъ теперь достоянія, въ жизни единицъ была власть со всми ея радостями, и такая обширная власть, какой и представить даже не можемъ мы теперь, и про которую, что ни говори — а всегда останется она лучшимъ и самымъ привлекательнымъ украшеніемъ праздной жизни, нехорошимъ — да, но, другъ мой, съ этой точки зрнія одинаково не хороша вдь и теперешняя убогая наша роскошь: не все ли равно — украсть милліонъ или цлковый? И то, и другое одинаково воровство, а воля твоя, но во всякомъ случа Юханцевъ выше карманнаго воришки, и лучше уже быть Юханцевымъ, чмъ этимъ воришкой.
— Основой и фундаментомъ той жизни было рабство. При Хеопс вс были рабами, кром самого только Хеопса — и для него пирамида являлась дломъ обыденнымъ и доступнымъ, очень можетъ-быть, что онъ даже и не считалъ ея идеаломъ настоящей царской гробницы и, по своимъ понятіямъ — постснялся и приготовилъ себ довольно скромное мсто успокоенія, все можетъ быть! При Нерон, кром рабовъ, уже явились и патриціи, и подданные — и о пирамидахъ и не мечталъ даже Неронъ, хотя и не стснялся еще въ расходахъ первой необходимости, въ постройк дворцовъ и цирковъ. При Людовик XIV рабовъ этихъ оставалось ничтожное уже сравнительно количество — и онъ еле совладалъ съ одной Версалью, да и то совсмъ раззорился да эту постройку. А теперь, кому изъ королей нашего времени по карману теперь величавый просторъ Версали? Счастье ихъ, что дды и прадды ихъ вовремя догадались понастроить имъ эти Версали и Нотсдамы… Рабства уже нтъ, и вку Роскоши пришелъ естественный конецъ: зданіе осталось безъ фундамента, и разваливается. Идеалъ нашей жизни — комфортъ, мы живемъ въ его вк. И если фундаментомъ роскоши было рабство, фундаментъ комфорта — это нужда и бдность. На этой нужд построена вся наша цивилизація, весь нашъ комфортъ, вся наша жизнь. И въ самомъ дл, подумай, если не станетъ нужды, какого это добраго человка уговоришь ты, рискуя жизнью., лзть въ землю за желзомъ и каменнымъ углемъ, чтобы только дать намъ возможность комфортабельно вояжировать въ вагонахъ I класса и вовремя по телеграфу поздравлять нашихъ родныхъ и знакомыхъ съ днемъ ихъ именинъ или рожденія? Нтъ, братъ, такого благодтеля, пожалуй, и не найдешь тогда! И я не знаю: въ числ людей, сочувствующихъ соціальной реформ, есть люди, и вроятно — такихъ большинство, которые дорожатъ и телефонами, и фонографами, и другими подобными благами нашей цивилизаціи. Какъ не подумаютъ они о неизбжной ея судьб въ случа торжества соціалистическаго или въ этомъ род строя жизни?
— Потому что такія мысли могутъ придти въ твою только голову, возразилъ Костыгинъ. Что полезно и нужно, то удержится и при всякихъ перемнахъ.
— Не только въ мою, другъ мой, отвтилъ Алгасовъ, но и въ голову Грановскаго. И онъ задавалъ уже себ этотъ вопросъ — что станется съ нашей цивилизаціей при паденіи нашего теперешняго строя жизни? Теб смшны мои слова, что некому будетъ тогда копать желзо для нашихъ цивилизованныхъ затй. Но вспомни, какъ смялись мы когда-то, читая про Екатерининскую комиссію, надъ Сумароковымъ, писавшимъ, что освободить крпостныхъ нельзя, ибо скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея имть не будутъ. Былъ и еще какой-то депутатъ, который тоже спрашивалъ, кто же будетъ тогда готовить ему студень? И что же? Вотъ крпостные освобождены, а въ деревн точно и не совсмъ даже скудные люди, на почти вс, которые не могутъ поваровъ и лакеевъ выписывать изъ-за границы, ни повара, ни кучера, ни лакея, ни даже горничной имть не могутъ, и подчасъ дйствительно некому тамъ сготовить и простого даже студня. Видишь, на что уже, кажется, смшны заботы наивнаго депутата о судьб студня, а вдь слова его сбылись почти буквально! Мои слова еще боле вроятія имютъ сбыться, ибо желзныя дороги и проч.— это плоды всего нашего строя жизни, а нужда — его основа и фундаментъ. Какъ безъ рабства немыслима постройка пирамиды, ни даже Колизея, такъ и безъ нужды немыслима постройка желзной дороги. Но если несправедливо было рабство, не мене, а напротивъ — неизмримо боле несправедлива и нужда. Рели пало рабство, рано или поздно, но должна пасть и нужда, и самая сила вещей не приведетъ разв тогда человчество къ той жизни, которую сейчасъ, имя полную свободу выбора, я выбираю, какъ единую полную, единую могущую дать мн счастье и дло и единую въ то же время вполн, безупречно честную и чистую?
— Ну, Саша, ты, кажется, совсмъ уже соціалистомъ сдлался! горячо вдругъ вмшался въ разговоръ Бачуринъ. Такъ это уже не честно, по-твоему, владть законно-пріобртеннымъ имуществомъ?
— Какъ теб сказать, Костя? Сопоставь расходъ на какую-нибудь дорогую свою прихоть, хоть, напр., этотъ недавній нашъ пикникъ, сопоставь его съ тмъ, что въ настоящее время, весной, положительно ни одного села, ни одной деревни не найдешь ты въ цлой Россіи, гд не было бы хотя нсколькихъ голодающихъ семей, сопоставь это — и выводы длай самъ. Все это уже общія мста, которыя давно уже оставлены на долю газетнаго фельетона, но въ то же время это святая правда, а также правда и то, что не только твой блазновскій или мой веденяпинскій мужики, но даже и какіе-нибудь совершенно невдомые намъ Якуты или Кара-Калпаки голодаютъ именно по милости нашихъ съ тобой подобныхъ всякихъ этихъ прихотей, ибо, не будь ихъ — и вся жизнь даже и Кара-Калпаковъ была бы иною. Много денегъ тратилъ я до сихъ поръ на прихоти и тратилъ совершенно спокойно, съ чистой совстью, и не думая даже о той картин, которую сейчасъ нарисовалъ теб, но въ нужд и бдности я видлъ тогда необходимое лишь зло, я видлъ въ нихъ фундаментъ и основу нашей цивилизаціи и нашего тысячелтіями сложившагося строя жизни. Я искренно врилъ, что и не можетъ быть иного строя, и я врилъ въ вчность нашей цивилизаціи, ибо ея гармонія съ единымъ казавшимся мн возможнымъ строемъ жизни ручалась мн за истину и той, и другого. Но вотъ увидалъ я иную жизнь, увидалъ, какъ хороша она, сколько счастья можетъ она дать, и не единицамъ только, а всмъ, безъ исключенія всмъ людямъ, всему человчеству, какъ согласна она съ любовью и добродтелью, со всмъ ученіемъ Спасителя и со всми Его завтами, и ты самъ поймешь, въ силахъ ли я продолжать свою старую жизнь и жить, какъ я жилъ до сихъ поръ. Согласенъ, наружный блескъ, наружная красота — въ вашей жизни, но истина — въ моей, въ той, которую я сейчасъ принимаю, ибо основа ея не борьба, какъ въ вашей, но любовь. Костя, что предпочелъ бы ты: скромную ли стеклянную кружку съ благороднымъ рейнъ-вейномъ, или же золотой кубокъ работы Бенвенуто Челлини, но съ крымской нашей кислятиной? Что лучше, то боле согласно и съ любовью, и съ истиной, и слдовательно, иметъ за себя и будущее. Наша цивилизація, согласная съ нашей жизнью, должна пасть, какъ пала цивилизація древняя, согласная ‘въ жизнью, основанной на рабств. Какая цивилизація выростетъ на развалинахъ нашей — я не знаю, да и безполезно гадать объ этомъ. Но только наша теперешняя цивилизація должна пасть. Будетъ ея паденіе насильственнымъ — и въ общемъ крушеніи, вмст съ дурнымъ, погибнетъ, пожалуй, и все хорошее, къ чему пришли мы съ такими тяжелыми усиліями, все, кром принципа несправедливости собственности, принципа, во имя котораго и совершится въ такомъ случа крушеніе нашей цивилизаціи. Основываясь только на немъ, снова придется тогда людямъ съ азбуки начинать новую цивилизацію, снова придется имъ доходить до сознанія не несправедливости, а несостоятельности праздной, основанной на деньгахъ, жизни, и снова вернутся тогда на землю новые средніе вка. Но если паденіе ея совершится постепенно, если понемногу будутъ приходить люди къ твердому убжденію, что богатство и деньги ничего не въ силахъ дать и самимъ даже банкирамъ, что жизнь труда есть единая истинная, разумная и счастливая — тогда изъ общаго крушенія спасутъ люди самую драгоцнную часть нашей цивилизаціи, все, что она выработала для поднятія нравственной личности человка, ея гуманные взгляды и возвышенныя понятія о добр и истин. Который изъ двухъ этихъ родовъ паденія цивилизаціи суждено пережить человчеству, кто это знаетъ?
— Постой, Саша, вдругъ началъ, вставая, Сергй Игнатьевичъ. Ты глубоко заблуждаешься. Наша жизнь, нашъ теперешній строй ея и наша основанная на немъ цивилизація — нтъ, не умираютъ они, какъ ты говоришь, они полны силъ и жизни, ибо будущее — ихъ, и только ихъ. Ты говоришь, въ труд все наслажденіе жизни, но ты же называешь праздность — блаженнымъ состояніемъ рая. И то, и другое врно, но нельзя не признать, что рай выше жизни, чтобъ наказаніе изгнаны люди изъ рая въ жизнь, и понятно наше стремленіе обратно въ рай, и въ немъ-то, въ этомъ именно стремленіи и должно видть и понимать прогрессъ. Единичныя, отдльныя стремленія нкоторыхъ изъ насъ въ рай, стремленія насильственныя, основанныя на чисто уже адской жизни большинства — они преступны и гршны, преступны, во-первыхъ — какъ насиліе, а во-вторыхъ — какъ измна сотоварищамъ по изгнанію изъ рая. Но если все человчество, всхъ безъ исключенія людей привести обратно въ рай? А это возможно… и это будетъ. Ты говоришь: мы живемъ праздно, но за насъ вдвое работаютъ другіе — пожалуй, врно. Ты говоришь: нашъ комфортъ доступенъ хотя и очень многимъ, но всмъ не можетъ онъ быть доступнымъ, на всхъ не хватитъ его, и если вс сядутъ за пиршественный столъ, выйдетъ только то, что вс встанутъ голодными. И врно, ибо не хватитъ силъ у людей достаточно наработать, чтобы на всхъ хватило жизненныхъ благъ въ количеств, нужномъ для комфорта. Людскихъ силъ не хватитъ на это, но есть вдь силы, неизмримо боле могучія, которымъ нтъ предла и нтъ, слдовательно, недоступной задачи, силы, еще не подвластныя человку, но которыми онъ стремится уже овладть — и рано или поздно, а достигнетъ этого, это силы природы. Ты говоришь, мы должны трудиться, ибо, во-первыхъ, трудъ — это назначеніе наше и единственный путь къ счастью, а, во-вторыхъ, нехорошо и несправедливо, чтобы за меня трудился Иванъ, Сидоръ или Карпъ, да близко уже время, когда Иваны, Сидоры и Карпы смекнутъ, въ чемъ дло, и не захотятъ уже на меня работать. И это все врно, пока для доставленія мн комфорта и праздности должны работать именно Иваны, Сидоры и Карпы, но мы идемъ къ тому, что, какъ за меня, такъ равно и за Ивана съ Сидоромъ и Карпомъ будетъ работать зной Сахары, морская волна, этотъ мсяцъ, солнечный лучъ, міровое тяготніе, можетъ-бить, даже и свтъ Сиріуса, и бгъ отдаленнйшей кометы 3) — кто можетъ предсказать, до чего, до какихъ предловъ способна дойти наука? Человкъ почти уже овладлъ молніей, втромъ, паромъ, теченіемъ ркъ и паденіемъ водопадовъ, но подумай только, какая, боле, чмъ ничтожная, это часть всхъ силъ природы! И когда овладемъ мы всми ими, когда поработимъ ихъ и заставимъ себ служить — всмъ уже намъ, и теб, и мн, и Сидору съ Карпомъ одинаково тогда будутъ доступны комфортъ и праздность — и все человчество вернетъ такимъ образомъ наука обратно въ рай. Вотъ прогрессъ! Ты видишь его въ труд, въ тяжеломъ труд для всхъ и каждаго. Не величественне ли видть его въ праздности для всхъ и каждаго?
И длая этотъ вопросъ, онъ остановился передъ Алгасовымъ, вдохновенно и гордо указывая куда-то рукой.
— О, другъ мой! воскликнулъ Алгасовъ. Во всякомъ случа, не забывай, что въ раю настоящемъ человкъ совсмъ ничего не длалъ и главное — ни о чемъ не заботился и не думалъ, а тутъ, мало того, что надо соорудить приспособленіе, съ помощью котораго раздобудешь ты свтъ Сиріуса, по еще надо и управлять этимъ приспособленіемъ, ремонтировать, чистить и смазывать его и неусыпно за нимъ наблюдать, ибо вдругъ перепустишь ты какъ-нибудь или совсмъ упустишь этотъ твой свтъ Сиріуса — поди-ка, сладь съ нимъ потомъ и раздобывай его опять! И крпостными-то управлять, самыми даже смирными, мордвой какой-нибудь — и то что хлопотъ было, а ужъ силы природы… Покореніемъ силъ природы, можетъ, и дашь ты всмъ, и мн, и Сидору съ Карпомъ, доступъ къ комфорту и теперешней нашей, исполненной заботъ и огорченій полу-праздности, но никакъ уже не къ блаженной и беззаботной праздности рая, между тмъ какъ одна только абсолютная, полная райская праздность, недостижимая вн рая, какъ праздность — она лишь и можетъ дать намъ жизнь и счастье. А потомъ, что же, ты думаешь спасти свою теперешнюю жизнь, теперешній строй ея покореніемъ силъ природы? Нтъ, мой другъ, это оставь: наша жизнь, та, которую мы знаемъ и любимъ, она осуждена уже на смерть. Порабощеніе всхъ силъ природы, оно неизбжно вызоветъ иную совершенно цивилизацію и иную, не нашу, жизнь, основанную на обладаніи силами природы, какъ и наша цивилизація и наша жизнь основаны на обладаніи живыми силами массы. Правда, силами природы владть и пользоваться можетъ все человчество, а силами массы, по самому уже составу ея, владютъ и пользуются немногія только единицы, но въ томъ-то и вопросъ, что самимъ единицамъ этимъ ничего, ни счастья, ни жизни не даетъ обладаніе силами массы. И не знаю, но по-моему вовсе не розовую картину будущности человчества рисуешь ты! Не спорю, можетъ, и въ силахъ наука овладть и солнцемъ, и лунои — вдь мечтаете же вы, что наука дастъ вамъ возможность обходиться и безъ солнечной теплоты, и безъ атмосфернаго воздуха, и даже безъ самой земли, когда не станетъ ихъ современемъ 4) — можетъ, овладете вы и бгомъ даже отдаленнйшей кометы, все такъ, но желательно ли и нужно ли это для людей и главное, для ихъ счастья — это другой вопросъ! Несмотря, что обладаніе силами природы въ томъ ничтожномъ размр, въ какомъ оно сейчасъ намъ доступно, что это обладаніе благодтельно для человчества и не выводи еще изъ этого никакихъ заключеній: во-первыхъ — точно ли оно благодтельно, это еще вопросъ и вопросъ, а во-вторыхъ, и рабство вначал, на зар нашей цивилизаціи, и оно тоже было тогда на благо прогрессу, давая передовымъ тогдашнимъ людямъ необходимый для изобртеній и мышленія досугъ — т. е., по-моему, тутъ весь вопросъ во времени: то, чего, пользуясь рабствомъ, человчество достигло въ 100 лтъ, безъ рабства, того же самаго достигло бы оно въ 200 или 300 — вотъ и все. Но это же благодтельное вначал рабство привело къ гибели всю имъ же и порожденную цивилизацію, а свободныхъ людей — къ разврату и полнйшему нравственному ничтожеству. Вопросъ: чмъ тутъ вліяло рабство на свободныхъ? Тмъ ли, что обезпечивало имъ праздность, или же властью человка надъ человкомъ? Но та же власть была и вначал вдь рабства, а дло въ томъ, что праздность неизбжно истекаетъ изъ рабства, какъ необходимое его слдствіе, услажденіе же властью есть ничто иное, какъ одна лишь — хотя и самая, по-моему, привлекательная — изъ многихъ необходимыхъ намъ для украшенія нашего досуга забавъ. Мало ли, напр., было помщиковъ, которые и въ глаза даже никогда не видали своихъ крпостныхъ, постоянно живя въ Петербург или заграницей, но далеко зачастую не лучшіе были это, и какъ люди, и какъ помщики. Но обрати вниманіе на то, что тогда, когда вс мы обратимся въ праздныхъ помщиковъ-владльцевъ силъ природы, нисколько не мене нужны тогда будутъ намъ забавы, а ты думаешь, не станетъ тогда власти, не политической, а именно власти человка надъ человкомъ, власти Лукулла надъ рабами, которыхъ онъ бросалъ муренамъ?.. Ошибаешься. Врядъ ли особенно просто и всякому доступно будетъ повелваніе свтомъ Сиріуса, и ты думаешь, что тотъ, кто силой знанія добьется власти надъ Сиріусомъ, не будетъ вмст владть и всми, нуждающимися въ сил свта Сиріуса? Если и не de jure, то de facto? А что въ той жизни дастъ этому ученому достаточно полноты и счастья, чтобы не нуждаться въ забавахъ и чтобы не пришло ему въ голову тшиться и услаждаться своей властью?.. По крайней мр, не видно ничего такого. А та власть будетъ посильне и потяжеле, пожалуй, власти какого-нибудь Лукулла… Вспомни Лапласа 5) и его формулу, обнимающую весь міръ и всю міровую жизнь, прошедшее, будущее и вс тайны настоящаго, движенія величайшихъ міровыхъ тлъ и самомалйшаго атома, слова царя въ его кабинет и содроганія ничтожнйшей инфузоріи. Не величественно разв, не приводитъ разв въ трепетъ одна уже мысль, что человчество достигнетъ современемъ познанія міровой этой формулы? Но способный исчислить ее, съ ея помощью имя возможность всегда знать самыя даже сокровенныя твои дла и поступки, а можетъ-быть, даже и мысли твои, твое прошедшее и будущее, мало даже того — прошедшее и будущее міра, да вдь ты былъ бы ничтожне всякаго раба въ рукахъ этого человка!.. О, счастье, счастье, что не живемъ мы въ т времена, а если величественна нарисованная тобою картина, то еще величественне, еще во много разъ прекрасне и выше всеобъемлющій этотъ умъ Лапласа — дйствительное и полное уже завершеніе науки, ея торжество и достойный внецъ. И если врить, что человкъ суметъ когда-нибудь заставить отдаленнйшую комету пахать за себя землю, то нельзя не врить, что постепенное овладваніе тайнами природы и математическаго счисленія не приведетъ его и не закончится созданіемъ той формулы, о которой мечталъ Лапласъ.
И онъ замолчалъ.
— А свобода? вдругъ началъ онъ. Что намъ дороже свободы, а во что превратится она, если самъ я изъ человка превращусь въ ничтожную лишь частичку той многотысячной, можетъ-быть, хозяйственной общины, которой при новомъ тогдашнемъ распредленіи собственности будетъ принадлежать какой-нибудь Сиріусъ, ибо врядъ ли будетъ по силамъ одному человку или одной семь обладаніе Сиріусомъ, да не стоитъ овчинка и выдлки, если снова и тогда все сведется къ частной собственности, къ міровымъ уже какимъ-нибудь латифундіямъ. Сережа, рабы съ утра доночи по крайней мр были заняты работой, а ты хочешь превратить людей въ такихъ же точно рабовъ, безъ собственной воли и собственной жизни, но только праздныхъ, и эту жалкую жизнь называешь ты возвращеніемъ въ рай?.. Если только врны твои мечты — счастье наше и великое счастье, что не доживемъ мы до ихъ осуществленья… Но не спорю, можетъ, и овладетъ когда-нибудь человкъ Сиріусомъ и всми кометами, можетъ, и хорошо даже будетъ тогда житься людямъ, во всякомъ случа, вка и тысячелтья пройдутъ прежде, чмъ будетъ это. То еще будетъ, а пуста и безсодержательна жизнь сейчасъ. И какіе люди достигнутъ, по-твоему, большихъ и боле полныхъ результатовъ въ наук и познаніи истины — счастливые ли, свободные и сильные духомъ люди, живущіе разумной и полной жизнью и довольные ею, или же люди, измученные пустотой жизни и множествомъ всяческихъ противорчій и сомнній, неудовлетворенные, усталые, даже и науку обращающіе въ забаву и средство забвенія?.. Нтъ, Сережа, ни приведетъ людей твоя наука обратно въ рай, и лучше уже оставить мечты о ра… Все зоветъ насъ къ жизни труда, все говоритъ, что въ ней истина, и дйствительно, шагъ за шагомъ, но неудержимо стремится къ ней человчество — и рано или поздно, а придетъ къ ней… хотя бы и на перепутья…
— Да, но и основывать свои личные поступки на теоріяхъ о неизбжномъ ход міровыхъ событій — непрочная это основа, замтилъ Костыгинъ. Хорошо, ты свободенъ, ты сдлалъ выборъ и начнешь новую жизнь труда. Но вдь это шагъ безповоротный, Саша. Вдь чтобы дйствительно трудиться и дйствительно жить плодами своего труда, какъ ты говоришь, для этого ты долженъ отказаться отъ Веденяпина?..
— Разумется!
— Хорошо. Но думаешь ли ты, что настало уже время той будущей жизни?
— Не знаю… и пожалуй — нтъ еще. Я беру ее для себя, какъ лучшее лично для себя, время же ея созретъ лишь тогда, когда сознаніе несостоятельности денегъ проникнетъ и въ толпу. Всякому, кто спроситъ меня, посовтую я послдовать моему примру, но ваше дло, дло людей, остающихся въ старой жизни, если вы хотите, чтобы не безплодна была ваша жизнь, ваше дло — работать надъ подготовленіемъ почвы для жизни труда. Живите, какъ хотите, живите старой жизнью, пока насильственно или своей смертью не умерла еще она, и не смущайтесь моимъ примромъ. Но помните, что только та ваша дятельность плодотворна и иметъ будущее, только та прославитъ и переживетъ васъ, которая конечной цлью своей не иметъ ничего противнаго первымъ и главнымъ основамъ жизни труда — любви, свобод и счастью, не эгоистичному личному вашему благополучію, но всеобщему счастью всего человчества, всхъ братьевъ-людей. Только къ этому стремитесь, и что бы ни начинали вы — прежде всего всегда спросите себя: приближаетъ или отдаляетъ это человчество отъ жизни любви и труда? И въ послднемъ случа тотчасъ же откажитесь отъ своего начинанія. Вотъ ваше дло — дло и задача людей старой жизни, и не мене моего, и вмст со мною поработаете вы тогда для торжества жизни новой — а слдовательно и истины.
— Постой, Саша, началъ Бачуринъ. Ты не велишь намъ стремиться къ эгоистичному личному нашему благополучію. А твоя жизнь, которую ты собираешься начать, разв не эгоистична она? Вдь трудиться ты будешь не для кого-нибудь, а для себя только одного…
— Да, Костя, и я врю, что буду очень, очень счастливъ. Но ни единой слезы, ни единой капли пота никому не будетъ стоить это мое счастье — и подумай, вдь если бы вс послдовали за мной, вмст со мной стремясь къ одному только личному своему счастью — слезы и тяжелый потъ, изъ-за другого проливаемые, исчезли бы сами собой, т. е. сдлалось бы все, чего вы думаете достигнуть пресловутымъ вашимъ самопожертвованіемъ и дятельностью на пользу ближнимъ. Да и что такое, вся эта общественная ваша дятельность и вс ваши заботы о благ и нуждахъ вашихъ ближнихъ? Такъ или иначе, но вы отнимаете у работника тяжелымъ трудомъ заработанный имъ рубль и, какъ блка въ колес, цлый вкъ все хлопочете и трудитесь потомъ, все придумывая, какъ бы получше, повыгодне для него и главное — похитре вернуть ему пятакъ или гривенникъ изъ этого отнятаго рубля… Вы видите голоднаго, котораго до голода, прямо или косвенно, но довелъ все тотъ же обезпеченный и комфортабельный вашъ досугъ, и этотъ же самый досугъ вы тратите на то, что на части просто разрываетесь, бдные, придумывая, какъ и чмъ бы накормить этого голоднаго… Вотъ и вся она, самоотверженная эта ваша дятельность на пользу ближнимъ, и право, не знаю и не вижу я нигд боле позорнаго и вреднаго лицемрія… Вроятно, и самое слово это — самопожертвованіе, исчезнетъ тогда, и понимать даже не будутъ т люди этого мудренаго слова, оно будетъ служить для нихъ символомъ такого же глубочайшаго варварства, какимъ для насъ теперь является людодство… Не можетъ, правда, человкъ не нуждаться въ любви и услугахъ другого, будутъ и мн помогать, долженъ и я помогать другимъ въ ихъ трудныя минуты, но счастливый, спокойный за себя, за свою жизнь и свое счастье — насколько больше силъ и любви, и не жертвуя даже собой, не отдавая этому жизни, какъ это длаютъ теперь лучшіе изъ васъ, внесу я, заурядный, а не лучшій, въ общую эту нашу повинность — служеніе ближнимъ?
— Саша, но вынесешь ли ты эту жизнь, снова началъ Костыгинъ. Самъ же ты говоришь, что не пришло еще ея время, и въ этомъ вполн согласенъ я съ тобой. Врю, что хороша будетъ она тогда, но сейчасъ, пока ты одинъ? Не ошибаешься ли ты въ своихъ силахъ? Саша, вдь ошибка возможна, и это будетъ ужасная для тебя ошибка…
— Исканіе счастья и жизни поставилъ я цлью своихъ дней, и безъ оглядокъ, ничмъ не соблазняясь, все шелъ я впередъ и впередъ по этому пути. Неопытный мальчикъ, съ отчаяніемъ сознавая одно только, что нтъ и не видать нигд идеала счастья, ни отъ кого не слыша слова сочувствія и ободренія, окруженный соблазнами — и тогда еще оставилъ я все остальное и погнался за однимъ, въ чемъ, хотя и смутно, но я чувствовалъ уже, что въ немъ только одномъ и лежитъ причина, корень и основа всего… Я искалъ жизни и счастья, я хотлъ жизни, достойной этого высокаго названія — и я дошелъ до такой ужасающей пустоты, которой, не извдавъ ея, и не поймете вы, что это за ужасъ… Сережа, Костя, какъ и я — вс вдь хотите вы счастья и рдкіе изъ васъ узнаютъ его, ибо, какъ сказалъ поэтъ, одинъ изъ вашихъ, вашъ до мозга костей 6) — ‘двери счастья отворяются, къ сожалнію, не внутрь, куда можно бы отворить ихъ бурнымъ напоромъ, он отворяются изнутри, а потому — ничего не подлаешь’. Такъ оно у васъ, въ вашей жизни, но я иду туда, гд двери счастья и радостнаго сознанія жизни отворены настежъ, какъ Царскія врата на Святой — и неужели же тамъ будетъ мн хуже? Но можетъ-быть, можетъ-быть —
Какъ ранній плодъ, до времени созрлый,
Ни вкуса нашего не радуетъ, ни глазъ,—
можетъ, тоже будетъ и со мной, пожелавшимъ упредить жизнь. Можетъ, и не узнаю я счастья, можетъ, и паду подъ непосильнымъ бременемъ, но что бы ни было со мной тамъ, на томъ берегу — хуже, чмъ теперь, уже не будетъ мн, Сережа!.. Въ послднее время, не теперь, а’годъ тому назадъ, въ Веденяпин, я дошелъ до того, что, право, въ пору было мн застрлиться, и если не сдлалъ я этого, то удержала меня единственно лишь смутная какая-то вра, что въ своей жизни все-таки, не смотря ни на что, дойду я до конца и получу ясный и утвердительный отвтъ на свой вопросъ. Вотъ что удержало меня. Такъ можетъ ли ожидать меня что-нибудь хуже смерти? Или очень уже потвоему привлекательна та жизнь, которую я велъ эту зиму?
— Но всю ли жизнь ты знаешь? помолчавъ, заговорилъ Костыгинъ. Саша, я свидтель, что искренно искалъ ты себ дла и дятельности и не нашелъ ихъ, но ты прилагалъ къ дятельности такую широкую мрку и такія идеальныя требованія предъявлялъ къ длу, какія немногіе предъявляютъ къ нему, да немногіе и понимаютъ даже ихъ. Казавшееся теб ничтожнымъ и мелкимъ, всякому другому показалось бы боле даже, чмъ достаточнымъ, для наполненія жизни, и хорошей, почтенной жизни…
— Вотъ въ томъ-то и бда, что въ душ вс люди идеалисты и иными не могутъ даже быть, и потому вс они, можетъ, и безсознательно, но одинаково всегда предъявляютъ къ длу т же самыя идеальныя требованія. Дло обыденное можетъ наполнить время — да, но счастья, удовлетворенія жизнью не дастъ оно и самому даже послднему изъ насъ — а до чего это врно, ты можешь проврить на той жадности, съ которой отцы наши, вс эти ‘лишніе’ и даже нелишніе 40-хъ годовъ стремились на Кавказъ… Да, великую услугу оказало тому поколнію безконечное это покореніе Кавказа и сколькимъ дало оно, если и не счастье, то по крайней мр забвеніе и что-то врод подобія дйствительнаго дла… Да, Сережа, чтобы дать мн счастье, мн и всякому другому, дятельность моя должна непосредственно и прямо служить счастью, слышишь, не удобствамъ, не мелочнымъ ихъ денежнымъ выгодамъ, не барышамъ или чему-нибудь, а именно счастью моихъ ближнихъ, только такое дло и способно овладть моей любовью, поглотить меня — и дать мн счастье и полное довольство жизнью, повторяю, мн и всякому другому. Нтъ такого дла, не явила мн его жизнь — и мн нужно уже личное счастье, безъ него моя жизнь уже ничто, ибо, ничмъ не занятая, она пуста безъ него, и еще повторяю, одинаково, и моя, и всякаго другого, и ни мн, и никому другому не поможетъ и не дастъ удовлетворенія насильственное изобртеніе для себя дятельности, хотя бы и самой даже высокой. Что не вс также ясно сознаютъ это — это ничего еще н значитъ: счастья-то и полнаго довольства собой и жизнью все-таки вдь нтъ! Положимъ, до того спутаны у васъ представленія о дл и дятельности, что у васъ возможны эти красивые стихи:
Грозный дятель въ теоріи,
Безпощадный радикалъ,
Ты на улиц исторіи
Съ полицейскимъ избгалъ…
Стихи красивые, и даже ядовитые, это правда, но когда я ихъ читаю, мн всегда представляется Мирабо, вмсто Генеральныхъ Штатовъ попавшій въ кутузку за то, что заступился по дорог за пьяницу, котораго городовой недостаточно вжливо тащилъ въ участокъ… Характерно, впрочемъ, что и самъ поэтъ, написавшій эти стихи, былъ не изъ послднихъ среди васъ кулаковъ, картежниковъ и вивровъ… И къ сожалнію, но костеръ Гусса и плаха Эгмонта все-таки навсегда останутся куда привлекательне всмъ и каждому на всякомъ шагу доступной исторіи съ городовымъ, и не мелкое, но только возвышенное и великое и способно, какъ вншняя дятельность, увлечь меня и овладть моей любовью, удовлетворяя живущей во мн жажд идеала… Правда, съ лтами удается инымъ заглушить въ себ эту жажду идеала и счастья, но что изъ этого? Заглушить еще не значитъ побдить и опровергнуть, и очень грустно, что можетъ потухнуть въ насъ идеалъ… Вс люди идеалисты и иными быть не могутъ, по крайней мр не должны бы, ибо идеалъ — это то высокое и святое, что живетъ въ нашей душ, именно то, что и длаетъ насъ людьми, созданными по образу и подобію Божію. А если и есть между нами люди безъ идеала, врне, люди, въ душ которыхъ онъ заглушенъ мелочностью, то, по-настоящему, такимъ людямъ не слдовало бы руки подавать… И вотъ что значитъ, что двери счастья отворяются у васъ не внутрь, а изнутри: для наполненія жизни и для полнаго довольства ею, въ вашей жизни вы не имете ничего, кром того дла, о которомъ я говорилъ, ничего, кром служенія счастью ближнихъ, но дйствительно, о немъ легче мечтать, чмъ послужить ему, потому уже легче, что вовсе не нуждается оно въ услугахъ особенно уже большого количества людей. Всю красоту этого дла изобразилъ Гте въ предсмертномъ монолог Фауста, но не говоря уже о томъ, что и самый монологъ этотъ — мечта поэта, а не изображеніе всмъ намъ доступной дйствительности, не говоря уже объ этомъ, при всемъ величіи Фауста, скажи, Сережа, не лучше ли было бы, не для Фауста, разумется, но для человчества, совсмъ и не нуждаться никогда въ услугахъ Фауста? А что счастья не знаете вы, оно и понятно: мое личное счастье и жизнь, ему лишь одному посвященная, она возможна при полной только гармоніи всего вокругъ меня и при гармоніи моего счастья съ общимъ счастьемъ и съ радостной жизнью всхъ людей, всего человчества — а гд у васъ эта гармонія?.. Вы и мечтать-то не смете о ней… Но гармонія эта должна быть, ибо жизнь не мыслима безъ нея, и гармонія эта будетъ, ее создастъ жизнь любвіи и труда! И замть, Сережа, не вы, считающіе себя солью земли, не вы, полные жажды самоотверженія во что бы то ни стало и въ немъ, а не въ личномъ своемъ счастьи, видящіе жизнь, не вы, мечтающіе, какъ бы и самимъ вамъ сдлаться маленькими Фаустами и боле или мене облагодтельствовать человчество — не выдавите міру эту гармонію и не вамъ низвесть ее съ заоблачныхъ высотъ добра и истины: къ несчастью для человчества — вы, заблудившіеся, вы все-таки лучшіе, т. е. самые бойкіе на языкъ, самые по вншности яркіе изъ людей, и потому въ вашихъ рукахъ нравственная сила, а разъ и представить себ даже не можете вы ничего выше подвига Фауста, разъ это единственный вашъ идеалъ, безъ котораго даже и непонятна вамъ жизнь и ея красота, разъ это такъ — какъ же понять вамъ жизнь, въ которой и не нужны даже никакіе Фаусты и нтъ мста его подвигу? И вотъ причина инстинктивнаго, тайнаго, вами самими несознаваемаго, но во всхъ васъ неизмнно живущаго отвращенія это всего, что въ корн способно измнить всю нашу жизнь, дать людямъ счастье и дйствительную свободу и навсегда избавить ихъ отъ потребности въ вашихъ услугахъ. Сила въ вашихъ рукахъ и, не понимая жизни вн подвига, втайн полные той же нашей жажды жизни, инстинктивно, не сознавая и не желая этого сознать, всячески охраняете вы возможность для себя жизни, направляя ходъ руководимой вами цивилизаціи не къ сознанію счастья, а къ сознанію комфорта и прелести комфортабельно-обставленнаго досуга. Самая первая и самая любимая ваша забава — это приставить къ рубищу нищаго новую и высшаго качества какую-нибудь заплату, изо всхъ силъ бьетесь вы, чтобы заплата эта была какъ можно лучше, въ этомъ вся ваша радость, вся ваша гордость, вся жизнь, а новое для него рубище — выше этого не поднимаются и самыя даже смлыя ваши мечты, и что же стали бы вы длать, бдные, если бы нищій вдругъ очутился въ крпкомъ и тепломъ полушубк?
— Ну, положимъ… Мы первые были бы этому рады.
— Да, въ первую минуту были бы рады, врю, и все-таки остались бы безъ дла, безъ цли и безъ жизни, и право, отъ начала дней — величайшимъ и безкорыстнйшимъ вашимъ самоотверженіемъ будетъ эта и минутная даже ваша радость!.. Вспомни Герцена, что онъ былъ до 61-го года и что сталъ посл освобожденія. Были крпостные — и было у него дло, была жизнь, и былъ это живой, великій человкъ. И утромъ же 20-го февраля, на другой же день радостнаго праздника, сразу весь очутился онъ въ прошломъ, безъ дла и жизни, никому ненужнымъ инвалидомъ. Онъ остался, повидимому, все тмъ же умнымъ, образованнымъ, даровитымъ, энергичнымъ, богатымъ человкомъ, но послдніе годы Огарева и Герцена — можно ли даже придумать что-нибудь боле убогое и жалкое? И не то же ли самое ждетъ и васъ, лишь только изъ рубища переоднется нищій въ новый полушубокъ? Вдь ‘нын отпущаеши’ отрадно сказать въ старости, а какъ часъ этотъ застигнетъ кого изъ васъ въ 30, 40 лтъ?..
— Ну, благо все еще ходитъ онъ въ рубищ, улыбаясь, проговорилъ Костыгинъ, еще разъ повторю — всю ли жизнь ты знаешь? И можешь ли ты поручиться, что ты не просмотрлъ въ ней чего-нибудь такого, что измнило бы, можетъ-быть, вс твои выводы? Ибо такъ сразу, однимъ взмахомъ, измнить всю жизнь… И во всякомъ случа, жизнь, которая не умерла еще — значитъ, она хороша и нужна. Саша, вдь боле, чмъ не легко это — оставить ее и среди нея и людей, ею живущихъ, начать новую жизнь, чуждую и непонятную этимъ людямъ…
— Ваша жизнь… Но чего же въ ней не знаю я? Такъ ничтожна и мелка она, такъ самодовольна и такъ въ то же время безсердечно-эгоистична, что, право, не трудно ее познать. Борьба за существованіе! вотъ вашъ пароль и лозунгъ, проповдуемый открыто, наиболе храбрыми даже и съ каедры, и вс врятъ въ это и живутъ согласно съ этимъ. Масса жестокости и себялюбія и капелька добра — вотъ ваша жизнь. Вы много говорите, и даже со слезами на глазахъ, о возвышенныхъ чувствахъ, о добродтели и любви къ ближнимъ, болтовни объ этомъ хоть отбавляй у васъ, ибо громкія фразы — это одна изъ любимйшихъ вашихъ забавъ, но живете вы только для себя, благополучіемъ, счастьемъ, кровью даже ближнихъ жертвуя своему благополучію, да и не можете жить иначе, ибо слишкомъ уже несостоятельна и пуста ваша жизнь и не въ силахъ вы обойтись безъ забавъ и удовольствій. Вотъ вамъ случай изъ вашей жизни, по немъ уже судите, что она такое, и случай, повидимому, обыденный, ибо никто и вниманія не обратилъ на него. Помнишь, какъ въ прошломъ году Египтяне взялись наконецъ за умъ и поршили перерзать и прогнать отъ себя всхъ Европейцевъ, подъ видомъ введенія въ Египт цивилизаціи безсовстно развращающихъ и грабящихъ эту страну 7). Да, несчастные, мелкіе, жалкіе вы люди! У васъ даже храбрости не хватаетъ грабить открыто и прямо, какъ длали это средневковые рыцари или какіе-нибудь такъ презираемые вами пираты… Вы и грабежъ прикрываете высокими фразами, и тутъ не можете вы не одурманить себя ими: всеобщее и понятное желаніе поживиться на счетъ несчастныхъ безоружныхъ дикарей, ограбить и въ конц концовъ — извести ихъ, если можно, какъ, напр., Индйцевъ или Австралійцевъ — это называется у васъ ‘великодушнымъ соревнованіемъ всхъ націй въ усиліяхъ распространенія цивилизаціи среди дикарей’ 8). Да какъ языкъ-то поворачивается у васъ говорить это? И подумать, что и я вдь говорилъ или думалъ то же самое!… Благодареніе Богу, что Россія хотя дломъ по крайней мр неповинна въ позорномъ, жалкомъ, безчеловчномъ этомъ ‘великодушномъ соревнованіи’! Ну-съ, такъ вотъ, когда захотли-было Египтяне избавиться отъ ‘великодушныхъ соревнователей’, т. е. попросту — отъ шайки напавшихъ на нихъ разбойниковъ, тогда французскіе купцы, вс эти благополучно жуирующіе въ Париж на египетскія деньги владльцы плантацій, конторъ, магазиновъ и пр., обратились къ своему правительству съ просьбой послать въ Египетъ солдатъ для защиты ихъ интересовъ, проще говоря — барышей, т. е., понимаешь, дрожа за свои деньги, они другихъ посылали на смерть, спасая свое достояніе, спасая возможность вмсто казенныхъ пяти наживать 50 или 60%, они жизнью заставляли другихъ расплачиваться за тхъ танцовщицъ, съ которыми г.г. купцы и банкиры стали бы праздновать въ Париж несомннныя побды французовъ въ Египт, а сколько еще въ придачу было бы тутъ убито Египтянъ — объ этомъ ужъ я и не говорю, да и стоитъ ли говорить о бездльникахъ, жалющихъ платить какіе-нибудь жалкіе 50% да капиталы съ великодушнымъ соревнованіемъ просвщающихъ ихъ г.г. купцовъ! Впрочемъ, и потому уже не стоитъ говорить, что бездльниковъ этихъ все равно изведутъ, не мытьемъ, такъ катаньемъ. Понимаешь, еще ничего бы, если бы министръ, которому поручены интересы государства, который лично въ этомъ Египт не заинтересованъ, ну если бы онъ ршилъ послать туда войска — я тамъ не знаю, можетъ, это и нужно для Франціи, дло не мое. Покогда человческой жизнью ради собственныхъ частныхъ своихъ барышей начинаетъ играть эта мразь — какіе-то купцы и банкиры, и играютъ совершенно спокойно, съ чистой совстью, сами лично не подвергаясь ни малйшей опасности и не возбуждая даже къ себ ни омерзнія, ни презрнія — Сережа, Костя, да что же это за жизнь, до чегоже дошли вы? Или ужъ такъ ослпили васъ блестящія ваши техническія и научныя открытія, вс эти великолпныя машины, которыя вы изобртаете въ такомъ безчисленномъ множеств? Оставимъ науку: это еще единственное отрадное и свтлое въ вашей жизни, но ваши машины и изобртенія, и даже величайшія изъ нихъ — телеграфы, паръ и пр., одного еще только съ успхомъ достигли они пока — еще боле измельчили и обезцвтили вашу жизнь, еще боле съузили проявленіе человческой личности, энергіи, воли и страсти человка, а подчасъ и вовсе превратили человка въ жалкаго слугу машины, ни на что уже боле и неспособнаго, какъ только управлять какимъ-нибудь колесомъ или винтомъ, т. е. поставили его въ положеніе боле унизительное и жалкое, чмъ даже положеніе раба: рабъ все-таки могъ оставаться — и оставался — человкомъ въ полномъ смысл этого слова!.. Да что ужъ тутъ, когда изобртеніемъ и восторженной пропагандой фонографа идеаломъ передового человка открыто поставили вы — безграмотность! Вы гордитесь развитіемъ у васъ техники, вы всецло, съ головой, въ нее погрузились, наслаждаясь ея успхами, хотя, право, и не изобрли вы, да и не изобрсти уже вамъ ничего, по своей польз равносильнаго какому-нибудь цпу или топору, и если уже воздвигать кому монументъ, то во всякомъ уже случа не Эдиссону съ его игрушками и фокусами, а одному изъ дйствительныхъ благодтелей человчества — Дедалу, изобртателю топора. Но не въ этомъ дло. Увлеченные техническими вашими изобртеніями, вы совершенно упустили изъ вида, что если можно представить себ цлый народъ, сплошь состоящій изъ однихъ лишь первоклассныхъ математиковъ и въ то же самое время погруженный въ глубочайшее варварство — слова, если помню, Шлецера — то одинаково можно вообразить и народъ, состоящій изъ однихъ лишь замчательнйшихъ техниковъ и точно также погруженный въ такое же глубокое варварство, чему до нкоторой степени доказательствомъ служатъ, напр., Соединенные Штаты. Одну за другой, покоряете вы силы природы, а человчность до того исчезаетъ въ васъ, что въ Европ нашелся цлый народъ, и даже считающій себя самымъ изо всхъ развитымъ и просвщеннымъ, и который изъ-за торговыхъ своихъ выгодъ, изъ-за жалкихъ барышей не постыдился поддерживать турокъ, когда эти послдніе грабили и рзали болгаръ и армянъ… Ты знаешь, я далеко не былъ сторонникомъ послдней войны, но отъ войны за славянъ до поддержки турокъ и до открытаго противодйствія освобожденію славянъ еще далеко… Вотъ она, ваша жизнь, жизнь, въ которой самымъ пущимъ для человка несчастьемъ и зломъ является умственное развитіе, вотъ къ чему приводитъ она васъ… Да что же въ ней завиднаго? Что въ ней любить и о чемъ жалть? Гд ея радости и изъ-за чего заставляете вы проливаться и потъ, и слезы, и даже, даже кровь!!.. Кто изъ васъ не приходитъ въ благородное негодованіе при одномъ даже имени Нерона? А кто изъ васъ не крошечный въ свою очередь Нерончикъ? Но тамъ хоть все по крайней мр величаво и широко, все приводитъ въ ужасъ и трепетъ, и самое даже зло невольно восторгаетъ тамъ своей величавостью, и какъ ни какъ, хоть и съ грхомъ пополамъ, но цль достигалась тамъ и Неронъ зналъ по крайней мр высшее благо вашей жизни — забвеніе жизни. А вашъ комфортъ и этого даже не можетъ вамъ дать, какъ ни гоняетесь вы за забвеніемъ, всмъ жертвуя, здоровьемъ, честью, лишь бы хоть на часокъ какой забыться, прибгая для этого не только къ вину, но и къ опію, и къ морфію, и я уже не знаю къ чему еще. И въ этомъ даже несостоятельна ваша жизнь, ни счастья, ни забвенья, ничего не въ силахъ она дать никому изъ васъ, кром разв графа Кунце. Да что — Кунце: Кунце, это крайность, а знаешь идеалъ самаго изо всхъ васъ счастливаго человка? Прочти біографію испанскаго живописца Фортуни. Молодость, блестящій успхъ, слава, роскошь, деньги, красота, любовь и даже талантъ — и все это при полнйшей умственной ограниченности, при полнйшемъ отсутствіи всякихъ потребностей мыслить и понимать, что можетъ быть завидне этого? И что же? И этого даже человка не удовлетворяла его исключительно-завидная жизнь, и онъ дошелъ до тоски, тоски непонятной для него и въ его слпыхъ глазахъ — безпричинной. Его стала тяготить его роль блестящаго потшника, слава и деньги перестали удовлетворять его, ему захотлось новыхъ какихъ-нибудь забавъ, опьяненному славой, захотлось позабавиться отрадой творчества, но это привело лишь его къ сознанію, что голова его пуста, и онъ кончилъ той же мучительной тоской, среди которой мн суждено было прожить всю жизнь мою. И не мудрено: при всей своей ограниченности, все-таки былъ онъ хоть нсколько повыше Кунце… Но чего лучше, вотъ вамъ примръ. Помнишь Боткина и его описаніе Испаніи? Помнишь, съ какимъ восторгомъ читали и перечитывали мы его и какъ мечтали мы тогда объ Испаніи? Не правда ли, жизнь въ этомъ раю должна бы быть однимъ сплошнымъ блаженствомъ? Такъ вотъ въ этой-то самой, такой обаятельно-прекрасной стран, въ этихъ чудныхъ мавританскихъ дворцахъ съ фонтанами и колоннами, съ мраморными террасами, висящими надъ садами изъ пальмъ, лимоновъ и лавровъ, среди красавицъ, да еще какихъ красавицъ! среди роскоши, нги, власти и славы проходила сказочная жизнь арабскихъ халифовъ Кордовы и Гренады, та жизнь, и самое даже блдное описаніе которой не можетъ не привести въ восторгъ и трепетъ. Хороша эта жизнь? Не правда ли, все въ ней есть, все, что можно только пожелать, и стоила вдь она слезъ Боабдила? Власть, слава, роскошь, и главное — не глупая Нероновская роскошь, но роскошь, полная вкуса и граціи, изящества, красоты и утонченности, роскошь, созданная пламенной восточной фантазіей и полная нги и юга, затмъ, роскошная природа, и свободная, и украшенная высокимъ искусствомъ геніальнаго художника, красота, любовь, и самый плнительный видъ любви, безъ укоровъ совсти, безъ борьбы съ обществомъ, безо всякихъ сдлокъ — любовь свободная и вмст открытая, наконецъ, вс блага высокой и свободной умственной жизни, вс плоды образованія и умственнаго развитія и это при искренней, пламенной вр — ну все, однимъ словомъ. И вотъ халифъ Абд’Эррахманъ Ш, одинъ изъ величайшихъ, умнйшихъ и образованнйшихъ халифовъ, умирая посл 50-лтняго славнаго царствованія, вздумалъ сосчитать, сколько дней въ своей жизни былъ онъ истинно-счастливъ — и насчиталъ всего только 14 дней. Послушай, да вдь мы его жизни и во сн даже не можемъ увидть, намъ-то, намъ-то чего же ждать посл этого отъ жизни?— ‘О, человкъ, не врь этому міру!’ воскликнулъ халифъ. Я не такъ бы сказалъ. Я сказалъ бы: не врь этой жизни и поищи другой. Не спорю: красива и полна блеска ваша жизнь, но за что же любить ее, когда во всхъ отношеніяхъ и вполн несостоятельна она и ничего дйствительно цннаго не можетъ намъ дать? Какъ дорого обходятся наши скромныя сравнительно радости тмъ обездоленнымъ, которые, сами не зная никакихъ радостей, выносятъ насъ на своихъ плечахъ, поятъ и кормятъ насъ, и какъ мало мы получаемъ, мало вообще, и еще меньше, если сравнить это получаемое нами съ тмъ, что получали когда-то званые! Намъ все равно вдь мало, счастья, жизни мы и не знаемъ, и не видимъ, да и не можемъ даже получить, скажи, за что же безполезно мучимъ мы столькихъ нашихъ ближнихъ?.. Нтъ, Сережа, или уже по крайней мр все, или же ничего. Справедливость безусловно на сторон того, чтобы жизнью въ равной мр пользовались вс безъ исключенія. Праздными вс быть не могутъ — прямо, не вынесутъ этого люди, и хорошо еще, если только сопьются. Ну, а если невозможно иное равенство на земл и нельзя стало-быть обойтись безъ того, чтобы вс блага жизни отданы были единицамъ, а весь остальной народъ, вс остальные чтобы работали на эти единицы, сами и не помышляя даже о радостяхъ, если необходимо и неизбжно это — тогда, Сережа, тогда намъ измнить надо все, что мы сдлали для народа, вс наши великія для насъ и такія жалкія для него уступки, надо все это вернуть и передлать и снова надъ безправнымъ, порабощеннымъ, несчастнымъ народомъ поставить нсколько счастливцевъ: въ томъ хоть логика есть, тамъ жизнью пользуются, правда, немногіе, но зато ужъ вполн пользуются, не зная препятствій, ни помхи. Тамъ жертвы народа выкупаются хотя чмъ-нибудь, хотя какимъ-нибудь осязательнымъ результатомъ, и не пропадаютъ совершенно уже даромъ, какъ теперь. Тогда надо вернуться къ крпостному праву, назадъ, въ XVIII вкъ, къ веселой жизни придворныхъ Екатерины и французскихъ Людовиковъ, и пожалуй, чтобы быть вполн послдовательными, и еще дальше, къ Нерону и даже къ Хеопсу… Жизнь для роскоши и радостей, такъ ужъ для дйствительной роскоши и дйствительныхъ по крайней мр радостей, и открыто — для нихъ только однихъ!..
— Но, Саша, вдругъ началъ Бачуринъ, ты забываешь, что ты жилъ, насладился жизнью и вполн извдалъ вс ея радости — теб легко отъ нихъ отрекаться. Вспомни же о тхъ, которые не знали этихъ радостей: вдь и имъ тоже хочется пожить и извдать радости… Подумалъ ты о нихъ?
— Другъ мой, если бы жизнь ваша обладала дйствительной силой — она и удержала бы меня… Но потому-то и оставляю я ее, что слишкомъ уже хорошо ее знаю. Не спорю, пока жизнь труда будетъ существовать рядомъ съ вашей жизнью, многихъ слабыхъ изъ насъ смутитъ ваша жизнь, но разв же это доводъ въ ея пользу? Безумная роскошь куртизанки смущаетъ иногда честную двушку, но разв это доказательство, что жизнь куртизанки дйствительно хороша?
— Все это прекрасно, но ты-то, чего же ты хочешь наконецъ?
— Я хочу жизни, одной для всхъ, всмъ равно доступной, всмъ дающей равное счастье, жизни чистой и простой, полной любви, которая вернула бы людямъ здоровье и силу души, простоту и цльность характера и всю могучую силу искренней страсти. Я хочу жизни безъ борьбы съ ближними, безъ погони за деньгами, жизни свободной, справедливой и честной, основанной на труд. Этотъ трудъ, необходимый, разумный — онъ дастъ содержаніе днямъ человка, дастъ ему дло и будетъ фундаментомъ всей его жизни. Такая жизнь необходимо станетъ прочна и независима отъ случая. Если и не будетъ счастливъ при ней человкъ, то, при условіи жизни простой, цльной и ясной, онъ тотчасъ же увидитъ, почему онъ несчастливъ, что мшаетъ его счастью, и со всей энергіей своей будетъ онъ стремиться къ опредленной и ясной цли — къ устраненію этихъ мшающихъ его счастью причинъ. Я если невозможно ихъ устранить, если причины эти вн его власти — та же жизнь дастъ ему силу смириться съ этимъ, она спасетъ его отъ тоски и отчаянія, поможетъ ему возродиться, дастъ новыя силы къ новой борьб съ судьбой за новое счастье, за радость и наслажденіе жизнью. И она можетъ это сдлать, ибо въ ней истина и сила.
— Это невозможно, это мечты, прошепталъ Костыгинъ.
— Мечты! Но откуда же такая въ нихъ сила, въ этихъ мечтахъ, отчего такъ неотразимо влекутъ он къ себ? Сережа, цлый годъ прошелъ, я говорю и дйствую не подъ вліяніемъ уже перваго впечатлнія, въ годъ усплъ бы я забыть пустыя мечты, вдь я все длалъ, все, чтобы забыть ихъ…
— Ты говоришь, что жизнь должна быть одна для всхъ. Саша, подумай о разнообразіи человческихъ страстей и стремленій, какъ соединишь ты ихъ въ одну общую для всхъ жизнь?
— Зачмъ соединять? Эта общая для всхъ жизнь должна лишь служить фундаментомъ, прочно основываясь на которомъ, будутъ развиваться т страсти человка, которыя вообще уживутся съ новымъ строемъ жизни. Послушай, предположимъ слдующее: отъ богатства, а слдовательно и отъ роскоши, отъ разврата, отъ огромныхъ дворцовъ, тонкихъ блюдъ и нарядныхъ камелій, это всего этого добровольно отказалось человчество, убдившись въ ихъ несостоятельности, значитъ, объ этихъ страстяхъ человка и говорить нечего: он схоронены во мрак прошлаго. Что же остается? Честолюбіе? Властолюбіе? Удовлетвореніе этой страсти будетъ, по всей вроятности, невозможно тогда, и въ такомъ случа Дизраэли будетъ при той жизни несчастнымъ человкомъ, но, можетъ-быть, и онъ за ненадобностью переродится во что-нибудь иное… Но тоже, неужто же люди существуютъ исключительно только для благополучія нсколькихъ — и весьма немногихъ — политическихъ интригановъ? Ужъ если такъ, то воля твоя, а я лучше согласенъ служить прихотямъ Хеопса, чмъ Дизраэли: тотъ хоть память оставилъ по себ дйствительно ужъ вчную, а память Дизраэли врядъ ли переживетъ наше столтіе, и врядъ ли будутъ знать его имя даже и дти наши, не только что внуки… А затмъ, искреннее, безкорыстное желаніе послужить ближнимъ, ихъ польз и благу — всегда и при всякомъ стро жизни найдетъ оно широкое себ примненіе. Вс мелкія наши страстишки къ лошадямъ, къ цвтамъ, къ охот, къ собиранію всякихъ рдкостей — он останутся. Въ боле скромномъ размр, но неизмримо боле будутъ он радовать любителей, уже непосредственно, а не черезъ наемниковъ, занимающихся предметомъ своей страсти. Наука, литература, искусство — однимъ словомъ, вся умственная жизнь человчества, она тоже останется и еще даже шире станетъ она тогда, оживленная участьемъ всхъ людей, всего народа, всмъ безъ исключенія доступная и всмъ необходимая. Наконецъ, жизнь приключеній — она останется для купцовъ съ ихъ но необходимости уже кочевой тогда жизнью, для актеровъ и музыкантовъ, которые тоже должны уже будутъ переходить съ мста на мсто, ибо, вроятно, изъ большихъ городовъ жизнь разойдется тогда по всей земл. Да разв можемъ мы знать, какія формы приметъ та жизнь? Но врно одно, что не станетъ при ней несчастнаго умственнаго нашего пролетаріата — этого жалчайшаго изо всхъ жалкихъ существованій — что всякій будетъ чувствовать почву подъ собой, будетъ знать, что есть жизнь, къ которой, въ случа неудачи, всегда, каждую минуту можетъ онъ вернуться, и разв не удвоитъ это его энергіи и силы? Человкъ созданъ со страстями, и вс естественныя его страсти всегда найдутъ себ удовлетворенье или поле борьбы, иначе жизнь и счастье невозможны. Ну, а страсти искусственныя, привитыя и вызванныя обстановкой и праздностью — да въ томъ-то и дло, чтобы освободить отъ нихъ человка, въ нихъто и заключается горе и все зло нашей жизни, да изъ нихъто именно и истекаетъ это всмъ намъ боле или мене знакомое мучительное чувство неудовлетворенности и тоски, ибо невольно волнуемся и страдаемъ мы этими страстями’ а счастья не даетъ намъ и самое успшное ихъ удовлетворенье, и тмъ даже мене, чмъ оно успшне.
— Все это хорошо на словахъ… Та же умственная жизнь, которую ты оставляешь, для своего проявленія необходимо требуетъ она досуга, а слдовательно — и богатства. Вспомни исторію: накопленіе богатствъ вызвало къ жизни культуру и науку…
— Вызвало къ жизни — да, но теперь она живетъ уже… Грудному ребенку нужно молоко матери, а взрослому другая, боле здоровая пища… И разв одни лишь богачи занимались наукой и поэзіей? Брнсъ былъ простой фермеръ, такой же, какимъ и я собираюсь сдлаться, но это не помшало ему стать въ ряду первыхъ писателей. Аристотель держалъ москательную лавочку — и до такой степени не мшало это ни ученымъ его трудамъ, ни его слав, что чуть не прямо изъ этой лавочки взяли его ко двору. Самъ возвышенный Платонъ торговалъ масломъ. Спиноза жилъ не рентой и не гонораромъ, а скромнымъ ремесломъ. Руссо переписывалъ ноты, Мольеръ былъ актеромъ, Свифтъ приходскимъ священникомъ, сколько великихъ мыслителей, начиная съ Локка, жили медициной, сколько другихъ существовали уроками — это ли не доказательство, что, былъ бы талантъ и главное — было бы что повдать людямъ, а тамъ всегда можно обойтись безъ гонорара и ренты и безъ королевскихъ пенсій и пособій литературнаго фонда! Разумется, у человка, принужденнаго зарабатывать себ хлбъ свой, будетъ мене свободнаго времени, чмъ у человка празднаго, но вс самыя важныя свои мысли всегда успетъ высказать мыслитель въ произведеніи боле обдуманномъ и боле сжатомъ, и слдовательно — боле совершенномъ. Останется время на одни только chefs d’oevre’ы, но и люди, и писатели, очевидно, лишь выиграютъ отъ этого. Понятно, все второстепенное и певажное должно тогда будетъ исчезнуть изъ области мысли — второстепеннаго ни писать, ни читать ни у кого не будетъ уже времени, вдь люди не будутъ тогда нуждаться въ способахъ убить время и, слдовательно, не нужны уже будутъ имъ ни 4 тома in folio De particula ‘a’, ни безконечная болтовня о наслдственныхъ порокахъ Ругоновъ, ни блестящія декораціи Маккарта — никакія подобныя побрякушки. Но люди геніальные, призванные восторгать и волновать нашу душу и мощью создаваемыхъ ими образовъ поддерживать въ насъ стремленіе къ идеалу, призванные двигать человчество впередъ на пути знанія, развитія и мысли — они необходимы намъ для жизни и счастья, ибо они удовлетворяютъ нравственной нашей потребности въ идеальномъ и прекрасномъ, и очевидно, такъ или иначе, но всегда будутъ они. За это нечего бояться, ибо не мыслимъ человкъ безъ стремленія впередъ и безъ умственной жизни, этой лучшей, самой возвышенной и самой дорогой намъ стороны нашей жизни, но только еще повторяю, вс эти нуждающіеся въ досуг и деньгахъ Эдиссоны, Шлиманы, Маккарты, Рубинштейны, Золя, Пыпины, Карновичи, Немировичи и т. д.— не проявленія это умственной нашей жизни, а только удовлетвореніе всеобщей нашей потребности въ забавахъ и всяческихъ способахъ такъ или иначе, но поинтересне какъ-нибудь убить ненужное намъ время: недаромъ изгонялъ Платонъ поэтовъ и художниковъ изъ своей Республики… Очевидно, онъ не представлялъ себ такого положенія, чтобы могли остаться одни только геніи, вс же прислужники ихъ чтобы исчезли сами собою, безъ всякаго изгнанія: спасая людей отъ зла, онъ жертвовалъ и добромъ… Ты смешься? Да, отъ зла, ибо вс эти господа ничто иное, какъ зло: совершенно такую же и такую же пряную забаву представляютъ вс ихъ писанія, какъ и рулетка въ Монако или канканъ въ Париж, съ тою только разницей, что, играя или канканируя, ты сознаешь, что длаешь нчто, чего, пожалуй, и не слдовало бы длать и невольно оглядываешься на себя и свою жизнь, а любуясь царственнымъ трупомъ Сезостриса Великаго, поруганнымъ выставкой въ Булакскомъ музе, или читая ‘экспериментальный’ романъ Нана, ты живешь какъ будто высшими уже умственными интересами, и, усыпляясь въ этомъ сознаніи, незамтно для себя примиряешься съ жизнью, самое даже зло ея оправдывая достигнутыми ею великими результатами — выкопкой изъ могилы царскаго трупа и ‘научнымъ’ объясненіемъ и безъ того, впрочемъ, вполн понятнаго существованія среди насъ женщинъ, врод Нана. Но со всмъ этимъ еще можно бы примириться, если бы то, что вы принимаете за умственную жизнь, т. е. поиски за муміей Сезостриса и сочиненіе ‘Лама’, если бы по крайней мр способно было оно каждому просящему дать прочное убжище отъ скуки и сознанія пустоты жизни. Но вспомни первую сцену Фауста:
Я философіи служилъ,
И богословіе съ правами,
И медицину изучилъ…
Не правда ли, это весь объемъ всей науки въ полномъ смысл этого слова? Какая часть ея не затронута въ этомъ перечн, если не прямо, то косвенно? А спасла ли эта наука Фауста отъ отчаянныхъ порывовъ къ жизни и наслажденіямъ и отъ бгства подъ спасительную снь забавъ и разврата? И тутъ не можетъ даже служить опроверженіемъ указаніе на жалкое состояніе науки того времени — для такого могучаго, безпокойнаго ума, какъ умъ Фауста, это жалкое состояніе науки, очевидно, послужило бы лишнимъ только побужденіемъ съ удвоенными силами отдаться ей и вывести ее изъ этого жалкаго состоянія. Но дло въ томъ, что призванные Богомъ, отъ Него получившіе извстные идеи или образы для передачи людямъ и находящіе себ жизнь въ исполненіи этого призванія — такихъ очень и очень немного, и повторяю, о нихъ нечего заботиться, разъ позаботился о нихъ и возлюбилъ ихъ Самъ Господь. Непризванные же, какимъ очевидно былъ между прочимъ и Фаустъ, подходящіе къ наук съ однимъ лишь платоническимъ желаніемъ обогатить свой умъ возможно большимъ количествомъ всякаго рода познаній, если не Вагнеры они — имъ необходима, неизбжна иная еще жизнь, помимо науки, и стало-быть не можемъ мы спастись отъ жизни подъ снью науки и творчества, а скажи, чмъ же виноватъ я, что я не Тургеневъ или не Дарвинъ? А даже этихъ призванныхъ, и ихъ-то спасаетъ ли наука и творчество отъ тоски и недовольства жизнью, отъ погони за забавами и отъ нравственнаго паденія? Сколько печальныхъ примровъ знаемъ мы… Разв удовлетворяло Рафаэля одно только служеніе искусству и не искалъ разв онъ удовольствій и женщинъ, какъ и мы, гршные? Геній Бэкона не спасъ его отъ многихъ недостатковъ, происходившихъ отъ излишней его потребности въ забавахъ и роскоши. Жизнь Руссо далеко не была ни чиста, ни счастлива. Вольтеръ не прочь былъ ни отъ денегъ, ни отъ искательства передъ сильными міра сего, и вообще, какъ человкъ, далеко не можетъ онъ служить намъ примромъ. Байронъ бросился на помощь грекамъ, чтобы хоть военными тревогами наполнить пустоту своей блестящей жизни. Ни удовлетворенья, ни счастья, ничего этого не зналъ и Пушкинъ, не мене томился и Лермонтовъ, не смотря и на кутежи, и на войну, и на славу. Гоголь дошелъ до ханжества и прорицаній, ища забавы и забвенья въ этой взятой имъ на себя роли учителя и пророка. И чуть ли не одинъ только на всхъ безусловно благополученъ и доволенъ былъ олимпіецъ-Гте, и въ этомъ, если оставаться въ предлахъ почтенія къ нему — онъ представляетъ положительно необъяснимое явленіе… Нтъ, и лучшимъ, и призваннымъ даже не даетъ удовлетворенья и счастья одна только творческая ихъ дятельность, и въ нихъ видимъ мы потребность жизни и живого, не отвлеченнаго дла…
— И потомъ… продолжалъ онъ. Не присутствуемъ разв мы при паденіи искусствъ и поэзіи? Разв не обращаемся мы къ прошлому, ища тамъ образцовъ и геніальныхъ созданій творчества? Кто изъ живыхъ поэтовъ и художниковъ по сил, красот и спокойствію сравнится съ поэтами и художниками прошлыхъ временъ? Да иначе и быть не можетъ: наша жизнь слишкомъ мелка, ничтожна и пуста, слишкомъ усложнена и искусственна, слишкомъ далека отъ искренней страсти и слишкомъ жаждетъ забавъ и сильныхъ ощущеній, чтобы вдохновить геніальнаго художника. Она видимо приходитъ въ состояніе разложенія, она полна недовольства и исканій, настоящее не удовлетворяетъ насъ, наше будущее страшитъ насъ самихъ, съ прошлымъ порваны вс связи, среди искусственной нашей, далекой отъ гармоніи жизни мы потеряли вру, потеряли идеалъ добра и истины — о чемъ же намъ писать, чему учить? Съ одной стороны эта возлюбленная нами, величественная цивилизація, невольно подавляющая насъ своей мощью, съ другой — полная невозможность согласить ее съ добромъ и любовью, невозможность, дошедшая даже до провозглашенія принципа борьбы за существованіе, какъ научной истины — воля твоя, Сережа, но на тему о борьб за существованіе ничего вдь истинно-великаго не напишешь!.. А тогда, тогда цлый счастливый, обрадованный и развитой народъ, великій и полный жизни, чуткій къ добру и красот, съ умомъ свободнымъ и свтлымъ, возвышеннымъ горизонтомъ, обнимающимъ весь міръ, все счастливое человчество, съ могучимъ духомъ, освщеннымъ любовью и счастьемъ, весь народъ этотъ будетъ тогда внимать словамъ поэта, и снова опошленный нашъ романъ превратится въ величавую эпопею, слезливая наша драма — въ потрясающую трагедію, и снова чистое искусство, освобожденное и отъ служенія злоб дня, и отъ сомнній, отъ мучительныхъ исканій правды среди противорчій и разладицы нашей теперешней, утратившей вру въ себя жизни, освобожденное это всего, что гнететъ умъ и вдохновеніе современнаго художника, чистое искусство снова вернется тогда на землю, проповдуя вчныя идеи правды, любви и добра, создавая вчные идеалы красоты, вчные образы цльныхъ, неизломанныхъ суетой и мелочами характеровъ и страстей, помогая человку въ минуты колебаній, грусти и несчастья, украшая и возвышая минуты его счастья и веселья. Живописцы и скульпторы будутъ работать не для украшенія уже дворцовъ и богатыхъ мщанскихъ гостинныхъ, а для храмовъ, для общественныхъ зданій, для садовъ, доступныхъ всему народу — и снова возродятся тогда времена, когда для той же цли жили и работали художники и ваятели греческіе. Воскреснетъ и архитектура, воскреснетъ все, что можетъ служить для украшенія жизни всего счастливаго народа, а не отдльныхъ только, немногихъ, вдоволь надленныхъ деньгами и скукой единицъ. И что за силу, что за мощь получитъ тогда геній, почерпающій свое вдохновеніе въ народной жизни и въ участьи народа въ его творчеств не на словахъ только, а на дл! Видишь, какъ хороша можетъ быть та жизнь? Я могу ошибаться, но я говорю вдь о будущемъ, теоретически лишь выводя его изъ извстныхъ намъ положеній и данныхъ. У тебя въ распоряженіи настоящее, почва подъ твоими ногами должна бы быть тверже: ну-ка, разскажи мн хотя что-нибудь подобное?
И онъ замолчалъ.
— Не я одинъ, снова началъ онъ, ищу другой жизни: многіе и до меня уже думали объ этомъ и намъ извстны плоды ихъ трудовъ. Но въ томъ будущемъ, которое вижу я, въ немъ сохранится многое дорогое человку, чего другіе не смогли или не сумли сохранить, рисуя идеалы будущаго… Не знаю, можетъ-быть, не вс дорожатъ этимъ такъ, какъ я, но для меня не мыслима жизнь безъ любви, безъ семьи и безъ своего отдльнаго дома… Своя, отдльная отъ другихъ жизнь, въ которой я самъ хозяинъ, живу, какъ хочу, работаю какъ, сколько и когда хочу, гд я являюсь и самостоятельнымъ работникомъ, и творцомъ-осуществителемъ своего идеала — такая жизнь улыбается мн больше, чмъ разныя рабочія общины, гд во всемъ долженъ я подчиняться большинству, а самъ лишенъ воли и драгоцннйшаго человческаго права — быть самимъ собой, имть свой вкусъ и свои особенныя привычки и желанія. Скромный отдльный домикъ въ саду нравится мн больше, чмъ дворецъ съ залами и зимними садами, созданный Чернышевскимъ. Небольшой, но помстительный и теплый домикъ, садъ возл него, гд каждое деревцо посажено мною, каждая грядка мною вскопана и засяна, гд вмст со мною работали моя жена и мои дти, а за садомъ — поле, отлично воздланное, орошенное, не знающее неурожая. И изъ такихъ отдльныхъ частей складывается общая картина. Вся мстность, обработанная, покрытая стью оросительныхъ канавъ и густо населенная, представляетъ уже не наши безконечныя и ровныя поля, а паркъ, съ разбросанными среди роскошныхъ свжихъ полей домами и садами. Въ этихъ домахъ живутъ счастливые, веселые и свободные люди, образованные и развитые. И въ центр мстности — величественный храмъ, роскошный паркъ и, пожалуй, дворецъ Чернышевскаго, не изъ желза и стекла, а изъ камней или дерева, какъ и вс постройки добрыхъ людей, дворецъ, съ библіотекой и просторными залами, роскошь которыхъ состоитъ не въ зеркалахъ да позолот, а въ созданіяхъ искусства, которыми он переполнены, ибо не въ музеяхъ уже будутъ собираться тогда картины и статуи, а въ этихъ залахъ, гд проходитъ свободное отъ работы время всхъ населяющихъ окрестную мстность. Вс эти величественныя зданія сообща для себя воздвигли вс окрестные жители, сюда сходятся они для молитвы, для отдыха, чтенія, бесды и веселья, но домашняя жизнь каждаго изъ нихъ проходитъ въ его собственномъ отдльномъ дом, гд нтъ и не можетъ быть никакой роскоши, но гд живется зато свободно и счастливо, у собственнаго своего очага, среди своей семьи, въ обстановк, примненной къ своимъ собственнымъ вкусамъ: свобода и свой отдльный домъ — это благо, неизмримо боле дорогое, чмъ всякая роскошь общежитія. Вотъ какъ рисуется въ моемъ воображеніи будущая жизнь труда и веселья. И можетъ-быть, для довершенія красоты и блеска той жизни, необходимая для завдыванія общественными длами власть приметъ тогда простыя, но величаво-плнительныя формы Гомеровыхъ временъ, когда цари, будучи и оставаясь царями, сами вели свое хозяйство, царевичи стерегли отцовскія стада, а царевны стирали свое блье… Когда царь каждой области является лишь первымъ между равными, и свободный почетъ — вотъ единственное преимущество, лично для него истекающее изъ этой полученной имъ отъ Бога и народа власти… Все это просто, Сережа, очень просто, и если никому еще не приходила до сихъ поръ въ голову эта картина, то исключительно потому только, что всегда и во всемъ на первомъ план является у насъ мысль о возлюбленной нашей цивилизаціи со всми великолпными ея благами, и ршительно не знаемъ мы, куда намъ двать эти блага и какъ пристроить ихъ къ каждому иному, хоть сколько-нибудь не подходящему къ нашему теперешнему строю жизни… Вотъ почему и стремятся вс не цивилизацію примнить къ новой будущей жизни, упростивъ эту цивилизацію и отбросивъ отъ нея все несущественное и лишнее для нашего счастья, а напротивъ, новую эту жизнь подогнать къ теперешней цивилизаціи, вотъ откуда и являются вс эти фаланстеры и дворцы la Чернышевскій, гд все бы хорошо, да одно, къ сожалнію, забыто — свобода и личность человка. А воля твоя, Сережа, но я лучше согласенъ признать надъ собой власть Нерона, Геліогобала, Тамерлана и кого теб угодно, но только не власть большинства небольшой общины, ибо во власти Нерона и пр. только мое имущество да тло, во власти же общины будетъ и душа моя, и моя домашняя жизнь, а слдовательно, и мое счастье. На каждаго, такъ или иначе испытавшаго на себ власть Нерона, приходятся милліоны, никогда и въ глаза его не видавшихъ и безмятежно прожившихъ всю свою жизнь, не сталкиваясь съ его самодурствомъ — ты помнишь, можетъ-быть, что именно первое время Имперіи и было временемъ процвтанія римскихъ провинцій — отъ самодурства же общины не убжитъ уже ни одинъ изъ ея членовъ, и это не говоря уже о томъ, что Неронъ можетъ, правда, сдлать мн много зла, но въ его же власти и пресытить даже меня благополучіемъ и радостями, община же могущественне Нерона въ первомъ и совершенно безсильна во второмъ, наконецъ, съ Нерономъ я могу бороться, на Нерона могу роптать и жаловаться и во всхъ всегда встрчу горячее къ себ сочувствіе, а тамъ каждый спокойно мн отвтитъ: ‘ты не лишенъ вдь права голоса? Чего же ты хочешь, на что жалуешься?’ Однимъ словомъ, можно быть вполн свободнымъ при Нерон, въ общин же — тамъ каждый неизбжно является рабомъ собранія рабовъ… Въ моей жизни, въ той, какую я рисую себ, тамъ этого не будетъ, ибо у себя дома, въ своей домашней жизни — тамъ каждый безусловно будетъ свободенъ, и никакая власть, кром свободной власти общественнаго мннія свободныхъ, счастливыхъ и развитыхъ людей, не переступитъ ужъ за границы моего поля и сада. Да, хороша та жизнь, и хороша еще тмъ, что въ ней жена моя дйствительно уже будетъ моимъ товарищемъ и помощникомъ въ жизни. Всю жизнь пройдемъ мы тамъ рука объ руку съ нею, трудясь для себя и для своихъ дтей, и къ тому времени, когда приглядится мн красота ея — все, вмст нами сдланное, все, надъ чмъ вмст мы думали и что любили, въ чемъ она помогала мн въ лучшіе дни нашего перваго счастья, все это встанетъ передо мной, укрпитъ колеблющуюся любовь мою и снова соединитъ насъ уже навки. Да, если и не каждый, то громадное большинство въ той жизни, прощаясь на смертномъ одр съ женой, отъ сердца скажетъ ей:
Рахиль, ты мн дана
Небеснымъ провидньемъ!
Всю жизнь ты мн была
Отрадой, утшеньемъ…
Сережа, не хороша разв такая жизнь и не въ этомъ разв счастье? И вся эта нарисованная мною картина проста и легко исполнима, она не требуетъ ни натяжекъ, ни ломанія человческой природы, но въ этомъ-то и состоитъ ея сила и красота, это и заставляетъ врить въ нее и любить ее. Въ этой жизни содержаніемъ будетъ трудъ, а украшеніемъ — награда за него, отдыхъ и веселый праздникъ среди веселящагося, свободнаго и счастливаго народа. И главное въ этой жизни то, что всегда найдетъ въ ней помощь человкъ въ борьб со зломъ и суетой. Человкъ несовершененъ и слабъ, и жизнь должна не сама наталкивать его на зло, какъ наша жизнь, а поддерживать и подкрплять его въ минуты невольной слабости, и такой только жизни принадлежитъ будущее, въ ней, и только въ ней побждено будетъ зло!
— Саша, это мечты, это грзы…
— Сережа, но что-нибудь да должно же придти на смну настоящему, вдь оно умираетъ, вс признаки медленнаго разложенія на лицо! Хороша наша дворянская жизнь, нтъ спора, что хороша, но вдь нашей любовью къ ней не спасемъ уже мы ея отъ неминуемой смерти! Дворянство пережило періодъ своего образованія, время, когда, по ходу исторіи, оно стало необходимымъ, какъ одна изъ ступеней прогресса, какъ новая брешь въ стнахъ пиршественной залы, какъ вторженіе въ нее новой группы исключенныхъ: тогда дворянство, такъ сказать, накопляло свое богатство и значеніе. Потомъ оно пережило періодъ могущества и власти — слдствіе перваго періода и какъ бы награда за оказанную въ свое время прогрессу услугу, и теперь переживаетъ періодъ разложенія: по тому же самому ходу исторіи, теперь оно стало по меньшей уже мр безполезнынъ и оказалось позади уже прогресса, какъ передовая рать защитниковъ залы. Теперь оно проживаетъ капиталъ, накопленный въ первомъ період — свое политическое и денежное могущество — и живетъ еще пока на эти послднія свои средства, по, какъ и всякій въ подобномъ положеніи — живетъ уже настоящимъ, а не будущимъ… Безсознательно, но вс ощущаемъ мы это и надъ всей нашей жизнью тяготетъ это сознаніе. ‘Apr&egrave,s nous — le dluge!’ говорили въ самомъ еще начал періода разложенія дворянства высшіе его тогдашніе представители — Людовикъ XV и маркиза Помпадуръ, и вдь не думалъ тогда никто, что эти не особенно почтенныя особы не эгоистичную только фразу говорятъ, а пророчествуютъ, предрекая будущее! И если громко вс не повторяемъ мы того же — что, впрочемъ, и безполезно, ибо это уже сказано — то кто изъ насъ иметъ твердую, неколебимую увренность въ неизмнности существующаго порядка вещей? Недавно, въ Англіи, какой-то лордъ не то умеръ, не то женился — не помню, но по какому-то подобному поводу описывали въ газетахъ родовой его замокъ. Со временъ еще Елисаветы начали предки лорда строить и украшать этотъ замокъ, каждый изъ нихъ поработалъ надъ нимъ, каждый отдавалъ ему и любовь свою, и трудъ, и деньги, и въ настоящее время онъ представляетъ окруженное дивнымъ паркомъ величественное зданіе, въ которомъ до послдняго дверного замка, до послдней скамейки, все отмчено печатью своего времени, все высокой художественной работы лучшихъ художниковъ каждой эпохи, и все вмст составляетъ теперь одно законченное и высокое цлое. Въ этомъ переполненномъ сокровищами искусства замк на каждомъ шагу все говоритъ, что нужны были вка и поколнія для созданія этой художественной роскоши, и дйствительно, слды вковъ лежатъ здсь на всемъ, и во всемъ на каждомъ шагу видны духъ и любовь и отца, и дда, и даже прапрадда владтеля замка. Какъ ни тяжела мн жизнь, какъ искренно ни стремлюсь я къ иной жизни, но безусловно отказался бы я отъ иной этой жизни, будь я наслдникомъ этого лорда, не потому отказался бы, что меня прельщаетъ роскошь, а потому, что силъ не хватило бы у меня измнить вковому наслдью и до конца остался бы я крпостнымъ моего замка. Но дло не въ томъ. Скажи, въ настоящее время, хватило ли бы у кого духа начать постройку, довершить которую суждено лишь отдаленнымъ потомкамъ черезъ 300 лтъ? А тотъ Елисаветинскій вельможа, предокъ лорда — онъ не побоялся заложить этотъ замокъ, ибо онъ твердо зналъ и врилъ, что дло его не погибнетъ и будетъ докончено. А теперь и мысли даже подобной не можетъ никому явиться, всякій самъ спшитъ для себя насладиться жизнью, уже не думая даже и о внукахъ, да и то еще въ Англіи, а намъ, русскимъ, намъ нечего думать и о жизни даже дтей: я, напр., если и не богачъ, то во всякомъ случа имю хорошія средства. Но вдь неизвстно, сколько будетъ у меня дтей, если я женюсь. Положимъ, среднее число — пятеро, имъ и во сн ужъ не видать моей жизни, а внуковъ моихъ прямо ждетъ умственный пролетаріатъ, т. е. самая жалкая судьба въ мір. Гд же мн увеличивать и украшать мой веденяпинскій домъ, когда и въ теперешнемъ-то своемъ вид не будетъ онъ по средствамъ никому изъ моихъ дтей? Или, ради дома, принимать мры къ ограниченію числа дтей, какъ и длается это въ вашей жизни? Мы не имемъ никакихъ уже средствъ пополнять наши дробящіяся состоянія. Когда я думаю о будущемъ дворянства, мн всегда представляется судьба того Пушкинскаго героя, родъ котораго шелъ отъ сподвижника Рюрика — грознаго воеводы Одульфа: еще ддъ его, великій мужъ, имлъ 12.000 душъ, а самъ онъ жалованьемъ жилъ и регистраторомъ служилъ… Я часто думаю, что, если Свтлйшій такой-то раззорится какъ-нибудь или путемъ раздла состояній получитъ на свою долю несчастную какую-нибудь тысячу десятинъ? Мы уже привыкли видть сіятельныхъ нищихъ, во неизбжно увидимъ, и даже въ скоромъ, можетъ-быть, времени, и нищихъ свтлйшихъ — это ли не разложеніе вашей барской жизни? А пріятно разв въ каждомъ газетвомъ фельетон, въ каждой книжк журнала читать открытыя и гадкія, полныя зависти и злобы нападки на дворянство и поземельную нашу собственность? Положимъ, фельетоны-мелочь и гаерство, но на имющаго будущность шуты не смютъ нападать и скалить надъ нимъ зубы… Сейчасъ мн все равно, но въ 80-мъ году, когда я жилъ еще вашей жизнью и, будучи дворяниномъ, былъ и глубоко убжденнымъ собственникомъ, я уже остерегался читать тогда что-либо, кром Московскихъ Вдомостей, и особенно остерегался газетъ врод Порядка. Всюду, во всемъ, на каждомъ шагу видимъ и слышимъ мы напоминанія, что наша барская жизнь въ боле или мене скоромъ времени должна отойти въ область прошлаго, что не долго уже осталось ей жить, что смерть ея — вопросъ только времени, и право, во всхъ отношеніяхъ предпочитаю я передать наше вковое наслдье непосредственно въ руки народа, а не купцамъ и разночинцамъ: все-таки за дворянствомъ больше признаю я правъ на исключительную жизнь единицъ, чмъ за представителями tiers-tat, которое въ свою очередь и по тмъ же причинамъ тоже пережило такой же періодъ образованія, переживаетъ теперь періодъ значенія и власти и близится уже къ періоду разложенія. Нтъ, нашу жизнь и долженъ получить, и получитъ народъ, весь народъ, вс люди, отъ царя до нищаго. Это будетъ, ибо на сторон народа и сила, и справедливость. А если мы присоединимъ еще къ этому наше развитіе, всю еще оставшуюся у насъ матеріальную и нравственную силу и, наконецъ, нашу воспитанность и присущее намъ чувство чести и благородства — что же помшаетъ тогда осуществиться той жизни, которую я нарисовалъ? Да, я врю въ нее, врю, что это не мечты и не грзы, и дломъ докажу свою вру.
— А право, снова началъ онъ, хорошее мое теперь положенье. Россія видимо переживаетъ какой-то грозный кризисъ 9), и чмъ онъ разршится — неизвстно. Но представь, что разршится онъ революціей, неминуемо — соціальной, ибо вкъ революцій политическихъ миновалъ уже, къ сожалнію, навсегда. Въ возможность революціи въ Россіи я не врилъ до сихъ поръ, не придавая значенія газетной болтовн и невольно въ душ утшаясь классическимъ ‘apr&egrave,s nouz — le dluge’, но не могъ я не поврить авторитету Валуева: помнишь сцену въ его роман 10), гд Рощинъ совтуется съ управляющимъ о покупк имнія? Знаешь, прочитавъ эту сцену, я серьезно сталъ тогда подумывать о пріобртеніи себ собственности гд-нибудь въ Швейцаріи, гд долго еще не доростутъ люди до соціальныхъ вопросовъ… А что съ нами будетъ въ случа революціи? Даже и подумать страшно!.. Къ чему мы способны при томъ стро жизни? Куда мы днемся? Ну сейчасъ, если я, напр., разгорюсь, я могу идти въ чиновники, секретари, конторщики, однимъ словомъ, всячески могу достать себ хоть немного денегъ и праздности, а вдь тогда, если не повсятъ меня, мн и всмъ мн подобнымъ останется одно только — ходить съ рукой… Хорошо было французамъ, они хоть въ гувернеры къ нашимъ ддамъ годились, а мы, русскіе, мы лишены даже и такого пріюта. И вотъ, я ухожу это всхъ этихъ страховъ. Никакая революція не испугаетъ уже меня. Что бы ни случилось — мн лично все уже равно теперь! Но для дла, въ которое я такъ свято врю, для него желалъ бы я, чтобы перемна совершилась не насильственнымъ кровавымъ переворотомъ, а медленно, постепенно, путемъ искренняго убжденія каждаго не въ несправедливости, а въ полнйшей несостоятельности богатства и праздности, и тогда совершится она прочно и уже навки. Нечего толковать о несправедливости богатства: не новы уже эти толки, да никого не убдишь ими, пока въ деньгахъ и праздности видятъ люди единственное свое благо, единственное и необходимое условіе для счастья и жизни. При такомъ взгляд ничего не сдлаетъ никакой насильственный переворотъ, кром разв перемщенія богатства отъ однихъ къ другимъ. Бдные, обездоленные все-таки останутся, и этого не измнишь никакими уже законами, какъ и въ Рим безслдно исчезли законы Лицинія и даромъ только пропали вс благородныя усилія Гракховъ. Нтъ, лишь путемъ убжденія, путемъ проповди иной жизни и счастья — вотъ какимъ путемъ должна совершиться соціальная реформа. Для ея осуществленья нужны вка — но все равно, хода исторіи не остановятъ и не ускорятъ никакія усилія отдльныхъ личностей и никакіе насильственные перевороты. Нтъ, пусть безъ крови, безъ насилія, безъ несправедливостей, чистая въ прошломъ и святая воцарится на земл новая жизнь, начиная свою цивилизацію и сохранивъ все лучшее изъ цивилизаціи предшествовавшей: вотъ какого будущаго желалъ бы я человчеству!
— Самъ же всякіе ужасы разсказываешь ты про насъ и наши состоянія, и на цлые вка хочешь продолжить этотъ несправедливый, по-твоему, порядокъ вещей, основанный на собственности, насмшливо проворчалъ молчавшій дотол Бачуринъ.
— Мало ли чего я бы хотлъ, Костя, да меня-то не спросятъ: ни въ моей и ни въ чьей власти измнить ходъ исторіи. А что несправедлива собственность или что другое въ этомъ род — я не говорилъ этого: я сопоставилъ только факты, а выводы длай уже самъ. Наша собственность потому уже не можетъ быть несправедливой, ни преступной, что она опирается на нсколько десятковъ вковъ своего прошлаго. На ней основана вся наша жизнь, вся наша цивилизація — и понятно, что люди, вскормленные этой цивилизаціей, дорожатъ ею и любятъ ее, и нельзя ни винить, ни казнить ихъ за это. Еще дло нашей цивилизаціи не кончено, еще не дала она людямъ всего, что должна и можетъ дать и не достигла еще періода своей старости, а пока не придетъ время ея конца и естественной смерти — до тхъ поръ свята, справедлива и необходима собственность. Я отказываюсь отъ богатства не потому, что нахожу его несправедливымъ, а потому, что оно совершенно безполезно для меня, ненужно мн, ничего не можетъ мн дать, а слдовательно, и не къ чему безъ всякой пользы для себя портить жизнь другихъ. Нтъ, вполн вря въ справедливость въ настоящее время собственности, даже невольно, не смотря ни на что, ни на личный опытъ, ни на доводы разсудка, любя жизнь на ней основанную и ею вызванную, разстаюсь я съ этой жизнью и съ собственностью, съ могучей, но совершенно неспособной удовлетворить человка силой денегъ, и вамъ, уходя отъ васъ, отъ души желаю вамъ какъ можно дольше не разочаровываться въ этой сил и какъ можно боле получить отъ нея радостей…
— Благодаримъ хоть за это, сквозь зубы пропустилъ Бачуринъ, закуривая сигару.
— А какъ хороша та жизнь, снова заговорилъ Алгасовъ. Помнишь, Сережа, одну давнишнюю статью о жизни американскихъ фермеровъ…
Костыгинъ улыбнулся.
— Еще бы не помнить? отвтилъ онъ. Ты и тогда съ ней носился, надолъ даже съ ней. Это не она ли ужъ ‘мутила тебя и натолкнула на эти мысли?
— Какъ, разв и тогда уже понималъ я значеніе этой статьи? Я не помню этого. Ну что же, вотъ видишь, какъ сама жизнь вела меня къ ршенію великаго вопроса! А мысли эти, Сережа, я не могу даже назвать ихъ своими: он носятся въ воздух, на нихъ наталкиваешься на каждомъ шагу, чуть не въ каждой книг, лишь неясно, не вполн и видимо несознанныя высказываются он. О нихъ говорилъ еще Вольтеръ въ Кандид, хотя робко и тихо, такъ тихо, что никто и не разслышалъ его шопота. Ими увлекался Мабли, возл нихъ почти стоялъ Руссо, о нихъ смутно мечтала Жоржъ-Зандъ… А въ послднее время, ‘чтобы недолго вспоминать, вотъ первыя попавшіяся заглавія: Записки дурака въ ‘Отечественныхъ запискахъ’, переведенныя, кажется, изъ ‘Revue positive’, потомъ — Письма изъ деревни Энгельгардта, гд въ одномъ мст почти дословно рисуетъ онъ ту же, какъ и я, картину будущей жизни труда. И давно бы уже твердо и ясно были высказаны эти мысли въ литератур, если бы сама литература, какъ и вс мы, не была слишкомъ уже увлечена и подавлена теперешней цивилизаціей. Вс хотятъ новой жизни, но вмст хотятъ и сохраненія нашей цивилизаціи, упорно отказываясь понять, что и то, и другое несовмстимо, что нельзя сохранить основанной на нужд цивилизаціи, когда исчезнетъ сама эта нужда. Сколько я знаю, одинъ только Грановскій понялъ это, понялъ, что соціальная реформа необходимо повлечетъ за собой и гибель нашей цивилизаціи. ‘Она выводъ изо всего нашего прошлаго. Что станется съ нею при паденіи нашего порядка вещей?’ спрашивалъ онъ себя, не обольщаясь никакими надеждами. Другіе боятся и избгаютъ этого вопроса, имъ хотлось бы и того, и другого, и эти усилія соединить несоединимое съ одной стороны длаютъ то, что мысли, которыя ты называешь моими, не могутъ и не смютъ высказываться прямо и ясно и не возводятся въ идеалъ счастья и свта, а съ другой, что жизнь будущаго принимаетъ въ ихъ утопіяхъ такія безобразныя формы, какъ фаланстеры, отрицаніе семьи и собственности и другія непривлекательныя стороны коммунизма. Нтъ, ршеніе наиболе простое есть въ то же время и самое лучшее, и тамъ, гд возможно оно, тамъ не къ чему выдумывать хитроумныхъ и мудреныхъ. А если и дйствительно даже погибнетъ наша цивилизація, что же изъ этого? Не погибла разв цивилизація древнихъ и не возродилась она разв изъ пепла еще боле прекрасной и могучей?
— Раздленіе труда — есть высшая ступень одинаково всякой цивилизаціи, началъ Костыгинъ. При этомъ раздленіи на нашу долю выпалъ умственный трудъ, и разв это не трудъ, необходимый и тяжелый? Злоупотребленія и ошибки всегда были и будутъ, но въ общемъ разв вс мы, достаточные люди, разв не несемъ мы на себ этого труда и разв безплоденъ для человчества нашъ досугъ?
— Вотъ я только что хотлъ это сказать… замтилъ и Бачуринъ.
— Ступени цивилизаціи — это дло не мое, сказалъ на это Алгасовъ. Я вижу лучшее, боле способное дать мн жизнь и счастье, и беру это лучшее и считаю его за еще высшую ступень цивилизаціи. А тамъ, если ошибаюсь я и если нельзя обойтись безъ раздленія труда на трудъ чернорабочихъ и мыслителей — если искренно признаете вы это, такъ искренно же примиритесь и со всмъ зломъ, со всми безобразіями вашей жизни, какъ роковыми и неизбжными, и не смущайте по крайней мр пустословной о нихъ болтовней своихъ же собственныхъ радостей. Открыто и прямо говорите, что нужны избранные, нужны для блага человчества, а избранные не могутъ существовать, разъ нтъ обездоленнаго большинства… и знаешь, Сережа, я первый былъ бы радъ, если бы вы на это сказали, что я могъ бы вамъ поврить…
— Саша, та жизнь хороша — да, но трудно намъ разстаться съ обстановкой и условіями нашей жизни. Подумай, ты уже не юноша, не легко вдь это…
Алгасовъ весело улыбнулся.
— Поврить теб, значитъ поврить, что насильственный переворотъ неизбженъ, отвтилъ онъ. Но и въ этомъ случа все-таки лучше заране уже застраховать себя отъ будущихъ ужасовъ, хотя это и похоже немного на поступокъ того милаго нижегородца, который, во время бывшей въ 70-хъ годахъ холеры, такъ испугался ея, что застрлился отъ страха. Нтъ, Сережа, не трудно отреченіе отъ благъ комфорта и праздности. Сначала, точно, испугался я этого, но я побдилъ свой страхъ, и теперь, повришь ли, ни страха, ни сожалнія — ничего уже не чувствую я! Т. е. я самъ даже удивляюсь, какъ равнодушно отношусь я къ своему ршенію! Еще я съ вами, но духомъ какъ далекъ ужъ я отъ вашей жизни! Даже и помысловъ никакихъ уже нтъ у меня о ея соблазнахъ. Герценъ гд-то сказалъ, что намъ есть что терять, а слдовательно, и жалть есть о чемъ при перемн, потому и боимся мы ея. А народъ, который лишь выиграетъ отъ него, не со страхомъ и ненавистью, какъ мы, но съ любовью приметъ онъ новый порядокъ вещей. Нтъ, я вижу теперь, что и намъ тоже нечего терять и нечего жалть, и нечего, слдовательно, бояться. Право, гораздо больше испугался бы я, если бы кто, власть имющій, вдругъ приказалъ мн попрежнему оставаться веденяпинскимъ помщикомъ и свтскимъ человкомъ… И вотъ дошелъ я до конца своей жизни, кончилась моя жизненная борьба и, по теоріи Писарева, схожу я съ жизненной сцены. Да, но я схожу не въ могильный покой безмятежнаго прозябанія, нтъ, все-таки до конца останусь я живымъ, дятельнымъ, счастливымъ человкомъ, я буду продолжать бороться, хотя и не съ жизнью, но за жизнь! На всю свою прошлую жизнь смотрю я теперь, освщая ее свтомъ великой идеи, и какъ все мн ясно теперь, вс ея дотол загадочныя событія и впечатлнія, какъ понимаю я, почему и я такъ долго и страдальчески томился въ лучшіе молодые свои годы, ища жизни и не находя ея, понимаю также, почему такъ безвременно сгубила жизнь и столькихъ другихъ, хорошихъ, но слабыхъ людей, тоже, какъ и я, искавшихъ не вншнихъ какихъ-либо цлей, но только счастья и жизни. Не тамъ искали они счастья, и понятно — не нашли ничего, и пали, утомленные безплодными поисками. Какъ понятны мн теперь эти загадочные до сихъ поръ литературные типы людей недовольныхъ жизнью, разочарованныхъ въ ней и побжденныхъ ею! Какъ понятенъ мн весь ходъ исторіи отъ Хеопса и до нашихъ дней, все это поступательное движеніе человчества навстрчу всеобщаго счастья, развитія и жизни. Да, хороша и полна блеска была жизнь Хеопса, но, сама не имя истины, не дала и не могла она дать преемникамъ его идей и власти той горячей вры и несокрушимой нравственной силы, съ помощью которой навки смогли бы они удержать за собой господство надъ міромъ. Уступку за уступкой длали они, возможностью спокойно наслаздаться клочками Хеопсова наслдья дорожа боле, чмъ чистотой и дльностью идеи. Уступку за уступкой длаемъ и мы, и мы не смогли удержать своего недавняго положенія, уступку за уступкой изъ жалкаго нашего наслдства будутъ длать и посл насъ — и неизбжно наступитъ когда-нибудь время послдней уступки. Исчезъ Хеопсъ, исчезъ Неронъ, исчезъ Людовикъ XIV. Недоволенъ былъ своимъ положеніемъ и властью его несчастный современникъ, упорно боролся онъ за власть съ парламентомъ и народомъ, а что сказалъ бы онъ, если бы жилъ въ XIX вк и долженъ былъ довольствоваться скромнымъ положеніемъ бдной Викторіи? А между тмъ, придетъ время — исчезнетъ и Викторія… Исчезаетъ дворянство, исчезнетъ и третье сословіе, все исчезнетъ, все пройдетъ, кром народа: только онъ останется, пока существовать будетъ земля. Ему, значитъ, и мсто…
— Да, все это хорошо, прекрасно, что ты говоришь, задумчиво началъ Костыгинъ. Твои великія мысли — это достойное завершеніе всей твоей жизни… Но еще скажу — не легко это, Саша! Не даются человку легко такія перемны…
— Что не легко? Отреченіе отъ радостей обезпеченной и праздной жизни? Да разв не длается это на каждомъ шагу? Если не въ той форм, то сущность вдь остается все та же. Не ваша ли жизнь довела людей до того, что идеаломъ великой жизни является у васъ отреченіе отъ себя и своей жизни? Такъ вдь я неизмримо меньшимъ жертвую — я сохраняю себ свободу и свою личную жизнь. А вы отрекаетесь отъ нихъ, отрекаетесь отъ этихъ лучшихъ изъ даровъ Божьихъ, отрекаетесь, и посвящая свою жизнь другимъ, и совсмъ удаляясь отъ жизни въ тишину монастыря, и заживо стремясь познать великое блаженство Нирваны, небытія абсолютнаго. Все это встрчается въ вашей жизни, а разв для отреченія отъ нея дана вамъ жизнь? Что же такъ удивляетъ васъ ничтожное сравнительно отреченіе отъ денегъ и праздности? Или, впрочемъ, оно-то именно и пугаетъ васъ — отреченіе отъ праздности, какъ отъ идеала жизни…
— Но съ этимъ отреченіемъ, съ нимъ вдь соединяется такая рзкая перемна, такая тяжелая и главное — неизвстная жизнь…
— А зато, сколько свободы въ этой жизни, какъ выше всего, выше всякихъ страстей и соблазновъ чувствуешь себя, живя ею! Свобода, полнйшая нравственная независимость — что дороже этого человку? И сколько силъ, сколько энергіи пробудило во мн принятое ршеніе! Ты видлъ, до чего дошелъ я въ послднее время. Кажется, уже трудно ниже упасть? И вотъ снова чувствую я себя сильнымъ, бодрымъ и свжимъ юношей, молодость, и она даже вернулась ко мн! Твой суровый укоръ много помогъ мн въ борьб со страхомъ и нершительностью. Благодарю тебя за него, Сережа, отъ души благодарю, ты разбудилъ меня своими словами!
И онъ протянулъ Костыгину руку, которую тотъ горячо пожалъ.
— Сегодня узнаю я тебя, Саша, началъ Костыгинъ, и снова люблю и уважаю тебя. Ты не мальчикъ, ты не совта пришелъ просить у насъ. Все, что можно было сказать противъ твоего ршенія, все уже сказалъ я, да я увренъ, что и раньше уже все обдумалъ ты и устранилъ вс возможныя возраженія. Отговаривать тебя я не стану, не потому, чтобы я вполн былъ согласенъ съ тобой: та жизнь, которую ты рисуешь, она хороша, но не пришло еще время ея, и вотъ почему не одобряю я твоей преждевременной попытки. Но иди, куда зоветъ тебя жизнь, а я отъ души желаю теб счастья на этомъ новомъ пути, и знаешь, Саша, невольно, не смотря ни на что, врю я, что ты будешь счастливъ!
Онъ подошелъ къ окну, отворилъ его и сталъ смотрть на темнющую улицу. Безотчетная какая-то грусть овладла его душой и молча глядлъ онъ впередъ, не переставая обдумывать только что слышанныхъ рчей.
Съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, быстро, торопливо и страстно говорилъ Алгасовъ, стараясь подробно изложить и сдлать понятными вс свои мысли, весь ходъ ихъ, все, надъ чмъ столько думалъ онъ въ этотъ послдній годъ. Эти мысли требовали исхода, он толпились въ его голов и поневол высказывались отрывочно и безсвязно. Длинная рчь утомила наконецъ его и онъ замолчалъ, облокотившись за столъ.
Бачуринъ, слушавшій его лежа на диван, тоже молчалъ. Хотя и не сочувствовалъ онъ, какъ Костыгинъ, своему другу, не понималъ его и далекъ былъ отъ всякаго съ нимъ соглашенія, но, увлеченный страстью Алгасова, невольно слушалъ его и слдилъ за развитіемъ его мысли.
— Слушалъ я, слушалъ тебя, Саша, началъ онъ наконецъ, вставая, и все-таки не могу никакъ понять, чего же ты собственно хочешь? Все это очень хорошо, красиво и громко, все, что ты говорилъ, но вдь не пойдешь же ты въ самомъ дл въ мужики?
— Я уже говорилъ… неохотно отозвался Алгасовъ.
— Что?
— Вотъ, то самое…
— Какъ?.. Послушай, Саша…
И больше онъ не зналъ уже, что сказать.
— Ты серьезно это говоришь? спросилъ онъ, помолчавъ.
— Какъ нельзя боле.
— Ты идешь въ мужики?
— Я остаюсь, кмъ я родился, но измню только образъ жизни.
— Ну… а Веденяпино?
— Съ нимъ что-нибудь сдлаю… ну, хоть отдамъ его тмъ, кому оно нужно — мужикамъ.
— Да вдь это ни на что, наконецъ, не похоже, горячо заговорилъ Бачуринъ. Всю жизнь ты сумасбродствовалъ, всю жизнь длалъ глупости, самъ, положительно самъ испортилъ себ жизнь, изъ-за этого захандрилъ и вотъ хочешь наконецъ сдлать послднюю и самую уже колоссальную глупость…
— Да погоди, Костя, улыбаясь, перебилъ его Алгасовъ, ну я, я самъ испортилъ себ жизнь — хорошо. А теб кто твою жизнь испортилъ? Ну вотъ — ты, благоразумный человкъ, ты во всю свою жизнь не сдлалъ ни одной глупости, а хорошо ли теб живется, доволенъ ты жизнью?
— Тутъ не обо мн рчь, я не виноватъ, что мы живемъ въ стран, гд произволъ насъ давитъ и не даетъ дышать, гд все основано на интриг…
— Какой же произволъ раздавилъ тебя на дворянскихъ, напримръ, выборахъ? Наконецъ, почему же я былъ бы непремнно застрахованъ отъ интригъ и произвола?
— Наконецъ, неудачи всегда возможны… Но это ничего не значитъ. Какъ бы то ни было, а я достигъ своего, я устроилъ свою жизнь и доволенъ ею.
— Другъ мой, да чмъ ты доволенъ? Не удалось теб помимо заслугъ и даже простой выслуги лтъ нарядиться въ красивый мундиръ, не удалось выхать на одной только интриг, ибо и въ предсдатели хотлъ ты попасть помимо старшихъ тебя по служб и боле достойныхъ, по крайней мр считаемыхъ такими, и въ предводители, да еще въ губернскіе, баллотировался ты неправильно, въ губерніи, гд тебя почти не знали, гд ты никогда не служилъ и къ дворянству которой и не принадлежалъ до выборовъ — и понятно, что тебя забаллотировали, и отлично сдлали! Наконецъ, хотлъ ты выпросить себ гофмейстера тамъ или шталмейстера, что ли — такъ вдь по правд сказать, пока съ тебя и камергерства довольно: погоди, успешь! Вотъ твои неудачи, которыя тебя огорчаютъ и къ которымъ ты относишься такъ серьезно: вдумайся въ нихъ! Вдь это позоръ, волноваться и огорчаться такими мелочами! А твои радости, твое благополучіе, въ чемъ оно? Въ томъ ли, что на женины деньги ведешь ты въ клуб крупную игру да кормишь у себя чуть не цлый городъ? Въ томъ ли, что, имя молодую и красивую и, вдобавокъ, любящую тебя жену, ты обзавелся другой еще женой, на сторон? Въ томъ ли, что ты бываешь на бенефисахъ Патти въ лож бель-этажа и по торжественнымъ днямъ обдаешь у генералъ-губернатора? Костя, и такую жизнь совтуешь ты мн? Да подумай, что въ ней не мелочь, что въ ней способно дать человку жизнь и счастье?
— Да вдь вс такъ живутъ, Саша…
— Что же изъ этого? И благо имъ… Да я-то не могу такъ жить!
— Наконецъ, все, что ты намъ говорилъ, рисуя идеалы этой будущей жизни, вдь все это относится къ будущему и отдаленному будущему: въ настоящемъ это потому уже невозможно, что ничтожное разв меньшинство, да и то едва ли, въ состояніи понять только твои мысли, а не то, что приложить ихъ къ длу. Ну я не буду противъ нихъ спорить, я согласенъ, будущее принадлежитъ имъ, но нельзя же теперь идти наперекоръ всему и всмъ, бросить родныхъ, друзей, общество, все, и идти въ мужики! Ну развивай свои мысли, изложи ихъ, передай людямъ, старайся вліять на людей, убждай ихъ, работай, чтобы приготовить и приблизить это будущее, и въ этомъ смысл отдай свою жизнь этому ученію — это я пойму, и мое сочувствіе будетъ всегда на твоей сторон. Но самому все это продлывать, Саша, да похоже ли это на чтошибудь, кром поступковъ сумасшедшаго?
— Вотъ оно сказывается — ‘apr&egrave,s nous le dluge!’ со смхомъ началъ Алгасовъ. Да разв не понимаешь ты, что словомъ больше могу я содйствовать разрушенію вашего строя, чмъ скромной и никому невдомой трудовой жизнью въ веденяпинскихъ дебряхъ?
— Потому-то и отклоняю я тебя отъ этой жизни, что въ конц концовъ ничего и не достигнешь ты глупой своей выходкой, оправдывался Бачуринъ.
— Не безпокойся! И при той жизни, и отдавшись даже труду, всегда, въ часы отдыха, въ длинные зимніе вечера, въ праздники, всегда найду я достаточно времени, чтобы изложить свое ученіе, вдь это всего одну только книгу придется мн написать, вдь не философское объясненіе ремесла Нана и не научное доказательство величія принципа борьбы за существованіе буду я тутъ излагать. Объ этомъ не безпокойся, я не удовольствуюсь однимъ только физическимъ трудомъ.
— Но къ чему же этотъ трудъ? Что хочешь ты имъ доказать?
— Ничего. Я хочу жить, хочу жизни и счастья, вотъ и все…
— Да вдь это глупо, Саша!
— Что, хотть жизни и счастья?
— Твой переходъ въ мужики, вотъ что глупо!..
— Да! Ну вотъ видишь ли, у меня такой же взглядъ на твое желаніе щеголять въ орденахъ и красивомъ мундир! У всякаго свой взглядъ на жизнь. Ты видишь счастье въ томъ, чтобъ быть важнымъ придворнымъ, а я въ томъ, чтобы вести жизнь простую, но свободную, полную и счастливую. Ты совтуешь мн ограничиться только словомъ. Но разъ есть у меня и сила, и возможность соединить слово и дло, неужто же насильно отказываться мн отъ высшаго этого счастья для убжденнаго человка? Къ чему? Къ чему и ради чего отказываться мн отъ жизни, отъ счастья, отъ любви? Ради кутежей съ графомъ Кунце или ради приглашенія на балъ къ Долгорукому? Такъ вдь залы генералъ-губернаторскаго дома я уже знаю, знаю также и общество, которое собирается въ этихъ залахъ, знаю, и даже люблю и эти валы, и это общество, и поврь — люблю ихъ неизмримо сильне, чмъ ты, но жизнь зоветъ меня въ другое мсто и тамъ общаетъ мн счастье.
— Саша, да подумалъ ли ты, понялъ ли ты хорошенько, что ты собираешься сдлать?
— Долго и много думалъ я объ этомъ, Костя, столько думалъ, сколько никогда во всю твою жизнь не придется теб передумать, и такія тяжелыя, мучительныя думы пережилъ я, какихъ не переживать уже теб, и отъ души желаю теб этого…
— Какъ же не видишь ты всей нелпости твоего ршенія, если ты столько о немъ думалъ, какъ ты говоришь?
— Потому и не вижу, что столько думалъ. Годъ, и даже меньше — всего мсяцъ какой-нибудь тому назадъ я смотрлъ на вещи и думалъ, какъ и ты, кутежи и балы цнилъ я дороже счастья и любви. Тогда силъ еще не было у меня отказаться отъ богатства и свта, но теперь, видишь, Господь далъ мн силы…
— Я… я отказываюсь понимать тебя, Саша…
— Но ты же говорилъ, что ты согласенъ со мной въ принцип?..
— Ну да, тамъ, въ будущемъ…
— Когда насъ съ тобой не станетъ въ живыхъ?
— Вообще — въ будущемъ, когда вс будутъ такъ жить, ну я понимаю, тогда эта жизнь будетъ всхъ удовлетворять и другой ужъ не будетъ…
— А сейчасъ она всхъ удовлетворять не можетъ, не вс еще готовы къ ней и потому всмъ не подъ силу она, но тмъ, которые способны вдуматься въ жизнь и сознательно къ ней отнестись — тмъ и теперь уже дастъ она счастье.
— Наконецъ, если надоло теб ничего не длать и непремнно ужъ хочешь ты трудиться — поступай на службу, ну хоть опять въ инспектора… Ужъ это ли не трудъ?
— Э, будетъ объ этомъ… Служилъ ужъ я… Я хочу труда, работы, а не праздности, Костя.
— И наконецъ, да чего же лучше? Если ужъ непремнно хочешь ты пооригинальничать — это всегда вдь было твоей страстью — ну работай тамъ у себя въ Веденяпин, паши, коси, молоти, пока не надостъ, но зачмъ же это всего отказываться, отъ состоянія, отъ жизни порядочныхъ людей?…
— Ну, Костя, что касается забавъ — у меня ихъ столько, что новыхъ изобртать уже нечего. Какъ забава — не думаю, чтобы трудъ былъ изъ лучшихъ и самыхъ привлекательныхъ..
— Да… Но знаешь, я все не врю, чтобы ты дйствительно исполнилъ свое намреніе!
— Погоди немного и поневол тогда повришь.
— Саша, а какъ же Лидія? испуганно вдругъ воскликнулъ Бачуринъ, останавливаясь передъ Алгасовымъ.
— Что?
— Какъ же ты съ Лидіей? Послушай, другъ мой, не хорошо это съ твоей стороны, такъ ухаживать, такъ обнадеживать, и вдругъ… Вдь она, бдная, такъ полюбила тебя, такъ вритъ, что ты не измнишь ей… Пожалй хоть ее, Саша!
— Э, твоя Лидія! Не меня перваго она любила, не меня и послдняго. Съищи ей флигель-адъютанта какого-нибудь или камеръ-юнкера, вотъ и утшится. Вс вы считаете ее необыкновенной какой-то умницей, а вдь это такая пустота, эта Лидія, такая трещотка…
— Такъ зачмъ же ты ухаживалъ за ней? Ты не маль чикъ, ты долженъ знать, что этимъ шутить нельзя!
— А разв я зналъ тогда, что хватитъ у меня силъ отказаться отъ денегъ и свта? Поврь, если бы я могъ это предвидть, никогда не сталъ бы я ухаживать за Лидіей Николаевной! Я потому и кутилъ, потому и ухаживалъ за ней, чтобы заглушить, забыть какъ-нибудь это мучительное чувство безсилія послдовать Призывающему Голосу…
— И, чтобы забыться, ты разбивалъ и портилъ чужую жизнь?
— Не сталъ бы я разбивать чужой жизни и никогда не позволилъ бы я себ ухаживать за молоденькой, незнающей жизни двушкой. Но тутъ сразу увидлъ я, что жизни Лидіи Николаевны разбить нельзя, такъ устойчива и упруга эта жизнь. Непріятно ей, что ускользнулъ женихъ со средствами—такъ рано, или поздно, а найдется и другой на мое мсто. Если бы посл этой зимы да вдругъ не женился я на ней — ну непріятны бы ей были разныя сплетни да толки, это я понимаю. Но посл дикой моей выходки никто и не напомнитъ ей о моемъ ухаживаньи, да и сама порадуется она, что судьба не связала ея съ такимъ сумасшедшимъ!
— Поврь, не легко будетъ ей пережить твою измну. Что ты ни говори, а она любитъ тебя…
— Да я-то не люблю ея! Она любитъ меня… За что, позволь тебя спросить? Что у насъ съ ней общаго? Отъ скуки? Отъ нечего длать? Какъ выгоднаго жениха? Прежде, когда ничего не было у меня въ жизни и ршительно все равно было мн, жениться или не жениться и на комъ жениться — тогда я готовъ былъ доставить ей удовольствіе выйти за меня замужъ. Но теперь, когда есть у меня жизнь, есть счастье впереди, неужели же думаешь ты, что ради того только, чтобы не огорчать Лидіи Николаевны, промняю я на ея поверхностное и кратковременное увлеченіе горячую, первую, беззавтную любовь двушки, которую и самъ люблю всми силами моей души?
— Эта двушка погубила тебя, Саша! Ради нея и собираешься ты идти въ мужики, ея смазливое личико увлекаетъ тебя…
— Я уже не мальчикъ, чтобы увлекаться хорошенькимъ личикомъ да гоняться за лишнимъ поцлуемъ, а тмъ боле, чтобы изъ-за этого поцлуя длать непоправимыя, капитальныя глупости. Мн уже не 20 лтъ!.. Да и надобности особенной нтъ у меня идти ради нея въ мужики: не я первый, не я послдній изъ русскаго дворянства женился бы на крестьянк… Но что правда — то правда: Настя много облегчаетъ мн переходъ и безъ нея — не знаю уже, хватило ли бы у меня силъ оставить вашу жизнь… Да оно и понятно: не легка такая перемна и не легко съ, нею сладить одному, безъ помощи и участья любимой женщины!… Не за радость только, ни себ, ни вамъ, остался бы я съ вами… Можетъ, и больше нравилось бы теб такое мое будущее, но невыразимо тяжело было бы оно для меня…
— Связаться навки съ крестьянской двкой…
— Это крестьянская двка — да, но въ то же время это милый и умный, нетронутый еще жизнью ребенокъ, изъ котораго я могу сдлать все, что я хочу, и я сдлаю свою жену, своего друга, товарища и помощника въ жизни труда и свободы. Любя другъ друга, рука объ руку пройдемъ мы съ ней поле жизни, и разв не достаточная это порука за наше счастье?
— Саша, Саша, вдь это же глупо, пойми, подумай…
— Говорилъ ужъ я, Костя, что въ одномъ только никогда и ни въ какомъ случа не могу я ошибиться — это въ томъ, что хуже, чмъ сейчасъ, мн уже не будетъ и не можетъ уже быть, пойми хоть изъ этого, что нечего мн бояться никакой перемны.
— Бросать такое прекрасное общественное положеніе, бросать жизнь, которая, согласись, не была для тебя мачихой…
— Но не была и матерью, а я хочу такой жизни, которая была бы мн матерью, мн и всмъ моимъ ближнимъ. Ваша жизнь не можетъ ею быть, всмотрись въ нее, вспомни вс пошлыя, уродливыя ея явленія, вспомни, до какого нравственнаго безобразія, до какого ничтожества и мелочности способна она доводить людей! Какія-нибудь скачки являются чуть ли не высшимъ уже интересомъ въ жизни многихъ, и далеко даже не худшихъ изъ васъ. Парадъ, иллюминація — и вы, какъ дти, толпами на нихъ сбгаетесь, такъ мало у васъ красоты и содержанія въ жизни. Быстроногіе люди чуть не герои дня у васъ и ихъ бга собираютъ васъ тысячами, хотя самая тлесная ловкость далеко не играетъ въ вашей жизни той роли, какую играла въ жизни грековъ. Объявленъ полетъ женщины, зубами какъ-то держащейся за веревки воздушнаго шара — и вы вс въ восторг, и бжите глядть на нее, удержится ли и не полетитъ ли кверху тормашками, а когда полетитъ и разобьется — о, сколько поднимется тутъ криковъ, толковъ, шума, воплей, писанья, сожалній, негодованья и пустословія… Много разъ, Костя, бывалъ я въ театр, видлъ и Патти, и Нильсонъ, бывалъ на ихъ бенефисахъ, видлъ всевозможные, самые сумасшедшіе тріумфы и оваціи, но никогда не видалъ я такого восторга, никогда не слышалъ столько шума, криковъ, рукоплесканій и вызововъ, никогда не присутствовалъ при такомъ потрясающемъ успх, какой имла въ цирк ученая свинья. Ея клоунъ-учитель даже лавры получилъ за нее, это балаганный-то шутъ — лавры!.. А всевозможные акробаты? Что тамъ летящая женщина, та хоть совершеннолтняя и знаетъ, что длаетъ, а у васъ допускаются и васъ забавляютъ акробаты-дти, вы равнодушно присутствуете при томъ, какъ губится ихъ здоровье, нравственность и жизнь, и какъ жизнь ихъ, ради вашей потхи, на вашихъ же глазахъ ежедневно подвергается новой и новой опасности… Да что вамъ здоровье, нравственность!! жизнь вашихъ потшниковъ, обращаете вы на это вниманіе? Вы имъ заплатили… правда, гроши, но все равно заплатили. Недавно, напр., вышло въ Милан крошечное изданіе Божественной Комедіи въ вершокъ длины и въ полвершка ширины и, разумется, такимъ необычайно мелкимъ шрифтомъ, что читать его безъ очень сильной луны невозможно, ради доставленія вамъ этой забавы ослпло нсколько наборщиковъ, но самая забава эта такъ вамъ понравилась и оказалась настолько для предпринимателя выгодной, что Разбойники Шиллера, этого апостола гуманности, были затмъ отпечатаны еще мельче и въ еще меньшемъ формат, и, понятно, съ совершенно тмъ же результатомъ. Я зналъ, Костя, даму, весьма почтенную и въ обществ считаемую за далеко даже не глупую, которая формально разссорилась съ мужемъ изъ-за того, что мужъ ея, предводитель, спша ко дню какого-то засданія, не хотлъ остаться на первое представленіе Женевьевы Брабантской у Лентовскаго: милая дама была просто въ отчаяніи и чуть не со слезами жаловалась мн, что не увидитъ этой оперетки, на которую, какъ тогда говорили, Лентовскій затратилъ будто бы 10.000. Я знаю мущину, и очень даже умнаго, образованнаго, много читающаго, и все книги, вызывающія на размышленіе — Бокля, Спенсера, Милля — и къ тому же, выдающагося общественнаго дятеля въ своемъ город — и который, при мн, серьезно былъ озабоченъ, какъ бы не опоздать и достать себ билетъ на Корневильскіе колокола, ибо, вмсто Давыдова, плъ въ тотъ вечеръ кто-то другой, и это будто бы очень интересно — сравнить этихъ двухъ пвуновъ… Я лично зналъ человка — да и ты, вроятно, видывалъ его во время оно въ Веденяпин — Ардацкій — изъ хорошей фамиліи, съ большимъ и знатнымъ родствомъ, страшно богатый, здоровый, красивый, умный, съ высшимъ образованіемъ — онъ былъ лицеистъ — много путешествовавшій, и даже за предлами Европы, говорившій на 6 языкахъ — и который дошелъ до того, что умеръ лтъ 40 отъ роду въ Петербург, въ меблированныхъ комнатахъ, гд-то на 3-мъ этаж, одинъ, среди невообразимой грязи, пыли и вони, среди клоповъ, и днемъ даже открыто ползавшихъ по стнамъ, и это потому только, что одна комната казалась ему вполн достаточной для его потребностей, а выйти изъ нея и дать ее прибрать, какъ слдуетъ — это было ему лнь: такъ вс послдніе годы свои и прожилъ онъ въ этой комнат, все только собираясь выйти какъ-нибудь изъ дому и дать ее провтрить и вымыть… А кром нсколькихъ сотъ тысячъ выкупныхъ денегъ, которыя, неизвстно, впрочемъ, куда двались, ибо посл его смерти ихъ не нашли, у него была еще земля, оставшаяся за надломъ 3000 душъ его крестьянъ, т. е. 6000 человкъ, считая съ бабами, совершенно уже даромъ для себя лишалъ онъ возможности жить безбдно и по-своему — счастливо… Вотъ до чего доводитъ ваша жизнь людей, вотъ до чего несостоятельна она, до чего…
— Послушай, Саша, ты уже привыкъ на дло возражать остроумными фразами, и я знаю, ты умешь ихъ подбирать, нечего мн выказывать свое искусство. Мы говоримъ не объ Ардацкомъ съ его клопами — это дло его — мы говоримъ о теб. Въ послдній разъ тебя спрашиваю: неужели и въ самомъ дл хочешь ты идти въ мужики?
Въ голос его слышалось раздраженіе.
— Въ самомъ дл, Костя.
— Но вдь это чортъ знаетъ, что такое!
— Напротивъ, дло самое простое!
Константинъ Платоновичъ остановился передъ Алгасовымъ и хотлъ еще что-то сказать, но не зналъ уже, что. Онъ уже начиналъ сознавать свое безсиліе отговорить друга.
— Такъ всю нашу любовь къ теб, ты не ставишь ея ни во что? тихо и съ разстановкой проговорилъ онъ наконецъ.
— Разв ты любишь во мн богатаго помщика, а не человка?
— Это не отвтъ, Саша!
— Послушай, Костя, теб хочется отговорить меня. Не трудись! Я уже ршился, и ни отговорить, ни помшать мн никто уже не можетъ. Итакъ, примирись съ совершившимся фактомъ, и останемся попрежнему друзьями!
— Ну, Саша, на меня не пеняй и не жалуйся, что я не отговаривалъ тебя отъ этой глупости. Я знаю твое упрямство и отступаюсь отъ тебя, какъ и вс, вроятно, отступятся. Мое дло теперь сторона. Прощай! Это просто ни на что не похоже! Это чортъ знаетъ, что такое!
И быстро вышелъ онъ изъ комнаты. Конецъ разговора и ршительный отказъ Алгасова отъ его совтовъ окончательно взбсили его. Взволнованный, бжалъ онъ по улиц и всю дорогу не могъ придти въ себя, ршительно не будучи въ силахъ переварить такой необычайной и неожиданной новости.
— Ужъ лучше бы онъ застрлился, почти пожелалъ онъ, но не изъ злобы, а изъ любви къ погибающему другу.
А была уже ночь, свтлая и тихая. Костыгинъ продолъ жалъ стоять у окна. Во все время спора обоихъ друзей онъ не сказалъ ни слова, да почти и не слыхалъ, что говорили они.
Когда же Бачуринъ ушелъ, Алгасовъ подошелъ къ Костыгину, обнялъ его и тоже сталъ глядть на чудную лтнюю ночь. Нкоторое время молчали они, потомъ снова заговорили, о Наст, о будущемъ, но не о будущемъ уже человчества, а о будущемъ его, Алгасова, объ устройств его жизни и всхъ мелочахъ его будущей обстановки и вообще — о наилучшемъ примненіи теоріи къ практик и къ современнымъ житейскимъ нашимъ условіямъ. И веселые, привлекательные, свтлые образы принимала въ ихъ мечтахъ жизнь труда…
— Еще немного терпнія — и мы съ Лизой заведемъ себ маленькую фабрику на Кавказ и тоже заживемъ, если и не точно такою, то подобной же жизнью, говорилъ Костыгинъ, и разговоры и мечты ихъ перешли уже на другое, на будущее самого Костыгина.
Долго все говорили они, сидя на подоконник открытаго окна, и было совсмъ уже свтло, когда наконецъ легли они спать.
Поспшно, не откладывая уже дла, сталъ собираться Алгасовъ, и въ два дня все было у него готово. Все это время неотлучно провелъ Костыгинъ возл него, любуясь пробудившейся энергіей и бодростью друга, слушая горячія его рчи и прощаясь съ нимъ надолго, быть-можетъ, и навсегда…
Съ Бачуринымъ такъ и не помирился Алгасовъ. Алгасовъ заходилъ къ нему, всячески стараясь возстановить съ нимъ прежнія дружескія отношенія — но Бачуринъ продолжалъ стоять на своемъ, говоря, что не желаетъ знаться съ сумасшедшимъ, и они разстались, если не враждебно, то равнодушно и даже нсколько холодно.
Прощаясь съ Анжеликой, Алгасовъ не сталъ отъ нея ничего скрывать: онъ зналъ молодую двушку и зналъ, что она пойметъ его — и откровенно разсказалъ онъ ей все, ради чего оставляетъ онъ ее и детъ въ деревню. Задумчиво склонивъ золотистую свою головку, молча слушала его Анжелика, и не сразу отвтила она ему.
— Oui, je te comprends, начала она наконецъ, c’est grand, Sacha, c’est sublime, mais aussi a demande des forces et beaucoup de forces… Moi, je ne pourrais le faire, je suis trop faible…
Она подняла на него чудные свои глаза, обняла его и крпко его поцловала. Алгасовъ тоже ее обнялъ. Онъ принесъ ей на прощанье 15.000 и сталъ ее уговаривать бросить ту жизнь, которую она вела до сихъ поръ, оставить Москву и вернуться на родину, о которой такъ часто вспоминала она. Родомъ Анжелика была съ юга Франціи, изъ Лангедока. Тамъ, недалеко отъ Тулузы, на холмистыхъ берегахъ веселой Гаронны красуется небольшой городокъ Мюрэ: въ этомъ-то Мюрэ и родилась Анжелика и тамъ же прошло ея дтство, пока, десяти уже лтъ, не переселилась она съ матерью въ Парижъ. Съ тхъ поръ не видала уже она Мюрэ, гд были у нея родственники — дядя, старый кюре, тетка, жена аптекаря и, наконецъ, одинъ изъ ея двоюродныхъ братьевъ, содержатель лучшаго во всемъ городк трактирчика — ‘excellent’, какъ увряла Анжелика: ‘mme Toulouse il y en a peu de pareils,’ говорила она. Вообще, ни блестящій Парижъ, ни далекая и холодная Москва не заставили ея забыть ея дтства, ни скромной Гаронны, ни пустынныхъ равнинъ Лангедока, ни стараго Мюрэ съ невзрачными и грязными его улицами, гд, какъ и у насъ въ захолустьяхъ, и травка ростетъ, и свинки гуляютъ… Ничего этого не забыла Анжелика, и не трудно было Алгасову уговорить ее вернуться въ Мюрэ. Онъ разсчелъ ей, что если она продастъ свои брилліанты и движимость, то у нея составится боле 100.000 франковъ, и съ этими деньгами отлично устроится она тамъ. Съ восторгомъ слушала его Анжелика. Тотчасъ же принялась она мечтать, какой хорошенькій домикъ будетъ у нея гд-нибудь надъ самой Гаронной, какъ сама будетъ она работать въ своемъ виноградник и ухаживать за садомъ, и какія розы, какіе чудные персики и груши будутъ у нея въ этомъ саду — а она такъ любитъ груши… Счастливая этой мечтой, вся охваченная прелестью этой жизни, тутъ же дала она Алгасову искреннее общаніе исправиться, оставить свою веселую жизнь и навсегда вернуться въ Мюрэ.— ‘II y fait si beau!’ восклицала она. ‘Ah, c’est vraiment dommage, Sacha, que tu n’aies pas vu ma ch&egrave,re Garonne, que tu ne connaisses pas Toulouse! St. Sernin! Ah, la belle glise! Et la Dalbade, la maison de Pierres…’ продолжала она перечислять уцлвшія въ ея памяти Тулузскія достопримчательности.
Алгасовъ поспшилъ воспользоваться этимъ настроеніемъ двушки. Онъ отложилъ даже ради нея свой отъздъ, помогъ ей продать брилліанты и вещи, устроилъ переводъ денегъ на Тулузу и проводилъ ее на вокзалъ. Все время былъ онъ съ ней и возл нея, стараясь укрпить и поддержать въ ней любовь и стремленіе къ лучшей жизни, и сильно билось, слушая его, неуспвшее еще испортиться сердце молоденькой двушки… Она общала написать ему, какъ устроится она въ Мюрэ, и, прощаясь, просила его, чтобы не забывалъ онъ ея и хоть изрдка вспоминалъ иногда о своей Анжелик, которая такъ его любила…
— Sais-tu, je t’aimais, Sacha… Oh, que je t’aurais aim…
Ласково и тепло простились они.
Въ тотъ же день ухалъ и Алгасовъ. Бачуринъ даже и проводить не захотлъ его, и на вокзал были только Сергй Игнатьевичъ съ женой, да еще дожидавшійся у нихъ возвращенія родителей старшій племянникъ Алгасова, Сеня Вдровъ, уже перешедшій въ 6-й классъ. Онъ ничего не зналъ о намреніяхъ любимаго дяди, державшихся пока втайн, и думалъ, что дядя просто узжаетъ на лто въ деревню.
— Какъ хорошо, какъ легко мн! говорилъ Алгасовъ Костыгину. Никогда еще не было мн такъ хорошо! Вотъ и кончена жизнь, Сережа, и я вышелъ изъ нея побдителемъ, я нашелъ жизнь, дло и счастье, нашелъ все, къ чему стремиться завщала мн Вра Григорьевна! Что, если бы могла она видть меня теперь, что сказала бы она?
И невольно задумался онъ, вспоминая вс ея слова, все, чему когда-то учила она его, и примняя эти слова и это ученіе къ своей новой жизни.
— Отъ души желаю теб долгаго и безмятежнаго счастья и врю, что ты будешь счастливъ, говорилъ ему Костыгинъ, обнимая его и прощаясь съ нимъ.
Крпко поцловалъ его на прощанье Алгасовъ, поцловалъ и Лизавету Ивановну и Сеню.
Изъ Москвы онъ узжалъ еще бариномъ, со всми удобствами, въ сопровожденіи едора и въ комфортабельномъ вагон I класса: его ршеніе было такъ искренно, что и не нуждался онъ ни въ фразахъ, ни въ ненужныхъ эффектахъ.

XXX.

Въ нетерпливомъ ожиданіи весны прошла для Насти вся зима, и чмъ ближе подходила весна, тмъ свтле и радостне становилось на сердц молодой двушки. Все чаще и чаще поглядывала она на опустлую усадьбу Алгасова и каждый день считала, близко ли до Пасхи и весны?
Дружно и мирно жили он съ бабушкой въ маленькой, почернвшей и покосившейся избушк, для тепла до половины заваленной навозомъ. Не было тамъ ни простора, ни свта, но ни Вастя, ни бабушка и не замчали даже этого, такъ хорошо и весело было имъ вмст: любовь ихъ красила имъ ихъ неприглядное жилище. Вмст работали он, о чемъ-нибудь разговаривая, и незамтно летло для нихъ время. Настя не отходила отъ бабушки, всегда занятая, она или слушала бабушку, или пла что-нибудь, или про себя думала свои неясныя двичьи думы, которыми потому только и не длилась съ бабушкой, что сама не понимала ихъ и потому не сумла бы выразить ихъ словами.
Длинный зимній вечеръ начинается рано, но еще раньше начинается онъ въ закоптлой, съ маленькими и тусклыми окнами избушк бабушки Алены. Тогда Настя приготовляетъ все нужное для освщенія, приноситъ заране уже нащепленныя ею лучины, зажигаетъ одну изъ нихъ, и при слабомъ этомъ свт садятся он съ бабушкой прясть. Настя прядетъ прилежно, бабушка часто отрывается отъ работы, чтобы новой замнить сгорвшую лучину, и тихо, неспшно идетъ у нихъ разговоръ. То о старин говорятъ он, о далекомъ, далекомъ прошломъ, о тогдашнихъ людяхъ и тогдашней жизни, о крпостномъ прав, объ ужасной тогдашней рекрутчин, то говорятъ о текущихъ событіяхъ, и бабушка все объясняетъ молоденькой двушк, на все высказываетъ опредленный и ясный взглядъ, учитъ ее съ тепломъ и любовью относиться къ людямъ, не съ осужденіемъ и укоромъ, а съ снисхожденіемъ и молитвой о прощеніи встрчать ихъ проступки, учитъ ее всегда помнить о Бог и никогда не длать ничего Ему неугоднаго. Часто наивная двушка сама заговаривала съ ней объ Алгасов — и о немъ говорили он, вспоминая лтніе разговоры его съ Настей и обсуждая т клочки его жизни, которые извстны были на сел. Много отрады давали Наст эти разговоры о любимомъ человк и хорошо было ей, что хоть съ кмъ-нибудь безъ страха могла она говорить о немъ: не мало помогло это ей пережить длинную и скучную зиму.
Такъ сидятъ и говорятъ он, и незамтно подходитъ время ужина. Настя оставляетъ пряжу и собираетъ боле чмъ скромный ихъ ужинъ, состоявшій зачастую изъ одного только хлба съ молокомъ въ скоромное, и квасомъ въ постное время. Потомъ Настя помогаетъ бабушк забраться на теплую печку, укладываетъ ее тамъ, заботливо укрываетъ старымъ полушубкомъ и крпко цлуетъ. Бабушка креститъ и благословляетъ двушку, и пока не заснетъ бабушка, не сходитъ Настя съ печки.
Ночью бабушка часто проситъ напиться. Настя съ вечера приготовляетъ для нея воды, потомъ на лавк возл печки устраиваетъ себ постельку и ложится спать. Но чутко спитъ она: чуть лишь завозится бабушка на печк и начнетъ охать — сейчасъ же просыпается Настя, спшитъ къ бабушк, подаетъ ей воду, снова укрываетъ ее и возвращается на свою лавку. Но зато утромъ спитъ она уже вволю. Бабушка просыпается рано и, помолившись, сама начинаетъ убирать избу и топить печку: она уже не тревожитъ своей любимицы, которая перебралась между тмъ на бабушкино мсто, угрлась на печк и крпко спитъ подъ бабушкинымъ полушубкомъ. Бабушка все прибираетъ и въ изб, и на двор, и не разъ подойдетъ она за утро къ печк полюбоваться на спящую двушку и на милую улыбку ея…
Такъ жили он, и быстро летли ихъ однообразные зимніе дни. Напрасно посылала бабушка Настю погулять или на посидлки къ другимъ двушкамъ, Настя никуда не хотла идти, предпочитая проводить вечера свои съ бабушкой. Изрдка лишь, соблазнившись красотой морозной ночи, выйдетъ она постоять за ворота, поговоритъ немного съ подружками и снова спшитъ уже домой и садится возл бабушки за прялку, и одна только бабушка видитъ, какъ хорошо въ эту минуту разрумяненное морозомъ, веселое, счастливое и ласковое личико двушки…
Ей шелъ уже въ эту зиму 16-й годъ и быстро складывалась, развивалась и хорошла она, недавняя двочка превращалась въ первую веденяпинскую красавицу, стройную, полную силъ и жизни, съ огнемъ въ глазахъ, со взглядомъ, отражавшимъ всю ея чистую и сильную душу, ея полное любви и тепла молодое сердце и характеръ ея, прямой и твердый, уже готовый для борьбы съ житейскими бурями… И такъ хороша стала подросшая за зиму Настя, что даже и не въ Веденяпин не осталась бы она незамченной, а въ Веденяпин кром того рзко еще выдавалась она типомъ своей малороссійской, южной красоты. Такой, какъ Настя, не было другой въ цломъ сел, и давно уже заглядывались на нее парни… Но слишкомъ еще молода была Настя и не обращала на нихъ вниманія, а съ тхъ поръ, какъ Алгасовъ завладлъ ея юнымъ сердечкомъ, тутъ съ инстинктивнымъ уже какимъ-то страхомъ стала она бгать отъ деревенской молодежи, все рже и рже показываясь на сел.
А она имла успхъ, и даже такой успхъ, что плнила перваго веденяпинскаго жениха, сына самаго богатаго на сел мужика, не разъ бывавшаго старшиной, а въ настоящее время — члена управы, Гаврилы окича Фельтягина. Это былъ молодой 19-лтній парень, худощавый и стройный, съ смуглымъ, почти бронзовымъ цвтомъ продолговатаго лица, съ нжнымъ и красивымъ румянцемъ на щекахъ, съ живыми темно-карими глазами и густыми черными кудрями. Веселый и сильный юноша, первый охотникъ до всякихъ псенъ, хороводовъ и прочихъ подобныхъ забавъ, всегда щегольски одтый, трезвый, работящій и умный, онъ и по нравственнымъ своимъ качествамъ вполн подходилъ къ наслдственному своему положенію главы и вождя всей веденяпинской молодежи: соперниковъ не было у него ни въ чемъ въ Веденяпин, и повидимому, и не нуждался даже онъ въ отцовскихъ тысячахъ для успха въ жизни. Не одна двушка забывала, глядя на него, объ этихъ тысячахъ, безкорыстно мечтая о счастьи быть имъ любимой, и не одна изъ нихъ досадовала даже на эти тысячи, длавшія красавца Артемія Гавриловича положительно недосягаемымъ для нея…
Одна только Настя бгала и пряталась отъ него, и ее-то и полюбилъ молодой Фельтягинъ. Почти не было у него случаевъ видть ее и говорить съ ней, но это не остановило его любви. Жадно глядлъ онъ на нее въ церкви, по цлымъ часамъ поджидалъ ея на улиц, чтобы хоть словечкомъ перемолвиться съ нею, и наконецъ открылся въ своей любви отцу.
Для отца это было неожиданнымъ и не особенно пріятнымъ ударомъ. Самъ онъ жить не могъ безъ Веденяпина, которое любилъ искренней и рдкой въ теперешнее время любовью, и потому самъ и не думалъ даже о возможности оторваться отъ крестьянства и родного села. Но для сына онъ мечталъ о большемъ, онъ хотлъ женить его на городской двушк съ хорошимъ приданымъ, перевести въ городъ, записать въ купцы и открыть передъ нимъ широкую дорогу, желаніе Артемія жениться на самой бдной даже изъ веденяпинскихъ двушекъ, оно разрушало вс эти гордыя мечты, и не легко было влюбленному парню побдить сопротивленіе домашнихъ и добиться согласія отца. Посл многихъ споровъ, угрозъ, приказаній, разговоровъ, но настоялъ-таки Артемій на своемъ, и какъ-то посл святокъ въ убогую избушку бабушки Алены явились сваты богатаго сосда. Нечего описывать радости бабушки: ни о чемъ подобномъ и мечтать даже не смла она для своей Насти, хотя съ дтства его знала и любила Артемія. Но когда услыхала Настя, что сватается за нее Артемій, испуганная, вся въ слезахъ кинулась она къ бабушк съ отчаяннымъ воплемъ:
— Бабушка, не погуби меня, родная, пожалй, не хочу замужъ, не отдавай за него!
И, рыдая, прижималась она къ груди бабушки Алены, не переставая плакать и просить.
— Голубка, что съ тобою? успокаивала ее встревоженная старуха. О чемъ плачешь, родвая? Да ты погляди-ка на него — женихъ-то какой! Вдь какъ есть по всему на рдкость: и собой красавецъ, и тебя бы любить сталъ, и меня бы успокоилъ! Я то я стара, ну какъ помру я, останешься ты одна-одинешенька, что ты станешь длать? А была бы ты за нимъ — и умерла бы я покойно, за тебя не боялась бы! Дтокъ бы твоихъ поняньчила, правнучками были бы моими! Право, Настя, перестань плакать! Ну, родная, утшься, улыбнись!
Но двушка продолжала рыдать и сквозь слезы все твердила:
— Бабушка, пожалй, не погуби! Не хочу за него, не отдавай меня… Бабушка, одна ты у меня, не губи меня, не отдавай за него…
Неподдльное горе двушки, сказывавшееся во всемъ, въ ея слезахъ, въ полномъ тоски и отчаянія голос, въ судорожныхъ вздрагиваніяхъ и порывистыхъ объятіяхъ, въ ея страстной мольб, въ ея взгляд, выражавшемъ страхъ и безпомощность — это горе и тронуло, и напугало бабушку. Она обняла рыдавшую двушку и ласково заговорила:
— Ну, ну, не плачь, родная, слышь, Настя, не плачь! Говорю, не плачь! Не хочешь — и не надо, не отдамъ, если не любъ теб. А парень-то какой! Вотъ ты посмотри-ка на него хорошенько, поговори съ нимъ, можетъ, и полюбится, и пойдешь за него! А не хочешь за него, и не надо, другого жениха теб съищу! Ну не плачь же, родная, перестань! И есть о чемъ плакать?
Но успокоившаяся отъ этихъ словъ Настя долго еще не могла удержаться отъ затихавшихъ, судорожныхъ всхлипываній, и со слезами, еще блествшими на повеселвшихъ глазкахъ, продолжала она сидть, положивъ на грудь бабушки хорошенькую свою головку.
Все еще мечтая поправить современемъ дло и выдать Настю за Артемія, бабушка сама пошла къ Гаврил окичу, съ которымъ съ давнихъ уже поръ была въ дружескихъ отношеніяхъ. Она передала ему отказъ Насти, говоря, что это все отъ ея молодости, что подростетъ она, привыкнетъ къ мысли, что надо замужъ идти — и не будетъ уже плакать и горевать.
— И чего тутъ, шестнадцати лтъ нту еще ей, совсмъ еще ребнокъ, извиняла бабушка свою любимицу. Что съ нея взять? Привыкнетъ — не станетъ тогда!
— Извстно, двка — ну и вбпитъ! соглашался Гаврилъ окичъ, въ душ очень довольный отказомъ Насти. Дло его, продолжалъ онъ, указывая на грустнаго парня. Хочетъ — пусть ждетъ. Мн что же, не мн съ ней внчаться…
Сталъ Артемій искать случая объясниться съ самой Настей — но Настя совсмъ ужъ запряталась въ свою избушку и сидла тамъ, боясь оттуда выглянуть. Открытіе, что она можетъ нравиться, не обрадовало ея, напротивъ, еще боле заставило, оно ее избгать всякихъ встрчъ съ кмъ бы то ни было изъ парней и прятаться это всхъ изъ нихъ, чтобы и еще не возбудить въ комъ желанія на ней жениться. Днемъ, въ самый полдень, когда народъ на улиц и никто не посметъ заговорить съ ней, шла она за водой на рчку, да и то обвязывалась платками до того, что самая только незначительная часть ея личика выглядывала изъ подъ нихъ. Принеся воду, все остальное время никуда уже не выходила она дальше своихъ воротъ, за которыя и пряталась тотчасъ же, лишь только замчала приближеніе кого изъ парней.
— Господи, хоть бы весна скорй!… со страхомъ думала она.
Изрдка бабушка заговаривала съ ней о Фельтягин, расхваливая его и начиная совтовать Наст выйти за него, но каждый разъ слезы и рыданія двушки тотчасъ же останавливали старуху, и она принималась успокаивать и ласкать свою Настю, никакъ не будучи въ состояніи понять причины этихъ слезъ и отъ души имъ удивляясь.
Такъ прожили он зиму. Прошла зима, повяло въ воздух живительнымъ весеннимъ тепломъ, прилетли съ юга первыя птички, зажурчали ручьи, разлилась рка, показалась кое гд травка, оживать стала природа и наряжаться. Веселе стала и Настя, вся оживилась она, съ радостнымъ трепетомъ слдя за ходомъ приближающейся весны, весело съ утра до ночи распвала, смялась, говорила, и любо было бабушк смотрть на веселую двушку…
Но не радостная была эта весна для Насти и недолго веселилась ею Настя: на Святой умерла бабушка Алена.
Он съ Настей говли на Страстной, отстояли заутреню и обдню, похристосовались, разговлись, однимъ словомъ, какъ слдуетъ, встртили великій праздникъ, радостныя и счастливыя. Вслдствіе сосдства съ богатымъ Фельтягинымъ и вслдствіе того уваженія, которымъ пользовалась въ Веденяпин бабушка, священникъ всегда заходилъ къ ней съ молебномъ на первый же день праздника, прямо отъ Фельтягина. Такъ было и на этотъ разъ. Бабушка отстояла молебенъ, проводила причтъ, да и легла отдохнуть на печку: силъ не было у нея сидть, видно, устала она отъ долгихъ стояній въ церкви во время Страстной и отъ этой ночи, въ которую почти не пришлось ей даже и прилечь. Что длать: лта ея уже не молодыя, скоро не подъ силу, видно, будетъ ей и храмъ Божій посщать…
Ни она, ни Настя не обратили вниманія на слабость бабушки: думали — такъ что-нибудь, полежитъ немного и все пройдетъ. Весь слдующій день крпилась и перемогалась бабушка, даже подлала кое что въ изб, помогая Наст, да къ вечеру и слегла окончательно: начался у нея сильный жаръ, всю ее разломило, она металась на печк, стонала, охала. Настя сидла возл нея и, усиливаясь не плакать, чмъ могла, старалась облегчать страданія больной. Всю ночь не спала она надъ бабушкой, но къ утру, видя, что бабушк становится все хуже и хуже, и не зная уже, чмъ ей помочь, не зная, что длать, и не смя въ то же время ни на минуту отлучиться отъ больной, въ окно стала она звать сосдей. Пришли сосдки, бросились за священникомъ, за докторомъ. Вечеромъ пріхалъ докторъ и сказалъ, что больной ужъ не жить. Онъ далъ ей кое какихъ успокаивающихъ средствъ, сказалъ убитой горемъ Наст, что надо длать — и ухалъ.
Бабушка впала въ безпамятство, стала бредить и скорыми шагами шла болзнь ея впередъ и къ концу. Въ бреду бабушка все звала къ себ Настю, все говорила съ ней, и молча, подавленная, убитая, со слезами на глазахъ вслушивалась Настя въ безсвязныя эти рчи, силясь уловить въ нихъ какой-нибудь смыслъ. До послдней минуты сама ходила она за бабушкой, настойчиво отстраняя всякую постороннюю помощь. Не смя громко плакать, блдная, печальная, цлыя ночи просиживала она надъ умиравшей старухой, внимательно слдя 38 ней, любовью своей угадывая все, что нужно было, сдлать, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить предсмертныя ея страданія, прощаясь съ ней… И въ эти долгіе томительные часы не о себ думала Настя, не о своемъ беззащитномъ будущемъ, она совсмъ и забыла про себя и одно только сознавала, что не будетъ у нея той, съ которой такъ хорошо, такъ тихо и счастливо прошло ея дтство, которая такъ много и тепло ее любила. Съ невыразимой грустью смотрла она на дорогія черты, искаженныя болзнью и близостью смерти. И когда очень уже металась бабушка, когда ничего уже не могла сдлать Настя для ея облегченія — тогда она принималась цловать ее, судорожно всхлипывая и изо всхъ силъ удерживаясь отъ слезъ…
Не долго, впрочемъ, болла бабушка: къ утру на четвертый день болзни, на Святой въ четвергъ умерла она.
Передъ смертью, наканун, не надолго пришла она въ себя и открыла глаза. Настя сидла возл нея.
— Ты здсь, родная? Еле слышнымъ голосомъ заговорила бабушка.
Настя бросилась къ ней и съ невольными рыданіями прильнула къ ея груди. Бабушка съ трудомъ подняла свои руки, обняла прижавшуюся къ ней двушку и тихо заплакала надъ ней.
— Родная моя, сиротой остаешься ты, начала бабушка. Любила ты меня, зато Господь не оставитъ тебя, пошлетъ добрыхъ людей… На Него вся надежда…
— Бабушка! воскликнула Настя.
— Его Святая воля: пора мн, и такъ вонъ ужъ сколько прожила. Не оставитъ Онъ тебя, врю, что не оставитъ. Ласковая ты у меня, добрая…
Тутъ въ избу вошла одна молодая баба, зашедшая провдать бабушку.
— Кто тамъ? слабо окликнула бабушка. Ты, екла? Не оставьте сироты, продолжала она, указывая на Настю, не обидьте, всмъ скажи, что всхъ, молъ, проситъ бабушка Алена, не оставили бы сироты! Батюшк скажи, о. Сергю… Всмъ на сход скажи — на міръ оставляю ее. Прощай, Настя, иди, благословлю тебя…
Настя, рыдавшая въ объятіяхъ бабушки, лежа на ея груди, подняла при этихъ словахъ свое лицо и взглянула за бабушку.
— А ты не плачь, слышь, не плачь, не гнви Бога! заговорила умирающая. Молода ты у меня, Настя, а ужъ хороша-то какъ! Чисто Ангелъ Божій! Ну, Господь съ тобой, родная, живи долго да счастливо, кончила она, крестя рыдавшую двушку.
Потомъ она притянула ее къ себ и поцловала ее. Полнымъ безпредльной любви, теплымъ и ласковымъ поцлуемъ отвтила ей Настя и долго не переставала цловать умиравшую. Такъ, держа въ объятіяхъ свою Настю, и заснула бабушка послднимъ земнымъ своимъ сномъ. Въ этой жизни она уже не просыпалась.
Къ утру началась предсмертная агонія. Всть, что кончается бабушка Алена, мгновенно облетла все село и вс пришли проститься съ умиравшей. Маленькая избушка была полна народа, и т, которые не могли войти, толпой стояли на улиц. Настя никого не видала, ни на что не обращала вниманія. Она стояла передъ бабушкой и съ тупой болью глядла на нее.
— Кончается… прошептала одна ближе всхъ стоявшая къ бабушк старуха.
Лишь услыхала Настя это слово, съ отчаяннымъ воплемъ бросилась она къ умиравшей, схватила ея руки и съ глухими рыданіями не переставала цловать и эти руки, и искаженное наступающей смертью лицо бабушки. Послднимъ движеніемъ уже кончающейся жизни сжала бабушка руку Насти — и вся замерла Настя, глядя на бабушку и прислушиваясь къ слабому, еле-слышному ея дыханію. Дыханіе это все затихало и затихало, и наконецъ совсмъ затихло: жизнь оставила бабушку.
— Кончилась! прошептали въ толп и вс перекрестились.
Настя наклонилась къ тлу и залилась слезами. Безъ конца цловала она покойницу, прощаясь съ нею, и долго не ршался никто прерывать этого прощанія. Многіе ушли изъ избы. Оставшіеся подняли наконецъ Настю, научили ее закрыть безжизненные глаза умершей и всему остальному, что слдовало длать. Безмолвно повиновалась имъ Настя, и душу раздирающія рыданія несчастной осиротвшей двушки одни только оглашали избушку.
Итакъ, не стало бабушки Алены, кончилась ея длинная, многострадальная жизнь, полная любви, труда и лишеній. Настало для нея время заслуженнаго отдыха. Омытая, одтая во все блое, лежитъ она на стол. Хранительницей вковыхъ веденяпинскихъ обычаевъ и преданій осталась теперь молоденькая 16-лтняя Настя.
Изба почти опустла. Оставшіяся сердобольныя сосдки прибирали еще ее, все приводя въ ней въ порядокъ, а Настя, уже повязанная блымъ платкомъ, сидла у стола, на которомъ лежало тло бабушки, она уже не плакала, но столько горя было написано въ ея черныхъ, неподвижно устремленныхъ на покойницу глазахъ…
Долго просидла она такъ. Уже добрые люди давно на сел пообдали, но Настя и не подумала даже объ обд: не до того было подавленной горемъ двушк. Ничего ни съ кмъ не говорила она, да и съ ней не заговаривали бывшія въ изб женщины.
Пришелъ дьячокъ и началъ читать надъ покойницей псалтирь. Видъ его привелъ Настю въ себя и что-то напомнилъ ей: вспомнила она, что надо хоронить бабушку, а денегъ нтъ у нихъ ничего. Ни слова никому не говоря, встала она, поцловала покойницу и, какъ была, вышла изъ избы.
Не оглядываясь, быстро шла она по улиц. Никто не осмливался остановить ее и заговорить съ нею. Шла она на барскій дворъ.
Но войдя тамъ въ контору, она боязливо остановилась у порога: рдко приходилось ей здсь бывать. Курмаевъ замтилъ ее. Онъ еще не зналъ о смерти бабушки, но слышалъ уже, что бабушка плоха.
— Ну что, началъ онъ, что бабушка, Настя?
— Померла, коротко отвтила двушка. Вы мн, Василій Ивановичъ, денегъ дайте, храбро заговорила она, бабушку хоронить надо. Я вамъ дв десятины сожну.
— Ой, не сожнешь, двка! Ты одна, а дв десятины земли не мало…
— Ну, я сожну… уже не такъ увренно проговорила Настя, тутъ лишь подумавшая, что и въ самомъ вдь дл не осилить ей двухъ десятинъ.
— Нтъ, двка, и говорить объ этомъ нечего. Что зря и наниматься? Лучше иначе давай поговоримъ. Эко горе-то какое! И не придумаешь для тебя ничего. Хоронить, говоришь ты?
— Хоронить, упавшимъ голосомъ прошептала Настя, не зная, гд же теперь возьметъ она денегъ.
— Шесть рублей надо?
— Хошь пятерку, прошептала двушка, съ мольбой глядя на старика.
— Эко горе-то какое! повторилъ Курмаевъ. Будь здсь баринъ Александръ Семеновичъ, онъ бы теб по сиротству по твоему и такъ веллъ бы выдать, но я, двка, знаешь, не могу: не мое добро. И, какъ на гртъ, его-то нтъ, право… Не знаю, какъ мн и быть съ тобой!…
Настя вздохнула и молча продолжала стоять передъ Курмаевымъ.
— Пятерку, говоришь? Разв вотъ какъ? Знаешь клинъ у Дальнихъ кустовъ?
Настя кивнула головой.
— Знаю, чуть слышно проговорила она.
— Въ немъ, въ клину-то, и десятины не будетъ, и озимь тамъ хорошей назвать нельзя, можетъ, копенъ съ шесть нажнешь на всемъ клину, а больше не будетъ. Ну для тебя сочту его за цльную десятину и за тобой запишу. Значитъ, три рубля. Ну, инъ, съ полтиной три, сирота вдь ты, докончилъ онъ, помолчавъ.
И Курмаевъ придвинулъ къ себ счеты и откинулъ на нихъ три рублевыя костяшки и пять сосднихъ. Настя молча его слушала.
— Съ полтиной три, повторилъ Курмаевъ. Овса мн свяжешь, гд-нибудь съищу теб десятинку полегче, вотъ еще гривенъ семь или восемь. Ну, въ остальномъ сочтемся, поденной ходить будешь, а можетъ, и еще какую работу по силамъ теб найду, спосылаю тогда за тобой. Ну вотъ и сладились, двка, получай, хочешь — пять, хочешь — шесть, рублей. А то — накося, дв, говоритъ, десятины сожну! Сжать-то, ты ихъ сожнешь, да простоятъ он у тебя до Успеньева дня! А намъ, что ни скорй, то лучше. Сама знаешь, начнетъ она сыпаться — не ниткой же ее подвязывать!..
Молча слушала Настя словоохотливаго старика. Лицо ея оживилось надеждой и ласковымъ, до безконечности милымъ взглядомъ благодарила она Курмаева.
— Ну вотъ и сладились, и похоронишь бабушку. Значитъ, сколько же теб, пятерку, али дв трешницы?
— Дв трешницы, прошептала Настя.
Курмаевъ помолчалъ, потомъ пошелъ, досталъ деньги и подалъ ихъ Наст.
— Пятерки бы довольно, заговорилъ онъ, ну да ужъ на сиротство на твое! Только смотри, двка, зря-то не трать, самой вдь жрать надо! А когда хоронить станешь?
— Посл завтра… отвтила Настя.
— Стало, на Святой! Такъ. Ну, я приду тогда, надо проститься съ бабушкой Аленой! Старый была человкъ, хорошій, Бога помнила… Ну, иди. А въ случа, ежели прідетъ баринъ, про тебя доложу ему, можетъ, онъ эти деньги и проститъ теб, его добро, его и воля! А я не могу. Ишь ты: дв, говоритъ, десятины сожну! Одно слово: двка! качая головой, говорилъ Курмаевъ, глядя на уходившую двушку.
Весь этотъ вечеръ, всю ночь и весь слдующій день просидла Настя возл покойницы. Она то плакала, то нтъ, но одинаково велико было ея горе и все забыла она тутъ подъ впечатлніемъ внезапной и тяжелой этой утраты.
Въ послдній день Святой, въ субботу, хоронили бабушку, и радостные, пасхальные напвы раздавались вокругъ ея тла, т напвы, которые такъ любила она при жизни. И вполн заслужила бабушка такія похороны: она такъ жила, что могла не бояться смерти, а радоваться ей.
На свои трудовыя деньги схоронила Настя бабушку. Во все время отпванія стояла она возл гроба, грустная, молчаливая, не спуская глазъ съ покойницы и тихо, беззвучно шепча горячія молитвы.
Вся церковь была полна. Даже изъ ближнихъ деревень сошлись многіе проститься съ бабушкой и долго продолжалась церемонія прощанія. Наконецъ, подняли гробъ. О. Сергй оказалъ бабушк особый почетъ и самъ со всмъ причтомъ въ полномъ облаченіи пошелъ за гробомъ на погостъ, до котораго отъ церкви было около версты. За гробомъ шла Настя, а за нею уже остальные провожавшіе, которыхъ было нсколько сотъ: Веденяпино, какъ слдуетъ, отдавало бабушк послдній долгъ, благодаря ее за ту любовь, съ которой столько лтъ относилась покойница ко всмъ своимъ односельчанамъ безъ исключенія.
Могилу ей приготовили возл могилы Прохора: сама бабушка выбрала себ это мсто и тогда же схлопотала, чтобы мсто это осталось за нею.
Гробъ поставили на землю, сняли крышку и велли Наст въ послдній разъ проститься съ бабушкой. Настя зарыдала. Она стала на колни передъ гробомъ и долго стояла такъ, глядя на покойницу, долго потомъ цловала ея похолодвшія губы, и все не могла оторваться. Силой уже наконецъ увели ее и, рыдающую, посадили на могильный камень Прохора. Гробъ бабушки заколотили, опустили въ могилу. Священникъ бросилъ туда первую горсть земли, подвели Настю, велли бросить и ей, за нею стали бросать и другіе. Еще немного — и вотъ уже возвышается надъ тломъ бабушки Алены небольшой надмогильный холмикъ, покрытый кусками свжаго дерна… Тупо глядла Настя на этотъ выростающій холмикъ, и страшно, и больно, и жутко было ей тутъ при мысли, что никогда, никогда уже не увидитъ она бабушки, что совсмъ одна осталась она теперь на свт…
Схоронила Настя бабушку, но большаго сдлать уже не могла она: не могла позвать провожавшихъ бабушку на поминальный обдъ. Молча на вс стороны поклонилась она по окончаніи похоронъ, благодаря за память и любовь къ ея бабушк, еще разъ взглянула на дорогую могилу и пошла домой. Но тутъ выступилъ Фельтягинъ: тоже поклонившись на вс стороны, позвалъ онъ сначала священника съ причтомъ, а потомъ и всхъ остальныхъ зайти къ нему и, чмъ Богъ послалъ, помянуть покойницу.
— Сколько ни проживемъ еще, говорилъ онъ, но не найдемъ и не увидимъ уже другой бабушки Алены. Не для себя, для Бога жила покойница: сокровище великое уготовила она себ на томъ свт, а на этомъ, вс мы знаемъ — въ бдности и въ трудахъ жила. Меня Господь наградилъ достаткомъ: не побрезгуйте же, православные, моей хлбомъ-солью, примите ее въ память покойницы! И что есть здсь нищей братьи — всхъ одляю сегодня на поминъ души бабушки Алены!
И еще разъ поклонившись на вс стороны и перекрестившись, пошелъ онъ рядомъ съ разоблачившимся батюшкой. Православные двинулись за ними.
Передъ избой Фельтягина уже готовы были столы для народа, почетнйшіе гости, священникъ съ причтомъ, Курмаевъ, старшина, учитель, фельдшеръ, писарь и др. вошли за Фельтягиномъ въ избу, остальные расположились на улиц, и сколько ни приходило народа — вдоволь на всхъ хватило наготовленныхъ щей, каши, солонины и блиновъ. Все Веденяпино досыта помянуло бабушку, хваля благочестиваго и хлбосольнаго хозяина.
Одной только Насти не было на поминкахъ: не до того было ей, да и не трогали ужъ ея, видя ея горе. Съ кладбища она вернулась къ себ, въ свою опустлую избушку, сла тамъ на лавку къ обмытому уже столу и горько зарыдала: тутъ, въ этой избушк, гд такъ еще недавно вмст съ нею жила и бабушка, тутъ живе какъ-то почувствовала она свое одиночество и горе. Наконецъ, не выдержала она, встала и пошла назадъ, на кладбище, къ свжей могил, сла возл нея и долго, долго тамъ сидла, не двигаясь и судорожно лишь вздрагивая по временамъ, когда слишкомъ уже подступали къ ней рыданія. И всю ночь просидла бы она тутъ, если бы не пришли за ней дв ровесницы-подружки, посланныя матерью одной изъ нихъ. Он привели Настю домой, всячески стараясь развлечь ее, и остались у нея ночевать въ ея избушк, предварительно заручившись, впрочемъ, общаніемъ одной сосдки-старухи присоединиться къ нимъ на ночь и оберегать ихъ отъ духовъ и привидній.
Міръ не забылъ послдней просьбы бабушки Алены, переданной ему еклой: онъ укрпилъ за Настей полусгнившую избушку бабушки и половину огорода, въ теченіи слишкомъ полу-вка принадлежавшаго покойной. Остальную половину отдали одному не имвшему огорода сосду, за что обязали его выставить міру ведро да обнести плетнемъ и вспахать остававшійся въ пользу Насти участокъ. Въ вид покровительницы дали Наст хворую и безпріютную старуху, которая съ великой радостью въ тотъ же день и перебралась въ избу бабушки Алены.
Въ обществ этой старухи и прошли для Насти первые тяжелые дни ея одиночества, но такъ искренно и глубоко было ея горе, что все ршительно поглощало оно и не давало уже бдной двушк обращать вниманія на окружающую ее обстановку. Машинально длала она все, что нужно было длать, ходила за своей старухой, какъ, бывало, за бабушкой, стряпала, стирала, носила воду, ухаживала за коровой и двумя овцами съ ягненкомъ, составлявшими все ея скромное достояніе, работала своемъ огород, ходила, когда звали, къ Курмаеву, отрабатывая взятыя на похороны деньги — и одна только необходимая эта работа и наполняла ея дни и она только одна и въ состояніи была хоть немного и не надолго отвлекать ее отъ грустныхъ думъ.
Такъ жила Настя. Когда можно было, лишь только выбиралось свободное времячко, никогда не упускала она сходить на могилу бабушки и подолгу всегда тамъ оставалась, то плача, то безпомощно отдаваясь своему горю, то горячо молясь и о бабушк, и о себ самой. Въ положенные церковью дни служила она панихиды, пекла блины, исполняла все, что споконъ вка принято исполнять въ подобныхъ случаяхъ, но ея глубокое горе не нуждалось въ этомъ наружномъ проявленіи скорби и не въ немъ находило оно исходъ себ.
Вся поглощенная этимъ горемъ, даже и объ Алгасов, и о своей любви забыла вначал Настя, и одно только сознавала, что нтъ у нея любящей и доброй бабушки. Прошла недля, другая, третья, а Настя ни разу и не подумала объ Алгасов, и не вспомнилось даже ей, что наступила наконецъ весна, то время, когда онъ общалъ пріхать.
Но хотя и крпко держится горе въ молодой, здоровой и сильной душ, однако же, не можетъ оно окончательно завладть ею и не можетъ заглушить въ ней всякой мысли о жизни и счастьи. Тяжелы были для Насти первые дни, съ трудомъ привыкала она къ своему одиночеству и съ мучительной болью свыкалась съ мыслью, что нтъ уже у нея бабушки, но дятельная трудовая жизнь ея не давала ей вполн и всецло отдаться одному только горю, не давала ей безъ помхи цлыми днями копаться въ этомъ гор и среди безотраднаго настоящаго находить занятіе и наслажденіе въ разглядываньи всей глубины и безпредльности своего несчастья. Молодость и цльная, полная труда, здоровая жизнь направили горе Насти по настоящей дорог и помогли ей изъ мрака душевныхъ страданій выбраться къ свту и жизни, вспомнить о самой себ и пожелать для себя счастья и радостей.
Это не значитъ, что мало, любила она бабушку: Настя была живой, неизломанный, здоровый и тломъ, и духомъ человкъ, и жизнь преобладала въ ней надъ смертью. Настя умла и жить сама, и помнить умершую, да этому же учила ее и бабушка, говоря, что молодость лишь разъ бываетъ, что жить, радоваться жизни и наслаждаться ею долженъ молодой человкъ, въ смерти же должно видть лишь возрожденіе къ лучшей жизни и потому почитать ее приличествуетъ не отчаяніемъ и безутшнымъ горемъ, но скорбью, молитвой и памятью.
Уже май царилъ на земл, когда однажды, въ теплый, душистый вечеръ, стоя у воротъ, впервые задумалась Настя не о гор своемъ, а о самой себ, и естественно, первая мысль ея была о томъ, кто всего дороже былъ ей на земл, объ Алгасов. Глядя на его домъ, окруженный роскошной весенней зеленью сада, вспомнила она объ Алгасов и машинально оглянулась во вс стороны. Но всюду зелень, все говоритъ, что не ошибается она, что точно весна на земл, а его нтъ возл нея… Тихо вздохнула двушка и прошептала, продолжая глядть на домъ и на сады Алгасова:
— Ну вотъ и весна пришла…
Но ни на минуту не усомнилась она въ слов дорогого человка. Она стала ждать его съ этого дня. Только о немъ да о бабушк и думала она тутъ, и страстное ожиданіе его прізда съ каждымъ днемъ все боле и боле вытсняло изъ ея сердца первую, острую и жгучую скорбь по умершей.
Много дней прошло въ этомъ ожиданіи. Каждое утро просыпалась она съ мыслью, не сегодня ли прідетъ онъ, и каждый вечеръ ложилась грустная, думая о дн завтрашнемъ. Уже отслужила она панихиду по бабушк въ сороковой день ея смерти, уже кончился май — а все нтъ Алгасова… Часто ходила она работать на барскій дворъ, отрабатывая взятыя у Курмаева деньги, но сколько ни прислушивалась тамъ къ разговорамъ и толкамъ — ничего не слыхать было о прізд Алгасова. Грустно было Наст, но все не унывала она и продолжала врить и ждать.
Согласно полученной телеграмм, за Алгасовымъ были высланы лошади на пароходъ, но они прохали ночью, когда Настя спала, и не видала она ихъ и не знала, вставая утромъ, что Алгасовъ долженъ пріхать въ этотъ день. Но только что пообдала она съ своей старухой и, уложивъ старуху спать, стала-было прибирать убогую посуду, какъ вдругъ послышался тяжелый топотъ четверни по дорог, тотчасъ же бросилась Настя къ окну, но четверня промчала уже легкую коляску и скрылась въ облакахъ пыли. Но для Насти было довольно. Въ одно мгновеніе вся расцвла она, покраснла, улыбнулась, повеселла, оставила на стол посуду и съ радостнымъ, невольно вырвавшимся изъ ея груди крикомъ бросилась вонъ изъ избы. Быстро побжала она въ рощу, гд они встрчались съ Алгасовымъ. Тамъ она остановилась на дорожк, по которой онъ всегда приходилъ, схватилась за втку оршника и вся такъ и застыла въ этой поз ожиданія, радостная, взволнованная, съ бьющимся сердечкомъ, съ блестящими глазками, неподвижно устремленными впередъ, на дорогу. Сколько времени простояла она тутъ — и сама не замтила и не знала она. Казалось ей, что долго, что безконечно-медленно тянется время, но она осталась бы тутъ и еще, и еще, и ничто не заставило бы ея сойти съ этого мста. Все иное забыла она, такъ овладло ею ожиданіе.
И она ждала не напрасно: пріхавшій Алгасовъ, и не заходя даже въ домъ, пошелъ прямо въ садъ, спустился тамъ внизъ, къ рк, вышелъ черезъ нижнюю калитку и быстрыми шагами направился къ Журавк и оттуда въ рощу.
Лишь только завидла его двушка, съ радостнымъ крикомъ, съ глазами, полными любви и страсти, веселая и счастливая, рванулась она къ нему, но вдругъ застыдилась и остановилась на мст, не спуская съ него черныхъ своихъ глазъ.
Безконечное счастье, безумная радость, восторгъ любви и все блаженство страсти, все это разомъ охватило Алгасова, лишь увидлъ онъ Настю, уже дожидавшуюся его въ рощ. Онъ ускорилъ шаги и побжалъ навстрчу остановившейся двушк.
— Настя, милая, дорогая моя, ты тутъ, ты ждешь меня, голубка моя, говорилъ онъ, протягивая къ ней руки.
И какъ услыхала только Настя первыя эти ласковыя слова, съ которыми онъ къ ней обратился — безумная любовь мгновенно проснулась тутъ въ юномъ ея сердечк: слова эти и самой уяснили ей ея чувство и такъ невыразимо хорошо стало ей тутъ, такъ полно, безгранично и свтло было это внезапной волной вдругъ нахлынувшее на нее юное счастье… Покраснвшая, до-нельзя милая, бросилась она въ объятія Алгасова и вся замерла отъ счастья, когда обнялъ онъ ее и горячими, страстными поцлуями сталъ покрывать ея пылавшее личико, тихо говоря ей слова любви и страсти, любуясь ею, не выпуская ея изъ объятій…
Настя, Настя! Завидная, счастливая жизнь ожидаетъ тебя, но не пережить уже теб вторично и не извдать такого счастья, и не будетъ уже у тебя другой подобной минуты…
Не переставая цловать ея, усадилъ онъ ее на траву и слъ возл нея.
— Ты ждала меня, Настя? спросилъ онъ.
— Ждала, и какъ еще ждала! поминутно взглядывая на него, тихо заговорила Настя. А ужъ какъ боялась! Думала не дождусь… Сватали тутъ меня… Ну, да теперь не боюсь ихъ, не боюсь, мотая головкой, повторяла она.
— Милая!.. Настя, началъ онъ, обнявъ ее и заглядывая ей прямо въ глаза, что же не скажешь ты мн, что любишь меня?
Съ улыбкой взглянула на него Настя. Ничего не сказала она, но до безконечности милый, любящій взглядъ ея и не нуждался въ словахъ.
— Я всегда васъ буду любить, серьезно проговорила наконецъ Настя, тихо, чуть не шопотомъ, не глядя на него и не отнимая у него своихъ рукъ, которыя онъ держалъ. Очень буду любить…
Долго такъ просидли они, упоенные любовью и счастьемъ, обнявшись и любуясь другъ другомъ, безъ конца счастливые своей любовью. Алгасовъ не переставалъ любоваться Настей — такъ хороша ему казалась она, такъ похорошла она по его мннію и такъ дивно-мила была созрвшая за зиму и распустившаяся красота ея. Съ наивной радостью глядла Настя на то, какъ онъ любуется ею, и слушала его ласковыя слова, а онъ смотрлъ въ ея черные глаза, свтившіеся безпредльной любовью и всмъ чуднымъ счастьемъ юности и первой любви — и такъ легко и отрадно было ему… Безъ конца цловалъ онъ ее, твердя ей о любви, уча ее звать его ‘Сашей’, ‘милымъ Сашей’ и говорить ему ‘ты’, что страшно смущало двушку и на что никакъ не могла она осмлиться и ршиться — но сколько блаженства и счастья доставляло ей зато съ замирающимъ отъ волненія сердцемъ еле-слышнымъ шопотомъ повторять за нимъ эти слова, какъ хорошо было ей въ его объятіяхъ, съ какой любовью глядла она на него…
Алгасовъ обнялъ ее, другой рукой повернулъ къ себ ея головку, отклонилъ ее немного и долго такъ смотрлъ на нее, любуясь ею.
— Зачмъ это на теб блый платокъ? съ удивленіемъ спросилъ онъ, тутъ лишь замтивъ это и помня, что Настя особенно всегда любила щеголять яркими цвтами своихъ платковъ.
— Бабушка померла у меня, вотъ и запечалилась я, съ грустью и съ тихимъ вздохомъ проговорила двушка, и невольныя слезы показались у нея на глазахъ.
Молча взглянулъ на нее Алгасовъ.
— Бдная! проговорилъ онъ. Одна ты осталась… Но теперь ужъ не бойся, я не оставлю тебя и не дамъ въ обиду, я буду любить тебя вмсто бабушки…
И еще крпче прижалъ онъ ее къ себ.
— Я и ждала васъ, наивно отвтила двушка. Что же, кром васъ, никого уже нтъ теперь у меня…
— ‘Васъ!’ передразнилъ ее Алгасовъ. А какъ надо говорить мн, какъ училъ я тебя? съ улыбкой докончилъ онъ, любуясь ею и заглядывая ей въ глаза.
Вся покраснла Настя при этомъ его напоминаніи.
— Ну говори же, настаивалъ Алгасовъ.
— Да я все не смю, потупивъ глазки, не сразу отозвалась она.
— Осмлься…
Настя сдлала надъ собой усиліе и хотла-было что-то сказать, но промолчала и только улыбнулась и еще ниже опустила глаза.
— Ну же, Настя, милая, безцнная, черноглазая моя, ну пожалуйста, ну скажи, повтори, настаивалъ онъ, цлуя ее.
Поднявъ головку, съ улыбкой прислушивалась Настя къ ласковымъ его словамъ. Потомъ еще больше улыбнулась она, вся покраснла, взглянула на него и, снова опустивъ глаза и собравшись наконецъ съ духомъ, тихо проговорила:
— Милый Саша, я люблю тебя… Очень, очень люблю, еще тише добавила она.
Страстно обнялъ ее Алгасовъ и крпко поцловалъ, съ возрастающимъ восторгомъ ею любуясь и безпрестанно твердя ей о своей любви.
Наконецъ, еще разъ поцловавшись на прощанье, разстались они. Алгасовъ проводилъ ее до опушки и, весело напвая, побжала счастливая Настя домой, полная одной только думы — о своемъ счастьи и о своей любви.
Но среди выгона вдругъ остановилась она, посмотрла на небо и сказала, глядя вверхъ:
— Бабушка, вдь онъ любитъ меня!… Бабушка, хорошо мн…
И подлившись съ бабушкой своимъ счастьемъ, пошла она дальше, продолжая напвать, улыбающаяся и веселая, вся охваченная блаженствомъ перваго мгновенія только что пробудившейся юной страсти.
Опьяненный любовью и счастьемъ, шелъ Алгасовъ домой. Выходя изъ рощи, онъ остановился, посмотрлъ назадъ и проговорилъ:
— И отъ такого-то счастья отказывался я, хотлъ бжать отъ него, хотлъ замнить его кутежомъ, развратомъ, женой…
И тихо пошелъ онъ домой, наслаждаясь своимъ счастьемъ и мечтая о свтломъ ожидавшемъ его будущемъ.
Въ это первое свиданіе ничего еще не усплъ онъ сказать Наст о своихъ планахъ. Но вскор онъ снова ее увидлъ и, когда вдоволь нацловались они, онъ усадилъ ее возл себя и началъ ей говорить. Съ наивнымъ вниманіемъ слушала его Настя, боясь проронить хоть одно его слово и не спуская съ него глазъ.
Въ короткихъ и доступныхъ ей выраженіяхъ постарался онъ передать ей, какъ тяжела стала ему пустая и праздная господская жизнь, какъ бжалъ онъ отъ этой жизни и какъ здсь, въ Веденяпин, глядя на то, какъ живутъ мужики, онъ увидлъ и понялъ, что настоящая жизнь, угодная Богу, полная радостей и счастья, такая, однимъ словомъ, какой должна она быть, это жизнь труда, что, только работая и собственнымъ трудомъ своимъ добывая себ хлбъ свой, и можно быть счастливымъ на земл. Поэтому и ршилъ онъ отказаться отъ своей земли и отъ денегъ и все, что есть у него лишняго, отдать тмъ, которые нуждаются въ этомъ, себ же оставить самое только необходимое и начать трудиться, какъ трудятся мужики.
— Ты мн будешь помогать, Настя, и какъ славно заживемъ мы съ тобой! Хочешь быть моей женой?
— Твоей женой хочу быть, серьезно отвтила Настя, а вотъ Артемкиной не хочу и не пойду за него, мн и бабушка позволила за него не ходить…
— А за меня?
— За тебя пойду… Я тебя очень люблю! За тебя и бабушка отдала бы, докончила она, весело взглядывая на него.
— Будемъ мы жить съ тобой хоть и не въ богатств, но счастливо и хорошо… Мы молоды, здоровы, на что намъ много денегъ?
— И правда, на что ихъ много-то? согласилась и Настя. Бабушка тоже говорила: съ деньгами-то хуже… Одна только забота съ ними, да грхъ.
— Мы будемъ работать, съ насъ хватитъ и того, что мы заработаемъ…
— Это я могу — работать! Я стараться буду…
— Вотъ милая ты у меня, Настя! Такъ, значитъ — такъ, ты моя невста?
— Да, согласилась двушка.
— Будешь мн пть?
— Буду…
И счастливая Настя весело улыбнулась.
— А какъ только я все устрою, такъ и повнчаемся, да?
— Что же, тоды и повнчаемся…
— Или, можетъ-быть, подождать хочешь, пока пройдетъ годъ со смерти бабушки?
— Зачмъ? удивилась Настя.
— Да вдь, можетъ, не хорошо такъ скоро посл ея смерти внчаться…
— Ну, что тутъ нехорошаго! Она, поди, на неб-то страсть какъ за меня теперь радуется! И — и, какъ! Это она мн тамъ вымолила, я знаю, съ убжденіемъ, вся обернувшись къ Алгасову, проговорила Настя.
Горячо поцловалъ онъ ее.
— Только вотъ что, черноглазая моя двочка, ты смотри, никому пока ничего не сказывай, чтобы никто ничего не зналъ, слышишь?
— Нту, не скажу, никому не скажу, увренно отвтила Настя.
Алгасовъ обнялъ ее и началъ ей описывать ихъ будущую жизнь. Настя слушала его, прижимаясь къ нему и внимательно слдя за его описаніями, и съ наивнымъ восторгомъ соглашалась она на вс его планы. Долго такъ говорили они.
Часто видлись они въ рощ. Все полне и полне старался Алгасовъ передать Наст свои взгляды на жизнь, постоянно говоря съ ней объ этомъ, въ живыхъ и яркихъ образахъ развивая свои мысли, и Настя слушала его, съ безконечной любовью на него глядя и — понимая его… Привыкшая врить авторитету бабушки, съ такой же врой слушала она и Алгасова: что бы ни сказалъ онъ ей тутъ, куда бы ни позвалъ ее — всему бы поврила и всюду пошла бы за нимъ Настя, но то, что онъ говорилъ ей, было такъ хорошо, такъ само влекло ее, столько правды и безспорнаго добра слышалось ей въ его словахъ, что и не трудно было ей понимать его и врить ему, и съ горячимъ сочувствіемъ слушала она его, вмст съ нимъ волнуясь радостными его ожиданіями и волшебными мечтами. Невольно рвалось къ нему ея молодое сердечко, невольно чувство, еще боле горячее, охватило ее и беззавтная любовь ея смшалась съ восторженнымъ благоговніемъ. Молоденькая, неиспорченная жизнью, всмъ воспитаніемъ своимъ подготовленная ко всему хорошему, страстно откликнулась она на слова Алгасова, принимая ихъ со всей силой горячаго своего сердца и души, могучей и свтлой, способной только на добро, на любовь да на самопожертвованіе и подвигъ. Съ восторгомъ слушала она Алгасова, и быстро крпъ и развивался ея умъ подъ вліяніемъ горячихъ его рчей. Съ каждымъ разомъ все ясне понимала она ихъ и ясне выражала свое удивленіе Алгасову и сочувствіе его словамъ — и слыша отъ нея выраженія вполн сознательнаго сочувствія, видя свтлый и живой ея умъ. быстро пробуждающійся, лишь только коснулась его мысль, видя, какъ хорошъ сталъ освщенный этой мыслью чудный взглядъ ея черныхъ глазъ — трудно сказать, до чего счастливъ былъ Алгасовъ и какъ любилъ онъ хорошенькую свою Настю…
Алгасовъ никому ничего не говорилъ о своихъ намреніяхъ, не откладывая дла въ долгій ящикъ, немедленно же сталъ онъ готовиться къ ихъ осуществленью, устраивая себ будущее свое жилище и составляя проэктъ распоряженія своимъ имуществомъ, а пока обычная прежняя его жизнь, роскошная, одинокая и скучная, шла своимъ чередомъ, съ прежней представительностью и прежнимъ строгимъ во всемъ порядкомъ.
Себ онъ оставлялъ Журавку. Вся пустошь занимала 94 десятины, изъ нихъ было 32 десятины лса, 18 десятинъ луговъ и 36 десятинъ пашни. Подъ усадьбой, считая и склонъ горы, было около 8 десятинъ. По этому склону и по опушк рощи былъ отличный выгонъ. Такимъ образомъ, лучшаго состава дачи для небольшого хутора нельзя было и придумать.
Роскошно когда-то построенныя дня образцовой фермы, постройки тамъ были прекрасныя, просторныя, удобныя и прочныя, все или изъ толстаго лса, или въ каменныхъ столбахъ и крыто желзомъ или тесомъ, и все, что нужно для хозяйства, уже было тамъ готово: людской флигель, конюшня, скотный дворъ, молотильный сарай, амбаръ, погребъ и ледникъ — все было въ порядк и удобно расположено и по размрамъ своимъ какъ разъ подходило для небольшого хуторка. Въ этихъ постройкахъ ничего почти не пришлось измнять и нечего было къ нимъ добавлять.
Постройки эти находились въ нкоторомъ разстояніи отъ склона холма, ближе къ полямъ и были расположены вокругъ просторнаго продолговатаго двора, съ одной стороны котораго находились конюшня и скотный дворъ и тутъ же былъ крытый большой сарай для телгъ и всякихъ земледльческихъ орудій, а съ другой — сначала шла длинная связь, кладовая, погребъ и ледникъ вмст, и дальше, въ углу уже двора — стоялъ амбаръ. Людской флигель занималъ середину передней, обращенной къ полю, стороны двора и прямо передъ нимъ было гумно. Такимъ образомъ, въ сторону рки дворъ оставался открытымъ, и тутъ-то, какъ разъ противъ людского флигеля, сталъ Алгасовъ строить себ небольшой домикъ.
Планъ его составилъ самъ Алгасовъ. Изъ крошечной передней одна дверь вела въ кабинетъ Алгасова, веселую и свтлую угловую комнату съ видомъ на луга и на Уйжу, а другая — въ длинную, поперекъ перескавшую весь домъ комнату, будущая зала, столовая и гостинная вмст. За ней еще были дв комнаты съ корридоромъ между ними — комната Насти по одну его сторону и будущая дтская по другую. Дверь изъ корридора вела въ просторную и свтлую кухню, съ кафельной печью, съ большими окнами, съ дверью прямо въ будущій садъ, кухню, удобную и какъ семейная комната. За ней были небольшія полу-теплыя сни и здсь же находились подвалъ и кладовая, тутъ же пристроена была и баня.
Большихъ комнатъ не было: самая большая изъ нихъ посл кухни — зала — и та была скромныхъ размровъ, но вс комнаты были высокія, теплыя, веселыя и свтлыя, съ кафельными печами, съ большими окнами, изъ которыхъ открывались широкіе и свободные виды на Уйжу, на Ведепяпино и окруженный садами старый домъ, на рощу, на все извилистое теченіе рки, далеко въ об стороны отсюда видное, и наконецъ — на противоположный ея берегъ, гд, за лугами, начинались безконечныя поля, по которымъ извивалась разорванная аллея большой дороги и тамъ и сямъ разбросаны были села и деревни, овраги и рощи: всего видне было большое село Скуратово, живописно раскинутое по отлогому скату увнчаннаго лсомъ холма, да еще другое село, надъ самой Уйжей, все окруженное тнистыми рощами и съ красивой каменной церковью на первомъ план.
По об стороны дома были устроены балконы, и передъ тмъ изъ нихъ, который выходилъ на Уйжу, предполагалось разбить современемъ небольшой палисадникъ. Сбоку отъ него, въ сторону рощи, было приготовлено мсто для огорода и плодоваго сада, и весь этотъ будущій садъ, которымъ Алгасовъ предполагалъ заниматься самъ, посвящая ему часы досуга и отдыха, былъ обнесенъ красивой и прочной дубовой оградой.
Какъ только пріхалъ Алгасовъ въ Веденяпино, тотчасъ же сталъ онъ строить этотъ домъ, не жаля денегъ, лишь бы скоре, лучше и прочне его построить. Онъ самъ смотрлъ за работами и цлые дни проводилъ для этого на Журавк, обдумывая въ тоже время проэктъ распоряженія обоимъ имуществомъ, и никогда еще никакимъ дломъ не занимался онъ съ такой охотой и любовью, какъ этими двумя: и въ производившейся постройк, и въ этомъ проэкт — до послднихъ мелочей все было тутъ предусмотрно и обдумано и ничего уже, повидимому, не забыто. Видаясь съ Настей, все разсказывалъ ей Алгасовъ, и какъ онъ поступитъ съ своимъ имніемъ, и что длается на Журавк, насколько подвинулись тамъ постройки и каковъ будетъ ихъ домъ — и Настя внимательно его слушала, отъ души всему радуясь и наивно входя уже въ свою будущую роль журавской хозяйки.
А Бачуринъ, видя, что Алгасовъ не-шутитъ и дйствительно отправился въ Веденяпино съ твердымъ намреніемъ привести тамъ свой планъ въ исполненіе, и не находя никакого уже другого средства помшать ему, онъ обо всемъ написалъ Вдрову, прося его поскоре вернуться и какъ-нибудь постараться отговорить Алгасова отъ этой глупости.
Письмо это необычайно смутило генерала. Онъ не сразу даже понялъ его, но когда понялъ, то и совсмъ уже растерялся. И онъ, и Надежда Семеновна въ ужасъ пришли отъ этой новой зати Алгасова и генералъ немедленно же ршилъ хать въ Москву и оттуда въ Веденяпино и во что бы то ни стало образумить и спасти зятя.
— Это уже чортъ знаетъ, что такое! говорилъ онъ жен. Раздать землю мужикамъ, самому идти въ мужики, жениться на какой-то двк… Этого и отъ такого даже сумасброда, какъ Саша, нельзя было ожидать. Т. е. просто я даже не знаю, что и думать объ этомъ!.. Ну добро бы соціалистъ былъ — ну, это понятно, а то вдь… Это въ мужикахъ-то онъ счастье найдетъ!.. Съ двкой съ. крестьянской…
И всю дорогу не могъ забыть объ этомъ генералъ, и такъ велики были его нетерпніе и волненіе, что express казался ему чуть не черепахой, и поминутно все жаловался онъ на возмутительную медленность желзныхъ дорогъ.
Пріхавъ въ Москву, въ тотъ же день повидался онъ съ Бачуринымъ и Костыгинымъ, по-генеральски распекъ ихъ обоихъ за то, что они допустили до этого Алгасова и не помшали ему ухать и формально разссорился съ Костыгинымъ за его поблажку фантазіямъ сумасшедшаго, на которую жаловался Бачуринъ. Не смотря и на утомленіе отъ длинной дороги, особенно для него чувствительное посл недавно перенесенной болзни, на другой же день отправился онъ въ Веденяпино.
Не очень-то обрадовала Алгасова телеграмма зятя съ приказаніемъ выслать за нимъ лошадей. Алгасовъ предвидлъ уже скучные разговоры съ человкомъ, который не могъ его понять и которому какъ-то дико даже было говорить все то, что онъ говорилъ въ Москв своимъ друзьямъ. ‘Что-то будетъ?’ думалъ Алгасовъ.
Но онъ зналъ, что это послднее уже испытаніе, къ тому же неизбжное, и со вздохомъ покорился онъ своей участи.
Онъ вышелъ на крыльцо навстрчу пріхавшему генералу. Пытливымъ и строгимъ взглядомъ окинулъ его этотъ послдній.
— Что ты затялъ, Саша? тотчасъ же спросилъ онъ его, какъ только остались они одни.
— Ты, вроятно, все уже знаешь, иначе ты не былъ бы здсь, уклончиво отвтилъ ему Алгасовъ.
— Я все знаю, но ничего не понимаю! Сдлай милость, объясни, если только можно тутъ объяснить что-нибудь.
— Павелъ Ивановичъ, къ чему мшаться въ мои дла? Ты не поймешь меня — мы слишкомъ съ разныхъ точекъ зрнія смотримъ на жизнь и на вещи, и спорить намъ безполезно. Впрочемъ, ты видлъ всю мою жизнь, ты видлъ, какъ томила она меня и какъ мало давала мн радостей. Поврь, не найди я этого исхода — и я застрлился бы, а что лучше, что предпочелъ бы ты для меня?
Долго говорили они. Напрасно старался генералъ убдить Алгасова въ нелпости надежды внизу найти, недававшееся ему и наверху, напрасно разъяснялъ ему Алгасовъ всю несостоятельность праздной жизни и все величіе, всю красоту жизни труда, любви и свободы. Генералъ его слушалъ, горячо и съ волненіемъ ему возражая, но хотя и плохо понималъ онъ ученіе Алгасова — тайный какой-то страхъ невольно охватывалъ его все сильне и сильне, словно что-то ужасное надвигалось на него, И смутно говорило ему что-то, что безумная выходка Алгасова — не личное только это самообреченіе на подвигъ увлеченнаго идеалиста, въ самомъ себ имющее свое начало и конецъ. И самъ не могъ опредлить генералъ, что такъ волновало его тутъ, и еще боле раздражала его эта неопредленность, но что-то настойчиво, хотя и смутно, твердило ему, что непонятное и чуждое это ученіе есть начало чего-то новаго и такого новаго, которое страшне всхъ иныхъ, намъ вдомыхъ сейчасъ новшествъ и съ которымъ предстоитъ ужасная борьба, тяжелая и безпощадная, но неизбжная ради самосохраненія — и еще боле раздражало и злило это Павла Ивановича, и все горяче и съ возраставшимъ волненіемъ возражалъ онъ Алгасову, не ради уже самого Алгасова всячески пытаясь отклонить его отъ принятаго ршенія или хотя бы склонить по крайней мр на уступку. Они разошлись, ни въ чемъ не столковавшись, но всю ночь все думалъ генералъ о словахъ Алгасова. Онъ видлъ въ нихъ безуміе и глупость и сколько ни думалъ — все только безуміе и глупость, а все возрасталъ этотъ охватившій его непонятный какой-то страхъ передъ этой глупостью, страхъ, уже начинавшій переходить въ озлобленіе безсилія… Мрачный и грозный вышелъ Павелъ Ивановичъ на слдующее утро къ чаю и ршительно возобновилъ вчерашній разговоръ, но Алгасовъ не сталъ уже саорить и объявилъ, что ршеніе его неизмнно.
— Вдь это значитъ — полный разрывъ съ нашей жизнью?
— Полнйшій и навсегда, спокойно отвтилъ Алгасовъ.
— Но вдь это сумасшествіе!
— Т. е, какъ теб сказать?.. Губернское, напр., правленіе не признаетъ его, съ улыбкой докончилъ онъ.
— Но подумалъ ли ты, Саша, помолчавъ, началъ Вдровъ, что это разрывъ также и съ родными?
— Объ этомъ не думалъ, не думалъ, что мои частныя дла и мои взгляды на жизнь, взгляды во всякомъ случа не постыдные, заставятъ моихъ родныхъ отвернуться отъ меня. Но если это и такъ — поврь, мн тяжело это, но мое личное счастье все-таки дороже мн всего, дороже и ихъ родственной любви, искренней — да, но слпой…
Генералъ поблднлъ при этихъ словахъ, но сдержался.
— И это послднее твое слово? сказалъ онъ, вставая.
— Послднее.
— Ну такъ длай, что знаешь, длай, какія хочешь глупости, раззоряйся, стрляйся, вшайся — мое дло теперь сторона: между нами все кончено, разъ и навсегда. Ты наплевалъ на насъ, и мы же сумемъ на тебя наплевать.
И сказавъ это, генералъ быстро вышелъ изъ комнаты, оставивъ на стол недопитый стаканъ. Не оборачиваясь, прошелъ онъ въ переднюю, надлъ фуражку и вышелъ на крыльцо.
Алгасовъ молча глядлъ ему вслдъ. Но когда онъ услышалъ стукъ сердито захлопнутой парадной двери, онъ всталъ и вслдъ за Вдровымъ вышелъ изъ дома. Генералъ уже былъ на двор и скорыми шагами шелъ къ воротамъ.
— Павелъ Ивановичъ, крикнулъ ему вслдъ Алгасовъ, къ чему же такъ разставаться? Какъ бы глупо ни поступалъ я съ твоей точки зрнія, но вдь я порчу этимъ свою только, а не твою и не чью-либо иную жизнь. Давай, какъ слдуетъ, простимся передъ разлукой! Павелъ Ивановичъ! Вспомни, вдь мы любили другъ друга…
Но генералъ шелъ, не оборачиваясь.
— Лошадей мн, да скоре, крикнулъ онъ одному изъ показавшихся на двор кучеровъ. Я иду впередъ, меня догнать по дорог.
И онъ скрылся за воротами.
Алгасовъ постоялъ нкоторое время на крыльц, глядя на мелькавшую вдали фуражку генерала, и медленно пошелъ назадъ, къ оставленному чаю. Грустно стало ему посл этой ссоры, посл оффиціальнаго уже этого разрыва съ старымъ и съ старой жизнью, и долго все не могъ онъ разсяться и придти въ себя…
А лто быстро подвигалось впередъ, приходила къ концу и постройка журавскаго дома и приближалось время, когда можно будетъ перейти туда. Готовы были и распоряженія Алгасова остальнымъ своимъ имуществомъ.
Вотъ въ чемъ состояли эти распоряженія.
Одинъ отдльный участокъ въ 100 десятинъ съ хуторомъ, посвомъ и скотомъ и 1000 рублей на остальное обзаведеніе отдавалъ онъ Курмаеву въ награду за долгую и врную службу. Еще нкоторымъ изъ старыхъ своихъ служащихъ онъ раздавалъ отдльными участками до 150 десятинъ и 3000 рублей денегъ. Неспособнымъ уже къ труду одинокимъ старикамъ изъ бывшихъ дворовыхъ для обезпеченія ихъ старости онъ назначилъ каждому по 100 рублей ежегодно, остальныхъ же, ничмъ не связанныхъ ни съ Веденяпинымъ, ни съ родомъ Алгасовыхъ, ршилъ отпустить, въ вид награды давъ имъ не въ зачетъ годовое или полугодовое жалованье, смотря по заслугамъ.
Устроивъ такимъ образомъ судьбу окружавшихъ его, Алгасовъ выдлилъ еще участокъ земли, достаточный для обезпеченія при веденяпинской церкви полнаго причта, состоящаго изъ священника, дьякона и двухъ причетниковъ: такой причтъ засталъ и всегда зналъ онъ въ Веденяпин, и онъ желалъ навсегда сохранить въ своей церкви ту старинную службу, къ которой онъ съ дтства привыкъ 11).
Затмъ всю остальную землю онъ дарилъ своимъ бывшимъ крпостнымъ, крестьянамъ села Веденяпина и деревни Ольги. Совершивъ предварительно формальности перевода своей земли изъ родовой въ благопріобртенную, онъ передавалъ ее крестьянамъ по дарственной, безъ права отчужденія, и съ тмъ, чтобы она длилась поровну между всми, по наличному количеству душъ, разъ въ каждыя 12 лтъ, въ теченіи которыхъ никакіе уже ни подъ какимъ видомъ передлы и переходы землистъ однихъ къ другимъ не допускаются. Если же когда-нибудь форма владнія надльной землей изъ общинной перейдетъ въ Веденяпин въ подворную — то и эта даримая имъ земля, оставаясь неотчуждаемой собственностью всего села, тоже можетъ быть раздлена на подворные, неизмнно остающіеся въ роду первыхъ ихъ собственниковъ участки, длимые лишь до 15 десятинъ, затмъ же безъ раздла уже переходящіе къ старшему изъ наимене обезпеченныхъ землею въ род, съ обязательствомъ, впрочемъ, лично жить и хозяйничать на земл.
Такъ распорядился онъ землей. Домъ свой онъ-было думалъ сначала пожертвовать подъ больницу, школу или другое какое общеполезное учрежденіе и садъ сдлать общественнымъ, но когда онъ пріхалъ въ Веденяпино и взглянулъ на свой старый домъ — рука не поднялась у него нанести такой ударъ трудамъ и памяти своего отца и дда…
— Нтъ, ршилъ онъ, этотъ домъ и этотъ садъ — это памятники былого, былой жизни — и къ нимъ должно относиться съ уваженіемъ, какъ къ памятникамъ. Пусть безъ толчковъ и насилія, своей смертью умираетъ прошлое и пусть догниваетъ этотъ старый домъ среди заросшаго, запущеннаго сада, пока я живъ — ничто не потревожитъ этихъ остатковъ старины: я добровольно отказываюсь отъ барской жизни, но я не стану разрушать ея и не подниму на нее руки…
Такимъ образомъ старые дворовые, въ придачу къ назначенной имъ пенсіи, получили еще возможность доживать свои дни на старыхъ мстахъ: всю веденяпинскую усадьбу вмст съ пустошью Журавка оставлялъ Алгасовъ за собой.
Теперь деньги. Изъ бывшихъ у него на Пасх, когда онъ сводилъ счетъ своимъ деньгамъ, 35.000 оставалось теперь всего только одиннадцать: остальное прямо или косвенно истрачено было на Анжелику. Кром того еще осенью, передъ отъздомъ Вдрова за-границу, Алгасовъ продалъ ему за 32.000 свой конскій заводъ: эти деньги только что въ конц мая получилъ онъ отъ его управляющаго, и такимъ образомъ всего теперь было въ его рукахъ 43.000. Считая по самымъ дешевымъ цнамъ, распродажа всхъ лошадей, скота, смянъ, запасовъ и орудій, а также и послдняго урожая и, наконецъ, разныя аренды и иныя хозяйственныя поступленія, все это, за всми даже лтними расходами Алгасова, общало около 35 или 40.000. Кром того онъ продалъ еще за 19.000 одинъ отдаленный лсной участокъ, и такимъ образомъ могъ располагать по крайней мр 100.000 рублей.
Такъ какъ начиналъ онъ новую жизнь непріученный къ труду, непривыкшій къ нему и незнакомый со многимъ, необходимымъ въ этой жизни, такъ какъ приходилось ему еще только учиться работ и неизвстно еще было, успшно ли пойдетъ она у него, и особенно въ первое время — то на всякій случай онъ оставлялъ себ 5000, которые должны были помочь ему, если не въ состояніи будетъ онъ жить однимъ только своимъ трудомъ и если слишкомъ уже тяжело будетъ ему сразу отказаться отъ какихъ-либо привычныхъ удобствъ. Впослдствіи всячески можно поступить съ этими деньгами, но на первое время и въ виду неизвстности будущаго он положительно необходимы.
На раздачу служащимъ и въ обезпеченіе назначенныхъ дворовымъ пенсій требовалось около 9000. На украшеніе и нужды церкви Алгасовъ жертвовалъ 3000. Школа въ Веденяпин была новая, просторная и удобная, построенная самимъ Алгасовымъ: на ея нужды и дальнйшее устройство онъ давалъ 5000 и затмъ еще 10.000 на устройство и содержаніе при ней ремесленнаго отдленія. На больницу, тоже недавно имъ построенную и вполн по своимъ размрамъ достаточную для нуждъ Веденяпина, онъ назначилъ 15.000 на ремонтъ, содержаніе и жалованье фельдшеру и прислуг: докторъ былъ земскій. Но щедро поддерживая больницу и школу, Алгасовъ закрылъ основанную имъ когда-то богадльню, полагая, что, поставленные на ноги, крестьяне не будутъ уже нуждаться въ благотвореніяхъ и подачкахъ, призрніе же стариковъ и убогихъ — это долгъ родныхъ и сосдей, и грхъ смущать ихъ и соблазнять на уклоненіе отъ дла любви.
Затмъ, навсегда разставаясь съ жизнью своего сословія, на его нужды, главнымъ образомъ для выдачи вспомоществованій и на воспитаніе дтей бдныхъ дворянъ, преимущественно Сарайскаго узда, онъ пожертвовалъ 25.000, каковыя деньги и переслалъ губернскому предводителю. Онъ ршилъ также заплатить за самыхъ бдныхъ крестьянъ падающую на нихъ часть казенныхъ пошлинъ по переходу земли къ обществу: на это, а также и на расходы по переводу земли изъ родовой въ благопріобртенную требовалось около 20.000. Дв тысячи онъ назначилъ къ раздач бднйшимъ изъ веденяпинскихъ семей, и наконецъ все остальное, что очистится это всхъ этихъ выплатъ при полной ликвидаціи его хозяйства, должно поступить въ запасной всхъ безъ различія веденяпинцевъ капиталъ, для выдачи безпроцентныхъ ссудъ въ случа какихъ-либо чрезвычайныхъ несчастій, постигшихъ кого бы то ни было изъ нихъ.
Итакъ, все уже обдумано и готово. Готова и постройка на Журавк, удалились оттуда рабочіе и все тамъ затихло. Домъ уже меблированъ и съ избыткомъ снабженъ изъ Веденяпина посудой, бльемъ, виномъ, провизіей и всмъ нужнымъ для жизни. По угламъ уже висятъ старинныя родовыя иконы въ дорогихъ окладахъ. Лучшія изъ книгъ Алгасова, съ особеннымъ тщаніемъ имъ отобранныя изъ его обширной библіотеки, уже уставлены въ двухъ дубовыхъ шкапахъ въ его новомъ кабинет. Тамъ же, надъ письменнымъ столомъ, виситъ уже портретъ Вры Григорьевны и видъ ея могилы, а по стнамъ развшаны ружья и иныя принадлежности охоты. Въ зал, на особомъ стол, красуется большая, выложенная золотомъ и костью и украшенная гербомъ Алгасовыхъ шкатулка, гд хранились царскія грамоты предкамъ Алгасова, его родословная и другія фамильныя бумаги, а рядомъ, въ старинномъ рзномъ шкапу собраны были вещи, дорогія или по семейнымъ воспоминаніямъ, или по своей старин и художественной работ. Наконецъ, вс комнаты щедро были уставлены лучшими растеніями изъ веденяпинскихъ теплицъ.
Пятнадцать головъ рогатаго скота, породистыя, выбранныя изъ цлаго стада, отборныя овцы и свиньи, пять лучшихъ рабочихъ лошадей, одна верховая, наконецъ — кровная, оставшаяся отъ проданнаго завода, матка и два такихъ же жеребенка, которыхъ Алгасовъ самъ собирался вывести и выздить, переведены были на Журавку. Хозяйственными орудіями и всмъ нужнымъ для хозяйства новый хуторъ былъ тоже снабженъ въ изобиліи — однимъ словомъ, Алгасовъ принималъ хуторъ въ полномъ порядк и въ цвтущемъ состояніи: хуторъ дйствительно вышелъ на славу, но вс только дивились на зати Алгасова, не понимая, что заставляетъ его такъ устраивать этотъ скромный хуторокъ, составлявшій такую ничтожную часть его имнія…
Такимъ образомъ, все было готово для начала новой жизни и нечего уже было откладывать послдняго шага. Да и не боялся его Алгасовъ: спокойно и не оглядываясь, ждалъ онъ ршительной минуты, и онъ чувствовалъ, что рука его не дрогнетъ, подписывая дарственныя… Но важная перемна совершалась въ его жизни, и молитвой, постомъ и размышленіями хотлъ онъ къ ней приготовиться. ‘Все готово,’ писалъ онъ Костыгину. ‘Но чтобы отстранить отъ себя всякіе уже упреки въ неосмотрительности, еще разъ ршилъ я оглянуться на оставляемую мною жизнь — не позоветъ ли она, еще разъ хочу проврить себя и свои силы и еще разъ подумать о жизни, которую готовлюсь принять — и по данному намъ примру, сорокъ дней ршилъ я посвятить на это приготовленіе къ новой жизни и окончательную проврку самого себя. Завтра начнется этотъ послдній мой искусъ, а тамъ — конецъ и… начало…’
Вс эти сорокъ дней провелъ онъ въ полнйшемъ уединеніи, ни съ кмъ не видаясь, даже и съ Настей, и не выходя никуда, кром церкви. Ничмъ уже не развлекаемыя, въ виду близости важной минуты, вс думы его были направлены на одно только исканіе истины въ великомъ вопрос о жизни, но сколько ни вдумывался Алгасовъ въ жизнь, сколько ни искалъ въ ней иного, кром труда, содержанія, всмъ и каждому одинаково доступнаго, способнаго удовлетворить человка и не возбуждающаго ни вопросовъ, ни сомнній — ничего не находилъ онъ и ничего не жаль было ему позади. Посл долгихъ и упорныхъ думъ, еще разъ вдумавшись въ характеръ дятельности, намъ выпавшей при теперешнемъ стро жизни — что она такое и дйствительно ли необходима она для блага и счастья людей, вновь пройдя весь длинный путь своихъ исканій и ошибокъ, вновь оглянувшись на жизнь, свою и чужую — и снова пришелъ онъ все къ тому же, что счастье и настоящую, полную содержанія жизнь найдетъ онъ не въ томъ, что онъ оставляетъ, а въ томъ, къ чему идетъ, не въ жизни комфорта и праздности, а въ жизни труда, и что въ этой только жизни истина, красота и любовь. И съ благоговніемъ принявъ это, какъ истину, чтобы совсмъ уже покончить вс счеты съ старымъ, не смотря и на мясодъ — Успенскій постъ только что кончился — сталъ онъ говть. Для него служились обдни и никого почти, кром него, не бывало въ церкви во время неурочныхъ этихъ службъ: лишь нсколько старухъ, тоже пожелавшихъ еще разъ поговть, он только и посщали съ нимъ церковь, и понятно, какъ удивило всхъ, что къ этимъ старухамъ вдругъ присоединилась и молоденькая Настя.
Посл исповди, наканун причастья, ночью, Алгасовъ писалъ Костыгину:
‘Только ты, Сережа, и остался у меня изо всхъ моихъ друзей: вс остальные отстранились отъ меня. Я знаю, что это на время только, что посл, когда увидятъ они, что я счастливъ, они вернутся ко мн, по крайней мр ко мн лично. Но когда-то еще это будетъ, а пока тяжело это отчужденіе всхъ, которые мн дороги и близки, и потому-то особенно цню я твое сочувствіе и твою любовь ко мн: много облегчилъ ты мн этой любовью трудный переходъ къ новой жизни — спасибо теб, Сережа, братъ и другъ мой!
‘Не зря, а посл долгихъ, тяжелыхъ и мучительныхъ думъ ршился я перемнить жизнь, и все это лто посвятилъ я новой и новой проврк себя и своихъ взглядовъ. Нтъ, Сережа, иной и не можетъ быть жизнь, разумная, полная любви, всмъ равно доступная и всмъ дающая равное счастье. Такую жизнь искалъ я, страстно и упорно искалъ со дней первой своей юности и нашелъ именно въ ту минуту, когда совсмъ уже отчаивался я найти жизнь и совсмъ уже готовился-было смириться съ мыслью о безмятежномъ, растительномъ прозябаніи до гроба. Только трудъ, не призрачный, не барскій, не забава облегченнымъ подобіемъ труда, не такъ называемый умственный, а настоящій трудъ изъ-за куска хлба, только онъ и можетъ наполнить жизнь и дать человку возможность вполн насладиться выпадающими на нашу долю минутами счастья и всми радостями жизни, вполн насладиться и самой наконецъ жизнью — этимъ лучшимъ изъ полученныхъ нами даровъ Господнихъ, и я чувствую, что хватитъ у меня силъ на жизнь труда…
‘Мой жребій брошенъ. Уже пріхалъ нотаріусъ и написалъ уже вс нужныя бумаги. Завтра я подпишу ихъ и изъ богатаго помщика превращусь въ скромнаго хуторянина. Помнишь вечера на хутор близь Диканьки и пасичника Рудаго Панько?
‘По моимъ прежнимъ письмамъ ты уже знаешь, какъ хочу я распорядиться своимъ состояніемъ: завтра все это будетъ приведено въ исполненіе, а посл завтра мое сокровище, милая моя Настя, станетъ моей женой и вмст перейдемъ мы съ нею на Журавку, въ нашъ хорошенькій и новенькій домикъ, такой уютный и такой веселый. Теперь уже осень, вс работы почти уже кончены, и мы займемся для начала нашимъ садомъ: этотъ боле легкій и пріятный трудъ послужитъ намъ вступленіемъ въ жизнь труда, а также и школой труда, украшеніемъ медоваго мсяца нашей любви.
‘ Итакъ — прощай, Сережа: въ послдній разъ пишу теб бариномъ. Но право, какъ-то и не думается даже о томъ, что я оставляю, ничего, ршительно ничего не жаль мн тамъ!
‘Твой горячо тебя любящій и счастливый другъ

А. Алгасовъ.’

На другой день, по заране сдланному Алгасовымъ распоряженію, вс крестьяне собрались къ концу обдни къ церкви. Кончилась обдня. Алгасовъ вышелъ на паперть и сказалъ имъ:
— Долго жилъ я бариномъ въ Веденяпин и, какъ, можетъ-быть, казалось вамъ, мн жилось хорошо: земли у меня было много, доходъ я получалъ большой и жилъ безъ хлопотъ и труда, богато и привольно. Хороша такая жизнь съ виду и всякаго манитъ она, но тяжела она на самомъ дл, такъ тяжела, какъ никогда и представить себ не можете вы. Кром скуки да тоски ничего не даетъ она и куда веселе и лучше меня живете вы! Тяжелы, правда, будни у васъ, но какъ хороши зато праздники! Чтобы жить хорошо и весело, чтобы не знать скуки, надо трудиться, какъ вы трудитесь, надо жить вашей трудовой жизнью: попробуйте-ка день, другой не поработать — скука вдь одолетъ, не такъ ли? И вотъ, чтобы не знать этой скуки, чтобы хоть немного пожить весело и счастливо, хоть подъ старость, разъ не спохватился я раньше и упустилъ молодость, чтобы отдохнуть отъ скуки, которая просто измучила меня, для этого хочу я начать вашу мужицкую жизнь, работать, какъ вы работаете, и жить, какъ вы живете, трудомъ своимъ. Для такой жизни не надо многаго, себ я оставляю столько, чтобы по-вашему жить привольно и богато, остальное же отдаю вамъ: мн уже не нужно, а вамъ пригодится. И не думайте, что одному только мн надола богатая и праздная барская жизнь: и всмъ также тяжела она, да не хватаетъ у нихъ силы отказаться отъ богатства и начать работать. Сами подумайте-не легко вдь это! Мн помогъ Господь, послалъ эту силу — и вотъ я перестаю быть бариномъ, и самъ, своей волей, отдаю вамъ все. Долго жили мы вмст и не ссорились. Дай Богъ, чтобы и впредь не приходилось намъ ссориться! А я прямо скажу вамъ: хочу я начать работать по-вашему, да не умю, еще только учиться буду, такъ не оставьте же меня, если по неумнью моему не слажу я съ работой, если нужна мн будетъ ваша помощь!
И подозвавъ затмъ старосту, Алгасовъ указалъ ему на заране принесенномъ план какую именно землю отдаетъ онъ крестьянамъ и на какихъ условіяхъ, передалъ ему подписанныя уже бумаги и, прибавивъ старост, что посл скажетъ ему все, что надо крестьянамъ сдлать для окончательнаго укрпленія за собой земли, быстро ушелъ домой, не давъ крестьянамъ времени опомниться, вникнуть въ его слова и начать благодарить его. И дйствительно, ничего, по обычаю своего званія, не понявшіе въ длинной рчи барина, долго шумли, кричали и спорили тутъ же, передъ церковью, мужики прежде, чмъ взяли наконецъ въ толкъ, что собственно хочетъ сдлать баринъ.
Весь этотъ день посвятилъ Алгасовъ дламъ, длая послднія свои распоряженія, сочиняя и подписывая разныя бумаги. А тутъ вдругъ неожиданная радость: вдругъ съ шумомъ и громомъ, съ бубенцами и колоколами, среди неистоваго лая собакъ, влетаетъ на дворъ почтовая телга и съ нея соскакиваетъ явившійся на сватьбу Костыгинъ. Нечего описывать радости и счастья Алгасова. Тотчасъ же повелъ онъ своего друга показывать ему будущее свое жилище, спша въ то же время передать ему вс свои предположенія и планы, вс мечты и надежды. Весь вечеръ этого дня и все утро слдующаго прошли у нихъ въ этихъ разговорахъ, долго потомъ ходили они и по хутору, и по рощ, и по всему Веденяпину, и, страшно утомленные этой прогулкой, сли наконецъ съ подъхавшимъ докторомъ за обдъ, дорогой и тонкій, накрытый и поданный съ обычной въ Веденяпин торжественной роскошью. Пообдали они, закурили сигары и вышли на балконъ, куда имъ подали кофе, ликеры и фрукты.
А въ это самое время Настя, прибравъ свою избушку, помолившись, поклонившись тому углу, гд умерла бабушка Алена, тихо вышла изъ воротъ, затворила ихъ за собой и пошла по улиц.
Далеко не та уже была это Настя, которая когда-то, собирая въ рощ ягоды, нечаянно наткнулась тамъ на Алгасова: то была робкая, хорошенькая двочка, теперь же шла по веденяпинской улиц красавица, въ полномъ расцвт юныхъ силъ, съ улыбкой счастья на хорошенькихъ губкахъ, со взглядомъ добрымъ, живымъ и веселымъ, молодимъ и безпечнымъ, но въ которомъ сверкала уже пробудившаяся мысль, ясная и свтлая, не безпокойный огонь исканія и сомнній, но торжествующій свтъ знанія и вры… Чудо, какъ хороша была Настя, и не даромъ заглядлся на нее стоявшій у своихъ воротъ Артемій Фельтягинъ: хотлъ-было онъ заговорить съ нею, но было что-то въ счастливомъ взгляд Насти, что остановило его, и долго лишь смотрлъ Артемій вслдъ за удаляющейся Настей…
А Настя шла къ церкви, подойдя тамъ къ дому священника, она постояла немного у воротъ и, собравшись наконецъ съ духомъ, вошла на дворъ и робко попросила кухарку доложить о ней: матушка придтить, молъ, сказывала. Съ неудовольствіемъ оглянулась на нее кухарка и что-то про себя заворчала, не слишкомъ торопясь идти докладывать, но каково же было ея изумленіе, когда самъ о. Сергй, увидвъ Настю въ окно, поспшно вышелъ къ ней навстрчу, почтительно съ ней поздоровался, назвавъ ее при этомъ Настасьей Петровной, и пригласилъ ее въ комнаты… Увренная въ себ когда она была среди своихъ или съ Алгасовымъ, невольно покраснлаи растерялась бдная двушка при любезномъ приглашеніи о. Сергя: не сразу ршилась она послдовать за нимъ и сильно билось ея сердце, когда она входила въ комнаты священника, гд никогда еще до сихъ поръ не бывала…
Поздравилъ ее о. Сергй, стала поздравлять и матушка, и совсмъ уже смутилась отъ этихъ поздравленій Настя: молча стояла она, потупившись и прижавшись у двери — и снова проступила въ ней прежняя милая дикарка-двочка… Когда же матушка сказала, что пора одваться къ внцу — ярко вспыхнула тутъ Настя и еще боле застыдилась. Молча пошла она за матушкой въ ея спальню, и невольный радостный крикъ вырвался тутъ изъ ея груди, когда она увидала приготовленный для нея благо атласа, шитый серебромъ и цвтами сарафанъ, тонкій кружевной вуаль — она, бдная, не знала, что это были настоящія points de Bruxelles — цвты, брошь, серьги, запястья, брилліанты, жемчугъ — полный и роскошный уборъ новобрачной. Очарованная и смущенная, счастливая и растерянная, стояла она среди комнаты, радостно улыбаясь и глядя на разложенныя вещи, и не врилось ей, что все это ея и приготовлено для нея…
Маленькія атласныя туфельки особенно привлекли ея вниманіе.
— Да какъ въ нихъ ходить-то? наивно воскликнула она.
Взявъ же въ руки тонкую, отдланную кружевами рубашку, головой только покачала Настя да слегка покраснла.
Одла и убрала ее матушка, надла на нее вуаль и цвты, надла запястья и серьги, приколола брошь, крупнымъ жемчугомъ убрала ея черную косу и блую шейку, подала ей кольцо съ большимъ, отмнной воды брилліантомъ — подарокъ Костыгина — и себя даже не узнала Настя, взглянувшись въ зеркало, и матушка даже ахнула, такой красавицей явилась Настя въ богатомъ этомъ убор, свженькая, высокая, тонкая, стянутая и стройная…
Запряженная четверней карета подъхала къ дому священника. Благословивъ Настю иконой, матушка вывела совершенно уже переконфуженную и чуть не плакавшую двушку, усадила ее въ карету, и торжественно подъхали он такимъ образомъ къ церкви, гд Настю встртилъ Алгасовъ, во фрак и съ букетомъ въ рукахъ: никогда не видавшая Алгасова во фрак, Настя сразу и не узнала даже его, и не мало было съ ней хлопотъ, чтобы вложить ей въ руки букетъ и заставить ее держать его, какъ слдуетъ… Все это время съ восторгомъ глядлъ Алгасовъ на свою невсту: онъ зналъ уже Настю и не мало мечталъ, какъ хороша будетъ она въ свадебномъ убор, который для этого и заказывалъ съ особеннымъ тщаніемъ и не жаля денегъ, но и онъ не ожидалъ увидть ее такой красавицей… Невольно оглянулся онъ на Костыгина, тутъ лишь впервые увидвшаго Настю. Костыгинъ улыбнулся и молча кивнулъ ему головой, не переставая съ радостной любовью глядть на хорошенькую Настю.
Тайна предстоящей сватьбы была такъ строго охранена, что никто и не подозрвалъ о приготовленіяхъ къ ней и потому, кром заране приглашенныхъ необходимыхъ свидтелей, никого боле не было въ церкви: такъ въ пустой, хотя и ярко-освщенной церкви и обвнчались Алгасовъ и Настя, и прямо оттуда та же карета отвезла ихъ на Журавку, гд все уже было готово къ ихъ пріему и накрытъ уже былъ роскошный ужинъ. О. Сергй съ женой и дочерью и маленькимъ сыномъ (онъ халъ съ образомъ), Костыгивъ и докторъ, бывшіе свидтелями, и два другихъ свидтеля — учитель и молодой семинаристъ, старшій сынъ о. Сергя, похали съ ними. Вечеръ былъ тихій и теплый. Алгасовъ повелъ своихъ гостей на гору, къ роскошно-иллюминованной рощ, въ ярко-освщенную бесдку, гд было имъ подано шампанское, конфекты и фрукты и гд готовился ужъ загорться любимый напитокъ Алгасова — веселая жженка… Долго оставались они тутъ, потомъ поужинали, потомъ снова вернулись въ рощу и въ бесдку, и снова захлопали тутъ пробки, снова засвтился синеватый, такъ забавлявшій Настю огонекъ жженки — и все не хотлось никому расходиться, такъ было имъ всмъ хорошо и весело. Алгасовъ, веселый и безъ конца счастливый, еще боле оживленный присутствіемъ друга, онъ и другихъ заражалъ своимъ полнымъ счастья весельемъ. Съ одушевленіемъ говорилъ онъ имъ о будущемъ и о чудной его красот, о жизни труда, о лучезарномъ царств Любви и Счастья, и двойная красота своими чарами увлекала тутъ сыновъ чертога брачнаго — юная красота невсты и вся красота мечты о счастьи, о счастьи всхъ людей. Вс любовались Настей, вс слушали Алгасова, молодой семинаристъ, красивый 16-лтній мальчикъ, такъ и горлъ: то восторженно слушалъ онъ Алгасова, то еще боле восторженно глядлъ на Настю, и черные глаза его свтились тутъ всмъ счастьемъ юношескаго, благоговйно-чистаго поклоненія. Всмъ было радостно и весело, вс смялись, говорили — и все время не умолкали въ этотъ вечеръ живой разговоръ, высокія мысли, смлыя надежды и восторженныя мечты — и вперемежку со всмъ этимъ, громкій хохотъ, остроумныя шутки и беззаботная, веселая болтовня. Весело было смотрть на молодую, смущенную и прелестную хозяйку, боле, чмъ милую въ своемъ смущеніи, наивную, неловкую, но и въ самой даже неловкости полную чарующей граціи… Такъ мило путалась она на каждомъ шагу, не умя приступиться къ незнакомымъ ей предметамъ и кушаньямъ, такъ наивно слушала учившаго ее Алгасова, такъ храбро, посл нкотораго всегда колебанія, вдругъ ршалась на что-нибудь и такъ застнчиво сама улыбалась при каждой своей неловкости и виновато взглядывала на Алгасова — что и нельзя было не любоваться ею, и съ невольнымъ сочувствіемъ, съ теплой любовью глядли вс на счастливую молодую… Но, красня и смущаясь, въ душ ничего не боялась Настя: она возл Саши, а чего же ей бояться, разъ она съ нимъ? И много помогало ей это чувство быть увренной въ себ и, слдовательно, граціозной и милой во всхъ неизбжныхъ проявленіяхъ своей неловкости.
Выпили за здоровье молодыхъ, и крпко поцловалъ счастливый Алгасовъ хорошенькую свою Настю. Нсколько глотковъ шампанскаго премило оживили ее: вызванная виномъ улыбка заиграла на ярко-пунцовыхъ ея губкахъ, черные глаза ея заблестли, щечки покрылись чуднымъ румянцемъ, и наивно вдругъ объявила она, что ‘эта водка’ ей понравилась…
Кончился пиръ и ухали гости — и остались молодые одни. Радостно улыбнулась счастливая Настя, когда они остались одни. Съ восторгомъ обнялъ и поцловалъ ее Алгасовъ.
— Ну вотъ мы и дома, дорогая моя Настя, сказалъ онъ, обнимая ее и любуясь ею, вотъ и начинается наша новая жизнь, и хорошо, весело, счастливо начинается она!..
Настя улыбнулась ему, горячо поцловала его и тихо проговорила:
— Я очень люблю тебя, и хорошо будемъ мы жить! Какъ хорошо здсь! воскликнула она, оглядываясь. Милый, какъ люблю я тебя! продолжала она, бросаясь въ объятія мужа.
Дивно хороша была Настя, ласковая и любящая, молодая и счастливая и необычайно граціозная въ красивомъ своемъ наряд, и долго наглядться не могъ на нее Алгасовъ, безпрестанно горячо ее цлуя…
Какъ солнце, при восход, первыми лучами своими освщаетъ еще темную землю, такъ юная красота и любовь Насти освщали теперь только еще начинающуюся, еще скрытую во мрак будущаго новую жизнь Алгасова. Но это былъ ясный разсвтъ, предвстникъ тихаго, теплаго и яснаго дня.

ЭПИЛОГЪ

Въ законъ, въ законъ, въ законъ себ поставивъ
Для радости, для радости, для радости лишь жить!
Хоръ изъ ‘Роберта’.

Прошло три года… Но сначала надо разсказать о судьб за это время другихъ дйствующихъ лицъ этого разсказа.
Но что говорить о жизни, вполн уже опредлившейся, обыденной, благополучной, покойно текущей по извстному уже руслу, проложенному вковымъ теченіемъ европейской жизни? Хотя и много развтвленій и рукавовъ иметъ въ середин своей это русло, но въ конц вс они все-таки сливаются вмст и въ общемъ поток трудно уже различить, по которому изъ этихъ рукавовъ текла та или эта капля воды. Если хоть какой-нибудь интересъ и представляетъ еще эта капля до раздленія потока, то никакого уже по его новомъ соединеніи. Если еще можетъ интересовать насъ судьба человка въ ту пору его жизни, пору исканій, когда неизвстно, сдлается ли онъ храбрымъ гвардейцемъ, краснорчивымъ адвокатомъ, однообразно прозябающимъ на деревенскомъ простор помщикомъ, или же пронырливымъ карьеристомъ-чиновникомъ — то какое намъ дло до него, разъ прочно и навсегда уже избрана имъ одна изъ этихъ карьеръ и незыблемо установилась его жизнь? Не можемъ ли мы сами, безъ всякихъ указаній, въ силу одного только житейскаго нашего опыта возстановить чуть не до мельчайшихъ подробностей жизнь человка, котораго занятія, интересы и слабости намъ извстны? Такова уже общая судьба человческой жизни, только несчастья преслдуемыхъ судьбой да умственная жизнь немногихъ единицъ и могутъ еще представлять интересъ, и никогда не представятъ его вншнія событія покончившей юношескую пору борьбы и исканій, установившейся, благополучной жизни: это область безмятежной идилліи, иногда плнительно-прекрасной, и для постороннихъ всегда одинаково скучной. Если даже и допустить, что интересны событія дальнйшей жизни самого Алгасова, то и это единственно потому только, что пока еще она является рзкимъ исключеніемъ, единичнымъ примромъ другой, непохожей на нашу жизни. Но если избранный имъ образъ жизни сдлается нормальнымъ образомъ жизни людей — кто станетъ тогда интересоваться обыденными мелочными его радостями и тревогами, скромной разницей во вншности внутренно однообразныхъ, хотя и прекрасныхъ его сутокъ? Какъ бы хороша, свтла и полна ни была жизнь, какъ бы много счастья ни давала она человку, по навки справедливыми останутся слова Писарева, что, кончая борьбу съ жизнью, примирившись съ нею и выбравъ себ тотъ или другой рукавъ общаго русла, человкъ сходитъ со сцены активной жизни, перестаетъ быть интереснымъ для насъ и весь погружается въ типу обыденныхъ мелочей. Но есть два рода мелочей: одн опошляютъ человка и постепенно превращаютъ его въ растеніе, неспособное уже отзываться на призывы и радости жизни и интересоваться чмъ-либо, кром пищи да сна, другія же, напротивъ, помогаютъ человку до гроба оставаться живымъ, способнымъ любить, чуткимъ и къ радости ближнихъ, и къ ихъ горю, бодримъ и сильнымъ человкомъ, наслаждающимся жизнью, знающимъ счастье и цнящимъ его. Для насъ, издали глядящихъ на обыденную и ровную чужую жизнь, для насъ безразлично, каковы бы ни были эти мелочи — одинаково неинтересны он намъ, но далеко не все это равно для самого живущаго ими человка…
Много людей встрчалось на этихъ страницахъ и изъ года въ годъ въ теченіи долгихъ лтъ отмчались тутъ вншнія событія ихъ жизни, мелочныя, утомительно-однообразныя подробности. Но что же длать, если такова жизнь большинства, изъ среды котораго и вышли эти люди?
Продолжать ли отмчать ‘событія’ ихъ жизни, врод движенія по служб и полученія разныхъ отличій, прибавленія дтей, полученія наслдствъ, болзней и наконецъ смерти? А это епіе изъ самыхъ крупныхъ…
Но что же иное можно сказать о жизни Вдрова, Константина Платоновича, князя Дмитрія Алексевича, Сергя Ивановича Давыдова, Авринскаго, Надежды Семеновны, княгини Софьи Семеновны и многихъ другихъ, окружавшихъ Алгасова въ теченіи его долгой свтской жизни?
Вдровъ окончательно уже вышелъ въ отставку: здоровье его становится все хуже и хуже, не помогаютъ ему ни Виши, ни Ницца, и дни его уже видимо сочтены.
Такъ и проходитъ его жизнь: лто въ деревн, въ Тульскомъ его имньи, начало осени — въ Виши, зима — то въ Москв, то въ Ницц. Единственная его радость теперь — это винтъ, да разв еще купленный у Алгасова и значительно имъ увеличенный конскій заводъ, вс личные интересы его миновали и, покойный за дтей, онъ живетъ день на день, ничего не желая и не ожидая и ничего даже не вспоминая, всмъ по привычк интересуясь и ко всему одинаково равнодушный, озабоченный одной только мыслью — тсакъ бы на нсколько хоть лишнихъ мсяцевъ протянуть свою кончающуюся жизнь… Только это и поглощаетъ теперь и вс его мысли, и вс заботы.
Надежда Семеновна расплылась невроятно. Это невысокая, до невозможности толстая, старообразная женщина, не сохранившая ршительно никакихъ уже слдовъ былой своей красоты. Въ свт она пользуется уваженіемъ, какъ примрная супруга и мать, любезная хозяйка и достойнйшая женщина. Она поневол часто теперь вызжаетъ и, вообще, ведетъ разсянную жизнь: на рукахъ у нея дв дочери-невсты, молодыя двушки 18 и 16 лтъ, прекрасно воспитанныя, свжія, здоровыя и хорошенькія, какою была нкогда и сама Надежда Семеновна. Надежда Семеновна ихъ вывозитъ и пристраиваетъ, и для старшей имются уже виды на одного прелакомаго камеръ-юнкера.
Всего у Надежды Семеновны шестеро дтей. Старшій сынъ, Сеня, въ университет, изъ трехъ меньшихъ одинъ въ Пажескомъ корпус, двое, мальчикъ и двочка, еще дома.
Князь Дмитрій Алексевичъ неожиданно пошелъ въ гору. Умеръ единственный сынъ его дяди, сановнаго и важнаго лица, близкаго ко двору, и князь, по желанію дяди, котораго онъ сталъ наслдникомъ, перехалъ въ Петербургъ и занялъ тамъ предложенную ему крупную и почетную придворную должность. Нельзя сказать, чтобы непріятно была это князю и чтобы не радовали его посыпавшіяся на него отличія и почести, но ботаническимъ его занятіямъ существенно мшаетъ его блестящая придворная жизнь, и съ горечью сознаетъ это князь: мемуаръ ‘О нкоторыхъ Asclepiadeae’, правда, доконченъ и, напечатанный въ какихъ-то Ученыхъ Запискахъ какого-то Ботаническаго общества, произвелъ впечатлніе, но книга — ‘Семейство Губоцвтныхъ’, почти не подвигается впередъ… Впрочемъ, князь нарочно собирается създить въ Бразилію и Мексику для изученія тамъ нкоторыхъ неизслдованныхъ еще видовъ этого семейства, а пока онъ занятъ кореннымъ переустройствомъ огромныхъ оранжерей въ имньи дяди подъ Петербургомъ, каковое имніе дядя и предоставилъ въ его полное распоряженіе: этимъ оранжереямъ князь стремится придать серьезный научно-ботаническій характеръ, мечтая сдлать изъ нихъ маленькое Кью…
Но кто доволенъ этой происшедшей въ ихъ жизни перемной, такъ это княгиня: Москва никогда ей не нравилась. Въ Петербург и при двор — тамъ она совершенно на своемъ мст, тамъ все ей по душ и все нравится, и еще дальше разошлась теперь стройная, изящная, величавая княгиня, до сихъ поръ еще моложавая и. красивая, съ неуклюжей своей, но такой простой и радушной московской сестрой.
У нея трое дтей. Старшій сынъ въ Александровскомъ лице, младшій въ Пажескомъ корпус. Дочь уже готовится вызжать, но пока еще находится на попеченіи безподобной англичанки.
Константинъ Платоновичъ живетъ почти попрежнему. Все не везетъ ему, все не можетъ онъ добиться никакихъ блестящихъ званій, и вс мечты его и вс помыслы сосредоточены теперь на одномъ: во что бы то ни стало непремнно попасть какъ-нибудь въ губернскіе предводители. Снова, забывъ прошлое, усердно принялся онъ кормить и веселить благородное дворянство, по, измнивъ на этотъ разъ тактику, запасся терпніемъ и на послднихъ выборахъ не выступалъ еще кандидатомъ, а ‘подготовлялъ только почву’, какъ онъ выражается. Впрочемъ, въ Масловк онъ живетъ только лтомъ, зимы же проводитъ въ Москв: таково желаніе Анны Сергевны, съ которымъ нельзя теперь не считаться, ибо отецъ ея умеръ, и Масловка, домъ, капиталы, имнія — все принадлежитъ уже ей самой, что она прекрасно понимаетъ и чмъ уметъ пользоваться.
У нихъ тоже трое дтей. Старшаго готовятъ въ какое-нибудь учебное заведеніе, въ какое — не ршено еще, отецъ хотлъ бы отдать его въ Училище Правовднія, но мать настаиваетъ, чтобы ему выхлопотали право поступить въ Пажескій корпусъ: она желаетъ его видть непремнно гвардейцемъ.
Но домашняя жизнь Константина Платоновича текла за эти три года далеко не такъ безмятежно, какъ жизнь обоихъ его боле благополучныхъ родственниковъ. Дв бури пережилъ онъ.
Случилось такъ, что его камердинеръ увлекся хорошенькой горничной Анны Сергевны, какъ-то проговорился онъ своей возлюбленной о существованіи Полины Дмитріевны Стракасимовой, и такимъ-то путемъ вдругъ дошла вся эта исторія до самой Анны Сергевны.
И что тутъ только было! Долго помнилъ бдный Константинъ Платоновичъ полученную отъ жены нахлобучку! Онъ долженъ былъ передъ образомъ поклясться самыми страшными клятвами, что отнын никогда уже не увидитъ онъ этой мерзкой женщины. Изъ Масловки былъ вызванъ особый довренный кучеръ Анны Сергевны, съ которымъ и долженъ былъ теперь здить Константинъ Платоновичъ, и кром него уже ни съ кмъ. О каждой его отлучк изъ дому съ него требовался строжайшій отчетъ съ представленіемъ документовъ и доказательствъ, и кром всего этого, за нимъ еще устроенъ былъ секретный надзоръ.
Страшно перепугался Константинъ Платоновичъ. Со страха онъ запропастилъ Полину Дмитріевну куда-то за Нмецкій рынокъ, чтобы никакъ уже не могла она попасться на глаза разъяренной Анны Сергевны, и видть Полину Дмитріевну онъ могъ лишь изрдка, урывками и съ величайшими предосторожностями. Но не только не уменьшили эти невзгоды его любви къ Полин Дмитріевп, къ двумъ ея дочерямъ и къ -новорожденному сыну, по еще больше привязался онъ къ этой второй своей семь, и какъ счастливъ бывалъ онъ, когда удавалось ему урваться какими-нибудь судьбами изъ-подъ устроеннаго надъ нимъ надзора и повидать свою Полиночку! Въ обезпеченіе дтей, онъ выдалъ Полин Дмитріевн крупный вексель.
Вторая буря была иного сорта. Анна Сергевна была еще молода и недурна собой, особенно, когда случалось, что она хорошо себя чувствуетъ и къ лицу одта: собственно, хороши были глаза ея, большіе, блестящіе и веселые, да и сама она, худенькая и стройная, выглядывала совсмъ молоденькой двушкой, особенно по вечерамъ, когда нсколько скрадывался желтоватый цвтъ ея лица и не видно было ни блилъ, ни иныхъ притираній. Вообще, что-то до-нельзя пикантное было въ задорномъ ея взгляд да и во всей ея изящной фигурк, и многимъ нравилась Анна Сергевна, многіе ухаживали за ней, но безусловно до сихъ поръ врна была она мужу, хотя самая любовь ея къ нему давно уже исчезла и прошла, смнившись неопредленнымъ какимъ-то чувствомъ законной собственности. Но вотъ познакомилась она съ однимъ красивымъ и достаточно для успховъ нахальнымъ молодымъ человкомъ, которому она поправилась. Не сразу, но сдалась ему наконецъ Анна Сергевна, и, войдя однажды въ неурочное время въ ея будуаръ, Константинъ Платоновичъ врасплохъ засталъ свою супругу и ея обожателя. Новая сцена, боле тихая, ибо излишняя огласка отнюдь не входила въ интересы самого Константина Платоновича. Обожатель былъ изгнанъ съ позоромъ, Анна Сергевна, посл усиленныхъ просьбъ, была наконецъ прощена, но въ дом произошелъ новый переворотъ, перенесшій центръ тяжести съ Анны Сергевны на Константина Платоновича: Полипа Дмитріевна снова перехала съ Нмецкаго рынка къ Старому Пимену, кучеръ отосланъ обратно въ Масловку, и Константинъ Платоновичъ до того даже увлекся своей властью и сталъ злоупотреблять ею, что по цлымъ днямъ пропадалъ у Полипы Дмитріевны и посщалъ ее совершенно открыто. Этого Анна Сергевна не вынесла и, среди зимы, забравъ дтей, ухала за-границу. Въ Москв перестали получаться масловскіе доходы — и Константинъ Платоновичъ долженъ былъ сдаться на капитуляцію: онъ отправился къ жен, во Флоренцію, и вернулся оттуда вмст съ женой, вполн съ нею примирившись. Оба они были теперь въ наилучшихъ отношеніяхъ, Полина Дмитріевна осталась у Стараго Пимена, изгнанный обожатель снова появился въ гостинной Анны Сергевны, и все пришло такимъ образомъ въ порядокъ.
Такова была внутренняя жизнь этой семьи, по снаружи такъ хорошо были прикрыты вс эти треволненія вечерами, обдами, выздами, пріемами, театрами, туалетами, роскошью, картами, что, кром полнйшаго жизненнаго благополучія, никто посторонній ничего не видлъ и не могъ бы увидть въ этой жизни.
Сергй Ивановичъ Давыдовъ продолжаетъ служить по Министерству Иностранныхъ Длъ и въ настоящее время занимаетъ уже высокій постъ посланника, правда, при одномъ изъ второстепенныхъ дворовъ. Впрочемъ, онъ иметъ надежду, что на этомъ не остановится его карьера, чего крайне также не желала бы и Ирипа Платоновна, все еще красивая и попрежнему до обожанія любимая мужемъ. Она, правда, нсколько постарла за послднее время, но все еще любуются ею и все еще производитъ она эффектъ, особенно на балахъ.
У нея одинъ только сынъ, страстно ею любимый, для котораго и живетъ она: только Саша, хорошенькій, прекрасно-воспитанный, нарядный мальчикъ, только онъ и привязываетъ ее къ жизни, которая сама по себ давно уже утратила всякую для нея прелесть.
Сергй Игнатьевичъ уже не служитъ у Софьи Ивановны, по второму мужу — графини Глинской. Завтная мечта его осуществилась: онъ скопилъ себ небольшой капиталъ и можетъ теперь начать самостоятельную жизнь. И онъ, и Лизавета Ивановна — оба одинаково этому рады. Онъ уже былъ на Кавказ, изъздилъ его вдоль и поперекъ, прожилъ тамъ около года, выбралъ подходящее мсто для основанія фабрики и купилъ для этого живописный участокъ въ окрестностяхъ Кутаиси, удобный и для устройства сада съ небольшой при немъ плантаціей шелковицы, а если удастся — и чая: въ этомъ сказывалось уже вліяніе взглядовъ и жизни Алгасова. Теперь Сергй Игнатьевичъ дятельно хлопочетъ, покупая и выписывая нужныя машины и все приготовляя къ перезду своей семьи на Кавказъ.
Такъ по-старому продолжалась жизнь родныхъ Алгасова, о немъ же вс они почти забыли. На минуту лишь взволновалъ ихъ странный его поступокъ, а тамъ привыкли они, успокоились, перестали волноваться и снова зажили себ по-старому, выбросивъ его изъ своихъ интересовъ и жизни и вншнимъ лишь образомъ безучастно интересуясь при случа новостями о немъ: онъ сталъ для нихъ далекимъ, совершенно постороннимъ человкомъ. Въ гордомъ княжескомъ дом, тамъ совсмъ уже не до него: вс помыслы, вс интересы, желанія — все сосредоточено тамъ на блеск власти и двора, и гд же съ высоты этой надо всмъ царящей жизни обращать вниманіе на крошечный захолустный хуторокъ и думать о его скромныхъ обитателяхъ? Князь и книги Семейство Губоцвтныхъ никакъ не можетъ дописать, гд же ему думать и сокрушаться объ Алгасов? А княгиня, вся поглощенная шумомъ и блескомъ своей пышной жизни, она и удивиться даже не удостоила выходк брата.
— C’tait toujours un rveur, холодно отозвалась она, mais c’est un homme de beaucoup d’esprit, il faut le reconnatre…
И спокойно всегда говорила она о брат, когда заходила о немъ рчь, разсказывая о его странномъ поступк, какъ о дл самомъ для него обыкновенномъ: ‘c’est un homme de beaucoup d’esprit,’ всегда прибавляла она, ‘c’est un philosophe, et je suis sre qu’il deviendra encore grand.’
Такимъ образомъ, аристократическія стны княжескаго дома нисколько не были скандализованы выходкой Алгасова.
Но гораздо иначе и много тепле относились къ нему въ дом Вдровыхъ, хотя и самое даже имя Алгасова никогда не упоминалось въ этомъ дом: это строго запрещено было генераломъ, Алгасовъ, какъ мертвецъ, не долженъ былъ существовать для этой семьи. Но что въ душ, противъ собственнаго желанія и воли, Павелъ Ивановичъ все-таки относится къ Алгасову попрежнему, съ прежнимъ уваженіемъ и даже любовью, это видно было изъ того ужъ, что самъ же сдлалъ онъ первый шагъ къ примиренію съ Костыгинымъ. И когда Костыгинъ и Бачуринъ ршили снять пополамъ бывшую квартиру Алгасова, чтобы сохранить ее повозможности въ прежнемъ вид и не дать перейти въ недостойныя, можетъ-быть, руки этимъ комнатамъ, гд столько мыслилъ и страдалъ общій ихъ обоихъ другъ — то Павелъ Ивановичъ, помолчавъ немного, проговорилъ сквозь зубы:
— Мн все равно, вы ли, другіе ли… Только платите аккуратно… По третямъ.
Не забыла брата и Надежда Семеновна, и часто, потихоньку отъ мужа, разспрашивала она Костыгина о бдномъ Саш, какъ поживаетъ онъ, какова его жена и есть ли у него дти и т. д., и искренно жаль было ей погибшаго брата и постоянно все думала она, нельзя ли какъ-нибудь вернуть ему Веденяпино?
— Что, если попросить Государя? спросила она однажды Авринскаго.
Но былъ одинъ человкъ въ этой семь, который живо интересовался Алгасовымъ и продолжалъ относиться къ нему съ восторженнымъ сочувствіемъ и прежней горячей любовью. Это былъ Сеня, его крестникъ и любимецъ.
Сильно заинтересовало и даже увлекло его ршеніе Алгасова, много думалъ онъ о дяд и толковалъ о немъ съ товарищами, и часто, тайкомъ отъ родителей, приходилъ къ Костыгину, когда этотъ послдній бывалъ въ Москв, разспрашивая его объ Алгасов и о томъ, что побудило Алгасова такъ рзко и круто измнить свою жизнь. Костыгинъ не сталъ скрывать правды и передалъ юнош все ученіе Алгасова о счастьи и жизни и т доводы, которыми Алгасовъ доказывалъ, что счастье можно найти лишь въ жизни труда. Нечего и говорить, какъ волновало это ученіе юношу, надо многимъ заставило оно задуматься его, съ новыми и новыми вопросами постоянно все обращался онъ къ Костыгину и, увлеченный ученіемъ Алгасова, съ юношеской горячностью вдругъ ршилъ послдовать за нимъ, оставить свтъ и богатство и вмст съ дядей начать жизнь труда. Этотъ планъ онъ поврилъ Костыгину, прося у него совта, какъ привести его въ исполненіе, и страшно перепугался Костыгинъ, увидя дйствіе своихъ словъ на юношу.
— Сеня, въ 18 лтъ нельзя ршать такихъ важныхъ и трудныхъ вопросовъ, началъ онъ. Даже и дядя твой признаетъ, что не настало еще время той жизни, и если будущее и принадлежитъ жизни труда, во что я лично тоже врю, то настоящее далеко еще отъ нея: совершенно иныя задачи иметъ пока наше время, задачи, которыя надо еще сначала ршить, чтобы вполн уже закончено было дло нашей цивилизаціи, и тогда уже только наступитъ время жизни труда. Это новая жизнь. Она еще только начинается, и лишь титаны воли и нравственной силы, они лишь и совладаютъ съ ней и они только имютъ право зачинать ее: первые живущіе ею дадутъ направленіе всему будущему ея теченію — и подумай, какая страшная это отвтственность передъ будущимъ, и можно ли легкомысленно взваливать ее себ на плечи, не зная еще себя и своей силы? И потомъ, у тебя отецъ, который никогда вдь не отпуститъ тебя на эту жизнь. Это убило бы его — и не забывай словъ твоего дяди: ‘пусть своей смертью, безъ толчковъ и насилій умираетъ прошлое, и ни единой слезы никому не должна стоить новая жизнь, никакое пятно не должно омрачить ея начала’. И если ты хочешь подражать дяд — поступай, какъ онъ, но поступай уже во всемъ. Твой дядя былъ человкъ высоко-образованный, и кром того — онъ зналъ жизнь, какъ никто: онъ все можетъ длать, ибо знаетъ, что и почему надо длать, и вс свои слова и поступки основываетъ на этомъ знаніи жизни. Поступай въ университетъ, кончай курсъ, поживи, узнай жизнь, хорошенько все обдумай, проврь свои силы и много разъ проврь — вдь идешь ты на страшно тяжелое!— и тогда уже длай, что хочешь. Вдь подумай, можетъ быть, жизнь позоветъ тебя на иное дло и въ ршеніи иныхъ задачъ укажетъ теб дло и счастье? Заране зная истину, теб легко уже будетъ разобраться въ жизни, понять ея призывы и понять, что нужно теб длать и чему отдать себя. Но сейчасъ ты не судья еще въ этихъ вопросахъ и торопиться теб нечего: твоему дяд было 35 лтъ, когда онъ отказался отъ богатства и свта и сталъ жить трудомъ.
Такими доводами убдилъ Костыгинъ пылкаго юношу отложить пока свое намреніе. Сеня поступилъ въ университетъ, но разъ овладвшія имъ мысли не покидали уже его и, за неимніемъ Алгасова, часто приходилъ онъ съ своими сомнніями къ Костыгину, прося сказать ему, чтобы на такіе-то и такіе-то вопросы отвтилъ Алгасовъ, и понемногу передалъ ему Костыгинъ весь тотъ курсъ науки о жизни, которыя самъ онъ прослушалъ у Алгасова.
А легкомысленный Бачуринъ, лишь только прошло первое впечатлніе, скоро же совершенно примирился онъ съ Алгасовымъ и забылъ свою досаду на него, да почти забылъ и о самомъ даже Алгасов, о которомъ вспоминалъ тогда только, когда видлъ Костыгина: встрчая Костыгина, всегда говорилъ онъ съ нимъ объ Алгасов и подробно, съ интересомъ и участіемъ, разспрашивалъ о его жизни, хотя неизмнно всегда прибавлялъ при этомъ:
— Что говорить, хорошій и умный онъ человкъ, но всегда былъ фантазеромъ и сумасбродомъ: ну что такое онъ затялъ, ну есть ли въ этомъ хоть капля смысла, достойно ли это его ума?
— Костя, предоставь каждому по-своему понимать счастье, говорилъ Костыгинъ. Ему хорошо, онъ счастливъ, и намъ, его друзьямъ, намъ остается лишь радоваться, что жизнь его наконецъ устроилась…
— Устроилась, но какъ?
— Его дло! Ему хорошо, въ жизни его нтъ ничего нравственно-дурного. А если намъ съ тобой и не по силамъ его жизнь — то это еще не доводъ противъ нея.
— Такъ-то оно — такъ…
По первому же намеку Костыгина снять бывшую квартиру Алгасова, Константинъ Платоновичъ тотчасъ же согласился на это и съ неподдльной радостью принялъ мысль друга.
Въ семь же его еще скоре забыли Алгасова. Сначала Анна Сергевна очень, правда, сердилась на Алгасова, что изъ-за глупыхъ своихъ фантазій не женится онъ на Лидіи Николаевн, но скоро и сама же разсудила она, что самъ Богъ спасъ Лидію отъ этого сумасшедшаго. Къ тому же зимой Лидія вышла за одного не стараго еще и молодцоватаго кавалерійскаго генерала, и, успокоившись насчетъ кузины, совершенно забыла Анна Сергевна Алгасова, нисколько уже не интересуясь ни его жизнью, ни глупой его болтовней.
Такимъ оброзомъ, изо всхъ его родныхъ, прежнія близкія и дружескія отношенія сохранились у Алгасова съ однимъ только Костыгинымъ я его семьей, гд вс помнили и любили его, вс съ искреннимъ участьемъ относились къ нему и къ его жизни, вс радовались его счастью и часто о немъ говорили, гд письма его ожидались съ нетерпніемъ и всегда внимательно прочитывались и Сергемъ Игнатьевичемъ, и Лизаветой Ивановной, подавая поводъ къ длиннымъ и горячимъ между ними разговорамъ. Только здсь и понимали вс его взгляды и выводы и только здсь не осуждали его, что слово соединилъ онъ съ дломъ.
Здсь, да еще въ одномъ отдаленномъ европейскомъ город, гд посланникомъ былъ Давыдовъ. Самъ Сергй Ивановичъ мало зналъ Алгасова и только подивился такой странной фантазіи, равнодушно пройдя мимо чуждой этой и непонятной ему выходки посторонняго и мало знакомаго человка. Ирина Платоновна не спорила съ мужемъ и наружно не выказала никакого участья къ судьб Алгасова, но въ душ глубоко ею заинтересовалась и часто и много о немъ думала.
Вотъ что писала она ему въ самомъ еще начал его новой жизни.
‘Донеслись и до меня, Саша, всти о твоемъ непонятномъ для всхъ, геройскомъ поступк. Скажу прямо, я даже и не удивилась ему и сразу почти поняла его, такъ похожъ онъ на тебя и на все, что ты говорилъ мн когда-то, хотя тогда и намека еще не было въ твоихъ рчахъ на что-либо подобное твоей, теперешней жизни. Не смотря и на то, что всти эти донеслись до меня, предварительно изуродованныя моимъ братомъ, но твое ршеніе освтило мн многое въ твоихъ разговорахъ, что досел оставалось не совсмъ еще мн яснымъ, да въ то время не было ясно и теб даже самому — вс твои стремленія къ жизни, къ свобод и къ счастью, какъ ты понималъ и выражалъ ихъ тогда. Тотчасъ же написала я Сереж, прося его подробно разсказать мн все, что привело тебя къ такой рзкой перемн въ твоей жизни. Сережа былъ такъ милъ, что въ длинномъ письм передалъ мн весь вашъ разговоръ въ тотъ день, когда въ первый разъ объявилъ ты имъ о своемъ ршеніи. Я читала изложеніе твоихъ мыслей, но чего бы ни дала я, чтобы самой ихъ тогда услышать отъ тебя самого! Мысленно, вспоминая тебя и краснорчивую, убжденную твою рчь, возстановляла я по письму Сережи твои фразы и себ представляла тебя говорящимъ страстныя слова въ защиту своихъ новыхъ убжденій. Это все, что еще осталось мн — возможность мысленно тебя слушать!…
‘Да, теперь только вполн понимаю я тебя и понимаю, какъ некстати приставала я къ теб, требуя отъ тебя дятельности. Я негодовала на тебя, что ты ограничиваешься одной только устной проповдью въ тсномъ кружк своихъ друзей. То, что говорилъ ты намъ тогда — настолько новымъ и убдительнымъ казалось это мн, что поневол считала я преступленіемъ съ твоей стороны одни только разговоры, не переходящіе въ дло, т. е. не передаваемые людямъ. Я удивлялась, что такъ равнодушно относишься ты къ слав — а я врила, что она ожидаетъ тебя, ибо на себ испытала я силу твоего слова. Я приписывала это твоей лни, но теперь я все понимаю и вижу, что твои тогдашнія, казавшіяся намъ великими слова были жалкимъ, ребяческимъ только лепетомъ въ сравненіи съ теперешними твоими выводами. За конечный выводъ принимали мы то, что было лишь ученіемъ, приготовленіемъ, исканіемъ, и только ты одинъ такъ понималъ и опредлялъ характеръ тогдашнихъ твоихъ думъ — и въ этомъ опередилъ ты насъ, ты, которому естественно было бы ослпляться красотой собственнаго созданія.
‘Но вотъ и для тебя настало наконецъ время дятельности. Теперь какъ ясно мн, Саша, что вся жизнь твоя неизбжно вела тебя именно къ такому концу! Иного и не могло быть, иная дятельность и не существовала для тебя, и какой жалкой, ничтожной, безплодной была бы твоя жизнь безъ подобнаго конца, если не практическаго, то по крайней мр теоретическаго! У тебя хватило силъ послдовать своимъ словамъ и жизнью доказать ихъ и свою вру въ нихъ — Саша, невольно преклоняюсь передъ тобою!
‘Читаю и перечитываю я изложеніе твоей системы — сейчасъ не придумаю другого слова — написанное для меня Сережей. Многое въ ней неясно, не полно, по крайней мр для меня, но въ общемъ невольно поражаетъ она истиной и красотой и невольно увлекаетъ сердце: какъ непохожа наша жизнь на ту, изложеніе которой я читаю, а не могу я не любить этой новой жизни! Не въ силахъ я послдовать ей, но тяжело это сознаніе!
‘А я не въ силахъ была бы принести той жертвы, которую ты принесъ, прямо говорю, что не въ силахъ, и сейчасъ, видя конечный выводъ твоей жизни, какъ благодарю я Бога, что Онъ не допустилъ меня сдлаться твоей женой. Какой обузой была бы я для тебя въ данную минуту! Да, какъ сравнишь твою теперешнюю жизнь, твой геройскій поступокъ съ моей жизнью! Вотъ я пишу теб это письмо. Посл завтра въ посольств у насъ большой обдъ по случаю именинъ Государя. На той недл балъ при двор, въ лтней королевской резиденціи, на которомъ буду и я: его величество лично пригласилъ меня и взялъ съ меня слово, что я буду на этомъ балу. Я только-что кончила разныя распоряженія къ обду и сла-было писать теб, но не успла дописать и первой страницы, какъ принесли мн примрить оба платья, къ обду и къ балу, а сейчасъ еще разъ отрывали меня — прізжали съ визитомъ герцогиня Ортуза, жена перваго министра, и лэди Фанфаутъ, жена англійскаго посланника. Вотъ среди какихъ треволненій нишу я теб, вотъ какова моя жизнь… Тяжела она, скучно, тоскливо мн среди этого блеска, а все-таки не могла бы я оставить его…
‘Мой Саша подростаетъ: это умный и добрый мальчикъ, красивый, какъ херувимъ, мое единственное утшеніе на земл. Часто думаю я: скажу ли я ему про тебя, про твои думы и твою жизнь, дамъ ли ему прочесть письмо Сережи — или же тщательно все это скрою отъ него?
‘Передай мой сердечный привтъ милой Наст, твоей жен. Когда-то я ревновала тебя къ княжн Евгеніи Александровн, но тамъ я могла ревновать: ты выбралъ и полюбилъ ее, предпочелъ ее мн, я знаю, ты не виноватъ въ этомъ, но не могла же я не досадовать, чувствуя, что я была бы теб женой, во всякомъ случа не худшей, чмъ княжна. Теперь и мн ужъ не до ревности — время давно уже смирило меня — да къ тому же въ новой твоей жизни Настя будетъ теб лучшей женой, чмъ я, слдовательно, и больше иметъ она правъ на твою любовь и на счастье съ тобой, и я могу не съ ненавистью, какъ когда-то къ княжн, а съ любовью относиться къ ней. Блестящая посланница, пользующаяся особеннымъ вниманіемъ ихъ величествъ, шлетъ свой привтъ милой, скромной Наст и… во всемъ завидуетъ ей.
Прощай же, Саша, въ жизни, какъ видно, мы уже не встртимся. Отъ души желаю теб счастья, которое дополнило бы и украсило твою жизнь, чтобы вполн уже хороша была она.

‘Твой врный другъ и сестра Ирина Давыдова.’

Алгасовъ отвтилъ ей. Подробно развивалъ онъ въ своемъ письм доказательства исторической и нравственной неизбжности той жизни, которую онъ принялъ, и общалъ прислать Ирин свой трактатъ О жизни, о цляхъ назначеніи, который онъ думалъ написать. Ирина Платоновна не отвчала ему, и такъ прекратилась ихъ переписка.
Такъ относились къ Алгасову родные. Въ обществ, гд его странный поступокъ служилъ нкоторое время предметомъ интересныхъ разговоровъ и во время визитовъ, и на балахъ, и за обдомъ, и въ кабинет, въ обществ его забыли еще скоре. Его знакомые еще мене, чмъ его родные, понимали, что побудило его такъ круто измнить образъ жизни. Объясняли это и легкимъ помшательствомъ, и желаніемъ порисоваться и сдлать что-нибудь необыкновенное, и хандрой, при чемъ вспоминали забытую уже исторію его несчастной любви къ княжн. Вспомнили также и послднее ихъ свиданіе во время прозда графини черезъ Москву и окончательно ршили, что главную роль въ хандр Алгасова, приведшей его къ такому сумасбродному поступку, играла именно эта незабытая имъ любовь. Нкоторые шли-было дальше, догадываясь, не поступилъ ли такъ Алгасовъ вслдствіе тайной, можетъ-быть, своей принадлежности къ партіи соціалистовъ, но слишкомъ уже хорошо знали въ обществ Алгасова, и догадка эта была всми отвергнута, какъ совершенно неосновательная. Такимъ образомъ теорія любви восторжествовала.
На этомъ вс и поршили. Мущины жалли, что брошено такое прекрасное общественное положеніе и такое хорошенькое состояньице. Дамы вспоминали, что Алгасовъ былъ красивымъ и интереснымъ молодымъ человкомъ, оживленнымъ и веселымъ. Двушки восхищались его постоянствомъ въ любви. Такъ поговорили, поговорили о немъ — и къ половин зимы забыли его.
— Прекрасный былъ человкъ, отзывался о немъ старющій Авринскій. Я всегда уважалъ его… Его погубило легкомысленное отношеніе къ такимъ важнымъ вещамъ, какъ прогрессъ и развитіе самодятельности общества. Если бы онъ поискалъ себ серьезныхъ занятій на обширномъ пол дятельности во имя прогресса — не палъ бы онъ такъ легко подъ ударомъ одной несчастной любви! Я близко зналъ его, я, можно сказать, былъ его другомъ, и я могу поручиться, что это былъ настоящій дворянинъ, глубоко понимавшій историческое значеніе дворянства и всегда имвшій правильныя воззрнія на необходимость собственности, ибо мыслимо ли цивилизованное общество безъ накопленія богатства? А разъ упразднится собственность, какое же будетъ тогда побужденіе къ дятельности и къ накопленію капиталовъ? Вообще, я могу поручиться, что онъ не имлъ ничего общаго съ партіей соціалистовъ. Нтъ, во всемъ этомъ виновата единственно лишь его несчастная любовь: я былъ повреннымъ этой любви и знаю, какъ глубоко и страстно любилъ онъ графиню и въ какое отчаяніе пришелъ онъ, узнавъ о ея помолвк! Признаюсь, когда я узналъ, что графиня нарочно останавливалась въ Москв, чтобы повидаться съ Александромъ Семеновичемъ — я тогда же подумалъ, что свиданіе это не обойдется безъ какихъ-нибудь событій. А жаль: съ лтами его умъ принялъ бы иное направленіе, и тогда изъ него вышелъ бы выдающійся общественный дятель… Вообще, съ сожалніемъ всегда смотрю я, когда гибнутъ такія замчательныя силы! Вдь ихъ такъ мало въ наше время…
Такъ говорилъ Николай Сергевичъ въ кругу дамъ. А въ кругу мущинъ еще серьезне и глубже развивалъ онъ соціальные взгляды Алгасова и несомннно ожидавшее его значеніе, какъ будущей общественной силы, не только въ сравнительно тсномъ кругу задачъ, въ настоящее время доступныхъ обществу, но и на боле широкомъ пол законодательной дятельности, къ которой несомннно будетъ призвано современемъ общество.
Дальше разсужденія шли уже о тонкостяхъ, о томъ, что желательне для Россіи — дв ли палаты, или же Соборъ? Лично Авринскій стоялъ за Соборъ, какъ за исторически-выработанную славянами форму самоуправленія, въ доказательство онъ ссылался и на сербскую Скупщину, и еще на что-то, но, по словамъ Авринскаго, Алгасовъ былъ сторонникомъ палатъ и англійскаго аристократическаго парламентаризма: эта форма боле, будто бы, соотвтствовала аристократическимъ симпатіямъ Алгасова.
— Петръ Петровичъ, вы слышали новость? встртившись съ своимъ пріятелемъ Ватрушкинымъ говорилъ Пасмуровъ, въ то время уже камеръ-юнкеръ и одинъ изъ любимыхъ чиновниковъ генералъ-губернатора.
— Какую? небрежно отозвался гордый обладатель Надежды едоровны, съ достоинствомъ протягивая Пасмурову руку.
— Объ Алгасов…
— Значитъ, пустая новость, перебилъ Ватрушкинъ.
— Но довольно интересная. Недавно онъ роздалъ свое имнье мужикамъ, женился на крестьянской двк и теперь самъ занимается вывозкой въ поле навоза, какъ простой мужикъ.
— Да онъ соціалистъ! воскликнулъ Ватрушкинъ.
— То-то, говорятъ, что нтъ! Говорятъ, онъ когда-то былъ влюбленъ въ одну двушку, которая вышла за другого, и что онъ это сдлалъ отъ любви…
— Дуракъ! ршилъ Петръ Петровичъ. Если онъ самъ счелъ себя способнымъ только на то, чтобы вывозить навозъ — значитъ, и надо ему предоставить это ароматное занятіе. Впрочемъ, я всегда смотрлъ на него, какъ на глупаго, пустого фата, до смшного напыщеннаго своимъ дворянствомъ. И ужъ хоть бы какая-нибудь особенно-знатная фамилія была у него, а то — Алгасовъ! Ну что такое — Алгасовъ, спрошу я васъ?
— Кто его знаетъ? Родство у него большое, черезъ сестеръ, впрочемъ. Я и самъ всегда считалъ его пустымъ человкомъ…
— Дуракъ, и больше ничего. Вотъ что скажите: обдали вы?
— Нтъ еще…
— Такъ демте къ Над… Сегодня мы у нея обдаемъ.
— Съ удовольствіемъ!
Когда Надежд едоровн сказали о судьб Алгасова — она даже и не удивилась.
— Что это ему вздумалось? равнодушно спросила она.
— Съ великаго ума: хотлъ выдумать что-нибудь самое ужъ умное, съострилъ Ватрушкинъ.
— Вдный, мн его жаль! снова начала Надежда едоровна. И вы говорите, онъ работаетъ вмст съ мужиками?
— Да, вычищаетъ навозъ со скотнаго двора!
— А онъ всегда былъ такимъ брезгливымъ… Вроятно, ему очень тяжело! Онъ такъ любилъ получше пожить! Право, мн очень его жаль…
Но еще боле пожалла она его, узнавъ, что всему причиной одна несчастная любовь.
— У него такое нжное сердце! мечтательно докончила она.
Тутъ вошелъ лакей и доложилъ, что кушать подано.
— Прошу васъ, господа, пригласила Надежда едоровна своихъ гостей. Петръ Петровичъ, вы не забыли, что мы сегодня въ опер?
— Какъ видите, готовъ сопровождать васъ, отвтилъ Петръ Петровичъ, общимъ жестомъ указывая на свой фракъ.
Поклонникъ строгаго этикета, въ оперу, въ ложу, онъ здилъ не иначе, какъ во фрак.
— Ты слышалъ про Алгасова? говорилъ одному изъ своихъ пріятелей графъ Кунце. Что это ему вздумалось? Помилуй: долговъ у него не было, Анжелика жила съ нимъ… Ты помнишь Анжелику? Ахъ, что это за двочка была! Между нами, она порядкомъ-таки надувала Алгасова. Частенько случалось и мн… Положимъ, не хорошо это съ моей стороны, вдь пріятели мы съ нимъ, но очень ужъ она хороша была! И куда она двалась? Я потомъ искалъ ее, нтъ, пропала… Говорятъ, за-границу ухала… Такая, право, досада! А славный былъ малый этотъ Алгасовъ, жаль его, и охотникъ, и мастеръ покутить. Я его очень любилъ. Впрочемъ, я всегда ожидалъ отъ него какой-нибудь эдакой глупой, знаешь, выходки: въ немъ было что-то странное! Говорятъ, онъ это сдлалъ отъ любви…
Когда Лидія Николаевна услыхала отъ Константина Платоновича о ршеніи Алгасова (это было лтомъ, въ деревн: Масловка и Быки — имніе генерала Рамзаева — были недалеко одно отъ другого), въ первую минуту она поняла изъ его словъ только то, что Алгасовъ отказывается отъ нея, и невольныя слезы показались у нея на глазахъ: еще одна погибшая надежда, а онъ такъ ей нравился, такъ волновалъ ее! Грустно и досадно стало ей… Но потомъ, когда еще разъ поговорила она съ Константиномъ Платоновичемъ и подробне узнала отъ него все, что собственно хочетъ сдлать Алгасовъ и почему — тутъ совершенно растерялась Лидія Николаевна и не знала уже, какъ отнестись ей къ такому поступку своего бывшаго жениха. Съ одной стороны было въ этомъ поступк что-то возвышенное, героическое, необыкновенное, но съ другой — столько житейски-неудобнаго, что въ душ, какъ и предсказывалъ Алгасовъ, горячо возблагодарила она Господа, что сохранилъ Онъ ее отъ брака съ Алгасовымъ. Если бы все ограничивалось одними только разсужденіями, съ восторгомъ стала бы она выслушивать и развивать ихъ, но дло было не по ея части: дальше разсужденій ни въ чемъ никогда не шла она.
Впрочемъ, она скоро нашлась, и восторженное сочувствіе идеямъ и энергіи Алгасова стало одной изъ темъ наиболе эффектныхъ ея разговоровъ. Она собственно плохо знала самыя идеи Алгасова, дошедшія до нея черезъ Бачурина въ безобразныхъ и безсвязныхъ клочкахъ, но это не остановило ея и еще лишь эффектне развивала она ихъ, посвоему ихъ смягчая и передлывая.
— Я всегда говорила, утверждала она, что въ нашей жизни слишкомъ уже много эгоизма, и потому-то не въ состояніи она удовлетворять лучшихъ изъ насъ. Въ самопожертвованіи своимъ благомъ благу другихъ, въ отреченіи отъ эгоизма всегда останется самое высокое, что можемъ мы совершить, и съ этой стороны понимаю я Александра Семеновича: онъ отрекся отъ эгоизма и, оставаясь послдовательнымъ, какимъ онъ всегда былъ, не могъ уже онъ продолжать жить эгоистичной нашей жизнью на плечахъ рабочаго класса, и, сильный, энергичный человкъ, до конца провелъ онъ въ жизни свои убжденія. Но каждая медаль иметъ свою обратную сторону. Несомннно, отдльныя личности страдаютъ и гибнутъ, приходя въ соприкосновеніе съ эгоизмомъ боле сильныхъ, но сколько добра сдлалъ зато эгоизмъ всему человчеству, побуждая его къ прогрессу нравственному и матеріальному! Я читала недавно описаніе жизни въ начал Среднихъ вковъ: но вдь это ужасъ, какъ жили тогда люди, мы не вынесли бы жизни даже и королей того времени, не только что ихъ подданныхъ!.. А что, какъ не эгоизмъ, какъ не стремленіе къ лучшей личной жизни двинуло впередъ прогрессъ и дало намъ возможность жить по-человчески?
Такъ говорила Лидія Николаевна, когда разговоръ заходилъ объ Алгасов. Объ измн же его она скоро забыла: осенью въ Крыму произведена была удачная атака на вышеупомянутаго молодцоватаго среднихъ лтъ генерала — и на зиму Лидія Николаевна перехала уже съ мужемъ въ Петербургъ.
Дошли объ Алгасов слухи и до графини Евгеніи Александровны, уединенно жившей съ отцомъ и дтьми въ Немиров. Подивился князь Александръ Ивановичъ этимъ слухамъ, и долго все не могъ онъ забыть непонятнаго для него и страннаго этого поступка Алгасова. Но графиня тотчасъ же вспомнила тутъ послдній свой разговоръ съ Алгасовымъ. Не совсмъ былъ ясенъ для нея послдовательный ходъ развитія его идей, но она знала уже конечный изъ нихъ выводъ, и даже тогда, когда услыхала его отъ Алгасова, и тогда не приняла она словъ Алгасова за пустую только фразу. Теперь еще ясне поняла она, какъ искренно врилъ онъ въ свои слова, и, достойно оцнивъ нравственную его силу, давшую ему возможность послдовать своимъ убжденіямъ, невольно поврила она ученію, котораго знала одинъ только главный догматъ.
‘Я вспомнила о послднемъ нашемъ разговор съ вами, Александръ Семеновичъ,’ писала она ему, ‘когда услыхала о происшедшей въ вашей жизни перемн. Вы исполнили то, о чемъ говорили мн тогда. Я не вполн еще понимаю васъ, но не мене васъ уважаю отъ этого. Вы искали счастья — и отъ души желаю вамъ счастья въ жизни, вы заслужили его!
‘Жизнь труда полна и хороша, хороша даже безъ счастья, говорили вы мн тогда. Завидная жизнь, которая можетъ быть хороша и безъ счастья! Не знаю, найдете ли вы ее въ труд, не знаю даже, возможна ли она вообще, но вы имли мужество искать ее тамъ, куда немногіе послдуютъ за вами — и не могла я удержаться, чтобы не написать вамъ этого письма, чтобы не выразить вамъ, какъ еще выше стали вы теперь въ моихъ глазахъ!
‘Да, правду говорили вы: судьба не хотла нашего счастья съ вами, намъ ли идти противъ Бога, намъ ли понять, куда Онъ ведетъ насъ? Теперь я вижу, что не зря разбито наше счастье, что это нужно было для высшей цли. Я плохо знаю, что привело васъ къ такому ученію, но вы совершили подвигъ, который совершить не могли бы со мной, да можетъ-быть, усыпленный любовью и дтскими ласками, никогда и не дошли бы вы тогда до вашего теперешняго взгляда на жизнь, по крайней мр во всей его полнот. Но жизнь, которая хороша и безъ счастья, т. е. которая никогда и ни въ какомъ случа не можетъ уже быть окончательно разбита, какъ разбита, напримръ, моя — одно указаніе на возможность такой жизни есть уже великое дло! Я не могу судить, ошибаетесь вы, или нтъ, въ томъ пути, на которомъ ищете вы эту жизнь, но то уже, что вы думали о ней, опредлили ее и поставили вопросъ о ней — и этого уже довольно для одного человка. Къ этому вы присоединили еще тяжелую жертву — Александръ Семеновичъ, еще разъ дайте преклониться передъ вами, передъ силой вашей!
‘Узнала я также и о вашемъ брак, невозможномъ и ужасномъ съ точки зрнія свта и свтской нашей жизни. Зная и уважая васъ, уважаю и люблю я ту, которую вы избрали своей подругой въ новой жизни — я врю, она достойна васъ — и потому прошу васъ передать вашей жен мое искреннее желаніе ей долгаго и безмятежнаго счастья и мою заочную къ ней любовь. Прощайте, Александръ Семеновичъ: и въ счастьи не забывайте меня…
‘Глубоко васъ уважающій другъ вашъ Евгенія Елецкая.’
Настоящей своей фамиліей графиня не захотла подписываться. И она не ошиблась: въ душ горячо поблагодарилъ ее Алгасовъ за этотъ знакъ ея вниманія къ нему.
Сильно конфузилась скромная Настя, когда Алгасовъ передавалъ ей привтствія такихъ важныхъ дамъ, какъ Ирина Давыдова и графиня Евгенія Александровна.
— Ну, говорила она, за что он меня такъ любятъ?
— А что же написать имъ отъ тебя, Настя? спрашивалъ Алгасовъ. Написать, что и ты ихъ любишь?
— Ну, я не смю! А я ихъ буду любить, простодушно добавила она.
Алгасовъ написалъ графин длинное письмо, въ которомъ подробно излагалъ свое ученіе, на столько послдовательно, на сколько это было для него возможно вначал, когда ученіе это было скоре прочувствовано только, чмъ вполн уже и всесторонне имъ обдумано.
‘Вотъ, Евгенія Александровна, что привело меня къ моей теперешней жизни,’ писалъ онъ въ конц, ‘вотъ что заставляетъ меня врить, что въ труд, положенномъ въ основу всего, найду я ту жизнь, которая хороша и безъ счастья. Эта вра и подкрпила меня и дала мн силы отказаться отъ богатства и праздности.
‘Вы пишете, что поняли теперь, къ чему судьба вела меня, разрушая наше счастье. Дло уже прошлое, Евгенія Александровна: очень хорошо мн сейчасъ, я вполн счастливъ, я любимъ и люблю женщину, которая, кром ума и высокихъ душевныхъ качествъ, обладаетъ еще замчательной красотой. Сейчасъ, правда, это все еще крестьянка, очень хорошенькая, милая, добрая, умная, но все-таки все еще крестьянка, но черезъ годъ или два дйствительно станетъ она моимъ товарищемъ не только въ трудовой, но и въ умственной моей жизни, моей женой и другомъ — говорю это къ тому, чтобы ясне обрисовать вамъ настоящее мое счастье. Но и въ минуты самаго даже полнаго счастья, когда я вспомню, какъ любилъ я васъ, какъ былъ бы я счастливъ съ вами и что я вынесъ — и теперь даже мучительно сжимается при этомъ воспоминаніи мое сердце. Я очень счастливъ сейчасъ — да, но молодости уже нтъ у меня, молодости, лучшаго времени жизни, когда такъ мучительно дорого счастье и такъ хочется жить… Ея уже нтъ, и не было — моя молодость прошла и погибла въ тоск и одиночеств. За что, за что все это? И я сознаю теперь, что судьба готовила меня къ тому, что я сдлалъ, но право, дорогой цной заплатилъ я за свою теперешнюю жизнь, и уже не знаю, стоитъ ли то, что она дастъ лично мн, стоитъ ли это заплаченной мною цны? Я говорю это не къ тому, чтобы я не цнилъ своихъ взглядовъ и сомнвался въ нихъ: за нихъ готовъ бы я заплатить и еще во много разъ боле дорогой цной. Но вы врно сказали, что для одного человка достаточно уже поставить вопросъ о жизни, опредлить ее и указать путь, на которомъ можно ее найти. Не усыпила бы меня ваша любовь, счастье съ вами и ласки дтей: нтъ, ради нихъ еще упорне сталъ бы я искать ршенія тхъ же вопросовъ и пришелъ бы къ тому же выводу, ибо иного нтъ и слдовательно придти къ иному нельзя, лишь не смогъ бы я доказать его тогда своей жизнью. Но что моя единичная и уже недолгая жизнь, когда, я врю, ученію моему суждено господствовать въ мір?
‘Но какъ бы то ни было, а прошлаго не вернешь. Къ чему же мечтать о невозможномъ? Жизнь пошла такъ, а не иначе, и не въ силахъ мы управлять ею, не отъ насъ, не отъ нашихъ желаній и порывовъ къ наслажденію и счастью зависитъ ея теченіе: вотъ почему и необходима жизнь съ твердой основой, съ содержаніемъ, которое было бы независимо отъ счастья. Это содержаніе и дастъ людямъ трудъ.’
Молча выслушалъ князь это письмо и никогда уже потомъ не упоминалъ онъ объ Алгасов.
Но кто былъ пораженъ и удивленъ поступкомъ Алгасова — такъ это его сарайскіе сосди: прошли годы, а все не могли они надивиться на Алгасова и забыть его, вдь онъ былъ постоянно на глазахъ у нихъ… При встрчахъ они не знали, какъ держать себя, какъ говорить съ нимъ. Вс о немъ жалли, особенно дамы, но вс отшатнулись отъ него, и все-таки жизнь его и касающіяся его новости не переставали служить темой уздныхъ разговоровъ, и никакъ не могли сарайскіе помщики натолковаться объ Алгасов, ни понять его, ни разгадать побудительныхъ поводовъ странной его выходки, о которыхъ судили и вкривь, и вкось. Правда, поводы эти въ сущности были имъ извстны: Алгасовъ не скрывалъ своихъ взглядовъ и горячо, кром того, проповдовалъ и отстаивалъ ихъ, защищая Алгасова, пріятель его, докторъ Бабкинъ, и самъ страшно взволнованный этими, такъ послдовательно, до конца, проведенными въ жизнь убжденіями. Но въ узд плохо понимали ихъ и совсмъ уже не понимали того, чтобы изъ-за какихъ-то убжденій можно было длать такія капитальныя глупости. Не зная о любви Алгасова къ княжн и московской теоріи любви, вс въ Сараяхъ сходились въ одномъ, что Алгасовъ или соціалистъ, или рехнулся: врне послднее, ибо первое слишкомъ уже не похоже на него, да къ тому же и значительное это пожертвованіе на нужды дворянства: соціалистъ бы этого не сдлалъ. И потомъ, вс эти его странности за послднее время, его упорное затворничество, уединенная жизнь — и это въ его лта, съ его состояніемъ… Но какъ бы то ни было и какъ ни заинтересовались имъ въ уздномъ обществ — ни въ комъ однако же не возбудилъ тамъ сочувствія поступокъ Алгасова и никого изъ сосдей не соблазнила на подражаніе его тихая жизнь.
Кром, впрочемъ, одного — это былъ юный шаферъ Насти, старшій сынъ о. Сергя, Алеша Некрасовъ. Слова Алгасова увлекли и потрясли его. Онъ не переставалъ о нихъ думать и, бывая лтомъ въ Веденяпин, все почти время всегда проводилъ тамъ возл Алгасова, съ восторгомъ и врой его слушая, учась у него и работая съ нимъ, и горячо мечталъ онъ, какъ въ сан священника будетъ проводить современемъ въ жизнь т же начала любви, труда и свободы…
Что же еще прибавить къ описанію жизни остальныхъ дйствующихъ лицъ за эти три года?
Илья Ильичъ Полянскій умеръ за-границей, гд онъ провелъ послдніе годы своей жизни. Маруся, высокая, стройная красавица, наслдовавшая умный и задумчивый взглядъ матери, вышла замужъ за страстно ею любимаго человка. Они живутъ въ его имньи, гд онъ служитъ мировымъ судьей и самъ ведетъ свое хозяйство, которымъ занимается съ любовью и знаніемъ, съ такой же искренней любовью и съ такимъ же интересомъ занимается онъ и общественными длами, и справедливо считается однимъ изъ наиболе способныхъ и честныхъ дятелей въ своемъ краю. Любовь къ мужу, живое, сознательное участье во всхъ его длахъ и интересахъ — участье, которое онъ дорого цнитъ — посильная во всемъ помощь ему и воспитаніе горячо любимыхъ дтей — вотъ изъ чего слагается жизнь Маруси. Что рдко случается — жизнь удалась и улыбнулась ей.
Вульфъ, университетскій другъ Алгасова, занимаетъ уже должность прокурора, онъ считается въ министерств однимъ изъ наиболе талантливыхъ и дльныхъ обвинителей. Онъ женатъ, но разошелся съ женой, двое дтей остались при немъ и онъ самъ занимается ихъ воспитаніемъ. Несомннно, его ожидаетъ впереди карьера — и онъ это знаетъ, но служитъ онъ не столько ради нея, сколько ради дла и дятельности, исполняя свой долгъ гражданина, что одно только и иметъ онъ въ виду.
Алексй Никитичъ Бобровъ считается однимъ изъ самыхъ богатыхъ и счастливыхъ дльцовъ въ Москв. Онъ уже оставилъ свою нотаріальную контору, которую продалъ за хорошую цну, сдлалъ онъ это потому, что принялъ дятельное участье въ длахъ одной солидной банкирской конторы, въ которой иметъ значительный пай, а въ настоящее время состоитъ еще въ числ директоровъ одного крупнаго банка. Но прежнее слпое счастье перестало уже улыбаться ему: онъ понесъ за послднее время нсколько чувствительныхъ потерь, хотя все еще остается у него боле милліона. Жизнь его проходитъ по-старому, правильно, какъ заведенные часы: днемъ-правленіе, контора и биржа, вечеромъ — клубъ, Алексй Никитичъ называетъ это — работать, какъ волъ. Сынъ его въ университет, дочь, хорошенькая блондинка, недавно кончила курсъ въ одномъ изъ самыхъ дорогихъ и модныхъ пансіоновъ.
Николай Сергевичъ Авринскій сильно постарлъ и посдлъ, но все тотъ же онъ, все тотъ же незамнимый дамскій кавалеръ, все тотъ же сятель прогресса въ московскихъ гостинныхъ, человкъ послдней минуты, просвщенный либералъ, умренный и благонамренный. Его здоровье плохо, и врядъ ли долго проживетъ онъ. Шумно пожалютъ о немъ его знакомые, т. е. вся Москва, большая толпа соберется на его похороны и ни слова порицанія или вражды не услышится ему ни отъ кого — но вс эти лестныя загробныя почести не спасутъ его отъ полнйшаго и скораго забвенія. Но что за дло до этого? Хорошо, покойно и счастливо, безъ страстей и желаній прошла его жизнь, не зналъ онъ ни заботъ, ни горя, ни волненій, ни неудачъ, ни пораженій — немногимъ такъ живется.
Графиня Евгенія Александровна прожила все это время въ деревн съ отцомъ, вся отдавшись воспитанію дтей. Съ мужемъ она такъ и не видалась. Женщина, изъ-за которой онъ съ ней разстался, которой не знала графиня и которой не хотла судить — эта женщина продолжаетъ владть Грефомъ: она не любитъ его, грубо и нагло его обираетъ, обращается съ нимъ боле, чмъ скверно, унижаетъ его на каждомъ шагу, на каждомъ шагу ему измняетъ, даже и не особенно заботясь скрывать отъ него свое поведеніе — но чмъ хуже ему съ нею живется, тмъ сильне любитъ ее графъ. Какъ это часто бываетъ въ жизни — тутъ сошлись самыя крайнія противоположности, страстная любовь — и чуть не отвращеніе, безхарактерность — и несокрушимая твердость необузданнаго эгоизма, глупость мущины — и хитрый инстинктъ женщины, и потому не было середины въ чувствахъ ни того, ни другой. Богатый и знатный красавецъ, придворный съ ногъ до головы, вжливый, умренный, изящный сверянинъ, онъ сошелся съ необразованной, грязной и грубой неаполитанкой, второстепенной оперной пвицей, дочерью трактирщика въ Амальфи, страшно красивой, но и такой же развратной. Мудрено ли, что такъ завладла она имъ?
А онъ — онъ и представить себ не могъ, что сталъ бы онъ длать безъ черноокой и стройной своей Аннунціаты, прекрасной, какъ сама Венера, съ сложеніемъ богини и съ взглядомъ вакханки. Онъ любилъ ее безумно и страстно, онъ не могъ на нее наглядться, шага не смлъ онъ ступить безъ нея, онъ боялся ея, какъ огня, онъ слова не смлъ сказать ей напротивъ, не смлъ упрекнуть ея, не смлъ ея ослушаться — такъ овладла имъ эта необразованная, но сильная своимъ эгоизмомъ красавица. По первому же требованію ревнивой и злой итальянки разстался онъ съ женой и дтьми и униженно умолялъ Аннунціату простить его, что не можетъ онъ сдлать ее своей женой. Аннунціата ничего не хотла слушать, говоря, что онъ обманываетъ ее — и больше ничего, что есть тысячи способовъ отдлаться отъ постылой жены, что у нихъ, въ Неапол, надъ этимъ не задумываются, и особенно когда, какъ въ его еретической вр, которой она, Аннунціата, потому только и радуется, что душа его несомннно попадетъ теперь въ адъ и потому хоть въ той по крайней мр жизни отвяжется онъ отъ нея, Аннунціаты, и не будетъ уже она знать его, такъ вотъ, когда его еретическая вра допускаетъ разводъ. Что было возразить на это графу? А чуть лишь открывалъ онъ ротъ, чтобы объяснить Аннунціат сущность развода по уставамъ Православной церкви — Аннунціата тотчасъ же забрасывала его такимъ потокомъ брани и пылкихъ южныхъ рчей, что поневол умолкалъ бдный графъ. И въ довершеніе всего, вскор же увезла его Аннунціата въ Неаполь, гд тотчасъ же перебралось къ ней такое множество всякой родни — отецъ, мать, братья, сестры, дяди, тетки, дды, бабушки, двоюродные, троюродные, четвероюродные, трактирщики, лавочники, рыбаки, солдаты, прачки, пвицы, танцовщицы, патеры, лодочники, мущины и женщины безъ опредленныхъ занятій — и вся эта сволочь жила, пила и ла на счетъ графа, на его же деньги открывала трактиры и лавки, и бдный графъ окончательно потерялъ уже голову, вдругъ очутившись въ такомъ хаос. Сама же Аннунціата, попавъ на родину, въ родную сферу, она распустилась тамъ во всей своей крас. Постоянно все толкуя о своихъ неудачахъ и страданіяхъ, жалуясь на вопіющую несправедливость и глупость публики, не сумвшей понять ни ея голоса, ни таланта, обвиняя графа, что ничего не хочетъ онъ сдлать для нея, ни жениться на ней и сдлать ее графиней, ни заставить публику по достоинству оцнить ея талантъ — съ утра до ночи растрепанная и грязная, вся насквозь провонявшая чеснокомъ, жила она въ Неапол, открыто и свободно, чуть не на глазахъ же графа, предаваясь всмъ своимъ страстямъ, никого не стсняясь, даже и графа, котораго сама ревновала въ то же время ко всмъ ршительно, даже и къ собственной своей матери, и ревновала до бшенства, до обмороковъ. Главный и наиболе причинявшій графу досады фаворитъ ея, красивый юноша-рыбакъ, уже завелъ на деньги графа лавку коралловъ въ Неапол и на его же деньги содержалъ свою возлюбленную, хорошенькую натурщицу, на что страшно злилась Аннунціата, но за что, къ удивленію, доставалось не коварному рыбаку, а самому же графу. Другой ея фаворитъ, уличный пвецъ, какъ и подобаетъ артисту, пренебрегая деньгами, тотчасъ же вс ихъ пропивалъ, а третій, безобразный, толстый патеръ, оказался самымъ изо всхъ опаснымъ для графа: вмст съ Аннунціатой, дятельно занялся онъ спасеніемъ его души, и, по послднимъ, дошедшимъ до Петербурга слухамъ, графъ уже подумываетъ будто бы перейти въ истинную католическую вру, купить себ въ Италіи княжество и жениться на Аннунціат. Насколько справедливы эти слухи — неизвстно, но лишь только услыхала объ этомъ графиня, тотчасъ же, какъ ни отговаривалъ ее отецъ, отправилась она въ Неаполь, къ мужу, думая еще спасти его… Графъ не захотлъ ея видть, какъ ни старалась графиня добиться свиданія, и, грубо оскорбленная ворвавшейся къ ней Аннунціатой, ни съ чмъ ухала графиня домой, въ искреннемъ и горячемъ письм напоминая мужу о дтяхъ и умоляя его не губить себя окончательно. Письмо это сильно взволновало и смутило-было графа, но вся окружившая его сволочь была на сторож — и не достигло цли письмо графини. Графъ остался въ Неапол, продолжая безъ толку тратить свои деньги на Аннунціату, ея родныхъ и фаворитовъ. Къ счастью еще его, весь этотъ слишкомъ уже сжившійся съ грязью и бдностью людъ имлъ самое лишь скромное представленіе о денежныхъ суммахъ, и потому, если только не сдлаетъ графъ послдней глупости — не перейдетъ въ католичество и не женится на Аннунціат, громадныхъ средствъ его на его по крайней мр вкъ всегда хватитъ съ избыткомъ.
А на вкъ вотъ графа Александра Францовича Кунце такъ не хватило: родовое имнье его, которымъ онъ такъ дорожилъ, продалось съ аукціона. Ко всеобщему удивленію, купила его Аполлонія: у нея вдругъ оказались значительныя сбереженія, и къ тому же столько было у нея векселей графа, что на конкурс она явилась чуть ли не главнымъ его кредиторомъ. Такимъ образомъ и стала она русской помщицей и богатой барыней, Аполлоніей Казиміровной Пржзсостоцкой.
Кредиторы графа подозрвали-было сдлку, но послдствія не оправдали ихъ подозрній: Аполлонія тотчасъ же прекратила съ графомъ всякія сношенія. Дла свои она устроила отлично: сама похала въ имнье, подробно его осмотрла, все привела тамъ въ извстность, сдала его въ аренду въ падежныя руки и ухала въ Варшаву.
Бдный графъ остался ни съ чмъ. Впрочемъ, вскор же умерла какая-то его тетка, но оставила ему такіе пустяки, что графъ весьма справедливо усомнился, возможно ли существовать на подобныя средства, и усиленно сталъ поэтому хлопотать о выгодной женитьб. Писалъ онъ даже по этому поводу Аполлоніи, но та на отрзъ ему отказала, отвтивъ, что онъ и безъ того уже ей надолъ. Началъ-было графъ ухаживать за нкоторыми изъ богатыхъ свтскихъ невстъ — но тутъ и самъ даже увидлъ онъ, что успха не будетъ. Тогда онъ обратился къ жиду-фактору. Жидъ горячо взялся за дло и скоро же представилъ ему длинный списокъ богатыхъ невстъ. Выборъ былъ довольно затруднителенъ, ибо вс он обладали одинаково серьезными дефектами, хотя вс одинаково жаждали сдлаться графинями. Одна собой была такой уродъ, что смотрть на нее было страшно и у бднаго графа слезы даже показались на глазахъ, когда онъ увидлъ ее. Другой было врныхъ 45, хотя и признавалась она всего только въ 30. На совсти третьей — красавицы собой — лежало слишкомъ уже скандальное прошлое, вдобавокъ еще извстное цлой Москв. Четвертая была разбогатвшей содержанкой. Пятая была и молода, пожалуй, и хороша, но бракъ съ нею былъ обставленъ особыми неудобными условіями. Однимъ словомъ, вс невсты были съ изъяномъ. Справился-было графъ о невстахъ безъ изъяна, но хитрый жидъ лишь улыбнулся на эти слова.
Длать было нечего, и пришлось выбирать невсту съ изъяномъ. Пересмотрвъ ихъ всхъ, графъ остановился на 45-лтней благородной двиц съ приданымъ въ 400.000. Сильно соблазняла его недурная собой и не старая еще, веселая и шикарная разбогатвшая содержанка — но, во-первыхъ, у нея было всего только двсти пятьдесятъ тысячъ, а во-вторыхъ, остановили его справедливыя соображенія о древнемъ и незапятнанномъ род графовъ Кунце.
Итакъ, онъ женился. Ни въ Москв, ни въ Петербург великосвтское общество не приняло его жены. Тогда молодые Кунце, помстивъ свой капиталъ подъ врныя закладныя, навсегда разстались съ неблагодарнымъ отечествомъ и ухали за-границу. Весело проживъ зиму въ Ницц, они выбрали для постояннаго жительства Парижъ и отлично тамъ устроились. Тотчасъ же окружило ихъ тутъ веселое общество, нсколько, правда, двусмысленное, но зато многочисленное и разнообразное — и оба, какъ нельзя боле, довольны они своей жизнью. Правда, графиня держитъ мужа строго: женщина практическая и умудренная опытомъ, не только не даетъ она ему распоряжаться ея деньгами, но и его даже скромное теткино наслдство прибрала она къ своимъ рукамъ. Но она одваетъ и содержитъ его, какъ прилично графу, даетъ ему на карманные расходы по 1000 франковъ въ мсяцъ и даже снисходительно уплачиваетъ иногда разные мелкіе его долги въ ресторанахъ или по картамъ. Такимъ образомъ, графъ сытъ и одтъ, живетъ въ Париж, иметъ возможность сколько угодно толковать о высокомъ своемъ общественномъ положеніи въ Россіи и даже о своей оппозиціи двору, которая будто бы и заставила его ухать изъ Россіи — и скоро же совершенно примирился онъ съ своей участью. Что еще нсколько тяготитъ его — это свирпая ревность жены, неусыпно съ утра до ночи слдящей за каждымъ его шагомъ, но тмъ-то и хорошъ Парижъ, что и отъ самой даже ревнивой жены всегда можно тамъ скрыться и согршить тайкомъ — и эти рдкія, къ его сожалнію, но такія привлекательныя и пріятныя удовольствія, вполн и за все вознаграждаютъ они графа.
Анжелика вернулась въ Мюрэ. Съ помощью своихъ родственниковъ, которые порядкомъ, впрочемъ, пощипали ее и ощипали бы еще больше, если бы не заступился за нее ея дядя-кюре, удалось ей наконецъ устроиться, какъ она мечтала: она пріобрла себ хорошенькій домикъ съ виноградникомъ и садомъ, надъ самой Гаронной, недалеко отъ Тулузы. Просторные виды на равнины Лангедока, на холмистые берега Гаронны, на Тулузу и далекія Пиренеи открывались съ ея увитой виноградомъ террасы — и двушка была въ восторг, жизнь казалась ей раемъ… Недолго только наслаждалась она этимъ раемъ. У своего двоюроднаго брата, содержателя ‘превосходнаго’ трактирчика въ Мюрэ, она познакомилась съ его собутыльникомъ и пріятелемъ, молодымъ адвокатомъ изъ Тулузы. Красивый гасконецъ, краснорчивый и оживленный, какъ и вс его соотечественники, онъ много и съ жаромъ говорилъ о своихъ политическихъ взглядахъ, о своихъ талантахъ, о своей будущей слав и о томъ, что онъ сдлаетъ, когда станетъ министромъ, но пока, безъ денегъ и длъ, жилъ впроголодь, вмсто суда, ежедневно ораторствуя по кафе и клубамъ. Деньги Анжелики соблазнили будущаго министра. На ея несчастье, дяди ея, кюре, уже не было: добрый старикъ умеръ вскор же посл ея прізда. Некому уже было предостеречь Анжелики, и, увлеченная красивымъ адвокатомъ, она вышла за него замужъ. Бдная Анжелика, хорошенькая и добрая, способная на искреннее чувство, она заслуживала лучшей участи: никакого впечатлнія не произвела замчательная красота ея на адвоката, женившагося на Анжелик изъ-за однихъ только денегъ. Мене года прожила она съ нимъ: мужъ обращался съ нею жестоко и грубо, билъ и оскорблялъ ее, пьянствовалъ, измнялъ ей и кончилъ тмъ, что, обобравъ ее, скрылся съ ея деньгами — должно быть, отправился добывать себ славу и министерскій портфель. Какъ сонъ, исчезли хорошенькій домикъ и садъ, который такъ-было полюбила Анжелика и гд дйствительно были и чудныя розы, и превосходные персики и груши. Родные, ласковые къ ней, пока она была богата, вс разомъ отвернулись отъ нея, лишь только лишилась она всего: тотчасъ же вспомнили ея прошлое, и вс двери, и въ Мюрэ, и въ Тулуз, захлопнулись передъ бдной Анжеликой. Обобранной, всми покинутой, что же и оставалось ей, какъ не вернуться къ прежней своей жизни? И счастье снова улыбнулось тутъ ей: она попала къ богатому и щедрому человку.
Лидія Николаевна въ Петербург и весело живется ей тамъ. Мужъ ея занимаетъ довольно видное положеніе, у нихъ порядочныя средства и много знакомыхъ, и толпа обожателей постоянно окружатъ красавицу-генеральшу. Мужъ безъ ума отъ нея. Ходитъ, правда, слухъ, что не совсмъ, будто бы, равнодушна она къ его адъютанту, но вренъ ли этотъ слухъ — никто этого не знаетъ: не изъ тхъ Лидія Николаевна, которыя выдаютъ свои тайны и компрометируются. Она попрежнему блещетъ умомъ и развитіемъ и въ обществ считается одной изъ самыхъ пріятныхъ и умныхъ женщинъ, съ замчательнымъ къ тому же музыкальнымъ талантомъ: впрочемъ, теперь вс ея разговоры имютъ боле уже политическій, чмъ философскій оттнокъ. У нея пока еще одинъ только ребенокъ, толстенькая двочка, отъ которой Лидія Николаевна положительно безъ ума.
Петръ Петровичъ Ватрушкинъ разстался съ Надеждой едоровной. Долго жили они за-границей, Надежда едоровна ‘блистала’ и на германскихъ водахъ, и на самыхъ модныхъ купаньяхъ, и въ Париж, и въ Ницц, и въ Италіи, и даже въ дорогомъ Лондон. Петръ Петровичъ величественно наслаждался ея блескомъ везд, утонченностями цивилизаціи въ Париж и Лондон, природой и искусствами въ Италіи, но наконецъ заблагоразсудилось ему и Москв показать блистательную Надежду едоровну и ея парижскіе отъ самого Ворта туалеты. Они вернулись: это было какъ разъ передъ коронаціей.
Еще около года роскошно и весело прожила тутъ съ нимъ Надежда едоровна, но наконецъ онъ оставилъ ее: уже нсколько надола она ему, да къ тому же онъ задумалъ жениться и уже ухаживалъ за той, которую намтилъ себ въ жены.
Отецъ его умеръ. Считая занятія на бирж и въ правленіяхъ банковъ и желзныхъ дорогъ единственными, достойными своего просвщеннаго ума и боле наконецъ приличествующими солидному капиталисту, онъ выгодно и съ толкомъ ликвидировалъ отцовскія дла, кром одной, слишкомъ уже доходной фабрики, и всецло посвятилъ себя благородной дятельности финансиста, своими капиталами участвующаго въ разныхъ полезныхъ и солидныхъ предпріятіяхъ. Его знаютъ на бирж, и знаютъ съ хорошей стороны, ибо Петръ Петровичъ зря ничего не длаетъ и въ высшей степени искусно ведетъ свои дла. Не смотря и на молодость, онъ уже избранъ членомъ правленія двухъ банковъ и одной дороги, которой состоитъ въ то же время изъ крупнйшихъ акціонеровъ.
Попрежнему любитъ и уметъ онъ пожить. Но съ удовольствіями холостой жизни онъ разстался: и пора ужъ, да и необходимо это, чтобы стать вполн солиднымъ и почтеннымъ человкомъ. Онъ женился, и хорошо женился, на двушк, хотя и безъ средствъ, но красивой, хорошо воспитанной и главное — изъ старинной аристократической фамиліи. Теперь у него большой и роскошно-обставленный домъ, переполненный произведеніями искусства. Его кухня и погребъ славятся въ Москв. Разъ въ недлю, по вторникамъ, въ великолпныхъ его гостинныхъ собирается многочисленное, но избранное общество изъ представителей свта и высшаго купечества. Кром того частые обды, балы, музыкальные и всякіе иные вечера и пр. служатъ блистательной выставкой роскоши и умнья жить Петра Петровича. На свои балы и обды онъ поднимаетъ самого даже Долгорукова.
Впрочемъ, и отъ холостыхъ удовольствій не совсмъ тоже отказался онъ: недавно онъ взялъ на содержаніе хорошенькую танцовщицу, прямо изъ школы, но все обставилъ такъ прилично, умно и солидно, что нисколько не вредитъ это ни его семейному счастью, ни дловой его репутаціи.
Онъ состоитъ дйствительнымъ или почетнымъ членомъ множества всевозможныхъ благотворительныхъ, ученыхъ, музыкальныхъ, литературныхъ, художественныхъ и пр. обществъ и никогда не отказывается участвовать въ ихъ длахъ ни своими способностями, какъ членъ ихъ администраціи, ни деньгами. На пожертвованія онъ не скупится, и все пожертвованія крупныя, видныя: его мечта — чинъ дйствительнаго статскаго совтника и красивый Владимірскій крестъ.
У Надежды едоровны былъ отъ него ребенокъ, Петръ Петровичъ положилъ на его имя солидный капиталъ, но сына предоставилъ въ полное распоряженіе Надежды едоровны, которая въ свою очередь отослала его въ Нагорное, къ матери.
Итакъ, щедро награжденная великодушнымъ Петромъ Петровичемъ, Надежда едоровна осталась одна: процентовъ съ сыновняго капитала, которые она тратила пока на себя, далеко не хватало ей на ея жизнь, но она была еще молода и хороша, хотя и немного уже оставалось ей до 30 лтъ, всего два какихъ-нибудь года. Но что до этого? Пока еще не измняла ей красота, и Надежда едоровна не думала о будущемъ, безпечно наслаждаясь настоящимъ. Посл Петра Петровича она вскор же поступила на содержаніе къ другому богачу, на этотъ разъ совершенно уже безъ всякой романической подкладки, нисколько, впрочемъ, и не смущаясь этимъ. Недавно отъ этого господина перешла она въ новыя руки. Ей уже стукнуло 30, но все еще хороша, молода, весела и безпечна она, и все еще не заглядываетъ въ близкое будущее.
Мужъ ея никогда ни съ кмъ не говоритъ о ней, хотя и не можетъ онъ заставить себя не слдить за ея судьбой, и трудно сказать, до чего раздражаютъ и злятъ его ея удачи и сравнительное благополучіе… Онъ попрежнему безпрестанно все мняетъ мста въ погон за новыми и новыми впечатлніями, безъ которыхъ тяжела и скучна ему его безсодержательная жизнь. У него есть, правда, сынъ, и Иванъ Осиповичъ любитъ его — и это единственная его привязанность, единственный свтлый лучъ въ его пасмурной жизни, но что можетъ ему дать любовь къ пятилтнему ребенку? Жизни любовь эта не можетъ ни создать, ни наполнить, и особенно человку, неспособному на самозабвеніе и безкорыстную привязанность, какимъ былъ Иванъ Осиповичъ. Сынъ всегда при немъ, и нжно заботился о немъ Иванъ Осиповичъ, но самъ онъ все-таки всюду на чужбин, нигд нтъ у него своего угла, нтъ жизни, ничто не занимаетъ его, ничто не связываетъ съ обществомъ, среди котораго онъ поселяется, всему и всмъ онъ всюду посторонній и чужой, а быстро уже надвигается мрачная старость, и тускло проходятъ послдніе его годы, безъ интереса, безъ любимаго лта, безъ содержанія, все боле и боле только озлобляя его неизвстно на кого и на что, длая его все угрюме, тяжеле и непріятне. Даже и прислуга не живетъ у него подолгу, и одна только мать выноситъ жизнь въ его дом. А между тмъ Иванъ Осиповичъ не глупый и образованный человкъ…
Но какъ ни ничтожны подобныя перемны и событія въ людской жизни, все же это перемны, событія, все же хотя какое-нибудь теченіе да есть въ той жизни, которая ихъ посылаетъ. Но существуютъ уголки въ Россіи, гд и такихъ даже нтъ событій въ жизни ихъ обитателей, гд годы за годами проходятъ такъ убійственно-однобразно, что и незамтно даже, какъ и когда усплъ пройти цлый годъ, потому незамтно, что ровно ничего не далъ онъ, ничмъ не отмтился, ничмъ не отличился отъ длиннаго ряда годовъ предшествовавшихъ, ни отъ ряда предстоящихъ. Такъ, нечувствительно и незамтно, проходитъ въ этихъ уголкахъ вся жизнь, похожая на сладкій, крпкій сонъ, даже и безъ сновидній.
Напр., Мысъ Доброй Надежды. Люди забыли уже тамъ, когда была въ ихъ жизни какая перемна или хоть какое-нибудь крупное, все-таки знаменующее эпоху событіе, да и было ли оно когда — и, нынче, какъ вчера, проходятъ здсь именно такіе, длинные, однообразные и скучные, но зато незамтные и тихіе годы.
Какъ живо помнитъ, напр., о. Павелъ тотъ день, когда онъ пріхалъ въ Нагорное молодымъ священникомъ, только что женившимся и поставленнымъ! Словно вчера это было! И вотъ уже онъ сдой старикъ, и вся жизнь его прошла, ни единымъ толчкомъ, ни радостью, ни горемъ, ничмъ не напомнивъ ему о себ… Какъ тридцать пять лтъ тому назадъ служилъ онъ по воскресеньямъ обдни, такъ служитъ и сейчасъ. Какъ тогда здилъ онъ по средамъ на базаръ въ Сурово — такъ здитъ и сейчасъ, и только эти два дня въ недл еще чмъ-нибудь да отличаются отъ остальныхъ его дней. И въ прочемъ, и въ жизни все такъ же однообразно у него, та же періодическая смна событій, похожая на движеніе часовой стрлки, въ опредленное время бывающей на опредленномъ мст: зимой, на Рождество, хожденіе по приходу съ молебнами, на Сртенье — престольный праздникъ — новое хожденье съ молебнами, постъ, ежедневныя службы на первой и четвертой недляхъ, длинныя страстныя службы, Свтлый праздникъ съ хожденіемъ по приходу, затмъ лто съ хозяйственными хлопотами, скучная осенняя слякоть, когда и на базаръ иной разъ нельзя даже похать, первый снжокъ, Филипики, а тамъ и снова Рождество, снова надо ходить по приходу… Съ убійственнымъ однообразіемъ повторялись для него эти событія или, врне, сроки, и наконецъ и самъ о. Павелъ обратился въ ничто иное, какъ особаго рода механизмъ, однажды заведенный и съ тхъ поръ однообразно вертящій своими колесами.
Постарла, еще подурнла бдная Катерина Павловна, и сама ужъ оставила она всякую надежду на любовь, хотя нжное сердце ея все еще не можетъ угомониться и все еще требуетъ любви… Кого-нибудь любить стало потребностью ея природы, а кого любить въ Нагорномъ? Но Катерина Павловна ухитряется отъискивать себ предметы: она постоянно въ кого-нибудь да влюблена, безнадежно, платонически, и одной только Марь Васильевн повряетъ она тайны своего сердца.
Старшій сынъ о. Павла кончилъ курсъ въ Медицинской Академіи и служитъ теперь военнымъ врачомъ. Второй сынъ уже священникъ. Третій кончаетъ въ семинаріи, четвертый только что поступилъ туда, пятый, самый меньшой, еще дома. Подросли и сестры Катерины Павловны: одной уже 19 лтъ, другой 16, но об собой не лучше старшей сестры. Среднюю, Варвару, самую изо всхъ трехъ безобразную, ждетъ, по всей вроятности, жалкая участь Катерины Павловны. Меньшой, которая все-таки немного получше сестеръ, ей улыбнулось счастье: у нея есть женихъ, только что кончившій курсъ семинаристъ, сынъ сосдняго дьячка, рябой, долговязый, неловкій и нескладный малый. Вс три сестры влюблены въ него, счастье, отъ котораго онъ отказался бы съ радостью.
Кром этихъ дтей есть у о. Павла еще одна дочь, двочка лтъ 10, да двухъ еще схоронилъ онъ.
Какъ заведенные часы, проходитъ и жизнь Марьи Васильевны, вся наполненная мелочными хозяйственными и домашними хлопотами, и вся, со всми своими помыслами погрузилась Марья Васильевна въ эту хлопотливую съ виду, но такую въ сущности беззаботную и покойную жизнь, безконечно ею довольная. Впрочемъ, въ ея жизнь неожиданно вдругъ ворвалось оживленіе и разнообразіе: внучекъ, присланный дочерью.
Катерина Павловна попрежнему любитъ и жадно поглощаетъ романы, которые достаетъ гд только возможно, за неимніемъ новыхъ, перечитывая старые, и всегда подолгу мечтая надъ любовными треволненіями героевъ. Сестры не отстаютъ отъ нея въ этомъ и втроемъ упиваются он чтеніемъ, длясь своими впечатлніями, симпатіями къ героямъ и завистью къ героинямъ.
Но еще боле, и во много разъ боле, интересовалась Катерина Павловна романами Надежды едоровны. Бдная двушка, никогда не знавшая счастья взаимной любви, чистосердечно прощала она подруг вс ея похожденія и всегда съ искреннимъ сочувствіемъ относилась къ ея увлеченіямъ, сама ими счастливая и сама ими волнуясь. А Надежда едоровна не скрывала отъ подруги своей жизни, наивно описывая ей вс свои переходы изъ рукъ въ руки, лишь обставляя эти событія романическими подробностями пламенной любви и сожигающей страсти, съ клятвами, слезами, отчаяніемъ, угрозами умереть, отравиться и т. д.
Ботъ эти-то подробности и завлекали Катерину Павловну. Отъ души, но безъ злобы, завидовала она обильной любовью жизни подруги, еще боле въ своемъ воображеніи увеличивая и счастье Надежды едоровны, и силу ея страсти, и красоту ея возлюбленнаго. Каждому новому событію въ жизни Надежды едоровны въ своихъ мечтахъ она всегда придавала характеръ неизмнной, вчной любви до гроба, и обиліе событій нисколько не разочаровывало ея: никогда не винила она Надежды едоровны при частыхъ ея измнахъ возлюбленнымъ, но всегда все объясняла тмъ, что снова обманулась бдная Наденька въ своемъ предмет, и все негодованіе Катерины Павловны обрушивалось такимъ образомъ на однихъ только недостойныхъ этихъ обожателей Надежды едоровны, не сумвшихъ понять ея глубокой, возвышенной, вчной любви. Съ томительнымъ нетерпніемъ всегда ждала она писемъ Надежды едоровны, обыкновенно переполненныхъ подробными описаніями его наружности, объясненій, встрчъ, поцлуевъ, любви и счастья и всякихъ страстныхъ романическихъ сценъ, а также и разныхъ баловъ, пикниковъ и спектаклей и собственныхъ Надежды едоровны роскошныхъ туалетовъ, тоже не мало занимавшихъ Катерину Павловну: вдь письма эти были не сочиненнымъ уже романомъ, это была правда, описаніе дйствительной жизни и, простодушно врившая каждому слову подруги, Катерина Павловна радовалась и тому уже, что, хоть издали, да пришлось все-таки ей заглянуть въ эту чудную жизнь, полную роскоши, веселья и любви…
Когда же появился въ Нагорномъ маленькій Петя, слабый и худенькій мальчикъ, съ перваго же дня сталъ онъ идоломъ и бабушки, и Катерины Павловны. Об он взапуски съ нимъ возились, кормили, цловали и наряжали его, придумывая ему невроятные, невозможно-фантастическіе костюмчики, обимъ имъ казавшіеся верхомъ красоты, изящества и вкуса. По цлымъ днямъ забавлялись он имъ и любовались на него, ни на шагъ отъ него не отходя: об он находили, что, какъ дв капли воды, похожъ онъ на Наденьку и къ тому же, хорошетъ съ каждымъ днемъ. Лишенная всякой надежды имть своихъ дтей, тмъ сильне привязалась Катерина Павловна къ ‘сыну любви’ своей подруги. Каждый день хоть на минутку да забгала она къ Марь Васильевн взглянуть на Петю, и если бы Надежд едоровн вдругъ вздумалось взять сына назадъ — для Катерины Павловны это было бы страшнымъ ударомъ, который врядъ ли и перенесла бы она.
Такъ жилъ нагорнинскій beau-monde, взаимно помогая другъ другу убивать время. Почти каждый день видались они, т. е. Марья Васильевна съ семействомъ о. Павла, и проводили время точь въ точь какъ и въ т прошлые годы, когда жила еще съ ними Носова: разговоры о мелочныхъ деревенскихъ новостяхъ, о хозяйств, о цнахъ, да о разныхъ огурцахъ, цыплятахъ и поросятахъ, разсказы о. Павла о базарныхъ слухахъ и вычитанныхъ имъ изъ старыхъ газетъ политическихъ новостяхъ — и затмъ засаленныя карты, скромная игра въ дураки, мельники или свои козыри, или же, для разнообразія — въ фофаны, пьяницы, зваки, все тутъ сходило, играющіе были люди неизбалованные.
Изо дня въ день повторялись эти свиданія, никому не прискучивая и не надодая. Вс шли въ гости съ радостнымъ ожиданіемъ чего-то иного, неожиданнаго, какого-то разнообразія, какого-то невдомаго веселья, ожиданія эти никогда не сбывались, но тмъ не мене вс расходились, вполн довольные проведеннымъ вечеромъ и кончившимся днемъ.
Лтомъ лишь нарушалась эта идиллія: каждый годъ, мсяца на два, прізжала въ Нагорное Анна Николаевна, чтобы взглянуть на хозяйство и учесть старосту, и, какъ только прізжала она, о. Павелъ со всми домочадцами немедленно же измнялъ Марь Васильевн и предавался на сторону Анны Николаевны: съ Марьей Васильевной прекращались тутъ всякія сношенія.
Бдная Марья Васильевна все это время всегда проводила въ необыкновенномъ трепет. Смирно и скромно сидла она въ своемъ флигелечк, боясь даже выглянуть оттуда, не смя и въ церковь ходить и терпливо дожидаясь отъзда своего врага. Одна только Катерина Павловна не измняла ей: по прежнему каждый день навщала она ее, и безконечной любовью платила ей за это Марья Васильевна.
Но узжала Анна Николаевна, и въ тотъ же день, проводивъ ее, какъ ни въ чемъ не бывало, возвращался о. Павелъ къ Марь Васильевн. Съ искренней радостью встрчала она гостей, ни единымъ словомъ не поминая о случившемся, и снова начиналась прежняя дружная и тихая ихъ жизнь, самыми выдающимися событіями которой были только рдкія посщенія разнощиковъ.
Такъ шли годы за годами въ захолустномъ, всми забытомъ сел Мысъ Доброй Надежды, Нагорное тожъ, оторванномъ отъ остального міра и живущемъ своей особой, отдльной отъ міра жизнью. Да и то сказать: міръ еще нуждается въ Нагорномъ, чему доказательствомъ служатъ ежегодныя и строгія требованія денегъ и рекрутъ, Нагорное же никогда ни въ комъ не нуждалось и никому ничмъ не обязывалось, всегда чистыми деньгами и втридорога расплачиваясь за каждую малйшую услугу. Ужъ тамъ неизвстно, смогъ ли бы міръ просуществовать безъ Нагорнаго, не несомннно одно, что Нагорное отлично обошлось бы безъ остального міра.
Да, вотъ еще: молодой Башкевъ, братъ Надежды едоровны, оправдалъ надежды отца и дйствительно сдлалъ блестящую карьеру. Въ 35 лтъ онъ уже членъ Судебной Палаты и очевидно — не остановится на этомъ: и въ министерств, и въ обществ, одинаково считается онъ выдающимся юристомъ и даже человкомъ чуть не геніальнымъ — и все это при отцовской дловитости и самоувренности. Съ матерью онъ переписывается… правда, на Рождество только, да на Святую, о сестр же никогда не упоминаетъ, даже и въ письмахъ къ матери. Онъ недавно женился на двушк, недурной и изъ хорошей фамиліи, съ родствомъ и порядочнымъ приданымъ.
Вотъ и все, что можно еще отмтить въ жизни лицъ, встрчавшихся на этихъ страницахъ: блдныя, однообразныя событія, о которыхъ и упоминать бы, пожалуй, не стоило, ибо слишкомъ уже легко ихъ угадать и предвидть. Положимъ, князь Апалевъ и не дописалъ своей книги Семейство Губоцвтныхъ, а могъ бы и удосужиться дописать ее. Положимъ, Лидія Николаевна вышла за молодцоватаго генерала, а могла бы выйти и за подержаннаго камергера, графъ Кунце выбралъ 45-лтнюю благородную двицу, а могъ бы выбрать и двицу съ скандальнымъ прошлымъ, Петръ Петровичъ женился, а могъ и погодить еще — но измнило ли бы это ровное теченіе ихъ жизни, сдлало ли бы жизнь эту боле интересной и достойной вниманія?
Не интересна съ вншней стороны и не богата событіями и установившаяся, вошедшая въ берега жизнь Алгасова, но все-таки это жизнь, полная дла, необходимаго и живого, а слдовательно, полная и интереса къ этому длу. Эта жизнь покойна, но нтъ въ ней застоя: это не стоячее, гнилое, вредное болото, но тихій проточный прудъ, постоянно пополняющійся прозрачной и свжей ключевой водой и стокомъ излишней воды приводящій въ движеніе мельничное колесо. Живущій этой жизнью не обратится въ особаго рода какой-то механизмъ, однообразно выдлывающій сутки по одному привычному образцу, но, какъ бы нравственно ни былъ онъ ничтоженъ, всегда останется онъ живымъ и бодрымъ человкомъ, знающимъ трудъ и даже творчество, любящимъ плоды своего труда и знающимъ имъ цну, знающимъ цну отдыху, знающимъ наслажденіе отдыхомъ, наслажденіе законно-заработанное, и потому безграничное, беззаботное, неиспорченное никакими вопросами, никакими сомнніями или думами.
Мняя жизнь, Алгасовъ не ухалъ въ Америку, но имлъ мужество остаться тамъ же, гд знали его бариномъ, и богатымъ, вліятельнымъ бариномъ. Несомннно, это длало его положеніе въ Веденяпин нсколько неловкимъ, и особенно въ первое время, и много силы нужно было Алгасову, чтобы побороть въ себ этотъ ложный стыдъ… Когда запросто, по-рабочему, одтый, въ первый разъ пришелъ онъ помогать своему работнику, Емельяну Анисичькину, убираться на двор — и Емельянъ, и Алгасовъ, оба чувствовали себя одинаково неловко. Но потомъ это обошлось: Емельянъ, молодой, веселый и умный мужикъ, легко и скоро освоился съ Алгасовымъ, и они до нкоторой даже степени сошлись и подружились. Емельянъ добросовстно училъ Алгасова всмъ мужицкимъ работамъ, снисходительно относясь къ его неумнью и неловкости и всячески стараясь передать ему свое искусство и тонкое свое знаніе земледльческаго дла, страстно имъ къ тому же любимаго. За работой всегда о чемъ-нибудь говорили они. Емельянъ разспрашивалъ Алгасова о разныхъ вещахъ, между прочимъ и о томъ, что побудило его раздать землю крестьянамъ, и Алгасовъ охотно отвчалъ ему на вс его вопросы, въ доступной ему форм длясь съ нимъ своимъ опытомъ и знаніями. Оба они какъ нельзя боле были довольны другъ другомъ, и время на работ проходило у нихъ пріятно и скоро. Жена Емельяна, Катерина, красивая и ловкая баба, помогала Наст во всхъ женскихъ работахъ, а Татьяна Петровна, старуха изъ веденяпинской дворни, выросшая въ дом Алгасовыхъи вмст съ Алгасовымъ промнявшая этотъ домъ на скромный Журавскій хуторъ, когда-то правая рука Ольги Александровны, искусная и въ стряпаньи, и въ домашнемъ хозяйств — она помогала Наст дома, уча ее предстоявшему ей все-таки не мужицкому хозяйству.
Такъ устроился Алгасовъ. Емельяна онъ долженъ былъ взять, ибо, разумется, для Алгасова не могло быть исключенія изъ того экономическаго закона, что одиночка — не мужикъ. Помощникъ, т. е. не помощникъ, а товарищъ, необходимъ въ крестьянскомъ хозяйств, и Алгасовъ выбралъ себ въ помощники Емельяна, котораго давно уже зналъ и уважалъ, какъ честнаго и трудолюбиваго мужика. Емельянъ былъ не изъ Веденяпина, а изъ одного сосдняго села, изъ бдной семьи, почти не имвшей своего хозяйства. Сначала Алгасовъ думалъ-было въ извстной дол длиться съ Емельяномъ плодами ихъ общаго труда, вмсто жалованья отдавая ему опредленную часть доходовъ съ хутора, но всегдашнее его отвращеніе ко всмъ безъ исключенія проявленіямъ соціализма и коммунизма взяло верхъ: что ждетъ насъ въ будущемъ — неизвстно, но пока существуетъ еще собственность, и до конца ршилъ Алгасовъ оставаться полнымъ собственникомъ, вполн, и на словахъ, и на дл, сохраняя за собой droit d’user et d’abuser остававшимся у него клочкомъ земли. Но онъ назначилъ Емельяну огромное по тмъ мстамъ жалованье — а именно, Емельянъ съ женой и тремя дтьми, изъ которыхъ старшій предназначался съ будущаго лта въ пастухи, двое же меньшихъ ни на что еще пока не годились, получалъ 150 рублей.
Впрочемъ, въ самомъ начал своей новой жизни, въ первую эту осень, сравнительно мало работалъ Алгасовъ съ Емельяномъ: онъ заране уже такъ распорядился, что большая часть работъ на хутор, все, что могло только быть сдлано, все это было уже сдлано еще до перехода его на Журавку, и кром того, въ его распоряженіи оставалась еще цлая толпа рабочихъ въ Веденяпин, которыхъ иногда и призывалъ онъ на помощь себ въ трудныхъ работахъ: это были медовые его мсяцы, и боле времени хотлось ему быть съ молодой женой, хотлось насажденіемъ сада докончить устройство своего дома и наконецъ, часто отрывали его въ Веденяпино, гд утвержденіе всхъ его распоряженій, ликвидація хозяйства и вс сопряженныя съ этимъ дла и заботы постоянно требовали его присутствія и личныхъ приказаніи. Къ тому же онъ хотлъ, чтобы первый раздлъ между крестьянами его бывшей земли произошелъ подъ личнымъ его руководствомъ — и немало возни и хлопотъ было ему съ этимъ дломъ.
Но это не значитъ, что совсмъ уклонялся онъ отъ полевыхъ или иныхъ по хозяйству работъ: тмъ мене уклонялся онъ отъ нихъ, что сразу же овладли он его душой, лишь только ближе сталъ онъ къ этимъ работамъ. Прекрасно воздланныя, тучныя поля, великолпный скотъ, здоровыя, сильныя рабочія лошади, прочныя и удобныя постройки — нельзя было не любоваться всмъ этимъ, и потомокъ многихъ поколній хозяевъ, хозяинъ по рожденію и въ душ, способный оцнить порядокъ въ хозяйств, какъ высокое художественное цлое, отъ всего сердца наслаждался Алгасовъ цвтущимъ состояніемъ своего хутора. Естественно, явилось у него желаніе не только сохранить и упрочить это цвтущее состояніе, но и еще его возвысить, и, имя теперь возможность самому все. сдлать, не поручая уже дла другимъ, а если и придется поручить — то вовремя замтить и исправить всякую ихъ оплошность или ошибку, не имя уже нужды приказывать, кричать, волноваться и злиться, зная, что все непремнно будетъ теперь сдлано, и сдлано именно такъ, какъ надо и какъ онъ хочетъ, чтобы было сдлано — со страстью отдался Алгасовъ полевымъ работамъ, мечтая съ весны провести ихъ вс, отъ начала до конца, весь циклъ полевого хозяйства, при личномъ уже своемъ участьи… И вспомнились ему прежніе его агрономическіе опыты: съ какимъ интересомъ и тогда слдилъ онъ за ихъ успхомъ, каково же будетъ теперь примнять вс усовершенствованные пріемы хозяйства?.. И самому какъ пріятно будетъ все вокругъ себя видть въ порядк, все въ наилучшемъ вид и сдланнымъ наилучшимъ образомъ, и наконецъ, теперь дйствительно уже будетъ это полезнымъ и нужнымъ дломъ, полезнымъ, во-первыхъ, для него лично, а затмъ и для всего уже окрестнаго населенія, для котораго, близкій къ нему, его хуторъ дйствительно станетъ теперь школой хозяйства… Трудиться, работать для себя, своимъ трудомъ осуществляя свою творческую мысль, и въ то же время такъ трудиться, чтобы наиболе пользы приносилъ обществу этотъ трудъ, искать новыхъ и новыхъ пріемовъ хозяйства, вести хозяйство впередъ, съ любовью, мыслью и знаніемъ посвящая свой трудъ благодарной кормилиц-земл — какого же еще искать боле полнаго и прекраснаго дла, и чмъ хуже эта картина послдней грзы Фауста? И все это возможно, осуществимо, и никакая уже лнь никакого Петьки или небрежность и пьянство Андрюшки, ни несвоевременный уходъ забравшаго впередъ Ваньки не омрачитъ и не испортитъ уже теперь этого дла…
И горячо, съ любовью взялся за него Алгасовъ, и изъ книгъ, и на дл учась тому, что полезне и лучше, всесторонне, надъ самимъ же дломъ, обсуждая и обдумывая вс будущія свои предпріятія и работы. Спшить было ему нечего: онъ намтилъ себ цль впереди, и твердо, съ первыхъ же шаговъ трудовой своей жизни пошелъ онъ впередъ, къ этой цли, зная уже, что достиженіе ея зависитъ теперь единственно лишь отъ продолжительности его жизни, и больше ни отъ чего, да и посл него не пропадетъ и не погибнетъ его дло, какъ живое само по себ, а не по случайному только влеченію къ нему одного какого-нибудь человка. А имя эту свтлую цль впереди, имя эту увренность, какъ же не любить было ему труда и чего отъ него уклоняться?
И съ такой же любовью занялся онъ садомъ. Настя дятельно помогала ему въ этомъ, и цлые дни копались они тамъ, вс работы выполняя какъ можно тщательне, не спша и не боясь труда, съ восторгомъ мечтая, какъ хорошо все будетъ, когда разростется этотъ насаживаемый ими садъ…
Алгасовъ мечталъ, что и садъ у него будетъ въ такомъ же образцовомъ порядк, какъ и все остальное хозяйство, а для этого, чтобы имть возможность такъ содержать его, отдавая ему лишь немногіе свободные свои часы, для этого, очевидно, садъ не долженъ быть большимъ: за большимъ некогда было бы ухаживать, какъ слдуетъ.
Такъ онъ и сдлалъ. Передъ самымъ домомъ былъ устроенъ небольшой палисадникъ. Чтобы но закрывать вида изъ оконъ, вдоль ограды были посажены одни только жасмины, и передъ ними, по широкому газону, вдоль проложенной тутъ дорожки, разсажены были великолпныя ремонтантныя и чайныя розы, вперемежку, штамбовыя и низкія: во всемъ саду ихъ насчитывалось около сотни. Передъ балкономъ, по об стороны лстницы, были устроены красивыя группы изъ разныхъ кустовъ и цвтовъ, и затмъ спиреи, піоны, розы и пр. съ изрдка кое гд разбросанными среди нихъ деревьями, кустами и клумбочками дополняли убранство этой части сада, которую широкая сиреневая аллея отдляла отъ сосдней плодовой уже части.
Участокъ, предназначенный подъ эту послднюю, былъ обработанъ Алгасовымъ особенно тщательно: вся земля была тутъ перекопана, удобрена, выровнена и очищена отъ корней и сорныхъ травъ. Участокъ былъ невеликъ, во именно потому-то и хотлъ Алгасовъ, чтобы эта часть сада щеголяла уже образцовымъ порядкомъ — и тутъ, какъ и въ пол, теперь могъ ужъ онъ надяться достигнуть всего, чего только могъ и умлъ, не боясь уже никакихъ досадъ отъ перепутанныхъ или плохо выполненныхъ приказаній.
Весь участокъ съ свера и востока былъ обнесенъ для защиты четырьмя рядами деревьевъ и за ними уже тщательно были посажены 20 великолпно сформированныхъ яблонь, 5 грушъ и 5 сливъ, затмъ вишни, кусты облепихи, терна, барбариса и др. ягодъ, малина, смородина, крыжовникъ и нсколько грядокъ крупной земляники. Тутъ же былъ и огородъ, гд между прочимъ Алгасовъ насадилъ порядочный участокъ спаржи, и тутъ же заведена была небольшая школа для будущихъ подсадокъ. Яблони, груши, и сливы Алгасовъ выписалъ изъ лучшаго извстнаго ему заведенія, чтобы имть образцовымъ уже образомъ выведенныя деревья, вс же остальныя растенія, а также и розы, взялъ изъ Веденяпина.
Но устраивая эту плодовую часть сада, Алгасовъ не вытерплъ и ршилъ перенести изъ Веденяпина одну недавно тамъ построенную небольшую оранжерейку, куда и пересадилъ шесть персиковыхъ деревьевъ: онъ любилъ персики, и если не гнаться за ранней ихъ выгонкой, думалъ онъ, одна оранжерея много дровъ ужъ не возьметъ… Во всякомъ случа, если и окажется она слишкомъ дорогой, уничтожить ее можно всегда, ршилъ онъ, а Настя, съ которой онъ сталъ объ этомъ совтоваться, узнавъ, что рчь идетъ о тхъ самыхъ румяныхъ яблочкахъ, которыя такъ ей понравились за свадебнымъ ужиномъ, что тутъ же и съла она ихъ безъ малаго цлую вазу — Настя объявила, что посадить ихъ надо непремнно.
— Что ужъ тутъ, говорила она, одну-то какъ-нибудь протопимъ… Ужъ больно они хороши!
Наконецъ, въ довершеніе посадокъ, по краю горы, отъ сада къ рощ, была посажена широкая липовая аллея, подходившая прямо къ стоявшей у опушки рощи бесдк, съ своими фресками, бронзами и штофными диванами остававшейся тутъ, какъ памятникъ стараго и старому.
Не вс эти посадки были сдланы сразу, но въ общемъ садъ былъ уже намченъ и все самое главное было сдлано въ первую же осень, и, не смотря ни на что, много поработалъ въ эту осень Алгасовъ, привыкая тутъ къ труду и еще дятельне готовясь приняться за него, когда наступитъ весна. Въ обществ Насти время за работой летло для него незамтно, а когда слишкомъ уже уставалъ онъ отъ этого непривычнаго для него физическаго труда — онъ шелъ для отдыха на охоту, и любимая забава эта довершала для него прелесть осени.
Впрочемъ, нтъ — довершала ее любовь и красота Насти: веселая, счастливая, хорошенькая и беззавтно-любящая, цлые дни смялась и пла она — и безъ конца былъ счастливъ Алгасовъ, всмъ одинаково счастливъ, и жизнью, и этой любовью…
Во всемъ помогала ему Настя, помогала и совтомъ, насколько, разумется, могла, и дломъ, неутомимо работая, и главное — горячимъ, молодымъ своимъ сочувствіемъ, съ которымъ слушала она его. Вс его мечты и надежды горячо раздляла она, съ юной страстью на все откликаясь и силой молодой своей вры увлекая и его самого — и невольно моложе, сильне и добре чувствовалъ себя Алгасовъ, вдохновляемый красотой и любовью.
Онъ не требовалъ отъ нея, чтобы сразу оборвала она вс связи съ селомъ: свободно ходила Настя на село, навщая своихъ подружекъ, и къ себ звала ихъ иногда, Алгасова она не пускала въ свою комнату, когда бывали у нея которыя-нибудь изъ старыхъ ея пріятельницъ:
— Мы васъ боимся, наивно сказала она ему, когда какъ-то зашелъ онъ къ ней во время одного изъ этихъ посщеній, и видя, что, дйствительно, только стсняетъ онъ и хозяйку, и гостей, онъ уже не показывался къ жен, когда были у нея гости. Впрочемъ, съ теченіемъ времени сами собой оборвались эти связи и почти прекратились взаимныя посщенія прежнихъ подругъ.
Но въ Наст было настолько ума и природнаго такта, что барыней и не считала, и не держала она себя, напротивъ, даже сердилась, когда Татьяна Петровна, по старой привычк, обращалась къ ней со словомъ: барыня. Какъ была Настя милой, простой, послушной двушкой, такъ осталась и посл сватьбы, такой же скромной, трудолюбивой и доброй.
— Ты, поди, и знаться съ нами теперь не захочешь, говорили ей подружки. Ты теперь барыня…
— А ты, ганька, смотри, зря-то не бай… Какая я барыня? Ншто барыни сами работаютъ? А у меня теперь заботъ-то, ни чмъ тогда было…
— Да вдь хозяинъ твой баринъ же? возражали ей.
— Былъ баринъ, да своей волей и пересталъ быть, спокойно отвчала Настя.
— А, поди, жаль теб?
— Чаго?
— Ты что позволяла ему землю-то зря раздавать? Хошь бы себ побольше велла оставить…
— Не мое добро, не моя и воля, возражала Настя.
— Да вдь жена ты ему?
— Встимо — жена. Такъ что-жъ, что жена?
— Барыней была бы!..
— И не нуждаюсь въ этомъ! Мн и такъ хорошо… Подика, у насъ какъ тамъ хорошо — на Журавк-то…
— Да какъ ты спозналась-то съ нимъ? допытывались двки.
— А вамъ-то и не вдомекъ было? Ишь, хитре васъ я была… дразнила ихъ Настя.
— Ужъ хитрая, право слово, что хитрая, соглашались и двки. То-то ты и выла, какъ Артемка-то сватался!
— Артемка! Нуженъ мн очень Артемка, провались онъ совсмъ…
Вообще, неожиданная сватьба Насти произвела невообразимое впечатлніе на сел. Пока, происходилъ обрядъ внчанія, всть о немъ быстро облетла село, и когда молодые вышли изъ церкви — огромная толпа, особенно бабъ к двокъ, собралась уже у ограды, и нечего описывать ихъ удивленія, когда совершенно растерянная, до слезъ смущенная ихъ присутствіемъ, нарядная Настя садилась съ Алгасовымъ въ карету…
— Ужъ и нарядная же ты была, какъ внчалась, говорила ей одна изъ двокъ. Видла я… Мн въ т поры тетка Лукерья скричала, я и побгла… Чисто и не ты изъ церкви-то вышла! Пра, словно барышня нкая… Поди, все хозяинъ вдь надарилъ?
— А то кто же?
— Ишь ты! А вдь у васъ, поди, господа бываютъ? продолжали он допытываться.
— Дохторъ бываетъ, Миколай Иванычъ, да намеднись этотъ вотъ зазжалъ, какъ тамъ его, Петра Ликсандрычъ, что ли онъ, вотъ что въ Капустин живетъ…
— Ну что же ты съ ними?
— Ничаго. Миколая-то Иваныча я люблю, веселый такойда ласковый. Не смю я ихъ, господъ-ти…
— Ишь ты… дивились двки. Вотъ поди-жъ ты, счастье теб какое!
Избушку свою и все остальное свое достояніе Настя предоставила въ полную собственность своей сожительниц-старух, за что въ ноги поклонилась эта послдняя ‘матушк-барын, Настась Петровн.’ Только двухъ любимцевъ своихъ, стараго, еще бабушкина кота да самою Настею вскормленную и прирученную блую ярочку, ихъ только и взяла она себ, она сама за ними сходила и кота принесла, а ярку пригнала на Журавку.
Таковы были общественныя отношенія Насти. Алгасовъ же изо всхъ своихъ знакомыхъ продолжалъ видаться съ однимъ только докторомъ, и часто прізжалъ этотъ послдній къ Алгасову, особенно по праздничнымъ вечерамъ, когда онъ зналъ, что Алгасовъ свободенъ. Кром того, однажды навстилъ еще Алгасова предводитель, Петръ Александровичъ Чемезовъ, всегда бывшій въ наилучшихъ съ нимъ отношеніяхъ: о немъ-то и разсказывала Настя двкамъ. Алгасовъ очень ему обрадовался, много говорилъ съ нимъ, между прочимъ и о своемъ ршеніи и о новой своей жизни со всми чудными ея надеждами, и, узжая, Чемезовъ общалъ бывать у него, говоря, что онъ всегда уважалъ Алгасова, а теперь, хотя и не вполн еще понимаетъ его взглядовъ и не раздляетъ ихъ, но тмъ но мене еще боле теперь уважаетъ его.
— Въ вашихъ разсужденіяхъ есть какая-нибудь ошибка… должна быть ошибка, говорилъ онъ. Сейчасъ я не могу еще, какъ слдуетъ, возразить вамъ, но все, что вы говорите, слишкомъ уже страшно, если это правда. И все-таки интересна ваша жизнь… что дастъ она вамъ и оправдаются ли ваши свтлыя надежды? Но нтъ… Да, много тутъ страшнаго и, знаете — меня, по крайней мр, мою жизнь вы сильно смутили, задумчиво докончилъ онъ.
Чемезовъ пожелалъ ‘быть представленнымъ M-me Алгасовой’ — онъ такъ и сказалъ — и нечего говорить, какъ переконфузилась, выйдя къ нему, бдная M-me Алгасова… Но впрочемъ, на вс вопросы его она отвчала толково и прямо и, хотя нсколько наивно, но все-таки не тмъ уже крестьянскимъ нарчіемъ, которымъ, по старой памяти, продолжала еще говорить съ подружками.
Впрочемъ, и изъ остальныхъ помщиковъ нашлись любопытные, своими глазами пожелавшіе взглянуть на чудака, тхъ изъ нихъ, которые прізжали въ рабочее время, Алгасовъ просто не принялъ, нисколько не желая поваживать ихъ и ради нихъ оставлять работы, прізжавшихъ же по праздникамъ или вечеромъ принималъ попрежнему, такъ же любезно и такъ же радушно, хотя съ Настей ихъ не знакомилъ и прямо уже извинялся, что ему теперь не до разъздовъ, и потому визитовъ отдавать онъ не можетъ. Самъ онъ, бывая иногда въ Сараяхъ, всегда останавливался тамъ у доктора, и кром того былъ еще у Чемезова, къ которому похалъ на санкахъ, въ одну лошадь и уже безъ кучера…
Такъ, незамтно, весело и скоро, прошла осень: короткій осенній день весь проходилъ въ той или другой работ, и, работая, Алгасовъ началъ уже обдумывать планъ своего будущаго сочиненія, гд онъ хотлъ изложить свои взгляды на жизнь, а также и весь длинный путь своихъ исканій. Вечера Алгасовъ и Настя проводили обыкновенно вдвоемъ, въ его кабинет: или говорили они, или Алгасовъ занимался, между тмъ какъ Настя шила, готовя себ красивые какіе-нибудь пестрые наряды — наряжаться она любила — или читалъ онъ ей, или же училъ ее, сначала, разумется, грамот… Ужинали они въ девятомъ часу, затмъ Настя уходила къ своимъ домашнимъ работамъ и ложилась спать, а Алгасовъ еще часа два или три читалъ или писалъ у себя въ кабинет.
Наступили морозы, и нельзя уже было работать ни въ пол, ни въ саду. Началась зима, хлбъ у Алгасова былъ уже весь обмолоченъ, а, кром молотьбы, другихъ длъ по-хозяйству въ это время года не особенно много. Съ помощью Емельяна, легко и скоро управлялся съ ними Алгасовъ, а къ тому же, наступили и безконечные зимніе вечера, и свободнаго времени стало такимъ образомъ у Алгасова вдоволь.
Этимъ свободнымъ временемъ онъ воспользовался для чтенія и другихъ своихъ занятій — для ‘умственнаго’ труда. Онъ получалъ еще газеты и журналы, на которые былъ подписанъ съ начала года. На слдующій годъ, кром нкоторыхъ спеціальныхъ журналовъ по хозяйству и садоводству, онъ выписалъ одну только газету и одинъ любимый свой журналъ, да кром того постоянно пріобрталъ вс наиболе выдающіяся сочиненія, литературныя и научныя, на русскомъ и французскомъ языкахъ — на это хватало ему доходовъ съ его хутора. Онъ читалъ эти книги и готовилъ планъ своихъ собственныхъ будущихъ сочиненій.
Но кром того, не мало времени отдавалъ онъ Наст, занявшись ея образованіемъ. Онъ началъ учить ее грамот, а пока, въ промежуткахъ между этими уроками, знакомилъ ее съ исторіей и географіей, послдовательно разсказывая ей историческія событія и описывая разныя страны, ихъ природу и населеніе, и указывая ихъ положеніе и на глобус, и на карт. Настя прилежно училась читать и писать и внимательно слушала его разсказы. Онъ сталъ ей также читать произведенія лучшихъ нашихъ писателей, начавъ, разумется, съ вещей, наиболе ей доступныхъ, и онъ не ограничивался однимъ только чтеніемъ, но въ понятныхъ ей выраженіяхъ разъяснялъ ей значеніе и смыслъ произведенія, его главную идею, его красоту, достоинства и недостатки — однимъ словомъ, старался, чтобы вполн поняла и усвоила она слышанное. Кром того, читая газеты, онъ разсказывалъ ей вс послднія политическія новости, разъясняя ихъ и пользуясь этимъ, чтобы познакомить ее съ современной исторіей. Все, что онъ говорилъ ей, онъ старался по возможности ясне ей растолковать, и, лишь убдившись изъ ея отвтовъ, что она поняла его, тогда лишь переходилъ онъ къ другому. Но и кром всего этого, много обо всемъ говорилъ онъ съ ней, стараясь развить ее, заставить ее думать и внушить ей правильный взглядъ на жизнь и на вещи, передать ей все, что самъ принималъ за истину.
Умная Настя была понятливой ученицей. Внимательно, съ живымъ интересомъ слушала она чтенія и разсказы Алгасова и ничего не пропускала мимо ушей, но все желала и старалась понять, сама по нскольку разъ его переспрашивая: чмъ больше узнавала она, тмъ больше хотлось ей знать, и съ каждымъ днемъ все интересне казались ей разсказы Алгасова, все легче и легче становилось понимать его и запоминать его уроки.
На ряду съ этимъ стараніемъ развить ея умъ, безостановочно шло и первоначальное ея обученіе, и не мене прилежно занималась она азбукой и прописями: къ посту она уже бгло читала и хорошо писала, и Алгасовъ приступилъ съ ней къ изученію уже не по разсказамъ, а по Евангелію и Библіи, Закона Божія, стараясь уяснить ей самый духъ этихъ книгъ, изложенное въ нихъ ученіе и передаваемыя ими историческія событія. Потомъ начали они проходить грамматику и ариметику, и къ весн Настя покончила и съ этимъ. Лтомъ они дальше не пошли — некогда было, но постоянными повтореніями и упражненіями въ свободные дни и часы Алгасовъ достигъ того, что вполн и прочно усвоила она все выученное.
Подошла весна, и дятельно принялись они за работы. Руководимыя Алгасовымъ, работы шли быстро, осмысленно и въ высшей степени успшно. Самъ всегда первый, если и не въ самой работ, на это не хватало еще ему силъ и выносливости, то въ заботахъ и готовности работать, онъ подавалъ собою примръ горячаго отношенія къ длу и, близкій къ своимъ помощникамъ, не только умлъ онъ вдохнуть въ нихъ свой духъ любви къ длу и жажды наилучшаго, по умлъ и передать имъ свои знанія и стремленія къ движенію дла впередъ, къ идеалу красоты. Понимая Алгасова, который ничего не начиналъ, не посовтовавшись съ ними и не объяснивъ имъ предварительно дла и возлагавшихся на него своихъ надеждъ, и Настя, и Емельянъ, и даже Катерина — съ живымъ интересомъ слдили вс они за успхомъ всхъ его начинаній, и горячо, какъ свои собственныя, принимали къ сердцу удачи и неудачи его опытовъ: понятно, что не мене самого Алгасова желали они, чтобы все было сдлано какъ можно лучше, и, поставленные въ полную возможность сознательно относиться къ длу, съ любовью и рвеніемъ работали они надъ нимъ. А знаніе, любовь и трудъ, приложенные къ земл, никогда не пропадаютъ они — и любо было взглянуть на хозяйство Алгасова: и изъ постороннихъ никто равнодушно не прозжалъ мимо его владній, каково же самому было ему любоваться цвтущимъ видомъ своихъ полей, надъ которыми онъ самъ поработалъ и воистину могъ уже назвать ихъ своими! Но это были всего еще только начинанія, впереди предстояло еще дальнйшее и дальнйшее развитіе хутора, и мечты работниковъ, невольно уносясь впередъ, въ еще боле свтлое будущее, удесятеряли ихъ энергію и силы: самъ даже Алгасовъ подъ конецъ сравнялся въ выносливости и работ съ Емельяномъ — такъ увлекала его работа… Зато, оглядывая свои поля и все остальное на хутор, безъ хвастовства могъ онъ сказать, что изо всего, сдланнаго за это лто, нтъ ничего даже и порядочно сдланнаго: вс работы были выполнены превосходно, и если попадались работы неудачныя, то неудачи эти истекали не изъ недостатка усердія, по изъ недостатка еще знанія, чему пособить могли только опытъ и время, а потому никого и не огорчали эти неудачи.
— Ну что же, говорилъ Алгасовъ, теперь знаемъ, что такъ длать не годится и впередъ не будемъ. Безъ ошибокъ нельзя: не ошибается только тотъ, кто ничего не длаетъ. Сдлано было хорошо — а это все, что нужно.
Да, его хуторъ дйствительно былъ высокимъ художественнымъ цлымъ, послднимъ словомъ общаго ихъ четырехъ знанія и средствъ, и съ радостью смотрлъ Алгасовъ на свои поля, наслаждаясь ими и любя ихъ, счастливый ими и даже гордый…
Такое же наслажденіе доставлялъ ему и садъ, которому они съ Настей отдавали вс часы досуга и отдыха и вс свои праздники: еще нечего было ждать никакихъ отъ него плодовъ, но вс почти прошлогоднія ихъ посадки принялись и росли хорошо, вс деревца были подчищены, подрзаны, подвязаны, окопаны, вовремя политы, везд порядокъ, чистота, нигд ни соринки, ни одного лопуха, ни одного куста крапивы — и дйствительно, праздникомъ было работать въ такомъ саду… Вс клумбочки были засажены левкоями и другими душистыми цвтами, и, благодарные за уходъ, роскошно цвли они, наполняя своимъ запахомъ садъ. Никогда еще не видавшая такихъ цвтовъ, отъ души все лто любовалась ими Настя, но что привело ее въ восторгъ — такъ это чайныя розы… Нетерпливо слдила она за ростомъ ихъ бутоновъ и, когда распустился первый цвтокъ, дтская радость Насти выразилась въ прыжкахъ и восторженныхъ восклицаніяхъ. Всхъ позвала она смотрть на чудный цвтокъ, и такъ много было розъ въ саду, что все время, пока цвли он, Настя появлялась не иначе, какъ вся убранная розами.
Огородъ былъ уже въ исключительномъ ея завдываніи, и Настя соперничала съ мужемъ, содержа огородъ въ такомъ образцовомъ порядк, въ какомъ рдко бываютъ даже и цвтники. Но какъ зато гордилась она похвалами своему огороду!
Но были и плоды въ ихъ саду: съ помощью руководствъ и указаній, Настя завела въ огород небольшой парникъ, за которымъ ходила старательно и съ любовью, и великолпные арбузы и дыни щедро вознаградили ее за вс ея труды.
Въ этихъ неустанныхъ работахъ быстро прошло лто, полное труда и наслажденія трудомъ: это была одна непрерывная поэма вдохновеннаго труда, украшеннаго любовью, одухотвореннаго мыслью, богатаго плодами, и потому прекраснаго въ полномъ смысл этого слова…
Но кончилось лто, и снова осень съ длинными своими вечерами поневол заставила главное мсто предоставить труду не физическому, а умственному.
Теперь Алгасовъ приступилъ наконецъ къ своему сочиненію, о которомъ онъ упоминалъ въ письм къ Ирин. Онъ не торопился съ нимъ, да и нечего было ему торопиться — времени впереди было много, въ гонорар онъ не нуждался и количествомъ сочиненій щеголять не желалъ: онъ зналъ, что сочиненіе будетъ капитальное, сполна обнимающее вс его взгляды на жизнь и на вс ея явленія, такъ что другого уже не потребуется. Всю предъидущую зиму посвятилъ онъ на обдумываніе всего сочиненія, на приведеніе своихъ взглядовъ въ стройную систему и на созданіе по этой систем вполн законченнаго плана. Все лто, работая въ пол и въ саду, думалъ онъ о томъ же, еще разъ перечелъ вс книги, въ которыхъ что-нибудь говорилось за или противъ его взглядовъ, длая выписки изъ этихъ книгъ, записывая и свои отдльныя мысли и подготовляя такимъ образомъ матеріалъ для будущихъ сочиненій — и пора уже было воспользоваться этимъ матеріаломъ, дальнйшее накопленіе котораго пойдетъ само ужо собою по мр развитія самого труда, когда ясне станетъ, что именно нужно для него, что боле важно и что можно оставить безъ вниманія.
Собственно все сочиненіе распадалось на три части, которыя, впрочемъ, должны были являться не однимъ, а тремя самостоятельными сочиненіями, лишь объединенными одной связующей ихъ идеей. Сначала философское изложеніе его взглядовъ на жизнь, доказательство несостоятельности всхъ жизненныхъ задачъ, основанныхъ на теперешнемъ нашемъ стро жизни и изъ него истекающихъ, и невозможности для каждаго найти въ нихъ себ любимое и разумное дло. Затмъ доказательство, что на жизнь и наслажденіе ею имютъ право вс, а не исключительные только счастливцы, призванные Богомъ или случайно устроившіе свою жизнь боле или мене по своему вкусу. Главное положеніе — что цль нашей жизни есть наше личное счастье и наслажденіе жизнью, что возможно лишь при жизни, основаніемъ которой является трудъ. Характеристика этой жизни, какъ единой, всмъ одинаково доступной, единой, всмъ дающей дло и осмысленное содержаніе, единой полной и прочной, единой, которая хороша и безъ счастья и которая, слдовательно, выше случайностей. Наконецъ, доказательства, что истина и правда на сторон этой жизни и что ей принадлежитъ будущее. Въ конц, въ вид эпилога, картина этой основанной на труд жизни будущаго и гадательное изложеніе возможнаго ея строя.
Таковъ въ немногихъ словахъ былъ планъ первой части сочиненія, озаглавленной — О жизни, о ея цляхъ и назначеніи. Вторая часть: Очерки человческаго прогресса должна заключать въ себ исторію поступательнаго движенія цивилизаціи съ древнйшихъ временъ, разсмотрнную съ точки зрнія безсознательнаго стремленія человчества къ иде счастья всеобщаго и постепеннаго его приближенія къ царству счастья, мира и любви на земл. Третья часть — собственно личныя воспоминанія Алгасова, изложеніе того пути, которымъ пришелъ онъ къ ршенію мучившихъ его вопросовъ, и онъ ршилъ теперь дополнить и закончить эту часть описаніемъ своей жизни на хутор, описаніемъ самого хутора и безпристрастнымъ изображеніемъ всей красоты одухотвореннаго мыслью, свободнаго труда, полнаго надеждъ, обильнаго плодами, богатаго радостью, изображеніемъ всего, что даетъ и можетъ дать человку трудъ, положенный въ основу жизни и ставшій главнымъ ея содержаніемъ.
Но Алгасовъ не приступалъ еще пока къ самому сочиненію, къ систематическому и послдовательному его изложенію: собственно говоря, онъ все еще готовилъ только матеріалы, пиша отдльные статьи и очерки по вопросамъ, наиболе его волновавшимъ и наиболе имъ обдуманнымъ, и, когда вс положенія и части всего сочиненія будутъ такимъ образомъ изложены въ подобныхъ статьяхъ и процессомъ изложенія окончательно уже выяснятся самому автору и сами по себ, и главное — со стороны относительгной своей важности, тогда уже только хотлъ онъ приступить къ обработк этихъ статей и къ сбору ихъ въ одно цлое, по программ, еще разъ обдуманной и повозможности сокращенной и упрощенной.
Писалъ онъ статьи для обихъ первыхъ частей своего сочиненія, т. е., и чисто философскія, и историческія, и кром того началъ также свои воспоминанія, которыя писалъ подробно и правдиво, ничего не скрывая и излагая событія, думы и стремленія не только своей жизни, но и жизни всхъ своихъ близкихъ, родныхъ и знакомыхъ. Затмъ онъ велъ еще дневникъ, куда заносились вс событія дня, все, сдланное за день, вс начатые опыты, возлагавшіяся на нихъ надежды и послдовательный ходъ ихъ до окончательнаго выясненія полученныхъ результатовъ, вообще — вс дла, впечатлнія, радости и невзгоды новой его жизни.
Ежедневно по нскольку часовъ посвящалъ онъ этимъ работамъ и касавшемуся ихъ чтенію. Въ то же время онъ продолжалъ заниматься съ Настей. Они перешли теперь къ другому, высшему уже курсу. Кончивъ и повторивъ ариметику, онъ началъ проходить съ ней алгебру и геометрію. Затмъ, уже по учебникамъ систематически принялась она изучать исторію и географію, но своими разсказами Алгасовъ продолжалъ дополнять учебники, съ своей точки зрнія объясняя ей смыслъ эпохъ и значеніе историческихъ событій, и жадно слушала его Настя. Любила она подробные и живые его разсказы изъ исторіи, его картинныя описанія природы другихъ странъ и жизни ихъ обитателей, но и сухая математика не была ей противна. Понятно излагаемыя Алгасовымъ, алгебра и геометрія скоро же очень понравились Наст, простодушно дивившейся, какъ все это выходитъ одно изъ другого и какъ все шире и интересне становятся выводы. Съ нетерпніемъ постоянно ждала она, что-то будетъ дальше и что еще узнаетъ она, и ршеніе задачъ стало съ этихъ поръ ея любимымъ развлеченіемъ.
Продолжались и ихъ чтенія. Теперь не всегда уже самъ читалъ ей Алгасовъ сочиненія геніальныхъ авторовъ: онъ давалъ ихъ читать ей самой, подробно потомъ ее разспрашивая и много говоря съ ней о прочитанной книг, о ея автор и о томъ времени, когда онъ жилъ и писалъ. Сначала Настя робла и смущалась, передавая ему свои впечатлнія и навянныя чтеніемъ мысли, по такъ серьезно всегда выслушивалъ ее Алгасовъ, что понемногу все смле и смле становилась она и однажды заспорила даже съ нимъ по поводу Героя нашего времени: личность Печорина оттолкнула ее, его поступки съ Бэлой и княжной Мери возмутили ее до глубины души и ничего не хотла она слышать въ защиту Печорина, твердя, что это злой и нехорошій человкъ. Насилу разъяснилъ ей Алгасовъ ту пустоту и даже то отсутствіе жизни, которое создало и сдлало возможнымъ появленіе Печорина, и всемогущую власть надъ такими людьми кратковременныхъ страстей и пустыхъ увлеченій.
Вообще, Настя быстро развивалась. Все хорошее, заложенное въ ея душ бабушкой Аленой, послужило прочной и надежной основой для ея дальнйшаго развитія, и Алгасову пришлось не перевоспитывать Настю, а лишь вести ее дале на пути знанія и умственной зрлости. Умъ ея быстро созрвалъ, читать и говорить съ ней становилось все интересне и интересне, и иногда у нихъ завязывались теперь разговоры, которыми увлекался и самъ даже Алгасовъ.
И во всемъ неузнаваемо измнилась Настя. Далеко не прежняя уже наивная крестьянская двушка была это теперь: она еще боле похорошла, выросла, сложилась и даже пополнла немного и еще лучше сталъ глубокій ея взглядъ, полный сознательной мысли, полный счастья, радостный, открытый и ясный. Красиве и мягче стали вс ея не мужицкія уже манеры, свободная походка ея еще рзче выказывала всю плнительную ея грацію — и только и осталось въ ней безъ перемны, что чистая и свтлая, полная могучей силы душа ея, ея дтская веселость и вся былая безпечная ея рзвость.
Она оставила свою крестьянскую одежду, но не совсмъ приняла и дворянскую: подъ вліяніемъ Алгасова она, остановилась на такъ называемомъ русскомъ костюм и очень его полюбила, ибо необычайно шли къ ней расшитые сарафаны и рубашки, прелесть, какая хорошенькая была она въ красивомъ и яркомъ этомъ наряд, особенно по праздникамъ, въ сарафан изъ тяжелаго шелка, въ шитой шелковой рубашк, въ сверкающемъ камнями кокошник, съ жемчугами на ше, съ брилліантами на груди, на рукахъ и въ ушахъ…
Съ радостью видлъ Алгасовъ ея успхи, и съ каждымъ днемъ все крпче и сильне любилъ онъ свою Настю, свою хорошенькую жену, своего друга и товарища въ жизни. Уже прошло первое время все красящей страсти, а все также хороша казалась ему Настя и все также счастливы были они. Да и что могло бы грозить ихъ счастью, что не благопріятствовало ему въ ихъ жизни, которая была хороша, которую оба они одинаково любили и которую, создавая ее, проходили рука объ руку? Что, кром исключительныхъ, не отъ человка уже зависящихъ несчастій?
Настя не могла еще понимать всего, чему училъ Алгасовъ и что хотлъ онъ высказать въ своихъ сочиненіяхъ, но, безусловно ему вря, она уважала его занятія, не стовала, что они отвлекаютъ его отъ нея и всячески оберегала покой мужа, когда онъ работалъ въ своемъ кабинет.
Снова пришла весна, и начались полевыя работы, теперь еще боле интересныя, по мр того, какъ выяснялись результаты и плоды всхъ прошлогоднихъ начинаній и опытовъ и дале затмъ шли эти начинанія по введенію на хутор усовершенствованныхъ пріемовъ высокой культуры, а также и по исканію пріемовъ новыхъ, повозможности самыхъ простыхъ и подходящихъ къ мстнымъ условіямъ. Съ еще большимъ одушевленіемъ отдавались этимъ работамъ вс обитатели хутора и еще боле радости доставляла имъ каждая работа, какъ новая черта созидаемаго ими художественнаго цлаго, вся красота котораго съ каждымъ уже днемъ обозначалась все ясне и ясне. Взаимно каждаго еще боле одушевляла любовь къ длу и ревность всхъ остальныхъ: работа такъ и кипла въ ихъ рукахъ, и объ одномъ только думалъ каждый — чтобы не отстать отъ другихъ и, насколько силъ хватаетъ, совершенне выполнить выпавшую на долю его часть общей и любимой работы. И еще лучше, еще красиве сталъ хуторъ, что ни возьми — все было тамъ верхомъ красоты: откормленный, крупный скотъ, великолпно воздланныя поля, роскошные хлба, луга, ровные и чистые, безъ единаго кустика, безъ единой кочки, удобренные, и потому покрытые чудной, высокой темно-зеленой травой, всюду порядокъ, всего вдосталь, все на своемъ мст и вовремя сдлано, нигд ни клочка пропадающей даромъ земли, во всемъ такъ ясно виднвшійся упорный и разумный трудъ, старательно выполненный съ искренней любовью — все тутъ было одинаково совершенно и полно чарующей красоты…
Также хорошъ былъ и молодой, но полный уже силъ и жизни садъ: тщательно посаженныя, все время пользовавшіяся старательнымъ уходомъ, вс сдланныя посадки уже перестали болть, окрпли и тронулись въ ростъ. Еще роскошне цвли въ этомъ году розы, густо осыпанныя крупными своими цвтами, піоны, жасмины, спиреи и вс прочіе кусты и цвты — все это разрослось, зацвло, деревья покрылись густой и здоровой листвой, ягоды принесли первые свои и уже обильные плоды. Былъ цвтъ и на яблоняхъ, но его еще оборвали, какъ слдуетъ давая окрпнуть деревьямъ.
И тутъ везд чистота и порядокъ, и тутъ во всемъ видна любовь и разумный уходъ, и тутъ все т-же любопытные опыты и начинанія по введенію всхъ усовершенствованныхъ пріемовъ высокой культуры — однимъ словомъ, образцовый садъ этотъ стоилъ любви и положеннаго въ него труда и дйствительно служилъ достойнымъ внцомъ и довершеніемъ красоты всего хутора.
— Собственно говоря, весь вашъ хуторъ — одинъ сплошной садъ, говорилъ Алгасову Чемезовъ. Да, такъ работать — это дйствительно должно быть пріятно… А у меня, мое хозяйство… А ужъ, кажется — хлопочу: всегда везд самъ… И въ сущности, немногимъ разв меньше вашего тружусь я. А что хлопотъ, что досады и крика! Посл вашихъ полей, мн теперь и глядть на свои не хочется… Или садъ, напр… Сколько денегъ потратилъ я на розы, а вотъ отъ васъ же приходится везти букетъ жен…
— Да, помню я все это… отозвался Алгасовъ.
— Да, задумчиво продолжалъ Чемезовъ, почти приходится сознаться, что вы правы… Вы одни правы, одинъ противъ всхъ?.. Вотъ съ чмъ трудно освоиться! Я-то — что, я ужъ старикъ, моя жизнь отжита, но у меня подростаютъ два сына. Что скажу я имъ теперь, на что имъ укажу?
Такъ же быстро и весело, какъ и въ прошломъ году, промелькнуло въ этихъ трудахъ роскошное и жаркое лто. Къ осени Настя почувствовала себя беременной. Оба они одинаково обрадовались этому: ребенокъ не являлся ненужнымъ и лишнимъ среди ихъ счастья, нтъ, желанный и любимый, онъ могъ лишь дополнить и украсить ихъ жизнь, которую суждено ему принять отъ нихъ и вести впередъ, къ дальнйшему совершенству и еще высшей красот.
Зимой снова занялся Алгасовъ своими сочиненіями, и чмъ дальше подвигались они, чмъ удачне и полне выражалась его мысль, тмъ больше наслажденья и даже счастья доставляли они ему и тмъ съ большей любовью работалъ онъ надъ ними, не торопясь, понемногу, но обдуманно и красиво длая то, что сдлать считалъ онъ своимъ призваніемъ и нравственнымъ своимъ долгомъ передъ людьми.
Беременность не помшала занятіямъ Насти, напротивъ, принужденная отказаться отъ нкоторыхъ тяжелыхъ работъ, еще боле времени имла теперь для занятій Настя. Она кончила алгебру и геометрію, и такъ полюбились ей эти предметы, что Алгасовъ прошелъ съ ней и послднія части алгебры — биномъ Ньютона и логаримы и даже тригонометрію, однимъ словомъ — все, что зналъ самъ, весь объемъ гимназической программы по математик. Потомъ онъ познакомилъ ее съ важнйшими частями физики, съ космографіей и съ основными началами физіологіи и біологіи — и такимъ образомъ, за исключеніемъ древнихъ языковъ, полный и послдовательный гимназическій курсъ прошла она въ эти три года. Древніе языки, понятно, исключилъ Алгасовъ изъ этой программы, но это не значитъ, что древніе авторы остались неизвстными Наст: по переводамъ, по обстоятельнымъ разсказамъ и очеркамъ Алгасова основательно познакомилась она съ характеромъ и духомъ писателей Греціи и Рима, съ духомъ античной цивилизаціи и съ общимъ умственнымъ движеніемъ обихъ этихъ странъ.
И не только этихъ, но и со всмъ ходомъ умственнаго развитія всего человчества познакомилъ ее Алгасовъ, читая ей переводы лучшихъ иностранныхъ писателей, разсказывая ихъ біографіи и въ яркихъ картинахъ знакомя ее при этомъ съ временемъ, въ которое они жили, и со всей исторіей пауки, литературы и искусства, какъ всемірной, такъ и русской. Основательно къ этому подготовленная, съ увлеченіемъ слушала его Настя, и не пропадали для нея даромъ его слова.
Алгасовъ такъ привыкъ съ ней читать, что чтенія эти доставляли ему теперь не мене удовольствія, чмъ и ей, и ежедневно, часъ или два, посвящали они чтенію — такъ, въ эту зиму прочли они между прочимъ и вс лучшія трагедіи Шекспира. Читала Настя и одна, она кончила уже вс второстепенныя произведенія Гоголя, Тургенева и Толстого — главныя читали они вмст съ Алгасовымъ — и принялась за сочиненія по исторіи и естествознанію, за путешествія, біографіи и т. д.— и трудно сказать, до чего завлекало ее это чтеніе, выборомъ котораго руководилъ Алгасовъ. Со всмъ, чего не понимала она въ этихъ книгахъ, всегда обращалась она къ Алгасову — и ихъ разговоры о прочитанномъ, его отвты и всестороннія разъясненія, они служили ей дополненіемъ пройденнаго ею курса.
Такъ шло ея образованіе. Много знала уже Настя и мало уже оставалось, о чемъ не имла бы она по крайней мр понятія, и понятія прочнаго, сознательно усвоеннаго, на все имла она свой собственный, опредленный и ясный взглядъ, обо всемъ могла судить сама, во всемъ могла отдать себ строгій отчетъ и ни въ какихъ вопросахъ, ни въ какой книг, ни на какомъ уже пути не чувствовала она себя въ потемкахъ. Такова была система Алгасова, и она принесла свои плоды: Настя умла думать, и ничего никогда не принимала она на вру и съ перваго слова.
Попробовалъ Алгасовъ подлиться съ нею своими работами. Онъ познакомилъ ее съ планомъ своихъ сочиненій и съ тми, въ общемъ уже извстными ей, взглядами, которые онъ въ нихъ проводилъ, и прочелъ ей нкоторые, казавшіеся ему наиболе удачными, статьи и отрывки — и къ великой его радости, уже подготовленная къ воспріятію этихъ взглядовъ, Настя поняла ихъ, съ увлеченіемъ его слушала и горячо увровала въ ихъ истину, и увровала не въ силу его авторитета, а непосредственно и сознательно, понявъ ихъ и ихъ красоту и полюбивъ ихъ… Его статьи привели ее въ восторгъ, она взяла ихъ къ себ, еще разъ про себя ихъ прочла и много потомъ о нихъ говорили они, много и самому Алгасову помогли и уяснили новаго эти разговоры и робко иногда высказываемыя Настей возраженія и собственныя ея мннія — и еще ясне увидлъ изъ этого Алгасовъ, какъ сознательно относится Настя къ его сочиненіямъ и какъ понимаетъ и цнитъ она ихъ. И еще дороже стала ему тутъ его милая, хорошенькая женка, когда онъ увидлъ, что вполн уже раздляетъ она теперь его жизнь, всю и безъ остатка, и съ полнымъ уже правомъ можетъ назваться его женой, его товарищемъ и другомъ.
Съ этихъ поръ онъ сталъ длить съ ней вс плоды своихъ умственныхъ занятій, обсуждая съ ней свои планы и замыслы и читая ей свои статьи, съ живымъ интересомъ слдила она за ходомъ его работъ, вдохновляя его своей радостью и горячимъ своимъ сочувствіемъ, помогая даже ему въ веденіи хуторскаго дневника — и еще отрадне и легче стало ему и жить, и писать, и работать: ни съ какой уже боле стороны не чувствовалъ онъ себя одинокимъ, и чистосердечно могъ онъ сказать теперь, что совершенно доволенъ и счастливъ онъ своей жизнью, чистосердечно каждому мгновенію ея могъ сказать — ‘остановись: Ты прекрасно..
Но были у Насти и свои самостоятельныя, тоже не мало интересовавшія ее занятія: она стала собирать народныя псни, извстныя въ ихъ краю. Эту мысль подалъ ей Алгасовъ, которому очень нравились нкоторыя изъ любимыхъ псенъ Насти: Настя тотчасъ же записала вс свои псни, которыя знала отъ бабушки, но, вспоминая т, которыя всего чаще плись на сел, плохо надялась она на успхъ дальнйшихъ поисковъ. Алгасовъ все-таки посовтовалъ ей попробовать — и дятельно принялась она искать и записывать. Всевозможныхъ псенъ собрала она множество — и одну безобразне другой. Старыя поэтическія псни забывались или же до неузнаваемости искажались новйшими вставками, а новыя и наиболе любимыя, врод, напр.:
Превысокій домъ больница —
Не охота тамъ ложиться…
или припвы, врод:
Оглянитеся назадъ,
Сзади цуцелы (чучелы) стоятъ…
— до слезъ смшили они Алгасова, которому читала ихъ раздосадованная Настя, и невольно задумался онъ — откуда это оскудніе народнаго творчества, почему именно упадкомъ, а не подъемомъ духа всегда сказывается всякое ближайшее соприкосновеніе съ нашей цивилизаціей, одинаково, русскаго ли мужика, якута ли съ полярнаго круга, или же дикаря тропическихъ странъ? Не потому ли это, что, отвлеченно много разсуждая о прелестяхъ любви и равенства, на дл же для самаго существованія своего неизбжно нуждаясь въ обездоленныхъ и низшихъ — по праву силы всхъ новыхъ своихъ адептовъ прямо всегда зачисляетъ цивилизація въ эти низшіе, и изъ людей, хотя и дикихъ, какими все-таки были они до знакомства съ нею, сразу превращаетъ ихъ въ поддонки общества и презрнныхъ паріевъ?
Въ ма Настя родила сына, названнаго Александромъ.
Итакъ, прошло три года. Не узналъ бы теперь Семенъ Степановичъ своей Журавской пустоши, такъ измнилась она и такъ стала хороша. Изо всей окрестности выдавалась она благосостояніемъ, высокой обработкой и дивной красотой, издалека прізжали взглянуть на нее, и никто не узжалъ изъ Журавки, не унося полезныхъ какихъ-либо свдній и дльныхъ указаній.
Ничего роскошнаго, дорогого тамъ не было: и прежде не былъ Алгасовъ охотникомъ до роскоши въ хозяйств, а теперь и не по средствамъ была бы ему роскошь. Ни чудовищнаго, стоящаго сотни и тысячи, заморскаго скота, ни хитроумныхъ дорогихъ машинъ — этихъ замковъ и твердынь капитала — ничего этого не было на Журавк: вс орудія были тамъ самыя простыя, самимъ же Алгасовымъ еще боле иной разъ упрощенныя, но и самыя въ то же время удобныя и лучшія изъ недорогихъ и примнимыхъ во всякомъ, самомъ даже маленькомъ хозяйств. Скотъ не щеголялъ тамъ громкой родословной, и замчательными своими качествами былъ обязанъ исключительно только образцовому за нимъ уходу. Первоклассныя достоинства тяжеловснаго журавскаго хлба зависли отъ одной лишь тщательной обработки земли да качества отборныхъ смянъ — и весь громадный, получавшійся съ хутора доходъ истекалъ лишь изъ разумнаго труда, съ любовью приложеннаго къ благодарной земл. Дйствительно, было, что посмотрть и чему поучиться на Журавк, и трудно сказать, до чего радовало Алгасова, что кое чему научились и кое что уже переняли у него сосди-мужики, и не разъ случалось ему слышать выраженія искренней ихъ благодарности за данные имъ указанія и совты.
Но и помимо того, что образцово велось тамъ самое хозяйство, помимо того, что вс произведенія хутора славились и высоко всегда цнились на рынк — это была гордость Алгасова да и всхъ обитателей хутора — и кром хозяйства, было чему тамъ поучиться: насколько позволяло, разумется, короткое сравнительно время, ничего не было тамъ упущено для пользованія всми побочными способами извлеченія изъ земли возможно большаго и наиболе врнаго дохода.
Во глав этихъ побочныхъ способовъ стояли, разумется, садъ и огородъ. Такихъ овощей, какъ на Журавк, и въ такомъ относительно количеств не давалъ ни одинъ уже огородъ въ узд: не даромъ же старые, опытные огородники прізжали взглянуть на огородъ Насти, и ни одинъ не узжалъ оттуда, не обогатившись какими-либо свдніями, не смотря и на то, что многіе опыты не оправдали еще возложенныхъ на нихъ надеждъ, и многія неизбжныя въ первое время неудачи сильно понижали общую красоту всего огорода. Тоже было и въ саду. И тамъ были неудачи и неоправдавшіяся надежды, происходившія отъ недостатка еще опытности и знанія, но еле замтны были он въ этомъ роскошномъ, тщательно содержимомъ молодомъ саду, такъ веселы и свжи были тамъ вс растенія. Польза и красота одинаково искались — и достигались — въ этомъ саду. Яблони, груши и сливы, здоровыя, прямыя, съ глянцовитой корой, съ роскошной, образцово-выведенной кроной, он были уже съ плодомъ, съ плодомъ же были и персики въ оранжере. Подчищенные, обрзанные, правильными рядами красиво посаженные, густо покрытые ягодами кусты, высокія, безъ единой сорной травки, тщательно выложенныя блымъ мохомъ грядки земляники, изъ-подъ обильныхъ ягодъ которой словно для красоты лишь, для зелени, выглядывали кое гд здоровыя, темно-зеленыя ея листья, школа, еще молодая, еще только начинающаяся, но уже много общавшая въ будущемъ, разные произведенные для опыта посвы, прививки и скрещиванія — все стоило тутъ вниманія, все обличало знаніе, мысль и трудъ, все говорило, что здсь не довольствуются однимъ только старымъ да узнаннымъ изъ книгъ, но ищутъ и своего, новаго, лучшаго и боле согласнаго съ мстными условіями, и не даромъ и въ садъ этотъ прізжали садовники, и въ свою очередь и теперь уже находили они тамъ, что посмотрть и чему поучиться. Щедрой рукой раздавались изъ Журавскаго сада черенки, отводки и прививки, и много новыхъ сортовъ и растеній вошло черезъ него въ сарайскіе сады, а высокая красота его многихъ соблазнила на разведеніе новыхъ или на боле тщательное содержаніе старыхъ садовъ. Еще онъ далекъ былъ отъ всякой возможности приносить хоть какой-нибудь доходъ, даже и вполн удовлетворять потребностямъ хутора, да по размрамъ своимъ, заведенный главнымъ образомъ для себя, и не общалъ онъ большого дохода, но много уже общалъ въ будущемъ, и много въ высшей степени интереснаго общали вс начатые тамъ опыты.
И въ такомъ же порядк, какъ и плодовый садъ, былъ и палисадникъ: и тутъ, рзко выдляясь на чистомъ и ровномъ, всегда подстриженномъ газон, роскошно цвли цвты и красиво росли выведенныя въ штамбъ сирени, оригинальныя плакучія деревца, стриженыя пирамиды изъ елокъ и липъ — и рядомъ, свободные какіе-нибудь кусты, здоровые, свжіе, очищенные отъ суши и лишнихъ втвей. Розы цвли великолпно, весь садъ заполняя своимъ запахомъ и во время полнаго своего расцвта являя картину рдкой красоты. Вся южная сторона дома густо обвита была виноградомъ, на которомъ завязались уже первыя гроздья: удачный опытъ воспитанія на воздух винограда подалъ Алгасову мысль попробовать воспользоваться обращенными на югъ стнами зданій для воспитанія на низкихъ шпалерахъ абрикосовъ, шпанскихъ вишенъ и нкоторыхъ боле нжныхъ сортовъ яблоковъ, грушъ и сливъ. Вообще, много уже носилось въ его голов разныхъ плановъ насчетъ того, что сдлаетъ онъ въ саду и какіе еще произведетъ тамъ опыты, которые вс одинаково его занимали и послдовательно доводились всегда до конца. У него явилась даже мысль свой небольшой садикъ путемъ ухода и высокой культуры довести до того, чтобы онъ давалъ доходъ и служилъ бы подспорьемъ въ хозяйств.
Но, ухаживая за садомъ, Алгасовъ и Настя не забывали и комнатныхъ своихъ цвтовъ, за которыми ходили также тщательно и съ той же любовью — и съ тмъ же, разумется, успхомъ: всю зиму радовала ихъ роскошная зелень пальмъ и другихъ тропическихъ растеній, оживленная и украшенная цвтами камелій, ацалей и цинерарій, а къ весн — олеандровъ, лакъ-фіолей, розъ, амарилисовъ и чуднаго библейскаго цвтка, душистаго благо крина. Были у нихъ и гіацинты, и ландыши, гіацинты пришлось, разумется, выписывать, но ландыши были свои, изъ рощи: Алгасовъ усердно ими занимался и во что бы то ни стало ршилъ добиться отъ нихъ толка и отъискать способъ доводить ихъ до роскошнаго цвтенія.
Таковъ былъ теперь этотъ садъ, еще молодой, но уже прекрасный и полный огромныхъ надеждъ. Но далеко еще не единственная была это побочная доходная статья въ Журавскомъ хозяйств, и не этимъ только славилась Журавка.
Былъ тамъ небольшой, но образцово содержавшійся хмльникъ, собственно говоря, два даже хмльника, одинъ съ наиболе надежнымъ выписнымъ какимъ-то сортомъ, а другой, по ту сторону рощи, съ мстнымъ крестьянскимъ хмлемъ, который Алгасовъ хотлъ попробовать улучшить обработкой и уходомъ, или же, путемъ скрещиванія, вывести отъ него новый, неирихотливый и наиболе пригодный для Средней Россіи сортъ, и страшно занимали его эти опыты. Въ рощ онъ завелъ прекрасный пчельникъ, вполн уже оправдавшій его ожиданія: меда и воска пчельникъ этотъ давалъ въ количеств, далеко превышавшемъ обыденныя потребности хутора, и завелись уже у нихъ на хутор старинные русскіе меды, и Алгасовъ мечталъ уже, какъ, изгнавши керосинъ, на зло электричеству, вернется Журавка къ мягкому свту восковой свчи, соперничая въ этой роскоши съ гордымъ Австрійскимъ дворомъ… 12) Но и тутъ боле всего радовало Алгасова, что два старика-пчелинца кое что уже переняли у него, и тоже съ благодарностью отзывались о его совтахъ.
Затмъ, по мысли и указаніямъ Костыгина, Алгасовъ развелъ у себя шелковицу и занялся разведеніемъ и выкормкой шелковичныхъ червей: дло это только что начиналось, но и на хутор, и кругомъ страшно заинтересовались вс этими опытами, внимательно слдя за ними — удадутся ли они и что изъ нихъ выйдетъ.
Подъ самымъ почти хуторомъ далеко вдавался въ Уйжу безобразный песчаный мысъ, и давно уже, въ прежніе еще годы, глядя на него, думалъ Алгасовъ, что слдовало бы засадить его и другія подобныя мста корзиночнымъ ивнякомъ. Онъ и говорилъ даже объ этомъ и Курмаеву, и своему садовнику, и выписалъ даже черепки лучшихъ сортовъ пригоднаго для плетенія ивняка, но такъ на томъ и остановилось дло: черенки, правда, принялись и были даже гд-то посажены, но тутъ Алгасовъ ухалъ изъ Веденяпина, а когда онъ вернулся — никто, разумется, и не помнилъ о какихъ-то ивнякахъ:
— Мало ли его по лугамъ ростетъ, отзывался садовникъ. Что его сажать? За всякимъ пустякомъ вдь не усмотришь…
Тмъ все и кончилось. Но, перезжая на Журавку, Алгасовъ вспомнилъ объ ивняк и снова выписалъ черенки его лучшихъ сортовъ. Черепки были посажены, принялись, и на слдующій же годъ весь вышеупомянутый никуда негодный мысъ и все песчаное побережье рки вдоль луговъ было обращено въ сплошную плантацію корзиночнаго ивняка, какъ своего, мстнаго, такъ и разведеннаго отъ выписныхъ черенковъ: и тутъ, первой мыслью Алгасова было найти наиболе подходящую къ мстнымъ условіямъ породу. Корье за хорошую цну сбывалось на заводы, а самое плетеніе корзинъ, занимая въ длинные зимніе вечера не только Емельяна съ Катериной, но и Настю, и даже Алгасова въ часы отдыха отъ его занятій, оно оказалось настолько выгоднымъ, что Емельянъ перенесъ это дло въ свою семью, въ родное свое село Петасъ: это было небогатое село, плохо надленное землей и почти не имвшее зимнихъ заработковъ, и какъ разъ къ тому же расположенное вдоль по небольшой и никуда негодной, впадавшей въ Уйжу рчушк, почти пересыхавшей за лто и за свои просторные песчанистые берега даже прозванной Песчанкой. Сразу же поняли тамъ всю выгодность новаго промысла, и горячо ухватились за него петасскіе мужики, настолько горячо, что весь урожай ивняка за этотъ годъ былъ ими купленъ у Алгасова на черенки, и нечего говорить, какъ ликовалъ и радовался Алгасовъ, видя пользу и плоды своихъ начинаній, пользу для цлаго края… То, о чемъ когда-то мечталъ онъ, будучи богатымъ и вліятельнымъ бариномъ, и чего не могъ достигнуть, не смотря и на вс бросаемыя тогда на это тысячи, того же самаго безъ всякихъ жертвъ, хлопотъ и усилій достигалъ онъ теперь, думая о своей только польз — и больше ни о чемъ.
Вообще, трудно сказать, до чего бывалъ онъ радъ, когда другіе перенимали у него что-нибудь полезное и за этимъ являлись къ нему на хуторъ. Постаравшись отдлаться отъ праздныхъ посщеній сарайскихъ помщиковъ, кром, разумется, доктора да изрдка иногда зазжавшаго къ нему Чемезова, Алгасовъ съ удовольствіемъ все объяснялъ и показывалъ приходившимъ къ нему мужикамъ и охотно давалъ имъ всякіе совты, внимательно всегда прислушиваясь ко всему, что они говорили, и не забывая, что передъ нимъ стоятъ люди, хоть и необразованные, но люди громаднаго опыта.
Вообще, его отношенія къ мужикамъ, особенно къ веденяпинскимъ, становились все тсне и тсне. Крестьяне, и всегда относившіеся къ нему съ уваженіемъ и даже съ любовью, но съ любовью холодной, почтительной, любовью низшаго къ безвредному и до нкоторой даже степени благожелательному высшему — теперь, попрежнему его уважая, они полюбили его, и полюбили искренней, теплой любовью, какъ человка, по жизни и душевнымъ своимъ качествамъ вполн заслуживающаго уваженія и любви. Во всхъ своихъ длахъ, и общественныхъ, и частныхъ, совтовались они съ нимъ — и тотчасъ же сказалось на этихъ длахъ вліяніе одушевленнаго стремленіемъ къ добру человка: общественныя деньги не тратились уже зря, мірскіе приговоры составлялись не иначе, какъ по всестороннемъ и серьезномъ обсужденіи и ничье постороннее вліяніе не имло уже мста при выраженіи свободной и сознательной воли общества, на общественныя должности выбирались, и шли, дйствительно, уже лучшіе и наиболе достойные, великое понятіе міра и святости служенія міру укрпилось и выросло въ сознаніи всхъ, приговоры волостного суда не поражали уже несправедливостью и безсмысліемъ, да и меньше стало длъ на суд, ибо не одно дло въ самомъ его зародыш прекращалъ Алгасовъ, вражда и ненависть, злоба и дурное — на все, уважаемый и любимый, вліялъ онъ умиряющимъ образомъ. Безобразное пьянство почти исчезло въ Веденяпин, хотя богаче теперь стали тамъ мужики и понятно — еще веселе зажили они… Всякое несчастье, всякая истинная нужда всегда находили въ Веденяпин дйствительную и скорую помощь, и потому такимъ явленіямъ, какъ кулачество, не стало уже тамъ мста. Руководимые Алгасовымъ, крестьяне сознали пользу больницы и школы: заведенныя и щедро надленныя Алгасовымъ, и та, и другая кром того поддерживались еще и обществомъ. Открыто было и давно-желанное Алгасовымъ ремесленное отдленіе при школ, гд должна была преподаваться полная обработка льна и конопли, отъ самыхъ грубыхъ, и до самыхъ тонкихъ изъ нихъ издлій, и затмъ сапожное, слесарное и кузнечное мастерства, и крестьяне оказали дятельное содйствіе къ скорйшему открытію этого отдленія, назначивъ ему крупное ежегодное отъ себя пособіе. И до слезъ тронуло тутъ Алгасова вниманіе къ нему крестьянъ, выразившееся при открытіи этой ремесленной школы въ томъ, что тутъ же, прямо изъ зданія только что освященной школы, всмъ міромъ пошли они къ могиламъ Семена Степановича и Ольги Александровны и отслужили тамъ панихиду по бывшимъ своимъ господамъ: ясно увидлъ изъ этого Алгасовъ, какія похороны и какая память его ожидаютъ… И съ теченіемъ времени, чмъ ближе онъ къ нимъ становился, все росло и росло его вліяніе на крестьянъ, вліяніе, почти граничившее съ могуществомъ, и, чувствуя въ своихъ рукахъ эту силу, понялъ тутъ Алгасовъ, что не засадитъ Геркулеса за прялку жизнь труда, напротивъ, всегда полную возможность дастъ она сильному проявить свою силу и познать отраду могущества, познать все блаженство власти, порожденной не силой страха, а силой живой любви, и надъ свободными, сильными, счастливыми людьми…
Единогласно выбрали его крестьяне гласнымъ отъ себя и по собственному почину сами предложили ему по сто рублей на расходы и дарового но его выбору работника на все время его отсутствія, если будетъ онъ выбранъ и пойдетъ въ губернскіе гласные.
Такъ жилъ Алгасовъ. Окончательно уже установилась его свободная, полная труда и радостей, тихая жизнь, окончательно слилась она съ общей жизнью всхъ его окружавшихъ, и хорошо жилось ему на цвтущемъ и веселомъ его хутор…
А въ Веденяпин, запертой и угрюмый, стоялъ оставленный барскій домъ. Но людскимъ еще жили дворовые старики, но вообще — пусто и мертво на старой усадьб, ни движенія, ни жизни не видно на просторномъ двор: принадлежавшія дворовымъ индйки и куры положительно терялись на немъ, и ихъ же немногочисленной скотины и не замтно даже было въ безчисленныхъ денникахъ и стойлахъ оставленныхъ конюшенъ и скотныхъ дворовъ. Неподдерживаемая, понемногу разрушалась и медленно умирала старая усадьба.
Тихо и пустынно на двор, но еще тише, еще пустынне въ саду, заросшемъ и заглохшемъ. Одни только деревья попрежнему хороши въ немъ, раскидистыя и кудрявыя, остальное же все носитъ на себ печальные слды запустнія. Скамейки, бесдки и лстницы покривились и полиняли, дорожки исчезли подъ сорной травой, цвточныя клумбы тоже, лопухами и крапивой заросли недавніе чистые газоны. Оставленныя безъ ухода, плодовыя деревья сохнутъ и гибнутъ. Пустыя оранжереи съ сгнившими рамами, съ перебитыми стеклами, съ остатками непроданныхъ замерзшихъ растеній наводятъ ужасъ тоскливымъ своимъ видомъ. Все, сдланное человкомъ, неизбжно приходитъ въ разрушеніе, и надъ развалинами его длъ цвтетъ и красуется одна только могучая, вчная природа.
Но гд уже царствуетъ полная, никогда и ничмъ не нарушаемая тишина — это въ дом, пустомъ и холодномъ, съ закрытыми ставнями и запертымъ крыльцомъ. Все въ немъ какъ будто бы попрежнему, на прежнихъ мстахъ стоитъ прежняя мебель, висятъ на стнахъ старые портреты, посуда красуется на полкахъ шкаповъ, въ сундукахъ и комодахъ лежитъ пожелтвшее блье, въ кладовой стоятъ забытыя банки засахарившагося, покрытаго плсенью варенья, въ дальней комнат сложены подушки и перины, когда-то здсь нужныя въ былыя времена, на каждомъ шагу все напоминаетъ еще былое, но не вернется уже оно, и все, чмъ оно жило и въ чемъ выражалось — все это предано смерти и тлнію.
Еще лтомъ приходятъ иногда Алгасовъ и Настя погулять въ старомъ саду, мстами пока еще безобразномъ, но мстами чудно зато прекрасномъ въ своей заглохлости, въ домъ же никогда и никто уже не заходитъ, разв что понадобится когда Алгасову какая-нибудь книга изъ его библіотеки, большая часть которой была оставлена въ старомъ дом, да и то всегда спшитъ онъ поскоре выйти оттуда: ужасающее уныніе нагоняютъ на него огромныя, пустыя, отсырвшія эти комнаты, гд когда-то пережилъ онъ столько тяжелыхъ и тоскливыхъ дней…
— Костя, вотъ что пришелъ я предложить теб, говорилъ Костыгинъ, усаживаясь въ кабинет Константина Платоновича. Подемъ къ Саш! Надо же намъ навстить его. Я скоро узжаю на Кавказъ, и кто знаетъ, когда пріду я оттуда въ Россію?
Это было лтомъ, въ конц іюня. Бачуринъ былъ въ Москв проздомъ изъ за-границы — онъ пилъ воды въ Карлсбад — и собирался уже въ Масловку.
— Къ Саш? А что же, вдь это отлично! тотчасъ же согласился Бачуринъ. Давненько уже не видалъ я его… Странный онъ человкъ, даже отказываюсь и понимать его…
— Э, брось! Вспомни, сколько лтъ жили мы дружно.. Оставь его жить, какъ онъ хочетъ, но подемъ повидать его, поговорить съ нимъ, посмотрть, какъ ему живется! Вдь стыдно сказать, три года, какъ онъ ухалъ отъ насъ, а никто изъ насъ не навстилъ его! Мы его лучшіе друзья, а ты и не знаешь даже его жены… Ну я — я человкъ занятой, мн дйствительно некогда было, а ты могъ бы, кажется, създить! Подумай, какъ обрадуется онъ намъ…
— Да, я думаю, что не весело ему въ этой трущоб!
— О скук онъ, положимъ, не пишетъ, и даже напротивъ, онъ видимо вполн теперь доволенъ своей жизнью…
— Станетъ онъ правду писать, какъ же! Ну что хорошаго въ его жизни, въ женитьб на крестьянской двк, во всемъ этомъ труд какомъ-то, чмъ тутъ быть довольнымъ? А что онъ пишетъ — понятно это: самолюбіе его тутъ задто! Теперь во что бы то ни стало, но всхъ будетъ онъ уврять, что ему прекрасно!
— Ну что ты, Костя, когда же былъ Саша упоренъ въ своихъ ошибкахъ? А ихъ не мало въ его жизни! Но подемъ, сами все увидимъ! Побудемъ тамъ недльку или дв. увидимъ Веденяпино, юность свою вспомнимъ…
— Похать — отчего не похать! Это съ удовольствіемъ!
Такъ устроилась эта поздка и, неожиданно для Алгасова, вдругъ явились они оба въ Веденяпино. Они пріхали прямо въ старый домъ, гд оставили вещи, и пшкомъ отправились на Журавку.
Издали уже увидли они хорошенькій журавскій домикъ и обоими овладло ими невольное нетерпніе скоре увидть Алгасова. Оба ускорили они шаги и быстро шли по знакомой когда-то дорог.
Впереди ихъ, за нсколькими возами сна, шелъ высокій, стройный мужикъ, одтый въ простую блую рубаху. Его твердая поступь и вс его манеры, не смотря и на рубаху, сразу обличали въ немъ скоре свтскаго человка, чмъ простого мужика — и друзья издали узнали въ немъ Алгасова.
— Постой, остановился Костыгинъ. Хоть что, это Саша!
— Кажется, онъ, отвтилъ Бачуринъ. Но какъ его трудно узнать!..
— Онъ! ршилъ Сергй Игнатьевичъ, и громко сталъ звать его, крича ему: Саша! Постой!
Алгасовъ услыхалъ его, остановился и оглянулся. Неожиданный призывъ этотъ крайне удивилъ его, но еще боле удивился онъ, увидвъ обоихъ шедшихъ къ нему джентльменовъ. Костыгинъ и Бачуринъ чуть не бжали къ нему навстрчу, продолжая звать его, и скоро узналъ ихъ Алгасовъ.
Чмъ мене ожидалъ онъ ихъ увидть, тмъ сильне обрадовался онъ имъ. Тотчасъ же остановилъ онъ лошадей и тоже бросился навстрчу своимъ друзьямъ.
— Вотъ радость-то! говорилъ онъ, цлуясь съ ними. Какъ это вы вздумали? И ни слова не написали мн! Ну какъ же я радъ вамъ…
И начался тотъ разговоръ, который только и возможенъ, что посл долгой разлуки искреннихъ друзей.
Такъ разговаривая, дошли они до оставленныхъ Алгасовымъ возовъ. Алгасовъ погналъ лошадей и вс трое пошли они за возами.
— Твои труды? съ улыбкой обратился къ нему Бачуринъ, указывая на сно.
— Да, безъ смущенья отвтилъ Алгасовъ. Теперь вдь самая уборка. И что за сно! Душистое, зеленое, ни капли дождя не видало… Мн посчастливилось съ нимъ убраться, а вообще снокосъ былъ въ этомъ году не изъ хорошихъ…
Придя на Журавку, Алгасовъ сдалъ тамъ привезенные возы Емельяну и повелъ своихъ друзей къ себ въ домъ.
Настя, кормившая сына, мелькомъ увидла въ окно, что Алгасовъ идетъ съ какими-то двумя господами. Онъ позвалъ ее. Она кончила кормить, отдала своего Сашу Татьян Петровн и, быстро оглянувшись въ зеркало, пошла навстрчу гостямъ.
Она только что оправилась отъ родовъ и была еще немного блдна, но еще боле прелести придавало это нжному ея личику, и дивно мила была она, молоденькая и худенькая, съ большими своими черными глазами.
Тотчасъ же узнала она Костыгина, и глаза ея такъ и вспыхнули лаской и радостью.
— Настя, вотъ твой Сережа, и вотъ еще пріхалъ къ намъ старый другъ мой Костя, весело обратился къ ней Алгасовъ, лишь только она вошла.
Еще радостне улыбнулась Настя и привтливо об руки свои протянула она дорогимъ гостямъ.
— Сережа, милый, здравствуй, начала она, бросаясь къ нему и цлуясь съ нимъ. Очень, очень вамъ рада, обратилась она къ Бачурину, тепло пожимая ему руку. Мой мужъ много мн говорилъ о васъ, и я давно уже заочно васъ полюбила!
Искренняя радость свтилась въ веселыхъ и умныхъ ея глазкахъ. Она усадила своихъ гостей и начала, снова обращаясь къ Константину Платоновичу:
— А я уже думала, что никогда васъ не увижу и, право, мн это было бы очень грустно…
А онъ глядлъ на нее — и глазамъ своимъ не врилъ: такъ эта хорошенькая, умная, милая женщина, такъ свободно и тепло его встртившая — и это та самая деревенская двка, которую вс они считали причиной гибели Алгасова?
То и дло перебивая другъ друга, безпрестанно отъ избытка радости смясь неизвстно чему, весело говорили они вс четверо. Многое хотлось имъ поскоре тутъ сказать и это обиліе мыслей мшало даже разговору, но тмъ интересне и оживленне былъ онъ. Красота и веселье молоденькой Насти одинаково увлекали ихъ всхъ. Даже и хладнокровный, всегда спокойный Костыгинъ, и тотъ съ восторгомъ любовался ею, находя, что чудо, какъ похорошла она — Настя такъ и вспыхнула, когда онъ ей это сказалъ, и мило ему улыбнулась, смущенно взглядывая на него — а Бачуринъ, восхищенный его, до-нельзя пораженный и красотой ея, и всмъ ея обращеніемъ, онъ не спускалъ съ нея глазъ, и — галантный свтскій кавалеръ, невольно слегка сталъ даже ухаживать за нею, услуживая ей и ища ея общества, ухаживать не съ дурными какими-либо мыслями, но лишь платя этимъ должную красот и любезности ея дань. Непривыкшей къ подобному обращенію Наст было и смшно, и пріятно, и неловко, а въ общемъ — очень весело.
Не переставая разговаривать, стала она готовить на балкон чай.
— Какъ хорошо здсь у тебя, воскликнулъ Бачуринъ, выходя за Алгасовымъ на балконъ и оглядываясь во вс стороны. Что за чудный садикъ!
— И все наши съ Настей труды, замть и оцни это, отвтилъ Алгасовъ.
— И вы еще не видали нашего сада, вмшалась въ разговоръ Настя. Что это за прелесть была, когда розы цвли!.. Завтра я покажу вамъ плодовый садъ, вотъ на него посмотрите!
— И виноградъ?… удивился Бачуринъ.
— А что, у тебя, въ Масловк, его нтъ?
— Думаешь, вызретъ? съ сомнніемъ спросилъ Бачуринъ.
— Долженъ вызрть, сорта подобраны ранніе… Вотъ осенью увидимъ… Вдь это еще первыя гроздья. А неправда-ли, хорошъ? Ну что, Костя, плохо мн живется?
— Такъ-то оно — такъ, непредленно проговорилъ Бачуринъ, глядя куда-то вдаль.
— А теперь и сынъ есть у меня… продолжалъ Алгасовъ. Настя, да что же не покажешь ты Саши? обратился онъ къ жен.
Настя мило и счастливо улыбнулась.
— Онъ, вроятно, спитъ, начала она. Но я сейчасъ посмотрю!
Она вышла и скоро же вернулась съ хорошенькимъ черноглазымъ мальчикомъ на рукахъ.
— Вотъ онъ, мое сокровище, говорила она, цлуя сына и показывая его гостямъ. Неправда-ли, хорошъ? Да хвалите же скорй, съ улыбкой и капризно топнувъ ножкой, проговорила она. Видите, какая прелесть?..
Бачуринъ разсыпался въ похвалахъ мальчику.
— У него совершенно ваши глаза, Настасья Петровна, докончилъ онъ.
— Ну, разв мои? Нтъ, у меня нтъ такихъ чудныхъ, умныхъ глазъ, они слишкомъ хороши для меня… Онъ весь въ отца, продолжала она, съ любовью взглядывая на мужа. Вотъ еще дочка будетъ у меня, такъ та ужъ въ меня будетъ, та будетъ совсмъ уже моя, весело докончила она.
Сергй Игнатьевичъ взялъ мальчика на руки и поцловалъ его.
— Вотъ, Саша, дождался и ты наконецъ дтей, обратился онъ къ Алгасову.
— Что же, не вамъ же однимъ на дтей радоваться, съ улыбкой отвтилъ Алгасовъ.
— А помнишь, ты все говорилъ, что не желалъ бы дтей и что они не нужны теб? сказалъ Бачуринъ.
— То было тогда… и тогда это было. А теперь нужны, теперь есть у меня, чему научить ихъ, и есть, что имъ оставить — жизнь хорошую и счастливую…
Долго просидли вс они на балкон, и поздно уже ночью вернулись Костыгинъ и Бачуринъ въ Веденяпино, гд имъ приготовлены были постели въ старомъ, отворенномъ для нихъ дом. Алгасовъ и Настя проводили ихъ до самаго почти Веденяпина.
— Послушай, обратился Константинъ Платоновичъ къ Костыгину, когда они остались одни. Можно разв поврить, что эта красавица — простая крестьянская двка?
— Ты забываешь, что она три года прожила съ Сашей, замтилъ Костыгинъ.
— Но вдь она вотъ что была! сказалъ Бачуринъ, указывая на запоздавшую двку, спшившую съ хоровода домой.
— И вотъ что стала, отвтилъ Костыгинъ.
— Удивительно! Но вдь это женщина, которая нигд не уронитъ себя… Положительно, она достойна фамиліи Алгасовыхъ! Жаль вотъ только, что не сохранилъ онъ своего прежняго положенія въ свт… Но право, счастливецъ Саша! Пожалуй, изъ-за такой жены и я бы въ мужики пошелъ…
— Пойти-то — не пошелъ бы, усомнился Костыгинъ.
— Разумется, это уже крайности, и безъ которыхъ всегда можно обойтись… Но какъ она хороша… Лицо, взглядъ, манеры, улыбка — что все это за прелесть!
— Теперь вришь ты, что Саш хорошо живется?
— Ну, мой другъ, одно — такая жена, а другое — т возы сна, съ которыми мы его встртили!
На другой день Алгасовъ и Настя показали своимъ гостямъ и хуторъ, и садъ, и вс остальныя свои заведенія — и даже на камергера Бачурина произвела впечатлніе высокая красота Журавки.
— Удивительно! Удивительно! твердилъ онъ на каждомъ шагу. Что за прелесть! Просто изумительно! Но вдь это совершенство! Ну, Саша, не ожидалъ я…
А Костыгинъ мало говорилъ, но глаза его вполн отражали все, что онъ чувствуетъ, всю его радость за друга…
Около трехъ недль пробыли они въ Веденяпин, проводя съ Алгасовымъ и Настей все ихъ свободное время. Днемъ они охотились или гуляли, читали приготовленныя Алгасовымъ статьи, обоихъ очень ихъ занимавшія и изъ которыхъ нкоторыя Костыгинъ списалъ даже для себя: одна изъ нихъ прилагается въ конц этой повсти. Константинъ Платоновичъ побывалъ въ Блазнахъ и ‘взглянулъ’ на своего арендатора, за которымъ былъ, впрочемъ, постоянный надзоръ изъ Веденяпина. Такъ проходили дни, а вечера вс четверо всегда проводили они вмст. На балконъ подавался самоваръ, и до поздней ночи не переставали они разговаривать, сидя на балкон, любуясь открывавшимися съ него роскошными видами и наслаждаясь душистой вечерней прохладой. Ради дорогихъ гостей, Алгасовъ и Настя нсколько мене работали за это время, длая самое только важное и другимъ поручая все, что можно было поручить имъ безъ ущерба для дла. Иногда Алгасовъ присоединялся къ своимъ друзьямъ, когда они отправлялись на охоту — и для всхъ четверыхъ одинаково скоро промелькнули эти недли, и подошелъ наконецъ нсколько разъ отлагавшійся день отъзда обоихъ друзей. Послдній вечеръ проводили они вмст.
По обыкновенію, вс были на балкон. Чай уже кончили, но самоваръ еще киплъ на стол. Алгасовъ разрзалъ холодную и душистую дыню, Бачуринъ и Костигинъ сидли противъ него, Настя, съ Сашей на рукахъ, стояла у перилъ и возл нея былъ Алеша Некрасовъ, игравшій съ весело глядвшимъ на него маленькимъ Сашей.
Костыгинъ молча глядлъ на красивый палисадникъ, видимо имъ любуясь и временами переходя отъ него на весь открывавшійся съ балкона роскошный видъ, ярко освщенный пурпуровыми лучами заходящаго солнца и еще боле прекрасный въ этомъ чудномъ освщеніи.
— Какъ хорошъ твой садъ, началъ онъ наконецъ, обращаясь къ Алгасэву.
— Удивительный садъ, тотчасъ же подхватилъ Бачуринъ. Сейчасъ же видна въ немъ искусная ручка Настасьи Петровны…
— Ну, отозвалась Настя, это не я… Я только помогала Саш…
— Но поврьте, что безъ васъ и вашего вліянія никогда не создалъ бы онъ ничего столь совершеннаго… Вдь это хоть князя Дмитрія Алексевича, и того въ восторгъ приведетъ!
— А погоди-ка, что еще будетъ, Костя! началъ Алгасовъ. Еще нсколько лтъ — и дйствительно уже придется ему пріхать изучать мой садъ…
— Скажу ему, непремнно скажу! восторженно воскликнулъ Бачуринъ.
— И что за видъ отсюда! снова заговорилъ Костыгинъ. Чудо! Лучше даже, чмъ изъ стараго дома. А право, Саша, чудесно теб живется…
Алгасовъ только улыбнулся въ отвтъ на эти слова.
— Зачмъ же дло стало, Сережа? съ иронической улыбкой обратился къ нему Бачуринъ. Поступай въ товарищи къ Саш, если теб такъ нравится его жизнь!
— Что же, спокойно отозвался Костыгинъ. Онъ бы раньше такую комбинацію придумывалъ, разв я отсталъ бы отъ него? Теперь нельзя — жена, дти… За нихъ я не могу и не имю права выбирать жизни, но дтей своихъ я пришлю сюда, чтобы и на дл увидали они эту жизнь, какъ хороша она. А посмотри на все это, на этотъ садъ, на этотъ видъ, на все кругомъ — разв не высшее это счастье, такъ жить?
— Кто говоритъ! Но только видъ этотъ всегда вдь принадлежалъ ему, и слдовательно, всегда былъ ему доступенъ, а жизнь его, что ты ни говори, но тяжелая жизнь… Садъ, поля, согласенъ — все это очень у него хорошо, но вдь у него могло бы быть и еще боле обширное и цвтущее хозяйство, если бы онъ захотлъ имъ также заниматься…
— Врядъ ли, вмшался Алгасовъ, но если бы даже и могло, то было бы покупное, а это мое собственное, мною самимъ созданное, нами съ ней — онъ указалъ на жену — совершенное осуществленье творческой нашей мысли, и во сколько же разъ дороже и ближе мн оно?
— Тобою самимъ созданное! перебилъ его Бачуринъ. Все это, мой другъ, ты взялъ готовое и съ готоваго началъ. Готовое не трудно уже совершенствовать…
— Но, Костя, началъ Алгасовъ, вдь очень только немногіе начинаютъ съ ничего, и это уже особое несчастье! А къ тому же, вспомни, крестьянскій мальчикъ съ 10 уже лтъ начинаетъ работать, а на 18-лтняго малаго при крпостномъ прав уже накладывалось тягло: надо полагать, что и отъ отца получилъ бы я что-нибудь, и въ т наконецъ 17 лтъ, которые пропали у меня даромъ, что-нибудь и заработалъ бы, и завелъ бы я себ… И наконецъ, я хотлъ работать, а вовсе не нуждаться… Жить впроголодь потому уже не входило въ мои намренія, что это жизнь ненормальная, которая должна исчезнуть, жизнь не будущаго, куда я иду, а прошлаго. Я живу хорошо — да, видишь, я знаю и персики, и вино, и кофе, но стоитъ лишь мн перестать работать, какъ я работаю — и мн придется бдствовать, чего я вовсе не желаю. Вонъ — и онъ указалъ рукой на виднвшуюся вдали деревушку — вонъ имнье Турзыкина: ты, кажется, знаешь его? У него и земли побольше, чмъ у меня, и не хуже она моей, а разв можно сравнить мою мужицкую жизнь съ жизнью этого барина? Жить такъ, какъ я живу, должны — и будутъ — вс, и потому я имлъ полное право не начинать съ ничего, но изъ старой жизни взять съ собой все, что нужно для настоящей, полной труда и радостей жизни. Ты называешь роскошной мою здсь обстановку, т. е. роскошной, относительно принятой мною жизни. Да, она роскошна, если сравнить ее съ жалкимъ существованіемъ нашихъ мужиковъ. Но моя жизнь новая, еще не имющая корней въ прошломъ. Вспомни же примры изъ жизни вковчнаго, настоящаго, родового уже крестьянства. Вспомни крестьянство испанское, по происхожденію наполовину почти принадлежащее къ древнйшему дворянству, съ родословными, восходящими къ Х, IX и VIII даже вку, къ временамъ еще Вестготовъ, гд на самыхъ иногда жалкихъ лачугахъ можно встртить роскошнйшіе гербы, гд зачастую увидишь ты женщинъ, по праздникамъ надвающихъ на себя на десятки тысячъ золота и камней, а въ будни работающихъ въ пол не меньше нашихъ бабъ, и среди котораго не въ рдкость кончившіе университетскій курсъ и все-таки продолжающіе отцовскую трудовую жизнь. 13) Вспомни, наконецъ, классическое норвежское крестьянство и его свободную, привольную жизнь, вспомни того представителя этого крестьянства, который съ царской пышностью принималъ у себя короля, предложивъ ему достойный его обдъ, весь поданный на богатомъ серебр, который и самъ велъ свой родъ отъ древнихъ норвежскихъ королей, и зналъ это, и гордился этимъ, но гордился и трудовой своей жизнью и, проводивъ короля, снова отправился пахать свое поле. 14) Видишь, тмъ, что я не питаюсь однимъ только хлбомъ съ квасомъ и не живу вмст съ телятами въ курной изб, этимъ не вношу я никакихъ, ни новыхъ, ни разлагающихъ элементовъ въ великій принципъ крестьянства и святой крестьянской жизни. Трудъ не долженъ обусловливать нужды, и не будетъ: хороша, свободна и счастлива, полна приволья и радостей — вотъ какой должна быть, и будетъ, жизнь труда!
— И этихъ радостей? насмшливо спросилъ Бачуринъ, указывая на брилліанты Насти. И этихъ? повторилъ онъ, указывая на бутылку драгоцннаго, многолтняго Кло-де-Вужо, вынутую Алгасовымъ ради прощальнаго этого вечера съ друзьями.
Алгасовъ улыбнулся.
— Это еще изъ старыхъ веденяпинскихъ запасовъ, замтилъ онъ, но не безпокойся, у меня всегда оно будетъ для друзей и для праздника. Да, и этихъ, и этихъ, горячо повторилъ онъ, указывая на вино и на брилліанты, все это хорошо, это вкусно, то — сама красота, и то, и другое создано Богомъ и уже есть, и куда же ихъ двать? Что же, изъ принципа нарочно вырубить виноградники въ Бургони, а брилліантами мостить мостовыя? Или ты думаешь, что людямъ труда недоступно уже будетъ чувство красоты?
— Видишь ли, Саша, настоящаго, ничмъ не прикрашеннаго труда ты и не знаешь, и не узнаешь никогда, снова заговорилъ Бачуринъ. Не потому говорю это, чтобы ты мало работалъ — самъ видлъ я, какъ и сколько ты работаешь — но потому, что слишкомъ уже скрашиваютъ твой трудъ вс эти опыты, которые ты производишь, твои начинанія, исканія новыхъ во всемъ пріемовъ, наконецъ — новизна твоей жизни и видимое твое вліяніе на сосдей, въ высшей вдь степени интересно и завлекательно все это…
— Да. Ну и что-же?
— А если вс будутъ жить, какъ ты сейчасъ живешь, тогда вдь этого вліянія ты уже не будешь имть и въ этихъ опытахъ уже не станетъ нужды. Съ какой гордостью разсказывалъ ты намъ, что ты усплъ уже привить новый промыселъ плетенія корзинъ въ какомъ-то Петас: тогда ничего подобнаго уже не будетъ нужно и, слдовательно, этого удовольствія уже не будутъ имть тогда люди…
— Да поврь, Костя, никто и не нуждается въ этомъ, ибо, еще повторяю — не въ подвиг красота жизни. Пришлось мн сдлать — и очень этому радъ, и сдлалъ… Но еще боле былъ бы я радъ не длать этого, ибо это уже есть и, слдовательно, длать этого не нужно: моя жизнь хороша и безъ этой забавы, а имъ во всякомъ уже случа было бы лучше не ждать учителя и не нуждаться ни въ чьихъ случайныхъ указаніяхъ. Опыты, исканіе новыхъ, боле усовершенствованныхъ пріемовъ хозяйства — это всегда останется и всегда будетъ нужно, потому нужно, что количество земли разъ и навсегда уже дано человчеству, между тмъ какъ численность самого человчества возростаетъ съ каждымъ годомъ, и уменьшеніе приходящагося на долю каждаго участка земли только и можетъ быть вознаграждено, что возвышеніемъ культуры. Можетъ-быть, и ни такъ важны, не такъ уже обширны будутъ эти опыты, какъ мои теперешніе, но вдь зато у меня будетъ тогда цлое общество равныхъ мн по образованію и развитію людей и будутъ общественныя удовольствія, которыхъ я лишенъ сейчасъ. Даже и ты, не хозяинъ, и ты пришелъ въ восторгъ отъ моего хутора: если бы нечего уже было мн искать, если бы культура въ нашей мстности была бы уже доведена до идеала совершенства, мой хуторъ, самъ по себ, сталъ бы еще только лучше отъ этого. Правда, не пользовался бы онъ тогда теперешней своей славой, но представь, если бы все это — и онъ указалъ рукой на разстилавшійся передъ нимъ обширный видъ — если бы вся эта равнина была усяна такими же хуторами и такими же садами, какъ мой! Я одинъ здсь пишу, читаю, длаю опыты. А представь, если бы сотни, тысячи моихъ сосдей занимались тмъ же, если бы у насъ были общества и хозяевъ, и садоводовъ, и пчеловодовъ, и литературныя, и художественныя, и ученыя, гд мы сходились бы, чтобы взаимно подлиться своими трудами и опытами и поучиться другъ у друга, гд каждый изъ насъ передавалъ бы нашей молодежи то, что овладло его любовью и вполн поэтому постигнуто имъ, и такимъ образомъ среди себя, не отстраняя ихъ отъ себя и отъ нашей жизни, давали бы мы нашимъ дтямъ то развитіе, которое уже не дастъ имъ уклониться съ пути добра и истины и на всю жизнь ихъ дастъ имъ твердую основу для всякаго дальнйшаго совершенствованія? Представь, если бы цлымъ обществомъ собирались мы въ дни праздниковъ и отдыха, веселью и разговорамъ отдавая свои свободные часы — Костя, разв не съ избыткомъ вознаградило бы все это меня за отраду исключительнаго значенія или за случайную эту удачу опытовъ разведенія ивняка? Еще повторяю, Костя: да, хороша и полна блеска ваша жизнь. Но разв мене хороша и мене блестяща та, которую я сейчасъ нарисовалъ теб? Съ той только разницей, что у насъ, въ нашей жизни, у насъ нтъ и не будетъ обездоленныхъ, а у васъ, въ роскошныхъ вашихъ городахъ, на всякаго пресыщеннаго тонкими блюдами приходится по одному умирающему съ голода, на всякую съ изысканной роскошью по мод одтую женщину — по одной проститутк, на всякаго, живущаго во дворц — по одному отходнику, и что вы ни длайте, какъ ни бейтесь, а не извести уже вамъ этихъ отверженцевъ и даже не убавить ихъ числа… Благотворительность, самоотверженное служеніе ближнимъ и помощь имъ? Да, въ этомъ все лучшее и самое святое вашей жизни. Но не говоря уже о томъ, что благотворите вы на деньги, откуда-нибудь да взятыя, т. е. кмъ-нибудь да заработанныя для васъ, а я ршительно не вижу ясной необходимости, чтобы ты отбиралъ у меня плоды моего труда и часть изъ отобраннаго передавалъ бы кому-то третьему, вдь давать могу я и самъ, если есть у меня, что давать, и есть охота давать, кром этого, скажи, Костя, что толка имть жизнь, полную всякой роскоши и всякаго блеска, если нашъ же собственный нравственный долгъ велитъ намъ отказываться отъ этой роскоши и этого блеска и не пользоваться ими? И не лучше ли жизнь, хотя и боле скромная, но гд всмъ, что имю я хорошаго, всмъ этимъ могу я наслаждаться спокойно и съ чистой совстью, въ полной мр пользуясь своей жизнью для себя самого, ибо никто уже не нуждается ни въ какихъ жертвахъ съ моей стороны и до тхъ поръ, пока указаннымъ мн исключительнымъ несчастьемъ моего ближняго не позоветъ меня Самъ Богъ на исключительный подвигъ любви — до тхъ поръ совершенно свободенъ я въ жизни и въ своемъ счастьи? Нтъ, Костя, если и въ теперешней даже, отдльной отъ остальной, одинокой моей жизни все-таки находишь ты красоту — поврь, эта жизнь — ничто въ сравненіи съ красотой жизни будущаго. И сравни свободу и ширь моего идеала съ самыми даже смлыми, съ наиболе васъ увлекающими вашими идеалами. Жить сообща, указанной ршеніемъ большинства жизнью, сть сообща или изъ общественной кухни, работать сообща, по звонку, каждому, отказавшись отъ человческой своей личности, указаннымъ образомъ длать указанную ему тмъ-же ршеніемъ большинства общеполезную работу: ты думаешь, я говорю теб о каторжникахъ того времени? Нтъ, мой другъ, это, по вашему, идеалъ жизни свободныхъ, ‘высокоцивилизованныхъ’ будущихъ гражданъ. Вроятно, каторжники будутъ тогда жить человчне и лучше, ибо и фантазіи уже не хватитъ на боле каторжную жизнь, а вдь должна же чмъ-нибудь отличаться жизнь каторжниковъ отъ жизни гражданъ. Затмъ, вмсто свободнаго чтенія, слушать пискъ фонографа, по проволок слушать драму и оперу, по проволок же, вмсто радостнаго свиданія, говорить съ друзьями и даже, кажется, видть ихъ, питаться химически изготовленными жирами и блками, дышать химически же, на заводахъ, изготовленнымъ чистйшимъ кислородомъ и азотомъ — я гд-то читалъ объ этомъ. Работать исключительно машинами. Лучшіе друзья наши, краса и радость нашей жизни — лошади, исчезнутъ за ненадобностью, скота тоже не будетъ, ибо и въ немъ уже не станетъ нужды, не будетъ, кажется, и лишнихъ растеній, ни лсовъ, ни луговъ — и останутся только заводы химическихъ жировъ и блковъ, электрическія машины, телефоны, фонографы, фотофоны, спектрофоны и воздушные шары — и при всемъ этомъ еще то самое отрадное для васъ утшеніе, что работать, да и то еще при всевозможныхъ удобствахъ и облегченіяхъ, каждому придется въ теченіи нсколькихъ только лтъ и не боле трехъ или четырехъ часовъ въ сутки, все же остальное время онъ будетъ совершенно уже свободенъ отъ всякой работы — это не имя ни своего-то угла, ни своей жизни!.. Да послушай, Костя, вдь жизнь какихъ-нибудь лопарей или бушменовъ, и та, не говоря уже о свобод — человчне, интересне и шире этого жалкаго прозябанія… По крайней мр, хоть будутъ ли тогда кабаки, какъ это по вашему?.. Говорятъ, не будетъ зла въ той жизни: въ жизни труда, у насъ его не будетъ, ибо слишкомъ уже хороша станетъ сама жизнь, а тамъ, если и не станетъ его, то потому, что не станетъ людей, не станетъ воли, характера и личности, т. е. именно того, что и побуждаетъ насъ творить добро или зло, иначе — создавать жизнь. У насъ не будетъ зла, но будетъ жизнь, и слдовательно — останется другая составная ея часть — добро. А тамъ не будетъ зла, но не будетъ и добра, ибо не будетъ самой жизни. Гд, напр., сравнительно меньше зла въ длахъ людей — на вол или въ тюрьм?
И онъ замолчалъ. Не сводя съ него глазъ, жадно слушали его Алеша и Настя.
— Стремленіе къ идеалу, къ высокому, къ Богу, снова началъ онъ, жизнь духа и мысли — такова жизнь нашей старой, измученной, истерзанной Европы съ ея печальными, но и великими зато воспоминаніями. Сытая, благополучная Америка, эгоистично отказавшись отъ страданій мыслящей своей матери, а вмст и отъ духовной ея жизни, и, какъ ненужныя, забывъ и отбросивъ ея прошлое и вс ея воспоминанія — такъ ни въ чемъ и не пошла она дальше идеала практической пользы и сытости хорошо накормленнаго стада. Европа — это Марія, съ ея любовью и слезами, но Америка даже и не Мара: та если и хлопотала объ обд, такъ объ обд для Того, въ Комъ она видла Учителя Правды, Америка же думаетъ исключительно только о благополучіи и удобствахъ собственнаго своего тла: жизнь духа мене знакома ей, чмъ даже и изведеннымъ ею индйцамъ, а попробуй сказать это, попробуй-ка сказать, что не индйцы были тутъ истинными дикарями, что не цивилизація поглотила тутъ варварство, а напротивъ, сугубое варварство — жизнь, отринувшая мысль и духъ, задушила, извела тутъ человческую, широкую, свободную жизнь! Попробуй сказать это — и теб сейчасъ же предложатъ фонографъ и телефонъ, съ Эдиссономъ, школами и 17-этажнымъ Нью-оркскимъ домомъ на придачу. И что всего тутъ изумительне, такъ это то, что первые американцы, дти Европы, взлелянные этой Маріей, перехавъ въ Америку, сразу стали они тамъ на великую дорогу труда, пошли-было по ней — и сбились съ нея, въ одинъ какой-нибудь вкъ такъ безконечно далеко уклонились они отъ нея… Да, оглядывая все человчество, все, что сдлало оно для Истины и Духа — приходится признать, что однимъ только старымъ народамъ Стараго Свта, всего Стараго Свта — Европы, Азіи и Африки, лишь имъ ч доступенъ свтъ истины, и нтъ прогресса, нтъ цивилизаціи, нтъ красоты, нтъ жизни въ правд и дух вп тсной семьи этихъ старыхъ народовъ или вн тснйшаго съ ними общенія, и общенія во всемъ — въ дурномъ и хорошемъ, въ высокомъ и низкомъ, въ тяжелыхъ ихъ страданіяхъ и великихъ радостяхъ.
Онъ замолчалъ, и ничего уже не возразилъ ему Бачуринъ. Алгасовъ придвинулъ къ себ бургонское, осторожно откупорилъ бутылку и сталъ наливать благородную влагу, съ наслажденіемъ любуясь чуднымъ цвтомъ лившейся струи. Оживленная виномъ, весело пошла ихъ послдняя бесда, и давно уже ночь смнила вечеръ, и уже показалась на восток блая полоска разсвта, когда стали наконецъ прощаться друзья. Алгасовъ и Настя снова проводили ихъ до Веденяпина, но и тамъ еще долго сидли они на балкон, продолжая разговаривать. Настя пошла домой — ей нужно было кормить сына, а Алгасовъ остался съ своими друзьями и пробылъ съ ними все время до самаго ихъ отъзда и даже проводилъ ихъ на пароходъ, даже прохалъ съ ними дв станціи до встрчнаго парохода, съ которымъ и вернулся назадъ.
Много и съ увлеченіемъ разсказывалъ Сергй Игнатьевичъ жен объ Алгасов и Наст и о счастливой ихъ жизни на чудномъ хутор. Въ это время пріхалъ въ Москву Дмитрій Ивановичъ Стекловъ.
Онъ продолжать служить все на томъ же сахарномъ завод. Недавно встртилъ онъ тамъ двушку, дочь одного изъ незначительныхъ служащихъ. Это была хорошенькая веселая брюнетка, умная, живая и добрая. Молодые люди полюбили другъ друга и вскор же обвнчались.
Съ молодой женой пріхалъ Дмитрій Ивановичъ въ Москву, чтобы показать жен Москву и отпраздновать этимъ медовые свои мсяцы, а кстати и проститься съ узжавшей на Кавказъ сестрой, и каждый почти день бывали они у Костыгиныхъ. Какъ-то разъ Сергй Игнатьевичъ упомянулъ при Дмитріи Иванович объ Алгасов.
— Да, кстати, что подлываетъ этотъ твой пріятель? началъ Дмитрій Ивановичъ. Хандритъ попрежнему?
— Нтъ хандрить пересталъ, съ улыбкой отвтилъ Костыгинъ, и разсказалъ зятю про перемну, происшедшую въ жизни Алгасова.
Слова его необыкновенно удивили обоихъ Стекловыхъ.
— Какъ? Онъ, этотъ баринъ? воскликнулъ Дмитрій Ивановичъ.
— Да, этотъ баринъ, на котораго вы смотрли такъ свысока и съ такимъ величавымъ презрніемъ!
— Ничего не понимаю! продолжалъ Дмитрій Ивановичъ. Но что это такое, что вызвало въ немъ эту перемну?
— Это былъ человкъ, съ юности упорно и страстно искавшій ршенія великаго вопроса о правд жизни. Онъ нашелъ ее въ труд, и сталъ жить трудомъ.
Подстрекаемый вопросами Дмитрія Ивановича, подробно все разсказалъ ему Костыгинъ о жизни и взглядахъ Алгасова. Недаромъ, какъ шутя говорилъ самъ Костыгинъ, прослушалъ онъ у Алгасова полный курсъ науки о жизни: теперь, когда пришлось передавать этотъ курсъ другимъ, послдовательно и плавно говорилъ онъ, не пропуская ничего существеннаго, понятно и просто излагая ученіе своего друга.
Потрясающее впечатлніе произвели на Дмитрія Ивановича какъ и самый поступокъ Алгасова, того Алгасова, котораго такъ искренно считалъ онъ совершенно погруженнымъ въ свое барство, ни на что негоднымъ тунеядцемъ, такъ и ученіе это, величественное и простое, невольно завладвавшее сердцемъ… Жадно слушалъ онъ Костыгина, и какъ бы откровеніемъ были для него слова Костыгина: онъ увидлъ и понялъ тутъ, что есть трудъ въ его сущности, увидлъ, что вся ‘трудовая’, какъ онъ думалъ, жизнь его за эти годы есть ничто еще иное, какъ все та же такъ презираемая имъ барская праздность. Не разъ лихорадочно-блествшіе глаза его встрчались съ глазами его жены, тоже взволнованной и не мене мужа увлеченной новымъ ученіемъ — и безъ словъ поняли они другъ друга.
— Что же, Маша, демъ туда? спросилъ онъ ее, лишь только вышли они отъ Костыгиныхъ.
— Да, да, милый, да, горячо заговорила молоденькая Маша. Какъ я рада, что и ты хочешь того же! Вотъ заживемъ-то мы!
— И стыдно было бы намъ не послдовать за нимъ, началъ Дмитрій Ивановичъ. Насколько мене его избалованы мы жизнью, я моложе его, а вдь подумай, 35 лтъ было ему, когда отрекся онъ отъ богатства и роскоши… И наконецъ, мы будемъ съ нимъ и возл него, а вдь онъ былъ одинъ эти годы, и онъ не испугался этого одиночества и вынесъ его… Маша, насколько легче это для насъ, чмъ было для него!
— И скоре, милый, скоре! Чего намъ ждать? Лучшаго ничего уже не найдемъ вдь мы… Какъ хочется мн скоре узнать милую Настю, а также и его…
— Это великій человкъ, Маша! закончилъ Дмитрій Ивановичъ.
Со всмъ жаромъ убжденной, глубоко-врующей юности отдались они новому ученію и, не откладывая дла, тотчасъ же стали собираться, готовясь къ новой жизни, для начала которой должно было имъ послужить скромное приданое Маши.
А кстати, только что недавно сдлалъ Дмитрій Ивановичъ изобртеніе: увлеченный своими идеями, постоянно думая о народ, какъ бы освободить его изъ подъ власти капитала, давно уже работалъ онъ надъ изобртеніемъ простого и дешеваго устройства, съ помощью котораго каждый желающій, каждый даже мужикъ могъ бы съ выгодой выдлывать сахаръ въ любомъ, самомъ даже ничтожномъ количеств, и которое этимъ самымъ передавало бы сахаровареніе въ область кустарнаго уже производства. И многолтніе труды его увнчались наконецъ блестящимъ успхомъ: устройство это, приспособленное къ втряному двигателю, было имъ найдено — и вмст съ Машей тотчасъ же ршили они примнить его въ Веденяпин къ длу. Дмитрій Ивановичъ задумалъ даже соединить его съ втряной мельницей и кузницей, къ жизни труда прилагая такимъ образомъ и спеціальныя свои познанія и личнымъ примромъ мечтая распространять эти познанія въ народ. Садъ, огородъ и, можетъ-быть, небольшое поле будутъ окружать ихъ скромное заведеніе. Таковъ былъ общій ихъ съ Машей планъ, и понятно, что съ нетерпніемъ и радостью стремились они въ Веденяпино.
Въ первыхъ числахъ августа 1880 года, въ одинъ изъ немногихъ ясныхъ дней, изрдка выпадавшихъ въ это страшно дождливое лто, по большой Сарайской дорог шли по направленію къ Веденяпину просто-одтые мужчина и женщина: это были Дмитрій Ивановичъ и Маша. Они только что пріхали съ пароходомъ въ Сараи, наняли тамъ подводу для своихъ вещей, а сами пшкомъ отправились въ Веденяпино.
Былъ уже вечеръ, когда наконецъ достигли они цли своего пути. Встрченный ими на улиц мальчишка указалъ имъ, какъ пройти на Журавку, и, издали взглянувъ на старый домъ Алгасова, пошли они по указанной дорог.
Войдя на дворъ Журавской усадьбы, Дмитрій Ивановичъ тотчасъ же узналъ Алгасова, который, только что вернувшись съ сва, вмст съ Алешей выпрягалъ изъ телги лошадь. Настя, съ двумя ведрами парного молока на плечахъ, шла черезъ дворъ.
Она первая увидала пришедшихъ и, остановившись, указала на нихъ мужу. Алгасовъ обернулся. Между тмъ Дмитрій Ивановичъ и Маша подошли уже къ нему. Опустивъ ведра на землю, стояла Настя возл мужа.
Алгасовъ узналъ Дмитрія Ивановича, но прежде, чмъ онъ усплъ сказать хотя слово, Дмитрій Ивановичъ заговорилъ самъ, высказывая свое уваженіе и удивленіе Алгасову и ршеніе, свое и жены, послдовать за нимъ и возл него начать новую жизнь.
— Какъ и вы, я тоже врю, что въ этой только жизни можно найти честное и полное счастье, ибо въ ней истина, закончилъ онъ.
Алгасовъ протянулъ ему руку и сказалъ:
— И вы не раскаетесь, что пришли къ намъ, вы найдете у насъ жизнь и счастье, которыя никогда васъ не обманутъ!
Настя тоже протянула къ Маш руки и съ ласковой улыбкой тихо заговорила:
— Идите къ намъ, у насъ хорошо жить, такъ хорошо, что лучше и быть не можетъ! Я буду любить васъ, я вижу, что мы полюбимъ другъ друга!
И обнявъ Машу, она поцловала ее. Алеша стоялъ возл Алгасова, съ восторгомъ и радостью глядя на Стекловыхъ — и то и дло обращался на Алгасова сіяющій и гордый его взглядъ…
— Хвала Господу! началъ Алгасовъ. При жизни моей далъ Онъ мн увидть послдователей, такъ же искренно, какъ и я, и такъ же горячо врующихъ въ жизнь, Имъ Самимъ устами покойнаго учителя моего мн внушенную — я не ожидалъ такой милости! Возблагодаримъ же Его и испросимъ у Него благословеніе на вашу начинающуюся новую жизнь!
Вс стали на колни. Лучъ заходящаго солнца, пробившись изъ-за облака, упалъ на нихъ и освтилъ ихъ наклоненныя головы, освтилъ начало новой жизни.

Конецъ.

ПРИМЧАНIЯ.

1) Къ стр. 4. Изъ оперетки ‘Voyage dans la lune’, Оффенбаха.
2) Къ стр. 250. Киркегоръ.
3) Къ стр. 259. ‘Электро-автоматическій искатель кометъ’, Барнара.
4) Къ стр. 200. ‘Les civilisations animales’, par Combea.
5) Къ стр. 262. Essai philosophique sur les probabilits’, par Laplace.
6) Къ стр. 265. Киркегоръ.
7) Къ стр. 271. Возстаніе Араби-паши въ 1882 году.
8) Къ стр. 271. Выраженіе маркиза Салисбюри въ рчи, произнесенной имъ на банкет у лорда-мэра, 28 октября 1889 года.
9) Къ стр. 290. См. прим. къ стр. 22, III тома.
10) Къ стр. 290. ‘Лоринъ’, романъ гр. П. А. Валуева, бывшаго министра Внутреннихъ Длъ. Въ этой сцен управляющій не совтуетъ Рощину покупать имніе, укозывая ему на смутное состояніе Россіи и видимую непрочность существующаго у насъ соціальнаго строя.
11) Къ стр. 340. То была эпоха усиленнаго сокращенія церковныхъ штатовъ и даже приходовъ.
12) Къ стр. 421. Старинный испанскій этикетъ, допускалъ при Австрійскомъ двор лишь освщеніе восковыми свчами.
13) Къ стр. 434. В. Боткинъ и др.
14) Къ стр. 434. ‘Въ стран полуночнаго солнца’. Отеч. зап., 1883 г.
Брант Леопольд Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Жизнь, как она есть, Брант Леопольд Васильевич, Год: 1843
  2. Жизнь, как она есть, Брант Леопольд Васильевич, Год: 1843
  3. Жизнь, как она есть, Брант Леопольд Васильевич, Год: 1843
  4. Наше сердце, Мопассан Ги_Де, Год: 1890
  5. Подводное жилище, Пембертон Макс, Год: 1904
  6. Меж двух огней, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1867
  7. Жерминаль, Золя Эмиль, Год: 1885
  8. Жерминаль, Золя Эмиль, Год: 1885
Электронная библиотека