Часть. II.
(Гл. XVII—XLV).
Поставщикъ Высочайшаго Двора Т-во Скоропеч. А. А. Левенсонъ Москва, Петровка, No 22.
1898.
Лохмотьевъ Алексй чудесно говоритъ
Что радикальныя потребны тутъ лкарства:
Желудокъ больше не варитъ…
Невольную грусть навяло на Алгасова это прощаніе съ женщиной, когда-то такъ страстно имъ любимой. Долго смотрлъ онъ вслдъ за отъзжающимъ поздомъ и медленно пошелъ потомъ по платформ.
Онъ вышелъ на подъздъ и въ раздумьи тамъ остановился. Куда ему дваться? Не въ томъ настроеніи былъ онъ, чтобы хать куда-нибудь въ театръ или въ гости, но и одному оставаться тоже не хотлось. Съ минуту подумалъ онъ — и ршилъ хать къ Бачуринымъ. Тамъ тихо, покойно, ни гостей, ни шума, ни оживленія, молча можно тамъ наслаждаться дивной красотой Ирины, а при одномъ воспоминаніи о ней въ эту минуту грусти такъ всмъ существомъ его и завладла эта красота, и звала къ себ…
Въ гостинной, куда онъ вошелъ, было тихо, и въ углу огромной комнаты Алгасовъ не сразу разглядлъ свою тетку: Аделаида Филипповна играла въ пикетъ.
— Здравствуй, Саша, встртила она племянника. Вс ли у васъ здоровы? Пять картъ, продолжала она, не дожидаясь его отвта.
— Карты хороши, отвтилъ ея партнеръ.
— Благодарю, тетя, началъ Алгасовъ. Наши вамъ кланяются. Здравствуйте, Николай Сергевичъ.
И поздоровавшись, Алгасовъ слъ возл Аделаиды Филипповны и сталъ глядть въ ея карты.
Партнеръ Аделаиды Филипповны, Николай Сергевичъ Авринскій, былъ человкъ, въ то время извстный цлой Москв. Лтъ ему было за сорокъ, онъ былъ холостъ, носилъ хорошую фамилію, имлъ порядочныя средства и, при вншности представительной и вылощенной, обладалъ талантами самыми разнообразными и нужными, длавшими его общимъ любимцемъ всхъ дамъ и барышень.
Безпечно, весело и легко жилось ему на свт. Никакими вопросами онъ не задавался, никакихъ особыхъ желаній не зналъ и ни одно облачко не омрачало его жизни, подобной лучезарному небу юга.
Въ молодости онъ служилъ чиновникомъ особыхъ порученій при одномъ важномъ лиц, и былъ идеальнымъ чиновникомъ, расторопнымъ, вжливымъ, исполнительнымъ, услужливымъ, умвшимъ въ мру и угождать, и соблюдать собственное достоинство. Но карьеры Николай Сергевичъ не сдлалъ, потому, впрочемъ, что и не гнался за ней. Какъ только мало-мальски солидными сдлались его лта, какъ только получилъ онъ посл двоюродной тетки хорошенькое состояньице — онъ тотчасъ же вышелъ въ отставку и на свобод сталъ наслаждаться всми благами обезпеченной свтской жизни.
Знакомыхъ у него было множество во всхъ слояхъ московскаго общества и всюду былъ онъ желаннымъ гостемъ. Это былъ неоцнимый человкъ. Вс ршительно новости ему всегда были извстны, разговоръ онъ могъ вести о чемъ угодно, при всевозможныхъ затрудненіяхъ онъ всегда находилъ, что посовтовать, никакой вопросъ никогда не могъ поставить его въ тупикъ, онъ могъ и разговаривать, и спорить, и молчать, и разсказывать, и слушать.
Но особенно любили его дамы. Тутъ уже онъ былъ ршительно въ своей сфер. Боле пріятнаго дамскаго кавалера трудно даже и придумать, ибо и самъ боле всего на свт любилъ онъ женское общество и вс свои таланты развивалъ именно такъ, чтобы быть пріятнымъ и полезнымъ дамамъ. Онъ былъ постоянно съ ними, онъ за ними ухаживалъ, услуживалъ имъ, наслаждался ихъ обществомъ, красотой, разговоромъ — и это было все, чего онъ требовалъ отъ жизни, и жизнь давала ему это, и онъ былъ вполн доволенъ и счастливъ.
Онъ игралъ, танцовалъ, плъ, рисовалъ, сочинялъ недурные стихи, имлъ необыкновенную способность исполнять самыя невозможныя порученія, зналъ толкъ во всемъ касавшемся туалета, моды, хозяйства или дамскихъ работъ, обладалъ бездной вкуса, массой свободнаго времени и усердіемъ необычайнымъ.
И дамы любили его, пользовались его услугами, удостаивали его доврія, охотно проводили съ нимъ время въ легкой и пріятной болтовн, всегда во всемъ съ нимъ совтовались и о немъ первомъ всегда вспоминали во всхъ затруднительныхъ случаяхъ.
— Николай Сергевичъ, идите въ пикетъ играть, говоритъ ему важная старуха, въ род Аделаиды Филипповны. И Николай Сергевичъ тотчасъ же садится и охотно даже проигрываетъ рубль или два, если старуха такого сорта что не любитъ проигрывать.
— Николай Сергевичъ, кавалера нтъ, идите танцовать, подбгаетъ къ нему барышня, и Николай Сергевичъ, обрываетъ дльный разговоръ о необходимости развитія у крестьянъ раціональнаго взгляда на хозяйство, извиняется передъ своимъ собесдникомъ и идетъ танцовать.
— Николай Сергевичъ, завтра бенефисъ Патти, а у меня ложи нтъ, пристаетъ къ нему молодая дама. Гд хотите, а доставайте мн билетъ, и на глаза безъ него не показывайтесь! Николай Сергевичъ детъ и достаетъ, какими путями — это уже ему только одному извстно.
— Николай Сергевичъ, вотъ вамъ образчикъ шерсти, подберите мн подъ тнь. И Николай Сергевичъ покупаетъ шерсть точь-въ-точь такую, какую надо.
— Николай Сергевичъ, скучно, съиграйте что-нибудь, и онъ садится и играетъ, а что играетъ — это совершенно для него безразлично, Бетховена ли, Шумана, Оффенбаха или же послднюю модную кадриль, онъ все игралъ одинаково хорошо и съ одинаковымъ чувствомъ.
— Николай Сергевичъ, мн повара нужно, и Николай Сергевичъ отвчаетъ, что онъ знаетъ отличнаго повара и честнйшаго малаго, котораго завтра же и пришлетъ
И т. д. Съ какимъ бы требованіемъ ни обратилась къ нему дама, слово нтъ никогда не сходило съ его языка и всякое порученіе онъ всегда исполнялъ съ удовольствіемъ и полной готовностью.
Быть среди дамъ и двушекъ, любоваться ими, угождать имъ — ничего не зналъ онъ выше этого и не было у него большей радости. Сколько красавицъ выросло на его глазахъ, повышло замужъ, состарилось, и онъ былъ неизмннымъ кавалеромъ, неизмннымъ поклонникомъ и другомъ ихъ всхъ. Онъ жилъ, окруженный ихъ юной красотой, съ улыбкой, съ отрадой глядлъ онъ на вызванныя впечатлніями перваго бала счастливыя ихъ улыбки, слушалъ ихъ молодой смхъ, подмчалъ первое біеніе ихъ сердца, провожалъ ихъ къ алтарю, няньчилъ ихъ первенцовъ, а когда первая сдина появится въ еще роскошной кос, когда первая морщина проржетъ еще блый и красивый лобъ — тутъ уже новыя красавицы окружаютъ Николая Сергевича, новая расцвтающая жизнь смняетъ жизнь увядающую, и Николай Сергевичъ остается другомъ этой послдней и поклонникомъ первой.
Но неужели же такъ одинаково всми и любовался Николай Сергевичъ и изъ этого роя окружавшихъ его красавицъ ни одна не заставила дрогнуть его сердце? Какъ знать? Кто проникнетъ въ самую глубину души человка, спокойнаго, всегда приличнаго, всегда въ мру веселаго, хорошо одтаго, тщательно причесаннаго свтскаго человка? Можетъ-быть, можетъ-быть и да, да и нельзя, казалось бы, иначе, но что значатъ для Николая Сергевича волненія любви и надежды въ сравненіи съ покоемъ и комфортомъ завидной его жизни?
А врно одно, что самъ ничье не заставилъ онъ дрогнуть, ни двичье, ни женское сердце. Никого не любили вс он вмст такъ сильно, какъ Николая Сергевича, никого не встрчали съ такой единодушной и искренней радостью, ни о комъ такъ часто не вспоминали, ничьими услугами не пользовались такъ мило, ни съ кмъ такъ весело не болтали, ни съ кмъ такъ много не кокетничали, но не было ни одной между ними, которая съ волненіемъ ждала бы его, съ восторгомъ его слушала, съ любовью на него глядла…
Онъ обладалъ особой способностью сходиться съ людьми, и стоило ему раза два побывать въ дом, какъ онъ уже становился тамъ своимъ человкомъ. Своимъ человкомъ былъ онъ у Вдровыхъ, гд онъ курилъ съ Павломъ Ивановичемъ и разсуждалъ съ нимъ о политик и ухаживалъ за Надеждой Семеновной, что великое доставляло удовольствіе этой неизбалованной успхами барын. А кром того, онъ умлъ доставать для нея индекъ необычайныхъ, говядину, по мягкости своей боле походившую на пухъ, чмъ на говядину, стерлядей величины идеальной, икру изумительную, арбузы гигантскіе, и къ тому же онъ зналъ столько рецептовъ всякихъ кушаній, куличей, соусовъ, квасовъ, онъ такъ хорошо умлъ обращаться съ дтьми, такъ ихъ ласкалъ, такія игрушки доставалъ имъ, что Надежда Семеновна ршительно не могла безъ него обойтись. Своимъ человкомъ былъ онъ и у Апалевыхъ, гд онъ плъ дуеты и игралъ въ 4 руки съ княгиней Софьей Семеновной и исполнялъ ея порученія, а съ княземъ игралъ въ шахматы, любовался его цвтами и коллекціями, доставалъ ему рдчайшія гравюры и книги и спорилъ съ нимъ посл обда, утверждая, что обязанность каждаго русскаго двигать впередъ свое отечество, сять смена прогресса, цивилизаціи, гуманности, что это задача вка и никто не сметъ отъ нея отрекаться подъ страхомъ нравственной смерти.
У Бачуриныхъ онъ сталъ своимъ человкомъ еще задолго до окончанія траура. Познакомился онъ съ ними у Вдровыхъ и вскор же сдлался незамнимымъ партнеромъ для Аделаиды Филипповны, терпливо всегда выслушивая вс ея жалобы на жизнь. Сама гордая Ирина, и та благоволила къ нему, снисходительной улыбкой отвчала на его комплименты и даже поручала иногда купить ей какія-нибудь мелочи, въ род лентъ или перчатокъ.
Съ полчаса просидлъ Алгасовъ возл тетки, глядя въ ея карты и изрдка подавая ей совты насчетъ сноса или хода. Наконецъ въ гостинную вошелъ Константинъ Платоновичъ, а за нимъ появилась и Ирина, до-нельзя прекрасная, одтая необыкновенно изящно и съ рдкимъ вкусомъ, хотя никуда въ этотъ вечеръ не собиралась она и на ней было одно изъ самыхъ простыхъ ея платьевъ. При ея вход Авринскій немедленно же всталъ и съ сладкой улыбкой пошелъ къ ней на встрчу.
— Здраствуйте, здраствуйте, царица всюду и везд! привтствовалъ онъ ее, цлуя ея руку и съ восторгомъ ею любуясь.
— А, вы здсь, Николай Сергевичъ, небрежно отвтила Ирина. А ваше общаніе, забыли?
— Не могъ, Ирина Платоновна, поврьте, не могъ такъ скоро! Но на дняхъ же буду имть счастье вамъ ее вручить.
Дло шло объ одной запрещенной книг, которую онъ общалъ достать для Ирины.
— Ну смотрите, я жду. Здравствуй, Саша. Что это, какой ты хмурый? Мама, чай готовъ. Ты опять выиграла?
— Пустяками кончилась игра, съ пріятной улыбкой отвтилъ Николай Сергевичъ и, вынувъ бумажникъ, положилъ на столъ новенькую, еще несогнутую ассигнацію и нсколько блестящихъ, тоже новенькихъ двугривенныхъ.
Аделаида Филипповна взяла деньги, сказала, что ей нездоровится и чтобы чай прислали ей въ ея комнату, простилась и вышла, захвативъ съ собою лежавшую на стол книжку Revue des deux Mondes. Алгасовъ, Авринскій и Константинъ Платоновичъ вслдъ за Ириной пошли въ столовую.
— А собственно говоря, намъ уже пора бы и отправляться, началъ Авринскій, глядя на свои часы и обращаясь къ Константину Платоновичу. Скоро 9 часовъ.
— Нтъ, Николай Сергевичъ, я не поду, помолчавъ, отвтилъ ему Бачуринъ.
— Напрасно! Васъ ждутъ, спокойно замтилъ Авринскій, садясь и принимая отъ Ирины стаканъ чая.
Бачуринъ промолчалъ.
— Куда это вы? вмшался Алгасовъ.
— Да вотъ мы съ Константиномъ Платоновичемъ собирались было къ Муравьевымъ, т. е. собственно говоря, мн велли его привезти. Я и захалъ, а онъ, вотъ видите, раздумалъ!
— Что же это, Костя? съ улыбкой обратился къ нему Алгасовъ. Съ которыхъ поръ сталъ ты бгать отъ нихъ?
— Я не бгаю, Саша, но въ послднее время я бывалъ у нихъ слишкомъ часто. Съ этимъ надо покончить. Нтъ, Николай Сергевичъ, скажите, что я извиняюсь, что мн некогда, а я не поду. Да мн и въ самомъ дл некогда: завтра у меня важное дло въ суд и надо къ нему подготовиться
— А, Костя, испугался! А чего? Оля Муравьева премилая двочка…
— Очень милая, Саша, прервалъ его Бачуринъ.
— И ты ей нравишься, досказалъ свою мысль Алгасовъ, да и она теб тоже…
— Что же изъ этого? Къ чему все это?
— Она хорошая двушка, Костя, ее можно полюбить…
— Что же изъ этого? Все это очень хорошо… Впрочемъ, я самъ виноватъ. Я былъ слишкомъ неостороженъ, но все такъ быстро случилось, что это отчасти извиняетъ меня. За то я долженъ быть осторожне теперь. Она не должна мн нравиться, а слдовательно, и я не долженъ ей нравиться. Вдь жениться я на ней не могу… Все это очень ужъ какъ-то глупо вышло…
Вс замолчали.
— Я вполн понимаю ваше положеніе, началъ, размшивая чай, Авринскій, новы слишкомъ уже все преувеличиваете. Поврьте, еще нтъ ничего серьезнаго. Правда, осторожность никогда не мшаетъ, но къ чему же все длать такъ рзко? Сегодня у нихъ гости, и они будутъ очень огорчены вашимъ отсутствіемъ…
— Оно такъ, но вдь у меня и въ самомъ дл много работы, я не шучу… Нтъ, ужъ лучше въ другой разъ, а сегодня, пожалуйста, какъ-нибудь оправдайте меня!
— Дло ваше! Въ такомъ случа до свиданья, мн пора…
Авринскій всталъ, простился и вышелъ.
— Не знаю, Костя, если ужъ не Оли Муравьевой, кого теб надо? началъ Алгасовъ. Хорошенькая, молоденькая, весела, умна, мила, ты ей очень нравишься…
— Ты-то почемъ знаешь?
— Не безпокойся, правду говорю. Мн Соня Остелецкая по секрету сказала, вдь мы съ ней пріятели, а Соня съ Муравьевой.
— Тмъ боле мн причинъ вести себя какъ можно осторожне!
— Да вдь и она теб нравится, и не можетъ она кому нибудь не нравиться…
— А теб?
— Мн! Я слишкомъ къ ней привыкъ, вдь я еще двочкой засталъ ее, на моихъ глазахъ она выросла, мы какъ-то приглядлись другъ къ другу… Ну да объ этомъ говорить нечего, разговоръ не обо мн идетъ!
— Нравится, точно этого довольно!
— Погоди — полюбишь!
— Другъ мой, мало ли влюбляемся мы въ жизни!
— Эхъ, Костя, все это не то, и ты очень хорошо это понимаешь. Ты знаешь, о комъ идетъ рчь. Ты молодъ, но теб уже 25 лтъ, ты человкъ спокойный, дловой, серьезный, однимъ словомъ, ты не изъ тхъ, кого пугала бы женитьба. Ольга Андреевна такая двушка, что въ нее не только влюбиться, ее и полюбить можно, и она будетъ хорошей женой, она общаетъ много счастья…
— Въ томъ-то и суть! Она не изъ тхъ двушекъ, за которыми можно безопасно ухаживать… А жениться, да чудакъ ты! Точно такъ это просто!
— Да вдь женишься же когда-нибудь!
— Ну?
— И ты самъ знаешь, что такой жены найти нелегко…
— А потомъ что, посл сватьбы? Переселяться на жительство въ Блазны?
— Къ чему это?
— У Муравьевой нтъ самаго для меня нужнаго — ни состоянія, ни связей. Жениться на ней, для меня это значитъ разбить свою жизнь, чего я вовсе не желаю, и напротивъ, всячески хотлъ бы я застраховать себя отъ подобной случайности.
— Я думалъ, что сватьбы по разсчету ужъ вышли изъ моды, отвтилъ ему Алгасовъ.
— Не по разсчету, а съ разсчетомъ, не забывай этой разницы, ее ужъ разъ объясняли вамъ, г.г. Адуевы! Будь у той же Муравьевой хоть какія-нибудь связи, будь у нея приданое, которое по крайней мр дало бы мн возможность жить съ ней ну хоть такъ, какъ мы сейчасъ живемъ — тогда другое дло, тогда и не искалъ бы я никакой боле выгодной партіи, и еслибы даже была такая, не задумался бы кого мн выбрать. Но къ сожалнію, ничего этого нтъ — и что длать? Надо имть силу воли отказаться отъ того) что хотя и хорошо, и соблазнительно, и манитъ къ себ, но что иметъ и свою обратную сторону.
— И ради чего же отказываться отъ любви, отъ счастья, и у тебя хватитъ на это силъ? удивленно воскликнулъ Алгасовъ.
— Должно хватить, а если должно, такъ и хватитъ.
— Не знаю!
— А ты, Саша, ты какъ поступилъ бы въ подобномъ случа? вмшалась въ разговоръ Ирина.
— Ирина, какъ могу я отвтить на такой вопросъ? Отъ любви я не убгу, не испугаюсь ея, а подробности моего поведенія — он будутъ зависть отъ случая, отъ обстоятельствъ, опредленныхъ правилъ у меня нтъ.
— Мн кажется, взглядъ Кости на любовь совершенно правиленъ, продолжала Ирина. Въ жизни нельзя поступать наобумъ, и если ясно видишь, что изъ любви не выйдетъ ничего путнаго, надо во время позаботиться, чтобы ея не было…
— И ничего не разбирая — какая любовь, къ кому, можетъ быть, къ лучшей даже изъ женщинъ?..
— Странный ты человкъ, Саша, снова началъ наконецъ Константинъ Платоновичъ. Не вс же такіе сумасшедшіе, какъ ты! Мн дорога жизнь, ея спокойствіе, та цль, которую я поставилъ себ. Не могу же я всмъ этимъ пожертвовать изъ-за вспышки страсти, изъ-за одного, двухъ лтъ пріятной жизни! Страсть, любовь пройдетъ, а разбитая жизнь останется, на горе и мн, и ей, той, ради которой я разбилъ ее. Въ пылу страсти еще дозволительно многое, и еслибы я во время сейчасъ не остерегся — черезъ мсяцъ или два я не поручился бы за себя… Но человкъ долженъ быть выше своихъ страстей. Если онъ не въ силахъ съ ними бороться въ самомъ ихъ разгар — то онъ всегда и въ силахъ, и долженъ не допускать ихъ до этого.
— И ты, Ирина, думаешь точно также? обратился къ ней Алгасовъ.
— Разв я сказалъ что-нибудь очень уже позорное въ твоихъ глазахъ? спросилъ его Константинъ Платоновичъ.
— Скоре непонятное, отвтилъ Алгасовъ.
— А по-моему, это очень понятно, но не очень легко, начала Ирина. Саша, разв это дурно, что онъ говоритъ? Какой другой путь ведетъ къ спокойствію?
— Къ спокойствію — именно этотъ. Но къ счастью…
— Ну а путь къ счастью, укажи намъ его, сказалъ Бачуринъ.
— Путь извстный. Два раза онъ можетъ и не встртиться въ жизни, а если встртился онъ — за него надо хвататься, а не бжать отъ него. Быть-можетъ, спокойствія и не найдешь на этомъ пути, но… я не знаю, я выбралъ бы счастье, а не спокойствіе. Да, приходится платить за любовь и счастье, приходится платить и потерей спокойствія, и страданіями, и сожалніями, и много силъ надо, чтобы пережить конецъ любви. Костя, и еслибы зналъ ты, какъ тяжело это! Но какъ бы это ни было тяжело, и зная даже всю громадность цны, которой приходится покупать счастье, я, Костя, я все-таки не въ силахъ былъ бы отказаться отъ него!
— Любовь! Что можетъ быть лучше въ жизни! Это единственное, что ее украшаетъ, это одно только и придаетъ ей цну и т. д. все въ томъ же дух. Говорить на эту тему можно безъ конца, но все это давно уже извстно, насмшливо проговорилъ Бачуринъ, закуривая сигару.
Алгасовъ ничего ему не сказалъ на это.
— А есть и другая любовь, началъ онъ, помолчавъ, она легче, короче, не такъ цнятся ея радости, она не знаетъ страданій ни въ начал, ни въ конц, но столько же, нтъ, что я — еще больше наслажденій даетъ она, мгновенныхъ, скоропроходящихъ, забывающихся, но все же завидныхъ, чудныхъ и ничмъ не омраченныхъ наслажденій…
— Которую же выбралъ бы ты? спросила Ирина.
— Чтобы любить, Ирина, чтобы умть взять отъ любви все счастье, какое можетъ она только дать, для этого надо имть смлость не бояться ничего, чмъ бы ни пришлось заплатить за любовь и счастье. А разъ есть эта смлость — можетъ ли быть вопросъ о выбор? А теб, Костя, я вотъ что скажу. Не одна только любовь украшаетъ нашу жизнь, но она дйствительно есть ея лучшее украшеніе. Смяться надъ этимъ можно, но вдь отъ этого любовь не перестанетъ быть лучшей, завтной мечтой каждаго изъ насъ.
— Да, Саша, лучшей, пожалуй, т. е. самой пріятной, но не главной, сказала Ирина. Скажи, неужели же не можетъ быть въ жизни цли выше, чище и лучше?
— Чище, а истинная любовь не чиста? Выше и лучше могутъ быть цли, и когда он есть на лице — и разговора быть не можетъ. Но когда ихъ нтъ, что же и толковать о нихъ?
— И по-твоему, надо жить для одной только любви?
— Ирина, неужели же любовь такъ уже совершенно и исключаетъ все въ жизни? Еслибы такъ это было, Ирина, да у кого же силъ хватило бы тогда жить?
— Ты слишкомъ рзко ставишь вопросъ, возразила Ирина. Любовь вовсе не исключаетъ всего, пожалуй, сама и ничего не исключаетъ она, но многое не совмстимо съ ней, ибо она рдко является въ чистомъ своемъ вид, по большей части ее усложняютъ разныя житейскія обстоятельства, и они-то и заставляютъ иногда призадуматься надъ ней.
— Дйствительно заслуживающія вниманія обстоятельства — они встрчаются слишкомъ уже рдко, такъ рдко, что и говорить о нихъ не стоитъ.
— Напротивъ, очень даже часто, какъ и въ данномъ случа, про который зашелъ разговоръ. Женившись на Муравьевой, Костя сильно повредитъ своей карьер, повредитъ хотя бы уже тмъ, что имъ нельзя будетъ жить, какъ этого требуетъ его общественное положеніе.
— Т. е. иначе — любовь не всякому по карману, ибо не вс мы Ротшильды. Нтъ, Ирина, свтъ не клиномъ сошелся на чин тайнаго совтника. Счастье любви слишкомъ дорого, чтобы имъ жертвовать ради роскошной гостинной или титула превосходительства. Муравьева мила, очень мила, это хорошая, добрая двушка, съ чудной и чистой душой, она можетъ любить горячо и много счастья дастъ она тому, кого она полюбитъ. Можетъ быть, женившись на ней, тайнымъ совтникомъ Костя и не будетъ, этого я не знаю, но разв нельзя иначе устроить жизнь, разв нельзя найти счастье въ чемъ-нибудь, кром высокаго чина? Какова бы ни была жизнь мужа, Муравьева всегда ее скраситъ и всегда въ ней будетъ его врнымъ другомъ.
— Твои разсужденія — разсужденія юноши, вмшался въ разговоръ Бачуринъ. Они хороши, но неприложимы къ жизни, ибо гнаться надо не за тмъ, что проходитъ, а за тмъ, что общаетъ извстные, врные, осязательные результаты. Ими только и красна вдь жизнь!
— А ты, Ирина, ты тоже поступила-бы, какъ Костя?
— Не знаю, и это зависитъ отъ подробностей, кого и какъ я полюбила бы… Хорошіе, достойные любви люди могутъ вдь встртиться во всхъ слояхъ общества, и что ты скажешь, Саша, еслибы пришлось мн полюбить одного изъ этихъ достойныхъ, ну хоть среди…
— Tiers tat?
— Да. Что ты скажешь?
— А ты какъ поступила бы въ подобномъ случа?
— Костя, если онъ женится на Муравьевой, онъ долженъ измнить всю свою жизнь, отказаться отъ свта, отъ карьеры, отъ всхъ своихъ привычекъ, связей, стремленій и цлей. У меня нтъ такой опредленной цли, какъ у него. Въ жизни у меня одно назначеніе — быть женой и матерью, никакой бракъ не помшаетъ мн выполнить это назначеніе, и у меня не можетъ, слдовательно, быть тхъ побужденій, которыя останавливаютъ Костю. Встрться мн человкъ, по своему общественному положенію стоящій настолько-же ниже меня, насколько Муравьева ниже Кости, и полюби я его — я бы не задумывалась и пошла бы за него. Это былъ бы человкъ небогатый, незнатный, но все-таки человкъ моего круга и моей жизни. Но, Саша, мое рожденіе налагаетъ на меня нкоторыя обязанности, ими я не должна и не хочу пренебрегать, и еслибы случай заставилъ меня полюбить человка, принадлежащаго къ низшему сословію — вс силы употребила бы я, чтобы заглушить въ себ эту любовь, и я скоре пожертвовала бы ею, чмъ своими обязанностями.
— Ирина, а еслибы любимый тобою человкъ не могъ или не захотлъ на теб жениться?
— Т. е. какъ, не захотлъ?.. Еслибы онъ не могъ, т. е. не былъ свободенъ — я бы постаралась не видаться, разстаться съ нимъ, забыть его, если можно, но что значитъ — не захотлъ бы? Этого я не понимаю… Значитъ, онъ не любилъ бы меня, а такого и я любить не могу и не стану…
— Не то, Ирина, не то… Любить это одно, а навсегда, навки связать себя — это совсмъ иное, пробовалъ объяснить слегка смущенный Алгасовъ.
— Нтъ, Саша, твердо перебила его Ирипа, такой любви я не допускаю и не понимаю. На романическія приключенія я не способна, да и не врю въ нихъ. Еслибы мн стали говорить о любви, не упоминая о сватьб, какъ ни любила бы я этого человка — я бы никогда ему не поврила и разсталась бы съ нимъ.
— Да, ты и тутъ прежде всего хочешь обезпечить себ спокойствіе, ты хочешь избжать тхъ сильныхъ ощущеній, которыя неразрывны съ каждымъ ршительнымъ шагомъ и сильнымъ чувствомъ. Все это зависитъ отъ характера, Ирина, да и неизвстно еще, хватило ли бы у тебя силъ на эту жертву. Но положимъ, и хватило бы. Что изъ этого? Ирина, надо жить, а жить — значитъ пользоваться жизнью, не бжать отъ нея, не бояться счастья, какой бы цной ни приходилось платить за него. Все другое для меня непонятно.
— Знаешь, слушалъ я, слушалъ тебя, Саша, началъ Бачуринъ, и жаль мн стало тебя: не сносить теб головы.
— Я вдь не ищу спокойствія, Костя!
— Да, я знаю, ты его презираешь!..
— Я никогда и ничего не презираю, кром очевидно и для всхъ безспорно достойнаго презрнія. Я не ищу спокойствія, ибо для меня это могила за-живо, а я хочу жизни, счастья, радостей…
— Саша, грустно произнесла Ирина, все это хорошо, что ты говоришь, все и быть не должно бы иначе, но не намъ съ тобой передлывать міръ. Скажи самъ, можно ли жить, какъ ты говоришь?
— Но должно бороться за эту жизнь, стремиться къ ней, а не складывать оружіе передъ первымъ же встрчнымъ затрудненіемъ. Спокойствіе! Оно хорошо, но не оно даетъ счастье.
— А вдь есть же счастье… задумчиво продолжала Ирина, глядя куда-то вдаль и ни къ кому не обращаясь. Отчего же не дается оно безъ борьбы, да и то, дается ли? Ну я, напримръ, гд найду я это счастье, съ кмъ, съ чмъ бороться мн за него?
— А не ты ли сейчасъ говорила, что пожертвуешь имъ ради долга, налагаемаго рожденіемъ?
— Пожертвовать! Я сумла бы пожертвовать, было бы только чмъ! Меня не испугаетъ никакая жертва, но когда нтъ и не видать нигд счастья, тогда вдь и жертвовать нечмъ. Это уже спокойствіе невольное, Саша. Но любовь!.. Что же, такъ уже ничего и нтъ кром нея въ жизни? Саша! почти крикнула она, и глаза ея, сверкающіе, чудные, обратились на него, и сидла она, прекрасная, какъ и всегда, съ той же холодной, мраморной красотой, живй лишь стала красота эта, освщенная взглядомъ, полнымъ гнва, тоски, надежды, силы, величія…
Алгасовъ долго молчалъ.
— Ирина, что скажу я теб? тихо началъ онъ наконецъ. Сама жизнь должна дать намъ счастье…
— Отчего же она не даетъ его?
— А что же и дорого въ ней, кром счастья, какая другая цль можетъ въ ней быть?…
— А его все-таки нтъ, отвтила Ирина, встала и отошла къ окну.
Никогда и среди даже волненія не покидала Ирины обычная ея, полная дивнаго изящества грація, величественная и печальная, какъ статуя Скорби, молча стояла Ирина у окна, и Алгасовъ не могъ отвести отъ нея глазъ — такъ хороша она была въ эту минуту…
Мертвое молчаніе воцарилось въ комнат. Ирина продолжала стоять у окна, задумчиво глядя въ темноту морозной ночи. Алгасовъ молчалъ, занятый своими мыслями и въ то же время невольно любуясь Ириной. Константинъ Платоновичъ курилъ. Самоваръ давно уже потухъ, и передъ нимъ стоялъ недолитый стаканъ, забытый Ириной въ пылу разговора.
— Однако поздно уже, началъ Константинъ Платоновичъ, вставая. Продолжайте, друзья мои, вашъ интересный разговоръ, а я пойду составлять обвинительные акты!
— Да и мн пора, тоже вставая, сказалъ Алгасовъ. Прощай, Костя, прощай Ирина, продолжалъ онъ, взялъ шапку и вышелъ.
Братъ и сестра остались одни.
— Я тебя не видалъ еще такою, Ирина, обратился къ ней Константинъ Платоновичъ.
— Да? разсянно спросила она.
— Послушай, неужели теперь и ты обвиняешь меня, что я не хочу сближаться съ Муравьевой?
— Нтъ, Костя. У тебя есть цль впереди, какова бы ни была она, но, какъ и всякая цль, она требуетъ жертвъ, а къ тому же я не смотрю, да и не могу такъ смотрть на нее, какъ смотритъ Саша. Все, что онъ говоритъ, это хорошо, очень хорошо, но въ жизни вдь это невозможно…
— Онъ мало жилъ, т. е. мало боролся въ жизни, до сихъ поръ жизнь давалась ему слишкомъ легко, слишкомъ его баловала, а потому и не знаетъ онъ ея…
— Ты, можетъ-быть, и счастьемъ пожертвовалъ, но, по крайней мр, ты знаешь, чему ты имъ пожертвовалъ. А что длать, если и не чмъ, и не чему жертвовать… Гд ужъ тутъ о счастьи думать?
— Не лучше ли такъ, Ирина? грустно произнесъ Константинъ Платоновичъ.
— Его слова запали мн въ память. ‘Я никогда и ничего не презираю’… ‘Надо пользоваться жизнью, не бжать отъ нея, не бояться счастья, какъ бы дорого ни пришлось за него заплатить!’… Не знаю, правда ли это, но невольно задумываешься надъ этимъ.
— Да, съ точки зрнія настоящей, реальной жизни онъ говоритъ сумасбродства, но среди нихъ встрчаются иногда блестящія мысли. А что, Ирина, хорошъ Саша, хорошо говоритъ онъ?
Ирина ничего не отвтила брату, молча поцловала она его и вышла изъ комнаты. Константинъ Платоновичъ тоже пошелъ къ себ и принялся за работу, но, хотя и не особенно дятельное участье принималъ онъ въ только-что кончившемся разговор, все-таки не сразу могъ онъ овладть собой и углубиться въ кипу лежавшихъ передъ нимъ судейскихъ бумагъ.
А Ирина долго не ложилась и все ходила по комнат. Сильно подйствовало на нее страстное, горячее слово Алгасова, много совершенно для нея новыхъ мыслей пробудило оно въ ней и напрасно силилась она прогнать ихъ. Все еще звучала въ ея ушахъ рчь Алгасова, все еще видла она передъ собой блестящіе глаза ro и невольно срывался съ ея устъ отвтъ ему, а иногда и-вопросъ…
Алгасовъ быстро шелъ домой. И онъ въ ум продолжалъ съ Ириной тотъ же разговоръ, прислушиваясь къ ея безпорядочнымъ, полнымъ страсти и скорби фразамъ. Он были такъ новы для него изъ устъ Ирины и она стояла передъ нимъ, еще боле, чмъ всегда прекрасная, съ этими фразами на устахъ, съ устремленными на него сверкающими синими глазами — и не могъ онъ не любоваться этими глазами, и невольно подумалось ему, какъ хороши должны они быть, когда оживитъ и согретъ ихъ любовь…
Около этого времени пріхала въ Москву Нина Измайлова. Радостное волненіе охватило Алгасова при этомъ извстіи, и въ тотъ же день поспшилъ онъ къ Вельяшевымъ, у которыхъ снова поселилась Нина: несмотря на годы, несмотря на вс событія пестрой своей жизни, все еще помнилъ онъ Нину и даже ждалъ ея…
И много радости доставило ему свиданіе съ нею, много хорошаго, юнаго вспомнилось ему тутъ, Нина была все такая же хорошенькая и съ удовольствіемъ любовался ею Алгасовъ, но уже не вернулась къ нему его прежняя любовь, не вернулась, несмотря и на то, что сердце его было въ сущности свободно, несмотря даже и на то, что иначе уже относилась-къ нему теперь сама Нина. Онъ ей очень понравился и уже не онъ за ней — она видимо стала за нимъ ухаживать и кокетничать съ нимъ, всячески стараясь привлечь его къ себ, и все напрасно.
— Что, еслибы тогда была она такою… съ грустью думалъ онъ, холодно любуясь ласковымъ ея взглядомъ и милой улыбкой.
Уже не былъ онъ прежнимъ мальчикомъ и не въ диковинку ему были теперь улыбки и кокетство двушекъ. Ему шелъ 24-й годъ и въ свт уже не былъ онъ новичкомъ. Ровный, мягкій, ловкій, не знающій смущенія, со всми и со всмъ знакомый, съ виду ко всему привыкшій, во всемъ носилъ онъ на себ отпечатокъ этой жизни, свободной, широкой, блестящей и спокойной въ сознаніи неколебимаго своего значенія. Страстно любилъ ее Алгасовъ, и онъ дйствительно бралъ отъ нея все, что она могла ему дать, и если не минуты счастья получалъ онъ отъ нея, то уже наврное минуты полнаго наслажденія — наслажденія и забвенія…
Но отдаваясь ей и любя ее, принимая отъ нея вншнюю полировку, онъ сохранилъ нетронутымъ ею главное — свой умъ, свою душу, и сердце, онъ не отлился въ одну законченную фигурку, подобно ничтожному Авринскому, но остался тмъ же, какимъ онъ былъ и въ юности, съ своими независимыми отъ свта требованіями отъ жизни, съ своими интересами, думами и стремленіями. Не поддалась его нравственная личность опошляющему вліянію богатой праздной жизни и подъ блестящей маской свтскаго человка не трудно было узнать въ немъ прежняго страстнаго и дятельнаго студента.
Какъ и прежде, онъ былъ душой всей окружавшей его живой молодежи, и университетской, и свтской. Часто собирались къ нему его пріятели и знакомые, и весело, въ разговорахъ и шуткахъ, проходило у нихъ время, но если порой затрогивался какой-нибудь важный вопросъ — общественный, литературный или научный — тутъ смолкали шутки, и горячій, одушевленный споръ занималъ ихъ мсто, споръ, въ которомъ главное участье всегда принималъ самъ хозяинъ. Тутъ разнообразные его занятія приносили плодъ и другимъ, и ему самому. Тутъ высказывалъ онъ вс свои сомннія, уясняя ихъ самому себ, тутъ еще разъ переживалъ онъ самый ходъ пріобртенія взглядовъ и знанія, закрпляя за собой пріобртенное, тутъ онъ чутко прислушивался ко всему, что могло бы натолкнуть его на новыя мысли и новыя занятія.
А для другихъ всегда были открыты богатые запасы его знаній и начитанности, и его живая мысль. Зря не расточалъ онъ своихъ сокровищъ, но если встрчался ему человкъ, ищущій, какъ и онъ, исхода изъ мучительныхъ сомнній, ищущій свта и правды, Алгасовъ служилъ ему, чмъ только могъ, разговоромъ, совтомъ, указаніями, книгами, деньгами. Его замчательная способность быстро схватывать самую суть предмета и врно всегда отличать все важное отъ неважнаго — она длала его содйствіе въ высшей степени полезнымъ для каждаго. Онъ свободно читалъ по-французски и по-нмецки, понималъ, хотя и съ лексикономъ, по-англійски, и эти его познанія тоже всегда были къ услугамъ всхъ истинно въ нихъ нуждающихся и никогда не отказывался онъ, что бы то ни было перевести или объяснить.
Но важне всего былъ его разговоръ, отражавшій въ себ весь его умъ и страстное его стремленіе къ истин. Рдкій могъ устоять противъ его пламенныхъ рчей и невольно, даже не соглашаясь съ нимъ, подчинялись ему многіе — столько убжденія слышалось въ его словахъ. Но главная привлекательность и польза его разговора состояла въ томъ, что, говоря, онъ забывалъ самого себя и весь переселялся въ интересы, думы и сомннія своего собесдника, словно это были его собственныя думы и сомннія. Горячій послдователь ученія, которое онъ проповдовалъ со всмъ жаромъ юности, онъ не былъ сухимъ доктринеромъ и не извлекалъ изъ этого ученія готовыхъ отвтовъ и сентенцій. Вмст съ своимъ собесдникомъ проходилъ онъ весь путь его сомнній и, если не было уже иного исхода изъ нихъ — тогда только, убдившись въ этомъ вмст съ нимъ, тогда указывалъ ему Алгасовъ этотъ исходъ въ своемъ ученіи счастья, свободы и жизни, отданной наслажденіямъ и радостямъ. И насколько пламенны и полны горячей вры были рчи Алгасова, когда требовалось опровергать, убждать противника, настолько же тутъ, въ этихъ бесдахъ, посвященныхъ исканію истины и выхода изъ мрачныхъ сомнній, настолько же тутъ его рчь была тиха, робка, неувренна, далека отъ убжденія и проповди — и обаятельное дйствіе этой рчи было еще глубже и сильне.
— Я понимаю васъ, говорилъ онъ, и мн знакомы ваши сомннія… Вы спрашиваете, къ чему, какъ жить, въ чемъ искать цль и смыслъ жизни, чтобы жизнь была хороша? Я вижу, вы понимаете всю важность этого вопроса. А кто дастъ вамъ отвтъ на него? Еслибъ зналъ я этотъ отвтъ!… Нтъ, отвта не ждите. Или забудьте эти вопросы, а если не забудете ихъ — живите съ ними, но, видитъ Богъ, это не легко! Вотъ одно, что я могу сказать. Въ чемъ цль жизни, т. е. говоря проще — что есть истина? Ищите ее, ищите въ жизни, ибо, какова бы не была она, но вн жизни она стоять не можетъ. Это ясно. А гд и какъ искать ее? Въ этомъ весь и вопросъ. Что бы ни стали вы длать, какой ни избрали бы жизненный путь — ничто не будетъ свободно отъ сомнній въ польз и смысл этого дла, не какъ занятія, а какъ дла, и главное — въ отсутствіи въ немъ всякаго зла, хотя бы и въ зародыш только, а, скажите, подобное сомнніе, не есть ли это сомнніе и въ самомъ уже этомъ дл? А разъ ужъ есть хоть какое-нибудь сомнніе, хоть ничтожное — тогда прощай покой, ужъ этого дла вамъ будетъ мало для жизни, ибо сразу же станетъ вамъ ясно, что вы не на пути, ведущемъ къ истин. Гд же, гд это дло, способное дать вамъ жизнь, всепоглощающее, разумное, свободное отъ всякихъ сомнній? Вотъ уже сколько ищу я его! Свободна ли отъ нихъ сама даже наука? Но пусть, ршать подобной задачи я не беру на себя, пусть она свободна отъ нихъ, допустимъ это. Ищите же въ ней спасенья, пишите 4 тома in folio ‘a’, или какое-нибудь изслдованіе о городскихъ общинахъ при Лонгобардахъ, станьте прислужникомъ науки, ибо еслибы призваны вы были быть однимъ изъ ея творцовъ — никогда и не пришли бы вы ко мн, и не было бы у васъ никакихъ сомнній. Но вдумайтесь поглубже. Пока еще мы нашли одно только — науку, а доступна ли она всмъ, возможно ли, чтобы она была всмъ доступна, даже и какъ занятіе, мыслимо ли такое построеніе жизни? А разъ этого нтъ, значитъ, не вс и найдутъ въ ней убжище, значитъ, не всмъ доступенъ и миръ, даваемый ею, а разв возможно это допустить, возможно разв принять, что миръ, т. е. счастье, есть лотерея, и притомъ съ весьма и весьма ограниченнымъ числомъ выигрышей? Вдь этого мира одинаково желаютъ и просятъ вс! И неужели хватитъ у кого духа спрятаться въ это, повидимому, единственное убжище — науку, въ изслдованіе объ общинахъ при Лонгобардахъ, и спокойно имъ наслаждаться, зная, сколько людей осталось за его порогомъ, на волю всевозможнымъ сомнніямъ и, что важне всего — даже безъ надежды хоть когда-нибудь избавиться отъ нихъ и найти себ миръ? Нтъ, я по крайней мр, я не въ силахъ былъ бы жить этимъ по счастливому случаю доставшимся мн миромъ, зная, что братья мои лишены его. Да что братья, положимъ, своя рубашка къ тлу ближе, но разъ миръ и счастье есть ни что иное, какъ лотерейный выигрышъ, могу ли я утшаться тмъ, что онъ выпалъ на мою долю, когда это счастье не обезпечено даже сыну моему? А вдь мой сынъ — это я самъ, это уже не ближніе мои, стало-быть, и послдній, хотя и шаткій якорь спасенія — своя рубашка къ тлу ближе — и онъ измняетъ, оказывается, что ни своей, ни чужой и никакой рубашки нтъ, а есть одни только никуда негодныя лохмотья да разв еще, какъ высшая мудрость — печальное ‘aprè,s nous le dluge’… И счастливъ, трижды счастливъ искренній послдователь этого ученія, еще счастливе тотъ, кто можетъ жить, не вдумываясь въ жизнь, довольный ея благами, каковы бы ни были они!… Нтъ, я врю, я горячо, глубоко врю, что счастье, понимаемое, какъ миръ душевный и полное довольство жизнью, если оно существуетъ, то одинаково доступно оно всмъ жаждущимъ его, безъ исключенія всмъ, и если оно неразрывно связано съ какимъ-нибудь дломъ, то и дло это должно быть такое, которое тоже всмъ и каждому одинаково доступно. Хотлось бы утшить себя мыслью, что не вс такъ мучительно жаждутъ счастья, что эта жажда есть удлъ однихъ только избранныхъ — но и этого нтъ, напротивъ, самые ничтожные, самые пустые люди, и т жалуются на скуку и тоску, слдовательно, и ихъ не удовлетворяетъ жизнь, и имъ не даетъ она мира, хотя и не знаютъ они нашихъ сомнній и къ жизни предъявляютъ требованія, до смшнаго микроскопическія! Гд же еще искать этого мира? Въ религіи? Вра въ Бога, она нужна, необходима намъ, это единственная наша поддержка одинаково на всхъ путяхъ нашей жизни, но, вдь, это не ршеніе вопроса. Мы рождены, чтобы жить, вра — это одна лишь изъ сторонъ жизни, а монастырь — отреченіе отъ нея. Въ отреченіи ли этомъ истина? Но вдь и оно — оно тоже немногимъ лишь подъ силу, а силы человка, ихъ надо уважать, сверхъ ихъ ничего нельзя отъ него требовать. Я знаю, мн укажутъ дло, повидимому всмъ доступное — это благо ближнихъ и польза общественная, и какъ я мечталъ о ней! Но гд она? Какъ послужить ей? На служб? Это единственный путь, единственный исходъ, другаго нтъ. Но бда въ томъ, какая служба или должность избавлены отъ сомнній, какая наполнитъ вашу жизнь, возьметъ всю душу вашу и отвтитъ на вашъ вопросъ, давъ вамъ не одни только занятія, но и счастье, и миръ? Вдь пожертвовать собой, всего себя отдать этой общественной польз, ничего, кром служенія ей, не имя для своего личнаго счастья, на ничтожныхъ плодахъ служебной какой-нибудь дятельности примириться съ пустотой своей личной жизни — это снова не всякому подъ силу, своей жизни хочется, и кто же виноватъ, что служеніе обществу и общественной этой польз не можетъ, не въ силахъ наполнить его жизни? А какое мсто, мироваго судьи или предсдателя земской управы, удовлетворяетъ нашей жажд жизни или по крайней мр даетъ намъ забыть, что нтъ у насъ этой жизни, нтъ счастья, недостаетъ чего-то? И я еще взялъ должности изъ самыхъ, казалось бы, плодотворныхъ, наиболе способныхъ наполнить жизнь и взять силы, вс не могутъ же непремнно быть мировыми судьями или предсдателями управъ, потому не могутъ, что общество одинаково нуждается и въ судебныхъ приставахъ, и въ акцизныхъ надзирателяхъ, и въ армейскихъ штабсъ-капитанахъ, и даже въ отверженцахъ общества — шпіонахъ и сыщикахъ, даже въ палачахъ, но если въ служеніи обществу, какъ таковомъ, видть истину и въ немъ указывать прибжище жаждущимъ жизни — то именно во всей уже совокупности всхъ его проявленій, въ самой иде этого служенія, а не въ избранныхъ только должностяхъ, а вы видите, куда насъ это заводитъ?.. А иной разъ дйствительно является нкоторымъ счастливцамъ всепоглощающее, несомннное, разумное дло, именно такое, какаго мы съ вами ищемъ. Вспомните хоть нашихъ писателей 30-хъ и 40-хъ годовъ. Мы имъ обязаны всей нашей жизнью, нашимъ развитіемъ, всмъ. Прекрасна, завидна была ихъ жизнь, вся посвященная проповди Истины, Добра и Красоты! Я врю, имъ хорошо жилось, и уже одно по крайней мр несомннно — ихъ жизнь не была пуста… Но вспомните, сколько зла, несчастій, невжества и горя легло въ основу наполнявшаго ее дда, ибо, не будь этого зла и несчастій, не было бы тогда и надобности во всей сдланной ими работ. Ихъ жизнь была полна, и разумна, и хороша, но не должны-ли мы благословлять судьбы, что не предстоитъ уже намъ подобной же всепоглощающей и свтлой дятельности? А меня всегда занималъ вопросъ, отчего ни на какой общественной служб, ни на какой даже избранной должности не находимъ мы полнаго, несомнннаго, разумнаго дла, могущаго наполнить собою всю вашу жизнь, взять нашу любовь и заставить насъ забыть о счасть и личныхъ радостяхъ? Я нашелъ отвтъ, единственный, какой только могъ найти: занимая какую бы то ни было должность, мы служимъ исключительно лишь удобствамъ людей, а не чему-либо иному, вотъ почему и не свободна отъ сомнній никакая общественная служба. Невольно думается: эти удобства, дйствительно ли такъ уже всеобщи и необходимы они, чтобы стоило посвящать имъ свою жизнь и служить имъ, забывъ самого себя? Вдь удобство — это только удобство, и больше ничего, а есть нчто и понужне удобства — насущныя потребности, и нчто покрасиве его — роскошь, и это не говоря уже о счастьи. Поклоняться же комфорту и въ немъ видть идеалъ — этого я не могу, не въ силахъ, весь авторитетъ и Бокля, и иныхъ коммерцій-философовъ не можетъ меня заставить ему поклониться. А знаете, порой на себя досадно, что не можешь врить этимъ авторитетамъ — такъ все у нихъ просто, послдовательно, ясно и главное — легко и доступно! Итакъ, гд же миръ, къ чему идти въ жизни? И опять повторю: кто можетъ отвтить на это? А жить надо… Вотъ единственное, что очевидно, что не допускаетъ никакихъ возраженій. Такъ живите… А гд-же разршеніе сомнній? Я вижу его только въ одномъ: смотрите на свою жизнь, какъ на полную, законную и неотъемлемую свою собственность и пользуйтесь ею для себя, для радости своей и счастья своего. Жизнь для себя, для своего счастья — но это жизнь эгоизма и зла? скажете вы. Нтъ, какъ я ее вижу — она-то и есть жизнь плодотворнаго добра: такъ создалъ Господь въ благости Своей, что зло не даетъ человку мира и счастья, и потому ради именно себя и собственнаго счастья и будетъ каждый уклоняться отъ всякаго зла, одинаково, и въ личныхъ своихъ дйствіяхъ, и въ проявленіяхъ общественной жизни. Такъ живите для себя. Другого отвта я не знаю. Врьте въ одно, что когда жизнь потребуетъ васъ на добро, на дло настоящее, отъ котораго зависитъ не удобство только людей, а нчто боле для нихъ важное и дорогое, тогда и силъ не хватитъ у васъ оставаться празднымъ, ни трудъ, ни опасности, ничто не остановитъ васъ, и ради именно себя, ради счастья и мира своего и пойдете вы на эти труды и опасности. А должность мироваго судьи, какъ дло — ни счастья вамъ не дастъ, ни жизни вашей не наполнитъ. Сопоставьте все это рядомъ — и пусть ваша совсть укажетъ вамъ исходъ.
Такихъ скромныхъ словъ не слыхали отъ него ни его другъ Вульфъ, ни Костыгинъ, ни Бачуринъ, не слыхали они отъ него такой рчи, съ виду полной самой безнадежной неизвстности и несокрушимой своей логикой неуклонно приводившей въ то же время къ вр въ единственное, что еще доступно человку на земл или, по крайней мр, за что возможно ему бороться — къ вр въ его личную свободу и въ личное счастье, какъ въ конечную цль его дней, если только жизнь и совсть не указываютъ ему иной, высшей цли и инаго счастья.
И жизнь, повидимому, оправдывала ученіе Алгасова: хорошо жилось ему и весело проходили его дни, вдобавокъ еще украшенные присутствіемъ его красавицы-сестры.
Но точно ли значительное мсто занимала въ его жизни Ирина? На этотъ вопросъ и самъ не съумлъ бы онъ отвтить. Ея красота его сильно поразила и произведенное на него Ириной впечатлніе было настолько же совершенно, насколько совершенна была ея красота. Даже и въ голову не могло бы придти Алгасову съ кмъ бы то ни было сравнить Ирину: лучше всхъ, выше всхъ была для него Ирина, красивая, изящэая, умная.
Но дальше безграничнаго, холоднаго восторга не шло его чувство, что-то чужое чувствовалось Алгасову въ мраморной красот Ирины, въ безстрастномъ ея спокойствіи и надменномъ обращеніи — и это что-то какъ будто удерживало его сердце. Не ждалъ онъ ея любви и не тосковалъ по ней, но порой, любуясь Ириной, невольно думалъ онъ, какъ хороша должна она быть въ минуту любви и признанія, какъ хороши и красивы должны быть ея поцлуи… Не страстная жажда этой любви и этихъ поцлуевъ заставляла его мечтать о нихъ, а все та же красота Ирины и желанье увидть эту красоту въ новомъ освщеніи. Не такъ ли передъ каждымъ баломъ томительно ждалъ онъ часа, когда онъ увидитъ Ирину въ новомъ роскошномъ туалет? Правда, первыя мечты были дороже, много дороже, но именно не миле, а красиве и дороже, и еще бы не были он дороже?
А съ каждымъ днемъ все боле и боле нравилась ему Ирина и самая даже ея холодность и гордость, которыя такъ его пугали и не давали его восхищенью выроста до любви, и он ему нравились въ ней, какъ нчто нераздльное съ нею, безъ чего и представить даже себ не могъ и онъ Ирины.
Неожиданное ея волненіе во время послдняго ихъ разговора — какъ-то смутно отозвалось оно на его чувств. И въ самомъ порыв волненія попрежнему хороша и изящна была Ирина, попрежнему мраморной казалась ея красота, но такъ ново было въ ней для Алгасова это волненіе… Словно рванулось что-то къ ней навстрчу въ его сердц, на мгновеніе тепле стало оно, по на слдующій же день снова ту же холодную, безстрастную, гордую Ирину увидлъ онъ, и какъ и не бывало минутнаго теплаго впечатлнія…
Сама же Ирина была къ нему совершенно равнодушна. Его нравственныхъ качествъ она не знала, а на вру чужить словъ принимать не умла. То, что она слышала отъ брата, заставило ее обратить на Алгасова нсколько боле вниманія, т. е., собственно говоря, ей хотлось его послушать, не потому, чтобы споръ съ нимъ былъ ей дйствительно нуженъ, апэосто потому, что его разговоръ, о которомъ ей столько наговорили, интересовалъ ее съ вншней стороны, со стороны своей красоты, какъ своего рода рдкость, точно такъ же, какъ интересовалъ ее голосъ Патти, искусство Транцевой и вообще все изъ ряда выходящее. Но какъ ни старалась Ирина, Алгасовъ не высказывался при ней и она видла въ немъ ловкаго только свтскаго человка, неглупаго, веселаго, она съ удовольствіемъ съ нимъ видалась и далеко не послднее мсто занималъ онъ въ числ ея свтскихъ знакомыхъ, но его непонятная для нея жизнь, казавшаяся ей пустой и безнравственной — въ ея глазахъ она лишала его всякаго права на первое мсто среди другихъ., Невольно для себя, въ душ Ирина слегка даже презирала его за его жизнь, и если въ холодномъ и равнодушномъ ея обращеніи ни въ чемъ не проглядывало это презрніе, то это единственно благодаря лишь свтской ея выдержк и умнью скрывать свои ощущенія. Да и нельзя ей было иначе: она, пожалуй, презирала и большинство своихъ свтскихъ знакомыхъ, однако же все-таки жила среди нихъ и всегда была съ ними любезна…
Не умла она быть снисходительной ни къ слабостямъ другихъ, ни къ ихъ заблужденіямъ, ни даже къ тому, что ей было непонятнаго въ ихъ жизни, предполагать же въ этомъ непонятномъ что-нибудь хорошее — этого и подавно не умла она…
Послдній вечеръ произвелъ однако же нкоторую перемну въ ея отношеніяхъ къ Алгасову. Алгасовъ съумлъ затронуть, взволновать ее — это было много и въ глазахъ самой Ирины. Сильно повліяла на нее живая, свободная его рчь, что-то новое, искреннее почувствовалось ей въ его словахъ, и теперь не изъ-за одной уже только красоты его рчи хотлось ей еще и еще съ нимъ говорить… Но дни шли за днями, минутное настроеніе обоихъ не возвращалось и снова все не удавалось ей вызвать его на откровенный разговоръ…
Еще одна зима канула въ вчность и Мартовскія оттепели смнили ея морозы. Наступилъ великій постъ.
Въ т времена еще не было никакихъ великопостныхъ спектаклей и постъ преходилъ тихо и скромно. Два раза въ недлю давались въ Большомъ театр концерты и живыя картины, въ которыхъ принимали иногда участье и первоклассные даже драматическіе артисты, изрдка тамъ же показывали свое искусство зазжіе фокусники, и затмъ еще концерты въ Собраніи — вотъ и вс развлеченія тогдашняго поста. На одинъ изъ этихъ концертовъ собирались Бачурины, а потому и Алгасовъ взялъ себ билетъ.
Хотя это было и не по дорог, онъ захалъ сначала къ Бачуринымъ, чтобы вмст уже хать въ Собраніе и не искать ихъ потомъ по всей зал. Но онъ опоздалъ.
— Ихъ превосходительство и Константинъ Платоновичъ только что ухали, доложилъ ему швейцаръ.
— А Ирина? Разв она осталась? съ удивленіемъ спросилъ его Алгасовъ.
— Такъ-съ точно, барышня дома.
Алгасовъ снялъ пальто и пошелъ наверхъ. Ирина была въ своей комнат, ей немного нездоровилось, и она хотла уже раздваться, когда ей доложили объ Алгасов. Тотчасъ же пошла она въ гостинную.
— Здравствуй, Саша, начала она. Что теб?
— Отчего ты не похала въ концертъ?
— Такъ, не хочется что-то. Голова немного болитъ, я и осталась.
— Напрасно! Этотъ концертъ очень хорошъ!
— Такъ чего же ты? Позжай, пора ужъ!
— Еще успю… Они вдь всегда тамъ опаздываютъ…
— Разумется, поспешь, начала было Ирина и остановилась. А то знаешь, Саша, помолчавъ, продолжала она, оставь этотъ концертъ, мало ли ихъ еще будетъ? Посиди со мной!..
— Съ удовольствіемъ, если ты этого хочешь!
— Ну вотъ и отлично. Садись. А я сейчасъ вернусь.
Она вышла. Алгасовъ положилъ шляпу, поправилъ волосы и слъ на кресло. Сильно удивила его неожиданная просьба Ирины: никогда еще до сихъ поръ не случалось ничего подобнаго, и онъ нисколько не жаллъ о брошенномъ концерт.
— Вдровы подутъ въ концертъ? обратилась къ нему вернувшаяся Ирина, садясь на диванъ.
— Павелъ Ивановичъ подетъ, а Надя гд-то въ гостяхъ.
— Да, можетъ быть, и ты хочешь хать? Ты говори, не стсняйся!
— Нтъ, Ирина…
— Ну, какъ знаешь. А я, пожалуй, и жалю, что не попала сегодня въ концертъ. Но съ другой стороны я рада и посидть вечерокъ дома и отдохнуть, какъ слдуетъ. Я рада, что наступилъ наконецъ постъ и нтъ уже ежедневныхъ этихъ выздовъ и танцевъ. Все это хорошо, но въ мру, и подъ конецъ не то, что надодаетъ, а какъ-то невыносимо скучно становится среди этихъ безконечныхъ удовольствій, и такъ радуешься отдыху!… Ты не испыталъ этого?
— Нтъ, перемна иногда дйствительно пріятна, но скучать — къ чему скучать, Ирина? Надо умть со всмъ мириться и во всемъ находить удовольствіе…
— И ты умешь?..
— Пожалуй — и да…
— И не знаешь скуки?
— Да, скуки ужъ не знаю!
— Счастливый человкъ!
— Разв этого довольно для счастья?
— А чего же еще надо?
— Скука — понятіе, по-моему, здсь не подходящее. Счастье заключается главнымъ образомъ въ довольств собою и своею жизнью, а этого можетъ и не быть и въ нескучной по вншности жизни…
— Какъ это, объясни, пожалуйста!
— Мн весело на балу, напр., но изъ этого вовсе еще не слдуетъ, что я счастливъ, ибо имю возможность бывать на всхъ балахъ. Надо еще, чтобы ничто не отравляло мн промежутковъ между балами, чтобы никакія думы не портили остальной моей жизни, свободной отъ бальнаго оживленія…
— И такой человкъ, у котораго есть подобныя думы, ты полагаешь, онъ подетъ когда-нибудь на балъ?
Алгасовъ пожалъ плечами.
— Ну допусти, что хоть по слабости характера, сказалъ онъ.
— Да… Ну хорошо. Ты про себя это говоришь?
— Нтъ, усмхаясь, отвтилъ Алгасовъ. Я доволенъ своей жизнью, ничто ея не смущаетъ. Я хотлъ только поправить твое не совсмъ точное выраженіе.
— Саша, и ты дйствительно счастливъ и доволенъ своей жизнью?
— Кто можетъ сказать это, не будучи еще на смертномъ одр? Вспомни Креза! Я доволенъ своимъ настоящимъ, и большаго никто не можетъ сказать…
— И эта жизнь, которую ты ведешь, дйствительно удовлетворяетъ тебя, она не кажется теб однообразной и пустой?
— Моя-то жизнь однообразна? Ирина, помилуй!
— И не пуста?
Алгасовъ началъ понимать, къ чему клонятся вопросы Ирины. Но тутъ, наедин съ нею, чувствуя на себ взглядъ большихъ и красивыхъ синихъ ея глазъ, далеко не такихъ спокойныхъ и холодныхъ, какъ всегда, здсь не сталъ онъ уклоняться отъ вызова. Онъ всталъ и прошелся по комнат. Ирина молча и неподвижно сидла, слдя за нимъ глазами.
— Хоть и пуста, Ирина, тихо произнесъ онъ наконецъ, этого я не знаю и не берусь ршать. Не ученику жизни отвчать на подобные вопросы. Но укажи мн другую, лучше, полне!
— Жизнь, полная дла, не лучше разв твоей жизни?
— Укажи мн дло, отвтилъ онъ, останавливаясь передъ нею.
— Ну хоть служба!
— Ахъ, Ирина, и ты за то же! Служба! Дло ли это? Подъ словомъ дло я понимаю дло настоящее, всепоглощающее, которому у стоило бы отдать свою свободу, ибо взамнъ оно мн дало бы нчто дороже и лучше ея. А служба! Что такое служба? Это всего только занятіе и далеко еще не дло.
— Ну, Саша, дай хоть образчикъ того дла, о которомъ ты мечтаешь, а то и понять-то тебя невозможно!
— Дло настоящее состоитъ въ служеніи счастью людей, я еслибы я зналъ, какъ дать имъ счастье, еслибы могъ я помочь имъ достигнуть довольства жизнью и полнаго душевнаго спокойствія — тогда имлъ бы я дло, которое было бы выше моего личнаго счастья и которому я долженъ былъ бы пожертвовать и собой, и своимъ счастьемъ, и своей личной жизнью. Наша же штатная служба есть лишь охраненіе мелочныхъ удобствъ обезпеченнаго нашего существованія, вотъ почему и не можетъ она называться дломъ.
— Книги читаетъ, да по свту рыщетъ,
Дла себ исполинскаго ищетъ,
Благо наслдье богатыхъ отцовъ
Освободило отъ малыхъ трудовъ…
помолчавъ немного, тихо продекламировала Ирина, и оттнокъ уже нескрываемаго презрнія зазвучалъ въ ея голос и сверкнулъ въ ея гордомъ взгляд. Она уже не глядла на Алгасова и неподвижно сидла, прекрасная, точно изваянная и не мене спокойная.
Сильно вздрогнулъ и весь поблднлъ Алгасовъ при этихъ ея словахъ. Все стало ему ясно и понялъ онъ тутъ, что думаетъ о немъ Ирина. Страшно оскорбило его это незаслуженное презрніе и въ то же время невольный стыдъ и боль почувствовалъ онъ при мысли, что его презираетъ эта красавица, сближеніе съ которой такъ имъ желалось, красавица, царившая если не въ его сердц, то въ его воображеніи. Чмъ боле былъ онъ избалованъ всеобщимъ окружавшимъ его уваженіемъ, тмъ сильне волновали его неожиданныя эти презрительныя слова Иривы, и такъ велико было его волненіе, что долго не могъ онъ сказать ни слова.
— Безчестенъ тотъ человкъ, началъ онъ наконецъ, который, имя передъ собою дло, то дло, о которомъ я говорилъ, а не службу съ окладомъ въ дв тысячи и съ чиномъ тайнаго совтника впереди, если онъ испугался трудовъ и опасностей, сопряженныхъ съ этимъ дломъ, и бросилъ его, даже и не измняя ему вполн, не переходя на сторону его враговъ. Этотъ человкъ ослушался велній долга, и ничье презрнье не сравнится съ его виной. Сейчасъ мн вспомнился одинъ примръ. Ты знакома съ жизнью Грановскаго? Нтъ? Это имя дорогое всей Россіи, еще вдвойн дороже намъ, имющимъ честь жить въ город, прославленномъ его жизнью. Надо теб сказать, что въ начал 48-го года, вслдствіе одной университетской исторіи, Грановскій и еще нсколько профессоровъ подали просьбы объ отставк. Отставки Грановскаго Уваровъ, очень имъ дорожившій, не принялъ подъ тмъ предлогомъ, что Грановскій не отслужилъ еще срока, который обязанъ былъ отслужить за свою заграничную поздку — и такимъ образомъ насильно былъ онъ удержанъ на служб. Черезъ нсколько мсяцевъ посл этого сказались у насъ послдствія извстныхъ февральскихъ событій. Чмъ было это время — посл 48-го года — я думаю, ты знаешь, разсказывать нечего. Уваровъ вышелъ въ отставку, начались гоненія на литературу, на образованіе, на университеты, ограничили число студентовъ, поговаривали о закрытіи даже университетовъ, за профессорами и ихъ лекціями стали слдить и главнымъ образомъ за Граповскимъ. И Грановскій, только-что передъ тмъ подававшій въ отставку, съ такой грустью говорившій объ отказ въ ней, теперь, съ ухудшеніемъ обстоятельствъ, видя опасности, грозящія русскому просвщенію, теперь, когда охотно дали бы ему отставку и даже намекали о ней — тутъ онъ ршилъ и не думать о ней и служить, пока не выгонятъ, онъ удвоилъ свою дятельность, всячески стараясь сдлать все, отъ него зависящее, чтобы, несмотря на вс преграды, возможно боле послужить своему длу. Вотъ поступокъ человка, исполняющаго свой долгъ, и въ моихъ глазахъ этотъ поступокъ Грановскаго даже въ его жизни сіяетъ дивнымъ свтомъ! Вотъ, Ирина, вотъ что такое дло. Замть: во времена сравнительно спокойныя, когда все шло своимъ порядкомъ — хорошъ онъ или дуренъ, это все равно — Грановскій подаетъ въ отставку. И онъ имлъ на это право, ибо, какъ-ни-какъ — но именно его, Тимоея Николаевича Грановскаго, присутствіе въ такое время на каедр было скоре роскошью, чмъ насущной потребностью и онъ имлъ такимъ образомъ полное нравственное право располагать своей жизнью и свободой: немного, можетъ-быть, хуже, немного, можетъ-быть, позже, но его работу за него всегда сдлали бы и другіе, т, которымъ по обстоятельствамъ личной ихъ жизни удобне было бы взяться за эту работу. Но чуть перемнились обстоятельства, грозя и длу, которому служилъ Грановскій, и ему самому, тутъ профессорская его дятельность становится уже не роскошью, не боле или мене великимъ и славнымъ занятіемъ, но именно тмъ, о чемъ я говорилъ теб — служеніемъ не удобствамъ людей, но ихъ благу и счастью, тутъ никто уже другой не смогъ бы замнить его въ университет, и Грановскій остается, не думая о себ, остается, несмотря на вс непріятности, въ ожиданіи, что, не ныньче — завтра, его выгонятъ, а можетъ и еще какъ похуже съ нимъ поступятъ. Видишь, въ извстное время, при извстныхъ обстоятельствахъ, человкъ свободенъ въ своихъ дйствіяхъ, а въ другое время — нтъ… Я свободенъ и, какъ человкъ имю право пользоваться этой свободой, и самъ не откажусь отъ нея никогда. Ирина, не служить обязанъ человкъ. Служащіе всегда найдутся, или нуждающіеся въ служб, или же т, которыхъ она забавляетъ, какъ твоего брата. Наслдье богатыхъ отцовъ! Да, мн досталось это наслдье, и я не откажусь отъ него, я хочу и буду имъ пользоваться и, слдовательно, дйствительно не нуждаюсь въ малыхъ трудахъ. Малые труды! Да кого они интересуютъ, кого могутъ удовлетворить, кто въ состояніи отдать имъ жизнь? Да понималъ ли Некрасовъ, что онъ говоритъ, когда писалъ эти стихи? Эти люди именно казались и ничтожны, и пусты, и все, но почему? Потому что они дали себя уврить, что для каждаго обязательно служеніе обществу, а между тмъ силъ не было у нихъ отдаться малымъ трудамъ, и не ихъ въ томъ вина, ибо дйствительно на малые труды способны или очень уже малые люди, или люди, нуждающіеся въ нихъ, или же, т, жизни, комфорту и свобод которыхъ ни въ чемъ не мшаютъ они, эти милые малые труды. А Агаринъ и его современники не знали этого и, чтобы оправдать себя и въ собственныхъ глазахъ, и въ глазахъ другихъ, стали искать исполинскаго дла, и естественно ничего не находили, ибо дла этого не ищутъ, оно само найдетъ тебя, если только создастъ его жизнь. Вдь не искалъ же Грановскій случая проявить свою гражданскую доблесть, напротивъ, всего за полгода чуть въ отставку не вышелъ онъ, и онъ былъ правъ, ибо за полгода и въ помин даже не было того дла, которое впослдствіи явилось и прославило его. А потомъ, Ирина, кто сказалъ теб, что я ищу исполинскаго какого-нибудь дла, кто далъ теб право упрекать меня въ презрніи къ малымъ трудамъ? Я праздношатающійся, ты права, я лнтяй, я тунеядецъ, я все, что теб угодно, но на моей совсти не лежитъ ни одного напраснаго упрека ни въ чемъ, и никому въ этомъ я не былъ и не буду никогда виноватъ! Ты глубоко ошибаешься, я не ищу никакого исполинскаго дла, а потому и не презираю малыхъ трудовъ, и если когда-нибудь такъ сложатся обстоятельства, что не станутъ эти малые труды мшать моему комфорту и личной моей жизни — я возьмусь за нихъ и возьмусь ради нихъ самихъ, ради возможности хоть въ чемъ-нибудь скрасить жизнь моихъ согражданъ и дать имъ хоть нсколько хорошихъ минутъ, а не изъ-за чина тайнаго совтника и не изъ-за жалованья — я не забуду, что у меня есть наслдье богатыхъ отцовъ. Я не дла ищу и искать его никогда не стану, я ищу жизни, ищу счастья, ищу путь къ этому счастью, къ счастью всеобщему, равно доступному и мн, и теб, и каждому изъ насъ, вотъ чего я ищу. Гд ищу я это счастье, спросишь ты? Но можно-ли указать путь къ цли невещественной? Я знаю, ты будешь смяться надъ этой цлью, какъ надъ вздорной, несбыточной мечтой. Что же, если мн суждено не достигнуть ея и ничмъ не проявить своей дятельности на этомъ пути — я готовъ принять на себя весь позоръ служенія сумасбродной иде и даже не буду защищаться, если мн станутъ говорить, что я лишь прикрывалъ этой цлью пустую и праздную жизнь, что я, какъ Агаринъ, искалъ исполинскаго дла, презирая малые труды и наслаждаясь наслдьемъ богатыхъ отцовъ. Но чмъ презирать и осуждать, Ирина, лучше докажи мн, что я ошибаюсь, докажи нелпость и вздорность моихъ стремленій, Ирина, еслибы знала ты, какъ буду я благодаренъ теб за это, съ какимъ рвеніемъ устремлюсь я тогда въ погоню за чиномъ тайнаго совтника! Ирина, вырви изъ меня это убжденіе, что если Господь далъ намъ жизнь, этотъ лучшій изъ даровъ Своихъ, то Онъ далъ намъ ее не для того, чтобы мы жертвовали этимъ драгоцннымъ, святымъ Его даромъ какимъ-нибудь малымъ трудамъ, а для того, чтобы мы пользовались ею и широко пользовались, чтобы мы жили и насладились жизнью и счастьемъ, скажи, Ирина, не выше-ли эта цль всевозможныхъ малыхъ трудовъ? А разъ это такъ, должно же быть счастье на земл, счастье, на которое вс люди имютъ равное право и котораго вс они могутъ достигнуть, счастье, одинаково доступное всмъ безъ исключенія, а не однимъ только избраннымъ. Вырви изъ меня это убжденіе, и тогда я перестану искать несуществующаго — вдь это не легко, Ирина, это не балъ, не забава, не погоня за карьерой и чинами…
Онъ смолкъ и сталъ у окна, задумчиво глядя въ темноту. Сложивъ руки, неподвижно, съ горящими глазами, съ лицомъ, на которое волненіе наложило легкую краску, прерывисто дыша, сидла Ирина, глядя на Алгасова, слдя за пламенной, гордой его рчью, и тни уже недавняго презрнія не было теперь въ ея утратившемъ все обычное свое спокойствіе взгляд. Это волненіе, этотъ интересъ къ словамъ Алгасова совершенно оживили они холодную ея красоту, и по одной только поз ея, попрежнему полной изящества и граціи, можно еще было узнать въ ней прежнюю Ирину…
— А во всякомъ случа, снова началъ Алгасовъ, отходя отъ окна, человкъ свободенъ и долженъ быть свободенъ, ибо вн полной свободы нтъ личнаго счастья, а счастье и одного даже человка неизмримо дороже и выше удобства милліоновъ. А разъ человкъ свободенъ, очевидно, онъ иметъ право жить такъ, какъ находитъ для себя лучшимъ, на жертвы не всякій способенъ, и нельзя ихъ требовать отъ каждаго, нельзя посягать на свободу, это, посл жизни, самое драгоцнное достояніе человка. Долгъ велитъ мн жертвовать собой благу, но не комфорту моихъ ближнихъ, а служба — это ничто иное, какъ служеніе ихъ комфорту. Служи ему, это прекрасно и похвально, и тебя вознаградятъ за это, но это не обязательно. Та служба, которая обязательна, на ней плохое вознагражденіе — матеріальное, но нравственное… Впрочемъ, мой выводъ о свобод жизни и выбора жизни проистекаетъ изъ той же идеи счастья, какъ законнаго достоянія человка, изъ моего ученія, что каждый человкъ, свободный отъ велній долга, обязанъ даже искать и добиваться счастья, я не знаю, понимаешь ли ты меня…
— Удобства!… не сразу начала Ирина. Ты слишкомъ уже презрительно къ нимъ относишься… Плохо безъ нихъ, Саша!
— Посмотри, какъ хорошо у васъ, оглядываясь, сказалъ ей на это Алгасовъ, какая обстановка, и все изъ лучшихъ петербургскихъ и московскихъ магазиновъ и даже изъ Парижа, какая красивая, покойная, мягкая мебель, а ты же разсказывала мн о простомъ, изъ простыхъ еловыхъ досокъ, крашеномъ шкаф ландграфини Тюрингенской св. Елизаветы, который ты видла въ Вартбург, о жесткой и неудобной кровати императора Адольфа Нассаускаго въ Висбаденскомъ замк и о скромной спальн Савойскихъ герцогинь въ Шильон… Ну что же, и ты не согласилась бы съ ними помняться? А кром вдь удобной мебели, къ твоимъ услугамъ такія еще удобства и такой комфортъ, какой и во сн даже не снился никому изъ нихъ…
Ирина посмотрла на него и ничего ему не отвтила. Онъ тоже замолчалъ, снова обратившись къ окну. Такъ прошло нсколько минутъ.
— Саша, а если ты ошибаешься? первая прервала это молчаніе Ирина.
— Можетъ быть. Что же изъ этого? Въ состояніи разв остановить, разубдить меня какое-нибудь? И разв я виноватъ, если я ошибаюсь? Вспомни великія слова Каннинга: человкъ отвчаетъ только за искренность своихъ убжденій, а не за ихъ правильность.
Ирина встала и подошла къ окну, у котораго стоялъ Алгасовъ.
— Вс, говоришь ты, произнесла она. А гд же, разв эти вс наслаждаются счастьемъ, разв оно доступно имъ? продолжала она, легкимъ наклоненіемъ головы указывая на улицу и устремляя на Алгасова красивый свой, преображенный взглядъ. Но Алгасовъ былъ слишкомъ уже взволнованъ, чтобы обратить вниманіе на его красоту.
— Нтъ, но разв это доказательство, что оно дйствительно невозможно для нихъ и никогда не станетъ имъ доступно?
— Теб хорошо живется, но вдь единственно исключительное лишь твое положеніе даетъ теб возможность жить такъ привольно и весело. Неужели, Саша, никогда не смущало тебя это:
— А тебя?
— Точно мы въ одномъ положеніи! Кто я? Двушка, самой судьбой обрченная на извстную, точно опредленную жизнь, и вс мои доблести, весь долгъ состоитъ лишь въ томъ, чтобы повиноваться требованіямъ этой жизни. Ты свободенъ, я нтъ. Я и не могу, и не хочу измнить своей жизни, ибо съ этой жизнью, кром потребностей и привычекъ, меня связываютъ вс мои близкіе. Еслибы я думала о томъ, о чемъ я спросила тебя, еще тяжеле стало бы мн жить — и только, а исхода изъ противорчій я и не нашла бы его. На шагъ ршительный и характера-то хватитъ ли, шагъ половинный, Саша, стоитъ ли онъ труда?
— Да, эта разница между нашей и ихъ жизнью, она плохо гармонируетъ съ моей теоріей. Но гармонія должна быть. Какъ она создастся — я не знаю, какъ не знаю и того, приду ли я когда къ ршенію моей задачи, даже меньше, хоть на шагъ облегчу ли я своимъ послдователямъ это ршеніе: я знаю только, что вн этой гармоніи нтъ и никакого ршенія. Но тутъ видимый пока выходъ одинъ — отказаться намъ отъ нашихъ богатствъ, т, е. выходъ невозможный, ибо никто не приметъ его, ибо и представить даже не можемъ мы себ общества безъ собственности, ибо, наконецъ, богатство и собственность — это фундаментъ всей нашей цивилизаціи, а цивилизація — вдь это самое драгоцнное наше достояніе, которымъ врядъ ли ршимся мы пожертвовать… А разъ признать собственность — она должна быть полной, droit d’user et d’abuser, другой она быть не можетъ, ибо всякая другая уже не собственность, а слдовательно и пользоваться ею можно вполн, какъ и сколько угодно и ничмъ не смущаясь. Что же, не подачками же нищимъ и не подписками успокаивать свою совсть! Если пользоваться надо врить, Ирина. А гармонія должна быть. Какъ создастся она, на какой почв сольется наше счастье съ ихъ счастьемъ — я не знаю, но эта почва должна существовать. Я ищу ее въ жизни семейной и общественной, въ общественныхъ удовольствіяхъ, всмъ равно доступныхъ, въ наслажденіяхъ природой, красотой и геніальными созданіями искусства и поэзіи…
— Врить! Но возможна ли цльная вра, когда вокругъ столько сомнвающихся?
— Ирина, да кто же говоритъ, что нтъ въ нашемъ стро мшающихъ гармоніи прорхъ, которыя необходимо зачинить? Но починка не есть еще перестройка. Кто правъ? Врно одно, что въ конц концовъ побдитъ именно правый, и побда ршится тогда только, когда наступитъ царство счастья на земл. Мы побдимъ — значитъ, нашъ строй, за который мы держимся, не мшаетъ всеобщему счастью и, слдовательно, онъ хорошъ, ибо онъ красивъ. Побдятъ они — значитъ, невозможно счастье при нашемъ стро, и тогда къ чему онъ, кто станетъ за него держаться? Но это споръ вковъ. Теоретическими разсужденіями не докажешь того, что ршить могутъ лишь время и жизнь.
— Хорошо. А пока?
Алгасовъ не сразу ей отвтилъ.
— Недавно попалась мн книга, медленно началъ онъ,— иллюстрированное изданіе Reine Margot Дюма, и я сталъ въ ней пересматривать картинки. Какъ покойно и привольно поживали они въ романтичныхъ этихъ залахъ Лувра, вс эти Карлы IX, Екатерины Медичи, Маргариты Валуа, герцоги Анжуйскіе, Алансонскіе, Бурбоны, Гизы и пр., погруженные въ свои заботы, въ свои интриги, дла, власть, удовольствія, роскошь — во вс аттрибуты ихъ царственной жизни! И такъ ярко рисовалась мн тутъ вся величавая и беззаботная жизнь той эпохи… Помнишь первое дйствіе Гугенотъ, роскошный замокъ въ Турэни и веселый пиръ молодыхъ вельможъ?— ‘Ft-се le roi lui-mme, je n’у suis pas!.. lorsqu’ table je bois’… Вотъ эти люди жили, умли и могли жить… Да… И невольно подумалось мн, что, еслибы злой или добрый какой геній предсказалъ имъ будущее? Смутило ли бы это предсказаніе ихъ жизнь и ихъ радости, утшило ли бы ихъ сознаніе, что имъ дано слишкомъ еще 200 лтъ власти и покоя? Кто отвтитъ на это? И такъ грустно мн стало, такъ порадовался я за нихъ, что никакой услужливый пророкъ не явился смутить ихъ удовольствій. Къ чему? А что, сталъ ли бы Генрихъ IV также усиленно добиваться французскаго престола, еслибы ему была извстна судьба его праправнука? Сталъ ли бы трудиться Ришелье, сталъ ли бы Людовикъ XIV строить Версаль? Недавно, не помню уже гд, не то въ газет, не то въ журнал, въ какой-то стать объ эмиграціи изъ Германіи, прочелъ я такія рчи: и въ томъ же сел, откуда столько несчастныхъ должны были, навки разставшись съ родиной, отправиться на чужбину, тамъ же разстилается обширный паркъ, занимающій пространство, способное прокормить десятки и сотни людей — и владлецъ парка никогда и не заглядываетъ даже въ него. Нелегко мн это было читать, Ирина. Надо пользоваться тмъ, что есть, и врить въ это, ибо оно уже существуетъ вка, и тысячелтній опытъ всего человчества, все, къ чему пришло оно, все это воплотилось въ нашемъ стро жизни. Противъ него началась борьба — тмъ сильне надо врить въ него, ибо лишь врующій можетъ побдить, а всми силами должны мы стараться за собой удержать побду, ибо счастье, которое мы дали бы человчеству, нашъ идеалъ счастья — во всякомъ случа, онъ возвышенне и красиве ихъ идеала…
— Саша, нтъ счастья!.. съ тоской возразила Ирина. Гд же оно, отчего же нигд не видать его, ни въ своей, ни въ чужой жизни?
— Нтъ еще не значитъ, что и не будетъ, и не можетъ быть. Оно не дается даромъ, это мы видимъ, за него надо бороться, но неужели же насъ можетъ испугать борьба изъ-за него?
— А какъ оно должно быть хорошо!..
— Что же и хорошо на земл, кром счастья?
