Жизнь, как она есть, Брант Леопольд Васильевич, Год: 1843

Проза
Время на прочтение: 489 минут(ы)
Скачать в PDF

Жизнь, какъ она есть.

Повсть въ 3-хъ, частяхъ.

Томъ I.

Часть I.

Часть II.
(Гл. I—XVI).

Поставщикъ Высочайшаго Двора T-во Скоропеч. А. А. Левенсонъ. Москва, Петровка, No 22.
1898.

ОТЪ АВТОРА.

Безъ всякихъ литературныхъ знакомствъ и связей, совершенно неизвстный читающей публик и сразу выступая передъ ней съ сочиненіемъ столь значительнаго объема, авторъ находитъ себя вынужденнымъ обратиться къ ней съ нсколькими словами въ разъясненіе того, что заставило его потребовать ея такого усиленнаго къ нему вниманія.
Обширное сочиненіе это, плодъ долгой, 18-лтней работы, иметъ задачей ршеніе все тхъ же ‘проклятыхъ’ вопросовъ жизни, ея смысла, цли и назначенія, вопросовъ, боле уже полувка занимающихъ нашу литературу и которыми въ послднее время столько и съ такою славой занимался гр. Толстой. Смлость автора и посл даже гр. Толстого выступить передъ публикой съ отвтомъ на т же самые вопросы покажется, безъ сомннія, еще большей отъ того, что окончательный отвтъ этотъ, послднюю правду земной нашей жизни, авторъ указываетъ трмъ же, въ чемъ указываетъ ее и гр. Толстой — въ труд, въ жизни труда для всхъ и каждаго.
Повидимому, словъ этихъ боле уже достаточно, чтобы сразу же совершенно безполезной и ненужной посл сочиненій гр. Толстого выставить въ глазахъ каждаго предлагаемую повсть: то же подумалъ и авторъ, когда, среди работы своей, ознакомился онъ съ величайшими изъ сочиненій гр. Толстого — Исповдь и Въ чемъ моя вра. Т выводы, къ которымъ пришелъ авторъ предлагаемой повсти и которые именно и хотлъ въ ней изложить — въ его глазахъ они являлись ему до того простыми и ясными, до того неизбжными, что просто невозможнымъ казалось ему не придти къ нимъ, разъ уже ступивъ на эту дорогу, и въ жизни труда для всхъ и каждаго не указать тхъ основъ не личной только, но міровой жизни любви, труда и свободы, къ которымъ съ начала своей исторіи безсознательно стремится человчество, той жизни, которая — не касаясь вопроса о нравственномъ ея достоинств — есть жизнь самая разумная и содержательная, самая свободная и радостная, самая счастливая, веселая и полная блеска и всяческихъ наслажденій, какою видлъ ее авторъ предлагаемой повсти. Когда онъ прочелъ оба вышеупомянутыхъ сочиненія гр. Толстого, ему стало грустно за много лтъ даромъ пропавшей своей работы, но невольно порадовался онъ за дорогіе ему взгляды, которые, думалъ онъ, высказанные гр. Толстымъ, войдутъ въ жизнь съ большей властью и силой, чмъ подъ его безвстнымъ именемъ. Но послдствія не оправдали этихъ ожиданій: отвлеченный иными вопросами, гр. Толстой не досказалъ всего того, что авторъ предлагаемой повсти считалъ нужнымъ и важнымъ сказать — и вотъ почему беретъ на себя авторъ смлость и посл даже гр. Толстого все-таки издать свою повсть.
Она не есть ни повтореніе гр. Толстого, ни подражаніе ему, ибо задумана она задолго еще до изданія послднихъ его сочиненій — въ 1878 г. Молодость автора много мшала успшности его работы въ то время — основные взгляды и тогда уже были ему ясны, но послдовательно изложить ихъ, сдлать ихъ убдительными и ясными и опровергнуть вс возможныя противъ нихъ возраженія — съ этимъ трудно сладить въ годы первой молодости. Тмъ не мене вся предлагаемая эта повсть была уже написана вчерн, а 1-я ея часть даже отдлана и списана начисто, когда, весной 1885 года, будучи въ Париж, случайно изъ одной статьи Figaro узналъ авторъ о новыхъ сочиненіяхъ гр. Толстого — и пріобрлъ ихъ. Такимъ образомъ, задуманная и написанная до знакомства съ этими сочиненіями, эта повсть — еще повторяетъ авторъ — во всякомъ случа не можетъ быть ни подражаніемъ имъ, ни ихъ повтореніемъ.
Призывая людей къ жизни труда, въ этой жизни авторъ указываетъ имъ жизнь, наиболе изо всхъ широкую и свободную, наиболе счастливую и содержательную и наиболе радостную, съ полнымъ просторомъ для духа и личности, наиболе наконецъ плодотворную какъ для личнаго довольства и счастья каждаго отдльнаго человка, такъ и для счастья всеобщаго и для всей умственной жизни всхъ, объединенныхъ жизнью труда, счастливыхъ и свободныхъ людей. Авторъ не зоветъ людей ни на какое самоотреченіе или подвигъ: личное счастье и личная, полная счастья и радостей жизнь прежде всего — таковъ единственный лозунгъ героя этой повсти съ начала сознательной его жизни, одинаково, и въ ‘пору юности мятежной’, и въ зрлые годы, въ минуту послдняго страшнаго ршенія. Указываемая авторомъ жизнь не требуетъ ни исключительныхъ нравственныхъ силъ, ни тяжелаго самопожертвованія: жизнь, которая удовлетворила-бы и наиболе изъ насъ требовательнаго и былабы въ то-же время по силамъ и слабйшему даже изъ насъ, которая, по мр силъ его, дала-бы каждому познать отраду творчества — вотъ задача, которую авторъ задумалъ ршить въ своей повсти. Нравственной стороны жизни, того, что хорошо или дурно, онъ совершенно не касается въ этой книг, глубоко убжденный, что сами собою тотчасъ-же и легко ршатся вс эти вопросы, разъ только полна счастья, хороша и радостна станетъ жизнь каждаго безъ исключенія человка, ибо ‘такъ создалъ Господь въ Благости Своей, что добро пріятно человку и даетъ ему радостьи счастье’, а жизнь хорошая и полная не станетъ уже сама толкать людей на зло и дурное, И такая жизнь не мечта, она осуществима, и не для отдльныхъ только наиболе сильныхъ изъ людей, она осуществима, какъ міровая жизнь всего человчества, какъ плодъ иной цивилизаціи, имющей смнить ту, настоящую, которую мы знаемъ и любимъ и которой теперь живемъ. Вотъ главное изъ того, что хотлъ авторъ сказать въ своей повсти, что, кажется ему, и сказалъ, но, понятно, не ему судить, дйствительно-ли совладать онъ съ этой задачей.
Обширностью этой задачи отчасти объясняются и размры его книги, тмъ боле, что, первоначально задуманная въ вид не отвлеченнаго разсужденія, а повсти — ходъ этихъ разсужденій безпрестанно прерываютъ и затягиваютъ въ ней иллюстрирующія ихъ событія и встрчи повседневной жизни героя. Тутъ разсказана вся жизнь этого героя — веселымъ 17-лтнимъ юношей появляется онъ въ первыхъ главахъ повсти, а послдняя страница на вершин его счастья оставляетъ зрлаго, сорокалтняго почти мужа. Двадцать лтъ умстились въ этой книг: въ сочельникъ 1865 года разыгрывается первая сцена повсти, и лтомъ 1886 года происходятъ заключительныя ея событія. Все это неизбжно требуетъ и размровъ, превышающихъ обыкновенные размры повсти или романа. Но тмъ не мене авторъ и самъ существеннйшимъ недостаткомъ своей повсти считаетъ эту излишнюю ея растянутость, недостаткомъ, избжать котораго онъ не съумлъ, несмотря и на вс свои старанія и усиленную многолтнюю работу. Прося въ этой растянутости извиненія у читателей, онъ все-таки беретъ на себя смлость сказать, что онъ добросовстно сдлалъ все, что могъ сдлать въ предлахъ отпущенныхъ ему силъ.
Отчасти, можетъ быть, и размры эти повліяли на то, что предлагаемая повсть эта впервые появляется не въ журнал, а такимъ уже забытымъ въ Россіи способомъ — отдльнымъ изданіемъ. Но съ другой стороны, при всхъ неудобствахъ такого опубликованія новой повсти неизвстнымъ авторомъ, лишь при отдльномъ ея изданіи могъ авторъ пользоваться необходимой ему при обширности его темы полной свободой изложенія и независимостью отъ всякихъ партійныхъ взглядовъ, редакторскихъ усмотрній и журнальныхъ программъ.
Многія, чисто личныя причины побуждаютъ автора не подписывать своего имени подъ этой книгой. Къ тому-же никакая подпись ничего вдь не измнитъ ни въ какихъ свойствахъ сочиненія, а неизвстная публик фамилія все равно скажетъ ей не боле, чмъ и простое слово —

Авторъ.

Лохмотьевъ Алексй чудесно говоритъ,
Что радикальныя потребны тутъ лкарства:
Желудокъ больше не варитъ…
А. Грибодовъ.

Часть I.

Спящій въ гроб мирно спи.
Жизнью пользуйся живущій!…
Жуковскій.

I.

Хорошо среди горъ Швейцарскихъ, высокихъ, величавыхъ, недоступныхъ. Вчнымъ снгомъ покрыты ихъ вершины, ели и веселые, усянные цвтами луга украшаютъ ихъ скаты, чудныя, съ голубой, прозрачной и чистой водой озера омываютъ ихъ подошвы — и везд, куда ни пойдете, всюду передъ вами эти горы, всегда одинаково прекрасныя и грозныя. Невозможно вдоволь налюбоваться роскошными видами, которые одинъ за другимъ открываются передъ вами съ удивительнымъ разнообразіемъ. Мягкій, бархатный скатъ горы превращается въ гордо вздымающіяся, гигантскія срыя скалы, разубранныя гирляндами плюща и мрачной зеленью елей. Вдругъ вырывается изъ-подъ вковой ихъ тни шумный потокъ, и, падая съ вершины крутой скалы, мелкой серебряной пылью долетаетъ онъ до земли, орошая густо-населенную мирную долину, воздланную словно красивый садъ. Долину смняетъ озеро, сладко-дремлющее среди обступившихъ его горъ, города и деревни тснятся на его зеленыхъ берегахъ, въ его тихихъ волнахъ отражается живописный замокъ — суровый свидтель былыхъ вковъ и былой жизни — и невольно, глядя вокругъ, на горы, на снговыя вершины, виднющіяся гд-то вдали, на окружающую дикую природу, невольно завидуете вы жителямъ этихъ угрюмыхъ на видъ, старыхъ и тсныхъ каменныхъ домиковъ съ ихъ обросшими мохомъ черепичными крышами.
А вотъ другія горы. Невысоки он, не уходятъ подъ облака, не украшаютъ ихъ ни снговыя вершины, ни темныя ели, ни веселыя пажити. Однообразныя и спаленныя солнцемъ, тяжелой, безжизненной массой выдляются он на ярко-синемъ неб и глядятся въ голубыя съ тысячью отливовъ волны Средиземнаго моря. Не красивъ и не веселъ видъ этихъ скалъ, но за то у подошвы ихъ, на берегу моря, разстилаются сады, т сады, гд впервые встрчаетъ пришедшій съ свера путникъ и стройную пальму, и душистый лимонъ. И многое прощаетъ умиленный путникъ срымъ и голымъ скаламъ за первыхъ этихъ встниковъ вчнаго тепла, да еще за синее безоблачное небо…
А вотъ Сорренто, уже одно имя котораго такъ волнуетъ наши сверныя сердца. На верху отвсной скалы, надъ моремъ, среди темной зелени апельсиновъ, у подножья живописныхъ, украшенныхъ пиннами скалистыхъ горъ пріютился этотъ городокъ. Съ одной его стороны красиво и рзко отчеканиваются на морской синев причудливыя очертанія прелестнаго Капри, съ другой виднется изъ-за прибрежныхъ горъ пустынная громада дымящагося Везувія, а прямо впереди, по ту сторону тихаго, словно ласкающаго зеленые свои берега, голубаго залива стоитъ Неаполь, такой грязный и скверный вблизи, и такой волшебно-прекрасный издали — и потоками нестерпимаго свта щедро обливаетъ южное солнце всю эту полную блеска и красокъ картину…
И еще волшебне, еще прекрасне Сицилія, эта страна, превосходящая по чудной красот своихъ видовъ все, что можно себ представить. По неудобной каменистой тропинк идете вы вверхъ, вы ничего не видите: выступъ скалы скрываетъ отъ васъ лучшую часть картины, да вамъ и не до нея, вамъ въ пору лишь идти, на припек, по камнямъ, въ кручу… Но вотъ вы на верху, вы въ крошечной, тихой Таормин, среди тысячелтнихъ развалинъ былого театра. И тутъ вдругъ видите вы картину: внизу, подъ ногами, сверкаетъ и тихо волнуется безпредльное синее море, а берегъ, прелестный, извилистый, сплошь покрытый зеленью апельсиновъ, украшенный громоздящимися одна надъ другою высокими горами — онъ открытъ передъ вами на многіе десятки верстъ и вдали заканчивается гигантской пирамидой Этны, медленно, медленно поднимающейся къ верху и тамъ увнчанной блой снговой своею шапкой. Свжимъ, тнистымъ и веселымъ кажется зеленый этотъ берегъ со ступеней стараго театра, такими же выглядываютъ и сопровождающія его лсистыя горы, непрерывной цпью идущія до самой Этны. И какъ нарочно, для контраста съ этой зеленью и свжестью, лишь отдленныя неширокимъ проливомъ, тутъ же рядомъ дерзко врзываются въ море пустынныя фіолетовыя скалы Калабріи, да и сама Таормина грется у подножья совершенно обнаженной скалы, съ рдкой лишь зеленью по разслинамъ и съ живописными развалинами на самомъ верху.
Едва ли, впрочемъ, не лучше всхъ громкихъ этихъ чудесъ величавые, но тихіе и мирные виды Южной Германіи. Горы не громоздятся здсь одна надъ другой, не сливаются съ облаками снговыми верхушками, не поражаютъ видомъ дикихъ, неприступныхъ скалъ, но, тмъ не мене, полны красоты и особой какой-то прелести эти горы, покрытыя роскошной зеленью лсовъ. То, изуродованныя виноградниками, проходятъ он мимо селъ и городовъ, то радуютъ глазъ безъискусственной прелестью нетронутой природы, то сходятся, тснясь на красивыхъ берегахъ рки, то разступаются, давая мсто веселой долин и на каждомъ шагу, при каждомъ поворот, постоянно все создавая новые и новые, широкіе и свтлые, и всегда одинаково трогающіе душу виды. То здсь, то тамъ, гд-нибудь на уступ лсистаго холма, надъ ркой или надъ обрывомъ, украшая пріютившія ихъ горы, возвышаются развалины грозныхъ нкогда замковъ, развалины, еще боле живописныя въ своемъ теперешнемъ запустніи. Сколько воспоминаній навваютъ обвитыя плющемъ, поросшія мохомъ, полуобвалившіяся эти стны! Какой просторъ, какую дивную картину увидите вы изъ окна случайно уцлвшей какой-нибудь башни! Внизу, у подножья холма, на которомъ стоитъ она, безпорядочной кучкой тснятся надъ ркой городскія черепичныя крыши и острыя башни церквей. Крутыя, скалистыя, зеленыя горы возвышаются по ту сторону рки, и тамъ, среди лса, сливаясь со скалой, имъ служащею основой, виднются вдали развалины другого замка, нкогда соперничавшаго, можетъ-быть, съ первымъ и раздлявшаго съ нимъ господство надъ обширной этой долиной, которая разстилается внизу, съ обихъ сторонъ окаймленная горами. Щедрою рукой разбросаны по ней города и селенья, и весело выглядываютъ они красными своими крышами изъ окружающей ихъ зелени плодовыхъ деревьевъ. Словно узоръ на огромномъ ковр, то и дло смняясь, всю покрываютъ ее поля, сады и виноградники, серебристой лентой извивается среди нихъ рчка, теряясь гд-то вдали, и горы, все такія-же невысокія, зеленыя, веселыя горы, въ которыхъ нтъ ни подавляющаго величія грандіозныхъ Альпъ, ни монотонной пустынности Итальянскихъ горъ, на самомъ горизонт кончаютъ картину.
Но совсмъ иное дло наши родные виды, такіе необъятно-просторные, такіе открытые, ласкающіе, веселые, отнюдь не требующіе для своего описанія той восторженной рчи, безъ которой бдны и блдны покажутся Швейцарскія скалы и Итальянскіе пески. Нтъ у насъ на Руси тхъ картинныхъ диковинъ, которыя въ такомъ щедромъ изобиліи разсыпаны по другимъ странамъ. Ни худосочныхъ пальмъ, ни античныхъ развалинъ, ни снговыхъ вершинъ, ни бездонныхъ пропастей — ничего этого нтъ у насъ, но сколько за то манящей прелести, сколько задушевности въ нашихъ пашняхъ, свободно раскинувшихся на десятки верстъ, въ просторныхъ нашихъ селахъ, соломенныя крыши которыхъ такъ весело выглядываютъ изъ-за липъ и березъ, въ высокихъ главахъ нашихъ церквей, въ нашихъ обширныхъ лугахъ, въ безчисленныхъ лсахъ и рощахъ средней Россіи. Порой оврагъ съ рчкой посредин и съ прихотливо-разбросаннымъ по зеленымъ его скатамъ селомъ является для разнообразія среди безконечныхъ равнинъ, порой блеснетъ величавая рка, спокойная, широкая и свтлая… На холмистомъ ея берегу, весь утонувшій въ зелени, стоитъ живописный городъ, и красиво надъ нимъ возвышаются главы и кресты его многочисленныхъ храмовъ. А вотъ барская усадьба, веселенькая, съ зеленой крышей, окруженная тнистымъ садомъ и необъятными полями. И все вокругъ такъ и манитъ васъ гулять, пользоваться и наслаждаться этимъ окружающимъ просторомъ: и свжая, душистая рощица, и покрытый ровнымъ дерномъ, пологій и чистый скатъ оврага, и широкая, обсаженная березами столбовая дорога, и пестрый лугъ, наконецъ, и самое село наше, родное, милое село, съ широкой зеленой улицей, такъ не похожей на узкія, скверно-мощеныя, съ грязью и кучами навоза, тсныя и темныя Corso Vittorio-Emmanuelle и piazza Cavour прославленныхъ итальянскихъ деревень, гд грязные многоэтажные дома положительно лишаютъ жителей всякой возможности наслаждаться и высшею даже тамошней роскошью — вчно-синимъ (до перваго дождя) небомъ. Нтъ, не таковы наши села, не заслоняютъ они неба, полный просторъ даютъ они своимъ обитателямъ, на вол, на солнц, на зеленой трав играютъ наши ребятишки. Да и за селомъ есть куда имъ пойти, нигд не стсненъ Божій просторъ угрюмой каменной стной виноградника, нигд скверная мостовая не мшаетъ рости трав и полевымъ цвтамъ. Правда, нтъ у насъ подъ глазами чудовищной какой-нибудь горы, уходящей за облака или вчно грозящей похоронить васъ подъ пепломъ и лавой, но даль, которая разстилается передъ вами, свжая, зеленая, необъятная и ничмъ нестсненная, лса, поля, рки, луга — разв все это ничего ужъ не стоитъ?
Вотъ, напримръ, село Веденяпино. Красиво раскинулось оно по отлогимъ скатамъ оврага, на дн котораго прихотливо извиваясь, тихо протекаетъ неширокая Уйжа. На самомъ высокомъ мст праваго ея берега, окруженный роскошнымъ, чуть не къ самой вод по полугорью сбгающимъ старымъ садомъ, стоитъ двухъ-этажный деревянный домъ. Сбоку отъ него, за садомъ и коноплянниками, расположилось село, разбросанныя избы котораго тоже спускаются къ рк, подходятъ къ берегу, снова начинаются на противоположномъ берегу и снова идутъ здсь въ гору. Тутъ, нсколько въ сторон отъ села, на обширной зеленой площади, прямо надъ ркой, возвышается окруженная березами стройная блая церковь, и особенно какъ-то весело выглядываютъ здсь эти березы, на крутомъ обрыв берега, среди пустой, покрытой ровнымъ дерномъ площади, гд, кром нихъ, свободно на широкомъ ея простор, раскидывая огромныя свои сучья и достойно соперничая съ цлымъ десяткомъ березъ, одиноко стоитъ невдалек отъ нихъ могучій старецъ, живописный вязъ-гигантъ.
Однимъ своимъ концомъ площадь эта сливается съ сельскимъ выгономъ, который начинается тутъ же, за усадьбами причта и послдними избами села. Просторный и чистый, изрзанный оврагами и украшенный нсколькими десятками изрдка еще уцлвшихъ по немъ старыхъ дубовъ, онъ далеко идетъ по гористому берегу Уйжи, другой стороной гранича съ крестьянскими полями, и тамъ, вдали, среди этихъ полей, еле виднются за нимъ крыши другой деревни, возл которой начинается небольшая роща, привтливо зеленющая надъ самой Уйжей.
По ту сторону Уйжи, противъ усадьбы, сейчасъ же за небольшой луговиной, поднимается вверхъ крутой, покрытый мелкимъ дерномъ, скатъ. Въ одномъ мст — прямо передъ домомъ — разскаетъ его густо-заросшій кустами и деревьями неглубокій оврагъ, и много украшаетъ и оживляетъ картину тнистая эта рощица, одинокая среди безконечныхъ окрестныхъ полей. Тутъ же на верху, сейчасъ у края горы, и начинаются эти поля, и докол глазъ охватитъ — все тянутся они, волнистыя и пестрыя, пропадая изъ виду въ необъятной дали. Красиво густой зеленью веселыхъ своихъ березъ выдляется среди нихъ безконечная аллея большой дороги, тоже теряющаяся въ той же дали, гд синется на горизонт лсъ, подъ которымъ пріютилось большое село съ церковью и нсколькими уродами-втрянками на первомъ план. А въ сторон, извиваясь, блеститъ Уйжа, выходитъ изъ стснившихъ ее холмовъ, на которыхъ стоитъ Веденяпино, свободно разливается по лугамъ и вдругъ, круто поворачивая, скрывается за холмами, снова подошедшими въ этомъ мст къ рк. Огромное село съ красивой церковью и каменнымъ барскимъ домомъ стоитъ у этого поворота, полускрытое большой рощей — и словно для контраста съ веселымъ видомъ этого села, немного въ сторон отъ него, среди полей, ничмъ не прикрашенная, безъ клочка зелени, на волю втрамъ и зною, расположилась бдная, глухая, забытая деревушка, и опять за ней т-же безпредльныя, уходящія въ даль поля. Въ этой дали находится еще одно, еле уже видное село, а за нимъ, уже совсмъ въ туман, сверкаетъ широкая рка и виднются блестящіе кресты городскихъ церквей.
Въ центр этой картины, на высокомъ берегу Уйжи, стоитъ Веденяпинская барская усадьба. На полномъ виду красуется надъ ркой большой двухъ-этажный деревянный домъ, срый, съ зеленой крышей, очень обыкновенный, похожій на тысячи помщичьихъ домовъ, разсянныхъ по святой Руси, и только размры его да окружающія многочисленныя, хозяйственно-построенныя службы указываютъ, что владлецъ усадьбы — человкъ со средствами и человкъ, любящій пожить просторно, покойно и удобно, въ свое удовольствіе. Среди огромнаго двора разбитъ круглый цвтникъ, сплошь усаженный резедой, левкоями и другими такими-же душистыми цвтами, ароматъ которыхъ наполняетъ широкій балконъ, до верха прикрытый обвитой ипомеей ршеткой и доставляющій обитателямъ дома прохладный и душистый пріютъ въ жаркій полдень. Усыпанная пескомъ дорога огибаетъ цвтникъ и подходитъ къ крыльцу. Съ одной стороны дворъ окружаютъ людскія, погреба и кладовыя, съ другой — конюшни, псарный и птичный дворы, и размры всхъ этихъ зданій указываютъ, что хозяйство идетъ здсь большое и идетъ хорошо. Въ людскихъ, на двор, въ службахъ — цлый день всюду кишитъ народъ, словно только-что упраздненное крпостное право продолжаетъ еще процвтать въ Веденяпин: но теперь это вольно-наемные уже служащіе, а не прежняя дворовая челядь. Погреба и кладовыя полны всевозможныхъ хозяйственныхъ запасовъ, изобиліе и разнообразіе которыхъ поразили-бы всякаго, незнакомаго съ прежнимъ бытомъ русскихъ помщиковъ — и всего-то тутъ вдоволь, все припасено пудами и ведрами, другой мры здсь не знаютъ. На скотномъ двор вниманіе обращено главнымъ образомъ на число головъ, и вовсе нтъ никакихъ рдкостныхъ заморскихъ породъ, скотъ держится прямо для навоза, но онъ хорошо накормленъ и здоровъ: сейчасъ виденъ зоркій хозяйскій глазъ, слдящій за всми мелочами. Такимъ-же богатствомъ отличается и птичный дворъ, видимо составляющій не послднюю здсь отрасль хозяйства. Просторныя конюшни полны лошадей, и лошади все хорошія, крпкія. Тутъ нтъ многотысячныхъ, изнженныхъ и безполезныхъ скакуновъ, но знатокъ сейчасъ-же оцнилъ-бы кровныхъ Веденяпинскихъ рысаковъ, нкоторыхъ съ весьма даже громкой родословной. И любимая роскошь нашихъ отцовъ — охота — не въ заброс въ Веденяпин: значительно сокращенная посл освобожденья, она все-таки показываетъ, что хозяинъ — любитель и знатокъ своего дла. Веденяпинскія собаки славятся по всей окрестности и славятся недаромъ.
Такое-же впечатлніе домовитости и обилія производитъ и самый домъ. Тутъ нтъ никакой роскоши, ничего бросающагося въ глаза, но достаточно взглянуть на внушительные его размры, чтобы оцнить его главное достоинство — просторъ: и точно, его обитатели могутъ не жаться и не стсняться въ пріем гостей. За то старые обои, сильно потертый штофъ въ гостинной, простые дубовые хорошей домашней работы стулья въ зал, зеркала въ старомодныхъ рамахъ краснаго дерева съ бронзой — все это показываетъ, что внутренняя его обстановка многіе уже годы стоитъ все та-же и въ томъ-же вид достанется дтямъ, что здсь не ухлопывали на нее никакого капитала, заботясь объ одномъ только, что-бы всего было много и вдоволь, что-бы въ комнатахъ было какъ можно тепле, что-бы жилось, наконецъ, удобно, просторно, тепло, сытно, привольно… Единственная роскошь въ дом, это два огромныхъ кіота съ образами — старые и строгіе, потемнвшіе отъ времени лики въ золотыхъ и серебряныхъ, украшенныхъ каменьями ризахъ, все благословеніе благочестивыхъ предковъ.
Дверь изъ гостинной ведетъ на другой балконъ, выходящій въ садъ и на рку — и вотъ съ него-то открывается описанная выше картина. Въ цвтник передъ нимъ растетъ такое-же множество георгинъ, левкоевъ, резеды, петуньи и прочихъ душистыхъ и яркихъ цвтовъ, какъ и въ другомъ цвтник, на двор. Тутъ нтъ никакихъ хитрыхъ и неудобо-запоминаемыхъ названій, никакихъ дорогихъ затй и диковинъ, но пестроты, запаха, блеска — всего этого вдоволь, и цвты насажены огромными клумбами. Старые, высокіе кусты розъ и жасмина группами раскиданы кое-гд по трап. Тнистыя аллеи изъ акацій и сиреней сбгаютъ внизъ, къ рк, мшаясь съ аллеями изъ липъ, кленовъ и елей. Липы и ели, нетронутой сохранившія всю изысканную прелесть ученой подстрижки прошлаго вка — еще лишь ярче оттняютъ он красоту природы и широко раскинувшихся втвей остальныхъ свободныхъ деревьевъ. Тнью и густыми, столтними аллеями занятъ передъ домомъ весь пологій скатъ къ Уйж — и такимъ образомъ деревья не мшаютъ виду изъ дома и съ балкона.
Рядомъ съ этимъ садомъ, сейчасъ-же за густой липовой аллеей, начинается плодовый садъ и занимаетъ нсколько десятинъ. Яблони, груши и сливы растутъ здсь тысячами корней, а всякой ягоды, клубники, вишенъ, малины, смородины, крыжовника — всего этого некуда уже двать, цлое село не въ состояніи истребить этого изобилія и половина ягодъ обыкновенно опадаетъ и сгниваетъ на земл. Самый низъ сада, у рки, занимаютъ огороды, съ излишкомъ снабжающіе овощами все хозяйство. Въ огромныхъ, удобно въ самой гор расположенныхъ оранжереяхъ и грунтовыхъ сараяхъ многолтнія деревья четвертями даютъ персики и сливы, французскія груши и шпанскія вишни. Ананасницы и парники не уступаютъ оранжереямъ. Цвточное отдленіе оранжерей не велико и никакихъ рдкихъ и новомодныхъ растеній тамъ нтъ, но штамбовыя розы, камеліи, ацалеи, рододендроны — они представлены здсь въ экземплярахъ, которые скрасили-бы любую выставку по росту и сил. Нсколько хорошихъ старыхъ пальмъ, нсколько старыхъ огромныхъ лимонныхъ и лавровыхъ деревьевъ, нсколько великолпныхъ кронистыхъ фикусовъ, кактусы, олеандры, фуксіи, гортензіи, геліотропы — вотъ и все содержимое этой оранжереи, какъ видно, не подновлявшейся уже много лтъ и богатой однимъ только наслдственнымъ добромъ, издавна заведеннымъ. Возл оранжерей, къ которымъ прямо изъ цвтника спускается красивая каменная лстница, расположены грядки съ артишоками, спаржей, цвтной капустой и всякой другой нжной овощью, требующей тщательнаго ухода садовника. Печать обилія и силы лежитъ и на сад.
Сейчасъ-же за садомъ находится гумно, гд просторные сараи и риги, множество скирдовъ съ прошлогоднимъ еще хлбомъ, амбары, вмщающіе тысячи четвертей — все показываетъ, что есть чмъ поддержать благодать и на двор, и въ дом, и въ саду, и что не однми только индйками да дынями изобилуетъ Веденяпино.
Прочное богатство, богатство не на показъ, не скоросплое или случайное, но основательное, свободное, ясное, наслдственное и долговчное — вотъ что видится въ каждой даже мелочи веденяпинской обстановки.
Видно сейчасъ, что до послдней этой мелочи все создавалось здсь самимъ хозяиномъ, при личномъ его труд и участіи, и создавалось съ любовью, съ умньемъ, что ко всему здсь относится онъ какъ къ своему, къ родному, что нерушимая родовая связь соединяетъ его со всмъ его окружающимъ и потому все составляетъ здсь его законное, по праву ему принадлежащее достояніе. И жизнь его идетъ покойно, привольно, обильно, и живетъ онъ въ свое удовольствіе, и точно — хорошо живетъ.
Пройдетъ еще нсколько лтъ — и уже прикрашенной идилліей, дломъ давно минувшихъ дней покажется только-что нарисованная здсь картина. Да, черезъ нсколько лтъ, по пока все это еще есть, все это знакомо еще всмъ знающимъ русскую деревенскую жизнь.

II.

Владлецъ села Веденяпина — отставной артиллеріи поручикъ Семенъ Степановичъ Алгасовъ, старикъ лтъ 65. Невысокаго роста, плотный, живой, свжій, съ блестящими и зоркими карими глазами, съ сдыми волосами и сдыми-же подстриженными бакенбардами, онъ производитъ впечатлніе крпости и силы, олицетворенной энергіи и несокрушимаго здоровья. Въ немъ тотчасъ-же виденъ баринъ, домовитый и вліятельный помщикъ прежнихъ временъ, привыкшій къ власти и къ почету, полный сознанія наслдственнаго достоинства, грозный властелинъ для своихъ крпостныхъ, радушный хозяинъ для сосдей и снисходительный покровитель для мелкой сошки, для всякихъ мелкопомстныхъ, исправниковъ и прочаго второстепеннаго люда.
Когда-то, уже очень давно, еще при жизни отца, служилъ онъ въ военной служб и даже участвовалъ въ турецкомъ поход Дибича, но все это было такъ уже давно и такъ сгладила покойная деревенская жизнь вс слды этой службы, что одинъ только чинъ напоминалъ еще Семену Степановичу дла его юности и шумную лагерную жизнь. Смерть отца прекратила его подвиги. Онъ вернулся въ Веденяпино и уже не разставался съ роднымъ гнздомъ. Привольная помщичья жизнь пришлась какъ разъ по немъ: любилъ онъ и покой, и просторъ, и почетъ, и гостей, и охоты, и хорошо покушать, а гд, какъ не въ Веденяиин, могъ онъ найти все это? Хозяинъ изъ него вышелъ прекрасный, и для себя, и для крестьянъ, дльный и знающій. Съ крестьянами онъ былъ строгъ, потачки никому не давалъ, но онъ умлъ остановиться и не переступить порога, отдляющаго строгость отъ жестокости. Изъ тщеславья столько-же, сколько и изъ сознанья собственной пользы старался онъ, что-бы крестьянамъ его жилось хорошо, и дйствительно, крестьяне, сильно боявшіеся строгаго барина, у котораго всякая вина была виновата — они жили безбдно и въ своемъ барин всегда находили стойкую защиту это всхъ постороннихъ притсненій: всмъ было извстно, что Семенъ Степановичъ своего мужика въ обиду ужъ не дастъ, да и самъ не обидитъ, если подъ сердитую руку не подвернешься или не провинишься въ чемъ-нибудь. И мужикъ уважалъ барина, сознавая, что баринъ уметъ быть бариномъ и даже хорошимъ бариномъ. Строгость и зуботычины не были дивомъ въ то время, и мужики Алгасова, видя свое благосостояніе, видя, что баринъ это самое благосостояніе не только не разрушаетъ, но всячески даже поддерживаетъ и созидаетъ, естественно выводили они заключеніе, что баринъ достался имъ хорошій, и если не любили этого барина, то охотно ему подчинялись и искренно его уважали. Съ своей стороны и Алгасовъ лично зналъ всхъ своихъ крестьянъ, зналъ нужды и семейныя отношенія каждаго изъ нихъ и управлялъ ими самъ, избавляя ихъ отъ всякихъ излишнихъ посредниковъ между мужикомъ и бариномъ, въ вид нмецкихъ управляющихъ и русскихъ прикащиковъ. Все это давало положенію его въ Веденяпин видъ особенной какой-то осдлой и прочной крпости и необходимости, и когда ранней весной 61-го года самъ старый баринъ вышелъ на площадь, лично поздравилъ съ свободой бывшихъ своихъ крестьянъ, сказалъ имъ краткую наставительную рчь и поднесъ по чарк водки ‘на прощанье’, какъ онъ сказалъ, не одинъ мужикъ задумался тутъ, какъ то справится онъ съ свободой посл строгой барской опеки, и не одному изъ нихъ жаль показалось стараго прощавшагося съ ними барина.
Лично Семенъ Степановичъ не желалъ освобожденья и былъ противъ него. Онъ былъ выбранъ членомъ Комитета, и тутъ, подъ вліяніемъ горячихъ рчей сторонниковъ свободы — впервые запала ему тутъ въ голову мрачная для него мысль, выражавшаяся однимъ словомъ: время пришло… Тяжело было старику разставаться съ властью, и если-бы все дло зависло отъ него одного — никого и ничего не слушая, наперекоръ времени и всему, прямо и безъ раздумья оставилъ-бы онъ все по-старому. Но разъ сознавъ неизбжность освобожденья, сознавъ, что сохранить старый порядокъ уже нельзя и нечего думать отстоять его, со вздохомъ и со слезами примкнулъ онъ къ сторонникамъ реформы и, освоившись съ мыслью, что съ крпостнымъ правомъ надо проститься, что это уже неизбжно и ничего уже не подлаешь — прямодушно и честно отдался онъ новому длу и, близко знакомый съ жизнью и нуждами крестьянъ, съ юности привыкшій создавать и любить ихъ благосостояніе, сталъ хлопотать о возможно уже лучшемъ обезпеченіи крестьянской будущности: онъ побдилъ свою любовь къ власти, а не изъ жадности и не по разсчету былъ онъ сторонникомъ крпостнаго права. Такимъ образомъ, заране пріучивъ себя къ мысли о неизбжности конца, безъ злобы и досады встртилъ онъ великій день освобожденья и совершенно искренно поздравилъ своихъ крестьянъ съ свободой. Эта-то искренность и тронула мужиковъ. Безмолвно тутъ-же на площади, простили они все старое зло помщику, вспоминая только постоянныя его заботы объ ихъ благосостояніи, его дльныя распоряженія и справедливый судъ. И еще боле окрпла тутъ на долголтнемъ знакомств основанная связь мужика съ бариномъ. Изъ грознаго властелина баринъ превратился для мужика въ сосда, совтника и естественнаго защитника. Не легко было-бы Семену Степановичу совсмъ отршиться отъ мужиковъ, не легко было-бы ему примириться съ мыслью, что вдругъ совершенно чуждыми стали ему эти столько лтъ такіе близкіе къ нему люди — и съ радостью ухватилcя онъ за новую свою роль въ крестьянской жизни, онъ гордился любовью и довріемъ своихъ бывшихъ крпостныхъ и тмъ вліяніемъ, которымъ онъ пользовался у нихъ, и всячески старался упрочить эти, такъ быстро образовавшіяся добрыя отношенія. Выбранный мировымъ посредникомъ, этотъ крпостникъ въ душ, до самой смерти своей со вздохомъ вспоминавшій доброе старое время, много и хорошо послужилъ онъ длу реформы и съумлъ поддержать въ своемъ участк порядокъ и согласіе даже въ первое и самое критическое время.
Пріхавъ посл смерти отца въ свое имнье, такъ-же скоро и легко освоился Семенъ Степановичъ и съ другой своей ролью, съ ролью хлбосола-хозяина для всего узда. Получивъ отъ отца все нужное для этой роли — барскую усадьбу, хорошую дворню, охоту, конскій заводъ — съ самаго начала зажилъ онъ открыто, привольно и весело. Прошло нсколько лтъ. Онъ уже сталъ вліятельнымъ лицомъ въ узд. Для постоянныхъ пріемовъ ему нужна была хозяйка въ дом — и, не особенно долго раздумывая, онъ женился, но женился основательно, такъ-что всю жизнь не имлъ уже потомъ повода каяться въ своемъ выбор. Это была дочь богатаго помщика сосдняго узда, Ольга Александровна Хвостова, высокая, полная, видная двушка, правда, безъ особеннаго даже и по тому времени образованія, вкъ свой прожившая въ деревн, но съ порядочнымъ за то приданымъ, опытная хозяйка и достойная представительница деревенскаго дома Алгасовыхъ. Еще охотне стали посл этого собираться гости въ просторныхъ веденяпинскихъ хоромахъ. Общество, съзжавшееся на званые и незваные обды Алгасовыхъ, состояло, понятно, изъ уздныхъ помщиковъ. Это было общество, хорошо знакомое и между собою, и съ хозяевами дома. Вс они были связаны общностью сельско-хозяйственныхъ и владльческихъ своихъ интересовъ, и наслдственное знакомство ихъ между собою шло еще съ ддовскихъ временъ. Но главное, что ихъ соединяло — это была одна общая для всхъ, всмъ одинаково знакомая и одинаково всмъ дорогая жизнь, вковая, прочная связь каждаго изъ нихъ съ деревней, являвшейся въ ихъ глазахъ роднымъ, любимымъ гнздомъ, а не однимъ лишь изъ видовъ боле или мене выгоднаго помщенія капитала. И къ тому-же у всхъ у нихъ были одни и т-же деревенскія развлеченія, всхъ ихъ одинаково трогали и волновали вс явленія уздной жизни, всякія частныя и общественныя дла и происшествія. Общественныя дла доставляли даже, въ вид дворянскихъ выборовъ, нарочитое и любимое развлеченіе для дворянства. Вс дворяне съ давнихъ, тоже съ ддовскихъ еще поръ, были раздлены на враждебныя партіи. Незамтно перемнялись и переливались эти партіи, мняясь какъ въ состав, такъ и въ своихъ вождяхъ, но продолжали все-таки существовать. Періодически, черезъ каждые три года, ко времени выборовъ, вспыхивала ожесточенная война между враждебными магнатами, къ которымъ примыкали господа средней руки, служащіе и вся мелкая помщичья сошка. Тутъ велись всевозможныя интриги, измышлялись невообразимыя хитрости, пускались въ ходъ вс средства уздной политики. Существеннаго для узда значенія избирательная эта борьба не имла, ибо въ сущности дла въ узд нисколько не мнялись отъ того, какая партія успвала провести своего кандидата въ предводители. Но тмъ не мене почетъ предводительскаго званія такъ сильно привлекалъ къ себ магнатовъ, остальные-же, не смвшіе мечтать объ этомъ почет, такъ пламенно стояли за своихъ родныхъ, знакомыхъ, амфитріоновъ и покровителей, что избирательная борьба всегда охватывала весь уздъ, а разныя практическія соображенія еще боле разжигали страсти враждующихъ. Бурно, шумно и весело проходили выборы, надеждами и волненіями своими оживляя тихую уздную жизнь — и снова все стихало, и улегалась вражда, и снова мирно здили другъ къ другу недавніе смертельные враги, и затишье наступало до новыхъ выборовъ. Такъ, развлекаясь, враждуя и властвуя, жило благородное уздное дворянство.
Никогда не прерывавшій связей съ роднымъ уздомъ, Семенъ Степановичъ, пріхавъ на жительство въ Веденяпино, нашелъ для себя готовую уже почву и сразу-же занялъ и подобающее древности своего рода и своему состоянію мсто въ узд. Дворянскія распри увлекали его, он сообщали политическій какой-то оттнокъ его значенію среди узднаго населенія, и всей душей отдался онъ этимъ распрямъ, примкнувъ къ одной изъ уздныхъ партій. Мало-по-малу и самъ сдлался онъ главой своей собственной партіи и сталъ даже мечтать о почетномъ званіи предводителя. Но тутъ возсталъ на него другой магнатъ, такой-же, какъ и Алгасовъ, богатый и вліятельный баринъ, и много трехлтій вс усилія свои напрягалъ Николай Ивановичъ Струнинъ, что-бы побороть властолюбиваго Алгасова. Трудно передать вс интриги и хлопоты до и во время выборовъ, вс взаимныя обличенія, вс избирательныя хитрости, все пущенное въ ходъ съ одной стороны, что-бы добиться своего, съ другой-же — что-бы сохранить уздное равновсіе и не дать черезъ-чуръ зазнаться и безъ того уже важному сосду. И такъ вся жизнь этихъ господъ прошла во взаимной борьб, хотя въ промежуточное время казалось, что нтъ въ мір знакомыхъ, короче и лучше Алгасова и Струнина. И Струнинъ, хотя самъ въ предводители не попалъ, но и Алгасова не пустилъ, итакъ и не суждено было сбыться этой завтной мечт Семена Степановича. Всей душой, всмъ сердцемъ втянулся Семенъ Степановичъ въ уздную жизнь и въ политическія волненія своихъ дворянъ-сосдей, и положеніе его въ этой сред, все вліяніе его было не вліяніемъ выскочки и пришлаго человка, вліяніе такъ-же легко уничтожающееся, какъ оно появилось, нтъ, онъ занималъ свое мсто по наслдству и занималъ его крпко, и несокрушимо-прочной казалась эта наслдственная связь: ни узда нельзя было представить безъ Алгасова, ни Алгасова безъ его узда.
Такъ, мирно и тихо, среди праздниковъ, надеждъ, интригъ и хозяйственныхъ заботъ, проходили годы за годами, незамтно, однообразно и весело: очень ужъ много было элементовъ, красившихъ это однообразіе и не допускавшихъ его перейти въ скуку, и власть, со всми радостями настоящей неограниченной и полной власти, стояла во глав всхъ этихъ элементовъ. Да и кром власти, забавы и радости ждали помщика везд, на каждомъ шагу, не давая ему углубиться въ разсматриванье разныхъ отравляющихъ жизнь мелочей. Радости эти были неисчислимы. То появлялись он въ вид породистаго, на славу выведеннаго и вызженнаго жеребца, на котораго съ завистью любовался весь уздъ, то въ вид необыкновеннаго урожая, то въ вид веселой, удачной охоты или многолюднаго званаго обда. Наконецъ волновали и радовали удачныя интриги, разные неожиданные подкопы подъ планы соперника, подкопы, заставлявшіе этого послдняго задумчиво почесывать голову, и возникавшія изъ этихъ подкоповъ несомннныя надежды, увы! не переживавшія никогда выборовъ. И все это среди обилія и приволья, при незнакомств съ нуждой или недостаткомъ денегъ, среди самой почетной обстановки…
Ольга Александровна жила одной съ мужемъ жизнью, интересуясь и волнуясь всми его радостями, интересами и волненіями. Были у нея, правда, и огорченія: по мр того, какъ стала съ годами исчезать ея красота — а очень уже скоро посл сватьбы превратилась Ольга Александровна въ полную, почтенную, но мало интересную деревенскую grande dame — все чаще и чаще стали происходить по мр этого измны и неврности со стороны сильно-увлекавшагося веденяпинскими красавицами Семена Степановича. Ольга Александровна выходила обыкновенно изъ себя, плакала и рыдала, строго бранила и наказывала свою соперницу и вассалку и устраивала еще боле строгій надзоръ за мужемъ съ помощью старыхъ и заслуженныхъ приданыхъ своихъ горничныхъ. Но вс эти огорченія не на долго волновали ее, хотя привыкнуть къ нимъ она никогда не могла…
Кром этихъ случайныхъ размолвокъ, они жили съ мужемъ хорошо. Ольга Александровна была хорошая хозяйка, она любила, что-бы въ дом всегда всего было много, чтобы постоянно были у нея огромные хозяйственные запасы, но любила такъ-же, что-бы запасы эти не залеживались, но постоянно и правильно уничтожались и возобновлялись. И въ дом Алгасовыхъ никогда не переводились гости и всевозможные приживальщики. Ольга Александровна любила общество, разговоры, сплетни, новости — и рдкій день проводила она одна: пріемы и вызды чередовались въ Веденяпин, и вся жизнь хлбосольныхъ хозяевъ проходила такимъ образомъ въ хлопотахъ, въ обществ, среди людей и удовольствій, и ни минуты свободной не оставалось имъ отъ хозяйства и гостинной.
Въ полевое хозяйство Ольга Александровна не мшалась и съ мужиками имла мало сношеній, но не брезгала ими, не сторонилась отъ нихъ и хорошо знала ихъ бытъ и вс ихъ обычаи. Она усердно лечила ввренныхъ ей Богомъ подданныхъ ревенемъ, спускомъ, арникой, мятой, липовымъ цвтомъ и прочими подобными снадобьями, а въ 50-хъ годахъ даже и гомеопатіей, вошедшей въ то время въ моду. Она всегда готова была помочь нуждающимся какими-нибудь старыми лохмотьями, ненужными състными припасами, а иногда и небольшими деньгами, кром провинившихся передъ ней красавицъ, никто не могъ на нее пожаловаться — и такимъ образомъ она считалась доброй барыней, и этимъ кончались вс немногія ея отношенія къ своимъ крпостнымъ.
Союзъ Семена Степановича и Ольги Александровны былъ не безплоденъ: у нихъ было десять человкъ дтей, изъ которыхъ въ живыхъ осталось лишь трое, сынъ да дв дочери.
Это были веселыя, славныя дти, здоровыя, толстыя, откормленныя. Надъ ними мало мудрили, и они росли на полной свобод. Семенъ Степановичъ не считалъ своимъ дломъ возню съ ребятишками, да ему, вчно занятому хозяйствомъ въ трехъ имніяхъ и гостями, и некогда было ему обращать на нихъ вниманье, вся-же педагогическая система Ольги Александровны сводилась къ одному кормленію — и дти росли, играли, шалили, ссорились, мирились, объдались, словомъ, по-дтски жили весело. Стали они подростать, и родители озаботились пріисканіемъ для нихъ нмки. Попалась молодая, веселая двушка, и она не стсняла дтскаго веселья, даже часы ученья съ милой двушкой не очень ихъ тяготили. Но вышли неудовольствія между Ольгой Александровной и Семеномъ Степановичемъ, и молоденькой нмк было отказано. Поплакали дти, прощаясь съ своей пріятельницей, но еще горше заплакали они, когда пріхавшая новая Каролина Карловна, кривая два лтъ сорока съ чмъ-то и необыкновенно высокой нравственности, стала поступать съ ними по всей строгости законовъ. Вмсто веселаго бганья на вол, вмсто прежнихъ легкихъ уроковъ гд-нибудь въ саду, пошли безпрестанныя стсненія и ненужныя строгости. Ходить гулять нельзя было, ибо однихъ Каролина Карловна дтей не пускала, а сама она страдала ревматизмами и, боясь поэтому простуды, и лтомъ даже не покидала почти комнаты. Прежняя гувернантка сама все разсказывала и объясняла, всячески стараясь сдлать уроки какъ можно боле занимательными для дтей, да и сама была такая добрая, веселая, теперь-же Каролина Карловна уроки задавала по книжк, безъ всякихъ объясненій, и требовала точнаго знанія слово въ слово — вольностей она никакихъ не допускала. Уроки длились цлые часы, дти все время должны были сидть смирно, Каролина Карловна постоянно кричала, бранилась и наказывала. Ни малйшей шалости, ни бганья, ни шума не позволяла она и строго слдила за выполненіемъ своей педагогической системы, вслдствіе чего рдкій день проходилъ безъ наказанія кого-либо изъ дтей. Цлыхъ два года мучила русскихъ дтей эта нмецкая два изъ Риги, и мучила бы еще доле, если-бы совершенное сравненіе собственныхъ ея познаній съ познаніями ея питомцевъ не сдлало наконецъ безполезнымъ ея присутствія въ дом Алгасовыхъ. До послдней возможности продержала ее Ольга Александровна, которой очень нравилась Каролина Карловна: не только не пыталась Каролина Карловна смущать Семена Степановича, но дятельно помогала Ольг Александровн слдить за мужемъ, и сама, собственными своими мрами, раскрыла цлыхъ дв его интриги, которыя безъ нея такъ и остались-бы, можетъ быть, неоткрытыми. Каждый разъ сама приводила она виновныхъ къ Ольг Александровн, величественно возсдая, помогала своей госпож бранить и безъ того уже пристыженныхъ и уничтоженныхъ красавицъ и искренно удивлялась ангельской доброт Ольги Александровны, не ссылавшей diese unanstndige Schweine in Sibirien. Но длать было нечего: несмотря и на вс ея услуги, все-таки ршилась наконецъ Ольга Александровна разстаться съ полюбившейся ей нмкой и, щедро одаривъ ее старыми платьями, ненужными больше вещами, домашнимъ полотномъ и кружевами, наливками, вареньемъ и т. п. дрянью, отпустила она Каролину Карловну.
Для восьмилтняго Саши, что-бы исподволь готовить его во 2-й классъ гимназіи, былъ нанятъ семинаристъ. Для Нади и Сони, которымъ предполагалось дать домашнее воспитаніе, выписали изъ Москвы дорогую француженку съ музыкой и со всякими языками. Наконецъ-то вздохнули дти: и Василій Григорьевичъ Смирновъ, и Мина Францевна Краусъ были люди хорошіе и неглупые и не стсняли дтей. Снова пошли у нихъ игры и шалости, ученьемъ ихъ не тяготили и свободнаго времени было у нихъ вдоволь.
Кром своихъ дтей Алгасовы еще воспитывали одного крестьянскаго мальчика, круглаго сироту. Злые языки говорили, что Сережа Костыгинъ не совсмъ будто-бы чужой Семену Степановичу, но принимая во вниманіе, что болзненной матери Сережи въ годъ его рожденія было уже за тридцать и что красотой не отличалась она даже и съ молоду — этимъ слухомъ мало кто врилъ, и сама ревнивая Ольга Александровна любила Сережу, какъ собственнаго своего сына, почти не длая между ними разницы. На самомъ-же дл Сережа былъ сыномъ бывшаго врнаго старосты Алгасовыхъ, Игната, преданность, умъ и заслуги котораго возбуждали даже зависть въ сосдяхъ. Долго управляя степнымъ имньемъ Семена Степановича, онъ съумлъ сдлать такъ, что имъ были довольны и помщикъ, и крестьяне. Онъ жизнью пожертвовалъ своимъ господамъ: замтилъ онъ, что кто-то сталъ таскать барскую пшеницу изъ амбара, воръ сдлалъ отверстіе въ полу и ночью приходилъ за высыпавшимся въ теченіе дня хлбомъ. Не смотря на глубокую осень, Игнатъ самъ пошелъ караулить вора и онъ достигъ своего: воръ ему попался, но съ этой ночи, холодной и дождливой, Игнатъ сталъ хирть и чахнуть, и совсмъ зачахъ къ весн. Имущества посл него не осталось почти никакого, и четырехлтній сирота Сережа, единственный сынъ Игната, страстно имъ любимый, изъ сына старосты вдругъ очутился одинокимъ и нищимъ дворовымъ мальчишкой. Но господа не захотли оставить безъ награды врнаго слуги: они приказали привезти Сережу въ Веденяпино и взяли его въ домъ. Семенъ Степановичъ предполагалъ было приготовить изъ Сережи грамотнаго прикащика, но вышло иное. Двое старшихъ сыновей Алгасовыхъ почти одновременно умерли незадолго передъ этимъ отъ скарлатины. Саша, оставшійся такимъ образомъ одинъ, искренно привязался къ Сереж, своему ровеснику и товарищу въ играхъ и въ ученьи. Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна, всю любовь свою сосредоточившіе на Саш, этомъ единственномъ оставшемся въ живыхъ изъ ихъ сыновей, и въ свою очередь, какъ и вс остальные, тоже полюбившіе тихаго Сережу — ради сына, еще лучше стали они относиться къ Сереж. Мало-по-малу, все боле и боле къ нему привыкая и по мр того, какъ росла любовь мальчиковъ, вс въ дом стали смотрть на обоихъ мальчиковъ, какъ на братьевъ, и рчи уже не было, что Сережа крпостной, а не братъ Саши: мальчики вмст учились, жили въ одной комнат, одвались одинаково и любили другъ друга истинно-братской любовью. Вмст-же отвезъ ихъ Семенъ Степановичъ въ Москву, въ гимназію.

III.

Не смотря на вс напасти, дтство Алгасовыхъ и Сережи Костыгина прошло весело и хорошо и они вполн имъ насладились. Между собою они были боле чмъ дружны, обстановка, окружавшая ихъ, помогала и веселью, и здоровью, очень и очень часто другія дти прізжали въ Веденяппно и съ ними длили ихъ игры. Почти каждое лто мсяца на два или на три прізжалъ въ Веденяпино изящный мальчикъ, красивый и нарядный, а изрдка еще двочка, нжное хрупкое дитя Петербурга, дти богатаго и важнаго петербургскаго чиновника Бачурина. Самая тсная дружба связала молодыхъ Алгасовыхъ и Бачуриныхъ, и настоящимъ праздникомъ всегда были свиданія одинаково для тхъ и другихъ.
Платонъ Александровичъ Бачуринъ былъ двоюроднымъ братомъ Семена Степановича. Сынъ значительнаго въ свое время генерала, онъ воспитывался въ Петербург, гд большею частью жилъ и его отецъ. Съ дтства окружали его впечатлнія всевозможнаго служебнаго почета и вліянія и вс радости этого вліянія, и въ то-же время съ пеленокъ привыкъ онъ къ комфортабельной и веселой жизни богатыхъ людей въ столиц и научился цнить эту жизнь. И съ юныхъ лтъ его мечтой была служба и карьера. Жизни онъ не понималъ иначе, какъ въ свт, гд сосредоточены были вс его помыслы и желанія, вс интересы, вс цли и стремленія.
Какъ Алгасовъ всмъ существомъ своимъ былъ привязалъ къ деревн и любилъ ее, такъ и Бачуринъ любилъ Петербургъ, и представить даже невозможно было его иначе, какъ въ его роскошной петербургской квартир, въ департамент и при двор. Только эту жизнь понималъ и любилъ онъ и въ другой не съумлъ-бы, пожалуй, и найтись.
Отецъ оставилъ ему хорошее состояніе, дававшее ему возможность не затеряться въ Петербург и не быть тамъ въ числ послднихъ, а его умъ и способности, его родство — еще боле помогало это его карьер, отличая его отъ остальныхъ департаменскихъ чиновниковъ. Всей душой преданный служб, Платонъ Александровичъ умлъ пользоваться привиллегированнымъ своимъ положеніемъ и, уважаемый въ обществ, въ служебномъ мір онъ былъ извстенъ какъ честный и способный чиновникъ, хорошій подчиннный и снисходительный начальникъ.
Жилъ онъ хорошо и даже роскошно. До послдней, правда, возможности приходилось ему напрягать свои финансовые рессурсы, но онъ велъ свои дла хорошо, зорко, съ помощью Алгасова, слдилъ за управляющимъ своего имнія и, хотя съ натяжкой, но доходовъ ему кое-какъ хватало. Веселый, блестящій свтскій молодой человкъ, онъ скоро нашелъ себ невсту, дочь важнаго чиновника съ большимъ родствомъ, барона Нобеля. Это была красивая двушка, немного гордая, но умная, образованная, честолюбивая. Аделаида Филипповна была именно такой женой, какая нужна была Бачурину. Еще боле блеска придала его гостинной величавая ея фигура, ея родство усилило его положеніе въ свт и на служб, черезъ нее онъ попалъ и ко двору. Особенно большаго приданаго она ему не принесла, но такъ умла она распоряжаться въ дом, что еще роскошне зажили они вдвоемъ — открыто и весело.
Вполн былъ доволенъ своей жизнью Платонъ Александровичъ и весь погрузился онъ въ окружавшіе его свтскіе и служебные интересы и въ блескъ своего придворнаго мундира. Онъ былъ счастливъ и доволенъ жизнью, по стоило взглянуть на него лтомъ, въ деревн, какъ весь перерождался онъ, прізжая туда, какъ хорошо и легко себя чувствовалъ онъ тамъ, всей душой тамъ наслаждаясь свободой и ширью деревенской жизни: природный баринъ сказывался тутъ въ немъ. Не средняго ранга чиновникомъ, а бариномъ, и даже значительнымъ бариномъ сознавалъ онъ себя въ родовой своей, еще Михаиломъ еодоровичемъ за Псковское въ 1015 году противъ шведовъ сидніе пожалованной вотчин, и нельзя сказать, чтобы не ощущалось имъ недостатка въ этомъ сознаніи въ Петербург, гд напротивъ, совершенно затеряннымъ видлъ себя Платонъ Александровичи въ безчисленномъ множеств іерархически равныхъ и высшихъ. Но не смотря и на это, не смотря и на то, что, узжая, съ сожалніемъ всегда разставался онъ съ деревней, ни разу и въ голову даже не пришло ему оставить Петербургъ и поселиться въ деревн…
У Бачуриныхъ было двое дтей, сынъ и дочь.
Костя, мальчикъ веселый и бойкій, боле походилъ на своего простаго отца, чмъ на величавую и недоступно-гордую мать. Но не дало столичное воспитаніе развиться живой его веселости, скоро сковало оно Костю въ несокрушимые тиски изысканной благовоспитанности и съ дтства сталъ уже онъ превращаться въ свтскаго человка, живущаго на показъ, для людей, тщательно ото всхъ скрывающаго вс движенія своей души, свои мысли и склонности, вчно являющагося другимъ не тмъ, что онъ есть, но тмъ, чмъ по разнымъ утонченнымъ соображеніямъ должно ему быть или казаться. Обстановка, воспитаніе, люди, сама даже атмосфера — съ ранняго возраста развило это въ Кост инстинкты службы, блеска и приличія и совсмъ заслонило природную бойкость живого и веселаго ребенка-шалуна. Еще находился онъ подъ надзоромъ няньки, а ужъ сферой ребяческой его жизни была скоре гостинная, чмъ дтская.
Сестра его Ирина была годомъ моложе его. Нжная, слабая, хорошенькая двочка, она наслдовала вс свойства матери, слегка лишь умренныя простотой и барской распущенностью отца. Ирина съ дтства была умнымъ, не по лтамъ развитымъ ребенкомъ и съ раннихъ поръ очень много общала въ будущемъ.
Костя каждое лто сопровождалъ отца въ деревню и всегда почти все время проводилъ тамъ не въ имньи отца, а у своего двоюроднаго дяди, въ Веденяпин. И какъ рукой снимало съ него тутъ весь тотъ свтскій лоскъ, которымъ щеголялъ онъ въ столиц, и въ самыхъ бшеныхъ играхъ, въ шалостяхъ, дракахъ и всякихъ сельскихъ забавахъ безсознательно спшилъ онъ вознаградить себя за чопорное свое дтство. И онъ любилъ каждогодные эти прізды въ Веденяпино къ своимъ друзьямъ, Саш и Сереж. Вс трое они были однихъ почти лтъ и вс одинаково любили бгать, шалить и веселиться на деревенскомъ простор. Быстро и весело пролетало для нихъ лто, и съ грустью каждый разъ разставался Костя съ своими друзьями, покидая Веденяпино.
Въ дтств Ирина рдко бывала въ Веденяпин, да и не особенно любила она эти поздки. Деревенскія игры слишкомъ ее утомляли, и она рдко принимала въ нихъ участье, да и вообще не подходила деревенская простая обстановка къ двочк, почти постоянно говорившей по-французски, всегда завитой и тщательно причесанной, всегда нарядно одтой и неизмнно въ огромномъ кринолин. Но далекія прогулки, просторный садъ, лсъ, купанье, цвты, пнье птицъ — это она любила, ради этого просилась иногда, съ отцемъ въ деревню и немногіе дни свои тамъ большею частью проводила одна, въ саду и въ тни.
Двочки Алгасовы, Надя и Соня, инстинктивно какъ-то преклонялись передъ Ириной и робко всегда за ней ухаживали, простодушно признавая все ея превосходство надъ ними. Ирина держалась отъ нихъ въ сторон. Тоже инстинктивно понимала она, что он ей не пара, что совсмъ иного рода будутъ он двушки, и никогда не могли между ними установиться т искреннія дружескія отношенія, которыя связывали Костю съ Сашей и Сережей.
Дйствительно, трудно было бы угнаться Над и Сон за своей изящной кузиной. Это были здоровыя, румяныя, веселыя двочки, выросшія на деревенской свобод, не знавшія никакихъ хитростей ни въ обращеніи, ни въ туалет. Самые лучшіе и самые модные ихъ наряды блднли передъ будничнымъ платьемъ Ирины, французскій языкъ, хотя он и говорили на немъ, всегда оставался для нихъ чужимъ, ихъ манеры отличались провинціальной простотой, не умли он не смяться, когда было весело, молчать когда хотлось говорить, сидть, когда хотлось бгать. И лицомъ, и характеромъ об походили он на мать, и не трудно было ей имть на нихъ вліяніе и воспитывать ихъ по своему образу и подобію. Об двочки, дйствительно, общали превратиться со временемъ въ такихъ же, какъ и Ольга Александровна, дородныхъ деревенскихъ барынь, хозяекъ, охотницъ пость, поболтать, посплетничать, поиграть въ карты, все въ боле только изящномъ и облагороженномъ вид: вдь Ольга Александровна совсмъ почти не получила никакого образованія, даже и писала съ ошибками, и по-французски говорила съ трудомъ, а Мина Францевна, гувернантка Нади и Сони, стоила въ годъ 900 рублей. Впрочемъ, младшая, Соня, была нсколько серьезне и настойчиве, и, пожалуй — умне сестры: она и въ дтств даже всегда вліяла на нее и брала надъ ней верхъ.
Но самымъ живымъ и веселымъ въ дтскомъ веденяпинскомъ обществ всегда былъ Саша. Плотный, румяный, здоровый мальчикъ, съ блестящими карими глазами и большимъ круглымъ лицемъ — онъ сильно напоминалъ отца и живостью, и крпостью, и физическимъ строеніемъ своего изъ стали вылитаго тла. Но другими свойствами души въ немъ замнилась отцовская непреклонная воля, отцовская энергія и все то, что дало Семену Степановичу славу образцоваго помщика. Какъ-будто знала природа, что не будетъ уже Саша имть надобности въ томъ, въ чемъ нуждался его отецъ. Въ его характер было много мягкости и мечтательной страсти, и вся энергія, которая пришлась ему на долю, уходила у него на одн только шалости и веселыя игры, которыя онъ страстно любилъ, которыхъ постоянно искалъ и умлъ добиваться даже подъ грознымъ гнетомъ Каролины Карловны. Это былъ умный и очень способный мальчикъ, но на одно главнымъ образомъ направлены были вс его способности — на все, отзывавшееся веселостью. Онъ учился хорошо, но и это съ одной только цлью, что-бы ничто уже не мшало ему всецло посвящать забавамъ все свободное свое время. Какъ можно скоре всегда старался онъ усвоить и запомнить каждый урокъ, что-бы потомъ, не имя за спиной ни скучной мысли о недоконченномъ дл, ни скучнаго приставанья старшихъ, вполн и на свобод отдаться бганью, играмъ и всяческимъ шалостямъ. Его способности и громадная память помогали ему въ этомъ.
Онъ не любилъ быть одинъ въ часы забавъ и досуга. Кром закадычнаго его друга Сережи и кром сестеръ, у него подъ командой всегда стояла цлая толпа ребятишекъ, безъ памяти его любившихъ — да и трудно было-бы не любить его, столько пріятныхъ минутъ всегда умлъ доставлять товарищамъ своихъ игръ этотъ смлый, живой и веселый мальчикъ, такъ увлекательны и свободны были вс затваемыя имъ игры.
Это-то свойство Саши и увлекало Костю, всей душой заставляя его наслаждаться веселымъ веденяпинскимъ лтомъ. Посл блдныхъ дтскихъ игръ въ Петербург, онъ вдругъ становился товарищемъ Саши и облюбованной имъ толпы такихъ-же, какъ и онъ, удальцевъ. Не было шалости, передъ которой остановились-бы они, не было часа у нихъ, не посвященнаго самому искреннему и шумному дтскому веселью — и понятно, какъ должно было увлекать Костю подобное житье. Саша и Костя оба полюбили они другъ друга за т веселые дни, которые вмст проводили они въ Веденяпин.
Сережа былъ мальчикъ боле спокойный и сосредоточенный. Шумныя игры и шалости, затваемыя Сашей, не увлекали его: охотно и часто принималъ онъ въ нихъ участье, но весь не отдавался имъ. Столько-же, сколько и ихъ, а пожалуй и больше ихъ, любилъ онъ уединеніе, книги, разговоры. Но несмотря на эту разницу въ характерахъ, а можетъ быть, и вслдствіе даже этой разницы, и Саша, и Костя — одинаково любили они Сережу, и часто, оставивъ игры, по-долгу разговаривали втроемъ, длясь впечатлніями и дтскими мыслями, сообщая Кост деревенскія свои обстоятельства и выслушивая его разсказы о петербургскомъ его жить. Вотъ эти-то бесды и сближали мальчиковъ, какъ веселье и игры сближали Сашу и Костю. Эти дтски-дружескія бесды гораздо боле по душ были Сереж.
Надя и Соня мало знали игрушекъ и куколъ, предпочитая имъ общество горничныхъ и дворовыхъ двченокъ или игры съ мальчиками, съ которыми он жили въ ладу. Жили он свободно и весело, слегка учились, по-немногу, толкаясь около матери и кое въ чемъ ей помогая, знакомились съ хозяйствомъ — и безмятежно такъ проходило счастливое ихъ дтство.
Нердко и другія дти прізжали къ молодымъ Алгасовымъ — и еще веселе становилось тогда въ Веденяпин. Тутъ и Сережа оживлялся въ толп дтей, и Ирина даже, если бывала въ Веденяпин, въ такихъ случаяхъ удостаивала дтскія игры своимъ присутствіемъ. Про Сашу и говорить нечего: онъ хозяйничалъ между мальчиками и забавлялъ ихъ, ухаживалъ за двочками, устраивалъ игры и танцы и всей душой весь отдавался онъ веселью и своимъ гостямъ.
Любилъ онъ эти прізды и по тому оживленію, которое вызывали они, и еще потому, что страстно любилъ общество, и главное-общество двочекъ и танцы и игры съ ихъ участіемъ. Съ дтства любилъ онъ людей и общество и главное — общество, оживленное присутствіемъ женщинъ.

IV.

Такъ-то радостно и весело началась жизнь этихъ дтей. Прошли годы безгорестнаго дтства и настало отрочество — пора всякихъ учебныхъ заведеній и первыхъ разлукъ съ роднымъ гнздомъ. Костя поступилъ въ Училище Правовднія. Сашу и Сережу Семенъ Степановичъ отдалъ въ одну изъ Московскихъ гимназій, и помстилъ у дальняго своего родственника, Андрея Ильича Звонкова.
Жизнь Кости почти не измнилась съ поступленіемъ въ Училище. Онъ остался въ томъ-же кругу знатныхъ дтей, къ которымъ принадлежалъ и дома, т-же лица, т-же привычки, та-же обстановка наконецъ, такъ-что почти и не пришлось ему замтить разницы между школой и домомъ. Не то было съ Сашей и Сережей.
Семенъ Степановичъ не поддался искушенію видть своего сына лицеистомъ или правовдомъ. И петербургскій климатъ пугалъ его, и Москва была ближе къ Веденяпину, и главное — инстинктивно какъ-то боялся онъ вліянія на Сашу петербургской семьи Бачуриныхъ. Онъ любилъ свою деревню, свое хозяйство, своихъ лошадей, свои оранжереи, свой домъ — все то, что наполняло его жизнь, чему всю жизнь отдавалъ онъ любовь и силы, и естественно хотлось ему имть наслдника, который продолжалъ-бы его дло и въ свою очередь любилъ-бы это дло. Отдать Сашу Бачуринымъ — это значило отказаться отъ этой мечты, значило заране обречь на погибель все, на созданіе чего ушла цлая жизнь… Къ тому же Алгасовъ зналъ Звонковыхъ, и зналъ, что можетъ вполн на нихъ положиться.
Это были простые и добрые люди. Жили они скромно, ибо кром жалованія Андрея Ильича, служившаго въ Сенат, у нихъ не было никакихъ другихъ источниковъ дохода. Семенъ Степановичъ предложилъ имъ щедрую плату за мальчиковъ, такъ-что и задумываться нечего было имъ надъ его предложеніемъ. Къ тому времени, когда Саша и
Сережа были поручены ихъ родительскому надзору, Звонковы успли уже поставить на ноги всхъ своихъ собственныхъ дтей. Сыновья были на служб въ разныхъ городахъ Россіи, дочь жила съ мужемъ въ Кіев, такъ-что старики оставались совершенно одни. Ихъ было трое: Андрей Ильичъ съ женой, Людмилой Николаевной, и еще старая два, Ольга Ильинична, сестра Андрея Ильича. Съ радостью взялись они смотрть за мальчиками и честно исполняли свою обязанность. Саша и Сережа имли у нихъ свтлую, покойную и теплую комнату, всегда чистое блье, вкусный и сытный столъ, достоинству котораго много помогала разная присылавшаяся изъ Веденяпина провизія, хорошій чай, до котораго Андрей Ильичъ былъ большой охотникъ. Хорошо жилось у нихъ мальчикамъ и искренно полюбили они добродушныхъ своихъ стариковъ, но, не смотря и на это, страшно все-таки тосковали они сначала. Очень ужъ дико и скучно было имъ однимъ, въ Москв, въ гимназіи, среди незнакомой и чуждой обстановки, въ толп незнакомыхъ дтей — да еще прямо изъ Веденяпина, сейчасъ-же посл деревенскаго простора, свободы и веселья. Первый годъ московской ихъ жизни былъ самымъ тяжелымъ ихъ годомъ, и одна лишь горячая взаимная любовь ихъ и помогла имъ кое-какъ пережить это тоскливое время. Но какимъ за то праздникомъ показались имъ каникулы!
Когда снова вернулись они осенью въ гимназію, жизнь въ Москв пошла для нихъ много ровне. Семенъ Степановичъ никогда по-долгу въ Москв не живалъ и почти не имлъ тамъ знакомыхъ, а Звонковы жили уединенно и тихо. Сообразно съ этимъ сложилась и жизнь мальчиковъ. Большею частью сидли они дома, занимаясь или читая, лишь изрдка видаясь кое-съ кмъ изъ товарищей или бывая въ театр.
Но они уже не жаловались на эту однообразную жизнь. Они были вмст — и этого съ нихъ было довольно. Въ запуски другъ передъ другомъ учились они, и вмст имъ легко было учиться. Въ свободное время они много читали, много спорили и говорили о прочитанномъ и о всевозможныхъ впечатлніяхъ своей отроческой жизни, все веселе и интересне, по мр того, какъ сживались они съ Mocrbo и товарищами, становилось имъ въ гимназіи, все боле и боле съ лтами пристращались они оба къ театру — и такъ незамтно проходили ихъ дни, не скучные и не безполезные дни.
За то лтомъ, въ шумномъ Веденяпин, вполн вознаграждали они тамъ себя за тихую московскую жизнь. Гости никогда не переводились въ Веденяпин, а иногда, въ имянинные или другіе торжественные дни, даже и огромный Веденяпинскій домъ стснялся размстить нахавшихъ гостей. Оживленные эти праздники смнялись охотами и прогулками, и такъ цлое лто. Саша и всегда любилъ такую жизнь, и еще лучше и веселе казалась она ему посл тихой московской зимы.
Изъ веселаго и смлаго шалуна, съ лтами онъ превратился въ юношу, кипвшаго жизнью и страстной любовью къ жизни. Еще боле полюбилъ онъ веселье и общество, живе и сознательне относясь къ веселью и къ людямъ. Ни единаго случая не упускалъ онъ лишній разъ повеселиться, и онъ умлъ веселиться, съ юношеской страстью всей душей отдаваясь каждой веселой минут, всмъ существомъ своимъ чувствуя ее и наслаждаясь ею, и въ другихъ умя вдохнуть свою жажду веселья. Онъ жилъ лишь ради удовольствій и веселья, ради лишь этого учился, и сдлать изъ своей жизни одинъ безпрерывный праздникъ — такова, по его мннію, должна быть цль жизни. Такъ говорилъ и думалъ шестнадцатилтній мальчикъ, и онъ былъ послдователенъ. Гд былъ онъ — тамъ было весело, тамъ шумно праздновала свою молодость толпа его сверстницъ и сверстниковъ.
Боле всего любилъ онъ многолюдные шумные създы гостей, но и безъ нихъ не скучно въ большой семь, гд всегда много народа и во всякомъ уже случа нельзя пожаловаться на уединеніе и недостатокъ разнообразія. Любилъ онъ и охоту, особенно ружейную, ей тоже посвящая не мало лтняго времени, да и вся веденяпинская жизнь, вмст взятая, это такое стройное цлое, вс части котораго такъ гармонируютъ между собою, что и она въ свою очередь увлекала Сашу, незамтно втягивая его въ свои интересы. И безъ гостей полной жизнью со всми ея радостями и волненіями жилъ онъ и на охот, и въ лсу, и въ пол, и на гумн, и въ конюшняхъ — среди статныхъ породистыхъ жеребцовъ — и въ оранжереяхъ, и въ саду, и въ комнатахъ огромнаго дома, среди всего этого знакомаго и наслдственнаго обилія.
И Саша любилъ эту жизнь и наслаждался его, увлекаясь ея радостями, волнуясь и любуясь ея разнообразіемъ и красотой, и жизнь дйствительно была для него и общала быть однимъ непрерывнымъ праздникомъ.
Онъ становился старше и серьезне, но все глубже лишь подъ живымъ впечатлніемъ беззаботнаго юношества убждался онъ, что идеалъ жизни — это вчный праздникъ, и что къ этому и должно только стремиться.
Но увы! уже сочтены были дни той жизни, которой такъ увлекался Саша. Онъ былъ слишкомъ молодъ и не могъ въ нее вдуматься. Пріхавъ въ Веденяпино, скоре всегда спшилъ онъ вознаградить себя за московскіе ученическіе мсяцы, и жажда жизни и веселья, насильственно сдержанная зимой, лтомъ бурно прорывалась и помогала ему беззаботно наслаждаться всми благами Веденяпина. Но и Москва не была въ то же время и не становилась чужда его душ: не мене, чмъ и радости Веденяпина, любилъ онъ и кружокъ товарищей, и журналы, и театры, и т широкіе общественные интересы, которыми живетъ и волнуется столичное общество, и блескъ столичной жизни, не забывая ихъ въ деревн и ради нихъ безъ огорченія покидая просторъ и свободу Веденяпина. На свои прізды въ Веденяпино онъ сталъ смотрть, какъ на шумный преходящій праздникъ, а веденяпинская жизнь не терпитъ подобнаго къ себ отношенія. Она требуетъ всей души человка, и тогда только она возможна, всей-же души Саша не могъ уже ей отдать. Будущій студентъ, весь поглощенный совершенно иными интересами, не могъ онъ относиться къ хозяйству съ той страстностью, которая и одна все скрасила-бы Семену Степановичу. Въ дом и на сел онъ уже не чувствовалъ себя будущимъ владыкой и не было уже у него никакой внутренней связи ни съ крестьянами, ни съ новыми, безпрестанно мнявшимися слугами, которыхъ порядочно понабралось въ добавокъ къ остаткамъ полу-распущенной дворни. Въ этомъ отношеніи Веденяпино было вполн ему чуждо, и даже на дорогихъ жеребцовъ и на богатыя оранжереи безсознательно смотрлъ онъ, какъ на что-то не обезпеченное и не совсмъ свое…. И вотъ изъ родоваго гнзда, гд суждено родиться, жить и умереть, мало-по-малу Веденяпино стало въ глазахъ Саши превращаться въ дачу и доходное имущество, въ удобную квартиру, гд все постороннее — и люди, и стны — въ жилище, съ которымъ связанъ не цлой имющейся прожиться жизнью, а однимъ лишь-крпостнымъ актомъ. Утратилась власть, а вмст съ нею утратилась и значительная доля того интереса, который Семена Степановича и въ 16 лтъ привязывалъ къ его родовому гнзду и къ будущимъ его подданнымъ. Саша жилъ въ Веденяпин, совершенно чуждый остальному веденяпинскому населенію, даже и съ своими деревенскими сверстниками и знакомыми онъ длилъ боле и много боле веселье, чмъ ихъ уздные интересы. Онъ былъ слишкомъ молодъ, что-бы понять это и постараться исчезнувшую власть замнить другими связями, что-бы любовью и долей собственнаго труда и участья связать себя съ такими проявленіями веденяпинской жизни, какъ, напр., сады и конюшни, онъ жилъ и наслаждался готовой жизнью, по жизнь эта была для него чужая, онъ не участвовалъ въ ея созданіи и не она владла его любовью — и вотъ стала уходить изъ-подъ ногъ его та твердая почва, на которой стоялъ его отецъ, на которой, при иныхъ условіяхъ, и ему суждено было-бы стоять всю жизнь.
Въ былое время богатый помщикъ считалъ непремнной своей обязанностью превратить свой домъ въ полную чашу, имть все, что нужно для этого — конюшни, псарни, оранжереи, поваровъ, часто музыку, и все это было, хотя и не все, можетъ быть, занимало хозяина. И нтъ спора, былъ хозяинъ садоводомъ или музыкантомъ въ душ или нтъ, но его оранжереи и музыка одинаково услаждали его, какъ выраженія его власти и значенія. Его собственные музыканты играли, его собственные садовники ростили цвты и плоды — этого было довольно. А теперь все это является знакомъ не власти, а лишнихъ денегъ — и вотъ потерянъ всякій интересъ ко всему, къ чему прямо не лежитъ сердце хозяина. Все это постороннее, покупное. Помщикъ гордился своимъ поваромъ, своимъ кучеромъ, и это естественно и понятно, но глупо-же гордиться наемнымъ…
Въ такомъ положеніи былъ и Саша. Та полная чаша, которую такъ любилъ и надъ которой всю жизнь хлопоталъ Семенъ Степановичъ — она была чмъ-то постороннимъ для Саши, онъ пользовался ею, какъ доступнымъ ему удобствомъ, но внутренней связи съ полной этой чашей не было у него, а безъ нея, безъ этой полной чаши, безъ любви къ ней, не какъ къ удобству только, а какъ къ родному дтищу, безъ тсной связи съ селомъ, какова-бы ни была эта связь, безъ крайней общности интересовъ съ интересами послдняго изъ сосдей — что останется безо всего отъ привольной и широкой веденяпинской жизни?
Вотъ чего не могъ понять Саша, и не старался онъ возстановить своей нарушенной образованіемъ и освобожденіемъ крестьянъ связи съ роднымъ гнздомъ, ни замнить ея другой какой-нибудь связью. Но до того-ли было ему, что-бы думать о будущемъ? Ему было весело пока, да и впереди не видлось ни дурнаго, ни горя.
Сережа, серьезный и спокойный, далекій отъ всякой страсти и всякаго увлеченія, онъ и всегда былъ положительне Саши. Мальчикъ умный и способный, вполн оправдывалъ онъ довріе своихъ воспитателей. Учился онъ хорошо, онъ рано понялъ, что на себя одного долженъ онъ возложить вс надежды на будущее, и потому ученье являлось ему не барской роскошью, какъ могъ на него смотрть и смотрлъ Саша, который, имя блестящія способности, учился кое-какъ и слегка, быстро усваивая все услышанное и прочитанное и дале уже не заботясь объ особенной основательности своихъ познаній. Сереж и ученье давалось не такъ легко, какъ его другу, да и кром того, онъ смотрлъ на ученье, какъ на будущій кусокъ хлба, и учился основательно, занимался много и серьезно, готовя себя къ самостоятельной жизни безъ милостей Алгасовыхъ. И посл усиленныхъ этихъ занятій, съ той-же радостью всегда спшилъ онъ въ Веденяпино, съ наслажденіемъ отдыхая тамъ отъ уроковъ, но удовольствія и забавы, такъ увлекавшія Сашу, не он бы ли главнымъ для Сережи. Нельзя сказать, что-бы совсмъ отстранялся онъ отъ нихъ, но никогда не былъ онъ героемъ этихъ забавъ, легче и спокойне относился къ нимъ и не въ нихъ видлъ онъ цль своихъ лтнихъ дней. Чаще, чмъ Сашу, можно было видть его лтомъ за книгой: пользуясь свободнымъ временемъ, онъ спшилъ тутъ прочесть все то, чего не успвалъ читать зимой, и попрежнему всякимъ катаньямъ, забавамъ и удовольствіямъ предпочиталъ онъ интересный разговоръ.
Впрочемъ это не мшало юношамъ жить въ самой тсной дружб. Взаимно понимали и уважали они поведенье и склонности одинъ другаго. Сережа благоговлъ передъ блестящимъ умомъ и страстной веселостью Саши. Саша уважалъ честныя стремленія, побуждавшія его друга къ такой серьезной и усидчивой работ, онъ цнилъ эту работу и пользовался ею. Саша любилъ своего мягкаго добраго друга и, съ дтства выросшіе, какъ родные братья, они не имли ничего другъ отъ друга тайнаго, ничего другъ для друга завтнаго, что ни длали они — все это было сообща, и всей душой всегда участвовалъ каждый въ радостяхъ, длахъ и надеждахъ своего друга.
Бачурины продолжали каждое лто бывать въ Веденяпин. Аделаиды Филипповны не прельщали, правда, эти поздки и она ихъ избгала, или оставаясь на дач, или узжая за-границу, но самъ Платонъ Александровичъ и дти — они любили Веденяпино.
Главной цлью ежегодныхъ этихъ пріздовъ Платона Александровича въ деревню было хозяйство: все его состояніе заключалось въ его огромномъ, съ лсами и винокуреннымъ заводомъ имньи — село Блазны — и поневол удлялъ онъ этому имнью часть своего времени. Самъ врядъ-ли-бы справился онъ съ запутаннымъ своимъ хозяйствомъ, еще боле усложнившимся посл освобожденья, и особенно въ то не установившееся и хлопотливое время, но онъ имлъ опытнаго руководителя въ лиц двоюроднаго своего брата и давнишняго друга Семена Степановича, съ которымъ всегда совтовался во всемъ ршительно — и понятно, что часто видались они въ деревн, тмъ боле, что Блазны были всего въ 20 верстахъ отъ Веденяпина. Костя-же съ Ириной (съ годами все чаще и чаще сопровождавшей отца въ деревню), они и вовсе поселялись въ Веденяпин, справедливо предпочитая веселую тамошнюю жизнь уединенной и опустлой усадьб отца.
Какъ и отецъ ихъ, и они всей душой любили Петербургъ, и главное — свтскій Петербургъ, среди котораго они выростали. Съ юныхъ уже лтъ втянулись они въ ту жизнь, которая ихъ тамъ ожидала, любя ея красоту и инстинктивно уже сознавая ея интересы, готовясь къ ней и мечтая о ней. Но какъ и отецъ, они тоже любили отдохнуть немного отъ утомительной ея искусственности, пожить боле простой и свободной жизнью въ обществ простыхъ и веселыхъ деревенскихъ своихъ друзей — и всегда съ удовольствіемъ сопровождали они отца.
Костя особенно любилъ Веденяпино. Веселый мальчикъ превратился въ стройнаго, изящнаго, ловкаго и смазливаго правовда, но какъ и въ дтств, все такъ-же любилъ онъ свободное веденяпинское веселье и по-прежнему увлекался беззавтной веселостью Саши.
Для Саши и Сережи Костя всегда оставался недосягаемымъ идеаломъ изящества и свтскаго лоска. Но зависти не знали ихъ простыя сердца, и, немного робя передъ Костей, всей душой любили его оба юноши и искренно были ему благодарны за его дружбу. Онъ былъ для нихъ пришельцемъ изъ другаго какого-то міра, предметомъ изученья и подражанья.
Но не къ одной только изящной вншности Кости приглядывались его деревенскіе друзья: какъ представители совершенно иного направленія зарождающихся убжденій и иной среды, въ жаркихъ спорахъ мнялись они съ нимъ своими юными взглядами. Вс трое мальчиковъ были равны по лтамъ, уму и развитію, и горячія эти бесды увлекали ихъ иногда сильне самыхъ веселыхъ забавъ.
Гордая свтская барышня, Ирина другое любила въ Веденяпин. Она не отказывалась отъ участья въ забавахъ сверстниковъ и сверстницъ, но, право, трудно было опредлить, длала-ли она это изъ одной только деликатной учтивости, или-же ради собственнаго удовольствія. Для нея, давно уже привыкшей ко всевозможнымъ, самымъ роскошнымъ дтскимъ баламъ и праздникамъ — слишкомъ просты были для нея деревенскія забавы, и даже вполн имъ отдаваясь и веселясь, повидимому, отъ души, въ душ она все-таки презирала здсь все и смялась надо всмъ. Но Ирина любила природу, любила отдохнуть среди лсовъ и полей отъ уроковъ и петербургскихъ удовольствій, почитать, подумать на свобод, углубиться въ себя, и только здсь, лтомъ, читая, споря съ мальчиками, гуляя и думая, только здсь нравственно росла Ирина и подъ бездушной маской свтской двушки таила на свобод въ деревн пробуждавшуюся, глубокую, рвавшуюся къ счастью и жизни душу…
По-прежнему была она холодна съ Надей и Соней. Бдныя, простыя, деревенскія двочки, хорошенькія свженькія, веселыя — еще боле робли он теперь передъ своей блестящей кузиной и невольно ея сторонились. Но за то съ мальчиками Ирина сошлась и подружилась, съ ними она часто бывала и жаркое участье всегда принимала въ ихъ разговорахъ и спорахъ, молодыхъ и горячихъ. Изъ-за этого общества трехъ друзей еще боле полюбила она Веденяпино, нравившееся ей чудными своими видами, обиліемъ прогулокъ и роскошью лтней природы.
Такъ росла эта молодежь, и незамтно изъ отроковъ превратились они въ начинающихъ уже слагаться юношей, какими и застаетъ ихъ начало этого повствованія.

V.

Быть-можетъ, зима однообразна, но она величава и хороша. Есть-ли что лучше яснаго, морознаго зимняго дня? Блестящей, блой пеленой покрыта земля, куда ни взглянешь, всюду блый этотъ, усянный самоцвтными камнями, коверъ, сверкающій и чистый — онъ разстилается вокругъ на десятки верстъ, а надъ нимъ ярко-синее безоблачное небо. Деревья, вмсто листьевъ, одты инеемъ, они живутъ, эти деревья, они смнили только нарядъ свой, а который красиве — это еще вопросъ… И вопросъ тоже, что лучше, что блестяще, яркіе-ли цвты тропическихъ странъ, или-же эти миріады сверкающихъ цвтковъ, которыми украшаетъ солнце наши снжныя равнины? А это грозное безмолвіе, эта пустынность, потрясающая душу, этотъ ничмъ не скрытый, необъятный, безконечный просторъ, этотъ воздухъ, прозрачный, свжій, живительный… Нтъ, нельзя не любить зимы!
А ночь, лунная ночь зимой, несравненная, таинственная и блестящая, а другая ночь, которая въ могучей, но не мрачной темнот своей раскидываетъ надъ чуть-блющейся землей такой чудный звздный шатеръ, а разсвтъ яснаго зимняго дня, когда надъ розовымъ снгомъ показывается, на просвтлвшемъ горизонт, солнце, ярко играя на обледенвшихъ за ночь вткахъ деревьевъ… Видли вы эти деревья утромъ, при восход солнца, одтыми во вс цвта радуги? Никакія пальмы не сравнятся съ ихъ волшебной красотой.
А что за наслажденье хать въ зимнюю ночь, закутавшись въ теплую шубу, и дремать подъ монотонный звонъ колокольчика и подъ скрипъ полозьевъ по снгу — дремать и мечтать…
Да и срый, мрачный зимній день, когда срое, сплошь закутанное тучами небо сурово виситъ надъ посрвшей, лишенной блеска землей, когда все вокругъ сливается въ однообразный, унылый и тусклый колоритъ — этотъ день производитъ впечатлніе гораздо боле полное въ сравненіи даже съ октябрьскими безконечными дождями. Тамъ одна, ничмъ не смущаемая скорбная, непроглядно-мрачная дума природы. Тутъ безотрадная грязь, возбуждающая тоскливое какое-то отчаяніе, какую-то безсильную злобу, и словно дразнящая васъ и послдней травкой на лугу, и ярко-зелеными всходами хлбовъ, и немногими желтыми уже листьями на обнаженныхъ деревьяхъ и побурвшимъ жнивьемъ, этимъ жалкимъ остаткомъ лта…
А мятель, вьюга! Предъ ней все преклоняется, какъ передъ силой непобдимой и могучей. Проливной дождь вызоветъ у васъ лишь досаду: это капризъ безсильнаго старика. Вьюга — это мощное слово владыки.
Жара… Она лишаетъ васъ послднихъ силъ, она разслабляетъ и васъ самихъ, и вашу волю, ни думать, ни гулять, ни работать — ничего не хочется, она не даетъ вамъ наслаждаться даже той роскошью, которую сама-же вызываетъ къ жизни. Не таковъ морозъ. Онъ или жизнь, или смерть. Онъ оживитъ васъ могучимъ своимъ дыханіемъ, или умертвитъ. Онъ утроитъ ваши силы, еще боле украситъ любимую вами двушку, въ красот еще боле совершенной и чистой вамъ покажетъ онъ землю, которую онъ-же прибралъ и украсилъ.
Порожденье Зноя — блудящій огонекъ гаремныхъ наслажденій. Свтлое, грющее, ровное пламя домашняго очага — его пріютилъ въ своемъ царств Морозъ.
А радость, когда первый выпавшій снгъ прикроетъ наконецъ двственной своей близной безобразную осень!
И сколько тепла, сколько тихой прелести въ самомъ конц зимы, разливающейся въ тысячахъ сверкающихъ живительныхъ ручьевъ и умирающей, самою смертью своей вызывая къ жизни наряднаго ребенка — Весну…
Утромъ, въ сочельникъ 1865 года, вся семья Алгасовыхъ была въ сбор за большимъ чайнымъ столомъ. Только что пріхавшіе въ эту ночь Саша и Сережа были предметомъ всеобщаго вниманія. Вс спшили наглядться на нихъ, наговориться съ ними, подлиться свжими новостями, вопросы и отвты сыпались со всхъ сторонъ, вс были оживлены и радостно, весело настроены.
Саш и Сереж, обоимъ только-что минуло имъ въ эту зиму по 17 лтъ. Уже исчезала отроческая неловкость ихъ движеній, уже начиналъ грубть цвтъ ихъ лица, а у Саши начали уже обозначаться первые признаки усовъ. Это былъ стройный, высокій юноша. Волнистые каштановые волосы его оставляли открытымъ его прекрасный высокій лобъ, все красивое и юношески-счастливое лицо его освщалось умными и живыми карими глазами, напоминавшими глаза отца. А Сережа, блокурый, румяный, съ легкими слдами оспы на кругломъ лиц — сейчасъ-же былъ виденъ въ немъ деревенскій русскій парень и, казалось, по ошибк лишь не острижены въ кружокъ его русые волосы и не одтъ онъ въ поддевку и красную рубашку. Умные срые глаза его добродушно и весело глядли на Божій міръ. Не было въ нихъ того безпокойнаго огня, который и теперь ужъ горлъ въ глазахъ Саши, но гораздо боле отрадныхъ и тихихъ минутъ сулило ихъ спокойствіе юному ихъ обладателю. Вс движенія его были свободны и просты, голосъ мягкій и ровный.
Надя и Соня въ общемъ походили одна на другую, об здоровыя, румяныя, хорошенькія двушки. У обихъ густыя темно-каштановыя косы и большіе каріе глаза, но глаза и волосы Нади нсколько свтле, и сама она выше и стройне сестры. Это веселенькая двушка, боле милая, чмъ красивая, невольно привлекавшая къ себ неотразимой прелестью своихъ 16 лтъ и безпечнаго своего веселья. Соня, худощавая, не сложившаяся еще двочка, казалась молчаливе и застнчиве сестры, что, впрочемъ, понятно въ ея годы: ей всего еще 14 лтъ. Въ чертахъ ея не было той миловидности, которая такъ привлекала въ ея сестр, ея глаза и сейчасъ даже серьезне простодушныхъ и дтски-веселыхъ глазъ Нади. Въ Сон видлось много отцовскаго, отцовской силы и воли, и въ будущемъ строгія линіи ея лица общали красоту гораздо боле совершенную, чмъ здоровая и румяная миловидность Нади.
Надя напоминала свою мать, какою та была въ молодости. Когда-то и Ольга Александровна была такой-же стройной и хорошенькой двушкой, но теперь и слдовъ уже не оставалось отъ этой былой ея красоты. Высокая, безобразно-толстая, она сидла противъ сыновей, съ чепцомъ на голов, въ просторномъ шелковомъ плать, состоявшемъ изъ юбки и длинной кофты: за модой Ольга Александровна не гналась, да и не пошло-бы никакое модное платье къ ея расплывшейся колоссальной фигур.
Мина Францевна, небольшого роста, худая, необыкновенно-подвижная брюнетка лтъ 40, разливала чай. Безсмнная гувернантка Нади и Сони, много уже лтъ прожила она въ этомъ дом, такъ-что стала почти членомъ семьи Алгасовыхъ. Строго говоря, кром воспитанья двочекъ и уроковъ имъ да разговоровъ по-французски со всми дтьми вообще, никакихъ другихъ обязанностей на ней не лежало, но мало-по-малу къ ней на руки перешли вс мелочи домашняго хозяйства и во многихъ случаяхъ замняла она хозяйку. Но до того уже свыклась она и съ домомъ, и съ хозяйствомъ, и со всей жизнью Веденяпина, что и сама не считала себя чужой этому дому и не смотрла, какъ на трудъ, на эти излишне возложенныя на нее заботы и хлопоты.
Съ другаго конца стола сидлъ постившійся и потому не пившій чая, Семенъ Степановичъ, а возл него сдой, съ совершенно уже блыми, хотя и густыми еще волосами старикъ въ военномъ сюртук — его однополчанинъ и давнишній пріятель, другъ его дтства, едоръ Ивановичъ Баршевъ, небогатый сосдъ Алгасовыхъ, по цлымъ иногда недлямъ гостившій въ Веденяпин.
— Кто-же будетъ у насъ на елк? по-французски спрашивалъ Сережа у Мины Францевны, между тмъ какъ Саша разсказывалъ про Звонковыхъ.
— Мало, отвтила Мина Францевна. Будутъ Воронцовы, Кругловы, Алексй Гавриловичъ съ сыномъ да еще Вра Григорьевна съ дочерью — вотъ и вс, больше и не знаю, да, кажется, никого и не звали. Настоящіе гости прідутъ подъ новый годъ.
— Очень нужно было Воронцовыхъ звать, вмшался въ разговоръ Саша. Скука-то съ ней какая…
— За что вы такъ не любите Елены, Саша? возразила, обращаясь къ нему, Мина Францевна. Серьезная, умная двушка…
— Ну, такъ что-же, что умная, это все-таки не даетъ ей права какимъ-то высшимъ существомъ себя вообразить… На что ужъ Ирина — и та, я думаю, проще себя держитъ.. Да, мама, что Бачурины, какъ они? уже по-русски обратился онъ къ матери.
— Да право, не знаю, мой другъ, ничего у нихъ, кажется, новаго нтъ… Платонъ Александровичъ недавно писалъ отцу, ничего, вс они здоровы, Костя учится очень хорошо, Ирина готовится къ своему первому балу…
— Вотъ какъ! Совсмъ ужъ барышней стала Ирина, на балы ужъ вызжаетъ! /Воскликнулъ Саша. Интересно-бы повидать ее, какъ она теперь…
— Погоди, вотъ дломъ, можетъ-быть, и увидишь!
— А разв она тоже прідетъ въ Блазны?
— Кажется, прідетъ, Платонъ Александровичъ, что-то писалъ объ этомъ…
— Давно ужъ я не видалъ ея, замтилъ Саша.
— Саша, ты не забылъ пороха привезть? перебилъ его говорившій съ Баршевымъ Семенъ Степановичъ.
— Нтъ, папа, я все привезъ, что ты писалъ. А какое я ружье себ купилъ — чудо! Надо-бы обновить его поскоре!…
— Да я ужъ распорядился, вотъ на-дняхъ какъ-нибудь и подемъ.
— А вы ужъ много охотились? спросилъ его Сережа.
— Волковъ пять я убилъ, отвтилъ Семенъ Степановичъ.
— Одного какого большаго! воскликнула Соня.
Саша допилъ свой стаканъ и всталъ изъ-за стола.
— Мама, сказалъ онъ, вдь Соню не пустимъ убирать елку?
— Ну да, чмъ-бы попросить за меня… Жалобно глядя на него, начала Соня.
— Нтъ, нтъ, нтъ! А то для кого-же мы убирать будемъ? Не для гостей-же! Нтъ, Соня, и не смй!
— Ты то ужъ много науберешь, вставая, замтила Ольга Александровна. Только мшать будешь.
— Ну, мама, ну когда-же я мшалъ? Ужъ мы съ Сережей выбирали, выбирали, и все для Сони, кончилъ онъ, цлуя сестру.
Чай кончился. Баршевъ, Саша и Сережа пошли смотрть новое, привезенное Сашей ружье. Семена Степановича вызвали къ старост. Ольга Александровна пошла заказывать обдъ, который по старинному обычаю долженъ былъ подаваться не раньше, какъ посл первой звзды.
Часа черезъ два въ затворенной гостинной вс, кром Сони, суетились вокругъ елки. Елка въ сочельникъ была заведена у Алгасовыхъ съ давнихъ уже поръ и постоянно, изъ года въ годъ, устраивалась именно въ этотъ день. За неимніемъ собственныхъ дтей (меньшей, Сон, было слишкомъ уже 14 лтъ) на елку приглашались дти ближайшихъ сосдей.
Часамъ къ тремъ начали съзжаться гости. Первыми пришли дти Веденяпинскаго священника, въ ожиданіи елки и остальныхъ гостей, сидли съ Соней въ дтской. Затмъ пріхали Кругловы, дв двочки и мальчикъ съ матерью и старшей сестрой, хорошенькой, но до крайности застнчивой и молчаливой двушкой. Пріхали и Воронцовы, мать съ дочерью, явился и докторъ Алгебраистовъ, Алексй Гавриловичъ, съ младшимъ своимъ сыномъ, мальчикомъ лтъ 12. Въ гостинной стало людне. Вс старшіе, и свои, и гости, разговаривая, принимали участье въ украшеніи елки.
— Вонъ еще кто-то детъ, сказалъ Сережа, глядя въ окно, на далеко видную зимой дорогу.
— Это Полянская, должно быть, замтилъ Баршевъ, тоже подходя къ окну. Такъ и есть, это она!
— А кстати, и елка почти у насъ готова, говорила Мина Францевна, развшивая гирлянды изъ разноцвтныхъ бусъ.
— Ну да, такъ вамъ Вра Григорьевна и оставитъ ее въ поко, съ улыбкой обратился къ ней Баршевъ, свертывая себ огромную папиросу. Она всю за-ново переуберетъ ее у васъ, разв вы ея не знаете?
— Ну нтъ, это ужъ извините, вмшался въ разговоръ стоявшій на высокой складной лстниц и что-то вшавшій на верху Саша. Это съизнова опять всю возню поднимать — слуга покорный!
— Вы идите-ка гостью встрчать, а тамъ посмотримъ, что вы при ней заговорите!
— Да, Саша, поди, встрть ее, да зайди къ отцу, что онъ тамъ забился съ Алексемъ Гавриловичемъ въ кабинет? сказала Ольга Александровна.
Саша вышелъ. Подсматривавшія въ щелку дти въ разсыпную бросились въ корридоръ.
— Разв можно смотрть? крикнулъ имъ въ догонку Саша. Кто будетъ смотрть, того и на елку не пустятъ…
— Это вы каждый годъ говорите, а всегда пускаете, отвтила ему бойкая поповна, скрываясь за дверью.
Быстро вбжалъ Саша въ переднюю — и разомъ остановился тамъ на порог, пораженный красотой стоявшей передъ нимъ женщины, которая, наклонившись, съ помощью пріхавшей съ ней горничной, раскутывала свою дочь, освобождая ее отъ цлаго вороха всякихъ платковъ, сапоговъ и прочаго теплаго одянія. Не тотчасъ обернулась она къ Саш, и на свобод глядлъ онъ на нее, съ юношескимъ восторгомъ жадно ею любуясь.
Давно уже не видалъ онъ ея и почти ея не помнилъ: Полянскіе, Вра Григорьевна и Илья Ильичъ, около трехъ лтъ провели за-границей и лишь осенью вернулись въ Россію, къ выборамъ, на которыхъ и выбрали Илью Ильича въ предводители.
Но чмъ мене помнилъ ее Саша, тмъ съ большей силой охватила его тутъ обаятельная красота высокой и стройной этой женщины, съ чуднымъ румянцемъ на смуглыхъ щекахъ, съ большими черными глазами, съ густыми темно-каштановыми, почти чернаго цвта волосами, красиво обрамлявшими прелестное продолговатое ея личико, выразительное, живое и оригинальное: въ ея крупныхъ чертахъ, въ смугловатомъ ея лиц, въ слегка неправильномъ разрз ея глазъ, во всемъ этомъ чуялось что-то не русское, едва замтная какая-то примсь другой какой-то крови, всего врне — татарской, и особую оригинальную прелесть придавало это ей, до нельзя въ ней чаруя…
Молоденькой двушкой вышла она за человка боле чмъ вдвое старше ея, за человка, во всемъ составлявшаго полнйшую съ нею противоположность. Вся порывъ я увлеченье, она была сама жизнь, само веселье, сама страсть,— онъ съ утра до ночи погруженный въ дла и разсчеты, давнымъ уже давно забылъ, что такое смхъ и веселье. Она любила общество, людей, музыку, танцы,— онъ не любилъ людей и ненавидлъ гостей, кром тхъ, которые составляли ему партію въ преферансъ или пикетъ. Она любила говорить, спорить, смяться,— онъ все свободное, остававшееся отъ длъ и хозяйства время отдавалъ охот и картамъ. Живя въ одномъ дом, они видлись почти только за обдомъ и чаемъ.
Охотники до чужихъ длъ говорили, что не особенно счастлива Вра Григорьевна съ мужемъ. Но кому что до этого? Глядя на нее въ обществ, можно было поручиться, что это самая счастливая женщина въ мір — такъ оживлена и весела всегда казалась она, и такъ милы были подвижныя черты ея красиваго лица, такъ хороша была ея улыбка, столько ума, столько мысли, столько страстной силы свтилось въ ея черныхъ глазахъ, что невозможно было не увлечься ею и не поддаться неотразимому обаянію лихорадочнаго ея веселья…
Она была въ украшенномъ широкими блыми блондами, синемъ шелковомъ съ черной отдлкой, очень пышномъ по тогдашней мод со шлейфомъ плать, и съ легкимъ того-же цвта чепчикомъ на голов. Наконецъ сняла она съ дочери послдній платокъ, отдала его горничной и обернулась къ подошедшему Саш.
— Здраствуйте, сказала она, протягивая ему руку, другою-же поправляя волосы прелестной, какъ куколка, разодтой блокурой Маруси. Какъ, однако, вы перемнились, возмужали, продолжала она, съ улыбкой его разглядывая. Васъ теперь и Сашей нельзя ужъ звать, какъ въ старину.
— Напротивъ, это какъ вамъ будетъ угодно, смущенно отвтилъ ей Саша, не переставая искоса глядть на нее.
— Ну что толку, что я-то звать буду, погодите, и другія, поинтересне меня, назовутъ васъ Сашей! Однако вотъ что: у васъ тепло?
— Разв вы не знаете папы? Меньше 16 онъ не позволяетъ держать.
— Ну и отлично, а то видите, какъ разодта моя Маруся: чисто по-іюльски… А что, хороша у меня двочка?
— Она и прежде была хорошенькимъ ребенкомъ, а теперь еще лучше стала, отвтилъ онъ, наклоняясь и цлуя Марусю.
— Да, лтомъ она купалась въ мор, это ей много помогло. А! Гостинная затворена! Ну хорошо, я отведу только Марусю на верхъ…
И она повернула въ корридоръ, Саша пошелъ чрезъ столовую въ кабинетъ отца, но полный нетерпнія снова скоре увидть Вру Григорьевну, сказавъ отцу о ея прізд, тотчасъ-же поспшилъ обратно въ гостинную.
— Гд же Вра Григорьевна? встртила его Ольга Александровна, лишь только показался онъ въ дверяхъ гостинной.
— Вотъ она, отвтила, входя съ другой стороны, сама Вра Григорьевна.
Саша стоялъ въ сторон, и пока Вра Григорьевна здоровалась со всми бывшими въ гостинной, на свобод и не стсняясь любовался онъ ею, все боле и боле съ каждой минутой поддаваясь обаянію чарующей ея красоты. Ея милая улыбка, ея большіе, горвшіе жизнью глаза — сильно затронули они юное его, страстно жаждавшее любви и веселья сердце…
Вошелъ Семенъ Степановичъ и, по обычаю старыхъ годовъ, поцловалъ хорошенькую ручку Вры Григорьевны. Съ завистью глядлъ Саша на отца, и какъ хотлось ему хоть разъ когда-нибудь такъ поздороваться съ нею, цлуя ея руку, какъ длалось это въ прежніе годы, и съ грустью думалъ онъ, что никогда-то не будетъ этого, никогда не хватитъ у него смлости на это…
— О вашемъ здоровь нечего и спрашивать, говорилъ между тмъ Семенъ Степановичъ. Цвтете…
— Какъ эта камелія? перебила его Вра Григорьевна, указывая на огромный кустъ, весь покрытый большими блыми цвтами.
— Если не еще роскошне…
— Нтъ ужъ, куда намъ, гршнымъ, съ такими прелестями равняться! Лучше скажите, какъ эта резеда, продолжала она, съ наслажденьемъ нюхая кустъ резеды.
— Резеда душистй, Вра Григорьевна! съ волненіемъ, тихо и робко сказалъ ей подошедшій Саша.
— Благодарю васъ, отвтила ему Вра Григорьевна, быстро взглядывая на него красивыми своими глазами. Этотъ взглядъ окончательно ршилъ судьбу Саши.
— Какъ здоровье Ильи Ильича? продолжалъ между тмъ Семенъ Степановичъ.
— Благодарю васъ, мужъ здоровъ. Вы знаете, онъ остается въ Москв до февраля…
— Вотъ какъ! А на выборахъ онъ мн говорилъ, что къ новому году непремнно вернется?
— Ну, передумалъ. Должно-быть, проигрался и отъиграться хочетъ. Однако, Семенъ Степановичъ, вы долго морить меня будете? Смотрите, и елка готова, и звзда ужъ взошла — дорогой нарочно сама смотрла…
— Сейчасъ велю подавать…
— Мина Францевна, голубушка, что вы сдлали? Смотрите, здсь зеленый шаръ и желтыя бусы, здсь свчкой совсмъ закрыли вы этотъ хорошенькій флакончикъ, вс блестящія вещи сбились у васъ въ одну сторону, а свчи въ другую. Нтъ, этого нельзя такъ оставить…
Баршевъ разсмялся.
— Что, не говорилъ я?
— Что вы говорили?
— Да говорилъ, что они тутъ старались, убирали елку, а вы прідете и сейчасъ-же имъ все раззорите!
— Зачмъ, я не стану раззорять, я только немножко поправлю, говорила Вра Григорьевна, быстро, одно за другимъ, снимая вс блестящія украшенія елки.
— Вра Григорьевна, вдь она совсмъ ужъ готова была, жалобно вмшался Саша.
— Не безпокойтесь, васъ не попрошу помогать, не волнуйтесь, и безъ васъ все устроимъ. Сергй Игнатьевичъ, Надя, Лиза, идите ко мн…
— Нтъ отчего-же, и я буду помогать…
— Нтъ ужъ, теперь не надо, отвтила она смущенному Саш.
— Что? съ улыбкой обратился къ нему Баршевъ. А что вы говорили давеча?
— Да я и тогда ничего не говорилъ, и сейчасъ тоже…
— Ужъ слушали бы насъ, стариковъ!
Вскор ихъ позвали обдать. Посл обда стали зажигать елку. Саша сходилъ въ оранжерею и къ великому своему удовольствію нашелъ тамъ нсколько полу-распустившихся розъ. Онъ перемшалъ ихъ съ ландышами и резедой и среди всеобщей суматохи незамтно повсилъ на елку.
Съ шумомъ, лишь отворили имъ только двери, тотчасъ же ворвалась въ гостинную веселая дтская толпа. Блестящая, нарядная, вся въ огняхъ, елка стояла среди комнаты во всей недолговчной красот своей. Не переставая, бгали дти кругомъ, любуясь разнообразными ея украшеніями и украдкой поглядывая на разложенные подъ нею подарки. На ходу, въ нсколькихъ словахъ длились они впечатлніями и снова спшили любоваться новыми и новыми открывавшимися имъ подробностями на мгновеніе вызваннаго изъ мрака чуднаго явленій.
Весело было дтямъ и безъ конца счастливы были они, радуясь елк и ожидаемымъ подаркамъ, весело было и старшимъ глядть на беззаботную дтскую радость. Хорошія минуты дала елка одинаково и тмъ, и другимъ.
Но догорать и тухнуть стали свчи: елка умирала. Началась раздача подарковъ.
— Ну, пора… подумалъ Саша, сомнваясь, хватитъ-ли у него смлости отдать цвты свои той, которой онъ ихъ предназначилъ.
И съ замирающимъ отъ страха сердцемъ взглянулъ онъ на то мсто, гд онъ повсилъ цвты.
Вра Григорьевна сидла, съ Марусей на колняхъ, любуясь наивной радостью двочки, получившей бомбоньерку, игрушку и куклу и не знавшей, чмъ ей прежде насладиться. Саша снялъ съ елки первую попавшуюся блестящую бездлушку и подалъ ее Марус.
— Еще? Маруся, смотри, дядя еще игрушку даетъ, говорила Вра Григорьевна, наклоняясь къ двочк.
Искоса поглядывая на прежде полученные подарки, протянула улыбающаяся Маруся руку и взяла у него игрушку.
— А вы ничего не получили съ елки? нершительно и тихо обратился Саша къ Вр Григорьевн.
— Да разв я маленькая?
— Позволите, я вамъ выберу что-нибудь?
— Ну, посмотримъ, что вы для меня тамъ найдете!…
Саша снялъ свои цвты и, весь красный отъ смущенья и робости, не глядя на нее, подалъ ихъ Вр Григорьевн. Съ изумленіемъ взглянула она на него, мило улыбнулась ему и взяла его цвты.
— Merci… Вдвойн рада я этимъ чуднымъ цвтамъ, говорила она, ласково глядя на него и нюхая душистыя розы.
Саша молча стоялъ передъ нею, по-прежнему смущенный, самъ дивясь своей смлости и всей душой наслаждаясь сознаніемъ этой смлости.
— Поздравляю васъ, Семенъ Степановичъ, обратилась между тмъ Вра Григорьевна къ вошедшему въ гостинную Алгасову, вашъ сынъ общаетъ пойти по вашимъ стопамъ. Посмотрите, что онъ мн съ елки подарилъ!
— А что, улыбаясь, спросилъ Семенъ Степановичъ.
— Такъ, пустяки. Небольшой комплиментъ, скрытый въ цвтахъ. А вы и этого не догадались мн поднести!
— Что-же, ничего, съ довольной улыбкой продолжалъ Семенъ Степановичъ, въ свое время и я ухаживалъ за барынями, теперь пора и сыну мсто уступить…
— Ну для старушки отъ старичка-то пріятне цвты получить, врне, знаете…
— Такъ-то оно такъ, да мой Александръ старости вашей, должно быть, не разглядлъ!…
— Должно быть. Вы понимаете эти цвты? Видите, розы, ландыши и резеда — и ни одной камеліи. Резеда не случайно сюда попала, а присутствіе ландышей еще боле лестно… Только во всякомъ уже случа я не бутонъ, вотъ въ чемъ бда, Александръ Семеновичъ, обратилась она къ Саш. Неужто не нашли вы мн розы по моимъ лтамъ?
— Да что-же — бутонъ, я такъ, просто, букетъ хотлъ составить… красня и путаясь, пробовалъ оправдаться смущенный Саша.
— А, стало быть, я ошиблась… А я-то такъ самоувренно объясняю Семену Степановичу значенье вашихъ цвтовъ!… Пожалуйста, извините!…
Саша и совсмъ растерялся и еще боле покраснлъ, не зная, какъ ему быть, куда дваться и что ей на это сказать.
— Что, Саша, попался? Тоже цвты-то барынямъ умючи надо дарить, сразу этой науки не постигнешь, говорилъ ему Семенъ Степановичъ.
Въ то время, какъ этотъ разговоръ происходилъ въ одномъ конц гостинной, на другомъ сидли Сережа, Надя и Елена Воронцова.
Над выпало въ этотъ вечеръ на долю занимать молчаливую Лизу Круглову и скучную Елену, которой обыкновенно вс избгали. Сережа подошелъ на помощь къ Над.
Ничего особеннаго не было, повидимому, въ томъ, что онъ подошелъ къ ней и слъ возл нея, но такъ хорошо и пріятно почему-то стало тутъ Над, пріятно и то, что онъ помогаетъ ей занимать скучную гостью, и то главнымъ образомъ, что онъ подошелъ именно къ ней, а не къ хорошенькой Лиз и не къ веселой Полянской. Почему-то Надя чувствовала, что и подошелъ-то онъ къ ней именно затмъ, чтобы сдлать ей пріятное.
Между тмъ пришелъ священникъ и тотчасъ же посл чая началась всенощная. Вс вышли въ залу. Нечего скрывать — Саша боле глядлъ на хорошенькую свою сосдку, чмъ молился…
На другой день предстояло рано вставать, и потому вс разошлись вскор-же посл всенощной.
— А все-таки благодарю васъ за цвты, сказала Вра Григорьевна Саш, который помогалъ ей собирать полученные Марусей подарки. Скажите, вдь я угадала ихъ значенье? Да?
— Вра Григорьевна, вдругъ сорвались у Саши наивныя слова, въ оранжере не было распустившихся розъ…
— Хорошо, я поставлю ихъ въ воду, и къ завтраму он распустятся. Вы не думайте, прибавила она, ласково глядя на него, мн, право, пріятно было получить отъ васъ эти цвты. Прощайте!
И нечего описывать, какимъ безпредльнымъ счастьемъ наполнили слова эти сердце влюбленнаго юноши, какъ отрадно было ему чувствовать на себ ея ласкающій взглядъ…
— Спасибо, Сережа, тихо говорила Надя, прощаясь съ Сережей. Ей хотлось какъ-нибудь дать ему понять, что онъ сдлалъ ей пріятное — и Сережа понялъ ее.

VI.

Долго не могъ Саша заснуть въ эту ночь, долго, упоенный счастьемъ, сидлъ онъ, облокотившись на свой письменный столъ, и одно только видлъ онъ передъ собой — милое личико Вры Григорьевны да большіе черные глаза ея, на одномъ сосредоточены были вс его думы — на послднихъ задорныхъ ея словахъ. Это были даже не думы — это былъ полный благоговйнаго восторга безмолвный гимнъ красот и обаятельной прелести женщины, въ данную минуту воплощавшихся для него въ чертахъ красавицы, въ которую онъ влюбился такъ искренно и такъ скоро, влюбялся, какъ влюбляются въ его только лта, безъ всякихъ надеждъ и ожиданій, когда вс желанія состоятъ въ одномъ лишь присутствіи любимой красавицы, когда каждое, самое незначительное ея слово, каждый взглядъ составляютъ уже верхъ блаженства, когда, какъ счастья, ждешь возможности пожать, здороваясь или прощаясь, милую ручку, о томъ-же что-бы поцловать эту ручку — объ этомъ и думать не смешь…
Не первый уже разъ охватывали его сердце волненія любви. Мальчикъ въ высшей степени живой и веселый, страстно любившій людей и общество, нуждавшійся въ наслажденіи жизнью и обществомъ, какъ рыба нуждается въ вод, естественно, со дней самаго нжнаго дтства инстинктивно постигъ онъ, что составляетъ женщина для общества и какъ мертво оно безъ живительнаго ея присутствія. Всегда любилъ онъ участіе въ играхъ двочекъ, и особенно двочекъ веселыхъ и красивыхъ. Но всякая игра, всякая шалость — еще вдвое радости даютъ он, когда длаются съ сознательнымъ желаніемъ понравиться и отличиться въ глазахъ одной какой-нибудь, избранной, и особенно, когда избранная эта сама участвуетъ въ играхъ и тоже забавляется ими. И у Саши эти избранныя стали являться чуть не съ десятилтняго возраста.
Любовь въ эти годы, влеченіе къ обществу хорошенькой двочки — есть-ли это слдствіе дурнаго воспитанія, дурнаго чтенія, нечистаго воображенія? Не думаю. А хоть-бы и такъ — пускай самой любовью очистится это воображеніе, пускай укажетъ она мальчику, какъ хорошо высокое, чистое и прекрасное.
Да и посл, въ лта отрочества и первой юности, не мшайте юнош влюбляться и не смйтесь надъ его любовью. Не мшайте, ибо ни въ чемъ не повредитъ ему любовь, не смйтесь, ибо насмшкой оттолкнете вы только молодую и робкую его откровенность.
А повредить ни въ чемъ и не можетъ ему любовь. Не оторветъ она юноши отъ урока, ибо ради любви, ради желанья отличиться передъ своей избранной самъ будетъ онъ избгать всего, могущаго его опорочить. Пусть его успетъ и учиться, и ухаживать, и веселиться, пусть все возметъ онъ отъ юности, все, что можетъ взять, пусть юность будетъ для него не учебнымъ только періодомъ, но и частью жизни, ея началомъ и разцвтомъ — вдь наша жизнь и безъ того такъ коротка…
Да притомъ, не тепличныя растенія всего боле проявляютъ красоты и мощи, что-же до ученія — одни лишь быстрые въ немъ успхи и имютъ дйствительную цну, а такіе успхи всегда и на все оставятъ достаточно времени. Усидчивымъ занятіямъ придетъ еще свой чередъ и гроша мднаго не стоитъ успхъ, пріобртаемый въ отрочеств одной только усидчивостью. Не заваливайте юноши ученьемъ, иначе ученіе опротиветъ ему. Дайте ему свободу, дайте жить и наслаждаться юностью, иначе слишкомъ будетъ онъ мечтать объ этомъ наслажденіи и рваться къ нему, а пожалуй, чего Боже сохрани, пожалуй погонится онъ и за призракомъ наслажденья: вотъ этого всего боле надо бояться.
Любовь отрока чиста, а чистое не можетъ породить грязи. Кто знаетъ, чмъ обязанъ каждый изъ насъ первой и глупой своей отроческой любви? Омутъ жизни заставилъ насъ забыть ее, но въ свое время она давала намъ счастье и много счастья, и такого безгорестнаго счастья, какого не видли и не знали уже мы боле въ жизни. А не она-ли первая указала намъ путь стремленья къ добру и къ высокому, не она-ли заставила насъ если не любить, то цнить добро, какъ хвалимое, и такимъ путемъ узнать его и познать его отраду?
Первымъ увлеченіемъ Саши была Ирина Бачурина. Ему шелъ 11-й годъ, когда хорошенькая, нжная, нарядная двочка снова посл двухъ-лтняго отсутствія появилась въ Веденяпин. Во всемъ такъ рзко отличалась она отъ остальныхъ знакомыхъ ему двочекъ — это главнымъ образомъ и поразило тогда его юное воображеніе. Цлое лто не могъ онъ наглядться на красоту нарядной Ирины, и какъ счастливъ бывалъ онъ въ это лто, когда соглашалась Ирина принять участье въ затваемыхъ имъ играхъ и особенно, если веселили ее эти игры, или когда приходилось ему танцовать съ нею…
Но Ирина говорила однимъ только его глазамъ. И тни не было въ ней того огня и оживленья, которые наполняли его самого. Она ухала — и онъ ее скоро забылъ тогда.
Толчокъ однако былъ уже данъ: Саша понялъ, что такое любовь, т. е. онъ понялъ, сколько радости даетъ красота и присутствіе любимой двочки. Но по непослдовательности чисто-дтской, преемница Ирины, скоро ее замнившая, была совершенной противоположностью всмъ тмъ качествамъ Ирины, за которыя и полюбилъ Саша эту послднюю. Второй любовью Саши была дворовая двчонка Дунька, дочь кучера Кузьмы.
Насколько Ирина была изящна и нарядна, настолько-же отличалась Дунька крайней простотой своихъ манеръ и своего большею частью грязнаго платья. Правда, она тоже была хороша, но красотой до того загорлой и грубой, что и рчи не могло быть о сравненіи широкаго румянаго ея лица съ нжнымъ ‘ангельскимъ’ личикомъ Ирины. Но рдкій за то изъ ровесниковъ Дуньки могъ ее побороть или перегнать, рдкій отваживался на т шалости и выходки, на которыя она соглашалась безъ всякаго раздумья. Ея веселье не знало удержа, ни предловъ, какъ и ея удальство. Однимъ словомъ, это была самая подходящая для Саши подруга.
И Саша былъ съ ней неразлученъ. Долго, и пріхавъ въ Москву, все еще вспоминалъ онъ свободный хохотъ, и быстрые, черные глазки бгавшей съ нимъ Дуньки, пока наконецъ, впрочемъ, на слдующую уже зиму, не увлекся веселой говоруньей-двочкой, съ которой нсколько разъ встрчался и танцовалъ на дтскихъ балахъ въ Собраніи.
Потомъ ему понравилась та самая Елена Воронцова, которой такъ не долюбливалъ онъ впослдствіи. Трудно опредлить, чмъ понравилась она ему. Она была года на три старше его, не особенно красива, впрочемъ, съ пріятными карими глазами. Должно-быть, и привлекало его къ ней именно то, что она была старше его и въ дом своей матери разъигрывала большую. Впрочемъ, онъ скоро смнилъ ее на другую, некрасивую рыжую двочку лтъ 14, въ которой боле всего любовался вчнымъ ея весельемъ и серебистымъ смхомъ, и преждевременная смерть этой двочки была первымъ горемъ въ его жизни.
Такъ прошло его отрочество. Подходили годы, когда сердце юноши загорается любовью самой идеальной и чистой-и Саша скоро узналъ эту любовь. Ему было 15 лтъ, когда случайно, въ церкви, онъ встртилъ двочку, на годъ или на два моложе его. Это было на Страстной, въ среду, передъ исповдью. Хорошенькая двочка эта съ правильнымъ немного блднымъ продолговатымъ личикомъ, красивыми черными глазами и длинными черными локонами стояла невдалек отъ него съ нянькой и старшей сестрой, и тоже, какъ и онъ, ждала своей очереди исповдоваться. На ней было простенькое коричневое платьице. Красота ея сразу поразила Сашу и онъ полюбилъ ее съ перваго-же взгляда, полюбилъ той мечтательной и робкой любовью, какою любятъ въ эти годы. Долго пришлось ему пробыть въ этотъ вечеръ въ церкви, дожидаясь очереди, и все время не переставалъ онъ глядть на милую двочку, съ благоговйнымъ восторгомъ любуясь ея красотой.
Полный восторженныхъ думъ о ней, съ сердцемъ, горвшимъ любовью, съ волненіемъ и трепетомъ нетерпливо ждалъ онъ слдующаго дня и обдни. И дйствительно, еще разъ увидлъ онъ ее, на этотъ разъ въ нарядномъ бломъ плать и еще боле хорошенькую.
Ни одной службы не пропускалъ онъ потомъ — но двочка уже не показывалась въ церкви. Трудно передать, съ какой тревогой и съ томительнымъ какимъ волненіемъ ждалъ онъ заутрени на Свтлое Воскресеніе! Но увы! Надежды его не сбылись. У заутрени была только старшая сестра, очень, правда, похожая на меньшую, но это все-таки было уже не то. Съ грустью разглядывалъ онъ милыя черты, которыя любилъ и которыми такъ любовался въ другой, наслаждаясь мечтами и любовью.
За обдней не было и старшей сестры.
Всю Святую безъ устали бгалъ онъ по сосднимъ улицамъ, по гуляньямъ и катаньямъ, въ надежд гд-нибудь встртить хорошенькую двочку и еще полюбоваться на нее. Но- вс его старанія пропали задаромъ. Такъ никогда и не видалъ онъ боле этой двочки.
Она осталась для него видньемъ милымъ, дорогимъ видньемъ, навсегда отъ него улетвшимъ. Но все такъ-же продолжалъ онъ любить это виднье. Съ удивительной ясностью врзались ея черты въ его память, и часто въ воображеніи наслаждался онъ той красотой, которой не суждено уже было увидть ему на яву.
Вс мечты его и вс мысли сосредоточены были возл этой двочки. Онъ мечталъ, какъ онъ найдетъ ее со временемъ, какъ она полюбитъ его, какъ будетъ онъ счастливъ. Онъ мечталъ, что будетъ достоинъ такой красавицы, и мечталъ, какъ сдлается достойнымъ ея. И если, въ тогдашнихъ мечтахъ его, его будущность являлась ему окруженной ореоломъ извстности, славы, заслугъ, добродтели, учености, подвига — то она была причиной этого, ради нея желалъ онъ этого, ибо это являлось ему единственнымъ путемъ привлечь ея вниманіе и стать ей извстнымъ, и всми силами старался онъ быть лучше для нея и ради нея. Ее самое онъ надлялъ въ своемъ воображеніи всевозможными достоинствами и добродтелями, въ ней воплощались для него возвышенныя и чистыя героини Шиллера.
Долго не переставалъ онъ любить свою мечту, и лишь Вра Григорьевна съ небесъ вернула его къ жизни и къ живымъ красавицамъ, заставивъ его сердце забиться живой любовью.
Сережа тоже не ложился. Онъ тоже сидлъ у стола, передъ нимъ лежала бумага, и стихи быстро покрывали ее, стихи, полные темноты и огня. Мысли толпой тснились въ его голов и такъ толпой и выливались на бумагу, и ему-то самому вполн понятныя въ самую только минуту своего появленья. Тутъ было все, и клятвы любви чистой и неизмнной, любви, которая желала только одного — только ея счастья, и восхищеніе ея красотой, и отвлеченныя разсужденія о счастьи, которое полагалось въ гармоніи Истины, Добра и Любви, и ршенія навсегда скрыть отъ нея свою любовь, и сантиментальныя разсужденія о собственной судьб, и еще многое другое.
Боле живой и впечатлительный Саша не чувствовалъ влеченія къ стихамъ и сочинительству. Временами, въ самый, напр., разгаръ мечтаній о незнакомой двочк, тутъ вдругъ являлось у него желаніе писать стихи и даже цлыя трагедіи въ род Шиллеровыхъ, что-бы въ стихахъ восхвалять совершенства ея красоты, а въ трагедіяхъ — добродтель ея и высокое благородство. И онъ писалъ стихи и монологи будущихъ трагедій, затваемыхъ большею частью по оставленнымъ Шиллеромъ и Лермонтовымъ планамъ, стихи и монологи слабые, но и не сознавая даже, что они слабы, не чувствовалъ къ нимъ любви и не обращалъ на нихъ вниманія. Вся живость его воображенія уходила на то, что всего ближе было его душ — на живое веселье, и не оставляла мста поэзіи.
Напротивъ, Сережа, боле равнодушный къ блеску и радостямъ жизни, онъ боле былъ поэтъ, чмъ Саша: его волновали эти римы и звуки и онъ любилъ свои стихи. Онъ мечталъ даже о слав поэта, особенно въ первые отроческіе годы, когда только-что началъ онъ писать стихи, и вдвоемъ съ Сашей мечтали они тогда, какъ станетъ Сережа знаменитымъ поэтомъ, въ род Лермонтова или Пушкипа, ихъ тогдашнихъ идеаловъ и любимцевъ. Съ лтами, правда, мечты эти стали слабть и слабть, но страсть къ стихамъ осталась: Сережа любилъ высказывать въ стихахъ вс самыя задушевныя свои, наиболе волновавшія его мысли. Показывать своихъ стихотвореній онъ не любилъ, да врядъ-ли и самъ по-часту перечитывалъ онъ ихъ. Саша зналъ своего друга и никогда не говорилъ съ нимъ о его стихахъ, хотя наврное зналъ, что плодомъ каждаго ихъ молодаго и до бшенства горячаго спора неизмнно всегда являлось длиннйшее стихотвореніе. Такъ и теперь, Сережа писалъ о самой завтной своей тайн, о тайн, о которой ничего не знали даже и друзья его, Саша и Костя, о своей любви къ Над.
Онъ не влюблялся, подобно Саш, его покойное сердце не нуждалось въ тхъ взрывахъ ребяческаго чувства, какіе на каждомъ шагу сами собою вырывались у Саши. Иногда, на минутку, понравится ему та или другая двочка, но на другой или на третій день онъ уже снова совершенно къ ней равнодушенъ. Но юность и въ немъ сказалась томительной потребностью любви, и потребность эта нашла себ исходъ: вернувшись лтомъ въ Веденяпино и увидвъ Надю, сильно измнившуюся за зиму, выросшую, похорошвшую, въ длинномъ плать, съ начинающей обрисовываться молодой грудью — онъ сразу полюбилъ Надю первой, юной своей любовью.
Съ Надей онъ росъ, онъ привыкъ смотрть на нее, какъ на сестру, любить ее, какъ сестру — и еще боле тишины придали эти старыя отношенія его и безъ того уже тихой любви. Любовь къ сестр совершенно слилась въ его сердц съ любовью къ двушк, ровной, преданной любовью, безъ волненій и страсти.
Никому не говорилъ онъ о своей любви. Онъ не чувствовалъ того побужденія, которое заставляло Сашу и направо, и налво, всмъ по секрету, разсказывать о своихъ увлеченіяхъ. Лишь о любви къ незнакомой двочк Саша говорилъ изрдка и мало, да и то съ однимъ только Сережей.
Никогда и не думалъ Сережа признаваться Над въ любви. Сегодня, видя, какъ скучаетъ она съ Воронцовой, онъ подошелъ къ ней, чтобы раздлить съ ней ея скуку. Надя инстинктивно поняла, что ради нея одной подошелъ онъ къ ней и проскучалъ вмст съ нею весь вечеръ, не обращая вниманія на царившее вокругъ веселье. Она поняла, что онъ хотлъ ей сдлать этимъ пріятное, и не могла она удержаться, чтобы не выразить ему, что это и дйствительно ей пріятно.
Безконечнымъ блаженствомъ наполнила ея благодарность сердце юноши. Новымъ, но такимъ-же тихимъ свтомъ засвтилась его любовь, и еще сильне полюбилъ онъ Надю, подругу своего дтства, дорогую, красивую, добрую сестру свою…
Надя скоро заснула.
— Какой онъ добрый, какъ любитъ меня, думала она, засыпая. И я люблю его, люблю, какъ и Сашу, и всегда такъ буду любить, никогда не разлюблю своихъ братьевъ…

VII.

Съ ранняго утра начались на слдующій день суетливыя праздничныя хлопоты. Домъ, заране уже весь вымытый и вычищенный, окончательно принялъ теперь веселый праздничный видъ. Въ зал все было приготовлено для молебна, немного въ сторон стоялъ накрытый столъ, гд разставлялись приборы для угощенія причта. Другой столъ накрывался въ столовой для семьи и гостей.
Заблаговстили къ обдн, и одинъ за другимъ стали сходиться въ залу собиравшіеся въ церковь. Нкоторые ухали впередъ, другіе пошли пшкомъ или поджидали опоздавшихъ, въ томъ числ и Саша, съ волненіемъ ждавшій выхода Вры Григорьевны.
Она вошла. Дв распустившіяся за ночь ярко-пунцовыя розы красовались въ ея волосахъ, остальные-же цвты были приколоты къ ея лифу — и весь покраснлъ Саша отъ радости, смущенья и счастья, увидвъ свои цвты… Съ безпредльной любовью глядлъ онъ на Вру Григорьевну, восторженно любуясь ею,
Вра Григорьевна сказала, что пойдетъ пшкомъ. Саша и Баршевъ бросились подавать ей шубку, Сережа сталъ одвать Надю, Алгебраистовъ — Лизу, и, весело разговаривая, вс вмст пошли они въ церковь.
Едва успли вернуться отъ обдни, какъ пришелъ священникъ и начался молебенъ. Зала наполнилась цлой толпой народа, ибо, не считая уже дворни, вслдъ за священникомъ сюда явились вс, имвшіе хоть какое-нибудь самое хоть отдаленное отношеніе къ причту, и кром того крестьяне, несшіе образа.
Одинъ изъ этихъ образовъ особенно зналъ и любилъ Саша — старый, весь уже почернвшій образъ Рождества Христова. Не отличался онъ красотой, ни искусствомъ исполненія, но первымъ всегда отъискивалъ его Саша среди другихъ образовъ и все время молебна смотрлъ только на него. Онъ любилъ его еще съ дтства, когда еще усердне, бывало, приносилъ онъ передъ нимъ свои дтскія молитвы. Боле самихъ напвовъ молебна напоминалъ ему этотъ образъ о великомъ праздник и всегда приводилъ его въ особое, еще боле веселое и праздничное настроеніе.
Молебенъ кончился, и вмст съ разоблачившимся священникомъ вс отправились въ столовую, съ удовольствіемъ предвкушая дымящійся пирогъ и горячій чай, еще привлекательне казавшіеся посл двухъ-часовой обдни.
Веселый шумъ самовара, запахъ пирога, ростбифа и телячьихъ котлетъ, звонъ тарелокъ, ножей и вилокъ, большое проголодавшееся общество, отрывочный живой разговоръ среди ды, то и дло являющіеся деревенскіе поздравители, что-то особое праздничное въ самомъ даже воздух — какъ мило и дорого это, и особенно людямъ, лишеннымъ семьи и своего дома… Вспомнишь это, вспомнишь дтство, веселый праздникъ, елку, святки, какъ радовало это, какъ ожидалось, сколько счастья давало… Вспомнишь — и поневол жаль станетъ, что прошли, исчезли эти дни, безвозвратно прошли, и съ собой унесли отрадное свое тепло и то счастье безъ думъ и сомнній, котораго посл напрасно уже ищемъ мы въ исканіяхъ почестей и власти, въ опасномъ мираж любви, въ отупляющихъ денежныхъ спекуляціяхъ…
Долго продолжался веселый завтракъ, все затягиваемый пріздомъ гостей и безпрестаннымъ явленіемъ новыхъ и новыхъ поздравителей. Наконецъ встали изъ-за стола. Былъ ясный морозный день. Вра Григорьевна стала просить Семена Степановича, что-бы онъ прокатилъ ее на знаменитой вороной своей тройк, свободно длавшей по 20 верстъ въ часъ и не стснявшейся упряжкой верстъ въ 70 и боле: подобранная Семенъ Степановичемъ изъ лошадей собственнаго его завода, тройка эта была его слабостью и гордостью — и съ довольной улыбкой выслушалъ онъ просьбу Вры Григорьевны. Скоро-же нсколько отборныхъ, запряженныхъ въ просторныя ковровыя сани, троекъ остановилось у крыльца, но желавшихъ прокатиться было столько, что съ трудомъ лишь размстились вс въ биткомъ набитыхъ саняхъ. Саша веллъ заложить себ любимаго своего темно-сраго жеребца — одну изъ лучшихъ отцовскихъ лошадей. Страшно хотлось ему пригласить въ свои санки Вру Григорьевну и самому прокатить ее, но смлости не хватило у него сказать ей это…
Съ громомъ и шумомъ, съ бубенцами и колоколами двинулись тройки со двора и, подгоняемыя лихими криками кучеровъ, среди хохота, говора и оживленныхъ возгласовъ катавшихся, среди затянныхъ Врой Григорьевной веселыхъ псенъ, обгоняя одна другую, бшено помчались по гладкой дорог и тотчасъ-же скрылись въ взметаемыхъ пристяжными облакахъ блестящей снжной пыли.
Саша стоя правилъ своими санями. Ни на минуту не упускалъ онъ изъ вида Вры Григорьевны, свжей, румяной, чудно-хорошенькой на мороз, до-нельзя оживленной и веселой. Безпрестанно на нее оглядываясь, думая о ней только одной, что-бы привлечь ея вниманіе и переманить ее въ свои санки, нсколько разъ обгонялъ онъ катавшихся, далеко назади оставляя великолпную отцовскую тройку — и, какъ втеръ, мчался его красивый жеребецъ. Быстрая зда эта, свжій морозный воздухъ, всеобщее оживленіе и главное — присутствіе видимо любовавшейся его здой любимой красавицы, еще боле одушевило это Сашу и полонъ жизни, безъ конца веселъ и счастливъ былъ влюбленный юноша…
Прозябшіе и вс въ снгу вернулись катавшіеся домой, въ теплыя комнаты. Саша, нарочно ихъ обогнавшій, встртилъ ихъ на крыльц и бросился высаживать Вру Григорьевну.
— А вы славно здите, сказала она ему, входя въ переднюю.
— Что вы не похали со мной?— смущенно и тихо началъ онъ, помогая ей раздваться.
— А вы что не пригласили?
— И вы похали-бы? съ дтски-наивнымъ горемъ и невольной страшной на себя досадой громко спросилъ онъ, взглядывая на Вру Григорьевну.
— Отчего-же не похала-бы?…
— А я для васъ и веллъ заложить эту лошадь… печально продолжалъ онъ, и досадуя на себя, и несказанно вмст радуясь ея отвту.
— Хорошъ! Для меня веллъ заложить, и мн ни слова объ этомъ! Да кто-же васъ зналъ, какъ вы здите и что это за лошадь?
Саша молча лишь взглянулъ на нее и пошелъ за ней въ гостинную.
— Вотъ это я люблю — грться посл мороза, говорила тутъ Вра Григорьевна, подходя къ зеркалу, что-бы поправить прическу. Александръ Семеновичъ, взгляните на ваши розы, продолжала она, подавая ему измятые, пожелтвшіе и съежившіеся отъ мороза цвты.
— Бдныя!— невольно воскликнулъ онъ, глядя на розы.
— Да, вотъ вамъ урокъ — видите цну красоты?
— Тмъ боле надо было любоваться ими, когда он были еще свжи и хороши, отвтилъ онъ, восторженно любуясь Врой Григорьевной.
— А главное — надо пользоваться молодостью, и пользуйтесь ею, Саша, неожиданно произнесла Вра Григорьевна, взявъ его за руку, пользуйтесь ею, не упускайте ея, посл уже не вернете ея…
И она быстро вышла изъ комнаты.
Саша остался на мст, безъ конца счастливый и своею любовью, и этими неожиданными теплыми ея словами. Онъ проводилъ ее взглядомъ, подошелъ къ окну и сталъ глядть на блестящую снжную даль, счастливая улыбка его выдавала состояніе его души.
Вошла Ольга Александровна, за нею стали собираться и остальные катавшіеся, и со всхъ сторонъ посыпались оживленные разсказы о разныхъ подробностяхъ и случаяхъ веселаго катанья. Между тмъ вернулась Вра Григорьевна, и Ольга Александровна стала просить ее спть что-нибудь. Вс тотчасъ-же присоединились къ этой просьб. Саша не зналъ, что Вра Григорьевна поетъ. Не то, чтобы любилъ онъ пніе, но все, что ни длала она или умла длать — одинаково было это дорого ему, и страстно захотлось ему услышать Вру Григорьевну. Онъ не смлъ ея просить, но съ такой мольбой взглянулъ онъ на нее, что Вра Григорьевна, замтившая этотъ взглядъ, не могла не улыбнуться. Она согласилась, и вс гурьбой пошли за ней въ залу. Саша ловко проскользнулъ среди другихъ и поспшилъ занять наиболе удобное у рояля мсто, чтобы не только слышать Вру Григорьевну, но и видть ее какъ можно лучше.
Она сла и стала перебирать лежавшія на этажерк ноты, пока не выбрала наконецъ одной тетради. Разложивъ ее на пюпитр и взявъ нсколько аккордовъ, она запла невысокимъ, но необычайно пріятнымъ и мягкимъ своимъ контральто ‘Il segretto per esser felici’, эту бурную псенку, гд безпечное веселье молодости такъ красиво мшается съ мрачными нотами смерти.
Жадно слушалъ Саша Вру Григорьевну, любуясь ею, наслаждаясь и голосомъ ея, и мелодичнымъ напвомъ веселой застольной псни — и никогда еще не казалось ему пніе такъ плнительно хорошо… А Вра Григорьевна кончила и, не слушая раздававшихся вокругъ громкихъ одобреній, молча сидла, задумчиво склонивъ хорошенькую свою головку.
— Вы не видали Лукреціи? вдругъ обратилась она къ стоявшему возл Саш. Посмотрите, если придется! Что за чудная это опера! Въ прошломъ году я видла ее въ La Scala въ Милан. Эту псню поетъ молодой мальчикъ, красивый до невозможности, веселый, счастливый, влюбленный — и черезъ нсколько минутъ онъ былъ уже мертвъ. Начинается опера такъ-же красиво и грустно: толпа молодыхъ венеціанцевъ любуется лунной ночью роднымъ своимъ городомъ и прощается съ нимъ, готовясь ухать. Въ грустныхъ нотахъ ихъ псни слышится уже тяжелое какое-то предчувствіе — предчувствіе смерти. Они прощаются съ Венеціей, думая о предстоящихъ празднествахъ при веселомъ двор Феррары, но самый голосъ ихъ выдаетъ ихъ будущую судьбу. И дйствительно, они уже не вернулись въ Венецію.
И она попробовала спть Bella Venezia, amabile, но видя, что это не выходитъ у нея, закрыла ноты и положила ихъ на мсто. Снова стали просить ее еще что-нибудь спть, и она спла имъ нсколько русскихъ псенъ, вызвавшихъ всеобщій и шумный восторгъ всхъ ея слушателей. Еще и еще готовы были они слушать ее, но много пть Вра Григорьевна не могла: грудь ея была не изъ крпкихъ.
Она встала. Поднялся оживленный разговоръ о пніи и объ исполненныхъ ею псняхъ, но мало-по-малу вс разошлись изъ залы и тамъ остались только Вра Григорьевна да Саша. Она стояла у окна, задумчиво глядя на блыя деревья сада.
— Въ прошломъ году я была въ это время въ Палермо, тихо вдругъ заговорила она, продолжая глядть въ окно. Если когда-нибудь попадете вы въ Италію, Александръ Семеновичъ, позжайте туда, на югъ, въ Сицилію, въ милое мое Палермо. Что это за страна, что за виды, что за красота вокругъ! Вотъ гд научаешься цнить жизнь, такъ тамъ хорошо. Въ Сициліанскихъ видахъ есть что-то особое, что-то манящее, чарующее… Сидишь, сидишь, смотришь на нихъ, смотришь — и не наглядишься на эту красоту, нтъ силъ оторваться отъ этихъ чудныхъ скалъ, отъ зеленыхъ этихъ горъ, отъ этихъ долинъ, сплошь покрытыхъ апельсинными садами, да и все, все полно тамъ такой чудной, такой обаятельной прелести, даже и самыя улицы и зданія… Всей душой вашей такъ и завладваютъ эти виды, невольно любишь ихъ — такъ они мягки и милы, именно милы — вся красота ихъ исчезаетъ въ этой миловидности. Къ Везувію я скоро-же до того присмотрлась, что и не обращала уже на него вниманія, а на monte Pellegrino я смотрла цлыхъ два мсяца, каждый день, и такъ и ухала, не налюбовавшись ею. Точно такъ-же и Неаполь — онъ волшебно-хорошъ, но я легко съ нимъ разсталась, а Палермо съ перваго-же дня словно роднымъ для меня сдлался, я чуть не плакала, узжая оттуда, и такъ опять туда хочется… Однимъ словомъ, вотъ вамъ маршрутъ для Италіи: озера, Лаго-Маджіоре и Комо — это уже обязательно — Венеція, Флоренція, Римъ, Неаполь и затмъ Сицилія, вся Сицилія, и да избавитъ васъ судьба отъ остальной Италіи.
— Да, я часто мечтаю о путешествіи. Мн кажется, это будетъ первое, на что я употреблю свою свободу…
Вра Григорьевна молча ходила по комнат. Саша тоже замолчалъ.
— Свободу!… Нтъ, невыразимой какой-то грусти исполненнымъ голосомъ вдругъ начала она, останавливаясь передъ Сашей, нтъ, не торопитесь, не забывайте того, что я вамъ давеча сказала. Придетъ время, когда счастье, какъ неуловимый призракъ, ускользнетъ изъ вашихъ рукъ, когда радость перестанетъ веселить васъ, когда васъ покинутъ и надежда, и смхъ, и веселье, а на мсто ихъ придутъ отчаяніе, тоска, пустота, абсолютная, мертвая пустота, когда сомннія и вопросы будутъ сторожить каждый вашъ шагъ, каждый случайно выпавшій вамъ отрадный часокъ — вотъ когда познаете вы всю прелесть дорожной суеты и утомленія, всю поэзію дебаркадеровъ, вагоновъ, отелей, толпы празднаго народа вокругъ, постоянно-смняющихся впечатлній, видовъ, знакомыхъ… Когда ужъ не въ терпежъ станетъ жить — тогда позжайте путешествовать, только не забудьте Палермо и вспомните тамъ меня, съ улыбкой прибавила она, словно затмъ, что-бы скрасить общее грустное впечатлніе своихъ словъ.
Саша молча глядлъ на нее.
— Я не знаю… тихо началъ онъ. Такія слова я слышу отъ васъ первой… Но если это такъ — къ чему-же тогда жить? Мн кажется, лучшая поэзія тутъ уже не вагонъ, а гробъ…
— Да, научите насъ умирать безъ сожалнія! Жизнь скучна, пуста, а все любишь ее и силъ не хватаетъ разстаться съ ней и не любить ея.
— Отчего-же она скучна и пуста? И какъ-же любить ее, если она скучна и пуста?
— Да, въ этомъ и весь вопросъ — отчего она скучна и пуста? И все-таки любишь ее, и нтъ силъ не любить, и что-же мшаетъ намъ, любя ее, наслаждаться ею? Повторяю,— въ этомъ-то и состоитъ вопросъ… Но вс мы подходимъ къ нему и останавливаемся передъ нимъ,— и васъ ждетъ то-же самое.
— Не знаю, что будетъ, не знаю, какова жизнь, но по-моему или жить, и жить уже счастливо, или-же умереть — одно изъ двухъ. Лично я — я буду прилагать вс старанія, что-бы жить счастливо…
— Стараніе-то мы вс прилагаемъ, да такъ оно стараніемъ и остается… Я вамъ сказала — научите насъ умирать, нтъ, научите жить и наслаждаться жизнью,— вотъ когда облагодтельствуете вы людей! Ну, да что это за дурацкое у меня сегодня настроеніе! Завела какой-то похоронный разговоръ, а сама вдь смерть не люблю всей этой философіи. Да и вамъ, должно быть, скучно?
— Скучно? Нтъ…
— Ахъ, не умете вы ничего! Вы должны отвтить: наедин съ такимъ прекраснымъ созданіемъ, сударыня, разв можетъ быть скучно?
— Ну вотъ, вы сметесь надо мной, и вчера было тоже… Нтъ, я правду говорю, я самъ часто думаю объ этомъ…
— Знаете, вотъ вамъ искренній мой совтъ — не думайте объ этомъ. Не стоитъ, врьте мн. А теперь вотъ что. Да, такъ вамъ весело, т. е. пріятно со мной?
— Вра Григорьевна, ну вотъ опять, а потомъ вы смяться будете. Ну что я вамъ отвчу, что мн сказать на это?
— Нтъ, это я такъ только, простите. Хотите наряжаться на святкахъ?
— Какъ это, во что наряжаться?
— Ну во что, во что хотите, мужикомъ, рыцаремъ, бабой — все сойдетъ. Хотите, я васъ бабой одну?
— Нтъ, ужъ бабой не надо…
— Александръ Семеновичъ, милый, ну пожалуйста, я вамъ поньку достану, а запонъ, повойникъ — все это сама сошью, ну пожалуйста, нарядитесь бабой, ну для меня! Покажитесь-ка! О-го! Бороды еще нтъ, усовъ и не видать почти — да вы будете прехорошенькой бабенкой! Такъ вы мн въ первой моей просьб и откажете? говорила она, съ милой улыбкой весело на него глядя.
— Если это вамъ будетъ пріятно… тихо отвтилъ онъ, счастливый ея вниманіемъ и безъ конца довольный своимъ счастьемъ.
— Очень пріятно. А мн какъ нарядиться?
— Да разв сами вы не придумаете? наивно спросилъ онъ.
— Ужъ разумется, я не совта прошу у васъ, я хочу знать, какъ вы хотли-бы, что-бы я одлась, вдь для васъ-же буду я наряжаться!
Саша покраснлъ и улыбнулся отъ избытка счастья. Послднихъ этихъ словъ онъ уже никакъ не ожидалъ.
— Я право не знаю… началъ онъ, стараясь придумать какой-нибудь нарядъ покрасиве.
— Ну хорошо, я за васъ подумаю и постараюсь быть хорошенькой…
Тутъ вошла Надя и позвала ихъ обдать.
— Семенъ Степановичъ, когда можете вы ко мн пріхать? обратилась къ нему среди обда Вра Григорьевна.
— Вы разв узжаете? Оставайтесь до новаго года! Что вамъ дома одной длать?
— Нтъ, нельзя, я такъ и хала на два только дня, да потомъ мн еще къ Струнинымъ надо, она у меня была недавно.
— Ну, держать васъ не смю. Да когда же къ вамъ? Вдь если вы гостей звали, такъ у васъ и день, вроятно, ужъ назначенъ?
— Что-же это, вы думаете, я кутить безъ мужа стану, званые обды длать? Нтъ, соберемся мы за-просто, но за то наряжаться будемъ, готовьте наряды…
— Да, вы вонъ какія зати затваете! сказалъ Семенъ Степановичъ. Ну да вдь это мы, старики, лишніе, пожалуй, будемъ?
— Вы на насъ посмотрите, да вы не бойтесь, скучать не заставлю, для васъ я пульку устрою.
— Да что вы его слушаете, вмшалась Ольга Александровна, такъ и усадите его играть, когда вы наряжаться будете?
Семенъ Степановичъ засмялся.
— Такъ прідете? Когда?
— Что-же, эти вотъ дни молодцовъ охотой надо потшить — ну къ вамъ 28-го или 29-го, что-бы 30-го дома ужъ быть.
— А меня-то вы общали на охоту свозить? Забыли?
— Какъ можно забыть! Оставайтесь на завтра!
— Нтъ, мн завтра нельзя.
— Ну, значитъ, посл ужъ новаго года.
— Хорошо. Такъ ко мн 28-го прізжайте. Можно?
— Двадцать восьмаго будемъ у васъ.
— Знаете, Александръ Семеновичъ нарядится бабой, онъ ужъ общалъ мн!
— Бабой! Саша — бабой! воскликнула Надя и покатилась со смху.
— Саша, это что-же такое? съ улыбкой обратился къ нему Сережа.
— Вы ужъ молчите только, перебила его Вра Григорьевна, а то и васъ бабой одну!
— Бабой, Сережа, это отлично будетъ, дтски-весело улыбаясь, заговорила Надя, а я кучеромъ однусь, и мы русскую пропляшемъ. Непремнно бабой!
— Видите, какъ удачно маскарадъ пошелъ, начала Вра Григорьевна. Молодые люди бабами, или, для разнообразія, одного нарядимъ бабой, а другаго двушкой. Надя — кучеромъ, Соню мы однемъ татаркой, а вы Лиза? обратилась она къ Кругловой.
— Я кормилицей наряжусь, отвтила Лиза.
— А я, мама? заявила свое присутствіе Маруся.
— Охъ, ты, моя милая, тебя я итальяночкой одну, ты у меня прелесть какая хорошенькая будешь!
— Вы то сами, вы какъ однетесь? спросилъ ее Сережа.
— Это мой секретъ. Одно скажу — не мужикомъ.
— Жаль!
— Очень! Я была-бы восхитительна въ зипун. Да, Семенъ Степановичъ, совсмъ забыла вамъ сказать: вы знаете, Оскольскій умеръ!
— Какъ, умеръ нашъ генералъ? Когда?
— Да недавно, должно быть, мн мужъ въ послднемъ письм писалъ…
— Этого и слдовало ожидать, вмшался въ разговоръ Алгебраистовъ, очень ужъ онъ плохъ былъ… Положимъ, и лта его…
— Ну, царство ему небесное! произнесъ Семенъ Степановичъ, крестясь. Чудакъ былъ покойникъ, а сосдъ хорошій!
— Кто-же будетъ теперь жить въ Панков? спросила Ольга Александровна.
— Да, въ самомъ дл, кому достанется Панково?
— Изъ внуковъ кому-нибудь. Да у него, кром Панкова, еще въ Курской губерніи, тамъ тоже хорошее имнье, душъ, кажется, 600, если не больше, потомъ у него и деньги должны быть — старикъ всю жизнь вдь копилъ…
— Такъ у него были родственники?
— Да позвольте, какъ они ему приходятся… Далеко что-то… Какъ они ему, едоръ Ивановичъ?
— По тетк его, отозвался Баршевъ, по Недобровой…
— Да, да, по тетк, вспомнилъ Семенъ Степановичъ. Варвара-то Матввна, что за графомъ Яавлонскимъ была, и Бахтина, Прасковья Матввна, двоюродными сестрами ему доводились… Варвары Матввны сынъ еще былъ тогда замшанъ по длу декабристовъ, въ Сибири и умеръ… Одинъ и былъ у нея… Отъ него дв дочери остались, старуха и воспитала ихъ… Здсь, въ Панков, и жили он… Потомъ старшая, Ольга Николаевна, вышла въ Москв за генерала Вдрова и вскор-же тамъ родами и умерла. Сынъ ея, Павелъ Ивановичъ, и сейчасъ въ Москв живетъ — къ нему-то и похалъ покойникъ, да вотъ и не пришлось вернуться! Меньшая, Анна Николаевна, въ свое время красавица была… Да вотъ, едора Ивановича, спросите… лукаво улыбаясь и подмигивая на Баршева, продолжалъ Семенъ Степановичъ.
Баршевъ молча усмхнулся, глядя куда-то въ сторону… быть можетъ, въ далекое, безвозвратное прошлое…
— А что? быстро спросила Вра Григорьевна, весело взглядывая на едора Ивановича.
— Какъ-же влюбленъ былъ… съ той-же улыбкой продолжалъ Семенъ Степановичъ. Изъ-за нея и на Кавказъ тогда ухалъ, и холостякомъ вотъ остался… И то сказать — на диво хороша была! Ей-то, впрочемъ, старикъ и ничего, пожалуй, не оставилъ: не любилъ онъ ея. Ну, да она и сама богата: она была за извстнымъ коннозаводчикомъ Остелецкимъ.
— И только двое и есть наслдниковъ?
— Нтъ, какъ-же, а по Прасковь-то Матввн — Бахтины? Да тамъ какіе-то малолтніе, я и не знаю ихъ.
— Семенъ Степановичъ, вы меня поражаете! Какъ, на Рождество — и ужъ свжіе огурцы?
Семенъ Степановичъ самодовольно улыбнулся.
— Да, въ ныншнемъ году Макарычъ мой отличился, съ гордостью началъ онъ. Прізжайте-ка къ новому году, я васъ земляникой угощу!
— Я у васъ сманю вашего Макарыча, право! Что это, завидно даже глядть на ваши сады и оранжереи!… Помилуйте, къ новому году — и земляника!
— Нтъ, не сманите, съ той-же довольной улыбкой продолжалъ Семенъ Степановичъ. Отъ своихъ деревьевъ Макарычъ никуда ужъ не уйдетъ… Съ нимъ я покоенъ, кончилъ онъ, наливая Вр Григорьевн вина.
Обдъ кончился, и вс перешли въ гостинную. Прежній оживленный разговоръ продолжался и здсь. Саша не принималъ въ немъ участья. Весь подъ впечатлніемъ только-что слышанныхъ отъ Вры Григорьевны скорбныхъ рчей, услся онъ въ темный уголъ, въ сторон это всхъ, и на свобод жадно любовался оттуда Врой Григорьевной.
Между тмъ подали варенья, свжихъ яблокъ и грушъ.
— Какого вамъ прикажете — клубники, персиковъ или ананасовъ? обратилась Ольга Александровна къ Вр Григорьевн. Попробуйте ананасовъ, они особенно удались въ этомъ году…
— Позвольте, отвтила Вра Григорьевна, выбирая себ грушу помягче. Гд-же мой кавалеръ? продолжала она, оглядываясь.
— Позвольте сначала узнать, кого удостаиваете вы этого титула? спросилъ ее Баршевъ.
— Не васъ, вы для меня слишкомъ стары.
— Неужели такъ ужъ старъ, что и въ кавалеры не гожусь?
— Охъ, да ужъ будетъ съ меня старика мужа! Или, можетъ быть, вамъ очень хочется быть моимъ кавалеромъ?
— Ужъ приказывайте, услужу, какъ должно!
— Такъ спросите у Татьяны серебряный ножикъ, она забыла ихъ подать.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ, отвтилъ Баршевъ, вставая.
— Но вопросъ все-таки остается открытымъ, Вра Григорьевна, обратился къ ней Сережа.
— Какой вопросъ?.. Да, кто мой кавалеръ? Да вамъ-то что? Вотъ я здсь второй уже день, и вы минуты не побыли со мной, слдовательно, я и права не имю васъ такъ называть.
— Но если-бы не это обстоятельство, поврьте — чисто случайное…
— Т. е., если-бы вы были повнимательне ко мн, пожалуй, вы были-бы моимъ кавалеромъ, только, я постаралась-бы какъ-нибудь оживить васъ, а то что мн съ такимъ медвженкомъ длать?
— Значитъ, мн остается только сожалть, что случайность…
— Остается и сожалть, и еще постараться, что-бы она впередъ не случалась.
Тутъ вернулся Баршевъ и подалъ ей ножикъ.
— Un merci norme, громко воскликнула она, беря у него ножикъ, соразмрный вашимъ лтамъ!
— Лта — лтами, а все-таки изъ молодежи-то никто меня не перещеголялъ!
— Да что-же мн съ этимъ медвдемъ подлать? горячо произнесла Вра Григорьевна, указывая на Сережу. Сергй Игнатьевичъ сейчасъ, кажется, только и разглядлъ, что за мной стоитъ еще поухаживать!
— Ну, Вра Григорьевна… смущенно началъ было Сережа и замолчалъ.
— Старые-то глаза, Вра Григорьевна, иногда лучше молодыхъ видятъ! замтилъ Баршевъ, садясь и принимаясь свертывать себ неимоврную свою папиросу: онъ такъ много курилъ и такія папиросы, что и табакъ носилъ не въ портъ-сигар, а въ особой какой-то кожаной огромной коробк.
— А все-таки они старые! Да и не вс молодые слпы…
Саша сидлъ въ углу, за обвитымъ плющемъ трельяжемъ, и слышалъ весь этотъ разговоръ. Смшанное чувство вызвалъ онъ въ немъ. И пріятно было ему, что Вра Григорьевна вспомнила о немъ и назвала его своимъ кавалеромъ, и больно, что она приглашала Сережу ухаживать за ней, и первая ревность — ревность къ Сереж — закралась въ его сердце, и мучительно досадно стало ему на себя, что не былъ онъ возл нея въ ту минуту, когда она звала его… Но разв ожидалъ онъ, что она позоветъ его? Вдь и слъ-то онъ въ уголъ единственно лишь затмъ, что-бы на свобод вдоволь налюбоваться ею оттуда…
— Вы ужъ совсмъ сконфузили меня, Вра Григорьевна, говорилъ ей Сережа.
— Ничего, это, послужитъ вамъ урокомъ на будущее.
Тутъ она замтила Сашу.
— Вы здсь?
— Здсь, красня, тихо отвтилъ онъ.
— Что вы тутъ длаете?
— Сижу…
— Ну что это, что мн съ ними длать? Ольга Александровна, да вдь это силъ никакихъ не хватитъ! Отъ одного слова насилу добьешься, другой предпочитаетъ сидть въ углу… Нтъ, я просто отказываюсь отъ нихъ.
— Погодите, побудутъ съ вами — шелковыми станутъ, отвтила Ольга Александровна.
— Гд ужъ тамъ шелковыми, хоть-бы ситцевыми какими-нибудь..
— А теперь-то какіе же мы? весело смясь, спросилъ Сережа.
— Какіе? Посконные, вотъ какіе!
— Что, молодые люди, дождались? засмялся Баршевъ, свертывая себ новую папиросу.
— Ну вотъ что, начала Вра Григорьевна, чмъ въ углу сидть — давайте лучше бгать, играть, танцовать, вдь сегодня-же праздникъ!…
Вс съ восторгомъ отозвались на ея приглашеніе, и скоро хохотомъ, говоромъ и шумомъ наполнились огромныя комнаты. Неожиданно затявшіяся игры вышли оживленными и веселыми: общество было небольшое, цлый вмст проведенный веселый день еще боле сплотилъ это общество, и одинаково искренно и свободно, отъ всей души, безъ всякихъ стсненій отдались вс начавшимся играмъ, шуткамъ, бганью и танцамъ. Всмъ было весело. Еще боле красоты и шума, придавали играмъ участье въ нихъ дтей и ихъ рзвая веселость, а завязавшіяся личныя между играющими отношенія вносили жизнь и интересъ въ простыя, безпрестанно мнявшіяся эти игры — колечко, кошку и мышку, сосди и разныя другія — еще сильне завлекая играющихъ.
Саша, напр., гонялся за одной только Врой Григорьевной, кром нея, никого не замчая и не видя. Сережа боле его отдавался играмъ. Красота Вры Григорьевны нравилась ему, но не волновала его, а чувство его къ Над было слишкомъ покойно, чтобы прорываться наружу. Сережа и Надя были вмст — и этого съ обоихъ было довольно. Свтло и хорошо было имъ, когда игры приводили ихъ въ непосредственное столкновеніе, съ застнчивой улыбкой глядли они другъ на друга, другъ другомъ любуясь, счастливые и влюбленные, и тихо бились тутъ ихъ молодыя сердца — но сами не искали они лишнихъ встрчъ и столкновеній. Какъ и Сережа, Надя тоже вся отдавалась веселью и играмъ. И для нея, кром присутствія ея милаго, былъ интересъ и въ самыхъ играхъ, и затмъ еще большій интересъ въ видимомъ вниманіи брата къ Вр Григорьевн. Съ любопытствомъ подростающихъ двочекъ слдили Надя и Соня за Врой Григорьевной и Сашей, всячески стараясь дать имъ случай побгать другъ за другомъ — и страшно радовало это двочекъ…. Съ такимъ-же наивнымъ интересомъ слдила за увлеченіемъ Саши и хорошенькая Лиза, одинаково наслаждавшаяся и своими наблюденіями, и веселыми играми, и волновавшимъ ее присутствіемъ обоихъ молодыхъ людей. Молоденькая и застнчивая, она краснла и смущенно всякій разъ улыбалась, какъ приходилось ей съ ними сталкиваться, особенно съ Сашей — но тмъ дороже было ей удовольствіе игръ и этихъ столкновеній. Оживленная этимъ удовольствіемъ, еще миле стала она, съ бархатными срыми своими глазками и длинной русой косой, съ свжимъ 17-лтнимъ румянцемъ на полненькихъ щечкахъ, и не мудрено, что все боле и боле заглядывался на нее Алексй Гавриловичъ Алгебраистовъ, высокаго роста тучный мущина лтъ 40 слишкомъ, вдовецъ съ четырьмя дтьми, изъ которыхъ старшій былъ уже студентъ. Докторъ съ будущностью вполн уже обезпеченной, съ положеніемъ въ узд незыблемо-прочнымъ и къ тому-же — статскій совтникъ, онъ считалъ, что можетъ позволить себ роскошь новаго семейнаго счастья — и съ нкоторыхъ поръ настойчиво принялся ухаживать за хорошенькой, но небогатой Лизой.
Такъ и теперь, весь день былъ онъ возл нея, говорилъ съ ней, услуживалъ ей и въ играхъ гонялся за нею только одною, но скоре смущало и стсняло это двушку, мшая ей веселиться, чмъ радовало ее…
Такъ своимъ былъ занятъ каждый изъ взрослыхъ участниковъ игръ, по-своему наслаждаясь ими. А Вра Григорьевна вся была поглощена своей Марусей, съ дтскимъ увлеченіемъ отдававшейся играмъ. Но и Саши не забывала Вра Григорьевна, шутливымъ кокетствомъ отзываясь на его ухаживанье. Ей нравился этотъ красивый юноша, ей была симпатична его молодость и страстная его жажда жизни, въ немъ видлось ей что-то выдающееся, что-то родственное ей самой, сила духа, стоющая вниманія, и если не привтомъ и лаской, то веселой улыбкой отвчала она на его юную любовь.
Въ живой болтовн прошелъ чай, къ которому насилу дозвалась ихъ Ольга Александровна. Посл чая снова принялись было за т-же игры, но было уже поздно и дтямъ пора было спать, и съ ихъ уходомъ игры смнились танцами. По числу дамъ не хватало одного кавалера, и Вра Григорьевна ршила позвать Баршева.
— Да, позовите-ка его, весело замтилъ ей Саша, слышите, въ какомъ они азарт?
Изъ гостинной, дйствительно, неслись звуки отчаяннаго спора. Тамъ играли въ ералашь. Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна только-что сдлали своимъ противникамъ маленькій шлемъ, и Анна Михайловна Круглова изо всхъ силъ старалась доказать, что если-бы Баршевъ пошелъ не съ девятки, а съ десятки, то она не положила-бы дамы и у нихъ была-бы вторая взятка. Баршевъ еще громче возражалъ, что во всякомъ случа не слдовало ей класть этой дамы. Семенъ Степановичъ старался ихъ помирить, доказывая, что если-бы и т. д.
— Ну что вы спорите, о чемъ, что случилось? быстро спросила вошедшая тутъ въ гостинную Вра Григорьевна.
— Да помилуйте, едоръ Ивановичъ совсмъ играть не уметъ, обратилась къ ней Круглова, ни у кого не находя сочувствія своимъ жалобамъ на Баршева.
— За то онъ уметъ танцовать, возразила ей Вра Григорьевна, и я у васъ отниму его. Кстати-же онъ и игрокъ плохой…
— Нтъ, позвольте, началъ Баршевъ, дло не въ томъ, съ чего я пошелъ…
— Послушайте, да какъ-же могла я пропустить девятку, вдь я-же не знала, гд валетъ и десятка… Ходятъ со старшей…
— Ну, едоръ Ивановичъ, нечего спорить, обратилась къ нему Вра Григорьевна. Вы кругомъ виноваты, ходить надо было съ десятки, и идите поэтому танцовать.
— Вдь такъ нельзя-же играть… продолжала Круглова.
— Дайте мн договорить, Анна Михайловна…
— едоръ Ивановичъ, будетъ! закричала Вра Григорьевна. Играть вы не умете, это ужъ ршено, такъ идите-же танцовать.
— Танцовать-то я, значитъ, не старъ?
— Разумется, когда нтъ никого другаго! Вдь трехъ кавалеровъ намъ мало…
— А играть за меня вы сядете?
— Важное дло — ваша игра, и особенно, когда вы играть не умете! Посл доиграете.
— Дайте намъ только робберъ кончить, вмшался въ ихъ споръ Семенъ Степановичъ, тогда мы вамъ, пожалуй, отпустимъ его…
— Ну хорошо, скоре только…
И она вернулась въ залу. Мину Францевну попросили съиграть пока вальсъ, и быстро закружились по зал веселыя пары. Съ приходомъ Баршева устроилась кадриль. Пары сразу сошлись и весь вечеръ почти уже потомъ не мнялись. Саша танцовалъ съ Врой Григорьевной, Сережа съ Надей, Алексй Гавриловичъ съ Лизой, Соня осталась на долго Баршева. Танцы вышли нехитрые, но всмъ было весело — а это главное, и такъ кончился вечеръ и первый день праздника.
— А какая хорошенькая Вра Григорьевна, началъ Сережа, поднимаясь съ Сашей по лстниц къ себ на верхъ.
— Сережа, послушай, остановилъ его Саша, вдь… вдь ты-же не любишь ея?…
— Я? Вру Григорьевну? удивленно глядя на него и смутно о чемъ-то догадываясь, проговорилъ Сережа.
— Нтъ? радостно воскликнулъ Саша. Такъ оставь-же ее, Сережа… Теб вдь это все равно, а мн… мн больно, когда она шутитъ съ другими… съ тобой… безсвязно и невнятно бормоталъ Саша, смущенный и счастливый, глядя въ сторону и продолжая стоять на площадк лстницы.
— Я не знаю, Саша, но я совсмъ не думалъ… такъ-же безсвязно и не находя какъ-бы удачне выразить свою мысль, отвтилъ Сережа, и одинаково смущенные, не зная, какъ имъ быть и какъ покончить съ этимъ положеніемъ, неподвижно стояли они другъ противъ друга.
Но у нихъ была съ дтства сама собой образовавшаяся привычка никогда не мшать другъ другу и не напрашиваться на откровенность — и, постоявъ немного, Сережа тихо повернулся и сталъ подниматься по лстниц, все быстре и быстре перескакивая по ея ступенямъ. И онъ угадалъ: Саша точно желалъ остаться одинъ — еще не усплъ онъ насладиться сознаніемъ любви и не пришелъ еще часъ, когда по собственному побужденію самъ придетъ и безъ утайки все раскажетъ онъ своему другу.

VIII.

На слдующій день, тотчасъ-же посл ранняго, нарочно для нея поданнаго завтрака, Вра Григорьевна ухала. Саша не отходилъ отъ нея все утро. Онъ проводилъ ее въ оранжереи, на которыя она пожелала взглянуть передъ отъздомъ, пока она толковала тамъ съ садовникомъ, о чемъ-то его спрашивая, Саша снова нарвалъ ей цвтовъ. Съ той-же робостью, весь красный отъ смущенія и не смя глядть на нее, подалъ онъ ей эти цвты — и сколько безконечно-полнаго счастья снова дала ему милая ея улыбка, съ которой поблагодарила она его за робкое его подношеніе!…
Лошади ея были между тмъ уже готовы и она ухала. Саша проводилъ ее до возка, усадилъ ее туда и, пока не скрылся возокъ за ближайшими избами села, все стоялъ онъ на крыльц, глядя вслдъ Вр Григорьевн. Радостный и счастливый вернулся онъ въ комнаты. А тутъ ждала его цлая родная жизнь, съ которой за праздничной суетой не усплъ еще онъ хорошенько повидаться. Весь поглощенный свтлой своею любовью, юной и робкой и въ то-же время не осмянной и не отвергнутой, полный радостнаго сознанія этой любви и красоты любимой женщины, тмъ съ большимъ восторгомъ отзывался онъ на вс впечатлнія и радости Веденяпина. Все занимаетъ, все зоветъ къ себ, все хочется видть, слышать, знать, ознакомиться со всми мельчайшими перемнами, видть ростъ, утраты и совершенствованіе, везд побывать, со всми поговорить и все осмотрть. А тутъ еще гости пріхали, а тутъ приготовленія къ большой завтрашней охот на волковъ, а тутъ свиданіе съ веселымъ товарищемъ дтства, юнымъ, только-что произведеннымъ въ офицеры, Шабаевымъ, дтски-счастливымъ своими эполетами и нарочно, что-бы блеснуть ими, пріхавшимъ на праздники въ отпускъ. Подъ чарами любви, въ чаду множества впечатлній — такъ прошелъ для Саши этотъ день, слдующій-же весь былъ занятъ великолпной охотой, въ которой приняли участіе и Баршевъ, и Шабаевъ, и Алексй Гавриловичъ съ старшимъ своимъ сыномъ-студентомъ. Но и среди даже шумныхъ волненій охоты не покидалъ Саши милый образъ Вры Григорьевны, наполняя его новой отвагой и силой. Саша горлъ желаньемъ отличиться — и счастье улыбнулось ему: однимъ выстрломъ убилъ онъ на повалъ огромнаго волка. Баршевъ убилъ лисицу. Другаго волка упустили Сережа и Шабаевъ. Семенъ Степановичъ тоже промахнулся. Саша сталъ такимъ образомъ героемъ дня, и этотъ шумъ, эти волненія, удача, слава — еще усилило все это восторженное его счастье. Переполненный имъ, лишь только ухали вечеромъ гости и они остались съ Сережей одни, самъ пришелъ онъ къ нему и заговорилъ о Вр Григорьевн. Необходимо стало ему подлиться съ кмъ-нибудь своимъ счастьемъ, поговорить о ней — и онъ говорилъ, съ страстнымъ наслажденіемъ жадно прислушиваясь къ похваламъ Сережи красот, уму и оживленью Вры Григорьевны, стараясь передать другу всю полноту своего счастья и главное-красоту и чарующую прелесть счастья, юношескую свою жажду этого счастья. Влюбленный и счастливый самъ, увлеченный юными своими мечтами, онъ не понималъ, какъ можно не быть влюбленнымъ и счастливымъ и не стремиться къ счастью и къ одному только счастью…
Съ спокойной улыбкой слушалъ его Сережа, ни въ запросахъ влюбленнаго своего сердца, ни въ доводахъ пробуждающейся мысли не находя отклика бшеной этой жажд, страсти и счастія.
— Нтъ, Саша, тихо началъ онъ, не такъ это. Тебя дйствительно ожидаетъ жизнь — вся наслажденіе и радость, вотъ почему и мечтаешь ты съ такой страстью о счастьи. Но не эта жизнь суждена людямъ. Жизнь разумная и честная — это жизнь труда, а мн кром того и выбора нтъ кончилъ онъ, вставая.
Съ невольной тоской, словно орленокъ, которому ржутъ крылья, взглянулъ на него Саша, вспоминая многіе уже ихъ разговоры на ту-же тему.
— Трудъ! воскликнулъ онъ, тоже вставая. Да, трудъ, но что-же изъ этого? Не знаю, если-бы не только трудъ, и о и сама каторга предстояла мн — все такъ-же полюбилъ-бы я сейчасъ, все такъ-же былъ-бы счастливъ и такъ-же любилъ-бы счастье. Иного отношенія къ жизни я не понимаю.
— Да, разумется, трудъ тутъ ни при чемъ, это я не ловко выразился. Но трудъ и то безграничное наслажденіе счастьемъ и жизнью, о которомъ ты мечтаешь,— они несовмстимы. Жизнь не въ наслажденіи, а въ разумномъ труд.
— Но вдь и онъ-же требуетъ наконецъ отдыха, съ той-же тоскливой нотой въ голос снова возразилъ ему Саша, не понимавшій сдлокъ съ совстью и съ юношеской наивностью не видвшій жизни вн полнаго согласія между словомъ и дломъ.
— Да, но не въ бурныхъ наслажденіяхъ надо искать отдыха, а въ сознаніи честно-выполненной жизненной задачи да въ тихомъ семейномъ счастьи — и тамъ только и можно найти отдыхъ и счастье, и тихую, свтлую любовь…
И задумчиво прошелся онъ по комнат, весь погруженный въ свои такія-же тихія и свтлыя мечты о Над. Ея красота, милая, но не блестящая, ясное ея веселье и дтская доброта — все вспомнилось ему тутъ, безконечной отрадой наполнивъ его сердце. И далекій отъ восторженной страсти Саши, мене-ли счастливъ былъ онъ своей любовью? И мудрено-ли, что непонятенъ былъ ему шумный восторгъ его друга?
— Семья! все съ той-же тоской началъ Саша, садясь и облакачиваясь на столъ. Хорошо, но сейчасъ нельзя-же намъ жениться — въ 17 лтъ у насъ не женятся. Семья, трудъ — все это будетъ, но молодость, что-же, такъ всю и отдать ее однимъ лишь приготовленіямъ къ будущему труду?
— Нтъ…
— Чмъ-же будетъ она у тебя отличаться? Что-же украситъ ее?
— Почему-же непремнно хочешь ты заставить меня любить? Кружокъ друзей, занятія, стремленіе впередъ, къ знанію и свту — вотъ мой идеалъ молодости. Но блескъ увлеченій меня не манитъ… И если-бы полюбилъ я двушку, тихо продолжалъ онъ, снова вспоминая Надю, я видлъ-бы въ ней Ангела Хранителя, она была-бы для меня идеаломъ добра, не веселья и страсти — тепла и тихой отрады искалъ-бы я въ ея присутствіи…
И онъ замолчалъ, весь охваченный счастьемъ юной любви.
— Да, кружокъ друзей, занятія, стремленіе впередъ, быстро вскакивая, заговорилъ Саша, но такъ-же и веселье, наслажденіе, красота, восторгъ, увлеченіе — вотъ жизнь…
— Это уже не жизнь, это непрерывный какой-то праздникъ. Твой идеалъ жизни невозможенъ и нехорошъ, ибо слишкомъ уже немногимъ доступенъ онъ, и поэтому…
— Ну да, все это я слышалъ, торопливо перебилъ его Саша. Ты говоришь мой идеалъ не всмъ доступенъ. Хорошо, но отъ меня-ли зависитъ сдлать его доступнымъ?
— Нтъ, но…
— Ну и прекрасно, и никогда т, которымъ онъ не доступенъ, не помшаютъ мн пользоваться моей жизнью…
— Это эгоизмъ!
— Пускай, но я хочу счастья, хочу наслажденья и радостей, и получу и то, и другое…
— Получишь, потому-что будешь имть большое состояніе. А если-бы его не было у тебя?
— Исходъ и тогда нашелся-бы, но и тогда все то-же всегда говорилъ-бы я и все также хороша казалась бы мн жизнь. Ну а теперь… теперь…
— Что же теперь?
— Я счастливъ, Сережа!.. Если-бы ты зналъ, какъ я счастливъ… кончилъ онъ, кидаясь на диванъ.
— Что-же, ты надешься на взаимность?
— Взаимность! Объ этомъ я еще не думалъ. Да нтъ, гд ужъ, какая тамъ взаимность, я и представить себ не могу взаимности…
— Такъ чмъ-же ты счастливъ?
— Я счастливъ ея весельемъ, ея красотой, ея вниманіемъ, я счастливъ своей любовью наконецъ…
‘А я разв не счастливъ, мн разв хуже?’ подумалъ Сережа, глядя на взволнованнаго юношу.
— И знаешь, Сережа, съ улыбкой продолжалъ Саша, вставая, ужъ такъ и быть, скажу теб: завтра мы къ ней подемъ и наряжаться будемъ, и она общала мн такъ нарядиться, чтобы быть еще боле хорошенькой, и это для меня…
И полный восторга и счастья, быстро выбжалъ онъ изъ комнаты.
— Счастливецъ! прошепталъ ему вслдъ Сережа, все-таки невольно ему завидуя.
Онъ слъ и сталъ было читать. Но ему не читалось. Онъ облокотился на руку и задумался, глядя въ окно, на яркія зимнія звзды.
И одна за другой потянулись въ его воображеніи мечты и картины. Вотъ Надя передъ нимъ, милая, веселая, счастливая. Она тутъ: онъ не любуется ею такъ же безотвязно и жадно, какъ Саша любуется Врой Григорьевной, но въ сердц своемъ чувствуетъ онъ это присутствіе дорогой и любимой сестры своей, она составляетъ средоточіе всхъ его мыслей, въ ней воплощается его стремленіе быть нравственно совершенне и лучше, вокругъ нея идетъ молодая его жизнь, жизнь приготовленія къ настоящей жизни. Ему хорошо, весело возл Нади… Онъ видитъ передъ собой, онъ ощущаетъ это веселье, чмъ-то теплымъ и свтлымъ пронеслось оно передъ нимъ — пронеслось и исчезло… И вотъ что-то другое, мощное, заступаетъ это умчавшееся веселье, мощное и веселое, но веселое инымъ уже весельемъ: то было веселье молоденькой двушки, это же веселье окруженнаго сыновьями сдого отца, веселье святое и спокойное. То глянула ему въ глаза его будущая честная трудовая жизнь, а Надя, все такая-же милая и добрая, она стоитъ, смотритъ на эту жизнь его и какъ бы благословляетъ ее милой своей улыбкой, она глядитъ на него, усталаго, утомленнаго работой, глядитъ, и гретъ, и нжитъ его, общая ему отдыхъ, отраду, спокойствіе…
А давно уже голова его лежала на стол, давно уже закрыты были глаза его, и онъ проспалъ такимъ образомъ до утра.

IX.

Чмъ ближе подъзжали сани къ Полянамъ, тмъ безпокойне билось сердце Саши: что-то найдетъ онъ тамъ, что дастъ ему этотъ такъ жданный день?
Вотъ и Поляны. Сани, гд сидли Саша и Сережа, вслдъ за возкомъ, повернули въ аллею и выхали на обширный дворъ, съ одного конца котораго стоялъ большой двухъ-этажный домъ, съ другого-же, противъ дома, были флигеля и остальныя надворныя постройки, одного характера съ домомъ, вполн подходившія къ нему окраской и красивымъ вншнимъ своимъ видомъ.
Полянскій домъ не могъ похвалиться живописными окрестностями: стоялъ онъ среди долины ровныя, и если бы данъ былъ просторъ виду изъ его оконъ — одни лишь безконечныя, утомительно-ровныя поля увидали-бы его обитатели. Но бд помогло искусство. Съ одной стороны разстилался передъ домомъ этотъ обширный, лтомъ покрытый чистымъ дерномъ дворъ, а съ другой былъ садъ, красивый, просторный и тнистый, съ множествомъ клумбъ, съ зелеными лужайками и блестящими прудами.
Но цвтущій и пестрый лтомъ, совершенно иную картину представляетъ онъ зимой. Не любитъ, впрочемъ, морозъ надодать людямъ дломъ рукъ своихъ: чуднымъ узоромъ разрисовываетъ онъ ихъ окна, въ фантастичномъ этомъ рисунк далеко оставляя за собой самую даже смлую, самую пылкую фантазію араба, вспоенную роскошной природой юга. И жителю даже тропиковъ не снились никогда эти волшебно-прекрасные цвты и деревья, какіе нарисуетъ вамъ на окн морозъ, чтобы скрыть отъ васъ унылую пустынность своихъ пейзажей…
Внутри Полянскій домъ не отличался роскошью, комнаты были огромныя, высокія, но неуютныя и мрачныя, убранныя нсколько по-старинному, съ росписанными потолками, съ крытой штофомъ неудобной и тяжелой старинной мебелью, съ потемнвшими картинами на стнахъ и массивной бронзой прошлаго вка на столахъ и тумбахъ. За то длинная амфилада высокихъ парадныхъ комнатъ производила величественный эффектъ, и веселый, свтлый, съ мягкой покойной мебелью, весь уставленный цвтами кабинетъ Вры Григорьевны, находившійся въ конц этой анфилады — еще веселе и уютне казался онъ посл мрачныхъ этихъ покоевъ.
Вовсе уже не подходилъ угрюмый и чопорный этотъ домъ къ оживленной и веселой Вр Григорьевн, и она не любила его и рдко выходила изъ свтлаго своего кабинета. Своихъ хорошихъ знакомыхъ всегда принимала она въ томъ-же кабинет, ну, а когда много собиралось ихъ, сами собою оживали тогда неуютныя комнаты, и веселая красота хозяйки, шумъ, говоръ и смхъ гостей — не давало уже это обращать вниманія на жесткую старинную мебель и великолпную амфиладу огромныхъ комнатъ. Когда-же съ параднымъ визитомъ прізжалъ церемонный и важный какой-нибудь гость или-же въ званые дни при Иль Ильич — тогда, казалось, еще удваивалъ Полянскій домъ свою величавость, и въ самой хозяйк, высокой, красивой, въ тяжеломъ бархатномъ плать, въ фамильныхъ брилліантахъ, важной, недоступной, холодной, трудно было-бы тутъ узнать въ ней ту Вру Григорьевну, которая такъ отъ души веселилась тогда въ Веденяпин…
Алгасовы пріхали всей семьей. Вра Григорьевна еще кое-кого пригласила, чтобы было повеселе, такъ что маскарадъ затвался не на шутку.
Она встртила пріхавшихъ въ гостинной, съ работой въ рукахъ: поспшно дошивала она запонъ изъ кумача, который она общала Саш.
— Ну здравствуйте, говорила она, здороваясь съ Семеномъ Степановичемъ. Что вы такъ поздно? Я васъ къ завтраку ждала!
— Да вдь, матушка, Вра Григорьевна, отвтилъ онъ, цлуя ея руку, не близко вдь, 25 верстъ, а дорога, сами знаете, какая… Проселки… Какъ-же тутъ къ завтраку поспть?
— А вы-то ужъ хороши, господа, обратилась она къ Саш и Сереж, пожимая имъ руки, не могли пораньше встать и раньше изъ дому выхать! Отъ васъ-то ужъ не ожидала я этого… Сони! Ну садитесь. Ольга Александровна, барышни, пойдемте ко мн въ уборную… Сейчасъ подадутъ вамъ кофе, господа, а завтрака не дамъ: обдать скоро, говорила она, уходя вслдъ за Ольгой Александровной.
— Какъ прикажете, спорить не будемъ, отвтилъ ей вслдъ Семенъ Степановичъ. Что досталось? продолжалъ онъ, обращаясь къ Саш. Ну, братъ, если хочешь ухаживать, тутъ ужъ угождать надо! Ротозйничать нельзя…
— Что ты, папа, я и не думаю ухаживать… красня, заговорилъ Саша, отходя къ окну.
— Разсказывай, такъ теб сейчасъ и поврили!
— Сочиняетъ, это вы угадали, Семенъ Степановичъ, смясь, началъ Сережа, самому-то какъ ужъ, я думаю, досадно теперь, что не догадался пораньше пріхать!
— Да вдь и ты тоже хорошъ: что бы самому-то догадаться?
— Это его, а не мое дло!..
— Такъ теб и все равно — Врой-ли Григорьевной любоваться или дома цлое утро газеты читать?
— Почти все равно… тоже слегка красня, тихо отвтилъ Сережа.
— Не хвалю! Что онъ-то въ нее влюбился — это понятно, а вотъ не влюбиться въ нее въ твои лта — это уже не порядокъ!
— Да, что толка влюбляться?
— Ну, не знаю, въ твои годы мы такъ не разсуждали…
— А вы, какъ и онъ, много влюблялись въ молодости?
— Да, вамъ ужъ такъ не жить, какъ мы въ ваши годы жили! Когда это, 18-ти лтъ я въ полкъ-то поступилъ, тогда мы въ Малороссіи, потомъ въ Кишинев стояли — весело было!
Принесли кофе. Только-что принялись они за него, какъ послышался голосъ Вры Григорьевны изъ ея кабинета:
— Господа, пожалуйте сюда! Да Александръ Семеновичъ, захватите тамъ вашъ запонъ, я дошью его!
Вс тотчасъ-же послдовали ея приглашенію.
— Что-же нравится вамъ вашъ нарядъ? спросила Вра Григорьевна Сашу, когда онъ подавалъ ей куски изрзаннаго кумача.
— Разумется, разъ вы его шьете, тихо отвтилъ Саша, невольно красня при этихъ словахъ.
— Молодецъ! Благодарю и хвалю! Положительно, Ольга Александровна, вашъ сынъ длаетъ успхи, обратилась она къ Ольг Александровн.
Саша еще боле покраснлъ.
— А вамъ, Сергй Игнатьевичъ, снова начала Вра Григорьевна, тоже готовъ и запонъ, и все остальное, вамъ Надя сшила, слдовательно и васъ нарядимъ.
— Мама, мама, Кривцовы пріхали! вбгая закричала Маруся.
— Поди, милая, встрть ихъ да проводи сюда. Вотъ хорошенькая барышня, Александръ Семеновичъ! обратилась она къ Саш. Извольте за ней ухаживать, я для васъ и пригласила ее…
— Ну, хотите вы, чтобы онъ сталъ теперь за кмъ-нибудь ухаживать! съ довольнымъ смхомъ воскликнулъ Семенъ Степановичъ.
— А что? Разв я такъ уже сильно ему понравилась? спросила Вра Григорьевна, съ улыбкой взглядывая на Сашу.
— Ну, что это опять вы, Вра Григорьевна, тоскливо воскликнулъ онъ, вставая и уходя изъ комнаты.
Вра Григорьевна тоже встала, что-бы идти на встрчу Кривцовымъ.
— Ну простите, больше не буду, говорила она, проходя мимо Саши и останавливаясь передъ нимъ. Прощаете, да?
— Мн не въ чмъ прощать, но зачмъ вы? съ той-же тоской тихо отвтилъ онъ ей, съ безпредльной любовью на нее глядя.
— Не буду больше, сказала, что не буду, повторила Вра Григорьевна, но тутъ показались Кривцовы, и она поспшила къ нимъ на встрчу. Софья Васильевна Кривцова, высокая, полная старуха въ лиловомъ двуличневомъ шелковомъ плать, въ шали и въ чепц, громко поздоровалась съ нею и объявила, что Петръ Ивановичъ не пріхалъ, ибо не совсмъ хорошо себя чувствуетъ и проситъ извинить его и т. д. Вра Григорьевна съ соболзнованіемъ отнеслась къ извстью о нездоровь Петра Ивановича, и обратилась къ стоявшей возл матери полной красивой двушк лтъ 25-ти.
— Здраствуйте, Дуня, говорила она, цлуя двушку. Ну, сегодня извольте быть веселой, я хочу, что-бы у меня было какъ можно веселе…
— Я и пріхала веселиться, бойко отвтила Дуня.
Саша тоже раскланялся съ Кривцовыми.
— Вы когда пріхали? начала Дуня, протягивая ему руку.
— Недавно, передъ праздникомъ, отвтилъ онъ.
— Изъ Москвы хать на праздники въ деревню? Вотъ этого я не понимаю… говорила Дуня, весело глядя на него и съ видимымъ удовольствіемъ имъ любуясь.
Младшая сестра ея, Таня, куда-то убжала съ Марусей. Вася Кривцовъ, неловкій длинный кадетъ лтъ 15-ти, давно уже переходилъ въ гостинной отъ одной картины къ другой, не зная, куда двать себя, и все боясь сдлать что-нибудь такое, чего не длаютъ большіе. А Дуня продолжала говорить съ Сашей, изо всхъ силъ кокетничая съ нимъ и всячески вызывая его на комплименты или иные, еще боле игривые разговоры. Вс его мысли были въ кабинет, куда вмст съ Софьей Васильевной снова удалилась Вра Григорьевна, и понятно, что разсянно отвчалъ онъ красивой и бойкой своей собесдниц, но Дуня охотно принимала эту разсянность за смущеніе рождающейся любви и торжествовала уже новую побду… Наконецъ удалось ему какъ-то отвязаться отъ нея, и тотчасъ-же бросился онъ въ кабинетъ къ Вр Григорьевн.
Гости продолжали между тмъ прізжать. Пріхалъ Струнинъ, важный баринъ по своему состоянію и положенію въ узд, но въ сущности добродушный и милый старикъ. Онъ привезъ съ собою свою племянницу, Лизу, хорошенькую двочку лтъ 15-ти. Пріхалъ богатый помщикъ Ранской съ сыномъ, простоватымъ 25-ти-лтнимъ малымъ, потомъ веселый студентъ Алгебраистовъ, Шабаевъ, Кругловы, мать съ дочерью, и еще кое-кто — однимъ словомъ, вс ближайшіе сосди Вры Григорьевны, кого только успла она позвать въ такое короткое время.
Вс перешли въ гостинную, гд въ ожиданіи обда шелъ оживленный разговоръ объ уздныхъ новостяхъ, о цнахъ на хлбъ, объ ожидавшемся въ ихъ губерніи введеніи Земскаго Положенія и гласнаго суда — но изъ молодежи въ гостинной были только Саша да Лиза Круглова. Саша былъ тутъ, ибо тутъ была Вра Григорьевна, а Лиза, по всегдашней своей застнчивости, молча сидла возл матери, съ завистью слушая смхъ и голоса, доносившіеся изъ сосднихъ комнатъ, гд собралась молодежь и гд Шабаевъ и молодой Ранской наперерывъ ухаживали за Дуней Кривцовой. Дуня весело кокетничала съ ними обоими, любуясь юнымъ офицеромъ, который съ видимымъ наслажденіемъ рисовался передъ красивой барышней эполетами и новенькимъ мундиромъ, и не пренебрегая въ то-же время другимъ своимъ поклонникомъ, долговязымъ и нескладнымъ Ранскимъ, въ противоположность щеголеватому офицеру одтымъ въ какой-то необычайнаго покроя сюртукъ, работы лучшаго, впрочемъ, узднаго портнаго. Дло въ томъ, что красивый и ловкій Шабаевъ былъ голъ, какъ соколъ, Ранской-же богатъ и влюбленъ, и Дуня имла на него самые положительные виды. Но печальное это обстоятельство нисколько, повидимому, не смущало жадно глядвшаго на Дуню Шабаева, и смло подалъ онъ ей руку, что-бы вести ее къ столу, когда позвали обдать. Ранской одиноко поплелся за ними.
Посл обда въ огромномъ кабинет Ильи Ильича поставили ломберный столъ. Вра Григорьевна взяла колоду картъ и первому подала ее Струнину.
— Что-же это, насъ-то, значитъ, старичковъ, въ сторону, что-бы мы не мшали? сказалъ онъ, ласково глядя на нее добрыми своими глазами.
— Нтъ, что-бы вы не скучали, глядя на наши дурачества.
— А посмотрть на васъ можно будетъ?
— Я сама даже приду къ вамъ показаться!
— Эхъ, десять лтъ-бы съ плечъ долой…
— А что? съ улыбкой спросила она.
— Да что? Такое ужъ стариковское наше дло — давайте карту! Ну такъ и есть, пиковка — проиграю!..
— Вотъ вамъ руку на счастье, я счастливая…
— Теперь я увренъ въ выигрыш, съ добродушной улыбкой говорилъ Струнинъ, вставая и цлуя хорошенькую ручку Вры Григорьевны.
Струнинъ, Семенъ Степановичъ, старикъ Ранской и Софья Васильевна Кривцова услись по дв копйки въ преферансъ.
— Ну, господа, теперь давайте наряжаться и танцовать, объявила Вра Григорьевна молодежи.
Наряды были нехитрые. Кто одлся мужикомъ, кто бабой, кто разъискалъ въ кладовой одяніе ддушки или бабушки и приладилъ къ своему росту — вотъ и все, но дло вдь не въ богатств нарядовъ, и съ нетерпніемъ ждали этого маскарада вс его участники, каждый своего ожидая отъ него — кто невиннаго веселья, кто маскарадной свободы, кто волненій любви…
Стали собираться ряженые. Неловко было сначала нкоторымъ, особенно Саш и Сереж въ ихъ запонахъ, и конфузно, и неловко въ неудобныхъ одяніяхъ, но черезъ часъ все обошлось, вс приглядлись другъ къ другу, всякій конфузъ прошелъ и осталось одно только веселье.
Саша былъ недуренъ въ яркомъ наряд молодой крестьянской двушки. Вра Григорьевна прислала даже косу, которую и подвязали ему подъ платкомъ. Запонъ шелъ къ нему, и Саша выглядывалъ весьма даже хорошенькой двочкой… Боле грубыя черты Сережи не такъ шли къ его наряду, но стройная Надя была чудо какъ мила, веселая, румяная, въ красной рубашк и бархатной поддевк, съ красивой кучерской шапочкой на голов.
Всю амфиладу комнатъ ярко освтили, и было гд разгуляться и боле даже многочисленному обществу.
Когда Саша сошелъ внизъ, Вра Григорьевна была уже въ гостинной. Саша и не узналъ ея: передъ нимъ стояла хорошенькая, совсмъ молоденькая блокурая двушка-хохлушка и съ ласковой улыбкой весело глядла на него черными своими глазами.
Двическій нарядъ этотъ, красивый и пестрый, и длинная коса — еще боле молодили они и безъ того уже молодую и хорошенькую Вру Григорьевну. До нельзя тоненькой и стройной выглядывала она въ немъ, особенно посл безобразнаго кринолина, а блокурый надтый ею парикъ необыкновенно шелъ къ смуглому лицу ея и чернымъ глазамъ.
— Покажитесь-ка! встртила она Сашу. Ну прелесть, какъ идетъ къ вамъ запонъ, я и не ожидала даже!
Саша покраснлъ и улыбнулся.
— Ну идетъ-ли, нтъ-ли — а мн ужасно какъ неловко, отвтилъ онъ, съ безграничнымъ восторгомъ его любуясь, не спуская глазъ съ хорошенькаго ея личика. И онъ глядлъ на нее, и еще глядлъ, влюбленный въ нее, весь забывшись въ чарахъ юной любви и перваго счастья…
Скоро гостинная наполнилась ряжеными. Вс входили, осматривали другъ друга, другъ другомъ любовались или смялись другъ надъ другомъ, мужчины восхищались Врой Григорьевной, а Дуня Кривцова, ожидавшая большаго эффекта отъ своего наряда (она была одта, въ бломъ тарлатановомъ фантастическаго какого-то фасона открытомъ плать, усянномъ блестящимъ стеклярусомъ и убранномъ зеленью, съ стеклярусомъ-же и зеленью въ полураспущенныхъ волосахъ) — она поспшила даже разразиться улыбками и восторженными восклицаніями, такъ не по сердцу пришлась ей остроумная выдумка Вры Григорьевны.
— Хорошъ костюмъ — лтомъ вс мы носимъ такія шитыя рубашки! насмшливо обратилась она къ подошедшему Шабаеву, одтому въ мундиръ временъ императора Павла, съ густо-посыпанными пудрой волосами.
— За то вашъ костюмъ безподобенъ и идетъ къ вамъ удивительно! отвтилъ ей Шабаевъ, любуясь красивыми ея плечами и полу-открытой грудью.
— Ну какіе ужъ у насъ, въ глуши, въ провинціи, костюмы, съ улыбкой отговаривалась довольная Дуня, весело оглядывая всю его статную фигуру.
Шабаевъ отвтилъ ей новыми похвалами ея костюму и новымъ игривымъ комплиментомъ, много удовольствія доставившимъ хорошенькой Дун. Она не уклонилась отъ затяннаго ея кавалеромъ веселаго разговора и, посл нсколькихъ-же бойкихъ такихъ фразъ, оба повернули они и пошли впередъ, случайно направляясь къ боковымъ, совершенно уже лишнимъ и слабо поэтому освщеннымъ комнатамъ — боскетной, билліардной и библіотек. И очень можетъ быть, что разговоръ ихъ сталъ бы тамъ еще веселе, если-бы не какъ тнь, безотвязно слдовавшій за Дуней Ранской, одтый крестьяскимъ парнемъ, въ лаптяхъ и рубах, и еще боле нескладный въ свободномъ этомъ наряд. Дун и Шабаеву только и оставалось, что вернуться въ гостинную, гд вокругъ Вры Григорьевны царило самое беззаботное молодое веселье, шумное и живое, одинаково всхъ увлекавшее своими чарами — и влюбленнаго Сашу, и застнчивую Лизу, весело вмст съ другими смявшуюся и втайн робко любовавшуюся Сашей.
Вра Григорьевна позвала ихъ танцовать и вс тотчасъ-же пошли за ней въ залу.
— Съ чего начинать, господа? обратилась къ нимъ Вра Григорьевна.
— Вамъ ршать, такъ какъ единогласно провозглашаемъ мы васъ царицей вечера, отвтилъ ей студентъ Алгебраистовъ, одтый необычайнымъ какимъ-то туркомъ, въ чалм и съ огромнымъ кинжаломъ на боку.
— Въ такомъ случа объявляю васъ царемъ или врне — султаномъ, и предоставляю вамъ ршеніе.
— Нтъ, вы серьезно объявляете меня царемъ?
— Ну, что-же будетъ?
— Тогда по праву царя я сразу ангажирую васъ на весь вечеръ!
— О-го! Нтъ, это лучше уже я останусь царицей безъ царя…
— Вра Григорьевна, а то меня сдлайте царемъ, вмшался Саша.
— Т. е. царицей, хотите вы сказать, улыбаясь, поправила его Вра Григорьевна. Хорошо, но вдь васъ слушаться не будутъ!… продолжала она.
— Будутъ!
— Я первая не послушаюсь, говорила она, съ лукавой улыбкой весело глядя на него.
— А мн только и надо, что-бы вы послушались, наивно возразилъ ей Саша.
— Вотъ вамъ за это, сказала Вра Григорьевна, слегка ударяя его по голов бывшимъ у нея веромъ и быстро отбгая.
Платокъ и коса свалились съ его головы. Вс расхохотались.
— Что? Досталось? говорила Вра Григорьевна, подходя къ нему. Ну давайте ужъ, я уберу васъ, продолжала она, нагибаясь поднять платокъ.
Алгебраистовъ, Ранской и одтый черкесомъ Вася Кривцовъ бросились поднимать его. Вася посплъ раньше всхъ и подалъ ей поднятый платокъ.
— Вотъ ловкій кавалеръ, похвалила его Вра Григорьевна. За это я съ тобой кадриль протанцую. А вы что стоите, какъ пень? напустилась она на Сашу.
— Да если-бы я зналъ…
— Что? Не стоите вы, что-бы я васъ убирала, вотъ что, доканчивала она, отдавая ему платокъ. Идите къ нян…
— Нтъ, Вра Григорьевна, вы ужъ общали…
— Ну идите, такъ ужъ и быть! И она принялась убирать его. Она стояла такъ близко отъ него, что онъ видлъ полуобрисованную рубашкой красивую ея грудь, что запахъ молодаго ея тла обдавалъ и раздражалъ его… Въ первый еще разъ наслаждался онъ такой близостью любимой женщины, и безъ раздумья всю жизнь свою отдалъ-бы онъ тутъ, лишь-бы хоть немного продолжилось это наслажденье, лишь-бы близость эта сопровождалась тмъ веселымъ ея взглядомъ, который всегда давалъ ему столько отрады и счастья…
— Вотъ вамъ, теперь извольте благодарить меня!
— И словъ не найду благодарить, тихо сказалъ не съ разу очнувшійся Саша.
— Господа, стаканъ воды мн, да скоре!
Вс бросились исполнять ея приказаніе. Первымъ воду принесъ Алгебраистовъ.
— Вас была въ награду кадриль, говорилъ онъ, подавая ей воду. Надюсь, и мн то-же будетъ какая-нибудь награда?
— Какая-же?
— Огромная — поцловать вашу ручку, и меньше не возьму!…
— А если не дамъ, что-же, воду назадъ спросите? засмялась Вра Григорьевна, показывая ему пустой стаканъ. Ну, да не стану ужъ обижать васъ, цлуйте, продолжала она, протягивая ему руку. Я вдь царица сегодня! Господа, танцовать, будемъ мы, или нтъ?
— Безъ козырей десять! послышался изъ кабинета радостный возгласъ кого-то изъ играющихъ.
— У кого это? закричала Вра Григорьевна и бросилась къ игрокамъ.
— Что-же, Надя, будемъ русскую плясать? говорилъ Сережа, подходя къ ней.
— Непремнно! Ахъ, какой ты смшной, Сережа!
— А ты напротивъ, ты прехорошенькая, прелесть какая хорошенькая, отвтилъ ей Сережа, тихо любуясь ею.
— Да? А мн все кажется, что и я такая-же смшная, какъ ты…
— Вотъ нашла съ кмъ себя сравнивать!
Между тмъ француженка, бонна Маруси, заиграла вальсъ. При первыхъ-же его звукахъ Вра Григорьевна вернулась въ залу. Саша бросился ей на встрчу. Вра Григорьевна положила руку ему на плечо и быстро закружились они, а за ними и остальныя пары.
— Сдержала я слово, хороша я? шептала Вра Григорьевна, лаская Сашу черными своими глазами.
Пьяня отъ счастья, упивался Саша чуднымъ этимъ взглядомъ, и, въ невольномъ порыв молодой любви, еще крпче прижалъ онъ къ себ Вру Григорьевну, съ восторгомъ обнимая гибкій ея станъ.
— Ужъ не знаю, какъ и сказать, до чего вы хороши, тихо отвтилъ онъ ей.
— Это я для васъ, помните это?
— Вра Григорьевна! громко воскликнулъ онъ отъ избытка счастья.
Вальсъ продолжался, за нимъ послдовали и другіе танцы. Было далеко уже за полночь, но всмъ было такъ весело, что никто не ощущалъ усталости и громкій общій разговоръ и смхъ не прекращались ни на минуту. Толпа дворовыхъ и горничныхъ, собравшаяся у дверей, оживленно переговариваясь, съ любопытствомъ глядла на танцующихъ господъ.
— Я насмотрться на васъ не могу, Вра Григорьевна, робко началъ Саша во время кадрили. Это въ первый еще разъ осмливался онъ такъ прямо начать подобный разговоръ.
— Да? спросила она. Ну пользуйтесь, этимъ, любуйтесь, другая не будетъ съ вами такъ весела и проста. Хорошо вдь вамъ со мной?
— Я счастливъ, Вра Григорьевна!
— Такъ пользуйтесь этимъ счастьемъ, берите его! Какъ мало еще вамъ надо, прибавила она съ печальной какой-то нотой въ голос.
— Да, только видть васъ, говорить съ вами, началъ было Саша и остановился. Но вотъ, Вра Григорьевна, робко снова заговорилъ онъ, помолчавъ немного, я все хотлъ просить у васъ, позвольте мн вашу ручку поцловать, все тише и тише, почти шепотомъ кончилъ онъ, страшно покраснвъ, сконфуженный и растерянный и съ тревожно бьющимся сердцемъ.
— О-го! воскликнула Вра Григорьевна. Какъ у царицы? продолжала она, весело взглядывая на него.
— Нтъ, не какъ у царицы, а… тихо началъ онъ и снова остановился.
— А какъ у кого-же? спросила Вра Григорьевна.
Онъ молчалъ.
— Ну что-же, договаривайте, улыбаясь, продолжала она.
— Вра Григорьевна, вы сметесь надо мной… съ прежней тоской прошепталъ онъ, растерянно глядя куда-то внизъ.
— Нтъ, Александръ Семеновичъ, помолчавъ, тихо отвтила ему Вра Григорьевна, я вамъ сказала, любуйтесь мною, наслаждайтесь моимъ обществомъ и моей красотой, если она вамъ нравится, а если-бы одного только смха стоили вы — я и вниманья не обратила-бы на васъ. Шутка не насмшка, а насмшки вы отъ меня не услышите…
Танцы, въ которыхъ, кончивъ игру, приняли участье и старики, смнились разговорами, пніемъ, играми. Вра Григорьевна спла нсколько романсовъ. Алгебраистовъ обладавшій недурнымъ теноромъ, тоже сплъ кое-что. Сережа съ Надей проплясали русскую. Шабаевъ и Дуня, среди всеобщей веселой суматохи нашедшіе таки случай урваться въ пустую боскетную, красиво исполнили лезгинку, Ранской развернулся и молодецки отхваталъ трепака — и всмъ жаль даже стало, когда въ 4 часа ночи, кончился вечеръ и пришлось наконецъ идти спать.
Саша послднимъ подошелъ къ хозяйк прощаться. Кром ихъ двухъ, никого боле не было въ гостинной.
— Вра Григорьевна, вы общали… робко заговорилъ онъ.
— Общала?… Кажется, ничего не общала!
— Вашу ручку, еще боле робко, шепотомъ докончилъ онъ.
— Т. е., это вы просили… Весело вамъ было сегодня?
— Мн хорошо было, Вра Григорьевна, говорилъ онъ, восторженно любуясь ею.
Вра Григорьевна улыбнулась. Глаза ея живо блеснули.
— Хорошо, сказала она. Ну вотъ что, не хочу вамъ портить этого вечера, но только вы должны мн общать, что больше этого не будетъ. Слышите?
Саша молчалъ. Она подала ему руку.
— Такъ помните условіе, говорила она, больше этого не будетъ.
Саша схватилъ ея ручку и покрылъ ее поцлуями, а Вра Григорьевна полу-обняла его другой рукой, наклонилась къ нему и поцловала его.
— Ну будетъ, Саша, прощайте, говорила она, отнимая у него руку. Идите!
И она быстро вышла изъ комнаты.
Саша не ожидалъ ея поцлуя. Невольно протянулъ онъ къ ней руки: ея уже не было въ комнат, а все еще стоялъ онъ на томъ-же мст и все не могъ очнуться отъ радости и счастья. ‘Милая, милая’… тихо шепталъ онъ, глядя на дверь, за которой скрылась Вра Григорьевна.

X.

Плохо спалъ Саша эту ночь, все подъ впечатлніемъ неожиданной этой ласки. Дорога была ему эта ласка, первая ласка въ его жизни, несказанно дорога, но дорога, какъ нчто цлое и уже законченное, дорога, какъ воспоминаніе, а не какъ надежда. Надежды, мысли о взаимности, о возможности невдомаго этого счастья — и раньше не было у него этой мысли, не было ея и теперь, не вызвалъ ея въ немъ неожиданный этотъ поцлуй. Но Вра Григорьевна не смется надъ его любовью, не пренебрегаетъ имъ, мальчикомъ, гимназистомъ, позволяетъ ему любить ее — и этого уже довольно было для его счастья, и для какого счастья!…
Молча, любовался онъ ею утромъ, за чаемъ, сидя противъ нея и не сводя съ нея глазъ. Занятая почетными своими гостями, съ молодежью она не сказала въ это утро почти ни слова — но и не нужно было ему говорить съ ней, да посл всего бывшаго и не смогъ-бы онъ, пожалуй, въ эти первые часы по-прежнему съ ней говорить и смяться…
Посл завтрака Алгасовы ухали. Дорогой Саша былъ молчаливъ и разсянъ, всего боле избгая всякихъ разговоровъ о вчерашнемъ дн: и такъ никогда и не узналъ ничего Сережа о главномъ событіи этого дня — о поцлу.
А праздничная жизнь шла въ Веденяпин съ обычной своей суетой и оживленіемъ. Въ дом все готовилось къ большому званому обду на новый годъ, но и безъ этого обда не было тамъ недостатка въ гостяхъ. Въ послдній день стараго года снова устроилась многолюдная охота. Семенъ Степановичъ послалъ Сашу сказать объ этомъ Вр Григорьевн, и она общала пріхать утромъ въ самый день охоты. Все это утро не отходилъ Саша отъ окна, но Вра Григорьевна сдержала слово и явилась въ назначенное время. Большимъ обществомъ выхали вс изъ дому. Въ сторон, на высокомъ пригорк, гд на утоптанномъ снгу разостланы были ковры и разставлены кресла, устроилъ Семенъ Степановичъ дамъ, такъ что съ безопаснаго своего мста свободно могли он видть всю охоту.
Охота вышла блестящая. Убили нсколько волковъ и лисицъ, еще больше ихъ упустили, но и убитыхъ было довольно.
Саша всецло былъ подъ вліяніемъ одной мысли, что Вра Григорьевна видитъ его. Поминутно оглядывался онъ въ ту сторону, гд она находилась, и съ какой радостью отдалъ-бы онъ въ эту минуту хоть вс будущія свои охоты лишь-бы сегодня убить что-нибудь и отличиться на ея глазахъ…
И счастье снова улыбнулось ему: старый, матерый волкъ и прехорошенькая пушистая лисичка достались на его долю. Онъ такъ и сіялъ восторгомъ и счастьемъ.
Наступили сумерки. Охота кончилась и вс охотники сошлись къ тому мсту, гд находились дамы.
— Вотъ благодарю васъ, Семенъ Степановичъ, встртила его Вра Григорьевна. Что это за красивая была охота сегодня!
— Понравилось вамъ?
— Еще-бы! И какъ хорошо отсюда видно!
— Да, мсто высокое, открытое…
— Сколько волковъ убили?
— Шесть. Да что, насъ вотъ молодой охотникъ всхъ пристыдилъ, говорилъ Семенъ Степановичъ, съ гордостью кладя руку на плечо подошедшаго Саши. Такого убилъ волка, что просто одинъ восторгъ, а не волкъ!
— Да, я видла подвиги вашего сына и любовалась имъ, говорила Вра Григорьевна, съ веселой улыбкой ласково глядя на Сашу.
Такая хорошенькая была она тутъ, веселая, разрумяненная морозомъ… Саша не спускалъ съ нея глазъ, и сколько счастья дали ему эти слова ея, какъ благодарилъ онъ судьбу за стараго волка…
Стали собираться домой. Къ великой радости Саши, Вра Григорьевна сла къ нему, въ его санки.
— Вы не опрокинете, меня? спросила она, улыбаясь. Смотрите!…
— Не бойтесь! А ужъ прокачу-же я васъ!…
— Да, пожалуйста, и какъ можно скоре, я это люблю…
Саша всталъ, оглянулся на нее, крикнулъ на лошадь — и, всхъ обгоняя, стрлой помчались они по гладкой дорог.
— Я все слдила за вами, говорила ему Вра Григорьевна, и съ удовольствіемъ слдила… Вы ловкій охотникъ, вами положительно залюбоваться можно, когда вы на охот…
Саша улыбнулся.
— И какъ-же я радъ, что мн удалось сегодня… тихо сказалъ онъ, оглядываясь на нее.
— Почему? весело спросила его Вра Григорьевна.
Саша ничего ей не отвтилъ, смущенно глядя впередъ, на дорогу.
— Почему-же? снова переспросила она.
— Что-же вы спрашиваете? тихо говорилъ онъ, по-прежнему не глядя на нее. Понятно, что не хотлъ-бы я при васъ вернуться съ охоты съ пустыми руками…
— Видите, какъ судьба вамъ помогаетъ? А скажите, очень вы боялись неудачи?
Саша обернулся къ ней.
— Знаете, я былъ увренъ, что убью сегодня волка, оживленно проговорилъ онъ.
— И все потому, что я была тутъ?
— Да…
— Плохой-же вы охотникъ, если думали обо мн, а не объ охот… Настоящій охотникъ все долженъ забыть на охот, даже любимую женщину…
— Ну, разв можно это? тихо возразилъ ей Саша, снова оглядываясь на нее.
Никогда еще не проводилъ онъ такъ весело святокъ — и отъ души, весь отдавшись ему, наслаждался онъ этимъ весельемъ и юнымъ своимъ счастьемъ. Возвращеніе въ Москву должно было прекратить эти счастливые дни, но и оно не было страшно, ибо за нимъ видлось лто, еще боле привольное и веселое, лто, когда онъ вернется домой уже не мальчикомъ, не гимназистомъ, и сколько безсознательныхъ смутныхъ какихъ-то надеждъ красило въ его мечтахъ грядущіе лтніе эти дни!
Студенчество, чмъ ближе и осязательне оно становилось, тмъ боле самыхъ радужныхъ грезъ возбуждало оно въ воображеніи обоихъ друзей, сильне и сильне заставляя биться ихъ молодыя сердца. Все чаще и чаще говорили они о будущемъ, о томъ, что скрывается за гимназическимъ порогомъ, о той свтлой дали, которая давно уже тускло мерцала передъ ними и вотъ становится все ближе и ярче. Опредленнаго ничего еще не было въ ихъ разговорахъ, это были скоре страстныя мечты о томъ, какъ выйдетъ на просторъ ихъ молодая, уже окрпшая мысль и какъ полетитъ она вдаль, въ поискахъ за истиной. Разговоры эти, все боле и боле скрплявшіе дтскую ихъ дружбу, отличались порывами и шатаніями и всей туманностью только еще зарождающихся убжденій.
— Саша, не забывай, я иду къ тому, что мн предстоитъ, а предстоитъ мн трудъ, говорилъ незадолго до отъзда Сережа, расхаживая безъ сюртука по комнат своего друга — онъ собирался уже спать, да заговорился и такъ и остался полураздтымъ. У насъ разныя дороги въ жизни, а потому и разные взгляды.
— Тутъ одно только и можетъ быть понятіе, отвтилъ Саша, сидя у письменнаго своего стола. Трудъ! Это все прекрасно, но ты будешь трудиться, что-бы жить и чмъ-же наполнишь ты эту жизнь, ради которой будешь трудиться?
— Послушай, что будетъ — почемъ мы знаемъ? Будетъ-ли трудъ оставлять мн время для жизни, наконецъ, не всегдаже мн будетъ 17 лтъ, у меня будетъ семья — вотъ и жизнь!
— Я не просто говорю. Я говорю о томъ, что заставляетъ цнить жизнь и наслаждаться ею…
— А семья не заставляетъ?
— Нтъ, не то. Но вотъ возьми моего отца: разв мы мшаемъ ему жить?
— Это другое дло, онъ богатъ…
— Но богатство не избавляетъ его отъ труда. Если-бы онъ не трудился, не хозяйничалъ, разв могли-бы мы жить, какъ мы живемъ?
— Это свободный барскій трудъ, Саша, а не обязательный трудъ работника. Но скажи, почему непремнно хочешь ты навязать мн свое понятіе о жизни?
— Я не навязываю, но другаго представленія я не могу понять. Жить — значитъ пользоваться жизнью, иначе не стоитъ и жить!…
— Но вс не могутъ-же пользоваться жизнью…
— Знаю, но это пользованіе, стремленіе къ нему — оно должно быть нашимъ идеаломъ. Если-бы я созналъ, что идеалъ этотъ окончательно недостижимъ для меня и навки останется недостижимымъ, что и думать мн о немъ нечего — право, тогда, кажется, и силъ не хватило бы у меня жить…
— А ты не подумалъ о томъ, какъ эгоистичны эти твои взгляды на жизнь?
— Нтъ, Сережа. Вотъ если-бы во что-бы то ни стало и какъ-бы то ни было непремнно хотлъ я насладиться жизнью, даже и цной несчастья другаго человка, лишь бы самому быть счастливымъ — ну тогда я точно былъ-бы эгоистъ. Но я хочу пользоваться своимъ, своей жизнью, тмъ, что мн дано и что пропадетъ даромъ, если я не воспользуюсь имъ — неужели это преступно?
— Это желаніе и выведетъ тебя на ту дорогу, гд все будешь ты приносить въ жертву своему счастью — и чужое счастье, и чужую личность!…
— Но вдь то, чему я поклоняюсь — это счастье и наслажденіе жизнью. Такъ неужели-же возможно лишать другаго того, что самъ любишь такъ страстно? Вдь человкъ, который любитъ жизнь, не какъ существованіе только, но какъ благо — онъ не въ силахъ убить другаго…
— Въ силахъ, напр., при самозащит…
— Ну да, это неудачный примръ мн попался, но все равно, ты пойми мою мысль. Кто любитъ свое счастье, тотъ необходимо будетъ любить и счастье другихъ.
— Ну а сознанье, что у другихъ нтъ счастья, это не помшаетъ теб пользоваться жизнью?
— Да вдь я не въ силахъ, не могу его дать имъ?!
— Не могу — это не оправданье для того, что-бы окончательно сложить руки.
— Нтъ, оправданье, Сережа. Есть люди, которые могутъ пожертвовать собою иде и жить для нея, но что-же мн длать, когда я не изъ этихъ людей? Вдь не могутъ-же вс быть героями!
— Да, но эти герои — мы имъ удивляемся, слдовательно, изо всхъ силъ должны мы стараться имъ подражать!
— Это дв разныя вещи. Мы удивляемся въ нихъ сил духа, но мы не виноваты, что въ насъ самихъ нтъ этой силы…
— Но согласись, что безпечно отдаться наслажденьямъ, не думая о другихъ, о человчеств, о своихъ согражданахъ — это вдь не хорошо!
— Но почему-же непремнно не думать о нихъ?
— Потому-что и то, и другое — и думать, и наслаждаться — невозможно. Нельзя служить двумъ богамъ.
— Не знаю, но мы видимъ, что жизнь миритъ это. Возьми опять моего отца: онъ счастливъ, онъ живетъ и наслаждается жизнью, а разв жизнь его эгоистична и дурна?
— Нтъ, потому-что онъ не исповдуетъ этого культа наслажденія во что-бы то ни стало. Онъ наслаждается жизнью — это врно, но не наслажденіе это цль его жизни, оно случай для него. Онъ признаетъ обязанность, долгъ, въ отношеніи, напр., къ семь.
— Да, ну т обязанности, которыя не будутъ мшать мн жить, какъ не мшаютъ отцу его обязанности, ихъ я съ удовольствіемъ признаю!
— Не забудь, что, разъ признавъ ихъ, надо вдь умть при случа и пожертвовать имъ и наслажденіями, и счастьемъ…
— При случа, ты вотъ самъ это сказалъ, такъ вдь при случа не только счастьемъ, но и самой, пожалуй, жизнью надо будетъ пожертвовать…
— А подобные случаи могутъ и часто выпадать!
— Ну и что-же? Ну и выйдетъ жизнь, неудачная въ силу обстоятельствъ, не смотря на вс мои усилія и желанья. Разв я говорю: счастье во что-бы то ни стало? Я говорю, что если счастье, наслажденье возможны — ими надо пользоваться, мало того — ихъ надо искать и стремиться къ нимъ, но не добиваться во что-бы то ни стало. Иначе говоря, чужое счастье ни въ какомъ случа не слдуетъ приносить въ жертву своему, но и своего упускать тоже не слдуетъ.
— Ты все вертишься кругомъ да около. Свое счастье — это такъ, но именно то обстоятельство, что счастье-то имютъ далеко не вс…
— Но все-таки хоть кто-нибудь да иметъ-же его! Почему-же не присоединиться мн къ ихъ числу, почему непремнно долженъ я увеличить собой число несчастныхъ? Ну они не могутъ быть счастливы, имъ не дано этого — жалю ихъ, но я могу, мн дано: почему-же не воспользуюсь я этимъ благомъ, этой милостью ко мн Бога?
— Потому-что твое образованіе и вс полученныя тобою при рожденіи преимущества — они-то и налагаютъ на тебя извстныя обязанности относительно общества и главнымъ образомъ — относительно этихъ лишенныхъ счастья…
— Да, я согласенъ съ тобою, если-бы ихъ счастье зависло отъ меня и во всхъ тхъ случаяхъ, гд оно будетъ отъ меня зависть. Но тамъ, гд я ничего уже не могу подлать — тамъ ихъ безрадостная жизнь не смутитъ моей жизни, ибо и я тоже жить хочу, повторяю — я не герой, я простой, обыкновенный человкъ.
— И ты не признаешь, что перве всего ты долженъ трудиться для человчества, жертвовать собою и своимъ счастьемъ обществу и благу общему, приносить пользу своимъ согражданамъ?
— Признаю. Если отказавшись отъ личнаго счастья на рубль, другимъ я принесу счастья на два рубля — тамъ я долженъ пожертвовать собой и своимъ счастьемъ. Но тамъ, гд такая-же моя жертва другимъ дастъ счастье хотя-бы тоже на рубль — тамъ уже я имю право предпочесть себя… Вдь и я человкъ, и я хочу счастья…
— Хитро это что-то. Кто-же у тебя расцнивать будетъ?
— На то есть у меня совсть.
— Все это далеко отъ правды и добра, Саша…
— Помни, я человкъ, я не герой. Но въ чемъ-же твой идеалъ?
— У меня нтъ идеала. На что онъ мн? Я знаю, что ожидаетъ меня и готовлюсь къ этому, мн идеалы не нужны. Идеалы нужны вамъ, ибо вы сами выбираете себ жизнь…
— Что-жъ, мой идеалъ преступенъ и дуренъ?
— Онъ привлекателенъ, Саша, это правда, но онъ эгоистиченъ, а въ эгоизм, добра не много…
— Я врю, что нтъ ничего нечестнаго въ томъ, что я говорю. Вотъ я смотрю на жизнь, какъ она представляется мн, я вижу ее и не вижу ничего въ ней дурнаго. Можетъ быть, я не умю вполн передать теб все, что я думаю…
— Да скажи, въ чемъ видишь ты наслажденіе жизнью?
— Какъ, въ чемъ?
— Ну да, въ чинахъ, въ богатств, въ кутежахъ, наконецъ — въ чемъ?
— Я не знаю, въ томъ, что даетъ счастье, что краситъ жизнь, что длаетъ ее жизнью, что даетъ ей смыслъ и цну…
— Ну, а что именно?
— Ну веселье, любовь…
— Еще?
— Мало-ли что еще — общество, дружба, дятельность, поэзія, искусство… да много…
— Прекрасно. Теперь подумай, о чемъ мы споримъ? Я говорю о семь — слдовательно и о жен, и о любви. Если я буду любить женщину — мн съ ней весело, мн весело съ тобой, съ Костей, слдовательно у меня будетъ и веселье, вы трое — жена, ты и Костя, да еще, можетъ быть, нсколько товарищей — вотъ у меня и общество. У меня будутъ часы досуга, а слдовательно и поэзіей я буду наслаждаться… Видишь, моя жизнь не будетъ такъ уже далека отъ твоего идеала счастья, какъ ты думаешь. Разница та между нами, что всего себя хочешь ты отдать веселью и счастью, а я, если-бы и хотлъ, такъ не могъ-бы…
— Я и говорю, что ты будешь трудиться, но ради наслажденья-же?
— Ради самой жизни…
— Жизнь для жизни, значитъ?
— Не знаю ужъ… Да, это, пожалуй, всего врнй!
Наканун отъзда Саша похалъ проститься съ Врой Григорьевной. Сережа не похалъ съ нимъ, да не очень и звалъ его Саша.
Вра Григорьевна была дома и одна. Видимо обрадовалась она его прізду — Саша это чувствовалъ — и такъ хорошо стало на душ у него… А онъ-то какъ боялся хать, какъ волновался дорогой, что она приметъ его пріздъ за назойливое приставаніе…
Вра Григорьевна дйствительно была ему рада. Ей было грустно, что-то тяжелое давило ей душу, и она была рада видомъ его счастья и симпатичной этой юности разсять свою грусть. И разговоръ съ Сашей дйствительно развлекъ ее. Подстрекаемая живыми его разспросами, она говорила ему объ Италіи, гд она провела боле года, и которую такъ страстно любила. Разговоръ пошелъ дале и коснулся самаго Саши.
— Это мы въ послдній уже разъ видимся? спросила его Вра Григорьевна.
— Да теперь уже до лта!
— Надюсь, вы къ намъ вернетесь настоящимъ ужъ кавалеромъ.
— Т. е. какъ это?
— Разумется какъ: студентомъ! Тогда съ полнымъ уже правомъ будете вы ухаживать за мной, или тамъ за другой, не то, что теперь…
Саша покраснлъ.
— Да, иначе ужъ не вернусь, какъ студентомъ, отвтилъ онъ.
— А если нтъ?
— Что вы, нтъ, теперь, въ 7-мъ класс, исходъ экзаменовъ уже ясенъ…
— Смотрите! Я вотъ замтила, что вы способны увлекаться, ну а увлеченія — дадутъ они вамъ учиться?
Саша улыбнулся и махнулъ рукой.
— Времени хватитъ на все, отвтилъ онъ, этого я не боюсь!
— Вотъ и кончается ваша юность, начала Вра Григорьевна, теперь вы будете готовиться уже къ жизни, къ настоящей жизни. Скажите: думаете вы когда-нибудь объ этой будущей жизни?
— До нея далеко еще…
— Далеко-то — далеко, но все-таки всего вдь четыре только года. Неужто-же такъ никогда и не задумывались вы о томъ, что ожидаетъ васъ за университетскимъ порогомъ?
Саша молчалъ.
— Не знаю ужъ, что и сказать вамъ, началъ онъ, подумавъ. Вдь это будущее, и неизвстное будущее…
— Но все-таки готовитесь-же вы къ чему-нибудь, чего-нибудь да ждете-же отъ этого будущаго?
— Я жду отъ него жизни, отвтилъ Саша.
Вра Григорьевна взглянула на него.
— Вотъ хорошій отвтъ, сказала она, съ участьемъ и лаской глядя на Сашу. Да, вы правы, жизни, одной только жизни и надо искать — и не сходите съ этой дороги. Въ чемъ-же состоитъ вашъ идеалъ жизни?
— Мой идеалъ — это счастье…
— Да, счастье, задумчиво проговорила Вра Григорьевна. Къ счастью дв дороги, помните это. Счастье можно видть въ матеріальныхъ благахъ жизни и, идя по этой дорог — вы получите счастье, вы будете вполн счастливы, вашъ идеалъ осуществится, это правда, но для этого заране, вотъ съ сегодняшняго-же дня, искореняйте въ своей душ все высокое и доброе, что въ ней есть, все до конца — по-тщательне изучите только вс томы Свода Законовъ, это необходимо на этой дорог. Если-же захотите вы иного счастья — знайте, что ничего не получите вы въ этой жизни. Къ этому счастью всю жизнь будете вы стремиться, и всю жизнь будетъ оно мелькать передъ вами гд-то вдали, въ туман, да хорошо еще, если мелькать-то будетъ… На этой дорог всю жизнь безплодно будете вы порываться къ тому завтному кубку, въ которомъ кипитъ и играетъ золотое вино наслажденья, и хорошо еще если, хоть одинъ глотокъ достанется вамъ изъ этого кубка! И даже покоя душевнаго не найдете вы на этой дорог. Вы будете сознавать, что вамъ не въ чемъ упрекнуть себя, что никогда не сдлали вы ничего нечестнаго, ничего дурнаго, что ничье несчастье не лежитъ на душ вашей, что ни къ одному встртившемуся вамъ горю не остались вы равнодушны — и все-таки что-то назойливое, безпокойное, безпощадное будетъ томить, терзать васъ, будетъ отравлять вамъ каждое веселое мгновеніе, каждый поцлуй, каждый бокалъ шампанскаго. Если по этой дорог пойдете вы — не видать вамъ счастья. Но чего боле всего бойтесь — это думъ. Если удастся вамъ встртить счастье, т. е. если примите вы за счастье какой-нибудь призракъ, не вдумывайтесь въ него, не разбирайте его, спшите отдаться ему, отдаться вполн, всецло, всей душой, и главное, самое главное — это безъ думъ. Вс эти призраки не выдерживаютъ и полу-часовой думы, поврьте мн…
Она замолчала. Молчалъ и онъ.
— Помните, Саша, начала она, беря его за руку, я была вашей первой юношеской любовью, я дала вамъ первое счастье, такъ помните, вотъ вамъ завтъ мой, храните его и слдуйте ему: уважайте чужую свободу и чужую честь, никогда, слышите — никогда не говорите и не думайте дурно о человк, если сами, лично, не знаете вы его за дурнаго, но при этомъ помните, одинъ только Сводъ даетъ вамъ мрку для сужденія о другомъ человк: въ остальномъ-же пусть каждый живетъ, какъ хочетъ, пусть длаетъ, что хочетъ,— въ остальномъ онъ во всемъ свободенъ, его судьей можетъ быть только Богъ! Вы можете не уважать его за его жизнь, но вы не вправ осуждать его, ибо сами не знаете вы, какъ поступили-бы вы во всхъ его обстоятельствахъ. Уважайте слабости людей, помните, что каждый человкъ прежде всего человкъ. Уважайте, нтъ — любите счастье другихъ и то, что есть въ другихъ добраго, но свое понятіе о добр ставьте мриломъ только для себя: знайте, что другой иначе можетъ смотрть на жизнь и на добро, и все-таки быть хорошимъ, достойнымъ уваженія человкомъ: единственная нравственность, для всхъ обязательная, это нравственность Свода. Не будьте щедры ни на дружбу, ни на уваженіе, ни на презрніе. Будьте строги только къ себ, но къ людямъ будьте снисходительны и терпимы. Кто знаетъ, что ждетъ васъ въ жизни, но если когда-нибудь судьба поставитъ васъ высоко надъ людьми, дастъ вамъ власть и вліяніе, тогда помните, что въ вашихъ рукахъ будетъ иной разъ вся жизнь человка, можетъ-быть, совершенно вамъ даже и неизвстнаго, его счастье и несчастье, даже его честь. Пусть ваша совсть будетъ вамъ судьей на каждомъ шагу, каждую минуту вашей жизни. Ошибокъ вы не избгнете, но невольныя ошибки отпустятся вамъ, лишь не было-бы ошибокъ вольныхъ…
— Все, что вы говорите, помолчавъ началъ Саша, это обязанности относительно другихъ? Такъ неужто имъ однимъ и отдаться всецло, неужто все, вся жизнь для другихъ? Гд-же то счастье, къ которому сами-же велите вы стремиться?
— Все для другихъ, да, иначе и быть не можетъ, но только на это надо смотрть не съ той стороны, съ которой вс смотрятъ. Это не есть цль жизни, еще мене это сама жизнь: это необходимая рамка жизни, рамка, которая сама собою и безъ всякихъ съ вашей стороны усилій представится вамъ, если только не все доброе изгнано изъ души вашей, если останетесь вы хорошимъ живымъ человкомъ. Отъ жизни, отъ людей вы никуда не уйдете, вы должны съ ними жить, а слдовательно должны такъ или иначе вліять на нихъ и относится къ нимъ. А тутъ одно изъ двухъ: или все для другихъ, или все для себя. Честное и человчное отношеніе къ людямъ и къ каждому послднему, самому ничтожному человку — это фонъ, на которомъ раскинется картина вашей личной жизни и личнаго вашего счастья. Вотъ эту картину составить — охъ! какъ мудрено!…
— Значитъ, вся задача жизни исчерпывается однимъ: быть честнымъ человкомъ?
— Да, пожалуй, это одно, что нужно: тутъ сама уже совсть укажетъ вамъ, какъ нужно поступать въ томъ или другомъ случа, умйте лишь слушаться ея голоса и понимать его. Но надо понимать это слово: быть честнымъ человкомъ, т. е. надо видть добро не въ одномъ только буквальномъ ‘не убій’ и ‘не укради’, но въ полномъ устраненіи всякой мысли о самомъ даже законномъ посягновеніи на чужое счастье и чужую радость. Помните Некрасовскаго нравственнаго человка? Узкая мораль не есть еще добро — добро есть соединеніе полнйшей снисходительности и полнйшаго отсутствія зла, всякаго даже помысла о немъ.
— Свобода для другихъ, т. е. свобода всякой жизни, оправданіе всякаго поведенія?
— Да, всякаго, которое только не заслуживаетъ названія явно-безчестнаго, всякаго, которое не направлено къ явному вреду для другихъ и не предусмотрно поэтому закономъ. Въ жизни и въ выбор жизни свободны вы сами, не стсняйте-же и свободы другихъ. А вы свободны въ вашей жизни, ибо она дана вамъ и принадлежитъ только вамъ одному. Если-же настанетъ минута, когда ваша совсть укажетъ вамъ, что свобода ваша кончилась, что передъ вами является долгъ — тогда съумйте отказаться отъ свободы и подчиниться долгу и этимъ покажите, что вы достойны свободы. Вотъ и все. Въ остальномъ у васъ единственная задача — быть честнымъ человкомъ.
— Но если такой минуты не представится?
— Ну что-же? Это ваше счастье… Такова, значитъ, милость къ вамъ Бога… Но разв солдатъ перестаетъ быть солдатомъ отъ того, что полку его не пришлось участвовать ни въ одномъ сраженіи?
— Вы говорите то, что и самъ я думалъ, только смутно, неясно, и чего никогда не умлъ выразить. То, что вы говорите — это единственный путь къ свобод и жизни, и къ счастью, какъ къ цли. Но вотъ что: вы достигли этой цли?
— Нтъ, но вдь я сказала, что и вамъ не видать счастья
— Т. е. какъ это?
— Очень просто. Я вамъ говорила, ищите счастье въ нажив, въ карьер, въ вин, въ картахъ, въ чемъ хотите — и вы вдоволь найдете его. Но разъ вы опредляете счастье, какъ счастливую жизнь, полную красоты, содержанія, разнообразія и наслажденій — вы не найдете его совсмъ. Вмсто наслажденій вы найдете одн забавы и он вамъ наскучатъ. Разнообразіе въ нашей цивилизованной жизни до того ограничено, что истощится весьма скоро. Счастья бурнаго не существуетъ: этимъ именемъ зовутъ люди боле сильныя забавы, а не что иное. Счастье тихое вы назовете прозябаніемъ, а не жизнью. Частыя неудачи вызовутъ у васъ озлобленіе, утомленіе, апатію. Частыя удачи потеряютъ въ вашихъ глазахъ всякую цну, познакомятъ васъ съ разочарованіемъ и хандрой. Вы будете искать жизнь — найдете или пустоту, или прозябаніе. Изъ нашего разговора я замтила, что съ этихъ уже поръ умете вы думать: вамъ не быть счастливымъ.
— Но вдь это страшно, что вы говорите!
— Да, страшно, но все равно, вы не поврите мн, да и не можете поврить: всякій человкъ вступаетъ въ жизнь съ такимъ громаднымъ запасомъ силъ и энергіи, съ такой страстной жаждой жизни, что никогда и не повритъ онъ словамъ разочарованія. Вы мальчикъ, вы и жить-то начнете черезъ четыре только года, васъ манитъ каждый поцлуй, каждый мигъ веселья, а я — я усталая, измученная, для всего уже мертвая женщина. Если и кажусь я когда веселой — на душ то все-таки не весело… Вы не поврите мн, да и не затмъ сказала я вамъ это, чтобъ вы поврили, и не хочу я этого. Нтъ, я сказала въ надежд, что, авось, другой, который такъ-же горячо мечтаетъ о счасть и жизни, какъ и я мечтала когда-то, авось, въ пользу послужитъ ему мой опытъ, авось, найдетъ онъ это счастье и дорогу къ нему, зная кое-что изъ того, что можетъ случиться. Я потеряла всякую надежду на счастье, я не знаю, ни гд оно, ни въ чемъ оно, я такъ-же страстно желала и искала жизни, какъ и вы ея желаете — и ничего не нашла, ничего, кром пустоты и безцльнаго прозябанія. Но все-таки я врю, что существуютъ и счастье, и жизнь, что не для однихъ-же торгашей и банкировъ существуютъ они, вдь это было-бы слишкомъ уже несправедливо… Я не съумла найдти. Найдите вы… Хоть намекъ найдите…
— Не знаю, найду-ли, горячо заговорилъ Саша, но что буду искать, что нтъ и не будетъ у меня другаго желанія, другой цли, что никогда не сойду я съ этой дороги — это я общаю вамъ, а вамъ я не сталъ бы зря общать…
Прощаясь, онъ поцловалъ ей руку.
— Условіе ужъ забыли? говорила Вра Григорьевна, не отнимая однако-же руки. А я-то битый часъ честности васъ учила!
— Но вдь за этотъ урокъ… тихо началъ-было Саша, и не докончилъ, смшавшись, и не сразу потомъ продолжалъ, съ юной любовью восторженно на нее глядя: вотъ вы говорите: нтъ счастья. А сейчасъ я разв не счастливъ?
— Да, на полъ-года, на годъ, возразила она.
— О, нтъ, Вра Григорьевна, это невозможно…
Она ничего ему не сказала на это.

XI.

Для москвича, для человка, связаннаго съ Москвой дтствомъ и молодостью — для него Москва все. Мало городовъ, подобно ей способныхъ возбуждать такую-же пламенную, такую фанатическую любовь къ себ. Это не суетная любовь парижанина, вспоенная тысячелтней, всми народами воспваемой всеобщей хвалой Парижу, въ горделивомъ заблужденіи считающему себя столицей цлаго міра. Любовь москвича — любовь чистая и безкорыстная, вызывающая одн ироническія лишь улыбки у всякаго, свободнаго отъ этой любви. Но какъ не любить Москвы? Вся ширь русской жизни, какъ въ зеркал, отразилась въ ней, въ этой большой деревн, какъ называютъ ее въ насмшку. Большая деревня! Да можно-ли придумать большую похвалу городу? Да, большая деревня. Но въ этой деревн дйствовали Новиковъ и Карамзинъ, въ ней жили, мыслили и страдали въ 20-хъ, 30-хъ и 40-хъ годахъ, она создала нашъ театръ, она слушала и любила Грановскаго и Гоголя, въ ней зародилось славянофильство, но въ ней-же выросли Блинскій и Герценъ. Видть въ Москв одн только не особенно прямыя и не въ безукоризненномъ порядк содержимыя улицы, это все равно, что ничего не замтить въ Рим, кром улицъ, тоже узкихъ, кривыхъ и грязныхъ. Укорять-ли Москву за недостатокъ шести- и семи-этажныхъ домовъ? Они величественно-хороши — да, но не особенное вдь удовольствіе жить на этихъ этажахъ… Да, Москва не Парижъ. Она вся передъ вами, какая есть. Не прикрываетъ она лицемрно блестящими бульварами убогихъ переулковъ, тутъ-же, въ двухъ шагахъ отъ Лувра, отъ бульваровъ, отъ послдняго слова современной роскоши выказывающихъ всю вковую свою неприглядность. Нтъ въ Москв парижской шумной уличной жизни, но жизнь семейная, домашняя, жизнь широкая, удобная и привольная — вотъ что застиляетъ москвича любитъ свою Москву. Москва русскій городъ — и въ этомъ ея сила. Петербургъ, Берлинъ, Вна, Туринъ, Брюссель — все это тотъ-же Парижъ въ боле или мене плохомъ лишь изданіи. Но Москва одна, какъ одна Венеція, одинъ Римъ, одинъ Парижъ наконецъ. И неужели не стоятъ любви и вниманія этотъ Кремль, высоко въ царственномъ величіи стоящій надъ Москвой, Городъ съ кипучей и своеобразной его жизнью, красавицы Поварская, Никитская и Дмитровка, тихо дремлющее Замоскворчье — вся эта русская жизнь, тутъ являющаяся въ своемъ настоящемъ и прошломъ?
Но все равно, никакія насмшки не поколеблятъ любви москвича къ Москв. Петербуржецъ везд найдетъ себ жизнь и отечество, пожалуй, и въ Москв даже найдетъ онъ возможность устроиться по-парижски. Москвичъ-же въ Москв только и можетъ жить, тамъ только и найдетъ онъ жизнь по себ, только тамъ онъ и дома. Какъ-же не любить ему Москвы?
Въ одно воскресное утро Саша лежалъ въ своей комнат на диван. Раскрытая книга была рядомъ на стул: онъ оставилъ ее, глубоко о чемъ-то задумавшись.
Ясное, уже начинавшее грть солнце обливало лучами своими Кремль, играя на чистомъ снг его скатовъ, на позолоченныхъ его куполахъ и на безчисленныхъ дворцовыхъ окнахъ. Таковъ былъ видъ изъ той веселой и свтлой комнаты, которую Звонковы отдали Саш и Сереж.
Дв кровати, два письменныхъ стола и возл каждаго изъ нихъ по этажерк для книгъ, диванъ съ большимъ круглымъ столомъ передъ нимъ, нсколько креселъ и стульевъ, комодъ, шкапъ и зеркало — вотъ и все убранство этой комнаты, и единственнымъ ея украшеніемъ, единственной роскошью былъ старинный въ дорогомъ оклад образъ Нерукотвореннаго Спаса, благословеніе Ольги Александровны при отъзд въ Москву дтей.
Саша оставилъ книгу и задумался, глядя на ясный зимній день — и мало-по-малу унеслись его думы туда, въ Веденяпино, въ близкое уже будущее, свтлое и радостное, все озаренное красотой Вры Григорьевны, и дале, въ туманную высь дйствительной жизни со всми ея вопросами, сомнніями и надеждами.
Да и было ему о чемъ задуматься въ т годы броженія и ломки, въ которые суждено было развиваться и складываться юной его мысли. То было время, когда человческіе идеалы 40-хъ годовъ, идеалы свободы и красоты, смнились строгимъ призывомъ къ интеллигентному труду и общественной дятельности, суровымъ напоминаніемъ объ обязанностяхъ и гражданскомъ долг, и главное — проповдью безпощаднаго закрпощенія личности обществу. Тогда думали о матеріальныхъ только благахъ людей, мечтали о ихъ благополучіи и удобствахъ, болли о ихъ неудобствахъ и физическихъ боляхъ, къ практическимъ этимъ задачамъ призывались и ученые, и поэты, и даже художники, чуть-ли даже и не музыканты, вс помыслы людей были на земл, о душ-же, о личности вс забыли — да и что тамъ за душа и личность, полагаются он разв у крпостныхъ? Высокихъ стремленій и помысловъ тогда не знали, порывовъ къ прекрасному уже не было, хорошія разсужденія смнили чувство и юноша увлекалъ тогда двушку не силой страсти и не чарующей силой красоты и молодости, а блескомъ почерпнутыхъ изъ журналовъ передовыхъ своихъ взглядовъ, да проповдью школъ и мастерскихъ. Что вышло изо всего этого? Ничего, если не считать множества обезцвченныхъ и загубленныхъ жизней. Но на несчастье того поколнія, все это излагалось съ умомъ и талантомъ и со всей горячностью искренняго убжденія. Идеалы были, правда — суровые и некрасивые, но трезвые, исполнимые и возможные. Не возвышали они человка, не проясняли его духа, не длали его нравственно чище и лучше, но длали практически-полезне и главное — безъ исключенія каждому были по плечу и доступны, ибо ничего не требовали они отъ человка, кром физической его выносливости и силы. Да и понять ихъ было легко — такъ были они просты и ясны, ибо все заключалось въ нихъ единственно лишь въ сопоставленіи матеріальныхъ противоположностей, и возразить на нихъ нечего было, ибо основывались они на положительныхъ данныхъ. Слово ‘счастье’ забылось, его смнили слова ‘благосостояніе’ и ‘благополучіе’, какъ ‘нужда’ смнила ‘несчастье’, а ‘свободу’ — обязательность общественной дятельности при наличности представительныхъ собраній, и естественно, что все спуталось въ понятіяхъ людей и что поддались они ‘положительнымъ’ и ‘трезвымъ’ этимъ идеаламъ. И выроставшій именно въ это время, подъ ‘трезвымъ’ этимъ вліяніемъ тогдашней литературы, Саша попалъ въ положеніе фальшивое и неловкое. Заодно съ своими сверстниками увлекался онъ идеалами 60-хъ годовъ или, врне, талантливымъ ихъ изложеніемъ, но не умлъ еще онъ понимать, что это не одно и то-же. Сердце его билось, слушая горячую, убжденную рчь писателей того времени, но онъ жить хотлъ, его душа звала его къ жизни, къ свобод, къ пользованію жизнью, къ наслажденію ея красотой, къ участью въ жизненномъ пир, ко всмъ благамъ жизни. Согласить свои идеалы, упорно жившіе въ его сердц, съ тми идеалами, которымъ покорился увлеченный его умъ — этого онъ не умлъ. Онъ не выработалъ еще себ никакого цльнаго міросозерцанія, которое помогло-бы ему остаться на дорог его влеченій, и, не знающій той жизни, которая такъ влекла его роскошью своихъ наслажденій, онъ пытался пока примирить какъ-нибудь свой идеалъ жизни съ суровой проповдью писателей той эпохи. Съ тоской спрашивалъ онъ себя, что-же дурнаго въ его идеал, почему не надо ему слдовать, почему, во что-бы то ни стало, непремнно надо ломать молодую страстную душу и зачмъ насильно отрывать ее отъ тхъ наслажденій, которыя сулили ей поэзія, красота, искусство, природа, общество, дружба и наконецъ — любовь, какъ горячее, безумное мечтаніе о чемъ-то и знакомомъ, и неизвстномъ вмст. Взоръ его обращался къ прошлому и встрчалъ тамъ людей, боле или мене осуществившихъ въ своей жизни его идеалъ и не считавшихся ни на что негодными, презрнными и вредными тунеядцами.— ‘Почему-же тогда это было возможно, а теперь нтъ?’ спрашивалъ онъ себя. И постоянно сбиваясь, уступая то одно, то другое изъ своего идеала, все пытаясь какъ-нибудь примирить его съ идеаломъ литературы, себ спасалъ онъ свое будущее такимъ, какимъ оно рисовалось ему въ его мечтахъ. Часто приходилось ему краснть за это будущее, но не въ силахъ былъ онъ измнить ему, и онъ считалъ нечестнымъ думать одно, а говорить другое. Его мучило то, что онъ не можетъ ни защитить своего идеала, ни опровергнуть идеала литературы. Идеалъ литературы поражалъ его трезвой своей осмысленностью, своей правдивостью и гражданской честностью. Его собственный идеалъ манилъ его своимъ просторомъ и роскошью. Предаться на сторону литературы онъ былъ не въ силахъ. Онъ охотно сознался-бы, что идеалъ литературы — единый честный и достойный слдованія, но что лично онъ, Александръ Алгасовъ, не въ силахъ ему слдовать по нравственному своему ничтожеству. Онъ охотно согласился-бы съ этимъ, если-бы могъ себя въ этомъ убдить. Но внутренній голосъ настойчиво твердилъ ему, что въ прав онъ желать своей личной жизни и желать ея такъ, какъ она рисуется ему, такою, какой онъ любитъ ее. Во имя чего-же лишали его этого права, во имя чего требовали отъ него самопожертвованія и такъ сказать самозакрпощенія? Во имя блага общаго? Но онъ не открещивается отъ этого общаго блага, онъ готовъ принести себя въ жертву ему всюду, гд принесеніе это будетъ нужно. Зачмъ-же требуютъ его во что-бы то ни стало, торжественно провозглашая его цлью, внцомъ и единымъ содержаніемъ земной нашей жизни?
И чмъ боле мучилъ его этотъ разладъ между внутреннимъ чувствомъ и вншнимъ ученіемъ, тмъ съ большей горячностью ухватился онъ за слова Вры Григорьевны о полной свобод каждаго въ его жизни — слова, которыя, какъ ему казалось, представляли почву примиренія для двухъ противоположныхъ ученій. Часто припоминалъ онъ эти слова и вдумывался въ нихъ, стараясь найти въ нихъ основаніе своимъ теоріямъ жизни. Основаніе это находилось, но желанное примиреніе не являлось, ибо идеалъ литературы все такъ-же оставался неуязвимымъ во всей суровой сил своей, и въ томъ-же ученіи Вры Григорьевны такія-же, казалось, основанія находилъ и для себя.
Но какъ-бы то ни было, а все боле и боле сливалось съ его душой ученіе Вры Григорьевны и все боле привлекало его. Освщенный этимъ ученьемъ, его собственный идеалъ получалъ боле силы и красоты. Это все-таки былъ шагъ впередъ. Саша желалъ большаго, онъ желалъ совершенно сравнять свой идеалъ съ идеаломъ литературы, показать, что оба они равно высоки и достойны уваженія. Это не давалась ему…
Еще упорне сталъ онъ въ прошломъ искать подкрпленія своей теоріи. Все, что могъ, призывалъ онъ для ея украшенія. Боле всего останавливали его образъ молодаго Веневитинова и главное — свтлая личность Станкевича, воспользовавшагося всми благами жизни, даже и богатствомъ, вполн насладившагося ею, по крайней мр извдавшаго все, что онъ любилъ на земл, вс дорогія ему радости жизни. Все, что украшало этого человка — его горячее стремленіе къ истин и къ самосовершенствованію, его любовь ко всему прекрасному, его нжное отношеніе къ людямъ и къ дружб, его общительность и симпатичная веселость и наконецъ — благотворное его вліяніе на людей, все это привлекало и Сашу и было нераздльно съ его идеаломъ жизни. Почему-же какой-бы то ни было другой должна уступать эта жизнь въ нравственномъ совершенств?
Саша не терплъ и не зналъ сдлокъ. Онъ желалъ въ будущемъ чего-либо одного — онъ не признавалъ, да и не зналъ еще возможности прикрываться легкой поддлкой подъ идеалъ литературы, въ тайн-же слдовать своему идеалу. Онъ желалъ наслажденья жизнью, но наслажденья полнаго, открытаго и съ врой въ его красоту и законность — наслажденье-же изъ-за угла, съ оглядкой и страхомъ, не только не привлекало его, но даже отталкивало и пугало.
Все это было предметомъ горячихъ его споровъ съ Сережей и товарищами, и крайне мучительно всегда отзывались на немъ эти споры. Съ тоской утшалъ онъ себя, что пока еще въ прав онъ искать веселья и радостей, ибо жизнь далеко еще впереди для него, но плохое было это утшеніе, ибо трудно привыкшему уже къ работ мысли человку утшаться чмъ-то преходящимъ и временнымъ и не имющимъ будущности…
Вотъ о чемъ думалъ Саша, лежа на диван, и то и дло мшались эти думы съ воспоминаніями о Вр Григорьевн, ибо на каждомъ шагу, при каждомъ сомнніи постоянно все обращался онъ къ ея словамъ, въ нихъ ища указаній и поддержки. Вообще, посл послдней этой бесды съ нею, не только уже красивую молодую женщину видлъ онъ въ ней, веселую и хорошенькую, но видлъ учителя, сказавшаго первое слово въ защиту его идеала, перваго человка, сочувственно отнесшагося къ этому идеалу, и еще дороже стала ему Вра Григорьевна. Съ отрадой вспоминая вс подробности ихъ недавняго знакомства, вс ея шутки и слова и вс веселыя минуты, которыя она дала ему, много и часто мечталъ онъ, какъ снова увидитъ ее лтомъ и снова будетъ глядть на нее и говорить съ ней… Объ одномъ лишь никогда не думалъ онъ — о ея поцлу: сердце подсказало ему, что не любовью вызванъ этотъ поцлуй и не принадлежитъ слдовательно мечтамъ и воспоминаніямъ. Но сколько за то счастья давало ему воспоминаніе о томъ, какъ она общала нарядиться для него и для него быть хорошенькой, и какъ дйствительно была она тогда хороша, съ черными глазами и русой косой, въ красивой легкой рубашк…
Шумъ шаговъ вывелъ его изъ задумчивости: вошли Сережа и общій ихъ по гимназіи товарищъ, Бляевъ.
— А, Бляевъ, вотъ молодецъ, что зашелъ! воскликнулъ Саша, быстро вскакивая съ дивана.
— Я на Тверской поймалъ его и притащилъ сюда, сказалъ Сережа.
— Здравствуй, Алгасовъ! началъ Бляевъ. Что это ты валяешься? Такая погода, такъ и манитъ на улицу, гулять…
— Да что, не люблю я безъ цли по улицамъ шляться, а идти некуда было, отвтилъ Саша. А, калачи, и даже горячіе! радостно продолжалъ онъ, дотрогиваясь до положеннаго Сережей свертка.
— Нарочно даже извощика взялъ, что-бы горячими ихъ привезть, отозвался изъ глубины комнаты Сережа, чего-то искавшій у себя въ комод.
— Отлично! съ довольной улыбкой снова заговорилъ Саша. Значитъ вмсто завтрака, славно чайку напьемся, кончилъ онъ и, позвавъ Василія, съиздавна приставленнаго къ нимъ веденяпинскаго двороваго парня, веллъ ему поставить поскоре самоваръ и принести сливокъ, масла, ветчины и сыра.
— Алгасовъ, знаешь, я иду съ вами сегодня въ театръ, обратился къ нему Бляевъ, когда онъ кончилъ свои распоряженія и отпустилъ Василія.
— Ты? А Куневичъ?
— Сегодня гости у Вельяшевыхъ, ну такъ, самъ посуди, пойдетъ ли онъ? съ улыбкой продолжалъ Бляевъ. Вчера еще отдалъ онъ мн билетъ.
— Странно, какъ-же это онъ мн не сказалъ, что у нихъ будутъ сегодня гости?
— Кажется, онъ и самъ, придя лишь изъ гимназіи, узналъ объ этомъ.
— Ну, да я радъ, а то соблазнился-бы, пожалуй, и опять прозвалъ-бы ‘Бдность не порокъ’.
— А я такъ не радъ, перебилъ его Сережа. Тамъ весело будетъ и притомъ Орлова пть будетъ.
— Такъ что-же? Отдай кому-нибудь билетъ, вотъ и все… Басанинъ съ радостью возьметъ, я знаю…
— Что ужъ тутъ, не люблю я мнять своихъ плановъ, садясь, проговорилъ Сережа.
Василій принесъ между тмъ самоваръ, и, продолжая разговаривать, съ юношескимъ аппетитомъ принялись они вс трое за чай и вкусные свжіе калачи.
— Что мн удивительно, началъ Бляевъ, что нашелъ Куневичъ въ Любочк Вельяшевой? Совсмъ она не хороша…
— Ну, братъ, вы съ Сережой объ этихъ вещахъ ужъ не судите, много вы тутъ понимаете? серьезно возразилъ ему Саша. Она не красавица, это правда, но мила, умна и весела, всегда оживлена и весела — а это главное.
— Помнишь, какъ онъ замечтался о ней въ класс, все на Гораці вензель ея выписывалъ, да и получилъ у Горбатова единицу?
— Ну Горбатовъ ужъ придирается къ нему, замтилъ Сережа. Куневичъ самъ переводитъ хорошо, что ему за чужими переводами слдить? Вдь это Горбатовъ только и можетъ придумать! Вотъ я и ни о комъ никогда не мечтаю, а тоже не слжу и не слушаю…
— А Куневича Горбатовъ съ прошлаго еще года не любитъ, когда — помнишь, Куневичъ заспорилъ съ нимъ, сказалъ Саша.
— Ты ему переводъ написалъ?
— А ну его, надолъ онъ мн съ своими переводами… Когда-нибудь на его-же урокахъ напишу, а то еще время для него терять!
— Да, въ прошломъ году и я-бы такъ разсуждалъ, а теперь ужъ нельзя. Разв не знаешь, какъ, онъ на выпускныхъ экзаменахъ свирпствуетъ?
— Пускай, не испугаетъ…
— Теб хорошо, какъ у тебя за весь годъ ни одной даже тройки нтъ, а я такъ боюсь…
— Троекъ и у тебя, положимъ, нтъ, да вдь на экзаменахъ ты уже извстный трусъ, вмшался Сережа.
— Ничего, Бляевъ, не бойся! Еще какъ закутимъ съ тобой въ будущемъ году въ университет! Вотъ набросимся тогда на театръ!
— Тоже, времени-то, пожалуй, еще тогда меньше будетъ… Вотъ Бодягинъ въ прошломъ году тоже мечталъ и о театрахъ, и мало-ли еще о чемъ, а теперь — нтъ! Видлъ я его на-дняхъ: говоритъ — трудно!
— Онъ математикъ, резонно замтилъ на это Саша. Имъ, да еще вамъ, филологамъ, ну такъ, а мы, юристы, мы народъ вольный, намъ не надъ чмъ карпть…
— За то что мы прочтемъ, что узнаемъ, въ какое море красоты мы окунемся! восторженно заговорилъ Бляевъ.
— Море? Какое море? съ недоумніемъ спросилъ Сережа, останавливаясь даже намазывать бывшій у него въ рукахъ кусокъ калача.
— Море классиковъ и ихъ рчи, всегда такой спокойной, изящной, красивой, всегда исполненной такой величавой простоты… Напр., обратилъ ты вчера вниманіе, у Саллюстія, въ глав…
— Пощади, Бляевъ! воскликнулъ Сережа. Неужели у Горбатова не надоли еще теб эти Саллюстіи? Я думалъ, ты ради исторіи идешь на филологическій, докончилъ онъ, снова принимаясь намазывать себ калачъ.
— Исторія — да, исторія будетъ главнымъ моимъ предметомъ, содержаніемъ моей жизни, горячо заговорилъ Бляевъ. Но ради самой-же исторіи мало одной исторіи. Исторію мало знать, надо умть излагать ее. Возьми лучшихъ нашихъ историковъ и сравни ихъ ну хоть съ Ливіемъ или Цезаремъ. Сравни, напр., эту кашу-размазню Кудрявцева… Вотъ Guizot ‘Civilisation en Europe’, продолжалъ онъ, беря лежавшую на стул, оставленную Сашей книгу. Но даже и у него — гд у него эта сжатость, эта сила, эта яркая красота, съ какой пишетъ свою исторію Цезарь? Цезаря ты прочелъ — и никогда уже ничего не забудешь, ни одной подробности, ни одной черты, ни одного слова… Но ни одного вдь лишняго слова и нтъ у него… Въ его разсказ люди живутъ, на твоихъ глазахъ они дйствуютъ, думаютъ, говорятъ — это не имена, это люди — ты видишь ихъ… И возьми нашего Петра, если-бы съ той-же сжатостью, съ той-же красотой и силой написать его исторію… Вотъ чего хочу я достигнуть…
И воодушевленный своими мечтами Бляевъ всталъ и заходилъ по комнат.
— Исторія Петра уже написана, задумчиво возразилъ ему Саша. Что-же, передлывать ты ее будешь?
— А хоть-бы и такъ, восторженно продолжалъ Бляевъ, хоть-бы и такъ, что-бы еще ярче, еще боле великимъ и прекраснымъ выставить людямъ этого колосса…
— Врядъ-ли это нужно, тихо отвтилъ Саша. Петра мы уже знаемъ… И писать для одной лишь красоты слога…
— Красота всегда останется красотой… живо перебилъ его Бляевъ.
— Остается-то она — остается, да цна на нее упала, вотъ что! Не въ ней теперь суть… Да къ тому-же, если уже дло идетъ о красот слога, право, мн кажется, полезне будетъ теб проштудировать, ну хоть ‘Героя нашего времени’, ибо въ конц концовъ писать свою исторію Петра ты все-таки будешь по-русски вдь, а не по-латыни…
— Но послушай, Алгасовъ, если-бы я только и говорилъ, что объ одной красот формы и слога… Эта красота и въ изученіи ея, изъ ея проявленіи — она будетъ моей радостью, моимъ наслажденіемъ и отдыхомъ. Мое дло, которому я отдалъ себя и которымъ послужу моимъ ближнимъ — это узнать прошлое моей родины и сказать о немъ правду, сказать ее красиво, что-бы привлекательне сдлать ознакомленіе съ нею и этимъ увеличить пользу, которую я принесу своими трудами. Ради этого буду я изучать совершеннйшіе оставленные намъ прошлымъ образчики красоты — и мой отдыхъ, мое наслажденіе, они послужатъ такимъ образомъ на пользу мн и моимъ согражданамъ.
— Ну не знаю, Бляевъ, снова съ разстановкой началъ Саша, но если только будетъ у меня когда-нибудь дло, то такое дло, которое само дастъ мн и радость, и наслажденіе, и отдыхъ, которое всего меня возьметъ себ… Иного-же дла я и самъ не возьму.
— Ты! Ты ужъ извстный эпикуреецъ…
— Нтъ, Бляевъ, Алгасовъ, пожалуй, и правъ, замтилъ Сережа.
— Прекрасно! Какое-же у тебя-то будетъ всепоглощающее такое дло?
— Т. е. подробностей я не знаю, что именно привлечетъ меня, какую спеціальность я выберу. Но вообще, моя будущность мн нравится. Фабрика, шумная фабричная жизнь, постоянная производительная работа, кипучая дятельность — согласись, все это иметъ свою красоту!
— Хороша красота! Вонь и грязь….
— Да, не эстетическая, не красота глупйшихъ Овидіевыхъ метаморфозъ, но красота настоящаго живаго и полезнаго дла — вотъ какая красота.
— И при такомъ взгляд, началъ Саша, его дло само дастъ ему наслажденіе, и отдыхъ, оно станетъ не ремесломъ для него, а дломъ широкимъ и полезнымъ.
— Ну-ка, повдай намъ свое дло!
— Разв я говорю, что я къ какому-нибудь длу или къ чему-нибудь готовлюсь?
— И что-же, это лучше по-твоему?
— Да, лучше, чмъ любить одно, а служить другому. И наконецъ, это значитъ оскорблять любимое, признавая его достойнымъ одной только платонической любви, а не служенія?
— Разв любовь къ поэзіи, къ красот, разв это дло, требующее служенія?
— Если-бы рчь шла о красот Гоголя и Лермонтова, я сказалъ-бы — нтъ, но та красота, о которой ты говоришь, мы должны изучать ее, что-бы оцнить и понять. Эта красота есть наука для насъ и требуетъ слдовательно служенія.
— Но если для меня эта красота — родная красота?
— Для тебя — да. Но вдь дятельностію мы зовемъ то, что мы длаемъ для другихъ, а не для увеличиванія суммы собственнаго удовольствія.
— Нтъ, я все-таки остаюсь при своемъ, у меня будетъ дло, будетъ и наслажденіе, отдыхъ отъ дла, и отдыхъ наиболе для этого дла производительный и полезный… И одному только удивляюсь я, Алгасовъ. Ну Костыгинъ — это техникъ, матеріалистъ, отптый человкъ, о немъ говорить нечего. Но какъ ты-то, думающій только о жизни, о наслажденіи, о красот, какъ остаешься ты равнодушенъ къ идеальной этой красот, которую находимъ мы у древнихъ?
— Потому-что я не знаю этой красоты, горячо заговарилъ Саша, вставая, потому-что твой Горбатовъ опротивлъ мн съ ней до тошноты, потому-что адъютантомъ къ ней приставленъ скучнйшій и ни на что не нужный синтаксисъ, потому-что мн не даютъ взглянуть на нее свободно, какъ на красоту, и сейчасъ я вижу въ ней уже не красоту, а всего-лишь разнообразные случаи приложенія синтаксиса съ его исключеніями да трудно-переводимые періоды, которые Герцогъ понимаетъ такъ, Ашантри — иначе, Дберенсъ толкуетъ на третій ладъ, а я и вовсе никакъ не пойму, ибо, во-первыхъ, не то вдумываться въ нихъ и стараться ихъ понять, не то зубрить списокъ глаголовъ на si — tum и искать ихъ въ путаныхъ этихъ фразахъ… Во-вторыхъ-же, съ меня строже требуютъ правильнаго объясненія какого-нибудь gerundivus или ablativus absolutus, чмъ осмысленнаго перевода фразы — а я вовсе не желаю получать плохіе баллы. И наконецъ — страшно, Бляевъ, прямо страшно… Взгляни, напр., на Горбатова: это прекраснйшій человкъ, котораго нельзя не любить, хотя-бы за его искренность и любовь къ своему длу — но разв это живой человкъ? А Студницкій, а Юнге? А что въ N-й гимназіи разсказываютъ про Эльпидифорова? Вотъ вдь куда ведетъ эта красота, т. е. не она, по-моему, а именно этотъ состоящій при ней ужасный мертвецъ-синтаксисъ… А вс эти комментаторы, эти Дберенсы и Ашантри, эти ученйшія толкованія на цлыхъ страницахъ ничтожной и не стоющей вниманія какой-нибудь фразы — меня прямо въ дрожь бросаетъ при одномъ взгляд на эти комментаріи… Кто это завщалъ шкуру съ себя содрать да на ней Цезаря отпечатать? Кажется, Герцогъ. Помнишь, съ какимъ благоговйнымъ восторгомъ разсказывалъ намъ это Горбатовъ? Или дойти до состоянія того нмца, который написалъ 4 тома in folio De parlicula ‘а’? А еще кто-то всю жизнь сидлъ и считалъ и высчиталъ наконецъ, сколько разъ какое слово и какой оборотъ употребляются у какого писателя… И какъ сопоставишь все это съ единицей за ошибку въ употребленіи творительнаго падежа или за неправильный какой-нибудь супинъ, съ единицей, которая отзывается иной разъ на всей жизни человка… Какъ вспомню я дтскіе годы, второй и третій, и даже четвертый классы. Всякіе уроки бывали, всякіе предметы и всякіе учителя, но съ начала, Бляевъ, не зналъ и не помню я уроковъ, боле холодныхъ, унылыхъ и тоскливыхъ, какъ уроки латинскаго языка. Съ тоской, бывало, ждешь ихъ — и это не изъ страха, нтъ, точно также ждешь ихъ и зная даже урокъ. А когда, бывало, кончится этотъ урокъ — ну точно изъ холоднаго и сырого погреба прямо на солнце выйдешь!… Какъ любилъ я т дни, когда латинскій урокъ былъ первымъ: сразу ужъ по крайней мр свалишь съ себя эту обузу — ну и легко, такимъ свободнымъ весь день себя чувствуешь! Все это впечатлнія ранняго дтства, сейчасъ давно уже ничего этого нтъ, но и сейчасъ, какъ вспомнишь это — такъ холодно станетъ, холодно и сыро — именно таково всегда было мое ощущеніе при одномъ этомъ слов: латинскій урокъ. И ты хочешь, чтобы я любилъ эту красоту? Не могу, Бляевъ. И ты думаешь, я не чувствую, не понимаю ея? Нтъ, и очень даже понимаю, съ Горбатовымъ нельзя не почувствовать и не понять ея, да… да сердце не лежитъ ужъ къ ней…
Страстно проговорилъ все это Саша и замолчалъ, продолжая ходить по комнат. Бляевъ тоже не сразу ему отвтилъ.
— Сердце не лежитъ, тихо началъ онъ наконецъ. Теб бы все, чтобы сердце лежало…
— Какъ-же иначе? удивленно воскликнулъ Саша.
— Вками признана польза и необходимость изученія классиковъ, это признаютъ вс народы всего міра — мн кажется, въ виду уже этого нельзя тутъ говорить о своемъ только сердц и о своей любви…
— Пускай признаютъ, вяло отвтилъ Саша, я и не иду противъ этого признанія, видишь — учусь, и такъ учусь, что Горбатовъ мной доволенъ. Вс глаголы на si — tum знаю… Чего-же теб еще?
— Всегда и во всемъ только думать о себ, о своемъ удовольствіи и о своемъ влеченіи — вотъ я что говорю, задумчиво продолжалъ Бляевъ. Такъ нельзя, Алгасовъ. Человкъ живетъ не для себя лишь одного, у него должна быть общественная цль впереди…
— Пусть хоть сердце по крайней мр укажетъ эту цль, почти шопотомъ проговорилъ Саша.
— Указать ее долженъ разсудокъ, вставая, отвтилъ Бляевъ. Вотъ что, Костыгинъ, ты задачи Муромцеву сдлалъ? обратился онъ къ Сереж.
— Нтъ еще. А что?
— Да я-бы ихъ взялъ у тебя…
— Возьми мои, я ужъ сдлалъ, сказалъ Саша.
— Да ты, чай, навралъ что-нибудь?
— Что мн врать-то? Это что Сереж Муромцевъ пятерки ставитъ, такъ ты ему одному и вришь? Не безпокойся, не хуже его знаемъ!
— Ну давай, да мн и домой пора…
— Оставайся обдать, пригласилъ его Сережа. Что теб дома длать?
— Нтъ, ждать меня будутъ, да мн еще позаняться нужно. Въ театр увидимся.
Онъ взялъ задачи, простился и ушелъ. Саша снова улегся на диванъ и сталъ-было читать, но тотчасъ-же опять отбросилъ книгу.
— А чортъ возьми, воскликнулъ онъ, вскакивая съ дивана, досадно, что я прозвалъ сегодня вечеръ у Вельяшевыхъ!
— Что это, Вру-то Григорьевну ты на Любочку промнялъ? съ насмшливой улыбкой спросилъ его разбиравшій на стол бумаги и книги Сережа.
— Никого я не мнялъ… недовольнымъ голосомъ отозвался Саша.
— Чего-же теб досадно?
— Сережа, да на блокурую эту двушку просто не наглядишься! Это она сначала только не очень красивой кажется, а вглядись въ нее, эти глаза, это оживленье, этотъ чудный смхъ…
— Смотрите, не подеритесь съ Куневичемъ!
— Ну вотъ, опять вздоръ говоришь!
— Ты вс задачи ршилъ, Саша?
— Вс, а что?
— И 543-ю?
— Да, это она съ виду только ужасной кажется. Вс уравненія можно сразу преобразовать, и она ршается очень легко.
— Ты куда логаримы двалъ?
— Не знаю, посмотри тамъ на окн…
Сережа сталъ длать задачи. Саша вернулся на диванъ и погрузился въ чтеніе. Такъ прошло время до обда, посл котораго оба они переодлись и, наскоро напившись чая, пшкомъ отправились въ театръ.
Театръ! Кто не обязанъ ему лучшими минутами своей молодости, своей жизни! Но знаете-ли вы, что такое театръ? Если не помните по крайней мр 60-хъ годовъ, то не знаете. Что за время это было тогда! Были молоды едотова и Никулина, Васильева была жива, въ цвт силъ была Акимова, съ нами еще были незабвенные Садовскій, Шумскій, Самаринъ и Живокини, единственный, незамнимый… Быть можетъ, явится второй Тальма, второй Гаррикъ, повтораго Живокини уже не будетъ, и это не громкія только слова, кто помнитъ этого артиста — всякій согласится съ этимъ. Кто не хохоталъ надъ Живокини-Юпитеромъ, переодтымъ мухой (Орфей въ аду), кто забудетъ Живокини-Загорцкаго, Живокини-Кочкарева, Живокини-Груміо (Укрощеніе строптивой), Живокини, оживлявшаго каждый самый пустой водевиль, наконецъ Живокини-боярина въ ‘Снгурочк‘, въ пьес, шедшей въ его послдній бенефисъ! И при его жизни мы не цнили Живокини, мы осмливались равнодушно пропускать спектакли съ лучшими его ролями, мы осмливались обвинять его въ буффонств, въ шарж, его — олицетворенную простоту, олицетворенный смхъ и комизмъ! И тогда лишь узнали мы истинную его цну, когда смерть похитила его у насъ, только тутъ догадались мы, кого мы лишились. Миръ теб, незабвенный артистъ! Ты давалъ намъ чистйшія радости, чистйшее веселье, ты давалъ намъ отраду забвенія, хоть на минуту помогалъ ты намъ оторваться отъ тоскливой и скучной суеты нашей будничной жизни, и ты, ты одинъ давалъ намъ минуты искренняго, задушевнаго, чистаго смха! За все, за все спасибо теб!
И это было не случайное только собраніе въ одномъ мст большаго числа геніальныхъ артистовъ. Вильде, Петровъ, Никифоровъ, едотовъ и другіе подобные считались тогда во второмъ ряду — и вмст они образовывали труппу, старую, выросшую на той-же сцен, годами съигравшуюся и сжившуюся, богатую традиціями и опытомъ, многочисленную, разнообразную труппу, которой всякая пьеса одинаково была по силамъ — и трагедія Шекспира, и французскій водевиль. И дйствительно, помимо генія исполнителей, тогдашній театръ блестлъ своимъ репертуаромъ. Шекспиръ, Мольеръ, Шиллеръ, Грибодовъ, Гоголь, Островскій — не тотъ пережившій себя старикъ, который потомъ, въ конц 70-хъ и въ 80-хъ годахъ, въ это жалкое время идолопоклонства и безсилія, съ такимъ трескомъ разъигрывалъ роль извстнаго, попавшаго въ дворяне омы, но Островскій, великій авторъ ‘Грхъ да бда’ и ‘Бдность не порокъ’ — вотъ чьи пьесы давались тогда, и давались не въ силу разсудочныхъ соображеній и не для громкой только фразы, а потому, что могли идти — и дйствительно шли — блестящимъ образомъ, просто и живо, съ рдкимъ совершенствомъ и замчательнымъ ensemble’емъ. Подъ снью этихъ славныхъ именъ проходили авторы боле мелкіе, гд въ живомъ и страстномъ исполненіи геніевъ видли мы самихъ себя, свои слабости и обыденную нашу жизнь съ ея мелочами и волненіями — и ни одна пьеса не казалась тогда скучной, ни одна самая плохая не проходила безполезно и даромъ, не давъ намъ нсколькихъ часовъ дйствительно-художественнаго наслажденія.
Какъ рвалась тогда молодежь въ театръ! Кто скажетъ, сколько добра далъ онъ ей, сколько развилъ въ ней чувства красоты и правды! Тогда не шумлъ и не хлопалъ раекъ каждой пошлой выходк, каждому неумстному фарсу или грубой площадной острот — руководимый молодежью, студентами того времени, въ пониманіи прекраснаго раекъ не отставалъ тогда отъ перваго ряда креселъ, единаго, не поощряющаго нын пошлостей на сцен, единаго, оставшагося еще строгаго судьи, скупаго на похвалы и чуткаго къ правд. Что за праздникъ бывалъ для насъ тогда, если появлялись на афиш: ‘Грхъ да бда’, ‘Бдность не порокъ‘, ‘Воспитанница‘, ‘Гроза’, ‘Ревизоръ’, ‘Женитьба’, ‘Горе отъ ума’, ‘Тартюфъ’, ‘Продлки Скапена’, ‘Сватьба Кречинскаго‘, ‘Ребенокъ’ — да разв перечтешь? Десятки разъ видли мы любимыхъ своихъ актеровъ въ ихъ лучшихъ роляхъ, бенефисы этихъ актеровъ привлекали насъ именно этими ролями, а не новизной пьесъ и не рангомъ автора, и, жадная до каждаго случая лишній разъ видть Садовскаго въ роли Любима Торцова, Краснова или Осипа, Шумскаго въ роли Хлестакова или Кречинскаго, публика наполняла бенефисные спектакли, не боясь переплатить лишнее и за старыя иной разъ пьесы — впрочемъ, и цны тогдашнихъ бенефисовъ, и самого даже Садовскаго, были таковы, что разсмшили-бы только теперь и второстепеннаго даже какого-нибудь актера… Ни десятковъ лавровыхъ внковъ, ни сумасшедшихъ этихъ подарковъ, ставшихъ обязательной уже теперь принадлежностью каждаго самаго даже ничтожнаго бенефиса, ни безобразнаго хлопанья безъ разбора всмъ и каждому отъ начала и до конца пьесы, ни безконечныхъ надодливыхъ вызововъ, противъ которыхъ вынуждены даже были принять наконецъ полицейскія мры — ничего этого не знали тогда: апплодисменты, вызовъ, лавровый внокъ — тогда это были рдкія, дйствительно уже заслуженныя и потому крайне почетныя и дорогія для артиста награды. И какъ цнились тогда эти награды, съ какимъ уваженіемъ относились къ нимъ артисты!… Да, никто изъ нихъ не позволилъ-бы себ тогда нахально раскланиваться на вызовы другого актера, выходя въ его хвост, какъ постоянно длается это теперь. И чмъ ниже падаетъ труппа, тмъ шумне и многочисленне становятся съ каждымъ годомъ оваціи… веселаго райка.
Тогда держался еще наивный и милый обычай прежнихъ годовъ: передъ бенефисомъ одна за другой обязательно всегда давались три пьесы, въ которыхъ были лучшія роли бенефиціанта — какъ-бы съ тмъ, чтобы напомнить о немъ публик и привлечь на него ея вниманіе, и вдвойн праздникомъ такимъ образомъ тогда были для насъ бенефисы.
Да, хорошее это было время тогда, и если вообще нельзя не любить театра, то тогда это было окончательно уже невозможно.
Помню я одну зиму: вниманьемъ публики овладли дв пьесы и шли, чередуясь, почти всю зиму. И не даромъ… А тамъ еще немного — и начинается паденье стараго театра: первымъ поразившимъ его ударомъ была смерть П. М. Садовскаго въ 1872 году. Затмъ одинъ за другимъ стали сходить въ могилу великіе артисты 60-хъ годовъ, пошли новомодныя какія-то пьесы, съ каждымъ годомъ все ничтожне, неинтересне, притязательне и мельче, воцарились въ театрахъ новые какіе-то порядки, въ труппу толпами стали пробираться прекрасные какіе-то незнакомцы изъ провинціи — и все ниже и ниже сталъ опускаться Малый Московскій театръ. Теперь и узнать уже его нельзя. Теперь частные театры съ разношерстными и сбродными своими труппами, они уже соперничаютъ съ нимъ, и даже съ успхомъ…
Саша любилъ театръ до страсти. Все забывъ, весь отдавшись дйствію, неподвижно устремившись на сцену, слдилъ онъ всегда за ходомъ пьесы и за игрой актеровъ, и не смотря на свою молодость, онъ былъ тонкимъ цнителемъ этой игры. Хорошая игра производила на него впечатлніе сильное и глубокое, долгое время остававшееся нетронутымъ и свжимъ, а иной разъ ложившееся на душу неизгладимыми чертами. Въ своемъ друг Сереж онъ всегда находилъ сочувствіе своему восторгу и, вернувшись изъ театра, уже въ постели, цлые часы еще говорили они, вспоминая и обсуждая только-что виднное, горячо иногда споря изъ-за незначительнаго даже какого-нибудь, но не одинаково ими понятаго мста. И долгіе эти разговоры превращали однажды увиднное въ прочное уже ихъ достояніе.
Когда не съ кмъ раздлить впечатлнія, которое произвела на васъ книга или пьеса — книга или пьеса эта легко скользнутъ по душ вашей, вы задумаетесь надъ нкоторыми мстами, даже надъ цлымъ, но ничьи уже возраженія не заставятъ васъ дольше остановиться на прочитанномъ и глубже вдуматься въ него. Совсмъ иное, если вы передаете ваше впечатлніе другому, но когда есть вамъ съ кмъ обсудить прочитанное и поспорить о немъ — какой ясный, глубокій слдъ оставитъ оно тогда на душ вашей, какъ сознательно отдлите вы хорошее отъ дурнаго, врное отъ неврнаго, какъ поймете и усвоите цлое, какими дорогими станутъ для васъ не просто лишь поправившіяся, но понятныя и полюбившіяся мысли писателя.
У Саши и Сережи и у ихъ друзей — Куневича и Бляева, ни одна пьеса, ни одна книга не обходилась безъ всестороннихъ обсужденій и горячихъ споровъ. Въ этихъ спорахъ крпла ихъ молодая мысль, и не въ латинскихъ классахъ, а тутъ, обсуждая нелпые даже какіе-нибудь простонародные разсказы Григоровича, романы Загоскина или пустыя пьесы Дьяченко — тутъ зрли они.

XII.

Такъ шла московская жизнь обоихъ друзей. Утромъ они отправлялись въ гимназію, гд уроки мшались съ веселымъ смхомъ и оживленной болтовней съ молодыми товарищами. Потомъ отдыхъ, чтеніе, обдъ, а тамъ приготовленіе уроковъ — и такъ каждый день. Сережа готовился основательно, Саша учился бойко, но безъ всякаго блеска. Онъ не былъ изъ первыхъ и не искалъ даже этой чести. Сережа всегда шелъ впереди его. Но Саша и вызжалъ за то исключительно только на блестящихъ своихъ способностяхъ: никто не хотлъ врить, какъ мало времени посвящаетъ онъ на приготовленіе уроковъ. Онъ не былъ лнивъ, но прилежаніе не привлекало его. Онъ и не стараіся о пріобртеніи незыблемымъ познаній на вки-вковъ, но общій духъ ученья, какъ совокупности основныхъ обо всемъ понятій — вполн воспринялъ онъ его, и то развитіе, которымъ отражается это ученіе на душ человка — оно было у него широко и многосторонне. Почти наврно можно сказать, что скоро-же по окончаніи курса не въ состояніи уже будетъ онъ передать всхъ событій войнъ Алой и Блой розы или припомнить, въ какой именно компаніи отличился Монтекукули, что не ршитъ уже онъ мудреной задачи съ логаримами и не перечислитъ всхъ притоковъ Миссиссипи, ни даже Рейна и т. д. въ томъ-же род, но ни въ какой уже книг не заплутается онъ и ни въ какомъ случа не пойдетъ къ сосду за справкой и мнніемъ.
Саша и Сережа взаимно много облегчали другъ другу ученіе. Быстрота соображенія и блестящія способности соединялись тутъ съ умомъ положительнымъ и холоднымъ и съ рдкимъ прилежаніемъ, и плодомъ этого являлось то, что Саш ученье давалось еще легче, а Сережа еще основательне усваивалъ вс предметы.
Но гораздо боле своего друга посвящалъ Саша времени чтенію, чтенію самому разнообразному, куда входили словесность, исторія, путешествія, естественныя науки — и трудно передать, какое множество книгъ прочелъ онъ, будучи еще въ гимназіи. Съ помощью разговоровъ и споровъ чтеніе это переработывалось у него въ развитіе еще боле широкое и полное, чмъ то, которое дала-бы ему одна только школа.
Съ товарищами онъ жилъ хорошо и дружно. Онъ любилъ ихъ, всего дружне былъ онъ съ Бляевымъ и веселымъ ровесникомъ своимъ Куневичемъ, да разв еще съ юнымъ и, какъ двочка, хорошенькимъ Вельяшевымъ, 17-ти лтняя сестра котораго чарующимъ своимъ весельемъ такъ увлекала товарищей брата. Но и съ остальными товарищами одинаково хорошъ былъ Саша, хотя и рже видался съ ними вн гимназіи. Онъ любилъ ихъ шумную молодую толпу, ихъ безпечное веселье, свтлыя надежды и живые разговоры, и часы, проведенные имъ въ гимназіи, были лучшими часами московскихъ его дней. Въ свою очередь и товарищи любили его, любили за живой его умъ, постоянное веселье и всегдашнюю готовность помочь, за вс его свойства хорошаго товарища. Общей жизнью жили они, безпечной и дятельной, шумной и веселой, полной радостныхъ надеждъ и свтлыхъ ожиданій, въ виду розоваго будущаго — и незамтно быстро мелькали счастливые ихъ дни, одинаково украшенные прелестью опредленной работы и отрадой безпечнаго отдыха.
Да, славное это время, лучшее время жизни! Кто не вспоминалъ тебя потомъ, въ самомъ водоворот жизненнаго омута, измученный тоской, пустотой, безцвтностью, пошлостью, грязью, борьбой, разочарованіями — всми тми розами, которыми въ такомъ щедромъ изобиліи усыпанъ нашъ жизненный путь! Кто не обращался къ теб мыслью и сердцемъ, время чистыхъ надеждъ и горячихъ стремленій?
А въ юности съ какимъ страстнымъ нетерпніемъ ждемъ мы жизни и вступленія въ жизнь, какъ мечтаемъ о ней, въ какихъ радужныхъ краскахъ намъ рисуется она… Да и не это-ли ожиданіе составляетъ лучшее юности?
Многое и разное просятъ юноши у жизни, и всмъ даетъ она успокоительный отвтъ. Она Саш общаетъ годы, исполненные страсти и бурь, Сереж — тихіе трудовые дни въ кругу друзей и семейства. Просящему денегъ показываетъ она впереди грандіозныя аферы, герою сулитъ лагерную жизнь, шумъ сраженій и громкую военную славу, кутилу манитъ чарами радостныхъ оргій. Она зоветъ юношу любить людей, говоря ему о нихъ одно только хорошее, она одушевляетъ его на борьбу со зломъ, подавая ему надежду въ несомннной побд, она-же заставляетъ его любить добро и коварно нашептываетъ ему, что добро царствуетъ въ мір. А какъ волнуетъ она его сладкими грзами любви, въ такой свтлой красот, въ небесной такой прелести являя ему ея восторги? Что за дло, что не сбудутся эти мечтанья, что, какъ день — прекрасная и такая чуткая ко всему прекрасному и свтлому двушка превратится въ растрепанную, мелочную, сварливую жену, что герой продремлетъ свою жизнь подъ снью Губернскаго Правленія, что кутилу ждетъ нищета и усталость, а неминуемое разочарованіе — всхъ, каковы-бы ни были юношескія мечты ихъ? Что за дло до этого? Но въ свое время мечты и надежды эти даютъ жизнь и красятъ ее.
Въ такомъ именно радостномъ и свтломъ настроеніи были Саша и его товарищи, и чмъ ближе подходила весна, тмъ боле оживлялись они. Ближе и ближе становилось студенчество, ихъ завтная мечта во все время долгаго гимназическаго пути.
Весна помогала этому одушевленію. Теплая и свжая, какъ нельзя боле подходила она къ настроенію юношей. Особенно вечеромъ, когда стихалъ городской шумъ, пріятная свжесть смняла дневную пыль и городъ засыпалъ въ прозрачныхъ сумеркахъ, мало-по-малу переходящихъ въ прозрачную-же ночь — особенно въ такіе вечера хочется жить и чувствовать, что живешь. Въ такіе вечера нельзя сидть дома, поневол бросались занятія и друзья толпой шли гулять или въ заманчиво зеленвшій противъ ихъ оконъ Александровскій садъ, или-же въ тихій, величаво возвышавшійся въ полу-сумрак Кремль, а по праздникамъ и еще дальше, совсмъ куда-нибудь за городъ. На свжемъ весеннемъ воздух, среди оживающей природы, еще боле одушевлялись тутъ юноши, еще оживленне и веселе становились ихъ мечты и разговоры, и еще боле красили имъ прогулки эти разговоры.
Но дни идутъ за днями, прошла Святая, вотъ и май, и послдній актъ академическаго года — экзамены. Такъ надовшіе за зиму классы закрыты. Занятія пошли лихорадочнй, но свободне. Смутная тревога постоянно смняется торжествомъ и радостью. Радуютъ и удачные отвты, и удавшіяся ловкія продлки, что-бы скрыть отъ экзаменаторовъ кое-какія прорхи въ знаніи. Горе провалившихся товарищей принимается почти равнодушно, ибо слишкомъ уже занятъ въ эти дни каждый собственной ршающейся участью. Столько лтъ манившее къ себ будущее вдругъ стало завтрашнимъ днемъ. Мгновенныя радости по этому поводу тонутъ въ лихорадочныхъ занятіяхъ, но какъ пріятно за то урвать у этихъ занятій нсколько часовъ, часы эти радуютъ, какъ отдыхъ и какъ молодечество вмст.
Серьезные и озабоченные, сходятся юноши на экзаменъ. Ни слова посторонняго, одинъ только разговоръ у всхъ, одна дума — о томъ предмет, изъ котораго предстоитъ отвчать. Тревожно провряетъ каждый свои познанія, поневол задумываясь о тхъ параграфахъ, которые не совсмъ твердо извстны. Лихорадочно раскрываются книжки на подобныхъ страницахъ, но до ученія-ли тутъ, когда кругомъ возбужденные товарищи, когда хочется поговорить и съ тмъ, и съ этимъ, узнать и ихъ надежды и шансы…
Но вотъ входятъ экзаменаторы. Все смолкаетъ. Невольный страхъ овладваетъ самыми храбрыми, самыми даже подготовленными. Молча слдитъ каждый за отвтами товарищей, молча ждетъ своей очереди. Но все кончилось благополучно, еще одинъ удачный экзаменъ приблизилъ къ желанной цли — и весь остатокъ этого дня отдается радости и отдыху, прогулкамъ и разговорамъ, юноши празднуютъ свое торжество и удачу. Но на слдующій день новыя лихорадочныя занятія смняютъ праздникъ и новыя тревоги занимаютъ мсто недавней радости.
Кто не помнитъ этого, горячимъ молодымъ сердцемъ кто не переживалъ этихъ страховъ и радостей, кто не боялся экзаменовъ? Разв-что аккуратные, прилежные какіе-нибудь мальчики, всегда аккуратно готовящіе все, что задано учителемъ, аккуратно все переписывающіе изъ общей черновой тетради по подлежащимъ чистовымъ, аккуратно держащіе въ памяти все, прежде выученное, терпніемъ, прилежаніемъ и аккуратностью добивающіеся первыхъ мстъ въ гимназіи и золотыхъ ея медалей и ни капли мысли, ни на грошъ души и страсти не вносящіе въ свое ученіе — только эти не боятся экзаменовъ. Но такіе и въ жизни всегда останутся не боле, какъ аккуратными, прилежными мальчиками — за людей считать ихъ нечего… даже и для статистики.
Кончены экзамены. Конца нтъ счастью, гордости, восторгу и торжеству! Прощай, школа, прощай, отрочество! Спасибо теб за все, за все, что ты дало хорошаго, за вс твои мечты и надежды, за безпечные твои дни и за вс данныя тобою радости! Жизнь наступила. Что-то дастъ она? Но что-бы ни ждало тамъ, въ будущемъ, а тутъ, на порог этого будущаго, она хороша, обольстительно, чудно хороша и свтла, эта жизнь, и невольно радуешься ей, съ невольной страстью рвешься ей на встрчу…

XIII.

Саша и Сережа были въ полномъ еще чаду недавняго своего торжества и не успли еще они опомниться отъ своей радости и освоиться съ ней, когда они подъзжали уже къ Сараямъ. Тревожно бились ихъ сердца при мысли, что вотъ еще нсколько часовъ — и они будутъ дома и съ родными подлятся своей радостью. Живо воображали они, какъ отразится эта радость на родныхъ лицахъ, какъ будутъ эти родные радоваться ихъ радостью, гордиться ихъ успхомъ, торжествовать ихъ торжество. Улыбки и поцлуи, съ которыми ихъ встртятъ, заране уже наполняли ихъ весельемъ и счастьемъ.
А пароходъ величественно плылъ по рк, вдоль гористыхъ, покрытыхъ дремучимъ лсомъ береговъ. Саша и Сережа стояли на палуб. Пароходъ подходилъ къ тому мсту, гд рка, подъ самымъ почти городомъ, длаетъ крутой поворотъ вокругъ высокой горы, скрывающей городъ. Издали еще виднется эта гора, маня своей близостью, долго подходилъ къ ней пароходъ, долго огибалъ ее — и сразу, при поворот, картина измнилась: лсистые холмы уступили мсто необозримому лугу, и тамъ гд-то, вдали, въ конц этого луга, показались на полу-горь кресты городскихъ церквей и большіе дома, выглядывавшіе изъ-за зелени окружавшимъ ихъ садовъ. Сады эти покрывали весь изрытый оврагами скатъ горы, а подъ ними, почти у самой рки и снова среди множества яблонь, грушъ и сливъ, безпорядочной кучкой тснились бдныя и срыя мщанскія хижины.
Напряженно глядя впередъ, стояли юноши, не спуская глазъ съ приближающагося города, и живописный, прихотливо и на простор раскинувшійся по волнистой покатости холма, съ каждой минутой все ясне выступалъ онъ передъ ними.
— Вотъ и наши лошади, взволнованнымъ голосомъ проговорилъ Сережа, вглядываясь въ толпу, ожидавшую у пристани прибытія парохода. Это Максимъ за нами выхалъ…
— Да, теперь ужъ скоро, Сережа… съ тмъ-же волненіемъ и невольнымъ какимъ-то трепетомъ отвтилъ ему Саша.
Ихъ приготовленныя вещи давнымъ уже давно лежали возл нихъ — съ утра еще позаботились они, что-бы ничто не помшало имъ сойти съ парохода тотчасъ-же, какъ только онъ причалитъ.
Но вотъ наконецъ и городъ Сараи. Медленно подошелъ пароходъ къ пристани. Дв толпы стояли здсь другъ противъ друга: на пароход пассажиры сбились въ одну кучку, на пристани вс эти встрчающіе, провожающіе, узжающіе, гуляющіе, продающіе, работающіе и т. д. тоже стснились какъ можно ближе къ вод. За пристанью разстилался плоскій песчаный берегъ, который нсколько дале почти сразу переходилъ въ крутой глиняный обрывъ. На верху этого обрыва стоялъ большой каменный домъ съ балкономъ и зеленой крышей. Сбоку былъ виденъ глубокій оврагъ, сейчасъ-же за которымъ, скрывая собой городъ, спускались по отлогой покатости тнистыя садовыя аллеи. Кое-гд виднлись изъ-за деревьевъ части домовъ и кресты церквей. Надо всмъ возвышались купола стариннаго собора.
Не безъ труда протолкались юноши къ ожидавшему ихъ тарантасу, и еще боле разжигала ихъ нетерпніе вынужденная эта медленность. Радостно вздохнули они, усвшись наконецъ въ тарантасъ, но и тутъ еще не кончилось испытаніе: дорога на верхъ шла по дну вышеупомянутаго оврага и принадлежала именно къ тмъ, которыми съ такимъ щедрымъ избыткомъ надлена наша Русь и которыя полезны единственно въ томъ лишь, что съ успхомъ могутъ служить для испытанія терпнья и рессоръ. Владльцы патентованныхъ заграничныхъ рессоръ не ршались осмлиться на путешествіе по этой дорог, и терпніе человка, имющаго впереди одну только скуку на постояломъ двор — и оно не выдерживало этого душу надрывающаго перезда. На глазахъ Саши выступили даже слезы досады.
Но вотъ вс напасти миновали, самый городъ остался позади и быстро катится тарантасъ по гладкой большой дорог, въ тни старыхъ раскидистыхъ березъ. Далеко, на самомъ горизонт, стала показываться зеленая крыша Веденяпинскаго дома. Нетерпніе и радость путниковъ росли по мр этого приближенія. Радостная улыбка не покидала ихъ.
Еще издали увидли они шедшее по дорог общество. Сердце не обмануло ихъ: сразу узнали они своихъ родныхъ и оба въ одно время закричали кучеру, чтобы онъ халъ какъ можно скоре. Тройка помчалась во весь карьеръ. Надя и Соня бжали на встрчу тройк.
Радостныя восклицанія, поцлуи, объятія, поздравленія, вопросы, улыбки посыпались тутъ-же, на дорог, въ тни березъ и подъ открытымъ небомъ. Со слезами обнялъ Семенъ Степановичъ обоихъ юношей, благодаря ихъ за ихъ успхи и за этотъ доставленный ему счастливый день. Ольга Александровна тоже поцловала и перекрестила ихъ.
— Вотъ привелъ Господь и студентами васъ увидть, съ счастливой улыбкой говорилъ Семенъ Степановичъ, не переставая съ гордостью глядть на нихъ. А давно-ли, кажется, въ гимназію я васъ отвозилъ? Ну слава Богу! продолжалъ онъ, крестясь. Не пропали мои хлопоты, за все вы мн заплатили! Теперь вы ужъ на ногахъ, теперь я могу и умереть спокойно. Вамъ я уже больше не нуженъ, а сестры при васъ останутся…
— Ну вотъ, папа, такой день счастливый, а ты вотъ о чемъ заговорилъ…
— Да нтъ, я такъ только, а заговорюсь я, потому-что радъ ужъ очень. Знаешь, Саша, грустно умирать, оставляя дтей-подростковъ, изъ которыхъ неизвстно еще, что выйдетъ, которымъ нужна еще поддержка, которыхъ можетъ погубить каждый послдній пустякъ, а теперь я вамъ уже не нуженъ…
— Нуженъ еще, нуженъ, папа, говорилъ Саша, цлуя его.
— Нтъ, да и самъ ужъ не стану я мшаться въ ваши дла. Сами придете за совтомъ — хорошо, а нтъ — какъ хотите, теперь ваша ужъ воля. Теперь пора ужъ самимъ вамъ понимать, что добро и что зло. Живите безъ няньки, ошибайтесь, платитесь за ошибки — но безъ этого ужъ нельзя, только этимъ путемъ и станете вы людьми…
Семенъ Степановичъ замолчалъ. Нсколько минутъ молчали и вс.
— А что Бачурины, папа? первый прервалъ это молчаніе Саша.
— Они прідутъ, и вс прідутъ, даже и Аделаида Филипповна…
— Какъ, и она тоже?
— Прідетъ, и еще съ ними баронъ Нобель, двоюродный ея братъ, сынъ генерала Нобеля.
— Кто онъ такой?
— Молодой офицеръ, года на четыре, на пять по-старше васъ. Видывалъ я его въ Петербург… Ничего… Вотъ увидишь. Они скоро должны пріхать, ихъ ждутъ на той недл.
— Вотъ какъ, значитъ мы весело проведемъ лто!.. Я радъ Бачуринымъ…
— Саша, на-дняхъ у насъ Вра Григорьевна была, вдругъ вмшалась въ разговоръ Соня, съ дтскимъ нетерпніемъ все порывавшаяся скоре сказать это брату. Она спрашивала о теб, торопливо продолжала Соня. Она скоро опять хотла пріхать…
— Да? тихо произнесъ онъ въ отвтъ сестр.
Давно уже хотлось ему спросить про Вру Григорьевну, но юношеская застнчивость все удерживала его отъ этого вопроса, и онъ былъ очень радъ, что Соня сама заговорила о ней. Всю дорогу не покидала его мысль о Вр Григорьевн. Въ Москв, и особенно въ горячее послднее время, множество иныхъ впечатлній овладло страстной его мечтой и нсколько заслонило отъ него образъ Вры Григорьевны, но чмъ ближе становился конецъ московской его жизни, тмъ ярче воскресалъ этотъ образъ въ его сердц и тмъ томительне становилось нетерпливое его желаніе поскоре увидть ее или хоть услышать о ней. Съ тмъ-же мечтательнымъ восторгомъ продолжалъ онъ любить ее, съ той-же страстью вспоминая о ея красот, съ тмъ-же волненіемъ ожидая веселаго ея кокетства и такъ же искренно преклоняясь передъ ней, какъ передъ учителемъ и человкомъ — въ этомъ отношеніи ничего не измнила въ его чувств разлука и нисколько его не ослабила. И весь такъ и ожилъ онъ, услышавъ о ней, тревожно и радостно забилось его сердце, яркая краска мгновенно залила его лицо — и, чтобы скрыть свое смущеніе, тотчасъ-же съ усиленнымъ интересомъ сталъ онъ разспрашивать о хозяйств, объ охот, о лошадяхъ, о сад, обо всхъ съ дтства ему знакомыхъ домашнихъ мелочахъ. Семенъ Степановичъ, Ольга Александровна и Соня еле успвали отвчать на его вопросы, наперерывъ спша поскоре разсказать ему все, о чемъ онъ забылъ или не усплъ еще спросить.
Сережа шелъ рядомъ съ Надей. Вдвоемъ они говорили о томъ-же, объ исход экзаменовъ, о предстоящемъ лт, о домашнихъ новостяхъ. Надя очень обрадовалась ему. Съ улыбкой разсматривала она начинающаго мужать юношу, доврчиво говоря ему все, что было у нея на сердц. Быть можетъ, и дйствительно полюбила-бы она его, еслибы она не привыкла видть въ немъ не просто товарища дтства, а брата, такого-же брата, какъ и Саша. Въ этой братской привязанности замерла возникающая любовь 16-лтней двочки, какъ замерло въ той-же привязанности и первое увлеченіе Сережи. Спокойно шелъ онъ теперь возл Нади, откровенно, какъ другу и сестр, высказывая ей вс свои мысли и надежды. Отъ недавняго его увлеченія осталась тихая и особенно какая-то теплая привязанность, еще свтле длавшая братскую его любовь.
Такъ разговаривая, дошли они до дома.
Возвращеніе въ родное гнздо — это не просто возвращеніе домой. Родное гнздо — это не жилище только, это домъ, гд каждая послдняя мелочь, и та знакома и дорога вамъ съ колыбели и должна услаждать вашу жизнь до могилы. Тутъ не знаешь, куда прежде идти, что осмотрть, съ кмъ повидаться, про что спросить. Все это знакомо уже, каждая малйшая во всемъ перемна извстна уже по письмамъ, но тмъ не мене со всмъ спшишь поздороваться посл разлуки, все постить, все увидть своими глазами. Комнаты, люди, лошади, собаки, алеи, цвтники, село, церковный погостъ, любимыя окрестности и многое другое — сразу и съ одинаковой силой влечетъ все это и одинаково радуетъ, и такъ проходятъ вс первые дни возвращенія — лихорадочно, радостно и весело. Тутъ уже не до чтенія и не до занятій, въ эти первые дни — любимыя сестры, отдыхъ посл утомительныхъ экзаменовъ, роскошное лто, деревенскій просторъ, охота, купанье, верховая зда и вся отрада возвращенія — вотъ жизнь, всецло захватывающая тутъ человка, и особенно юношу. А къ тому-же еще боле красоты и оживленія вносили въ эту жизнь никогда почти не переводившіяся въ Веденяпин гости и, свободные отъ утомительныхъ подъ-часъ обязанностей хозяевъ, всей душой были рады юноши этому оживленію, волновавшему ихъ и ни въ чемъ въ тоже время ихъ не стснявшему.
Такъ прошло нсколько дней, возвращаясь однажды съ прогулки, Саша увидлъ на двор коляску Полянскихъ. На терасс слышались голоса и сквозь плохо обвитую ипомеей ршетку виднлось сидвшее тамъ общество.
Саша остановился. Тревожно и радостно забилось его сердце, краска покрыла красивое его лицо и невольно замедлилъ онъ шаги, не спуская глазъ съ терассы. Ему стало страшно. Сейчасъ онъ увидитъ ее… Какъ встртитъ она его, будетъ-ли по-прежнему съ нимъ ласкова, что-то будетъ?…
Завтракъ былъ только-что поданъ и вс сидли за столомъ. Рядомъ съ Семенъ Степановичемъ сидлъ Илья Ильичъ Полянскій, высокій, полный, красивый старикъ, представительный и важный. Онъ накладывалъ себ на тарелку кусокъ стерляди и громкимъ голосомъ авторитетно говорилъ объ ожидавшемся тогда введеніи у нихъ земскихъ учрежденій. Съ лвой его стороны сидлъ Петръ Александровичъ Чемезовъ, красивый молодой человкъ лтъ 30, дальній сосдъ Алгасовыхъ, и слушалъ Илью Ильича, намазывая масло на ломоть чернаго хлба. На другомъ конц стола, на диван, сидли Ольга Александровна и Вра Григорьевна. Надя и Соня кормили Марусю, наблюдая, чтобы не попалась ей кость отъ рыбы. Сережа стоялъ противъ Вры Григорьевны.
— Не думаю, что-бы своевременно было теперь введеніе земскихъ учрежденій, говорилъ Илья Ильичъ. Слишкомъ еще мало времени отдляетъ насъ отъ 61-го года. Земство — учрежденіе общесословное. Ну, какую самостоятельность, какой голосъ будутъ имть мужики рядомъ съ бывшими своими помщиками? Тутъ или злоба, или подобострастное молчаніе — свободному голосу, свободному убжденію тутъ нтъ мста. Все это еще боле запутаетъ отношенія, и безъ того уже запутанныя. Задача земства — хозяйство узда. А изъ кого будетъ состоять это земство? Изъ помщиковъ, которые и въ своихъ-то имніяхъ плохіе хозяева, изъ безгласныхъ мужиковъ, да еще изъ кулаковъ и міродовъ, этого россійскаго нашего tiers-etat! Хорошо пойдетъ хозяйство! Выборное начало не новость у насъ, но и мы, дворяне, не сладили съ этимъ началомъ: можно положительно сказать, что неудачные и небрежные наши выборы всего боле дискредитировали старыя учрежденія. И вдругъ на подмогу намъ даютъ безграмотныхъ, забитыхъ мужиковъ: хороши будутъ выборы!
— Да, что-то будетъ! задумчиво произнесъ Семенъ Степановичемъ.
— Нельзя требовать совершенства отъ реформы въ самомъ начал ея, заговорилъ Чемезовъ. На нашу долю выпало несчастье — пережить первое неудобное время. Это наша историческая задача, нашъ крестъ, который мы должны нести въ искупленье прошлаго, и мы обязаны стараться, что-бы переходное это время прошло какъ можно скоре, въ этомъ нашъ-же собственный разсчетъ. Вы называете мужика безгласнымъ. Это совершенно врно, но иначе и быть не можетъ. Въ безмолвіи не вырабатывается гласность. Постарайтесь образовать мужика, расширить его кругозоръ, ободрить его, дать ему сознаніе его правъ — и его безгласность пройдетъ, онъ заговоритъ. Въ томъ-то и состоитъ великая задача земства нашего времени — изъ безгласнаго сдлать мужика гласнымъ…
— Отъ этого намъ не легче, Петръ Александровичъ, возразилъ Полянскій.
— Намъ не легче — будетъ легче нашимъ дтямъ. Кто-нибудь да долженъ-же вынести на своихъ плечахъ эту тяжесть, миновать ея нельзя. Теперь мужикъ равноправный съ нами гражданинъ и, повторяю — въ нашемъ-же интерес что-бы онъ выучился пользоваться своими правами!
— Мой девизъ — постепенность, сказалъ Полянскій. И безъ того ужъ не мало-было всякихъ ломокъ. Все сразу нельзя. Скачки тормозятъ дло, а не облегчаютъ его.
— Да, усложняютъ, затрудняютъ, но только на время, и на короткое время. За то скачки ускоряютъ. Чмъ больше будетъ подобныхъ скачковъ, тмъ трудне будетъ намъ и нашему времени, но тмъ скоре созрютъ плоды великой реформы 19 февраля…
— Вы будете 10-го у Струниныхъ? говорила въ то-же время Вра Григорьевна Ольг Александровн.
— Не знаю, можно-ли будетъ: мы ждемъ Бачуриныхъ — какъ они прідутъ…
— Я слышала, Аделаида Филипповна то-же сюда детъ?
— Да.
— Что-же это значитъ?
— Ужъ, право, не знаю, я и сама удивляюсь. Она не совсмъ здорова, доктора совтовали ей отдохнуть, провести лто по-покойне, но въ такихъ случаяхъ она всегда узжала за-границу…
— Гд-же она будетъ жить? У васъ?
— Нтъ, у себя, въ Блазнахъ. Тамъ вдь отличный домъ, немного запущенный, ну да большихъ пріемовъ у нихъ вдь не будетъ!…
— Я очень удивилась, когда узнала, что она детъ въ деревню!
— Да, надоло, должно быть, за-границу здить, да и не молода ужъ она, вдь она на пять только лтъ моложе меня… Платонъ Александровичъ получаетъ мсто директора департамента…
— Да? Это уже ршено?
— Да, онъ скоро ждетъ назначенія.
— Илья Ильичъ, слышишь, Платонъ Александровичъ назначается директоромъ департамента! обратилась Вра Григорьевна къ мужу.
— Что-же, душевно радъ! отозвался Илья Ильичъ. То-то я въ Москв еще отъ князя Василія едоровича слышалъ объ этомъ…
— Да онъ давно ужъ получилъ-бы это мсто, если-бы не ссорился съ барономъ Николаемъ Мартыновичемъ, замтилъ Семенъ Степановичъ.
— А какъ теперь его отношенія съ барономъ?
— Да не то, что-бы очень…. Аделаида Филипповна помирила ихъ. Ну для племянницы баронъ опять съ нимъ сошелся, вотъ онъ и мсто получаетъ. Но это чисто благодаря уже Аделаид Филипповн! Самого баронъ терпть его не можетъ.
— А какъ измнило-бы это карьеру Платона Александровича, если-бы онъ былъ въ лучшихъ отношеніяхъ съ барономъ!
— Да, вдь одно время только поддержка графа Нордена и спасла Платона…
— Скажите, въ какомъ они родств съ графомъ?
— Да не въ близкомъ: Аделаида Филипповна приходится двоюродной, если не ошибаюсь, внучкой графин…
— Но въ чемъ, скажите, не ладятъ они съ барономъ?
— Кто ихъ знаетъ? Давно ужъ это. Сначала-то пріятелями даже были, а потомъ и разошлись. Я всегда говорилъ Платону, что-бы онъ держался по-дальше отъ барона. Баронъ человкъ крутой, самовластный, надменный… Разв ему другъ нуженъ? Ему нуженъ подчиненный, лакей… Что-то онъ сказалъ Платону, Платонъ, разумется, не стерплъ — ну и пошло… Одно время баронъ даже племянницы не принималъ, такъ сердился!
— Сергй Игнатьевичъ, отржьте мн тоненькій ломтикъ сыра, но какъ можно только тоньше, обратилась Вра Григорьевна къ Сереж.
Сережа исполнилъ ея просьбу.
— Тоньше не могъ ужъ, сказалъ онъ, подавая ей отрзанный сыръ.
— Merci. Да гд-же Александръ Семеновичъ?
— Съ утра еще куда-то ушелъ! отвтилъ Сережа, выходя на лстницу. Да вотъ онъ идетъ, продолжалъ онъ, замтивъ медленно подвигавшагося по двору Сашу. Саша, иди-же скоре, куда ты пропалъ? закричалъ онъ.
Саша ускорилъ шаги.
Какъ только взошелъ онъ на террасу, первымъ бросилось ему въ глаза хорошенькое личико весело взглянувшей на него Вры Григорьевны. Къ страшной его досад Илья Ильичъ и Чемезовъ сидли къ нему ближе Вры Григорьвны и онъ долженъ былъ сначала поздороваться съ ними и выслушать ихъ поздравленія и пожеланія. Какъ можно скоре отдлался онъ отъ нихъ и поспшилъ къ Вр Григорьевн.
— Здраствуйте, встртила она его. Отъ всей души васъ поздравляю…
И она крпко пожала ему руку.
— Благодарю васъ, тихо проговорилъ онъ, изъ подлобья робко ею любуясь, и съ новой силой, со всей страстью его лтъ и перваго чувства, лишь только взглянулъ онъ на нее, тотчасъ-же вспыхнула въ его сердц прежняя восторженная къ ней любовь, сразу всецло завладвъ всмъ существомъ его… Безконечно счастливый, молча стоялъ онъ передъ Врой Григорьевной, не сводя съ нея глазъ.
— Гд вы пропадали? продолжала она, съ улыбкой любуясь его смущеніемъ.
— Я въ рощ былъ, такъ-же тихо отвтилъ онъ, невольно опуская подъ ея взглядомъ глаза.
Завтракъ кончился. Мужчины закурили сигары и пошли на другой конецъ террасы. Жара между тмъ все увеличивалась, и Ольга Александровна предложила перейти въ гостинную.
— Долго пробудете вы въ город? вставая, спросила она Вру Григорьевну.
— Два дня, не больше, отвтила Вра Григорьевна.
— Вы разв узжаете? тревожно взглядывая на нее, вдругъ воскликнулъ Саша.
— Да-съ, Александръ Семеновичъ, сейчасъ-же посл обда. А вы, милостивый государь, что-же это, и не подумали навстить меня?
— Нтъ, я собирался, но я такъ еще недавно пріхалъ…
— Скажите, пожалуйста, недавно пріхалъ! Да что вы, старикъ, что-ли, вамъ отдыхать нужно?
— Не отдыхать, но какъ-же это, такъ сразу и къ вамъ?…
— Такъ сразу и ко мн! Что-же? Вдь вы теперь мой кавалеръ на вс лто, помните наше условіе?
— Какое условіе? вмшалась Ольга Александровна.
— Если Александръ Семеновичъ вернется студентомъ, я позволяю ему ухаживать за мной, съ веселой улыбкой отвтила ей Вра Григорьевна.
— А! то-то онъ и старался!
— Вотъ уже совсмъ-то не старался! красня, воскликнулъ Саша.
— Какъ, не старались заслужить право ухаживать за мной?
— Не старался, потому-что вы назначили такое условіе, что и стараться было нечего…
— Ну какъ-бы то ни было, а теперь вамъ это права дано и извольте имъ пользоваться, т. е. бывать у меня почаще!…
— Буду бывать, непремнно буду… тихо говорилъ онъ, юношески-счастливый этимъ ласковымъ приглашеніемъ.
Посл обда Полянскіе ухали.
Такъ хороши были его воспоминанія, столько свтлаго счастья помнилось ему въ прошломъ, что невольно боялся Саша первой встрчи съ Врой Григорьевной. Но вотъ онъ увидлъ ее — и такъ же радостно волновала его чудная красота ея, такъ-же хорошъ и полонъ той-же для него отрады былъ веселый ея взглядъ, и мгновенно въ чарахъ новаго счастья забылось все прошлое, какъ ни хорошо оно было — все забылось и померкло передъ обаятельной прелестью настоящаго…
Онъ стоялъ на балкон, вдали, на дорог, еще видна была коляска Полянскихъ. Саша проводилъ ее взглядомъ, потомъ оглянулся вокругъ, на цвтущій садъ, на всю обширную, видную съ балкона картину — и никогда еще не казалось ему Веденяпино такимъ прекраснымъ, какъ въ эту минуту…
Онъ облокотился на перила и, полный юнаго счастья, весь охваченный красотой любимой женщины, долго съ восторгомъ глядлъ на этотъ съ дтства ему знакомый видъ, внезапно вдругъ явившійся ему въ новой, еще невдомой красот.
Саша не замедлилъ похать въ Поляны. Вра Григорьевна очень ему обрадовалась и встртила его привтливо и ласково. Какъ и зимой, въ памятный день маскарада, на ней была такая-же шитая рубашка, еще боле ее молодившая, и невольно покраснлъ Саша, увидвъ ее такъ одтою: живо со всми его подробностями воскресъ въ его памяти тотъ прошедшій вечеръ, ея общаніе нарядиться для него, и наконецъ ея поцлуй, все свое тогдашнее счастье, все вспомнилъ онъ — и еще радостне стало на душ у него…
Вра Григорьевна была одна и въ живыхъ разговорахъ прошелъ у нихъ день, и снова среди оживленной болтовни, среди смха, шутокъ и пнья, то и дло заходила у нихъ рчь о волнующихъ вопросахъ жизни и правды. Вс свои думы и сомннія, вс мечты и надежды откровенно и безъ страха высказывалъ ей Саша, и въ свою очередь со всмъ жаромъ молодости старалась она передать ему страстную свою жажду добра, жизни и счастья. Любя ее, любуясь ею, слушалъ ее Саша, жадно ловя каждое ея слово, счастливый ея сочувствіемъ и вниманіемъ и тихой ея лаской — и все горяче билось при взгляд на нее его сердце, все дороже и миле ему становилась она… Влюбленный и счастливый, возвращался онъ вечеромъ домой — и какъ упоительно-прекрасенъ показался ему свтлый и теплый этотъ вечеръ, какъ чудно волновалась по дорог рожь, какъ весело глядли изъ нея васильки, какъ живописна была раскиданная по берегу пруда деревня, какая хорошенькая двушка черпала въ немъ воду, какъ ласково и счастливо взглянула она на Сашу, какъ хороша и свжа была зеленая роща и какъ плъ тамъ соловей… Никогда еще, казалось, не слыхалъ Саша такого соловья, никогда еще не видалъ такой обаятельной прелести въ душистой рощ, никогда еще не казалась ему природа такъ хороша…
— Какъ хорошо, невольно прошепталъ онъ, съ восторгомъ и безграничной любовью глядя на все вокругъ, Господи, какъ хорошо все, что Ты создалъ, какъ хороша жизнь!..
А въ Веденяпин своимъ чередомъ шла веселая лтняя жизнь. Еще шире и свободне она лтомъ, чмъ была зимой. Уже не ограничиваютъ ея стны дома, она всюду, въ саду, на двор, въ пол, въ рощ, въ лугахъ — всюду люди, всюду кипитъ работа, полнота жизни всюду бьетъ черезъ край. Съ каждымъ днемъ все полне во вс свои права вступаетъ лто. Пестре и пестре становятся цвтники въ саду, роскошне и гуще — листва деревьевъ, всюду вокругъ все ростетъ, укрпляется и зретъ, волнуя людей надеждой и радостью. А тамъ начинаютъ поспвать плоды, сначала оранжерейные, потомъ лсные, потомъ садовые — это роскошное угощеніе, предлагаемое человку природой — и озаренная лучами любви, еще радостне казалась Саш привольная эта жизнь. Но и среди даже всхъ ея радостей ни на минуту не покидали его мечты о любимой женщин, и какъ ни ждалъ онъ своего друга Костю, какъ ни радовался свиданію съ нимъ — но еще боле обрадовался онъ, что замедлившійся пріздъ Бачуриныхъ не помшалъ Алгасовымъ быть на обд у Струниныхъ по случаю дня рожденія хозяйки дома: Саша зналъ, что тамъ будетъ Вра Григорьевна, и, проснувшись отъ нетерпнія чуть не на зар, цлое утро все томился, нылъ и приставалъ ко всмъ, что-бы скоре хать, что давно пора ужъ, что до Струниныхъ 23 вдь версты-скоро-ли тутъ додешь, да еще лугами, а тамъ перевозъ, а тамъ пески пойдутъ…
Большой домъ Струниныхъ былъ полонъ гостей, въ зал, гд накрытъ былъ завтракъ, закусывали, въ диванной и кабинет игроки пристраивались уже къ карточнымъ столамъ, изъ сада неслись звонкіе голоса и веселый хохотъ собравшейся тамъ молодежи. Хозяинъ съ добродушной улыбкой похаживалъ изъ комнаты въ комнату, хозяйка, то и дло отрываемая всевозможными распоряженіями, среди всхъ своихъ хлопотъ находила еще время занимать гостей и угощать пріхавшихъ горячей кулебякой, однимъ уже видомъ своимъ способной возбудить аппетитъ у самаго даже сытаго человка.
Лишь только вошелъ Саша въ комнаты и поздоровался съ хозяевами, тотчасъ-же, настойчиво отказавшись отъ кулебяки и завтрака, бросился онъ отьискивать Вру Григорьевну. Она была въ гостинной. Въ свтломъ лтнемъ плать, хорошенькая, свжая, веселая, сидла она на кушетк и оживленно разговаривала съ красивымъ и виднымъ офицеромъ, котораго Саша никогда еще до сихъ поръ не видалъ.
Ласково встртила она Сашу и, подвинувшись на кушетк, дала было ему мсто возл себя, но тутъ подошелъ къ ней Струнинъ съ картами въ рукахъ.
— Николай Ивановичъ, избавьте! закричала на него Вра Григорьевна. Вдь это безбожно, въ такой день засаживать за карты!
— По маленькой, въ преферансъ! упрашивалъ Николай Ивановичъ.
— Ни даже въ дурачки!
— Со мной!
— Ни даже съ мужемъ! Что это, вы совсмъ не даете мн съ молодыми людьми пококетничать!
— Именно, чтобы спасти ихъ, и хочу я за карты васъ усадить!
— Нтъ ужъ, пожалуйста! Пусть гибнутъ!
— Ну, нечего длать. А вы, Павелъ Ивановичъ? обратился онъ къ офицеру.
— Если можно, Николай Ивановичъ, и меня увольте!
— Вы не играете? спросилъ Николай Ивановичъ у Саши.
— Хотя-бы и игралъ — такъ я не пущу его, возразила Вра Григорьевна. Пожалуйста, не трогайте моихъ кавалеровъ!
— Ну пойду еще кого-нибудь поищу… добродушно проговорилъ Николай Ивановичъ, отходя отъ нихъ.
— Вотъ интересно, въ карты играть, начала Вра Григорьевна, когда Струнинъ отошелъ. Знаете, господа, пойдемте лучше въ садъ, а то и въ самомъ еще дл засадятъ! Александръ Семеновичъ, подите въ комнату Анны Ивановны, знаете — угольная, и принесите оттуда мой зонтикъ. Найдете?
— Найду, отвтилъ Саша, поспшно удаляясь.
— Quelle est cette demoiselle qui vient de passer avec m-elle Strounine? обратился между тмъ офицеръ къ Вр Григорьевн.
— C’est m-elte Algassof, la soeur de ce jeune homme. N’est ce pas qu’elle est jolie?
— Oh, charmante!
— Voulez-vous faire за connaissance?
— Mais avec plaisir!
— Je crois qu’elle est aussi au jardin… оглядываясь, проговорила Вра Григорьевна.
Тутъ вернувшійся Саша подалъ ей зонтикъ.
— Благодарю васъ, сказала она ему. Ну, идемте, продолжала она, вставая. И кстати, позвольте васъ познакомить, господа: Павелъ Ивановичъ Вдровъ, Александръ Семеновичъ Алгасовъ.
Саша и Вдровъ пожали другъ другу руку.
— Вашъ новый сосдъ, началъ-было Вдровъ.
— Идемте-же, нетерпливо перебила его Вра Григорьевна. Что тамъ за объясненія? Панковскій помщикъ, наслдникъ бднаго нашего Оскольскаго — вотъ и все въ двухъ словахъ, кончила она, уже выходя на балконъ.
Въ саду собралась молодежь. Нсколько барышень, взявшись подъ ручку, взадъ и впередъ ходили по длинной алле, тихо разговаривая о какихъ-то двическихъ своихъ длахъ. Три барышни качались на качеляхъ: съ ними былъ и Сережа. Надя и Лиза Струнина возвращались откуда-то изъ глубины сада. Недалеко отъ дома, въ тни большой липы, сидла Дуня Кривцова, блиставшая красотой и развязностью, и вс наличные, не игравшіе въ карты кавалеры собрались возл нея. Тутъ-же былъ и глазъ не спускавшій съ нея Райской, теперь ея женихъ — недавно онъ сдлалъ ей предложеніе и, разумется, тотчасъ же получилъ согласіе. Но не смотря и на это и на отсутствіе Шабаева, бывшаго въ полку, нисколько не улучшилось съ помолвкой положеніе Ранскаго, и напротивъ, еще даже мене вниманія обращала теперь Дуня на влюбленнаго своего жениха, напропалую кокетничая со всми ршительно, кром него. Но бдный Ранской привыкъ уже къ этому…
А въ сторон отъ веселаго этого общества одна стояла у лстницы съ балкона хорошенькая Лиза, теперь уже m-me Алгебраистова: ихъ обвнчали на Красной Горк. Вся вспыхнула бдная Лиза, увидвъ Сашу, и тихо вздохнула…
Вра Григорьевна сла на скамейку возл Дуни. Барышни перестали качаться, и Сережа, оставивъ ихъ, подошелъ къ Вр Григорьевн и поздоровался съ нею.
— Здравствуйте, отвтила она, подавая ему руку. Гд вы пропадали?
— Да меня Лизавета Васильевна прямо сюда увела…
— А гд Надя?
— Он съ Лизаветой Васильевной ушли смотрть ручного козленка Коко, улыбаясь, проговорилъ Сережа. Вамъ позвать ее?
— Да вотъ она идетъ. Надя, что-же это ты прошла мимо меня и не поздоровалась?
— Простите, Вра Григорьевна. Вы сидли съ какимъ-то незнакомымъ офицеромъ, и важнымъ такимъ — я ужъ и не подошла къ вамъ, тихо оправдывалась Надя.
— Важный? засмялась Вра Григорьевна. Хочешь, я его представлю теб?
— Охъ нтъ, Вра Григорьевна, что вы, не надо, пожалуйста, не надо! испуганнымъ голосомъ торопливо заговорила Надя.
— Павелъ Ивановичъ, позвала Вра Григорьевна говорившаго съ Лизой Вдрова, позвольте васъ представить этой барышн: m-r Вдровъ, Надя, кончила она, обращаясь уже къ Над и пытливо въ то-же время взглядывая на Вдрова.
Вся покраснла Надя отъ смущенья, неловко отвчая на поклонъ Вдрова, и еще миле стала она тутъ — растерянная и безпомощная. Хорошенькое, смущенное ея личико, дтски-испуганный взглядъ прелестныхъ карихъ глазокъ, сама она, такая молоденькая, тоненькая, стройная — все было въ ней такъ увлекательно и мило…
И съ видимымъ восторгомъ любовался ею Вдровъ. Сережа стоялъ въ сторон, добродушно и весело глядя на эту пару, то и дло переводя глаза съ Нади на Вдрова и обратно.
Пара дйствительно была недурная. Высокій, ловкій офицеръ, съ выразительнымъ красивымъ лицомъ, съ умными черными глазами, въ полномъ расцвт возмужавшихъ силъ, и юная, хорошенькая, робкая двочка — взаимно во всемъ дополняли они другъ друга.
Но не одинъ только Сережа глядлъ на нихъ: весело разговаривая съ окружавшими, ни на минуту въ то-же время не упускала ихъ изъ виду и Вра Григорьевна. Вдровъ оживленно заговорилъ съ Надей, легко овладвая ея вниманіемъ и ловко, не смотря на ея смущеніе, управляя разговоромъ — и такъ просто глядлъ онъ, такъ ласковъ былъ звучный его голосъ, что и сама не могла-бы сказать Надя, какъ это случилось, что всего полчаса какихъ-нибудь спустя они уже были съ Вдровымъ одни и, продолжая разговаривать, взадъ и впередъ ходили по дорожкамъ цвтника… Вра Григорьевна не переставала слдить за ними, хотя казалось, все веселе и веселе становилось ей — столько смха и оживленья вызывала она въ окружающихъ, такъ весело было всмъ вокругъ нея… Она предложила даже пойти гулять въ заманчиво зеленвшую вдали, на пригорк, рощу и, разумется, съ восторгомъ приняли вс ея предложеніе — особенно Саша: счастливый ея присутствіемъ и весельемъ, онъ не отходилъ отъ нея, не спускалъ съ нея глазъ, не могъ на нее наглядться… Надя и Вдровъ тоже присоединились къ гуляющимъ, и такъ обаятельно-хороша была веселая Вра Григорьевна, что и Вдровъ не могъ не заглядться на нее и не поддаться ея чарующему веселью — но въ такой-же совершенно степени привлекала его и юная Надя, что Вра Григорьевна хорошо замтила. Лихорадочно блествшіе ея глаза ясно показали-бы спокойному наблюдателю, если-бы нашелся возл нея таковой, что не совсмъ-то безразлично относится она къ этому обстоятельству. Но изъ окружавшей ее молодежи никто и не подумалъ объ этомъ и не обратилъ на это вниманія — такъ поглощены были вс ея красотой и оживленіемъ, и такъ весело было въ рощ, что и объ обд забыли они, и если бы не посланный за ними лакей — до самаго, пожалуй, вечера остались-бы они тамъ.
Въ дом ихъ давно уже дожидались, и уже садились за столъ, когда они пришли наконецъ. Это нсколько нарушило порядокъ распредленія гостей — и когда Вдровъ и Надя вошли въ столовую, оказалось, что за накрытымъ тамъ, предназначеннымъ для молодежи столомъ вс мста уже заняты, и даже съ избыткомъ. Надя остановилась въ недоумніи, не зная, какъ ей теперь быть.
— Въ зал другой столъ, пойдемте туда, предложилъ ей Вдровъ.
— Тамъ большіе обдаютъ, жалобнымъ голосомъ тихо отвтила ему Надя.
— Такъ что-же? улыбаясь, продолжалъ Вдровъ. Покажемъ, что мы очень храбрые и никого не боимся, и сядемъ съ большими, шутливо докончилъ онъ, наклоняясь къ двушк.
Надя не могла не улыбнуться на его слова и пошла за нимъ въ залу, втайн страшно довольная и даже счастливая вниманіемъ красиваго офицера.
Обдъ кончился поздно, и было совсмъ уже темно, когда убрали наконецъ столы изъ залы и тамъ устроились танцы. Саша тотчасъ-же бросился отыскивать Вру Григорьевну, что-бы сказать ей объ этомъ и пригласить ее поскоре на кадриль. Онъ нашелъ ее въ гостинной съ Вдровымъ. Но она устала, какъ она говорила, и ей не хотлось танцовать, и съ трудомъ лишь удалось Саш и Вдрову уговорить ее идти танцовать. Вдровъ попросилъ у нея слдующую кадриль, но лишь вышли они въ залу — сейчасъ-же направился онъ къ Над, которая такъ и вспыхнула вся отъ смущенія и радости при его приближеніи…
Вра Григорьевна и дйствительно, должно быть, устала — такъ молчалива и задумчива была она, танцуя съ Сашей, и такъ разсянно отвчала на вс его вопросы. Кончивъ слдующую кадриль, которую она танцовала съ Вдровымъ, на отрзъ отказала она всмъ остальнымъ приглашавшимъ ее кавалерамъ и вышла изъ залы. Саша проводилъ ее печальнымъ взглядомъ: съ ея уходомъ танцы теряли для него всякую прелесть.
А Вра Григорьевна пошла въ гостинную и почти тотчасъ-же вышла оттуда въ садъ. Тамъ было пусто и тихо, и, съ наслажденіемъ вдыхая свжій ночной воздухъ, спустилась она съ балкона и пошла впередъ, по темнымъ аллеямъ. Въ одномъ мст почти къ самой садовой оград подходилъ конецъ длиннаго сельскаго пруда. Незамтно приблизилась къ нему Вра Григорьевна и сла тутъ на скамейку. Задумчиво глядла она на спокойную поверхность пруда, ровно и мягко сіявшаго въ полу-мрак лтней ночи, отражая въ себ усянное звздами небо. Изъ недалекаго цвтника пахло резедой и левкоями. Все было тихо кругомъ, и звуки рояля и голоса людей, врываясь изъ дома въ торжественную эту тишину, являлись среди нея чмъ-то чуждымъ ей, ненужнымъ и даже непріятнымъ. Вдали, въ темнот, тамъ и сямъ раздавались гд-то обычные эти отрывочные звуки, которые, чудно сливаясь съ нею, такъ часто слышатся среди русской деревенской ночи: блеяла въ пол забытая овца, издалека доносился звонъ колокольчика, гд-то усердно лаяла дворняжка. Позади сіялъ изъ-за деревьевъ сверху до низа освщенный домъ, подъ растворенными его окнами, шумно длясь впечатлніями, радостные и веселые, толпились ребятишки и бабы, со всего села сбжавшіеся послушать музыку и поглядть на танцующихъ. Впереди разстилалась необъятная, тонувшая во мрак даль. Съ одной стороны все говорило о сует міра, съ другой — объ успокоеніи, о всеобъемлющемъ мир природы.
Вра Григорьевна продолжала неподвижно сидть на скамейк, задумчиво устремившись куда-то вдаль. Воспоминанія, думы, смутные какіе-то порывы къ свту и счастью, томительная какая-то жалость — толпой нахлынуло все это на нее среди чудной этой ночи, вс роскошныя былыя надежды, все не сбывшееся, измнившее ей… Она была еще молода, а какъ тяготилась она жизнью, той жизнью, о которой такъ еще недавно съ такимъ восторгомъ мечтала она… Что вызвало въ ней это разочарованіе? И сама не знала она. Постепенно, одна за другой, стали блекнуть юношескія надежды, то обмануло, другое оказалось невозможнымъ, третье — несбыточнымъ, четвертое — не по силамъ, пятое — неважнымъ, оставшееся не соотвтствовало той жажд дла и жизни, которую вызвали въ ней ея молодыя силы. И жизнь, безотрадная и однообразная, какъ пустыня, и, какъ пустыня, безконечная, разстилается передъ нею. Оазы есть и въ пустын, какъ есть они и въ ея жизни, и все-таки пустыня остается все той-же тоскливой и глупой пустыней…
И еще этотъ Вдровъ… Что ей въ сущности за дло до него? Мене недли, какъ она узнала его, когда, пріхавъ въ свое Панково, онъ явился къ ея мужу, какъ къ предводителю и сосду. Съ тхъ поръ онъ сталъ бывать у нихъ каждый почти день. Предлогъ для этихъ посщеній былъ самый уважительный — дла по опек, но Вра Григорьевна чувствовала, что не дла привлекаютъ его въ Поляны, да не особенно и скрывалъ онъ это отъ нея… Для нея-же познакомился онъ и съ Струниными. Она ему нравилась — это было видно, да пожалуй, и онъ ей тоже. Онъ красивъ, уменъ, образованъ. Ко всему относится онъ сознательно, ни къ чему не приступаетъ, не уяснивъ себ дла, его цли, смысла и послдствій. Онъ привыкъ размышлять, онъ знаетъ людей и общество, у него есть ясный идеалъ жизни и есть вра въ жизнь и въ этотъ идеалъ. Все это вмст придаетъ много интереса его разговору. И дйствительно, съ первыхъ-же словъ разговоръ сразу завязался у нихъ занимательный и живой, безъ тхъ избитыхъ фразъ, которыми необходимо всегда сопровождается всякое первое знакомство. Да и потомъ напрасно старалась она уловить въ его словахъ хоть одну пустую фразу, хоть одно общее, заученное мсто. Нтъ, разговоръ простой и свободный, полный юмора, оригинальныхъ мыслей и мткихъ замчаній. Ей было весело съ Вдровымъ, невольно выдляла она его изъ толпы — и тмъ боле льстило ей его вниманіе, а Вра Григорьевна любила говорить и веселиться, любила, что-бы за ней ухаживали, любила и сама увлекать и кокетничать…
И когда молоденькая, наивная деревенская двочка Надя, можетъ быть, и противъ даже своей воли такъ сразу овладла имъ и раздлила съ ней его вниманье, Вру Григорьевну словно грубо и больно кольнуло что-то въ сердце. Отчего это? Не влюблена-же она въ него… Вра Григорьевна даже улыбнулась при этой мысли: влюблена, она, и это посл всего, что было тогда, восемь лтъ тому назадъ?.. Нтъ… Тому уже не быть и не вернуться. А между тмъ ей было обидно, досадно, непріятно, больно. Не то, что-бы претендовала она на званіе непобдимой красавицы, но тутъ такая эта легкая побда Нади затронула почему-то ея самолюбіе. Ей захотлось вернуть къ себ Вдрова, вернуть во что-бы то ни стало. Надю она любитъ, но Вдрова отниметъ у нея. Впрочемъ, на что онъ ей, Над?
И такъ грустно ей стало тутъ, такъ больно сжалось ея сердце, такой пустой и тоскливой показалась ей жизнь. Да и что это за жизнь, если можетъ обращать на себя вниманье и даже волновать такой пустякъ, какъ то, что Вдровъ, нсколько дней находившій удовольствіе въ ея бесд, потомъ вдругъ заглядлся на хорошенькую 16-тилтнюю двочку? Нтъ, среди настоящей жизни такихъ пустяшныхъ непріятностей не должно-бы существовать. А он существуютъ, какъ паутиной, опутана ими вся жизнь и даже представить нельзя безъ нихъ жизни, и не только своей — своя ужъ куда-бы ни шла — жизнь Маруси, ее-то съуметъ-ли она оградить отъ подобныхъ мелочей и сдлать недоступной для нихъ?…
Долго сидла она такъ, машинально глядя вдаль. Одна за другой пробгали въ ея голов эти думы, а доносившіеся отголоски шумнаго праздничнаго веселья — лишь увеличивали они ея грусть. Все безотрадне и мрачне становились ея мысли.
Долго ждалъ Саша, не вернется-ли Вра Григорьевна. Но она не возвращалась, и онъ пошелъ ее искать. Ея не было ни въ гостинной, ни въ слдующихъ комнатахъ, верь на балкон была открыта, и свжій душистый воздухъ вызвалъ его въ садъ. Ему захотлось немного освжиться.
Онъ вышелъ на балконъ и слъ на перила. ‘Гд она?’ думалъ онъ. И онъ хотлъ уже вернуться въ комнаты, что-бы снова ее тамъ искать, какъ вдругъ увидлъ вдали, у ограды, еле замтную изъ-за деревьевъ сидящую женскую фигуру. Въ тревожномъ предчувствіи, не Вра-ли это Григорьевна, пошелъ онъ въ садъ.
Подошелъ онъ тихо, такъ что Вра Григорьевна его не слыхала. Долго стоялъ, онъ, не шевелясь, въ нсколькихъ шагахъ отъ нея, страстно любуясь любимой красавицей. Задумчиво устремленные вдаль, глаза ея были несказанно-прекрасны
— Кто здсь? испуганно вдругъ воскликнула Вра Григорьевна, очнувшись и оборачиваясь.
— Это я, Вра Григорьевна, отвтилъ Саша.
— Какъ вы меня испугали! Не стыдно вамъ подсматривать?
— Я не подсматривалъ, Вра Григорьевна, робко началъ онъ, испуганный суровыми ея словами. Васъ не было въ дом, я пошелъ искать васъ и сейчасъ только подошелъ…
— На что я вамъ? съ досадой спросила она.
На этотъ вопросъ Саша ничего не посмлъ ей отвтить. На что она ему? Онъ и самъ сейчасъ только подумалъ объ этомъ. Онъ пошелъ искать ее, какъ, не раздумывая, изъ душной комнаты идетъ человкъ на свжій воздухъ. Но какъ посмть сказать ей, что она для него свтъ и жизнь, что безъ нея нтъ для него веселья и праздника?
— Простите, Вра Григорьевна, упавшимъ голосомъ началъ онъ, я уйду, если я помшалъ…
— Ну идите, садитесь, сказала она, подвигаясь на скамейк. Вы нашли меня — и прекрасно, и давайте говорить. Смотрите, какъ ночь хороша, такихъ ночей не много, и надо спшить ими пользоваться. На юг — тамъ круглый почти годъ такія ночи, тамъ вчная весна. Положимъ, это для краснаго только словца такъ говорится, но все равно — у нихъ лучше, чмъ у насъ. И знаете, я жалю ихъ. Такая ночь — какъ тихо, тепло, хорошо, не правда-ли?— такая ночь создана, что-бы наслаждались ею люди и цнили ее, а у нихъ она обыденное, ежедневное явленіе. Это уменьшаетъ силу очарованія, даетъ меньше наслажденія. Мы больше ихъ способны цнить лтнюю, душистую и теплую ночь. Но за то, что за ночи у нихъ!… Скажите, зачмъ вы искали меня?
— Васъ не было въ зал…
— И вамъ стало скучно безъ меня, да? Что длать, привыкайте къ скук. Ахъ, Александръ Семеновичъ, еслибы знали вы, какъ тяжело въ иныя минуты жить! Знаете, съ радостью ухватилась-бы я хоть за горе, если-бы хоть горе было въ моей жизни. И его нтъ! Ничего нтъ… Цли, дла, счастья — ничего… Долгъ! Какой долгъ? Къ мужу? Но вдь и его жизнь такъ-же пуста, какъ и моя, онъ еще счастливъ въ сравненіи со мной, его занимаетъ должность, карты, хозяйство, у меня-же нтъ ничего своего, ничего общаго съ мужемъ, дай нечему быть… Я въ его дла не мшаюсь, и онъ этому радъ. А гд такое дло, въ которомъ я могла-бы помогать мужу, при которомъ я длила-бы его жизнь всю и безъ остатка? И я еще помирилась-бы съ своимъ несчастьемъ, если-бы это мое только личное было несчастье, но моя участь немножко похуже, немножко получше участи всхъ, моя жизнь — это типъ, другой нтъ, другое ничто невозможно… Или долгъ къ Марус? помолчавъ, продолжала она. А потомъ у нея будетъ долгъ къ своей Марус и т. д., и такъ безъ конца, и только, и будто ничего больше и нтъ? Да вдь силъ нтъ поврить въ это… И во что врить?
— Однако, надо-же во что-нибудь врить… не сразу, тихо заговорилъ Саша.
— Во что? Во что вы врите?
— Я врю въ жизнь!
— Да, это вра молодости. Плохо тому, кто начинаетъ безъ нея! Но какъ врить въ жизнь, когда уже знаешь, какъ мало можетъ она дать и какъ мало стоитъ вры?
— Вы очень несчастны! сорвалось у Саши. Его голосъ дрожалъ.
— Вамъ жаль меня? сказала Вра Григорьевна, взглядывая на него, сказала такъ ласково, что сердце его забилось отъ избытка любви и счастья. Нтъ, Саша, нтъ, я не могу сказать, что я несчастна, я сама не знаю, что со мной, отчего эта тоска, это отчаяніе, и это хуже всего… Благодарю васъ, прибавила она, помолчавъ, благодарю за ваше участье… Вы искали меня, Саша, знаете, я рада, что вамъ пріятно со мной…
И она взяла его руку.
— Я васъ искалъ, потому-что очень ужъ хорошо мн съ вами, тихо и робко началъ онъ, счастливый прикосновеніемъ ея руки. Съ вами такъ легко говорить, отъ васъ силъ нтъ скрыть что-нибудь, при васъ духомъ чувствуешь себя выше, и хочется быть лучше и боле достойнымъ васъ, и въ вашихъ словахъ находишь силу для этого, однимъ словомъ — съ вами и весело, и хорошо…
— Да, Саша, я это и цнила всегда въ васъ, я видла, что вамъ нравится во мн не одно только красивое лице, да веселыя мои шутки, вотъ почему и пріятно мн ваше ухаживанье. И вы всегда найдете во мн искреннее къ вамъ расположеніе и дружбу, я тоже люблю вдь милаго моего Сашу…
— Вра Григорьевна! воскликнулъ счастливый Саша.
— Но вотъ подаютъ нашихъ лошадей, продолжала она, вставая. Прощайте, Саша, прізжайте ко мн.
И она быстро ушла, крпко пожавъ ему руку.
Онъ остался одинъ, и долго стоялъ онъ тутъ, облокотившись на ршетку сада. Онъ былъ счастливъ, какъ въ его только лта и можно быть счастливымъ. Ласковыя слова Вры Григорьевны, ея дружественное къ нему отношеніе, ея вниманіе — тихой радостью наполнило все это его сердце. Онъ глядлъ на коляску, увозившую дорогое ему существо, и пока не скрылась она совершенно изъ виду — все слдилъ онъ за нею, погруженный въ чудныя молодыя грзы, все еще полный только-что пережитаго блаженства.
— Прощай, милая! шепталъ онъ, глядя на узжавшій экипажъ.
Въ дом все еще танцовали и веселились. Немногіе ухавшіе гости не разстроили общаго оживленья и когда Саша вернулся въ залу — тамъ шумно царило самое беззаботное молодое веселье. Тотчасъ-же присоединился онъ къ веселящимся, со всмъ жаромъ молодости и счастья отдавшись танцамъ, играмъ, разговорамъ и хохоту.
Надя не боялась уже ‘важнаго’ Вдрова. Безъ всякаго уже смущенья говорила она съ нимъ и бойко командовала имъ въ играхъ, ребячески-довольная его послушаніемъ и своей властью надъ нимъ.
— А неглупый малый этотъ Вдровъ, обратился Илья Ильичъ къ жен, когда коляска тихо покатилась по мягкой проселочной дорог, среди высокой волнующейся ржи.
— Да, и очень даже…
— Слыхалъ я о немъ въ Москв. Съ большой будущностью человкъ. Панково по раздлу ему досталось. Надо будетъ поторговать у него Лопатинскую пустошь, не продастъ-ли. Мн-то она кстати…
— На что ему продавать ее?
— Да отчего-же и не продать? Что онъ, хозяйничать, что-ли, здсь будетъ? Ему деньги нужнй, да и не къ рукамъ ему Лопатино. Ты замтила, какъ онъ за Надеждой Семеновной пріудариваетъ? А вдь не дурна вышла двочка, выровнялась…
Вра Григорьевна ничего ему не сказала на это. Молча глядла она вдаль, въ душистую, прозрачную ночь. Илья Ильичъ заговорилъ о томъ, какъ непріятно играть въ ералашъ съ плохими партнерами, затмъ перешелъ на подававшееся за обдомъ соте — необыкновенно удавшееся по его словамъ, потомъ откинулся въ уголъ коляски и сладко заснулъ.

XIV.

Въ Блазнахъ страшная суета. Къ вечеру ждутъ господъ, за которыми уже высланы экипажи на пристань, и спшно приводится теперь въ порядокъ заброшенная усадьба. Натираются ддовскіе паркеты, провтривается полинялая, съ облзлой позолотой и краской мебель временъ Екатерины и Александра I, все моется, чистится, выколачивается.
Усадьба Бачуриныхъ во многомъ уступаетъ Веденяпинской. Село Блазны расположилось среди безконечныхъ и ровныхъ полей. Передъ старымъ двухъ-этажнымъ деревяннымъ домомъ разстилается обширный дворъ съ надворными постройками по бокамъ. Самое село какъ-то скрывается за этими постройками, и видны изъ дома только церковь да ютящіяся возл преглупаго какого-то овражка постройки причта. Вдали, за полями, красуется большое село съ каменной церковью и тнистой барской усадьбой да въ сторон еле еще виднются крыши другой деревни — и затмъ ничего уже боле не видать, кром однихъ только полей.
Все это съ одной стороны дома. Съ другой-же окна его выходятъ прямо въ садъ, тнистыя и геометрически-правильныя аллеи котораго начинаются тутъ-же, чуть не у самыхъ этихъ оконъ, совершенно затемняя цлую и лучшую половину дома. Садъ и состоитъ изъ однихъ этихъ аллей: огромный прямоугольникъ правильно изрзанъ ими во всхъ направленіяхъ.
Усадьба эта построена въ конц еще прошлаго вка. Екатерининскій гвардіи премьеръ-майоръ Никита Бачуринъ долженъ былъ выйти въ отставку при воцареніи Павла: не ужился премьеръ-майоръ при новыхъ порядкахъ, велно было ему въ 24 часа выхать изъ столицы и жить въ своихъ деревняхъ. Премьеръ-майоръ перехалъ въ Блазны и тутъ-то на досуг занялся постройкой дома и разбивкой геометрическихъ этихъ аллей, прямыхъ и стриженыхъ, во вкус того времени. Тутъ онъ и умеръ, до самой смерти свято сохраняя воспоминаніе о блеск и быломъ величіи Екатерининскаго царствованія. Онъ не могъ безъ слезъ говорить о томъ времени, о тогдашнихъ побдахъ, о тогдашнихъ вельможахъ, о роскоши тогдашняго двора. Съ умиленіемъ разсказывалъ онъ, какъ однажды, когда онъ пріхалъ съ донесеніемъ о какомъ-то удачномъ сраженіи въ главную квартиру къ главнокомандующему князю Потемкину, свтлйшій самъ, своими руками, отрзалъ ему ломоть арбуза, только-что привезеннаго курьеромъ изъ-подъ Камышина. Но въ то-же время воспоминанія о собственноручномъ этомъ ломт арбуза нисколько не мшали ему съ такимъ-же умиленіемъ разсказывать о томъ, какъ по какому-то случаю пришлось ему быть у князя Платона Зубова и даже выпить у него чашку кофе. Сама-же Императрица была для него предметомъ поклоненія: онъ чуть не молился на ея портретъ, который, почернвшій и покоробленный, и до сихъ поръ еще украшаетъ залу построеннаго премьеръ-майоромъ дома.
Изъ трехъ сыновей премьеръ-майора въ живыхъ остался одинъ только старшій, Александръ Никитичъ: младшіе были убиты, одинъ подъ Аустерлицемъ, другой подъ Лейпцигомъ. За то Александръ Никитичъ вернулся изъ Парижа полковникомъ, весь увшанный крестами. Отецъ не могъ на него нарадоваться: онъ мечталъ уже видть сына важнымъ генераломъ, женатымъ на княжн, богачомъ, вельможей — какъ вдругъ сынъ уничтожилъ по крайней мр часть этихъ надеждъ, женившись на не очень богатой уздной дворяночк, Василис Алгасовой, тетк Семена Степановича. Премьеръ-майоръ умеръ съ горя, хотя напрасно: Александръ Никитичъ женитьбой не повредилъ своей карьер и былъ впослдствіи довольно вліятельнымъ генераломъ.
Со смертью премьеръ-майора опустла его усадьба: и сынъ, и внукъ его постоянно жили въ Петербург, изрдка лишь, по дламъ, навщая Блазны. Не до окружающей уже ихъ обстановки было имъ во время этихъ пріздовъ, и они оставляли въ поко т остатки роскошныхъ когда-то вещей и мебели премьеръ-майора, которые угодно было пощадить людямъ и времени. Лишь свой кабинетъ Платонъ Александровичъ обставилъ нсколько поудобне, ибо, бывая въ Блазнахъ, онъ и жилъ въ одной только этой комнат.
Теперь, по случаю прізда Аделаиды Филипповны, вмст съ провизіей прислали изъ Петербурга и кое-какую мебель, ковры, лампы, необходимую посуду — но всего этого слишкомъ было мало для огромнаго дома. Какъ ни хлопоталъ пріхавшій наканун дворецкій и какъ ни старался онъ привести все въ дом въ нкоторый порядокъ — ничего не выходило у него. Ужъ онъ радъ былъ, что хоть спальня и кабинетъ Аделаиды Филипповны и комната Ирины Платоновны приняли нсколько цивилизованный видъ, на остальные же огромные мрачные покои такъ и махнулъ рукой, оставивъ ихъ въ первобытномъ Екатерининскомъ ихъ вид. Даже изъ собственнаго кабинета Платона Александровича вынесли всю почти мебель, кром самой уже необходимой, и переставили ее въ комнату молодого барона.
Это въ первый еще разъ прізжала Аделаида Филипповна въ Блазны. Она уже старла, былая, такая строгая и правильная ея красота если и не исчезла совершенно, то сильно уже полиняла: Аделаида Филипповна сознавала это, и поняла она, что пора уже ей разстаться съ ролью свтской красавицы и передать это мсто 17-лтней своей дочери. Не совсмъ легко и пріятно было это ей на первыхъ порахъ, ей, привыкшей къ поклоненію и постояннымъ успхамъ. Свтская жизнь какъ-то вдругъ утратила всякую для нея прелесть: переходное время — тяжелое время! Приходилось жить уже для Ирины, и надо отдать Аделаид Филипповн справедливость — она съумла вовремя сознать и то, что ея роль уже кончена, и то, что вступающей въ свтъ дочери отнын должна быть посвящена вся ея жизнь.
Ни за-границу, какъ прежде, никуда уже не тянуло ея. Сначала она думала провести лто съ Ириной на дач, но когда Ирина сказала, что подетъ въ Блазны, гд она не была уже два года, Аделаида Филипповна неожиданно вдругъ ршила, что и она тоже подетъ въ деревню.
Ршеніе это привело въ ужасъ Платона Александровича. Живо представилъ онъ себ изящную, величавую Аделаиду Филипповну въ пустомъ и заброшенномъ деревенскомъ своемъ дом, обитательницей усадьбы покойнаго премьеръ-майора — и это показалось ему окончательно невозможнымъ. Въ самыхъ мрачныхъ краскахъ сталъ онъ рисовать передъ ней вс неудобства деревенской жизни: раззоренный домъ, плохой столъ, скуку, уединеніе, пьяныхъ мужиковъ — но Аделаида Филипповна осталась непреклонной. Она сказала, что теперь, когда на рукахъ у нея дочь-невста, теперь не можетъ уже она позволять себ лишнихъ тратъ, что двушку въ лтахъ Ирины нельзя и неприлично оставлять на попеченіи одной лишь гувернантки и что наконецъ ей хочется отдохнуть это всей этой свтской суеты, жертвой которой она была всю жизнь, и хоть немного пожить въ уединеніи, среди идиллической и простой деревенской обстановки.
— Но, ch&egrave,re Ad&egrave,le, ты… ты не вынесешь этой жизни! убждалъ ее Платонъ Александровичъ.
— Ничего, maman, вмшалась Ирина, papa все преувеличиваетъ. Тамъ у насъ большой домъ и прекрасный старый садъ — и мы съ вами отлично проведемъ тамъ лто.
— Ну вотъ видишь, мой другъ, что же ты пугаешь меня? Нтъ, я поду. Мн давно уже хотлось посмотрть деревню, мужичковъ, leurs chaumi&egrave,res, les forts, les prairies, les champs — tout cela doit tre charmant!
Платону Александровичу оставалось лишь покориться. Послали въ деревню дворецкаго, повара и необходимую прислугу, послали цлый транспортъ со всевозможной провизіей, винами и закусками — объ остальномъ же нечего заботиться: du lait, des oeufs — c’est dlicieux la campagne, говорила Аделаида Филипповна, вообще имвшая довольно смутное представленіе о русской деревн, на доходы съ которой такъ хорошо и привольно прожила она всю свою жизнь.
— Sans doute, il у а du lait et des oeufs la campagne, задумчиво проговорилъ ей въ отвтъ Платонъ Александровичъ.
Незадолго до отъзда состоялось его примиреніе съ дядей Аделаиды Филипповны, барономъ Николаемъ Мартыновичемъ Нобель — Аделаида Филипповна настояла на этомъ, правда, не безъ труда… Платонъ Александровичъ долженъ былъ похать къ барону. Баронъ принялъ его надменно и сухо и отъ него-же потребовалъ извиненія за прошлое, хотя виноватъ въ ихъ размолвк былъ самъ баронъ.
Платонъ Александровичъ въ краснорчивыхъ, но нсколько уклончивыхъ и путаныхъ фразахъ отвчалъ ему, что онъ всегда уважалъ его, какъ дядю и какъ замчательнаго государственнаго дятеля, и что онъ ршительно не понимаетъ, какъ вышли вс эти недоразумнія.
Посл этого баронъ великодушно общалъ все забыть и попрежнему въ немъ видть мужа любимой племянницы.
— Да, я такъ любилъ покойнаго Филиппа! патетически воскликнулъ баронъ. Все, все сдлаю я для его памяти, и вотъ, ради брата, я все забуду, Платонъ Александровичъ. Надюсь, вы оцните мою родственную привязанность и впередъ уже не будете мн длать непріятностей…
Платонъ Александровичъ пережилъ тутъ не совсмъ пріятныя минуты, сидя передъ барономъ и созерцая три звзды на его мундир. Онъ былъ униженъ въ собственныхъ глазахъ, онъ сидлъ весь красный отъ сознанія этого униженія и въ тоже время долженъ былъ говорить льстивыя фразы о высокихъ государственныхъ дарованіяхъ барона, о которомъ — къ слову сказать — въ душ былъ совершенно противоположнаго мннія. Но для Платона Александровича выбора не было: ему приходилось или смириться и получить давно-желанное значительное мсто, или-же выходить въ отставку.
Но всему и всякому испытанію бываетъ конецъ. Мсто ему общано, карьера его упрочена, вновь запросто будетъ онъ принятъ у барона Николая Мартыновича. Т горькія минуты, которыми Платонъ Александровичъ купилъ все это благополучіе — о нихъ онъ постарался какъ можно скоре забыть.
Около этого времени меньшой сынъ барона попался-было въ какой-то исторіи съ какими-то векселями. Подробностей этой исторіи никто не зналъ, ибо отецъ употребилъ все свое вліяніе и всю власть, что-бы въ самомъ начал исторіи истребить ее съ корнемъ. Это удалось ему. Клочки и обрывки исторіи, проникшіе было въ общество, какъ не имющіе почвы, пріютились въ области чистой сплетни: никто имъ не врилъ. Но тмъ не мене, что-бы окончательно уже дать заглохнуть всякимъ толкамъ, молодому корнету слдовало, по мннію барона, на время ухать изъ Петербурга. И вотъ, баронъ воспользовался отъздомъ Бачуриныхъ въ деревню и наградилъ ихъ на лто своимъ сыномъ. Не очень-то понравилось это Платону Александровичу: онъ уже видлъ нарушенной всю прелесть простой и свободной своей деревенской жизни. Съ присутствіемъ въ деревн жены онъ еще мирился, онъ привыкъ уже къ ней, но перспектива цлое лто занимать и развлекать привыкшаго къ кутежамъ и столичному веселью избалованнаго гвардейца — нисколько не улыбалось это ему. Но длать было нечего: примиреніе съ барономъ только-что состоялось, и Платонъ Александровичъ не могъ со всми знаками самой искренней радости не пригласить къ себ его сына, когда баронъ намекнулъ, что для здоровья Теодора весьма былъ-бы полезенъ чистый деревенскій воздухъ…
— Mais vous vous у ennuierez, Thodore, говорила Аделаида Филипповна, очень довольная, что въ деревн все-таки будетъ съ нею человкъ ея круга.
— Oh, non, cousine, c’est si curieux de voir la campagne, les paysans, ces jolies petites paysannes, tous ces prodiges de la nature… J’aime tant la nature! Et puis, je serai avec vous, cousine! Nous ferons des promenades, nous lirons Rousseau en coutant les rossignols et en cueillant des muguets… восторженно проговорилъ ей въ отвтъ едоръ Николаевичъ.
Разумется, предпочелъ-бы онъ не читать Руссо и не рвать ландышей, оставшись въ Петербург, но такова была воля отца, и не до споровъ уже съ нимъ было едору Николаевичу: такую бурю только-что выдержалъ онъ, когда дошла до отца эта исторія съ векселями, что молодой баронъ уже радъ былъ, что все обошлось такъ благополучно и ограничилось для него одной только ссылкой на лто въ деревню. Къ тому-же финансы его и безъ того уже были въ самомъ жалкомъ положеніи, а тутъ еще отецъ лишилъ его получаемаго отъ него содержанія — и въ виду всего этого легко примирился легкомысленный корнетъ съ деревней. Въ его фантазіи уже рисовались всевозможныя деревенскія похожденія и удовольствія, но боле всего улыбалось ему, что онъ проведетъ лто съ красавицей Ириной, которая страшно ему нравилась и за которой онъ давно уже ухаживалъ. До сихъ поръ, правда, Ирина не обращала на него никакого вниманія, но въ деревн, очевидно, она не будетъ такъ разборчива.
А Ирина была красива. Ея черты были правильны, цвтъ лица здоровый и свжій и необыкновенно въ то-же время нжный, прелестный ея ротикъ украшался маленькими молочно-блыми зубками и ко всему этому — роскошные пепельные волосы. Все въ ней было необыкновенно изящно, брови, носъ, красивый лобъ, маленькія ушки — все это словно выточено, ея ростъ, ея стройная грудь, прелестная ручка, маленькая ножка, пріятный голосъ — какъ нарочно, подобрано все одно къ другому, и все вмст вызывало невольный восторгъ. Строгимъ изяществомъ, самой утонченной граціей дышала вся ея стройная фигурка, а всегда свжій, рдкимъ вкусомъ отличавшійся ея туалетъ еще боле цны придавалъ онъ дивной ея красот.
Материнская величавая осанка смягчалась въ ней ея молодостью, хотя въ Ирин ея 17-й годъ не билъ такъ рзко въ глаза, какъ въ наивной Над. Ирина была молодая свтская красавица-двушка, молодая — безъ опредленнаго возраста.
Но лучшее, что было въ Ирин — это ея глаза, синіе, безъ блеска, но полные жизни и ума. Глаза эти оживляли всю строгую красоту ея и ни одной въ то-же время ея мысли нельзя было прочесть въ этихъ глазахъ. Они бывали веселы, скучны, внимательны, равнодушны, они выражали презрніе, пренебреженіе, благосклонность — все, что требовалось, смотря по соображеніямъ и обстоятельствамъ, но никогда никто не видалъ ихъ задумчивыми, грустными, нжными, доврчивыми, никогда никакіе искренніе порывы души не отражались въ нихъ, а между тмъ это были не безжизненные глаза статуи, это были живые, красивые и молодые глаза… Именно эта ихъ таинственность и привлекала въ нихъ, они были хороши и нельзя было не восторгаться ими, но чмъ лучше они были, тмъ съ большимъ волненіемъ и страстью хотлось всю уже красоту ихъ извдать, вполн насладиться ими, повелвать и приказывать имъ…
Ирина была скрытна или, врне, она умла владть собой. Личнаго ея характера никто не зналъ. Въ ней видли двушку умную, сдержанную, воспитанную, всегда спокойную, всегда холодную, всегда готовую къ услугамъ свта — и только. И воспитаніе, и врожденныя, унаслдованныя отъ матери свойства, соединившись вмст, общими усиліями создали это совершенство свтской двушки.
Она любила музыку. Въ театр вся отдавалась она ей и все на свт забывала, наслаждаясь звуками. Но вотъ среди аріи входитъ въ ложу кто-нибудь изъ знакомыхъ. Съ улыбкой отвчаетъ Ирина на его поклонъ, на его слова, и, какъ ни въ чемъ не бывало, снова возвращается затмъ въ міръ чудныхъ звуковъ.
Ирина любила читать. Времени у нея было немного и книги она читала съ разборомъ, книги, особенно ей рекомендованныя ея учителями, братомъ или немногими изъ ея знакомыхъ, которымъ она въ этомъ довряла. Но разъ начавъ книгу, она читала ее съ жадностью, пока вполн не усваивала ея содержанія. Если-же свтскія ея обязанности требовали, что-бы она вышла въ гостинную или похала съ визитомъ и т. д.— тотчасъ-же оставляла она книгу, безразлично, на самомъ-ли интересномъ или на самомъ скучномъ мст, въ середин или въ конц главы, и затмъ, освободившись отъ этихъ обязанностей, снова съ прежнимъ интересомъ и съ тмъ-же вниманіемъ принималась за прерванное чтеніе.
Такова была Ирина. Изъ молодыхъ людей, съ которыми она встрчалась на балахъ и въ гостинныхъ, никто еще не усплъ завладть ея вниманіемъ. Ко всмъ одинаково была она къ нимъ равнодушна, никого не отличая и не выдляя изъ толпы, но тмъ свободне и веселе было ей съ ними — а она любила общество и съ удовольствіемъ всегда вызжала. Но и свтомъ она наслаждалась про себя, никого не посвящая въ тайну этого наслажденія. Подругъ у нея не было, т. е. он были, но она держала ихъ на почтительномъ отъ себя разстояніи, не длая ихъ повренными внутренняго своего міра. Съ матерью она тоже не была откровенна. Она видла въ матери образцовую свтскую женщину и подчинялась въ этомъ ея вліянію, строго слдуя всмъ ея указаніямъ и совтамъ во всемъ, что касалось свтской жизни. Но кром этой свтской жизни, ничего уже не было у нихъ общаго. Та своя, личная жизнь, которой желала и умла Ирина посвящать свои свободные часы, жажда свободы, дружбы, простора въ этой личной жизни — все, въ чемъ Ирина являлась дочерью Платона Александровича, это-же отличало ее отъ матери. Аделаида Филипповна не вдала ничего подобнаго, и дочь инстинктивно поняла, что не быть ей другомъ своей матери.
Но если эти порывы къ жизни боле глубокой и теплой помшали Ирин сойтись съ матерью, то, съ другой стороны, наружная ея холодность и свтскость и унаслдованный отъ матери надменный видъ и тонъ — совсмъ запугало все это бднаго Платона Александровича и заставило въ отношеніи дочери держаться тхъ-же наружныхъ знаковъ оффиціальной любви и высокаго почтенія, какихъ держался онъ и въ отношеніи жены. Платонъ Александровичъ любилъ свою Ирину, но не смлъ выказывать этой любви, онъ какъ-то боялся явиться передъ ней отцомъ и въ ея присутствіи всегда надвалъ ту безстрастно-спокойную свтскую маску, которая съ лтами стала ему почти привычной. Ирина платила ему тмъ же. Отецъ и дочь не поняли другъ друга и, въ душ любя все-таки другъ друга. наружно до того стали другъ другу чужими, что и не думали уже объ установленіи иныхъ, душевныхъ и теплыхъ между собою отношеній.
Такъ жила Ирина, со всей искренностью своихъ лтъ увлекаясь свтскими удовольствіями и страстно въ то же время жаждая боле интересной и полной личной жизни, строго выполняя вс малйшія требованія свтскаго этикета и свободная у себя въ комнат, среди своихъ друзей, или врне — съ своимъ другомъ, ибо дружна была она съ однимъ лишь братомъ Костей.
Братъ и сестра любили другъ друга, но, кром любви, ихъ соединяла еще самая нжная дружба. Съ дтства привыкли они во всемъ быть откровенными, все длать сообща, обо всемъ говорить, во всемъ совтоваться — и тмъ сильне привязались они другъ къ другу, что росли они въ сущности совершенно одни, родители, занятые своимъ, рдко и мало ихъ видали и почти не вмшивались въ ихъ дтскую жизнь. И дйствительно, если у брата было горе или радость, горе или радость эта тотчасъ же раздлялись и сестрой. Что волновало сестру, то по этому уже самому ее было чуждымъ и для брата. Книга, интересовавшая одного, тотчасъ же прочитывалась и другой и затмъ обсуждалась уже вмст, иногда подавая поводъ къ горячимъ и длиннымъ спорамъ. Вс явленія окружающей жизни тоже всегда служили имъ предметомъ всестороннихъ обсужденій и въ то же время никакое событіе внутренней жизни каждаго изъ нихъ не оставалось неизвстнымъ другому. Вмст росли они умственно, вс ихъ юныя убжденія, думы и сомннія — все это было плодомъ постоянныхъ ихъ бесдъ и споровъ.
Никого боле не находила Ирина по душ себ. Съ однимъ лишь Костей была она откровенна и только онъ одинъ зналъ ее всю и безошибочно. Помнила еще она деревенскихъ своихъ друзей, ихъ смлые разговоры и шалости и дружную, свободную ихъ жизнь, нараспашку, среди беззавтнаго и искренняго веселья. Это были далекія, дтскія и отроческія воспоминанія, но не заглушали ихъ никакія обольщенія свта, гд сразу, благодаря своей красот, заняла Ирина завидное мсто. Напротивъ, чмъ старше становилась Ирина, тмъ въ боле привлекательномъ образ являлись ей эти воспоминанія, тмъ веселе и свободне казалась ей веденяпинская дружная жизнь. Какъ и отцу, необходимо временами требовалось ей отдохнуть отъ свтской чопорности, пожить среди людей боле простыхъ и боле, въ сущности, близкихъ ея душ. Жить съ ними постоянно она не согласилась-бы: какъ и отца, манила ее столица, отца приманками службы и почестей, ее — приманками свта, его блеска, удовольствій и роскоши. Но одно дло зажить ихъ жизнью, другое — набраться среди этой жизни новыхъ силъ и впечатлній, освжиться душой среди-иной обстановки, и благодаря главнымъ образомъ Ирин, ршили Бачурины всей семьей провести лто въ Блазнахъ.
Костя очень радовался, что обычная лтняя поздка въ Блазны не разлучитъ его съ сестрой, радовался и тому еще, что вокругъ него соберутся въ деревн вс самые близкіе ему люди — Ирина и веденяпинскіе его друзья. Заране уже предсказывалъ онъ Ирин, что общество ихъ доставитъ ей много удовольствія.
— Ты увидишь, какіе они славные, веселые, умные, твердилъ онъ, укрпляя въ Ирин желаніе хать въ Блазны.
Это былъ высокій худощавый юноша, стройный, ловкій и вышколенный: и на него наложила уже жизнь свой отпечатокъ. Выразительное лицо его было не изъ самыхъ красивыхъ, но добродушный взглядъ живыхъ и умныхъ большихъ его темно-синихъ глазъ длалъ это лицо въ высшей степени пріятнымъ. Правовдскій мундиръ, какъ нельзя боле, шелъ къ его изящной фигур и ко всмъ его ловкимъ, увреннымъ, мягкимъ движеніямъ. Его простая прическа, ловко-сшитый мундиръ, великолпно вымытое, всегда свжее блье, блыя перчатки, тонкіе духи — все было въ немъ изящно безъ щегольства, все выказывало природный вкусъ безъ всякой претензіи на него и носило на себ отпечатокъ жизни, съ рожденія проведенной среди того круга общества, гд изящная вншность является вещью обыденной.
Родные, знакомые, товарищи дтскихъ игръ, товарищи по Училищу — вотъ что наложило на Костю этотъ свтскій лоскъ. Костя и не противился этому вліянію, онъ зналъ уже свою будущность — будущность свтскаго молодого человка и чиновника — и съ улыбкой шелъ на встрчу этой будущности, въ которой не видлъ ничего для себя нежелательнаго. Любилъ онъ и свтскую жизнь, насколько, разумется, она была ему доступна по его лтамъ и знакома по разсказамъ, любилъ и товарищей, по большей части такихъ-же богатыхъ и знатныхъ юношей, гордыхъ богатствомъ и знатностью, готовившихся къ той-же веселой и бурной молодости и почетной старости. Костя любилъ ихъ, какъ порожденіе знакомой и дорогой ему жизни, для него, который росъ среди нихъ и среди нихъ готовился жить, который и самъ не былъ чуждъ ни ихъ достоинствъ, ни пороковъ — для него было понятно все, что есть въ нихъ хорошаго и дурного, и онъ умлъ находить одно и извинять другое. Онъ любилъ ихъ всхъ вмст, но боле или мене близокъ былъ съ очень лишь немногими.
Но, недостаточно одаренный, чтобы стать выше толпы и всегда и во всемъ быть и оставаться самимъ только собой, тмъ не мене во многомъ уклонялся онъ отъ средняго типа своихъ товарищей и сверстниковъ. Онъ не былъ ни очень богатъ, ни очень знатенъ, и онъ былъ слишкомъ правдивъ, чтобы находить удовольствіе въ разъигрываньи пустой роли. Онъ остался такимъ-же добродушнымъ и простымъ юношей, какимъ онъ былъ и въ дтств. Какъ и отецъ, на котораго онъ очень походилъ, онъ былъ и оставался бариномъ и, сквозь съ дтства имъ усвоенную маску свтскости и чиновничества, часто проглядывало въ немъ это барство, особый какой-то отпечатокъ клавшее на него среди его товарищей, вполн уже съ ногъ до головы олицетворявшихъ свтъ и департаментъ. Неуловимыми чертами проглядывало оно въ его независимости, въ его манерахъ, свободныхъ, не смотря на всю свою свтскость, въ отцовской громкой и самоувренной рчи, въ раскатистомъ его смх и въ искреннемъ, шумномъ весельи въ минуты забавъ.
Характеръ былъ у него въ высшей степени общительный: онъ любилъ людей и общество, любилъ веселиться, танцовать, ухаживать и не упускалъ къ тому случаевъ. Свтскій этикетъ былъ знакомъ ему съ дтства и не стснялъ его. Въ самой чопорной гостинной онъ чувствовалъ себя такъ-же свободно, какъ и въ Веденяпин, и потому всегда и везд было ему одинаково весело. Въ город наслаждался онъ свтской жизнью, въ деревн — деревенской свободой. Среди первой онъ выросъ и съ дтства къ ней привыкъ, вторую онъ любилъ.
Свтъ и товарищи наложили на него вншній лоскъ, заставили его полюбить все то, что было въ нихъ блестящаго, веселаго и красиваго, но не испортили добраго и прямого его сердца. Три вліянія охраняли его — отецъ, Ирина и его веденяпинскіе друзья.
Костя во многомъ, и душой, и наружностью, походилъ на отца, и чрезвычайно радовало это Платона Александровича. Со всей любовью отца старался онъ оградить сына отъ излишняго свтскаго и чиновническаго вліянія и сохранить въ его душ то простое и доброе, что незаглушеннымъ, хотя и загрязненнымъ нсколько — и съ горечью сознавалъ это Платонъ Александровичъ — въ себ самомъ пронесъ онъ черезо вс пороги и ущелья жизни. Костя относился къ отцу съ уваженіемъ и любовью. Онъ цнилъ слова отца, и много помогли они ему въ инстинктивной борьб его души съ холоднымъ и мертвящимъ вліяніемъ свта.
Ирина и его веденяпинскіе друзья дйствовали на него еще иначе, они поддерживали въ немъ любовь къ умственной жизни и стремленіе къ развитію. Серьезная Ирина особенно замтно вліяла въ этомъ на брата. А Саша и Сережа, у которыхъ свобода, веселье и страстная жажда свта и правды были основой жизни — естественно, возбуждали они въ Кост соревнованіе и желаніе сохранить ихъ уваженіе и дружбу, для чего недостаточно было одного лишь участья въ веселыхъ ихъ забавахъ.
Вечеръ уже наступилъ, и отъ перваго до послдняго вс собрались въ Блазнахъ на двор въ ожиданіи господъ. Дворецкій то и дло выбгалъ на крыльце и смотрлъ вдаль, на извивавшуюся по полямъ дорогу. Остальные тоже не сводили глазъ съ этой дороги, нкоторые отъ нетерпнія залзли даже на колокольню. Наконецъ раздалось оттуда оживленное: ‘дутъ!’ Суета ожиданія и приготовленія удвоилась и среди этой суеты на дворъ въхалъ цлый поздъ — старинная тяжелая карета шестерней и за ней два тарантаса. Въ карет сидли Аделаида Филипповна, Ирина и ея гувернантка, миссъ Арсонъ, въ первомъ тарантас хали мужчины, въ слдующемъ горничныя и камердинеръ Платона Александровича.
Со всхъ ногъ бросился дворецкій высаживать дамъ. Аделаида Филипповна, съ любопытствомъ все разглядывавшая дорогой и вкривь и вкось объяснявшая англичанк вс встрчавшіяся явленія русской жизни — со страхомъ взглянула она, подъзжая, на свой деревенскій домъ. Срая наружность его нсколько испугала ее, и въ эту минуту, медленно всходя съ помощью дворецкаго по расшатавшимся ступенькамъ крыльца, почти уже раскаивалась тутъ Аделаида Филипповна, что ршилась похать въ деревню…
Лишь только остановился тарантасъ, Платонъ Александровичъ поскоре поспшилъ выйти изъ него и тотчасъ-же съ безпокойствомъ подбжалъ къ жен.
— Ну что, мой другъ, покойно-ли было теб? заботливо спросилъ онъ.
— Ничего, но что это у васъ за дороги!… Я все о васъ думала: каково это, должно-быть, выносить эти толчки въ тарантас!
— Ну что, это ничего! Я радъ, что теб покойно было. Она хоть и старая, эта карета, а препокойная. Ну пойдемъ, я покажу теб комнаты. Тамъ все старовато, ну полиняло, ну да лто проведемъ какъ-нибудь.
— Ничего, я люблю такіе старые, заброшенные дома, снисходительно отвтила Аделаида Филипповна, съ боязливымъ любопытствомъ оглядывая огромные покои, которыми она проходила. C’est romantique… Et il y a des choses remarquables, продолжала она, подходя къ одному изъ столовъ въ гостинной. Regardez moi a, mais c’est un chef d’oeuvre! C’est du Louis XVI tout pur… говорила она, съ видомъ знатока со всхъ сторонъ осматривая украшенный бронзой старинный столъ.
— Oui, a doit tre du Louis XVI, отвтилъ довольный ея похвалой Платонъ Александровичъ, отворяя дверь на балконъ. Вотъ нашъ садъ, продолжалъ онъ. Посмотри, днемъ тутъ чудесно, прохладно…
Аделаида Филипповна вышла на балконъ и взглянула на темныя аллеи столтняго сада, еще боле мрачно выглядывавшія вечеромъ.
— Садъ очень хорошъ, отвтила она, подходя къ росшему возл балкона гигантскому тополю. Здсь мы чай будемъ пить, вели сюда самоваръ подать, продолжала Аделаида Филипповна, возвращаясь въ гостинную.
— Хорошо, мой другъ, готовно отозвался Платонъ Александровичъ. Пойдемъ, я проведу тебя въ твои комнаты…
А Костя съ Ириной, какъ только вышли они изъ экипажа, сейчасъ-же отправились въ садъ, припоминая прежніе годы и старыя свои прогулки. Ирина особенно любила запущенный этотъ садъ и, весело болтая, спшили они обойти вс его дорожки и аллеи. Англичанку и барона проводили въ назначенныя имъ комнаты. Баронъ съ перваго-же шага въ этомъ дом тотчасъ-же почувствовалъ смертельную скуку.
Черезъ часъ вс собрались на балконъ, къ чаю. Ирина и Костя оживленно разсказывали обо всемъ, что они видли въ саду и насколько все измнилось тамъ за послднее время. Наперерывъ припоминали они вс мста въ окрестностяхъ, которыя они рекомендовали для знакомства матери и барону. Но Аделаида Филипповна и баронъ — оба сидли молчаливые и не въ дух: такъ далеко имъ и чуждо все было тутъ для нихъ, невольно какъ-то ихъ пугая…
— Ну что, Thodore, нравится теб здсь? обратилась Аделаида Филипповна къ барону.
— Ничего, cousine, здсь хорошо…
— А la guerre, comme la guerre, Thodore, съ улыбкой продолжала Аделаида Филипповна. Я думаю, здсь будетъ немного скучно!
— На счетъ этого мы постараемся, что-бы было весело, любезно отвтилъ ей баронъ, съ жаднымъ удовольствіемъ поглядывая на Ирину.
— Да, началъ Платонъ Александровичъ, надо будетъ послать сказать Алгасовымъ…
— Я съзжу завтра, папа, вызвался Костя.
— Вотъ и отлично, обрадовался Платонъ Александровичъ, създи, скажи Семену Степановичу, что вс эти дни я не могу у нихъ быть, тутъ все устроить надо… Что-бы извинилъ ужъ… Позжай, ты это хорошо придумалъ! Все-таки веселе будетъ…
Платонъ Александровичъ давно уже предвидлъ, что не легко будетъ ему справиться съ увеселеніями жены и барона въ деревн и что скука ихъ окажется на его отвтственности.
Вечеръ кончился вяло. Тотчасъ-же посл ужина вс разошлись по своимъ комнатамъ, и только Ирина и Костя долго еще оставались на балкон.

XV.

Рано утромъ выхалъ Костя на слдующій день, но какъ ни рано онъ выхалъ — Саши и Сережи онъ не засталъ уже дома: они ушли куда-то на охоту, какъ сказалъ ему Семенъ Степановичъ, въ парусинномъ лтнемъ пальто и соломенной шляп, съ палкой въ рукахъ, встртившій его на балкон. Костя сталъ-было просить у него ружье, чтобы идти ихъ отъискивать, но Семенъ Степановичъ, не знавшій, куда именно пошли они, посовтовалъ ему подождать ихъ возвращенья, а пока отдохнуть и позавтракать.
— Къ завтраку и они, вроятно, придутъ, говорилъ онъ. Погоди, еще успешь находиться…
— Съ кмъ это ты, Семенъ Степановичъ? спросила Ольга Александровна, выходя на балконъ.
— Вотъ посмотри, какой молодецъ, отвтилъ ей Семенъ Степановичъ, съ удовольствіемъ любуясь изящной фигурой Кости — и, только-что въ отвтъ на его разспросы разсказавшій ему, какъ здоровье Аделаиды Филипповны и Платона Александровича и какъ они дохали, еще разъ долженъ былъ Костя повторить все это тетк.
— Не хочешь-ли къ сестрамъ, Костя? сказала ему наконецъ Ольга Александровна. Он въ саду, клубнику рвутъ. А я сейчасъ велю завтракъ подавать…
Костя не сталъ ждать повторенія и тотчасъ-же отправился въ садъ. Ольга Александровна позвала лакея и распорядилась на счетъ завтрака.
— Завтра подемъ! обратился къ ней Семенъ Степановичъ, когда она кончила свои распоряженія и лакей ушелъ.
— Нельзя-ли теб одному?
— Нтъ, немного подумавъ, сквозь зубы проговорилъ Семенъ Степановичъ, лучше ужъ вмст, все равно ужъ…
И Семенъ Степановичъ смотрлъ на предстоящій визитъ, какъ на тяжелую какую-то повинность, Ольга-же Александровна, которая почти и не знала важной своей родственницы и невольно всегда робла передъ нею — съ отчаяніемъ думала она о завтрашнемъ дн. Вся жизнь ея прошла среди гостей, десятками привыкла она видть ихъ у себя и она умла ихъ принимать, т. е. по-просту умла угощать великолпными обдами, удивительными наливками и вареніями и т. д. Но вс эти гости были люди такіе-же простые, какъ и она сама. Другое дло — Аделаида Филипповна. О чемъ съ ней говорить, какъ ее принять, чмъ угощать? съ тоской думала Ольга Александровна, перебирая въ то-же время въ ум вс свои платья и не зная даже, какъ ей одться, что-бы не ударить въ грязь лицемъ передъ петербургской аристократкой.
Во всю свою жизнь Ольга Александровна была нсколько разъ въ Москв и два раза, да и то не на долго, въ Петербург: этимъ и ограничивались вс ея вызды изъ Beденяпина. Да и то въ Петербург она была давно уже, лтъ 15 тому назадъ, когда и сама еще она была молода. Въ памяти ея остался образъ красивой, надменной женщины, которая была съ него въ высшей степени любезна и холодна. И эту-то вотъ женщину должна она теперь принимать у себя, въ Веденяпин?…
Да и не только Ольга Александровна, и смлый, никогда и нигд не терявшійся Семенъ Степановичъ, и онъ даже не совсмъ ловко себя чувствовалъ при мысли, что Аделаида Филипповна будетъ присутствовать на деревенскихъ званыхъ его обдахъ…
А въ саду шла между тмъ оживленная болтовня. Об двушки страшно обрадовались Кост и засыпали его вопросами и поцлуями. Передъ нимъ поставили корзину съ самыми крупными ягодами.
— Это мы для варенья отбирали, сказала Соня, да тутъ ея много… шь больше…
— И Ирина пріхала? начала Надя.
— Пріхала.
— Вотъ, я думаю, красавица!
— Да, она хороша, какъ и ты…
— Ну, что сказалъ! отвтила Надя, улыбаясь. Она всегда была такая хорошенькая!
— Нтъ, въ самомъ дл, Надя, ты страхъ похорошла!
— Я что за хороша! Ты вотъ посмотри, у насъ одна барыня есть, Полянская,— помнишь ее? Вотъ та такъ красавица, не хуже, я думаю, Ирины будетъ!
— Почему это Ирина служитъ у тебя мриломъ красоты? со смхомъ спросилъ Костя.
— Да такъ, она всегда такая нарядная, красивая, что, мн кажется, нельзя и быть лучше ея!
— А ты чмъ-же хуже?
— Ну, что я, отговаривалась Надя, улыбаясь отъ удовольствія. Толстая да красная… Вра Григорьевна — та, правда, не хуже, пожалуй, Ирины будетъ. Знаешь, Костя, Саша просто ужасъ, какъ влюбленъ въ нее!
— Саша? А Сережа?
— Ну, Сережа — онъ такой серьезный, все читаетъ…
— Ему, значитъ, не до этихъ пустяковъ? А ты, Надя, ты ни въ кого не влюблена?
Надя вся покраснла.
— Что за вздоръ ты говоришь! отвтила она съ притворнымъ неудовольствіемъ.
— Вретъ, Костя, вретъ! закричала Соня.
— А, Надя? Это что? ужъ секреты завелись?
— Никакихъ нтъ секретовъ! еще боле красня, тихо начала Надя. Вдь Соня такъ зря болтаетъ…
— А вотъ и не зря, обиженно заговорила Соня. А тотъ офицеръ, Вдровъ, забыла?
— Ну что это, право, съ досадливой и счастливой въ то-же время улыбкой отозвалась Надя. Всего одинъ только разъ и видла я его, и вс пристаютъ съ нимъ ко мн! А я даже и не думаю о немъ.
— Вотъ какъ, Надя, даже и въ офицера!.. дразнилъ ее Костя. Ну, а онъ какъ, ухаживаетъ за тобой? продолжалъ онъ разспрашивать.
— Ему что за нужда? Не видалъ онъ такихъ, какъ я? Вдь онъ столичный, московскій…
Костя разсмялся.
— Да вдь и я-же столичный, началъ онъ, и даже петербургскій, а нашелъ-же тебя хорошенькой!
— Ну ты — другое дло, ты братъ, ты ко мн привыкъ…
Тутъ ихъ позвали завтракать.
Саша и Сережа пришли къ концу уже завтрака. Радостно встртились друзья и тотчасъ-же посл завтрака отправились въ садъ, и дальше — въ поле, въ лсъ, въ пылу разговора не замчая пройденнаго разстоянія. Цлый годъ не видались они и съ юношеской страстью спшили теперь скоре все высказать другъ другу, вс обновленные свои понятія и взгляды и вс событія послдняго времени. Вс трое на порог жизни, горячо говорили они объ этой жизни и обо всхъ своихъ желаніяхъ, мечтахъ и надеждахъ.
— Такъ ты ршилъ въ Техническое? спрашивалъ Костя Сережу и, перебивая другъ друга, заговорили они, отстаивая каждый свое будущее, одинъ — кипучую, полезную дятельность крупнаго техника-промышленника, другой — широкое вліяніе администратора и судьи на жизнь цлаго края, на участь множества людей, съ жаромъ разбирая, гд, на какомъ пути больше правды, свта, шири и свободы, что достойне служенія и ближе къ идеалу. Саша слушалъ ихъ молча, да и нечего было ему сказать въ этомъ ихъ разговор — такъ неопредленны и туманны были собственныя блестящія его мечты о будущемъ и жизни. Вс эти мечты выражались однимъ словомъ — счастье, жизнь, полная свта, счастья и радостей, но когда Костя спросилъ его, въ чемъ видитъ онъ это счастье? Саша могъ одно только отвтить, что этого сказать нельзя, что сама жизнь должна указать и дать его человку, но что иной цли и иныхъ желаній, кром желаній счастья, не можетъ онъ ни понять, ни признать. И снова пришлось ему услышать, что такъ жить нельзя, что каждый обязанъ работать и приносить пользу обществу, что въ жизни главнымъ должно быть дло…
— Да, горячо отвтилъ Саша, но пусть всего уже меня возьметъ это дло, со всей моей любовью и со всми желаніями и порывами къ жизни и счастью, а пока этого нтъ — до тхъ поръ я свободенъ. Я съумю послдовать примру Винкельрида, если буду въ положеніи Винкельрида. Но на мст Гесслера пиры и охоты въ своемъ замк всегда предпочелъ-бы я возн съ швейцарскими горцами… Разв, впрочемъ, предположить, что его тшили высокіе его чины…
— Что-же, и чины даютъ то-же радости… замтилъ Костя.
— Нечего сказать, хороши радости! возразилъ Саша. Напр., радости, когда твой отецъ здилъ мириться съ барономъ…
— Ну, что говорить! Pas de roses sans pines! Однако, отецъ не подалъ въ отставку, а похалъ, а кажется, чегобы ему еще? И чины, и ордена — все есть…
— Все такъ, но что ужъ тутъ за радости, когда столбовому дворянину, такому барину, какъ твой отецъ, приходится здить на поклонъ къ Мартынычу какому-то, да еще къ нмцу. Кстати, что это за баронъ съ вами пріхалъ?
Костя махнулъ рукой.
— Такъ, пустозвонъ одинъ, пренебрежительно отозвался онъ. Кто его тамъ знаетъ, прокутился онъ что-ли, вотъ въ наказанье и послали его къ намъ. И ему наказанье, и намъ. Онъ у насъ за Ириной ухаживаетъ, а та терпть его не можетъ, просто не выноситъ его…
— А что она, какова?
— Красавица!
— Чай, гордая? спросилъ Сережа. Она и прежде не изъ простыхъ была…
— Нтъ, Сережа, это съ виду только! Съ виду, это правда, она, какъ будто, и гордая, а въ душ она предобрая, милая такая, вотъ увидишь!
— Ну въ душ-ли, съ виду-ли, а только не простой она помнится, продолжалъ Сережа. Вотъ Надя, какъ услыхала, что ее завтра въ Блазны возьмутъ, такъ ее даже лихорадка отъ страха забила…
— Да нтъ-же! Вотъ погодите, и вы увидите, что за славная моя Ирина! А ужъ красавица какая!
— Красавица-то она и тогда была, замтилъ Сережа.
— Ахъ, да, Саша, съ улыбкой вдругъ началъ Костя и заговорилъ про Вру Григорьевну, спрашивая о ней и передавая все, что онъ слышалъ отъ Нади и Сони. Такъ весь и вспыхнулъ Саша при первыхъ его словахъ, но скоро-же съ увлеченіемъ и страстью заговорилъ о ней, о ея ум и чудной ея красот, юношески-счастливый этимъ разговоромъ…
Съ утра уже начались на слдующій день сборы. Надя сильно волновалась и дйствительно со страхомъ ждала предстоящаго свиданія съ кузиной. Ольга Александровна надла самое свое парадное шеколаднаго цвта шелковое платье, свободно облегавшее ея массивную фигуру. Въ ушахъ ея блестли старомодныя серьги изъ крупныхъ брилліантовъ и такая-же брошь сверкала на ея груди. Семенъ Степановичъ, хотя и старался не показывать, но тоже не совсмъ былъ спокоенъ и имлъ необыкновенно торжественный какой-то видъ, вовсе не шедшій къ блестящимъ его глазамъ и живымъ движеніямъ. Но наши друзья не стали ихъ дожидаться, и когда тяжелая старинная карета увозила расфранченныхъ Алгасовыхъ, Саша, Костя и Сережа, съ ружьями на плечахъ, были далеко уже отъ Веденяпина.
Впрочемъ, они не долго ходили. Не привыкшій къ такимъ походамъ Костя скоро усталъ, и они вернулись домой. А тамъ была только-что пріхавшая Вра Григорьевна. Она была съ Миной Францевной и Соней въ саду — и со всхъ ногъ тотчасъ-же бросился туда Саша.. Сережа и даже уставшій Костя послдовали за нимъ.
Весело встртила ихъ Вра Григорьевна и, оживленный ея красотой, тотчасъ-же завязался у нихъ веселый разговоръ. Наперерывъ другъ передъ другомъ ухаживали за ней юноши, услуживая ей, поднося ей цвты, угощая ее клубникой и персиками — и милой улыбкой отвчала она на вс ихъ ухаживанья. Счастливый Саша не спускалъ съ нея глазъ, но едва-ли и не съ большимъ даже восторгомъ глядлъ на нее восхищенный Костя и, боле ловкій, чмъ деревенскіе друзья его, то и дло опережалъ онъ ихъ во всхъ услугахъ Вр Григорьевн, страшно довольный своей ловкостью и съ юношеской граціей красиво рисуясь этой ловкостью передъ хорошенькой барыней. Но и оставаясь даже назади, невольно красня при каждой своей неловкости, не мене все-таки счастливъ былъ влюбленный Саша — не смущало его счастья это превосходство друга.
Среди оживленной этой болтовни въ бесдку, гд они сидли, вдругъ прибжалъ Василій, молодой, прислуживавшій Саш и Сереж лакей. Старый Дементій ухалъ съ господами въ Блазны.
— Тамъ пріхали господинъ Вдровъ, обратился Василій къ Саш, и приказали вамъ доложить…
— Кому? переспросилъ Саша.
— Да они сказали: скажи, дескать, барину, что господинъ Вдровъ пріхали… повторилъ Василій.
Сразу измнилось при этомъ извстіи лицо Вры Григорьевны и что-то недоброе и тягостное сверкнуло въ померкшемъ ея взгляд и слабой улыбк, но тотчасъ-же овладла она собой и скрыла свое волненіе.
— Ступайте-же, что вы стоите? сказала она Саш. Вдь отъ Панкова сюда 30 слишкомъ верстъ, и къ тому-же онъ въ первый разъ… Да ведите его къ намъ, крикнула она въ догонку быстро удалявшемуся Саш.
Саша удвоилъ шаги и почти вбжалъ въ гостинную, гд, съ фуражкой въ рукахъ, одинъ прохаживался Вдровъ. Привтливо поздоровался онъ съ Сашей и, перекинувшись съ нимъ нсколькими фразами, сталъ-было прощаться, прося передать его поклонъ Семену Степановичу, Ольг Александровн и Надежд Семеновн и искреннее его сожалніе, что онъ не засталъ ихъ дома. Но Саша ршительно удержалъ его обдать, указывая на разстояніе до Панкова и говоря, что ему, Саш, достанется отъ отца, если онъ отпуститъ гостя безъ обда.
— Право, останьтесь, уговаривалъ онъ. Вра Григорьевна тоже у насъ и тоже осталась обдать. Она въ саду, и велла васъ туда позвать. Сейчасъ я велю отложить вашихъ лошадей, и пойдемте въ садъ…
Извстіе о Вр Григорьевн было видимо пріятно Вдрову, съ улыбкой поблагодарилъ онъ Сашу, соглашаясь остаться, и черезъ минуту оба шли уже они по саду.
И еще, казалось, боле оживило Вру Григорьевну прибавленіе къ ея свит новаго поклонника — такъ весела стала она съ приходомъ Вдрова, такъ обаятельно-хороши стали загорвшіеся черные ея глазки, и съ тмъ-же восторгомъ, какъ и трое юношей, съ тмъ-же увлеченіемъ ухаживалъ за ней Вдровъ, страстно любуясь его, все и всхъ забывъ, всецло отдавшись чарующей нг ея красоты и веселья…
Вскор-же посл обда Вра Григорьевна и Вдровъ ухали въ одно почти время. Прощаясь, Вра Григорьевна пригласила ихъ всхъ къ себ, въ Поляны, и съ одинаковой радостью приняли они вс четверо ея приглашеніе.
— Ну что, какъ, понравилась она теб? съ полной восторга, счастливой улыбкой обратился къ своему другу Саша, лишь только отъхала коляска Вры Григорьевны.
— Что ужъ, и спрашивать нечего… такъ-же восторженно отвтилъ Костя.
Саша и не сталъ продолжать разговора. Ему было хорошо, онъ былъ счастливъ. Онъ оставилъ своихъ друзей, вышелъ на балконъ и весь забылся тутъ въ чудныхъ молодыхъ своихъ грзахъ, радостно глядя на ясный лтній закатъ.

XVI.

Страхъ Ольги Александровны оказался напраснымъ: Аделаида Филипповна приняла ее радушно и просто. Сначала было, правда, нсколько натянуто, но это скоро прошло. Платонъ Александровичъ, быстро утомившійся, скоро-же сбросилъ съ себя всякую церемонность. Онъ умлъ быть живымъ и занимательнымъ въ обществ, и достаточно было первыхъ-же простыхъ и веселыхъ его фразъ, что-бы сразу прогнать воцарившуюся-было въ гостинной натянутость. Вс почувствовали себя свободне и заговорили живй, даже и Аделаида Филипповна: женщина умная и главное — съ большимъ тактомъ, тотчасъ-же поняла она по Ольг Александровн, что за людей она встртитъ въ деревн и какъ держать себя съ ними,— и ласково на слдующій день прощаясь съ Ольгой Александровной, она общала ей скоро-скоро навстить ее и была съ ней такъ мила, что Ольга Александровна ухала въ восторг отъ своей кузины.
— Какая она милая! вырвалось у нея, когда они хали домой.
— Да, отвтилъ Семенъ Степановичъ, здсь она совсмъ не та, что въ Петербург…
Дйствительно, легко и скоро освоилась Аделаида Филипповна съ деревней и деревенской жизнью и, видя это, не только примирился Платонъ Александровичъ съ присутствіемъ въ деревн жены, но пожаллъ даже, что и въ прежніе годы не здила она съ нимъ въ деревню…
Это былъ высокій, красивый старикъ. Черты лица его — крупныя русскія черты, но жизнь въ свт сгладила всю ихъ рзкость и придала имъ отпечатокъ сановитаго спокойствія, свойственнаго людямъ, всю жизнь вращающимся въ высшихъ сферахъ и занимающимъ тамъ свое, наслдственное мсто. Великолпные, слегка волнистые сдые волосы его и длинные сдые баккенбарды очень красили его, придавая ему еще боле сановитости. Къ тому-же одвался онъ одинаково всегда хорошо и старательно, хотя и безъ всякаго излишняго щегольства.
Представительная его наружность и свободныя, мягкія манеры — особенно служило это ему въ провинціи, въ соединеніи съ его состояніемъ, службой и родствомъ доставляя ему удвоенное почтеніе деревенскихъ его сосдей. Веселый, воспитанный, красивый, всегда и всюду положительно первенствовалъ онъ, появляясь среди нихъ, но при врожденномъ его добродушіи и общительности и при его простот, наивно проглядывавшей сквозь сановитое его величіе — никого при этомъ не тяготило здсь его первенство, и, немного преклоняясь передъ облеченнымъ въ камергерскій мундиръ Платономъ Александровичемъ, тмъ не мене вс въ узд одинаково его любили и искали его общества.
Въ тотъ-же день, какъ ухали Алгасовы, вернулся изъ Веденяпина Костя. Саша пріхалъ съ нимъ. Ирина ждала его, нетерпливо желая скоре его увидть. Съ Надей он не сошлись, какъ ни старалась Ирина — Надя не переставала ея дичиться и робть передъ нею, и даже непріятно было Ирин это отчужденіе Нади… Ирина боялась то-же самое встртить и въ ея братьяхъ — и тмъ радостне поразили ее свободный умъ и юношеское оживленіе Саши. Въ живыхъ разговорахъ весело прошло у нихъ время и они разстались очень довольные другъ другомъ, но увлеченный Врой Григорьевной, и вниманія не обратилъ Саша на ослпительную красоту Ирины..
Саша не долго пробылъ въ Блазнахъ: на слдующій-же день ухали они съ Костей въ Поляны, куда должны были такъ-же пріхать Сережа и Вдровъ. Отъ Вры Григорьевны Костя похалъ домой, а Саша и Сережа вмст вернулись въ Веденяпино.
— Ты не замтилъ, Саша, какъ нравится Вра Григорьевна Павлу Ивановичу? обратился къ нему дорогой Сережа.
— Да разв можетъ она кому-нибудь не нравиться? съ восторгомъ отозвался счастливый Саша.
— Да, но, кажется, и онъ ей тоже, необдуманно докончилъ Сережа.
— Ты почемъ знаешь? живо оборачиваясь, тревожно воскликнулъ Саша.
— Ни почемъ, а кажется, что…
— Это вздоръ… быстро прервалъ его Саша. Что-же, она весела съ нимъ, смется, шутитъ, да она и со всми весела…
— Можетъ-быть, это мн такъ только показалось… поспшилъ сказать замтившій его волненіе Сережа.
— Разумется, показалось. Она со всми всегда весела.
И онъ замолчалъ и ни слова уже не сказалъ во всю остальную дорогу. Что-то тяжелое сдавило ему грудь. Не то, что-бы онъ ревновалъ — нтъ, ревновать онъ не смлъ — но такъ грустно стало ему при мысли, что ей понравился другой, такъ томительно-больно, такъ страшно и такъ тревожно жаль недавняго своего счастья…
Семенъ Степановичъ поспшилъ отдать Вдрову визитъ, и сейчасъ-же за тмъ Вдровъ снова пріхалъ въ Веденяпино. Такъ и вспыхнула Надя, когда онъ вошелъ, и вся просіяла отъ радости…
Аделаида Филипповна сдержала слово и скоро-же пріхала въ Веденяпино, и Семенъ Степановичъ захотлъ показать ей деревню во всей ея крас. Посл великолпнаго обда, за которымъ подана была съ дальней ватаги посланнымъ нарочнымъ живою привезенная аршинная стерлядь и цлая гора бекасовъ — онъ устроилъ катанье по рк. Все общество размстилось на нсколькихъ лодкахъ и искусные гребцы быстро доставили его въ красивую рощу, всю наполненную въ то время запахомъ цвтущей липы. Тамъ уже дожидались ихъ мороженое, фрукты и шампанское. Столъ былъ накрытъ на высокомъ берегу рки, среди прелестной поляны, съ которой открывался обширный видъ на луга и поля и на раскиданныя по нимъ рощи, деревни и села.
Передъ самымъ ихъ отъздомъ, когда вс садились уже въ лодки, неожиданно вдругъ пріхала Вра Григорьевна, хорошенькая и веселая — и совсмъ смутило Сашу ея появленіе: и безъ того уже словно не хватало ему чего-то эти дни, а тутъ, лишь увидлъ онъ ее, съ тоскливой болью тотчасъ-же вспомнилъ онъ вызванныя словами Сережи тяжелыя свои ощущенія. Любуясь ею, съ грустью думалъ онъ о недавнемъ ея вниманіи, о веселыхъ ея шуткахъ и всхъ своихъ разговорахъ съ нею. Такъ томительно хотлось-бы ему вновь увидать ласкающую эту отраду теплаго ея вниманія, всю боль его излчила-бы одна какая-нибудь ея шутка, одинъ даже взглядъ, но и подойти нельзя было ему къ ней — Вра Григорьевна была съ Ольгой Александровной и Аделаидой Филипповной, и кром того съ нею любезничалъ все чиновный народъ: Платонъ Александровичъ, давнишній и неизмнный ея поклонникъ, и баронъ, во всемъ блеск гвардейскаго кавалерійскаго своего мундира. Саш и Кост оставалось такимъ образомъ издали только глядть на нее. Боле ловкій, и среди даже этой обстановки все-таки находилъ Костя случаи быть возл нея и услуживать ей, но Саша, вдобавокъ еще мучимый своей тоской — во весь вечеръ ни слова не съумлъ онъ сказать съ ней, завидуя Кост и злобно завидуя ни на шагъ не отходившему отъ нея барону.
А Сережа былъ съ Ириной. Они разговорились въ рощ и все время провели тамъ вдвоемъ, въ сторон отъ прочихъ, увлеченные завязавшимся у нихъ интереснымъ разговоромъ. Это былъ первый еще ихъ разговоръ посл долгой разлуки, за которую оба они изъ подростковъ превратились въ юношей — и оба остались довольны другъ другомъ. Ирин понравился простой и трезвый, далекій отъ увлеченій умъ Сережи, а Сережа съ удовольствіемъ увидлъ въ ней подъ наружной ея холодностью живой интересъ ко всему и жажду искреннихъ дружескихъ отношеній.
Такъ проводилось время въ рощ. Посл роскошнаго угощенія вс разошлись гулять по расчищеннымъ ея дорожкамъ, любуясь новыми и новыми, на каждомъ шагу открывавшимися картинами и видами. Уже солнце закатилось, когда снова сошлось все общество на той-же полян, гд уже киплъ самоваръ и ярко горли смоляныя бочки, фантастическимъ какимъ-то свтомъ освщая поляну, дивно окрашивая зелень травы и деревьевъ и красиво отражаясь въ тускло блествшей внизу рк. Сгущенный мракъ остальной, неосвщенной рощи грозно съ трехъ сторонъ охватывалъ поляну, еще увеличивая красоту и фантастичность обстановки, а съ четвертой разстилалась впереди еле-видная, тонувшая въ полу-мрак лтней ночи необъятная даль. Въ довершеніе всего, лишь только стемнло, въ кустахъ противоположнаго берега сожженъ былъ великолпный фейерверкъ.
Назадъ хали ночью, свжей, душистой, теплой и свтлой ночью, по тихой, словно уснувшей рк, мягко освщенной взошедшей луной — и отъ души поблагодарили вс Семена Степановича за роскошную и красивую эту прогулку, особенно Аделаида Филипповна, ничего подобнаго и не ожидавшая въ деревн.
Съ этихъ поръ Алгасовы и Бачурины стали часто видаться и среди гостей, одинаково весело и шумно было и въ Веденяпин, и въ Блазнахъ. Постоянно вмст, весело жила молодежь, дружно для вс деревенскія лтнія удовольствія. Не совсмъ, правда, радостно было на душ у Саши: занятая однимъ только Ведровымъ, ревнуя его къ Над, и вниманія не обращала Вра Григорьевна на влюбленныхъ юношей, словно и не было ихъ возл нея. Мене знавшій ее, Костя равнодушне относился къ этому и не такъ принималъ это къ сердцу, но Саша, уже извдавшій прелесть ея вниманія и дружбы — страшно тосковалъ онъ по свтлымъ прошлымъ этимъ днямъ. Мучительно больно было ему ничмъ не заслуженное и даже непонятное это отчужденіе любимой женщины: разв онъ мшалъ ей, разв онъ чего хотлъ? За что-же она… И вдобавокъ, не только не досадовалось ему на Вдрова, но Вдровъ страшно ему нравился, непреодолимая какая-то юношеская симпатія влекла его къ этому человку и не могъ онъ не любить его, да и Вдровъ видимо относился къ нему съ такой-же искренней любовью…
Но чмъ дале становилась отъ него Вра Григорьевна, тмъ сильне любилъ ее Саша, любилъ мечтательной юношеской любовью. Съ восторженнымъ волненіемъ любуясь ею, когда онъ ее видлъ, страстно мечталъ онъ о ней, оставаясь одинъ — и, лишенный теперь всего, только ее видлъ онъ въ своихъ мечтахъ, любимую свою красавицу, свтъ и радость молодыхъ его дней, говоря ей о любви, восторгаясь чудной ея красотой, съ томительной нгой мечтая о счастьи ласковаго ея взгляда и милой улыбки. Жизнь, полная счастья и радостей, съ отроческихъ лтъ была она смутнымъ его идеаломъ, и вся веселая его юность, согртая вниманіемъ хорошенькой женщины — чмъ лучше она была, тмъ боле укрпляла его въ вр въ этотъ идеалъ, вдобавокъ еще освященный въ его глазахъ горячимъ сочувствіемъ любимой красавицы. Все ясне и дороже становился для него этотъ идеалъ, въ ней-же, въ этой красавиц, воплощаясь и въ ея чертахъ являясь умственному его взору, и все, что видлось ему въ жизни хорошаго и свтлаго, все, о чемъ страстно такъ мечталось — добро, истина, счастье, любовь, красота, вся жизнь наконецъ, все нераздльно сливалось для него съ милой этой женщиной, и тмъ томительне любилъ онъ ее, тмъ пламенне мечталъ о ней и тмъ больве было ему ея отчужденіе.
Но не смотря и на вс эти невзгоды и волненія, молодость его все-таки брала свое, и весело жилось ему, не мене въ сущности весело, чмъ и остальнымъ его друзьямъ, жизнь которыхъ не смущалась никакими уже невзгодами. А лто быстро подвигалось впередъ, и наступилъ Петровъ день — престольный праздникъ въ Веденяпин, всегда праздновавшійся тамъ съ большимъ торжествомъ: полъ-узда съзжалось въ этотъ день на обдъ къ Семену Степановичу, еще наканун начинался пріздъ и даже на слдующій посл праздника день не окончательно еще разъзжались гости. А въ этомъ году блескъ праздника еще увеличивался присутствіемъ всхъ Бачуриныхъ — и еще боле гостей ожидалось на этотъ разъ въ Веденяпино.
Саша любилъ веселый этотъ праздникъ съ многолюднымъ его създомъ и шумнымъ оживленіемъ и всегда ждалъ его съ радостью, но теперь иныя волненія все заслоняли отъ него, и не до праздника и не до гостей была ему на этотъ разъ. Впрочемъ, къ ихъ присутствію въ Веденяпин онъ былъ совершенно равнодушенъ, онъ зналъ, что сколько-бы ни было ихъ — никто не войдетъ изъ нихъ въ молодыя его тревоги и радости и не помшаетъ этимъ радостямъ. Вс почтенные эти помщики скоро усядутся за карты или-же со всми помыслами своими погрузятся въ безконечные толки о выборахъ, объ урожа, о цнахъ, о томъ — слдуетъ или не слдуетъ кормить матокъ овсомъ кто лучшій производитель — жеребецъ-ли Алгасова Золотой, или же Струнинскій Несравненный, о блестящемъ будущемъ сына Золотаго и Благой, въ кого вышелъ Чемезовскій Непобдимый, въ отца-ли, Буяна, завода Алгасова (отъ Стрльца и Гапки), или-же въ мать, Красоту, кобылу англійской крови, и другіе подобные разговоры, обыкновенно вызывающіе у нихъ жаркіе споры въ теченіи многихъ часовъ. А молодежь — тамъ у каждаго своя жизнь и свои радости, тамъ и совсмъ уже не до другихъ. До сихъ поръ Саша всегда былъ душой молодой ихъ толпы, всецло отдаваясь веселью и веселя всхъ вокругъ себя, но теперь и не до нихъ было ему: Вра Григорьевна была въ гостинной, и Саша не выходилъ уже изъ этой комнаты, хотя во все утро ни слова почти не сказала съ нимъ Вра Григорьевна. А, какъ нарочно, чудно хорошенькая была она въ этотъ день, красиво и къ лицу одтая, румяная и оживленная… Но чмъ лучше она была, тмъ боле поклонниковъ окружало ее. Съ этимъ Саша мирился, какъ съ неизбжнымъ уже зломъ, издали молча ею любуясь, но когда вошелъ въ гостинную пріхавшій Вдровъ и когда Саша увидлъ, съ какой радостью встртила его Вра Григорьевна и какъ сверкнули тутъ глаза ея — такъ больно стало на душ у него, что не выдержалъ онъ, вышелъ на балконъ и ушелъ куда-то въ глубь сада. Даже Костя, тоже бывшій въ это время въ гостинной, съ невольнымъ вниманіемъ и завистью посмотрлъ на Вдрова, а съ другой стороны, простодушная Надя — и она не могла скрыть своего неудовольствія, когда, проходя съ одной барышней по гостинной, она увидла Вдрова, совсмъ и не замтившаго ея въ пылу разговора съ Врой Григорьевной. Легкая краска покрыла свжія щечки Нади, и глаза ея сверкнули ярче, и на минуту спутался ея разговоръ…
Но Надя напрасно огорчалась: образъ милой двушки жилъ въ душ Вдрова, и упорно не поддавался другому, блестящему впечатлнію — не даромъ такъ волновалась и ревновала Вра Григорьевна…
Платонъ Александровичъ кончилъ играть. Онъ расплатился, всталъ изъ-за стола и подошелъ къ Вр Григорьевн.
— Всего объиграли! шутливо началъ онъ, обращаясь къ ней.
— Что, проигрался? сказалъ ему подошедшій Семенъ Степановичъ. Да, братъ, съ Баршевымъ играть — не шутки шутить!
— А едоръ Ивановичъ хорошо играетъ? спросилъ Вдровъ.
— Профессоръ! отвтилъ Семенъ Степановичъ. Вы не знакомы? продолжалъ онъ, глядя на Вдрова и Бачурина. Двоюродный братъ мой, Платонъ Бачуринъ, Павелъ Ивановичъ Вдровъ, представилъ онъ ихъ другъ другу.
Бачуринъ и Вдровъ раскланялись, обмнявшись съ нимъ нсколькими незначительными фразами, Платонъ Александровичъ спросилъ его между прочимъ:
— Скажите, пожалуйста, гд въ настоящее время тетушка ваша, Анна Николаевна?
— Она за границей сейчасъ, но скоро должна вернуться, отвтилъ Вдровъ.
— Я съ большимъ всегда удовольствіемъ вспоминаю о нашей встрч съ нею въ Баден, продолжалъ Платонъ Александровичъ. Вдь мы старинные знакомые… Еще дтьми игрывали мы — и съ покойной вашей матушкой тоже — когда еще он жили съ графиней въ Панков…
И спросивъ еще о ея здоровь и о дтяхъ ея, онъ перешелъ затмъ къ нкоторымъ общимъ ихъ съ Вдровымъ московскимъ знакомымъ. Вра Григорьевна, слушавшая ихъ сначала, вышла потомъ изъ гостинной, но когда она вскор вернулась — Вдровъ былъ уже съ Надей и стоялъ съ ней на балкон, и тотчасъ-же все простила ему и забыла обрадованная Надя, лишь только онъ къ ней подошелъ… Мелькомъ взглянула на нихъ Вра Григорьевна и направилась къ нимъ — и черезъ нсколько минутъ Вдровъ шелъ уже съ ней по саду, а наивная Надя, веселая и довольная, одна возвращалась въ домъ.

XVII.

Вдровъ зажился въ Панков. Сначала онъ думалъ-было, покончивъ тамъ поскоре съ длами, остальную часть двухъ-мсячнаго своего отпуска провести за-границей, но жизнь въ Сарайскомъ узд такъ пришлась ему по душ, что его перестало тянуть за-границу. Быть можетъ, полюбилось ему радушіе, съ которымъ приняло его Сарайское общество, а, можетъ, были тому и другія причины — дло темное.
Павлу Ивановичу 35 лтъ. Онъ происходилъ изъ хорошей и богатой семьи, образованіе получилъ въ Пажескомъ корпус и въ Академіи. Службу свою онъ началъ въ гвардіи, и онъ служилъ усердно, серьезно относясь ко всмъ требованіямъ службы. Но зачмъ онъ служитъ, чему онъ служитъ — надъ этимъ онъ никогда не задумывался. И отецъ, и ддъ, и праддъ его, вс они служили и вс начинали съ гвардіи — и на зар своей жизни не зналъ онъ никакихъ вопросовъ, ни сомнній или колебаній. Съ дтства въ плоть и кровь его вълась родовая дворянская эта привычка къ служб, но глядя въ то-же время — безсознательно, правда — на службу, какъ на пріятное занятіе и блестящее украшеніе жизни, видя въ ней скоре дворянскую забаву, чмъ суровое, всепоглощающее дло, домогаясь не власти, а только почестей, онъ любилъ не самую службу, не всякую данную, а исключительно ту лишь, блестящую и легкую, соединенную съ возможностью жить въ столиц и въ свт, которую представляетъ богатымъ и знатнымъ людямъ гвардія и вообще — всякая приближенность къ высшимъ военнымъ сферамъ, и если-бы въ обыкновенное время пришлось ему нести службу гд-нибудь въ глуши, да еще сопряженную съ безпокойствомъ и неудобствами — всего врне, что онъ пожертвовалъ-бы скоре службой, чмъ удобствомъ и радостями свтской жизни. Но вполн такимъ образомъ свободный, не связанный ни любовью, ни убжденіями, ни призваніемъ, не зная ни борьбы, ни вражды, тмъ спокойне относился онъ къ служб и къ людямъ, тмъ ровне жилось ему и тмъ боле успвалъ онъ, одинаково — и на служб, и въ свт.
Какъ и радости службы, такъ-же любилъ онъ и свтъ, но самый свтъ, т. е. извстную жизнь, извстный слой общества, блестящія-же свтскія удовольствія — за ними онъ не гнался. Напротивъ, онъ любилъ жизнь тихую, домашнюю, семейную, онъ много читалъ и занимался, и кружокъ хорошихъ знакомыхъ, интересный разговоръ съ пріятными ему людьми, непринужденная бесда за чайнымъ столомъ — онъ предпочиталъ ихъ шуму и блеску и всмъ обольщеніямъ свта. При такомъ склад его характера, жизнь богатаго московскаго дворянства, еще сохранившая въ ту пору кое-что изъ былаго патріархальнаго барскаго быта, она была ему боле по душ, чмъ петербургскій свтъ, и Павелъ Ивановичъ очень обрадовался представившемуся случаю съ выгодой даже для своей карьеры промнять Петербургъ на Москву. Тотчасъ-же перехалъ онъ въ Москву и навсегда уже тамъ основался. Впрочемъ, и по рожденію, и по семейнымъ связямъ онъ былъ москвичъ.
Отъ дда его, генерала Оскольскаго, ему достался въ Москв, на Молчановк, отличный домъ съ садомъ, флигелями и службами. Зажить въ этомъ дом хлбосольнымъ московскимъ бариномъ, принимать у себя избранное по рожденію и заслугамъ общество и пользоваться уваженіемъ въ своемъ круг общества, занимать въ немъ законное свое мсто и идти въ то-же время впередъ по служб — вотъ идеалъ его жизни, и его имя и состояніе длали этотъ идеалъ вполн ему доступнымъ.
Павелъ Ивановичъ еще не былъ женатъ, но не потому, что-бы привлекали его удовольствія холостой жизни: романическія приключенія не улыбались ему и давно уже подумывалъ онъ о женитьб, давно приглядывался къ двушкамъ, но ни одна еще не подошла пока къ его идеалу жены. Онъ былъ человкъ отчасти ветхозавтный. И вообще-то не всмъ порываніямъ современнаго общества сочувствовалъ онъ, но въ частности къ женскому вопросу онъ относился съ особенной враждой. Его пугало и смущало восторженное отношеніе передоваго меньшинства къ этому вопросу, тогда еще только зарождавшемуся, а такъ-же и недостатокъ единодушія и твердыхъ убжденій во взглядахъ на него большинства. И потому, дорожа семейнымъ своимъ счастьемъ, еще осторожне былъ онъ въ выбор невсты. Иныя казались ему слишкомъ легкомысленными и пустыми, иныя слишкомъ современными, а иныя и годились-бы, да не нравились ему, и снова не ладилось дло.
А жену ему нужно было такую, которая соединялась-бы съ нимъ ужъ на вкъ, до могилы, но при которой онъ оставался-бы полнымъ властелиномъ въ дом и главой семьи, которая уважала-бы вс его желанія и привычки и ни въ чемъ не стсняла-бы его жизнь. Бойкаго ума, бойкаго развитія — этого ему не требовалось. Жена его должна быть умна, но умъ ея не долженъ увлекаться никакимъ суемудріемъ. Ея назначеніе — быть хозяйкой въ дом и въ гостинной, быть ему врной женой и другомъ, быть матерью и воспитательницей ихъ дтей, и она должна передать имъ уваженіе и любовь ко всему, что уважалъ и любилъ онъ самъ. Прочная, всми уважаемая семья, тихая, честная жизнь безъ увлеченій и ошибокъ — вотъ въ какой обстановк должны рости ихъ дти, и Павелъ Ивановичъ упорно искалъ двушку, которая осуществила-бы этотъ его идеалъ семейнаго счастья.
Въ Над, какъ ему казалось, онъ нашелъ себ жену. Она нравилась ему искренней своей веселостью и свжей, деревенской красотой. Его плняла въ ней ея молодость, ея наивная застнчивость и свободная простота ея обращенія. Ея несокрушимое здоровье улыбалось ему. Семейная обстановка, среди которой она выросла, была ему какъ нельзя боле по душ, подходило къ его вкусамъ и полученное ею нехитрое домашнее воспитаніе, а главное — никакія новыя вянія не коснулись ея…
Это были теоретическія соображенія, возникшія въ его голов вскор-же посл втораго его визита въ Веденяпино. Но и помимо нихъ, такъ понравилась ему Надя, когда онъ увидлъ ее у Струниныхъ, что съ тхъ уже поръ не переставалъ онъ мечтать о милой этой двушк.
Но въ свою очередь и Вра Григорьевна тоже имъ нсколько завладла. Ея красота и увлекательный разговоръ, ея умъ и кокетство произвели на него сильное впечатлніе и если не заполонили его окончательно, то въ значительной степени мшали вполн отдаться Над. Въ отсутствіи Вры Григорьевны онъ думалъ больше о Над. Но когда онъ видлъ Вру Григорьевну, любезную, веселую, умную, живую — все забывалъ онъ тутъ, забывалъ и Надю, и вс мечты свои о тихомъ семейномъ счастьи, и тмъ сильне привлекала его Вра Григорьевна, что, увлеченная препятствіями, до гнва раздраженная сравнительнымъ ничтожествомъ соперницы, слишкомъ уже искренно сама отдавалась она своему кокетству. Болзненно-страстно хотлось ей поставить на своемъ и безраздльно завладть его вниманіемъ, заставивъ его забыть Надю. Зачмъ это ей — сама не знала и не думала она, но съ каждой неудачей, съ каждымъ пораженіемъ все боле и боле увлекалась она затянной ею опасной игрой, и такъ хороша бывала Вра Григорьевна въ иныя минуты, взволнованная и страстно возбужденная, столько огня сверкало въ ея взгляд и столько горячей силы слышалось въ звукахъ ея голоса, что невольно и Вдрову сообщалось ея волненіе… И все-таки, чмъ ближе знакомился онъ съ Надей, тмъ миле становилась ему Надя. Посл Петрова дня онъ сталъ часто бывать въ Веденяпин. Все ему нравилось тамъ и манило его туда: и привольная, патріархальная тамошняя жизнь, и милая двушка, и ея веселые братья, и вся ихъ дружная семья — и эта окружавшая ее обстановка, много помогала она Над затмить блестящую свою соперницу и удержать за собой Вдрова.
Однажды онъ былъ въ Полянахъ. Ильи Ильича не было дома. Былъ уже вечеръ, и они сидли съ Врой Григорьевной на балкон, куда она велла подать самоваръ. Впереди, полный зелени и красокъ, всею тяжелой массой своей раскидывался передъ ними освщенный заходящимъ солнцемъ роскошный, старый садъ. На первомъ его план, прямо передъ балкономъ, по обширной и чистой, изрзанной дорожками луговин въ красивомъ безпорядк изрдка разбросаны были группы кустовъ, отдльные кусты и деревья и яркія цвточныя клумбы, и тамъ, за ними, кончая собою картину, огнемъ заката сверкала изъ-за разступившихся липъ и ветелъ спокойная поверхность окруженнаго ими блестящаго пруда.
— Хорошо здсь у васъ! воскликнулъ Вдровъ, медленно выпуская струю душистаго дыма — онъ курилъ сигару — и восторженно любуясь красивымъ цвтникомъ.
— Да, отвтила Вра Григорьевна, съ любовью взглядывая на свой садъ, не мало обязанный ея трудамъ и изящному вкусу, и она стала разсказывать, что она сдлала въ этомъ саду и что еще думаетъ сдлать. Вдровъ внимательно ее слушалъ, одобряя вс ея планы. Разговоръ перешелъ на сравненіе разныхъ садовъ и окрестныхъ усадебъ. Вра Григорьевна спросила своего собесдника, думаетъ-ли онъ исправлять и отдлывать свой огромный, но страшно запущенный Панковскій домъ. Вдровъ отвтилъ, что наврядъ-ли.
— А мн казалось, что деревенская жизнь вамъ нравится, продолжала Вра Григорьевна.
— Не скажу — нтъ, отвтилъ Вдровъ, но у меня прекрасная старинная дача подъ Москвой, сейчасъ-же за Сокольниками. Для меня это много удобне, особенно пока я служу. И къ тому-же у меня хорошая усадьба въ моемъ Тульскомъ имніи.
Вра Григорьевна заговорила о свобод и простор деревни. Вдровъ соглашался, но замтилъ, что для жизни онъ все-таки предпочитаетъ Москву — и у нихъ завязался горячій споръ о Москв и московской жизни. Вра Григорьевна ожесточенно нападала на Москву за ея отсталость, за узость ея жизни и за отсутствіе въ этой жизни всякихъ живыхъ интересовъ и общественныхъ стремленій.
— Это жизнь застоя, говорила она, жизнь эгоистическая, для себя, гд тлу отдается предпочтеніе передъ духомъ. Въ Москв вы можете отлично пообдать, и лучшаго, т. е. боле сытнаго и жирнаго обда, вы нигд, пожалуй, не получите., но вы не найдете тамъ ни серьезнаго разговора, ни здоровыхъ умственныхъ интересовъ, ни развитой общественной жизни. И все это кладетъ свой отпечатокъ на весь городъ: обиліе домашняго простора и удобства, именно удобства, а не комфорта, и полнйшая отсталость во всемъ, разъ вы переступили за порогъ вашего дома. Сплетни, кулебяки, чай съ филипповскимъ калачемъ — вотъ вамъ и вся московская жизнь. Надъ ней до сихъ поръ еще витаетъ духъ временъ Очаковскихъ и покоренья Крыма, Грибодовская сатира не отжила еще свой вкъ. И возьмите напр., порожденіе московской мысли — славянофильство. Что это, какъ не уродство, какъ не проявленіе жалкой ограниченности, вызванной тснотой надо всмъ царящей домашней жизни?
Но Вдровъ не соглашался, упорно отстаивая свою Москву. Онъ признавалъ, что и въ московской жизни есть недостатки, но гд-же найдете вы совершенство? спрашивалъ онъ. Комфортъ не русское понятіе, говорилъ Вдровъ, намъ дорого именно удобство, а не комфортъ, и разъ хорошо и удобно дома, что за дло, что не такъ образцово устроены улицы и клубы? Тамъ вдь не жить…
— И что ни говорите, а жизнь хорошая, продолжалъ онъ, и особенно для такого неохотника до всякихъ общественныхъ собраній, какъ я… Вдь я только дома, въ семейномъ дом — только тамъ я и человкъ. Я не умю жить и веселиться среди незнакомой толпы, улица съ ея толкотней, газетами и кафе не для меня.
— Да, но толкотня и оживленіе и вс радости улицы доступны всмъ, а удобство барской квартиры удлъ весьма и весьма немногихъ, начала Вра Григорьевна и съ жаромъ заговорила, что улица — это жизнь со всею ея страстью, со всми тревогами и бурями, но Вдровъ замтилъ, что не понимаетъ этой страсти и этихъ бурь и главное — не понимаетъ надобности ихъ для человка. Это зло — да, быть-можетъ, и неизбжное, но всякій другой на нихъ взглядъ непонятенъ ему, говорилъ онъ.
Разговоръ продолжался, хотя и принялъ иное уже нсколько направленіе. Вра Григорьевна въ свою очередь отказывалась понять эту идеализацію тишины и покоя въ своемъ обособленномъ отъ другихъ угл. Это спячка, стоячее какое-то болото, а не жизнь съ ея просторомъ и роскошью, говорила она, и, возражая ей, мало-по-малу высказалъ ей Вдровъ весь свой идеалъ жизни — той благополучной и тихой жизни, которая рисовалась ему въ мечтахъ и принадлежала въ дйствительности. Вра Григорьевна твердила о буряхъ, о страсти, о движеніи впередъ и впередъ въ невдомое лучшее, объ отрад широкой дятельности, о жажд счастья среди людей и съ людьми, о жизни на полномъ простор и на всей Божьей вол — но Вдровъ не понималъ подобныхъ порывовъ.
— Что за жизнь во время бури? удивлялся онъ. Человкъ живетъ и пользуется жизнью въ тихой и врной пристани, на твердой суш, а не тогда, когда волны кидаютъ корабль во вс стороны, вверхъ и внизъ, когда и стоять даже нельзя, не то что жить и наслаждаться жизнью. Страсть? Но вдь это и есть буря. Человкъ ничего тутъ не сознаетъ, ничего не помнитъ, не владетъ собой — и это вы называете жизнью? Но въ такомъ случа и гашишъ — онъ тоже жизнь, и еще даже боле страстная и полная. Просторъ и своя воля ведутъ къ анархіи и разнузданности, и, къ сожалнію, слишкомъ даже быстрыми шагами, не оглядываясь и не желая оглядываться, идетъ къ этому современное общество… даже и въ Москв. Нкоторая узда необходима. Никакія установленныя формы жизни и общественныхъ отношеній никогда не помшаютъ правильному и ровному теченію спокойной и честной жизни, а только эта жизнь и достойна уваженія, только она и составляетъ основу, ядро и оплотъ гражданскаго общества. Стремиться-же непремнно впередъ, искать какого-то лучшаго — къ чему, когда и безъ того все хорошо и своимъ чередомъ само собою идетъ впередъ и къ лучшему, идетъ постепенно и врно, и главное — безъ всякихъ жертвъ и усилій? Вдь что мы ни длай, какъ ни старайся — а Золотаго вка намъ не вернуть, къ чему-же безплодные порывы и усилія? А счастье — пустое слово. Его нтъ, это придуманное понятіе. Человкъ покоенъ, доволенъ жизнью — вотъ и все, вотъ и счастье. И какая-же жизнь способне дать довольство, и боле врное, непреходящее довольство — тихая и благополучная, или тревожная и бурная? Кораблю необходимо плыть и по дорог онъ можетъ встртить бури — это такъ, но какой-же корабль пойдетъ искать бури?
— А если она встртится и захватитъ васъ?
— Что-же тогда и говорить? Ну захватитъ. Это со всякимъ можетъ случиться, но видть въ ней идеалъ, искать ея, тосковать по ней…
— Скажите, Павелъ Ивановичъ, начала Вра Григорьевна, при такомъ вашемъ стремленіи къ покою и тихой пристани, отчего вы не женитесь? Изъ васъ вышелъ-бы идеальный мужъ…
Вдровъ не сразу ей отвтилъ.
— Давно-бы женился, Вра Григорьевна, помолчавъ, тихо заговорилъ онъ, да вдь знаете, еще старый другъ нашъ Подколесинъ говаривалъ: жениться, это не то что — эй, Степанъ, подай сапоги! Взялъ, надлъ да и пошелъ…
— Ну, вамъ это легче, чмъ кому другому… Неужто ни одна еще двушка не понравилась вамъ до сихъ поръ?
— Многія нравились, да разв этого довольно?
— Чего-же вамъ еще-то?
— Да и многаго, особенно мн, вдь я очень высоко ставлю семейную жизнь. Мн нужно жену, которая была-бы однихъ со мною взглядовъ на жизнь и на семью… Сознаюсь вамъ, я человкъ немного отсталой въ этомъ отношеніи. Мн нужна жена-хозяйка, которая видла-бы во мн главу семьи и подчинялась-бы мн, которая помогала-бы мн въ воспитаніи дтей, которая длила-бы со мной мою жизнь и никуда уже не рвалась-бы изъ предловъ дома, семьи и свта…
— А-а! Вотъ она сказывается, Москва-то!
— Нтъ, это не Москва, а простое нежеланіе вести трактирную жизнь и не имть удобнаго дома и прочной семьи. Моя любовь и уваженіе всецло будутъ принадлежать той женщин, которую я назову своей женой, но я всегда останусь для нея мужемъ и главой семьи и дома. Я хочу видть въ своемъ дом порядокъ подъ надзоромъ хорошей хозяйки, а не трактиръ, кое-какъ убираемый наемной прислугой. Мои дти должны получить твердое, христіанское воспитаніе въ ндрахъ прочной семьи, уважаемой и любимой, они должны имть въ этой семь нравственную опору и защиту это всхъ искушеній и соблазновъ жизни. Видите, у меня требованія отъ жены старозавтныя, временъ Очаковскихъ и покоренья Крыма, какъ вы говорите, ну а я лучше ужъ весь вкъ проведу холостымъ, чмъ уступлю хоть что-нибудь изъ этихъ требованій.
— И вы не признаете для себя возможнымъ увлечься?
— Нтъ, т. е., мн кажется, я найду въ себ силу бороться съ увлеченіемъ.
— Значитъ, вы не признаете красоты, которая была-бы сильне васъ?
— Я люблю красоту, и даже знаете, я не думаю, что женюсь на дурной… по всей жизнью я не пожертвую красот.
— А propos, какъ вамъ нравится Ирина?
— Вотъ хоть Ирина Платоновна, прекрасная двушка, умная, отлично-воспитанная и красавица собой — но она совсмъ не по мн: моя жизнь простая, патріархальная, тихая, а она двушка свтская, придворная, мы не ужились-бы съ ней. Даже и красота ея слишкомъ уже изящна для меня…
— Короче, вамъ нужно такую жену, которая вамъ и варенье-бы варила, и соленье солила, сушенье сушила, пастилу-бы стлала, наливки наливала — такъ?
— Не въ такой крайней степени, но что-бы все это длалось подъ ея присмотромъ, что-бы она знала толкъ во всемъ этомъ, что-бы не пренебрегала домашнимъ хозяйствомъ, не считала его унизительнымъ для себя и не рвалась-бы къ разнымъ возвышеннымъ занятіямъ, не пренебрегала-бы свтскими своими обязанностями, не смотрла-бы свысока на предразсудки и требованія того круга общества, среди котораго намъ суждено съ ней жить, серьезно относилась-бы къ обязанностямъ матери, любила-бы домъ и семью, какъ я люблю ихъ — вотъ чего хочу я отъ жены.
— Дайте вашъ стаканъ, сказала Вра Григорьевна. Итакъ, продолжала она, наливая ему чая, вашъ идеалъ: хорошенькая двушка, не глупая, хозяйка, свтская дама, любящая мать, покорная жена?…
— Да, пожалуй… Вамъ онъ не нравится, онъ кажется вамъ мщанскимъ и пошлымъ?
— Нтъ, отчего-же? задумчиво проговорила Вра Григорьевна. Это именно тихая пристань, и… и отличная пристань. И знаете, съ улыбкой продолжала она, мн кажется, это портретъ одной нашей сосдки?..
И пристально взглянула она на Вдрова. Онъ молчалъ, машинально размшивая стоявшій передъ нимъ стаканъ горячаго чая.
— И въ самомъ дл, снова начала Вра Григорьевна, если такъ — отчего-бы вамъ не жениться на Над Алгасовой?
И она продолжала глядть на него, тревожно ожидая его отвта.
— Вра Григорьевна, не сразу началъ онъ, вы мн позволите быть съ вами откровеннымъ, какъ съ другомъ?
— Я буду очень этому рада…
— Я самъ думалъ о томъ-же. Надежда Семеновна мн нравится и очень нравится, и къ тому-же, мн кажется, мы будемъ съ ней счастливы
Вра Григорьевна сразу поняла тутъ все. Такъ вотъ откуда проистекаютъ ея неудачи… Въ самомъ дл, не бур выманить въ море жаждущій пристани корабль, да еще находящійся въ виду уже этой пристани… Да не въ томъ дло, пока не вошелъ еще онъ въ пристань — вполн до тхъ поръ во власти онъ моря съ его бурями, но… Къ чему? И потомъ — отбить у Нади поклонника, въ этомъ нтъ и ничего, пожалуй, дурнаго, ибо наивная, простенькая Надя и не замтила-бы даже утраты. Но отбивать у нея жениха — это другое дло… и тмъ боле, что они дйствительно будутъ счастливы.
Быстро пронеслись въ мозгу Вры Григорьевны эти мысли, и инымъ уже взглядомъ взглянула она на Вдрова.
— Да, вы будете съ нею счастливы, твердо сказала она, это хорошая и добрая двушка и вы получите въ ней именно такую жену, какая вамъ нужна, она дастъ вамъ всю отраду тихой и врной пристани. И къ томуже, она не шутя къ вамъ привязывается…
Вдровъ молча слушалъ Вру Григорьевну, глядя не то на нее, не то на деревья сада.
— Что-же, Павелъ Ивановичъ, продолжала она, помолчавъ, быть мн свахой?
— Благодарю васъ, Вра Григорьевна, отвтилъ онъ, отъ души благодарю за ваше участье. Но… время еще терпитъ. До своего отъзда я ничего не хочу ршать.
— Подумайте, иначе и нельзя, шагъ вдь важный. Но одно скажу, вы не ошибетесь въ Над, и вы будете съ нею счастливы. Вы созданы другъ для друга, и я почти не сомнваюсь въ вашемъ ршеніи.
— Во всякомъ случа, пока вы сохраните это въ тайн?
— Само собою разумется! Но Надя! какъ она обрадуется! А что это за милая, что за славная двочка!
— Да, именно, милая, славная двочка…
Въ этотъ день Вдровъ рано ухалъ домой, и Вра Григорьевна не удерживала его. И съ этихъ поръ она пропала для Вдрова. Повидимому, все та-же оставалась она, съ тмъ-же удовольствіемъ видалась съ нимъ и такъ-же часто и подолгу съ нимъ говорила, относилась къ нему по-прежнему просто и дружески и никакой словно перемны и не произошло въ ихъ отношеніяхъ, но будь Вдровъ дйствительно влюбленъ въ нее — кровь-бы его застыла отъ ея обращенія…
Но Вдровъ не былъ влюбленъ, и невольное, не сознанное даже увлеченіе его стало быстро проходить. Естественно, Надя стала занимать то мсто, которое, Вра Григорьевна такъ отчаянно досел защищала.
Снова стала Вра Григорьевна доступной обоимъ юношамъ, и нечего говорить, какъ обрадовались они этому, тмъ боле, что не только не избгала она ихъ теперь, но искала даже ихъ общества: ей надо было забыть тяжелый свой сонъ, хотлось развлечься, веселиться, играть, шутить, смяться — а съ кмъ, какъ не съ веселыми этими мальчиками, было ей длить минуты забавъ и веселья?
И то и дло звала она гостей къ себ, придумывала катанія, праздники, танцы, и, среди вчно окружавшаго ее шумнаго этого оживленія, изящный и красивый Костя, развязный и ловкій, боле своего друга умлъ вертться возл нея и ухаживать за ней, выказывать ей вниманіе и даже веселить ее. Мене развязный и смущаемый къ тому-же самой своей любовью, не имя духа выставить эту любовь на показъ, не всегда даже осмливаясь при постороннихъ говорить съ Врой Григорьевной, а тмъ боле — услуживать ей, Саша не съумлъ сразу найтись и примниться къ внезапно охватившей ее лихорадочной этой веселости и, постоянно оставаясь такимъ образомъ въ тни, невольно давалъ онъ Кост возможность опережать его и привлекать вниманіе Вры Григорьевны. Чтобы и гд-бы ни понадобилось ей — всегда находила она возл себя веселаго и на все готоваго Костю, и мало-помалу онъ сталъ почти безотлучнымъ ея кавалеромъ. Вра Григорьевна привыкла къ нему и къ его услугамъ, звала его своимъ паяцемъ, стала замчать его отсутствіе и чаще приглашать къ себ, шутить и кокетничать съ нимъ. Съ ея стороны это была невинная и не особенно даже интересная для нея игра. Она любила въ Саш задатки могучаго духа и страстную его жажду жизни и счастья, со всей силой горячаго убжденія старалась она поддержать его на этомъ пути — но затмъ въ обоихъ одинаково видла она въ нихъ совершенно не подходящихъ къ ней по лтамъ мальчиковъ, никакой по этому цны не придавая шутливому своему кокетству съ Костей. Она и не замчала даже этого кокетства, но совершенно иначе относились къ нему и ея вниманію сами юноши. Счастливый Костя радостно наслаждался своимъ успхомъ, довольный и гордый имъ, красуясь имъ, какъ блестящимъ внцомъ, а Саша, забытый и оставленный ею, мучительно страдалъ онъ, видя это, вдвойн страдалъ, испытывая вс муки обиды, зависти и ревности. Съ покорной грустью глядлъ онъ когда-то на предполагавшуюся имъ любовь ея къ Вдрову, но то былъ Вдровъ — къ Кост-же онъ могъ ревновать, и вдобавокъ, никогда, какъ съ Костей, такъ задорно она съ нимъ не шутила, никогда не была такъ весела, никогда не испытывалъ онъ волнующей нги ея кокетства, а между тмъ всю душу отдалъ-бы онъ за одну ея улыбку, за одинъ какой-нибудь взглядъ изъ тхъ, которые на его-же глазахъ такъ щедро расточались Кост. Мучительно тяжело было ему, но все такъ-же любилъ онъ ее, все такъ-же любовался ею, и какъ счастливъ бывалъ онъ, если на мгновеніе снова внимательной становилась къ нему Вра Григорьевна, какъ наслаждался онъ этими мгновеніями…
Но не умя и, главное — не смя бороться и отстаивать свое счастье, тмъ не мене не могъ онъ вполн затаить волновавшей его ревности, и она сказалась на его отношеніяхъ къ Кост. Въ свою очередь и Костя, все сильне, по мр своихъ успховъ, увлекаясь Врой Григорьевной, онъ тоже ревновалъ ее къ Саш, ревновалъ за прошлое, котораго втайн боялся — и все холодне съ каждымъ днемъ и холодне становились другъ къ другу Саша и Костя. Смолкли былыя горячія ихъ бесды, рже сходились они, а когда сходились — повидимому, ихъ интересовали только охоты да относительныя достоинства Гордеца и Вельможи, Свирпаго и Прелестной или быстрота бга и сила борзыхъ Нахала и Понча и т. д. Даже Сережа обратилъ вниманіе на эту перемну въ ихъ отношеніяхъ, впрочемъ и Саша не выдержалъ и самъ скоро высказалъ ему все — свою ревность и свою тоску: слишкомъ уже тяжело было ему и надо было подлиться съ кмъ-нибудь этимъ давишимъ его горемъ. Сережа утшалъ его, какъ умлъ, а самъ, свободный отъ всякаго увлеченія, спокойно пользовался онъ всмъ хорошимъ, что выпало ему на долю въ это лто. И юношески-страстныя бесды съ друзьями и съ Ириной, и безпрестанные създы съ ихъ многолюдствомъ и шумнымъ оживленіемъ, и милая Надя, и красота Вры Григорьевны, и охоты, и великолпная погода, прогулки, книги, свобода, молодость — все давало ему веселье и радость, да и остальной всей молодежи, даже и Ирин, всей душой наслаждавшейся роскошнымъ и знойнымъ лтомъ, на простор, среди природы, въ обществ веселыхъ и умныхъ окружавшихъ ее юношей.

XVIII.

Вдровъ часто бывалъ въ Веденяпин, все присматриваясь къ Над, и въ одинъ прекрасный день окончательно ршилъ наконецъ сдлать ей предложеніе.
Рано встала Надя въ этотъ день, выкупалась, одлась просто, по-утреннему, и, свженькая, хорошенькая, веселая, пошла въ садъ: каждый день копалась она тамъ, всегда находя тамъ что-нибудь сдлать, подсадить, подвязать, выполоть, полить, подровнять. Она любила цвты, и весело было смотрть, какъ проворно и ловко работаетъ она граблями и лопатой. Цвтники въ саду были подъ исключительнымъ ея присмотромъ.
Наскоро напилась она чая, позавтракала — и снова въ садъ: тамъ еще нужно кое-что додлать. Уже высоко поднялось солнце и порядочно пригрвало землю, а Надя все работала. Наконецъ бросила: слишкомъ ужъ жарко стало, да и Мина Францевна не даетъ покоя, все посылаетъ одваться, что-бы какой нечаянный гость не засталъ ея въ такомъ домашнемъ и перепачканномъ за работой плать. Надя нарвала цвтовъ, сдлала себ букетъ и, напвая въ полъ-голоса веселую какую-то псенку, побжала съ нимъ въ свою комнату. Тутъ зашелъ къ ней Сережа, съ нимъ полъ-часа проболтала, пока не прогнала его наконецъ и не стала одваться, но ей нужно еще кое-что приготовить, она стала рыться въ комод, шить и т. д., такъ что было далеко уже за полдень, когда она кончила одваться и въ свтломъ батистовомъ плать, безъ всякихъ украшеній, съ гладко зачесанными назадъ, перехваченными лентой волосами, сла къ окну и стала читать боле мсяца тому назадъ начатый ею Куперовскій Le dernier des Mohicans. Но не успла она прочесть и двухъ страницъ, какъ вошла ея старая няня оминишна.
— Барышня, пожалуйте въ гостинную, Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна васъ просятъ, начала оминишна, останавливаясь у двери.
— Зачмъ? изумилась Надя, не привыкшая къ параднымъ такимъ приглашеніямъ.
— Велли позвать. Тамъ гость пріхалъ, Панковскій полковникъ, вотъ Ольга Александровна и приказали мн: скажи-де…
— Да что-же не сказали мн, что онъ пріхалъ? воскликнула Надя, быстро вставая.
— Да они и пріхали всего недавно. Мина Францевна въ саду…
Но Надя не слушала ея: поспшно осмотрвшись съ зеркало, быстро сбжала она съ лстницы и ворвалась въ гостинную — и сразу-же остановилась тутъ, пораженная торжественнымъ зрлищемъ: Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна сидли рядомъ на диван, съ серьезной и важной осанкой, а передъ ними, на кресл, въ полной парадной форм, при сабл и съ каской въ рукахъ сидлъ Вдровъ.
Проворно подскочилъ онъ къ Над, поцловалъ ея ручку, чего, въ смущеніи, Надя даже и не замтила, и подвелъ ее къ креслу. Тутъ началъ рчь Семенъ Степановичъ.
— Надя, началъ онъ, Павелъ Ивановичъ сдлалъ намъ честь, проситъ у насъ твоей руки. Мы съ твоей матерью отвчали, что весьма рады и благодарны ему за честь, но что принуждать тебя мы не станемъ и что ты сама отвтишь ему. Говори-же, согласна ты быть женой Павла Ивановича, или нтъ?…
Ни жива, ни мертва, слушала Надя отца, а когда онъ кончилъ и вс обратились на нее, ожидая ея отвта — окончательно покинуло ее тутъ всякое присутствіе духа и молча, въ трепет, осматривалась она, словно ища защиты и убжища.
— Ну что-же, Надя? снова обратилась къ ней Ольга Александровна, ласково гладя ее по волосамъ.
Тутъ лишь вполн поняла Надя, что ей сказали. Вся покраснла она отъ смущенья и радости и слезы показались у нея на глазахъ. Она сидла, не зная, куда двать свои глаза и руки.
— Да, чуть слышно прошептала она, потупившись.
Вдровъ бросился къ ней, взялъ ея ручку и горячо нсколько разъ поцловалъ хорошенькую эту ручку, все еще не глядя на него, милой улыбкой отвтила на этотъ разъ Надя на его поцлуй. Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна встали и подошли къ нимъ.
— Господь да благословитъ васъ, какъ я васъ благословляю, началъ Семенъ Степановичъ. Живите счастливо и любите другъ друга, какъ мы съ Олей другъ друга любили, кончилъ онъ, цлуя жену и видимо взволнованный.
Вдровъ обнялъ свою невсту и поцловалъ ее.
— Мы будемъ съ вами счастливы, Надежда Семеновна, говорилъ онъ, я люблю васъ и сдлаю васъ счастливой…
— Да, такъ-же тихо отвтила Надя, все еще не осмливаясь глядть на своего жениха.
Живо разнеслась по дому радостная всть, и вс, и родные, и прислуга, спшили въ гостинную, гд робкая, сконфуженная, но улыбающаяся Надя сидла рядомъ съ женихомъ. Старые слуги, выросшіе и всю жизнь прожившіе въ этомъ дом, знавшіе и любившіе Надю съ колыбели, со слезами на глазахъ и тихо крестясь, столпились у дверей, не спуская глазъ съ жениха и невсты.
— Ну что-же вы, идите, поздравьте, старые, радостно обратился къ нимъ увидвшій ихъ Семенъ Степановичъ, и цлая толпа наводнила гостинную. Совсмъ растерянная, должна была Надя выдержать потокъ ихъ благословеній, пожеланій и поцлуевъ.
— Дай Богъ и до вашей свадьбы дожить, Софья Семеновна, говорили они, и васъ, Александръ Семеновичъ, поженить, и дтокъ вашихъ увидть!…
Вдровъ далъ имъ крупную ассигнацію для раздла между дворней.
Вс родные окружали жениха и невсту. Соня сидла возл Нади и съ наивной, смшанной съ любопытствомъ дтской радостью, блестящими глазками глядла на сестру. Мина Францевна радовалась на свою воспитанницу не мене самихъ родителей. Саша былъ въ восторг. Крпко поцловалъ онъ и Надю, и Вдрова. Онъ усплъ уже полюбить Вдрова и онъ зналъ, что Вдровъ нравится Над и что Надя будетъ рада и счастлива: Сашу воодушевляла двойная радость.
Съ неменьшей радостью отнесся къ этой помолвк и Сережа. Его прошлая любовь не мшала ему. Напротивъ, она оставила по себ привязанность самую чистую и теплую — и искренно, крпко поцловалъ онъ Надю, счастливый ея счастьемъ, поцловалъ, какъ братъ, какъ Саша, отъ души желая ей долгаго и хорошаго счастья. Тронутая Надя отвтила ему такимъ-же поцлуемъ.
Всмъ было весело, вс были счастливы, и въ общей радости даже и объ обд забыли они. Старый Дементій нсколько уже разъ подходилъ къ дверямъ гостинной и все не ршался войти и нарушить эти счастливыя минуты. Но съ другой стороны, простывающій супъ напоминалъ ему объ обденномъ час — и то и дло ходилъ Дементій взадъ и впередъ, отъ столовой къ гостинной, тихо покашливая у ея дверей. Наконецъ Семенъ Степановичъ замтилъ его.
— Что, Дементій, ужъ не обдать-ли зовешь? обратился онъ къ нему.
— Ужъ подано! смущенно проговорилъ Дементій.
— Ну, господа, пойдемте, а то съ одной вдь любви сыты не будемъ, особенно мы, кончилъ Семенъ Степановичъ, весело смясь.
Общій хохотъ отвтилъ ему. Вс тотчасъ-же поднялись и толпой отправились въ столовую. Саша отворилъ дверь балкона и, счастливымъ взглядомъ окинувъ пестрые цвтники сада, его старыя деревья и всю обширную, открывавшуюся съ балкона картину — съ улыбкой, игравшей на красивомъ его лиц, тоже пошелъ за остальными, на ходу поймавъ и еще разъ поцловавъ смющуюся Надю.
Посл обда Вдровъ и Надя вышли на балконъ, имъ никто не мшалъ, тихо разговаривая, пошли они вдоль сбгающихъ съ горы цвтниковъ и скрылись въ аллеяхъ. Вскор Надя вернулась одна, вся въ слезахъ, но улыбающаяся и счастливая, съ большимъ бархатнымъ футляромъ въ рукахъ. Это былъ первый подарокъ ея жениха — старинные, фамильные камни Вдровыхъ.
Со слезами радости и счастья слушала она восторженныя похвалы всхъ любовавшихся полученнымъ ею подаркомъ. Слезы на милыхъ ея глазкахъ блестли, какъ брилліанты ея убора. Тотъ-же общій восторгъ встртилъ и Вдрова. Полнымъ тихой ласки взглядомъ поблагодарила его невста — и этотъ взглядъ былъ для него дороже всего. Онъ подошелъ къ ней, взялъ об ея ручки и поцловалъ ихъ — и еще миле стала тутъ улыбающаяся Надя.
И пошли новые праздники: надо-же было, какъ слдуетъ, отпраздновать помолвку и повеселить жениха и невсту, тмъ боле, что и времени оставалось уже немного. Гости почти безвыздно жили въ Веденяпин, а Семенъ Степановичъ то и дло придумывалъ новые и новые вечера, пикники и катанья.
Надя была счастлива и весела, всхъ счастливй и всхъ веселе и въ дом, и среди окружавшаго ее веселаго общества. Счастливая присутствіемъ и постояннымъ вниманіемъ жениха, она не могла наглядться на него и ея любовь къ нему росла съ каждымъ днемъ. Вс любовались ею и юнымъ ея счастьемъ, и дйствительно — ненаглядно-мила была тутъ Надя, озаренная двойнымъ ореоломъ первой любви и 16 лтъ. Волна счастья подхватила ее и на мгновеніе вознесла на высоту идеала эту двушку, одну изъ тхъ безцвтныхъ и безличныхъ, которыя живутъ, покорно плывя по теченью жизни, но которымъ и въ голову даже никогда не приходитъ самимъ пойти на встрчу счастья, что-бъ или погибнуть въ борьб за него, или-же насладиться имъ, но что-бъ жить въ обоихъ случаяхъ.
Эти двушки живутъ, и вся жизнь ихъ состоитъ въ одномъ счет исчезающихъ въ бездн времени сутокъ. Он веселятся, когда веселятся другіе, не оживляя этого веселья, но пассивно лишь подчиняясь ему, какъ подчиняются и скорби, когда скорбятъ ихъ ближніе. Ихъ небольшія привязанности никогда не доходятъ до всепоглощающей любви. Страсть имъ не знакома. У нихъ есть лишь привычки, но нтъ потребностей. Пассивно принимаютъ он всякую печать, какую захочется наложить на нихъ каждому встрчному, но сами совершенно неспособны он не только на кого-либо, но даже и на что-либо наложить свою печать.
Любить он не смютъ. Ихъ любятъ, выбираютъ, и разъ знакомый превратился въ жениха — тутъ уже начинается ихъ любовь, о которой наканун он даже и не мечтали. Хорошо полюбить такую двушку: эта любовь не останется безъ отвта. Но за то пропадетъ все, что краситъ любовь: страхъ, неизвстность, первое признаніе, первый тайный поцлуй — этого ничего здсь нтъ. Женихъ полюбитъ, сдлаетъ предложеніе, получитъ согласіе родителей невсты и ея самой и поцлуетъ открыто, при всхъ, подходя подъ благословеніе. Съ этой минуты зарождается и начинаетъ рости любовь двушки и ростетъ до дня сватьбы. Тутъ ея ростъ останавливается.
Какъ проходитъ ихъ жизнь? Что ждетъ ихъ? Безмятежное благополучіе, если въ мужья попался порядочный человкъ. Слезы — если мужъ негодяй. Въ первомъ случа тихое, мирное прозябаніе за спиной супруга, надъ колыбелью дтей, во второмъ — слезы, вчныя слезы, слезы до гроба, но подъ слезами тотъ-же миръ и покой, ибо не длается ни шага, что-бы прекратить эти слезы.
Впрочемъ, идиллія иногда превращается въ трагедію, или, врне — въ мелодраму. Надя полюбить не можетъ, но могутъ ее полюбить, и тогда… Сопротивляться, дятельно бороться Надя не способна. Если этотъ полюбившій человкъ скромный — дло еще обойдется, иначе-же начинается мелодрама. У Нади не хватаетъ характера ни отказаться отъ чаръ любви, ни измнить мужу, а ужъ тмъ боле открыто разорвать съ нимъ всякую связь. Безсильно и въ слезахъ мечется она изъ стороны въ сторону, портя жизнь и себ, и возлюбленному, и мужу, и дтямъ, и всмъ окружающимъ. Каждый поцлуй вызываетъ страхъ и упреки совсти, каждое неудавшееся свиданіе — потоки слезъ.
Но вообще, это рдко случается. Надя слишкомъ безлична, что-бы вызвать любовь, и слишкомъ блдна, что-бы возбудить страстныя желанія. По большей части всю жизнь остаются такія женщины врными, покорными женами, образцовыми хозяйками и хорошими матерями — т. е. он любятъ своихъ дтей до самозабвенія, откармливаютъ ихъ на славу, берегутъ ихъ здоровье до уродства и, насколько позволяетъ доброта, наказываютъ ихъ за школьныя единицы. Послднее, впрочемъ, въ первомъ только класс — начиная со второго, дти ужъ выходятъ изъ-подъ власти такой матери.
Безцвтно идетъ ихъ жизнь, безцвтно проходитъ и старость. Вспоминать имъ нечего, любить — но кого-же? Старика-мужа? Да, пока онъ живъ и если нуждается въ заботливомъ уход. Дтей? Но этихъ ни бранить за единицы, ни кутать, ни спать укладывать уже нельзя — какъ-же ихъ любить?
И умираютъ он, не оставивъ въ жизни ни слда, ни теплой привязанности, ни ожесточенной вражды. Ни добра, ни зла — ничего никто не видалъ отъ нихъ. Ихъ не за что помнить, ибо воспоминаніе о нихъ ни для кого не оживитъ былаго, и страшной ироніей звучитъ на ихъ похоронахъ возглашаемая имъ вчная память.
А Над было чему радоваться: она шла за человка твердаго, съ стойкими убжденіями и съ волей. Подъ руководствомъ такого мужа спокойно проживетъ она свою жизнь, какъ прожила ее мать ея. Очень можетъ быть, что и уваженіе даже общества заслужитъ она за врность мужу, за любовь къ дтямъ, за порядокъ въ дом и радушное гостепріимство, но уваженіе это не переживетъ ея похоронъ и не спасетъ ея отъ всеобщаго и быстраго забвенія
Но къ чему думать о будущемъ, когда на глазахъ у васъ смется, веселится и любитъ прелестный и милый 16-лтній ребенокъ? Не вдохновитъ, правда, любовь эта поэта и не останется въ памяти людей, какъ любовь Ромео и Джульетты, сами даже влюбленные скоро-же забудутъ объ этихъ дняхъ, но это когда-то еще будетъ, а къ чему заглядывать впередъ, когда настоящее хорошо и красиво? Пользоваться минутой настоящаго и не думать о завтрашнемъ дн — вотъ истинная мудрость.
И среди всеобщаго этого веселья только Саш выпадали тяжелыя минуты, особенно когда онъ видлъ Вру Григорьевну и Костю, обоихъ вмст, радостныхъ и красивыхъ — и все тоскливе становилось на душ у него, съ каждымъ днемъ все сильне грызли его зависть и ревность. Съ нетерпніемъ сталъ онъ ждать конца лта и отъзда изъ деревни: ‘по крайней мр и его тогда не будетъ’, съ тоской думалъ онъ про Костю, цлыми ночами мечтая о Вр Григорьевн.
Однажды выпалъ какъ-то среди безконечныхъ праздниковъ нсколько боле спокойный денекъ. Гостей было немного — Вдровъ, Бачурины, но это уже свои, а кром нихъ — Вра Григорьевна да Баршевъ, и только. Вс были въ гостинной. Вра Григорьевна и Костя играли въ шахматы. Саша искоса наблюдалъ за ними, слегка участвуя въ разговор барона и Баршева о разныхъ удобствахъ и неудобствахъ деревенской жизни. Вра Григорьевна долго думала, наконецъ сдлала ходъ, откинулась на спинку кресла и весело обвела Костю смющимся и вызывающимъ своимъ взглядомъ. Костя тоже смотрлъ на нее, глаза ихъ встртились, и на влюбленный взглядъ его она отвтила шутливой улыбкой.
— Вы спасайте коня! проговорила наконецъ Вра Григорьевна, не переставая глядть на него.
Саша видлъ все это, и такъ тяжело стало ему, что онъ не выдержалъ и вышелъ на балконъ. Долго стоялъ онъ тутъ, машинально глядя впередъ, потомъ спустился внизъ, въ чащу деревьевъ, и легъ тамъ на траву, весь погруженный въ одну безконечную и все ту-же думу — о своей любви и о любимой, забывшей его красавиц.
Былъ вечеръ великолпнаго лтняго дня. Во всемъ своемъ блеск заходило солнце, послдними лучами ярко озаряя сверкающее синее небо и роскошно-разъубранную землю, золотя верхушки деревьевъ, въ огонь превращая воды извилистой Уйжи, огнемъ-же сверкая вдали, гд еле виднлась на горизонт широкая лента рки, и весело играя тамъ на далекихъ крестахъ городскихъ церквей — и такъ хорошъ былъ закатъ, что вс вошли въ бесдку любоваться его красотой. Уходя, Вра Григорьевна оглянулась: ей что-то понадобилось сказать Саш и ее очень удивило, что его не было съ ними.
Изъ бесдки былъ виденъ весь остальной спускавшійся по скату садъ. Случайно взглянула туда Вра Григорьевна и замтила тамъ лежавшаго подъ деревьями Сашу.
И она уже обратила вниманіе на происшедшую въ немъ за послднее время перемну. Онъ сталъ молчаливъ, задумчивъ, сталъ отдаляться отъ общества, а сейчасъ столько безпомощности и горя чувствовалось въ безсильно опущенной его голов и блуждающемъ взгляд, что Вр Григорьевн стало страшно его жаль. Какъ старому другу захотлось ей узнать, что съ нимъ, и успокоить его, если можно — и когда, налюбовавшись закатомъ, вс вернулись въ домъ, незамтно вышла она оттуда и быстро сбжала по дорожкамъ сада.
Кого уже угодно ждалъ Саша, но только не ея. Когда позади его послышались шаги, онъ и головы даже не поднялъ, полагая, что это или Сережа, или-же кто-нибудь изъ прислуги, и, кажется, если-бы тутъ-же возл него вдругъ разразились вс соединенные громы и молніи — и они не поразили-бы его, какъ поразили звуки ея голоса, когда, остановившись, она тихо сказала:
— Я не помшаю вамъ?
Быстро вскочилъ онъ на ноги. Она стояла передъ нимъ, хорошенькая и веселая, съ милой улыбкой ласково на него глядя.
— Вра Григорьевна! воскликнулъ онъ, боле чмъ счастливый въ эту минуту, и это все, что онъ могъ тутъ сказать, неподвижно стоя передъ нею и продолжая глядть на нее.
— Что съ вами? начала она, садясь на бывшую тамъ скамейку. Вы такой грустный послднее время… Скажите, что съ вами?
Слова эти сопровождались взглядомъ, полнымъ ласки и теплаго участья, и изъ переполненной счастьемъ груди Саши невольно вырвалось:
— Я люблю васъ!…
И съ этимъ возгласомъ и самъ онъ сталъ инымъ. Новыя совершенно чувства вдругъ охватили его, все открылось ему, гимназистъ разомъ исчезъ въ немъ, въ одно мгновеніе подъ ласковымъ этимъ взглядомъ измнился и выросъ онъ тутъ, и полюбилъ онъ ее, какъ не любилъ еще досел, и счастливъ онъ былъ, передъ нею, глядя на нее, всей душой познавая отраду и все тепло участья любимой женщины, впервые познавая эту отраду — счастливъ, какъ потомъ никогда уже въ жизни.
— Ну и что-же, о чемъ-же грустить? продолжала она, съ еще большей лаской и еще тепле на него глядя.
Все открылось ему, и мгновенно сердцемъ понялъ онъ тутъ, что такое тепло и ласка и какъ выше они кокетства и всякихъ шутокъ — и вся прошлая дтская ревность его разомъ вспомнилась ему, и такъ стыдно стало ему этой ревности… Вся кровь его бросилась ему въ лицо, онъ опустилъ глаза и, обратившись къ дереву, въ смущеніи ожесточенно принялся рвать и теребить его листья, тихо, чуть не шепотомъ, повторяя:
— Этого больше не будетъ… Оставьте это… Простите…
— Саша, вы ревновали меня! догадываясь, воскликнула Вра Григорьевна, съ изумленіемъ взглядывая на него, и еще боле покраснлъ онъ, услышавъ это, еще ниже опустилъ глаза, еще ожесточенне сталъ теребить несчастное дерево.
— Вра Григорьевна, не сразу и такъ-же тихо началъ онъ, это глупо, я это знаю и вижу… Теперь вижу… Но тогда… Я думалъ, вы совсмъ меня забыли… Простите…
— Такъ вотъ что… тихо и о чемъ-то словно раздумывая начала Вра Григорьевна. Нтъ, Александръ Семеновичъ, я не забывала и не забуду васъ, продолжала она, не глядя на него. И…
И она остановилась, и не сразу потомъ продолжала:
— И мн отчасти даже непріятно ваше недовріе… Я думала, вы больше врите въ мою дружбу и въ мое искреннее къ вамъ участье…
И она опять замолчала. Саша тоже молчалъ, не переставая обрывать втки и листья у бднаго дерева.
— Александръ Семеновичъ, снова начала Вра Григорьевна, съ тихой грустью медленно выговаривая слова, если изъ-за меня вамъ было тяжело эти дни — простите меня… Поврьте, я не хотла этого… Вы любите меня, дорогой мой, но придетъ пора, и мое мсто займетъ другая, но мн хотлось-бы, что-бы вы сохранили обо мн хорошее и свтлое воспоминаніе. Простите-же меня и забудьте это… И меня оставьте… Останемся друзьями. Другая, моложе меня — моложе душой и сердцемъ, скоро дастъ вамъ то, чего я дать не могу — любовь и ласку. Я слишкомъ старше васъ, и не только лтами, но и опытомъ, жизнью… Оставьте-же меня… Я люблю васъ — да, но другой любовью… Саша, то еще придетъ, любить васъ будутъ, но какъ я — такъ ужъ не отнесется къ вамъ больше женщина, помните это…
— И мн дорого это, вдругъ началъ Саша, оставляя дерево и съ волненіемъ взглядывая на нее, поврьте, я знаю цну вашего участья и вашей дружбы, я горжусь ею и вс силы употреблю я, что-бы стать достойнымъ васъ и вашей дружбы…
— Милый Саша, вотъ какимъ люблю я васъ! воскликнула Вра Григорьевна, протягивая ему об свои руки, и тотчасъ-же схватилъ онъ ихъ и сталъ ихъ цловать, всю любовь свою изливая въ горячихъ этихъ поцлуяхъ. Вра Григорьевна не отнимала у него своихъ рукъ. Не переставая ихъ цловать, весь въ слезахъ, упалъ онъ на колни передъ ней, въ порыв молодой любви склоняясь къ ея ногамъ. Взявъ у него одну руку, она положила ее на опущенную его голову, съ тихой лаской разглаживая его роскошныя кудри, и боле, чмъ дружба, чувствовалась тутъ, въ нжномъ этомъ прикосновеніи дрожащей и теплой ея руки, и если-бы онъ видлъ тутъ глаза ея — и въ нихъ не дружбу только прочелъ-бы онъ…
Это была одна минута. Вра Григорьевна овладла собою и встала, тихо освобождая свою руку изъ горячихъ его пожатій.
— И такъ, миръ заключенъ, вы простили мн и мы снова друзья? съ улыбкой спрашивала она, ужъ стоя и весело на него глядя.
— Да, тихо говорилъ еще не очнувшійся отъ счастья Саша.
— Будьте-же по-прежнему веселымъ, шутливо продолжала она. Перестаньте сердиться! И прощайте, Саша, прощайте, милый, чуть слышнымъ шепотомъ кончила Вра Григорьевна, тепло пожимая ему руку.
И она быстро удалилась, легко и проворно взбираясь прямо по круч.
Саша остался на мст, глядя ей вслдъ, полный любви, восторга и счастья. Впрочемъ, и Вра Григорьевна не сразу пошла въ домъ. Дойдя до бесдки, откуда недавно любовались они закатомъ, она остановилась тамъ, волнуемая множествомъ воспоминаній и всми только что пережитыми ощущеніями, и долго простояла она тутъ, прислонившись къ столбу бесдки, задумчиво глядя на темное небо и машинально слдя за изрдка падавшими звздами.
А Саша слъ было на оставленную ею скамейку, но потомъ всталъ, спустился внизъ, къ рк, вышелъ тамъ изъ калитки и пошелъ впередъ, весь охваченный мечтами счастья и въ мечтахъ этихъ не замчая ни пройденнаго разстоянія, ни взятаго имъ направленія. Онъ перешелъ рку и пошелъ по противоположному ея берегу, и лишь очутившись въ рощ, на краю перескавшаго ее крутаго оврага — тутъ лишь опомнился онъ и слъ на траву. Цлую ночь просидлъ онъ тамъ и проходилъ по рощ, и разсвтъ засталъ его на той полян, гд, когда бывали въ этой рощ, накрывался обыкновенно столъ и подавался чай. Невольно остановился тутъ Саша, восторженно глядя на чудную картину разсвта, на то, какъ постепенно и медленно освщалась и выплывала изъ тумана необъятная даль — а все т-же мечты и то-же счастье волновали его, счастье любви и мечты о любимой женщин и о только-что пережитой минут перваго счастья. Всю ночь волновали его радостныя эти мечты, всю ночь твердилъ онъ слова любви и ласки, вновь и вновь переживая блаженство первой ласки и теплаго участья женщины — и въ мечтахъ этихъ, въ чистомъ ихъ пламени, нерегорла тутъ дтская его любовь, и на второй планъ отошло въ ней тревожное чувство къ красавиц-женщин, на первый-же выступила глубокая и преданная любовь къ сильному духомъ человку. И не безслдно прошли для него эти волненія: школьникомъ вышелъ онъ наканун изъ дому — и возвращался теперь готовымъ къ жизни юношей, познавшимъ добро, полнымъ любви къ добру и горячей жажды добра и смутнаго какого-то, не личнаго только своего счастья.
Неизмримо глубже любилъ онъ теперь Вру Григорьевну и неизмримо боле счастья находилъ въ ея присутствіи, но то была иная уже любовь — и разомъ миновали тутъ вс его тревоги и муки. Спокойно и радостно, веселый и счастливый дожилъ онъ остатокъ лта, ничмъ ужъ не смущаемый возл Вры Григорьевны, не ухаживая боле за ней, но и не боясь уже открыто искать ея общества, да и Вра Григорьевна относилась къ нему съ самымъ теплымъ вниманіемъ, по-прежнему не кокетничая съ нимъ, но всмъ обращеніемъ своимъ постоянно выказывая ему, какъ цнитъ она его любовь. Все та-же осталась она съ Костей, но весело глядлъ теперь Саша на ея кокетливыя съ нимъ шутки, не завидуя ему и лишь любуясь игривой ея граціей и обаятельной прелестью ея веселья. И съ Костей возобновились у нихъ прежнія дружескія отношенія — Саша первый заговорилъ съ нимъ по-старому и наивный Костя тотчасъ-же съ восторгомъ отозвался на дружескій его привтъ, не раздумывая много о причин этой перемны въ Саш: Саша не ревнуетъ уже его и не мшаетъ ему ухаживать за Врой Григорьевной, видимо охладвъ къ ней — и съ Кости было довольно. Но Сережа не пропустилъ ничего, и съ недоумніемъ глядлъ онъ на Сашу и Вру Григорьевну. Спрашивать онъ не сталъ, а самъ ничего не сказалъ ему Саша, и все бывшее въ саду для всхъ осталось тайной. Сережа, впрочемъ, узналъ эту тайну — одинъ только онъ: Саша во всемъ признался ему въ минуту глубокаго душевнаго горя — это было уже впослдствіи, когда Вры Григорьевны не было уже съ ними.
А теперь и времени даже не было признаваться — лто приближалось къ концу и пора уже было готовиться къ возвращенію въ городъ. Первымъ съ концомъ своего отпуска ухалъ Вдровъ: Надя простилась съ нимъ со слезами. Затмъ стали собираться Бачурины, да и Алгасовымъ надо было въ Москву, что-бы заказать тамъ приданое и приготовить все нужное къ сватьб, назначенной въ Веденяпин въ половин сентября, и об семьи уговорились хать вмст. Въ Веденяпин оставались только Мина Францевна и Соня.
Большимъ обществомъ собрались они вс на пароход. Костя узжалъ разстроенный и грустный — такъ тяжело было ему разставаться съ Врой Григорьевной, и хотя все уже прошло, вся его зависть и ревность, и все-таки не могъ Саша воздержаться отъ злораднаго какого-то чувства при вид этого горя друга… Но не одинъ Костя, и Ирина, и даже Аделаида Филипповна, и он съ удовольствіемъ вспоминали о двухъ этихъ мсяцахъ, общая и будущее лто снова провести въ Блазнахъ, и лишь изскучавшійся баронъ, только онъ искренно радовался отъзду и съ нетерпніемъ ждалъ его. Не понравилась ему деревенская жизнь, да и не повезло ему въ деревн, не сбылась тамъ ни одна изъ его надеждъ. Постоянно въ обществ юныхъ своихъ друзей, въ деревн Ирина обращала на него еще мене вниманія, чмъ даже въ Петербург. Баронъ сталъ было ухаживать за Надей, которая очень нравилась ему и къ тому-же не смла его обрывать, какъ на каждомъ шагу обрывала Ирина, но наивная Надя съ недоумніемъ лишь слушала великолпныя его любезности, нисколько ими не трогаясь. На преклонныхъ лтахъ Ильи Ильича баронъ основывалъ самыя несомннныя и блестящія надежды, но, къ великому его изумленію, и Вру Григорьевну отбили у него, и кто-же? Костя… Баронъ не зналъ даже, что тутъ и думать. Нсколько боле успха имлъ онъ у Дуни, но и здсь опять неудача: онъ попалъ къ Дун въ самое неудобное для себя время. Дуня съ увлеченіемъ любовалась блестящимъ офицеромъ и настойчиво звала его снова непремнно пріхать, но тутъ, передъ сватьбой и первое время посл этой сватьбы, тутъ не совсмъ ей было удобно съ нимъ кокетличать. Правда, въ утшеніе баронъ свелъ нсколько весьма и весьма удачныхъ сельскихъ интрижекъ и въ начал он привлекали даже его новизной, но потомъ наскучили однообразіемъ и простотой — и съ понятнымъ нетерпніемъ ждалъ онъ возвращенія къ привычной жизни и къ привычнымъ городскимъ удовольствіемъ.
Такъ кончилось это лто, веселое, шумное, тревожное и счастливое. Въ ночь передъ отъздомъ долго не ложился Саша, сидя въ бесдк и припоминая два умчавшіеся эти мсяца, все свое счастье, все, что онъ пережилъ и все, что они дали ему. Ими кончалась его юность: въ Москв ждала его новая, незнакомая жизнь, и Саша чувствовалъ, что онъ готовъ къ этой новой жизни, что онъ узжаетъ въ Москву не тмъ уже, какимъ пріхалъ. По-юношески, по-своему, но онъ узналъ, жизнь и какъ она можетъ быть хороша, и еще боле полюбилъ онъ ее, полный восторга передъ дивной ея красотой.

XIX.

Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна не долго пробыли въ Москв. Закупивъ и заказавъ тамъ все нужное, они дождались только поступленія обоихъ юношей въ университетъ, устроили ихъ въ Москв и тотчасъ-же вернулись затмъ въ Веденяпино.
Саша поступилъ на юридическій факультетъ, Сережа времено на естественный: онъ собственно готовился быть техникомъ и въ университетъ поступилъ въ ожиданіи лишь предстоявшаго въ скоромъ времени преобразованія Ремесленнаго училища въ высшее Техническое, куда онъ и ршилъ тогда перейти.
Оба они снова поселились вмст и отлично устроились на небольшой, но очень удобной квартир въ одномъ изъ флигелей стариннаго Вдровскаго дома. У каждаго изъ нихъ было по дв отдльныхъ комнаты и одна, большая, служила имъ общей столовой и гостинной. Въ просторной передней помщался прислуживавшій имъ Василій. Ходъ въ квартиру былъ отдльный, съ Молчановки. Обдать имъ готовили на кухн Вдрова.
Такъ разстались они съ Звонковыми и съ той веселой и свтлой комнатой съ видомъ на Кремль, гд протекло ихъ тихое отрочество. Имъ было жаль ея, и не разъ, особенно первое время, вспоминали они объ этой комнат на своей новой, прекрасно и съ нкоторой даже роскошью обставленной Семенъ Степановичемъ квартир. Но Звонковъ дослуживалъ лишь до пенсіи, что-бы выйти затмъ въ отставку и ухать къ дочери въ Кіевъ — и по невол пришлось-бы имъ такимъ образомъ разстаться съ Звонковыми и съ этой комнатой.
Итакъ, вотъ исполнилась наконецъ давнишняя мечта ихъ: изъ школьниковъ они превратились въ студентовъ. Съ любопытствомъ и робостью переступили они порогъ университета и въ первый разъ оглянулись въ толп новыхъ своихъ товарищей. Тутъ встртили ихъ незнакомыя молодыя лица, такъ-же пристально къ нимъ приглядывавшіяся. Новые студенты держались по возможности по гимназіямъ, что-бы, опираясь на знакомыхъ, пережить первую неловкую минуту ознакомленія. Товарищи, холодные между собою въ гимназіи, тутъ встрчались какъ друзья, какъ родные. Въ сношеніяхъ съ незнакомыми царствовала неловкая какая-то натянутость, которую всми силами старались юноши замаскировать напускной развязностью. Со страхомъ, ясно выглядывавшимъ изъ-подъ напускной небрежности, вошли они въ аудиторію, внутренно наслаждаясь этимъ повышеніемъ въ чин. Но лишь началъ профессоръ свою лекцію — невольное благоговніе охватило юныхъ слушателей и, торопливо записывая, изо всхъ силъ старались они не проронить и не пропустить ни одного его слова, что плохо удавалось имъ, ибо слишкомъ уже многое развлекало ихъ и мшало сосредоточиться. Въ аудиторіяхъ тихо, тихо и въ промежуткахъ между лекціями, кое-гд только въ полъ-голоса разговариваютъ старые гимназическіе товарищи да перекидываются незначительными фразами незнакомые между собою студенты, разв нарушитъ тишину какой-нибудь черезъ-чуръ развязный гимназистъ, но общее молчаніе встрчаетъ его выходку и заставляетъ какъ-можно скоре стушеваться въ толп.
Такъ идутъ первые дни. Но чмъ дале, тмъ боле знакомятся между собою студенты и мало-по-малу сливаются въ одну сплоченную, оживленную и веселую толпу. Студенты сближаются между собою, тасуются на новые кружки, гимназическіе товарищи, неразлучные въ первые дни, совсмъ иной разъ теряютъ другъ друга изъ вида, ограничиваясь лишь поклонами при встрчахъ. Громкіе разговоры, смхъ, крики смняютъ недавнюю тишину, отъ былой неловкости не осталось и слда. Лекціи, прилежно въ начал посщаемыя, выслушиваются хотя со вниманіемъ, но безъ прежняго уже благоговнія, недавніе гимназисты начинаютъ привыкать къ своему новому положенію. Въ университетъ спшатъ не по приказанію и не изъ страха, а идутъ съ радостью и съ полнымъ сознаніемъ, съ нетерпніемъ ожидая и новыхъ лекцій, и свиданія съ товарищами. Товарищи торопятся узнать другъ друга, съ чуткостью молодости скоро выбираетъ себ подходящихъ среди незнакомой толпы, и порой знакомство, завязавшееся въ эти первые дни, потомъ обращается въ дружбу, кончающуюся только съ разлукой и на всю жизнь оставляющую чистое и свтлое воспоминаніе. Первые дни прошли, студенческая семья сложилась и зажила полной общей жизнью.
Со всей силой страстнаго своего сердца кинулся Саша въ открывшуюся передъ нимъ новую эту жизнь и, по мр того, какъ знакомился онъ съ товарищами и сближался съ ними — все боле и боле захватывали его радости этой жизни. Жизнь среди толпы развитой и умственно-живущей молодежи была какъ разъ по немъ. Его увлекало это разнообразіе людей и ихъ взглядовъ, ихъ молодой задоръ, живой интересъ ко всему и горячее, безкорыстное стремленіе къ истин — и одинаково наслаждался онъ и общей жизнью всей молодой толпы, и личными качествами нкоторыхъ отдльныхъ ея членовъ, и лекціями профессоровъ, новый и широкій горизонтъ открывавшими пробуждающейся юной его мысли.
Это была молодая, свободная и беззаботная жизнь, дававшая бездну радостей и ни одной горькой минуты. Не наслаждаться ею было невозможно для Саши. Онъ былъ созданъ для общества и дружбы, и то и другое вызывало въ немъ наружу вс качества его души — его доброе сердце, возвышенный умъ, простоту въ обхожденіи и здоровую, оживляющую веселость. Не со всми, разумется, товарищами былъ онъ одинаково друженъ, но онъ былъ изъ тхъ немногихъ, которые составляютъ душу своего курса, и съ первыхъ-же дней его появленія среди товарищей тотчасъ-же стало сказываться это его свойство, тмъ боле, что явился онъ въ университетъ съ прочно уже усвоенными идеалами жизни и съ горячей врой въ эти идеалы. Проврить ихъ доводами науки, вполн ихъ себ уяснить во всей стройности гармоничнаго ученія и выставить затмъ на показъ въ красот и блеск истины — такова была его цль съ первыхъ-же дней университетской его жизни. Это была нить, по которой сразу-же пошли его занятія, и общій ихъ характеръ сталъ складываться тутъ-же, въ первые-же эти дни. Съ первой прослушанной имъ лекціи съ живйшимъ интересомъ сталъ слдить за ними Саша, но не потому, что-бы увлекли его основы юридическихъ тонкостей: онъ принадлежалъ къ числу тхъ умовъ, которые не имютъ избранной спеціальности, но одинаково интересуются всмъ, что такъ или иначе возбуждаетъ ихъ вниманіе. Потомъ, нсколько осмотрвшись и освоившись, онъ оставилъ въ этихъ лекціяхъ многое, неважное для него, и напротивъ, он вызывали въ его ум такіе вопросы, которые совершенно излишними показались-бы всякому другому юристу. Но Саша зналъ, что ему нужно отъ университета — и это было не солидное юридическое образованіе — и съ рдкой чуткостью умлъ онъ находить это нужное въ отдльныхъ и разбросанныхъ мысляхъ профессоровъ, съ которыми иногда и не былъ даже согласенъ. И эта-же опредленность направленія его мысли, не смотря и на эту опредленность — всесторонней и широкой, еще боле силы придавала она живой его бесд, одинаково привлекавшей къ нему всхъ его товарищей. Вс они сразу-же столпились вокругъ него, вмст съ нимъ ища отвтовъ на великіе вопросы жизни и правды, и если онъ много получалъ отъ университета, то можно сказать, что и самъ онъ много давалъ своимъ товарищамъ.
Такова была та страстная и шумная жизнь, въ которую со всей горячностью молодости сразу-же весь окунулся Саша — и тутъ-же, въ самомъ ея начал, на время прервала ее поздка въ Веденяпино на сватьбу Нади. Посл всего имъ пережитаго, посл разлуки, съ новой радостью увидлся онъ тамъ съ любимой красавицей. Вра Григорьевна была къ нему внимательна и ласкова. Они видались почти каждый день, и она надвала для него любимыя его платья, для него желая быть красиве, она пла ему его любимыя псни, всячески стараясь, что-бы какъ можно лучше и радостне показались ему немногіе эти проведенные возл нея дни: ей была дорога его юная любовь и далеко небезразлично относилась она къ восторженному его вниманію.
Но о любви уже не было между ними рчи: тутъ нечего уже было имъ сказать другъ другу, да и некогда — времени было немного, а столько новыхъ впечатлній далъ Саш университетъ, столько вопросовъ возбудилъ онъ въ его ум, что и безъ того не успли они обо всемъ переговорить и половины не сказалъ ей Саша того, что готовился и хотлъ сказать. Вра Григорьевна слушала его, горячо отзываясь на вс его волненія, вмст съ нимъ мучительно переживая его сомннія и со всей страстью вры постоянно твердя ему, что нтъ ничего важне и выше счастья и жизни, что къ нимъ лишь надо стремиться и въ нихъ и возможно лишь найти примиреніе и правду.
— Счастье? возражалъ ей Саша. Да, оно прекрасне и выше всего, но въ немъ-ли примиреніе, когда столько лжи, столько зла, столько горя всюду видимъ мы въ жизни?
— Не врьте, не врьте этому, горячо повторяла она, ошибки людей, не принимайте ихъ за ошибки жизни. Люди, поколнія проходятъ съ своими ошибками и страстями, а жизнь остается, она была, есть и будетъ. Кром счастья, другой цли не можетъ въ ней быть… Идите впередъ, къ этой цли, насколько хватитъ вашихъ силъ, если ошибаются вс — это не обязываетъ непремнно ошибаться и васъ… И потомъ… Примиреніе не есть успокоеніе, напротивъ… Именно достигнувъ цли, и захотите вы быть съ людьми, учить ихъ и указать имъ истину…
Великолпно и весело отпраздновали сватьбу Вдрова и Нади, и въ тотъ же день, прямо изъ Веденяпина, отправились молодые за-границу — въ Италію. Со слезами разставалась Надя съ родными людьми и съ роднымъ домомъ, гд такъ безмятежно и тихо провела она 17 счастливыхъ лтъ, и даже поцлуи молодого мужа плохо утшали ее…
Боле трехъ мсяцевъ пробыли Вдровы за-границей. Они были, въ Венеціи, во Флоренціи, въ Рим и Неапол, провели нсколько недль въ Ницц, потомъ похали въ Парижъ и къ Рождеству вернулись оттуда въ Москву: Надя стала скучать за-границей и къ тому-же она почувствовала себя беременной.
Съ радостью возвращалась она въ Москву: какъ смутный сонъ, мелькнуло передъ ней великолпное ея путешествіе, и мало даже, что помнила она изъ того, что она видла… Но и Москва была ей чужая. Ей хотлось въ Веденяпино, и она очень просилась туда на Рождество, но мужъ не ршился въ ея положеніи такъ далеко везти ее зимой на лошадяхъ. Въ утшеніе ей Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна общали пріхать къ ней съ Соней на праздники въ Москву.
Они пробыли у нея около мсяца, и ихъ присутствіе много помогло ей сжиться нсколько съ новымъ своимъ домомъ. Не до увеселеній и выздовъ было ей тутъ — она сдлала лишь визиты роднымъ и самымъ важнымъ и близкимъ знакомымъ мужа, и упорно, ссылаясь на свое положеніе, отказывалась отъ дальнйшихъ приглашеній и всякихъ утомительныхъ выздовъ. Вдровъ не противорчилъ ей. Счастливый и влюбленный, заботливо ухаживалъ онъ за ней и оберегалъ ее, весело любуясь ею, какъ приспособляла она къ своимъ вкусамъ роскошно имъ отдланную огромную ихъ квартиру — они занимали цлый домъ — и какъ мило свивала тамъ уютное себ гнздышко.
Пріздъ Вдровыхъ нсколько измнилъ жизнь обоихъ юношей, всецло досел отданную университету и товарищамъ, да еще театру. Теперь въ Москв была ихъ сестра и къ тому-же, какъ ни тихо жили Вдровы, но столько было у Павла Ивановича родныхъ и знакомыхъ въ Москв, что все-таки каждый почти день бывали у нихъ гости, и за обдомъ, и вечеромъ. Приходилось и Над бывать у родныхъ мужа, особенно у тетки его Остелецкой, богатой и знатной старухи, жившей открыто и весело и очень любившей своего племянника — и такъ открылись Саш двери въ свтское общество, и къ веселой студенческой его жизни примшались первыя волненія и первыя радости свта. Слишкомъ еще юный, съ робостью заглядывалъ онъ въ очарованную эту область, но тамъ встртили его шумъ и блескъ и веселье, множество людей, молодыя красавицы — и тревожно забилось его сердце смутнымъ ожиданіемъ новыхъ какихъ-то невдомыхъ еще восторговъ и радостей…

XX.

А зима своимъ чередомъ быстро подвигалась впередъ. Ужъ и Семенъ Степановичъ ухалъ съ Ольгой Александровной и начался уже февраль, когда, вернувшись однажды изъ университета, Саша неожиданно нашелъ у себя записку отъ Вры Григорьевны. Она звала его обдать. У Нади, писала Вра Григорьевна, она не успла еще побывать, ибо наканун только пріхала и все это утро провела въ разъздахъ и хлопотахъ, страшно ее утомившихъ — вотъ почему и зоветъ она его къ себ, провести у нея вечеръ.
Невольное волненіе охватило его, когда онъ прочелъ торопливо ею набросанныя эти строки.— ‘Она въ Москв, зимой, одна? Зачмъ?’ думалъ онъ, поспшно переодваясь, не зная, радоваться-ли ему, или-же бояться неожиданнаго этого появленія ея въ Москв. И все-таки, радостный и счастливый, съ веселой улыбкой думалъ онъ, что о немъ первомъ вспомнила она въ Москв и его перваго пожелала увидть: всякій малйшій знакъ ея вниманія былъ дорогъ ему, всмъ молодымъ своимъ сердцемъ любилъ онъ ее — никакія впечатлнія и встрчи и никакія виднныя имъ свтскія красавицы не заслонили еще ея и не уменьшили силы его любви.
Переодвшись, тотчасъ-же отправился онъ въ Лоскутную гостинницу, гд остановилась Вра Григорьевна.
Она была дома и встртила его съ обычной милой своей улыбкой, полу-лежа на диван: но она такъ устала, что ей не подъ силу сидть, говорила она, и, извинившись, она продолжала лежать и при немъ. Оказалось, что она детъ за-границу.
— За-границу? воскликнулъ Саша, съ тревогой вглядываясь въ измнившееся, похудвшее и блдное ея лице.
— Да. Плохо мое дло, Александръ Семеновичъ!
— Что такое?…
— Чахотка, мой другъ. Три доктора сказали, а сегодня я была у Иноземцева. Умирать надо.
— Нтъ, вы шутите?! съ той-же тревогой снова воскликнулъ онъ, вставая даже съ мста.
— Нтъ, не шучу. Т. е. опасности нтъ, умирать еще я не собираюсь, до этого далеко, а нездорова я, это я и сама чувствую. Да еще простудилась я недавно. Вы не знаете, какъ я была больна? Очень больна… Вотъ и гонятъ меня изъ Россіи…
— Куда-же вы дете?
— Сейчасъ въ Неаполь, тамъ у меня родные и много хорошихъ знакомыхъ. Тамъ проведу весну. А на будущую зиму, если мн лучше будетъ — поду куда-нибудь въ Испанію, въ Египетъ, въ Грецію, гд я не была еще… Вдь мн велно по крайней мр три года прожить на юг…
— Такъ долго? печальнымъ голосомъ тихо проговорилъ Саша, любуясь чудными ея глазами и милымъ, такъ дорогимъ ему личикомъ, все такъ-же красивымъ, не смотря и на блдность.
— А вамъ жаль меня? спросила она, ласково на него взглядывая. Что длать, Саша… А мн разв хочется узжать? Прізжайте вы ко мн… Вотъ лтомъ Илья Ильичъ привезетъ ко мн Марусю — прізжайте съ нимъ, лтомъ вдь вы свободны?…
— Непремнно! весь просіявъ, восторженно воскликнулъ Саша. И каждый годъ, каждое лто, говорилъ онъ, съ безграничной любовью на нее глядя.
— О, каждый годъ!… съ улыбкой отозвалась Вра Григорьевна. Гораздо раньше меня забудете. Да, кстати, продолжала она, поднимаясь, сегодня я была въ Екатерининскомъ Институт, тамъ кузина моя учится, Женя Елецкая, вотъ я вамъ скажу, прелесть-двчонка! Хороша, умна, весела, оживлена, а вдь ей всего тринадцатый годъ! И какъ хороша, какъ будетъ хороша!… Т. е. будетъ она кружитъ головы… Хотите, подемте какъ-нибудь въ Институтъ, я ее вызову.
— Ну вотъ, на что мн она?
— Ну какъ хотите, но если я буду жива, я васъ непремнно познакомлю, и ужъ влюбитесь-же вы въ нее!…
— Такъ ужъ непремнно и влюблюсь!
— Такъ непремнно и влюбитесь, и меня забудете. Въ нее нельзя будетъ не влюбиться. И ужъ кокетка-же будетъ… И сейчасъ даже задатки есть. И какъ оживлена, какъ мила! Я невольно о васъ подумала, когда увидала ее сегодня… Право, подемте, отвезите ей хорошенькую бомбоньерку…
— Ну, Вра Григорьевна, съ улыбкой заговорилъ Саша, ну зачмъ я поду, что я тамъ буду длать?…
— Какъ хотите, весело продолжала Вра Григорьевна, но это не потерянныя были-бы деньги — бомбоньерка, он принесли бы вамъ хорошіе проценты…
И, приказавъ подавать обдать, она стала его разспрашивать про Надю, про Вдрова и про него самого, отъ души радуясь удачно сложившейся его жизни!
— Для васъ большое счастье, что Надя вышла за Павла Ивановича, говорила она, снова посл обда ложась на диванъ. Многое гораздо легче дастся вамъ теперь въ жизни. Свтская жизнь, постоянное вращаніе среди множества людей — всего боле образовываетъ это человка. Это лучшая школа жизни, а вы именно и готовите изъ себя человка вообще, вы хотите жить и пользоваться жизнью, самой жизнью во всемъ ея объем — вамъ именно и нужна такая молодость, какъ ваша. И пользуйтесь ею… Но не слишкомъ ею увлекайтесь, изъ-за мелочныхъ и временныхъ ея удовольствій не забывайте главнаго. Помните, Саша, одушевляясь и поднимаясь даже на диван, заговорила Вра Григорьевна, вы выбрали жизнь, привлекательную и легкую только съ виду. Вы хотите жить, насладиться жизнью и всми ея радостями, вполн извдать все, что въ силахъ она дать. Свобода, наслажденіе, жизнь — вотъ ваши идеалы. Я не говорю уже о томъ, печально продолжала она, что и этимъ, единственнымъ повидимому, путемъ не знаю, какъ дойдете вы до главной вашей цли — счастья, такъ мало людей, которые достигли-бы. его во всемъ величіи и во всей чистот этого понятія. Это другой вопросъ… Но вамъ будетъ не легко и по инымъ еще основаніямъ. Я не стану и того говорить, что, живя такъ, какъ вы собираетесь жить, и слишкомъ даже легко увлечься чувственными радостями и погрязнуть въ нихъ — это уже дло силы вашего духа, и, если недостаточно она велика — грустно, но грустно только за васъ, ибо все равно, лишь титанъ духа, только онъ и способенъ дойти до идеальнаго счастья, обнимающаго собою всю жизнь, красоту, добро и истину. Но тутъ мы сами ничего уже не можемъ, да и не важно это, ибо, разъ не въ силахъ человкъ достигнуть истины — желательно для него, что-бы возможно дальше прошелъ онъ по этому пути, для людей-же совершенно безразлично, ближе или дальше остановится онъ. А разъ вы ищите не удачи на опредленномъ какомъ-нибудь поприщ и не житейскаго благополучія — это на столько легко достижимыя цли, что и говорить о нихъ не стоитъ — разъ вы ищете именно жизни и счастья, помните, Саша, не дастъ вамъ истиннаго счастья никакая радость, которая не будетъ въ то-же время доступна и вашимъ ближнимъ — въ этомъ и состоитъ разница между благополучіемъ и счастьемъ. Вы говорите — въ жизни зло, несчастья, страданія, ложь — не смущайтесь этимъ: среди всхъ страданій, среди всего зла — и вы одинъ можете быть счастливы, душой счастливы, если ваше счастье будетъ таково, что отъ личной только свободной воли каждаго будетъ взять вашу жизнь и ваше счастье. Вотъ идеалъ счастья и вотъ къ чему должно вамъ стремиться, и скажите, вы понимаете меня, васъ не пугаетъ это?
Саша молча глядлъ на нее.
— Понимаю, задумчиво проговорилъ онъ наконецъ, но что-же длать, это настолько уже выше обыкновенныхъ нашихъ задачъ, что, мн кажется, выше даже и страха…
И когда онъ сказалъ это, такъ чудно хорошъ сталъ полный глубокой мысли, устремленный на него взглядъ большихъ ея черныхъ глазъ, столько чистой любви засвтилось въ этомъ взгляд, такъ хороши были глаза ея, еще больше и красиве казавшіеся теперь при ея худоб и блдности…
— Другъ мой, медленно начала она, если-бы знали вы, какъ немногіе понимаютъ это!… И въ этомъ ваше несчастье. Васъ тоже не поймутъ. Все, что я говорила вамъ до сихъ поръ, это касается лишь васъ и вашей, души. Съ этимъ вы сладите, и не въ этомъ еще главная ваша трудность. Вы не одинъ и не должны быть одинъ. Вамъ надо жить среди людей, ибо все равно — немыслимо счастье въ пустын, и тутъ начинается самое для васъ ужасное. Люди не любятъ ломать головы надъ тмъ, что не само имъ дается. Ваши идеалы — свобода, наслажденіе, жизнь, вдь это идеалы и милйшаго нашего барона едора Николаевича, и кто-же станетъ разбирать, что подъ тми-же словами вы и онъ понимаете вещи не только разныя, но и прямо даже противоположныя? И не только смшаютъ васъ съ нимъ, но будутъ намренно даже стараться это сдлать, что-бы избавиться отъ кошмара непонятныхъ вашихъ рчей, будутъ даже стараться поставить васъ ниже его — въ этомъ будетъ гордость и радость всхъ, не понимающихъ васъ. И вотъ особенно поэтому должны вы слдить за собой, что-бы ни одно пятно не легло на васъ: помните — вамъ никогда и ничего не простятъ.
— Неужели дйствительно столько надо разговоровъ и переговоровъ, что-бы получить право жить и пользоваться жизнью? тревожно воскликнулъ Саша.
— Да, право, первое и прирожденное право каждаго, отвтила Вра Григорьевна, а у насъ его надо выторговывать, добиваться… Видите-ли, Саша, помолчавъ, продолжала она, свобода, наслажденіе, жизнь — это всеобщіе идеалы всего человчества, всхъ людей, иныхъ нтъ и не можетъ быть. Вы готовитесь преслдовать ихъ во всей ихъ чистот, но другіе и признать даже не смютъ ихъ, отчасти не понимая, что есть истинное счастье, а можетъ-быть и изъ смутнаго страха передъ величіемъ этого слова, взятаго въ идеальной его чистот. И вотъ, боясь этого, желая чего-нибудь боле опредленнаго и боле поэтому легкаго, люди воспользовались тмъ, что баронъ и ему подобные тоже говорятъ т-же самыя слова и, въ сущности для облегченія великой жизненной своей задачи, но подъ предлогомъ облагородить все т-же естественныя свои стремленія къ наслажденію и жизни, поспшили понарядне разъубрать ихъ всевозможными украшеніями, настойчиво твердя о прогресс, цивилизаціи, гуманности, культур, наук, о благ людей, о человчеств, о гражданскомъ долг, о служеніи обществу, о польз отечества, даже о собственной польз и т. д. до удивительнаго разнообразія, вн этихъ отуманившихъ ихъ мишурнымъ своимъ блескомъ украшеній не понимая — да это еще неважно, а главное, не признавая даже жизни, возводя ихъ въ обязательную для каждаго повинность.
— Украшенія? Вы зовете это украшеніями? удивленно воскликнулъ Саша. Но вдь это-же нашъ долгъ — работать во имя человчества, прогресса, гуманности?…
— А это не долгъ, горячо заговорила Вра Григорьевна — указать людямъ высшее земное ихъ благо — счастье и жизнь? Долгъ…. продолжала она съ горькой какой-то усмшкой. Послушайте, оставьте громкія фразы, оставьте ихъ заблуждающимся и слабымъ. Не прибгайте къ нимъ никогда. Он удобны — да, порой и очень даже удобны, всякую жизнь можно ими прикрыть, украсить и даже возвеличить, но знайте, что громкія фразы — это цпи, которыя добровольно самъ на себя накладываетъ человкъ. Слдовать имъ, значитъ принести себя имъ въ жертву, только прикрываться ими — это влечетъ неминуемыя сдлки съ совстью, вчныя оглядки, вчный страхъ быть изобличеннымъ, и въ обоихъ случаяхъ одинаково уже невозможны жизнь и счастье. Нтъ, живите открыто, каковы-бы ни были ваши влеченія, говорите о нихъ скоре ниже, чмъ выше — это не возведетъ васъ, правда, на пьедесталъ, но обезпечитъ вамъ свободу. Саша, вы хотите жить, насладиться жизнью и счастьемъ. Скажите, дастъ вамъ радость жизнь, презрнная въ вашихъ-же собственныхъ глазахъ? А если такъ — что толковать о долг, что думать о немъ? Самъ явится онъ передъ вами и позоветъ васъ, когда будетъ въ васъ нужда, одинаково позоветъ и на великій подвигъ, и на обыкновенную послугу, и ваша-же собственная совсть, именно самое это желаніе ваше жить и насладиться жизнью — они-то и не дадутъ вамъ уклониться отъ велній долга, хотя-бы онъ требовалъ отъ васъ вашего счастья и самой даже вашей жизни. Къ чему-же громкія о немъ фразы на каждомъ шагу и при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа? Надо жить — жить свободно и счастливо, вотъ ваша задача. Думать постоянно о долг, это все равно, что думать о смерти. И она придетъ и позоветъ васъ въ свое время, но пока не пришла еще она — до тхъ поръ надо жить, и жить счастливо, ибо всякая иная жизнь есть аномалія, грхъ и нелпость.
— Нтъ, продолжала она, помолчавъ, я потому назвала украшеніями вчные эти толки о жизни ради прогресса, человчества, пользы, долга и пр., что въ сущности и величайшій, и слабйшій изъ насъ, одинаково оба хотятъ они жизни и одинаково жаждутъ счастья, въ разномъ лишь понимая его — почему-же не признать этого открыто? Но въ томъ-то и дло, слишкомъ широко кажется людямъ это понятіе — счастье, духъ захватываетъ у нихъ передъ необъятной этой ширью, и вотъ невольно хотятъ они себ задачъ боле опредленныхъ и точныхъ. И имъ, кажется, что они правы, ибо дйствительно, благополучіе боле или мене достигается на короткихъ этихъ проселкахъ, но счастья, полнаго внутренняго удовлетворенія и примиренія, никто однимъ только этимъ путемъ не достигалъ и не достигъ нетъ. Но люди боятся и думать объ этомъ, они боятся, когда имъ говорятъ, что выбранный ими проселокъ не столбовая дорога, ихъ пугаетъ трудность и дальность этой дороги, и съ ненавистью, съ злобой накидываются они на каждаго, кто сметъ сомнваться въ ихъ проселкахъ и не идти по нимъ. Но вы, Саша, не давайте вы себя опутывать этой паутиной. Что-бы ни было, что ни суждено вамъ — идите впередъ открыто и прямо, идите къ счастью, громко признавая его своимъ идеаломъ и единственной цлью, ничмъ не прикрываясь и не длая никакихъ уступокъ. Готовьтесь къ пораженію, знайте, всего врне оно суждено вамъ, а не побда. Но не смущайтесь этимъ, попробуйте, попытайтесь… Саша, и пораженіе почетно въ такомъ бою, съ открытымъ лицемъ и съ поднятымъ забраломъ, лицемъ къ лицу съ врагомъ и съ грудью, подставленной всмъ ударамъ… Но какъ прекрасна за то побда, если она суждена вамъ!… Идите-же за ней и не сдавайтесь легко, стойте твердо до конца, каковъ-бы ни былъ онъ. Помните, что въ личномъ вашемъ счастьи не ваша только личная будетъ побда. Если-бы увидала я васъ побдившимъ! Я побждена, моя жизнь пропала, ничего нтъ у меня ни въ настоящемъ, ни въ прошломъ, ни даже въ мечтахъ и желаніяхъ, но все забыла-бы я, все, что я вынесла и выстрадала, еслибы увидала я васъ у цли… васъ, или хоть и кого другаго, тихо кончила она и закашлялась.
— Вотъ видите, продолжала она, съ трудомъ оправившись наконецъ отъ этого приступа кашля и грустно улыбаясь, даже и поговорить не могу, сейчасъ кашель начинается…
— Но скажите, вы серьезно больны? тревожно спросилъ ее Саша.
— Что говорить объ этомъ, отвтила она, снова ложась, поживемъ — увидимъ. Разскажите мн лучше о себ. Разскажите о театр, объ университет, о вашихъ товарищахъ…
И онъ сталъ ей разсказывать. Она слушала его, изрдка прерывая его кое-какими замчаніями. Потомъ она велла подавать самоваръ и посл чая, часовъ около девяти, простилась съ нимъ, говоря, что она устала и ей хочется лечь.
— До завтра, говорила она, прощаясь. Завтра я буду у Нади, тамъ и увидимся…
Грустный ушелъ онъ отъ нея. Назойливая дума о тяжелой ея болзни, радость свиданія, любовь и вс вызванныя только-что слышанными имъ словами разнообразныя мысли — все это мшалось въ его голов, какъ туманомъ, все застилая передъ нимъ и не давая ему ни на чемъ сосредоточиться. Тихо подвигаясь впередъ, пшкомъ такъ дошелъ онъ до дома, но и тутъ не сразу опомнился онъ и поздно лишь вечеромъ собрался наконецъ къ Вдровымъ сказать имъ, что Вра Григорьевна въ Москв и будетъ завтра у нихъ.
— Надо завтра утромъ къ ней похать, обратился, услышавъ это, Павелъ Ивановичъ къ жен. Да ты пригласи ее къ намъ перехать, что это она въ трактир остановилась, будто у насъ и мста нтъ?…
И на слдующій день, часовъ въ 12, Вдровы вмст отправились въ Лоскутную гостинницу, Вра Григорьевна уже встала и собиралась уходить, когда ей доложили о нихъ. Она тотчасъ-же велла ихъ просить.
— Здравствуйте, Надя, встртила она свою гостью, цлуя ее. А я къ вамъ собиралась. Ну садитесь. Здравствуйте, Павелъ Ивановичъ!
— Вра Григорьевна, я думала, вы меня больше любите, невольно смущаясь непривычной самостоятельностью рчи, заговорила Надя. Что это вы въ гостинниц остановились, а не у меня?
— Каково, Надя совсмъ ужъ хозяйкой дома стала! Браво, Надя! весело улыбаясь и любуясь ею, отвтила Вра Григорьевна.
Надя вся покраснла.
— Нтъ, право, Вра Григорьевна, прежней робкой двочкой снова начала она, ужъ во всякомъ случа у насъ вамъ было-бы удобне, а вы знаете, какъ мы вамъ былибы рады…
Искренно и тепло поблагодарила ее Вра Григорьевна за это приглашеніе, впредь общая всегда имъ пользоваться, на этотъ-же разъ прося ужъ извинить ее, ибо долго пробыть она въ Москв не разсчитывала, а вещи ея были между тмъ уже разложены, но ободренная теплотой ея тона, такъ настойчиво и мило повторила Надя приглашеніе, говоря, что она пришлетъ свою горничную, которая вмст съ горничной Вры Григорьевны все соберетъ, уложитъ и перевезетъ безъ всякихъ хлопотъ со стороны самой Вры Григорьевны, что Вра Григорьевна не стала уже отказываться.
— Но Надя, просто прелесть, какъ она распоряжается, говорила она, ласково глядя на Надю. Совсмъ, совсмъ большая, самостоятельная дама!…
— Вы все сметесь, Вра Григорьевна, съ смущенной улыбкой тихо замтила Надя, опуская глаза.
— Счастье вамъ, Павелъ Ивановичъ, обратилась къ нему Вра Григорьевна: вмст получили въ наслдство посл дда и великолпное имнье, и такую хорошенькую, милую жену!
— Я теперь только узналъ, что такое счастье, восторженно отвтилъ ей Вдровъ.
— Я вамъ предсказывала это, сказала Вра Григорьевна, вмст съ Надей, спускаясь по лстниц.
Они вышли на подъздъ. Ливрейный лакей отворилъ имъ дверцу кареты.
— А вы-то какъ-же, Павелъ Ивановичъ? спросила Вра Григорьевна, замтивъ, что карета двумстная.
— Садитесь! Онъ можетъ на извощик или пшкомъ, какъ ему угодно, сказала Надя, изподлобья лукаво взглядывая на мужа, и покраснла. Вдровъ отвтилъ ей счастливой улыбкой.
Около недли пробыла еще Вра Григорьевна въ Москв, и все это время безотлучно находился возл нея Саша, спша наглядться на нее и наговориться съ ней. А все тоскливе и тоскливе становилось на душ у нея, тяжелыя какія-то предчувствія давили ее и самыя мрачныя мысли не покидали ея ни на минуту. Она все говорила о разлук, о конц, о смерти, но все-таки и въ послдніе эти дни съ той-же горячностью твердила она Саш о счастьи, о жизни, свободной и полной, убждая его врить въ нихъ, любить ихъ, стремиться къ нимъ и иной цной не мириться съ жизнью.
Насталъ наконецъ день отъзда. Въ самомъ подавленномъ состояніи, со слезами прощалась Вра Григорьевна съ Надей и съ Вдровымъ. Саша проводилъ ее на Николаевскій вокзалъ, взялъ ей билеты, сдалъ ея вещи и усадилъ ее въ вагонъ.
— Вы меня будете помнить, если я тамъ умру? вдругъ обратилась къ нему все молчавшая дотол Вра Григорьевна, когда они были уже въ вагон.
Онъ вздрогнулъ даже отъ неожиданности.
— Къ чему говорите вы это на прощанье? сказалъ онъ. И безъ того ужъ тяжело…
— Да, тяжело узжать, оставляя все, что дорого на свт, и какъ подумаешь, что никого ужъ, можетъ-быть, не увидишь!.. Увижу-ли я Марусю (тутъ слезы показались у нея на глазахъ), мужа, васъ, Поляны… А я-то надялась тамъ устроиться и тихо-тихо прожить до старости, до могилы… Тоже гнздо себ сказала… Если я умру — създите въ Поляны, я любила это мсто, тамъ много осталось моихъ начинаній, особенно въ саду…
И она замолчала, задумчиво глядя куда-то въ окно, у котораго она стояла.
— Какъ это глупо, оборачиваясь и съ глазами, полными слезъ, снова начала она, ну не все-ли равно, что будетъ посл смерти? А вотъ не хочется, что-бы меня совсмъ забыли… Точно вторая какая-то смерть это забвеніе… Маруся такъ еще молода… Такъ помните-же меня, Саша, вдь все-таки вамъ хорошо было со мной, да вдь?
— Вра Григорьевна, что это, точно вы въ самомъ дл умирать собираетесь! взволнованнымъ голосомъ возразилъ ей Саша.
— Что-же, все вдь можетъ случиться… Ахъ, да, совсмъ было и забыла… Я снималась вчера… Вотъ вамъ билетъ отъ Эйхенвальда, вы получите у него два моихъ портрета. Одинъ отошлите Иль Ильичу, а другой оставьте себ.
Саша молча взялъ у нея билетъ: говорить онъ боялся, что-бы не заплакать и самому.
— И еще одна просьба, помолчавъ, тихо продолжала Вра Григорьевна. Если Маруся останется одна, безъ отца — вдь Илья Ильичъ старъ — въ память обо мн не оставляйте ея, будьте ея другомъ, охраняйте ее. Общаете?
— Да, съ трудомъ удерживая слезы, такъ-же тихо отвтилъ онъ.
— Охъ, тяжело узжать! снова заговорила она. И здоровая-то я всегда узжала съ тяжелымъ какимъ-то чувствомъ, а теперь такъ впереди все и видится смерть, вдали отъ родины, среди чужихъ…
Тутъ раздался второй звонокъ.
— Ну прощайте, оборачиваясь прямо къ Саш и глядя ему въ глаза, твердо сказала она. Отъ всей души желаю вамъ жизни, хорошей, полной счастья и красоты, всего, чего я не нашла на земл…
И слезы ручьемъ полились у нея изъ глазъ. Саша тоже не могъ говорить отъ слезъ и волненія. Молча взялъ онъ ея ручку и долго горячо цловалъ эту милую ручку. Вра Григорьевна не спускала съ него полныхъ любви и безконечной грусти прекрасныхъ своихъ глазъ.
— Ну идите, упавшимъ какимъ-то голосомъ сказала она наконецъ, продолжая глядть на него. Прощайте, будьте счастливы! Вы любили меня, Саша, спасибо вамъ! Я любить васъ не могла, что-же длать, Саша… И пусть такъ и останусь я въ вашей памяти другомъ, хорошимъ, врнымъ другомъ. Прощайте, идите, а то сейчасъ удемъ…
И она толкнула его къ двери. Дйствительно, уже звонили въ третій разъ и поздъ трогался уже, когда Саша выходилъ изъ вагона. Вра Григорьевна стояла у окна, вся въ слезахъ, еле сдерживая давившія ее рыданія — и послдній разъ въ прокатившемся мимо вагон такъ мелькнула передъ нимъ хорошенькая ея головка.

XXI.

Весь остатокъ зимы мрачнымъ своимъ цвтомъ окрасило для Саши грустное это прощаніе. Долго все видлся ему отуманенный слезами печальный взглядъ Вры Григорьевны, долго слышались послднія прощальныя ея слова, въ которыхъ тоска, любовь, прощаніе — все сливалось въ чарующемъ смшеніи, да и все, что она говорила ему, эти слова, указывавшія ему жизнь и открывавшія передъ нимъ необъятный горизонтъ безграничной свободы — они еще звучали въ его ушахъ, волнуя его и безраздльно владя его душой. Еще не могъ и не усплъ онъ вполн ихъ понять и усвоить и, постигая ихъ духомъ, не умлъ еще сознательно объяснить ими жизнь и приложить ихъ къ жизни, но тмъ упорне работала надъ ними возбужденная его мысль, вновь и вновь обращая его думы къ ухавшей красавиц, и, весь охваченный такимъ образомъ могучей личностью Вры Григорьевны, онъ жилъ эти дни только ею и воспоминаніями о ней. Полный этихъ воспоминаній, всецло имъ отдавшись и всмъ юнымъ своимъ сердцемъ страстно отзываясь на только-что пережитыя впечатлнія, онъ обрадовался даже, что наступившій постъ положилъ конецъ собраніямъ, вечерамъ и инымъ увеселеніямъ зимы. Слишкомъ уже не до нихъ было ему эти дни, и даже у Вдровыхъ рдко показывался онъ, особенно когда бывали у нихъ гости, а когда съ началомъ поста начались и усиленныя занятія въ виду приближавшихся экзаменовъ — все оставилъ тутъ Саша, вс начинавшіяся свтскія свои отношенія, и вновь, какъ и въ начал академическаго этого года, зажилъ исключительно студенческой жизнью, среди товарищей, лекцій, чтенія и лихорадочныхъ занятій. Эта жизнь была тутъ боле по немъ, въ томъ душевномъ его настроеніи, она не мшала ему помнить Вру Григорьевну и думать о послднихъ ея словахъ, напротивъ — въ книгахъ, въ лекціяхъ, въ бесдахъ съ товарищами, во всемъ искалъ онъ отвтовъ на вызванные ими, волновавшіе его вопросы. Снова всего увлекла его молодая и страстная эта жизнь, полная живыхъ интересовъ и радостей, она разсяла даже и сгладила нсколько грустныя его воспоминанія — и особенно тревожными волненіями экзаменовъ — и по мр постепеннаго ихъ хода съ прежнимъ нетерпніемъ сталъ онъ ждать конца ихъ и отъзда въ Веденяпино, горячо мечтая о радостяхъ привольной тамошней жизни. И такъ хотлось ему поскоре домой, что онъ не сталъ даже дожидаться Сережи, которому еще нужно было пробыть нсколько дней въ Москв, и одинъ ухалъ въ Веденяпино.
А тамъ жилось теперь много уже тише. Съ отъздомъ Нади, любимой дочери Алгасовыхъ, большой домъ какъ-бы опустлъ: одной Сони и не слыхать даже въ немъ. Къ тому-же и Семенъ Степановичъ сталъ прихварывать, не то, что-бы онъ боленъ былъ, а такъ начали сказываться его годы и видимо исчезали его энергія и живость. Дятельная мысль его приняла вдругъ апатичное и мрачное какое-то направленіе. И прежде иногда бывали съ нимъ приступы тяжелой хандры, когда противно и чуждо становилось ему все, надъ чмъ съ такой любовью трудился онъ въ свтлые свои дни. Но прежде это бывало лишь изрдка и не надолго, и не такъ давило его. Правда, все продолжительне и тяжеле становились съ лтами эти приступы, но Семенъ Степановичъ всегда находилъ въ себ силу подавить ихъ и переломить свою хандру и нисколько не отзывалась она досел на вншней жизни Вединяпина. А тутъ, съ отъздомъ Нади, онъ вдругъ захандрилъ, и захандилъ на всю осень, всецло отдавшись этой хандр, махнувъ рукой на хозяйство и на вс остальныя свои дла. Весной этотъ приступъ хандры повторился и продолжался около мсяца. Да и помимо этого, по цлымъ иногда днямъ просиживалъ Семенъ Степановичъ у себя въ кабинет, не покидая халата, чего прежде никогда съ нимъ не случалось. Все больше и больше власти переходило къ прикащику, ибо самъ помщикъ не каждый уже день выходилъ изъ дому и не съ прежней страстью относился къ длу, особенно къ второстепеннымъ его подробностямъ, и равнодушно, ни слова не говоря, теперь глядлъ онъ иной разъ на такой безпорядокъ, который полъ-года тому назадъ и въ чужомъ даже хозяйств не оставилъ-бы его спокойнымъ. Да и не только Семенъ Степановичъ, и Ольга Александровна — она тоже стала уставать отъ обязанностей хозяйки и подчасъ даже рада бывала теперь, когда проходило нсколько времени безъ гостей. Казалось, пріемы и хлопоты, выпавшіе на ея долю во время сватьбы Нади — совсмъ истощили они запасъ ея силъ, а тоска разлуки съ любимой дочерью окончательно доконала ее. Ольга Александровна тоже перестала входить во вс домашнія мелочи, во многомъ полагаясь на слугъ, и благодаря этимъ выросшимъ въ дом и въ немъ-же располагавшимъ умереть слугамъ, старость хозяевъ нисколько, повидимому, не вліяла на порядокъ и на дла. Въ амбарахъ, конюшняхъ, на скотномъ двор, въ погребахъ, въ оранжереяхъ — везд боле или мене все было въ порядк и везд всего вдоволь. Столтіе тому назадъ заведенная машина не могла-же остановиться сразу, но то, что жило прежде волей и словомъ хозяевъ, теперь двигалось впередъ уже по сил только инерціи.
Настроеніе хозяевъ отразилось и на всей жизни Веденяпина. Семенъ Степановичъ и Ольга Александровна были все т-же радушные, гостепріимные, любезные старики, все т-же удовольствія, матеріальныя и нравственныя, ожидали гостя въ Веденяпин, но инстинктивно какъ-то поняло общество, что во всемъ ея объем прежняя жизнь уже не подъ силу хозяевамъ, и безъ всякаго уговора, безъ намренія даже, сдлалось такъ, что рже стали прізжать къ Алгасовымъ гости и не такъ долго у нихъ оставаться. Случилось это какъ-то само собою. Домъ, гд вс привыкли постоянно встрчать вчный праздникъ, шумъ, говоръ и радость и широкое обиліе — онъ притихъ, и подавляющимъ образомъ подйствовала эта тишина на непривычнаго къ ней гостя. Семенъ Степановичъ не всегда уже могъ поддерживать оживленный разговоръ, громкая, отрывистая рчь его стала тише, да и не занимало уже его многое изъ того, что недавно еще всю кровь такъ, бывало, и взбудоражитъ въ немъ… Слабость и головныя боли все чаще и чаще заставляли его прибгать къ помощи преферанса, иногда гости заставали его въ халат, иногда, извинившись, онъ оставлялъ даже ихъ, уходя къ себ въ комнату, онъ почти уже пересталъ охотиться и рже звалъ къ себ на обды и праздники, самъ онъ вызжалъ и отдавалъ визиты еще рже — и вотъ затихать и замирать стало понемногу Веденяпино.
Но и въ этомъ опять таки отношеніи не могло оно запустть совсмъ и сразу. Сорокъ лтъ знали и уважали въ Сарайскомъ узд Семена Степановича. Сорокъ лтъ привыкли въ немъ видть образцоваго помщика, радушнаго хозяина и одного изъ почетнйшихъ и дятельнйшихъ членовъ общества. Веденяпино еще жило, хотя старческой, но полной жизнью, но если-бы и совсмъ даже умирало оно — и тогда визиты, хотя и скучные, въ Веденяпино каждый считалъ-бы своей обязанностью и долгомъ. До этого не дошло еще, и опытному лишь глазу самихъ хозяевъ — только имъ пока было замтно иное уже отношеніе общества къ ихъ дому… Но они избгали объ этомъ даже и думать.
Умиралъ колоссъ, незыблемо стоявшій цлое столтіе, онъ стоялъ неколебимо-твердо, ибо вка служили почвой для его корней. Но и умирая, онъ былъ все-таки прекрасенъ, да и самая смерть его была спокойна и величава.
Исторія оставила намъ описанія сказочной жизни Екатеринискихъ вельможъ Разумовскіе, Орловы, Потемкинъ, Шереметевъ, Юсуповъ — кто не знаетъ окружавшей ихъ роскоши? Но ихъ жизнь — это была жизнь чудовищная, подавляющая, ослпляющая, но не живительная. Они жили для себя, и хорошо жили. Равныхъ имъ не было. Были немногіе, которыхъ они удостаивали подачей руки, была толпа, обязанная наполнять ихъ роскошныя палаты, и дйствительно, съ трепетомъ, но наполнявшая ихъ. А при такомъ распредленіи общества и не могли они жить иначе, какъ для себя. Общество ничего не получало отъ нихъ, кром образчика сказочной роскоши и необычайной спси, и вс многолюдныя ихъ пиршества — ясне лишь доказывали они простымъ смертнымъ полнйшее ихъ ничтожество передъ вельможными хозяевами.
Въ конц концовъ совершенно безполезны были они по своей жизни, какъ безполезна какая-нибудь Хеопсова пирамида, которой нельзя ни любоваться, ни пользоваться, ни восторгаться, а можно только удивляться. Теперь ихъ жизнь невозможна. Пожалетъ-ли кто объ этомъ? Наврядъ-ли. Ихъ жизнь мы знаемъ по множеству оставленныхъ намъ описаній, и этого съ насъ довольно. Ея повторенья никто не пожелаетъ… да и сами они тоже.
Но жизнь Веденяпинская иного рода. Никого не давитъ и не поражаетъ она, но все обиліе богатой деревни, вся ширь русской жизни воплотилась въ ней, не принимая въ то-же время уродливо-колоссальныхъ размровъ. Она исторически идетъ съ давнихъ временъ, когда Русь была еще чисто-русскою: о ней говоритъ Мономахъ въ своемъ завщаніи, ею-же веселился святой Владиміръ, отдыхая посл ратныхъ подвиговъ.
Безъ излишествъ, эта жизнь полна и широка, какъ широки со всхъ сторонъ окружающія ее русскія поля. Въ ней одинаково нтъ мста ни для чего исключительнаго, она ровна, какъ ровны т-же поля, которыя породили и вскормили ее — но, умирая, хозяинъ ея все-таки можетъ сказать: я жилъ… ибо дйствовалъ и любилъ.
О такой жизни жалютъ, ибо конецъ ея оставляетъ проблъ въ жизни окружающаго общества. Ей никто не станетъ удивляться, ея описанія не займутъ насъ, какъ описанія жизни Екатерининскихъ вельможъ, но всякій, знавшій ее, всегда помянетъ ее добрымъ словомъ и тихой грустью. И если ту первую уподобить Хеопсовой пирамид, то эта вторая будетъ похожа на какое-нибудь, безъ этого великолпія колоссальности, но все-таки огромное и великолпное сооруженіе, хоть, напр., на роскошный Московскій театръ, въ которомъ громадность его совершенно исчезаетъ въ громадности приносимой имъ людямъ отрады. На развалины пирамиды вс и всегда пойдутъ смотрть, но никто не пожалетъ о ней, находя, что вся чудовищная красота ея вполн выступаетъ и въ развалин. На кирпичныя стны обвалившагося театра смотрть никто не пойдетъ, но пожалютъ о немъ многіе…
Жизнь вельможъ прошлаго вка — эта жизнь исключительная и безпримрная. Въ Веденяпинской жизни нтъ ничего подобнаго: ее можно встртить всюду и везд, на всемъ протяженіи коренной Россіи и въ каждомъ времени нашей исторіи, исключительности тоже въ ней нтъ, ибо знакома она всмъ сословіямъ. Здсь разсказана жизнь Алгасова-барина, но и въ купечеств, и въ крестьянств есть свои Алгасовы, воплощающіе въ себ ту ширь жизни, которая доступна понятію ихъ сословія, и служащіе не властелинами, но стражами идеала жизни своихъ сосословниковъ.
И тутъ новое сравненіе, разъ ужъ брать ихъ изъ длъ рукъ человческихъ. Если жизнь Алгасова-барина подобна роскошному театру, сооруженію, безъ котораго, какъ ни какъ, но все-таки обходилась и можетъ обходиться жизнь, то жизнь Алгасова-крестьянина — это зеленая, веселая, хотя и съ недостатками, столбовая наша дорога, еще боле колоссальная безпримрностью протяженія, но свободно, безъ мукъ и усилій, созданная, необходимая, вчная и неразрушимая…

XXII.

Эта-то воцаряющаяся тишина встртила Сашу въ Веденяпин, но и вниманія даже не обратилъ онъ на происходящую въ родной его жизни перемну. Для него, уже заглянувшаго въ московскій свтъ, ничего заманчиваго не представляло уже для него уздное общество, да еще теперь, когда Вры Григорьевны тамъ не было. Черезъ нсколько дней долженъ былъ пріхать Сережа, вскор ждали Костю, впереди, въ туман какомъ-то, смутно носились въ воображеніи Саши заграничная поздка, свиданіе съ Врой Григорьевной и всемірная Парижская выставка — и какое ему дло, что меньше окрестныхъ помщиковъ бываетъ въ Веденяпин и не такъ долго остаются тамъ гости? Саша не всегда выходилъ и къ тмъ даже гостямъ, которые продолжали еще прізжать въ Веденяпино.
А къ тому-же, тамъ ждала его горестная всть: лишь только пріхалъ онъ, одинъ изъ первыхъ-же его вопросовъ былъ вопросъ о Вр Григорьевн, и оказалось, что Илья Ильичъ, получивъ тревожныя какія-то извстія — это было въ половин еще мая — поспшно собрался и въ тотъ-же день ухалъ съ Марусей за-границу. И не усплъ еще взволнованный Саша освоиться съ этой новостью, какъ прискакавшій верховой доставилъ Семену Степановичу траурное письмо: письмоводитель Полянскаго приглашалъ отъ его имени всхъ знавшихъ Вру Григорьевну на заупокойную по ней обдню, имющую быть въ сел Полянахъ, 12 іюня, въ день ея похоронъ.
Тяжело поразила Сашу эта смерть: до сихъ поръ все не врилось ему въ ея возможность и, не смотря ни на что, какъ-то и не ожидалъ онъ этого и не думалъ о томъ, что Вры Григорьевны и въ самомъ дл можетъ вдругъ не стать, напротивъ, онъ все мечталъ о поздк за-границу, къ Вр Григорьевн, и готовился даже къ этой поздк, даже выхлопоталъ уже себ необходимое ему въ то время для полученія паспорта, медицинское свидтельство. И вотъ не нужно ему никуда хать, нтъ уже ея и никогда уже не увидитъ онъ ея… Въ первые эти дни никакъ даже не могъ онъ понять и усвоить, что это правда, что точно не увидитъ онъ боле Вры Григорьевны и нтъ уже ея на земл…
Много народа съхалось въ Поляны почтить память Вры Григорьевны: вс ее помнили и любили и вс искренно жалли о ней. И въ это самое время ее хоронили вдали отъ нихъ, на бдномъ итальянскомъ кладбищ, на берегахъ Лаго-Маджіоре, въ виду раскиданныхъ по голубой его поверхности, подобныхъ раю по красот своей чудныхъ острововъ, подъ величавой снью снговаго Симплона. Унылый взглядъ мужа и тихія слезы дочери провожали Вру Григорьевну въ могилу.
И тутъ лишь, въ Полянахъ, слыша возглашаемую ей вчную память, слыша смиренныя за нее молитвы объ успокоеніи ея со святыми — тутъ лишь вполн понялъ Саша все, что случилось, понялъ, что дйствительно нтъ уже Вры Григорьевны и навки лишился онъ ея, и, не будучи въ силахъ скрыть своего волненія, вышелъ онъ изъ церкви. Весь этотъ день пробылъ онъ въ Полянахъ, одинъ, все и всхъ забывъ, ходя по саду и по опуствшимъ посл обда комнатамъ, и столько глубокой скорби было въ блуждающемъ его взгляд, что никто не ршался подойти къ взволнованному юнош и напомнить о нарушеніи имъ порядка.
Онъ и не замтилъ даже, что вс разъхались и что одинъ остался онъ въ Полянахъ: тутъ, гд все напоминало ему ее, гд она жила, гд какъ-бы оставила часть самой себя — живе чувствовалъ онъ здсь всю тяжесть понесенной имъ утраты. Сюда посылала она его въ предсмертной тоск, что-бы вспомнилъ онъ здсь о ней, этому саду велла передать послднее свое прости… А давно-ли, кажется, видлъ онъ ее здсь, работающею въ этомъ саду — и со слезами цловалъ онъ кусты, которые она, можетъ-быть, посадила, цвты, которыми она любовалась и украшалась… Здсь говорила она съ нимъ, это ему показывала, тамъ хотла сдлать такія-то и такія-то перемны… Вотъ въ этой комнат, на этомъ мст поцловала она его въ тотъ памятный вечеръ веселаго маскарада, когда для него общала она нарядиться и быть хорошенькой — и словно видя ее передъ собой, упалъ онъ на колни, съ тоской протягивая къ ней руки…
Наконецъ ршилась заговорить съ нимъ старуха-нянька Вры Григорьевны, и сама не мене его опечаленная смертью своей питомицы. Со слезами принялась она утшать его, говоря, что-бы онъ успокоился, что такова, значитъ, воля Божія и предлагая ему хоть чая стаканъ выпить. Слова ея привели его нсколько въ себя. Онъ опомнился и увидлъ, что уже вечеръ и что онъ одинъ въ Полянахъ. Но долго еще говорилъ онъ съ нянькой о Вр Григорьевн, о ея дтств и молодости, и была совсмъ уже ночь, когда ухалъ онъ изъ Полянъ.
Полный горя и глубокой душевной скорби, только о Вр Григорьевн могъ онъ говорить и думать эти дни, о томъ недавнемъ свтломъ прошломъ, когда и она была тутъ, въ этихъ-же комнатахъ и аллеяхъ, веселая и красивая — и тутъ-то все разсказалъ онъ Сереж, какъ чудно-хороша была она, какъ хороша душой, какъ счастливъ былъ онъ возл нея, чему учила она его, какъ была съ нимъ ласкова, какъ прощалась съ нимъ и какъ чисто и тепло его любила… Съ Костей, который пріхалъ около этого времени, съ нимъ Саша избгалъ говорить о Вр Григорьевн, даже и грусть свою старался онъ скрывать при немъ, но наедин, передъ ея портретомъ, или съ Сережей — полную волю давалъ онъ тутъ своему горю и даже слезамъ… До гостей-ли и званыхъ веденяпинскихъ обдовъ было ему эти дни?
Костю тоже взволновало извстье о смерти Вры Григорьевны. Какъ ни сгладила веселая петербургская зима произведенное на него Врой Григорьевной впечатлніе и тмъ боле, что онъ зналъ уже, что Вры Григорьевны не будетъ лтомъ въ Полянахъ — но и онъ не сразу пришелъ въ себя, узнавъ, что ея и никогда тамъ не будетъ…
Онъ пріхалъ одинъ съ отцемъ: Аделаида Филипповна и Ирина измнили свое намреніе и на все лто ухали за-границу — въ Меранъ, Швейцарію, Остенде и въ Парижъ на выставку.
Костя тоже замтно возмужалъ за эту зиму, хотя жизнь его и не испытала того рзкаго скачка, который совершенно измнилъ жизнь обоихъ московскихъ его друзей, изъ гимназистовъ вдругъ ставшихъ студентами. Онъ продолжалъ рости среди тхъ-же товарищей, въ томъ-же училищ. Его мысль созрла, но вдь и онъ становился старше: это было созрваніе ровное и спокойное. По вншности онъ являлся настоящимъ уже свтскимъ молодымъ человкомъ, воспитаннымъ, ловкимъ, изящнымъ и утонченно-любезнымъ, но въ душ оставался все тмъ-же простымъ и веселымъ малымъ. Въ немъ не было ничего рзкаго, ничего безпокойнаго. По-прежнему покорялся онъ привычной обстановк и привычной жизни, не зная и не стремясь узнать иной жизни. Онъ зналъ, что ждетъ его въ будущемъ и готовился къ предстоящей ему жизненной роли. Ея выполненію отдавалъ онъ свой умъ и свои силы и съ юныхъ уже лтъ успокоился на свой счетъ. Къ великому онъ не готовился, но твердо зналъ, что достигнетъ большаго и напередъ уже ршилъ всю энергію и вс силы употребить для достиженія возможно-большихъ почестей, должностей и отличій. Подходила-ли эта предстоявшая ему жизнь къ его наклонностямъ и характеру, или-же другая какая могла-бы ему дать боле счастья — объ этомъ онъ никогда не думалъ. Въ его характер не было элемента страсти и предпріимчивости и, обладая хорошимъ, нисколько не порывался онъ къ лучшему. Съ годами онъ выростетъ, разовьется, его способности станутъ замтне, но не перемнится уже онъ и, ставши мужемъ, не свернетъ уже съ юношеской дороги. И хорошо пройдетъ его жизнь, покойно и хорошо, а его обстановка, привычки и стремленія дадутъ ему вдоволь заботъ, интересовъ, труда, волненій, надеждъ и наслажденій. Мало, правда, будетъ красоты и разнообразія въ этихъ интересахъ и наслажденіяхъ, но что за бда? Не самое-ли лучшее въ жизни, не высшее-ли это благо — твердые, ясные принципы, опредленная цль и сознанная любимая забава, возведенная въ громкое званіе долга?
Съ искренней радостью встртились юноши, даже Саша и Костя: отъ былой ихъ розни осталось лишь то, что оба одинаково избгали они говорить о Вр Григорьевн — все-же остальное по-прежнему служило предметомъ оживленныхъ ихъ бесдъ и горячихъ споровъ. Постоянно вмст — цлые дни гуляли и охотились они, широко пользуясь всми удовольствіями деревни и лта, и такъ хорошо было Саш съ его друзьями, что по-прежнему и не замчалъ даже онъ постепенно воцарявшагося въ Веденяпин затишья. А даже такіе дни, какъ Петровъ день или 11-е іюля, съ поконъ вка сопровождавшіеся въ Веденяпин оживленными създами и шумными празднествами — и они прошли въ этомъ году тихо и вяло. Гостей съхалось, правда, много, но прежняго оживленія уже не было въ этомъ създ.
Не понималъ Саша, что онъ присутствуетъ при послднихъ минутахъ умирающаго, впрочемъ, онъ не понималъ и того, что окружающая его жизнь есть органическое цлое, которое можетъ родиться, жить и умереть. Онъ любилъ Веденяпино и ту обстановку, среди которой прошло его дтство, но счастье свое понималъ вн Веденяпина. Отношеніе отца къ Веденяпину ему было чуждо: Семенъ Степановичъ всю душу свою клалъ въ это Веденяпино и въ его созданіе, а Саша только любилъ его, какъ готовую и вполн уже законченную красоту. Для Семена Степановича хорошій урожай, напр., былъ не только удовольствіемъ и выгодой, во и вопросомъ чести, гордостью, счастьемъ. Саша понималъ этотъ хорошій урожай какъ хорошій доходъ — и только. Такъ-же и все остальное. Что для Саши было удовольствіемъ, удобствомъ, роскошью, то для Семена Степановича являлось частью его самого. Для Семена Степановича не было жизни вн Веденяпина, и Веденяпино съ благодарностью отплатило ему за эту любовь. А Саша и не мечталъ даже о жизни въ Веденяпин. Что съ нимъ будетъ, гд онъ будетъ жить — этого онъ не зналъ, но будущіе дни его скоре уже рисовались ему гд-нибудь на Остъ-Индскомъ даже архипелаг, чмъ въ Веденяпин. Выроставшій во время тихое, не умвшее интересоваться жизнью цлаго міра, Семенъ Степановичъ зналъ одинъ свой уздъ, жилъ общей съ нимъ жизнью, всей душой волновался его судьбами, былъ доволенъ его интересами и обществомъ. Саша не могъ уже удовлетвориться этимъ. Еслибы и забросила его судьба въ Веденяпино и принудила тамъ жить — и тогда не довольствовался-бы онъ одними только мстными интересами, невольно рвался-бы вдаль, волновался-бы вопросами, ничего общаго не имющими ни съ Веденяпинымъ, ни съ Сарайскимъ уздомъ. Веденяпинская жизнь умирала не столько отъ собственной старости или вншняго удара, сколько убиваемая духомъ времени.
И вотъ равнодушно глядлъ Саша на ея смерть. Бразды правленія, выпускаемыя изъ рукъ старющимся хозяиномъ, не подбирались его наслдникомъ, и духъ тлнія носился уже надъ обширной усадьбой, еще цвтущей, но обреченной уже на смерть.
Къ имянинамъ Ольги Александровны пріхали и Вдровы: Надя упросила-таки мужа свозить ее въ Веденяпино. Но долго тамъ оставаться она не могла: ея беременность приближалась къ концу, и Надя спшила домой, въ Москву. Она звала съ собой и Ольгу Александровну, прося ее пробыть въ Москв все время родовъ. Кром того, она просила отпустить къ ней на зиму Соню. Соня, которой пошелъ уже 17-й годъ, горячо поддерживала въ этомъ сестру: московское веселье улыбалось ей гораздо боле, чмъ веденяпинская затихающая жизнь. Родители не стали спорить. Ршено было, что въ август Ольга Александровна прідетъ въ Москву и привезетъ съ собой Соню, которая останется тамъ и будетъ вызжать подъ покровительствомъ сестры. Соня была въ восторг.
Снова кончилось лто и снова большимъ обществомъ собрались на пароход Алгасовы и Бачурины: на этотъ разъ въ Веденяпин оставался одинъ только Семенъ Степановичъ.
Въ конц августа Надя родила сына. Роды были счастливые. Здороваго мальчика крестили бабушка и дядя, и назвали его Семеномъ въ честь дда.
Саша съ удовольствіемъ возвращался въ Москву и съ радостью увидлся съ товарищами, съ прежней горячностью снова отдавшись безпечной и дружной студенческой жизни. И безъ того уже улеглась нсколько за лто тяжелая его грусть, а тутъ и окончательно успокоили его разомъ со всхъ сторонъ охватившіе его живые интересы университета и товарищества, и когда, осенью, оправившаяся отъ родовъ и вполн уже теперь освоившаяся съ свтской жизнью Надя стала много вызжать и принимать — всмъ сердцемъ отозвался Саша на эту перемну въ жизни Вдровыхъ. Жить и пользоваться жизнью — это былъ завтъ самой Вры Григорьевны, и, какъ святыню, храня память о ней, къ ней обращаясь душой при всякомъ сомнніи и при всякомъ тревожномъ вопрос, со всей страстью молодости и не смущаясь уже понесенной утратой, сталъ онъ жить, ухаживая за двушками, бывая въ обществ, веселясь и танцуя. Соня не отставала отъ него въ этомъ. Въ то время, какъ Надя была вылитая мать, Соня наслдовала отцовскую живость и страстность характера. Она была хороша, умна, весела, застнчивой робости сестры она не знала — и ничто не мшало ей вызжать и веселиться.

XXIII.

И чмъ дале шла осень, тмъ веселе жилось имъ, а осень приближалась уже къ концу: были послднія числа октября.
Мрачно все въ это время и въ город, но каково-же въ деревн? Городъ вчно и всегда одинъ и тотъ-же, грязне становится разв осенью мостовая — вотъ и все. Казарменнаго вида грязно-желтый и весь покрытый вывсками, стоящій передъ вашими окнами домъ, и лтомъ, и зимой, и осенью — все тотъ-же онъ, одинаково скучный и пошлый. Но въ деревн — тамъ лтомъ все было инымъ. Вотъ это раскидистое дерево было украшено могучей листвой: теперь кое-гд лишь уцлли отъ нея убогія какія-то выцвтшія лохмотья, и печально глядитъ обнаженное дерево на валяющіеся внизу жалкіе обрывки роскошнаго своего наряда. Вотъ этотъ лугъ недавно еще былъ покрытъ изумрудной травой, а теперь разстилается онъ, не то бурый, не то грязный, тусклый и скучный. Гд пли прежде птицы — тамъ воетъ теперь втеръ. Красивый цвтникъ обратился въ мерзость запустнія… А такъ еще недавно все вокругъ было полно такой чудной прелести, такой обаятельной красоты, что сравненія невольно приходятъ на умъ и невольно переносишься мыслью отъ печальнаго настоящаго къ блестящему и такъ недалекому прошлому.
Такимъ-то полинялымъ и унылымъ выглядываетъ теперь Веденяпино. А вдобавокъ и жизнь тамъ не та уже теперь… Пусто въ огромномъ дом. Семенъ Степановичъ да Ольга Александровна одни занимаютъ его и долго порой не могутъ найти другъ друга въ безчисленныхъ его комнатахъ. Подавляющая тишина царствуетъ въ нихъ — и безпрепятственно по всему дому разносится звонъ убираемой посуды или сдержанный смхъ горничной, которымъ отвчаетъ она на шутки ловеласа-лакея. А дни стоятъ короткіе, пасмурные, холодные, сырые… Солнца и не видать совсмъ, словно и нтъ его на неб, и это не одну иногда недлю. Надодливый дождь по цлымъ днямъ, не переставая, барабанитъ по крышамъ и окнамъ, нагоняя на душу неизъяснимую тоску. Ставни стучатъ отъ втра. На двор воютъ собаки, почуявъ волка. Въ такое время жутко и среди людей, а не то что въ пустыхъ комнатахъ полу-брошеннаго дома.
И длать нечего въ такіе дни, и выйти даже некуда. Куда тутъ пойдешь, въ эту слякоть и грязь? На гумно? Больше некуда, тамъ лишь и теплится жизнь въ эти дни. А тамъ, въ темномъ сара, измученные люди въ запыленныхъ, отсырвшихъ зипунахъ тяжелыми цпами молотятъ мокрые снопы — и каждый день все то-же и то-же. И тамъ все та-же удручающая тоскливость. Но вотъ и сумерки, и на гумн все затихло. Подается обдъ, зажигаются свчи и начинается безконечный однобразный, томительно-скучный вечеръ въ свтлой и теплой комнат, окруженной мракомъ, втромъ, холодомъ и сыростью.
И въ такіе дни какъ радуешься въ деревн гостю, который дерзнулъ провести нсколько часовъ на втру и подъ дождемъ, что-бы навстить васъ!..
Баршевъ совсмъ поселился въ Веденяпин. Онъ былъ человкъ одинокій и, пріхавъ однажды къ Алгасовымъ, остался у нихъ на всю осень: все-таки хоть немного веселе будетъ, думали вс.
Длинные осенніе вечера проводятъ они вмст, большею частью въ уютной и теплой диванной. Посл чая, всегда почти устроивается тутъ у нихъ дешевенькій семейный преферансъ — и, свъ за столъ, всецло уже погружаются они въ игру. Среди подавляющей тишины то и дло раздается: бубны, черви, семь въ пикахъ, держу, вистую, безъ одной въ трефахъ — пятьдесятъ и т. п. карточный счетъ. Изрдка задастъ лишь кто-нибудь посторонній вопросъ, получитъ отвтъ и снова все стихаетъ, кром однообразнаго счета призовъ и названія мастей, да разв еще возгласовъ удовольствія или досады игроковъ. Такъ проходитъ весь вечеръ… и каждый почти вечеръ.
А Семенъ Степановичъ въ общемъ чувствовалъ себя гораздо лучше. Рже сталъ онъ прихварывать, горяче относился ко всмъ впечатлніямъ жизни, все занимало его тутъ, все интересовало, цлые дни проводилъ онъ на двор, лично руководя всми производившимися въ усадьб работами — прежняя живость словно возвращалась къ нему во всемъ ея объем. Онъ чувствовалъ даже въ себ избытокъ силъ и жизни, и когда пріхалъ въ Веденяпино Чемезовъ. Семенъ Степановичъ обрадовался ему необычайно. Тотчасъ-же ршили отправиться на слдующій день на охоту — и страстно вдругъ захотлось Семену Степановичу выхать поскоре съ собаками и еще разъ насладиться любимой забавой: давно уже не охотился онъ и съ болзненнымъ какимъ-то нетерпніемъ ждалъ онъ завтрашней этой охоты, горячо толкуя о ней. Сдланы были вс нужныя къ ней распоряженія, а пока пошли у нихъ безконечные охотничьи разговори про былыя охоты въ былые годы, вздохнули Семенъ Степановичъ и Баршевъ о тхъ временахъ, когда цлые мсяцы проводились въ далекихъ отъзжихъ поляхъ, вспоминали объ охотахъ на медвдей и лосей, а Баршевъ, служившій на Кавказ, разсказывалъ про охоты на кабановъ и барсовъ. Пріятно вспомнить охотнику свои подвиги, безвозвратно-минувшіе, но такъ живо сохранившіеся въ памяти лучшіе свои дни!
А тутъ вдругъ захотла побаловать ихъ погода: стихъ втеръ, морозъ сталъ крпчать, пошелъ къ вечеру снгъ, и когда разошлись наконецъ тучи — взошедшая луна красиво освтила чистую, блую и ровную, покрывавшую землю пелену. Довольные, даже счастливые, нарочно пораньше отправились охотники спать, что-бы чмъ-свтъ выхать на слдующій день въ поле.
Но когда они проснулись утромъ — ихъ ожидало грустное разочарованіе. Дождь лилъ, какъ изъ ведра, небо сплошь было закутано тучами, холодный втеръ тоскливо завывалъ, а вчерашній, такъ радовавшій ихъ снжокъ превратился въ самую безотрадную слякоть. Объ охот нечего было и думать.
Досадно было охотникамъ, но всхъ досадне, и всхъ непріятне было Семену Степановичу. Такъ ждалъ и желалъ онъ этой охоты, такъ мечталъ о ней, такъ къ ней готовился — и вотъ приходится безъ дла сидть вмсто нея въ мрачныхъ, тускло-освщенныхъ сумрачнымъ днемъ комнатахъ. Скучный, какъ-то весь опустившійся, черезъ силу разговаривалъ онъ съ гостями, медленно и тихо произнося слова. Говорили все о томъ-же, объ охот.
— А какъ-бы устроить охоту на медвдя? сказалъ Чемезовъ.
— Оно можно, отвтилъ Семенъ Степановичъ. Надо дать знать лсничему, онъ велитъ обложить медвдя. Только въ этой охот, сравнительно съ удовольствіемъ, слишкомъ уже много трудовъ и хлопотъ. Заляжетъ онъ среди лса, или къ нему нсколько верстъ по поясъ въ снгу, иззябнешь весь, устанешь, да еще того и гляди онъ теб шею свернетъ…
— Дорогу то можно велть утоптать, замтилъ Баршевъ.
— Да и во всякомъ случа охота любопытная, добавилъ Чемезовъ.
— Ну, я вамъ скажу, медленно и съ разстановкой заговорилъ Семенъ Степановичъ, въ охот на медвдя нтъ, по-моему, ничего любопытнаго. Вотъ помнишь, едоръ Ивановичъ, нашу охоту въ 34-мъ году?
— Это въ графскомъ лсу? отозвался Баршевъ.
— Да, отвтилъ Семенъ Степановичъ. Тогда еще живъ былъ покойный графъ Петръ Васильевичъ, такъ-же медленно и словно съ усиліемъ продолжалъ онъ. Рьяный былъ охотникъ. Собрались…
Голосъ его оборвался. Семенъ Степановичъ захриплъ. Вс обратились къ нему, а онъ сидлъ съ багровымъ лицемъ, съ безпомощно-опущенными руками, съ безсмысленнымъ и словно недоумвающимъ взглядомъ, съ открытымъ и перекошеннымъ ртомъ. Поблднвшая Ольга Александровна бросилась къ нему: онъ опрокинулся навзничь, на кресло, и залепеталъ что-то, еле слышные, безсвязные какіе-то звуки издавая плохо-двигавшимся языкомъ.
Съ нимъ былъ ударъ.
Тотчасъ-же отнесли его на постель, раздли, уложили. Въ дом поднялась страшная суматоха: въ одинъ мигъ весь домъ облетла всть, что старый баринъ умираетъ. Бросились за священникомъ. Баршевъ послалъ нарочныхъ ко всмъ докторамъ, какіе были въ узд. А больной недвижно лежалъ пока въ темной спальной, тихо стоная. Одна, поставленная за ширмами, свчка да лампада у образовъ еле освщали комнату. Ольга Александровна то и дло мняла ему холодные компрессы на голов, а слезы такъ и текли у нея изъ глазъ… По временамъ больной начиналъ что-то лепетать, силясь къ ней повернуться, она поспшно наклонялась къ нему, стараясь разобрать его лепетъ, и наугадъ уже или поправляла подушку, или поила его, съ грустью думая, то-ли это, что онъ проситъ…
Поздно ночью пріхалъ докторъ. Его ждали: никто въ дом не ложился. Доктора сейчасъ-же провели къ больному. Онъ осмотрлъ его, пощупалъ пульсъ, веллъ еще поставить піявокъ и чаще мнять компрессы и пошелъ прописывать рецептъ.
— Причащали его? мимоходомъ обратился онъ къ Баршеву.
— Нтъ еще…
— А надо-бы! Врядъ-ли доживетъ до утра… Полное пораженіе правой стороны… Да и сердце опять… А впрочемъ, я вотъ рецептъ напишу.
Баршевъ не зналъ, что ему длать. Позвать священника — значитъ, сказать Ольг Александровн про скорую смерть ея мужа, а не позвать нельзя…
Онъ взялъ у доктора рецептъ, послалъ новаго нарочнаго въ городъ и вмст веллъ ему немедленно-же эстафетой отправить оттуда телеграмму Саш. Затмъ онъ вернулся къ Ольг Александровн.
— Ну что? Есть надежда? Что онъ сказалъ? тотчасъ-же торопливо заговорила она.
Баршевъ молча посмотрлъ на больнаго.
— Онъ спитъ, упавшимъ голосомъ тихо сказала Ольга Александровна.
— Что-же, Ольга Александровна, Божья воля, надо покориться… началъ Баршевъ. Сейчасъ я послалъ за лкарствомъ… вотъ къ утру привезутъ.
Но она уже не слушала его, подошла къ мужу и, вся въ слезахъ, склонилась надъ нимъ. Баршевъ послалъ за священникомъ. Докторъ снова пошелъ къ больному.
Зловщая тишина воцарилась въ дом, а между тмъ никто въ немъ не ложился, почти вс комнаты были освщены и снаружи могло показаться, что тамъ весело пируютъ…
Къ утру больной проснулся. Священника, который давно уже пришелъ, тотчасъ-же позвали въ спальную. Больной увидалъ его. Что подумалъ онъ въ эту минуту, что выражалъ его безсвязный лепетъ? Что онъ сознавалъ все происходившее, видно было по сосредоточенному выраженію мутныхъ его глазъ да по тмъ усиліямъ, которыя онъ длалъ, что-бы проглотить частицы Тла и Крови Христовой.
Однако докторъ ошибся. Семенъ Степановичъ прожилъ или, врне, прострадалъ еще три дня. Его соборовали — но ничто уже не помогло, и тихо скончался онъ на рукахъ жены и друга, все время ни на минуту не оставлявшихъ его.
А въ Москв, у Вдровыхъ, было много гостей. Было весело, шелъ оживленный общій разговоръ. Саша стоялъ возл хорошенькой и страшно ему правившейся двушки, со смхомъ что-то ей разсказывая, когда вдругъ подали ему телеграмму. Какъ бомба, упала она среди веселаго общества. Поблднвшій Саша быстро сорвалъ конвертъ, пробжалъ ее и еще боле измнился. Вдровъ и Надя видли это и бросились къ нему. Гости встали, что-бы уйти. Въ ту-же ночь Вдровъ, Надя, Соня, Саша и Сережа — вс они были уже въ дорог.
Семена Степановича они уже не застали: онъ умеръ наканун ихъ прізда. Ольги Александровны и свиданіе даже съ дтьми не разсяло — такъ велико было ея горе по томъ, съ кмъ она прожила почти 30 лтъ. Да и дтей болзненно поразила неожиданная эта смерть: съ искренними слезами прощались они съ отцемъ.
И домъ этотъ, въ стнахъ своихъ видавшій столько шумныхъ празднествъ, онъ сталъ теперь домомъ скорби и плача. Во всхъ комнатахъ встрчаются люди въ слезахъ и въ мрачной, обшитой плерзами траурной одежд. Зеркала, картины, люстры завшаны, мебель стоитъ въ чехлахъ, передо всми образами горятъ лампады, въ зал, гд на стол лежитъ тло, слышится монотонное чтеніе псалтыря, запахъ ладана доходитъ до самыхъ даже отдаленныхъ комнатъ, вс говорятъ въ полъ-голоса, словно боясь нарушить торжественную эту, приличествующую присутствію покойника тишину.
Весь уздъ съхался на похороны. Вс знали Семена Степановича, и даже враги его при извстіи о его смерти забыли вс свои неудовольствія противъ него и тоже пріхали отдать ему послдній долгъ, гробъ его окружала многочисленная, единодушная въ своемъ уваженіи къ покойному толпа. Крестьяне со слезами прощались съ тмъ, кто былъ когда-то полновластнымъ ихъ господиномъ, и съ которымъ, худо-ли, хорошо-ли — а боле полу-вка прожили они одной жизнью. Такъ чистосердечно попросили они у Саши позволенія донести гробъ покойнаго барина до послдняго его жилища, что Саша не могъ имъ въ этомъ отказать.
Похороны были великолпныя. Не смотря на дождь и на грязь — длинная процессія вслдъ за гробомъ потянулась въ церковь, и еще боле торжественной скорби придавала печальному обряду унылая осенняя погода. Все было мрачно вокругъ, и одна только золотая, покрывавшая гробъ парча — она лишь богатымъ своимъ блескомъ красивымъ пятномъ ярко выдлялась на тускломъ и мрачномъ этомъ фон.
Среди села отслужили панихиду по желанію крестьянъ. Шесть священниковъ съ городскимъ протоіереемъ во глав служили обдню — и вотъ скрыла земля недавняго своего обладателя.
Роскошный обдъ былъ предложенъ гостямъ: еще недавно такими-же обдами ихъ угощалъ и покойный… И вс пожалли о немъ, казалось, вс поняли тутъ, что они въ немъ потеряли, добрымъ словомъ помянули его даже враги его.
Въ людскихъ, въ избахъ, въ сараяхъ — гд можно лишь найти защиту отъ дождя, всюду разставлены были столы для крестьянъ, которыхъ не одна сотня сошлась помянуть усопшаго барина. И они пожалли тутъ о немъ, припоминая все добро, которое они отъ него видли, безмолвно прощая ему все, что требовало забвенія и прощенія…
Кончился день, ближніе гости разъхались, дальніе остались ночевать, какъ бывало, оставались они и при покойномъ… Веденяпино Семена Степановича жило еще полной жизнью и съ честью проводило его въ могилу.
Теперь Саша единоличный и полноправный обладатель Веденяпина: часть сестеръ была имъ выдана деньгами, по 60,000, для чего Семеномъ еще Степановичемъ было продано Саратовское имніе, Веденяпино, слишкомъ 3,000 десятинъ, сполна переходило къ Саш. Опека живо утвердила Ольгу Александровну его попечительницей — и онъ принялъ въ свои руки бразды правленія.
Но ему надо было хать. Онъ оставилъ всхъ отцовскихъ служащихъ и нанялъ управляющаго по указанію Баршева: это былъ человкъ, тоже извстный Семену Степановичу, и котораго еще Семенъ Степановичъ, чувствуя придвигающуюся старость, собирался взять себ въ помощники. Въ этомъ и состояли вс распоряженія Саши.
Передъ отъздомъ дти долго уговаривали Ольгу Александровну хать съ ними въ Москву и прожить тамъ до весны, общая лто провести съ нею въ Веденяннн. Но она отказалась. Такъ привыкла она къ Веденяпину, что невозможнымъ казалось ей разстаться съ старымъ своимъ домомъ. Она объявила дтямъ, что останется въ деревн и будетъ ждать ихъ къ себ на Рождество и на лто. Никакія убжденія не могли ее заставить измнить это ршеніе, и дти должны были ухать одни.

XXIV.

Послднія минуты Веденяпина были отсрочены.
Наслдство не измнило жизни Саши. Небольшая квартира, университетъ, занятія, кружекъ друзей-студентовъ — такъ пришлась ему по душ эта жизнь, что и вниманья не обратилъ онъ на свои 12,000 дохода. Къ тому-же и при отц не стснялся онъ въ деньгахъ: кром стола и квартиры, Саша и Сережа получали отъ Семена Степановича по 100 руб. въ мсяцъ — деньги весьма и весьма въ то время порядочныя, и съ излишкомъ хватало ихъ Саш на вс его потребности.
Саша понималъ, что его отношенія къ Сереж становились теперь нсколько щекотливыми. Сережа получалъ деньги отъ Семена Степановича, отъ человка его воспитавшаго и любившаго его, какъ сына. Теперь приходилось или отказаться отъ нихъ, или-же брать ихъ отъ Саши, который былъ не боле, какъ его товарищемъ и другомъ. И въ то-же время въ высшей степени непріятно и обидно было-бы Саш, если-бы смерть Семена Степановича повліяла къ худшему на положеніе Сережи. Саша ничего не могъ придумать, кром того, что онъ приказалъ своему управляющему высылать Сереж его содержаніе непосредственно изъ Веденяпинской конторы: такимъ образомъ не прямо по крайней мр изъ его рукъ доставались эти деньги Сереж.
Случайно Саша былъ въ комнат Сережи, когда почтальонъ принесъ первое объявленіе на эти деньги. Такъ весь и вспыхнулъ Саша. Сережа не зналъ, что ему длать.
Саша подошелъ къ нему, обнялъ его и крпко поцловалъ.
— Это ты веллъ, Саша? обратился къ нему Сережа.
— Веллъ мой отецъ, а я не измнялъ его распоряженій…
Сережа положилъ объявленіе на столъ и замолчалъ.
— Да, сколько я вамъ уже стоилъ, прошепталъ онъ наконецъ.
— Это правда, началъ Саша, но съ другой стороны своей любовью ты давно уже намъ все заплатилъ. Эхъ, Сережа, ну подумай, какими деньгами можно купить брата? А ты вдь дйствительно былъ моимъ братомъ, да еще такимъ, что родного не всегда такъ станешь любить. У меня нтъ родного брата, и, право, подумать даже страшно, какъ одиноко и скверно жилось-бы мн безъ тебя! Посмотри, какъ любитъ тебя Надя… Да и неужели 13 лтъ, которыя ты прожилъ въ, нашей семь, не сдлали тебя ея членомъ?
— Это, Саша, я все знаю, но вдь и вы не мене меня любили и гораздо боле для меня сдлали вашей любовью… Тутъ деньги ни при чемъ. Два года тому назадъ я не отказался-бы отъ вашихъ денегъ, а теперь я самъ могу содержать себя.
— Ты знаешь, мой отецъ никогда не отнималъ того, что онъ разъ давалъ. Если онъ не оставилъ завщанія, то это потому, что онъ врилъ намъ и зналъ, что завщаніе не нужно. Но если-бы оно было написано, разумется, онъ оставилъ-бы теб эти деньги, если только не больше… Не все-ли равно, ты вдь взялъ-бы ихъ тогда?
— Но, Саша, теперь я у тебя вдь долженъ брать?…
— Кончай ученье, поступай на службу, и тогда я слова не скажу теб. Но пока… Я не стану говорить, что ты обидишь меня отказомъ, нтъ, я буду любить тебя попрежнему, но мн больно и грустно это будетъ… И наконецъ, если ужъ считаться и если ты будешь жить уроками, не въ состояніи-же будешь ты платить мн половину за эту квартиру и за нашъ столъ, а неужели ты удешь отъ меня? Подумай, каково мн это будетъ!… Ну хочешь, ты будешь получать ихъ отъ мамы?
Сережа молчалъ.
— И наконецъ — уроки… продолжалъ Саша. Вдь отказаться отъ этихъ денегъ, это лишь прихоть твоя и мелочная щекотливость, и изъ-за прихоти ты будешь отбивать хлбъ у другаго, который дйствительно нуждается въ урокахъ?… И неужели на то такъ полюбили мы вс тебя, что-бы ты отказывался отъ подарка нашего покойнаго отца? Сережа, будь выше денежныхъ разсчетовъ съ людьми, которые 13 лтъ привыкли видть въ теб брата!
— Да, это правда, вы слишкомъ любите меня, что-бы съ вами считаться…
— И никогда, Сережа, ни въ какомъ случа не будетъ у насъ боле разговора объ этихъ деньгахъ. Считай ихъ своими, какъ завщанныя теб моимъ отцемъ. Я ни при чемъ въ назначеніи теб этой суммы… потому уже ни при чемъ, что, если-бы отъ меня это зависло — я далъ-бы теб гораздо больше.
— Ужъ если брать, такъ брать, какъ даръ Семена Степановича… Да, перестать быть вашимъ братомъ — это и для меня невозможно…
И еще разъ обнялись и поцловались они.
Въ дом Вдровыхъ глубокій трауръ. Все затихло у нихъ, пріемы, вечера и обды прекратились — и вторично такъ оборвалась начинавшаяся свтская жизнь Саши, но слишкомъ еще юный, еще не успвшій втянуться въ ея интересы и удовольствія, онъ не жаллъ и не думалъ о ней, снова всецло отдавшись университету и товарищамъ. Ничмъ уже не развлекаемый, серьезно сталъ онъ заниматься, основательно изучая вс интересовавшіе его отдлы знанія и не ограничиваясь тутъ предлами лишь избраннаго факультета. Чмъ дале шли его занятія, тмъ боле увлекали они его, новые и новые вопросы возбуждая въ безпокойномъ его ум — и еще другихъ профессоровъ шелъ онъ слушать, еще другія книги читалъ, говорилъ, слушалъ, спорилъ, юношески-страстно на все отзываясь, всмъ молодымъ своимъ сердцемъ живя горячей этой жизнью, все забывая въ ея волненіяхъ — и смерть отца, и оставленный свтъ, и оставленныхъ красавицъ.
Онъ любилъ своего отца. На жизненномъ, правда, пути онъ сталъ уже съ нимъ расходиться, но свободный, ни въ чемъ имъ не стсняемый, онъ любилъ и уважалъ его, вдвойн любилъ — и за прошлое, и за эту сознательно и своевременно предоставленную ему свободу. Онъ видлъ въ отц ярко-выраженную личность, человка съ характеромъ и волей. Провожая отца въ могилу, всей душей своей чувствовалъ онъ, что онъ потерялъ въ немъ не только отца, но и близкаго сильнаго человка — и тяжела была эта двойная утрата… Но — таковъ ужъ законъ природы — не смерть родителей всего сильне огорчаетъ дтей, хотя никого не любятъ дти тепле родителей…
Еще боле запустлъ Веденяпинскій домъ: Ольга Александровна живетъ въ немъ совершенно одна. Не забываютъ ея старые знакомые, навщаютъ въ ея уединеніи, но еще лишь тяжеле длали ей рдкіе эти визиты ея настоящее, напоминая недавнее и шумное прошлое. Она, привыкшая постоянно жить среди людей, радовавшаяся, какъ отдыху, каждому свободному отъ гостей дню и тотчасъ-же начинавшая скучать, если затягивался этотъ отдыхъ — теперь не знала она, куда ей дваться отъ скуки и тоскливой пустоты. Тщетно думала она, оставшись въ Веденяпин, дожить свой вкъ среди привычной обстановки: Ольга Александровна съ грустью увидла, что былаго ужъ не воротить, что обстановка эта заключается не въ однхъ только стнахъ Веденяпинскаго дома да обильныхъ запасахъ всякаго добра. И отъ того, что не измнилась вокругъ нея неподвижная эта обстановка, еще тоскливе стало ей отъ этого: слишкомъ уже на каждомъ шагу напоминало ей все вокругъ былыя радости и былую жизнь. Не оставалось ей утшенія и въ томъ, что затишье это временное, что оно пройдетъ съ пріздомъ дтей. Дти, уже выросшія, далеко уже опередившія е само — они не составляли всего въ ея жизни. Она ихъ любила — и только, но инстинктивно сознавала она, что не можетъ уже быть для нихъ многимъ. И чмъ боле свыкалась она съ мыслью, что навки уже безвозвратно ушло былое Веденяпина, тмъ тоскливе и безотрадне становилась ея жизнь. Наконецъ она не выдержала и написала Саш, чтобы онъ халъ за нею. Саша тотчасъ-же отправился въ Веденяпино.
Въ передней встртила его Ольга Александровна, но до того похудвшая и постарвшая, что Саша такъ и остолбенлъ. И это въ какихъ-нибудь полтора мсяца!…
— Мама, да что съ тобой? вскрикнулъ онъ, бросаясь къ ней.
— Умираю, мой другъ. Не жилица я съ вами, уныло отвтила ему Ольга Александровна.
Полагая, что все это слдствіе одиночества и тоски, Саша какъ можно боле торопилъ съ отъздомъ. А Ольг Александровн все жаль было разстаться съ Веденяпинымъ.
— Мама, ты увидишь, какъ теб хорошо будетъ въ Москв, говорилъ онъ, убждая ее скоре хать. Мы вс будемъ возл тебя, будемъ ухаживать за тобой! А на лто сюда прідемъ и какъ еще заживемъ-то славно!
Въ день отъзда Ольга Александровна плакала навзрыдъ. Она велла собраться всмъ дворовымъ, всмъ знакомымъ своимъ мужикамъ и бабамъ и со всми простилась.
— Ужъ не вернуться мн больше сюда, твердила она безпрестанно.
И предчувствіе не обмануло ея: въ Веденяпино она вернулась уже мертвою.
Въ Москв она еще боле загрустила. Все тутъ было незнакомо ей, все чужое, не то, къ чему она привыкла. Другія комнаты, другая жизнь, другое общество. Не было уже того простора, который окружалъ ее въ Веденяпин. Уже не виднлись изъ ея оконъ необозримые поля и лса, ихъ замнили съ одной стороны тсный городской дворъ, съ другой неказистый деревянный домъ. Не было той дворни, къ которой она привыкла и въ которой каждаго знала съ его дтства и молодости. Не было ея птичнаго двора, ея кладовой и подваловъ съ многолтними ихъ запасами. Не зайдетъ уже къ ней о. Николай, вотъ уже 30 лтъ каждое обыкновенно воскресеніе приходившій напиться посл обдни чая и побесдовать о сельскихъ новостяхъ. Не задетъ деревенскій сосдъ, не увидитъ она Баршева — а ко всему этому она привыкла, и не въ минуты горя отвыкать отъ вкоренившихся привычекъ.
И она быстро таяла. Какъ ни старались дти развлекать ее — ничто не помогало. Она была съ ними ласкова, но ея интересы и интересы дтей были до того различны, что вс ихъ старанія не приводили ни къ чему.
Ближе всхъ и душой, и характеромъ, и жизнью была къ ней Надя и къ тому-же съ нею все-таки были у Ольги Александровны общіе интересы въ дтской да въ хозяйств, хотя городское хозяйство Нади — это было не то уже хозяйство, которое знала и любила Ольга Александровна. И цлые дни проводили он вмст, бесдуя обо всемъ этомъ, о хозяйств, о дтской, о супружескомъ счастьи Нади, но, подавленная своимъ горемъ, безучастно лишь слушала Ольга Александровна разсказы дочери объ этомъ счастьи, сама же не была имъ счастлива.
— Такъ очень, говоришь ты, любитъ тебя мужъ? спрашивала она.
— Очень, мамаша! отвчала Надя.
— И ты счастлива?
— Да какъ-же еще и быть счастливе? Мужъ любитъ, все у насъ есть и всего много, вотъ сынъ тоже, да и другой скоро будетъ мамаша… тихо кончила она.
— И другой?…
— Да, мамаша’… шепотомъ призналась Надя.
— Вотъ какъ. Ну, а не измняетъ теб мужъ?
— Что ты, мамаша, да никогда, да этого и быть не можетъ!.. съ ужасомъ воскликнула Надя.
— А можетъ, онъ такъ это длаетъ, что ты и не знаешь?
— Нтъ, да разв это можно? Нтъ, онъ такъ меня любитъ, что и не глядитъ даже на другихъ женщинъ!
— Значитъ, не то, что мой покойникъ, царство ему небесное! вздохнувъ, сказала Ольга Александровна. Былъ гршенъ передо мной, голубчикъ мой! Ну да Господь проститъ ему, а я давно уже все ему простила…
И глядя на хозяйство и на жизнь Нади, она вспоминала свое хозяйство и свою жизнь, и еще больше тосковала. Не улыбалась ей и близкая поздка въ Веденяпино. Это было не то уже Веденяпино, которое она помнила и любила!
Наконецъ, все это разршилось нервной горячкой. Передъ смертью Ольга Александровна взяла съ Саши общанье похоронить ее въ Веденяпин. Она умерла въ половин апрля, окруженная всей своей семьей, и полу-года не проживъ посл смерти мужа.

XXV.

Снова весенней зеленью одлась природа, снова все хорошо и весело вокругъ Веденяпина. Одиноко стоитъ среди ликующей этой жизни опустлая усадьба. Безъ дла слоняются по ней скучающіе дворовые. Никто уже не любуется на красиваго жеребца, котораго лниво водитъ по двору старикъ кучеръ. Въ одномъ мст упала подгнившая садовая ограда и свинья спокойно роется въ клумбахъ, никмъ не тревожимая, хотя садовникъ Макарычъ стоитъ неподалеку, надъ парниковыми рамами, и, съ трубкой въ зубахъ, флегматически на нихъ поглядываетъ. Въ другой части сада бабы, нанятыя сгребать прошлогодній листъ, вмсто работы занимаются частной какой-то своей ссорой.
Возл нихъ, на лугу, сидитъ горничная, грызетъ подсолнухи и съ интересомъ слушаетъ ихъ перебранку. Одно окно въ дом, разбитое птицами, такъ и остается разбитымъ. Никто не обращаетъ вниманія на собаку, гоняющуюся за курицей. Калитка въ садъ отворена. По всему сейчасъ-же видно, что все здсь брошено, что никто не живетъ здсь, что нтъ здсь хозяина… запустніе мало-по-малу воцарялось въ этомъ мст.
Волю Ольги Александровны исполнили. Тло ея перевезли въ Веденяпино и снова весь уздъ собрали въ опустлый домъ ея пышныя похороны. На минуту какъ-будто воскресло былое. Дворъ, заставленный экипажами, комнаты, полныя гостей, стукъ ножей въ кухн, бготня прислуги, великолпный обдъ — все напоминало прежнія времена. Веденяпино умирало спокойно и въ полномъ сознаніи.
Разъхались гости, и хозяева тоже собирались ухать. Саша торопился къ экзаменамъ, остальнымъ-же и подавно нечего было длать въ пустомъ дом. Наканун отъзда Саша долго ходилъ по саду и по окрестностямъ, любуясь весной и всей душой наслаждаясь смолистымъ запахомъ распускающейся березы. Когда онъ вернулся домой и вошелъ въ переднею — въ первый разъ поразилъ его еле пока еще слышный запахъ сырости, свойственный нежилымъ домамъ. Саша брезгливо поморщился.
На другой день онъ ухалъ, подтвердивъ управляющему свой приказъ — все въ усадьб сохранять въ прежнемъ вид. Когда управляющій сказалъ ему, что дворовые совершенно даромъ получаютъ жалованье и содержаніе, Саша отвтилъ, что большей частью это старики, которыхъ нельзя-же прогнать.
— Къ тому-же, надо имть прислугу на случай прізда кого изъ насъ. Отпусти только новыхъ, которые поступили посл освобожденья. Съ насъ и остальныхъ пока довольно.
— А вы располагаете на лто прибыть въ Веденяпино?
— Я и самъ еще не знаю, гд я проведу лто. Вроятно…
Проводили старики дворовые молодаго барина и остались на поко доживать свой вкъ, вспоминая былыя времена, былыхъ господъ, былую шумную и властную жизнь.

КОНЕЦЪ 1-Я ЧАСТИ.

Жизнь, какъ она есть.

Лохмотьевъ Алексй чудесно говоритъ,
Что радикальныя потребны тутъ лкарства:
Желудокъ больше не варитъ…
Грибодовъ.

Часть II.

Когда-же юности мятежной
Пришла Евгенію пора,
Пора надеждъ и грусти нжной…
А. Пушкинъ.

I.

А грустно стало Александру Семеновичу въ минуту отъзда, болзненно какъ-то сжалось его сердце, когда тронулись лошади и позади остались и старый домъ его, и окружавшій этотъ домъ зеленющій садъ. Молча съ ними прощался ихъ молодой хозяинъ, любуясь ими, провожая глазами исчезающую вдали родную усадьбу, съ невольной тоской вспоминая минувшіе годы, когда такъ мирно и счастливо тутъ жила большая, дружная семья и такъ весело, такъ тихо проходили среди нея безмятежное его дтство и свтлая юность. Вс безпечныя тогдашнія радости, юношескія веселыя забавы, привольная жизнь среди братьевъ и сестеръ, вокругъ отца и матери, первая любовь, шумные праздники и тихіе деревенскіе дни — все промелькнуло передъ нимъ — и сколько забытыхъ милыхъ подробностей, сколько отрадныхъ картинъ и теплыхъ минутъ возстало тутъ въ его памяти… И вотъ распалась эта семья, и помина уже нтъ о ней, и не собраться уже въ одинъ тсный кружокъ ея остаткамъ, и на мгновеніе даже никогда не вернется уже былое… Вотъ вс они тутъ, вс дти, и свжія могилы почти рядомъ — а родное гнздо для всхъ уже стало чужимъ. Да, чужимъ, и для всхъ… Даже и онъ покидаетъ его, онъ, владлецъ этихъ лсовъ и полей, окружающихъ дорогу…
Порвана послдняя связь его съ прошлымъ: изъ члена большой семьи онъ сталъ бездомнымъ богатымъ юношей. Выраженіе: бездомный тутъ вполн точное. Домъ въ смысл квартиры у него само собою разумется есть — на то вдь и иметъ онъ слишкомъ 12000 дохода — но домъ, какъ средоточіе жизни, какъ гнздо — этого уже нтъ у него. Что ждетъ его въ жизни? Гд и когда совьетъ онъ себ новое гнздо, да и совьетъ-ли еще? Можетъ быть, и въ Веденяпин? Дай Богъ, что-бы въ Веденяпин, дай Богъ, что-бы воскресло и повторилось прошлое…
Вотъ какія мысли охватили узжающаго юношу, и въ раздумьи опустилъ онъ голову, со страхомъ и грустью, почти безъ надежды думая о дорогихъ и завтныхъ своихъ идеалахъ веселья и счастья, жизни, полной радостей и наслажденій. Гд, въ чемъ, какъ найдетъ онъ осуществленье этихъ идеаловъ? Минувшее — то дало ему много хорошаго…
А вдали Веденяпино все еще стояло на виду. Ярко сверкали на безоблачномъ неб золотые церковные кресты, на гор, изъ-за нжной весенней зелени садовыхъ растеній угрюмо выглядывалъ большой срый домъ, въ сторон виднлась за полями тнистая роща — мсто недавнихъ веселыхъ прогулокъ и празднествъ. Грустный взоръ Алгасова не могъ оторваться отъ исчезающей этой картины, и все новое прости каждую минуту посылалъ юноша родному гнзду своему и своимъ прошлымъ днямъ.
И всю дорогу былъ онъ подъ вліяніемъ этихъ грустныхъ думъ: мучительно жаль было прошлаго, съ тоской и болью чувствовалось, что навсегда и безвозвратно кончилось оно, а что начнется — неизвстно. И если-бы не ожидавшія его въ Москв лихорадочныя занятія во время наступившихъ экзаменовъ — не скоро оправился-бы онъ..
Остальныя какъ-то мене ощущали эту грусть прощанія съ прошлымъ. Для Надежды Семеновны началась уже новая жизнь, новая семья захватила ее всю и заставила и забыть и не жалть о прошломъ. Соня тоже готовилась къ другой какой-то жизни и ждала ее, и ей не жаль было прошлаго: за послднюю зиму, которую она провела въ Москв, и особенно со времени смерти отца, она уже успла оторваться отъ этого прошлаго и сжиться съ мыслью о разлук съ Веденяпинымъ и съ былой веденяпинской жизнью. Сергй Игнатьевичъ… но и Сергй Игнатьевичъ давно уже глядлъ вонъ изъ Веденяпина, и для него окончательный разрывъ съ прошлымъ не былъ тяжелымъ и нежданнымъ ударомъ. Жаль, но что-же длать, рано или поздно, такъ или иначе, а все равно — должна-же когда-нибудь начаться для него иная самостоятельная жизнь…
Такъ отъ одного толчка распалась семья, большая, дружная, счастливая семья… Въ разныя стороны разлетлись птенцы ея, и лишь одинъ изъ нихъ, все-таки боле или мене связанный съ роднымъ гнздомъ-лишь онъ отъ души пожаллъ, что кончилась эта счастливая и мирная жизнь…
Тяжело было Алгасову, и долго не зналъ онъ, куда двать себя, что длать съ собою, какъ устроить свою жизнь. Сначала еще поддерживали его экзамены, всецло его поглощая и наполняя все его время, но когда кончились они — вотъ тутъ-то и призадумался онъ…
Пустота какая-то охватила его. Равнодушно слушалъ онъ поздравленія родныхъ и знакомыхъ съ переходомъ на третій курсъ, и грустную улыбку вызывали у него эти поздравленія… При иныхъ обстоятельствахъ, какъ спшилъ-бы онъ въ Веденяпино, какъ тамъ обрадовалъ-бы всхъ, сколько тепла, сколько счастья и веселья нашелъ-бы онъ тамъ въ награду за доставленную радость! А теперь? Вотъ и свободные дни, дни отдыха, а что съ ними длать, какъ и куда двать ихъ? Первое лто приходилось ему проводить самостоятельно, и не умлъ еще онъ справиться съ своей неустановившейся жизнью.
А тутъ и Костыгинъ покинулъ его: онъ ршилъ провести это лто въ практическихъ занятіяхъ на одной подмосковной шелковой фабрик, директоръ которой предложилъ ему руководить имъ въ этихъ занятіяхъ. Любезное предложеніе этого человка, извстнаго спеціалиста, горячо и честно относившагося къ длу, было слишкомъ соблазнительно, и нельзя было пренебречь такимъ счастливымъ случаемъ.
Неожиданный этотъ отъздъ Костыгина былъ для Алгасова новымъ ударомъ.
— Эхъ, Сережа, ну что-же я стану длать безъ тебя? грустно говорилъ онъ, помогая своему другу укладываться.
— Да какъ-же быть, Саша, возразилъ ему Костыгинъ, вдь ты самъ понимаешь, какъ полезно для меня поработать на этой фабрик! Да кром того, впереди-то вотъ еще какія надежды: Почаевъ (хозяинъ фабрики) хочетъ, кажется подготовить кого-нибудь изъ нашихъ техниковъ, что-бы послать потомъ въ Италію для изученія тамъ шелковаго производства. Если Старковскій (директоръ фабрики) будетъ мною доволенъ — очень можетъ быть, что Почаевъ пошлетъ именно меня… Ты подумай, вдь это цлая карьера!…
— Да, если такъ… Это правда, этимъ шутить нельзя…
Это была ихъ первая разлука. Обоимъ одинаково было грустно при прощаніи, но Костыгину предстояли по крайней мр дло и работа, а Алгасовъ оставался одинъ, онъ, не привыкшій проводить въ одиночеств дни отдыха и досуга.
— По крайней мр хоть по-позже, хоть къ августу, нельзя-ли теб пріхать въ Веденяпино? говорилъ онъ Костыгину въ день его отъзда, когда вс они сидли у Вдровыхъ за чаемъ.
— Ужъ не знаю… Разумется, мн очень-бы хотлось побывать въ Веденяпин, но дло въ томъ, что къ концу лта Старковскій ждетъ изъ-за границы новую и очень интересную машину… Все зависитъ отъ того, когда ее привезутъ… Мн хочется быть при ея установк.
— А ты, Саша, все еще не раздумалъ въ деревню хать? обратилась къ нему сестра.
— Да куда-же больше?
— Полно, Саша, брось это, началъ Павелъ Ивановичъ. Ну что ты станешь тамъ длать, одинъ въ цломъ дом? демъ съ нами на дачу, по крайней мр вс вмст будемъ, да и Сережа кое-когда заглянетъ…
— Нтъ, возразилъ Алгасовъ, какъ-то и подумать даже страшно, что лто пройдетъ и я не увижу Веденяпина…
— Ну, а по-моему такъ напротивъ, страшно подумать провести тамъ одному цлое лто!
Алгасовъ все крпился, пока не пришло наконецъ письмо отъ Константина Платоновича, который писалъ, что отецъ его долженъ остаться въ Петербург и что они не подутъ на лто въ Блазны. Много говорилъ онъ о веселой жизни въ Петербург, о предстоящихъ удовольствіяхъ на дач и звалъ Алгасова къ себ.
— Ну вотъ видишь, сказалъ Вдровъ, даже и Бачуриныхъ не будетъ въ деревн, что-же ты станешь тамъ длать? Оставайся, право, съ нами, създишь на недлькуд-ругую въ Петербургъ, побываешь, пожалуй, и въ Веденяпин — и отлично пройдетъ лто!
Алгасовъ сдался. Съ грустью далъ онъ согласіе, и не утшила его радость домашнихъ. Мысль о томъ, что новое, незнакомое лто пройдетъ вдали отъ Веденяпина, среди непривычной и чуждой обстановки — эта мысль щемила ему сердце. Но вдь и въ Веденяпин теперь уже не то, и тамъ найдетъ онъ мало знакомаго, а это одиночество въ огромномъ пустомъ дом — и въ самомъ дл пугало оно его и удерживало отъ поздки домой.
Вскор посл этого Вдровы перехали на дачу, а съ ними и Алгасовъ. Скучные дни потянулись для него, какъ и всегда это бываетъ при начал каждой новой, еще не установившейся жизни. Душа невольно рвется къ тому, что безвозвратно уже кануло въ вчность, память о недавнемъ прошломъ отравляетъ всякое новое, непохожее на прежнія, удовольствіе и силъ даже нтъ желать этихъ удовольствій и наслаждаться ими… Развлеченій у Алгасова было, пожалуй, и не мало, но какъ-то вяло пользовался онъ ими. Иногда цлые дни проводилъ онъ на диван въ комнат Надежды Семеновны, изрдка лишь словомъ-другимъ перекидываясь съ окружающими. Его любимая забава — это та, и та не привлекала его, и на ту зачастую никакъ не могъ онъ собраться. Читать — то-же какъ-то не читалось. Поздки въ Веденяпино и къ Бачуринымъ въ Петербургъ цлое лто все откладывались со дня на день, и кончилось тмъ, что онъ не попалъ никуда.
А какъ ужъ обрадовался онъ, когда августъ перевалилъ наконецъ за половину и кончилось это скучное лто! Алгасовъ поспшилъ въ Москву, къ съзжавшимся товарищамъ, и снова пошла ихъ прежняя, дружная жизнь, полная горячихъ споровъ и живыхъ занятій. Всегда любилъ ее Алгасовъ, всегда дйствовала она на него оживляющимъ образомъ — и понятно, еще живе и привлекательне ему показалась она теперь, посл этого томительно-тоскливаго лта. Всей душой отдался онъ ей и по-немногу стала забываться его грусть по скончавшемся веденяпинскомъ прошломъ — да и гд тутъ думать о прошломъ, когда на всхъ парахъ несется молодая жизнь, когда жить хочется и живется весело, хорошо, безъ заботъ, полной грудью дышется?…
Среди лекцій, занятій и товарищей не видлось, какъ идетъ время. Незамтно и скоро пролетла осень и смнилась зимой.
Однажды, это было въ начал уже декабря, вернувшись изъ университета, Алгасовъ не засталъ Костыгина дома. Подождавъ его немного, что-бы не обдать одному, онъ пошелъ къ Вдровымъ, и съ удовольствіемъ увидлъ у ихъ подъзда карету и санки.
Надежда Семеновна спала: она еще не оправилась отъ недавнихъ и трудныхъ родовъ и еще не вставала съ постели. Алгасовъ пошелъ въ кабинетъ зятя, гд сидли и гости.
Ихъ было двое, одинъ старый толстый генералъ, другой молодой и красивый гвардеецъ. Это былъ князь Апалевъ, въ прошломъ еще году, еще до смерти Семена Степановича, немного ухаживавшій за Соней. Алгасовъ давно уже не видалъ его и очень ему обрадовался, и пока Вдровъ и генералъ продолжали свой безконечный разговоръ о какомъ-то смотр и о производствахъ, послдовавшихъ за этимъ смотромъ — особенно удивлялись они назначенію одного Семеновскаго, неожиданно вдругъ получившаго мсто, на которое вс прочили совершенно другое лице — подъ шумокъ чиновной этой бесды Алгасовъ и князь разговорились и вспомнили прошлое и веселую прошлогоднюю осень. Князь спросилъ про здоровье Сони и изъ живыхъ его разспросовъ сейчасъ-же стало видно, какъ хотлось-бы ему повидать молодую двушку.
Бываетъ такъ, что люди, дотол почти незнакомые, но пріятные другъ другу, вдругъ сходятся въ удачную минуту и въ какіе-нибудь полъ-часа сближаются боле, чмъ въ цлые мсяцы. Такъ было и теперь, съ Алгасовымъ и княземъ.
— А скоро возобновятся у васъ пріемы? спрашивалъ его князь.
— Это зависитъ отъ здоровья сестры. Трауръ еще не кончился, но если сестра будетъ здорова, посл новаго года она будетъ принимать.
— А то такъ уже долго живете вы взаперти…
— Что длать, князь, вдь вы знаете, сколько горя испытали мы за послднее время…
— Я собственно говорю про Софью Семеновну: она такая живая, веселая двушка, и для нея ваша затворническая жизнь должна быть особенно тяжела!
— Да и вс мы порядкомъ скучаемъ, даже и Надя… А знаете, что, началъ онъ, съ улыбкой взглядывая на князя, пока они тутъ бранятъ своего Семеновскаго, хотите, я вызову Соню?…
Князь такъ и просіялъ.
— Ахъ, пожалуйста, если это возможно! Я такъ давно не видалъ Софьи Семеновны…
Алгасовъ пригласилъ его въ гостинную, и вмст вышли они изъ кабинета.
Узнавъ, что Надежда Семеновна проснулась, Алгасовъ пошелъ къ сестр.
Блдная, слабая лежала она на постели. Соня стояла передъ ней, держа крошечную спеленатую двочку.
— Здравствуй, Надя, началъ Алгасовъ, цлуя сестру. Что, какъ ты себя чувствуешь?
— Ничего, докторъ говоритъ, что поправляюсь… Что, это ты не былъ вчера?
— Некогда было. Какая она у тебя красная, Надя, замтилъ онъ, глядя на двочку и протягивая къ ней руки.
— Тише ты, крикнула Соня, когда онъ захотлъ взять у нея двочку. Еще уронишь!
— Ну вотъ, зачмъ мн ронять? Ужъ ты-то умешь дтей няньчить!
— Да ужъ получше твоего!
— А я теб, Соня, сюрпризъ приготовилъ: тебя тамъ дожидаются!
— Кто?
— Угадай! Да нтъ, не угадаешь, пойдемъ лучше въ гостинную…
— Нтъ, въ самомъ дл скажи, кто это?
— Къ чему говорить? Придешь и увидишь.
Глаза Сони заблестли.
— Послушай, Саша, скажи, пожалуйста скажи! начала она, передавая двочку подошедшей няньк.
— Нашелъ человчка, пожелавшаго тебя видть, ну и общалъ ему позвать тебя, безъ моей вдь помощи теперь и не доберешься до тебя..
— Да кто это, Саша? тихо спросила Надежда Семеновна.
— Нтъ, Надя, и не спрашивай, пусть это будетъ сюрпризъ для нея…
— Надя, и безъ него знаю, съ оживившимся личикомъ наклонилась къ ней Соня, Князь Дмитрій Алексевичъ, вотъ кто это!
— Соня! воскликнулъ Алгасовъ. Это что такое? И что это ты вдругъ такъ покраснла?
Но Сони уже не было въ комнат.
— Сейчасъ приду, Саша, говорила она, уходя.
Алгасовъ еще разъ поцловалъ Надежду Семеновну и то-же вышелъ изъ комнаты.
Князь одинъ прохаживался по гостинной. Онъ живо обернулся, когда отворилась дверь, и вопросительно взглянулъ на вошедшаго Алгасова.
— Извините, князь, я васъ ждать заставилъ, началъ Алгасовъ. Сестра сейчасъ придетъ.
Князь улыбнулся ему въ отвтъ и слъ на кресло противъ двери. Алгасовъ слъ на другое кресло.
Соня не замедлила придти. Князь, тотчасъ-же вскочилъ ей на встрчу, глаза ихъ встртились — и оба одинаково пристально глядли они другъ на друга.
Князь былъ красивъ собой, высокій и статный, съ большими черными глазами, и легкая просдь въ его черныхъ волосахъ — особенно какъ-то шла она къ молодому и блдному его лицу. А передъ нимъ стояла двушка, во всхъ отношеніяхъ его достойная, высокая, какъ и онъ, немного полная, но стройная, красивая, свжая, съ живыми и блестящими карими глазами и совсмъ темными каштановаго цвта роскошными волосами, заплетенными въ толстую и длинную косу. Одтая въ черное траурное платье — еще красиве и стройне показалась она князю въ простомъ этомъ наряд, и онъ глядлъ на нее съ нескрываемымъ восторгомъ.
— Здравствуйте, князь!
— Какъ я радъ васъ видть, Софья Семеновна! такъ одновременно привтствовали они другъ друга.
Почти не замчая присутствія Алгасова, сли они рядомъ и оживленно заговорили, не думая много о предмет разговора и лишь наслаждаясь красотой и обществомъ одинъ другаго. Соня съ удовольствіемъ любовалась красивымъ своимъ собесдникомъ, въ свою очередь и князь не спускалъ почти глазъ съ молодой двушки, сильно измнившейся и похорошвшей за то время, какъ онъ не видалъ ея. Онъ помнилъ ее молоденькой, веселой, но застнчивой деревенской двочкой, поминутно краснвшей и смущавшейся, но, тмъ не мене, никогда не бжавшей отъ людей и веселья — и вотъ передъ нимъ двушка, вполн сложившаяся, оживленная, радостная, въ полномъ разсвт юной красоты, уже не робкая провинціалка, но увренная въ себ, граціозная, кокетливая и въ высшей въ то же время степени простая свтская барышня, державшая себя съ рдкимъ достоинствомъ и тактомъ и не боявшаяся выказать своей радости по поводу этого неожиданнаго свиданія.
Въ глазахъ князя ясно можно было прочесть, съ какимъ восторгомъ любуется онъ молодой двушкой и сколько счастья даютъ ему красивые, такъ ласково глядвшіе на него веселые ея глазки. Алгасовъ не переставалъ наблюдать за сестрой и княземъ. Онъ не вмшивался въ ихъ разговоръ, онъ давалъ имъ наговориться вволю, онъ наслаждался ихъ счастьемъ, отъ души любуясь и ими, и этимъ ихъ счастьемъ. Вспомнилось только ему, какъ и самъ когда-то любовался онъ красотой и глазками Вры Григорьевны, вспомнилъ, какъ счастливъ былъ онъ тогда, какъ хорошо и весело бывало ему въ прошломъ году, когда такъ часто приходилось ему видать молодыхъ красавицъ, вспомнилъ, сколько и какого чистаго наслажденія находилъ онъ въ ихъ красот, какъ отъ ихъ присутствія и сама жизнь казалась особенно радостной и свтлой — и такъ страстно, томительно-страстно вдругъ захотлось ему жить, снова насладиться всми радостями и всмъ блескомъ жизни…
Давно уже не видалъ онъ ни многолюдныхъ собраній, ни шумнаго, бальнаго оживленія, ни веселаго общества молодыхъ красавицъ: Надежд Семеновн и помимо уже траура не до пріемовъ было въ эту осень, Остелецкая была за-границей, а самъ онъ былъ слишкомъ еще молодъ, чтобы искать знакомствъ и пускаться въ свтъ, да и не думалось пока объ этомъ: увлеченный занятіями и обществомъ товарищей, до сихъ поръ и не замчалъ даже онъ этого пробла въ своей жизни, и тмъ живе теперь напомнилъ ему о немъ видъ чужаго счастья…
Прощаніе князя вывело его изъ какого-то полусна. Алгасовъ не сразу даже понялъ, что говоритъ ему князь, а потомъ и совсмъ какъ-то смшался, что его застали врасплохъ.
— Что съ тобой, Саша? съ удивленіемъ спросила его Соня, когда князь вышелъ изъ комнаты.
— Я голоденъ, Соня, ты накормишь меня? отвтилъ онъ, чтобы только сказать что-нибудь.
— Разв ты не обдалъ?
— Нтъ еще, я съ вами пообдаю… Ну что, Соня, прибавилъ онъ съ улыбкой, ты рада?
Двушка вся покраснла, застнчиво улыбнулась, крпко поцловала брата и быстро вышла изъ комнаты.
Алгасовъ остался одинъ и снова было задумался, разсянно глядя въ окно, но тутъ позвали его обдать и онъ пошелъ въ столовую.
— А ты, Саша, въ свахи записался, влюбленнымъ сталъ покровительствовать? шутя замтилъ ему Вдровъ, когда они садились за столъ.
— А что?
— Да какъ-же, князя-то куда увелъ отъ насъ?
— Ну что вы, Павелъ Ивановичъ, ну какіе мы влюбленные? заступилась за себя покраснвшая Соня.
— Да вдь есть гршокъ, сударыня, съ прошлаго еще года есть?
— Онъ такъ разспрашивалъ про Соню, съ улыбкой вмшался Алгасовъ, а вы тамъ вели такой скучный разговоръ о дивизіонныхъ и бригадныхъ командирахъ, что онъ, бдный, чуть не заснулъ подъ него. Мн просто жаль его стало, я и увелъ его…
— Ничего, Соня, князь не послдній женихъ, снова началъ Вдровъ. Оно хоть и рано о женихахъ теб думать…
— Вы опять, Павелъ Ивановичъ, ну что это, и какой онъ мн женихъ, скажите пожалуйста?
— Да вдь нравится теб, скажи-ка по совсти?
Соня покраснла и ничего ему не отвтила, низко наклонившись надъ своей тарелкой.
Посл обда Алгасовъ вернулся домой и легъ на диванъ. Все еще подъ впечатлніемъ только-что виднной имъ сцены счастливой любви, весь отдался онъ охватившимъ его смутнымъ какимъ-то мечтамъ и желаніямъ. Хороша была его жизнь, свободная, молодая и шумная — но, чмъ лучше она была, тмъ боле хотлось живому и веселому юнош, чтобы все уже было въ ней, все, что краситъ жизнь, что заставляетъ любить ее и радоваться ей. И никогда еще такъ не влекла его красота женщинъ и ихъ улыбки, никогда еще не мечталось ему такъ о любви, никогда еще не чувствовалось съ такой силой отсутствіе женскаго общества и тоска по немъ…
Пришелъ Сергй Игнатьевичъ и съ нимъ одинъ изъ товарищей Алгасова, студентъ Вульфъ.
— Гд ты пропадалъ? встртилъ Алгасовъ Костыгина. Здравствуйте, Вульфъ!
— Такъ, кое-гд, уклончиво отвтилъ Сергй Игнатьевичъ.
— Что ты обдать не приходилъ? продолжалъ Алгасовъ, снова ложась на диванъ. Я ждалъ тебя.
— Некогда было, да главное — хать сюда не хотлось. Я въ Эрмитаж пообдалъ. Что это съ тобой, какой ты кислый? кончилъ онъ, садясь.
— Да что, Сережа, ты не повришь, какая тоска…
— Тоска? Вы говорите про тоску? съ удивленіемъ обратился къ нему Вульфъ.
— Ахъ, Вульфъ, все это каждый день одно и то же, право, не то, что надоло — нтъ, надость это не можетъ, а какъ-то однообразно уже очень, освжиться, иначе пожить — вотъ что мн нужно…
— Я не понимаю васъ, Алгасовъ, продолжалъ Вульфъ. Вамъ такъ много всего дано, и въ матеріальномъ, и въ нравственномъ отношеніи… Въ вашей жизни столько свободы, столько широкихъ интересовъ и огромныхъ надеждъ — и вамъ всего этого мало? Но многіе ли имютъ то, чмъ вы уже пренебрегаете?
— Пусть и немногіе, но что же изъ этого? Не преступленіе же вдь это, желать боле разнообразнаго и лучшаго, особенно насколько это лучшее доступно и возможно.
— Да чего же, въ самомъ дл, теб еще надо? спросилъ его Костыгинъ.
— Жизнь, чмъ она разнообразне, тмъ она лучше и полне. Мн надо этого разнообразія, веселья, шума, общества, удовольствій… Тяжело, Сережа, грустно и тяжело быть лишеннымъ того, что всего дороже, что даетъ самыя чистыя радости, самое свтлое счастье. Жаль каждаго потеряннаго дня: вдь ихъ такъ, въ сущности, немного…
— Да, вотъ что… началъ Вульфъ. Но не слишкомъ ли уже страстно мечтаете вы объ удовольствіяхъ?
— Да, пожалуй, и слишкомъ. Но что же изъ этого?
— Какъ, что? Потому что не это главное, не въ этомъ суть нашей жизни. Вдь не желаете же вы однимъ лишь удовольствіямъ отдать всю жизнь свою?
— Да, т. е. не совсмъ такъ, не удовольствіямъ, а счастью, и счастью я не только готовъ отдать, но я ужъ и отдалъ ему свою жизнь.
— Ахъ, Алгасовъ, Алгасовъ, не того я ожидалъ отъ васъ! Эти слова недостойны васъ и вашего свтлаго ума, скажу вамъ это прямо.
— И все-таки, еще повторяю, твердо заговорилъ Алгасовъ, вскакивая съ дивана, жизнь полная, разнообразная, захватывающая, среди людей, среди общества, среди красавицъ, жизнь, гд наслажденіе слдуетъ за наслажденіемъ, радость за радостью, гд блаженствомъ искупается встрчающееся горе — вотъ идеалъ жизни.
— И счастья?
— И счастья.
— Я иначе понимаю счастье. Счастье — это полное довольство жизнью или, врне, цлью жизни, ея содержаніемъ, наполняющимъ ее дломъ, ея плодотворностью и, главное, тмъ, что я назвалъ бы идеей жизни каждаго отдльнаго человка.
— Т. е. другими словами, да то же самое: это полное довольство иметъ конечнымъ своимъ слдствіемъ полноту наслажденія, испытываемаго человкомъ. Не все ли равно, съ той ли, съ другой ли стороны подойти къ предмету?
— Ну, нтъ. Какова бы ни была она, но достиженіе всякой цли неизбжно всегда сопряжено съ трудомъ, съ борьбой, съ непріятностями и лишеніями, что же во всемъ этомъ общаго съ наслажденіемъ?
— И ядъ, казалось бы, не иметъ ничего общаго съ жизнью, но, тмъ не мене, въ иныхъ случаяхъ онъ оживляетъ. Послушайте, есть ли что пріятное, ну, хоть въ пост, напримръ? Ничего, кажется? А лишите-ка искренно врующаго человка возможности и права поститься — и вы причините ему боль и страданіе. Лишите меня ну хоть бала, о которомъ я такъ мечтаю сейчасъ — и я то же буду недоволенъ и буду страдать. Ощущеніе въ обоихъ случаяхъ въ сущности то же…
— Примры не подходящіе…
— Почему? Одинъ высокъ, а другой низокъ, не такъ-ли? Лишь высокая цль жизни, самопожертвованіе, подвигъ, работа — лишь это заслуживаетъ въ вашихъ глазахъ уваженія, а жизнь для жизни, для счастья — это жизнь пустая, недостойная человка? Эхъ, вы, господа! Толкуете вы о свобод, и такую вамъ подавай, и эдакую, а первая-то, главная свобода, свобода личной жизни — это позоръ по вашему! Человкъ — рабъ общества, онъ долженъ жить для другихъ, думать лишь о другихъ, о ихъ польз и благ, желать своей жизни и своего личнаго счастья онъ не иметъ права. Но разъ нтъ у меня счастья, разъ заказаны мн пути къ нему — на что же, скажите, на что мн тогда все остальное, вс ваши жертвы и заботы о моемъ, какъ члена общества, какомъ-то благ, на что мн самая жизнь? И какое же, наконецъ, благо дадите вы мн взамнъ свободы и счастья?
— Подумайте, Алгасовъ, живо перебилъ его Вульфъ, ваша проповдь личнаго счастья — вдь это проповдь открытаго эгоизма, вдь она можетъ служить оправданіемъ всего, всякой жизни, даже преступленія…
— На то есть законъ и полиція, во-первыхъ, спокойно возразилъ Алгасовъ, а потомъ — возьмите любаго перваго попавшагося человка, и скажите, можетъ ли ему доставить удовольствіе и истинное счастье то, что связано съ горемъ, несчастьемъ и страданіемъ другаго? Можетъ?
— Нтъ…
— Ну и нечего толковать объ оправданіи преступленій, а затмъ всякая иная, не воспрещенная закономъ, жизнь одинаково иметъ она право на существованіе… и на уваженіе.
— Даже и на уваженіе?… съ нкоторымъ недоумніемъ произнесъ Вульфъ, вопросительно взглядывая на Алгасова.
— Да, и на уваженіе, отчетливо повторилъ Алгасовъ, глядя прямо на своего собесдпика, и она имъ пользуется везд и у всхъ, кром насъ, русскихъ. Везд понимается и уважается простая и свободная личная жизнь. Вотъ, напримръ, недавно читалъ я романъ. Герой — вы понимаете, герой не Зола или Флобера, а герой старомоднаго французскаго романа, т. е. существо, все сотканное изъ свта и совершенствъ — и кто же этотъ герой? Это управляющій молодой, красивой и знатной барыни, задачей и цлью жизни поставившій себ какъ можно лучше управлять длами этой барыни и, главное — не дать ей раззориться, къ чему красавица имла сильную склонность. Что онъ платонически любитъ ее — это само собою разумется, иначе не было бы и романа. Но хотя онъ и бденъ, и ниже ея по происхожденію — это все-таки не простой ремесленникъ-управляющій, а человкъ общества, съ положеніемъ и съ высшимъ образованіемъ, общественной даже карьерой пожертвовавшій скромной, но лично ему пріятной этой должности управляющаго. И какъ ни скромна такая жизнь — во Франціи какъ видите, она не помшала ему стать героемъ положительнаго романа. Романъ не важный — положимъ, но скажите, возможно ли даже представить себ, чтобы въ ум русскаго, и уже тмъ боле — второстепеннаго русскаго автора могъ родиться образъ героя съ подобной же ничтожной въ общественномъ смысл жизненной задачей? Да если бы и нашелся необычайный такой авторъ, съумвшій понять простую жизнь съ простыми, чисто личными задачами, какая, скажите, шальная редакція согласилась бы напечатать его романъ? Хотя тотъ романъ, о которомъ я вамъ сейчасъ говорилъ, я именно и прочелъ его въ перевод въ одномъ изъ самыхъ передовыхъ нашихъ журналовъ. А у насъ даже и Тургеневъ, когда понадобился ему положительный герой, такъ онъ долженъ былъ, по удачному выраженію Писарева — ‘изобрсти’ Инсарова, даже и Берсенева, и Шубина было ему мало для этой роли. Но воля ваша, Вульфъ, я еще понимаю одного Инсарова, но все общество изъ Инсаровыхъ — да это къ дикарямъ на Сандвичевы, пожалуй, острова сбжишь…
— Грустно это слышать отъ васъ… И особенно отъ васъ, Алгасовъ, тихо проговорилъ Вульфъ, со вздохомъ опуская глаза.
— Оставьте его, Вульфъ, вмшался Костыгинъ, это его конекъ еще съ дтства, вы его не переспорите.
— Переспорить легко, Костыгинъ, отвтилъ Вульфъ. Вотъ первое и самое неопровержимое возраженіе противъ его теорій. Ну тотъ вашъ герой хоть управляющимъ хорошенькой барыни былъ, продолжалъ онъ, обращаясь уже къ Алгасову, а вы, Алгасовъ? И вы надетесь всю жизнь прожить забавами и удовольствіями?
— Да, надюсь, помолчавъ, тихо отвтилъ Алгасовъ.
— И они не наскучатъ вамъ?
— Жизнь разнообразна и хороша. И она-то наскучитъ?
— Случается…
— Къ несчастью — да, случается. Но ваши проповди о жизни осмысленной и полезной, отданной дятельности и польз — он вдь существуютъ. Отчего же, смю спросить, не спасаютъ он людей отъ разочарованія, отъ этой указанной вами скуки и тоски?
— Потому что нужна извстная сила духа и воли на то, чтобы принять эту жизнь и отдаться ей.
— Лучше скажите, что насильственное ея принятіе никуда не годится, и не виноватъ же человкъ, что онъ родится съ призваніемъ къ тому, а не къ этому, къ той, а не къ этой жизни. А я вотъ что скажу вамъ: вы понимаете жизнь дятельную и полезную, всецло отданную служенію обществу и ближнимъ — хорошо, но поймите же и простую жизнь простыхъ людей и перестаньте угнетать ихъ возвышенными вашими ученіями — вдь не у всякаго хватитъ смлости такъ открыто высказываться противъ нихъ, какъ высказываюсь я. Не забывайте этого. Вы знаете меня, Вульфъ, и даже уважаете. Вы считаете меня честнымъ человкомъ — и вы не ошибаетесь. Вы знаете, что никогда не отступлю я передъ тмъ, что совсть велитъ мн признать за долгъ — и вы опять не ошибаетесь: я съумю и воспользоваться своей свободой, какъ я ее понимаю, и отказаться отъ нея, когда приведетъ къ этому жизнь и станетъ эта нужно. И при всемъ этомъ, когда я сказалъ, что радости жизни привлекаютъ меня, что я люблю ихъ, что всей душой одного только хочу я — вполн насладиться своей жизнью, что я считаю потеряннымъ всякій день, потерянный для радости, когда я сказалъ это — вы мн отвтили: ‘отъ васъ я не ожидалъ этого’. Скажите, пріятны такія слова? Легко ихъ слышать? И поврьте, чтобы только не услышать ихъ, согласятся съ вами многіе — наружно, понятно… Какое же сравненіе: съ одной стороны высокое стремленіе къ дятельности, къ ‘честной’ работ, къ польз общей, съ другой же — удовольствія, танцы, веселая болтовня съ двушками, ухаживанье за ними, а подчасъ и еще, пожалуй, что пониже? А на дл… Да скажите, кто же, кром исключительныхъ, идеальныхъ людей, кто въ силахъ легко отказаться отъ своей жизни, отъ наслажденья, отъ счастья?
— Послушайте, вы берете крайности: или то, или другое? Разв я это говорилъ? Разв общественная дятельность такъ уже совершенно и исключаетъ личную жизнь?
— Нтъ, давно уже извстно, что нельзя служить двумъ богамъ. Притомъ, въ теоріи — не спорю, въ теоретическомъ построеніи и можно, пожалуй, соединить и то и другое, но въ жизни, какъ сами вы знаете, далеко не всегда является возможнымъ подобное соединеніе. Разъ возможно оно — это уже особое счастье, о которомъ и говорить нечего. Но, съ другой стороны, и при всхъ даже самыхъ благопріятныхъ условіяхъ, когда все даже дано человку — одинаково, радости и общественной, и личной жизни — и при этомъ все-таки всегда долженъ онъ знать, что на первомъ для него план и что на второмъ, чему принадлежитъ любовь его, за что бороться и чмъ пожертвовать въ случа столкновенія. И для меня на первомъ план жизнь со всми ея радостями, вся жизнь — ей принадлежитъ любовь моя и нтъ у меня другой любви, другихъ желаній и заботъ, кром заботъ о полученіи возможно большей суммы наслажденія… Ваше самопожертвованіе и нжное попеченіе о благ и польз ближнихъ — вся эта дребедень мн не по вкусу, ибо перве всего не вижу я такого поля дятельности, которое стоило бы предпочесть жизни и счастью.
Онъ остановился.
— Ну, а если, медленно продолжалъ онъ, жизнь позоветъ меня и укажетъ мн дло, которое овладетъ всей душой моей, тогда и безъ вашихъ проповдей, все съ тмъ же знаменемъ — ‘счастье и наслажденіе прежде всего’, отдамся я этому длу и уже буду служить ему, какъ песъ цпной, какъ рабъ алжирскій, ибо счастье и наслажденіе тогда будутъ для меня заключаться единственно лишь въ служеніи этому длу.
— Алгасовъ, и это не высокая цль, не высокое дло — польза и благо народа, милліоновъ вашихъ согражданъ?
— Высокая, если бы она стояла тутъ, передо мной, какъ прямая цль. Но въ жизни какъ прикажете послужить ей, и послужить, какъ вы того требуете, всецло ей отдавшись, предпочитая ее себ и своему счастью! Мировымъ ли судьей или акцизнымъ надзирателемъ? Агентомъ III отдленія? Вводить ли православный народъ во владніе благопріобртеннымъ и родовымъ въ сан судебнаго пристава, или же протестовать векселя, обернувшись нотаріусомъ? Или, можетъ быть, начать содйствовать процвтанію отечества, а слдовательно — и польз и благу согражданъ, играя на бирж? Вдь все это должности штатныя, созданныя жизнью, слдовательно, вс он нужны именно для пользы, блага и пр. Или же такъ не сдлать ли, какъ это сплошь и рядомъ у насъ длается: годика три послужить прокуроромъ, а тамъ, въ одинъ прекрасный день, за лишнихъ въ годъ 500 рублей преобразиться въ адвоката? Или же служить благу и прочее, изготовляя и подписывая патенты на ордена и чины въ Департамент Герольдіи?
— Алгасовъ, пощадите! Такимъ словоизверженіемъ хоть кого можно уничтожить! Не говорите: человкъ, желающій приносить пользу — всегда найдетъ онъ достойное поле для своей дятельности…
— ‘Желающій приносить пользу’, говорите вы, т. е. не человкъ, котораго сама жизнь такъ или иначе привела къ такому-то занятію или длу, но человкъ, ради принесенія пользы сначала ршившій боле или мене пожертвовать свободой и стснить себя въ личной своей жизни и потомъ уже выбравшій себ наиболе по его мннію полезное какое-нибудь дло. Но опять повторю — переберите вс эти дла, созданныя нашей жизнью и вызванныя ея потребностями, т. е., проще говоря — вс роды и виды всякихъ службъ, и разсмотрите, какъ ничтожна приносимая въ каждой изъ нихъ крупица пользы — и этой-то жалкой крупиц долженъ я пожертвовать собой, своей жизнью, свободой и счастьемъ? Да неужто же соразмримыя это величины? Повторяю, ни слова не говоря, отдамся я длу, которое завладетъ всей душой моей, но если не такъ — я уже не разстанусь съ своей свободой. Я дешево не продамъ ея, ну, а если продамъ — такъ и думать ужъ не буду о ней.
— Везд, гд нуженъ честный человкъ, везд принесете вы столько пользы, что она будетъ стоить приносимой вами жертвы…
— А честный человкъ нуженъ везд. И для протеста векселей или ввода во владніе не мошенникъ нуженъ, хотя трудно выдумать комедію смшне и нелпе. Нтъ, лучше ужъ за барышнями ухаживать — тутъ хоть удовольствія вдоволь по крайней мр получишь. А ужъ отъ этой грошовой вашей пользы, да и то еще весьма сомнительнаго качества — увольте меня. Дайте людямъ жить, дайте имъ свободу и главное — свободу нравственную, свободу отъ высокихъ вашихъ поученій, предоставьте ихъ суду ихъ собственной совсти — и люди будутъ счастливы и безъ вашихъ жертвъ и непрошенныхъ нжныхъ попеченій…
— Да, хорошо вамъ такъ разсуждать съ двнадцатью тысячами дохода…
— Вульфъ, еслибы счастье я видлъ въ деньгахъ или въ томъ, чего нигд и никакъ, ни при какихъ условіяхъ нельзя иначе получить, какъ за деньги — тогда я стоилъ бы вашего упрека. Я не многаго хочу, я хочу жизни свободной, и главное — свободной отъ жертвъ и постороннихъ обязанностей, жизни разнообразной, веселой, среди людей — и согласитесь, вдь все это доступно каждому даже мужику!… Для меня такая жизнь возможна лишь среди общества, къ которому я принадлежу по рожденію, и не виноватъ я, что она стоитъ большихъ денегъ: не я создавалъ ее, и не мн, слдовательно, отвчать за ея недостатки. Дйствительно, я родился съ этимъ доходомъ, и хочу, и буду имъ пользоваться, и имю на это право, законное право, ибо для меня по рожденію, замтьте это, невозможна жизнь безъ денегъ. Не будь у меня денегъ наслдственныхъ — и я сталъ бы добиваться ихъ службой, торговлей, спекуляціями, но все единственно для того, чтобы съ ихъ помощью получить доступъ въ то общество, гд только и могу я встртить людей, близкихъ мн по интересамъ, привычкамъ, образованію и цлямъ — только для этого. И безъ моихъ теперешнихъ доходовъ не пропалъ бы я, и главное — никогда не измнилъ бы своихъ взглядовъ на жизнь, поврьте, не состояніе мое вызвало ихъ… Вашъ упрекъ слишкомъ…
— Пошлъ, пожалуй, это я вижу и самъ, докончилъ за него Вульфъ. Намъ съ вами не столковаться, Алгасовъ, да и поздно ужъ. Прощайте, но помните, что одними только удовольствіями не проживете, и какъ прискучатъ они — тогда вспомните Александра Вульфа! Прощайте, Костыгинъ. Кстати, Алгасовъ, вы придете завтра на лекціи?
— Не знаю, можетъ-быть… А что?
— А то мы зашли бы къ вамъ съ Морозовымъ, кое о чемъ потолковать надо…
— Что же, заходите… Или утромъ, или къ обду, я буду дома…
Вульфъ ушелъ. Оставшись съ Костыгинымъ, Алгасовъ разсказалъ ему про князя и Соню.
— И когда я смотрлъ на нихъ, Сережа, продолжалъ онъ, ты не повришь, какъ самому вдругъ захотлось мн повеселиться, полюбоваться на двушекъ, пожить такъ, какъ жили мы до смерти папы… Помнишь, какъ весело было тогда? Помнишь Марусю Янову? Что за милая была двушка! Что за глаза! Ты знаешь, она уже замужемъ…
— Вотъ-что, перебилъ его Костыгинъ, какой это Алалевъ? Я что-то не помню…
— Артиллеристъ, гвардеецъ, у Остелецкой мы познакомились… Высокій такой… Еще у матери его такой чудный домъ на Пречистенк…
— Высокій, съ просдью?
— Ну вотъ!
— А, теперь припоминаю!
— Вотъ какъ давно мы никого не видали, что и перезабыли даже всхъ! Скоро ли, скоро ли опять заживемъ мы попрежнему?…
— А трауръ?
— Ну — трауръ!… Мама проститъ…
И съ этихъ поръ только и жилъ онъ лишь мечтами о близкомъ будущемъ и объ ожидаемыхъ удовольствіяхъ. Онъ считалъ часы и минуты, и чмъ ближе подходили эти дни, тмъ нетерпливе становился онъ. Нетерпніе это отзывалось и на текущей его жизни: занятія, лекціи, книги, товарищи — ничто уже не занимало и не захватывало его, ко всему охладлъ онъ въ лихорадочномъ ожиданіи веселыхъ святокъ. Правда, охлажденіе это было лишь временное, но оно было, и лишь мечты о предстоящемъ весельи — он только и волновали Алгасова въ эти дни.

II.

Всему бываетъ конецъ: кончилась и. затворническая жизнь Вдровыхъ. Кончилась она немного даже ране, чмъ думали. Къ Рождеству Павелъ Ивановичъ былъ произведенъ въ полковники и вмст получилъ видное повышеніе по служб. Его отлично приняли въ Петербург, довольный и гордый, полный блестящихъ надеждъ, вернулся онъ оттуда,— и еще веселе и радостне почувствовали себя вс въ дом, еще боле захотлось имъ жить и веселиться — и сами собою возобновились у Вдровыхъ пріемы, вечера и обды.
Надежда Семеновна не совсмъ еще оправилась, но это не удержало ея.
— Что мн сдлается? отвтила она доктору, указывавшему ей на тяжелую, вынесенную ею болзнь и совтовавшему еще недльку-другую поберечь себя. Вдь я деревенская…
— Но къ чему же такъ спшить?
— Рождество, святки теперь, вс хотятъ веселиться, что же я буду ихъ задерживать?
Алгасовъ и Соня боле всхъ томились уединеніемъ, съ нетерпніемъ дожидаясь праздниковъ и близкихъ увеселеній. И какъ же обрадовались они, когда насталъ наконецъ первый, такъ жданный ими вечеръ!
Шумно и весело прошелъ онъ, и всмъ существомъ своимъ наслаждался Алгасовъ этимъ весельемъ, съ волненіемъ присматриваясь къ собравшимся красавицамъ, съ восторгомъ и смутной тревогой любуясь молодыми, хорошенькими ихъ личиками. Къ тому же и на него гораздо боле, чмъ прошлую зиму, обращали теперь вниманія женщины: съ одной стороны, сильно возмужалъ онъ за послдній годъ и уже не выглядывалъ прежнимъ мальчикомъ-первокурсникомъ, а съ другой, и самостоятельное его положеніе — невольно отразилось оно на отношеніи къ нему общества, и не только женщинъ, но и всего общества. И безъ того уже весело было Алгасову, а это безмолвное признаніе его полноправнымъ членомъ общества, видимое вниманіе къ нему женщинъ — все это и льстило ему, и радовало, и волновало его. Весь вечеръ былъ онъ какъ въ чаду, радостный, счастливый и довольный.
Но чуть ли и не боле даже его и ждала, и наслаждалась праздникомъ Соня. Молодая, нарядная, веселая, она была необычайно мила въ этотъ вечеръ. Князь не отходилъ отъ нея, не могъ на нее наглядться — и еще боле оживленной и хорошенькой длало это ее, и счастливая двушка полюбила его первой своей любовью, всмъ сердцемъ всецло отдаваясь блаженству охватившей ее юной страсти…
Даже и Надежд Семеновн было весело, хотя и не могла еще она танцовать, и одинъ лишь изо всей Вдровской молодежи Сергй Игнатьевичъ спокойно и безъ увлеченія относился къ веселому празднику, котораго одинъ только онъ и не ждалъ во всемъ дом. Онъ любилъ веселье, но веселье простое, безъ всякихъ стсненій, среди простыхъ, какъ и онъ, людей — великосвтское же общество, собиравшееся у Вдровыхъ, оно стсняло какъ-то юношу, готовившаго себя къ другой совершенно жизни. Не то, чтобы неловко себя чувствовалъ онъ въ какой-нибудь гостинной — нтъ, онъ привыкъ уже къ свтскому этикету, все тутъ было знакомо ему, и съ этой стороны стсняться было нечего — но слишкомъ уже чуждо было это великолпіе и его жизни, и всмъ его вкусамъ. Все мшало ему тутъ, все было чужое — и строгій этотъ этикетъ, и французскій языкъ, котораго онъ не любилъ, и фракъ, и лайковыя перчатки, въ которыхъ широкая плебейская рука его чувствовала себя, какъ въ тискахъ. Вообще, онъ избгалъ даже по-возможности всякихъ многолюдныхъ свтскихъ собраній и рдко появлялся на вечерахъ и балахъ, но на этотъ разъ не захотлъ отказаться отъ участья на первомъ вечер любимой сестры — онъ зналъ, что это было бы ей непріятно.
Молча стоялъ онъ у окна, равнодушно глядя по сторонамъ.
— Что это, неужели теб скучно? спросилъ его подошедшій Алгасовъ, и тотчасъ же, не дожидаясь отвта, оживленно заговорилъ: послушай, видлъ ты баронессу W?
— Какую?
— Вонъ, высокая, въ синемъ плать, возл Сони стоитъ… Не правда ли, какъ хороша?
— Да, въ самомъ дл — хорошенькая…
— Лучше всхъ сегодня! восторженно проговорилъ Алгасовъ, отходя отъ него.
Но быстро летятъ веселые часы. Вотъ и ужинъ, вотъ и два часа, и начинаютъ уже разъзжаться. Три часа — еще ухали нкоторые. Четыре часа — налице нтъ уже и половины гостей, и быстро убываетъ ихъ число. Еще немного — и никого уже почти нтъ въ ярко-освщенныхъ комнатахъ, и одинъ лишь безпорядокъ напоминаетъ еще о кончившемся весель и толп только-что ухавшихъ гостей.
Было около уже 5 часовъ, когда Алгасовъ и Костыгинъ вернулись наконецъ домой.
— Вотъ все и кончилось! грустно прошепталъ Алгасовъ, садясь къ столу.
— А теб чего же надо, чтобы онъ вчно продолжался, этотъ вечеръ? возразилъ Костыгинъ.
— Да не вчно…
— Ты все толкуешь о воспоминаніяхъ. Чего же теб лучше: сиди и вспоминай!
— Воспоминанія не для такихъ мелочей. Впрочемъ, и самъ я не знаю, почему такъ жаль мн этого вечера, но только очень жаль: я такъ ждалъ его…
— Теперь жди другихъ…
— Это само собою. Но дло не въ томъ. Посл суеты, посл веселья, особенно когда весь отдаешься этому веселью — всегда посл этого такъ на душ грустно и пусто… Даже страшно какъ-то: все проходитъ, и жди новаго, чтобы и то, новое, тоже прошло, и т. д., жди и провожай, и въ этомъ вся жизнь? Я не знаю, понимаешь-ли ты меня?…
— Понимаю. Найди себ въ жизни что-нибудь прочное, непреходящее, по крайней мр долго… Вотъ посмотри на Павла Ивановича: ждетъ онъ чего, волнуется, желаетъ? Служитъ, любитъ Надю, любитъ дтей — чего ему ждать, что провожать, о чемъ грустить? Ты хочешь наслажденій: наслажденіе неустойчиво, оно все состоитъ изъ мгновеній — ну и жди, и провожай эти мгновенія, самъ себя осудилъ на это…
— Ты правъ. Но, Сережа, подумай, жить и ничего не ждать отъ жизни, жить ныньче, какъ вчера — Сережа, да вдь это ужасно!…
— Вздоръ ты говоришь: какъ это ничего не ждать отъ жизни?
— Разъ вполн уже установилась жизнь и ясно опредлилась, ну хоть жизнь Павла Ивановича, напр., чего отъ нея ждать? Генеральскаго чина да третьяго ребенка? Такъ вдь это значитъ ждать неминуемаго, т. е. все равно, что и ничего не ждать.
— А ты ждешь слдующаго бала. Это разв не неминуемое?
— Нтъ, потому что я жду не самого бала, а веселья и наслажденья. Веселье же это — во-первыхъ, его можетъ совсмъ и не быть, а во-вторыхъ, оно можетъ явиться и такъ, и иначе…
— Чего же, наконецъ, теб надо? Ждать и провожать — скучно, не ждать и не провожать — тоже скучно…
— Чего мн надо, Сережа — я и самъ не знаю, тихо началъ Алгасовъ, взявъ свчку, чтобы идти въ свою комнату. А я вотъ что скажу теб: помнишь, у Писарева, кажется, гд-то сказано, что человкъ до тхъ только поръ и сохраняетъ интересъ, иначе — до тхъ только поръ онъ и живой человкъ, пока онъ не устроился, недоволенъ жизнью, ищетъ ее, борется за нее и за свое счастье, другими словами — пока онъ страдаетъ. Человкъ установившійся, нашедшій себ жизнь и примирившійся съ жизнью и съ окружающей средой — такой человкъ теряетъ всякій для насъ интересъ, какъ-бы вычеркивается изъ списка живыхъ и мирно, безцвтно прозябаетъ въ своемъ угл въ ожиданіи смертнаго часа. Это великія слова, Сережа: на нихъ и возразить нечего. А вдумайся въ нихъ — вдь похолодешь отъ ужаса! Прощай.
И онъ ушелъ, не дожидаясь отвта.
Впрочемъ, ничего и не отвтилъ бы ему Сергй Игнатьевичъ. Задумчивымъ взглядомъ проводилъ онъ друга.
Вновь шумъ и веселье воцарились у Вдровыхъ, началась и для Алгасова веселая свтская жизнь. Онъ сдлалъ нсколько визитовъ, и все чаще и чаще сталъ онъ появляться на балахъ и въ гостинныхъ. Со всмъ жаромъ юности кинулся онъ въ эту шумную жизнь, но онъ не забывалъ и занятій: на все хватало у него времени и ничего не упускалъ онъ. Со страстью отдаваясь свтскимъ удовольствіямъ, онъ съ такой же страстью и занимался, новыя силы почерпая въ самомъ этомъ разнообразіи своей жизни.
Въ свт онъ ршительно преуспвалъ. Его красота и оживленіе привлекали къ нему женщинъ, и он-то главнымъ образомъ и создавали его успхъ — но и мущины въ немъ цнили его умъ, его искреннюю веселость и любовь къ свту, его рдкій тактъ и совершенное, не смотря на молодость, пониманіе внутренней жизни свтскаго общества, т. е. тхъ внутреннихъ и вншнихъ интересовъ, которыми въ данную минуту оно живетъ и волнуется. Въ Алгасов видимо вырабатывался настоящій свтскій человкъ, самостоятельный, смлый, живой и свободный — и старики, вспоминая свое время, ставили его въ образецъ сыновьямъ и внукамъ.
На одномъ обд онъ встртилъ однажды давнишняго своего знакомаго, Александра Аанасьевича Вельяшева. Алгасовъ поклонился ему и хотлъ-было пройти, но Вельяшевъ любезно заговорилъ съ нимъ самъ, ласково пеняя ему, что онъ совсмъ забылъ ихъ домъ.
— Ну хоть впередъ не забывайте насъ, говорилъ онъ въ отвтъ на неловкія извиненія Алгасова. Вы были другомъ моего покойнаго сына, и я всегда буду радъ васъ видть у себя.
И онъ крпко пожалъ ему руку.
Сильно польстило самолюбію Алгасова вниманіе Вельяшева: далеко не послднимъ въ Москв человкомъ былъ Вельяшевъ.
Онъ не былъ богатъ, но въ свт его уважали какъ за его родство, такъ и за умъ и отчасти за то, что держалъ онъ себя самостоятельно и съ достоинствомъ. Онъ служилъ лтъ десять тому назадъ и занималъ довольно значительное мсто, но не поладилъ съ одной особой и вышелъ въ отставку съ крупнымъ статскимъ и придворнымъ чиномъ.— Съ тхъ поръ и поселился онъ въ Москв, живя — не то, чтобы открыто, но просто и весело, ни въ комъ не заискивая и не роняя достоинства фамиліи Вельяшевыхъ, имвшей виднаго представителя въ высшихъ сферахъ власти.
Алгасовъ былъ на первомъ еще курс, когда Любочка Вельяшева, идолъ тогдашней молодежи, вышла замужъ и съ мужемъ ухала изъ Москвы. Вскор затмъ простудился, катаясь на конькахъ, и умеръ ея братъ, товарищъ и пріятель Алгасова — и Алгасовъ пересталъ бывать у Вельяшевыхъ: собирались у нихъ важные, чиновные старики, а дв меньшія ихъ дочери, тогда совсмъ еще двочки, не покидали еще классной.
Такъ лестно было Алгасову вниманіе Вельяшева, что, вернувшись домой, тотчасъ же обо всемъ разсказалъ онъ Всдрову.
— Да, началъ Павелъ Ивановичъ, недавно въ клуб онъ у меня спрашивалъ про тебя. Кто-то очень ему хвалилъ тебя. Позжай, это пріятный домъ, у нихъ бываетъ довольно весело… Старшая ихъ двочка премиленькая собой, а главное — тиха и добра до безконечности!.. Ну, меньшая, та побойче.
На другой же день похалъ Алгасовъ къ Вельяшевымъ. Его приняли въ высшей степени радушно и, какъ стараго знакомаго, оставили обдать.
Об дочери Вельяшевыхъ, одна 16, другая 16 лтъ, были простыя, милыя, веселыя двушки. Об далеко не напоминали он старшей сестры, об не были красавицами, но могли нравиться, особенно старшая изъ нихъ — кроткое, симпатичное созданіе, увы! вскор посл разсказанныхъ здсь событій похищенное смертью…
Обдъ прошелъ скоро и весело, и вс разстались, очень довольные другъ другомъ.
— Не забывайте же насъ, говорила Алгасову Анна Васильевна Вельяшева, радушно съ нимъ прощаясь. Заходите попрежнему, запросто, когда вздумается, мы всегда дома и всегда будемъ вамъ рады!
Алгасовъ воспользовался ея приглашеніемъ, сталъ бывать у нихъ, еще ближе сошелся со всей семьей и скоро сдлался у нихъ своимъ, домашнимъ человкомъ и у нихъ же встртилъ онъ двушку, завладвшую его сердцемъ.
Однажды вечеромъ онъ зашелъ къ Вельяшевымъ. Ни Александра Аанасьевича, ни Анны Васильевны не было дома, но Алгасова тмъ не мене приняли и попросили въ гостинную.
Большую и высокую эту комнату слабо освщала стоявшая на стол лампа съ абажуромъ. Передъ нею, бокомъ къ дверямъ, сидла двушка въ розовомъ плать и прилежно, повидимому, списывала какія-то ноты.
Алгасовъ остановился: фигура сидвшей показалась ему какъ будто незнакомой, но при слабомъ свт лампы онъ не могъ ея хорошенько разсмотрть и не зналъ, кто это и какъ ему быть. Онъ и совсмъ бы растерялся, если бы не послышалось вдругъ изъ-за затворенной двери:
— Александръ Семеновичъ, это наша кузина, Нина Измайлова…
Алгасовъ поклонился Нин. Нина встала, положила, не глядя на него, перо, потомъ застнчиво и неловко протянула ему руку и, покоряясь своей участи, приготовилась занимать незнакомаго ей гостя.
Во всхъ торопливыхъ и неловкихъ ея движеніяхъ проглядывало крайнее смущеніе, щеки ея покрылись яркимъ румянцемъ, и сама она стояла, не смя глядть на неожиданнаго своего собесдника. И не мудрено: Нина была провинціалка, весною лишь кончившая курсъ въ одномъ изъ провинціальныхъ институтовъ. Въ Москву она пріхала всего наканун, и Алгасовъ былъ первый человкъ, съ которымъ приходилось ей тутъ знакомиться. Ея кузины, никого не ждавшія въ этотъ вечеръ, убжали что-то оправлять въ своихъ туалетахъ, а переконфузившуюся, растерявшуюся двушку, туалетъ которой оказался на ея горе въ порядк, насильно оставили занимать молодого человка.
Это была стройная, худенькая двушка, густые темнокаштановые волосы красиво обрамляли хорошенькое ея личико, если не поражавшее красотой, то манившее къ себ молодостью и чарующей миловидностью. Яркій, покрывавшій ея щеки румянецъ еще боле красилъ ее.
Алгасовъ окинулъ глазами всю ея красивую фигуру. Милая двушка сразу же понравилась ему. Онъ замтилъ ея смущеніе — и еще боле залюбовался ею, такъ что и самъ не сразу нашелся, о чемъ заговорить. Съ полминуты молча такъ стояли они другъ противъ друга.
— Вы поты списывали? началъ наконецъ Алгасовъ, замтивъ лежавшія на стол ноты.
— Да…
— Что это вамъ за охота?
— Такъ, мн тутъ немного, торопливо заговорила Нина, одну только арію…
— Вы не знаете, гд Александръ Аанасьевичъ?
— Дядя въ клубъ ухалъ, а тетя у Озеровыхъ. Она скоро вернется. Варя и Катя сейчасъ придутъ, добавила она.
Алгасовъ спросилъ ее, давно ли она въ Москв. Такъ разговаривая, взадъ и впередъ ходили они по гостинной — и съ каждымъ мгновеніемъ все боле и боле нравилась ему Нина…
Вошла француженка-гувернантка Вельяшевыхъ, за нею появились и сами двушки, и тотчасъ же поднялась у нихъ оживленная болтовня, хохотъ, шумъ, стали бгать, играть, пть, вздумали даже танцовать — и такъ прошелъ весь вечеръ.
Ничто такъ не сближаетъ, какъ подобное живое и ничмъ нестсняемое веселье. Черезъ часъ ни въ чемъ уже не отставала Нина отъ своихъ свтскихъ кузинъ, она перестала дичиться, недавнее смущеніе ея исчезло безъ слда, и вся отдалась она веселью, словно давно уже знала Алгасова и давно вполн уже съ нимъ освоилась. Она оживилась, глаза ея заблестли, она говорила, смялась, бгала, дурачилась, отъ души участвуя во всхъ затвавшихся играхъ и шуткахъ.
Еще лучше и миле стала тутъ Нина. Она любила веселье, и сама украшалась имъ, и его украшала собой — такъ искренно и всецло ему отдавалась она.
Алгасовъ не могъ на нее наглядться. Самъ живой, боле всего любившій беззавтное такое веселье, всей душой той же любовью наслаждался онъ въ молодой и хорошенькой двушк — и еще боле ему понравилась она тутъ, какъ товарищъ въ веселыя минуты.
Было уже поздно, усталая, раскраснвшаяся отъ движенія, стояла Нина у окна, прислонившись къ косяку. Алгасовъ былъ возл и смотрлъ на нее.
— Никакъ вотъ не могу привыкнуть быть большой, взглянувъ на него, вдругъ заговорила Нина. Такъ все и хочется бгать и шалить… А пора: вдь мн ужъ 18-й годъ!
— Къ чему, къ чему привыкать, Антонина Аполлоновна? горячо отвтилъ ей Алгасовъ.— Весело вамъ — ну и веселитесь, какъ и сколько хочется, не разсуждая и не думая — большая вы или нтъ…
А самъ онъ думалъ въ это время:
— Еслибы ты знала, Нина, какъ ты хороша, какъ ты мила, когда теб весело…
Весь погруженный въ чудныя молодыя грезы, шелъ онъ домой, съ восторгомъ вспоминая красоту молодой двушки, ея оживленье, каждое малйшее ея запавшее ему въ память движеніе, ея смхъ и улыбки и вс слова, которыя она ему говорила. Ея не было съ нимъ, но онъ продолжалъ ею любоваться, со страстью мечтая о ней, о ея красот и блестящихъ карихъ ея глазкахъ.
Съ этихъ поръ чуть не каждый день сталъ онъ бывать у Вельяшевыхъ, все боле и боле нравилась ему Нина — и онъ полюбилъ ее, полюбилъ, какъ двадцатилтній только юноша можетъ полюбить понравившуюся двушку, полюбилъ ради самой любви, ради того только, чтобы любить, всмъ сердцемъ привязаться къ двушк, вс мысли сосредоточить на ней, въ ея присутствіи находить все свое счастье, безъ конца любоваться ею, съ тоской мечтать о каждомъ ея взгляд и ждать его…
Онъ нашелъ наконецъ то, чего не хватало ему для полнаго наслажденія жизнью и для полной красоты ея — его мечты, его радости, его счастье нашли себ средоточіе и пристанище. Онъ любилъ, ни о чемъ не думая и не разсуждая, что ждетъ ихъ и что выйдетъ изъ этой любви. Онъ зналъ одно, что Нина миле для него и дороже всхъ на свт, что лучше всхъ она, что ни одна двушка не можетъ съ ней сравниться, что весело съ ней и что беззавтное веселье это, столь дорогое для него, дорого и для нея. И нигд не было ему такъ хорошо и весело, какъ возл Нины, я своимъ присутствіемъ веселая Нина удваивала для него цну самого веселья. Только о ней одной и думалъ онъ, видть ее — это было единственнымъ его желаніемъ въ эти дни, а робкія мечты о малйшемъ какомъ-нибудь знак ея вниманія — единственной отрадой.
Много и часто, съ восторгомъ и горячностью, говорилъ онъ Костыгину о Нин, и о ней самой, и о ея красот, и о своей любви къ ней, но только одному Костыгину. Боле ни съ кмъ не хотлось ему длиться юнымъ своимъ счастьемъ и даже избгалъ онъ разговоровъ о Нин, но сами собою обличали его частыя посщенія Вельяшевыхъ и не могъ онъ скрыть своей любви отъ домашнихъ, снисходительно, впрочемъ, смотрвшихъ на его увлеченіе: ради брата, Надежда Семеновна познакомилась даже съ Вельяшевыми и они стали бывать на ея вечерахъ.
Алгасовъ безотлучно всегда былъ возл Нины. Прежде онъ любилъ Вру Григорьевну, но то было иное чувство. Увлеченный сначала ея красотой и кокетствомъ, онъ полюбилъ ее потомъ за возвышенный умъ, за ея свтлую душу и теплое участье къ нему самому. Онъ полюбилъ въ ней учителя и друга, съ живымъ сочувствіемъ отнесшагося ко всмъ самымъ завтнымъ его мечтамъ и желаніямъ — и будь на ея мст мущина, или будь она стара, все такъ же привязался бы онъ къ ней, привязался бы чувствомъ юношескаго, искренняго и чистаго поклоненія. Но она была молода и хороша — и онъ полюбилъ ее такъ же искренно и чисто, исполненной такого же поклоненія, любовью, которая могла бы ему дать много тихаго счастья, и ни одного мгновенья жгучаго наслажденья. Вра Григорьевна была его учителемъ, Нина, его ровесница — товарищемъ. Нина была для него ровней — и безумно полюбилъ онъ ее, впервые всецло отдаваясь любви, впервые узнавъ любовь и наслажденье: безконечное наслажденіе находилъ онъ въ каждомъ ея слов, въ каждомъ взгляд Нины, и меньше даже — въ одномъ ея присутствіи, а этого наслажденія тогда не далъ ему и самый поцлуй Вры Григорьевны. Еслибы Нина поцловала его! О такомъ избытк счастья не смлъ, да и не умлъ онъ даже и мечтать.
Говорилъ ли онъ ей о своей любви? Нтъ, онъ не умлъ еще говорить о любви, да еслибы и захотлъ, и придумалъ, какъ это сдлать, такъ не посмлъ бы. Но и не нужно было ему говорить о ней, одинаково и не умлъ онъ скрывать ея, и слишкомъ даже ясно во всемъ высказывалось юное его чувство во всхъ его поступкахъ, во всхъ словахъ, въ полныхъ обожанія взглядахъ и безотвязномъ присутствіи.
Нельзя сказать, чтобы нравилось Нин это ухаживанье влюбленнаго юноши: не любятъ двушки такихъ юныхъ поклонниковъ, не любятъ и за ихъ-молодость, и за ихъ любовь и слишкомъ робкую, и слишкомъ въ то же время, надодливую. Сначала охотно говорила и танцовала съ нимъ Нина, охотне даже чмъ съ другими, ибо весело было ей съ нимъ и его лишь одного и не дичилась въ Москв молодая провинціалка, но не долго продолжалось это. Въ обществ ее замтили. Неопытный Алгасовъ чистосердечно сначала радовался этому, видя, какъ это радуетъ Нину, но скоро же пришлось ему перестать радоваться: чмъ боле поклонниковъ окружало Нину, тмъ мене времени удляла она Алгасову и тмъ боле терялся юный студентъ въ окружавшей ее толп офицеровъ и свтскихъ франтовъ. Каждый изъ нихъ интересовалъ ее гораздо боле, чмъ Алгасовъ — это и для него даже было слишкомъ уже замтно…
Но еще боле потерялъ онъ въ глазахъ Нины, когда явился ея избранный и одинъ привлекъ на себя ея вниманіе. Какъ нарочно, именно у Вдровыхъ встртила она этого избраннаго. Предметомъ обожанія Нины сталъ модный въ то время въ Москв жрецъ правосудія. Алгасовъ самъ досталъ для нея билетъ на одно интересное дло въ суд, по которому обвинялъ даровитый молодой прокуроръ. Его красота и блестящая рчь одинаково поразили Нину, и когда потомъ она встртила его у Вдровыхъ — не трудно ужъ было ему завладть ея сердцемъ, и Нина полюбила его полной восторженнаго обожанія, полу-дтской любовью — первой любовью молоденькой институтки.
Встрчаясь съ Ниной, съ удовольствіемъ всегда болталъ и танцовалъ съ ней молодой прокуроръ, ничмъ, впрочемъ, ее выказывая ей особаго предпочтенія. Но объ этомъ и не думала еще Нина, такъ высоко не заносились и самыя даже сокровенныя мечты ея: до того великимъ и недоступнымъ казался молоденькой двочк блестящій ораторъ, что и себ даже самой не ршилась бы она сознаться, что посмла его полюбить, и лишь издали еле осмливалась бдная Нина втайн поклоняться ему…
Одинъ только Алгасовъ зналъ ея тайну, несмотря на всю свою неопытность, не могъ онъ проглядть невольныхъ, незамтныхъ, проявленій ея робкаго чувства, столь похожаго на его собственную къ ней любовь и потому особенно доступнаго внутреннему его пониманію. Къ тому же слишкомъ уже пристально слдилъ онъ за Ниной, чтобы проглядть ея любовь, слдилъ не изъ ревности: его любовь, еще не знавшая надежды, не могла очевидно знать и ревности. Онъ слдилъ за Ниной, потому что все счастье его заключалось въ томъ, чтобы видть ее, любоваться ею, быть возл нея — и потому, когда онъ былъ съ нею, онъ уже не спускалъ съ нея глазъ, почти и не отходилъ даже отъ нея.
Но любить ея не пересталъ онъ и посл этого открытія — впрочемъ, онъ и не могъ бы перестать ее любить. Она любитъ другаго, но вдь все то же блаженство и счастье находилъ онъ въ ея красот и весельи, а разв мечталъ онъ когда о ея любви, разв его открытіе лишало его какихъ надеждъ? Все съ той же жадностью ловилъ онъ каждый ея взглядъ, каждое слово, каждую улыбку — и онъ былъ счастливъ однимъ уже ея присутствіемъ и этой возможностью любоваться ею. Соперникъ, и тотъ не могъ смутить этого счастья.— ‘Нина любитъ его, но разв я не могу быть ея другомъ?’ наивно мечталъ неопытный юноша. Разв не дастъ ему счастья эта дружба? Но все-таки тоскливо сжималось порой его сердце, особенно когда онъ улавливалъ ея полные обожанія взгляды, обращенные на молодаго прокурора,— ‘Еслибы хоть разъ она такъ взглянула на меня…’ съ тоской думалъ Алгасовъ, любуясь Ниной.
Такъ прошелъ остатокъ зимы и начало весны. Въ сущности, несмотря ни на что, хорошо жилось Алгасову за это время, хорошо, ибо въ Нин было средоточіе его жизни, къ ней обращались его мечты и было ему чего дожидаться и желать..
Но съ отъздомъ Нины кончалось и все его счастье. Онъ зналъ, что она должна ухать, но никогда какъ-то не думалъ объ этомъ,.и тмъ тяжеле было ему услышать, что назначенъ уже и срокъ отъзда, и весьма даже близкій… Грустный вернулся Алгасовъ домой въ этотъ день.
— Что съ тобой? встртилъ его Костыгинъ. Вдь ты отъ Вельяшевыхъ?
— Отъ нихъ.
— Ну и что же?
— Ничего… Нина узжаетъ въ среду…
— Такъ ты объ этомъ и сокрушаешься? съ улыбкой спросилъ Сергй Игнатьевичъ, ничего серьезнаго не видвшій въ любви Алгасова къ Нин и потому легко смотрвшій на эту любовь.
— А что же, прикажешь радоваться?
— Не радоваться, но… Должна же она когда-нибудь ухать. И послушай, Саша, чего же ждешь ты отъ этой любви? Вдь не жениться же на ней ты собираешься? Да она и не пойдетъ за тебя, успокойся.
— Ждать… Чего же это, ни шага не длать безъ разсчета, безъ думы о будущемъ, ради этого будущаго отказываться отъ настоящаго, какъ бы ни было оно хорошотакъ, что-ли, по твоему?
— Нтъ, не такъ. Нелпо на каждомъ шагу смущаться думой о будущемъ, но я не понимаю, какъ можно видть счастье въ томъ, что очевидно не иметъ никакого будущаго? Вдь въ чемъ нтъ будущаго, въ томъ нтъ и жизни.
— Я люблю Нину, и какъ можно сказать, что у этой любви нтъ будущаго? Разв въ будущемъ году я не увижу Нины?
— Увидишь, и снова пойдетъ у васъ та же канитель…
— Не знаю, канитель это или нтъ, для меня только не канитель. Я люблю Нину, можетъ, и глупо, можетъ, и по-дтски, какъ ты говоришь, но эта любовь мн дорога… Моя любовь не нравится и Нин, я это вижу, но знаешь, Сережа, еслибы она полюбила меня, это было бы слишкомъ, слишкомъ уже много счастья, столько счастья, что и вообразить, и представить даже себ не могу я его… Скоро она удетъ, а мн было такъ съ ней хорошо…
Задумчиво посмотрлъ на него Сергй Игнатьевичъ, словно стараясь понять и усвоить себ это счастье, о близкой утрат котораго такъ горевалъ его другъ. Потомъ снова принялся онъ за прерванное чтеніе, сказавъ только:
— Тамъ письмо теб есть.
И дйствительно, не могло быть понятнымъ Сергю Игнатьевичу счастье Алгасова. Не мечталъ онъ о любви, не тосковалъ по ней и не рвался къ наслажденіямъ, а если и мелькалъ порой въ его воображеніи какой-то смутный обликъ невдомаго какого-то счастья, то счастья прочнаго, незыблемаго, конецъ котораго въ гробу или въ привычк. Не привлекали Сергя Игнатьевича ни веселые праздники, ни красавицы, которыми онъ съ удовольствіемъ любовался, по за которыми не умлъ ухаживать, ни даже т горячіе споры объ отвлеченныхъ разныхъ истинахъ, которымъ съ такимъ юношескимъ жаромъ весь отдавался Алгвсовъ, все забывая въ пылу подобнаго спора. И къ нимъ спокойно и холодно, безъ увлеченія, относился Сергй Игнатьевичъ, съ большимъ интересомъ разсуждая объ устройств какой-нибудь машины, чмъ о призваніи человка на земл, о цли и смысл земной нашей жизни и о всхъ подобныхъ ‘упражненіяхъ въ элоквенціи,’ какъ онъ выражался. Къ тому же, гораздо боле, чмъ для Алгасова, извстнаго и яснаго было для него во всхъ этихъ вопросахъ, и его ничмъ не смущаемая трудовая юность спокойно проходила среди занятій и товарищей, вдали отъ всхъ увлеченій и соблазновъ, большую и шумную такую роль игравшихъ въ жизни Алгасова. И такіе же спокойные, далекіе отъ тревогъ и сомнній годы сулила Сергю Игнатьевичу и будущая трудовая его жизнь, полезная, ясная, полная кипучей дятельности и, вроятно, тихаго, ровнаго счастья…
Не таковъ Алгасовъ. Не желалъ и не ждалъ онъ спокойной жизни, напротивъ, съ юношеской горячностью жаждалъ онъ бурныхъ дней, полныхъ тревогъ, наслажденій или страданій. Страстный, живой, онъ созданъ для борьбы, для борьбы упорной, энергичной, страстной — но цлью своей имющей одно лишь наслажденіе, жизнь полную свта и красоты. Вся его энергія, а въ ней нтъ у него недостатка, весь его умъ, вся любовь — все направлено лишь на то, чтобы взять отъ жизни возможно боле радостей, и безъ оглядки весь отдается онъ тому, что въ данную минуту увлекаетъ его, суля, ему бездну наслажденій и радостей. Никакой трудъ, ни борьба не испугаютъ его, ни передъ чмъ не дрогнетъ онъ, если нужно будетъ постоять за то, что ему дйствительно дорого. А что ему дорого? Сейчасъ — сама жизнь, полная красоты и разнообразія. Что будетъ дорого потомъ — неизвстно. Радости жизни привлекутъ его — и дни его пройдутъ шумно, весело, живо, полные страсти и бурныхъ тревогъ, хотя люди и назовутъ его безполезнымъ тунеядцемъ. Да, мало принесетъ онъ въ этомъ случа пользы… другимъ, но самъ онъ хорошо поживетъ, онъ извдаетъ вс земныя радости, вс наслажденія и всю прелесть жизни — и кто знаетъ, на чьей сторон правда? Но если привлечетъ его дло, одухотворенное высокой идеей любви и добра — всей душой ему отдастся онъ тогда, и ни каторга, ни эшафотъ не заставятъ его быть отступникомъ, и не будетъ у этого дла слуги — нтъ, не слуги, а раба, боле преданнаго и врнаго. Но какъ бы то ни было, полезные они или нтъ — люди, подобные Алгасову, во всякомъ уже случа имютъ одну сторону, дающую несомннное имъ право на наше къ нимъ уваженіе, это полная и совершенная искренность, ни въ чемъ не дозволяющая имъ покривить душой, ни въ важномъ, ни въ пустяк. Для нихъ и невозможно это, ибо, то или другое — но полное счастье нужно имъ, полное наслажденіе жизнью, безъ изъяна и порока, жизнь съ спокойной совстью и съ гордо поднятой головой.
Но точно ли былъ Сергй Игнатьевичъ такъ далекъ отъ любви? Тоски, увлеченій, волненій — этого онъ дйствительно не зналъ, но была двушка, безъ его вдома завладвшая его сердцемъ. Она была умна, молода, мила, не красавица, правда, но и весьма даже недурна собой. Сергй Игнатьевичъ былъ хорошъ съ ея братомъ, тоже техникомъ, и потому часто съ ней видался. Люди они были небогатые, жили скромно, но не скучно: ихъ была большая семья, и замчательно дружны были вс они между собою. Мягкій и ясный характеръ двушки, ея всегда одинаково-ровное, веселое и бодрое настроеніе духа, ея любовь къ роднымъ, ея неустанная, не громкая, но полезная домашняя дятельность и развитой умъ — все невольно влекло къ ней Сергя Игнатьевича. Незамтно, но все боле съ каждымъ днемъ привыкалъ онъ къ милой двушк, и какъ и когда перешла эта привычка въ любовь, да и перешла ли, или еще готовится только перейти — этого онъ не зналъ, да и не думалъ объ этомъ, ибо ничто не наталкивало его на эти думы, ни ровное и ласковое отношеніе къ нему двушки, ни почти ежедневныя, всегда спокойныя ихъ встрчи, ни грозящія какія-либо препятствія впереди — ничего.
Прошла весна, новой зеленью одлись деревья, запестрли цвтами луга, птичьими пснями наполнились рощи, нарядныя, веселыя бабочки летаютъ… Понятно, не въ Москв все это, гд, вмсто этого весна сказывается лишь пылью, вонью да болзнями.
Съ наступленіемъ весны Нина ухала въ деревню.

III.

Грустно было Алгасову, когда онъ пришелъ къ Вельяшевымъ провести у нихъ послдній свой вечеръ съ Ниной. Не веселе было и Нин: и она разставалась, узжая, съ первой мечтой о любви и счастьи, съ первой розовой своей грзой, съ человкомъ, которому впервые и тайно отдала свое юное сердце. И Алгасову, и Нин, одно и то же, одинаковыя радости, волненія и печали дала любовь, съ одинаковымъ восторгомъ оба откликнулись они на первый этотъ зовъ любви и молодости, и, какъ дти, оба грустили теперь, когда кончился этотъ сонъ, дававшій имъ столько свтлаго счастья…
И долго не забывалъ Алгасовъ Нины, долго съ тоской и болью сжималось его сердце при каждомъ воспоминаніи о ней, а несмотря и на это — сколько отрады давали ему эти воспоминанія!
Съ отъздомъ Нины Измайловой вся жизнь его какъ бы лишилась своего средоточія. Дни проходили — и ничто уже не красило ихъ, ничто не заставляло съ волненіемъ ждать такого-то дня и часа или нечаянной какой-нибудь встрчи. Неинтересны и пусты были эти дни, обыденные и однообразные. Онъ занимался, читалъ, но и занятія не увлекали его, и пока не сгладилось нсколько воспоминаніе о милой Нин, до тхъ поръ ни наступившіе экзамены, ни семейная радость — помолвка сестры Сони — ничто не могло его разсять и замнить улетвшаго счастья.
Князь Дмитрій Алексевичъ не на шутку увлеченъ былъ Соней, Соня платила ему тмъ же, и лишь кончился у Вдровыхъ траурный годъ, какъ только отслужена была панихида въ день смерти Ольги Александровны, вскор же затмъ князь сдлалъ Сон предложеніе. Сватьбу отложили до лта, а пока весело зажили вс вокругъ жениха и невсты, весело, насколько возможно это было въ пустющей Москв.
Лто быстрыми шагами приближалось на смну весны, напоминая о деревн, о деревенскомъ простор, о лсахъ, объ охот. Вдровы собирались на дачу, и Алгасовъ халъ съ ними. Онъ и заикнулся было о Веденяпин, но вс набросились на него, уговаривая остаться на дач — и на этотъ разъ легко согласился онъ: уже сталъ онъ забывать Веденяпино, и вмсто всего тепла и всхъ радостей родного гнзда, размненныхъ на кучу мелочныхъ картинъ и отдльныхъ воспоминаній, вмсто всего этого, въ голов его ярко рисовалась теперь одна только унылая, невольно пугавшая его картина огромнаго опустлаго дома.
И Алгасовъ не раскаялея, что остался на дач. Дачная жизнь уже была ему знакома и не смущала уже его новизной, а вдобавокъ еще украшала ее предстоящая сватьба и веселая жизнь въ ожиданіи этой сватьбы. Каждый день были у Вдровыхъ гости, то и дло смнялись у нихъ обды и вечера, пикники и катанья. Сергй Игнатьевичъ, снова поселившійся на той же фабрик, часто прізжалъ къ нимъ и оставался у нихъ по нскольку дней. Алгасовъ, Костыгинъ и князь, вс трое — страстные охотники, цлые иногда дни проводили на охот, и среди всхъ этихъ удовольствій, среди неизбжно всегда сопровождающей всякое предсвадебное время хлопотливой суеты незамтно и быстро промелькнуло лто и насталъ торжественно-отпразднованный день сватьбы Сони. Въ тотъ же вечеръ князь и молодая княгиня на всю осень ухали за границу — и разомъ все затихло у Вдровыхъ съ ихъ отъздомъ.
Но столько было шума и суматохи передъ сватьбой, и особенно въ самое послднее время, столько длъ и развлеченій, что какъ чему-то желанному, какъ отдыху, обрадовались вс этому затишью. А кстати, и отдыхъ былъ недолгій: сватьба была въ послднихъ числахъ іюля, и скоро, съ концомъ лта, предстояло разстаться и съ дачей, и съ отдыхомъ.
Начался четвертый, послдній годъ студенческой жизни Алгасова. Съ искреннею радостью встртились товарищи — и вновь шумной толпой стали они собираться, большею частью у него же, Алгасова, и пошли ихъ прежнія занятія и оживленныя бесды. За ужиномъ, за бутылкой шампанскаго, среди веселыхъ шутокъ и живой болтовни, шелъ у нихъ дятельный и быстрый обмнъ мыслей, новостей и знаній. Каждый передавалъ прочитанное и узнанное, споры обобщали взгляды, и выработанное каждымъ становилось достояніемъ всхъ. Ни въ одной области званія, ни въ литератур, ни въ искусств не было значительнаго явленія, которое не попалось бы кому изъ нихъ и не было бы тотчасъ же сообщено всмъ и всми обсужено.
Но чмъ дале шло время, тмъ боле все мнялось вокругъ Алгасова. Съ каждымъ днемъ возрастало число появлявшихся у него представителей свтской молодежи, его новыхъ друзей, пріятелей и знакомыхъ. Вино и закуски почти не сходили у него со стола, появились у него шахматы, карты.
Но боле разнообразное общество вызывало и боле зато разнообразные разговоры — это была хорошая сторона происшедшей перемны. А общество дйствительно собиралось у Алгасова самое разнообразное, къ нему шли люди, повидимому, не имвшіе ничего между собою общаго. Бднякъ-студентъ въ грязной рубашк, въ невозможнаго покроя истрепанномъ пиджак и съ невозможной тоже фамиліей встрчался у него съ титулованнымъ, по послдней мод одтымъ франтомъ — и обоимъ одинаково было свободно и весело, ибо не мене изящно одтый хозяинъ, родъ котораго шелъ отъ одного изъ новгородскихъ бояръ Александра Невскаго и могъ, слдовательно, потягаться древностью не съ однимъ и титулованнымъ даже родомъ, этотъ хозяинъ обоихъ встрчалъ съ одинаковымъ радушіемъ. И вс шли къ нему съ удовольствіемъ, и порой, когда и не было даже его дома, и то собирались у него гости.
Такъ шла домашняя жизнь Алгасова, и не мене шумно жилось ему вн дома, въ университет, въ гостинныхъ, въ театрахъ, на балахъ и вечерахъ. Вдровы жили открыто и весело, зимой вернулись въ Москву Апалевы, молодая красавица-княгиня любила веселиться — и весело зажили они, празднуя свою молодость и свое еще юное счастье. Все веселилось вокругъ Алгасова, и онъ ни отъ кого не отставалъ.
Въ конц осени огорчило его немного извстье, что Измайловы, бывшіе за-границей, остаются тамъ на зиму и не прідутъ въ Москву: онъ все еще помнилъ Нину и все еще ждалъ ее… Но за время ихъ разлуки настолько уже сгладилось произведенное на него Ниной впечатлніе, что печальная эта новость не могла уже повліять на общій строй веселой его жизни. Была и другая ужъ двушка, замнившая Нину, не занимала она, правда, въ его сердц такого обширнаго мста, какое заняла-было веселая, милая Нина, но все же и она давала ему красивыя минуты восторга и волненій. Ни онъ къ этой двушк, ни она къ нему не чувствовала любви, но оба нравились другъ другу, онъ за ней ухаживалъ, ей это было пріятно — и обоимъ было весело.
Много времени отнимала у Алгасова эта разсянная жизнь, но занятіямъ его не мшала она, ибо легко работается въ юности — а главное, и не хлопоталъ онъ о пріобртеніи систематическихъ и прочныхъ какихъ-либо по извстной спеціальности познаній. Попрежнему онъ занимался по вдохновенію, лишь тмъ, что его увлекало — и въ занятіяхъ искалъ онъ одного только наслажденія. Часто видали его на лекціяхъ другихъ факультетовъ, естественныя науки, исторія, археологія были изъ любимыхъ его занятій, заинтересованный объясненіями Костыгина, подъ его руководствомъ онъ познакомился и съ нкоторыми даже отдлами технологіи — и въ связи съ постоянно окружавшимъ его обществомъ студентовъ всхъ факультетовъ и техниковъ все это сдлало то, что онъ усвоилъ многое, касающееся медицины, математики, технологіи и т. д., и по многимъ отдламъ этихъ наукъ могъ бы, пожалуй, сдать экзаменъ не хуже, чмъ и по какому-нибудь Международному праву или по исторіи акцизныхъ сборовъ. Составленная имъ библіотека по литератур, исторіи, археологіи, искусствамъ и естественнымъ наукамъ очень цнилась студентами: Алгасовъ пріобрталъ все замчательное, вновь выходившее на русскомъ и французскомъ языкахъ, и не жаллъ на это денегъ. Вскор же новая книга становилась предметомъ горячихъ его споровъ съ товарищами или съ Костыгинымъ и, основательно такимъ образомъ разобранная, навсегда уже становилась она прочнымъ достояніемъ Алгасова.
Такого рода занятіямъ и не могла помшать его разсянная жизнь, ибо это были не занятія въ строгомъ смысл этого слова, а нчто до-нельзя увлекательное и живое, могущее поспорить со всякими развлеченіями и даже пересилить ихъ. И дйствительно, не смотря на всю отрывочность своихъ занятій, Алгасовъ считался въ числ лучшихъ и наиболе даровитыхъ студентовъ. Многіе профессора говорили ему о боле серьезной работ, впереди суля профессорскую каедру и ученую славу, но Алгасовъ не обольщался блестящими этими надеждами.
— Ну ихъ, говорилъ онъ, ну какой изъ меня выйдетъ профессоръ? Всего себя я не отдамъ ихъ наук, а это необходимое вдь условіе…
Не привлекала его эта наука, какъ спеціальность, ибо не видлъ онъ истины въ ней и не могла она, слдовательно, увлечь его. Просто же сказать себ: буду изучать Римское право или Политическую экономію, и затмъ зассть за зубреніе избраннаго отдла науки — этого тоже не могъ онъ, его живая натура не вынесла бы и нсколькихъ дней такой узкой жизни. Вря въ жизнь, какъ въ синонимъ стремленія къ счастью и наслажденію, онъ и въ на^къ искалъ лишь того, что всего боле могло приблизить его къ этому идеалу, т. е. къ возможно-всестороннему развитію, и въ образованіи онъ видлъ единственную цль — найти ясное и неопровержимое доказательство главной своей идеи. Ни одна наука въ частности не сулила ему этого доказательства, но вс он вмст, весь ходъ развитія всего человчества, выразившійся въ наук и въ геніальныхъ созданіяхъ поэзіи и искусства — лишь тутъ могъ надяться Алгасовъ найти отвтъ на свои вопросы, и разъ находилъ онъ гд-нибудь нчто въ подтвержденіе или въ опроверженіе своихъ взглядовъ, онъ не оставлялъ уже предмета, пока не усваивалъ его вполн. Все же остальное, въ чемъ не видлъ онъ прямого къ этимъ вопросамъ отношенія — это онъ оставлялъ въ сторон, какъ ни на что ему не нужное. Заинтересуетъ его что изъ этого — хорошо, а нтъ — и не надо.
И много тутъ помогали ему разговоры съ его разнообразными знакомыми, которые, такъсказать, представляли для него конспекты изо всхъ знаній, развитій и жизней. Пользоваться этими конспектами Алгасовъ умлъ: чутко прислушивался онъ ко всему, что раздавалось вокругъ него, и онъ слишкомъ любилъ свою идею, чтобы пропустить что-либо, что такъ или иначе ея касалось. И можно сказать, что никакія самыя усидчивыя занятія не могли бы ему замнить его разсянной, но не праздной жизни.
Идеалъ его извстенъ. Алгасовъ искренно врилъ въ этотъ идеалъ и слдовалъ ему не потому, чтобы находилъ его удобнымъ или пріятнымъ, а потому, что врилъ въ его истинность. Пока еще не слыхалъ и не находилъ онъ убдительныхъ доводовъ въ опроверженіе своихъ взглядовъ, и онъ стоялъ за нихъ, смло идя противъ господствующаго воззрнія большинства. Право на счастье и свободу, право на свою личную жизнь иметъ каждый, и онъ получилъ это право вмст съ жизнью. Пожертвовать счастьемъ, свободой и личной жизнью — отчего не пожертвовать, но только не пустяки это какіе-нибудь, такъ, наобумъ, ими жертвовать нельзя, и если ужъ жертвовать, такъ во имя чего-нибудь, чему вришь всей душой, чему не только силы, но и любовь свою можешь отдать. А гд она, эта правда, на столько очевидная, что стоитъ жертвы свободой, жизнью и счастьемъ? Право на счастье и свободу — это право несомннное. Во имя чего же отрекаться отъ него? Во имя блага общаго, во имя всхъ обездоленныхъ и несчастныхъ? Цль высокая. Но гд, на какомъ поприщ, при какомъ дл ея достигнетъ человкъ, достигнетъ на столько, что жертва его будетъ вознаграждена? Или же должно вознаградить его самое сознаніе принесенной жертвы, каковы бы ни были достигнутые ею результаты? Но разъ есть въ человк призваніе и внутренняя потребность въ отреченіи и самопожертвованіи, говорилъ Алгасовъ — все равно, хочетъ онъ или не хочетъ, а не искать уже ему личныхъ своихъ радостей и не утшаться только ими однми. Если же потребности этой нтъ — ея не привьешь къ себ, и требовать ея отъ каждаго нельзя, ибо не виноватъ человкъ, что родился онъ такимъ, а не инымъ. Не лишай другого тхъ счастливыхъ минутъ, которыя выпали ему на долго, и пользуйся тми, которыя выпали теб, если можешь, если привела тебя къ этому жизнь — помогай и другому достигнуть счастья, люби счастье свое, но люби и счастье ближняго — вотъ жизнь, которая будетъ подльне пустой фразы и у самого себя же вынужденной жертвы.
Такъ говорилъ Алгасовъ и такъ длалъ, и онъ врилъ въ свое ученье, но врилъ какъ-то умомъ, а не сердцемъ. Ничего иного не могъ признать его умъ, но сердце ему указывало на жизнь, полную зла, несчастій, страданій и горя. Хватитъ ли силъ безпечно отдаться радостямъ и счастью, видя вокругъ это море зла? Но, съ другой стороны, что толка въ безполезной жертв? А чмъ боле зла, тмъ вдь и жертва безполезне. И еще, самопожертвованіе, самоотреченіе — мыслимо ли оно, какъ всеобщій идеалъ всего человчества, всхъ людей? Какъ быть? Эти вопросы не давали Алгасову покоя: тутъ было какое-то противорчіе, котораго онъ не могъ согласить, какая-то въ чемъ-то ошибка, которой онъ не могъ найти, и страстно искалъ онъ исхода изъ тяжелыхъ, гнетущихъ сомнній.
Да, хотя безпечно, шумно и весело текли, повидимому, его дни и такими же общали быть и въ будущемъ — да ни къ чему иному и не готовился онъ — но внутренняя жизнь его была далеко не такъ покойна. Взаимно, и шумная эта жизнь вліяла на его.жизнь внутреннюю, и сомннія жизни внутренней отражались на вншней. Чмъ лучше и разнообразне была его жизнь, тмъ боле манилъ пылкаго юношу его собственный идеалъ и тмъ съ большей страстностью принимался онъ за его проврку — и каждое сомнніе, какъ только нарождалось оно, мучительно овладвало его душой. Человкъ вполн искренній, ни въ чемъ не терпвшій ни малйшей лжи, не допускавшій никакой оглядки и никакой сдлки, онъ желалъ полной, и внутренней, и вншней гармоніи своихъ взглядовъ съ жизнью, и не только съ своей, но и со всей жизнью всего человчества. А этой гармоніи не было, почему — именно этого-то и не зналъ онъ, не могъ понять и не могъ себ уяснить. Искренно и глубоко врилъ онъ въ правоту своихъ взглядовъ, они казались ему до-нельзя простыми, естественными и справедливыми, до-нельзя согласными съ счастьемъ всеобщимъ, всхъ людей — и въ то же время такъ мало гармонировали они съ вншнимъ міромъ, до такой степени эгоистичными являлись при сравненіи со взглядами противными, что поневол иногда думалось ему: да что же это, неужели же во мн говоритъ одно только желаніе хорошо и въ свое удовольствіе пожить?..
И разъ вставали въ его душ эти вопросы — не до веселья уже было ему, пока долгой и упорной внутренней работой не побждалъ онъ явившихся сомнній и во всей его чистот не возстановлялъ своего идеала: возводя наслажденіе жизнью въ своего рода культъ, въ ршеніе вопроса о жизни — чтобы наслаждаться ея радостями, Алгасовъ долженъ былъ врить, что ршеніе это истинное, и что иного и быть не можетъ.
А вопросъ о жизни, о томъ, какъ и куда ее направить, чтобы она была разумна и хороша — этотъ вопросъ уже становился ребромъ: кончалось то счастливое время, когда законны и даже необходимы безпечные, веселые дни, когда нтъ еще въ виду страшнаго вопроса — что длать, какъ жить, чему отдать себя, то, чему я служу, дйствительно ли это дло, стоитъ ли оно того, чтобы служить ему, и множество другихъ, одинаково мучительныхъ и все отравляющихъ вопросовъ. Еще нсколько мсяцевъ — и Алгасову и его товарищамъ придется вступить въ дйствительную жизнь. Хорошо тмъ, кто не жаждетъ правды, но горе жаждущимъ ея: немногимъ изъ нихъ придется найти ее, да и эти нашедшіе, довольные своей жизнью, врующіе въ истину и пользу своего дла, эти счастливцы, вдь если вдумаются они поглубже, они. ясно увидятъ, что горе и страданія милліоновъ необходимо нужны для основы ихъ счастья, ибо, не стань этого горя и страданій, не стало бы и надобности въ ихъ дл, а слдовательно и счастья ихъ, заключающагося въ сознаніи этой надобности. Хорошо еще, что немногіе лишь способны глубоко вдумываться въ суть всякаго дла…
Къ числу этихъ жаждущихъ правды принадлежалъ и Алгасовъ. Жизнь, какой она желалась ему, она ясно рисовалась въ его ум: это была жизнь свободная и простая, полная счастья, веселья и наслажденій — и неопытному юнош казалось, что возможно это, что красной нитью должно пройти счастье черезо вс дни человка… И вся эта жизнь открыта передъ нимъ, Алгасовымъ, и въ полной красот своей дана ему судьбой, Самимъ Богомъ дана и суждена ему. Что можетъ быть естественне желанья счастья, что можетъ быть справедливе? Въ это Алгасовъ врилъ, и онъ не скрывалъ своихъ желаній, онъ открыто признавалъ ихъ, признавая свое право на счастье и жизнь — но никто съ сочувствіемъ не относился къ его словамъ и въ одинъ голосъ вс говорили ему объ иной, боле достойной жизни. Невольно смущало его и колебало его вру это единодушіе. Еще онъ умлъ бороться съ тми, которые говорили о служеніи обществу, какъ о гражданской обязанности каждаго. Онъ отвчалъ имъ:
— Жизнь правдивая, честная и независимая, украшенная страстной любовью ко всмъ созданіямъ человческаго генія, полная стремленія къ познанію истины, неужели своей доли пользы не принесетъ обществу такая жизнь, ни на кого и ни на что не окажетъ благотворнаго вліянія? Неужели не будутъ полезны ни мои знанія, ни мое правдивое слово? Вдь я буду жить съ людьми и среди людей. Хорошо быть честнымъ судьей, но вдь не дурно тоже такъ повліять на человка, что онъ и не попадетъ къ судь… Къ тому же, разв я отказываюсь отъ службы обществу? И я готовъ служить ему, и я готовъ помогать всмъ нуждающимся во мн и въ моей помощи, если только служба и помощь эта не будутъ мшать моей личной жизни, или если встрчу я такое дло, которое стоитъ жертвы, служа которому я буду служить дйствительному счастью моихъ ближнихъ, а не охранять лишь ихъ удобства. Ну, а тутъ полное и несомннное уже право имю я ихъ удобствамъ предпочесть свои личныя удобства и свое личное счастье.
И какъ ни шатки были его доводы въ пользу своего права свободно избрать себ жизнь по своему влеченію, все-таки онъ умлъ ихъ приводить и опирался на нихъ. Но когда ему говорили другое, когда ему говорили, что его ученіе о прирожденномъ прав каждаго на счастье не боле, какъ фраза и мечта, что отъ счастья, даже отъ хорошей, даже просто отъ сносной жизни такъ неизмримо далеко большинство человчества — и гд же тутъ думать о личной только своей жизни, дай чмъ же, наконецъ, заслужилъ онъ, Александръ Алгасовъ, лучшую сравнительно съ ними участь, что онъ считаетъ себя въ прав забыть о нихъ — тутъ Алгасовъ терялся. Дйствительно, онъ могъ одно только сказать, что счастье, недоступное для нихъ, его судьба дала ему въ удлъ, и не виноватъ же онъ въ такомъ распредленіи даровъ судьбы, и какія ни прилагалъ бы онъ усилія, какія жертвы ни приносилъ бы онъ — не въ его силахъ хотя бы на іоту измнить это распредленіе. Но тутъ ему указывали, что при всякихъ даже его ‘жертвахъ’ — и все-таки неизмримо лучше жизни безчисленныхъ милліоновъ останется его жизнь, но съ грустью отвчалъ онъ на это, что полная лишь жизнь и полное счастье, они только и имютъ цну, и не виноватъ онъ, что это такъ. Искренно врилъ онъ въ это — и тмъ не мене т же вопросы невольно возставали въ его голов: справедливо ли это въ самомъ дл, если въ полной его мр и ничмъ не смущаясь воспользуется онъ этимъ даннымъ ему судьбой доступомъ къ счастью? Но съ другой стороны, что толка въ его жертв? Много ли принесетъ она пользы, и къ чему поведетъ это безцльное отреченіе отъ Божьяго дара? Вдь сколько ни притворяйся, отрекаясь отъ того, чмъ въ глубин души дорожишь боле всего на свт — чуждому длу уже не отдать своей любви и въ дл этомъ не быть уже ничмъ инымъ, какъ равнодушнымъ ремесленникомъ…
И много подобныхъ вопросовъ волновало Алгасова. Одного только человка встртилъ онъ въ жизни, который съ полнымъ сочувствіемъ отнесся къ его тогда еще дтскимъ мечтамъ: это была Вра Григорьевна. Теперь же, когда идеалы его стали крпнуть, когда всего боле нуждался онъ въ ободреніи и разъясненіи собственныхъ запутанныхъ мыслей, теперь со стороны однихъ встрчалъ онъ полное равнодушіе, со стороны другихъ — ожесточенное сопротивленіе, къ тому же по самому характеру своему выражавшееся, громкими словами и звучными фразами, невольно вліявшими и на него же самого. А въ то же время, видя свое вліяніе на многихъ, видя, съ какой любовью и уваженіемъ относятся къ нему товарищи и знакомые, видя это — смутно сознавалъ онъ, что за что-нибудь да выдается же онъ изъ толпы, а во всякомъ уже случа не за дрянность души или убжденій, слдовательно, есть же въ немъ что-нибудь, есть же правда въ его словахъ, которая невольно влечетъ къ нему другихъ…
О Вр Григорьевн онъ продолжалъ вспоминать съ любовью и благоговйнымъ уваженіемъ къ ея памяти. Живо помнилъ онъ вс ея слова, въ которыхъ она учила его жить, искать счастья своего и любить счастье другихъ. Къ этимъ словамъ онъ обращался на каждомъ шагу, ища въ нихъ отвта на вс свои сомннія и вопросы, и ободреніе Вры Григорьевны — оно-то главнымъ образомъ и поддерживало его на томъ пути, по которому онъ готовился слдовать. Но въ смутномъ облик ему являлась она сама: онъ зналъ ея красоту, ея страстную рчь, но не зналъ ея самой. И она когда-то горячо стремилась къ счастью, но не достигла его. Почему? Почему сказала она, что и ему не вдать счастья, почему сама не узнала она счастья, она, съ ея свтлымъ умомъ и высокой душой? На эти грустные вопросы онъ не имлъ отвта.
Чмъ съ большей искренностью врилъ онъ въ свои идеалы, тмъ съ большимъ жаромъ отстаивалъ ихъ, и по, тому всего чаще вс его бесды съ товарищами, по какому бы поводу ни заходили он, но всегда кончались однимъ — все тмъ же вопросомъ о жизни, о ея задачахъ и цляхъ.
Въ наук, въ исторіи, въ литератур — всюду искалъ онъ отвта на мучившіе его вопросы. Если не жизнь, свободно посвященная наслажденіямъ и личному счастью, то иная жизнь, но разумная, полная, согласная съ истиной, не знающая сомнній и не боящаяся думъ — и ни той, ни другой нигд и ни въ чемъ не находилъ и не видлъ онъ.
Что видлъ онъ въ прошломъ? Онъ видлъ народы, бывшіе колыбелью человческой мысли, и въ утхахъ безграничной власти и безграничной роскоши, въ мрачныхъ наукахъ о тайнахъ неба и земли, въ полномъ мистическаго ужаса непроницаемомъ мрак суеврной религіи, которой вс отдавали себя въ безотчетное распоряженіе, въ суровомъ аскетизм и въ стремленіи заживо познать блаженство и всю сладость абсолютнаго покоя — въ этомъ искавшихъ спасенія отъ жизни, отъ внутренной какой-то разладицы, мшавшей счастью отдльныхъ единицъ и правильному теченію жизни цлаго народа. И вотъ вс, кто могъ только располагать собой, кто не носилъ цпей рабства, вс или утопали въ чудовищной роскоши, или же отрекались отъ жизни, предаваясь созерцанію и добровольнымъ лишеніямъ — но вдь это все бгство отъ жизни, а не ршеніе великаго вопроса, неопровержимое, простое и одинаково всмъ доступное…
Затмъ видлъ онъ великій народъ Греческій, веселый, общительный, образованный и развитой, съ тонкимъ чувствомъ пониманія прекраснаго и до того любившій жизнь, что по его понятіямъ умершіе младенцы вчно оплакиваютъ въ Елисейскихъ поляхъ свою преждевременную кончину. Этотъ народъ намъ оставилъ много славы и великихъ дяній, много примровъ доблести и любви къ отечеству, много высокихъ мыслей, чудныхъ поэмъ и памятниковъ искусства, но вопроса о жизни, о счастьи онъ не ршилъ, ибо на этотъ счетъ онъ далъ намъ лишь бозотрадное ученіе о рок, тяготющемъ надъ каждымъ изъ насъ, миъ о страданіяхъ Прометея, да еще легенду о двухъ юношахъ, которымъ мать молила у боговъ самое совершенное счастье ‘а земл: боги услышали молитву матери и послали юношамъ — тихую смерть.
Но и это не все. Умирая, какъ опытъ цлой прекрасной жизни, какъ послдній выводъ геніальнаго ума, великій народъ на вопросъ о жизни отвтилъ: или вся жизнь, всецло посвященная однмъ лишь наслажденіямъ и высокимъ радостямъ, или же полное отъ нихъ отреченіе и даже презрніе къ нимъ. Или все, или ничего. Отвтъ и тогда уже не новый и не утшительный. Что выбрать изъ двухъ, въ чемъ истина, да и всмъ ли по силамъ и то, и другое?
Древній міръ выбралъ первое и это первое положилъ въ основу всей цивилизаціи своей и своей жизни, но кончилъ онъ не побдой, а пораженіемъ, не удовлетворивъ людей и не давъ имъ счастья… Алгасовъ долженъ былъ признать это, но еще дале отъ истины казалось ему суровое ученіе стоиковъ и ихъ эгоистическія страданія, и невольно пугала его строгая нравственность Сократа и создаваемая ею слишкомъ уже, какъ ему казалось, безцвтная и тихая, и все-таки исключительная въ то же время жизнь.
Еще видлъ онъ могучій Римъ, вся доблесть и вс силы котораго ушли на покореніе міра, народъ великій и счастливый, пока весь онъ былъ занятъ этой задачей, поглощавшей жизнь и цлаго народа, и каждаго отдльнаго лица — и тотчасъ же потерявшій все свое хорошее, лишь только не стало ея, т. е. нечего уже было покорять, и свободной, ему самому принадлежащей стала жизнь римскаго гражданина, потерявшій это хорошее такъ быстро, что, очевидно, одна лишь болзненная какая-то жажда подвиговъ и славы и поддерживала его жизненныя силы. Этотъ народъ намъ оставилъ величавые образы Муція Сцеволы, Горація Коклеса, Марка Курція, Цинцината и другихъ — но это все герои, люди славы и рабы долга, а не люди, жившіе просто, хорошо и счастливо, свободной, полной жизнью, довольные ею и не зная ни вопросовъ, ни сомнній. И тотъ же народъ Римскій тутъ же рядомъ далъ намъ разсказы о Сулл, ради разврата даже отказавшемся отъ славы и власти, объ император, какъ на комедію смотрвшемъ на дятельную и славную свою жизнь, о другомъ император, въ 80 лтъ принявшемъ яда, ибо, какъ говорилъ онъ, умирая — ‘я былъ всмъ, и все оказалось суетой’, и наконецъ, о послднемъ изъ нихъ, который имперіи предпочелъ огородъ. Грустные разсказы, и еще тмъ боле грустные, если сопоставить ихъ съ той гармоничной, законченной и цльной по вншности жизнью, которая ихъ породила… Если и она даже не въ силахъ была дать людямъ счастья, чего же намъ-то ждать, въ нашъ вкъ исканій и сомнній?…
И оба эти великіе народа древности, лишь только ослабла въ нихъ жажда славы и доблестная любовь къ смерти во славу отчизны, хотя бы и на горе другимъ народамъ — оба вырождаются они въ развратныя, утопающія въ роскоши общества, дошедшія до презрнія даже къ жизни отъ пресыщенія ею. Въ ихъ исторіи и въ ихъ жизни много доблести, славы, генія, роскоши, много даже красоты — все, до чего возвысились они, и ни капли счастья, ни капли истины.
И на этомъ блестящемъ и вмст мрачномъ фон рзко выдляется жизнь первыхъ христіанъ, жизнь тихая и простая, всхъ и все обнимающая и всмъ доступная, и въ то же время ясная и счастливая, полная душевнаго довольства, ибо эта жизнь дйствительно не знала ни сомнній, ни упрековъ совсти. А въ чемъ заключалась она? спрашивалъ Алгасовъ. Гд въ ней пожертвованіе личной жизнью другимъ и благу общему? Ихъ жизнь была хороша и полна любви — да, но ихъ дла любви и добра — они не шли въ разрзъ съ ихъ жизнью, не ломали ея и не мшали ей. Гоненія же на нихъ и ихъ мученія тутъ не доказательство, ибо не органической какой принадлежностью самаго послдованія словамъ Христа были эти гоненія, а лишь истекали изъ ненормальнаго состоянія общества того времени, и, какъ проявленія неодолимой вншней силы, стояли уже вн жизни и всхъ ея задачъ и вопросовъ.
Но и эта жизнь, какъ ни была она хороша, сколько ни давала она счастья живущимъ ею и почти единственная, вполн удовлетворявшая людей на всемъ протяженіи всемірной исторіи — и она не одержала побды… Она мелькнула въ мір и безслдно исчезла въ общемъ броженіи, когда дряхлый Римъ издыхалъ подъ ударами новообращенныхъ варваровъ и, добивая его, они занимали его мсто, на его развалинахъ строя свою новую жизнь — жизнь и цивилизацію Среднихъ вковъ, вполн свободную отъ всякаго долга и міровыхъ задачъ, и въ свою очередь и Средніе вка явили Алгасову всевозможные примры доблести и силы, храбрости и величія, роскоши и аскетизма и даже возвышенной красоты, но на вопросъ о жизни и счастьи тоже не дали ему никакого отвта, да повидимому и не поднимали даже этого вопроса. Время боле варварское, чмъ вка предъидущіе, Средніе вка не оставили намъ примровъ того мрачнаго, всю душу разрывающаго разочарованія и отчаянія, представителями котораго являются императоры Августъ и Септимій Северъ, но, какъ и римляне временъ Имперіи, и средневковые люди бгутъ отъ жизни, бгутъ, куда только могутъ, и въ феодальные замки, и на рыцарскіе турниры, и въ суровые монастыри, и подъ таинственные своды готическихъ соборовъ, хотятъ забыться, одни — среди подвиговъ аскетизма, другіе — среди утхъ самаго необузданнаго, грубаго распутства, въ Крестовыхъ походахъ, въ борьб Имперіи съ папствомъ искусственно изобртаютъ себ міровыя задачи, католицизму отдаютъ свою свободу — это лучшее наслдье древнихъ германцевъ — ищутъ спасенія въ суеврномъ ханжеств, во всевозможныхъ сектахъ, въ схоластик, въ тайнахъ алхиміи, въ войнахъ, и ни въ чемъ никто не находитъ себ мира и счастья, никто, кром немногихъ изувровъ, имвшихъ неоцненное, рдкое счастье — всей душой увровать въ какой нибудь догматъ.
Еще показало Алгасову прошлое цивилизацію Арабовъ, остановившуюся, какъ на идеал, на жизни полной чувственныхъ наслажденій, открытыхъ и дозволенныхъ Богомъ и совстью, и такъ и замершую на этомъ идеал. Но какъ ни красива была эта жизнь, и она не одержала въ мір побды, что и понятно, ибо какое же это ршеніе вопроса о жизни и счастьи, когда въ корн отвергается совершеннйшій видъ земного счастья — взаимная любовь, и когда все сводится къ нг, къ лни и покою, т. е. къ отреченію отъ жизни?
Родятся иные люди, съ иными взглядами и требованіями отъ жизни, наступаютъ ‘новые вка’ и ведутъ упорную борьбу за человка, отстаивая его свободу — свободу совсти и свободу политическую — но примра счастливой, гармоничной и простой человческой жизни и они тоже не дали Алгасову, напротивъ, въ лиц лучшихъ своихъ представителей они какъ бы отвергаютъ и самую даже мысль возможности подобной жизни. Разочарованія снова встрчаются на каждомъ шагу, на каждомъ шагу, и наверху, и внизу, новые и новые видимъ мы примры неудовлетворенности жизнью. Карлъ У съ престола переходитъ въ монастырь, Елисавета въ печальномъ уединеніи кончаетъ славную свою жизнь, кром мукъ и нестерпимыхъ душевныхъ страданій ничего не знаетъ и современникъ ихъ — нашъ оаннъ Грозный. А дальше — изъ стороны въ сторону безпомощно мечется бдная Христина, Людовикъ строитъ Версаль, чтобы въ немъ запереться и забыть о грзахъ счастья среди величавой его роскоши, Наполеону требуются для этого ненужныя, безсмысленныя войны — но и ихъ даже не хватало, чтобы разогнать хандру Потемкина. Бэконъ ищетъ забвенья въ деньгахъ и почестяхъ, Ньютонъ забавляется мистическими бреднями, Руссо умираетъ одинъ, вдали отъ жизни и людей, Контъ, думая о жизни, предается умствованіямъ, боле чмъ страннымъ… Въ это же время пишется Фаустъ, самое безотрадное созданіе человческаго генія, безотрадное и въ конечномъ даже, свтломъ своемъ вывод, ибо что можетъ дать этотъ выводъ простому человку, что, кром подавляющаго сознанія полнйшаго своего безсилія и прямой даже невозможности хотя когда-либо достигнуть спокойствія и счастья? Тутъ страдаютъ, чисто страдаютъ такія личности, какъ, напр., Байронъ, хотя, со стороны глядя, и согршишь, и скажешь, пожалуй: съ жира бсится…
А люди все бгутъ отъ жизни, не зная, куда бы поврне только спрятаться отъ нея, бгутъ и въ распутство, и въ ханжество, и въ мистицизмъ, и въ масонскія ложи, выдумываютъ непроходимыя дебри метафизики, ищутъ правды у Каліостро и Сведенборга, бросаются въ безумныя воз-. мущенія и войны, идутъ на биржи, стараются ни о чемъ не думать, одновременно изобртаютъ и спиритизмъ, и матеріализмъ, доходятъ до того, что серьезно начинаютъ смотрть на естествознаніе, какъ на панацею это всхъ золъ, доходятъ наконецъ до громогласнаго провозглашенія принципа ‘борьбы за существованіе’, везд и во всемъ ищутъ жизни, счастья, правды, и не находятъ ничего, и въ лучшемъ еще случа, измученные разочарованіями, находятъ наконецъ пристанище въ ростительномъ прозябаніи въ ожиданіи смертнаго часа…
И въ то же время, съ тхъ поръ какъ стали себя помнить люди, со всхъ сторонъ и на вс лады твердили имъ истину, что счастье найти легко, что оно почти въ ихъ власти, ибо заключается оно въ длахъ добра, въ добродтели и въ доблести. Алгасовъ не могъ просмотрть этихъ указаній: добродтели и доблести училъ еще Сократъ, тми же чудными на словахъ, но ршительно для обыкновеннаго человка недостижимыми на дл задачами обусловливалъ счастье Платонъ. Это недостижимое, невозможное Платонъ возвелъ даже въ долгъ каждаго изъ насъ — и вотъ логически истекаетъ изъ его ученій нестерпимо-скучная, нечеловческая, невыносимая жизнь воображаемыхъ гражданъ его ‘Республики’. Ошибка понятная, ибо Платонъ, а за нимъ и вс остальные, учившіе добродтели и доблести и въ нихъ, и только въ нихъ, полагавшіе счастье — они разбирали только, что нужно для счастья, а не его достигнуть, и никто изъ нихъ не сказалъ самаго главнаго, не сказалъ, что дастъ слабому силы, нужныя, чтобы отречься отъ житейской суеты, забыть требованія своей природы и жизни и изъ человка внезапно превратиться въ героя, исполненнаго добродтели и доблести… Ученіе это, не понимавшее и не признававшее страстей и слабостей человческихъ, оно вполн соотвтствовало духу древней философіи, бывшей для немногихъ только избранныхъ, и совсмъ уже не годится оно намъ, въ наше время стремленія къ всеобщему равенству, не допускающему избранныхъ. Не боле состоятельно и ученіе тхъ, которые въ длахъ добра и въ подвигахъ любви указываютъ людямъ другой, тоже легкій будто бы доступъ къ счастью — но разв одни только длающіе добро нуждаются въ счастьи? А т, которымъ его длаютъ — неужели это своего рода ‘жертвы общественнаго темперамента’, осужденныя вчно служить утхамъ всевозможныхъ Фаустовъ и другихъ благодтелей по профессіи? спрашивалъ Алгасовъ, и прибавлялъ:
— Къ сожалнію, еще не достаточно для счастья одного только членскаго взноса въ Дамскій Благотворительный Кружокъ…
Итакъ, всемірная культура всего человчества почти но оставила намъ ни одного памятника полной и гармоничной человческой жизни, простой, свободной, счастливой, не вдающей вопросовъ и лишенной сомнній, не создала даже идеала подобной жизни. Казалось бы, выводъ этотъ вполн долженъ былъ убдить Алгасова въ неосуществимости всхъ его надеждъ, и дйствительно, невеселыя думы наввалъ онъ на него… Но бодрая, живая молодость брала свое, и жизнь, прекрасная, веселая, разстилавшаяся передъ нимъ — она разгоняла эти думы и помогала ему съ врой смотрть на будущее. Сейчасъ ему хорошо, настоящее, хорошее, веселое, завидное настоящее — оно въ его власти, а тамъ жизнь укажетъ ему другое счастье и, можетъ-быть — и дло… И нечему смутить настоящаго беззаботнаго его веселья: какъ ни безотраденъ выводъ изъ прошлаго, но несомннно одно — что это прошлое не оставило намъ въ наслдье ни единаго дла, которому безъ колебаній и сомнній можно бы тотчасъ же отдать всего себя, всю душу и любовь свою и свою жизнь. Жизни простой, но полной разумнаго, всепоглощающаго дла Алгасовъ не видлъ нигд, а жизнь, посвященная наслажденіямъ и личному счастью — какъ ни какъ, худо ли, хорошо ли, а многіе вка удовлетворяла она людей и служила идеаломъ и прибжищемъ доброй половин изъ нихъ… Не распутныя оргіи, не модная роскошь, не блестящія званія привлекали Алгасова. Его манила жизнь среди людей, среди общества, среди друзей и красавицъ, жизнь, озаренная лучами любви, полная веселья и наслажденій, умственныхъ интересовъ и освжающихъ впечатлній прекраснаго, исканія правды и служенія ей, исканія счастья и борьбы за него, борьбы и за счастье ближнихъ. Такъ рисовалась Алгасову жизнь, и нчто подобное видлъ онъ въ прошломъ и въ жизни Гте, и въ жизни Вольтера, и въ жизни веселаго Рафаэля, и въ возвышенной жизни мрачнаго Микель-Анджело, и въ бурной жизни Бенвенуто Челлини, и во многихъ другихъ, а всего разительне — въ скромной по вншности, по такой завидной и свтлой жизни Станкевича.— ‘Не въ нихъ ли осуществился идеалъ хорошей жизни? ‘думалъ Алгасовъ. Его собственная жизнь начиналась, на что-нибудь да приходилось ему ршаться, и поневол искалъ онъ ободряющихъ примровъ.
Но вс эти размышленія не поколебали все-таки вры его въ свой идеалъ. Посл каждаго невольнаго сомннія все больше лишь убждался Алгасовъ въ истинности этого идеала — и съ чистой совстью ршилъ онъ идти, куда манитъ жизнь, жить свободно, какъ хочется, ни въ чемъ себя не насилуя. Онъ врилъ въ себя, врилъ, что если сама ршитъ со временемъ жизнь великій вопросъ и въ другомъ укажетъ ему правду, то всегда найдетъ онъ въ себ силы это всего отказаться ради этой правды и всецло ей отдаться.
Онъ выбралъ жизнь, но отъ полнаго успокоенія былъ онъ все-таки далекъ. Устойчивъ ли этотъ выборъ, не придется ли мнять его? Этого Алгасовъ не зналъ. Не испугался бы онъ перемны и не убжалъ бы отъ нея, но яснаго, опредленнаго будущаго не было у него, и не зналъ онъ даже завтрашняго своего дня.— ‘Это потому, что я еще молодъ,’ съ тоской думалъ онъ, ‘это пройдетъ, будетъ и моя жизнь полна и ясна…’ Но вдь это всего туманныя лишь мечты да неясныя какія-то надежды…
А рядомъ былъ примръ такой именно полной и ясной будущности, безъ сомнній и вопросовъ. Ни смутныхъ надеждъ, ни желаній, ни фантазій, ни безумныхъ порывовъ — ничего этого не было у Костыгина. Онъ зналъ свое будущее и готовился къ нему, серьезно занимаясь и изучая избранную спеціальность, покойно, безъ порывовъ и сомнній, дожидаясь, когда кончатся годы приготовленія и наступитъ дйствительная жизнь. А пока, согртые тихой любовью, дни его шли безмятежно и не мене въ то же время весело, чмъ и блестящіе дни Алгасова.
Со всми вопросами и сомнніями всегда прибгалъАлгасовъ къ своему другу и Сергй Игнатьевичъ горячо принималъ къ сердцу все, что тревожило Алгасова, хотя лично для себя и въ своей жизни и не признавалъ и не понималъ онъ подобныхъ тревогъ. Завидно становилось Алгасову, глядя на спокойствіе Костыгина: въ самомъ дл, та счастливая и гармоничная жизнь, къ которой такъ страстно и безплодно стремился онъ, Алгасовъ — эта жизнь сама дается Костыгину, безъ всякихъ усилій съ его стороны, безъ думъ и мучительныхъ сомнній. Отчего это? А разв не состоитъ жизнь Костыгина изъ тхъ же элементовъ, какъ и идеалъ его, Алгасова, изъ послдованія своимъ склонностямъ, изъ борьбы за свое личное счастье? Неужели оттого вся и разница, что онъ, Алгасовъ, иначе, т. е. шире понимаетъ счастье, хочетъ счастья боле блестящаго какого-то и шумнаго?
Но и свтлая сторона таилась для него въ этомъ вопрос: если такъ ясны и возможны идеалы Костыгина, то почему же невозможны и неисполнимы идеалы его, Алгасова? Эта кажущаяся туманность его будущаго, не есть-ли это только слдствіе боле разнообразной и широкой его жизни, не такъ легко поддающейся обобщенію въ одну ясную картину?
Таковы были взгляды, убжденія и надежды Алгасова, съ которыми вступалъ онъ въ жизнь, отъ нея ожидая окончательнаго отвта на вс свои вопросы. Онъ вступалъ въ жизнь съ ясно-опредленнымъ идеаломъ и съ страстной жаждой правды, хотя бы она и шла въ разрзъ съ его завтнымъ идеаломъ.
Быстро пролетла зима. Настала весна, послдняя, прощальная съ юностью, съ безпечной студенческой жизнью весна.
Въ конц мая, вечеромъ, въ комнат Алгасова сидли: самъ хозяинъ, Костыгинъ и еще два студента — Вульфъ и ихъ общій съ Алгасовымъ товарищъ Боровцевъ. Они сидли у открытаго окна, выходившаго въ небольшой, но тнистый садикъ Вдровыхъ. Вечеръ былъ ясный и теплый, и широкой волной врывался въ комнату свжій, душистый весенній воздухъ.
Передъ каждымъ изъ собесдниковъ стояло по стакану шампанскаго. Въ этотъ день студенты сдали самый свой трудный экзаменъ, и беззаботная радость оживляла ихъ сходку, одну изъ послднихъ: всего нсколько дней оставалось имъ теперь до разлуки…
Разговоръ шелъ о предмет, наиболе занимавшемъ ихъ въ данную минуту — объ экзаменахъ и о скоромъ этомъ конц студенческой ихъ жизни.
— Да, какъ сонъ, промелькнуло все это! задумчиво говорилъ Алгасовъ. А давно ли, кажется, такъ же разставались мы и съ гимназіей и готовились вступить въ Университетъ? Что за радость была тогда! А вотъ и студенчество кончилось!
— Жаль теб его, что-ли? возразилъ Боровцевъ, толстый, бородатый студентъ, извстный всему курсу лнтяй.
— По душ говоря — жаль…
— Такъ что же? Переходи хоть на филологическій, какъ нотъ Анютинъ, да и начинай опять съ начала!
— Это что, я-то не испугаюсь этого, а ты вотъ что скажешь, если теб предложить это?
— Нтъ, братъ, меня не надуешь. Довольно, поучился — и будетъ. А то отъ излишней учености помраченія мозговъ какъ бы не вышло.
— На этотъ счетъ онъ крпокъ, замтилъ Вульфъ, кивая на Боровцева. Теперь онъ и спитъ, и видитъ, какъ бы успокоиться поскоре на лаврахъ…
— Да, какъ же, успокоишься тутъ! Нтъ, братъ, не до спокойствія намъ, гршнымъ, которымъ не догадались родители наслдственнаго припасти: еще похуже, пожалуй, университетской придется лямку тянуть, говорилъ Воровцевъ, наливая себ шампанскаго.
— Что длать, нельзя же иначе, сказалъ Алгасовъ. Никакой идеалъ не дается безъ борьбы. Сначала поработай, послужи, но за то, какъ дождешься ты своего, какъ сдлаютъ тебя членомъ Суда…
— Эхъ, братъ, не скоро вдь это!
— Смотрите, точно котъ, которому за ухомъ пощекотали, такъ ему это членство пріятно…
— Т. е., другого ничего и не желалъ-бы! Главное — спокойствіе и обезпеченность.
— И если попадешь въ члены Суда — никакими ужъ силами небесными тебя оттуда не выкуришь, да?
— Что я, дуракъ, что-ли?
— И дло, Боровцевъ! Господа, за здоровье будущаго члена Суда!
— Когда-то еще это будетъ! вздохнулъ Боровцевъ.
— Да, въ отвтъ ему вздохнулъ Алгасовъ. Еще надо вдь экзаменъ у X. сдать, а шутка ли это?
— X!.. возразилъ Боровцевъ. И охота въ такой пріятный вечеръ, за шампанскимъ, и эдакую непріятность вспоминать?!..
— Что дло, то дло! Боровцевъ, быть теб членомъ Суда! поднимая стаканъ, пророчески возгласилъ Алгасовъ.
— Спасибо, другъ! До гроба твоей дружбы не забуду. И теб желалъ бы пріятное что-нибудь напророчить, да теб и рожна, такъ и того не надо! Счастливецъ!
— Врно! И хоть сейчасъ предложи мн члена Суда — не пойду!
— Еще бы пойти! На твоемъ мст и я не пошелъ бы. Ну вотъ что, вставая, началъ Боровцевъ. Бери стаканъ, давай чокнемся. Пью, Алгасовъ, за твой успхъ у вчерашней блондинки.
И довольный произведеннымъ эффектомъ, Боровцевъ залпомъ выпилъ шампанское и улегся на диванъ.
Невольно весь покраснлъ и смшался при этихъ словахъ Алгасовъ. Вульфъ и Костыгинъ взглянули на него.
— Это что еще за блондинка? спросилъ Костыгинъ.
— Вретъ онъ все… началъ было Алгасовъ.
— Ну, братъ, нтъ, врешь-то ты, а не я, флегматически возразилъ Боровцевъ, потягиваясь на диван. Я старый воробей, на мякин меня не проведешь! Вчера, на бульвар, я только прошелъ мимо васъ и сейчасъ же смекнулъ въ чемъ дло…
— За ваше счастье, Алгасовъ, обратился къ нему Вульфъ, выпивая свой стаканъ.
Ну, оставьте это… тихо произнесъ смущенный Алгасовъ.
— Я не хочу мшаться въ ваши личныя дла, продолжалъ Вульфъ. Но нельзя же тутъ не пожелать вамъ того, чего сами такъ страстно желаете вы себ — счастья…
— Да, счастье! задумчиво прошепталъ Алгасовъ. Какъ хорошо это слово! А здсь и дйствительно вдь счастье…
— Итакъ, ваша жизнь, т. е. выполненіе вашего жизненнаго идеала началось…
— Нтъ, Вульфъ, я не могу жаловаться. Вся моя жизнь была хороша и соотвтствовала моему идеалу, можетубыть потому-то и держусь я такъ за него…
— Алгасовъ, тому назадъ нсколько минутъ вы сказали, что вамъ жаль кончающагося студенчества.
— Что-же, это правда!
— Отчего?
— Оттого, Вульфъ, что студенчество это наполняло всю мою жизнь, давало ей содержаніе, смыслъ и интересъ. Я хочу жить счастливо, и все, всю душу свою отдамъ, чтобы найти это счастье и жизнь, всю озаренную его лучами, а за время студенчества мн жилось очень хорошо…
— И вы понимаете — почему?
— Совершенно ясно. Потому что моя жизнь имла до сихъ поръ опредленную цль и была полна.
— Значитъ, вы признаете, что въ жизни нужна опредленная какая-нибудь цль, какое-нибудь наполняющее ее содержаніе?
— Что это, въ свою вру хотите вы меня обратить?
— Да, Алгасовъ. Я глубоко васъ уважаю, я цню ваши силы, и мн жаль будетъ, если вы растратите ихъ зря, по пустякамъ, идя по ложной дорог. Слишкомъ уже ясно для меня, что не проживешь одними только удовольствіями, да погоней за личнымъ своимъ счастьемъ…
— Видите ли, Вульфъ, что хорошо въ студенчеств — это легкость достиженія цли и полноты жизни, ибо эта цль и эта полнота заключаются въ самомъ уже студенчеств, т. е. въ занятіяхъ, въ приготовленіи къ жизни настоящей. Тутъ все такъ опредленно и ясно, такъ далеко отъ самой даже возможности какихъ-либо колебаній или сомнній. Цль Боровцева получить мсто члена Суда — тоже ясная, и потому — легкая цль. Подобной легкой цли у меня нтъ, по крайней мр сейчасъ, но это еще не значитъ, что у меня нтъ и никакой цли…
— Сами же вы убдились, что цль, къ которой вы стремитесь, недостижима…
— Позвольте, когда же я убждался въ этомъ?
— Что же, была она когда-нибудь и кмъ-нибудь достигнута?
— Во-первыхъ, во всякой простой и цльной жизни боле или мене достигается счастье. Тутъ другой вопросъ — возможна ли въ наше время такая жизнь, слишкомъ уже мы запутались и перепутались… А во-вторыхъ, если никмъ и не была еще до сихъ поръ достигнута намченная мною цль, разв это доказательство, что такъ и суждено ужъ ей навки оставаться недостижимой?
— Другими словами, вы надетесь, что вамъ удастся то, что никому еще не удавалось?
— Дйствительно, люди не нашли еще идеала счастья и счастливой жизни. Найду ли я его — не знаю. Можетъ, и нтъ, но разв и это не великая, не благая цль — хоть немного уяснить этотъ идеалъ въ сознаніи человчества?
— Ну, лично вамъ отъ этого не особенно еще будетъ тепло…
— Т. е. мн не дадутъ за это Станислава 3-й степени — да, но вотъ и все…
— Но скажите же наконецъ, чего вы хотите отъ жизни? Искать идеала счастья, это цль отвлеченная и смутная, а жизнь, она вдь начнется завтра ..
— Пока я хочу одного: свободы. Я буду жить, какъ мн хочется, знакомясь съ жизнью, пользуясь ею, приглядываясь къ ней и выбирая изъ получаемыхъ отъ нея впечатлній все, что мн пріятно или нужно. Если я найду въ этой жизни хоть малйшій намекъ на идеалъ счастья, на идеалъ простой, но полной и счастливой жизни — вс силы употреблю я, чтобы достигнуть этого идеала и узнать эту свтлую жизнь. Если же жизнь приведетъ меня къ длу, которое овладетъ всей душей моей, еще въ десятый разъ повторяю,— я буду рабомъ этого дла, и себя самого, и все свое отдамъ я ему. И то же въ десятый разъ повторяю, пока нтъ этого дла и свободна моя любовь — до тхъ поръ свободенъ я самъ и могу жить, какъ хочу, какъ нахожу для себя лучшимъ и боле удобнымъ. Та дятельность и то служеніе обществу, про которое вы говорите и которое признаете обязательнымъ, вдь это служеніе не счастью, не благу людей, а лишь комфорту нкоторой ихъ доли,— и я считаю, что полное право имю я свой комфортъ предпочесть комфорту прочихъ, ибо комфортъ — это не есть еще счастье, и не насущная это потребность. Другое дло, если то же служеніе обществу не будетъ мшать моей личной жизни — тогда, разумется, и слова не скажу я и не сочту даже нужнымъ уклоняться отъ этого служенія…
— Можно ли такъ равнодушно относиться къ тому, что вы называете ‘комфортомъ’ людей?
— Что сказали бы вы, еслибы вмсто моего такого покойнаго Веденяпина, откуда такъ аккуратно высылаются мн мои доходы, еслибы вмсто него отецъ оставилъ мн имнье, разстроенное, запутанное, въ долгахъ, съ длами и процессами? Что тогда, потребовали бы вы отъ меня — службы и дятельности?
— Тогда другой былъ бы и разговоръ…
— Скажите, чмъ же заботы о длахъ и матеріальныхъ своихъ выгодахъ, чмъ выше он желанья вполн, на свобод и безъ помхи, насладиться лучшимъ изъ даровъ Божіихъ — жизнью?
— И вы ничмъ не считаете себя обязаннымъ обществу, ну, хотя бы за полученное вами образованіе или за эти самые доходы, которые вы такъ аккуратно и безъ хлопотъ получаете?
— Это уже другой вопросъ, вопросъ о томъ, насколько нравственно и справедливо пользоваться собственностью. Спорить объ этомъ я отказываюсь, ибо пока знаю одно только, что собственность составляла и составляетъ все основаніе нашего общества, нашей цивилизаціи и всего строя нашей жизни.
— Согласитесь, однако, что извстныя преимущества налагаютъ же на человка извстныя обязаннности.
— Съ этимъ не соглашусь никогда, ибо это противорчитъ основной моей теоріи — абсолютной свобод каждаго въ его личной жизни, и нтъ на земл преимущества, которое равнялось бы лишенію или даже ограниченію этого блага.
— Итакъ, вы серьезно собираетесь только жить, т. е. благодушествовать, и ничего не длать?
— Въ настоящую минуту — да, что будетъ дальше — не знаю.
— Пустая же будетъ ваша жизнь… Пустая, и далекая отъ вашего же идеала — счастья.
— Да, если ничего не найду я въ жизни что наполнило бы дни мои красотой и счастьемъ. Но пока даже и не врю я, что это возможно — такъ хороша и разнообразна кажется мн жизнь…
— Мн кажется, серьезныя занятія наукой ни въ чемъ не помшали бы вашей личной жизни, а между тмъ…
— А, вотъ вы къ чему ведете… Что же, на другой факультетъ поступить?
— Нтъ, факультетъ — это что! Нтъ, я говорю о настоящей наук. Изо всхъ насъ вы подаете наиболе надеждъ. Продолжайте заниматься, защищайте диссертацію, займите каедру… Еслибы только были у меня ваши силы!..
— Вонъ какіе вы шикарные планы строите! Нтъ, Вульфъ, на что я окончательно уже неспособенъ — это на обманъ. Наука, особенно наша съ вами спеціальность, не интересуетъ меня, правды, которая завлекла бы меня, я въ ней не вижу. Ради чего же пойду я въ ученые?
— А возможность учить, а польза, которую принесете вы, указывая молодежи путь къ развитію и правд, слава, наконецъ, неужели все это ничего уже не стоитъ и не привлекаетъ васъ?
— Я не вижу абсолютной правды въ той наук, которая мн доступна, да и вообще, ни въ какомъ отдл науки не вижу я этой правды — вотъ почему и хочу я искать ея въ жизни. Я не трусъ, и прятаться отъ жизни за стнами науки мн не къ чему. Что бы ни ждало меня въ жизни — торжество или полное крушеніе всхъ моихъ идеаловъ и надеждъ — все равно: я хочу и буду жить. А что до пользы, такъ безъ искренней, горячей вры въ правду той науки, которую передаешь другимъ, безъ этой вры пользы я принесу не боле, чмъ и всякій другой профессоръ, и, слдовательно, именно я, каковы бы ни были мои силы — неособенно я нуженъ на каедр. И славы не достигнешь при такихъ условіяхъ, а если краснорчивымъ изложеніемъ чужихъ мыслей и получилъ бы я нкоторую извстность, такъ для истиннаго вдь счастья этого слишкомъ еще мало… Свою свободу я цню дороже, и много дороже…
— Да, любопытны будутъ плоды вашей жизни… задумчиво проговорилъ Вульфъ. Но, поврьте, въ жизни нужно чему-нибудь отдаться и что-нибудь длать, отъ этого сознанія и вы не уйдете…
— По-моему, длать что-нибудь — это все равно, что и ничего не длать. Если я дойду до способности длать что-нибудь и утшаться этимъ — я буду очень радъ, ибо и я понимаю, что длать что-нибудь легче, чмъ ничего не длать. Но это должно быть и оскорбительно, и очень грустно — быть вынужденнымъ длать, т. е. бросаться на все безъ различья, не имя одного, ясно-опредленнаго, дорогого любимаго дла…
— Вы придираетесь къ словамъ… началъ было Вульфъ, но тутъ прервалъ его раздавшійся храпъ. Вс обернулись. Боровцевъ преспокойно спалъ, растянувшись на диван.
— Вотъ благую часть избралъ! со смхомъ воскликнулъ Костыгинъ.
Вульфъ подошелъ къ дивану.
— Боровцевъ! крикнулъ онъ, толкая его.
Боровцевъ продолжалъ храпть.
— Боровцевъ! громко повторилъ Вульфъ.
— А?… Что?… пробормоталъ во сн Боровцевъ.
— Вставай скоре, пора на экзаменъ къ X!…
— Что такое?
— Къ X. на экзаменъ пора, вставай, кричалъ Вульфъ надъ самымъ ухомъ спавшаго Боровцева.
— Какъ, что, на экзаменъ? съ испугомъ воскликнулъ Боровцевъ, вскакивая и протирая глаза.
— Да, на экзаменъ къ X. Ты хорошо приготовился? Я, братъ, боюсь…
— Я то? продолжалъ Боровцевъ, все еще не очнувшись отъ сна. Тьфу, чортъ! Вдь напугалъ-то какъ! Я вдь подумалъ — и въ самомъ дл на экзаменъ надо идти…
Вс разсмялись.
— Право. Чортъ васъ знаетъ, о чемъ вы тутъ заговорили, цлая философія вышла — счастье какое-то, идеалы… И охота вдь толковать объ этомъ?!.. Вотъ счь-то васъ некому! Слушалъ я, слушалъ, вижу чмъ дальше въ лсъ, тмъ больше дровъ, и заснулъ подъ вашу премудрость. И отлично, Алгасовъ, сдлалъ: по крайней мр вчерашнюю твою блондинку во сн видлъ. А вдь хороша она, право! Хороша и мила… И вдь эдакая ты свинья, прости, пожалуйста, прячешь ее и никому не показываешь! Ну, братъ, за это еще давай шампанскаго! Со сна-то смерть пить хочется…
— Василій, дай еще бутылку, крикнулъ Алгасовъ.
— Выпьемъ, да и по домамъ пора, сказалъ Вульфъ. Свтаетъ: скоро уже 3 часа.
Заспанный Василій принесъ шампанскаго.
— Ну, Алгасовъ, началъ Вульфъ, чокаясь съ нимъ, отъ души желаю вамъ всего хорошаго! Замтьте все-таки, я сочувствую не вашимъ идеямъ, которыхъ я просто не понимаю, а вамъ самимъ, ибо я врю въ васъ и въ вашу искренность.
Костыгинъ тоже протянулъ своему другу стаканъ. Алгасовъ ничего не отвтилъ Вульфу, но молча пожалъ имъ обоимъ руки.
— А я, братъ, я выпью за твою блондинку, воскликнулъ Боровцевъ. Къ чорту эту премудрость! И на кой она, когда блондинка такъ чудно мила? Да гд теб понять это… безнадежно махнувъ рукой, докончилъ Боровцевъ.
Задумчиво посмотрлъ на него Алгасовъ, но ничего ему не сказалъ на это.
Вульфъ сталъ между тмъ прощаться. Боровцевъ налилъ себ еще стаканъ, залпомъ выпилъ его и тоже ушелъ. Алгасовъ и Костыгинъ остались одни.
— А у тебя, Саша, секреты завелись? съ улыбкой обратился къ нему Костыгинъ,
— Завелись, Сережа, самъ видишь, смущенно отвтилъ весь покраснвшій Алгасовъ, отворачиваясь и глядя въ окно на чудное весеннее утро.
— Это не та ли ужъ блондинка, которую ты въ концерт тогда видлъ?
— Она. Прощай, Сережа, все разскажу, да ужъ сегодня поздно…
И онъ поспшно вышелъ изъ комнаты.
— Какъ она хороша, какъ мила, Сережа, сказалъ онъ изъ другой уже комнаты, и какъ любитъ меня…
Прошло дв недли, экзамены кончились. Снова собрались къ Алгасову товарищи, но теперь ихъ было много уже больше — тутъ сошлись вс, особенно дружно жившіе на послднемъ курс. Василій еле успвалъ подавать шампанское. Юноши были веселы и ни малйшее облачко не смущало ихъ праздника, послдняго праздника, наканун разлуки. Сколько свтлыхъ надеждъ, сколько безкорыстныхъ плановъ, сколько хорошихъ словъ и пожеланій было высказано тутъ на прощанье…
Алгасовъ кончилъ изъ первыхъ кандидатовъ, хотя и безъ всякихъ отличій и медалей?..

IV.

Вдровы были уже на дач, Апалевы въ деревн, въ имньи князя, и Алгасовъ и Костыгинъ одни оставались въ Москв.
Мечты Костыгина сбывались: дыборъ фирмы почти уже остановился на немъ, и поздка его за границу была уже дломъ почти ршеннымъ — ждали только возвращенія въ Москву главы фирмы, Василія Герасимовича Почаева, бывшаго въ Лондон. Такимъ образомъ, со дня на день ожидая отъзда, Сергй Игнатьевичъ жилъ въ Москв, для время между длами, родными и любимой двушкой.
Алгасовъ тоже оставался въ Москв, и помина уже не было въ этомъ году о Веденяпин. Отчасти и отвыкъ уже онъ за послдніе годы отъ Веденяпина и даже отъ желанія туда създить, а во-вторыхъ — удерживала его въ Москв та блондинка, о которой говорилъ Боровцевъ.
Впрочемъ, она не была тутъ единственной причиной. Совершилось то. чего такъ боялся Семенъ Степановичъ: порвалась связь между Александромъ Семеновичемъ и его родиной, въ т два года, которые Алгасовъ безвыздно провелъ въ Москв, окончательно за это время заглохли въ немъ дтскія воспоминанія, и безвозвратно принадлежалъ уже онъ теперь воспитавшему его городу. Для своего юнаго хозяина Веденяпино стало не, а имніемъ. Дла не звали его туда, и, невольно пугаясь пустоты огромнаго стараго дома, поддаваясь очарованіямъ веселой столичной жизни, съ года на годъ откладывалъ онъ поздку на родину. Но если иногда и подумывалъ еще онъ о поздк въ Веденяпино, то и мысли даже не являлось ему совсмъ тамъ поселиться, и все дальше и дальше съ каждымъ днемъ становился онъ это всей былой Веденяпинской жизни.
Когда Павелъ Ивановичъ спросилъ его, гд онъ проведетъ лто, Алгасовъ отвтилъ:
— Съ вами…
— И дло, братъ, въ Веденяпино теб незачмъ хать. Хозяйство и безъ тебя идетъ прекрасно, а теб пора ужъ и служить начинать…
— Нтъ… Жить, само собой разумется, я буду въ Москв,-но не ради службы… Я жить хочу, а вовсе не служить.
— Разв нельзя и жить, и служить? съ удивленіемъ спросилъ полковникъ, дйствительно съумвшій изловить обоихъ этихъ зайцевъ.
— По моему, нельзя. Служить — такъ уже служить, а я хочу быть свободнымъ, хочу самъ располагать своей жизнью и временемъ… Меня интересуютъ люди и ихъ жизнь, я люблю эту жизнь и хочу безъ помхи изучать все, что мн нужно знать…
— Что ты, что ты, Саша, помилуй, изучай тамъ что хочешь, да вдь нельзя же баклуши бить!..
— Эхъ, Павелъ Ивановичъ, ну не то же ли разв это битье баклушъ — кое какъ, спустя рукава, исполнять обязанности, которыя и не нужны, и не по душ, и ради чего же буду я стснять свою свободу? Вдь, согласись, при моемъ взгляд на вещи и надежды даже не можетъ быть на карьеру.
— Да въ чемъ-же придется теб стснять свою свободу?
— Мало ли въ чемъ… Ну хоть сейчасъ, напр. По служб меня могутъ услать куда-нибудь, а я, хоть ты въ генералы произведи меня-и то я изъ Москвы не поду…
— Помилуй, портить всю жизнь изъ-за вздорныхъ подобныхъ фантазій… Вдь все это, свобода и пр., все это хорошо, пока теб 22 года, пока ты еще мальчикъ, а ты подумай, что ты впереди себ готовишь?
— Ничего, готовлю жизнь по своему вкусу, и только. Заниматься буду тмъ, что меня интересуетъ, длать то, что мн доставляетъ удовольствіе — разв это такая уже печальная будущность?
— До сихъ поръ, когда ты и прежде это говорилъ, я все думалъ, что ты шутишь. Но послушай, неужели ты говоришь это серьезно?
— Какъ нельзя боле.
Павелъ Ивановичъ помолчалъ немного.
— Да!.. началъ онъ наконецъ. Спорить съ тобой я не стану, да и не стоитъ: черезъ годъ или два ты самъ это поймешь и заговоришь другое. Но нельзя же изъ-за дтскихъ бредней портить будущей карьеры. По крайней мр ты хоть зачислиться долженъ на службу, чтобы хоть для чина не не пропало это время…
— Къ чему это?
— Нтъ ужъ, Саша, въ этомъ я не уступлю теб: если все такъ же будешь ты разсуждать и потомъ — тогда воля твоя, длай что хочешь. Но пока еще я обязанъ теб совтовать и руководить тобой, хотя ты и совершеннолтній. Подумай, ты можешь, вдь, измнить свои взгляды, и что ты станешь тогда длать? Тогда уже не вернешь вдь упущеннаго времени…
И Павелъ Ивановичъ настоялъ на своемъ: Алгасовъ сталъ гд-то числиться.
Впрочемъ, объ этомъ онъ мало думалъ: это не мшало ему и не стсняло его свободы, и со всей страстью молодости отдался онъ жизни, въ ту минуту олицетворявшейся для него въ веселыхъ и милыхъ срыхъ глазкахъ, которыхъ, какъ онъ говорилъ Вдрову, онъ не промнялъ бы ни на какіе самые блестящіе чины.
Если, любя Нину, онъ не смлъ еще мечтать о самомъ даже скромномъ поцлу, то теперь было иное, теперь онъ и смлъ, и мечталъ о гораздо большемъ, чмъ поцлуй. Любовью къ Нин заплатилъ онъ послднюю дань своей юности, вс юношескія мечты его о любви олицетворились въ Нин, и съ ней же миновала для него пора подобныхъ увлеченій. Теперь онъ любилъ иной любовью, мене восторженной, но боле страстной.
Это было въ начал еще января. Въ Благородномъ Собраніи давался концертъ, на которомъ былъ и Алгасовъ.
Начиналось послднее отдленіе концерта. Разсянно глядя по сторонамъ, стоялъ Алгасовъ у входа въ главную залу. Вдругъ тихій смхъ привлекъ его вниманіе. Алгасовъ оглянулся и увидлъ двухъ молодыхъ женщинъ: он только-что подошли и стали въ нсколькихъ шагахъ отъ него, и об гораздо боле, казалось, были заняты своимъ разговоромъ, чмъ музыкой.
Одна была высокая недурная брюнетка, другая ниже ростомъ, худощавая, но стройная блондинка, съ волнистыми пепельнаго цвта волосами, съ лицемъ безконечно пріятнымъ и милымъ — до того оживленно и выразительно было хорошенькое это личико, столько веселья, безпечности, жизни, ума свтилось въ красивыхъ темно-срыхъ ея глазкахъ. Одта она была довольно просто, въ срое безо всякихъ модныхъ въ то время отдлокъ шелковое платье, но такъ граціозна и красива была вся небольшая ея фигурка, что и невозможно было не замтить ея и не залюбоваться на нее. Алгасовъ не слыхалъ, что говорила незнакомка, но такъ отъ души смялась она и такъ шелъ къ ней веселый этотъ смхъ, такъ гармонировалъ онъ съ красивой ея улыбкой, съ живымъ взглядомъ молодыхъ ея глазъ, съ милымъ, немного блднымъ личикомъ и свободной, полной юношеской граціи позой, и все вмст это производило такое свтлое, чарующее впечатлніе, что Алгасовъ забылъ про концертъ, про всхъ окружающихъ, и жадно, не спуская глазъ, любовался онъ и самой незнакомкой, и искреннимъ ея смхомъ, и заражающимъ этимъ весельемъ.
Нсколько минутъ простояли возл него об женщины и такъ же быстро потомъ ушли, какъ и подошли незадолго передъ этимъ, въ обихъ столько было въ нихъ жизни, что имъ словно не стоялось на мст…
Алгасовъ проводилъ ихъ глазами, въ ушахъ его все еще раздавался веселый смхъ живой незнакомки, и долго продолжалъ Алгасовъ прислушиваться къ этому смху, даже и тогда, когда сама давно уже исчезла она въ толп. Онъ пошелъ ее разъискивать и скоро нашелъ: она сидла на диван въ одной изъ боковыхъ залъ Собранія, но черезъ минуту такъ же быстро и живо вскочила и снова замшалась среди другихъ: эта живость всхъ ея движеній была въ ней до-нельзя мила и казалась какъ бы дополненіемъ ко всей ея изящной фигурк. Снова сталъ ее искать Алгасовъ. Онъ видлъ, какъ сходила она съ лстницы, но когда онъ вышелъ за нею въ сни, она стояла уже закутанная въ шубку и прощалась съ какимъ-то провожавшимъ ее господиномъ.
— Et bien, n’oubliez pas votre promesse! Je vous attends, съ привтливой улыбкой сказала она ему въ отвтъ на его поклонъ, и вышла изъ Собранія. Еще разъ мелькнула ея головка изъ освщеннаго фонаремъ окна кареты — и она исчезла изъ глазъ Алгасова.
Алгасовъ пошелъ домой, все время не переставая любоваться милымъ образомъ хорошенькой незнакомки. Какъ завидовалъ онъ этому господину, котораго она приглашала…
— Ну, мн могла бы она и не напоминать общанія, еслибы это ко мн относилось, подумалъ онъ.
Вернувшись домой, прямо отправился онъ къ Костыгину. Сергй Игнатьевичъ былъ уже въ постели.
— Ну тебя, возразилъ онъ, выслушавъ Алгасова. Я думалъ, ужъ и не всть что случилось. Да разв переслушаешь обо всхъ, которыя теб нравятся?
— Ужъ будто вс сподрядъ мн такъ и нравятся?
— Вс — не вс, а почти вс. Ну сейчасъ, напр.: разсказываетъ съ такимъ восторгомъ, словно черезчуръ ужъ влюбленный какой-нибудь женихъ о своей невст повствуетъ. А все изъ-за чего? Что она вкусно смется?
— Вкусно?…
— Да, какъ, помнишь, Настасья Карповна въ ‘ гнзд‘ вкусно молилась.
— Съ тобой не сговоришь, но еслибы ты ее видлъ, что это за прелесть, какая вся она милая…
— Что ты и влюбился: одинъ мигъ — и готово, и навки вковъ?
— Не влюбился, это ты врешь, но такъ она мила, что просто сердце радуется, глядя на нее… Маленькая такая, живая, веселая, хорошенькая…
Нсколько дней все такъ же живо помнилъ онъ милую незнакомку и бредилъ ею, но нигд не приходилось ей боле встрчать ея и мало-по-малу перешла она въ область полузабытыхъ воспоминаній.
На Масляниц въ томъ-же Собраніи давался маскарадъ, послдній блестящій маскарадъ сезона, въ то время очень любимый въ Москв и усердно посщавшійся избраннымъ обществомъ.
Красивую картину представляли въ этотъ вечеръ яркоосвщенныя полныя народа залы Собранія. Пестрая толпа масокъ и въ домино, и въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ тснилась со всхъ сторонъ. Кокетливо выглядывали изъ-подъ масокъ блестящіе женскіе глазки, тихо разговаривая, ходили таинственныя пары, звуки музыки мшались съ оживленной маскарадной болтовней, всюду говоръ, смхъ и веселье.
Съ удовольствіемъ любуясь на красивое это веселье, проходилъ Алгасовъ по заламъ, на каждомъ шагу встрчая пріятелей и знакомыхъ, весело разговаривая съ безпрестанно подходившими къ нему масками. Такъ прошло часа два. Алгасова, сидвшаго съ маской, позвали ужинать. Маска его тоже согласилась на это, но лишь всталъ онъ и сдлалъ нсколько шаговъ, идя за собравшимся ужинать обществомъ, какъ съ сосдняго кресла живо поднялась невысокая маска, вся закутанная въ черное домино, и веромъ дотронулась до плеча Алгасова. Онъ обернулся.
— А, ты, веселый, обратилась къ нему маска. Пойдемъ со мной. Хочешь?
Алгасовъ подалъ ей руку, и они стали ходить. Съ первыхъ же словъ завязался у нихъ веселый, живой разговоръ, откровенный, свободный, украшенный игривымъ ея кокетствомъ, полный остроумныхъ шутокъ и занимательныхъ разсказовъ, и такъ завлекла Алгасова незнакомая маска, что, забывъ ужинъ, онъ пробылъ съ нею все остальное время, и послдними оставили они маскарадъ. Какъ ни старался Алгасовъ разглядть свою собесдницу, но такъ хорошо была она закутана, что только и видлъ онъ, что хорошенькіе и живые темно-срые ея глазки, да еще маленькую, обтянутую черной перчаткой ручку.
— Неужели не увидимся мы больше? съ невольной тоской спросилъ онъ милую маску, прощаясь съ нею.
— А будущую зиму? Сколько тогда будетъ маскарадовъ, весело отвтила она.
— Будущую зиму… задумчиво повторилъ за ней Алгасовъ, не переставая глядть на нее. Это было въ сняхъ уже Собранія.
При немъ она не хотла снять маски, и онъ долженъ былъ выйти первымъ.
Утромъ, за чаемъ, съ восторгомъ сталъ онъ описывать Костыгину веселую маску.
— Какая она умная, веселая, и что это за прелесть — ея глаза! И такая досада… Въ этомъ году маскарадовъ больше не будетъ-когда теперь увидишь ее? Ну, что бы намъ раньше встртиться?…
Кончилась зима и наступила весна, а съ ней и Святая. Проходя въ конц этой недли по Кузнецкому Мосту, Алгасовъ вдругъ встртилъ ту самую невысокую блондинку, которая зимой такъ завладла его вниманіемъ въ концерт въ Собраніи: она выходила со двора магазина Русскихъ издлій и со сверткомъ въ рукахъ тихо пошла по направленію къ Петровк.
Тотчасъ же узналъ ее и вспомнилъ Алгасовъ и невольно остановился онъ, глядя на нее, любуясь ею, радостно пораженный неожиданностью нечаянной этой встрчи. Незнакомка взглянула въ его сторону и глаза ихъ встртились, но незнакомка тотчасъ-же отвела свои. Алгасовъ издали послдовалъ за нею.
Она уже приближалась къ Петровк, когда къ ней подошелъ одинъ молодой человкъ. Это былъ студентъ-медикъ Павловъ, котораго Алгасовъ зналъ, встрчаясь съ нимъ въ университет и у другихъ студентовъ.
Павловъ поздоровался съ нею и, разговаривая, пошелъ съ ней рядомъ, но вскор она остановилась, наняла извощика, простилась съ Павловымъ и ухала. Павловъ повернулъ въ Газетный переулокъ. Толкая попадавшихся прохожихъ, нетерпливо бросился за нимъ Алгасовъ.
— Здравствуйте, Алгасовъ! встртилъ его Павловъ.
— Скажите, пожалуйста, не отвчая на привтствіе, торопливо заговорилъ Алгасовъ, кто эта дама, съ которой вы сейчасъ говорили? Вотъ, которая только-что ухала?
— А, да! Не правдали — премиленькая? Это Боброва, Вра Юрьевна, жена нотаріуса Боброва, можетъ-быть, слыхали?
— Нтъ. Послушайте, Павловъ, вы съ ней знакомы? Не можете ли вы меня ей представить?
— А что же, съ удовольствіемъ! И вы не раскаетесь, что познакомились съ ней, у нея бываетъ превесело… Да кстати, она звала меня завтра вечеромъ, не хотите ли?
— Пожайлуста, Павловъ…
Какъ въ чаду, полный радостнаго волненія и смутныхъ какихъ-то грзъ, ничего не замчая и не видя, шелъ Алгасовъ по улицамъ. Еще дороже и миле сдлалась ему Вра Юрьевна съ той минуты, какъ она стала для него живымъ человкомъ, какъ онъ получилъ надежду узнать ее, и все время безотвязно преслдовалъ его милый ея образъ. Съ волненіемъ, со страхомъ и надеждой вмст, ждалъ онъ этого знакомства.
На этотъ разъ ничего не сказалъ онъ Костыгину ни о томъ, что видлъ Боброву, ни о томъ, что собирается съ ней знакомиться, и до самой послдней минуты, пока не выдалъ наконецъ Боровцевъ завтной его тайны, ни Костыгинъ и никто другой ничего не зналъ о его счастьи.
Съ какимъ нетерпніемъ ждалъ онъ слдующаго дня, какъ дожидался вечера! Особенно тщательно одлся онъ на этотъ разъ, и не было и шести еще даже часовъ, когда онъ отправился уже къ Павлову.
Какъ будто нсколько смшалась Вра Юрьевна и слегка даже покраснла, когда она вдругъ увидала входящаго вслдъ за Павловымъ Алгасова. Павловъ ей представилъ его.
— Я очень рада… проговорила она, протягивая Алгасову руку, и когда она взгляну ли на него, когда онъ услыхалъ ея голосъ, когда онъ замтилъ ея смущенье — вдругъ узналъ онъ въ ней ту маску, которая такъ завлекла его два мсяца тому назадъ.
— И поразило, и смутило его это открытіе. Еще дороже стала ему тутъ Вра Юрьевна, и въ эту минуту онъ почти уже любилъ ее. Онъ глядлъ на нее, и чмъ ярче блестли ея глазки, чмъ миле была ея улыбка, тмъ боле манили его и эти глазки, и эта улыбка, и много, много счастья сулили они ему… Что это будетъ за счастье — онъ не зналъ еще, да и не думалъ объ этомъ, какъ не думалъ пока и о ея любви. Теперь онъ можетъ видть Вру Юрьевну, любоваться ею, говорить съ нею, и пока довольно было этого для его счастья.
У Вры Юрьевны они застали гостей, большею частью веселую молодежь, мужчинъ и женщинъ. Пили чай. Боле или мене увлеченные хорошенькой своей хозяйкой, наперерывъ ухаживали за Врой Юрьевной вс бывшіе у нея кавалеры, и она не мшала имъ ухаживать, весело сама съ ними кокетничая, До сихъ поръ Алгасовъ видлъ ее только издали, и въ иномъ совершенно свт ему явилась она въ этотъ вечеръ, съ увлекательнымъ своимъ весельемъ, съ своимъ живымъ разговоромъ и милымъ, сдержаннымъ, полнымъ чарующей граціи, кокетствомъ. Любуясь ею, счастливый ея присутствіемъ, сидлъ онъ противъ нея, не переставая глядть на нее, слушать ее и слдить за нею, за каждымъ ея движеніемъ и каждымъ словомъ. Неотразимо влекла его къ себ Вра Юрьевна обаяніемъ женщины и женственности — и онъ ушелъ отъ нея, окончательно, безъ ума въ нее влюбленный.
Была ясная и тихая весенняя ночь. Весь охваченный чудными мечтами, до самой зари проходилъ Алгасовъ по Пречистенскому бульвару. Милая Вра Юрьевна была царицей его мыслей, къ ней стремились он, въ ней воплощались вс его мечты о счастьи. Впрочемъ, нечего уже было ему мечтать о счастьи: онъ былъ счастливъ, вполн счастливъ — и всмъ существомъ своимъ чувствовалъ онъ это счастье. Горячее молодое сердце его переполнено было потребностью любить и быть любимымъ, и со всей силой юношеской страсти отдался онъ явившейся любви, пока еще счастливый одной только своей любовью.
Оставшись одна, Вра Юрьевна съ улыбкой подумала о своемъ новомъ знакомомъ. Она помнила свою встрчу съ нимъ въ маскарад и тотъ веселый вечеръ, и была очень рада этому неожиданному знакомству.
— Узналъ ли онъ меня? думала она. Она замтила удивленный и растерянный его взглядъ, когда ихъ знакомили — и почувствовала, что онъ тоже узналъ ее. Это и смущало ее немного, и вмст пріятно было ей, что не забылъ онъ мимолетной ихъ встрчи.

V.

Въ одномъ изъ глухихъ уздовъ средней Россіи прошли дтство и юность Вры Юрьевны Бобровой, урожденной Неволиной. Легкомысленный, безпечный, веселый, слегка порядочный, слегка развратный — таковъ былъ отецъ ея, отставной гусаръ Юрій Петровичъ Неволинъ, мирно и на свобод проводившій дни свои въ родовомъ своемъ помстья, сел Невылазная-Грязь, Неволино тожъ, гд числилось за нимъ 432 души, состояніе весьма по тому времени изрядное. Поистин, завидно жилось Юрію Петровичу: мужики у него были богатые, оброкъ они платили хорошій, и барская запашка — небольшая, десятинъ по 100 въ пол — она была заведена скоре для забавы, чмъ для прибыли, и такъ же добавляла барское существованіе, какъ и оранжереи или цвтники. Главные доходы Юрія Петровича получались помимо этой запашки, слдовательно хозяйство не волновало и не обременяло его — разв-что продется когда отъ скуки по полямъ, воображая, что длаетъ дло…
Охоты, женщины, карты, попойки, лошади, пріемы, обды, разъзды по гостямъ, поздки въ городъ, на ярмарки и выборы — вотъ что съ избыткомъ наполняло его время, и таково было ободряющее дйствіе широкой, полной однхъ только радостей безпечной этой жизни, что вчно поддерживалось въ Юрі Петрович ровное и веселое настроеніе духа. Отъ природы былъ онъ веселаго нрава, а что могло бы омрачить это веселье? Разв проигрышъ, или охота неудачная, или задержка въ полученіи оброковъ — да это все не важно: за проигрышами слдовали и выигрыши, а оброки какъ-никакъ, но въ конц концовъ все-таки сполна поступали они въ бумажникъ Юрія Петровича.
Онъ былъ женатъ и женатъ по любви. И точно, онъ любилъ свою жену, любилъ безумно, какъ немногіе, но чисто по своему. Онъ не могъ на нее наглядться, онъ ее цловалъ безъ конца, онъ ее баловалъ, какъ милаго ребенка, онъ ни въ чемъ ей никогда не отказывалъ, ея счастье было ему дорого — и не на словахъ только, что могъ, все длалъ онъ для ея счастья, онъ уважалъ ея свободу и покой, когда она заболла, онъ разстроилъ свое состояніе на ея заграничную жизнь, и когда, чрезъ много лтъ посл ея смерти, ему сказали, что въ Екатерининскомъ Институт въ Москв есть пепиньерка, очень похожая на его покойную жену — немедленно же поскакалъ онъ въ Москву, чтобы взглянуть на женщину напоминавшую дорогую его Лизу… И когда этой Лиз случалось порой неосторожно увлечься — несмотря на вс душевныя свои муки, никогда не находилъ онъ въ себ силы портить счастливыхъ ея дней и пользоваться тогда еще безграничной властью мужа… Одна тяжелая лишь грусть выдавала то, что испытывалъ онъ въ это время, и какъ же счастливъ бывалъ онъ, когда вновь возвращалась къ нему его Лиза, какъ отъ души всегда прощалъ онъ ее! И не только дома охранялъ онъ покой своей жены — слова никому не позволялъ онъ сказать про нее, онъ, какъ левъ, охранялъ ея доброе имя, и дйствительно, несмотря на вс ея увлеченія, серьезныя и несерьезныя, несмотря и на то, что, и помимо ихъ, позволяла она себ шутки и вольности, изъ которыхъ любая стоила бы другой женщин потери всей ея уздной репутаціи — имя Лизаветы Николаевны Неволиной никогда не упоминалось ни въ одной сплетн.
Такъ относился Юрій Петровичъ къ жен и въ то же время и понятія, казалось, не имлъ онъ о супружеской врности. Дома у него было что-то въ род маленькаго гарема изъ крпостныхъ горничныхъ. Его отъзжія поля сопровождались ежедневными оргіями. Въ город, уздномъ или губернскомъ, онъ все забывалъ въ объятіяхъ городскихъ красавицъ. Бывая въ Москв или Петербург, онъ всегда заживался тамъ доле положеннаго, не имя силъ оторваться отъ красавицъ столичныхъ. Впослдствіи, будучи мировымъ посредникомъ, при каждомъ волостномъ правленіи имлъ онъ подругъ — и все это уживалось въ немъ съ страстной и теплой любовью къ жен… Онъ говаривалъ даже, что жена для него — это въ род пирожнаго, что посл другихъ только женщинъ можетъ онъ вполн оцнить счастье быть любимымъ Лизой, точно такъ же какъ и вся тонкая прелесть пирожнаго вполн познается посл другихъ лишь блюдъ, боле грубыхъ.
И Лизавета Николаевна была съ нимъ счастлива. Мужъ ни въ чемъ не стснялъ ея. Она любила веселье — и въ ихъ дом былъ вчный праздникъ. Она любила наряды — и онъ наряжалъ ее, насколько хватало у него средствъ. Первоначальное страстное увлеченіе Юріемъ Петровичемъ съ годами обратилось въ ней въ тихую и ровную привязанность, помогавшую ей съ искренней лаской отвчать на поцлуи мужа, и не огорчаться въ то же время его измнами — и весело жила Лизавета Николаевна, на каждомъ шагу срывая вчно расцвтавшія для нея розы, безпечно наслаждаясь ихъ красотой и запахомъ и не подозрвая даже о существованіи шиповъ…
Дамскаго общества она не любила и изо всхъ уздныхъ дамъ была знакома съ очень лишь немногими, такими же веселыми, какъ и она сама, но за то мущины вс бывали у нея и вс были отъ нея безъ ума. Весело летло время въ ея дом, среди множества людей, среди вчнаго оживленья и вчнаго смха, за бокалами шампанскаго, а иногда и при синеватомъ огоньк жжнки… Веселье безхитростное и простое, но Лизавета Николаевна удовлетворялась имъ, какъ и мужъ ея въ свою очередь удовлетворялся выпавшими на его долю забавами и радостями.
Лизавета Николаевна не была красавицей, но до-нельзя милая, оживленная, подвижная, веселая, съ блестящими глазками и съ безпечной улыбкой на хорошенькихъ губкахъ, всегда хорошо и къ лицу одтая, она производила на всхъ опьяняющее впечатлніе. Свободная, не боящаяся веселой шутки, ни слегка двусмысленнаго разговора, любившая и, кстати — умвшая задорно и мило пококетничать и поиграть съ своими поклонниками — а кто не былъ ея поклонникомъ, не исключая даже и ея мужа?— легко и весело смотрвшая на жизнь, она, по мткому опредленію одного влюбленнаго въ нее юноши, походила на свой любимый напитокъ — шампанское.
У Неволиныхъ было трое дтей, но въ живыхъ осталась одна только дочь — Вра. И отецъ, и мать, оба они любили ее, но еще боле любили они себя и свою жизнь предпочитали дочери. Пока Вра была еще мала — все шло кое-какъ. Правда, ея воспитаніемъ никто не занимался, но пока въ этомъ не было еще особенной бды. Вра сидла въ дтской, играла, гуляла, бгала въ двичью и кладовую, сначала съ нянькой изъ русскихъ, потомъ съ нянькой изъ швейцарокъ (молоденькой и хорошенькой. Лизавета Николаевна не была ревнива.) Съ семи лтъ ее стали учить, по-русски — священникъ, по-французски — швейцарка, да мать иногда въ свободные часы показывала ей гаммы. Впрочемъ, мать и дочь рдко видались: свободныхъ часовъ было у Лизаветы Николаевны немного, въ дтскую къ Вр она почти не ходила, а выходить въ гостинную, хотя и не запрещалось двочк, но не любили этого. Иногда и прибжитъ она, вырвавшись у няньки, отецъ и мать начинаютъ ее цловать и играть съ ней, ласкаютъ ее и гости, иной разъ и шампанскаго нальютъ ей въ рюмку, но двочка скоро надодаетъ Лизавет Николаевн, и она велитъ ей уйти. Приказаній этихъ, положимъ, Вра не слушалась, но Лнаавета Николаевна звала няньку и Вру уводили, давъ ей въ утшенье какихъ-нибудь лакомствъ или еще полъ-рюмки шампанскаго, но съ условіемъ, что все это она получитъ уже въ дтской.
Такъ шло первоначальное воспитаніе Вры, и ни отецъ, ни мать не видли ничего въ этомъ дурнаго. Помилуйте, и ихъ воспитывали точно также, а ничего, они вышли людьми, пожалуй, и получше, а никакъ уже не хуже другихъ.
Но когда Вра стала подростать — нельзя уже было относиться къ ней такъ же безразлично. Положимъ, ученье — это дло пустое. Для этого наняли M-elle Puchard, собственно для усовершенствованія Вры во французскомъ язык, въ музык и въ танцахъ. Остальныя науки продолжалъ преподавать священникъ, по мннію Лизаветы Николаевны обладавшій достаточной для этого ученостью. ‘Вдь не въ гувернантки же ей готовиться’, разсуждала Лизавета Николаевна, ‘а такъ, глупости какія-нибудь, этому и онъ ее научитъ’. Итакъ, съ этой стороны все было улажено, и даже довольно счастливо, ибо священникъ попался трезвый, а M-elle Puchard оказалась дйствительно сильной и во французскомъ язык, и въ музык, и въ танцахъ, и занималась съ двочкой хорошо, если же и носила она шелковыя, подаренныя Юріемъ Петровичемъ платья — такъ не все ли равно, кому ни покупаетъ онъ ихъ, той ли, другой ли?
Съ этой стороны Лизавета Николаевна была покойна, но присутствіе въ дом подростагощей двушки — вотъ что смущало ее. Лизавета Николаевна жила весело. Если ничего дурного и не было въ этомъ весельи, то все-таки нельзя же тринадцати, четырнадцати-лтней двушк позволить сидть въ обществ мущинъ, слушать двусмысленные разговоры, пить шампанское или жжнку. По понятіямъ Лизаветы Николаевны, въ томъ-то и состояло воспитаніе, чтобы двушка была удалена это всхъ такихъ соблазновъ. Ни отказаться отъ этой жизни, ни позволить дочери участвовать въ ней — ничего этого не хотлось Лизавет Николаевн, и изъ затрудненія она вывернулась очень просто: Вр съ ея гувернанткой отвели три комнаты на верху и разъ навсегда запретили сходить внизъ, особенно по вечерамъ. Утромъ и даже иногда къ обду, если ожидалось, что обдъ пройдетъ тихо и чинно, позволяли приходить Вр, но и то не иначе, какъ по особому на каждый разъ дозволенію матери. M-elle Puchard отвезли въ Москву, не потому чтобы Лизавета Николаевна вздумала ревновать — нтъ, ей даже нравилась веселая, разбитная француженка — но потому, что молоденькая M-elle Puchard очень не любила сидть съ Врой на верху, когда внизу веселились гости, громкій хохотъ которыхъ, несмотря и на запертыя двери, доносился иногда и до комнатъ Вры. M-elle Puchard смнила M-me de la Renauld, важная 50-лтняя старуха, съ необычайно чопорными манерами, безъукоризненно говорившая по-англійски, уже воспитавшая на своемъ вку дочерей du gnral N., de la comtesse X. и т. д. Такъ устроилась Лизавета Николаевна.
А Вра была двочка живая, веселая: вся, и лицемъ, и характеромъ была она въ мать, и не очень-то по вкусу пришлось ей это заключенье наедин съ скучной M-me de la Renauld. Сидть одной было не весело. Хочется поговорить, посмяться, побгать, а не съ кмъ. M-me de la Renauld уже не до бганья, а заговоришь съ ней — и пойдутъ безконечные разсказы про богатство и роскошь gnral N, про красоту des jeunes comtesses X. и про балы, которые давались у нихъ, и все это такъ медленно, обстоятельно, съ такими подробностями и преимущественно о томъ, какъ ее, M-me de la Renauld, любили въ семейств gnral N, какъ плакали, разставаясь съ него, les comtesses X. Слушаетъ, слушаетъ все это рзвая двочка, иное въ десятый даже разъ, и задумается, прислушиваясь къ доносящемуся снизу хохоту или звукамъ музыки… И поневол въ яркихъ и радужныхъ такихъ краскахъ рисуются въ ея воображеніи и общество, и хохотъ, и веселье. ‘Счастливые, какъ имъ весело, какъ хорошо’, думаетъ двочка. ‘Когда же и я буду также веселиться? еша говоритъ, когда большая буду, скоро ли это?’ Бдная двочка, такъ любила она веселье и такъ жаждала его, и такъ мало его видала… Разв урвется когда изъ-подъ надзора M-me da la Renaurd, да сбгаетъ въ двичью, да отведетъ душу съ горничными, вотъ и все веселье, какое она знала…
Какими праздниками бывали для нея т дни, когда мать позволяла ей сойти съ верха! Какъ она радовалась каждый разъ этому позволенью! Но и тутъ не легче: сойдетъ она, а тамъ, въ гостинной или за обдомъ, сидятъ важные господа и медленно, вяло разговариваютъ о хозяйств, объ охот, о лошадяхъ, объ освобожденіи крестьянъ, о предстоящихъ реформахъ, объ Итальянскомъ вопрос, о Восточномъ вопрос, все о матерьяхъ важныхъ — и слда нтъ того веселья и хохота, которые такъ манили Вру…
Такъ дожила она до 16 лтъ. Годы уединенія и скуки не убили въ ней любви къ веселью и жизни, напротивъ, чмъ ближе былъ часъ освобожденья, тмъ боле рвалась она и мечтала объ этомъ весельи… А между тмъ воспитанье ея уже близилось къ концу. Она легко болтала и читала по-французски и порядочно говорила по-англійски, изъ разныхъ Journaux pour la jeunesse и назидательныхъ разсказовъ въ род Robinson Suisse или Contes du Chanoine Chmidt составилась у нея цлая библіотека. Она хорошо танцовала и умла бойко разъиграть любую нетрудную пьеску. Она прошла краткую русскую грамматику, знала ариметику, знала что во Франціи не одинъ только Парижъ, но есть и Ліонъ, и Бордо, и еще какіе-то города, что Александръ Македонскій былъ великій и могучій царь, покорившій весь міръ, что въ Россіи лучшіе писатели — Ломоносовъ и Державинъ, и въ доказательство могла даже прочесть три первыя строфы изъ оды ‘Богъ’, еще знала она, что Карамзинъ обезсмертилъ свое имя безсмертной Исторіей Государства Россійскаго, что Пушкинъ написалъ Бориса Годунова, а Гоголь Мертвыя души. Къ 16 годамъ она уже знала все это.
По понятіямъ Лизаветы Николаевны, воспитаніе Вры было окончено и Вра стала взрослой двушкой, невстой. Кром того, по понятіямъ Лизаветы Николаевны, Вра была очень даже хорошо воспитана, ибо знала все, что нужно знать, не прочла ни одного романа и постоянно имла передъ глазами хорошій примръ и чопорныя манеры почтенной M-me Renauld. Чего же еще надо?
Какъ ни непріятно было это Лизавет Николаевн, но пришлось наконецъ выпустить Вру изъ заключенія. M-me Renauld была отпущена — и Вра вступила въ свтъ.
Хотла уже пожертвовать собой Лизавета Николаевна и постсняться для дочери, да не смогла или не съумла: трудно остановить жизнь, цлые годы привыкшую идти въ одномъ направленіи. Вра зажила весело, общество, ухаживанья, разговоры, хохотъ, музыка, танцы, катанья, охоты — все узнала она, и въ нсколько мсяцевъ и слда не осталось отъ образцоваго ея воспитанія: Вра болтала всякій вздоръ, хохотала и веселилась не хуже матери. Вс заглядывались на оживленную и милую двушку и вс были въ восторг отъ нея. Бокалъ шампанскаго длалъ ее еще оживленне и веселе, Вра любила шампанское и скоро же узнала она вс прелести того веселья, которое когда-то, издали, такъ ее плняло… Постители Неволиныхъ, все поклонники ея матери, выдержанные въ школ безшабашнаго веселья Лизаветы Николаевны, они скоро настолько уже освоились съ присутствіемъ среди нихъ молоденькой двушки, что то же шампанское, та же жжнка, т же двусмысленныя шутки, на мгновеніе было изгнанныя, снова мало-по-малу воцарились въ гостинной Лизаветы Николаеи, мы. Къ счастью Вры, Лизавета Николаевна не любила ни сальностей, ни слишкомъ уже прозрачныхъ двусмысленностей (въ такихъ случаяхъ и сама она терялась не хуже любой двушки), и потому подобныя крайности не были приняты въ ея кружк, но и то приходилось иногда Вр краснть, и если она многаго еще не понимала въ раздававшихся вокругъ нея разговорахъ, то это была никакъ уже не вина гостей Лизаветы Николаевны, а скоре Неволинскихъ горничныхъ.
Восхищались Врой вс безъ исключенія, но если кавалеры постарше оставались врными Лизавет Николаевн, то вс молодые перешли на сторону хорошенькой Вры и взапуски стали за ней ухаживать. Вр это нравилось, и чмъ боле народа ухаживало за ней, тмъ ей было веселе…
Не обошлось и безъ романа. Одинъ юноша сказалъ ей первое слово любви. Онъ былъ недуренъ собой, Вра въ первый еще разъ слышала признаніе. Она покраснла, молчала. Онъ взялъ ее за руку, она не отняла руки. Онъ поцловалъ ее — Вра еще боле покраснла, и только случай спасъ отъ гибели двушку, въ сущности полудикую: у юноши не хватило храбрости довести свой романъ до конца, а жениться не входило въ его разсчеты, какъ ни нравилась ему Вра — и онъ благоразумно остановился на полъ-пути, а вскор и совсмъ отретировался.
Мать видла, что все это какъ-то неладно, что не въ такой бы обстановк жить молодой двушк, но измнить своей жизни у Лизаветы Николаевны не хватило характера. Она было и измнила ее, т. е. вншность жизни, но сущность ея осталась та же и т же гости наполняли ея гостинную, силившуюся принять на себя чопорный видъ. Но увы! Пятна шампанскаго на штофной мебели, столъ, весь испорченный проливавшейся жжнкой — все тутъ напоминало такое длинное и веселое прошлое, что гостинная никакъ не могла выдержать своей роли. Шагъ за шагомъ, уступка за уступкой, сначала въ шутку, сначала въ пустякахъ — и черезъ какіе-нибудь полъ-года вновь на всхъ парахъ понеслась та же старая, веселая жизнь… Лизавета Николаевна и не замтила, какъ рюмка ликера вызвала на сцену бокалъ шампанскаго, бокалъ привелъ жжнку, за жжнкой пришла первая безцеремонная шутка, пока еще робкая, сказалось первое двусмысленное слово, тоже еще робкое и самой даже Лизавет Николаевн не совсмъ еще понятное. Но это было лишь начало, Вр понравилось это начало — и пошло, и пошло, и ужъ ничего не смогла подлатъ Лизавета Николаевна, не смогла ужъ она вновь все повернуть на чопорную ногу…
Попрежнему все веселилось вокругъ Лизаветы Николаевны, но сама не могла уже она попрежнему веселиться этимъ весельемъ: и сознаніе, что не слдовало бы допускать этого веселья, мшало ей, мшали и свтскіе успхи дочери. Лизавета Николаевна была еще молода и хороша, несмотря на свои 35 лтъ’, издавна уже привыкла она безраздльно владть вниманіемъ общества, и не хотлось еще ей отходить на второй планъ, хотя бы и ради дочери.
И вотъ, слегка побуждаемая этой ревностью, снова желая зажить безпечной и свободной, прежней своей жизнью, а боле потому, что совершенно неспособной чувствовала она себя руководить взрослой дочерью, чтобы не случилось еще грха какого (Лизавета Николаевна догадывалась о роман), стала она подумывать, за кого-бы ей выдать Вру.
Тутъ подвернулся нкто Бобровъ, Алексй Никитичъ. Кто такой этотъ Бобровъ — никто хорошенько не зналъ. Собой это былъ высокій, красивый брюнетъ, пріхалъ онъ изъ Москвы, родомъ былъ дворянинъ, чиномъ коллежскій совтникъ, лтъ ему слегка за 40. Пріхалъ онъ осматривать громадное, съ лсами и сахарнымъ заводомъ имніе разорившагося графа N, но покупалъ онъ это имніе не для себя, а для одной компаніи, которой онъ былъ участникомъ и представителемъ которой являлся. Повидимому, у него были средства, ибо онъ охотно покупалъ у нуждавшихся помщиковъ ихъ выкупныя свидтельства. Вотъ и вс свднія, какія о немъ имлись.
Продажа имнія затянулась, и Бобровъ зажился въ узд. Человкъ ловкій, неглупый, практичный, онъ сумлъ понравиться уздному дворянству. Много разсказывалъ онъ про свои дла въ Москв, про свои связи въ финансовомъ мір, про свое участіе въ разныхъ акціонерныхъ обществахъ и предпріятіяхъ — тогда все это только-что начиналось, все это было еще ново, и съ жаднымъ вниманіемъ слушали вс Алекся Никитича. Но не въ однхъ только денежныхъ операціяхъ зналъ онъ толкъ, а также и въ лошадяхъ, и въ собакахъ, и даже въ разныхъ хозяйственныхъ системахъ и машинахъ, и въ карты онъ игралъ превосходно. И въ короткое время вс его полюбили за его личная качества, и съ особеннымъ уваженіемъ, какъ къ представителю нарождающейся, грозной и невдомой имъ денежной силы, стали къ нему относиться разоренные реформой помщики. Всюду былъ онъ желаннымъ гостемъ, между прочимъ и у Неволиныхъ, у которыхъ онъ часто бывалъ.
Вотъ этому-то Боброву понравилась Вра, и онъ сдлалъ ей предложеніе. Родители съ радостью согласились, Вра, огорченная измной своего перваго обожателя, который только-что передъ этимъ ее покинулъ — она тоже согласилась, прельщенная нарисованной передъ ней картиной веселой московской жизни. Ей сказали, что деревенское веселье — это лишь блдная копія съ веселья столичнаго, мудрено ли, что согласилась двушка, такъ жаждавшая веселья и такъ его любившая, обманутая въ первомъ своемъ чувств и плохо понимавшая, что это собственно за штука такая — замужество?..
Вра вся была въ мать, такая же милая, живая и увлекательная. Единственная дочь и наслдница Юрія Петровича, кром этого она имла еще 30,000 собственныхъ денегъ, оставленныхъ ей ея теткой. Все это давало ей право разсчитывать на партію, гораздо боле блестящую, чмъ коллежскій совтникъ Бобровъ, но сама Вра этого не знала, а родители торопились ея сватьбой.
Весело отпразновали эту сватьбу, и навсегда ухала Вра Юрьевна изъ роднаго села Невылазпая-Грязь. А безъ нея попрежнему беззаботно и весело понеслась тамъ жизнь. Вновь стала Лизавета Николаевна пользоваться всми правами и преимуществами самой очаровательной женщины въ узд, но недолго: появились у нея признаки чахотки, встревоженный мужъ повезъ ея за-границу. Два слишкомъ года прожила она въ Ницц, въ По, въ Париж и въ Италіи, весь выкупъ, остатокъ отъ уплаты долга Опекунскому Совту, переслалъ ей туда Юрій Петровичъ, заложилъ даже для нея свое имніе, сильно измнившееся въ цнности посл того, какъ вышли на волю богатые мужики, платившіе большой оброкъ. Здоровье Лизаветы Николаевны поправилось и она вернулась въ Россію, въ свою Невылазную-Грязь. Еще съ годъ прожила она тамъ, болзнь ея вернулась, и Лизавета Николаевна умерла, но и умерла такъ же легко и счастливо, какъ легка и счастлива была вся ея жизнь: юна умерла весной, все такая же молодая, веселая, красивая, чуть не съ бокаломъ своего любимаго шампанскаго въ рукахъ: еще наканун ея смерти были у нея гости, и весело, за жжнкой, прошелъ послдній вечеръ ея жизни, чудный апрльскій вечеръ… Сама Лизавета Николаевна была слишкомъ уже слаба и не могла она пить, но что за дло — вокругъ нея пили и веселились ея поклонники, оставшіеся ей врными до послдняго ея часа, и той же милой улыбкой, тмъ же веселымъ — насколько дозволялъ кашель — смхомъ отвчала она на ихъ разговоры и шутки. На другой день ея не стало: умерла она тихо и скоро, безъ страданій.
Мужъ Вры Юрьевны принадлежалъ къ разновидности, теперь уже весьма распространенной, но тогда еще только нарождавшейся: это былъ длецъ, герой биржи и спекуляціи, честно наживавшій себ состояніе, работая съ утра до ночи, трудясь, какъ блка въ колес, и быстро богатлъ Алексй Никитичъ, несмотря и на всю нелпость и кажущуюся полнйшую безсмысленность всхъ неустанныхъ юго трудовъ и хлопотъ. Съ вида это былъ совершеннйшій comme-il-faut, исполненный достоинства, всегда прилично одтый, съ приличной рчью на устахъ о чемъ-нибудь въ род необходимости быстрйшаго развитія въ Россіи общественной иниціативы. Человкъ безъ всякаго въ сущности опредленнаго положенія, онъ всюду былъ принятъ, былъ членомъ трехъ главныхъ клубовъ, былъ даже извстнымъ лицомъ въ дловой сред столицы…
Въ старое крпостное время не было подобныхъ господъ, и тогда, разумется, существовали разные аферисты и спекулянты, но это были откупщики, поставщики въ казну, ростовщики и другіе въ этомъ род. То были люди уже извстные, на которыхъ уже сложился опредленный, годами установившійся взглядъ, на каждаго сообразно съ его спеціальностью. Но кто такой, напр., Алексй Никитичъ Бобровъ?
Происходилъ онъ изъ небогатыхъ дворянъ, споконъ вка промышлявшихъ государственной службой. Самъ Алексй Никитичъ сначала тоже служилъ. По служб завязались у него знакомства среди дльцовъ новаго типа, и онъ увидлъ, что дла и выгодне, и почетне службы. Взятки брать — время ужъ не то, какъ-то не могъ ужъ Алексй Никитичъ длать это, не конфузясь, да и много ли возьмешь, да и что за охота быть взяточникомъ? А на его же глазахъ нарождающаяся спекуляція быстро обогащала его знакомыхъ: то и дло слышалъ онъ, что тотъ на такомъ-то дл получилъ столько-то тысячъ, тому-то такой-то оборотъ принесъ ужасающіе проценты. Но кром ихъ выгодности, Алекся Никитича увлекала и самая обстановка биржевыхъ и всякихъ иныхъ спекуляцій, нравилось ему слдить за ходомъ дла, управлять перепутанными его нитями, хитрить, обдумывать, напрягать свой умъ, выпутываться изъ неожиданныхъ разныхъ осложненій и т. д.— вообще, ему хотлось такъ работать, чтобы тысячи и десятки тысячъ получать за свой трудъ, и все это совершенно открыто и честно, пользуясь полнйшимъ уваженіемъ общества, услаждая себя мыслью, что дятельностью своей содйствуешь процвтанію и благосостоянію отечества, что не изведеніемъ казенныхъ чернилъ и бумаги и не взятками живешь, а длаешь настоящее, живое, полезное дло…
И онъ сталъ заниматься длами. Началъ онъ съ небольшаго: за крошечное свое тульское имньице онъ выручилъ всего шесть тысячъ. Но что за бда, люди и съ меньшаго начинали, разсуждалъ онъ. Онъ сталъ работать, не пренебрегая ничмъ: покупалъ бумаги, закладывалъ ихъ, учитывалъ векселя, самъ занималъ, добился кредита въ нсколькихъ банкахъ, устраивалъ продажи, займы, залоги, бралъ на себя хлопоты по всевозможнымъ присутствіямъ — однимъ словомъ, пользовался всякимъ случаемъ заработать себ малую толику и въ то же время дятельно распространялъ свои знакомства въ мір банкировъ и всякихъ иныхъ дльцовъ. Человку дльному и ловкому, не трудно было ему пріобрсти уваженіе своихъ новыхъ знакомыхъ и даже нкоторое довріе въ ихъ сред: спеціалисты и тузы биржи сулили ему хорошую будущность.
Фортуна благоволила къ Алексю Никитичу. Несмотря на ничтожныя свои средства, онъ ловко съумлъ примазаться къ нсколькимъ солиднымъ предпріятіямъ, и это окончательно упрочило его положеніе въ московскомъ финансовомъ мір. Вс его операціи удавались ему, дла его расширялись, и, повидимому, капиталъ его возрасталъ съ каждымъ днемъ, хотя и самъ Алексй Никитичъ не могъ бы наврное сказать, точно ли теперь у него больше, чмъ было при начал — столько самъ былъ онъ долженъ и столько ему были должны, столько было у него на рукахъ разныхъ длъ и предпріятій, столько всякихъ бумагъ, цнныхъ и ничего не стоящихъ, заложенныхъ и незаложенныхъ, закупленныхъ и запроданныхъ на всевозможные сроки. Поминутно то повышались, то понижались он въ цн — это былъ настоящій денежный хаосъ вокругъ него, и съ радостнымъ чувствомъ творца созидалъ онъ изъ этого хаоса основаніе будущаго своего милліона. Страстное влеченіе было у Алекся Никитича къ полной тревогъ и волненій, кипучей этой жизни — и положительно выдающимся дарованіемъ обладалъ онъ ко всякаго рода дламъ и денежнымъ спекуляціямъ.
Но внцомъ всхъ его предпріятій въ ту начальную эпоху его карьеры было образованіе товарищества для покупки громаднаго имнія графа N. Имніе было страшно запущено и запутано. Сахарный заводъ стоялъ. Уставная грамота не могла быть введена, такъ какъ не было еще совершено полюбовнаго межеванія. Тетки и сестры графа требовали своихъ частей. Приходилось освобождать имніе отъ массы запрещеній, изъ которыхъ старйшее относилось къ 20-мъ еще годамъ, надо было покончить съ нсколькими процессами, разсянными по всевозможнымъ инстанціямъ, начиная съ узднаго суда и кончая Государственнымъ Совтомъ. Въ довершеніе всего, имніе находилось въ опекунскомъ управленіи за казенный долгъ — и, повидимому, не было возможности разобраться въ этой путаниц. Графъ не зналъ, что ему длать съ этимъ имніемъ. Оно стоило много боле милліона, а графъ, со всхъ сторонъ тснимый кредиторами, буквально не зналъ иногда, будетъ ли ему завтра на что пообдать.
Въ виду всхъ этихъ затрудненій, а также и громадной стоимости имнія, почти не было надежды найти на него покупателя. Тогда-то и выступилъ на сцену Алексй Никитичъ. Опытный въ гражданскихъ длахъ, онъ бралъ на себя покончить со всми затрудненіями. Въ нсколько мсяцевъ съумлъ онъ образовать товарищество для покупки и эксплоатаціи имнія. Энергично взялся онъ за дло — и довелъ его до конца. Имніе было куплено, заводъ увеличенъ и пущенъ въ ходъ, и паи товарищества стали приносить великолпные дивиденды. Тотчасъ же съ громаднымъ барышемъ перепродалъ Алексй Никитичъ вс свои паи и разстался съ товариществомъ, снова всецло погрузившись въ столь имъ любимыя биржевыя спекуляціи.
Посл женитьбы положеніе его окончательно упрочилось: теперь и капиталъ у него изрядный, и женился онъ не на комъ-нибудь — такую жену и самой даже супруг графа N можно представить… А тутъ ввели новыя судебныя учрежденія, а съ ними и нотаріатъ. Съ помощью своихъ знакомствъ и связей ничего не стоило Алексю Никитичу заполучить на свою долю контору — и шибко въ гору пошли его дла. Юрій Петровичъ и Лизавета Николаевна не могли нахвалиться мужемъ, котораго они выбрали своей дочери.
— Помилуйте, разсказывалъ Юрій Петровичъ, я всегда говорилъ, что это дльный малый. Я вдь зналъ, что дла его должны такъ пойти. И до сватьбы какъ онъ орудовалъ, ну а съ Врочкинымъ приданымъ, да еще бы ему не развернуться? Вдь это въ нашихъ только рукахъ 30.000 ничего не значатъ, а дайте-ка ихъ настоящему человку! На однхъ Рязанскихъ что онъ хватилъ — такъ это страсть. Голова!
Собственно Юрій Петровичъ никогда ничего не говорилъ и не зналъ, да ужъ вышло все такъ удачно, и самому стало ему казаться, что онъ и говорилъ, и зналъ.
Вр Юрьевн положительно везло: какъ ни зря устроили ея судьбу, но попалась она человку порядочному и не злому. Положимъ, она его не любила, положимъ, онъ былъ вдвое старше ея, но это все еще ничего, вдь могло бы и похуже что случиться…
Черствый былъ человкъ Алексй Никитичъ, биржевикъ съ ногъ до головы, только деньги да аферы были и у него на ум, о нихъ только и думалъ онъ — но и его расшевелила милая Врочка, и онъ почувствовалъ къ ней такую же почти любовь, какъ и къ своимъ спекуляціямъ. Но это недолго продолжалось. Года три былъ онъ съ ней ласковъ и нженъ, такъ-что изъ-за ея глазокъ пропускалъ даже иногда неособенно важныя биржевыя собранія. Но потомъ все боле и боле стали его занимать его расширявшіяся съ каждымъ годомъ операціи, его занятія усложнились съ полученіемъ конторы, къ тому-же и къ Врочк привыкъ онъ, да и годы стали уже подбираться къ 50-ти, онъ постарлъ, посдлъ, потолстлъ, обрюзгъ, полыслъ — и съ каждымъ годомъ все равнодушне и холодне становился онъ къ своей Врочк. Иногда по цлымъ днямъ не видалъ онъ ея: утромъ, когда она еще спитъ, онъ встанетъ, напьется чая и удетъ въ контору. Оттуда отправится на биржу, тамъ у него дло гд-нибудь въ банк или въ суд, потомъ опять надо въ контору — тамъ дла есть, потомъ кое-съ-кмъ повидаться надо, глядишь — дома обдать и некогда. Алексй Никитичъ на скорую руку постъ чего-нибудь въ трактир и снова за дла. А тамъ и вечеръ, и въ клубъ пора. Ну изъ клуба раньше 3-го часа вернуться невозможно. А въ это время Врочка ужъ спитъ.
И съ годами все боле и боле захватывала его эта дятельная жизнь. Чмъ боле богатлъ онъ, чмъ боле значенія получалъ на бирж — тмъ съ большей страстью относился Алексй Никитичъ къ своимъ операціямъ. Какъ истинный артистъ, онъ предпринималъ спекуляціи самыя сложныя и запутанныя, и съ наслажденіемъ слдилъ онъ за ихъ ходомъ. Не рискъ былъ его главной страстью, на самое дло, тонкіе разсчеты, на которыхъ оно основывалось, сопряженныя съ нимъ волненія — вотъ первое удовольствіе Алекся Никитича. Радовали его и барыши, которые сотнями и тысячами текли къ нему въ карманъ и по контор, и по его дламъ — и не изъ жадности, которой въ немъ въ сущности не было, такъ радовался имъ Алексй Никитичъ: нтъ, въ нихъ онъ видлъ приращеніе того почета я вліянія, которымъ онъ пользовался на бирж, онъ видлъ возможность еще расширить свои дла, еще боле разбогатть и стать наконецъ царемъ и повелителемъ биржи… Это была завтная грза Алекся Никитича, и никогда ни одинъ влюбленный юноша не мечталъ съ такимъ трепетомъ о первомъ поцлу, съ какимъ мечталъ Алексй Никитичъ о грядущей блаженной минут денежнаго своего всемогущества…
Весь направленный въ одну сторону, онъ скоро потерялъ все человческое и превратился въ машину, въ какого-то манекена, приспособленнаго къ одному опредленному длу. Вн биржи, длъ и конторы у него не было никакихъ уже интересовъ, и ничего, кром нихъ, и не любилъ онъ въ цломъ мір.
Разв только клубъ. Длецъ любилъ и забавы дльныя. Вечеромъ, когда кончался дловой день, онъ халъ въ клубъ. Игру велъ онъ крупную, кончавшуюся сотнями и тысячами, такъ что и тутъ веселая забава превращалась въ серьезный денежный интересъ. Игра по вечерамъ, служа какъ-бы продолженіемъ дневныхъ его операцій, стала для него потребностью. Игралъ Алексй Никитичъ хорошо безъ ошибокъ, ровно, съ разсчетомъ, не волнуясь и не рискуя — и онъ считался изъ лучшихъ и самыхъ пріятныхъ игроковъ. Не любя риска въ длахъ, онъ не любилъ его и въ картахъ, и всмъ играмъ предпочиталъ спокойный преферансъ — старинный, со старымъ счетомъ, еще безъ курицы и иныхъ позднйшихъ украшеній.
При такой жизни Алексй Никитичъ не нуждался въ семь, но и не тяготился ею. Воспитаніе дтей онъ всецло предоставилъ жен. Ей самой онъ выдавалъ денегъ, сколько ей было нужно, не спрашивая на что, и этимъ считая поконченными вс свои обязанности въ отношеніи къ ней и къ дтямъ. Но ненужная сама по себ, семья была ему нужна, какъ оправдательный документъ всей дловой его жизни. Оно положимъ, биржевыя операціи — дло очень серьезное, живое и занимательное, и безпрестанно притекающія деньги — это и пріятно, и дльно, но еслибы не было у него семьи, для которой нужно зарабатывать, вся усиленная его дятельность носила бы на себ отпечатокъ какой-то безцльности и забавы. Ну, собственно, на что ему много денегъ? Жизнь ведетъ онъ простую, никакихъ дорогихъ потребностей и привычекъ у него нтъ, и самому ни на что не нужны ему сотни тысячъ. А теперь другое: у него семья, у него дти, у него есть для кого трудиться, вс его спекуляціи — это уже не забава, не искусство для искусства, это въ высшей степени серьезное, важное и нужное дло…
— Я ужъ буду работать, я — что, а они, пусть ужъ поживутъ они, пусть добромъ помянутъ отца, съ довольной улыбкой думалъ онъ про дтей, пересчитывая пачки.
Вра Юрьевна была вся въ мать, такая же милая и такая же веселая. Какъ и мать, она любила веселиться, какъ и мать, она легко увлекалась и не могла, и не пыталась она дятельно бороться съ своимъ сердцемъ. Она любила нравиться, любила и умла кокетничать, особенно съ людьми ей симпатичными. Но веселая, бойкая, шаловливая до извстной поры — полюбивъ, она становилась робка и застнчива, какъ неопытная молоденькая двушка. Она не смла глядть на любимаго человка, гд ужъ тамъ кокетничать съ нимъ — сама не своя становилась она въ его присутствіи, она вся мшалась и краснла, когда приходилось къ нему обращаться, она совсмъ терялась, оставаясь съ нимъ наедин, его признанія она ждала со страхомъ, она не знала, куда дваться отъ стыда посл перваго его поцлуя… Характеръ первой своей юной любви сохранила она во всхъ своихъ увлеченіяхъ. Это было донельзя въ ней обаятельно и мило и еще во много разъ усугубляло счастье того, кому она отдавала свою любовь.
Этотъ стыдъ, этотъ страхъ — и самой они были ей милы, хотя и тяжелы, и мучительны, но чмъ дороже покупала она свое счастье, тмъ боле цнила его и наслаждалась имъ. И эта же застнчивость предохранила ее отъ излишне-распущенной жизни. Отдаться человку, просто только понравившемуся, безъ искренняго, хотя бы и легкаго къ нему чувства, самой насильно вызвать въ немъ желаніе — это было невозможно для Вры Юрьевны, никакихъ силъ не хватило-бы у нея на это. Другое дло, когда сама, безъ ея вдома и воли придетъ и охватитъ ее любовь, тутъ уже ничего не подлаешь: и стыдно, и страшно, и тяжело, и сознаешь, что не слдовало бы — да какъ же быть, когда за него хоть на плаху готова она идти?.. Еще если бы не любилъ онъ ея, ну тогда иное дло: любила бы она его молча, про себя тая свою любовь. А то вдь онъ любитъ, онъ говоритъ объ этомъ, онъ цлуетъ, ласкаетъ… И у Вры Юрьевны сравнительно было еще мало увлеченій: при томъ, какъ пошла ея жизнь, если бы у нея было ихъ и вдвое боле, и то нельзя бы ее строго осуждать…
Будь она замужемъ за человкомъ, который съумлъ бы заслужить ея любовь, Вра Юрьевна была-бы ему врной, преданной женой: сердце у нея было привязчивое и доброе. А вмсто того ее выдали за человка, котораго она не только не любила, но даже и не знала. Тотъ, кому впервые отдала она свое двственное сердце, кого успла уже полюбить, полюбить робко, преданно и страстно — онъ постыдно бжалъ отъ нея… Что ей было длать? Ждать другой любви? Не думаютъ о другой любви въ 18 лтъ. Отецъ и мать просятъ ее согласиться, ей общаютъ впереди много веселья, ну, она и согласилась…
На поврку оказалось, что все веселье это заключается въ театрахъ, да разв еще въ дом графа N., а графу было уже не до веселья, ему врядъ прожить съ грхомъ пополамъ на остававшіяся у него крохи. У другихъ знакомыхъ мужа — важныхъ биржевыхъ тузовъ — еще скучне. Дома тоже не весело: или сиди одна, или слушай безконечные толки о концессіяхъ и акціяхъ, да о разныхъ тонкостяхъ гражданскихъ законовъ. Полу-страстныя ласки мужа не могли удовлетворить молодой женщины, еще полной воспоминаній о недавней первой своей любви. Вотъ что нашла Вра Юрьевна въ Москв вмсто общаннаго веселья.
Первый годъ показался ей ужаснымъ. Она страшно тосковала и просто въ отчаяніе приходила отъ однообразныхъ и тусклыхъ своихъ дней. Дале пошло сносне, хотя весело все-таки не было. Она кое-съ-кмъ познакомилась и сошлась, у нихъ стали бывать сыновья биржевыхъ тузовъ — народъ все-таки немного боле веселый. Родилась у нея дочь, потомъ сынъ. Вра Юрьевна и совсмъ смирилась съ своей долей, втайн лишь вздыхая по веселой жизни въ Невылазной-Грязи. ‘Не вернуться ужъ этому!’ грустно думала она.
Тутъ охладлъ къ ней мужъ. По цлымъ днямъ сталъ онъ пропадать изъ дома, а вечера проводилъ въ клуб. Вра Юрьевна осталась одна. Сначала еще лишнюю тоскливую ноту прибавило это къ ея жизни: привыкши всюду здить съ мужемъ, она съ годъ провела, никуда почти не вызжая. Наконецъ, терпнье ея лопнуло: она похала въ театръ. Мужъ ничего не сказалъ, даже похвалилъ ее:
— Это хорошо, Вра, что ты стала здить одна. Ты молода, теб нужны развлеченья, а мн — сама видишь, разв есть мн время разъзжать съ тобой?
Вра Юрьевна ничего не возразила ему и все шире и шире стала она пользоваться предоставленной ей мужемъ свободой. Вскор появилось у нея множество знакомыхъ, особенно молодежи, у нея стали устраиваться оживленные вечера, украшенные весельемъ и милымъ кокетствомъ хорошенькой хозяйки, и такъ беззаботно-весело бывало у нея всегда, что молодые люди, разъ къ ней попавшіе, не пропускали уже потомъ ея вечеровъ. Ужины съ шампанскимъ, катанія на тройкахъ, маскарады — все живо пошло одно за другимъ, и скоро уже московская жизнь Вры Юрьевны представляла лишь снимокъ съ жизни Лизаветы Николаевны въ Невылазной-Грязи. Почувствовавъ себя на свобод, Вра Юрьевна направила свою жизнь, какъ ей мечталось и хотлось — и весело зажила она, забывъ недавнее прошлое.
Но помимо вншняго веселья, молодое сердце и себ проситъ жизни, и Вра Юрьевна скоро отдала его. Много счастья и радостей дала ей эта любовь, но она прошла, и никакія уже самыя пламенныя мольбы человка, еще недавно ей столь дорогого, не смягчили Вры Юрьевны и не заставили хотя бы изъ жалости возвратить ему свою любовь.
Прошла зима, свободная, не зная цпей любви, весело провела ее Вра Юрьевна, но на слдующую снова влюбилась. Но тутъ роли перемнились. Прошелъ годъ. Вра Юрьевна родила дочь, но другъ ея, не смотря и на это, охладлъ къ ней и бросилъ ее. Она продолжала его любить, но чего уже ни длала она, какъ ни старалась вновь ему понравиться, какъ ни плакала, какъ ни молила его, какъ нищая — милостыню, вымаливая себ ласки, ничто не помогло. Долго тосковала и грустила Вра Юрьевна, но мало-по-малу снова зажила по прежнему весело.
Какъ обвинять ее за это? Брошенной мужемъ, въ чемъ было ей искать опоры себ и защиты противъ собственнаго сердца? Въ жизни? Но въ жизни не было у нея ничего, кром развлеченій и веселья. Въ дтяхъ? Она ихъ любила, но слишкомъ много свободнаго времени оставалось у нея, и не умла она придумать себ заботъ и весь день свой посвятить своимъ дтямъ. Дти были сыты, веселы, здоровы, всегда вымыты, всегда чисто одты. Больше Вра Юрьевна и не знала уже, что еще для нихъ сдлать. Во всякомъ случа она занималась ими гораздо больше, чмъ занимались ею самою въ ея дтств.
Итакъ, ршительно ничего не было у нея, кром развлеченій и веселья, да и не любила она ничего, кром этого. Не занимали ея ни рысаки, ни кареты, не увлекалась она модами и не мечтала о нарядахъ, хотя и растрепанной не ходила никогда: ея простыя платья были всегда ей къ лицу, и этого съ нея было довольно — какъ будто знала она, что миле уже не сдлаетъ ея никакое самое роскошное платье, что и не взглянетъ даже на него никто, увлеченный ею самою… Подаритъ ей мужъ какую брошь или серьги, она обрадуется подарку и сейчасъ же пойдетъ примрять его. А не подаритъ — и не думаетъ она ни о чемъ подобномъ и равнодушно ходитъ мимо блестящихъ магазиновъ Кузнецкаго Моста. Она никогда не обращала вниманія, роскошная ли мебель стоитъ въ ея гостинной, лишь бы весело было въ этой гостинной. Ей было ршительно все равно, какія блюда подаются у нея за столомъ, лишь бы провизія была свжая, да дти здоровы и сыты. Даже и великосвтскія гостившія, и о нихъ не грезила она: она хотла одного — жить весело, больше ничего ей не было нужно.
Мужъ не мшалъ ей жить. Онъ совершенно уже охладлъ къ ней и весь по уши погрязъ въ свои биржевыя комбинаціи. До того мало обращалъ Алексй Никитичъ вниманія на жену, что первое ея увлеченіе такъ и осталось ему неизвстнымъ. О второмъ онъ узналъ какъ-то — и низко опустилась его лысая голова… Но у него хватило духа не вмшиваться въ жизнь женщины, которой онъ самъ давно уже не любилъ.
— Что же, не кукла же она въ самомъ дл… съ грустью думалъ онъ, проводя по лысин и тяжело вздыхая.
И ни слова не сказалъ онъ жен, не сказалъ даже и тогда, когда замтилъ ея беременность. А сама, просто не знала она тутъ, что ей длать и куда дваться отъ стыда. Сколько могла, скрывала она свою беременность. Наконецъ, это стало уже невозможнымъ — и вся въ слегахъ, трепещущая, блдная, призналась она мужу. Молча посмотрлъ на нее Алексй Никитичъ, печально глядя на юную красоту ея, и въ первый, можетъ-быть, разъ въ жизни слезы показались у него на глазахъ.
— Прости меня… глухо прошепталъ онъ, цлуя рыдающую жену, и быстро вышелъ изъ комнаты.
Такъ-то и явилась на свтъ маленькая Катя, Катерина Алексевна Боброва. Впрочемъ, она скоро умерла.
Дни за днями проходили у Вры Юрьевны шумно и весело, и въ то же время страшно какъ-то однообразно, блдно, безсодержательно и пусто. Такъ же всю жизнь прожила и мать ея, и Лизавета Николаевна до конца была счастлива этой жизнью. И Вра Юрьевна была ею довольна, но что-то неладное какъ будто чувствовалось ей тутъ, что-то не то, чего-то не хватало, почему-то иногда находили на нее глупыя какія-то минуты не то недовольства, не то раздумья, минуты, въ которыя не веселило уже ея никакое веселье. Что это такое, почему, откуда — она не знала и всячески старалась прогонять эти минуты, безпечно спша отдаться каждой мгновенной радости.
Полноты и цльности не хватало въ мщанскомъ существованіи Вры Юрьевны, той полноты и той шири, которая съ такимъ щедрымъ избыткомъ была разлита въ барской жизни ея матери. Тамъ, въ Невылазной-Грязи, Неволино тожъ — среди широкой, наслдственной обстановки властной жизнью жили тамъ люди, по праву рожденія безспорно занимавшіе въ обществ первое мсто. Вковыя преданія прошлаго освящали ихъ веселую, безпечную жизнь, иной и не знали эти люди, и единогласно за ними тамъ признано было исключительное право на нее. Но то. было время, были и люди — въ Москв же, на квартир нотаріуса Боброва подобной гармоніи и вовсе быть не могло.

VI.

Такъ и тянуло Алгасова къ Вр Юрьевн, и насколько возможно часто бывалъ онъ у нея. Она перехала на дачу въ Петровскій паркъ, но и тамъ по-прежнему часто навщалъ ее Алгасовъ. Съ возрастающей радостью его встрчала она, а онъ — онъ весь находился подъ обаяніемъ ея красоты и своей юной любви. Страстно любилъ онъ Вру Юрьевну, всмъ сердцемъ наслаждаясь своей любовью и счастьемъ любить ее и не думая о будущемъ. Сколько отрады, сколько счастья давало ему веселое ея кокетство, а Вра Юрьевна много съ нимъ кокетничала, особенно первое время… Самъ еще не осмливался онъ ухаживать за нею, бывая съ ней наедин, но горячее участье принималъ онъ въ томъ всеобщемъ поклоненіи, которое окружало ее. Это было еще ново для него, со страхомъ ршался онъ на какой-нибудь пустякъ, на услугу или робко намекавшее на его любовь какое-нибудь слово, которое и понимала-то Вра Юрьевна потому только, что сама все съ большимъ съ каждымъ днемъ сочувствіемъ относилась она къ вниманію Алгасова — но вмст съ этимъ какъ безконечно-счастливъ бывалъ онъ, хоть запутаннымъ намекомъ осмлившись наконецъ сказать ей о своей любви… Милая, застнчивая улыбка Вры Юрьевны, иной разъ легкій румянецъ ея щекъ давали ему знать, что она поняла его, и еще боле — что она не сердится на него за его смлость. Это лишь разжигало его любовь, и все вмст, ея кокетство, ея снисхожденье къ его ухаживанью, ея взгляды, которые онъ ловилъ иногда — все это впервые заронило въ его душу смутную какую-та мысль о возможности быть любимымъ. Онъ не смлъ еще надяться на это, но онъ уже мечталъ объ этомъ, онъ сталъ рядомъ съ мыслью, о которой прежде не умлъ и думать, и много невдомыхъ новыхъ какихъ-то грзъ и волненій прибавило это къ его счастью…
Да, мечталъ онъ объ этой взаимности и наслаждался ею въ мечтахъ, но какъ все это будетъ, какъ посметъ онъ сказать ей о своей любви, что это такое — ея любовь, какъ будетъ она любить его да и будетъ-ли — этого и представить себ не могъ Алгасовъ, и отчасти даже со страхомъ ждалъ онъ будущаго, томимый страстной жаждой любви и взаимности.
Алгасовъ нравился Вр Юрьевн и она любовалась и забавлялась имъ, кокетничая съ нимъ и съ удовольствіемъ выслушивая неумлые и робкіе его комплименты. Потомъ она стала сдержанне, почти не глядла на него и не говорила съ нимъ, но встрчала его съ той же радостью, той же милой улыбкой отвчала на его шутки, какъ будто еще даже боле теплоты почувствовалось ему въ ея обращеніи, а потому и не смутила его эта происшедшая въ ней перемна: всецло поглощенный собственной любовью, онъ и мечтать почти еще не смлъ о взаимности, не то что дйствительно врить въ возможность подобнаго счастья. Но оба они были молоды, и ихъ страсть росла не по днямъ, а по часамъ. Вра Юрьевна еще плохо сознавала эту страсть, только еще зарождавшуюся въ ея сердц, и, какъ первый призиккъ начинавшейся любви, явилась въ ней невольная эта сдержанность. Много чудныхъ мгновеній, даже счастья, давало ей вниманіе Алгасова, но отвчать ему тмъ же у нея не хватало теперь ни умнья, ни смлости, миле только, мягче, радостне какъ-то становилась она въ его присутствіи…
Для обоихъ это было хорошее время, можетъ-быть, лучшее даже ихъ время… Они уже любили, еще не смя сознаться въ своей любви, и весело, чудной весенней порой, среди гостей и веселья, любя и любуясь другъ другомъ, шли они навстрчу ожидавшему ихъ счастью, безконечно въ то же время довольные своимъ настоящимъ, довольные — ибо пока еще любовь каждаго изъ нихъ въ самой уже себ находила и удовлетвореніе, и счастье.
Однажды, въ воскресенье, Алгасовъ засталъ у Вры Юрьевны ея мужа. Алексй Никитичъ встртилъ его очень любезно, сейчасъ же разговорился съ нимъ, и разговоръ скоро принялъ у нихъ дловой оборотъ. Между прочимъ, Алексй Никитичъ подалъ Алгасову дльный совтъ — продать одинъ сортъ акцій, въ будущемъ не общавшихъ ничего хорошаго. Долго толковалъ Алексй Никитичъ объ этой дорог, высказывая свой взглядъ на ея будущее, взглядъ, шедшій въ разрзъ со взглядомъ большинства.
Алгасовъ, который купилъ эти акціи по совту Вдрова, финансиста весьма не надежнаго, охотно согласился ихъ продать.
— Но вдь и у васъ же есть эти акціи, возразилъ онъ однако же.
— Да, есть, да я знаю, какъ съ ними обращаться, а вамъ, какъ я вижу, рекомендовали ихъ, какъ бумагу доходную, а не спекулятивную. Въ спекулятивномъ отношеніи нтъ въ настоящее время лучше бумаги, вотъ почему и накупилъ я ихъ, и еще куплю… Съ годъ, пожалуй, он еще продержатся, но во всякомъ случа къ новому году у меня уже не останется ни одной: дальше за нихъ нельзя ручаться. Въ публик, я знаю, он пользуются довріемъ, и со временемъ, лтъ такъ черезъ десять, не спорю, дорога окрпнетъ, станетъ на ноги и будетъ давать хорошій дивидендъ, но все-таки не соразмрный во всякомъ случа теперешней сумасшедшей цн на эти акціи. Цна эта далеко не нормальная.
Въ этомъ дух продолжался нкоторое время разговоръ. Потомъ Алексй Никитичъ услся за карты, а Алгасовъ пошелъ въ гостинную, гд вокругъ Вры Юрьевны собрались остальные гости, и тамъ возл хорошенькой и милой хозяйки провелъ онъ весь вечеръ.
Это въ первый еще разъ видлъ онъ Алекся Никитича, невольно наблюдалъ онъ за нимъ и за Врой Юрьевной и, несмотря и на всю свою молодость, скоро же замтилъ онъ ихъ равнодушіе и взаимное отчужденіе — и такъ жаль стало ему Вры Юрьевны… И раньше уже по разнымъ прорывавшимся у нея полу-словамъ и дошедшимъ до него слухамъ догадывался онъ, что между мужемъ и женой нтъ особенной любви, теперь же личныя наблюденія подтвердили ему его догадки и съ искреннимъ участьемъ глядлъ онъ на Вру Юрьевну — такой одинокой и чужой въ своемъ же собственномъ дом выглядывала она въ присутствіи мужа. Брошенная, нелюбимая мужемъ, лишенная самаго дорогаго для женщины счастья — еще дороже тутъ стала она Алгасову, и какъ томительно хотлось ему тутъ выказать ей свою любовь и участье и, какъ преданному другу, хотя чмъ-нибудь облегчить ей грустную ея долю… Его собственная любовь отступила на второй планъ передъ этимъ чувствомъ, и не о себ уже думалъ онъ тутъ.
Алексй Никитичъ кончилъ играть и, не дожидаясь ужина, ухалъ съ однимъ изъ своихъ партнеровъ въ Москву. Съ его отъздомъ Вра Юрьевна словно попробовала оживиться и встрепенуться, но это не удалось ей, и ужинъ прошелъ далеко не такъ весело, какъ проходилъ обыкновенно.
Прощаясь, она сказала Алгасову:
— Завтра вы прідете?
— Если позволите…
— Прізжайте, пожалуйста!
Такой лаской дышали эти слова и такой милой улыбкой сопровождались они, что вся любовь его мгновенно проснулась въ сердц Алгасова, и снова для себя, ни о чемъ уже не думая, безумно любилъ онъ эту стоявшую передъ нимъ хорошенькую женщину…
Онъ общалъ ей пріхать, совершенно забывъ о предстоявшемъ черезъ два дня трудномъ экзамен. Только подъжая уже къ дому, вспомнилъ онъ объ этомъ.
— Вотъ горе-то! съ досадой подумалъ онъ. Вдь пожалуй и нельзя будетъ завтра къ ней похать…
Быстро взбжалъ онъ по лстниц и, даже не раздваясь, прямо направился къ своему письменному столу, гд лежала цлая груда еще нетронутыхъ литографированныхъ лекцій. Алгасовъ только посмотрлъ на эту груду — и покачалъ головой. Справился онъ о количеств листовъ, но и тутъ ничего утшительнаго, а предметъ принадлежалъ къ числу нелюбимыхъ имъ, и потому зналъ онъ его довольно поверхностно.
— Ну, что длать, подумалъ онъ, хать нельзя.
И тутъ же, несмотря на позднее время, принялся онъ за лекціи. Впрочемъ, усердіе это ни къ чему не повело: поминутно развлекаемый воспоминаніями о Вр Юрьевн, съ трудомъ овладвалъ онъ предметомъ и къ утру третьяго дня, когда надо было идти на экзаменъ, Алгасовъ чувствовалъ себя подготовленнымъ нсколько плохо.
Экзаменъ сошелъ благополучно. Опасность миновала, прошло и возбужденіе, вызванное ею, и крайнимъ утомленіемъ сказались въ Алгасов три почти безсонныя ночи, хотлъ было онъ отдохнутъ немного, сидя за легкимъ романомъ, но но устоялъ передъ искушеніемъ, легъ — и проснулся поздно уже вечеромъ, разбуженный пришедшими товарищами.
Такимъ образомъ три дня не былъ онъ у Вры Юрьевки. А она ждала его… Алгасовъ хотя и общалъ пріхать на другой день, но сдержать этого, въ минуту забывчивости даннаго общанія не моръ и, не видя ничего особеннаго въ ея приглашеніи, и не подумалъ извстить ея, что потому-то и потому-то не можетъ у лея быть. Обыкновенно Вра Юрьевна приглашала его каждый разъ, когда онъ уходилъ.
Ничего особеннаго и не было въ ея почти машинально сказавшемся приглашеніи: она всегда была рада Алгасову, но въ то же время она чувствовала, что онъ постоянный ее гость и все равно къ ней придетъ, пригласить она его или нтъ.
Но вс дло случая. Вра Юрьевна уже начинала любить. Оставшись одна, долго сидла она въ эту ночь на балкон и объ Алгасов была ея неотвязная мечта. Теплая и свтлая весенняя ночь была дивно хороша, сирень, вся покрытая цвтами, наполняла воздухъ тонкимъ своимъ запахомъ, таинственная туманная даль невольно куда-то влекла за собой, волнуя воображеніе, откуда-то совсмъ издалека доносились звуки рояля и мелодичный женскій голосъ, напвавшій арію Зибеля о цвтахъ, а тишина майской ночи, отчетливо передавая красивые эти звуки, еще сообщала имъ въ то же время отпечатокъ и собственной своей мягкой красоты. Чудное это свойство подобныхъ ночей! No какіе ни передавались бы ими звуки, хотя бы и самые даже обыденные, но что-то мягкое, милое свтлое всегда чувствуется въ нихъ, все то же, однимъ словомъ, что заставляетъ насъ такъ любить и передавшую ихъ, прозрачную и душистую ночь весны. Зимой такимъ же свойствомъ обладаютъ морозныя ясныя рождественскія ночи, невольна напоминая намъ этимъ иныя ночи мая…
Много чудныхъ грзъ наввала эта ночь на Вру Юрьевну — много грзъ о любви, о нг, о счастьи, о ласкахъ, и невольно обращались мечты молодой женщины, на того, кто съ каждымъ днемъ становился ей все дороже и дороже. Какъ живой, стоялъ онъ передъ нею, она видла, закутавшись въ теплый платокъ и полузакрывши глазки, и, чмъ боле мысленно всматривалась она въ Алгаеова, тмъ выше и чище казалась ей его красота. Какъ будто нарочно все соединилось въ немъ, чтобы сдлать его какъ можно боле привлекательнымъ. И ростъ, и сложеніе были въ немъ соразмрны. Густые, волнистые волосы украшали его лицо, красивое, но рзво выдававшееся полнйшимъ отсутствіемъ тхъ мелкихъ и приторныхъ чертъ, которыя иного красиваго юношу длаютъ почти похожимъ на двушку: Въ чертахъ мужа вылилась красота Алгасова, и глаза его, горвшіе безпокойнымъ и страстнымъ огнемъ молодости, они освщали и оживляли эту красоту. Умъ и твердую волю обличалъ его взглядъ, въ немъ читалась мощная сила великой души, и красота Алгасова влекла къ нему, какъ къ человку, а не какъ только къ красавцу: не любоваться имъ съ празднымъ лишь чувствомъ скучающей любительницы красоты — его хотлось любить, душу хотлось отдать ему, хотлось вполн извдать всю силу его страсти… И никакихъ усилій не длалъ онъ, чтобы ярче выставить на показъ Богомъ данную красоту: ни удивительнаго пробора, ни съ непостижимой хитростью расчесанной бороды, ни повергающей въ изумленье повязки галстука — никакихъ этихъ тонкостей не зналъ Алгасовъ. Не щеголялъ онъ изысканностью модныхъ жилетовъ, ни франтовскимъ покроемъ платья, но такъ всегда сидло оно на немъ, столько непринужденной юношеской граціи было въ красивыхъ его движеніяхъ, такъ свободно и просто держалъ онъ себя — что нигд и никогда не оставался онъ незамченнымъ: человкъ общества во всемъ былъ виденъ въ немъ сразу. А для знавшихъ его эти вншнія его качества еще скрашивались выдающимся его умомъ, его всегдашнимъ оживленіемъ и остроумнымъ разговоромъ, и всеобщая любовь, которой онъ пользовался, служила лучшимъ доказательствомъ привлекательной его души.
То, что плняло въ немъ даже постороннихъ, естественно, еще лучшимъ, еще боле плнительнымъ казалось это женщин, уже любившей его, хотя и себ даже самой еще не сознавшейся въ своей любви, не сознавшейся, ибо полное довольство настоящимъ не натолкнуло ея пока на это сознаніе. Но тутъ, въ эту чудную майскую ночь — чмъ боле думала она тутъ объ Алгасов, тмъ лучше и красиве казался онъ ей и тмъ боле наслажденья находила она въ мечтахъ о немъ. Одна за другою стали вставать въ ея памяти вс подробности ея знакомства съ нимъ, начиная съ того маскарада, и какъ дороги и милы были ей теперь вс знаки его вниманія къ ней…. Но чмъ дороже ей были они, тмъ боле она жаждала ихъ и тмъ незначительне казалось ей ихъ число. Съ ревнивой подозрительностью стала она разбирать вс мелочи его поведенія за послднее время и почему-то все очевидне становилось ей, что не очень-то ухаживаетъ онъ за нею, что много случаевъ пропустилъ онъ выказать ей свою любовь, если только хоть что-нибудь чувствуетъ онъ къ ней… Безпрестанно стали возникать въ ея ум сомннія рождающейся робкой любви: еслибы я ему нравилась, то тогда-то онъ поступилъ бы не такъ, сказалъ бы не то и т. д., сомннія, къ которымъ каждый пустякъ подавалъ удобный поводъ и которыя множились въ ея воображеніи съ ужасающей быстротой. Положимъ, многіе такіе случаи были извстны и самому Алгасову и если не воспользовался онъ ими, то не потому, чтобы не хотлъ, а потому, что смлости не хватило на это у неопытнаго и потому робкаго юноши, но Вра Юрьевна этого не знала и робости его не могла подозрвать, ибо вообще его поведеніе далеко не носило на себ слдовъ робости. Это было слдствіемъ его привычки къ обществу и умнія держать себя, не выказывая слишкомъ своихъ внутреннихъ чувствъ, но Вр Юрьевн было не до подобныхъ разсужденій. Она судила по вншности, которую видла, и мечты ея, принявшія мрачное и нсколько одностороннее направленіе, он скрывали отъ нея обратную радостную сторону медали.
Если бы она была красавицей, привыкшей всхъ и каждаго плнять неотразимой своей красотой — наврное, она разгнвалась бы на Алгасова за это его мнимое невниманіе къ ея особ. Но Вра Юрьевна не была привыкшей властвовать блестящей красавицей. Это была нжная, кроткая, милая женщина, и она влекла къ себ гораздо боле своими нравственными качествами, неуловимой прелестью всего существа своего, чмъ вншней своей красотой, эти нравственныя ея качества давали цну и самой красот ея, безъ нихъ бы совершенно незамтной, подобно тому, какъ одинъ только запахъ привлекаетъ наше вниманіе на скромную красоту геліотропа… Вру Юрьевну любили, она нравилась ршительно всмъ, но никто не восторгался ею. Въ сил своей красоты она не была убждена, и чмъ красиве казался ей Алгасовъ, тмъ ясне становилось ей, почему не ухаживаетъ онъ за нею, и вмст такъ страстно захотлось ей понравиться ему, показаться ему какъ можно красивй… ‘Вдь могу же я нравиться!’ думала она, обращаясь къ первому и самому завтному своему воспоминанію, къ той первой своей любви, еще тамъ, въ деревн. ‘Вдь онъ любилъ же меня, вдь я же нравилась ему, а разв я подурнла съ тхъ поръ?’ продолжала она думать. Не было у нея роскошныхъ нарядовъ, но вс ея платья были ей къ лицу, она умла къ лицу причесаться и вообще любила и умла нсколько прикрасить свои неправильныя, но милыя черты. И вотъ въ мечтахъ своихъ она видитъ себя хорошенькой и нарядной, видитъ, какъ нравится она Алгасову, какъ онъ любуется ею и ухаживаетъ за ней…
Все боле и боле свта разливала заря и показалось, наконецъ, солнце, все озаряя и золотя на своемъ пути, сверкая въ капляхъ росы, играя на яркихъ весеннихъ цвтахъ. Вра Юрьевна не спускала глазъ съ восхода, любуясь имъ, но думая о другомъ, и мрачное прошедшее, нарисованное ей услужливой мечтой, скоро и легко смнилось будущимъ, радостнымъ и свтлымъ, какъ этотъ восходъ. Вра Юрьевна улыбнулась, встала, бросила еще одинъ послдній взглядъ на солнце и на всю пробуждающуюся подъ его лучами природу и пошла спать, мечтая о завтрашнемъ дн и съ нетерпніемъ его дожидаясь.
Проснулась она свжая и веселая. Она и дйствительно не подурнла и не измнилась со времени своей первой любви: какъ и покойной Лизавет Николаевн, вчную молодость и души, и тла дала ей въ удлъ природа. Маленькая, худенькая, стройная, на видъ она выглядывала молоденькой двушкой, и милое, оживленное личико ея не изобличало этого обмана.
А въ это утро, когда ей было такъ весело и хорошо, словно еще похорошла она. Безконечно-милой длали ее горвшіе радостью ея глазки, и даже сама, взглянувъ на себя въ зеркало, улыбнулась она отъ удовольствія.
— Пусть онъ увидитъ меня сегодня! съ довольной улыбкой подумала она.
Она стала одваться. Желанье понравиться Алгасову вдохновляло ее и, не раздумывая надъ этимъ, она такъ причесалась, такъ одлась и такъ подобрала разныя мелкія украшенія, что все это шло необычайно къ ея милому личику. Долго не переставала она смотрться въ зеркало, довольная собой, и все отъискивая, что бы еще измнить и поправить.
Даже ея горничная Настя залюбовалась ею. Настя любила свою барыню: она была ей ровесница, вмст съ ней выросла и вмст промняла на Москву родную Невылазную-Грязь. И теперь, помогая Вр Юрьевн одваться, она не выдержала и сказала:
— И какая вы у меня милая, Вра Юрьевна, ну, такъ и глазъ не отвела бы!
Вра Юрьевна съ радостью схватилась за эти слова Насти.
— Да, Настя, спросила она, оборачиваясь, хороша я, могу я нравиться?
— Комуже и нравиться, какъ не вамъ, Вра Юрьевна? Глядишь на васъ, а душа такъ и льнетъ къ вамъ…
Вра Юрьевна улыбнулась и еще разъ посмотрлась въ зеркало. Простодушная похвала Насти понравилась ей, она еще боле развеселилась и стала еще миле.
Все утро прошло у нея хорошо и радостно. Она пошла къ дтямъ, стала играть и возиться съ ними, напоила ихъ чаемъ, расцловала ихъ, почитала со старшей, потокъ обоихъ повела гулять и, когда они вернулись, было уже три часа. Вра Юрьевна пошла въ уборную, еще посмотрлась въ зеркало, слегка поправила прическу и вышла на балконъ Ей почему-то казалось, что Алгасовъ прідетъ къ обду.
Вмсто четырехъ часовъ, обдъ подали въ пять, и все-таки Алгасова не дождалась Вра Юрьевна, но она еще не унывала пока и сла за столъ веселая. Но вотъ и шесть, и семь, и девять часовъ, а его все нтъ. Вра Юрьевна сидла на балкон. Вся утренняя веселость ея прошла, и сидла она грустная, все еще, несмотря и на позднее время, глядя впередъ, на дорогу, и тихо шептали ея губки:
— А вдь общалъ…
Грустно было ей и печальный вечеръ провела она: она уже слишкомъ ждала и слишкомъ была уврена, что увидитъ Алгасова… Но чмъ боле она ждала его, чмъ тяжеле были ей обманутыя надежды ея, тмъ дороже становился ей самъ Алгасовъ и тмъ ясне начинала она сознавать свою любовь къ нему.
Печальная пошла она спать въ этотъ вечеръ. Но на слдующее утро первой мыслью ея было, что Алгасовъ придетъ, и снова, радостная и веселая, стала она одваться для него, и снова не увидала его.
На третій день она и ждать перестала. Она все-таки одлась для него, но уже не ждала его, уже не смла она ждать и надяться. Мрачной и безнадежной ночью показалась ей туманная заря ея любви. Ей хотлось счастья, такъ страстно его хотлось и, чмъ мене врила она въ это счастье, тмъ съ большимъ нетерпніемъ рвалась къ нему и поневол такъ волновала ее маленькая непріятность, являвшаяся ей черной какой-то тучей и тяжелымъ предвстьемъ.
Какъ извстно, и на третій день не увидала она Алгасова. Грустная весь день просидла она на балкон, до самой ночи все глядя вдаль, на дорогу, и когда прошла уже всякая надежда увидть Алгасова, она тихо и съ тоской прошептала:
— Милый, что же это?…
И дорогъ сталъ онъ ей посл этого нечаянно сказавшагося ласковаго слова…
Три дня не былъ у нея Алгасовъ. Будь онъ опытнымъ ловеласомъ — и тогда не могъ бы онъ лучше поступить. А самъ, какъ тосковалъ онъ, что нельзя ему видть Вры Юрьевны, какъ онъ мечталъ о ней, сидя за своими лекціями… Только страшное физическое утомленіе заставило его заснуть посл экзамена, и какъ онъ досадовалъ на себя, проснувшисъ вечеромъ!..
Такъ же печально встртила Вра Юрьевна и четвертый день. Напротивъ, Алгасовъ, отъ радостнаго нетерпнія, что наконецъ-то увидитъ онъ ее, онъ всталъ въ этотъ день раньше обыкновеннаго и цлое утро не зналъ потомъ, что ему длать и куда дваться: хать было еще рано, а заниматься ничмъ не хотлось. Сталъ было онъ мшать Костыгину, который сидлъ въ своей комнат, обложенный тетрадями и книгами и весь погруженный въ ихъ изученіе, но Костыгинъ прогналъ его, говоря:
— Хорошо вамъ, юристамъ, баклуши во время экзаменовъ бить, а намъ учиться надо…
Алгасовъ снова остался одинъ. Услыхалъ онъ, что Вдровъ пріхалъ съ дачи и пошелъ было къ нему, но и Вдровъ былъ занятъ, и ему не до разговоровъ было. Онъ спросилъ только:
— Ну что, какъ экзамены?
— Ничего, идутъ себ по-маленьку…
— А, ну и хорошо, а теперь не мшай, видишь, сколько дла!…
И онъ указалъ на лежавшія передъ нимъ бумаги.
Алгасовъ пошелъ гулять, но не особенно пріятно гулять по пыльнымъ московскимъ улицамъ. Онъ зашелъ въ кондитерскую, къ скромно въ то время доживавшему когда-то славные дни свои Недотти, спросилъ себ кофе, потомъ мороженаго, и сталъ читать газеты, но и это наскучило, а нтъ еще и 11 часовъ. Къ товарищамъ заходилъ — т вс занимаются. Къ счастью, наткнулся онъ на Румянцевскій музей и тамъ уже удалось ему убить около часа. Доле онъ не вытерплъ, не дождался вечера и похалъ къ Вр Юрьевн.
Она еще издали увидала его. Сразу прошло ея отчаяніе, и любовь, и вмст горькое чувство сознанія, что онъ не думаетъ о ней и пренебрегаетъ ею, что ничего ему не значитъ ея печаль — наполнили тутъ ея сердце. Вра Юрьевна только-что сознала свою любовь, и первое что ей дала она — это было долгое, тоскливое, полное сомнній ожиданіе. Воспоминаніе о только-что пережитыхъ трехъ мучительныхъ этихъ дняхъ отравляло ей всю радость свиданія, и она ждала Алгасова, не смя ни радоваться, ни надяться. Она стояла въ гостинной, сердце ея тревожно билось, она тяжело дышала и съ трудомъ сдерживаемыя слезы такъ и готовы были политься ркой.
Алгасовъ никакъ не ожидалъ, что трехдневное его отсутствіе произведетъ такое сильное впечатлніе на Вру Юрьевну. Онъ вошелъ, радостный и счастливый, ожидая встртить ее съ милой, знакомой улыбкой на хорошенькихъ губкахъ, и вдругъ, вмсто этого, услышалъ:
— Что же это, что же, вдь я ждала, вы общали, разв можно… такъ долго…
И не сдержалась Вра Юрьевна: слезы показались у нея на глазахъ.
Алгасовъ остановился въ изумленіи, со шляпой въ рукахъ: ни къ чему подобному и не готовился онъ, и все его знаніе свта и умнье держать себя спасовало въ данномъ случа. Съ искреннимъ участьемъ глядлъ онъ на плачущую Вру Юрьевну, не зная, что ему длать и что сказать. Если возможно только это — еще дороже ему стала она въ эту минуту, но онъ былъ далекъ даже отъ подозрнія объ истинной причин ея упрековъ и слезъ.
— Вра Юрьевна, что съ вами?… воскликнулъ онъ, длая невольное движеніе въ ея сторону.
Вра Юрьевна собрала вс свои силы и перестала плакать. Она вытерла слезы и заглянула на Алгасова. Его ласковый тонъ подйствовалъ на нее и далъ ей первую смутную минуту отрады.
— Я ждала, три дня я ждала васъ! съ упрекомъ повторила она, не спуская съ него своихъ грустныхъ глазъ.
Она любовалась имъ, всей душой наслаждаясь его присутствіемъ и красотой, и одно только сознавала она тутъ — что любитъ она его, что дорогъ онъ ей, безъ конца дорогъ, и чиста въ эту минуту была любовь ея, и мысли даже о взаимности не было тутъ у Вры Юрьевны…
— Вра Юрьевна, еслибы я зналъ, что вы меня ждете! съ искреннимъ отчаяніемъ воскликнулъ Алгасовъ. Но разв я могъ это знать? А мн нельзя было, я совсмъ и забылъ вамъ сказать тогда, что у меня экзаменъ… Неужели вы думаете, что но своей охот не былъ я у васъ такъ долго?
Радостью и счастьемъ наполнили слова эти сердце Вры Юрьевны. И въ голову не приходила ей возможность чего-либо подобнаго. Дло объяснилось, и вс ея сомннія лишались такимъ образомъ почвы. Вра Юрьевна и не держалась ихъ и не дорожила ими — и чудная улыбка вдругъ озарила ея дотол грустное личико.
— Такъ вотъ почему… начала она. А я думала… и не докончила она, покраснла вся, опустила глаза, смшалась и замолчала.
Глядя на нее, на эту улыбку ея, слдя за просвтлвшимъ ея взглядомъ — смутно что то началъ тутъ сознавать Алгасовъ, и вся любовь его, вс его мечты, страстное желаніе ея любви и ласки, все проснулось въ немъ подъ вліяніемъ этого взгляда, но Алгасовъ молчалъ, какъ и она, и не смлъ, и боялся онъ врить тому, что почудилось ему въ ея глазахъ.
Такъ стояли они, оба томимые однимъ желаніемъ и оба не смли сказать слова, бывшаго на устахъ у обоихъ. Для Алгасова это было бы первое слово любви, и невольно роблъ онъ, и силъ не хватало у него сказать ей то, что такъ и рвалось наружу, а Вра Юрьевна — подъ вліяніемъ всхъ послднихъ событій и такъ уже зашла она слишкомъ далеко. Она стыдилась и сказаннаго, гд ужъ ей было еще что говорить?
Еще одинъ взглядъ, одно самое ничтожное слово — и Алгасовъ сказалъ-бы… Но Вра Юрьевна и не глядла даже на него, и взглянуть боялась она, вся встревоженная и смущенная.
Никто не прерывалъ молчанія. Алгасовъ хотлъ было заговорить о чемъ-нибудь — и не находилъ о чемъ. Искоса глядлъ онъ на Вру Юрьевну и съ каждой минутой все росло въ немъ страстное желаніе ея любви. Чмъ трудне было ему ршиться на признаніе, тмъ сильне хотлось его сдлать… Любовь ея все еще рисовалась ему несбыточной, невозможной, безумной мечтой, но уже одно признаніе, и то сулило ему столько невдомыхъ волненій…
Словно робкія дти, сошлись они тутъ и не знали, какъ имъ устроиться съ своей любовью, и оба почти боялись своего счастья.
— Вра Юрьевна, вы сердитесь на меня? ршился наконецъ спросить Алгасовъ.
— Нтъ, не глядя на него, тихо отвтила Вра Юрьевна,— я думала, вы не хотите ко мн хать, а вамъ нельзя было… Это другое дло… Вы бы хоть написали…
— Да разв могъ я подумать, что вы будете ждать меня! воскликнулъ Алгасовъ. А теперь, Вра Юрьевна, что же, вы какъ будто сердиты…
Вра Юрьевна молчала.
— Разв самъ не хотлъ я быть у васъ, видите, я даже вечера не могъ дождаться, тихо продолжалъ Алгасовъ.
Вра Юрьевна ничего ему не отвтила и попрежнему неподвижно стояла она, не глядя на него и не зная, что ей длать. ‘Милый, милый, милый!’ шептала она, но такъ тихо, что и сама не слыхала этого слова.
Ея молчаніе отнимало у Алгасова послднюю смлость. Съ страстной любовью глядлъ онъ на Вру Юрьевну, но слова любви не выговаривались…
— Вра Юрьевна!… снова началъ онъ, и остановился.
Вра Юрьевна подняла на него глаза. Ихъ взгляды встртились. Въ порыв безумной страсти, не зная, что съ нимъ, не помня, что онъ длаетъ, со словами: ‘я люблю васъ!’ — бросился къ ней Алгасовъ, схватилъ маленькія ручки ея и сталъ осыпать ихъ поцлуями. Она не отнимала у него своихъ рукъ, и чудно хороши были глаза ея, съ любовью взглянувшіе на него… Опьяненный ласкающимъ этимъ взглядомъ, онъ притянулъ ее къ себ, обнялъ ее и робко поцловалъ. Она не сопротивлялась и тихо склонилась къ нему на плечо хорошенькая ея головка и, безъ конца счастливый, все еще не смя врить своему счастью — такъ неожиданно и такъ полно оно было, страстно прижалъ къ себ Алгасовъ Вру Юрьевну, цлуя ее, шепча ей слова любви и страсти…
Дрожащая и взволнованная, ласковая и покорная, оставалась Вра Юрьевна въ его объятіяхъ, и сколько тепла было въ этой тихой ея ласк… Любимая имъ, все забыла она тутъ, вс свои тревоги, и знала и чувствовала одно только, что это онъ, милый, любимый, онъ обнимаетъ и ласкаетъ ее, любитъ ее, и съ каждымъ его поцлуемъ, съ каждымъ словомъ любви все миле и радостне становилась полная счастья, застнчивая улыбка ея…
Настя пришла звать ихъ обдать, поспшно отскочили они другъ отъ друга, но, взглянувъ на нихъ, Настя тотчасъ же обо всемъ догадалась.
Впрочемъ, это было совершенно для нихъ безопасно. Настя искренно любила свою госпожу и сочувственно относилась ко всмъ ея увлеченіямъ, которыхъ была свидтельницей и повренной. Она не любила Алекся Никитича, считала его неровней своей барышн и недостойнымъ ея руки, и потому, по ея понятіямъ, молоденькая, веселая и милая Вра Юрьевна была въ прав измнять нелюбимому и нелюбившему ея старому мужу.
— На что ужъ покойница-барыня, ужъ ея ли не любилъ Юрій Петровичъ… думала Настя. Охъ-охъ-охъ, любовь, любовь! А что отъ нея радости? философски кончала она свои думы.
И когда, посл обда, кто-то пріхалъ къ Вр Юрьевн, догадливая Настя не пустила пріхавшихъ, сказавъ, что Вры Юрьевны нтъ дома. Такъ спасла она для влюбленныхъ ихъ первый день.
Было уже поздно, когда Алгасовъ собрался наконецъ домой. Прощаясь, когда онъ совсмъ уже уходилъ отъ нея, Вра Юрьевна, не спускавшая съ него глазъ и все еще наполовину державшая его маленькими своими ручками — она тихо привлекла его къ себ и робко поцловала: это былъ ея первый поцлуй.
Съ этихъ поръ каждый день видались они — и весело, счастливо проходили ихъ дни. Они уже не прятались отъ людей, и какъ же весело было имъ теперь среди другихъ, какъ весело было любоваться другъ другомъ, какъ радостно, тая свою любовь, знать ее и наслаждаться ею и, среди общества, другъ только для друга говорить, другъ другомъ только жить и веселиться… Счастливые сами, такъ искренно хотли они со всми подлиться своимъ счастьемъ, что то полное жизни, молодое веселье, которое они разливали вокругъ себя, и дйствительно давало оно другимъ минуты боле, чмъ просто веселыя.
Если Алгасову нельзя было къ ней пріхать, Вра Юрьевна сама хала въ Москву чтобы хоть минутку побыть съ нимъ и взглянуть на него. Когда она узжала, Алгасовъ всегда провожалъ ее до конца Пречистенскаго бульвара — она жила на Пречистенк — и тутъ-то однажды встртилъ ихъ Боровцевъ.

VII.

Вотъ почему такъ дорожилъ Алгасовъ своимъ присутствіемъ въ Москв.
Все безъ утайки, всю исторію своей любви разсказалъ онъ теперь Костыгину, и шагъ за шагомъ сталъ Сергй Игнатьевичъ повреннымъ его счастья. Алгасовъ познакомилъ даже его съ своей Врочкой, и очень понравилась Сергю Игнатьевичу милая Вра Юрьевна, но Алгасову не завидовалъ онъ: онъ самъ былъ счастливъ, онъ самъ любилъ — тише, но за то глубже и прочне.
Въ свою очередь, и Алгасовъ ничего не зналъ о любви своего друга. Небогатое, уединенно жившее семейство этой двушки не представляло ничего привлекательнаго для блестящаго Алгасова, и потому Сергй Игнатьевичъ и не знакомилъ его съ этимъ семействомъ, а такъ незамтно для самого Сергя Игнатьевича простое знакомство его съ двушкой перешло въ тихую дружбу, дружба превратилась въ любовь, обоюдную и безмятежную, что и сказать даже нечего было ему въ отвтъ на горячія рчи Алгасова о Нин Измайловой и о другихъ красавицахъ.
— Подемъ къ Врочк, сказалъ однажды Алгасовъ, входя въ комнату Костыгина.
Сергй Игнатьевичъ согласился^ было еще рано, и пшкомъ пошли они по бульвару, разговаривая о предстоявшемъ отъзд Костыгина.
— Да, скоро уже придется мн ухать отъ васъ, съ разстановкой проговорилъ Сергй Игнатьевичъ.
И при воспоминаніи о близкой этой разлук съ родиной невольно вдругъ вспоминалась ему та, которую онъ любилъ и съ которой долженъ теперь разставаться. Что-то найдетъ онъ по возвращеніи, какъ-то вынесетъ она разлуку? И такъ грустно стало ему, такъ сжалось его сердце при мысли, что скоро уже не увидитъ онъ милой своей Лизы, такъ захотлось повидать ее…
Нсколько минутъ молча шли они рядомъ. И Алгасову грустно стало при мысли о разлук съ другомъ, съ которымъ онъ выросъ, и невольно задумался онъ — какъ-то пойдетъ его жизнь безъ этого друга?..
Наконецъ Костыгинъ прервалъ молчаніе.
— Нтъ, Саша, я не поду съ тобой, сказалъ онъ ршительно.
— Что это? Почему?
— Въ другое мсто мн нужно, я и забылъ объ этомъ, нетвердо началъ смутившійся Костыгинъ, глядя куда-то въ сторону.
— Ну вотъ вздоръ! Нельзя разв завтра туда пойти?
— Нельзя, Саша, нужно сегодня. Дло есть. Прощай!
И, оставивъ Алгасова, поспшно отошелъ онъ отъ него, перешелъ площадь и пропалъ изъ вида за деревьями Страстнаго бульвара.
Страшно досадуя на этотъ внезапный его отказъ, похалъ Алгасовъ къ Вр Юрьевн — но она была одна и встртила его такая молоденькая и ласковая, и такъ хороши были ея поцлуи, съ такой теплой любовью глядли на него блестящіе ея глазки, такъ наконецъ весело было съ ней, что не только забылъ онъ свою досаду, но и порадовался даже отсутствію Костыгина.
А Сергй Игнатьевичъ прошелъ весь бульваръ, повернулъ въ переулокъ за Екатерининской больницей и зашелъ въ ворота двухъ-этажнаго деревяннаго дома. Въ глубин двора стоялъ небольшой флигелекъ, у крыльца котораго Сергй Игнатьевичъ и позвонилъ.
Скоро за дверью послышались легкіе шаги и грудной женскій голосъ, напвавшій красивую какую-то псенку. Сергй Игнатьевичъ узналъ и шаги, и голосъ, и съ нетерпніемъ ухватился за ручку двери, забывъ, что дверь эта не была еще отперта.
Ее отворила высокая, русая двушка. Радостно улыбнулась она и слегка покраснла, увидавъ стоявшаго за дверью гостя.
— Ахъ, это вы, Сергй Игнатьевичъ! воскликнула она, отступая назадъ.
— А вы не ждали меня?
— Нтъ, я думала, что вы, можетъ-быть, придете, тихо отвтила двушка, покраснвъ еще больше.
— Такъ здравствуйте, Лизавета Ивановна, что же мы стоимъ?
— Здравствуйте, идите, разв я стою? съ улыбкой сказала Лиза и повела его въ комнаты.
Лиза Стеклова не была красавицей, но столько души свтилось въ темно-срыхъ бархатныхъ ея глазкахъ, такъ хороша была въ ней ея нетронутая жизнью молодость, что трудно было бы не залюбоваться на веселую 17-лтнюю эту двушку. Здоровый румянецъ покрывалъ ея щеки, блые и ровные маленькіе зубки красили милую улыбку ея, въ дв длинныя и толстыя косы заплетены были роскошные ея волосы, ея дешевое ситцевое платье красиво облегало высокую грудь и тонкую ея талію, и единственными украшеніями незатйливаго этого наряда были ея молодость, высокій ея ростъ и стройная фигура.
Это была добрая двушка, веселая, умная, развитая дружная со всей семьей своей. Работы она не боялась — и все хозяйство лежало на ней и съ любовью исполняла она все, что исполнять считала своимъ долгомъ и призваніемъ въ жизни. На жизнь она смотрла просто и о будущемъ много не думала, отчасти потому, что ясно и свтло было это будущее и не оставляло мста ни сомнніямъ, ни думамъ, отчасти же вся погруженная въ настоящее, въ настоящія свои дла и обязанности. Всячески старалась она облегчить больной матери заботы о маленькихъ дтяхъ, а старшему брату — дать полную возможность учиться, избавивъ его это всхъ мелочныхъ домашнихъ дрязгъ, и, благодаря ей, въ семь вс были сыты, одты, здоровы, веселы, и такъ свтло, такъ уютно всегда было въ прибранныхъ ею комнатахъ… Любя свою мать, своихъ братьевъ и сестеръ и съ любовью заботясь о нихъ, работая, учась и читая, готовилась она къ скромному, но великому длу — быть подругой своего мужа и матерью своихъ дтей.
Такъ проходила ея молодость, тихо и скромно, въ кругу любившей ее семьи. Немногіе свободные свои часы посвящала она ученью подъ руководствомъ брата и чтенію тоже по его указанію и выбору. Посщенія его товарищей и ихъ горячіе молодые разговоры, изрдка поздка въ театръ, въ купоны съ братомъ или съ матерью въ 3-рублевую ложу, лтомъ — дв, три прогулки куда-нибудь въ Нескучный садъ или Сокольники — вотъ и вс удовольствія, какія знала Лиза, и этого съ нея было довольно.
Семья бднаго чиновника, Стекловы жили небольшой пенсіей да процентами съ ничтожнаго капитала, оставшагося посл титулярнаго совтника и кавалера Ивана Стеклова. Кое-какая работа матери и дочери да уроки старшаго брата дополняли ихъ скромный бюджетъ, и жили Стекловы очень бдно. Гости и знакомства были имъ не по средствамъ, но товарищи Ивана Стеклова — это другое дло, это народъ невзыскательный: интересный споръ, да присутствіе милой двушки — и съ нихъ довольно, разв еще чаемъ напоишь ихъ, да это ужъ не дорого, эту роскошь можно ужъ позволить себ…
Товарищи-техники любили Ивана Стеклова, но всхъ дружнй былъ съ нимъ Костыгинъ. Онъ часто бывалъ у Стекловыхъ, главнымъ образомъ привлекаемый туда Лизой. Много удовольствія всегда находилъ онъ въ ея присутствіи и хлопотливой дятельности, въ умномъ ея разговор и миломъ личик, и не могъ онъ не полюбить на его же глазахъ подроставшей этой двушки — столько счастья ему общала она, такъ подходила къ его идеалу жены и къ той тихой жизни, о которой онъ мечталъ для себя. На свобод, безъ препятствій, медленно зрла его любовь, но тмъ крпче и надежне становилась она, впереди суля ему одно только свтлое и тихое, одинаково далекое и отъ тяжелыхъ страданій, и отъ бурныхъ наслажденій…
Это не была блестящая и суетная любовь Алгасова, думающая объ однихъ лишь наслажденіяхъ, недолговчная, какъ наслажденіе, хотя какъ наслажденіе же прекрасная.
Любовь Костыгина была на вкъ, ибо основой ея было счастье и семья, а не одно только наслажденіе.
Алгасовъ можетъ полюбить и не быть любимымъ: не каждая любимая имъ непремнно плнится бурной его страстью и раздлитъ его жажду наслажденья. Любовь Костыгина не знаетъ отказа: она влечетъ къ себ такъ же тайно и такъ же врно, какъ магнитъ. Его любовь не высказывается въ пылкихъ рчахъ или полныхъ бшеной страсти взглядахъ, но она чувствуется, всмъ существомъ чувствуется — и не можетъ остаться безъ отвта.
Какъ и онъ къ ней, такъ-же медленно и прочно привязывалась и Лиза къ Сергю Игнатьевичу. Это была ея первая любовь: никакихъ другихъ увлеченій она не знала, ни въ кого никогда не была влюблена. Какъ понравился ей Костыгинъ, какъ подружились они — ничего этого и не замтила она, такъ постепенно съ ней вмст росло въ ней это чувство. Ни о любви его, ни о жизни съ нимъ и не думала Лиза. Она привыкла къ нему, сроднилась съ нимъ, къ нему первому шла съ какимъ-нибудь горемъ своимъ или маленькой радостью, изрдка выпадавшей ей на долю, она любила, когда онъ приходилъ — вотъ и все. Костыгинъ говорилъ съ ней обо всемъ, что его занимало, о людяхъ, которыхъ онъ любилъ, о своемъ будущемъ — и Лиза слушала, его со вниманіемъ и участьемъ, отъ всего сердца для его интересы, привязанности и надежды. И много лтъ такъ прожили они, счастливые своей дружбой, ничего боле не желая и не порываясь ни къ чему иному, но когда отъздъ Костыгина сталъ уже дломъ и ршеннымъ, и скорымъ, тутъ лишь догадалась двушка, что она любитъ Костыгина, и грустно такъ стало ей… Любитъ ли онъ ее, суждено ли ей быть его женой — объ этомъ и не думала еще Лиза, она только любила и больше ничего.
Не только по склонностямъ и характерамъ, но и но наружности трудно было бы съискать боле подходящую пару. Оба русскіе (отецъ Лизы былъ изъ духовныхъ, мать — небогатая купчиха), они были представителями чистйшаго великорусскаго типа. Сергй Игнатьевичъ, складный высокаго роста парень, нельзя сказать, чтобы очень красивый, здоровый и румяный, съ добродушными и умными срыми глазами, съ вздернутымъ маленькимъ носикомъ, съ небольшими слдами оспы на лиц, онъ привлекалъ къ себ не красотой, а честной и чистой своей душой и тихимъ, искреннимъ весельемъ, Лиза, красивая этой русской миловидностью, не бьющей въ глаза, но говорящей сердцу, скромная и безъ удержу въ то же время веселая въ часы веселья — вмст какъ-бы дополняли они другъ друга и лучше и миле становились одинъ возл другой…
Лиза повела Костыгина въ единственную свободную ихъ комнату — въ комнату брата Ивана. Въ остальныхъ трехъ размщались прочіе члены семьи.
— Вотъ садитесь, начала Лиза, а я васъ чаемъ напою. Вы еще не пили? Ваня ушелъ, да онъ скоро придетъ, а мама спитъ: она опять нездорова…
Лиза вышла и скоро вернулась съ подносомъ и чашками, она уставила на стол все нужное для чая, потомъ принесла самоваръ и поставила на него трубу.
— Такъ лучше, заговорила она, садясь. Пусть онъ здсь закипаетъ, по крайней мр я съ вами посижу, не буду бгать… Дти-то вс на двор и въ саду хозяйскомъ, ну и пусть ихъ, съ чаемъ я и одна управлюсь.
— Дайте, я вамъ помогу, сказалъ Костыгинъ, подходя къ самовару.
— Да помогать нечего, вотъ онъ закипитъ, тогда, пожалуй, на столъ его поставьте…
— Ну что же, и отлично!..
Костыгинъ слъ на диванъ и замолчалъ, любуясь милой двушкой.
— Какъ это вздумали вы придти? снова заговорила Лиза. Я и ждала, да не надялась. А я рада, вдь теперь вы скоро удете…
— Да, Лизавета Ивановна, теперь ужъ скоро!..
— А когда?
— Еще неизвстно. Почаевъ еще не вернулся, но его ждутъ со дня на день. Впрочемъ, недли съ дв я еще, вроятно, пробуду…
— И надолго вы дете?
— Года на два. А что?
— Такъ, я только спросила, грустно отвтила Лиза, съ трудомъ подавивъ невольный вздохъ.
— Что длать, надо! Не скоро вдь найдешь такое мсто, какое предлагаетъ Лочаевъ.
— Да разв я что говорю? Не хать нельзя, я это знаю… А вотъ и самоваръ готовъ, съ принужденной улыбкой заговорила она, чтоы разогнать свои невеселыя мысли. Теперь поставьте его на столъ.
Сергй Игнатьевичъ исполнилъ ея просьбу. Лиза стала заваривать чай, и невольно залюбовался на нее Сергй Игнатьевичъ, на вс красивыя, привычныя, ловкія ея движенія…
— Да, скучно, тяжело будетъ безъ нея! грустно думалъ онъ, любуясь Лизой. Но любитъ-ли она меня? Да нтъ, этого и быть не можетъ, чтобы она не любила, она, такая милая, добрая…
Лиза обернулась, взглянула на него и съ тихой улыбкой снова принялась за свои хлопоты. Костыгинъ всталъ и подошелъ къ ней.
— Что вы? еще не готово, встртила его двушка.
— Нтъ, я такъ подошелъ. Скучно мн будетъ безъ васъ, Лизавета Ивановна!
— Что же длать, а мн разв весело будетъ? возразила она. Потомъ она подумала и, словно тутъ лишь понявъ его слова, покраснла, потупилась и сказала съ застнчивой улыбкой:
— Чего же безъ меня-то будетъ вамъ скучно?
— Да вдь и вы сейчасъ сказали, что пожалете обо мн?
Лиза покраснла еще боле и, продолжая улыбаться, еще ниже наклонилась надъ стаканомъ, который она наливала.
— Вотъ вамъ чай, начала она. Я вамъ два куска положила, какъ вы любите. Подождите, сейчасъ я лимона отржу…
Съ улыбкой смотрлъ на нее Костыгинъ и слушалъ ея простыя, но такой теплой лаской проникнутыя слова. Такъ мила была съ нимъ двушка, что если и были еще у него хоть какія-нибудь сомннія въ ея любви — вс исчезли они съ этой минуты.
— Лизавета Ивановна, тихо началъ онъ, не глядя на Лизу и мшая свой чай, я узжаю и надолго узжаю, такъ надо. Но передъ отъздомъ я хотлъ-бы вамъ сказать… Видите ли, еще тише снова заговорилъ онъ, не легко мн узжать, но все же легче мн будетъ, если вы примите мое предложеніе…
Онъ замолчалъ. Лиза сидла, слушая его, и не поняла она сразу, о чемъ онъ говоритъ, радостно только забилось молодое и полное любви сердечко ея, предчувствуя что-то хорошее…
— Я хотлъ-бы, узжая, оставить васъ не просто знакомой двушкой и другомъ, этого мн мало, продолжалъ Костыгинъ. Мн хотлось бы знать, что дома я оставилъ невсту…
Тутъ лишь поняла Лиза, о чемъ онъ говоритъ — и вдругъ столько свта и счастья открылось передъ ней, что, вмсто словъ, она зарыдала отъ избытка счастья. ‘Онъ, дорогой, любимый, онъ хочетъ, чтобы я любила его’… вотъ все, что поняла она въ словахъ Костыгина, и ей казалось, что не въ силахъ даже она вынести этого счастья. Костыгинъ бросился къ ней, взялъ ея руку, поцловалъ ее и прошепталъ, наклонившись къ Лиз:
— Лиза, вы любите меня, да?
Лиза улыбнулась и подняла на него заплаканные, но веселые и счастливые свои глаза.
— Да, Лиза? повторилъ вопросъ счастливый Костыгинъ.
— Люблю, охъ, люблю, Сергй Игнатьевичъ, отвтила двушка, и когда Костыгинъ обнялъ ее, вся такъ и рванулась она къ нему, и замерла въ его объятіяхъ.
— И будешь ждать меня два года, и не соскучишься? говорилъ онъ, любуясь ея милой улыбкой.
— Люблю, милый, дорогой мой, давно, всегда любила, и буду ждать, и скучать не буду…
— И не забудешь?…
— Милый, могу ли я забыть?
Еще крпче обнялъ ее Костыгинъ, и крпко поцловалъ онъ ярко-пунцовыя хорошенькія ея губки.
— Вотъ, Лиза, теперь легко мн узжать, говорилъ онъ, держа ее въ объятіяхъ. Теперь я знаю, что Лиза моя, что она любитъ меня, что для нея буду я работать и учиться, чтобы какъ слдуетъ можно мн было потомъ баловать такую добрую, славную, милую женку…
При послднемъ этомъ слов Лиза опять покраснла и счастливая улыбка освтила ея личико.
— И я давно ужъ любилъ тебя, Лиза, продолжалъ Костыгинъ, съ любовью на нее глядя, и за меня не бойся: я тоже не забуду тебя и не могу забыть, я слишкомъ тебя люблю… Ахъ, Лиза, радостно воскликнулъ онъ, улыбаясь отъ счастья, какъ заживемъ-то мы, какъ хорошо, счастливо! Вотъ какую милую женку досталъ я себ!
— Ну перестаньте, глупый!.. тихо говорила Лиза, красня и пряча свое лицо.
— Что же, разв не хочешь этого? спросилъ Костыгинъ, заглядывая ей въ глаза.
— Ну такъ если и хочу, да что же говорить объ этомъ?..
— Лиза, какъ я счастливъ, какъ хорошо мн!..
И долго такъ болтали они, любуясь другъ другомъ и наслаждаясь своимъ счастьемъ, долго не выпускалъ ея Костыгинъ изъ объятій и много цлованъ, а Лиза не мшала ему цловаться.
Такъ засталъ ихъ Иванъ Ивановичъ Стекловъ и въ изумленіи остановился онъ на порог, молча глядя на нихъ. Смшалась. и покраснла Лиза, когда вошелъ ея братъ, и даже застыдилась было, но такъ и осталась въ объятіяхъ своего жениха: такъ свята и законна была ихъ любовь, что нечего было имъ прятать своего счастья, и особенно самой первой его минуты, да еще отъ любимаго брата…
— Это что вы затяли? съ добродушной улыбкой сказалъ наконецъ Иванъ Ивановичъ, красивый молодой человкъ лтъ 20, поглядывая то на сестру, то на пріятеля.
— Что длать, Иванъ, отнялъ я у тебя сестренку, не умлъ ты сберечь ея… отвтилъ Костыгинъ.
— Такъ вотъ какими вы тутъ длами занимаетесь! Хороши! Хоть-бы меня-то постыдились!
— Ну, что тебя стыдиться, ты смотри, да учись…
— Да, ты, какъ я вижу, прошелъ науку хорошую! Какъ же, а Италія?
— Италія не уйдетъ. Сперва съзжу въ Италію, а тамъ и простись съ Лизой…
— Вотъ вы какъ! повторилъ Иванъ Ивановичъ. Ну что же, совтъ вамъ да любовь, отъ души васъ поздравляю, продолжалъ онъ, цлуясь съ сестрой и съ будущимъ зятемъ. А я радъ, очень радъ, вы будете счастливы и я обоихъ васъ очень люблю, восторженно кончилъ онъ, еще разъ горячо пожимая руку Костыгина.
И съ безконечнымъ счастьемъ взглянула тутъ на жениха своего влюбленная Лиза.
— А только хороша жена у тебя будетъ, Сергй! снова началъ Иванъ Ивановичъ, заглядывая въ самоваръ. Самоваръ у нея заглохъ…
Съ веселымъ смхомъ вырвалась Лиза изъ объятій Сергя Игнатьевича и подбжала къ столу.
— Ха-ха-ха! Какіе мы глупые… (Сережей она еще не ршалась называть его.) Мы и забыли про чай! А еще вмст самоваръ ставили… Смотрите, вы хоть немного выпили, а себ я и налить не успла!
— Ничего! Теперь мы втроемъ его поставимъ, сказалъ Иванъ Ивановичъ и, взявъ ведро, пошелъ за водой.
Лиза и Сергй Игнатьевичъ остались одни и снова обнялъ онъ ее, и снова сталъ цловать.
— Чортъ возьми, ни на минуту однихъ нельзя оставить! началъ, появляясь съ ведромъ воды, Иванъ Ивановичъ. Я, наконецъ, старшій братъ, чортъ возьми! Вы меня въ грошъ не ставите, этого нельзя, наконецъ!
— Э, теперь все можно, отвтилъ ему Костыгинъ. Теперь, братъ, ты ужъ прозвалъ ее. Теперь начальство у нея — я!
— Не рано ли, другъ?
— Спроси у нея…
Снова принялись они ставить самоваръ, и Лиза напоила ихъ обоихъ чаемъ. Изъ сада прибжали дти — Лиза и ихъ напоила. Проснулась мать, Лиза бросилась къ ней и, обнимая ее, говорила:
— Мама, мама, онъ любитъ меня, онъ невстой меня назвалъ, мама, какъ я счастлива!…
— Что такое, кто, кто? начала встревоженная старуха.
— Да онъ, мама, онъ, Сергй Игнатьевичъ, Сережа…
Позвали Костыгина, и передъ старой Олимпіадой Васильевной еще разъ повторилъ онъ общаніе любить Лизу и не забыть ея въ Италіи.
— Я врю вамъ, Сергй Игнатьевичъ, говорила старуха, я знаю, вы не способны обмануть бдную двушку: любите ее, Сергй Игнатьевичъ, она стоитъ, чтобы ее любили, вдь я сокровище отдаю вамъ… А теперь стай/ге, дти мои, я благословлю васъ.
Сергй Игнатьевичъ и Лиза рядомъ опустились передъ ея постелью на колни.
— Да благословитъ васъ Господь, какъ и я благословляю, проговорила Олимпіада Васильевна, крестя ихъ обими руками.
Женихъ и невста встали и поцловались.
— Любите другъ друга и будьте счастливы, со слезами на глазахъ прибавила Олимпіада Васильевна, любуясь на нихъ.
Они вернулись въ кабинетъ, и еще нсколько веселыхъ и счастливыхъ часовъ провели они вмст. Уже поздно, передъ самымъ разсвтомъ, ушелъ Костыгинъ. Тихая звздная ночь была свтла и хороша, еще лучше было смнившее ее свжее лтнее утро — и долго еще проходилъ Костыгинъ по бульвару, весь погруженный въ мечты свои, безъ конца наслаждаясь тихимъ своимъ счастьемъ…

VIII.

Съ этихъ поръ каждый день сталъ Костыгинъ бывать у Стекловыхъ, все свободное время свое проводя возл невсты. А Алгасовъ дивился только, куда это по цлымъ днямъ пропадаетъ его другъ, дотол примрный домосдъ…
Время отъзда Сергя Игнатьевича приближалось: онъ получилъ наконецъ извстье, что По чаевъ вернулся изъ-за границы и ждетъ его къ себ, и въ назначенный день отправился къ своему будущему хозяину.
Его извощикъ остановился у огромнаго дома на одной изъ лучшихъ московскихъ улицъ. Не безъ трепета отворилъ Сергй Игнатьевичъ дубовую дверь роскошнаго подъзда: онъ шелъ продавать свою свободу и какъ-то жутко тутъ стало ему въ эту минуту…
Его тотчасъ же пригласили наверхъ. Озираясь по сторонамъ, поднимался онъ по мраморной, богато убранной гобеленами, статуями и пальмами лстниц. Она вела въ увшанную картинами русской школы галлерею, широкой аркой соединенную съ великолпной залой, въ глубин которой, прямо противъ арки, на половину выступая изъ порфировой своей ниши, стояла превосходной работы статуя, изображавшая неаполитанскаго юношу-рыбака: его правильная и миловидная и вмст — мужественная красота’ безпечная удаль умнаго его взгляда, его страстный порывъ куда-то впередъ и смлая, полная силы и юношеской граціи поза — и все это при неподвижности изображенной минуты дйствія — все изобличало тутъ рзецъ талантливаго скульптора. Дале слдовала съ баснословной роскошью обставленная и тоже украшенная картинами гостинная и среди нея возвышалась другая статуя,, еще, пожалуй, красиве и лучше — столько нги, страсти, жизни было въ очаровательной и стройной этой двушк, такъ хороша была беззаботная молодая ея улыбка.
Костыгинъ шелъ за лакеемъ, едва успвая разглядывать всю эту роскошь, непривычную даже и для него, знакомаго со многими богатыми домами.
Затмъ они повернули въ библіотеку, всю уставленную полными роскошно-переплетенныхъ книгъ рзными чернаго дерева шкафами. Лакей указалъ Костыгину такую же тяжелую дверь, и Костыгинъ вошелъ въ монументальный, съ позолотой, съ лпными карнизами и росписными потолками кабинетъ, своей обстановкой изобличавшій не одни только милліоны хозяина, но и вкусъ его, и любовь къ изящному. Просторную, высокую и свтлую комнату эту украшали колонны и статуи, античные бюсты и вазы, картины геніальныхъ итальянскихъ мастеровъ, гобелены и севрскій фарфоръ, изящная бронза прошлыхъ временъ и богатое собраніе всевозможныхъ художественныхъ рдкостей. Въ углу, передъ большимъ кіотомъ, теплилась золотая лампада.
На противоположномъ конц комнаты, у необъятнаго, но совершенно заваленнаго грудами всевозможныхъ бумагъ, счетами, телеграммами, письмами, толстыми конторскими книгами, образцами матерій, коконовъ, шелка и т. д. письменнаго стола сидлъ человкъ лтъ 35, невысокій, худощавый, съ болзненнымъ и некрасивымъ лицомъ. Это и былъ Василій Герасимовичъ Почаевъ, посл смерти брата единственный представитель фирмы ‘Герасима Почаева сыновья’.
Костыгинъ вошелъ и остановился. Почаевъ продолжалъ писать, но черезъ минуту обернулся и окинулъ Костыгина умнымъ своимъ, по какъ-то слишкомъ уже серьезнымъ взглядомъ, отъ котораго не ускользнула, казалось, ни одна подробность въ наружности Костыгина, ни юное лицо его, ни дорогая черная пара. Костыгинъ поклонился.
— Воспитанникъ Техническаго Училища Сергй Костыгинъ, представился онъ.
— Очень радъ познакомиться, началъ Почаевъ, протягивая ему руку, но не вставая съ мста. Прошу садиться. Къ сожалнію, дла и безпрестанные мои разъзды не дали мн раньше васъ узнать. Я имю о васъ наилучшія рекомендаціи, какъ отъ Делла-Воса 1), такъ и отъ Старковскаго и отъ управляющаго моей главной конторой. Мн рекомендовали васъ, какъ молодого человка, свдущаго и занимающагося серьезно и съ любовью.
Костыгинъ еще разъ поклонился.
Почаевъ замолчалъ. Костыгинъ тоже сидлъ молча.
— Мн говорили, что вы воспитывались въ одной дворянской семь? спросилъ наконецъ Почаевъ.
Сергй Игнатьевичъ разсказалъ свою исторію. Почаевъ внимательно слушалъ его, откинувшись на спинку кресла.
— Да, вамъ выпало рдкое счастье, сказалъ Почаевъ, когда Костыгинъ кончилъ. Исторія ваша не совсмъ обыкновенная и, какъ нельзя боле, согласуется съ хорошими отзывами о васъ Делла-Воса и Старковскаго.
Костыгинъ снова поклонился.
— Теперь о дл, началъ Почаевъ. Вы знаете, чего я хочу отъ васъ?
— Вы желаете послать меня въ Италію для изученія тамъ шелковаго производства…
Почаевъ помолчалъ немного.
— Да, медленно произнесъ онъ, по это еще не все… Вы знаете, что я владю огромными шелковыми фабриками и веду обширную торговлю шелкомъ. Фабрики эти заведены еще моимъ ддомъ и до сихъ поръ существуютъ въ томъ же почти вид… Я хотлъ бы радикально преобразовать ихъ и довести производство на нихъ до возможно-высокой степени совершенства, но мн самому невозможно этимъ заняться: мои дла такъ обширны и сложны, что и безъ того уже отнимаютъ у меня почти все мое время, а моя первая обязанность — передать моимъ наслдникамъ дла фирмы въ томъ же порядк, въ какомъ я принялъ ихъ. Обращаться къ иностраннымъ техникамъ я не хочу и не хочу также ничего предпринимать наобумъ, руководствуясь лишь теоріей да извстными мн заграничными примрами: вдь не все, хорошее въ теоріи, хорошо и на практик, а наши экономическія и соціальныя условіи неизбжно потребуютъ измненій въ заграничныхъ порядкахъ. Поэтому вотъ на что я ршился. Я выбираю техника, на котораго я могъ бы положиться, который сталъ бы моимъ помощникомъ въ исполненіи моихъ намреній. Я посылаю его за-границу для изученія тамъ шелковаго производства, и затмъ онъ построитъ мн фабрику согласно съ новйшими данными науки и заграничной практики. Эту фабрику я предназначаю для опытовъ, и только то, что окажется вполн удачнымъ и примнимымъ въ Россіи, буду я вводить на остальныхъ своихъ фабрикахъ, чтобы такимъ образомъ постепенно преобразовать ихъ въ образцовыя русскія фабрики, а не сдлать лишь безсмысленнымъ сколкомъ съ фабрикъ иностранныхъ. Понимаете вы мою мысль?
— Какъ нельзя лучше, и отъ души ей сочувствую.
— Очень радъ. По рекомендаціи Делла-Воса и Старковскаго я выбралъ васъ моимъ помощникомъ въ этомъ дл.
— Всми силами буду стараться оправдать эту рекомендацію…
— Теперь вотъ чего я хочу отъ васъ. Вы подете въ Миланъ, къ моему другу Людовико Пери, на его великолпную фабрику, одну изъ самыхъ большихъ и благоустроенныхъ въ цлой Европ. Тамъ вы останетесь для изученія и самого дла, и всхъ техническихъ его усовершенствованій столько, сколько признаетъ нужнымъ Людовико, который берегъ васъ подъ свое покровительство, и ваши занятія у него вы начнете съ низа, въ качеств рабочаго, постепенно такимъ образомъ на дл знакомясь со всми отдлами и отраслями производства. Вы согласны на это?
— Я не боюсь работы.
— Радъ вашему отвту. Хорошо. Такъ какъ вы нсколько уже знакомы съ этимъ дломъ, то я полагаю, что двухъ лтъ вамъ будетъ довольно?
— Вполн.
— Впрочемъ, это увидится. Можете остаться и доле, если нужно, мн дорого не время, а полнота вашихъ знаній. Живя у Людовико, въ центр шелковой промышленности Ломбардіи, вы всесторонне изучите это дло: условія, въ которыя оно поставлено, его доходность, мры къ ея увеличенію, вліяніе промышленности на благосостояніе края, отношенія рабочихъ и хозяевъ, исторію производства и его возможное будущее, рынки, условія сбыта и даже содержаніе и разведеніе шелковичныхъ червей — однимъ словомъ этотъ вопросъ вамъ долженъ быть извстенъ со всхъ сторонъ въ самомъ обширномъ смысл. Скажу вамъ, что кром техническихъ усовершенствованій, въ мои планы входитъ такъ же созданіе фабрики, образцовой въ экономическомъ и соціальномъ отношеніяхъ, т. е. постановка дла на самую правильную коммерческую ногу, при самыхъ разумныхъ и честныхъ и для обихъ сторонъ одинаково выгодныхъ отношеніяхъ между мною, какъ хозяиномъ, и рабочими. Поэтому вы должны обратить особенное вниманіе на эту сторону дла. Если вамъ понадобятся какія-либо свднія объ экономическихъ условіяхъ Россіи для сравненія ихъ съ условіями заграничными — можете обращаться въ мою контору, которая будетъ вамъ доставлять вс требуемыя вами свднія, самыя точныя и врныя. Въ крайнихъ случаяхъ можете обращаться даже прямо ко мн. О ход вашихъ занятій вы мн будете писать подробные ежемсячные отчеты. Это не затруднитъ васъ?
— Помилуйте! Я сталъ бы это длать и безъ вашего приказанія…
— Прекрасно. По окончаніи ученія вы постите Венецію, Геную, Туринъ, и Ліонъ для ознакомленія съ положеніемъ дла и въ этихъ центрахъ промышленности. Рекомендаціи вамъ дастъ Людовико. Если вы сочтете нужнымъ еще куда нибудь похать — можете. Во всхъ мстахъ, которыя вы постите, вы будете обращать вниманіе на т же вопросы, на которые я уже указалъ вамъ, вообще вашей цлью будетъ полнйшее и всестороннйшее ознакомленіе съ дломъ. Вы хорошо поняли, чего я требую отъ васъ?
— Вполн.
— И васъ не пугаетъ эта задача? Скажите по совсти, считаете вы себя въ силахъ ее выполнить?
— Я не былъ бы достоинъ рекомендаціи Виктора Карловича, еслибы всего себя и всхъ силъ своихъ не посвятилъ я длу, которое вы мн предлагаете. Какой юноша не пожелалъ бы служить такому широкому и честному длу? Я ожидалъ гораздо боле скромнаго порученія, я думалъ, что вы пошлете меня единственно лишь для усовершенствованія моего техническаго образованія, и вмсто этого вы предлагаете мн дло съ такой широкой и плодотворной задачей, такое интересное и живое. Теперь боле чмъ когда-либо благодаренъ я Виктору Карловичу, доставившему мн возможность такихъ серьезныхъ занятій.
— Вы видите, какое дорогое мн дло я поручаю вамъ…
— И я цню ваше довріе. Если хоть сколько-нибудь врите вы, что я серьозно и съ любовью занимался въ училищ — вы сами поймете, какъ должно меня занять ваше порученіе и какъ долженъ я приняться за дло.
— Вы мн нравитесь, молодой человкъ, сказалъ Почаевъ, протягивая ему руку. Ну-съ, такъ это вопросъ ршенный: вы дете въ Италію. Остается только условиться о вознагражденіи…
Почаевъ предложилъ Костыгину 3.000 франковъ въ годъ пока онъ будетъ за-границей, а по возвращеніи въ Россію 3.000 рублей, по съ условіемъ прослужить у него не мене 12 лтъ. Костыгинъ безусловно на все согласился.
— Черезъ три года, если я буду вами доволенъ, я увеличу ваше жалованье, добавилъ Почаевъ.
Костыгинъ всталъ.
— Итакъ, дло ршено, началъ Почаевъ, тоже вставая. Вы поступаете ко мн. Не мн одному — цлой Россіи сослужите вы службу, постаравшись надъ моимъ порученіемъ…
— Василій Герасимовичъ, вс силы свои отдамъ я этой работ. Я не смю требовать, чтобы вы врили моимъ словамъ, но дломъ вскор же надюсь я доказать, какъ искренно я говорю!
— Вотъ это самое лучшее — подождать и посмотрть, сказалъ Почаевъ. Позжайте, молодой человкъ, а въ моей благодарности не сомнвайтесь: я съумю наградить васъ…
— Во всякомъ случа, не это будетъ главной цлью моихъ трудовъ, отвтилъ Костыгинъ, откланиваясь.
— Ну, прощайте, а то, знаете — не хотите ли остаться пообдать? Вамъ вдь некуда спшить?
— Я весь къ вашимъ услугамъ.
— И отлично. Обдъ будетъ за-просто, я вдь одинъ въ Москв, жена ужъ на дач… Вы меня извините, мн нужно письмо докончить. А пока посидите тутъ рядомъ, тамъ журналы, газеты, книги — все къ вашимъ услугамъ.
Костыгинъ вышелъ изъ кабинета, но онъ не сталъ читать. Онъ прошелъ прямо въ галлерею и сталъ ходить по ней, весь подъ впечатлніемъ только-что слышанныхъ словъ. Его мысль работала. Далеко заносились энергическія и честныя юношескія мечты его, онъ уже видлъ себя на открывавшемся передъ нимъ обширномъ поприщ, видлъ себя дятелемъ на поприщ прогресса, правды и добра, дятелемъ честнымъ и безкорыстнымъ, полезнымъ не только для фирмы Почаева сыновей, по и для всей родины своей. И чмъ искренне и горяче было его желаніе поработать для осуществленія мысли Почаева, тмъ боле мечталъ онъ о предстоящей поздк, тмъ боле широкихъ и смлыхъ плановъ создавала его фантазія, и такъ хорошо, такъ радостно было ему…
Среди этихъ-то мечтаній и засталъ его Почаевъ.
— А, съ улыбкой началъ онъ, вы осматриваете мою галлерею? Вы любите живопись?
— Люблю, но по правд говоря — я плохой въ ней знатокъ…
— Ну, это еще не бда, вотъ подете въ Италію, тамъ научитесь. Впрочемъ, и самъ я не особенно много понимаю въ живописи, хотя горячо люблю ее. Тутъ много картинъ, но не вс он куплены потому, что нравятся мн: я хочу составить галлерею русской школы и для этой цли покупаю все выдающееся, что мн удается купить. Но, признаюсь, многихъ картинъ я совсмъ не понимаю. Напр., не хотите ли взглянуть хоть на эту…
И онъ подвелъ Костыгина къ огромной картин, изображавшей расправу съ конокрадами.
Написана она была превосходно. Начиная съ обстановки — ранняго лтняго утра, заросшаго кустами оврага, за которымъ разстилались безконечныя русскія наши поля съ извивавшейся по нимъ пыльной проселочной дорогой — все до малйшихъ подробностей было тутъ врно дйствительности. Злобное выраженіе лицъ мужиковъ, поймавшихъ двухъ конокрадовъ, одинъ изъ этихъ двухъ, остервенлый старикъ, еще пытающійся бороться, несмотря на рану, изъ которой потокомъ льется кровь, высокій молодой мужикъ на первомъ план, съ яростью замахнувшійся окровавленнымъ топоромъ на лежащее съ выпущенными внутренностями и съ раскроенной головой тло другаго конокрада, какъ видно только-что разставшагося съ жизнью съ дикимъ какимъ-то ругательствомъ, навсегда застывшимъ въ помертвломъ его взор, немного въ сторон — оборванный чахлый мужиченко, весь въ крови, раны, лужи крови, забрызганные кровью зипуны, топоры и дубины въ крови, цвты подъ кустами, капли крови на блыхъ цвтахъ черемухи, дв отчаянно-бьющіяся, привязанныя къ дереву клячи, испуганная улетающая птичка — ничего здсь не было забыто, все было передано съ видимой любовью и съ замчательнымъ искусствомъ.
— Посмотрите, началъ Почаевъ, посмотрите, какъ все хорошо и врно, сколько здсь движенія и жизни, какъ до послднихъ мелочей все обдумано и выполнено, все здсь, вдь ничего не забыто, всякая мелочь такъ тщательно отдлана, а къ чему написана эта картина, какая цль руководила художникомъ, что хотлъ онъ сказать — кому это извстно? Картина эта, надо вамъ сказать, произвела громадное впечатлніе, на нее обратили вниманіе и печать, и публика, и знатоки, и дйствительно, по работ она этого стоитъ, но я долго колебался, купить ее, или нтъ?
— Да, непріятная картина…
— Объ этомъ что говорить, пусть ее будетъ непріятная, но она безсмысленная, безцльная, вотъ что. А эта еще интересне, продолжалъ, Почаевъ, переходя дальше. Эта ужъ изъ рдкостей — рдкость…
И онъ остановился передъ большой, висвшей на верху въ угл картиной, изображавшей нападеніе разбойниковъ на обозъ, недурно и бойко написанная, она тоже изобиловала и трупами, и кровью 2).
— Эта еще замчательне, продолжалъ Почаевъ. Дло въ томъ, что это произведеніе ученика здшней школы живописи и ваянія. Жаль мн юноши: уже въ школ дошелъ онъ до Геркулесовыхъ столповъ безобразія, и что же будетъ онъ писать на свобод?.. Для курьеза и купилъ я ее. Впрочемъ, для всхъ подобныхъ монстровъ и раритетовъ я хочу построить особую кунсткамеру: слишкомъ уже скверно имть ихъ всегда передъ глазами!
И отвернувшись отъ картины, быстро перешелъ онъ на другой конецъ галлереи.
— А вотъ еще картина, вновь началъ онъ, и тоже — превосходная, но скажите, къ чему она? Говоритъ ли она что собою, или же такъ только, мсто занимаетъ? Картина ли это, или же просто назидательно-размалеванный холстъ?
Картина представляла прощаніе семьи съ узжавшимъ рекрутомъ 3). Замчательная по исполненію, съ полной точностью передавала она не только горе матери и некрасивой жены рекрута и остальныхъ написанныхъ здсь лицъ, но и вс подробности крестьянской бдноты и обстановки: покосившійся уголъ избы, гнилая солома на крышахъ, убогая телга, невозможная кляча, грязь повсюду — все тутъ было на лицо, все, что полагается по штату.
— Не правда ли, хороша? продолжалъ Почаевъ. А сколько писали о ней… У меня цлый томъ составился изъ статей объ этой картин. А что въ ней, для чего она написана, что прибавляетъ она къ нашему сознанію, что потеряли бы мы, не имя ея? Неужели и безъ нея не знаемъ мы, и даже гораздо живе, каково горе семьи противъ воли разсдающейся, и быть можетъ навки, съ однимъ изъ своихъ? Къ чему эта картина?
— Я не знаю, я не знатокъ, но по моему, помимо содержанія, она исполнена съ замчательнымъ искусствомъ, а въ этомъ и весь отвтъ на вашъ вопросъ.
— Да, техническое совершенство… Но его еще больше вотъ въ этой картин, продолжалъ Почаевъ, идя назадъ. Смотрите!
На картин были изображены дв жирныя, откормленныя свиньи въ грязной луж. Глубокое удовольствіе, испытываемое этими животными, счастливыя ихъ морды, каждый волосокъ на нихъ, галка на спин одной изъ нихъ, жидкая грязь, немного въ сторон — плетень и подъ нимъ крапива, все было такъ хорошо и живо написано и такъ напоминало подобныя деревенскія сцены, что невольно улыбался каждый при взгляд на картину.
— Экія хавроньи! улыбаясь, произнесъ Почаевъ. Вдь завидно даже смотрть, такъ хорошо имъ въ этой луж! Ну что, каково написано?
— Пожалуй, еще лучше, тоже улыбаясь отвтилъ Костыгинъ.
— Я, батенька, за эту картину 500 рублей заплатилъ, и не пожаллъ, потому что по работ она дйствительно стоитъ этихъ денегъ. Что же, стоитъ эта картина тхъ двухъ? Если, какъ вы совершенно врно замтили, та картина иметъ единственное свое оправданіе въ техническомъ совершенств исполненія, и только въ немъ, ибо сама по себ она ршительно ни на что не нужна, даже и какъ назиданіе — то вдь Свиньи-то и еще, пожалуй, боле имютъ значенія, чмъ Рекрутъ! Фу, мерзость, продолжалъ Почаевъ глядя на Свиней, т. е. не поврите, какъ жаль мн труда, потраченнаго на эту картину! Смотрть не могу на нее равнодушно!..
— Свои любимыя картины, продолжалъ онъ помолчавъ, я и не посмлъ даже сюда повсить, да и нельзя — большей частью, это копіи. Пойдемте, я вамъ покажу ихъ. Хотите?
— Съ удовольствіемъ!
И, мимоходомъ взглянувъ еще на картины, развшанныя въ гостинной, современной французской школы, вернулись они въ кабинетъ. Тутъ были собраны картины старыхъ итальянцевъ, между прочимъ — наивное по работ, но такой теплой врой проникнутое Св. Семейство школы Перуджино, затмъ чудная, несравненная, безмятежной красоты и святаго спокойствія исполненная Богоматерь со святыми фра Беато Анжелико, Мадонна Андреа дель-Сарто, замчательная по работ и сил красокъ вдохновенная Св. Цецилія Гарофало, приписываемая Корреджіо Св. Сусанна — милая, юная, стыдливая и прекрасная, нсколько манерная, но идеальной прелести и рдкой теплоты колорита, небольшая Мадонна Карло-Дольче, портретъ молодой венеціанки Тиціана, мужской портретъ Веласкеца, мечтательная, словно несущаяся къ небу молитва, Мадонна Мурильо и нкоторыя другія, а кром того — превосходныя копіи съ лучшихъ итальянскихъ и испанскихъ мастеровъ, копіи, сдланныя съ рдкимъ искусствомъ и съ искренней любовью, вполн передававшія неотразимую прелесть и все величавое спокойствіе подлинниковъ. Потомъ они перешли къ полу-круглой ниш, гд, надъ мягкими диванами, красовались три женскія головки — безконечно-милая, задумчивая брюнетка работы Греза, юная, хорошенькая, счастливая двушка Харламова и роскошная, полная жизни, силы и страсти красавица Маккарта! Показавъ Костыгину эти картины, Почаевъ подвелъ его къ одной, отдльно-повшенной, очень старой и прекрасно написанной картин, изображавшей апостола Павла. Онъ былъ представленъ углубленнымъ въ чтеніе. Старческая голова его поражала дивной своей красотой, необычайной силой духа и спокойствіемъ глубокой вры. Могучій умъ, свтившійся въ прекрасныхъ, опущенныхъ на книгу его глазахъ, высокое открытое чело его и величавая красота — все невольно заставляло врить, что таковъ именно и былъ этотъ пламенный проповдникъ Слова Божія.
— Неправда ли, когда смотришь на нее, такъ и захватываетъ васъ эта картина и подчиняетъ себ? началъ Почаевъ. Какъ дивно воплощена въ этомъ старц могучая личность Павла!…
— Да, инымъ и быть онъ не могъ, восторженно воскликнулъ Костыгинъ.
— Вотъ это картина, это я понимаю, продолжалъ Почаевъ, она не даромъ существуетъ и длаетъ все, что дано сдлать картин: мощью этого величаваго лика, воплощеніемъ въ немъ силы духа и добра она непосредственно вліяетъ на васъ и зоветъ васъ къ добру, и только къ хорошему… Передъ нею, да и передъ ними тоже, продолжалъ онъ, указывая на остальныя картины, не сдлаешь дурного, по крайней мр не сдлаешь его легко и не думая о немъ. Он облегчатъ вамъ тяжелыя минуты и украсятъ свтлыя, он возвысятъ вашу душу, привлекательне, свтле, дороже сдлаютъ вамъ жизнь, еще боле заставятъ васъ любить и цнить ее.
Онъ замолчалъ и долго молча глядлъ на Апостола Павла.
— Знаете, вдругъ началъ онъ, эта картина досталась мн случайно. Она была въ заброс… Чья она — я не знаю. Да и не все-ли равно?
— Да, она сама говоритъ за себя!
— Вотъ мои сокровища, продолжалъ Почаевъ. Ихъ я я повсилъ особо, да иначе и нельзя, ибо одно что-нибудь, или эти картины, или т.
— Эти картины у васъ очень хороши! Чтобы ихъ понимать, и знатокомъ не надо быть…
— Врно, они сами вамъ покажутъ всю красоту свою, и нельзя не полюбить ихъ… Однако же, заговорился я съ вами, а вдь пора обдать.
И, бросивъ еще одинъ взглядъ на любимыя свои картины, повелъ онъ Костыгина въ роскошную, выложенную дубомъ и украшенную художественной изъ дуба рзьбой столовую, гд дожидался уже ихъ щегольски-одтый господинъ: это былъ одинъ изъ безчисленныхъ управляющихъ Почаева, тоже приглашенный имъ къ обду. Почаевъ познакомилъ ихъ съ Костыгинымъ и представилъ Костыгина, какъ своего новаго служащаго.
За обдомъ — изысканнымъ и тонкимъ, подъ стать великолпной столовой, да и всему остальному въ этомъ дом — Почаевъ продолжалъ говорить о картинахъ, потомъ онъ перешелъ къ предстоящей поздк Сергя Игнатьевича и сталъ развивать дальнйшія подробности своего плана, съ главными основами котораго онъ уже познакомилъ Костыгина.
Обдъ кончился и, продолжая разговаривать, вс трое перешли они въ.сосднюю комнату, полу-темную и прохладную, съ покойными восточными диванами по всмъ убраннымъ персидскими коврами и дорогимъ стариннымъ оружіемъ стнамъ.
Сюда принесли имъ кофе, ликры и сигары. Наконецъ, управляющій сталъ откланиваться и Костыгинъ послдовалъ его примру. Прощаясь, Почаевъ сказалъ Сергю Игнатьевичу:
— Такъ недли черезъ дв и позжайте. А до вашего отъзда мы еще увидимся и еще поговоримъ….
Самое отрадное впечатлніе произвели на Костыгина любезный пріемъ Почаева и широкіе его планы. Выходилъ онъ отъ Почаева, уже продавъ свою свободу, но теперь и не думалось ему объ этомъ…
Алгасовъ ждалъ его обдать.
— Гд ты пропадалъ? встртилъ онъ его. Неужто все у Почаева?
— У него…
— Что такъ долго?
— Я обдалъ у него.
— А я-то жду тебя обдать! Василій, подавай скорй! Ну, что, какъ, нанялся, разскажи!
— Да, мы уже покончили.
— За сколько?
— За границей я буду получать 3.000 франковъ, а когда вернусь — 3.000 рублей. Да это что…
— Что же, это чудесно! Ай да Почаевъ! И скоро ты дешь?
— Черезъ дв недли. Да ты послушай, зачмъ онъ подсылаетъ меня…
И съ восторгомъ сталъ онъ передавать Алгасову содержаніе своей бесды съ Почаевымъ, вс неожиданныя надежды свои на широкую будущую дятельность. Алгасовъ внимательно его слушалъ.
— Что же, это онъ хорошо задумалъ, началъ онъ, когда Костыгинъ кончилъ, все-таки это интересно…. Ну, какъ я радъ за тебя! Теперь ты заживешь! Да что онъ, богатъ, что-ли, очень?
— Еще бы! Ты послушай, какъ онъ живетъ….
Долго разсказывалъ Костыгинъ про все, что онъ видлъ въ жилищ Почаева. Алгасовъ слушалъ его и по временамъ выражалъ даже удивленіе, но вообще совершенно равнодушнымъ оставили его разсказы Костыгина. Воспитанный въ строго-дворянскихъ понятіяхъ, онъ свысока глядлъ на остальныя сословія, и въ его глазахъ роскошь Почаева мало чмъ отличалась отъ проказъ какого-нибудь Кита Китыча или другаго героя комедій Островскаго. И самому, правда, не часто приходилось ему видть что-либо подобное Почаевскимъ палатамъ, но на роскошную обстановку онъ привыкъ смотрть, какъ на изящную лишь рамку, созданную для вящщаго украшенія веселой и красивой жизни знатнаго общества. Только это общество и любилъ онъ, и окружавшая это общество роскошь была для него вншней лишь, хотя и обычной принадлежностью другой, боле привлекательной роскоши — самаго великосвтскаго общества, такой же принадлежностью, какъ и рама для картины или декораціи для трагедіи. Но Алгасовъ искренно думалъ и врилъ, что этого аристократическаго общества никогда не увидитъ въ своихъ стнахъ Почаевскій дворецъ, а, слдовательно, и смысла никакого не иметъ вся баснословная роскошь богатаго купца. Лишь чувство изящнаго возмутилось въ Алгасов, когда онъ представилъ себ конторскія книги, счета и пр. въ богатомъ и такъ обставленномъ кабинет Почаева.
— Ишь вдь куда натащилъ всякой дряни! замтилъ онъ. Не нашелъ другого мста!
— Странный ты человкъ! Вдь это же его кабинетъ!
— Слдовательно, и кабинетъ такой не нуженъ, если въ немъ надъ счетами, да гросбухами сидть. Да что онъ, очень богатъ?
— Богатъ! У него, я слышалъ, дохода тысячъ пятьсотъ будетъ…
— Фу! Ай да Почаевъ! И одинъ съ женой?
— Онъ недавно женился. Нтъ, одинъ ребенокъ ужъ есть. Обо всемъ меня разспрашивалъ, и о васъ также…
— О насъ? Мы-то что ему понадобились?
— Вдь я воспитывался у васъ. Ну, почему вы меня стали воспитывать и пр.
— Ему-то что до этого?
— Хотлъ все узнать…
— Ну, что же ты?
— Что же я? Начальство спрашиваетъ — отвчать надо. Все ему разсказалъ, какъ вы вс любили меня…
— Да, Сережа, скучно будетъ безъ тебя! Я все еще не могу себ представить, какъ я безъ тебя останусь…
— А мн-то разв легче, Саша? Вдь всю жизнь вмст прожили….
Костыгинъ вздохнулъ и замолчалъ.
— А какія у него картины, Саша, вновь началъ онъ, и разсказалъ все, что онъ видлъ въ галлере Почаева и вс разсужденія Почаева о живописи.
Разсужденія эти повергли Алгасова въ немалое изумленіе. Ничего уже подобнаго не ожидалъ онъ, отъ главы фирмы ‘Герасима Почаева сыновья’.
— Вотъ поди-жъ ты — l’esthtique, o va-t-elle же nicherl воскликнулъ онъ. Вотъ ужъ одолжилъ!
— Что же тутъ страннаго?
— Страннаго ничего, а такъ, ухо какъ-то не привыкло соединять подобныя разсужденія да картинныя галлереи съ понятіемъ о прилавк, аршин и купц. Не тому насъ учили… Помнишь на прошлой выставк Коверъ Самолетъ 4), надъ которымъ мы такъ смялись, его тоже купецъ какой-то для своей галлереи купилъ, да и не купилъ даже, а заказалъ…
— Ну, Почаевъ не таковъ…
— Еще-бы! Въ Италіи былъ, да Коверъ Самолетъ сталъ бы заказывать!
Среди приготовленій къ дорог быстро прошли дв недли, остававшіяся Костыгину до отъзда. Каждый день бывалъ онъ у своей невсты, но не радостны были эти свиданія: за послднее время такъ привязалась къ нему Лиза, что не могъ уже не вызывать у нея слезъ его скорый отъздъ, да и самъ Костыгинъ тоже чувствовалъ, что трудно и больно будетъ ему оторваться отъ милой двушки. Прежде, до объясненія, оба какъ-то спокойне относились они къ неминуемой разлук: давно уже любили они другъ друга, но послднее короткое время сблизило ихъ гораздо боле, чмъ все ихъ предыдущее знакомство.
Но несмотря и на это, хорошо было имъ вмст, и оба одинаково наслаждались ойи грустнымъ счастьемъ послднихъ дней. Жадно спшили они наговориться и нацловаться, и незамтно летли для нихъ цлые часы.
Разумется, и Стекловымъ разсказалъ Костыгинъ о своемъ посщеніи Почаева. Съ радостнымъ волненіемъ слушала Лиза своего жениха, любуясь имъ и.гордясь оказаннымъ ему довріемъ, и еще боле загордилась она, увидя, въ какой восторгъ привели ея брата мысли и планы Почаева. Иванъ Ивановичъ, дйствительно, съ интересомъ и вниманіемъ слушалъ разсказы Костыгина, и пошли у нихъ безконечные молодые толки и мечты…
Когда Костыгинъ сказалъ, что по возвращеніи въ Россіюему общано жалованье въ 3.000 рублей, Лиза даже удивилась такой громадной цифр:
— Ой, какъ много, Сережа! воскликнула она. Вотъ заживемъ-то мы!
— Да, Лизочка, за все ужъ вознаградимъ себя, за все наше терпніе!…
— Ничего, Сережа: сейчасъ грустно какъ-то, ну, да вдь это два, три какихъ нибудь года, только и всего, а вдь у насъ цлая жизнь впереди, намъ и подождать можно…
— Вотъ молодецъ Лиза, что такъ разсуждаешь! радостно произнесъ Костыгинъ, цлуя свою невсту. А то. что въ самомъ дл горевать? Мы свое возьмемъ, мы еще будемъ счастливы!…
— А все-таки грустно, Сережа, сказала Лиза, помолчавъ, и невольныя слезы навернулись у нея на глазахъ.
Передъ его отъздомъ ихъ обручили: это было сдлано по обоюдному ихъ желанію. Въ этотъ вечеръ долго оставался Сергй Игнатьевичъ у Стекловыхъ, и Лиза все не отпускала его…

IX.

Домой Костыгинъ вернулся около полночи. Алгасовъ ждалъ его. Онъ сидлъ на подоконник и задумчиво глядлъ на усянное звздами ясное небо. Лтняя ночь была тепла и свтла, и особенно какъ-то успокоительно дйствовала на душу тишина заснувшей столицы…
— Гд ты пропадаешь, Сережа? встртилъ онъ Костыгина. Посл завтра ты дешь, хотлось бы съ тобой побыть, а ты бгаешь по цлымъ днямъ…
Костыгинъ молча слъ возл него.
— Вотъ ты увидишь Италію, Сережа… Ты ниши мн!.. Эхъ, похалъ бы я съ тббой, если бы ты въ прошломъ году халъ! Сережа, любишь ты вотъ такъ сидть впотьмахъ у открытаго окна и любоваться ночью? А я люблю! Тихо, тепло, эта прозрачная темнота, пустая улица, городъ спитъ… Сейчасъ сидлъ я здсь — и вся наша жизнь въ этой квартир припомнилась мн. Вдь хорошо намъ жилось эти годы! Что тутъ толковъ, что разговоровъ было, сколько безкорыстнаго стремленія къ добру и къ истин, какъ славно проводили мы тутъ цлыя иногда ночи! Все прошло, Сережа! А зачмъ? Зачмъ вчно Не могутъ продолжаться такіе дни?
— Почему же не продолжаться имъ? возразилъ Костыгинъ. Ты вдь остаешься здсь, нашъ кружокъ тоже почти весь въ Москв будетъ… Ну нкоторые удутъ, за то найдутся другіе.
— Нтъ, вздохнувъ, произнесъ Алгасовъ, уже не вернется, что было… Тутъ не въ разговорахъ, не въ кружк дло, тутъ жизнь была, молодая, страстная, безпечная жизнь. Теперь жизнь пойдетъ иная. Какъ ни какъ, а надо жить. Прежніе наши бесды и споры — теперь они будутъ безъ почвы. Среди разговоровъ да споровъ хорошо готовиться къ жизни, выяснять себ свои идеалы, свои надежды и стремленія, а разъ наступила жизнь — тутъ надо уже дйствовать, а не спорить. Не знаю, ночь ли нагнала на меня глупое такое настроеніе, но только все прошлое такъ ясно припоминается мн и словно дразнитъ меня, что безвозратно прошли такіе безпечные, славные дни…
— Саша, я не узнаю тебя! Ты поставилъ себ такую свтлую цль въ жизни…
— Да, моя цль — это счастье, съ жаромъ перебилъ его Алгасовъ, и вотъ, на порог жизни, еще разъ клянусь искать его, искать счастья, полнаго и безграничнаго, жизни, полной счастья и красоты, такой жизни, чтобы каждому ея мгновенію можно было сказать: ‘Остановись, ты прекрасно!’ — и клянусь только этой цной помириться съ жизнью. Но гд оно, это счастье, кто, что дастъ мн его? Гд искать его, куда идти за нимъ? Ну скажи, если знаешь!
— Послушай, ты уже ршилъ, чему отдать себя, ты хочешь жизни свободной, разнообразной, веселой. Ты въ исключительномъ положеніи: что манитъ тебя, что улыбается теб — все это доступно теб. Неужели же разочаровался ты въ этой жизни, даже и не узнавъ еще ея, какъ слдуетъ?
— Нтъ, мой другъ, ты глубоко ошибаешься. Не веселой и разнообразной этой жизни отдалъ я себя, я отдалъ себя высшей цли, о которой я и говорилъ уже теб. Я глубоко врю, что только это одно достойно исканій и борьбы, что только это и составляетъ предметъ всхъ желаній всего человчества, съ тхъ поръ, какъ оно помнитъ себя. Что дастъ мн счастье, которое наполнило бы всю мою жизнь — я не знаю, не знаю даже, что можетъ его дать, мн ясно одно только, что вн жизни нтъ его, что счастье для живого человка должно быть въ жизни — вотъ и хочу я жить, и такъ какъ судьба предоставила мн полную свободу въ выбор жизни, я и выбралъ самую блестящую, самую привлекательную, по крайней мр съ вншней стороны. Покажи мн иную жизнь, привлекательную по своей внутренней сути — и опять повторяю, я на эшафотъ пойду за нее, если это понадобится. Но въ томъ-то и горе мое, что я не знаю, не вижу такой жизни, а изъ тхъ, которыя я знаю, выбранная мною самая привлекательная даже и по внутренней своей красот: тутъ столько впечатлній, тутъ полный, широкій просторъ для самыхъ разнообразныхъ занятій, тутъ все видишь, все доступно, все одинаково занимаетъ, все можно знать, тутъ ни на чемъ не надо сосредоточиваться… А ты понимаешь ли весь ужасъ — сосредоточиться на дл, совершенно чужомъ для тебя?
— Ну и что же, такъ отдайся тому, что ты самъ же добровольно и сознательно выбралъ…
— Кром, какъ отдаться, и длать больше нечего. Да понимаешь ли, Сережа, внутренняго-то равновсія нтъ въ моемъ будущемъ, неизвстность, пустота, темнота какая-то, и хорошо, очень все хорошо, что ожидаетъ меня, а все какъ будто недостаетъ чего-то…
— Самъ же ты говоришь, что свою жизнь ты выбралъ не какъ цль, а лишь какъ средство для достиженія другой, высшей цли. Вотъ эта-то цль, если ты вришь въ нее, она и должна наполнить эту пустоту…
— Охъ, что бы со мной было, если-бъ я не врилъ въ эту высшую цль, и не врилъ такъ, какъ я врю… Но, Сережа, пустота все-таки остается пустотой. Исканіе счастья и полнаго довольства жизнью — это не практическая какая-нибудь цль, достиженіе которой можетъ занять мои силы и устранить эту пустоту, а цль нравственная, отвлеченная, философская, такъ сказать, и цль эта ищется, достигается, не затрогивая тхъ силъ человка, которыя необходимо требуютъ себ исхода. Исхода этого нтъ — нтъ и равновсія, нтъ того спокойствія, которому я такъ завидую въ теб… Ну подумай, какое дло, какая борьба мыслимы, когда я не знаю даже, что длать, съ чмъ и за что бороться, въ чемъ и гд искать осуществленья моей цли? Я хочу такъ направить свою жизнь, чтобы сама необходимо натолкнула она меня на ршенье этой задачи, или хотя сказала бы неопровержимо и ясно, что задача эта неразршима. Но мн самому — мн остается только ждать, когда угодно будетъ жизни отвтить на мой вопросъ, я тутъ совершенно пассивное лицо, и даже не придумаешь ничего, чтобы заставить жизнь скоре дать отвтъ.
— Но послушай, какъ же ты жить можешь, если ты дйствительно такъ думаешь?
— Что же прикажешь длать? И ты думаешь, въ первый разъ приходятъ мн подобныя мысли? Нтъ… Положимъ, не всегда, не каждую минуту лзутъ он. Сегодня я ждалъ тебя, слъ тутъ у окна, ну и пошла эта философія… Днемъ, въ вихр жизни, суета этой жизни, ея удовольствія и меленькія длишки — они не даютъ опомниться.
— Саша, въ жизни теб недостаетъ одного — дла. Ты говоришь, моя жизнь ясна и покойна, но это именно дло мое длаетъ ее такою…
— Такою длаетъ ее не дло твое, а то, что у тебя выбора нтъ и нечего думать о томъ, что лучше и что хуже. Дло… Вс вы говорите про дло, да и гд оно, покажи мн его? Покажи мн дло со смысломъ, полное содержанія и красоты, а дло безцльное, безполезное, ненужное не займетъ вдь меня, да и никого другого. А длъ этихъ въ общемъ вы можете указать мн всего только два: хозяйство да служба. Скажи, какая нужда мн хозяйничать? Чтобы вмсто 12.000 получать пятнадцать? Да когда мн и двнадцати хватаетъ, на что же мн больше? Копить, чтоли?… А служба… Сережа, не изъ лни вдь не иду я на службу, ты знаешь меня и ты можешь засвидтельствовать, что я говорю правду, то, что я дйствительно думаю. Ну что же мн длать, если въ служб не вижу я дла, не вижу ничего такого, чему стоило бы пожертвовать собой и своей свободой?
— Да ты вдь и въ свобод мало видишь толка?
— Мало еще не значитъ — ничего. Если у тебя всего имущества одна овца, все-таки теб не разсчетъ промнять ее на собраніе романовъ Михайлова. И потомъ, свободы я и не цню, да и не могу цнить дешево: какимъ образомъ безъ нея дойду я до своей цли? Только свободная жизнь, она лишь и можетъ подвинуть меня въ ршеніи моей задачи.
— Ну такъ и пользуйся этой свободой!
— Чудакъ ты человкъ! Ну вотъ теб примръ. Положимъ, теб говорятъ такую рчь: милый, молъ, другъ, Сергй Игнатьевичъ, вотъ вамъ народъ оборванный, голодный, больной, безграмотный, порабощенный, ну и пр. Если вы согласитесь просидть остатокъ драгоцнной жизни вашей въ безвстномъ одиночномъ заключеніи, то народъ этотъ будетъ сытъ, одтъ, здоровъ, образованъ, свободенъ. Ты какъ поступилъ бы?
— Ну, можетъ-быть, и слъ бы…
— Можетъ-быть, и я бы слъ. Но былъ ли бы ты счастливъ въ своей тюрьм однимъ сознаніемъ, что твое темное тамъ сидніе доставляетъ великую услугу человчеству? Былъ ли бы ты лично доволенъ своей жизнью, сидя тамъ?
— Но вдь это примръ…
— Хорошій примръ, Сережа, который доказываетъ, что пассивная дятельность, хотя бы ею достигалась и высочайшая цль, все-таки остается пассивной дятельностью.
— Я не знаю, ты какъ-то поверхностно смотришь на службу. Найди такое дло, съ которымъ связано благо людей, гд ты могъ бы послужить…
— Да гд, гд, гд это дло? Ну опять повторю старый вопросъ, если искать его въ служб, идти ли мн въ гвардейскіе корнеты, въ акцизные чиновники, въ становые пристава, ну куда? А помимо службы, гд еще прикажешь искать его? У Нечаева? Такъ вдь для этого другіе совершенно взгляды надо имть…
— Въ такомъ случа, что же теб остается? Саша, нельзя такъ смотрть на вещи, вдь это не жизнь выйдетъ, а каторга…
— Пока есть чмъ забыться, не каторга еще, Сережа. Вотъ если бы и забыться нечмъ было, если бы ничто не давало и минутныхъ даже радостей… А вдь сознаюсь откровенно — жизнь привлекаетъ и манитъ меня, сильно манитъ… Если бы не эта проклятая пустота какая-то, въ чемъ-то, которая порой такъ мрачно глядитъ на меня…
— Отчего же эта пустота въ томъ, что нравится и манитъ?
— Почемъ я знаю? Мн кажется, оттого это, что цльто моя туманная какая-то, неопредленная, неясная, а самъ — совершенно пассивнымъ, безвольнымъ лицомъ являюсь я въ ея достиженіи.
— Опредли ясне, чего именно ты хочешь, что теб нужно, въ чемъ заключается для тебя счастье, ну и добивайся его…
— Да, объ этомъ я уже не мало думалъ. Сережа, вдь кажется, мн доступно все, что люди называютъ счастьемъ? Но я не знаю, съумго ли я объяснить теб… Не личнаго своего счастья хочу я, не того исключительнаго счастья, которое дается случаемъ, нтъ. Человкъ любитъ — и счастливъ. Но это счастье случайное, не зависящее отъ меня:
я могъ не встртить той, которую полюбилъ, могъ не добиться ея любви — вотъ и счастья нтъ… Тутъ все случайность: случайная встрча, случайное отсутствіе другого, боле меня достойнаго любви. И такъ же и во всемъ, что люди называютъ счастьемъ. Нтъ, я хочу счастья, основаннаго на полной гармоніи всего въ моей жизни, счастья, доступнаго мн не потому, что я красивъ, богатъ или уменъ, а потому, что я человкъ, и разъ я родился — я имю право на счастье, на жизнь полную и гармоничную, безъ думъ и сомнній, безъ глупыхъ этихъ, тоскливыхъ, тяжелыхъ минутъ непонятнаго какого-то недовольства, которыя я испытываю, на ясную, настоящую жизнь. Понимаешь, не своего только личнаго счастья ищу я, а счастья, равно доступнаго каждому изъ насъ, безъ исключенія каждому, такъ что, если ужъ этого, того, котораго я ищу-то, счастья, не будетъ у меня, то при жизни простой и лишенной сомнній я буду ясно видть, что именно мшаетъ мн быть счастливымъ и буду или бороться съ этимъ препятствіемъ, если это возможно, а если нтъ — я пойму это и смирюсь передъ волей судьбы. А наше случайное личное счастье — что! Я не знаю, я по крайней мр — я не могу утшаться тмъ, въ прочности чего я не увренъ и что для меня не иметъ, слдовательно, будущаго. Положимъ даже, для себя лично я достигну и самаго полнаго, самаго прочнаго, самаго совершеннаго счастья, но разъ это счастье основано на случайности — я уже не могу на немъ помириться и жить имъ: вдь я — что, я нуль, не говоря уже относительно всхъ моихъ ближнихъ, но относительно и себя даже самого. Разв могу я быть счастливъ счастьемъ, которое не обезпечено и сыну моему и котораго передать и доставить ему я не въ силахъ? Не знаю, понялъ ли ты меня…
— Понялъ, Саша. Но послушай, ты не сошелъ съ ума?
— Не знаю, Сережа. Да мн-то не легче отъ этого.
— Да знаешь ли ты, что все человчество не нашло еще ршенія твоей задачи, и ты не боишься ея?
— Разв это поможетъ — бояться?
— И ты не отказываешься отъ нея?
— Этого я сдлать не могу. Отказаться — для меня значитъ умереть. А я жить хочу…
— И ты въ самомъ дл надешься достигнуть своей цли?
— Сережа, съ улыбкой началъ Алгасовъ, что дороже и желательне для человка счастья? Не на этой ли жажд счастья основана вся наша жизнь со всми ея мечтами и стремленіями? И неужели не достаточной уже будетъ это мн наградой, если хоть на вершокъ удастся мн приблизить людей къ сознанію идеала счастья, идеала полной, счастливой, удовлетворяющей насъ жизни?
— Я не знаю, ты задался какой-то совершенно-невозможной, фантастичной цлью… Искать своего личнаго счастья — это я понимаю, мало ли въ чемъ ни находили его люди. Но серьезно заняться отъисканіемъ какого-то идеала всеобщаго счастья…
— Но вдь должно же оно быть, это счастье, воскликнулъ Алгасовъ, одно, общее для всхъ, всмъ равно доступное, иначе что же это, къ чему же вся жизнь тогда? Если допустить, что мыслимо одно только теперь намъ извстное, случайное, исключительное счастье, не управляемое никакими законами — что же это, неужели же разъ и навсегда признать невозможнымъ царство счастья на земл, т. е. такой идеалъ жизни, при которомъ мое счастье зависло бы единственно отъ меня лишь одного, но сама жизнь, ея условія — все это давало бы мн готовую уже почву для счастья?.. На что же далъ намъ тогда жизнь Господь Всеблагой?.. Можетъ, это и дтскія, неосуществимыя мечты, какъ ты говоришь, но вдь и мое личное счастье — оно во всякомъ случа на той же дорожк, гд и счастье общее…
— Ну, Саша, я уже не знаю, что и сказать теб на это…
— Да, счастливъ ты, что не завладла тобой эта мысль. Живи, наслаждайся жизнью, теб везетъ, Сережа! Ну вотъ, напр., не случайность ли это — твоя встрча съ Почаевымъ? Чистая случайность, а сколько дастъ она теб отрады! И я понимаю, что можно этому радоваться, и я за тебя радуюсь. Ну, а поверни-ка все, иначе взгляни на то же самое. Хорошее вдь дло поручаетъ теб Почаевъ, а стоитъ ли оно въ сущности, чтобы всей душой ему отдаться, любить его и въ немъ только видть жизнь? Теб неизбжно служить Почаеву, потому что теб нужны его три тысячи, а если ужъ служить, такъ, разумется, лучше имть и нсколько возвышенную, общественную цль, а не одно только голое выжиманіе для хозяина возможно-большаго барыша. А возьми-ка это дло само по себ, какъ дло — что выйдетъ? Исполненіе фантазій скучающаго милліонера, которому захотлось вдобавокъ къ галлере русской школы имть еще научно и соціально образцовую фабрику, кое-какъ штопать прорхи фальшиваго экономическаго положенія, научно прибавлять грошъ за работу, дающую хозяину рублевые барыши, и за этотъ грошъ еще прочне закрплять фабричный порядокъ, придавая ему силъ для окончательнаго поглощенія вольнаго труда — вотъ обратная сторона медали.
— Ну ты, братъ, это напрасно, Почаевъ затваетъ дло серьезное, а вовсе не отъ скуки. Оно общаетъ очень много…
— И общаетъ оно, и серьезное — все это я знаю, но, какъ уже извстно, нтъ худа безъ добра, а слдовательно, нтъ и добра безъ худа. Очень можетъ быть, добра въ этомъ дл и больше, чмъ худа, разбирать не мое дло, я никогда не былъ силенъ въ Политической экономіи. А что и худо есть въ твоемъ дл, это я знаю. Про скуку же я сказалъ — такъ это врно. Если-бъ не отъ скуки все затялъ онъ, не сталъ бы теб поручать, а самъ бы этимъ занялся. А то шутникъ, право: позжай за него изучать! Вдь это тоже случайное счастье, что онъ на тебя напалъ, а другой такихъ бы тамъ ему чудесъ наизучилъ!..
— Ты, кто тебя знаетъ, мрачный какой-то сегодня. Ну и скучай, ничего не длая, если никакое дло недостойно тебя!
— Вотъ и хорошо въ прошломъ, вс эти занятія, разговоры, споры, думы, какъ наполняло и красило это наши дни, сколько отрадныхъ и свтлыхъ минутъ намъ давало… А все потому, что мы длали то, что должны были длать, шли къ опредленной и ясной цли, къ развитію и знанію. А теперь? Развитія мы достигли, знанія для домашняго обихода имемъ вдоволь, надо жить, дйствовать, а не разговаривать. А вдь утха-то въ жизни одна будетъ — все т же занятія, т же думы и т же разговоры! И странно, Сережа, попрежнему люблю я все это, а вдь не улыбается мн это, какъ улыбалось въ эти четыре года! Какъ будто совстно все только говорить и читать, а что длать? И дло-то у меня вдь одно только — занятія да разговоры, для меня необходимое дло, ибо долженъ же я развивать свой идеалъ счастья, познавать его, приближаться къ нему, изучая отдльныя его проявленія въ жизни людей и во всей исторіи человческаго развитія…
— Вотъ и дло нашелъ себ. А разв это малое дло?
— Да разв мало у меня плановъ на счетъ этихъ занятій? А все-таки дло пассивное: сиди, и читай, и думай… Вдь изъ этихъ занятій я ничего уже не извлеку, ты самъ назвалъ сумасшедшей мою надежду найти счастье, какъ я его понимаю, да и я плохо надюсь на это. Если же я ничего не найду — вс мои занятія пропадутъ задаромъ, ибо что я скажу, чему научу другихъ безплодными изъисканіями? И соберешь-то ихъ въ одно въ томъ только случа, если къ концу придешь, иначе и не соберешь, и не свяжешь ихъ.
— Только и не знаю ужъ, какъ сталъ бы ты иначе подвигаться къ ршенію твоей задачи?..
— Труда я не пожалю. Знаешь, Сережа, какъ я жалю иногда, что не имю творческаго дара! Вотъ что скрасило бы мою жизнь!
— А ты пробовалъ писать?
— Пробовалъ, т. е. не писать — до этого не доходило — а такъ, порывался иногда обдумать извстную мысль, приготовить ее къ изложенію… Да ничего не выходило. Оно и понятно, и быть иначе не можетъ. Кром своей мысли, о чемъ я могу писать? О ней же я ничего не умю сказать. Для творчества нужно увлечься, полюбить то, что хочешь сказать, а во мн и мста уже не осталось для увлеченія. А кстати, Сережа, ты вдь писалъ когда-то?
Сергй Игнатьевичъ махнулъ рукой…
— Э, что про то вспоминать? сказалъ онъ. Мало ли чего не было въ дтств?..
— Ты никогда почти ничего мн не показывалъ. Что же, бросилъ?
— Не бросилъ, оно само меня бросило. То юность сказывалась. Прошла она, заслъ за технику — и какъ рукой сняло…
— А вдь хорошо было, не правда ли?
— Пожалуй, и хорошо… Да вдь я только писалъ!
— И не жаль теб?
— Н… нтъ, что же, ничего вдь не выходило у меня, и не могло бы выйти. Ну что новаго могу я сказать? Тогда-то всякій пустякъ въ стихи выливался, а теперь и недосугъ заниматься этимъ.
— Эхъ, молодость, молодость! Хорошее время!
— Ты что же, старикъ ужъ?
— Вотъ еще дло, не слушая, началъ Алгасовъ — наука. Помнишь, какъ вс меня уговаривали не бросать занятій, каедру сулили… Теперь ты можешь понять, почему отказался я отъ этихъ блестящихъ надеждъ. Не въ силахъ я служить наук, отъ которой не жду отвта на свой вопросъ. Ну, а какая изъ нихъ, какой отдлъ ея дастъ мн этотъ отвтъ? Если-бъ была такая — и не думая, отдался бы я ей! А къ тому же то, чего нтъ въ одной, то, вроятно, есть во всхъ, въ общей ихъ совокупности, вотъ почему и бросился я на все, вотъ почему и сейчасъ такъ неравны мои познанія: въ чемъ очевидно не найду я отвта, въ томъ и не иду дале общихъ понятій. Но что общаетъ мн хоть намекъ на отвтъ, хоть какое-нибудь на него указаніе — того я уже не въ силахъ оставить. А при подобномъ условіи какой же вышелъ бы изъ меня ученый?
Алгасовъ помолчалъ немного.
— А вдь они и славу общали мн, снова заговорилъ онъ. Кто говоритъ, это очень пріятно — слава, это и счастье, пожалуй, дастъ, а главное — легко достижимое счастье… Дйствительно, до сихъ поръ я работалъ легко, я врю въ свои силы и врю, что если бы пошелъ я по указанной ими дорог — я достигъ бы хотя нкоторой извстности. Но безъ вры въ избранную частность науки и безъ любви именно къ этой частности это было бы слишкомъ уже дешевое счастье, и все-таки въ то же время исключительное, случайное… Такого счастья не надо мн, я никогда не удовлетворился бы имъ.
— Да, теперь я понимаю! А то, признаюсь, и я никакъ все не могъ себ объяснить, почему въ самомъ дл такъ упорно отказываешься ты отъ приготовленія къ каедр?
— И я радъ, Сережа, что мн удалось наконецъ высказаться. Знаешь, подобный разговоръ — нельзя вдь затять его по желанію. Сегодня сами собой какъ-то выливались вс самые завтныя мои мысли. Ужъ очень мн грустно, тяжело, Сережа!
— Помилуй, Саша! Теб грустно и тяжело?
Алгасовъ улыбнулся.
— Ты про Врочку говоришь? началъ онъ. Какъ я люблю ее, Сережа! Больше всего люблю, и не снилось мн даже столько счастья…
— Да, Вра Юрьевна дйствительно можетъ осчастливить!
— Э, Сережа, да ты и понять, и представить себ не можешь, какъ хороша любовь и сколько свтлаго счастья даетъ она, не любивъ, нельзя этого знать!
— Ну, братъ, постой, на это нельзя такъ отвтить, улыбаясь, произнесъ Костыгинъ. Подожди-ка немного!
И онъ вышелъ изъ комнаты. Алгасовъ посмотрлъ ему вслдъ и снова обратился къ окну. А ночь уже смнилась утромъ, свтлымъ, яснымъ и свжимъ. Поблднвшія звзды почти вс уже исчезли, и лишь кое-гд какая, еле-видная, догорала еще на неб. Яркое зарево разсвта говорило, что солнце показалось уже изъ-за горизонта, хотя и не было еще видно за домами. Столица все еще спала, было еще даже тише и изъ рдкихъ лишь трубъ начиналъ подниматься срый, дивно окрашенный лучами восходящаго солнца дымокъ.
Заглядвшись на тихое это утро, снова задумался Алгасовъ, задумался о себ, о своей Врочк, о жизни кончавшейся, о жизни начинавшейся, и тихія, сладкія мечты смнялись тяжелыми и грустными думами, а то уходили въ глубь одной необъятной идеи. Онъ сидлъ, весь погруженный въ свои мысли, не обращая вниманія на долгое отсутствіе друга, ни на возню въ передней и таинственные какіе-то переговоры тамъ Сергя Игнатьевича съ Василіемъ. Наконецъ Сергй Игнатьевичъ вернулся съ бутылкой шампанскаго и двумя стаканами.
Алгасовъ съ удивленіемъ взглянулъ на него.
— Это къ чему же ночью-то? спросилъ онъ.
— Оно, положимъ, ужъ утро, отвтилъ Костыгинъ, указывая на окно.
— И посмотри, что за утро, Сережа! восторженно отозвался Алгасовъ. Но шампанское къ чему же?
Нмсто отвта Сергй Игнатьевичъ снялъ перчатку и протянулъ Алгасову руку, на которой ярко сверкало новое обручальное кольцо. Алгасовъ посмотрлъ на руку, потомъ опять на Костыгина, все не понимая, въ чемъ дло.
— Смотри! сказалъ Сергй Игнатьевичъ, снимая кольцо и подавая его Алгасову.
Алгасовъ даже вскочилъ отъ удивленія.
— Сережа! воскликнулъ онъ. Ты женатъ?!…
— Пока еще нтъ, мой другъ, улыбаясь, отвтилъ Костыгинъ. Только еще обрученъ.
— Обрученъ?… Ты… Да какъ же это?… Сережа, и мн до сихъ поръ ни слова?
— Ну, выпьемъ-ка за будущее, прервалъ его Костыгинъ. А о томъ, что было, толковать уже нечего.
— Э, что, Сережа, ты и такъ хорошо знаешь, какъ радъ я за тебя и какъ горячо желаю теб счастья… обнимая его, говорилъ Алгасовъ.
И чокнувшись, залпомъ выпили они стаканы.
— Но когда же и какъ это случилось? съ удивленіемъ снова заговорилъ Алгасовъ. Когда, съ кмъ, кто она?
— Очень просто случилось, спокойно отвтилъ Костыгинъ. А не говорилъ я теб, потому-что и говорить было нечего. Я зналъ эту двушку давно, съ начала еще курса, пожалуй, она и нравилась мн, но въ послднее только вотъ это время замтилъ я, что люблю ее…
— Нтъ, Сережа, я не могъ бы такъ спокойно… Ты говоришь, она теб нравилась, и мн никогда ни слова о ней? А я-то…
— Ну и ты тоже… Сказалъ ты мн про Вру Юрьевну, когда ты съ ней познакомился?
— Да ужъ очень я счастливъ былъ тогда и хоть нсколько деньковъ хотлось мн поберечь свое счастье про себя… Скрыть, я ничего бы не скрылъ отъ тебя, да разв и не знаешь ты моей жизни чуть ли не лучше меня самого?
— Видишь, и я сказалъ теб: сегодня только насъ обручили, и ты все уже знаешь!
— Сегодня обручили?!.. удивленно взглядывая на него, съ разстановкой произнесъ Алгасовъ. И ты такъ спокоенъ, ты могъ такъ долго разсуждать со мной о разныхъ разностяхъ?
Костыгинъ только улыбнулся ему въ отвтъ.
— Нтъ, я не могъ бы такъ… продолжалъ Алгасовъ. Но кто же она, повторилъ онъ вопросъ, какъ ты съ ней познакомился, скажи же, наконецъ!
— Она Стеклова, сестра того техника, который у меня бывалъ иногда…
— А, помню, дикій такой?..
— Это онъ тебя почему-то все сторонится… Но онъ славный малый, умный и развитой… Съ его семьей я познакомился года три тому назадъ…
— А хороша она?
— Да, милая, симпатичная такая, добрая…
И долго разсказывалъ онъ про Лизу, описывая характеръ двушки, все, что такъ было ему дорого въ ней, что только тихаго счастья сулило ему въ будущемъ и такой прочной длало ихъ взаимную любовь.
— Да… не сразу произнесъ Алгасовъ, выслушавъ его. А право, Сережа, одушевленно вдругъ заговорилъ онъ, счастливый ты человкъ! Такъ все это ясно, такъ свтло въ твоемъ будущемъ, одно только счастье и свтится тамъ.
— Я люблю, спокойно и просто замтилъ на это Костыгинъ.
Задумчиво посмотрлъ на него Алгасовъ.
— Люблю… медленно повторилъ онъ за нимъ. Странно какъ-то и слышать отъ тебя это слово: люблю!
— Потому что я не говорю его по поводу каждой двочки, съ которой пришлось протанцовать кадриль!..
— И эта твоя первая любовь, Сережа?
Весь вдругъ покраснлъ при этомъ вопрос Сергй Игнатьевичъ.
— Нтъ, смущенно отвтилъ онъ, помолчавъ немного.
— Сережа! воскликнулъ Алгасовъ. Еще тайна?
— Тайна — не тайна, мой другъ, а такъ, вспомнилось нсколько дней изъ моей юности… Тогда я тоже любилъ, недолго, но любилъ, вотъ это и была моя первая мальчишеская любовь. Теб я и тогда ничего не сказалъ, ну что хочешь, Саша, не могъ говорить объ этомъ! И знаешь кого?
— Ну?
— Надю.
— Надю?… Надю! Да когда же это?
— Еще мы въ гимназіи тогда были, за годъ до ея сватьбы…
— Вотъ какъ! Примемъ это къ свднію! Это я Над скажу.
— Ну вотъ объ этомъ я и не просилъ ужъ тебя…
— Непремнно скажу, да еще при Павл Иванович… Я хочу посмотрть, какъ она сконфузится. И что же, теб ничего было, когда она выходила замужъ?
— Какъ теб сказать?.. Во-первыхъ, то была любовь, еще не думавшая о взаимности, а главное, къ лту какъ-то и любовь моя стала проходить…
— Значитъ, Сережа, и твоя жизнь не безъ увлеченій?
— Разница та, что у тебя и перечесть ихъ невозможно, ты и самъ, я думаю, наполовину перезабылъ ихъ…
— Это ничего, Сережа, а про тебя я не думалъ! Да, удивилъ ты меня женитьбой своей!.. Вотъ, Сережа, и раздлились наши жизни, помолчавъ, продолжалъ Алгасовъ. Долго и дружно жили мы вмст, какъ-то врозь теперь проживемъ?
— Опять еще вмст поживемъ, разв что квартиры будутъ разныя, да это не бда! Дружба наша все той же останется.
Послдній стаканъ выпили они за свое будущее и свою дружбу. Было совсмъ уже свтло. Яркое утреннее солнце величественно поднималось, освщая просыпающійся городъ. Утро было хорошее, свжее.
Поздно или, врне, рано разошлись друзья, но оба одинаково плохо проспали они остатокъ ночного времени.
На другой день, посл обда, Сергй Игнатьевичъ похалъ проститься съ Вдровыми.
Вдровы любили Костыгина и теперь тепло и радушно съ нимъ прощались, вмст съ нимъ радуясь удачной его карьер. Узнавъ, что Сергй Игнатьевичъ пріхалъ проститься, Павелъ Ивановичъ, собиравшійся въ Москву, остался дома, чтобы провести съ нимъ этотъ послдній вечеръ. Надежда Семеновна даже заплакала, услыхавъ объ отъзд брата Сережи. Не забыла Сергя Игнатьевича и княгиня, написавшая сестр:
‘Мн очень жаль, что я не могу проводить Сережи. Передай ему мое поздравленіе съ окончаніемъ курса и съ мстомъ и мои пожеланія счастливаго пути и всего лучшаго въ жизни. Поцлуй его за меня, и пусть не забываетъ онъ своей сестры Сони’.
Письмо это Надежда Семеновна прочла Сергю Игнатьевичу.
— Еще Соня не знаетъ, съ чмъ меня поздравить, началъ онъ. Ты знаешь, Надя, я женюсь!
— Ты? Когда же, да вдь ты дешь?
— Ну когда вернусь!
И онъ разсказалъ про свое сватовство.
И Павелъ Ивановичъ, и Надежда Семеновна — оба отъ души порадовались они его счастью и одинаково искренно поздравили его съ этимъ счастьемъ, разспрашивая про Лизу и строя съ нимъ самые свтлые планы насчетъ его будущаго.
— А знаешь, Надя, началъ Алгасовъ, я теб выдамъ его тайну. Знаешь, въ кого онъ былъ когда-то влюбленъ?
— Въ кого, Сережа? спросила Надежда Семеновна.
— Въ тебя, Надя, за него отвтилъ Алгасовъ.
— Въ меня?!
— Ну что, Надя, это я сказалъ ему какъ-то, вотъ онъ и болтаетъ, началъ Сергй Игнатьевичъ. Мало ли чего не было въ дтств!
— А вдь правда, Сережа, и я была тогда влюблена въ тебя, помню я, сказала Надежда Семеновна, и что-то юное вдругъ оживило ея все еще молодое и красивое, но словно застывшее отъ невозмутимаго жизненнаго покоя лицо.
— И ты, Надя! ласково глядя на нее, произнесъ Костыгинъ
— Сережа, невсты не забывай! смясь и грозя пальцемъ замтилъ ему Павелъ Ивановичъ.
— Что тутъ смшного? съ неудовольствіемъ обратилась къ нему жена.
— Помилуй, Надя, до смха ли мн? Ты признаешься, что другого любила! Мн въ пору плакать, а не смяться!
— Дти мы съ тобой были тогда, Сережа, не слушая, продолжала Надежда Семеновна.
Сергй Игнатьевичъ ничего ей не сказалъ на это.
— Бдные! Только и всего у нихъ воспоминаній! шутливо замтилъ Алгасовъ.
— Не вс же такіе, какъ ты, съ досадой отвтила ему Надежда Семеновна. Ей не понравилась шутка брата.
— Да, Надя, сказалъ Алгасовъ, у меня ихъ побольше! Карьеры не сдлаю, это Павелъ Ивановичъ угадалъ, а воспоминаній наберу ужъ вдоволь, будетъ, по крайней мр, что вспомнить при смерти!
— Хорошаго очень мало! строго замтила сестра
— Что длать! Какой есть, такимъ и люби…
Было еще не поздно, но Сергй Игнатьевичъ сталъ прощаться: онъ хотлъ еще захать къ невст и Вдровы не стали его удерживать. На прощанье вс горячо расцловались. Надежда Семеновна снова заплакала.
На слдующій день Костыгинъ ухалъ. Алгасовъ провожалъ его на вокзалъ. Обоимъ было грустно, обоимъ не легка была эта разлука, и всю дорогу ни слова почти не сказали они. Да и о чемъ? Обо всемъ уже было переговорено. Алгасовъ думалъ о предстоящей одинокой своей жизни, Костыгинъ — о своей невст, о той неизвстности, которая ждала его на чужбин, а также и о манящей этой прелести, неразрывно-связанной со словами: Италія, Венеція, Миланъ…
Иванъ Ивановичъ и Лиза уже дожидались ихъ на подъзд вокзала. Лиза не плакала, но грустное ея личико ясно выдавало ея горе. Съ тихой улыбкой встртила она жениха.
Алгасова она не знала до сихъ поръ, но много слышала о немъ отъ Костыгина, о горячей, истинно-братской любви, ихъ соединявшей, о возвышенномъ его ум и благородномъ сердц, особенно въ послднее время, уже будучи ея женихомъ, много говорилъ ей Костыгинъ объ Алгасов, и Лиза невольно полюбила Алгасова, полюбила въ немъ брата и друга своего жениха. Поэтому присутствіе Алгасова на вокзал не было ей непріятно, а когда Сергй Игнатьевичъ подошелъ и поцловалъ ее — она и стсняться даже не стала Алгасова и такъ же искренно и просто ласкалась при немъ къ жениху, прощаясь съ нимъ, какъ если бы они были и совершенно одни.
— Лиза, вотъ мой лучшій другъ Алгасовъ, познакомилъ ихъ Костыгинъ.
Лиза съ милой улыбкой протянула Алгасову руку.
— Всю жизнь прожили мы съ вашимъ женихомъ, Лизавета Ивановна, говорилъ Алгасовъ, цлуя ея ручку, и любили другъ друга, какъ братья. Позвольте же мн и въ васъ видть сестру!
— Да, я надюсь, что не только не разъединю я васъ съ Сережей, но и сама раздлю съ нимъ вашу любовь, отвтила ему Лиза.
Тяжело было прощанье, и не выдержала Лиза, тяжело зарыдала она, когда тронулся поздъ…
— Прощай, прощай, милый, пиши!.. кричала она, рыдая и махая платкомъ, и, пока совершенно не скрылся наконецъ изъ вида поздъ, все продолжала она глядть ему вслдъ.

X.

Не желая разставаться съ узжавшимъ Костыгинымъ и дятельно помогая ему во всхъ его хлопотахъ и приготовленіяхъ къ отъзду, почти недлю не былъ Алгасовъ у Вры Юрьевны. Но она знала ихъ дружбу и, добрая и деликатная, не хотла ихъ разлучать и не стовала на Костыгина, что онъ лишаетъ ее общества любимаго человка. Ея любовь была молода и полна вры, и въ этой любви не было ничего эгоистичнаго, ничего враждебнаго счастью или радостямъ другихъ. Вра Юрьевна любила и, любя, такъ привязывалась она къ любимому человку, что вся его жизнь становилась ея жизнью, и ни противъ одного его желанія не шла она. Она требовала его любви и была уже счастлива, если была въ ней уврена. Взамнъ же она отдавала всю красоту свою, свое увлекательное веселье, ласковые взгляды до безконечности милыхъ своихъ глазокъ, доброе сердце свое, преданную любовь и страстную жажду его поцлуевъ и ласкъ.
Теперь Алгасовъ остался одинъ, и они стали неразлучны. Чтобы удобне было ему видаться съ Врой Юрьевной, Алгасовъ не перехалъ въ этомъ году на дачу, но остался въ Москв, ограничиваясь боле или мене лишь длинными посщеніями Вдровыхъ. За то у Вры Юрьевны онъ бывалъ насколько возможно часто, она тоже навщала его на его одинокой квартир — и весело, счастливо жилось имъ обоимъ. Еще охотне собирались теперь къ Вр Юрьевн ея знакомые, кром ея красоты привлекаемые также и сильной личностью Алгасова, живымъ его весельемъ и выдающимся умомъ. Подъ вліяніемъ его полной страсти и жизни юности, сама даже Вра Юрьевна еще стала оживленне, моложе, миле — и съ еще большимъ увлеченіемъ ухаживали за ней ея поклонники. Она не отказывалась отъ этихъ ухаживаній, напротивъ, даже поощряла ихъ милымъ своимъ кокетствомъ. Алгасовъ не мшалъ ей. Увренный въ любви своей Врочки, гордясь ея успхомъ и подзадоренный имъ, и самъ принималъ онъ участье въ всеобщемъ этомъ ухаживаньи, одинаково съ ними стараясь заслужить ея вниманіе и улыбку, отъ всей души любуясь ея весельемъ, не ревнуя, а все-таки минутами завидуя другимъ — такъ хороши и милы были самыя даже невинныя ласки Вры Юрьевны. Весело было и имъ самимъ, и вокругъ нихъ, и много дивныхъ лтнихъ ночей провели они такъ, съ гостями, на воздух, среди живыхъ разговоровъ и беззаботнаго молодого веселья…
Но еще лучшими казались Алгасову и Вр Юрьевн т часы, которые они проводили вдвоемъ, въ прогулкахъ и безконечныхъ разговорахъ. Не только окрестности Петровскаго парка, но и вс окрестности Москвы исходили и изъздили они въ это лто. Оба они одинаково любили природу, а ихъ любовь и бесды еще боле красили имъ подмосковные, просторные и мирные русскіе виды.
Обыкновенно рано утромъ, на разсвт, вызжалъ Алгасовъ изъ дому, большею частью верхомъ. Въ парк онъ встрчалъ дожидавшуюся его Вру Юрьевну, и они хали, пока не попадался имъ живописный какой-нибудь видъ, красивая рчка или тнистая роща, тутъ они оставляли лошадей и шли гулять, а не то — садились подъ деревомъ или на берегу рки и цлые иногда часы просиживали такъ, забывшись въ разговор.
Вра Юрьевна любила, когда Алгасовъ говорилъ ей о себ. Она слушала его съ любовью и вниманіемъ, горячо сочувствуя всмъ его стремленіямъ къ жизни, свободной и полной счастья и наслажденій…
— Да, Саша, говорила она, молодость одна у насъ, и надо пользоваться его, ты это хорошо задумалъ…
— Свобода — главное въ жизни, отвтилъ ей Алгасовъ, и право, духа даже не хватило бы у меня разстаться съ нею…
— Да и къ чему? Про службу вс толкуютъ, да что, Саша, къ чему непремнно и во что-бы то ни стало служить? Что это за новое крпостное право такое?
— И гд же указъ о вольности дворянства? улыбаясь, продолжалъ Алгасовъ.
Вра Юрьевна тоже улыбнулась.
— Но я не знаю, снова начала она, отчего не поступишь ты въ гвардію? Твоя жизнь была бы также свободна, и въ то же время еще блестяще и веселе…
— Во-первыхъ, Врочка, свобода была бы уже не полная. Сейчасъ, напр., не могъ бы я съ тобой оставаться . А что до веселья — такъ и безъ гвардіи живу я не скучно. Что хожу не въ мундир, а во фрак…
— А какой бы ты красавецъ былъ въ мундир, Саша! восторженно произнесла она.
— Что же, разв ты меня больше бы любила тогда? спросилъ онъ, съ улыбкой наклоняясь къ ней.
— Гд ужъ больше! Ужъ люблю всей душой, больше и не могу, отвтила она, горячо его цлуя. Только, Саша, продолжала она, я не знаю, а все какъ-то не то, хоть не всегда, атакъ скучно, тоскливо, тяжело бываетъ минутами…
— Врочка, мн кажется, безъ этого уже нельзя… Наша жизнь весела, разнообразна, хороша — и все-таки, повидимому, неизбжны въ ней тоскливые и скучные такіе дни…
— Почему же неизбжны?
— Не знаю, Врочка. Полноты ли нтъ въ нашей жизни, мало ли въ ней разнообразія…
— И такъ и должно быть? Иначе уже нельзя?
— Вроятно, этой полноты возможно достигнуть, ибо въ отдльныхъ случаяхъ достигаютъ же ея отдльныя личности…
— Моя мать жила весело, Саша, и была счастлива своей жизнью. Въ ея вотъ жизни не было такихъ минутъ, какія бываютъ иногда у меня. Она жила лучше, полне моего…
— Обстановка другая, Врочка! Ты какъ-то мене связана съ жизнью, у тебя почвы нтъ подъ ногами…
— Какъ это?
— Напр., что связываетъ тебя съ твоими знакомыми? Я давно уже это замтилъ. Ты хороша, молода, ты имъ нравишься, имъ весело съ тобой, но этого слишкомъ еще мало, Врочка! Твоя мать гораздо боле была связана съ своей жизнью, съ домомъ, съ прошлымъ, съ окружавшимъ ее обществомъ, вотъ почему и жизнь ея была полне твоей.
— Но какъ же этого достигнуть?
— Не знаю, Врочка! Ты живешь жизнью, у которой нтъ ни прошлаго, ни будущаго, а главное, слишкомъ уже мало у тебя общаго съ жизнью всхъ окружающихъ тебя людей…
— Ну, а у тебя?
— У меня больше связей съ жизнью: интересы сословные, землевладльческіе, общественные — вотъ что связываетъ меня съ моими знакомыми, т. е. съ извстнымъ, опредленнымъ слоемъ общества, къ которому я принадлежу. У тебя этого нтъ. У тебя весело, у тебя много гостей, по все это случайные знакомые, а не кружокъ, не опредленное, связанное общими интересами общество, къ которому ты принадлежала бы и съ которымъ тоже была бы связана тми же интересами…
— Да, не о такой жизни мечтала я, выходя замужъ! Зачмъ, зачмъ ухала я изъ Невылазной-Грязи? Какъ хорошо тамъ жилось! Впрочемъ, теперь и тамъ ужъ не то: мама умерла, дла папы очень разстроены… Да, ты это хорошо сказалъ, я здсь одна, совершенно одна, ты мн самой растолковалъ мою жизнь…
— Вотъ еще заскучаешь ты, если будешь думать объ этомъ…
— Съ тобой-то, милый? Да разв это возможно?. Да и вообще, я веселая, я не поддамся скук, я жизнь люблю, какъ и ты ее любишь. Да и что же любить, какъ не жизнь.
— А меня?
— Тебя, да вдь это другое… Не любила бы жизни, и тебя не любила бы.
Искренняя прежде всего, Вра Юрьевна никогда не затрогивала не интересовавшихъ ея вопросовъ, но ея простой разговоръ былъ всегда занимателенъ, ибо онъ носилъ на себ слды ея живого ума, многихъ столкновеній съ людьми и рдкой наблюдательности: неспособная къ философіи, не любившая слишкомъ глубоко забираться въ суть вещей, Вра Юрьевна тмъ не мене не давала явленіямъ жизни безслдно проходить мимо нея.
До страстныхъ споровъ объ отвлеченныхъ вопросахъ у нихъ не доходило, но невольно увлекалъ Вру Юрьевну возвышенный умъ Алгасова и всегда съ восторгомъ его слушала она. Ей нравились оригинальные его взгляды, но ни въ чемъ не могла она представить ему значительныхъ возраженій, а потому и не пытался онъ во всей ихъ полнот передать ей вс свои думы и сомннія, вс самыя завтныя свои мысли. Онъ не сомнвался, разумется, въ ея сочувствіи, но у самого еще не было у него опредленныхъ и ясныхъ, приведенныхъ въ систему убжденій, а бродившіе въ голов его смутные обрывки мыслей, плохо понятные и ему даже самому — они, естественно, высказывались не иначе, какъ въ пылу горячаго спора.
Дйствительно, ничего не могла бы ему сказать Вра Юрьевна въ отвтъ на юношески-страстныя его мечты о счастьи. Сама она не знала счастья и не думала о немъ, довольствуясь меньшимъ. Ни воспитаніе, ни жизнь не научили ея мудреному этому слову. Даже и любовь не давала ей полнаго счастья, ибо, сознавая себя навки уже связанной, никому не смла Вра Юрьевна всецло отдать всю душу свою, а потому и вс увлеченія ея служили ей не боле, какъ дополненіемъ зишь веселья разсянной ея жизни. Кром этого веселья ничего уже не было у нея лично, и тмъ съ большей страстью полюбила она веселье, въ немъ же ища защиты отъ невольно, хотя и смутно, чувствовавшейся ей пустоты ея жизни.
Искренно вся отдавалась она веселью, веселясь сама и веселя другихъ, и съ каждымъ днемъ все боле увлекался въ ней Алгасовъ этой стороной ея характера. Это и любилъ онъ въ ней, и не нужно было ему непремнно спорить и говорить съ ней о туманныхъ философскихъ проблемахъ, и не хотлось даже ничего посторонняго замшивать въ эту первую свою страсть: она была такъ хороша и безъ всякихъ прикрасъ…
Такъ сошлись они, онъ — живой, дятельный, сильный, врагъ покоя въ жизни, смло взявшій на себя задачу невозможную и всего себя отдавшій этой задач, въ смутной надежд хоть шагъ одинъ сдлать къ ея разршенію, она — слабая, тихая, неспособная къ борьб… Но тмъ сильне любилъ онъ ее, любилъ со всмъ жаромъ юности, со всей страстью перваго чувства. Какъ цловалъ онъ ее, какъ любовался ею, наряжая ее, убирая цвтами ея милую головку, то расплетая, то заплетая роскошныя ея косы! Глазъ не спускалъ онъ съ нея, когда, въ нарядной амазонк, молодая, стройная, веселая, она хала рядомъ съ нимъ, ловко и красиво сидя на сдл. Сколько блаженства испытывалъ онъ, когда, робкая и смущенная, но безъ конца счастливая, съ застнчивой улыбкой на хорошенькихъ губкахъ, покоилась она въ его объятіяхъ! Какой небесной музыкой звучали для него слова любви, когда она шептала ихъ, со страстью глядя на него:
— Милый, милый, какъ я люблю тебя, какъ ты хорошъ, какъ хорошо мн съ тобой…
И вполн давая ему извдать все счастье быть любимымъ любовью самой страстной, самой искренней и покорной и вмст самой юной, чисто-двической безхитростной любовью, въ то же время такъ поставила себя Вра Юрьевна, что Алгасовъ былъ совершенно свободенъ, чувствуя себя безотчетнымъ хозяиномъ своей жизни и своего времени. Онъ зналъ, что можетъ длать, что хочетъ, хать къ Врочк или оставаться дома, жить у Вдровыхъ или узжать куда на охоту, могъ предупреждать объ этомъ Вру Юрьевну или нтъ — какъ ему вздумается, и ни упрека, ни замчанія не услышитъ онъ никогда по возвращеніи, но все такая же веселая, съ той же милой и полной любви застнчивой своей улыбкой поспшитъ къ нему на встрчу его Врочка. И чмъ свободне себя чувствовалъ онъ, тмъ боле хотлось ему быть подл Вры Юрьевны и тмъ боле времени отдавалъ онъ ей. Даже и на охоту почти не здилъ онъ, даже и у Вдровыхъ рдко бывалъ, несмотря и на то, что Вдровы жили открыто и весело, обды, вечера и пикники то и дло смнялись у нихъ и постоянно былъ полонъ гостей просторный тнистый садъ, окружавшій ихъ дачу.
За то много читалъ и занимался Алгасовъ въ это лто, Вра Юрьевна не мшала ему заниматься и не отрывала отъ занятій и чтенія, спокойно дожидаясь, когда самому захочется ему къ ней пріхать. Она всегда разспрашивала его обо всемъ, что онъ длалъ дома и что читалъ, и разспрашивала не зря, но дйствительно интересуясь его занятіями. Если то, что онъ читалъ, занимало ее, она сама прочитывала эту книгу и много съ нимъ потомъ говорила о ней. Если же нтъ, посл нсколькихъ вопросовъ, она замчала:
— Фу, какія ты премудрости читаешь! Нтъ, это ужъ одинъ читай.
Она тоже любила читать, хотя кругъ ея чтенія ограничивался лишь словесностью да легкими историческими сочиненіями, но и тутъ помогало ей врожденное ея чувство изящнаго: ничего заказнаго, фальшиваго, сочиненнаго не любила она и почти не читала безчисленныхъ романовъ, въ такомъ изобиліи наполнявшихъ тогдашніе журналы. У нея было нсколько избранныхъ авторовъ, и она жила съ ними, какъ съ друзьями, зная ихъ, любя ихъ, къ нимъ прибгая въ минуты и радости, и грусти. Ея любимымъ стихотвореніемъ, которое она часто повторяла, былъ Огородникъ Некрасова: любовь къ этимъ стихамъ унаслдовала она отъ матери, тоже ихъ очень любившей. Но всего боле любила Вра Юрьевна Лермонтова, этого юношу-поэта, въ молодости особенно намъ понятнаго и близкаго… Алгасовъ тоже любилъ его и часто вдвоемъ перечитывали они его стихи или другихъ любимыхъ своихъ авторовъ, и много хорошихъ часовъ давало имъ это избранное чтеніе.
Такъ промчалось для нихъ веселое и счастливое это лто, промчалось незамтно и быстро, и непріятно поразилъ ихъ внезапно вдругъ подкравшійся сентябрь. Обоимъ жаль было имъ лта: все еще не досыта имъ насладились они и никого изъ нихъ — ни ея, ни его, не начала еще тяготить эта жизнь, посвященная одной только любви.
До послдней возможности оставалась Вра Юрьевна на дач. Она осталась бы тамъ и доле, но дти ея стали кашлять, и она поспшила вернуться въ городъ.
Осень перевалила уже за половину, смняя одно другое, начались обычныя зимнія увеселенія и, свободный теперь и отъ такихъ даже легкихъ обязанностей, какъ посщеніе лекцій, самой разсянной свтской жизнью зажилъ Алгасовъ. Съ вншней, впрочемъ, стороны его жизнь почти не измнилась. Онъ остался на той же квартир, попрежнему служившей мстомъ сборища всей знакомой ему молодежи. Съ окончаніемъ курса не порвались его связи съ университетомъ: онъ зналъ много студентовъ другихъ факультетовъ и курсовъ и попрежнему видное мсто занимали студенты въ числ его гостей. Т же разговоры, какъ и въ прошломъ году, и т же горячіе споры оглашали его комнаты, т же занятія наполняли его время но теперь надъ занятіями, надъ спорами, надо всмъ уже преобладалъ для него свтъ — и со всмъ жаромъ юности отдался ему Алгасовъ, страстно увлекаясь его блескомъ и красотой, волнующими его удовольствіями и пышными интересами.
Уже привыкшій къ свту, въ самыхъ чопорныхъ гостинныхъ себя чувствовалъ онъ также свободно, какъ и въ собственной квартир. Но вдобавокъ къ многочисленнымъ своимъ знакомствамъ, Алгасовъ имлъ еще три дома своихъ родныхъ, вс три принадлежавшіе къ московской знати, и тутъ, у Остелецкой или на роскошныхъ балахъ княгини Апалевой, матери князя Дмитрія Алексевича, тутъ одинаково уже наслаждался онъ свободой хозяина и весельемъ гостя.
Домъ Вдровыхъ былъ боле простой. Знакомство у Павла Ивановича было не мене обширно, но у нихъ не давалось такихъ парадныхъ обдовъ и блестящихъ баловъ, какъ у Апалевыхъ, за то запросто каждый почти день собирались у нихъ гости, и днемъ, и къ обду, и вечеромъ, я жили Вдровы открыто, хлбосольно и весело.
По служб Павелъ Ивановичъ шелъ все впередъ и впередъ. Онъ занималъ уже видное мсто въ военныхъ кругахъ столицы а вскор ожидалъ производства въ генералы и дальнйшихъ повышеній. Въ Москв его знали, уважали и любили, онъ былъ здсь у себя дома и на своемъ мст, и безмятежно, въ почет и довольств, проходила его жизнь.
У Надежды Семеновны было уже трое дтей. Она все еще была хороша, хотя на видъ и казалась много старше своихъ лтъ, она стала полнть, черты ея огрубли и ничего юношескаго не оставалось уже въ ней. Это была гостепріимная и любезная молодая барыня, въ обществ всми любимая, хорошая хозяйка и заботливая мать. Съ мужемъ они жили согласно и дружно, и Павелъ Ивановичъ нашелъ въ ней жену совершенно по своему идеалу.
Софья Семеновна во многомъ отличалась отъ сестры. На нее сильно повліяла старая княгиня, женщина надменная и гордая, и, незамтно для себя, понемногу переняла Софья Семеновна манеры, осанку и медленную, плавную рчь свекрови. Надежда Семеновна осталась такой же безхитростной барыней-помщицей, какой была ея мать, напротивъ, Софья Семеновна неузнаваемо измнилась и ни въ чемъ уже не напоминала Веденяпинской уроженки.
Апалевы жили открыто, но это не была хлбосольная и простая жизнь Вдровыхъ, которые, какъ Фамусовъ, были всякому рады: напротивъ, попасть къ Апалевымъ было и весьма даже нелегко. Они давали большіе и скучные обды, давали веселые вечера и роскошные, церемонные балы, принимали визиты и сами ихъ длали, во всемъ этомъ мало походя на Вдровыхъ.
Князь Дмитрій Алексевичъ уже не былъ военнымъ: онъ вышелъ въ отставку, это было вскор же посл сватьбы, и поселился въ Москв, въ великолпномъ дом своей матери. Къ простымъ его потребностямъ не совсмъ, правда, подходилъ этотъ строгій, заведенный его матерью этикетъ, но князь привыкъ уже къ нему, мирился съ нимъ, какъ съ неизбжнымъ зломъ, и умлъ ему подчиняться, не слиткомъ стсняя имъ себя и личной своей жизни.
Смолоду была у него страсть къ цвтамъ и къ ботаник, и онъ зналъ ботанику основательно. Его покойный, свтлый кабинетъ былъ весь уставленъ рдкими растеніями, и князь проводилъ въ этомъ кабинет цлые дни, самъ ухаживая за своими цвтами или полулежа на кушетк и читая всевозможные журналы и книги по ботаник я цвтоводству. Въ его библіотек было много замчательныхъ и рдкихъ изданій по этимъ предметамъ, много гербаріевъ и разныхъ коллекцій, и князь справедливо гордился своей библіотекой, стоившей ему не мало хлопотъ и расходовъ. Впрочемъ, и вообще любилъ онъ всякія дорогія роскошноизданныя книги, и онъ ихъ усердно собиралъ, не жаля на это денегъ, какъ и хорошія гравюры, въ которыхъ считался не изъ послднихъ знатоковъ.
Такъ создалъ онъ себ свой собственный міръ я жилъ въ немъ, счастливый его радостями, вполн къ тому же довольный выпавшей ему на долю привольной барской жизнью.
Жену свою онъ любилъ и съ каждымъ днемъ привязывался къ ней все сильне и сильне, никого не зналъ онъ лучше и миле своей красавицы-Сони, и онъ былъ съ нею счастливъ. Правда, вс, начиная съ Вдрова и Алгасова, подсмивались надъ нимъ говоря, что онъ до невозможности подъ башмакомъ у своей жены, но самъ князь не замчалъ этого и не врилъ этому. Онъ видлъ, какъ охраняетъ жена его покой, какъ вмст съ нимъ ухаживаетъ она за его любимыми цвтами, съ какимъ стараніемъ для него ихъ срисовываетъ, съ какимъ интересомъ разсматриваетъ его коллекціи и книги, съ какимъ удовольствіемъ играетъ съ нимъ въ шахматы (шахматы и преферансъ были его любимыми развлеченіями), и онъ не обращалъ уже вниманія на т уступки, которыя, въ свою очередь, и самъ онъ длалъ жен.
Искренно любя мужа, не трудно было молоденькой Софь Семеновн полюбить все то, что онъ любилъ, и она, дйствительно, всячески старалась устроить ему жизнь, насколько возможно согласную съ его желаніями, но въ то же время не забывала она ни себя, ни обязательныхъ для князя Апалева общественныхъ отношеній. Дйствительно, подчиняясь ея вліянію и вкусамъ, князь во многомъ жилъ не такъ, какъ бы хотлось ему, и во многихъ случаяхъ смотрлъ онъ на вещи глазами жены, но это не мшало ему быть счастливымъ.
Алгасовъ былъ одинаково хорошъ со всми своими родными, которые вс его любили, но вообще его жизнь шла отдльно отъ ихъ жизни, боле свободная и молодая. Ни покорный установившейся жизни, служака и баринъ въ одно и то же время, Вдровъ, ни добродушный и лнивый князь, на все готовый, лишь бы не лишали его покоя и привычной обстановки, оба не годились они въ товарищи энергичному и живому Алгасову. Его жизнь, съ вида праздная, тмъ не мене была полне и содержательне жизни хотя бы и Вдрова, ибо не случайнымъ служебнымъ занятіямъ была она отдана, а всему, что занимало, увлекало или волновало юношу.
Въ свт Алгасовъ жилъ и любилъ его, живя въ немъ, знакомился онъ съ жизнью и съ людьми. И на него самого, и отчасти на его міровоззрніе необходимо должна была класть свой отпечатокъ эта жизнь, но только отчасти, ибо не весь отдавался ей Алгасовъ и не въ ней только искалъ онъ истины. Всей душой наслаждался онъ радостями той веселой и блестящей жизни, которую предлагалъ ему свтъ, этихъ радостей пока съ него было довольно, а потому не искалъ онъ другихъ, но онъ не спшилъ принимать веселыхъ дней своихъ за послднее и окончательное ршеніе вопроса о жизни. И въ жизни, и въ разговорахъ, и въ книгахъ, и въ собственныхъ своихъ думахъ — во всемъ искалъ онъ того, что можно бы принять за правду окончательную, за ршеніе той гигантской задачи, которую онъ задалъ себ, и въ этомъ исканіи былъ лучшій смыслъ веселой его жизни и ея лучшія минуты.
Отвта на свой вопросъ онъ не вымучивалъ изъ себя, но терпливо ждалъ, чтобы сама жизнь дала ему этотъ отвтъ, отвтъ истинный и ясный, и, полный благоговнія къ нему — цли всей жизни своей, продолжалъ онъ готовиться къ достойному его воспріятію, вдумываясь въ жизнь и во вс ея явленія, стараясь понять ее и охватить возможно всесторонне и шире, увидть въ ней не рядъ разрозненныхъ отдльныхъ происшествій, но одно великое цлое, страстно стремясь проникнуть въ тайну этого цлаго, познать его гармонію и найти несокрушимую его основу. Къ этому были направлены вс его мысли, его чтеніе и вс упорныя его занятія, въ одно и то же время и послдовательныя, и безъ всякой видимой системы, послдовательныя, ибо въ конц концовъ вс они все-таки сводились къ одному. Эти думы и занятія помогали его жизни, такой же разнообразной, а жизнь въ свою очередь помогала занятіямъ, безпрестанно наталкивая его на т или другіе вопросы.
Такимъ образомъ не стала пустой и праздной его жизнь, какъ онъ боялся того, прощаясь съ университетомъ. Осмысленная и одухотворенная идеей, во многомъ напоминала она ему студенческіе его годы, да въ сущности, безпечная, свободная, полная живыхъ занятій и разнообразнаго чтенія, мало чмъ отличалась отъ нихъ. Она была такъ же хороша, и еще вдобавокъ украшала ее любовь.
Не цлые уже дни проводилъ онъ теперь съ Врой Юрьевной, иныя волненія и радости толпой ворвались въ его жизнь, но еще лишь дороже стали ему отъ этого ихъ боле короткія и рдкія свиданія. Какъ разъ во-время кончилась ихъ лтняя идиллія: еще одинаково нравилась она имъ обоимъ, обоимъ было жаль ее и ни одного пятна не легло на это первое время ихъ счастья, по по той уже страсти, съ которой сразу же набросился Алгасовъ на вс удовольствія свта и столицы — по ней было видно, что долго не продолжилась бы эта идиллія. Она смнилась для него блестящей свтской жизнью и, зная ту полную свободу, которую всегда предоставляла ему Вра Юрьевна, чувствуя эту свободу и пользуясь ею — только о Врочк своей думалъ онъ, къ ней постоянно стремился, къ ней спшилъ подлиться впечатлніемъ, поврить свои радости и желанія, сказать, что было на душ у него, повидать и поцловать ее. Въ театрахъ, на выставкахъ, всюду любилъ онъ бывать съ нею вмст и своимъ присутствіемъ все украшала для него эта милая женщина, чаруя его красотой и весельемъ, увлекая прелестью умныхъ своихъ замчаній.
А сама, если только возможно было это — теперь она любила его еще сильне. Онъ привлекалъ ее не одной только своей красотой, она любила въ немъ его теплую, отзывчивую душу’ его всегдашнее оживленіе, его умъ, передъ которымъ она преклонялась, вполн сознавая себя ниже этого ума. Она была счастлива любовью Алгасова и сама все готова была сдлать для его счастья. Въ его любовь она врила слпо, да и нельзя было иначе — слишкомъ ужъ искренно выражалась эта любовь, и спокойно наслаждалась Вра Юрьевна своимъ счастьемъ.
Хорошо было имъ вмст! Попрежнему жадно любовался ею Алгасовъ — онъ все еще не усплъ на нее наглядться. Вр Юрьевн это было пріятно, всми силами старалась она еще боле ему понравиться, и сколько тепла, сколько ласки было всегда въ веселомъ ея взгляд! Незамтно пролетало для нихъ время, когда они бывали вмст, и съ сожалніемъ всегда разставались они, дорожа каждой лишней минутой и каждымъ поцлуемъ, одинаково мечтая о слдующемъ свиданіи…
Иногда, по вечерамъ, Алгасовъ встрчалъ у нея ея мужа. Уже не вмшиваясь въ личную жизнь жены и рдко бывая къ тому же дома, Алексй Никитичъ не замчалъ ея отношеній къ Алгасову, тмъ боле, что и безъ Алгасова не мало поклонниковъ окружало Вру Юрьевну, а Алгасовъ и Вра Юрьевна строго всегда соблюдали вс необходимыя вншнія приличія. Напротивъ, Алгасовъ даже нравился Алексю Никитичу, какъ умный и интересный человкъ. Длецъ, si богатства, и почета, всего добившійся въ жизни умомъ, Алексй Никитичъ цнилъ умъ, какъ высшее качество человка, и, умъ по преимуществу практическій, съ интересомъ изучалъ и наблюдалъ онъ въ Алгасов умъ отвлеченный.
— Умный малый, говорилъ онъ жен объ Алгасов. Вотъ бы такого къ дламъ приставить! Т. е., это врный милліонъ въ какія-нибудь десять лтъ…
— Врядъ ли пойдетъ онъ на это, возразила Вра Юрьевна.
— Оно такъ, это я вижу. Что же, всякому свое, да вдь такъ не проживешь, какъ онъ хочетъ!
— Разв ему плохо живется?
— Какъ теб сказать, Вра — я не понимаю его жизни. Жить такъ, ждать чего-то особеннаго, какого-то дла, которое замнило бы свободу и стоило ея, говорить, что силъ нтъ взяться за дло, которое не по душ… Что говорить, все это очень пріятно, да послушай, дйствительно ли такъ хорошо онъ обезпеченъ, чтобы не нуждаться въ работ? Ну доходъ у него порядочный, согласенъ, но порядочный для одного, съ семьей не проживешь на какія-нибудь двнадцать тысячъ! Это хорошо было для его отца съ матерью, которые жили, какъ медвди, въ своемъ захолустья, откармливая гостей пирогами да индйками. Городская жизнь иметъ иныя требованія, она не позволяетъ довольствоваться такими ничтожными средствами…
— Онъ ищетъ жизни не роскошной, а счастливой.
— Ну, матушка, что ужъ за счастье, когда тамъ не хватаетъ, здсь недостаетъ, въ третьемъ надо себ отказать… Тутъ ужъ счастье плохое.
И на ту же тему бывали у нихъ жаркіе споры съ Алгасовымъ. Старикъ не могъ понять, что можно видть счастье въ чемъ-нибудь, кром богатства и денегъ, ожесточенно доказывалъ онъ, что Алгасовъ такъ смотритъ на вещи потому, что онъ слишкомъ еще молодъ и не знаетъ жизни, что съ такими понятіями нельзя жить.
— Да позвольте, къ чему же служитъ безконечная эта погоня за деньгами? горячился Алгасовъ.
— Какъ — къ чему? Деньги — это все.
— Дадутъ они мн счастья?
— Дадутъ, смло утверждалъ Алексй Никитичъ.
— Плохое же это счастье, добываемое деньгами!
— Плохое ли, нтъ ли, но другаго нтъ и не существуетъ.
— Хорошо, но позвольте, Алексй Никитичъ, сдлать одинъ вопросъ. Какъ вы полагаете, въ чемъ состоитъ идеалъ общественнаго устройства? Не въ томъ ли, чтобы вс были счастливы и довольны своей судьбой?
— Ну что же?
— Но возможно ли это, возможно ли даже подумать объ осуществленьи этого идеала, если счастье дйствительно такъ неразрывно связано съ богатствомъ, какъ вы его связываете?
— Жизнь — это борьба. Въ ней выигрываютъ наиболе сильные — это неизбжный законъ. Идеалъ общественнаго устройства не въ томъ, чтобы вс непремнно оказались побдителями въ жизненной борьб, а въ томъ, чтобы никому не заграждалась возможность быть побдителемъ, разъ онъ иметъ нужныя для этого силы.
— Это, можетъ, и было бы справедливо, если-бъ въ жизни каждый начиналъ сначала, т. е. безъ ничего, но дло въ томъ, что я, напр., я явился на борьбу съ оружіемъ противъ безоружнаго, мудрено ли, что я останусь побдителемъ? Въ борьб настоящей неизвстно еще, побдилъ ли бы я… А то, вотъ видите, я уже въ колыбели оказался увнчаннымъ лаврами, какая же тутъ борьба?..
— Борьба иная, борьба за лучшее, за мсто въ самыхъ переднихъ рядахъ, т. е. боле крупная и съ боле сильными, которая требуетъ еще высшихъ силъ и еще большаго ихъ напряженія — вотъ какая борьба.
— Хорошо, но и въ этой даже борьб вс участвующіе въ ней все-таки выступили въ бой съ неравными дубинами… И какъ ни какъ — но это теорія застоя и регресса, ибо идеальный общественный порядокъ тутъ уже ни при чемъ. Правильность вашей борьбы, во-первыхъ, гораздо уже ‘боле обезпечивалась бы даже анархіей, ибо при ней и я, побдитель но праву рожденія — я все-таки оказался бы вынужденнымъ бороться для защиты привиллегированнаго своего положенія. Вообще же, не къ свобод и равенству должны вы стремиться, а къ порядкамъ Востока, гд для побдителей приготовлено, правда — немного, но за то настоящихъ уже внцовъ, дйствительно достойныхъ труда и борьбы, и даже — любви… Вотъ каковы должны быть ваши идеалы и стремленія, ибо иначе, для борьбы изъ-за ничтожныхъ крохъ, падающихъ съ трапезы столбовыхъ званыхъ, для нея всякій порядокъ одинаково хорошъ и одинаково идеаленъ. Въ этомъ смысл и до революціи, и въ среднихъ, пожалуй, вкахъ, все было то же самое — т же званые и та же борьба остальныхъ и изъ-за тхъ же крохъ.
— Ну нтъ, теперь далеко не то…
— Пожалуй, я согласенъ, борьба облегчена, но это уже частности, мелочи. Вотъ если бы прежде совсмъ была она запрещена — тогда другое дло, тогда съ вашей точки зрнія на жизнь дйствительно была бы возможна коренная настоящая реформа.
— Что же вы хотите сказать?
— Хочу то сказать, что цль всей цивилизаціи есть идеалъ общественнаго устройства, т. е. всеобщаго довольства и счастья. А такъ какъ всеобщее богатство немыслимо, то и нельзя, слдовательно, связывать счастье съ богатствомъ и богатство еще не обусловливаетъ счастья.
— Я этого не понимаю!
— Вы слишкомъ смшиваете себя со всми. Занимаясь аферами, вы длаете то, что вы любите, что удовлетворяетъ и занимаетъ васъ, а вамъ кажется, что вн денегъ, которыя вы добываете, нтъ и счастья. Но тутъ совсмъ иное. Вы ихъ добываете не потому, что безъ нихъ невозможно счастье, а потому, что самый процессъ добыванія — аферы, дла доставляютъ вамъ удовлетвореніе и счастье. Но то же счастье доставляетъ охотнику цлый день, проведенный въ болот, любителю лошадей — безконечныя скачки и т. д.
— Если бы не деньги давали счастье, разв стали бы такъ ожесточенно ихъ добиваться? Разв стали бы желать ихъ все больше и больше? Но истин, вы первый человкъ, довольный своими средствами, котораго я встрчаю.
Алгасовъ пожалъ плечами.
— Деньги даютъ не счастье, сказалъ онъ, этого он дать не могутъ, но он даютъ средства къ развлеченіямъ, къ забвенію того, что нтъ счастья, а на столько ихъ есть у меня: даже люди бдне меня — и т все-таки пользуются въ жизни правами и честью богатства…
— Это не объясненіе, тогда вс достаточные не стремились бы къ милліону, а милліонеры — къ своему идеалу, барону Ротшильду!
— Право, мн кажется, въ громадномъ большинств случаевъ, если не абсолютно только всегда, это длается потому, что самый процессъ наживы нравится людямъ и привлекаетъ ихъ.
— Но разъ нажива есть влеченіе всего человчества, какъ вы сами говорите, это уже что-нибудь да значитъ!
— Т. е. про все человчество нельзя этого сказать… Тутъ сплошь да рядомъ встрчаемъ мы занятія, ничего общаго съ наживой не имющія…
— Но въ чемъ же по вашему счастье?
— Трудный вопросъ, Алексй Никитичъ! Я не знаю, поймете ли вы мое объясненіе: счастье въ истин. А что истина — на это ни я, и никто вамъ не отвтитъ.
Алексй Никитичъ задумался.
— Положимъ, вдругъ началъ онъ. Но вотъ фактъ, котораго вы не опровергнете: я чувствую себя счастливымъ, а мою жизнь и главный ея интересъ вы знаете. Что-же, и это истина?
— Мое объясненіе одно для всхъ. Если вы счастливы, значитъ, ваша жизнь состоитъ въ послдованіи истин.
— Это трудно согласить съ вашимъ же замчаніемъ, что другіе живутъ иной жизнью, ничего съ моей общаго не имющею. Что же, они заблуждаются? Или истина не одна по вашему?
— Я много думалъ объ этомъ, и вотъ какъ я объясняю это. Истина одна, общая для всего человчества, въ ней, какъ въ мор, должна слиться жизнь всхъ, всего міра. Этой истины мы не знаемъ, мы пока только ищемъ ее. Но кром этой одной, общей для всхъ и жизнь всхъ обнимающей истины, существуетъ для каждаго отдльнаго человка истина его собственная, которая истина для него и ложь для меня, ибо неисповдимыми для насъ путями для міровыхъ, невдомыхъ намъ цлей одинъ призванъ къ одному, а другой — къ другому. Кто нашелъ эту свою истину — и счастье тому…
— Такъ съ… Ну а вы счастливы, Александръ Семеновичъ?
Алгасовъ долго молчалъ.
— Да, я доволенъ своей жизнью, отвтилъ онъ наконецъ, и снова задумался.

XI.

Такъ весело и счастливо прошла для Алгасова и Вры Юрьевны первая половина зимы. Наступили святки и весело провелъ ихъ Алгасовъ, весело же кончился для него старый годъ и начался новый костюмированнымъ вечеромъ, устроеннымъ Врой Юрьевной.
Когда Алгасовъ, одтый въ роскошный костюмъ временъ послднихъ Валуа, пріхалъ и вошелъ въ залу, тамъ уже танцовали и было много наряженныхъ гостей, и не сразу нашелъ онъ свою Врочку въ этой движущейся, пестрой толп. И Алгасовъ, и Вра Юрьевна — оба скрывали они другъ отъ друга свои наряды, и потому-то и хотлось ему поскоре увидть ее и узнать какъ одта она и хороша ли въ этомъ наряд… Въ свою очередь и Вра Юрьевна ждала его и такъ и впилась въ него глазами, когда онъ входилъ. За себя она не боялась: одтая молодымъ лезгинцемъ, милая, стройная, съ шаловливою удалью во всхъ своихъ движеніяхъ, съ веселой улыбкой на хорошенькихъ губкахъ — она была хороша… Ея завитые спереди волосы были тщательно подобраны подъ небольшую, немного на бокъ надтую шапочку и милое личико ея дйствительно напоминало живаго и на-диво красиваго мальчика.
Какъ она залюбовалась Алгасовымъ, такъ и онъ, лишь замтилъ онъ ее — онъ уже не могъ отъ нея оторваться. Все забывъ, молча стояли они другъ противъ друга, другъ другомъ любуясь: онъ казался ей такъ строенъ и хорошъ, а ее — никогда еще не видалъ онъ ея такой восхитительно милой… Такъ прошло нсколько секундъ. Вра Юрьевна первая опомнилась и, вся покраснвъ и смшавшись, протянула ему руку, растерянно пеняя ему, что онъ такъ запоздалъ. Вальсъ между тмъ продолжался. Алгасовъ поспшилъ пригласить Вру Юрьевну и, въ вихр вальса несясь въ его объятіяхъ, она тихо шептала ему, изъ подлобья ласково глядя на него:
— Какъ ты хорошъ, милый, какъ ты хорошъ!…
— А ты, Врочка, ты…
— Да, я нравлюсь теб?
— Ты такъ мила, Врочка… Кажется, полъ-жизни отдалъ бы я, чтобы только поцловать тебя сейчасъ… тихо говорилъ онъ, подводя Вру Юрьевну къ стулу и кланяясь ей.
Вся покраснла при этихъ его словахъ Вра Юрьевна.
— Погоди, милый, нельзя, быстро шепнула она, садясь, безъ конца счастливая, съ счастливой улыбкой и блестящими потупленными глазками — и такъ горли эти глазки, такъ весела и хороша была Вра Юрьевна, столько счастья слышалось въ безпечномъ ея смх, что, казалось, само Счастье олицетворилось въ ней и сошло въ ея образ на землю. Алгасовъ глядлъ на нее и не могъ наглядться, восхищенный ея красотой и весельемъ, упоенный юной своей любовью.
А Алексй Никитичъ спокойно игралъ въ сосдней комнат въ свой неизмнный преферансъ. Онъ былъ очень доволенъ оживленнымъ и блестящимъ этимъ, устроеннымъ женой его вечеромъ и не жаллъ потраченныхъ на него денегъ: не мало вышло ихъ, но за то все было дорого, все хорошо и перваго сорта, а главное — изъ дамъ его круга врядъ ли какая съумла бы такъ изящно и съ такимъ же вкусомъ все устроить. И вполн довольный, даже гордый своимъ домомъ, величественно игралъ Алексй Никитичъ съ почетнйшими изъ гостей — вліятельнымъ нмцемъ-банкиромъ, жидомъ-концессіонеромъ и богачемъ-армяниномъ. За другими столами тоже играли не мене солидные партнер. Тихо и чинно было все въ этой комнат, а въ зал шумно слдовали танцы за танцами, и среди этого веселья, среди оживленныхъ разговоровъ, среди ухаживанья, шутокъ и смха незамтно мелькнули послдніе часы стараго года и весело, съ бокалами шампанскаго, смясь и поздравляя другъ друга, встртили Вра Юрьевна и ея гости новый 1871 годъ.
Мазурку Алгасовъ танцовалъ съ Врой Юрьевной. Они сидли у окна, и долго глядла Вра Юрьевна на усянное звздами темное небо.
— А знаешь, о чемъ я думала сейчасъ? вдругъ обратилась она къ Алгасову. Милый, посмотри сколько звздъ… тихо продолжала она, указывая на окно. Можетъ, съ одной изъ нихъ теперь глядитъ на на, съ душа королевы Маргариты, и какъ ей, бдной, должно быть досадно, что ты не жилъ въ ея время!…
— Зато какъ я-то счастливъ, что живу теперь, а не тогда, восторженно отвтилъ ей Алгасовъ, любуясь ею.
— Да, задумчиво проговорила Вра Юрьевна, а вдь она была такъ хороша… Она бы не дала мн тебя!
И она продолжала нараспвъ:
Une dame noble et sage,
Et dont les rois seraient jaloux…
— Всегда и при комъ бы то ни было, я былъ бы твоимъ и только твоимъ, Врочка, съ жаромъ произнесъ Алгасовъ, и никогда никого не полюбилъ бы я, кром тебя…
— Да? съ прояснвшей улыбкой спросила Вра Юрьевна. Милый мой, какъ мн хорошо…
Послднимъ, когда вс уже разъхались, ухалъ отъ нея Алгасовъ. Страстнымъ, крпкимъ поцлуемъ простился онъ съ своей Лезгинцемъ-Врочкой. Она тихо обняла его, не спуская съ него милыхъ своихъ глазъ.
— Прощай, милая! говорилъ онъ, цлуя ее и жадно ею любуясь, не имя силъ отъ нея оторваться…
Счастье Алгасова и Вры Юрьевны достигло высшей своей точки. Безгранично счастливы были они, они любили другъ друга со всей страстью и силой юности, и дни ихъ быстро летли среди восторговъ безпечной любви и шумнаго молодого веселья. И все это счастье кончилось разомъ.
Въ самомъ этомъ спокойномъ, всегда одинаково ровномъ счастьи, въ этой горячей юной страсти — въ нихъ самихъ уже таился ихъ неминуемый конецъ. Какъ бы ни было оно хорошо, но на одномъ безмятежномъ чувств не могъ успокоиться страстный, жаждавшій жизни юноша. Въ собственномъ своемъ пламени сгорла юношеская его страсть, вполн извдалъ онъ вс ея чары и юныя силы его повлекли его впередъ, въ жизнь съ ея волненіями, надеждами, неизвстностью, и смутно потребовалось ему новаго, новой жизни, тревогъ, ожиданія, счастья, горя, всего, съ чмъ неразлучны жизнь и любовь.
Началось это съ того, что перестало его тянуть къ Вр Юрьевн. Онъ еще бывалъ у нея и, бывая, попрежнему любовался ею, цловалъ ее съ той же страстью, но рже сталъ онъ бывать у нея и все короче становились его посщенія. И еще признакъ: онъ сталъ оправдываться въ своей неаккуратности, чего раньше никогда не случалось. И прежде по нскольку иногда дней не могъ онъ улучить минутки захать къ Вр Юрьевн, или же прізжалъ на самое короткое время, на какихъ-нибудь полчаса, но длалъ это просто, не объясняясь и не оправдываясь: вдь она и не требовала оправданій. Но тогда совсть его была чиста и онъ зналъ, что Врочка повритъ ему, что сама знаетъ она его желанье быть у нея и понимаетъ силу житейской суеты и безграничную ея власть надъ человкомъ. Теперь же, смутно сознавая гршокъ за собой, изо всхъ силъ старался Алгасовъ подчеркнуть и свое желаніе видть Вру Юрьевну, и причины, задержавшія его, и свою досаду на эти причины.
Дни шли, и мало-по-малу ясне сталъ сознавать Алгасовъ, что все меньше и меньше любитъ онъ свою Врочку, что онъ уже почти даже и не любитъ ея. Это поразило его. Что это?.. Почему?.. Пусто и тоскливо вдругъ стало на душ у него. Тяжело было ему видть Вру Юрьевну, ему было жаль и ея, и, пожалуй — недавняго своего счастья, и не зналъ неопытный юноша, какъ быть ему теперь, какъ выбраться изъ этого страшнаго положенія… Надо сказать Вр Юрьевн, но какъ это сказать? Смлости не хватало у него, еще не зналъ онъ, какъ это разлюбляютъ и разрываютъ старыя связи.
И вотъ онъ продолжалъ къ ней здить, изо всхъ силъ стараясь находить всевозможные предлоги порже бывать у нея и поскоре отъ нея узжать. Онъ старался быть ласковымъ, а ласка не шла у него съ языка, его поцлуи были холодны, какъ ни поддлывалъ онъ ихъ подъ страстные, онъ былъ скученъ, хотя прилагалъ самыя искреннія усилія казаться веселымъ. Чмъ искренне былъ онъ, чмъ онъ больше любилъ жизнь и веселье, тмъ трудне было ему притворяться. Съ тоской думалъ онъ, что надо же на что-нибудь ршиться, и онъ не зналъ, на что, не зналъ, что нужно длать, что сказать, и какъ боялся онъ этой первой своей измны, какъ боялся минуты, когда измна эта должна наконецъ обнаружиться…
Съ своей стороны, Вра Юрьевна глубоко его любила. Она привязалась къ нему, какъ только могла, со всей силой робкаго, но страстнаго своего сердца. Въ Алгасов находила она все — и пламеннаго, красиваго любовника, и друга, и выдающуюся личность, и веселаго собесдника, никто, кром Алгасова, не смогъ бы всего, всей жизни замнить ей однимъ собой, ему лишь одному вполн могла подчиниться Вра Юрьевна, а этого именно и требовала она отъ любимаго человка. Другимъ она могла бы увлечься отъ скуки, для разсянія, для того, чтобы хоть чмъ-нибудь скрасить пустые свои и ненужные ей дни, Алгасова она любила, и любила не какъ неопытная двочка, а какъ женщина, зная, что онъ такое для нея.
И ихъ любовь дала ей еще, пожалуй, больше даже отрады и счастья, чмъ ему. То, что для него было избыткомъ юныхъ силъ, знакомствомъ съ жизнью, вступленіемъ въ жизнь, то было для Вры Юрьевны самой жизнью, единственнымъ и лучшимъ, что она получила отъ нея.
Когда началось его охлажденіе, сначала Вра Юрьевна ничего не замтила — такъ далека была она отъ мысли о конц своего счастья. Но долго не могъ продолжаться этотъ самообманъ. Искренній и юный, Алгасовъ не умлъ хорошо притворяться! а Вра Юрьевна, и не сознавая этого, но невольно зорко за нимъ слдила, за каждымъ его шагомъ и каждымъ словомъ. Скоро стала она догадываться, но такъ ужасна была эта догадка, что, докол силъ хватало, гнала ее отъ себя Вра Юрьевна, стараясь уврить себя, что ничего нтъ, что это лишь игра ея воображенія и ничто не грозитъ ея счастью. А когда боле нельзя уже было сомнваться, когда ясно уже стало, что полное равнодушіе и конецъ любви проглядываютъ въ холодныхъ и неохотныхъ его поцлуяхъ, въ его торопливыхъ посщеніяхъ и вялыхъ словахъ любви — не выдержала тутъ Вра Юрьевна. Слезами, отчаяніемъ, ревностью, мольбами сказалось ея горе. Наедин она плакала навзрыдъ, не зная, что ей теперь длать, какъ жить одной, думая, какъ бы воротить его, заставить его снова полюбить ее. Что это невозможно — она знала уже по опыту, а все думала объ этомъ и столько думала, что порой невольно обманывалась несбыточной надеждой, съ легковріемъ несчастья и женщины строила самые радостные планы, основанные на одномъ какомъ-нибудь взгляд или слов Алгасова, на одномъ его поцлу, показавшемся ей попрежнему нжнымъ и теплымъ. Вра Юрьевна знала уже вс муки пережившей свое счастье безнадежной любви, но тогда и сама была она моложе, да и любила-то мене сильно.
А когда Алгасовъ прізжалъ-тутъ начинались упреки, мольбы, ревность. Вра Юрьевна встрчала его заплаканная, не смотря на то, что не-человческія усилія употребляла она, чтобы не плакать, чтобы явиться ему молодой, свжей, красивой. Ожидая его, какъ готовилась она быть веселой, ласковой, хорошенькой, думая вновь покорить его сердце, но Алгасовъ входилъ — и разомъ нахлынувшія на нее мысли, что вотъ, не сегодня — завтра окончательно лишится она его, эти мысли начинали волновать ее, она силилась улыбнуться, и тяжелымъ, частымъ дыханіемъ, покраснвшимъ лицомъ выдавались эти усилія, и вотъ, вмсто улыбки, слезы показывались у нея на глазахъ.
— Это ничего, спшила она сказать, порывисто его обнимая, это ничего, Саша, милый, это сейчасъ пройдетъ, Саша, вотъ видишь, вотъ я и смюсь, я веселая, теб весело будетъ со мной, вотъ я ужъ и не плачу, вдь ты любишь меня, милый, дорогой, да? скажи — да?
И вмсто улыбки, вмсто веселья слезы ручьемъ текли у нея изъ глазъ, и, судорожно вздрагивая, прижималась она къ Алгасову, мучась и горемъ своимъ, и тмъ, что не выдержала она, что силъ не хватило у нея быть веселой.
Алгасовъ цловалъ ее, этими поцлуями стараясь ее утшить, увряя въ любви, прося не плакать, не горевать, а въ душ не зналъ, что ему длать, какъ быть и что сказать: и жаль было ему своей Врочки, и безсильнымъ себя чувствовалъ онъ утшить ее, а порой скрытая досада невольно проявлялась въ нетерпливыхъ его движеніяхъ, досада на свое глупое положеніе, и на себя, и на Вру Юрьевну.
— Врочка, о чемъ ты плачешь, говорилъ онъ тономъ, явно изобличавшимъ его неудовольствіе на эти слезы. Ну перестань, ну разв я не люблю тебя? Къ чему это, вообразишь себ, неизвстно что, и плачешь…
— Саша, не такой былъ ты прежде…
— Ну что это, Врочка, нельзя же цлый вкъ сидть обнявшись! Ну что за бда, что я не былъ вчера? Нельзя мн было, пойми ты, я уже говорилъ теб, что меня звала графиня S…
Но Вра Юрьевна знала, что и прежде звали его и графиня S., и другіе князья, графы и генералы, но что никогда не мшали ему эти приглашенія хоть на минутку забжать къ своей Врочк, чтобы хоть разокъ поцловать ее, да сверхъ того, его не было не только вчера, но и третьяго дня, да и сегодня, входя уже, предупредилъ онъ ее, что онъ не надолго, что его ждутъ у X… Сердцемъ понимала Вра Юрьевна вс эти отговорки.
— Ну, милый, послушай, говорила она. Мн скучно, тяжело сегодня, ты видишь, ну останься со мной, не зди къ этимъ X…
Алгасовъ поморщился. И жаль было ему рыдавшей Врочки, и чувствовалъ онъ, что не въ силахъ онъ помочь ея горю. И хотлось ему сдлать ей пріятное, порадовать ее, но онъ зналъ, во что самому обойдется ему эта радость, да кром того — и конца не предвидлось подобнымъ сценамъ, а какъ мучительно хотлось ему этого конца!… Но и втайн даже не смлъ онъ мечтать о немъ.
— Врочка, вдь я общалъ… съ тоской говорилъ онъ.
— Ну милый, ну что же, что общалъ? Разв это такъ уже важно? Ну завтра къ нимъ подешь, да наконецъ смотри, съ оживившимся личикомъ начинала она, подбгая къ часамъ, смотри, всего только 8, а ты и въ 9, и въ 10 все еще можешь къ нимъ поспть. Видишь? Ну хоть часочекъ подари мн, посиди со мной, Саша, ну если любишь меня, милый…
И Алгасовъ оставался, и для него и для Вры Юрьевны одинаково былъ мучителенъ этотъ часочекъ. Принужденный насиловать себя боле долгое, чмъ онъ разсчитывалъ, время, Алгасовъ терялъ послднія силы, не отвчалъ на ласки Вры Юрьевны, молчалъ, съ каждой минутой все боле и боле становился раздражительнымъ и хмурымъ и, какъ вихорь, вырывался на волю, лишь проходилъ только условленный часочекъ, оставляя Вру Юрьевну въ слезахъ.
Но иногда не хватало у него силъ даже и на такую жертву, и онъ упорно твердилъ о необходимости хать туда-то и туда-то.
— Саша, Саша, что же это? съ рыданіями говорила она. Саша, милый, за что, за что разлюбилъ ты меня? Саша, грхъ теб…
— Успокойся, Врочка, ну охота теб всякимъ вздоромъ себя тревожить…
— Милый, видишь, я на колняхъ передъ тобой, милый, не оставляй меня, люби меня, вдь ты еще любишь меня, Саша, не правда ли, ну хоть немножко?
— Ну да, да, люблю, успокойся, Вра, люблю…
— Саша, вдь вся жизнь моя въ твоей любви, кром нея ничего уже нтъ у меня, неужели же ты оставишь меня? Что же я буду длать безъ тебя?
— Милая, успокойся, Врочка, говорилъ Алгасовъ, до глубины сердца тронутый ея горемъ, противъ котораго онъ все-таки сознавалъ себя безсильнымъ.
И онъ ласково цловалъ ее, но уже не прежняя была это ласка, а ласка сожалнія и прощанія.
А Вра Юрьевна, чувствуя ласку въ его поцлу, такъ вся, всмъ существомъ своимъ и стремилась къ нему и безконечно-нжнымъ, полнымъ любви объятіемъ отвчала она на его ласку. Но согрть ея не могла уже эта ласка, и еще горше рыдать принималась Вра Юрьевна, чувствуя, что поцлуи его холодны, какъ холодны блдные шучи мсяца.
— Вотъ спасибо, милый, все-таки шептала она, вотъ такъ, люби свою Врочку, пожалй ее, плохо придется ей безъ тебя…
А сама рыдала, цлуя его и прижимаясь къ нему…
Ни упреки, ни мольбы, ничто не помогало: Алгасовъ оставался холоденъ, и не слышалось искренности въ его увреніяхъ. Тогда внезапно вдругъ являлась у Вры Юрьевны мысль, что ему понравилась другая, что къ другой спшитъ онъ, и она говорила это, требовала отъ него отвта, клятвы, ревниво разспрашивала его обо всхъ знакомыхъ ему двушкахъ и женщинахъ, не врила ему, подозрвала его, упрекала… И бда была ему, если случайно, въ театр, на улиц, гд бы то ни было, его встрчала Вра Юрьевна съ какой-нибудь дамой, конца уже не было тутъ ея подозрніямъ и упрекамъ.
Въ чемъ другомъ, а ужъ въ неврности не былъ онъ виноватъ передъ нею, и эти упреки выводили его изъ себя, такъ что нсколько разъ, не выдержавъ, хваталъ онъ шапку и бросался вонъ изъ комнаты. Вра Юрьевна удерживала его, онъ не имлъ силы настоять на своемъ и возвращался, и часы, неизвстно для кого изъ нихъ боле тяжелые, отравляли конецъ ихъ любви.
Если и раньше тяжело было Алгцсову, когда Вра Юрьевна ничего еще не подозрвала, то теперь дни его превратились въ настоящій адъ. Онъ не зналъ, что ему длать. Еще боле боялся онъ сознаться ей въ томъ, что онъ уже не любитъ ея, а между тмъ ни малйшаго слда чувства не ощущалъ уже онъ въ своемъ сердц. Еще трудне стало ему притворяться, а другого ничего не могъ онъ придумать. Не хать къ ней — онъ боялся, хать — силъ не хватало, ноги не слушались, и по цлымъ часамъ сидлъ онъ на мст, ршившись уже хать и все не трогаясь, погруженный въ думы о предстоящихъ ужасахъ…
Искренно жаль было ему Вры Юрьевны, но ничего уже не могъ онъ сдлать для нея: не могъ онъ снова ее полюбить, это было не въ его власти. И виноватымъ передъ ней онъ не чувствовалъ себя — не желалъ вдь и не старался онъ разлюбить ее…
Что же, отдать ей себя, сидть возл нея, цловать, утшать ее — но когда же конецъ? Вся его молодость, вся жажда жизни и счастья возмущалась противъ безцльнаго этого самопожертвованія, но гд же исходъ, что же длать?..
И пока оставалась хоть тнь надежды, не переставала Вра Юрьевна мучить и его, и себя. Наедин, въ минуты раздумья, она сознавала, что иначе слдовало бы ей вести себя, что не слезами, упреками и ревностью вернетъ она его любовь — а она еще думала объ этомъ, надялась на это, но силъ не хватало у нея вести себя иначе, не могла уже она быть веселой, не могла сама врить въ свою надежду и не могла, слдовательно, почерпать въ этой вр нужныхъ ей силъ.
Насталъ конецъ и послднимъ надеждамъ. Правда, не сказалъ еще Алгасовъ рокового: не люблю, еще онъ уврялъ въ противномъ, еще онъ ласкалъ, цловалъ ее, но это ничего уже не значило. Поняла Вра Юрьевна, что уже не любитъ ея Алгасовъ и нечего ждать его любви и думать о ней. Мрачное спокойствіе овладло ею. Недавнихъ порывовъ ея не стало и слда. Она какъ будто ослабла, подавленная своимъ горемъ. Наедин съ Алгасовымъ она уже не плакала, не упрекала его: молча принимала она его поцлуи, сама его цловала, прощаясь съ нимъ, любовалась на него…
Это ея спокойствіе подйствовало и на Алгасова. Освободившись отъ сценъ, которыхъ онъ такъ боялся, и самъ сталъ онъ мягче и ровне. Ея спокойствіе Служило ему предвстіемъ близкаго конца, каковъ бы ни былъ этотъ конецъ — и Алгасову все-таки хотлось потепле и поласкове съ ней проститься.
И время шло у нихъ скоре. Они говорили, говорили о чемъ-нибудь постороннемъ, о городскихъ новостяхъ, о французской войн, о музык, о театр, правда, Вра Юрьевна была нсколько разсянна, но разговоръ шелъ кое-какъ, и время проходило.
Вра Юрьевна сживалась съ своимъ горемъ. Она сознала его и главное — сознала его неотвратимость, и покорилась своей участи. Какъ станетъ она жить, что съ ней будетъ — объ этомъ она не думала и не могла думать. Ее занимало теперь одно только настоящее, о немъ лишь и думала она и по цлымъ часамъ неподвижно, молча сидла, вся углубленная въ 0вои думы.
Она не винила Алгасова: въ самомъ дл, не 22-лтняго юношу винить ей въ непостоянств, и особенно такого, какимъ былъ Алгасовъ… И чмъ больше думала она объ этомъ, тмъ боле привыкала къ мысли, что горе навсегда уже заняло теперь въ ея жизни мсто радости и счастья, и тмъ тверже ршалась сама облегчить Алгасову трудный шагъ признанія. Этимъ не могла уже она причинить себ ущерба: ей любви его нужно было, а не притворства и не холодныхъ, даваемыхъ изъ жалости и неумнья въ нихъ отказать поцлуевъ. Хоть одно еще могла она попытаться сдлать, могла попытаться сохранить съ нимъ отношенія хорошаго знакомаго, можетъ-быть, удержать даже его участіе и дружбу — все-таки это хоть что-нибудь, все-таки она будетъ его видть и не совсмъ уже одна останется она…
Сама она знала, что будетъ его любить, что бы ни случилось съ ней въ жизни. Ненавидть его, мстить ему — и въ голову не приходило это Вр Юрьевн: она любила искренно и нжно, и даже и не въ силахъ была бы она поставить свою любовь поперекъ жизни дорогого человка… Нтъ, пусть онъ живетъ, пусть будетъ счастливъ, я ишь бы ея-то не бросалъ совсмъ и не забывалъ, лишь бы хоть изрдка видла она его.
Сильно измнилась она, неузнаваемо въ короткое время похудла и поблднла, вся какъ-то осунулась. Недавно еще живая и веселая — цлые дни неподвижно просиживала она теперь, молчаливая и грустная, съ потухшими глазами и унылой улыбкой.
И сама ршилась она разорвать послднія связывавшія ихъ съ Алгасовымъ нити, отказаться отъ послднихъ его поцлуевъ. Это было не легко, но само горе придало ей силъ.
— Не любитъ, не любитъ, шептала она, и слезъ даже не было у нея.
Алгасовъ вошелъ. Вра Юрьевна обернулась, но не тронулась съ мста. Она взглянула на него, и столько грусти, столько страданія выражалъ ея взглядъ, что кровью облилось сердце Алгасова и, полный невольнаго участья, бросился онъ къ ней.
— Вра, что съ тобой? воскликнулъ онъ, цлуя ее.
Вра Юрьевна ничего ему не отвтила. Тихо взяла она его голову, подняла ее и долго, долго смотрла на него, потомъ поцловала его, поцловала горячо, прощаясь съ нимъ этимъ поцлуемъ.
— Саша, тихо начала она, положивъ на плечо ему маленькую свою ручку и глядя ему прямо въ глаза, Саша, полно, голубчикъ, ты не любишь меня, я вдь ужъ вижу это. Теб жаль меня, спасибо, спасибо теб за это! Я люблю тебя, Саша, люблю попрежнему, что я, больше прежняго, еще дороже и миле ты мн теперь, когда я тебя потеряла. Но это все равно, милый, ты не обращай на это вниманія, я знаю, ты уже не можешь меня любить, а вдь одни твои поцлуи, безъ любви, они уже не дадутъ мн прежняго счастья. Будь счастливъ, Саша, не думай обо мн…
Слезы показались у нея на глазахъ, по она не плакала, а все неподвижно сидла, не спуская съ него печальныхъ своихъ глазъ. Алгасовъ молчалъ. Такая искренняя правда чувствовалась въ ея словахъ, что не сталъ онъ возражать Вр Юрьевн, да и не смогъ бы этого сдлать, не смогъ бы ложью отвтить на грустную ея исповдь. Онъ былъ тронутъ, тяжело было ему, но и думы даже не 0ыло у него тутъ, что вотъ, наконецъ-то, кончается все, что свободенъ онъ…
Долго молчалъ онъ, потомъ, ни слова не говоря, со слезами поцловалъ ее. Этотъ поцлуй, полный самаго теплаго участья, былъ отвтомъ на ея слова — и Вра Юрьевна поняла это. Она обняла Алгасова и еще нкоторое время удерживала его возл себя, цлуя его.
— Вотъ что ты сдлалъ съ своей Врочкой, начала она, грустно улыбаясь сквозь слезы. Видишь, хороша я? Да что, ты не виноватъ въ этомъ… Одно, Саша, не оставляй меня… Я не любви твоей прошу, я прошу твоей дружбы, участья, вотъ что мн нужно… Саша, неужели ты совсмъ меня бросишь?
Разомъ исчезли вс тяжелыя впечатлнія послднихъ дней, и всего охватило его то милое воспоминаніе, которое оставила ему по себ его прошедшая любовь. Вся еще не успвшая окончательно остыть привязанность его къ Вр Юрьевн заговорила въ немъ посл этихъ простыхъ и искреннихъ ея словъ и съ волненіемъ произнесъ онъ въ отвтъ:
— Врочка, да возможно ли это? Разв я могу совсмъ тебя забыть?
— Вотъ спасибо, милый… Да, Саша, не бросай своей Врочки, она очень несчастна и слишкомъ уже тяжело будетъ ей, если ты совсмъ ее бросишь…
— Мы останемся друзьями, Врочка, врь мн, отвтилъ Алгасовъ.
— Вотъ и жизнь моя, Саша, видишь? Что въ ней? Вдь я не шучу, вдь я дйствительно пропала безъ тебя… Еще любить?… Скучно, тяжело будетъ мн! А какъ я мечтала о жизни, о веселой, безумно-веселой жизни, какъ жаждала я этой жизни… Мало веселья видла я, я мечтала о гораздо большемъ, а теперь вотъ и послдняго нтъ! Все кончено, все прошло… унылымъ шепотомъ докончила она.
Алгасовъ молчалъ, задумчиво глядя куда-то въ сторону. И на него навели раздумье эти слова.
Легче стало ему теперь. Тяжелая обуза свалилась съ плечъ у него и полной грудью вздохнулъ онъ, съ отрадой снова почувствовавъ себя свободнымъ и возвращеннымъ жизни. Немного нужно было ему, чтобы сразу подняться духомъ и зажить…
Не то было съ Врой Юрьевной. Отъ былого ея веселья не осталось и слда, вся жизнь ея перемнилась. Не собираются уже вокругъ нея веселые гости, не отвчаетъ уже она милой улыбкой своей на ихъ ухаживанья и оживленную болтовню. Пусто и мертво въ ея гостинной — разв что прідетъ когда финансовый тузъ, знакомый Алекся Никитича, я обязанности хозяйки потребуютъ туда Вру Юрьевну. И наружно измнилась она, и даже здоровье ея стало слабй, а посл одной поздки въ концертъ, куда чуть ни насильно вытащилъ ее Алгасовъ, у нея появился упорный, ничего хорошаго не предвщавшій кашель.

XII.

А въ это же время, когда московскія улицы еще были покрыты глубокимъ, хотя и послднимъ снгомъ и быстро, безъ шума, двигались по нимъ легкія санки — въ это же время въ далекой Италіи уже царила весна, все зеленло и цвло подъ благодатными лучами южнаго солнца.
По Корсо Витторіо-Эммануелле Милана скорыми шагами шелъ молодой блокурый человкъ въ пальто и со сверткомъ въ рукахъ. Онъ видимо торопился и шелъ, не глядя по сторонамъ. Даже проходя мимо собора, онъ бросилъ на чудное зданіе короткій, уже видимо привыкшій взглядъ и поспшилъ свернуть въ галлерею Виктора-Эммануила. Это былъ Сергй Игнатьевичъ Костыгинъ.
Онъ почти не измнился съ тхъ поръ, какъ ухалъ изъ Россіи, немного загорлъ только, и рзко бросалось на миланскихъ улицахъ въ глаза его чисто-русское, типичное лицо.
Еще скоре пошелъ онъ по галлере, направляясь къ одному изъ безчисленныхъ ея кафе.
— Me voici, Francesco, началъ онъ, входя въ кафе. Tu vois, je n’ai pas tard.
И онъ бросилъ свертокъ на столъ, за которымъ сидли его товарищъ по фабрик, Франческо Нотти, и знакомая Франческо, хорошенькая венеціанка.
— Et bien, nous pouvons partir, отвтилъ Франческо.
— Attends un peu, je vais prendre une tasse de caf, сказалъ, садясь, Костыгинъ, и, распорядившись, чтобы ему подали кофе, снялъ шляпу и сталъ болтать съ черноглазой двушкой, перекидываясь съ нею задорными, наполовину итальянскими, наполовину французскими фразами.
Вс они только что вернулись съ прогулки по Лаго-Маджіоре, и теперь Костыгинъ и Франческо собирались домой, на фабрику Людовико Нери, бывшую въ нсколькихъ верстахъ отъ Милана.
Съ невеселымъ сердцемъ узжалъ Костыгинъ изъ Москвы. Все очарованіе Италіи не въ силахъ было разсять его, и онъ халъ грустный, вспоминая о прошлыхъ хорошихъ дняхъ, о своей невст, о своихъ родныхъ, о всей той жизни, къ которой онъ привыкъ и которую любилъ и съ которой разставался надолго. Не впередъ, не въ волшебную Италію были устремлены его взоры, а назадъ, въ грязную, отсталую, холодную старушку-Москву, гд не увидишь, правда, образцовыхъ фонарей и мостовыхъ, гд не было еще въ то время ни конки, ни пяти-этажныхъ домовъ, но гд живется тепло, привольно и хорошо…
Все дальше и дальше отъзжалъ онъ отъ Москвы, но мыслями онъ былъ еще тамъ съ друзьями и невстой, онъ еще чувствовалъ себя дома, въ Россіи. Подошедшая граница заставила его очнуться, и съ какой-то болью сжалось его сердце, когда жандармъ возвратилъ ему паспортъ съ оторваннымъ листочкомъ и черезъ нсколько минутъ австрійскій таможенный уже рылся въ его чемодан! Словно ясне тутъ понялъ Костыгинъ, что нтъ уже возврата назадъ, къ прошлому и дорогимъ людямъ, и такъ грустно вдругъ стало ему, такимъ одинокимъ почувствовалъ онъ себя, онъ, досел всегда жившій среди большой и дружной семьи…
Новая жизнь, новые виды пошли по сторонамъ, все измнилось вокругъ Костыгина и съ вншней стороны заняла даже его эта новизна, но не могла она развлечь его и не до нея было ему.— ‘Ужъ хоть бы скоре до мста!’ думалъ онъ, и, не останавливаясь въ Вн, отправился дале, въ Венецію, гд ему пришлось ночевать.
Еще дорогой, въ дилижанс и вагон, не такъ чувствовалась имъ вся горечь одиночества на чужбин. Но когда, перейдя лагуну, остановился поздъ у венеціанскаго вокзала, когда снаружи послышались громкіе голоса гондольеровъ и со всхъ сторонъ съ неистовымъ ревомъ накинулся на пріхавшихъ разный итальянскій людъ, когда сталъ Костыгинъ садиться въ мрачную, черную гондолу и показался передъ нимъ оригинальный этотъ городъ на вод — тутъ слезы подступили къ глазамъ Костыгина, тоскливо сжалось его сердце и такъ захотлось ему назадъ, въ Москву, къ Лиз, къ Алгасову…
Равнодушно смотрлъ онъ на облупленные дворцы по сторонамъ канала. Ничто не радовало его, и только вонь отъ каналовъ да масса надодливыхъ комаровъ — вотъ первое, произведенное на него Италіей и Венеціей впечатлніе.
Окна занятой имъ комнаты выходили на Canal Grande. Былъ уже вечеръ. Хотя Костыгинъ и пріхалъ съ желзной дороги, гд на счетъ ды многаго не получишь заграницей, но онъ не чувствовалъ даже голода, такъ грустно и тоскливо было на душ у него. Расплатившись, онъ остался одинъ въ своей комнат, въ первый разъ въ жизни одинъ, молча слъ онъ у открытаго окна и долго задумчиво глядлъ на теплую, свтлую ночь, на каналъ, на сновавшія по немъ гондолы, но не радовало его это зрлище, напротивъ, лишь усилило оно его грусть, напоминая ему, какъ далеко онъ отъ родины…
Спать ему не хотлось. Онъ спросилъ бумаги и сталъ писать своимъ друзьямъ. Невеселыя были эти письма и не особенно должны они были возбудить въ Лиз и въ Алгасов желаніе постить Венецію…
На слдующее утро онъ почти принудилъ себя взглянуть на площадь и побывать въ собор и во дворц дожей: не до осмотровъ было ему, и съ первымъ же отходящимъ поздомъ покинулъ онъ Венецію.
Онъ спшилъ въ Миланъ. Пріхавъ туда, тотчасъ же съ большими затрудненіями и съ чужой помощью нанялъ онъ лошадь и прямо съ вокзала отправился на фабрику Нери, не зазжая даже въ городъ.
Радушно и ласково вс приняли его на фабрик, и будущіе товарищи его, и даже самъ Нери, но и это не сразу разсяло Костыгина: не зная итальянскаго языка, слишкомъ уже одинокимъ чувствовалъ онъ себя на чужбин, и поневол о родин только и думалось ему цлыми днями.
Изо всхъ его товарищей по-французски зналъ лишь одинъ, Франческо Нотти, и съ нимъ только и могъ говорить Костыгинъ. Добрый и веселый Франческо еще лучше остальныхъ понималъ состояніе Костыгина: самъ онъ былъ изъ Ликаты, живописнаго небольшого городка на юг Сициліи, и тоже, слдовательно, нкоторымъ образомъ на чужбин въ равнинахъ Ломбардіи. Всячески стараясь развлечь и разсять Костыгина, все свое свободное время отдавалъ онъ ему и, къ счастью, они понравились другъ другу и скоро сошлись: жить душа въ душу съ кмъ-нибудь было потребностью для Костыгина, а къ тому же симпатичный Франческо вполн стоилъ его дружбы.
Но время шло и, постоянно занятой, понемногу сталъ привыкать Костыгинъ къ Италіи и сживаться съ новой своей жизнью. Онъ сталъ понимать по-итальянски — это сблизило его съ товарищами и помогло войти въ жизнь и интересы всего фабричнаго населенія, и къ концу лта и слда уже не осталось отъ недавней его тоски.
Франческо взялъ на себя познакомить его съ сверной Италіей и прежде всего поспшилъ показать ему озера, чудная красота которыхъ произвела впечатлніе даже и на спокойнаго Костыгина: дйствительно, первой отрадной минутой на чужбин была для него минута, когда онъ увидлъ Лаго Маджіоре, и это озеро было первымъ, что полюбилъ онъ въ Италіи.
Озера — это единственный живописный уголокъ Ломбардіи, плодородной, ровной, однообразной и скучной, но за то какой уголокъ! Сколько роскоши, сколько спокойствія, нги и неизъяснимой красоты въ этихъ берегахъ, то до-нельзя милыхъ и тихихъ, то сурово-прекрасныхъ, соединившихъ въ себ величіе и силу швейцарскихъ видовъ съ мягкой прелестью итальянской природы. Какъ хороши блестящіе эти южные сады, вдобавокъ еще украшенные видомъ на снжныя вершины Альпъ! Сколько чарующей красоты въ этихъ лсистыхъ холмахъ, въ этихъ роскошныхъ виллахъ, въ зеленыхъ этихъ островахъ, разбросанныхъ по голубой поверхности залива, даже въ селахъ и городахъ, видимыхъ издали, съ середины озера!
Но изо всхъ озеръ боле всего все-таки нравилось Костыгину Лаго-Маджіоре и вмст съ Франческо часто навщали они это озеро и сады Барромейскихъ острововъ. Однажды, заговорившись въ тнистыхъ рощахъ isola Madr, они опоздали къ пароходу и должны были ночевать въ Стрез.
До вечера было еще далеко, длать было имъ нечего, погода стояла чудная и имъ вздумалось полюбоваться видами сверху, съ возвышающихся надъ Стрезой лсистыхъ отроговъ Motterone. Наскоро выпили они по чашк кофе и отправились въ путь.
Стреза уже осталась у нихъ позади и недалеко уже было до лсовъ, покрывающих скатъ Motterone, когда по дорог попалось имъ обсаженное кипарисами бдное кладбище, они обошли вс незатйливые его памятники и зашли затмъ на другое небольшое кладбище, назначенное для иностранцевъ и расположенное выше перваго, сейчасъ же надъ нимъ.
— Voil un beau monument! воскликнулъ Франческо, прежде Костыгина вошедшій на это кладбище. Et une inscription russe, regarde, Serge!
Костыринъ, еще только входившій въ ворота, быстро прошелъ все длинное и узкое это кладбище и подошелъ къ памятнику. Въ углу, подъ тнью свсившихся черезъ ограду втвей громаднаго платана, окруженный молодыми кипарисами и рзко своей близной выдляясь на фон ихъ мрачной зелени, стоялъ большой мраморный памятникъ, изображавшій Ангела Смерти, возносящаго къ небу молитвы за упокой души усопшей.
Памятникъ бросался въ глава своей работой. Особенно хорошо было лицо Ангела, грустное, но исполненное силы, любви и вры.

Здсь лежитъ тло
Вры Григорьевны Полянской,
урожденной Полозовой,

родившейся въ сел Большіе Кулики —ской губерніи декабря 11-го 1839 года, скончавшейся въ Стрез іюня 7-го 1867 года, на 28-мъ году своей жизни.
Вотъ что гласила надпись на пьедестал памятника. Съ волненіемъ прочелъ Костыгинъ эти слова: много и ему напомнили они, много хорошаго въ прошломъ, а когда онъ взглянулъ на Ангела, вглядываясь въ черты его лица — онъ вдругъ узналъ въ нихъ черты покойной, но только возвышенныя, очищенныя это всего земнаго. Долго молча стоялъ онъ передъ памятникомъ, не переставая глядть на него.
— Je l’ai connue, обратился онъ наконецъ къ Франческо. C’tait notre voisine…
И тутъ же, передъ ея могилой, сталъ онъ разсказывать ему о покойной, какъ была она хороша, какъ весело жили они въ послднее проведенное съ нею лто, какъ ее любилъ его братъ… Франческо слушалъ его съ вниманіемъ и участьемъ, онъ порядочно рисовалъ и вызвался срисовать для Алгасова памятникъ Вры Григорьевны, Костыгинъ съ восторгомъ схватился за эту мысль и, кром рисунка Франческо, заказалъ еще нсколько большихъ фотографій и съ памятника, и со всего кладбища, купилъ виды Стрезы, острововъ и озера и все это послалъ въ подарокъ Алгасову ко дню его рожденія. Боле пріятнаго подарка не могъ бы онъ сдлать своему другу.
‘Благодарю тебя, Сережа,’ писалъ ему въ отвтъ Алгасовъ.— ‘Память Вры Григорьевы дорога мн и все, что касается ея, тоже мн дорого. Это не только воспоминаніе о юношеской любви, нтъ. Кром того, что я любилъ ее, она была моимъ учителемъ и другомъ, и слова ея — до сихъ поръ они служатъ мн путеводной нитью въ жизни, и кто знаетъ, куда они приведутъ меня? Скажу одно, что тогда лишь бываю я вполн доволенъ собой и знаю, что стою на прямой дорог, когда я чувствую, что Вра Григорьевна мною довольна. Съ ея тнью я совтуюсь чаще, чмъ ты, можетъ быть, думаешь. Если что занимаетъ меня, касаясь самыхъ завтныхъ моихъ думъ и стремленій, нигд не могу я такъ легко и свободно все обдумать, какъ передъ ея портретомъ. Да, ея вліяніе на меня не кончилось съ ея смертью, да и никогда не кончится, разв что другимъ человкомъ стану я.
‘Гляжу я на лицо Ангела. Это ея лицо, Сережа, это она сама, а не только ея черты. Теб оно кажется возвышеннымъ и боле прекраснымъ, но ты не зналъ ея. Въ т минуты, когда она одушевлялась, говоря о жизни, которую она столько любила, въ эти минуты именно такъ была она хороша, какъ хорошо лицо этого ангела: именно эта сила и неземная эта красота сіяла тогда въ ея печальныхъ глазахъ. Повторяю, ты не знаешь ея: ее надо было видть, когда, взволнованная и грустная, она говорила о недававшемся ей счастьи, о томъ, что оно невозможно, немыслимо… И мн она завщала эти грустныя слова: ‘и вы не узнаете счастья.’ Но вмст она прибавила: ‘попробуйте, попытайтесь, не сдавайтесь легко!’ И не легко было бы мн жить, Сережа, еслибы не прибавила она этого.
‘Весь свой опытъ, все къ чему пришла она въ жизни, идя той же дорогой, которую и я себ выбралъ, все это передала она мн, словно изъ меня она готовила себ ученика и преемника. И если въ жизни къ чему нибудь приду я, если я что-нибудь сдлаю, то это потому только, что весь пройденный ею путь остался уже за мной, и теперь я пойду дале, начиная съ той точки, гд она остановилась.
‘Да, это она! Какъ сейчасъ ее вижу передъ собою. Такой она была въ Лоскутной гостинниц передъ послднимъ своимъ отъздомъ за границу, такой же была она и въ саду у Струниныхъ, вечеромъ, въ тотъ день, когда Надя познакомилась съ Вдровымъ. Помнишь или забылъ? Помнишь ты-садъ Струниныхъ? Вра Григорьевна ушла тогда изъ дома, и я нашелъ ее на скамейк передъ прудомъ, который, помнишь?— начинается сейчасъ же за садовой оградой. Тотъ портретъ, который у меня, потому и не нравился мн, что онъ передаетъ обыкновенное ея лицо, то, которое вс вы видли и знали. Это лицо, такое оживленное и милое, я любилъ и его, но во сколько разъ боле любилъ я другое его выраженіе, воплощенное въ этомъ ангел.
‘Поблагодари отъ меня твоего друга за его безподобный рисунокъ, который отнын будетъ самымъ дорогимъ для меня украшеніемъ моей комнаты, а пока прощай, Сережа, больше не могу сегодня писать.’
Боле полугода прошло, какъ живетъ Сергй Игнатьевичъ въ Италіи, онъ уже осмотрлся, прижился, занятъ, доволенъ своей жизнью, съ довріемъ смотритъ на будущее и настоящее не пугаетъ уже его и не кажется ему ссылкой. Дятельно принялся онъ за выполненіе порученій Почаева, и Дочаевъ остался доволенъ его первыми отчетами.
Попрежнему часто вспоминаетъ онъ Москву и своихъ друзей, попрежнему любитъ Лизу и съ прежнимъ нетерпніемъ ждетъ ея писемъ, но не мшаютъ уже ему жить эти воспоминанія и всегда по большей части теперь бываетъ онъ такимъ же веселымъ и бодрымъ, какимъ онъ былъ въ кофейной галлереи Виктора Эммануила.

XIII.

А въ Петербург у Бачуриныхъ трауръ: въ конц декабря скончался отъ горячки гофмейстеръ, тайный совтникъ, сенаторъ Платонъ Александровичъ Бачуринъ.
Всецло поглощенный службой, посл смерти Семена Степановича только разъ, и то не надолго, былъ Платонъ Александровичъ въ Блазнахъ: онъ сдалъ это имнье въ аренду. Не безъ сожалнія отказался онъ отъ ежегодныхъ двоихъ поздокъ въ Блазны, но длать было нечего. И некогда уже было ему здить туда, а главное, онъ видлъ, что съ хозяйствомъ^ему не сладить безъ Семена Степановича, да со смертью этого послдняго и сама деревенская жизнь теряла въ глазахъ Платона Александровича большую часть своей прелести: вдь не свой полуразоренный домъ любилъ онъ въ деревн, а барскую жизнь въ усадьб двоюроднаго брата.
Такимъ образомъ, ничмъ уже не отвлекаемый отъ нея, весь отдался онъ служб. И теперь она стоила этого, когда, посл примиренія съ барономъ, Платонъ Александровичъ получилъ мсто значительное и почетное, многихъ заставившее завидовать ему и весьма льстившее самолюбію самого Платона Александровича. Безъ сомннія, никогда не забрался бы онъ такъ высоко безъ случайной помощи сильнаго родственника, и это было единственное, что смущало Платона Александровича на его высот: съ обидой и горечью чувствовалъ онъ гршокъ за собой, сознавая что онъ прибгнулъ къ протекціи, а не самъ взялъ крупное мсто, какъ законное свое достояніе, и усиленной работой, строгой честностью и вниманіемъ къ народнымъ нуждамъ старался онъ заставить всхъ забыть это обстоятельство и цнить въ немъ дятельнаго и честнаго человка, а не мужа племянницы барона Нобеля.
Но какъ бы то ни было, а доставшіяся ему почести и власть необычайно тшили его, тшили и блестящія надежды на будущее. А тутъ еще кончилъ курсъ его сынъ — и еще боле захотлось Платону Александровичу стать вліятельнымъ и виднымъ лицомъ, чтобы обезпечить и начинающуюся карьеру сына.
Дйствительно, съ помощью отца и двоюроднаго дда, Константинъ Платоновичъ съ самаго уже начала пошелъ по служб хорошо, одинаково преуспвая и на служб и въ свт. Изъ юнаго правовда онъ превратился въ ревностнаго чиновника и свтскаго молодаго человка, воспитаннаго, сдержаннаго, въ мру серьезнаго, въ мру веселаго, но въ общемъ онъ мало измнился, возмужалъ только, и еще рзче обозначались въ немъ врожденныя его наклонности я качества.
Положительный, покойный, въ ровной мр пользовался онъ всми доступными ему радостями жизни, включая сюда и службу, довольствуясь тмъ, что есть, не порываясь къ большему и, несмотря на молодость, ничмъ не увлекаясь черезъ мру. Онъ былъ уменъ и недуренъ собой, онъ могъ нравиться, самъ тоже не бгалъ онъ отъ встрчавшихся красавицъ, но въ то время, какъ Алгасовъ всю душу свою клалъ въ каждое свое, полное юношеской страсти, увлеченье — Константинъ Платоновичъ никогда не шелъ дале легкой интрижки или пустаго ухаживанья, считая ухаживанье это такой же принадлежностью бала, какъ и вальсъ или мазурка, и даже остерегаясь всякаго боле сильнаго чувства. Любя, Алгасовъ думалъ только о любви и боле ни о чемъ, Константинъ же Платоновичъ никогда не забывалъ, что со временемъ ему надо будетъ жениться, и жениться не на той, которая только нравится, а на той на которой можно и должно жениться.
Рзко отличались между собою друзья: у одного на первомъ план чувство и сердце, у другаго — благоразуміе. У одного мечты самыя смлыя, задачи необъятныя, гордые порывы къ счастью и жизни, у другаго — полное довольство своимъ положеніемъ, смиреніе передо всми мелочами жизни, идеалы умренные, возможные, обыденные. Одинъ всю жизнь хотлъ передлать по своему, другой покорно жилъ установившейся, общепринятой жизнью. А между тмъ, при ум ясномъ и развитомъ, у Константина Платоновича не было недостатка въ чувств, лишь проявлялось это чувство въ однихъ только семейныхъ отношеніяхъ да въ любви къ искусству, а умъ — онъ не стремился ни въ какую невдомую даль.
Также мало измнилась и Ирина. Ей шелъ уже 22-й годъ, но она еще не замужемъ. Она дивно хороша, у нея множество поклонниковъ, но не замужемъ она, потому что жениховъ было мало. Холодный взглядъ ея и надменное обращеніе отпугивали многихъ, которымъ сама она сильно нравилась, т. е. которые не упускали случая полюбоваться правильной, дйствительно замчательной ея красотой. Были, которые и желали бы сдлать ей предложеніе, и длали, но…. но особенно блестящихъ партій не представлялось, ничто не затрогивало холоднаго сердца Ирины и никакого вниманія не обращала она на этихъ влюбленныхъ.
Между ними особенно выдавался своимъ постоянствомъ одинъ молодой дипломатъ, Сергй Ивановичъ Давыдовъ, человкъ образованный, свтскій, хорошей фамиліи, во съ весьма небольшими средствами.
Юношей, только что кончившимъ курсъ въ Лице, встртился онъ съ Ириной на одномъ изъ ея первыхъ баловъ, и строгая красота ея сразу произвела на него сильное впечатлніе. Со страхомъ подходилъ онъ къ Ирин, чтобы пригласить ее на мазурку, и, сверхъ всякаго ожиданія, Ирина не была еще приглашена и пошла съ нимъ танцовать. Во время мазурки она нсколько оживилась и все время весело съ нимъ говорила: этого довольно было для юноши — онъ влюбился и съ этой минуты сталъ однимъ изъ самыхъ ея пламенныхъ поклонниковъ.
Съ характеромъ уступчивымъ и мягкимъ, простой, нетребовательный, онъ и долженъ былъ подчиниться красивой Ирин, во всемъ составлявшей полнйшую съ нимъ противоположность. Блестящіе свтскіе успхи гордой двушки не общали ему ничего хорошаго и мало давали надеждъ, но препятствія разжигали только его любовь, а противиться этой любви не было у него ни силъ, ни желанья: слишкомъ уже поработила его красота Ирины. Ея холодное обращеніе лишь дразнило его, съ возрастающимъ жаромъ заставляя жаждать ея ласкъ. И вотъ, пожалованный камеръ-юнкеромъ, онъ осмлился наконецъ сдлать ей предложеніе. Ирина даже улыбнулась — такъ неожиданна была для нея эта выходка ея поклонника. Выходить за незначительнаго какого-то камеръ-юнкера Давыдова вовсе не входило въ ея разсчеты. и спокойно отклонила она его предложеніе.
Неудача сильно огорчила Давыдова, но нисколько не ослабила его любви, и когда вскор затмъ онъ получилъ мсто при нашемъ посольств въ Вн — онъ чуть на плакалъ, узжая изъ Петербурга. И за границей не забывалъ онъ Ирины, онъ любилъ ее попрежнему, и не разъ, бывая въ Петербург, съ тоской пытался снова говорить ей о своей любви. Ирина отклоняла вс его попытки.
Такимъ образомъ, Давыдовъ былъ самымъ упорнымъ искателемъ ея руки: другіе довольствовались однимъ отказомъ.
Своими успхами Ирина исключительно была обязана одной только своей красот: увлекать, кокетничать — на это холодная, гордая двушка была ршительно неспособна. Вс считали это единственнымъ ея недостаткомъ, но какъ бы то ни было, а совершенно неповинна была она въ томъ, что ею увлекались, и еслибы кому изъ ея поклонниковъ пришла вдругъ фантазія застрлиться отъ любви — полное право имла бы Ирина не смущаться этимъ и не обращать на это вниманія.
Сильно измнилась и постарла одна только Аделаида Филипповна. Она какъ-то очень уже скоро и сразу разрушилась: и лта подошли, а главное — здоровье измнило ей. Уже не подъ силу были ей вызды и свтскія удовольствія, да и не тшили ея боле, и если бы не дочь — совсмъ бы отказалась отъ нихъ Аделаида Филипповна, все такая же наружно величавая и изящная, какъ и во дни своей молодости, въ душ далеко не той уже была- она, и все, что еще оставалось ей въ жизни, чмъ она дорожила и утшалась, это были радости удовлетвореннаго честолюбія.
Въ этомъ отношеніи она была совершенно довольна: ея мужъ былъ теперь виднымъ лицомъ въ столиц и боле самого даже Платона Александровича радовалась Аделаида Филипповна его назначенію и мечтала о дальнйшихъ почестяхъ. Радовался успхамъ отца и начинающій бюрократъ Константинъ Платоновичъ, Ирина тоже гордилась ими, однимъ словомъ, вс члены семьи были одинаково довольны и счастливы.
Одно только облачко омрачало всеобщее это довольство: вслдствіе увеличившихся расходовъ, дла Платона Александровича, никогда, впрочемъ, не отличавшіяся особеннымъ порядкомъ, съ каждымъ годомъ приходили все въ большее и большее разстройство. Но положеніе Платона Александровича казалось настолько прочнымъ и столько было у него надеждъ, что на эту маленькую непріятность можно было и не обращать вниманія, и Бачурины продолжали жить открыто и весело.
Но какъ ни казалось прочнымъ положеніе Платона Александровича и какъ ни несомннны были его надежды, все зыбкое зданіе его благополучія рухнуло вдругъ и сразу, по одному мановенію своего творца — барона.
Невиннымъ виновникомъ этой катастрофы былъ легкомысленный, но неизмнный поклонникъ Ирины, баронъ едоръ Николаевичъ.
. Годы не измнили его, напротивъ, еще тщеславне и лниве сдлался онъ. Ограниченный и высокомрный, въ блестящей вншности полагая главнйшее достоинство человка, изо всхъ силъ тянулся онъ, чтобы ни отъ кого ни въ чемъ не отставать, и его векселя, его кутежи и крупные проигрыши, да и вся безпорядочная его жизнь (по Петербургу ходили даже слухи, будто едоръ Николаевичъ состоитъ на иждивеніи одной богатой купчихи) — справедливо безпокоило это гордаго и умнаго барона. Не обладая чрезмрнымъ состояніемъ, отецъ ясно понималъ, что блестящей лишь карьерой можетъ себ обезпечить его сынъ привольную жизнь и удержать свое положеніе въ свт, и баронъ ршилъ серьезно заняться карьерой сына. Началъ онъ съ того, что приказалъ едору Николаевичу выйти изъ полка и изъ военной перевелъ его на гражданскую службу: старый длецъ, онъ твердо врилъ въ спасительное вліяніе дловыхъ бумагъ. Затмъ, справедливо Полагая, что въ столиц достаточно соблазновъ, чтобы смутить даже ангела, не только человка, онъ задумалъ удалить сына въ провинцію, дать ему тамъ остепениться, потомъ солидно женить его и снова водворить въ Петербург, но въ качеств не простого уже офицера, а кандидата въ сановники.
Таковъ былъ планъ барона. О томъ, пригоденъ ли едоръ Николаевичъ для службы — объ этомъ баронъ не думалъ. Онъ зналъ, что онъ можетъ сдлать, и не сомнвался, что карьера его сына, его, барона Николая Мартыновича фонъ-Нобеля, всегда и во всякомъ случа обезпечена.
Да и въ самомъ дл, все это очень просто: едоръ Николаевичъ поступитъ къ Бачурину и затмъ получитъ первое же видное мсто въ провинціи, которое откроется въ вдомств Платона Александровича. Таково начало. О дальнйшемъ позаботится самъ баронъ.
Все было такъ просто, что, встртившись съ Бачуринымъ въ клуб, баронъ отозвалъ его въ сторону и сказалъ:
— А знаете, вдь я веллъ своему балбесу выходить въ отставку. Помилуйте, это ни на что не похоже, что онъ длаетъ! Даже замтили, да, да, увряю васъ, замтили!.. Нтъ, баста! Позорить я себя не дамъ. Не умлъ жить въ Петербург, такъ пусть послужитъ теперь, какъ я когда-то служилъ. Къ вамъ его, подъ ваше начальство, Платонъ Александровичъ.
— Т. е… какъ подъ мое начальство? возразилъ Платонъ Александровичъ.
— Ну да, къ вамъ, въ министерство… Вы ему дадите мсто въ провинціи, ну, разумется, не какое-нибудь, вы меня понимаете…
— Но, баронъ, едоръ ничего вдь не понимаетъ въ длахъ…
— Не бда, не государственныя дла ему тамъ ршать въ какой-нибудь Пенз или Рязани… Научится живо! Такъ ужъ я на васъ разсчитываю, Платонъ Александровичъ. едоръ поступитъ къ вамъ, съ нолгода или съ годъ побудетъ при васъ, а тамъ первая же хорошая вакансія въ провинціи принадлежитъ ему. C’est convenu, et je vous serai bien reconnaissant de m’avoir aid corriger ce gamin, oui, cher Платонъ Александровичъ.
Слова эти совсмъ смутили Платона Александровича. Онъ былъ честный человкъ и русскій, и ему сильно претила мысль навязать своему отечеству надутаго и глупаго нмецкаго барончика. Положимъ, Платонъ Александровичъ хорошо зналъ, что, въ случа надобности, баронъ всегда обойдется и безъ него, но вовсе не нравилось ему самому участвовать въ грязномъ дл, и онъ тутъ же ршилъ какъ-нибудь отдлаться отъ порученія барона, къ тому же онъ считалъ свое положеніе достаточно прочнымъ и не думалъ о послдствіяхъ ослушанія вліятельному дяд.
А едоръ Николаевичъ легко покорился вол отца. Бороться съ отцомъ было и не подъ силу ему, да и не приходило даже въ голову. Не безъ сожалнія разстался онъ съ блестящимъ гвардейскимъ мундиромъ, но справедливо разсудилъ, что нтъ худа безъ добра и что сдлаться, напр., губернаторомъ гораздо легче, чмъ даже полковымъ командиромъ: стоитъ только послужить немного.
И онъ поступилъ къ Платону Александровичу, въ ожиданіи хорошаго мста въ провинціи, попрежнему продолжалъ онъ кутить и бездльничать и скоро до того вошелъ въ свою роль, что сталъ даже корчить изъ себя администратора и длового человка.
— Да, важно развалясь, говорилъ онъ бывшимъ своимъ товарищамъ, пора и за дло приниматься, пора служить серьезно и какъ слдуетъ.
— Ну какъ ты будешь служить, смясь возражали ему.
— Я буду проводить идею строгости. Передъ властью, mon cher, все должно трепетать… Централизація — voil le mot, вотъ что навсегда спасетъ насъ отъ революціи. Такимъ образомъ, централизація, повиновеніе и строгость — вотъ моя программа, и справедливость, да, и справедливость, ahr mon cher, sans cela nous autres, membres de l’administration, nous ne sommes rien.
— А какъ же Esther, Нобель? говорилъ одинъ офицеръ, большой насмшникъ. Esther тамъ не будетъ, а безъ нея, чортъ возьми, поневол сдлаешь, пожалуй, несправедливость!
— Ah, oui! Que faire! Ce sont les incommodits de la province? Mais nous devons tre au dessus de a, mon cher! Но тоже, говорятъ, и тамъ есть… Положимъ, русскія, но такія, что стоятъ…
Платонъ Александровичъ твердо ршилъ не содйствовать карьер своего родственника, и когда, черезъ нсколько мсяцевъ по поступленіи къ нему молодаго Нобеля, въ одномъ губернскомъ город открылось такое именно мсто, какого желалъ баронъ Николай Мартыновичъ — Платонъ Александровичъ поспшилъ назначить на это мсто другого изъ своихъ подчиненныхъ.
Баронъ не былъ еще въ особенной пока претензіи и слегка лишь попенялъ Платону Александровичу:
— Вотъ упустили мстечко, а какъ разъ годилось бы моему едору… Вдь пора ужъ!
— Но, баронъ, едоръ совсмъ еще не знаетъ дла, какъ назначу я его на такое мсто? Вдь мсто не шуточное!
— Пустое, пустое, Платонъ Александровичъ, не государственныя дла они тамъ ршаютъ… едоръ довольно побылъ при васъ, пора ему и на мсто. Такъ я надюсь, что первая же открывшаяся вакансія принадлежитъ моему сыну.
— Баронъ, попытался возразить Платонъ Александровичъ, вдь есть и выше меня… едора знаютъ. Вдь могутъ и не утвердить моего представленія…
— Ну, Платонъ Александровичъ, рзко возразилъ баронъ, эти дла я знаю. Мн нужны не отговорки, а дло, услуга за услугу, такъ сказать — благодарность. Или скажите уже прямо: вы не хотите помогать моему едору?
— Баронъ, вы сами знаете вашего сына и, кажется, нечего удивляться, что я затрудняюсь… Пусть онъ еще побудетъ при мн, и я сдлаю для него все, что возможно.
— И мы съ вами не геніи, Платонъ Александровичъ, однако же служимъ. Но довольно. Первое же свободное мсто получаетъ мой сынъ.
Послднія дерзкія слова барона окончательно взорвали Платона Александровича, еще боле утвердили они его въ ршеніи не допустить едора Николаевича получить мсто, котораго онъ не считалъ его достойнымъ, и когда, вскор затмъ, открылась новая вакансія, Платонъ Александровичъ, къ общему удивленію, назначилъ на это мсто скромнаго и незначительнаго молодаго чиновника, но человка даровитаго и честнаго…
Баронъ вышелъ изъ себя. Ни слова не сказалъ онъ Платону Александровичу, и когда этотъ послдній пріхалъ къ нему, чтобы сразу уже выдержать объясненіе, баронъ не принялъ его. Вс свои интриги пустилъ въ ходъ баронъ, и черезъ недлю же сынъ его получилъ назначеніе въ провинцію, хотя и по другому вдомству, но мсто ему дали очень хорошее. Это былъ первый отвтъ барона на вызовъ, брошенный ему Платономъ Александровичемъ.
Съ Платономъ Александровичемъ онъ былъ холоденъ, но вжливъ. Ни слова не говорилъ онъ съ нимъ о едор Николаевич, и когда Платонъ Александровичъ самъ заговорилъ, желая оправдаться, баронъ быстро прервалъ его:
— Хорошо, хорошо, я понимаю, вы могли имть свои основанія, но вы видите, для меня это совершенно безразлично, и для моего сына тоже…
Платонъ Александровичъ былъ правъ: онъ стоялъ слишкомъ уже высоко, и баронъ не могъ его свалить. Его настоящее положеніе — оно было ему обезпечено, но баронъ могъ вліять на его дальнйшую карьеру, Платонъ Александровичъ это зналъ, но не до того было ему въ минуту борьбы. Къ тому же, русскій человкъ, онъ, хотя и не вполн сознательно, а сильно полагался на ‘авось’.
Вскор, однако же, пришлось ему убдиться, что ‘авось’ не всегда вывозитъ. Платонъ Александровичъ ждалъ къ празднику аренды. Аренда эта была ему необходима въ подмогу къ его разстроеннымъ дламъ, и онъ разсчитывалъ получить ее непремнно. Подошелъ праздникъ. Вмсто аренды ему дали другую награду, весьма незначительную.
Платонъ Александровичъ былъ слишкомъ опытенъ, чтобы не догадаться, кому обязанъ онъ этимъ удовольствіемъ. Длать было нечего, и, надо сказать правду — онъ перенесъ эту непріятность довольно равнодушно и спокойно.
Вскор затмъ обошли повышеніемъ Константина Платоновича. Этого Платонъ Александровичъ не вытерплъ: карьерой сына онъ дорожилъ боле даже, чмъ своей собственной, но сколько ни здилъ и ни просилъ онъ за сына, просилъ даже и барона — все было напрасно.
А еще немного спустя и самъ вдругъ получилъ онъ крупную непріятность по служб, непріятность, страшно взволновавшую и огорчившую старика. Ему пришлось выслушивать обидныя замчанія, объясняться, оправдывать свои распоряженія, вступаться за лучшихъ своихъ подчиненныхъ, тоже задтыхъ въ этой исторіи. Еще будь онъ одинъ задтъ — ну, онъ подалъ бы въ отставку, бросилъ бы все и не пожаллъ бы, пожалуй. Но онъ не могъ оставить подъ нареканіемъ своихъ ни въ чемъ неповинныхъ чиновниковъ, и нсколько дней все здилъ, просилъ и хлопоталъ онъ, чтобы какъ-нибудь покончить съ этимъ недоразумніемъ. Среди этихъ волненій онъ не обратилъ сначала и вниманія на легкую простуду, но душевно-разстроенный, оскорбленный, убитый горемъ, онъ не могъ ей противиться и скоро слегъ въ постель. Простуда разыгралась въ горячку — и черезъ недлю не стало Платона Александровича.
Смерть его искренно опечалила его дтей: оба они любили его и оба всецло приписывали преждевременную его кончину предшествовавшимъ ей огорченіямъ. Воспоминаніе о послднихъ грустныхъ дняхъ его жизни еще усиливало ихъ горе, и первой мыслью Константина Платоновича было все бросить, отказаться отъ карьеры, обратную сторону которой онъ такъ хорошо теперь узналъ, и подальше ухать отъ этихъ людей, въ угоду нмецкому интригану такъ легко и равнодушно пожертвовавшихъ честнымъ русскимъ человкомъ. Такъ говорилъ Константинъ Платоновичъ въ минуту негодованія и горя, и Ирина была совершенно съ нимъ согласна.
О мести Константинъ Платоновичъ не думалъ, даже и въ голову не приходила ему подобная мысль. Человкъ практическій и вылощенный жизнью, онъ хорошо сознавалъ, что это невозможно для него. Несбыточное было не въ его характер, непосильная борьба — онъ и не понималъ этого слова. Онъ думалъ не о мести, нтъ, онъ думалъ именно о бгств.
Но и тутъ сказалось его воспитаніе: немыслимой являлась ему жизнь вн службы. Онъ бжалъ изъ Петербурга, отъ тхъ, которые преслдовали его отца, онъ бросалъ службу въ Петербург, гд все интриги, протекція, происки, гд человкъ слишкомъ на виду и слишкомъ уже подъ вліяніемъ сильныхъ, чтобы не чувствовать на себ ежеминутно всей сладости и горечи этого вліянія. Правда, это же вліяніе могло создать карьеру, вознести человка на высоту, но передъ гробомъ отца, сломленнаго этой самой высотой — тутъ легко было сыну отречься отъ всякихъ честолюбивыхъ стремленій. Константинъ Платоновичъ ршилъ просить перевода въ провинцію.
А кстати, смерть любимаго въ обществ Платона Александровича произвела нкоторое впечатлніе. Смерть всегда смягчаетъ и каждаго невольно подчиняетъ своему таинственному вліянію. Т же самые, которые, въ угоду сильнымъ, при его жизни хладнокровно длали Платону Александровичу всевозможныя непріятности, теперь они искренно жалли о немъ. Пока еще свжо было впечатлніе, произведенное смертью его отца, Константинъ Платоновичъ могъ надяться на большее, чмъ потомъ, когда смерть эта забудется, а вліяніе барона останется тмъ же.
Константинъ Платоновичъ хорошо это зналъ. Прошла первая минута горя, онъ сталъ спокойне и все обдумалъ. Онъ помнилъ, какъ обидно обошли его повышеніемъ полгода тому назадъ и зналъ, что подобныя исторіи не замедлятъ повториться — и потому спшилъ воспользоваться благопріятной минутой, стараясь выхлопотать себ возможно лучшее мсто въ провинціи.
Одного было жаль ему въ Петербург — веселой свтской жизни, еще жаль было сестры, съ которой попрежнему были они дружны: о матери Константинъ Платоновичъ почти и не думалъ. Ирина тоже не легко мирилась съ мыслью о разлук съ братомъ. Еслибы не мать, она бы охотно за нимъ всюду послдовала, но нечего было и думать, чтобы Аделаида Филипповна согласилась переселиться куда-нибудь въ провинцію. И безъ того уже была она убита, дти видли это, несмотря на все наружное ея спокойствіе, и, уважая горе матери, горе свтской женщины, потерявшей вс надежды и радости и большую часть своего значенія, они не хотли еще боле огорчать ее перемной жизни.
Но вскор выяснилось положеніе длъ Платона Александровича, положеніе далеко не блестящее. Выкупныхъ денегъ уже не было и въ помин, напротивъ, оказались долги, хотя и небольшіе, но въ общей сложности все-таки составлявшіе тысячъ около пятидесяти. Блазны съ заводомъ были сданы въ аренду за 21.000, кром лса, но большая и лучшая половина этого лса была уже вырублена.
Дла Платона Александровича не были извстны никому въ семь, вс ожидали, что посл него останутся деньги, а не долги, и такимъ образомъ наслдство оказалось гораздо меньше, чмъ думали наслдники.
Это было вторымъ ударомъ для Бачуриныхъ и въ особенности для Аделаиды Филипповны: стало очевиднымъ, что и прежде, при томъ громадномъ жалованьи, которое получалъ Платонъ Александровичъ, они жили не по средствамъ, теперь же, вмсто этого жалованья, имъ оставалась лишь скромная ея пенсія.
Вс трое стали они обсуждать, что имъ теперь длать. Одно было ясно, что оставаться въ Петербург трудно и не совсмъ пріятно — непріятно переживать минуты общаго пониженія всей жизни, даже и въ матеріальномъ отношеніи. Единственнымъ для нихъ исходомъ было, по мннію Константина Платоновича, куда-нибудь ухать изъ Петербурга, и онъ предложилъ матери или жить за-границей, или же поселиться съ Ириной тамъ, куда его назначатъ. Аделаид
Филипповн не понравился этотъ послдній планъ, который, напротивъ, горячо поддерживала Ирина.
— Это невозможно, Костя, говорила Аделаида Филипповна. Ирина невста, ну я старуха, я везд проживу, но за что же она-то должна тамъ пропадать?
— Мама, не думай обо мн, право, я не буду скучать по Петербургу, возразила Ирина.
— Но я не могу этого допустить, спорила мать. Ты молода, ты не знаешь, что йто такое — жизнь въ провинціи. Наконецъ, какая же тамъ партія для тебя?
— Но какъ же быть, мама? говорилъ Константинъ Платоновичъ. Вдь ты видишь, мы не можемъ жить въ Петербург, какъ мы жили до сихъ поръ. А тмъ боле теперь, посл всхъ этихъ исторій, нельзя же намъ вдобавокъ и раззоренныхъ еще разъиграть…
— Знаешь, Костя, первая нашлась Ирина. Что еслибы теб дали мсто въ Москв? Возможно это?
— Не знаю, попробую…
Аделаида Филипповна промолчала. Москва — это была еще уступка, которую она могла принять.
Въ тотъ же вечеръ похалъ Константинъ Платоновичъ къ одному изъ лучшихъ знакомыхъ Платона Александровича, вліятельному въ министерств, сенатору Березнову, боле всхъ принимавшему участіе въ семь покойнаго Бачурина. Константинъ Платоновичъ откровенно разсказалъ Березнову свое положеніе и просилъ его помочь ему получить мсто въ Москв. Березновъ общалъ, хотя за успхъ и не ручался. Заручившись его содйствіемъ, Константинъ Платоновичъ удвоилъ свои хлопоты.
Ему нравилась мысль о жизни въ Москв. Онъ тотчасъ же вспомнилъ о друзьяхъ своей юности, съ которыми столько лтъ не видался и даже не переписывался, а кром того — въ Москв все-таки надялся онъ найти боле похожаго на петербургскую жизнь, чмъ въ какомъ-нибудь отдаленномъ губернскомъ город. Сильно боялся онъ, что не сбудутся эти розовыя надежды…
Ирина говорила правду, что не будетъ жалть о Петербург, хотя и нельзя въ то же время сказать, чтобы она покидала его безо всякихъ сожалній. Многое любила она въ Петербург, но свою петербургскую жизнь она уже знала, и хорошо знала, а двушка умная и серьезная, отнюдь не прочь была она узнать иную жизнь, что-нибудь новое, новыхъ людей, новые взгляды и впечатлнія. Не обладая энергіей и страстью, ни твердыми убжденіями, Ирина мирилась съ однообразіемъ вдоль и поперегъ уже извданной своей жизни и не рвалась въ неизвстное новое, но тмъ боле была она рада, что сама судьба, безъ борьбы и безъ хлопотъ съ ея стороны, даетъ ей возможность узнать это новое. Ей предстоитъ жизнь, мене, правда, блестящая, но за то украшенная всей прелестью новизны и неизвстности — и Ирина была довольна предстоящей перемной
Особенно, какъ и брату, хотлось ей попасть въ Москву: тоже тутъ вспомнила она Веденяпинскихъ своихъ друзей, да и сама Москва интересовала ее — и съ волненіемъ слдила Ирина за хлопотами брата.
— Хорошо мы тамъ заживемъ, Костя, говорила она. Я слышала, въ Москв живутъ богато и весело…
— Ну, что касается жизни, мы уже не увидимъ того, что видли, отвтилъ ей братъ.
— Что видли, то уже видли, стоитъ жалть о знакомомъ? Да каковъ-то Саша теперь, Сережа, Надя, Соня, вс они! я ихъ почти и не помню, а вдь славные они, да, Костя?
— Славныя были дти, можетъ, и теперь славные, да сойдемся ли мы, Ирина? Вдь мы уже не дти, жили мы совершенно разной жизнью, у насъ разные взгляды и не можетъ это не остаться безъ вліянія на наши отношенія…
— Э, Костя, вдь сходиться мы будемъ не на почв привычекъ, а на почв ума. Разница взглядовъ… да вдь это скука, если ея нтъ! И чего ея бояться? Намъ съ тобой нечего стыдиться своихъ взглядовъ!
— Да вдь это я такъ только, а я буду очень радъ ихъ увидть…
— Отчего не напишешь ты Саш?
— Въ самомъ дл…

XIV.

Полной грудью вздохнулъ Алгасовъ, окончательно разставшись съ Врой Юрьевной. Казалось, тутъ лишь вполн позналъ онъ цну жизни и прелесть свободой незамтно-легко пролетли для него послдніе зимніе и первые весенніе мсяцы.
А тутъ, весной, ярко на мгновеніе освтило его дни новое увлеченіе: это была молодая француженка, живая, веселая, умная, ослпительно-красивая, съ большими, полными жизни и страсти, черными глазами и роскошными, съ чуднымъ синеватымъ отливомъ, длинными и мягкими, черными волосами.
Ее звали Susanne. Они встртились случайно, сразу же оба понравились они другъ другу, и много наслажденья получили они, много радостей и, пожалуй, даже счастья дали имъ эти дни, проведенные ими вмст. Susanne умла нравиться, все новыя постоянно возбуждая въ человк мечты, новыя желанія и новые и новые взрывы страсти, и не только не приглядывалась Алгасову красота ея, но съ каждымъ днемъ все лучше и привлекательне казалась ему веселая Susanne, и все новую прелесть находилъ онъ въ ея черныхъ глазахъ. Со всмъ жаромъ молодости упивался онъ опьяняющимъ этимъ счастьемъ, роскошной красотой своей подруги и ея полными страсти и нги поцлуями — и такъ хороши были эти минуты восторга и счастья, которыя давала ему Susanne, такъ беззаботно-весело жилось имъ обоимъ, что если бы забвеніе нужно было ему, и его получилъ-бы онъ въ ея горячихъ объятіяхъ.
Но Susanne не была свободна: ея дивная красота была уже куплена — и дорого куплена — старымъ, но баснословнобогатымъ княземъ N. Къ ихъ счастью, его не было въ Москв, когда они познакомились, и на свобод все свое время, всю красоту свою, всю себя отдавала Susanne Алгасову, любя его такъ же страстно, какъ и онъ ее. Но до князя дошли слухи… Слухи эти вовсе не понравились ему. Онъ поспшилъ вернуться, и весь умъ свой, всю свою хитрость и умнье обольщать должна была пускать въ ходъ Susanne, чтобы усыплять его ревность и урываться на свиданія съ Алгасовымъ. Но князя трудно было успокоить: онъ безумна любилъ красивую Susanne и, не видя иного средства отвлечь ее отъ Алгасова, ршилъ поскоре увезти ее заграницу.
Итакъ, пришлось Алгасову и Susanne разставаться. На оба уже натшились они, оба взяли уже у наслажденья все, что можно только было взять. Еще нсколько недль — и вся ихъ страсть умерла бы естественной смертью, они оба надоли бы другъ другу. И Алгасовъ, и Susanne — слишкомъ живы и впечатлительны были они, чтобы долго находиться подъ чарами того же увлеченія. Чтобы жизнь сохраняла для нихъ прелесть, обоимъ нужно было имъ или счастье, или же постоянныя перемны, новыя впечатлнія и новыя встрчи.
Но они еще нравились другъ другу, когда князь ршилъ ухать съ Susanne, нравились на столько, чтобы, прощаясь, погоревать о разлук, чтобы разстаться ласково, съ любовью, съ страстнымъ поцлуемъ и съ мечтой о свиданіи… И тутъ получили они лучшее, что могли только получить.
Наканун отъзда Susanne пришла къ Алгасову, взволнованная и печальная, но такъ хороша была она въ этотъ вечеръ, такой страстью были согрты прощальные ея поцлуи, что никогда еще, казалось, не видалъ ея Алгасовъ такой хорошенькой и милой. Весь вечеръ провели они вмст, въ послдній разъ спша налюбоваться другъ другомъ, и ихъ прощанье было теплое и грустное. Черезъ мсяцъ, и даже ране, и Алгасовъ, и Susanne — оба все забыли они, и свою любовь, и недолгое свое счастье.
Никакая разлука не грозила еще имъ, и князь спокойно пребывалъ еще въ Самарскомъ своемъ помстьи, когда Алгасовъ неожиданно вдругъ получилъ отъ Константина Платоновича слдующее письмо:

‘С.-Петербургъ, іюля 10-го, 1871 г.

‘Мы такъ давно не видались и не имли другъ о друг никакихъ извстій, другъ мой Саша, что ты, я думаю, удивишься даже, получивъ это письмо. И въ самомъ дл, какъ это странно вышло: точно мы живемъ на противоположныхъ полюсахъ, а не въ 600 верстахъ разстоянія и не въ наше время, время желзныхъ дорогъ и телеграфовъ. Какъ это случилось, что въ три года мы и не видались и не писали другъ другу — я не понимаю, а вдь, кажется, жили и не ссорились, дружно жили…
‘Какъ бы то ни было, видишь, я все исправляю, да и пора, пора вновь познакомиться, ибо скоро вновь соединитъ насъ, можетъ быть, судьба, и мы заживемъ попрежнему вмст и дружно, втроемъ съ Сережей.’
Дале Константинъ Платоновичъ писалъ про смерть отца и про вс сопровождавшія ее обстоятельства и описывалъ положеніе, въ которомъ остались посл него дла.
‘Вотъ почему ршилъ я продолжать службу въ провинціи’, писалъ онъ затмъ, ‘Мама и Ирина дутъ со мной. Я врю Ирин, что безъ сожалнія разстается она съ Петербургомъ. Это двушка умная и серьезная, хорошая, Саша, очень хорошая, не балы и не визиты интересуютъ ее въ жизни. Но мн мамы жаль: не легко на старости лтъ узжать оттуда, гд прошла вся жизнь, вс лучшіе годы. Впрочемъ, ты и не узнаешь теперь мамы, такъ она постарла и такъ больна.
‘Такимъ образомъ, всячески долженъ я теперь стараться о перевод въ Москву. Я одинъ, я бы везд, пожалуй, прожилъ, но законопатить сестру и маму въ какую-нибудь Самару — это было бы слишкомъ уже для нихъ. Я бы желалъ получить мсто товарища прокурора въ Москв, или, по крайней уже мр, въ большомъ город, въ род Одессы. Я бы согласился и на судебнаго слдователя, но только уже въ Москв и съ общаніемъ скораго повышенія. Удастся ли это — не знаю, какъ бы не пришлось хать судебнымъ слдователемъ въ какой-нибудь глухой уздъ или же искать мста по другому вдомству. Баронъ, я это наврное знаю, старается изо всхъ силъ, хочется ему доканать меня и сослать въ какую нибудь берлогу, да это еще посмотримъ, удастся ли ему! Я кое-кого уже настроилъ и, въ пику барону, обо мн сильно хлопочутъ.
‘Все это грустно, Саша, и не знаю, что мн длать. Да, невесело начался для насъ этотъ годъ!
‘Ну, въ сторону все это. Какъ вы тамъ поживаете? Я ничего о васъ не знаю и потому даже и не спрашиваю ни о чемъ въ частности, напиши мн все и обо всхъ. Прощай, авось скоро увидимся. Твой забытый другъ К. Бачуринъ’ Алгасовъ и дйствительно совсмъ почти забылъ о Бачуриныхъ, и въ первую минуту сильно удивилъ его траурный этотъ конвертъ съ черной гербовой печатью и съ адресомъ, написаннымъ незнакомой какой-то рукой. Но какъ же обрадовался онъ, увидвъ подпись!
Съ жадностью прочелъ онъ письмо. Невеселое было оно, но Алгасовъ видлъ въ немъ только всть о друг своей юности, видлъ надежду увидть его, а, можетъ-быть, тт снова съ нимъ соединиться — и какъ-то даже стушевалось въ ум его печальное содержаніе письма. Онъ мало помнилъ Платона Александровича и ничего не понималъ въ служебныхъ волненіяхъ своего друга. Ему казалось только, что, имя 21.000 въ годъ, нечего бояться какого бы то ни было барона, взгляда же Бачуриныхъ на службу или, врне, на карьеру, какъ на единственный смыслъ и содержаніе жизни — этого взгляда Алгасовъ не понималъ.
Въ тотъ же вечеръ написалъ онъ отвтъ:

Москва, 12 іюля, 1871 г.

‘Нтъ, не забытый, а все попрежнему любимый другъ мой! Скажу безъ хитростей: мало я понимаю въ твоемъ барон и въ его чудодйной какой-то власти, но мн остается только радоваться, что по его милости ты передешь къ намъ и будешь жить со мной. Не бойся: мы живемъ тутъ хорошо и весело, право, не хуже, чмъ вы въ Петербург, и это я еще уступку теб длаю, петербуржецъ, я самъ увренъ, что шире, свободне и лучше. Костя, хлопочи, старайся получить мсто въ Москв! Ужъ не гонись за чинами, возьми какое поскромнй, но только въ Москв, непремнно въ моей милой, дорогой Москв! А то, ишь ты! Сразу захотлъ товарищемъ прокурора стать! Этого, разумется, не получишь, какъ ни хлопочи.
‘Прежде всего отвчу теб на начало твоего письма. Другъ мой! Да это-то и есть доказательство, что мы не просто нжные кузены и не просто знакомые. Ты пишешь, что мы жили дружно и не ссорились. Я скажу боле, Костя, мы жили такъ, что вся святая святыхъ души каждаго изъ насъ была открыта двумъ другимъ, весь нашъ юный ростъ, первое пробужденіе сознательной мысли, все это мы длили другъ съ другомъ. Это дорогія отношенія, Костя, не всегда и родные братья живутъ такъ, какъ жили мы трое.
‘Но по этой-то причин и не чувствовали мы потребности ни въ переписк, ни въ свиданіяхъ. Мы знали лучшее, къ чему же намъ худшее? Что могли мы написать, живя жизнью, совершенно разною? То, что ты былъ на балу у князя I, а я у графа X., что ты получилъ такой-то чинъ или крестъ — Костя, да что намъ въ этомъ посл тхъ незабвенныхъ дней, которые, бывало, проводили мы въ Веденяпин и въ Блазнахъ? Понятно, и не должны были мы чувствовать потребности въ подобной переписк. А иная переписка — не легка она, Костя! Нельзя вылить на бумагу все то, что говоришь. Не мшаетъ разговорамъ разная жизнь, ни разныя впечатлнія, даже напротивъ, но ничего не даютъ они для писемъ, и при подобныхъ обстоятельствахъ не можетъ быть переписки, которая стоила бы нашихъ былыхъ разговоровъ. Понятно, что каждую недлю пишу я Сереж — онъ въ Италіи — но вдь съ нимъ мы не разлучались съ тхъ поръ, какъ мы стали себя помнить, онъ ухалъ изъ семьи, среди которой онъ выросъ и гд въ немъ видли брата. Да и то, что наша переписка? На дв трети это простое извщеніе о случившихся мелочныхъ происшествіяхъ и только, да вопросы, которые, поврь мн, ставятся лишь затмъ, чтобы наполнить бумагу, и еслибы теб нечего было написать мн — сколько вопросовъ наставилъ бы ты! Но мы съ Сережей — другое дло. Ему я могу написать, что Надя потеряла въ театр свой браслетъ съ звздой изъ рубиновъ, что Павелъ Ивановичъ продалъ лошадь Кролика и купилъ вороную пристяжную, что Соня перестала бывать у Высоцкихъ, но для него все это интересно, онъ здилъ съ Надей выбирать браслетъ, онъ знаетъ Кролика, знаетъ и Высоцкихъ и съ самаго начала всю исторію недоразумній между ними и Соней и т. д. Но что теб и не въ такихъ мелочахъ, но и въ боле даже крупныхъ событіяхъ нашей, чуждой теб жизни? Жизнь у тебя есть своя.
‘И опять другое. Мы росли съ Сережей, намъ нельзя не знать послднихъ даже мелочей въ жизни и чувствахъ другъ друга, ибо съ нимъ мы должны остаться не друзьями только, но братьями, а что написать — это намъ дастъ вся прожитая вмст жизнь. Съ тобой мы не росли. Если и не узнаемъ мы другъ друга при встрч (я говорю здсь про нравственную нашу физіономію) — не бда, потому что и никогда вдь не знали мы другъ друга въ то измнчивое время и каждый разъ приходилось намъ съизнова знакомиться при каждомъ новомъ свиданіи. Въ юности полкъ били мы другъ друга, и эта любовь, я врю, пойдетъ намъ на всю жизнь. Но все же не та это любовь, какая соединяетъ насъ съ Сережей, и для письма многаго не даетъ эта любовь.
‘А свиданія — дйствительно странно, что никто изъ насъ не навстилъ другаго. Но и это пустяки. У каждаго изъ насъ своя жизнь, полная своихъ интересовъ и радостей, отъ которыхъ не хочется отрываться. А свиданіе короткое, что намъ дало бы оно? Даже и познакомиться хорошенько не успли бы мы въ какую-нибудь недлю и разстались бы, нисколько не сблизившись, одно только, въ тягость былъ бы пріхавшій, ибо что съ нимъ длать? Его въ свою жизнь не всунешь, а для него ломать свои дни — это тоже не всегда пріятно. И если никому изъ насъ не пришла въ голову мысль о свиданіи — этому должно только радоваться, это значитъ, что наша жизнь была полна и весела и не требовала новыхъ развлеченій. Будь это не такъ, какое нашли бы мы развлеченіе привлекательне свиданія?
‘Нтъ, именно то, что мы не лицемрили и не насиловали себя, не видли нужды въ пустыхъ формальностяхъ выказыванья дружбы, что, и любя другъ друга, все-таки оставались мы свободными и даже мысленно никогда не стсняли себя во имя этой любви — это и служитъ лучшимъ ея доказательствомъ. А вотъ видишь, пришлось написать, и не напортило вдь намъ долгое молчаніе, нашли мы, что сказать другъ другу, и рады этимъ письмамъ, и еще боле будемъ рады увидться. Но все это потому, что мы пишемъ, когда это нужно, повинуясь велніямъ сердца и жизни, а не головы и приличій.
‘Что теб сказать о насъ? Прізжай, самъ все увидишь, а мы ужъ постараемся такъ тебя принять, что черезъ годъ и самъ не захочешь ты въ Петербургъ. А пока, вотъ самыя главныя о насъ новости: Сережа женится на премиленькой двушк, но сейчасъ онъ въ Италіи, гд учится наилучшимъ, наигуманнйшимъ, наидешевйшимъ и пр., и пр. образомъ ткать шелковыя матеріи. Для этого и послалъ его въ Миланъ Почаевъ, богатый московскій купецъ. Надя очень пополнла и, правду сказать, какъ-то постарла, у нея уже трое дтей. Соня моя теперь не Соня, а княгиня Апалева, этого, я думаю, ты еще не знаешь. Важная такая стала, страсть, и не подступишься къ ней. У нея одна двочка. Про себя что скажу? Въ университет кончилъ, живу все у Вдровыхъ, числюсь гд-то на служб и даже получилъ ужъ какой-то чинъ — впрочемъ, обо всемъ этомъ Вдровъ знаетъ лучше меня, у него и спроси, когда прідешь. Я веселюсь напропалую, знакомыхъ пропасть, остальное время читаю, продолжаю учиться, однимъ словомъ — живу на всхъ парусахъ, не знаю никакихъ бароновъ, ни чухонскихъ, ни русскихъ, и нахожу, что это очень удобно. Ну вотъ и все. Теперь ты, по крайней мр, настолько уже знаешь наше положеніе, что при встрч съ Соней можешь назвать ее: ваше сіятельство, остальное же узнаешь, когда прідешь къ намъ.
‘Прощай, Костя, прізжай поскоре и какъ можно старайся попасть въ Москву, а не въ Одессу и не въ другой какой городъ. Твой всегда любившій тебя другъ А. Алгасовъ’.
Письмо это произвело на Бачуриныхъ самое лучшее впечатлніе. Еще живе вспомнилъ Константинъ Платоновичъ веселаго своего друга и еще боле потянуло его въ Москву. Онъ прочелъ письмо Ирин.
— А вдь онъ правду пишетъ, замтила она.
— Да, онъ все такой же, какимъ былъ и тогда, открытый, веселый, живой… Такъ напомнило мн его это письмо!
— Желала бы я увидть его! задумчиво произнесла Ирина. А что, есть, наконецъ, надежда получить мсто въ Москв?
— Еще ничего неизвстно, отвтилъ ей братъ.
Хлопоты его близились къ концу и много приходилось ему разъзжать, напоминая о себ и о разныхъ данныхъ ему общаніяхъ. Боле недли не могъ онъ собраться отвтить Алгасову.

С. Петербургъ, 23 іюля, 1871 г.

‘Наконецъ-то урвалъ я минутку, чтобы написать теб, другъ мой Саша. Столько хлопотъ, что ты и не повришь. Благодарю тебя за дружеское твое письмо, я вижу, ты дйствительно не перемнился ко мн, да и вообще, ты мало, должно-быть, измнился. Ирина теб кланяется и тоже съ нетерпніемъ желаетъ тебя увидть.
‘Да, много у васъ перемнъ, какъ я вижу! Мн жаль Сережи, что его нтъ. Надолго онъ ухалъ? И когда же его сватьба? Вотъ поневол приходится длать вопросы, когда ты ничего путемъ не пишешь. Каково! Надю я помню совсмъ молоденькой, и теперь она мать многочисленнаго семейства! Но еще странне будетъ встртить Соню, которую я помню еще двочкой — и вдругъ она важная дама, княгиня! Вотъ моя Ирина, она все та же, нисколько не измнилась. Врю, что намъ не будетъ скучно въ Москв, но чтобы когда-нибудь забыли мы Петербургъ — это уже дудки, г. москвичъ.
‘А про мсто — ничего ты не понимаешь, сущій провинціалъ. Товарищъ прокурора вовсе не такая важная должность, чтобы я не могъ ея получить. Если и не получу, то это просто вслдствіе интригъ, а не чрезмрнаго моего честолюбія. Теб, пожалуй, и то въ диковинку, что мн еще легче получить мсто члена суда, особенно гд-нибудь въ провинціи? Да это мсто я и самъ не возьму: воображаю твое удивленіе, когда ты будешь читать эти строки 5).
‘Но безъ шутокъ, еще ничего неизвстно о моей судьб, но все ршится очень скоро. Мн общаютъ мсто въ Москв, сдержатъ ли общаніе — не знаю. За меня хлопочутъ люди довольно вліятельные, и я на нихъ сильно надюсь. Какъ только узнаю что-нибудь — напишу теб, а пока прощай, авось теперь скоро увидимся. Твой другъ К. Бачуринъ.’
Алгасовъ не отвчалъ на это письмо. Не до Бачуриныхъ было ему тутъ, всего день прошелъ, какъ неожиданно ухали за границу князь и Susanne, и сильно волновала Алгасова эта вынужденная разлука…
Впрочемъ, вскор пришло отъ Константина Платоновича новое письмо:

‘С. Петербургъ, 2 августа, 1871 г.

‘Побда, Саша, побда! Будемъ жить вмст! Сейчасъ получилъ извстье, что я назначенъ къ вамъ товарищемъ прокурора. А что ты говорилъ? Ну да все это пустое, теперь скоро увидимся, я въ. Петербург заживаться не буду и выду, какъ только все здсь устрою. Пока я пріду одинъ, найду квартиру, все приготовлю, и тогда уже передутъ мама и Ирина. Ну прощай пока, и писать некогда, да и нечего въ виду близкаго свиданія. Твой другъ К. Бачуринъ.
Нечего и говорить, какъ обрадовало Алгасова это письмо: хоть нсколько заслонило оно собою отъздъ хорошенькой Susanne, и тмъ боле, что въ Бачурин Алгасовъ ожидалъ найти такого же друга, какимъ былъ для него ухавшій Костыгинъ, отсутствіе котораго оставляло такой чувствительный проблъ въ его жизни. Съ нетерпніемъ сталъ онъ ждать Константина Платоновича.
А время шло между тмъ съ обычной своей быстротой, и августъ перевалилъ уже за половину. День кончался. Алгасовъ стоялъ у открытаго окна, наслаждаясь наступающими сумерками: сумерки и весной, и лтомъ, были любимымъ его временемъ.
Въ передней раздался звонокъ, но, никого не ожидая, Алгасовъ не перемнилъ даже положенія. Вскор послышались, однако, шаги, и въ комнату вошелъ высокій худощавый молодой человкъ, тщательно причесанный и выбритый, не особенно красивый, носъ лицомъ пріятнымъ и живымъ и съ выразительными темно-синими глазами. Одтъ онъ былъ хорошо, платье свжее и дорогое — хоть бы и съ визитомъ куда, а не запросто къ пріятелю.
Алгасовъ обернулся и посмотрлъ на него, не узнавая его въ темнот.
— Что же, Саша, не узнаешь разв? спросилъ вошедшій, Константинъ Платоновичъ Бачуринъ.
— Костя! воскликнулъ Алгасовъ и бросился къ своему другу. Радостна была ихъ встрча, и долго не могли они наговориться, длясь впечатлніями и новостями.
Константинъ Платоновичъ подробно разсказалъ Алгасову про возвышеніе своего отца, про его стычку съ барономъ и его смерть, посвящая неопытнаго своего друга во вс тайны петербургскаго служебнаго міра. Потомъ онъ перешелъ къ сестр и къ себ.
— И неужели, узжая изъ Петербурга, теб легко покинуть этотъ городъ, спросилъ его Алгасовъ, неужели теб никого не жаль тамъ? Я не про свтъ говорю, я говорю про людей, съ которыми ты жилъ, къ которымъ привыкъ, полюбилъ.
— Никого…
— Какъ, неужели же, кром свта и службы, у тебя тамъ не было никакой дорогой для тебя личной жизни?
— Была еще жизнь семейная. Чего же теб еще? Будетъ, кажется…
— Неужели у тебя нтъ друзей, съ которыми жаль было бы разставаться?
— А у тебя есть они?
— У меня ихъ много было въ университет, нкоторые и теперь еще есть. Но вообще, среди моихъ знакомыхъ у меня много такихъ, съ которыми мы сошлись.
— Мало ли у меня тамъ пріятелей! Да разв такъ теперь всю жизнь и просидть возл нихъ?
— Не сидть, но легко, равнодушно узжать отъ нихъ, вотъ я про что говорю… И наконецъ, неужели ты никого не любилъ тамъ?..
— Э, кто безъ этого обходится…
— И тебя любили?
— Случалось…
— И сейчасъ теб никого не жаль въ Петербург?
— Есть, которая и сейчасъ нравится. Да чудакъ ты! Что же мн длать, если она тамъ, а я здсь? Какая польза жалть?
— И ты ей нравился?
— Да… немного…
— На твоемъ мст мн не легко было бы ухать.
— Легко ли, нтъ ли — не все ли это равно, разъ ухать надо?
— Да послушай, почему же надо?
— Вдь ужъ я толковалъ теб, что нельзя мн было оставаться въ Петербург. Тамъ вки-вчные и остался бы я въ канцеляріи, а здсь я получилъ должность, года черезъ два или три мн общали повышеніе, 30 или 35 лтъ я могу быть предсдателемъ суда, пойми ты, что я не могъ, оставаясь въ Петербург, служить такъ-же успшно…
— Да къ чему же непремнно такъ успшно служить?
— Какъ же по твоему, служить? Неуспшно?
— Не знаю… Ты видишь, я никакъ не служу.
— Но что же сталъ бы я длать безъ службы?
— А я что длаю?
— У тебя другіе взгляды, другое положеніе, все другое. А я, ну что я такое безъ службы? Мн 24 года, я товарищъ прокурора. Потомъ я буду предсдателемъ, сенаторомъ и т. д. Все это ясное положеніе въ обществ, это показываетъ, что человкъ живетъ, что-нибудь длаетъ, что-нибудь значитъ… Что я безъ службы? Бачуринъ — и только!
— Отчего же я не чувствую никакого неудобства, не будучи товарищемъ прокурора?
— Вотъ и разница между Москвой и Петербургомъ! А въ Петербург на тебя и не взглянули бы даже, ты совершенно исчезъ бы тамъ, не имя положенія, т. е. никому неизвстный и никому ненужный. Да наконецъ и ты. Хорошо теб въ 23 года, ну а подъ старость, что ты будешь изъ себя представлять?
— Да то же самое… Я Алгасовъ, веденяпинскій помщикъ, такъ же со всми буду знакомъ, буду членомъ Англійскаго клуба, можетъ-быть буду женатъ, еще-то, спрашивается, чего-же мн надо?
— Не знаю, какъ это у васъ въ Москв длается… И я Бачуринъ, и у меня Блазны, и побольше даже твоего Веденяпина, но съ этими только достоинствами я въ Петербург нуль. Впереди всхъ я, разумется, никогда не стану, на это я и не разсчитываю, но я хочу быть чмъ-нибудь, а этого достигнуть я могу только службой. Вотъ теб цль и смыслъ службы, практическая ея сторона. А вотъ и сторона идеальная. Что сталъ бы я длать безъ службы? Собакъ гонять?
— Ты мн все разсказалъ про себя. Дружбы ты не знаешь, любви тоже, свтъ — ты его легко покинулъ. Что же наполняетъ твою жизнь, вотъ что скажи мн?
— Вотъ именно она-то и есть, служба…
— Служба? Исканіе громкихъ должностей? Дло въ жизни одно — жить, а что до положенія, оно у меня есть и въ Москв, и въ Веденяпин, могу выбирать любое.
— Ты молодъ, Саша! Жить — это прекрасно въ 23 года, но вдь что-нибудь надо же и подъ старость себ приготовить! Молодость всегда и всякая хороша, и цль всхъ нашихъ трудовъ и желаній должна быть почетная старость, когда жить уже нельзя.
— Можно! Теперь у меня есть удовольствія, они даютъ мн жизнь, подъ старость будетъ семья. Въ обществ теперь я гость, я везд бываю, везд принятъ, тогда я буду хозяиномъ, я буду принимать. Міровая жизнь, прогрессъ, литература, искусство, прекрасное — все это останется. А захотлъ дятельности — ко всмъ общественнымъ дламъ теб доступъ, вотъ и служба, почетная и полезная, широкое поле дятельности…
— Ужасно какое широкое!..
— Да, свободное и широкое… Тогда не будетъ уже порывовъ къ личному счастью, люби счастье чужое и будь счастливъ, если сможешь послужить ему… Въ жизни я признаю одно дло, одну цль — это самое жизнь…
— Все это очень хорошо, но жизнь должна же быть чмъ-нибудь полна…
— Да, и то, чмъ она должна быть полна, называется счастьемъ.
— Ну, братъ, въ такомъ случа надо признать, что жизнь всхъ ршительно пуста.
— Почему?
— Да гд оно, счастье? Кто счастливъ?
— Не знаю, какъ оно тамъ у васъ въ Суд, а я такъ смотрю на дло: счастье — это естественное и нормальное
наше состояніе, это содержаніе, цль и оправданіе всей нашей жизни, все, однимъ словомъ.
— Прекрасно, но только вс мы живемъ въ такомъ случа неестественно и ненормально!
— Въ это я не врю, да и врядъ ли можетъ человкъ настолько знать душевное состояніе всхъ, чтобы говорить такъ ршительно. Какое нормальное состояніе человка? Состояніе здоровья, не такъ-ли? Однако, есть и больные, хотя это нисколько не служитъ отрицаніемъ здоровья. Если человкъ боленъ, значитъ, было что-нибудь въ его жизни, что помшало ему быть здоровымъ. Если онъ познаетъ и устранитъ эту причину — онъ будетъ здоровъ. Если этой причины познать нельзя — это вина медицины, а не отрицаніе всякой возможности быть здоровымъ. Если ея нельзя устранить — это все-таки остается частнымъ случаемъ. Къ счастью и къ несчастью можно примнить эти же примры.
— Вопросъ: въ чемъ найдешь ты счастье?
— Я уже сказалъ: въ жизни, въ свобод, во всемъ что жизнь даетъ хорошаго.
— А если она не даетъ ничего хорошаго?
— Разсмотри причины, почему она не даетъ его, и измни свою жизнь. Жизнь вообще не можетъ быть не хороша, а испортить ее, такъ скажи пожалуйста, чего же нельзя испортить? Знаешь мой взглядъ на твою жизнь? Не служба составляетъ въ ней главную суть, а именно жизнь, наслажденіе жизнью, какъ и у меня. Разница та, что я вижу его въ свобод, въ весель, въ красот, а ты — въ чинахъ и въ карьер. Но, по-моему, это одно и то же, разница только въ соус…
— Какъ бы то ни было, но ты понялъ теперь, почему я служу и почему ухалъ изъ Петербурга?
— Понять не трудно. Мн именно и хотлось получить отъ тебя этотъ самый отвтъ, что ты любишь службу, какъ путь къ карьер.
— Что же изъ этого?
— Ничего.
— Къ чему теб нужно было это знать?
— Чудакъ ты, хочу же я узнать тебя!
— Да разв въ этомъ что-нибудь дурное по-твоему?
— Дурное? Въ чемъ?
— Ну да вотъ, что я такъ отношусь къ служб?
— Съ чего ты взялъ? Я хотлъ только опредлить твою главную страсть — и больше ничего. Что же можетъ тутъ быть дурнаго? Каждый любитъ свое, и, несомннно, каждый иметъ право любить свое.
— И ты любишь?..
— Э, я уже говорилъ теб…
— Ничего не длать?
— Пожалуй, что же, и въ этомъ нтъ вдь ничего дурнаго!
— Послушай, опять повторяю, для 23 лтъ ничего не можетъ быть лучше твоихъ этихъ взглядовъ. Но чего же ты ждешь для себя въ будущемъ?
— Ничего Я живу теперь, буду жить и тогда. Что мн будетъ давать тогда наслажденье и радости — я не знаю, но врю, что всегда найду жизнь и возможность жить.
— Ну вотъ, ты живешь по своему рецепту, хотя я и не вполн еще усвоилъ его — вдь не могу же я допустить, что тебя удовлетворяютъ какіе-нибудь мазурки да вальсы…
— Напрасно.. Въ свое время и мазурка хороша, и я ею не брезгаю! Но разв одна только она въ жизни? А дружба, а любовь, а люди, наконецъ — наука, поэзія, искусство, истина, разв этого мало?
— Хорошо. И ты счастливъ?
— Ну, послушай, это слишкомъ уже рзкій вопросъ…
— Ничуть, Ты говоришь, что наполнять нашу жизнь должно счастье, въ немъ, по-твоему, весь смыслъ и вся цль жизни. Естественно спросить самого учителя, насколько жизнь оправдала его же собственное ученіе?
— Ты правъ, счастье-это единственное, что намъ дорого, единственная разумная цль нашей жизни, но разв при начал дла спрашиваютъ человка, достигъ ли онъ цли? Ты вотъ мечтаешь о сенаторств. Ну что, если вдругъ спрошу я тебя, когда и въ какой департаментъ ты назначаешься? Я длаю все, чтобы вести свою жизнь къ счастью, по-крайней мр, какъ я его понимаю. Я живу въ обществ, я свободенъ, я стараюсь узнать и усвоить все, что меня интересуетъ, что мн кажется истиной или что нужно мн для уясненія себ истины. А какъ могу я сейчасъ, при начал жизни, сказать, что я счастливъ? Да, я доволенъ своей жизнью, мн весело, мн ничего больше не надо — можетъ быть, это и есть счастье…
— А ты все такой же, такой же веселый, также любишь жизнь и свободу…
— Да, и другого ужъ мн не любить, разв что встртится въ жизни такое дло, которое всего меня возьметъ себ… Но и тамъ это будетъ уже не любовь, или, по крайней мр, любовь совершенно иная…
— Я хорошо помню тебя юношей, и теперь интересно мн прослдить, какъ лта и развитіе укрпили и украсили въ теб юношескіе взгляды?..
Алгасовъ засмялся.
— Ясне сознаю ихъ, лучше могу защитить — вотъ и все, отвтилъ онъ.
— А что же мы къ Над? спохватился вдругъ Бачуринъ. Или ужъ поздно сегодня?
— Нтъ, отчего же поздно, сказалъ Алгасовъ, глядя на часы. Они теперь чай пьютъ. Пойдемъ. Павелъ Ивановичъ, кажется, дома…
Вдровы были уже въ Москв: дурная погода и болзнь одного изъ дтей заставили ихъ нсколько ране вернуться въ городъ. Тепло и радушно встртили они Бачурина, Надежда Семеновна даже просіяла отъ радости, увидвъ его, въ свою очередь и Павелъ Ивановичъ искренно тоже обрадовался прізду родственника, такъ дружнаго со всей семьей Алгасовыхъ. Поспшно вскочилъ онъ съ мста и крпко, дружески пожалъ руку Бачурина.
— Здравствуйте, здравствуйте, говорилъ онъ, мы васъ давно уже поджидаемъ! Ну, милости просимъ, прошу любить меня, какъ ихъ вы любите!..
Они точно сидли за чаемъ. Тотчасъ же усадили и Константина Платоновича, и вся захлопоталась Надежда Семеновна, предлагая ему и чая, и кофе, и сливокъ, и печенья отъ Бартельса, и особыхъ какихъ-то булочекъ, и наконецъ, свжихъ калачей, за которыми отряженъ былъ человкъ на извощик, чтобы доставить ихъ горячими и какъ можно скоре. А въ промежутки между этими хлопотами Константину Платоновичу были показаны Надеждой Семеновной вс ея дти и шли живые, полные участья разспросы объ Аделаид Филипповн, объ Ирин, о смерти Платона Александровича, о самомъ Константин Платонович, о петербургскихъ новостяхъ. Вс трое наперерывъ подавали они ему совты, какъ ему лучше устроиться въ Москв, и въ одинъ голосъ вс говорили, что ни онъ, ни Ирина не пожалютъ, промнявъ Петербургъ на Москву.
Въ высшей степени тронула Бачурина душевная эта встрча. Онъ поужиналъ у Вдровыхъ и пробылъ у нихъ до поздней ночи. Весело и хорошо было ему въ этой радушной семь. Съ любопытствомъ слдилъ онъ за Надеждой Семеновной, разсматривая, насколько измнилась она — и не врилось даже ему, что снова онъ съ старыми веденяпинохими своими друзьями…
Была ясная лунная ночь. Алгасовъ вызвался проводить своего друга и вмст вышли они отъ Вдровыхъ. Ночь была такъ хороша, что обоимъ захотлось имъ пройтись, и пшкомъ пошли они по пустымъ уже улицамъ.
— Ну какъ показалась теб сестра? обратился дорогой Алгасовъ къ Бачурину.
— Какъ она измнилась! не могъ не воскликнуть Бачуринъ.
— Да, измнилась, впрочемъ, и не такъ уже много… Да и нельзя же безъ этого, на то вдь и жизнь, чтобы мняться…
— Живете вы дружно, это у васъ осталось…
— Да, мы тутъ хорошо живемъ. А что ты скажешь про Павла Ивановича?
— Какой онъ славный!
— Ты еще больше его полюбишь, когда узнаешь его. Это такое для меня счастье — жить у нихъ… Какъ только скучно станетъ или надостъ быть одному — сейчасъ я къ нимъ, и всегда такъ у нихъ вс рады, такъ они тихо и мирно живутъ, такъ довольны своимъ счастьемъ и своей жизнью, такой настоящій семейный очагъ въ ихъ дом… Но очень ужъ тиха у нихъ жизнь, тоже и это… Послушай, Костя, продолжалъ онъ, помолчавъ, ну какъ понравилась теб Москва? Смотри, какъ луна свтитъ… Слушай, пойдемъ въ Кремль, я покажу теб лучшее, что есть у насъ въ Москв… Хочешь?
— Что же, пожалуй…
Такъ разговаривая, шли они по Воздвиженк. Алгасовъ повелъ своего друга въ Кремль, говоря ему о Москв, стараясь заставить его такъ же полюбить Москву, какъ и самъ любилъ онъ ее, онъ, москвичъ и сердцемъ, и жизнью.
— Ну посмотри, разв не чудо? говорилъ онъ, любуясь любимымъ своимъ видомъ — Москвой-ркой, Замоскворчьемъ и величавымъ безмолвіемъ Кремля.
И онъ замолчалъ, весь погруженный въ созерцаніе этого вида, такъ ему знакомаго и всегда въ то же время являвшагося ему въ новой и словно еще невдомой красот. Долго, ни слова не говоря, стоялъ Алгасовъ, облокотившись на перила, и наконецъ снова повторилъ тотъ же вопросъ.
А Бачуринъ стоялъ, равнодушно глядя по сторонамъ. Не понравился ли ему этотъ видъ, сравнивалъ ли онъ его съ чмъ-нибудь лучшимъ, или же онъ ожидалъ большаго — но только разсянный взглядъ его не выказывалъ никакого особаго восторга.
— Да, здсь хорошо, отвтилъ онъ. Послушай, который же Успенскій соборъ?
Алгасовъ взглянулъ на Бачурина и сразу понялъ, что плохо раздляетъ онъ его восторгъ. Онъ замолчалъ, не сталъ ни разспрашивать, ни спорить: защищать Кремль — по его мннію это было-бы оскорбленіемъ для Кремля.
— Вотъ, отвтилъ онъ, указывая на блвшій въ глубин двора соборъ.
Бачуринъ взглянулъ на соборъ и равнодушно отвернулся. Очевидно, невзрачное лишь зданіе увидлъ онъ въ томъ, въ чемъ Алгасовъ съ дтства привыкъ видть и уважать вковую святыню, неразрывно связанную и съ Москвой, и съ исторіей Россіи, и съ сердцемъ каждаго русскаго. Алгасовъ замолчалъ и предложилъ Бачурину вернуться. Молча пошли они дальше и, простившись съ нимъ у подъзда гостинницы Дюссо, пшкомъ же отправился Алгасовъ домой, дивясь на равнодушіе своего друга къ Кремлю.
— Можно ли не любить тебя? громко произнесъ онъ, оборачиваясь и глядя на главы Кремлевскихъ соборовъ.
Константинъ Платоновичъ дятельно принялся за хлопоты по устройству своего будущаго жилища. Онъ нашелъ хорошую квартиру на Поварской и сталъ роскошно ее отдлывать. Вскор прибылъ изъ Петербурга цлый транспортъ лучшихъ вещей и мебели, когда-то украшавшихъ залы и гостинныя покойнаго гофмейстера, кое-что Константинъ Платоновичъ передлалъ, кое-что подкупилъ, къ половин октября квартира была наконецъ готова, и Аделаида Филипповна съ дочерью пріхали въ Москву.

XV.

Въ тотъ же день, часовъ около 12, Алгасовъ отправился къ Бачуринымъ.
Ирина долго не выходила. Алгасовъ ждалъ ее, стоя у окна и машинально любуясь широкой красавицей-улицей.— ‘Какая-то она?’ думалось ему объ Ирин. Смутно вспоминались ему черты красивой, гордой двушки, давно уже когда-то виднной имъ въ Веденяпин, и мало-по-малу, подъ впечатлніемъ ожиданія, все, со всми подробностями, воскресло въ его памяти то счастливое лто, когда въ послдній разъ была тамъ Ирина, вся тогдашняя веденяпинская жизнь и, наконецъ, незабвенная для него женщина, своей красотой и лаской освтившая ту пору его жизни.
А между тмъ Ирина вошла въ комнату и, неслышно ступая по мягкому ковру, подошла къ Алгасову. Онъ не слыхалъ ея приближенія, продолжая стоять у окна, весь погруженный въ свои воспоминанія. Нсколько времени смотрла на него Ирина, пристально вглядываясь въ этого забытаго друга дтства.
— Здравствуй, Саша! О чемъ ты мечтаешь? произнесла она, убдившись наконецъ, что онъ ея не видитъ.
Словно спугнулъ звукъ ея голоса вс эти обступившія Алгасова дорогія тни прошлаго. Алгасовъ быстро обернулся, но не сразу отвтилъ онъ на привтствіе Ирины, пораженный ея красотой.
Что Ирина хороша — онъ это зналъ, но въ блаженное время своей юности, тогда онъ не цнилъ этой красоты, отчасти потому, что раньше уже завладла имъ другая, отчасти же и потому еще, что его, только-что кончившаго курсъ, юнаго гимназиста — слишкомъ уже пугала его гордая свтская двушка: такимъ недоступнымъ для него существомъ другаго какого-то міра всегда казалась ему въ то время Ирипа, и потому память сохранила ему лишь общее впечатлніе, что Ирина очень хороша — и больше ничего. Онъ почти даже и не помнилъ ея лица.
Но теперь красота ея просто ошеломила его. Ирина не казалась старше, чмъ она была тогда, въ Веденяпин, лишь глаза ея смотрли серьезнй и глубже былъ ихъ строгій, свтлый взглядъ, да еще больше достоинства являлось въ ея осанк, попрежнему полной самой безъискусственной граціи. Въ черномъ плать, безо всякихъ украшеній, она стояла передъ нимъ во всей сил природной своей красоты, красоты холодной, строгой, правильной, совершенной, какъ можетъ быть совершенно лишь идеальное созданіе художника. Именно такое впечатлніе всегда и на всхъ производила Ирина, и при взгляд на нее какъ будто жаль даже становилось каждому, что нтъ въ ней хоть какой-нибудь неправильной черты или хоть чего-нибудь, что могло бы не нравиться: легкій недостатокъ въ безукоризненной этой красот былъ бы даже пріятенъ, ближе ставилъ бы онъ Ирину къ намъ, простымъ смертнымъ… Въ чемъ бы то ни было, совершенство слишкомъ уже угнетаетъ человка.
И для довершенія впечатлнія, не обыденная, не случайная красавица поражала въ Ирин: ея красота, ея грація, изящныя манеры и безукоризненный вкусъ — все было въ ней созданіемъ многихъ поколній, и сразу же бросалось это въ ней въ глаза…
Алгасовъ не готовился увидть такой красавицы, онъ совсмъ даже смутился и молча стоялъ передъ ней, не сводя съ нея глазъ.
— О чемъ ты мечталъ? съ улыбкой вновь спросила его Ирина. Что ты стоишь?
— Какъ ты хороша! невольно вырвалось у него.
Ирина махнула рукой.
— Это я ужъ слыхала, равнодушно отвтила она. Садись. Maman устала, да и не совсмъ что-то здорова, а братъ, кажется, въ Суд. Ну же, что ты молчишь?
Но красота Ирины такъ смутила Алгасова, что онъ никакъ не могъ придти въ себя, невольно вспомнилось ему впечатлніе, которое когда-то, въ старые годы, производила на него Ирина — и снова воцарилось оно въ его душ: какъ и тогда недосягаемой для него красавицей, существомъ иного, высшаго какого-то міра показалась ему Ирина, и какъ юношей, бывало, роблъ онъ передъ нею, такъ роблъ и теперь, онъ, давно уже забывшій, что такое робость передъ кмъ бы то ни было, въ чьей бы то ни было гостинной, онъ, съ утра до ночи привыкшій быть среди людей и красавицъ…
Плохо клеился у нихъ разговоръ, но, къ счастью Алгасова, къ нему на выручку пріхала Надежда Семеновна. Съ привтливой улыбкой, любезно, радушно встртила ее Ирина, поцловала, повела къ матери, но, несмотря и на это, тоже совсмъ растерялась добродушная Надежда Семеновна передъ молоденькой своей кузиной, такой величественной, недоступно-гордой, чужой для нея, и высшей въ сравненіи съ нею явилась ей Ирина. Съ удивленіемъ смотрлъ на нихъ Алгасовъ, когда об рядомъ стояли он среди гостинной: на Надежд Семеновн было дорогое шелковое платье, кружева, брилліанты — она одвалась хорошо, особенно когда вызжала — и несчастнымъ нарядомъ уздной франтихи казался роскошный ея туалетъ передъ траурнымъ, домашнимъ платьемъ Ирины, такъ безукоризненно стройна и изящна была вся фигура этой послдней…
Ирина повела Надежду Семеновну къ матери, въ дверяхъ пропустила ее впередъ, и, обернувшись, сказала Алгасову:
— Pardon, cousin…
Алгасовъ остался одинъ, и долго ходилъ онъ по комнат, стараясь обдумать и усвоить произведенное на него Ириной впечатлніе, но слишкомъ уже былъ онъ подъ вліяніемъ этого впечатлнія и одно только могъ тутъ сознать, что Ирина хороша, такъ хороша, что и возможности даже не подозрвалъ онъ подобной красоты. Отъ этой красоты — онъ чувствовалъ, что онъ не въ силахъ отъ нея освободиться, такъ завладла она имъ, и въ тоже время совершенно холоднымъ оставался онъ и много сильне, бывало, волновали его другія, гораздо мене красивыя двушки…
Лакей вывелъ его изъ этой задумчивости. Онъ пришелъ доложить, что барышня проситъ его въ столовую, къ завтраку.
Завтракъ былъ уже поданъ. Ирина красиво и ловко замняла свою больную мать, видя смущеніе обоихъ гостей своихъ, съ недосягаемымъ искусствомъ такъ вела она разговоръ, чтобы самимъ не было имъ замтно это смущеніе, и, благодаря ей, завтракъ дйствительно прошелъ какъ будто оживленно и весело. Вскор затмъ братъ и сестра вмст вышли отъ Бачуриныхъ.
— Ну? спросилъ Александръ Семеновичъ, выходя съ сестрой на улицу.
— Красавица! отвчала Надежда Семеновна, не умя прибрать другаго, боле подходящаго слова для выраженія произведеннаго на нее Ириной впечатлнія.
— Да, Надя, въ Москв ее замтятъ… сказалъ на это Алгасовъ, тоже не умя вполн выразить своей мысли.
— Я ду къ Озеровымъ, не хочешь ли со мной? обратилась къ нему сестра.
— Нтъ, посл недолгаго раздумья сказалъ Алгасовъ, не хочется сейчасъ…
И, усадивъ сестру въ карету, онъ пошелъ домой, весь этотъ день провелъ онъ дома все съ одной только мыслью объ Ирин, съ которой онъ никакъ не могъ освоиться и привыкнуть къ ней. Красота Ирины поразила, ошеломила его. Этому онъ и не противился, и не дивился, но въ то же время какой-то холодъ былъ неразлученъ съ представленіемъ объ этой красот — а Алгасовъ любилъ все, кром холода.
Въ тотъ же день, увидвъ брата, Ирина сказала ему:
— Былъ у меня твой Саша: я не знаю, ничего въ немъ нтъ особеннаго! Какой-то застнчивый, неловкій, молчаливый…
— Кто, Саша застнчивый и молчаливый?
— Да.
— Ну это теб что-нибудь показалось!
— Мн никогда ничего не, ты это знаешь.
— Странно! Это что-нибудь не такъ. Во всякомъ случа, погоди о немъ судитъ, узнай его поближе…
Бачурины были въ траур и потому видлись только съ родными, да нсколько важныхъ стариковъ, знакомыхъ покойнаго гофмейстера, сдлали визитъ его вдов. Алгасову поневол часто приходилось бывать у Константина Платоновича, который всегда настойчиво звалъ его къ себ, да и самаго такъ и тянуло его къ Бачуринымъ, чтобы полюбоваться Ириной, хотя особеннаго удовольствія онъ у нихъ не находилъ. Огромныя, пустыя комнаты, вчно-скучающая, всмъ недовольная больная тетка съ надменнымъ своимъ видомъ и французскимъ разговоромъ — не могло это привлекать Алгасова, любившаго шумъ, суету, толпу людей, разговоры оживленные и свободные, однимъ словомъ, полнйшую противоположность унылой и чопорной гостинной Бачуриныхъ. Но красота Ирины красила для него всякую скуку.
Нравилась ему Ирина все также, ни усиливалось, ни ослабвало первое произведенное ею на него впечатлніе. Въ ея присутствіи онъ любовался ею безъ конца, одинъ — часто вспоминалъ онъ о ней, вызывалъ ее передъ собою и мысленно смотрлъ на нее, смотрлъ… Но любви къ ней не чувствовалъ онъ, его сердце попрежнему было холодно, несмотря и на то, что, когда онъ узналъ ее поближе, и какъ человкъ, не только какъ красавица, ему понравилась она. Онъ нашелъ въ ней много ума, много интереса къ жизни и ко всмъ ея явленіямъ. Уже не смущался онъ передъ нею и не пугалъ его боле вншній строгій ея видъ, но за то Алгасовъ увидлъ, что не только вншность, но и требованія отъ жизни, убжденія, взгляды — все одиноково у нея строго, серьезно, холодно и совершенно, словно отлилось въ одну законченную форму и навсегда безнадежно въ ней застыло…
Ирина тоже была вполн къ нему равнодушна и мало о немъ думала. И она его находила красивымъ, но одна лишь красота ничего не значила для холодной двушки и попрежнему съ недоумніемъ и недовріемъ относилась она къ отзывамъ брата объ Алгасов.
— Ну онъ уменъ, это правда, но что же изъ этого? Одного ума еще недостаточно, говорила она брату.
— Ты мало его знаешь, возражалъ ей Константинъ Платоновичъ. Что въ немъ хорошо — это его искренность. Сердце у него прекрасное, онъ уметъ говорить и, когда онъ говоритъ — чувствуешь, что говоритъ онъ дйствительно свое, о чемъ онъ думалъ и въ чемъ убжденъ.
— Въ чемъ же проявляетъ онъ эти прекрасныя качества?
— Т. е. какъ — въ чемъ?
— Ну да, кто ихъ видитъ, какая отъ нихъ польза?
— Видятъ вс, кто къ нему близокъ, а польза… какой пользы ты хочешь?
— Пользы для другихъ . Согласись, къ чему же имть всевозможныя достоинства, если, кром небольшаго кружка друзей, никто и не подозрваетъ даже о ихъ существованіи?
— Да, ну объ этомъ ты съ нимъ ужъ поговори, у него на этотъ счетъ свои особые взгляды… Онъ признаетъ въ жизни одно — самое жизнь, полную наслажденій и счастья. Счастье — это единственная цль жизни, по его словамъ, и онъ живетъ согласно своимъ взглядамъ.
— И о нихъ то и говоритъ такъ хорошо?
— Да, это главное, что его занимаетъ, и дйствительно, онъ больше объ этомъ и говоритъ.
— Ну, поистин, стоитъ послушать! Прикрывать фразами лнь и бездльничанье, выдавать ихъ за нчто возвышенное, играть убжденнаго праздношатающагося — да послушай, Костя, это даже геніально! И онъ уметъ все это сказать? Право, желала бы я послушать!
— Не смйся, Ирина! Саша уменъ, это не нашъ баронъ Теодоръ, еслибы изъ лни только велъ онъ праздную жизнь — поврь, онъ съумлъ бы молчать объ этомъ и подъ шумокъ преспокойно и превесело дожить до могилы, даже и люде# съумлъ бы обморочить какимъ нибудь обходомъ. Нтъ, онъ напротивъ, онъ и не думаетъ скрываться, и направо и налво трезвонитъ онъ о своихъ взглядахъ, но если онъ много говоритъ о нихъ, то потому только, что много о нихъ думаетъ и совершенно искренно убжденъ въ ихъ истин. Убжденія, согласенъ, довольно своеобразныя, но искреннія, это врно, Ирина. Цлью жизни онъ ставитъ счастье, путемъ къ нему считаетъ полнйшую свободу въ жизни, т. е. слдованіе тому, что въ данную минуту жизнь являетъ ему какъ счастье, какъ наслажденіе или какъ истину и долгъ. Знаешь, въ основ своихъ взглядовъ онъ, пожалуй, и правъ, главная ошибка его въ томъ, что онъ слишкомъ уже разсчитываетъ на врожденное въ человк добро. Еслибы вс люди были въ род самого Алгасова, тогда бы можно было жить, какъ онъ хочетъ, но вдь тогда и насъ, прокуроровъ, можно бы, пожалуй, упразднить. Бда въ томъ, что люди-то — люди, а не Алгасовы.
— Что же онъ сказалъ теб на это?
— На что?
— Да вотъ на твое послднее возраженіе?
— Да… Мн какъ-то не приходилось ему этого говорить.
— Я бы желала его послушать… Но все-таки, пусть это такъ, но я не понимаю его жизни. Праздная жизнь — это нашъ крестъ, на который мы осуждены, несчастныя свтскія двушки, да и то мы живемъ, имя въ виду другое, и мы живемъ праздно лишь въ ожиданіи этого другаго. Но какъ мужчин, молодому, образованному, здоровому, добровольно взять на себя то, что и мы-то еле сносимъ!..
— Опять-таки и въ этомъ онъ поступаетъ согласно съ своими взглядами… Дло, которое берешь на себя не вслдствіе того, что чувство любви или долга велитъ именно мн работать и на этомъ именно поприщ, а какъ случайно лишь подвернувшееся занятіе, онъ не называетъ этого дломъ. А что жизнь не призвала его къ настоящему всепоглощающему длу — это понятно, Ирина: гд такое дло?
— Чего же онъ хочетъ?
— Ничего. Онъ лишь не хочетъ и не находитъ для себя нужнымъ забавляться службой.
— Костя, ты забавляешься службой?
— По его взглядамъ — да. Почему я товарищъ прокурора? Потому что мн хочется служить, а мн дали именно это мсто. А представь, что мн дали бы мсто при посольств или по Министерству Финансовъ, Внутреннихъ Длъ, ну тамъ какое-нибудь, разв я отказался бы?
— Послушай, гд бы ты ни служилъ, ты служишь Россіи, и этого довольно, вс должности и службы равны.
Много потеряетъ Россія, если я не стану служить!
А если вс такъ будутъ разсуждать?
— Видишь, вс не разсуждаютъ: Алгасовъ не служитъ — я служу. А другой и радъ бы разсуждать, да не можетъ, нуждается въ служб…
— Къ чему же ты служишь тогда?
— Во-первыхъ, Ирина, я излагаю теб взгляды Саши, а не свои, а во-вторыхъ… Во-вторыхъ, я вовсе не воображаю, что, служа, я длаю что-нибудь особенное, исполняю свой долгъ, что-ли. Нтъ, я иначе смотрю да жизнь, мн служба нужна для меня лично, и Саша врно опредлилъ, говоря, что въ служб и карьер для меня такой же путь къ счастью, какъ для него въ свобод и весельи.
— Посмотрла бы я, что бы ты сталъ длать безъ службы?
— Именно! И длать было бы нечего, и впереди ничего не было бы. А Саша въ другомъ положеніи. У него есть убжденія, которыя ему дороги, надъ которыми онъ работаетъ, думая, учась, читая. У него есть, стало-быть, чмъ и день наполнить, и чего ждать отъ жизни.
— Чего же?
— Вотъ, или подтвержденія, или опроверженія его взглядовъ. Онъ вовсе не заслъ въ нихъ окончательно, нтъ, онъ упорно стремится къ познанію истины, онъ слушаетъ всхъ и изучаетъ все, что говоритъ за или противъ его идей, испытывая ихъ, какъ видишь, очень серьезно.
— И его идеи состоятъ только въ томъ, что ты мн сейчасъ говорилъ?
— Разумется, вс и полне, и стройне, вдь я лишь передаю теб чужое, и такое чужое, которое никогда не станетъ мн роднымъ.
— Я бы желала поговорить съ нимъ…
— Будь уврена, что онъ не откажется и не уклонится отъ разговора. А говоритъ онъ хорошо, увлекательно… Ты помнишь его письмо? Это совершенное подобіе его рчи.
Посл этого разговора Ирина стала обращать на Алгасова нсколько больше вниманія, но въ веселомъ, повидимому даже легкомысленномъ, юнош, съ такимъ восторгомъ передававшемъ ей свои бальныя впечатлнія — ничто не показывало ей въ немъ того мыслителя, какимъ онъ являлся въ разсказахъ ея брата. Она было и пыталась вызывать Алгасова на боле содержательные разговоры, но трудно искусственно вызвать рчь, въ которой вылилась бы вся душа человка, а къ тому же Алгасовъ не переставалъ еще нсколько робть передъ Ириной. На вызывающіе ея вопросы онъ отвчалъ уклончиво, поскоре стараясь свести разговоръ на что-нибудь другое. Онъ еще слишкомъ боялся за свои убжденія и не смлъ высказывать ихъ никому, кром своихъ друзей и близкихъ. И къ чему? Онъ былъ еще далекъ отъ той слпой вры въ непреложную ихъ истину, которая необходима для проповди на площади, и, говоря о нихъ съ друзьями, скоре самъ учился онъ въ этихъ разговорахъ, чмъ училъ другихъ.
Бачурины строго соблюдали трауръ, и рдко кто изъ нечаянныхъ гостей Вдровыхъ или Апалевыхъ заставалъ и видлъ у нихъ Ирину, но чмъ рже ее видли, тмъ боле интересовались ею въ московскомъ свт. Вс съ любопытствомъ разспрашивали о ней Алгасова, завидуя близкому его знакомству съ красавицей-кузиной, и еще боле заставляло это его любоваться Ириной и подчиняться ея красот, а нравилась она ему все боле и боле. Бывая въ свт, танцуя съ другими, невольно сравнивалъ онъ ихъ съ Ириной и воображалъ, какъ затмитъ она ихъ всхъ, когда появится среди нихъ. Вс его мысли занимала Ирина, страшно волновала она его воображеніе, но сердце его все-таки не было ею затронуто.
Его самого изумляло это холодное, еще незнакомое ему чувство. Любить было уже не новостью для него, но ничего подобнаго еще не испытывалъ онъ досел.
Ирин все не удавалось вызвать его на откровенный разговоръ и узнать его поближе. Она къ нему привыкла, ей начало нравиться всегдашнее его оживленіе, и легче какъ-то стало ей принять на вру слова брата, но тмъ сильне захотлось ей самой узнать истинную цну убжденій и взглядовъ Алгасова: подобно всмъ холоднымъ, неувлекающимся людямъ, Ирина врила только себ и собственному впечатлнію.
Алгасовъ любилъ свои убжденія, которыя нелегко ему достались и стоили многихъ, и долгихъ, и тяжелыхъ часовъ размышленій и сомнній. Естественно, хотлось ему длиться ими со всми, кто былъ ему близокъ. Ирина близкой не была ему, но сблизиться съ ней, подружиться, если возможно, съ умной, гордой этой двушкой — это стало его мечтой. О ея любви онъ и мечтать даже не смлъ, да къ тому же и самъ не любилъ онъ ея, слдовательно, не ощущалъ и потребности въ ея любви.
Но нельзя по желанію самому начать выкладывать свои убжденія и взгляды: боле, чмъ что другое, требуетъ это вдохновенія — вдохновенье же и не являлось Алгасову при Ирин. Иной разъ и хочется ему отвтить на какой-нибудь вызывающій ея вопросъ, да взглянетъ онъ на нее — и слова нейдутъ у него съ языка…
А кром того, что хотлось ему подружиться съ красивой двушкой и, какъ другу, открыть ей свою душу, кром того, что пріятно и лестно было ему ея вниманіе — кром этого и съ чисто-эстетической точки зрнія любилъ онъ говорить съ Ириной о чемъ-нибудь, интересующемъ ее. Ирина, такая всегда холодная и невозмутимо-безстрастная, совершенно преображалась она, если затрогивалъ ее разговоръ: собственно, преображались одни только глаза ея, оживленнй становились они, ярче блестли, и какъ хороша была Ирина въ такія минуты…
Впрочемъ, это съ нею рдко случалось.
Время шло своимъ чередомъ, и 23 декабря, въ годовщину смерти Платона Александровича, въ присутствіи всей его семьи и многочисленныхъ знакомыхъ была по немъ отслужена торжественная панихида на его могил въ Лавр. Этимъ закончился трауръ Бачуриныхъ, въ тотъ же день вернулись они въ Москву, и первый балъ, на которомъ должна была появиться тамъ Ирина — это балъ княгини Апалевой.
Быстро разнеслась въ московскомъ свт всть, что на балу у Апалевыхъ будетъ петербургская красавица, и съ нетерпніемъ ждали многіе этого бала, но едва ли не боле всхъ ждалъ его Алгасовъ. Страстно хотлось ему увидть Ирину во всемъ блеск бальнаго наряда, танцовать съ ней, видть всеобщій восторгъ, ею вызванный, и даже нужно было это ему, чтобы дополнилось произведенное ею на него впечатлніе. Созданіе свта, ее нужно было видть въ ея настоящей сфер, чтобы узнать ей цну…
Досел Алгасовъ былъ единственнымъ созерцателемъ ея красоты, кром него, никто почти не могъ ея видть. Но Алгасовъ не былъ ревнивъ: онъ сознавалъ свою силу и не боялся соперниковъ, и потому не только не желалъ прятать отъ людей нравившейся ему красавицы, а, напротивъ, ее-то и хотлъ онъ видть среди другихъ, предметомъ всеобщаго поклоненія, восторга и вниманія.
Насталъ, наконецъ, день бала. Обширныя залы въ дом Апалевыхъ на Пречистенк были убраны, освщены, полны гостей. Уже вс почти были въ сбор, уже начались даже танцы, когда пріхали Бачурины — и Ирина прошла по зал, провожаемая внимательными, жадными взглядами столпившихся гостей. О произведенномъ ею впечатлніи нечего было и спрашивать: оно было видно и такъ.
Алгасовъ поспшилъ ей навстрчу, но даже и онъ, уже знавшій ее — и онъ остановился отъ изумленія, такъ хороша была она, такъ возвышала бальная обстановка ея царственную красоту. Еще красиве казалась убранная цвтами, чудная ея головка, а ея небольшія, но полныя, точно изваянныя плечи — они довершали и дополняли ея пластичную красоту, къ тому же танцовала Ирина красиво и легко, и еще лучше стала она, когда синіе глаза ея нсколько оживились, румянецъ, вызванный танцами, покрылъ ея нжныя щеки и тихая улыбка заиграла на хорошенькихъ губкахъ…
Алгасовъ не могъ отвести отъ нея глазъ. Если прежде она ему только нравилась, то теперь красота ея завладла имъ окончательно, увлекла его, свела его съ ума, поработила вс его мысли… Онъ видлъ вызванный Ириной восторгъ всхъ гостей княгини — и еще боле заставлялъ его этотъ восторгъ любоваться Ириной.
Алгасовъ много танцовалъ съ нею, онъ былъ веселъ, оживленъ, счастливъ — а Ирина оставалась все такой же сдержанной, холодной, гордой, словно не забавляли ея эти танцы и окружавшее веселье и ради лишь другихъ, по обязанности, принимала она въ нихъ участье. Та небольшая доля оживленья, которая отражалась въ ея глазахъ, она могла быть приписана движенію, жар, да и вообще не соотвтствовала степени всеобщей веселости и, чмъ веселе было самому Алгасову, чмъ искренне отдавался онъ этому веселью, тмъ боле пугала его холодность Ирины и ея безучастье къ радости праздника. Красивая, спокойная, холодная, съ тихой медленной и тоже красивой французской рчью, съ слабой, красивой улыбкой тамъ, гд отовсюду слышался оживленный говоръ и веселый смхъ — Ирина скоре походила на картину, на идеалъ геніальнаго художника, чмъ на живую двушку, безпечно отдающуюся радостямъ жизни. И будь она иною, живй, веселй, проще — границъ не было бы тогда страстной, безумной любви Алгасова…
Но въ пылу восторга мало замчалъ онъ ея холодность, и смутно какъ-то сказалась она на мгновенно зародившемся его увлеченіи, сказалась какой-то неполнотой, пустотой, которая инстинктивно только чувствовалась пока, а не ясно ощущалась: какъ-будто оставался гд-то въ его сердц уголокъ, громко говорившій противъ Ирины и не дававшій полюбить ее вполн и беззавтно.
Съ этого дня Ирина стала много вызжать. Единогласно провозгласили ее первой красавицей Москвы. Она была царицей всхъ баловъ, да и дйствительно, не было другой, подобной ей красавицы. Ею любовались, за ней ухаживали, въ нее влюблялись, и холодно, гордо, какъ бы съ нкоторымъ даже пренебреженіемъ принимала Ирина эту дань, приносимую ея красот. Ничто не вызывало оживленія на ея лиц, ни веселой улыбки, ни даже хотя бы какого-нибудь знака удовольствія. Ирина со всми была любезна, повидимому, со всми равна, правда, съ нкоторыми она охотне говорила, но и это такъ небрежно и холодно длала она, что сами даже избранные почти не замчали оказываемаго имъ предпочтенія. Возл нея, въ разговор съ нею не было скучно, но и веселья, ни жизни она тоже не давала.
Алгасовъ былъ первымъ изъ ея поклонниковъ, и по красот, и по уму, и по імкивленію, и по тому увлеченію, которое въ немъ вызвала Ирина, но и съ нимъ она обращалась, какъ со всми.
Возл нея Алгасовъ любовался только ею, ни на кого уже не обращая вниманья. Безъ нея — тоже о ней только и думалъ онъ, одно разв, не сами являлись къ нему эти думы, всегда почти долженъ былъ онъ вызывать въ себ воспоминаніе о своей красавиц-кузин. Впрочемъ, отъ этого воспоминанія эти давали ему не мене радости.

XVI.

Не особенно часто, но все-таки Алгасовъ навщалъ иногда Вру Юрьевну. Длалъ онъ это по ея желанію, и дйствительно, много отрады давали ей его рдкія посщенія, и какъ рада была она, что онъ не совсмъ ее бросилъ! Его былая страсть давно уже исчезла, исчезла вся, безъ остатка, и съ нею же исчезло то очарованіе, которое, бывало, находилъ онъ въ обществ веселой Вры Юрьевны. Длить ему съ нею было нечего, она никогда не была ему другомъ, никогда не раздляла съ нимъ того, что наполняло его жизнь, и даже въ голову никогда не приходилъ ей вопросъ, что скрывается за наружнымъ его оживленіемъ. Т немногіе его намеки на его мысли, которые порой не могли не прорываться въ его разговорахъ съ нею, она или не понимала ихъ, или молча ихъ выслушивала, удивляясь имъ, но ничего на нихъ не возражая, ничмъ не выказывая своего участья къ нимъ. Сама веселая, живая, полная жизни и жажды жизни и веселья, и въ Алгасов она видла только веселаго, живаго человка, умнаго красавца, страстнаго любовника, эти его качества вполн удовлетворяли ее и, несмотря и на происшедшую въ его сердц перемну, въ ея глазахъ онъ сохранилъ все свое очарованіе, никогда и въ первую даже минуту страсти не казался онъ ей боле достойнымъ любви. Скажи онъ слово, одно только слово — и все забыла бы она и вновь беззавтно отдала бы ему свою любовь…
Но она и не ждала этого слова, да и невозможно было оно: даже искры былой любви не чувствовалъ уже къ ней Алгасовъ, онъ смотрлъ на нее, какъ на чужую, какъ на хорошую знакомую — не боле, и такъ ясно видлось это во всемъ его поведеніи, что и не могло у нея быть никакихъ надеждъ.
И Вра Юрьевна смирилась, покорилась своей участи, ють любить его не переставала и не перестала она. Она слишкомъ его любила, ея чувство къ нему было слишкомъ велико, и не по силамъ было ей бороться за это чувство, и она покорилась тому, что было выше ея. Не легко было это ей, но другаго ничего не оставалось. Нжное участье Алгасова помогло ей въ самые первые и самые тяжелые дни ея горя — и какъ благодарна ему была она за это участье! За него все простила она Алгасову, и съ невроятной для нея силой духа скрыла она свое горе отъ глазъ Алгасова, отъ глазъ всхъ, но лишь не отъ своихъ собственныхъ.
Послдняго она сдлать не могла и не пыталасъ даже. Она знала, что любитъ Алгасова, что не можетъ не любить его, не можетъ даже ни въ чемъ искать разсянія своего горя. Тишина и пустота воцарились въ ея такой шумной въ былыя времена гостинной, и въ уединеніи, съ дтьми проводила она время, молчаливая, блдная, худая, грустная, полу-больная — но, повидимому, совершенно спокойная. Изрдка повидать Алгасова, полюбоваться имъ, поговорить съ нимъ — вотъ единственныя ея радости, вотъ все, что у нея оставалось и чмъ она жила.
Далеко не по силамъ было Вр Юрьевн ея горе, и она видимо угасала, изнемогая подъ его бременемъ. Тревоги и страданія, сопровождавшія конецъ ея счастья, совсмъ истощили они слабыя ея силы. Здоровье ея становилось все хуже и хуже, и все рзче выяснялись признаки начинающейся чахотки, но не до того было Вр Юрьевн и ода не обращала на нихъ вниманія и не слушала Алгасова, котораго очень тревожило состояніе ея здоровья.
— Перестань, ему отвчала она, пройдетъ, все пройдетъ, погоди, дай время.
— Вра, поздно будетъ потомъ… Вдь ты не одна, у тебя дти, ты для нихъ должна беречь себя.
— Ахъ, да здорова я, погоди, и пополню опять, и все… Погоди, нельзя же сразу…
Они продолжали говорить другъ другу ты, и Вра Юрьевна была очень за это благодарна Алгасову.
Осенью поныталась-было она возстановить свою прежнюю веселую жизнь, но ничего уже не выходило у нея, не могла уже она попрежнему стать душой веселаго общества и, несмотря на вс самыя искреннія ея старанія, былое веселье уже не возвращалось въ ея гостинную. И вотъ, что такъ красило прежде ея жизнь и давало этой жизни столько свта и содержанія, еще лишь боле усиливало теперь тоску Вры Юрьевны. Даже и посщенія Алгасова, хотя и радовали ее, хотя и много все-таки счастья давали они ей, но въ то-же время вновь и вновь безпрестанно растравляли еще не зажившую рану и не давали Вр Юрьевн, если не разлюбить его, то хотя бы отвыкнуть отъ него. Вра Юрьевна стала это сознавать.
А болзнь ея все усиливалась и, понятно, не красила ея. Мало что напоминало теперь въ Вр Юрьевн недавнюю красавицу, а вдь Алгасовъ зналъ и любилъ-ее, когда она была еще хороша и весела… Никакой уже надежды не было у нея, а все-таки каждое утро съ тревогой подходила она къ зеркалу и съ отчаяніемъ, со слезами отъ него отходила: такъ не хотлось бы ей, чтобы Алгасовъ видлъ ее подурнвшею… Все тяжеле становилось ей въ Москв, а когда она стала понимать, сколько яда примшивается къ той радости, которую давали ей посщенія Алгасова — тутъ порвалась послдняя нить, привязывавшая ее къ Москв. Здсь, въ Москв — здсь не въ силахъ она не видать Алгасова, а не видать его надо, надо забыть его, надо же хоть попробовать ожить и освободиться отъ этого кошмара, который, вотъ скоро уже годъ, какъ давитъ и мучитъ ее… И какъ прежде она старалась не обращать вниманія на свою болзнь, боясь, что болзнь эта разлучитъ ее съ Москвой и съ Алгасовымъ — также страстно теперь ухватилась Вра Юрьевна за эту самую болзнь, и это было какъ разъ вовремя: чахотка шла впередъ быстрыми шагами и доктора все настойчиве посылали Вру Юрьевну заграницу, подальше отъ холодной русской зимы.
Вр Юрьевн и хотлось теперь хать, и все еще колебалась она и со дня на день откладывала отъздъ.
Наконецъ онъ былъ назначенъ, и послдній вечеръ проводила она съ Алгасовымъ, который пріхалъ съ ней проститься.
И ему было грустно: онъ глядлъ на отцвтающую эту красавицу, уже обреченную на смерть, и невольно вспоминалось ему, какъ роскошно цвла она, счастливая и веселая, всего годъ тому назадъ…
— Увидимся ли мы, Вра? грустно говорилъ онъ. Онъ не любилъ прощаться, хотя со сколькими дорогими людьми пришлось уже ему навки проститься въ его, такую еще короткую жизнь!
— О, увидимся! радостно отвтила она, такъ дорогъ былъ ей этотъ грустный вопросъ. Я знаю, я врядъ ли поправлюсь, но тамъ я не умру, хоть больная, хоть умирать — а я пріду сюда, къ теб, къ дтямъ… Я хочу съ вами проститься и я не умру безъ васъ.
Алексй Никитичъ сдлалъ, что могъ, для поправленья здоровья жены. Безъ спора отпустилъ онъ ее за-границу и назначилъ ей 10.000 въ годъ, что нисколько не стсняло его теперь: дла его шли великолпно, нсколько удачныхъ операцій приблизили его состояніе къ полу-милліону, да еще въ рессурс были у него огромные доходы съ конторы… Особенно много получилъ Алексй Никитичъ на тхъ акціяхъ, которыя когда-то онъ посовтовалъ Алгасову продать. правда, Алексй Никитичъ рискнулъ тутъ, онъ накупилъ ихъ сколько лишь могъ, на свои и чужія деньги, и не удайся ему это дло — онъ былъ бы раззоренъ въ конецъ, но сколько за то наслажденья доставляла ему возня съ этой операціей, сопровождавшіе ее хлопоты, разсчеты, покупки, продажи, займы, залоги, слухи, телеграммы, надежды, опасенія, временныя колебанія въ цн — весь этотъ омутъ, въ который онъ погрузился съ головой, всецло отдавшись одному рискованному длу! И успхъ, успхъ блестящій увнчалъ его предпріятіе. Алексй Никитичъ продалъ свои акціи по сумасшедшей цн и какъ разъ вовремя: еще съ мсяцъ продержались он посл того, какъ онъ съ ними развязался, даже поднялись было немного въ цн — да какъ грохнули вдругъ съ высоты.. Алексй Никитичъ торжествовалъ: чистаго барыша получилъ онъ боле 200.000, но многіе тутъ раззорились въ конецъ, потеряли послднее, нсколько банкротствъ ознаменовало паденіе этихъ акцій… Поговаривали даже о самоубійствахъ…
Алекся Никитича не смущали эти слухи.— ‘Кто же веллъ имъ, не зная дла, соваться на биржу?’ справедливо разсуждалъ онъ, самодовольно поглаживая бороду. Самъ онъ очень гордился, что одинъ лишь съумлъ онъ врно понять значеніе этихъ акцій и предсказать ихъ паденіе, и это сознаніе еще усугубляло его торжество и радость. Въ своихъ мечтахъ онъ уже видлъ себя звздой и царемъ биржи, пророкомъ и кумиромъ всего денежнаго люда…
Вра Юрьевна ухала. Съ какой грустью прощалась она съ Алгасовымъ! Онъ уже не любилъ ея, а все-таки такъ тяжело было ей узжать отъ него, что въ послднюю минуту чуть было не ршилась она даже остаться, обрекая себя на врную смерть, отказываясь отъ послдней надежды на жизнь…
Эту жизнь, онъ же ей разбилъ ее, но ни теперь, да и прежде никогда не винила его въ этомъ Вра Юрьевна. И послдняя просьба ея къ нему была просьба о томъ, чтобы не забывалъ онъ ея окончательно, чтобы хоть изрдка иногда вспоминалъ онъ о ней, если не суждено имъ будетъ увидться. И она говорила искренно, вс ея желанія ограничивались только этимъ.

КОНЕЦЪ 1-ГО ТОМА.

ПРИМЧАНЯ.

1. Къ стр. 375. Викторъ Карловичъ Делла-Восъ, въ то время директоръ Носковскаго Техническаго училища, бывшей Комисаровской Школы.
2. Къ стр. 381. Подобная картина была на одной изъ ученическихъ выставокъ конца 70-хъ или 80-го года въ школ Живописи и Ваянія въ Москв.
3. Къ стр. 381. То же изъ картинъ того времени (Рпина, 1880 г.)
4. Къ стр. 387. То же, В. Васнецова (1880 г.)
5. Къ стр. 462. При министр гр. Пален лишь чины прокурорскаго надзора получали ходъ и быстрое движеніе по служб, почему мсто товарища прокурора и предпочиталось тогда мсту члена суда, для которыхъ всякое движеніе впередъ являлось въ то время скоре исключеніемъ, чмъ правиломъ.
Брант Леопольд Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Жизнь, как она есть, Брант Леопольд Васильевич, Год: 1843
  2. Жизнь, как она есть, Брант Леопольд Васильевич, Год: 1843
  3. Жизнь, как она есть, Брант Леопольд Васильевич, Год: 1843
  4. Заметки Мальте-Лауридс Бригге. Часть 1, Рильке Райнер-Мария, Год: 1910
  5. Гамлет XVIII века, Волконский Михаил Николаевич, Год: 1903
  6. Виктор Вавич, Житков Борис Степанович, Год: 1934
  7. Корабль-призрак, Мариетт Фредерик, Год: 1839
  8. Обрусители, Яковлева-Ланская Надежда Владимировна, Год: 1888
Электронная библиотека