Поставщикъ Высочайшаго Двора Т-во Скороп. А. А. Левенсонъ. Москва, Петровка, No 22.1
1899.
Лохмотьевъ Алексй чудесно говоритъ,
Что радикальныя потребны тутъ лкарства:
Желудокъ больше не варитъ…
Грибодовъ.
И свтлой мыслію постигъ
Я тайну страшную…
Пушкинъ.
Нтъ въ жизни праздника тому,
Кто не трудится въ будень…
Н. Некрасовъ.
Короткій мартовскій день уже близился къ концу. Совершенно невидное изъ-за срыхъ облаковъ солнце еле освщало грязный, полу растаявшій снгъ, изъ-подъ котораго мстами уже выглядывала земля и угрюмо зеленли убогіе остатки прошлогодней травы. День былъ холодный, ненастный. Съ самаго утра все время, ни на минуту не переставая, моросилъ мелкій, надодливый дождь, еще боле мрака придававшій и безъ того уже мрачной картин. Порывистый западный втеръ обдавалъ холодомъ и насквозь пронизывающей сыростью. Дождь то усиливался и лилъ, какъ изъ ведра, то, при поворотахъ втра, обращался въ мокрый снгъ, залплявшій глаза и людямъ, и лошадямъ. Казалось, умирающая зима собрала весь остатокъ своихъ старческихъ силъ, чтобы рядомъ брюзжаній и капризовъ отомстить людямъ за нетерпливое ожиданіе ея смерти и за аюбовь къ ея веселой и юной преемниц…
Скверные это дни — первые весенніе дни… Никакая осень не сравнится съ ихъ удручающей тоскливостью. Скверно на душ въ такіе дни, ни на что и глядть не хочется, ничто не радуетъ, ничто не зоветъ къ себ. Холоднымъ, угрюмымъ все кажется тутъ, и еще боле угрюмыми выглядываютъ въ такіе дни т мста, которыя съ дтства привыкли мы любить и соединять съ ними мысль о весельи и счастьи и только ее — тяжело и больно ихъ видть въ ненастные мартовскіе дни…
Скучно и тоскливо было Алгасову въ теченіи всей дороги, но когда вдали изъ-за голыхъ деревьевъ сада показался на гор его старый домъ, весь черный отъ дождя, какъ-то особенно хмуро глядвшій на своего хозяина — тутъ сердце сжалось у Алгасова, и не тоска, нтъ, это слово слишкомъ еще мелко, чтобы обозначить состояніе его духа, а какое-то безнадежное отчаяніе овладло имъ… Онъ не могъ глазъ оторвать отъ почернвшихъ стнъ своего дома, темнымъ пятномъ выступавшихъ на сромъ небосклон: пустота, холодъ, мракъ и могильный покой — вотъ что, казалось, сулили ему старыя стны, а закрытыя ставни словно ручались за исполненіе этого общанія. И нигд, ни въ чемъ ни даже пустяка какого-нибудь, который нарушилъ бы царившую въ природ мрачную гармонію…
Часа четыре тащился Алгасовъ съ послдней станціи, а дороги все еще оставалось въ лучшемъ даже случа на. два часа. Чмъ боле хотлось ему поскоре добраться до дома, тмъ хуже становилась дорога. Иначе, какъ шагомъ, невозможно было хать, но и шагомъ еле тащились усталыя лошади, уныло понуривъ свои лохматыя головы, словно отчаяваясь дотащиться когда-нибудь до мста. На Алгасов не было уже ни единой сухой нитки: мелкій дождь, какъ ни кутался отъ него Алгасовъ, проникалъ всюду, со всхъ сторонъ охватывая его холодомъ и сыростью. Онъ билъ ему прямо въ лицо, незамтно забирался за воротникъ, подъ шубу, въ рукава. Ни за что нельзя было взяться ни на себ, ни въ саняхъ, все было холодно и мокро. Приходилось безпомощно и неподвижно сидть на втру съ мокрымъ лицомъ и мокрыми руками, при каждомъ толчк снова и снова чувствуя непріятное прикосновеніе къ тлу холоднаго и отсырвшаго блья.
Рыхлый грязный снгъ, зажоры въ каждомъ овражк, затмъ вязкая грязь, а мстами такъ и вовсе лужи, за которыми вдругъ слдовала мерзлая, еще не оттаявшая земля, и т. д. въ томъ же порядк — такова была вся дорога, останавливаясь на каждомъ шагу, съ усиліемъ дотаскивали лошади сани до небольшого клочка снга и, поминутно спотыкаясь и проваливаясь, медленно плелись впередъ, и не управляемыя даже понуро сидвшимъ на козлахъ ямщикомъ въ насквозь промокшемъ тулуп, какимъ-то до-нельзя упавшимъ голосомъ изрдка покрикивавшимъ на нихъ. Рдкіе удары колокольчика, и они въ свою очередь гармонировали съ настроеніемъ духа и ямщика, и сдока, и даже лошадей.
Уже солнце зашло, когда, сдлавъ отчаянныя усилія, втащились наконецъ лошади въ гору, шагомъ прохали по селу и поворотили на дворъ.
Тутъ угрюмый домъ сталъ прямо передъ Алгасовымъ, мокрый и черный, съ запертымъ крыльцомъ, безо всякихъ признаковъ жизни. Сердце заныло у Алгасова, когда онъ оглянулся среди пустого двора и, слегка выпрямившись, взглянулъ впередъ: домъ показался ему могилой, въ которую онъ детъ хоронить себя.
На двор ни души: даже собаки, забившіяся въ свои конуры, и т не сразу начали лаять, уныло шумли только верхушки деревьевъ да хлопали плохо притворенныя ставни. На застроенномъ со всхъ сторонъ двор было совсмъ уже темно и лишь вдали, въ маленькихъ и грязныхъ окнахъ людскихъ, виднлся тусклый свтъ, даже и подъ самыми окнами ничего не освщавшій. И самый пріздъ не на радость при такой обстановк, и когда сани остановились наконецъ у крыльца, Алгасову жаль даже стало дороги и досадно на ея конецъ, словно конецъ этотъ горько обманулъ какія-то розовыя его ожиданія и заставилъ проститься съ отрадными какими-то надеждами…
Да почти такъ и было оно: не съ радостнымъ привтомъ встрчалъ его старый домъ, въ которомъ онъ собирался жить.
Въ Веденяпин его не ждали. Занятый другимъ, среди поспшныхъ сборовъ, онъ позабылъ извстить о своемъ прізд и приказать, чтобы натопили и приготовили ему домъ — и тутъ лишь вспомнилъ онъ объ этомъ и подумалъ, какой неудобный ночлегъ ожидаетъ его въ эту ночь…
Весь мокрый и забрызганный грязью, усталый, продрогшій и голодный, сошелъ онъ съ саней и впотьмахъ стушить прямо въ лужу: ледяная вода хлынула ему въ галоши, и въ то же время яростный порывъ втра, распахнувъ полы его шубы, обдалъ его холодомъ и сыростью, словно дорога, жаля, что должна наконецъ выпустить изъ рукъ свою жертву, въ послдній разъ хотла дать ему почувствовать на прощанье вс свои прелести.
Еще боле усилило это тоскливое настроеніе Алгасова и тмъ полне овладвали имъ подобныя непріятности, что не было у него вры въ свое будущее, которая поставила бы его выше мелочей и даже не мелочей жизни. Молча ждалъ онъ, пока подойдутъ къ крыльцу спшившіе съ фонаремъ люди и, ни слова имъ не сказавъ, не отвчая даже на ихъ привтствія, нетерпливо смотрлъ онъ, какъ прибжавшій управляющій торопился вставить ключъ въ замокъ, что не совсмъ было легко при мерцающемъ и слабомъ свт грязнаго фонаря.
Наконецъ отперли домъ. Среди разступившейся дворни вошелъ Алгасовъ въ сни, сбросилъ тамъ мокрыя галоши л, распорядившись, чтобы ему принесли поскоре водки и напоили бы также ямщика, пошелъ въ залу и слдующія за нею комнаты. Неласково встртили его и сырыя, нетопленныя эти комнаты, словно и не рады были он его прізду. Не отдыхъ, не теплый уголъ, не привтливую улыбку находилъ онъ у себя дома, а холодъ, мракъ и безотрадную, гнетущую пустоту. Но что иное и могъ онъ ожидать, онъ, безпріютный, бездомный странникъ по жизненной дорог? И еще хуже, гд, на чемъ пріютитъ онъ душу свою, такъ страстно, мучительно-страстно жаждущую жизни, свтлой и полной, а не тоскливаго и безцвтнаго прозябанія, унылаго, какъ унылы и пустыя, холодныя эти комнаты, тускло освщенныя все тмъ же грязнымъ фонаремъ?
Взяться, какъ за якорь спасенія, за дло, теоретически придуманное, отдаться длу, совершенно постороннему душ, отдаться не потому, чтобы само влекло оно къ себ, не по сознанію, что нтъ и не можетъ быть счастья и жизни вн этого дла, ибо въ немъ истина и счастье ближнихъ, а потому только, что путемъ логическихъ заключеній пришелъ онъ къ ршенію о необходимости какого бы то ни было дла и вслдствіе этого ршенія ваялъ первое попавшееся, и ваялъ именно это, а не другое какое, по соображеніямъ, опять-таки ничего общаго не имющимъ съ сущностью самаго дла… А какъ иначе, можетъ ли быть иначе, разъ есть у него горькая свобода выбора? И вотъ онъ отдался этому длу, отдался по необходимости, но какъ нетопленныя комнаты плохо помогали ему согрться и отдохнуть посл дороги, такъ и придуманное это дло — мало отдыха, мало тепла общало оно его душ.
Завтра натопятъ комнаты, отворятъ ставни, снимутъ чехлы съ мебели, зажгутъ вечеромъ лампы — и домъ станетъ удобенъ для житья, приметъ по крайней мр вншній обликъ дома, случится ли когда что подобное и съ тмъ дломъ, которое отнын призвано служить обиталищемъ его душ? Вс силы свои, всю любовь свою, даже боле — всю жизнь теперь долженъ онъ отдать этому длу. Сможетъ ли онъ сдлать это? И положимъ даже, онъ сможетъ пожертвовать своей жизнью, но въ его ли власти его любовь? Можно общать врность нелюбимой женщин и, не смотря на вс соблазны и приманки счастья, сдержать это общаніе, можно вынести все бремя подобной жертвы, все это въ предлахъ еще силъ человческихъ, но любовь свою отдать ей — это уже невозможно…
Жизнью пожертвовать… Горькія слова, и еще боле горькія для Алгасова, такъ горячо всегда возстававшаго противъ подобной жертвы. Уже одно то, что приходится ему произносить теперь это слово: жертва — не есть ли это сознаніе въ пораженіи, и въ пораженіи самомъ постыдномъ и горькомъ для человка, въ пораженіи въ лучшихъ и самыхъ завтныхъ его убжденіяхъ и взглядахъ?
Да и то наконецъ, что приходится отдавать свои никому и ничему, ни даже самому себ ненужные дни, что приходится отдавать ихъ теоретически придуманному длу, разв это уже не признакъ пораженія? Удаляясь хозяйничать въ Веденяпнао, разв не сходитъ онъ съ жизненной арены, публично отрекаясь это всего, за что стоялъ всю молодость свою, до 28 лтъ, и смиренно переходя въ ряды прочихъ людей, длающихъ то, другое, третье не потому, чтобы они любили это то, другое или третье, а потому, что надо же что-нибудь длать, наслдье же богатыхъ отцовъ предоставляетъ право и свободу выбора?
Хоть полюбитъ ли онъ когда предстоящее свое дло, хоть потомъ, со временемъ, возможно ли это, чтобы теперешнее равнодушіе его смнилось когда-нибудь любовью? Можетъ-быть, надежда еще не потеряна на это, но, къ сожалнію, человку дано настоящее, а не будущее, и сносная дйствительность всегда желательне для него самыхъ розовыхъ надеждъ. Но если не любовь, то благодарность безконечную чувствовалъ въ эту минуту Алгасовъ къ своему придуманному длу: какъ и старый, холодный домъ, не смотря и на непривтливую встрчу, все-таки давалъ ему пріютъ и отдыхъ и впереди общалъ если неуютный уголъ, гд живется мирно и счастливо, то по крайней мр удобную квартиру, такъ и дло это, хотя и нелюбимое, хотя и сочиненное, все-таки оно сулило ему отдыхъ, сулило наполнить его пустые дни, а въ данную минуту и этого уже много было для Алгасова.
Да если бы даже и надеждъ никакихъ не было у него на то, что, можетъ, со временемъ и полюбится ему это дло, и тогда бы, ради уже отдыха, ради хотя нсколькихъ чмъ-нибудь наполненныхъ дней, все-таки рвался бы къ нему Алгасовъ. И онъ доказалъ искренность своего желанія какъ можно скоре и не откладывая приняться за работу, почти съ опасностью жизни бросился онъ ей навстрчу, и даже тутъ, голодный, продрогшій, думая о ней, все съ тмъ же нетерпніемъ ждалъ онъ часа, когда отдастъ ей наконецъ свои силы и время, но тяжело, грустно, унизительно даже было ему сознаться передъ самимъ собою въ своемъ пораженіи, въ своемъ бгств отъ жизни, въ измн самымъ завтнымъ своимъ убжденіямъ, во всемъ, наконецъ, что находило себ выраженіе въ его прізд въ Веденяпино и въ его новой, такъ хорошо и умно, по всмъ правиламъ логики придуманной жизни.
Все это передумалъ Алгасовъ, лежа на диван въ темной гостинной, кутаясь въ шубу и дрожа отъ холода. Наконецъ принесли ему водки и, залпомъ выпивъ дв рюмтси, онъ почувствовалъ, какъ пріятная теплота медленно разливается по всему его тлу. А между тмъ, вс комнаты уже освтили, по всмъ угламъ разставили тавы съ горящимъ спиртомъ, вс камины и печи затопили. Въ грязноватой и тсной, но жарко зато натопленной контор уже приготовили ему сухое и нагртое блье и платье, самоваръ и постель. Алгасовъ переодлся, напился чая и тотчасъ же легъ спать.
Посл холода и дорожной усталости, посл нсколькихъ ночей, проведенныхъ не раздваясь и кое-какъ, необычайно пріятно было чувствовать себя посл этихъ мытарствъ въ чистой и теплой постели. Съ наслажденіемъ расправляя утомленные члены, грлся Алгасовъ подъ теплымъ одяломъ, но, не смотря и на страшную даже усталость и какъ ни старался онъ — долго не могъ онъ заснуть: т же недавнія мысли вернулись къ нему и снова имъ овладли. Вновь и вновь все передумывалъ онъ то же самое, и все попрежнему, ни надежды, ни просвта — ничего не видлось ему впереди.
Тотъ же пасмурный день, тотъ же втеръ и тотъ же надодливый дождь, вотъ что, проснувшись, вновь увидлъ Алгасовъ. Еще тоскливе стало на душ у него: безконечный сумрачный день предсталъ тутъ передъ нимъ, день, котораго не наполняла теперь даже и скучная дорога. Свободенъ былъ онъ длать все, что угодно, а что ему длать?
Онъ пошелъ въ домъ, уже натопленный и просушенный, благодаря нсколькимъ ведрамъ сожженнаго за ночь спирта — но и тамъ не покидала его мысль о цломъ предстоящемъ дн. Что длать? Желаннаго, любимаго, къ которому такъ и рвалась бы душа, ища въ немъ отдыха и радости, такого дла не было, а за иное силъ не было взяться, да въ такую минуту и не дало бы ему ничего иное дло. А тутъ еще полу-разобранные чемоданы, кое-какъ разложенныя вещи, все это начало новой, еще не установившейся жизни… Безцльно, какъ тнь, бродилъ Алгасовъ по пустымъ своимъ комнатамъ, невольно все думая объ одномъ и глядя въ окна, на безнадежно-хмурую погоду, онъ сознавалъ, что единственнымъ для него спасеніемъ было бы приняться поскоре задло, а силъ не было принудить себя къ этому, до-нельзя постылыми казались ему тутъ его вынужденныя занятія, и еще сильне овладвала имъ тоска примысли, что некуда уйти отъ достылыхъ этихъ занятій… Крпче даже тхъ цпей, которыя куетъ нужда, были цпи, привязывавшія его къ одному, ненавистному въ эту минуту длу.
Все свое прошлое вспомнилъ тутъ Алгасовъ, ходя взадъ и впередъ по комнатамъ. Еще разъ его пережилъ онъ съ той самой минуты, когда, полный силъ и надеждъ, изъ этихъ же комнатъ вступалъ онъ въ жизнь. Еще разъ проврилъ онъ все, вс свои выводы и къ чему привела его жизнь, но нерадостна была эта проврка, и еще ниже опустилъ онъ голову.
Когда-то и онъ былъ живымъ человкомъ, и у него были желанія, радости, надежды, все — и вотъ, даже пасмурный какой-нибудь день оказывается сильне его и подчиняетъ его себ… Впереди — ничего, въ прошломъ — тоже ничего, такъ, безъ слда прошло оно, и воспоминаній не оставило даже, на которыхъ можно бы остановиться и отдохнуть душой. Дться некуда. Одинъ въ пустомъ этомъ дом долженъ онъ жить и трудиться, не чувствуя никакой ршительно внутренней связи съ предстоявшимъ ему дломъ,
А молодость, лучшее время жизни, проходитъ, дни ея сочтены уже для него, надо бы каждымъ днемъ дорожить, а какъ имъ дорожить, когда ясно вдь сознаешь и видишь, что не только дни, но прямо цлые предстоящіе мсяцы и даже годы можно бы теперь же, и безъ всякаго ущерба, вычеркнуть изъ жизни? И чмъ ясне это сознавалось, тмъ мучительне была жажда жизни, счастья, наслажденій, и не раздумывая, годами жизни согласился бы онъ заплатить въ эту минуту за счастье самое короткое, за единый мигъ оісизни) за наслажденіе, которое дало бы ему хотя на день, на часъ одинъ забыть все, что онъ хотлъ бы забыть — свои несбывшідся надежды, свои погибшія мечты, свою исковерканную, но съ виду все еще прекрасную и даже блестящую жизнь. Но въ томъ-то и бда, что и его даже пылкое воображеніе не въ силахъ было нарисовать ему картины такого наслажденія или счастья, даже какъ далекій идеалъ, какъ желанная rpзa, какъ несбыточная, неосуществимая мечта, не являлось ему ничего подобнаго и кром образцоваго какого-то хозяйства въ Веденяпин, ршительно не было у него ничего.
Невольно вспомнилось ему тутъ: въ одинъ день и въ одинъ почти часъ, съ одного даже мста, ибо на той же площади стоятъ другъ противъ друга оба вокзала, ухали они съ Ириной изъ Москвы и приблизительно въ одинъ день должны были дохать до цли, она въ Лондонъ, въ центръ міра, ко двору королевы, а онъ въ самую глушь Россіи, въ то самое мсто, откуда недавно еще и въ три года нельзя было доскакать ни до какого государства. Тамъ шумъ, веселье, блескъ, роскошь, власть, весь тотъ чадъ, которымъ, какъ туманомъ, окутывается жизнь и сама исчезаетъ за нимъ, а здсь — здсь тишина, та благодатная тишина, которой такъ жаждутъ вс довольные жизнью, счастливые или уже отжившіе. Но вдь онъ-то еще не отжившій, по крайней мр такъ страшно для него это слово, такъ не хочется примириться съ нимъ, такъ зоветъ еще, я манитъ, и дразнитъ жизнь…
И представился ему шумный лондонскій балъ, на которомъ блистаетъ теперь Ирина, королева и принцы, толпа лордовъ и придворныхъ въ расшитыхъ золотомъ и звздами украшенныхъ мундирахъ, брилліанты и роскошные туалеты молодыхъ красавицъ, ярко-освщенныя залы, громъ музыки, танцы, разговоры, оживленье — а онъ одинъ въ пустомъ этомъ дом, и лишь завываніе втра да шумъ дождя, они лишь и нарушаютъ окружающую его тишиву… Грустно улыбнулся онъ при этомъ сравненіи.
Но что же? Ни Лондонъ, ни Парижъ, ни иной какой городъ не недоступны ему, во всякій часъ дня и ночи можетъ онъ хать куда ему угодно, и въ Лондонъ, и въ Тимбукту, можетъ добиваться и придворнаго званія, и онъ это знаетъ, а между тмъ, хотя и со вздохомъ, но все-таки остается въ томъ же своемъ Веденяпин. Хорошо все то въ воображеніи, а какъ прідешь туда, въ Лондонъ, не ту же ли томящую тоску найдешь и тамъ? Разв абсолютное уже отсутствіе свтской жизни и присущихъ ей радостей составляетъ главное несчастье его жизни?
Хочется жить, а жить невозможно, это одно только ясно. Отдаться какому-нибудь длу, пожертвовать ему собою — вотъ все, что остается ему, но еще боле безнадежнымъ и страшнымъ кажется тутъ, среди мертвой тишины пустого дома, при тускломъ свт кончающагося пасмурнаго дня, это слово: жертва, и пугаетъ еще сильне, чмъ даже въ вихр самой разсянной жизни.
Время шло, а погода все не мнялась, не мнялось и тоскливое настроеніе Алгасова и печально было начало его новой жизни. Хотлось врить, что предстоящее ему дло стоитъ приносимой жертвы, вознаградитъ его за все и дастъ ему все, и радости, и счастье. Хотлось врить въ это, но… Въ полезности, въ разумности этого дла и быть не могло никакого сомннія, но для личной его жизни и для его собственнаго счастья ничего ему не сулило оно. Не было въ дл этомъ того элемента суровой и грозной необходимости, безъ котораго не понималъ Алгасовъ настоящаго дла. Какъ ни доказывалъ онъ себ полезности и красоты своего дла, все-таки не могъ онъ заставить себя забыть, что не сознаніе долга, не призваніе, не любовь влекутъ его къ этому длу. Дло было и полезно и прекрасно, но пустые, безотрадно пустые дни видлись Алгасову впереди, и силъ не было у него приняться за работу, ни даже вступить въ борьбу съ унылымъ впечатлніемъ сраго мартовскаго дня… Безсиленъ былъ онъ побороть это впечатлніе, и какъ ни старался онъ этого скрыть отъ себя, не именно въ самомъ уже этомъ безсиліи даже и противъ подобныхъ невзгодъ, какъ пасмурная погода, такъ ясно сказывалась въ этомъ вся невозможность замнить жизнь придуманнымъ, хотя бы и хорошимъ дломъ. Такое придуманное дло прекрасно могло бы наполнить все остающееся отъ жизни свободное время, т. е. иначе говоря — стать рамкой жизни, но ни дать жизни, ни замнить ея — этого оне не въ силахъ.
Невеселый былъ это выводъ, и невольно еще тоскливе стало Алгасову. А погода, какъ нарочно, становилась все хуже да хуже, сверный втеръ дулъ не переставая, и цлые дни съ утра до ночи крупными хлопьями валилъ мокрый снгъ.
Такъ продолжалось больше недли.
Взяла наконецъ свое весна: стихъ втеръ и кончились холода и дожди, проглянуло солнышко, согрло землю — и весело побжали по скатамъ овраговъ шумливые ручьи,.и быстро исчезать сталъ полурастаявшій уже снгъ. Гд утромъ еще лежали цлые сугробы этого снга, къ вечеру уже проглядывала земля. Мстами, гд повыше, тамъ и совсмъ уже просохло, и любо было ходить, ступая по твердой, уже готовой къ произрастанію земл… Еще день, другой, третій — и показалась первая нжная травка, первый лиловенькій цвточекъ, порой и рядомъ даже со снгомъ. Воздухъ теплый, влажный, легкій, яркое весеннее солнце сверкаетъ на безоблачномъ неб и нжно, любовно гретъ и ласкаетъ землю, ласкаетъ робко и тихо, словно не смя еще отважиться на ласки боле жгучія.
Мстами лежитъ еще снгъ, а деревья начинаютъ уже трогаться, пробуждаясь отъ долгаго зимняго сна. Первая верба покрылась серебристыми своими барашками, тамъ нжно зеленетъ береза, липа начинаетъ одваться — и вотъ все оживаетъ, все зеленетъ, пестретъ, цвтетъ, благоухаетъ, ликуетъ, звонкія птичьи псни оглашаютъ теплый и душистый воздухъ, нарядныя бабочки, одна красиве другой, сверкаютъ на солнц… И порой, шаля, сядетъ иная на уцлвшій клочокъ послдняго снга и расправитъ на немъ блестящія свои крылышки, словно приглашая не смущаться этимъ снгомъ и не думать о немъ…
Трудно описать, какъ обрадовался Алгасовъ первому ясному дню! Весь этотъ день провелъ онъ на воздух, наслаждаясь солнцемъ и тепломъ, прислушиваясь къ журчанью весеннихъ ручьевъ, слдя за прихотливыми ихъ извивами, любуясь первой травкой и первыми цвтами. Его недавняя гнетущая тоска утихла при первыхъ же лучахъ весенняго солнца, утихла и вызываемая ею назойливая потребность копаться въ своемъ положеніи и самого себя дразнить его неприглядностью. Покойне и ровне стало на душ у него, къ нему вернулись его силы и дятельно тотчасъ же принялся онъ за работу, на которую онъ обрекъ себя.
Подробно осмотрлъ онъ все свое хозяйство, постройки, скотъ, лошадей и машины, между тмъ начались полевыя работы, и каждый день сталъ здить на нихъ Алгасовъ, стараясь въ то же время уяснить себ и создать программу своихъ будущихъ занятій, что было трудне всегостолько было у него разныхъ плановъ, предположеній и желаній. Онъ просто терялся въ этомъ хаос, ршительно не зная, что важне и за что ему прежде приняться, и наконецъ остановился для начала на испытаніи нкоторыхъ машинъ и лучшихъ сортовъ смянъ и на улучшеніи жизни своихъ рабочихъ.
Смена были получены и посяны. Стали прибывать я предназначенныя для первыхъ опытовъ машины, по возможности самыя дешевыя и простыя: никакихъ сложныхъ и дорогихъ не выписывалъ Алгасовъ, главной цлью котораго было испытывать лишь то, что примнимо и въ небольшихъ, и даже въ крестьянскихъ хозяйствахъ.
Не забылъ онъ и скотоводства, и на Веденяпинскихъ выгонахъ появилось цлое стадо чистокровныхъ представителей разныхъ прославленныхъ породъ, изъ самыхъ выносливыхъ и наимене прихотливыхъ: это были качества, на которыя при выбор боле всего обращалъ вниманіе Алгасовъ, опять-таки имя въ виду своихъ мене богатыхъ сосдей. Пріобрлъ онъ и громадныхъ першероновъ и арденовъ, предназначенныхъ быть родоначальниками будущей сильной, выносливой и неприхотливой Веденяпинской рабочей лошади.
Относительно же улучшенія жизни рабочихъ, пока онъ ограничился лишь постройкой для нихъ новыхъ, боле просторныхъ и удобныхъ помщеній. По его плану годовымъ рабочимъ полагались отдльныя комнаты, для временныхъ же были устроены высокія и свтлыя спальни, особыя для мужчинъ и женщинъ. Кормили его рабочихъ и безъ того уже хорошо, такъ что въ этомъ отношеніи не пришлось ему ничего улучшать: не стсняемый хозяиномъ, добрый Курмаевъ, самъ къ тому же вышедшій изъ тхъ же работниковъ, не жаллъ для нихъ ни мяса, ни масла. Алгасовъ ввелъ только по небольшой чарк водки за обдомъ и чай по праздникамъ.
Что же касается до увеличенія заработной платы, то, не зная еще съ точностью соотвтствія между платой за извстную работу и приносимой этой работой чистой пользой, ибо слиткомъ все перепутано между собою въ хозяйств и слишкомъ зависитъ одно отъ другого, Алгасовъ оставилъ пока измненіе аадльной платы до другого времени, иначе и не могъ онъ поступить, ибо не одну только огульную надбавку къ рыночнымъ цнамъ имлъ онъ въ виду, но мечталъ о выработк равномрной и справедливой, и для обихъ сторонъ одинаково безобидной нормы платы за каждую хозяйственную работу.
Въ то же время онъ старательно знакомился и съ экономическимъ положеніемъ Веденяпинскихъ крестьянъ, съ ихъ заработками и нуждами. Особенно подробно разспрашивалъ онъ о самыхъ бдныхъ семьяхъ, и онъ интересовался не только ихъ настоящимъ положеніемъ, но и прошлымъ, и главное — причинами, которыя повліяли на ихъ уклоненіе отъ типа средняго, ни богатаго, ни бднаго, но вполн и во всемъ обезпеченнаго мужика. Мечтая уменьшить, если и не совсмъ искоренить со временемъ бдность въ Веденяпин, Алгасовъ понималъ, что этого невозможно достигнуть одной только раздачей денегъ, и онъ хотлъ повліять на самыя причины, вызывающія эту бдность. Такъ, между прочимъ, задумалъ онъ и сельскій банкъ.
Тщательно разузнавалъ онъ и обо всхъ существующихъ въ Веденяпин и вокругъ него промыслахъ, а также и о тхъ, которые по разнымъ мстнымъ условіямъ могли бы тамъ возникнуть, но и въ этомъ отношеніи, ни къ чему еще пока не приступая, онъ ршилъ поближе сначала познакомиться какъ съ общимъ положеніемъ кустарной промышленности и съ ея нуждами, такъ въ частности и съ промыслами, непосредственно уже касавшимися Beденяпина.
Затмъ онъ перестроилъ и увеличилъ имъ же недавно построенную въ Веденяпин школу и пригласилъ въ нее хорошаго учителя, но онъ не ограничилъ своего отношенія къ ней однимъ только этимъ: часто посщалъ онъ ее, внимательно слдя за ходомъ занятій и заботясь, чтобы она ни
въ чемъ не нуждалась. Перестроилъ онъ и пріемный покой, прибавилъ къ нему дв кровати, нанялъ фельдшера и отъ себя предложилъ особую плату земскому доктору за правильное посщеніе этого покоя. Неизлчимые больные, калки, безпріютные старики — для нихъ Алгасовъ построилъ небольшую богадльню.
Таковы были первые шаги его на новомъ поприщ, и онъ усердно всмъ занимался и самъ во все входилъ, по возможности стараясь расширить свои агрономическія познанія, почерпая ихъ и изъ книгъ, и изъ опыта, и изъ разговоровъ и разспросовъ. Ни одного случая не упускалъ онъ поговорить съ мужиками и непосредственно отъ нихъ самихъ узнать о ихъ жизни и нуждахъ, провряя такимъ образомъ изъ другихъ источниковъ полученныя свднія — и понемногу все ясне и ясне становилась ему предстоявшая ему задача. Съ каждымъ днемъ все росла и расширялась она, все новые и новые планы зарождались въ его голов, невольно захватывая его своей ширью и величавой своей красотой. Дло въ высшей степени интересное и живое, невольно увлекающее каждаго, кто только серьезно за него возьмется — и хозяйство въ свою очередь завлекло Алгасова и, незамтно для себя, сталъ онъ жить и волноваться его радостями и печалями. Полные этихъ занятій и хозяйственныхъ заботъ, безмятежно проходили его дни. Снова благодтельно подйствовала на него вковая деревенская тишина, миръ и покой снова дала она измученной душ его, и, все забывъ, вс недавніе свои порывы, сомннія и тревоги, весь отдался онъ отрадному этому чувству полнаго, ничмъ не возмущаемаго покоя, наслаждаясь и имъ, и широкими своими планами, и красотой природы, одинаково, въ чемъ ни проявлялась она — въ тнистой ли рощ, въ далекихъ ли извивахъ рки по зеленымъ лугамъ, въ псняхъ соловья или же въ чудномъ лтнемъ вечер…
Но помимо хозяйства и боле или мене удачныхъ попытокъ разршенія разныхъ соціальныхъ вопросовъ, Алгасовъ, насколько это возможно, не забывалъ въ деревн и себя, и своихъ личныхъ удовольствій, главнымъ изъ которыхъ была, впрочемъ, все та же охота. Затмъ онъ усердно сталъ заниматься своимъ садомъ, лично руководя подборомъ цвточныхъ клумбъ, разбивкой дорожекъ, посадкой деревьевъ и всякими иными садовыми работами — и понемногу все боле и боле пристращался онъ къ садоводству и уже мечталъ, что сдлаетъ со временемъ изъ своего сада и какъ его украситъ. Не мало удовольствія доставляло ему и полученіе новыхъ книгъ, особенно же всякихъ роскошныхъ заграничныхъ изданій, старинныхъ и новыхъ, которыя, не стсняясь въ деревн деньгами, онъ выписывалъ цлыми ящиками. Наконецъ не отказывался онъ и отъ свиданій съ сосдями, частенько навщавшими его въ его уединеніи.
Съ радостью встртили въ Оарайскомі узд всть о возвращеніи Алгасова, и съ первымъ же лтнимъ путемъ стали появляться въ Веденяпин гости. Все такъ же любезно и попрежнему радушно принималъ ихъ молодой хозяинъ, но ни на охоты, ни на званые обды, ни иныхъ какихъ приглашеній не получалось уже теперь изъ Веденяпина: въ этомъ отношеніи Алгасовъ ршилъ все круто измнить и навсегда покончить съ своимъ прошлогоднимъ образомъ жизни. Радушный хозяинъ у себя дома, интересный и всегда одинаково оживленный гость, попрежнему всми любимый въ обществ, не отворачиваясь отъ общества и никого отъ себя не отстраняя, тмъ не мене онъ такъ съумлъ повести дло, что и къ нему стали рже прізжать, и самъ онъ, отговариваясь множествомъ занятій, по возможности рже появлялся въ гостинныхъ своихъ сосдей. Но тмъ боле пны получили отъ этого его рдкія посщенія, а такъ какъ домъ его продолжалъ содержаться на той же широкой ног, тотъ же поваръ готовилъ у него и т же дорогія вина въ прежнемъ изобиліи подавались за его столомъ — то значеніе Алгасова въ узд и его почетное тамъ положеніе нисколько не пострадали отъ этой перемны въ образ его жизни. Напротивъ, еще упрочились они, еще боле вса придала Алгасову самостоятельная и замкнутая его жизнь и еще усилились его шансы быть выбраннымъ въ предводители.
Алгасовъ зналъ, что онъ принадлежитъ къ числу серьезныхъ кандидатовъ на эту должность, и нельзя сказать, чтобы не льстило это ему и чтобы относился онъ къ этому безразлично, тмъ боле, что зимой подходили и самые выборы, Полянскій же весной еще подалъ въ отставку и ухалъ за-границу, навсегда отказавшись отъ всякой дальнйшей службы. А между тмъ, громаднымъ большинствомъ выбрали Алгасова въ гласные, уздные и губернскіе — и вотъ незамтно подкрались къ нему еще невдомыя ему радости и волненія честолюбивыхъ ожиданій и общественной дятельности.
Выборы близились, и съ каждымъ днемъ все боле и боле всхъ волновалъ въ Сарайскомъ узд вопросъ, кто будетъ предводителемъ. Имя Алгасова было у всхъ на язык, и многіе прямо уже предлагали Алгасову баллотироваться, заране поздравляя его съ несомнннымъ успхомъ. Пріятно щекотало это самолюбіе Алгасова и онъ готовъ уже былъ согласиться, какъ вдругъ все круто измнилось: вс старики единодушно возстали противъ такого мальчишки-предводителя, какъ они выражались, и вс, даже самые ветхіе изъ нихъ, собирались на выборы, чтобы только не пропустить Алгасова. Неожиданно образовались въ узд дв новыя партіи, на которыя и раздлилось дворянство: партія стариковъ и партія молодыхъ. Тогда Алгасовъ, не желая раздражать тхъ, которыхъ онъ уважалъ, какъ послднихъ представителей былой жизни, послднихъ ровесниковъ и знакомыхъ своего отца, онъ ршительно отказался отъ баллотировки, хотя спеціалисты въ дл выборовъ, высчитывая шары, и сулили ему вполн обезпеченное большинство. Алгасовъ не соблазнился этимъ, но не малую въ этой твердости долю занималъ и мучительный какой-то страхъ надолго связать себя съ Веденяпинымъ, страхъ, ни на минуту не покидавшій Алгасова. Хотя Алгасовъ и старался доказать себ, что ничего подобнаго нтъ, что все равно вдь останется же онъ въ Веденяпин и только не хочетъ онъ идти противъ стариковъ, да и непріятно тоже быть предводителемъ благодаря двумъ-тремъ лишь какимъ-нибудь шарамъ, особенно въ его лта и вступая только въ эту должность, но не удалось ему обмануть себя… Свобода всегда и во всякое время бросить Веденяпино была еще дорога ему, дороже всякихъ даже почестей.
И дйствительно, когда въ Собраніи старики разошлись въ выбор своего кандидата, и нкоторые изъ нихъ, перессорившись съ остальными, въ пику этимъ остальнымъ тоже обратились къ Алгасову, что сулило ему несомннное уже и почетное большинство, онъ снова поспшилъ отказаться, извиняясь неопытностью, незнакомствомъ съ дломъ и т. д.
Предводителемъ выбрали Чемезова.
Воспитанный въ чувствахъ глубокаго уваженія къ дворянству, никогда не позволилъ бы себ Алгасовъ оказать невниманіе къ избравшему его сословію небрежнымъ исправленіемъ должности или же частыми отлучками изъ узда, даже и подать въ отставку раньше срока не считалъ онъ себя въ прав: онъ привыкъ держать слово, и тмъ боле слово, данное всему дворянству. Но три года обязательно пробыть въ Веденяпин! Три года… Да вдь это все, что остается ему молодости, его послдніе молодые годы…
Тутъ уже не обманывалъ себя Алгасовъ и самъ назвалъ себ, что именно побудило его отказаться отъ лестнаго предложенія. Въ послдній разъ поблагодаривъ дворянъ за честь, съ грустью отошелъ онъ къ окну, весь углубленный въ эту неожиданно овладвшую имъ мысль о кончающейся его молодости. Неужели и правда кончается она? Но вдь ею и красна только жизнь… Да, нечего таить отъ себя, недолго уже быть ему молодымъ, скоро, скоро станетъ онъ отжившимъ все лучшее въ жизни, спокойнымъ, равнодушнымъ къ ея радостямъ мужемъ… Тогда и послужитъ онъ, если угодно это будетъ дворянству, тогда ничего вдь иного и не останется уже ему, тогда., но не теперь.
И съ облегченнымъ сердцемъ вздохнулъ онъ, радуясь, что не поддался искушенію и сохранилъ себ свободу на остатокъ молодыхъ своихъ дней: теперь онъ уже не осмливался называть ихъ годами.
А кругомъ ходили, шумли и говорили дворяне, составляя красивую, пеструю картину: однообразные обще-дворянскіе мундиры мшались съ блестящими гвардейскими формами, затмъ придворные въ расшитыхъ кафтанахъ, состоящіе по вдомству Императрицы Маріи въ мундирахъ синихъ съ золотомъ, чиновники разныхъ вдомствъ, генералы и статскіе сановники въ орденахъ и звздахъ, мелкопомстные захолустные дворяне и первыя фамиліи, первыя лица Имперіи — вс сошлись тутъ, волнуемые одними интересами… И почудилось Алгасову, что и отецъ его тутъ и онъ видитъ его въ этой шумной толп, и вспомнилъ онъ, сколько волненій, надеждъ и разочарованій пережилъ его отецъ въ этой же самой зал, какъ пламенно желалъ онъ, какъ всю жизнь добивался именно того, отъ чего только что отказался его сынъ…
Кончились выборы, прошли и сопровождавшія ихъ оффиціальныя торжества — и разомъ вдругъ смолкло все шумное оживленіе выборнаго времени. Посл деревенской тишины, оживляющимъ образомъ подйствовалъ на Алгасова этотъ шумъ и вполн насладился имъ Алгасовъ, бывая везд, гд могъ только бывать, видаясь со множествомъ людей, разговаривая, ухаживая, любуясь молодыми красавицами, все время радостный, веселый и довольный. И наканун даже отъзда, уже раздвшись и лежа въ постели въ неприглядномъ номер лучшей губернской гостинницы, все еще не могъ онъ окончательно разстаться съ только что кончившимися веселыми этими днями, съ улыбкой припоминая разныя ихъ подробности, встрчи и событія.
— Неужели это вліяніе новой моей жизни, неужели это она вернула мн способность веселиться? подумалъ онъ, радостно переживая недавнее веселье.
Явился этотъ вопросъ — и мигомъ исчезло веселое настроеніе Алгасова. Алгасовъ ясно созналъ и почувствовалъ, что случайно выпавшіе ему веселые эти дни, какъ ни хороши они были — и все-таки не заставляютъ его мечтать о другихъ подобныхъ, ждать ихъ и стремиться къ нимъ. Спасибо и за нихъ судьб, но они были и прошли, и неизбжно обречены на скорое и полное забвеніе. А есть между тмъ дни и часы — сколько уже лтъ прошло съ тхъ поръ, а какъ помнитъ онъ ихъ, какъ и теперь еще бьется сердце при воспоминаніи о нихъ…
— Нтъ, два раза ужъ молодъ не будешь, со вздохомъ подумалъ онъ.
И онъ повернулся на другой бокъ, чтобы заснуть поскоре.
Но ему не спалось. Одни за другими смнялись въ его голов клочки и обрывки мыслей и безсвязные, ничего общаго между собою не имющіе образы да мелочныя, обыденныя думы. Вспомнились ему выборы, вспомнилось и то, что онъ отказался отъ баллотировки, и съ грустью улыбнулся онъ при этомъ воспоминаніи… Подумалъ онъ, что бы это могло заставить Ранского перваго отстать отъ стариковъ и присоединиться къ молодымъ, желавшимъ имть предводителемъ его, Алгасова? Тутъ почему-то вдругъ пришла ему въ голову молоденькая и хорошенькая дочь губернскаго предводителя, затмъ промелькнуло, какъ упрашивали, ‘уламывали’, по мстному выраженію, отца ея баллотироваться и какъ онъ долго все отказывался и со слезами благодарилъ дворянство… Вспомнились и другія разныя сцены на выборахъ, подумалъ онъ, что пораньше надо бы завтра встать, ибо еще не куплены ни хомуты, ни гвозди, ни другія разныя нужныя для деревни вещи, а между тмъ непремнно надо завтра же выхать, чтобы всми силами постараться домолотить до праздниковъ рожь — и мало-помалу перенеслись его мысли въ Веденяпино, во вс мелочи хозяйства и деревенской жизни, и словно и не бывало ничего такого, что отвлекло его отъ Веденяпина, словно ни на минуту и не разставался онъ съ деревенскими заботами и длами.
Тутъ уже все завертлось въ его голов, разныя хозяйственныя предположенія и невзгоды и все, что нужно сдлать и приказать. Заболвшій жеребецъ-орденъ, недавняя поломка молотилки, только что появившіяся дешевыя русскія молотилки, которыя ему очень хвалили и которыя необходимо испробовать, мужикъ Яковъ Тузовъ, сгорвшій осенью… На этомъ Алгасовъ сталъ было засыпать, какъ вдругъ неожиданно вспомнился ему наивный отвтъ старосты одного изъ его хуторовъ, когда Алгасовъ какъ-то спросилъ его, случалось ли ему бывать присяжнымъ засдателемъ?
— Какъ же, лтось гоняли тоже меня, серьезно отвтилъ староста.
— Ну что же, какъ же ты судилъ? Разскажи!
— Да самъ-то я, признаться, не судилъ…
— Что такъ? Или жеребій не вышелъ?
— Кто его тамъ знаетъ, вышелъ ли онъ… Самъ-то я въ городъ не пошелъ, а порядилъ за себя Артемку Косого, можетъ, слыхали? Изъ Захарчихи, Артемку…
— Какъ, Артемку?
— Его, спокойно продолжалъ староста. Мн-то нешто можно отойти? Тутъ я къ длу приставленъ, а Артемк — что?
— Да какъ же онъ ходилъ за тебя?
— Такъ и ходилъ. У насъ присяжнымъ отъ волости по три рубля полагается, да отъ себя я ему рублевку далъ, онъ и пошелъ. Ему же въ т поры въ городъ нужно было…
— Да вдь въ деревн-то знали, что онъ за тебя пошелъ?
— Встимо, знали. Да имъ что жъ? Вдь я ему рублевку далъ да еще косушку поднесъ, такъ что же имъ, на деревн-то, что знали?
— И ничего, такъ и судилъ за тебя?
— А что же? Онъ мужикъ толковый, не какой-нибудь…
Алгасовъ вернулся въ деревню, и снова тихо и мирно пошла его жизнь, полная разнообразныхъ занятій и широкихъ плановъ, и не въ мечтахъ уже только наслаждался онъ теперь этими планами, но понемногу начиналъ и приводить ихъ въ исполненіе, не упуская ничего для ихъ успха, всесторонне изучая каждый вопросъ, прилежно читая всевозможныя статьи и сочиненія и по агрономіи, и по соціологіи, и по политической экономіи, и даже по статистик. Добросовстно работалъ Алгасовъ, стараясь какъ можно лучше все сдлать и какъ можно больше принести пользы и по возможности основательне подготовиться къ предстоявшей ему еще боле широкой дятельности.
Онъ работалъ и готовился къ будущей дятельности, но внутренно не врилось ему въ это будущее. Не въ самое дло свое не врилъ онъ — тутъ все было ясно — но не врилось ему, что силъ у него хватитъ до конца отдаться этому длу. Не замняло оно жизни ему, не спасало отъ безсильныхъ порывовъ къ жизни и счастью, и сколько ни работалъ онъ — ни на минуту не покидало его сознаніе, что кончается его молодость, что дорожить надо бы ея послдними днями… Именно забвенья, спасенья отъ безсильныхъ этихъ порывовъ, отъ думъ и сомнній искалъ онъ въ деревн, и все то же самое, та же мучительная жажда чего-то иного, т же думы и т же сомннія и здсь отравляли ему его тихіе, полные длъ и занятій дни. Попрежнему жизни хотлось ему, жизни настоящей, полной или наслажденія, или дла, несомнннаго, всепоглощающаго дла, а вмсто того было у него образцово поставленное хозяйство, для него лично совершенно не нужное, для другихъ… для другихъ, пожалуй, и нужное, т. е. пожалуй, другіе и воспользуются нкоторыми крохами его затй, но они не просили у него этихъ крохъ и въ сущности не особенно въ нихъ и нуждаются. Да и вопросъ еще, можно ли толка ждать отъ хозяйства, заведеннаго для забавы, для какой-то вншней, посторонней самому ему цли? Никакое дло боле хозяйства не нуждается въ разсчет и въ строгомъ разсчет, до послдней копйки. Вс опыты, затянные безъ такого разсчета, въ игрушечномъ, а не въ настоящемъ плантаторскомъ хозяйств, какъ не объединенные однимъ стремленіемъ къ врной и возможно-большей прибыли и не приведенные вслдствіе этого въ согласіе съ хозяйственными условіями цлаго края, они и не могутъ дать никакихъ точныхъ выводовъ, или, что еще хуже, даютъ выводы обманчивые, ложные. Вдь мало того, что боле глубокая, напр., плужная пашня отзовется на урожа — это несомннно и безъ опыта — но какъ высчитать вс т расходы, которые будутъ вызваны и, главное, косвенно вызваны введеніемъ въ хозяйство того или другого свооборота, хлба, машины, породы скота и пр., вс т сбереженія, которыя они дадутъ опять-таки косвенно, вс т выгоды или неудобства, которыя они представляютъ не сами только но себ, но въ отношеніи ко всему хозяйству въ его цломъ, при данныхъ мстныхъ условіяхъ, и не въ настоящее только время, но и въ боле или мене отдаленномъ будущемъ? А вдь можетъ и такъ случиться, что косвенные расходы превысятъ прямые барыши и наоборотъ, наконецъ и то можетъ быть, что извстное агрономическое улучшеніе, вызвавшее лишняго расхода, скажемъ, по рублю на десятину, хотя и подниметъ урожайность земли, но и хлба десятина эта дастъ лишняго тоже на рубль? Какъ тогда быть? Съ одной стороны — цль достигнута, урожайность земли поднята и теорія торжествуетъ, а съ другой — рубль въ карман, это какъ ни какъ, а синица въ рукахъ, рубль же въ вид колосьевъ, стоящихъ въ пол, это все та же синица, но только на неб… Положимъ, все это можно узнать, и даже очень точно, но тогда только, когда любишь хозяйство, когда живешь имъ и для него, когда дорожишь каждымъ рублемъ, полученнымъ съ земли, и каждый рубль считаешь, а если и тысячи ни по чемъ — тутъ уже нечего ожидать правильнаго и точнаго вывода.
Алгасовъ понялъ, что оттого такъ мало и примняются у насъ всевозможныя нововведенія, что, за рдкими исключеніями, не настоящіе хозяева, какимъ, напр., былъ его отецъ, берутся за нихъ, но или скучающіе господа, врод него самого, или диллетанты-теоретики, или же великолпные агрономы-управляющіе, не жалющіе чужихъ денегъ, лишь бы прославиться поразительнымъ вншнимъ эффектомъ. А иной разъ чудовищный какой-нибудь урожай, достигнутый усиліями агронома-управляющаго, самому хозяйству обходится хорошо еще, если въ свою же рыночную цну…. 1)
Идеалъ хоаяина — это человкъ, страстно любящій деревню и хозяйство, всми фибрами существа своего неразрывно связанный съ деревней, располагающій достаточными средствами для производительныхъ затратъ и въ то же время нуждающійся въ лишнихъ доходахъ. Чуждый корыстолюбія и не нуждаясь не только въ рубляхъ или сотняхъ, но даже и въ лишнихъ тысячахъ, не чувствуя призванія къ хозяйству, оторванный отъ деревни, въ этомъ отношеніи Алгасовъ былъ наимене пригодный для практическихъ опытовъ человкъ, и онъ это вполн сознавалъ. И этимъ опытамъ, этой, въ сущности — забав долженъ онъ отдать всю жизнь свою, пожертвовать… чмъ? Неизвстно, но все-таки чмъ-то пожертвовать, ибо куда-то зоветъ жизнь, что-то сулитъ ему гд-то тамъ, за предлами Веденяпина… Положимъ, разсудокъ и говоритъ, что ничего не можетъ она дать, что лживы и обманчивы ея посулы и нечего ихъ слушать, а все невольно думается: ‘а ну какъ…’ И пожертвовать собой, своей жизнью и всми надеждами на радости и счастье, удовлетворяясь той крохотной пользишкой, какую, можетъ-быть, и принесутъ кому-нибудь его опыты, и.ли врне — ошибки? Всю жизнь свою отдать одному длу, и длу, изъденному сомнніями, какъ червями — гнилое дерево? А какъ быть? Ни заставить себя нуждаться въ лучшемъ веденіи хозяйства не могъ Алгасовъ, ибо доходовъ его и безъ того хватало ему за глаза, ни полюбить хозяйство, ибо не властенъ человкъ надъ своей любовью, ни тмъ мене уврить себя, что вс опыты и фокусы его дйствительно нужны, что дйствительно зависитъ отъ нихъ благоденствіе цлаго края…
Но кром этихъ опытовъ, еще была у него и другая задача, и казалось бы — гораздо боле важная, задача улучшить жизнь и поднять благосостояніе нсколькихъ сотъ Beденяпинскихъ крестьянъ. Много денегъ роздалъ имъ Алгасовъ, не отказывая никому, кто въ нихъ дйствительно нуждался, искренно благодарили его вс получившіе и много слезъ осушили его деньги, много принесли дйствительной и скорой помощи, но раздача денегъ — это была наилегчайшая часть его задачи, наимене требовавшая личной его дятельности, хотя, пожалуй, и самая въ то же время полезная. Но раздавать эти деньги Алгасовъ не отказывался и впредь, съ положеніемъ же крестьянъ, имущественнымъ и семейнымъ, онъ былъ настолько уже знакомъ, что и не живя постоянно въ Веденяпин, изъ какой угодно дали все съ тмъ же успхомъ могъ бы онъ теперь руководить этой раздачей. Школа, богадльня и пріемный покой, разъ заведенные, шли себ своимъ чередомъ, отъ Алгасова опять-таки не требуя ничего, кром денегъ, и нисколько не нуждаясь въ ежедневныхъ его заботахъ. Остальные же его широкіе планы, дйствительно ли настолько нужны они, чтобы стоило выполненію ихъ отдать свою жизнь? Въ рукахъ у него были документы 1632 года, въ которыхъ упоминалось уже село Веденяпино, и надо полагать, если цлыхъ 246 лтъ ухитрилось оно просуществовать безъ чьихъ бы то ни было попеченій и заботъ и въ общемъ все-таки пользоваться среднимъ достаткомъ, то слдовательно и нтъ еще особой нужды въ его заботахъ и планахъ, и безъ него съумютъ прожить здсь люди. Къ тому же, при крайней несложности деревенской жизни, уменьшеніе въ деревн бдности съ успхомъ достигается и простой раздачей денегъ, окончательное же ея искорененіе врядъ ли выйдетъ когда изъ области розовыхъ мечтаній. Что же до сельскаго банка — то это орудіе обоюдо-острое, и особенно пока не разовьется умнье осторожно обращаться съ дешево доставшимися взаймы деньгами. Оставалось еще задуманное Алгасовымъ развитіе въ Веденяпин кустарныхъ промысловъ, но не такъ-то легко это въ глухомъ, лишенномъ всякихъ естественныхъ богатствъ захолустьи, да при такихъ условіяхъ и самые промысла эти далеко еще не обусловливаютъ всеобщаго и прочнаго благосостоянія. Алгасовъ чувствовалъ, что и на этомъ пути не особенно много можетъ онъ сдлать — и, какъ ужасный кошмаръ, постоянно стояло передъ нимъ сравненіе цлой пропадающей его жизни съ тмъ боле чмъ скромнымъ дломъ, которое онъ могъ и въ силахъ былъ совершить. Во всякомъ случа, перезжая въ деревню, онъ собирался такъ или иначе благодтельствовать людямъ, но чтобы доброе дло давало жизнь и счастье длающему это дло, необходима страстная потребность въ длахъ добра, теплая любовь къ обездоленнымъ и искреннее участье къ ихъ горю. Насильно вызвать въ себ эти чувства не въ силахъ человкъ, безъ нихъ же на личную его долю ему останется одна только раздача денегъ* никогда и никому не могущая дать жизни и мира съ самимъ собою.
Но что иное длать, куда дваться? Длать нечего, дваться некуда, нигд и ни въ чемъ не указываетъ жизнь исхода страстнымъ порывамъ его къ жизни и счастью. Это ужасный выводъ, но это такъ, и пока еще забавляютъ разныя больницы да школы или породистыя красавицы-телки, пока не въ конецъ еще надола эта забава — всего уже лучше оставаться въ Веденяпин, смиренно отдавшись воспитанію этихъ телокъ. Тихо тамъ и покойно, и если не жизнь, то дни-то его ужъ наврно долго еще будутъ наполнены и время убито игрой въ филантропію и хозяйство’
Убивать время… Думалъ ли когда Алгасовъ, что дойдетъ онъ до такого униженія въ гордыхъ своихъ поискахъ жизни и счастья? Довольствоваться наполненіемъ своихъ дней ненужными самому ему хозяйственными распоряженіями, убивать время заботами о Симентальскихъ телятахъ и, пожалуй, благодарить еще судьбу, что хоть это-то есть!..
И ради этого-то отказался онъ когда-то отъ профессорской каедры, готовиться къ которой его тогда приглашали…
Вотъ и все, значитъ, до чего достигъ онъ въ жизни. Тысячу разъ права была Вра Григорьевна, говоря, что не вдать ему счастья… И что сказала бы она, увидвъ его въ его теперешнемъ положеніи?
А молодость уходитъ, съ каждымъ днемъ все ближе и -ближе ея уже недалекій конецъ: не дале, какъ слдующей же зимой стукнетъ ему 30 лтъ… Но что же сдлать, чтобы хоть молодостью-то воспользоваться? Какъ?
И не было отвта на этотъ назойливый вопросъ, и какъ только являлся онъ, всегда спшилъ Алгасовъ заглушить это чмъ-нибудь и поскоре за чмъ-нибудь забыться.
Но на занятіяхъ его нисколько не отзывались эти его душевныя тревоги и волненія и попрежнему ревностно и безъ устали работалъ онъ, добросовстно стараясь сдлать все, что могъ и въ силахъ былъ сдлать. Это не была жертва съ его стороны: такъ мало мста занимала въ его жизни его разнообразная деревенская дятельность, что нисколько не мшала ни она мучительнымъ думамъ его о жизни безъ цли и счастья, неизвстно зачмъ намъ, данной, ни думы эти какимъ-либо распоряженіямъ или заботамъ, дло, постороннее душ — никогда не будетъ оно въ тягость въ минуты скорби и думъ, хотя никогда въ то же время и не облегчитъ ни одной тяжелой минуты.
Да и что ему? Онъ уже видлъ, что личная жизнь его, какая бы ни была она — она пойдетъ своей дорогой, мимо всхъ его хозяйственныхъ и всякихъ иныхъ занятій, что на эти занятія онъ возлагалъ такія же несбыточныя надежды, какъ нкогда и на реставрацію скончавшейся крпостной жизни. Но разъ не въ силахъ онъ души своей отдать этимъ занятіямъ, то почему же не отдать имъ свободнаго времени, котораго у него такъ много?
А порой какъ мечталъ онъ совсмъ и навки погрузиться въ хозяйство, въ филантропію да въ мелочныя дрязги уздной жизни и уже не вдать ничего боле, ни о чемъ другомъ и не думать, ничего не просить, не желать и главное — забыть все былое, вс мечты и порывы свои… Какимъ блаженствомъ казалась ему эта тихая жизнь, вся исполненная безчисленныхъ мелочныхъ радостей, тревогъ и огорченій! Какъ понималъ онъ въ эти минуты Онгина, завидовавшаго тульскому засдателю въ паралич, какъ самъ мучительно завидовалъ онъ мелкопомстному сосду своему Турзыкину, вся жизнь котораго была наполнена сначала усиліями добиться должности пристава при Създ, а потомъ, когда наконецъ получилъ онъ вождленную эту должность — усиліями удержаться на ней и среди уздныхъ бурь, интригъ и раздоровъ охранить свою добычу отъ посягательствъ другихъ искателей. И Турзыкинъ, недурной хозяинъ и вполн въ сущности обезпеченный въ простыхъ своихъ потребностяхъ человкъ, онъ здилъ, просилъ, молилъ, хлопоталъ, угождалъ, суетился, интриговалъ, сплетничалъ, сторожилъ, тревожился, успвалъ, торжествовалъ — однимъ словомъ, жилъ и былъ доволенъ и счастливъ.
— А я?.. съ тоской думалъ Алгасовъ, глядя на самодовольное и блаженное лицо румянаго здоровяка Турзыкина.
И стараясь по возможности гнать отъ себя всякія ненужныя думы, продолжалъ Алгасовъ жить въ деревн. Время шло и все рже и рже посщали его эти думы и порывы къ иному, и мирные деревенскіе дни его, не волнуемые уже никакими желаніями, становились все тише и тише. Ничто не напоминало ему въ его уединеніи о жизни съ ея бурями и сверкающимъ солнцемъ, да и сама она стала наконецъ скрываться отъ него…
Какъ и всегда, вс свои выводы и сомннія длилъ Алгасовъ съ Костыгинымъ, и у нихъ завязалась горячая переписка. Костыгинъ всячески старался поддержать въ своемъ друг бодрость и вру въ начатое дло.
‘Чего ты хочешь?’ писалъ онъ Алгасову. ‘Разъ ты самъ сознаешь разумность и пользу дла, чего еще надо теб? Нельзя, Саша, нельзя и желать большаго. Ты говоришь, что польза, тобою приносимая, невелика, но послушай, къ чему непремнно хотть одному сдлать то, что при нормальной экономіи труда надлежитъ сдлать десятерымъ? Ты во всемъ слишкомъ многаго требуешь отъ жизни, и въ этомъ твое несчастье. Гляди проще на вещи, и если ты самъ признаешь, что на данномъ мст ты приносишь пользу, хотя и небольшую, будь доволенъ ею и счастливъ сознаніемъ, что на своемъ мст ты длаешь все, что дано сдлать человку.’
‘… Нтъ, Сережа,’ отвчалъ ему Алгасовъ, ‘я жить хочу, а не покоиться на лаврахъ въ горделивомъ сознаніи приносимой мною ничтожной пользы, да и то еще сомнительной. Вотъ если бы жизнь была у меня, счастливая, полная жизнь, съ какой радостью ухватился бы я тогда за то же самое дло, за возможность приносить ту же самую грошовую пользу, и какъ скрасило бы тогда это дло мои и безъ него счастливые дни! Но такой жизни я не вижу и не знаю, а примириться съ ея отсутствіемъ на томъ только, что кому-то я приношу здсь какую-то пользу — этого я не могу, не въ силахъ, а какъ бы я радъ былъ, если бы смогъ! Да къ тому же, разбери хорошенько все, что я здсь длаю и хочу сдлать, и разсмотри, я ли все это лично сдлалъ, какъ Александръ Семеновичъ Алгасовъ, или же сдлали мои деньги? Вдь, право, по меньшей мр три четверти всего здсь мною сдланнаго слдуетъ приписать не мн, а деньгамъ моимъ, да и деньгамъ-то лишнимъ, такъ что на себя я не могу принять даже и чести пожертвованія этихъ денегъ, я вдь ни въ чемъ, ни въ одной прихоти не отказываю себ для добраго дла, и не подвигъ же это съ моей стороны, что я не трачу ихъ на излишнее и ненужное. Что же? Мои деньги — он всегда къ услугамъ Веденяпина, но я самъ, неужели я ни на что уже больше не гожусь, да не то, неужели больше ничего уже не могу я получить отъ жизни? Сережа, вдь я, какъ ребенокъ, забавляюсь игрушками. Игрушки и филантропическія эти зати, къ которымъ сердце мое равнодушно и которыя въ жизни моей не занимаютъ никакого мста. Игрушка и болтовня моя на Земскомъ Собраніи о совершенно чуждыхъ мн длахъ, заботы о людяхъ, которые и не просили меня заботиться о нихъ и которые въ конц концовъ гораздо лучше меня съумли бы управиться съ своими длами, ибо я не вношу въ дло ничего, кром усердія да благихъ желаній по обязанности и чувству долга, а они — они внесли бы знаніе окружающихъ ихъ жизненныхъ условій и глубокій интересъ къ длу, прямо и непосредственно ихъ касающемуся. Наконецъ игрушка и все мое игрушечное хозяйство съ игрушечными опытами, ибо хозяйство тогда только дло, тогда только и иметъ смыслъ, когда оно поставлено на правильную хозяйственную ногу, когда оно иметъ практическія, а не филантропическія цли. Хозяйство филантропическое немыслимо, какъ дло, ибо въ конц концовъ и легче, и пряме, и осмысленне заниматься филантропіей на чистыя деньги. Для хозяйства и того уже довольно, если оно не иметъ цлью хищническаго истощенія земли и наглаго грабежа всего окрестнаго населенія, польза же отъ хозяйства должна быть перве всего самому хозяину, что же до всхъ этихъ агрономо-филантропическихъ моихъ упражненій — хвали ихъ, какъ знаешь, называй какимъ хочешь именемъ, но только не хозяйствомъ, ибо это не хозяйство, т. е. не дло. Ну-съ, въ приращеніи своихъ доходовъ я не нуждаюсь и не имю слдовательно первой и самой побудительной причины усердно хозяйничать. Продолжать уже начатое — да, я буду продолжать, иного ничего и не остается мн, но я — я никогда не назову этого дломъ. Въ конц концовъ вс мои игрушки стоили мн за этотъ годъ приблизительно около 8000 р., и невольно иногда является мн вопросъ, не все ли это было бы равно, а пожалуй и не больше ли даже пользы принесъ бы я, прямо выложивъ на столъ эту сумму чистыми деньгами и распредливъ ее ну хоть съ той же долей справедливости, съ какой я могъ бы ее сейчасъ распредлить, зная уже нсколько положеніе и нужды здшнихъ мужиковъ и пользуясь указаніями нкоторыхъ извстныхъ мн мствыхъ жителей? Но это дло заняло бы у меня недлю, другую, а жизнь? Или ради наполненія жизни длать все то же самое, нарочно на цлый годъ растягивая недльное дло? Повторяю, Сережа: мое хозяйство — не дло, земская моя дятельность, пожалуй, и дло, но дло слишкомъ ничтожное, а благотворительность — не деньги только, душу, любовь свою надо отдать ближнимъ, тогда лишь и дастъ она жизнь и счастье. Ну, души своей отдать имъ я не могу, въ этомъ несчастье мое, Сережа, во мн слишкомъ сильно чувство личной жизни, а этой-то личной жизни и нтъ у меня и ничто здсь не даетъ мн ея. Неужели она окончательно и нигд невозможна?’
‘Саша, къ чему-же отказался ты отъ боле широкаго поприща, когда теб его предлагали? Но и сейчасъ не совсмъ еще закрыто оно для тебя. Ты молодъ. Начни снова учиться, отдай наук свои силы и жизнь — вотъ дло великое и безспорное, которое, надюсь, удовлетворитъ тебя и дастъ теб жизнь.’
‘… Нтъ, Сережа, ты ошибаешься: не дастъ мн жизни наука, ибо не знаю я, чему мн учить другихъ, не знаю, въ чемъ истина, а слдовательно и къ наук я могу относиться лишь формально, и ей, т. е., врне — спеціальному изученію одной какой-нибудь ея частички, не могу я отдать своей любви. Но кром того — по прежнему не хочу я ничего исключительнаго, попрежнему, нтъ — боле даже прежняго не хочу выходить изъ толпы. Я жизни хочу, но жизни общей, человческой, а не исключительной.’
‘… Ну, Саша, я перестаю тебя понимать, да кажется, Ты и самъ не понимаешь себя. Жизнь въ днь, въ вншней цли, пойми это, поврь мн. Дло толпы не удовлетворяетъ тебя, какъ слишкомъ ничтожное, дла исключительнаго ты не хочешь за его объемъ и исключительность. Можно тутъ понять что-нибудь? Ты видишь жизнь въ однихъ только наслажденіяхъ, тогда какъ должно въ нихъ видть лишь исключительныя, рдкія мгновенія, къ тому же далеко не каждому выпадающія на долю. А ты и въ дл даже прежде всего ищешь наслажденія. Ты хочешь жизни: поврь, Саша, ты преслдуешь цль несуществующую и потому-то и не достигъ ты ничего и никогда ничего не достигнешь, и даромъ только испортишь свои безъ того бы такіе прекрасные и счастливые дни.’
‘… Да, Сережа, тяжело мн! Я врю въ одно, что если именно дло должно наполнять нашу жизнь, то должно быть и дло, доступное толп, безъ исключенія всмъ, и въ то же время удовлетворяющее и самаго даже требовательнаго изъ насъ. Жить хочетъ каждый, а исключительныхъ людей много не требуется. Но ни такого дла, ни страстныхъ, жгучихъ, всю жизнь способныхъ наполнить и даже создать ее наслажденій — ничего такого я не вижу и не знаю. Но съ другой стороны, нельзя жить, удовлетворяясь какими-нибудь пустяками врод Симентальскихъ телятъ или рчи, произнесенной на Земскомъ Собраніи, и нельзя тбже всей жизни проводить въ ожиданіи рдкихъ и случайныхъ мгновеній истиннаго наслажденія и веселья, А между тмъ намъ дана жизнь, и ради чего-же, какъ не ради самой жизни, намъ дана она?’
Но, Саша, вдь ты же живешь, какъ ни какъ — а твое дло даетъ же теб жизнь, хоть и не блестящую, но разумную… Иной жизни и не можетъ дать дло толпы. Не забывай же главнаго правила мудрости: умй довольствоваться малымъ.*
‘… Нтъ, не живу я, своихъ дней не могу назвать жизнью: это прозябаніе, тихій сонъ, но не жизнь. Вставая утромъ, я жду уже вечера и, ложась вечеромъ, говорю, какъ говаривали въ Обломовк: вотъ и еще день прошелъ, и слава Богу! Вчерашняго дня я не жалю, завтрашняго не жду. Правда, тихо и покойно тутъ, ничто и не напоминаетъ даже, что есть на свт какія-то наслажденія и желанія, и временами какъ отраденъ этотъ невозмутимый покой… Но жизнь ли это? Что же, прибавить еще жену къ моимъ Симентальскимъ телятамъ и рчамъ на Земскомъ Собраніи, да undeci, dodeci, tredeci ребятъ — и это все, и больше нечего и ждать намъ отъ жизни? Можетъ-быть, можетъ-быть это и все, что въ силахъ дать намъ жизнь, но одного я не понимаю въ такомъ случа: къ чему же дана намъ жизнь? Неужто для того только, чтобы заживо схоронить себя въ тишин и спокойствіи могилы?’
‘… А треволненія жизни, страданія, горе, заботы — это лучше по-твоему?’ писалъ Костыгинъ.
‘… Не знаю,’ отвчалъ Алгасовъ, ‘но тишина и спокойствіе — это нчто ужасное, тмъ боле ужасное, что понемногу поддаешься имъ, сживаешься съ ними и умираешь для жизни, незамтно, постепенно, пріятно, но все-таки сознавая, что умираешь: нчто подобное, вроятно, испытывали римляне, открывая себ жилы въ теплой ванн. Такъ и чувствуешь медленное, шагъ за шагомъ, приближеніе нравственной смерти: полнйшее ко всему равнодушіе, безучастіе къ людскимъ интересамъ и волненіямъ, отсутствіе всякихъ желаній… А ты вдругъ толкуешь о дятельности и польз — но вдь это удлъ живыхъ, а не мертвыхъ!.. И если бы зналъ ты, Сережа, какъ тяжело провожать этимъ сознаніемъ кончающуюся и зря пропавшую молодость!’
III.
Еще одна зима канула въ вчность и снова тепло, снова май на земл, снова чудныя, благоуханныя его ночи, оглашаемыя звонкой пснью соловья…
Какъ почетный мировой судья, Алгасовъ присутствовалъ въ ма на създ, судей съхалось много, у Алгасова были дла въ Веденяпин и, прослушавъ нсколько длъ, онъ уступилъ мсто другому судь и пшкомъ пошелъ домой, на свою городскую квартиру.
Было жарко и душно. Солнце прямо стояло надъ городомъ и, словно очарованнымъ сномъ, заснулъ онъ подъ его жгучими лучами: кругомъ все тихо, ни откуда ни звука, никого не видать на покрытыхъ травой, немощеныхъ широкихъ улицахъ, ни въ уставленныхъ цвтами окнахъ деревянныхъ городскихъ домовъ. Изрдка разв прогремитъ, поднимая столбы пыли, телга съ спящимъ въ ней мужикомъ или проплетется по тротуару мщанинъ въ затасканной срой поддевк — и снова все пусто и тихо. Даже собаки, и т лежатъ, тяжело дыша, мутными глазами равнодушно глядя на рдкихъ прохожихъ. Даже коровы и свиньи, свободно во всякое время пасущіяся на Сарайскихъ улицахъ, и т отдыхаютъ, пріютившись гд-нибудь въ тни.
По такой-то пустой и тихой улиц шелъ Алгасовъ, когда навстрчу ему показался маленькій, толстенькій человчекъ, медленно подвигавшійся впередъ, видимо изнемогая отъ жары. Алгасовъ сталъ въ него всматриваться, но тотъ первый узналъ его, снялъ съ совершенно лысой, хотя и не сдой еще головы своей шляпу и привтливо ему поклонился. Алгасовъ тоже его узналъ и съ радостной улыбкой отвтилъ на его поклонъ.
— Какими судьбами, Петръ Андреевичъ? началъ Алгасовъ, пожимая широкую, толстую съ короткими пальцами руку Петра Андреевича. Вотъ не ожидалъ васъ встртить…
— Здравствуйте, Александръ Семеновичъ, отвтилъ Петръ Андреевичъ. Что это вы совсмъ насъ забыли?
— Вы-то какъ сюда попали?
— А. я къ Ивачеву…
— А, да… Ну что, поправите его?
— Нтъ, гд ужъ… Плохъ онъ, врядъ-ли встанетъ.
— Что вы ко мн не захали?
— Я вдь съ пароходомъ…
— И такъ и не будете въ Веденяпин?
— Домой надо… Вы-то прізжайте къ намъ! Я человкъ служащій, подневольный, вамъ удобне по гостямъ разъзжать…
— Ну хоть въ город зайдите, вдь сколько уже мы не видались! Пойдемте. Хотите чая?
И вмст пошли они дальше, направляясь къ квартир Алгасова.
Петръ Андреевичъ былъ земскимъ докторомъ и когда-то служилъ въ Сараяхъ, но потомъ перешелъ въ другой, сосдній съ Сарайскимъ уздъ и жилъ верстахъ въ 70 отъ Веденяпина, въ сел Стародубьи, имньи богатаго барина, Владиміра Николаевича Илютина, двоюроднаго брата покойной Ольги Александровны. Алгасовы и Илютины всегда были хороши между собою и Алгасовъ еще ребенкомъ часто бывалъ въ Стародубьи, даже гащивалъ тамъ по цлымъ недлямъ. Изрдка бывалъ онъ тамъ и въ первый свой пріздъ въ Веденяпино, но на этотъ разъ, занятый хозяйствомъ, не нашелъ еще времени на такую отдаленную поздку, да почти и забылъ даже объ Илютиныхъ.
— Ну-съ, какъ вы поживаете, что у васъ новенькаго? спрашивалъ онъ доктора, когда оба они услись въ прохладной и полутемной гостинной, съ наслажденіемъ отдыхая тамъ отъ уличной жары.
Онъ очень любилъ добродушнаго доктора и всегда съ удовольствіемъ съ нимъ видался.
— Владиміръ Николаевичъ все вспоминаетъ о васъ, началъ докторъ, и мн веллъ узнать о васъ, что это васъ не видать совсмъ…
— Да некогда, Петръ Андреевичъ, вдь сами вы знаете, къ вамъ, въ Стародубье хать — это цлое путешествіе, да еще на долгихъ… А кстати, какъ здоровье дяди?
— Здоровье-то ничего, только старетъ онъ очень, ужъ не то, что было, совсмъ не то… Вотъ будете все такъ собираться, пожалуй, и не увидите его…
— Нтъ, лтомъ я непремнно пріду! Ну а что остальные, тетя, Андрей?
Это былъ второй сынъ Илютина, ровесникъ и пріятель Алгасова, служившій въ Западномъ кра.
— Онъ женится, отвтилъ докторъ.
— Женится? На комъ?
— Тамъ, въ Кіев, на одной Бловзоровой.
— Вотъ какъ! Женится! И хорошенькая?
— Да, очень даже хороша. Впрочемъ, это говоритъ Андрей, да и судя по карточкамъ, должно-быть, что хороша. Хоть на нее-то взглянуть прізжайте! Ихъ скоро ждутъ.
— А какъ влюбишься, тогда-то что? съ улыбкой возразилъ Алгасовъ. Вдь синильной кислоты вы не дадите?
— Отчего не дать, понадобится — дамъ, тоже улыбаясь, отвтилъ докторъ.
— Если такъ — въ крайнемъ, значитъ, случа и влюбиться можно. Въ такомъ случа непремнно пріду. А какъ ее зовутъ?
— Оксана! какимъ-то восторженно-торжественнымъ тономъ провозгласилъ докторъ, поднимая даже кверху свои густыя брови.
Восторженный ли тонъ доктора подйствовалъ на Алгасова, или же плнило его это непривычное великорусскому нашему уху имя, но въ воображеніи его тотчасъ же мелькнулъ чудный образъ черноглазой и смуглой героини одной изъ самыхъ милыхъ сказокъ Гоголя и невольно почудилась ему обаятельно-страстная, живая и бойкая двушка-южанка.
— Значитъ, Андрей красавицу привезетъ намъ! воскликнулъ онъ. Какъ бы и въ самомъ дл не пришлось къ вамъ за синильной кислотой обращаться…
Такъ разговаривая, пили они чай, затмъ докторъ ушелъ къ больному Ивачеву, а Алгасовъ похалъ въ Веденяпино.
Прошелъ мсяцъ, кончился снокосъ. Пользуясь наступившимъ до начала жнитва свободнымъ временемъ, Алгасовъ ршилъ исполнить данное черезъ доктора общанье и отправился къ Илютинымъ.
Поздка эта дйствительно походила на небольшое путешествіе. хать приходилось проселками. Выхавъ посл обда изъ Веденяпина, Алгасовъ ночевалъ на постояломъ двор и на другой только день, передъ завтракомъ, пріхалъ въ Стародубье.
Владиміръ Николаевичъ сидлъ на балкон, когда Алгасовъ подъхалъ.
— А, Саша, радостно воскликнулъ онъ, увидя Алгасова. Вотъ спасибо, что вспомнилъ! Ну садись, говори, что и какъ?.. продолжалъ онъ, указывая ему намсто возл себя.
Это былъ старикъ лтъ за 60, довольно еще бодрый съ виду. Пріятная его улыбка, умное, доброе лицо, быстрый и проницательный взглядъ — все невольно располагало къ нему, но не смотря и на добродушіе, свтившееся въ его глазахъ — во всей его осанк, въ выраженіи красиваго, тщательно-выбритаго лица, даже въ самомъ взгляд его проглядывала привычка къ власти и значенію, тотъ отпечатокъ этой власти, который сохранился еще на нкоторыхъ богатыхъ старикахъ, большая часть жизни которыхъ прошла при крпостномъ еще прав.
— Ну какъ поживаешь? Хозяйничаешь, я слышалъ? А? началъ Илютинъ.
— Хозяйничаю, дядя, т. е. пока еще учусь только…
— Что же, дло хорошее, да только, говорили мн, новости какія-то у себя ты заводишь, порядки разные модные?
— Надо же, дядя… смущенно проговорилъ Алгасовъ, чувствуя, что здсь немыслимо разсказывать о настоящей цли своихъ дяній. Впрочемъ, пока я только еще пробую кое-какія нововведенія, а хозяйство идетъ у меня по-старому, докончилъ онъ.
— То-то — по-старому!.. Старое врне! Мы вотъ всю жизнь этимъ старымъ прожили, и хорошо прожили, безъ денегъ не сидли. А новости эти… вотъ есть у меня сосдъ одинъ. Кочкорзовъ себ разныхъ завелъ, куклеотборниковъ — сарай цлый заваленъ, а дохода нтъ, какъ нтъ…
— А васъ, дядя, поздравить можно?
— Это что? Андрей-то? Можно, можно! Ты вотъ взгляника на Оксану! А ты? Чего ты зваешь?
— Не зваю, дядя, а судьба!
— Судьба!.. Ты смотри, зваешь, зваешь, да и прозваешь, пожалуй! Что, лтъ 30 ужъ есть?
— Нтъ еще, но скоро будетъ…
— Вотъ видишь! Пора, Саша, право пора! Посмотри-ка на нихъ, на Андрея съ Оксаной — вдь завидно станетъ!…
— Не знаю… Во всякомъ случа Оксана Васильевна уже замужемъ, и слдовательно, завидовать Андрею по меньшей мр безполезно!…
— Оксана Васильевна… Не одна только на свт Оксана Васильевна, ищи… А меня и кром того поздравить можешь, я и дочь просваталъ…
— Какъ, и кузину Лену? За кого?
— За сосда одного, за Торлецкаго. Дльный малый, славный такой, онъ у насъ непремннымъ членомъ служитъ. И состояніе хорошее. Прізжай на сватьбу!
— Непремнно! А когда она?
— Какъ-нибудь въ август. Да тогда я напишу теб. Ну пойдемъ, продолжалъ онъ, вставая, я думаю и завтракъ ужъ подали…
Алгасовъ послдовалъ за нимъ. Въ комнат, куда они вошли съ балкона, сидла съ работой въ рукахъ молодая женщина, нсколько полная, съ свтло-русыми, гладко расчесанными волосами. Круглое личико ея не поражало красотой, въ ея срыхъ глазахъ не было, казалось, ничего особеннаго и одинъ только необычайно-нжный цвтъ лица и красилъ ее немного. Одта она была въ гладкое срое платье.
Идя за Илютинымъ, Алгасовъ сначала и не замтилъ ея, и когда Илютинъ, остановившись, сказалъ:
— Вотъ, Оксана, племянникъ мой, Алгасовъ!
Тутъ лишь взглянулъ онъ на нее.
Оксана встала, несмло какъ-то, молча, протянула ему пухленькую свою ручку, даже покраснла немного при этомъ и тотчасъ же снова опустилась на диванъ и принялась за работу. Алгасовъ слъ противъ нея, Илютинъ ушелъ.
Алгасовъ заговорилъ съ нею, спрашивая ее о Кіев, о ея заграничной поздк, о впечатлніи, произведенномъ на нее Стародубьемъ и настоящей коренной Россіей, впервые тутъ ею увиднной. Оксана отвчала ему односложно и тихо, не распространяясь въ отвтахъ и только отвчая, а не поддерживая разговора. Глядть на Алгасова она избгала, краска не совсмъ еще сошла съ ея лица и во всемъ этомъ вмст, въ сдержанныхъ ея движеніяхъ, въ робкихъ, словно нетвердо заученныхъ отвтахъ, въ тихомъ голос, во всемъ проглядывало что-то, какъ будто она чего-то конфузилась, какъ будто не освоилась еще съ положеніемъ замужней и взрослой — что-то юное, двственное, и обаятельно мила была въ ней эта нетронутая жизнью юность.
Вошла кузина Лена, Алгасовъ обратился къ ней и Оксана замолчала, продолжая вышивать и не вмшиваясь въ разговоръ, отвчая на одни только прямо къ ней обращенные вопросы.
— Точно умненькая двочка, подумалъ Алгасовъ: спросишь — отвтитъ, не спрашиваешь — молчитъ…. И какая она Оксана? Imitation, да и то весьма грубое… Скоре даже на Аксинью похожа, чмъ на Оксану.
Онъ ожидалъ увидть черноокую красавицу, нчто врод гоголевской Оксаны, и былъ нсколько разочарованъ въ своихъ ожиданіяхъ.
Къ завтраку собралось много народа: Илютинъ, его жена, Оксана съ мужемъ, Лена съ женихомъ, Алгасовъ, докторъ, и веселый живой разговоръ скоро завязался за столомъ, разговоръ, въ которомъ вс принимали участье, кром опять-таки Оксаны, которая даже ушла подъ конецъ.
Посл завтрака вс вышли на балконъ. Илютинъ, Андрей Владиміровичъ, Алгасовъ и докторъ сли къ столу, женихъ съ невстой немного въ сторон отъ нихъ, на диван.
Вскор вошла и Оксана. Въ ея медленной, ровной походк было много граціи и какъ-то особенно твердо и прямо держала она голову, что очень къ ней шло. Алгасовъ невольно обратилъ на это вниманіе.
Она сла возл жениха и невсты и заговорила съ ними. Глаза ея оживились и милая, безконечно-милая улыбка заиграла на хорошенькихъ ея губкахъ. Алгасовъ, не терявшій ея изъ виду, просто не узналъ Оксаны — такъ измнилась она въ эту минуту. Не красавицей ему показалась она тутъ, но краше всякой красавицы, такъ она стала мила, такъ обаятельна была невыразимо-красивая, чарующая, милая улыбка ея, такъ свтелъ и хорошъ сталъ оживившійся ея взглядъ. Чистота, юность, ничмъ еще не возмущенная ясность души сказывались въ немъ, въ немъ свтилось все блаженство безмятяжнаго перваго счастья — и, какъ и улыбка ея, тихій взглядъ этотъ неотразимо влекъ къ себ любовь и симпатіи всхъ. И чмъ боле вглядывался въ нее Алгасовъ, тмъ миле и миле ему казалась Оксана. Даже нравилось ему, что нтъ въ ней яркой, бросающейся въ глаза красоты: ничего не прибавила бы красота эта къ ея милой улыбк, напротивъ, помшала бы, пожалуй, наслаждаться этой улыбкой и не дала бы такъ всецло отдаться ея чарующей прелести.
Все въ Оксан шло одно къ другому: ея спокойныя, исполненныя граціи движенія, пріятный голосъ, милая улыбка, необыкновенно-нжный, чудный цвтъ лица, наконецъ эта лишенная красоты миловидность — и все вмст составляло нчто до того юное, привлекательное и милое, что и невозможно было не любоваться ею и не любить ея, любить любовью такой же чистой, какъ чистъ и ясенъ былъ ея спокойный взглядъ.
Ей было всего только 17 лтъ, и при этой крайней ея молодости — тихое увлеченіе мужемъ, первое увлеченіе двочки, свтившееся въ каждомъ ея взгляд и въ каждомъ слов, оно лишь дополняло очарованіе, которое на всхъ производила Оксана.
Алгасовъ не спускалъ съ нея глазъ, весь захваченный ея милой красотой, и онъ смотрлъ на нее, все забывъ въ этомъ восторг, вс свои тревоги и думы.
Она ушла — и все его перестало тутъ занимать на балкон. Но вотъ она вернулась, взглянула на мужа и тихо ему улыбнулась —
— И точно солнце взошло и озарило все! подумалъ Алгасовъ, радостно любуясь, ею.
— Неправда ли, какъ хороша улыбка Оксаны? обратилась къ нему сидвшая возл него Наталья Сергевна Илютина.
— Боле, чмъ хороша, тетя, горячо заговорилъ онъ, и знаете что? Оксана Васильевна — это само олицетвореніе Симпатичности. Если-бъ была у грековъ богиня Симпатичности, другой улыбки и другого взгляда не имли бы ея статуи…
— А если строго разбирать — такъ вдь, пожалуй, она совсмъ и не хороша…
— Да, но Оксана Васильевна и не нуждается, къ счастью, въ этой строгой красот.
На третій только день ухалъ онъ отъ Илютиныхъ. Когда онъ узжалъ, вся Илютинская молодежь была на двор, играя тамъ въ крокетъ, и Оксана стояла послднею, ближе всхъ къ воротамъ. Милой улыбкой проводила она Алгасова, и не разъ оборачивался онъ, чтобы еще и еще взглянуть на граціозную ея фигуру, и долго еще виднлось ему въ исчезающей дали ея лиловое платье…
Былъ теплый вечеръ яснаго іюльскаго дня. Пыльная проселочная дорога шла полями, которыя перескалъ неглубокій оврагъ, съ изрдка разбросанными по зеленымъ скатамъ его старыми липами. По ту его сторону къ самому берегу его подходили крайнія избы села, а тамъ снова поля и поля, и непріятно напоминали начинавшіеся въ нихъ зажинки, что лто перевалило уже за половину и быстро пойдетъ теперь къ концу и къ осени…
Полный думъ объ Оксан, халъ Алгасовъ, съ новымъ радостнымъ чувствомъ глядя на эти давно ему знакомые виды, словно и ихъ озарила милая улыбка Оксаны…
Онъ не былъ влюбленъ въ нее: безумно влюбиться въ женщину, только что полюбившую другого и на вашихъ же глазахъ относящуюся къ этому другому со всей теплотой и лаской расцвта юной любви. Счастливая и спокойная въ сознаніи полноты своего счастья, такая женщина можетъ привлекать къ себ взоры, но не сердца. Нельзя влюбиться въ картину, въ статую, а только что полюбившая женщина — это та же картина, мраморная статуя Счастья, безучастная къ словамъ и страданіямъ любви.
Нтъ, онъ не былъ влюбленъ въ нее, да и за то уже не могъ бы влюбиться, по тому неопредленному какому-то досадному чувству, что она, только что свободная, выбрала и полюбила другого, но онъ чувствовалъ, что встрть онъ ее двушкой — и всю жизнь отдалъ бы онъ за одинъ ея милый взглядъ, за одну улыбку, и съ мучительной тоской сжималось его сердце при мысли, что невозможно уже это, что навки потеряна для него Оксана и не ему суждено любить ее и быть ею любимымъ…
И еще тоскливе стало ему, еще мучительне захотлось любви и счастья и, какъ чего-то еще высшаго — жизни. Въ невольныхъ мечтахъ его желанная жизнь эта принимала туманный какой-то обликъ чего-то хорошаго и свтлаго, и не въ силахъ былъ онъ прогнать обольстительной мечты, и со скрежетомъ повторялъ себ, что не даетъ и не можетъ ему дать его безцвтная деревенская жизнь этого свтлаго счастья, и снова безплодные къ нему порывы надрывали послднія силы Алгасова. Снова съ болью въ сердц вспоминалъ онъ, что кончается его молодость, и кончается, не давъ ему того хорошаго и свтлаго, что одно только и можно бы назвать жизнью и счастьемъ. Мучительно чувствовалъ онъ свое одиночество, мучительно хотлось ему любить, всю душу свою, все свое сердце отдать любимой женщин. Какъ мальчикъ, цлыя ночи проводилъ онъ въ мечтахъ о воображаемой любимой этой женщин, призывая ее къ себ, говоря ей о любви, и тутъ образъ княжны, досел единый, безраздльно владвшій его сердцемъ, замнился милыми чертами Оксаны, и снова съ болью вспоминалъ Алгасовъ, что невозможно это, что навсегда, навки потеряна для него Оксана.
Такъ проходили цлыя ночи, а наступавшій день напоминалъ ему, что нужно сегодня отмтить ужинъ на десятинахъ, паханныхъ такъ и эдакъ, създить взглянуть на особенный какой-то, издалека выписанный овесъ — не посплъ ли онъ, при себ собрать только что привезенную Сапожковскую молотилку, посмотрть въ дальнемъ пол работу новыхъ, самой послдней системы плуговъ, а на хутор строится зерносушилка, тоже самой послдней системы, а на другомъ работала жнейка и надо узнать результаты и вычислить выгоды, а полученныя изъ Москвы книги съ послднимъ словомъ агрономіи и соціологіи лежатъ еще не разрзанными, а проэктъ и смта образцовой мастерской для обученія веденяпинцевъ ремесламъ, слесарному и сапожному, еще не докончены…
И Алгасовъ принуждалъ себя приняться за эти дла, добросовстно стараясь какъ можно лучше и тщательне все сдлать, съ тупымъ отчаяніемъ хватаясь за работу, не поможетъ ли… не дастъ ли забыться… Но не давала она забыться: иногда, правда, до того уставалъ онъ за день, что крпкій сонъ дна всю ночь освобождалъ его отъ всякихъ думъ и порывовъ къ счастью — но и только, иного же никакого забвенья не давала ему его такая съ виду хлопотливая и кипучая дятельность.
Страстно хотлось ему еще увидть Оксану и съ нетерпніемъ ждалъ онъ приглашенія на сватьбу кузины Лены. Наконецъ пришло это приглашеніе и, выславъ на дорогу подставу, чтобы скоре дохать, рано утромъ отправился онъ въ Стародубье.
Лена была меньшая и любимая дочь Владиміра Николаевича, и на славу хотлъ онъ отпраздновать ея сватьбу: торжественный обдъ и большой вечеръ назначены были наканун сватьбы, и вс, кого только можно было позвать — вс были созваны радушнымъ хозяиномъ.
Алгасовъ пріхалъ передъ самымъ обдомъ. Первую Оксану сталъ онъ искать, здороваясь съ знакомыми, но ея не было ни въ гостинной, ни на балкон, ни въ другихъ комнатахъ. Она пришла, когда уже садились за столъ, и Алгасовъ, которому Илютинъ указалъ мсто недалеко отъ себя, на почетномъ конц стола — съ какой завистью глядлъ онъ на боле молодыхъ, хотя и мене за то почетныхъ гостей, занимавшихъ мста по сосдству съ Оксаной! Жадно глядлъ онъ на нее, любуясь его, и еще лучше и миле ему показалась она… Она вз чіянула въ его сторону и съ милой улыбкой кивнула ему въ отвтъ на его поклонъ.
Обдъ кончился поздно и вскор же посл него стали готовиться къ танцамъ. Дамы ушли одваться, залу освщали и убирали изъ нея лишнюю мебель’ Алгасовъ, тотчасъ же посл обда поспшившій къ Оксан, когда она ушла, вернулся на балконъ, гд, вмст съ хозяиномъ, услись почетнйшіе его гости — тузы двухъ пограничныхъ уздовъ. Куря сигары и попивая шампанское, продолжали они тутъ за обдомъ еще начавшійся разговоръ о выборахъ и иныхъ уздныхъ длахъ.
Стародубье находилось недалеко отъ границы Сарайскаго узда, и потому въ числ гостей Владиміра Николаевича были и Сарайскіе помщики. Разговоръ зашелъ объ исход дворянскихъ выборовъ по Сарайскому узду и такъ какъ налицо тутъ были главнйшіе представители обихъ враждебныхъ въ Сараяхъ партій и Сарайскіе дятели обрадовались случаю свести свои счеты яри постороннихъ свидтеляхъ, то съ каждой минутой все боле и боле страстнымъ становился этотъ разговоръ, тмъ боле, что никто изъ видныхъ дятелей Сарайскаго узда не былъ безъизвстенъ и остальнымъ гостямъ Илютина и потому не однихъ только Сарайскихъ занимали ихъ споры. Напротивъ, сосди Владиміра Наколаевича даже рады были на чужихъ, въ подробности плохо имъ извстныхъ длахъ отдохнуть отъ собственныхъ наскучившихъ и опротиввшихъ интригъ и раздоровъ.
Въ силу выдающагося положенія своего въ узд, Алгасовъ не могъ не принимать участья въ этомъ разговор, даже за обдомъ, гд одна только Оксана и занимала его, и тамъ принужденъ онъ былъ возражать и спорить, и тмъ съ большимъ увлеченіемъ говорилъ онъ теперь, зная, что ея нтъ и не скоро еще выйдетъ она. Подъ конецъ онъ такъ даже увлекся разговоромъ, что и объ Оксан забылъ.
Говорили опять о выборахъ. Чемезовымъ, какъ предводителемъ, были недовольны и ему порядкомъ здсь доставалось, не смотря и на горячую защиту Алгасова.
— Признаюсь, и мы удивились выбору Чемезова, говорилъ своимъ мягкимъ, ровнымъ голосомъ Илютинъ. Мы думали, вы Рдкина выберете!
— Да изъ-за Рдкина все и загорлось, началъ одинъ Сарайскій помщикъ. Его не захотли — онъ, дескать, не живетъ у насъ! Предложили Травина — того Александръ
Семеновичъ испугался: всхъ, молъ, насъ живьемъ състъ. Самъ Александръ Семеновичъ отказался. Спорили, спорили, шумли, шумли — надоло, наконецъ, ну и выбрали Чемезова, да Круглова къ нему въ кандидаты. Выборы, нечего сказать!
— Позвольте, вступился Алгасовъ. Во-первыхъ, Рдкина мы знаемъ: онъ принялъ бы должность, горячо благодарилъ бы насъ за честь, далъ бы намъ обдъ, сказалъ бы рчь о томъ, что такое дворянство, а тамъ, черезъ полгода, подалъ бы въ отставку и укатилъ бы куда-нибудь въ Парижъ или Флоренцію, вдь это уже бывало. Въ Крутоярскомъ узд недавно еще онъ это продлалъ. Травинъ, опять-таки… Ну какъ хотите вы имть предводителемъ человка, который ни передъ чмъ не остановится, лишь бы забрать себ въ руки весь уздъ и всмъ вертть въ немъ по своему? Онъ, говорятъ, настоящій дворянинъ, онъ своего брата-дворянина ужъ не выдастъ! Не безпокойтесы Такъ-то скрутитъ, гд сможетъ, своего брата-дворянина, что тотъ и пикнуть не посметъ… Знаю я Травина хорошо! Что чванства въ немъ столько, что хватило бы и на дюжину остзейскихъ бароновъ — ну это такъ.
— Ну это ужъ ты на Травина нападаешь, возразилъ Илютинъ. А кто тогда Иванову помогъ? А?
— Дядя, помилуйте! Помогать негодяю-становому, котораго Травинъ и въ переднюю къ себ не пускалъ, а сносился съ нимъ черезъ лакея, помогать мерзавцу, вполн заслужившему судъ, и только потому, что мерзавецъ этотъ дворянинъ — и это вы ставите ему въ заслугу! Да Травинъ, сдлай его предводителемъ — я не знаю, найдется ли въ узд десятка два дворянъ, которыхъ онъ удостоилъ бы подачей руки? И что такое Травинъ? Сынъ откупщика, внукъ какого-то приказнаго… А вдь у него постоятъ въ передней дворяне настоящіе, по родовитости уже не Травину чета, только бдные, да, и они настоятся у него не какъ у Николая Васильевича Травина — этю ихъ личное дло, въ которое я не мшаюсь, а какъ у предводителя, у котораго иной разъ и рады бы они не бывать, да не могутъ, по должности онъ имъ нуженъ. А, это ничего, что Травинъ подберетъ себ судей и гласныхъ, ни передъ какой гадостью не остановится для этого, и тогда попадись-ка ему какой-нибудь свой братъ-дворянинъ, да если еще братъ этотъ не совсмъ съ нимъ въ ладахъ… Тутъ вдь не выборы, и громкихъ фразъ о дворянств Травинъ говорить ужъ тутъ не станетъ! А то эка штука — закормить обдами губернатора! Нтъ, если бы Травинъ дйствительно былъ настоящимъ дворяниномъ, такъ именно за то, что Ивановъ, будучи дворяниномъ, длаетъ всякія подлости, за это и долженъ бы онъ открыть губернатору глаза на Иванова, а не на заднихъ лапкахъ передъ его превосходительствомъ прыгать, чтобы выклянчить прощеніе Иванову… Но только я могу одно сказать, что Травинъ никогда бы не былъ выбранъ, и не будетъ, за это я ручаюсь.
— А Чемезовъ хорошъ? перебилъ его Щепотевъ.
— А чмъ онъ плохъ? спросилъ Алгасовъ.
— Помилуйте, это какая-то тряпка, а не предводитель, не предсдатель Земскаго Собранія! ce, что онъ знаетъ — это любезничать съ гг. гласными отъ крестьянъ, которые только мычатъ ему въ отвтъ на его любезности да глаза на него пучатъ. А тамъ длай у него подъ носомъ, что хочешь — онъ и вниманія не обратитъ!..
— Онъ только старается быть безпристрастнымъ… говорилъ Алгасовъ.
— Ну Чемезовъ — какой же это предводитель, началъ Илютинъ, для этой должности онъ не годится!
— А вотъ какой предводитель, большими глотками отпивая шампанское, желчно заговорилъ Щепотевъ. Такой предводитель, котораго на Земскомъ Собраніи и не видать, и не слыхать. Тамъ у насъ теперь предсдатели — вс ршительно, а гласные, это Чемезовъ, да разв уже самые безгласные. Вотъ у насъ какіе порядки завелись.
— Ну да! Чемезовъ милый человкъ, это такъ, но какой же онъ предводитель, повторилъ Илютинъ.
— Да, началъ Алгасовъ, онъ даже намренно старается не вліять на Собраніе, предоставить Собраніе самому себ, можетъ, это и ошибочный взглядъ… Но какъ предводитель… Я не знаю, чего вы еще отъ него хотите? Въ опек — порядокъ. Отчеты — за ними онъ самъ слдитъ. Сироты — онъ заботится о нихъ, какъ о собственныхъ дтяхъ. Къидворянству внимателенъ, за Иванова заступаться не станетъ, что правда, но къ каждой дльной просьб дворянина всегда отнесется съ должнымъ вниманіемъ. Состояніе хорошее, фамилія старинная…
— Да что вы мн толкуете, сердито перебилъ его Щепотевъ, опека, сироты, фамилія… Мы не для одной только опеки выбирали его, теперь не опека главное у предводителя, а держать Собраніе въ рукахъ, не позволять какому-нибудь прохвосту Юмакову голову поднимать да разговаривать, вотъ что…
— Ну на это я вамъ скажу, что на дворянскихъ выборахъ мы выбираемъ предводителя себ, а не предсдателя Земскому Собранію…
у- Т. е. позвольте, вмшался молчавшій дотол худощавый, сдой господинъ. Должны же мы принимать во вниманіе способность человка къ одной дйствительно самой важной части его должности…
— Вотъ видите ли, не всегда это можно, отвтилъ Алгасовъ, стряхнувъ пепелъ съ сигары и обращаясь къ худощавому господину. Возьмите наши выборы. О Рдкин и говорить нечего — человкъ даже и въ Россіи не живетъ, да и не знаетъ совсмъ Россіи. Чемезовъ не годится, ибо онъ слишкомъ безпристрастенъ, слишкомъ слабъ, слишкомъ самъ отстраняетъ отъ себя всякое вліяніе, и дйствительно, Юмаковъ, шельма первостатейная, пользуется этимъ и какія-то длишки по какимъ-то тамъ мостамъ и подрядамъ и обдлываетъ себ…
— Какія-то… началъ Щепотевъ.
— Позвольте, остановилъ его Алгасовъ. А лучше ли было бы при Травин? Юмаковъ, точно, орать бы не посмлъ, а вы думаете, что втихомолку Травинъ не сошелся бы съ тмъ же Юмаковымъ и не сталъ бы помогать ему? Я не говорю, чтобы Травинъ сталъ когда-нибудь брать взятки или что въ этомъ род — нтъ, а такъ, услуга за услугу, за то, что Юмаковъ с^умлъ бы ему подстроить чуть не вс крестьянскіе голоса?.. Ну вотъ и вс наши кандидаты, снова обратился онъ къ худощавому господину. Какъ прикажете намъ выбирать предсдателя Земскаго Собранія?
— Въ такомъ случа, къ чему же навязали намъ это право — давать изъ своей среды предсдателя Собранію? Почему не передадутъ этого права самому Собранію?
— Да, но это такой вопросъ… И во всякомъ случа — это право весьма и весьма существенное. Но съ другой стороны — есть вдь и хорошая сторона въ томъ, что предсдатель Собранія независимъ отъ этого Собранія. Что лучше и что хуже — ршить мудрено. Но я иначе смотрю на дло. Оставьте хоть предводителя предсдателемъ Собранія, но сдлайте такъ, чтобы для Собранія безразлична была личность предсдателя и ходъ длъ не завислъ бы отъ лица…
— Т. е. какъ же это?
— Господа, обратился Алгасовъ ко всмъ. Скажите, заинтересованы ли мы, не скажу — дворяне, но крупные землевладльцы, заинтересованы ли мы лично въ земств? Что такое земство, какъ не особое какое-то богоугодное учрежденіе? И что, кром возможно большаго въ ущербъ земской благотворительности сокращенія оклада — какой другой у насъ интересъ на Земскомъ Собраніи? Но и тутъ, если даже личнымъ своимъ участьемъ въ Собраніи и сберегу я себ какіе-нибудь 25 рублей, то въ конц концовъ они все-таки уйдутъ у меня на поздку въ городъ. Заинтересованы ли мы въ школахъ, больницахъ, даже и въ самихъ докторахъ? Жили же мы прежде безъ земскихъ докторовъ, изъ которыхъ даромъ все равно ни одинъ ко мн не подетъ, а за деньги и безъ нихъ всегда найду я себ доктора. Ну да не въ этомъ дло. Непосредственно ни въ чемъ этомъ мы не заинтересованы, интересъ косвенный — его не всякій и пойметъ, да съ большинства гласныхъ нельзя и спрашивать этого пониманія. А между тмъ, земство — учрежденіе хозяйственное, хозяйство же, какъ вамъ извстно, тогда только и можетъ идти хорошо, когда ведущій его самъ лично въ немъ заинтересованъ. Опекуны и управляющіе по большей части плохіе хозяева. Теперь, намъ даютъ дла, насъ лично нисколько не касающіяся, и требуютъ, чтобы мы интересовались ими, какъ своими! Во имя общей пользы, во имя нравственнаго долга, положимъ, и можно этого требовать, но можно съ отдльныхъ только наиболе развитыхъ единицъ, а не съ большинства, къ уровню котораго и должны бы быть примнены вс учрежденія вообще и въ частности такое, какъ земство. Эти единицы — оставьте ихъ. Они и сами, по собственной своей охот пойдутъ помогать мужикамъ и будутъ заботиться о ихъ благ. Но вс равнодушные или даже прямо — враждебные, при такой постановк дла сами собою отстранились бы они отъ него, и вотъ исчезла бы всякая почва для интриги!
— Но какъ же это сдлать?
— Мн кажется, вс земскія потребности слдовало бы раздлить на три отдла: на нужды крупныхъ землевладльцевъ, напр., та классическая гимназія, которую мы недавно съ такимъ торжествомъ открывали въ Сараяхъ, на нужды крестьянъ, а прямыя нужды этихъ двухъ классовъ у насъ, въ Россіи, не имютъ ничего между собою общаго — и это самое главное, и наконецъ, на нужды общія. О первыхъ будутъ разсуждать одни наши гласные, крестьяне — о своихъ, а для обсужденья третьихъ и т, и другіе сойдутся вмст. Вмсто одного, явятся три окладныхъ листа, вотъ и все. На свои деньги мы будемъ учреждать гимназіи, университеты, театры, клубы, стипендіи — все, что намъ угодно, это наше дло, и мы дйствительно имъ займемся, ибо оно прямо уже будетъ насъ касаться, и матеріально, и нравственно. Крестьяне тоже лучше насъ разсудятъ, что имъ нужне — школы ли, кредитъ ли, или что другое, это изъ дло. Такимъ образомъ, каждый будетъ знать свое, будетъ знать, на что и сколько онъ платитъ и одинаково будетъ интересоваться и образомъ расходованія собранныхъ денегъ, и дломъ, на которое он тратятся, и величиной бюджета, и возможными въ немъ сбереженіями — всмъ. А теперь, ну какой, скажите, матеріальный мн интересъ хлопотать о какихъ-либо сбереженіяхъ или сокращеніяхъ въ земскихъ расходахъ? Положимъ такъ: я плачу въ земство 100 рублей, я доказываю безполезность какого-нибудь расхода и этимъ сохраняю своихъ, ну, скажемъ, 10 рублей отъ непроизводительной растраты, а ихъ вдругъ употребятъ, благо уже есть они, на какую-нибудь новую школу! Если я не интересуюсь крестьянскими школами — а нельзя же отъ каждаго непремнно требовать интереса къ нимъ — тогда не все ли мн равно, такъ ли, иначе ли потеряю я 10 рублей, украдутъ ихъ, или нтъ? Естественно, и приду я къ заключенію, что не стоитъ и хлопотъ все это земство, и плюну на все. Вотъ какъ создается равнодушіе къ земскому длу, т. е. лучшая почва для интриги. Къ длу я совершенно равнодушенъ, ибо въ сущности оно чужое для меня, матеріально я въ немъ почти не заинтересованъ и, слдовательно, одинъ только и остается мн интересъ, это земскіе оклады, на которые и устремляю я все свое вниманіе, чтобы какъ-нибудь себ или куму своему заполучить этотъ окладецъ или не дать его получить какому пріятелю. Вотъ вамъ сама собою и зародилась интрига… Нельзя же вдь требовать, чтобы вс сплошь въ цлой Россіи возвышенно смотрли на вещи, чтобы вс готовы были жертвовать собой и безкорыстно работать на пользу общую! И если даже мн станутъ возражать, что косвенно и самъ же я заинтересованъ въ образованіи и здоровьи народа, то во всякомъ случа это такая отдаленная для меня польза, которой простыми и всмъ понятными словами доказать нельзя, и нельзя требовать съ едора, напр., омича Рожкова, чтобы онъ хотя когда-нибудь понялъ и призналъ эту пользу… Но и тутъ легко помочь длу: признайте эту пользу государственной, всхъ равно касающейся, и обратите ее въ повинность, чтобы я, крупный землевладлецъ, столько-то копекъ съ десятины обязательно платилъ на нужды и потребности крестьянъ. Тутъ дло ясно: копйки эти я долженъ заплатить, и нтъ о нихъ разговора, объ остальныхъ же своихъ длахъ я поговорю! Тутъ ужъ мою собственную шкуру задли, тутъ интриговать и воровать ужъ я не дамъ… Ну, пожалуй, оставьте намъ нкоторый контроль надъ употребленіемъ этихъ идущихъ съ насъ денегъ, но не боле! А то длайте хоть избраннаго Собраніемъ предсдателя: лишнія только интриги заведутся, а дло все пойдетъ по старому, если не хуже…
Онъ замолчалъ, налилъ себ шампанскаго и залпомъ выпилъ его.
— Да-съ, отвтилъ худощавый господинъ, можетъ, такъ и лучше пошли бы дла…
— Это когда-то еще будетъ, перебилъ его Щепотевъ, а то, что есть,— уже есть. И нельзя выбирать Чемезова въ предводители, нельзя всякимъ Юмаковымъ позволять разговаривать… Никто, кром предводителя, не долженъ вліять на Собраніе, иначе же это не предводитель, а тряпка!…
— Да позвольте, Митрофанъ Ивановичъ, Чемезовъ, какъ предводитель, еще не былъ предсдателемъ. Предсдателемъ мы видли его только въ прошломъ году, когда онъ правилъ должность за Полянскаго. Кто же, скажите пожалуйста, имлъ такое выдающееся вліяніе на Собраніи?
— Кто? Вотъ интересно! обратился Щепотевъ ко всмъ уже окружающимъ. Да хоть бы тотъ же Юмаковъ, смлъ ли онъ при Полянскомъ такъ разговаривать?
— Ну, Юмаковъ и всегда вдь имлъ нкоторое вліяніе среди крестьянъ…
— Александръ Семеновичъ, позвольте быть откровеннымъ: а сами вы сложа руки сидли на Собраніи?
— Не сидлъ, да и впредь сидть не намренъ. Особаго, впрочемъ, вліянія и не добивался, и не имлъ, кажется, по своему, наперекоръ другимъ, ничего не длалъ!
— Эти-то разговоры мы слыхали, проворчалъ себ подъ носъ Щепотевъ, отходя въ сторону.
— Вы не поврите, дядя, обратился Алгасовъ къ Илютину, какъ взълись тогда на меня изъ-за Кривцова! Вдь и Митрофанъ Ивановичъ про него говоритъ, я знаю. Кривдовъ потомъ цлый вдь мсяцъ по узду здилъ и все славилъ: ‘вотъ ужъ будущій-то предводитель, ужъ началъ вертть нами! Попробуй-ка не угодить ему! Въ батюшку пошелъ!’ Я лично ничего противъ Кривцова не имю, ршительно ничего! Если я и не бываю у него, изъ этого ничего еще не слдуетъ. Его не любятъ, а я вдругъ виноватъ! Да, я положилъ ему налво, и не скрываю этого, но и помимо меня онъ все-таки не былъ бы выбранъ! Помните, Митрофанъ Ивановичъ, Струнинъ подавалъ тогда жалобу, просилъ о кассаціи выборовъ, и я тогда же всмъ говорилъ: ‘я буду очень радъ, если выборы кассируютъ. Я не явлюсь на новые выборы. Мало того, если угодно Кривцову, я передамъ свой шаръ, кому онъ укажетъ, хоть ему же самому, и все-таки онъ не будетъ выбранъ…’ И онъ не будетъ выбранъ! повторилъ Алгасовъ, обращаясь уже ко всмъ. Я тутъ ровно ни при чемъ, что онъ не попалъ въ гласные, мало даже того, я вотъ что скажу вамъ, онъ самъ отлично это знаетъ, но нужно было кое кого возстановить противъ меня, это для зимы нужно было, для дворянскихъ выборовъ, и отчасти достигли своего… Нтъ, Митрофанъ Ивановичъ, для, такихъ-то, какъ Кривцовъ, я и хлопотать не стану.
— А Фельтягинымъ кому мы обязаны? ? прямо въ упоръ Адгасову вдругъ выпалилъ подошедшій Щепотевъ.
— Фельтягинымъ тоже меня укоряютъ, снова ко всмъ обратился Алгасовъ. Да, за Фельтягина я хлопоталъ, сказалъ онъ, повернувшись къ Щепотеву. За Фельтягина я хлопоталъ! А въ чемъ состояли мои хлопоты, позвольте басъ спросить? Если за него были крестьяне — я не виноватъ, что они его знаютъ и любятъ. Я только и сдлалъ, что попросилъ того же Чемезова, котораго вы называете тряпкой, да еще кое кого, съ кмъ я поближе знакомъ, вотъ и все…
— Разсказывайте, что хотите, а провели его вы. Если вы считаете хорошимъ отнять мсто у Криводулина и отдать его какому-то хаму — тогда я молчу.
— Вотъ наша логика! воскликнулъ Алгасовъ. Криводулинъ! А не о немъ ли шесть лтъ вс кричали, что вся его дятельность только въ томъ и состоитъ, что каждый мсяцъ изъ своего имнія онъ здитъ въ городъ за жалованьемъ? И не выли, Митрофанъ Ивановичъ, кричали объ этомъ громче всхъ? Ну я избавилъ васъ отъ этого безобразія, вмсто Криводулина я далъ вамъ въ члены управы дльнаго и честнйшаго малаго. Помилуйте, что мн оставалось длать? Фельтягина я знаю. Это бывшій крпостной моего отца, богатый, торговый, умный мужикъ, но что особенно въ немъ дорого — не отшатнувшійся отъ крестьянства, живущій одной съ нимъ жизнью и длающій своимъ односельцамъ все добро и всю помощь, какую только въ силахъ имъ сдлать. Что рдко бываетъ съ богатыми мужиками, въ сел и уважаютъ, и любятъ его, и онъ этого стоитъ, я, лично я, свидтель его длъ и всей его жизни. Да вдь такой человкъ — сокровище для земства! Не нравится многимъ, что Фельтягинъ держитъ себя самостоятельно и съ достоинствомъ, говоритъ смло и прямо въ глаза всякую правду, лишній разъ никому не поклонится, никому въ угоду ничего не сдлаетъ — и все это въ мужик, признаюсь, непріятно и мн самому, т. е. я настолько еще баринъ, что мн совсмъ не по душ мужики такого склада, да еще бывшіе мои же крпостные… И съ Фельтягинымъ я никогда не видаюсь, не имю никакого съ нимъ дла, разв пошлешь когда спросить его о чемъ-нибудь, касающемся мужиковъ, да и то потому только, что никто лучше его не знаетъ ихъ самихъ, ихъ жизни и всхъ ихъ нуждъ. И такимъ-то человкомъ пренебрегать въ земств! Да вдь единственная польза, какую мы только и можемъ принести въ земств, все, что мы можемъ сдлать тамъ лучшаго — это отрекаться отъ сословныхъ и личныхъ своихъ антипатій и выгодъ, что я я стараюсь длать! Вотъ вамъ, обратился Алгасовъ къ худощавому господину, положеніе безпристрастнаго, идеальнаго предсдателя! Судите сами, возможенъ ли онъ? Да, вновь обратился онъ къ Щепотеву, я хлопоталъ за Фельтягина, но поврьте, что Чемезовъ и его слабость тутъ ни при чемъ, и если бы предсдателемъ былъ Полянскій, поврьте, что Фельтягинъ не только и при немъ былъ бы выбранъ, но получилъ-бы и еще даже больше голосовъ. Да Илья-то Ильичъ не зналъ Фельтягина, некому было указать ему на него, а то Фельтягинъ давно бы ужъ служилъ у насъ по земству, вотъ что я вамъ скажу!…
— Если бы. вы Криводулина замнили кмъ-нибудь изъ насъ, я ничего не сказалъ бы вамъ, кром спасибо, началъ Щепотевъ. Но уступать, отдавать этимъ хамамъ свое вліяніе, свое мсто… Да вдь за это до послдней крайности держаться надо, вдь это потери ужъ безвозвратныя, поймите это, Александръ Семеновичъ! Ну что же, и радуйтесь! Выбрали Фельтягина — хорошо. Теперь заговорилъ Юмаковъ — отлично. А тамъ дойдетъ и до того, что всякій конокрадъ какой-нибудь, всякій шельма-писарь будетъ у васъ уздомъ вертть! Поврьте мн!
— Значитъ, зло-то все въ томъ, что Криводулина замнилъ мужикъ! И вс такъ разсуждаютъ, дядя! Вотъ онъ, взглядъ на земство, какъ на богоугодное учрежденіе: дворянамъ — оклады для кормленія, а мужикамъ — полторы школы да полбольницы…
— Я не про то говорю, я говорю про вліяніе, которое мы выпускаемъ изъ рукъ по милости такихъ предводителей, какъ Чемезовъ…
— А вотъ позвольте еще разсказать… началъ было Алгасовъ, но тутъ перебила его подошедшая Наталья Сергевна, говоря, что сейчасъ начнутъ танцовать и чтобы онъ шелъ скоре въ залу.
