Жизнь и труды А. П. Щапова, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. П. ЩАПОВА.

Сибирское общество не научилось еще дорожить писателями и учеными, вышедшими изъ его среды, уважать ихъ труды и чтить ихъ память. Ихъ могилы остаются заброшенными, забытыми, а имена почти не повторяются. Сибирское общество не иметъ біографіи Словцова, не знаетъ учениковъ его, не знаетъ многихъ и многихъ второстепенныхъ дятелей сибирскихъ, работавшихъ, мыслившихъ и страдавшихъ. Это, впрочемъ, естественный удлъ общества, неначинающаго еще гражданскую и умственную жизнь.

По одно сибирское общество, однако, можно упрекнуть въ короткой памяти и забвеніи замчательныхъ дятелей. Нсколько лтъ назадъ, когда донеслась до Петербурга всть о смерти Щапова, намъ случилось принести это извстіе въ одну изъ ежедневныхъ большихъ, газетъ и написать некрологъ о его смерти, при этомъ случился одинъ изъ новыхъ петербургскихъ журналистовъ, претендовавшій уже на либеральную славу,— Кто такой умеръ? спросилъ онъ съ видомъ любопытства.— Историкъ Щаповъ, отвтили ему.— Ахъ, это тотъ писатель, у котораго былъ такой трудный языкъ, что невозможно читать… сказалъ разсянно журналистъ. ‘Человкъ, который писалъ невозможнымъ языкомъ’— и больше ничего! Такъ вотъ единственная память и характеристика. А много-ли, много-ли прошло времени посл того, какъ имя Щапова гремло въ журналистик, въ аудиторіяхъ университета? Гд же связь поколній, солидарность писателей, гд твой пантеонъ, русская журналистика?.. Стало быть, сибирскому обществу и Гогъ проститъ, оно даже не знало и не подозрвало своей связи съ Щаповымъ.

Имя Щапова несомннно останется достояніемъ русской и сибирской мстной литературы, забытое на минуту, имя это тмъ рзче выступитъ со временемъ, вмст съ именами его современниковъ. Появляющіяся біографіи Щапова возобновляютъ и возстановляютъ предъ нами его образъ, его дятельность. Къ такимъ принадлежитъ и недавно вышедшая отдльно біографія, напечатанная предварительно въ ‘Историческомъ Встник’, написанная профессоромъ Аристовымъ, знавшимъ жизнь покойнаго. Предъ этимъ было еще нсколько воспоминаній о Щапов, въ томъ числ С. С. Шашкова. Вс эти біографіи весьма поучительны и полны любопытныхъ подробностей въ обрисовк силы, страстности этой натуры и драматическихъ положеній, въ которыя его ставила жизнь.

Многія подробности, собранныя біографами, къ сожалнію, затемняютъ главную канву жизни Щапова и рисуютъ его какимъ-то болзненнымъ и патологическимъ субъектомъ. То, что полезно для психолога и біографа, не всегда бываетъ понятно для публики. Разсматривая несчастную жизнь Щапова и его недуги, самъ г. Аристовъ, несочувствующій образу мыслей Щапова, впадаетъ въ односторонность и объясняетъ его дятельность болзненнымъ состояніемъ {‘Причиной гибели Щапова является прежде всего онъ самъ, съ своимъ дикимъ нравомъ и непростительнымъ упорствомъ (въ чемъ?), а среда и настрой времени только разжигали его ребяческое сердце, кипятили и безъ того необузданную (?!) натуру’, говоритъ г. Аристонъ. Несомннно, что самъ покойный Аристовъ не понялъ ни натуры Щапова, ни коллизій, которыя онъ переживалъ.}. Біографъ забываетъ при этомъ, что у Щапова, въ лучшую пору, была иная натура. Разсказы о раздражительности Щапова, болзненныхъ припадкахъ и слабостяхъ могутъ дать, къ сожалнію, совершенно превратное понятіе о характер этой, безъ всякаго сомннія, замчательной, какъ ученый и гражданинъ, личности.

Иркутское общество видло только обратную сторону его жизни и одну гибель Щапова.

— Знаемъ мы этихъ писателей! вонъ они каковы! скажетъ сибирскій кулакъ, выведшій свое имя сусальнымъ золотомъ на вывск своего благотворительнаго учрежденія, и будетъ себя считать образцомъ нравственности.

Но разв у этого дятеля и писателя ничего не было, кром его слабостей, его нервности и раздражительности? Разв жертвы его были мене? Разв въ душ этого несчастливца не было когда-то высокихъ идей, священныхъ помысловъ, думъ благородныхъ и беззавтнаго самоотверженія?…

Мы желали бы познакомить съ личностью Щапова въ иную эпоху жизни, благодаря матеріаламъ его біографовъ. Въ особой стать мы покажемъ его значеніе для Сибири.

Для возстановленія цльнаго образа Щапова и тхъ дарованій, которыя таила его натура въ поученіе сибирскому обществу, мы хотимъ возстановить нсколько чертъ изъ его біографіи. Не намъ касаться историко-литературнаго значенія Щапова, для этого потребовался бы цлый рядъ критическихъ этюдовъ. Онъ пробовалъ создать особую историческую школу въ наук, очередь этой научно-литературной оцнки придетъ своимъ чередомъ. Мы беремся только напомнить происхожденіе, ростъ этого таланта, его генетическія черты, кровную связь съ сибирскимъ обществомъ и то трагическое положеніе на родин, въ которое онъ былъ поставленъ.

Щаповъ, по происхожденію, прежде всего—сынъ народа, изъ селенія Лиги въ Восточной Сибири, его родственники-крестьяне, отецъ — дьячокъ, со стороны матери въ его натуру вливается капля инородческой крови. Происхожденіе свое онъ помнилъ цлую жизнь и гордился имъ. Впослдствіи, занимаясь исторіей, онъ открываетъ своего предка въ депутатахъ екатерининской коммисіи проекта уложенія. Этотъ сибирскій демократизмъ, или плебейство, проходитъ чрезъ всю его жизнь и составляетъ подкладку чувства во всхъ перипетіяхъ жизни, чему можно видть множество примровъ изъ біографіи. Этимъ народолюбіемъ объясняется его страсть къ изученію раскола, а впослдствіи и страсть къ русской исторіи, какъ и самое направленіе въ ней.

Среди неблагопріятной обстановки возростаетъ этотъ талантъ. Оторванный отъ семьи, едва поднявшійся отъ полу ребенокъ попадаетъ въ Иркутскъ, въ суровую, безпощадную бурсу, гд маленькихъ страдальцевъ видятъ въ оборванныхъ затрапезныхъ халатахъ, босыхъ, безъ шапокъ, гд всё пропитано міазмами и дтей задаютъ миріады грязныхъ паразитовъ. Здсь маленькій Щаповъ испытываетъ первое горе, хлбастъ одной ложкою со многими и учится по чужимъ книжкамъ, выказывая уже способности. Изъ душной и ужасной среды, гд нтъ жалости, онъ вырывается только временами на вакатъ, въ деревню къ роднымъ, гд любящая мать горько плачетъ надъ нимъ, лаская это изможденное, измученное маленькое тло и соскребая наросты и паразитовъ съ любимаго ребенка. Многіе не выдерживали и бжали изъ этой бурсы, и Щаповъ, припоминая впослдствіи эти бгства, сближаетъ ихъ съ побгами древнихъ церковниковъ въ лса, на Украйну и т. д. (‘Земство и Расколъ’).

Вынесши 6 лтъ этой горькой жизни, Щаповъ поступаетъ изъ иркутскаго духовнаго училища въ семинарію, еще 6 лтъ — и онъ длается лучшимъ ученикомъ, въ 1852 г. окончиваетъ курсъ въ числ первыхъ и отправляется въ духовную академію. Вступивъ на дорогу высшаго образованія, онъ еще боле обнаруживаетъ свои способности и быстрый нравственный ростъ. ‘На первомъ курс Щаповъ читалъ — пишетъ его біографъ, много и упорно, онъ изумлялъ всхъ своимъ труженичествомъ, не принимая участія ни въ играхъ, ни въ прогулкахъ’. ‘Часовъ но 17 онъ проводилъ время за конторкой, такъ что отъ его сапогъ образовалось углубленіе на полу, студенты водили другъ друга смотрть на это диво, и углубленія прозвали ямами новаго столиника, блаженнаго Аанасія’.

— Что же онъ такъ трудится? разв не обладаетъ способностями? задавали вопросъ нкоторые, вступавшіе въ академію.

— Какое! самый даровитый и самый трудолюбивый человкъ.

Въ этой академіи, годами онъ накапливаетъ огромную эрудицію, перерываетъ архивы, особенно изучаетъ соловецкій. Въ то же время, онъ интересуется литературой и современной жизнью. Изъ него но выходитъ схоластикъ, а за этой ученостью бьетъ живой родникъ чувства. Студенты читаютъ письма Погодина о славянахъ, слдятъ по газетамъ за исходомъ крымской войны, нервный Щаповъ горюетъ надъ павшими, переживаетъ душою страшную всть о паденіи Севастополя, проклинаетъ виновниковъ несчастія. Въ такое-то время и среди такихъ событій развертывается эта жизнь.

Скоро Щаповъ является баккалавромъ и адъюнктомъ академіи во всеоружіи учености. Онъ беретъ каедру русской исторіи и пишетъ первую диссертацію ‘Расколъ старообрядчества’, направленіе его вырисовывается уже въ первыхъ трудахъ и первыхъ лекціяхъ. Дальнйшія изслдованія заставляютъ его перейти къ земству въ связи съ расколомъ. ‘Какъ человкъ, вышедшій чуть не изъ среды крестьянъ, пишетъ Аристовъ, онъ сразу пораженъ былъ идеей силы народной, проповдуемой славянофилами, и почувствовалъ свое призваніе’. При изученіи исторіи, онъ сосредоточиваетъ свое вниманіе на жизни массъ. ‘Когда я изучалъ, пишетъ онъ, исторію Устрялова и Карамзина, мн всегда казалось страннымъ, отчего въ исторіи не видно нашей сельской Руси, исторіи массъ’? Это было совершенно новое направленіе и новое міросозерцаніе. Если мы цнимъ и возвеличиваемъ Некрасова за внесеніе народной струи въ поэзію, то во сколько же мы должны оцнить историческія работы Щапова? Мы въ прав сказать, что он еще неоцнены. Цлая новая панорама исторіи, совершенно новые періоды, эпохи и, главное, новые факторы исторіи открываются предъ нимъ, онъ, такъ сказать, поднимаетъ новые историческіе пласты. Удльный періодъ получаетъ новую окраску (лекція 1859 г.), древній земскій складъ русской жизни, сложеніе Руси, колонизація, народосовтія, русскія земскія и областныя общины — вотъ что открывается его взору. Онъ кидается со всмъ жаромъ на эту двственную, неразработанную почву. Расколъ, движенія русскаго народа получаютъ новый смыслъ, въ этихъ массахъ онъ открываетъ не стихійную силу, а самобытную мысль, искусство, геній и политическій смыслъ. Русь ему рисуется стью этнографическихъ общинъ съ разнообразными стремленіями, онъ открываетъ жизнь и среду совершенно иную, отдльную отъ мелкой кучки цивилизованныхъ руководителей, онъ поражается и благоговетъ самъ предъ открытою имъ силою. Въ это время его охватываетъ вдохновеніе. ‘Съ увлеченіемъ и жаромъ говоритъ онъ на лекціяхъ, когда длъ касалось паденія земско-областной самобытности, и рядомъ съ лтописными картинами у него выступаютъ цлые художественные живые образы. Онъ съ поэтомъ плачетъ надъ вчевою свободою, вспоминаетъ Новгородъ и цитируетъ:

На широкой Вадимовой площади

Заунывно поетъ — гудитъ колоколъ.

(стр. 38, Истор. В.).

Рядомъ съ этимъ онъ поражаетъ огромной эрудиціей. ‘Свои лекціи въ академіи онъ читаетъ съ увлеченіемъ и такъ быстро, что въ одинъ часъ прочитывалъ добрыхъ три лекціи’, ‘онъ говорилъ превосходно, съ воодушевленіемъ излагалъ интересовавшія его идеи и возвышался до художественныхъ образовъ’.

Жажда научной дятельности въ это время его пожираетъ. Ученики академіи были въ восторг отъ Щапова, они помогали ему разработывать соловецкій архивъ и получили страсть къ русской исторіи, многіе изъ нихъ, разсявшись на разныхъ поприщахъ жизни, не могли но унести съ собою внушенную имъ любовь къ русскому народу.

Въ 1860 г. очищается каедра русской исторіи въ казанскомъ университет, и Щаповъ рекомендуется на нее, какъ даровитый ученый. Университетъ, однако, не былъ подготовленъ къ нему. Студенты даже ст. предубжденіемъ ждали вступительной лекціи: ‘что можетъ сказать путнаго семинаристъ-схоластикъ?’ Не зналъ никто, какую силу выработала лабораторія молчаливой академіи, никто не подозрвалъ, что дало дикое растеніе съ дальнихъ береговъ Лены, воспитанное въ скромныхъ стнахъ монастыря, среди старыхъ рукописей, среди слабаго свта восковыхъ свчей, подъ покровомъ иноковъ.

11-го ноября вошелъ Щапов въ университетъ среди многолюднаго собранія слушателей, ни одна изъ аудиторій не вмщала ихъ, и потому была избрана актовая зал. Весьма оригинальная фигура сибиряка, полная простоты и вмст сознанія силы, появилась на каедр. Лекторъ избралъ темою ‘общій взглядъ на исторію великорусскаго народа.’

Щаповъ читалъ: ‘Скажу напередъ: не съ мыслью о государственности, не съ идеей централизаціи, а съ идеей народности я вступаю на университетскую каедру Русской Исторіи’.

‘Русская исторія, въ самой основ своей, есть попреимуществу исторія различныхъ областныхъ массъ народа, исторія постояннаго территоріальнаго устройства, разнообразной этнографической организаціи, взаимнодйствія, борьбы, соединенія и разнообразнаго политическаго положенія областей до централизаціи и посл централизаціи. Только въ русской исторіи вы встртите своеобразное территоріальное и этнографическое самообразованіе областей путемъ колонизаціи. Разнообразныя областныя лтописи долго будутъ повствовать вамъ про вковую, особную, самобытную, раздльную жизнь и взаимную борьбу областей. Потомъ московская лтопись заговоритъ о развитіи громадной государственной географической централизаціи московской, а въ областныхъ лтописяхъ раздастся самый энергическій протестъ, вопль областныхъ жителей противъ насилія москвичей, противъ централизаціи, противъ собиранія русской земли’.

‘Такъ, областной элементъ былъ самымъ жизненнымъ, господствующимъ началомъ, главнымъ мотивомъ историческаго движенія до централизаціи, онъ выдержалъ энергическую вковую борьбу съ соединительной, централизующей силой государства, онъ многозначительно выразился въ смутное время, во время этой великой борьбы областныхъ общинъ, проявился на земскихъ соборахъ XVII вка, сказался въ разнообразныхъ областныхъ бунтахъ, демократическихъ и инородческихъ, надлалъ чрезвычайно много хлопотъ правительству въ теченіи всего XVIII-го и въ начал ХІX-го столтія, во время этой длинной процедуры учрежденія губерній и провинцій, онъ возбудилъ въ либеральныхъ умахъ, въ знаменитое время тайныхъ обществъ, разные планы и проекты относительно конституціоннаго устройства областей и т. под.

‘И мы, изучая русскую исторію, оставляемъ почти безъ всякаго вниманія этотъ областной элементъ, сколько загадочный, столько же, быть можетъ, зиждительный, плодотворный элементъ нашей будущей цивилизаціи’!.. (‘Историч. Встн.’ 1883 г.).

Приковавъ вниманіе слушателей своимъ оригинальнымъ вступленіемъ, лекторъ выказалъ здсь весь блескъ и всю силу своего таланта. Успхъ былъ колоссальный и неожиданный, попечитель, профессора, студенты, публика — все смшалось въ взрывахъ восторга, привтствій, апплодисментовъ. Щаповъ съ этого времени приковываетъ къ себ вс симпатіи. Онъ становится любимцемъ студентовъ, никогда университетъ не видалъ такого торжества, такого единенія науки и жизни, слушателей и профессора. Обь этомъ впечатлніи пишетъ очевидецъ: ‘Одно время во всемъ город только и рчи было, что о Щапов, публика стекалась слушать знаменитость, студенты ходили какъ ошаллые отъ восторга’.

Щаповъ съ перваго раза проливалъ уже слишкомъ новый, слишкомъ оригинальный взглядъ на русскую исторію, чтобы не поразить слушателей. Подъ вліяніемъ его, эта исторія получила иной видъ. Теорія областности выступила у него въ первый разъ новою школою. Ни ране, ни посл не появлялось боле даровитаго представителя этой идеи, несомннно имющей будущее въ русской жизни. Когда Щаповъ, открывая страницу за страницей исторіи, приближался къ недавнему прошлому передъ освобожденіемъ крестьянъ, онъ поражалъ слушателей откровенностью и доходилъ до непостижимой смлости, до вдохновенія, до экстаза.

Для этого надо припомнить наступившее время 1860—61 г., повсюду точно трепетали листья подъ втромъ, какой-то шелестъ новой жизни шелъ по Россіи, весенніе лучи солнца вдругъ ударили на эту жизнь, въ воздух гудлъ праздничный благовстъ колоколовъ, совершалась что-то великое, чувствовалось предзнаменованіе освобожденія крестьянства изъ-подъ вковаго ига, освобожденіе человческой мысли на Руси. Это было время, на минуту сверкнувшее яркою зарею надежды, дтскаго счастія, тепломъ и свтомъ юности, и его никогда, никогда не забудутъ пережившіе.

Въ это время лилась пламенная рчь человка, преданнаго русскому народу. Давно, какъ говоритъ біографъ, онъ принималъ къ сердцу горе этого народа, онъ рыдалъ надъ этимъ горемъ иногда, какъ ребенокъ. ‘Крестьянская реформа наэлектризовала Щапова и надо было ожидать, если не громового удара, то сильнаго треска’, пишетъ, г. Аристов. ‘Своимъ страстнымъ увлеченіемъ и порывистой энергіей, страшной силой убжденія и непреклоннаго характера, необычайной задушевностью и горячею любовью къ народу онъ электризовалъ и другихъ’.

Несмотря на то, жажда научной дятельности не оставляла Щапова, онъ мечталъ хать въ Петербургъ и Москву для научной подготовки въ библіотекахъ, о чемъ онъ подалъ прошеніе 12 апрля. Совершилось 19 февраля 1861 г., предвиднный ударъ грома разразился надъ Щаповымъ. Около Казани совершилась бездненская исторія усмиренія крестьянъ, гд пало нсколько жертвъ. Происшествіе это произвело сильное волненіе въ город. 17-го апрля студенты духовной академіи, университета собрались отслужить панихиду но убіеннымъ въ кладбищенской церкви. Ее служили, по описанію Аристова, два священника и іеромонахъ, духовный хоръ плъ на клирос. Траурная обстановка, грустныя думы и предчувствія. ‘Вчную память’ пропли вс присутствующіе. Минута была потрясающая, на Щапова выпало произнести рчь: кому же, какъ не ему, кто училъ любить народъ, кто такъ пламенно и горячо любилъ его? Онъ вышелъ растроганный, потрясенный, рчь была краткая, но полная чувства. Эта рчь сгубила энтузіаста-профессора. Въ III отдленіи, въ Петербург, Щаповъ откровенно выяснилъ, подъ вліяніемъ какихъ чувствъ онъ находился. Въ томъ же апрл произошло разставанье съ студентами. Біографъ, г. Аристовъ, описываетъ подробно это прощанье. Толпы студентовъ академіи и университета стеклись проводить своего любимаго профессора, они наполнили квартиру, сни, крыльцо.

Прощанье было трогательное, т и другіе плакали. Съ профессора сняли портретъ. Проводы были тяжелые, всхъ томила горькая дума. Студенты провожали любимца на лодкахъ по Казанк до пароходной пристани. Когда они сли, раздалась хоромъ грустная, надрывающая душу прощальная волжская псня:

Какъ по Волг рк съ Нижня города.

Съ такою любовью, нжностью и грустью проводили Щапова его слушатели. Такъ цнили Щапова на чужбин. Щаповъ не возвратился въ университетъ, какъ говоритъ біографія. Работая въ Петербург, сначала въ архив министерства внутреннихъ длъ, онъ обратился къ литературной дятельности, популяризируя свои историческія лекціи, хотя и подъ новымъ угломъ зрнія {При біографіи Аристова приложенъ огромный библіографическій списокъ статей и трудовъ Щапова, изданныхъ и намченныхъ. Лекціи его особенно заслуживаютъ изданія.}.

Эти черты біографіи рисуютъ намъ Щапова, какъ общественнаго дятеля, во весь ростъ. Мы видимъ его въ лучшую пору, со всми дарованіями. Онъ былъ замчательный ученый, философъ русской исторіи, представитель новой школы, но этого мало: одинъ изъ его современниковъ назвалъ его трибуномъ, дйствительно, онъ имлъ этотъ талантъ, хотя не имлъ для этого своей сферы. Когда онъ сталъ писать, онъ сдлался боле публицистъ, чмъ историкъ. Это также обусловливалось его живымъ отношеніемъ къ общественной жизни, онъ слишкомъ киплъ, можно сказать, этою жизнью,— отсюда крайности, увлеченія, нетерпніе, желчь, проявившаяся въ его работахъ, это же было источникомъ его душевныхъ страданій, недовольства, несчастій, болзни и гибели. Силы ума, стойкости убжденій, дарованій не отнимаютъ у него даже самые строгіе судьи его слабостей. Въ Петербург, въ лучшую пору литературной эпохи, лучшіе писатели дорожили его знакомствомъ. Онъ умеръ больной, безпомощный, изстрадавшійся, въ Иркутск и похороненъ при полномъ общественномъ безучастіи, окруженный немногими интеллигентными людьми, не мене терпвшими, чмъ онъ. Иркутское общество и не подозрваетъ, какая могила находится на его кладбищ, среди пышныхъ мавзолеевъ господъ золотопромышленниковъ!

Н. Ядринцовъ.

‘Восточное Обозрніе’, No 25, 1883

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. П. ЩАПОВА.

(Продолженіе).

Щаповъ, явившись въ Петербургъ, не могъ не остаться тмъ-же областникомъ по убжденіямъ, симпатіямъ, привычкамъ и происхожденію. Только на минуту Петербургъ обольщаетъ его блескомъ своей интеллигентной жизни, открываетъ шире кругозоръ, знакомитъ съ выдающимися талантами, создаетъ обмнъ мыслей,— все это способствуетъ развитію Щапова и разомъ ставитъ его въ число видныхъ русскихъ дятелей. Но петербургская жизнь имла и обратную сторону. Вслдъ за первыми обольщеніями начинается дкая критика. ‘Бойкая, суетливая петербургская жизнь, пишетъ Аристовъ, привлекла сильно вниманіе Щапова, и онъ любилъ разсуждать о ней съ экономической точки зрнія, что она истощаетъ На прихоти плоды трудовъ недостаточныхъ классовъ общества, что поглощаемые доходы областныхъ городовъ въ пользу Петербурга, при экономической централизаціи, весьма несоразмрны’ (‘Ист. Встн.’ кн. 11, стр. 382). Щаповъ не могъ быть сторонникомъ централизаціи, онъ замчаетъ вс ея ненормальности, явленія петербургской жизни только наталкиваютъ его на анализъ этого факта. Въ тоже время онъ остается врнымъ своему взгляду на русскую исторію. Къ вопросамъ иностранной политики государства онъ остается равнодушнымъ, какъ вообще ко всей вншней исторіи. Его задача, по его собственному опредленію, была ‘слдить за исторіей народа, жизнью народной, за проявленіемъ собственно народныхъ стремленій, инстинктовъ, исканій, дйствій, страданій, движеній’ (Біогр.). Исторію государственную, исторію офиціальную, исторію централизаціи онъ не бралъ на себя. ‘Мы хотимъ знать въ историческомъ рожденіи, говорилъ онъ, ростъ и воспитаніе нашего народа, одно только то, что тяжкое перестрадалъ, перенесъ народъ, чего хорошаго, истиннаго, живого, свободнаго хотлъ онъ съ молоду…’ ‘Мы совтуемъ лучше молодымъ воспитанникамъ, изучающимъ русскую исторію, выучить, вмсто нсколькихъ страницъ исторіи Устрялова, Важскую или какую-нибудь другую уставную грамату, особенно общинно-областную челобитную объ излюбленномъ самоуправленіи’ (стр. 331 ibid). Изъ этого видно, что Щаповъ бралъ совершенно иную ноту въ русской исторіи и не походилъ на другихъ историковъ. Какъ образецъ его отношенія къ бюрократическому міру и выраженіе областно-народныхъ симпатій, служитъ слдующій отрывокъ, приводимый Аристовымъ: ‘Въ петербургскихъ присутствіяхъ, писалъ Щаповъ валяются сотни вопіющихъ провинціальныхъ горько-слезныхъ народныхъ длъ, безсердечно, безучастно переписываемыхъ бюрократическими борзописцами, скрипачами живого горя народнаго, или недвижимо лежащихъ въ пыльныхъ связкахъ, или безъ ршенія сдаваемыхъ въ архивъ’ (‘Ист. Встн.’, ноябрь, стр. 334). Областные инстинкты его все боле и боле протестовали противъ склада бюрократической столичной обстановки. Профессура, однако, была потеряна для него навсегда, его пристроили въ архивъ, но сухая архивная работа, конечно, не могла удовлетворить его рефлективную, живую натуру, онъ появился въ литератур съ рядомъ статей, популяризируя свою историко-философскую идею. Эти статьи были полны интереса, оригинальности взгляда и исторической критики. Самые ярые западники по могли не признать ихъ достоинства. Одинъ изъ самыхъ завзятыхъ поклонниковъ Запада, Герценъ, признаетъ въ нихъ свжій голосъ, почти единственный, раздающійся среди хриплыхъ и разбитыхъ голосовъ. Дйствительно, отъ идеи Щапова вяло новою силою. Однако, и онъ приноситъ дань Западу и русскому западничеству. Журнальная среда и тогдашнее литературное направленіе не могли не наложить печати на Щапова: онъ слишкомъ былъ воспріимчивъ. Бокль и боклизмъ, появившіеся въ литератур, нашли въ немъ яраго поклонника и подражателя. Онъ вздумалъ разрабатывать русскую исторію по тому же плану. Цлый новый рядъ мыслей и плановъ пожираетъ его. Здсь, однако, нужна была новая подготовка, большая предварительная работа, на которую Щаповъ но имлъ ни времени, ни средствъ. Бокль создавалъ исторію годами, Щапову пришлось создавать днями. Онъ не зналъ естественныхъ наукъ. Естественно-историческое и антропологическое направленіе, занимавшее его умъ, не имло серьезной подкладки и отвлекло его только въ сторону. Выступивъ съ совершенно самостоятельнымъ направленіемъ въ наук, обладая массой матерьяла и неотразимой логикой фактовъ, Щаповъ, къ сожалнію, въ столиц потерялъ свою настоящую дорогу. Онъ хотлъ сдлаться ярымъ западникомъ и разрабатывать исторію по новйшему антропологическому плану. Онъ упустилъ изъ виду, что это не его почва. Слдуя сравнительному изученію, онъ могъ отыскать въ Западно-Европейской жизни и исторіи ту-же идею, которую проводилъ и въ русской исторіи, онъ могъ изучать борьбу городовъ, общинъ, провинцій и начала чисто народно областной струи въ противоположность централизаціи, въ Европейскихъ теоріяхъ онъ могъ открыть идеи, родственные ему по духу, и примирить ихъ съ общечеловческимъ идеаломъ. Подкрпленный этимъ, Щаповъ могъ еще смле и послдовательне заняться разработкою своего направленія.

По, какъ видимъ, столица совлекла его съ этой дороги, и вс послдующія работы его были ниже но достоинству первыхъ, цльныхъ и глубокихъ работъ.

Журналистика и журнальная работа, со всми ея превратностями, требовали спшности, что весьма неудобно для историка и философа, да еще такого, у которого только-что еще совершился процессъ выработки взглядовъ. Поэтому, журнальныя статьи Щапова въ Петербург имли видъ скоре этюдовъ. Онъ долженъ былъ принаровляться къ искусамъ и направленію журналовъ, невольно поддаваясь окружющимъ взглядамъ. Это имло свою невыгодную сторону. Прихотливая столичная централистская печать бываетъ неблагодарна, она снимаетъ съ дарованія пнку, требуетъ вчно высшаго діапазона, она деспотична въ мод, истощаетъ силы таланта и потомъ сама-же является его судьею. Щаповъ испыталъ на себ горькую долю столичнаго журналиста. Ему не платили, затягивали гонораръ, передлывали статьи и т. д. Къ этой журналистик нея тону онъ однако никогда помогъ принаровиться,— для этого онъ былъ слишкомъ самостоятеленъ, его мысль была слишкомъ свободна, не замаскирована, убжденія откровенны и смлы, языкъ былъ непосредственный, какъ самъ Щаповъ. Онъ но имлъ шлифовки, литературнаго лоска, по у него не было и столичнаго двуязычія, двусмыслія езоповщины. Онъ былъ любимецъ публики за идеи, за убжденія, онъ будилъ мысль, чувство, даже несмотря на обычный буреломъ своего языка. Въ этомъ случа Щаповъ оставался настоящими провинціаломъ и мужикомъ въ литератур. Статьи его вызывали не разъ затрудненіе не по одной только форм, но заставляли смущаться и по содержанію, и по смлости критики. Прямая и откровенная мысль Щапова была непривычна для робкой литературы, она была и не по времени. Присутствуя при рожденіи двухъ честныхъ органовъ (‘Вка’ и ‘Очерковъ’, обоихъ рано погибшихъ), онъ пробовалъ отдаться со всмъ пыломъ журнальной работ, но, вслдствіе распаденія редакцій, началъ терпть разочарованіе. Самый петербурскій Олимпъ, при ближайшемъ съ нимъ знакомств, утратилъ для него величіе и прелесть. Обыденная журнальная братія, за немногими исключеніями нсколькихъ бойцовъ за идею, въ его глазахъ стояла низко, въ особенности, по словамъ біографа, не могъ онъ терпть записныхъ литераторовъ, которые судили и рядили о длахъ и нуждахъ Россіи, не зная и не понимая ея интересовъ. Онъ сравнивалъ ихъ съ подъячими и чиновниками. ‘Разв они не такіе-же борзописцы?’ говорилъ онъ. ‘Т-же безжизненные скрипачи пера! Какъ водовозныя клячи, вымучиваютъ изъ себя жалкія и ничтожныя мыслишки за построчную плату’ (стр. 323). Такъ онъ характеризовалъ петербургскихъ ремесленниковъ-литераторовъ. Нкоторыхъ онъ просто презиралъ и осыпалъ насмшками, какъ, напримръ, Льва Камбека. Понятно, что въ этой сред онъ не могъ найти удовлетворенія. Это не была аудиторія молодежи, жадно впивавшаяся въ него глазами, не былъ товарищескій кружокъ учениковъ. Столичная жизнь не давала ему народной простоты, естественности, которой искала его честная натура. Его начинала раздражать столичная пышность, какъ контрастъ народной нищеты,— эти наружный блескъ и мишура, этотъ гробъ повапленный столицы. Онъ почуялъ, наконецъ, въ воздух смрадъ. Времена перемнялись. Чмъ мрачне становилось небо, чмъ грозне вздымались тучи, тмъ боле отчаянія находило на Щапова, слдившаго лихорадочно за парусомъ корабля русской жизни. Буря бушевала, смерть уносила гордыхъ бойцовъ, погибали лучшія силы. Наконецъ все стемнло, втеръ рвалъ паруса, что-то сулило будущее! Гд-же надежды, недавнія святыя упованія? Сердце давила тоска. Щаповъ переживалъ тяжкія минуты съ своими современниками. Это были натуры, уже обласканныя свтомъ и солнцемъ, не хотлось опять въ душную темницу.

И день иде, и ночь иде,

И голову сконивши въ руки,

Дивуется, чего-жъ нейде

Апостолъ правды и науки!

восклицаетъ Щаповъ съ своимъ другомъ Шевченко, вмст съ нимъ погибавшимъ. Щаповъ былъ слишкомъ живая, впечатлительная и соціальная натура. Онъ могъ жить только тогда, когда все ликовало, когда все было счастливо, и бился головою въ минуты міровой скорби. Древніе пророки, въ подобныя минуты, рвали одежды. Онъ горлъ жизнью и переживалъ исторію, потому что она была ею книгою. Біографа, историка, г. Аристовъ, не могъ понять гражданскихъ мученій Щапова, его неудовлетворенности, ибо никогда не испытывалъ ихъ, онъ видлъ въ этомъ одну только ‘необузданность’. Конечно, есть другія натуры, есть люди благоразумные, практическіе, которые не кипятъ жизнью, имъ все равно, кудабы ни шло общество, они степенно живутъ, продлываютъ карьеру, безмятежно спятъ и получаютъ пенсію. Щаповъ искалъ иной жизни — и это была его вина…

Онъ былъ уже измученъ, разбитъ въ Петербуг, отчаяніе зародило въ немъ страшный недугъ, доводившій его до безумія. Нравственныя силы его были надорваны. Въ это время жизнь устраиваетъ ему послднюю комедію. Обстоятельства возвращаютъ его родин, куда онъ детъ поневол, съ разбитой душой. Изстрадавшійся, онъ, однако, мечтаетъ еще вздохнуть, почерпнуть силы тамъ, на областной почв, онъ хочетъ припасть къ родной земл своей измученной грудью, излить наболвшее горе чужбины. Здсь, онъ думаетъ, его встртятъ привтъ и родная среда. Выплакавъ старую скорбь, онъ отдастъ силы изученію своей родины, отплатитъ долгъ этому несчастному краю, этой забытой отчизн, забытому народу на берегахъ родственной ему Лены!

Сбылись-ли его ожиданія?…

Н. Ядринцевъ.

‘Восточное Обозрніе’, No 27, 1883

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. H. ЩАПОВА.

(Окончаніе).

Судьба Щапова переносила въ Сибирь. Отношеніе къ ней и къ этой перемн въ его жизни для насъ тмъ любопытне и поучительне. Конечно, какъ сибирякъ, какъ уроженецъ края, онъ не могъ отнестись къ этой ссылк, какъ другіе.

Вотъ что говоритъ объ этомъ біографъ его, Аристовъ: ‘По предубжденію Щаповъ не любилъ великороссовъ и имлъ черезчуръ пристрастный взглядъ на Малороссію ина Сибирь, на послднюю смотрлъ, какъ на страну высокаго образованія и прекрасной жизни сравнительно съ Европейской Россіей. Такое лестное воззрніе лелялъ онъ до высылки его изъ Петербурга и передъ отъздомъ уврялъ меня по старой фантазіи, что онъ очень радъ отправиться въ Сибирь, гд почва незараженная, приволье и раздолье’.

Въ этомъ ничего нтъ страннаго. Щаповъ не терялъ связи съ своей родиной. Она живо рисовалась ему по воспоминаніямъ дтства, по той сред, которую онъ помнилъ, свои воспоминанія дтства онъ печаталъ въ Петербург. Онъ не забылъ свое кровное родство съ бдняками, гд-то прозябавшими въ глуши, на Лен, ихъ несчастія рисовались ему часто, и тмъ рзче ему бросался въ глаза контрастъ окружающей жизни столицы, тмъ боле закипало въ душ мучительныхъ вопросовъ, о которыхъ пишетъ Аристовъ. Природа и жизнь страны также не могли не приходи ть ему на память и не оставить слда въ немъ, онъ не могъ не припомнить ея исторіи и не соприкасаться съ ними во время своихъ работъ. Эта родная природа рисовалась ему грандіозной и величественной. Лена, утесы и горы, незамерзающая, клокочущая Ангара, широкій Байкалъ,— все это было неизгладимо и близко ему. Это была страна новая и двственная, гд слагается. новая жизнь,— страна, гд когда-то совершались подвиги открытій и заселеній, сюда бжалъ русскій народъ, крпостные люди, церковники, старообрядцы, сыны падшаго Новгорода, Вятки и т. д. Здсь искалъ народъ свою обтованную землю. Щаповъ хорошо изучилъ этотъ періодъ XVI и XVII ст.— эпоху народнаго скитальчества и народныхъ его надеждъ. Здсь, въ этихъ лсахъ, раздавался шопотъ раскольника, его молитва, лилась исповдь ссыльнаго и капали слезы несчастія. Все было въ этой стран загадочно и чарующе Наконецъ, это была страна еще несложившаяся, страна будущаго.

У ней все впереди — худое и хорошее.

А что, если яркіе лучи солнца міровой цивилизація освтятъ и эти сокровенные лса, и эту полярную поляну? Что, если и здсь проснется человческая жизнь съ ея многообразными потребностями! Эти вопросы не могли не приходить ему въ голову. Обширное поле предоставлялось въ этомъ случа фантазіи, и Щаповъ, какъ энтузіастъ, какъ идеалистъ, но могъ не поддаться ей. Ему рисовалось какое-то завидное будущее, и сердце его не могло не захлебнуться отъ восторга, что онъ сыпь этой земли.

Любовь къ родин была присуща многимъ его землякамъ, съ которыми онъ столкнулся въ духовной академіи, и они отдавались юношескимъ мечтаніямъ. Вотъ что говоритъ Аристовъ о сибирякахъ въ академіи:

‘Вс студенты-сибиряки, сколько я ихъ зналъ, были люди очень даровитые и отличались характеромъ смлымъ и прямымъ, это, вроятно, зависло отъ того, что сибирское духовенство не звало приниженія, которое испытывало великорусское духовенство отъ помщиковъ, и было зажиточне его. Сибиряки-студенты въ наше время полушутя, полусерьезно называли свою Сибирь русской Америкой и говорили, что она, рано или поздно, отдлится отъ Россіи. Эти мысли высказывались, разумется, мимоходомъ и не развивались, но, можетъ быть, он подали поводя. Щапову мечтать о федераціи, хотя впослдствіи объ этомъ не мало говорено было въ литератур русской, особенно Н. И. Костомаровымъ (?!). Вообще студенты-сибиряки обладали характеромъ независимымъ и настойчивымъ’.

‘Щаповъ на младшемъ курс въ академіи слушалъ монгольско-калмыцкій языкъ и буддійское вроученіе у своего земляка, профессора А. А. Бобровникова. Авторъ ‘Монгольской грамматики’, Бобровниковъ, былъ замчательной личностью въ высшей степени, чуть-ли не природный бурятъ, онъ буддизмъ зналъ, какъ никто въ Россіи, а можетъ и дале Россіи. По имя другихъ обширныхъ свдній, кром своей спеціальности, Бобровниковъ отличался необыкновенно крпкой логикой и сатирическимъ направленіемъ, буддійскую премудрость онъ преподавалъ такъ, что можно было заслушаться. Какъ землякъ, Афанасій Прокофьевичъ бывалъ у Бобровникова, и я полагаю, что послдній немало имлъ вліянія на перваго.’ (Біографія Аристова).

Такимъ образомъ, Щаповъ отражалъ въ себ и психическія особенности родины и симпатіи къ ней. Психическія способности и генетивное родство отражались въ его природ, склад и характер. Это былъ ‘каримъ’ лицомъ (помсь съ инородцемъ), неотесанный, замкнутый, но въ то же самое время простодушный, открытый, прямой, съ чистымъ сердцемъ сына природы, дикаря, неизмнившимся цлую жизнь, впечатлительность, страсть, увлеченіе выражались въ немъ въ высшей степени, онъ отдавался всему беззавтно. Свжіе нервы, свжій оригинальный умъ давали себя чувствовать. Почуявъ свтъ и новыя ученія, онъ неудержимо, подобно другимъ сибирякамъ, стремится къ нимъ, его обольщаетъ всякое новаторство, всякое новое ученіе, поэтому онъ сталъ ревностнымъ прозелитомъ современнаго ему направленія. Какъ плебей но природ и демократъ, онъ былъ врагъ предразсудковъ и традицій, и сторонникъ равенства. Этимъ объясняются его народныя симпатіи и его историческое міросозерцаніе. Рядомъ съ выдающимися способностями и умомъ, въ этомъ характер было, однако, много некультированнаго, необузданнаго, что сказалось какъ въ манер, такъ и въ язык его. Въ немъ видны черты двухъ расъ, самоотверженная любовь идетъ рядомъ съ порывами личныхъ необузданныхъ страстей. Аристовъ, признавая его прямоту и благородство души, стремленіе къ высшему идеалу и, вмст съ тмъ, кипучій темпераментъ, который доводилъ его до отчаянія и длалъ положеніе драматическимъ, въ то же время замчаетъ и не прощаетъ ему порывы дикости.

Щаповъ любилъ свою родину, какъ мы сказали, и былъ когда-то несомннно патріотомъ, хотя патріотизмъ его, измняясь сообразно возрасту и зрлости, потерплъ въ конц жестокое разочарованіе. Мы видимъ, что въ академіи Щаповъ раздляетъ дтскія надежды и планы своихъ товарищей. ‘Сибирь — это будущая Америка! мечтаетъ онъ: ей сулитъ исторія великое будущее’. Жизнь показала впослдствіи, какая это Америка.

Дань патріотизму отдаетъ Щаповъ и въ Петербург. Посл шумныхъ овацій въ Казани и бурной, кипучей дятельности въ 1861 г., онъ очутился въ уединеніи Петропавловской крпости. Здсь его постили петербургскіе студенты-земляки. Щаповъ имъ обрадовался. Онъ узналъ отъ нихъ, что въ Петербург учащіеся сибиряки также сгруппировались въ землячество, что у нихъ бродятъ мысли и пробудилось сознаніе приносить пользу родин.

Встрча съ земляками и досугъ въ Петропавловскомъ каземат дали Щапову поводъ помечтать, и плодомъ этого вышло стихотвореніе, посвященное Сибири. Сколько помнимъ, оно заключало въ себ слдующую мысль:— въ то время, когда въ Россіи идетъ общее пробужденіе, когда Финляндія, Малороссія и Западный край отозвались уже на призывъ жизни,— что же ты молчишь одна, отдаленная моя Сибирь? Стихотвореніе это сдлалось популярно между сибиряками. За этотъ ‘плодъ досуговъ’ Щаповъ имлъ гд-то объясненіе, кончившееся пустякомъ. Но это же стихотвореніе дало поводъ привлечь его въ 1865 г., изъ Иркутска, къ длу по обвиненію въ сибирскомъ сепаратизм. Какъ упомянуто Аристовымъ, мысль о томъ, что ‘Сибирь призвана быть независимой Америкой’, была темой разговоровъ юношей въ 60-хъ годахъ. Но надо замтить, что даже въ представленіи этихъ юношей, эта независимость разсматривалась какъ отдаленнйшее, хотя и неизбжное историческое событіе.

Поводомъ къ распространенію этой идеи послужили но одни лишь мннія, выражавшіяся юношами, но и мысли нкоторыхъ государственныхъ людей, громко высказанныя. Въ ‘Русской Старин’ находится поэтому предмету нсколько документовъ. Такъ, по поводу переселенія чеховъ и американцевъ ни Амуръ, было выражено кмъ-то въ Петербург то же преувеличенное опасеніе. Затмъ, въ политико-экономическомъ комитет, при обсужденіи вопроса о колонизаціи, начальникъ кабинета Мейепдорфъ выразилъ странную мысль, что Сибирь колонизовать не слдуетъ потому, что вс колоніи рано или поздно отдляются. Такое отношеніе и подозрніе къ Сибири, въ которой не начиналось еще никакой гражданской жизни, не пробуждалось никакого сознанія, гд прозябало апатичнйшее и невжественнйшее общество,— было боле, чмъ странно. Можно ли было сравнивать ее съ Америкой, обладавшей политической жизнью. Тмъ не мене, это послужило поводомъ къ обвиненію нсколькихъ сибиряковъ, возвратившихся изъ Петербурга въ Сибирь и запятыхъ мечтами о мстномъ университет, о необходимости изучить Сибирь и т. д. Обвиненіе это, создавшее цлое дло, было тмъ несообразне, что обвиняемыми были дти и юноши,— все это, вмст съ щаповскимъ ‘плодомъ досуга’ въ вид патріотическаго стихотворенія, едва ли могло повліять на отпаденіе территоріи въ 250,000 кв. в. отъ Россійской Имперіи. Тмъ не мене, на разслдованіе истрачена была масса денегъ и времени, и Щаповъ прогулялся изъ Иркутска въ Омскъ, для того, чтобы побесдовать съ мстными слдователями о теологическихъ вопросахъ, съ свойственною ему откровенностью. Другимъ это дло стоило дороже: у нсколькихъ молодыхъ людей вычеркнуто нсколько лтъ жизни. Нашумвшее обвиненіе и самое дло не произвели на малйшаго впечатлнія. Сибирское общество даже и ухомъ не повело.

Идея сепаратизма была далека, конечно, отъ серьезнаго ученаго, а всякая идеализація и мечтательность отпадали при вид дйствительности. По въ своей философско-исторической теоріи Щаповъ не могъ игнорировать Сибири и вообще колонизуемаго Востока. Даже съ общечеловческой точки зрнія онъ не могъ не предвидть здсь исторической роли русскаго народа. Въ стать ‘Новая эра на рубеж двухъ тысячелтій’ (‘Современное Слово’ 1863 г.) онъ говоритъ: ‘русская народность существуетъ для всего человчества, народъ русскій долженъ примирить, соединить братскій союзъ Востока съ Западомъ’. Относительно будущаго строя Россіи онъ продолжаетъ оставаться скоре на почв децентрализаціи и областности. Онъ длилъ русское интеллигентное меньшинство на централистовъ и федералистовъ. Централизація создала общій вншній порядокъ, и федерація, не нарушая единства, можетъ способствовать внутреннему саморазвитію массъ народныхъ естественне и правильне. Идея федераціи присуща духу русскаго народа, точно также, какъ имперія иметъ свою основу историческую. Эти политическія идеи централизаціи и федераціи заключаютъ, каждая, свою долю истины, только жаль, что они разрознены до нетерпимости, а слдовало бы скоре уяснить жизненное призваніе русскаго народа. Образованное меньшинство должно всми силами распространять просвщеніе въ массахъ народныхъ, развивать понятіе о разумности закона, чтобы пробудить въ нихъ прежнюю свободную самостоятельность. Безъ единенія съ народомъ, въ будущемъ вс наши усилія будутъ безплодны. Таковы были мысли, высказываемыя Щаповымъ (Біографія, стр. 102-103). Идея работы въ пользу области и на почв провинціи, такимъ образомъ, не могла быть ему антипатична. И вотъ Щаповъ отправляется въ Сибирь, не какъ ссыльный, но сохраняя воспоминанія о родин, желая быть полезнымъ здсь, даже отдаваясь, какъ пишетъ Аристовъ, мечтательности, идеализируя свое положеніе и смягчая этимъ горечь невольнаго переселенія. Поэтому, онъ не можетъ быть разсматриваемъ, какъ обыкновенный ссыльный.

Дйствительно, Щаповъ не остался чуждъ Сибири, кром общихъ работъ по исторіи, онъ оставилъ слдъ и въ мстной сибирской литератур. Разсмотрть его воззрнія и идеи по отношенію къ Сибири любопытно, также какъ и вынесенныя имъ впечатлнія.

Явившись въ Иркутскъ, Щаповъ не оставляетъ своихъ трудовъ по общей исторіи — помщаетъ статьи въ ‘Дл’, ‘Отечественныхъ Запискахъ’ и, наконецъ, издаетъ извстный этюдъ по исторіи: ‘Соціально-педагогическія условія умственнаго развитія русскаго народа’. Рядомъ съ этимъ онъ посвящаетъ свою дятельность и сибирскому отдлу географическаго общества, находящемуся въ Иркутск. Какъ ни бденъ былъ этотъ отдлъ, какъ ни слабы были его ученыя силы и средства, все же онъ даетъ опору ученому въ его занятіяхъ. Щаповъ усплъ побывать, кажется, въ Амг у своихъ родныхъ, чуть ли его даже не предполагали поселить тамъ, а зачмъ началъ работать надъ этнографическими темами. На средства мстнаго отдла географическаго общества, въ1869 г., при экспедиціи, онъ совершаетъ поздку къ устьямъ Енисея, въ Туруханскій край, и вывозитъ богатыя наблюденія, которыя, однако, не были даже напечатаны. Затмъ въ 1874 г., по порученію общества, онъ изслдуетъ крестьянскую и инородческую общину на Лен. Нсколько статей его по сибирской этнографіи печатаются въ ‘Извстіяхъ Отдла’. Къ выдающимся трудамъ Щапова по Сибири относятся: ‘О развитіи высшихъ человческихъ чувствъ. Мысли сибиряка при взгляд на нравственныя чувства и стремленія сибирскаго общества’ (‘Отеч. Записки’ 1872 г., No 10), ‘Историко-географическія и этнографическія замтки о сибирскомъ населеніи’ (‘Извст. Сиб. отд.’, т. III, 3, 4 и 5), ‘Историко-географическія замтки о Сибири’ (ibid, 1873 г., No 2), ‘Сибирское общество до Сперанскаго’ (1873 г., т. IV, No 4 и 5, 1874 г., No 1), ‘Бурятская улусная родовая община’ (ibid, 1874 г., т. V, No 1), ‘Сельская осдло-инородческая и русско-крестьянская община въ кундинско-ленскомъ кра’ (ibid, 1875 г., т. VI, No 3), ‘физическое развитіе верхоянскаго населенія’ (1876 г., т. VII, NoNo 2 и 3), ‘Эгоистическіе инстинкты въ ленской народной общин бурятско-улусской, осдло-инородческой и русско-крестьянской’. По этимъ темамъ мы видимъ, что Щаповъ не брался за систематическую разработку собственно исторіи Сибири, но онъ касается любопытныхъ этнографическихъ темъ и производитъ, такъ сказать, философско-историческія наблюденія надъ складомъ сибирскаго общества. Ближе къ исторіи — его ‘Историко-географическія замтки о Сибири’, гд онъ касается эпохи открытій въ Сибири и расширенія взгляда на природу, порожденнаго этими открытіями. Любопытенъ его выводъ, что безъ открытій казаковъ и простолюдиновъ сибирскихъ, можетъ быть, не было бы открытій Беринга, Врангеля и друг. Взглядъ этотъ можетъ дать историку мысль для освщенія цлаго періода. Въ другихъ статьяхъ онъ касается вопроса о расовыхъ свойствахъ русскаго населенія, о метисаціи, помсяхъ и выработк особаго этнографическаго типа. Можно сказать, что онъ касается корня сибирской этнографіи и цлой программы антропологическихъ работъ въ Сибири. При изслдованіи сибирскаго крестьянства и его жизни, онъ длаетъ первую попытку изученія сибирской инородческой и крестьянской общины. Эта попытка важна была тмъ, что произведена прежде, чмъ работы по изслдованію общины начаты въ Европейской Россіи. Щаповъ своими параллелями сближаетъ и указываетъ связь общины инородческой и осдлой въ ихъ постепенныхъ градаціяхъ — тема въ высшей степени богатая для исторіи культуры. Наконецъ, онъ посвящаетъ свои этюды психическимъ особенностямъ и инстинктамъ сибирскаго общества въ связи съ его сословнымъ складомъ. Вс эти темы и вопросы чрезвычайно интересны въ смысл изученія страны. Здсь виденъ также смлый пріемъ изслдованій, необыкновенная чуткость, способность овладть главной идеей предмета, страсть къ обобщеніямъ, систематизація и даръ философскаго творчества. Работы эти страдаютъ иногда недостаткомъ матеріала, скоростью выводовъ и т. п. Отсутствіе научныхъ изслдованій въ Сибири мшало этому. Щаповъ намчаетъ скоре планъ и вхи изслдованію. Онъ не могъ, конечно, создать самъ ни мстной этнографіи, ни исторіи, онъ не имлъ возможности рыться въ архивахъ, не имлъ средствъ работать годами, какъ требовали того сюжеты, но здсь видна все-таки сила Антея, соприкоснувшагося съ родной почвой. Аристовъ, слишкомъ строгій къ Щапову, въ своей біографіи относится съ претензіей предубжденнаго критика къ его историческимъ трудамъ и монографіямъ, признавая ихъ не научными и считая выводы его продуктами увлеченія модными идеями въ угоду тогдашнему направленію. Дйствительно, работы Щапова страдали иногда отсутствіемъ строгаго научнаго метода и поспшными выводами, но это зависло отъ того, что самый матеріалъ для подобныхъ работъ еще не былъ собранъ. Философія его забгала впередъ. Нельзя отрицать, однако, что онъ касался самыхъ живыхъ темъ, любопытнйшихъ вопросовъ, глубокая и высокая идея проникала труды его. Онъ творилъ первый философію русской исторіи и работалъ здсь съ непостижимой смлостью, стараясь тронуть горы народной жизни, понятно, что у него не хватило силъ. Онъ сближалъ исторію съ современной жизнью, и винить его за увлеченіе философской идеей едва ли возможно: вдь онъ не принадлежалъ къ тмъ бездарнымъ комментаторамъ буквы лтописей, къ тмъ сухимъ муміямъ учености, чуждымъ жизни, которые одни претендуютъ на ученую славу. Щаповъ не былъ рутинеромъ: онъ намчаетъ новые пути изученію исторіи, онъ пытается двинуть науку, и въ этомъ также выразился его оригинальный сибирскій умъ. Другими изъ сибирскихъ изслдованій Щапова являются статьи ‘О развитіи высшихъ человческихъ чувствъ въ сибирскомъ обществ’ и ‘Сибирское общество до Сперанскаго’.

Конечно, Иркутскъ для учености Щапова не могъ дать того, что требовалось. Его работа нуждалась въ громадной библіотек, въ масс готовыхъ историческихъ фактовъ и наблюденій, его дло было систематизировать и обобщать. Если данныхъ этихъ не могла дать даже русская историческая паука съ своимъ слабымъ развитіемъ, то нечего и говорить про сибирскую. Для того, чтобы труды его пріобрли достаточную солидную научность, они должны были быть серьезно обработаны и продуманы. На это было нужно время, средства и обеспеченіе въ куск хлба. Но того, что давали ему бурса и академія съ своимъ казеннымъ скуднымъ кускомъ, у него теперь не было. Постоянная забота о заработк грызла его. Погоня за журнальнымъ трудомъ изнуряла силы. Скоро петербургскій журнальный рынокъ, увлекшій его на путь тенденціозности и подстрекавшій его къ этому, не сталъ, наконецъ, принимать работъ Щапова, и это подорвало его средства, уязвило его самолюбій. Онъ началъ впадать въ отчаяніе.

Окружающая жизнь Иркутска и даже Сибири не представляла ничего утшительнаго. Щаповъ могъ быть весьма кстати при сибирскомъ университет, по такового не было. Мстный отдлъ географическаго общества такъ былъ бденъ, что не могъ издать даже трудовъ туруханской экспедиціи, они долго лежали, дожидаясь своей очереди, пока, наконецъ, къ нимъ навстрчу не пришелъ иркутскій пожаръ, прекративъ заботы объ ихъ изданіи. Щаповъ пытался въ Иркутск продолжать свою дятельность: онъ произноситъ рчь по случаю юбилея Ломоносова, по это никого не вдохновляетъ и не будитъ общества, лишеннаго умственной жизни, онъ пробуетъ читать лекціи, по ими интересуется только небольшое число интеллигентныхъ людей, остальные же изумляются, какъ писалъ онъ въ одной изъ статей, и спрашиваютъ: ‘даютъ ли что за это, а если не платятъ, то что же за охота это убиваться!’ Дло въ томъ, что Щаповъ принадлежалъ въ Иркутск къ тому ничтожному интеллигентному меньшинству писателей и ученыхъ, которые, даже и до послдняго времени, не только не цнятся, по пребываютъ въ какомъ-то гоненіи, точно зачумленные, а роль цивилизаторовъ изображаютъ изъ себя назжіе ташкентцы, хлыщи и разные авантюристы {См. о прізжихъ въ Сибирь статью: ‘Сперансксій и его пребываніе въ Сибири’ В. Вагина, т. II, ст. 393.}. Географическій отдлъ всегда находится подъ давленіемъ того или другого администратора, навязывающаго своего предсдателя и секретаря, ученость которыхъ измряется ихъ низкопоклонствомъ и бездарностью. Независимому образованному человку съ чувствомъ собственнаго достоинства, съ талантомъ, здсь нтъ мста, Образованные представители вытснены изъ городской думы, какъ помха городскому самоуправленію. Редакція мстной газеты считается гнздомъ заразы, ея сотрудниковъ позорятъ публично. У литераторовъ отбирались мстнымъ полиціймейстеромъ историческія хроники и лтописи, какъ это было съ В. И. Вагинымъ, извстнымъ своимъ драгоцннымъ трудомъ о Сперанскомъ. Это несчастное меньшинство мстныхъ образованныхъ людей, патріотовъ своей страны, лишенныхъ правъ гражданства, живетъ загнанное, угнетенное и пришибленное.

Щаповъ находился въ ряду этихъ непризнанныхъ. Мстное начальство не думало воспользоваться его учеными трудами и способностями, хотя въ Сибири ученые и не родятся, какъ грибы, а недостаткомъ дятелей здсь, между тмъ, извиняютъ контингентъ бездарностей и взяточниковъ въ канцеляріяхъ. Мстное общество также не интересовалось ученымъ и его трудами.

Въ это время, въ иркутскомъ обществ, какъ и вообще въ сибирскомъ, царили-самодурство и нажива. Жалкое туземное чиновничество, бьющееся изъ-за куска хлба, невжественное и угодничающее, рядомъ съ прізжими карьеристами, не представляло задатковъ образованнаго сословія. Чиновничество подслуживалось и прихлебательствовало у золотопромышленниковъ и купечества, составлявшихъ господствующій классъ. У купцовъ проявлялась одна грубая нажива, погоня за барышами, лавочный разсчетъ и лавочные инстинкты. Соединяясь и роднясь между собою, эти два слоя наживались и блаженствовали. Жизнь вяла продажностью, подкупомъ и стремленіемъ сорвать и, обогатиться. Надъ этимъ обществомъ самодурствовалъ иногда мстный Гарунъ-аль-Рашидъ, ходившій и вводившій порядокъ на улицахъ палкой, или издвался разслабленный сибаритъ-развратникъ. Никакихъ признаковъ умственной жизни, никакого уваженія къ мысли, къ честному труду. Весь почетъ и величіе измрялись здсь каменными домами милліонеровъ, обдами и массой выжатыхъ обманомъ и хищничествомъ денегъ изъ каторжнаго труда золопромышленныхъ рабочихъ, съ кабаковъ, прасольничества и отъ злостныхъ банкротствъ Понятно, что долженъ былъ чувствовать здсь мыслящій и честный человкъ, неприкосновенный къ этой клик.

Это безнадежное состояніе общества, полное своекорыстія, жадности къ нажив, безчувственное, при отсутствіи высшихъ человческихъ интересовъ, гражданскихъ доблестей и образованности,— Щаповъ очерчиваетъ въ стать о сибирякахъ и ихъ нравственныхъ чувствахъ. Инстинкты этого общества онъ выводитъ исторически. Здсь онъ выражаетъ всю субъективную горечь и негодованіе, накопившіяся у него въ нсколько лтъ, и этотъ памфлетъ останется надолго памятникомъ сибирскихъ нравовъ, сибирская буржуазія долго не сотретъ клейма, которое наложилъ на нее погибавшій и задыхавшійся въ ея атмосфер ученый.

Въ другомъ труд своемъ: ‘Сибирское общество до Сперанскаго’, Щаповъ, характеризуя городское начало и борьбу капиталистовъ и промышленниковъ съ администраціей, доказываетъ, что здсь не было гражданскаго и общественнаго инстинкта, а была борьба кулаковъ и монополистовъ съ деспотизмомъ мстныхъ самодуровъ, онъ отдаетъ предпочтеніе даже тирану Трескину, который гналъ купеческую партію, искавшую наживы и власти. Задаваясь вопросомъ, откуда долженъ выйдти реформаторъ и другъ населенія, онъ, имя въ виду Сперанскаго, находитъ, что таковой выйдетъ скоре изъ чиновничества, изъ приказныхъ, чмъ изъ сибирскихъ богачей и промышленнаго сословія. Какъ бы ни было сильно раздраженіе Щапова, какъ бы ни парадоксальны казались его выводы, они все-таки ясно показываютъ, какое впечатлніе оставили въ немъ сибирское общество и его жизнь. Иркутскъ онъ называетъ въ конц ‘иркутскимъ острогомъ’ и жаждетъ вмст съ женою вырваться изъ него. ‘Острогомъ’,— вотъ чмъ стала для него родина! Это глубокое разочарованіе посл горячихъ иллюзій патріотизма выпадало на долю не одного Щапова, но многихъ образованныхъ сибиряковъ. Такое же озлобленіе къ сибирскому обществу выносъ и покойный С. С. Шашковъ. Немногіе съ философской стойкостью могли переносить свои взоры въ даль будущаго и носить тайную нжную любовь подъ сердцемъ въ сами а тяжкія эпохи.

Драматизмъ положенія Щапова усиливается еще тмъ, что онъ не можетъ выхать. Ссыльный на своей родин, онъ походилъ на младенца, который, будучи насильно удерживаемъ, готовъ искусать сосцы своей матери. Онъ не вритъ больше въ свою родину, не замчаетъ признаковъ жизни и весны, нарождающихся здсь среди грозной природы, бурь и ненастья, которыя заглушаютъ всходы молодыхъ цвтовъ. За жизнью городскихъ буржуазныхъ слоевъ, съ барышническими инстинктами и эгоистическими чувствами, онъ боле не замчаетъ здоровыхъ слоевъ народа, залоговъ будущаго, которымъ онъ отдавалъ когда-то свои симпатіи. Онъ не прощаетъ гибель собственной жизни. Въ помутившихся отъ горя глазахъ пророка нтъ боле вры въ свою родину.

Въ горькой бдности, живя въ какой-то хижин, безъ возможности трудиться, Щаповъ испытываетъ отчаяніе. Чахоточная жена, героически поддерживавшая его, заболла. ‘Во время болзни ея, пишетъ Аристовъ, онъ доходилъ до самаго тяжелаго, мрачнаго расположенія духа, онъ ожесточился на все окружающее его общество, считая его ехиднымъ, злостнымъ и безсердечнымъ, а Иркутскъ онъ возненавидлъ до глубины души и называлъ его ‘отвратительнымъ острогомъ’. Посл смерти ясени, Щаповъ окончательно падаетъ духомъ. Смерть этой святой мученицы онъ считаетъ величайшей несправедливостью. Ночами онъ скитается, лежитъ на ея могил и, полный отчаянія, рыдаетъ и обращается съ мольбами и жалобами къ дорогой тни.

Все порвано — и связь съ жизнью, и связь съ родиной. Иркутскіе друзья безсильны спасти его. Онъ иногда валяется около кабака. Смерть идетъ на встрчу.

Щаповъ умираетъ въ какой-то лачуг. Нсколько пріятелей, такихъ же несчастныхъ, какъ и онъ, провожаютъ его гробъ. Полиція опечатываетъ бумаги, сшивая и перемшивая груды ученыхъ трудовъ. Должники расхватываютъ его рукописи. Мстное начальство запрещаетъ помстить извстіе о его кончин въ мстной газет.

Никто въ Иркутск не замтилъ этой смерти. Сибирское общество не знало, что погибъ на его глазахъ человкъ, профессоръ, писатель — даровитйшая сила, которая когда нибудь займетъ свой пьедесталъ въ исторіи просвщенія и пауки.

Такъ исчезаютъ люди тамъ, гд не народилось еще умственной и гражданской жизни. Едва ли все это слдуетъ приписать характеру, неуживчивости, непрактичности и слабостямъ Щапова. Мы видимъ, что онъ все-таки работалъ, и такъ усердно, что ¹/₄ работъ его не находили мста въ литератур и въ маленькомъ мстномъ ученомъ изданіи. Почему же онъ не былъ обезпеченъ? Какъ бы ни были строги наши приговоры личнымъ качествамъ, но едва ли поднимется у кого рука свалить все на этого несчастливца.

Его участь, нищета и гибель составляютъ рзкій контрастъ съ окружающимъ его общимъ благодушествомъ, киданьемъ десятковъ тысячъ на обды, съ жирнымъ самодовольствомъ иркутскихъ золотопромышленниковъ и милліонеровъ, которымъ не нужны ни наука, ни руководигельство интеллигенціи, ни литература. Здсь есть благотвореніе и жертвователи, но жертвователи въ угоду сильнымъ, изъ тщеславія, изъ-за медалей — наконецъ, ради того, чтобы лучше прикрыть темныя дла наживы. Эти благотворители никогда не снисходили ни до покровительства истинному несчастію, ни до гражданскаго долга. Никогда никто изъ нихъ не думалъ о судьб Щапова, о томъ, чтобы дать ему возможность трудиться для науки и родины.

И такова судьба не одного Щапова. Это судьба всей сибирской интеллигенціи. Множество интеллигентныхъ сибиряковъ бжало изъ Сибири или не возвращалось туда, получивъ образованіе, а это были также даровитыя силы. Это зависло не отъ того, что они не хотли работать, но отъ того, что имъ негд было работать, или, врне, что имъ не давали трудиться для края. Человку образованному здсь не къ чему прицпиться, прирости. Такъ будетъ, вроятно, до возникновенія университета. Аристовъ, въ біографіи Щапова, рисуетъ Иркутскъ такимъ, какъ будто тамъ нтъ образованныхъ людей и мстныхъ патріотовъ. Мы знаемъ, что это неправда. Они есть тамъ, но чувствуютъ себя, подобно Щапову, также въ загон и отверженіи. Любить родину, работать для нея, не встрчая поощренія, не ища улыбки сочувствія и готовясь къ самой горькой дол гибели отъ бдности и одинокой смерти,— вотъ драматизмъ сибирской интеллигенціи въ данную минуту.

Н. Ядринцовъ.

‘Восточное Обозрніе’, No 31, 1883

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. П. ЩАПОВА.

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. П. ЩАПОВА.

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. H. ЩАПОВА.

Читайте также: