Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1795

Записки
Время на прочтение: 1282 минут(ы)
Скачать в PDF

А. Т. Болотов

Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков

Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков: В 3 т. Т. 3: 1771-1795 / Примеч. П. Жаткина, И. Кравцова.
М.: ТЕРРА, 1993.
Выпущенные места и главы добавлены по первому изданию ‘Записок’ (Приложения к ‘Русской старине’, 1871).

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке после пожарного бедствия

Письмо 221. 1785 год
Письмо 222. Болезнь старшей дочери
Письмо 223.
Письмо 224. Кривые толки
Письмо 225. 1788 год
Письмо 226.
Письмо 227. Черный год 1787
Письмо 228.
Письмо 229. Катастрофа
Письмо 230. Отъезд государыни из Тулы

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке после отбытия императрицы из Тулы до замужества старшей моей дочери

Письмо 231.
Письмо 232. 50-й год моей жизни.
Письмо 233. 1788 год
Письмо 234. Болезни
Письмо 235. Москва
Письмо 236. Пребывание в Москве
Письмо 237. Богородицк
Письмо 238. Удовольствия и приятности разные
Письмо 239. Дворениново и ярмонка
Письмо 240. Свадьба и сговоры

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке со времени замужества старшей моей дочери до отбытия г. Давыдова из Богородица.

Письмо 241.
Письмо 242. Козлов
Письмо 243. Контора
Письмо 244. Дом городничего
Письмо 245. Дом баронский
Письмо 246. Болотовка
Письмо 247.
Письмо 248. Ламки
Письмо 249. Замок Богородицкий
Письмо 250.

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке со времени отбытия г. Давыдова из Богородицка до наступления 1790 года

Письмо 251. Продолжение 1789 года, а моего 51 года жизни
Письмо 252. Отъезд сына в Петербург
Письмо 252. Переписка с сыном
Письмо 253.
Письмо 254.
Письмо 255. Дедилов
Письмо 256.
Письмо 257.
Письмо 258. Письмо к сыну
Письмо 259.
Письмо 260.

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке

Письмо 261. 1790 год и продолжение моего 52 года жизни
Письмо 262.
Письмо 263.
Письмо 264. Молодой капитан
Письмо 265. Сад в Богородицке
Письмо 266. Возвращение сына
Письмо 267.
Письмо 268. Училище
Письмо 269. Тульский архиепископ Афанасий
Письмо 270. 53 год моей жизни

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке

Письмо 271. 1791 год и продолжение моего 53 года жизни
Письмо 272.
Письмо 273.
Письмо 274. Езда в Тулу и Дворяниново
Письмо 275.
Письмо 276. 1792 год
Письмо 277. По возвращении домой
Письмо 278.
Письмо 279.
Письмо 280. Езда в Тамбов.

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке

Письмо 281.
Письмо 282.
Письмо 283. 55 год моей жизни
Письмо 284. Переписка с обществом
Письмо 285.
Письмо 286. 1793 год
Письмо 287. Тула
Письмо 288.
Письмо 289.
Письмо 290.

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке

Письмо 291. 1794 год и 56-й год моей жизни
Письмо 292.
Письмо 293.
Письмо 294. В Богородицке
Письмо 295.
Письмо 296. 1795 год
Письмо 297. Труды и беспокойства
Письмо 298.
Письмо 299.
Письмо 300. Возвращение Дурова
Примечания
Указатель имен, употребляемых в ‘Жизни и приключениях А. Т. Болотова’

Часть двадцать вторая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО В БОГОРОДИЦКЕ

ПОСЛЕ ПОЖАРНОГО БЕДСТВИЯ

Начата февраля 16-го 1810 года,

а кончена октября 31-го

того ж года,

в Дворянинове

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке после пожарного бедствия.

1785 ГОД

ПИСЬМО 221-е

Любезный приятель! 1785 год начал я провожать, находясь в Богородицке и живучи в мире и тишине и во всяком изобилии. Одно только меня озабочивало. что жена моя была около сего времени не очень здорова. Со всем тем, мы остальные дни святок наших проведи довольно весело в ежедневных свиданиях с своими городскими друзьями и знакомцами. Но в самый последний день оных перетревожен я был полученными из Козлова письмами. Писали ко мне, что наше спорное межевое дело вошло в находящуюся уже там межевую контору и вскоре будет рассматриваемо, и что для самого сего надобно мне необходимо поспешить туда своим приездом. Известие сие озаботило меня чрезвычайно, и тем паче, что надлежало туда всячески поспешить, а путь был самый скверный, ибо зима у нас в сем году была самая голая и снега было чрезвычайно мало, а от осенних дождей вся поверхность земли обледенела. Но как езда была самая необходимая и не терпела ни малейшей отсрочки, то, не долго думая, на другой же день, собравшись на скорую руку, и пустился я в сей путь, взяв в сотоварищество в себе старика немца нашего переплетчика Ивана Андреевича Банниера, которому случилось тогда иметь в Козлове какую-то собственную нужду, а я тому и рад был, что мне с ним не таково было скучно.
Езда сия была, по причине дурноты дороги, для нас крайне беспокойная. Мы ехали чрез Данков и Ранибург, где пристали мы у знакомца и друга своего Ивана Христофоровича Добраса, бывшего у нас в Богородицке казначеем, а тут в Ранибурге городничим. Сей любезный человек и его жена обрадовались мне, как бы какому родному, и старались угостить меня всячески, и охотно хотели снабдить меня кибиткою на колесах, для продолжения пути моего, за неимением там совсем почти снега. Но, по счастию, в самую ночь сию выпал изрядный снежок, и нам можно было продолжать свой путь в своих прежних повозках, и столь хорошо, что мы в тот же день, и довольно еще рано, доехали до Козлова.
Тут расположившись на приисканной квартирке, спешил как можно скорее повидаться с родственником нашим, двоюродным братом жены моей, Николаем Александровичем Кавериным, жившим по счастию тогда с женою своею в Козлове, по случаю, что был он уездным судьею. Сей столько же был рад моему приезду, сколько я тому, что нашел в нем любезного и такого человека, который мог мне быть в тогдашнем случае, по знакомству его со всеми городскими и межевыми, и быть полезным. Он с превеликою охотою брался сделать все, что только было ему можно. И действительно: исполнил тогда долг родства и дружества. Чрез его старание познакомился я с межевым секретарем Дьяковым, у которого наше дело было в повытье, и не только переговорил с ним обо всем нужном, но и задобрил его подарком. Но скоро открылось, что езда моя была в сей раз в Козлов почти по пустому, и до дела нашего далеко еще не доходила очередь, а по причине переноса оного Пашковым в сенатскую межевую экспедицию, была еще относительно до оного великая остановка. А самое и сие причиною тому было, что тогдашнее пребывание мое в Козлове было кратковременное и не продолжалось более трое суток.
Совсем тем и сии три дни провел я там не без дела, а по крайней мере имел случай познакомиться с межевыми судьями, из коих главным был тогда барон Дельвиг, а другой г. Гневушев, и оба мне незнакомые до того люди, а сверх того спознакомиться и со многими другими межевыми и свидеться со старинным моим знакомцем и приятелем межевщиком. Злотухиным, так и с свойственником нашим Якимом Кузьмичем Кузьминым. Словом: родственник мой г. Каверин замыкал меня, возя с собою по всем его знакомым. Что ж касается до самого его, то я ласкою и угощениями его меня был очень доволен, и рад был, что нашел в нем друга и такого человека, на которого дружбу и вспоможевие мог я и впредь полагать надежду. Но, увы! Судьба не допустила его оказать мне дальнейшей услуги, лишив весьма рановременно жизни сего любезного и достойного человека, ибо он вскоре после того занемог и умер. Впрочем, относительно до сего пребывания моего в Козлове памятен мне особливо один случай, принудивший меня против хотения пить такое питье, которого и самый запах был для меня крайне противен, а именно аглицкое пиво, бывшее тогда в великом еще у нас употреблении, и, что смешнее всего, приневоливал себя к тому в угождение пьяного межевого секретаря. Случилось же однажды как заехали мы к нему с Николаем Александровичем, он, будучи ему приятелем и очень ему рад, ну его поить тем всем, и между прочим и сим ненавистным для меня напитком, а вместе с сим и меня всячески упрашивать, чтобы я сделал ему одолжение и выпил. Что было делать, чтобы не разгневать сего негодяя, до которого могла мне дойтить нужда, принужден был исполнить его хотение и целых два стакана, проклиная его в уме, выпить и перенесть оттого после великую тошноту! Итак, сбылась тогда со мною пословица, что нужда научит всякого калачи есть.
Таким образом, кончив все, что было тогда можно сделать, и распрощавшись с Николаем Александровичем, которого я с того времени более уже не видал, пустились мы с Баншером в свой обратный путь, и на третий день возвратились опять в свое место, в Богородицк.
Тут, к немалому огорчению своему, нашел я жену, слегшую даже в постель, ибо прежняя ее болезнь несколько еще увеличилась, а на другой день получили мы известие, что другой и меньшой брат Николая Александровича Каверина, Евграф Александрович, живший с женою своею неподалеку от нас, за Епифанью, был также при смерти болен, что и принудило тещу мою тотчас к нему отправиться, для навещения. А через несколько дней после того услышали мы и о его кончине. И как он был к нам отменно ласков, то и пожалели мы об нем чувствительно.
Между тем, отдохнув от своего путешествия и пользуясь свободным зимним временем, принялся я опять за обыкновенные свои комнатные упражнения. И достопамятно, что я около самого сего времени основал и сделал свою картинную книгу, и вместе с сим трудился я над вклеиванием в нее всех имевшихся у меня разного рода больших и маленьких эстампов, и что мы с женою занимались сею работою несколько дней сряду и вклеили в нее ровно целую тысячу картин всякого рода.
В сем упражнении, равно как и в продолжении сочинения материала для ‘Экономического Магазина’ и в частых свиданиях с своими городскими друзьями и угащевании многих приезжавших к нам в сие время гостей,— проводил я все остальные дни января месяца, к которое время имел я удовольствие слышать в первый раз пение учившихся петь ребятишек наших, и успехом наемного учителя был совершенно доволен.
В начале февраля случилось родить молодой жене нашего винного пристава Петра Максимовича Викулина, и я прошен был быть сей новорожденной дочери его Марии восприемником. И как отец оной был отменно привержен ко мне ласкою и дружеством, то и сделал я ему сие удовольствие и окрестил дочь его, вместе со старушкою нашею Марьею Юрьевной Петровою. А не успели мы сего крещения отпраздновать, как получено было известие, что командир мой, г. Давыдов, возвратился уже из Петербурга и находится и Москве. Я не сомневался тогда, что скоро позовет оный меня в Тулу к себе, для свидания, и в том не обманулся. Он не успел в Тулу приехать, как тотчас дал мне о том знать и звал меня к себе, и я принужден был тотчас к нему ехать, и крайне любопытен был узнать, имел ли он какой успех по своим делам в Петербурге, где надеялся он за чужие труды получить, и Бог знает какие, милости от императрицы. Но услышал только от него, что планы мои были государыне очень угодны, а более ничего: почему и имел я справедливую причину сомневаться в том, имел ли он счастие быть представленным государыне и говорить с нею, или не удостоился и того, а проездил по пустякам, а потому заключил, что все последние труды мои, употребленные на сочинение планов, едва ли не пропали по-пустому, и ни мне, и ни ему не принесли никакой пользы. Впрочем, удивил он меня, сказав, чтоб я дня три пожил в Туле и его пообождал, предпринимающего ехать на самое короткое время в Калугу, к наместнику. Но как мне никак не хотелось жить столько времени без всякого дела в Туле и я охотнее брался приехать к нему вторично из Богородицка, то и не стал он меня держать и отпустил домой.
Таким образом случилось мне тогда два раза в течение одной недели приезжать в Тулу и оба раза на самое короткое время и для одной только поговорки. И хотя мне таковые частые помычки, а особливо в тогдашнюю жестокую стужу и не весьма были приятны, но как переменить было не чем, то принужден я был переносить то с терпением. По крайней мере, рад я был тому, что около сего времени жена моя выздоровела и начала по-прежнему выезжать со двора и могла с нами вместе разъезжать по гостям в наступившую тогда у нас масленицу.
Но едва только начали мы бешеную неделю сию провождать по старинному обыкновению своему в катании и разъездах друг к другу, как является к нам вдруг приехавший, против всякого чаяния и ожидания, из Калуги, вновь определенный в наш город городничий, грузинский князь Назаров, по имени Егор Михайлович, и привозит прежнему нашему городничему г. Сухотину повеление, чтоб он сдал ему город, а сам бы переезжал в Тулу, по причине пожалования его в тульскую казенную палату советником, а ко мне словесное повеление от наместника, чтоб и я приехал к нему неукоснительно в Калугу.
Легко можно заключить, что все сие сделало масленным нашим увеселениям великое помешательство. С одной стороны жаль было нам всем нашего прежнего городничего, с которым, живучи столько лет вместе, имели мы время свыкнуться и сдружиться, да и самому ему охотнее хотелось бы остаться по-прежнему в Богородицке, нежели жить в Туле, почему он не весьма рад был и своему производству и множайшему жалованью, с другой стороны — надлежало нам вновь спознакомливаться с новым, который и с самого уже начала казался нам человеком, хотя добрым, но далеко не таким простодушным и дружелюбным, каков был прежний, но, но природе своей, более лукавым, скрытным и практичным. Он не преминул на другой же день ко мне приехать, для сделания мне визита и сообщения мне помянутого наместнического повеления, которое еще более нас смутило и озаботило. Итак, последние дни масленицы нехотя провели мы в разъездах и свиданиях друг с другом, но далеко уже не так весело как первые.
Итак, недумано-негадано принужден я тотчас, по наступлении великого поста, опять в путь отправляться и всю первую неделю проводить в сем путешествии, ибо в Калуге я в сей раз быть не более одних суток. Надобность наместника до меня состояла в том, что как он, будучи в Петербурге, имел случай несколько раз с императрицею о наших волостях разговаривать и получил от нее на многие представления его разрешения, то как он во всем надеялся и полагался во всем более на меня, нежели на моего командира г. Давыдова, то минув его, хотел он непосредственно дать обо всем, что было нужно, повеление. Итак, занявшись со мною целое утро разговорами и потом уняв у себя обедать и дав на все за подписанием своим повеления, в следующее утро меня и отпустил обратно, чем я был весьма и доволен.
Совсем тем, как ни коротко было мое в сей раз в Калуге пребывание, но я успел кой-где побывать и кой с кем видеться как в Калуге, так и в проезд мой чрез Тулу. В первой имел я случай видеть родного брата наместника Петра Никитича и славного в тогдашнее время бывшего гвардейского майора, Федора Матвеевича Толстого, с которым и я вместе у него обедал. А после обеда успел побывать и у знакомцев своих г. Kошелева и секретаря наместнического г. Михайлова, который, будучи сродни нашей новой городничихе, отменно ко мне ласкался и доставил особенное удовольствие, показав мне свой натуральный и медальный кабинет, которым не мог я довольно налюбоваться. В Туле же ездил я с г. Сокольниковым, вечерком на оружейный завод и с отменным удовольствием и любопытством рассматривал сделанную модель всему затеваемому наместником вновь оружейному заводу, которая, без всякого сомнения, стоила многих денег, трудов и работы, но впоследствии времени ни к чему не послужила и осталась только памятником великолепным затеям г. Кречетникова.
Как вся сия езда продолжалась менее недели (и я поехав в понедельник, успел в субботу возвратиться уже и назад, и поспеть еще к обеду), то неожидавшие столь скорого возвращения моего, родные мои были тем крайне обрадованы, и тем паче, что я привез с собою и дозволение, данное мне от наместника съездить с ними на короткое время в Москву, для исправления некоторых наших надобностей.
Итак, проводив с ними и случившеюся быть тогда у нас теткою госпожею Арцыбышевою и приехавшим к нам в сие же время родственником нашим Петром Алексеевичем Киреевым и его семейством и племянником его, прежним моим учеником и воспитанником господином Семеновым, первое воскресенье и последующий день,— собрались мы опять в путь и вместе с женою и старшею моею дочерью и пустились в новое путешествие.
Езда наша в сей раз, по случившимся дурным тогда погодам была беспокойная, и мы не прежде как в четвертый уже день приехали в Москву и остановились в сей раз на Шабаловке, в доме у знакомца и приятеля нашего Ивана Ефремовича Кислинского и стояли вместе с приехавшими в самое тоже время и нашими Федешовскими родными. И как хозяин наш был человек одинокий и квартиру имел довольно просторную, то и нам всем было довольно покойно.
Как главная наша нужда состояла в исправлении нужных для себя разных покупок, то и пробыли мы в сей раз в Москве не более 4-х суток и замучились от беспрерывной и ежедневной езды то в ряды, то для свидания с кем было нужно, почему не произошло с нами в сей раз ничего особливого. Совсем тем успели мы побывать у старинных наших Офросимовых и друга нашего г. Кологривова, а я повидался с приятелем своим г. Владыкиным и г. Новиковым и с сим последним переговорить обо всем нужном, относящемся до моего ‘Экономического Магазина’ и с ним счесться. Итак: и вторую, и третью недели великого поста находился я от дома в отлучке и в беспрерывной волоките. В Богородицк возвратились мы не прежде как уже пред самым Благовещением, 23-го марта, и рады были, что убрались до наступления самой половоди, которая вскоре по возвращении нашем и началась. Я возвратился в Богородицк не совсем в спокойном духе, ибо в проезд мой чрез Тулу при свидании с полукомандиром моим г. Давыдовым, получил я от него, между прочим, многие такие приказания, которые ввергли меня в великое недоумение и озаботили так, что я не звал что делать. Были они совсем несообразны с прежними его поступками, и даже ни с чем не сообразны, а что всего хуже — ни мало несоответственные беспристрастному и прямо усердному попечению наместника о волостях наших. Ибо надобно знать, что между тем как сей о истинной пользе наших волостей и о умножении казенного дохода и о введении во всем лучшего порядка помышлял и старался [не последовал оному] давно г-н Давыдов и, не соответствуя ни мало его к себе милостям и доверию, помышлял только о том, как бы ему и чем бы то ни было от волостей наших можно было поживиться и нагреть себе руки, а потому и выдумал все удобовозможные к тому способы, а всходствие того и предписывал мне от времени до времени, многое такое, чего мне никак, не подвергая себя гневу от наместника, исполнить было не можно. А такого точно рода были данные мне и в сей раз некоторые его приказания, которые заставили меня не только думать, но и напрягать все силы духа и звания своего, чтобы изобрести какое-нибудь такое посредство, что и он сколько-нибудь удовлетворен мог быть в своих желаниях и я не мог подвергнуться дальнему за то ответу. И признаюсь, что самое сие наиболее меня во все время управления его волостями озабочивало и отягощало. Не редко случалось, что я, по пословице говоря, принужден бывал ‘ужом и жабой’ вертеться, и употреблять ‘и лисий хвост и волчий рот’, либо для уничтожения беспредельных его вожделений, либо для сокращения и уменьшения его черных и непозволительных замыслов. И хотя то иногда и удавалось, но как не было ни сил, ни возможностей ему противоборствовать, то доходило не редко до того, что я со страхом и трепетом принужден бывал выполнять его повеления.
Кроме сего озабочивало меня тогда и то, что мне, не помню для какой-то необходимой надобности, нужно было на другой же день по возвращении моем отправить сына моего одного в Тулу, и это было еще самое первое путешествие, в которое ездил он один и, по счастию, не смотря на всю дурноту пути и начинающееся половодье, он комиссию, возложенную на него, исправил и успел еще до половоди большой к нам на другой день возвратиться.
Вслед за тем начались мои хлопоты и обыкновенные ежегодные заботы о прудах наших. Всех их надлежало то и дело осматривать и где нужно было спуски в плотины поправлять и починивать, а особливо на прудах, вновь мною сделанных. Везде-везде расставлены и определены были у меня люди, для наблюдения за ними, и со всех сторон доставлялись мне ежечасные почти уведомления, хорошо ли вода стекает и не делает ли где какового повреждения. В каковых случаях без памяти бежал или скакал я на лошадях сам туда, для скорейшего и лучшего поправления. Словом, всякая половодь была для меня почти сущею каторгою: я не имел ни минуты почти спокойной и нередко принужден был вставать даже ночью и поспешать туда, куда требовала надобность, и неведомо как рад всегда бывал, когда половодь начинала уже проходить и оканчивалась благополучно.
В сих заботах и попечениях о прудах застал меня апрель месяц начавшийся в сем году на пятой неделе великого поста. И как в сие время обнажилися уже все места, а особливо возвышенные, от снега, то начались у меня новые заботы и хлопоты. Я обегал и объезжал все месяц в саду и в окрестностях, примечал, не испортила ли где чего вода и спешил приказывать поправлять все повреждения, а особливо в моем водоводе. А между тем помышлял уже заблаговременно о том, что и что мне сею весною вновь делать и предпринимать, и с нетерпеливостью дожидался того, чтоб земля обсохла и можно б было приступить к надворным работам.
Между тем были у меня и другие нужнейшие хлопоты. Претерпеваемая доселе теснота в моем доме побуждала меня воспользоваться данным мне от наместника дозволением распространить оный пристройкою нескольких покоев. И как нужный к тому еловый лес и прочие материалы были закуплены и привезены еще зимою, то и спешил я начать сие дело, и основав оное, велел плотникам рубить свою пристройку и поспешать колико можно.
Состояла она собственно в двух довольно просторных комнатах, из которых одну назначал я для своей гостиной, а другую — для своей спальни с нишем, но для сохранения углов приставил я их не вплоть к старым хоромцам, а аршина на четыре отступя от оных, дабы, соединив промежуток сей простенками, можно было выгадать еще два покойца: один маленький, для проходной гостиной, а другой — для буфета, гардероба и просторных сеней, с боку же велел я прирубить еще небольшой флигель для ткацкой, а через все сие, по отделке всего, и составился мой домик довольно просторный и поместительный.
Между тем имел я то неудовольствие, что отняли у меня садовника, который так много помогал мне при начальном устроении сада. Наместник возымел об нем, по рекомендации моей, столь хорошее мнение, что, будучи в Петербурге, расхвалил его кому-то из знатных, имеющему нужду в садовнике, и я принужден был потом уступить ему его, а г. Давыдов приказал приискать для себя, и нанять какого-нибудь другого садовника. Но сие скорее можно было сказать, нежели сделать: ничего у нас труднее нет, как отыскать хорошего наемного садовника, и я не только принужден был дожидаться долгое время другого, но и после, хотя и прислали ко мне немца, но оный и ноги его не стоил, а между тем я принужден был оставаться совсем без садовника и лишен в сем ровно как правой своей руки, производить уже сам, или пользоваться глупыми садовыми ученичишками.
В самое тоже время приехал к нам и приглашенный из Калуги Есмемер (?) для расписывания алфреско нижних покоев во дворце. Сие доставило мне хотя новые заботы и хлопоты, но сему человеку был я рад, поелику он был совершенный мастер своего дела, и я всякий день с удовольствием посещал его и сматривал на его искусную работу. Я не мог ею довольно налюбоваться, и мне осталось более у него перенимать, нежели ему в чем-нибудь указывать. Однако ко многому и я преподавал ему мысли, и он охотно советам моим последовал, а наши совокупные мысли и труды и производили то, что все комнаты расписаны были отменно хорошо и все видевшие их превозносили искусство его неведомо какими похвалами.
Как скоро сошел снег и земля сколько-нибудь обсохла, то и приступил я опять к садовым работам. Мое первое дело состояло в том, чтобы назначить куртины и места под посадку яблонь и груш и других плодовитых дерев, с которыми хотелось отменно г. Давыдову напичкать большую половину нашего сада, хотя сие ни мало ни совместно с садом натуральным, и я не очень был на то сначала согласен. Но увидев, что сего моему командиру неотменно хотелось и он брался достать в Туле и прислать нам потребное к тому число наилучших родов плодовитых деревьев, то согласился наконец на то и я, и потому всю шестую неделю наиусерднейшим образом трудился над назначением мест вод оные. Но как же досадовал после, когда прислано было ко мне хотя превеликое множество молодых яблонь и груш, купленных в Туле самим командиром моим неслыханною почти дорогою ценою, но все они были ни куда не годные и не было почти ни одного порядочного деревца, принадлежащего к родам именитым и хорошим, а все были такая дрянь, что жалко было занимать ими и места в таковом знаменитом саде. А что того еще было хуже, то все они были в таком худом состоянии и вырыты были с таким небрежением, что никакой почти надежды не было, чтоб они все прижились, а особливо в тамошнем, по-видимому хотя очень хорошем, но под плодовитые деревья совсем неспособном грунте. Что действительно и воспоследовало после, и я сколько об них ни старался, но не имел удовольствия и пятой доли из них видеть принявшимися и пошедшими в рост свой.
Произошло сие наиболее от того, что какой-то бездельник тульский оружейник, навязал по какому-то случаю почти насильно всю сию негоду на г. Давыдова и вытяблил за них такую сумму денег, какой и четверти доли они не стоили. Почти уже известно как у них сошлось там сие дело. Но как я в поступке сей и в самой затеи не имел ни малейшего участия и за доброту их не мог ответствовать, то и мало я о том и заботился, а досадно было мне только то, что могли иные подумать, что не принялись они от моего нерачения.
На Вербное посетили меня тогдашние винные откупщики г. Хомяков А.Ф. и господа Мансуровы. Но как все они были друзья и приятели моему командиру, имевшему с ними тайные связи, то, против хотения моего, принужден я, в угодность ему и по точному его приказанию, делать им возможнейшие удовлетворения в рассуждении продажи вина и с досадою принужден был смотреть, что вместо прежней строгости и отвращения крестьян от пьянства, дана была сим господам полная и совершенная воля хозяйствовать в волостях, как им хотелось, и делать все, что им было угодно. И они так хорошо пользовались сим дозволением, что истинно недоставало только того, что вина насильно не лили мужикам в горло. И богатые наши мужички наметали им столько денег, что доходов с них получали они более, нежели сколько самой императрице доходило с их оброка. И я с истинным негодованием принужден был смотреть на сие сквозь пальцы.
Не лучшее хозяйство производимо было командиром моим и с нашими карпами. До сего по продаже оных получали мы в казну ежегодно значительные суммы, а в сие время только и знал я, что получал ордер за ордером, письмо за письмом, чтоб отпустить тому и тому и со полшеста-сот {Полшеста-сот — триста.} за ничего не значущую цену или вовсе без заплаты. А что того еще хуже, для многих покупать на казенные деньги бочки, нанимать лошадей и отправлять их с солдатами за несколько сот верст на казенном коште без единого возврата. А все сие должен был я производить с крайнею досадою и негодованием, и чтобы не навлекать ….. был, по крайней мере, доволен тем, что на все такие законные и незаконные издержки получал ордера и повеления, следовательно, и в сем не подвергался отчета (sic). Со всем тем случалось иногда, что при непонятных и сумнительных требованиях я несколько упирался и чрез то подавал повод командиру моему жаловаться иным на меня, что я упорствую иногда и не то исполняю, что ему хочется. Друзья его не преминули меня о том известить. Но, я, уважая более повеления наместника и предохраняя сам себя от ответа, мало сие уважал, а продолжал делать то, что повелевал мне долг и что делать было должно.
Наконец настала у нас Страстная неделя, в которую мы, по обыкновению, говели. И препроводил всю оную в богомолии и в трудах надворных. И как было сие время года самое уже наиспособнейшее для весенней садки дерев, то все остающиеся от богомолия минуты употреблял я на распоряжания сей садки в саду как плодовитых дерев и кустарников, так и привозимых из леса, и насадил опять превеликое множество оных в местах разных. А между тех в великий четверг мы исповедывались и, по обыкновению, приобщались Святых Тайн.
Святая неделя началась у нас в сей год с 20-го апреля, и мы провели ее довольно весело, и тем паче, что случились в течение оной и другие праздники, как-то: в понедельник был день торжественный, а в четверг была старшая моя дочь Елисавета, которой исполнилось тогда 18-ть лет и пошел 19-й, имянинница. Итак, по поводу обоих оных были у меня пиры для всех наших городских, и разные увеселения. Нашего прежнего городничего хотя тогда уже у нас не было, и он жил со всем своим семейством в Туле и мы лишились в нем доброго сотоварища, но и с новым мы успели уже около сего времени ознакомится, и начинали уже переезжаться друг с другом. Но всем они, то есть муж и жена, далеко были не таковы как прежние, и все обращение их не так было простодушно и откровенно, как г. Сухотина, однако мало-помалу посвыклись и довольно сдружились мы и с ними.
Привезение из Тулы яблонок воспрепятствовало нам попроводить и остальные дни нам в таких же увеселениях, как и начальные. Но я с пятницы принужден был приступить к садке оных и прочих деревьев и кустарников, также к поправлевию и прочищению моих водоводов. А между тем выдумывал и затевал новые для сада и также необыкновенные украшения, и мои первые помышления были о сделании в самой близости подле сада на тех двух фальшивых насыпях фигур, которые так много его летом украшали и для всех посещающих оный служили приятным сюрпризом. Я воспользовался к тому косиною противоположного берега ближней вершины и изобразил одною из них огромную и развалившуюся уже отчасти башню с несколькими пристройками прямо в ландшафтном виде, а другою — порядочной вышины садовый домик, или большой павильон, с восьмериком над оным. И мне удалось как-то обе их сделать так хорошо, что я сам не мог ими довольно налюбоваться. Все же приезжающие в сад для гулянья обрадовались ими так, что не хотели даже верить, чтоб были это только насыпи, а в самом деле — ни развалин, ни зданий никаких там не было. А что всего лучше, то обе фигуры сии были не только издали с проведенных против их дорог хороши, но и в самой близи были не дурны и столько же почти глаза обманывали. Совсем тем я тогда только их еще затевать и изображал сперва в своих мыслях и отчасти начинал их рисовать драницами, а отделкою их занимался уже после.
Впрочем достопамятно, что в Фоминое воскресенье была у нас в сей год в Богородицке свадьба: женился наш соляной пристав Михаил Максимович Викулин на госпоже Нечаевой, девушке, живущей с отцом своим в Епифанском уезде. И как жених в особливости привержен был дружбою и нашему дому, то приглашены были и мы на сию свадьбу, которая и была хотя не пышная и не богатая, но довольно порядочная и парадная, и мы таки довольно повеселились на оной.
Между тем с наступлением Фоминой недели начались у нас уже в развал все садовые и другие работы, и я таким же образом, как и в прошедшее лето, занимался оными ежедневно и посвящал им почти все свое время. А как и работных людей и всякого рода мастеровых согнано было множество, то едва успевал все нужное им показывать и распоряжать делами их, а в том я провел остальные дни апреля.
Сим окончу я сие мое письмо, достигшее до своей обыкновенной длины и скажу вам, что я есмь вам, и прочее.

(Февраля 17-го дня 1810 года).

БОЛЕЗНЬ СТАРШЕЙ ДОЧЕРИ

ПИСЬМО 222-е

Любезный приятель! Наступивший после сего месяц май ознаменовался болезнью моей старшей дочери и был для нас всех очень горестным и печальным и по сему обстоятельству весьма для нас достопамятным. Занемогла она у нас не в самом начале сего месяца, но на другой день нашего праздника Николаева дня. И произошла болезнь сия, собственно, от простуды. Будучи по обыкновению женщин, подражающих во всем матерям своим, приверженною слишком к частому хождению в церковь, не хотела она никак преминовать {Преминовать — пройти мимо, обойти. Здесь: переждать.}, чтоб и в сей праздник не быть в нашей церкви, несмотря как ни была она отменно холодна от случившейся на тот раз самой скверной погоды. И как она была по молодости и суетности своей очень легко одета, то и простудилась так, что нажила от того себе самую простудную горячку. Весьма много поспешествовало к тому и то, что она в тот же день ездила с нами в город в гости и тем еще более простуду свою умножила. Но как бы то ни было, но с начала болезнь сия казалась ничего не значащею, и потому, обманувшись как-то, по несчастию, мы ее и не уважали и упустили первые и нужнейшие минуты к предварению сего зла через напоение ее своим целебным декоктом. Но после схватились, но уже было поздно. Я во все сие время занят был премногими делами, а потому мне сначала никто о том не сказал, боясь, чтоб я за неосторожность и излишнюю набожность не стал браниться. Итак, мне было и не до того, чтоб о том помышлять, а жена моя также как-то болезнь сию сначала не уважила и мало-помалу допустила ее так увеличиться, что хотя мы уже все старались ей всячески помогать, но все уже не пособляло, и она, бедняжка, через несколько дней слегла совсем в постель, и болезнь ее так увеличилась, что не в состоянии был помочь ей и самый уже наш лекарь. Словом, она превратилась в настоящую и прежестокую и самую злую и продолжительную горячку, доведшую ее через несколько дней до самого края гроба и до того, что мы несколько раз совсем уже отчаивались и считали, что она неминуемо умрет, и даже, причастив, приготовили уже к самой смерти.
Не могу никак изобразить, сколь горестно и печально было для нас все то время, покуда сия ее болезнь продолжалась, и каковы были для нас те дни, в которые бывала она в наивеличайшей опасности и мы считали ее уже умирающею. По особливой нашей к ней и всеобщей любви жаль нам было ее чрезвычайно, и мы все сие время, которое, к вящему огорчению нашему, продлилось очень долго и более месяца, были почти вне себя от горести и печали. Но молодость ее и особое счастливое происшествие, что вся недужная материя произвела не внутри ее, а снаружи антов огонь {Антов огонь — гангрена.}, и обстоятельство, что мы благовременно то усмотрели, спасли ее в сей раз от смерти. Я не успел услышать, что на лядвее {Нога от таза до колена.} показалось какое-то синее и черноватое пятно, как в тот миг же поскакал за лекарем, а сей, узнав, что было то действительно антов огонь, в тот же миг стал спешить останавливать его разными кровяными припарками и имел в том успех вожделенный. Напоследок воспоследовал и вожделенный кризис или перелом болезни, и она, к неописанному обрадованию нашему, стала приходить в память, и хотя очень медленными шагами, но начала мало-помалу выздоравливать.
Но не успела она подняться на ноги, как напало на нас новое горе. Помянутый остановленный антонов огонь, по начавшемуся гниению сего зараженного им места, надлежало вырезывать и рану сию у ней опять залечивать, что опять продлилось очень долго, и если не помогло нам в сем случае искусство нашего лекаря, то не знали бы мы, что с нею и делать. Но сие было далеко еще не все. Но последствием болезни сей было то, что она впала в глубочайшую ипохондрию и начала всего-и-всего бояться и делаться равно как повредившеюся в уме. А сие сразило нас всего более. Мы отчаивались почти в совершенном ее выздоровлении и не прежде успокоились, как по прошествии целых трех месяцев, когда исчезли уже все и малейшие следы ее болезни, и она пришла в совершенное опять здоровье.
Между тем как все сие продолжалось, происходило у нас много всякой всячины. И сколько дух мой не был огорчен и обуреваем сожалением о сей любимой моей дочери, но я при всем том не оставлял заниматься и прочими своими делами, а особливо бывшими тогда в самом развале многими садовыми и другими работами. Пристройка моя приходила тогда к своему окончанию, и я имел множество хлопот при обделывании оной внутри и делании ее к житию удобною. Надлежало класть в ней печи, оклеить ее обоями, подбелить потолки, делать перегородки и прочее, и прочее. И как сначала она нам, во время дочерниной болезни, ни мешала и к душевному беспокойству ни прибавляла много и телесного, но наконец удалось мне ее к половине июня совсем кончить. И мы, переходя в нее, перевели с собою уже любезную, начавшую тогда выздоравливать дочь нашу и имели сугубое тогда удовольствие, ибо с одной стороны нажили себе простор, а с другой — могли ласкаться уже надеждою, что дочери своей мы не лишимся.
К самому сему же времени отделался (и г. Михайлов, расписывающий весь нижний этаж дворца нашего. И легко можно заключить, что и сия работа также ежедневно привлекала меня к себе и заставляла пробывать у него по несколько иногда часов времени.
Что касается до сада, то в оном во все сие время произведено было мною множество дел, и ими занимался я еще более нежели в минувшее лето и имел столько труда и беспокойства душевного и телесного, что два раза сам занемогал. Едва было не нажил себе лихорадки и насилу-насилу успел ее захватить в самом начале, и с тем декоктом своим отлечиться. Наиглавнейшие работы мои состояли: в отделке помянутых двух фальшивых фигур: в раскапывании многих мест в горах, отчасти для удобнейших въездов на горы, отчасти для спокойнейшей ходьбы при гулянии, в устилании многих мест дерном: в откопании найденного старинного тайника или потаенного, высеченного в самой древности в горе сей, к воде схода из бывшей тут в старину крепости, в отделке моего каскада и каменной на верху его построенной беседки, в отделке нижнего большого водоема и островка посреди оного, с поставленною на нем статуею, в раскрашивании каменной ротонды, в расширении моего большого водовода и сделании его прочнейшим чрез устлание дна и краев его плитами и каменьями, в основании еще новых водоводов из магазейного парка, в сделании в оном новых украшений: в основании и назначении многих других мест для водяных резервуаров или водохранилищ, в разрытии и приуготовлении места для затеваемого фонтана, в сделании разных деревянных и раскрашенных сиделок: в построении новых кирпичных сараев для заготовления кирпича к будущим строениям, в построении многих мостов для спокойного переезда чрез вершины, в посаждении опять многих тысяч диких и плодовитых дерев и кустарников и множестве других разных мелочных работ. И как все сие не только надлежало мне самому назначить и все работы распорядить, но и за самым производством их в разных местах иметь частое смотрение, то легко может всякий заключить, сколь многочисленными надлежало быть в сие время трудам и хлопотам моим. Словом, их так было много, что я сам себе дивился, как успевал я все то делать и переносить все труды сии.
Но как бы то ни было, но я, не смотря и на частые бывшие в сем году в начале большие и проливные дожди, мешавшие мне в работах, успел и в течение одного мая месяца весьма многое сделать и имел притом удовольствие видеть у себя одного иностранного знаменитого путешественника, ездившего по всему свету для обозрения всего любопытного. Был то некакий граф Мантейфель, человек молодой и очень любопытный и знающий. Разнесшаяся повсюду слава о нашем Богородицке побудила его нарочно к нам приехать, и я принужден был его, вместе с спутником его, всюду и всюду и по всем зданиям и местам выводить и все и все им показывать. Оба они смотрели на все с превеличайшим любопытством и удовольствием, а всего более наша церковь и мой грот, который им отменно полюбился, и зеркальная дверь и их так хорошо обманули, что и они посхватали с себя свои картузы для поклона на встречу к нам самих их идущих. Они расхвалили впрах меня за выдумку совсем нового рода украшения и признавались, что она зрения в особливости достойна. Когда же завел я их против отдельных уже тогда моих фальшивых фигур, то они поразились таким удивлением, что изобразить оного были не в состоянии и признавались, что они сколь много ни путешествовали уже по свету, но нигде таких редкостей не видывали, каковыми почитали они сии фигуры, мой грот, а всего паче мою песчаную рюмку и пещеры, которые превозносили они до небес похвалами. Да и все расположение сада так им понравилось, что они приписывали ему и мне тысячу похвал и поехали от меня, принося мне множество благодарений за доставленное им мною удовольствие. Чем и я с моей стороны был очень доволен, ибо считал сие наилучшею за все труды мои наградою.
Впрочем, достопамятно, что в конце сего месяца состоялась у тетки жены моей Арцыбышевой Матрены Васильевны свадебка. Она решилась выдать и меньшую свою дочь за сватавшегося уже давно за нее отставного кавалергарда, тульского помещика Льда Савича Крюкова, о котором я имел уже случай упоминать. И как она во время болезни дочери моей нарочно к нам для нее из Ефремовской своей деревни приезжала и тем в тогдашней горести вашей одолжила нас очень много, то как мне ни было недосужно, но я не мог никак отказаться, чтоб не сделать и сии удовольствия и не приехать к ней на сию свадьбу в Ефремовскую ее деревню и тем исполнить и долг родственный и оказать свою благодарность, что и учинить нам было тем удобнее, что в рассуждении болезни дочери моей вся величайшая опасность тогда уже миновалась.
Итак, в последний день месяца мая мы оставили с больною ее мать, а сами с сыном моим и матушкою, тещею, как родною невестиною теткою и отправились за Ефремов и там сию свадебку и сыграли 1-го числа июня. И, отправивши княжий пир на третий день, после того возвратились опять в Богородицк, получив чрез сей случай нового себе и такого родственника, которым мы во все последующее время и даже до сего времени были очень довольны.
Не успели мы из сего путешествия возвратиться, как дошел до нас слух, что в Москву прибыла сама императрица, в намерении, пожив в ней, отправиться потом в полуденные губернии своего государства, и что во второй половине сего месяца приедет к нам опять наш наместник.
Сии известия побудили меня еще более усугубить труды и старания мои о придании саду нашему колико можно множайших украшений и о приведении его в лучшее совершенство. Всходствие чего и принялся я за произведение в действие еще одной большой, невиданной затеи, о которой давно уже бродили у меня в голове мысли. А именно: еще в прошедшую осень затеял было я взгромоздить на мыс за ближнею вершиною некоторый род каланчи или четвероугольную большую и высокую башню, с тем намерением, чтоб снаружи придать ей вид старинной городской ветхой башни, какие изображают иногда на ландшафтах, а внутри скрыть прекрасно убранную беседку с большими окнами со вставкою в них пронизочных щитов, дабы всякого вошедшего внутрь сей башни человека могло поражать сие необыкновенное и крайне приятное зрелище. Всходствие чего и срублено было у меня тогда же в лапу несколько срубов на площади перед моим домом с тем намерением, чтоб их после перевезти на помянутый высокий мыс горы поставить их друг на друга и взгромоздить из них превысокую башню. Срубы сии так у меня пред домом и зимовали. Но как в прошедшую зиму случилось мне достать один эстамп, изображающий отменного рода большое садовое здание, представляющее некоторый род пышных, но вверху начинающихся уже разваливаться триумфальных ворот, с двумя по сторонам внутри себя комнатами, и изображение здания сего мне так полюбилось, что вдруг захотелось и самому воздвигнуть подобное тому в саду нашем, и оный преградить всю ближнюю к саду вершину в самом том месте, где переведен чрез нее нижний и главный водовод мой, и чрез того выгадать три или четыре пользы: во-первых, закрыть зданием сим всю верхнюю и дурнейшую часть сей вершины, во-вторых, из обеих побочных комнаток — одну обработать и убрать родом хорошенькой беседки, могущей служить для отдохновения гуляющих, а в другой, пользуясь водоводом, смастерить каменную купальню, дабы в ней в жаркое летнее время купаться было можно: а в-третьих, наконец, придать сим зданием наилучшее всему саду наружное украшение, которое тем было бы знаменитее, что видимо было бы оно во всех фасадах своих с большой дороги из самого города.
Как мысли о сем занимали меня с самой весны и препоною к произведению оных в действо было только множество трудов, потребных к срублению такой большой машины, а сверх того боялся я, что и к украшению оного потребно будет много коштов, — то долго не отважился я на сие пуститься. Но в сие время как-то вдруг пришло мне в голову, что все сие можно произвести мне несравненно с меньшим трудом и хлопотами, нежели как я сначала думал. Попались мне на глаза помянутые готовые струбы. ‘Ба! сказал я сам себе, чем громоздить ли них башню, которая еще Бог знает, какова выдет, не употребить ли мне их лучше на сии вороты к зданию, по башню я ни то буду делать, ни то нет. И как она уже срублена и готова в сих срубьях, то, вить стоит мне только, разделяв на двое, переставить в вершину и, поставив два сруба сажени на две друг от друга, переложить промежок сей между ими аркою и надделать сверх их такой, какой в рисунке’. Не успел я сим образом сам с собою начать говорить, — как тянущиеся друг за другой мысли представили мне все сие стоит удобопроизводимым и возможным и воспламенный во мне толь сильное к производству того желание, что, по обыкновенной нетерпеливости моей в таких случаях, восхотелось мне уже в тот же час и начать оное делать. А и действительно в тот же час, побежав туда и схватя из другого места работников, велел я все то место расчищать и разравнивать, где затевал я сие здание строить. А в утрему наряжены были уже и подводы для перевозки срубов и плотники для поставления и надрубания оных.
Итак, на другой же день после того съехавшиеся подводы и начали у меня сии срубы разбирать и возить в назначенное место, а плотники, по назначению моему, оные ставить. Между тем другие возили из леса бревенья, а иные откомандированы были для покупки и привоза нужного на обивку всего сего здания снаружи и внутри теса, гвоздей и прочего. Каменщики же, между тем, копали четвероугольную внутри яму и готовили для обделки оной внутри уступами белый камень, и все сие закипело так скоро, что в течение одной недели, не смотря на всю огромность и величину, воздвигнулось у меня сие огромное здание вчерне и осталось только оное снаружи распестрить и раскрасить так, чтоб оное походило на старое каменное. Но сие не так уже легко и скоро можно было сделать как прочее. Потому что как все рассказывать надобно было с мыслями и под натуру, и сего, кроме самого меня, не мог никто иной произвести в действо,— то принужден был сам я приняться при помощи нашего маляра, моего сына и штукатура за сие дело, и лазая по подмосткам, не только назначать ни как, где и какими красками по назначенным самим мною чертам размазывать, но и сам иное, надев на себя запан (sic), кистями мазать. И занимался тем несколько дней сряду, не заботясь ни мало, буду ли я так запачкан, как чумичка, разными масляными красками. Но как бы то ни было, но поспешность моя и прилежность в сем деле так были велики, что к половине сего месяца поспело все здание сие у меня совершенно и вылилась из него штука, превзошедшая и собственное мое воображение, и такая, которою не только кто-нибудь, но и сам не мог довольно налюбоваться. Она оживотворила собою всю ту часть сада, где она была воздвигнута, и сделала ее почти лучшею из всех прочих. Сама вершина совсем от него преобразилась и не только потеряла всю прежнюю свою дурноту, пустоту и дикость, но составила собою наипрекраснейшую садовую сцену. А что всего удивительнее, то само собою открылось за сим зданием такое нечто, чего я и в мыслях не имел делать, и что меня до чрезвычайности обрадовало и увеселило, а именно: необыкновенная и удивительная способность оного к произведению эхи (sic).
Открылось сие и узнали мы о том совсем нечаянно и по самом уже окончании сего здания. Мне надобно было велеть разрыть гораздо шире и сделать просторнейшим тот уступ в косине берега вершины сей со стороны сада, по которому веден был водовод, и сделать тут широкую порядочную и песком усыпанную дорогу, по которой бы к зданию сему, даже в экипажах, спокойно подъезжать было можно. И как при сем расширивании уступа и делании дороги случилось мне, однажды стоючи сажен за семьдесят от сего здания, обратясь к нему, закричать к садовому ученику, там бывшему, и произнести громко слово ‘Федот’, поелику так садовника звали,— то вдруг не ведомо как поразился я удивлением, что, по прошествии одной или двух секунд, эхо ответствовало мне, и точно как бы другой человек, и выговорило наияснейшим образом все помянутое слово: ‘Федот’… ‘Ба, ба, ба! воскликнул я, удивясь такому прекрасному эху: это что-то мудреное и удивительное’, ибо призваться надобно, что сколько раз до того я не слыхивал эхо, но такого прекрасного никогда еще мне слыхать не случалось. Я повторял кричание свое другой и в третий, и в четвертый раз, произнося разные слова: и удивление, совокупно с удовольствием, во мне увеличивалось с каждым разом, и до того, что я сам почти себе не верил, что нечаянным образом удалось мне смастерить такую штуку, о которой наверное я заключал, что она более всего всякого удивлять будет, и какой другой нигде подобной нет.
Да и в самом деле: достойно было удивления, что все сие сделалось само собою нечаянно и произошло единственно оттого, что стена здания сего, будучи построена вертикально, обита была сплошь гладким и сухим тесом и по оному расписана красками, и потому в состоянии была отражать от себя прилетающий к ней звук голоса и возвращать его прямо, тою же чертою, по воздуху, назад. Но надобно ж было нечаянно случиться так, что я при первом моем кричании стоял в таком точно отдалении от сего здания, какое нужно было для услышания явственного и совершенного соответствия, и в таком пункте места, которое было прямо в разрез против здания, то есть на точно перпендикулярной линии от передней стены здания, и чрез что можно было отражению голоса по той самой черте прилететь обратно во мне. После узнал я, что если сажени на две подняться с того пункта в правую или левую сторону, то никакого соответствия не было слышно, а когда несколько сажен подвинуться к зданию ближе, то хотя и было слышно эхо, но далеко не столь явственное и замедлительное, а поспешнейшее. Словом: случилось сие так хорошо, что мне, и сколько б искавши, не найтить лучшего к тому места, а такого прекрасного эхонического здания со всею остротою своего разума не выдумать.
Легко можно заключить, что я крайне обрадовался такому нечаянному открытию и не преминул заметить сие место. А как оное случилось почти точно тоже, где замышлял я сделать фонтан и пред ним деревянную нишь или полусиделку, то спешил скорее оное место разровнять и помянутую нишь сделать и успел еще и оную до приезда вашего наместника кончить.
Кроме сего удалось мне до сего прибытия нашего начальника сделать еще одно открытие, а именно: нечаянно найтить еще одно место в тамошних горах с мраморными песками, где хотя не таковы были хороши, как на горе пониже дворца, однако разноцветностью своею также особливого примечания достойны. Почему и сие место успели еще сколько-нибудь начать разрабатывать.
Получив известие о скором прибытии наместника, усугубили мы все свои и труды, и старания, и принялись совокупными силами все холить и вычищать, дабы не стыдно было показать сад свой наместнику. По счастию, успели мы множество начатых в нем работ к сему времени кончить, и было также множество новых и таких вещей, которых он еще не видел.
Наконец, 23-го июня приехал сперва командир мой г. Давыдов, для встречи наместника, как хозяин, и у меня обедал, и с которым после обеда ходили мы по садам, и я показывал ему все, что мною в сие лето было сделано. Он удивился, что мог я столь много дел произвести и в столь короткое время. И как он любил все относить к себе, то, изъявляя превеликое удовольствие, твердил только, что есть нам что показать наместнику и есть чем доставить удовольствие. А наутрие начали мы делать все нужные к принятию и угощению наместника приготовления, и он, как хозяин, распоряжался всем к тому нужным и не жалел ни коштов, ни убытков, какие к тому были надобны. И как наместнику в сей же день перед вечернею надо было приехать, то и отправились мы вместе с Семеном Алексеевичем Верещагиным, бывшим уже тогда Бобриковским управителем, на встречу в деревню Крутую.
Тут встретили мы его, приехавшего незадолго уже до вечера, и он сделал мне весьма благосклонное приветствие, пригласив меня опять с ним сесть в карету, в которой ехал он тогда вместе с бывшим прежде сего у него адъютантом г. Грохольским и еще одним тульским чиновником. Во время остального пути занимался он в беспрерывных со мною разговорах. А подъезжая к городу, вспомнил о прежних сюрпризах, ему сделанных. Желая показать фальшивое мое здание за прудом господам, с ним бывших и оное еще невидавшим, сказал мне, чтоб я на том месте велел карете останавливаться, откуда можно было наилучше оное видеть, что я и не преминул учинить. И тогда начал он спутникам своим оное показывать и, смеючись, спрашивал их, что бы они о сем предмете думали и чем бы таким почитали? Как фигуру сию успел я в сие лето еще более распространить и гораздо еще пред прежним усовершенствовать и придать ей еще более натурального вида, то почли господа сии ее действительно строением, и наместник хохотал над ними. Однако, и он опять ею много любовался и тотчас заприметил, что было несколько в ней вновь от меня прибавлено. По приезде же в город и как мы поравнялись против нашего сада и вершины, то кинувшиеся вдруг в глаза ему все наиглавнейшие наши садовые здания побудили его сказать: ‘вот, сударь, в саду у вас вижу даже я и обновки, и они, как кажется, оживили собою всю сию гору…. но что это показалось мне, продолжал он, большое такое там в вершине?’ — ‘Это изволите увидеть ваше превосходительство’, сказал я и замолчал.— ‘Хорошо, сударь, подхватил он, я не хочу далее и спрашивать, вы любите все делать мне сюрпризы, так верно и тут что-нибудь уже будет, и я возьму терпение’.
В сих разговорах доехали мы до дворца. Тут встретил его г. Давыдов, как хозяин, со всеми вашими городскими судьями. И он не успел войтить в комнаты, как с отменным удовольствием стал осматривать все комнаты и хвалить, что они расписаны очень хорошо и со вкусом. И, обратясь ко мне, сказал: ‘вот, сударь, не лучше ли теперь и не более [ли] походит уже дом сей на дворец императрицын? Прежде какие пакостные были у вас обоишки, вот, спасибо, что вы надоумили меня и эти двери велели вновь проломать и сделать. Теперь несравненно более уже простора, и эта комната мне отменно приятна и может служить обыкновенною столовою’. После чего, смотря из оков ее в сад, продолжал: ‘вот и сад отсюда уже виден, и жаль, что теперь уже поздно и походить в нем некогда, однако, на это будет еще довольно времени’.
Сим кончились тогда наши с ним разговоры, ибо остальное время до ужина занялся он разговорами с нашим городничим и судьями. Между тем приготовлен был уже у нас вечерний для него стол в той комнате, которую он полюбил отменно и которая соединена была с залом новою дверью.
А наутрие поехали все мы с ним в Бобрики, и мы успели только в сие утро представить ему набранных ребятишек для обучения грамоте и пению. Всем им, по приказанию г. Давыдова, пошиты были одноманерные платьица, и наместник был успехами их в учении доволен, поощрял их и приказал пошить для них несравненно лучшее платье, если они будут не прочь учиться прилежно.
Как в Бобриках наместнику не случалось еще никогда до того времени бывать, то, по приезде туда, с любопытством осматривал он все тамошнее огромное строение, отделанное тогда уже совсем вчерне и стоящее впусте. Но ему не понравилось ни положение места, ни самое здание в Бобриках, и он удивлялся почему такая громада и в таком пустом месте построена, каковы были Бобрики, и говорил, что зданию такому несравненно бы лучше быть в Богородицке, как в средоточии обеих волостей и гораздо живейшем месте, и жалел, что на построение Бобриковского дома употреблено столь великое иждивение, говоря, что едва ли он когда-нибудь отделан и тут кто жить будет.
Отобедав в доме у г. Верещагина, где приготовлен был для него обеденный стол, и отдохнув несколько, ехали мы обратно в Богородицк. И польза от всей езды сей произошла только та, что, едучи чрез село Ивановское и увидев тут ни к чему годную и почти развалившуюся деревянную церковь, приказали построить каменную и ассигновал некоторую сумму на вспоможение крестьянам.
Как в Богородицк возвратились мы уже перед самым вечером, то и в сей день не удалось наместнику побывать в саду нашем. Но за то весь последующий день употребил он на осмотрение всего мною сделанного, и не успел одеться, как приказал мне вести себя и все показывать. А вместе с нами вошли и все с ним приезжие.
Поелику у меня было уже все предварительно придумано и расположено где и где его вести и что прежде, и что после показывать, то и повел я его сперва от дворца под гору, но новоразрытому и спокойному новому съезду, к пруду и к нашей прекрасной [башне]. Тут прежде всего кинулся ему в глаза вновь отрытый и прекрасный [съезд], белый как кипень, с желтыми и кофейными жилами и крапинами. И он, любуясь им, хвалил меня, что я сделал тут такой спокойный съезд, и с удовольствием пошел по набережной дорожке, сделанной подле самой воды большого нашего пруда. Тут, доведя его до разрытого тайника, показан ему сей памятник и ступени, вырубленные в горе еще в самой древности. И он, смотря на сие с особым любопытством, хвалил меня, что я не испортил сего места и, согласно с моим мнением, приказывал, чтоб оставили его в том виде. Вслед за сим предстала его [глазам] наша прежняя развалина. Она была уже в сие время совсем отделана и представляла несравненно великолепнейший вид издали, в каком видел он ее прежде. С превеликим удовольствием смотрел он на все вновь вырезанные мною отчасти в самой горе, отчасти раскинутые нарочно и лежащие в разных местах архитектурные украшения бывшего якобы великолепного здания. Он превозносил все похвалами и в особливости доволен был тем, что сделал я пред сею великолепною штукою довольно просторную площадку с каменною в пруде пристанью для причаливания лодки, которая у нас была куплена и вся раскрашена для катанья на ней по пруду.
Но удовольствие его увеличилось несравненно, когда, взведя его на вырубленное из песку и довольно просторное и спокойное крыльцо, вывел в самую внутренность горы, в прорубленные и (светлом, входящим сквозь прорубленные окна,) довольно освещенные пещеры и оными повел сквозь весь мыс той песчаной горы. Как он, так и все бывшие не могли довольно надивиться естественной красоте сих пещер и прекрасным пескам, и все единогласно утверждали, что натура произвела тут сущее чудо и такую игру естества, какая едва где в другом месте может отыскаться, и превозносили все сие много похвалами.
Но каким новым удивлением поразился он, когда, по выходе из сих пещер, вдруг представился зрению его ревущий, с превеликим шумом, с превысокой и крутой горы, и вид совершенно дикого водостока имеющий, каскад, и вода, стремящаяся в разных местах, с обеих сторон, вниз пред самыми ногами его утекающая в подземельный проток! ‘Ба! ба! ба! воскликнул он, это что такое? И как это догадало тебя, Андрей Тимофеевич, смастерить такую прекрасную штуку? И смотри, пожалуй, как натурально сделана у него сия каменная стремнина и как хорошо разметаны сии водостоки! Помилуй, где ты такое множество воды взял, со всех сторон и в множестве она течет? И как это ты все сделал?’ ‘Как-нибудь, ваше высокопревосходительство, — сказал я, — и с очень малым и легким трудом, а вода все это одна и очень небольшая, как взойдя уже на гору, там вы изволите сами все это увидеть’,—‘Прекрасно, прекрасно!’ продолжал наместник, восхищаясь, ‘полюбуемся сим зрелищем. И это для меня вы сделали такой сюрприз приятный, и я вам за то благодарен’.
От сего места, проводя его тесною, кривою дорожкою на проток к нижнему и главному водоему, показал я ему мимоходом скрытую тут внизу небольшую пустыньку или так называемую меланхолическую сцену. Местечко сие окружено было кругом густым и непрозрачным лесом и посреди площадки, на небольшом холмике, поставлена была черная пирамида, с белыми на ней надписями, имеющая вид некоторого надгробия. Наместнику сцена полюбилась, и он похвалил меня и за оную. Но не успели мы выйти из сего меланхолического места и пробраться сквозь чащи лесочка на простор, как, в приятный контраст тому, представилась вдруг взору его самая лучшая и прекраснейшая во всем саду смеющаяся сцена. Тут в правой стороне увидел он между двумя покосами горы растущими густыми лесочками прекрасную лужайку, простирающуюся отлого с самого низа горы до самого ее верха, и прямо в конце оной стоящий на горе каменный, круглый, хотя небольшой, но прекрасный и к сему времени совсем отделанный павильон. Впереди, в полугоре и в некотором отдалении, увидел он нашу прекрасную ротонду или круглую сквозную из многих колонн составленную и круглым куполом верх имеющую и прекрасно отделанную и раскрашенную беседку. Она с места того казалась стоящею поверх ближних лесочков, на каменной крутой скале и властно как господствующею над всем садом и всеми тутошними окрестностями. А в левой стороне, также впереди, представился взору его наш нижний и главный водоем, имеющий вид довольно порядочной величины прудка, с сделанным посреди его небольшим островком, с стоящим, как на пьедестале, мраморным белым бюстом, а внизу другой островок с прекрасною березовою рощицею и с сделанными на нем с обоих берегов для перехода мостиками.
Все сии прекрасные зрелища так наместника изумили, что он не знал на которое из них прежде смотреть и которым из них прежде любоваться. Он остановился даже, и несколько минут стоял на одном месте, твердя: ‘Как это все прекрасно и хорошо! Как кстати и у места стоит на горе эта каменная беседка, какая это прекрасная лужайка, как приятны и хороши эти лесочки, с разными их изгибами и мысочками, как красят эти бугорки, окружающие воду сию с нагорной стороны, и как кстати растут на них сии группы деревцов. А эта ротонда, какой прекрасный вид она имеет, и как оживляет собою все это место, и как натурален под нею этот каменный бугор, вид некакой скалы имеющий, а этот прудок с островками — как прекрасен он!!’ И так далее.
Наконец блеснувшая ему в глаза вдали из-за кустов белая моя вечерняя сиделка, сделанная за водоемом, против самой ротонды, побудила его меня спросить: ‘А это что такое там белеется вдали?’ — ‘Маленькая сиделочка, сказал я, сделанная там для отдохновения гуляющих’.— ‘О! так пойдем же туда, подхватил он, мне хочется и ее видеть’. И пошел к оной.
Не успел он туда прийтить и безделку сию, сделанную однако со вкусом, вблизи увидеть, как начались о ней похвалы и одобрения. Сделана была она хотя и деревянная, но раскрашена под вид камня и состояла хотя из простой лавочки, но сзади приделан был для защиты от солнца щит, а на верху образный мальчик, спящий будто на книгах, и посеред сего вид имела довольно прекрасный, и так что она наместнику, по простоте и дешевизне своей, отменно полюбилась, а особливо приличною в стихах надписью, изображенною посреди щита сего……….. ‘Безделка, сказал наместник, но так хороша, что я с удовольствием хочу на ней немножко отдохнуть’, и тотчас сел, пригласив и меня и прочих сесть подле себя.
Как с сего места наилучший вид простирался на всю гору, и вся оная со всеми зданиями и лесочками своими, равно как и самый дворец виден был и в самой воде в превратном виде, то, воспользуясь сим случаем и желая обратить взоры наместника на сей предмет, в особливости прелестный, сказал я ему: ‘Не изволите ли видеть, ваше превосходительство, какою прекрасною, но в превратном виде представляется вся сия гора здесь в воде’. — ‘И в самом деле, воскликнул тогда обративший на воду свой взор наместник, и как прекрасно изображается все это тут, как в зеркале, вот ротонда, вот беседка, вот самый и дом’. — ‘Признаюсь, подхватил я тогда, что я наиболее для самого сего зрелища и поместил здесь эту сиделку’. — ‘И вы очень, очень хорошо это сделали’, сказал наместник.
Не успел он сего слова выговорить, как показался идущий к нам с письмами курьер, нарочно присланный из Тулы. Наместник, приняв оные, сказал: ‘Вот и кстати, что мы здесь сели отдыхать и нам удобнее здесь в тени, нежели на жару прочесть сии письма’. И тотчас стал их распечатывать и читать. И прочитав первое, обратился к Давыдову и сказал: ‘вот, сударь, к нам обещаются быть сюда, либо нынешнею ночью, либо завтра поутру, гости, и мы очень будем им рады, и добро пожаловать’.— ‘А кто таков?’ спросил г. Давыдов. — ‘Матвей Васильевич Муромцов и Федор Матвеевич Толстой, сказал наместник, и я очень им буду рад’. После чего стал он читать другие письма. И как чтение сие продлилось с полчаса почти времени и остановило наше гулянье, то дозвольте и мне, на сем месте остановясь, отдохнуть и сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(Февраля 17-го дня 1810 года).

Письмо 223.

Любезный приятель! По прочтении всех писем и сказав, что собирается к нему и еще кое-кто из Тулы приехать, встал наместник и, обратясь ко мне, сказал: ‘ну, куда ж вы, сударь, меня теперь поведете и как бы вам пробраться на ротонду’. — ‘Вот сюда пожалуйте’, сказал я и повел его чрез мосточки и на остров, и шел далее на берег и мимо нашей улитки далее в гору. Как вошли мы в пышную и прекрасную нашу ротонду, то, обозревая из ней все окрестности, сказал наместник: ‘прекрасное место и здание красивое и могущее служить более только украшением садов, а не для употребления, и ни от ветра, ни от жара здесь убежища найтить не можно, а хорошо только ею полюбоваться’.— ‘Конечно так, подхватил я, но нужно и сие: а для убежища от ветров и прохлады, от жаров и отдохновения есть другие места’.
В самое сие время взглянул наместник на то место, где прежде сего видел он погребную яму и, увидев тут уже обросший травою и окруженный кустарником прекрасный холмик, с стоящим на нем на пьедестале мраморным бюстом, мне сказал: ‘вот, сударь, вы таки засыпали бывшую тут яму, так как я говорил, и теперь гораздо лучше, и она не делает уже собою безобразия саду’.— ‘Конечно так, ваше превосходительство, сказал я, однако, извините меня, что я не совсем ваше повеление выполнил’.— ‘А как же?’ спросил он.— ‘А вот, подхватил я, не изволите ли, ваше превосходительство, сюда пожаловать и посмотреть, что я из ямы той сделал’, и повел его к другому боковому, с нагорной стороны, в грот мой входу. Тут увидел он пред собою некоторый род простой дикой каменной пещеры, простирающейся вниз под землю и похожей на выход из какого-нибудь погреба, изумился и спросил меня: ‘Помилуй, да куда ты меня ведешь, не в погреб ли какой?’ — ‘Да, не в большой погребок, отвечал я, для прохлаждения от жара, на который ваше превосходительство изволили только жаловаться. Пожалуйте, ваше превосходительство, продолжал я, увидев его остановившегося было, может быть погребок мой будет вашему превосходительству и угоден’.— ‘Хорошо, сударь, отвечал он, войдем туда и посмотрим какой’.
Входя в самый подземный ход, обросший сверх уже деревьями и кустарником, и увидя наипрочнейшую из диких камней окладенную пещеру, усмехнувшись сказал: ‘у вас, сударь, всегда и везде пещеры, там песчаные, здесь каменные, но этой не худо бы быть несколько и получше’. Я усмехался, сие слушая и дал ему волю говорить, что хотел, и думал с любопытством, что последует далее, когда подойдет он к самим дверям стеклянным, и чего я ожидал, то и воспоследовало. Не успел он в зеркальные двери усмотреть другой такой же выход с противоположной стороны и людей, по оному на встречу к себе идущих, как остановясь и обратясь ко мне, спросил: ‘да это кто ж такой идет к нам? оттуда уже не гости ли какие приехали к нам’ и готовился было снимать с себя уже шляпу. Но мы с г. Давыдовым не допустили его до того, и засмеявшись, спешили ему сказать: ‘нет, ваше превосходительство, гостей и людей там никаких нет, а это мы сами себя видим’.
Изумление, каким поразился тогда наместник, когда вошел в мой грот и столь неожиданным образом увидел все его расположение и украшение, не могу уже я никак изобразить. Более минуты он стоял, не говоря ни слова, и обозревал только с превеликим любопытством все его внутренние украшения и любуясь их красотою, наконец обратясь ко мне, сказал: ‘ну, Андрей Тимофеевич, вы сдержали свое слово и сделали мне подлинно на сем месте сюрприз, и сюрприз весьма приятный, никогда и никак я сего здесь не ожидал, и эта штучка ваша превосходит уже прочие. Это такой погребок, в который смело могли б мы отважиться завести и самую Государыню, если б она сюда к нам пожаловала, взглянула бы верно и она на него с удовольствием! И не понимаю, как это вздумалось тебе такую прекрасную штуку сделать, и где ты такое множество собрал раковин и улиток, и таких прекрасных?’ — ‘На Оке реке, сказал я, едучи от вашего превосходительства из деревни, и естественно не преминул им помочь сколько-нибудь искусством, разместив и раскрасив оные’.— ‘И в самом деле, воскликнул он, этого я и не заприметил. Как же право все это хорошо и с каким вкусом все расположено и сделано, ну, право, спасибо, и я очень охотно извиню вас в том, что вы ямы сей, по словам моим, не засыпали, а превратили ее в такое прохладное убежище от жара. Здесь с удовольствием можно в сих нишах сидеть и прохлаждаться’.
Сказав сие, присел он на лавку в одной из нишей. А между тем как он продолжал сим и видимым в зеркальные двери другим таким же гротом увеселяться, обратил я зрение прочих на лантерн в своде, и дал им заприметить видимый там в зеркале весь город, пруд и все окрестности около оного. ‘Вот и это прекрасно’, воскликнули они. А наместник, услышав сие, с поспешностью спросил: ‘а что там такое?’ Тогда сказали они ему: ‘извольте, ваше превосходительство, посмотреть, у него и там сделана прекрасная штука’ и побудили тем наместника вскочить и иттить также смотреть на новое зрелище, которое ему также весьма полюбилось. А как он услышал, что весь лантерн сей снаружи представляет самый пьедестал под статуею, то сие его еще более с приятной стороны удивило. Словом, он залюбовался в прах моим гротом и несколько раз принимался благодарить меня за него.
По выходе из грота, спросил меня наместник: ‘куда ж поведете вы теперь, Андрей Тимофеевич?’ — ‘Не угодно ли сюда в вершину, сказал я, посмотреть того здания, в оное, которое ваше высокопревосходительство изволили заприметить при приезде в город’.— ‘Очень хорошо, отвечал он, поведите меня туда, я очень любопытен его видеть’. — Тогда повел я его вдоль, по прекрасной дороге, вдоль вершины, подле водовода проведенной, и доведя его до того места, откуда наилучшим образом можно было слышать ответствующее эхо, остановив его, сказал: ‘Вот здание, ваше высокопревосходительство, которое, кроме красы, делаемой им всему саду, производит еще некоторые и другие полезности собою’.—‘А какие?’ спросил наместник. — ‘Во-первых, сказал я, оживляет собою все сие место и самое худшее в саду место превращает в приятнейший ревир сада, как вы сами то изволите видеть’.— ‘Да, сказал наместник, и в самом деле, теперь оно совсем в другом и несравненно в лучшем виде, нежели в каком я оное прежде видел. Эта дорога, эти труды, эти мосточки, эти насаждения дерев и самая сия полубеседка придают уже много красы и приятности сему негоднейшему месту. А это огромное впереди здание, равно как господствует над всем сим местом. Но когда ты успел такое воздвигнуть и не дорого ль оно слишком стало?’ — ‘Ах, нет, ваше высокопревосходительство, сказал я, все оно деревянное и стоит очень немногого, и менее ста рублей’.— ‘Не вправду ли, подхватил удивившийся наместник, я никак тому не поверил, это сущая безделка, я не жалел бы и пятисот рублей, и так дешево можете только вы, сударь, делать’.
‘Во-вторых, продолжал я, закрывает оно собою остальную и безобразную часть вершины, в третьих, имеет внутри у себя комнату, удобную для отдохновения при гуляньи и еще нечто, что ваше высокопревосходительство увидеть в ней изволите, а, наконец, случайным образом и само собою открылась в нем еще одна способность к произведению эхи (sic) и способность редкая и удивительная, не изволите ли послушать, я закричу’. Сказав сие, закричал я: ‘Федот!’ Прекрасное и отменно явственное соответствие сего слова поразило и наместника, и всех бывших с ним таким приятным удивлением, что они не могли довольно тем налюбоваться, и я принужден был еще несколько раз повторять кричанье и произносить разные слова, и произвел тем в наместнике превеликое любопытство узнать как и отчего тут такое необыкновенное эхо, и я принужден был ему то изъяснить математически, и он всем тем был очень доволен.
Навеселившись сим эхом, пошли мы далее. Но не успел несколько шагов перейтить, как повстречавшийся с зрением его новый предмет паки его поразил и остановил. Была то насыпь, сделанная на сопротивном косом береге вершины, изображающая некоторый род развалившегося высокого каменного здания в ландшафтном виде. Фальшивую картину сию удалось мне смастерить отменно хорошо и так, что она и в самой близи обманывала чрезвычайно зрение и стоила особого внимания, оным и удостоена она была от наместника. И как и она составила для его новый и приятный сюрприз, то залюбовался он и сим ничего нестоящим, но необыкновенным и приятным украшением садовым, и, расхвалив оное в прах, только и твердил: ‘у вас, сударь, на всяком шагу чудеса за чудесами, и все такое, чего никогда я еще не видывал’.
Полюбовавшись сим предметом, дошли мы наконец к самому месту эхонического здания. Тут, не входя еще к оное, остановился опять наместник и долго любовался наружностью сего здания и огромностью оного, и повторяя несколько раз: ‘прекрасно, прекрасно!’ сказал мне наконец: ‘но когда это вы успели сгромоздить такую машину и кто это так хорошо и со вкусом у тебя ее раскрашивал?’ — ‘Что делать, ваше высокопревосходительство, нужде помогаючи, принужден был сам гваздаться и марать, как умелось’.— ‘Возможно ли, подхватил наместник, вы право, сударь, отменный человек и на все вас стало. Вот и комната такая изрядная, продолжал он, вошед в одно из боковых отделений, здесь можно действительно отдыхать и надобно ее снабдить креслами и софами. А там, в другой половине, что вы сделали?’ — ‘А здесь, сказал я, вводя его туда, поместил я ванну и купальню для прохлажденья в жары, кому угодно’. — ‘Это прекрасно’, сказал он, увидав оную, ‘но откуда же вода в нее возьмется?’ — ‘Из водовода, сказал я, и тотчас велел пустить оную из маленького водоемца, нарочно для того подле здания сего сделанного, и как вдруг полилась она, чистая, как слеза, и широкою и тонкою струею по скрытому под стеною широкому и плоскому желобу, то сие вновь утешило наместника и побудило спросить: ‘И хорошо, сударь, купаться тут?’ — ‘Очень хорошо, ваше высокопревосходительство, а особливо когда на эти каменные лавочки сесть, под самым водостоком, и дать воде течь на спину и плечи свои. Вода такая чистая и теплая. Сверх того, можно столько купальню сию водою наполнять, сколько угодно, по первый, по второй, третий, или четвертый уступ, и стоит только замкнуть трубу нижнюю, из которой вода вон вытекает, так может она в немногие минуты наполниться вся, и так, что стоящему на дне человеку она по самую шею будет’.— ‘Право, сударь, это хорошо, и очень хорошо, сказал наместник, и у вас все достойно перенимания. Мне захотелось уже и у себя в деревне такую же смастерить’.— Сказав сие, пошел он рассматривать, как все это было у меня сделано и вода пропущена, и изъявлял на все и все свое благоволение.
Как между сим наступило уже обеденное время, то, постояв тут несколько времени, пошли мы в обратный путь к дому, и я провел его чрез другие и те нагорные части сада, которые он еще не видал. И показывая ему все разные мои насаждения и верхний свой водовод, довел его и до своего лабиринта. Сим также был он очень доволен. А наконец, доведя его до каменного павильона, показал ему, как спускается из верхнего бассейна подземных водопроводов вода в каскад наш, и как оный весь расположен и сделан. И он рассматривая и сие все с особенным вниманием и любопытством и все одобрял совершенно и повторял опять удивление свое тому, что я успел в столь короткое время и так много дел поделать, а что всего лучше — все с малым и ничего почти незначащим коштом, и не мог довольно расхвалить меня за то.
После обеда ездили мы в наш парк или увеселительный лесок, и я показывал наместнику все там затеваемое вновь и отчасти сделанное, отчасти начатое, и он и там на все изъявлял свое одобрение. По возвращении в дом и при смотрении из оного чрез сад на пруд, кинулся ему в глаза один мыс берега прудового, вдавшийся далеко в оный со стороны от города, и подал повод сказать: ‘Как бы, Андрей Тимофеевич, нельзя ль бы как-нибудь вон тамошний мыс поотделить от берега проливом и составить из него остров’. — ‘Чего не можно, отвечал я, но не будет ли сие стоить многих трудов и работы, и не отяготим ли мы тем людей? Если отделим его от берега узким проливом, то ничего не будет значить, а ежели широким, то доведется много копать земли и работы, будет очень много’. — ‘Какая нужда, подхватил наместник, мы сделаем так, чтобы работа сия была для волостных крестьян не чувствительна и произведем ее бедняками городскими мещанами по найму’.— ‘Это дело другое, ваше высокопревосходительство’, сказал я.—‘А мне очень этого хочется, и так пожалуйте-ка съездите туда и назначьте как бы сему проливу быть’.— ‘Очень хорошо, сказал я, и тотчас велел отвезти туда несколько десятин нового теса, и поехавши туда, указал ими обе черты затеваемого прокопа. Но наместнику сие мое назначение было не угодно. Ему показался назначаемый остров слишком мал. ‘Нет, сказал он, это слишком мало, а поназначьте, его уже гораздо более, и вот так-то и так-то’, указав мне рукою. ‘Хорошо, ваше высокопревосходительство, сказал я, но тут берег уже нарочито высок и в сем случае копки доведется очень много, и остров сей будет коштовать многих денег’.— ‘А какая нужда, подхватил наместник, хотя б и тысячу рублей или более обошелся, мы бы тем помогли еще и беднякам городским’. — ‘Ежели так, отвечал я, то за мною дело не станет’. И тотчас поехал и назначил, как ему хотелось, но признаюсь, что делал сие с некоторым нехотением, ибо вся сия наместникова затея была не по моих мыслям, и я предусматривал, что работы и трудов будет много и что денег растеряем мы, и никакой дальней красы тем не произведем и ничего важного из того не выйдет. Но, как любящий все великое, наместник неотменно того хотел, то принужден я был его желание исполнить и заблаговременно приготовлял себя к многим моим трудам и заботам.
В следующую затем ночь пред светом приехали к нам действительно ожидаемые знаменитые гости, Федор Матвеевич Толстой и Матвей Васильевич Муромцев. И первый не успел проснуться, как задолго до вставания наместника, прислал за мною и просил меня, чтоб я сводил его в сад и показал ему все мною сделанное. Я охотно согласился на его желание и, водя его всюду и всюду, имел удовольствие слышать и от сего, весь свой век при дворе жившего и все видевшего вельможи, всему и всему, сделанному мною, превеликие похвалы, и при сем уверился, что все расположено и сделано было мною с наилучшим и новейшим вкусом. Песчаной руине, каскаду и гроту не мог он приписать довольно похвал, но ни чем я его так не удивил, как своим эхотическим зданием. И этот случай в особливости так мне памятен, что не могу и ныне его забыть. Приведя его в надлежащий размер, спросил его: ‘каково сие здание кажется вашему превосходительству’. — ‘Очень хорошо и очень у места’, сказал он. — ‘Но за ним есть еще штука, подхватил я, оно у меня эхоническое и производит прекрасное эхо, не изволите ли послушать?’ — Сказав сие, закричал я. Г. Толстой не успел услышать ответ, как усмехнувшись сказал мне: — ‘ах, братец, вздумал обманывать, посадил там человека, да, и говоришь, что эхо’.— ‘Неужели вы не верите, подхватил я, и вправду думаете что там у меня человек для ответствования посажен?’ — ‘Да как же не так, подхватил он, как можно этакому эху быть?’ — Засмеялся я, сие услышав, и сказал: ‘но как можно, чтоб я стал вас обманывать? Но коротко: ежели не изволите верить, что это натуральное эхо, то не угодно ли самим вам закричать, верно ваш голос отменен от моего и вы услышите, что тем же голосом будет и ответ’.— Он тотчас закричал и, услышав ответ, он опять-таки сказал: ‘воля твоя, а я не верю’.— ‘Ну, хорошо, подхватил я, когда не верите, то не изволите ль закричать что-нибудь по-французски или по-немецки?’ — ‘Неужели у тебя, там француз, или немец посажен?’ — Он и закричал действительно по-французски. И как такой же ответ услышал, то тогда только он удостоверился, и сие побудило его сказать: ‘фу, какая пропасть, от роду не слыхивал такого прекрасного и удивительного эхо, но отчего же это и как?’ — И тогда принужден был я ему также сие изъяснить, и потом повел к самому зданию.
В самое сие время прибежали к нам сказывать, что наместник встал. А сие и принудило нас поспешить своим возвращением во дворец. Как был он наместнику хорошим приятелем, то гость сей был для него очень приятным, и он не успел поздороваться, как и начал расхваливать наш сад и все виденное им, и тем возбудил и в господине Муромцеве крайнее любопытство все видеть. Но сему брался наместник сам все показывать, как и действительно мы во весь почти сей день все сообща по саду проходили и по всем местам проездили. А как все сии, так и многие другие приехавшие из Тулы гости все превозносили и похваляли, то, наместнику было сие очень приятно и он отменно был весел.
Как в последующий за сим день был праздничный, как день восшествия на престол императрицы, то и наместник, со всеми гостями своими, был у нас в церкви, для слушания обедни и благодарного молебна, и был очень доволен, что мы успели уже выучить тем временем певчих. Что ж касается до г. Толстова, то сего вазы мои так прельстили, что он одну из них выпросил для образца, желая таковые же сделать и в своей церкви. После обедни угощал наместник всех гостей у себя обеденным столом, а после обеда опять ходили мы гулять по саду, и день сей провели весело. Для меня же был он более всех приятен, поелику мне произносимы были всеми похвалы, что весьма щекотило мое самолюбие. Но никем я так доволен не был, как г. Толстым. Сей, стоючи с наместником на крыльце в саду, при случае разговора о красивости положения тамошнего места и сада, сказал: ‘все это хорошо, но лучше всего этого сам Андрей Тимофеевич’. Этими словами доставил он мне более удовольствия, нежели каким бы дорогим подарком, и удовольствие мое усугубилось, когда наместник, улыбнувшись ему в ответ, на сие сказал: ‘Да, это правда’.— А не менее было мне и то приятно, что все, бывшие тут гости, видя особенное благоволение ко мне наместника, оказывали и сами мне отличное уважение и наперерыв друг перед другом ко мне ласкались. Многие из них не преминули на другой день посетить и меня в моем доме, а бывшие тут же некоторые госпожи сделали честь своим посещением и жене моей. Сам г. Толстой, вместе с г. Муромцовым, не оставили также сделать мне утренний визит, и мы ласкою их всех были очень довольны.
Сие услаждало нам все наши хлопоты, суеты и даже самые убытки, которые мы имели по случаю сего приезда и праздника, и делало их менее чувствительными. Со всем тем признаться надобно, что были они нам и не без отягощения. Попечение о продовольствовании толь многого народа и старание о угощении не только господ, но и самих слуг их, доставляло мне и всем домашним моим хлопот и сует превеликое множество, и мы рады-радёшеньки были, что продолжалось все сие не очень долго, и что, на третий день после праздника, наместник со всеми приехавшими гостьми, поблагодарив меня за все и за все многократно, от нас опять в Тулу и отъехал.
Совсем тем суеты и хлопоты наши чрез отъезд его не совсем еще кончились. После его остался еще у нас командир мой г. Давыдов и мне надлежало им еще заниматься и как у себя его угощать, так и ездить с ним в городе или кому в гости. Но, по счастию, уехал на другой день и он от нас, расположившись съездить до ярманки нашей в Ефремов в гости.
Не успел я того гостя сжить с рук, как принялся я за выполнение наместникова приказания в рассуждении прокопа. И как цена положена за каждую кубическую сажень довольная, то как скоро мы о том в городе и в деревнях распубликовали, то и явились многие охотники из городских бедных мещан и того множайшие из наших волостных мужиков, также отставных конюхов, имевших жительство свое в селе нашем, и я едва успевал назначать им и вымеривать места при помощи солдат, в моей команде находившихся. Дело сие было сопряжено для меня с немалым трудом, и который тем был для меня отяготительнее, что не доставлял никакого мысленного удовольствия, поелику я предвидел, что хотя употребим мы трудов множество, растеряем денег бездну, а из всего того не выйдет ничего хорошего. Что и совершилось действительно. Мы, работая над сим глупым и прямо, можно сказать, топорным и крайне для меня скучным делом несколько недель сряду, употребили на сию глупую затею более тысячи рублей денег, и я хотя напрягал все силы ума своего к приданию сему широкому и глубокому прокопу и делаемому чрез то островку колико можно лучшего и натурального вида, но всеми стараниями своими не мог сделать ничего достойного замечания и хорошего, и нельзя было никак подделать под натуру. И мы, вместо желаемого острова, получили превеликий клок земли, отделенный от супротивного берега широким прокопом, в который хотя и пропустили из пруда воду, но оная, за высотою берегов прокопных, из дома была совсем почти не видна. Словом, дело сие было столь не удачно, что со временем принуждены ми были все сие кинуть, как вещь, более безобразия, нежели желаемого украшения производящую, которая и поныне служит, да и навсегда останется памятником пустой затеи бывшего тогда нашего наместника.
Между тем, как мы устраивали и начинали производить сие дело, приближалась и наша ярмарка, которая в сей год была для меня тем скучнее и отяготительнее, что принужден я был угощать у себя многих съехавшихся на сию ярмарку дворян. Но все сии, как знакомые и друзья, не столько меня обременили, как возвратившийся из Ефремова мой меньшой командир г. Давыдов, или паче пышная и изнеженная супруга его, приехавшая нарочно для сей ярмарки из Тулы. Сия госпожа, бывшая многие годы любовницею нашего наместника и навыкнув тогда гордости и несносному высокомерию, не оставляла оное и в сие время, хотя место ее давно уже другая занимала, а потому и трудно было моим семьянинкам к ней прикраиватся и доставлять ей удовольствия. И все мы очень были рады, как на другой день после праздника возвратным своим отъездом в Тулу освободили они нас от сего бремени.
Освободившись наконец от всех гостей и препоручив с наемщиками копать землю своим подчиненным, сам я весь июль месяц занимался множеством разных любопытнейших и для меня приятнейших надворных работ, служащих для дальнейшего украшения нашего парка или магазейной рощи и тамошних окрестностей. Мне вздумалось прорубить еще несколько аллей в сей прекрасной роще, запрудить изнутри оной еще пруд, расписать всю длинную заднюю стену нашего магазина так, чтоб она со стороны рощи представляла целый ряд больших каменных двухэтажных домов, раскрашенных разными красками и испещренных множеством окон, чем и придал я всему сему месту новую и чрезвычайную красу.
Кроме сего многие дни занимался я подниманием вновь нижних, вытекающих из горы источников при верховье моего длинного водовода. Мне хотелось испытать, не могу ли я соединить сию воду с верхнею и тем увеличить течение в водоводе. Сие составило не малый кусок работы, и трудов к тому положено было много. Но, по крайней мере, вознаграждены они были превеликим удовольствием, которое я имел, достигнув до желаемого и получив в сей затее успех совершенный.
На производство всех сих работ употреблял я, с дозволения и приказания наместника, провинившихся разными дурными делами волостных крестьян, вместо наказания, наряжаемых по списку, в который все они были вписываемы. Но между тем как я с ними хлопотал и трудился, не один раз принужден бывал от работ сих отрываться, как для угощения приезжающих то и дело ко мне разных гостей, так и для собственной езды с семьянинками моими по соседственным дворянам, друзьям и знакомцам нашим. Не один раз отвлекали меня от работ и разные именитые особы, проезжающие чрез наш город и селение и заезжающие ко мне на перепутьи и для гулянья в нашем саду.
Из числа сих в особливости достопамятен мне был сын тогдашнего именитого большого вельможи нашего графа Строганова, Павел Александрович, прославившийся после, во время французской войны, военными действиями и славящийся еще и поныне. Он был тогда хотя еще мальчиком лет 15-ти, но носил уже звание камер-юнкера и путешествовал по разным местам России, с гувернером своим, одним профессором, и иностранцем, человеком весьма знающим и ученым. Сему, в проезд свой через Богородицк, восхотелось также видеть наш главный сад и все в нем украшения, и я принужден был водить его по всем местам и все и все показывать и очень доволен был совершенным всего одобрением от его гувернера, как знатока во всем великого. Он расхваливал в прах все произведенные мною дела и все мои выдумки и затеи. Что ж касается до самого его питомца, то сему, по молодости его, всего более полюбился мой лабиринт, в одном ревире сада помещенный, и для скорости из низенького и прекрасного частокольца составленный. Любопытство сего молодого человека было так велико, что он избегал сам все дорожки с превеликим для себя удовольствием, и расхваливал мою выдумку и все употребленные при том обманы и распутия. Обеих их угостил я у себя завтраком и с удовольствием проводил их от себя в дальнейший путь.
Кроме сего, памятно мне, что мы с сыном занимались около сего времени составлением на разноцветных и удивительных песков наших песчаных коллекции, сделавшихся впоследствии времени столь славными что, но редкости своей, служили украшениями самим натуральным кабинетам и кунсткамерам. Повод к выдумке и изобретению сему подало нам множество глыб из разноцветных песков остававшихся при обделке песчаной развалины нашей и при разработке других мест с сими редкими и удивительными песками. Сперва делывали мы из них разные фигурки, пирамидки и пьедестальцы. Но как с сими было не мало хлопот да они же были и непрочны, то вздумалось мне, для лучшего предъявления всякому сей удивительной игры натуры, распиливая пилами помянутые куски и глыбы, обтирать и выделывать из них тоненькие четвероугольные дощечки и набирать из них разноцветные целые плоские ящички, отделяя штучку от штучки узкими полосками зеленого сукна. И как для обоих нас с сыном была работа сия не только любопытна, но и крайне увеселительна, то не один раз все столы в моем кабинете укладены бывали несколькими сотнями таковых разноцветных песчаных дощечек, и мы оба с ним в работе сей не знавали даже усталости, и впоследствии времени, одаряя кое-кого таковыми ящичками, доставляли многим превеликое тем удовольствие. И они сделались так славны, что восхотела иметь их императорская академия, для пересылки их в подарок в иностранные натуральные кабинеты, а в достопамятность храню я поныне у себя несколько таковых ящичков, наполненных наилучшими штучками.
Но я заболтался уже, рассказывая вам о сих мелочах, и мне время уже сие письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.

(Сентября 26-го дня 1810 года).

КРИВЫЕ ТОЛКИ

ПИСЬМО 224-е

Любезный приятель! Продолжая мое повествование, скажу вам, что не успел наступить август месяц, как потребовали меня опять в Тулу для поговорки с наместником. Там принужден был я пробыть целых четыре дня, в которые несколько раз был я у наместника и говорил с ним о многом, относящемся до волостей. Он навалил на меня опять работу. Ему восхотелось составить о волостях целую книжку для поднесения государыни и приобщить к ней, как садам нашим, так и другим вещам планы и рисунки, и он просил меня, чтоб принял я на себя труд и сочинил по его предписанию и желанию. По ласковому его со мною обхождению не отрекся и я в сей раз от выполнения его желания. Но признаюсь, что толь часто повторяемое делание планов и описаний начинало мне уже прискучивать. Но как бы то ни было, но я обещал сие сделать и не без досады на сие возвратился в свое место.
Тут принялся я за продолжение прежних работ своих, как надворных, так и кабинетных, и провел в том большую половину сего и месяца. В последних же числах оного восхотелось мне съездить с сыном своим, хоть на самое короткое время, в свою деревню, куда мы с ним 22-го числа отправились.
Едучи туда, заезжали мы ночевать к родным нашим в Федешове, где находясь услышал я неприятные для себя вести, а именно, что г. Веницеев, управляющий всеми важнейшими делами у наместника, распускает повсюду некоторые обо мне плевелы и кривые толки. Сие было мне весьма прискорбно, и тем паче, что я к сему любимцу наместникову всегда имел до того искреннее почтение и не подал ему ничем и ни малейшего повода к какому-нибудь на себя неудовольствию. Помышляя, отчего бы то происходило, не находил я другой причины, кроме зависти, гнездящейся в сердцах у многих против меня, особливо за отменное благоволение, оказываемое ко мне наместником. А как сей господин Веницеев приезжал, вскоре после наместника, к нам, в Богородицк, и квартировал у вашего городничего князя Назарова, пылающего издавна ко мне ненавистью, то почти не сомневался я, что льстец сей много к тому подал повода и ему, как весьма благоприятствующей к себе особе, наклеветал что-нибудь обо мне. Со всем тем, как ни прискорбны были мне такие кривые толки, но я рад был, что, по крайней мере, узнал об оных, а впрочем очень мало о том заботился, ибо как я шел всегда прямою дорогою и ничего худого о себе не знал, то, надеялся на Бога и помня пословицу, что когда ‘Бог не выдаст, то свинья не съест’, утешал себя тем, что таковые клеветы и кривые толки обыкновенно всем дурным и порочным людям свойственны, и что они не редко и рассеваются после, как легкий прах, ветром.
На Дворяниново, сие прежнее милое и любезное мое обиталище, в сей раз я не успел порядочно и взглянуть. Приезжали мы в него с сыном налегке и пробыли в нем не более трех суток. А в такое короткое и притом еще самое рабочее время, в которое все люди заняты были уборкою хлеба, что можно было успеть сделать? К вящей досаде, и оное [время] более нежели на половину сократили приезжающие к нам разные гости и отнимавшие у нас время и свободу к предприятию чего-нибудь желаемого. Относительно до сих гостей, в особливости достопамятно, что в сие время в первый раз приезжал к нам мой крестннк и новый наш сосед Иван Александрович Ладыженский, живущий после умершего уже отца своего в Сенино и занимавший его место.
Но как много гости сии не отнимали у нас время, однако мы успели с сыном нечто предприять, относящееся до будущего украшения моего сада. Будучи около сего времени объят я мыслями о водоводах, с которыми я так много и с толиким успехом занимался в Богородицке, восхотелось мне испытать, не можно ли и у себя в деревне со временем смастерить подобный тому водоводец и провесть воду из родника, истекающего из берега, пониже плотины моего нижнего старинного пруда к хоромам, на тот конец, чтоб пред окнами самого дома на нижнем (sic) террасе, пониже главного цветника, можно было сделать бассейн из чистой ключевой воды и оною потом умножить воду, находящуюся в нагорной сажелке. И как я во всех таких случаях весьма нетерпелив, то и проватерпасили мы все место между родником и помянутым террасом, идучи по правой косине нашей вершины. И как сие ватерпашение нам доказало, что оный террас имеет положение свое гораздо ниже помянутого родника и, в случае водовода, вода могла бы с удобностью туда из оного протекать, то не затрудняло сие предприятие крутая косина берега вершинного. Однако ни на что не смотря и при самом еще мешающем нам ненастьи, начал и мы по линии сей делать в косине берега уступ для затеваемого сего водовода. Но краткость времени дозволяла нам сделать тому тогда только начало, и мы принуждены были оное оставить впредь до удобнейшего к тому случая и досуга, но которое и по сие время еще не отыскалось, почему тогдашняя наша затея и осталась без производства, а при едином только узнании, что к тому есть возможность.
Впрочем, нашел я деревню свою и все в доме и в садах за отлучкою нашею час от часу приходящее в худшее состояние. Сады мои ни шли, ни ехали, и сколько я об них по заочности ни заботился, но, небрежением садовников моих и за неимением рабочих людей, не только они не разрастались, но паче с каждым годом более пустели и расстраивались.
На возвратном пути заезжали мы в Алексинскую свою деревню Коростино, для разбирательства некоторых ссор и наказания виновных. А едучи оттуда, чрез Тулу, водил я сына моего на оружейный завод и показывал ему на оном все им до того невиданное и примечания достойное.
Возвратившись в Богородицк, и с наступлением сентября месяца, принужден я был поневоле приняться за него. Беспрерывное занятие работами, отнимавшее у меня в течение всего сего лета все почти время, произвело то, что я так запустил издаваемый мною ‘Экономический Журнал’, что боялся уже, чтоб не сделалось в издавании оного, по недостатку материалов, остановки. А потому и принужден я был присесть и поработать несколько дней сряду над сочинением материала. И как работа сия была для меня легкая и нескучная, то и успел в немногие дни изготовить оного на несколько печатных листов и отправить в Москву благовременно. Исправив сие необходимое дело, приступил я опять к продолжению работ надворных и производству в действие многих новых затеев для дальнейшего украшения сада, а особливо пространного промежутка, между садом и парком находящегося. Все прожекты мои наместнику были так угодны, что он даже дозволил мне иные вещи производить и наемными работниками. Итак, имея в сем случае развязанные руки и желая отчасти более угодить наместнику, не жалел я ни мало трудов своих и занимался сими разными делами во весь сентябрь месяц, и брал отдохновение себе только тогда, когда бываемые около сего времени проливные дожди и ненастья женя из сада и от работ прогоняли в дом, или какие-нибудь приезжие гости или необходимые и свои но гостям разъезды, от них отвлекали или заставливали заниматься чем-нибудь иным в доме.
Сим образом прошел весь и сентябрь месяц. А как в конце оного надлежало нам переоброчивать отдаточные в наем земли, то к сему времени рассудилось приехать к нам опять моему меньшому командиру г. Давыдову. Сие навлекло мне опять хлопоты и заботы. На торг сей съехалось опять множество дворянства, и командиру моему восхотелось всех их угостить у себя обедом. Но я, по крайней мере, был тем доволен, что при сем торге и праздновании происходило у нас все порядочное, доколе не пришла ему охота по окончании оного повеселиться звериною ловлею. Множество подлипал, а особливо из приезжих с ним тульских, уговорили его ехать с ними в волость и повеселиться охотою, а сие и положило предел порядочному его до того у нас поведению. Ибо не успел он с сими молодцами приехать в село Иевелево и там, как в отъезжем поле, со псами своими квартировать расположиться, как и началось у них там пьянство, буянство, собирание баб, скачка, пляска и всякие гадости и такие беспутства, что я, услышав о их проказах, пожимал только плечами и содрогался от удивления и искренно сожалел о сем добродушном своем начальнике.
К вящему для его несчастью, подъехал к ним туда на другой день и г. Веницеев из Тулы. И как сей человек, при всем своем великом разуме, был не из последних охотников до бражничания и беспутств всякого рода, то проказы их там увеличились еще более.
Таковые проказничания и постыдные беспутства производимые ими в Иевлеве и деревне Черневке продолжались несколько дней сряду и продолжались бы, может быть, еще долее, если бы вдруг прискакавший из Калуги от наместника курьер с какими-то повелениями не расстроил всей их беседы и не принудил их всех скакать прямою дорогою и не заезжая уже к нам в Богородицк, в Тулу, куда, возвращаясь, увенчали они все свои проказничания тем, что перессорились и передрались впромежду собою. О чем услышав, благодарил я неведомо как Бога, что меня там с ними не было и я оставался дома, и сердечно сожалел о г. Давыдове, что он допустил себя сим образом марать льстецам и негодяям.
По отбытии от нас сей шайки развратных людей и с наступлением октября наступившая дурная осенняя погода положила предел нашим надворным работам и усадила меня в дом, где занялся я сочинением тех планов и бумаг, о которых просил меня наместник. А между тем по вечерам принялся опять за сочинение материала для ‘Экономического моего магазина’ и не в многие дни весь материал на тогдашний 1785 год кончил. Разохотившись же в сем роде писания и полагая наверное, что г. Новиков будет просить меня о продолжении оного и в последующий 1786 год, начал на досуге заготовлять материал и на оный.
Никогда не чувствовал я такой досады и неудовольствия от своих поездок, как в сей раз. Получил я поведение о сем в конце уже октября месяца и в самое дурнейшее тогда годовое время, ибо наступила уже самая глубокая осень и бывшие в сей год частые ненастья, слякоти, дожди, стужа и морозы испортили так все дороги, что из доброй воли я тогда ни для чего бы в свете никуда не поехал. К вящей досаде, планы мои не совсем были тогда еще готовы и надлежало некоторые места в усадьбе и окрестностях вымерить для означения их на оных, что учинить бывшие тогда ненастье и дурные погоды меня не допустили.
Но тогда нечего было делать, я должен был повелению повиноваться, и не смотря на всю стужу и дурноту погоды, иттить и спешить скорее вымеривать все нужное, а по вечерам уже накладывать на планы и оканчивать бумаги, а потом и нехотя пускаться в предлежащий себе и порядочно дальний путь
Предчувствие мое, что я иного иметь буду в сем путешествии труда и беспокойствия, совершилось в полной мере.
Никогда почти не случалось мне езжать в такую распутицу и такими скверными и дурными дорогами, как в сей раз. Везде были не только грязи, но и самые топи, и везде надлежало не ехать, а мучиться. И как дни были уже тогда короткие, а по ночам была страшная темнота, то принужден я был препроводить целые четыре дни в сем путешествии и во время которого тысячу раз проклинал как прихоти наместника, так и собственное свое, слишком уже великое к удовлетворению его желания, усердие.
Но как бы то ни было и хотя с превеликим трудом и беспокойством, но, наконец я в Калугу прибыл, где пристав на постоялом дворе, целый почти день принужден был отдыхать. Наместник, по обыкновению своему, принял меня ласково и был весьма привезенными мною планами и бумагами доволен. Он продержал меня у себя в Калуге целых четыре дня, в которые всякий день я у него почти бывал, и были у нас с ним о многом разговоры и конференции, а по вечерам принужден был, по приказанию его, заниматься на квартире своей многими планами по причине затеваемых им вновь разных в волостях распоряжений и дел, и ему представлять по утрам написанное и обо всем с ним трактовать. Обедать же должен я был всегда оставаться у него, а иногда после обеда ездить с ним по гостям, к тамошним именитым людям, чем хотелось ему усладить несколько труды мои. Но мне все то, равно как и их театр, в который и я также однажды с ним ездил, было уже не в диковинку, а я охотнее б хотел сидеть в сие время дома, в своем спокойном кабинете. Наконец удивил и смутил он меня опять одною новою, ни мало мною неожиданною затеею, а именно: ему восхотелось в саду у нас, в Богородицке, построить каменную и преогромную оранжерею, в которой не было нам тогда ни малейшей нужды, да и была она, по пословице говоря ‘ни к селу, ни к городу’, ибо у нас и маленькую деревянную оранжерею, за неимением порядочного и знающего садовника, содержать было не кому, а пользоваться большою и огромною оранжереею и подавно было не кому. И как я при первом упоминании о том наместника легко мог предварительно заключить, что сия пустая затея навлечет на меня тысячу новых хлопот и трудов, и беспокойств, то хотя и заикнулся было я мысли его от сего предмета отклонять, но, приметив, что он крепко к ним прилепился, принужден был, против хотения своего и со внутреннею досадою, к желанию его прикраиваться, совсем тем как он вздумал было навалить на меня и самое сочинение затеваемой им оранжереи плана, со сметою, сколько чего на построение оной надобно, то я, не обинуясь, от сего отрекся, сказав, что я в сем деле не искусен и надобно сделать сие архитектору. ‘Очень хорошо, сказал он, так сходите ж к здешнему нашему архитектору и вместе с ним подумав, сделайте прожектец и мне представьте’.
Новая комиссия сия и препоручаемое мне дело превышало действительно все мои силы и знания. Я действительно не занимался никогда деланием планов каменным зданиям, да и не разумел сего дела. Итак, с крайним нехотением, пошел я отыскивать архитектора, с которым мы и составили было прожектец умеренный и не слишком большой оранжереи. Но статочное ли дело! Наместнику, привыкшему затевать все огромное и великое, совсем прожект наш, по малости и простоте его, не понравился, и он приказал архитектору составить план несравненно огромнейшему зданию, со многими пустыми причудами и назначил сам всему меру. И бедный архитектор принужден был заниматься вновь сим делом и потеть над ним несколько дней сряду.
Но как мне плана сего дожидаться слишком было долго, то не стал меня наместник за ним задерживать и, обещав оный после ко мне прислать, отпустил меня опять в Богородицк. Но сия обратная езда была для меня еще вдвое труднее и беспокойнее прежней, ибо в самое сие время начиналась у нас тогда становиться зима, и я тащился, где по грязи, где по колеям, и ехал где на колесах, где на санях, и насилу на силу в пятый уже день и на санях притащился в Богородицк, негодуя тысячу раз за пустые затеи наместника.
По приезде своем, нашел я всех домашних своих, горевавших о трудностях моего путешествия и обрадовавшихся очень моему возвращению. Они встретили меня уведомлением, что меня дожидает полученное ко мне, без меня, письмо из Москвы от Новикова, которым сей мой знакомец просил меня, чтоб я согласился сочинить ‘Экономический Магазин’ и в будущем 1786 году, и заготовлял бы для оного материю, уведомляя, что публика продолжает принимать сей журнал с прежним благоволением и что многие лучшие люди продолжения оного желают. Сие побудило меня приняться прилежнее за сие и без того уже начатое дело, и как тогдашнее самое глухое ноябрьское осеннее время, в которое, за непогодами и распутицею, никуда ездить было не можно, было к тому наиудобнейший,— то и занялся и сим делом во все продолжение ноября месяца, и успел в течение оного заготовить материала множество. При чем достопамятно было, что и в сей год начал помещать в журнал свои переводы из славной Гиршфельдовой садовой книги, поправившей во многом и собственный мой вкус в садах пред прежним и вперивший во многих новый и до того неизвестный вкус в оных.
Между тем, как я сим приятным и ни мало не скучным и не отяготительным для себя делом, особливо по утрам и длинным ноябрьским вечерам, занимался, были и старшие мои дети не без дела. Большая моя дочь, освободившись совершенно от долговременной своей болезни, кроме обыкновенных своих женских дел, упражнялась кое в каком рисовании, к которому имела она довольную охоту, а сын мой трудился над приготовлением ваз для наместника, которому церковные наши вазы так понравились, что он убедительно просил наделать и ему таковых же несколько, что я ему и принужден был обещать. И как работа сия могла производима быть любопытным моим сыном, то под руководством своим и поручил я ее ему, чем он с удовольствием и занимался.
Наступившие в конце ноября именины нашего городничего и жены его, и делаемые ими по сему случаю пиры отвлекли нас на несколько дней от работ наших и упражнений. И как тогда настала у нас уже и зима, то вслед за тем начались у нас, у всех лучших людей в Богородицке, вечеринки, которые хотя далеко не таковы были как прежние, однако доставляли нам веселое препровождение времени.
В сих приятных и спокойных занятиях застал нас декабрь месяц, в начале которого продолжал я заниматься тем же, также сочинением еще некоторых планов до приказанию наместника, для помещения с прочими бумагами в книгу, назначаемую им для поднесения государыне и которую велел он переплесть нашему переплетчику в богатый переплет. Но едва успел я сие, наскучившее уже мне дело, кончить, как вдруг прискакал ко мне нарочный из Тулы, с повелением от моего меньшого командира, чтоб я сочинил еще один план и велел оный переплесть, вместе с прочими, в книгу, и чтоб поспело сие в четыре дни, и я с ними б приехал к нему в Тулу. Таковое строгое повеление было по необыквовенности своей мне уже и досадно. ‘Что ж это такое, говорил я сам себе: и долго ли мне гнуть спину и трудиться над сими планами и рисунками, и будет ли когда им конец?’ И смешно право! Сперва меня о том добром упрашивали и убеждали ласковейшими просьбами, а теперь вздумали уже и приказывать и заставляют и поневоле работать. Однако, сколько я ни досадовал, но нечего было делать: принужден был вновь приниматься за работу и удовлетворять желанию моего командира и, промучившись над тем дни четыре и кончив ее, поскакал опять в Тулу.
Езда моя и в сей раз была, по случаю бывшей превеликой вьюги и метели, беспокойная. Но в Туле за то было мне не скучно. Я квартировал в сей раз у друга своего и сотоварища прежнего г. Сухотина, бывшего у нас городничим, и имел случай спознакомиться с советниками казенной палаты Гасом и Сиверсом, обласкавшими меня чрезвычайно и с которыми провел я вечера с удовольствием. Сверх того, в сию поездку исправил я и собственную свою нужду и отдал за свои души рекрута, ибо я в сию зиму был у нас рекрутский набор.
В Туле я в сей раз не более пробыл двух суток и, кончивши свои дела с моим командиром, благополучно возвратился назад к своим домашним, с которыми и провели мы все остальное время сего года по-прежнему в семейственных удовольствиях и упражнениях разных.
С наступлением святок начались у нас опять съезды и разные увеселения. К нам к празднику Рождества Христова приехала из Ефремовской своей деревни тетка [Матрена] Васильевна, и мы для нее в первый день святок задали изрядную-таки пирушку. Все наши городские у нас в сей день обедали и провели весь день и вечер у нас, занимаясь не только разными играми, но даже и самыми танцами, и все мы были довольно веселы, а в последующие за тем дни езди ли мы к другим нашим сотоварищам и везде были также игры и разные увеселения.
Сим образом кончил я тогдашний 1785 год, который достопамятен был в жизни моей как разными бывшими со мною происшествиями, так и изобилием многих выдумок и изобретений, учиненных не только мною, но и самым моим уже любопытным и замысловатым сыном, и все они не составляли дальней важности, а были более мелочные и относящиеся большею частию до красок и рисованья разными манерани. Кроме сего, изобрел я и другие любопытные безделки, как например, чтобы четырьмя литерами написать нижеследующую речь:
‘Большой покой на земле — великое добро есть’:

П. Д.

з е

‘Или как можно верно со всяким спорить и биться об заклад, что есть червь, величиною со всю русскую землю’:

Ч. З.

‘Или как можно верно утверждать и со всяким спорить, что есть люди под землею, так велики, как червь’:

З

л. ч.

Далее достопамятно, что в сей год получила основание свое та большая книга с эстампами, которая и поныне увеселяет многих, особливо занимает собою я увеселяет малых детей, ибо как накопилось у меня множество всяких эстампов и картинок, то вздумалось мне велеть переплетчику нашему переплесть из белой бумаги большую и толстую книгу, в которую потом я вклеил и все тогда бывшие у меня картинки и эстампы.
Упражнялись же мы с сыном в выдумывании и развить алфабетов для таинственного и такого писателя, которое и ему, незнающему того и не имеющему ключа, разобрать было не можно.
Что же касается до меня, из выдумок, относящихся до составления красивых и разных рисованиев, то были они почти бесчисленные, и они не так важны, чтоб об них стоило упоминать. Что принадлежит до выдумок, относящихся до украшениев садов, то о множайших упомянуто в моем предследующем письме, почему об них и не повторяю, а поспешаю с окончанием описания сего года кончить и сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.

(28-го сентября 1810 года).

1786 ГОД

ПИСЬМО 225-е

Любезный приятель! Приступая теперь к описанию всего происходившего со мною в течение 1786 года, предварительно скажу, что во все продолжение оного не было со мною никаких чрезвычайных и таких происшествий, которые бы могли сей период жизни моей сделать отменно достопамятным. При начале оного семейство мое состояло в тех же особах, в каких было оно при начале предследующего года: я, моя жена и ее мать составляли старейших, а пятеро детей моих — младших членов оных. Сверх того жил у нас около сего времени один мальчик г. Баев, по имени Николай Ефимович, родственник наших приставов, просивших меня поучить его чему-нибудь.
Между тем как мы старшие, пользуясь вожделенным здоровьем, продолжали жить по-прежнему во всяком изобилии и, по милости Господней, пользоваться всеми благами жизни сей, не претерпевая ни в чем недостатка и утешаясь детьми своими, сии час-отчасу возрастали более, и дарованиями своими, доставляли нам отчасу более удовольствия. Старшая дочь моя, Елисавета, была уже совершенною невестою, и наставало время выдавать ее замуж, и мы поозабочивались уже несколько тем, что, не смотря на все ее личные достоинства, не являлись еще никакие женихи, искавшие руки ее, однако как была она еще не перестарок, то, льстясь надеждою, что без женихов она не останется, тем успокоивались. Что касается до моего сына, то был он уже довольно на возрасте, и продолжая заниматься чтением и науками, приобретал час от часу множайшие знания и делался в способностях ума своего совершеннейшим, во многих делах и особливо в любопытных занятиях был уже мне нарочитым сотоварищей, и природные дарования его час от часу развертывались более. Как он был у нас один, то, натурально, любя его чрезвычайно и сохраняя здоровье его как порох в глазе, озабочивались мы много уже тем, что хотя, по тогдашнему обыкновению, и записан он был в гвардию императорскую, но не был еще причислен в действительную службу, а по летам его быть ему в оной уже было давно время. По сей причине уже не один раз помышлял я о том, чтоб мне с ним съездить в Петербург и как о определении его в действительную службу, так и о доставлении ему сержантского чина постараться. Но должность моя и обстоятельства того мне еще не дозволяли. Что касается до средней моей дочери Настасьи, то как и сия была уже довольно на возрасте и почти полуневестою, то помышляли мы о том, как бы и ее свозить в Москву и там поучить также танцам, для придания дарованиям ее лучшего совершенства. Третья дочь моя Ольга догнала сию своим росток и расцветала как распуколка розовая. Что ж касается до меньшей моей дочери Катерины, то сия была еще почти ребенком и научилась только что порядочно говорить.
Относительно до состояния моего скажу, что хотя деревни мои, за отсутствием моим и за невозможностью отлучаться в них часто, и приходили от часу более в упадок,— но сие не препятствовало достатку моему мало-помалу увеличиваться, хотя весьма медленными и неважными стопами, поелику не приобретал я ничего неправдою или каким-нибудь шильничеством по примеру других многих.
Впрочем, находился я во всей силе и крепости телесной, и хотя летами своими и переступил уже давно на другую половину течения своей жизни, но был свеж, крепок и здоров, и мог без всякой нужды переносить те многие и разнообразные труды, которыми я около сего времени ежедневно и неусыпно занимался, а в таком же бодрственном состоянии находились и самые душевные мои силы.
Что касается до внешних моих обстоятельств, то я продолжал пользоваться и наслаждаться неоценимою милостию Господнею, что все добрые люди меня искренно любили и почитали, и дружества моего искали. Одним только негодным и завистливым людям был я как терние в глазу, но и сии только втайне недоброхотствовали мне из единой зависти, что я пользуюсь таким хорошим и выгодным местом, а притом еще и особенною благосклонностию ко мне от нашего наместника, въявь же, при всех своих злодейских ковах и хитростях, и те должны были, до примеру прочих, оказывать мне ласку и почтение и тем паче, что я и с ними, равно как не ведая о их посяганиях на меня, обходился всегда ласково и дружелюбно и никогда не подавал и вида к наружным каким-нибудь на них неудовольствиям.
Но я заговорился уже о побочностях, и время приступить к продолжению прежнего своего повествования.
Итак, 1786 год начали мы препровождать, находясь по-прежнему в Богородицке, и первый день оного ознаменовали данною у себя доброю вечеринкою.
Судьи наши хотя все около сего времени были в разъезде по домам, однако ввечеру сего дня было у меня довольно-таки гостей. Приезжал ко мне наш тогдашний казначей г. Писарев, с женою и дочерью, оба наши пристава, наш стряпчий, госпожа Маслова, с обеими дочерьми, старушка, прежняя казначейша Петрова, господин Челищев и наконец подкомандующий мой Бобриковский управитель молодой господин Верещагин. И со всеми сими людьми провели мы первый вечер сего года очень весело и прямо по-святочному: играли во всякие игры и до усталости резвились.
Приезд г. Верещагина в сей раз ко мне меня несколько удивил. Как должность его была ничего незначащая и он жил после своего старшого брата в Бобриках, ничего не делая и пользуясь только жалованьем и содержанием, и равно как на пенсии, то и не доходило ни ему до меня, ни мне до него никакого почти дела, и мы видались с ним редко, и тем паче, что он по недальнему своему разуму не мог составлять мне хорошего собеседника. Но в сей раз он давным-давно уже не бывал, сердясь на меня, сам не ведая за что. Совсем тем приезжал он ко мне не столько в гости я не по должности, а более для собственной нужды. Не знаю, не ведаю, зачем вознадобилось ему побывать в Петербурге, и он привез ко мне ордер об отпуске его туда, и чтоб дать ему взаймы 200 рублей денег. Я тотчас сие выполнил и пожелал ему счастливого пути.
Дня четыре спустя после сего имел я неудовольствие узнать о чудной и удивительной клевете на моих домашних, сплетенной старшею сестрою сего господина Верещагина, старинною и тайною недоброхоткою к нашему дому. Из досады и зависти для госпож Бакуниной, [которая] к нам была весьма благоприятна, восхотела она ее с нами рассорить, и для того сплела и насказала им на жену и прочих домашних моих такую дьявольскую небылицу, какой у них никогда и на уме не было, и довела до того, что сестра госпожи Бакуниной более года на нас сердилась. Услышав о сем, не мог я довольно надивиться злости людей и тои хитрости, с какою бездельники стараются собственными своими затеями обвинять других и вклёпывать на них то, что им и во сне на ум не приходило. Относилось сие до некоторых обидных слов, говоренных будто женою и ее матерью о племяннице госпожи Бакуниной, но, по счастию, ездившая около сего времени к госпоже Бакуниной моя жена с дочерью, имела случай оправдаться и вывесть сии сплетни наружу и сохранить чрез то дружбу с сим домой.
Не успели мы святок своих кончить, как на самое крещение принужден я был опять скакать в Тулу, для поговорки с отъезжающим в Петербург моим меньшим командиром. В сей раз я с тем меньшею досадою отправился в сей путь, что имел я до него и собственную свою нуждицу. Хотелось мне его попросить, не может ли он, в бытность свою в Петербурге, учинить что-нибудь в пользу моего сына. Свидание с ним было и в сей раз таковое же, как и прежнее, и казалось, что сей полукомандир мой быль столько ж ко мне благосклонен, как и прежде, во что на сердце у него было, того мне звать было не можно, и некоторые вести, слышанные мною в сей раз в Туле, приводили меня смущение и несколько озабочивали. Сказывали мне, яко бы он на меня очень сердится и злится, думая, что я на него намутил наместнику, но Богу одному известно, сколь невинен я был с сей стороны и сколь всегда был, по добродушию своему, удален от таких ненавидимых мною и в других людях наушничеств. Далее сказываемо мне было, якобы и наместнику на меня им и другими наскучено всякой всячины довольно, и что он отзывался, будто бы, что он теперь обо мне не таких уже мыслей, как был прежде. Сему хотя я худо верил, и тем паче, что я слышал от такова человека, который не сам то слышал, однако как все то от завистников моего места, и особливо Веницеева и князя Назарова, весьма легко могло статься, что прискорбно весьма мне все сие было, и я жалел буде бы то все была правда, однако, надеялся, что невинность когда-нибудь окажется сама собою и ложные клеветы злодеев откроются к собственному стыду их. Я утешался до поры до времени тем, что тогда в обращении со мною командира моего не заметно было ничего тому подобного. Он расстался со мною дружески и не только дал охотно мне дозволение съездить без него сею зимою на короткое время в Москву, но обещал и в рассуждении сына моего употребить все, что ему будет можно.
В кратковременную мою в сей раз бытность в Туле, квартировал я опять у прежнего нашего городничего г. Сухотина, бывшего уже советником в казенной палате, и приязнью сего моего прежнего знакомца и приятеля был очень доволен. Он и жена его были мне очень рады и угощали меня как бы родного. И как с ним случилось мне ездить к тульскому знаменитому купцу и заводчику Антипу Максимовичу Мосолову, то сей случай спознакомил меня с сим весьма ласкавшимся ко мне умным человеком. Были мы также с хозяином моим и у сотоварища его, советника Сиверса, где препроводил весь вечер в игрании с ним в висъ. И проиграв с ним около десяти робертов, возненавидел я еще более сию игру, которая и до того для меня ни мало была не увеселительна, и я не инако как с крайнею неволею играть в нее саживался.
Отправившись 9-го числа обратно в Богородицк, принужден я был терпеть много беспокойств в дороге от сделавшейся вдруг посреди зимы превеликой оттепели и оттого такой распутицы, какая бывает в самую даже половодь. Почему, хотя с трудом, но кое-как добрался я до спокойного своего места и тотчас принялся опять за свои кабинетные упражнения.
Сии состояли в сие время наиболее в сочинении материала для моего ‘Экономического Магазина’, также в читании и переправке переведенного мною прекрасного романа ‘Герфорта и Елары’. Кроме сего, по вечерам читывал я детям своим и ‘Детскую свою Философию’, и посредством опой спознакомливал их с натурою.
Дня через три после приезда моего, имел я у себя неожидаемого, но несколько замечания достойного гостя. Был то господин Каверин, Иван Никитич, сын деревенского соседа моего Никиты Ивановича и внук того самого старика Ивана Федоровича Каверина, о котором я некогда вам рассказывал, а племянник родной самого того г. Новикова, с которым имел я тогда по изданию моего ‘Экономического Магазина’ дело. Гость сей был человек молодой и могший быть женихом моей старшей дочери. Дела никакого хотя еще не было, но мы желали давно его видеть. Госпожа Челищева, гостившая у нас незадолго пред сим, предлагала нам его в женихи сама от себя, но он, как сказывали нам, сватался тогда на дочери друга моего Василия Федоровича Шушерина, но та невеста была для него слишком богата, а моя, напротив того, слишком бедна. Итак, хотя для всех нас показался он довольно сносен и непротивен, но ничего не воспоследовало, и невидимая десница Всемогущего спасла дочь мою от сего жениха, который и поныне еще не женат и едва ли когда-нибудь женится, будучи за некоторые проступки лишен чинов и достоинства.
Не успели мы сего пробывшего у нас целый вечер и ужинавшего гостя от себя проводить, как перетревожены мы были неожиданным приездом к нам наместничьего адъютанта Ивана Елисеевича Комарова, посланного навстречу переезжающему из Воронежа в Калугу бывшему крымскому хану Шагин-Гирею {См. примечание 9 после текста.} и долженствующему проезжать через наш Богородицк. И как сей проезд его был несколько достопамятен и для меня, то расскажу я вам об оном несколько подробнее.
Сей известный в свете последний обладатель знаменитого полуострова Крыма, по уступлении нам на век своего владения, жил до сего в Воронеже, где довольствован он был всем возможным изобилием, и доставляемо было ему всякое успокоение, но около сего времени, неизвестно уже для чего, высочайшей воле нашей тогдашней императрицы угодно было приказать перевесть его из Воронежа в Калугу и там для жительства построить ему особый дом и доставлять также все житейские выгоды. Носилася тогда молва, что некоторый род притеснения терпел он от имевшего тогда уже во всем великую власть известного князя Потемкина, за что-то его нелюбившего и старавшегося всячески не допустить его до двора императрицы, чего он с великою ревностию добивался. Но как бы то ни было, но велено было, при тогдашнем его переезде из Воронежа в Калугу, оказывать ему везде особенную честь как бывшему владеющему государю, выставлять везде под него и свиту его до ста подвод, и везде его встречать и провожать исправниками и городничим, и везде доставлять возможнейшее успокоение. А для всех нужных распоряжений к тому и для встречи его на границах нашего наместничества и отправлен был от наместника, как помянуто, адъютант г. Комаров.
Как видно, сему хану, между прочим назначена была станция и у нас в Богородицке, и по зимнему тогда холодному времени во всем городе нашем не было лучшей и спокойнейшей для его квартиры, кроме моего дома, то и прислано было ко мне помянутым адъютантом повеление, чтоб я, нимало не медля, очистил и опростал дом свой для пребывания сей знаменитой особы, а для свиты его приготовил бы те комнаты во флигеле дворца нашего, где живали до сего судьи наши, с присовокуплением, чтоб я с моей стороны постарался доставить ему при приезде его все выгоды.
Неожиданное сие повеление перетревожило меня и всех моих домашних до чрезвычайности, и тем паче, что как прибытие хана ожидаемо было уже в скором времени, то надлежало нам, ни минуту не медля, перебираться совсем куда-нибудь из своего дома и очищать ему оный для квартиры. А куда б нам деваться — мы не знали и не ведали. Но как отстраниться от сего повеления и не исполнить его никаким образом было не можно, то и нехотя принуждены были мы тотчас начать сие дело и перебираться со всеми моими домашними в дома канцелярских моих служителей, утешаясь, по крайней мере, той мыслью, что сие опростание дома нашего будет не надолго. Итак, ну-как мы скорее все прибирать и все нужное перевозить в дом к секретарю моему Щедилову и к Ломакину, а иные вещи, собрав в задние комнаты, запирать. Что ж касается до моего кабинета, то не рассудил я за нужное его опрастывать, а прибрав его сколько-нибудь, остался в нем сам как хозяин для пребывания, ибо нужно было, чтоб не находилось в доме никаких женщин.
Едва мы все очистили и опростали, как и началось уже шествие. Сперва, именно 14 января, приехал обоз ханский и несколько человек из знаменитых его чиновников. Был тут, во-первых, один князь или мирза, бывший у него государственным казначеем, во-вторых, так называемый ефенди, наиглавнейшая духовная особа, в-третьих, ханского корабля капитан-ага, в-четвертых, секретарь ханский, далее мола или поп ханский, и еще один знатный татарин, и человек двадцать прочих нижних служителей. Всем сим отведена была квартира в каменном дворцовом флигеле, где не успели они расположиться, как из любопытства пошел я к ним для сделания визита. Было это в первый раз в жизни, что я имел случай видеть татар, сей народ, бывший до сего толико враждебный и бедственный для нашего отечества, но тогда нами в подданство приведенный. Я смотрел на них и на все обряды, одежды и обыкновения их с примечательным оком и с особенными душевными чувствиями. Они приняли меня довольно вежливо и обходились с нами весьма учтиво и ласково, подливали меня, по обыкновению своему, трубкой с табаком, в которые нашел я их курящих, и разговаривали со мною кое о чем чрез переводчика. Мне показались они людьми неглупыми, и я всем поведением их был весьма доволен и с таким любопытством смотрел на разные их одежды, что по отъезде их мог по памяти сухими красками нарисовать вид и образ их ефендия так, как он был тогда в волчуре, которое изображение, очень сходное с его лицом, хранится у меня и поныне еще в целости.
Как господа сии у нас тогда только пообедали, а потом тотчас отправились в дальнейший путь, то имея я случай видеть и образ их обедов. Все они, человека по четыре в кучке, уселись, по обыкновению своему, поджав ноги на полу, и приготовленное по их манеру их поварами кушанье приносимо было и уставляемо вместо столов на больших круглых деревянных подносах и поставляемо посредине каждой кучки, с которых они, без тарелок и ножей, по-своему, большей частью руками, яствы брали и ели.
Проводив от себя сию первую партию, стали мы дожидаться приезда самого хана. И дабы нам можно было успеть его встретить, то выслал я нарочного в одно наше волостное село, верст за 20 от нас по дороге к Воронежу отстоящее, и велел тотчас скакать ко мне с известием, как скоро хан туда приедет. Но приезд его несколько замешкался, и далеко не воспоследовал так, как мы думали. Весь тот и последующий день прошел в тщетном ожидании. Наконец в ночь, под 16-е число, прискакал ко мне мой посланный с известием, что едет госпожа Лашкарева, жена находившегося при наместнической нашей канцелярии советника, и что будет стоять в моем доме. Сие принудило меня скорее вставать и одеваться, и бежать дожидаться ее, вместе с князем, нашим городничим, в моем доме. Госпожа сия приехала к нам еще до света, и расположившись тут, спала несколько часов, а потом, напившись чаю и кофе, поехала далее. С нею было только пятеро детей и две служанки, и все они были гречанки, как и самая госпожа их, и туи имел я случай видеть греческое женское одеяние, которое мне довольно полюбилось.
0 хане между тем получали мы многие разные и все недостоверные известия. Наконец писали нас, что он 17-го числа выедет из Воронежа и будет в Тулу на другой день к обеду, и чтоб мы дожидались его ночью. Однако, мы прождали сей и последующий день по-пустому, и сие тщетное ожидание было для вас уже и скучненько. Домашние мои, переугорев в своих квартирах и от претерпеваемого ими разного беспокойства, переехали к нам ближе в связь, где жила старушка казначейша Петрова, и более для того, что все думали и твердили, что хан не выходит нигде из кареты, едет очень скоро и у нас в Богородицке едва ли остановится.
Наконец, 19-го числа, в третьем часу пополудни, прискакал к нам первый курьер с известием, что едут его передовые, которые вскоре после его вместе с ханскою кухнею и приехали. Сие опять всех нас перетревожило. Городничий наш поскакал с своими драгунами ему навстречу, а я распоряжал к приему его все нужное в квартире. А немного погодя приехал наконец и сам его светлость хан. Мы со всеми нашими судьями и множеством сбежавшегося народа встретили его у крыльца моего дома, и я провел его в свою гостиную, где он разоблачился и, скинув свою соболью шубу и с головы шаль, которою был окутан, остался в одном своем длинном, носильном платье, похожем весьма на монашескую ряску или полукафтанье, а и шапка на нем осталась во всем подобная монашеской камилавке, с тою только разницею, что сшита была она из наимельчайших черных овчинок. Теплый мой и спокойный домик так ему полюбился, что он тотчас сказал приехавшему с ним вместе г. Лашкареву, что он вознамерился здесь взять отдохновение и переночевать и в дальнейший путь отправиться уже наутрие. На Что он ему отвечал, что это будет очень кстати, поелику коляски, в которых ехали его чиновники, по дурноте тогдашних зимних дорог и по ухабам так изломались, что их доводится бросить и доставать вместо их зимние кибитки.
Не успели все узнать, что хан расположился у нас ночевать, как все наши судьи ему откланялись, и остался с ним один только я как хозяин и г. Лашкарев, что мне было в особливости приятно, поелику я получил случай не только насмотреться на него, сколько мне было угодно, но с ним вступил и в разговор. Он показался мне очень нестарым и не более как лет 35 или 40. Собою был высок, сух и худ и точно монах, весь в черном платье, но вид имел приятный, и все черты лица его означали в нем разум острый и великий. Он сел тотчас для отдохновения на наше канапе, по обыкновению нашему, а не по азиатскому, а в тот же почти миг камердинер его, француз, поднес ему кофе, стоя пред ним на коленях. Я удивился сему обыкновению, также и тому, как он курил табак из трубки, поданной ему после Кофе. Сия была обыкновенная глиняная, турецкая, с предлинным чубуком, и хан курил из нее, вставши уже с канапе и расхаживая по комнате, и особливость курения его была та, что он, курнув не более разов трех или четырех, пускал потом изо рта такое великое множество дыма, что весь оным обнимался, и трубка выкуривалась уже вся и подавали ему чрез несколько минут уже другую.
Между тем как он, куря свою трубку, расхаживал по комнате, разговаривал он с г. Лашкаревым по-французски и смеялся, и шутил над ним по поводу, что случилась с ним бедушка, и он, подъезжая к Богородицку, упал в снег, при случае изломавшейся его коляски, и потерял свои золотые часы, говоря, что он желал бы душевно, чтоб часы его найдены были после каким-нибудь бедным человеком, которому бы они очень пригодились. Я любовался духом, слыша сии слова, изображающие черту его благодушия, однако не рассудил за блого давать им знать, что я разумею по-французски, а самое сие и побудило хана, желавшего вступить со мною в разговор, начать со мною говорить по-русски, хотя сие не прежде он учинил, как обозревшись и увидев, что нас было в комнате только трое, ибо при прочих не говорил он инако, как по-татарски и по-французски. Я удивился, услышав, что он изряднехонько говорил по-русски, чего мы до того никак не знали. Он расспрашивал меня весьма благоприятным образом о нашей волости, о дворце, и много кое о чем о прочем. И как я приметил, что был он весьма любопытный и сведущий о многом человек, то мало-помалу завел я его в разговоры о разных материях, продолжавшихся более часу и с таким с обеих сторон удовольствием, что я его душевно полюбил. И как мне восхотелось нарисовать для себя и его вид и оставить у себя вместо памятника, то, желая ближе его рассмотреть и позаметить все черты и приметы лица его, и пришла мне мысль употребить к тому небольшую хитрость, а именно: я довел речь до наших садов и удивительных песков мраморных и вздумал поднести ему ящичек с наилучшею коллекциею сих песков в подарок, с тем намерением, что когда он станет их рассматривать и ими дивиться, мог бы я в самой близи, держучи перед ним ящичек, рассматривать и замечать в уме черты лица его, что мне по желанию и удалось. Ибо как он любопытен был пески наши видеть, то побежал я тотчас в свой кабинет и принес ему свою коллекцию, которую многие минуты рассматривал он с особливым любопытством и удовольствием и признавался, что составляют они самую редкость в натуре, а я между тем имел довольно времени рассматривать черты его лица и заметить столь живо в своей памяти, что по отъезде его в состоянии был заочно нарисовать сухими красками его портрет, столь на него похожий, чтобы татары, заезжающие после его ко мне, тотчас узнавали, что это портрет их хана, и дивились, как я мог заочно и так хорошо потрафить {Угодить.}. Он и действительно нарочито был на него похож, и картина сия украшает и поныне еще за стеклом стены моей гостиной и служит памятником тогдашнему времени и происшествию.
Хан принял от меня прекрасный ящичек сей в подарок, с отменным благоволением и вскоре после того, раскланявшись с нами, пошел спать в мою спальню, где для него служителями его приготовлена была постель, а я с г. Лашкаревым, вышед в зал, нашел ее всю наполненную табачным дымом, произведенным трубками, куримыми ханскими приближенными чиновниками. В числе их был первый его министр Зеид-ефенди, о котором говорили, что он был весьма ученый и разумный человек, другой был его дворецкий, также человек весьма неглупый и любопытный, третий — адъютант, брат казначейский, и несколько человек других, и между прочим и молодые, некоторый род ханских пажей, но всех их было не слишком много. Упражнение их состояло в питии чая и кофе и курении табака, а некоторые отдыхали. Из наших же, ехавших с ним, кроме г. Лашкарева, безотлучного при нем пристава, был помянутый наместнический адъютант г. Комаров и еще один полковник немец из Воронежа. Со всеми ими я познакомился скоро, и будучи ласкою их доволен и поговоривши с ними несколько минут, оставил их брать себе покой и удалился к домашним моим на квартиру.
Поутру вставши, спешил я опять иттить к гостям, думая, что хан поедет от нас скоро, однако нашел его еще спящим или, по крайней мере, не выходившего еще из его спальни, где, вставши, отправлял он свои утренние молитвы и, как сказывали мне, с великим усердием и стоючи на коленях.
Пребывание его в спальне продлилось очень долго и до самого обеденного стола. Да и сей имел он там же, и мы только видели носимое туда на серебряных блюдах и в таковых же мисках кушанье, и чем он там все утро занимался, того не знали. Между тем, старался я угостить по-своему наших русских, бывших с ним, по-дорожному приготовленным для них в задней комнате обедом, татарских же чиновников его — занимать всякими разговорами и показыванием им своей иллюминации и картин, и они все, казалось, были очень довольными. Все они в сие утро переоделись и надели наилучшее свое платье, и я, смотря на особый покрой оных и на разные их шапки и сравнивая тогдашнее их состояние с состоянием прежним, а особливо в века прошедшие, не один раз помышляя, сам себе говорил:
— Было время, что куртки, шаровары и шапки сии нагоняли собою страх и ужас на наших русских, и предки наши не инако, как со страхом и трепетом и благоговением на них сматривали, да и недавно еще не так-то было, господа сии со мною обходились как теперь, но если б по какому-нибудь несчастному случаю случилось мне также, как моему прапрадеду, попасться к ним в Крым и находиться под их властью! Ах! все на свете подвержено изменению и превратностям. Некогда было их время, а теперь наступило наше! А впредь что будет — единому Богу известно!
Хан не прежде из спальни своей в гостиную вышел, как пред самым уже отъездом и когда уже все дорожное его платье, а особливо черная его из наитончайшей материи шаль, которою он обыкновенно при выходе в публику увертывал и голову, и шапку, так что видима оставалась малая часть лица его, была уже готова. К сей шали чиновники его оказывали особенное почтение, и я с любопытством смотрел, как они с великим благоговением ее растягивали, распрямливали, вытрясали из нее пыль и свертывали. И дивился сему их обряду. Далее обращал внимание мое плоский оловянный сосуд, наполненный горячею водою и завинченный шурупом, который ханские служители приготовляли и брали с собою в дорогу. Вода сия нужна была хану для обыкновенных их обмываний, которые составляют у них существенную часть их религии и отправляют всякий раз пред начинанием молитв, отправляемых ими пять раз в сутки.
Вышедши из спальни, хан уже не долго у нас пробыл, но, поговорив несколько минут с г. Лашкаревым и со мною, стал в путь свой собираться и укутываться. В самое сие время вызвал меня г. Лашкарев вместе с нашим городничим в залу и тут, от лица ханского, одарил меня за угощение подарками — меня золотыми прекрасными часами, а для жены и дочери моей — двумя кусками прекрасной шелковой дорогой материи, а городничего нашего — золотою табакиркою {Табакирка — табакерка.}, рублей во сто. Нас сие немало удивило, ибо мы хотя и слышали, что хан везде и всех одаривал во время своего проезда, но никак не ожидали, чтоб подарки были так знамениты, и едва успели возблагодарить за то хана, шедшего уже мимо нас садиться в свою карету.
Сим образом проводили мы сего почтенного гостя, и я пожелал ему искренно счастливого пути и всякого благополучия в продолжение его жизни. Но желание мое не совершилось! Но я чрез несколько времени услышал, что ему и в Калуге князь Потемкин не допустил окончить жизнь свою спокойно, но довел его наконец до того, что он стал проситься об увольнении его к своим одноверцам в Турецию. Куда его проводили, хотя со всею подобающею честью, и отдали с рук на руки туркам, но у сих не нашел он того счастья, которым ласкался, но был чрез несколько времени от султана сослан на один остров в ссылку, и там, по приказанию его, удавлен. Я, услышав о сем, пожалел искренно о сем добродушном и достойном лучшей участи несчастном владельце.
Теперь, возвращаясь к прерванной нити моей истории, скажу, что не успели мы сжить с рук своих сих неожиданных гостей и перебраться опять в дом свой, как и начали мы помышлять о московской своей езде, откуда хотелось нам съездить и в Кашин и побывать у моих племянниц. Итак, препроводив несколько дней в сборах и разных занятиях и угощениях приезжаемых к нам кой-каких гостей и отпраздновав день имянин моей тещи, наконец 28-го числа генваря в сей путь и отправились.
Ездил я в сей раз в Москву с женою, обеими старшими моими дочерьми и сыном, а меньшия дети оставались с их бабушкою в Богородицке. На пути сем, проезжая чрез Тулу, были мы у жены г. Давыдова, моего командира, принявшей, против обыкновения, жену мою очень ласково и приятно, и, продолжая свой путь, заезжали к родным нашим в Федешево. И повидавшись с ними и переночевав у них, на другой день заехали в свое Дворяниново. И как было тогда зимнее время и делать нам было нечего, то и тут, отужинав у соседки нашей Марьи Петровны, вместе со случившимися тут быть господами Челищевыми, переночевали только одну ночь, спавши в первый раз в своих маленьких хоромцах. Ибо большой наш дом во время отсутствия нашего начал приходить уже в ветхость и делаться к жилью и топке неспособным, то в течение еще минувшего лета рассудилось нам велеть перевесть из жениной деревни Коростиной крепкую половину их тамошних хоромцов, и прирубив к ней еще покойца два, построить тут же возле, на дворе на том месте, где стояли старинные хоромы, маленький домишко для нашего приезда и временного пребывания. И как сей домик был тогда уже совсем готов и для нашего приезда истоплен, то мы в нем впервые и ночевали, а поутру, отобедав и пустились в дальнейший путь и переночевав в Серпухове у знакомого своего купца Квасникова, наконец 2-го числа февраля приехали в Москву и остановились в сей раз в приисканной и нанятой уже для нас квартире, в Зарядье, в приходе у Николы Мокрого, в каменном старинном домике, принадлежащем господам Арбузовым.
Сим кончу я сие письмо, представив повествование о московском пребывании письму будущему, скажу между тем, что я есмь ваш, и проч.

(Октября 3-го дня 1810 года.)

Письмо 226.

Любезный приятель! Пребывание наше в сей раз в Москве продлилось долее, нежели мы думали. Мы ехали в нее на короткое время и с тем, чтоб съездить из ней, хотя на сутки, к племянницам моим в Кашин, но от сей езды избавились тем, что нашли их приехавших в Москву, чему мы обрадовались много. А как между тем, мы исправляли свои нужды, возвратился из Петербурга командир мой г. Давыдов, то получил я от него дозволение пробыть в ней и всю масляннцу. Итак, мы прожили до самой первой недели великого поста и возвратились из ней уже в конце февраля месяца.
Во все время сего пребывания не случилось с нами никаких чрезвычайных и таких случаев, которые бы заслужили особенного упоминания, а коротко скажу, что мы не сидели почти ни один день дома без дела, а беспрерывно, либо исправляли свои надобности покупанием разных нам надобных вещей, либо разъезжали по всем прежним нашим друзьям и знакомым, равно как их, приезжающих иногда к нам, у себя принимали и угащивали. Впрочем, как наиглавнейшая наша надобность состояла в том, чтоб выучить среднюю дочь мою Настасью танцовать, то с самого приезда постарались мы приискать танцмейстера, и, наняв оного, сие дело исправили и ее сему искусству столько научили, сколько требовала необходимая надобность.
Командир мой возвратился из Петербурга вскоре после нашего приезда, и я, поспешив к нему, стоявшему в доме отца своего, вмел удовольствие узнать, что пребывание его в Петербурге было хотя самое кратковременное и он хотя сам не получил ничего от императрицы, для чего он наиболее ездил, и едва ли удалось ему ее видеть, но мне рассказал, что успел будто сделать одолжение и, по обещанию своему, сына моего не только выпросить в сержанты, но заочно ввести его и в действительную службу. Сим уверением своим обрадовал он не только меня, но и все мое семейство, и 9-е число февраля, в которое мы о сем узнали, было для нас очень радостным. Однако, после открылось, что все сие было неправда, и он сохвастал, и ему ничего в пользу его тогда не удалось сделать, и радость ваша была по-пустому.
Далее помню я, что сему сыну своему удалось мне показать невиданные им еще все натуральные и искусственные редкости, находящиеся в доме г. Демидова. Вновь приобретенный нами знакомец Лука Семенович Емельянов, будучи знаком в сем доме, доставил нам сей случай и свозил нас в сей дом, в отсутствие хозяина, и мы всё и всё пересматривали, сколько хотели, чем и доставил я сыну своему превеликое удовольствие.
В рассуждение старшей моей дочери льстились было мы надеждою, не произойдет ли какое сватовство, поелику был тогда в Москве и г. Каверин, с своим сыном, и мы с ним видались. Но скоро увидели, что ничему не бывать, и что у них свататься на уме не было. Итак, имела она только случай несколько раз побывать опять с сестрами своими в маскарадах и в театре, а впрочем, не раз езжала с нами по гостям разным и спознакомливалась час от часу больше со светом.
Кроме прежних наших знакомых живущих в Москве, были мы несколько раз и у прежнего моего подкомандующего Петра Алексеевича Верещагина, продолжающего с нами прежнее знакомство и дружбу, также к госпоже Олицовой, другу и куму моему Василию Федоровичу Шушерину и к другим многим, случившимся тогда быть в Москве.
С приятелем моим, издателем моего ‘Экономического Магазина’, Николаем Ивановичем Новиковым я также не один раз виделся и бывал всегда осыпаем от него ласками и благоприятством. Он во всю мою бытность несколько раз покушался заманить к себе на вечеринку, но я, ведая какие они у него бывали, оттого по-прежнему поотклонялся. А кроме дел наших по ‘Магазину’, вручил ему еще перевод свой ‘Герфорт и Клара’, для напечатания, однако, сие учинить ему как-то не удалось, а он затерял только сей мой перевод и сделал то, что труды мои пропали тщетно. Не один раз виделся я также ж с прежним моим издателем и знакомцем г. Ридигером и опять накупил у него несколько книг немецких и французских. Впрочем, памятно мне, что я в сию мою бытность купил в рядах и тот прекрасный микроскоп, которым впоследствии времени мы так много утешались, а для езды себе новую четвероместную карету, ибо прежняя уже поизъездилась.
Сим образом в разных занятиях и сколько с одной стороны в разных увеселениях, а с другой — в беспрерывных хлопотах и беспокойствах, проживши в Москве с целый месяц и растеряв в ней несколько сот рублей, пустились мы 24-го февраля и обратный путь. И заехав опять в свое Дворяниново, повидались с братом Михаилом Матвеевичем и переночевав тут, заезжали опять на перепутьи в Федешево, а в Туле, побывав у командира своего, наконец в последний день февраля, возвратившись благополучно в Богородицк и обрадовали остававшихся тут родных наших своим приездом.
Тут, разобравшись и повидавшись со всеми нашими городскими приятелями и знакомцами, не успел я еще порядочно отдохнуть и едва только присесть и привиться за продолжение своего ‘Магазина’, как потребовали меня опять по некоторым волостным надобностям в Тулу, и как дороге случилось быть опять прескверной и от бывшей, в первые числа марта, оттепели испортившейся, то претерпел я в сию короткую поездку опять превеликое беспокойство. А что того хуже и для меня досаднее было, что не успел я возвратиться домой и пробыть тут одни сутки, к превеликому огорчению моему, получил я повеление, чтоб опять скакать в Тулу. Тогда призывал меня к себе мой командир, а в сей раз, приехавший на самое короткое время в Тулу, сам наместник. Что было делать! Хотя крайне не хотелось, но принужден был велеть опять запрягать лошадей и поспешать в Тулу заставать наместника. Но как ни спешил, но, приехав в Тулу, услышал, что наместник часов только пять до моего приезда уехал в Калугу. Господи! какая тогда чувствуемая была мною досада. Г. Давыдов сказывал мне, что наместнику неотменно со мною, и надобно было, и хотелось видеться, и потому советовал мне подхватить почтовых лошадей и пуститься скорее вслед за ним. ‘Может быть, говорил он, не застанете ль вы его на заводе, находящемся на дороге. Он хотел там у заводчика обедать, а не то, вы должны будете ехать к нему в Калугу’. Что было делать! Принужден был, последуя его совету и подхватя почтовых в бездельной кибитчонке, гнать по сущей бездорожице вслед за оным. Но не досада ли еще вящая? Как мы с ямщиком ни напрягали всех своих сил и как ни гнали лошадей, но, прискакав на завод, услышали, что наместник только что оттуда и не более сак за полчаса выехал.
Не могу изобразить, сколь прискорбно было тогда сие для меня известие. Но как вся досада моя мне ни мало не помогала и не оставалось другого средства, как ехать вслед за ним в Калугу, то вооружился я терпением и поехал уже тише и, переночевав на дороге, поднялся со светом вдруг и пустился далее. Но сие путешествие чуть было не сделалось мне бедственно, и я спустившись на Окуреку, чуть было в ней не утонул. От бывшей тогда рановременной оттепели, она так испортилась и сделалась опасна, что если бы не остерегла меня ехавшая предо мною и провалившаяся какая-то кибитка, то купаться бы и мне в струях ее. Но мы, увидев сие бедствие, ну-ка скорее назад, да на берег, и поехали уже нагорною стороною, не смотря на всю тогдашнюю бездорожицу, и с превеликим трудом доехали к вечеру в Калугу.
Поутру явившись к наместнику, имел я с ним долговременный переговор. Он ездил также в Петербург и, только что оттуда возвратившись, привез с собою множество поводов к новым и разным мне поведениям, относящимся к волостям нашим, и я принужден был опять на квартире много, по его приказанию, писать и изготовлять к подписанию его бумаги. И отобедав у него, трудился в том же другой раз до поту лица своего и насилу-насилу успел все кончить и получить то, по крайней мере, удовольствие, что он, видя сам разрушающийся уже совсем путь, не стад меня долее задерживать, но в тот же день перед вечером отпустил. И тут надобно ж, к приумножению моей досады, случиться, что на ту пору не мог я отыскать себе и лошадей ямских и их на силу отыскали мне к свету, но тогда не стал я уже ни минуты медлить. По случившемуся морозку перелетели верст 50 до обеда, но как ни спешили мы, но не успели в тот день доехать до Тулы, и я, соснув несколько на дороге, прискакал уже в оную к свету, и как, по счастью, в тот раз меньшой мой командир случился быть где-то в отлучке, то, обрадовавшись тому, не стал я в Туле ничего уже мешкать и успел на новых лошадях еще в тот же день кое-как к ночи дотащиться в Богородицк.
Тут рад я был, что добрался, но крайней мере, до совершенной половоди до места, и как вскоре после того путь наш совершенно рушился, то успокоился я, надеясь, что меня вновь никуда опять не потурбачут.
Таковая частая волокита и беспокойство начинали мне становиться час от часу тягостнее и скучнее, и я не рад уже был, что наместник наш слишком прилепился к нашим волостям и занимался толь многими, относящимися до них, затеями и делами, из которых многие были ни мало не нужны.
Не успел я отдохнуть и несколько собраться с духом, как наступившая половодь опять переполнила весь дух мой множеством забот, а тело мое подвергла беспокойствам новым. Несколько дней сряду принужден был ездить по прудам и денно и ночно заботиться о том, чтоб их половодью не прорвало, но, по счастью, они в сей раз опять уцелели все, и я успокоился духом при прошествии с миром оной.
Но тут начала открываться весна и новые для меня поводы к трудам, заботам и беспокойствам. Везде надлежало отчасти продолжать старые, отчасти начинать новые работы, но как сии сопряжены были для меня с душевным, по охоте моей к садам, удовольствием, то все труды мои по прожектам были для меня уже не так тягостны, как проклятые езды и волокиты.
В сих ежедневных надворных работах, по отпраздновании нашей Святой недели, препроводил я не только весь апрель, но и май месяц, производя в действо многие новые затеи, относящиеся до дальнейших украшений садов наших, однако, не упуская притом кое-когда и кабинетные упражнения, а также продолжение своего писания ‘Экономического Магазина’, и в течение обоих сих месяцев случилась только надобность мне с домашними моими съездить за Ефремов на родины меньшой дочери тетки Матрены Васильевны, Александре Андреевне. А по возвращении оттуда, ездила жена моя с старшею дочерью и с сыном в Лебедянь на Троицкую ярмарку, я же оставался дома, для работ, и в конце мая получил из деревни своей известие, что невестка моя, жена брата Михаила Матвеевича, кончила свою жизнь от случившейся ей болезни, оставив после себя двух малолетних еще детей. Для всех нас известие сие было неожидаемо и поразительно, и тем паче, что мы недавно видели ее совершенно здоровою и не в таких еще летах, чтоб можно было думать, что она так скоро переселится в вечность. Мы, погоревав об ней и пожелав ей вечного покоя, жалели более о ее детях, оставшихся с отцом, любившим слишком рюмку и находящимся в несостоянии воспитывать детей как должно и как надобно.
С месяцем июнем настали для меня новые заботы и беспокойства. В самом начале оного приехал опять в Тулу наш наместник и ко мне прискакал от него курьер, с повелением, чтоб я поехал в Тулу и привез к нему рапорт и ведомость о всех произведенных и производимых мною работах.
Итак, принужден был я ехать в Тулу и опять, по случившемуся около сего времени ненастью, тащиться по лужам грязи. Наместник принял меня по-прежнему очень милостиво, расспрашивал обо всех работах, был ведомостью моею доволен, велел остаться у себя обедать, а потом, дав кое-какие повеления, в тот же день отпустил меня обратно, сказав, между прочим, чтоб я дожидался его к себе и что он в том же еще месяце намерены, при объезде городов, побывать и у нас в Богородицке.
Сие и исполнил он действительно, и 24-го июня воспоследовало его к нам прибытие. Как он заехал к нам из Епифани и мы о скором прибытии его были предуведомлены, то выезжал я к нему на встречу за несколько верст от города. Он обошелся и в сей раз со мною очень благосклонно и в тот же еще день обходил со мною весь сад и был всеми моими делами и произведенными работами весьма доволен.
Наутрие приехал к нему в гости опять Федор Матвеевич Толстой и, по особливой ко мне благосклонности, остановился в сей раз у меня в доме, и я рад был сему знаменитому и умеющему ценить достоинства умному постояльцу и гостю. Превеликое ненастье помешало в сей день приезжим нашим гулять посадам, и наместник занимался во весь день городскими делами.
Пребывание его в сей раз у нас в Богородицке продлилось против обыкновения долее, нежели во все прежние разы. Целых пять суток он у нас прожил, которые наибольшую часть в гуляньях по садам с своими гостями. Но как у нас с ним все было ладно и шло хорошо, и он так ко мне был благосклонен, что 26-го числа июня удостоил меня своим посещением и у меня даже обедал, то я тем ни мало не скучал, хотя такое долговременное его у нас пребывание и было нам, особливо моим домашним, довольно отяготительно по бесчисленному множеству хлопот и забот, которые все мы должны были иметь относительно продовольствования всей его свиты и доставления слугам его всего нужного. Но все сии отягощения с избытком услаждаемы были изъявляемым мне от наместника всякий день новыми благоволениями.
Наконец, на самый Петров день, отслушав обедню, отобедав и доходив с г. Власовым и со мною еще до сада, доехал он от нас, осыпав меня публично при всех многими похвалами и благодарениями, и я проводил его с удовольствием. Но не успел он уехать, как весь дух мои был растревожен при услышании, что и в сей раз мой лжедруг, наш городничий, по дьявольской зависти своей, непреминул производить бездельнические клеветы и ковал против меня тайные ковы. Я, не зная за собою ничего худого и будучи по всем отношениям не видел, хотя и не опасался оттого никаких для себя вредных следствий, но скорбел духом, узнав новые опыты неблагодарности и злобы ко мне сего человека, которому я никогда ни малейшего зла и досады не причинял, а обращался с ним, как другом, с наивозможнейшим благоприятством.
Вскоре после отъезда наместникова наступила обыкновенная наша годовая ярмарка, во время которой было только то достопамятное происшествие, что под самый праздник во время всенощной была такая страшная у нас гроза, с дождем проливным и беспрерывною молниею, что мы насмерть были ею испуганы, и тем паче, что в городе у нас двух человек убило до смерти громом. Мы находились в самое то время в церкви и с превеликою нуждою могли убраться из ней и добежать до своего дома, хотя был оный и очень от нас близок. Впрочем, приезжих дворян в сей день было мало, однако у меня был изрядный-таки обед и гостей довольго.
Отпраздновавши сей праздник, принялся я опять за продолжение своих работ садовых и кабинетных. Но не успело дней десяти пройти, как оторван я был от них опять приездом к нам моего младшего командира, приезжавшего к нам в сей раз для некоторых надобностей, а притом, чтоб ему тут погулять и повеселиться. Он пробыл у нас несколько суток. И как в самое сие время случилось, что и ко мне приезжало много гостей, то было сие время у нас довольно весело и все шло хорошо и ладно. Всякий день гуливали мы с гостями по садам и по улицам, а в жары купывались в моей прекрасной ванне. И как командир мой был в сей раз отменно ко мне благоприятен, то сделал я и для него у себя обед. А в другой раз ездили мы все поужинать у лекаря нашего в гошпитальном английском садочке и гуляли в оном. А, наконец угостил и сам он всех нас и многих приезжих гостей во дворце обедом, где после обеда были даже и танцы. Словом, все дни сии провели мы с великим удовольствием, и командир мой был отменно весел.
Как нам в сие лето хотелось побывать в своей деревне и пожить там сколько-нибудь поболее, то, пользуясь помянутою благосклонностью моего командира, выпросил я у него себе дозволение туда съездить, на что он охотно и согласился.
Достопамятно было, что около сего времени, а особливо по отъезде моего начальника, занимался, под руководством моим, сын мой срисовыванием с натуры разных и лучших садовых сцен, притом, уже изряднёхонько производил сие дело не только с великою охотою, но и с отменным успехом, так удивлял самого меня редкою и удивительною его способностью к рисованью с натуры всякого рода положений, мест, а особливо наилучших сцен садовых. Способность его к сему была так велика, что он в состоянии бывал в один день наделывать до десяти скицов таковых картин ландшафтных, которые все он после не только обрисовывал, но вырабатывал их красками, и так хорошо, что я не мог тем довольно налюбоваться, и как таковых картин в короткое время накопилось уже довольно, то и вздумалось нам велеть переплетчику нашему переплесть особливую для сего книгу, в лист величиною, дабы нам все сии садовые картины в нее можно было поместить, что и произвели мы впоследствии времени в самое действие, и составившаяся из всех их нарочитой толщины книга сделалась для всех любопытных зрения и пересматривания достойною. Сия книга цела и хранится у нас и поныне и служит не только памятником тогдашнего его трудолюбия, но и самым монументом садов Богородицких, срисованных во множестве картин в наилучшем их тогдашнем виде.
По наступлении августа месяца, улучив свободное время от работ, ездили мы со всем семейством в свое Дворяниново и прожили в нем до самого сентября месяца, где имел я удовольствие найти все сады свои, а особливо верхний, обремененными таким множеством плодов, каковых я никогда еще не видывал: все сучья приклонены были тягостью оных до самой земли, и я не мог всем тем довольно налюбоваться и радоваться, что купцы, скупившие у нас сей сад, могли ласкаться получить от него добрый себе прибыток.
Живучи тут, недели три, не были мы оба с сыном без дела. Нам восхотелось в ближнем к дому саду сделать реформу и превратить его из регулярного в иррегулярный, или особого рода русско-английский, или натурально-прекрасный увеселительный сад. Почему, соображаясь с приобретенным в садах новейших вкусом, положили мы основание многим переменам и употребляли к тому все праздное время, сколько оставалось оного от угощения приезжающих к нам гостей от собственных своих по гостям разъездов. В этом во всем и провели мы все сие время очень весело, и мы так было к тихой и скромной деревенской жизни уже привыкли, что нам не хотелось уже с нею и расстаться.
Наконец, наступивший сентябрь месяц принудил нас с любезным Дворяниновым опять расстаться и ехать обратно в Богородицк и подвергать себя новым хлопотам и заботам.
Тут весь сентябрь и октябрь месяц провели мы в мире, тишине и спокойствии. Я занимался по-прежнему множеством разных работ в саду и разъездах по гостям и по волости, по надобностям. Всем остающимся от того свободным временем жертвовал наукам и литеральным, и любопытным упражнениям кабинетным. К числу сих принадлежало, между прочим, и совокупное наше с сыном старание умножить для купленного нашего микроскопа число объектов, для смотрения в оный. Мы велели наделать себе в Туде множество медных дощечек, с прорезанными дырками и, вставляя в них слюдбенные крошки, собирали все возможные мелочные вещицы для помещения оных, и усовершенствовали чрез то свой микроскоп во многом, а было и кроме сего у нас с ним много и других любопытных занятий.
По наступлении 7-го и 17-го числ октября, праздновали мы и в сей год оба сии достопамятные дни моего рождения и имянин по обыкновению. С сего времени пошел мне уже 49 год от моего рождения, и я в сей новый год вступил довольно весело. Все друзья и знакомые паши, городские и соседственные, посетили меня в день имянин моих и мы-таки позировали с ними как водится и порезвились мы, занимаясь играми и танцами.
Наконец, наступила и глубокая осень, положившая предел всем нашим надворным работам и присадила меня опять в тепле за перо и бумагу. И как я всякий год наиболее в сие глухое время и в длинные утра и вечера занимался письменными упражнениями, то и в сей год в течение октября, ноября и декабря месяцев заготовил столько материи для своего ‘Экономического Магазина’, что оного не только на все остальное время сего года стало довольно, но поелику г. Новиков просил меня, чтоб продолжил я издавание оного и в следующий год, то наготовил множество материи и на счет сего будущего года.
Со всем тем по наступлении зимы и длинных декабрьских вечеров, возобновили мы прежние свои вечеринки и не редко, съезжаясь друг у друга, препровождали вечера с удовольствием. Самый приезд наших гостей и также и родных наших, гостивших у нас несколько дней сряду и бравших участие в наших веселостях, помогали нам также с удовольствием провождать скучное осеннее и зимнее время. Впрочем, не помню я, чтобы в течение сей осени были с нами какие-нибудь особенные происшествия, кроме того, что я в ноябре на короткое время съездил опять по призыву в Тулу к моему командиру.
Наконец, дождались мы праздника Рождества Христова и настали наши святки, из которых все первые, а последние сего года дни провели мы также весело в ездах и свиданиях друг с другом и в святочных играх и увеселениях. И достопамятно, что в сие время случилось быть в Богородицке и у нас одному из молодых дворян, живущих в нашем наместничестве, из фамилии господ Кобелевых. Сего человека можно почесть первым женихом, искавшим руки моей старшей дочери и помышлявшим на ней жениться, для которой причины и приезжал он наиболее к нам в Богодицк и быть у меня как гость не один раз и провождал с нами святочные вечера в обыкновенных играх и забавах. И как мы чрез то имели случаи с ними познакомиться и его рассмотреть, то и не находим мы в нем ничего противного и он нам всем довольно полюбился, да и по достатку своему мог доставлять он сходную партию для моей дочери. Словом, дело начало было уже совсем клеиться и нам деланы были со стороны его о сем предложения, но как Провидению Господню не угодно было, что дочь моя была за ним, то нашлись люди, старавшиеся разбить сие начинающееся сватовство и дело. Надобно было в самое то время случиться быть у нас короткой нашей приятельнице и отчасти дальней родственнице Аграфене Михайловне Челищевой, которую мы все за веселый ее нрав душевно и сердечно любили, да и она была к нам очень привержена. У сей госпожи Челищевой был родственник, некто из господ Хотяинцовых, живущий за Москвою, и по имени Дмитрий Иванович, и также человек молодой и довольно достаточный. И как она дочь мою прочила за него и насказала нам, а особливо дочери моей, столь много хорошего и выгоднейшего пред сим женихом, что мы сами смутились мыслями: дочь же моя при вопрошании нашем изъявила нам прямо нехотение свое выходить за г. Кобелева, почему дело сие и осталось так. И мы хотя ему и не отказали совершенно, но отложили дело сие до времени, и он от нас ни с чем поехал.
Далее памятно мне, что как около сего времени надлежало быть в Туле новым выборам, и слух был, что будет великий для сего съезд всему дворянству, по поводу имеющих быть в сие время в Туле маскарада, театра и разных других увеселений, то восхотелось в сей раз не только мне, но и моим домашним взять в сих публичных увеселениях соучастие. Почему я начали мы к тому собираться и пред последним днем в путь сей и отправились.
Мы приехали в Тулу накануне нового года и остановились сперва у г. Пастухова, откуда домашние мои в тот же день поехали в Федешово на имянины к Василию Ивановичу Кислинскому, а я, оставшись в Туле, переехал стоять на квартиру к другу нашему Антону Николаевичу Сухотину, дабы быть ближе и в приехавшему уже в Тулу наместнику и ко всем прочим своим знакомым. И всю Тулу нашли мы наполненную уже съехавшимся для выборов дворянством и все ожидали начала выборов и долженствующих быть притом увеселениев.
Сим образом кончился 1786 год, а вместе с ним дозвольте кончить мне и письмо сие, и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Октября 4-го дня 1810 года).

1787.

Письмо 227.

Любезный приятель! Приступая теперь к описанию происшествий, бывших со мною в течение 1787 года, предварительно скажу, что сей год был вообще в жизни моей весьма достопамятным, но не столько добром, сколько худом. Он был для меня прямо черным годом и преисполнен множеством не только трудов, хлопот, забот, но и самых недоумений, досад и разного рода неудовольствий и огорчений. Происходили они наиболее от зависти к моему месту от людей злых и негоднейших характеров, и для меня потребна была вся моя философия к терпеливому переношению всех бывших со мною неприятностей, и если б не бдило надо мною всевидящее око и не пеклось благодетельное обо мне провидение Господне, то не знаю, чего-и-чего не могло со мною воспоследовать.
Уже при самом начале оного озабочивался я весьма и беспокоился помышлениями о моем уже довольно взросшем сыне. Я уже уведомлял вас, что из всех обещаний г. Давыдова постараться об нем в бытность его в Петербурге и из самых уверении его по возвращении оттуда, будто бы он и в сержанты произведен и в действительную службу введен, не вышло ничего и он все еще был каптернамусом (sic) и не в действительной службе, и как по последнему пашпорту приближался уже срок явиться ему к полку для вступления в действительную службу, хо не знали мы что делать. Одного его отпустить туда мне не хотелось, а cамому мне весною с ним туда ехать было никак не можно. Итак, принуждала меня самая необходимость помышлять о езде с ним туда в самую тогдашнюю еще зиму, дабы, явив его в службу, выпросить его еще на год домой, а буде можно, то каким-нибудь образом постараться ему и сержантский чин, которого он еще не имел. И как мне без дозволения от наместника в такую даль отлучиться было не можно, то и намерен я был в сию бытность мою в Туле испросить у него на то дозволение.
В сих помышлениях приехал я тогда в Тулу. И как случилось сие накануне самого нового года, то, по наступлении первого дня оного, вставши пораньше и одевшись, поехал я сперва к моему меньшому командиру, г. Давыдову, а оттуда вместе с ним, для обыкновенного поздравления, к наместнику, который, увидев меня, по обыкновению своему, не преминул со мною хотя немного поговорить и, по-прежнему, весьма благосклонно. Вскоре после того поехал он, и мы вместе с ним, в собор, для слушания обедни и прекрасно поющих певчих. Тут случилось мне стоять вместе с меньшим братом славного г. Игнаньева, Афанасьем Ивановичем, человеком, имеющим совсем отменный от своего головореза братца, характер — тихий, дружелюбный и любезный. И как мы тут кой о чем с ним говорили: то и познакомились с ним короче и взаимно друг друга полюбили.
Как все дворянство, которым церковь вся была наполнена, по окончании обедни поехало к наместнику, для поздравления его с новым годом, то поехали и мы с ним туда же, где, проводив с час в толпе народа, был я помянутым г. Игнатьевым приглашен ехать к нему обедать, чему я, как заезжий человек, и рад был. Он ласкался ко мне чрезвычайно, и даже до того, что как дошла не нарочно у меня с ним речь о моем сыне и моей заботе, то предлагал он мне, в рассуждении его, свои услуги, и говоря, что он имеет у себя в Петербурге многих знаменитых друзей и знакомых, и готов отписать к ним и просить их постараться об оном. Сим неведомо как обрадовал он меня для нового года, и я поехал от него в превеликом удовольствии.
По возвращении на квартиру имел я второе удовольствие чрез свидание с другом моим и давнишним знакомцем отцом Иеронимом, бывшим в сие время уже игуменом и приезжавшим нарочно ко мне по любви своей для свидания. Мы провели с ним несколько минут в приятных разговорах, а между тем показывал я ему и многим другим, бывшим у хозяина моего, гостям, привезенную с собою книгу с садовыми изображениями, рисованными отчасти самим мною, а наиболее моим сыном, и имел удовольствие слышать всеобщую похвалу оным. По наступлении вечера поехал я в бывший в сей вечер в зале собрания большой маскарад и пробыл в оном до первого часа ночи, имея удовольствие свидеться со многими моими знакомцами и, между прочим, с другом моим и прежним корреспондентом по ‘Экономическому Магазину’ Васильем Алексеевичем Левшиным, бывшим тогда еще отставным подпоручиком, и говорить с ним о многом.
В последующий за сим второй день нового года ездил я опять к своему меньшому командиру и был опять у наместника, а у первого и обедал. И как в сей день никаких увеселений не было, то возвратился я после обеда на свою квартиру и нашел тут приехавшего из Федешова нашего сына и весь вечер сего дня провел дома в приятных разговорах с приезжавшими, ко мне опять отцом Иеронимом.
Как 3-го числа начались у нас уже выборы, то мы с детьми поехали поутру в залу собрания, но там никого не застали, ибо все дворянство было уже в соборе для обыкновенной присяги. И как ни там, ни тут одним делать было нечего, то рассудили мы между тем съездить к наместнику. Однако его не удалось нам видеть, почему возвратились мы опять в залу собрания и нашли уже все дворянство, занимающееся в выборе по уездам новых предводителей. Я, как посторонний член, не брал в том соучастия, а смотрел только беспристрастным оком на все тут происходившее и досадовал на наглую несправедливость, при баллотировке наблюдаемой (sic), и на явное пристрастие многих, и суетился только о том, чтоб узнать, кого выберут к нам в Богородицке в судьи и с кем нам судьба определить этот год вместе разделить время.
Обедал я в сей день опять у г. Давыдова, а, возвратясь на квартиру, нашел там приехавшего ко мне Василия Ивановича Кислинского из Федешова, а из Калуги самую хозяйку, с сыном своим, Петром Антоновичем, имевшим незадолго до того в Калуге несчастие: что при стрелянии из ружья разорвало оное и повредило ему чрезвычайно руку, а ввечеру ездили мы все в театр и с удовольствием смотрели представление комедии ‘Хвастуна’ и оперы ‘Бочара’.
На четвертый день происходил выбор дворянских предводителей, а потом в кандидаты в верхний земский суд. И как нам хотелось и сие видеть, то ездил я опять в залу собрания и упрошен был алексинскими дворянами баллотировать вместе с ними. Все сие продолжалось очень долго и меня зазвал обедать к себе отменно меня приласкавший г. Григоров, Петр Васильевич. Ввечеру же ездили мы в бывший в сей день концерт, где я виделся опять со многими из своих знакомцев.
При наступлении 5-го дня, занялись все дворяне выбором новых судей, но я при том не был и не баллотировал, а ездил по делам своим к г. Давыдову, куда прискакал от наместника за мною ординарец с приказанием и, чтоб я к нему был. Я обрадовался сему случаю и, вознамерясь употребить его в свою пользу, завернул на минутку в свою квартиру для взятия с собою садовой книги. Наместник принял меня по-прежнему весьма благосклонно и, пользуясь досугом, расспрашивали меня о волости и обо всем, что было надобно. По окончании же того, приступил я к нему с просьбою об увольнении меня в Петербург. Наместник изумился, о сем услышав. И как ему отпустить меня для волостных надобностей не хотелось, то спросил он меня: зачем бы я туда хотел и какая бы была мне нужда? Тогда пересказал я ему свою надобность, о чем не успел он услышать, как мне сказал: ‘О, когда только в этом состоит ваша надобность, то не для чего вам забираться в такую даль, а оставайтесь-ка спокойно при волости, а о сыне вашем беру я на себя выпросить у князя Григория Александровича ему и сержантский чин и отсрочку, на сколько тебе надобно’. Я ему за сие большой поклон и, поблагодарив, сказал далее: ‘великую бы, ваше высокопревосходительство, оказали мне тем милость и тем паче, что мне хотелось очень еще подержать его при себе год или другой, для усовершенствования его в науках, а особливо в рисовании, к чему он имеет великую охоту и отменную способность, а особливо к рисованию с натуры разных видов и местоположений’. И тотчас после сего стал ему сказывать, что он уже сделал и такую книгу, составленную из срисованных сцен и садовых видов. Сим произвел я в наместнике превеликое любопытство. ‘Ее видеть весьма бы я хотел, сказал он мне, и не привез ли ты ее с собой?’ — ‘Привез, ваше высокопревосходительство, и она со мною здесь’.— ‘О, так покажи же нам, покажи же’. Тогда побежал я тотчас за нею к карете и принес ее к нему, разговаривавшему между тем с случившимися быть тогда у него генералом Бутурлиным и нашим губернатором г. Заборовским. Наместник не успел ее издали увидеть, как воскликнул: ‘о, какая ажно у вас она большая! Покажите, сударь, покажите’. Тогда раскрыв ее, сказал я ему: ‘но извините, ваше высокопревосходительство, рисовальщик в ней одни только скицы нарисовал, на скорую руку и почти вчерне только, а он мог бы нарисовать сии и гораздо лучше’. Не успел наместник увидеть, что они нарисованы уже довольно порядочно красками, как велел тотчас подать к себе столик и, посадив с собою обоих генералов, стал ее рассматривать с особливым вниманием. И как ему все срисованные виды в самой натуре были знакомы, и он тотчас всякое место мог узнавать, то не можно изобразить, с каким особым удовольствием он их рассматривал и сколько поводов подавала она ему к рассказыванию обоим помянутым генералам о красоте всех сих мест и самых редкостях натуры, срисованных в книге. Ко мне же обращаясь, только и твердил: ‘ах, как это хорошо и натурально все срисовано, я, смотря на рисунки, ровно как хожу точно по нашему саду’. Оба собеседники его превозносили также все видимое похвалами, а наместник только и твердил, что он весьма доволен, и благодарил очень меня за доставление ему сего нового удовольствия.
По рассмотрении всей книги с начала до конца, остановился он и, позадумавшись, мне сказал: ‘Ах, право, это хорошо, но послушайте, Андрей Тимофеевич, нельзя ли как сыну вашему, выбрав из картин сих десятка два наилучших и интереснейших, но рассмотрению вашему, нарисовать получше на хорошей бумаге, и чтоб можно было составить из них хотя небольшую, но порядочную книжку, я бы кстати взял смелость поднести ее Государыне и не сомневаюсь, что она, по охоте своей к садам, удостоила б ее своего благоволения, а сие могло бы быть не бесполезно и для вашего сына?’ — ‘Для чего не можно, сказал я, он охотно сие исполнит к удовольствию вашего высокопревосходительства и нарисовать может несравненно лучше, нежели как здесь они нарисованы’.— ‘О, так пожалуйте ж постарайтесь, подхватил наместник, и посмотрите сами за тем, чтоб они получше были, а я с моей стороны вновь повторяю обещание мое постараться о пользе вашего сына’.
Сим кончилась тогда наша беседа, и как я не сомневался ни мало в исполнении обещания наместника, то и был крайне рад, что избавился чрез то от езды Петербургской и с особливым, удовольствием, раскланявшись с ним, поехал обедать по приглашению опять к г. Давыдову. Вечер же провел на квартире с хозяином и гостями, у него бывшими.
Я не преминул пересказать друзьям моим и самому сыну моему то, что происходило у нас с наместником и все, услышав все то, почитали дело почти сделанным и говорили, что на обещание наместника вернее положиться можно, нежели на Давыдовское. Сын же мой с великою радостью соглашался потрудиться над картинами.
В день Богоявления Господня собирались все лучшие люди, и я вместе с ними, поутру к наместнику, и все комнаты его набиты были по обыкновению народом. Потом съездили мы с ним все к обедне, а из церкви опять к нему на водку. Обедать приехал я опять к своему меньшому командиру. Ввечеру же были мы, все опять в театре, где играли опять одну оперу и комедию.
На другой день после сего помышлял я уже о возвращении в свое место. Но как надобно было о многом по делам волостным говорить с обоими моими командирами, то ездил я к ним обоим. Но оба они не имели к тому свободного времени за ездою главного в собор для приведения к присяге выбранных судей, почему в сей день ничего у нас не было, и я обедал опять по приглашению у г. Игнатьева вместе с своим сыном. И как не смотря на все обещание наместника, могущее исполняться не инако как со временем, заботился я о просрочке сына, то при сем случае повторил я свою просьбу г. Игнатьеву о письме в Петербург, чтоб друзья его исходатайствовали сыну моему еще отсрочку на год, дабы тем надежнее и спокойнее можно мне было ждать милости наместнической, и он обещал мне сие наверное исполнить.
После обеда приезжал ко мне на квартиру друг мой г. Левшин и просидел до вечера, занимаясь приятными разговорами. Оба мы были тогдашнего времени именитейшими литераторами и, помогая друг другу, трудились в пользу отечества. Я занимался экономическими сочинениями, а он переводами разных книг, а отчасти также кой-какими и сочинениями. Итак, было нам о чем с ним говорить. По наступлении ж вечера ездили мы с ним и со всеми прочими в бывший в сей день вторичный маскарад, где имел я случай видеть опять нового своего знакомца и нашего святочного гостя г. Кобелева, продолжавшего ко мне все еще ласкаться. На другой уже осьмой день пребывания моего в Туле, желая скорее окончить свои дела, поехал я к наместнику поутру и хотел ему откланяться, но он приказал мне приехать после обеда, вместе с г. Давыдовым, а сие и побудило меня проехать от наместника к нему. Тут показывал я и ему свою садовую книгу, которая и ему также полюбилась. Однако он смотрел на нее далеко не с таким любопытством и удовольствием, как наместник, и может быть было ему неприятно, что я ее мимо его, наместнику представлял. Но как бы то ни было, но я, побывав у него, ездил после обеда к наместнику и, не застав его дома, приехал опять к Давыдову и услышал, что наместник хотел к нему сам заехать, где и дождались мы его действительно. Однако, тут не стал он ничего с нами о делах говорить, а велел обоим приезжать к себе. Но он, приехав, к досаде своей, не застали его, за отъездом в концерт, дона, и принуждены были просидеть у него со скукою весь вечер и его дожидаться из концерта. Наконец, насилу-насилу дождались его, и он, поговорив с нами и дав последние повеления, отпустил меня наконец совсем и дозволил ехать в Богородицк.
Сим образом, пробыв целых восемь дней в Туле и проводив их в вихре беспрерывных движений и хлопотах, возвратился я в Богородицк, привезя вместе с собою и хозяйку нашу, госпожу Сухотину, с сыном, ибо как для излечения поврежденной его руки потребен был искусный врач, а такового имели мы у себя в особе г. Бентона, общего нашего приятеля и знакомца, то, по предложению моему, убедил я ее привезть сына своего к нему, и на все то время, покуда он станет залечивать его рану, оставить жить у меня в доме, чем хотелось их возблагодарить за все их к нам ласки, приязнь и дружество, которое, по отъезде их от нас из Богородицка, сделалось прямо искренними. А чтоб услуга моя к ней была еще существеннее, то вознамерился я постараться, чтоб все время, которое пробудет у нас сей умный и хорошего такого и кроткого характера молодой человек, прежний соученик и товарищ и друг моему сыну, могло ему, кроме лечения, обратиться в существенную пользу чрез преподавание ему о многих нужных и относящихся до образования сердца и ума сведений.
Приехавши в Богородицк, узнали мы о воспоследовавшей перемене судей наших, и что вновь судьею выбран был г. Дьяков, Михаил Григорьевич, зять друга моего г. Албычева, а прочими прежний наш друг, наш и знакомец, Николай Сергеевич Арсеньев, а из новых г. Пургасов, двое господ Карповых и Рылеев. И как все они уже к своей должности и явились, то я на другой же день, по случаю бывшего воскресенья, пригласил их и прежних, тут же еще бывших, на вечеринку и угостил их у себя ужином.
С ними вместе был у нас и городничий наш князь Назаров, о котором я хотя и знал, что он, от зависти по грузинской своей совести, нам не доброхотствовал и всячески мне втайне вредить старался, и что все оказываемые им мне наружно ласки и приязнь были не истинные и все обхождение его с нами было коварное и лукавое, но, не хотя давать знать, что мне это известно, обращался с ним по-прежнему с прямым сердцем и душею.
Наутрие с чувствительным сожалением проводили мы отъезжающего от нас из Богородицка и бывшего до сего заседателя г. Чудкова, которого все мы за тихий и кроткий его характер и за оказываемую нам всегда искреннюю приязнь и ласку, сами все искренно любили и почитали и чрез отбытие его потеряли в нем доброго себе компаниона.
Тотчас после сего, поотдохнув от своей езды и проводив от себя и нашу гостью с меньшим ее сыном, принялись оба мы с сыном своим за свои дела: я за писание опять своего ‘Магазина’, а сын мой — за новую и важную свою работу, и именно за рисование садовых картин для Государыни. Оба мы долго думали, которую бы из садовых сцен к тому преимущественно выбрать и как бы рисунки сии расположить и сделать колико можно лучше. Мы отобрали к сему 24 наилучших и интереснейших садовых видов и положили увеличить их несколько против прежних рисунков и рисовать их на лучшей александринской бумаге и употребить к лучшей и чистейшей отделке их все искусство моего сына, который принялся с особою охотою за сие дело и имел в том столь великое старание, что я удивился сам его искусству и не мог довольно нарадоваться, видя его такой успех, какого не ожидал я сам. Словом, картины выходили прямо прекрасные и рисовка выливалась такая, которая равнялась почти с лучшею английскою и ни мало была не постыдна для представления ее очам нашей монархини. Но чтоб впредь о том не повторять, скажу и то, что употребил он на нарисованье всех сих картин много времени. Возможнейшее напряжение всех душевных и телесных сил его стоило ему очень много, ибо, кроме премногих трудов, употребленных к тому, обратилось мелкое рисованье их в великий вред глазам его, но, к сожалению, возчувствуемый уже поздно, и был тем для нас прискорбнейшим, что продолжился он на всю его жизнь и сделался неизлечимым.
Впрочем, достопамятно то, что при общем у нас с ним приступлении к сей важной и многотрудной работе, получил я первую мысль о приуготовлении и другой вещицы, для поднесения государыне, а именно: о сделании ящика с наилучшею коллекциею наших мраморных песков и убрании оного …….. самим мною и сыном обработанными и росписанными стеклами, которая мысль впоследствии времени отчасти и произведена была нами в действие, как о том упомяну в своем месте.
Между тем, как мы при дневном свете начали заниматься сими своими работами, начал я тотчас и все праздное вечернее время употреблять на пользу нашему гостю, а вместе с ним и моим детям. Дело сие состояло в читании им таких книг, которые бы могли образовать их умы и сердца и полагать основание к любви христианского закона и добродетельной жизни. К сему избрал я наиглавнейше своего ‘Путеводителя’, также и некоторые другие важные и нравоучительные книги, и читая оные, сам останавливался почти на всяком пункте, делая им дальнейшия всему объяснения и замечания, чем тогдашнее мое чтение могло равняться с обыкновенными философическими лекциями, читаемыми профессорами в университетах, но было для слушателей моих едва ли не полезнее оных.
В сих упражнениях и в частых свиданиях с городскими нашими старыми и новыми знакомцами и друзьями, провели мы большую часть генваря месяца. Пред окончанием оного и дня за три до имянин моей тещи, приехал к нам в гости Василий Иванович Кислинский, с двоюродным братом жены его, Михаилом Васильевичем Арсеньевым, учившимся у нас за несколько лет до сего, вместе с сыном моим, в пансионе, и сделавшийся чрез то его приятелем, и положил прогостить у нас до самых имянин тещи моей и дожидать приезда к нам тещи его Матрены Васильевны. Таковой рановременный приезд сих гостей и необыкновенное намерение пробыть у нас столь долго удивил меня. Я не знал, что о том думать. Однако я был им, как родным и приятелям, душевно рад, и ни мало не воображая, что имели они, как я после узнал, некоторые сокровенные и досадные для меня виды и намерения, состоящие, между прочим, в том, чтоб прельстить нас с дочерьми моими ехать в гости за 150 верст от нас, к чему они убедительными своими просьбами, не смотря на все мое нехотение забираться в такую даль, едва было меня и не преклонили. Но Провидению угодно было разрушить все их потаенные и предосудительные для нас, а особливо г. Арсеньева, замыслы и подать к тому особенный повод. Надобно было накануне самого дня имянин моей тещи, к которому дню приехали к нам и тетка Матрена Васильевна, с меньшею своею дочерью и зятем Чертковым, случиться так, что у меня зашел с г. Кислинским разговор о законе христианском и чтоб сему разговору обратиться потом в жаркий с ним и такой спор об оном, чрез который я, к великому сожалению моему, узнал, что сей искренно до того любимый мною молодой человек имел такой характер, какого я себе никогда не воображал, и который произвел в душе моей некоторую расстройку в дружеских моих к нему расположениях и доказал мне, что обходиться с ним надо было мне осторожнее, а самое сие произвело и то следствие, что я в помянутые дальние гости ехать совсем отказался. А от сего и некоторых других дрязгов произошло то, что г. Кислинский, при отъезде своем от нас, разбранился почти и с самою моею женою и не только дочь мою довел до слез, но и жену мою заставил иначе о себе думать. Словом, сей приезд их тогда к нам был совсем как-то не ловок и сопряжен со многими неприятностями. Однако мы, не смотря на то, день имянин тещи моей отпраздновали, как водится, и увеселяли ввечеру гостей наших, сих и других, сожжением маленького фейерверка и себя при саде домовом.
По сбытии с рук своих сих, в сей раз не совсем приятных для нас гостей, принялись мы опять за свои дела и упражнения, а особливо за продолжение нашего рисованья, которым поспешать как мне, так и сыну моему, подавал наиболее повод начавшийся тогда разноситься слух, что в будущее лето воспримет Государыня путешествие в южные провинции своей монархии и будет не только в Туле, но и у нас в Богородицке. Некто из князей Долгоруковых, проезжавший около сего времени через Богородицк, уверял за истину, что сие воспоследует действительно, а все сие натурально и долженствовало нас побуждать своим делом, дабы оно к приезду императрицы было готово.
Кроме сего, обременен я был великим множеством разных и важных дел, относящихся до самых волостей наших и по моей должности. Наместнику нашему, по охоте его к замыслам, предприятиям и переменам разным, восхотелось совсем некстати и из единого, так сказать, умничанья и, мешаясь в дела, нимало ему не принадлежащие, учинить и во внутреннем правлении наших волостей некоторые перемены и завесть совсем новые порядки, ничем не лучшие пред прежними и едва ли не худшие и ему только казавшиеся лучшими. Всходствие чего и дано мне было от него множество разных повелений, которые все должен был я производить в действо. Обе волости предписано мне было разделить на несколько равных частей и в каждой части выбрать бурмистров {Бурмистр — немецк., назначенный помещиком из крестьян староста.}, долженствующих иметь в ведомстве своем по нескольку сел и деревень и отправлять над мужиками суд и расправу. Сих бурмистров велено было мне одеть в особое платье, сшитое из хорошего малинового сукна, особо покроенного, и снабдить их особыми поясами, шапками и начальническими жезлами. Набранных и учащихся в школе грамоте и пению велено учить духовной и смычковой музыке, и для обучения сего приискан был капельмейстер. О сем должен был я также иметь попечение. Для содержания садов и ранжерей приискан и нанят был садовник, природою пруссак, но бывший мне худым помощником. С сим имел я также многих хлопот по причине страсти его к питью. Но все сие было почти ничто, в сравнении с теми душевными озабочиваниями, какие со мною час от часу более производил мой меньшой командир особливостью своего характера и всем своим поведением. Будучи от природы хотя весьма добродушным и в обхождении приятным и любезным человеком, а имел однако он ту слабость, что был весьма самолюбив и наклонен слишком к тщеславию, распутству и даже мотовству самому, и с сей стороны был крайне дурен сам для себя. Находясь многие годы в отменной милости у наместника, по причине любви сего к жене его, и избаловавшись тем слишком все время, продолжал он и в сие время держаться прежних своих привычек и, не отставая никак от расточительности и мотовства, предпринимал и производил такие дела, которые несообразны были ни с каким благоразумием и которые самые наводили на меня превеликую заботу и опасение, чтоб не претерпеть когда-нибудь и мне чего-нибудь худого за его беспутство и не только весьма худое рачение {Старание, заботу.} о наших волостях, но паче и за самое расхищение многого, до них принадлежащего. Как, по самолюбию и тщеславию его, было то ему крайне неприятно, что наместник мешался в дела наши и не давал ему во всем совершенную волю, какую ему иметь хотелось, нося имя ‘директора экономии и командира волостей наших при правлении оными, то несмотря на то, старался он при всяком случае, а особливо при приездах своих к нам, не только принимать на себя вид самовласного начальника надо всем, но и действительно отваживался делать то, чего б ему никак не следовало и что совсем несообразно было с намерениями и приказаниями наместника, а иногда и совсем противно оным, и дабы он о том не узнал, то старался он производить то скрытно от него и желал при том, чтоб и от меня сему не было о том никогда доносимо и упоминаемо. А само сие и приводило меня нередко в превеликое недоумение и даже в самое опасение, чтоб не подвергнуть себя чрез то какому-нибудь ответу или, по крайней мере, гневу от наместника, и я принужден был напрягать все силы ума своего к выдумыванию средств, удобных к сохранению от обоих их к себе благосклонности и к спасению себя от нарекания и дурного имени. И одному Богу известно, сколь многих мне сие трудов и забот стоило и сколь трудно было мне, угождая одному, другому не пакостить, ни к себе не вооружать. И какою желчью огорчало сие все то, что я в сие время чувствовал хорошего и приятного.
Наиглавнейшее зло проистекало из того, что расточительному моему меньшому командиру и директору, применяя не домоводство, а пустодомство, хотелось поживляться чем-нибудь от наших волостей и тем сколько-нибудь поддерживать свои финансы, находившиеся весьма в дурном положении, а потому и изыскивал он как сам, так и по совету прихлебателей и лжедрузей своих, все удобные к тому способы и употреблял всевозможные к тому тайные замыслы и хитрости. Наиглавнейшая цель его устремлена была на волостные деньги, и дабы ему можно было ими транжирить как хотелось, то и преклонил он наместника, чтоб дозволено ему было от обыкновенных доходов, которые велено было ему доставлять в казенную палату для сохранения, отделять некоторую часть на мелочные по волостям расходы и называть экономическою суммою, препоручив ему оную в полную волю и распоряжение. Сих денег накоплялось у нас-таки довольно, и с ними он так хозяйствовал, что нередко у меня становились оттого и волосы дыбом. Какое множество из них растеряно было совсем на пустое и на одни его прихоти и излишние затеи, какое множество раздавалось им ни за что, ни про что разным людям и какое множество расхищено самим им! Словом, всем сим денежкам давал он совершенный карачун {Карачун — капут, конец, смерть.}. Но сим далеко он еще доволен не был, но ему хотелось запустить руки и в главную сумму. И боже мой! сколько забот наводил он мне сими своими покушениями, и каких и каких предосторожностей ни должен был я употреблять при исполнении насылаемых ко мне и даваемых повелений, относящихся до присылки и употребления денег. Нередко доходило до того, что я не знал, что делать, особливо, когда получал письма от него либо об отпуске куда-нибудь, либо об употреблении на что-либо денег без записывания в расходную книгу, и сколько трудов мне стоило вывертываться из таких критических случаев. И я истинно уже не знаю, как меня Бог спас с сей стороны от опасностей и помог мне отделываться от него в рассуждении сего пункта безбедственно.
Другой предмет для тайных покушений его был наш волостной хлеб, собираемый уже из давних лет в наш большой и просторный каменный магазин. При вступлении его был он весь наполнен хлебом, и было его несколько десятков тысяч четвертей. И как над сим имел он полную власть и мог распоряжаться им, как ему хотелось, то истинно изобразить не можно, чего-чего он с ним не предпринимал. Он не только хватал сам оного по несколько сот и тысяч четвертей под видом будто займа и продажи, но раздавал и друзьям и знакомцам своим по несколько сот и тысяч четвертей заимообразно, и на большую часть таким, от которых никакой не было надежды к получению оного обратно. Таким же образом транжирил он им, раздавая, без дальней нужды, и разным нашим подкомандующим, в прибавок к их жалованью, а наконец и самым волостным крестьянам заимообразно. Я сколько ни представлял ему, что нам собирать оного с них и со всех заемщиков будет стоить очень многого труда и что мы со многих и получить его не можем, но никак он не хотел меня в сем случае никак слушать, то и тем озабочивал меня чрезвычайно, и тем паче, что мне не хотелось уведомлением о том наместника приводить его ему под гнев, а себя с сей стороны обеспечивать было очень трудно и стоило больших выдумок.
Не лучшим образом хозяйствовал он и нашими излишними, в оброк отдаваемыми землями, и сколько оных раздаваемо было друзьям и прихлебателям его почти даром и за ничто, и чего, и чего и в рассуждении сего пункта ни происходило! Он и с сей стороны нимало ни уважал все делаемые мною ему представления и предостережения, а таким же образом хозяйствовал он и с нашими карпами и продажею оных. Боже мой! Сколько мы растеряли оных и раздарили оных его друзьям и знакомцам и сколько растеряли даже самых денег при развозке их в места, иногда дальние, на казенном коште. Словом, все его хозяйство было прямо удивительное и такое, которое можно было назвать совершенно расточительным.
Итак, будучи принужден ему во всем том поневоле и против хотения содействовать, имел я тысячу забот, смущений и беспокойств, и оные продолжались во все течение сего года и были для меня особенно чувствительны, и тем паче, что при всем том должен я был весьма многое терпеть и от негодяев, завистников моих, напрягавших все силы умов своих к вымышлению разных козней и старающихся всячески оклеветать меня не только наместнику, но самому даже г. Давыдову, дабы тем уничтожить в обоих их прежнее ко мне благорасположение, и вымышляющих всевозможные хитрости к тому, чтоб столкнуть меня с моего места, что все узнаете вы из дальнейшего описания происшествий сего года.
А теперь обращаясь к прерванной сею побочностию нити моей истории, скажу, что в помянутых занятиях проводил я весь тогдашний генварь месяц. А с началом февраля наступила у нас тогда масляница, которую провели мы довольно весело. В продолжение оной были у нас у всех городских не только ежедневные съезды и при съездах сих разные забавы и игры, но у нас сделаны были даже и горы для катания, и мы увеселялись даже оными как с городскими своими друзьями, так и с приезжавшими к нам в сие время многими гостями, и я сам, будучи всегдашним охотником, по старинной памяти покатался сколько-нибудь на оных.
Приезд к нам посреди сей недели на короткое время г. Давыдова, моего младшего командира, порасстроил было несколько наши масляничные забавы. Он приезжал в сей раз не столько по должности, сколько для своих собственных надобностей. Для поправления расстроенного состояния своего, вздумалось ему вступить в часть откупа винного и согласиться в том с тогдашним нашим откупщиком г. Хомяковым, Иваном Васильевичем, весьма добрым человеком и всем нам общим приятелем, и главное намерение его состояло в том, чтоб в пользу сего откупа и винного Хомяковского завода посчётиться у нас из магазина тысячью четвертями хлеба под видом отдания оных заимообразно помянутому Хомякову.
Со всеми теми, хотя главная нужда его была и сия, и чтоб во всем с г. Хомяковым поговорить и во всем, особливо в том, согласиться, как бы им удобнее всю нашу волость спаивать с кругу, однако, для вида, не преминул он и все места у нас обходить и осмотреть, и таким образом, каким он до того не делывал и который произвел во мне уже некоторое и довольно меня смутившее сомнение, ибо казалось мне, что имел он нечто сокровенное на уме.
Но как бы то ни было, но он пробыл у нас в сей раз одни только сутки, квартировал во флигеле, и как обедал, так и ужинал со всеми приезжавшими к нему гостями у меня, и ввечеру казался быть опять по-прежнему добрым и вместе с нами провел сей вечер весело.
Проводив его в пятницу опять в Тулу, принялись мы опять за свои масляничные веселости и провели остальные дни, а особливо субботу, очень весело, в который день угощал нас у себя заседатель наш г. Арсеньев, Николай Сергеевич, квартировавший также во дворцовых флигелях.
Наконец наступили заговины и последний день нашей Сырной недели, употребленный нами по обыкновению на разъезды друг к другу и прощанья, а простым народом на пьянство и сумасбродство. Мы провели и сей день довольно весело, нимало не воображая, что конец оного произведет всем нам, особливо мне, такую досадную неожидаемость, которая смутила весь дух мой неизобразимым образом и обременила меня тысячью новых хлопот, трудов, забот и беспокойств, и едва было едва не обратилась и самому здоровью моему во вред великий и опасный.
Было это уже при конце самого дня и в самые сумерки, как некоторые из подкомандующих моих прибежали ко мне без души, с уведомлением, что во флигеле дворцовом, в конце оного, примыкающем к башне или нашей колокольне, в комнатках, находящихся во втором этаже, что-то загорелось и сделался пожар. Легко можно заключить, что я почти оцепенел, о сем услышав. Я без памяти бросился бежать с ними туда, чтоб сие увидеть и спешить употреблением средств к погашению сего только начавшегося пожара, но, прибывши, увидел, что вся человеческая помощь была уже тщетная. Произошел пожар сей от непростительного небрежения некоторых старушек и жильцов, помещенных, по приказанию моего командира, в помянутых маленьких комнатках, в конце оного флигеля, над кухнею находящихся. Жильцы сии топили по обыкновению свою печь и каким-то образом огонь из нее пробрался в одну из балок, бывшую под печью и под полом сей конурки. Бездельники чувствовали еще в полдень, что пахло у них что-то гарью, но были так оплошны, что сего не увидели, а поспеша скитаться по городу для пропитанья, заперли ее и ушли: а когда огонь имел время усилиться и от него все тутошные комнаты так к вечеру, когда сие усмотрели, наполнились дымом и зноем, что не было никакой возможности уже в них войтить, а поелику весь сей флигель был каменный и покрыт железом, то и снаружи ничего к погашению пожара учинить и предприять было не можно.
Господи! как я смутился от досады и вздурился, когда я, прибежав, увидел, что вся человеческая помощь была тщетна и не могла остановить действие сего скорыми шагами увеличившегося пожара. Я бросался, кричал, приказывал, но все было тщетно. Чрез несколько минут огонь такую взял уже силу, что принужден был дать ему совершенную уже волю разрушать сей огромный и прекрасный флигель, и тут-то имел я случай впервые еще видеть, как горят каменные, двухэтажные и покрытые железом здания и ужасаться. Пожар происходил очень медленно и, продлившись всю ночь, представлял при конце своем зрению нашему сущий ад из разверстым зевом, и я за счастие еще почел, что мне удалось спасти целую половину сего огромного флигеля особливою выдумкою. Все они разграждены были в некоторых местах брандмауэрами или цельными, без всяких отверстий, стенами: но как усмотрел я, что и они помогли мало, а огонь по слегам подкровельным, переходил из одного отделения в другое, то велел я скорее взобраться людям с топорами в незагоревшее еще отделение и перерубить снизу все оные деревянные слеги, по которым простиралась по всему флигелю железная кровля подле одной брандмауэра. А сие вместе с нею и не допустило огонь простираться далее, и целая половина сего флигеля осталась чрез то целою, хотя, к неописанной досаде моей, при вынашивании из оной всего в ней бывшего, негодный наш сбежавшийся черный народ переломал и перековеркал не только все окончины, но и самые кафельные, бывшие в ней печи, и не мог надивиться, что за удовольствие находили бездельники проламывать чем-то все кафли в тонких местах насквозь, на что не мог я взглянуть, не пожимая плечами.
Но как бы то ни было, но половина флигеля сгорела, и казна претерпела чрез сей случай великий убыток, но сего было еще не довольно и надобно было, чтоб и я, не имевшие хотя ничего моего собственного в сем флигеле, а претерпел-таки не столько большой сколько чувствительный и досадный убыток чрез растеряние многих книг из моей библиотеки. Вся она, за неизмением места поместить всю ее в моем доме, находилась в комнатах, над помянутой колокольней находящихся, и как пожар сделался подле самой оной, то, боясь, чтоб не загорелась и она, за необходимое я счел велеть скорее все книги мой и бывший там же мой запасный табак и прочие вещи выносить из оных, вниз по лестнице вон, и для безопасности переносить в нашу каменную и довольно от сего места отдаленную церковь. ‘А при сем перенашивании и угодно было бездельникам растаскать и расхитить у меня множество книг, не только русских, но самых и французских, и немецкими, которые бездельникам и грабителям сим ни к чему не годились, а у меня только разрознили и окорнали многие книги, из разных частей состоящие. Не могу изобразить, как было мне сие досадно, и тем паче, что колокольня осталась цела и не претерпела никакого повреждения, а я, от излишней осторожности, лишился множества книги и табаку, который также они гораздо и гораздо поубавили.
Но и сего было еще не довольно, но надлежало и самому мне при сем пожаре претерпеть столь сильный толчок в грудь концом лестницы, что я с нуждою тогда устоял на ногах, и боли, от сего толчка несколько недель после того чувствовал и боялся, чтоб не впасть оттого в чахотку. Но при помощи Божеской и искусства нашего лекаря, лечившего меня от сего зла, благополучно от сего избавился.
Сим образом, ни думано ни гадано, конец масляницы нашей был совсем не таков весел, как ее начало и продолжение, и пожар сей так дело подгадил, что не взмилились нам все наши забавы и увеселения.
А как и письмо мое достигло до своих обыкновенных пределов, то дозвольте мне и оное на сем месте кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

Октября 11-го дня 1810 года. Дворяниново.

Письмо 228.

Любезный приятель! Легко можно заключить, что описанный в предследовавшем моем письме несчастный случай был для меня весьма поразителен. К пожару сему хотя я собственно сам собою и не подал ни малейшего повода и я был в рассуждении оного ни мало не виноват, но мысль, что известие об оном, отправленное на другой день с нарочным в Тулу, бессомненно будет обоим моим начальникам крайне неприятно, и опасение, чтоб не произвел сей случай от них на меня некоторого негодования,— весьма меня озабочивали и тревожили.
В сих беспокойных мыслях и препроводил я всю первую неделю тогдашнего великого поста, в которую мы со всем домом говели и по обыкновению молились Богу, а в праздные часы, оба с сыном, занимались рисованием своих картин садовых. Я работывал некоторые его скицы в книге, а он рисовал свои картины для государыни. По утрам же занимался я сочинением материалов для ‘Магазина’, вечернее же время посвящали мы чтению важных нравоучительных и духовных книг.
Между тем получил я ответ на мой рапорт о пожаре и рад был, что в оном ничего не содержалось для меня неприятного, и потому, с спокойнеийшим духом стал дожидаться приезда младшего моего командира, для осмотра пожарища.
Сей приезд не прежде воспоследовал, как в половине уже февраля месяца. И как, между тем, надо было уведомить о пожаре нашем и наместника и от него получить ответ, то я ожидал себе от обоих их за пожар сей выговора. Однако, к особому моему удивлению, не получил я никакого, и от обоих их не оказано было мне ни малейшего за то неудовольствия, а приказано было только г. Давыдову самому все поврежденное пожаром осмотреть на месте, со мною подумать о том, как бы сию сгоревшую половину флигеля колико можно скорее возобновить и опять отделать по-прежнему. И как командир мой, стоявший в сей раз в доме у Варсобина, был ко мне в сей приезд отменно благосклонен, то постарался я у себя в доме сделать для него праздничек и угостить его со всеми приезжавшими к нему гостьми ужином и доброю веселою вечеринкою, а при осмотрении пожарища с охотою принял на себя коммиссию не только прожектировать, каким образом нам лучше и удобнее его поправить и, пользуясь уцелевшими каменными стенами, опять выстроить и расположить еще лучше против прежнего, но сделать и смету, чего все то будет стоить. В сем последнем деле и принужден я был тогда впервые еще в жизни упражняться. И как всем сим надлежало нам возможнейшим образом поспешить, ибо и самым поправлением флигеля хотелось всем нам успеть до ожидаемого приезда императрицы, то успели мы еще в тот же день сторговать и истребовать к тому лес у Алексинского купца Маслова, приезжавшего к нам вместе с моим командиром, и подрядить и другое что было нужно.
Итак, не успел я проводить своего командира, как с величайшею ревностию и принялся я за очищение пожарища и приуготовление всего, что было нужно к восстановлению флигеля. Но едва только дня три прошло, как удивлен и в превеликое недоумение приведен я был получением от самого наместника к себе ордера, с повелением, чтобы мне немедленно, вместе с г. Давыдовым, приехать к нему в Калугу и привезть с собою относящиеся до волостей некоторые бумаги.
Удивление мое сему неожидаемому призыву было тем больше, что я не знал, зачем бы нас обоих наместник и в такое время и с строгостью призывал, в которое по сделавшейся около сего времени распутице почти ехать было не можно. Но как повеление надлежало выполнить, то, позабыв всю дурноту дороги, я принужден был на другой день в сей путь отправиться и нашел в Туле г. Давыдова, таким же удивлением объятого, ибо и он не знал и не мог догадаться, за чем бы таким нас в Калугу спрашивали. Но как переменить мы были не в состоянии, то и принуждены были оба, севши в кибитку и забрав с собою писцов, в сей путь отправиться и иметь множество не только трудов, но и самых опасностей в дороге, ибо от сделавшегося тепла дороги так испортились, а Ока река сделалась опасна, что мы, едучи вдоль оной, того и смотрели, чтоб не попасть где-нибудь в полынью, и с трудом дотащились 23 февраля поутру до Калуги.
Тут остановившись вместе в трактире и повидавшись с наместническим адъютантом г. Комаровым, пошли мы к наместнику. Я не инако думал, что он призывал по поводу пожара и будет говорить об оном, и потому готовился ему отвечать. Но каким удивлением оба мы, с г. Давыдовым, поразились, когда он, вместо того, начал нам предлагать многие и такие вопросы, до волостей наших относящиеся, каких мы всего меньше ожидали, и которые были так темны, что мы не понимали, чтоб такое все это значило, а могли только заключить, что наместнтку подали повод к тому какие-нибудь от бездельников тайные шильнические на нас клеветы и ухищрения, а особливо устремленные на меня. И как явление сие было совсем новое, до того небывалое и необыкновенное, и дело касалось до чувствуемого будто бы великого всеми волостными крестьянами на делаемые новые распоряжения неудовольствия, и намерения их просить о том государыню, то сие смутило весь мой дух и приводило мысли мои в крайнюю расстройку так, что я не знал, что о сем думать и кого бы из недоброхотов и завистников моих тех обвинять. Словом оба мы, с г. Давыдовым, приведены были в превеликое недоумение и только сей неожидаемости дивились.
Как тогдашняя распутица делалась с каждым днем хуже, то наместник не стал нас держать долго и отпустил обратно, говоря, чтоб мы взяли осторожность, и приказав г. Давыдову объездить со мною наши волости и поразведать сколько можно обо всем том, о чем предлагал он нам загадочные вопросы. Итак, отобедавши у него, на другой день поехали мы с г. Давыдовым назад и, едучи рекою Окою, чуть было не вскакали в полынью превеликую, сделавшуюся на самой дороге там, где накануне она вовсе не была. Мы, ни мало не воображая того, скакали себе во всю прыть и вдруг, увидев пред собою превеликую полынью в такой близости, что лошади в нее почти ногами попали, впрах перепугались, и едва-едва успели их остановить и повернуть в сторону, дабы ее объехать. Но каковое ж смущение наше было, когда увидели мы, что и по обеим сторонам в том месте были страшные полыньи и между ими только самая узенькая и такая полоска льда осталась целою, что с нуждою могли пройти сани. Господи! как мы тогда перетревожились и с каким страхом, вышедши из повозки, принуждены были пешком переходить но сей узкой полосе и перевозить потом по ней свою повозку. С каждою минутою думали мы, что они обрушатся, но, по счастию, кое-как перебрались мы чрез сие опасное место и вскоре потом выехали на берег, где хотя и труднее было ехать, но не таково опасно. И как г. Давыдов, заезжавший тогда на часок в любезное свое Аннинское, по приезде в Тулу, не стал держать меня ни минуты, то и на шестой день после отъезда моего возвратился я кое-как, хотя с крайнею нуждою, в свое место.
Во все время кратковременного сего, но трудного и скучного, а особливо обратного путешествия, мысли о предлагаемых нам, вопросах не выходили у меня из головы и смущали меня до чрезвычайности. Но сколько я ни думал, но никак не мог наверное полагать, чтоб такой произвел сии сплетни и от кого б ковались против меня такие сокровенные ковы и злодейства. И как по всему видимому, можно было заключить, что происходят они от людей, которым вся внутренность наших волостей была коротко известна, то наиболее подозревал я в том нашего грузина-городничего и огорчался тем, что сей человек, которому я ничего, кроме чистосердечного благоприятства, ни оказывал, питал ко мне, сам не зная за что, в сердце своем злобу и мне всячески только вредить старался. Но как меня все сие с одной стороны ни озабочивало и ни смущало, так напротив того утешала и подкрепляла дух мой надежда и упование, возлагаемое мною всегда и во всем на помощь, покровительство и охранение Божеское, а потом и на самое искреннее благорасположение ко мне и самого наместника.
Как политика и все обстоятельства требовали, чтоб нам все слышанное от наместника подержать за собою, то я не сказал о том ни кому и ничего, и, не давая ни малейшего вида, принялся я, по возвращении своем, опять за прежние мои упражнения, а особливо за поправление сгоревшего флигеля и другие дела по волости. Сих столкнулось тогда так много, что как ни хотелось нам, для некоторых нужд, с женою моею съездить на самое короткое время в Москву, пользуясь остальным еще зимним путем, но никак от волости отлучиться было не можно, и потому другого не оставалось, как отпустить ее туда одну, с старшею моею дочерью и сыном, в который путь они 1-го числа марта и отправились. Но дурнота пути принудила их, по приезде в Тулу, сию езду отложить и возвратиться ни с чем опять ко мне в Богородицк.
Лишь только отпустил я жену свою с детьми в сию дорогу, как на другой день прискакал ко мне наш городничий, с извещением, что вскоре проезжать будет чрез Богородицк главный в тогдашнее время и знатный генерал князь Николай Васильевич Репнин, бывший Орловский наместник, и всеми очень уважаемый, чего он был и достоин. И мы условились с князем, чтоб приготовить ему квартиру у меня в доме, на что я охотно и соглашался, поелику мне давно хотелось видеть сего славного и доброго вельможу. Однако все наше ожидание его приезда было тщетное. Он что-то позамешкался и не приехал, а вместо того воспоследовало прибытие также ожидаемого мною командира моего г. Давыдова для помянутого объезда обеих волостей и расспрашивания.
В сей путь мы с нм тотчас и отправились, и поехали сперва в Бобриковскую волость, и объездив всю ее, поехали потом в Богородицкую и побывали во всех знаменитейших селениях по оной: и везде данные нам от наместника бумаги читали и по повелению его о всех неудовольствиях расспрашивали, но не могли нигде ничего найти и такое услышать, чтоб сообразно было сколько-нибудь с тем, что мы отчасти от наместника слышали, но везде все крестьяне не приносили ни малейшей ни на что жалобы, а твердили только, что они всем-всем довольны, и что и на уме ни у кого нет приносить какие-либо жалобы. Словом, только мы ни старались, но не могли ничего открыть и остались опять в прежнем недоумении о тайных против нас кознях и замыслах бездельников.
В сем путешествии провели мы почти целую неделю, будучи принуждены в деревнях обедывать и ночевать в избах черных. Между тем без нас в Богородицке дожидались также тщетно проезда других генералов, Шипова и Бутурлина, а к нам привезен был какой-то капельмейстер для обучения мальчиков волостных музыке. Был он природой поляк, хотя и назывался Иваном Ивановичем Розенбергским и ходил хотя на костыле, будучи хромоногим, но дело свое разумел довольно. Мы тотчас выбрали ему из наших школьников столько человек, сколько нужно было для полной капели и отправили его в Москву для покупки всех нужных к тому инструментов.
По отъезде от нас г. Давыдова, во все достальное время тогдашнего великого поста не было и не происходило у нас ничего важного и особливого, кроме того, что, по привезении инструментов, мы начали тотчас назначенных мальчиков учить музыке. И как около сего времени столкнулось у нас в доме довольное количество учившихся грамоте взрослых уже ребятишек, то вздумали и мы с сыном воспользоваться сим случаем и, приласкав к себе калельмейстера, отдаи шестерых мальчиков учить ему, а вкупе начал и сам сын мой учиться у него играть на скрипице.
Впрочем, во все сие время занимался я, по прежнему обыкновению своему, в беспрерывных трудах, и упражнениях разных, и все остающееся время от дел по моей должвости посвящал я литературе и художествам. Я спешил понаготовить сколько можно более материала для своего ‘Экономического Магазина’, дабы мне в летнее время тем было свободнее, а сверх того, принялся было переделывать и всю свою ‘Детскую философию’, о напечатании которой г. Новиков сделал мне предложение, и написал было уже новые начальные разговоры, ибо прежние мне не нравились, но труд сей употреблен был тщетно, ибо дело сие как-то у нас с г. Новиковым не состоялось и ему что-то помешало произвести сие обоюдное наше желание в действие. Кроме сего, я и сын мой продолжали заниматься рисованием картин наших, а в праздничное время, вместе с г. Сухотиным, по-прежнему читали хорошие и учительные книги.
С наступлением Святой недели, начавшейся в сей год 28 марта, и которую мы провели довольно весело, начались для меня новые хлопоты и заботы. Наступила половодь, и пруды наши подверглись опять от нее опасностям, и один из них, маленький и новый, и прорвался совершенно. Итак, принужден был я опять денно и нощно заниматься помышлениями об оных и то и дело все их осматривать и приказывать делать все, что к сохранению их было потребно.
Не успел я от заботы в рассуждении прудов освободиться, как открывшаяся весна открыла новое поприще к бесчисленным трудам и работам надворным. Бывшая в сей год теплая зима и дурная половодь перепортили у меня многое в саду. Все сие надлежало поправить и починить, а сверх того множество и других начатых и неоконченных дел спешить окончивать и сады наши для ожидаемого прибытия в сие лето Государыни в Тулу приводить, колико можно, в лучшее состояние, ибо все не сомневались в том, что она побывает и у нас в Богородицке. Почему, сообразуясь с повелениями наместника, не жалел я ни трудов, ни работ и не редко безвыходно почти провождал все вешнее время в садах, но сверх того я трудился еще над сочинением большого плана нашему саду. Сын же мой всячески старался выделкою своих садовых картин для Государыни, и картины сии выходили такие, что я сам ими не мог довольно налюбоваться.
Итак, я во весь апрель занимался сими садовыми работами, производимыми отчасти по-прежнему — виноватыми крестьянами, отчасти выбранными около сего времени дворовыми людьми, или так названными бобылями, ибо как при объезде волостей нашли мы в разных селениях несколько человек от пьянства и нерачения совсем обеднявших крестьян, находящихся не в состоянии платить оброка в податей, то вздумали мы всех сих взять в огородники и составить из них некоторый род дворовых людей, которые, питаясь тут казенным хлебом и довольствуясь определенным им небольшим жалованьем, могли исправлять все нужнейшие мелкие работы и чрез то освободить нас от еженедельного наряда, для сих мелких ежедневных работ, волостных крестьян, которые для них обращались в некоторое отягощение. И сими-то так названными бобылями пользовался я при исправлении нужнейших работ вешних. Но как дел и работ, а особливо по случаю поправления сгоревшего флигеля и строения большой каменной оранжереи было великое множество и сими людьми все оные далеко исправить было не можно, то самая необходимость заставливала меня, по прежнему обыкновению, наряжать кой-когда и с волостей по стольку человек конных и пеших работников, сколько когда было нужно, и производить ими иные другие работы. 0 сем упоминаю я более для того, что от самого сего проистекли после неприятные для меня последствия, как услышите о том в свое время.
Между тем как сие происходило, имел я неудовольствие узнать, что на подкомандующего моего, Бобрпковского управителя г. Верещагина, произошла от тамошних крестьян жалоба о взятках и делаемых им с мужиков некоторых поборах. Ко мне прислан был об нем ордер и велено было мне исследовать сие и принудить его всех просителей удовольствовать. Итак, принужден был я в Бобрики к нему ездить и, погоняв его хорошенько за такие шалости и дурноты, заставил при себе удовлетворить всех просителей и вперед отнюдь на то не покушаться.
Еще памятно мне, что около сего времени деланы мне были из-под руки предложения, не хочу ли я войтить в часть откупщикам по тогдашнему откупу. Но я, гнушаясь всегда сими неправильными наживами, наотрез в том отказал, а хотел довольствоваться одним тем, чем Бог меня благословил.
Еще достопамятно, что около сего же времени случилось было с сыном моим превеликое несчастие: капельмейстер наш, при учении его на скрипице, ненарочным образом чуть было не выколол ему глаза, и сам Господь спас его от явной сей беды превеликой.
В сих происшествиях наступил наконец наш май месяц, которого 1-е число, провожденное нами в гуляньи и очень весело, сделалось достопамятно мне получением ордера, чтоб мне быть в Тулу для отдания отчета в своих делах приехавшему уже туда наместнику и представления ему бумаг наших. Всходствие чего и принужден я был, забравши с собою все нужное, и между прочим как свои планы, так и рисованные сыном моим картинки, ехать в сей губернский город.
Тут деланы уже были все нужные к ожидаемому прибытию Императрицы приуготовления. И как для пребывания оной назначен был каменный небольшой дом, бывший на оружейном заводе, то увеличивался оный, и переделывалось в нем все, что было надобно, почему наместника нашел я стоящего уже в другом доме. Он принял меня по-прежнему очень милостиво и благосклонно, и увидев картины сына моего, был ими чрезвычайно доволен и говорил, чтоб я велел ему ими как можно поспешать и чтоб, по изготовлении всех 24, переплести их в богатый переплет, отделанный зеленым гарнитуром и раззолоченный приличным образом. Таким же образом был он доволен и моими планами и всеми моими делами. И наконец, дав повеление о наряде и приготовлении некоторого количества лошадей на станцию, для проезда Императрицы, и приказав и в прочем поспешить мне своими работами в садах, не стал меня держать ни минуты и в тот же день отпустил обратно в Богородицк. И все у нас при сем свидании было по-прежнему ладно и все шло хорошо.
Одобрен будучи таковым ласковым и благоприятным приемом и возвратившись с спокойным духом в Богородицк, принялся я с усугубленною ревностью за продолжение работ садовых и прочих и занимался тем во весь май месяц, не жалуясь ни мало ни на труды, ни на беспокойства, хотя сих, по случаю делания многих водяных украшений, было весьма довольно, но как все они были самим мною выдумываны и затеваемы и я спешил как можно произвести их в действо и окончить до ожидаемого прибытия Императрицы, то и производил все сии работы самопроизвольно и без всякого принуждения, и труды, с коими они были сопряжены, были мне ни мало не тягостны и совсем почти нечувствительны.
В сих беспрерывных занятиях застало меня в половине сего месяца письмо, присланное ко мне нарочным от наместника, с уведомлением, что чрез наш город проезжать будет славный в тогдашнее время у нас генерал князь Николай Васильевич Репнин, и приказанием, чтоб я учинил к продовольствию его все нужные приготовления. Как сего вельможу не случалось мне еще никогда видеть, то рад я был, что получу случай его видеть и узнать, и с удовольствием приготовлял для него во дворце нашем квартиру. Однако ему что-то не рассудилось стать в оном, а он остановился в городе, в доме у одного купца. Мы со всеми городскими не преминули тотчас к нему сбежаться, и князь обошелся с нами, а особливо со мною, весьма благосклонно, и все поведение его было таково, что он с первых минут заставил всех нас себя полюбить и возыметь к нему искреннее почтение.
Было уже то перед вечером, как он к нам приехал. И как он расположился у нас в городе ночевать, то и имел я случай спознакомиться с сим великим и славным человеком короче. Он был человек умный, знающий и весьма любопытный. И как стоял он в таком доме, из которого из-за реки виден был весь наш дворец и сад, то все сие и подало ему повод ко вступлению со мною опять в разговор, а мне то только было и надобно, и я так занял его с своими рассказами о песках и прочем, и в такое привел любопытство, что он жалел, что было уже так поздно, а то б он хотел видеть сад наш самолично. А я, услышав сие, предложил: не угодно ли ему, но крайней мере, видеть его в рисунках, и тотчас сбегал в сени за принесенною с собою садовою своею книгою и ему ее представил. Пожелав очень ее видеть, с величайшим любопытством и удовольствием рассматривал он всю ее, и любопытство его так увеличилось, что он наконец мне сказал: ‘Вы, сударь, заставили меня переменить мое намерение, я хотел было завтра до света отсюда ехать далее, но теперь располагаю уже пробыть завтра здесь и все утро, и только для того, чтоб побывать в саду вашем и посмотреть все то в натуре, что видел теперь в прекрасных рисунках’.— ‘Мы очень тому будем рады и сочтем сие за большую честь’, сказал я ему на сие в ответ, и вскоре после стал было откланиваться, чтоб итти домой, но князь успел уже так меня полюбить, что просил меня разделить с ним и дорожный его ужин. И благосклонность его была так велика, что как хозяйский стол был очень не велик и все едва за ним уселись, то сам он присел на лавке к стене на уголке, а никак не хотел, чтоб я не имел за столом довольно простора, как я от того ни отговаривался. Словом, ласки и благосклонность его были ко мне отменные. Когда же на другой день поутру он действительно приехал к нам в сад, для гулянья, то заводил я его всюду и всюду до того, что он от чувствуемого повсюду отменного удовольствия не знал уже как меня более расхваливать, и все места и украшения ему были по книге так памятны, что он тотчас их узнавал и говорил: ‘вот, вот ваш водовод, ваша ротонда’, и так далее. Словом, удовольствие его было превеликое, и он, распрощаясь со мною и благодаря за всё и всё, говорил, что он непременно отпишет обо мне и обо всем Михайле Никитичу. А для меня сие всего было и лучше, и приятнее.
Едва мы сего знаменитого гостя проводили, как принужден я был других гостей у себя угащивать. Съехалось тогда все Богородицкое дворянство, с предводителем, для совещания о некоторых вещах, нужных по случаю проезда Императрицы, и все они были у меня, а на другой день после сего проводили мы от себя жившего у нас четыре месяца и лечившегося сожителя Петра Антоновича Сухотина, которому лекарь наш помог очень хорошо. С сим молодым и любезным человеком так успели мы свыкнуться и его полюбить, что расставались с ним как бы с самым близким родственником.
Чрез неделю после того проезжала чрез наш город еще одна весьма знаменитая особа из свиты самой Императрицы, находившейся около сего времени на обратном своем путешествии из Крыма и Киева. Была то ближняя к ней и спутница ее, госпожа Нарышкина, Марина Осиповна, жена Льва Александровича Нарышкина. И как мне дано было также о том знать, то приготовил я ей, едущей в Епифань, наш дворец для отдохновения и угощал ее лимонадом и разными вареньями. Умная, вежливая придворная сия была тем очень довольна. И как она вступила со мною тотчас в разговоры и я жалел, что тогдашний жар мешал ей сходить в наш сад и посмотреть оный, то предложил я ей также, что не угодно ли ей посмотреть его хоть в рисунках. И услыша ее желание, тотчас велел сыну своему принести самые те, которые рисовал он для Государыни и которые все почти были уже тогда отделаны.
Не могу никак изобразить, о каким любопытством и удовольствием она их рассматривала и сколь много превозносила все — и самую работу, и рисование — похвалами: только и знала, что твердила, что они ни в чем не уступают самим английским, и что сад наш не стыдно показать самим англичанам. Словом, она так всем была очарована, что наконец сказала мне: ‘Ах, ради Христа! не пропустите вы, чтоб не показать сии рисунки самой Государыне, она весьма жалует сады сего рода, и я могу вас смело уверить, что она будет им чрезвычайно довольна’. А услышав, что наместник наш хочет их ей поднести, похвалила его за то, и при отъезде своем благодаря меня за угощение и за все, еще раз повторила: ‘да не забудьте ж и не сделайте того, чтоб не поднести государыне рисунки’.
Легко можно заключить, что таковое полное одобрение от столь знаменитой и о делах сих лучше всех прочих судить могущей особы было мне крайне приятно и служило уже некоторым образом награждением за все труды, понесенные мною и моим сыном, и мы не сомневались уже тогда почти, что получим что-нибудь за то и от Императрицы и пытались наилестнейшими по сему случаю надеждами. И как рисунки все были тогда уже готовы, то и спешили мы переплести их в богатый переплет, и переплетчик наш и убрал его действительно так хорошо, как лучше желать было не можно.
Едва мы сие, да и все нужнейшее в садах, к приезду приуготовляемое, окончили, как вдруг и против всякого моего чаяния, приезжает к нам младший командир г. Давыдов. Я удивился неожиданному его приезду. Но удивление мое увеличилось еще несказанно больше, как в последующее утро явилось к сему начальнику нашему превеликое множество волостных наших мужиков, съехавшихся из деревень разных и обступивших его с неотступными и почти наглыми просьбмиш о снабжении их хлебом. Все кричали ему, что они умирают с голоду, что им нечего есть, и чтоб он изволил их снабдить хлебом из магазина.
Явление сие было не только для него, но и для меня совсем неожидаемо. Оба мы не только удивились, но даже изумились от этого и не знали, что думать и к чему сие отнести, и тем паче, что они кричали в разные голоса, между прочим, приговаривали, что магазин раздает посторонним людям, а оттого сами в хлебе крайне нуждаются, а при том и измучены еще на работах. Итак, он спрашивал меня, а я его о том, что б это такое было и отчего такой почти мятеж совершился? Но как обоим нам и в голову не приходило, чтоб тут скрывались какие-нибудь посторонние интриги, то я, зная, что, по случаю тогдашнего крайне неурожайного и голодного года, многие из крестьян действительно нуждались в хлебе, однако совсем не так много, как они криками своими изъясняли, и судя, что такое неудовольствие было тогда со всем не ко времени. Я советовал своему начальнику, чтоб помыслить нам об удовлетворении их просьб, каким бы то образом ни было. Но вопрос был, где нам столько взять хлеба, сколько нужно было для прокормления всех нуждающихся, которых отыскивалось, по словам их, слишком много. В магазине нашем, хотя был хлеб, но находилось его, за раздачею и займы разным помещикам, очень мало. Весь было успел командир мой друзьям и приятелям своим раздать и размытарить почти невозвратно, а сие и смущало его до крайности. Он не знал, что делать, и перетрусился тем паче, что мы вслед за сим ожидали к себе тогда и самого наместника.
Приезд сего главного нашего командира и воспоследовал на другой день действительно, и сей его приезд был для меня весьма достопамятен. Наместник приехал было с тем, чтоб ему всеми моими делами и садами повеселиться. Он привез с собою для компании бывших тогда в Туле начальников войск, генерал-майоров Фондер-Палена, Фролова-Багреева, также некоторых из своих чиновников, которым всем хотелось ему сад наш показать и им похвастаться. Показать тогда было что действительно. Все было уже готово, везде все отделано, вычищено, усыпано и к приезду его я самой Императрицы приготовлено, и оставалось только любоваться и хвалить меня по-прежнему за всё, про всё, чего я, почти надрываясь в последнюю неделю от трудов, и ожидать имел справедливую причину. Но, ах! не то воспоследовало, чего все мы ожидали, а произошло нечто такое, чего никому из нас и в мысль не приходило, и что вместо удовольствия, переполнило весь дух мой наичувствительнейшею досадою и прискорбием.
Но о сем дозвольте вам пересказать в письме будущем, а сие сим кончить, и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Октября 28-го дня 1810 года).

КАТАСТРОФА.

Письмо 229.

Любезный приятель! Оставив вас при заключении последнего моего письма, как думаю, великом любопытстве, удовлетворю теперь оное, рассказав вам в подробности о том особливом происшествии, которое тогда весь мой дух встревожило и огорчило чрезвычайным образом.
Я имел уже случай не однажды вам сказывать, что благоволение, оказываемое мне от наместника и любление его меня, навлекло мне много завистников и недоброхотов, и что сии всячески старались лишить меня наместнической милости и вымышляли всевозможные способы к повреждению меня в его мыслях, а буде можно и к согнанию меня с моего места, которое почитали они лучше всякого губернаторского. К числу сих, между прочими завистниками и недоброхотами, принадлежал и князь Назаров, наш городничий. Как сему грузину более всех известны были все выгоды моего места, то он искал и видел только то, как бы ему, при помощи знакомцев и друзей своих, находящихся при наместнике, получить мое место. Но с него надобно было наперед меня, каким бы то образом ни было, спихнуть. Но самое сие и составляло для него затруднение превеличайшее. Прямым путем я истинным делом итить против меня не было никакого способа: не был я ничем замаран и ничего такого не находили они, чем бы меня очернить можно было, а посему другого не находили, как итить окольною, кривою и тайною дорогою и ковать против меня ковы совсем неприметным образом. К сему в помощники и путеводители избрали они моего секретаря Варсобина. Наслышавшись давно от сего просточины и глупого человека, что он всеми моими делами и распоряжениями не доволен и все их, по глупому умничанью своему, критиковал, и что желает душевно видеть на моем месте другого и с характером своим сообразнейшего человека, то есть такого, который бы и сам воровал и наживался и не мешал бы и ему тоже делать,— решились они употребить сего глупца к тому орудием. Я уже истинно сие знаю, по чьему наставлению сей бездельник затеял произвести то посредством произведения в волостных мужиках на меня неудовольствия и чрез побуждение их к жалобе на меня наместнику и к формальной просьбе, чтоб меня сменили и дали бы другого управителя. И к такой злоумышленной жалобе почитали они тогдашнее время наилучшим и способнейшим. Ехала тогда к нам в Тулу сама Императрица, и все за верное полагали, что заедет и к нам в Богородицк, и заключали сие наиболее по делаемым нами к тому великим приуготовлениям, для осмотрения которых и приезжал тогда к вам наместник. Итак, сей случай казался им к тому наилучшим, и Варсобину велено было употребить к тому всевозможные способы.
Сей глупый, но с другой стороны коварный и прехитрый на такие бездельничества человек, сколь много ни имел у себя в волостях приверженцев и даже самых родственников между крестьянами и сколько ни старался преклонить тогда старшин, начальников и лучших людей в деревнях, но никак ему успеть в том не удавалось. Все, любя меня искренно и не имея на меня ни в чем ни малейшего неудовольствия, не хотели о том и слышать, а все отзывались мною довольными и не хотели никак и ни в чем на меня жаловаться. При таковой неудаче и от поспешения сим делом, другого не оставалось ему, как преклонить к тому нескольких из простых мужиков ему более знакомых и самых бездельников, и набрав из них шайку, человек в пять или шесть состоящую, приготовить ее к приезду наместника и бездельнически наставить их, что вы делать и говорить.
Вот какая заведена была втайне против меня адская машина, о чем обо всем я не только ничего не знал, но мне никогда и на ум того не приходило, чтоб могла принесена быть на меня какая-нибудь жалоба, почему и встретил я наместника наиспокойнейшим духом и повел его с гостями тотчас по всему саду для показывания всех новых вещей, в нем сделанных.
Наместник, по обыкновению своему, был всем крайне доволен и на всяком почти шагу меня благодарил или изъявлял свое благоволение, а ходившие за ним его гости только и знали, что превозносили все похвалами. Наконец, исходивши весь сад, возвращаемся мы все во дворец. Тут надобно было проходить нам всем чрез большой и круглый двор замка, на который не успели мы взойтить, как с удивлением увидел я целую кучу мужиков, стоящих у стены, подле дороги и кланяющихся наместнику, делая вид, что они его просить хотят о своей нужде. ‘Что вам, друзья мои, надобно?’ спросил, остановясь, наместник.— ‘Что, ваше превосходительство, закричали они все в один голос,— пожалуйте перемените нам управителя, мы этого не хотим, и им не довольны!’
Легко можете заключить, что слова сии, всего меньше мною ожидаемые, не только сразили меня как громовым ударом, но и самого наместника неожидаемостью своего привели в такое настроение и смущение духа, что он, остановясь более минуты, не в состоянии был не только им чего в ответ сказать, по даже одного слова выговорить. Что ж касается до меня, то вся кровь во мне воспламенилась и сердце вострепетало так, что хотело выпрыгнуть, и я так сим расстроен был, что как наконец наместник, обратясь ко мне, спросил: ‘что это такое, Андрей Тимофеевич?’ Я едва-едва был в силах ему сказать: ‘не знаю, ваше превосходительство, и для меня это так удивительно и неожидаемо, что я не понимаю и не могу тут с мыслями собраться и даже помыслить о том, отчего бы это происходило, и дозвольте мне сказать, что другого не нахожу, что тут есть чья-нибудь коварная интрига и бездельники кем-нибудь научены и настроены’.— ‘Но, скажите мне, подхватил наместник, что это за мужики, старосты и начальники деревенские?’ — ‘Ах, нет сказал я, тут не вижу я ни одного из старост и бурмистров, и всех этих не знаю я в глаза и не ведаю, из каких они даже сед и деревень’. Наместник удивился и задумался, сие услышав, а я, пользуясь сим его недоумением и собравшись между тем сколько-нибудь с мыслями, ему сказал: ‘когда уже до того дошло, так дозвольте им, ваше превосходительство, по крайней мере, с лица на лицо пред вами их спросить, чем так они и кем недовольны?’ И тотчас обратясь к бездельникам, спросил их: ‘хорошо, друзья мои, когда вы отзываетесь мною недовольными, так сказывайте вот прямо его превосходительству, чем бы таким я произвел в вас неудовольствие? Взятки ли я с вас беру, или обираю вас какими поборами’?— ‘Ах, нет-нет! закричали они в один голос, это нам грех сказать, что и говорить, и чего не было, то не было’.— Любо было сие наместнику слышать, а и мне было признаться сие не неприятно.— ‘Ну, скажитё же далее, сказал я, и скажите по чистой совести, сужу ли я вас неправильно и не делаю ли я богатым пред бедными какого преимущества?’ — ‘Ах, нет, закричали они опять все, и этого нам и никак сказать нельзя, а мы все, сударь, и расправою вашею довольны и грех, коли на вас в этом пожаловаться’. Таковой отзыв ободрил меня еще того более, а и наместник только что улыбнулся, а я продолжал далее: ‘Но скажите ж, по крайней мере, его превосходительству, не разорил ли я кого из вас и не пустил ли кого по миру и не оказал ли какую кому неправду?’ — ‘Что, сударь, говорить и об этом, закричали они, не было никак и этого, и разве какой бессовестный бездельник это сказать может’. — ‘Что ж, подхватил я, разве вы тем недовольны, что я иногда бездельников за шалости наказываю?’ — ‘О, что про это говорить, подхватили они, бездельникам дать волю не годится и их как не наказывать!’ — ‘Ну, за что ж такое вы меня вдруг так не и взлюбили, что не хотите более быть под моим управлением?’ — ‘Да вы нас отягощаете работами’. — ‘О, что касается до этого, подхватил я, так и это отягощение для вас слишком сносное, и вам грех сказать, чтоб вы слишком отягощены были ими. К тому ж, я не сам собою и не на себя вас работами отягощаю, а это все, обратясь к наместнику, сказал я, делал я, по приказанию и дозволению вашего превосходительства, а мне самому в работах сих так мало надобности, что ежели не приказано будет чего делать, так сам от себя ни одного человека не трону. К тому, знаете вы, что большую часть работ сих производили виноватые, вместо наказания за шалости’.— ‘То так, то так, закричали они, однако всем нам работы сии тягостны! воля ваша!’ — ‘Хорошо, хорошо, друзья мои, сказал на сие наместник, работ сих не велю я впредь производить, когда вам они тягостны, мы, что нужно будет, сделаем и наймом, и потому, обратясь ко мне, сказал: ‘извольте, сударь, приказать всех мужиков с работы спустить и впредь не наряжать их без моего особливого приказания’.— ‘Очень хорошо’, сказал я, и тотчас послал с приказанием, чтоб их спустили. А наместник между тем сказал, бездельникам сим: ‘ну, так дело то все выходит ни на чем и вы, мужички, по-пустому на управителя вашего жалуетесь, и это дурно, и не годится. Я его знаю, он человек честный и добрый и не заслуживает того. А нет ли разве какой другой вам надобности? так скажите мне’.— ‘Как не быть, ваше превосходительство, вот ныне у нас голодный и худой год, и многие из мужиков нуждаются хлебом, лето проходит, есть нечего, а из магазина нам не дают, или дают, да мало’.— ‘Но многого и давать нельзя, подхватил я, вы любите, друзья мои, брать, но отдавать не любите. Сколько забрали многие из вас уже хлеба казенного’.— ‘О, что касается до этого, перехватил наместник, так это дело другое и мы и в этом случае вас сколько можно удовлетворим. Ну, подите себе с Богом!’ Сказав сие, пошел он прочь от них во дворец, а мы все за ним.
Пришедши в оный, взял он меня одного в свой кабинет и стал со мною говорить со мною о сем происшествии. Я повторил ему и тут, что происшествие сие для меня очень сумнительно, и что я подозреваю, что тут кроются какие-нибудь сокровенные бездельничества. ‘О так надобно, сударь, до них добраться и дело сие поисследовать, мне весьма сие неприятно, и хорошо, что они сами вас пред всеми оправдали, а то, признаюсь, я сам было усумнился. Что же касается до жалоб их на работы, то не трогайте их более. Пропади они совсем, бездельники!’ — ‘Но теперь, сказал я, нет в том и дальней нужды, все почти уже кончено’.— ‘Но как же бы нам удовлетворить их в просьбе о хлебе?’ спросил меня наместник. Есть ли, и довольно ли у вас хлеба в магазине?’ — ‘Есть, ваше превосходительство, сказал я, но не так его много, чтоб всех нуждающихся удовлетворить было можно. Множество его роздано по займам’.— ‘Да на что вы раздаете? спросил меня далее наместник. И я, хотя нехотя, но принужден был ему сказать, что собственно сам я не давал никому ни одного зерна, а все отпуски и выдачи производимы были по повелению от Николая Сергеевича. Сие смутило весьма моего наместника. ‘Пожалуйте мне ведомость о хлебе и расходе оного’, сказал он.— ‘Вот она’, сказал я, достав ее из кармана и ее ему подавая. Не успел он ее пробежать глазами, как, пожав плечами, сказал: ‘Боже мой! что это за человек и что мне с ним делать? Пойдите-ка, пошлите ко мне его одного, а сами останьтесь там, покуда я вас опять кликну’.
Я выполнил тотчас его повеление, и что он с ним там говорил с добрых четверть часа, того уже я не знаю, но только то знаю, что как кликнул меня опять туда, то нашел я г. Давыдова всего раскрасневшегося и в превеликом нестроении. Почему и заключал, что была ему от наместника за раздачу хлеба добрая гонка. Однако, наместник умел скрыть свою на него досаду и, как ничего будто не было, был со мною и с Давыдовым очень благосклонен, советовал, как бы и чем пособить общему нашему горю, в рассуждении малого количества оставшегося в магазине хлеба, которого, по всему видимому, далеко было недостаточно для продовольствования всех крестьян, нуждающихся в оном. Итак, дело дошло опять до того, чтоб мне преподавать свои о том мысли. Я, подумав несколько, предложил им такие, которыми оба они были довольны, а именно, чтоб скорей переписать всех крестьян, тех, кои наиболее в хлебе нуждаются, также и тех, у которых есть оный в излишестве, стоящий в гумнах, не молоченой, и чтобы весь имеющийся в магазине хлеб нескольким уделить его, либо раздать самым беднякам, а прочих богатых бы убедить снабжать заимообразно своим излишним хлебом. Нельзя изобразить, как я тем угодил наместнику. Он тотчас к сему прилепился и приказал г. Давыдову остаться после себя у нас и вместе со мною обранжировать как можно получше сие дело, а между тем стараться открыть, отчего произошла помянутая жалоба и кто тому наиболее причиною.
Сим образом кончилось сие критическое для меня тогда дело, произведшее в душе моей собою превеликое впечатление и во многих обстоятельствах превеликую перемену. Со всем тем, пред отъездом наместника, не преминул я вручить ему изготовленную уже тогда совсем книгу с садовыми рисунками моего сына, и наместнику она так полюбилась, что он расхвалил ее впрах, и расстался со мною с оказанием всего прежнего ко мне своего благоволения, что сколько-нибудь меня тогда и поуспокоило.
По отъезде его, принялись мы тотчас за выполнение приказание в наместника. В тот же еще день собраны были со всех деревень старосты и все лучшие люди и пошли спросы и расспросы и расследования. Все они с крайним негодованием выслушали о жалобщиках и все клялись и божились, что ни у кого из них и на уме, и в помышлении не было приносить на меня жалобы, и что они в том деле ни малейшего не имели и не имеют участия, и дабы себя в том оправдать, то сами тотчас все дело и открыли и доказали, что просители были самые бездельники, друзья и кумовья Варсобина, и что не иным кем, как им к тому подбуждены и научены были.
Не можно изобразить, как было стыдно и совестно сему старому негодяю, когда его в том явно уличили и с каким малодушием он старался себя оправдать. В тогдашнее время, не хотя ему за себя мстить и будучи доволен, что дело сие так кончилось и что, вместо сделания мне вреда, он мне некоторым образом доставил случай чрез торжественное признание самых его единомышленников убедить наместника в том, что я управляю волостью честно, презрил я сие его дело и тем самым произвел то, что он в последующее время никогда уже на меня не посягал, и старался уже загладить вину сию мне всякого рода услугами. Но сего еще не довольно. Но после и вскоре, чрез него же, узнал я, что в помянутом на меня посягании имел и самый мой младший командир некоторое тайное соучастие и, копая для меня яму, сам в нее тогда ввалился.
Но как бы то ни было, но мы тогда с ним целые три сутки промучились и прохлопотали с мужиками и мне превеликого труда стоило уговорить и преклонить к тому всех зажиточных мужиков, чтобы они обещали нуждающимся своим братьям помогать своими избытками в хлебе, под моим собственным о возврате им оного поручительством, а самым сим и успокоил я всех сих волнующихся бедняков, терпевших действительно в хлебе оскудение и нужду.
Происходило все сие в первых числах июня месяца. А как около половины сего месяца ожидаемо было уже и прибытие императрицы в Тулу, то все дворянство готовилось к тому времени ехать в сей губернский город, дабы иметь случай видеть сей торжественный приезд и самую императрицу, к принятию которой деланы были в нем превеликие приуготовления. Вместе с прочими восхотелось преотменно быть в Туле и жене моей с дочерьми и сыном. И как все госпожи шили, сообразно с алым цветом тульского мундира, и себе алые русские шелковые платья, то спешили и они запастись таким же себе одеянием и нарядами, не взирая на весь убыток, с тем сопряженный. Что касается до меня, то я, будучи тогдашними хлопотами отвлечен от литературных своих занятий и запустив так свой ‘Экономический магазин’, что боялся, чтоб не сделалось в издавании его остановки, спешил тогда как можно скорее снабдить издателя своего материалом и несколько дней трудился над тем, не вставая почти с места.
Кроме того, надобно мне было поспешить отделкою флигеля и своего ящичка с мраморными песками, назначенными для поднесения государыне, и мы оба с сыном трудились, так сказать, до положения риз над сим делом. А сверх того велели мы наловить и самых крупных карпов и отправить в Тулу к прибытию императрицы. И как обыкновенною ловлею нельзя было изловить таких, какие были надобны, то необходимость заставила меня спустить для сего один из прудов наших, в котором я знал, что есть самые крупные карпы. И подлинно, достал я тут таких величин, что все удивились величине оных, а особливо величине щук, тут отысканных, из которых иные даже пожелтели от старости и были страшной и такой величины, каковой я никогда еще щук не видывал.
Все сие и прочее, что нужно было, исправивши, отпустил я жену свою с детьми в Тулу 12 числа июня, а вслед затем, на другой день, и сам на переменных отправился за ними. Мы пристали в сей раз на квартире у прежнего нашего городничего Антона Никитича Сухотина, и хозяева были нам очень рады. Но я был очень встревожен и смущен, услышав распущенные о себе в Туле весьма невыгодные слухи и, что всего для меня удивительнее было, самим моим младшим командиром, который, для прикрытия своих грехов, все их взваливал на меня, но как к чистому поганое никак не могло пристать, то я хотя и огорчался тем, но утешался своею правотою и досаду свою скрывал в своем сердце.
На другой день, явившись к своему младшему командиру, поехал я к наместнику для показания ему своего ящичка с песками, которым был он также весьма доволен, и велел мне у себя его хранить до поры до времени. И как времени до прибытия императрицы оставалось уже мало, то приказал мне наместник в тот же день ехать почтою в Богородицк, для скорейшего отправления с волости подвод под свиту государыни на большую Елецкую дорогу. Итак, принужден я был скакать опять обратно в Богородицк и, прискакав туда в полночь, разослал скорей людей для сгоняния подвод и лошадей. Сих, ни мало ни много, надобно было 525. И я хотя с трудом, но успел их на другой же день всех собрать и, вручив их своему Бобриковскому управителю г. Верещагину, отправил его с ними на станцию.
Исправив сие дело, стал я собираться опять ехать в Тулу, но застигшее превеликое ненастье и стужа остановили меня и принудили остаться в сей день дома и заняться сочинением материала для ‘Экономического магазина’. Но зато 17-го числа раным-ранехонько пустился я в Тулу и, взяв в Дедилове почтовых лошадей, спешил как можно приездом в Тулу, дабы не опоздать и поспеть к приему императрицы. Но тут, как нарочно, попадись мне ямщик такой, который не успел со мною выехать, как онемел и ослаб так, что не мог владеть никаким членом и вывалился в мою кибитку. Господи, какая была тогда на меня досада! Мы кричать и нукать лошадей, но лошади, привыкнувши повиноваться крику только своего хозяина, нас не слушаются. Что делать?
— Садись, — говорю я слуге своему, — ты кучером и погоняй.
— Но чем, сударь, кнута нет?
— Чем-нибудь, — говорю, — и не жалей лошадей.
И подлинно, досталось тогда от нас сим бедным тварям и попалась нам какая-то палка, и мы всю ее об них изломали. Но зато и летели они с нами и доставили нас в Тулу так рано, что я еще успел в тот же день побывать на заводе, видеть все там для императрицы приготовленное, а потом съездить еще в арсенал и насмотреться и там всей пыли, какую старались тогда кинуть в глаза императрице, а, наконец, съездить с своими домашними и в редут и видеться там со многими из своих знакомых, которые смутили опять меня рассказыванием о рассеянных обо мне разных слухах, но я всех их переуверил.
Вся Тула наполнена была тогда съехавшимся со всех сторон обоего пола дворянством и все, так сказать, на цыпочках ходили, дожидаясь с часу-на-час прибытия императрицы, однако она ни в тот, ни в оба последующие дни еще не бывала. Наместника не было уже тогда в городе. Он ускакал вперед для встречи государыни, и как чрез то была нам своя воля, то оба сии дни употребили мы на разъезды по гостям к своим знакомым и ездили, между прочим, ко дворцу на оружейный завод, смотреть развод церемониальной смены караула, также зажигаемую для пробы иллюминацию, сделанную против самого дворца, за каналом, подле крепости, также приготовление на канале для последующего дня серенады {Серенада — здесь: приветственная музыка.}. Все сии предметы были, по новости своей, довольно приятны, а особливо не видавшим никогда оные. Собственно иллюминация и не составляла дальней важности: был сделан небольшой щит и освещен скрытыми впереди и поставленными на земле плошками. Что ж касается до серенады, то сия приятна была более для слуха, нежели для глаза. Два нарочитой величины плоскодонные судна, иллюминованные, с насаженными в них певчими и музыкантами, поющими приятные гимны, сочиненные нарочно для сего случая, разъезжали, тихо будучи тянуты канатами взад и вперед мимо дворца, по широкому каналу, и весь народ, которым оба берега канала сего были унизаны, любовался сим зрелищем. Подле дворца видели мы уже несколько придворных, приехавших с передовыми, и весь вечер сей провели в разъездах сих и в смотрении всех сделанных приуготовлений очень весело. Вечеру в предследовавший день давал знакомец мой г. Игнатьев у себя бал, на котором, по сделанному от него приглашению, был и я с обеими дочерьми моими.
Тут, как и прежде, не один раз случилось мне видеть моего младшего командира и жену его. Сам он казался весьма смущенным и погруженным в великую задумчивость. Может быть, опасался он, чтоб не открылись при сем случае кой-какие сделанные им шалости и чтоб не было чего-нибудь для него худого, со мною обходился он холодно и благосклонно, так что я не мог подлинно судить о тогдашнем его душевном ко мне расположении. Что ж касается до его супруги, то она явно почти оказывала свой гнев и неблаговоление к моим домашним, что их так расстроило, что они обливались даже оттого слезами. Словом, обоих их поведение против нас было в сей раз столь странным и непонятным, что сам я озабочивался оттого и смущался немало духом.
В ночь под 20-е число прискакал из путешествия своего наш наместник для сделания в Туле, для встречи императрицы, имеющей прибыть в тот день, всех нужных распоряжений. Я не успел услышать о его приезде, как раным-ранехонько поскакал к нему и получил от него приказание о ветречании государыни, вместе со всеми судьями и дворянством, подле судебных больших корпусов, где всем судьям велено было с обеих сторон стоять и дожидаться приезда императрицы. Госпожам же всем велено в нарядах своих собраться в собор мимо крыльца и входа, в который надлежало государыне ехать.
Не могу без смеха вспомнить о той превеликой суете, в какой находились все в сие достопамятное утро и какая скачка поднялась по всей Туле карет и колясок и бегание взад и вперед народа. Вся большая Киевская улица, от самого въезда и сооруженных при оном великолепных триумфальных ворот до самого собора и далее до дворца, установилась в один почти миг бесчисленным множеством народа, и он, с неописанною нетерпеливостью, ожидал прибытия государыни и той минуты, в которую увидит он свою обладательницу. Собор наполнился так боярынями, что сделалась в нем оттого духота совершенная. Все они одеты были в новые свои однорядные или женские мундиры, и всякая из них старалась получить для себя лучшее и выгоднейшее место для смотрения государыни, о которой все здесь наверное полагали, что она, поровнявшись против собора, непременно остановится и, вышед из кареты, войдет в церковь для поклонения святым иконам. Что касается до наместника, то сей, распорядив нужное, с некоторыми из чиновников своих и 12 человеками почетных, выбранных из молодых дворян и одетых в богатое платье, поскакали верхами за город для встречи императрицы.
В сем положении и стоючи все в своих местах, провели мы все тогдашнее прекрасное, светлое и тихое летнее утро. Наконец, в 12 часу гром пушечной пальбы за городом возвестил нам о приближении к городу императрицы. В миг тогда все и все и весь народ установился в порядке по своим местам, и все с неизъяснимым вожделением стали дожидаться ее прибытия и глазами искать уже вдали ее кареты, ехавшей за многими другими, проскакавшими мимо нас впереди. Наконец, показалась и она, окруженная множеством всадников, скакавших по обеим сторонам оной. Сам наместник скакал подле кареты сей с боку верхом и, не успела оная поравняться против нас, как все мы отдали ей глубочайший поклон. Но самое сие поклонение и лишило нас с толикою нетерпеливостью ожидаемого удовольствия ее увидеть, ибо вместо того, чтоб ей против нас остановиться, как того мы все ожидали, проскакала она мимо нас так скоро, что мы, подняв головы свои, увидели уже карету ее далеко от нас уже удалившуюся и посмотрели только вслед за оною.
Столь же хорошо в лестных ожиданиях своих обманулись и все наши госпожи боярыни, находившиеся в соборе, ибо и там императрице не угодно было выйти из кареты. Но она, остановившись на секунду против отворенных в соборе дверей, перекрестилась только пред вынесенным к ней архимандритом крестом и приказала тотчас продолжать путь свой далее ко дворцу. Итак, все тут ожидавшиеся госпожи, искони не видавшие государыню и в глаза, принуждены были ни с чем и с чувствительным неудовольствием разъезжаться по своим домам и квартирам. Всеми ими предводительствовала тогда наша губернаторша, госпожа Заборовская, но и ей самой столь же мало удалось государыню видеть, как и всем прочим.
Господи! Какое началось тогда у всех у нас, а особливо у госпож и боярынь наших, о сем происшествии судаченье и какие сожаления слышны были повсюду и от всех, что все труды и хлопоты ихние обратились в ничто и были тщетны. Но все, по крайней мере, утешали себя надеждою, что увидят государыню в приготовленном в сей день в театре спектакле, о котором все не сомневались, что государыня удостоит оный своим посещением.
Сие всеобщее желание наконец совершилось. Государыня, действительно, удостоила оный своим посещением и не успело, пред вечером, все дворянство в театр сехаться и все ложи оного наитеснейшим образом собою наполнить, как приехала и государыня в препровождении наместника и прочих господ и госпож из своей свиты. Минута вшествия ее, скажу, была восхитительная для всех. У всех зрение и сердца обращены были на оную, и не успела государыня показаться, как с возгремевшею вдруг музыкою все, встав, ей наиглубочайшим образом поклонились, и удостоены были и от нее соответственным поклоном. С сей минуты всех очи обращены были на ее во все продолжение представляемой тогда пьесы, которую едва ли и десятая часть народа тогда видела. Но сколь удовольствие всех ни было велико, однако, оно было еще несовершенно, ибо видение издали не удовлетворило далеко еще желания всех, хотевших видеть черты лица ее в близи самой. Но сие удовольствие надеялись все иметь на бале, который назначен был в последующий день в зале дворянского собрания и который, как все говорили, наверное, удостоит также императрица своим посещением.
По окончании спектакля поехала императрица обратно во дворец, а мы все, по выходе из театра, поехали вслед за нею для смотрения иллюминации и серенады в полном их виде и действии ко дворцу и провели остальное время сего вечера довольно весело, ибо было действительно много зрения достойного, в особливости же любовался я бесчисленным множеством плошек, которыми все стены Тульской старинной крепости и ее башень были иллюминированы. К последним, к приезду государыни, приделаны были сверху другие башеньки с шпицами, существующие и поныне, и все они установлены были множеством плошек, и все они вместе с наставленными по всем зубцам ниже оных рядами проволоки с скипидаром, зажжены были в один миг и представляли преузорочное зрелище. А таковое же душевное удовольствие доставляла всем зрителям и тогдашняя серенада. Оба разъезжающие тихо по каналу мимо дворца судна были в сей вечер не только наипрекраснейшим образом разноцветными огнями иллюминованы, но, кроме музыкантов и певчих, наполнены были множеством господ и госпож, и тихая восхитительная гармония духовной и вокальной музыки услаждала слух каждого. Один только недостаток при всем том был тот, что тогдашний июньский вечер был светлый и не доставало нужной темноты для всех сих иллюминационных зрелищ. Что касается до императрицы, то она весь сей вечер провела во внутренних своих покоях и более в отдохновении от трудов и беспокойств, с путешествием сопряженных.
Последующий за сим день 21-го числа июня пробыла государыня весь в губернском нашем городе Туле, и сей день был решительным всем нашим ожиданиям, надеждам и опасениям, для меня в особливости, достопамятным. Всем судьям и по всему дворянству сделана была еще с вечера повестка, чтоб собираться им в 9-м часу поутру в дворцовую залу, где имеют они быть представлены наместником императрице. Но я, как посторонний человек, заботясь более о своих надобностях, не рассудил ехать вместе с прочими во дворец, а одевшись поранее черканул {Здесь в смысле — поспешил, дернул.} за реку, в квартиру наместника и застал его еще одевающегося. Он принял меня милостиво и очень благосклонно, и говорил многое со мною, и сказывал мне между прочим, что он намерен в сей день представлять книги свои государыне, но не знает, удастся ли ему представить и мою. Однако говорил, чтоб взять и ее, и пески с собою, мне ж велел приобщиться к судьям калужским для шествия к руке императрицы. Пользуясь таковою его ко мне благосклонностью, решился я напомянуть ему о моем сыне и попросить его о неоставлении его по своему милостивому обещанию. Но на сие сказал он мне, что теперь сие сделать никак нельзя, а когда поедет чрез Тулу князь Потемкин, то он сделает и выпросит ему чин. Сим ошарахнул он меня так, что вдруг упала в моем сердце последняя надежда, и тем паче, что о князе, оставшемся при армии, было еще неизвестно, поедет ли он чрез Тулу или нет. Но душевное смущение мое в сей раз не долго продолжалось: наместнику что-то пришло вслед за сим на мысль переменить свое намерение и вздумал он вдруг все книги свои и мою поручить мне и употребить самого меня для поднесения их государыне. Таковое его ко мне благорасположение не только успокоило, но и обрадовало меня чрезвычайно. Я начал ласкать себя наиприятнейшею надеждою, что, может быть, иметь буду счастье говорить с самою государынею, не сомневаясь не мало в том, что императрица не преминет книги рассмотреть, а при сем самом по любопытству своему восхочет поговорить со мною о Богородицке и о саде оном. А тут, думал я, может быть, и спросит о рисовальщике сих книг, и я ласкался уже надеждой, что сей случай будет наивожделеннейшим для наместника, для испрошения ему от императрицы милости. В сей приятной надежде, подхватив книги, и поскакал я вслед за наместником, поехавшим во дворец, и дорогою мечтал в мыслях своих неведомо что и строил на воздухе гишпанские замки. Но, увы! Все свершилось и пошло не так, как я думал и себе воображал.
Не успел я приехать на оружейный завод, в конце которого находился дворец, как увидел расстилаемые повсюду красные сукна для шествия государыни и услышал, что она переменила свое намерение, и вместо того, чтоб смотреть завод после обеда, расположила употребить к тому тогдашнее утреннее время, и говорили, что она вскоре уже из дворца выйтить изволит. Сие смутило не только меня, но и самого наместника, нимало того не ожидавшего. Я, прискакав ко дворцу и вошед в зал, нашел уже весь оный наполненный дворянством, и наместник, увидев меня, велел мне скорее подавать книги. Я бросился благим матом за ними в карету, в которой они у меня оставлены были. Ее успели уже неведомо куда от крыльца отогнать, и я насилу мог ее отыскать. Тут, подхватив их все, потащил их без души во дворец. Была их целая ноша и все превеликие, состоящие из многих атласов и ландкарт и разных планов, до Тульской губернии относящихся. С превеликим трудом отыскал я наместника между народом, и он, схватя меня, поставил было сперва в зале, но вскоре потом ввел меня в другую внутренную и находящуюся подле зала комнату, и поставив в темный уголок подле окна и двери, в которую государыне входить в сию комнату и из внутренних своих покоев надлежало, и велел мне там стоять и дожидаться до выхода государыни.
Тут принужден я был стоять с добрую четверть часа и держать под мышкою отяготительную свою ношу. Книги были превеликие и тяжелые, и держать их было мне не без труда. К сему свою, переплетенную в зеленый гарнитур {Здесь: гарнитур вместо гродетур — плотная шелковая ткань.} и в прах раззолоченную, по приказанию наместника положил я на самый верх и, держучи ее помышляя, сам себе говорил:
— Что ты, моя голубушка, произведешь? Трудов над тобою положено много, и пойдут ли они в прок?
И вознесся мыслью своей далее, предавал судьбу ее на произвол невидимого всемогущего существа, прося его учинить с нею то, что ему благоугодно будет и что он признает для обоих нас с сыном за наиполезнейшее.
Между тем, как я таким образом умствовал, вдруг растворились двери и показалась шествующая в них государыня в провождении всех своих спутников и придворных. Минута сия была для меня самая критическая: уголок, в котором я подле самых дверей и окошка стоял, был самый темненький, и я, боясь, чтоб не преградить собою путь государыне, принужден был в сем уголке прижаться. И как в самый тот момент растворились двери и в залу, из оной вошел выписанный для сего случая ученый и славный архимандрит Павел, поелику тогдашнего нашего старичка архиерея Феодосия не было уже в живых и епархия наша была праздною, и государыня, отступя шага только два от дверей и на аршин только от меня, принуждена была для выслушивания говоренной архимандритом приветственной речи остановиться, а весь промежуток, между ее и дверьми, заступили вельможи ее свиты, то, будучи стеснен, не знал я, что делать, и видя сущую невозможность пробраться сквозь их на другую сторону дверей, стоял почти вне себя от смущения. Речь, говоренная архимандритом, была хотя не очень длинная, однако продлилась минуты две или три, в течение которых вся комната сия наполнилась множеством народа. А не успела речь кончиться, и государыня приложиться к подносимому архимандритом образу и, приняв его, отдать своим придворным, как подступил к ней тогдашний наш губернский предводитель с такою же приветственною речью, продолжавшеюся еще того долее.
Сие смутило меня еще больше. Со всем тем, стоючи в такой близости, позади своей монархини, имел я случай не только оной насмотреться, но и заняться мыслями о сей великой обладательнице тольких миллионов народа, которых всех судьба и счастие зависели от ее особы, и от которой я и ожидал тогда какой-нибудь милости. Но все сии размышления рассеял усмотревший меня наместник и подающий мне рукою знак, чтоб я с книгами моими как-нибудь пробрался позади императрицы, сквозь стоящих ее вельможей. Тогда другого не оставалось, как попросить господ дать сквозь кучу свою проход, что они тотчас и учинили. А между тем, как я, пробравшись сквозь придворных, подошел к наместнику, кончил и предводитель свою речь, то наместник, не медля ни минуты, и подвел меня с книгами к государыне и сказал ей некие слова, в которые я, в тогдашнем смущении, не мог вслушаться, я только знаю, что не успел я, преклонившись, поднесть книги свои к государыне, как кто-то из ее придворных схватил все оные у меня из рук, и я с тех пор их не видел, ибо он в миг скрылся с ними за народом, и куда он их понес, я того не мог уже никак видеть, ибо в самый тот момент и стали подходить к государыне наши градоначальники и судьи, а за ними и все дворянство к руке, и множеством своим так меня стеснили, что я с нуждою пробрался сквозь их в дальнейший угол.
Тут, стоючи позади их и смотря на весь сей торжественный обряд, продолжавшийся нарочито долго, имел я время заняться опять как прежними своими о монархине сей помышлениями, так и мыслями о дальнейшей судьбе с моею книгою. Я поискал ее повсюду глазами и увидел ее лежащую с прочими книгами в одном угле на столике. Вздохнув сам в себе, мыслями сказал:
— Ах, голубка моя! Что-то с тобою, бедняжка, воспоследует вперед? А начало что-то нехорошо, не в такое бы время желал бы я, чтобы ты поднесена была к государыне: когда ей теперь тебя рассматривать? И хорошо, если она тебя заметит, и ей благоугодно будет после полюбопытствовать и ее рассмотреть, а если сего, по несчастию, не воспоследует, и ее куда-нибудь спрячут, то прощай, как ее звали, и все лестные мои надежды лопнут, и труды, употребленные на нее, пропадут тщетно и без всякого возмездия!
Помышления сии привели весь дух мой в такое смущение, что я, огорчаясь тем, не имел уже охоты, вместе с прочими, итить к руке Государыни, но дал волю прочим заниматься сим обрядом и тесниться друг с другом, а сам, между тем, все еще ласкался надеждою, не удостоит ли Государыня после воззрения своего моей книги, и не востребован ли я буду к ней для каких-нибудь вопрошаний. Но, увы! и в сей надежде обманулся я совершенно, и как того во все течение сего дня ни ожидал, но сего не воспоследовало, и о книге моей не было ни малейшего тогда слуха и послушания, почему и заключил я, что Государыня никак об ней тогда не изволила и вспомнить, а того мене ее рассматривать, а правду сказать, было ей тогда и некогда помышлять о таком безделии: а все мысли ее тогда были не тем, а гораздо важнейшими предметами очень заняты. Ибо не успела она всех бывших тогда в собрании допустить к руке, как, не возвращаясь уже назад во внутренние покои, восприяла прямо через зал шествие свое для осмотрения оружейного завода, и наместник наш пошел пред нею для показывания ей и всей ее свите машин и производства оружейного дела. Вся толпа повалила тогда из залы и многие стали разъезжаться, а другие пошли вслед за оною, что увидя, вздохнув, сказал я опять сам себе: ‘Ну, поздравляю, вот тебе и все! беги в воду!’ И все труды и надежды мои полетели, как ключ ко дну.
Погоревав о таковой неудаче, с досады хотел было я убираться на квартиру, но, подумав-погадав, решился и я пойтить вслед за Императрицею и поглядеть, по крайней мере, на ее хождение по заводу и осматривание всех представляемых ей вещей. Но, к умножению моего душевного прискорбия, и тут не имел я великого и такого удовольствия, какого бы мне иметь хотелось, за превеликим множеством всякого рода и звания людей, не только ходивших толпами вслед за Государынею, но перебегающих с места на место, дабы видеть ее с лица, и по причине, что она, а особливо в тесных местах, окружена была всегда знатными особами ее свиты. Как я ни старался поймать где-нибудь случай видеть Императрицу опять в самой близи, слышать ее слова и замечать все ее движения, но не имел в том никакой удачи, а насмотрелся только на графа Ангальта, с нею из вельмож наших бывшего, да на цесарского посланника графа Кобенцеля, также на спутника ее и друга, славного принца де-Лиля, и то потому, что они иногда отставали от Императрицы и иные вещи особенно пересматривали, и самого даже тогдашнего ее фаворита, последующего повсюду за Государынею, случилось мне только раза два, и то вскользь, видеть: и я принужден был тем только и довольствоваться.
Осматривание сие и пересматривание всего и всего продлилось-таки нарочито долго, но наконец оно кончилось, и Государыня пошла опять обратно во дворец, куда все повалили за нею опять гурьбою, а вместе с ними и я льстился все еще надеждою, не дойдет ли дело до меня и не станет ли наместник, ушедший с нею во внутренние покои, отыскивать меня, почему, втискавшись с прочими в зал, наполнившийся опять народом, становился я нарочно в таких местах, где наместнику удобнее бы было меня усмотреть. Но как я никогда его не ожидал, но оного не воспоследовало, и я, увидев наконец, что стали носить на стол, приготовленный в другом зале, кушанье, и все начали разъезжаться, принужден был и сам последовать их примеру и уплетаться ни с чем на свою квартиру.
Там нашел я всех своих, ожидающих возвращения моего с великою нетерпеливостию и начавших тотчас меня спрашивать, что произошло с моею книгою. Но что можно мне было им сказать? я хотя и порадовал их тем, что я имел счастие подносить сам ее Государыне, но сам в себе, почитая счастие сие сущею ничтожностию, далеко не так его ценил, как они, и хотя им говорил, что Государыне рассматривать ее было некогда и никак не можно, и что может быть будет она пересматривать ее после обеда, и не воспоследует оттого каких приятных для нас последствий, но внутренно в себе не смел почти уже ласкаться сею надеждою.
Оставался еще некоторый луч надежды — тот, что не будет ли чего-нибудь на бале, на который все тогда собирались в наилучших своих нарядах ехать, ибо как все наверное полагали, что государыня не только оный удостоит своим присутствием, но и пробудет на оном во весь вечер, то и ласкался я надеждою, что не сделает ли в пользу мою чего-нибудь наместник, которому тут же быть необходимо надлежало, или, по крайней мере, не услышу ли я от него чего-нибудь о судьбе моей книги, а по всему сему поехал и я с сыном своим и боярынями на сей торжественный тогда и великолепный съезд и собрание с отменными и нетерпеливыми, меня смущающими, душевными чувствиями.
Мы нашли всю огромную залу дворянского собрания, наполненную уже народом и набитую безчисленным почти множеством господ и госпож и всех с крайнею нетерпеливостью и вожделением дожидающихся той минуты, в которую государыня прибыть имеет. А не успели мы несколько осмотреться, как вдруг и заговорили все:
— Едет, едет!
А не успело слово сие повсюду разнестись, как в миг произошла страшная между всеми суета и волнение. Все поспешили как можно скорее становиться в строй и составить из себя улицу для выхода и прохода к трону государыни, и сколько толчков надавано было при сем случае от протиснений друг другу. Всякому хотелось стать впереди и занять выгоднейшее место, и у всех дух почти переводился, как услышали уже вшествие приезжих в сени.
Вдруг наконец загремела музыка, и в тот же миг растворяются настежь входные двери. Но, подумайте и вообразите себе, как сильно поразились все бывшие тогда в собрании и как изумились, увидев вместо государыни нашего только наместника, ведущего за руку госпожу Протасову, спутницу императрицы, а вслед за ними других вельмож, с нею приехавших и ведущих также знаменитейших госпож за руки, которые все не успели войти в залу, как и пошли танцовать большой длинный польской.
Господи! Какое началось тогда у всех шептание и перешептывание. Поразись сею неожиданностью, спрашивали все друг у друга:
— Где ж и что ж государыня-то! Разве она не изволит быть?
И с неописанным прискорбием скоро услышали и узнали, что хотя она и намерена была удостоить сей бал своим посещением и осчастливить всю нашу публику своим присутствием, но, по причине усталости и небольшого недомогания, езду сию отменила, а изволила отпустить на бал наш всех своих только спутников и спутниц. Не успело известие сие по зале разнестись, как началось у всех неописанное о том сожаление, всяк изъявлял чувствование и прискорбие свое о том друг другу. Что ж касается до госпож, обманувшихся в наилестнейших своих надеждах и увидевших тогда, что все их траты и убытки, употребленные на свои наряды, обратились в ничто и сделались тщетными, то прискорбия, сожаления и даже самой внутренней досады изобразить никак было не можно.
Самого меня неожидаемоеть сия смутила вновь неизобразимым образом, и я только и знал, что сам в себе твердил:
— Вот те на! И вот чем все наши ожидания кончились! Жди себе, пожалуй, пока не дождешься.
А как вскоре потом услышали, что государыню не усталость и не недомогание от езды к нам удержали, а прискакавший за час пред тем из армии от князя Потемкина курьер, привезший какие-то очень важные известия, и что государыня очень ими смутилась и занялась тогда же писанием, то воскликнул я сам себе:
— Господи! Надобно же было и сему произойтить помешательству и такому несчастию особливому!
Сим и подобным сему образом, говорил я тогда сам с собою в мыслях, стоючи подле стены и прислонившись к оной, и признаюсь, что минуты сии были мне очень прискорбны и преисполнили дух мой даже досадою и негодованием на Государыню за таковое неуважение нашей публики и, так сказать, шутку, сыгранную с оною.
Но как мало мы тогда знали о истиной причине такой ее поступки, то охотно б все мы ее в том извинили, если б оная была нам известна. После узнали мы, что привезенное сим курьером известие было, в самом деле, не бездельное, но такое, которое не о бале нашем, а о ином и гораздо важнейшем заставило Государыню думать. Словом, курьер сей прислан был от князя Потемкина, с первым уведомлением о том, что турки, против всякого чаяния и ожидания, объявили нам войну. А самое сие и смутило Императрицу тогда до чрезвычайности.
Но как тогда всего того нам было еще неизвестно, то, погоревав несколько минут о неприходе на бал Государыни, вся публика принялась за танцы и провела опять весь вечер с обыкновенным удовольствием. Я сам, как ни скучен был сим случаем, но пробыл на оном до самого отъезда наместника и всех вельмож приезжих, и хотя в продолжение сих танцев и старался несколько раз становиться в таком месте, где б наместник мог меня видеть, ласкаясь все еще сколько-нибудь надеждою, не молвит ли он со мною хотя несколько слов, но ему тогда далеко не до того было, чтоб обо мне и о разговоре со мною помышлять, а все мысли его заняты были угощениями его гостей знаменитых и доставлением им всевозможных удовольствий.
Таким образом, пробыв на сем бале в угодность своим домашним даже за полночь и не дождавшись в сей вечер ничего, принужден был я и с своими и с прочими уехать на квартиру, чтоб взять сколько-нибудь от трудов сего дня отдохновения.
Сим окончу я сие письмо, превзошедшее давно уже свой обыкновенный предел, и, предоставляя дальнейшее повествование письму будущему, остаюсь ваш, и прочее.

Октября 31-го дня 1801 года.

ОТЪЕЗД ГОСУДАРЫНИ ИЗ ТУЛЫ

ПИСЬМО 230-е

Любезный приятель! Приступая теперь к продолжению повествования моего о пребывании императрицы в Туле и о бывших при сем случае со мною происшествиях, начну тем, что, возвратившись с помянутого в предследующем письме бала и легши спать, не мог я очень долго уснуть от толпящихся в голове моей множества разных мыслей, как о бывших в тот день происшествиях, так и о том, чего в последующий за тем день ожидать надлежало.
День происшествиях, так и том, чего в последующий за тем день ожидать надлежало. Никому из нас не было еще тогда с точностью известно, долго ли продолжится тогдашнее пребывание Государыни в Туле, а думали только вообще, что она, когда не долее, то, по крайней мере, весь последующий день пробудет еще в Туле, и заключали сие наиболее потому, что не была она еще в арсенале и не удостоила сего запаса и магазина приготовленного оружия своим обозрением, и который, по многим отношениям, того был достоин.
Равномерно неизвестно было еще никому, куда она из Тулы отправиться изволит, и в Москву ли прямо будет продолжать путь свой, или расположится заехать на короткое время к нам в Богородицк, чтоб удостоить взором своим волость свою собственную и толико ею уважаемую. Сего последнего я тогда уже и желал, и нет, ибо как до сего и ни велико было мое желание, чтобы все труды мои имели счастие удостоены быть монаршим взором и благоволением, в которых я, по известному люблению ее садов нового вкуса, почти не сомневался, но последнее неожиданное и досадное происшествие, случившееся в Богородицке, так меня смутило и настращало, что я опасался уже, чтобы недоброхоты мои не подожгли глупых мужиков к утруждению и самой Императрицы бездельническими просьбами и жалобами, и чтоб не могло оттого произойтить каких-нибудь и не выгодных для меня следствий, и опасение мое, в рассуждении сего пункта, было столь велико, что я тогда охотнее уже почти желал, чтобы она к нам и не заезжала, а потому заключая, чтоб к заезду к нам могла б побудить ее наиболее моя книга и любопытство видеть в натуре сад наш, с его изображенными на картинах прекрасными видами и украшениями, начал мало-помалу примиряться в мыслях с неожидаемым худым успехом подношения ей оной и почти доволен уже был тем, что ей некогда тогда было удостоить ее своим рассматриванием.
С сими утешительными мыслями и заснул я тогда. Но как при всем том хотелось мне удостовериться в том, заедет ли она или не заедет {В Богородицк.}, дабы в первом случае успеть сделать к приему ее все нужные приготовления, и заключая, что непременно о том знать надлежало наместнику, то и положил я следующее утро встать поранее и, одевшись, скакать за реку, на квартиру к наместнику, И постараться застать его опять еще одевающимся, дабы тем удобнее иметь случай с ним поговорить и обо всем нужном узнать и услышать.
Сие я и выполнил в самой точности. Но как ни рано я встал, как ни спешил себя убирать, с какою скоростью ни ехал к нему на квартиру, но, к превеликой досаде моей, не мог застать его уже дома, а повстречался с ним съехавшим уже со двора и скачущим в карете своей с такою скоростью во дворец, что он не успел и взглянуть на мою карету и на меня.
Погоревав и потужив о сем, другого не оставалось тогда мне, как поплестись вслед за оным и льститься надеждою найтить случай видеть его и поговорить с ним уже во дворце. Но судьбе угодно было, чтоб и в сей надежде я обманулся. Уже и замеченная мною во время дороги превеликая скачка взад и вперед адъютантов, ординарцев и драгун и удивила, и привела меня в некоторое смущение. А не успел я прибыть ко дворцу и войтить в зал, как поразился слух мой новою неожидаемостью и твержением всеми тут бывшими, что государыня в то же утро изволит отъезжать из Тулы, продолжая путешествие свое прямо в Москву, и что к отъезду ее делают наипоспешнейшие приготовления, и она скоро уже в путь сей и отправиться изволит.
Удивился и смутился я, сие услышав. Но смущение мое еще несказанно увеличилось, когда, в тот же почти миг, подошед к кучке разговаривающих между собою нескольких знаменитых чиновников, услышал и узнал я о настоящей причине толикой ее поспешности к отъезду, то есть объявление нам турками войны, и что по самому тому и князю Потемкину быть в Тулу уже не можно, и что ему велено остаться при войсках на границе находящихся, для делания нужнейших к обороне распоряжений, и о том уже отправлен к нему от государыни курьер {Речь вдет о второй за время царствования Екатерины II войне с турками (1787—1791 гг.). Эта война была особенно тяжела, так как Россия одновременно воевала со Швецией (1788—1790 гг.) и всячески сдерживала усиление возрождавшейся Польши, которая в эпоху ‘четырехлетнего’ сейма (1788—1792 гг.) не хотела считаться с так называемой русской гарантией.}.
Господи! как меня все сие смутило и растревожило. ‘Ну, вот тебе на! воскликнул я сам в себе в мыслях, вот что ажно удержало вчера Государыню от приезда к нам на бал! до того ли ей было, чтоб помышлять об оном, а того паче, чтоб рассматривать мою книгу и затевать ехать к нам в Богородицк! Видно теперь по всему, что самому Провидению не угодно было и не назначено было произвести ей какое-нибудь полезное для нас действие, и теперь сумневаться почти не можно, что все и мои, и сына моего труды ухнули и пропали по-пустому и останутся без малейшего возмездия! Но, ах! продолжал я далее, вспоминая прошедшее: вот тебе и князь Григорий Александрович, жди его, пожалуй, и льстись выпрашиванием у него сыну моему чина!’
Не могу изобразить, сколь прискорбна была для меня в тогдашнюю минуту сия последняя мысль и явное удостоверение в том, сколь мало можно полагаться на обещания вельмож знатных и сколь они малосильны к произведению чего-нибудь такого, что не угодно Промыслу Господню. Я не сумневался уже тогда в том, что все мои надежды и лестные ожидания рушились совершенно и исчезли как дым в воздухе. И как переменить всего того было уже не можно, то помышлял я уже о восприятии прибежища к своей философии и при помощи оной о приискании и запасении себя удобнейшими к утешению себя в сем неблагоприятном случае мыслями.
Между тем как я, удалившись в уголок, сими помышлениями занимался, увидел я вдруг вышедшего в залу из внутренних покоев адъютанта нашего наместника и спешащего идти на двор. Тут приди мне охота спросить у него, как у знакомого мне довольно человека, где находится теперь наместник и не могу ли я получить случай его видеть и с ним поговорить. ‘Эх, братец, воскликнул он, продолжая итить далее, он там у Государыни и до того ли теперь Михайле Никитичу, чтоб ему говорить с тобою. Государыня спешит своим отъездом и приказала ему проводить ее не только до границы его наместничества, но препроводить ее до Москвы самой. У него теперь голова уже кружится от раздаваемых разных повелений и от рассылки всех нас и ординарцев своих в разные места с приказаниями. И если милы тебе твои бока и не хочется также, ломя голову, куда-нибудь скакать, то советовал бы лучше ему не попадаться на глаза, а особливо, если нет тебе до него каких-нибудь необходимых нужд, а то он и тебя также куда-нибудь да протурит, и ты так уже животу своему не будешь рад, как я теперь’. Сказав сие уже при выходе на крыльцо, бросился он на подведенную к нему лошадь и исчез у меня из глаз в туже минуту.
Предостережение сие было мне весьма кстати и крайне для меня непротивно. Я поблагодарил его в мыслях за оное, а потому, опасаясь, чтобы в самом деле не попасться наместнику под обух, и не быть куда-нибудь также протуренным и чрез то лишиться случая видеть Государыню еще раз при отъезде, решился хотя возвратиться опять в залу и дожидаться в ней выхода и отъезда Государыни, как лучшего случая еще раз ее видеть поближе и всячески тулиться от наместника и, при выходе его из внутренних покоев, прятаться за народ, которого было в зале великое уже множество. ‘Пропади он со всем, думал и говорил я тут
Между тем, как я помянутым образом в зале вместе с прочими выхода императрицы дожидался, разнесшийся по городу слух о скором отъезде государыни встревожил всю Тулу и вскружил у всех голову, а особливо у госпож и боярынь, в ней тогда бывших. Всем им, не имевшим воображаемого счастья видеть ее ни в городе, ни на бале, восхотелось непременно, по крайней мере, видеть ее при выезде из Тулы. И, Господи! Какая поднялась тогда изо всего города езда карет в Московскую улицу, и какой стук и грохот происходил от множества карет, поспешающих в оную. Всем и каждому из них хотелось благовременно приискать себе там чей-нибудь дом или, по крайней мере, окошко в нем, для смотрения, и многие не жалели никаких денег при нанимании на несколько часов оных. Со всем тем многим не удалось найтить себе места в домах и окошках, а принуждены они были стоять в каретах на улице самой и выходить из них при проезде мимо их государыни. Но бедные и жалкие все они не получили за свои труды и убытки удовлетворения, всем им вообще удалось только взглянуть на проскакавшую мимо их, со скоростью, подобную молнии, карету с императрицею, и я сумневаюсь, чтоб которой-нибудь из них удалось ее в лицо увидеть.
Что касается до меня и всех бывших тогда в дворцовой зале, то имели мы вожделеннейший случай видеть государыню как при проходе через залы, так и при вхождении в стоящую пред окнами сей залы свою карету. Мы, налюбовавшись ею досыта, проводили ее с глубочайшими поклонами и сердечным желанием, чтоб путешествие ее было благополучно. Она села прямо в карету сама четверт, а именно: с госпожою Протасовой, принцем де-Линем и цесарским посланником Кобенцелем. И не успела сесть, как поскакала и скрылась из глаз наших в одну минуту. И через несколько минут выстрелы из пушек, поставленных при выезде из города, возвестили нам и о ее выезде из оного.
Сим образом проводили мы тогда нашу монархиню, и сей раз был последний, что я ее при жизни видел. Услышавши пальбу, поклонился я ей еще вслед и внутренно мыслил о своей книге, полетевшей вместе с нею. Что с нею после воспоследовало и рассматривала ли ее когда-нибудь государыня, того я уже совсем не знаю. А удалось мне только чрез несколько лет после того услышать, что ее видели лежащею вместе с прочими редкостными книгами в императорском Эрмитаже, в Петербурге. Но то только известно: не произвела она никаких выгодных ни для меня, ни для сына моего следствий, и труды наши, совокупно с ним, пропали по-пустому, а обратились только во вред трудившемуся неутомимо над рисованием картин, в ней находящихся, по причине мелкой работы, ибо он, как думаю сам я теперь, повредил и ослабил навек, к великому нашему прискорбию и сожалению, свое зрение.
Проводив сим образом свою монархиню, поехал я с сыном, бывшим тогда со мною, отыскивать своих домашних, о которых знал я, что и они вместе с прочими поехали в приисканный знакомыми дом на Московской улице. И отыскав их и побывав на той же улице у квартировавшей тетки ее госпожи Арцыбашевой и у Верещагина, возвратился я к обеду на свою квартиру. А после обеда поехал я к г. Давыдову как младшему и ближайшему своему командиру для принятия от него приказаниев об волости: ибо мы, не имея с ним надобности более жить в Туле, располагались в последующий за сим день пуститься обратно в Богородицк.
Г. Давыдова застал я дома, и нашел его весьма в веселом духе и по всему видимому, радующимся о скором отъезде Государыни. Ибо, как бы то ни было, чрез самое то исчезли все его опасения, чтоб не вышли наружу и не сделались каким-нибудь образом известными все его шалости и проказы в делах управления ее волостями. Он не преминул расспросить меня о том, что произошло с моею книгою, и услышав от меня обо всем происхождении, улыбался только, равно как бы будучи доволен, что так случилось, ибо я давно уже заприметил, что он смотрел на все, относящееся до нее, косым оком, хотя и не мог не хвалить ее работу. Может быть, происходило сие от некоторого рода зависти и досады, для чего и все сие дело производил не чрез его. Но как бы то ни было, но он кончил критикованием наместника, говоря, что напрасно он то сделал, что присовокупил ее к своим книгам и атласам, и что гораздо лучше было, если б отложил поднесть оную особливо до другого и удобнейшего времени, нежели какое тогда было. Впрочем, изъявил и он мне свое сумнение о том, чтоб могла произойти от ней какая-нибудь для нас польза, а тоже думал, что и я, то есть, что едва ли она не погибнет совершенно. Наконец, отпустил он меня, дав мне нужные по некоторым делам ордеры и сказав, что он в непродолжительном времени приедет и сам к нам в Богородицк, чтоб вместе со мною объездить всю волость.
Итак, собравишись с утра последующего дня, и пустились мы в свой обратный путь, и успели еще в тот же день приехать в Богородицк, где нашли всех остававшихся там, своих родных, в добром здоровье. Все они, и все наши городские друзья и приятели, не бывшие в Туле, замучили нас своими вопрошаниями обо всем там происходившем, и между прочим, и о самой судьбе вашей книги с рисунками. Я при рассказывании обо всем, до ней относящемся, хотя для скрытия внутреннего своего неудовольствия и старался придавать всему вид, сколько можно лучший, и не изъявляя ни мало сожалении своего в том, что не произошло от нее ничего, хотя приписывал все короткости времени, недопустившей Государыню на сии рисунки наши взглянуть, и говорил хотя, что воспоследует сие непременно, либо в Москве, либо в Петербурге,— но домашних своих трудно было мне переуверить в том мнении, что все труды наши пропали по-пустому, и их далеко не мог я столь скоро утешить, как хотел, в прискорбии, произведенном в них сим неудачным и неблагоприятным случаем. Но они не преставали долгое время о том горевать и тужить о потерянных тщетно столь многих трудах и стараниях.
Что ж касается собственно до меня, то я, следуя всегдашним правилам своим, очень скоро и без дальнего труда сам себя утешил и дух свой успокоил, чему в некоторое свидетельство могут служить приобщенные к сему точные слова, каким заключил я тогда в журнале моем записку о сем происшествии. Вот какого была она содержания:
‘Сим образом кончилось и наше путешествие и решились все наши сумнительства, опасения и мысли, и надежды. Ежели останется на сем и не произойдет ничего в Москве, куда вслед за Государынею поехал наместник, то можно прямо с Эзоповою баснею сказать: что трясущаяся великая гора родила только мышь, и вся громада наших надежд и трудов разрушилась и пропала попустому и исчезла, яко дым. Однако, я обо всем том ни мало не беспокоюсь и не тужу, по той причине, что я при самом еще начале просил моего покровителя Бога, чтоб Он при сем случае распорядил все обстоятельства так, как Он за лучшее и полезнейшее для меня признает, и потому и теперь не дерзаю никак роптать и чувствовать и изъявлять какое-либо неудовольствие о том, что так все произошло, а не инако. Ему, Господу моему, более меня и более всех известно, что надобно и что нет, а потому и буди Его во всем святая воля!’
Последствие времени и доказало мне довольно, что сия неудача далеко не была так велика и для всех нас предосудительна, как многие тогда думали и почитали, и что я в мыслях и заключениях своих ни мало не ошибался, и что благодетельствующему нам Промыслу Господню угодно действительно все тогдашнее происшествие так, а не инако распорядить, совсем не ко вреду, а к самой существительной еще пользе вашей. Вреда оттого не произошло нам ми малейшего, а польза произошла та, что от сего времени переменил я во многом образ моей жизни и свои занятия. И перемена сия, освободив меня от многих пустых, излишних трудов. доставила мне более спокойствия в жизни и более удобности употреблять время свое на занятия полезнейшие и такие, которые удобнее были к сделанию дней моих счастливейшими, нежели все ожидаемые тогда за труды наши тщетные возмездия и награды. Почему и ныне, вспоминая тогдашнее время, заключаю я, что в случае, если б Императрице все тогдашние наши рисунки и работы, по рассмотрении оных, понравились, то весьма легко могло бы воспоследовать, что б она, как любительница таких садов, от тогдашних моих меня оторвав, взяла к себе в Петербург и определила бы к каким-нибудь садам тамошним, где живучи, далеко не мог бы я таким истинным счастием и благополучием в жизни пользоваться, каким с того времени пользовался и пользуюсь и теперь еще. В рассуждении же самого сына моего не известно еще, произошла ли бы оттого какая польза, а он и без того получил после все нами желаемое, и при болезненном своем состоянии не имел бы ни малейшей причины сожалеть о том, что произошло все тогда не так, как мы думали и ожидали, а совсем иначе. А в рассуждении самого ослабления его зрения еще не известно в точности, от тогдашней ли мелкой и тщательной работы произошло оное или от каких-нибудь иных и натуральных причин. Словом, по всем обстоятельствам ныне совсем я инако о происшествиях тогдашнего времени думаю, нежели тогда думал, и благодарю еще Господа, что все тогда так, а не инако случилось.
Наконец, надобно мне слова два сказать и о нашем ящичке с мраморными нашими песками. Ему удалось иметь тогда лучший жребий. И доставила ему оный его тягость, ибо как мне вместе с книгами держать было неудобно, то приказал мне наместник оставить его до востребования оного Государынею, в карете, где он благополучно тогда, а после у меня и остался, и служил себе после долго достопамятным памятником тогдашних времен и происшествий.
Сим окончу я сие письмо, а вместе с ним и заключу и все сие собрание моих писем и учиню сие тем удобнее, что с сего времени, по случаю применения весьма многих обстоятельств, и дальнейшее повествование будет в некоторых отношениях инаково. Итак, сие покончив, скажу вам, что я есмь ваш, и прочее.

Октября 31-го дня 1810 года.

КОНЕЦ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Примечание. XXII ч., кажется, не была переписана начисто Болотовым, мы напечатали ее с черновой рукописи, до крайности неразборчивой. М. С.<емевский>

Часть двадцать третья

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО

В БОГОРОДИЦКЕ ПОСЛЕ

ОТБЫТИЯ ИМПЕРАТРИЦЫ

ИЗ ТУЛЫ ДО ЗАМУЖЕСТВА

СТАРШЕЙ МОЕЙ ДОЧЕРИ

В Дворянинове начата декабря 10-го 1810 года,

а кончена декабря 22-го 1810 года.

Продолжение 1787 г. и моего 49 года жизни.

Письмо 231.

Любезный приятель! Последнее мое письмо к вам, кончил я описанием достопамятной эпохи в моей жизни и возвращением моим в Богородицк, после неудачного в Туле пребывания и неожиданного разрушения всех лестных надежд наших. А теперешнее начну описанием нового периода моей жизни, который был также наполнен многими приятностями н неприятностями, и по некоторым отношениям был также довольно достопамятным в моей жизни. День, в который возвратились мы в Богородицк, случился быть 23 месяца июня. И как в сие время не было уже никаких надворных работ, да и вся надобность в них уничтожилась, поелику мы не могли уже более ласкаться тою надеждою, что удостоится сад наш и все труды наши воззрением Императрицы (и что было наиглавнейшею побудительною причиною в предпринимании оных), то при всем душевном прискорбии о тщетности всех трудов моих, чувствовал я, по крайней мере, ту отраду, что вдруг чрез то освободился я от несметного множества ежедневных забот и хлопот, соединенных обыкновенно и с неудовольствиями разными. С плеч моих тогда ровно как превеликая гора свалилась, и я уже не о работах, а о том помышлять начал, как бы мне будущее время свое употребить более в собственную свою пользу и снискивать, колико можно более приятнейших минут в жизни.
Итак, отдохнув от своего путешествия и оставя большой сад с покоем, принялся я за свои кабинетные упражнения, доставившие мне всегда более успеха и удовольствий, нежели какие иные дела и вещи, и которые вкупе служили мне всегдашним отдохновением от трудов надворных. И как во все бывшие в последние месяцы многоразличные и беспрерывные надворные занятия не имел я времени не только продолжать сочинение издаваемого мною ‘Экономического Журнала’, но и помыслить об нем (и чрез то дело сие было у меня и гораздо позапущено),— то, не хотя, чтобы в еженедельном издавании оного произошла и малейшая остановка, принялся я тотчас за приготовление в запас материала для оного, и во все остальные дни месяца июня занимался почти одним сим делом, и позапасся чрез то опять на несколько недель материалом.
Однако продолжалось сие не далее как до 4 числа июля, в который день оторван был я опять от сих занятий приездом к нам младшего моего командира г. Давыдова. Приезжал он к нам в сей раз не столько за делом, сколько за бездельем, и пробыл у нас в гостях безмала две недели. Главная цель приезда его состояла, как я после узнал, в тайном и злоумышленном посягательстве против меня и в отыскивании чего-нибудь, чем бы меня в уме наместника очернить и, лишив меня той благосклонности, которою я от сего пользовался, разными пронырствами довесть до того, что[бы] я был сменен и на мое место определен был другой и такой, который бы не так много мешал ему поправлять расстроенное состояние свое на счет волости, или, прямее сказать, набивать от ней дырявый карман свой. Всходствие чего и привез он с собой землемера Рудина, человека, способного на всякое зло и прескверного характера, назначаемого наружно для снимания на план и измерения некоторых мест и земель, определяемых под население переводимых в волость и купленных от г. Верещагиеа из Щеглова крестьян, а втайне к тому, чтоб он помогал ему ковать помянутый тайный и коварный ков против меня, чему также должны были с своей стороны поспешествовать и Варсобин, вместе с князем нашим городничим.
Случай ко всему тому казался всем им тогда наиспособнейший, по причине бывшей при последнем приезде к нам наместника, по наущению Варсобина, злоумышленной жалобы и просьбы от крестьян о недостатке хлеба по тогдашнему неурожайному году, ибо как от наместника по поводу сего приказано было г. Давыдову объездить самому лично всю нашу волость и осмотреть действительно худобу урожая и недостатки крестьян, и сделать по всем просьбам их удовлетворение, то и употребил он самый сей объезд волости к прикрытию своего сокровенного умысла, и приехал будто для сего личного освидетельствования неурожая и езды по волости.
Кроме сего, хотелось ему попраздновать у нас и в приближавшуюся годовую нашу Казанскую ярманку, а сверх того поволочиться за дочерьми г. Маркова, ибо как сей соседственный дворянин имел у себя двух больших и весьма вольного поведения дочерей, из которых меньшая была на лицо очень недурна, и ему их некогда видеть и сею прельститься случилось, то хотелось ему и в них испытать поискать своего счастия.
Все сие было, однако, так скрыто и утаено, что я, ни мало о том тогда не зная и не ведая, а видя его по-прежнему к себе благоприятным и дружелюбным, встретил его с обыкновенным своим простодушием и к нему приверженностью, и рад еще был, что он в сей раз приехал один и не привез с собой своей горделивой супруги. И потому и помышлял о том, как бы его угостить лучше и сделать ему пребывание его у нас колико можно приятнейшим.
Поелику дней до наступления ярманки нашей оставалось уже немного и ему хотелось ими, в рассуждении помянутого объезда волости, воспользоваться и успеть сколько-нибудь деревень до ярманки объездить, то на другой же день, отобедав у меня, взяв с собою помянутого землемера и Варсобина, мы с ним в одну сторону волости и отправились, и были в селах Иевлеве и Черневке и деревнях Щегловке и других нескольких, где, осмотрев поля, и ночевали, а между тем землемер должен был снимати, на план огороды и, вместе с тем, производить и другое свое дело, состоящее в тайных распрашиваниях и, у мужиков обо всем и обо всем и в отыскиваниях чего-нибудь к оклеветанию на меня.
На другой день таким же образом объездили мы селения Озерки, Плесы, Упище, Красную Слободу и село Верхоунье, и во всех их происходили осмотры, спросы и расспросы и разбирательства крестьянских дрязгов и ничего незначущих просьб друг на друга. Но как ни желал он, чтобы что-нибудь вышло на меня, но ничего не выходило, да и выттить было нечему, ибо все крестьяне были мною совершенно довольны и не имели ни малейшей причины к каким-либо жалобам. Итак, не солоно хлебав и пообедав в последнем месте, возвратились мы в Богородицк, где и нашли начало ярманки.
Сия была у нас в сей год довольно многолюдная и состояла более из простого народа, дворян же приезжих, кроме Марковых и других некоторых, было немного. Мы провели первый день оной в разъездах по ней и по гостям и объездили всех наших городских, и командир мой был весел как медный грош, и более от того, что в сей день получили они с городничим нашим Императрицины подарки, которые и она, также как и хан, всюду и всюду во время путешествия своего рассыпала и теряла на сие без всякой пользы превеликие суммы, ибо подарки раздаваемы были всем чиновникам, достойным того и недостойным. На часть командира моего досталась изрядная золотая табакерка, а городничему часы. И я, смотря на то, подумал тогда: ‘ах, если бы Государыня знала, есть ли за что одарять сих господ, а особливо первого, то не то бы было: не того, а иного он за деяния свои достоин!’ Тому, кто трудился и работал и прямо достоин быль доброго подарка, ничего и даже спасиба не сказано, а кто больше ничего не делал, как только мытарил и дурил, пожалована табакерка дорогая! Но так-то у нас и все дела идут!
В день самого праздника было у нас общее собрание в церкви, а потом для всех мужчин обед во дворце у моего командира, а для всех боярынь и девиц у меня в доме, куда после обеда пришли и мы все и сообща провели весь сей день в гуляньи по садам и в забавах разных, и кончили общим ужином у меня в доме.
Наутрие поехал командир мой обедать по приглашению к господину Маркову. И дабы ему там удобнее было без меня продолжать свои интриги и, по обыкновению своему, подгулять и пображничать, то не взял меня с собою, а препоручил объездить одному всю Бобриковскую волость, ибо мое присутствие его связывало по рукам и по ногам. Что у них там происходило, того уже подлинно не знаю, а доходили только после до нас слухи, не весьма выгодные о его поведении, и такие которым мы и дивились, и хохотали не один раз, и я был и рад, что меня там не было, и я освобожден был от стыда и срама.
Итак, повинуясь приказавию, ездил я с одним из канцеляристов своих в Бобриковскую волость. И объезжая все села и деревни, принужден был проводить в том целых два дня. Возвратясь в Богородицк, поехал отыскивать своего Николая Сергеевлча, хотевшего, переночевав у Mаpкова, пуститься опять в волость, но вместо того заезжавшего еще в гости к господину Сафонову. Тут, будучи и подгулявши, проболтался он во многом о своих против меня тайных посягательствах, но г. Сафонов был так честен, что противоречил ему всячески и хулил его за намерение против меня, со всеми с своей стороны ни в чем невинного, что всё узнал я после и очень благодарен был за то г. Сафонову, очень меня тем одолжившему.
Итак, в третей уже день отыскал я г. Давыдова в волостном нашем селе Михайловском, откуда, кончив свои расспросы и пустые дела, поехали мы с ним обратно в Богородицк, но ему у г. Маркова так полюбилось, что он не утерпел, чтобы еще не заехать к нему в дороге ночевать, отпустив меня наперед прямо ехать в город, и сам не прежде как на другой день к обеду к нам отыскался.
Тут принялись мы о ним за писание разных ордеров и повелений и провели в том целых два дня, занимаясь между тем и разными веселостями. Я принужден был строить для него опять пиры и заводить танцы и балы, обеды и ужины, и насилу-насилу поехал он от нас уже в двенадцатый день по своем приезде, и мы рады-рады были, что его от себя проводили.
Бывшие при нем съезды и разные увеселения так нас разохотили, что мы продолжали и после его отъезда почти всякий день съезжаться и провождать время в играх и в гуляниях, а особливо по садам, в лучшем виде тогда находившимся. Прекрасная и лучшая летняя погода поспешествовала к тому много: не один раз забавлялись мы также катаньем в прекрасной лодке по прудам и во время жары купаньем в своей купальне, и не один раз говаривали: ‘когда Государыне не удалось у нас побывать и садом нашим повеселиться, то, по крайней мере, чтоб труды наши не пропали тщетно, повеселимся им сами и тем вознаградим себя за свои хлопоты и беспокойства’. А 18-го числа сего месяца, по случаю отправляемого в сей день торжества о выздоровлении великих князей от оспы, согласясь между собой, составили мы во дворце порядочный редут. И как случилось в сие время к нам кой-кто и приезжие, то было у нас тут и множество танцев. Словом, весь почти сей месяц провели мы как-то отменно весело.
В конце же оного имели мы у себя важного гостя. Случилось проезжать через Богородицк именитому нашему вельможе и бывшему потом главнокомавдующим в Москве, а напоследок фельдмаршалом и предводителем всей нашей армии князю Александру Александровичу Прозоровскому. И как, по обыкновению, мы всем знаменитым особам назначали наш дворец для квартирования, то стоял и он с княгинею, женою своей, в оном, и я имел чрез то случай спознакомиться с ними короче. Оба они гуляли по нашему саду и хвалили весьма нашу развалину, грот и все прочее, что для меня было весьма непротивно. Я поднес им небольшую коллекцию из своих мраморных песков, и они привяли с великою благодарностию.
По отъезде сего гостя, провел я все достальные дни июля и всю первую половину августа месяца в мире и тишине. И как в садах и в прочих местах никаких более уже работ не было, то тогда только почувствовал я прямо приятность свободы и совершенного досуга, что и побуждало меня не предпринимать уже ничего более в большом казенном саду, а ограничить себя единым поддерживанием его в таком состоянии, в каком он тогда находился, и то единственно для того, чтобы мне можно было самому им увеселяться и водить в него друзей и приятелей своих, также и любопытных проезжих, желавших оный видеть, для гуляния в оном, а, впрочем, на досуге заниматься уже более своим собственным садиком, который и доведен был в такое уже совершенство, что он веселил меня еще больше большего, и я не редко провождал в нем но несколько часов сряду в читании книг, в гуляньи по маленьком своем аглицком и со вкусом расположенном тут садику, в отдыхании на дерновых и деревянных сиделках и лежанках, а иногда занимался в тени под деревьями даже и самым писанием своим, и по всему тому сделался он мне весьма любезным.
Но едва только начал приближаться праздник Успения Богородицы, как встревожен я был опять письмом от моего командира, призывавшим меня немедленно к себе в Тулу, наипаче в деревню его Анненское, где имел он тогда свое пребывание. Но езда сия была мне не столько досадна и обременительна, как приятна. Г. Давыдов выписывал меня в сей раз только для того, чтоб и по случаю отъезда его в Петербург, куда призывали его какие-то надобности, переговорить со мной кое о чем, относящемся до волости. И как я к нему в его Анненское приехал, то принял меня с отменною ласкою и благоприятством, так как небывалого еще у себя там гостя, и, показывая мне все свое житье бытье, заводил меня по всем местам своей усадьбы, а наутрие, в самый день праздника Успения Богородицы, возил с собою в гости к дяде своему, почтенному и доброму старичку Николаю Ивановичу Лаговщину, тестю знакомца моего г. Хомякова, Ивана Васильевича. Там, кроме нас, были и многие другие, и наиболее прихлебателей и любимцев наместниковых, как-то: г. Веницеев, Беер, Шенелевы (оба брата) и г. Арсеньев, Михаил Иванович. И мы все провели сей праздник у добродушного хозяина очень весело, и возвратились в Анненское с удовольствием.
Наутрие, заботясь все о моем сыне, не упустил я об нем при разговоре с Давыдовым упомянуть об оном. И как он опять охотно брал на себя постараться о доставлении ему сержантского чина, или, по крайнёй мере, отсрочки, то вручил я ему привезенный с собой паспорт его и он свято обещал мне употребить в пользу его все, что только учинить он в состоянии. Потом, переговорив со мной обо всем нужном, отпустил меня обратно не Богородицк, куда приехав, нашел я опять князя Прозоровского, кочующего у нас во дворце. И повидавшись в тот же вечер с ним, проводил его наутрие в дальнейший путь. И с того времени я уже и не видал более сего нашего знаменитого боярина, который как в свое время ни славен, был, но я при случае разговоров с ним и щупая, так сказать, его пульс, по многим отношениям находил между им и князем Репниным великую разницу и не мог никак восчувствовать к нему такого искреннего почтения и уважения, какое вперил в меня к себе князь Николай Васильевич.
По отъезде его, занялся я опять продолжением своих кабинетных литературных упражнений, и не только заготовлять запасной материал для своего журнала, и переправлять первую часть своей ‘Детской Философии’. Поводом к тому были просьба и желание г. Новикова напечатать сие мое сочинение совсем вновь. И как прежнее расположение самого начала оного мне не совсем нравилось, то хотелось мне самое вступление и начальные разговоры совсем переменить и сделать лучшими и интереснейшими. И сим-то делом занялся я наиболее в сие время. Но изо всего того ничего не вышло: я хотя и сочинил помянутые разговоры, но судьбе не угодно было, чтобы книга сия была вновь г. Новиковым напечатана. Стечение разных обстоятельств положило ему в том препону.
Между тем, пользуясь досугом и отсутствием обоих моих начальников и командиров, восхотелось мне побывать сим летом в своей деревне и пожить в ней неделю-другую времени. Итак, решившись туда съездить и взяв с собою жену, старшую вашу дочь и сына, 22-го августа в сей путь и отправились.
Езда наша туда была в сей раз сопряжена с некоторыми неприятностями. Не успели мы в Тулу въехать, как изломился под нашею каретою заднее колесо, и так исправно, что мы принуждены были выпросить у знакомца своего г. Рыкачова карету, в которой бы нам доехать можно было до Пастухова, где имели множество хлопот с приискиванием другого колеса. Но и с сим при продолжении своего пути промучились мы долго, а сверх того захромала у вас еще лошадь, что присовокупило досаду к досаде. Но как бы то ни было, но мы наконец до своего Дворенинова дотащились.
Едучи в оное, дорогою оба мы с сыном занимались мыслями и разговорами о нашем обиталище и садах его и о том, что бы в оных сделать. Привыкнув совсем уже к новому вкусу в садах и полюбя новоманерные иррегулярные или паче натуральные, хотелось обоим нам преобразить и свой ближний к дому сад, и как оный, так и нижний украсить, по примеру Богородицкого, разными водяными и другими натуральными украшениями и придать ему вид совсем отменный перед прежним. С наполненною о сем мыслями головою не успели мы в свою деревню приехать, как и начались у нас прожекты за прожектами, и если бы не помешало вам случившееся в самый первый день пребывания вашего там превеликое и весьма для нас неблаговременное и крайне досадное ненастье, то мы в тот же бы еще день и приступили уже к работе. Но, за ненастьем, принуждены мы были сидеть, поджав руки. По счастию, продолжилось оно менее суток и, к обоюдному удовольствию нашему, развязало нам руки.
Итак, не успело сколько-нибудь разнедриться, как и принялись мы за свое дело, и с того часа во все двенадцатидневное тогдашнее пребывание мое в деревне занимались беспрерывными и столь многими трудами и работами, что не имели ни минуты свободного и праздного времени. Почему и успели в самое сие короткое время наделать и совершить множество дел, а многим другим положить основание. И в сие то время, во-первых, и распространили мы свой нижний сад, присоединив к нему весь низок по самую реку. Во-вторых, расширили свою нижнюю сажелку, и из прежней четвероугольной ее фигуры превратив ее в пространнейшее и иррегулярное озерко. В-третьих, основали прудок в вершине и оба нижние басейны с островками. 4) Сделали рыбный канал с мосточком чрез оный, провели воду из подточка и заставили ее каскадом литься в свою сажелку в озерко. 5) Перенесли с горы маленький свой осмиугольный павильон и основали оный на холме, подле озерка, где оный стоит и поныне. 6) Проложили многие вновь по горе новые дороги. 7) Основал я и назначил на клину затеваемый вновь аглинской сад. 8) Прожектировал запружение нового большого пруда выше своего старинного верхнего. 9) Получил первую мысль о насаждении там же за старинною рощею новой для грибов рощи, которую после и действительно насадили и которая существует и увеселяет меня и поныне. Но и кроме всех сих затеев, было у нас множество разных и других прожектов и затеев, и чего и чего мы с сыном тут ни затевали, который, между тем, как я занимался работами и распоряжениями он срисовывал и тут с натуры разные садовые виды и нарисовал их четыре. Словом, у обоих у нас были полны руки дела, и за ними и не видали мы как протекло сие время, которое, впрочем, провели мы с ним с отменным удовольствием.
Что ж касается до моей жены и дочери, то сии не долго с вами тут пробыли, но на третий уже день после вашего приезда уехали назад в Богородицк, оставя нас одних заниматься нашими работами. Но, наконец, надлежало и нам расставаться опять с своим любезным Дворяниновым и ехать опять в свое место. И как от сделавшегося ненастья, и от того грязи, ехать вам было не можно скоро, то не прежде туда приехали, как 6-го сентября, проведя целых почти три дня в дороге, и привезя с собою прекрасную моську, пойманную на дороге между Сулемой и Тулицою и от кого-то отставшую. Сей породы собак никогда еще до того в доме нашем не было, и я так ее полюбил, что с сего времени были всегда и безпереводно у меня моськи, как и теперь еще одна престарелая существует.
В Богородицке нашел я всех своих здоровыми, но до крайности раздосадован был дошедшими до меня разными слухами и более огорчительными и досадными. Происходили тут в отсутствие мое многие неустройства и беспорядки, а особливо от Варсобина и снюхавшегося с ним землемера Рудина, продолжавшего все еще у нас свою работу, и не столько делающего дело, сколько разного рода пакостей, и таких, которыми я был очень недоволен.
Не успел я приехать и собраться еще с духом, как и принужден уже был принимать и угощать у себя многих гостей. Приехала к нам г-жа Бакунина, с сестрою своею и ее зятем г. Двощинским и его женою, а был с ними и сын госпожи Бакуниной, учившийся прежде того у нас в пансионе, но в сие время выросший уже довольно великим и бывший молодцом добрым и завидным. Все они не только у нас ночевали, но и пробыли весь последующий день и вместе с нами праздновали день Рождества Богоматери, в который угощали мы их у себя обедом и ужином, а днем водили гулять их по садам, а потом увеселяли музыкою и танцами, и провели время сие с ними очень весело. Все мы почитали сей приезд их ничего незначащим и обыкновенным, но после и чрез долгое время узнали, что имели они при том особливые виды. Госпоже Бакуниной нравилась очень старшая дочь моя по ее доброму и любезному характеру, и у ней давно уже мысли были о том, чтобы женить ей сына своего на ней, которого она для того более и привозила с собою, чтобы ему, ее давно не видавшему, показать. И как дочь моя и ему полюбилась очень, то и стали они о том помышлять пристальнее. И госпожа Бакунина жалела только о том, что сын ее был слишком еще молод и находился в службе, почему о том тогда ничего говорено и не было.
Гости сии едва только съехали со двора, как приехали к нам уже и другие. Была то тетка Матрена Васильевна с обоими своими зятьями и дочерьми. Итак, принуждены мы были их у себя угощать проживших у нас более суток. А едва только сии съехали со двора, как смотрим третьи гости на двор, господа Болховские с родственницею нашею Татьяною Федоровною Кавериной, а вместе с ними и наш городничий с женою. Сии приезжали было к нам с важным делом и хотели сватать дочь мою за знакомца и друга своего землемера г. Качалова, человека изрядного, но не имеющего ни какого достояния. Но спасибо, что все собирались о том говорить, но не собрались, а мы тому были и рады, ибо дочери своей отдавать за него никак были не намерены.
Всего удивительнее, что сей пункт времени особливого примечания достоин был в рассуждении моей дочери и разных сватовств за нее женихов многих и в одно почти время, ибо, кроме обоих вышеупомянутых затеваемых сватовств, на другой день получил я письмо от сродственницы нашей Анны Осиповны Гурьевой, с формальным сватовством за нее некоего алексинского помещика г. Салтанова, Николая Ивановича, а дня через два после того прискакала к нам приятельница наша Аграфена Михайловна Челищева с предложением нам и с своей стороны еще одного жениха, ее родственника Дмитрия Ивановича Хотяинцова. Все сие не только нас удивляло, но приводило в нестроение и все мысли ваши. Ибо сколько с одной стороны было нам и не противно, что столько женихов начало вдруг за Елисавету нашу являться, столько с другой не знали, к которому из них наиболее прилепляться, и помышляли только о том, как бы не спешить сим делом, а выигрывать время для обстоятельного обо всем разведывания и точнейшего рассмотрения.
Между тем, как сие все происходило, прискакал к нам в Богородицк еще один знаменитый гость, а именно генерал Иван Иванович Давыдов, приехавший, по данному ему от командира моего дозволению, тешиться в волости нашей псовою охотою. Итак, принужден, я был ходить к нему на квартиру и потом угощать его и у себя. Но, по счастию, пробыл он у нас не долго, и дня через два опять уехал, поблагодарив меня за дозволение ему ездить с собаками. А не успели мы сего проводить, как новые и незнакомые гости на двор. Были то два карабинерных офицера, стоявшие в Дедилове с эскадроном своим на квартирах и приезжавшие тогда со мною познакомливаться. Один из них был немец, по фамилии Таубе, человек очень хороший и веселый, а другой — ротмистр, родом поляк и также человек ласковый и приятный, с которыми обоими мы тотчас познакомились и сдружились. А вслед за ними приехал к нам и внучатный брат тещи моей, Петр Алексеевич Киреев, с женою своею и свояченицею, и сии прогостили у нас также двое сутки.
Сим образом имели мы почти две недели сряду беспрерывно у себя гостей, отнимавших у меня все время для собственных моих упражнений, так что в сие время я едва успел написать письмо к родному племяннику своему, Михаилу Васильевичу Hеклюдову, сыну покойной сестры моей Прасковьи Тимофеевны. О сем узнал я около сего времени, что он с семейством своим находится в Петербурге и живет в собственном своем доме. И как мне таковой знакомец и столь близкий родственник и друг был при тогдашних моих обстоятельствах очень нужен в Петербурге, то хотелось мне известить его о себе и восстановить с ним переписку.
Далее примечания достойно, что около самого сего времени разнеслась у нас молва, что наместника нашего берут к армии, и будто вместо его поручаются наши волости Алексею Васильевичу Нарышкину. Легко можно заключить, что слух сей, пересказанный мне некоторыми приезжавшими ко мне соседями, весьма меня смутил и перетревожил, однако, я, не совсем тому веря, положил дожидаться достовернейшего о том известия.
Вслед за сим наступил праздник коронации императрицыной, в который день, будучи у обедни, имел я удовольствие в первый раз слышать певчих своих, поющих в куполе оной, будучи совсем от народа невидимыми. И был очень доволен, что выдумка и затея моя имела успех наивожделеннейший, ибо как в церкви нашей не было хоров, а в больших окошках, находящихся в куполе, было столько простора, что в одном из них можно было им всем уместиться, то вздумал я велеть приделать по кровле туда всход и лесенку, дабы могли они с оной снаружи входить в амбразуру окна и там петь всю обедню. Нельзя довольно изобразить, как хорошо все сие удалось и как приятно было слышать поющих там высоте и в самом куполе.
Вскоре за сим, по случаю начавшейся Покровской Лебедянской ярмарки, вздумалось жене моей вместе с обеими старшими дочерьми моими и сыном съездить в Лебедянь, для некоторых покупок. А я, оставшись дома, имел случай угощать у себя приезжавшего нарочно ко мне для того, чтобы меня узнать, того г. Римского-Корсакова, который после того, командовал целой армией в Швейцарии против французов и сделался чрез то славен. Он был тогда еще только полковником, и мы проговорили с ним в кабинете моем более двух часов и расстались со взаимным почтением друг к другу. Он рассказывал мне многое кое-что о неизбежной у нас войне с турками, и о объявлении которой мы в последующий за тем день получили и манифест самый.
Вскоре после возвращения моих домашних из Лебедяни, ездили мы к г-же Бакуниной, где случился быть и г. Верещагин, возмутивший весь дух мой рассказами своими о посягательстве против меня командира моего Давыдова и о том, как он клеветал всячески на меня наместнику и даже, чтоб меня сменить и на мое место определить приятеля его г. Солнцева, бывшего у нас некогда в Алексине воеводским товарищем, но что наместник никак его не послушал и на предложение его не согласился. Всему тому я хотя и не совсем верил, но не мог, чтоб не подивиться странному характеру г. Давыдова, и довольно надивиться тому, как люди могут так притворничать и, питая в душе злость и коварство, наружно надевать на себя личину благоприятства и дружества и казаться так добродушным и ласковым. Но как бы то ни было, но по соображении некоторых деяний его со слышанным тогда, имел я причину в чистосердечии г. Давыдова начать сомневаться и принимать возможнейшие от него впредь осторожности и не слепо, по простодушию своему, верить всем его наружным ласкам.
Между тем, сватовство г. Салтанова за мою дочь не выходило у нас из головы. И как сим женихом совсем пренебрегать было не можно, то мы всячески старались разведывать короче не только о его состоянии, но и обо всех касающихся до него обстоятельствах, и не только кой к кому об нем писали, но и нарочно посылали инкогнито человека в те места, где он имел жительство для расспросов о его житье-бытье и обо всем прочем. И возвратившийся человек привез нам такие известил, которые заставили нас еще более думать и более еще не спешить входить с сим женихом в связи, ибо многие из них, а особливо относящиеся до его малого достатка, а напротив того о многих его долгах были нам весьма неприятны.
Вскоре за сим наступил и месяц октябрь, и с ним седьмое число, в которое совершилось мне 49 лет, и начался пятидесятый год моей жизни. Я праздновал его и в сей раз более духовно, нежели наружно, размышлял о всех происшествиях в течение минувшей моей жизни, судил, что провел уже большую половину оной и что оставалось мне жить уже гораздо менее, и благодарил Господа за все Его бесчисленные милости и благодеяния, оказанные мне в продолжение толь многих лет, и просил Его, чтобы не оставил Он меня и в остальные года моей жизни Своим милостивым покровительством, а особливо при тогдашних моих критических обстоятельствах и сумнительном положении, и всемощною Своей десницею защитил и охранил меня от происков и злых ков всех тайных завистников и недоброхотов. Сии моления мои были Им и услышаны, но о сем услышите вы после, а теперь дозвольте мне на сем месте поостановиться и, кончив мое письмо, сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(Декабря 10 дня 1810 года).

50-й ГОД МОЕЙ ЖИЗНИ.

Письмо 232.

Любезный приятель! Начало пятидесятого года моей жизни ознаменовалось новыми для меня заботами и беспокойствами. Приезжает к нам из Тулы г. Веницеев, со своими любезными псами, чтобы повеселиться в волостях наших звериною ловлею, до которой был он страшный охотник. Гость сей был для меня не столько приятен, сколько отяготителен. В сие время хотя и не был он уже секретарем при наместнике, а был советником при оружейном заводе, но как, не смотря на то, все еще продолжал быть фаворитом и первейшим деловым человеком у наместника и им очень уважаем, то необходимость заставливала и меня уважать его всячески и о угощении его иметь попечение. Но, признаюсь, что я делал сие против своей воли, ведая довольно, что человек сей, не зная, не ведая за что, не весьма ко мне доброхотствовал, и был втайне моим почти недругом, а задушевным другом всегдашнему завистнику и недоброхоту моему князю Назарову, нашему городничему. Ожидал я, что и при сем случае произойдут от сего последнего какие-нибудь клеветы и каверзы, и по всему тому не лежало у меня никак к нему сердце. Со всем тем, принужден я был скрывать во внутренности души моей все к нему чувствуемое и показывать наружно всевозможнейшее к особе сей почтение и благоприятство.
Как в сообществе его находился Александр Иванович Хрущов, родной племянник приятеля моего г. Новикова, и которого я видал у него не один раз вскользь, то имел я тогда первый случай с сим любезным молодым человеком познакомиться и сдружиться. Но как услышал от него некоторые неприятные вести о его дяде, и что оный угрожаем был великим несчастием, то и сие меня озаботило и смутило, я опасался, чтоб не пропали мои оставшиеся еще на нем за журнал мои деньги и чтоб не пременилось чрез то самое издавание оного.
Кроме того, смутил меня и озаботил весьма и ордер, полученный мною в самое то же время от наместника из Калуги, которым предписывалось мне доставит ему подробнейшее донесение о состоянии нашего хлебного магазина и о количестве имеющегося в наличности и в долгах на разных людях хлеба. Я трепетал духом, чтобы не узнал каким-нибудь образом наместник о забранном самим г. Давыдовым из магазина нашего многом хлебе, и не знал, что ему сказать о том в отсутствие самого виновника, и принужден был уже кое-как из сего щекотливого дела вывертываться и поутаить сколько было можно грехи его. Со всем тем, ордер сей заставил меня не один день потеть и трудиться над сочинением ведомостей.
Но сего было еще недовольно. Но надобно было в самое тоже время произойтить досадным дрязгам и ссоре у нашего поляка хромого, капельмейстера, с негодяем учителем в нашей волостной школе. Произошли от сего последнего такие пакости, которых терпеть было не можно. Но как и наказывать его я не был в праве, то и принужден я был уже кое-как прекращать все зло и улаживать опять сим делом.
Кроме сего, чувствовал я некоторое неудовольствие и от того, что проезжавший чрез наш город знакомец и приятель мой Фома Васильевич Хотяинцов ко мне не заехал. Я упоминал уже выше, что госпожа Челищева предлагала нам женихи старшей дочери моей одного замосковского помещика г. Хотяинцова. Мы его хотя еще не знали, но как по всем отношениям и похвалам, приписываемым ему госпожею Челищевой, казался он наш из всех женихов для дочери нашей наивыгоднейшим помянутый же Фома Васильевич Хотяинцов был ему ближний родственник и от которого тот во многом зависел),— то хотелось нам его у себя получше угостить, а притом и поговорить с ним о его родственнике. Но как он к нам не заехал, то и не знали мы, что о том заключить, и несколько мы озаботились и усумнились.
Вот сколько вдруг и в одно время случилось с нами неприятностей. Не смотря на то, по наступлении для моих имянин не преминул я сделать у себя доброго мира, и никогда еще не бывало у меня так много гостей, как в сей раз, и кроме всех наших городских, было много и приезжих. Музыка в первый раз гремела у меня во время продолжавшегося стола, а ввечеру был у нас порядочный бал и танцы. Словом, мы провели сей день довольно весело.
Таким же образом провели мы и бывший после того наш храмовой праздник, в который день был у меня опять обед, а на другой день для г. Веницеева сборная вечеринка и опять танцы и ужин.
Между тем, в праздное время продолжал я заниматься своими литературными упражнениями, к чему, по тогдашнему осеннему уже времени и начавшимся длинным вечерам, было довольно и досугу. Занимался я тогда одним новым и таким делом, которое было для меня и не слишком весело. Г. Новиков, уведомляя меня, что оба первые года моего журнала так раскуплены, что оставалось уже очень мало экземпляров, и потому хочет он их напечатать вторым изданием, и потому просил, чтобы я все оные 8 частей пересмотрел, все нужное в них перебравши и приготовил к вторичному изданию. Сие хотя и льстило много моему самолюбию, но работа сия скоро мне так прискучила, что я не инако уже как с некоторым нехотением за нее принимался.
Впрочем, все последние дни октября и всю почти первую половину ноября месяца занимался я ежедневно выбиранием из волостных крестьян рекрут, ибо, по случаю начавшейся и уже тогда загоревшейся войны с турками, обнародован был большой рекрутский набор, и мне надлежало множество выбирать людей к тому способных. Сие дело было для меня наискучнейшее из всех, и я несколько недель сряду принужден был с крайним отягощением для себя заниматься оным.
Наконец, 11-го числа ноября услышали мы с достоверностью, что наместник наш действительно берется и отъезжает в армию. Сие известие не столько меня смутило, сколько отчасти обрадовало, потому что чрез отлучку его разрушились на то время все делаемые против меня завистниками моими и негодными людьми ковы, и я с сей стороны сколько-нибудь обеспечился, ибо как и о ком ином, кому бы волости наши были поручены, было не слышно, то, за отсутствием наместника, не мог я ни от кого ожидать себе зла или какого-нибудь притязания.
В половине ноября, а именно 18-го числа, случилось со мною странное и удивительное. В ночь под сие число, вижу я во сне будто бы приехал ко мне из Москвы приятель мой Николай Иванович Новиков. Но, вообразите себе мое удивление, когда поутру сон сей действительно сбылся, и мой Николай Иванович действительно предо мною явился. ‘Ба! ба! ба! воскликнул я, его встречая, откуда это вы, батюшка Николай Иванович, взялись? И какие ветры занесли вас в наши края?’ — ‘еду в гости к родным своим в Елец’, отвечал он, меня обнимая. — ‘Но сказать ли вам нечто такое, подхватил я, чему вы столько же удивитесь, сколько я. Возможно ли, что я вас за несколько часов до сего во сне видел у себя приехавшим и точно в таком экипаже, как теперь вижу’. Он действительно также удивился странности, и просил, чтобы мы скорей дали ему чего-нибудь перехватить, ибо он спешит своею ездою.
Между тем покуда готовились и подавали горячее, а потом набирали на стол, старались мы всячески угостить сего любезного и никогда еще у нас небывалого и в обхождении крайне веселого и приятного гостя. Он соответствовал всем нашим ласкам своими, и мы во все время пребывания его у нас не переставали с ним ни на минуту говорить. И я обрадовался, услышав, что устрашавшая его буря благополучно миновала и делаемые против его некоторыми ненавистниками посягания разрушились сами собою. Потом дошла у нас речь до моего ‘Экономического Магазина’. Я вручил ему пересмотренные и переправленные 8 первых частей оного для второго издания, а он просил меня о продолжении и на будущий год моего журнала. Что я ему и тем охотнее обещал, что у меня насчет оного заготовлено уже было и материала несколько.
Он пробыл у нас в сей раз не долго. И обещав заехать ко мне и при обратном пути, поехал далее, и я, оставшись, принялся уже пристальнее за свою работу и заготовление материала для будущего года, в чем наиболее и препроводил я все досталное время ноября месяца.
В начале месяца декабря раздосадован я неведомо был гордостью и глупым высокомерием грузина нашего городничего, которое делалось час-отчасу несноснее. Он находил, неизвестно для какой причины, наилучшее удовольствие в том, чтобы отвлекать всех не только от дружбы, но и самого знакомства со мною и в сем скаредном ремесле своем упражнялся он во всю его бытность у нас городничим. Словом, этот князь был чудной человек, и меня одна неволя заставляла иметь с ним обхождение, а инако я бы к нему в дом не заглянул, ибо не любил никогда с такими людьми обходиться, кои злоковарны и с коими не можно иметь дружеского и откровенного обхождения. Последнюю досаду произвел он мне наиглупейшими и крайне досадными своими поступками, при случае бытности нашей вместе с ним на именинах у исправника нашего Николая Сергеевича Арсеньева, с которым, издавна нам дружественным, домом хитростями своими едва было он нас совсем не рассорил.
В самое сие время произошло еще одно сватовство за дочь мою от некоего г. Арбузова. Но как невеста наша сделалась около сего времени что-то больна глазами и так, что мы помышляли уже о прикладывании ей к затылку шпанских мух, то нам и не до того было, чтобы уважить вниманием своим помянутое последнее предложение. К тому ж, и писано было о том от купца тульского, человека не весьма надежного. Мы же, напротив того, занимались более мыслями о г. Хотяинцове и замышляли нарочно для того ехать в Москву, чтобы иметь случай его видеть, ибо г-жа Челищева уверяла нас все еще, что он имел намерение свататься.
Между тем, достопамятно, что в первых числах сего месяца получил я охоту описать всю мою жизнь, наипаче начать продолжать давно уже учиненное тому начало, к которому делу и приступил я 7-го числа сего месяца.
Вскоре за сим получил я неожидаемым образом из Калуги письмо от г. Комарова, адъютанта наместникова, наполненное многими важными и такими известиями, которые меня смутили и огорчили. Сей благоприятствующий мне человек уведомлял меня, что деньги наши требуются в кабинет, что есть намерение для приумножения оных весь наш магазинный хлеб распродать и обратить в деньги, что, по мнению многих, с волостями нашими предстоит великая перемена, что бывший у нас землемер Рудин распускает обо мне плевелы и бессовестные лжи и неправды, что некто из тульских дворян поскакал в Петербург добиваться моего или Давыдовского места, в намерении пожертвовать зато 5,000 рублей, и так далее.
Легко можно заключить, что каждое из сих известий в состоянии было весь дух мой встревожить. Что касается до денег, то все они находились в казенной палате, и мне они не наводили никакой заботы. Но в рассуждении хлеба не знал я, где нам его взять и как с заимщиков собрать будет можно. Г. Давыдов роздал его легкомысленным образом совсем ненадежным людям, а сверх того и сам захватил его не малое количество. Предстоящая перемена с волостьми озабочивала меня также. Что касается до бездельника Рудина, то я легко мог заключить, что злоба и клеветы его происходят от того, что я не давал ему воли бездельничать и мужиков обманывать и обирать. Но как мне известна была та пословица, что один дурак кинет камень в воду, а десять умных не вынут, то досадовал я чрезвычайно на сего негодного человека. Наконец, последнее известие о добивающемся моего места меня и смешило, и досадовало, и смущало, и тем более, что давно уже носился слух о князе Волконском, что он будет директором. Но как бы то ни было, но все обстоятельства казалися мне как-то дурны и неблагоприятны, а всего паче тревожился я теми мыслями, что меня при таких обстоятельствах едва ли отпустят в Петербург, куда я вознамеривался ехать сам для отвоза моего сына и прилагания об нем старания, видя, что все просьбы мои и делаемые мне кое-кем обещания мало помогают, а он уже находился в таком возрасте, что нужно было об нем домыслить. О г-не Давыдове, находившемся все еще в Петербурге, хотя и писали ко мне оттуда, что он собирается просить об нем, но я худо тому верил и на него мало полагался.
Ко всему тому присовокупился еще досадный слух о г-не Веницееве, что и сей, возвратяся в Тулу, все дела мои критикует и порочит. Что мне также было весьма неприятно. А ко всему тому услышав, что в Туле ежедневно дожидалися приезда обоих моих начальников, меня не весьма радовало, и я, опасаясь, чтобы мне не претерпеть чего-нибудь от них худого, и желал того, и нет, хотя в рассуждении просьбы о увольнении меня в Петербург и была мне до них нужда.
К вящему огорчению и беспокойству моему случилось и сыну моему в самое то же время занемочь прежнею и обыкновенною его болезнию, о которой все мы не знали, что из ней выйдет, и к пользе ли она ему, или ко вреду послужит, да и все прочие дети мои были как-то больны глазами, и мы то ту, то другую лечить от сей болезни принуждены были. К сему присовокупилось еще известие, что самый первый жених, сватавшийся за мою дочь, г. Кобелев сговорил уже на другой невесте, что также несколько нас трогало, потому что мы не совсем еще ему отказали. Но в замен тому удивил нас слух и разнесшаяся молва, будто сватается за нее тот г-н Бакунин, о котором я выше упоминал. Чего в самом деле ничего не бывало, хотя бы то было нам и непротивно.
Ко всему тому присовокупились хлопоты и беспокойства по моей должности. В обеих волостях, но причине тогдашнего голодного года, с каждым днем оказывалось отчасу множайшее количество бедняков, не имеющих никакого уже пропитания, и я не знал, что мне с ними делать и какими средствами доставить им пропитание на все остальное время того года и до будущего урожая, и я принужден был употреблять все удобовозможные к тому способы. Неурожай сего лета, а особливо ржи, был так велик, что голод и дороговизна хлеба стали почти повсеместны, почему и в собственных моих деревнях крестьяне терпели великую нужду, и я с нуждою мог их прокормить в сей несчастный год.
При сих толь многих неприятностях находил я единую отраду в своих литературных упражнениях и в дружеских частых свиданиях с нашим лекарем и провождением с ним многих минут и часов приятных. Он один был, которого не подозревал я ни в каком себе недоброхотстве, почему и обходился с ним с открытою душою и нередко дружескими его разговорами утешался и пользовался.
Посреди всех вышеупомянутых и многих других домашних беспокойств и дрязгов, вдруг получили мы уведомление из Ефремова, что и меньшая дочь тетки Матрены Васильевны, бывшая за г. Крюковым, и моей жены двоюродная сестра Александра Андреевна родила сына. Сие обстоятельство востребовало непременного вашего туда отъезда. Но как мне, ожидавшему ежедневно из Тулы за мною присылки, ни коим образом от места своего в такую даль отлучиться было невозможно, то отпустил я туда одну только мою жену с ее матерью, которая должна была крестить новорожденного, а сам остался с детьми в Богородицке.
Едва только я их проводил со двора, как вдруг получаю нечаянное известие, что наместник наш еще не скоро в Тулу прибудет. Сие успокоило меня несколько. Но надобно ж было случиться и тот же день и другому происшествию, ввернувшему меня в превеликое душевное беспокойство. Пред вечером сего дня вдруг является предо мною один из Алексинских помещиков г. Селиверстов, Алексей Сергеевич, человек нам довольно знакомый и отчасти и дальний родственник, и сказывает мне, что он приехал в Богородицик не один, а вместе с Николаем Ивановичем Салтановым, его соседом и другом, и что сей чрез него просит меня о принятии его в наше семейство. Господи! как перетревожился я, услышав такое формальное уже за дочь мою сватовство. Находясь тогда один и не имея никого, с кем бы мог я посоветоваться о том, как бы лучше поступить при сем критическом случае, долго не знал я, что мне делать. Но как мы жениха сего никогда не видали, а он таким же образом никогда еще и невесты, то, подумав и погадав сам с собою, решился я просить его, чтобы они в последующий день пожаловали к нам откушать и чрез то сколько-нибудь с нами ознакомились, — и себя показали, и нас посмотрели.
Оба они и не преминули в последующий день к нам явиться и не только у меня обедали, но и весь день провели. Я постарался их как можно угостить и между тем всячески женишка сего рассматривать и узнавать все его душевные совершенства. Сперва смутился было я очень и находился в великом нестроении, не зная что делать. Но как скоро увидел, что был он не из далеких и, попросту говоря, человек добрый, но не весьма завидный, и что партия сия была для нас не очень лестна, а особливо в рассуждении его небольшого достатка, а при том имеющегося не малого долга, — то сколько-нибудь поуспокоился духом и стал уже помышлять более о том, как бы мне, хотя не совсем, но до поры до времени поотбояриться и оттянуть сие дело в даль, а особливо потому, что жених и дочери моей не весьма полюбился, и нам хотелось наперед побывать в Москве и увидать г. Хотяинцова, который по слухам был по всем отношениям сего жениха гораздо выгоднее. По счастию, гость мой г. Селиверстов, во все время пребывания их у нас, ничего о сем деле не говорил, а отпустив г. Салтанова на квартиру одного, начал уже требовать от меня решительного ответа, объявляя, что дочь моя жениху понравилась, и он за счастие почел бы, если б осчастливлен был ее рукою. Я усмехнулся, услышав, и сам в себе подумал: ‘О, государь мой! дочь моя не так дурна, чтобы она не могла полюбиться, полюбиться может она всякому, но спросили б вы, полюбился ли ей и всем нам женишок-то твой!’ И потом, поблагодаря его за такое хорошее о дочери моей мнение, ему сказал: что я теперь, за отсутствием жены моей и тещи, на вопрос его не могу дать никакого решительного ответа, а надобно непременно мне с ними о том переговорить и посоветовать. ‘И то конечно так’, сказал он. — ‘А по сему, подхватил я, и извините вы меня в сей раз, а время еще не ушло и дочь моя не перестарок’. Сими и подобными сему словами отвлек я сие дело в даль, и хотя ему и не совершенно отказал, однако был так осторожен, что не подал ему и никакой еще верной надежды, с чем они от нас тогда и поехали обратно восвояси. Не успел я сих неожиданных гостей от себя спровадить, как поутру в следующий день получил я столь давно уже ожидаемое известие о возвращении в Тулу командира моего г. Давыдова из Петербуга. Но как повеления о приезде своем к нему никакого еще не было, то как ни хотелось мне скорее узнать о судьбе сына своего, и привез ли он ему обещанный пашпорт, повооружился терпением и отложил езду свою в Тулу до получения о том приказания.
Между тем в тот же день имел я у себя приятного гостя. Был то старший сын знакомца и приятеля моего Ивана Даниловича Писемского. И как он был человек умный, ученый и обо многом сведущий и отменно красноречивый, то с удовольствием препроводил я с ним весь день в дружеских и приятных разговорах, а сожалел только искренно и душевно, что он, начитавшись проклятых Вольтерских книг, заражен был по уши волтеризмом и обожал до крайности сего истинного врага всему человеческому роду.
На другой день после сего возвратился к нам из Тулы и мой Варсобин, ездивший туда для отдачи рекрут и привез ко мне наконец ордер, чтоб мне на другой день Рождества приехать к г. Давыдову в Тулу. Но как о сыне моем не мог он ничего сказать, то я начал уже предусматривать всю тщетность моего ожидания ему сержантского чина, ибо не сомневался, что г. Давыдов не преминул бы меня известить, если б что было. Итак, полагая уже то за верное, досадовал я на то и нет, по причине, что мне не очень охотно хотелось быть ему обязанным, особливо по его ко мне последнему недоброхотству. А как в самый тот же день возвратилась к нам и старушка Марья Юрьевна Петрова, ездившая также для своих надобностей в Петербург и знавшая все тамошние происшествия, то она и вывела меня уже совершенно из сумнения, рассказав мне, что Николай Сергеевич со всеми своими обещаниями в рассуждении сына моего ничего не сделал, а напротив того она просила уже о том одного своего тамошнего знакомца и приятеля, некоего чиновника господина Маркова. И как он обещал ей о том постараться, то нужно б ей еще о том к нему отписать, и просила меня, чтобы сочинить от ней по сему предмету к нему просительное письмо.
Легко можно заключить, что я от того не отрекся и охотно сие желание ее исполнил, и на другой же день письмо сие сочинив, с почтою в Петербург к господину Маркову отправил. Однако признаться надобно, что хотя и получил я чрез то новый луч некоторой надежды, но надежда сия была очень слабая и весьма недостоверная. И как я почти наверное полагал, что и по сему ничего не будет, как то и оказалось впоследствии действительно, то начинал я усматривать, что мне необходимо надобно будет самому ехать в Петербург, сколь сильно того мне и не хотелось.
С сими неприятными и огорчительными чувствиями встретил я своих семьянинок, возвратившихся между тем из Ефремова. Они удивились, услышав о приезжании ко мне г-на Селиверстова с г. Салтановым. И как я им все рассказал, то похваляли они меня за данный от меня нерешительный ответ и радовались, что случилась их отлучка очень кстати. А не менее удивил я их сообщением им о носящейся вновь молве и слухе о намереваемом сватовстве за дочь нашу г-ном Бакуниным, так и о том, что отыскивается еще один, хотящий также за нее свататься, и что был то не кто иной, как знакомый нам человек Василий Федорович Молчанов, родной брат родственницы нашей Татьяны Федоровны Кавериной.
Не успели они, подивившись всему тому, осмотреться и вместе со мною погоревать о неудаче нашей в рассуждении моего сына, как принуждены уже были встречать новых гостей и помышлять о угощении оных. Были то оба зятья тетки Матрены Васильевны и Ефремовский сосед ее Христофор Александрович Ушаков. Все они ехали и поспешали к празднику в Тулу, поелику было сие уже накануне самого праздника Рождества Христова. И как г. Ушаков был отменно любопытный человек и у меня никогда еще до того времени не бывал, то был я сему гостю отменно рад, и мы проговорили с ним почти беспрерывно во все время их у нас пребывания. Он рассматривал у меня все мои книги и картины и не мог всем довольно налюбоваться, и жалел, что время не дозволяло нм долее у нас быть ибо они в тот же день от нас после обеда и поехали.
Наконец настал день праздника Рождества Христова и начались наши святки. Мы все были хотя в сей день и не в весьма веселом духе по причине, что старшая дочь наша что-то позанемогла (чему приписал я причину излишнюю ее набожность, частое хождение в церковь и строгое соблюдение прошедшего поста), однако провели его нарочито весело. И хотя за обедом не имели мы у себя никого, кроме старушки Марьи Юрьевны, но как к вечеру приехал к нам Арсеньев с своим семейством, и нам вздумалось обновить собственную свою музычку, научившуюся уже играть изряднёхонько,— то мы под нее немного и потанцовали.
Как на другой день после сего надобно мне было, в силу приказания, ехать в Тулу, то я с самого утра в сей путь и отправился. Едучи туда, любопытен я был видеть, как примет меня г. Давыдов и что скажет мне он в свое извинение в рассуждении неустойки в своем обещании, и не сомневался почти, что найду его на себя надутым. В Дедилове, кормя, хотелось было мне заехать к новому знакомцу своему г-ну Таубе, но, к несчастью, не застал его дома. Итак, не видавшись с ним, приехал я в Тулу и, остановившись у друга своего Антона Никитича Сухотина, удивился сущему тогдашнему сумасбродству всех тульских господ, имевших смешное обыкновение рыскать во все сии первые дни святок беспрерывно из дома в дом, и нигде почти не присаживаться.
Не успело наступить утро последующего дня, как убравшись и полетел я к своему командиру, и крайне удивился отменно ласковому и благоприятному его меня приему. Он тотчас начал мне давать отчет в рассуждении своего обещания о моем сыне и уверял меня, что он об нем, колико можно ему было, старался и что ему обещали сделать его к новому году сержантом или, по крайней мере, прислать пашпорт еще на год. Всему тому я хотя и верил, и не верил, но благопристойность заставляла меня приносить ему за то мои благодарения. После сего стал он мне рассказывать петербургские вести, и за сим наиважнейшие были те, что между знатнейшими нашими боярами господствовала дурнота и несогласица, а o себе коротко только сказал, что по делам его много помогла ему наша волостная, доставленная им в кабинет сумма, но напротив того досталось ему за наш хлеб и засеку, но от чего, нам того не объяснил, а мне не было и резона о подробностях его расспрашивать.
Переговорив обо всем, поехали мы с ним вместе в казенную палату. Там, повстречавшись с Пастуховым, услышал я от него нечто такое, что привело меня опять в смущение и беспокойство душевное. Он сказывал мне слышанные им вести, будто бы хотят меня сменять, и что вести сии происходили из дома Давыдова, и что он слышал сие от знакомца своего Гаврилы Михайлова, и что ему самому хотелось со мною видеться я поговорить о том.
Удивился и смутился я сие услышав и почудившись вновь беспримерному притворству г. Давыдова, просил Пастухова, чтобы он постарался отыскать Михайлова и расспросил бы о том обстоятельнее. Сей усердствующий ко мне человек тотчас и полетел его отыскивать и рыскать для сего по всему городу, и хотя его и отыскал, но не получил от него никакого точного объяснения.
Г. Давыдов, окончив свои дела в казенной палате, неотменно хотел, чтобы я вместе с ним ехал к нему обедать, на что я, хотя против хотения своего, и принужден был согласиться. Там, поговорив опять кое о чем со мною, не стал меня далее держать у себя и говорил, чтобы я ехал домой и присылал бы к нему скорее нашего лекаря, в котором обстоит ему нужда. Но я, при отпуске меня, не преминул попросить его, что[б] он уволил меня съездить в Москву, что он мне и дозволил, сказав только, что[б] ехал я туда не прежде как после Крещенья.
Будучи сим доволен и распрощавшись с ним, полетел я на свою квартиру и, взяв там деньги, поскакал в ряды, а оттуда проехал к г. Верещагину, с которым хотелось мне видеться и посоветовать о моем сыне. Сей советовал мне непременно ехать самому в Петербург и испытать иттить последнею дорогою и добиваться до желаемого денежною молитвою. И дабы мне можно было лучше в том успеть, то брался он и писать о том наперед к знакомым своим в Петербург, чем я был и доволен, хотя слухи о крайней дурноте петербургской дороги и весьма меня озабочивали и смущали.
Возвратясь от Верещагина на свою квартиру, хотел было я съездить в бывший в тот день маскарад. Но как не было со мною шляпы и нигде оной в скорости достать не мог, то принужден был остаться дома и довольствоваться слушанием рассказов о пристрастии нового нашего губернатора Лопухина при рекрутском наборе и о несогласиях и ссорах, господствовавших тогда между всеми судьями.
На другой день со светом вдруг пустился я в свой обратный путь и, по доброте тогдашней дороги, полетел еще рано до своего Богородицка, где нашел у себя в доме опять многих гостей и успел еще вторично повеселиться с ними своею музыкою и танцами.
В следующий за сим день находились опять все мы в превеликом нестроении мыслей по поводу приезда к нам госпожи Челищевой с комиссиею, порученною ей, чтобы начать действительное и формальное уже сватовство за дочь мою, но не ее жениха г. Хотяинцова, а в самом деле г. Молчанова, о котором я упоминал выше. И как сей Епифанский дворянин был и достаточным, и человек с достоинствами, которые мне довольно были известны, а имел только в себе некоторые особенные невыгодности, а иначе всего казался нам весьма нездоровым и чахотным, то подверглись мы превеликому раздуманью и не знали как быть и что делать. Наконец узнав, что и невесте нашей он не весьма нравится, а особливо по его строптивому нраву, то кое-как и сие сватовство с согласия самой г-жи Челиящевой отклонили на время от себя, продолжая питать все еще свою надежду на г. Хотяинцова, которого видеть собирались мы в Москву ехать. Итак, не вышло ничего из сего дела. Впрочем, в сей день разъезжали мы по гостям в городе, а вечеринка для святок была у г-жи Алабиной.
А на другой день после сего вздумалось для всех нас и городских сделать вечеринку у себя нашему поляку-капельмейстеру и показать всем успехи учения своего казенных мальчиков. Все они и сей день впервые еще увеселили нас, играя полным хором. И как музыкой и уменьем их все были довольны, и капельмейстеру приписывали за то похвалы, то сие веселило и радовало письма, особливо в рассуждении князя, который, за правило себе поставляя все чертить и порочить, что у нас ни делалось, всячески старался всех до того уверить, что казенные музыканты и пикнуть не умеют, а тогда всем оказалось тому противное, и он остался пред всеми в стыде. После казенных заставили мы играть моих мальчиков, и как сии себя не постыдили, то князь от зависти и досады почти треснуть хотел.
Наконец настал и последний день текущего тогда 1787 года. И надобно было, чтобы и сей, подстать многим другим предшедшим, сопряжен был с некоторыми для нас неприятностями! Все мы, а особливо домашние мои смутились от полученного уведомления, что в день Богоявления Господня имеет прибыть к нам командир мой г. Давыдов и с своею супругою, которого мы ни мало не ожидали. Приезд сей гордой госпожи и ожидание опять притом каких-нибудь сплетен и от ней неудовольствий тревожил не только домашних моих ужасным образом, но и самого меня, находившегося тогда в отношении к г. Давыдову в сумнительном положении. Но как бы то ни было, но мы принуждены были приступить к деланию к приезду сему нужных распоряжений.
Сим образом кончился наш 1787 г., который [был] по всем отношениям для меня годом черным и наполненным множеством для меня неприятностей, а с ним окончу я и сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.

(Декабря 11-го дня 1810 года. Дворениново).

1788

ПИСЬМО 233-е

Любезный приятель! Приступая теперь к пересказыванию вам всего того, что случилось со мною в течение 1788 года, который год по многим отношениям и по разным приятным и неприятным, а не менее и важным происшествиям, был в жизни моей довольно достопамятным, начну я изображением того состояния и положения, в каком находилось все мое семейство при наступлении оного. Все оно состояло, как и прежде, из восьми особ. Я, жена и матушка-теща были старшие, а прочие пять были наши прежние дети. Что касается до моей тещи, то находилась она в прежнем слабом состоянии своего здоровья и начала уже приближаться к старости. Жена моя по-прежнему недомогала разными болезненными припадками, а особливо головою и зубами. Что касается до моего сына, то оный час от часу возрастал более, становился умнее, и как душевные его состояния, так и черты будущего его характера начали развертываться, которыми были мы весьма довольны, а жалели только о том, что он подвержен был частым простудам и болезням, что не предвещало нам крепкого сложения и прочного состояния его здоровья. Старшая дочь моя уже расцвела как роза и была в наилучшем своем цвете и совершенная уже невеста, и мы всеми ее телесными и душевными дарованиями не могли довольно навеселиться. За нее, как я уже упоминал, сватались уже столь многие женихи, что мы добрых и худых насчитывали уже 12, но из всех их не было еще ни одного, провидением Господним назначенного ей в мужа. Она была около сего времени совершенно здорова, кроме глаз, которые с некоторого времени у нее болели, и мы не знали, что делать и чем ее лечить от них. Другая дочь моя, Настасья, могла уже также считаться по нужде невестою и одарена была также многими телесными и душевными совершенствами и такими свойствами, которые также приобретали ей любовь от всех знакомых. Третья дочь моя, Ольга, достигла ростом своим почти до сестер своих, но была их моложе и отставала от них мало чем в качествах телесных и душевных, и казалось, что она будет лицом еще лучше оных. У ней также около сего времени болели глаза. Что касается до меньшой нашей дочери Екатерины, то была она еще не велика и как-то все еще худо говорила и худо училась грамоте, и казалось, что она многим отстанет от сестер своих. Впрочем, и она так же сие время была больна глазами. О себе же самом скажу вам, что хотя находился я тогда уже отчасти при наклонности своего века, но был еще совершенно свеж, здоров и при всех еще своих силах и в наилучшей поре моей жизни, и наслаждался тем счастием, что все добрые люди меня любили и почитали. Жил я по-прежнему умеренно и не выходил ни в чем из надлежащих пределов, от чего достаток мой с года на год и мало-помалу увеличивался. И как я всего меньше помышлял о том, чтобы покупать деревни или земли, а более старался сберегать излишки от своих доходов на непредвидимые случаи, а особливо на приданое возрастающим моим дочерям, то и возрос мой капитал с небольшим уже за десять тысяч, к чему весьма много помогало то, что я пользовался во многом казенным содержанием, не имел нужды покупать ни хлеба, ни лошадей, ни корма на них и ни же иных каких вещей, нужных для содержания дома, ибо держал я при себе довольно и собственного своего скота и птиц и мог ими и доставляемым также ко мне из деревень моих без нужды довольствоваться, следовательно, все лишнее в деревнях моих — обращать в деньги. Но в минувший год имел я дохода с них очень мало или почти вовсе ничего. А от журнала своего хотя я и получал доходец, но, в сравнении с трудами и хлопотами моими, ничего почти незначущий, и далеко не такой, какой получают господа нынешние журналисты, наживающие от них многие тысячи, хотя все их писания и сотой доли такой пользы отечеству не приносят, какой производил мой. Но тогда были времена, а ныне иные. Тогда не было еще в обыкновении публику ими ограбливать и заставливать за бездельные тетрадочки платить по рублю и более, а довольствовались и за весь годовой и превеликий журнал четырьмя, а с пересылкою только пятью рублями. Но и тем пользовался не я, а издаватель, мне же доставалось очень мало.
Впрочем, жить мне было все еще очень хорошо и, по многим отношениям, выгодно. А сие самое и вперяло во многих не столько ко мне, как к месту моему зависть, и тем паче, что всякий, судя сам по себе, думал, что я нажил тут неведомо какие тысячи, хотя они в том ужасно обманывались. А сие и повергало меня около сего времени в то критическое в рассуждении места своего положение, о каком я упоминал выше, и я как ни честно себя во всех отношениях вел, но имел причину опасаться почти ежегодно, чтобы бездельникам не удалось каким-нибудь образом происками и пронырствами своими меня с моего места столкнуть, что и могло бы меня очень тревожить и беспокоить, если бы я не утешал и не подкреплял себя надеждою и упованием на моего Господа и не был уверен в том, что никто мне ничего не сделает, если не будет на то особенной воли моего небесного Покровителя, а потому и озабочивался я около сего времени не столько сим, сколько попечением о своем сыне, достигшем до такого возраста, что надлежало помышлять о пристроении его куда-нибудь к месту и беспокоился не мало тем, что все, употребляемое нами до сего в его пользу, как-то не клеилось и не получало желаемого успеха.
Что касается до тогдашнего нашего городского общества, то оное несравненно было хуже, нежели в прежние года. Г. Дьяков, наш уездный судья, был хотя человек добрый и к нам ласкающийся, но недостаточный и не могущий делать частых компаний. Один из заседателей его г. Карпов, был по прежнему бирюк-бирюком, а другой никогда в доме у меня не бывал. Г. Пургасов и не жил почти в городе и был странный человек. Казначей — бирюк сам, а жена его и того еще хуже. Винный пристав ни рыба, ни мясо. Итак, наилучшую особу из всех наших судей составлял г. Арсеньев, но и того городничий наш чуть было от нас пронырствами своими не отвратил. А кроме его был еще некто г. Рылеев, человек небогатый, но которого сообществом были мы очень довольны. Наконец, соляной наш пристав г. Гурков, был хотя изрядным полушутиком, но составлял наилучшего компаниона.
Кроме сих, прочее наше общество составляли около сего времени помянутая старушка Марья Юрьевна, оставшаяся вдова после бывшего у нас прежде казначея Петрова, женщина особого и такого характера, что мы ее все любили и нередко бранивали за охоту ее вязать разные сплетни между домами. Она жила долгое время до сего в доме г. Давыдова, но, не ужившись и там, возвратилась около сего времени жить опять к нам в Богородицк. Наилучшая же для моих домашних компанионку составляла другая старушка г-жа Алабина, с обеими своими дочерьми. Из посторонних же, кроме родных своих, наилучшими приятелями и друзьями почитали мы женку Матрену Васильевну с ее родными, г-жу Бакунину, г. Шушерина, г. Сухотина и Ивана Васильевича Хомякова и других некоторых.
Вот в каких положениях я находился при начале сего года и с какими людьми мы жили и имели сообщение частое. А теперь, пересказавши вам все сие, пойду далее.
Беспокойства и неудовольствия, чувствуемые мною в конце минувшего года, продолжались и при начале вновь наступившего, и самый первый день ознаменовался уже чувствительною для меня досадою. В оный получаю я вдруг из Тулы от моего командира и директора не домоводства, а прямее сказать пустодомства повеление, чтоб немедленно наловить в наших прудах 600 крупных карпов и отправить оные в казенных бочках и на казенных лошадях и с казенными людьми и на казенном коште в Москву, черт знает к кому. Не могу изобразить как вздурило меня сие повеление. ‘О, мот!’ воскликнул я от досады превеликой: ‘долго ли тебе расточать так легкомысленно казенное имущество! и был ли у тебя ум и разум! Ну, как можно наловить теперь такое множество карпов, да еще самых лучших, когда и в летнюю пору не так-то скоро захватить и наловить можно такое множество. И такая ли теперь пора, чтобы мучить людей над прорубанием прорубей и ловлею рыбы! Вот тотчас я тебе и наловлю их, а не изволит ли тот, к кому ты их посылаешь, доволен быть и таким количеством, какое поймается и такими, какие попопадутся!’ Но нечего было делать. Побранив и подосадовав сим образом на пустодома своего командира, я принужден был посылать скорее за людьми, заставливать рубить проруби, отыскивать большой невод, а между тем, готовить бочки и лошадей. Целых два дня мы промучились над сею ловлею и насилу насилу наловили две сотни, и то кое-каких. ‘Ну, воскликнул я, полно! будь-ка они и сим довольны, а то давай-ста им 600! Диковинка, что еще не 6,000!’ И отправляя оные, написал, что сколько ни старались, но более сего количества наловить никак не могли, но и то еще слава Богу, что такие попались.
Другая неприятность была в сей день для меня то, что я известился о кончине друга и лучшего корреспондента моего Алексея Алексеевича Владыкина. Чувствительна была для меня сия потеря: я любил сего почтенного и доброго старика, не менее бы ближнего родственника, и знал, что и он привержен был ко мне искренним дружеством и любовию, и потому жалел весьма о его кончине.
Под стать тому получили мы и третье неприятное известие о некотором поражении, учиненном турками нашим войскам.
Но сколь все сие не было огорчительно и дневное время ни скучно и хлопотливо, но за то вечера в оба первые дни провели мы прямо по-святочному и были очень веселы. В первый день была большая вечеринка у меня. Приезжал ко мне друг мой И. В. Хомяков, а вскоре за ним съехались и все почти наши городские. Тотчас проявилась у нас музыка и начались танцы и разные резвости: играние в фанты и переряжание, словом, весь вечер проведен весело. А на другой такую же вечеринку сделал у себя г. Гурков, наш соляной пристав, и мы все были у него и повеселились также всячески довольно, а между прочим, и над самим простодушным хозяином, влюбливающимся во всех красавиц и подающим чрез то нам всем тысячи поводов над ним трунить и издеваться.
Третий день был у нас днем отдохновения, а в четвертый не успело ободнять, как перетревожены были мы известием о скором приезде к нам моего командира, и так ну-ка мы скорее все приготовлять к его приезду и начинать ждать его ежеминутно. Однако, все наше ожидание его в тот день было тщетно. А между тем наехало ко мне множество гостей приезжих и тутошних. Приехали к нам все Кислинские, с женою и с братом, свояк его Л. С. Крюков, а вскоре за ним госпожа Елагина с сыном, а в вечеру И. В. Хомяков о своим немцем Грунтом, г. Арсеньeв с дочерью, Марья Юрьевна и Алабина с дочерьми. Словом, народа набралось множество, и мы ну-ка с ними провождать вечер опять по-святочному, ну-ка затевать и начинать разные игры и веселиться всячески, а потом все гости у меня ужинали, а приезжие и ночевали.
Со всем тем, как все ни веселились, но я находился более в расстройке мыслей и задумчивости, отчасти по поводу ожидаемого приезда моего командира, при котором случае не сомневался я, что произойдет множество всяких дрязгов, вздоров, досад и неудовольствий, а того более от помышлений о езде своей в Петербург, куда и хотел, и не хотел я ехать. Все начали твердить, что произвождение там туго и невозможно, и все не советовали мне ехать только за тем, чтоб явить сына и выпросить его опять обратно, и за то потерять многие сотни рублей. Я, слушая все сие и не зная, что делать, мятуся мыслями. Наконец, предлагают мне совет, чтоб просить еще об отсрочке, и уверяют, что сие легко сделать можно чрез Дмитрия Васильевича Арсеньева.
Наконец, поутру в следующий день прискакал и командир мой, привезя вместе с собой и г. Толбузина. Я, радуясь, что приехал он один и не привез с собой своей супруги, и оставив своих гостей, бегу его встречать и вводить в приготовленные и натопленные для него комнаты во флигеле зимнем, и принужден (позабыв о своих гостях, кои, отобедавши у нас поехали) проводить там весь день и там и обедать, и ужинать.
То, что я предугадывал, и совершилось действительно. И не успел он приехать, как и начались разные дрязги, и первый все поводы к тому подал наш князь городничий. Он, прискакав к нему, начал тотчас с одной стороны к нему подлещаться, а с другой шептать и надувать ему в уши всякие злоковарные клеветы на меня, а того более на бедняка нашего капельмейстера, на которого он, как змей, злился за то, для чего дерзнул он потребовать с него заплаты за учение двух его мальчиков, а ему заплатить было нечем да и не хотелось. Он насказал г. Давыдову столь иного худого об нем и о нашей музыке, что он восхотел в тот же день ее сам испытать и слышать. Тотчас притащены были они со всеми своими инструментами и загремели, и тут-то прямо не мог я довольно насмеяться глупым и непомерным коверканьям и жестам, делаемым князем, для опорочиванья игры, хотя он столько же мало разумел музыку, сколько я китайские танцы, которых я никогда не видывал. Но сколько он не старался всячески и насильно уверить г. Давыдова, что они играют дурно и ничего не знают, однако сей, разумея более сие дело, принужден был признаться и сказать, что играют они хотя не в совершенстве, но, судя по недолгом еще времени их учения, довольно и предовольно хорошо, и наш князь должен был замолчать и остаться в стыде.
Не успела сцена сия кончиться, как непосредственно затем открылась другая. Приезжал в сей раз г. Давыдов к нам для двух надобностей. Во-первых, чтобы присутствовать самому при скучнейшей для нас в самое сие время переторжке казенной от даваемой в оброк земли и покичиться притом своею властию, а во-вторых, и наиглавнейшее за тем, чтоб, съехавшись тут вместе с прочими своими товарищами винными откупщиками, счесться между собою в доходах и расходах по делам откупа винного, в котором сам он был тайный участник. И как все они тотчас слетелись и с нетерпеливостью ожидали окончания музыкальной пробы, то не успели они вытить, как и начались у них разговоры о делах винных. И Господи! какой поднялся у них тут шум, какое кричанье, какое друг друга упреканье, какие хвастовства и прочее тому подобное. Я слушал, слушал, да и стал! И как мне было сторона дело, и я ни малейшего соучастия в их шайке и деле не имел, то, стоючи в уголку, хохотал только мысленно всему этому вздору. Напротив того, князь, желавший неведомо как втереться в их сообщество и домогавшийся, Чтоб и в тогдашний год приняли они и его к себе в часть и приобщили к своей компании, стал без всякой о том просьбы, а сам собою, играть роль миротворителя в их несогласиях и согласителя в их спорах и распрях. На что смотря только, я дивился и сам себе мысленно говорил:
— Боже мой! Вот в чем упражняются сами начальники и командиры!
И пожимал только плечами.
Таковые их распри и споры, крики и неудовольствия их друг на друга продолжались до самого ужина. И как надлежало за оный садиться, то, наконец, поприутихли и начали разговор о тогдашних военных делах и о новых победах над турками, приобретенных нашими войсками, потом о тогдашней опасной гвардейской службе. И как при сем случае нечувствительно дошла речь до моего сына, то г. Давыдов вновь меня и при всех подтвердил еще раз, что скоро пришлется к нему пашпорт, что меня сколько-нибудь повеселило, хотя я и отважился тому верить и на слова сии полагаться. А сим и кончился тогдашний шумный день.
Наутрие наполнился весь город съехавшимся для торга и найма наших земель со всех сторон разным народом. Съезд был превеликий: кроме простого народа и множества поверенных, одних дворян съехалось более десяти человек. Все сии и вместе с ними и приезжие из Дедилова карабинерные офицеры {Карабин — короткая винтовка. В России во второй половине XVIII века были специальные карабинерные полки.}, равно как наши городские, собрались поутру к г. Давыдову для поздравления, ибо случилось сие на самое Крещенье. И он после обедни трактовал их у себя на мой счет обедом. А после обеда и ввечеру было полное собрание у меня, и я угощал их всех балом и ужином, и было их так много, что как ни велика была моя зала, но все они не могли уместиться за столом, ибо набралось всех более 30 человек. Итак, весь сей день провели мы довольно весело, и ничего дурного не было.
А последующий день с самого утра и началась наша переторжка. Количество съехавшихся дворян увеличилось еще больше: никогда еще такого большого съезда не было как в сей раз, но никогда не было такого пристрастия и беспорядка при отдаче земли в наем. Господа, друг перед другом наперерыв, подлещаясь всячески к г. Давыдову, старались выпрашивать у него себе земли без переторжки и какие им были надобны, а сей, по ветренности и любочестию своему, желая играть роль знаменитого вельможи и самовластного повелителя, кичился тем, шваркался {Шваркать — бросать, кидать.} оными, как ему хотелось. И сколько наилучших земель роздано им было тогда за сущий бесценок! И можно было сказать, что сии господа одни только и были счастливы, ибо что касается до бедных поверенных и крестьян, желавших также получить в наем себе земли и начинавших переторговываться, то их не хотели почти и слушать, а иных выгоняли даже вон, и случившийся быть тут егоза Темешов юлил и мутил всеми. Словом, вся святость прежнего обыкновения моего при переторжках таких рушилася, и наблюдаемый прежде во всем порядок превратился в шутовство, и я, смотря на все сие, от негодования пожимал только плечами и только в мыслях своих твердил:
— Боже мой, что это происходит такое?
Наконец, г. Темешов вывел меня уже из терпения. Перевертываясь, как сущий бес, ввел было он командира моего в превеликий простак {В смысле — поставил в глупое, дурацкое положение.}. Но случилось как то подъехать и подоспеть к сему времени крестьянам графа Румянцева, владевшим исстари знатною частью сих оброчных земель без переторжки. Почти что все мои предместники, да и сам я, по приказанию, бывшего наместника, уважал их для знаменитого их господина и никогда не отнимал от них сей крайне нужной им земли. А как г. Темешов, живший подле их в соседстве давно уже острил на сию землю свои зубы, дабы можно было ему нажить от нее тысячи, то пользуясь их неприездом, употребил он все пронырство к уверению г. Давыдова, что они от земли сей отказались и к убеждению его, чтоб он землю сию отдал ему. А сей, не поговорив и не посоветовав о том со мною, по легкомыслию своему и махнул и ее ему подсунул. Господи, как сие меня тогда вздурило! Не утерпел уже я, но сказал:
— Помилуй, братец, Алексей Иванович, что ты это проказишь? Можно ли так статься, чтоб они отказалися, мне известно, как необходимо земля сия им надобна, они, того и смотри, сюда подедут.
И потом, отозвав командира своего к стороне, рассказал ему, как уважал их и старик мой князь, и сам наместник и насилу-насилу убедил его, и уладили так, что хотя ее ему и отдали, но так, чтоб ее можно было и возвратить, и отдать Румянцовским, ежели они приедут. А они в самое сие время подъехали и заревели, услышав, что земля их от них отнята и отдана Темешову. Но, по счастию, дело было уже сделано и был способ прекратить их вопли и, возврата им землю, удовольствовать оных.
Сим образом продолжался у нас крик и шум во все утро, даже за полдни, и насилу-насилу и кое-как дело сие кончили и всех, кроме немногих, удовольствовали. По расшествии всех надобно было помышлять об обеде, который был опять приготовлен у командира моего в замке и опять сопряжен был для меня он с превеликими беспокойствами, досадами и неудовольствиями. Не убытка мне было жаль и не того, что все происходило на моем коште, а досадно было то, что не только во все продолжение сего времени все бездельники и недоброхоты {Недоброжелатели.} мои мне всячески злодействовали и что не только с одной стороны князь, а с другой — Варсобин, как сущие змеи, надували командиру моему на меня всякие клеветы в уши и бездельничали, но и самые негодяи его слуги присовокуплялись к их злодейской шайке и причиняли мне поступками своими несметные досады. Но никто мне столько досаден не был, как его камердинер, управлявший тогда всем его тут хозяйством. Сей, будучи превеликий мот и шалун, в то время как все господа накануне сего дня у меня ужинали, собрал в замке у себя целое сборище слуг и лакеев таких же мотов и бездельников, каков был сам, и ну с ними-то пить, играть в карты, транжирить и за всем то-и-дело посылать ко мне в дом. Бедные солные {Солные (стольные) — слуги.} с ног даже сбились, бегая взад и вперед, но и им только и слышно было:
— Давай то, давай другое.
Господи! Как досадно было все сие нам, а особливо моим хозяйкам. Имея и без того полные руки дел и головы, наполненные заботами о приготовлении собственного ужина и угощения толь многих гостей, должны были мы еще и прихоти сего бездельника также удовлетворять, и тем с вящею досадою, что видели, что там никого из гостей нет и все требования были пустые. И как по самому тому иное отпускали, а в ином отказывали, то сие и взбесило того мота и бездельника, и он как от того, так и с досады, что ввечеру проиграл 200 рублей, и злился, и ярился сильно поутру, и во время приготовления в замке обеда надоел требованиями и укоризнами своими нашим как горькая редька: ибо по его и то было не так, и другое не так, и дурно, того итого мало, и то, и то давай еще, и так далее. Но всем тем не удовольствуясь, а желая опять ввечеру иметь для себя свободу, и чтоб ему по-прежнему мотать и транжирить было можно, — ну он всячески мастерить и доводить господина своего до того, чтоб он назвался опять ко мне на ужин и вечеринку, а сей, как олух, на то тотчас и склонился.
Что было мне тогда делать? Я и нехотя, а принужден был и его, и всех гостей приглашать и звать к себе, и посылать к дому о том сказывать, и обременять хозяек своих опять бесчисленными хлопотами, трудами и заботами, а вскоре зазывать на вечер и городских своих знакомых.
Итак, перед вечером и пошли все ко мне гурьбою, и вместе с городскими набралось опять множество народу. И как музыка была уже приготовлена и по приходе нашем тотчас загремела, то и начались у нас и особливо у молодежи резвости и танцы, а у всех игроков страшная картежная игра. Сам командир мой, будучи не из последних охотников до того, брал в том так же соучастие и, швыряясь сотнями, проиграл немалую сумму в этот вечер. Весь вечер провели мы в сих забавах и увеселениях, а наконец кончился он опять таким же большим ужином, как и прежде. Словом, все были, кроме меня одного, веселы и разъехались с удовольствием, ибо, что касается до меня, то я, по обыкновению своему, не брал никакого соучастия в их азартных играх, заботился только вместе с хозяйками своими о угощении всех их и только от досады твердил и говорил, сам в себе мысля:
— Господи! Все эти люди затем только здесь, чтоб наживать себе прибытки и барыши, кто от земель, а кто от откупов, а мне ни дай, ни вынеси с бока да припека и только, что беспокойства и убытки, а за все про все и спасиба нет и еще злодействуют.
Но как бы то ни было, но и сей шумный день наконец кончился, и я остался провожать ночь с ночующими опять у меня кавалерийскими офицерами и их женами, которых ласкою были мы отменно довольны.
С наступлением третьего дня начались от бездельников опять вновь всякого рода происки, мытарства и шпионства, а особливо от князя, мешающегося во все дела, нимало до него не принадлежащие. В этот день происходили у нас торги об отдаваемых в оброк мельницах и были такие же странные и нелепые, как и прежние о землях. Я, смотря на все происходившее, пожимал опять только что плечами и мысленно хохотал, смотря, как оболахтывал {Оболахтывал — (от лахтак — тюлень, морж) надувал, обманывал, обрабатывал, обдуривал.} командира моего Варсобин и как, дурака въявь обманув, сбрил себе в наем за 13 рублей такую мельницу, которая более 200 рублей стоила. Но как моих слов не принимали и со мною ни о чем не советовались, то принужден я был смотреть на все сие сквозь пальцы и довольствоваться одним молчанием.
Наконец, кончилось и сие недолго продолжавшееся дело, и тогда, отведя командира моего к стороне, стал я ему доносить о всех беспорядках и бездельничествах нашего школьного учителя, который надоел уже нам своими бездельничествами. Был он человек еще молодой, родом попович, находился прежде в семинарии и определен к нам для обучения школьников наших и музыкантов по новой методе грамоте: но, будучи негоднейшим и наираспутнейшим человеком, делал не только с учениками своими разные бесчинства и проказы, но не оставил ни одного почти из всех бывших тогда в Богородицке господских домов, которого бы не оскорбил он чрез совращение служащих в них лучших девок, при помощи каких-то напиток, коими он, заманивая их к себе, паивал к распутству. Словом, шалости и проказы его сделались нам всем уже нестерпимыми, как все мои увещевания, тазания, брани и самые угрозы, которыми я его от того отвратить старался, нимало не помогали и им даже пренебрегаемы были, то решился я пересказать о всех шалостях его и жалобах, приносимых школьниками на него учителю своему капельмейстеру, г. Давыдову. Сей удивился, сие услышав, и будучи тем раздосадован, вступился было очень горячо в сие дело. Но не успел начать о том публично говорить, как в миг подскакнул к нему наш князь и, по злобе на капельмейстера, от которого все проказы учителя и выведены наружу, ну всячески сего бездельника защищать и, говоря въявь и тайно шептав ему на ухо, стараться преклонять гнев его на милость. Господи, как я тогда вздурился, и досада моя на сего грузина так была велика, что я, при всей моей терпеливости, не утерпел, чтоб не дать ему того почувствовать и, говоря с другими вслух, его обиняками почти ругал и так, что он и Давыдов мог то слышать. А самое сие и поостановило несколько сего последнего и произвело то, что он, перестав князя слушать, велел тотчас всех школьников кликнуть и стал их всех сам допрашивать. И как справедливость слов моих оказалась явно, то и остался князь ровно как оплеванным, но он и не покраснел даже от того. Что ж касается до меня, то сколько с одной стороны я доволен был сею одержанной над князем победой, столько с другой — поогорчился тем, что г. Давыдов ничего тогда с учителем не сделал, а, окончивши допросы, совершенно о сем деле замолчал.
Непосредственно за сим начались у всех товарищей его в откупе опять с ним о винных делах разговоры и опять споры, крики и вздоры, продолжавшиеся до самого обеда, но кончившиеся ничем, и все осталось по-прежнему. А удалось только князю, по желанию его, втереться в их общество и довесть их до того, что обещали они ему за возможнейшее со стороны его поспешествование к тому, чтоб вина продавалось в городе более, давать ему в год по 2000 рублей. Итак, от всех их споров выиграл только он один, а они все сделались истинными шутами.
Не успели они сии разговоры свои кончить и потом отобедать, как пошла другая потеха. Восхотелось молодцам пображничать и погулять или, прямее сказать, попить хорошенько, к чему они уже за столом учинили доброе начало. Итак, тотчас проявилась на столе превеликая чаша и множество бутылок, и ну они составлять из них какую-то кононовку {Кононовка — от кон — ряд, очередь, вереница.} и потом тянуть ее наперерыв друг пред другом. От сего вскоре начались было у них опять вздоры и крики, но прекратились они тем, что появились ломберные столы и на них карты. И в миг принялись все за оные, и пошла опять новая потеха. Игра сия была у них страшная и многоденежная, и такая, что у всех почти и хмель из головы вылетел. Она продолжалась до самого ужина, и командиру моему удалось в сей раз отыграться, а бедный и добродушный г. Хомяков проиграл более тысячи рублей. Я, будучи зрителем, смотрел только на сие и, дивяся всему тому, сам себе в мыслях говорил:
— Вот куда идут прибыльные от вина денежки. О, моты, моты, моты!
А приметив командира моего очень повеселевшего от выигрыша, вздумал воспользоваться сим случаем и возобновить просьбу мою об увольнении меня в Москву и далее в Петербург. Но он опять уверял меня в достоверности получения сержантского чина или, по крайней мере, пашпорта об отсрочке и говорил, что в Петербург ехать мне совсем не для чего, а в Москву он меня отпускает, и что могу я там пробыть хоть целый месяц.
Будучи по нужде доволен тем и утомившись от стояния при смотрении на их игру и от беспокойства того дня, не захотел я остаться тут с ними ужинать, во время которого происходили у их опять крики и крупная перебранка, а рад был, что они меня от него уволили, почему тотчас от них и ушел.
Итак, и сей день провожден мною в досадах, беспокойстве и неудовольствиях, а особенно чувствительны они мне были ввечеру. Меня трогало то, что князю согласились давать господа откупщики по 2 тысячи на год, власно как за одно то, что он добрым людям вредил, а бездельникам и негодяям покровительствовал, или что шел, шиканствовал {Шиканить — притеснять, придираться, вредить.} и злодействовал против меня. Все его мытарствы, шпионствы и шиканствы сделались мне тогда так уже известными, что я с сего времени получил внутреннее к сему грузину отвращение и вознамерился обходиться с сего времени с ним не так откровенно, дружелюбно, коротко и чистосердечно, как прежде, и иметь к нему уже менее уважения.
Но все помянутые неудовольствия и безпокойствы душевные были далеко еще не все претерпенные мною в течение дня сего, а надобно было присовокупиться к ним еще одному и довольно важному. Надобно было получить еще ввечеру одно неожидаемое и странное письмо, но от кого ж?…. от г-на Салтанова. Мне сказано было еще поутру, что человек его меня дожидается. И как я тотчас догадался, что тут чему-нибудь быть надобно, то старался я убегать его во весь тот день. Однако не ушел. Он не поленился дожидаться меня в доме моем даже за полночь и, поймав меня, письмо свое мне подал. Я удивился, читая оное, и не знал, что мне ответствовать, ибо г. Салтанов сватался уже напрямки за дочь мою и требовал ответа, но как домашние мои все уже тогда спали, то отложил я дело сие до утрева.
Поутру, проснувшись, по обыкновению своему, задолго еще до света, переговорил я о том с своими семьянинками. И как и они изъявили желание свое, чтоб вам каким-нибудь образом от сего невыгодного жениха отвязаться, то сперва, для придумания как бы написать письмо лучше, вздумал было я продержать человека до отъезда г. Давыдова, имевшего намерение в тот день после обеда от нас отправиться. Но как человек предстал пред меня опять еще до света и требовал ответа, то переменил я свои мысли и, пользуясь предлогом крайнего недосуга и что мне истинно тогда не до того было, чтоб помышлять о таком важном деле,— написал к нему учтивое, короткое, но ничего незначущее ответное письмо и с ним человека сего отправил. А сие и положило конец сему сватовству.
Как только проснулся мой командир, то пошел я к нему, и тут преждн всего началось у нас дело и разговоры об учителе. Но как удивился я, нашед г. Давыдова совсем с переменившимися об нем мыслями. Ввечеру предследующего дня положил было он совсем кассировать шкоду и бездельника сего помелом выгнать совсем из селения, а тогда расположился, чтоб наказать его палками и дать мне ордер, чтоб продержать его две недели под караулом и чтоб ему не жить более в школе. ‘Боже мой! подумал я тогда сам в себе, такого ли наказания достоин сей бездельник и негодяй за его проказы!’ Но как делать было мне нечего, то спешил представить ему одного мужика, жалующегося на самого ж сего бездельника о взятии с него обманом взяток. Тотчас тогда поставлены были оба они на одну доску. Он не преминул в том запираться, но как был он мужиком уличен, то при всех и получил сей бездельник определенное наказание его палками, но столь легкое, что он того я не почувствовал и, по грубиянству своему, сам тому равно как к посажению его под караул насмехаться начал.
После сего страшного и смешного наказания, занялись мы с ним другими делами, относящимися до волости, а потом пришел один из наших попов, Филипп, просить его окрестить новорожденную свою дочь с старшею моею дочерью. Как и он на то охотно согласился к сим крестинам надлежало быть в моем доме, то и пошли все ко мне, и я принужден был дать опять у себя для всех большой обед, и хотя доставил он мне новые убытки в рассуждении покупных вин, которыми я всех поить был должен, но как был сей обед уже прощальный и он вскоре после обеда от нас в обратный путь свой в Тулу и поехал, то я о том уже и не охнул, а рад был, что сжил наконец с рук гостей столь неугомонных и для меня убыточных и беспокойных, и остался опять на свободе.
А сим кончу я письмо сие, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 18-го дня 1810 года).

БОЛЕЗНИ.

Письмо 284.

Любезный приятель! Сжив с рук наших гостей и почувствовав от бывших при них тягостных беспокойств такое облегчение, как бы свалилось с плеч наших превеликое бремя, и радуясь их отъезду, говорили мы между собою: ‘Ну, слава Богу! теперь мы сколько-нибудь отдохнем и от беспрерывных наших беспокойств душевных и телесных успокоимся и пособеремся духом’. Но, ах! как мы обманулись в своих надеждах! Нам и в ум тогда не приходило, что нас ожидало уже новое и несравненно всех тех чувствительнейшее и такое беспокойство, которое не только всех нас озаботило до чрезвычайности, но и весь дух наш встревожило и смутило. Не успел настать доследующий день, как сказывает нам сын наш, что у него голова что-то побаливает. Сперва мы было и не уважили сего, и думали, что это ничего не значит. Но как к вечеру не только голова продолжала у него болеть, но сделался в нем уже и жар, то и позаботились мы уже и гораздо и спешили помогать ему кое-какими домашними средствами. Но смущение наше увеличилось еще несравненно больше, когда, встав на другой день, нашли мы его гораздо в худшем еще состоянии, и так от увеличившейся болезни ослабевшего, что он слег даже в постель, а что того еще было хуже, то занемогла таким же образом и старшая дочь наша. И мы об обеих (sic) их стали уже опасаться, чтоб не слегли они горячкою. Господи! как были мы тогда сею нечаянностию перетревожены. Ну-ка скорей посылать за нашим лекарем и ну-ка просить его, чтоб он помог беднякам больным нашим. Сей был хотя сам нездоров, но, любя нас, пренебрег собственную болезнь свою и к нам приехал и снабдил их своими лекарствами.
К умножению нашего беспокойства и смущения, получили мы в сей день неожиданных и необычайных у себя гостей. Были то господа Крюковы, Борис Иванович, с выпущенным только что из корпуса сыном своим Ионою Борисовичем, и племянник его Егор Михайлович. Как сей последнй не был мне совсем еще знаком, а, наслышавшись о его дарованиях, давно желал я его видеть и с ним познакомиться, то старался я всячески всех их, а особливо сего у себя угостить, и сей день положил первое основание моего с ним и поныне продолжающегося знакомства и приязни.
С наступлением последующего за сим дня обрадовались было мы очень, увидя, что обеим (sic) больным нашим полегчало, а особливо сыну, который в состоянии был даже встать и перейтить из горницы в горницу, а и дочь, хотя не вставала, но потела. Но радость наша не долго продолжалась. С половины дня болезни начала опять увеличиваться и к вечеру жар в нем и гораздо и так увеличился, что мы не сомневались уже, что в нем горячка. Господи! как мы все опять смутились и как трухнул я от сего случая. Зная, с какими опасными следствиями, особливо в его лета, сопряжены бывают сии болезни, смущался я до крайности всею душою своею, и о тогдашнем состоянии оной можно судить по следующим словам, написанным мною в журнале того года, в котором я все происходившее кратко записывал: ‘При сем опасении, писал я, слезы катились втайне уже из моих глаз о сем толико мною любимом и драгоценном сыне. И я пишу и сие теперь, утирая катящиеся из глаз слезы и воссылая об нем наитеплейшие моления к Богу, к сему Благодетелю и Покровителю моего дома, и сердце замирает у меня при едином помышлении о возможности лишиться оного’. Вот как мне было его жаль а как беспокоился я об нем духом. Мы посылали опять за лекарем. Он приезжал и нашел его весьма уже от жара изнемогшим и велел употреблять привезенную им камфарную микстуру. Но и сверх того поили его своим декоктом и привязывали к подошвам сельди для уменьшения жара, отчего он немного и заснул, и мы, по крайней мере, рады были, что не было бреду.
В следующее утро порадовались мы сколько-нибудь тому, что больная дочь наша обмоглась и хотя не совершенно выздоровела, но, по крайней мере, встала. Напротив того, сын мой все еще лежал и пришел в превеликую слабость, но как жар был уже в нем меньше, то поуменьшилось несколько и об нем наше беспокойство, а особливо потому, что лекарь нас уверял, что и его болезнь пройдет. По совету его ввечеру банили мы ему ноги, но от того почувствовал он ужасную боль в голове, но потел за то ночью, что нас еще более порадовало.
Между тем все не выходили у меня мысли о его сержантстве и отсрочке. И как я на уверения г. Давыдова худо полагался я из Петербурга не было ни от кого никакого еще известия, то убедил я нашу Марью Юрьевну просьбою отписать еще о сыне моем к г. Маркову, а вкупе и к теще его г-же Марсочниковой, на которую она наиболее и надеялась.
Впрочем, ввечеру сего дня я сам я чувствовал себя не весьма здоровым, я того и смотрел, чтобы не занемочь и самому. Господствующие около сего времени в городе, да и в самом доме нашем между, людьми многие болезни, от которых дней за пять до того лишились и мы одной взрослой уже горничной девки, наводили на меня превеликое сомнение.
В следующий за сим пятый день болезни моего сына поутру было ему как от потения, хотя небольшого, так и от кровотечения из носа довольно легко, и мы было обрадовались тому чрезвычайно, но к вечеру он опять ослабел и привел нас в беспокойство. Но вдруг сделался превеликий пот, и он после того спал спокойно. Лекарь был у нас опять, и сам его из зала, где он лежал, перенес в детскую по причине приехавших к нам гостей.
Это были Епифанские и давно нами уже ожидаемые, а именно Василий Федорович Молчанов, с своей сестрою, и г. Григоров, Николай Сергеевич, с женою. Первый из них был самый тот, которого о затеваемом за дочь мою сватовстве я упоминал выше. И хотя гости сии были тогда и весьма не ко времени, но как были они люди умные, с которыми можно говорить обо всем, то был я был рад и старался их угостить как можно лучше. Все они, как приехавшие из далека, у нас ночевали.
Между тем, к умножению нашего беспокойства в сей день и с самого еще утра, получили мы и еще другую больную в нашем семействе. У третьей дочери моей Ольги вдруг заболело горло и сделалась в шее инфламация. Но как от сей болезни имел я у себя верное домашнее лекарство, то спешил я поить ее обоими моими неоцененными декоктами от простуды и от горла, и помог ей ими так, что чрез два часа она оправилася и встала.
Гости мои пробыли у нас и все утро наступившего потом и уже шестого дня болезни моего сына, и не прежде от нас поехали как после обеда и мешали нам, неведомо как, иметь попечение о нашем сыне, которого болезнь продолжалась, и жар хотя уменьшился то он очень ослабел, а к вечеру опять потел. Но мы рады были, что, но крайней мере, лекарь был почти при нем без отлучки и приезжал к нам ежедневно.
О седьмом дне записано было у меня в журнале следующее: ‘Сей день был для меня весьма радостен, а вкупе крайне и печален. Поутру сыну моему, сему милому и любезному ребенку, сему наилучшему в свете другу моему (утирая глаза мои, сие пишу…. слезы текут ручьями) было так легко, что мы не сомневались о его выздоровлении. Все утро я с ним проговорил, он был даже весел и смеялся. Смотрел полученные новые газеты и ‘Натуральный Магазин’, и было все очень хорошо. Но после обеда и ввечеру Павел мой опять сделался так худ, каковым еще никогда не бывал. Оказалась в нем тоска и малый бред. Словом — горячка настоящая, и действия ее усиливались, а не уменьшались, и так весь вечер провели мы в величайшем беспокойстве и смущении, и сострадали все с ним вместе’.
К приумножению смущения нашего, бабушка его была в сей день не очень здорова, и покоя нам не дала, покуда не пустили ей кровь. Все наши городские приезжали к нам во все сии дни навестить нашего больного, а в сей день удостоил нас и князь своим посещением, но мы его к больному уже и не водили.
В осьмой день записано было у меня в журнал следующее: (поутру) ‘Сын мой всю ночь хотя спал, но неспокойно, потел, но пот помогал мало. Жена вставала переменять на нем рубаху и опечалила меня в прах, сказав, что у него с языком сделалась перемена, сделался жосток, стал болеть он и во всем рту. Увы! вчерашнее утро не последнее ли уже было, в которое я с сим любимцем моим беседовал. (В 9 часов). Нет, Богу буди благодарение! и сегодня я с ним еще говорю и им любуюсь. Ему опять сделалось лучше, хотя и спал он ужасно с лица, что-то будет к вечеру? О! как теперешние минуты для меня приятны, когда льщусь надеждой о его выздоровлении. (Ввечеру). Слава Богу, и теперь не так, как вчера, хотя и сшит, и тоскует, и бредит немного, однако, тоска далеко не так велика как вчера’.
Впрочем, я сам в этот день подучил прежестокий насморк и принужден был ввечеру лечиться. Из Петербурга получили мы известие, что оба соученика сына моего, Сухотин, сын прежнего нашего городничего, и Алабин, сын старушки Анны Ивановны, служившие в гвардии, из оной выпущены к штатным делам офицерами. Сие возобновило вновь помышления мои о Петербурге и езде своей туда для пользы моего сына.
В девятый день болезни сына моего ему ни легчало, ни тяжелело, но как он становился час от часу слабее и бессильнее, то озаботился я чрезвычайно и стал опасаться, чтоб злая сия болезнь не превратилась в страшную и потаенную и изнуряющую лихорадку, которая толико опасна. Весь день наполнен я был мыслями о сем. Между тем произошла с ним та перемена, что он и в ночь, и днем, и ввечеру спокойно спал и несколько поел, сам того пожелав и потребовав, и проснувшись ввечеру казался несколько бодрее, а во время сна он еще несколько бредил. А и собственный мой насморк не проходил, и мне было хотя сносно, но как болезни, а особливо простуды и горячки везде отчасу размножались, то не пренебрегал я никак и своей.
Но ввечеру болезнь и слабость больного моего продолжались и во весь последующий день. Но мы радовались, по крайней мере, тому, что ему не делалось хуже, и что лекарь уверял нас, что все происходящее с ним не дурно.
В самое сие время городничиха наша княгиня родила дочь, и, по обыкновению, надлежало нам ехать на родины. Я как ни слаб был до продолжающейся еще во мне болезни, и сколько б ни надлежало мне себя еще поберечь, но, не хотя подать повод к неудовольствию на себя, не смотря на всю слабость здоровья своего, к ним поехал. Мы отвезли ей с женою и матушкою обыкновенную дань, и я согласился б дать пятерную, если бы мог только купить тем благосклонность ее мужа или, по крайней мере, сделать то, чтоб он мне не вредил. По свойству сердца моего не был я ни мало на него зол, и готов бы любить и его так же, как любил всех людей.
Г. Давыдов, между прочим, писал ко мне в сей день, что к нему пишут будто из Петербурга, что сыну моему сержантский чин доставлен будет скоро. Я порадовал тем своего больного, сам же худо тому верил, а в мыслях сам себе говорил: ‘А и надобен ли то он ему еще будет? Как не выздоровеет, так не нужен и офицерский’
Наставший после сего день был одиннадцатый болезни моего сына, и в этот день она не только не облегчилась, но сделалась несколько хуже. Оказался опять жар, и лекарь принужден был давать порошки от оного. Сие смутило опять всех нас и озаботило. К вящему смущению моих домашних и сам я почувствовал последствия своего рановременного выезда и чуть было не слёг в постель. Во мне самом сделался жар и великое волнение в крови. Все домашние мои перетревожились тем чрезвычайно, и тем паче, что и все старшие дочери мои также были больны насморком. Всей крайности, опасаясь и сам, чтоб не нажить горячки, спешил и восприять прибежище к старинному своему и верному вспомогательному средству от жара и укрощению волнения крови, а именно к насильственному принуждению себя при помощи свернутой бумажки к чиханию, а сие вместе с наблюдением строгой диеты, помогло мне и в сей раз очень скоро и жар во мне поуменьшило.
Все сии происшествия, как легко можно заключить, не дозволяли мне о московской езде и помыслить. И тем паче, что мне в нее в: хотелось, и не хотелось ехать. А потому всего менее об ней помышляя, я во все свободные часы и продолжал заниматься своими литературными упражнениями, а особливо продолжением заготовления материала для своего журнала. Но у домашних моих, имевших более охоты и желания побывать в Москве, мысли об ней не выходили почти из головы, но как видели они, что случилась такая неожидаемая и великая остановка и что не было ж надежды, что сын мой мог скоро от болезни своей оправиться,— то отчаивались почти в оной и смущались от того ежедневно мыслями.
При таких обстоятельствах обрадовались было мы очень, что в последующий за сим двенадцатый день сыну моему так полегчало, что он до самого обеда мог сидеть в своей постели. Но как после того опять сделалось ему худо, то сие опять нас опечалило, и я стал опасаться, чтоб не сделалось ему рецидива, или чтоб болезнь его не увеличилась, и как не было еще никакого кризиса, то находился я в превеликом смущении. К вящему моему беспокойству, бездельник наш учитель наделал опять некоторые проказы, и капельмейстер докучал мне своими на него жалобами, и я досадовал на сего, что он с негодяем сим связался.
Наконец, к неописанному нашему обрадованию, с 22-го числа генваря, который был уже тринадцатый болезни моего сына, начало ему мало-помалу, однако очень медленными стопами, становиться лучше, и мы начинали ласкаться надеждою, что болезнь его пройдет, и он у нас опять выздоровеет. Но с другой стороны смущало и огорчало нас то, что болезни в доме нашем и везде размножались отчасу. У нас умерла еще одна женщина, а трое было еще больных из людей наших. Сама жена моя что-то разнемогалась, и я трепетал духом, опасаясь, чтоб и она у меня не занемогла, а к усугублению огорчения нашего и сам лекарь наш в самое сие время занемог и слег в постель. Господи! как я встревожился духом, о сем услышав. ‘Ахти! воскликнул я, ну, ежели и он свалится с ног, кому нас тогда лечить будет!’
В самое сие время получил я от г. Давыдова весьма благоприятное письмо, наполненное благодарениями за присланную ему от нас прекрасную шапку, которою подслужились ему мои семьянинки, связав ее сами из козьего пуху. Впрочем, уведомлял он меня, что наместник наш из армии в Калугу возвратился и будет недели на полторы в Тулу.
Кроме сего, дошли до меня вести о престрашных делах, производимых нашею казенною палатою или паче ее членами. Некто из ассессоров ее, г. Уваров послан был привезти из Алатыря в Тулу вино, и он не устыдился показать, что при найме подвод заплатил он по 110 коп. с ведра. Неслыханная дороговизна и явное и наглое воровство: ибо извощики подрядились только по 35 коп., а вся сумма простиралась до 50 тысяч! У нас волосы даже становились дыбом, при услышании сего, и я, пожимая плечами, сказал: ‘Господи! как это могут люди так бессовестны и беззаконны быть! и сих же за то еще и награждают!’ Никто не сомневался в том, чтоб не имел участия в том и сам советник винной экспедиции г. Челищев, как человек пронырливый и беспрерывно в таких делах упражняющийся и мой кёнигсбергский еще знакомец, и ему же в проезд Государыни пожалован бриллиантовый перстень. ‘О времена, о нравы!’ воскликнул я наконец и плюнул,
Наступивший после сего 23 уже день месяца генваря был для меня весь как-то очень неладный, и все не то делалось, чего я ожидал. Я надеялся, что сыну моему будет еще лучше, но ему опять несколько похужело. Думал поутру, что все прочие мы здоровы, а вместо того сказывают мне, что матушка-теща моя занемогла и очень сильно. Господи! как нас всех сие перетревожило и, опасаясь всего по тогдашнему дурному и опасному времени, спешу ее поить своими декоктами и, уклав ее в постель, укутывать, и, спасибо, она послушалась и получила рожу, отчего и получила облегчение. Далее, думали мы, что в сей день будем мы обедать у князя на именинах, а он и не подумал звать и сделал тем дурачество непростительное, и я о сем немного тужил, а еще доволен был, что не я у него, а он у меня остался в долгу. Далее, думал наверное, что получу в сей день многие газеты, и некоторые мною с любопытством ожидаемые, но получил один только нумер ‘Ерлангских Ведомостей’, получаемых мною в сей год. Хотел из них, по обыкновению своему, интереснейшее перевести, но заехавшие гости и сего сделать не допустили. Наконец, одну из коров наших другая пробрухала, и произошли от того досадные домашние дрязги. ‘И тьфу! какая пропасть, воскликнул я ввечеру сего дня, надобно ж случиться такому беспутному дню, наполненному столь многими дурными происшествиями. Ну, не велят снам верить, а не даром я сегодня попа во сне видел. Нет! нет! рассмеявшись потом сказал я, дурно попов во сне видеть!’
Но, взамен неприятностей сего дня, весь последующий за сим был для нас приятный. Весь наш дом обрадован был тем, что, по благости Господней, милому нашему Павлу Андреевичу так полегчало, что он в состоянии был поесть и заставить себя выходить на минуту в передспальню, и учился ходить, хотя был и очень слаб, а другую половину дня всю проспал. Также и сам я пооправился, а и матушка стала оправляться, наконец и самые гости наши занимали нас приятными разговорами.
Но и сей радости и удовольствию нашему не суждено было долго продолжаться. А на другой же день за сим нарушена она была новою заботою и новою в доме нашем тревогою. Начала жаловаться наша старшая дочь опять головою. Я заставливал ее чихать, но и сие помогало мало, что доказывало мне, что боль ее в голове происходит от простуды. К вечеру она так разнемоглась, что слегла даже в постель. Господи! как мы опять сим перетревожились! Мы ну-ка ее скорее лечить, ну-ка банить ей ноги. Но как и сие помогало мало, то не инако полагал я, что и она сляжет у вас горячкою, ибо все тогдашние болезни начинались головною болью.
Как болезнь дочери нашей продолжалась и в следующий день, в который старушка моя теща была имянинннца, да и сын все еще худо выздоравливал, то не стали мы, по обыкновению прежнему, звать к себе на обед гостей, но сии и сами не преминули ее посетить, так что к вечеру съехалось их таки довольно, и был у вас порядочный ужин. Но из всех гостей наиприятнейшим был для меня заехавший к нам опять г. Хрущов, Александр Иванович, сей я милый, и любезный молодой человек, которого я с первого взгляда полюбил. Он ехал тогда в Москву и у нас ужинал.
Сыну моему становилось хотя час от часу лучше, но слабость и худоба его была ужасная, он так исхудал, что казалось, будто он недель шесть лежал больным, и силы возвращались в нем весьма медленными стопами, а дочь принужден был уже лечить лекарь, и она была хотя больна, во все еще так, что мы ласкались надеждою, что она не сляжет.
О наместнике нашем получил я верное известие, что он будет к 28 числу в Тулу и, тут пожив, поедет в Курск, а оттуда в Москву, а в армию в дальний путь разве будущею весною.
В последующий день имел я у себя трех неожиданных гостей, которые все были для меня весьма приятны, а приятнее и милее из всех один, а именно сын мой, который столько уже обмогся, что его две сестры приводили на минуточку ко мне в кабинет. Легко можно заключить, что я встречал его с превеликим удовольствием и, благодаря Бога, радовался душевно, видя его опять выздоравливающим.
Другой гость был неожидаемый и незнакомый, ямбургского полка квартирмейстер, малый молодой, умный курляндец и штудировавший в молодости. Он приезжал с письмом от г. Давыдова, в котором писал он ко мне, чтоб отпустить им 2,000 рубл. денег из нашей суммы взятую с него в них расписку прислать к нему. Но как писано было очень партикулярно, то я усмехнулся новому легкомыслию и ветренности моего командира. ‘Как это? подумал я и сказал сам в себе мыслях, и с ума ли мне сойти, чтоб сделать такую оплошность!’ Со всем тем, повеление сие меня очень смутило и озаботило, но, по особливому счастию, не случилось тогда у нас в наличности ни рубля почти денег, а все только что отосланы были в казенную палату, а сие и помогло мне из сего критического положения, не расквелив командира своего, вывернуться благополучно. Я донеся ему, что денег у нас в наличности, за отсылкою оных, ничего нет, а тем дело и кончилось.
Однако, сие не помешало нам с сим офицером познакомиться и даже полюбить друг друга. Он у меня обедал и просидел долее, нежели хотел сперва. Мы с ним говорили о науках и обо всем, и были во всем согласны. При сем случае имел я удовольствие слышать от него об нынешних владельцах той курляндской мызы Пац, в которой жил и учился я в малолетстве, а именно, что владеет ныне ею старший брат из тех молодых господ Нетелгорстов, с которыми я учился, Эрнст, а меньшой брат Отто в Дерпте плац-майором. Мило было мне слышать о сих старинных своих сотоварищах в учении, к коим сердце мое привязано было как к родным.
Третий гость был наш лекарь, который, выздоровевши от своей болезни, приезжал к нам навещать больных наших и просидел у меня весь вечер, и мы порадовались с ним, что дочери моей было лучше, и она в состоянии была уже ходить, а и мне самому было сколько-нибудь получше прежнего, и больные в моем доме вышли также из опасности, отчего все мы были опять несколько поспокойнее.
В последующую за сим ночь видел я сон, к которому я давно уже применился, и властно как удостоверен был, что он даром не проходит, а что-нибудь в тот день важное и такое будет, что приведет меня в заботу и беспокойство. Видел я золото и несколько червонцев, а всегда как ни случалось мне видать во сне деньги, а особливо золотые, сие бывало. И сон мой действительно не солгал. Было целых три или четыре происшествия, меня весьма озаботивших и смутивших, а именно:
Поутру привезли ко мне из Тулы от одного знакомого мне дьячка письмо с неожидаемым предложением нового сватовства за дочь мою Елисавету. Некто г. Еропкин намерен был предпринимать сие дело и быть к нам либо в тот же самый день, либо 5 февраля. Но как было за ним только 75 душ, а притом был он человек нам неизвестный, то все сие и не весьма нас льстило и не привязывало к нему. ‘Богу известно, говорил я себе, что с этою девкою наконец будет, число женихов час от часу приумножается! Вот уже более 20 их по сие время, а ни один из них слишком для нас лестен. За кого-то ей, бедняжке, попасть и какого-то жениха изберет ей Промысл Господень, Которому поручена от меня судьба ее’. Сие было первое обстоятельство важное и меня озаботившее.
Второе было то, что получил я еще письмо от г. Давыдова, писанное более нежели за неделю и лежавшее долго в Туле, в котором писано было ко мне, чтоб отпустить взаймы наместникову секретарю г. Пахнутьеву 60 четвертей хлеба. Прочитав сие и пожав плечами, воздохнув, сказал я: ‘Господи! долго ли это будет! и как ты изволишь? Наместник повелевает ордером никому не давать, а сей давать приказывает! Кого слушаться? Дать беды от наместника, а не дать — навлечешь на себя досаду и гнев от Давыдова, а сделаешь себе врагом и Пахнутьева!’ Поговоря и погорюя сим образом, долго не звал и не соображался я с мыслями, что делать. К вящему смущению, можно было предвидеть, что хлеб сей пропадет, а что того хуже, то за хлебом сим пригнаны были уже и нанятые подводы. Подумал, подумал и на страх велел отпустить: по крайней мере, думал я, количество не весьма велико, и в крайней нужде можно хлеб сей и своим заменить!
Третье беспокойство было следующее. Сыну моему было хотя уже гораздо легче, и он в состоянии был побывать и посидеть у меня и учился ходить сам уже по себе, но что-то он в сей день отменно грустил и отзывался сестре, что лучше б желал смерти и прочее тому подобное, досадовал на все, а ввечеру жаловался на грудь и что ему дыхание тяжело. Все сие удивляло и смущало меня до чрезвычайности. И я раскаивался уже, что показывал ему газеты, в коих сообщен был список выпущенным из гвардии, который его смутил и озабочивал о себе и о его несчастной службе, а более подозревал, что он в сей день наелся слишком много и что отягощение желудка было тому причиною, и боялся, чтоб от того не сделалось ему вреда.
Смущало также меня и состояние дочери моей. Она хотя ходила и днем была весела, но к вечеру что-то опять было ей не по себе, а сие и доказывало, что она не совсем еще была здорова и не вышла из опасности.
Со всем тем, случилось в сей день нечто и такое, что произвело мне и удовольствие небольшое. В газетах увидел я, что книга моего сочинения ‘Путеводитель’, о которой так много я сожалел, почитая ее погибшею вместе с прочими конфискованными у Новикова, избавилась от сего поражения и продается. Приятно мне было, что она не умерла, и что может быть будет производить в людях пользу.
Наконец, надобно сказать, что и самого меня мысля о службе и чине сына моего в сей день весьма беспокоили и смущали. Все ожидания мои, думал и говорил я, становятся тщетны, давно уже пора приттить письмам из Петербурга, но их и ничего нет. То, что писал Давыдов, невероятно и подает худую надежду. Ехать в Москву еще нельзя, а в Петербург совсем уж поздно. Не знаю, как и быть и что делать. Все люди служат, а он дома, все сержантами, а он каптенармус или еще ничто, к тому ж еще и просрочил. Богу известно, что будет, а сплетение обстоятельств — странное и удивительное! Вся надежда остается у меня на одного Бога, но надежда и лучшая пред всеми! Его святая воля и буди со мною и с ним’.
Сим образом действительно говорил тогда я, размышляя о сем предмете, и размышления сии прерываются полученным из Тулы уведомлением, что наместник в оную приехал. Тогда впал я в новую расстройку мыслей, и не знал ни то ехать к нему, ни то нет, ни то проситься в Петербург, ни то нет. Все как то не ладилось и не хорошо. ‘О, чем то все сие, говорил я тогда, все сие кончится и какое-то орудие изберет Провидение к произведению моего сына!’ И вот что записал я в самый сей день в тогдашнем моем журнале:
‘Об особливом Божеском попечении обо мне и о моем доме я не сомневаюсь. Тысяча примеров доказывают мне сие, и недавно имел я новое и очевидное тому доказательство. Во время болезни нынешней сына моего, когда наиболее я смущался и огорчался неизвестностью, дерзнул я опять полюбопытствовать и видеть, что скажет мне Писание Святое, служившее мне уже столь много раз подпорою, утехою и наилучшим советодателем. Вздыхая на небо, разогнул я библию и вот что открылось: ‘Да не ревнует сердце твое грешником, но в страсе Господне буди весь день, аще бо соблюдеши я, будут ти внуци, и уповалие твое не отступит’ {Притчи Соломона, гл. 23, ст. 17.}, Слова, поразившие меня благодарностию к Богу и утешившия меня в туж минуту (а ныне внжу, что предсказание сие и сбылось действительно, и двенадцать человек внучат, происшедших от сына и дочери моей, коими я при старости своей по милости Господней утешаюсь, служат довольным свидетельством тому). ‘А таковое ж дерзновение (далее написал я тогда) и учинил я и в сей день, любопытствуя узнать чем дело петербургское кончится и вскрылись следующие стихи: ‘Видите очима вашими, яко мало трудихся и обретох… да возвеселится душа ваша в милости его и не постыдится в хвалении его’. Богу известно, что сии слова значат, сказал я тогда, а из последствия окажется, что и они, как обрезали, сказали быть имеющее.
В последующий за сим день было сыну моему того еще лучше. Он в состоянии был сам себе прохаживаться о палочке и побренчать на скрипице своей, на которой он, учась у капельмейстера нашего, играл изряднёхонько. Приятна мне весьма была сия, оттого что слышал ее опять от сына, но к вечеру опять было нас потревожил, стал жаловаться на голову, и был маленький жар, но уснул, и прошло. Напротив того, дочь моя выздоравливала худо, и я боялся, чтоб не сделалось чего продолжительного.
Впрочем, весь сей день смущался я мыслями о езде в Тулу, и не мог решиться — ехать ли туда самому, или не ехать. Звать меня не звали, а самому ежели ехать — так боялся, чтоб не расквелить Давыдова. И как я не сомневался, что и при сем случае не преминут злодеи чего-нибудь намутить на меня наместнику, но, по обыкновению моему, препоручал защищение себя единому Богу, ибо сам не в силах был им противоборствовать, и тем паче, что ненавистники сии были тайные и мне неизвестные. В сих расположениях расположился я дожидаться утренней почты и не будет ли чего с нею.
Наконец пришла и почта, но все ожидание мое писем из Петербурга было тщетное: не было никакого слуха. Сие смущало и меня, и всех нас. Я писал уже и к г. Верещагину, хотевшему писать о том же в Петербург, и спрашивал, не получил ли он чего и с любопытством ожидал ответа.
Не менее продолжала смущать и беспокоить нас и езда московская. Надлежало ехать, а ехать, за сыном, нельзя было: выздоравливал он весьма худо. В сей день мог он хотя сам о себе ходить, но ввечеру очень жаловался на грудь, так что мы принуждены были парить ее байкою, и боялись, чтоб не вышло из того дурных последствий. Итак, чтоб с собою брать его, о том и помышлять было не можно, хотя ехать ему туда чрезвычайно хотелось, а и дома покинуть было не с кем, заключали наперед, что он пропадет от скуки, ибо видели, что он и без того все грустит, и воздыхал, а по всему тому и не знали мы все, что с нашею ездою будет. Кроме сего огорчало нас много и то, что болезни не переставали размножаться у нас в доме. В самый этот день занемогли у нас вдруг оба портные. Сие также наводило сумнение о езде. ‘Не устать выехать, говорили мы между собою, но что если на дороге или там занемогут люди, или кто из нас самих’. И сердце замирало и от одного помышления о том. Словом, нас равно некая невидимая рука отводила от московской поездки. Самая дочь наша не совсем была еще здорова, а гостья наша г-жа Челищева, сбиравшаяся ехать с нами в Москву вместе, совсем было слегла, и мы опасались, чтоб она не залежала.
Единую отраду производила нам в сей день полученная в первый раз большая кипа газет, в числе которых были, в первой еще раз от роду, и французские, известные под названием ‘Курие де-барень’. Я выписал их наиболее для сына, а он читал их с великим удовольствием, ‘Ерлангские’ же выписаны были более для лекаря, ‘Гамбургские’ для себя, а русские для всех. Никогда я так много разных газет не выписывал, как в сей год, и признаюсь, что промотал на них не мало денег, хотя были они далеко не так дороги, как ныне, но я клал это вместо проигрыша в карты.
Наконец настал и последний день генваря месяца. В оный с крайним любопытством дожидался я возвращения отправленного за день до того нарочного в Тулу с живыми зайцами и куропатками к г. Давыдову, а более для того, не получу ли я с ним каких повелений и писем. Он приехал, но не привез мне ничего, кроме известий малозначащих и, между прочим, что наместник чрез день после того хотел уже выехать. Следовательно, мне ехать к нему было уже некогда, а г. Давыдов хотел сам ехать в Москву, Верещагина же не нашли, но я доволен был, по крайней мере, тем, что в рассуждении меня было все спокойно.
Сыну моему было лучше вчерашнего. Одна только небольшая одышка при говорении и сделавшаяся ввечеру в груди опять жестокая боль нас всех перетревожила, но и та прошла скоро. Напротив того, сам я был не очень здоров: с самого утра все ноили у меня ноги, и как все тогдашние больные сначала болели ногами, то сие меня устрашало, а ввечеру вдруг заболело у меня горло и так сильно, как никогда еще не баливало, и я не мог даже ужинать и есть ничего. Итак, озаботясь тем, ну-ка я скорее отыскивать свои декокты от простуды и от горла и лечиться ими, в бессомненной надежде, что они мне помогут.
Сим образом кончился первый месяц сего года, который по всем отношениям был для нас крайне беспокойный и пренаполненный многими неприятностями. А что происходило в последующем за сим, о том узнаете вы из письма будущего, а теперешнее дозвольте мне на сем месте кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(Декабря 14-го дня 1810 года).

МОСКВА

ПИСЬМО 235-е

Любезный приятель!
— Прошедший месяц сего года, — сказал я, вставши поутру в первый день февраля месяца, — был для меня не очень хорош, каков-то будет нынешний, и не переменятся ли сцены и обстоятельства?
Они и действительно переменились, как вы то впоследствие услышите. А теперь скажу, что, начиная провожать оный, находился я, со всеми домашними моими, в расстроенных мыслях. Произошли с нами все неожидаемости превеликие. Мы надеялись быть около сего времени давно уже в Москве, или я думал о себе, что буду в Петербурге, но не то вышло. Нечаянная болезнь сына моего сделала превеликую черту в плане наших намерений и расположениев. За него принуждены мы были весь месяц просидеть дома и не помышлять о Москве, а не знали и при начале сего точно, поедем ли мы туда, или нет. Сын мой еще худо оправлялся, и я того и смотрел, чтоб не сделалось рецидива, дочь также не очень была здорова, я сам всякий день опасался, чтоб не занемочь. Повсюду свирепствовали болезни разные и более все горячки, у самого меня в доме было множество больных, и они всякий день умножались. И при таких обстоятельствах, как можно было помышлять о езде! Со всем тем, езда сия у жены с ума не сходила.
В рассуждении производства сына моего в сержанты и его отсрочки вышло также все не то, чего мы ожидали. Мы не сомневались, что в минувший месяц получим ему пашпорт, но не то вышло: не было о том ни слуху, ни духу, ни послушания, и я находился в великой расстройке мыслей по сему предмету.
С самою моею ездою в Тулу не то вышло, чего я ожидал. Я не сомневался, что как скоро наместник приедет в Тулу, меня тотчас к себе позовет, или я сам верно к нему поеду и его увижу, но вышло не то. Обстоятельства так сплелись, что меня не позвали, а я сам не рассудил за блого ехать, да и не зачем было, а к тому ж, был и не очень здоров. От самого последнего припадка хотя и помогли мне мои декокты, но не совсем: боль в горле все еще я несколько чувствовал. Словом, все почти шло на опоко и превратно.
Со всем тем, судя по происшествиям, бывшим в первый день февраля, льстился я надеждою, что сей месяц будет для меня гораздо лучше прежнего, ласкало меня наиболее то, что я в течение оного имел многие удовольствия.
Во-первых, радовался я тому, что сыну моему было в сей день гораздо уже легче. Он мог ходить сам о себе, был у меня в кабинете, хотел было уже начинать дела свои, не спал уже ввечеру, не имел боли в груди и впервые надел сапоги. Словом, он стал выздоравливать совершенно, и мне производило сие удовольствие превеликое.
Во-вторых, самому мне было от горла гораздо легче, только что-то меня сокровеннейшим образом подирало по коже, и как ввечеру опять в горле было несколько больно, то пил я опять свой декокт и тем пособил себе.
В-третьих, оправилась дочь моя совершенно, а полегчало и одному портному, а другой не горячкою, а лихорадкою оказался болен. Самому мальчишке, бывшему в гошпитале отчаянно больным, полегчало, и все сие случилось к удовольствию моему.
Четвертое удовольствие было то, что целый вечер просидел у меня прежде бывший наш уездный судья и мой любезный приятель, г. Албычев, Алексей Андреянович, человек, которого я всегда искренно почитал и любил, и минуты, провожденные с ним, были для меня очень не скучны. Он приезжал тогда в город для некоторых дел к зятю своему г. Дьякову, и который был с ним у нас тогда вместе.
Пятое и наилучшее из всех удовольствие имел я при упражнении в сей день в новом и особом деле, о котором рассказать мне надобно обстоятельнее.
Уже давно, и еще в минувшем году, около самого того ж времени, вознамерился я употреблять некоторые свободные минуты на сочинение кратких размышлений при разных случаях, подражая некоторым образом ‘Беседам с Богом’. Я тогда же и записал уже разные предметы таковым мыслям, но как весь минувший год был для меня суетливый и нехороший, то не до того было, чтоб за сие приняться. В это же время пришло мне опять сие на мысль и возродилось тоже желание. Первым поводом было к тому написание сокращеннейшей ‘Утренней Молитвы’. Весьма давно собирался я таковую написать, но все не удавалось. Наконец, написал я ее, и как мне не хотелось, чтоб концепт сей пропал, то в этот день вздумал я переписать ее набело в особливую тетрадь, вознамериваясь вписывать в нее всякого рода и другие мелкие собственные мои сочинения. Не успел я учинить сие начало, как оно, полюбившись мне, побудило меня продолжать оное далее. Мне захотелось написать и еще что-нибудь, я и учинил то того же часа и сочинил подстать первой ‘Вечернюю’ и такую ж краткую молитву и вписал ее туда же. Сын застал меня в сей последней работе, я показал ему их. Ему они полюбились, а сие подожгло еще более желание мое и произвело то, что ввечеру, вместо того чтоб спать, сочинил я еще одну пиесу, а именно ‘Чувствования благодарности’ в такой день, в который случится получить от Бога какую-нибудь новую милость. Теперь скажу и признаюсь искренно, что ни с чем не можно сравнить того душевного удовольствия, какое можно иметь при упражнении в таковых сочинениях. Сердце возносится к Богу и все мысли занимаются оным и чистейшее удовольствие заполняет всю душу. Наконец замечу, что самые сии три маленькия пиесы со временем родили многие другие мелкие сочинения, и число их простирается теперь уже до 188, и что наполняется ими уже пятая книга.
Вот сколько удовольствий имел я в тот день. Впрочем, ничего особливого в оный не произошло, кроме того, что князь городничий наш, сей потаенный враг и завистник мой, поскакал в Тулу, куда давно он ехать к наместнику собирался, но до сего времени не мог получить дозволения. Мы никак не знали, зачем он туда поехал, и подозревали, не имел [ли] он намерения ковать опять против меня злые ковы и не стал бы опять мутить и клеветать по-прежнему. Но я успокоивал себя тою мыслию, что Господь, разрушавший до того все злые ковы врагов моих и уничтожавший все их замыслы и предприятия, притупить может и тогда все стрелы, изощренные на меня, и не предаст меня в руки врагов моих!
В последующий за сим второй день февраля произошло с нами также одно происшествие, которое произвело всему дому моему и удовольствие и вкупе привело нас всех в расстройку мыслей и такую нерешимость, что у нас у всех был общий совет о том, что делать. Но до того произошло еще следующее.
Поутру не успел мой сын встать, как, чувствуя в себе довольное облегчение, к удивлению моему, в разговорах с нами стал предназначать уже и день, когда бы нам ехать в Москву! Чудное нечто и удивительное происходило с нами тогда в рассуждении езды сей и намерения, до оной относящегося. Жена моя (и дочь) так сказать спала и видела, чтоб туда ехать, что ж касается до сына, то желание его к тому было чрезмерное и как-то совсем необыкновенное и удивительное. Что принадлежало до меня, то я с самого начала зимы не чувствовал в себе ни особливого желания туда ехать, но не чувствовал и нехотения. Нужды, привлекавшие нас в сей столичный город, были мне хотя столько ж известны, сколько и жене, но меня не столько они понуждали. Наиглавнейшая нужда состояла в том, что у нас был там на примете один выгодный жених для нашей дочери. Был то упоминаемый мною уже впереди г. Хотяинцов, находившийся тогда в Москве и всем вашим весьма хотелось, чтоб он дочь мою видел и сие дело совершилось. Но надобно сказать, что жениха сего никогда мы еще не видали, да и сватовства формального никакого еще не было, а затеяла и клеила это дело родственница его, а наша приятельница госпожа Челищева, и весь наш дом пленялся одним только всеобщим слухом, что жених сей был весьма добрый человек, да и достаток имел изрядный. Впрочем, верили мы одним только словам госпожи Челищевой в том, что будто бы он усердно желал дочь мою видеть, но что одни только обстоятельства мешали ему быть до сего в краях наших, а потому и предлагала она нам и даже побуждала нас к тому, чтоб ехать нам для сведения знакомства с ним в Москву, и бралась ехать туда вместе с нами и поспешествовать сему делу. Итак, сия была наша первая и наиглавнейшая надобность. Вторая и побочная состояла в том, чтоб нам при сем случае, будучи в Москве, поучить меньших наших дочерей Ольгу и Катерину танцовать, к чему в Богородицке не имели мы способа. Третья, чтоб отдать нам двух мальчиков учиться убирать волосы, заготовляя их в приданое дочерям нашим. Четвертая нужда состояла в том, что жене моей хотелось как себе, так и дочери и сыну нашить платья. Пятая — чтоб закупить и запастись годовою провизиею и кой-какими вещами, нужными для приданого дочернего. Шестая — чтоб повеселиться московскими веселостями и посмотреть еще света. А в седьмых, наконец, и мне самому нужда была видеться с господином Новиковым и с ним счесться и получить с него за журнал свой деньги. Вот все наши были нужды. Но признаться надобно, что все они были не самокрайние и не самонеобходимые, ибо, что касалось до жениха, то все дело составляло еще сущий фантом, и мы ехали не на достоверное и не на положенное, дочерей танцовать учить время еще не ушло, а и прочие нужды также были не слишком важны. Но как для замышляемой петербургской езды мне быть и в Москве было надобно, то и полагал я, что в нее и поеду.
Но удивительное было дело, что от сей езды до самого тогдашнего времени так равно как бы некая невидимая рука либо вовсе, либо на время отводила. Полагали сперва, чтоб ехать туда по самому первому зимнему пути, и потому с нетериеливостью дожидались снега, но вышло не то. Зима настала, но ехать мне и отлучиться самовольно от волости, за отъездом наместника к армии и за отлучкою г. Давыдова, было нельзя. Приехал сей, но остановил нас упомянутый в предследующем письме приезд его к нам для отдачи земель в наем и прошло в том недели две или больше. Наконец не мешало по-видимому уже ничто. Дела все кончились. Я уже отпросился и получил дозволение. Все мы хотим уже собираться и назначили даже день к отъезду, но вдруг опять и совсем неожидаемо невидимою рукою протянута черная черта по всему нашему плану. Внедрились болезни в мозг: занемог сын горячкою, и болезнь его прогоняет у нас все мысли о Москве. Чудное поистине стечение обстоятельств, а что всего страннее, то я сам равно как предчувствовал сие, и мне все как-то не очень хотелось ехать, и сдавалось так, что мы поедем не скоро. И как все сие не уходило от моего внимания, то, помышляя о том не один раз, дивился и не понимал я, к чему и на какой конец сплетались так обстоятельства и к чему вела нас судьба Господня.
Но не успело сыну моему несколько полегчать, как у жены и дочери моей возродились опять мысли о Москве. Они помышляли о том денно и ночно, но не знали, что делать с сыном, которого слабость никак не дозволяла и помыслить еще о том, чтоб его вскоре везть было можно. Думали, чтоб его оставить дома, но о том так же и помыслить боялись. Сам он толикое желание изъявлял ехать в Москву, что одна мысль о езде туда подкрепляла его силы, а помышления о нескорой езде наводили ему тоску, грусть и болезнь его поддерживали. При сих обстоятельствах не знали они, что делать, и были долгое время в нерешимости. Ехать вскоре всем нельзя было, а время уходило. Словом, обстоятельства сплетались так, что жена моя хотела уже предпринять то, чего бы она в иное время ни из чего не сделала, а именно: чтоб ехать ей с дочерьми наперед одной, а меня б покинуть на несколько времени дожидаться покуда сын обможется, и чтоб нам вместе с ним ехать после.
Странное поистине и несколько легкомысленное предприятие и такая затея, которой не мог я довольно подивиться, ибо надобно знать, что все сие делалось без моего в том соучастия. Я же на все сие смотрел хладнокровно, ибо неизвестность времени окончания сыновней болезни не дозволяла мне ни о чем еще думать.
Со всем тем, у жены моей и дочери положено было уже сие на мере {Положить на мере — иметь намерение, намереваться.}. Самый больной сын мой присоединился к сему их замыслу и плану и, что удивительнее всего, то поспешая сею ездою, назначивал, как выше упомянуто, уже и самый день к отъезду, а именно, чтоб жене моей ехать 5-го, а нам бы с ним 8-го февраля. И как до 5-го числа оставалось только два дня, то, вставши в тот день, дивился и говорил, для чего мать уже не собирается в путь. Но как начали говорить, что слабость его еще слишком велика, что жене ехать бы разве 8-го, а нам с ним около 15-го числа того месяца, то небольшая сия отсрочка в состоянии была его так встревожить, что он даже осердился и во весь тот день был как в воду опущенный и несравненно хуже, нежели в предшедший день: был слаб, невесел, ничего не говорил и не помышлял о любезной своей скрипице и, сколько можно было заключить, все досадовал и грустил, но стараясь, однакож, все сие скрывать и от нас утаивать, ибо за сие грущение была ему от нас уже не один раз гонка и тазание.
Все сие продолжалось до самого почти вечера. Наконец, полученное перед вечером письмо из Москвы от поехавших за несколько времени перед тем туда господ Алабиных, его несколько поразвеселило или, по крайней мере, разогнало и рассеяло смутные его мысли. Но самое письмо сие произвело и самую ту тревогу во всем нашем семействе, о которой я упоминал выше, и ввергло нас в превеликое настроение и нерешимость, что делать.
Дело состояло в следующем. Семьянинки мои, столько ж озабочиваясь и беспокоясь тем, сколько и я, что производство сына моего в сержанты ни шло, ни ехало, и что все просьбы и старания не успевали и выходили одни только проводы, без ведома моего, и не сказав мне ничего, просили старшую дочь госпожи Алабиной, Настасью Тимофеевну, чтоб она отписала в Петербург к находившемуся тогда там ее брату и попросила его осведомиться и узнать, можно ли сделать, чтоб сыну моему получить сержантский чин чрез деньги, а при отъезде ее с меньшей ее сестрою в Москву просили ее, что ежели будет оттуда какой ответ, то уведомила б нас поскорее. Сия и не преминула обе сии просьбы выполнить. И как, приехав в Москву, получила от брата письмо, то и уведомляла нас, что брат к ней пишет, что он со многими там советовал, и все говорят, что в тогдашнее время по просьбам чины получать трудно, а за деньги всего легче, и что ежели мы на то решимся, то он охотно принимает на себя труд и, при помощи милостивцев своих, надеется это сделать и, может быть, рублей за 300, однако, для всякого случая надобно бы послать к нему 500 рублей.
Известие сие всех нас с одной стороны обрадовало, а с другой — привело в нерешимость. Я давно желал, чтоб можно было сие сделать за деньги и о пожертвовании для сего 500 рублей и слова не говорил, но охотно хотел потерять их для сына. Но был тогда вопрос: посылать ли их тогда или нет. Дело было не совсем еще достоверное. Брат помянутой девицы был нам хотя весьма знаком и не мот, однако человек весьма еще молодой и только что выпущенный еще из гвардии в капитаны, и которому самому деньги были весьма надобны. Упоминаемые им милостивцы были князья Волконские, сущие моты и картежники в долгах по шею. Они хотя б и могли сие сделать, но ничего не известно еще было достоверного. Они заключали только, что можно, а ни с кем еще не было о том говорено и никакого не было еще основания. Сия недостоверность приводила нас в превеликое сомнение. Все мы опасались, чтоб употребляемым до сего от разных людей просьбам не сделало б сие последнее средство помешательство. Сверх того, мы не достоверно еще знали, что все сии просьбы остались тщетными, но имели причины сколько-нибудь еще ласкаться надеждою. На последнее письмо, посланное от Марьи Юрьевны к г. Маркову некогда еще было приттить ответу, а ожидать еще надлежало оного с первою почтою. Со стороны же г. Давыдова писано было только за несколько дней до того о уведомлении его из Петербурга, что чин сержантский сыну моему доставлен будет скоро. Все сие могло быть пустое, и изо всего могло не выттить ничего, но легко могло быть и правда. И можно было думать, что он уже около сего времени и произведен и что везут уже и пашпорт. Итак, чтоб в сем случае не послать денег в Петербург понапрасну и чтоб в сем случае не дали им там уха {Дать деньгам ухо — прогулять, промотать, пропить.}: все там были молодцы молодые и не совсем надежные! Сумма же была не так мала, чтоб ею можно было швыряться и на такую неизвестность рисковать ею. Весьма легко могли б они всю ее в таковом случае истратить на свои надобности, а тогда — кланяйся им, дожидайся многие годы и отчаивайся в получении обратном!
Сие-то обстоятельство приводило всех нас в расстойку мыслей. Мы учинили тогда всеобщий консилиум. Матушка, теща, жена, я, сын и дочь участвовали в сем совете и трактовали целый вечер это дело. Множество было говорено и рассуждаемо. Но, наконец, всех мнения были в том согласны, что деньги посылать опасно, и все советовали, чтоб не посылать, а сделать так, как я думал и предполагал, чтоб писать мне племяннику своему Ми хайле Васильевичу Неклюдову, чтоб в случае нужды снабдил он Алабина сими деньгами, то есть, когда узнают, что сын мой еще не пожалован и когда оснуют уже дело, а я бы переслал уже их тогда к нему, а к г. Алабину писать бы, чтоб он начинал дело и деньги получал от оного.
Сие казалось всем нам наилучшим способом, однако, и с сим не остались мы совершенно спокойными. Мысли, что легко статься может, что племянника моего на то время в Петербурге не случится и что легко статься может, что денег у него столько в готовности не будет, тревожили нас очень, и мы боялись, чтоб самым тем не испортить всего дела и чтоб не почли нам то в скупость и излишнюю недоверчивость и не бросили б всего дела. Однако решились положиться на власть божескую и смотреть, что учинить его святой воле будет угодно.
Впрочем, я сам в здоровье своем столько в сей день поправился, что в состоянии был выезжать со двора к тогдашнему нашему уездному судье г. Дьякову в гости. У него нашел я нового своего знакомца г. Шахова, с которым с удовольствием провели мы весь вечер и ни о чем почти более не говорили, как о князе Потемкине, о сем великом вельможе тогдашнего времени, ворочавшем всем государством, приводившем все оное в удивление собою и, как казалось, родившимся на сущий вред оному, о человеке, который ненавидел все свое отечество и причинял ему неизреченный вред и несметные убытки алчностью своею к богатству и от которого и вперед ничего ожидать было не можно, кроме вреда и пагубы. Все государство обрадовалось было незадолго до того, по случаю разнесшейся молвы, что пришел он в немилость у императрицы. Однако оказалось, что он опять все превозмог и тогда командовал по-прежнему всею армиею и продолжал по-прежнему дурить, обжираться и делать проказы, нимало с таким саном не сообразные. {См. примечание 7 после текста.} Мы дивились тогда и не знали, что с сим человеком наконец будет и чем кончится его пышность и величие.
Как в следующий за сим третий день февраля отходила из Богородицка московская почта, то надлежало нам уже решиться, что делать и посылать ли в Петербург деньги или нет. Весь почти сей день провели мы в писании туда писем. Я не успел встать, как принялся за сочинение начерно письма, но все оное, каково ни велико было, не годилось. Надлежало сочинять другое, а там третье и оба переписывать набело. Письмы были превеликие. Писать необходимо надобно было самому мне и спешить, а притом в каждую минуту опасаться, чтоб не заехал г. Сахаров, которого в сей день в Богородицк дожидались и которому быть у меня было надобно. Ни в которое время был бы я сему гостю так много не рад, как тогда, если б он заехал и мне писать помешал. Для меня была тогда каждая минута дорога. Почтмейстер приказывал мне то и дело, чтоб я поспешал. Наконец, один гость ко мне и заехал, но, по счастию, во время самого уже запечатывания писем, а при том любезный человек и мой друг г. Шушерин, и который не мог мне сделать дальней остановки и помешательства. А таким образом я дело свое и кончил и отправил корабль на произвол судьбы на воду.
Содержание писем моих было сообразно с принятым нашим в предследовавший вечер намерением. Мы денег не послали, а писали к г. Алабину, чтоб получил он их от г. Неклюдова, а сего просили, чтоб он ему их дал, и буде своих нет, то хотя б занял за какие б то проценты ни было, буде же нет г. Неклюдова в Петербурге, то писал бы г. Алабин уже скорее ко мне и подождал бы уже присылки, ибо деньги были готовы.
Сыну моему в сей день было гораздо лучше. Он в состоянии был уже несколько писать и был при сочинении письма моего наилучшим моим советником, и тем паче, что дело сие до него касалось. Впрочем, хотя он наружно и ничего мне не оказывал, однако, я знал стороною, что душа его находилась в смущении и беспокойстве. Сего я и ожидал по поводу употребленной мною к пользе его и уничтожению его грусти особой и мне очень хорошо удавшейся хитрости, чрез которую и достиг я до того, что он с того времени казался быть спокойнее.
Впрочем, как г. Шушерин, приехавший тогда к нам из своей деревни, у нас тогда ужинал и ночевал, то провели мы с ним вечер тот очень весело и наиболее в разговорах о нашем городничем князе, и о последнем его поступке при случае крестин дочерних. Он столько ж не мог надивиться тому, как и мы, что он не удостоил никого приглашением на обед сей, хотя ко всем присылал сказывать о родинах ж все отвезли к нему, по обыкновению, рубли свои, а того еще более не мог он надивиться г. Арсеньеву, что он дал себя сему грузину одурачить и довесть до того, что он прежних друзей своих оставил, променяв на него, и признавался потом, что он некогда был в его когтях, но узнал уже после, сколь человек сей дурен и опасен.
В наставший после сего день сыну моему было уже столь легко, что ему можно было считать себя от болезни своей освободившимся. Он вступил во все прежние свои дела и осталась в нем одна только слабость. За все сие приносил я Богу моему тысячекратные благодарения и, более по сему случаю, написал чувствования благодарности, которые переписал я набело.
Кроме сего, достопамятен был сей день преужасною, страшною и опасною метелью, бывшею в оной. Снегов в сию зиму было и без того очень много, а в этот день приумножилось еще того более и навалило столько, что нигде не было ни проходу, ни проезду. Смешно было это: дочерям моим вздумалось съездить во флигель к г-же Петровой, но не успели выехать, как лошади посреди площади так увязли в снег, что насилу их отрыли. Гость мой принужден был пробыть у нас, за метелью сею, во весь тот день, и хорошо сделал, что не поехал, ибо метель была смертоносная и пагубная для многих.
Как сыну моему от часу становилось лучше, то наутрие жена моя, наследуя первому своему намерению, начала уже в Москву ехать собираться и все нужное укладывать, и как к отъезду назначено было 8-е число, то мы в этот день отправили в Москву наперед для приискания себе квартиры, а в рассуждении меня соглашенось было, чтоб нам с сыном остаться еще на неделю, а потом ехать за ними.
В самый этот день заезжал к нам едущий из Москвы родственник наш г. Крюков и насказал нам о Москве множество разных вестей и между прочим, что никогда еще она так не мотала и с ума не сходила как в это время. Но важнейшие вести были те, что будто б Императрица наша стала очень слаба, и боялись, чтоб не кончила она скоро своей жизни. Сие известие заставило и меня несколько думать, ибо все мы не сомневались, что при перемене правительства произойдет и с какими волостьми неминуемо перемена, с чем натурально сопряжена будет и перемена и со всеми моими обстоятельствами.
Как наутрие был у нас почтовый день, то дожидались мы опять почты с нетерпеливостию: ‘авось-либо в сей раз получим мы что-нибудь из Петербурга’, думали и говорили мы все. Но почта нас только промучила, а не привезла и в сей раз к нам ничего, и не было ни слуху, ни духу, ни послушания. Мы весь сей день были с людьми: приезжали к нам в гости то тот, то другой но из всех их всех приятней был для меня г. Хомяков, Иван Васильевич. Сей человек делался от часу ко мне благоприятнейшим, и я дружелюбием его был весьма доволен. Между прочим, сказывал он мне, что он, бывши в Туле, по случаю говорил о сыне моем с г. Веницеевым, и что сей отзывался, что сожалеет, что я с ним о том не говорил, а то бы поглядел он, не можно ль бы сделать того ему, либо чрез г. Попова у князя Потемкина, либо чрез петербургских за деньги, или просто. И г. Хомяков советовал мне не упускать сего случая и, будучи в Туле, повидаться с оным. Сие открывало мне хотя новый канал, но мне не весьма хотелось быть обязанным господину Веницееву.
Сын мой в этот день чуть было опять не занемог: сделалась дурнота, ежеминутное рыгание, небольшая головная боль и волнение в крови. Все мы неведомо как тем перепугались, опасаясь, чтоб не сделалось рецидива. Но как я заключал, что произошло сие от того, что, при возвратившемся аппетите, не поберег он себя и слишком наелся, то тотчас взял я прибежище к своему неоцененному енкритному камню, который тотчас и унял отрыжку, а Шталев порошок — волнение в крови, и сыну моему к вечеру полегчало.
В наступивший за сим день домашние мои убирались уже к отъезду в Москву и укладывались, а перед вечером ездили прощаться к г. Дьякову, казначею и городничему. Я выезжал с ними и не мог довольно надивиться ужасным снегам и сугробам, за коими нигде не было ни прохода, ни проезда. Князь поступил в сей раз по-княжески: не удостоил нас напоить и чаем, поелику он уже напился и мы не застали оного. Наконец, настало 8-е число, назначенное к отъезду. И как все было уже готово и укладено, то хотя погода была и не очень хороша, но за нею откладывать не стали. Но поутру, распрощавшись с нами, все мои домашние, кроме матушки и сына моего, отправились в свой путь на пяти повозках. С нами поехала и Аграфена Михайловна Челищева.
Таким образом остались мы только трое дома, и из детей никого, кроме сына. Все поехавшие в путь намерены были обедать в Дедилове, а ночевать поспеть в Тулу, но мы сумневались, что ли сие можно было. Не успели они выехать, как погода усилилась и сделалась престрашная кура и такая вьюга, какая редко бывает. Мы тужили уже, что они поехали и за верное почти полагали, что они далее Дедилова не поедут и тут ночуют, и хорошо б было, если б они сие сделали, ибо стужа была так велика, что мы с сыном во всех хоромах не находили места для себя и целый день проносили с места на место стол свой и наконец принуждены были поселиться с ним в спальне подле печки, ибо она одна была теплее и спокойнее прочих, но и у ней все окна от севера занесло так высоко снегом, как никогда и не бывало. Марья Юрьевна и Гурков помогли нам проводить вечер, а последний и ночевал с нами.
Скука наша продолжалась и в последующий за сим день. Мы во весь оный пробыли почти одни дома, и оба с оправившимся уже совсем сыном занимались кое-какими делами, я — располаганием заготовленных пиес для ‘Магазина’, а Павел мой занимался разбором книг и выписыванием из каталогов тех, которые хотелось нам взять у Ридигера, для читания в Москве. 0 путешествующих наших не было между тем никакого слуха, и мы заботились тем, что ехать им очень дурно: погода была такая ж ветреная и мороз прелютый. Мы опять не находили себе нигде места, и я сидел уже в детской, ибо там было теплее.
В таковой же скуке провели мы и 10-е число. Ветр не переставал быть тот же и выгнал нас совсем из нашего края. В сей день насилу нашел себе место в спальне, но и там угорел, днем сидел в зале, но и там все несло в двери, а ввечеру уселся уже в передспальне в уголку, но скоро задремал. Словом, весь сей день был скучен. Я писал в Москву к жене письмо, описывал ей наше житье-бытье и тужнл об них и о Дедиловском офицере г. Таубе, о котором сказывали нам, что он умер скоропостижно. Павлу моему в сие время было так уже легко, что он в состоянии был проезжаться в карете, и я имел удовольствие видеть его опять на дворе.
По наступлении следующего за сим дня, имели мы удовольствие услышать о наших дорожных. С возвратившимися из Тулы людьми, получили мы от них письмо и узнали, что они, не смотря на всю жестокую метель и непогоду, в тот же день доехали до Тулы благополучно. Поспешествовала к тому наиболее смерть г. Таубе, у которого в Дедилове хотели они обедать. И странное случись: они, приехавши в Дедилов, посылают проведать, дома ли Иван Михайлович, а им, вместо того, идущий к ним солдат сказывает, что он в самый тот час отправился в вечность. Легко можно заключить, что известие сие их очень поразило. Они не стали уже для того долго в Дедилове медлить, но, покормив немного лошадей, отправились в Тулу, но ехать им было весьма трудно и дурно. Дорогу всю занесло, а стужа и метель превеликая и такая, что везде многих людей погубила. Самим им удалось одного мужика спасти от смерти и отрыть увязнувшего в снегу, а другого нашли совсем замерзнувшего на дороге. Со всем тем, хотя и поздно, но доехали они до Тулы благополучно и расположились там отдохнуть.
Около самого сего времени и в ночь под самый оный день случилось в одной неподалеку от Богородицка лежащей, волостной деревни весьма странное и достопамятное происшествие. В одном крестьянском дворе жило небольшое семейство: муж с женою и один маленький рабёнок, родившийся только за четыре месяца перед тем, составляли все оное. Один нанятый батрак помогал им в работе. Бывшая в сие время жестокая стужа взогнала отца и мать спать на печь, но сия последняя, по молодости своей, была так неосторожна, что люльку с рабёнком поставила на лавку, позабыв или не подумав о том что тут же, в избе, по глупому их обыкновению, ночевала превеликая свинья с поросятами. Сия скотина очухала как-то сего несчастного рабёнка и была столь свирепа, что, стащив люльку на землю, растерзала сего младенца и сожрала совсем без остатка, так что осталась одна только рубашонка его и несколько крови на полу. Несчастные родители не знали всего того, не ведали: они спали крепким сном и не слыхали ничего. Думать надобно, что лютая сия скотина весьма скоро его задушила и не дала кричать много. Всего того и не узнали бы скоро, если б с батрака, спавшего на полатях, не сползла и не упала на пол шуба. Для поднимания оной сошел он с полатей. И тогда попалась ему под ноги люлька, и приводит в подозрение. Он будит мать, спрашивает, где рабёнок, сказывает, что люлька на земле и свинья свирепствует. Вздувают огонь, и все дело открывается и производит вой, вопль и слёзы.
Как дошло известие сие до меня и было некоторое сумнительство в том, что ни малейшей части от рабёнка не осталось, то велел я свинью убить и взрезать, в которой и нашли многие еще не сварившиеся в желудке ее части младенца и предали погребению.
Впрочем, старушка моя теща навела на меня в сей день великую заботу и досаду. С нею множество лет не было того, что в сие время случилось, а именно: что она осталась одна дома и разлучилась со всем ее семейством. Домашние мои, отъезжая все в Москву, ласкались надеждою, что приятельница ее и такая же старушка Марья Юрьевна поможет ей провождать время и скуку, что она и обещала, с каковою надеждою они и поехали. Она и гостила у нас те дни. Но в это утро что-то вздумалось ей рассердиться за то, для чего матушке подали рано свечу и ее чрез то разбудили и не дали выспаться, также для чего не поили ее по утрам кофеем. Словом, она так от того вздурилась, что уехала домой. Сие старушку-матушку мою так огорчило, что она все утро и половину дня провела в превеликом неудовольствии, и доходило даже до того, что проливала слёзы. Мысли, что она останется одна, оставленная от всех и притом в слабости и дряхлости, смущали ее чрезвычайно, и мне многого труда стоило разговорить и развеселить ее несколько. Но к вечеру приехала опять и наша Юрьевна, с которой сплыл между тем ее гнев, свойственный всем азиаткам.
Оба последующие за сим дня провели мы с сыном в сборах и приуготовлениях к своему отъезду, остановившемуся только за тем, что хотелось нам дождаться почты. Но сколько мы ее в обыкновенный день ни дожидались, но не могли дождаться: за метелями и бездорожицею, не могла приттить она и до полуночи. Между тем, по случаю пременившейся погоды и сделавшегося тепла, чему мы были очень рады, сын мои для приучения себя к воздуху ездить опять проезжаться, но уже не в карете, а в новосделанной и по моей выдумке вновь расположенной новой кибитке, а вкупе кой с кем и прощаться, а другие приезжали сами к нам для того же.
Наконец, дождались мы и почты, с толиким нетерпением ожидаемой и пришедшей уже перед светом 14-го числа. Но и сия не привезла к нам ничего, кроме ‘Истории Петра Великого’, изданной Голиковым, которою мы и расположились заниматься дорогою. После чего не стали мы уже долее медлить, но, напившись чаю и распрощавшись со всеми, на двух тройках, с обоими слугами нашими Филькою и Тимошкою, в путь свой и отправились.
Езда наша была хотя трудновата, но благоуспешна но продолжавшейся оттепели и самого даже бывшего в одну ночь дождя: не терпели мы ни стужи, ни дальнего беспокойства, но, напротив того, было нам очень не скучно, поелику мы занимались чтением ‘Истории Петра Первого’. Ни в Дедилове, ни в Туле и на заводе мы почти не останавливались, а переехав Оку по воде в Серпухове с удивлением услышали, что поехавшая с нашими дорожными госпожа Челищева от них отстала и далее не поехала, и не понимали, чтоб сие значило. За Серпуховым повстречались мы с людьми и лошадьми, возвращавшимися из Москвы и узнали от них, что наши доехали до Москвы благополучно и остановились в Немецкой Слободе, в нанятой квартире.
Далее достопамятно было, что я, во время продолжения сего пути и сидючи с сыном в кибитке, имел с ним длинный и весьма важный и серьезный разговор, относившийся до некоего особого предмета, клонившийся к существительной его пользе, и такой, который, как я не сомневался, был ему очень долго памятен.
Наконец, 18-го числа поутру доехали мы с ним благополучно до Москвы и, по сказанному нам от людей, скоро своих в ней отыскали. Но что мы там услышали и делали, о том узнаете вы из письма последующего, а теперешнее, как достигшее до своих обыкновенных пределов, окончу уверением вас, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 14-го дня 1810 года).

ПРЕБЫВАНИЕ В МОСКВЕ.

Письмо 236.

Любезный приятель! Дом, в котором нашли мы своих квартирующими, принадлежал господину Булгакову, доброму и почтенному старику, жившему тут же на дворе, но в особом каменном доме. Мы обрадовались, нашед всех своих родных здоровыми и дом теплый, покойный и просторный, а жалели только о том, что, находясь в Немецкой Слободе, поудален был от города. Но радость и удовольствие наше увеличилось неизобразимо, когда родные наши при первой встрече начали поздравлять меня с гвардейским сержантом, а Павла моего с получением сего чина и с отпуском еще на год. ‘Что вы говорите и не в правду ли’, воскликнул я, обрадуясь до чрезвычайности. ‘Точно так, отвечали они нам, и как мы о Николае Сергеевиче ни сомневались, но он говорил правду и сдержал наконец свое слово, и вчера узнали мы, что к нему уже и пашпорт прислан’. — ‘Ну, слава Богу, подхватил я, перекрестясь и душевно благодаря за сию милость Господа, и спасибо Николаю Сергеевичу, одолжил он нас тем много. Теперь избавились мы от всех хлопот по сему предмету и нет нужды посылать денег и хлопотать далее по сему делу’.
И подлинно, с меня тогда как превеликая гора с плеч свалилась. Что ж касается до сыновней радости, то была она неизобразима. Все мы наперерыв поздравляли его с сим чином и благодарили Бога и г-на Давыдова: первого — за оказанную нам от Него новую милость и за избавление он трудов, хлопот и убытков многих, а последнего — за оказанное нам благодеяние и одолжение, который в тот же еще день ввечеру прислал к нам и пашпорт, к нему присланный, а через несколько дней после того получили мы и письмы из Петербурга от моего племянника и г. Алабина. Оба они подтвердили нам тоже, и первый писал, что деньги были у него готовы и он охотно б мне ими услужил, но не было в том никакой уже надобности.
Впрочем, нашли мы своих кружащихся уже в вихре московских коловратностей и занимающихся уже множеством дел и хлопот по своим делам женским. Они успели уже не только повидаться со многими из наших родных, друзей и знакомцов, находившихся тогда в Москве, но приискать и нанять уже и танцмейстера для обучения обеих младших дочерей моих, и он в тот день уже в третий раз приезжал к нам для учения танцованию оных.
Кроме своих родных, нашли тут же и родственницу нашу, старушку Марью Семеновну Шелимову, жившую в Серпухове, в монастыре женском, и привезенную нашими в Москву с собою вместо отставшей от них г-жи Челящевой, которую, по случаю смерти соседки ее г-жи Смольяниновой, крайние необходимые нужды отвлекли от них в ее деревню, неподалеку от нашей находившуюся. Но помянутой старушке была жена моя тогда уже и не рада. По женской своей набожности и привычке к монастырской жизни, не захотелось старухе долее жить в Москве, и она приставала к нам, чтоб отпустить ее обратно. Мы и отпускаем с радостию, но она не едет одна, а дай с нею человека, а человека лишнего не было. Горе на нас превеликое! и насилу-насилу уладивши кое-как сим делом.
Впрочем, застали мы своих при приезде нашем почти на пороге хотевшими ехать в ряды для закупания кой-каких вещей для себя. Приехали мы тогда в Москву уже в пятницу на Пёстрой неделе. И как приближалась самая масляница, начинающаяся обыкновенно воскресным маскарадом, и они помышляли на оный ехать, то и нужны были им кой-какие вещи, а я спешил послать скорее за газетами и к Ридигеру за книгами по записке, дабы было мне и сыну что, в бытность тогдашнюю в Москве, пересматривать, читать и выбирать из них любые для покупки. К нам и принесли их целую кипу.
Ездившие в ряды мои домашние привезли оттуда с собою и знакомку нашу госпожу Алабину, с обеими дочерьми ее, которые у нас в тот день и обедали, а ввечеру приезжали к нам наши Кислинские, с племянником своим г. Крюковым, и при них получили мы от г. Давыдова помянутый пашпорт Павлов.
Поутру в следующий день первым делом моим было съездить с сыном моим к г. Давыдову, для изъявления ему нашей благодарности, но с ним едва только успели видеться, ибо он в самое то время съезжал со двора. Исполнивши свой долг и пользуясь утренним свободным временем, пустились мы с ним рыскать по всему городу. Были в аптеке, купили что надобно, заезжали на Спасский мост, спознакомились там с книгопродавцем Глазуновым, оттуда проехали к другу моему г. Ридигеру, повидались и поговорили с ним, заезжали к портному, а там к г. Новикову, но обоих сих, не заставши дома, возвратились к обеду домой, а после обеда, также по-пустому ездили к старинному знакомцу своему Андрею Петровичу Давыдову и к Кологривовым, ибо и тех не застали дома. Наконец, хотели было ехать к хозяйке, но вдруг захватили опять заехавшие к нам гости, был то родственник наш г. Киреев Петр Алексеевич, с женою своею, свояченицею и шурином, другом и соучеником сына моего, Александром Дмитриевичем Пустобояровым, и все они просидели у нас весь вечер и нам было очень не скучно.
Наконец наступила наша бешеная масляница и день первого маскарада, в который всем нашим с толиким вожделением ехать хотелось. Наиглавнейшею, побудительною причиною тому было то, что мы надеялись видеть в оной и господина Хотяинцова, составлявшего главную цель езды нашей в Москву, и подать ему случай видеть дочь нашу. Легко можно заключить, что по поводу сему все госпожи наши имели множество дел и хлопот в день сей, и было их так много, что поутру разослали мы всех людей за нуждами разными, и все, кроме меня, заняты были мыслями, сборами и приготовлениями к маскараду. Что касается до меня, то я на досуге весь день занимался пересматриванием и разбиранием книг, полученных от Ридигера, и находил в том более удовольствия, нежели в их сборах и хлопотах, однако, успел вместе с своими побывать у старика хозяина своего и с ним познакомиться.
Итак, по наступления вечера, в сотовариществе с госпожами Алабиными и ездили мы в маскарад, где, кроме многих знакомых, имели удовольствие видеть в первый раз и господина Хотяинцова. Он был тут с обеими своими девушками-сестрами и показался всем нам человеком довольно изрядным и таким, что дочери моей быть бы за ним не постыдно было, и как мы с ним тут впервые познакомились, то имел он случай видеть и дочь мою.
В понедельник, за почувствуемою болю в горле и груди, принужден я был весь день пробить дома и лечиться, а жена с дочерью ездила к знакомке госпож Алабиных, к княгине Анне Михайловне Волконской, и с нею познакомилась. Мы же с моим Павлом занимались прежним делом, то есть, своими книгами.
Во вторник ездили мы с сыном в ряды также приискивать и торговать себе новую карету, а после обеда ездил я с женою и среднею дочерью к родственнику нашему г. Офросимову, у которого просидели мы весь вечер и ужинали, а старшая дочь с братом своим езипла в клуб или, так как ныне называется, Дворянское Собрание, к чему князья и княжны Волконские снабдили их билетом.
В середу сын мой весь день отдыхал от трудов и беспокойств, в клубе пренесенных, а мы с женою и дочерьми ездили к Кологривовой, заезжали к княгине Волконской, а оттуда проехали на другой край Москвы к приятелю моему г. Сахарову, у которого имел я случай видеться и познакомиться в господином Разнатовским, известным переводчиком ‘Шубертовой Системы’.
В четверг обновили мы вновь купленную четвероместную карету и разъезжали в ней по гостям, обедали у Кислинских, а вечер сидели и ужинали у тетки моей госпожи Арсеньевой, где было множество и других гостей, сын же мой ездил с Кислинским в редут, для входа в который доставлен нам был билет от госпожи Волконской, нашей приятельницы и знакомки. Я, пересмотрев все бывшие у меня книги, получил в сей день целую кину других.
Как в следующий за сим день надлежало, по обыкновению, быть опять большому пятничному маскараду, то, отобедав дома одни, [стали] мы в оный собираться. Между тем приехали к нам госпожи Алабины, а вслед за ними, против всякого нашего чаяния и ожидания, заехал и господин Хотяинцов с своими сестрами. Легко можно заключить, что мы постаралися как можно угостить сего небывалого у нас еще гостя, и тем паче, видя, что все они в особливости к нам ласкались и обходились с нами дружески, и как в маскарад собирались и они так же, как и мы, ехать, то просили они нас, чтоб мы заехали, хоть на минуту, к ним, дабы вместе потом с ними туда ехать. Мы охотно и исполнили их просьбы и, проводя от себя заезжавшего к нам господина Давыдова, Андрея Петровича, и собравшись, все к ним в дом и заезжали. Тут постарались и они нас всячески угостить, а особливо своими ласками и приветствиями, после чего вместе с ними мы в маскарад и ездили и, во все продолжение оного, были почти неразлучно вместе. Маскарад был преогромный и мы пробыли в оном до пятого часа за полночь и были веселы, со всем тем, дела у нас с ними никакого еще не начиналось.
Наутрие проспали мы до десятого часа, и я чувствовал себя несколько простудившимся. Нас в сей день звал было к себе А. П. Давыдов, но как назвались приехать к нам обедать наши Кислинские, то принуждены мы были отказаться. Впрочем, положено было у нас в сей день съездить только в театр, но не так сделалось. Госпожи Хотяинцовы прислали к нам спросить, не можно ли одной из них ехать с нами в театр, где мы, по дружбе и старанию г. Пустобоярова, достали билет на тамбур, и будем ли мы после в маскараде, куда они собираются ехать и где будет и старшая их сестра, бывшая в замужстве за г. Апрелевым. И как нам хотелось, чтоб Елизавету мою видела и сия госпожа, и заключили, что она для самого того и в маскарад быть хотела, то вздумали, чтоб мне одному с Елизаветою побывать в маскараде, и чрез то доставить ей случай видеть мою дочь.
Итак, ездили мы все в театр и брали с собою даже и меньших своих дочерей Ольгу и Катерину, которым никогда еще до того театральных зрелищ видать не случалось. С нами была и Надежда Ивановна, одна из сестер г. Хотяиицова. Представляли тогда оперу ‘Калиф на час’. И для всех нас была она тем приятнее, что ми ее никогда еще не видывали, после оной бил изрядный балет, который также Ольга и Катерина никогда не видывали, и для них вечер сей был восхитительньй.
По окончании театра, все наши доехали домой, а я с своею Елизаветою и Надежною Ивановною пошел в маскарад, где и спознакомились с госпожою Апрелевою, но пробыли в оном не долее 11 часов.
За сим наступил и последний день масляницы нашей. В оный не располагались мы ехать ни в театр, ни в маскарад, а определили оный на свидания с своими друзьями. Все наши семьянинки, по набожности своей, ездили к обедне, а потом находились в нерешимости, куда и к кому в тот день ехать, а между тем начинали все мы озабочиваться уже несколько продолжающеюся неизвестностию по нашему главному предмету и не один раз говорили между собою: ‘вот прошла уже и масляница и настает великий пост, а о начине нашего дела нет еще ни слуху, ни духу, ни послушания, кажется, и мы им и они нам ни мало не противны, а что-то нет еще ничего, уж и будет ли что-нибудь’. Сим образом поговоря и подивяся, не знаем, что и думать, и жалеем только, что не было с нами госпожи Челищевой, первой затейщицы сего дела, и ждем ее не дождемся, ибо она хотела приехать б людьми нашими, которых с лошадьми ожидали мы уже из Богородицка, ибо надлежало уже и нам помышлять о возвращении в свое место. ‘Господи! говорили мы далее, ежели мы им понравились, так что же они по сю пору молчат и что ж не начинают, неужели хотят чтоб мы начали, но нам кстати ли и можно ли это делать’.
Посреди самых сих разглагольствий наших, вдруг и неожиданным образом получаем мы цидулку, успокоившую опять несколько наши мысли. Была она от Надежды Ивановны, сестры г. Хотяинцова, с приглашением нас ехать с ними вместе на бег. ‘Очень хорошо! сказали мы посланному, порадуясь опять сей задирке, и мы будем готовы, пускай бы заезжали за нами’. Не успели мы сего посланного спровадить, как глядим — на двор к нам госпожа Кологривова, а вместе с нею и госпожа Апрелева, старшая сестра г-ж Хотяинцовых. Мы принимаем их, угащиваем и догадываемся, что последняя приехала к нам более для того, чтоб узнать жену мою и все прочее семейство наше, а едва только они несколько минут посидели, прилетели к нам и все Хотяинцовы, и тотчас потом все вместе с нашими и поехали под Донской смотреть бега. Но я сам не рассудил за блого с ними туда и в такую даль ехать, единственно за тем, чтоб смотреть, как люди и ветрогоны дурачутся, а отпустив с ними своего сына, решился сам иттить опять к почтенному старику хозяину и в собеседовании с ним проводить это время.
Побывавши на беге, все наши и Хотяинцовы заехали опять к нам и просидели у нас вечер. Чрез все сие знакомство у нас с ними увеличилось еще более, и мы, обходясь без дальних церемониалов, сдружились с ними так, как бы век вместе жили. Со всем тем, хотя ласки их к нам со всяким днем увеличивались, но и в сей день ничего и ни малейших замашек в деле не было. ‘Господи, думаем и говорим мы с женою опять, долго ли неизвестности этой и молчанию продолжаться? неужели не найдут они ни кого, кому бы можно было начинать дело и формальное сватовство? Ну, жаль, весьма жаль, что нет нашей Аграфены Михайловны: чрез нее могли б мы узнать о их мыслях и что молчанию сему причиною’. В самое сие время сказывают нам, что люди с лошадьми приехали. Мы все бросились встречать нашу Аграфену Михайловну и полагая наверное, что она приехала с ними, но ее не тут-то было, и нам сказывают, что она призанемогла и ехать ей к нам никак было не можно. Господи! как мы все огорчились, сие услышав: ‘Ну! сказал я, теперь нечего и ждать, чтоб что-нибудь вышло, не сама ли уже судьба полагает всему делу препятствие и остановку, и ей! ей! вряд ли чему у нас бывать с ними’.
С сими помышлениями заговелись мы с своим семейством тогда, а поутру все утро отдыхали от масленичных беспокойств, а после обеда, ездивши прощаться к приятелю нашему г. Давыдову, А. П., затеяли пред тем же предлогом заехать и к гг. Хотяинцовым. Они нам очень были рады и продержали у себя весь вечер и как сам г. Хотяинцов был веселого нрава, то было множество и смехов, и шуток, и всем нам было очень не скучно, и как мы наконец им сказали, что за нами приехали уже лошади и мы скоро уже поедем, то сожалели они о том и говорили нам, чтоб мы еще у них в Москве погостили, и что неужели не пробудем мы в Москве и первой недели. ‘Бог знает, сказали мы, смотря разве по обстоятельствам, и ежели не успеем искупить своих покупок и кончить все дела наши’. Сим равно как надоумливали мы их, однако, они более ничего на сие не сказали.
В следующий день расположились мы заняться покупками и исправлением своих дел в городе, и первыми занялись так, что мы с сыном даже обедали в рядах, в одном из русских трактиров. Я был в сей день и в первый еще раз у Новикова, ибо до того не допускали меня обстоятельства и недосуги. Он был мне, по обыкновению своему, очень рад и говорил со мною о многом, для счета же с ним просил, чтоб приехал я к нему в следующий день. Как в самое то время случилось быть у него и г. Сафонову, тому, который так много защищал меня пред моим командиром, то не преминул я поблагодарить его за хорошее о себе мнение и отзывы. Оттуда заезжал я к Ридигеру, которого подарил при сем свидании одним ящичком с нашими мраморными песками, которым на всякий случаи запаслись мы, отъезжая из Богородицка. Ридигер так ими прельстился, что непременно хотел послать их за диковинку в Англию к своим корреспондентам. ‘О, когда так, сказал я смеючись, так завтра же доставлю вам другие, и для вас собственно’. И Ридигер мой был тем чрезвычайно доволен. Не успели мы из города возвратиться и наступить вечер, как глядим приехали к нам наши Хотяинцовы для сделания нам контрвизита, и не только просидели у нас весь вечер, но, по приглашению нашему, остались у нас даже и ужинать. Но и сего еще было не довольно. Но как все наши госпожи смолвились ехать наутрие в Вознесенский монастырь и преждеосвяосвященной обедне, то обе сестры г-жи Хотяинцовы остались у нас даже и ночевать. Вот до какой степени достигло уже у нас с ними знакомство и дружество. Итак, наутрие все они вместе с обоими молодцами, то есть с моим сыном и г. Хотяинцовым, и ездили гурьбою в Вознесенский монастырь молиться и слушать тамошнее прекрасное пение монахинь, а я между тем отвез Ридигеру бывшие у меня его книги, оставив у себя те, которые полюбились мне более прочих, также по обещанию моему и другой ящичек с песками, и условился с ним об отдаваемом чрез него мальчике в парикмахеры. Тут, между прочим, сказывал он мне, что некто из князей Голицыных, до имени Павел Федорович, человек умный, любопытный и имеющий у себя большой натуральный кабинет, наслышавшись обо мне, желает весьма со мною познакомиться и просил меня, чтоб я к нему съездил, сказывая мне и дом, где живет оный, что я ему и обещал охотно сделать. От него проехал я к г. Новикову и с ним расчелся и получил с него 500 рублей за мой труд и сочинение ‘Магазина’, а там заезжал в другие книжные лавки я спознакомился с новыми книгопродавцами. Возвратившися домой в одно почти время с своими, перетревожился я вновь, услышав, что сын мой, простудившись опять, призанемог и принужден был отпаивать его своим декоктом, который ему и помог.
Привязанность к нам г-ж Хотяинцовых была так велика, что они присылали к нам звать нас к себе обедать. Но как нам того сделать было нельзя, то ездили дамы наши к ним уже после обеда и с ними вместе потом под Девичий на Тамасову фабрику покупать товары. А я между тем, одевшись, полетел отыскивать князя Голицына, с которым самому восхотелось мне очень познакомиться, но езда моя была тщетная, я не застал его дома и принужден был возвратиться ни с чем. Госпожи наши приехали уже ночью и с ними опять и сам г. Хотяинцов, под предлогом прощания с нами, поелику и они собирались уже из Москвы ехать, что удостоверило нас совершенно, что дела у нас с ними никакого не будет.
Сим образом кончился сей день. А поутру в четверг поехал я опять к князю Голицыну, но, нашед его еще спавшего, заезжал в банковую контору и на почтовый двор и, возвратясь оттуда, нашел князя уже вставшего. Он был мне очень рад и, обласкавши колико можно лучше, водил меня в свой натуральный кабинет и показывал все находящиеся в нем вещи: был он превеликий и целая просторная длинная комната набита была всякими натуралиями, и было что посмотреть и чему подивиться. Пробыв у него часа два, заезжал я опять к Новикову и у него в сей день и обедал. Тут нашел я и знакомца своего Василия Алексеевича Левшина, такого же трудолюбца, как и я, оба мы с ним были в сие время — черкаские волы и трудились над сочинениями и переводами без отдыха. Г. Новиков отдавал ему тогда переводить ту огромную немецкую книгу, которая напечатана потом под заглавием ‘Хозяин и Хозяйка’ и состояла в 12-ти томах. И я рад был, что от труда сего избавился, ибо сперва хотел было г. Новиков на меня сей страшный и скучный труд навалить. Кроме сего, видел я тут г. Ключарева и Карамзина, славных и известных в наш век людей. Первый из них, отправляющий ныне должность почтдиректора в Москве, был мне уже знаком, а последнего впервые еще видел я, ни мало не воображая себе, чтоб стал он после играть такую славную роль и мог сделаться столь именитым писателем, ни мало его не уваживал, поелику оба они ничего еще тогда не значили. Поехав отсюда, пробыл я до самого вечера в рядах, покупая кой-какие покупки, а оттуда проехал я к княгине Волконской и застал у ней попа, служащего ефимон и заутреню, а вскоре после меня приехали туда же и мои домашние, ездившие кой-куда и, по нечаянности, заезжавшие к Хотяинцовым, узнавши, что они из Москвы еще не поехали.
Последующий за сим день употреблен был нами весь на исправление наших нужд и покупок. И нам с Павлом случилось нечаянным образом, будучи у Ниренберцев в доме, для отыскивания и покупания себе ландкарт, услышать играющие музыкальные часы с дудочками, каковые были еще тогда в превеликую диковинку и совсем еще неизвестны. Оба мы так ими прельстились, что, сторговав того же часа их, купили за 40 рублей и которыми утешили всех своих домашних и которыми пользуемся еще и поныне, хотя уже с того времени более 20-ти лет миновало. Кроме сего, одолжили мы в сей день княгиню Волконскую, ссудя ее 300 рублями денег на две недели, в которой случилась ей крайняя нужда и за что была она нам очень благодарна.
В том же самом провели мы и весь последующий день и пробыли до самой ночи в рядах. Оттуда жена моя с детьми, по набожности своей, ездила в соборы прикладываться к мощам, а я между тем расплатился и распрощался с Ридигером, сын же мой опять было в сей день занемог, и мы принуждены были отпаивать его опять своим декоктом.
Наутрие оставив его дома, по случаю первого воскресения, поехали мы все в Успенский собор смотреть церемонию и обряд проклятия и имели удовольствие видеть служение старичка митрополита Платова и наслаждаться слушанием прекрасной говоренной им тогда проповеди. Я стоял подле самого почти его и не мог надивиться его красноречию, которым даром одарен был он в особливости. А после обеда ездили опять со двора, были у госпожи Измайловой, чтоб видеть госпожу Апрелеву, были у Титовых и ужинали у стариков наших Офросимовых, с которыми и распрощались.
Следующий день был у вас прямо гостиной. До обеда разъезжали мы все кой-куда, а после обеда приезжали к нам разные гости. Я был опять и в рядах и у Новикова. Были у старушки нашей Настасьи Гавриловны Кислинской и распрощались с нею, а там заезжали к нашим Киреевым. После обеда же наехало к нам множество гостей, сперва наши Кислинские с Крюковым, за ними госпожа Сахарова с дочерью, потом госпожа Апрелева, и наконец княгиня Волконская, с обеими княжнами, дочерьми своими, и мы едва успевали всех их угащивать, а г. Кислинский у нас и ужинал. Жена моя во все сии дни так была обеспокоена, что я опасался, чтоб от трудов и простуды не занемогла.
Как чрез день после того положили мы из Москвы выехать, то употребили мы весь последующий день, который случился быть седьмой марта (следовательно, тот, в который сыну моему совершилось ровно 17 лет от роду) определили мы на исправление остальных своих нужд и покупок. Сын мой ездил к князю Шаховскому, Николаю Алексеевичу, желая с ним познакомиться, а я был опять у Новикова и с ним и с Левшиным распрощался, от него заехал в ряды и нашел в них сына с Елизаветою своею, ездившую также прощаться с княгинею Волконскою, которая сделалась к нам отменно благоприятна. В рядах были мы с сыном в музыкальной лавке и накупили себе разных инструментов, и я впрах устал, бегая по рядам и покупая покупки, которыми занимались мы почти до вечера и обедали дома уже очень поздно, а перед вечером приезжал к нам в последний раз Дмитрий Иванович Хотяинцев и, дождавшись возвращения Елизаветы моей от княгини, распрощался с нами.
Наутрие, как в день назначенный для отъезда, занялись мы писанием писем в Кашин к моим племянницам, которым в сей раз не удалось быть в Москве. Бедняжки находились тогда в горе и в превеликой расстройке мыслей: с молодою женою своего брата, по купеческой ее природе, не могли они никак ужиться и вознамеривались от брата своего отделиться и, взяв на свою часть Бежецкую деревню, жить в ней особым домом. Потом, по недостатку своих, принаняли мы еще 6 лошадей, отдали учиться мальчика в парикмахеры, расплатились с танцмейстером и хозяином и, наконец, в сотовариществе с госпожою Алабиною и меньшею ее дочерью, выехали из Москвы, но так уже поздно, что едва только доехали до Чертанова.
Сим образом кончилось тогдашнее наше пребывание в Москве, продолжавшееся ровно 20 дней, препровожденных нами в беспрерывном кругообращении и беспокойствах, но пользы мы от того никакой не получили, кроме одних только многих издержек. Езда сия стоила нам многих денег: мы употребили их множество на покупки и прочее, и поехали из Москвы с такою же неизвестностию в рассуждении нашей главной цели, с какою в нее и приехали, и единая пустая польза была только та, буде то пользою почесть можно, что мы повидались с своими знакомцами, побывали в маскарадах, поучили меньших детей танцевать и свели новое знакомство с г. Булгаковым, дочерью его госпожою Приклонскою, и госпожою Измайловою, с княгинею и княжнами Волконскими, с князем Голициным и, наконец, с г. Хотяинцовым и его сестрами. Но и сии все знакомства, как из последствия окажется, не имели никогда и никаких после себя последствий и были прямо только временные и мимопроходящие.
Обратная езда наша была благоуспешна, хотя дурнота дороги и погод нас и пообезпокоила. Мы доехали благополучно на четвертый день до Тулы, не имев в пути никаких особых приключений, а я только опасался, чтоб сын мой опять не занемог. В Туле пристали мы в сей раз у Пастухова. И как я услышал, что находились тогда в ней оба мои командиры, то расположились мы взять в ней отдохновение, и более для того, что мне надобно было у обоих их побывать и с ними видеться.
Итак, с наступлением последующего дня, который случился быть воскресный, полетел я сперва к своему меньшому командиру, который принял меня с обыкновенною ласкою и прежним благоприятством и возил меня с собою потом к новому нашему губернатору г. Лопухину, но который мне всеми своими поступками весьма не понравился. От него проехали мы к наместнику и нашли у него превеликое собрание всех господ Тульских. От него ездили мы в собор к обедне, где перетревожены были все случившимся в самое то время пожаром: загорелся и сгорел редутный дом. А отобедавши дома, ездил я с боярынями к госпоже Давыдовой, но, не заставши ее дома, проехали к другу нашему г. Сухотину и, посидев у него, заезжали опять в дом к Давыдову, но, опять не застав, проехали к приятелю нашему г. Толбузину, бывшему тогда в Туле и нам очень обрадовавшемуся, а от него проехали мы к нашим Верещагиным, которых нашли мы в превеликом горе. Получили они известие из Петербурга, что сын г-жи Бакуниной, брат госпожи Верещагиной, был там отчаянно болен чахоткою и они опасались о его жизни. Будучи у них, по холодности их дома, так мы с женою перезябли, что боялись, чтоб не занемочь оттого.
Наутрие поехал я, а после меня жена с дочерью опять к г. Давыдову, где, оставив госпож заниматься своими разговорами, поехали мы с ним опять к нашему наместнику и имели на досуге с ним обо многом разговоры. Он был ко мне, по-видимому, столь же благоприятен и в сей раз, как бывал и прежде. При выходе от него, отпущен я был господином Давыдовым, почему, возвратясь на квартиру и пообедав, не стали мы долее медлить, но в тот же день поехали из оной и успели хотя и поздненько добраться до Дедилова.
Туи переночевав и напившись у ротмистра Гримальда и жена его, весьма к нам ласковой, чаю, продолжали мы свой путь и, поспев в Богородицк еще к обеду, обрадовали до чрезвычайности свою старушку-матушку своим приездом, которая, услышав о всех происшествиях, бывших с нами в Москве, не могла довольно натужиться о том, что мы проездили понапрасну, но по крайней мере, радовалась тому, что Павла своего, а ее любимого внучка, привезли мы уже сержантом и здоровым.
Сим кончилось все наше тогдашнее путешествие, в котором провели мы ровно 30 дней, ибо мы возвратились уже 14 марта. Весь последующий за сим день положили мы для отдохновения быть дома. Но не успели еще мы порядочно разобраться и мы с Павлом привести в порядок в своем кабинете, как приехавший из Тулы друг наш господин Гурков перетревожил нас неожидаемым ни мало известием, что в самый тот же еще день прибудет к нам командир мои г. Давыдов. Удивился я тому очень и не знал, чтоб это значило и зачем бы ему приезжать к нам, ибо в бытность мою в Туле ничего о том мне он не сказывал. Со всем тем, сколько мы его в тот день ни ожидали, однако, он не бывал, а ночевал в Крутом нашем.
Между тем впродолжение дня сего приезжали к нам с визитами и для обыкновенных поздравлений с приездом князь и г. Арсеньев с женами: первый обходился по-прежнему с нами на финтах-фантах и с притворною ласкою и благоприятством и, между прочим, отзывался нам, что он издаваемым около сего времени славным периодическим изданием, под заглавием ‘Беседы с Богом’, весьма недоволен и что оно ему не нравится. ‘Так, подумал я тогда, этого я и ожидал: такового разбора людям, как ты, не может оно никак понравиться’. И, почитая сие сочинение сущим оселком, по которому можно узнавать свойства и душевное расположение людей, усмехнулся только и дивился всего меньше. Что ж касается до г. Арсеньева, старинного моего друга и знакомца, то не мог я тому надивиться, что он дал себя обольстить сему грузину и связался с ним задушевным дружеством, хотя характеры их так были удалены, как небо от земли, друг от друга. Впрочем, потужив о болезни родственника нашего Льва Савича Крюкова, к которому принуждены мы были отправить нашего лекаря и разобравшись, принялся я тотчас за сочинение материала для своего ‘Экономического Магазина’, поспешая заготовить оного на досуге столько, чтоб стало его на весь год и мне бы осталось время для употребления на другое.
Г. Давыдов и действительно к нам поутру на другой день приехал, и тогда узнали мы, что ехал он мимоездом, будучи от наместника отправлен в Ефремов, Чернь и Новосиль, для обозрения однодворцев и узнания, есть ли им что есть по тогдашнему голодному году.
Пребывание его у нас в сей раз было не долго и продолжилось только с утра до обеда. Но и в сие короткое время успел он кое-что наделать. Я повстречал его донесением о новых сумасбродствах и беспорядках, наделанных нашим учителем во время моего отсутствия. Сей негодный человек не только не унялся, но умножил еще зло ко злу новыми проказами и бездельничествами. Все сие так уже г. Давыдова на него раздражило, что он того же часа велел его посадить под караул и представить о всех беспорядках его рапортом и писал сам к наместнику об отрешении сего негодяя.
За сим имели мы с ним секретный, важный и такой разговор, который меня смутил и заставил думать. Отведя меня к стороне, сказывал он мне, что наместнику намучено было многое кой-чего на меня и, между прочим, пересказано многое кое-что и о забранных им из казны нашей деньгах и магазинном хлебе, и что наместник и на меня, и на него в неудовольствии превеликом. Все сие поразило меня до чрезвычайности, и я не понимал, от кого б все то и как происходило, и более ни на кого не думал, как на нашего грузина князя и на Веницеева, его друга, и смутился от того так, что дело сие не шло у меня с ума.
Князь не упустил тотчас к нам прискакать и не преминул и в сей раз наклеветать столько на бедняка моего полесовщика, весьма исправного и доброго старика капрала Журавлева, что, к особливому моему сожалению, г. Давыдов велел его отрешить от смотрения за лесами.
Далее приказывал он мне отправить к наместнику кореньев и наших песков, для отсылки к князю Потемкину. Я усмехнулся, о сем услышав и сам себе сказал: ‘вот и сему понадобились пески наши, изволь смотреть’.
Перед обедом съехалось к нему множество особ разных. Явился тут младший брат Шепелева, гордый и несговорчивый молодой человек, друг его Иван Яковлевич Сокорев, г. Хомяков, Заварзин, наш князь с женою и наш исправник, и набралось множество народа. Всех их принужден я был угащивать обедом и с досадою смотреть на все хитрости, притворные ласки и коварства княжие. Он при сем случае выпросил для себя кой-какие выгоды, чему я, не хотя ему злом платить за зло, не препятствовал, хотя бы и мог то сделать.
Наконец, поехал от нас г. Давыдов, а с ним исчезли и все прочие его прихлебатели и оставили меня спокоем и я рад-рад был, что от них освободился.
А сим кончу я и сие письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 17 дня 1810 г.).

БОГОРОДИЦК.

Письмо 237.

Любезный приятель! Не успел я гостей своих спровадить, как чрез день после того дошла надобность созывать опять к себе их и строить у себя пир и вечеринку. Настал день имянин жены моей. И как мы оный всегда праздновали, то не хотелось мне и в сей год не сделать ей сей почести. Итак, был у меня опят обед для своих городских и вечеринка с музыкою и танцами. Но у меня тогда не совсем было на сердце весело, отчасти по вышеупомянутому, пересказанному мне от г. Давыдова секретно, известию, по которому ожидали для себя неприятных последствий, отчасти по причине открывшихся в доме разных пропаж и по невозможности открыть оные, а более всего по полученному из Тулы известию, что один из тамошних купцов, бывший мне целою тысячью рублями должен, сделался банкротом и посажен в тюрьму, и я деньги свои мог почитать почти погибшими. Со всем тем, как убыток сей был для меня ни важен, но я перенес его как-то без дальней чувствительности, и так, что даже сам тому дивился, а зарекался только впредь верить купцам и давать им взаймы деньги.
Вскоре за сим имел я опять неудовольствие и досаду небольшую. В боярынях моих возгорелось желание ехать в Епифань молиться тамошнему образу по сделанному ими обещанию. Мне же, не отдохнувшему еще от прежней дороги, крайне того не хотелось: ‘Господи, говорил я сам себе: не тот же ли Бог везде и не такие же ли образа, и требует ли от нас Всемогущий наших обетов и езды в дальние места Ему молиться! не везде ли Его везде присутствие? и не на всяком ли месте Ему молиться можно? а было б только моление сие истинное и прямо душевное, а не в словах одних состоящее!’ Но сколько я ни досадовал, но не мог отговориться и принужден был с ними ехать.
Заезжая оттуда на перепутье к госпоже Бакуниной, не мог я на почтенную сию старушку, не знающую еще ничего об отчаянной болезни единственного ее и крайне любимого сына смотреть с спокойным духом, предвидя, что скоро поразится она превеликою печалию и нарочно, для предуготовления ее к тому, заводил не однажды речь о подобных тому несчастиях в свете и о том, как многие переносят их с великодушием удивительным.
По возвращении нашем, обрадовался я, нашед у себя уже ордер об отправлении негодяя учителя нашего под караул в Тулу. ‘Ну, слава Богу, воскликнул я, теперь избавимся мы от сего бездельника!’ Со всем тем, и тогда целый почти день принужден я был с ним прохлопотать и терпеть от него многие досады и рад-рад был, что наконец сжил его с рук своих и успокоил тем весь почти наш город.
Не успело еще и недели пройтить после сего времени и я сколько-нибудь собраться с духом, как полученный опять ордер от наместника поверг меня в новое смущение. Старичок подбирался под экономическую нашу сумму, чтоб узнать все мытарства господина директора домоводства, и я принужден был вертеться ужом и жабою, чтоб сколько-нибудь поприкрыть грехи господина Давыдова и писал требуемые ведомости, над сочинением которых пролил не одну каплю пота и находился в великом опасении, чтоб не вышло оттого каких досадных последствий. К вящей досаде начиналась тогда уже половодь и, за испортившимся путем, нельзя было послать с уведомлением о том и к забравшему множество сих денег себе господину Давыдову. Словом, для меня горе было иметь дело с такими командирами и единое упование возлагал я и при сем случае на Господа и тем сколько-нибудь успокоивался.
Между тем 27 марта наступил день рождения моей старшей дочери и ей пошел уже 22 год отроду. Возраст сей был наилучший для сбывания ее с рук своих и отдавания замуж и как всем нам довольно было известно, как не хорошо засиживаться девушками, а с сватовствами за нею все что-то не клеилось дело, то и сие смущало и озабочивало нас не мало. В рассуждении г. Хотяинцева, хотя и не совсем мы до сего лишалися надежды, но приехавшая к нам около сего времени госпожа Челищева, имевшая уже время с ним списаться, уничтожила и последний луч небольшой надежды нашей, она сказала нам, что он пишет к ней, что как дочь моя, так и все мы ему и всему его семейству весьма полюбились, но что он все еще не отваживается жениться и все просить, чтоб дали ему подумать. Итак, могли ль мы на него полагать уже надежду, но признаться надобно, что сколько ни льстились мы с начала сим женихом, да и узнав его не находили в нем ничего и худого, но никаких не приметили в нем дальних преимуществ и дарований, а сверх того весьма неприятна была нам и отдаленность его от нас жительства, ибо жил он за Москвою верст за сто, и нам в такую даль дочь свою отдавать не слишком хотелось, а что всего хуже, то узнали мы, что есть на молодце и должок, простиравшийся, по словам его, тысяч до трех, а могло быть и гораздо более, которое обстоятельство также было нам не по душе и не весьма нас радовало, а по всему тому — мы и тужили о том, и нет, что у нас дело с ним так хорошо, как бы разошлось уже совершенно, а в сходствие того перестали о том и думать, а жалели более о болезни и отчаянном состоянии г. Бакунина, который из всех женихов был наисходнейший и для всех нас как по достатку, так и по личным достоинствам наиприятнейшим.
Вскоре за сим настали уже тали и стала приближаться половодь, нагонявшая на меня и приближением уже своим всегда страх и опасение, а с началом апреля рушился уже и путь зимний. В первый день сего месяца был я и обрадован, и напуган. Обрадован полученным известием, что г. Давыдов из своего путешествия возвратился в Тулу, что и побудило меня тотчас отправить к нему вышеупомянутые сочиненные нами ведомости о экономических деньгах, и чтоб испытать, не могу ли я каким-нибудь образом, в рассуждении забранных господином Давыдовым, себя обеспечить, отправил нарочно с ними того подьячего, у которого на руках были деньги и дал ему нужные наставления, что ему делать.
Что касается до второго пункта, то весь дом наш был в этот день на один вершок от превеликого несчастия. Сыну моему, при устанавливании всего в нашем кабинете и убирании нашей библиотеки и украшении стен картинами, хотелось, подгромостившись, встать на комод для удобнейшего прибивания образа на стене, но вдруг провалилось под им насквозь стуло, и он от того упал с комода всем махом на пол и зашиб себе кострец, но если б Ангел Охранитель его жизни не поберег, то мог бы он разшибить голову и до смерти убиться, столь падение сие было опасно! Мы все перепуганы были сим случаем до чрезвычайности и обрадовались неведомо как, что сие падение не произвело никаких дальних следствий.
На другой день после сего был у нас опять крестильный пир, и опять по поводу родившегося у попа ребенка, которого, но просьбе его, надлежало крестить моей дочери с князем. А по сему случаю — у нас обед и гости. А потом весь день занимались мы слушанием казенной музыки, которая вся играла у меня в доме и производила шум превеликой.
Все последующие за сим три дня было мне что-то отменно скучно и грустно, и я, власно как ожидал на себя какой беды, все тосковал, к тому ж случились и разные досады и неудовольствия. Запились у меня кузнец с слесарем и как оба они мне уже своим пьянством надоели, то и выпорол я их за то плетьми. Но как на другой день после того кузнец мне опять понадобился, то посылаю я за ним солдата, но сей, возвратясь, сказывает мне, что нигде не мог он отыскать ни кузнеца, ни слесаря и никто не знает, куда они делись. Тут возмечтайся мне, что оба сии бездельника ушли в Тулу просить на меня наместника о том, что я их высек плетьми, оба они были молодцы изрядные, а особливо слесарь — превеликий плут, и от него, до мнению моему, могло сие всего скорее, статься. Господи! как меня сие смутило и потревожило. Ну-ка я посылать опять их везде искать, посылаю одного, посылаю другого и, не удовольствуясь солдатами, посылаю и собственного своего человека, приказывая везде шарить и искать и жду не дождусь посланных. Целую половину дня провел я в превеликом смущении. Наконец, обрадовали они меня, притащив ко мне обоих пьянюг сих, и где ж бы их они нашли? Забившихся в наиотдаленнейший кабак в городе и мертво пьяных. Господи! как я тогда обрадовался, я позабыл даже всю мою на них досаду и отпустил им всю новую вину их.
К усугублению смущения моего, начнись в самое то время половодь, и от бывшего во всю ночь сильного дождя вода везде так увеличилась дружно, что я обезпамятел почти, как прибежали мне сказывать, что привалившая вдруг вода начала один пруд подле островка нашего портить, чего никогда до того не бывало. ‘Давай, давай скорей лошадей’, закричал я, и ну-ка туда сам скакать и гнать народ для спасания оного.
Но едва я только сие дело кончил и кое-как пруд от совершенного прорвания удержал, как возвратился мой подьячий с посланными ведомостями к г. Давыдову и возвратился ни с чем и не сделав ничего. Известие, привезенное им, было таково, что в состоянии было вновь меня смутить и перетревожить. Да и было чем смутиться, ибо, по рассказам и догадкам его, молодец мой командир имел намерение всеми забранными им от нас денежками и хлебцом, по словам его, подавиться, а тех и другого была не безделка. Количество денег простиралось за полторы тысячи, а хлеба за две тысячи четвертей. Господи! как сие меня вновь смутило и озаботило: я имел причину опасаться, чтоб не вышла от того мне, и совсем невинному человеку, беда и напасть большая, и натурально тем весьма тревожился.
С другой стороны поверенный мой по вексельному делу уведомлял меня, что должник мой, посаженный в тюрьму, там занемог и лежит при смерти в горячке и совсем безнадежен. Это увеличило еще мое смущение. На другой день после сего получил я от командира моего очень ласковое и приятное письмо, но оное меня очень мало радовало, ибо я усматривал, что он в рассуждении забранных денег и хлеба очень трусил от наместника и имел причину ласкаться ко мне из опасения, чтоб я не объявил всей истины и чтоб я помог ему как-нибудь поживиться сими денежками и хлебом. И я не знал что делать.
Наступивший за сим праздник Вербного Воскресенья провели-таки мы довольно весело: ко мне приезжали некоторые из городских и сидели у нас весь день. При котором случае, по некоторому поводу, читал я им давно сочиненную мною драму ‘Награжденная Добродетель’. И как оная всем в особливости нравилась и многие от чувствительности утирали даже при слушании от удовольствия слезы, то сие побудило меня испытать переделать ее в роман, дабы тем удобнее можно было напечатать сие сочинение, лежавшее до того праздно, которое желание возобновлялось во мне и после того несколько раз, но никогда я к тому неудосужился, почему она и теперь еще все в манускрипте драмою.
Не успели мы начать после того говеть, как смутила меня новая забота и опасение. Сказывают мне, что бездельник слесарь наш, которого незадолго до того, как вышеупомянуто, я высек плетьми, занемог и лежит очень болен. ‘Батюшки мои! говорил я сам себе в мыслях: чтоб еще не умер этот негодяй и чтоб не нажить мне и от сего еще какой беды’. Итак, ну-ка я посылать скорее за лекарем и просить его убедительным образом, чтоб он постарался полечить сего бездельника.
Едва только я сие дело кончил, как полученные с пришедшею почтою письма вновь меня смутили и озаботили. Одно было из Петербурга с уведомлением, что сын госпожи Бакуниной кончил наконец свою жизнь. Нам жаль было неведомо как сего доброго и завидного молодого человека, которого мы любили, как родного, и в женихи дочери моей прочпли. И как я прошен был, чтоб известие сие доставить поискуснее его матери, о которой боялись все мы, что она сего удара не перенесет, то озабочивался я мыслями о том, как бы сие сделать лучше, и наконец другого не нашел, как переслать письмо сие тайно к племяннику ее г. Хвощинскому и просить его, чтоб он к тому времени, как можно будет мне к ней приехать поприготовил ее стороною к тому несколько.
Другое письмо было от племянниц моих Травиных из Кашина. Сии напубедительнейшим образом просили меня ссудить их полутысячью рублями на постройку дома. Требование сие было тогда весьма для меня не ко времени: деньги надобны были и самому мне для всякого случая при тогдашних обстоятельствах, к тому ж не было их тогда столько и в наличности, а займы сии были почти без отдачи. Итак, не знал я, что мне и в сем случае делать, и не менее смущался о том мыслями. К умножению смущения моего, и оба мы с сыном были как-то в самое сие время не очень здоровы и оба жаловались на боль в груди и расслабление, а особливо сына моего так обеспокоивала возобновившаяся в груди боль, что мы, озабочиваяся тем чрезвычайно, принуждены были лечить его посредством воронки парами. Хождение обоих нас в баню, до которой оба мы были не охотники, и потом езда в церковь для приобщения Святым Тайнам болезнь сию не столько уменьшили, сколько увеличили, к тому ж присовокуплялись и хлопоты при убираниях и приготовлениях к наступающему празднику. В сих неблагоприятных и по многим отношениям смутных обстоятельствах застал нас день Пасхи, случившийся в сей год в 16 день апреля. Мы отпраздновали его по старинному обыкновению, переезжая друг к другу и занимаясь разными веселостями довольно весело. Но едва только прошли первые оба дня нашей Святой недели и мы спровадили от себя приходивших к нам по обыкновению, с образами и обедавший у нас весь духовный клир, как по утру во вторник прискакал ко мне человек от г. Хвощинского с убедительною просьбою, чтоб мы поспешили к ним приехать в Волково, для сказывания тетке его госпоже Бакуниной о смерти ее сына и привезли бы с собою нашего лекаря. Но как сие составляло великую комиссию, то условились мы ехать туда в последующий день и с тем человека и отпустили, а сами занялись своими праздничными увеселениями и угощениями приезжавших к нам в сей день гостей.
Но едва только начал приближаться вечер, как прискакал ко мне вторичный гонец от г. Хвощинского с уведомлением, что госпожа Бакунина о смерти сына своего уже знает и находится в отчаянном положении, и с убедительнейшею просьбою, чтоб мы колико можно поспешили для подания ей руки помощи. Тогда не оставалось нам другого, как, бросив все, скакать туда в ту же самую минуту. Итак, я, подхватя свою старушку тещу, лекаря и меньшую дочь госпожи Алабиной, в Волково и полетел.
Как селение сие было от нас около двадцати верст, то со всею поспешностию не прежде мы могли приехать туда, как уже ночью. Мы нашли госпожу Бакунину лежащею в постели и в прежалостнейшем положении, и я принужден был употребить всю свою философию и напрягать все силы ума своего к выдумыванию и употреблению лучших и действительнейших средств и убеждений к приведению сей огорченной до самой крайности матери в рассудок и к успокоению ее духа. И как употребил я не какие пустые слова, какими другие обыкновенно печальных утешают, а такие, которые прямо доходили до ее сердца и трогали разум, то и удалось мне так ее утешить и подкрепить, что она при отъезде нашем на другой день после обеда, принося мне тысячу благодарений, признавалась, что я ее оживотворил своими убеждениями и разговорами, и что она за то обязана мне чрезвычайною благодарностию. Впрочем, при сем случае, узнали мы с достоверностию, что она действительно имела намерение сватать за сына своего нашу дочь. Сама она признавалась нам, что она спала и видела то, чтоб иметь при старости своей утешение и видеть сына своего приобщенного к нашему семейству, но что, по всему видимому, не угодно было то воле нашего Господа.
Возвратившись оттуда, принялись мы за продолжение наших праздничных увеселений и за разъезды друг к другу. Прекрасная погода, стоявшая около сего времени, и начавшая произрастать трава с одной стороны, а с другой — наша музыка поспешествовали много к приятному препровождению достальных дней нашей Святой недели. Я мог уже в первый раз быть почти весь день на воздухе и посетить все сады, после долговременного невидания оных, и в особливости занимался увеселением себя красотами натуры и получил охоту собирать все мысли, относящиеся до сего блаженного искусства и записывать оные, дабы впредь можно было сочинять что-нибудь по сему предмету, каковым сочинениям учинил я тогда же и некоторое начало. Самый сын мой получил также в том вкус и испытывал с успехом и свои к тому способности.
Но господин Давыдов не дал нам и Святую неделю провести всю спокоем и в удовольствии. А не успела настать суббота, как произошла новая от него ко мне бомбандирация. Явились новые и прямо бесстыднейшие и беспокойнейшие требования. ‘Господи! воскликнул я, прочитав полученное от него письмо, от досады и удивления. Что этот человек думает и помышляет! Итак уже по уши в беде, и чем бы ту как-нибудь тушить, а он еще более лихие болести затевает, и возможно ли? и есть ли в нем стыд и совесть? Дай ему еще сто четвертей гречихи, а про то и позабыл, что на нем уже и без того до 2,500 четвертей всякого хлеба. Пришли к нему жалованье, а о том и позабыто совсем, что уже и без того 2,500 рублей промотал и, Бог знает, на что, и что даже Варсобин задержал за него 1,000 рублей собственных своих денег’… Но что было делать? Поговорив и подосадовав сим образом, принужден был наконец выполнить и сии его требования.
Как в понедельник на Фоминой неделе была старшая дочь моя именинницею, то по сему случаю сделал я у себя опять пирушку. Пригласиди всех городских к себе и угостили их у себя обедом и потом увеселяли музыкою и танцами, и были в сей день веселы. Павел мой в состоянии был уже играть трио и за игру свою приобрел от всех похвалу не лестную. Но и сей день не прошел без некоторых для меня неудовольствий. Получил я письма из деревень своих, и письма неприятные: из Дворянинова моего писал прикащик, что не достает хлеба на семена, а мужикам есть нечего, и садовники жаловались на безделье, и что не с кем им работать в садах моих, а из Козловской уведомляли меня, что межевой секретарь Дьяков, у которого на руках было наше межевое дело, умер и пошел воровать на тот свет. Все сие было мне неприятно, а особливо, что я с сим человеком был знаком и его предварительно несколько уже и позадобрил. Далее подтвердилось известие, что наместник наш зачем-то и скоро-наскоро поскакал из Тулы в Москву. Сие последнее меня несколько порадовало и у меня, опасающегося от него гнева, несколько на душе, по крайней мере, на время отлегнуло.
Но радость моя не долго продолжалась. На другой же день после того получил я ордера от своего начальника, которые меня вновь смутили и вздурили. Сей ветрогон, по отъезде наместника, еще более взбеленился и дурить начал. В сей раз писал он ко мне не партикулярно, как прежде, а без церемонии повелевая ордером, чтоб я отпустил сто четвертей гречихи некоторым посторонним. ‘Боже мой, воскликнул я, сей ордер прочитавши, что это за хозяйство? Хлеба у самих нет и сами пред недавным временем предписали мне, чтоб оный всячески стараться покупать, дабы крестьяне не могли претерпеть нужды, а наместник ордером повелевал, чтоб никому из посторонних не давать, а теперь изволь отпускать и последний посторонним. Что это будет?!!’ Кроме сего, было еще новое явление. Возмечталось, конечно, ему, что я от покупания на волостных крестьян рекрут получаю неведомо какие прибытки, хотя в самом деле не имел я от того ни малейших, а напротив того, скучал сими хлопотами. Итак, приказывал он, чтоб впредь не мне на свое имя их покупать, а хочет сам он покупать их на свое имя. Захохотал я, сие прочитавши, и сказал: ‘батюшка ты мой! изволь, изволь, я очень еще рад, что ты меня от сих хлопот избавляешь. Увидишь сам, есть ли тут какие барыши, а разве сам захочешь их тем отягощать, по крайней мере, я освобожусь от напрасного оттого нарекания’. Но сего было еще не довольно, но что всего для меня было смешнее и досаднее, то (sic) изволил гневаться, для чего по сие время хлеба мною не накуплено. ‘Ах, сударик ты мой! воскликнул я, опять захохотавши: рассоривши его сам, хочешь, чтоб он в один миг был и накуплен, но что изволишь приказать, когда никто его не продает, и мы сколько ни стараемся, но нигде его отыскать в теперешнее вешнее время не можем, и когда он всем самим надобен, а излишки все давно распроданы. О умницы, умницы дорогие! вам бы позднее о сем еще вздумать и позднее еще мне о тои приказывать’. Со всем тем, как ни досадовал я, но все новые требования сии приводили меня в смущение и в недоумение, что делать, а особливо в рассуждении хлеба.
Не успел я от сих и нескольких других случившихся в то же время разных досад и беспокойств поуспокоиться и, собравшись с духом, опять приняться за свои упражнения и продолжение сочинения начатой мною книжки ‘О увеселениях красотою натуры’, как, дня чрез три после того, раным-ранёхонько прискакал ко мне опять гонец от г. Хвощинского, с известием, что к госпоже Бакуниной приехал наконец г. Верещагин, ее зять с дочерью ее из Петербурга, и что в доме у них происходят терзанья и такие сцены, которых он изобразить не может, и просил меня, чтоб я опять к ним приехал с лекарем для подкрепления огорченной старухи. Что было делать! Мне хотя и не очень хотелось опять туда ехать, и тем паче, что я заключал, что печали старухиной не можно уже так быть великой, как прежде, а дочь ее со своим мужем имела более причины втайне смерти брата ее радоваться, нежели об ней сокрушаться, поелику она осталась тогда единственною всему имению ее наследницею,— во как не можно было ни чем отговориться, то принужден был, посадив лекаря с собою в карету, опять туда ехать. Там нашли мы всех огорченных, но не столько уже истинною печалью, сколько притворною и наружною, кроме старухи, но и сию же трудно уже было мне опять утешить и разговорить. Она приносила мне вновь тысячу благодарений, называя меня лестным именем ‘пластырем души’ ее и отрадою. И мы, пробыв у ней почти до вечера, в тот же день возвратились опять в Богородицк со множеством новых вестей, привезенных господином Верещагиным из Петербурга, а особливо о начинающейся вновь войне с Шведами и о худом положении, в каком находилось тогда все наше отечество.
Сие подлинно находилось тогда в критическом положении. На Юге горела у нас страшная война с турками и вся армия употреблена была против оных, она разбита была на несколько частей и одною частию оной командовал прежний наш славный полководец граф Румянцев, но коему не давали ни какой почти воли, а другою и знаменитейшею частью — тогдашний великий наш вельможа князь Потемкин, и сия назначалась для осады Очакова. Начальные успехи оной были не все равно хороши, но в самое то время, когда все внимание обращено было на сей край, вдруг объявлена была на Севере война с Шведами. Владевшему тогда сими, бойкому их королю Густаву III, восхотелось воспользоваться сим случаем и поиспытать, не можно ль бы ему было отобрать у нас все завоеванные нами провинции, почему, съякшавшись с турками и получив от них многие мильоны золота, нарушил с нами мир и делал страшные против нас вооружения, и мы, не имея в тамошнем краю никаких почти войск, принуждены были посылать туда самую гвардию, а флот свой остановить от посылки по-прежнему в Морею и готовить для отражения шведского, устремлявшегося на столицу нашу, и так далее.
Непосредственно почти за помянутою ездою моею в Волково наступил май месяц и, по причине развертывающихся уже дерев, начиналось наиприятнеишее время в году. Мы встретили оное гуляниями по садам нашим и желаниями, чтоб хотя сей месяц был для нас покойнее и не наполнен толь многими неприятностями, как прошедший. Однако, желания наши худо совершались. Они продолжались по-прежнему, и в самый уже день сего месяца смутил мой дух г. Давыдов. Является вдруг множество подвод, приехавших к нам за овсом и подающих мне приказание от него, чтоб отпустить опять 100 четвертей овса. Восхотелось ему, и самым хищническим образом, захватить у нас и последний. Господи! как сие меня опять смутило и озаботило, но нечего было делать, принужден был повелению командира моего повиноваться.
На другой день после сего, пользуясь прекрасною погодою, поскакал я в волостное огромное село Никитское, как для разбирания разных по землям между крестьянами дрязгов, так и для назначения мест под лавки и хлебные амбары, поелику мы затевали там заводить вновь еженедельный торг. Но едва только я, кончив там свои деда и пообедав, стал на возвратном своем пути приближаться к Богородицку, усмотрел летящую прямо на нас и приближающуюся страшную с грозою тучу. Не любя никогда быть во время грозы в дороге, ну-ка мы спешить, скакать во весь дух и поспешать как можно добираться до двора, и едва-едва успел от ней увернуться, ибо не успел я выттить из кареты, как при страшных громовых ударах и полился проливной дождь и в миг после того посыпался страшный и такой град, какого я никогда еще до того не видывал. Самые меньшие градины были не меньше как в орех величиною, а множайшие несравненно более и даже в голубиное яйцо и в лесное яблоко величиною и такой странной фигуры, что мы с сыном тогда же некоторые из них в точной натуральной их величине и виде срисовали, который рисунок хранится и поныне у нас в нашей картинной книге. Что ж касается до дождя, то оный был такой крупный и проливной, какого никогда еще не бывало: он продолжался хотя не более двух часов, но наделал столько пакостей, сколько не могли б учинить и три половоди, будучи совокуплены вместе. Воды привалило вдруг со всех сторон такое множество, что на маленьких наших прудах шла она чрез все плотины на пол аршина толщиною и разрыла и набедовала неведомо сколько. Два небольших прудка совсем она у нас снесла и выворотила даже спуски самые, а прорвала и нижний, и Щедиловский большой пруд, которого мне очень было жаль, по причине находившихся в нем множества карпиев.
Легко можно заключить, что происшествие сие было мне весьма неприятно и доставило мне множество новых хлопот, забот и трудов. Я только ахал, пошедши на другой день осматривать сады свои и пруды, и смотря на все, что вода в них начудотворила, и принужден был несколько дней сразу, согнав народ, заниматься починками и поправлениями поврежденных и испорченных мест, где что было можно, а иные при тогдашних обстоятельствах и совсем кинул им довольствовался поправлением одних нужнейших.. Но более всего занимал меня прорвавшийся Щедиловский пруд, ибо как в стреме оного осталось еще премножество карпов, то целый день старались мы их вылавливать и наловили их такое множество, что я мог насажать ими все свои рыбные каналы, водоемы и сажелки, и запастись ими на долгое время.
Между тем ездила жена моя с среднею дочерью опять навещать г-жу Бакунину и привезла оттуда гостившую у ней во все сие время старшую дочь нашу. Сия имела счастие приобресть и там от всех к себе любовь и уважение, и госпожа Бакунина опять сожалела, что судьба не осчастливила ее таковою невесткою, и сказывала и им, что она только дожидалась возвращения сыновня и хотела тотчас начинать сватовство. Он же с тем и умер, что хотел быть в моем семействе, но Богу было то не угодно, и счет сей делан был без хойки (?), и хорошо еще было, что мы тогда сего не знали.
Непосредственно за сим получил я из Тулы огорчительное известие, что должник мой в тюрьме от болезни умер. Я поклонился ему тогда своими пропавшими на нем денежками, но перенес сей неприятный случай довольно с спокойным духом и более потому, что убыток сей был для меня не слишком разорителен. Другую неприятность имели мы ту, что должны были расстаться с другом нашим господином Гурковым, переведенным указом в другой город. Он любил нас всех душевно и чистосердечно, а и мы над ним хотя иногда шучивали, но любили также. При расставании проводили мы его почти со слезами дружества, и рады были, что остался у нас ему памятник, ибо сыну моему вздумалось однажды срисовать с него на бумажке портрет, довольно на него похожий, который и поныне хранится у нас в картинной книге.
По случаю наступившей вскоре после того Епифанской Никольской ярманки, восхотелось домашним моим опять побывать на ней и помолиться тамошнему образу. Итак, принужден был я вместе с женою, сыном, обеими старшими дочерьми и Алабиною туда ехать. И как был там съезд многим дворянам, то имели мы случай видеться со многими нашими друзьями и знакомыми, ходили с ними по рядам, слушали вместе в тамошнем соборе всенощную, во время которой замучил нас один из тамошних попов, превеликий охотник до певчих, громким и нескладным своим ораньем, и наконец ночевали у Челищева, бывшего в то время заседателем. В самый же праздник, по отслушании обедни, приглашены мы были на обед к тамошнему судье г. Григорову, где, кроме нас, обедало и множество других. После обеда же посетили нашего соляного пристава г. Викулина, а от него, вместе с Волковским, проехал ночевать в Волково к госпоже Бакуниной.
Тут от приезжавшего также к ней из Тулы зятя ее г. Верещагина, услышал я нечто новое и неожидаемое, а именно, что есть слух, что командира моего Николая Сергеевича переводят от нас в Калугу. Я тому верил и не верил, но вкупе и не знал радоваться ли тому, или жалеть, если сие сбудется, ибо, при всех дуреньях своих, был он человек прямо добродушный, и мы к нему уже попривыкли. Впрочем, госпожа Бакунина так была нам рада, что не отпустла от себя и на другой день без обеда, а старшую дочь мою опять у себя гостить оставила, обещав на тех же днях прислать ее к нам вместе с своими родными.
Не успел я из сего путешествия возвратиться, как полученные вновь и пустые ордера обеспокоили опять дух мой. Некоторые из волостных крестьян вздумалось с глупыми дрязгами своими, не просив наперед меня, иттить в Тулу и просить самого наместника и Давыдова, а те, принимая глупые и пустые их просьбы и входя в оные, делали только еще расстройку в порядке управления.
Чрез три дни после того, проведенные диною отчасти в обыкновенных моих кабинетных упражнениях, отчасти в угащивании приезжавших к нам в оные разных и проезжих и тутошних гостей,— приехали к нам Волковские, привезя с собою и нашу Елизавету. Мы постарались и их угостить у себя взаимным образом. Господина Хвощинского любил и почитал я всем сердцем, а г. Верещагин насмешил нас своими жалобами на мои музыкальные часы, не давшие ему во всю ночь уснуть порядочно. ‘Такая беда, говорил он, не успею, проснувшись от игры их, начать опять засыпать, как они опять тюрюрю, тюрюрю. Что ты изволишь!’ — ‘И, братец! сказал я, тебе бы только кликнуть малого и велеть снять большую гирю, так бы они и замолчали и будить тебя перестали’.— ‘Ну, этого я истинно не знал, сказал он, а то бы и сам это сделал!’
Гости сии не только у нас тогда ночевали, но и пробыли весь почти последующий день. И как присовокупились к ним многие и другие, то был у нас сей день прямо гостиный и довольно веселый. Как в числе сих были и выпущенные недавно из гвардии г. Алабин и г. Албычев, то, по случаю разговора о моем сыне, брался г. Верещагин чрез родню свою г. Бакунина в Петербурге сделать то, чтоб и его выпустили также, и выпросил у меня копию с его паспорта, которую я ему и дал, хотя и не полагал дальней на то надежды.
Едва только я сих гостей от себя спровадил, как вдруг сказывают мне, что прискакал опять нарочный гонец ко мне из Тулы. Был он от г. Давыдова с требованиями различными, и наиглавнейше — о наискорейшей присылке всех имевшихся у нас в наличности тогда денег. И что-то было странное и удивительное: командир мой метался, как угорелая кошка, давай то, давай другое и скорей, скорей, скорей. ‘Господи, говорил я, что это такое и что значит?’ Однако! все сие меня не так смутило и встревожило, как в то же время полученное известие, что и сам он чрез четыре дня после того к нам приедет, а недели чрез две прибудет и сам наместник. Легко можно заключить, что сей последний слух был для меня не весьма радостен. ‘Это за чем таким Бог несет’, сказал я, посмутившись и гораздо духом и не сомневался в том, что тут дело не пройдет опять без беспокойств и интриг разных.
Но как бы то ни было, но я принужден был с настанием последующего дня спешить отправлением в Тулу зелени, карпов и подвод за новоопределенным учителем в школу, а между тем суетиться о скорейшем отправлении и оных, ибо по всем обстоятельствам видно было, что они командиру моему гораздо понадобились, ибо в самое тоже время и в питейной их конторе все сколько ни было денег выгребены и в тот же час отправлены были в Тулу, а по всему тому заключал я, что конечно произошло в Туле нечто особливое и опасался, что не дошло [ли] уже дело до считания моего командира.
Я и успел все повеленное в самом в скором времени выполнить и рад был, что сжил и сию коммиссию с руки своих.
А сим и кончу я сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 18-го дня 1810 года).

УДОВОЛЬСТВИЯ И НЕПРИЯТНОСТИ РАЗНЫЕ.

Письмо 238.

Любезный приятель! Отправив помянутым образом и деньги, и все прочее в Тулу и оставшись с любопытными ожиданием дальнейших из Тулы вестей, принялся я опять за прежние свои комнатные упражнения, которые состояли около сего времени наиболее в писании по вышеупомянутому новому предмету, относящемуся до красот натуры, которое, при всех тогдашних моих частых смущениях и душевных беспокойствах, шло с таким успехом, что менее нежели в три недели сочинил и написал целую книжку о красоте натуры, под заглавием ‘Опыт руководству к описанию красот и приятностей натуры’, которая я поныне еще цела и хранится в библиотеке моей в манускрипте. Кроме того, занимался я продолжением сочинения материала для ‘Экономического Журнала’. Сын же мой занимался также беспрерывно кое-чем, ибо он сделался таким же охотником до всегдашних упражнений, как и я. Впрочем, почти ежедневно занимались мы с ним, как собственною своею, так и казенною музыкою, которая час от часу приходила в лучшее совершенство и доставляла обоим нам множество удовольствий и приятных минут в жизни. Она не только часто игрывала у нас в доме, а особливо при случае приезжающих к нам очень часто гостей, но не один раз таскали мы ее в большой казенный сад и заставливали играть духовую, либо пред эконическим нашим зданием, либо в превеликой вашей ротунде и утешались слушанием оной вдали и с вечерней нашей сиделки. А неудовольствуясь тем, для ежедневной репетиции завели порядок, чтоб в каждой вечер приходили они играть зорю пред окнами дома моего и тем оканчивали день свой. Сверх того, не пропускали мы ни одного хорошего и удобного к гулянию дня, чтоб не выходить в сады наши и не утешаться в них возобновляющимися тогда красотами натуры. Словом, если бы только не прерывали забавы наши столь частые тревоги и душевные смущения и беспокойства, то жить бы нам было очень весело.
Но сии проклятые не только не хотели пресекаться, но с каждым днем умножались и увеличивались еще более. Не успел я отправить в Тулу наши деньги, как, в тот же день к вечеру, возвратилась к нам из Тулы наша Марья Юрьевна, гостившая опять несколько недель у господина Давыдова в доме и, пришедши к нам поутру, насказала столько вестей, и вестей столь важных, что они всех перетревожили до крайности и смутили. Состояли они наиглавнейше в том, что тогдашняя любовница наместникова, госпожа Вельяминова, возненавидев за что-то командира моего г. Давыдова, положила непременно и старается всеми силами столкнуть его из директоров, а на место его перевесть своего мужа. И как на уме у нее расхитить и разворовать нашу волость и тем поправить расстроенное состояние своего мужа, то, для удобнейшего произведения того в действо, помышляет и меня отженить от волости прочь и на мое место определить мужнина брата Степана Ивановича Вельяминова, имевшего только две способности в свете, а именно: ездить и гайкать {Гайкать — кричать, орать, шуметь.} с собаками, да играть в карты и мотать, а более ничего. Но какая до того нужда, а надобно, чтоб все было уже под стать, и что бедный человек наместник, любя до обожания сию злодейку и повинуясь ей, о том и старается, а потому и хочет сам и невзначай приехать к нам в Богородицк и отыскивать все, чем бы можно было и г. Давыдова, и меня обвинить, и обоих нас лишить мест наших.
Легко можно заключить, что известие сие для всех нас было крайне поразительно и перетревожило, и смутило всех нас до бесконечности. Я сам, сколь ни худо еще всему тому верил, но заключая, что все сие от помянутой госпожи всего легче статься может, начинал уже опасаться, чтоб в самом деле не потерять мне своего места, и думать, что становилось оно для меня не совсем уже надежно, что вряд ли мне долго тут оставаться, ибо заключал, что женская хитрость и горами ворочать может. Однако, говорил я: ‘и то правда, что без власти и соизволения Божеского ничего они мне сделать со всеми своими хитростями не могут, а ежели Богу будет то угодно, то и я от того не прочь, ибо Он знает, что делает, и Его святая воля в том и буди!’ Сим и подобным сему образом говоря и рассуждая, и поуспокоил я опять свои мысли и принялся опять за свои упражнения кабинетные и надворные, ибо как тогда наступило уже время в садах сеять цветы и прочее, то занялся я садами, а особливо своим маленьким, который час от часу делался мне милее и становился приятнейшим.
Чрез день после того имел я новое неудовольствие услышать, что некоторые из самых подкомандующих моих были мною недовольны и негодовали на то, для чего я за плутов и бездельников не заступаюсь и им не даю воли, и для чего в угодность их не подвергаю себя опасности. Но как происходило сие от людей такого же рода и таких же негодяев, то я немного на то смотрел, а делал то, что мне предписывал разум. Со всем тем, и сие обстоятельство было мне тогда неприятно, ибо казалось, что все совокуплялось вместе против меня и угрожало бурею и лишением места.
В самое то же время и возвратившийся из Тулы вахмистр, с которым я посылал деньги, подтвердил известие о наместнике и уверял, что оный верно чрез один или два дня после того к нам приедет, но, к несчастию, письмо, посланное ко мне о том от г. Давыдова, было им каким-то образом обронено и потеряно, и я неведомо как о том жалел и досадовал, и при отправлении в следующее утро в Тулу спаржи, принужден был о том уведомить г. Давыдова и, браня дурака вахмистра, говорил, как он не потерял и самого нового учителя, отправленного к нам с ним для нашего волостного училища, который тогда же и вступил в свою должность.
Как слух о скором приезде наместника подтвердился в тот день, то не долго думая, начали мы делать к приезду его все нужные приготовления и прибирать дворец для его пребывания. Но никогда не ожидал я приезда его к себе с таким смущенным духом, как в сей раз, и не однажды сам с собою в мыслях говорил:
— Бог его знает, с чем и за чем он сюда едет, и ни то с добром, ни то с худом.
Но тут надобно было приехать ко мне еще и гостям и помешать мне в моих заботах о приуготовлении всего, что было нужно. И надобно было еще настращать нас бывшей у меня небольшой чугунной пушечке, из которой, гуляя с гостями, вздумалось нам для забавы стрелять. Негодяйке, выдержавшей до того тысячу раз стрельбу из себя, вздумалось на ту пору разорваться, и я благодарил Бога, что взял предосторожность, и что нас близко при том не было и никого не повредило.
На другой день имел я и с князем нашим неприятное дело. Умножающиеся час от часу слухи о скором приезде к нам наместника и делаемые нами при-уготовления побудили и грузина сего прискакать ко мне в канцелярию. Он суетился тогда неведомо как о деньгах 400 рублях, выпрошенных им у Давыдова из нашей суммы на короткое время и им до самого того времени еще не возвращенных. И как ему хотелось каким-нибудь образом избавиться от слова и от наместника за то на себя гнева, то хотелось ему, чтоб сумму сию у кого-нибудь, на часок перехватя, к нам внеси’, а после, чтоб взять ее опять обратно, но я и не хотел, и не имел резону на то согласиться, и более потому, что он и не хотел еще покориться, а казакался {Казакаться — ломаться, важничать, петушиться.}, что мне было очень досадно.
— Вот какая диковинка, — думал и говорил я тогда сам с собой, — и своих забот полон рот, а еще заботиться и о чужих грехах, люди бездельничали, а я опасайся теперь, чтоб не нажить слова!
Также не знал я, что и г. Давыдов думал и делал с своими деньгами, он забрал от нас хотя по ордеру 1500 рублей, но мы не знали, как показать об них наместнику, а с забраными им 2500 четвертями хлеба не знали, как и быть, поелику он не помышлял об них, а приезд наместника был столько уже несумнителен, что я весь тот день, дожидаясь его, не выходил почти из дворца и из канцелярии. Однако никого к нам в сей день не приезжало.
В таком тщетном ожидании, провели мы весь и последующий 23 день месяца мая, и я, не могши никого дождаться, послал уже нарочных в Делилово дожидаться, и чтоб дали мне скорей знать, как скоро наместник туда приедет.
Между тем в самый этот день и приезжал к нам в гости новый молодой наш сосед Петр Герасимович Шишков. Знаком он нам был еще в его малолетстве, поелику он с братом своим учился у нас в пансионе и бывал очень часто у нас и игрывал не один раз с детьми моими на театре, но после того мы его давно уже не видали, потому что он, отбыв от нас, служил в гвардии, из которой и выпущен был в последний выпуск капитаном. И как в сие время вступил он во владение всеми оставшимися после смерти отца его деревнями и жил хозяином в находившейся верст за 10 от Богородицка деревне своей Ламках, то и приехал он к нам для возобновления старинного своего знакомства с нами. Мы удивились, увидав его достигнувшим уже совершенного возраста и имевшего все нужные молодому человеку достоинства, и были ему очень рады. Он пробыл у нас во весь тот почти день. И достопамятно, что в самую сию его бытность у нас родилась в голове моей первая мысль о том, что не можно ли быть бы ему моим зятем и нам отдать за него свою Елизавету. А что удивительнее того, то и у него родилась о том та же самая мысль, ибо и дочь моя, достигшая также, между тем, до совершенного возраста, ему очень полюбилась. Однако в сей раз и остались при одних только о том взаимных мыслях и ничего не говорено было о сем предмете.
Как в последующий день по календарю предсказано было солнечное затмение и случился ясный день, то дожидались мы оного с любопытством и имели удовольствие видеть в самый назначенный час оное во всем пространстве и ему насмотреться. Оно продолжалось более часа времени и солнца затмевалась почти целая треть с нижнего бока, мы смотрели на оное сквозь закопченные стекла и в зрительную трубу, при помощи наклеенного сверх большого стекла кружка из синей бумаги, с прорезанною на нем поменьше дырочкою, что я в самое то время выдумал.
Кроме сего, имели мы в сей день и другое удовольствие. Отправленный от меня в Дедилов дожидаться наместника, возвратясь, привез к нам известие, что наместник не будет и что его что-то остановило. Сие обрадовало нас чрезвычайно, ибо гостю сему были мы тогда не очень рады. И я, подумав и подивясь тому, сам себе сказал: ‘Ну, если, подлинно ехал он сюда не с добром, то смотри, пожалуй! случись как нарочно и препятствие ему, и властно как некая невидимая рука его остановила, а может быть и все замыслы врагов моих разрушила и планы их перечеркнула крест-накрест’.
Но радость сия не долго продолжалась. А наутрие же, бывши у князя в гостях, по случаю бывшего тогда праздника Вознесения Господня, услышал я от него, что Хомяков писал к поверенному в контору, что наместник собирается к нам ехать, но когда — неизвестно. Итак, известие сие опять меня смутило и озаботило, и я, отправив вновь к наместнику спаржу, редис я огурцы из наших парников, стал опять вестей с посланными дожидаться.
Сии возвратились к нам не прежде, как 27 числа с письмом от г. Давыдова и с уведомлением, что он будет к нам еще в самый тот же день ночевать. Однако, мы прождали его попусту, а прислал он ночью нам сказать, что он ночует на своем хуторе и будет к нам поутру. Приезд его был в сей раз сколько для волостных дел, а более для угощения ездившего тогда из Петербурга для свидетельствования всех училищ, Осипа Петровича Козадавлева, того самого, который ныне у нас товарищем министра внутренних дел, но тогда был он еще только коллежским советником и ехал к нам для свидетельствования и вашего училища.
В следующий день г. Давыдов и действительно к нам поутру приехал и расположился во дворце. Мы тотчас к нему все собрались и, по случаю бывшего тогда воскресного дня, ходили с ним к обедни, а потом обедали все у него в дворце. После обеда же были все у меня, и мы вместе с боярынями ходили в большой сад гулять, я, по случившейся тогда прекрасной погоде, гулянье наше было прекрасное. Сад для приезда наместника прибран был у меня колико можно лучше: музыка вся гремела в каменном храме, а духовая в ротонде и гулять было очень весело. Но ожидаемый гость наш г. Козодавлев приехал к нам не прежде, как уже ввечеру, однако, успел еще, напившись чаю, погулять по саду, и с бывшею с ним женою его Анною Петровною. Боярыни наши встретились с ними будто не нарочно в саду и познакомились с его женою, и мне крайне приятно было, что оба они дивились нашему саду и любовались им очень много и были довольны. Между тем приготовлен был ужин, и все ужинали во дворце, где г. Давыдов уступил им весь нижний этаж, а сам перебрался на верх для ночеванья.
Гости наши проспали очень долго, и мы принуждены были дожидаться их часу до десятого. После чего ходил г. Козодавлев смотреть нашего училища и экзаменовать всех наших школьников, и он всем был доволен. Оттуда ходил он смотреть церковь, которая ему также очень полюбилась. А там прошел ко мне, ибо я пригласил его и всех к себе обедать и постарался угостить обоих их, как можно лучше. Жена его была дама умная, ласковая и приятная, а сам он человек ученый, с большими обо всем сведениями и очень добрый. Итак, сие подало им случай узнать меня и познакомиться с нами. А поелику он нашел и во мне такого человека, с которым мог он об ученых делах и обо всем говорить, то во все продолжение стола, да и прежде, и после проговорил все с одним только со мною, и был угощением моим крайне доволен. Две музыки и певчие гремели во все продолжение стола, а после обеда вскоре он от нас далее в свой путь и поехал, отзываясь крайне всем довольным. Мы с сыном, мешавшимся также с ним в разговоры, подарили его двумя ящичками с нашими мраморными песками и куском нашего целебного енкритного камня, и оба с сыном постарались ему кинуть всем и всем добру пыль в глаза и приобресть любовь его ко всему нашему семейству. Словом, мы так его тогда всем очаровали, что он и в течение целых 22-х лет, прошедших после того, не мог нас и тогдашнего нашего угощения позабыть, и в конце минувшего года, будучи уже министром, писал ко мне лестное для меня письмо и упоминал в оном о тогдашнем нашем угощении и приятных минутах, со мною провожденных.
По отъезде его, не стал долее медлить у нас и г. Давыдов, но, взяв князя с собою, поскакал к дяде своему, добродушному старику г. Лаговщину, о котором получил он еще в минувший день печальное известие, что его, находившегося тогда в деревне у зятя своего г. Хомякова, разбил вдруг паралич, и куда тогда ж отправлен уже был наш лекарь. Проводив его, остались мы все во дворце и повеселились еще музыкою и даже немного и потанцовали под оную. Но ввечеру встревожены мы были присылкою из Тулы письма о приезде к нам какого-то г. Разумовского, но который приехал уже в самую полночь и, став во дворце, переменил только лошадей и до света опять уехал, так что я его и не видал, ибо мне о том и не сказали.
В следующий за сим день занялся я отправлением поверенного своего в Козловскую деревню, для покупки сторгованной старостою моим Горитовской дачи у некого г. Карандеева земли за 650 рублей, которая была мне очень нужна и лежала в соседстве, и я тем был очень доволен. Староста мой, боясь упустить оную, прискакал дня за два до того сам и нарочно за тем только ко мне. И как у меня случились на лицо тогда и деньги, то я тотчас туда их и отправил. Напротив того, имел ту неприятность, что в сей день заболели у меня зубы, сделался флюс и распухла щека. Между тем ездила жена моя к Бакуниной, а сын мой к г. Шишкову и в первый раз, как молодец молодой, один в карете, и возвратясь, насказал мне множество похвал о доме и хозяйстве г. Шишкова и о делаемом ему угощении, что во мне еще более увеличило хорошее мнение о сем молодом человеке.
Зубы продолжали беспокоить меня и во весь последующий за сим последний день нашего мая, в конце которого и во время случившейся престрашной громовой тучи, возвратился и г. Давыдов, привезя с собою и больного дядю в прежалком и отчаянном положении, для лечения тут у нас его в Богородицке. Я озаботился было очень сими неприятными гостями и боялся, чтоб не прожили у нас они за сим долго и ходил уже кое-как, обвязавшись, к ним во дворец. Но, по счастию, больной старик не восхотел никак у нас жить, а давал знак, чтоб поспешили везть его далее в его собственный дом, а сие и побудило г. Давыдова поспешить решением некоторых волостных дел, а паче всего рад я был, что он при сем случае развязал меня и обеспечил в рассуждении бывших на нем 1,500 тысяч денег, которые наводили на меня превеликое сомнение, и я боялся, чтоб не претерпеть мне за них от наместника добрую гонку. Итак, после обеда на другой день все они от нас и поехали, и я рад был, что сжил с рук своих толь многих гостей, а особливо больного, который чрез немногие потом дни и кончил жизнь свою от сей болезни.
По отъезде их, едва только прошло два дня, которые по причине продолжающейся моей зубной болезни, дурной случившейся погоды и отлучки старушки моей тещи, которую увезла с собою к матери своей в Ефремов, заезжавшая к нам г-жа Крюкова, провели мы не очень весело, — как настал у нас и Троицын день. В сей праздник уговорились было мы все после обеда ехать в рощу и там, по старинному обыкновению, завивать венки. Но как было ветрено и холодно, то нельзя было туда ехать, а вместо того все ваши городские и лечившиеся у нас в городе господа Похвистневы съехались ко мне и провели весь сей день у меня в танцах и других увеселениях довольно весело.
Праздник сей продолжался и в следующий за сим 5 день июня, в который угощал нас всех у себя г. Арсеньев, но где, за дурною погодою, было нам скучновато. Слухи о приезде наместника хотя продолжались, но никто прямо не знал, будет ли он точно. Впрочем, сей день достопамятен был тем, что наклюнулось за дочь мою новое сватовство г. Золотухина, Афанасья Ивановича, человека мне отчасти знакомого и любезного. А услышали мы, что и у г. Шишкова есть на уме также свататься. Итак, сделалось опять целых три жениха у нас на примете, из которых за каждого отдать бы нам ее можно было, но находились однако в неведении о том совершенном, будет ли она за кем из оных.
Все последующие за сим пять дней протекли у нас в мире и тишине и без всякой тревоги и беспокойства. В оные занимался я опять садовыми работами, по сделанной однажды уже привычке к оным и к увеселениям, с ними для себя сопряженным, скучно мне было без оных. Итак, хотя и решился было я ничего более в саду большом не предпринимать без особенной нужды и приказания, но не утерпел, чтоб не затеять еще небольшого дельца и оное произвесть, хотя уже теми немногими людьми, которые были у нас на месячине и, под именем бобылей, употреблялись кой на какие дела ежедневно.
Дело состояло в следующем: сделан был в саду этом у меня лабиринт, но оный как-то мне не нравился, и опытность доказала, что игрушки сии не могут никогда производить дальнего увеселения, и весьма редко случается получать кому-нибудь охоту бегать и заблуждаться по оным. А как оный занимал в саду только место и был ни то ни сё, то и возгорелось во мне желание разрушить и уничтожить оный и месту сему придать иной и сообразнейший вид к местам прочим. А поелику было тогда наиспособнейшее время к летней садке дерев, то и занялся я сим делом и трудился над ним до самой усталости.
Непосредственно за сим кончился наш мясоед и наступили заговины. И как в этот день случилась наиприятнейшая весенняя погода и наилучшее, и способнейшее для гулянья время в году, то смолвились все мы заменить в сей день то, чего, за холодом и ветром, не удалось нам сделать на Троицын день, то есть погулять всем обществом и повеселиться в нашей прекрасной Церериной роще, каковым именем назвали мы находящуюся подле хлебного магазина, и как прежде упомянуто, разрубленную на множество аллей и проспектов. Итак, был у нас там наиприятнейший деревенский праздник: музыка духовая рассевала приятные тоны свои по всей роще. Мы все, разбившись на разные партии, кучками по всей оной гуляли, а молодежь бегала и резвилась. Потом, собравшись все на одно лучшее, приятнейшее и спокойнейшее место, с которого виден был весь город и все наше селение и все окружающие оное прекрасные положения мест, под прекрасными группами молодых березок, уселись на дерновых лавках кружком, разговаривали, шутили, смеялись, пили чаи, лимонад, варили сами себе уху, яичницу, заговлялись и были очень веселы. Всех нас, мущин и женщин, и старых, и малых, было до 27-ми человек, и все давным-давно не имели такого приятного вечера и не увеселялись так много.
Как слухи о приезде к нам наместника позамолкли, а напротив того, стали говорить о скором его отбытии из Тулы, то протекло у нас опять целых восемь дней сряду в мире и тишине и без тревог всяких. Все сие время проводил я наиболее в собственных своих упражнениях и уединенных прогулках по садам с своим сыном и, занимаясь с ним то увеселениями красотами натуры (и вставая иногда раным-ранёхонько, единственно для того, чтоб удобнее можно было утешаться утренними приятностями натуры), то приятными и дружескими разговорами об них и других материях разных. Но никогда не имел я столь отменного удовольствия, как 17-го числа тогдашнего июня месяца. В этот день, ввечеру, гуляя с ним одни в саду, занимались мы с ним более двух часов в уединенных и прямо философических разговорах, и я с неописанным удовольствием узнал, сколь далеко простираются его понятия и как хорошо расположено было его сердце, и не мог довольно тому нарадоваться и тем навеселиться. Словом, минуты сии были для меня приятнейшими в жизни. Я видел прекрасные плоды, произрастающие от трудов и стараний моих, употребленных к его воспитанию и обучению, и минуты сии сделали мне его несравненно еще милейшим и драгоценнейшим пред прежним.
Таковым приятным образом провождать свое время помогали нам и приезжавшие к нам в сей период времени разные и, как нарочно ж под стать к тому, такие гости, которые могли брать в удовольствиях наших соучастие и, гуляя с нами по садам, заниматься не одними пустыми и ничего незначащими разговорами, но производящими и душевную пищу и удовольствие истинное. К числу сих принадлежал и г. Писменской, приезжавший в сие время за нуждами в город, бывший у нас несколько раз и провождавший с нами по нескольку часов время в разговорах о науках и о прочих материях умных и любопытных.
Наконец, настало 20-е число июня, который день был для меня по многим отношениям в особливости достопамятен, и во-первых, тем, что в оный возвратился из Тулы возивший туда к г. Давыдову наши денежные и хлебные книги мой наилучший секретарь Щедилов и привез ко мне радостное, по тогдашним обстоятельствам, известие, что наместник наш, наконец, с миром из Тулы уехал.
— Ну, слава Богу, — воскликнул я, сие услышав, — теперь туча сия, которая нас так много собою устрашала, благополучно и не зацепив нас прошла мимо, и мы до поры до времени остаемся в покое.
После сего спросил я его:
— Ну что наши книги и зачем требовал их Николай Сергеевич?
— Что, сударь, — отвечал он мне, усмехнувшись, — ему восхотелось сделать какой-нибудь конец с заемным своим хлебом и некоторыми деньгами, забранными им из экономической нашей суммы, и разрешить все наши сумнительства.
— Но что ж, сделали ли вы что-нибудь? — спросил я.
— Сделали, сударь, — отвечал он, — но не знаю, как вам то покажется: несколько часов сряду мы с ним думали и гадали, как бы лучше, безопаснее и удобнее сделать и развесить все по сучкам неприметно, и насилу вздумали, взгадали и написали, и он все изволил для безопасности нашей впредь подписать, и теперь осталось только подписывать и вам статьи некоторые.
— Покажи-ка, — сказал я, удивившись, — что такое вы там придумали и сделали?
Посмотрел, пожал плечами и сказал:
— Ну, не из чего б сего сам не сделал и не захотел для иного кого никак сделать, но для его за его добродушие и, сожалея о его расстроенном состоянии… быть так, сделаю, блого — все нашли такое удобное и хорошее средство. Подай мне перо.
И взяв оное, в ту же минуту, где что нужно было, подписал.
Сим образом прикрыли мы кое-как все грехи и шалости г. Давыдова и погребли их в бездну забвения прикрытием толь неприметно, что трудно было кому б то ни было до того добраться, и радовались, что удалось нам так искусно и хорошо его избавить от гнева и нарекания от наместника и себя от дальнейшего опасения какого-нибудь за то себе несгодья. После чего, подтвердив Щедилову, чтоб он все сие постарался сохранить в тайне и никому б о том не разглашал, спросил я его далее:
— Что ж? А там, что я тебе приказывал, говорил ли ты с ним, то есть, что нельзя ли ему, ежели дальнего дела до меня нет, дозволить мне недельки на две съездить в свою деревню?
— Говорил, сударь, и о том, — отвечал мне Щедилов.
— Ну, что ж он? — спросил я.
— И слова, сударь, не сказал, а с удовольствием еще отпустил вас, говоря, пожалуй, пожалуй, пускай себе едет и живет там хоть до самой ярмонки вашей, а возвратился б к оной, потому что, может быть, я сам приеду к вам попраздновать вместе с вами ваш праздник.
— Ну, ладно, — сказал я, — и это дело в шляпе, слава Богу!
Сказав сие и отпустя своего Щедилова, побежал уведомлять о том своих домашних и говорить, чтоб они начинали в сей путь собираться, а сам потом спешить приводить в порядок заготовленный материал для журнала дабы его с первою почтою можно было отправить в Москву для печатания.
Но едва я только сим делом занялся, как пришли мне сказывать, что приехала к нам гостья наша, судейша Татьяна Андреяновна Дьякова, сестра друга моего Алексея Андреяновича Албычева, и что желает со мною видеться и о чем-то переговорить. ‘О чем таком’, сказал я с некоторою досадою о том, что мне помешали, и пошел к ним в гостиную. Но как удивился и изумился я, когда она, поздоровавшись со мною, начала говорить, что она приехала к нам не просто, а за делом, и делом интересным, словом, свахою, и сватать нашу Елизавету Андреевну. ‘За кого такого?’ спросил я, засмеявшись. — ‘За знакомого и перезнакомого и вам, и всем нам человека, словом, за Петра Герасимовича Шишкова’ И потом начала его и достаток его расхваливать и сказывать нам, что он сам ее о том просил и желает усердно знать, что мы на то скажем, и может ли он ласкаться надеждою, чтоб удостоили мы его принять в свое семейство.
Легко можно заключить, что предложение таковое смутило и встревожило во всех нас и мысли наши, и души, и мы несколько минут не могли сказать ей на то ни одного слова. Наконец, собравшись сколько-нибудь с мыслями, сказал я госпоже Дьяковой: ‘так, матушка, Татьяна Андреяновна, все это так, и все правда, что вы ни изволите говорить, самим вам все это известно, но сами, матушка, рассудите, что дело это не составляет безделки и не такого рода, чтоб можно было их один миг сказать и решительный уже ответ на то. О Петре Герасимовиче хотя и не знаем и не можем сказать ничего в укоризну и благодарим его за честь, делаемую им нашей дочери и нам, но со всем тем надобно-таки нам и между собою о том подумать и погадать, да я с невестою о том поговорить и иметь на то несколько времени, и так извините нас, что мы теперь еще ни того, ни другого решительно не скажем, а предоставим то будущему времени, нам необходимо надобно сколько-нибудь оного, чтоб сообразиться с мыслями’.— ‘Очень хорошо’, сказала она, и будучи довольна, что мы, по крайней мере, не отказали, с тем тогда от нас и поехала.
Нам и в самом деле нужно было время о том пристальнее подумать и погадать. Жених сей был нам хотя довольно знаком, но знаком более во время его малолетства, по тогдашнем его и не совсем еще образовавшемся характере, по молодости его и по недавнему еще житью в деревне и не короткому еще знакомству, не могли судить и знать в точности. Неведомо нам было и то, как провел он время юношества своего во время гвардейской службы, и не было ли чего худого, да и нрав его был нам совершенно неизвестен. Итак, кроме достатка ею, против которого не могли мы ничего сказать, поелику с сей стороны казался он нам для дочери нашей наивыгоднейшим женихом из всех прочих,— надобно было о самом об нем сколько можно пораспроведать и узнать. Более же всего озабочивал нас известный нам слишком характер отца его и непомерная склонность его к питью, и мы боялись, чтоб не вышел со временем и из него человек такого же разбора. Одним словом, все обстоятельства были таковы, что нам трудно и невозможно было скоро дать решительный ответ, а надобно было иметь время о том подумать и размыслить, а предпринимаемая тогда наша езда в деревню и случилась к тому очень кстати.
Итак, собравшись на скорую руку, на другой же день после того, и именно 21 числа июня, мы в путь сей вместе с женою, с сыном и старшею нашею дочерью, а меньших детей с их бабушкою оставив дома,— в путь с утра и отправились.
Как жилище г. Шишкова отстояло от большой дороги, по которой мы ехали, не очень далеко и в таком положении, что с большой дороги все оное и самый каменный дом его был виден, то не успели мы, проехав Богородицкие леса и деревню Крутую, на поле выбраться, то и представилась она в правой стороне нашему зрению, а сие и подало нам повод пристальнее на нее смотреть и говорить об оной. Сыну моему, как бывшему уже у него в гостях, все положение оной было уже известно. Итак, указывая на нее, начал он нам рассказывать, где что там находилось, и, хваля усадьбу и все прочес, по обыкновению, трунить над своею сестрою, говоря, что может быть тут-то некогда доведется жить нашей Елизавете Андреевне, и как это хорошо будет, что жилище сие так от нас блнзко, и что можно будет и ей к нам, и нам к ней частёхонько ездить. Мысль сия и обоим нам с женою была не противна, а потому и подал сей случай повод нам всем трем в первый раз к серьезному о сем сватовстве и такому разговору, который клонился более к пользе, нежели к предосуждению г. Шишкова, и который был всему последующему за тем делу первейшим основанием. Что ж касается до моей дочери, то она, по обыкновению всех девушек-невест, только краснела и сидела молча, так что мы не могли всеми вопросами своими добиться от ней ни одного почти слова. Но мы, правду сказать, и щадили ее при сем первом случае.
Как погода и дорога была тогда наипрекраснейшая, то мы скоро доехали до Дедилова, где, во время кормления лошадей, встревожен я был прискакавшим вслед за нами человеком с письмами, полученными из Козлова. И как оным уведомляем я был, во-первых, что в тамошней межевой конторе начинается уже наше шаткое межевое спорное дело и что к слушанию и решению оного требуется от меня поверенный с верящим письмом по обыкновению, а во-вторых, что староста сторговал мне еще одну землю, то спешил я написать верящее письмо и, ассигновав также и деньги, отправил человека в тот же час обратно.
В Тулу приехали мы довольно еще рано, так что, едучи мимо рядов успели еще кое-что искупить, и остановились потом ночевать у Пастухова. А поутру на другой день, вставши поранее, спешил я скорей одеться, чтоб застать г. Давыдова дома, у которого мне с путницами своими побывать хотелось. Однако, за боярынями и за разборами их, не можно было никак рано изготовиться, а потому, поехав, мы его уже не застали дома и были только у жены его. После чего ездил я в казенную палату. Но как и там его не застал, то принуждены мы были уехать, с ним не видавшись, а заехали к друзьям нашим Сухотиным и, повидавшись с ними, были еще в рядах и, искупив все остальное, что нам было надобно, возвратились на квартиру и, отобедав у доброго нашего хозяина, в тот же еще день пустились далее в свой путь. И едучи мимо самого того дома, где жил г. Верещагин, хотели было к нему заехать, но как и его не застали, то поехали далее и успели ночевать поспеть к г. Хомякову в настоящее его жилище, в село Слободку.
Г. Хомяков, по любви и дружбе своей ко мне, был нам очень рад, заводил меня по садам своим и всячески нас угостить старался. От него между разговорами услышал я вновь подтверждение того слуха, что г. Давыдову не долго у нас быть и что на место его будет директором г. Вельяминов, первейший фаворит наместников и супруг его любовницы, особа горделивая и напыщенная своим фавором, но я, ведая из опытности, сколь слухи бывают всего чаще неосновательны, и верил тому, и не верил хотя мне под командою у такого горделивца быть очень-очень не хотелось. Тут мы только ночевали, а в последующий день с самого утра пустились в свой путь далее и успели еще к полдням приехать в любезное свое Дворениново. А сим я кончу я сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 20-го дня 1810 года, Дворениново).

ДВОРЕНИНОВО И ЯРМОНКА.

Письмо 239.

Любезный приятель! Желание наше побывать в сие лето в своей деревне произвели наиболее помянутые доходящие до нас слухи о затеваемом любовницею наместниковою умысле столкнуть меня с моего управительского места и помещении на мое место своего деверя. Ибо как, при тогдашних критических моих обстоятельствах, и место мое становилось далеко уже не так верно и надежно, как было до того времени, а особливо по благосклонности ко мне наместника, и я имел причину опасаться, чтоб порочная женщина сия не превозмогла внушениями своими все его ко мне благорасположение и не довела его наконец к исполнению всего ею желаемого,— то необходимость самая заставляла нас помышлять о своей деревне и обиталище своем в оной более и чаще прежнего, и частейшим посещением оного не допускать его до совершенного опущения, а мало-помалу приготовлять в нем все нужное к будущему и, может быть, скорому возвращению нашему в деревню, для всегдашнего в ней опять жительства. В течение 13 или 14 лет, с того времени прошедших, как мы из дома нашего отлучились, произошли в оном многие и великие перемены, и все деревенское наше хозяйство, по нечастым нашим приездам, гораздо и гораздо порасстроилось, и тем паче, что большая часть дворовых наших людей жили вместе с нами в Богородицке, сколько для услуг наших, а более еще для пахания нанимаемой там мною земли и производства всего хлебопашества и тамошнего моего скотоводства. В деревенском же доме оставались очень не многие. К вящему же несчастию и прикащик, управлявший в отсутствие наше всем домом и тутошними деревнями моими, был человек не весьма рачительный и помышляющий более о своих собственных, нежели моих пользах, а потому, по непроворству его и небрежению, все в доме было опущено и час от часу как строения, так и все прочее приходили в худшее состояние. Прежний добрый, усердный и рачительный садовник мой, которым я, во время жительства моего в деревне, был так доволен, выживши уже из лет своих, от дряхлости умер, а оставшийся другой был хотя во всей своей поре, и при мне ко всему способен и проворен, но без меня лентяй и нерадивец, и не столько помышлял о поддерживании и приведении в лучшее состояние плодовитых садов моих, сколько о плутнях и мытарствах, и, по небрежению его, все они доведены были до жалкого состояния. Словом, все было не ладно и становилось с года на год хуже. Я сколько ни старался при кратковременных приездах своих и чрез письма о всем нужном приказывать, но приказания мои бывали на большую часть до тех пор только на памяти, покуда я присутствовал, а по отъезде моем, либо вовсе забываемы были, либо исполняемы весьма недостаточно и только для вида. А по всем сим обстоятельствам и нужно было почаще посещать деревню.
С другой стороны гнала нас с сыном туда и охота наша к садам нового рода. Привыкнув уже увеселяться ими в Богородицке, хотелось нам нечто подобное тому сделать и поприготовить к возвращению своему и в своем обиталище. И как в минувший пред тем год учинили мы с ним к преобразованию ближнего сада своего уже доброе начало, то хотелось нам продолжать сие дело и воспользоваться и в сей год своим отпуском и сколько-нибудь в нем поработаться.
С сими желаниями и помышлениями приехали мы тогда в наше Дворяниново. Случилось сие в 23 день июня, и в самые почти полдни. И как оставалось в тот день довольно еще времени, то, предоставив спутницам нашим разбираться и приводить в доме все в порядок, сами побежали с сыном своим в сады, а особливо в нижний, где за год до сего употреблено было уже столь много трудов для образования прекрасного низочка нашего. Мы нашли оный гораздо в лучшем виде, нежели в каком его себе воображали. Перенесенная с горы и внизу поставленная на холме, и тогда совсем уже отделанная, беседка или маленький наш павильончик оживотворил весь сей низок и придавал ему отменную красу. Оба новые наши водоемы и другие водяные украшения были полны водою и изображая в струях своих вид павильона и всей горы с деревьями ее в превратном виде, увеселяли нас чрезвычайно. Мы не могли устать, гуляючи по своему собственному низочку, и провели весь тогдашний вечер в отменном удовольствии: посылали за людьми, велели принесть неводок, ловили в озерочках своих рыбу, пообрадовались, увидя, что пересланные от нас и посаженные в них карпы были живы и послали несколько из них и других рыб для приуготовления ужина и угощения им приходившего к нам в тот же день брата Михаила Матвеевича, который, овдовев, жил тогда один только в Дворянинове, с детьми своими, дурил как хотел и проказничал и был от невоздержанности своей в прежалком положении.
А в последующий день не успело ободнять, как, напившись чаю, и принялись мы за свои работы, придуманные уже и расположенные в уме в прошедший вечер. Излишних людей заставили чистить везде дорожки, а сами со столярами устанавливать и украшать свою нижнюю вечернюю сиделку, получившую в сей день в первый раз свое существование, и производить с людьми некоторые другие мелочные украшения в сей части сада. И ввечеру ходили по среднему своему саду и располагали, как его перековеркать лучше и из регулярного превратить в натурально прекрасной, назначили, где и какие сделать в нем полянки и площади, где произвесть густые кулиги и как расположить сквозь их изгибистые проходы и дорожки, и прочее тому подобное. Потом ходили в свой верхний большой плодовитый сад и, найдя его в прежалком состоянии, как от жестоких зим, а того более от небрежения садовника, пошумели, побранились на него, и в тот же еще день продали плоды в нем, приходившим к нам купцам, но за сколько ж? За 16 только рублей! Какая разница перед нынешним его состоянием и сколь мало тогда плодов в нем было!
Между тем, как мы сими и другими хозяйственными делами занимались, хозяйки наши, по набожности своей, помышляли о богомолье, послали поднять и принесть к себе местный храмовой образ, призвали попа с причетом и заставили петь всенощную и молебен с водосвятием. А наутрие, как в день воскресный, ездили к обедне и проехали потом к брату Михаиду Матвеевичу обедать, а после обеда ездили в Сенино к госпоже Трусовой и Ладыженской для свидания с ними.
Что касается до меня с сыном, то как для нас была всякая минута дорога и к сему дню наряжены были все крестьяне и крестьянки, то, удовольствуясь одним вечерним богомольем, принялись мы за копание и запруживание своего самого нижнего озерка всем миром и обделку островков и усаживание их цветами и кустарниками и произведение некоторых других работ по горе и в вершине. И, трудясь над ними до поту лица своего, наделали как в сей, так и в оба последующие дня великое множество дел и успели главное и труднейшее дело, состоявшее в сделании помянутого нижнего водоема, совсем кончить, который у меня существует и поныне и увеселяет, и кормит нас своими кардами.
Между тем имели мы удовольствие в первый еще раз угощать у себя в деревенском доме любезного соседа нашего Василья Ивановича Панова, с которым познакомились мы в Богородицке и с коим дружба и приязнь продолжается и поныне. Он, находясь тогда в своей Каширской деревне, не успел услышать, что мы находимся в Дворянинове, как тотчас к нам с женою своею и приехал и пробыл у нас почти весь день, а на другой день приезжал к нам молодой мой сосед и крестник Иван Александрович Ладыженский с матерью и сестрою, а ввечеру, для наступающего праздника Петрова дня, было у нас опять богомолье.
Работы, между тем, у меня продолжались своим чередом, и мне удалось в сей день избавить свой вершинный и первый от течки прудок, доставляющий воду из себя во все мои нижние водоемы, от ежегодного занашивания его в подоводь всякою дрянью. Я принужден был употребить к тому особливую выдумку и назначить ход половодной воде мимо ей, отвалив ее от сего протока длинным с бока валом, и выдумка сия была так удачна, что с того времени никогда уже ее не заносило, и она и поныне, не замерзая почти ничего, питает нас в зимнее время свежею рыбою. Кроме сего, успели мы сделать и тот маленький между прудков водоемец, в который сажаем и держим мы рыбу для ежедневного расхода, и обсадить весь оный ивняком.
На Петров день ездили мы к обедне, а после обеда в Глебово к г. Панову, а на другой день в Домнино, к другу и соседу моему Николаю Александровичу Хитрову, который был нам очень рад и заводил меня по саду и усадьбе своей, и я ему многое кое-что присоветовал еще сделать, ибо и он был охотником до садов. Мы пробыли у него до самой ночи и даже ужинали по неотступной его просьбе, чем я кончили мы тогдашний июнь месяц.
Наутрие принялись мы опять за свои работы и занимались более началом преобразования своего среднего сада. И хотя время было уже и поздненько для летней садки дерев, но, на отвагу и удачу, посадили и их несколько, нужных для сгущения кулиг в оном. А в следующий за сим день начали мы собираться уже и в обратный путь, в намерении на другой день уже и выехать. Мы старались воспользоваться и сим днем и продолжали свои работы, хотя случившееся в сей день ненастье и приехавшие к нам гости из Сенина нам великое делали помешательство. Со всем тем, успели мы и в этот день наделать кой-каких делишек.
Как стечение разных обстоятельств принудило нас еще остаться на день, то старались мы с сыном проводить его как можно веселее и, урываясь от продолжаемых и окончиваемых работ и других хозяйственных дел и распоряжений, посвящали все излишние минуты на гулянье по садам нашим и усадьбе и увеселению красотами натуры, которыми так щедро украсила она все наше обиталище, и прощаясь с ними опять на долгое время.
Итак, в наступивший после сего и четвертый уже день месяца июля, хотя нехотя, но принужден был я расстаться с любезным своим Дворяниновым и ехать опять в Богородицк, препроводив в оном ровно 10 дней и сделав кой-чего опять довольно много.
Как выехали мы рано, то хоть ехать было грязно, но мы успели в тот же день доехать до Тулы, где, переночевав опять у Пастухова, спешил я на минуту заехать к своему командиру, приказав своим дожидаться меня в рядах. Там услышал я неприятные вести, что г. Давыдов, со всем своим семейством и со множеством гостей, будет к нам на ярмонку и собирается уже совсем туда ехать, почему и не стал он меня у себя держать долго, а сказал, чтоб я ехал скорее в Богородкцк и приуготовлял все к их приезду. Этим гостям были мы не очень рады, зная из опытности, сколь сопряжены бывают такие приезды для нас
с заботами, хлопотами и убытками. Но как нечем было того переменить, то, раскланявшись с ним, и спешил я отыскивать своих в рядах, чтоб скорее ехать и успевать в тот же день приехать в Богородицк, ибо вслед за мною хотели ехать уже к нам и гости. Со всем тем, желая узнать, что происходит у нас в армии, завернул на минуту к знакомцу и приятелю своему господину Задольскому, который из всех тульских господ был один только наилюбопытнейший охотник до политических новостей, и он обрадовал меня, рассказав мне о успехах наших войск много радостного и хорошего. На сей заезд хотя и употребил я еще с час времени, однако мы все еще успели доехать в тот же день до Богородицка и обрадовались, нашед всех своих здоровыми.
Как случилось сие уже в 5 день июля, а в следующий за сим начинался обыкновенно уже съезд на нашу ярмонку и хотели быть уже к нам и тульские гости, то начали ми делать все к приезду их приуготовления, и я в гот же час раздавать нужные к тому приказы. Но мы не успели еще прямо отдохнуть и только что встали и оделись, как получили известие, что г. Давыдов со всем своим прибором уже едет. Господи! как мы все тем перетревожились, ибо мы не инако думали, что приедут они к вечеру. Итак, давай, давай скорее посылать все в замок и заставливать поваров своих готовить для них обед, к которому они ехали, и сами убираться и готовиться к приниманию оных, и спасибо, попроворили и успели все то сделать.
Они и приехали к нам, действительно, перед обедом в многочисленных экипажах и с такою толпою гостей и множеством всякого народа, что я, увидя их, ажно ахнул, не воображая себе никак, чтоб было их так много. Выли тут из собственного семейства г. Давыдова: он сам с женою, мать его, две его сестры и свояченица, а из посторонних славный наш богач, армянин Мина Лазарев, Федор Алексеевич Левшин, г. Остафьев, г. Батищев, г. Соколовский, г. Всеволодской, г. Федяшев, Степан Иванович Вельяминов и славный шалун и игрок в косточки Шахматов, — все народ бойкий, молодой, ветрогонный, веселый и не стоющий и двух людей степенных, каков из всех из них был один Лазарев. Словом, ребята все теплые и набраны прямо под стать друг к другу. Он сам расположился во дворце с своим семейством, а прочим моем ассигновал комнаты во флигеле. Весь двор наполнился народом, и какое множество было слуг и прислужников, какое множество лошадей и с ними кучеров и конюхов, и всех-то их надобно было нам и кормить, и поить, и успокоивать, и сколько хлопот и забот ко всему тому требовалось.
Как г. Давыдов с тем только к нам тогда и приехал, чтоб ему тут погулять и прямо повеселиться, и для самого того набрал с собою и народ, к тому способный, то не успели они приехать и несколько поразобраться, как до обеда еще и начались у них веселости. Г. Левшин был превеликий мастер играть на бандуре и балалайке, а Батищев затем и взят, что очень хорошо играл на скрипице, а Шахматов для пляски и подпеванья. Они тотчас и составили свой концерт, который, в самом деле, был приятен для слуха и, можно сказать, что день сей был у нас прямо весь музыкальный, ибо тотчас потом загремела наша духовая музыка во время обеденного стола, а после обеда оркестренная и вокальная, вместе и попеременно. И г. Давыдов кичился тем и щеголял пред всеми и был весел.
После того все мужчины пошли в сад и от жара пробрались в нашу прекрасную купальню. Тут приди охота г. Давыдову самому вместе с Левшиным и Лазаревым купаться в оной. Ну! скорей раздеваться, пускать воду, садиться и ложиться под широкий и тонкий сток воды и любоваться теплотою оной и утешаться купаньем. Шахматов между тем, как бес требесил. Начались в воде самые резвости и дуренья, начали брызгаться, стрекаться крапивою и плескаться водою. Шахматова потащили насильно и в платье в воду. Он барахтается и упирается, прибавляют силы к силам, встаскивают насильно, не зная, не ведая, что делали то на беду собственную. Шахматов, ступив в сапогах в ванну, наступил каким-то образом в воде на палец у ноги моего Николая Сергеевича, и так хорошо, что своротил ноготь с большого пальца у ноги его, кровь полилась ручьями и обагряет собою всю воду в ванне. Все перетревожились, выскакивают голые из ванны, изъявляют свое сожаление, суетятся и не знают, что делать, и комедия превратилась в полутрагедию.
Г. Давыдов как ни крепился, как ни ободрял себя, но — член чувствительный! Боль преодолевала все мужество, пожимается, охает и говорит: ‘как бы, братцы, и чем помочь? Ты, Андрей Тимофеевич, дока на все, не знаешь ли чем и как?’ — ‘Извольте’, говорю я бросаюсь искать густой грязи, обжимаю ею палец и обвязываю, боль утоляется, кровь течь перестает. Все между тем одеваются, он также. ‘Слава Богу, ничего, ничего!’ Начинается другая сцена, загремели рюмки и стаканы, запенились напитки, и начались оргии, приношения жертв Бахусу или, прямее сказать, куликанье, и продолжается до вечера, но боль в ноге продолжает свое дело и принуждает пораненного хромать, посылают за лекарем и сей перевязывает ногу и рану на ней уже порядочно и по своему искусству.
Между тем, боярыни и девицы, и в том числе и наши, гуляют по саду. Число гостей умножается, приезжает еще кое-кто из Тулы. Наступает вечер, надобно иттить всем во дворец, и больному с товарищи как-нибудь также, как-нибудь идет и себя пересиливает. Приуготовляется вечерний стол, все ужинают, шумят, кричат, спорят, смеются и хохочат, музыка гремит. Ничего не слышно, все в удовольствии, надобно начать праздник и после ужина потанцовать, хоть немного. Резвятся, танцуют и тем оканчивают день, и было все весело и хорошо, кроме ноги окаянной. Но — так и быть!
В наступивший за сим день было у нас подторжье или, прямее сказать, началась самая ярмонка во всем своем виде и совершенстве. В сей год была она не так многолюдна, как прежде, но дворянства наехало множество и больше, нежели в другие годы. Мы насчитали одних знакомых дворянских фамилий целых три десятка. Подъехало и из Тулы к нам еще несколько гостей новых, друг мой Антон Никитич Сухотин с сыном, г. Веницеев, славный игрок и богач Гаврила Михайлов, г. Челищев, а из деревень: друг ной Алексей Андреянович Албычев с детьми, г. Шушерин, г. Шишков, господа Марковы, г. Ушаков, г. Хомяков и многие другие, и пристают, кто во дворце у г-на Давыдова, кто у меня в доме, кто в иных домах, у своих друзей и знакомых, и прочее.
Поутру не успели все и тутошние, и приезжие одеться и убраться, как съезжаются все во дворец на поклон и с приветствиями своими к Николаю Сергеевичу, как к особе, представшей (sic) тогда первое в городе лицо и игравшей знаменитейшую ролю. Сие льстит его самолюбию, сердце у него прыгает от удовольствия и прямо на своем месте. Он принимает всех дружески и благосклонно, всех взаимно приветствует, всех и каждого ласкает, со всеми обращается просто, без всякой спеси, гордости и дружелюбно, говорил то с тем, то с другим, те между собою начинают шутки, издевки, смехи и хохотанья, делается от того шум гул, и раздается по всем комнатам, и все утро проведено весело и приятно.
Между тем я во дворце от забот о приезжих и приезжающих, а домашние мои дома с ног сбились от угащивания своих собственных гостей и приуготовления большого обеденного стола, ибо всем знаменитейшим долженствовало в сей день обедать у меня, а г. Хомяков, наш главный откупщик, суетился также о приуготовлении доброго и сытного обеда в трактире, ибо всем у меня не можно было никак уместиться. У меня обедало человек с тридцать. Стол был нарядный, обед добрый, музыка гремела, но Николаю Сергеевичу не до того было, чтоб ею утешаться, у него за столом разбередили как-то ногу, и он, только что пожимался от боли и тотчас после стола от нас уехал в замок. Но гости продолжали беседовать, к числу их присовокупляется еще г. Киреев, Петр Алексеевич, приехавший ко мне с женою, шурином, и свояченицею, и мы едва успевали всех угащивать.
Наконец, посидевши у меня и напившись кофею, наевшись сластей и овощей, все боярыни, а с ними некоторые и из мущин, поехали на ярионку, отчасти глазеть на толпы взад и вперед ходящего народа и на множество карет и колясок, туда и сюда разъезжающих между оным, отчасти ходить по лавкам, пересматривать и торговать товары. Я на ней не был и с ними не поехал, мне было не до ней, мне была она не в диковинку, я в прах устал от трудов и хлопот бесчисленных, хотелось хоть немного отвести дух в себе и поуспокоиться, а предоставил им одним бродить по ярмонке и утешаться ею. Однако, и они веселились ею не долго, налетела вдруг страшная туча с превеликою бурею и вихрем, полился проливной дождь и разогнал весь черный народ. Все бросались и совались, куда кому попало. Нечего было и им делать, все и они перетревожились, засуетились и, ну, также спешить скакать куда-нибудь под кровлю и убежище, кто ко мне, кто в иные места, кто во дворец, и в сей более всех других.
Тут, между тем, стоял стон и шум превеликий от игроков карточных. Сии все отправляли тут свою ярмонку. Была их толпа целая, шумящая за многими столами, кто проигрывался, кто выигрывал, и денежки только погромыхивали, а бумажки перелетали из рук в руки. А не успели все комнаты наполниться народом, как загремела музыка, и шум увеличился еще более. Наконец наступил вечер, зазвонили к всеночной, и все гурьбою пошли церковь. В сей весь купол и все вазы в нем освещены были огнями, и приятный гул раздавался в нем от хора певчих, служение было церемониальное и собрание дворянства обоего пола превеликое, словом, все было хорошо, мирно, спокойно и порядочно, и ярмонка наша весела, чему много поспешествовало и то, что наш князь занят был хлопотами ярмоночными, и не было кому делать каверз.
В самый последующий за сим день праздника, было опять, по случаю восстановившейся прекрасной погоды, все в городе у нас живо и весело. Ярмонка, по обыкновению, продолжалась до полудня, и народ кипел на оной и представлял собою смотрящим из дворца прекрасное зрелище. Что касается до дворянства, то все оное по утру съехалось во дворец для поздравления командира моего с праздником. После чего все были у обедни, во время которой певчие наши оказывали опять все свое искусство в пении, а Епифанский дьякон сказывал проповедь, которою все были очень довольны. По окончании божественной службы, все мущины пошли опять во дворец на водку: знаменитейшие остались обедать, а другие пошли ко мне и в другие дома. Стол во дворце был более нежели на 30 кувертов и в продолжение оного гремела опять музыка. После обеда же съехались все во дворец, и дамы, и мущины и старушки, и девицы, и было всех полное собрание. Тотчас тогда загремела опять музыка, начался порядочный бал и вся молодежь принялась за танцы. Сын мой был первым и лучшим танцовщиком из всех и имел счастие, что все его полюбили и хвалили, а старшая дочь моя играла первую роль между танцовщицами и пленяла всех красотою и всем обращением своим.
Между тем, как все мы, а особливо молодежь занималась в зале своими танцами, другие играли в карты в гостиной, а иные рассовались по норам, пили и требесили, а некоторые ходили в ванну и прохлаждались от жара купаньем, ибо всем и всякому была воля, каждый занимался, чем хотел, и все были веселы и всем довольны. Словом, праздник сей никогда так весел для нас не был, как в сей раз.
Наутрие все дворянство начало разъезжаться, ибо ярмонка уже кончилась. А хотел было ехать и г. Давыдов, но остался еще у нас на весь сей день. И как случился он быть воскресным, то поутру были мы все опять у обедни, а потом ездили в гошпиталь. Обеденный стол был опять у г. Давыдова во дворце, но не такой больной, как прежде, ибо были только приезжие к нему гости. После обеда ходили мы опять в ванну, куда подъехал к вам и славный тогдашнего времени прошлец, забияка и богач Семен Иванович Игнатьев, и было опять много смехов и хохотанья с г. Челищевым: играли даже сущую комедию. Бедняка, купавшегося тогда в ванне, исстрекали всего крапивою, и так, что он шутке сей и не рад уже был. Я сам купался вместе с ними, и было весело и хорошо. После того пособралось опять народа довольно во дворце и молодежь потанцовала несколько, а перед вечером пошли все в сад и гуляли в оном с удовольствием, ввечеру же увеселял нас Шахматов на крыльце своим пением и пляскою, все полеглись и уселись по ступенькам большого дернового крыльца пред дворцом, для слушания и смотрения сего зрелища, вечер был приятный и прелестный. Левшин забавлял девиц своими шутками, а г. Михайлов только что галился и засматривался на красавиц. Наконец, ужинали все во дворце и были все веселы, а один только я находился в смущении по следующему обстоятельству. Для дочери моей Елизаветы было время сие прямо важное и критическое, было тут для ей целых три жениха, желавших наиусерднейшим образом получить себе ее руку. Во-первых, помянутый карточный богач г. Михайлов, хотевший прельстить ее своим богатством, но оное не в состоянии было ни кого из нас, а того паче ее, прельстить, и мы всего меньше об нем думали. Другой был г. Шишков. Сей начал действительно свататься, и свататься вновь и почти неотвязно чрез нашего лекаря. В сей день требовали от меня решительного ответа, и я не знал, что сказать, а отговаривался только тем, что при таких ли суетах и в такое ли время мне о том помышлять можно. Мне партия сия была не противна, но невесте не нравилась его ненавычность и недостаток такой во всем ловкости, какая во многих других молодых людях видима бывает. В нем и, действительно, не доставал чего-то с сей стороны, однако, я относил сие к его молодости и неимении еще довольного случая обращаться между людьми. Бабушка ее была также согласна, но жена моя не очень. К вящему смущению и замешательству наших мыслей, явился тогда еще третий, и совсем неожидаемый жених, а именно вышеупомянутый г. Левшин, Федор Алексеевич, родной брат приятеля и корреспондента моего, Василья Алексеевича Левшина. Николай Сергеевич шутками, но несколько раз приступал к самой нашей невесте, чтоб она любого выбирала, либо Михайлова, либо Левшина, и хотя по сему делу ничего более не происходило, а осталось при одних шутках, но неожидаемая замашка сия привела меня в смущение. Жених сей мне очень нравился своим разумом, ловкостью и дарованиями, но сомнение наводило его неглиже и нездоровость, со всем тем, всех нас внимание обращал он на себя и даже самой невесте, как казалось, был он не противен. Итак, были мы в сей день по сим отношениям в превеликой расстройке мыслей.
Наконец, с наступлением утра следующего дня, поехал от нас г. Давыдов со всеми гостями своими, и мы, радуясь, что сжили с рук своих всю сию обузу, проводили его с удовольствием. Одного только г. Левшина, с которым мы имели время спознакомиться и сжиться, уговорил я остаться с нами еще отобедать, и умышленно для того, чтоб его более узнать и порассмотреть. Мы провели с ним весь сей день без скуки и после обеда ходили вместе купаться, где с нами был и князь Волконский, нам также знакомый молодой человек, а потом приезжал к нам г. Арсеньев, но к вечеру все они разъехались, и мы остались одни, будучи весьма довольны тем, что трудов и забот было хотя много, но, по крайней мере, в сей год праздник сей провожден смирно, хорошо, порядочно и весело. Как в самом деле все происходило как надобно, а были только кой-какие странные ночные истории, не до нас касающиеся, о которых узнали мы уже после, а особливо смешные происшествия в последнюю ночь.
Следующий день хотели было мы отдыхать от трудов своих. Но как в оный случилось быть имянинницею третьей дочери моей Ольге, которой минуло тогда уже 16 лет от роду, то после обеда приезжали к нам в гости наши городские: князь с женою, г-жи Алабина и Юрьевна. И как был всей день несносный почти жар, то с князем ходили мы два раза купаться сперва в ванне, а потом в пруде, но ничто не помогало, и мы только что потели больше. Впрочем, приступала к нам Татьяна Андреевна опять и добивалась от нас решительного ответа в рассуждении сватовства ее дочери нашей за г. Шишкова, и мы насилу кое-как от ней поотделались, протягивая от часу сие дело в даль. А наутрие не успели мы встать, как глядим едет к нам г-жи Бакуниной карета и в ней племянница ее госпожа Хвощинская с г-жею Челишевой, которые не только у нас обедали, но, за беспрерывными тучами, поехали уже ввечеру и увезли с собою и Елизавету нашу опять для гощения у госпожи Бакуниной. Но сим наконец все наши беспокойства, в рассуждении приезда и угощения гостей, кончились, и мы, оставшись одни, принялись за свои дела, и я за свою обыкновенную и несколько тогда запущенную работу, относящуюся до сочинения материала для моего ‘Экономического Журнала’. Но спокойствие духа моего не долго продолжалось, а на другой же день растревожен он был некоторыми разными домашними мелочными дрязгами, которые хотя сами по себе не составляли важности и ничего почти не значили, но подали мне повод к размышлению о всех беспокойствах и неприятностях, бывших со мною в прошедшую половину тогдашнего года, и к любопытному счислению всех малых и больших, важных и неважных. И достопамятно, что я, переписывая оные, насчитал их всех ровно 55. и потом удивился, как Бог [дал] мне перенесть все оныя, и сказал: ‘Ну, полугодок сей был для меня неблагоприятен, каков-то будет второй, а начался он, кажется, довольно изрядно!’
Чрез день после того, вдруг является ко мне человек г. Шишкова, с приказанием звать меня к себе наутрие обедать. Я легко мог догадаться, к чему сие клонилось и сам в себе подумал: ‘Эк, его пронимает, видно полюбилась ему очень моя дочь и жениться на ней хочется’. И как зов сей был для меня непротивен и мог мне преподать случая увидеть самому дом его, то и сказал я слуге его: ‘хорошо, мой друг, кланяйся Петру Герасимовичу и скажи, что буду’.
Итак, мы наутрие, вместе с сыном, нашим лекарем и капелымейстером к нему в Ламки и ездили. Он угостил нас щегольски и мне дом его и все в нем довольно полюбилось, а особливо близость его жилища к нам. Мы просидели у него весь день, гуляли по саду и возвратились домой к вечеру. Достопамятно, что в самый этот день огорчены все мы были полученным манифестом о войне, Шведами нам объявленной, в о впадении их в наши границы, а я особенно — полученным письмом от поверенного моего из Козлова, которым уведомляя о начавшемся уже межевом вашем деле, советовал он мне ехать туда самому, ибо его силы далеко будут недостаточны к получению нам в том выгодного успеха, а необходимо нужно и собственное мое о том старание, и что без денежной молитвы при том не обойдется. Известие смутило меня чрезвычайно. Сам я знал, что он говорит правду, но не знал, можно ли мне будет от места своего отлучиться и может быть на несколько недель сряду, ибо за верное предполагал, что, по известной нескоротечности дел межевых, в кратковременное пребывание ничего не сделаешь и не успеешь сделать. Однако, как мне хотелось обстоятельнее узнать, в каком положении находилось то дело, дабы мне можно было приехать туда в самонужнейший пункт времени, то просил я друга своего г. Хомякова, отъезжавшего туда же для своих надобностей, чтоб он обстоятельнее о том обо всем в конторе разведал, а особливо о том, когда бы мне туда приехать нужнее, дабы мне там не жить по-пустому.
Далее достопамятно, что около сего времени была у нас от продолжавшихся жаров такая духота, что мы не знали, куда от ней деваться, и то и дело ходили купаться в свою прекрасную ванну и в ней иногда по целому часу прохлаждались текущею ва себя водою, или совсем в ней леживали с сыном, а по вечерам и по ночам частёхонько превеликий страх нагоняли на нас тучи с сильными грозами.
С другой стороны, смущали нас слухи о войне Шведской и строгие указы о прибытии к полкам всех служащих и находящихся в отпусках. Воина сия произвела гром и шум во всем государстве нашем и всеми почитаема была несравненно опаснее войны Турецкой. Признаюсь, что я тогда очень рад был что сын мой не находился еще в действительной службе, а то бы, может быть, и ему не отвертеться от похода против неприятеля, куда, как слышно было, пошли и гвардейские баталионы, и в Петербурге делались страшные к обороне от шведов приуготовления, и до того дошло, что набирали даже вольницу из людей господских.
Впрочем, около самого ж сего времени заезжал ко мне гость г. Тутолмие и звал меня неведомо как к родственнику его, а моему приятелю г. Сахарову, Стратону Ивановичу, в гости, и чтоб приехать туда к Ильину дню, и я принужден был дать на то мое слово.
Но как письмо мое достигло уже до обыкновенной своей величины, то, предоставив дальнейшее повествование письму будущему, теперешнее сим кончу и скажу вам, что я есть ваш, и прочее.

(Декабря 21 дня 1810 года).

СВАДЬБА И СГОВОРЫ.

Письмо 240.

Любезный приятель! Последнее мое письмо окончил я упоминанием о данном мною обещании ехать к г. Сахарову. Как сему любящему нас человеку давно уже обещали мы приехать когда-нибудь к нему летом и повеселиться славным его садом, и до сего времени все нам, а особливо за неблизким расстоянием до его жилища, не удавалось у него побывать, а тогда случилось свободное и удобное к тому время, — то и рады мы были помянутому зову, случившемуся очень кстати. И так, накануне Ильина дня собравшись, я к нему с женою, с сыном и обеими старшими дочерьми и поехал, и покормив в селе Никольском, мы к нему еще засветло и доехали.
Г. Сахаров был вам очень рад и старался угостить нас наилучшим образом. Мы провели у него дочти двое суток в превеликом удовольствии, и я имел при том случай насмотреться всему житью-бытью сего русского лорда и славного богача, и могу сказать, что смотрел на все с удовольствием. Дом был у него превеликий, построенный на полугоре и в красивом месте. Река Красивая Меча протекала по красивой долине по конец сада, расположенного пред домом внизу на брегах оной, а за оною находилась крутая гора, покрытая густым и красивым лесом. На улице пред домом и прекрасно расположенном двором великолепствовала прекрасная каменная церковь. И все было в своем месте. В доме было множество довольно поместительных комнат, для гостей находились особые и спокойные (в коих была и его небольшая библиотека), в которых мы спокойно и ночевали. Поутру, одевшись и напившись горячего, водил он вас в свой прекрасный и в лучшем порядке содержимый регулярный сад и по всем своим прудам и сажелкам. Я впервые оные видел, везде выходил и много нашел хорошего, много и пустого. Обед дал он нам великолепный и сладкий, для десерта уставлен был превеликий стол разными плодами, ягодами и сластями, и всего было довольно. После обеда ездили мы на линее за реку гулять по его парку, а возвратясь оттуда, угощаемы были чаем, а там ездили еще раз с девицами на прекрасную его за рекою гору. Как же скоро по наступлении вечера зажгли огни, то загремела его музыка, и мы с девицами своими и его дочерью несколько потанцовали, а потом ужинали, и весь сей день провели весело и хорошо.
На другой день, покуда госпожи вставали и одевались, оба мы с сыном все утро занимались его библиотекою, перебирали и рассматривали в ней книги, а особливо обоим вам незнакомые и некоторые отчасти и читали, потом ездили мы ловить в прудах его рыбу, поелику сей день случился в пятницу и был постный, и любовались множеством рыб пойманных. После того ездил он с нами показывать прекрасные источники, вытекающие из горы с наичистейшею водою, при котором случае преподал я ему некоторые мысли о том, чтоб ему еще вновь сделать было можно. И он, будучи охотником до всяких затей, бил тем очень доволен. Потом обедали, играли в биллиард и увеселялись шутками бывшего у него одного тульского оружейника Седачова, а наконец напившись, наевшись, налакомившись всего и навеселившись до избытка, распрощались мы с дружелюбным хозяином и поехали далее ночевать к знакомке нашей госпоже Писемской, живущей верст с семь от него, у которой мы также давно не были. Сия была нам также весьма рада. Тут нашли мы Ефремовского городничего, господина Сафонова, и проговорили с ним и с сыном хозяйки весь вечер о войне Шведской, которая тогда всех занимала собою и хозяйка горевала о том, что сыну ее надлежало ехать к полку в силу обнародованного строгого указа.
Переночевав у госпожи Писменской, хотели было мы ехать с утра, но она не отпустила нас никак без обеда. Итак, поехали мы уже после оного, и хотя было не близко и мы принуждены были на дороге кормить лошадей, однако успели в тот же день доехать до двора, где нашли остававшихся дома наших родных здоровыми, но горюющими о бедушке, случившейся над братом моим Михайлом Матвеевичем в деревне и нажитой им, по своему пьянству, от одной проказы, учиненной им еще во время пребывания нашего в деревне. Дело было бездельное, пьяное и глупое, но навлекшее на него превеликие хлопоты, от которых не знал он как и избавиться, а потому смутился и я оттого и пожалел сего невоздержного и слабого своего родственника. К несчастию, и мне ни чем ему в том пособить было не можно, кроме пожертвования небольшого количества денег, за которыми приезжал нарочно к нам приходский поп наш, и которые, по счастию, помогли им после затушить сие глупое и досадное, но вкупе и опасное дело, о чем, услышав после, я не мало порадовался.
Наутрие обрадованы мы были газетами, в которых извещалось о первой у нас с Шведами морской баталии и об одержанной над их флотом славной победе, со взятием в полон их вице-адмирала, что самое побудило меня тогда начать писать исторические записки о происшествиях тогдашнего времени, которые и поныне хранятся в целости в библиотеке моей в манускрипте. С другой стороны, горевали мы о том, что дождь и ненастье, наставшее после жаров бывших, делало великое помешательство в жнитве и уборке хлеба.
Наступивший за сим день пропал почти у нас за пустым праздником. У поляка капельмейстера нашего родился сын, и ему вздумалось сделать у себя крестинный пир и звать окрестить его мою старшую дочь с нашим судьею. А потому званы были и все, и мы обедали и пропировали у него весь почти день тот. А в последующий день, вместо прежних несносных почти жаров, было у нас так холодно, что мы принуждены были отыскивать и надевать шубы, да и в них с нуждою могли заниматься нашими упражнениями и делами.
Непосредственно за сим получил я от командира своего уведомление, что наместник наш в августе к нам будет и сие известие начало меня вновь беспокоить и озабочивать. Другое горе было о хлебе, который от ненастья весь пророс и погибает сжатый. А третье — привез ко мне возвратившийся из Козлова г. Хомяков и известивший меня, что дело мое там в сумнительном положении и что надлежит мне неотменно самому быть при решении оного, но что нет еще нужды спешить туда ездою, а время еще терпит.
Через два дня после сего имели мы опять день особливый и достойный замечания. Приезжают ко мне вдруг два виртуоза немца, отец с сыном, оба превеликие мастера играть на всех инструментах, а особливо на скрипицах, и находившиеся тогда без места и оного ищущие. Мы заставили их у себя играть, и сын мой, сделавшийся уже охотником до музыки, пленился их игрою и признавался, что они несравненно лучше играют, нежели поляк наш капельмейстер, да и знания их во всем, относящемся до музыки, простирались далее. Они предлагали нам, не можно ли им завесть у нас музыкального училища? Но как мы имели у себя уже капельмейстера, то находили то невозможным, а получили другие мысли, а именно: не можно ль бы нам каким-нибудь образом поместить их у себя на место поляка нашего, которым были мы не совсем довольны: человек он был слишком капризный, да и не виртуоз, и у нас, но глупым капризам его, не один раз доходило с ним уже и до ссоры и до превеликой на него досады, и потому льстились мы надеждою, что если б сей добродушный старичок г. Бем был у нас капельмейстером, то дело б было у нас с музыкою нашею во всем лучше, а сверх того, не только сын мой мог бы от них больше профитовать, но и самых дочерей моих мог бы сын его поучить играть на фортепианах, к чему поляк наш был неспособен. Но как бы это сделать, того мы недоумевали, а другого не находили, кроме того, чтоб самому ему адресоваться к г. Давыдову и предложить себя на услугу.
Мы уняли обоих их у себя обедать, и они в удовольствие наше проиграли у нас почти весь день. И как на тот раз случился быть у нас князь, то и ему игра их весьма полюбилась, и он, все еще зляся на нашего капельмейстера, говорил: ‘вот игра не в пример поляковской, и им быть учителями музыкантов ваших, а не безмозглому поляку вашему’. Рады мы были, что и он, хотя и не видя сокровенных наших мыслей, а твердил то же, а льстились надеждою, что и он г-ну Давыдову в пользу их подмолвить может слово.
Между тем, и в самое то время, когда мы после обеда музыкою сею и игрою их занимались и дети даже под нее вздумали несколько и потанцевать, вдруг сказывают нам, что приехали гости. ‘Кто такой?’ спрашиваем мы.— ‘Не знаем’, отвечают люди. И чрез минуту входит к нам престарелая, высокая ростом и сухощавая и совсем вам незнакомая старушка и, рекомендуясь со мною, сказывает о себе, что она Остафьева, родная бабка обоих Шишковых, и самая та, которая их смалолетства у себя в доме воспитывала. Смутила она меня, сим о себе извещением. Но как мы об ней и об особливом характере ее довольно наслышались, то из благопристойности воскликнул я: ‘ах, матушка Дарья Васильевна, милости прошу, добро пожаловать’, и тотчас повел ее к своим хозяйкам в гостиную, а сам, между тем, думаю: ‘за чем таким она изволила к вам приехать, верно для того, чтоб видеть и узнать нашу Елизавету, но не вздумала бы еще, старая, сама предлагать вам внучка своего в женихи и сватать, то-то удивит, срежет она вас’. Как я думал, так действительно и сделалось, и я властно как на уме у нее побывал. Не успела она сесть и несколько слов вымолвить, как и атаковала меня и, без дальних околичностей, ну, предлагать мне внучка своего в зятя и просить о принятии его в наше семейство. Господи! как она тем всех вас сразила: мы остолбенели даже от удивления, и от изумления не знали, что ей сказать и что на ее неожидаемые слова ответствовать. Наконец, собравшись несколько с духом, начал я, по обыкновению, благодарить за честь, делаемую ею нам и дочери нашей, а между тем придумывать, чем бы мне от старухи отбояриться, со всем тем, превеликого груда мне стоило от нее отыгрываться и выигрывать себе еще сколько-нибудь времени. Старуха приступала и приставала ко мне непутным делом, и я кое уже как довел ее до того, что она замолчала и довольна была тем, что я хотя слова еще не давал, но и не отнимал у ней всей надежды и отказать не отказывал, а с тем она от нас и поехала.
Между тем, как я в гостиной занимался с старухой, дети продолжали дело свое в зале. Но как скоро она уехала, то принялись мы опять за своих виртуозов. Сих нашел я объятых уже другими мыслями. Предлагаемое им от меня средство показалось им слишком продолжительно и ненадежно, и им восхотелось поскорее, и каким бы то образом ни было, прильнуть к нашему месту, которое им очень полюбилось. Вздумали поговорить и посоветовать с поляком нашим о том, нельзя ли им как-нибудь съютиться и жить, и учить мальчиков вместе и брать к себе учеников и посторонних. Я удивился этой затее и, почитая ее не весьма удобовозможною, говорю им: ‘хорошо, друзья мои, подите поговорите и подумайте, я с моей стороны был бы еще и довольнее, если б вы между собою сладили и могли бы здесь у нас, с обоюдного согласия, остаться, однако, скажу вам наперед, что я худую надежду на то полагаю, чтоб нам можно было с поляком нашим сладить и ужиться, человек он мудреный, и характеры ваши совсем противоположны’.— ‘Однако мы хотим испытать, сказали они, авось либо и удастся и как-нибудь сладим’. — ‘Хорошо, подхватил я, а ладьте, как знаете’. И с тем их и отпустил.
В наступивший за сям день, достопамятный для меня тем, что я в оный начал меньшую свою дочь Катерину учить писать и который был последний месяца июля,— любопытен был я узнать, что произойдет у наших капельмейстеров от переговоров их между собою, и от приходившего к нам ужинать молодшего (sic) Бема услышал, что не положено еще ни того, ни сего, и что оба они уехали к г. Шишкову и хотели съездить еще к предводителю нашему г. Загряскому поговорить, не отдадут ли они также мальчиков к ним в науку.
Сим кончился тогда наш июль и начался август месяц, которого в первый день были мы, но обыкновению, у обедни, а потом ходили на воду и с коленопреклонением и даже со слезами помолились Богу о сниспослании нам успеха в войне против шведов, по поводу читанного тогда всенародно о сей войне манифеста. А наутрие возвратились наши капельмейстеры, и мы обрадовались, услышав, что они как-то между собою сладили, и Бем жить у нас остался. В наступивший же за сим день чувствовал я себя не очень здоровым и равно как разнемогающимся, однако сие не воспрепятствовало принять и угостить у себя приезжавшего ко мне в сей день с женою, сыном и племянником своим, любезного, деревенского соседа и друга моего Н. И. Хихрова, которые у нас и ужинали и мы с ними ходили гулять до саду. Между тем узнали мы, что г. Сахаров выдал дочь свою, которая у него одна и была, за г. Нестерова, я удивились сей неожидаемости, поелику о том до того времени ничего не слыхать было.
Дурнота, почувствуемая мною, продолжалась и в оба последующие дня и увеличилась так, что я только что не лежал, а то раздряхл совсем: болела голова, был насморк, пропал аппетит и чувствовал боль в пояснице. Приписывая все сие отчасти простуде, отчасти начинающемуся во мне геморрою и не запуская вдаль, восприял я прибежище к прежнему своему лекарству и питью своего простудного декокта, который и в сей раз помог мне удивительно и поправил здоровье мое так, что я в день Преображения Господня в состоянии был быть у обедни. Между тем услышал я, что оба наши капельмейстеры поехали в Тулу к знакомому полякову г. Верховскому, для сделки между собою и заключения договора. А сына моего в сей день подговорил г. Алабин съездить с ним в гости к князю Шаховскому в его деревню. Впрочем, порадовались мы, услышав об одержанной над Шведами славным принцем Насавским еще морской победе.
Сын мой проездил в гости двое суток, в которое время приезжала к нам старуха г-жа Бакунина с сестрою и, переночевав у нас, поехала в Тулу. А непосредственно за сим приехал к нам опять князь Прозоровский с женою, и ночевали во дворце. По приходе моем к ним, был я опять обоими ими очень обласкан и проговорил с ним целый вечер, и князь отчасу делался ко мне благосклоннейшим.
Между тем возвратился и сын мой из своего путешествия. А в то же время приехали и капельмейстеры из Тулы, пришли ко мне на вечер и, во все продолжение оного, между собою прокричали и проспорили. Сие предвозвещало мне, что из дела их ничего не выйдет, и я не уповал, чтоб могли они между собою сладить, ибо нравы сошлись несогласные и души свойств различных. Один из них шел в поле, другой — в лес по грибам, а третий — за малиною, кричали, говорили даже до полуночи, но ничего не сделали и ничего не положили.
В этот же день приезжал к нам опять г. Шишков и звал наутрие опять моего сына к себе, который к нему и ездил и почти целый день у него пробыл, а я между тем, занимался миротворением своих капельмейстеров. Оба они, пошед ввечеру от меня, совсем было поладили и обо всем условились, но поутру опять вышел у них раздор, и я принужден был ходить к ним и, для пресечения их раздоров, решился было уже на то, чтоб взять их на свой стол, и тем было кончил все дело. Но тут опять дьявол их снес и опять не поладили. Мне так все сие досадно было, что я наконец, расхаркав, все сие дело бросил и уничтожил, ибо видел, что кроме досад, ничего от них ожидать было не можно.
Едва только я от них возвратился, как гляжу гость ко мне на двор, никогда небывалый. Был то г. Нестеров, Петр Григорьевич, меньшой брат молодого зятя г. Сахарова, приехавший к нам с билетом и убедительнейшею просьбою, что [б] приехать нам на свадебный бал к г. Сахарову, который будет у него в день Успения Богородицы. Мы его угощаем у себя ужином и, поговорив между собою, даем слово приехать и желание Сахарова выполнить.
В наставшее потом утро пришли ко мне опять немцы, собиравшиеся уже ехать. Я унял их опять у себя обедать, и как мне было жаль с ними расстаться, то дал им убедить себя просьбою еще раз принять на себя труд, к ним туда сходить и вступить в миротворение. Итак, настроив сперва старика-немца, поехал я к ним настроивать поляка, и насилу ввечеру спор их кончил, и они ударили по рукам, но и сей их лад продолжился недолго, а поутру же на другой день взбунтовал уже старик-немец и, пришед ко мне, сказал, что он никак не намерен у нас остаться, а хочет ехать. Таким образом, все их дело и намерение, к досаде и сожалению нашему, тогда рушилось, и они, распрощавшись с нами, поехали.
Как случилось сие уже накануне Успеньего дня, в который и нам надлежало отправляться в путь свой к г. Сахарову, то, собравшись с женою, сыном и обеими старшими дочерьми, мы после обеда туда на переменных лошадях и поехали, и для лучшей удобности расположились заехать ночевать к г-же Писемской. И как тогда случился у ней быть и старший ее сын и наш приятель Михаил Иванович Писемский, то и провели мы с ним весь вечер с отменным удовольствием, а на другой день и поехали на пир к г. Сахарову.
Пмр сей был у него великолепный и прямо свадебный. Мы нашли у него уже многое множество съехавшихся гостей. Была тут молодого мать с обоими его братьями, Николаем и Петром Григорьевичами их женами, почтенный старичок В. Б. Григоров, г. Жемчужников с женою, г. Тутолмин, еще г-жа Тутолмина с дочерью, господа-бригадиры Костерин и Красильников с дочерьми, Ефремовский предводитель М. И. Свечин с женою, сыном и дочерью, Н. А. Левшин с женою и дочерью, и братом своим Н. А. и его женою, и дочерью, Х. А. Ушаков, Д. В. Плохов, г. Безгин с сыном, четверо племянников г. Сахарова, и еще кое-кто. Словом, собрание было большое и многолюдное. Обеденный стол щегольской с изобильным десертом, гремящею музыкою и пушечною пальбою, а после обеда порядочный бал и танцы, а потом иллюминация в саду и небольшой фейерверк. Словом, все было великолепно, пышно и хорошо, и праздник добрый. И как многие из гостей были мне совсем незнакомы, то имел я тут случай с некоторыми из них познакомиться. Но ночь не дали мне почти всю уснуть спавшие близко от меня разговорами своими Костерин и Свечин.
Празднество сие продолжалось и в последующий день. Гости все были тут же, некоторые из них хотели было ехать, но не отпустили, итак, до обеда было гулянье в саду. Стол опять пышный и с пушечною пальбою, а после обеда опять танцы и резвости, и было еще веселее прежнего, а особливо резвилась молодежь. Я сам, по прежней своей привычке и охоте, с ними танцевал и был даже предводителем и затейщиком их резвостей, но имел также случай кой с кем говорить, а особливо с почтенным старичком бригадиром Красильниковым, с которым и познакомился короче. Словом, праздник был совершенный и хороший, и оба хозяина, старый и молодой, умели всех угостить и удовольствовать.
В сем последнем нашли мы умного, светского, одаренного многими сведениями и добрыми качествами молодого еще человека. Он находился тогда еще в службе и служил в кадетском корпусе, я был уже полковником. И как партия сия, по богатству г. Сахарова, была для него весьма выгодная, то почитали мы его счастливым и пересчастливым, но ах, могли ль мы себе тогда воображать, что самый сей счастливый и весьма еще не старый и достойный человек чрез весьма немногие после того годы умрет на руках почти у нас в Богородицке и оставит молодую свою жену во вдовстве с малолетнею дочерью.
В наступивший за сим день был всем гостям разъезд, и все, позавтракав, стали разъезжаться, а вместе с ними и мы, распрощавшись с хозяевами, поехали обедать к Писемским, а оттуда пробрались уже домой, и в тот же день и приехали.
Там не успели мы еще отдохнуть, как приведены были в смущение новым сватовством за дочь нашу от некоего г. Рахманинова, от которого прислана была и записка, но из которого ничего не вышло. Обеспокоивали нас также гости, приезжавшие к нам одни за другими, а иных хотевших к нам быть, а особливо князя Шаховского, должны были и ожидать.
Последующий же за сим день был у нас прямо гостиный и смутный: весь оный провели мы с гостями. Была у нас г-жа Власова с сестрою своею Поливановою и князь Шаховской, а подъехал еще и г. Ушаков, все они у меня обедали, а там ездили гулять в сад, а потом взяли музыку и, по отъезде г-жи Власовой, потанцевали, но очень мало, потому что гость мой г. князь Шаховской, был странный человек: каждая минута занята была у него шалбереньями с девицами, и я не слыхал от него ни одного порядочного слова, ажно тем мне крайне прискучил, и тем паче, что я не мог к нему никак прикроиться и подладить. К вящему смущению, приехал к нам лекарь и делал вновь и усильные предложения от г. Шишкова. Сей неотступный жених требовал не с коротким, чтоб мы сказали да, или нет. Сие подало повод к тому, что, между тем, как молодежь наша шалберила и упражнялась в пустяках, мы, старшие, сошедишсь, долгое время и несколько часов проговорили между собою о сем важном деле, но все еще ни на чем не решились. Все как-то не ладилось, и мне было очень скучно, и я насилу приждал день этот. Князь у нас ужинал и, даже против хотения нашего у нас, как издалека приезжий, ночевал.
Наставший после сего день был для меня еще скучнее прежнего, князь пробыл у нас и в оный до самого почти вечера и упражнялся беспрерывно в своем требесенье, ажно огадился он мне тем и весьма скучил, голова кругом даже шла от него. Словом, гость сей был для меня весьма неприятен. Перед вечером собрался он ехать, я рад был, сжив его с рук и провожая. Но — нет: ему надобно было заехать к гг. Алабиным и там остаться ночевать. Мои все были также и даже против желания моего остались там ужинать и долго не бывали. Это все было мне крайне неприятно, ибо я думал и заключал, что от такого шалберенья добра быть не может никакого, а зла множество.
Между тем, как жена моя с детьми была у Алабиных, я, оставшись с матушкою тещею дома один, говорил опять много с нею о сватовстве Шишковском, но все не хотелось еще нам сим делом спешить, а наперед посоветовать о том еще с нашими друзьями, а особливо с теткою Матреною Васильевною Арцыбашевою, как лучшею нашею родственницею, и ее зятьями. И как она находилась в сие время у меньшого своего зятя в Крюковке, то замышляли даже нарочно для того туда к ним ехать.
При сих расположениях наших мыслей и равно как нарочно для разрешения наших сумнительств, в рассуждении сватовства, приезжает к нам перед вечером на другой день г-жа Бакунина с своею сестрою. Мы были им очень рады, и как нам хотелось, чтоб они жениха нашего видели, то, переговорив с своими, отписал я к лекарю, не можно ли ему выписать к нам г. Шишкова, чтоб нам показать его сей благоприятствующей нам ж искренно любящей почтенной старушке и сестре ее, и испросить от них совета. С ними приехал к нам и родственник их Михайло Максимович Солнцев, человек молодой и очень хороший, с которым сын мой тотчас спознакомился и сдружился.
Переночевав у нас и на другой день отобедав, гостьи наши хотели было от нас ехать, но мы, узнав, что г. Шпшков к нам будет, уняли их еще у себя ночевать. А вскоре за сим г. Шишков к нам и приехал, которого продержали мы у себя все остальное время того дня и уняли у себя ужинать. И как помянутые госпожи и случившиеся при том, быть и дочери госпожи Алабиной, увидев его и расхвалив, начали все нам дочь нашу за него отдать приговаривать, то мы на то почти и решились, и сей день для нашей Елизаветы Андреевной был почти решительный ее жребию. Она одна только не очень на то соглашалась.
В последующий день г-жа Бакунина, отобедав, от нас поехала домой, и наперед обе они с сестрою употребили все, что только могли к уговариванию Елизаветы нашей выходить за жениха сего замуж. И как дело было почти слажено, то, по отъезде их, и начали наши шить уже нужное к свадьбе. И как осталось только посоветовать о том же с теткою Матреною Васильевною и ее зятьями, что находили мы необходимо нужным, то стали мы уже пристальнее помышлять о том и советовать между собою, самим ли нам к ним ехать, или о том писать, и решились на последнем.
В самый тот же вечер, вдруг и против всякого нашего чаяния, приехали назад к вам наши немцы-капельмейстеры и опять, навалившись на мою шею, нагнали и в первый вечер скуку на меня своими спорами.
Наутрие занялся я писанием писем к родным нашим Кислинским и Крюковым в Федешово и Крюковку, писем, кои должны были решить судьбу дочери моей. Но она, либо от смущения, или горя, что-то в сей день позанемогла, да и самому мне что-то не здоровилось. А не успел сей день пройтить и музыканты наши прожить оный в мире, как тотчас произошла опять между ими комедия: до обеда было всё хорошо, а после обеда поляк, напившись пьян, опять взбунтовал и всех было передрал и, рассердясь, ускакал в Тулу, а за чем того никто не знал. И как я опасался, чтоб он там не набездельничал и не насказал каких неправд г. Давыдову, то нашелся принужденным отписать о беспорядках его сам к г. Давыдову и послать вслед за ним нарочного, а мальчиков велел в отсутствие его учить новому капельмейстеру немцу.
Дни чрез три возвратился и наш посланный с письмами и не привез к нам ничего решительного, как того и ожидать было можно. Все они ни приговаривали, ни отговаривали, а предавали в нашу волю, а хотела только тетка сама скорей к нам приехать. Между тем, как оба мы с дочерью опять обмоглись, то дни чрез три после того расположились мы для сделания контравизита съездить к г-же Бакуниной, с тем чтоб от ней проехать и к г-же Власовой, в который путь мы вместе с женою, дочерью и старшею госпожею Алабиною 30 августа и отправились.
В обоих сих домах были нам очень рады, у г-жи Бакуниной нашел я опять г. Солнцева и с ним весь вечер и утро провел, как с умным и любопытным молодым человеком, с особливым удовольствием, а г. Власов снабдил меня множеством разных семян и рад был, что возобновилось наше с ним знакомство, пресекшееся было со времен князя Гагарина.
Едучи от него и возвращаясь опять в Волково для ночевания у г-жи Бакуниной, дорогою завели мы между собою разговор опять о сватовстве и говорили своей дочери, чтоб она наконец сказала, хочет ли она иттить за г. Шишкова, или нет, дабы я так мог уже и располагаться, и она, подумав несколько и сказав, что она видела в ту ночь особливый и примечательный сон, и наконец дает на то свое произвольное и непринужденное согласие. Обрадовался я, сие услышав, и сказал: ‘но, правда ли, и когда так, то дай же мне в том руку’. — ‘Извольте, батюшка’, отвечала она и, перекрестясь, то и сделала. Сим образом решилось дело сие и с ее стороны. И случилось сие в самый последний день месяца августа. Мы ночевали в сей день опять у г-жи Бакуниной, которая обрадовалась также, услыша о согласии моей дочери и похвалила ее за то, и мы весь сей день и вечер были очень веселы.
Наутрие, отобедав у ней, возвратились мы домой, а с нами вместе приехал к нам и г. Солнцев, которому хотелось с сыном моим съездить к г. Шишкову, куда они на другой день и ездили и весь почти день у него прогостили. А я между тем занимался кой-какими приезжавшими к нам гостями и разбиранием привезенных ко мне из деревни своей яблок, коих величиною не мог довольно налюбоваться, и отдавал своих мальчиков учить новому капельмейстеру, а как привезли к нему учеников и от г. Загряского, то хлопотал и за ними.
В наступившее за сим 3-е число сентября, который день случился воскресный, приезжал ко мне наш уездный предводитель г. Загряской с женою обедать. А как съехались к нам и все наши городские, то и был у нас маленький праздничек, и мы вздумали после обеда повеселиться музыкою и танцами. Но тут произошла у нас тревога опять с возвратившимся уже давно обратно из Тулы поляком-капельмейстером, не хотевшим было отпустить к нам музыку. Однако, мы ее получили. Посреди саыых спх увеселений нриезжает к нам наконед и тетка Матрена Васильевна, которую мы с толикиш вожделением дожидались, и поразила нас своим приездом, ибо оный должен был решить все наше дело. И как она ни мало наше намерение не порочила, а была первая притоворщица, чтоб нам дочь свою за сего жениха выдать, и говорила, что не для чего тем далее и медлить, то, благословясь, и дали мы в этот день первое наше слово и объявили сватающим о том свое согласие. Признаюсь, что сей пункт времени был для меня очень критический: вся душа моя волновалась при изречении помянутого слова. ‘Богу единому известно, думал и говорил я тогда сам с собою: удачно ли будет сие супружество, но как у меня на Его единого вся надежда и я Ему, распоряжателю всех судеб человеческих, с малолетства ее поручил, и по всем обстоятельствам вижу, что на сие есть Его святая воля и сего жениха никто иной, как Сам Он ей выбрал, то и буди с нею Его святая воля, Ему и препоручаю я ее в покровительство’.
В следующий за сим день, думали мы, что приедет к нам сестра нашего жениха Катерина Герасимовна, бывшая в замужестве за соседом наших родных Кислинских, за тем г. Крюковым, Егором Михайловичем, о котором я упоминал прежде, и ждали ее потому, что она быть к нам обещала. Но не то вышло. Жених наш, услышав и узнав от г-жи Алабиной о нашем согласии и обрадовавшись до чрезвычайности, поскакал в тот же миг к своей бабке, и, уже не знаю каким образом, очутились они все в Ламках, и г-жа Крюкова прислала уже оттуда письмо к тетке Матрене Васильевне, которую она знала, с уведомлением, что ей в тот день быть у нас не можно, а ежели угодно, то будет завтра, на что мы были и согласны. И как дело доходило уже до сговора, то весь вечер занимались мы о том советами и уговариванием невесты, чтоб она себя не одурачила и во время помолвки не плакала.
Впрочем, как я уже не сомневался, что немец-капельмейстер и сын его у нас останутся и последнему можно будет учить прочих моих дочерей на фортепианах, то, но неимению у себя сего музыкального орудия и приискав оное купить у г-на Сахарова, за оными в сей день и отправили.
Наутрие думали мы, что у нас будет помолвка, однако приезжала к наш сестра женихова одна, для отобрания слова, а о помолвке положили, чтоб приезжать им к нам в следующий день, с чем она от нас и поехала. А не успела она уехать, как приехал к нам, и равно как нарочно, дядя Петр Алексеевич Киреев, чему мы были очень и рады. Однако, он ввечеру нас несколько и смутил и порасстроил своим говорением и суждением. Человек он был особливого характера и, по природному свойству, имел обыкновение все толковать в худую сторону, обо всем сомневаться и выводить опасения, а таким же образом поступил он, узнав о нашем деле и при этом случае и насказал нам столько сумнительств и опасений, что мы были уже и не ради, ибо он всех нас тем смутил и перетревожил наши мысли и души, что всё было совсем не ко времени и не к стати, поелику дело зашло у нас уже столь далеко и переменить данного слова было уже не можно.
Наконец, наступило 6 число сентября, который день был решительный для судьбы Елизаветы моей Андреевны и достопамятен тем, что мы ее в этот день за г. Шишкова домолвили или паче сговорили, ибо, по условию, после обеда и приехали к нам все они, а именно старуха бабка с обоими своими внучатами и внучкою, помянутою госпожею Крюковою, сестрою жениховою. Сговор происходил с обыкновенными обрядами и с нашей стороны присутствовали при том, кроме нас, тетка Матрена Васильевна Арцыбашева, дядя Петр Алексеевич Киреев и г-жа Алабина с обеими дочерьми, Настасьею и Натальею Тимофеевичем, а более никого. Все они у нас, по обыкновению, и ужинали.
Как старухе, нареченной нашей сватье, было уже поздно ехать в Ламки и она расположилась ночевать со всеми своими у г-жи Алабиной, то принуждены мы были звать их наутрие к себе обедать и сделать у себя порядочный сговорный большой обед, к которому пригласили мы и нашего князя с женою, а к прочим нашим знакомым и друзьям разослали поутру обыкновенные сговорные билеты, написав и разрисовав их скорее с сыном на тонкой и хорошей бумаге. Итак, был у нас порядочный обед с музыкою, и гости наши разъехались уже перед вечером, и все происходило ладно и хорошо.
Наутрие приезжал жених наш, по обыкновению, к невесте, и по случившемуся тогда празднику Рождества Богородицы, был с нами у обедни и у нас потом обедал, а после обеда ездили все мы к нашему городничему в гости и у него сидели. Ввечеру же занимались семьянинки мои с теткою Матреною Васильевною советами и разговорами о том, что нам к свадьбе и для приданого покупать и приготовлять надлежало.
А в последующий день званы мы были бабкою в дом нареченного зятя моего обедать или, лучше сказать, посмотреть его житья-бытья, что всё семьянинки мои: любопытно хотели видеть. Итак мы туда и ездили в пяти каретах, ибо, кроме всех нас, приглашены были туда же князь, и г-жи Алабины, и Марья Юрьевна. Обед был превеликий и угощение хорошее, с их стороны был муж сестрин, а женихов зять, Егор Миихайлович Крюков и друг мой Алексей Андреянович Албычев, с сестрою, а после приехали и господа Остафьевы, ближние соседи жениховы, все мы пробыли там до вечера и возвратились домой уже в сумерки.
Всем моим родным, а вместе с ними и самой невесте дом и все в нем полюбилось, и все, казалось, будущим жребием ее были довольны и говорили, что она небессчастлива, и все наше дело по сие время шло весьма порядочно и хорошо. Но достопамятно, что о приданом хоть сначала ничего не говорили и ничего не требовали, а отзывались, что они всем хотят быть довольными, что мы ни дадим, но в сие время начали и гораздо поспрашивать, и тут открылось, что некоторые люди, не зная и не ведая о том, что мы даем и что дать в состоянии, насказали им, что мы даем и Бог знает сколько. Но мы как прежде, так и тогда говорили, что мы не так богаты, чтоб мог ли дать за дочерью нашею приданое большое и знаменитое, поелику она у нас не одна, а кроме трех еще других, есть и сын, достаток же ваш и весь весьма умеренный и потому не можем от небольших наших деревень более оторвать 50 душ людьми, да вещей всяких тысячи на две или на три, что ж касается до денег, то я далеко их столько не имею, как иные, может быть, думают, и от них мне уделить нечего.
На другой день после сего, будучи у обедни, услышал я, что зложелатель мой князь был чем-то недоволен в рассуждении приема его в Ламках. В самом деле, было несколько упущено госпожею Крюковою, как хозяйкою: дело состояло в том, что она с нашею княгинею ничего будто не говорила, а это и бесило сию самолюбивую госпожу. Но как бы то ни было, но и меня сие растрогало очень, и я крайне сожалел, что сделана была такая ошибка. Впрочем, в этот день приезжал к нам опять и нареченный зять вместе с сестрою своею и у нас обедал. А как случилось тут же обедать и попам нашим по случаю праздника, то был и в сей день у нас стол нарочито велик, а после обеда музыка и танцы, при которых заставили мы танцевать и жениха нашего, а потом ездили все мы к нашей Марье Юрьевне, где был и князь с женою своею, которая все дулась и не хотела даже взглянуть на всех. При отъезде гостей наших домой, выпросили и увезли они с собою и сына моего вместе с г. Алабиным.
Все утро наступившего после сего дня занимался я писанием писем в разные места и ко многим людям: иных надобно было уведомлять о случившемся с нами происшествии, к другим писать, чтоб возвратили они мне имеющиеся на них мои деньги, которые мне были тогда самому надобны, иным о иных нуждах. Но, кроме сего, было и в сей день много всякой всячины и происшествий приятных, и неприятных. К сим последним относилось наиглавнейше то, что я, при случае кидания в сей день лекарем жене моей крови, приметил я, что он совсем не так со мною обходился, как прежде, и власно как бы сердит был на меня и дулся. Удивился я таковому его необыквовенному поступку, не знал чему то приписывать и покоя до тех пор не имел, покуда стороною не узнал, что он на меня и на всех нас действительно сердился, и сердился не напрасно. Каким-то образом, без всякого умысла, случилось всем нам сделать превеликую ошибку и неосторожность и об нем при всех наших сговорных празднованиях совсем не вспомнить и его к себе не пригласить, а поелику и он имел в сватовстве соучастие, то натурально было ему сие и прискорбно, и досадно. Изобразить не можно, как я сам на себя досадовал, о сем узнавши, и другого не нашел как тотчас, подхватя лошадей, к нему на островок скакать и дружески пред ним в том извиняться, но, спасибо, был он не такой человек, чтоб долго дал мне о том заботиться, и, по любви его ко мне, мы тотчас с ним опять сладили, и все было позабыто.
Другую досаду причинило мне вновь открывшееся бездельничество нашего поляка-капельмейстера. Научи негодяй ребятишек перепортить все пищики у духовых инструментов, единственно из злобы против немца и потому, что сей не умел их так хорошо сам делать, как он! И как сделалась от того в учении остановка, то бедняк старик прибегает ко мне о том с жалобою. Что делать? Принужден был сам туда к ним ехать и дело исследовать, и как все зло тотчас открылось и поляк в том изобличен был, то велел ребятишек пересечь, а поляку сказал, что он дурно это делает, что это не годится, а лучше б был он воздержнее и вел себя тише и благоразумнее. Но он нес гору: не уважая ни мало моих слов, продолжал делать пакости.
Третья неприятность была та, что сама невеста наша неосторожно расчесала у себя ногу, и оттого прикинулось, и нога у ней болела, и мы принуждены были просить лекаря спешить помогать ей от того.
Что касается до приятностей сего дня, то состояли они в том, что между тем как я после обеда ездил на остров, приехал к нам друг мой А. А. Албычев с сестрою своею Марьею Андреяновною, а потом опять наш нареченный зять с сыном моим и г. Алабиным, а там наша казначейша. И как чрез то компания собралась изрядная, то послали мы за музыкантами и завели танцы, и была у нас порядочная вечеринка, а потом довольно большой ужин.
Нога у дочери моей болела и наутрие и нагнала на нас заботу, а жена моя всю почти ночь не спала, раздумавшись о нашем женихе и боясь, чтоб он не вдался, по примеру отца своего, в невоздержности, а особливо в излишнюю охоту к питью. Что касается до него, то он ночевал у Алабиных, а поутру ну-ка также скакать к лекарю и просить извинения, ибо и они все столько-ж были перед ним виноваты, как и мы. А потом приехал к нам обедать и пробыл у нас до самого почти вечера.
К нам в сей день привезли купленные фортепианы от Сахарова: инструмент был прекрасный и недорог, у г. Сахарова сделались они тогда излишними, а потому и уступил он нам их за цену весьма сходную. Мы не успели их разобрать и установить в маленькой своей проходной комнатке, как давай скорей посылать за молодым господином Бемом и заставливать учить на них нашу Настасью и Ольгу Андреевну и утешаться приятным тоном сего инструмента.
А ввечеру сего дня произошла у нас с поляком нашим капельмейстером новая штука. Вознадобилось на что-то некоему г. Бунину музыка, и он прислал за ним и музыкантами. Сие подало поляку повод просить меня, чтоб отпустил я с ним и моих собственных музыкантов, но я за грубость его ему в том отказал. Господи! как поляк мой от того вздурился и какой поднялся шум. Ребятишкам моим самим хотелось очень туда с ним ехать, но я мало на то смотрел, а хотел поляку дать неудовольствие мое на него почувствовать. Но наутрие однако умилостивился я над ним и ребятишек, но желанию его, отпустил.
Между тем обрадованы мы были тем, что нога у невесты нашей зажила и ей можно было в предпринимаемый путь с матерью своею отправиться. Ибо как тогда дело наше от дальнейшего продолжения остановилось только за тем, что мы к свадьбе не совсем были готовы, а надлежало многое кой-что еще искупить, и купить того, кроме Москвы, было негде, то необходимо надлежало в оную для сего на краткое время съездить, почему жена моя и начала тотчас к путешествию сему собираться. Ей весьма было хотелось, чтоб доехал туда и я с нею, но мне никак было нельзя отлучиться в то время от своего места, ибо в самое сие время обнародован был указ о поспешнейшем наборе со ста душ рекрут, и мне надлежало тотчас помышлять о выбирании и назначении оных из крестьян обеих волостей наших, к которому скучному и тягостному делу и располагался я приступить во время их отсутствия и спешить как можно тем, дабы дело сие не помешало мне, до возвращении жены моей из Москвы, заняться свадьбою и ехать потом в Козлов, откуда ожидал я ежедневно за собою присылки и тем в особливости озабочивался.
Таким образом, с наступившим после того днем и начала жена моя с дочерью в сей путь собираться и, для вспомоществования себе в покупании и выборе разных нужных к приданому и свадьбе вещей, уговорила ехать с собою и старшую дочь госпожи Алабиной, Настасью Тимофеевну, вместо же меня взять с собою, для охранения в пути, моего сына.
Итак, собравшись и распрощавшись со всеми и взяв с собою тысячи две рублей денег, которыми снабдил я ее для покупания на большую часть всяких вздоров и тех излишностей, какие у нас на приданое обыкновенно покупаются, и распрощавшись со всеми нами, чрез день после того, именно 15 числа сентября, они в путь сей и отправились, а я остался хлопотать с своими капельмейстерами и рекрутами.
А сим и окончу я сие мое письмо и вместе с ним и 23-е собрание оных, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 22-го дня 1810 года).

Конец XXIII части.

Сочинена в 12 дней и кончена 22 декабря 1810 года.

ЧАСТЬ XXIV.

(В Дворянинове, начата 23 декабря 1810, а окончена 29 января 1811 г.).

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке со времени замужества старшей моей дочери до отбытия г. Давыдова из Богородица.

Продолжение 1788, а моего 50 года жизни.

Письмо 241.

Любезный приятель! Последнее письмо мое к вам и 23-ю часть оных кончил я описанием сговора старшей моей дочери и происходивших между капельмейстерами наших (sic) глупых дрязгов и остановился на отъезде жены моей с детьми в Москву, для покупания разных вещей, нужных для приданого и к свадьбе. Теперь, продолжая дальнейшее повествование о происшествиях, со мною бывших, скажу, что я, во все время отсутствия и езды их, продолжавшейся целых двадцать дней, занимался отчасти обыкновенными своими кабинетными упражнениями и наболей писанием и сочинением своего ‘Экономического Магазина’, который, за бывшими недосугами и хлопотами, был у меня несколько запущен, и я спешил снабдить типографию опять поболее материалом, которого оставалось в Москве уже очень мало. Кроме того продолжал я писать ‘Историю нашей Шведской войны’ и успел уже в сие время кончить всю первую часть оной. В работе сей упражнялся я наиболее по утрам и вечерам, а днем занимали меня рекруты. Нагнали опять со всех сел и деревень народа великое множество, и я должен был заниматься наискучнейшим делом отыскивать очереди, назначать, мерить, отбирать годных в службу и слушать просьбы плачущих матерей и жен, расстающихся со своими родными. Несколько дней сряду принужден я был сим трудным и скучным делом заниматься, ибо надобно было назначать более двух сот человек, я насилу-насилу оное, к удовольствию своему, кончил. Впрочем, занимался я и музыкой, и учащимися оной, также и угощением приезжавших ко мне временно гостей разных, которые не оставляли меня и в сие время посещать и приездами своими отвлекать меня от моих дел и упражнений. Из сих наизнаменитейшими были г. Сахаров с своим молодым зятем и приятель мой г. Писменский, который у меня и ночевал, и с коим мы опять не могли довольно обо всем наговориться.
Сим образом провел я в мире и тишине всю последнюю половину сентября. Но ввечеру самого последнего дня сего месяца возмущен опять был дух во мне присланным ордером, которым повелевалось мне приехать немедленно в Тулу, привозить рекрут и собрать с крестьян весь розданный им взаймы хлеб. Сие последнее повеление меня удивило и смутило потому, что таким же ордером велено было прежде весь оный хлеб оставить мужикам безвозвратно. Я не понимал, что бы это значило. И поелику наместник наш находился тогда в Туле, то стал я сомневаться, не вышло ли какой-нибудь странности. Кроме сего, озабочивало меня и то, что негодяй поляк все на меня злился и, по дошедшим до меня слухам, за все мои к нему благодеяния умышлял злодейским и прямо змеиным образом мне вредить.
Но как бы то ни было, но мне надлежало в Тулу ехать, и ехать ни мало не медля. Итак, забрав нужные ведомости и, не смотря на всю дурноту тогдашней погоды и прескверную дорогу, сев в маленькую коляску, в сей путь отправился. И дабы мне скорей можно было доехать до Тулы, то своих лошадей отправил наперед в Дедилов, а сам до оного поехал на мужицких. Но сколько раз раскаивался я и досадовал сам на себя, что их взял. Как мы их ни турили, но негодницы никак не хотели меня скоро по грязной дороге везти, между тем холод, снег, дождь и пронзительный встречный ветер — и мочили, и знобили, и беспокоили меня до крайности. Но как-нибудь дотащившись на них до Дедилова, пересел я уже на своих и поскакал далее и успел еще довольно рано приехать в Тулу.
Там пристал я к другу своему Антону Никитичу Сухотину, и моя первейшая забота была узнать, не приехали ль наши с Москвы, которым давно бы уже возвратиться надлежало. Но услышав, что нет еще никакого слуха, начал уже об них заботиться и сомневаться, опасаясь, что не случилось ли с ними чего дурного, ибо, по письмам от них, знал, что им надобно было давно уже быть в пути и от дурной дороги и погоды терпеть также великое беспокойство. Потом послал отыскивать находившегося тогда в Туле, для отдачи рекрутов, секретаря своего Варсобина, или кого иного из ваших Богородицких, дабы расспросить у них, не знают ли и не слыхали ль они, за чем меня так экстренно спрашивают. Варсобина и других некоторых ко мне тотчас и притащили, но они не могли любопытства моего удовольствовать и отзывались незнанием, и что они ничего не слыхали.
Переночевав все в продолжающемся еще сомнении у г. Сухотина, встал я раным-ранёховько и, одевшись, поехал к командиру своему г. Давыдову. Тут услышал я и с досадою, и с удовольствием, что весь призыв меня был за сущею безделицею, и я перетревожен по-пустому. Хотелось им с наместником узнать, сколько у нас какова хлеба находилось тогда в наличности и сколько по собрании оброчного будет, дабы чрез то можно б было им сделать распоряжение, сколько его продать. Все сие могли б они узнать от меня заочно и не таская меня к себе по такой бездорожище и дурной погоде. Но, по крайней мере, при услышании сего, отлегнуло у меня сколько-нибудь от сердца, и я уже с спокойнейшим духом принялся тотчас за сочинение желаемой ими ведомости и, по написании оной, поехал с господином Давыдовым в казенную палату. Там нашли мы самого наместника, окруженного толпой народа и, в присутствии множества дворян и господ, принимающего лично рекрутов. Тут подал г. Давыдов ему мою ведомость и сказал о моем приезде. Но как ему не до того было, чтобы нами тогда заниматься, а приему надлежало еще долго продолжаться, то мы, постояв тут несколько минут, погалившись на народ, поговорив и повидавшись кое с кем, лизнули вон, и, подхватя с собою г. Сухотина, поехали к г. Давыдову, по приглашению его, обедать, а потом, посидев, возвратились домой дожидаться, покуда наместник из рекрутского приема приедет к себе во дворец, где он тогда жил. А не успело несколько минут пройтить, как за мной и прислали.
Едучи к нему, любопытен я был видеть, как он меня примет, и по-прежнему ль приятно, или инако, и крайне обрадовался, увидев по-прежнему прием себе довольно ласковый и приятный. Сие меня ободрило чрезвычайно, и я с покойным духом начал отвечать на все делаемые им мне вопрошания и пробыл у него целый вечер, разговаривая с ним обо многом, равно как я с другими, тут бывшими, и был очень доволен тем, что наместник обошелся со мною хорошо. Он возложил на меня комиссию купить еще 500 молодых яблонок, для посадки в наш сад богородицкий, ибо вздумал опять за оный приниматься и дополнить его и плодовитыми деревьями. От него проехал я опять к г. Давыдову и у него ужинал. От него посылал я опять проведывать о своих московских. Но как привезли мне известие, что их все еще нет, то сумнение мое об них увеличилось еще больше.
Последующий день весь почти проездил я до Туле, проискал в садах продажных яблонок и приторговывал оные. И как шла тогда превеликая слякоть и было и мокро, и очень холодно, а я рыскал на выпрошенных у хозяина дрожках, то и измучился я, и в прах иззяб. После обеда ездил опять за тем же, и едва только возвратился, как сказывают мне, что была уже опять присылка за мной от наместника. Итак, скачу к нему, сказываю, где и сколько, и по чем отыскал купить яблонки. Наместник тем доволен, приказывает купить и посадить. Г. Давыдов тут же. И оба они велят мне исполнить то, велят другое и наконец отпускают.
Раскланявшись с ними и будучи тем очень доволен, поскакал я на свою квартиру и спешу ехать к г. Запольскому, говорить с ним, как с любопытным человеком, о политических новостях и расспрашивать, что слышно о войне нашей. Но вдруг прибегают ко мне сказывать, что наши наконец из Москвы приехали и остановились у Пастухова. Я вспрыгал почти от радости и кричу своим людям: ‘давай, давай и запрягай скорей коляску!’ И хоть темно, громоско (sic), тряско и далеко, но какая до того нужда? скачу и спешу увидеться с своими, нахожу целую толпу их у Пастухова, и в том числе и своего нареченного зятя, здоровкаюсь со всеми и радуюсь, видя их всех здоровыми, а к г. Шишкову, обратясь, говорю: ‘да ты, братец, каким это образом здесь очутился?’ — ‘И я, батюшка, отвечал он, был также в Москве и согласились вместе ехать сюда, с матушкой’.— ‘Ну, еслибы не было с нами Петра Герасимовича, подхватила жена моя, то было бы нам тошно лихо!’ — ‘А что такое?’ спросил я.— ‘Чего, батюшка, измучилась в прах по эдакой дурной и пропасной дороге, и у нас, то и дело,— то то, то другое в обозе нашем портилось, и наконец дошло до того, что не знали что и делать, одна повозка совсем изломалась, и спасибо уже Петру Герасимовичу: велел переложить все в свою повозку, но за то, спроси-ка ты, где он сам ехал и сидел?’ — ‘А где?’ — ‘Да у нас, на козлах, вместе с кучером!’ — ‘Возможно ли, воскликнул я от удивления, да разве негде было инде присесть?’ — ‘То-то и дело, отвечали они, мы было и хотели кое-как поместить его между собою, но он сам не согласился и выбрал себе место’.— ‘Ах, батюшки мои! воскликнул я, смеючись и удивляясь: как это возможно! да небось ты, братец, в прах измучился и перезяб’.— ‘И, ничего, ничего, батюшка, отвечал он, я человек молодой и мне не привыкать стать к таким беспокойствам, а для Елизаветы Андреевны не грех было и потрудиться’.— ‘И то правда, примолвил я, засмеявшись, кому же и трудиться, как не женихам для невест своих, но, слава Богу, что наконец сюда доехали, и что вижу вас всех здоровыми, а теперь уже, воля Господня, недалеко, как-нибудь уже, доедем’. После сего, начались у нас спросы я рассказы о том, как они в Москве были, и как свое горе мыкали и там, и в дороге. Наконец, все мы тут ужинаем, а после ужина говорю я молодцам своим: ‘что, ребята! здесь всем нам ночевать тесновато, уж не со мною ли к Антону Никитичу?’ — ‘Очень хорошо, воскликнули они оба, извольте, это в самом деле будет лучше’. Итак, ну-ка мы умещаться кое-как в мою коляску и ехать к г. Сухотину.
Поутру, едва я проснулся, как вдруг является предо мною, как лист перед травою, мой деревенский сосед, брат Михайло Матвеевич, и с попом нашим Евграфом. ‘Ба! ба! ба! откуда взялся, воскликнул я, и, поздоровкавшись с ним вскользь, ни с другого слова и, качая головою, ему сказал: ‘ах, братец, братец, братец! что ты там наделал? и долго ли тебе, проказа, проказничать? вот до чего довела тебя твоя глупая и скверная привычка, и какую было страшную беду и напасть ты себе от ней нажил, ну, благодари батьку, что он помог тебе в этом проклятом деле, а то быть бы бычку на обрывочке’. Сим и подобным сему образом, пожурив и потазав сего молодца гораздо и гораздо и отпустя их с попом от себя, не стал я долее в Туле медлить, а coбравшись и распрощавшись с хозяевами, я поскакал с сыном своим в Богородицк. А нареченный зять мой полетел опять к своим спутницам, чтобы таскаться с ниши по рядам, для исправления еще нескольких покупок.
Ехать нам было хотя и очень холодно и тряско, но мы рады были уже тому, что было от бывшего морозца сухо, но скоро опять сделалось грязно. Но как бы то ни было, но я должен был ездой поспешать, потому что, вслед за мной, хотел приехать к нам и г. Давыдов, чтоб поездить ему опять у нас с собаками и повеселиться. И мы, не смотря на всю дурноту дороги, в тот же день к вечеру в Богородицк доехали, а поутру приехали и наши московские.
Мое первое дело было в сей день, чтоб иттить к нашим музыкантам, для разбирания опять разных дрязгов, случившихся во время моего отсутствия, ибо услышал о поляке, что он все продолжал делать разные пакости. Похлопотавши с ними, велел я всей музыке после обеда приттиить к себе, для испытания новых успехов в их науке, и они весь вечер у меня проиграли. В самое сие время услышал я, что приехал уже к нам в волость и наш Николай Сергеевич с своею охотою и товарищами, и что в ту ночь ночуют они на его хуторе, а наутрие будут ночевать в волостном селе Иевлеве, где и приказано мне было их отыскивать.
Итак, поутру повидавшись с приехавшим к нам г. Солнцевым и отобедав с ним и со всеми родными, поехал я в село Иевлево отыскивать господ наших охотников. Я нашел их целую шайку, квартирующих опять в просторной избе крестьянской и занимающихся тем, чем в отъезжем поле занимаются обыкновенно господа охотники, возвратясь с поля на свои ночлеги и притоны, т. е. шумящих, веселящихся и подпивающих чай и прочее, что случилось. Был тут мой командир, как первая и главная особа, далее: гг. Веницеев, Вельяминов, Языков, Федяшев и Переславцев,— все на отбор ребята теплые и любившие погулять и повеселиться. Вся изба полна была народом и стонала от шума, криков, споров, лганья, хвастанья, издевок, смехов и хохотанья. Словом, общество было веселое, обращение между всеми дружеское, братское, вольное, непринужденное, разговори добрые! Всякий старался изъявить способность свою к велеречию. Со всем тем, во все продолжение вечера, не слыхал я от них ни одного разумного слова. Я был всему тому только зрителем, и смотря на происходившее, только что внутренне тому смеялся. Наконец, дошло дело до ужина. Настановили крестьянских столов, наставили всякой всячины, и, давай, все ужинать и погромыхивать рюмками и бутылками, и прямо по-охотничьи. После чего не стал я уже долее у них медлить и связывать их своим присутствием, но, желая дать им волю, ушел на другой крестьянский двор, для спокойнейшего ночевания. Что у них там происходило далее, о том не знал, да и не старался и узнать тогда, как о деле до меня не касающемся, а после узнав, только что пожал плечами, усмехнулся и замолчал. Наутрие побывав опять у них и с ними позавтракав, а потом получив от командира моего приказание дожидаться его чрез день после того, к себе в Богородицк, я, вместе с приезжавшим туда же нашим князем городничим, и поехал к своим родным, где нашел приехавшего к ним и будущего нашего семьянина, г. Шишкова. А поелику был все еще у нас и г. Солнцев, то и обедали мы все вместе, что случилось и кстати, ибо в самый сей день совершилось мне ровно 50 лет и начался пятьдесят первый.
Желая воспользоваться наступившим после сего праздным и свободным днем, ездил я с женой, сыном и г-жею Алабиною в Волково, к почтенной нашей старушке Катерине Артамоновне Бакуниной, а с нами ездил к ней туда и нареченный зять мой. Елизавете же моей в сей день пускали кровь, и потому ей с нами ехать было невозможно. Побудительною причиною к сей почти принужденной езде было то, что мы были пред госпожою Бакуниною несколько виноваты тем, что, почитая ее находящеюся в отлучке, не уведомили ее о нашей помолвке, и она имела на нас за то маленькую досаду, которую хотелось нам, сим приездом и извинением себя в неумышленном проступке, уничтожить. Сие нам, но дружбе и благосклонности ее к нам, и удалось сделать. И мы в тот же день и возвратились назад в Богородицк.
Сим образом прошел и сей день и настал тои, в который надлежало приехать к нам г-ну Давыдову и в который случилось со мною множество происшествии, и довольно важных. Я во весь оный, в ожидании приезда командира моего, был дома и заботился о музыке, чтоб она ему понравилась, а более о том, чтоб бездельник поляк, по угрозам своим, не намутил на меня чего-нибудь сему властолюбивому начальнику, ибо, сказывал мне, что он, с досады, для чего в угождение его я не выгоняю немцев, собирался на меня лгать и писать клеветы и челобитные. В самое сие время, и за полчаса только до приезда моего командира, вдруг является ко мне курьер от него, прискакавший с приказанием, чтоб я тотчас, и не медля ни одной минуты, ехал к нему в Рогачи, одну деревню нашей волости, отстоящую от нас верст за двадцать. ‘Господи, что такое, говорю я, удивившись тому крайне, за чем таким и так скоро! уж не сделалось ли там чего в волости!’ Но смущение мое еще увеличилось оттого, что и самый посланный не мог мне пересказать о причине такова скорого призыва, а сказывал только, что г. Давыдов, приехав в Рогачи и нашед там пьяных мужиков, передравшихся в кровь, рассердился и его послал за бурмистром и за мной, и что он никогда еще его таким сердитым не видывал.
Странно мне все сие было и непонятно. Я не знал, что делать: ни то ехать, ни то нет! Однако, хотя было очень уже поздно, хотя очень холодно, хотя колоть от замерзнувшей грязи была превеликая, но, подумав-подумав, решился ехать, и тотчас, приказав для скорости запрячь себе кибитку, и поскакал к нему. И как мне сказывали, что поедет он чрез село Ломовку, то велел ехать сею дорогою, в надежде, что с ним повстречаюсь. Дурно весьма было мне тогда ехать, но я, закуся уже губы, сидели дал [в] волю себя кибитке, как она хочет, мучить. Отъехав несколько верст и уже обмеркнув, встречаюсь я с едущим, собственным его пьяным и еле живым человеком, спрашиваю, где он? отвечает мне, что едет, и едет этой дорогой, и что они приготовили под него и лошадей в Ломовке. ‘Ну, ступай, говорю я кучеру своему, и погоняй! хоть дурно и очень тряско, но так уже и быть!’
Наконец, уже ночью приезжаю я к Ломовке и встречаюсь еще с мужиками. ‘Кто едет’, закричал я.— ‘Мы, мужики из Рогачей, отвечают мне, едем и везем скованных мужиков!’ — ‘Где Николай Сергеевич?’ спрашиваю далее.— ‘Он-ста поехал уже, отвечают мне, и мы сами не знаем, где он, конечно, чрез Товарково, а не этой дорогой’. Услышав сие, смутился я еще более, ибо наверное заключал, что ему уже тогда в Богородицке быть надобно.
И как мне весьма не хотелось, чтобы он приехал туда без меня и поляк не успел бы чего налгать, то приказал я тотчас кибитку обернуть и скакать во весь дух назад в Богородицк по всей этой ужасной колоти. Но семь верст туда и семь верст назад не так-то скоро переехать было можно.
Чего я опасался, то и сделалось! Николай Сергеевич приехал уже без меня, и я нашел его, окруженного музыкою и уже врага моего, поляка, посаженного в цепь. ‘Ба! ба! ба! воскликнул я, услышав о том и удивившись, это что такое?’ Но теперь надобно мне рассказать все бывшие без меня происшествия подробно. Они были следующие:
Подозревал я тогда, что князь в последнюю свою бытность у г. Давыдова, по привычке своей, что-нибудь ему на меня втайне наклеветал, ибо сей человек, при всем наружном дружелюбном своем обращении со мною, был мне втайне великий враг и недоброхот, следовательно, произвел в Давыдове досаду. Сия досада увеличена была лесниками Черневскими и порубкою там крестьянского леса. Поп тамошний раздосадовал его еще враками своими об оспе, сказывая, что от оной помирает в Озерках множество ребятишек… Далее раздосадовали его бездельники Щегловские мужики, о которых он, как о купленных и переведенных из Щеглова, по его хотению, в особливости пекся тем, что худо и неприлежно строились, и он в досаде всех их там пересек. К вящему умножению досады его, по приезде в Рогачи, находит он пьяных мужиков, перепившихся и передравшихся до полусмерти. Сим он еще того более был взбешен. И тогда-то отправил он бывшего с ним подьячего за бурмистром и за мной. Было то от него, по истине, безрассудное дело! Ибо он сам ехал к нам же в Богородицк, итак, зачем было вызывать меня верст за двадцать, и по такой пропасти?
Но как бы то ни было, он приезжает и Богородицк еще в досаде. Тут поляк, в самом деле, к нему на встречу и спешит подавать ему плутовские и самые мошеннические бумаги, наполненные вздором и клеветами, в закрывательство того, что у него худо выучены были ребятишки. Немец является тут же. Спрашивают музыку. Поляк бежит, приносит инструменты, кладет на стол и наполняет его книгами. Но, к несчастью его, велят играть наперед духовой, которую учил немец. Немец оговаривается и просит Николая Сергеевича, чтобы он приказал мальчикам играть так, как он их учил, а то они все подучены поляком, чтобы нарочно играть дурно. Г. Давыдов им то приказывает и накрепко подтверждает. Начинают играть. Игра пленяет у всех слухи, всем она нравится, все превозносят ее похвалами. Ребятишки, в самом деле, играли хорошо и несравненно лучше, нежели прежде, когда их поляк учил. Старик немец получает похвалу и благодарность от г. Давыдова. Поляк бесится, досадует, приступает к немцу, кричит, по своему обыкновению, спорит и с самим г. Давыдовым, и спорит неучтиво. А как сей о поляке был уже предварен от князя, то сие его вздурило. Он, рассердившись, закричал: ‘в цепь его! и сию же минуту в цепь!’ Сие в один миг было и исполнено, и усача нашего в нее и посадили. А тут, между тем, продолжалась музыка, которою все были довольны. В самое сие время я приехал, и нашед г. Давыдова утешавшегося приятностию музыки и позабывшего всю свою прежнюю досаду, обрадовался и удивился сплетению всех помянутых происшествий и обстоятельств. Судьба, ровно как нарочно, произвела все оное на тот конец, чтобы мне при том не быть: невинность моя защищена и злодейство, само по себе, было наказано! Итак, кто копал другому яму, тот сам в нее попал! Впрочем, весь тогдашний вечер провожден весело, и был для всех тут изготовлен ужин. Что ж касается до поляка, то его чрез несколько часов из цепи выпустили, но спесь и пышность его была тем низринута, и он был уже как в воду опущенный и из волка сделался тише агнца, а поутру на другой день был уже он и формально отрешен. Итак, освободились мы наконец от сего беспокойного и неугомонного человека и получили, вместо его для учения музыкантов наших, не только искуснейшего по знанию, но и добронравнейшего и степеннейшего старичка, помянутого г. Бена, с сыном Романом Кузьмичем, которые у нас с того времени и были, и коими мы несравненно довольны, нежели помянутым хромоногим поляком были.
В сей другой день должен я был сделать у себя опять превеликий обед, и гостей у меня такое множество было, что мне всех их и поместить негде было. Причиной тому было то, что в самый этот день случилось у нас быть опять переторжке некоторой части наших оброчных земель, и для сего торга съехалось опять множество народа и дворянства. Итак, все они вместе и со всеми господами охотниками у меня обедали, и во время стола играла музыка и заслужила паки от всех похвалу. Что касается до торговли и отдачи земель внаймы, то происходила она в сей раз без дальних околичностей и с наивозможнейшею поспешностию, потому что господам нашим охотникам не хотелось долго за ней жить тут в праздности. Зайцы и лисицы не все еще были вытравлены, и они горели, как на огне, от вожделения ехать опять в Рогачи и их дотравливать. А по самому тому, и командир в тот же самой день, после обеда, с ними туда ж отправился, оставив меня на свободе заниматься свадебными хлопотами и приуготовлениями к оной.
У нас и действительно во все последовавшие за сим три дня заняты были все руки и минуты сими хлопотами, а особливо у боярынь и девиц! И сколько это было тогда кроения и шитья всякой всячины! Не только свои все занимались тысячью разных дел, но и посторонние нам, по обыкновению, помогали. Между тем, в первый из оных дней приезжала к вам старушка наша сватья, госпожа Остафьева, для соглашения с нами, когда быть свадьбе, которую, с общего согласия, и назначили мы в приближающееся 15-е число сего месяца. А положив сие, и разослали мы людей звать наших родных и других, кого было надобно на свадьбу, которые тотчас и начали к нам со всех сторон съезжаться.
Посреди самых сих бесчисленных забот и хлопот, и к умножению оных, приезжай к нам, против всякого нашего чаяния и ожидания, и командир мой г. Давыдов обратно с своей охоты:— ни то она им уже прискучила, ни то они в чем-нибудь не поладили между собою! Но как бы то ни было, но он, со всеми своими товарищами, перед вечером третьего дни, возвратился и приехал, несколько подгулявши. Я, приметив сие, употребил все, что мог, к тому, чтобы его чем не рассердить, а был бы он весел, что мне и удалось сделать. Загремела музыка, появились певчие, и, ну, играть, петь и утешаться ими. Итак, весь вечер провели мы во дворце в мире, тишине и спокойствии, и все было хорошо и весело, и кончили его там общим ужином.
Наступивший за сим день, был хотя для всех моих домашних наитруднейший и хлопотливейший, потому что в оный надлежало уже нам отсылать в дом к жениху приданое, а было много еще недошитого и неизготовленного. Но я, оставя всех их, принужден был иттить во дворец и заниматься своим начальником, ибо он собирался тогда совсем уже от нас отъезжать. Я нашел у него толпу народа: все господа охотники находились тут в собрании и крпчали, орали по своему обыкновению. Для всех их сделает, был тут завтрак, и были у них резвости и всякая всячина. Наконец, часу в одиннадцатом поднялись они и все гурьбой от нас поехали. Я рад-рад был, что сбыл их с своих рук, и что было притом все хорошо и ладно. А за несколько времени до сего сгиб и пропал от нас и поляк, и куда-то со всем своим бутором уехал. Никто не знал, куда он направил стопы свои, и я подумал еще не к наместнику ли, в Тулу жаловаться, однако, более думали, что ускакал он к тому г. Бунину, в Ранибургские окрестности, к которому незадолго до того возил он музыку.
Между тем к нам съехались уже наши родные и гости. Приехала тетка Матрена Васильевна с обеими дочерьми своими, приехал зять ее г. Кислинский с братом, приехали Кесарь Дмитриевич Хвощинский с женою и г. Солнцев. Весь наш дом наполнился людьми и как начали укладывать приданое, то затор был такой, что пройтить было не можно. Служили молебен, святили воду, кропили все приданое и наконец отпустили оное в двух каретах, еще на двух цуках с дрогами и одной повозке. При отпуске приданого, была трогательная и поразительная для нас сцена: как дочь мою, препровождавшую тогда последний день в родительском доме, надлежало мне благословить образом, то упала она к ногам моим и благодарила за воспитание и за снабжение ее приданым. Я не мог выдержать сего, не утирая слез чувствительности, текущих из глаз моих. По отъезде приданого, в доме у нас сделалась такая безлюдица, что, за отъездом всех лакеев, принуждены были уже служить кое-кто из ребятишек. Г. Хвощинский уехал ночевать к Алабиным, а прочие остались у нас.
Наконец, наступило 15-е число октября, составившее важную эпоху в моей жизни, ибо в оное решился в сей день жребий старшей дочери моей Елизаветы, и она выдана в замужество за г. Шишкова. Свадьба происходила по обыкновению: и было все как надобно и происходило порядочно. Отцом посаженным был Василий Иванович Кислинский, а матерью — тетка и мать крестная дочери моей — Матрена Васильевна Арцыбышева. А провожали с ними невесту к венцу из мущин: Кесарь Дмитриевич Хвощинский, Иван Иванович Кислинский, Михайло Максимович Солнцев и сын мой Павел Андреевич, а из женщин: Александра Андреевна Крюкова и Анна Ивановна Алабина. А убирали невесту девицы: Настасья и Наталья Тимофеевны Алабины, Марья Васильевна Боучарова, Алена Федоровна Беляева и сестры невестины: Настасья, Ольга и Катерина Андреевны. Были при том госпожи: Надежда Павловна Хвощинская, Марья Юрьевна Петрова, Аграфена Михайловна Челищева и матушка моя теща и жена моя. Отпустили мы невесту из дома родительского в 6-м часу вечера, что было уже ночью. Сцена при сем случае и при прощанье была самая трогательная, и мы все переплакались, и только и знали, что утирали глаза свои.
Ехать поезду нашему до церкви было очень дурно. Венчанье производимо было в селе Савинском, верст с 15-ть от Богородицка отлежащем. Ехать надобно было ночью, в темноте, в самую дурную осеннюю погоду, при великом дожде и буре, однако, доехали благополучно. Дорога освещена была в дурнейших местах горящими смоляными бочками. Жениха нашли они уже в церкви и часа два дожидавшимся. Отцом посаженным с его стороны был Алексей Андреевич Албычев, и были при том: зять женихов, Егор Михайлович Крюков, с женою, тетка его Аграфена Федоровна Писарева, с детьми, старушка бабка его госпожа Остафьева, соседи их господа Остафьевы, Михайло и Николай Дмитриевичи, Алексей Михайлович Крюков и Иван Тимофеевич Алабин. Венчанье происходило с обыкновенными обрядами и порядочно. Подъезд церкви освещен был плотниками, а дорога от ней до дома женихова, версты на полторы расстоянием, горящими смоляными бочками, дом иллюминован был множеством огней. Музыка гремела при приезде и во время вечернего стола. Была там моя смычковая и казенная духовая. Встречала и принимала новобрачных старушка бабка женихова. Стол, по обыкновению, был нарядный и обряды притом известные. Поелику темнота была превеликая, то, положив новобрачных, возвратились к нам только наши молодцы молодые, а старые с боярынями остались там ночевать. Во втором часу за полночь, прискакали к нам, по обыкновению, с извещением, что все кончилось благополучно. На сих радостях была там у них жестокая попойка, продолжавшаяся во всю ночь, а и у нас все боярыни ну-ка пить и меня поить шампанским. Итак, сим этот день и кончился: я лишился в оный из дома моего одной семьянинки, но за то получил вновь себе близкого родственника и со многими домами вступил в родственную связь.
Поутру, по обыкновению, приезжал к нам молодой и Богом дарованный нам зять благодарить нас за воспитание и содержание нашей дочери и звать к себе на княжий пир обедать. Мы все туда гурьбой, я барыня, и барышня, и старушки, поехали. Набралось, всех человек до двадцати. Нас встретили, по обыкновению, молодые, и минута та была для меня весьма приятная в жизни, когда увидел я любимую так много дочь свою, встречающею меня с мужем и во образе уже молодой хозяйки. Стол был огромный и нарядный с музыкою и угощение доброе. При наступлении вечера хотели было мы ехать, но нас упросили остаться ночевать. Кроме нас, приезжали еще и обедали тут же Марья Андреевна Албычева и девицы Пашковы, Авдотья и Анна Ивановны. И было весело! Ночью пускали швермеры и ракеты, а пред домом горел щит, установленный по рисунку иллюминационными плошками, и весь вечер занимались разными увеселениями и кончили день таким же большим ужином. На другой день был у меня, так называемый, отводной пир. И как случился оный в самый день имянин моих, то было сие очень кстати, и сделался чрез то сугубый праздник. Мы с женой спешили приехать скорее домой, чтоб заставить готовить обед и позвать кой-кого к себе из городских наших и успели к часу ко второму все нужное приготовить. К сему времени приехали к нам наши молодые со всеми своими родными и гостями, и своими, и нашими, также съехались и наши городские. Стол и у меня был большой и сидело за ним 32 человека. Мы постарались также угостить всех как можно лучше. Музыка духовая гремела во все продолжение оного, а после стола была небольшая попойка и танцы. Я сам был немножко на радости подгулявши, однако далеко не пьян. Князя же нашего городничего как ни старались, но не могли мы споить. Танцев не только у молодежи, но и у всех у нас происходило множество, а потом был такой же большой ужин, после которого некоторые из гостей разъехались по домам, а другие и лучшие остались у нас ночевать.
А по сему обстоятельству был и в последующий день у меня еще обед и довольно опять веселья. И сватьи наши, и Егор Михайлович с братом поехали от нас не прежде как уже перед вечером. Наши же родные остались еще у нас на ночь, отчасти для того, что я в сей день собирался уже в дорогу и в дальний путь, и всем им хотелось со мною проститься, а отчасти для того, что младшему из господ Кислинских случилось в сей день занемочь. Дочь же мою с ее мужем проводили мы в сей день из своего дома.
Сим образом кончилось все наше свадебное празднество и все наши бывшие при том веселости, которыми я как много ни занимался, но все они соединены были относительно до меня с смущением душевным, по той причине, что во время самого продолжения торжества сего прискакали ко мне нарочные из Козловской деревни с уведомлением, что там в межевой конторе межевое наше дело достигло уже до такой степени, что мне необходимо и в самой скорости надобно было приехать туда самому, буде не хотеть, чтобы там наделали каких пакостей. Легко можно заключить, что известие сие было совсем ни к поре, ни ко времени, и для меня и досадно, и крайне огорчительно. Но как переменить того ни чем было не можно, то, пользуясь выпрошенным уже на то от командира своего дозволением и собравшись на скорую руку, а потом распрощавшись со всеми моими домашними и родными,— я в сей путь 19-го октября с крайним негодованием на тогдашнюю дурную осеннюю погоду и отправился.
А сим и кончу я и письмо сие, достигшее кстати было величины своей обыкновенной, сказав нам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 25-го дня 1810 года).

КОЗЛОВ.

Письмо 242

Любезный приятель! Ну, мой друг, теперь представлю я вам сцену совсем другого рода на театре моей жизни и начну рассказывать происшествия, весьма от прежних отменные. Относились они наиглавнейше до хлопот моих по межевым делам, имевших (sic) великое влияние на все мои обстоятельства и которые сопряжены были также с неприятностями и приятностями. Но чтоб предуготовить вас сколько-нибудь к лучшему уразумению всего последующего, надобно мне возвратиться несколько назад, напомянув нам прежние, по межевым моим делам, происшествия, и рассказать потом, в чем состояло существо того дела, которое тогда в Козлов меня и с такою скоростию призывало.
Из прежних моих к вам писем знаете уже вы, какие хлопоты имел я со всеми моими по Шадской деревне соседями к отторжению Пашкова, хотевшего безданно-беспошлинно завладеть всею лежащею подле нас казенною обширною степью, и как хорошо удалось нам тогда разрушить все его замыслы и остановить всё его межеванье. Потом рассказывал я вам и о том, как чрез несколько лет после того, при случае бывшей тогда повсеместной продажи казенных земель и великой удобности к покупанию оных всякому чрез деньги, удалось ему купить из сей степи на разные имена тысяч до двенадцати десятин, и как он, прямо плутовским образом, обтянул сею проданною ему землею всю внутренность сей степи узкими полосами на тот конец, чтобы ему, воспользуясь сими проданными ему на чужие имена данными и всю степь окружающими полосами, можно было всею остальною и весьма еще обширною внутренностию сей степи завладеть плутовским образом безденежно, и как он сделал притом превеликую и весьма для меня благоприятную ошибку, оставив против самых моих земель прогалок, простиравшийся версты на три непроданным, и чрез самое то преподал мне повод просить в самом сем месте о продаже и мне тысячи десятин земли и возможность к получению оной, которую землю велено было тому же землемеру отмежевать и мне, которого взял он на свой кошт, для отмежевания себе ему проданных земель. Потом рассказывал я вам, как, при самом начале сего межеванья, глупые тамошние наши соседи, разгромив всю его межевую команду, дело сие остановили, и как он, возобновив оное на другое лето, при помощи подкупленного им землемера Окорокова, успел все оные, проданные ему полосы отмежевать таким же бездельническим образом, и между прочим, одною проданною на имя генерала Нащокина полосою не только перерезать все прилегающие к сей степи со стороны нашей Пандинской округи и разными владельцами владеемые распашные земли и хищническим образом свезти с них и поспевший хлеб, но захватить его и помянутый проданный мне прогалок, и чрез то лишить меня возможности к отмежеванию и получению мне проданной земли. Далее, рассказывал я вам впоследствии, что самое сие принудило меня скакать тогда в межевую канцелярию и, подав историческую челобитную, вывесть наружу все его плутни и бездельничествы, что сие подало погод межевой канцелярии остановить тогдашнее межеванье и отправить, для снятия всей оной степи на план и для принятия всех споров, казенного землемера Тархова, и как справедливостию сего был Пашков недоволен, то, по проискам его, отправлен был после того другой землемер, Салков, будто бы для поверки Тарховского снимания, а в самом деле для произведения новых плутней в пользу Пашкова и насильственного против всей правды и совести утверждения, что населенные им тут недавно деревни сидят будто бы тут со времен давних. Все сие было и смошенничано, не смотря на все наши противоречия и объявления. Но что всего для меня было неприятнее, то что все тамошние мои соседи, отступя от прежнего нашего плана и моего совета, при обеих сих межеваньях наделали множество глупых и самых неосновательных споров, а особливо поверенные старинного моего неспокойного соседа г. Рахманова, который усилием своим захватил во владение свое из сей степи земли всех прочих более и у которого по самому тому и отрезана была нащокинскою полосою почти вся нагло захваченная им во владение земля и которую при сих межеваньях называли они опять своею, словом, все сии господа наделали тогда спорами своими такую чуху, что не только межевой канцелярии, но и самой тогдашней межевой экспедиции в сенате, в которую, по проискам Пашкова, спорное дело сие перенесено было, в голову не лезло, как бы им сие огромное и крайне запутанное дело разобрать и решить ложно было. И потому она, попарив оное и себя несколько лет, и чтоб свалить оное с своих плеч, решилась наконец переслать оное в Тамбовскую межевую контору, бывшую тогда в Козлове, и велеть оной в то время, когда дойдет до наших мест генеральное межеванье, дело сие разобрать и решить на основании законов. Но оно и тут несколько лет лежало без всякого производства, но в сей год дошла до него очередь, и господа члены принялись за оное и приказали, по обыкновению, делать из него выписку. И как сия уже оканчивалась и доходила до слушания, но потому-то и дали мне знать, чтоб я поспешал туда как можно, чтоб мне, при случае сей выписки, быть самому и не упустить чего нужного, а притом и о выгоднейшем для себя решении сего дела постараться. И как меня уведомляли при том, что один из главных соперников моих, имевших в сем деле соучастие, а именно г. Рахманов, давно уже сам в Козлове находился и со всеми друзьями имел время подружиться, но все сие меня очень озабочивало, а особливо потому, что у меня из тогдашних межевых судей и некоторых секретарей не было никого знакомых, а o главном судье все говорили, что оный задобрен был не только от Пашкова, но и от г. Рахманова. А потому и принужден я был, все бросив и, не смотря на всю тогдашнюю распутицу и позднее осеннее время, скакать тогда в межевую контору.
Итак, 19-го октября, вставши поранее и распрощавшись с своими домашними и гостями, поехал я в Козлов, не смотря какова ни дурна ни была погода и ни скверна дорога. И как на сей раз не случилось у меня легкой дорожной кибитки, а ехать надобно было налегке, то взял я ее у молодого своего зятя, и с одним только слугою, да кучером, да солдатом и поскакал.
Ехать мне, по тогдашней бездорожице, было чрезвычайно дурно, и в кибитке, по непривычке, очень тряско. Стужа, морозы и ветры беспокоили меня очень, а того больше ломающиеся оси то под моей кибиткой, то под телегою козловского мужика, приезжавшего за мною и с нами возвращавшегося. Не один раз принуждены мы были за ними останавливаться, терять время на подделку оных и оттого отдыхать, и прихватывая ночи, ехать в темноте самой. Но как бы то ни было, но мы на четвертый день поутру благополучно до Козлова доехали.
Там пристал я на первый случай на квартире, где стоял мой поверенный Василий, и тут ровно как нарочно пыр мне в глаза самой тот секретарь Морозов, у которого в руках было мое дело, и с ним г. Кузьмин, один из тамошних межевых приказных, мне довольно знакомый и нам еще несколько сродни и к нашему дому весьма приверженный человек. Я обрадовался сему, как бы ближнему родному, и удержал его у себя, чтоб поговорить с ним и пораспросить обо всем нужном, а между тем послал приискать себе квартирку получше и поспокойнее.
Покуда ходили приискивали и нанимали для меня квартеру, говорю я с г. Кузьминым, Яковом Кузьмичем, обо всем и обо всем, прошу его помогать мне во всем, в чем может. Он с радостию обещает и обрадовал меня, сказав, что в городе у них есть кой-кто и еще мне знакомые, что городничим у них наш прежний богородицкий казначей Иван Христофорович Добрас, весьма добрый человек и мой искренний приятель, а в конторе директором также знакомый мне человек, сын Серпуховского секретаря Дьяконова, Петр Иванович Иванов, которого знал я еще мальчиком и которого отец меня всегда любил и уважал. Далее, что из тамошних землемеров был также один очень меня знающий человек, а именно г. Золотухин, с коим я имел случай познакомиться еще Серпухове и по делу нашему с волостью Нарышкинскою. Рад я был, что хотя сии люди были мне знакомые, и такие, коих в благоприятстве к себе я не мог сомневаться. Потом рассказывал он мне о всех своих межевых судьях и их свойствах и характерах, что главным судьёю и первым членом у них был один русский немец барон Василий Иванович Дельвиг, вторым членом был некто г. Кусаков, Михайла Данилович, а третьим — г. Черневский, Федор Федорович. О первом из них сказывал он мне, что он человек гостеприимный, добрый, но не совсем важный, что имеет он молодую жену красавицу, которая с помянутым директором г. Ивановым, имеет короткую дружбу, и наконец, что имеет он причину подозревать, что не закуплен ли сей первый член от Пашкова, потому что он, как слышно, все тянет его руку, и советовал мне поспешить однако с ним познакомиться. О втором своем члене, г. Кусакове, сказывал он мне, что он человек очень тихий, добрый, честный, уклоняющийся от всех, но, к сожалению, имеющий всего менее влияния в решении дел. Что касается до третьего члена, господина Черневского, говорил он, то этот — самая приказная строка, знающий всех более дела, и важнее всех прочих судей, но, к несчастию, выслужившийся из секретарей и самая горделивая и почти неприступная особа, но от которого много решение нашего дела зависеть будет, и что мне со всеми ими надобно будет познакомиться. Наконец, советовал он мне как можно сдружиться с секретарем и повытчиком, у которых в руках мое дело: от обоих их, как говорил он, зависеть будет многое, ибо последний сочиняет выписку, а первый будет писать определение, и что обоих их мне не трудно будет позадобрить и сделать к себе благоприятными.
Между тем, как мы таким образом с сим другом и приверженным ко мне человеком, разговаривали, и я радовался, что он мне обо всем преподавал нужное понятие, — сыскали и наняли мне квартиру, по тамошнему городу для одинокого человека довольно спокойную, на которую мы, ни мало не медля, и переехали. Оттуда, я в тот же час послал к городничему просить себе дрожек. Г. Добрас обрадовался, услышав о моем приезде, и, прислав ко мне дрожки, велел звать к себе обедать, к которому я одевшись, тотчас и поехал.
Г. Добрас и жена его Анисья Сергеевна встретили и приняли меня как бы близкого родного, угостили обедом и не могли со мною обо всем довольно наговориться. Словом, я был их приемом, ласкою и благоприятством очень доволен и просидел у них почти весь тот день. Перед вечером старался я увидеться с секретарем, но как его не было дома, то и просидел весь вечер с г. Кузьминым и, по особливой его словоохотности, проговорил с ним во все продолжение оного, чем сей первый день пребывания моего в Козлове и кончился.
Наутрие (что было уже 23-го числа месяца октября) вставши ранёхонько и с светом вдруг одевшись, посылаю я с поверенным своим к секретарю гостинчик: состоял он в прекрасном, кожею оклеенном и раззолоченном пулпете, какие тогда переплетчик наш, по образцу моего, самим мною выдуманного и самого того, на котором и поныне я пишу, для многих делывал и прекрасно отработывал. Как сим, так и другими делаемыми им безделушками я позапасся с собою при отъезде своем из Богородицка, дабы употребить их кое-кому в подарки. Итак, послав к секретарю, на первый случай тот пулпет, велел я звать к себе в гости. Он тотчас ко мне, дожидавшемуся его, вместе с бывшим у меня уже Кузьминым и прилетел. Был он человек еще молодой, умный, пышный, словоохотливый и такой, что я мог надеяться с ним подружиться скоро. Я принимаю его с возможнейшею ласкою, рекомендуя себя в его благоприятство, угощаю его чаем и пуншем, зная, что все межевые до сего охотники, разговариваю с ним кое о чем, на первый случай вскользь, и спознакомившись уже нарочито довольно, радуюсь, что удалось мне вперить в него и при первом уже сем случае хорошее о себе мнение, да и некоторое уважение, чему может быть поспешествовало много и носимое мною звание управителя собственных императрициных волостей, что и для всех тамошних было громко и много помогло мне в снискивании их к себе благорасположения и приязни.
Проводив от себя секретаря, пошедшего в контору, спешу я ехать к первому члену, яко главному судье, чтоб с ним обрекомендоваться. Барон принимает меня вежливо и, узнав, кто я, оказывает самую ласку, но извиняется, что ему тогда было очень недосужно, а зовет меня к себе обедать. Обрадовавшись такому хорошему началу и будучи приемом его очень доволен, спешу от него к другому судье, но сего, не застав дома, иду домой, посылаю за портным, покупаю материю для исподнего платья и отдаю шить оное. Между тем приходит ко мне г. Кузьмин и советует звать секретаря к себе на водку. Я радуюсь, что одолжает он меня своими советами и попечениями о моей пользе. Посылаю за секретарем, сей приходит, и я стараюсь угостить его, а сам между тем спешу ехать к барону. Чрез сие увеличилось знакомство наше с секретарем еще больше.
Барон принимает меня изрядно, мало-помалу входим мы с ним в разговоры. Я испытываю его ум и склонности, узнаю, что он охотник говорить о вещах лекарственных и о науках, на что сего лучше! дело сие мне известное! Я тому радуюсь, вступаю с ним в балы и разговоры. Барон тому рад, привязывается ко мне, полюбил и со мною не наговорится: несет пыль, врет нелепицу, но я потакаю. Барону это любо, становится отчасу ко мне ласковее, угощает меня обедом, вижу его жену: боярыня светская, молодая, прекрасная и ему ни мало не под стать. Сижу у них почти до вечера. Заезжаю от него к другу своему г. Добрасу. Оба они с женою мне рады, интересуются моим делом, желают мне доброго успеха и просят приезжать к ним чаще и рассказывать, что происходить будет. Посидев у них, возвращаюсь домой и нахожу у себя многих, друга моего Якова Кузьмича, воспитанника и ученика своего г. Пахомова и повытчика по моему делу. Угощаю их всем, чем можно, говорю с ними о межевом деле, и все ласкают надеждою, что я получу искомое. А сим этот день и кончился.
Последующий за сим третий день пребывания моего в Козлове во многом меня озаботил и опечалил. Поутру ходил я спознакомливаться с третьим важнейшим членом г. Черневским, и нашел в нем истинного секретаря, крючкотворца и весьма бойкую особу, что было и неудивительно! Произошел он в судьи из секретарей межевых, так и не быть ему бойкому и знатоку в делах было не можно. Он принял меня ни тепло, ни холодно, однако изрядно, разговаривая с ним о межевом нашем деле, приметил я, что мысли их наклоняются к намериванию дач на души в нашей округе, сне меня смутило чрезвычайно, ибо, по малочисленности моих душ, было сие для меня очень невыгодно, а выгодно только для тех, кои успели населить там из других своих деревень множество крестьян, как например, г. Рахманову. Далее, приметно было, что он задобрен был Рахмановым, а может быть и Пашковым. Сие заставило меня думать и, по возвращении на квартиру, стараться узнавать чрез повытчика о количестве душ во всей нашей Пандынской округе, дабы видеть, станет ли столько земли, и вычислять по скольку на душу обойдется оной, а потом читать межевые законы. Для сего препроводил я весь этот день дома, к тому ж, захватил меня и знакомец мой Михайла Максимович Сонцев, заехавший ко мне в проезд свой в тамошнюю свою деревню и обедавший со мною вместе. Перед вечером зазвал я к себе повытчика и много с ним поговорил и подарил ему 10 рублей и коробочку табачную. Словом, весь сей день был для меня хлопотами и сумнительствами, наполненный, к тому ж, и указ был получен о перемещении нашего секретаря Морозова, с которым я уже познакомился, в другое место, и я уже жалел об оном.
Как я не был еще на дому у секретаря и не сделал ему сего учтивства, то наутрие ходил я к нему и едва застал дома. Он принял меня весьма ласково и благоприятно, и пошел потом вместе со мною в контору, в которой я также еще до того не был. Там увидели почти всех знаменитейших тогда там людей, и между прочим, приехавшего только что из Петербурга, помянутого директора их г. Иванова, человека мне знакомого, который, увидевши меня, возобновил со мною прежнее свое знакомство и довольно меня обласкал. Был тут и соперник мой г. Рахманов, с которым также не преминул я познакомиться. Это был уже не прежний старик Степан Миронович, с которым я имел столько дела и который, за несколько лет до сего, уже переселился на тот свет со всеми своими наглостями и охотою обижать своих соседей, а один из сыновей его, по имени Федор Степанович, о котором я уже с первого на него взгляда получил лучшие и выгоднейшие мнения, нежели какие имел я об отце его. Был он человек молодой, высокорослый, дородный, светский и, как казалось, лучшего и дружелюбнейшего характера. По богатству своему и по охоте к карточной игре, играл он тут знаменитую роль, все межевые были ему уже знакомы и друзья, и братья. И как я не имел на него ни какой досады, то, сочтя не за излишнее с ним короче познакомиться и пощупать, так сказать, у него пульс,— обрекомендовался с ним, как ближний его сосед по деревне и живущий с ним в одной округе, и был доволен тем, что и он взаимно соответствовал мне своими ласками и наружным благоприятством. Секретарь пред выходом из конторы сказал мне, чтоб я приходил после обеда в контору читать вместе с ним выписку из нашего дела и поверять ее с планом. И как сие было для меня всего лучше, то, отобедав дома, и побежал я туда, куда пришел и секретарь. Итак, засевши и начали мы с ним читать оную выписку, положа пред собою спорный план и поверять все с оным, и в чтении сем провели весь тот вечер до девятого часа. А тогда зазвал я его к себе, и мы с ним и Яковом Кузьмичем и повытчиком проговорили с ним до первого часа обо всем и обо всем. И оба они с повытчиком опорожнили у меня множество бутылок с разными напитками, которыми не преминул я запастись, ведая, что и сие орудие действует в межевых очень много. Со всем тем, сколько ни старались мы с г. Кузьминым их угобзить сими нектарами, но не могли никак споить его, ибо был он не только крепок, но и привык уже к оным. Но как бы то ни было, но я сим случаем был доволен.
В наступивший за сим пятый день пребывания моего в Козлове, получил от повытчика остальную выписочку о дачах, удивился я увидев, что в прилегающей к Пашковой земле деревне Бахиревой находилось целых 37 тысяч десятин лишней против дач земли. И взяв сие на замечание, стал думать о том, нельзя ли мне сим обстоятельством воспользоваться. Потом, написав письма к своим домашним и отправив нарочного с уведомлением их о себе, ходил я опять в кантору, но за тем только, чтоб по пословице говоря: ‘бить табалу и людей видеть’, которых всякое утро бывало там довольное собрание, дела ж никакого не было. Но за то пообедав один дома и пришед опять в контору, принялись мы с секретарем за продолжение начатого нами дела, то есть за дальнейшее читание огромной нашей выписки. Но едва только уселись и начали делать свое дело, как, где и возьмись, присланный к секретарю звать его куда-то в гости, и как думать надлежало, играть в карты. Проклятые сии карты занимали тогда там всех людей собою. Секретарь, извинившись предо мною, тотчас туда и полетел, а я с превеликою досадою принужден был ни с чем, и потеряв целый день по пустому, возвратиться домой и заняться своими упражнениями.
На другой день пошел я в контору уже поранее и читал выписку сперва один, а потом с секретарем и приметил в ней новое плутовство Пашкова, употребленное им для умножения количества своих дачных земель. Догадало его велеть вписать тут же крепость его на одну земляную дачу, которая ни мало к сему делу не следовала, ибо дача сия лежала слишком нежели за сто верст от нашей степи и была совсем в другом месте. ‘Ба! ба! ба! воскликнул я, сие увидев, это совсем сюда нейдет и не принадлежит к нашему делу!’ Секретарь, которому местное положение дач и земель было незнакомо, должен был сам признаться, что, буде это так, то не годится, но как вписано было сие в выписку по объявлению Пашковского поверенного, то другого не оставалось, говорил он, как подать мне в контору доношение об исключении оной, или сделать оговорку о сем в рукоприкладстве. Другой недостаток заметил я тот, что в выписке сей не упомянуто было обо всем Тарховском межеванье и не внесен был его ход, означенный на плане, в рассуждении сего признавался секретарь, что это упущено повытчиком, и что вписать ход сей необходимо надобно, почему и приказал повытчику то непременно сделать.
Как между тем читание выписки мы с секретарем в сие утро кончили, то, побыв еще несколько времени в канторе, вошел я домой и, отобедав с другом своим Яковом Кузьмичем и посоветовав с ним кое о чем, поехал я к барону и отвез ему кусок своего енкритного врачебного камня, который случился быть со мною. В последнюю мою бытность у него между разговорами упоминал я об оном, и как барону хотелось его видеть, то и рассудил я его им подарить. Барон, был тем чрезвычайно доволен, был ко мне очень ласков и просил меня, чтобы я почаще к нему ездил. Тут видел я опять г. Черневского, сего гордого судью, хвата и крючкотворца. В сумерки же проехал я от него к городничему и, просидев весь вечер у него, ужинал.
За сим днем наступила суббота и начался уже седьмой день житья моего в Козлове. И как, в сей день ничего в канторе не было, то и оный пропал у меня попусту. Все межевые в оный пьянствовали, и я удивился, увидев у себя поутру повытчика, пришедшего ко мне опохмеляться. Молодец сей, позабыв все приказания секретаря о скорейшем внесении в выписку рапорта Тархова и его хода, пропьянствовали почти всю ночь, и я удивился, как люди сии и по самым утрам могут пить, как свиньи. Поговорив с ним, рассудилось мне, съездить в этот день ко второму члену, господину Кусакову, у которого я еще не был и с ним познакомиться. Сей принял меня довольно благосклонно и мне показался он лучше и добрее всех прочих. Пользуясь его благоприятством, объяснял я ему в разговорах с ним всю свою нужду и рассказал всю историю о бывших у нас с Пашковым всех происшествиях и вперил в него тем полное и ясное понятие о существе всего нашего дела. Он выслушивал все мое повествование с особливым вниманием, а потом рассказывал и сам мне много кой-чего о плутнях и мошенничестве прежнего секретаря Дьякова, у которого прежде было на руках наше дело. И тогда порадовался я, что сей бездельник умер, и что оно попало чрез то и лучшие руки. Просидев у него более двух часов и наговорившись с ним обо всем довольно, проехал я от него к городничему и у него обедал, а потом возвратился на квартиру и принялся за продолжение своего дела.
Оное состояло в сочинении материала для моего ‘Экономического Магазина’, который, по случаю свадебных хлопот и других недосугов, был у меня гораздо позапущен. Но как мне не хотелось сделать в издавании его ни малейшей остановки, то, при отъезде в Козлов, забрал я с собою и все книги, которые мне нужны были для сочинения материала для оного, и ровно как предвидя, что мне доведется тут жить долее, нежели я думал, а потому и во все время пребывания моего в Козлове употреблял я все праздные часы и минуты, а особливо по утрам, вставая задолго до света, на сие дело, которое занимая меня собою, не давало мне чувствовать скуки.
В наступивший после сего воскресный день, и подавно не было никого в конторе, и потому должен я был вооружиться терпением и провесть и сей день тщетно. Но дабы не потерять его совсем по-пустому, то, вместо того, чтобы ехать поутру на поклон к барону, как то делали прочие, решился я остаться дома и употребить все утреннее время на сочинение оговорки моей в рукоприкладстве к выписке и доношения, которое мне надобно было подать в контору, а к барону ездил уже после обеда и пробыл у него хотя до самого вечера, но с неудовольствием и в скуке, ибо как нашел я всех там бывших, занимающихся на разных столах карточною игрою, и не было ни кого, с кем бы можно было мне заняться разговорами, то принужден был, до пословице говоря: ‘платить только глазопялова’. От него заезжал я к директору Иванову, жившему от меня всех ближе, но нашел и там тоже самое, или еще более шума, игры и мотовства самого, а это все было не по мне и не по моему вкусу. Едва только наступил понедельник, то раным-ранёхонько ходил я к секретарю и просил у него совета о подаче челобитной. И как он, рассмотрев оную и одобрив подавать ее присоветовал, то, побежав в контору и дождавшись времени, велел я подать ее своему доверенному, ибо написана она была от его имени. Ее приняли, но что ж? Каким-то образом, при читании оной, и кому-то из судей, попадись на глаза, одно твердо [т. е. буква т.], написанное в титуле не трехножное, а одноножное, сие показалось им неведомо какою важностию, думали-думали и сочли ее наконец неисправимою и отдали назад, чтобы ее переписать опять снова и непременно поставить твердо трехножное, Господи! как я вздурился, сие услышав. И захохотав от досады, сам себе сказал: ‘возможно ли, что за эдакой, ничего не значущею безделкою, должен я потерять опять целые сутки времени по-пустому, и не кукольная ли это истинно комедия! и что за важность?’ Но, по счастию, узнал я, что и выписка наша все еще была от медленности повытчика неокончена, и я поуспокоившись себе сказал: ‘ну, прах их побери, кстати уже ждать будет!’
Барон, при выходе из конторы и идучи мимо нас, приметя, может быть, на лице моем неудовольствие, произведенное их дурачеством, восхотел прикрыть грехи свои ласкою и пригласил меня вместе с некоторыми другими к себе обедать. Итак, мы у него сей день обедали. А не успели встать из-за стола, как и пошла у них опять потеха карточная: загремели денежки, полетели из рук в руки бумажки, начался шум, проклинания и терзания карт и прочие, подобные тому, сцены. Я смотря на все то, ‘платил опять глазопялова’ и пожимал только плечами, видя как молодцы, а особливо г. Рахманов сорили денежками, сей последний проиграл в этот день ни более, ни менее, как целых две тысячи рублей. Я ахнул даже, сие увидя, и сам себе сказал: ‘ну, брат, видно, что у тебя их много, когда ими ты так швыряешься!’ Потом посмотрел, посмотрел и, соскучившись смотреть далее на ремесло господ игроков, улизнул я тайком от барона и поехал к городничему, но и там нашел общество не по себе, несколько господ наполняли всю гостиную комнату, в числе их тут и г-жа Баженова, жена тутошнего откупщика, непохожая совсем на купчиху, а модницу, богачиху и умницу. Подивясь оной и посидев с полчаса, полетел я домой, чтоб напиться досыта своего чайку с милою трубочкою и поужинав, ложиться скорее спать и готовиться к утрему.
Сей вновь наступивший день был уже десятый со времени моего приезда и последний октября. Я пошел, по обыкновению, опять в контору, написав наперед новую оговорку. Челобитная моя была в сей день принята, поелику тверды все были в ней трехножные, и ни одного не было одноножного, а и выписка приходила уже к окончанию. Время свое в конторе провождал я обыкновенно в экзекуторской побочной комнате, в сотовариществе с другими приходящими также для нужд своих господами, шалберя и разговаривая с ними. Но в сей день имел я удовольствие проговорить тут почти все утро с вторым членом г. Кусаковым, сему случилось выттить зачем-то из судейской и зайтить к нам в экзекуторскую. Тут не успел он увидеть, как, поздоровкавшись со мною, как с знакомым себе уже человеком, начал со мною говорить, и проговорил почти все утро, чем я был и доволен, ибо сие доказывало мне, что сей умный, степенный и с прочими не якшавшийся судья получил обо мне выгодное мнение. Все званы были в сей день на обед к какому-то Суданову, но я туда не поехал, а брызнул домой, и пообедав в своем уединении, принялся опять за ‘Магазин’ свой и трудился над ним до самого ужина.
Непосредственно за сим наступил уже наш и ноябрь месяц и начался превеликою досадою на повытчика за ленивое и нескорое писание им выписки. Но скоро увидел, что сие послужило для меня ни мало не во вред, а еще и на пользу, ибо я успел спроворить и смастерить, чтобы вписана была в нее и моя челобитная, но за то не отходил почти ни пяди от повытчика, ибо знал, что сим средством можно сих людей понудить к прилежнейшему писанию.
При выходе из конторы, зазвал я к себе на водку Кузьмина, г. Рахманова и Жихарева, самого того, которому так хорошо удалось обыграть г. Рахманова, с которым между тем, успел я уже короче познакомиться и, поприкраившись к нему, почти и сдружиться, к чему много поспешествовало то, что был он человек добрый, невысокомерный и в обхождении благоприятный. Проводив их от себя, ходил я после обеда опять в контору, ибо кому до игры и мотовства, а у меня не шло мое дело с ума, и я, зазвав к себе на вечер повытчика, опять проговорил с ним с час о всякой всячине, а между тем не забывал и ‘Магазина’ своего.
Последующий за сим день был для меня хлопотливый. В оный выписку вашу на силу-насилу кончили, и мы ласкались надеждою, что судьи съехавшись, начнут ее слушать, но не то сделалось! А к неописанной досаде нашей, принесло на ту пору в город к третьему судье нашему его вторую или другую жену, ибо первая была еще жина и находилась в Москве, и он по сему случаю и не приезжал в контору, а за ним не было и барона. Итак, произошла делу нашему опять остановка. Досадую, но нечего делать. Принужден был вооружиться терпением, и доволен был тем, что второй член, соскучившись один в судейской, вышел к нам в экзекуторскую и опять проговорил со мною во все утро. Между тем, шли у нас перекоры о том, кому наперед прикладывать руку к выписке и писать свои оговорки, Рахманову хотелось, чтобы наперед писал я, дабы видеть, что будет написано мною, а я, для самого того ж, хотел чтоб писал наперед он, а за тем и стало у нас дело. Между тем, узнаю я, что Рахманов подал какое-то доношение и нахожу случай узнать, что в оном было и написано. И как в нем упомянуто было нечто до меня предосудительное, то, раздосадовав за то, против него вооружаюсь и, возвратясь на квартиру, посылаю тотчас за Кузьминым, чтобы советовать с ним, что делать? Кузьмин прибегает. Думаем, говорим, рассуждаем и останавливаемся на том, что надобно доставать как-нибудь Рахманова доношение, чтобы сообразясь с ним, написать и подать новую челобитную, но как достать? Г. Кузьмин берет эту комиссию на себя и, подхватя шапку, бежит и делом спроворивает. Протоколист сам приносит оное ко мне, я его поить, угощать и доношение списывать, весь вечер пропоил их, как свиней, а сам после того засев, ну-ка писать челобитную и всю ночь прописал, а затем никуда в этот день не ездил.
Сим кончу я сие письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 28 дня, 1810 года).

КОНТОРА.

Письмо 243.

Любезный приятель! При конце последнего моего письма, оставил я вас, чаятельно, в любопытстве узнать, что произойдет далее по моему делу и какой успех иметь я буду в продолжение оного. Теперь, продолжая повествование мое далее, скажу, что, препроводив двенадцатый день пребывания моего в Козлове помянутым образом в особенных суетах и хлопотах, не успел я дождаться следующего утра, как пошел опять в межевую кантору, которая, по счастию, была недалеко от моей квартиры, в одном старом дворянском доме. Итак, хотя было тогда и очень грязно, но ходить в нее можно было и пешком. Вновь написанная челобитная была у меня уже готова и в кармане. Однако, мне хотелось наперед видеться с г. Рахмановым и поговорить с ним полюбовную речь. На ту беду он, за грязью, не изволил в контору в этот день приехать, итак, дело остановилось опять за рукоприкладством. Между тем, в ожидании провозглашения, чтоб все челобитчвки шли в судейскую, шалберю я и разговариваю кое с кем в директорской. И как случилвсь тут на сей раз быть некоторые из межевых и из самых конторских люди молодые и любопытные, то догадало меня довесть речь до задачек разного рода, смешных и любопытных, которых звал я довольное множество, и для смеха и препровождения времени задать любопытнейшим из них некоторые из оных. Сие возбудило во всех любопытство, все окружили меня, смотрели мне в глаза, любопытствовали узнать и просили, чтобы я им сказал, признаваясь, что они решить их не могут. Я отказываюсь, смеясь, и наконец удовлетворяю их просьбу. Сим очаровываю я их так, что они, полюбя меня за то, приступают ко мне с просьбами, не знаю ли я еще каких-нибудь тому подобных приятных штучек. ‘Конечно знаю, говорю я им смеючись, но не все вдруг, государи мои, а надобно оставить что-нибудь и для переду, время еще к тому будет, а теперь довольствуйтесь и сими’. Это возбудило в них еще более любопытства и произвело то, что они с того времени всякий день и превеликим вожделением прихода моего в кантору дожидались, а завидев меня, тотчас сбегались ко мне в директорскую, здоровались со мною, как друзья и братья, называли меня милым и любезным старичком, которым званием они еще впервые меня тогда пожаловали, и спрашивали, чтоб я опять их чем-нибудь занял и утешил. Легко можете заключить, что все сие было для меня не противно. Я охотно удовлетворял их просьбу и был очень доволен тем, что самые сии безделушки послужили мне тогда в превеликую пользу и приобрели мне от многих дружбу и искренную ко мне приверженность, и особливо — одного из тутошних конторских письмоводителей, землемерного помощника г. Кузьмина, однако не того, о котором я упоминал прежде, называя Яковом Кузьмичем, а совсем другого человека, знающего, бойкого и любопытнейшего из всех. Сей полюбил меня за сие отменно и благоприятство его ко мне впоследствии времени пригодилось мне очень, очень кстати. Но я возвращусь теперь к прежнему.
Между тем, как я помянутым образом всех задачками своими в директорской занимал и удивлял, кликнули наконец челобитчиков. Мой поверенный тотчас и полетел с челобитною в судейскую. Челобитную приняли, но скоро вынес секретарь ее назад, объявив, что велели судьи сказать, чтоб я внес все это в оговорку в рукоприкладстве. Я возвращаюсь домой и пишу сие, но не успел отобедать, как гляжу, идет ко мне секретарь один. Я ему рад, прошу его употребить с его стороны все, что ему только можно будет при приближающемся решении нашего дела, говорю к ним полюбовную речь, обещаю ему быть благодарным и уверяю, что он будет мной доволен, между тем угощаю его всячески и пою всем, что было. Подошел к нам и мой Яков Кузьмич и помогает мне его подчивать. Оба они просидели у меня до десятого часу, и секретарь, при отходе своем, обещает мне, что купленная мною земля мне отмежуется. Я рад тому до чрезвычайности и провожаю его с удовольствием и поклонами, а между тем, как мы тут с секретарем беседовали. Рахманов прикладывал к выписке руку и писал свои оговорки, и я смастерил и добился таки до того, что не я, а он наперед сие сделал.
Поутру, встав, по обыкновению, до света, сочинил я рукоприкладство и оговорку и внес в нее все, что в последнем моем доношении было написано. Но как нужно было видеть, что написал Рахманов в своем рукоприкладстве, и не надобно ли мне будет что-нибудь к своему прибавить, то, пришед в кантору, стал я всячески домогаться, чтобы оговорки его увидеть, и хотя с трудом, но того до бился и увидел, что и подлинно мне очень нужно было многое к оговоркам моим, в опровержение Рахмановских объявлений, присовокупить. И как надобно было о том подумать и дело сие сделать не спеша, то, пользуясь тогдашним субботним днем, выпросил я всю выписку к себе на дом, которая у меня и ночевала, и я имел время придумывать и писать в рукоприкладстве своем, что хотел, я радовался тому, что был последним, ибо что касается до поверенного Пашкова, то оный приложил руку еще прежде обоих нас, к превеликому моему удовольствию, совсем просто и не сделав ни о чем ни какой оговорки, а сказал только, что он всею выпискою доволен и на судей ни какого подозрения не имеет.
Как наступивший после сего день был воскресный и гулящий, то, приказав поверенному своему переписывать все сочиненное мною рукоприкладство на выписке и к ней прикладывать руку, пошел я к барону с утренним визитом, а от него прошел к городничему, обедать же звал меня в сей день друг мой Яков Кузьмич, от которого зашел я опять к городничему и у него с гостьми просидел весь вечер.
Наконец, 6-го числа ноября и в шестнадцатый уже день с моего приезда, насилу-насилу началось наше дело, и судьи стали выписку нашу слушать, а до того все еще были одни только приуготовления. Между тем, как они тем и судейской занимались, оба мы с г. Рахмановым, находясь в директорской, завели между собою полюбовную речь и дружелюбный разговор. И как мне очень было нужно его усыпить и обеспечить, то подступил я к нему, по пословице говоря, ‘с лисьим хвостом’, и всячески старался его уверить, что я ни как не намерен с ним ссориться и предпринимать что-нибудь ему во вред и в предосуждение, а xoчу жить с ним по-соседски и в дружбе, а что в оговорке моей кое-что было написано, то извинил бы он меня в том, ибо сего требовал порядок дела, да нужно было то необходимо к преодолению общего нашего врага г. Пашкова, о чем обоим нам равно стараться надобно. Сим и подобным сему образом и удалось мне его так убалахтать, что он совершенно в рассуждении меня обезпечителся (sic) и соответетвовал мне взаимными ласками и уверениями о своем ко мне благорасположении, и в доказательство того открылся мне, что он, по наслышке от судей, может меня смело удостоверить, что проданную мне землю отрежут действительно, что меня весьма порадовало. Впрочем, у меня и в самом деле не было нимало на уме ему чем-нибудь вредить, а я писал и делал все только для предостережения себя от него и от Пашкова.
Кроме сего, имел я в сей день и другое удовольствие, узнав чрез полученныя письма из Богородицка, что родные мои там находились благополучно, и что все у них там было хорошо и порядочно, а третье удовольствие было от того, что у нас в этот день стала зима, и мы избавились от грязи, которая нам уже надоела. Впрочем, как в сей день отходила в Москву почта, то с нею писал и я к своим родным и уведомил их о себе и о том, что у нас происходит, а в Москву отправил целую кипку заготовленного материала для печатания в издаваемом журнале, и рад был, что успел поснабдить типографию довольным количеством оного.
В наступившей после сего день ласкались мы надеждою, что дело наше дослушают. Но не то сделалось. Я в контору, но судей нет, слышу, что третьего и важнейшего члена не будет, а потом не было и слушанья. И потому с досадою пошел домой и принялся опять сочинять и писать материал для ‘Магазина’. К тому ли, был как то не очень здоров, попростудившись, и принужден был отпиваться своим декоктом, а потому никуда в этот день и не ездил, а провел вечер с Яковом Кузьмичем, пришедшим ко мне с небывалым еще у меня гостем, г. Островским, с которым говорили мы много о рисованьи, до которого он был охотник. С сим человеком познакомился я, заходя в канторе в чертежную, где видел рисуемый им прекрасный веер и не мог работою его довольно налюбоваться.
К умножению досады моей на остановки, которые для заезжей нашей братьи всего чувствительнее, случись и наутрие день табельный, и такой, в который присутствия и никаких дел в конторе не было. Был то Михайлов день. И как в оной второй член был именинником, то рассудилось мне съездить к нему и поздравить его с днем его Ангела, побывав наперед поутру у директора Иванова, для прочтения последних газет, получаемых оным. Г. Кусаков был очень доволен моим к себе приездом, но я у него в сей раз недолго пробыл, а проехал к барону, где нашел и других многих, и посидев у него, отъезжавшего тогда в уезд в гости, возвратился обедать домой. А после обеда, напившись досыта чаю с своею трубочкою, поехал на вечер к городничему. Там нашел я приехавшего из Ранибурга штаб-лекаря Осташина, человека очень умного и хорошего, и имел удовольствие с ним познакомиться. Вскоре после меня приехала туда ж и госпожа баронша, а вслед за нею еще две тамошних госпожи, с которыми и просидели мы весь вечер и говорили много. Но ужинал я дома.
В следующее утро, услышав в канторе, что барон из гостей своих еще не возвращался и что его не будет, взгоревался было я опять очень по причине сей новой остановки, ибо думал, что без него дело слушать не станут. Но, по счастию, были оба прочие члена и выписку продолжали слушать и без барона, и слушали очень долго, желая выслушать всю на той же неделе. Сие сколько-нибудь меня поутешило, и я с удовольствием поехал оттуда в разваленках, в каких тогда все мы по снежку разъезжали, к городничему, куда я в этот день зван был обедать, и где просидел я весь тот день.
Наутрие обрадован был я неведомо как тем, что дело наше господа судьи слушанием кончили, не смотря на то, что барона и в сей день не было в канторе. Итак, осталось тогда класть им резолюцию или, прямее сказать, решить наше дело. Но и ту обещали положить в понедельник, поелику оба следующие за сим дни были неприсутственные, суббота и воскресенье. Итак, сколько я ни вожделел скорейшего окончания, но принужден был опять возложить узду на свою нетерпеливость и быт сею остановкою довольным. При окончании слушания и по прочтении наших оговорок, говорили судьи, что хотят нас с Рахмановым помирить. Сие нас и радовало, и печалило. Я не понимал, что у них на уме, и каким образом думают они это сделать. Ибо мне, по всем обстоятельствам, казалось то совсем невозможным: все они имели такое между собою сплетение, что, по-видимому, ни как нельзя было сделать так, чтоб оба мы остались довольными, ибо интересы наши были совсем противоположны и я к получению желаемого мною имел все права, а он ни малейшего. Итак, желая поговорить о том с секретарем, зову я его при выходе из конторы к себе, но он обещает быть на вечер, почему и принужден я был во весь день сидеть дома и его дожидаться. Наконец, он и приходит. Но, к превеликой досаде моей, не один, а со многими другими из своих конторских. Что ты изволишь! нельзя было и одного словца промолвить с ним о деле. Просидели весь вечер, пили, врали, мололи дело и безделье, а дела ничего, и время только что пропало.
Господи! как мне все сие было досадно. Я не мог даже долго после них уснуть, раздумавшись о всех тогдашних обстоятельствах и находясь в превеликом недоумении о том, что мне делать. Наиболее приводило меня в смущение то, что срок, на который я от командира своего был отпущен, начинал уже приближаться, и мне надлежало уже помышлять об отъезде. Прошло уже тогда целых двадцать дней с моего приезда в Козлов, и во все сие время дело мое дошло только до своего начала, а когда оно и как кончится, того и предвидеть было не можно. Но известной медленности течения всех дел, а особливо межевых спорных, не было и надежды, чтоб могло оно в немногие дни кончиться совершенно, либо надобно было еще судьям трактовать между собою о том, как разрешить им все спорные узлы, запутанные до крайности между собою, и какую положить резолюцию. И неизвестно было еще, будут ли они между собою во всем согласны и не произойдут ли споры и несогласицы. Да хотя б и согласились во всем, так надобно было писать еще определение, которому, по всем обстоятельствам, надобно было быть огромному, большому и такому, на сочинение и рассмотрение которого требовалось, когда не больше, то, по меньшей мере, неделя времени, хотя б не произошло ни какой другой остановки. Итак, не знал я, что мне делать, оставаться ли и ждать сего решения, или ехать домой. Но как забившись в такую даль, не сделав ничего и не дождавшись конца, ехать мне крайне не хотелось, хоть Козловское житье мне уже и понаскучило, то помышлял уже о том, не послать ли мне еще в Богороднцк нарочного и не просить ли командира моего об отсрочке и о дозволении пробыть тут еще долее.
В сем недоумении, проснувшись на другой день, решился я послать за другом своим Кузьмичем, чтоб, по крайней мере, поговорить и посоветовать с ним откровенно обо всем моем недоумении. Он тотчас ко мне и прилетел, и тогда, ну, мы с ним говорить и ибо всем совещаться и рассуждать, и положили наконец, чтоб мне воспользоваться обоими тогдашними неприсутственными днями и постараться убедить просьбами своими на домах судей о скорейшем решении нашего дела и, смотря по тому, что они скажут и чем обнадежат, решиться уже ехать домой, или оставаться долее и послать просить об отсрочке. И как вся важность состояла и все зависело от третьего члена г. Черневского, ворочавшего тогда всею конторою, то советовал он мне приняться наперед за него и ни мало немедленно к нему и тогда же ехать. Итак, следуя сему искреннему совету, сел в розваленки и полетел я к сему горделивцу. И как я не инако, как гордого приема от него дожидался, то, признаюсь, что при входе к нему, трепетал во мне весь дух мой от смущения, и я мысленно возносился к Богу, сему всегдашнему моему Помощнику и Покровителю, и просил Его о подании мне, при тогдашних обстоятельствах, руки помощи. Моление мое было и услышано. Я не только обрадовался, но поразился даже удивлением, нашед г. Черневского совсем в отношении ко мне пред прежним переменившимся и увидев его принимающего меня очень благоприятно и ласково. Уже истинно не знаю, хорошая ли молва, распространившаяся обо мне по всему Козлову, оказываемое мне всеми уважение или что иное и мне неизвестное произвело в нем каковую выгодную ко мне перемену, но как бы то ни было, но я принят и обласкан был им совсем неожидаемым образом. Сие так меня порадовало и ободрило, что я, посидев и поговорив с ним несколько минут о постороннем, тотчас приступил к нему с своею просьбою. ‘Что, батюшка, Федор Федорович, сказал я ему, я приехал к вам с нижайшею и препокорнейшею просьбою’. — ‘Верно о том, подхватил он, не дав мне даже говорить, чтобы мы решили ваше дело, и с выгодою для вас?’ — ‘Конечно так, батюшка! сказал я, но вкупе и о том, нельзя ли сделать милость и поспешить решением сим колико можно, обременять вас моею препокорнейшею просьбою в том принуждают меня мои обстоятельства, вам известно, в какой нахожусь я важной и именитой должности, у начальника своего уволен я сюда на срочное время: срок сей истекает, и мне надлежит, уже помышлять об отъезде отсюда, а дело мое, как вам известно, только что началось, и я в рассуждении решения оного нахожусь еще в совершенной неизвестности, итак, не знаю истинно, как быть и что делать, хотелось бы, натурально, дождаться решения оного: но не знаю, долго ли оно еще продлится и как решится, и оттого нахожусь в превеликом смущении и недоразумении. Итак, помогите мне, ради Бога, в таком критическом моем положении’. Сказав сие, стал я его убеждать своими поклонами. ‘О, пожалуйте, пожалуйте, перестаньте, подхватил он меня, от дальнейших поклонов унимая: я с моей стороны готов вам всячески служить и в удовольствие ваше поспешу как можно производством и решением дела вашего, но о том, долго ли оно еще продлится, не могу вам сказать ничего верного, зависеть то будет от обстоятельств и какой возымеет оно ход, я не один, а нас трое, и обстоятельства могут случиться непредвидимые, но как бы то ни было, но вам никак не надлежало бы отсюда отлучаться, а непременно бы дождаться конца оного, итак, подумайте и посмотрите, нельзя ли вам испросить себе дозволения пожить у нас здесь еще несколько времени. Что ж касается до самого существа решения, то будьте спокойны и не озабочивайтесь оным, может быть, мы решим дело сие так, что вы с своей стороны останетесь решением нашим довольны’. Я ему превеликий поклон, а он, продолжая далее сказал: ‘с г. Пашковым мы уже знаем, что сделать, и хотя то и правда, что мы купленных им на разные имена земель отнять у него и покупки сии уничтожить не можем, а сохранить должны и самые межи, им положенные, но как господин Окороков намежевал им множество излишнего, то на уме у нас есть все сии излишки, посдвинув к одному месту, намерить из них и вам, и другим покупщикам все купленное вами и ими количество, и по старшинству дач каждому из вас нарезать, и как вы из них первый, то первому вам и нарежем там, и так, как вам самим будет угодно’. Сие, как легко можно заключить, приложил он ровно как пластырь к смущенному моему сердцу. Для меня не могло быть сего лучше. Итак, будучи тем весьма и весьма доволен, отвесил я ему опять пренизкий поклон и благодарил за таковое ко мне доброе его благорасположение. А он, в дальнейшее доказательство тому, стал звать меня к себе наутрие обедать, что меня порадовало еще более, и я с охотою обещал желание его исполнить. Тут приехал к нему и г. Рахманов. Однако, с ним при мне ничего говорено не было, да и я, желая дать им свободу, тотчас после сего, раскланявшись, от них и поехал. От него полетел я с таковою же просьбою ко второму члену г. Кусакову. Сей был уже мне знакомее, принял меня благосклонно и на просьбу мою сказал почти самое тоже, обещав с своей стороны помогать правому моему делу, сколько может.
Будучи и сим весьма доволен, поехал я на свою квартиру, но не успел войтить в свою хижину, как является ко мне посланный от директора, г. Иванова, и зовет к нему обедать, поелику было у него в сей день полное собрание всех госпож и господ, в город тогда бывших. Я благодарил за честь, мне сделанную, и обещал тотчас к нему быть. Итак, был я на банкете, и провел весь этот день на оном. Гостей было множество, угощение доброе и было довольно гулянья и игры карточной, но я и в том, и другом не имел соучастия, а занимался более разговорами с боярынями и другими некоторыми, и будучи происшествиями сего дня доволен, провел весь его без скуки, а в удовольствии.
Наутрие, не успело ободнять, как является ко мне человек от родственника моего и двоюродного брата жены моей, Николая. Александровича Каверина, с извещением, что он, с женою своею Анною Петровною, приехал в Козлов и, желая со мною видеться, хочет, чтобы я к нему приехал обедать. Но как сего последнего мне сделать было не можно, за обещанием быть в сей день на обеде у г. Черневского, то, отговоривишись от того, по славному сказал, что я не премину с ними повидаться, да и тотчас одевшись, к ним и поехал, но нашел дома одну только Анну Петровну, с которою повидавишсь, проехал я к барону, чтоб и его попросить о скорейшем решении нашего дела. Сей, по обыкновению, принял меня очень ласково и также обещал с своей стороны о том постараться, чем я был и доволен. От него заехал я к г. Добрасу, который был уже с некоторого времени не очень здоров и, посидев у него поехал уже на обед к г. Черневскому.
Там нашел я одного только г. Рахманова, с которым, как казалось был г. Черневский в особенности дружен. Но скоро приехали и все прочие званые гости, и их набралось такое множество, что каков стол ни велик был, но хозяину не было и места уместиться за оным. Угощение было изобильное, а после стола началась изрядная попойка и игра в карты. Наконец, чтоб сделать пир совершеннейшим послали за бывшими тогда в городе цыганами, которыми наполнилась полна зала, и началась скачка, пляска и такое оранье и кричанье, что прокричали ажно все уши. Мне, не любившему никогда увеселения сего рода, так они криками и ораньем своим надоели, что я решился было от них уехать к городничему, у которого в сей день обедал родственник мой, г. Каверин с женою, и к которому обещал было я приехать после обеда. Но хозяин, приметив, что я взял шапку, ухватил меня и никак не отпустил. Итак, принужден я был предать опять уши свои страданию от несносного их крика и вопля и пробыть тут до самой ночи.
Но наконец кое-как я увернулся и вечер просидел у городничего и ужинал.
В последующий за сим день, еще до света, прибежал ко мне друг мой Кузьмич, для совета: мне нужно было с ним посоветовать о том, как бы поправить мне одну ошибку, учиненную в рассуждении крепостной моей дачи, в сельце Болотовке, о которой как-то не упомянуто было ничего в выписке, а мы то как-то прозевали. Он советовал мне поговорить о том с секретарем, к которому я со светом почти вдруг и поехал. Сей охотно брался сделать мне сие одолжение и ошибку сию поправить, но говорил, что надобно о том поговорить и попросить г. Черневского. Итак, ездил я и к сему, благодарил его за вчерашнее угощение, а кстати попросил я о сем, и он с охотою на сие дозволение свое дал, чем дело сие было и поправлено. От него проехал я к моему родственнику и, посидев у него, брызнул в кантору, думая не инако, что достанется мне опять только табалу бить, ибо не думал, чтоб судьи в этот день что-нибудь сделали. Однако, я в том, и к удовольствию моему, обманулся. Судьи не были так ленивы, но в сей день трактовали о нашем деле и положили на мере, чем оное решить. Сам барон, вышедши к нам, сказал: ‘решили!’ Сего одного слова довольно было к тому, чтобы обрадовать всех нас до чрезвычайности, хотя никто из нас не знал, на чем и как решено было дело, да и узнать сего никак было не можно, покуда не напишут и не подпишут определения. К вящему удовольствию моему, зазвал меня барон к себе обедать, у которого нашел я весьма странного богача, барона Петра Ивановича Черкасова, удивившего меня особым своим характером.
От барона, после обеда, заезжал я к своему родственнику, а от него, возвратясь на квартиру, принялся за писание к родным своим в Богородицк писем. Ибо как мне другого не оставалось, как просить командира своего об отсрочке, которую и получить я ни мало не сомневался, то решился я, для доставления к нему просительного письма и получения ответа, послать в Богородицк нарочного и препоручить своим родным отправить как возможно скорее с письмом моим к г. Давыдову в Тулу и, по получении ответа, немедленно доставить оный ко мне. Впрочем, как давно уже я думал о том, чем бы мне подарить господ судей за все их ко мне благоприятство, и нечаянно получил мысль употребить к тому мой ‘Экономический Магазин’, которого около сего времени напечатано было уже 32 части, и у меня было его несколько экземпляров в переплете,— то и писал я к сыну своему, чтоб он при сем случае прислал мне 3 экземпляра в лучшем переплете, и уложив все 96 книг как возможно лучше в ящик.
Далее, достопамятно, что в сей вечер имел я у себя особого и весьма приятного для меня и такого гостя, с которым я весь вечер с особливым удовольствием провел, в благоразумных и прямо философических разговорах. И, к удивлению, был то один Веневский купец Бородин, человек отменно умный и весьма любопытный, он приезжал также в кантору для некоторых по межевым делам справок и, узнав обо мне, приходил удовлетворить давнишнее свое желание видеть меня и со мною познакомиться.
Как, при всех моих тогдашних хлопотах и недосугах, не позабыл я и о своих любезных гамбургских газетах, доставлявших мне всегда столь великое удовольствие и которые хотелось мне получать и в следующий год, то, боясь, чтоб не упустить время к выписке оных, ездил я наутрие, не смотря на всю тогдашнюю стужу и установившиеся жестокие морозы, на почтовый двор и отправил с отходящею почтою в Москву за них деньги и объявление. А оттуда заезжал на часок в контору, где узнал, что в сей день носили выписку нашу к барону на дом и трактовали о том, как написать резолюцию. При отходе из конторы, звал я секретаря к себе на водку, в намерении денежною молитвою попреклонить его быть ко мне при писании определения благосклоннейшим. Но как он зашел ко мне не один, то и нельзя мне было того в сей раз сделать, а принужден был отложить то до другого времени. Впрочем, за стужею, я в этот день никуда более не ездил, а просидел дома и писал все материал для своего ‘Магазина’.
Наступивший за сим день, к превеликой досаде моей, пропал у меня ни за полушечку, ибо в конторе по делу нашему не было ни какого производства, по той причине, что не было в ней г. Черневского, прочие же оба судьи, хотя и были, но без него ничего не сделали. Я обедал опять у барона, заезжал навещать любезного нашего городничего, а вечер весь прождал к себе секретаря, но был один только друг мой Кузьмич. Впрочем, имел я удовольствие кончить в этот [вечер] весь материал для тогдашнего года и начал заготовлять и на предбудущий, по просьбе о том г. Новикова.
Наутрие собрались наконец все судьи и мы, обрадовавшись тому, говорим между собою: ‘ну, теперь пойдет дело наше своим чередом’, и дожидаемся, так сказать, на цыпочках, милости Господней. Но, вместо того, что же? К неизобразимому всех нас неудовольствию, вышел вздор и у судей между собою спор и несогласица. Господи! как поразился и огорчился я, о сем услышав. Но смущение мое несказанно еще увеличилось, как сам барон, вышедши к нам в директорскую и сказывая, что пошло дело на голосах, присовокупил к тому, против всякого нашего чаяния и ожидания, что, по его мнению, тут, то есть в степи нашей, казенной земли ни какой нет, и что у Пашкова отнять ее не за что! Все мы изумились, сие от него услышав, ибо никто того от него не ожидал. И как он сим явно доказал, что он от Пашкова был подкуплен и с избытком угобжен, то, по отходе его от нас, и начали все, усмехаясь между собою, о том перешептывать. Что ж касается до меня, то я от смущения несколько минут не мог собраться с мыслями, и духом: так поразил меня сей неожидаемый спор! После чего, стал я всячески стараться распроведывать и узна[ва]ть, о чем таком они заспорили и в чем состояло собственно дело. Но как никто того не знал и ни от кого не мог я ничего добиться, то сие и более еще меня смутило, и я только взад и вперед, повеся голову, ходил, и сам себе их мыслях говорил: ‘вот тебе на! вот и все лестные надежды и ожидания, не исчезли бы все они, как дым, выходящий из трубы в воздухе, и спор этот проклятый не наделал бы мне пакостей, еще не вздумали бы они уничтожить и обе покупки мои? чего доброго! и тогда прости прощай и земелька моя, и все хлопоты об ней!’ Сим и подобным сему образом мыслил и говорил я умственно сам с собою, и одна огорчительная мысль прогоняема была другою, той еще смущеннейшею.
Но как бы то ни было, но в день сей не было ничего положительного, и он пропал по пустому и проведен в безделушках, ибо на ту пору принесло в Козлов фигляров, по которому случаю барон, желая увеселить ими всю тамошнюю публику, приглашал всех для зрения их к себе в дом, меня же увез к себе даже обедать. Итак, после обеда съехались туда все, и тем охотнее, что забава сия никому ничего не стоила, кроме только одного барона, и тотчас потом комедианты начали представлять нам кукольную свою комедию, а потом, при игрании на органах, разным образом коверкаться и ломаться, и довольно хорошо. Но как у меня на сердце не весьма было весело, то не столько утешался я зрением, как слышанием прекрасного и приятного играния на органах. По окончании ж всего и при разъезде, секретарь и межевщик Кузьмин, поехали ко мне и просидели у меня весь вечер, в течение которого выпорожнено было опять ими несколько бутылок, говорено же было хотя много, но все о постороннем, о деле же и существе спора не открывался секретарь ни одним словом.
Таким же почти образом прошел в пустяках и весь последующий день. В контору приехал один только третий член, а первого и второго уже не было. ‘Господи! говорил я, о сем услышав: то того, то другого нет, и долго ли все это будет: прогул за прогулом!’ Однако скоро успокоился, услышав, что приехавший тогда и важнейший третий член не сидел в судейской праздно, а налагал и писал резолюцию. А после обеда ходил секретарь куда-то. Итак, мы и в сей день в конторе были только табалу, которая мне уже так наскучила, что я уехал обедать домой и занимался весь день своим писанием. В вечер уже, приходил ко мне опять Дмитрий Егорович Бородин, прежний мой философический собеседник, я мы с ним и с Кузьмичем проговорили опять с удовольствием весь вечер.
Как наутрие настала опять суббота, то и дело наше опять почивало, ибо в канторе не было ни какого присутствия. От досады и нехотения терять время в пустых разъездах, решился я весь этот день с утра до ночи просидеть дома. И случилось сие еще в первый раз с самого приезда моего в Козлов. Я во весь оной занимался писанием своего ‘Магазина’, но после узнал, что г. Черневский и в сей день продолжал писать свою резолюцию.
В наступившее за сим воскресенье исполнилось ровно четыре неделя пребывания моего в Козлове, и я имел удовольствие поутру в этот день услышать, что г. Черневский мнение и резолюцию свою кончил, и что оные переписываются набело в канторе. Любопытен будучи узнать содержание оной, приказал я своему поверенному бежать в контору и всячески добиваться ее увидеть, и буде можно и списать и употребить к тому хоть и несколько денег. А сам между тем, одевшись, поехал к знакомцу своему директору, и с ним потом к барону с утренним визитом, от него к городничему, а там опять к барону, у которого и мы, и все прочие и обедали, и гостей у него было довольно. Весь день препровожден опять в обыкновенном их упражнении, то есть, в игрании в карты. По возвращении ж домой, имел я удовольствие видеть начало резолюции г. Черневского, списанной моим поверенным, и порадовался, нашед ее написанною благоразумно и во всем сообразно со всеми межевыми законами, следовательно, совсем не в пользу Пашкову, а с наблюдением всей справедливости. Я расцеловал за то мысленно г. Черневского и сколько-нибудь тем ободрился, наиболее утешило меня утверждение всех моих знакомых, что нужно бы только двум членам быть одного мнения, так на несогласие третьего не посмотрят, и дело решится и без него, и что голос сего, какой бы написан ни был, помешательства и остановки не сделает, а о мнении второго члена г. Кусакова, все мы почти не сомневались, а наверное полагал, что оное будет во всем согласно с резолюциею г. Черневского.
Итак, вставши поутру с веселейшим и спокойнейшим уже духом, доехал я в кантору. Там услышал я, что барона нет и в тот день не будет, и увидел всех знакомых своих смеющихся и говорящих, что сего и ожидать надлежало, ибо-де у барона старинное обыкновение, что как скоро затеет он творить пакости, то и засядет дома и в кантору не ездит. Вскоре после того, вышел к нам из судейской второй член и проговорил со мною весьма благоприятным образом почти все утро и звал даже к себе. Я думал, что был он тогда один только в конторе, но скоро узнал, что был там же и г. Черневский, и что оба они читали и, подписав журнал, учинили тем решению нашего дела начало и приказали секретарю сносить оный для подписания после обеда к барону. Я вспрыгал почти от радости, о сем услышав и перекрестясь втайне говорил: ‘ну, слава Богу! авось либо теперь пойдет наше дело на лад!’
Что у секретаря с бароном происходило в доме, о том было мне тогда неизвестно, и более потому, что я после обеда ездил ко второму судье, по приглашению его, в гости. Он был мне очень рад и не мог со мною довольно наговориться, и благосклонность его ко мне была так велика, что он откровенно рассказывал мне целые истории о своих конторских межевых делах, которые, по истине, были смешные, странные и вздорные, особливо, по поступкам барона. Чрез сие получил я о сем последнем весьма худшее мнение, нежели какое имел до того времени. Мы просидели и проговорили с г. Кусаковым до самого вечера, и я возвратился домой с веселым духом.
Но сим и окончу я сие письмо, достигшее до обыкновенной своей величины, и скажу, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 30-го дня 1810 года).

ДОМ ГОРОДНИЧЕГО.

Письмо 244.

Любезный приятель! В сем письме представятся умственному взору вашему такие сцены, каких вы не ожидали: они были прямо трагические! Однако, о сем услышите вы в свое время, а теперь начну я продолжать повествование мое далее и рассказывать вам, что происходило у нас после того дня, которым окончил я мое предследовавшее письмо. Оной был уже двадцатый месяца ноября и 30-й моего пребывания в Козлове. А как в наступивший за сим день был праздник Введения Богородицы я по сему случаю опять в конторе присутствия и ни какого дела не было, то, вставши поутру и досадуя на новую сию остановку, стал я помышлять о том, куда бы: мне в сей день ехать, и чем заняться, а между тем поджидал уже и возвращения посланного в Богородицк и известия от своих домашних, ибо, по счислению времени, надлежало, уже ему около сего возвратиться назад. А не успел я напиться чаю, как погляжу, он и в двери, и подает мне ожидаемые письма. Господи! как я ему тогда обрадовался и как спешил спрашивать его, все ли наши здоровы? ‘Слава Богу, отвечал он, все здоровы и благополучны, приказали вам кланяться и прислали к вам множество всякой всячины и все, о чем вы ни изволили писать’.— ‘Очень, очень хорошо, подхватил я, так ступай же, брат, и вноси сюда ко мне все присланное с тобою’. А сам спешил распечатывать и читать письма. Домашние мои уведомляли меня, что они находились действительно все живы, здоровы и благополучны, что все у них там было хорошо и в порядке, кроме только того, что от безмозглого поляка вышли опять на меня новые клеветы, совсем несообразные с разумом, но что они презрены, что касается до моей отсрочки, то г. Давыдов и слова не сказал и дозволил мне столько пробыть, сколько требовать будут необходимо обстоятельства дела, а только бы я без дела не заживался.
Всем сим был я очень и доволен, а вскоре и натаскали ко мне всего множество, но для меня всего приятнее были присланные экземпляры ‘Экономического Магазина’, о котором, рассказывая нашим судьям, я успел уже так их разохотить оный видеть, что они вожделели уже получить себе сии книги, которыми предварительно и обещал уже я им услужить. Но тогда уже несколько и тужил, что обещал их барону, но как обещание было уже сделано, к тому ж, и не грех было услужить ему за его хлеб-соль и ласку сим ничего мне не стоившим подарком, то, отобрав один экземпляр, в тот же час к нему с ним и поехал.
Барон принял меня ласково и подарком моим был чрезвычайно доволен. Впрочем, приметно было, что он стыдился и совестился предо мною по поводу мытарства или, прямее сказать, плутовства своего, делаемого им, против всей справедливости, в пользу Пашкова. Он начал тотчас говорить о вашем деле я стараться всячески прикрывать свою неправду кой-какими, но только слабыми резонами, что мне не трудно было все их разрушать, и я напрямки ему их оспаривать, хотя делал сие так, чтоб он не мог за то на меня рассердиться. Посидев у него и поговорив с ним помянутым образом, поехал я от него к городничему, который был в сие время уже очень болен, а вслед за мною, приехал навещать его и барон наш, любивший сего доброго человека очень, а посидев у него, увез меня с собою к себе обедать. Между тем, приехали к нему и все тамошние обормоты: Жихарев, Рахманов, Иванов и другие, не спавшие всю ту ночь напролет и проигравшие более двух тысяч рублей одному попавшемуся в их когти дурачку и шутнику, некакому господину Извольскому. У них сделан был заговор, чтоб сего приезжего из уезда простачка завести в игру и обыграть как липку, но как-то им не удалось, а проигрались сами. Итак, и сей день препровожден был весь у них в игре и за картами, но я, не дождавшись конца их игры, уехал опять к бедному нашему больному другу и, возвратясь от него на квартиру, засел читать свои гамбургские газеты которых прислали ко мне домашние мои целую кипку из Богородицка.
В наставший за сим день ездил я, по обыкновению, в контору. Судьи в ней были все и трактовали еще о нашем деле и что-то положили. Секретарь, вышедши из судейской, дал мне обещание, что он в самый этот же день начнет писать определение и кончит все чрез неделю и нас отпустит. Не могу изобразить, как обрадовал он меня сим своим обещанием, ибо мне тогдашняя козловская жизнь уже гораздо скучать начинала. Я зазвал его опять к себе на водку и постарался поугостить его, как можно лучше. А после обеда, ездил я опять к больному, которому становилось отчасу хуже, и он находился почти при самой смерти, был там же и барон, и мы пробыли у него до самого вечера, а сей, возвратясь домой, препроводил я весь в своем писании. Между тем, в городе и в сей день продолжалась ужасная игра, и Рахманов проиграл целые четыре тысячи, а мнимый их дурак выиграл. Они хотели выиграть у него 10 рублей, а он и проучил самих их так, что они почти не опомнились.
В следующий день насилу-насилу кончили судьи все свои голоса и начали писать определение. И как они обещали отпустить нас чрез неделю, то сие удвоило мою радость, и я уже с охотою бил табалу, приезжая в этот день в кантору, откуда поехал я к барону и у него обедал, а там ездил к городничему, которому в сей день немного полегчало. Тут познакомился я с штаб-лекарем тамбовским Виквитом, за которым нарочно на почтовых для городничего посылали, был тут же и некто г. Голофеев, славный силач и забияка, устрашавший некогда весь Ряжский уезд.
Наутрие, по причине викториального праздника, был у нас опять день гулящий. Я, видевши в ночь под сие число особливого рода сон, предугадывал уже по оному, что этот день не пройдет без диковинки, а сие, действительно, и совершилось.
По настании утра, переговорив кое-что с протоколистом, приходившим ко мне с Кузьмичом моим, поехал я рыскать по городу с поздравлениями и сперва к живущему ближе всех ко мне, директору г. Иванову. Сего нашел я уже натощак играющего в карты с г. Извольским. Поздравив его с праздником и пожелав им счастия, поехал я от него и за тем же к г. Черневскому, а от него к барону, — также идолопоклонничать. Тут огорчился я, увидев помянутого штаб-лекаря, уверяющего всех, что в городничем нет никакой надежды, и что он верно умрет. Погоревав о сем, ходили мы с бароном в находившуюся подле дома соборную церковь к молебну, а оттуда зашли опять к нему, а потом поехали с ним вместе обедать к одному из землемеров г. Селиванову, старичку очень доброму и всех нас на пир к себе приглашавшему. Тут было нам очень тесно, однако, обед был изрядный. После обеда, сделалась было у директора с Жихаревым ссора, вышли какие-то сплетни и ежели б Жихарев не ушел, то дошло бы до чухи и драки. Барон с господами уехал от нас скоро, а после него началась тотчас опять игра карточная и мотовство. Но как мне на глупости сии смотреть было скучно, то вздумал я съездить лучше к нашему бедному больному. Сего нашел я спящего, и очень сладко, против обыкновения. Сие показалось мне очень сумнительно, и я сам себе в мыслях сказал: ‘ах, уже не перед последним ли концом он таким сладким сном наслаждается?’ А сие и действительно так было: не успел я, возвратясь на квартиру свою, раздеться и напиться чаю, как и прискакали уже ко мне сказывать, что он кончил жизнь свою. Господи! как поразило меня сие известие! Я любил сего доброго человека искренно и был уверен в его искренней любви ко мне, почему и сожалел я об нем душевно, и не успел о кончине его услышать, как велел запрягать поспешнее лошадь и сам давай, давай скорее опять одеваться и спешить ехать туда. Там нашел я уже барона, запечатывающего весь дом и пожитки умершего, а жену его — увезенную уже в дом к барону. Я помогал ему прибирать и опечатывать все, что было получите, после чего поехали мы с ним к нему, и нашли полон двор гостей. Посидев у него несколько, ездил я еще раз в дом к умершему, для сделания предварительных приготовлений к погребению покойника, ибо труды и заботы о том приняли мы на себя оба с бароном, поелику никто его так много не любил, как мы оба, да и он нас почитал наилучшими своими приятелями. Окончив свое дело, возвратился я опять к барону, у которого и ужинал. А в последующий день званы мы были все на обед в приезжим господам Марковым.
Итак, лишились мы любезного своего Ивана Христофоровича Добраса, а город Козлов — своего доброго и такого городничего, которым все жители оного были очень довольны, и этот был уже другой городничий, которого смерть у них похитила. Он был человек еще не старый, но слаб всегда своим здоровьем, и нрава и характера очень хорошего и за то любим и почитаем был всеми ему знакомыми.
В наступивший за сим день, поутру, хотел было я съездить поранее в контору, чтобы попросить секретаря о скорейшем писании определения. Но его там не было. А между тем, прислал за мною барон, чтоб вместе с ним съездить в дом покойника и достать деньги и все нужное, для обивки гроба, ибо ему не хотелось без меня ничего распечатывать и доставать. Итак, мы туда с ним ездили и все нужное исполнили, а возвратясь оттуда в дом к барону, отправили приезжавшего штаб-лекаря тамбовского, а после того все гурьбой поехали обедать в дом землемера Новикова, к господам Марковым, его шурьям. Сии господа Марковы были люди весьма еще молодые и самые же наши соседи по Богородицку, о которых упоминал я прежде, говоря о частой езде к ним в дом командира моего, г. Давыдова, и у которых было две сестры в девках, а третья замужем, за помянутым землемером г. Новиковым. Молодцам сим, бывшим почти еще ребятишками, удалось было как-то обалахтать меньшого брата, зятя моего Шишкова, Александра Герасимовича, и преклонить его к женитьбе на одной из незамужних сестер своих. И как дело сие было у них совсем уже слажено, то приезжали они тогда к помянутой замужней сестре своей, Аграфене Васильевне, боярине очень умной, бойкой и по Козлову именитой и славной, вместе с женихом, для каких-то надобностей. Я не мог тогда довольно надивиться, как допустил себя г. Шишков сим ребятишкам, или паче бойкой их сестре, себя прельстить и довесть было совсем до того, что он хотел на ней жениться, хотя невеста сия совсем была ему не под стать. Но чего не может сделать молодость, и красота, и бойкость женщин! Но, по счастию, дело сие как-то у них после расклеилось, и он впоследствии времени женился на другой.
Но как бы то ни было, будучи у своего зятя в Козлове, вздумалось им для барона, любившего их зятя, сделать пир, а вместе с ним звать и нас всех к себе, или паче к зятю своему, на обед, которым и угостил всех, как лучше требовать не можно, и мы просидели у них до самого вечера и были угощением их очень довольны.
Между тем, несчастная и новая вдова чуть было без нас не умерла. Она была ужасно поражена смертию своего лужа, лежала в доме барона почти без чувств и [одни] обмороки последовали за другими и были величайшие. Мы, возвратясь, старались ей помочь всем, чем было можно, а между тем, делали свои распоряжения к погребению на другой день ее покойного лужа. Но как барон после сего засел опять за свое любимое упражнение, игранье в карты, то я украдкой брызнул домой и там, пописавшись, прилег отдохнуть и проспал весь вечер.
Как следующий за сим день назначен был для погребения покойного г. Добраса и главное попечение о том имел барон со мною, то, встав поранее и одевшись, поехал я в печальный дом и, осмотрев все там нужное, к барону. Сего застал я еще спящего. Но, дождавшись и переговорив между собою, поехали мы оба опять в дом умершего и занялись распоряжениями церемонии при выносе и приуготовлениями к трактованию всего духовенства после погребения. Но как мы всем тем ни спешили, но дело продлилось до первого часу, к которому времени съехались туда все городские, а скоро за сим привезли и жену покойникову, которую лучше бы и не привозили, ибо она, бедная, измучилась тут, упавши в жестокий обморок, я сколько ни отговаривал, но не мог переспорить. Но как бы то ни было, но мы погребли тело покойника в Яковлевском монастыре, находившемся неподалеку от города, и как в оном были все нужные к таковым обрядам вещи, то процессия была изрядная. Гроб обит был зеленым атласом и галуном серебряным, покрывало атласное, пунцовое, везли его на лошадях, покрытых черными попонами и ведомых людьми в епанчах черных, факелы, весомые с боков, были восковые, а пред гробом шла военная команда, отдававшая ему последнюю честь. Все городские отчасти пешими, отчасти в каретах и других экипажах провожали тело до монастыря самого, духовного чина было множество. Но как погребали, я не видал, ибо я оставался в доме, для попечения о столе. По возвращении же от церкви, обедали тут игумен со всеми попами и дьяконами, и мы с бароном их угощали и занимались тем до самого вечера, так что деньгами оделяли их уже при огне. По удовольствовании и распущении всех и по окончании всего, проехал я к барону, где нашел полное собрание всех городских и опять игру карточную. Но я, соскучившись снова зрением на сие упражнение, уехал скоро опять тайком и провел весь вечер дома в обыкновенных своих занятиях.
Итак, предали мы прах друга нашего земле, и любезного вашего Ивана Христофоровича как не бывало! Он был хотя природою немчин, но как был он в нашем законе, да и женат на россиянке и во всем почти русский, то потому и погребли мы его в монастыре Яковлевском и по обрядам нашей церкви. Я оросил гроб его дружескою слезою, при последнем прощании, и вспоминая то, как он меня любил, не могу и поныне вспомнить его без сожаления, и чтоб не пожелать, дабы прах его почил с миром.
В наступивший за сим понедельник (27-е число ноября), вставши, по обыкновению, до света, занялся я писанием своего ‘Магазина’, продолжая дело сие беспрерывно и посвящая ему все праздные и досужие свои минуты. А как ободняло, то заходил ко мне секретарь наш просить матери своей лекарства, ибо меня считали все наравне почти с лекарем. Он, сказывая мне, что продолжает писать наше определение, обещал кончить оное дня через три и верно к четвергу, чем я был весьма доволен. И как мы думали тогда, что, по подписании судьями сего решительного определения, уже не для чего будет мне жить долее в Козлове, то начинал я уже и радоваться тому, что скоро пущусь в свой обратный путь и помышлять о приготовлении к тому нужных зимних повозок. Впрочем, хотя и не было мне нужды быть в конторе, но, по привычке, часу в двенадцатом поехал я и в этот день туда, чтоб, по крайней мере, повидаться с бывающими там ежедневно многими людьми. И как барон, увидев меня, звал к себе опять обедать, то от скуки и провел я весь сей день у него, где читали вновь полученные газеты и трунили над г. Извольским, как над добрым, но счастливым тогда шутиком. Всем сим занялись мы с удовольствием, так что я домой приехал уже ночью.
Как в кантору без дела и по пустому ездить мне наскучило, а к барону было уже и совестно, хотя был он мне и всегда рад и никогда не скучал моими к нему приездами,— то расположился было я в наступивший после сего день никуда не ездить, и тем паче, что в оный в канторе ни судей, ни секретаря нашего не было, и сей последний писал определение наше, запершись у себя в доме. Но едва только я уселся и начал продолжать свое писание, как гляжу, идёт ко мне друг мой Кузьмич, а вслед за ним прилетели господа Марковн, с нареченным своим зятем Шишковым, с благодарением за посещение, и для сделания контрвизита, и заняли меня собою. А не успел я, проводив их от себя, отправить на почту опять добрый пакет с материалом для ‘Магазина’ и потом отобедать, как, по привычке быть всегда на людях, одному весь день дома просидеть уже мне и соскучилось, и потому вздумал в этот день съездить ко второму члену и отвезть к нему экземпляр своего ‘Экономического Магазина’. Г. Кусаков был тем очень доволен и убедил меня просидеть у него до самой ночи. Но, едучи от него в легонькой своей шубке, по случившейся тогда жестокой стуже, я очень-очень попрозяб и рад был, добравшись до своей тёпленькой и покойной квартирки. Тут нашел я г. Бороодина, меня дожидавшегося, и рад ему был, как родному. Итак, ну-ка мы с ним пить чай и ну-ка читать моего ‘Путеводителя’ и со взаимным удовольствием занялись тем до десятого часа, или покуда было мне можно, и тем день сей и кончили.
Секретарь наш продолжал сидеть запершись и писать определение наше и во весь последующий день. А я, между тем, имел удовольствие достать для прочтения голос баронский и резолюцию общую, и крайне доволен был, что определено было меня, в рассуждении обеих моих покупок, удовольствовать, более чего и не желал, и не требовал, таким же образом определено было удовлетворить и других покупщиков, а наконец удовольствовать и г. Рахманова по деревне его Коширке, лежащей от селения нашего верст за 15, и по землям которой имел он также некоторые требования. Что касается до проданных Пашкову на разные имена земель, то покупка сия была утверждена, с сохранением даже и всех наружных меж их, но все излишки в них определили отчислить и, соединив в одно место, нарезать из них наши купленные земли. Относительно же всей обширной внутренности степи, которую Пашкову хотелось беззаконным образом получить себе безденежно, определено было намерить ему только из ней следующее ему по крепостям его небольшое количество, а достальную всю, как казенную, взять на государя. А против самого сего последнего и подал барон свой голос, в котором нагорожено было хотя и множество всякого вздора, но весь он, в самом существе своем, был ничего не значущий к не важной, и он сделал сие более для того, чтоб избавить себя от нарекания от т. Пашкова, которому, как видно было, он обещал недельку сию доставить без покупки, и за то слизнул, может быть, с него добрый магарыч. Приносил ко мне все сии бумаги протоколист с Кузьмичем, которых не преминул я за сие попотчивать получше. А отпустив их от себя, хотел было все утро пописаться, но вдруг прислал барон за мною, и я прошен был отвезть новую вдову Анисью Сергеевну в ее дом, куда мы ее и привезли и ввели во владение всем оставшимся после мужа ее небольшим имуществом, причем было нам не без хлопот. Оттуда ездил я на часок в контору, а обедать, по просьбе ее, возвратился к ней и пробыл у ней весь тот день, занимаясь разбиранием его платья, переписыванием всего и укладыванием в сундуки и помоганием ей во всем, что было нужно.
Как наутрие был у нас праздник гг. кавалеров, то и сей сороковой уже день моего пребывания в Козлове пропал у меня по пустому. Но, по счастию, определение было еще не готово, итак, я об нем уже и не тужил, тем паче, что я и в оный был не без дела. Госпожа Добрасша (sic) просила меня, чтоб я и в сей день к ней приехал и разобрал, и переписал все оставшиеся после ее мужа бумаги и векселя на деньги, кои были у них кое на ком в долгах, чем и не отрекся я ей услужить. Итак, съездив поутру к директору, занимавшемуся своим делом с игроками, и на часок к барону, проехал к Анисье моей Сергеевне и у ней обедал и ужинал, и весь день провел в помянутом разбирании и переписывании бумаг.
Наконец, настал наш и декабрь месяц. И как первое число оного случилось в пятницу, то спешил я ехать поутру в контору, чтоб узнать, кончено ли наше определение, которое обещали еще к четвергу кончить. Там, увидев своего секретаря, спрашиваю его о том, и он отвечает, что не дописано только листа два, и извиняется тем, что на ту пору в прошедший день принесло к нему в гости барона, со всею его оравою, и они ему кончить помешали, но что, однакож, он в этот день оное допишет, а между тем заставил написанное перебеливать,— чем я был и доволен. Но тут досадно мне неведомо как было на пьяницу повытчика: сидит себе и ничего мне пишет, а после обеда был как зюзя пьян,— что ты с ним изволишь! В канторе были все, кроме барона, и я, побыв в ней немного, поехал к сему последнему, но его не застал, а нашел его уже у Анисьи Сергеевны, где он меня дожидался, чтобы распечатать деньги и серебро. Посидев, поехал он в гости обедать, а мы со штаб-лекарем Останиным остались там и пробыли весь день, и более потому, что хозяйка очень занемогла.
В следующее утро отослал я с человеком своим и к третьему члену г. Черневскому экземпляр своего ‘Экономического Магазина’, и он был очень доволен. Сам же, одевшись, поехал я к директору, и напившись у него кофею, проехал к секретарю и втер ему в руки 100 рублей ассигнациями, которыми был он очень доволен и обещал наверное кончить к понедельнику наше определение, которое он тогда дописывал. От него возвратился я опять к Иванову и, нашел тут штаб-лекаря, ездил с ним ко вдовствующей городничихе для сочтения всех долгов по ее векселям. Обедать званы мы были к директору, у которого в сей день был для всех молодых обед, а после обеда игра карточная, к которой подъехал и барон со многими другими, и игра продолжалась во весь день вразвал. Вечерком ездили мы с лекарем еще раз к городничихе, а отужинав у ней, возвратились опять к г. Иванову и нашли всех еще неужинавших и продолжающих играть, но общество было прямо дружеское и братское, и все веселы. Сим тогда наша суббота и кончилась.
Поутру же, в воскресенье, проехал чрез Козлов в Тамбов тогдашний наместник Рязанский, но нигде не останавливался. Я, вставши поутру, объездил опять всех именитейших особ в городе и был сперва у директора, потом у г. Черневского, который благодарил меня неведомо как за мой подарок, отзываясь, что я его тем очень одолжил, от него проехал к барону, от него же к обедне, а отслушавши оную, к городничихе, у которой в сей день и обедал. Она рада была мне, как бы ближнему родственнику, и отзывалась очень благодарною за все мои к ней одолжения и помогания при тогдашних ее несчастных обстоятельствах. Просидев у ней до вечера, заезжал я опять к барону, но как он занимался игрою в карты и мне у него соскучилось, то отретировался я домой и, нашед там у себя своего Дмитрия Бородина, просидел и проговорил с ним весь вечер.
В понедельник опять был один только второй член в канторе, а прочие не приезжали. Я взгоревался было, узнав о том по приезде в кантору, но утешился, услышав, что определение наше кончено и отдано переписывать набело я изготовлять для подписания. Итак, с удовольствием возвращаюсь на квартиру с межевщиком, г. Островским, для научения его золотить стекла, которого искусства он еще не знал, потом еду обедать к барону, и обедал с ним один, что случалось очень редко, ибо, по хлебосольству его и открытой жизни, бывал к нему всякий день приезд и всегда гостит. От него заехал опять к горемыке-вдове и занимался еще переписыванием бумаг и других вещей до самого вечера.
Все мы наверное полагали и ласкались надеждою, что в последующий день определение наше господа присутствующие подпишут, и я так был уже в том несумнителен, что собирался уже наутрие, в день праздника Николая Чудотворца, выехать из Козлова в Богородицк, ибо думал, что после подписания решительного определения, делать мне в Козлове более нечего, и радовался мысленно, что скоро увижу уже своих родных и от всех тогдашних хлопот и сует избавлюсь. Однако, вышло совсем не то, и счет сей делал я без Хозяина, а Сему угодно было весь мой мысленный план перечеркнуть невидимою Своею святою Десницею и предложить пред меня новый лист чистой бумаги, для начертания совсем иного. Разрешение сей загадки найдете вы впоследствии, а теперь скажу только то, что, приехав поутру в контору с крайним неудовольствием услышал я, что там ни первого, ни третьего члена не было, а был только один второй, следовательно, и подписыванию определения воспоследовать было не можно. Я бросаюсь к секретарю, и сей говорит, что он сделал все, что только можно, и возил даже определение белое к третьему члену на дом, но что оный целый день его рассматривал и насилу-насилу его апробовал, но что оно все еще не подписано, и потому, что надлежало целый лист переписывать, — а потому видно, что дело сие пойдет до четверга. Господи! как мне все сие было прискорбно! Ни которая оттяжка не стала мне так досадна, как сия неожидаемая, но нечего было делать: принужден был и в сей раз вооружиться терпением, и поелику по-пустому время свое терять в канторе мне не хотелось, то поехал опять к городничихе и, отобедав у ней, спешу скорей ехать домой, чтоб послать отыскивать секретаря и звать его к себе, для поговорки и ближайшего узнания от него обо всех обстоятельствах, ибо в канторе обо всем говорить с ним было не можно. Секретарь ко мне тотчас и прилетел. И как подарок мой много на него подействовал, то обходился он со мною пред прежним гораздо дружелюбнее и, сделавшись совсем приверженным, говорил со мною обо всем уже дружеским и откровенным образом. Рассказывал мне обстоятельно, что третьего члена приводило в недоумение и для чего собственно велел он переписать целый лист в оном, далее сказывал он мне, что он для поспешествования скорейшему моему отъезду, велел уже заготовлять для меня и копию с определения, которую, скрепленную им, необходимо мне получить надобно. Я благодарил его за сие обо мне попечение, а он, услышав от меня, что я сбирался было уже наутрие и отъезжать от них, и простирая попечение о пользе моей еще далее, воскликнул: ‘Ах, нет, батюшка! так скоро вам отъезжать от нас ни как бы не годилось, и вам непременно надобно пожить еще у нас по меньшей мере, с недельку или еще поболее, ибо, во-первых, надобно вам получить помянутую себе скрепленную копию с определения, во-вторых, хорошо, когда бы при вас еще и сделали на плане самую нарезку вашим покупным дачкам и вы могли бы видеть, где они вам назначатся, или и сами еще показать, где бы вам их и как лучше и выгоднее для вас назначить, а особливо те сто десятин, которые определено вырезать вам внутри ваших чрезполосных дач, наконец, очень бы нужно прожить вам до окончания первого и наиважнейшего семидневного срока после подписания определения и видеть, все ли подпишутся в удовольствии нашим решением и не произойдет ли, в течение сего времени, от кого-нибудь пакости и подписки в неудовольствии, отчего всему нашему решению может произойтить великое помешательство и ненадежность. Итак, советую я вам, как друг, не спешить никак вашим отъездом, а лучше дождаться совершенного конца, а то мне жаль будет, когда вы, проживши у нас столь долгое время, поедете от нас, так сказать, еще ни с чем’.
Слова сии и весь этот дружеский и искренний совет был для меня так поразителен, что я не находил довольно слов к изображению ему за то своей благодарности, и в тот же час переменил мысли свои об отъезде и, по совету его, положил еще остаться до окончания помянутого семидневного срока. Его просил о поспешествовании с его стороны скорейшей нарезке дач моих на плане. Сие он мне охотно и обещал, однако, как сие зависело от их директора над чертежкою, Петра Ивановича Иванова, то советовал он мне попросить самого его о том, и поелику оный со мною обходился так дружно, то не сомневался он, что директор для меня и велит поспешить сим делом. Сим разговор наш тогда и кончился и, по счастию, были мы с ним одни, и нам никто не мешал между собою наедине разговаривать.
Итак, Николин наш день встретил я с переменившимися уже мыслями об отъезде и не горевал уже о том, что и оный пропадет у меня, как праздничный и неприсутственный, по-пустому. В оный, не успело ободнять, как пришел ко мне мой воспитанник Пахомов, бывший в сей день именинником, и как был он человек самый бедный, а по канторе для меня небезполезный, то обрадовали его, подарив ему 10 рублей на именины. Вслед за сим, прилетел ко мне и наш повытчик, просидевший всю ту ночь, списывая для меня копию с определения, итак, надобно было и его попотчивать и за труд его чем-нибудь угобзить. После того, хотя и не хотелось, но, почти до долгу, поехал я и сам с поздравлениями сперва к директору, до которого доходила тогда мне большая нуждица, от него к барону, у которого я и обедал и почти весь день пробыл, а ввечеру прислала звать меня к себе Анисья Сергеевна, к которой я тотчас и поехал, и хотя переехать надлежало мне одну только городскую площадь, и с небольшим сажень со сто, но была тогда такая стужа и кура, что я чуть было не замерз и насилу-насилу добрался до ней, там, посидев несколько и спознакомившись с бывшим у ней г. Тяпкиным, торговавшим у ней одного излишнего человека, поехал домой и успел еще несколько пописаться.
Напоследок наступило 7 число декабря, день весьма достопамятный и важный: в оный решился, наконец, жребий наших земель спорных, и решительное определение судьями было подписано. Не могу изобразить, сколь радостна и восхитительна была для меня та минута, в которую секретарь, вышедши из судейской, начал меня и прочих соучастников поздравлять с решением нашего дела. Я приносил тысячу раз в мыслях благодарения мои за то Господу, и с удовольствием сердечным, принимал поздравления от всех своих друзей и знакомцев, с выгодным для меня решением сего сомнительного дела. Подписали опое в 12 часу пред полуднем. Но прежде еще разъезда всех из канторы, пекущийся о пользе моей и благодетельный мне Промысл Всемогущего открыл мне путь к новым хлопотам и домогательству еще одного дела, которое хотя не было до того у меня и на уме, но было для меня крайне нужно и могло бы увенчать все мое дело, а именно: некоторым из бывших тут друзей моих и знакомых, знающих более моего межевые дела, вздумалось вдруг предложить мне совет, и совет такой, который встревожил все мои мысли и вскружил, так сказать, мою голову. Говорили они, что хорошо, что так дело мое решилось, но было бы того еще лучше и для меня, по всем отношениям, выгоднее, если бы постарался я о том, чтоб собственно меня откошировали совсем прочь и отторгли тем от сего общего спорного и большого дела, в рассуждении которого не сомневались они, что Пашковский поверенный не упустит подписать неудовольствие и возьмет дело на аппеляцию. ‘Да как, разве это возможно?’ спросил я их, удивившись. — ‘Конечно, можно, отвечали они, если только захотят судьи и вы к тому их преклонить постараетесь, блого они к вам все так благоприятны, а есть к тому и повод, и удобность, говорили они далее: ведь Пашков остался только в неудовольствии в рассуждении отнимаемой у него внутренности степи, и если он будет аппелировать, так только относительно до сей степи, а о проданных ему на разные имена землях, из которых нам назначено покупную вами землю вырезать, ему спорить и говорить нечего, поелику все они ему утверждены, а отрежутся из них одни только излишки, на которые не имеете он ни какого права, так для чего ж бы и не отделить вашего дела совсем от него прочь: и для вас бы не было очень-очень хорошо и вы могли бы остаться спокоем от дальнейших его происков. Итак, подумайте-ка, батюшка, о сем и постарайтесь, может быть, вам сие и удастся, а дело, право, бы было в шляпе’.
Легко можно заключить, что предложение такого искреннего и полезного совета было мне весьма приятно, я приносил им тысячу благодарений за оный и за преподание мне о нем мыслей, к которым я тотчас и прилепился, и с той же минуты решился приступить к сим новым хлопотам, а вследствие того, увидев секретаря, тотчас к нему с сим и адресовался. Он, подтвердив то же, мне сказал, что конечно бы это было очень хорошо и есть к тому почти возможность, но не знает, согласятся ли на то господа судьи, а надобно о том подумать и поговорить с ними.
С сими новыми мыслями и поехали, я тогда домой обедать, а потом ездил опять к городничихе помогать ей продавать человека, вечер же просидел с другом своим Кузьмичем и просоветовал с ними, как бы удобнее приступить к помянутой новой просьбе.
Сим окончу я сие мое письмо, достигшее до своих пределов, и сказав, что я есмь ваш, и прочее.

(Января 1 дня 1811 года).

ДОМ БАРОНСКИЙ.

Письмо 245.

Любезный приятель! Господин Кузьмин, одобряя весьма новое мое предприятие, советовал мне приниматься в сем случае наиглавнейше за г. Черневского, от которого наиглавнейше и сие долженствовало зависеть, и не терять ни одной минуты времени, да и употребить всевозможное о том старание, а для удобнейшего преклонения его к тому, употребить сколько-нибудь и денег. Итак, следуя совету сему, едва только ободняло на другой день, как, завернув барашка в бумажку или сотенку рублей ассигнациями, полетел я к нему, что было и кстати, потому что не благодарил я еще его за выгодное для меня решение дела. Но как мне надлежало ехать мимо квартиры директора, то я завернул наперед к нему и приступил к нему с просьбою о скорейшем нарезании на плане следуемых мне земляных дач, что он, по любви своей ко мне, и обещал тотчас исполнить.
Будучи сим и таким хорошим началом доволен, не стали долго у него мешкать, но поехал заставать третьего члена дома и успевать с ним переговорить, покуда не уехал он в кантору. Г. Черневский привял меня, по обыкновению, очень ласково и был доволен моими благодарениями, а того довольнее втертою в руки ему моею бумажкою. Сия наделала истинное тогда чудо! Не успел он, отвернувшись на минуту в другую комнату, узнать, что в ней было, как вышел ко мне с удовольствием, написанным на лице его, и сделался ко мне еще благориятнее, я, приметив сие, тотчас приступаю к нему с просьбою и говорю: ‘батюшка, Федор Федорович, милость вы мне оказали великую, но нельзя ли усовершенствовать ваше ко мне благодеяние тем, чтобы меня совсем откопировать и отделить от общего плана и дела’. Услышав сие, он на минуту позадумался и потом приятным, образом мне сказал: ‘нет, государь мой! хорошо б и это, но того бы лучше, когда бы вам, выпросив землемера, скорее бы и вымежевати земельки ваши и в самой натуре, чтоб вам на весну можно было вступить и во владение оными. Вот бы я вам что советовал’!
Слова сии, совсем мною неожидаемыя, не только поразили меня удивлением, но вскружили даже мне всю голову, так что я в скорости не мог другого ему в ответ сказать, как следующих слов: ‘как бы, батюшка, не хорошо, это бы всего для меня лучше было, и я неведомо как бы тому был рад, но можно ли только сие, батюшка, сделать по нынешнему так уже позднему и самому зимнему времени?’ — ‘И, возразил он, дали б только вам землемера, и за этим, сударь, дело не станет: столбы, поставленные Окороковым, вить видны, их и ямы отыскать можно, а новые не диковинка и врубить в землю, а межевнику можно проехать и весною, а что снег, то он не помешает действовать землемеру своими инструментом, словом, дело это совсем возможное, да у нас и бывал уже не один пример такой. Итак, подумайте-ка, батюшка, о сем и поезжайте-ка скорее к барону и попросите его о том, может быть, он, по благосклонности своей к вам, и будет на то согласен, а ежели станет упрямиться, то сам поеду к нему и просить его о том стану’.
Легко можно заключить, что слова сии еще более меня обрадовали и удивили. Они были того меньше мною ожидаемы, ибо мог ли я думать и себе воображать, чтоб сам важнейший судья стал мне не только предлагать такое выгодное для меня дело, о каком я не смел и думать, но и сам меня к тому убеждать и уговаривать. ‘Господи! думал я, тогда и сам себе в мыслях от радостного удивления говорил: что такое это делается и творится и ожидал ли я всего этого!’
И как другого тогда мне не оставалось, как возблагодарить г. Черневского множеством пренизких поклонов за его к себе благорасположение и спешить потом скорее к барону, то я в тот же миг и полетел к оному.
Там нашел я и г. Рахманова, и что всего было удивительнее, приехавшего к барону с просьбою о том же, ибо и ему также хотелось скорее отмежеваться по деревне его Коширке. Я обрадовался неведомо как, от него о сем узнавши и видя его на то согласие. Итак, не долго думая, и приступили мы сообща к барону о том с просьбою. Но барон наш упрямится, землемера не дает, говорит, что как можно межевать теперь, посреди зимы самой, словом, отказал нам на отказ, а давал обещание дать нам землемера на весну, и как скоро будет можно, и хотя б то было в марте. Что делать? Мы ждать, поджидать г. Черневского, но он не едет, а барон между тем собрался уже ехать в кантору, в поехал. Не оставалось тогда и нам другого делать, как, не солоно хлебав, поплестись за ним туда же. И едучи туда вместе, говорим и твердим только: ‘эдакой баронушка! заупрямился, да и только всего, что ты с ним изволишь!’ Но правду сказать, и требование наше было несогласное ни с каким благоразумием, ибо черт ли видал, в самом деле, межеванье посреди зимы самой, и когда вся земля покрыта была глубокими снегами.
Не успели мы войтить в контору, как и начали спешить просьбою об нарезке на плане, и тогда открылась для очей моих новая и наиприятнейшая сцена. Директор спешит приказывать, секретарь бегает, ищет планы и сам волочит их, тотчас многие, и наперерыв друг перед другом, спешат опрастывать и сдвигать многие столы вместе и расстилают весь огромный спорный план на оных. Поддиректор берет сам на себя комиссию делать исчисления и нарезки, я предлагаю ему самого себя на вспоможение, поелику дело то мне довольно знакомо: он радуется тому и просит помогать ему в сей работе, многие другие помогают нам в том же, и мне мило было видеть, как все старались и мне доброхотствовали. Итак, ну-ка мы все проданные Пашкову на разные имена дачи измеривать и исчислять, ну-ка их сдвигать к одним местам, ну-ка все излишки от них отрезывать и сгонять к одному и тому месту, где отмежеваны были дачи на имя г. Нащокина, и как излишков сих набралось множество, то и ушла она вся под оные, и нам можно было уместить в ней все проданные мне и другим моим соседям земли, и как звено сие лежало подле самых ваших крепостных земель и простиралось вдоль подле обочины оных, то и было для нас сие очень кстати, и тут дают мне на волю самому назначать и нарезывать свою дачу. Нарезка вышла для меня очень выгодна, и несравненно лучше, нежели я думал и себе воображал: вся проданная мне из диких земель дачка выходила сама по себе прекрасная, со многими угодьями, и для меня тем наиспособнейшая, что пришлась подле самых моих земель и гораздо к селению нашему ближе, нежели я думал и помышлял. Словом, я усматриваю в том явные действия благодеющего мне Промысла Господня, и что самое сделанное мне Пашковым зло превращалося мне в добро, и не мог довольно тому надивиться и нарадоваться.
Между тем, барон выходит из судейской и отъезжает из конторы, идучи мимо нас в чертежную, говорит мне, чтобы я приезжал к нему обедать. ‘Очень хорошо, буду’, ответствую я, а сам остался еще в конторе, ибо дело наше было далеко еще не окончено. Между тем наклюнулось другое. Рахманов сватается около секретаря, говорит ему втайне, не может ли он как-нибудь пособить нашему горю и нельзя ли получить нам землемера чрез деньги. Секретарь думает и наконец хочет постараться и обещает ответ дать наутрие. Обрадуясь сему новому лучу надежды, еду я к барону, обед продолжался долго, барон заговорил меня впрах, насилу нашел случай увернуться и от него уйтить. Спешу скорее скакать опять в контору, для продолжения своего дела, но там, спасибо, работали уже и без меня и дело почти кончили. Я благодарю всех за труд, зову всех секретарей и других нужнейших людей к себе на вечеринку, и спешу ехать домой, чтоб послать закупать напитки для подчивания их и за другом своим Кузьмичем, чтоб помогать ему мне в угощении их, ибо в сем ремесле был я не весьма искусен. Гости мои в сумерки ко мне и прилетели и всех их было целых девять человек. Итак, ну-ка мы их с Кузьмичем угощать, ну-ка греметь рюмками и стаканами, ну-ка делать пунши, подносить разные напитки и полть как добрых чушек. И сколько это было тогда выпито и бутылок опорожнено! Но как бы то ни было, но мы удовольствовали их досыта и как надобно, и я рад был, что поехали они от меня, самих себя почти не помнив и принося мне тысячу благодарений. Словом, никогда мне не случалось ни прежде, ни после заниматься так много сею необыкновенною и крайне для меня скучною работою, но нужда чего не заставит делать!
Препроводив сим образом сей достопамятный для меня день в толь многих суетах, заботах и трудах, поутру на другой день занимался я помышлениями о том, как бы мне в этот день кончить все свои дела и потом собираться к отъезду в Богородицк, ибо как барон в даче нам землемера для отмежевания совершенно отказал, то и нечего мне было более делать, и тем паче, что секретарь хотя и обещал постараться, но я не полагал на то ни какой надежды, поелику дело сие казалось в самом деле невозможным. Но вдруг вышло, против всякого чаяния, совсем не то. Не успел я одеться, как гляжу, скачет ко мне Рахманов, который никогда еще до того у меня еще не был. Что такое? думаю я, и зачем таким? Принимаю его и прошу садиться, но он, ни с другого слова, говорит мне, что дело наше начинает клеиться, и что просят только двух сот рублей с нас обоих. Я поразился и радостию, и удивлением, сие услышав, ибо ни как не думал и не воображал себе, чтоб могло сие так дешево обойтиться, и потому как скоро Рахманов, продолжая, сказал, что надобно нам сделать складчину, то тотчас ему в ответ сказал: ‘изволь, братец, с радостию моею готов, к эдакому празднику люди и пешком ходят, так для чего не дать!’ — ‘Но нет ли, братец, подхватил Рахманов, и на мою долю сто рублей, у меня теперь их нет’. — ‘Изволь, братец, говорю, и за них нет слова, блого случились’! Итак — двести рублей ему в руки, и мой Рахманов поскакал.
Между тем, я еду в контору оканчивать нарезку и нахожу там поддиректора Кузьмина в превеликом недоумении: вышла расстройка и несогласица, которая вскружила им голову. Я и тут подоспел проникнуть в существо дела и добраться до истинной причины их недоумения. Произошла она от тех ста десятин, которые мне велено вырезать из нашей дачной Болотовской чересполосной земли, с обменом с соседями моими тех десятин, которые войдут их в сию нарезку, мне и тут дали волю назначить сию нарезку там, где мне угодно. Я избираю и назначаю к тому место на Лесном Ложечном. Настроив опять сим образом дело на лад, возвращаюсь на квартиру и жду к себе опять Рахманова, и любопытствую узнать, что будет.
Немного погодя, смотрю, скачет мой Рахманов вместе с секретарем, и оба поздравляют, что межевщика дали, и кого же, самого Гаврилу Кузмина, человека нам очень знакомого и к обоим нам благоприятного, и самого того, который так много занимался моими задачками и отправлял тогда должность поддиректора в чертежной. Легко можно заключить, что сие меня и обрадовало, и удивило: я сам себе не верю, наяву ли то вижу, или во сне, и приношу тысячу благодарений моему Господу.
Секретарь протурил Рахманова просить, для проформы, барона. Он поскакал туда, и барон сам уже предлагает, чтоб нам взять землемера и скорей отмежеваться, и назначает межевщика. Я удивляюсь вновь тому: все сие было для меня чудно и непонятно, не достигаю, как все это могло сделаться и произойтить так скоро. Рахманов прискакал и поздравляет меня вновь и уже с достоверностию. Но вдруг из слов его и разговора со мною открывается нечто странное, неожидаемое и для меня непостижимое. Усматриваю я, что он, при всей своей наружной бойкости и великом знании в ремесле карточном, весьма худой знаток был по делам и, так сказать, ни бельмеса не знал о самом существе решения всего дела, и что всего для меня непостижимее было, что хотя все определение читал и сам план рассматривал и нарезки видел, но совсем того еще не знал и не догадывался, что у него превеликое множество земли по силе сего решения и нарезки отходило. Он твердил только Тарховский ход и спрашивал у всех, по Тарховскому ли ходу назначается межа и граница нашей Пандинской округи против его владения. Все уверяли, что по Тарховской, и он оставался тем доволен. Но теперь надобно знать, что Тарховский ход был не один, а было их на плане означено целых три: оба первые же, когда он для поверки ходил (sic) обмежеванное Окороковым звено Нащекинское, протянутое длинною полосою поперек чрез владеемую Рахмановым, и хотя неправильно, но покойным его отцом нагло и усилием захваченную из степи нашей землю, а третий ходи. Тархова был по отводу их поверенного, простирающемуся еще гораздо далее за сею полосою во внутренности степи, и когда он Тархову показывал, до которых мест они владели до межеванья Лашковского. Но, как думать надлежало, натолковано было г. Рахманову от своих о сем только последнем Тарховском обходе, и что все его мысли и желания стремились к получению всей прежде владеемой ими земли по отводу его поверенного при Тарховском обходе и снимании всей нашей степи на план, — то по самому тому и твердил он только Тарховский ход и спрашивал у всех конторских, по Тарховскому ли ходу назначена землям его граница. И ему отвечали, что по Тарховскому ибо все были Тарховские, а того и не ума (sic) было ему спросить, по ближнему ли, среднему ли, или дальнему. Сам же, не смысля ничего по планам, не мог понять, по какому из них назначено быть меже его, почему и вселилось в его голову, что назначена межа по дальнему ходу, и что вся его бывшая у него в прежнем владении останется за ними, а вместо того отходила из нее не только вся та, которая попала в нащекинскую полосу, но и вся дальняя за нею в степи, которой также было множество великое. Надоумить же его и вразумить в том было некому, ибо всем конторским положение наших мест и владений было неизвестно, а усматривал то только я один и дивился еще тому, что Рахманов смотрел с спокойным духом на делаемую мне из Нащекинского звена, по необходимости из бывшей до того его земли, нарезку. И как я не инако считал, что ему то известно и что он за нею уже не гнался, то, натурально, мне не было резону ему то разтверживать, и тем паче, что я мог бы тем все собственное свое дело испортить и подать повод к подписанию неудовольствия и аппеляции.
Но в сей раз, как я по некоторым его словам стал усматривать, что все молчание его о том происходило от грубейшей его ошибки и совершенного неразумения планов, то сие меня до крайности удивило, смутило и привело в превеликое размышление. Дело сие и все тогдашние происшествия казались мне столь странными, чудными и необыкновенными, что я истинно не мог сам с собою сообразиться с мыслями и едва тому верил, что происходило и усматривал во всем том не инако, как преудивительное сплетение судеб Господних и, с одной стороны, явное наказание наглости и непомерного жадничества отца их к неправильному захвачению себе казенной земли во владение, а с другой — очевидное почти попечение о пользе моей Небесного Поверенного моего Господа Бога, на Которого я во всем этом деле возлагал все мое упование, и Коего милость к себе не мог довольно воспрославить и возблагодарить, ибо неудивительно ли, и самом деле, было, что самые те, которым бы надлежало мне мешать, старалися тогда о скорейшем окончании и утверждении такого дела, которое им во вред, а мне — в превеликую пользу обращалось.
Господи! говорил только я, что это деется, и не чудеса ли истинные происходят! Со всем тем, как первый аппеляционный срок еще не кончился и в остальные немногие уже дни можно еще было Рахманову поправить свою ошибку и подписать неудовольствие, то смущало меня сие обстоятельство очень, и я ужасть как боялся, чтоб Рахманова кто-нибудь в сие время не надоумил, и потому со страхом и трепетом дожидался последнего дня аппеляционного срока, позабыл уже и помышлять о езде в Богородицк, а начал заниматься мыслями о езде с межевщиком в свою степную деревню, где присутствие мое необходимо было нужно, и располагался уже послать туда наперед нарочного человека, для сделания нужных приготовлений к моему приезду и к предстоящему межеванью. Впрочем, как мне при всех вышеупомянутых обстоятельствах не годилось дремать, а надлежало иметь бдительное око и все пронюхивать, то, будучи рад, что этот, как в субботний, день бил, по обыкновению, открытый обед у директора и он меня прашивал приезжать к нему в себе день обедать, поехал я, проводив Рахманова от себя, к нему, и там, вместе со всеми, провел весь тот день, не пропуская почти ни одного слова Рахманова без замечания. Но, по счастию, все его мысли занимались более картами, а не делом. Наступивший за сим десятый день декабря, а пятидесятый уже с моего приезда, был достопамятен тем, что была у нас такая кура и метель, какой я от роду не видывал, и что никому со двора ехать было не можно. Барон хотел было ехать в уезд к Таптыкову в гости, но отказался, а ко мне, не хотевшему никуда было, за курою, ехать, прислал вдруг Рахманов человека с просьбою, чтоб я к нему приехал для крайней нужды. Господи! как я перетревожился тогда сим неожидаемым зовом. За чем таким? думал я. Ах, батюшки, уж не узнал ли Рахманов всего дела! И озаботился тем так, что позабыл про куру и вьюгу, а давай, давай скорее одеваться, давай запрягать сани и к нему ехать. Но как обрадовался я, как отлегло у меня на сердце, когда услышал от него, что все дело состояло в том, что приходил к нему наш секретарь и сказывал, что директор Иванов хочет мешать даванию межевщика, и нужда во мне была та, чтоб я постарался упросить директора, как отменно ко мне благоприятствующего и старинного моего знакомца и приятеля. ‘Хорошо, братец, сказал я, в сей же час к нему поеду и постараюсь гнев его преклонить на милость и употреблю все возможное’. Между тем, думаю, чем бы мне к нему подольститься, и обрадовался, вспомнив, что ему одна из моих книг очень полюбилась. Итак, ну-ка я скорее домой и, схватя книгу, к директору и его ею дарить и обещать и еще, а потом просить об отпуске землемера. Г. Иванов тем доволен и, будучи ко мне в самом деле очень хорошо расположен, дал обещание желание мое выполнить. Обрадуясь сему, думаю, куда мне ехать: сём поеду к барону обедать, говорю, как-нибудь укутавшись доеду, блого уже одет. Барон мне рад, заговорил меня опять в прах, ибо был он весьма словоохотен, но о земле не говорит со мною ни слова. Но Иванов, приехавший туда же для интриг своих с бароншею, на которой он, после смерти барона, впоследствии времени женился, говорит уже иным голосом и согласно с моим желанием. Но у меня что-то мудреное было на сердце: и мне хотелось, и нет ехать в степь. Не то отдаленность моей деревни, не то тогдашняя стужа уменьшили охоту, но как бы то ни было, а ехать надлежало. С сими мыслями возвратился я на квартеру и весь вечерь провел в писании и прочитывании еще раз со вниманием всего нашего определения и в размышлениях обо всем настоящем и будущем.
Следующий день произвел в обстоятельствах многие перемены и новые для меня заботы. Поутру пришел ко мне повытчик и скрепил заготовленную и данную мне с определения копию. За сие я ему в руки беленькую бумажку. Потом поехал в контору, чтоб поспешить на плане нарезками, кроме моей, прочих дач, которые были еще не кончены. Там нахожу директора, приехавшего очень рано, начали продолжать делать нарезки, и вдруг встречается одно сомнительное обстоятельство: на покупной Пашковым на имя Мусина-Пушкина земле явились два хутора экономических, о которых в определении вовсе позабыто и не сказано ни слова. Что делать? сомнение большое! Сами судьи перетревожились тем ужасно: думают, говорят, советуют между собою и все дело не ладится, но я, смотря на все сие, выдумываю особый к поправлению того способ, предлагаю мой совет. Оный всем понравился, и тотчас, по совету моему, исправляют ошибку и приписывают в определение все, что было нужно, и мне говорят за то спасибо. Между тем, примечаю я, что Рахманова нарезка моя начинает беспокоить, и что он насилу-насилу стал открывать глаза и усматривать, что у него земли отходит много, чего он совсем до того не знал и не ведал. Сие перетревожило меня до чрезвычайности. Ахти, батюшки мои, говорю я сам себе с трепещущим сердцем, чтоб не вздурился бы он, окаянный! Но успокоиваюсь несколько, видя его хладнокровие, и заключаю, что он, конечно, не всю еще величину своей потери знает, однако, боюсь и смущаюсь духом. К вящему усугублению моего смущения, услышал я, что один из наших соседей, а именно г. Хрипунов хочет подписать апелляцию. Сие встревожило меня до чрезвычайности, я боюсь, чтоб чрез то не разрушилось все наше дело. Но секретарь говорит и уверяет, что это ничего. Сие поутешило меня несколько, я зову его к себе на водку и угощаю, а после обеда спешу уехать из жаркой и душной своей квартиры к другу своему Кузьмичу, чтоб навестить его в болезни и поговорить с ним обо всех тогдашних обстоятельствах и посоветовать обо всем нужном. От него ездил я два раза к Анисье Сергеевне, у которой было множество гостей и ей была до меня нуждица. Возвратясь на квартиру, заготовляю в Богородицк к своим родным письма, уведомляю их о своих обстоятельствах и замышляемой езде в степь, наконец, сказываю, что осталось только два дня до апелляционного срока, что оба сии дня для меня великой важности, и что от них будет зависеть, можно ли нам будет ехать, или не можно.
С одной стороны хотение Хрипунова подписывать апелляцию, а с другой — усматривание Рахмановым своей ошибки так меня в сей день настращало, что я, раздумавшись о том ночью и проснувшись на другой день, отчаивался почти в успехе моего дела. И как случился тогда ездок в наши края, то спешил написать еще письмо к своим родным и просить их, чтоб они письмо мое к г. Давыдову не спешили еще отсылать в Тулу, и что может быть я в степь еще и не поеду. Но не успело ободнять, как гляжу, идет ко мне от Рахманова человек и говорит мне: ‘приказали де Федор Степанович вам кланяться и просить вас, батюшка, к себе’. Сердце во мне затрепетало, когда услышал я неожидаемо сей зов, и я, чудяся и не понимая, за чем бы таким хотелось ему меня у себя видеть, подумал уже и сказал сам в себе: ‘ахти, уж не хочет ли он возвратить мне мои деньги и сказать, что он от намерения своего ехать в степь межеваться отступает и хочет подписать аппеляцию’. Однако, для, сокрытия смущения своего, человеку сказал: ‘хорошо, брат, как оденусь, тотчас и буду’. И действительно: тотчас начал спешить одеваться, и к нему поехал. При входе, я того и жду, и смотрю, что начнет он говорить о деньгах и апелляции, но, к удовольствию моему, вышло совсем не то. А Рахманов встретил меня уверением, что Хрипуновская апелляция нам ни мало не помешает произвести намерение наше в действо, поелику дело его не с нами, а с Пашковым связано, и до нас не касается, но что хочет он просить меня об одном дельце. ‘Что такое?’ спросил я с поспешностию.— ‘А вот что, сказал мне г. Рахманов, вы знаете нашу деревню Рахмановку или, как вы называете, Грибановку? не знаю, не ведаю, на что покойному батюшке угодно было поселить ее недавно — ни к селу, ни к городу — на самом конце ваших Болотовских дач, а давеча нечаянно увидел я на плане, что где она означена, что вплоть подле самой ей проведена черта Нащокинского звена, которое, как говорят, все почти ушло в твою нарезку, то у мужиков наших сей деревни не останется почти ни борозды из той земли, которою они тут владели и пахали, ибо вся она была в Нащокинском звене, и им даже и скотинки своей со дворов выпустить будет некуда, то прошу я тебя, братец, не можно ли тебе, голубчик, сделать мне одолжение и уступить нам несколько десятин, против самой сей деревни лежащих, а вместо их такое же количество взять у меня в другом месте. Я говорил уже о том с секретарем и другими конторскими и спрашивал, можно ли такой обмен нам сделать, и все говорят, что не только можно, но и всего при теперешнем случае легче и удобнее, если только оба мы будем на то согласны, и что нам нет нужды и ни какой делать сделки, а нужно только подать общее от себя в контору о том просительное доношение, так тотчас и велят нарезку на плане в сем месте переменить и сделать так, как вам угодно, и сие послужит лучше всякого акта. Итак, не одолжишь ли ты меня сим, братец?’ Все сие было для меня так неожидаемо, и просьба сия удивительна и поразительна, что я никак не в состоянии изобразить то состояние, в каком находилась в сей пункт времени вся душа моя. Тысячи разных мыслей возбудились в ней в один миг, и одна другой интереснее. С одной стороны вообразилась мне упоминаемая им деревенька его Грибановка и ее известное мне в натуре положение, и я ведал, что была она для всех наших Болотовских владельцев как чирей на глазу, потому что хватало-отец их поселил ее тут на краю наших дач нартом (sic) и усилием, и единственно только по ненасытной алчности своей к захватыванию себе во владение наилучших угодий и более земли и для преграждения нам простирать наши распашки далее в степь, и как тогда оставалась она действительно вовсе без земли, то и радовался было я, что самое сие принудит Рахмановых снесть ее на другое и отдаленнейшее от сего место и нас от ней избавит (что) впоследствии времени и принуждены были они наконец сделать), с другой стороны усматривал я тогда и то, что Рахманова смущала и озабочивала одна только сия его деревенька и частичка Нащекинского звена, прикосновенная к оной, и что в рассуждении всей прочей и главной своей потери, находился он все-таки еще во мраке и неведении, и потому что он и сам в натуре всего положения тамошних мест и протяжения всего Нащекинского звена никогда не ведал и не имел об нем ни малейшего понятия, и по самому тому в мнении своем ошибался, что все меня и радовало чрезвычайно, а с третьей стороны — легко я мог предвидеть и заключить, что упоминаемая им подача в кантору общего о сем обмене от нас доношения свяжет его по рукам и по ногам и совсем преградит ему путь к подписыванию апелляции, которой я всего паче страшился, то как мне ни не хотелось соглашаться уступать ему против деревни помянутой земли, но, по всем вышеупомянутым обстоятельствам и имея тысячу резонов во всем ему, а особливо в критическое тогдашнее время, угождать и тем его усыплять,— решился тотчас на все предлагаемое им согласиться, и в ответ ему сказал: ‘очень хорошо, братец, я с удовольствием соглашаюсь оказать вам сию услугу, и тем удостоверить вас в том, что я никак не хочу иметь с вами по соседству вражды и несогласия, а намерен всегда жить с вами мирно и согласно, и того же прошу и желаю от вас, словом, чтоб показать вам и более мое доброе к вам расположение, то, ведая как нужен вам и ваш Митрофанов пчельник, уступаю и оный вам на обмен’.
Рахманов мои вспрыгался почти от радости, сие услышав, ж приносил мне множество за то благодарений, стал тотчас спешить исполнением сего дела и говорить о том, как бы нам написать сие доношение. Но как надлежало наперед попросить о том судей, а тогда и назначить сей обмен чертами на плане и соображаясь уже с оным писать доношение, то и отложили то до свидания в канторе.
Сим возобновилась тогда моя надежда, и я с удовольствием поехал от него на квартеру, но, едучи мимо директора, заезжаю к нему и, прочитав у него газеты, еду к барону, у него нахожу толпу народа и превеликое собрание и показываю ему выдуманные мною разного рода печати из смешанных сургучей, и тем его удивляю, потом, уклонясь в уголок, прочитываю гамбургские получаемые им газеты, а обедать еду к городничихе, где и провел все достальное время того дня, а к вечеру, возвратясь на квартеру, располагаю примерно, как бы лучше написать нам помянутое доношение и пишу о том прожект.
Как непосредственно за сим наступил наконец и последний уже и самый важный апелляционный день, то ожидал я его со страхом и трепетом, а виденный мною в сию ночь страшный сон, будто бы хотел меня какой-то человек зарезать ножом, приводил меня еще в пущее смятение, и я предварительно ожидал уже в сей день чего-нибудь важного, или по крайней мере, неожидаемого. А сие и начало тотчас совершаться: не успело хорошенько ободнять, как гляжу, скачет ко мне сам директор. Странно сие было и необыкновенно. Господи! говорю я сам себе, за чем это? Но как он в самое то время в двери, то вскочив воскликнул я: ‘Ах батюшка Петр Иванович, добро пожаловать’. И прошу его садиться, но он, вместо того, говорит мне: ‘я к вам с просьбою, Андрей Тимофеич, у Николая Алексеича Нордштейна жена очень занемогла, сделай, батюшка, милость поедем к нему со мною, вы у нас и доктор, и лекарь, и лучше всех их! посмотрите, ради Бога, и помогите, если чем можно’. — ‘Извольте, извольте’, сказал я, усмехнувшись. Жванов мой рад, и тотчас подхватя и посадив меня с собою в сани, и полетел к Нордштейну. Дом сего именитого межевщика был мне хотя незнакомый, но с самим Нордштейном я имел уже случай познакомиться довольно. Болезнь жены его была в самом деле весьма странная, но я, заключая, что произошла она от простуды, напоил ее гораздо своим простудным декоктом, и оный, как я после услышал, произвел чудное действие, и г. Нордштейн был мною очень доволен. От него поехал я в контору. Там увидел, что Пашковым поверенным уже подписана была апелляция, а при мне подписал и Грушецкой или Хрипунова человек. Я трепетал всею душою, боялся, чтоб не подписал и Рахманов, которого апелляция была для меня всех страшнее. Он был тут же, но о том всего меньше помышлял, а звал меня в чертежную рассматривать план и согласиться как бы нам на оном примерно назначать, где бы мне ему, а ему мне в замен отдать и сколько земли. Я радуюсь, что он занимается мыслями о сем, но вкупе трепещу духом, чтоб не открылись ему при сем случае глаза и не узнал бы он и всей важности незнаемого им дела. Но изобразить невозможно, как удивился я, когда, по назначении карандашем того места, которое ему хотелось получить от меня против деревни своей Рахмановки, дошло дело до того, чтоб назначивать ему то место, где бы прирезать мне к нарезке моей толикое ж число десятин в замен из распашных его собственных земель, и когда он сам назначивает такое место, подле Нащекинского и мне достающегося звена, что я ажно ахнул, приметя из того явно, что он и по то еще время все еще был во мраке и неведении о всей великой потере земли из своего владения и все еще был в том мнении, что у него ничего не отходит, и что межа владения его назначена по Тарховскому дальнему ходу и был, к непостижимому удивлению моему, так слеп, что не заметил, что назначена она не по дальнему, а ближнему его ходу. Вот — пример, доказывающий, как худо молодым людям быть вовсе по планам незнающим и заниматься более одними картами, а о снискании других полезнейших сведений всего меньше стараться. Но как бы то ни было, но легко можно заключить, что я не замедлил согласиться на его указание, где тотчас карандашом и назначена было мне все следуемое взамен количество земли, чем мы тогда сие дело и основали, и осталось только получить согласие на то судей и писать полюбовную сказку и подавать ее при доношении. Со всем тем, помянутое недоразумение Рахманова все еще приводило меня в превеликое смущение, и как день сей далеко еще не прошел, то боялся я, неведомо как, чтоб он каким-нибудь образом в достальное время не узнал, или кто-нибудь не образумил бы его в этом важном деле, а потому и положил стараться последовать за ним везде, и досадовал, что дал слово приехать обедать к городничихе. Но как узнал, что Рахманов будет у барона, то после обеда тотчас и сам полетел туда же и, нашед его там, во весь день не отставал от него ни пяди, а занимался с ним разговорами о постороннем. Ввечеру барон наш очень занемог, и тогда и тут должен я был отправлять должность лекаря и лечить его чем знал. Наконец, все мы поехали от него к директору, тут сидели вечер, балагурили и ужинали, в продолжение которого раза три доходила речь до нашего дела, и чуть было чуть не открылась вся сокровенность. Сам Бог уже вступясь тому воспрепятствовал. Итак, мы, условившись с Рахмановым наутрие ехать к барону поранее просить о скорейшем отправлении межевщика, на том и расстались и по квартерам своим разъехались. Я, возвратясь в свою, не верил почти, что сей важный день прошел благополучно, благодарил неведомо сколько раз Господа, и только и твердил: ‘ну, слава Богу, и день прошел, апелляционный срок кончился, и главная опасность теперь вся миновалась’.
Но и в последующий за сим день во многом была работа Божеская и распоряжение дел невидимою рукою. Поутру не успел я одеться, спешу ехать поранее к Рахманову, надеясь верно застать его дома, но, хвать, его и след уже простыл, сказывают мне, что поехал он к Черневскому. Это меня и удивило, и испугало, ибо я того и смотрел, что он осмотрится и заартачится, я скорее и сам туда же и нахожу его все еще в мраке и просящего о скорейшем окончании дела. Поговорив тут, поскакали мы вместе к барону. Тут сказывают нам, что барон очень болен и никого к нему не пускают, но что за мною послан человек, которого видели мы встретившегося с нами в воротах. Меня свели в спальню, баронесса еще спала, я осматриваю больного, даю советы и вкупе прошу о землемере. Наконец, согласился и барон дать землемера и велел нам сказать о том Черневскому. Мы к нему, сказываем о согласии барона и говорим с ним о желаемом наши обмене земли, и Рахманов на свою голову о том его просит и кланяется, а мне не было резону и противиться тому. Г. Черневский снисходит на Рахманову просьбу и говорит, что необходимо надобно обоим нам подать от себя о сем размене полюбовную общую и самими нами подписанную сказку, и турит вас скорее ехать в кантору. Мы туда. Рахманов спешит и проворит делом, а я того еще более, но делаю то неприметным образом. Наконец, написали, подписали и подали, и тем как печатью дело утвердили. Бумага сия была великой важности, и я не сомневался, что она послужит, мне в пользу. Секретари и все трудятся о скорейшем производстве сего нового дела, однако, не успели все нужное по этому написать и отложили до утрева. Между тем, судьи осматривают на плане и апробуют нарезки. Тут опять все дело висело на волоску, и Рахманов явно доказал, что он и тогда еще ничего не видел и не усматривал. Спрашивает, но ему за меня и то отвечают, что надобно, он указывает пальцем, но совсем не туда и несет пыль и нелепицу. Конторские даже усмехаются его незнанию и говорят: ‘так, дескать, так’, а чего так, ничего так не бывало! Словом, он ж тогда все еще был в том мнении, что у него ни шага земли не отходит, а вместо того, отрезывалось отчасти мне, отчасти в казну целых 1,300 десятин. Вот какое странное дело! Истинно сам Бог затмевал ему по сие время глаза и Сам побуждал его утверждать ошибку свою помянутым доношением, и я только всему тому чудился.
За сим произошла остановка всему делу за землемером. Рахманову и мне, и самому барону хотелось, чтоб послан был Гаврила Кузьмин, а Черневскому того не хотелось, а услышали мы с неудовольствием, что ему хочется отправить снами Судакова, а за сим, в сей день и не положено было еще ничего, и мы принуждены были ни с чем и в недоумении о том разъехаться. Я поехал к барону, и нашедши его в жару, лечу его кое-чем и, отобедав у него, уезжаю к Иванову, там засадили меня поневоле играть в вист, и я должен был, в угождение их, просидеть за сил целый день и вечер. Наконец, ужинаем, резвимся, веселимся, сожигаем маленький фейерверк и тем оканчиваем сей день, и я возвращаюсь на квартиру в удовольствии, ибо шло все хорошо и ладно.
Настает за сим 15-е декабря и уже 55-й день пребывания моего в Козлове. В этот день, все бывшие происшествия были для меня сущею загадкою, ибо я не постигал к чему они все клонились, и думая, что может быть и их устрояла и располагала невидимая рука Господня, ожидал, что разрешит все время. Вставши, по обыкновению, очень рано, спешил я изготовлять почту и заготовленные сочинения свои для отсылки в Москву, для печати, занимаясь тем все утро. Потом поехал я к Рахманову, осматриваю у гусара его больную ногу, и увидя антонов огонь, даю совет, чем скорее его захватывать и лечить ногу. От него поехал к Черневскому лечить больную жену его, но ей уже полегчало. Я прошу его о деле, и он обещал в тот день окончить все,— от него поскакал я к барону. Ему также полегчало, и он дивился, для чего по сие время не исполнено всего по нашему делу. Оттуда скачу в контору, куда съехались уже все, но из судей был только один Черневский. Мы ждем милости Господней. Но что-то остановилось, и дело наше не подписывается. ‘Господи! что такое?’ говорим, и слышим, что остановилось за нерешимостию, кого послать из землемеров. Я упоминал уже, что Рахманова догадало просить Кузьмина, как проворнейшего из всех, и барон его и посылал, но Черневский, по какой-то злобе на него, никак того не хотел. Пошли споры и пересылки. Говорят вам, что хотят отправить с нами дурака Судакова, мы охаем ж не знаем, что нам с сим шутом и болваном будет делать, стараемся всячески сие отклонить, но ни что не успевает! Судья закарячился! Поехал секретарь к барону и повез к нему бумаги наши.
Между тем, по планам в рассуждении нарезки покупной и завладенной земли г. Беляевым в нашей Пандинской округе, вышел было опять спор от г. Салтыкова, но, по счастию, я, вошед в посредничество и разбирательство сего их спора, успел и оный прекратить и оставить их в удовольствии. Секретаря все дожидались очень долго, но не могли дождаться, и все ушли из канторы, но мы с Рахмановым остались еще дожидаться. Ждали, ждали, да и стали! Наконец, ждем пешком к директору обедать, куда приезжает к нам секретарь и сказывает, что барон определение о посылке землемера подписал, а прочие нет. ‘Экое горе, говорим, что делать: надобно ехать после обеда опять к Черневскому и просить?’ Находим у него землемера Буксгеведена, просящего, чтоб его послали. Черневский нам прямо и с клятвою сказал, что Кузьмина не пошлет. Все просьбы Рахманова не успевают ни мало. Нечего делать, возвращаемся ни с чем опять к директору и играем в карты, но и карты нейдут на ум, говорим опять о своем деле, думаем, советуем между собою и решаемся ехать к барону. Сидим у него вечер и сказываем, что судьи меньшие не хотят подписывать определение. Барон вздурился: хочет на своем сделать. Директор того еще больше хочет на своем поставить. Мы попались между ссорою их, досадуем, что за нас и по нечаянности так все вышло. Наконец возвращаемся опять к Иванову, играем и у него ужинаем, а тем и кончился сей бурный и хлопотливый и беспокойный день.
Наконец, наступает 16-е число месяца декабря. В оный находясь в совершенной неизвестности о том, чем оный кончится и что произойдет далее, одевшись поутру поехал я в контору и велел сделать достальную нарезку промененным землям и оттушевать оные. Сие тотчас было и исполнено. Оттуда приехал я к Рахманову узнавать, не знает ли он вновь чего, и вместе с ним свое горе мыкать, но ему столько ж мало было известно, сколько и мне. Вздумали послать проведать о секретаре. И как услышали, что он поехал к Черневскому, то решились и сами туда же с г. Рахмажовым ехать. Однако секретаря там уже же застали, а г. Черневский обрадовал вас, сказав, что он наконец, по просьбе барона, дело наше подписал, и поздравлял нас с окончанием оного.
Нельзя изобразить, как много оба мы обрадовались, сие услышав: обоим нам жизнь Козловская уже понаскучила. И как оставалось вам тогда помышлять уже о сборах к отъезду, то тотчас поехали мы благодарить барона. Посидев у него, проехали к Рахманову пить кофе, и где нас уже оный дожидался. Туда приехали также Иванов, Морозов, Буксгеведен и лекарь. Напившись кофе, мы разъехались врознь: я поехал в контору искать межевщика, но его там не застал, но попроворил, по крайней мере, указами. Тотчас были и те подписаны и готовы, ибо все старалися нам помогать. По возвращении на квартиру, приходил ко мне Николай Степанович, меньшой брат г. Рахманова, и посидел, потом был у меня и межевщик и я его поподчивал. Проводив его, пошел я обедать к Иванову, там засадили меня тотчас опять играть в карты, и день сей был мне и в игре счастлив, я выиграл более шести рублей. Но после обеда, бросив карты, спешил исполнить долг, и поехал благодарить второго члена, у которого я еще не был. Отблагодарив его и посидев, проехал к городничихе, там, напившись с лекарем чаю, поехал к барону, у него посидев, с ним распрощался и проехал к Иванову, от него ходил к Морозову, секретарю, и у него посидел и, поблагодарив, пошел опять к Иванову, а оттуда домой, где нашел купца Бородина и при нем уклал все свои книги и бутор и собрался в путь. Но как делать было нечего, то, простившись с Бородиным, пошел опять к Иванову, чтоб там ужинать, где услышал, что Рахманов мой, вместо того, чтоб спешить собираться и проворить делом, поскакал играть с приезжими, и проиграл 120 рублей. Между тем дело наше все шло своим чередом. Назначенный межевщик, будучи человек проворный, вертел и крутил всем делом, принимал, переписывал дела, собирали команду и отправляли. Наконец приехали и хозяева, я мы отужинав, распрощались со всеми. Рахманов положил ехать на другой день в обед, а я — с полуночи.
Сим кончился сей последний день ровно двухмесячного моего пребывания в Козлове, а сим окончу я и сие письмо мое, превзошедшее уже свои пределы и скажу, что я есмь ваш, и проч.

(Генваря 3-го дня 1811 года).

БОЛОТОВКА.

Письмо 246.

Любезный приятель! Ну, теперь откроется опять новая сцена, и умственному вашему взору представятся происшествия совсем другого рода. Вы должны будете воображением своим сопутствовать мне, ездящему и бродящему по лесам, по горам, по буграм и по полям, покрытым глубокими снегами, и взирать на новые мои труды, хлопоты, заботы и беспокойства. Но чтоб представить все оное вам живее, то прицеплюсь я к концу прежней нити моего повествования и простру оное далее.
Итак, препроводив помянутым образом в городе Козлове целые два месяца в беспрерывных суетах, заботах, хлопотах и беспокойствах и добившись насилу-насилу до конца дела моего по конторе, — решился я подвергнуть себя трудам и беспокойствам новым, необходимо сопряженным с тем неблизким путешествием зимним, в которое положил я непременно отправиться. Отъезд мой воспоследовал действительно на другой день, случившийся 17-го декабря, и задолго еще до света. Но как ни рано мы с квартиры своей выехали, но, едучи мимо двора, где жил друг мой, Яков Кузьмич, не мог я того сделать, чтоб к нему не заехать и с ним не проститься и не поблагодарить его за все его себе услуги, ласки и благоприятство. По счастию, нашли мы его уже вставшего и от болезни своей поправляющегося. Итак, посидев у него немного минут и поговорив обо всем и простившись, пустились мы в свой путь из города.
Ночь была тогда самая темная и стужа презельная, а потому и неудивительно, что не успели мы выехать из Козлова и выбраться в степь, как в темноте и сбились с большой, занесенной почти совсем и неприметной дороги и заехали далеко в сторону. Узнав, наконец, по приметам, что мы не туда едем, стали мы в пень и не знали, куда ехать далее и какую избирать нам из попадающихся нам дорог многих. Но, по счастию, услышали мы впереди собачий лай и, заключая, что тут надобно быть какой-нибудь деревне, на оную и пустились. Мы, и действительно, скоро после того приехали к одному, совсем нам незнакомому селению, и рады были, что до оного добились. Но тут новое напало на нас горе: не можем никого убедить взять на себя труд выпроводить нас на большую Тамбовскую дорогу: никому не хотелось расстаться с теплом и на стуже зябнуть более получаса, принуждены мы были стоять, покуда нашли нанять одного знающего проводника, который и вывел нас на путь истинный.
Тогда старались мы все потерянное время заменить скорейшею ездою, и ехали так скоро, что со светом вдруг успели доскакать до Двориков, отстоявших за 33 версты от Козлова. Тут, покормив лошадей и пообедав по-дорожному, пустились мы в дальнейший путь и продолжали оный с такою поспешностию, что в тот же еще день, хотя в прах перезябнув, но успели доехать до Тамбова, где, вместо того, чтобы скорей обогреться, принуждены были опять с полчаса стоять на улице и зябнуть на стуже, покуда могли отыскать себе квартеру, которую хотя и нашли наконец в харчевне, но такую, которой были мы и не рады: проклятая, была так холодна, что я принужден был спать на печи, да и там едва согрелся.
Переночевав кое-как, встали мы опять очень рано и задолго до света. Тут почувствовал я превеликую боль в плече, беспокоящую меня крайне. И как не трудно было заключить, что произвел ее пронзительный холодный ветер, дувший мне влево с боку моей повозки, то за нужное почел, прежде выезда из города, заслать в аптеку и купить в ней ромашки и камфары, которых со мной тогда не случилось, и кои нужны были для недопущения усилиться боли. Аптеку нашли, но сколько ни стучались, но не могли ни кого достучаться: все спали еще глубоким сном в городе. Подосадовав на то, но, не хотя долго затем мешкать, принужден я был предать плечо свое на произвол судьбы и велеть пускаться в путь. Ехать нам было хотя опять очень темно, но, по крайней мере, не могли сбиться: по всей дороге и по полям и в лесу были кошелки, и они нам служили провожатыми. Итак, мы со светом вдруг прилетели в село Рассказово и остановились кормить в тамошней харчевне, которая одна только и была в сем огромном селении, да и та прескверная, чадная и беспокойная, но на дороге до того ли, чтоб разбирать,— мы и той были рады.
Не успели мы отпрячь лошадей и сколько-нибудь отогреться, как поднялась такая страшная метель, что никак не можно было далее ехать и пускаться в нашу обширную степь, а особливо к ночи: тут не было ни кошелок и ни каких других примет, и всего легче можно было сбиться с дороги и в степи погибнуть. Думали, думали, горевали, но принуждены были решиться остаться ночевать в Рассказах. В самое то время глядим, скачут к нам и оба наши Рахмановы с межевщиком и пристают в той же харчевне. ‘Добро пожаловать’, говорю я им и радуюсь, что с ними, по крайней мере, будет не скучно. ‘Что, братцы, спрашиваю, какова погодка, и можно ли ехать далее?’ — ‘Куда тебе, отвечают они, без смерти смерть, мы и сюда на силу доскакали’.— ‘Да как же нам быть?’ спросил я.— ‘Да ночевать здесь, да и только всего’, отвечали они.— ‘Конечно, говорю я, другого нечего делать, но квартирка-то, братцы, видите, какая скверная, грязная, мокрая, холодная и дурная, в прах мы все тут иззябнем и обеспокоимся’.— ‘Ну, что ж делать, сказал Рахманов, так уже и быть’. Но межевщик подхватил: ‘постойте, ребята, у меня здесь есть поп Егор знакомый, и у него светлички изрядные, не послать ли мне к нему и не поможет ли он в нашей нужде и горе? не пригласит ли к себе?’ — ‘Хорошо бы это, и очень-очень недурно’, воскликнули мы все. Тотчас наряжается к попу посланник, а между тем садимся за стол и начинаем подорожному утолять свой голод, всем нам уже не до разборов, а едим что случилось с собою и что нашли у харчевника. Мы не успели еще отобедать, как глядим, и сам отец Егор в двери и убедительно просит нас всех переехать к нему в дом ночевать, сказывает нам, что у него есть особая теплая светлица, и что нам в ней будет спокойней, мы тому рады, тотчас соглашаемся, благодарим его, и пошли того ж часа с ним вместе, ибо дом его был недалеко, а повозкам велели переезжать после себя. Поп нам рад, а мы рады тому, что нашли у него преспокойную для себя, особую хату. Тотчас за нами приехали и повозки наши. ‘Ну, ребята, говорим мы своим людям, носите постели и все и все сюда, и принимайтесь за самовар, а ты, брат, сказал Рахманов своему повару, принимайся-ка за свои кастрюли и изготовь нам получше ужин, я чтоб мы все не были голодны’. Чрез несколько минут самовар и проявился на столе. ‘Ну, ребята, говорим мы между собою, давайте пить чай и отогреваться оным’. Была с нами и французская водочка, ну-ка мы затевать и пуншик и поить им межевщика с хозяином нашим, а мне отыскали мою трубочку, я ну-ка курить и запивать чайком и напился досыта. По снятии самовара, говорю я сотоварищам своим: ‘ну, что ж, братцы, станем мы теперь делать, до ужина еще долго, и так сидеть скучно?’ — ‘Всего бы лучше, сказал на сие Рахманов, заняться картами, но вот беда, что ни ты, ни брат в банк не играете, а Гаврила Алексеевич и ни в какую’.— ‘Постойте, ребята, воскликнул я на сие: не хотите ли играть в реверсис, это игра такая, в которую все мы играть можем, и навеселимся, и нахохочемся довольно, а при том и совсем незадорная и неубыточная’. — ‘Хорошо б! сказал на сие младший Никодаи Рахманов, но мы об ней и не слыхивали и никто из нас ее не знает’. — ‘О, что касается до этого, то, сказал я, так я вас в один миг ей научу, она совсем немудреная и всякому тотчас ее понять можно’. — ‘Ну хорошо, братец, сказал старший г. Рахманов, поучи ты нас оной, я охотно хочу ее видеть’. И тотчас тогда проявились на столе карты, отыскали тарелочку, а вместо марок употребили самые мелкие медные деньги и я, ну, их учить и рассказывать все правила, при игре сей наблюдаемые. Как все они люди были умные и понятливые, то в миг и повяли они ее, и не успели игры две сыграть, как сделались уже и мастерами в оной! А тогда и пошли у нас смехи и хохотанья. Всем им она отменно полюбилась, и межевщик только я твердил: ‘ай, квинола! (?) а ведь игра прямо веселая и на что ее лучше!’ Словом, весь этот вечер провели мы очень весело и за игрою своею и не видели, как прошел он. Между тем изготовили вам сытный ужин, и мы, наевшись и напившись, полеглись повалкою на полу спать, имея притом удовольствие услышать, что и метель наша утихла, и что сделалось темно.
Наутрие поднялись мы таки довольно рано. И пустившись в путь, доехали до пределов нашей Павдинской округи, и тут разъехались врознь: Рахманов поехал прямо в свое Калугино, а я — в свою Болотовку, куда и успел доехать еще в двенадцатом часу, и рад был, что нашел у себя хоть невзрачную и некрасивую, но теплую и спокойную белую светличку. Прикащик мой выбежал меня встречать и не успел услышать от меня, на чем и как решилось наше дело и за чем я тогда приехал, как вспрыгался от радости и не верил почти сам себе, что это он слышит, а особливо не мог надивиться он недогадливости Рахманова и надседался даже со смеху, как я рассказывал ему все происходившее у нас. Однако, я ему подтвердил, чтоб он до поры, до времени ничего о том не говорил и не сказывал. Далее чудился он тому, что хотим мы землю межевать зимою, что казалось ему со всем невозможным делом. ‘Молчи! говорю я ему, это не твое уже дело будет, и можно, а ты делай только то, что я тебе приказывать стану!’ — ‘Хорошо, сударь, отвечал он, я готов исполнять приказания ваши, но боюсь чтоб не вышли у нас вздоры и чтоб не взбунтовали наши соседи, да и сам Рахманов чтоб не взбеленился и не вздурился, как узнает, сколько у него земли отходит, и теперь нельзя уже ему не узнать того’.— ‘То так, говорю я, однако поглядим и посмотрим, что будет, а между тем вели-ка ты скорее заготовлять межевые столбы и скажи мне, что у вас здесь делается и происходит’. — ‘Столбы, сударь, тотчас поспеют, отвечал он, а мы только что изготовили к отправлению в Богородицк к вам обоз со столовым запасом’. — ‘Ну, это хорошо, сказал я, блого кстати мне отписать к домашним своим туда письма’. В самое сие время в двери ко мне наш приходский поп Александр, с которым мы вместе и отобедали и весь день проговорили. Он дивился также тому, что мы хотим межевать зимою, и опасался также, что[б] не вышло каких вздоров ох тамошних глупых и безрассудных соседей, а я не столько опасался сего, как страшился той минуты, в которую узнает Рахманов всю свою ошибку и недогадливость, и занимался уже мыслями о том, что мне ему тогда говорить и чем его успокаивать.
Поп просидел у меня до самого вечера, а сей проводил я в судаченье с своими о предстоящем межеванье и в писании к родным своим писем. Сих уведомлял я о своем приезде в свою степную деревню и обо всех обстоятельствах и заключил тем, что не знаю еще, как пойдет наше дело, и не могу ничего сказать о том, долго ли я тут пробуду.
На другой день после сего все утро провел я в совещаниях и разговоре с своими о межеванье, а потом поехал к Рахмановым в Калугино. Там нашел уже приехавшую межевую команду и межевщика, отправляющего в наш уездный город своего помощника за исправником, а солдат по разным деревням за поверенными и понятыми, ибо без всех сих людей к межеванью приступить было не можно. Рахмановы были мне очень рады, я нашел их живущих уже в новом, порядочном и довольно большом доме, а не в таких маленьких хоромцах, в каких живал отец их. И как после обеда поднялась опять кура, то не пустили они меня от себя, а уняли ночевать, чему я был я рад, ибо хотя до жилища моего не далее было верст шести или семи, но в такую дурную погоду и к ночи ехать мне не хотелось. Чтоб веселее проводить время, а особливо вечер, то засели мы играть в карты и опять в реверсис, который им очень полюбился. Итак, было у нас много смехов и хохотанья и довольно весело, а мне тем паче, что дело мое все было на старом, и Рахманов все еще не усматривал своей ошибки, хотя всякой час твердил Нащекинскую землю и Тархов ход и был все еще в том мнении, что у него ничего не отойдет земли.
Как кура и метель не только не унялись в ночь, но продолжались и во весь последующий день, то господа Рахмановы, особливо меньшой, полюбивший меня отменно, унимали меня пробыть у них и сей день весь, а поелику мне было хорошо, то и сам я домой не тянулся и охотно на их просьбу соглашался и остался еще у них ночевать. В сей день приехал к нам Тараковский, а потом Беляев. Сей последний только что прискакал тогда из Козлова. У него были также купленные земли, но как он во время решения нашего дела не прилагал о получении оных ни малейшего старания, то конторою были они как-то и пропущены. А тогда вздумалось ему, упустя время, иттить в лес по малину и их отыскивать и доставать. Он бросился в кантору, и, как думать надобно, сунул там большой кусок в руки, ибо привез с собою к межевщику письма, в которых писали к нему, чтоб он переменил нарезку на плане и поместил и ему проданную землю. Но межевщик усмехнулся только и ему сказал: ‘государь мой, этаких дел по приватным письмам не делают и мне сего никак сделать невозможно, а разве привезете вы ко мне формальный указ о том из конторы’. И с тем его отпустил. Все начали смеяться тому, по его отъезде, но меня обстоятельство сие весьма озаботило и смутило, и я боялся, чтоб мне не вышло оттого какого-нибудь помешательства. Итак, и сей день препроводил я в совершенной о судьбе своей неизвестности.
В наставший после сего день все утро провели мы в балагуренье и игрании в карты, а межевщик в делании нашего плана. В обед возвратился из Кирсанова помощник, с известием, что вслед за ним хотел приехать и исправник, также возвратился и один солдат, посыланный за поверенными. Перед вечером поехал я домой, и едучи мимо ворот деревенского соседа моего, старика Тараковского, завернул к нему, чтоб уговорить его услужить чем-нибудь межевщику, но как у него случилось тогда множество гостей, и все они были подгулявши, то и нельзя было о том с ним говорить. Что касается до нашего дела, то оно было все еще на прежнем основании, и Рахманов, все еще помрачен был тьмою и неведением. Между тем, поверенный мой и крестьяне бродили в сей день но степи и отыскивали по Нащекинскому рубежу подлинные межевые ямы, ибо столбов не было уже ни одного, и все они были в претекшие многие годы растасканы, и я, по возвращении своем ввечеру домой, нашел их в прах перезябшими и измучившимися до бесконечности. Но, по счастию, проходили и промучились они не по-пустому, и все ямы отыскав, позаметили их тычками, за то и сказал я им большое спасибо.
Не успел я поутру на другой день напиться своего чаю я, присев немного, пописаться, как гляжу — едут ко мне гости: сосед мой, г. Тараковский и вслед за ним и г. Беляев, Иван Авксентиевич. Я. принимаю их с обыкновенною ласковостию и стараюсь занять их кой-какими разговорами о постороннем. Но у них на уме более наше межеванье, и я в рассуждении и оного и кое-как их поубаил и поуспокоил. По отъезде же их от меня, сажусь в сани и скачу опять к Рахмановым. Сих нахожу я совсем уже в другом положении, ибо завеса начинала уже подниматься и они узнавать странное и страшное для себя и такое дело, которое они себе и не воображали,— однако, все еще не довольно ясно усматривали всю истину. Произошло сие, как думать надобно, от того, что как в минувший день поверенные и мужики мои бродили по степи, отыскивали и замечали ямы, то случилось то увидеть его крестьянам и донести господину своему о том, что наши обходили и заметили всю их находящуюся в Нащекинском звене землю, и спрашивали у него, неужели отойдет от них вся земля оная. Сие натурально долженствовало смутить тогда весь дух в господине Рахманове, и все мысли его привесть в такое замешательство и расстройку, что он не знал что и думать, и гадать, и находясь в сем смущении неописанном, начинал между разговорами сам мне признаваться, что у него в Нащекинском звене есть владение. Сие поразило и смутило и самого меня, но я имел столько еще духа, чтоб сказать ему: ‘а как же, братец, неужели ты сего до сего времени не знал, а кажется ты сколько раз видел и рассматривал план и читал определение, как бы тебе, кажется, давно не усмотреть и не знать того!’ — ‘То-то и дело, сказал он, качнув головою и сам на себя негодуя: кабы знато было да ведано, так не то бы может быть было!’ — ‘Ну, сказал я на сие, хотя я и не знаю, что бы такое могло быть иное, но то, по крайней мере, знаю, что ежели и отойдет из владения вашего сколько-нибудь земли, так, по крайней мере, не я тому причиною, и ты, пожалуй, братец, на мой счет не относи того и не думай никак, чтоб произошло то по каким-нибудь моим проискам и домогательствам. Этого совсем не бывало, и я в сем пункте совсем ни мало пред тобою не винен, а всему тому виноват злодей Пашков: его, проклятого, догадало отмежевать себе всю сию землю на имя Нащекина, которую отмежевку конторе никак уничтожить уже было не можно, а что мне она теперь достается, тому причиною совсем уже не то, а жадность Пашкова и то обстоятельство, что он во всех купленных землях замежевал себе множество излишней земли, и как их все от них отчислили и их сдвинули, то и опросталось тем звено Нащекина, из которого мне и другим покупщикам и намерили, и это пришло уже само по себе и случайным образом, по необходимости и без всякого нашего о том домогательства, да инако и быть уже не могло’.— ‘Да, да, подхватил он, слышал я тоже и от Гаврилы Алексеевича: но… но’… В самое сие время подошли к нам другие и помешали нам далее продолжать сей важный разговор.
Сим образом старался я всячески его поубаить, но из последних его неоконченных слов и сказанных ‘но, но…’ — заключил я, что все слова мои его далеко еще не успокоили, и подозревал, что на уме у него есть что-нибудь не даровое против меня, а сие подозрение и увеличилось, как он вскоре после стал говорить, что опасается он, чтоб Караваенские, узнав все дело, не сделали бунта и не помешали бы ему отрезать свою дачу по Коширке от нашей общей округи, и потому, будто бы для сего собственно, стал меня просить, чтоб я допустил его наперед отмежеваться от Караваенских земель, а там бы уже межевал свою землю. Неожидаемая сия просьба проникла в один миг сквозь всю мою душу, и я тотчас усмотрел, что это был финт и затеянный единственно для выиграния времени, для скования против меня какого-нибудь злого кова, а потому и не хотел никак, не смотря на все их уговариванья и просьбы, на то согласиться, но представлял им тысячу справедливых резонов, понуждающих меня спешить своим отмежеваньем. Словом, сколько все они меня ни убеждали, но я остался непреклонным и радовался тому, что, по крайней мере, межевщик не мешался в наше, во весь вечер продолжавшееся, прение и сидел только молча. Вскоре потом пошел он со старшим Рахмановым в баню, а мы с меньшим братом занялись безделушками, и как он охотник был до рисованья и во всех отношениях и умнее, и добронравнее, и любопытнее был старшого брата, то учил я его на досуге рисовать вилками картинки сквозь бумагу. Что у межевщика с Рахмановым происходило и говорено было в бане, того уже не знаю, а только старший брат пришел оттуда очень смутен и туманен.
Как вскоре за сим накрыли на стол и мы поужинав пошли все спать, и в спальне их, где нам постланы были всем постели, случилось быть на сей раз очень холодно, то я очень долго не мог заснуть, сперва от того, что долго не мог согреться, а там от того, что раздумался о происшествиях сего дня и обо всех тогдашних обстоятельствах и критическом моем положении. С одной стороны, подозрение мое о замышляемом Рахмановым против меня каком-нибудь кове, увеличивалось отчасу более и, по многим его словам, не имел я уже в том никакого сомнения, с другой — не весьма уже надеялся на все благоприятство ко мне межевщиково, а начинал уже по некоторым словам его подозревать, что едва ли и он не имеет в заговоре против меня какого соучастия. Человек сей, при всей его наружной приверженности и благоприятстве ко мне, не совсем мне нравился: был он самая проворная и хитрая особа и походил во всем более на лукавого иезуита, нежели на доброго и простодушного русака. С третьей — знал я довольно все плутни, шильничество и мытарства, делаемые межевщиками, и какие могут они, ежели захотят, строить каверзы, а особливо такие проворы и хитрецы, каков был сей. Далее приходило мне на мысль и то, что хотя он в прение наше и не мешался, а сидел только ничего не говоря, но что у него на уме было, того неизвестно. Может быть, говорил я сам себе, он в самое то время выдумывал средства к сделанию Рахманову какой-нибудь в предосуждение меня помощи, и почему знать, не задобрен ли он был уже от него и не убежден ли держать более их сторону, нежели мою. Кроме сего, знал я и признавался сам себе, что хотя я и не соглашался дать волю межеваться Рахманову наперед, но все мое противоречие ничего не значило и было сущими пустяками, ибо зависело то совсем не от меня, а от воли межевщиковой и кого он наперед межевать захочет. Далее помышлял я, что отлагание межеванья моего в долгий ящик может не только меня задержать и принудить долго жить в скуке, в своей мурье, но в случае сем всего легче могут произойти от соседей моих и Караваенских, у которых также земли много отходило, споры и разные каверзы, могущие наделать мне множество пакостей и остановок. А все сие приводило все мысли мои в такую расстройку и замешательство, что я долго обо всем том и о способах к отвращению всего того думал. И как по всем обстоятельствам находил, что тогда дорога была для меня каждая минута, и от ускорения межеваньем зависел весь успех моего дела, и что мне необходимо нужно было тем поспешить и достигать до того всеми возможностями,— то решился я, в случае нужды, взять на помощь себе обыкновенную денежную молитву и, не жалея денег, заткнуть межевщику пасть и заставить его тем плясать по своей дудке, ибо ведал из опытности, что орудие сие может сильнее всего действовать. Что делать? мыслил и говорил я тогда сам себе, сие хотя и доставит мне новый убыток, но как получу землю во владение, так она мне все мои убытки в один год, или в два возвратить может. А с сими мыслями и расположением я и заснул.
Наступивший за сим день был тот, в который поднялась, наконец, или исчезла вся завеса, закрывавшая до того глаза Рахманову, и он узнал всю величину своей потери и всю важность своего недосмотрения. Не успели мы встать я напиться чаю, как — гляжу — тащит Рахманов копию свою с определения и просит землемера, чтоб вместе все оное вновь прочесть и спустить (sic) с планом, и чтоб он ему все яснее растолковал по плану. Итак, засели все мы за стол, стали читать вслух с расстановкою и все нужное рассматривать на плане, и я думаю, что г. Рахманов впервые тогда читал его с надлежащим вниманием и, при помощи общего нашего с межевщиком толкования, понимал все дело. Не можно изобразить, в каком душевном смятении и состоянии он был в ту минуту, когда открылось уже все и все и он узнал, сколь велика была его оплошность. Лицо его то бледнело, то краснело, то багровело, и он только что кусал себе губы, неприметно вздыхал, сам на себя досадовал, но всячески уже старался пред нами сокрывать стыд свой и, в прикрытие оного, говорил, что теперь видит он и сам, что все так, как мы говорили, но как земли, от него отходит пропасть из владения, то, натурально, ему очень ее жаль. ‘Но так уже и быть!’ сказал он наконец, и тем дело сие повершил.
Я рад-рад был, что дело сие кончилось и что обоим вам с межевщиком удалось, наконец, его удостоверить в том, что причиною тому совсем не я, а всему злу производителем был Пашков своим Окоровским межеваньем, и что, по самому тому, ему досады иметь на меня за сие зло не за что. Итак, по-видимому, и остались мы по-прежнему друзьями и приятелями, однако, я не совсем наружности сей верил, а имел причину все-таки иметь опасение. И что я в мнениях своих не обманывался, то и оказалось в скорости.
Едва только мы все сие кончили, как и подступил к межевщику помощник его с вопросом, куда прикажет он посылать за рабочими, и какое назначать им место? И межевщик тотчас назначил к тому Рахманову деревню Каширку. Слово сие кинуло меня ажно в жар: как смутился я, сие услышав. А! а! вижу я, что это значит, подумал и сказал я тогда сам в себе, вот догадка моя и совершилась! И как легко я мог заключить, что наступила минута самая критическая и что мне не надлежало терять ни одного мгновения ока, а ковать железо, покуда оно было еще горячо,— то, изъявив на лице своем крайнее смущение и огорчение, подошел к межевщику, подавил ему неприметно руку, так что он догадался, что я хочу поговорить с ним наедине и пошел сам в другую комнату. Межевщик, будучи человек догадливый, тотчас увернулся вслед за мною в спальню, а я, схватя его за руку, и без дальних окольничеств, ему сказал: ‘пустое это ты затеваешь, Гаврила Алексеевич, и послушай-ка: я, по всему твоему ко мне благоприятству, почитал тебя себе другом, итак — неужели я обманулся в этом мнении о тебе, и ежели нет, то докажи мне свою дружбу, отмежуй меня наперед и будь уверен, что без благодарности от меня не останешься за то, и уверяю тебя, как честный человек, что услужу тебе таким куском, какова ты верно от Рахманова не получишь,— пожалуйста, одолжи меня тем!’ Сказав ему сие, подал я ему руку, а он, только покраснев в лице, мне сказал: ‘хорошо, изволь!’ И тотчас от меня брызнул. Чрез минуту потом подхватил он за руку Рахманова и повел его для такой же тайной конференции в спальню. Что они там говорили, того уже не знаю, но говорили что-то долго и видно — межевщик его уговаривал к согласию, что межеваться наперед мне, ибо не успели они выттить оттуда, как межевщик, кликнув помощника, сказал ему, что он намерение свое переменил и чтоб посылали за работниками и велели явиться им в Болотовку. Сие меня обрадовало, и надежда моя начала возобновляться. Межевщик, отвернувшись опять, сказывал мне, что Рахманов неведомо как досадует сам на себя, что прозевал столь важное дело, но я-де его убаил и доказал что пособить тому уже нечем и его поуспокоил. Я благодарил втайне моего Бога и не смел еще верить, чтоб желаемое совершилось. К обеду подъехал к нам один из тамошних помещиков г. Ржавитинов, а после обеда молодой Тароковской, но я, почувствовав, что спавши в холодной комнате попростудился, а к тому ж, желая сделать разные приуготовления и наряды, не стал долго медлить, а поехал домой, и ввечеру напился своего декокту и тем простуду свою уничтожил.
Все сие происходило накануне уже самого праздника Рожества Христова. И как в оной межеванью быть было еще не можно, то, между тем как люди ходили к заутрени и к обедне, занимался я все утро дома другими делами. Я послал поверенного своего вымеривать ложечные вершины, дабы нам так нарезку сделать, чтоб было безобидно моим деревенским соседям и не могло произойтить дальнего спора. Поверенный мой исправил коммиссию сию очень хорошо и сделал мне всему абрис. Дождавшись его и отправив мужиков в степь разрывать в снегу ямы, поехал я обедать к Рахмановым и насилу застал у них обед. Рахмановы были мне рады, однако можно было приметить, что были они сумрачны. Но дело шло своим чередом: перед вечером собрались, забрали все нужное и поехали все ночевать ко мне в деревню. Тут постарался я всех их угостить как можно лучше, и, между тем, как приготовляли, как умелось, добрый и сытной ужин, ну-ка я их поить чаем и, тех кто пил, пуншем у другими напитками, которыми позапасся я в Козлове, а потом, ну, играть в карты, шутить, балагурить, и весь вечер провели весело и с удовольствием. Наконец, по[т]чевал их ужином, и все были им и угощением моим довольны, все сделались друзья и братья и полеглись наконец повалкою на полу спать.
Наконец наступило 26 число декабря, в который день начало желание мое совершаться, и тянувшееся слишком 20 лет дело приходить к окончанию. В оный, не смотря на тогдашние праздники, положено было учинить межеванью нашему начало, и в сей день вырезать ближние 100 десятин мне в чрезполосном нашем владении и в земле дачной. Господа тамошние мои деревенские соседи: Тараковской, Язвинцов, Беляев и Молчановы вздумали было калякать и спорить. Но мы смеялись только пустым их разглагольствиям и поговоривши дело свое, приехав на Лесное-Ложечное, благословясь начали. Тут особливого примечания достойно было то, что на самом том месте, где надлежало поставить нам первый межевой столб, получили мы известие такое, которое заставило меня от радости плакать. Привезены были письма к Рахманову, которыми уведомляли, что, наконец, после продолжительной, кровопролитной, самой трудной и многих миллионов нам стоящей осады, город Очаков пал и на Николин день взят был нашими войсками приступом. Порадовавшись тому и врубивши в землю первый столб, пошли мы межевать по снегу далее. По особливому счастию, от бывшего незадолго до того дождя и последовавшего за ним жестокого мороза, вся поверхность тогдашних глубоких снегов так окрепла и сделалась тверда, что нам можно было ходить по ней, как по мостовой, и случилось сие как нарочно в пользу нашу, ибо без того не можно б было никак межевать. С другой стороны, день случился красный и ясный. Итак, в несколько часов мы сию маленькую дачку и отхватали. Причем не могу и поныне без некоторого душевного удовольствия вспомнить, как мы с любезным Николаем Степановичем, перелазивая чрез глубокое Лесное-Ложечное, утопали несколько раз в снегу, как, подавая руки, таскали друг друга из оного и как тому хохотали и смеялись. Взлезая в теплых сапогах и отягчен будучи шубами по глубокому снегу на гору очень крутую, выбился я на полугоре совсем из сил, и так, что принужден был на полугоре сесть и против солнца на снегу отдыхать, и не помню, чтоб когда-нибудь я с таким удовольствием отдыхал как тогда тут. Соседи наши, видя, что их не слушают, с досады уехали от нас прочь, да и мы довольно поозябли. Я затеял было взять с собою большой чугунный котел с жаром для обогревания рук, но — такая беда, что возить его с собою было не можно, ибо наст хотя людей на поле поднимал, но лошади проваливались и ехать на них целиком был сущий мат.
Дачка обмежевалась тут мне очень хорошая, и я, любуясь ею и ее выгодными угодьями, замышлял уже поселить на ней подле Ложечного со временем особую деревеньку. Кончивши дело, возвратились мы домой, где дожидались уже нас присланные от господ Тараковского и Язвинцова звать нас к ним в гости, куда, напившись чаю, Рахмановы тотчас и поехали, а мы с межевщиком за ними, и были сперва у Язвинцова, Авраама Родивоновича, а потом у Тараковского, где у них были с межевщиком тайные против меня переговоры, ибо они всем снисхождением моим были недовольны. Но дело было уже сделано, то я мало уже тем беспокоился. Наконец, все возвратились ко мне и, отужинав, опять у меня ночевали.
В последующий день положено было начинать разрезывать Нащокинскую дачу и отмежевывать мне из ней проданные мне 1,250 десятин. Итак, поутру все мы поехали в лежащую подле ней, прежде упоминаемую мною, Рахмановскую деревеньку Грибановку, и собравшись начали свое дело. В самое то время поднялась превеликая кура и метель. Господи! как я испужался, ее увидев, ибо думал, что межевать нам никак будет не можно. Однако, кое-как мы, не смотря на всё, пошли, а Рахмановы, за метелью, остались тут в своей деревеньке. Но, правду сказать им и неприятно было иттить и смотреть, как отмежевывали мне бывшую во владении их землю! Шли-шли, пришли к вершине. Тут более часа не могли отыскать в сугробах ямы, принуждены были посылать промеривать, а сами от стужи и замети согреваться за стогом сена. Потом, поставив столб, пошли далее и, отрезав променную землю, дошли до земли Караваенской. Тут также не нашли ни столба, ни ямы и принуждены были остановиться и отложить дальнейшее межеванье до утрева. От сего места до Грибановки было уже несколько верст. И как на лошадях ехать не было никакой возможности, то везли нас с межевщиком уже люди на себе, посадив нас на дровни, чему мы надселись хохотавши. Нас привезли уже ночью в Грибановку, а оттуда в мою деревню и того еще позднее, но тут ехали мы уже все на лошадях, по дороге. Там нашли мы у себя гостя, г. Семенова, были еще и господа Курдюковские, дворяне, но без нас, а при нас приехал еще г. Баульский, старинный мой знакомец. И как был он человек весьма умеющий шутить, то проговорили, прошутили и просмеялись мы весь вечер, и было нам очень не скучно, а, наконец, поужинав и ночевали.
Поутру, на другой день, продолжаемо было межеванье. Начали от Грибановки и пошли в другую сторону и обошли много, и почти всю мою покупную дачу. С нами во все утро ходил г. Беляев, Иван Аксентьевич, и обедал с нами на степи, где сугроб должен был нам служить столом, а епанча вместо скатерти. Что ж касается до еств и напитков, то было их довольно: всем тем мы не позабыли запастись с избытком. По счастию, погода в сей день была умеренная, но туман превеликий. Мы обмеркли на степи, растеряли было людей и не знали что делать. Часа два стояли мы ночью на степи, дожидались посланных людей промеривать одну линию и не могли никак дождаться. По счастию, отыскали нас наши повозки. Мы рады были, добившись оных, и как до двора ехать было около 12 верст, то приехали мы уже очень поздно. Тут приехал к нам г. Беляев и был еще Салтыков с Тараковским молодым. Мы просидели и проговорили долго и поужинав распрощались с ними и ночевали с межевщиком уже одни, ибо Рахмановы поехали ночевать домой, чтоб готовить для межевщика квартиру в своей Каширке.
По наступлении в следующий день утра, приехал к нам г. Заводцев, знакомец землемеров, стряпать за г. Иванова, обер-секретаря сенатского, у которого была тут также купленная дачка и назначенная к отрезке из Нащокинского звена. И как нам за ним мешкать не хотелось, то и он поехал вместе с нами на межу. Поелику мне домежевывать оставалось очень не много, то и кончили мы мое межевание скоро. Тогда межевщик пошел далее, а меня отпустил. Итак, возвратился я в свою деревню, получив наконец свое желание против всех чаяний и ожиданий и приносил Богу моему наичувствительнейшее благодарение за неизреченную к себе от Него милость, и находился в неизъяснимом от того удовольствии.
Пообедавши, осматривал я гумно и лошадей, и достальное время сего дня, который был уже 29-го декабря провел один дома, а межевщик, между тем, продолжал межу нашей округи мимо Караваина и поехал ночевать в Коширку. Говорили было и мне, чтоб я приехал ночевать к ним туда же, но как ехать было более 15-ти верст, то мне не захотелось, и я, отговорившись недосугами, ночевал дома.
В следующее 30-го числа декабря пробыл я весь день до вечера дома, переписывая и раскрашивая кое-что. Но, по привычке быть с людьми, скоро мне скучилось. Я обещал приехать ночевать в Калугино к господам Рахмановым, куда хотел быть и межевщик, который в этот день утверждал межу между Кареевкою и Каширкою. Итак, собравшись ввечеру, я поехал в Калугино и приехал туда уже ночью. Я надеялся найтить тут межевщика, однако, обманулся и нашел одних Рахмановых. Оба молодцы поленились быть с межевщиком на меже, хотя межевали собственную их землю и подали чрез то повод к ошибке. Тут у них опять нечаянным образом десятин десять отмежевали к Кареевым. Они так мало заботились о землемере, что он принужден был ночью верст шесть иттить долой пешком, и мы насилу его дождались. Препроводив весь вечер в разных шутках и разговорах, ночевали мы тут и вместе с нами г. Семенов, старающийся об отмежевании проданной г. Андрееву также из Нащокинского звена земли.
Последний день тогдашнего 1788 года провел я весь у господ Рахмановых, кои были мне вкупе — и соперники, и друзья! Поутру принужден я был быть переносителем или сводчиком между землемером и г. Семеновым и сказывать сему последнему, что землемер требует сто рублей за то, чтоб отмежевать ему сто десятин. Не сущий ли истинно был грабеж и разбойничество, и вот как хватали межевщики! Но что было делать! Бедняк испужался ажно, услышав о сем требовании, и поехал искать денег. Мы же, между тем, подписали с г. Рахмановым еще о размене земель полюбовную сказку, а межевщик скопировал мне даче моей план. К обеду приехали к нам г. Беляев и Язвенцов. Рахманов настращал меня, что соседи мои не хотят допустить меня до владения стами десятинами, но я пустил им другую пыль в глаза ведомостью о пропорции земли и дал сам подписку, что с ними землею разменяюсь. Сим и успокоил я их, а особливо обещанием отдавать им излишнюю землю внаймы, о чем просил меня даже и сам Рахманов. Между тем, по совету межевщика, посылал я с письмецом в свою деревню и велел тот час копать ямы в местах нужнейших. Не смотря на всю дурноту погоды и бывший тогда воскресный день, а продолжалась в оный и межевая работа, и помощник землемеров Рошков ходил утверждать межу между Калугиным и Караваиным. Мы же весь день проиграли в реверсис и были нарочито веселы и тем сей последний день сего года кончили, и я ночевал тут в Калугине.
А сим окончу я и письмо сие, превзошедшее уже несколько свои пределы, и скажу, что я есмь ваш, и прочее.

(Генваря 5-го дня 1811 года).

1789 год.

Письмо 247.

Любезный приятель! Первый день наставшего вновь славного и достопамятного во всем свете 1789 года начал я, как вам из последнего моего письма уже известно, провождать, находясь в отдалении от своих родных, в дальней своей степной Кирсановской деревне и ночуя тогда в селе Калугине, у соседей соперников и приятелей своих Федора и Николая Степановичей Рахмановых, с которыми только что кончил славное свое и чудное межевание, и будучи здоров и успехом дела своего весьма доволен.
Проснувшись поутру, устремил я первую мысль к моему небесному Отцу и во всех делах моих Помощнику и Покровителю, благодарил Его за все оказанные мне в минувшем году милости и щедроты и препоручил Ему себя в дальнейшее покровительство и в течение вновь наступившего, предавая впрочем, по обыкновению моему, все относящееся до себя в Его святую волю.
Потом, помышляя о тогдашних своих обстоятельствах, поозаботился я мыслями о том, что земля моя была хотя отмежевана, но дело еще не кончено, и написанные полевые записки были межевщиком еще не подписаны. Медленность его в сем пункте начинала мне казаться уже и сомнительною. И насмотревшись в минувший день его похабничества по делу с г. Семеновым, опасался я, чтоб он не наделал мне каких пакостей и не оставил дела моего неоконченным. Все сие побуждало меня поговорить с ним полюбовную речь, и как можно скорее с ним объясниться и спросить, будет ли он доволен тем, что я ему дам за труды его и услугу. В рассуждении сего пункта был я не согласен и сам еще с собою, что и сколько еще дать. При помышлении о грабительстве их, поднимались у меня даже волосы и становились дыбом. Вознамериваюсь, наконец, пожертвовать ему тремя стами рублей, но боюсь, не мало ли еще будет, дожидаюсь с нетерпеливостию его вставанья, говорю с ним наедине и спрашиваю без обиняков, сколько ему надобно. Он отдавался на мою волю, тогда предложил я помянутое число, и он казался быть весьма еще посредственно тем довольным, и почти нехотя соглашается. Омерзел он даже тогда мне сим своим поступком! Однако, предложение сие подействовало: он тотчас подписал полевые записки и дал приложить к ним и мне руку, а сим сколько-нибудь дело и поутвердилось, и я успокоился.
После сего, встаем все, поздравляем друг друга с новым годом, одеваемся, и поехали обедать к Язвенцову, звавшему нас к себе в минувший до того день, наперед условившись с межевщиком, чтоб ему приехать ко мне ночевать, и на другой день начинать межевать землю брата Михайла Матвеевича, ибо и он имел также покупную и назначенную к отрезке к нему из Голицынского звена вплоть подле моей и у речки Паники. Господин Язвенцов был нам рад и угощает нас по своему достатку в комнатах, столь холодных, что мы даже дрожали от холоду, однако, обновили и сей год игранием в карты в мой реверсис. Были тут и две старушки соседки, коих земли вошли также в маленькую ими отмежеванную дачку. Я уверил как их, так и хозяина, что я никак их не обижу и возвращу им такое же число из своих пашен и, успокоив их с сей стороны, расстаюсь с ними, как с друзьями. Господа Рахмановы провожают меня в мою хату. И как я располагался наутрие выехать уже в путь свой, то распращиваются со мною как друзья и едут домой, а я с межевщиком остался ночевать один. Стужа была презельная, так что и моя теплушка, по глупости топлельщиков, была не очень тепла. Мы весь вечер провели в читании моих переводов о Шведской войне и в других разговорах, а легши спать, межевщик выдумывал еще разные средства к получению себе хабара от тамошнмх соседей и посторонних, ибо кому до чего, а ему более всего и была нужда в набивании своих карманов.
Наконец настал второй день нового года и последний пребывания моего в сей раз в своей Тамбовской деревне. Поспешая сборами к своему отъезду, встал я задолго еще до света, и с межевщиком, почти с светом вдруг, завтракаю, а потом вручаю ему два ста рублей, а третьи сто приказываю прикащику своему отдать ему после, ибо деньгами я так поистрясся, что оставалось уже их немного, а они нужны были мне еще и в Тамбове. Межевщик мой казался быть тем довольным. После его, угобзил я таким же образом и его помощника и всю межевую команду. Не успел я с ними разделаться, как приезжает к нам г. Беляев, чтоб ехать с межевщиком на межу. Я отправляю их на оную, и сам, хотя и не ведая того, на век с обоими ими распращиваюсь, ибо с того времени не видал уже я ни того, ни другого.
Не успели они выттить, как входит ко мне приехавшая ко мне бедная и жалкая вдова Марья Васильевна Казначеева, проливает слезы, горюет о своем несчастии, просит о неоставлении и подании советов. Я утешаю ее, даю совет и обещания ей служить и провожаю, а вслед за нею сживаю с рук и попа, приходившего со крестом, будто бы из учтивства, а в самом деле для получения себе гривны, другой, третьей в карман.
Разделавшись с сими посетителями, сзываю мужиков, говорю с ними обо всем, пересматриваю и переписываю всех девок и невест, также всех мальчиков и женихов, решу судьбу и жребий некоторых из оных, делаю разные распоряжения, даю наставления своему поверенному и прикащику, и наконец, в то же утро, часу в одиннадцатом, сажусь в свою повозку и пускаюсь в путь.
Сим образом, препроводив ровно 14 дней в своей деревне и кончив благополучно и с успехом все свои дела, поехал я обратно, к родным своим, в Богородицк. Езда в сей день была дурна. Погода случилась скверная, холод и заметь превеликая, ветр несет прямо в глаза и знобит ужасно. Нечего делать! прячусь совсем под тулуп, закрываюсь оным, и тем спасаюсь от стужи. Но как бы то ни было, но к ночи приезжаем в Рассказово. Но тут обманываюсь в своей надежде, что буду ночевать опять у знакомца своего попа Егора, в доме. Поп рыскает по приходу, и дома у него нет почти никого. Не осталось другого дела, как расположиться ночевать в прескверной тамошней харчевне. Между тем, покуда мне грели и приуготовляли чай, не забываю я о своем обещании, данном землемеру, чтоб поговорить с тамошним головою и лучшими мужиками и как-нибудь убедить их — приехать к нему и с ним повидаться. Все дело состояло в том, что хотелось ему и с них ни за что ни про что сорвать, как волку, срыву. Итак, хоть против хотения своего, посылаю их отыскивать и звать к себе. Бородачи входят. Я сказываю им, в каких находятся они обстоятельствах, как решено дело не в их пользу, толкую и советую съездить к межевщику и с ним повидаться. Дураки, имея в головах шпильки, заорали было нелепую. Я плюнул и, замолчав оказывая презрение к оным, говорю, чтоб шли они допивать свои браги. Сим укротил я их крики, смягчил грубости, и они пошли, пораженные смущением, а я ну-ка приниматься за свой чаек с сливочками и за любезную свою трубочку и отогреваться оным, а, потом до ужина утешать свой дух читанием прекрасных ‘Флориановых Новостей’, случившихся быть со мною. Наконец, ужинаю подорожному и тем оканчиваю день.
Поутру, встав раным-ранёхонько, радуемся мы, что ехать нам будет хорошо и светло, по случившемуся быть тогда сиянию месячному. Но всякий бережет свой нос и рожу: мороз был презельный! Приезжаем в Тамбов с светом вдруг, становимся в прежней прескверной харчевне и калачне. Я обеспокоиваюсь крайне: и холодно, и дымно, и гадко, и дурно, боюсь, чтоб не угореть от чаду страшного, ухожу на двор, но оттуда прогоняюсь стужею и дивлюсь, как спасся от угара.
Перехватив кое-что подорожному и почти хорошенько не отогревшись, спешим скорее ехать. Погода была хорошая, но мороз жестокой: люди то и дело трут у себя щеки и носы, не помогает им и бегание самое. Дорога прекрасная, утертая. В миг добегаем до села Лысых Гор, а к ночи поспеваем на Польной Воронеж. Тут суетимся, бегаем, ищем теплой избы, нигде не находим. Деревушка прескверная и все дворишки пакостные, становимся в какой-то уже глиняной холодной избенке, тут кое-как отогреваюсь чаем и укладываюсь спать.
Но ночь сию не проспали мы спокойно. В самую полночь поднимается на улице шум и крик, просятся, дерутся и вламываюхся к нам в избу многие люди. Будучи тем разбужен, досадую я и не понимаю, что это значит, и потом удивляюсь, услышав голос друга сердечного и козловского шутника и богача Ивана Михайловича Извольскаго. ‘Ба! ба! ба! говорю, это, конечно, ты, Иван Михайлович!’ — ‘Я, братец! ответствует он, иззяб как каналья, забежал погреться’.— ‘Немного, брат, найдешь и здесь тепла’, говорю и кричу хозяйкам, чтоб дули огонь скорей. Вздувают его, и мы ну-ка с ним говорить, смеяться и хохотать. Истинно с целый час он продержал [меня] неспящим и насилу-насилу я его выждал и почти неволею вытурил.
Но не успел он уехать, как началось другое и противное тому явление. Слышу я страшное сопение, а потом стенанье и оханье, не понимаю, что значит, спрашиваю и узнаю, что моего спутника-мужика схватило ужасное колотье. Сие меня встревожило и озаботило, думаю, чем бы бедняку помочь, сожалею, что ничего с собою нет, бужу людей, посылаю в кабак за вином. Вино не помогает. Господи! какое на меня горе! боюсь, чтоб не сделал он в езде остановки! Велю греть скорей чайник, пою его своим декоктом. Сие несколько помогает, но не совсем и во всем том проходит много времени.
После сего приключения, уснув несколько и встав уже позднее обыкновенного, спешим мы ехать. Мороз того еще жесточе, но, как бы то ни было, приезжаем в Козлов на рассвете. Тут не знаем, где стать: прежняя квартира занята, друга моего, Якова Кузьмича, жившего подле самого въезда, нет дома. Постоялый двор подле его — хоть волков мори: так холоден, а мы все в прах перезябли. Рады-рады были, что жена Кузьмича пригласила нас к себе: уже не до простора! Поместились и в саженной комнатке, в какой они жили, и рады, что нашли себе пристанище.
Расположившись тут и отправив мужиков в свою Козловскую деревню за старостою, спешу бриться, чесаться и одеваться. Выпрашиваю санки у хозяйки и, укутавши нос от мороза, еду в город видеться с межевыми. Заезжаю по дороге прежде всех к госпоже Добрасше, Анисье Сергеевне: она рада мне, как бы какому родному. Обогревшись у ней, спешу к секретарю Морозову, чтоб отвезть к нему пошлину или еще сто рублей, в благодарность за решение дела и за все его хлопоты и старания, к тому ж, нужен был он мне и впредь. Секретаря не застаю дома, заезжаю к директору. Сей радуется моему приезду, спрашивает обо всем о межеванье, о Рахманове и о прочем. Я ему рассказываю всё и всё и читаю у него стихи на взятие Очакова. Потом спешу ехать к барону, благодарю его за милость и хоть от холода зябну, но остаюсь у него обедать, и обедаю, и вижу его в последний раз в жизни, ибо после того его уже я и не видал. Пообедав и распрощавшись с ним, всегда ласкавшимся ко мне и не долго потом жившим человеком, уезжаю греться опять к своей Анисье Сергеевной (sic). Тут съезжаюсь с козловским новым исправником Суховерковым. Обогревшись у ней, еду к третьему члену, г. Черневскому, благодарю его за милость. Он расспрашивает меня также обо всем, поздравляет с получением земля, говорит, что поставленные однажды столбы не так-то легко и скоро могут быть опять вынуты и рассказывает потом о ссоре своей с бароном. Выслушав все и узнав, что Морозов дома, спешу ехать к нему. Застаю у него Смирнова и старинного своего знакомца и друга, межевщика Василья Ивановича Золотухина. Хозяин мне чрезвычайно рад, угощает меня как друга, тут сидим, говорим о науках и провождаем вечер весело. Я всунул ему в руки сто рублей, он притворяется, что не хочет, но берет и обещает быть наилучшим моим поверенным, и действительно: после, чрез несколько лет после того, мне пригодился кстати, и весьма мне услужил, как о том услышите впоследствии. От него спешу ехать, заезжаю к директору, но не застаю дома. Продолжая путь, заезжаю прощаться с Анисьею Сергеевною и распрощался с ней также едва ли не на век, ибо с того времени я ее уже не видал и не знаю, где она и в живых ли, или уже в мертвых находится. Потом, возвратясь на квартиру, ужинаю, разбираюсь и забочусь о том, где спать, но хозяйка была так учтива, что оставила мне свою комнату и сама ночевала в людской, я принужден был нехотя ее послушаться и, поговорив с приехавшим ко мне своим козловским старостою, сплю спокойно.
Таким образом, кончил я свое дело в Козлове и распрощался с оным. Городом сим был я всей раз весьма доволен, все меня тут полюбили, у всех я был в почтении и все старались мне помогать. Но, со всем тем, не желал я в нем опять жить и так много убытчиться. Я препроводил в нем более двух месяцев, которые мне стоили многого, но я доволен был, по крайней мере, тем, что жил не по-пустому, а совершил великое и славное дело.
В последующий день, встав довольно рано, выезжаем мы еще ночью из Козлова, так что ранёхонько доехали до Иловой. И как тут кормить было еще рано, то продолжаем путь и останавливаемся обедать в Клёновой, и уже за 15 верст только от Ранибурга. Тут в первой еще раз провожу я утро в дыму и, по случившемуся быть в сей день сочельнику, говею и питаюсь одними кренделями с чаем. После обеда сделалась прекраснейшая зимняя погода и самая умеренная, так что мы продолжали путь свой с удовольствием.
В самой сей день, едучи дорогою, занимался я мыслями о всем своем тогдашнем вояже и обо всех происшествиях, случившихся во время оного, и обстоятельствах, при производстве моего дела бывших, и чем далее об них я размышлял, тем более находил в них удивительного и особливого. Словом, я усматривал тогда и примечал особое некое и странное сплетение всех обстоятельств, и власно как некоею невидимою рукою расположенное так, чтоб могла от того произойтить мне существительная польза. И чудяся всему тому, мысленно говорил сам себе: Господи! ведь надобно ж было так случиться, что я подоспел в Козлов в наилучшую самую пору, и не слишком рано, и не слишком поздно, что нашел тут нескольких своих знакомцев и приятелей, ровно как дожидавшихся меня для делания мне всяких услуг и вспоможений, надобно ж было так случиться, что все меня полюбили, все мне благоприятствовали и все помогать мне всячески старались. Сколько новых друзей и знакомцев я тут себе приобрел, и чего-чего они для меня ни делали и ни оказывали мне: и ласкали меня, и угощали, и надоумливали во всем и помогали! А что всего удивительнее, то и самые те, которым бы мне в деле моем мешать долженствовало, по чудному и непостижимому сплетению судеб, мне не только ни мало не вредили, но еще и сами с своей стороны, и ведением и неведением, выгоднейшему решению и окончанию моего дела ревностно и против собственных своих польз поспешествовали! Самое поведение при сем случае наиглавнейшего моего соперника г. Пашкова было для меня поразительно, удивительно и непостижимо! Я не мог довольно начудиться тому, как он, при всем своем уме и при всем своем богатстве и коварстве, был на сей раз так плох и так безрассуден, что совсем почти пренебрег тогдашнее решение конторою общего нашего и столь важного для него дела и предал его, так сказать, на один произвол судьбы, и можно ль было ожидать того, чтоб он так на сей раз оплошал, что не прислал даже в Козлов ни какого умного и расторопного поверенного, который бы мог юрить и проворить сим делом, а прислал какого-то, ничего несмыслящего простака и сущего дурачину, да и тому не более 5 рублей дал денег, так что ему не только кого чем дарить, но и самому трескать было нечего! Правда, по всему видимому, положился и понадеялся он на барона, которого он позадобрил, но и того едва ли угобзил досыта, ибо усердие бароново к нему не слишком было ревностно. Что ж касается до обоих прочих членов, директора и секретаря, то об них он совсем позабыл, а самое сие и произвело то, что они ровно как нарочно на зло барону всему делу дали законный ход и решили его по всей справедливости и на основании законов, чего он никак не ожидал. Что ж касается до другого моего соперника г. Рахманова, который для меня не менее был страшен самого Пашкова, то пример его был для меня еще поразительнее, и я тогда все еще не мог тому довольно начудиться, что случись же так, что он, при всем благоприятстве, снисканном им от всех судей, не мог ко вреду моему ничего сделать, и надобно ж было так случиться, что он, при всем своем собственном незнании ничего по межевым делам и по планам, не имел при себе умного и толкового человека поверенным, который бы мог усматривать все существо дела и его во всем надоумливать, а самому ему, надобно ж было заниматься одними картами и быть ровно как ослепленным и не видеть и не знать, что отнималось у него земли превеликое множество, и узнать о том уже тогда, когда ничем ошибки поправить и делу его помочь было не можно. Словом, все обстоятельства и происшествия казались мне так чудны и удивительны, что я не инако почитал все то, как действием пекущегося о благе моем Промысла Господня. И вновь сим примером удостоверяясь в том, сколь хорошо полагаться на Него во всем и вверять судьбу свою в Его святую волю и десницу, и потому будучи вновь пронзен чувствованиями благодарности к сему Небесному своему Покровителю и во всем помощнику возносился к Нему духом и благодарил Его за всё и всё душою своею и сердцем.
Посреди самых сих размышлений и к усугублению чувствуемого мною в продолжение их душевного удовольствия, сказывают мне люди, что едут на встречу к нам возившие в Богородицк запас и возвращающиеся оттуда наши крестьяне. Я обрадовался сему случаю, надеясь получить с ними от родных своих письма, которые мне они тотчас и подали. И я, прочитав их в тот же миг, порадовался, узнав, что все они были здоровы и что все у них было хорошо и они веселы. После чего, с вящим удовольствием, продолжая путь и проехав Ранебург, поспели мы ночевать в Головинщину и нашли хорошую и спокойную квартиру, где, напившись чаю, провел я весь вечер в писании своего дорожного журнала, который продолжаем был беспрерывно все это время.
Переночевавши в сем богатом селе и вставши рано, продолжали мы свой путь, и пользуясь прекрасною погодою, поспели кормить лошадей и обедать в город Донков. Тут нечаянный случаи доставил нам весьма спокойную квартиру у знакомца незнакомого, одного бедного дворянина отставного корнета Степана Михайловича Харламова, который прежде женат был на одной нашей дальней родственнице, Степаниде Алексеевной (sic) Лихаревой, а тогда женат был уже на другой жене. Я рад был, узнав нечаянно сего человека и обласкался и спознакомился с оным и положил всегда впредь, едучи чрез Донков, заезжать к нему на перепутье, блого у них домик был такой спокойный и стоящий на самом берегу Дона.
Как в сей день случился праздник Богоявления Господня, то имел я удовольствие видеть из окна квартиры своей всю духовную процессию и всех жителей сего города, ходивших, по обыкновению, на воду, которой освящение производимо было на Дону, и зрелище было довольно занимательное. Вскоре за сим, пообедав и распрощавшись с приветливыми своими хозяевами, поехали мы далее в свой путь и поспели ночевать в село Ивановское, отстоящее уже за 25 верст только от нашей Богородицкой волости. Тут становиться было хотя раненько, однако мы не поехали далее, а рады, нашед хорошую и спокойную квартиру, где и провел я весь вечер в питье чая и читании книги, а между тем шел и валил превеликий снег, тихий, и напало его очень много.
Сей вновь напавший снег наделал нам в последующий день много хлопот. Предлежал нам путь от села Ивановского до села Зиновьева расстоянием на 12 верст, но дорога в сем месте была малая, и ни каких примет по сторонам не имевшая. Снега же навалило столько, что не только маленькие, но и большие дороги сделались совсем неприметными, так что не осталось ни малейших признаков, к вящему несчастию, пресеклись и бывшие до того по сторонам дороги малые плетеные кошелки. Выезжая ночью из помянутого села, говорю я, что надобно взять проводника, но мужик, которого звали, не похотел обуваться и уверял нас, что кошелки есть и впереди, и что мы не собьемся. Однако, не то сделалось. Кошелки и действительно были, но простирались только версты на две, и покуда они были, то мы ехали все хорошо и порядочно, но как скоро они кончились, то и началось плутанье. Ездить мы ездить по полю и бродить как куры слепые: не видно было нигде и ничего, ни впереди, ни по сторонам! Вижу я, что дело дурно, боюсь, чтоб не сделалось метели и чтоб не заехать нам я Бог знает куда, говорю людям: ‘стойте, ребята, оборачивайте-ка и ступайте назад в село и держите ж своего следу’. Они было не хотели, но я принудил. Приезжаем в село, отыскиваем старосту, требуем проводника, хлопочем, наконец — дают. ‘Слава Богу’, говорим мы, но утехи мало. Проводник столько ж мало мог подать нам помочи, сколько мы сами себе, в миг опять сбились с дороги, опять ездим, сами не зная куда. Принуждены снять остановиться, и опять все разошлись искать дороги, опять все ходим, бродим, ищем дороги и не находим, да и найтить никак нельзя, не помогает и самой месяц. Господи! какая досада, но — нечего делать! Наконец кое-как увидели вдали деревню и услышали собачий лай, и тогда другого не оставалось, как ехать на нее и прямо целиком. Тащились, тащились, но наконец кое-как приехали к ней. Тут дождались мы уже свету, взяли другого проводника и сей довел уже нас до Зиновьева.
Как с сего места была уже большая дорога Лебедянска до Богородицка, то думаем мы, что нам ехать будет уже хорошо, однако, и в том хорошохонько обманулись: в ночь сию не одни мы, а весь народ плутал, все бродили по степям как куры слепые, везде накладены были дороги вновь вавилонами зигзагом по целику и везде снег мешался, не одна раз приходили в такой тупик, что не знали, по какому следу ехать, и насилу-насилу доехали до первого волостного села Михайловского. Тут, бросив своих лошадей, велел запрягать свежих крестьянских и поскакали домой. Но скоро и новые лошади так упрыгались, что, не доехав и до Крутова, стали почти в пень, и я был однажды даже на боку. По счастию, нашли тут других лошадей готовых, давай скорей перепрягать и скакать далее. Пошла метель и началась вьюга. Знобит вас всех, но так уже и быть, до дома уже недалеко, говорю только: ‘погоняй’, а сам кое-как уже кутаюсь. Со всем тем, хотели домой поспеть к обеду, но рады-рады были, что часу к третьему отыскались и приехали наконец в Богородицк.
Таким образом кончил я свое долговременное и без мала три месяца продолжавшееся путешествие и отлучку. Удовольствие, какое чувствовал я, увидя своих родных, было неизобразимое. Все мои дети выбежали меня встречать, всех их и прочих своих милых родных нашел я в добром здоровье и в собрании. Были тут и наши молодые, и с ними родственница зятя моего княгиня Кропоткина с детьми. Присовокупилась к тому и г-жа Челищева и Алабины. Музыка была готова, итак, мы, повидавшись, поговоривши, пообедав и дождавшись вечера, успели еще все вместе проводить Святки и поиграть, и потанцовать несколько. Был тут же и Рылеев, и пристав винной, и все, гости у меня ужинали.
Итак, сим и дозволь[те] мне окончить и сие письмо, и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Генваря 6 дня 1811 года).

ЛАМКИ.

Письмо 248.

Любезный приятель! Описав в преследовавших письмах всю мою долговременную и со многими трудами и хлопотами сопряженную поездку в Козлов и в свою Тамбовскую деревню для межеванья, возвращусь теперь к прежнему повествованию своему о происшествиях, бывших со мною в Богородицке. Тут опять услышите вы о новых моих заботах и хлопотах, также удовольствиях и неудовольствиях. Но прежде, нежели я начну вам по порядку все бывшее рассказывать, надобно мне вам сказать, чем в особенности занимался я первые дни по моем возвращении из Козлова.
Переночевав с своими родными и проводив поутру своих новобрачных, поехавших с гостьми своими от нас в свою деревню, первое мое дело состояло в том, чтоб разобрать целую кипу, накопившуюся без меня и присланных ко мне из разных мест писем и прочесть оные. Потом счел я своего Дворяниновского прикащика, приехавшего ко мне в самое сие время и тут бывшего. Потом пишу письма в Кашин к племянницам своим и племянникам, расспрашиваю о волостных делах, узнаю о многих бывших в отсутствие мое происшествиях, произведших во мне досады ж неудовольствия. А после обеда посещаю вместе с сыном своим свою библиотеку на колокольне, отбираю в ней множество книг для отсылки в Козлов, отчасти к барону, отчасти к директору Иванову, которому я книг прислать обещал. Посылаю за переплетчиком, покупаю у него прекрасную шкатулку для отсылки туда же в подарок, пишу ко всем тамошним благодетелями и друзьям своим письма и отправляю приехавших со мною туда своих мужиков Козловских. Но гость, заехавший ко мне, помешал мне заниматься всеми сими хлопотами и причиною тому было то, что я не успел в сей день обо всем и узнать и по надлежащему осмотреться.
Наступившее потом утро достопамятно было тем, что я в оное впервые основал порядочную ежедневную записку всем случающимся со мною происшествиям, и самый тот исторический журнал, который, начавшись с сего года, продолжался и продолжается беспрерывно даже до сего времени, и из которого составились у меня уже несколько переплетенных, порядочных книг, которые, по нужде, могут уже служить продолжением описания моей жизни или, по крайней мере, быть наилучшими материалами к замышляемому мною около сего времени особому сочинению, содержащему в себе порядочное описание всей моей жизни в пользу моих детей и потомков, которое вскоре после сего я и начал, как о том упомяну я ниже. Впрочем, занявшись в этот день обранжированием и приведением в порядок всех своих дел, перед вечером поехали мы в Ламки к моему зятю и замужней своей дочери, у которой я еще не был так, как у хозяйки,
Как дороге случилось быть тогда очень дурной и тяжелый, то приезжаем мы туда уже ночью и, против всякого чаяния, находим там нашего городничего князя с женою. На сего человека, продолжающего все еще в глаза мне льстить и лицемерпть, а в тайне непрестающего мне злодействовать, я начинал уже и негодовать за то, что он по ту пору у меня не был. Он извинялся предо мною тем, что хотел ко мне ехать в самой этот день, но услышав, что мы едем в Ламки, и сам туда поехал. Зять мой и дочь обрадовались неведомо как моему приезду. Я нашел их уже свыкнувшимися между собою и дочь свою исправляющею уже совсем должность молодой хозяйки, и довольно порядочной. Мы застали у них еще княгиню Кропоткину, женщину не старых еще лет, умную, благонравную и ласкавшуюся ко всем к нам, а дочь мою крайне полюбившею. С сими гостями провели мы весь вечер в приятных и веселых разговорах, и наконец поужинав и ночевали. Зять мой унимал было ночевать и князя, но он не остался.
Что касается до командира моего, г. Давыдова, то он находился в сие время в Петербурге и удивил меня некоторыми оставленными после себя мне ордерами, которые прочитывая в сей день поутру, принужден я был не один раз усмехаться, находя в них сущие нелепости и заключать, что писал он их, будучи сам друг, или подгулявши.
Княгиня Кропоткина поехала от нас на другой день рано, а я, встав по обыкновению своему рано, занимался в особом, для меня назначенном, кабинете все утро чтением взятой с собою приятной книги, а дождавшись как все встали, провели все утро и весь день, как родные и уже без церемониалов, и я обо многом говорил с зятем. Молодая хозяйка, отменно меня всегда любившая, старалась наилучшия и наивозможнейшим образом меня у себя угостить, и ну плакать, как я собрался ввечеру ехать и не хотел согласиться на их просьбу, чтоб остаться у них еще ночевать. Впрочем, была она уже совсем не таковою, какова была в девках, но весьма похудела. Причиною тому было то, что она с самой свадьбы понесла и была уже беременна, и как она жаловалась на чувствуемую ею боль в животе, то сие нас и озабочивало уже несколько. Впрочем, происходили у нас многие советы о езде в Москву. Зятю моему нужно было в ней побывать. Он подзывал с собою и меня, или, по крайней мере, жену мою с сыном, и мы почти условились, чтоб отпустить мне ее, буде самому ехать будет не можно. Мы поехали от них в сумерки, оставив вместо себя погостить у них дочь нашу Настасью, и по испортившейся дороге приехали домой уже ночью.
Тут во весь вечер занимался я разбором пиес, заготовленных для ‘Экономического своего Магазина’, и отметкою тех, которые были уже напечатаны, для узнавия сколько находилось еще тут и в Москве не напечатанных, дабы узнать, надобно ли было спешить продолжением сей работы, или нет. Между тем, дал я сыну своему прочесть сочиненные мною еще в Козлове три особые пиесы, содержащие советы молодым экономам, для узнания его об них мыслей. Они ему очень полюбились, однако он не советовал мне помещать их в ‘Экономический Магазин’, а говорил, что лучше б, продолжив их, напечатать оные особою книжкою, и что она, по полезности своей, многим полюбится и произведет более пользы. Я согласен был с его мнением, и мы с общего согласия положили тогда так и сделать. Но из сего однакож ничего не вышло: стечение разных обстоятельств не допустили меня до продолжения оных, почему и остались они и доныне еще в манускрипте.
Весь последующий день занят я был многими недосугами и хлопотами. Продолжая осматриваться и приводить все свои дела в порядок, спешил я, встав за долго до света, кончить начатое ввечеру дело с своими пиесами, и порадовался, узнав, что заготовленных пиес могло стать более нежели на два месяца. Как же скоро ободняло, то, по случаю бывшего тогда почтового дня, принялся я писать письма: в Петербург — к племяннику моему о замужестве моей дочери, в Москву — к г. Новикову — о заготовлении следуемых мне к получению с него денег и о нерастеривании моих, посылаемых к нему, пиес, к графу Воронцову — о карпиях, в почтамт — о газетах и посылке за них денег, в Серпухов — к купцу — о приуготовлении к сроку имеющихся на нем моих денег. И отправил на почту целую кишку писем.
После обеда же спешу начинать другое и важное дело: по случаю наступившего нового года и претерпенных в претекший многих убытков, нужно было сметиться с своим денежным капиталом. Итак, принимаясь за сие, и нахожу, что в минувший год произошла с ниш великая перемена. При начале оного, простирался он до 13 тысяч, а тогда и со всеми долгами, из коих многие были не надежны, не простирался оной далеко и до 10 тысяч, и весь он почти целою третьею долею уменьшился. Причиною тому были большие в тот год убытки и издержки. С целую тысячу прожил я в Москве, другая пропала на обанкротившемся и умершем купце Тульском. Слишком две издержал на свадьбу дочерню, да с тысячу стало мне межеванье. Все это были большие и важные куски! Но как всю сию перемену в обстоятельствах моих угодно было произвесть Богу, то и молчал я, на сие смотря, ибо как Он — всех благ Податель, то в Его воле состояло уменьшать и прибавлять наши достатки и давать всякому, по Своему святому произволению.
Посреди самых сих упражнений застает меня князь, наш городничий, приехавший с женою, для сделания нам визита. Я угощаю их и утешаю во всю остальную часть дня и во весь вечер своею музыкою. И у нас был в сей день как маленький концертик, начало сделали мои валторнисты, коих играние я еще впервые тогда услышал, потом играли мои флейтраверсисты дуэты и пленили тем князя, да и меня увеселили. После того играли на трех инструментах арии из оперы, трио и дуэты, а наконец Роман с сыном моим на фортепианах. И можно было сказать, что сей день был у нас музыкальный, и я никогда еще не утешался своею собственною музыкою так, как сей вечер.
Не успел я ввечеру проводить князя и кончить начатые счеты, как поражает меня новое явление и совсем неожидаемое. Входит в двери курьер, присланный нарочно ко мне от губернатора тульского с ордерами от него и от командира моего г. Давидова из Петербурга. Сие меня удивляет, а содержание ордеров еще того больше. Писано было, что Государыне Императрице угодно было повелеть купить в Богодицкой волости 4,000 кулей муки и отправить на Гжатскую пристань, и потому повелевает мне было спросить у крестьян, согласятся ли они и что возьмут с поставкою на место.
Теперь надобно признаться, что тягость сего вновь налагаемого бремени была мне не весьма приятна. Комиссия сия была такая, при которой трудов, забот, хлопот, сует и досад иметь долженствовало множество, а чести и благодарности приобресть было не отчего. Я не знал, что делать и как приступить к сему важному и почти невозможному делу. Посылаю тотчас за своими тайными советниками и думными дьяками-секретарями, говорю с ними о том, думаем все сообща, гадаем, кладем так и сяк, но все дело не клеилось, и все не знаем, как начать и быть, и что делать. Решились разослать людей за старостами и лучшими людьми, чтоб говорить с ними о сем деле.
Между тем, как на другой день, разосланные за сими бородачами ездили и их в город сгоняли, озабочен я был перед обедом своим сыном, занемогшим опять головною болью и помрачением в глазах, которое уже с некоторого времени над ним и не редко делалось, и чем мы несказанно огорчались. Он провалялся почтя весь день. Я лечил его своим декоктом и ему было полегчало, но к вечеру он опять стал жаловаться головою. Мы хотя и заключали, что это простуда, однако боялись, чтоб он опять не схлебвул горячки, так как было то в минувший год и около самого сего времени. Не могу изобразить, как мне было его жаль и как тревожилось и беспокоилось мое нежно-любящее сердце в сколь много частые его недомогания и болезненные припадки приводили меня в сомнение.
Наконец, к вечеру собрались все бурмистры, старосты и лучшие люди из всей волости и составили равно как маленький сейм. Присылаются ко мне власно как депутаты, и я еду в канцелярию. Вся она набита была лучшими и богатейшими мужиками. Я предлагаю им полученные мною бумаги, читаю сам, толкую, увещеваю, предлагаю совет, что не худо бы им сделать то в угодность Государыне и в благодарность за ее к ним милости, в рассуждении платежа ими толь малого оброка и за охранение их ото всех посторонних притязаний и за все выгоды, которыми они несравненно пред всеми другими казенными крестьянами пользуются, и делаю наконец пропозиции, как бы сие сделать. Но они шумят, кричат, несут околесную, говорят и дело, упираются, не хотят, спорят, упрямятся, не знают сами, что делать, и все дело кончилось еще ни на чем, а только выпросили себе срока на ночь — подумать о том между собою. Я дозволяю сие и в худой надежде расстаюсь с ними до утрева.
В сие утро обрадовался я, увидев сына моего, пришедшего опять ко мне в кабинет заниматься своими деньгами. Ему полегчало и оказалось, что была то обыкновенная простуда. Он занимался около сего времени списыванием тех финляндских морских карт, которыми украшается мой прусский атлас, и кои мне во время последней Шведской войны очень пригодились.
Едва только ободняло, как пришли ко мне оба мои советника, для конференции о тогдашнем нашем деле. Поговорив с ними, отправляюсь я в канцелярию. Там, как в парламенте, говорю с челом всей волости и требую, чтоб сказали либо то, либо сё. Но они все еще мнутся, все несут околесную, сущий вздор, и хуже еще вчерашнего. Я досадую, уговариваю, увещеваю, употребляю все, что должно и можно, но все мало успевает. Переписываю (sic) сам резоны их, для чего не хотят, сим они довольны, но дела не говорят, я употребляю и ‘волчий рот и лисий хвост’ — и кое-как наконец, склоняю и довожу до того, что сказали цену и на предлагаемое решились.
Все сие отняло у меня большую половину дня тогдашнего, и сей случай доказал, что эдаких глупцов, грубиянов, нечувствительных и неблагодарных людей, каковы были тамошние волостные крестьяне, трудно было в иных местах найтить. Они поступили при сем случае, как сущие каналии и, в благодарность за все свое благоденствие и милости монаршие, явили себя сущпыи грубиянами и бездельниками и подтвердили вновь справедливость слов, мною часто об них говариваемых, а именно, что они превеликие только охотники до свиней, любят их водить, любят их кормить, любят с ними жить, любят их есть, да и сами свиньи. Они не только не хотели того сделать, чего желала Государыня, но и хлебу такую цену положили, какая неслыханна, совсем бесстыднейшую и вдвое больше против обыкновенной, но я рад уже был, что они что-нибудь сказали. Но как бы то ни было, но сие навлекло мне много работы, я принужден был писать репорты и большое письмо в Петербург, описывать в нем все происходившее и трудиться над тем целый почти вечер, и написав все, отправляю с тем ввечеру нарочного курьера.
Между тем, приезжали к нам в сей день к обеду наши молодые. И как они собиралися уже ехать в Москву, то начались новые уговаривания меня им сотовариществовать, по мне, для вышеупомянутых обстоятельств, и помышлять о том было не можно, а сверх того и не весьыа хотелось, а особливо для избежания многих излишних издержек, которые и без того в минувший год были очень значительны, но жене моей что-то отменно хотелось с ними ехать, и я почти нехотя решился отпустить ее с сыном и второю моею дочерью и дозволить ни съездить на короткое время в Москву, чем все они были и довольны.
В сей путь отправились они, однако, не прежде как через три дни после того, которые проведены были ими в сборах, а я во все праздные минуты, остававшиеся от угощения приезжавших к нам кой-каких гостей и от других моих хлопот, занимался сочинением статей для своего ‘Экономического Магазина’, которых хотелось мне как можно более отправить в Москву с своими родными. Между тем, перетревожил было меня пронесшийся слух, будто б наместник наш назначается в Москву на место Еропкина главным командиром, но, по счастию, был он совсем неосновательный, о чем узнав, успокоился я опять духом.
Наконец, в 17й день генваря собралась жена моя с детьми в свою московскую поездку, почему, препроводив все утро в писании в Москву писем и собравши их совсем в путь, поехали мы все из дому поутру. Она в Москву, а мы провожать их до Ламок и приехали туда к обеду. Там нашли мы зятя и дочь, нас уже дожидающихся, и провели с ними и некоторыми бывшими у них гостьми остаток дня сего и вечер и с особливым удовольствием. Я был в сей раз еще впервые в Ламках так, как у своих ближайших родных, и уже запросто, без всех церемоний, и мог там быть так, как у себя в доме, в совершенной свободе. Молодая хозяйка утешала нас своею заботливостью о хозяйстве и своею ласкою к нам, а особливо попечением о угождении во всем мне. Они обходились с мужем, как влюбленные любовники, и казались быть довольными своим жребием, и у меня не один раз навертывались слезы на глазах, при размышлении о том, что Бог пристроил первую мою дочь сим образом к месту. Я благодарил Его из глубины моего сердца и просил о принятии сих молодых супружников в милостивое Свое покровительство и о сниспослании им Своей милости, также и о том, чтоб таким же образом помочь мне пристроить и прочих моих дочерей к месту. Впрочем, в сей вечер было все мое семейство и ужинало в Ламках вместе, и время сие едва ли не наиприятнейшее было в моей жизни: все мы были здоровы, веселы и спокойны, никакие дальние заботы не обеспокоивали сердца наши, а все шло еще хорошо и приятно.
В наступивший за сим день встали мы все довольно рано, и хозяева, собравшись к свету, отправились в Москву. Жена моя, с обеими старшими дочерьми, Настасьею и Ольгою и моим сыном сотовариществовала с ними, а я с матушкою тещею и меньшею дочерью Катериною поехали назад в Богородицк и остались одни.
Молодым моим ехать в Москву и хотелось, и нет. Побудило их к тому наиболее то обстоятельство, что зять мой был тысячми тремя или четырьмя должен, который долг, по достатку его, хотя и не составлял дальней важности, но дочь мою озабочивал. Они имели некоторую надежду к получению в Москве денег, для заплаты сего долга, а затем более и поехали, что ж касается до моей жены, то поехала она отчасти для покупок, отчасти [для] дочерей меньших и сына, да и для самой замужней. С сыном моим условились мы переписываться в сие отсутствие, и я поручил ему множество кой-каких комиссий, для исправления вместо себя.
Таким образом, остался я почти один дома в уединении. И как около сего времени было у нас, за отсутствием командира моего, все тихо и смирно, да и дел по волости никаких особых не случилось, то я начал я время свое препровождать в обыкновенных своих упражнениях, в читании разных книг и в писании, и провел в том более осьми дней, без всяких особых приключений, а досадовал только, что временем мешали мне тем заниматься приезжавшие и приходившие ко мне, не столько интересные и приятные, сколько скучные гости, которым иногда я так был не рад, что не знавал, как их от себя и выжить, и уже не один раз затевал, для непотеряния сих минут праздно, посылать за своими ребятишками, учащимися музыке, и заставливал их играть для узнания их в науке успехов. Из интереснейших же гостей, приезжавших ко мне в течение сего периода времени, был, во-первых, родня наш, Лев Савич Крюков, приезжавший к нам кидать себе кровь и проживший у меня более двух суток, а другой, прискакавший ко мне на почтовых и совсем мною неожидаемый, был то славный козловский щеголь, которого прозвали мы там маркизом де-Кураем, или, прямее сказать, один из тамошних межевщиков, г. Ванюков, Николай Семенович, особа весьма отличная в Козлове. Он дал мне еще в Козлове обещание ко мне заехать я сдержал свое слово, и я провел с ним вечер довольно весело. Он рассказывал мне многое о козловских происшествиях, а того более о подробных происшествиях, бывших при осаде и взятье Очакова, наслышавшись о том от бывшего при том и приехавшего оттуда князя Сергия Федоровича Голицина, которые повествования были для меня отменно интересны и приятны и подали мне после довод к описанию всего того в особой книжке, которая и доныне хранится у меня в библиотеке. Я постарался угостить сего умного и ласкающегося ко мне человека как возможно лучше, показывал ему свои картины и все, кидающееся и глаза, и после ужина проводил поскакавшего далее в свой путь в Тулу.
К числу таковых же приезжавших ко мне разных людей принадлежал и наш деревенский поп и мой прежний отец духовный Евграф. Сей, будучи превеликим охотником говорить, надоел мне как горькая редька. Он пробыл у меня без мала двое суток, и беспрерывными своими повествованиями и рассказами не допустил меня ни в чем порядочно упражняться. Они мне уже так наскучили, что не один раз я предпринимал нарочно во время оных читать и писать и иные дела делать, и всячески давать ему знать, что я не хочу его слушать, и что он мне мешает, но ничто не помогало. Он продолжал беспрерывно свое дело и обращался мне в тягость, и насилу-насилу сжил я его с своих рук и проводил со двора, дав ему несколько рублей на дорогу.
Приезжал он ко мне нарочно и не без дела, и оное относилось более до чудака, моего двоюродного братца, Михайла Матвеевича и до его дома. От него услышал я, что сей жалкий человек не только не отставал от своего проклятого ремесла, пьянства и драки, но час от часу становился хуже и спешил скорыми шагами к своей погибели. В порок сей вдался он уже так около сего времени, что ничто не в состоянии было его исправить, и мы дивились даже, как он еще жив был. Но жалко было то, что вместе с ним погибали его дети. Поп сказывал мне, что, при его распутной и негодной жизни, сделалась будто бы и самая его дочь таковою ж, а сын весь избит, изувечен, и что не велик прок и надежда была и в оном. Далее сказывал мне он, что за дочь его сыскался уже жених, и это он нарочно за тем и приехал, чтоб меня о сем уведомить, и говорил, что, по всем обстоятельствам, надобно б спешить отдавать ее замуж. Я всему тому и верил, и нет. Но то была правда, что чудак сей делал величайшее пятно и бесчестие вашей фамилии, и она сколько мною славилась, столько им чернилась, что, натурально, меня очень огорчало. Впрочем, обрадовал меня поп сей привезением известия, что наши дорожные хотя от крайней дурноты дороги и много беспокойства претерпели, но доехали благополучно до Серпухова.
Что касается до моих литературных упражнений в сей период времени, то состояли они более в писании. Я занимался отчасти продолжением своих экономических сочинений для журнала, отчасти затеванием кой-каких новых письменных работ, но из коих только две получили в сие время свое порядочное основание. Первое состояло в основании порядочных исторических записок, относящихся до всего нашего отечества, для пользы и любопытства потомкам, и в книгу сию, как в магазин, собирать все носившиеся в народе молвы и слухи, известия подлинные и летающие сочинения и стихи, которыми, впоследствии времени, я наполнил несколько книг, и кои отчасти продолжаются и поныне. А второе состояло в пристальнейшем продолжении описания собственно моей жизни и всех бывших со мною происшествий. Дело сие начато было у меня уже очень давно, но все прерывалось и я окончить давно собирался. У меня написано было уже два тома, и я довел историю свою уже до пребывания моего в Кенигсберге, но как первая часть оной, во время пожара, у меня сгорела, а вторая часть была уже переплетена, то вздумалось мне написать опять вновь и первую, а буде можно — то и всю жизнь, и поспешить тем, покуда все происшествия, а особливо бывшие в малолетстве, были еще довольно мне памятны и не позабыты, к чему я около сего времени, а именно 24 числа генваря и приступил, с которого времени потом, хотя не беспрерывно, но по временам, ущипками и урывками, я и продолжал сие дело, даже до самых нынешних времен и написал уже многие части. Всеми сими разными писаниями и занимался я во все свободные часы, даже до 26 генваря, в который день была опять старушка теща моя именинницею. И как ей с сего времени пошел уже шестидесятый год от рождения, то, из почтения и любви к ней, восхотелось мне в сей день, по обыкновению, сделать у себя небольшую пирушку и пригласить к себе кой-кого из городских наших. Но она была так счастлива, что приехали к нам некоторые из друзей наших и из уезда, а что всего страннее, то в самой этот день заежжали ко мне и друзья, и соперники мои господа Рахмановы и сидели у меня вечер и ужинали.
Достопамятно, что сии неожидаемые гости заезжали тогда ко мне не столько для того, чтоб со мной видеться, сколько для убеждения меня продать им мою Тамбовскую деревню. Они предлагали мне сие под тем предлогом, что, будто бы за отмежеванием мною у них земли, деревне их не осталось чем владеть, и потому решились они у меня всю сию землю и вместе с самою моею деревнею купить, почему и вымажживали они у меня ее всячески. Напротив того, у меня не было никогда и на уме, чтоб ее продавать, потому что она одна и была у меня капитальная деревня. Со всем тем, как они уже непутным делом стали ко мне приставать и, в противном случае, угрожать, что они станут просить о перемежевке и о том, чтоб меня отодвинули от них далее, то не знал я, что делать, и опасаясь, чтоб они не навлекли мне новых хлопот (что по богатству своему учинить они были в состоянии), то вздумал наконец запросить у них за нее такую цену, какую не думал я, чтоб они согласились дать, а именно 20 тысяч. Цена сия, действительно, показалась им непомерною, и они много о том говорили, но я никак не соглашался взять меньше, да и на сие соглашался не инако, как в таком случае, ежели мне удастся найтить купить себе где-нибудь поближе способную деревеньку. Они, услышав о сем, тотчас стали мне предлагать на обмен свою Епифанскую деревню, обещаясь приплатить мне, что будет надобно. А сие и заставило меня, действительно, о том думать, и тем паче, что великая отдаленность моей деревни и неспособная езда в нее мне всегда не нравилась, и я охотнее бы хотел иметь у себя степную деревню поближе. А как, сверх того, знал я, что и господа Остафьевы, ближние соседи моего зятя в Ламках, собирались продавать свою половину, то мечтал я себе в мыслях, что не можно ль мне будет, с некоторою прибавкою денег, воспользоваться и обеими сими деревнями, всходствие чего и не отказывался я господам Рахмановым в рассуждении обмена. Но как о состоянии деревни их надлежало мне наперед узнать в подробности и послать ее осмотреть, на что и они были согласны, то на том дело сие тогда и осталось. И для меня было великое счастие, что они пе согласились тогда дать мне требуемые 20 тысяч, которая цена хотя и была, по тогдашним покупкам земель и деревень, великовата, но как цены вскоре после того ужасно поднялись, то потужил бы я после тысячу раз, что продал так дешево, ибо после стала она более и 40 тысяч.
Все достальные дни текущего тогда генваря месяца протекли у вас в мире и тишине и не было ничего чрезвычайного. Кроме того, что однажды перестращали нас с матушкою, при случае езды вашей в гости к нашему городничему, завезя вашу карету на полосках в такой узкой проезд между строением и бывшими тогда страшными сугробами, что она, опрокинувшись совсем на бок, ущемилась так, что если бы лошади не случились быть смирными, то и карету бы всю изломали в дребезги, и нас бы перебили, но, по счастию, лошадей поостановили, а мы принуждены были уже кое-как вылезать из кареты в боковое окно вверх, чего с нами никогда не случалось, и отделались от сей опасности небольшим только повреждением кареты.
Кроме сего, в последних числах сего месяца встревожен я был полученным известием, что командир мой г. Давыдов скоро возвратится из Петербурга, ибо как я не сомневался, что при сем приезде его будет происходить опять всякая всячина — и хорошее, и дурное, но сие меня очень озабочивало.
Но не одни сии неприятности повстречались со мною в течение сего времени, а было нечто и приятное. Получили мы от своих отсутствующих родных письма, которые уведомляли нас, что они в Москву приехали благополучно и, остановившись в нанятом доме Лихарева, на Шаболовке, имели уже время кой у кого побывать и познакомиться с родственниками зятя моего, и что везде приняты были хорошо и обласканы, и что все у них там происходит хорошо и порядочно, чем всем я так был обрадован, что из глаз моих вытекла даже слеза удовольствия. Впрочем, уведомляли они меня, что и меньшему брату зятя моего восхотелось также неотменно жениться, и что он, отстав от госпожи Марковой, сговорил уже жениться на дочери господина Ильина и поспешал свадьбою своею до чрезвычайности.
Далее обрадовался было я очень в последний день сего месяца, получив с почтою два превеликие пакета. Не сомневаясь ни мало, что то были газеты, которых, ко всеобщему удивлению, за какими-то препятствиями, неиздаваемо было еще ни одного нумера с начала года и во весь этот месяц, чего до того никогда не бывало, однако мы обманулись, и ожидание наше на сей раз было тщетное. Был то мой ‘Экономический Магазин’ и некоторые присланные ко мне книги, но я, по крайней мере, рад был тому, что в книги сии всунуты были гамбургские газеты. И как в оных писано было уже и об Очакове, и об многом другом интересном, то и занялся я чтением оных с отменным любопытством, а потом писанием к своим родным в Москву, к сыну же своему — предлинного письма. И как случилась тогда в Москву нарочная посылка для некоторых казенных покупок, то отправлял опять целую партию заготовленных пиес для своего журнала.
В сих обстоятельствах застал вас февраль месяц, которого и в самой уже первый день перетревожен я был чрезвычайным образом. Было то уже ввечеру. И когда мы, поужинавши, легли уже спать, я успел уже заснуть крепким и сладким первым сном, как вдруг пробужает меня слуга, со свечкою в руках, подающий мне ордер. ‘Так, воскликнул я тогда сам в себе, видно что уже приехал наш друг в Тулу и начались опять бамбандировавия!’ Я не менее ожидал, что велят мне приехать в Тулу и в том не обманулся. Писано было, действительно, чтоб я наутрие же был бы в Тулу и привез бы с собою ведомости о доходах и хлебе, но такие, которые в единый миг и так скоро сочинить было невозможно, к тому ж, требование сие было от самого наместника, и не очень толковитое, и я, по всему видимому, заключал, что тревожила их самая та покупка хлеба у мужиков, о которой говорил я вперед. Думать надлежало, что предложили они о том подтрушиваясь к государыне, и сами были тому уже не рады.
Легко можно заключить, что ордер сей меня очень смутил и перетревожил. Я принужден был в тот же час посылать будить своего секретаря Щедилова и приказывать ему приниматься тотчас за сочинение помянутых ведомостей, и хоть всю ночь не спать, а приготовить их к утрему, а сам, дождавшись утра, начал тотчас собираться в Тулу, ибо как бы то ни было, но я должен был неукоснительно туда ехать. Но тут, где ни возьмись, опять превеликая и ужасная метель: поднялась такая кура и смертоносная вьюга, какая была уже у нас в декабре, и столь сильная, что никуда глаз показать было не можно, все обозы даже остановились, и никто не отваживался пускаться на явную опасность. ‘Ахти! что делать! воскликнул я сие увидев, как можно в этакую пропасть ехать и подвергать себя опасности явной! нет! воля Господня! а я и не подумаю ехать, что б они там ни говорили!’ И, действительно, остановился. Но как непогода сия продолжалась только до половины дня, а к вечеру сделалось тихо и тепло, а между тем поисправился я и ведомостьми, — то, не хотя делать ослушания, да и сам усматривая нужду и надобность в поспешнейшем приезде, решился, хотя перед вечером, а выехать, что действительно и исполнил.
Выехавши в сей путь, увидел я, что натура наконец над бедными нашими путешествующими сжалилась и сделала уже сама то, что надлежало бы делать правительству, то есть, исправила все наши дороги, до крайности до того испорченные ухабами и изрытые, сгладив оные на большую часть помянутою, продолжавшеюся хотя несколько только часов мятелью. Почему ехать мне было хотя и трудновато, да и поздно, ибо я на Крутом уже обмерк, но, прихватив часа два ночи, благополучно до Дедилова доехал. И тут переночевал у знакомца своего Юлы и встав, часа за два света, успел еще довольно рано приехать в Тулу и поспеть еще к чаю к другу Антону Никитичу Сухотину, у которого я и в сей раз остановился.
А сим окончу я письмо сие, которое кстати достигло и до обыкновенных своих пределов и скажу, что я есмь ваш, и прочее.

(Генваря 9 дня 1811 года).

ЗАМОК БОГОРОДИЦКИЙ.

Письмо 249.

Любезный приятель! Последнее мое письмо кончил я приездом моим в Тулу, а теперь, продолжая повествование мое далее, скажу вам, что мое первое дело было то, чтоб, одевшись поскорее, спешить ехать к командиру своему и застать его у себя в доме. Между тем как я одевался, отыскали мне моего секретаря Варсобина, бывшего тогда в Туле. Сей обрадовал меня, известив, что дело, относящееся до покупки ржи, оставлено, и нам по оному ни каких хлопот не будет. Но сколько обрадовало меня сие известие, столько смутило другое. Хозяева мои спешили меня уведомить, что командир мой, вместе с г. Вельяминовым, Николаем Ивановичем, представлены от наместника кандидатами на вице-губернаторское место в Калугу, поелику тамошний вышел в отставку, и что никто не сомневался в том, что пожалуется в достоинство сие командир мой г. Давыдов. Но как с тем сопряжено и то, что волости наши возьмутся от сего из ведомства, то едва ли не получу я в скором времени себе другого командира, и что сим ни кто иной будет, как помянутый г. Вельяминов, муж любимицы наместниковой.
Известие сие было для меня не весьма радостно. Командир мой каков ли был, но я к нему уже привык и пользовался всегда его к себе ласкою и благоприятством, а не редко и самими благодеяниями, а новый каков будет было еще неизвестно. А то только мы знали, что был он человек гордый, пышный, надменный и неприступный, и что он давно уже сего места и с худыми намерениями добивался. А потому и легко можно было заключать, что при сем случае и с моими обстоятельствами может произойтить великая и важная перемена, и я принужден буду тогдашнего места своего, которым я толико уже лет пользовался и наслаждался, лишиться.
Словом, известие сие было такого рода, что надлежало бы ему меня весьма встревожить, но удивительно было, что оно меня как-то не весьма трогало: ни то недостоверность еще сей перемены была тому причиною, ни то подкрепляла меня надежда и упование на моего Бога, определившего меня в мое место и Которому я и тогдашний случай предавал в волю, ни то сердце мое ничего дурного не предчувствовало. Но как бы то ни было, но я услышав сие без трепетанья сердечного и волнованья духа, а подумал только, что Богу угодно, то и будет.
Одевшись, не стал я ни мало медлить, но поехал к моему командиру. Он принял меня очень ласково и благоприятно. Я застал его дожидавшегося к себе гостей, ибо в самый тот день была жена его именинницею, и он готовился угощать всех тульских именитейших людей и дать им у себя большой пир. Их, и действительно, набралось дам и господ такое великое множество, что всех негде было и посадить, и многие принуждены были обедать в другой комнате.
Будучи занят хлопотами по сему случаю, отложил он то дело, за которым меня призывал, до утрева. Я, видя сие и не хотя весь день потерять тут по пустому, согласился с хозяином моим, обедавшим тут же перед вечером, ехать к губернскому казначею г. Запольскому, Петру Ивановичу. Сей человек, о котором я уже и прежде упоминал, был особливого примечания достоин тем, что имел хотя небольшой чин и был сущим драгунским офицером, но, при всем том, наилюбезнейший человек во всей Туле. Он держал газеты и не только читал их с должным вниманием, но обо всех новых слухах имел особое попечение, и у него всегда и обо всем можно было узнавать первые и вернейшие слухи и новизны. За самое такое ж любопытство любил он и меня отменно и был нам чрезвычайно рад. Тут имел я случай видеть обстоятельный план всей Очаковской осады и наслушаться многих анекдотов. Мы провели с ним весь вечер с удовольствием и в беспрерывных разговорах о политических происшествиях в свете, и я не видал как прошел вечер. Он унял нас у себя ужинать, и мы угощением его были очень довольны.
Кроме сего, имел я тут удовольствие получить из Москвы все газеты и в них читать большую реляцию, также письма от своих московских, особливо от сына, и узнать, что они находились благополучно, а он имел случай быть в оружейной палате и насмотреться всем царским древностям. Впрочем, и старушка наша, М. Юрьевна, жившая тогда у г. Давыдова, подтвердила мне тоже, что слышал я от г. Сухотина о г. Давыдове, говоря притом об нем, что он сам тому очень не рад, а охотнее хотел остаться в прежнем чине и месте.
Сим кончился тогда первый день пребывания моего в Туле, а наутрие, вставши с светом вдруг, поспешил я одеться, чтоб поранее приехать к г. Давыдову и поговорить с ним о делах. Я застал его одевающегося и тотчас приступил к делу. Тут узнал я, что ордер о присылке ведомостей от наместника прислан уже после его отъезда из Петербурга, и что он сам не знал, для чего сие требуется. Он рассказывал мне о многих петербургских происшествиях и, между прочим, что он еще 12 генваря представлен в доклад в вице-губернаторы Калужские, но по сие время ничего еще на то не вышло. В рассуждении хлеба рассказывал он мне, что Государыня хотела было сделать мужикам милость. Но как сметились, что по такой дорогой цене, какую они требуют, куль муки обойдется в Петербурге в 9 рублей, то и плюнули. Впрочем, удивил он меня, рассказывая, как наместник шагал и хвастал там нашим урожаем хлебным и как увеличивал оный сам. Я, рассматривая поданную им в Петербурге ведомость, открыл в ней преужасную погрешность, учиненную ими от скорости и смутил тем г. Давыдова. Впрочем, он, дав мне наставления какие и как сочинить мне требуемые ведомости, оставил мне на произвол, тут ли оные писать, или ехать для сего на квартиру, обещая ввечеру рассмотреть мои бумаги, чему я и рад был, ибо тут писать было неудобно.
Итак, откланявшись, поехал я на квартиру и в уединенном покойце принялся сочинять пустые и нисколько неосновательные, но совсем почти ложные ведомости, служащие только к тому, чтоб ими блеснуть и пустить в глаза пыль! По всему видимому, назначаемы они были для засвидетельствования, сколь великое усердие и ревность имел г. Давыдов при управлении волостьми в сколь много достоин за то награждения! но, ах! когда б знала царица самую истину,— не награждения, а наказания долженствовал бы он тогда дожидаться!
Препроводив несколько часов в поспешествование сему человеку в собраний плодов с чужих трудов и поломав довольно голову над сим делом, в котором поневоле принужден я был писать неправду, поехал я после обеда к г. Давыдову, чтоб предложить на рассмотрение мои ведомости. Сказали мне, что он едет в свое Анненское, и я взгоревался, что не застану и чрез самое то принужден буду целый день лишний прожить в Туле. Я, и действительно, не застал его дома, однако, он был в Туле и поехал развозить визиты.
Поговорив со свояченицею его и старушкою нашею М. Юрьевною и сообща погоревав о предстоящей перемене, вздумал я съездить на досуге к г. Верещагину. Но не успел досидеть у него с час времени, как приехали за мною от г. Давыдова, я благим матом поскакал к нему и нашел его сидящего подле своей жены, вдруг отчего-то занемогшей. Он всеми сочиненными мною ведомостями был доволен и велел переписать их к утрему. Потом, поговорив со мною кое о чем, хотел было, чтоб я ехал с ним в театр, однако, я не поехал, а отговорился, что мне нужно при себе заставить переписывать ведомости, чем я и занялся тот вечер на квартире.
Сим кончился второй день пребывания моего в Туле, а в третий — отвез поутру к командиру моему переписанные ведомости, но, вместо предписанного возможнейшего поспешения, насилу-насилу отправили мы в сие утро курьера с сиими бумагами в Петербург. После чего г. Давыдов не стал меня долее задерживать, но отпустил, сказав, что он сам чрез неделю к нам в Богородицк приедет.
Впрочем, в сию мою бытность у него, имел я удовольствие видеть ученика своего, упражнявшегося в рисовальной по стеклу работе, которая была мною изобретена и выдумана, а им доведена уже до довольного совершенства. Это был один крестьянский сын из наших волостей, который, живучи у меня, учился рисовать, и так в том успел, что искусство сие сделалось ему потом очень полезно.
Кроме сего, поразило меня в сие утро добродушие г. Давыдова. Он сам собою и без всякой просьбы представил к наместнику о произведении в чины моих нижних канцелярских служителей Товалова, Молчанова и Щедилова, первых — в регистраторы, а последнего — в канцеляристы. Произошло сие прямо от его добродушия и желания людям делать добро, а в самом деле все они такого награждения едва ли были достойны. Первый из них был сколько-нибудь малый изрядный и мой воспитанник и ученик, а последние оба были бездельники и того не стоили.
По возвращении на квартиру, стал я тотчас собираться в путешествие домой и рад был, что мог ехать вместе с другом моим, г. Хомяковым. За обедом имел я опять сладкое удовольствие слышать многое хорошее о сыне хозяина моего, Петре Антоновиче Сухотине, жившем у меня в минувшем году несколько месяцев. Говорили, что он, живучи у меня, весьма многое у меня занял, и что наставления мои пали на плодоносную землю. Он сделался ботаником и вел жизнь порядочную и философическую, и родители его были тем крайне довольны, а я того более, слыша о ученике своем столь много хорошего.
После обеда не стал я долее медлить ни минуты, но пустился в путь в Богородицк к оставшим (sic) моим любезным родным. В пути сем было мне весьма весело, ибо погода была хотя холодная, чрезвычайно ветреная, но я, едучи в своем милом и спокойном возочке своего изобретения, ничего того не чувствовал, а сидел как в теплой горенке и во всю дорогу занимался чтением веселой и крайне приятной и любопытной книги ‘Деяния Петра Великого’, которую ни одному россиянину читать устать не можно и за которую вся Россия обязана весьма много г. Голикову. И за сим чтением и не видал как переехали мы весь путь до Дедилова.
Тут расположились мы ночевать в трактире, и спутник мой, г. Хомяков, как хозяин, угощал меня чаем и ужином. С нами был и винокур его, немец Крестьян Иванович Грунт, которого любил я душевно, и мы весь вечер провели с удовольствием в разных и любопытных разговорах. А в следующее утро, навившись чаю и продолжая путь, приехали ранёхонько в Богородицк, где нашел я домашних своих, дожидавшихся меня с превеликим уже нетерпением.
Сим образом кончив и сию свою нечаянную поездку и возвратясь в свое место, принялся я опять за прежние свои упражнения, а особливо за описание всего того, что я и прежде в Туле будучи слышал, о разных происшествиях и любопытных анекдотах, случившихся при осаде Очаковской, а из чего и составилась у меня та самая книжка, которая и поныне хранится у меня в библиотеке и служит памятником самому сему периоду времени.
Но едва только дни три прошло, и я не успел еще порядочно отдохнуть от своего путешествия, как ввечеру третьего дня перетревожен я был уже опять известием о приезде командира моего ночевать в его хутор, и что в следующее утро он и к нам приедет. Как причина приезда его в сей раз была мне неизвестна, то и думал я, что призывали его какие-нибудь надобности по их откупщицким делам и по питейной канторе. Однако, в сем мнении я обманулся, а притянула его к нам другая нужда. Его велено было Счетной Экспедиции за все годы правления его счесть, и он привез с собою своего секретаря для сочинения ведомостей в приходе и расходе денег. Однако, он сам за сие важное дело и не принимался, а поручил оное секретарю, а сей вместо того прогулял и провел весь день у Варсобина.
Г. Давыдов приехал к нам 9 февраля довольно рано и стал опять во флигеле дворцовом в верхних покойцах над музыкантами. К нему собрались тотчас все городские чиновники и послано было за князем и Хомяковым, в ожидании которого и провел он все утро в слушании музыки и наших певчих. Впрочем, из поведения его усматривал я, что был он несколько повеселее, нежели в Туле, однако, все еще не знал сам о себе, что будет, и с нетерпеливостию дожидался известия из Петербурга, говоря: ‘уж бы одно что-нибудь!’ Далее сказывал он, будто бы один из приятелей его пишет к нему из Петербурга, что вицгубернатором его уже не смеет поздравлять с того времени, как чрез Безбородку дело взяло совсем иной оборот и что есть надежда, что того не сделается. Вот случай! что люди и чину и виц-губернаторству были не рады! Со всем тем, как с судьбою его сопрягалась некоторым образом перемена и в моих обстоятельствах, то я и тому несколько порадовался.
После обеда, бывшего у него в замке, ездили все мы сидеть к князю и, просидев там до сумерек, опять приехали к нему во флигелёк, где во весь вечер проиграл он с князем в карты, а я был только зрителем. Что ж касается до г. Хомякова, сего добродушного человека, то он ездил по городу и гулял и приехал к нам уже после ужина и довольно подгулявши. Тут начал он, по обыкновению своему, шуметь и бурлить и наговорил г. Давыдову и князю много истины, однако, таких слов, которыми они не весьма были довольны. Он требовал неотменно, чтоб подали еще пить. Итак, принуждены были подать бутылку венгерского, и мы должны были всякий выпить по стакану. Мне достался также превеликий, и я имел оттого только то удовольствие, что у меня выжгло всю душу, и я, пришедши домой, насилу заснул, проклиная и вино, и мотовство, и тех, кто такие дорогие вина выдумал. Сим образом, кончили мы сей день, не сделав в оной ничего важного.
В последующий за сим день пробыл у нас г. Давыдов не долее как до обеда, а там поехали они все, то есть он, Хомяков и князь опять в Тулу, с тем, чтоб ночевать в Дедилове. В сие утро призываны были к нему бурмистры, и он с ними говорил, а между тем, писаны и даваны были мне разные кое о чем ордера, а перед отъездом загремели опять бутылки с шампанским, приводимые в движение г. Хомяковым, с которым отправились они и в путь свой и хотели в Дедилове с ниши еще поведаться.
Итак, в сей раз пребывание г. Давыдова у вас продлилось очень не долго. Однако, каково коротко оно ни было, но он успел надавать мне множество ордеров. Из всех бывших у меня командиров, ни который не был на ордера так тшив, как сей. Во всякий приезд оставлял он их мне целые стопы, и их так было много, что он сам в них запутывался и не помнил, какие уже давал. Впрочем, в приезд сей главная его цель состояла в том, чтоб, каким-нибудь образом, пораспутать себя в тех тенетах, в каких запутался по волости, в рассуждении забирания хлеба и многих пустых денежных издержек, и для самого того принуждены мы были делать пустые ведомости и трудиться. По всему видимому, опасался он, что его станут считать, сменят и от нас отлучат. Однако, не преминул наделать и вновь разных пакостей, как например, велел истраченные в Туле на тамошние парники и оранжереи двести рублей положить на счет волости и деньги взял к себе, велел из заготовленных волостными крестьянами казенных дров 50 сажень, стоящих более 200 рублей, отдать Хомякову на пивоварню, определил жалованье одной пришлой старушке по-пустому, уменьшил цену порции гошпитальной в половину, велел сено давать казенной одной женщине, приказал дров давать не только судьям, но и самому городничему. Словом, и в сей раз, вместо мнимого умножения доходов, произвел убытка только казне рублей на 500, пользы же ни малейшей не сделал.
Со мною он во все тогдашнее пребывание свое у нас обходился хорошо, хотя князь, по гнусному и скверному характеру своему, и старался, как дьявол, всячески прихвостничать, клеветать и вливать яд в его сердце. Он два раза у князя был, а у меня ни однажды, но я не звал, да и не старался о том, чтоб он удостоил меня своим посещением, которые каждый раз причиняли мне только убытки, а пользы ни какой не приносили. Приезды его наскучили мне и без того довольно. Много раз приезжал он к нам по одним только откупным своим делам, а я, не имея в том ни малейшего участия, со стороны принужден был терпеть убытки и его с толпою его гостей и прихлебателей подчивать, угощать и поить дорогими винами. Князь же, получая от них ни за что ни про что по 2,000 р. в год, не хотел даже никогда им и обеда у себя сделать. Сей льстец и лукавец поскакал тогда самопроизвольно в Тулу, услышав, что г. Веницеев женится и что г. Давыдов будет его встречать в доме вместо отца посаженного. Ни кто его туда не звал, а он сам из единого раболепства поехал туда, чтоб тем Веницееву прислужиться.
Проводив г. Давыдова, возвратился я в свое уединение и принялся опять за обыкновенные свои упражнения. Ввечеру приходил ко мне Варсобин, провожавший г. Давыдова до князя, и сказывал, что он приметил его при отъезде не весьма веселым и отъезжающим как бы с некоторым неудовольствием, и сколько ему приметно было — за то, что не удалось ему сорвать с волости нашей добрую щетинку. Выходило наружу, что он едва ли не за тем наиболее к нам тогда и приезжал. Он привозил с собою жившего при нем мальчишку, сына богородицкого бурмистра, и чрез его давал знать о том всем бурмистрам. Сим показалось сие столь странным и необыкновенным делом, что они решились поговорить о том с моими секретарями и попросить у них совета, но сии были так благоразумны, что, услышав о том, стали пятиться от сего опасного дела руками и ногами, а присоветовали бурмистрам принесть г. Давыдову поклонец, только маленькой. Итак, они и отпо[т]чивали его только несколькими рыбками, ценой рублей каких-нибудь на пять, а ему хотелось может быть целой тысячи. Но сей господин не знал, каковы мужички волостные и сколь труд но, и невозможно было ему от них чем-нибудь знаменитым пощичиться.
Вслед за сим наступила масляница, которую почти всю провели мы в уединении и не очень весело, и более потому, что, при случившихся в сию неделю дурных и беспокойных погодах, я не очень был здоров, а чувствовал от простуды зубную боль и во всем теле расстройку и принужден быт отлечиваться питием своего декокта и воздержанием, а имел только превеликое удовольствие от услуги, сделанной мне нашими капельмейстерами. Мне вздумалось однажды их попросить, не могут ли они сочинить каких-нибудь особых штучек, только на четыре духовых инструмента, то есть на два флейтаверса и на две валторны, и составить чрез то маленькую особого рода духовную музычку. Хотелось мне сего для того, чтоб могли употреблены быть к тому оба мои флейтраверсисты. Они и обещали мне поиспытать, и дни чрез два не только желаемые штучки сочинили, но успели уже обучить им и моих музыкантов. Удовольствие, которое имел я, при услышании в первый раз сей особенной и, так сказать, собственного моего изобретения маленькой духовной музыки, было так велико, что я того изобразить не в состоянии. Я вспрыгался даже от радости и не мог приятностию оной довольно навеселиться, а старика-капельмейстера за то возблагодарить. Он, и действительно, так хорошо сие дело смастерил, что музычка была хоть бы куда, и мне всего приятнее было, что я, пользуясь сим нововыдуманным средством, мог обойтись совсем без кларнетистов, гобоистов и фаготистов, и могу сказать, что маленькая сия духовая музыка и впоследствии времени меня многие годы увеселяла собою.
Наконец, в пятницу на сей недели, против всякого чаяния и ожидания, обрадованными все были благополучным возвращением всех наших родных из московской их поездки. И как мы никак их в сей день не ожидали, то и радость моя была тем больше. Весь наш дом наполнился тогда людьми и, вместо прежнего уединения, водворилось веселие и радость. Какие начались тогда у нас спросы и расспросы о том, как они в Москве жили, что видели и слышали, и делали, какие доказывания и пересматривания всего ими с собою привезенного! Всякий, наперерыв друг пред другом, рассказывал, что знал и что видел и слышал, и какие кто имел там удовольствия! А к вечеру подъехали к нам и наши новобрачные. Итак, все наше семейство совокупилось вместе, и я благодарил Бога, что дорожные наши путешествие свое кончили благополучно, и все возвратились здоровыми.
Сын мой привез ко мне множество новых нот, купленных им в Москве, и я, вместе с капельмейстером, имел особливое удовольствие, при рассматривании оных и при слушании разыгрывающего оные младшего капельмейстера, сыну же моему спешил и доставил я также удовольствие показыванием нововыдуманной нашей духовой музычки, которая столько же ему полюбилась, сколько мне сначала. При рассказывании им о том, что с ним в Москве происходило, с особливым удовольствием услышал я, что ему и в сию его бытность удалось со многими людьми вновь познакомиться, и что его многие полюбили. При услышании сего, желал я душевно, чтоб он столько ж счастлив был в сем отношении, как счастлив был я во всю мою жизнь, ибо я могу сказать, что меня как-то все, с кем я ни имел дело, и без всех моих стараний и домогательств, любили, и я, почитая то особливым от Господа даром, не мог Его за то возблагодарить довольно. Кроме того, случай допустил его потрудиться и похлопотать на свадьбе у брата зятя моего и по всей Москве порыскать для исполнения всех порученных ему комиссий, и при всем том многое кое-что и видеть. Трудов и хлопот его по свадьбе было так много, что я чудился, как он их, по слабости своего здоровья, мог перенесть, и не простудившись и не занемогши оттого ни однажды.
Из числа известий, привезенных им, были два, которые были мне не весьма приятны. Первое было то, что во всей Москве носился слух и почти достоверный, что наместника нашего от нас отнимали прочь и что будет на его месте г. Самойлов, родственник и фаворит князя Потемкина. Сия весть тревожила мой дух, поелику от сей перемены могла произойтить перемена и в моих обстоятельствах. Однако, как была она не совсем еще достоверна, то, доследуя прежним моим в таких случаях правилам и обратив мысли свои к Богу и укрепившись упованием на Него, я скоро успокоился с сей стороны опять духом.
Другое известие, несколько меня смущавшее, было то, что г. Новиков, издаватель моих сочинений, находился тогда в весьма критическом положении. Учиненное ему запрещение, опечатание его книжной лавки и, наконец, отнятие у него университетской типографии сделало ему ужасной подрыв, и состояние его было очень хило. Меня смущало сие более потому, что он должен мне был за прошедший год около 700 рублей, о которых писал я к нему, чтоб он отдал их моему сыну, но сей насилу-насилу и с превеличайшим трудом мог получить от него только 200 рублей. Итак, оставался он мне за целой почти год должным и все тамошние московские знакомцы советовали мне, чтоб я старался получить с него деньги как можно скорее, дабы он не обанкротился.
Сие обстоятельство меня озабочивало очень. И как я начинал опасаться, чтоб труды мои не могли пропасть напрасно, то сие уменьшало во мне охоту, продолжать сочинять свой ‘Экономической Магазин’, которому шел уже тогда десятый год. Кроме сего и перевод мой ‘Герфорта и Клары’, взятой г. Новиковым у меня еще в минувшую зиму для напечатания, был еще не напечатан и лежал. Сын мой старался оной получить обратно, но никак не мог. Отдавать ему он не отдавал, а печатать не печатал, и мне было сие очень неприятно. Но сие было еще не одно, а приступал он к сыну моему и просил неведомо как, чтоб я готовил и присылал свою философию скорее печатать. Сие опять меня смущало и заставливало думать. Книгу сию, над которою я так много трудился, хотя и хотелось мне видеть и напечатанною, но надлежало мне над нею много еще сидеть и переправлять, а прибыток от ней был ненадежен и невелик, а что всего хуже — то еще сумнительный. Итак, боялся я, чтоб не потерять и книги, и трудов по-пустому, и потому не знал, на чем решиться. Что касается до издателя моего ‘Сельского Жителя’, г. Ридигера, то сей продолжал ко мне свою дружбу и оказал опыт оной, снабдив моих заезжих в Москву деньгами, в которых оказалась им нужда. Далее приятно мне было узнать, что чрез его пески наши сделались в Европе известными. Он просил, чтоб я наготовил их как можно больше для отсылки в чужие края.
Как с приездом моих дорожных исчезло и все мое до того недомоганье и я оправился, то провели мы оба последние дни нашей масляницы уже гораздо повеселее и употребили все, что можно было, к сделанию их для всех нас веселейшими. Разъезды по гостям, угащиванье их у себя и утешения музыкою, катание и прочее, тому подобное, помогло нам провесть оные с удовольствием, а особливо обрадовал я жену мою, тужившую чрезвычайно о том, что случилось ей в Москве обронить бумажник с 170 рублями денег и о чем она страшилась почти сказывать. Но я, узнав и не сказав ни слова, вручил ей сию сумму для отдачи тем, у кого она вместо потерянных завяла оные.
Сим образом, проводив конец масляницы довольно весело, начали мы провождать и наступивший за сим великий пост, которого и первый день встретил меня чувствительным огорчением. Жена моя, жившая в Москве во все время на одной квартире с моим зятем и имевшая чрез то случай узнать характер его несколько более, зала мне столь много неприятного об оном, что я слушал все то с великим беспокойством духа и начиная почти раскаиваться в том, что за него дочь свою выдал. Оказалось, что молодость его приносила многие худые следствия за собою. Будучи холостым и живучи на своей воле, был он слишком расточителен на деньги и от того впал в долги, о которых мы и не знали. А таковым же невоздержным на деньги был он и после женитьбы и тратил их множество по-пустому. Далее оказалось, что был он вспыльчивого и горячего нрава, и я с прискорбием духа принужден был слышать, что он не одну уже выполку дал дочери нашей и совсем за пустое. Боялись мы также, чтоб не был он ревнив и не сделался б, по примеру отца своего, пьяницею, мотом и игроком карточным. К сему последнему оказывалась уже в нем нарочитая наклонность. Словом, опасения начали уже многие появляться и нас крайне озабочивать, и я помышлял уже о том, как бы мне с ним о том предварительно поговорить и его от всего того отвесть постараться. Ко мне изъявлял он всегда наружное уважение, и я хотя не мог ни мало в рассуждении поведения его против меня и благоприятства и почтения к себе пожаловаться, но то мне было весьма неприятно, что он, не смотря на многие тысячи, употребленные отцом и бабкою его на воспитание и обучение его наукам, не имел ни малейшей наклонности ко всем литературным и таким занятиям и упражнениям, в каких мы с сыном находили наиболее удовольствия и приятности в жизни. К книгам и к чтению имел он такое отвращение, что не хотел никогда и приняться ни за какую, и не только не имел охоты к чтению, но не любил даже и слушать, когда иные их читают, по всему тому, к крайнему сожалению моему, и не мог он нам с сыном в сем отношении делать сотоварищество.
Итак, первый день великого поста был для меня не весьма приятен, а во второй встревожили меня гг. Рахмановы присылкою ко мне нарочного человека с письмом и просьбою о продаже им моей деревни, за которую давали они мне 15 тысяч рублей и требовали решительного ответа. Но как мне не хотелось с сей деревнею расстаться, то отказал я им в том, говоря, что она дороже стоит и что я другой на место ее купить еще не приискал. Правда, меня смущали несколько угрозы их о перемежеванье, но мне, для угроз сих, не годилось жертвовать деревнею и тою землею, которая мне столь многих трудов, хлопот и издержек стоила, и известное променять на неизвестное.
Кроме сего, озабочивало меня очень в это же время и сомнительное состояние некоторых из моих должников, а особливо купцов Алексинских и Ефремовских и Серпуховских. Я имел причину опасаться, чтоб на некоторых из них, по расстроенному их состоянию, не пропали деньги, и принужден был отправить поверенного своего к ним с понуждением к платежу и взысканию следуемых мне процентных денег. Словом, весь мой денежной капитал был в сие время весьма в худом положении.
Впрочем, всю первую неделю великого поста провели мы в обыкновенном богомолии и говели, а в субботу, по обыкновению, вместе с сыном и некоторыми другими из нашего семейства, исповедывались и причащались. В праздное же время, между службою, занимались нашими песками, из которых надобно было приготовить несколько ящиков. Между прочим, огорчен я был в течение сей недели растерзанием собаками любимого своего моськи, которого мне очень жаль было по сделанной к нему привычке. Но за то имел я удовольствие получить от зятя моего в подарок другую, которою я был еще несравненно довольнее, нежели погибшею моською. Она была ученая, и хотя собою совсем невзрачная, но утешала нас всех своим уменьем ходить на двух задних ногах и сама собою садиться. Звали ее Азоркою. И как впоследствии времени мы сшили для ней женское платьице и ее одевали в чепчик и кофточку, как маленькое дитя, и она в платьице сем, как ребенок, хаживала, да и в прочем была очень кроткого и послушливого и ласкового нрава,— то не только мы, но и все домашние мои любили ее чрезвычайно, и она утешала нас собою многие годы сряду.
Достальные дни тогдашнего февраля месяца провели мы с сыном в обыкновенных своих кабинетных украшениях, отчасти в чтении, отчасти в писании, и тому подобном. Ездили также все опять к родным нашим в Ламки и проведи там суток двое с удовольствием особым: отменная ласковость дочери моей ко мне, равно как и старания и самого зятя моего о угождении мне во всем, делало мне пребывание у них час от часу приятнейшим, и я всегда езжал к ним туда охотно, и тем паче, что я, находясь там, имел всегда свободу заниматься тем, чем хотел — писанием ли, или читанием привозимых с собою книг или разговорами с хозяевами.
Первый день наступившего марта месяца ознаменовался новым для меня удивлением. Приезжает ко мне нечаянный и совсем неожиданный гость, знакомец мой г. Рахманов, самый тот, с которым имел я дело. Деревня моя, или паче обстоятельство, что нм надлежало одну из своих необходимо сносить, тревожило их чрезвычайно и увеличивало желание купить мою. Думать надобно, что они кидались уже и в канцелярию межевую и, может быть, и сказано им было, что дело их так испорчено, что трудно поправить оное, хотя бы они стали просить и о перемежеванье. Сверх того, было и то обстоятельство, что всем братьям следовало иттить в поход и надлежало скоро из Москвы ехать в Петербург, а им хотелось что-нибудь с деревнею своею сделать и со мною решиться. Словом, как бы то ни было, но они, получив мое письмо, решились дать мне и просимую мною сумму 20 тысяч рублей, и с тем его ко мне прислали. Сему приезду и предложению был я не весьма рад, ибо как мне не весьма хотелось расстаться с своею деревнею, а особливо, не приискав себе другой, броситься на одни деньги, то и не имел я причины спешить сею продажею, а потому и принужден я был от него всячески отговариваться и дать себя целый день мучить. Он у меня обедал и пробыл весь почти день, располагаясь даже и ночевать. И во все продолжение дня не было почти минуты, в которую б он меня просьбою не убеждал. Но я на сей раз принужден был сделаться камнем и совсем несговорчивым, и все приступания его отражать всякими отговорками и насилу-насилу кое-как отделался. Он, увидев свою неудачу, переменил свое намерение и решился уехать ввечеру. А как он мне служил в отягощение, то и не старался я его слишком унимать, и проводил его ввечеру с удовольствием.
Не менее достопамятен был и второй день марта месяца. В оный, разговаривая о происшествии в прошедший день с г. Рахмановым, получили было мы все вообще охоту и желание променять свою Тамбовскую деревню на какую-нибудь ближнюю, и стали было действительно помышлять о покупке вместо оной одного прекрасного села Толстова, на Дону, узнав, что оное продается. Однако, из всего замысла сего впоследствии не вышло ничего, и случилось сие, как ныне вижу, к особливой пользе нашей.
Но сие не так было достопамятно, как полученное в этот же день наши поразительное известие, что любовница нашего наместника, госпожа Вельяминова, обладавшая им неограниченно и делавшая из него все, что хотела, наконец в Москве умерла от родов. Мы удивились сей нечаянной и всего меньше ожидаемой кончине. И признаться надобно, что известие сие было не столько для меня, но и для моего дома не противно. Причиною тому было то, что чрез смерть сию лишились мы тайной и опасной злодейки. Намерения сей госпожи, простираясь уже слишком далеко, клонились, между прочим, как я и прежде уже упоминал, к тому, чтоб мужу своему доставить тульское директорство, и сие более для того, чтоб овладеть нашею волостью, а при сем случае — верно б не удержаться и мне в тогдашнем моем месте, ибо она с тем давно сего места для мужа своего и добивалась, чтоб им волость поразграбить и понажиться от ней было можно. И как для сего потребен бы им был совсем иной человек, а не такой как я, то, без сомнения, они меня и вытеснили бы вон. Сие дело дошло уже до такой крайности, что мы каждый день дожидались известия, что муж ее будет нашим командиром. Однако, не то сделалось, и нечаянною смертью ее рушились все ее замыслы!
Чудное, по истине, было дело! Уже несколько раз я заприметил то, что всегда, как скоро кто ополчится на меня и начнет строить и заводить против меня машины, как тотчас и случались какие-нибудь всем замыслам их неожидаемые помешательства, и власно так, как бы невидимая рука ко всему начертанному ими плану и замыслам проводила из угла в угол косую черту, крест-накрест, и тем власно как сказывала, что все их счеты деланы были без хозяина и замыслы совсем пустые! Точас почти таким же образом случилось и в минувшее пред сим лето. Ополчился было на меня страшный и потаенный враг господин Лаговщин, дядя наместников, и восхотел смастерить, чтоб на место мое определен был зять его г. Вельяминов, старший брат любимца наместникова. Сие дело, как я после узнал, было совсем уже почти и сделано и меня начали уже гнать и притеснять, стараясь выжить, но вдруг надобно было на старика сего приттить параличу и его так поразить, что он чрез неделю после того и умер, а сим дело сие тогда и остановилось, и все замыслы их против меня рушились.
Оба происшествия сии явно тогда доказывали мне, что Господу и Покровителю моему не угодно еще было лишить меня данного Им мне места, и мысли о сем так чувствия мои тогда растрогали, что я, записывая происшествия сии в моем журнале, изобразил их присовокуплением следующих слов: ‘0, как хорошо жить под покровительством великого нашего Господа и на одного Его во всем надеяться и уповать! Он лучше всех на свете стряпчих, искателей, защитников и покровителей! Надежда на Него никогда не обманчива, а милости Его так велики, что всегда почти превосходят самые ожидания наши. Я видел в жизнь мою много тому примеров и сам на себе явных тому доказательств и свидетельствую то, по самой истине’.
Вот что говорил, чувствовал и писал я в тогдашнее время, а теперь скажу, что и впоследствии времени имел я не один, а много раз, случай удостовериться в том же самом, и прославлять имя Его за оказанные мне Им в жизнь мою многократные и особенные милости и очевидные почти знаки святого Его и всемощного покровительства.
Как во всю наступившую вслед за сим третью неделю нашего великого поста не случилось со мною ничего особливого, то провели мы всю ее с сыном моим, которому в течение сей недели совершилось уже 18 лет, в обыкновенных своих литературных упражнениях, как-то: в читании добрых книг и в писаниях разных, и за сим и не видали, как прошла оная.
Но сим и дозвольте мне и письмо сие кончить, а дальнейшее повествование предоставить будущему, а между тем сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.

(Генваря 27 дня 1811 года.)

Письмо 250.

Любезный приятель! Упомянутое в конце последнего моего письма известие о смерти любовницы нашего наместника успокоило действительно меня во многом и уничтожило вдруг все бывшие в рассуждении сей женщины мои опасения. Я не сомневался тогда ни мало, что муж ее лишится чрез то всего своего у наместника кредита и что у него пройдет охота добиваться получить директорское место и во власть свою наши волости. О самом наместнике не думал я, чтоб он уже на то мог когда-нибудь согласиться, ибо характер г. Вельяминова и неспособность его к управлению волостьми была ему довольно известна. Сей находился тогда еще в Петербурге, но вскоре ожидали обратно его приезда в Москву и в Тулу.
Итак, обеспечившись с сей стороны, принялся я уже с спокойнейшим духом за продолжение моих прежних литературных упражнений, а особливо за сочинение материала для своего ‘Экономического Магазина’, и тем паче, что оный в последние месяцы у меня несколько позапущен был. И как тогдашнее великопостное и последнее зимнее время было к таковому писанию наиспособнейшее, то и хотелось мне заготовить материала сего к весне и лету колико можно более, дабы не было нужды тогда над ним трудиться.
Однако, дело сие было не одно, в котором я во все достальные недели великого поста занимался, а затевал было я еще другое превеликое и не менее важное. Продолжавшееся сряду девять лет до того издавания моего ‘Экономического Магазина’ начинало мне уже гораздо прискучивать и обращаться некоторым образом в отягощение. А как присовокуплялось к тому и то, что я за многие труды, употребляемые на сочинение оного, вознаграждаем был слишком мало и, кроме небольшого прибытка, получаемого от Новикова, ни какой другой пользы от того не имел (а и сей небольшой прибыток, по случаю запутанности дел Новикова, становился неверным и ненадежным), — то начинал я уже располагаться в мыслях журнал сей, с окончанием текущего тогда десятого года, кончить. Но как охота моя к сочинениям и писанию ни мало чрез то не уменьшалась, а продолжалась по-прежнему, то возрождалась во мне около сего времени мысль о издавании впредь журнала совсем такого рода, и уже не экономического, а нравственного и посвящаемого пользе детей взрослых и малолетных. Мысль, что тем могу я не менее или еще существеннее услужить моим соотечественникам, побуждала меня к затеванию сего нового предприятия. Я ласкал себя надеждою, что мне можно будет с наилучшею удобностию помещать в журнале сем все, что мною писано было в моей ‘Детской Философии’ и в прочих моих нравоучительных сочинениях, и что недостатка в материи и писанию опасаться ни как будет не можно. А потому посоветовав и поговорив о том с сыном моим, я не только сделал сему новому изданию план и расположил все нужное к тому, но учинил и самое ему начало и сочинил даже несколько материала. Но дело сие как-то у меня не пошло на лад и скоро мне так скучилось и сделалось отяготительно, что я оное оставил, не смотря, что трудов к тому употреблено было довольно много, и я несколько недель им в разнос время и по нескольку часов сряду занимался.
Между тем как мы оба с сыном моим нашими учеными и любопытными упражнениями занимались, озабочен я был полученным из Козлова известием, что все спорное наше и конторою решенное дело, по проискам и просьбе г. Пашкова, велено прислать в межевую канцелярию на рассмотрение. Услышав о сем, имел я тогда еще более причины быть довольным тем, что удалось мне землю себе отмежевать, ибо хотя сия отсылка всего дела в Москву и воспрепятствовала канторе дать мне на землю мою план и тем дело мое совершенно кончить (и оно осталось, по сему случаю, неоконченным, и дело наше пошло в даль), но я, по крайней мере, имел ту выгоду, что мог отмежеванною мне землею владеть до поры до времени невозбранно и пользоваться от ней доходами, которые с тамошней моей деревни с году на год увеличивались и дошли в сей год до того, что простирались уже до 1,000 рублей, а на другую было хлеба в ней в запасе. И как прикащик мой никогда еще так много денег ко мне не привозил из ней как в самое сие время, то сие и делало мне ее уже пред прежним гораздо милейшею и уменьшало охоту нашу сбывать ее с своих рук.
Но сколь обстоятельство сие меня со одной стороны радовало, столько с другой озабочиваем я был около сего времени чрезвычайно слабым состоянием здоровья моего толь много мною любимого и единственного сына. Во все сие время был он как-то не весьма здоров и страдал не только часто головною болью и обыкновенным помрачением глаз, но жаловался очень и на грудь, а при том так похудел, что мы все страшились, чтоб не впал он в чахотку и чтоб злая болезнь сия не лишила меня сего наилучшего друга и единого, и лучшего нашего утешения в жизни. Не могу довольно изобразить, сколь мысли о сем были для всех нас, особливо для меня, поразительны и с каким рачением старались мы помогать ему всем, чем могли, и каких-каких средств ни употребляли мы к подкреплению его здоровья!
Сверх того и сам я как-то около сего времени не весьма здоров был, но часто претерпевал болезненные припадки, происходившие наиболее от простуды, но что было и неудивительно, по бывшим в течение сего месяца у нас страшным непогодам и частым переменам в оных. Давно не было у нас такой дурной и беспокойной зимы, как в сей июль. Не один, а несколько раз случалось то, что вьюги и жестокие метели заносили все окна в доме нашем снизу до самого верха, так что мы принуждены бывали посылать людей отгребать от окончин снег для доставления себе света, а стужа и бури так комнаты наши выдували, что мы опять, и не один раз, принуждены были, уходя из своего кабинета, искать убежища себе в отдаленных и задних комнатах.
Кроме сего, растревожен я был в сие время известием, что и самой командир мой г. Давыдов занемог горячкою, и столь опасною, что боялись, чтоб он не лишился от ней жизни. Обстоятельство сие было для меня тем поразительнее, что был он во многом еще по нашим волостным делам запутан, и я имел причину опасаться, чтоб, в случае смерти его, не претерпеть бы какова зла оттого. К вящему смущению моему, в самое сие время узнал я о новой пакости, наделанной им во время моей езды в Козлов. Находилось у нас превеликое множество хлеба в раздаче в займы, по его велениям, разным людям. Со всех сих браты были обыкновенно при отпуске хлеба обязательства о возврате оного в уреченное время, все сии обязательства хранились у нас до того в канцелярии. Но г. Давыдову вздумалось, воспользовавшись моим отсутствием, истребовать все их, чрез посланное к управлявшему тогда волостью секретарю моему Варсобину повеление, к себе. Но на что ж? На то, чтоб с должников хлебных получить за оный в уплату деньги и оные промотать. Не могу изобразить как перетревожился я, о сем новом его подвиге услышав и узнав! Я смутился тем до чрезвычайности, и не прежде успокоился, как узнав, что Варсобин, при всем своем простодушии, был так осторожен, что вытяблил от него ордер о получении им сих обязательств, и ордер такой, который мог нам, в нужном случае, служить документом и оправданием. Со всем тем, все я еще опасался, чтоб и от сего нового на доходы волостные посягательства не могли произойтить какие-нибудь досадные следствия, и потому наиусерднейшим образом желал, чтоб он от болезни сей избавился и очищал сам себя, как знает, от сих проказ новых.
Слух о опасности, в какой он от болезни своей находился, привел меня в такое недоумение, что я, при случившейся нам в самое сие время собственной надобности ехать в Тулу (к чему меня и жена, и зять с дочерью неведомо как подговаривали и убеждали), не знал и сам с собою не мог, по многим причинам, согласиться — ехать ли мне туда, или нет. Наконец, не смотря на все убеждения, решился остаться дома и не ездить. После увидел, что я сделал очень хорошо, ибо как в самое то время воспоследовал приезд наместника нашего в Тулу, то я, приехавши в Тулу, попался б ему, так сказать, прямо под обух.
О сем приезде его не успел я услышать, то тотчас рассудил отправить к нему с нарочным кореньев и спаржи, до которой был он превеликой охотник и которою хотелось мне ему подслужиться. По счастию, случилась быть у меня тогда она форсированная, в готовности, и отменно хорошая. Он, и действительно, был ею так доволен, что велел секретарю своему отписать ко мне именем его за нее благодарность, что мне тем было приятнее, что, за год до того, проклятая спаржа сия навлекла на меня он него некоторое неудовольствие, поелику завистники и недоброхоты мои, не находя ничего иного, вздумали и тем меня пред ним чернить, что у меня спаржа так рано не поспела, как ему хотелось, и что произошло единственно оттого, что мы не знали способа, как ее форсировать было можно. Но в сей раз был я уже осторожнее и, узнав сие средство и не жалея ни мало прекрасной своей спаржи, велел ее задолго еще до сего времени форсировать посредством покрывания горячим навозом.
Вскоре, после сего, к особливому удовольствию, услышал я, что и г. Давыдову полегчало, и он от болезни своей начал оправляться. А непосредственно за сим разнесся у нас и другой, не менее интересный для нас, слух, что наместник наш получил именное повеление отправиться к армии, и что он на Фоминой неделе и ехать туда уже расположился. Сам г. Давыдов писал и уведомлял меня о том.
Как отъезд сей и отлучка наместникова имела и к моему месту великое отношение, то не знал я радоваться ли тому, или печалиться. С одной стороны, казалось, что нам будет без него вольнее, и мы не только не будем иметь нужды опасаться, чтоб он к нам приехал и стал бы по-прежнему таскать меня часто в Тулу,— но можно было надеяться, что мне тем свободнее будет отлучиться, по желанию моему, и в свою деревню. А с другой стороны, имел я причину опасаться, чтоб, оставшись с одним г. Давыдовым, не претерпеть бы мне вновь чего, но его ветренности и легкомыслию. Но как бы то ни было, но я рад был, но крайней мере, тому, что он от болезни своей свободился (sic), ибо если б, к несчастью, он умер, а наместник уехал, то остался бы я один и, при тогдашних наших запутанных делах и обстоятельствах, не знал бы что делать и предпринимать. А по всему тому и благодарил я тогда Бога, что Он избавил меня от сей пропасти, подле которой я так близко находился.
В сих обстоятельствах застала меня Святая неделя, начавшаяся в сей год 8-го апреля. Первый день оной провели мы с отменным удовольствием, поелику все мое семейство, с новоприсовокупившимся к нему зятем, было вместе и в совокуплении. Но последующие дни, по причине сделавшегося самого разрыва зимнего пути и начавшейся половоди, были уже не таковы приятны. Зять мои с дочерью и ее бабушкою спешил добраться до своего дома. А мы, оставшись на половодь в Богородицке, таскались, кое-как и почти по земле на санях, по городу и по своим знакомым. Чтож касается до меня, то я во всю неделю не был спокоен по случаю половоди. Вода ни когда еще так велика не была, как в сей раз. И как все пруды подвержены были от ней опасности, то и принужден я был то и дело по оным ездить и бродить где по грязи, где по снегу. Со всем тем, имели мы множество приятных часов и несколько раз под музыку и танцевали.
Впрочем, все праздные минуты сей недели провел я в любопытном чтении оставшихся по смерти короля прусского его сочинении, доставленных мне нашим лекарем и поминутно ругал оного старого хрыча, обезумившегося столь много, что, будучи уж одною ногою во гробу, наилучшее угощение находил в том, чтоб вредить закону христианскому и насмехатися всему хорошему и радоваться, что развращены все увы и нравы.
Воспоследовавшее непосредственно за половодью взобновление (sic) весны открыло мне путь к тысяче надворным упражнениям и вкупе увеселениям возникающими красотами натуры. Время сие всякий год было для меня наиприятнейшее в году, но вкупе и хлопотливейшее. Везде и все надлежало осматривать, везде и все, поврежденное зимою, поправлять, а между тем, затевать и предпринимать что-нибудь новое. Но в сию весну занимался я вешними надворными делами не столько тут, как в деревне моего зятя. К нему поехали все мы как скоро ехать только можно было и провели у него многие дни сряду. В сию первую еще у него весною бытность, наделал я у него множество дел, ибо как он все свои сады отдал в полный мой произвол и просил меня предпринимать и заставливат, делать в них, что мне угодно, то и не был я ни одного часа почти без дела, но, нашед подле самого двора его небольшую ореховую рощицу, успел превратить в порядочный и довольно хороший садик. А между тем, как занимался я образованием оного и назначением в нем всех дорожек и площадок, сын мой трудился над разбиванием и деланием пред домом нашим цветника. Что ж касается до боярышень наших, то сии учились сие время ездить верхом. Словом, все дни, провождаемые нами тогда в Ламках, протекли в безпрерывных занятиях и увеселениях разного рода, и время те для нас было очень весело, а особливо день имянин молодой хозяйки нашей, в который муж ее сделал у себя для всех соседей и городских обед с музыкою, и мы повеселились-таки довольно. А от него ездили мы вместе с ними в деревню к госпоже Бакуниной. А по возвращении оттуда, были в деревне и у бабки зятя моего госпожи Остафьевой. И как оная жила в соседстве с другом моим Алексеем Андреяновичем Албычевым, то и посетили мы сего любезного старичка в его жилище.
Словом, весь апрель месяц прошел у нас почти неприметно, и мы провели его в мире, тишине и спокойствии. Хлопотишки и дела по волостному правлению хотя кой-какие и были, но вообще ничего незначащие. А единое неудовольствие имел я только в конце сего месяца то, что, насланным ко мне ордерами, велено мне было отстраивать проклятую большую нашу каменную оранжерею. Я ласкался было надеждою, что строения сего в тогдашнее лето не будет, и что я буду свободен. Но не так сделалось. И как чрез то предстояло мне опять множество хлопот, трудов, забот и попечений, то было мне сие, как великому неохотнику до строения, крайне неприятно, а особливо потому, что чрез то связан был по рукам и по ногами и должен был, против хотения, заниматься сим огромным делом.
С наступлением мая отправился наш наместник действительно из Тулы к армии, и мы остались одни с г. Давыдовым владычествовать над волостьми. И сей не преминул тотчас, по отъезде его, меня к себе выписать в милое его Анненское, где он все еще выздоравливал от своей болезни. Итак, принужден я был к нему туда ездить для принятия кой-каких приказаний, к делам волости относящихся. Но как чрез езду сию освободился я от его к нам приезда, то с охотою сим трудом хотению его жертвовал. И езда сия произвела то, что мы весь любезный наш май месяц провели потом в мире, тишине и на свободе и могли все время свое употребить к тому, к чему хотели.
Сие употребили мы во все течение оного отчасти на разные вешние дела в садах наших, отчасти в угащивании приезжавших к нам в сие время очень многих и иногда по несколько дней у нас живших гостей, и гуляли с ними по садам нашим, находившимся тогда в наилучшей своей красе. Музыка и певчие помогали нам доставлять им тысячи увеселений, а особливо при гулянии в садах с нами. Но не редко заставляли мы играть оных отчасти в ротонде нашей, отчасти пред эхоническим зданием, отчасти при маршировании по новоотделанной набережной, или пред домом моим во время зари вечерней. И можно сказать, что мы прямо наслаждались тогда плодами трудов и забот своих. Никогда еще так много не утешались всеми своими музыками, как в тогдашнее спокойное и приятнейшее в году время. Все они доведены были уже до довольного совершенства, и нам оставалось только ими утешаться, чего мы и не упускали делать, и нередко музыкантов и певчих наших доводили даже до усталости. Редкий день проходил, в который бы не доходило у нас до них дело. Что ж касается до бывших в течение сего месяца трех вешних знаменитых праздников Николина, Возвесеньева и Троицина дня, провожденных нами, по обыкновению, со многими гостьми, то все они прямо почти были замучены нами, и можно сказать, что мы в сей месяц имели много веселых дней и часов. Но нельзя сказать, чтоб мы весь оной провели в праздности, а было множество у нас и всякого рода дел и упражнений. Весьма во многие занимался я с утра до вечера разными работами в садах как в Богородицких обоих, так и в зятнином в Ламках, куда мы нередко езжали и по нескольку дней гащивали. И как зять мой охотно делывал в саду и в усадьбе своей то, что я затевал для украшения оных,— то и было у меня и там множество работ и упражнений, которые мне такое же удовольствие доставляли, как и свои собственные.
Кроме сего, многие дни сряду занимались мы с сыном опять нашими славными мраморными песками. Повод к тому подали просьба командира моего, чтоб сделать ему несколько коллекционных ящичков с ними. А как и Ридигер просил нас о том же, то мы сделали у себя почти настоящую песочную фабричку и, в облегчение самих себя, переучили и ребятишек опиливать и обделывать песочные плитки. И по сему случаю никогда еще так много не занимались ими, как в сие время. Со всем тем, не гуляло у меня и перо. Но во все праздные часы и минуты должно было и оно работать и, по-прежнему, марать бумагу. Я продолжал трудиться над сочинением статей для своего ‘Магазина’, который хотелось мне уже скорее кончить. Но как нужно было заготовить материала на многие еще месяцы, то и не упускал я ни одной почти праздной и удобной к тому минуты, а особливо в ненастные дни и дурную погоду, и посвящали обыкновенно все таковое время сему упражнению. При чем достопамятно было, что получил я из Москвы новое предложение от университетского тогдашнего директора г. Мелисино, чрез знакомца моего Ридигера, а именно: что нет ли у меня еще каких экономических сочинений и не отдам ли я печатать их в университетскую типографию, перешедшую тогда в другие руки. Но мне дело сие уже так поприскучило и материи экономические так поистощились, что я, не долго думая, совсем от того отказался, а, как прежде упоминаемо было, занимался в сие время мыслями о издавании журнала совсем иного рода.
Наконец, надобно сказать, что не прошел и этот месяц без некоторых для меня неудовольствии и огорчений. С одной стороны, тревожил меня командир мой новыми своими требованиями денег и карпов, для разматывания первых и рассылки последних в места разные. С другой — разогорчил меня однажды и зять мой упреканиями, делаемыми им жене своей, для чего не принесла она с собой в приданое многих денег, которые ему так нужны были для оплаты прежних и час от часу вновь, по невоздержности его, умножающихся долгов. Мне так сие досадно было, а особливо потому, что ему предварительно давано было знать, что ни каких денег не будет и в его воле состояло на дочери моей жениться, или нет, что я даже на него за то почти рассердился и дал ему то и почувствовать, и самым тем я заставил его впредь уняться от таких упреков, заставляющих иногда дочь мою проливать слезы.
Но все сие не столько было для меня огорчительно, как известие, что один из должников моих Ефремовский купец Толстухин обанкротился, и что я не имел чрез то ни какой надежды получить бывшие на нем свои деньги. И как число их простиралось до 1,000 рублей, то, натурально, претерпение сего нового в капитале моем ущерба долженствовало меня нарочито огорчить и заставить вновь закаеваться давать купцам вза ймы деньги, но, по счастию, я был к тому уже несколько предуготовлен и уже давно знал, что мне едва ли с сего бездельника деньги свои выручить будет можно.
Наставший за сим месяц июнь застал нас в ежечасном ожидании приезда к нам моего командира, писавшего ко мне, что он к нам вместе с тогдашним нашим тульским губернатором Лопухиным будет. Однако, все наше ожидание было тщетно. Ненастная и дурная погода, бывшая около сего времени, удержала его от езды сей, и он писал ко мне, что отложил он езду сию до просухи. Пользуясь сею отсрочкою, согласился я с зятем моим съездить самому с ним в Тулу, для написания рядной, которая не была у нас еще до сего времени написанною. Итак, мы туда с ним ездили, и дело сие сделали: оною утверждал я дочери моей данную ей в приданое Алексинскую нашу деревню, село Коростино, и нескольких людей из деревни Кавериной, и чрез то оторвал от недвижимого имения своего нарочитую часть. Но если б знал что впредь воспоследует, то лучше б не отдавал им сей деревни, а дал бы, вместо сей, деньги, ибо деревня сия была для меня очень нужна, а им не принесла она никакой пользы. Зятю моему так она не понравилась, что он чрез короткое время убедил дочь мою ее продать, с обещанием дать ей, вместо оной, из своих Новгородских деревень. Что они и сделали. Но деньги, взятые за нее, зятёк мой промотал, а замены за нее и по сие время никакой еще не сделано.
Будучи в Туле, рассудилось мне съездить и к командиру моему в его Анненское, и у него кое о чем спроситься по волости. Он приездом моим был очень доволен, принял меня как гостя и заводил по всем своим новым заведениям, и показывая оные, во многом просил моего совета.
По возвращении моем в Богородицк, проведи мы всю первую половину сего месяца таким же образом, как и май месяц. Разные гости не оставляли и в сей период времени нас то и дело посещать и меня отрывать от садовых работ, которыми я в сие время занимался. По охоте моей к садам, не утерпел я, чтобы не предпринять еще кой-каких небольших делишек немногими своими рабочими людьми или так называемыми бобылями, и успел опять наделать несколько обновок и саду придать ими новые украшения. Всеми ими утешались мы наиболее (sic) сами с сыном, ибо что касается до гостей, которых мы обыкновенно в сады свои важивали и им все свои дела показывали, то из сих многие нечувствительностию и неспособностию своею чувствовать красоты натуры нам более всего досаждали, нежели доставляли удовольствие.
В числе сих приезжавших к нам в сие время гостей, был и братец мой Михайла Матвеевич, ездивший в свою Епифанскую деревню и ко мне, вместе с г. Лисенком, заезжавший. С сим последним я тогда еще впервые имел случай познакомиться и сдружиться. Что ж касается до братца моего, то я не преминул его потазать и погонять гораздо за его, невоздержную жизнь и беспорядку (sic), но ему все мои советы и увещания пользовали (sic) очень мало.
Посреди всех сих упражнений и продолжаемых ежедневных увеселений себя музыкою и гуляньями, перетревожил нас неожидаемый приезд к нам нашего командира. Он приехал к нам 15 числа сего месяца, и хотя пробыл у нас менее суток, но успел наделать, по обыкновению своему, много кой-каких мелочных пакостей я проказ, чему я уже и не удивлялся. Но достопамятнейшее же сделал он в сей приезд только то, что остановил продолжаемое мною, по его же приказанию, строение нашей каменной большой оранжерея, чем я и с своей стороны был очень доволен, ибо строение сие меня очень отягощало, и само по себе с самого начала мне не нравилось.
Проводив его, принялись мы за прежние свои дела и увеселения и нечувствительно провели в том и всю достальную половину месяца июня, в конце которого зять мой, будучи именинником, сделал у себя в Ламках добрый пир, и мы все у него в сей день праздновали и с удовольствием окончили сей месяц.
С наступлением месяца июля, начались у нас приуготовления к приближающейся годовой нашей ярмонке. Г. Давыдов, в последнюю свою у нас бытность, предварительно дал мне знать, что он приедет к нам, опять со всем своим семейством, попраздновать наш праздник, и что будет к нему и много гостей тульских, а потому и просил меня, чтоб я к сему времени велел вычистить сад и поприготовить все, что было нужно. Итак, я во все первые дни сего месяца и занимался сими приуготовдениями. И как нужно было поприготовитв к сему времени и нашу музыку, дабы ею можно было блеснуть при сем случае, то и пришло мне в мысль сочинить особую вечернюю песнь, в немногих белых стихах состоящую, приличную к пению ее в вечернее время с певчими и с музыкою. Не успел я сию мысль получить, как в тот же почти миг сочинил и велел ее учителю певчему, положив на ноту, выучить наших певчих ее петь, а таким же образом попросил и старика-капельмейстера своего положить ее на ноту для духовой музыки и обучать играть ее мальчиков. Все сие тем и другим и произведено было в действо, и с таким успехом, что я чрез день после того и имел неописанное удовольствие слышать сочинение свое детым и играемым па музыке. И как выдумке сей случилось быть очень удачной, то не могли мы тем довольно нарадоваться и навеселиться, и ни мало не сомневались, что выдумка моя понравится и всем будущим гостям нашим.
Сии приездом своим к нам и не замешкались. Не успело настать 5 число, как со светом вдруг и прискакали уже передовые кибитки, с кухнею, провизиею и припасами, а вслед за ними приехал и сам наш Николай Сергеевич Давыдов, вместе с женою своею, свояченицею, сестрою, матерью и сыном. Вместе с ним был и прежний наш гость, Федор Алексеевич Левшин, и несколько человек других тульских его прислужников. Все они расположились по-прежнему во дворце и во флигеле оного, которые все наполнились опять множеством народа подъезжающим с каждым часом более, ибо, кроме сих, ожидаемы были многие и другие гости из Тулы.
Не успели они разобраться и расположиться и принять пришедших наших, городских с обыкновенными поздравлениями с приездом, коих всех унял г. Давыдов у себя обедать, как начались у нас уже увеселения. Духовая музыка возгремела уже тотчас, как скоро сели за стол, и играла во все продолжение оного, а после обеда переменила ее смычковая. Потом, по случаю бывшего тогда жаркого дня, ходили мы все в ванну купаться, которая соблазнила собою даже и боярынь, так что и они все решились после нас удостоить ее своим посещением, и действительно, ввечеру, вместе с самою нежною супругою г. Давыдова, в нее ходили.
Между тем, как они там занимались купанием, мы, мужчины, ходили по всему саду и гуляли. Сей был в наилучшем своем тогда виде, и г. Давыдов, сколь ни не способен был чувствовать изящные красоты натуры, но принужден был признаться, что он преисполнен был многими приятностьми. Но ни чем он так ни пленился, как пением вечерней моей песни, с музыкою, нашими певчими. Я, не сказывая ни мало ему о том, спроворил, что и то время, когда мы гуляли по низочку, все они вдруг проявились в нашей прекрасной ротунде и, проиграв несколько штучек, начали наконец петь и играть вечернюю благодарственную песнь к Богу. И как мелодия избрана была к тому самая приятная и чувствительная, то все слушали ее с особенным вниманием и превозносили бесконечными похвалами. Что ж касается до г. Давыдова, то он прыгал почти от удовольствия и насказал мне множество спасибов за сию особенную выдумку.
Наутрие расположился г. Давыдов ехать со всем своим семейством в Епифань, для богомолия тамошнему образу, свита же его вся осталась у нас в Богородицке. Не успел он уехать, как приехал к нам друг мой, Антон Никитич Сухотин, с сыном, и расположился квартировать у меня в доме. С сими любезными и приятными для нас гостьми и обедавшим также у нас господином Левшиным ходили мы после обеда в ванну, купались и резвились там по своей воле и имели много удовольствия. И как г. Левшин был страстный охотник до музыки, то, в удовольствие его, гремела у нас во весь день оная.
Перед вечером возвратился наш и Николай Сергеевмч из Епифани, и во дворце набралось опять множество народа. Отсюда в сумерки ходили мы опять в сад и заставливали ребятишек, в прекрасных их мундирчиках, маршировать и играть на музыке, и все имели от того много удовольствия. К ужину дожидались мы тульского вицгубернатора, Николая Ефимовича Мясоедова, но не дождались, а приехал он уже в самый ужин, и с ним почтенный и любезный старичок Сергей Герасимович Мансуров, Андрей Петрович Калзаков, Осип Андреевич Кадеви (?), также приехали тогда ж г. Сатин, Михайла Александрович, и прежиий наш знакомец г. Шахматов, а ко мне в дом, кроме моих родных, и брат зятя моего, Александр Гарасимович, с молодою его женою. Итак, народа набралося везде много, а и в городе собиралась между тем ярмонка.
В наставшее за сим 7-е число июля начиналась, по обыкновению, наша ярмонка. Она была в сей год не такова многолюдна, как за год до того, и может быть от того, что стояла тогда наилучшая сенокосная погода. Но за то дворянства было много. Мы в сей день занимались с командиром моим во все утро суждением мужиков и некоторыми разбирательствамии между ими. Потом вместе с вицгубернатором ездили в училище, в богадельню и в гошпиталь, а потом обедали во дворце, при игрании музыки. После обеда же засели господа играть в карты, а перед вечером ездили на ярмонку. По возвращении же с оной, боярыни все ушли в церковь ко всеночной, а мужчины все в сад. Я нашел их спускающих рыбный мой канал и утешающихся ловлею карпиев, которыми насажен он был до избытка. Все они до восхищения почти веселились, смотря на то, как обмелевшие карпии возились тут, как поросята, что и действительно представляло приятное зрелище. Сие увеселение побудило их к другому. Учинена была посылка за певчими и музыкантами, и господину Давыдову восхотелось и гостей своих также утешить, как утешался он в прошедший вечер. Все они тотчас к нам явились и началось марширование, пение и играние. Гостям нашим как музыка, так и пение с нею отменно полюбились. Все они с особливым вниманием слушали оное, а особливо последнюю вечернюю песнь и превозносили похвалами. В особливости полюбился и сад наш и все прочее знаменитейшему из всех их и нашему вицгубернатору. Он торжественно отзывался, что никогда еще не препровождал в жизнь свою столь приятно вечера, как в тот раз. Он и подлинно был наиприятнейший, какой мы имели сами. Сад был в наилучшем своем виде: в нем господствовала тогда торжественная тишина, погода была наиприятнейшая, пение и музыка прямо трогательные и восхитительные! Гости все сидели на вечерней нашей сиделке, против ротонды, за нижним озерком и в лучшем месте для слушания. Многие из них были люди с чувствиями и могущие судить и ценить все по достоинству. И потому все чувствовали отменное удовольствие, а я всех более, слыша от всех их нелестные похвалы и всему одобрение, и вечер сей для самого меня был так достопамятен и приятен, что я и поныне вспоминаю его с чувствованием некоторого удовольствия. Одни только боярыни были не весьма тем довольны, что мы отняли у них певчих, но мы утешили их, по возвращении из церкви, духовою нашею музыкою, которою прельщались все до чрезвычайности, а веселый ужин был дня сего окончанием. В последующий за сим день наступил самый наш ярмоночный праздник, случившийся в сей год в воскресенье. Мы провели его очень хорошо и весело. Народа и дворянства обоего пола было множество. Все, по обыкновению, ходили в церковь к обедне, где певчие наши опять оказывали свое искусство, а один из священников наших сказывал изрядную проповедь. Обеденный стол был большой у господина Давыдова в замке, и сидело за столом более пятидесяти человек обоего пола. Во все продолжение оного играла вокальная и инструментальная, как духовая, так и смычковая, музыка. А после обеда начались у молодежи танцы, но, к сожалению многих, продолжились не очень долго, и более потому, что старейшие господа принялись за обыкновенную свою работу, и у них только и ума было, что сидеть и играть в карты и проигрываться, чем всем другим и нагоняли только скуку. Перед вечером же все пошли ко мне, ибо я звал их всех к себе ужинать, и они все, и даже сам вицгубернатор охотно согласился. Сей хотел было в сей вечер ехать обратно в Тулу, но за самым тем не поехал и остался еще ночевать. Итак, был и у меня в сей день праздник и нарядный большой ужин, и гостей так много, что едва все поместились в моей зале, хотя она была и довольно просторна. Мы постарались угостить их у себя колико можно лучшим образом и, для сделания ужина веселейшим, привели музыку и заставили играть ее у себя под окнами, ибо в зале не было ей уже места. Ужин был у нас прямо приятный и веселый, и все угощением моим были довольны. Одна только наша госпожа боярыня, супруга г. Давыдова, глупым своим капризничеством и несносною своею надменностию делала всем веселостям нашим помешательства. Она не ладила все с мужем и своею свекровью и не изволила и к нам пожаловать и тем все наши забавы исполняла некоторою горечью. А впрочем все было у нас хорошо и ладно, и мы провели сей праздник с отменным удовольствием и несравненно приятнее, нежели во все прежние разы, и оный был едва ли не последний, проведенный сим образом. Как наутрие званы мы все были на обед господином Хомяковым в ближнюю его деревню Суходолье, то, препроводив все утро еще раз в гулянии по саду, ездили мы все гурьбою туда, кроне одной только госпожи боярыни, которая, за болезнию своего сынка — сущего повесы, изволила оставаться дома. Сему любимому ее сынку и бесценному сокровищу что-то поутру стошнилось, и она с ума почти сходила от того, а малого надлежало б только высечь за его шалости, как бы и вся болезнь его исчезла! Во всю жизнь мою не видывал я такова негодного ребенка, каков был этот до бесконечности изнеженный и избалованный мальчишка, в котором не находил я ни синя пороха доброго!
Как ехать нам до помянутого селения было около 8 верст, и все большою Лебедянскою дорогою, то, едучи на линее и в самую жаркую и яркую погоду, чувствовали мы великое беспокойство от жара и пыли, которая всех нас перечернила и поделала арапами. Г. Хомяков хотя и старался вас угостить также сколько можно лучше, и не жалея ни вин дорогих, ни прочего, но пир сей был для нас не столько весел, сколько скучен. Все господа не успели приехать, как засели играть в карты и провели в том все предобеденное время, мы же от духоты и скуки не знали куда деваться. Самый обеденный стол был поздний и, за теснотою дома, в раскинутой палатке, производившей еще более зноя от палящего солнца. Словом, все жаловались на духоту и жар несносный. Но, по счастию, после обеда не сидели долго, и возвратились еще довольно рано в Богородицк, откуда вицгубернатор, поиграв еще несколько в карты, и поехал от нас с компаниею своею опять в Тулу. Мы же, по отъезде его, увеселялись еще музыкою и ужинали опять во дворце.
Сим образом провели мы и второй день праздника нарочито изрядно, а на третий положено было от нас ехать и обедать у зятя моего г. Шишкова в его Ламках, ибо он, любя угощать у себя гостей и строить пиры и банкеты, убедительно звал всех к себе, и все дали было ему и слово, но, для болезни господина повесы, который давным-давно уже и выздоровел, или паче по капризничеству его государыни матушки, дело сие не состоялось, и все они остались и на сей день еще в Богородицке, который и препровожден был весь отчасти в игрании в карты, а наиболее в перебранках у госпожи боярыни с ее супругом, доводивших ее неоднажды до слез. Словом, госпожа сия всё бесилась на свою свекровь и на всех, но все скрытно и все глупо. Мы же, давая ей полную волю дурачиться, занимались только музыкою и певчими, и будучи принуждены проводить с ними, весь день во дворце, досадовали только, что, вместо того, чтоб, пользуясь приятностию тогдашней погоды, ходить и гулять по саду, они сидели в палатках, играя в карты, и тем прямо убивали только время, а что всего смешнее, то одни играли, а другие, сидя тут же, на них только глазели.
Наконец, после продолжавшейся во всю ночь у госпожи боярыни с супругом ее беспрерывной войны, назначен был последующий день к их от нас отбытию и к окончанию всего нашего ярмоночного торжества. Однако, и в сей день все утро проведено было у господ в игре карточный. Но как бы то ни было, но, наконец, все поднялись и поехали, но не прямо в Тулу, а в Ламки к моему зятю. Госпожа не хотела было сперва никак заезжать туда, а располагалась с сыном своим ехать прямо в Дедилов, но каким-то образом изволила передумать и поехала вместе со всеми нами. Итак, в сей день было празднество и угощение всех гостей у зятя и дочери моей в Ламках. Там обедали и играли в карты и более ничего, одна только молодежь резвилась и гуляла по саду. После обеда же не сидели гости уже долго, а поехали в Дедилов, куда предварительно отправлен был их обоз прямо из Богородицка. Мы же остались у хозяина ночевать и провели вечер очень весело. С нами остался ночевать тут и г. Левшин, и мы утешались вольностию и прямо деревенскими забавами и провели ночь гораздо спокойнее, нежели пышные наши гости в своем Дедилове.
По наступлении следующего утра возвратились мы, наконец, в Богородицк, куда с нами приехал и г. Левшин, полюбивший все наше семейство отменным образом и уверявший нас, что ему сообщество наше несравненно приятнее, нежели тех, с которыми он к нам в Богородицк приехал. Тут после обеда ходили мы с ним в сад и утешались купаньем в вашей ванне, а там приумножил компанию нашу приехавший к нам друг мой Сергей Иванович Шушерин с матерью и сыном, которых новых гостей, по отъезде г. Левшина, увеселял я садовою прогулкою в своими музыкантами и певчими, и мы весь тогдашний вечер провели в дружеском обхождении отменно весело, и тем всему нашему тогдашнему ярмоночному празднику сделали окончание, и который тем для меня был всех прежних приятнее и веселее, что, во все продолжение оного, все злодеи и недоброхоты, наушники и завистники мои мало во всех своих пронырствах успевали, и я во все время не имел ни малейшего неудовольствия.
А самим сим дозвольте мне и все сие письмо, а вкупе с ним и самую сию 24 часть моих к вам писем, кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Генваря 29 дня 1811 года).

Конец XXIV части.

(Сочинена в течение 38 дней и окончена 29 генваря 1811 года).

ЧАСТЬ XXV.

(В Дворянинове, начата 1 февраля 1811, а окончена 22 февраля 1811 г.).

Продолжение моего пребывания моего в Богородице со времени отбытия г. Давыдова из Богородика до наступления 1790 года.

Продолжение 1789 года, а моего 51 года жизни.

Письмо 251.

Любезный приятель! Описав, в конце предследовавшей 24-й части описания моей жизни, бывшее у нас в Богородицке веселое, приятное к тем в особливости достопамятное ярмоночное празднество, что оно было последнее такого рода, и продолжая теперь историю мою далее, скажу, что не успели мы помянутым образом проводить от себя приезжавших к нам из Тулы толь многих гостей в остаться опять одни в Богородицке, как и начали мы помышлять о езде в свою деревню. В оной хотелось мне и в сие лето опять побывать и взглянуть, хотя вскользь, на свое любезное Дворениново и красотами прелестного его положения повеселиться, а потому, при отъезде моего командира от нас, и не преминул я испросить на то себе дозволения.
Итак, отдохнув дня три от ярмоночных своих трудов и проводив от себя приезжавшего еще к нам в гости родственника нашего г. Киреева доставившего мне много приятных минут чрез рассказывание о том, как много везде хвалят моего сына, и повеселив и сего приятного гостя нашими садами и музыкою, начали мы в свой путь собираться, а поутру 16-го июня в оный и отправились.
В сей раз ездили мы туда не все, а имели с сыном у себя только двух спутниц: его бабушку и старшую из незамужних сестер, Настасью, которым наиболее потому хотелось нам сотовариществовать, что обеим им очень уже давно не случалось быть в нашей деревне. Жена же моя с обеими младшими дочерьми расположилась прогостить, во все время отсутствия нашего, у замужней нашей дочери в Ламках.
Как погода была тогда самая сухая и наилучшая летняя, то езда наша была благоуспешна. Мы в тот же еще день и так рано приехали в Тулу, что успели побывать в рядах, видеться кой с кем из наших знакомых и довольно еще насидеться у г. Верещагина, у которого в доме мы тогда останавливались и, по желанию его, ночевали. Тут с удивлением услышал я, что к командиру моему присылан был от первенствующего тогда нашего министра графа Безбородки нарочный с требованием известия о наших доходах. Я недоумевал, что бы это значило и сожалел, что г. Давыдова не было тогда в Туле и мне обстоятельнее узнать о том было не от кого.
Как по самой сей причине не за чем было мне в Туле долго медлить, то, вставши поутру в следующий день поранее, продолжали мы свой путь, и, по долготе тогдашних дней, успели и в Федешово заехать и там отобедать и отдохнуть и в деревню свою, еще за полчаса до вечера, приехать. Тут встретило меня множество досад и неудовольствий. Поелику приезд наш в этот раз был совсем неожидаемым, то и нашли мы все в беспорядке и запущении, и не только все сады невычищенными и заросшими всякою дрянью, но и самый двор наш заросший таким множеством вонючей ромашки, что мочи почти не было терпеть. Между тем, как я досадуя бранил и тазал за все это моего прикащика и садовника, прибежал к нам и соседушка мой брат, Михайла Матвеевич, который тем паче был рад нашему приезду, что мы привезли с собою и дочь его, гостившую у нас до того в Богородицке.
Наутрие, с самого утра начали мы кое что делать и вкупе утешаться пребыванием своим у себя в доме. Двор был ранёхонько выкошен и все прудки, сажелки и водоемы в саду от трав, которыми все они заросли, вычистили. Мы с сыном, напившись чаю, тотчас пошли в свой нижний сад и помогали сами людям очищать водоемы и вытаскивать из них шелковичник. Оттуда прошили на пруд ловить рыбу и в липовую свою, вновь назначенную и тогда совсем еще пустую, рощу, для осмотрения бывшего там маленького кирпичного завода. Оттуда прошли в свой верхний сад, осматривали яблони и всё в нем находившееся и веселились множеством родившихся в сей год и созревающих тогда вишен. Ни в который год не было их еще так много, как тогда: все малые и большие и даже самые малоплодные роды сих плодовитых дерев были ими унизаны. Между тем, ткачи и ребятишки чистили в садах, а особливо в нижнем, сходы и дорожки, а садовника с некоторыми другими заставили прививать листки, привезенные с собою из Федешова, особливо славных их анисовских яблок, которых в садах моих до того не было. Сему помогали и сами мы в сей работе. А потом ходили в рощу, на клин, утешались рванием найденной там златотысячницы, а оттуда прошли в большой свой полевой сад, осматривали оный. И во всем том провели все время до своего сельского обеда, приуготовляемого между тем нашими спутницами.
После обеда отдохнув, пошли мы опять в сад. Тут приехали к нам оба молодые соседи наши и мои крестники, Иван и Гаврила Александровичи Ладыженские. С ними посидев, ходили мы опять в сад и веселились в нем своею духовою музыкою, которую привезли мы с собою, и заставили их играть в саду. И это было еще в первый раз, что сад мой оживотворялся приятными звуками и тонами музыки. Матушка-теща моя, не смотря на всю свою слабость, сотовариществовала нам в сей садовой прогулке, и минуты тогдашние были очень веселы и проведены с удовольствием. По отъезде же гостей наших, имел я с сыном своим в саду важный и прямо философический разговор, увеселивший обоих нас очень много, чем и кончили ми сей день с удовольствием отменным.
Но наутрие не успел я встать, как почувствовал себя не весьма здоровым отчасти от простуды, отчасти от расстроившегося желудка, а потому все утро принужден был сидеть в доме и заниматься кое-какими разбирательствами и терпеть скуку от приходившего ко мне приходского нашего попа Евграфа, точившего опять бесконечные балы и соплетавшего клеветы на племянника своего, нашего дьякона. Между тем, люди продолжали чистить дорожки и, кончив сие дело, принялись за ровняние в ближнем саду моем средней и лучшей площадки. После обеда же приезжала к нам соседка и кума моя, мать господ Ладыженских, с сыном. С ними ходили мы в свой нижний сад, веселились своими водоемами и опять игравшею там в саду нашею музыкою, но налетевшая туча с громом и дождем прогнала нас опять в хоромы.
Как болезнь моя продолжалась и в следующий третий день моего пребывания в деревне, однако — так, что мне на дворе быть и ходить можно было,— то продолжал я заниматься с людьми обделыванием помянутой главной площадки в саду и осаживанием ее разными цветами, также ловлею в сажелках и прудках своих рыбы, и утешался изловленными и большими в них карпиями и лещами. А после обеда ездили мы в дом к брату Михаилу Матвеевичу и угощаемы были дочерью его, а моею племянницею, самого же его не было в сей день дома. По возвращении же оттуда, ездил сын мой с сестрою своею прогуливаться верхами в Нотовскую (?) рощу и в другие окрест нас лежащие приятные места, а вечер провели мы в семейственном обществе и опять в приятном гулянии по саду и увеселении себя музыкою. И были все веселы и довольны: свое родное как-то всех нас увеселяло и утешало несравненно более, нежели чужое. К тому ж, и погода случилась тогда самая приятная, а натура — в полной своей красе и великолепии, почему и было нам, как охотникам до красот натуры, чем повеселиться, а особливо сидючи на хребте прекрасной своей горы, ввечеру пред захождением солнца. Тысяча наипрелестнейших предметов представлялась тогда нашему зрению, и мы не могли устать, любуяся разнообразностию и приятностию оных.
В наступивший после сего четвертый день пребывания моего в деревне, получив от болезни своей при помощи своего энкритного порошка облегчение, ездили мы с сыном и прикащиком своим осматривать свои хлебные поля, лесные и сенокосные угодья. Объездили все Гвоздево и Шестуниху, осмотрели Болотовский Заказ, проехали в Шахово и там отыскали удобное место для поселения маленького хутора и назначили — где быть избе, пчельнику и пруду, который мы там запрудить вознамеривались, — что после все и сделано и существует и поныне. И будучи сим восприятым трудом довольны, к обеду возвратились к своим хозяйкам, занимавшимся между тем варениями ягод. Брат Михайла Матвеевич подошел к мам к оному с своею дочерью, с которыми провели мы наше послеобеднейшее (sic) время в разных упражнениях. А пред вечером пили в саду на новой нашей площадке в листвянной полубеседке чай, и потом опять весь вечер веселились, при игрании музыки, гулянием по саду, и были все веселы и довольны.
Но сим я кончились все наши тогдашние деревенские увеселения, ибо в последующий день расположились мы отправиться уже и в обратный путь. Обстоятельство — что замужняя дочь моя была уже на сносях и время приближалось уже ей родить — не дозволяло нам долее в деревне своей медлить, а понуждало спешить благовременным возвращением в Богородицк. Почему, препроводив последнее утро кой в каких упражнениях и взяв у брата с собою его сына, и поехали мы в сей день после обеда в свой обратный путь, прожив в сей раз в Дворенинове своем с небольшим только 4 дни и не успев ничего тут сделать, кроме упомянутого выше.
На сем пути ночевали мы в сей день у родственника нашего г. Кислинского в Федешове, а от него поехали уже иною и такою дорогою в Тулу, какою до того никогда мы еще не езжали. Причиною тому было то, что нам хотелось заехать еще в два дома, во-первых, к свату нашему Егору Михайловичу Крюкову в Хвошню, у которого ми ни когда еще до того не бывали, к сему проводили нас наши Кислинские, и вместе с нами у него обедали. А от него, угостившего нас как можно лучше, взяв проводника, проехали мы к другому зятю тетки Матрены Васильевны Льву Савичу-Крюкову, в его Тульскую деревню, который был нам также очень рад я угощал всячески. А переночевав и отобедав у него, проехали мы уже в Тулу и остановились ночевать у друга нашего Антона Никитича Сухотина, где отдохнув я повидавшись кое с кем, и приехали на другой день к вечеру в Ламки, где и нашли всех своих прочих родных в добром здоровье, и успели еще с ними провести вечер в гуляньи по саду с особенным удовольствием, с зятем же своим — поговорить и дружески посоветовать ему не так много вдаваться в разорительную его страсть и непомерную охоту к строениям, чем он, не имея склонности ни к каким другим благоразумнейшим упражнениям, наиболее занимался, и он самого того час от часу входил в множайшие и крайне для него вредные и предосудительные издержки и долги. Но, к несчастию, все мои советы помогали очень мало, и все увещевания оставались тщетными. А ох него на другой день возвратились мы уже все в свое место в Богородицк, препроводив в езде и отлучке сей ровно 10 дней.
Как, но случаю бывшего ярмоночного празднества и сей непосредственной после того отлучки, ‘Экономический мой Магазин’ был у меня совершенно и так запущен: что в Москве оставалось уже очень мало запасного материала, то, по возвращении своем в Богогородицк, принялся я тотчас опять за сию работу и начал поспешать сочинением сего материала. Но едва я только за дело сие принялся, как смотрю—входят ко мне незнакомые и со всем небывалые у меня гости. Был то г. Веревкин, Михайла Михайлович, сын славного нашего переводчика книг г. Веревкина, в препровождении одного молодого офицера, который был самый той Павел Михайлович Дуброклонский, с которым после довелось мне жить в соседстве и которого дружбою пользуюсь и поныне. Но тогда был он мне совсем еще незнаком. Оба они ехали тогда чрез наш город в Кубанскую армию, и гулявши с князем нашим и городничим по нашему славному тогда саду, вздумали зайтить ко мне, чтоб меня видеть и со мною познакомиться, и просидели у меня в кабинете более часа.
Не успел я их от себя проводить и отобедать, как вдруг почувствовал я себе нечто необыкновенное: заболела у меня вдруг голова и все члены моего тела, а внутри чувствовал я и необыковенную дрожь и озноб. Перетревожась тем и не понимая что б сие значило, и следствием ли было то жестокой простуды, или что-нибудь иное, велел я тотчас сварить своего простудного декокта и напился оного. Но как не помогал ни мало и он и к вечеру сделался я уже и гораздо болен, то и принужден был взять прибежище свое к лекарю и послать за оным. Сей также счел сие не иным чем, как действием простуды и присоветовал мне принять потовый порошок. Но и он, в суждении своем о болезни моем, столь же хорошо обманулся, и я. Была то, как после оказалось, совсем не простуда, а преддверие таковой же лихорадочной болезни, каковою тогда многие и жестоко страдали в нашем городе.
А потому хотя данный мне им потовый порошок и произвел во мне пот, но оный не сделал мне ни малейшего облегчения. Но, напротив того, по наступлении ночи, сделалась тошнота и рвота, и я не только всю ночь спал очень беспокойно, но и во весь последующий день чувствовал изнеможение во всех членах и продолжающуюся ознобь, и хотя мне писать все было еще можно, но слабость чувствовал превеликую.
Все сие начинало меня уж и озабочивать. А как болезнь моя и в последующий за тем день не только не уменьшалась, но еще и увеличилась, то стал я опасаться, чтоб не схлебнуть горячки. Лекарь продолжал меня лечить, но не помогала и микстура, мне им даваемая, и я после обеда так уже ослаб, что не в силах был более и писать, и более оттого, что уже двое суток ничего не ел. А на другой день поутру хотя и было мне немного получше и я немного поел, но после обеда стало становиться час от часу хуже и происходили со мною разные перемены: то чувствовал я в себе внутреннюю ознобь, то жар, то болела голова, то грудь, то мучил кашель, то тошнота. А ввечеру поднялась рвота, а потом сделался превеликий жар, и я всю ночь провел в превеликом беспокойстве и страдании. Словом, болезнь моя не походила уже на шутку, и не только меня, но и всех моих домашних перетревожила. Но, по счастию, от принятого на другой день слабительного мне сколько-нибудь получ[ш]ело, и я, получив несколько и аппетита, в состоянии был ходить, сидеть, читать книги и несколько пописаться, а и ночь спал спокойно, что всех моих опять и поуспокоило.
В сих обстоятельствах застал меня август месяц, достопамятный для меня тем, что я во все течение оного был весьма в худом и сумнительном состоянии моего здоровья, особливо в первую половину оного и во все продолжение тогдашнего поста. Самый первый день оного провели мы и весело, и с горем. Ибо как с утра было мне очень легко, то и ласкались было мы надеждою, что болезнь моя пройдет, и как день сей был праздничный, то и наехало к нам много гостей, и мы после обеда начали было опять увеселяться музыкою и забавляться по-прежнему. Но в самое сие время подхватила меня опять ознобь, продолжавшаяся часа три сряду, а потом сделалась тошнота и рвота, а вслед за тем кинуло в жар, продолжавшийся во мне во всю ночь, что все и доказало наконец нам, что болезнь моя была не иное что, как перемежающаяся лихорадка, и мы рады уже были тому, что была то не горячка.
Со всем тем, и сия гостья, не бывшая у меня очень давно, была мне не весьма приятна, и тем паче, что обычаем своим была как-то очень неугомонна и беспорядочна. Сперва оказалась она порядочною тридневною, то есть посещающею меня чрез сутки, но после сделалась совсем беспорядочною и происходившею то реже, то чаще, то знобившею меня порядочно, то нет, а всего ломавшею, и так далее. Но как я от нее ни страдал, но то было, по крайней мере, хорошо, что я не лежал в постели, а во все продолжение оной был не только на ногах, но, в свободные часы и промежутки, мог все еще заниматься своими литературными занятиями, а особливо сочинением материала для своего ‘Магазина’, которого, при всей своей слабости и изнеможении, успел наготовить нарочитую партию и переслать по почте в Москву. Но скоро после сего я так ослаб, что и сего не мог делать, а принужден был заставлять писать моего сына, или своего писца, и им диктовал.
Как в самое сие время замужняя дочь моя час от часу приближалась к разрешению от своего бремени, то жила у ней почти безвыездно старушка моя теща, а ее бабушка, а не редко езжала туда же и жена моя. Меня же то и дело приезжали навещать, по любви своей ко мне, наши городские, а не было недостатка и в приезжих гостях из уезда или проезжающих чрез наш город, которые иногда делали мне уже и отягощение, и я принужден был поручить уже детям своим угощать оных и водить в сады и веселить нашею музыкою.
Впрочем, достопамятно, что около самого сего же времени занемог и командир мой г. Давыдов в своем Анненском и сначала такого же болезнию, какою я, но обратившеюся после в жестокую горячку, едва не лишившую было его жизни, и он в такой находился опасности, что его исповедывали и причащали.
Далее, достопамятно было, что накануне Успеньева дни удивил меня городничий наш, прибежавший ко мне поутру во всем убранстве и при шпаге. Я спрашиваю: что за диковинка? И он отвечает мне, что будет-де сюда князь Сергеи Сергеевич Гагарин, и ‘мне хочется его видеть, однако, погляжу, если до обеда не приедет, то поеду в Тулу навещать Николая Сергеевича’. Адская душа! лгал немилосердно! ехал совсем для своих нужд, и уже давно добивается отпуска. Лицемерство и лукавство его было беспримерное, соединенное вместе с злодейством. Я не сомневался, что пришествие его было за тем, чтоб видеть меня, сколько я болен, и после в Туле налгать и озлословить.
Подтянутый прежний мой командир князь Гагарин ехал тогда чрез Богородицк проездом из своего Сергиевского, где занимался он славным своим хозяйством. И как ему с самого отбытия своего и многие уже годы не случалось еще никогда быть у нас в Богородицке, в котором все после его так преобразилось, что ему трудно было и узнать,— то, думая, что не остановится ли он в городе и не вздумает ли побывать в вашем саду, получившем уже после его все свое существование, велел я сыну моему одеться, чтоб он мог в сем случае вместо меня поводить его по оному и показать ему все мною сделанное. Однако, все наше ожидание было тщетно. Князь приехал уже во время всенощной и только что перепряг лошадей и видел его только наш Алабин, прогаланивший также весь день для его в мундире.
Праздник Успенья Богородицы провели мы довольно весело, и тем паче, что мне в оный от болезни моей столько полегчало, что я мог ходить без дальнего беспокойства и угощать у себя приезжавших к нам в сей день многих гостей. Самая перемена пищи произвела во мне хорошие следствия, и я начинал уже ласкаться надеждою, что болезнь моя скоро пройдет. Однако, в том весьма обманулся. Но она продолжалась и еще долго, и была хотя слабее, но все меня попеременно, то более, то менее мучила, а 20 числа сего месяца, перепугала было меня насмерть сделавшимся вдруг в глазах моих чудным помрачением. И вдруг, при писании, стал видеть одну только ту литеру, которую писал, а прочие и написанные делались совсем невидимыми. И как во всю жизнь мою такого случая со мной не было, то обмер я, испугался боясь, чтоб мне не ослепнуть и не лишиться зрения, которое было для меня всего драгоценнее. Однако, как я раза два принудил себя бумажкою чхнуть, то, к превеликому удовольствию моему, сие миновало, и я во весь день мог сказывать и диктовать сыну моему что писать, стараясь заготовить еще материи для своего ‘Магазина’, который и успел опять в немногие дни наготовить в запас довольно и отправить в Москву по почте.
Чрез несколько дней после того случилась у нас странная история с моим Варсобиным. Сказывают мне вдруг, что он у нас пропал. ‘Как это?’ удивясь спрашиваю я. ‘Чего, сударь, отвечают мне, вчера-де был он с князем городничим нашим у Семена Ивановича Игнатьева в деревне, где говорят все они пили, пили и выпились даже с ума, и Варсобин куда-то ушел ночью, а Игнатьев перепорол всех людей, и где он теперь, никто не знает’. Но скоро принуждены мы были хохотать, услышав, что Варсобин наконец и князь отыскался, и что первый ночевал в лесу под стогом, а второй — в мужицкой избе на голой лавке. Наконец, по долговременном ожидании, в последних числах августа месяца обрадованы мы до бесконечности были известием, что дочь моя разрешилась благополучно от своего бремени и произвела на свет сына, а мне внука Павла. Случилось сие в 27 день августа. Мы получили известие сие после обеда, и чрез час почти после родов самых, и оно произвело то, что как я, так и жена моя сделались на сей раз, как немцы говорят, рыбами, немыми и безгласными от радости. Слезы удовольствия текли только из глаз наших, дети мои все также плакали и друг друга прерывающимися голосами поздравляли. Мы с сыном прежде всех увидели человека, прискакавшего из Ламок. Павел мой выбежал и, вбегая опять, поздравляет меня со внуком. Я спешу ж бегу со слезами в глазах сообщить известие сие и поздравить со внуком жену мою. Дети бегали туда и сюда. Словом, весь наш дом наполнился радостию, которая была тем чувствительнее, что мы ее в сей день не ожидали. Чрез полчаса глядим — бежит к нам Николай Сергеевич Арсеньев и поздравляет, почти со слезами, и радуется и протуривает нас, чтоб мы скорее ехали. Мы и подлинно решились в тот же еще день в Ламки ехать. Мне как нарочно около сего времени полегчало и в сей день было отменно лучше, так что мне можно было отважиться пуститься в сей недальний путь, окутавшись в карете. Со всем тем, сборами своими протянули мы до самой ночи. Жене моей вздумалось сходить к вечерне, чтоб отслужить молебен с акафистом, но пьяный протопоп наш пел целых два часа молебен и досадил мне тем чрезвычайно. Наконец, поехали мы все с своею семьею в сумерки и ехали ночью. Я окутан был в шубах и приехал благополучно. Не можно изобразить, как новой отец и мать были нам рады. Сама прабабушка, встречая нас, проливала от радости слезы.
Странное и нечто удивительное сопряжено было с родами моей дочери! Как она сими родами несколько позамешкалась, то, недели еще за две до оных, не только во всем нашем городе разнеслась молва, что она родила сына, и именно Павла, и в Туле о том везде говорили и зятя моего даже письменно с тем поздравляли, хотя она ни мало еще не родила. Но как бы то ни было, но я в сей день сделался впервые еще дедом, а жена моя бабкою.
Как в Ламках надлежало нам про быть несколько времени, то ассигновали и там для себя особую комнату и pаcположился в их каминной. Тут провели мы ночь спокойно, а в последующий день было мне гораздо легче, так что я не чувствовал и следов лихорадки, хотя день сей был ее, а не мой. Почему, имея с собою свой пулпет, занялся я все утро писанием, но гости, начавшие приезжать на родины, делали мне в том помешательство, по крайней мере, рад я был, что мне было легче и аппетит лучше прежнего.
Но сие продолжалось не долго. А надобно было случиться в последующий день празднику Усекновения Главы Предтечи. Боярышни наши, по обыкновенной подобности своей, не хотели мне никак дозволить есть в сей день скоромное, а как и рыбу есть было мне не можно, то сварили мне каких-то совсем невкусных кашиц с прогорклым маслом, и сии так слабый желудок мой расстроили, что мне сделалось опять тяжелее, и болезнь моя возобновилась, и в последний день августа чувствовал я опять в себе озноб и лихорадку. Со всем тем, и сколько приезжавшие гости мне ни мешали, но я во все сии дни занимался во все свободные часы писаньем.
Между тем хозяева наши собирались новорожденного мальчугу крестить и назначили к тому, по случаю воскресного дня, 2-е число сентября. Но, по наступлении оного, не знали что делать. Хотела приехать крестить его отцова бабка Дарья Васильевна Остафьева, но утро настало, а ее не было. Мы ждать, подождать, но она и не показывается! ‘Господи! что это такое?’ говорили, а того и не знали, что старая сия карга, которую мы, по странному и глупому ее своенравию и капризничеству, не инако называли, как старою ведьмою и бабою-ягою, изволила на зятя моего разгневаться за то, для чего он сам к ней не приезжал звать крестить своего сына. Наконец, как проходило уже все утро, то принуждены были, не дождавшись ее, крестить и употребить в куму мою тещу с братом зятя моего, а вторым кумом был сын мой с княгинею Ольгою Степановною Крапоткиною. И весь сей день проведен был довольно весело. К сему времени привезена была туда наша музыка, и дети порезвились под нее и потанцовали, а ко мне — почта, множество новых и любопытных книг, почему и мне было чем заняться. Но, перед вечером, подхватила меня опять лихорадка: а ввечеру раздосадованы мы были все письмом, полученным от старой ведьмы, письмом, в котором писала она к зятю моему, чтоб он ехал к ней звать крестить своего сына, хотя прежде сама приказывала, чтоб он не приезжал, а она сама будет.
Прожив сим образом целую неделю в Ламках, поехали мы наутрие домой и нашли там у себя больного гостя, братца моего Михайлу Матвеевича, и при нем лечившего его нашего лекаря, а городских наших — всех дожидающихся с часу на час приезда туда нашего губернатора. Сей объезжал тогда все города своей губернии и находился тогда в Епифани. Но все ожидание его в тот день было тщетное, и не прежде как в последующий за сим день получено было верное известие, что он в тот день от г. Власова к наш прибыть изволит, однако, и тут не прежде он приехал, как уже ночью и стал у нас во дворце. Он был тогда с своею с женою, но я, за болезнию своею, и не подумал к нему иттить тогда ночью, а предоставил все хлопоты с ним нашему князю.
Но поутру, в следующий день расположился я сам, кое-как одевшись, сходить к губернатору, о котором сказывали мне, что он хотел меня видеть, а особливо губернаторша. Мы спешили по утру с Павлом своим одеться. Но не успели собравшись сесть в карету, как прибежали мне сказывать, что губернатор уже вышел из дворца и пошел в казначейство. Сие принудило меня усесться дома, чему я и рад был, поелику утро было тогда туманное и холодное. Но чрез несколько времени рассудил я послать сына своего во дворец к губернаторше, и сей чрез несколько минут прислал ко мне сказать, что губернаторша хочет иттить в сад и желает меня видеть. Я тотчас тогда во дворец и поехал и нашел ее с нашею городничихою. И как я никогда ее до того не видывал, то удивился, увидев в ней боярыню, совсем не под пару хухрику ее мужу, но высокого роста, статную, лицом красавицу, а притом умную, со вкусом и крайне любопытную. Она тотчас вступила со мною в разговоры, и мы не могли довольно с нею наговориться и свели тотчас знакомство. Скоро после того вздумали они иттить в сад. Мне крайне было жаль, что я, за болезнию моею, не мог им сотовариществовать. Я извинился в том перед нею, и дал ей в препровождение своего сына. Они пошли и проходили более двух часов. Никто еще с таким удовольствием и с таким любопытством в саду нашем не гулял, как сия умница боярыня. Она любила сады сего рода, смотрела на все со вкусом и удовольствием и была сыном моим крайне довольна и не могла потом довольно расхвалить его. Между тем я, возвратившись в свой дом, велел смотреть, как губернатор пойдет из города на нашу сторону, и как сказали, что идет, то поехал я во дворец. Однако, принужден был более часа его дожидаться, ибо он зашел в церковь, дослушивал обедню, потом торговал лошадей, а там прошел в сад. Губернаторша была еще в оном, и сын мой, сменив, пошел водить губернатора. Однако, сей ходил, как слепой и ничего не видал. Наконец дождался и я губернатора и губернаторшу, и сперва сию. Мы ослепили их всеми безделушками, показыванием картин и всего прочего, и с того времени, как я пришел, были и все разговоры с одним мною. На стол, между тем, было накрыто. Тогда смешно было видеть, как князь старался всех выгнать, чтоб никто не остался тут обедать, а ни у кого и на уме не было оставаться: меня хотя б и унимали, но я не остался б. Итак, я поехал домой и имел вскоре удовольствие видеть приехавших ко мне Егора Михайловича Крюкова с моим зятем, с которыми и провели мы тот день с удовольствием.
Как в следующий за сим день было мне уже гораздо легче и случилась прекрасная теплая погода, то отважился я съездить на дрожках вместе с своими домашними в парк наш прогуляться, а кстати осмотреть все производимые в разных местах работы. А в наступивший за сим праздник Рождества Богородицы, поехали мы опять все в Ламки, где нашли родильницу нашу очень занемогшую. Болел у ней бок и был жар. Сие перетревожило нас чрезвычайно, и я трепетал духом, чтоб не сделалась горячка и не похитила б она моей дочери. Произошло сие ни то от того, что водили ее в баню и простудили, ни то помогли к тому разные огорчения, сделанные ей старою и глупою хрычовкою их бабкою и дурою ее золовкою, бывшими тогда у них вместе с двумя госпожами Албычевыми. Но как бы то ни было, но дочь моя была больна и находилась в опасности, и я присоветовал тотчас послать за лекарем.
Болезнь дочери моей продолжалась и оба последующие за сим дни, и мы принуждены были прожить у них все оные, и не прежде домой возвратились, как 11 числа сего месяца. Тут вдруг услышали мы все то меньше нами ожидаемые и всех нас весьма перетревожившие вести, что командира нашего Николая Сергеевича Давыдова от нас отняли и указом велено перевесть его в Калугу в гражданскую палату председателем. Сие известие привез к нам собственный его секретарь, отправленный от него в ночь, по получении указа, с запискою ко мне, чтоб мне все списки и ведомости готовить к сдаче, и потому было уже достоверное.
Не могу изобразить, как поразительна была для меня сия неожидаемость, и как я начал уже жалеть о своем Николае Сергеевиче. Привычка к сему добродушному командиру, всегдашние его к нам благодеяния, неизвестность, кто займет его место и какого разбора будет человек и с какими намерениями, и не подвергается ли самое мое место при сем случае и перемене опасности,— приводило всех нас в смущение, и я только и твердил: ‘ну, вот, совершилось таки наконец то, о чем так давно начали уже говорить! Вот, прощай и Николай наш Сергеевич! Вот, не будет и его! Но кто-то, кто-то воцарится на его место? И лучше ли его или еще хуже будет? Не предстоит ли и всем здешнпм обстоятельствам революция и перемена?’
На другой день после сего обрадованы мы были известием, что больной нашей немного стало от болезни ее, толико нас устрашавшей, лучше. Мы провели его весь дома, занимались беспрерывно почти разговорами о перемене нашего командира. После обеда были у меня г. Хомяков с князем и княгинею, первый показывал втайне письмо от Николая Сергеевича, в котором он пишет о своей перемене, а последние лукавили и притворялися, будто ничего не знают, и князь был очень нахмурен. Я смеялся их притворству и глупости: хотели таить то, что всем было уже известно!
Всю последующую за сим неделю занимался я более писанием своего ‘Экономического Магазина’ и успел сочинить столько, что оставалось уже немного дописывать. И как оный мне и гораздо уже понаскучил, то 20 числа сего месяца и решился я отписать в Москву, что я далее нынешнего года продолжать его не буду. Между тем приходили из Тулы то и дело разные, но все еще недостоверные слухи о преемнике нашего командира. Множайшие утверждали, что директором будет у нас прежде упоминаемый г. Вельяминов, Николай Иванович, но сие известие было таково, что я тому и верил, и не верил, и оно меня смущало, и нет. Человек сей был известный горделивец и, в случае его, опасался я, чтоб не было тут комплота, и не захочет ли он определить на мое место своего братца Степана, чтоб лучше бездельничать. Другие говорили, что будет какой-то секретарь сенатский, а некоторые прочили сие место г-ну Веницееву, а иные славили какого-то кабинетского секретаря Карачннскаго. Чтож касается до господина Давыдова, то сей отпустил уже от себя и бывших у него наших певчих и казенных столярей, работавших у него в доме, но чтоб в остаточное еще дохнуть, то просил меня, что[б] прислать ему поболее карпов, на что я охотно согласился. А вскоре за сим писано было ко мне, чтоб я и сам приехал в Тулу и привез все нужные бумаги.
Между тем, ежедневно почти, заезжали к нам разные ваши друзья и знакомцы, едущие на Покровскую Лебедянскую ярмонку, на которую восхотелось для некоторых покупок съездить и жене моей вместе с сыном моим и дочерью Настасьею. Итак, в 23 день сентября была у нас разъезжая: они поехали на ярмонку, а я, собравшись, в Ламки, дабы оттуда пуститься уже в Тулу.
А сим и окончу я сие письмо, достигшее до обыкновенных своих пределов, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 1 дня 1811 года, в Дворенинове).

ОТЪЕЗД СЫНА В ПЕТЕРБУРГ

ПИСЬМО 252-е

Любезный приятель! Последнее мое письмо кончил я отъездом своим в Тулу. Я приехал в оную 24-го числа сентября и остановился опять у друга своего г. Сухотина. Тут, наконец, узнал я уже с достоверностью, что директором домоводства на место г. Давыдова будет некто Василий Васильевич Юницкий из Петербурга, и человек совсем не знакомый никому. Сие несколько меня поуспокоило, ибо хотя и неизвестно еще было, каков сей человек будет, но, по крайней мере радовался, что не достанусь я под власть г. Вельяминова. Вслед за мною приехал туда же ночевать друг мой Иван Васильевич Хомяков, с женою и детьми, а подошел к нам и случившийся в Туле мой Варсобин.
Переночевав у г. Сухотина, поехали мы поутру вместе с г. Хомяковым сперва в казенную палату, а потом к г. Давыдову. Я нашел его в весьма жалком положении и состоянии. От претерпенной жесточайшей горячки был он очень еще худ, а душевное сокрушение угнетало его еще того более. Обстоятельства его были наисквернейшие. Он был по уши в долгах, и в долгах совсем неоплатных. Из казенных денег было множество им нахватано и промотано. Кредиторы его не хотели даже его из Тулы выпустить. Уже г. Хомяков Христа ради вступился и взял на себя заплатить долги его. С нашею волостью имел он также некоторые запутанные дела: нахватал множество денег, множество хлеба, и надобно было как-нибудь развязаться с нею. Итак, все сие его тревожило и все смущало. Криводушник и душепродавец наш Варсобин, которым званием называли мы его по поводу покупают им людей в рекруты, успел уже у него побывать и злодейским образом постарался надеть на него новую петлю или дать злодейский совет произвесть новое бездельничество в рассуждении нахватанного им хлеба. Он тотчас адресовался ко мне с предложением о том. Предложение сие меня поразило. Я удивился тем паче, что собирался сам делать по сему делу представление. Досадно мне было сие чрезвычайно. Но как пособить было нечем, то сказал, что я о том еще подумаю и посмотрю, можно ли будет то сделать.
Получив от него на некоторые другие вещи ордера, для очищения и обеспечения себя в рассуждении некоторых содеянных им пакостей, и поговорив кое с кем из приезжавших, поехали мы с г. Хомяковым опять в казенную палату. Там, к удовольствию моему, вытяблил я от секретаря его взятые им от нас обязательства заимщиков хлебных, о которых упоминал я в прежних моих письмах. Из них он успел уже промотать четыре и почти на целую тысячу рублей. Но я рад был, что получил, по крайней мере, последние и что не все им были промотаны. Из казенной палаты поехали мы с г. Хомяковым и нашим хозяином по приглашению обедать к г. Давыдову, который старался меня в особливости угащивать, поелику тогда весьма многое зависело от меня.
Наутрие прописал я все утро на своей квартире, делая разные вычисления и писав еще один нужный ордер. Потом поехал к г. Давыдову. Душепродавец опять уже был тут и успел опять наделать пакости и злодействия разные. Никогда не доказал он мне, как при сем случае, что был он превеличайший плут и бездельник. Как помянутый и нужный для меня ордер был подписан, то распрощался я с г. Давыдовым и, позавтракав у своего хозяина, пустился в обратный путь и успел приехать ночевать в Ламки, где нашел и хозяина, возвратившегося уже с ярманки, а вкупе и родственника своего В. И. Кислинского, гонявшего по всему белому свету с собаками и туда заехавшего, с которыми, проведя вечер, возвратился на другой день с матушкою-тещею в Богородицк.
Тут нашел я целую толпу народа, дожидавшуюся меня для торга земляного, которому в самое сие время быть случилось и который надлежало уже мне самому собою производить. Но как мне было тогда очень недосужно, то велел я народ сей распустить и торг сей отложить до субботы, но после тужил, что сие сделал, ибо пошли тотчас ко мне приступы и досады от просителей, домогающихся получить земли и мельницы беззаконно. Но никто мне так досаден не был, как наш князь городничий, прилетевший ко мне с просьбою от г. Веницеева об отдаче одной мельницы какому-то знакомому ему дьячку за малую цену, мельница же была весьма дорогая и важная. Но я не захотел никак в угождение господину Веницееву сделаться бездельником и отказал ему в том начисто. Но наиглавнейшая моя забота была о требованиях г. Давыдова. Я принужден был призвать к себе на совет добродушного и мне усердного секретаря своего Щедилова и иметь о том с ним конференцию. Но требования сии, по милости нашего душепродавца, обоим нам наводили превеликое сомнение, и мы долго не знали, как быть и что делать, ибо с одной стороны — жалок был нам Николай Сергеевич, и обоим нам хотелось ему в нужде его помочь, а с другой — опасались, чтоб не могло произойтить от того впредь для самих нас каких-нибудь дурных следствий, и насилу кое-что сообща придумали и делом сим уладили.
Впрочем, в сей день возвратилась и жена моя с детьми с ярманки, и я доволен был, что езду свою туда отправили они благополучно, а на другой день после сего получил я письмо от г. Давыдова с уведомлением, что преемник его и наш новый директор не прежде в Тулу прибудет, как по первому зимнему пути. Сие известие смутило меня и даже огорчило до чрезвычайности, и причина тому была следующая.
Как год, на который сын мой отпущен был по последнему пашпорту, приближался уже к окончанию, и наше общее желание было постараться о выпуске его из гвардии к штатским делам (поелику он по слабости своего здоровья к военной службе был совсем не способен, да и нам не хотелось его оной подвергнуть, выпуски ж были тогда затруднительны и не инако как с превеликими трудами и стараниями могли быть получаемы) — то наилучшим и надежнейшим средством почитали мы, чтоб мне ехать для сего самому в Петербург и употребить к тому свое старание. И как сие у нас давно уже предположено было, то и ласкался я надеждою, что я, когда не от г. Давыдова, так от будущего своего нового начальника и могу получить к езде сей увольнение. Но как тогда г. Давыдову отпустить меня было уже не можно, то известие, что новый начальник мой не прежде прибудет, как в исходе уже тогдашнего года, смутило нас до чрезвычайности. Ибо как до прибытия его мне от волости отлучиться не было уже никакой возможности, а по приезде его ехать было уже поздно, и мы легко могли заключить, что чрез то упущу я наиудобнейшее время к употреблению своих просьб и стараний о моем сыне, то и не оставалось другого средства, как отпускать сына моего в Петербург на службу одного и предоставить уже самому ему о себе стараться.
Таковая непредвиденность всех нас до бесконечности смутила и заставила думать и помышлять о том, как быть и что делать. Сын хотя не был уже ребенком, и, по добрым его свойствам, не могли мы опасаться, чтоб он там мог избаловаться, но паче надеялись, что он и там не сгинет и по нужде мог и сам о себе приложить старание (но как он никогда еще не бывал в Петербурге, да и мы не имели там никаких верных и надежных людей, которым бы мы могли его препоручить в покровительство),— то и не хотелось нам весьма его одного в тот дальний путь и при таких обстоятельствах отпустить. Со всем тем, требовала того сущая тогда необходимость. А сие и подало нам повод к разным о том разглагольствиям между собою и совещаниям о том с лучшими нашими друзьями. Сии все были такого ж мнения, что необходимо нам его не только отправить в Петербург надобно, но и поспешить отправлением сим, не упуская тогдашнего осеннего и способного к путешествию времени. Все они, и справедливо, говорили нам, что чем ранее приедет он туда до Нового года, тем более иметь будет времени к приисканию о себе старателей и удобнейших средств к достижению до желаемой нами цели.
Итак, вдруг и нечаянным образом получили мы новую по сему обстоятельству заботу и должны были, не упуская нимало времени, помышлять о сборах в сей дальний путь и придумывании всего того, чем бы ему поспешествовать с своей стороны в его будущих о самом себе стараниях.
Не успели мы начать о сем помышлять, как наступил и день, назначенный мною для публичной земляной торговли. И как земли всем были надобны, то народа съехалось превеликое множество. Но я рад был, что дворян было немного, а только двое, да и те — не стоющие дальнего уважения, а потому и мог я, по желанию своему, давать всем свободный торг и производить оный наибеспристрастнейшим образом. Однако, без досад многих и при сем случае не обошлось, и хлопот было довольно.
На другой день после сего, который был уже последним месяца сентября, случилось у нас в слободе странное и необыкновенное происшествие. Жена протопопа запарилась в бане до смерти. Как она охотница была испивать, то не сумневались мы, что пошла она в баню подгулявши и, думать надобно, поддала слишком много и от неумеренного жара задохлась, но как бы то ни было, но нашли ее в бане, на полку, умершею, с веником в руках.
Непосредственно за сим наступил наш фамильный октябрь месяц, бывший в сей год достопамятен для меня многими особенными происшествиями. Самое начало его было уже преисполнено многими для меня досадами, хлопотами и неудовольствиями. Не успело пройтить оного дня два, как взбешен почти был я присланным ко мне письмом от бывшего командира моего г. Давыдова. Сей горе-командир, будучи, так сказать, с ног до головы замаран дерьмом и находясь в прескверных и таких обстоятельствах, в каких не желал бы я быть никому, по смешному своему любославию, восхотел еще и тогда покичиться своею потерянною уже надо мною властию. И забыв все, сколько он мне обязан, и все то, что я для его сделал, написал ко мне прямо досадное и раздражительное письмо и променял меня на бездельника-мужика, принесшего ему какую-нибудь голову сахара или чего-нибудь иного на поклон. Повод к тому подала вышеупомянутая переторжка земель и мельниц. Как для ней самому ему уже не кстати, да и нельзя было к нам приехать и по-прежнему бессовестно мытарить и плутовать, то поручил он производить торговлю сию мне. Но чем был я не весьма доволен, ибо он хотя и не приехал, но заметал меня ордерами и письмами в раздаче наилучших земель и мельниц воровски и за ничто тем, которые у него там побывали и с которых он сорвал срывы. Между прочим, прислал он ко мне один глупый и бестолковый ордер об отдаче одной и последней мельницы Бобриковскому мужику за ничто, и только за 30 рублей, несмотря что она стоила гораздо более ста. Досадно мне было сие неведомо как, и тем паче, что он и без того все наилучшее мельницы размытарил и упустил чрез то дохода в казну более 1000 рублей. И как тогдашние повеления его уже были для меня не слишком важны, и я не имел причин их свято наблюдать, а сверх того, хотелось мне последнее его мытарство и бездельничество сколько-нибудь поправить беспристрастнейшею торговлею, то и пустил я сию мельницу с прочими в торг и за нее взогнали цены свыше полутораста рублей, и осталась она за самим тем же, который хотел было схватить ее почти за ничто. Бездельник сей бросился к г. Давыдову и, как думать можно было, налгал ему что-нибудь. А за сие-то и изволил он на меня разгневаться и, в досаде для чего помешал я ему и в сем случае своровать и сбездельничать, написал ко мне помянутое обидное и такое письмо, какого я от него, а особливо при тогдашних обстоятельствах, никак ожидать не мог и которое для меня тем было досаднее, что я поступил при сем случае по всей справедливости и всего меньше заслуживал такого себе репреманта {Reprimаnde — выговор.}. Мне не трудно было в том оправдаться. Но со всем тем принужден я был весь почти день по сему делу писать и заниматься глупостьми, ибо мне хотелось дать ему учтивым образом прямо дурной его поступок против меня почувствовать.
Другие хлопоты были для меня и этот же день то, что я принужден был переписывать, пересчитывать и ранжировать все заготовленные мною статьи для своего ‘Экономического Магазина’ и готовить их для отправления с почтою в Москву. А третья досада была на г. Веницеева, рыскавшего около сего времени по полям нашей волости с собаками за зайцами. Он хотел ко мне в сей день приехать, но я целый день прождал его по-пустому и с досадою услышал, что он еще с утра ускакал прямо в Тулу. Наконец, некоторым образом и то было особливостью, что в сей же день привезли ко мне из Ламок нововыезжего на свет и небывалого у меня гостя, моего внука, которого жене моей, а его бабушке, хотелось у себя воспитывать.
Непосредственно за сим наступил день имянин сына моего, и праздник сей был для нас тем чувствительнее, что оставалось ему уже недолго жить с нами. В навечерии сего дня положено было у нас уже решительно отправить его в скором времени. Обстоятельство сие наполняло глаза жены моей уже словами, да и нам всем скорый отъезд его был чувствителен и приводил в смущение наши мысли. А как, сверх того, надлежало мне сие утро писать в Петербург к племяннику моему М. В. Неклюдову и, его уведомив о скором приезде туда моего сына, просить о помещении его в каком-нибудь уголке его дома, то и не звали мы к себе никого обедать, и у вас обедали только немногие. Но после обеда съехалось столь много гостей, что мы сделали уже маленький деревенский бал, послали за музыкою, завели танцы и провели день и вечер сей довольно весело, и гости все у нас ужинали, и было их так много, что мы их едва поместили в своей зале.
В следующий за сим день октября было у нас в доме множество больных. Я сам что-то был не очень здоров и ночь слал дурно, а ввечеру чувствовал опять в себе озноб и боялся, чтоб лихорадка моя опять не возвратилась и не сделалось бы рецидива. Недомогала также и бывшая тогда у вас замужняя дочь, и мы посылали за лекарем, чтоб поговорить с ним о ее болезни. У меньшой моей дочери болело ухо, а жена насилу ходила от слез и грусти. Она все суетилась и плакала о сыне, с которым тошно было ей расставаться. Но всех более смущала и озабочивала вторая моя дочь Настасья: сия занемогла формально и была во весь день в жару, так что мы принуждены были ее лечить и боялись, чтоб не было горячки. Однако, было сие следствием простуды и ей на другой же день полегчало, но за то занемогла наша старушка и ее всю коверкало, и как говорила она — от осуда, чтоб было и вероятно, ибо не успели ее, брызнув в нее изнавесть водою, испужать, как ей и полегчало. Впрочем, в оба сии дня сбирали мы уже своего Павла в Петербург, и было по сему случаю хлопот довольно. С ним собирался ехать вместе и сын уездного нашего секретаря Арефьева, записанный также в гвардию, и он товарищу сему очень рад был, да и нам было приятно, что поедет он не один.
Вслед за сим наступило 7-е число октября, в который совершилось мне 51 и пошел 52 год от рождения. Но я во весь сей день был не очень здоров. Переменившаяся около сего времени погода в превратившаяся из хорошей в дурную, ненастную, была причиною тому, что я, за день до сего, простудился и оттого чувствовал в сей день насморк, головную боль, тягость во всех членах и озноб, почему и был для меня сей день не очень весел. Домашние мои ездили все в церковь, но я, за болезнию своею, принужден был оставаться дона и кое-чем от оной лечиться.
В наступившую за сим ночь случилось сыну моему видеть удивительный и почти пророческий сон. И как рассказывал он нам его за обедом, то сочли мы его пустым и ничего незначущими. Приснилось ему, что он шел один в Ламки пешком и что в лесу испуган он был двумя большими свиньями, выбегшими к нему из леса, однако, вреда ему ни какого не сделавшими. Но, ввечеру удивились мы неведомо как, увидев, что сей сон в тот же день сбылся почти наяву. Зятю моему показалось одно слово, выговоренное сыном моим в шутках, как-то колким. Он вспыхнул как порох и поссорился с оным, а что всего удивительнее, то слово ‘свинья’ подаю к сей ссоре повод и причину. Как мне происшествие сие было очень неприятно, то за ужином нагонял я зятика своего стороною гораздо и гораздо за то, что он, будучи сам виноват, на других рассердился и вспыхнул, и тем ссоришку сию уничтожил.
Болезнь моя не только не проходила, но продолжалась и во все последующие за сим пять дней. И оказалось, что действительно воспоследовал рецидив моей лихорадки, и она опять стала меня чрез день знобить и мучить, и была тогда очень не ко времени. Мы все сии дни провели в беспрерывных хлопотах и суетах и заботах, по причине сборов сына моего к отъезду. Он разъезжал в сии дни со всеми знакомыми уже прощаться, а прочие часы старались мы с ним провести по-прежнему в приятных разговорах и читании книг и воспользоваться колико можно лучше остальным не многим временем его со мною пребывания. Между тем, услышал я, что командир мой из Тулы уже выехал в свое Анненское, и письмо мое его так тронуло, что он извинялся передо мною в своем против меня проступке. И как чрез то мы с ним опять поладили, то сие побудило меня попросить его чрез вторичное письмо о снабжении сына моего к знакомым своим рекомендовательными письмами, что он охотно и обещал сделать, потребовал, чтоб я для сего велел ему моему заехать в Анненское, на что мы охотно и согласились, хотя чрез то и делалась в пути сыну моему остановка.
Наконец, наступило 14-е число октября, день достопамятный мне и всему семейству моему тем, что мы отправили в оный наилучшего друга и любезного моего сотоварища и собеседника Павла Андреевича в Петербург и разлучились впервые с ним на время, которое долго ли продолжится — о том всего меньше мы тогда ведали и знали, ибо зависело то от воли нашего Бога. Он поехал от нас перед вечером, в кибитке с помянутым товарищем своим секретарским сыном Арефьевым и с одним только слугою моим Василием, бывшим у меня и стряпчим, и поверенным, и писцом наилучшим. Жена моя и дочь Настасья расположились проводить его до Ламок, мне же сделать сего, за болезнию моею, было не можно. При прощании обмочили мы его, а он наши щеки слезами, и все мы утирали глаза, и не только мы, но и самые гости, сделавшие ему честь и приехавшие провожать его вместе с нами. И я сам как ни крепок был в таких случаях, но не мог удержаться, чтоб им в том не товариществовать, и не только до тех пор глаза свои то и дело утирал, покуда повозка его не скрылась у меня из глаз, но и после того многие минуты сряду.
Не могу изобразить, как они были мне чувствительны и в каком расположении находились тогда все мои душевные чувствия и мысли. Самая неволя принудила меня отправить его одного и, отпустив на самую неизвестность, предать в десницу и во власть единого моего Покровителя и Бога. Я снабдил его туда хотя разными кой к кому просительными письмами от себя и от моих знакомых, но все они могли и не возыметь ни какого действия, равно как и деньги, которые я ему дал на всякий случай с собою. ‘Что может все сие сделать, говорил я тогда сам себе, если Богу будет то не угодно? а если Он пристанет, то и пастыря приставит’. А с этою надеждою и в уповании более всего на единую Его милость и его я отправил. Внезапный и скоропостижный случай, побудивший нас к тому, и все неожидаемые успехи при собирании его в путь сей — ласкали меня надеждою, что упование мое на Творца моего не останется втуне, ибо я много раз в жизнь мою заприметил, что все таковые скорые и нечаянные предприятия бывали удачны, а из последствия увидите вы, что в надежде и заключениях своих я и не обманулся.
Теперь, для любопытства, упомяну я о том, к кому и к кому отправил я с сыном моим просительные об нем письма. Первое и наиглавнейшее письмо послал я с ним к сыну родной моей сестры и моему племяннику Михаилу Васильевичу Неклюдову, у которого в доме предназначал я и квартировать ему, но мне неизвестно еще было, застанет ли он его в Петербурге и может ли он ему в чем-нибудь помочь. Человек он был не знаменитый и не весьма расторопный, и потому надежда на него была не весьма велика. Другое письмо послал я с ним к старинному своему и еще кенигсбергскому другу Сергею Федоровичу Малиновскому, с которым я вместе учился новой философии и который тогда счислялся при графе Безбородке коллежским советником, но и на сего была надежда не велика, ибо неизвестно было, может ли он что-нибудь сделать, и буде может, то расположен ли будет к тому, я к нему писал несколько раз, но не мог получить ни одного ответа. Третье писал я к г. Сонину, Дмитрию Степановичу, старинному и не весьма короткому знакомому, почему и надежда на него была весьма не велика, да я и писал, чтоб сделать только ему его знакомым. Четвертое и наиважнейшее письмо хотел послать с ним Николай Сергеевич Давыдов к бабке своей Марье Петровне Травиной, самой той придворной госпоже, которая доставила ему сержантский чин, г. Давыдов писал ко мне, что он верно надеется, что она и прочие его приятели сделают желаемое мною, но мне казался и сей путь не весьма надежный. Пятое и также верное письмо хотел сын мой стараться получить в Москве, от родственницы зятя моего Аграфены Ильинишны Толстой к сестре ее Авдотье Ильинишне Голенищевой-Кутузовой, генеральше и делающей многие дела. Но сия надежда всех была слабее, и неизвестно было, получит ли он и письмо сие, и будет ли столько счастлив, чтоб там его полюбили и похотели для его что-нибудь сделать. Шестое письмо хотел он выпросить от Егора Михайловича Крюкова к племяннику его Ивану Федоровичу Крюкову, гвардии капитану. В сем письме (sic), заключал я, что оно может быть ему сгодится, когда надобно будет ему служить, а дальней помощи и от него ожидать было не можно. Седьмое письмо, надеялись мы, даст ему г. Верещагин к одному своему родственнику, который может приискать ему канал, для получения желаемого нами чрез деньги, но было неизвестно, будет ли к тому возможность и не переменились ли обстоятельства. Вот сколько вспомогательных писем было с ним в запасе, а восьмых, снабдил я его и нарочитым количеством денег, дабы, в случае если ни чьи просьбы не помогут, то бы постараться употребить их к тому. Я отправил с ним 650 рублей, но неизвестно, куда сии деньги пойдут и кому наиболее достанутся.
Впрочем, было достопамятно, что в самый этот же день приезжал ко мне на часок наш князь и привез ко мне всего меньше ожидаемое письмо от Веницеева, в котором он писал ко мне, что он, по доверенности от г. Давыдова и по определению казенной палаты, вступил, до прибытия настоящего директора, в управление обеими нашими волостьми. Сие меня смутило и удивило крайне и было совсем не понятно, как это сделалось. Таким образом, ни думано ни гадано, получил я себе нового временного или, так сказать, наказного, но такого командира, который не весьма мне нравился, но я ласкался, по крайней мере, надеждою, что он ничего важного со мною предприять и сделать не может.
Итак, проводив любезного своего товарища, остался я один и весь тот вечер проводил в скуке и помышлениях о новом своем наказном начальнике, а на другой день после того приезжали ко мне неожиданные гости, господа откупщики епифаньские г. Игнатьев, Афанасий Иванович, и г. Жеребцов с бездельною просьбицею, а именно: чтоб я надел на себя осёл и дозволил им в Бобриковской волости наделать множество кабаков, которых там никогда не бывало. Самая безделка!… а что всего смешнее, привезли ко мне записочку о том от Николая Сергеевича Давыдова, и такую, которая ни в какой документ не годилась. По счастию, было мне чем отговориться. Я, усмехнувшись только, сказал им, что теперь уже не Николай Сергеевич, а Семен Никифорович Веницеев управляет волостьми, и я без его воли сего удовольствия им сделать не могу. Сим отбоярил я их, и они поехали от меня не солоно хлебав, и может быть не весьма довольными мною, и тем паче, что я учтивым образом дал им знать, что сие не так-то легко сделать можно, как они думают, и дружески советовал лучше сего не затевать никогда.
Последующий за сим день достопамятен был тем, что я в оный окончил десятилетний мой труд, а именно: сочинение своего ‘Экономического магазина’, отягощавшего меня многими трудами, но не принесшего мне никакой дальней пользы, кроме того, что сделало имя мое во всем государстве известным и славным. Но и от сего польза для меня была очень не велика, и мне опытность толь многих лет доказала, что публика наша наполнена была еще невежеством и не умела, и не привыкла еще ценить труды людей, и отечество совсем было неблагодарное, а лучшею наградою за весь подъятый толь великий труд было для меня собственное сознание, что я трудился не в пустом, а в полезном и таком деле, которое некогда не только сынам нашим и внукам, но и правнукам и дальнейшим потомкам обратится в пользу, и что я, с своей стороны, был полезным для своего отечества. Наконец, и та мысль меня утешала, что как не было до меня, так едва ль и после меня будет другой человек, который бы один и без всякой посторонней помощи мог целых десять лет сряду издавать журнал такой огромности и изготовлять материи в каждую неделю на два листа печатных и с такою исправностию, что никогда не было ни малейшей остановки.
Впрочем, достопамятно, что как мы с сыном условились колико можно чаще переписываться между собою и рассказывать друг другу все, что с нами происходить будет и переписку сию расположить совсем на иной ноге, нежели на какой бывает она у иных отцов с отлучными сыновьями своими, то и я с самого сего дня и начал к нему уже писать и заготовлять письмо свое к отсылке в Петербург по почте, дабы он, приехавши туда, мог им быть тотчас обрадован. И как переписка сия была подлинно у нас примерная, доставлявшая обоим нам взаимное и превеликое удовольствие, то, для любопытства, и помещу я здесь с первого письма моего точную копию. И вот какого было оно содержания:

16 октября, ввечеру.

‘Друг мой, Павел Андреевич! Не успело еще двух суток после того времени пройтить, как ты со мною расстался, как начинаю я к тебе уже писать или, лучше сказать, заочно с тобою беседовать. Может быть, буду я чрез то тем меньше чувствовать тягость, производимую мне лихорадкою. Проклятая, все еще не отстает! Однако, кажется мне, что действие ее несколько слабеет, авось либо скоро отстанет и совсем. Я проводил оба сии дни нарочито спокойно, хотя, правду сказать, не однажды, а несколько раз утирал я запястьями рук своих некоторую влажность, силящуюся насильно из глаз и катящуюся но щекам. В самую сию минуту мокры они еще от подобного сему утиранья. Я расскажу тебе тому и причину. Весь почти сегодняшний день я прописал и оканчивал ‘Магазин’ свой. Не успел я его и самое заключение оного кончить, как подали свечи, и я, утомившись от труда, встал и начал взад и вперед ходить по своему, теперь опустевшему, прямо уединенному, кабинету. Тут, где ни возмись, мысль в мою голову: ‘где-то теперь мой Павлунушка? Где-то мой Павел?’ Не успел я сих двух слов выговорить, как целая почти река слез, и с таким стремлением покатилась из глаз моих, что я первые из них не успел и подхватить запястьями рук моих. Тысяча мыслей толпились о тебе в голове моей и производили толико же трогательных воображений, которые произвели б еще больше слез, если б, по счастию, не удалось мне вспомнить, что я обещал к тебе скоро писать, и если б мысль сия не привлекла меня тотчас к моему пулпету и не дала мне пера в руки. Сие успокоило несколько, однако не надолго. Как дошло дело писать помянутые слова, то навернулись было опять слезы. Ах, Павлушка! как много я тебя люблю! Истинно, самому мне то было неизвестно до сего времени. Но вот слышу запели попы всенощную в зале, для завтрашних имянин моих: надобно иттить молиться Богу. Мой первый вздох будет о тебе к общему нашему Покровителю…
‘Вот теперь окончили нашу службу. Я насилу простоял. Хотел бы охотно еще к тебе что-нибудь написать, но некогда и не можно. Госпожа Бакунина у нас ночует, а во всенощную приехали и Ламковские: полны хоромы людей! Первая привезла нам от тебя поклон: как приятен он нам был. Мы радовались, услышав, по крайней мере, что ты до Упской гати доехал благополучно. Где-то ты, мой друг, сегодняшнюю ночь ночуешь? и как-то был в Анненском и в Туле?.. Прости, мой друг’!

18 октября, перед вечером.

‘Ну, теперь гостей всех проводил и мне свободней. Остался опять один в уединенном своем кабинете. Поговорю опять с тобою, мой друг, хоть минуту: я власно как повидаюсь чрез то с тобою.
‘День имянин моих отпраздновали мы изрядно. Наехало столько гостей, сколько мы не ожидали. Кроме наших городских, которые у меня все обедали, пробыла у нас и г-жа Бакунина, а после обеда приехали и Хомяковы, а там еще давно не бывалый гость Алексей Иванович Писменский с женою, а с ним и старик Алексей Данилович, которыми в особливости был рад. Итак, все комнаты наполнены были гостьми. Музыка гремела у меня во весь день. Старику-капельмейстеру вздумалось что-то сделать мне честь и приттить еще до обеда с духовою музыкою меня поздравить. Во время стола играла она же, переменяясь с нашею, и это хорошо. По нужде и одна наша стол исправит. После обеда же загремела полным хором. Я и весел был, и нет. День был не мой, а лихорадкин, однако, слава Богу, обыкновенного отягощения я не чувствовал. Вечер был мне веселее. Я просидел оный в кабинете и занимался разговорами с обоими любопытными гостями моими. Между тем, барышни наши, которых набралось до осьми, затеяли танцы. Но каким дальним танцам быть, когда танцовальщики были только князь и Петр Герасимович. Я их истинно и не видал, а только слышал. Без тебя они были, как без души. Зрение на них меня более огорчило б, нежели увеселило. И один слух напоминал мне тебя уже несколько раз. Мне приходило на мысль, как бывало ты танцуешь и всем распоряжаешь и предводительствуешь. А сия мысль рождала другую о том, где-то ты сей вечер и как провождал. По счету моему надлежало быть тебе уже в Серпухове, но может быть ты ночуешь еще в Дворянинове. Мы заботимся пуще всего, чтоб ты, не привыкнувши терпеть еще стужу, не простудился и не занемог. Мать с нетерпеливостию дожидается от тебя первых писем завтра.
‘Сегодня разъехались все наши гости. Писемские поехали далее в своя путь в Украйну, а Ламковские наши к г-же Бакуниной и к другим развозить визиты. Итак, мы остались одни, и я помышляю о том теперь, что мне начать делать и писать…

19 октября, поутру.

‘Ах, Павлушка! Что-то я сегодя во сне не весьма хорошо о тебе видел. Приснилось мне, будто ты в пошевнях ехал чрез какой-то ручеек, занесенный снегом, и в нем с лошадью и санями своими увяз и не мог долго выбиться. Сердце у меня дрожало, когда я проснулся. Сон сей впечатлелся очень в мои мысли, и хотя я не суеверен и снам мало верю, но сей меня очень беспокоит. Дай Бог! чтоб с тобою ничего худого не произошло. В сей день надобно тебе, по счету нашему, в Москве быть. Не произошло ли в сем городе с тобою чего-нибудь неприятного, и такого, что могло б навесть вам огорчение, что легко может произойти от твоей неопытности и неосторожности. Не один вздох возлетел уже на Небо, чтоб Всемогущий сохранил тебя от всякого зла.

В тот же день, перед вечером.

‘Что-то Афонька наш не едет, и нет еще об нем ни слуху, ни духу, ни послушания. Заботясь о тебе, считаем мы все минуты, и то и дело сошедшись говорим: ‘теперь Павлу нашему надобно быть тут-то и тут, буде ему что особливое не помешало. Но, по всему нашему счету, конюху уже время возвратиться: дома у него праздник, дорога хороша, верно сам поспешит. Но подождем еще, к вечеру ему неотменно быть и письма от тебя привезть надобно’.

——

Письмо сие и получили мы в самый этот день с возвратившимся к нам конюхом, который отвозил его на наших лошадях до Дворянинова. Легко можно заключить, что мы оным были очень обрадованы. Оно было следующего содержания:

Из Дворянинова, 17 октября 1789 г. ввечеру.

‘Первое мое письмо к вам, милостивый государь батюшка, начну я усерднейшим моим поздравлением вас с сегодняшним днем вашего Ангела. Дай Боже, чтоб вы проводили его в совершенном здравии и еще многие таковые же дни в радости и в вожделенном благополучии.
‘О себе я вам донесу, что мы, часа за два пред сим, приехали сюда, благодаря Бога, все здорово и благополучно. Путешествие же наше до сих мест происходило следующим образом. Выехавши 15-го числа из Ламок, кормили мы лошадей и обедали на Упской гати, как о сем думаю вы уже и извещены Катериною Артамоновною, с которою я тут виделся. Признаться, что сей первый мой переезд происходил не без грусти, и я долго не мог оную разбить моими размышлениями. Утешение самого себя, что я не на опасность какую еду, а к своей может быть пользе (и что скоро, Бог даст, с вами, мои дражайшие родители, опять увижусь и найду вас также всех здоровыми) и воображение, какая радость и удовольствие будет происходить тогда при радостном свидании, — утешили меня несколько, и так мало-помалу подкрепили, что наконец я совсем ободрился и положил предаться на милость Божескую, и с твердым духом надеясь на Его покровительство продолжать свое путешествие.
‘Итак, продолжая далее свой путь, приехали мы довольно еще рано в Тулу. Тут я вознамерился заехать к Сухотиным сколько для того, чтоб проститься с ними, а столько же, чтоб узнать повернее, где находился Николай Сергеевич. Но я не нахожу их никого дома. Они все поехали в Владимир. Осведомившись, однако, что Давыдов точно в своем Анненском, мы туда поехали. Приезжаем в оное уже поздно. Хозяева мне были довольно рады, и Николай Сергеевич для того отложил отправление меня в тот день, что скоро лег спать. На другой день хотя он и обещал меня скоро отпустить и мы с ним встали оба довольно рано, однако, сие отправление не прежде кончили 9-ти часов утра.
‘Письма его, посланные со мною, были одно к М. Н. Травиной с небольшою железною посылочкою, а другое — к оберкоменданту петербургскому, который вкупе и дядя родной нашему полковому секретарю. В обеих сих письмах он просил обо мне, и диковинка будет, ежели они мне хотя несколько не помогут.
‘Обстоятельства Николая Сергеевича весьма смутны, и он очень много задумывается. Он ждал при мне ежеминутно своего секретаря из Петербурга, а между тем, отпускал обоз свой и сам собирался скоро ехать в Калугу. При мне он получил ваше письмо о Веницееве, поступок которого сколько его удивил, столько и раздосадовал. Но полно мне об этом говорить, не до меня это касается, а обращусь лучше опять к своему путешествию.
‘Но вот приходит ко мне Андрей Михайлович и зовет меня к себе хоть на часок проститься с его батюшкою. Итак, иду с ним теперь на минуту, а пришед оттуда окончу ваш письмо сие… Вот опять возвратился. Михаил Матвеевич едва жив, так сыто наполнен, и если бы там не случился винной алексинский пристав Захаров, то умер бы со скуки и досады, смотря на досадные колобродничества нашего дядюшки, я насилу оттуда вырвался, и теперь хочу окончить вам донесение о нашем путешествии’.
‘Приехавши из Анненского в Тулу, старался я, чтоб отдать Верещагину письмо ваше. От встретившегося при въезде нашем в город его кучера узнали мы, что он давно уже из двора съехал. Мы искали его в казенной палате, в городе, на заводе, но нигде не могли найтить. Исправив нужное в рядах, поехали мы к Пастухову обедать. К нему призван был его родня с железными вещами, и я пряжки дамские искупил. Соединившись потом с спутником своим г. Арефьевым, отправились мы в путь свой. Тут заехал я к Верещагину, надеясь верно застать его дома, но не застал, и так, оставил к нему письмо ваше, не получив на оное ответа, которое может быть и не будет нужно.
‘Итак, отправляемся мы далее в путь свой, и дорогою было мне не скучно, потому что делал мне компанию Петр Федорович. Я, право, им очень доволен. Мы разговариваем с ним о многом, также и по-французски, и нам с ним в продолжение пути может быть будет не скучно. В Федешово приезжаем уже поздненько и находим дома одного Василия Ивановича с братом, а прочие все в Крюкове. Сегодня по утру я ездил к Егору Михайловичу, он меня снабдил письмом к Ивану Федоровичу, и в сем прошло все утро, так что, возвратившись к нашим Кислинским, мы принуждены были остаться у них обедать. Сюда же приехали столь еще не поздно, что успел я выводить своего спутника по всему саду, по хоромам и проч., и он всем прельстился до крайности.
‘Итак, вот вам обстоятельное донесение о нашем переезде. Теперь скажу вам также и о том, что я сперва очень испужался, что меня трясло несносно в кибитке, а о том, чтоб читать в ней книгу и помыслить было не можно. Сие меня несколько потревожило, что меня разобьет в столь дальнюю дорогу, но купленный мною в Туле перевязной ремень, избавил меня от сего беспокойства, я, перевязавшись оным, почти не чувствую трясения кибитки. Для читания же книги я также нашел способ: я сел спиною к кучеру, а ногами взад, сидеть таким образом очень спокойно, а особливо на подушках и я читаю без труда книгу и сему очень рад. Беда только моя, ежели пойдет ненастье и мне сидеть наружи будет нельзя, тогда принужден я буду опять трястись внутри кибитки, однако, надежда на ремень, авось-либо не растрясет.
‘Вот сколько я уже к вам написал и постараюсь, ежели возможно будет, и во все продолжение нашего путешествия вас обстоятельно об оном уведомлять. Теперь письмо мое окончу тем, что первейшее мое желание есть то, чтоб слышать об вас, чтоб здоровье ваше восстановилось и чтоб ни наслаждались оным ненарушимо и беспрестанно. Сего искренно желает целующий мысленно ваши ручки, ваш, и проч.’
Вот каковы были начальные ваши письма. Но сим дозвольте и мне сие письмо кончить и сказать вам, и проч.

(Февраля 3 дня 1811 года).

Письмо 253.

Любезный приятель! Сообщив вам в предследовавшем письме начало нашей переписки с моим сыном, не знаю, не наскучил ли я вам оными, но как более думаю, что вы и их читали не без любопытства, то думаю сообщать и впредь к вам некоторые из них, когда во всем их пространстве, а когда только нужнейшими выписками из них, и располагаюсь учинить сие наиболее для того, что в последующих моих письмах к сыну описаны и все интереснейшие происшествия, бывшие около сего времени.
Итак, начну сообщением вам второго моего письма к сыну, которое я начал в тот же день ввечеру, в который получил я помянутое первое письмо от моего сына и продолжал разными приемами во всю тогдашнюю неделю до дня отхождения почты. Оно было следующего содержания:

No 2.

19 октября, ввечеру.

‘Наконец, сей час обрадованы мы были, друг мой П. А., твоим письмом и известием, что ты благополучно доехал до Дворянинова. Радость наша, и особливо моя, тем была больше, что мы начинали уже и беспокоиться тем, что конюх не возвращался долго. Сказали же нам, что ты в Федешове никого не застал, и что Василий Иванович с братом поехали делиться, вот какое вранье! Ныне знать год такой, что все врут и затевают! Однако, возвратимся к письму твоему.
‘Все мы тебя очень и очень благодарим за оное и за твою прилежность и нескучливость при писании. Куда бы рады мы были, если б ж всегда такие письма от тебя получали! Мы бы также как теперь с тобою власно, как повидались. Письма твои все сейчас из рук в руки переходили, а мать от радости и поплакала. Приятно нам, что дал Бог тебе такого товарища, а тужим, что не присоветовали тебе в Москве купить подвязную дорожную шапку, было б спокойнее. Обстоятельство, что оберкомендант — родня секретарю меня весьма порадовало. Это много помочь может, и я почти не сомневаюсь, что все дело будет Богом исправно (sic), а дай только Бог, чтоб ты доехал благополучно: Бог пристанет и пастыря приставит! Иметь только надобно на Него надежду и твердое упование.
‘Где-то ты теперь, любезный мой Павлунушка? и не озяб ли в сегодняшнюю стужу. У нас в хоромах так холодно, что я и принужден был переселиться к печке. Мы считали тебя сегодня в Москве, и я всё горевал, что тебе ездить по ней будет холодно, но теперь видим, что мы в счете своем ошиблись, и ты разве к ночи туда приедешь. Дай Бог, чтоб завтра было потеплее!’
‘У вас по сие время ничего такого не произошло, о чем бы к тебе отписать было можно. Лихорадка моя, кажется, начинает отставать. Я, сидючи в уединении и по прежней привычке к писанию, уже работы две-три начинал: две составляют продолжение прежде начатых дел, а третья совсем новая. Начал нечто переводить, чтоб в случае, когда нет духа что-нибудь сочинять, была бы работа, требующая немногих размышлений. А в самом этом, сегодня начатое упражнении (перевод ‘Жизни Витекинда Великого’) и застало меня твое письмо, за которое благодарю тебя еще раз и заочно моего друга целую. Вздох к Небу, чтоб десница Всевышнего покровительствовала тебя в сию ночь и благословила путешествие твое, излетел теперь из моего сердца! Я, препоручив тебя Его Святой Воле, пресекаю сегодняшний мой с тобою разговор и обращусь к своей работе: будет еще время с тобою наговориться заочно, всякий день хоть понемногу, так наберется много’.
Со всем тем, я целых три дня после сего не принимался за перо для писания к нему, в течение которых приходили слухи из Тулы, что г. Давыдов не получил ничего из Петербурга, и что его насильно почти считают казенною палатою, и Веницеев трудится над тем очень. Далее говорили, что ездивший от г. Давыдова его секретарь в Петербург возвратился ни с чем, что был он у Юницкого, и его очень хвалит, и что будто он сам ему сказывал, что определения и указа об нем еще нет, но что ему место сие наверное обещаю.
Наконец, 23 числа поутру, принялся я опять за продолжение письма моего к Павлу и писал следующее:
‘Целых три дни я к тебе, мой друг, не писал, причиною тому было то, что писать было не о чем, да и неспособно. У нас такая была в сии дни стужа, что мы места в хоромах не находили, ничего не можно было делать. Я, сидючи в передспальне, в уголку, упражнялся только в чтении своего Карла V, какая это любопытная книга! Стужа и дурная погода причиною тому были, что у нас опять сделались больные. Настасья все сии дни пролежала от шеи и лечилась. Я сам вчера опять занемог. Проклятая лихорадка не хочет никак отставать! Это уже в третий раз она меня посещает.
‘Вчера вздумалось Варсобину всех нас для праздника (Казанской) трактовать, и был превеликий обед. Были мы со всем своим семейством и с Ламковскими, князь, Арсеньевы, Хомяковы, казначей, судьи, пристав и лекарь, да приезжий Николай Иванович Хрущов. Угощение было хорошее, насилу уселись. Но я был там чрез силу и ведал бы — не ездил, ибо пуще болезнь усилилась. Впрочем, ничего у нас особливого не случилось, кроме того, что на сих днях буян Семен Иванович Игнатьев дошел было [до] рока. Давыдова, Василия Володимировича, люди так хорошо его приколотили, что теперь на простынях ворочают, голову в двух местах проломили, а досталось рукам и ногам, и ребрам, было где-то в лесу по случаю спора, досталось и межевщику, и земскому судье’.

*

Чрез сутки же после сего продолжал я писать следующее:
‘Нет! лихорадка моя не изволит отставать! Третьего дня она меня ужасно тяготила, вчера было легче, а сегодня с самого утра опять так тяготит, что насилу держу перо в руках. Настасье полегчало, но не совсем. Вчера принимала она слабительное, а сегодня все собираются к тебе писать, ибо мы положили с завтрашнею почтою отправить к тебе первый пакет с письмами. Как-то придет оный в Петербург, прежде ли тебя, или после? Ничего мы теперь о тебе не знаем, где ты едешь и здоров ли? Считаем только, что ты вчера был в Твери и сегодня оттуда поедешь. Радуемся, что погода стоит хорошая и утром светлые. Писем из Москвы от тебя еще не получали. Мы дожидаемся их, как города, надеясь от тебя многое услышать. Но, может быть, тебе в чужом доме и пописаться было негде и не можно. Я, по слабости своей, занимался все сии дни чтением и промолол всего Карла. Надоедают мне только просельщицы: то придет барышня, и дай того, и дай другого, то мальчишка, а я не знаю, где иное и отыскать. При всяком разе напоминаю любезного моего ключника и казначея, и тужу, что он теперь в дороге и терпит стужу и беспокойство, я целую его мысленно и, пожелав счастливого пути, обращаюсь к упражнениям моим.
‘Вчера только разрешил меня Николай Сергеевич Давыдов ордером от своей команды и велел относиться обо всем к Веницееву. Мне великая теперь комиссия набирать рекрут. Пишут из Тулы, чтоб скорее, а мне и по-ногу со двора не можно. Щедилов и теперь еще в Туле живет, поручено ему смечаться с деньгами и делать счеты, но он нашел все дела и книги так запутанными, к в таком беспорядке, что ажно кряхтит. Но и я устал на смерть, дав, отдохнуть немного.

В девятом часу вечера.

‘Вот в сию минуту получши мы и твои письма из Москвы. О! как я им обрадовался… Я роздал теперь все оные, и мы весь вечер будем упражняться в читании оных’.

*

В сей раз писал сын мой из Москвы, уведомляя, что они доехали до сей столицы благополучно, что он старался выполнить все порученные ему от меня комиссии и насилу отыскал госпожу Толстую в Вознесенском монастыре и, получив от ней к сестре просительное письмо, отправлялись тогда далее в свой путь.
Письмо сие, в котором все пребывание его в Москве было в подробности описано, подало мне повод написать еще наутрие к сыну моему следующее

25 октября, поутру.

‘Письмами твоими ты нас всех обрадовал и удовольствовал. Я вчера так им обрадовался, что хотя лежал, будучи очень слаб, в зале на канапе и дремал, по едва услышал, что письма от тебя, то позабыл болезнь свою и вскочив бежал в лакейскую принимать оные. Благодарю тебя за них и радуюсь, что ты до Москвы доехал благополучно, дай Бог, чтоб и прочее твое путешествие было столь же благоуспешно.
‘Как письмо сие ты должен получить уже в Петербурге, то поздравляю тебя, мой друг, с приездом в сей столичный город. Ежели будешь столь счастлив, что застанешь Михаила Васильевича, то как ему, так и всем его домашними изъяви наше искреннее почтение и поставь сие себе первым долгом. Общее наше желание есть, чтоб ты был здоров и благополучен и чтоб желание твое и наше совершилося. Пиши к нам, мой друг, обо всем обстоятельно и не жалей денег на заплату за письмы. Впрочем, Павлушка голубчик, не забудь моих наставлений и живи так, чтоб мы могли поведению твоему радоваться и быть тобою довольным. Прости, мой друг, и будь благополучен!’

—-

Сим окончил я мое второе письмо, которое, запечатав в один куверт вместе с первым, в тот же день и отправил на почту. А не успел настать следующий за сим 26 день октября, как я приступил к писанию к сыну моему уже и третьего письма и писал в сие утро следующее:
‘Вчера отправили мы к тебе, голубчик Павлушка, наше первое и большое письмо под No 1 и 2, а сегодня начинаю писать уже новое. Делаю сие для того, что б, как положил я писать к тебе со всякою почтою, успеть что-нибудь написать, ибо мне нонешнюю неделю будет крайне недосужно. Утро выгонит, а ночь вгонит: все мучить и пытать будучи рекруты, итак, надобно к тебе писать все ущипками и урывками.
‘Как сие письмо дойдет в Петербург, то тебе уже неотменно там быть надобно, и с сего времени посылай сам в почтовые дни поранее на почту, чтоб заставать покуда почталионы писем не разобрали и находить можно их по карте, дабы не было нужды платить понапрасну подателям.
‘Ласкаясь лестною надеждою, что с тобою, мой друг, дорогою никакого зла не приключилось и ты доехал до места благополучно, воображаю я тебя себе приехавшего, как в лес, и находящегося посреди совсем незнакомых людей. Все тебе сначала дико и все не обыкновенно, однако, не сомневаюсь, что ты скоро обаркаешься и привыкнешь. Проворство твое в Москве я обстоятельство, что ты в самое короткое время успел везде побывать, все отыскать и все исправить, ручается мне, что ты и в Петербурге не загинешь. Куда с какою нетерпеливостью будем мы дождаться от тебя известия оттуда! Но до этого времени еще долго и очень долго. Не прежде как около заговен быть сие может. Слог писем твоих хорош, а особливо в Настасьиных: и мне и всем он полюбился. Пиши к ней побольше таким же образом и не жалей бумаги почтовой. Мы желали б о всяком шаге твоем быть извещенными, для нас будет сие приятнее всех газет, и мы всякого воскресенья будем дожидаться, как некоего празднества и торжества. Чтоб успевать тебе более написать, то пиши по-моему, на досуге и понемногу.
‘В сей день и в самую сию минуту, как я к тебе сие пишу, надобно тебе ехать уже далече за Тверью. Обстоятельство, что ежечасно встречаются с тобою новые и невиданные предметы, надеюсь,— уменьшат сколько-нибудь твою скуку. На Тверь, я думаю, ты засмотрелся, и сестры были тебе очень рады. Не в это, а в то воскресенье, будем мы ждать Тверских писем.
‘Что касается до моей болезни, то вчера был мой день и мне легко, а сегодня еще не знаю. Еще теперь не рассвело, однако, ночь спал не весьма хорошо, но надеюсь, что скоро и сей рецидив пройдет, побольше буду лечиться и наблюдать строже диету. Ну, теперь полно! окошки раскрыли, надобно пить чай и спешить в канцелярию!
В тот же день, ввечеру.
‘Благодарить Бога, мне и сей день было против чаяния легко, и я мог во весь день быть во флигеле и в скучном своем деле упражняться. Авось-либо справлюсь опять скоро. Я сижу теперь в кабинете, Азорка на печке, Бижутка на креслах, а Николашка против меня и переписывает реестр изряднёхонько: будет прекрасный писец! Сестры учатся на фортепианах. Мать сидит в спальне и упражняется в своих делах. Но где-то ты, Павлушка мой друг, сегодняшний вечер находишься и как провождаешь оный? Сегодня я тебя более десяти раз вспоминал и всякий раз желал благополучного путешествия, и чтоб ты здоров был’.

*

После сего, 29 числа октября поутру пиисал я к нему следующее:
‘Вот целых два дня, Павлушка мой друг, не удалось мне написать к тебе ни единой строчки, то за тем, то за сим, а больше потому, что писать было почти не о чем, но вчерашний день снабдил меня уже кое-чем. Во-первых, скажу тебе, что болезнь моя и в сей раз кажется начинает проходить, капли, настоянные из златотысячницы и трицветника водяного, вылечили Власова и мне помогают очень. Во все сии дни было мне легко, и я ездил всё в канцелярию.
‘Вчерашняя почта меня обманула. Я ждал в газетах многого, но вышло все еще ничего. Принесли тут же письмо из Твери. Я обрадовался — не от тебя ли? Но вышло, что от Надежды Андреевны к Лизке, а писано еще на мои имянины, итак, радость была по-пустому. Я вчера и для воскресенья был в канцелярии, а наши ездили к А. Н. Полушину, привезли с собою Н. С. Арсеньева. Я между тем слушал своих ребят, что они вновь выучили, 6-е Вейда трио всех прекраснее, итак, весь вечер играли. Н. С. завел танцы и я научил их в три пары танцевать польский, и они были довольны.
‘С стариком нашим капельмейстером произошла смешная история. Понесло его в Тулу для покупок. Сошелся с каким-то своим земляком полковым проезжим капельмейстером. Сей зазывает его в погреб распить бутылку аглицкого пива. Наш из учтивости покупает другую, подходит к ним еще немец портной. Сей покупает бутылку малиновки, итак, всякий вытянул до бутылке. Выходят вон. Голова у всех идет кругом. Сами себя не вспомнили, а уже ночь. Портной зовет к себе ночевать, проезжий идет, нашему жаль лошадей,— надобно зайтить посмотреть. Идет потом туда ж, не узнает двора портного, стучится у чужих ворот, его гонят. Наконец находит, ложатся спать, жена у портного — русская, встает радо идет к заутрени, всех их перебудила. Встают и до свету пьют пунш. Надобно расходиться. Но хвать! у нашего нет муфты, а у проезжего прекрасной дорогой епанчи. Туда-сюда, и сами не помнят, куда девали и где, и как потеряли. Надсадил старик со смеха, рассказывая мне вчера о том, ты знаешь его скупость. Я говорил с ним о нашей духовой музыке. Хочет Гофмейстерову партию переложить. Целое утро до самого обеда промучил меня вчера своими: ici wollte bitten. Рассказав смешное, расскажу теперь нечто такое, что может служить тому контрастом. Щедилов наш и до сю пору в Туле с Mаpкою, и еще выписали и Товалова. Новый наш командир ни то временный, ни то всегдашний (ибо об Юницком говорят, что он уже вовсе не будет, и что едва ли не навсегда будет Веницеев нами командовать), что-то слишком уже начинает умничать и власно как будто посягать на меня. Щедилов то и дело ко мне пишет и обо всем уведомляет. Все письма его приводят меня в новую досаду и подают довод подозревать, не начинает ли его пьяное высокоблагородие ковать какие-нибудь потаенные ковы, и не помышляет ли о опростании моего места какому-нибудь своему другу. Заключаю я сие по его глупым критикованьям. Уже поет, поет (пишет Щедилов) всякий раз, как его ни увидит: для чего то в волости так? для чего иное так? и прочее. Но вот беда-то важная: для чего крестьянские риги в деревнях пораскрылись? для чего рвами неокопаны? для чего токов не сделано? Но, о пьяная премудрая голова! спросил бы наперед, для чего сами-то они? Не составляют ли единственно монументов безрассуднейшей и глупейшей затеи? Не стоят ли праздными, и не согниют ли, простояв без употребления? Разве оселом мужиков таскать и заставливать молотять в них свои хлеба. Далее, для чего бурмистры пьянствуют и мужики их не слушают? Умница дорогая! лучше бы ты сам себя унял от пьянства! Вольно было умничать, отнимать власть и запрещать наказывать!
‘Сим и подобным сему образом, когда нет дела, то надобно бездельем язвить и, как змея, жалить, а самое сие и вперяет в меня некоторое подозрение и сомнение, не скрывается ли под сим нечто. Однако, если Бог не выдаст, свинья не съест! может быть, и не удастся ему над нами покомандовать’.
‘От Елизаветы нашей получили известие, что она приехала с мужем из Михайлова. Княгиня Кропоткина в превеликом удовольствии. Брат ее, Николай Степанович Тютчев, женится в Петербурге на богатой невесте. Он служит в гвардии. Княгиня писала к нему о тебе и просила о неоставлении. Отыщи его там’.

*

Помянутым образом писал я о Веницееве с досады на его умничанье и на меня посяганье. Я не сомневался, что у него есть что-нибудь злое против меня на уме, ибо что господин сей, происшедший в люди из подлости, имел уже давно неприязненные против меня мысли и давно твердил, что место мое надлежало бы дать какому-нибудь заслуженному человеку,— было мне известно. Итак, неудивительно было, что, получив во власть свою наши волости, имел он, может быть, на уме произвесть чрез наместника какую-нибудь перемену и меня ехидническим образом вытурить. Но как было уже против меня много таких злых ковов, я все они, по милости Господней, разрушалися невидимо, то я, в надежде и уповании на помощь Господню, немного тем смущался, а говорил только, что покровителем у меля Бог, на Которого я возлагаю все мое упование, и если Ему угодно, то Он сотрет рог врагам моим и все их замыслы разрушит, а если Ему угодно будет, чтоб я вышел из своего места, то и я готов. А таковые мысли меня и успокоивали.
На другой день после сего (что было в 30 день октября) продолжал я писать к сыну моему следующее:
‘Сей час пришел ты мне опять, Павлушка, на мысль. Я вспомнил тебя я, если б можно, полетел бы и посмотрел, где ты, мой друг, в сию минуту находишься и что делаешь? По нашему счету надобно тебе сегодня ночевать в Новегороде. Как-то ты, бедняжка, едешь? Небось мостовые тебе все бока отбили, а мы все сидим на одном месте. Теперь дома нас только трое, а матушка с Ольгою в Ламках. Елизавета едет завтра к Егору и берет с собою Ольгу, а матушка привезет Катюшку. Дни сии провели мы благополучно. Я все езжу в канцелярию и перебираю рекрут, а на досуге все писал и оканчивал первую часть собственной своей истории: сегодня ее кончил, и Настасья читает уже ее с превеликим любопытством’.

*

Наконец, по наступлении 1-го ноября, кончил я все мое третье письмо следующим образом:
‘Ну, вот, наконец, четверг и почта, надобно оканчивать к тебе письмо. Щедилов приехал вчера на часок из Тулы. Невероятное дело, что там по счету открылось и сколько промотано другом нашим Николаем Сергеевичем казенных денег! Возможно ли, что то число, о котором ты тогда примерно говорили, еще очень мало, а надобно класть вдвое, да и то еще мало? Уж прямо был директор домоводства, и как это можно быть так отважну! Подумай, пожалуй! но полно о сем: не наше это дело, а обратимся к своему. ‘Тогда, как письмо сие дойдет до места, надобно тебе давно быть в Петербурге. Ах, Павлушка! как-то ты там, мой друг, поживаешь и в каких-то находишься обстоятельствах? Куда любопытен я о том ведать! Между тем, прошу тебя еще раз и заклинаю, чтоб ты жил там порядочно и хорошо и был во всех предприятиях своих осторожен и благоразумен. Я все боюсь, чтоб ты, по молодости твоей, не сделал чего-нибудь дурного и такого, что и меня, и всех твоих родных огорчить может. Рассуди, как это будет нам несносно, и как худо заплатишь ты тем за любовь, какую мы к тебе имеем. Однако, не услышь Небо, чтоб что-нибудь подобное тому было. Я буду уповать и надеяться от тебя лучшего и всего такого, за чтоб я похвалить и тебя, моего друга, расцеловать, и все твое лицо слезами радости и удовольствия смочить мог. Ты верно сие исполнишь. Между тем, прости, мой друг, и будь благополучен. Я целую тебя тысячу раз заочно! Небо да поспешествует тебе во всех твоих предначинаниях и удостоит тебя своим покровительством’!

——

Чрез два дня, по отправлении сего письма по почте, начал я писать следующее четвертое письмо к моему сыну:

No 4.

Ноября 3 дня, 1789 г.

‘Вот опять начинаю к тебе, Павлушка мой друг, писать и спешу тем паче, что, может быть, дня через два поеду в Тулу и мне не удастся быть в четверг здесь, так заготовить надобно письмо заранее. Сперва расскажу тебе о себе. Мне во все сии дни было легко, однако, я все еще не надеюсь, чтоб лихорадка совсем отстала. Единое, что меня ласкает, есть то, что я все уже могу пить и есть и ни к чему не имею отвращения. Домашние наши все здоровы и только то и знают, что вместе со мною вспоминают и говорят о тебе. Ежели чего особливого в дороге с тобою не сделалось, то теперь неотменно тебе быть надобно в Петербурге. Ну, как-то ты, мой друг, там и что-то с тобою происходит? Завтрашнего дня дожидаемся мы нетерпеливо, ибо думаем, что верно придут твои Тверские письма.
‘Я во все сии дни замучился перебором рекрут, раза по три, по четыре во флигель езжу. По крайней мере, разбирать уже хорошо и просторно в зале, а за сею скучною работою и не удалось мне ничего дома сделать, продолжаю только понемногу переводить ‘Витекинда’. Лизка теперь с мужем у Егора. Маленький твой крестник только что кричит, мучится все какою-то сыпью. Арсеньевы уехали уже со всем домой. Князь продолжает все умничать, никогда он нам так вреден не был, как ныне по связи своей с Веницеевым. Сей составляет почти только эхо и переговаривает точно его слова. Такова ехидного расположения шпион и в такой близи — весьма мне неприятен. С оказавшимся в Туле недостатком наших волостных денег, размытаренных Давыдовым, не знают что и делать. Теперь опомнились и говорят, да что-де бы их брать из Богородицка, а там бы и выдавать дозакладным. Вот теперь стали умны, а тогда не хотели мне и тысячи поверить, до куда хорошо уберегли сами!’
В наступившем после сего день мы и обрадованы были получением из Твери письма от моего сына, оно было уже третье после отъезда и послано 24-го октября из Твери, и он написал к нам в сей раз следующее:
‘За приятное удовольствие и непременный долг считаю, милостивый государь батюшка, писать к вам с отходящею завтра отсюда почтою и донесть, что мы, продолжая путь свой, благополучно приехали сюда сегодня поутру, также, слава Богу, всё здорово. Надежду Андреевну и Анну Андреевну нахожу я, к удовольствию своему, обеих дома. Они обрадованы были мне до бесконечности, и хотя я и уверен, что вы, судя по всегдашней их великой к нам любви и ласкам, легко тому можете поверить. Но ежели бы я предприял учинить вам описание той радости и чрезвычайному удовольствию, какое я им принес неожидаемым своим приездом, то все бы мои силы недостаточны бы были изобразить половину тех чувствиев и движений восхищения, какие они при сем случае оказали. Словом, они не верили глазам своми, что меня перед собою видят. Уверившись в том, плакали от радости, и мы не могли долго начать порядочного разговора. Сотни вопросов летели ко мне, не дожидаясь моего ответа, и мы десятки материй начали между собою говорить, не окончив ни одной. Много и долго бы мне вам описывать о продолжении их радости и после первых движений оной, и когда они уже уверяли себя, что видят меня в своем доме. Истину сказать, что мне казалось, что не двоюродные, а родные сестры меня принимают, после долгого разлучения. Я опечалил было их весьма, сказав, что я не долее пробуду с ним вместе, как до завтрашнего утра. И посудите сами, батюшка, мог ли я, видя их великие ко мне ласки, противостоять множеству атак просьб и умолениев, чтоб остаться у них еще на весь завтрашний день. Так! Они нас уговорили, упросили и укланялись, но не только нам с Петром Федоровичем, но даже самым нашим извощикам кланялись почти до земли, упросили и задобрили их, чтоб они не роптали, если я соглашусь на требуемое ими.
‘Не удовольствуясь всею своею радостию, они послали тотчас еще к своим знакомым сообщить о своей радости, что я приехал к ним и чтоб они разделили с ними сие великое удовольствие их. Узнав, что сии знакомые их будут сюда, должен я был одеваться и за сие беспокойство заплачен был тем, что познакомился со многими здешними жителями и узнал некоторую часть, завидной согласием своим, здешней публики. Еще до обеда побывала здесь вся фамилия Олсуфьевых, а ввечеру они опять здесь все были и еще много других гостей, с которыми я со всеми был сестрами познакомлен и имел счастие найтить во всех и себе любовь и ласку, и столь много, что сам не знаю за что. По этому одному можно судить, сколь ласковое здесь общество, что все почти сии гости приезжали сюда для моего только приезда, потому что хозяйки не только не думали никак угощать у себя сегодня гостей, но еще располагались сами быть весь день в гостях. Некоторые из дам здесь и ужинали. Теперь только мы их проводил, и уже совсем раздевшись, уселся к вам писать, и хотя уже поздненько, но хочется, чтоб письмо к вам написать сегодня, для того, что завтра поутру будет некогда, опять будут гости и меня самого также звали в гости. Итак, я думаю, что сие мое писание продолжится еще довольно долго. Я уверен, однако, что оно не принесет вам неудовольствия и собственная выгода моя к тому меня принуждает. Ах, батюшка, вы не поверите какое утешение и отраду мне приносит и сие одно заочное с вами разговаривание, и я воображаю, что когда буду иметь утешение получать от вас письма, то сие слабое удовольствие превратится для меня в великую радость……
За сим, описав в подробности все свое от Москвы путешествие, говорил он:
‘Признаюсь вам, что чем далее от вас отъезжаем, тем память обо всех вас делается драгоценнее и ежели б не товарищ мой, не книги и не встречавшиеся во множестве новые по дороге предметы, то, мне кажется, мысли и вспоминания о Богородицке не выходили б у меня ни на минуту из моей головы…. Скажу вам, батюшка, что мы втягиваемся очень в дорожные трудности, и я привык не только лежать в кибитке, но и спать в оной, а особливо ночью. Я читаю также книг, а на квартирах записываю кое-какие замечания о своем путешествии. Новые, невиданные никогда предметы, являющиеся беспрестанно почти глазам нашим, заменяют несколько долготу дороги и ее сокращают. Никогда невиданные еще селения, хорошо отделанные дороги, мостики и прочее — все может довольно занять внимание. Скажу вам, например, о сделанном за 5 верст от Твери огромном мосте, что есть что посмотреть и подивиться великому искусству человеческому. Он сделан на огромных трех арках и одних каменных надолб, соединенных между собою толстыми чугунными прутами, кои служат вместо перил, я счел слишком 120. Самая Тверь должна уже превзойтить все прочие предметы, и можно сказать, что, по благоустройству и прекрасному строению, можно считать ее в числе самых лучших городов. Меня сегодня после обеда сестры нарочно возили по всему городу в карете и все показывали. ‘Писал бы еще и более кое о чем, но на сей раз и так довольно много. В другой раз больше, а теперь свидетельствую вам….’ (и прочее, с обыкновенным приветствием и окончанием).
Не успел я сего письма получить, как в тот же еще день ввечеру, продолжая начатое уже четвертое письмо мое к сыну, писал следующее:
‘Надежда ваша вас не обманула. Мы получим, действительно, сегодня твои тверские письма, и сей день был для вас праздником. Во весь оный мы их несколько раз и себе и другим прочитывали и ими веселились, и все хвалили тебя за прилежность и старание уведомлять нас обо всем, до тебя касающемся, чем мы все весьма довольны.
‘Что сестры тебе будут рады, это заключили мы наперед, а что тебя в Твери все полюбили, это было власно как некакой усладительный бальзам для сердец наших. При прочитывании строк о сем в твоих и сестриных из Твери письмах, руки мои принуждены были опять утирать щеки, смоченные слезами удовольствия, а сердце не преминуло испустить глубокий вздох благодарности к Тому, Кто одарил тебя такими качествами, которые тебе любовь от всех приобретают. Ах, Павлушка, это не иное что, как неоцененный дар, сниспосылаемый немногим от Неба, за который обязав ты Ему бесконечною благодарностию. Ты должна сие всегда помнить и стараться не упускать из рук сего сокровища, но хорошим поведением делаться его от часу достойнейшим. Оно принесет тебе бесчисленные пользы и выгоды! Какая радость для вас будет, если услышим мы, что тебя и в Петербурге также все полюбят и будут к тебе благоприятны.
‘Подтверждаемое известие, что Михаила Васильевича нет теперь в Петербурге, весьма меня озабочивает. Не получил и я от него еще писем. Но что делать! Надобно будет тогда — случаю, обстоятельствам времени и судьбе повиноваться. Она, лишив тебя сей выгоды, может быть сама уже откроет тебе путь и стезю к достижению до намерения нашего. Но я все еще льщусь надеждою, что авось-либо и не так, и что мнение сие оснуется на единой догадке.
‘За любопытное примечание твое я весьма тебя похвалил. Возможно ли! Сколько видали мы ездивших по сей дороге, с сколь многими говаривали, а ни от кого еще не случалось мне о мосте подле Твери слышать, власно так как бы это было ничего незначащая и нестоящая примечания вещь? Не олухи ли сущие! Не упускай, мой друг, также и в Петербурге ничего достойного примечания и употребляй свободное время на осматривание всего достойного зрения. Ты мне лучшее понятие обо всем можешь подать, нежели целая сотня других.
‘Описание путешествия твоего в письмах твоих ко мне, к матери и сестре читали мы с особливым удовольствием и на упражнения ваши смотрели. Я сказывал тебе наперед, что ты к дорожным беспокойствам привыкнешь, и они тебе чем далее, тем сноснее казаться будут’.
‘Надежда Андреевна писала к нам, что и она о тебе в Петербург писала. Теперь писем тебе целый короб надавали. Когда б все они тебе сколько-нибудь помогли! Я не сомневаюсь, что ты о действии их ко мне отпишешь.
‘По сие время ответствовал я тебе на письмо твое, а теперь обращусь к здешним происшествиям. Вчерашний день я весь прохлопотал с рекрутами, а сегодня весь день занят был упражнениями иного рода и приятнейшими. Не успел настать день, как принесли ко мне почту. Увидев один большой пакет, поспешно я и с некоторым беспокойством спросил, а маленький есть ли? ‘Есть, сударь, сказал солдат и полез за пазуху’. — ‘Подавай, братец, скорей, Христа ради, и не мучь меня’. Тут началось тотчас читанье твоих писем, там читанье газет, которые ныне довольно любопытны. Ах, Павлушка, с каким это восторгом и как сладко пишут Цесарцы о победе принца Кобургского и Суворовской. Я, по чувствительности своей, не мог без слез удовольствия читать перечни о том стариику-капельмейстеру. Для чего не пишут у нас таким же образом и не делают всякую победу для нас вдвое радостнейшею! После обеда приехал к нам лекарь и вскоре за ним князь с женою. Мы читали им твои письма, и они слушали их с удовольствием, жаль только, что ты на сей раз не приписал им поклона. Вперед не позабудь это сделать. Они просидели у нас до самой ночи, а теперь сижу я в кабинете и с тобою, мой милый и любезный Павлунушка, разговариваю, и мысленно тебя сто раз за всё и про всё целую и тебе всех благ и всего доброго, а паче всего того желаю, чтоб ты был у меня там здоров и, в случае, если живешь один, не свел бы с какими-нибудь негодяями знакомства и дружбы и не дал бы им себя преклонить к чему-нибудь худому, могущему причинить и тебе существенный вред, и нам огорчение и досаду, которой бы нам никогда иметь не хотелось. Ах! как бы это хорошо было, если бы ты к нам таковым же благоразумным, порядочным и добрым малым возвратился, каким мы тебя отсюда отпустили. Вздохи о сем к Небу часто излетают из моего сердца, а и теперь произвел такой же. Ах, Павлушка,— негодниц, повес и шалунов и без тебя на свете и у нас слишком много, и ей! ей! не великая честь и утешение быть в числе оных, а хорошо — когда б быть отменным от них! Хорошо, когда б составлять предмет, привлекающий от всех к себе зрение! Хорошо, когда б при всем наивеличайшем повреждении нравов нынешнего света и в такие лета, как ты, уцелеть и остаться добрым! Вот — истинная честь и самому себе лестное удовольствие! А нам бы какая радость была, когда б сын у нас был власно как отменный соболь от всех прочих своих собратьев. Но ты ведь верно о сем и постараешься, мой друг? По крайней мере, обещал ты мне сие тогда, когда отпускал я тебя отсюда и когда слезы мои совокуплялись с твоими. Смотри же, Павлунушка, сдержи свое слово и утешь отца весьма много тебя любящего’.

*

Он и сдержал слово свое действительно, и так, что мне не было нужды повторять ему впоследствии времени таковые напоминания, и я могу сказать, что я поведением его был всегда доволен.
Чрез два дни после того, продолжая письмо мое, писал я следующее:
‘Как я в Тулу еще не поехал, то хотел было с тобою, Павлушка, еще вчера ввечеру мысленно повидаться и на письме поговорить. Но приехали наши Ламковские и помешали. Насилу, насилу только теперь отыскались от Егора Крюкова. Торжествование именин у него было громкое и многолюдное, одних карет было 16 на дворе, а за стол по 35 человек садилось, между прочими был и Дмитрий Васильевич Арсеньев, обожаемый там всеми. Но что ж они делали все там? Ничего иного, как играли в карты, которые у них из рук не выходили. За несколько часов еще до света, Дмитрий Васильевич всех неволей перебудит, и сядут за карты, столы приготовлены с вечера, а там часа три за полночь сиди за ними ж. Словом, кто не играл, те были на сущей каторге. Нашим в двое суток не удалось и 6 часов уснуть. Ольга нашла там несколько себе подруг, и они от скуки играли уже в фанты, но все пустые, ибо не кому было быть заводчиком. Все и самые старушки сиживали за картами за полночь. Странное празднество, и я не хотел бы быть на таком пиру!
‘У нас здесь ничего особливого не произошло. Я хлопотал всё с рекрутами и насилу вчера отправил их в Тулу с Варсобиным. А теперь думаю сам ехать, но болезнь моя все страшит, нет, нет, да и опять! возможно ли, все почти волосы у меня в болезни вылезли, ползут целыми клоками, и принуждено будет парик носить, ежели не вырастут опять. Я остался теперь здесь один без всяких канцелярских служителей, один только дурак Журавлев, остался было Ломакин, но и тот должен был в Тулу ехать, всё счеты и пересчеты. Понадобилась им на что-то хлебная ведомость, и Ломакин всю ночь принужден был писать и выписывать. У нового командира моего затея за затеями: вздумалось приказать мне отыскивать здесь в волости каменья на точилы, и прислал оружейника, и мы должны были и по сему предмету хлопотать’.
В последующий день присовокупил я еще следующее:
‘Вот дождался я и до четверга и имею удовольствие отправить к тебе, Павлушка мой друг, сам мое 4-е письмо. Разные обстоятельства, а притом и то езде моей помешало, что я весь вчерашний день был опять от лихорадки в расслаблении, — от сущей безделицы, от съедения двух или трех мочевых яблок посетила она меня опять, однако, не думаю, чтоб долго продлилась. У нас были вчера две свадьбы, женили Кириллу и Андрея Портнова. Обедал Михаил Никитич Албычев с женою, и мы с ним несколько раз о тебе вспоминали, а барыни и старушки и в карты уж загадывали. Но ‘говори, говори, да молви’, а нас весьма озабочивает та мысль, если нет Михайлы Васильевича в Петербурге, и что, приехавши туда, станешь ты, как рак на мели, и не будешь знать, что делать? Однако, всю надежду нашу полагаем мы на Бога и просим Его, чтоб помочь тебе в сем случае. Возлагай и ты, мой друг, также наивеличайшее свое на Него упование и чаще Его вспоминай. Если Михаил Васильевич тут, то кланяйся ему и домашним его от всех нас. Ну, теперь до будущей почты. Прости, мой друг, и будь благополучен’.
А сим окончу и я сие мое письмо, достигшее до своих пределов, и скажу, что я есмь ваш, и проч.

(Февраля 4 дня 1811 года, в Дворянинове).

Письмо 254.

Любезный приятель! По отправлении моего четвертого письма, целых почти три дня я не принимался за перо для писания к моему сыну, и на третий уже ввечеру, от досады на не приходящую почту, сел и начал писать к нему свое пятое письмо следующего содержания.

No 5.

В воскресенье, ввечеру, 11 ноября.

‘Что за диковинка. Вот уже огонь подали, а почта еще не бывала! Целый сегодняшний день мы ее прождали и она нас промучила! Не знаешь, не ведаешь, чтоб тому было причиною? кажется, дороги здесь не очень дурны, а разве далее грязны. Я, дожидаючись ее, и не писал еще все к тебе, Павлушка мой друг, ибо думал, не будет ли с нею от тебя писем, а к тому ж и писать было не о чем. С самой среды по вчерашний день промучила меня лихорадка, а теперь опять стало становиться легче, итак, за болезнию сижу дома и в Ламки к их празднику не поехал. Все наши там пируют, а мы только с матушкою и Катериною дома, и к нам приехал Егор Михайлович оттуда и просидел у меня до вечера. Оба сии дня были так туманны, темны и скучны, что на двор не хотелось смотреть. Я все писал в оные и не вставал почти с места. Начал писать вторую часть своей истории. В Тулу не поехал я, за болезнию, да и спешить почти не для чего. Теперь нет у меня здесь при канцелярии ни одного секретаря и ни одного подьячего: все в Туле, иные сдают рекрутов, а иные работают у Веницеева. Ему хотелось и меня запречь в ту же работу и недели две продержать в Туле, но я — покорно благодарствую! ни то он будет командир, ни то нет, а мне мое здоровье дорого. Вчера пишет Варсобин, что в Туле есть уже молва, что директором будет моргун Петр Иванович Свечин, но сие уже всего смешнее будет: не стало уже людей на свете! однако, все-все зависит от воли Михаила Никитпча.
‘Вот, кажется, все пересказал, теперь нетерпеливо дожидаюсь еще почты. Послал еще раз проведывать и дожидаться. Хочется ведать, не привезет ли она дорожного письмеца от тебя, весьма бы я обрадовался оному. Ежели ты в Петербурге и писал уже ко мне, то сколько почтарей скачут теперь с твоими ко мне и с моими к тебе письмами!

В понедельник, поутру, 12 ноября.

‘Насилу, насилу пришла!…. Вчера не могли мы ни как дождаться этой досадной почты! Но что ж и тут? Пакета моего и газет не привезла, но, по крайней мере, обрадован я был твоим письмом из Крестцов. Не успел я встать и приттить в кабинет, как Яшка и подает мне письмо твое. Солдат же и ночевал на почте и теперь только что принес. Ну, слава Богу, сказал я и спешил читать оное’.

——

Письмо сие отправлено было сыном моим, по приезде его, в Крестцы 30 октября, было четвертое и следующего содержания:
‘Приехав сей час только сюда, предпринимаю вас, м. г. батюшка, о том уведомить и донесть, что мы, благодаря Бога, доехали до сих мест здоровы и благополучны. Я как скоро сюда приехал, то осведомился у почтмейстера, когда отходит почта в нашу сторону, и узнав, что письма собирают завтра, весьма тому обрадовался. А как, для усталости наших лошадей, мы располагаемся завтра до обеда здесь взять отдых, то и радуюсь, что иметь буду довольно времени написать к вам письма и поговорить с вами заочно в четвертый уже раз в дороге нашей, будучи уверен, что вы, батюшка, верно не поскучаете частыми моими о себе уведомлениями. Итак, о езде своей до сего места донесу вам следующее: тот день, в который отправил я к вам мое последнее письмо, пробыли мы весь в Твери, у сестер обедало множество гостей, а иные даже ужинали. Ласками фамилии Олсуфьевых я более всех обязан, и по зову их и сам у них на часок был. По условию с сестрами, мы сидели почти до двух часов по полуночи вместе и беспрестанно разговаривали о многом. Наконец, сестры хотя и нехотя, но должны были от себя отпустить. Мы сели прямо в свои повозки и выехали потихоньку из Твери, но сон скоро нас склонил, и мы с товарищем своим проснулись, привезенные уже за 30 верст от Твери в село Медное, где, покормив лошадей, ночевать поспели в Торжок’.
За сим, описав все станции, где они обедали и ночевали, писал он: ‘Итак, изволите видеть, что станции наши не все были в знаменитых селениях. Едучи на долгих, нельзя располагаться, куда хочешь поспеть: иногда не доедешь, а иногда переедешь. Вот уже 16 день, как мы из двора, послезавтрева, Бог даст, приедем в Новгород, а оттуда, может быть, дня через три и в Петербург. Крестцы нашли мы, против чаяния своего, городом, очень изрядно выстроенным, квартируем мы хотя у мещанина, но квартира наша — хотя б у лучшего в нашей стороне купца: какой большой дом, сколько разных покоев и какой прекрасный двор, от наших степных дворов столь различный, как небо от земли! В здешних местах на дворах хоть танцуй себе во время самого ненастья: столь хорошо вымощены и плотно скрыты! Валдай мне показался весьма беспорядочным городом, и строится очень туго. Прочие два города — Вышний Волочек мы проехали ночью, а в Торжок также и приехали и поехали ночью, следственно я не имел чести их рассмотреть хорошенько…. Теперь время спать, мы с дороги очень устали и рады, что добились покойного ночлега. Желаю вам также покойной ночи, а мне позвольте отложить до завтрева окончание сего письма и описание нашего путешествия.

Поутру, 31 октября.

‘Вставши только сию минуту, бодрственнее могу описывать вам, м. г. батюшка, о своем путешествии. Итак, скажу, что по сей дороге много представляется глазам, нового и достойного рассмотрения. В Валдайских горах в особливости находится столько прекрасных местоположений, что можно бы ими любоваться до бесконечности, ежели б весьма беспокойный переезд по оным не заставлял забывать сии красоты, а только бранить такое кривое и неровное положение места, а особливо, как вам довелось ехать по сему месту всё грязью, а к тому ж местами глубокие пески, а в других не очень исправные мостовые — вам ужасно как надоедали. Они заставливали нас ехать шагом, а сие не очень весело, для того, что переезды не так велики, а трясенье — все-таки трясеньем. Слава Богу, что погода вам отменно благоприятствует, и хотя не давно сделавшееся ненастье и сильный дождь испужал было, но сие не долго продолжалось, и мы грязью не ехали более двух дней. Здесь же не только нет грязи, но еще и очень сухо, а вчера была прекрасная во весь день погода, так что мы могли с товарищем моим на последней отсюда станции пойтить прогуляться, а дорогою сидеть вне кибитки и свободнее увеселяться прекрасными положениями мест.
‘Пользуясь теперь свободным временем для писания к вам, опишу вам подробнее образ вашего путешествия. Хотя мы долго уже едем и сия долгота довольно нам приносит скуки, но дорога кажется нам как-то коротка, потому что мы не более ее видим в день, как одну упряжку, т. е. послеобеденную, а утреннюю почти всю спим, привыкнув уже к тому, не смотря на все трясение кибитки. Выезжаем мы с квартир очень рано, становимся кормить лошадей часу в 8 или 9 и стоим часу до 1 или второго, в сие время напиваемся мы досыта чаю, им одним почти мы и дышим, потом приносят мой пульпет, и я записываю в своем календаре все нужное и замеченное. Там мы обедаем: обеды наши состоят не из пышных яств и соусов, а мы довольны бываем и малым, в дороге как-то очень мало естся, однако, я всегда сыт. Чай заменяет у нас иногда за столом горячее, а прочия блюда состоят в соленом масле, не много нарезанных колбасов и куске разогретой жареной говядины. Признаться, что единообразное, ежедневное повторение сих кушаньев уже очень прискучило. Хозяйские щи очень плохи и нам не по вкусу, хотя мы в пробуем сдобривать их иногда нашими приправами. Василий, однако, старается нас кормить и все подчует. На сих днях, как купили мы на дорогу часть новой говядины, то он, отделив от ней несколько, сделал нам такой прекрасный суп с крупами, что мы, как люди дорожные, давно уже такого не едали. Пообедав, продолжаем мы свое путешествие. Упряжки наши состоят обыкновенно верст из 30, а иногда и более. С наступающим вечером становимся мы опять на квартиры, тут не всегда уже пьем мы чай, а смотря по погоде и времени. Ужин у нас всегда очень легкий и состоит в мясной окрошке с квасом да куске разогретого мяса, после чего отходим мы ко сну. Но куда же? Изволите ли знать? Не иначе как в кибитку. Жар в избах, иногда крик ребят и раннее вставанье нас заставили принять сие средство, которым мы очень довольны. Спать нам тут очень спокойно. Мы раздеваемся несколько, нас закрывают кожею, и мы спим столь крепко, что не слышим, как нас со двора свезут и просыпаемся уже дорогою. Для сей причины извощики наши встают иногда уже с полуночи, и мы, едучи потихоньку, переезжаем до свету уже добрую упряжку. В свое время становимся опять на квартиру и повторяем ежедневно тоже. Дорогою же, то есть после обеда, с товарищем своим мне не скучно. Как книги от трясения кибитки читать ни как не можно, то занимаемся мы беспрестанно различными разговорами: говорим по-французски, поем от скуки иногда песни и жустарим все понемногу, накладенные по сторонам нас в мешочках, разные припасцы, как-то: яблоки, орешки, крендели с товарищи и прочее.
‘Мы часто очень разговариваем об вас и вспоминаем то и дело говоря: что-то наши теперь в Богородицке? может быть, они об нас также теперь вспоминают. Мы сообщаем друг другу о том свои мысли, равно и о будущей своей жизни в Петербурге. В случае скучных и печальных мыслей не редко случается, что утешает либо он меня, либо я его. Смешной также у нас с ним контраст и в том, что когда случается мне спать очень спокойно, то не спит он, а когда он очень покойно спит, то не спится мне. Трясение большое кибитки может меня скорее разбудить и прогнать от меня сон, а его скорее сие засыпит и заставит спать крепче.
‘Вот, батюшка, о каких даже мелочах я к вам пишу и о каких пустяках описываю. Я надеюсь, что вы меня в том извините и простить изволите. Свободное время велит мне собою воспользоваться, а заочные разговоры с вами приносят мне некоторую отраду. В Петербурге может быть не всегда удастся так много к вам писать, хотя я и буду о том стараться. Я льщу себя надеждою, что, по приезде в Петербург, на первой почте буду иметь удовольствие читать от вас письма и уведомления, что вы находитесь все в добром здоровье и благополучны, чего я от всей искренности моего сердца усердно слышать от вас желаю, а, между тем кончу мое письмо подтверждением, что я, во всю жизнь мою пребуду с глубочайшим моим высокопочитанием ваш, и прочее’.
Прочитав сие письмо, продолжал я прежде начатое свое и писал следующее:
‘Весьма и весьма доволен я тобою, мои друг, что ты не пропустил отписать к нам письма из Крестцов. Оно служило нам не малым утешением. По крайней мере, узнали мы, что ты до Крестцов доехал благополучно и много тому порадовались. Описанием путешествия твоего я доволен и нахожу в письмах твоих слог час от часу лучший и приятнейший. Вот что делает практика и многое упражнение! Теперь повезли твое письмо в Ламки, ибо мать еще там, и хотели домой приехать сего дня с Лизкою. У нас в самое сие утро кажется сделалось начало зимы: туманы миновались, сделался в 6 градусов мороз, прояснилось и выпал снежок, забеливший только землю, а у вас, надеюсь, давно уже зима. Но Богу известно не сойдет ли еще?
‘Как сие письмо к тебе дойдет, то будет уже недели две и слишком, как находишься ты в Петербурге. О, Павлушка! как-то ты в сем славном городе поживаешь, и что-то с тобою, мой друг, там происходит? Ты в Настасьином письме пишешь, что однажды, сидя на бугорке под елками, думал, что полетел бы к вам в нашу сторону, а я полетел бы теперь к тебе, посмотрел бы на тебя, на все твои дела и на все происходящее с тобою.
‘Без сомнения, ты кой с кем теперь уже познакомился и жить там попривык уже сколько-нибудь. Желал бы я, мой друг, чтоб ты, в рассуждении не коротко известных людей, имел всегда осторожность и всегда б то помнил, что ныне наполнен свет множеством таких людей, коих наружности ни как не можно верить, и что, положась на оную, тотчас обмануться можно. А особливо обходись осторожно с молодыми людьми. Из них постоянных и добродетельных ныне со свечкою посреди бела дня искать надобно. Берегись, чтоб они не завели тебя в какие сети и не запутали во что-нибудь худое. В особливости береги как можно деньги и не теряй их по-пустому. Я потребую от тебя в них отчету, и тебе стыдно будет, ежели ненужными издержками ты меня огорчишь и уменьшишь ту радость, которую иметь я буду при твоем возвращении. Тебе надобно уже учиться хозяйничать и помнить, что и весь наш достаток невелик. Тебе ж самому сбереженное после сгодится, а как не достанет на надобное, то где ты тогда изволишь взять?
‘Неизвестность о Михайле Васильевиче нас пуще всего тревожит, и мы будущей почты с величайшею нетерпеливостью будем дожидаться, надеясь, что получим с оною от тебя письма из Петербурга, и что оные решат, по крайней мере, в сем пункте наше сомнение. О, как бы желали мы, чтоб ты нашел его в Петербурге. Ежели он тут, то скажи ему от меня, что я приношу уже ему тысячу благодарений за все его к тебе ласки, о которых я не сомневаюсь, что он тебе оказывает, я желаю ему всех на свете благ, а не пишу к нему за тем, что нахожусь еще в неизвестности.
‘Бессомненно получил ты теперь и первые мои к тебе письма. Я исполняю верно мое обещание и пишу к тебе со всякою почтою все на все что с нами происходит. Не сомневаюсь также, что и письма, бывшие с тобою, ты уже кой к кому разнес и можешь нас теперь о действии их уведомить. О, как интересны для нас будут с сего времени твои письма! Я бы желал, чтоб ты описывал вам все и все и уведомлял нас о всех происшествиях обстоятельно. Каждое твое слово будет для меня любопытно и приятно. Чтоб успевать тебе более написать, то пиши, когда досужно заблаговременно и сколько когда написать удастся, так как то делаю я. Чрез что и наберется много, а чем больше будешь писать, тем для нас приятнее, а тебе полезнее будет, ибо тем более приучишься к слогу писем.
‘В праздное время ищи пребывание свое сделать себе колико можно полезнейшим, стараясь видеть все зрения и примечания достойное. Поищи случая побывать на фарфоровой, на хрустальной и на шпалерной фабрике, также в Академии Наук и Художеств, в Адмиралтействе, в Невском монастыре и в других тому подобных, знаменитых местах, и замечай все, чтоб было тебе, по приезде к нам, о чем рассказать и тем доказать, что ты не по пустому был в Петербурге.
‘Ежели нечего тебе читать, то отыщи книжные лавки, а особливо Миллерову, яко наиглавнейшую. Набери поболее везде каталогов и не найдешь ли какой хорошей биографической книги. Пожалуй себе хоть купи оную и читай. Еще не отыщешь ли в академической лавке ‘Петербургских прошпектов’, и когда деньги будут в остатках, то купи и привези с собою. Я давно их добиваюсь. Ежели попадутся эстампы с портретами каких-нибудь знаменитых людей, например, у Ниренберцев, и не очень дорогие, то и оные купить можешь. Все сие составит для меня наилучший гостинец, но на все сие не спеши терять деньги. Вот — чем и чем наполняю я к тебе уже письмо, когда о ином писать нечего, но теперь покуда полно….’
Чрез день после того, ввечеру 14-го ноября, дополнил и окончил я письмо следующим:
‘Как завтра у нас почта, то надобно мне написать чем-нибудь и достальное порожнее место на бумаге и что-нибудь еще с тобою, Павлушка мой друг, поговорить. Скажу тебе, что все сии три дня провел я благополучно и мне опять полегчало. Мать твоя с Елизаветою действительно в понедельник, и очень еще рано, из Ламок приехали и застали у вас князя, рассказывающего о своем несгодье. В воскресенье хотелось Петру Герасимовичу, чтоб и он у него был. Итак, посылали звать, но он отказался, но после передумал и, согласясь с нашим винным приставом, поскакал туда с ним на его лошадях и дрожках. Ламковские ему рады, угощают, он препровождает там весь день и ужинает. Унимают его ночевать, но он не остается, но в полночь отъезжает домой, говорит: ‘светло де и месяц, долго ль доехать’. Говорят ему: ‘поздно, право поздно!’ Но, нет, ничего. Хорошо, поехали. Едут себе и едут хорошохонько. Но не успели проехать Княжий Колодезь, как хряп! и оси под дрожками как не бывало! Вот тебе на! закричали они оба. Эдакая беда!.. Что делать? Думать да гадать, а ехать далее никак нельзя и делать нечего. Чтоб воротиться назад в деревню и взять у мужика телегу — того им и на ум не приходит. А они думали, думали, но другого не придумали, итак, сесть обоим на лошадей верхами и ехать долой, а дрожки с солдатом кинуть. И тут-то была сущая между ими комедия: лошаденки скверные, седел не бывало, ехать принуждены на голых спинах, хомуты мешают, мороз превеликий, светло, но не очень! Маленький снежок затрусил ямки и облапывал только зрение: кажется, все гладко, ан нет! Лошади то и дело оступаются, скользят, и их то в ту, то в другую сторону покачивает. То один закричит ‘ух!.. упал бы, брат, совсем’, то другой подтверждает тож и бранит и лошадь, и переломившуюся ось. Г. Крупенин — худой ездок: жмется все с боку к князю. Дорога идет подле самого вала и рва, в потемках лошадь его вскарабкивается на вал, оступается в ров и его едва с себя не скидывает. Он хватается за князя, и его тащит за собою! ‘Что ты, братец, в уме ли? сам падаешь, да и меня стащил было, это что? да можно ли тебе подалее от меня ехать?’ — ‘Рад бы, ваше сиятельство, да лошадь что-то нейдет, не сладишь с проклятою!’ — ‘Э! конечно, супонью затянулась’.— ‘И быть знать так, но как же быть?’ — ‘Слезать видно тебе долой и рассупонивать’. — ‘Но взлезать-то, ваше сиятельство, как опять? нас ведь сажали’. — ‘Экой ты! да разве бугорков мало?’ Милый наш пристав и стал было уже приискивать бугорок, но князь, захохотав, его уже остановил: ‘как ты, братец такой, говорит ему, как ты не рассудишь? какой супони мешать лошади верховой?’ И так далее. Сим образом путешествуя, насилу, насилу доехали они домой.
‘Боле сего писать негде: бумага вся. Итак, прости, Павлушка, и будь благополучен’.
Чрез четыре дня после отправления сего письма, писал я опять к нему от 19-го ноября следующее:

No 6.

‘Нет! Вчерашняя почта нас обманула. С коликою нетерпеливостию мы оной дожидались, с толиким прискорбием принуждены были видеть, что принесли к нам одни только большие пакеты, а маленького письмеца — тютю! Мне случилось тогда быть вместе с Петром Герасимовичем в моем кабинете. Мы вспрыгались было от радости, увидев идущего солдата с почты, которого мы более часа дожидались с крайним нетерпением. Я бросил все, что ни делал, а Петр выскочил даже на крыльцо ему на встречу. Но вдруг оба мы оселись и сделались как в воду опущенными, когда маленького письма нет и не бывало. К вящей досаде, и газеты не полны. В одном пакете все, а в другом одни только русские газеты, а немецких нет. Все присланные листы ‘Магазина’ перешарили раз пять, — нет! ‘Что за диковинка, говорю, конечно, не пришла почта иностранная’. А о тебе, Павлушка, думаем мы, что ты, конечно, в Петербург в воскресенье не приехал, так как мы за верное считали, а знать какая-нибудь сделалась тебе в дороге остановка, или и приехал в воскресенье, но так поздно, что тебе никак не можно было успеть написать и послать писем к нам с понедельничною почтою, и ты отложил может быть писать до четверговой. Худшего, по крайней мере, мы ничего не думаем. Итак, знать подождать еще недельку. Но в сей раз и так, и сяк думаем, и полагаем надвое. Но, ну! если и с будущею почтою писем от тебя не будет? Мы ведь уже и очень перетревожимся. И тогда шутка будет рядь делу! тогда не будем знать, что о тебе и думать. Как бы тебе было недосужно, в каких бы ты обстоятельствах ни был, но все писать бы тебе успеть было можно. А дорога сколь ни дурна, по почте и письму прийти все будет можно.
‘Но теперь надобно тебе рассказать о здешних происшествиях. У нас в сии три дни произошло много кой-чего такова, о чем тебя уведомить можно. Что касается до нас, то мы, слава Богу, все здоровы и благополучны и теперь всею семьею вместе. Третьего дня ввечеру приехала к нам Елизавета с мужем: они пробыли у нас весь вчерашний день и домой едут сегодня с светом вдруг. Итак, о себе мне рассказывать нечего. Но, кроме сего, случилось нечто, чего ты себе никак вообразить и догадаться не можешь. Умер один человек, которого ты никак не угадаешь, хотя он весьма и весьма тебе знаком и о котором ты столько же потужишь, как тужили мы. Смерть похитила его в наицветущем его возрасте и летах, и никто из смертных не ожидал, чтоб он мог умереть так скоро. Нет никого, кто б об нем не тужил и не жалел, ибо он того был и достоин. Изо всей канцелярии был он у меня лучшенький, и ты удивишься, когда скажу, что это никто иной был, как ваш Дмитрий Товалов. ‘Ахти! скажешь ты, не вправду ли?’ Так-то закричал я, когда Платонович пришел и сказывал мне, что его уже нет на свете. Веницеевы, Варсобивы, Щедиловы уморили малого ни за полушку! Первый невинным образом подал к тому первейший повод, посылая его из Тулы сюда в Богородицк на короткое время и за самыми пустяками, в сих переездах он простудился, возвращаясь в Тулу, говорит: ‘что-то мне не по себе’. Декокт бы наш тотчас ему помог, но их догадало присоветовать ему кинуть кровь. Видано ли когда, чтоб в простуде кровь кидать!? Но и тут надобно сплестись несчастным уже обстоятельствам: советуют ему и уговаривают, чтоб штаб-лекарю кинуть. ‘И, нет! говорит он, у меня есть знакомый цирюльник’. Первый верно бы ему не кинул. Сею кровью они и испортили все дело. Простуда осела внутрь, привалила к горлу и, произведя жесточайшую жабу, в одни сутки его задушила. Лечили и лекари, штаб-лекаря, но уже было поздно, не тому ж, у них от жабы нет и лекарств хороших, наши травы от горла помогли б лучше всех лекарств их. Но как бы то ни было, но Митьки нет и как не бывало! Ужасть, как жаль! Третьего дня здесь его погребали и была превеликая жалость!
‘Вот тебе первое происшествие, а теперь расскажу другое и не столь печальное. Вчера была у нас маленькая пирушка. Кроме своей семьи, обедали у нас еще И. С. Арсеньев, Пургасов и попы. Во время стола играла наша духовая музыка, выучившая еще штучки две-три новых довольно изрядных. Причиною праздника сего были крестины. Елизавета с Пургасовым крестила одну маленькую девчоночку, родившуюся на сих днях на свет, и эта девчоночка ни кто иной была, как внучка Трифонова, а Васильева дочь. Скажи ему, Павлушка, что жена его родила и что зовут ее Екатериною.
‘Вот тебе и другое, а теперь, в-третьих, надобно тебе сказать, что слух о И. И. Свечине, к безмерному удивлению всех, подтверждается. Уже известно, что от наместника действительно он представлен в директоры, и наместник сам к нему о том пишет. Чудное, поистине, дело! Но как подумаю с другой стороны, то какому-то олушку и быть теперь директором: разумный человек и руками, и ногами отпятится от сей должности. Итак, ежели он будет, то Веницееву может быть и действительно не достанется нами помудровать. Уже и ныне стал он посмирнее, однако, замучил всех моих канцелярских, и теперь еще все до единого живут в Туле, и более за пустяками, нежели за делом. Я сам жду всякий час писем от Щедилова, который хотел меня уведомить, когда мне приехать, чтоб не жить по-пустому. Ныне начинают ждать скоро наместника, ибо слух есть, что Бендеры уже взяты.
‘Наконец, надобно тебе сказать и четвертое и нечто о себе. Ах, Павлушка, волосков моих как не бывало, все почти от болезни вылезли, да что-то и не растут более, приходит по неволе носить парик, не знаю, где и достать. Приходится нарочного в Москву посылать {Однако, до сего дело не дошло, но волосы мои опять выросли, и я поныне еще с ними.}, ты и не узнаешь, приехавши меня в нем, но я рад уже тому, что болезнь моя несколько проходит, хоть не смею еще сказать, что миновала. Тульская езда меня много заботит.
‘Впрочем, скажу тебе еще о себе, что я в обе прошедшие недели упражнялся наиболее все в писании, но в каком? В описании моей жизни. Вчера поутру имел я удовольствие окончить вторую часть и с нею всю историю моего малолетства. В две недели дал я ей все ее существование. Не знаю, каков тебе сей мой труд покажется. А Настасья говорит, что книги сии очень любопытны. Матушка и она читают их прилежно, и я должен был только успевать и подпекать им власно как блинки. А что буду на сей неделе делать, того ни я и ни кто не знает в целом свете.
‘Ну, что ж бы тебе еще сказать? Куда как жаль, что нет от тебя писем, и мы ничего о тебе не знаем. Ежели б были, то поговорить бы с тобою, что-нибудь о Петербурге, а то ничего не знаем, а здешнее я тебе все уже пересказал. У нас в сии дни напало довольно снега и путь санный сделался изрядный…. Но вот уже рассветает и наши встали и собираются ехать. На время перестану…. В сию минуту проводил я своих Ламковских. Петр Герасимович жалуется что-то на бок, ездил недавно в Тулу: ни то отколотило ему бок, ни то простудился, уже три дня говорит, что бок болит, лекарь дал ежу уже лекарство. Теперь нечаянно нашел я между листами ‘Магазина’ запрятанные и гамбурские газеты, и стану их читать.

В тот же день, ввечеру.

‘Ну, Павлушка! И то-то, что я вздумал давича поутру к тебе писать, а то быть бы тебе нынешнюю почту без письма от нас, или получить на самое короткое. Не успел я давеча начать читать пропадавших газет, как бряк письмо из Тулы и пишет Щедилов, чтоб я приезжал, а то-де уже Семен Никифорович заждался. Итак, я туда завтра до света хочу ехать, и писать бы к тебе было некогда. А теперь оставил уже Настасье отправить почту, а сам, за сборами не имея времени, скажу только то, что желаю тебе, мой друг, всякого благополучия, и чтоб ты был здоров и имел успех в своем деле и не пропустил бы пуще всего ни одной недели, чтоб к нам не писать. Ежели этого не досужно, то хоть несколько строить, чтоб мы знали, что ты жив ж здоров. Прости, Павлунушка, целую тебя заочно’.
Сие письмо было и отправлено, а вскоре поехал и сам я в Тулу. А что там со мною происходило, о том узнаете из последующего за сим 7-го письма моего к сыну, писанного по возвращении моем в Богородицк. А между тем дозвольте мне сие мое письмо к вам на сем месте прервать и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 6-го дня 1811 года, в Дворянинове).

ДЕДИЛОВ.

Письмо 255.

Любезный приятель! Помянутое седьмое письмо к моему сыну начал я писать, по возвращении своем из Тулы в Богородицк, ноября 24-го дня ввечеру, и оно было следующего содержания:
‘Ах, Павлушка! Обстоятельство, что не было и с другою московскою почтою от тебя писем меня поразило. Приехавши в Тулу в среду к ночи, наутрие посылал я Фильгсу на почтовый двор, чтоб взять свои письма. Я надеялся бессомненно, что принесет он ко мне от тебя письмецо и потому дожидался его с нетерпеливостью. Но как увидел только пакет с газетами и услышал, что других писем ни каких нет, то затрепетало мое сердце и власно как на вершок опустилось ниже. Сомнение о тебе овладело всеми моими мыслями, и я не инако уже считал, ты либо занемог, либо дорогою что-нибудь с тобою сделалось, или уже тебя нет на свете. И ты можешь сам себе вообразить, какова приятна для меня долженствовала быть мысль таковая! Словом, руки мои опустились, и я, погрузивишись в уныние, не знал что о тебе думать и пригадать. Истинно не помню, что когда-нибудь читал я газеты с столь малым любопытством и вниманием, как в сие время. Мысли лезли совсем не те в голову и производили то, что я не разумел сам что читал. И я не знаю, долго ль бы продлилось таковое мое расстроенное душевное состояние, если б хозяин мой, Пастухов, услышав о моем горе, меня не ободрил тем, что сею почтою не к одному ко мне, но и ко всем Тульским нет петербургских писем, и что по многим таким его знакомым нет их, которые еженедельно получали. Итак, не иное что оставалось заключать, что Петербургская почта, за распутицею, не пришла в Москву к тому времени, как надобно отходить сюда Московской. Сие мнение ободрило меня несколько и возобновило вновь надежду, что с будущею почтою авось-либо от тебя будут письма. Но что-то скажет завтрашнее утро: завтра ей надобно прийти сюда. Беды! ежели и с сею почтою от тебя ничего не будет: уже не буду истинно знать, что о тебе подумать, а и мать и всех прочих чем будет утешать — не понимаю.
‘В Тулу съездил я благополучно, ибо лихорадка моя, кажется, уже поотстала, и я начинаю оправляться, однако, все еще ем скоромное и наблюдаю диэту. Волосков моих осталось разве десятая доля, однако, пробиваюсь все еще без парика, может быть, и не будет в нем нужды. В Тулу г. Веницеев звал и добивался меня за самою безделицею,— взять только для хранения сюда планы и именные указы и расписаться в них. Из доброй воли ни для чего бы не поехал, дороги ничего нет, а голая земля: бывшая на сих днях страшная метель снесла весь снег с полей и с дорог в леса и в вершины: колоть такая, что ужасть, а мороз со встречным ветром столь презельной, что я и в возочке своем не мог найтить места, и в самой муфте мерзли у меня руки, а люди раз по пяти оттирали у себя рыло! Одно только утешение имел я то, что несколько часов любовался разноцветными огненными столпами, бывшими по обеим сторонам солнца и такими, каких я отроду моего не видывал. Можно по справедливости сказать, что зрелище было пышное и великолепное, и я тужил, что не было со мною моего любезного Павлунушки, повеселился бы он вместе со мною оным. В Туле на другой день — такой же жестокий мороз! По счастию, поспела наша карета, и я мог в ней к Веницееву съездить. Веницеев мой — ни лой, ни масло: заочно — Господи помилуй! а в глаза — в душу вьется. Он него спешу на квартиру обедать и посылать на почту. А как она меня смутила, то никуда далее не поехал, а просидел уже дома, и весь вечер проговорил с г. Сокольниковым о разных материях и приятно проводил время.
‘Потужи, Павлушка, о нашем Петре Алексеевиче Верещагине, или посмейся. Недавно четыре тысяч пробухал, а накануне моего приезда при Сокольникове целых девять тысяч с рук еще спустил. Но кому же? Афанасию Ивановичу Золотухину и верными деньгами. Вот до чего доводит игра,— ищущих нажиться от карт проклятых! Умница ты, Павлушка, что ты сей игре не учился! Не учись и впредь сей проклятой, но оставляй другим забавляться ею….’
В воскресенье поутру еще до света, ноября 26 дня, продолжал я писать следующее:
‘Ну, вот и воскресенье! Что-то скажет сегодняшний день, и радоваться ли я буду, или печалиться в оном? Сомнение о тебе так велико, что мне даже хочется и не хочется посылать на почту из опасения, чтоб солдат не пришел с пустыми руками и не поразил меня печалью. Никогда еще того не бывало со мною! Вот как мне ты мил и как много тебя люблю, мошенник!…
‘Но как теперь еще не рассвело и посылать на почту рано, то расскажу тебе достальное о своем тульском вояже. Вчера помешал мне далее писать Иван Тимофеевич Алабин, он просидел у меня долго и выпросил прочесть все твоя письма, которых он еще не видал, и читал с великим удовольствием. Скажу тебе об нем, что он сделался нынче хлебным торгашем: скупает хлеб и ставит к Власову на винокурню из барыша, что для него весьма и не дурно: несколько десятков перевалится, так и слава Богу! Это лучше нежели играть и мотать.
‘В Туле пробыл я не долго и, за стужею, нигде не был и никого не видал. В пятницу поутру ездил я опять к Веницееву, и как он меня отпустил, то давай Бог ноги домой в Богородицк! И я успел еще в тот же день доехать ночевать до Дедилова. Ах, Павлушка! во время сего обратного путешествия, я тебя опять напоминал и несколько раз утирал слезы, катящиеся из глаз. Слова: ‘где-то теперь, мой Павлушка голубчик? что-то с ним теперь, бедняжкою, происходит? не лежит ли где-нибудь болен?’ и так далее — извлекали из очей моих оные, а натура подала к тому повод. Она равно как в замен претерпеваемой мною стужи нарочно произвела тогда на небе такое великолепное вечернее зрелище и такое величественное и преузорочное захождение солнца, какова я от роду моего не видывал и на которое более часа смотрел и не мог никак налюбоваться довольно. Словом, великолепие и красота зрелища сего были неописанная! А cамое сие и привело мне тебя на память. Эх! нет по сю пору моего Павлушки, говорил я: в прах бы он задивился красоте и великолепию сему! Но, увы, продолжал я: где-то еще он? И что-то с ним происходит? и так далее…
‘В сих отчасти смутных и печальных, отчасти увеселительных помышлениях препроводил я все время ездил моей от Калмык до Дедилова. И сей случай явственно доказал мне, какая великая разность чувствовать и веселиться красотами естества одному и в сотовариществе с другим таких же чувствований человеком: одному все власно как не достает чего-нибудь.
‘Ночевав в Дедилове у старика знакомца нашего Юлы и отогревшись у него на печи, встал я так рано, что застал в Ламках всех еще спящих. Я нашел тут и мать, и Настасью, а хозяйку — больною от горла, но выздоравливающуюся. Первый их вопрос был, ‘если письма?’… Что было иначе сказать на сие, как нету, и поспешать скорее ободрять их. Пообедавши с ними, поехал я домой один и захватил еще Катюшкиных имянин кончик, а они хотели приехать сегодня… Ну, пошли уже на почту… Дух мой истинно теперь не на своем месте. Но ба! вот уже и летит.— Что-то? что-то? ‘Ну, слава, слава Богу!’ закричал я и перекрестился, увидев письмо твое в руках у Фильки, подающего мне оное. ‘Насилу-насилу дождался! и верно из Петербурга?’ так!.. Ну, слава Богу: давай читать’.
Письмо сие было, писанное поутру 7 числа ноября, следующего содержания:
‘Хотя и отправляю сегодня нашего извощика обратно с кибиткою домой и пишу к вам, м. г. батюшка, письма, но, зная, что езда его долее продолжится и письмо гораздо позднее придет, нежели пущенное отсюда с отходящею завтра в Москву почтою, то я за непременное счел писать к вам и по почте, чтобы вы изволили скорее обо мне получить известие. Для сего разделю я материю и, чтоб не отяготить слишком почту, напишу теперь к вам что понужнее, а уже обо всем уже пространнее.
‘Итак, прежде всего, донесу вам, что мы 4-го числа сего месяца поздно ввечеру достигли благополучно сюда в Петербург. Вы, я думаю, догадываетесь уже из неполучаемых от брата Михаила Васильевича ни каких известий, что его конечно здесь, в Петербурге, нет. Так! вы в том и не ошиблись. Я, к неизреченному огорчению своему и прискорбию, здесь его не нашел, и не только его одного здесь нет, но и все дети и со всем домом они уехали еще прошлою зимою в Псковскую деревню. Вы легко можете вообразить, как меня сей случаи обескуражил. Я не знал, что мне в скорости делать и что начать? По некотором рассуждении, решились мы наконец, не смотря на отсутствие брата и всех его домашних, расположиться здесь в его доме. И для сего занял я две довольно спокойных комнаты, которые находились праздны. Я бы не знал, что мне с скуки делать и за что приняться для образования совсем для меня неожидаемого рода жизни, ежели бы в сем случае не оказал мне опять дружбы мой товарищ г. Арефьев. Он, несмотря на то, что ходить очень далеко к преображенскому полку, но чтоб и ему, и мне не так было скучно жить по уединениям розно, то согласился стоять на одной квартире и жить со мною вместе. К тому ж, общими советами и с Васильем, придумываем, как нам всем заводиться и может быть Бог пошлет Свою помощь, и мы как обострожимся, то не так будет казаться дико, как казалось нам сначала наше положение. В рассуждении производства дела моего, также может быть знакомые не оставят советами и неоставлениями. Следовательно, не извольте слишком заботиться и печалиться обо мне. Я надеюсь более всего на милость и покровительство Божеское. Ему ежели угодно будет, то все будет благополучно и счастливо окончится.
‘Теперь вам донесу, что письмо ваше ко мне. м. г., пришло сюда почти в одно время с моим приездом. Ах, батюшка! я не знаю, какими словами изобразить вам мое чувствительное благодарение за оное. Не слова, а одно мое чувствование в состоянии только принесть вам оное. Я прочитывал уже раз семь все ваши драгоценные строки, и как ни воображал, но никак не думал, чтоб они мне столь много принесли радости и утешения. Получил же сие писание ваше в ту же почти минуту, когда огорчен был, узнавши, что Михаила Васильевича здесь нет. Следственно, вдруг — печаль и радость! Признаюсь, что, начавши читать его, не мог удержать стремления слез, увидев из него первое, что вы мучаетесь еще своею лихорадкою, во-вторых, что вы, по милости своей ко мне, столь много меня помните и сожалеете обо мне, и наконец, что вы меня так часто вспоминаете и желаете знать обо мне и прочее… …И теперь, когда я пишу сии строки, то текут они у меня в изобилии, но сии слезы суть не иное что, как чувствия достодолжной благодарности, которую я ощущаю во всем совершенстве за ваши ко мне родительские милости…. Так! благодарю еще раз вас, батюшка, за ваше многое ко мне писание и заочно тысячу раз целую ваши ручки. Я льщу себя лестною надеждою, что каждое воскресенье будете приносить мне неизреченное удовольствие читать ваши строки. Я с моей стороны постараюсь также неленостно и также образом журнала описывать вам все со мною происходящее. Заочное беседование с ваши приносит также и мне некоторую отраду и равно как будто с вами повидаешься и поговоришь заочно. Но обращусь опять к своим делам.
‘При случившейся вчера отсюда оказии с мужиками Михаила Васильевича, я к нему писал письмо, уведомлял о своем сюда приезде, и что я расположился в его доме. Я послал к нему также ваши письма, также и письмо от Надежды Андреевны, о котором она мне приказывала: ежели я его здесь не вайду, то послать к нему его неотменно. Посмотрите, ежели Михаил Васильевич, получивши мое письмо и при оном и ваше и Надежды Андреевны, то верно прискачет сюда сам, я, правду сказать, сего весьма бы и желал, может быть, он помог бы мне много чрез своих знакомых в моем деле.
‘Впрочем, скажу вам, батюшка, что я еще ни к кому не ходил, вчера и третьего дня пробыли дома для отдохновения с дороги и только ходили с Петром Федоровичем по городу и на гостиный двор. Сегодня же еще день положил на отдохновение, заводимся всем нужным и я расположился сегодняшний день писать к вам письма и по почте, и с извощиком, также и в Тверь к сестрам.
‘Итак, на сей раз прекращу мое писание, ужо гораздо более буду писать, потому что свободнее, а теперь, при изъявлении вам глубочайшего моего высокопочитания, желаю усердно, чтоб оставила вас лихорадка и возвратилось ваше здравие, целую мысленно ваши ручки и остаюсь… и прочее’.

——

В ответ на сие письмо и, продолжая прежде начатое, написал я ввечеру того же дня следующее:
‘Ах, Павлушка! как обрадовал ты меня своим письмом. Весь сегодняшний день был я весел и власно, как превеликую находку нашедши. Возможно ли! Почта — ни много, ни мало — целых 17 дней оное ко мне везла, но я простил уже ее давно за удовольствие, привезенное с собою сегодня ко мне. Самое досадное обстоятельство, что не застал ты Михаила Васильевича, было мне не таково чувствительно, за радостию, что узнал, по крайней мере, о тебе, что ты жив и здоров. А мать, приехавшая только недавно и с хозяевами из Ламок, и радуется, и плачет о тебе, Все ей попалось: как-то тебе там жить одному? как-то быть? Уж мы бранили, бранили, да и стали! Однако, и они все не меньше обрадовались, как и я, услышав, что от тебя есть письмо, в особливости же Настасья. Словом, у всех у нас теперь только и разговоры о тебе.
‘Но ‘говори, говори, да молви’, а обстоятельства, что нет Михаила Васильевича и со всем домом в Петербурге и самому мне прискорбно и огорчительно. Изо всего худшего, воображаемого мною, не совершилось только того, что дом не отдан в наймы, и что ты не принужден нанимать себе квартиру. Но что делать уже, Павлушка? мы положились однажды на Провидение и Промысел Божеский и на Его святую волю, так надобно всем и довольным быть, что ни угодно будет Ему сделать и распорядить, Он знает лучше нашего все, что нам в пользу и что во вред служить может. Ни чем ты меня так много не утешил, как изъявлениями упования своего на Бога и надежды на Его вспоможение. Я расцеловал бы тебя за это! Напоминай и впредь почаще Бога и возлагай на Него свое упование и наивеличайшую надежду. Надежда сия никогда тебя не обманет, и ты, мой друг, не раскаешься в ней никогда. Бог требует сам того от нас. Призови меня, говорит он, в день скорби твоей и изму тя, и прославиши мя. Речения, достойные по истине того, чтоб их начертать на нашем сердце, и я в жизнь мою множество примеров виденному, что они не ложны.
‘Душевное состояние, в каком ты находишься в первые часы пребывания твоего вт, Петербурге, представлял я себе живо и сочувствовал во всех твоих чувствованиях, не дай Бог, чтоб последующие затем дни были тебе не таковы досадны, грустны и печальны, но чем-нибудь тебя повеселили и порадовали. Что одному жить и всем заводишься, это не великая еще беда? Что делать, хоть и нуждицы прихватишь, так и быть, мой друг! Мы сами служивали и нужду несли. Не все дома, не все в покое и не все в довольствии и изобилии во всем. Надобно учиться и нужду терпеть и привыкать ко всему в свете. Впрочем, почему еще знать, может быть для тебя еще и лучше то, что ты теперь один. Обо всем должно судить уже по последствиям.
‘Я жду теперь с превеличайшею нетерпеливостию будущей почты, с нею, надеюсь я, услышать что-нибудь от тебя более. Признаюсь, что готовлюсь уже предварительно читать, между прочим, и еще что-нибудь неприятное и какие-нибудь досадные и тебе, и мне огорчительные происшествия. Не все-то письма по желанию удадутся и успех иметь будут вожделенный. Может быть, иное тебе и досаду только навлечет. Желал бы я, чтоб ничего тому подобного не было и чтоб, вопреки тому, слышал я все радостное и хорошее. Но что делать, если что и не так случится, как бы нам хотелось. В свете не может иттить все по желаниям нашим, и потому, если что и не удастся и ты в какой-нибудь надежде обманешься, то советую тебе, мой друг, тем никак не огорчаться, но чем меньше будет надежды на постороннюю помощь, тем более надобно надеяться на Бога. Сие Великое Существо иногда нарочно лишает вас всей надежды на человеков, дабы Ему Единому осталось нам помогать, и чтоб мы за все Единому Ему были обязаны. И сему примеры видел я в жизнь мою не однажды, а потому и говорю тебе сие. ‘Поелику ты теперь живешь один ж сам с собою, то хотя и много я надеюсь на тебя, Павлушка мой друг, и думаю, что ты не позабудешь сам себя и не похочешь поведением своим огорчить и родителей, и всех родных твоих, толико тебя любящих и о тебе жалеющих и которым всем был ты до сего времени утехою и семейству их украшением. Однако, неизлишним будет, если я еще тебе напомню, чтоб ты колико можно более бдил сам за собою и за всеми своими делами и поступками и наивозможнейшим образом остерегался, чтоб тебе не войтить во что-нибудь худое и не сделать чего такого, что могло б служить нам и огорчение и тебе в истинный вред и о чем ты после сам тужить и раскаяваться будешь. Между прочим, напоминаю еще раз: берегись входить в тесную и поверенную связь и дружбу с незнакомыми людьми, а особливо молодыми. Свет нынче обманчив, и не увидишь, как заведут в сети и во всё глупое и дурное. Ежели не куда иттить, то сидя лучше дома и в чем-нибудь упражняйся. Хоть бы и скучненько несколько было, но как быть: лучше претерпеть несколько скуки, чем съякшаться с мотами, игроками и шалунами и в сообществах их заражаться всяким ядом и терять время. К тому ж, ты и не затем в Петербург приехал, чтоб служить долго, следовательно, и в дальних знакомствах с своею братьею-молодёжем нет никакой нужды, а блого — ты стоишь далеко от полку. Живет, мой друг, умеренно и на ненадобное не теряй денег, не равно — понадобятся, где ты тогда их возьмешь? Однако, сам себя, для Бога, не мори, а чтоб был ты у меня не голоден. Для одного или для двух много ли всего надобно? Береги пуще всего свое здоровье, которое мне всего дороже, не изнуряйся слишком ходьбою пешком, можно иногда нанимать и извощиков. На все сие денег несколько изойтить может, и мне их не жаль для сохранения твоего здоровья. Относительно ж до твоего дела, то если не будет никакой верной надежды получить капитанский чин и выттить к штатским делам, то, не много думая, просись в отставку, чтоб отставили гвардии офицером, и то бы весьма хорошо. Не позабудь побывать у Ивана Григорьевича Нестерова и у Варвары Стратоновны. Они одни у тебя люди знакомые в Петербурге, также отыскать и Александра Ивановича Писемского. Распроведай также и об Нартове — в живых ли он обретается, или в мертвых, узнать об нем можно в монетной канцелярии.
‘Радуюсь, что первое мое письмо дошло к тебе верно и в свое время, ибо я так и располагал, чтоб оно к твоему приезду поспело, и доволен тем, что оно тебя сколько-нибудь утешило. От тебя мы все получили и, кажется, что и ты наши получать будешь. Мы со всякою почтою к тебе писали и писать станем. Не пропускай и ты, для Бога, ни одной, чтоб мы о тебе знали, отпиши, как кто тебя примет и кто более всех будет к тебе благосклонен. Теперь ждем вскоре извощика твоего и с ним твоих писем. Жаль, что ты не примолвил, один ли он, или с седоками поедет. Прости, мой друг, сегодня полно…. зовут ужинать….’

*

Чрез двое сутки после сего, и именно ввечеру 27-го ноября, продолжал я писать к нему следующее:
‘Вот опять начинаю к тебе писать, мой Павлушка, и опять заочно с тобою беседовать. И как я в сей раз положил, чтоб в письме моем было более лота, то написать еще кое-что можно. Это в награду за твою прилежность, однако, и то правда, что сколько ни охотник я писать, но к тебе писать мне всего приятнее.
‘Я начну опять рассказыванием о себе. Оба сии дни провели мы благополучно. Вчера был у нас в городе пир во весь мир. Был наш господин градоначальник именинником. Еще не успело рассвенуть, как явился ко мне Костик с докладом: ‘князь-де прислал и требует казенной посуды, блюд, столов и прочего’. Ну, думаем мы: конечно, собрался всех звать и сделать наконец хоть один обед, пора надуматься, столько лет живем вместе, а никогда его хлеба-соли не видали. Итак, говорю Костику: ‘пожалуй, пожалуй, отпускай все, что надобно’. Немного погодя сказывают мне, что человек де от князя пришел. ‘Ну, вот, думаю, я и зватый’. Но не тут-то было: хорошохонько и в сей раз обманулся я в своем мнении: ‘князь-де приказал просить рыбы’, — и только всего. Досадно мне, но нечего делать. У самих нет почти рыбы, а ему изволь давать, как оброчный крестьянин, кормить Киреева! Хотел было отказать, но посовестился. Так и быть…. Посылаем к нему поздравлять, а Елизавета дарит и манжетами. После обеда, ну-ка боярыни и барышни наши собираться, завиваться и пудриться. Хлопот-то, хлопот! беганья и суеченья, почти до самого вечера проубирались. Наконец, едем к нему и думаем найтить у него толпу народа. Суетимся заранее, что будет душно и как бы после не простудиться. Но что ж? Вместо того находим князя одного, лежащего на канапе, а княгиню на других (sic), спальню же — наполненную поющими женщинами и детей пляшущих. Что за диковинка, думаем. Диковинка та, что Киреевы не бывали, и его сиятельство изволил кушать с одними купцами в тулупах и Варсобиным и подгулять. Я еще в первый раз вижу его подгулявшим. Садимся. Сидим час, сидим другой. Князь говорит: ‘Ну, что? хотел было позвать обедать, но счелся, что человек с двадцать своих будет, так посадить негде, за тем и раздумал’. Изрядно! мы не в претензии, спасибо и за намерение. Думаем, но крайней мере, не отпустит нас без ужина, и сидим еще час и больше. Слушаем только шпынские и ругательские повествования о старике капельмейстере и сыне его Романе. Нелегкая догадала их без меня на Катеринин день приттить поздравлять его с музыкою. С какой стати? Но были притом столь глупы, что не приметили, что князю было то не угодно, а сочли, что эта честь, оказываемая ими, была ему крайне приятна, и потому ну-ка вчера опять, и один Роман уж с духовою музыкою. Но досталось же им от князя на лапу! В прах разругал и разцыганил обоих простаков. Но им и ништо!…. Не суйся в воду, не спросившись броду! Жаль только, что не в глаза, а при нас только. Нам хотя и сторона было дело, однако, досадно неведомо как, но так и быть. Продолжаем сидеть, хозяева молчат, — собираемся ехать и никто ни одного словечка. Итак, благополучно принуждены мы были отправиться и, вместо обеда или ужина, довольствоваться парочкою чашечек чайку.
‘Что касается до моих в сии дни упражнений, то я продолжал прежнее дело и писал третью часть моей истории и спешу до возвращения твоего написать поболее, чтоб тебе было что почитать. Петр Герасимович с Елизаветою еще здесь, и теперь мы с целый час про тебя с ними разговаривали. Он не с меньшим любопытством воскресенья дожидается, как и я. Завтря., как свет, едут они домой, собираются понемногу ехать в Тверь и везут с собою Настасью, дожидаются только пути. Нам без них будет скучно. У нас все старое по старому, а вновь ничего особливого нет. О Свечине действительно представлено. Человека сего все не хвалят, а жену его еще того больше. С маленького твоего крестника сыпь все еще не сходит.
‘Вот наше все пересказал. Теперь опять возвращусь к тебе. Как-то ты, мой друг, поживаешь в Петербурге? Теперь уже слишком три недели, как ты уже там. Надобно уже в сие время тебе везде побывать и многих узнать, а может быть учинил уже ты и начало своему делу. Кого-то отыщет Бог в твои помощники? И к кому-то ты всех чаще ходишь, и в чем наиболее препровождаешь свое время? Тепла ль твоя квартера? Не терпишь ли ты холоду и голоду? Купил ли ты сундук на платье? Неотменно б надобно с замком крепким. Присоветовали ль тебе явиться к волку, и не явился ли уже ты, и не несешь ли службы? Всего то сего мы еще не знаем и всё любопытны узнать. Петр Герасимович говорит, что там будто нет обыкновения ходить с человеком. Это превеликая комиссия: легко можно потерять и шубу, и муфту, все нанимать надобно стеречь. Весьма любопытен я узнать, к кому-то ты прежде адресовался? Николай Степанович Тютчев всех к тебе ближе. Думаем не к нему ли? Хорошо, что стал с тобою Петр Федорович, не так тебе скучно, да и людей больше. Я думаю, скрипки у вас не будут гулять. А у нас Ольга распевает все, играя на фортепианах песенки. Стала б петь изрядно, когда б более упражнялась. Небось ты, Павлушка, в сие время весь Петербург высмотрел и многим на любовался? Но жаль, что годовое время не такое, чтоб с удовольствием везде ходить и все рассматривать дозволяло. Стужа у вас, небось, больше нашей, а у нас зима по сие время ни то еще, ни се, снегу очень мало. Великий тебе и всем нам сделает долг Михаил Васильевич, если он приедет. Я никак сего не уповаю. Если ж нарочно для тебя, то я не буду знать, как его за то благодарить: столь много одолжит он меня в сем случае! На досуге постарайся побывать в Академиях и в Адмиралитетстве, и посмотри как корабли строят. Чрез Д. С. Сонина можно тебе сие последнее сделать. А в Академию можешь сходить в книжную академическую лавку, для взятья каталога, и там расспросишь о средствах, как бы можно побывать в Кунсткамере. Любопытен я очень знать, найдешь ли ты Малиновского, и как он тебя примет? И ежели хорошо, то посмотри, не можно ли тебе чрез его побывать в Эрмитаже. Это бы весьма не худо, и ежели удосужишься, то побывай и в Петропавловском соборе. Я воображаю себе то удовольствие, какое ты иметь будешь при узрении многих тобою невиданных вещей. Ну, теперь полно и в сей день!’

*

На другой день ввечеру приписал я еще следующее:
‘Вот, как не знаешь ли ничего наперед верно, что делать станем? Письмо сие с тем писано, чтоб посылать его по почте, но сегодня заезжал к нам Александр Герасимович Шишков и сказывал, что он после завтрего едет на почтовых в Петербург. Итак, мы рассудили послать оное с ним, однако, чтоб ты без письма и по почте не остался, то завтра хоть коротенькое к тебе отпишу, а между тем, пожелав тебе всех благ, остаюсь, и прочее’.

——

Сие письмо действительно отправили мы с братом зятя моего, но оно шло гораздо долее, нежели то короткое, которое я в следующий день отправил по почте и которое было уже 8-е по порядку. В оном уведомив сына моего о послании моего большого 7-го письма с А. Г. Шишковым, вместе к нему с посылочкою от матери, потом вкратце о чем мы писали в оном, присовокупил я следующее:
‘……Далее скажу тебе, что вчера ездил я в канцелярию для осматривания с обоими секретарями своими сундуков, бывших на руках у Дмитрия Товалова и свидетельствования денежной казны, запечатанной мною. И какое было на меня горе, как мы нигде не нашли одной особой хлебной суммы, простирающейся до 675 рублей. Все прочие деньги были тут, а ей не было. ‘Господи помилуй! говорим: куда ж он ее девал?’ Пред отъездом своим в Тулу сказывал сам он мне, что она у него в целости, а нигде ей не было. Не оставалось иного средства, как иттить в собственный его сундук и посмотреть, не положили ли он туда сих денег. Перебираем и пересматриваем мы и тот, находим золото, серебро, медь, ассигнации и векселя и всего более нежели на 1,000 рублей. Однако, деньги не те, а его собственные, а о тех нигде ни слова, ни записочки нет, а во всем прочем видим, что был он наиаккуратнейший человек. ‘Господи помилуй! думаем опять, где же те подевались?’ Однако, на сердце у нас уже гораздо повеселее, думаем, каково не меряй, и если не отыщутся нигде, то есть из чего заменить! Итак, ну-ка мы все опечатывать, переписывать и крепить. А как пришло нам в голову, не отдал ли он их Ломакину, как хлебные, то ну-ка и Ломакина сундук припечатывать и, сделав все сие, так было и оставили, и я пошел перебирать остальных рекрут. Наконец, и часа чрез два после того промолвился какой-то солдат, что покойник хаживал иногда и в третий большой сундук зачем-то! Давай смотреть и тот.
Поглядим, ан тут они и лежат, как живые, и все до полушечки с обстоятельною надписью, что они те. Рады мы все неведомо как были и даже перекрестились, что Бог нас от хлопот избавил.
‘Еще потужи, Павлушка, о нашем переплетчике Банниере, бедняка обокрали, но кто ж бы? один мальчишка из казенных шишльников. Он, будучи лекарским учеником, прислуживал ему и метал (sic) горницу, но, прибирая позабываемые им иногда ключи при отхаживании к лекарю пить чай, повадился ходит к нему в сундук и в разные времена перетаскал у него более 15 рублей серебром и медью, а тот и не встрянется! Наконец, как-то он 40 копеек встрянулся, возымел на мальчика подозрение и употребил превеликую хитрость к пойманию его и убеждению, что он во всем том признался и повинился. Только эдакого каналии, прожженного вора я отроду не видывал и будет истинно совершенный разбойник, как вырастет! В краже призвался во всем, но не можем никак добиться, куда он их дел. Замучил нас, сказывая, то на того, то на другого, кому отдал. Смотри, так-то и ты, Павлушка, чтоб кто и у тебя твоих денег не подтибрил, и напомни совет мой, какой давал я: тебе относительно до сего пункта.
‘Ну, вот сколько я в сей раз к тебе написал. Никогда я так много к тебе не писывал, как в сию неделю. Но теперь — полно! и я окончу, сказав, что желаю тебе всех благ и чтоб ты был умён, здоров и возвратился бы благополучно к родным, весьма много тебя любящим, и к отцу, целующему тебя тысячу раз заочно и полагающему в тебе наилучшее свое утешение и отраду’.

——

Письмо сие отправил я по почте, а в последующий за сим последний день ноября, с светом вдруг я обрадованы мы были возвращением возившего сына моего в Петербург извощика, привезшего ко мне того большего письма, под No 6, о котором он упоминал. Оно было от 8 ноября и следующего содержания:
‘Вчерась писал я к вам, м. г. батюшка, по почте и уведомлял о благополучном своем приезде в Петербург, а теперь пишу еще к вам с отъезжающим домой нашим извощиком. Я думал, что он вчерась еще поедет, однако он отложил до сегодняшнего дня. На почте я для того мало писал, что спешил, думая, что почта отходит к вам сегодня поутру, однако, отправляется она сегодня уже ввечеру или в полночь. Теперь хочу писать к вам уже попространнее, как о нашем достальном путешествии, так и о приезде сюда и о нашем расположении. Заочный разговор с вами, батюшка, приносит мне также много удовольствия и утешения, теперь пишу — блого при случае и время также свободно.
‘Итак, если дошло до вас письмо мое, посланноё из Крестец, то вы изволите знать, что мы 31 числа октября брали в сем городе роздых, до половины дня, после обеда же, продолжая путь, приехали на другой день к вечеру в Новгород, а отсюда, так как мы думали, приехали на третий день обедать в Царское Село, а к ночи в Петербург. В переезд сей от Новгорода, претерпели мы нужды гораздо более, нежели во всю дорогу. Хотя стужа и не очень была велика, но беспокоил нас дождь, а иногда снег, и мы принуждены были по большей части сидеть с товарищем моим в кибитке закрывшись. Потом мучили нас колеса: задние у кибитки очень крепки и Бог знает куда могут еще сослужить, а в рассуждении передних, конюху Алексею вздумалось, чтой-то пожалеть хороших, дали нам какие-то зеленые, которые конечно из-под старых дрожек, чего мы не приметили, потому что замараны были грязью. Не поверите, батюшка, сколько мы с ними нахлопотались: сначала ломались на них шипы, то перековывали и сваривали их, то клали на них рвани, наконец, за 9 верст не доезжая до Царского села, храп! и одно колесо изломалось вдребезги. Что было делать? Хорошо, что приключилось сие при выезде из селения и мы хоть с великим трудом, но могли отыскать нанять съехать до Петербурга. Хоть колесишико, ничего не стоющее, однако за один прокат до Петербурга взяли полтину и большой залог деньгами.
‘Как от Новгорода пошла все почти мостовая каменная (и такая прекрасная, что я согласился бы лучше ехать по большим зимним ухабам), а местами и грязь, то поспешить было никак нельзя. Для сей причины выезжали мы с квартир уже гораздо ранее. Дорогою же позабыть надобно было обо сне: истинно всю душу вытрясло и так растрясло, что все косточки болели! Словом, дорога была уже так беспокойна, что я нетерпеливо желал добраться скорей до шеста и думал, что, приехав сюда, долго я не могу тронуться своими костьми. Однако, как скоро доехали до места, то и кости перестали болеть.
‘В Петербург приехали мы уже ввечеру поздно, не хотевши ночевать еще ночь на дороге. Думая, чтоб не обеспокоить Михаила Васильевича поздним своим приездом, расположились мы остановиться ночевать на постоялом дворе, чтоб назавтра поутру, отыскав его дом, приехать уже к нему. Итак, поутру ранёхонько откомандировал я для сего Василья. Он долго чтой-то не шел, и сие наводило на меня смущение и дурное предвещание. Наконец он пришел, и нетерпеливость моя была велика узнать, какие он мне принес вести. Но сии вести были для меня не очень радостны. Хотя я и приуготовлял себя, что не найду может быть здесь Михаила Васильевича, однако, не ожидал, чтоб не было здесь никого из его дома, и чтоб и дети все с учителем и мадамою в деревне были. Я не знал, что мне делать и к чему приступить. Тысяча мыслей толпилась в моей голове, и я не знал за которую ухватиться. Я бы впал в великое размышление о своем положении, если бы не прервались они поданием Васильем вашего письма, и хотя оно извлекло у меня слезы, вспомня вас всех моих родных и для чего я не с вами вместе, однако, положившись на волю и покровительство нашего Небесного Отца, вскоре увидел действие сей надежды. Хоть огорчен был до крайности, но, после возложения на Бога печали своей, твердость моего духа опять возвратилась и вторичное и третичное перечитывание ваших драгоценных строк принесли мне великое утешение. Я благодарю чувствительно еще вас, батюшка, за ваше ко мне писание.
‘Между тем переехали мы в дом Михаила Васильевича, расположившись здесь квартировать, ибо он осердился бы, ежели бы я нанял другую квартиру. Приехав сюда, тотчас множество забот нам представилось. Я попросил, чтоб сварили чаю, но мне отвечали, что не на чем сварить, для того что купить надобно еще дров. И в других подобных случаях мы должны были взять терпение, покуда купим. Нет ни горшочка, ни кушинчика (sic) и ни какой посуды, нужной для домашнего употребления. Все сие, против чаяния своего должны были мы покупать. Сии три дни прошли в том, что мы заводились всем нужным, и располагалися о предстоящей нам жизни. В самом деле, сих домашних хлопот весьма много. Надобно покупать и дрова, и свечи, и пищу для себя и для людей. Всем сим начали заводиться и думаем, что как обживемся, но сия жизнь покажется не так дика. Изволили бы вы посмотреть, как мы, сошедшись вместе, трактуем и делаем консилиум, что надобно делать и что всего нужнее купить. Но что делать! В таковом нужном случае я, признаться, никогда еще не имел на себе столько заботы. Съестные припасы здесь очень дороги. Теперь деньги будут нужны и мне их очень надобно поберегать. Спасибо, оставленный дома одна из людей Михаила Васильевича отворил вам кладовую с мебелями и не допустил нас до убытка покупать шкап, столики и проч., и проч.
‘Теперь должен я вам, батюшка, учинить описание нашего дома и вашей квартиры. Дом каменный и довольно велик и окружает почти весь двор одною связью. Он соединен с старым деревянным и так разделен, что можно стоять многим постояльцам. Изволите ли знать, кто с нами теперь живет в одном доме? Иван Варфоломеевич Якоби, губернатор сибирский. Сей товарищ наш хотя ни в чем не мешает, но приезд к нему всегда очень велик. Ежедневно двор наш наполнен каретами. Их бывает всегда по десяти и более. Сие последнее нас обеспокоивает несколько, для того что ночью иногда не дают спать ямщики криками своими и стуком. Мы занимаем в третьем этаже две комнаты. Они довольно велики и окнами на двор. Из окон наших в одну только сторону, вид простирается довольно далеко. Я, сидючи с столом своим под окошечком, смотрю часто в вашу сторону и говорю с своим товарищем, что в этой-то сторонушке теперь наши. Несколько соломенных стульцев украшают наши комнаты, а что всего лучше, то прекрасная беленькая кафельная печка и при ней лежаночка, которая для зимы очень будет нужна и пригодна. В сенях же у нас кухонька и очажок. Словом, мы квартиркою своею довольны. За день только до нас очистилась она от постояльцев. Вчера съезжал также из-под нас гвардии офицер. Мне советовали перейтить в те две комнаты, где они стояли, но я положил остаться лучше здесь, хотя те и посветлее. Но у нас будет потеплее зимою, потому что комнаты ниже, да и есть к тому же лежаночка.
‘Я рад, что со мною мой товарищ не разлучен. По крайней мере, не так скучно. Мы говорим кой о чем, а иногда со скуки и на скрипочке с ним поигрываем. Первые сии дни, как хотелось еще поосмотреться и отдохнуть с дороги, то ходили с ним смотреть знаменитых здесь мест и на гостиный двор, для закупки кой-чего лучшего для нашего житья. По прибитому у нас на стенке плану видим мы тотчас, сколь далеко до какого места. Сегодня только был мой первый выезд к Волынским, о успехе которого уведомлю вас в первом письме по почте, а посланное сегодня, надеюсь, получите вы верно. Я сам отвозил его на почту и просил о верном доставлении писем.
‘О Петербурге скажу вам, батюшка, что я нашел его точно таковым, как его себе воображал, зная его план. Хорошо выстроенными строениями сия столица очень богата, оных строится беспрестанно множество вновь. Строение Исакиевской церкви продолжается. Мы видели оную. Когда достроится, то будет сие здание в Петербурге весьма знаменитая редкость. Видели мы также монумент Петра Великого и многия на реке пришедшие суда. Адмиралтейство только показалось мне весьма нехорошим, кроме башни со шпилем золотым. Я воображал себе его зданием огромным каменным, а вышло совсем противное. Дворец также — громада и фигура очень старенька. Ежели бы летом, то можно бы всюду выходить. Я видел здесь многие виды, стоящие картин. Здесь всякий день дожди и грязь по улицам превеликая. Как-то в вашей стороне? дай Бог, чтоб зима стала поскорее.
‘Еще извещу вас, батюшка, о том удовольствии, которое я имел, едучи чрез Царское Село. Вы легко отгадаете, что оное состояло в том, что мне удалось видеть сей славный и первый почти сад в государстве. И в самом деле, не смотря на краткость времени, покуда запрягали наших лошадей, но я с товарищем своим успел обегать много сего сада и получить об нем довольное понятие. Спасибо, что на это время погода была тихая и теплая. Теперь скажу вам о сем саде, что в рассуждении украшений, богатств и великолепии оного, есть прямо что посмотреть, а особливо увеселяют оные человека, никогда не видавшего их. Не пощажено тут в изобилии ни различных драгоценных мраморов и других украшений и все сделано прямо государскою рукою. О вкусе же, с каким расположен оный, я, так как не совершенный знаток в садах, не осмеливаюсь судить. Только кажется, что он делан в подражание знаменитым в Европе садам, как-то: Кевскому, Штовенсколиу, Монсо и прочим, переделанным из старых садов. Есть тут множество зданий во вкусе готическом, китайском и греческом, а более Чамберсов вкус. Англо-шиноа владычествовал во всех новейших украшениях сего сада. Деревья в оной уже все очень велики и к иному месту слишком стары. Сделано множество также увеселительных игр, как-то: качели, горы, карусели, кегли и проч. Словом, множество вещей, которые бросаются скоро в глаза. Для меня любопытнее всего показалось искусство, с каким поделаны руины. Только г. Гиршфельд, по приведении его в сей сад, нашел бы многое несходным с его вкусом, как-то единообразные повсюду укатываемые луга, твердо убитые, кривые дорожки и прочее… может быть, все сие сделано в нынешнем английском вкусе…’

——

Сим окончил сын мой тогда почти свое длинное письмо, ибо конец оного содержал в себе побочные и такие вещи, кои не стоят упоминания, почему я, и минуя оные, поспешу и сам сие мое письмо кончить, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.

(Февраля 8 дня 1811 года).

Письмо 256.

Любезный приятель! Как в заочных разговорах с отсутственным сыном своим находил я действительно великое себе удовольствие, то, по получении предследовавшего письма, не стал я долго медлить, но на другой же день ввечеру, то есть в 1-й день декабря, начал писать к нему свое 9-е письмо и написал в сей вечер следующее:
‘Вчерашний день был у нас опять праздник, и мы целый день всем домом были веселы. Причиною тому было то, что поутру в сей день приехал извощик твой Алексей и привез к нам твои письма и посылку. О, Павлушка! Как мы были все тобою довольны и сколько раз хвалили и благодарили тебя, наперерыв друг перед другом, за твой труд и прилежность в писании и за самый слог твоих писем. Но никого так много не удовольствовал ты, как меня, обстоятельным своим всего и всего описанием. А расцеловал бы тебя я в прах за твое любопытство и старание всё и всё видеть и обо всём меня извещать. Но ни чему так много не мог я надивиться, как удивительному согласию наших мыслей. Не успел я третьего дня только подумать и сам себе сказать: ‘ну, если б Павлушка мой так умен был и догадался б срисовать и прислать мне план с дома Михаила Васильевича, куда б я тем был доволен’, — как погляжу, ан! план тут уже и родился и в лучшем еще совершенстве, нежели как какого желал я {План дому, и действительно, был приложен к письму моего сына.}. Куда как мы все им довольны и как благодарны тебе за оный. Теперь имеем мы о житье-бытье твоем несравненно яснейшее понятие, нежели прежде. Теперь знаем и как наяву видим, где ты сидишь пишешь, где сидишь, и что у вас в горнице, и где ты со двора входишь, и выходишь, и так далее. Ей, ей! спасибо тебе, что ты это сделал, и я посылаю тебе за то особливый поцелуй по воздуху, а еще больше расцелую, если на досуге довершишь начатое и срисуешь мне фасад сего дома и все это зрелище, которое вдаль у тебя из окон видно, ибо сего только теперь не достает, а то бы мы знали, что и зрению твоему при смотрении в окно представляется. Письма твои мы не можем устать читаючи. Последнее я более уже шести раз читал и сам для себя, и для матери, и для Петра Герасимовича, а сегодня и для Аграфены Михайловны. Сия не хочет никак более твоих писем слушать, ибо в прах расплакалась от удовольствия при слушании оного и приписывает тебе тысячу похвал за твою прилежность и за склад твоих писем. Ты, и в самом деле, пишешь так, что я очень доволен.
‘Из посылок твоих одну к вам привезли, а другую позабыли в Дворянинове, но и привезенная вся перемерзла и измята. Однако, мы вчера после обеда с удовольствием все ели и, тебя благодаря, говорили, что теперь мы власно как в Петербурге и вместе с тобою поедали заморские яблочки. Они и мерзлые очень еще вкусны.
‘Переписка наша становится мне час от часу приятнее, и мы хорошо сделали, что положили сим образом переписываться. Посредством оной мы знаем все о тебе и все почти следы видим, а ты все знаешь об нас и власно как видишь, что с нами происходить, а все сие приносит и тебе и нам взаимную отраду и утешение. Посмотрел бы ты, как растет мое сердце и как прыгает от удовольствия всякий раз, когда я слышу от посторонних похвалы тебе, твоему слогу и прилежностию в писании. У многих ли других есть такой мальчишка, мыслю я нередко и говорю сам с собою, как у меня? Малый, право, добрый, только дай Бог, чтоб был жив здоров и не испортился, а то, может, быть, стыда мне не сделает!
‘Неупущением видеть Царскосельский сад и всеми замечаниями твоими об нем я чрезвычайно доволен и хвалю тебя беспристрастно за твое любопытство и примечательность. Таковые замечания делают тебе истинную честь и не стыдно их прочесть всякому. Сообщай, мой друг, мне и о других виденных тобою предметах и вещах таковые ж, а особливо, когда досужно и писать о прочем будет нечего. Ты сам тем больше будешь практиковаться в описаниях таковых, а здесь не только мне, но и многим принесут они великое удовольствие.
‘О заботах и суетах твоих мы сожалеем, однако, не столько о том, как о недостатках во всех надобных вещах из провизии и съестного. Ей, ей! ты будешь у меня там голоден. Как поедет Алешка опять, то пошлем к тебе что-нибудь с ним, а между тем как-нибудь, мой друг, уже пробавляйся. Как быть! век изжить, не поле перейтить! надобно и нужду уметь терпеть. Обстоятельство, что ты сам теперь видишь, что денежки тебе поберегать надобно, мне приятно и подает надежду, что ты по-пустому их не много растеряешь. Разум твой ручается мне в том.
‘Чтож касается до слов, изъявляющих упование твое на Бога, то строки сии мне всего приятнее, я читаю их всегда с отменным удовольствием, и желал бы, чтоб ты чаще напоминал сие Всеблагое и Бесконечное Существо и, воображая себе живо Его близкое присутствие, во всех нужных случаях брал к Нему свое прибежище и просил о вспоможении и верил, что Оно тебе оное и окажет.
‘О беспокойствах твоих дорогою сожалеем, но, слава Богу, что они миновали благополучно. Зимою может быть уже поспокойнее тебе будет ехать назад, а особливо, если б Бог сделал и ты поехал бы с радостным сердцем. Но как-то тебе, бедняжке, зимою по Петербургу ходит и ездить будет, у меня сердце замирает от одного помышления о том, чтоб ты не мог простудиться и занемочь. И вздохи об отвращении сего воссылаю я то и дело к Небесам. Для Бога, только не пренебрегай болезненных припадков, если по несчастию случатся какие и захватывай их поранее, чтоб не могли усилиться и произвести худых следствий, обстоятельство, что у тебя щека было распухла, о чем ты упоминаешь в письме к сестре, нам очень неприятно.
‘Мы все сии дни с отправления к тебе писем по почте и с А. Г. Шишковым находились благополучно и у нас ничего особливого не произошло. Петр Геpасимович затевает скакать в Москву по почте один на короткое время. Родня его, Бибиков, сказывают, при смерти болен. Едет, чтоб убедить его с ним поразделаться сколько-нибудь в рассуждении своей претензии, но не знаю, поедет ли подлинно, а в успехе дела его сомневаюсь: как ни богат Бибиков, но не думаю, чтоб отдал он ему деревню, на которую наш Петр имеет некоторое право. Не так люди бывают ныне совестны! Аграфена Михайловна Челищева к нам приехала сегодня поутру, и едучи в легком платье, озябла, как кочерыжка, и теперь лежит в превеликом жару и тоске. Боимся, чтоб не слегла. У нас в сии два дни стала совершенная зима и снега навалило множество. Многие из твоих сверстников и знакомых собираются теперь ехать в Питер. Александр Андреевич Хомяков и Албычевы все едут. Большой хочет в отставку, а Василий и другой в выпуск.
‘Я, слава Богу, теперь здоров и продолжаю свое прежнее дело, то есть пишу свою историю, и уже третьей части более половины написал. Теперь идет история моей военной службы, и не менее любопытна, как и первая. Матушка и Настасья охотно их читают. В завтрашнее утро мы ждем опять твоих милых писем, которые час от часу становятся для нас любопытнее. Что-то ты нам в них отпишешь. Не один, думаю, Волынский, но кто-нибудь и иной упомянут в них будет. Куда как досадна неизвестность, что с тобою в самые сии минуты происходит. Полетел бы, если б можно, и посмотрел. Может быть, мы оба теперь друг к другу пишем, но весьма разное… но, полно теперь! надобно оставить что-нибудь и к завтрему, а между тем целую тебя мысленно и желаю покойной ночи….

В воскресение, поутру, декабря 2.

‘По принесении благодарности моему Богу, первую мысль обращаю я к тебе и желаю, чтоб ты, мой друг, был здоров и также бы в сию минуту писал к тому, кто тебя очень много любит и вспоминает очень часто, и писал бы, имея веселое и непечальное сердце…
‘Как теперь, покуда придет почта, писать мне к тебе почти нечего, то скажу, по крайней мере, что гостья наша была вчера так больна, что мы все перепугались: бред превеликий, несет чепуху, такой жар ужасный, колотье в боках и тоска. Ну-ка, мы ее лечить! Знаешь ли? ныне я здесь почитаюсь полудоктором. Всяк, кому лекарские лекарства не помогают, адресуется ко мне и требует помощи. Произвел сие ненарочный случай. У нас около сего времени больна была при смерти славная наша бабка Васильевна, ездила к Хрущевым повивать, и ее привезли больную из Тулы, и болезнь странная и удивительная. Лекарь наш лечил ее, но пользы не было. Во всей ужасный лом, руки и ноги отнялись почти совсем и страдала ужасно. Наконец подхватило ее колотье! Смерть, да и только всего! Не думали, что она и ночь переживет. В сей крайности прибегают сюда и просят помощи. Нам ее очень жаль. Я хватаю ‘Экономический Магазин’, ищу в нем от колотья, нахожу одно лекарство. Составляем, посылаем. Она принимает и ей от него полегчало очень. Батюшка мой! как это вдруг разнеслось и какое возымели все о моем искусстве мнение. Захотелось уже и всякому, чтоб я помогал. Но я смеюсь только и говорю: ‘да подите вы от меня прочь! что я за доктор?…’ Со всем тем, и Аграфену Михайловну мы вылечили. Она теперь встает и ей гораздо легче… Ну! чтоб еще написать?… Да, Петр Алексеевич Верещагин упросил всякими неправдами Золотухина и помирились на 3,000 рублях, и то изрядный кусок… Ну, теперь покуда полно. Начинает рассветать… подожду почты’.

*

Почта в сей раз меня не обманула и привезла мне следующее седьмое письмо от моего сына:

Санктпетербург, 10 ноября 1789, в субботу, ввечеру.

‘На сих днях только писал я к вам, м. г. батюшка, по почте и с отправляющимся домой с кибиткою Алешкою. Но теперь начинаю опять к вам писать, исполняя свое обещание, чтоб заранее заготовлять к вам письмом на почту. Сие для меня гораздо будет способнее для случая недосуга, а к тому ж, буду и то иметь удовольствие, что стану чаще с вами заочно разговаривать и рассказывать о своем бытье-житье. Итак, пользуясь теперь свободным временем, донесу вам, имею ли я хотя малейший успех по своему здесь делу и в хлопотах по оному? Приехав сюда, первые три дни я никуда не ходил, отдыхая дома или, лучше сказать, осматриваясь в новой во всем для меня здесь жизни. Ежели б я приехал несколько поранее, то сие учинил бы еще долее, но время, не ждущее моих отдыхов и при важных хождений по городу, понудило и меня начинать свое дело схождением к кому-нибудь из знакомых с письмами. Я тотчас был в недоумении, с кого мне сие начать и к кому прежде обратиться. Но скоро решился, пользуясь близостью от Измайловского полку, сходить с письмом Петра Герасимовича к Николаю Степановичу Тютчеву, оного полка капитану и к Волывским, из коих один брат в сем полку секретарем, другой — офицером, а третий, который короче мне знаком, еще сержантом. Я полагал на них довольно надежды, судя по их прежнему знакомству с нами в Москве,— а во вторых — по письму сестры Надежды Андреевны к Дмитрию Михайловичу и по некоторому от нее ему одолжению, к тому же, по близкому родству их графу Салтыкову. Сей последний, будучи секретарем, не только силен в своем полку, но действует и по другим полкам. Сии причины ласкали меня надеждою, что они меня не оставят своими наставлениями и советами, а может быть и помогут.
‘Итак, третьего дня я, вставши рано и одевшись, поехал в Измайловский полк. Я скоро сыскал дом г. Тютчева, но не удалось застать его дома. Я был у него после и еще в другой раз, но также без успеху. У них инспекторский смотр и беспрестанные ученья и осмотры в роте. Итак, не застав его, иду я к Волынским. Их дом чрез один только двор от Тютчева. Но я имел и тут неудачу и прихожу к ним в ту почти минуту, когда они только что съехали со двора к майору и во дворец. Я нахожу одного только меньшого брата дома. Но, точно как будто для меня, вдруг смотрим — большой брат, секретарь, возвратился домой, забыв чтой-то тут. Я отдаю ему Надежды Андреевны письмо. Он прочитывает его, обещает мне помочь, чем может. Извиняется, что ему нет время, и обещает, ежели я приду в другое время, то он, взявши меня, свезет с собою к нашему майору и обо мне попросит. Сие мне подало надежду, однако все сие без дальнего основания сказано, а мне нужны советы и наставления, как приступить к своему делу.
‘В тот день не у кого было больше мне быть. Я ездил сам на почтовый двор, для отдания своего письма, чтоб к вам поверней дошло. Вечер же занялся писанием к вам писем с извощиком.
‘Вчерась опять поутру пошел я к г. Тютчеву. Хотя его и застаю, но застаю его уже на пороге. Он опять спешит в свою роту. Но, по подании моего письма, он возвращается на минуту назад со мною, рекомендуется, обласкивает, просит ходить почаще и в чем будет нужда, то во всем адресовался бы я к нему, и что он будет стараться мне во всем помочь. Словом, хотя обещаниями его и был я доволен, но все сие нерешительно, а мне надобны наставления, как мне начинать свое дело: разместили письма рекомендационные, или прежде явиться к полку. Но и то не знал, надобно ли явиться и не обойдется ли дело и без того, для того что мне не хотелось бы очень, что явившись посылали меня на караул и чтоб все я прочие служебные тягости в такое дурное нынешнее холодное время я при столь слабом моем здоровье. С Николаем Степановичем обо всех сих подробностях, за краткостию времени, мне переговорить было некогда, и я возвратился домой ни с чем и в неизвестности, что мне начинать и что делать, опасаясь притом, что со всяким днем уходит время и чтоб мне не опоздать.
‘Я вздумал, наконец, попробовать поехать в свой Преображенский полк, не отыщу ль там кого из унтер-офицеров своих знакомых, которые бы мне подробнее дали бы обо всем наставление или совет. Итак, поехал я туда с своим камерадом, надеясь, авось-либо, Бог даст, найдем кого-нибудь знакомых, к кому бы прицепиться с советами. Но, приехав туда, ходим по ротам и по съезжим, шатаемся по грязи, расспрашиваем о своих знакомых, но никого не находим. Мы возвращаемся с досадою домой, заезжаем на часок на гостиный двор для нужных покупок, ан уж и весь день прошел! Я попытался еще вечерком сходить к Волынским, но не застаю опять их дома, опять дома один меньшой, который, по ветренности своей, ничего не может мне сказать порядочно, а огорчает только меня твержением о беспокойствах службы в нынешнее время и какою покорностию и подчиненностию обязаны все наши братья унтер-офицеры своим офицерам, даже на улицах. Все соединилось к огорчению и озабочению меня. Дни здесь чрезвычайно коротки. Не успеешь оглянуться, как и прошел день, а с ним и время. Грязь ужасная, пешком ходить очень неприятно, а ездить на извощиках не наездишься во все углы, для того что чересчур дороги, зимою гораздо дешевле. И спросить совету и в подробность узнать покороче обо всем не у кого и не только не с кем посоветовать о приступании к моему делу, но и о самых безделицах, как например: годится ли мой старый мундир и, по дурноте его, можно ли в нем ходить, хотя покуда-нибудь для разнесения писем, для того что Волынский натвердил мне, что в наместническом мундире показаться мне сержанту здесь очень неловко, а во фраке к кому познатнее, то и того еще хуже, что и совершенная правда. Словом, все сие совокупно не в состоянии только поколебнуть в твердости человека очень философических, либо совсем беспечных расположений, а я нынче не могу похвастать, чтоб я был таковым. Я раскаявался несколько раз, зачем я сюда поехал. Не заставши здесь брата Михаила Васильевича, на кого была вся надежда, в рассуждения советов и наставлений, я считал себя здесь сиротою на чужой стороне. Я мыслил сам в себе: лучше бы я сидел еще забившись за печкою дома, и был бы покуда все еще спокоен, нежели поехал сюда на такие хлопоты, заботы и беспокойства. Признаюсь, что я, в таком критическом положении находясь, потерял несколько твердости, и вы легко можете вообразить, что оно привело меня в недоумение, что мне: начать и что делать. Одного только Зинякова, солдата знакомого в нашем полку, отыскали мы по желанию своему. Он к нам пришел ввечеру. Мы отдали ему от отца письмо, он мне обещал достать нынешнюю протупею (sic) с бляхою, совсем отменною, какие бывали у нас в полку прежде, без которой безделицы также нельзя мне было обойтиться. Я и сему был несколько рад. Василий также хотя мне и сказывал вчера ввечеру, что от Михаила Васильевича к здешнему его человеку прислано об чем-то нужное письмо, но я сего не уважал, и все сие не ободряло еще унылость моего духа. Напала на меня какая-то нерешимость. Я задумывался, находился в глубоких размышлениях, хотя и не звал сам, о чем я мыслил и о чем думал, и не ведал, каким манером и чем учинить мне приступ к своему ненавидимому уже мною делу. Признаюсь, что всходила в голову иногда мысль, что все мои хлопоты состоят в достании капитанства, подам-ка, думал я, челобитную в отставку прапорщиком и уеду как-нибудь домой к своим родным! При сих обстоятельствах один только Бог Покровитель безпокровным был Тот, Которого призывал я внутренно и устами своими на помощь себе в таковой крайней нужде. Уже и ночи-то для меня стали тягостны. Сон далеко иногда уходил от глаз и место его заступали только толпами скопившиеся о положении моем мысли. В сегодняшний уже день воссиял луч надежды, который меня утешил и столь укрепил и ободрил меня, что я сам в себе чувствую, что уже дух мой гораздо беззаботнее и что спать уже сегодня буду гораздо спокойнее. Сам Бог, конечно, услышал мою молитву и подал мне таковую надежду.
‘Вставши сегодня опять очень рано, думаю я: поеду я теперь одевшись к Николаю Степановичу, авось-либо его застану дома и тогда приступлю к нему уже с просьбою, как он хочет, а чтоб он надоумил меня, по обещанию своему, как мне приступить к своему делу. Я постарался одеться как можно поранее, и как скоро рассвело, то туда и черк! Я прихожу к нему в то время, когда он еще спит. Подождав довольно времени, покуда он не вставал, ходил я еще к Волынским. Но им опять не до меня время и набит полон двор народа, который ходит за разными просьбами к Дмитрию Михайловичу, так как к своему секретарю. Итак, я, намереваясь лучше побывать с какою-нибудь пользою у г. Тютчева, побежал опять к нему! Теперь нахожу уже я его вставшим. Он меня обласкивает и разговаривает со мною обо многом, узнает цель и вину моего приезда. Увидев же мой пашпорт, и что я добиваюсь в капитаны, тотчас обнадёживает своею милостию, и обещал свозить меня к майору и о том его просить, что он легко, по его словам, для его сделает. А ежели наш майор и положил, чтоб не делать капитанами неслуживших в полку на лицо, но это только для того, что уже начали отставлять 10 и 12 летних. Николай Степанович также говорить, что ежели так пойдет дело, то совсем не нужно являться к полку порядком, только должен неотменно сделать порядочный мундир, который также можно, Бог даст, переделать в офицерский. Словом, он меня обрадовал очень своими обещаниями, и у меня как гора с плеч свалилась. Ко, всему тому он присовокупить, чтоб я не боялся, что время не уйдет, как я думал, а чтоб шил себе мундир. Впрочем, во всех нуждах приходил бы к нему, что он не оставит меня советами своими, Какой премилый человек Николай Степанович! Он меня очень обласкал и, при расставании, звал меня сегодня к себе обедать, что я принял охотно.
‘Пришедши домой, не успел я почувствовать, что гора забот с плеч у меня свалила, как другая радость меня уже ожидала тут. Человек Михаила Васильевича приносит ко мне письмо, полученное им вчера от своего боярина. Я позабыл вам на прошедшей почте написать, что первое ваше письмо к Михаилу Васильевичу, по получении его здесь и ненайдении, отослано почтмейстером во Псков. Он, получив конечно сие письмо, пишет теперь к сему человеку, что ежели есть постояльцы в тех покоях, где мы живем или под нами, то непременно им отказать и две комнаты очистить, которые и топить, ибо он сам непременно к 13 числу сего месяца сюда приедет, то есть чрез 2 или 3 дни. Вы легко можете поверить, что сие известие обрадовало меня более всего. Михаила Васильевича приезд мне очень нужен, и я надеюсь, что он поможет мне очень много чрез своих знакомых. Итак, мундир себе я уже заказал, призвав к себе портного. У Николая Степановича я опять был и обедал. Он угощал меня, так как небывалого гостя, и я только что перед вечером возвратился от него домой.
‘Теперь скажу вам, что г. Тютчев в великих пыхах и радости. Он на сих только днях и не более назад как пять дней женился и очень нецеремониально, так что немногие и теперь еще знают, что он женат. Он взял за себя Собакину, а с нею и ужасное богатство. Я видел молодую. Хотя она учена и воспитана очень, но наружность ее чтой-то не очень много обещает и не очень завидна. Но разбирают ли ныне в сиих случаях. Были бы только любезные денежки, да богатство, а прочее все ничего. Но не до меня касается сие дело, итак, я рассуждение об нем оставлю. На сей раз, кажется, довольно к вам написал. Теперь желаю вам усердно покойной ночи, и когда я пишу сие, то чтоб вы были все благополучны и веселы. Еще может быть удастся до почты поговорить с вами заочно.

11 ноября, в воскресенье, поутру.

‘Так! я не ошибся в своей надежде и нынешнюю ночь, благодарить Бога, спал я спокойнее ей предшествовавших. Теперь поздравляю вас, батюшка, с воскресеньем и мысленно целую вашу ручку. Каждый день начинается и препровождается помышлениями об вас всех моих дражайших родных. Пью ли когда чай, или на тепленькую свою лежаночку сяду раздеваться, то вас, батюшка, тотчас вспомню, равно и при других случаях мысленно говорю: ‘что-то наши теперь? И все ли они здоровы?’ На что почта ходит чрез неделю? Я бы желал знать об вас, хотя чрез два дня. Сегодня стану нетерпеливо ожидать от вас хоть несколько строчек, а вы, я думаю, батюшка, получите сегодня только мое письмо из Крестец, ежели оно дойдет до вас верно.

В тот же день, ввечеру.

‘Поутру мы ходили с Петром Федоровичем ко дворцу смотреть смены гвардейской и нам удалось довольно сего насмотреться, сегодня Семеновские сменяли Преображенских, уже подлинно есть чего посмотреть. Для меня особливо, невидавшего никогда такого действия, сие зрелище казалось весьма прекрасным и имеющим в себе множество великолепного. Я имел при том также и то удовольствие, что нечаянно нашел при сем случае знакомца своего Тромберга. Я его считал в Измайловском полку, но он вместо того каптенармусом в Семеновском. Радость при свидании была великая!
‘Сегодняшнею ночью был у нас великий мороз, так что грязь на улицах всю заковало. Как пошли мы ко дворцу, то стужа была довольно сносна, но чрез полчаса завернуло так холодно и пошла юра снежная, что терпеть было почти нельзя. Мы благим матом поспешили приттить домой в тепленькие наши покойцы. Скажу ваш также, батюшка, что как вчерась, так и сегодня Зиняков учил нас ружьем. Для моего товарища сие нужно, а я тут же для компании и для случая надобности. Нынешний вечер, признаюсь вам, что-то для меня очень грустен и скучен, для разогнания сего сел я теперь к вам писать и сие мне много помогает и я нахожу себе пользу. Заочное собеседование делает мне отраду. Уже не десять раз с глубочайшим вздохом излетело из моих уст воспоминание об вас и все ли вы благополучны и здоровы. Ниспошли, Боже, благоденствие на вас, моих дражайших родных, и совершенное спокойствие духа. Сего желает вам искренно душа моя и сие желание есть в моих мыслях.

В понедельник поутру, 12-го ноября.

‘Рассветающий день представил глазам нашим все предметы, облеченные уже белою одеждою. Снег шел во всю ночь, да и теперь идет в великом множестве и толсто уже укрыл всю землю. Я думаю уже и не сойдет, следовательно, и зима наша, ко всеобщему желанию и против всякого чаяния, так вдруг и скоро стала. Ежели и у вас тоже, то вас, батюшка, поздравляю с новою зимою и желаю искренно, чтоб она сколь много принесла с собою снежинок, столь много принесла вам и здоровья.
‘Первое мое дело, вставши с постели и принеся благодарение за то моему Создателю, было то, чтоб вспомнить об вас, и как скоро рассвело, то посылать скорей Василья на почту…. Уже скоро надобно ему прииттить, и я с нетерпеливостию ожидаю, чем-то он меня обрадует. Но вот! уже вижу я его, идущего по двору, бегу к нему скорее на встречу…. Я встретил Василья еще в сенях, уже с твердою надеждою и с радостию простирал к нему руку для принятия вашего письма. Как вдруг с огорчением слышу его, мне рассказывающего, что письма ко мне никакого нет. Я был совершенно сим как поддражнён в своем ожидании. Я спрашиваю его вторично и третично, что справился ли он хорошенько и смотрел ли по карте. Он мне на то отвечает, что все сие исполнил и хотя есть из Богородицка 4-е к кому-то здесь письмо, но ко мне нет. Признаюсь вам, батюшка, что сие меня огорчило, ибо мне хотелось очень знать о вашем здоровье и думал хотя несколько строчек вы ко мне напишете. Я задумался. Василий, увидев сие, вдруг мне говорит ‘или вас, барин, порадовать’.— ‘Перестань шутить (почти с сердцем отвечал я ему), и ежели есть письмо, то подай скорей’. — ‘Мне хотелось, отвечал он, вынимая письмо из-за пазухи, с вами пошутить и изведать, как вы сие примете’. Вы не можете вообразить, батюшка, с какою радостию я вырвал у него письмо из рук. Сия радость была тем сугубее, что я пред сии несколько опечалился.
‘Первое мое дело было сказать — слава Богу, что письма доходят, а потом в восхищении своем не мог удержаться, чтоб не поцеловать несколько раз дражайшее ваше ко мне надписание. Я алчно потом прочитывал милые ваши для меня строки {Письмо сие было третье и помещено в сей книге на странице 95-й и последующих.}, и потом сел к вам писать, чтоб принесть вам чувствительнейшее мое благодарение за оное и облобызать мысленно те дражайшие ручки, которые их ко мне начертали. Так! истинно так! батюшка! Вы меня много обязываете по милости своей вашими письмами. Я вижу ясно, сколь много вы меня жалуете, любите и помните. Всегдашним моим к вам высокопочитанием, а теперь неленостным также писанием потщусь, хотя слабо, но вам за то заслужить. Простите мне, однако, что я занял место на бумаге описанием вам Васильевой со мною шутки с письмом.
‘Из письма вашего узнав, радуюсь сердечно, что вас, м. г. батюшка, оставляет понемногу ваша досадная лихорадка, и желаю усердно, чтобы она, удалившись от вас совершенно, не возвращалась бы никогда и в дом наш. О некоторых посяганиях на вас г. Веницеева хотя и досадно несколько, однако, безпоконться сим не для чего, для того что, засели Богу будет не угодно, то никто на свете не может другому сделать зла. О Николае Степановиче что изволите писать, то, изволите видеть из моего письма, и вы как будто предузнали, сколь он будет мне нужен.
‘Прочитав ваши письмы три раза от одного конца до другого, я присовокупил их тотчас к первым, и хотя писем ваших у меня только с двух почт, но начали они уже понабираться, и ежели милость ваша в писании ко мне и еще будет продолжаться, то их у меня соберутся добрые тетради, которые перечитывать будет для меня приятнейшее удовольствие в скуке. Ежели и мои все к вам будут доходить верно, то также наберется довольно, а особливо по получении с извощиком и сего 7-го письма…

13 числа, во вторник, после обеда.

‘Вчерась после обеда, видя время таковое, что никуда нельзя иттить одевшись, расположились мы с моим камерадом походить по незнакомым еще нам частям города. Итак, мы, не смотря на сильно идущий снег, одевшись потеплее, отправились в свой путь. Мы любопытствовали сходить на устье Фонтанки, посмотреть взморья, что для меня было новое зрелище. Мы пробрались потом на набережную и, прошед по всей оной, пошли на Васильевский остров, хотели сходить на Петербургскую сторону, но приближавшийся вечер и поднявшаяся сильная метель принудила нас восприять обратный путь. Однако, мы очень много насмотрелись и я уже имею очень изрядное понятие о Петербурге. Возвратившись вчера домой, смерили тотчас по плану сколько мы обходили, и оказалось, что слишком 11 верст, какого числа я от роду не хаживал, но — чего не делает любопытство!
‘Сегодня же ходили мы опять смотреть смены ко дворцу и опять я виделся с знакомцем своим Тромбергом во дворце, где он сегодня уборным. Любопытствуя же более, пошли мы далее по Миллионной, чтоб видеть мраморный дворец и летний, и все сие я с удовольствием рассмотрел. Хотя я и берегу себя, однако, чувствую, что я здесь к стуже привыкаю. Вот, батюшка, я веду вам почти ежедневный журнал моей здесь жизни, покуда теперь свободно. Сегодня, пользуясь свободным временем, хочется мне сходить к Бартеневу. Сегодня также поспеет мой мундир, и я завтра начну свои странствования уже самим порядком. С сегодняшнего дня начинаю я также ожидать брата Михаила Васильевича. Теперь прощайте, батюшка, до завтрева.

14 ноября, в среду.

‘Против чаяния моего и к досаде, мундир мой вчера не поспел, а поспеет сегодня только к вечеру. Итак, пользуясь свободным временем, сажусь писать к вам, батюшка, чтоб докончить сие уже столь большое письмо и изготовить письма к завтрашней почте к прочим моим родным. К Бартеневу вчера я ввечеру ходил понапрасно, ибо не застал дома. Здесь, по большей части, ежели кого хочешь найтить, то поутру рано. Для сей причины я рад, что я с самой дороги привык вставать рано, что здесь очень нужно.
‘В рассуждении новостей, то, по причине зимы, военных никаких нет. Слышал я только здесь от Николая Степановича, что как скоро наши войска дошли на зимние квартиры и сошли с Шведских границ, то неприятель, ни мало не мешкав, вместо подобного ж отступления, вступил в наши, и прочесал далеко и даже обеспокоивает очень фридрихсгамских и других городов жителей и принуждает даже выезжать из оных. Гвардии сказан уже опять поход в марте или в начале апреля. Теперь идут всем полкам свои императорские смотры в великой подробности, иные говорят, что гвардия выйдет в поход еще зимою и гораздо ранее своего срока.
‘Вот, батюшка, как много я к вам написал, а все сие от приказания вашего, чтоб заготовлять ежедневно понемногу, но к почте наберется всегда уже довольно. Закрехчет у меня и почта от полновесных моих писем, а может быть с другой стороны она будет им и очень рада. Но что делать, пускай она поживится с ваших и моих писем в продолжение того времени, как мы будем с вами розно. На это нечего смотреть! Для меня письма ваши приносят великое удовольствие, и я рад также тому, что и мои и вам приятны. Я прошу также покорно вас, батюшка, уведомлять меня о трудах ваших и упражнениях. Хотя мне и завидно, что сестра Настасья пользуется чтением оных, но я предоставляю уже ей то удовольствие и мне хочется, по крайней мере, слышать об них хотя чрез письма ваши.
‘Что касается до того, что вы изволите, батюшка, писать о моем здесь поведении, то благодарю вас чувствительно за ваше милостивое родительское ваше наставление. Будьте уверены, что они не будут выходить никогда из моей памяти. Ах! я чувствую и помню сам все то, чем должен и обязав я вам за вашу ко мне любовь, и бесчувственный или, лучше сказать, безумственный бы я был человек, ежели бы, забыв все то, предприял, живучи здесь, что-либо худое и вас тем, моих дражайших родителей, огорчил. Я желаю всею душою моею, чтоб вы не огорчение от меня, а единое утешение и радость получали, что и для меня будет приносить удовольствие. О справедливости же всего сего, мною сказанного, вас свято уверяю и прошу ни о чем не сомневаться.

15 ноября, во половину дня.

‘Сей час только возвратившись домой, спешу окончить совершенно сие письмо для отвезения на почту и сказать еще вам, милостивый государь батюшка, что я остаюсь теперь, благодарить Бога, здоровым. С сегодняшнего утра прямо начинается мое дело. Я ездил к Марье Петровне Травиной и отдал ей письмо и посылку Николая Сергеевича. Обстоятельно о успехе сего моего к ней [визита?] опишу я вам уже на будущей почте, а теперь только скажу вам, что она меня приняла очень хорошо и обещала обо мне постараться, хотя и есть притом множество трудностей. Она опечалила меня только тем, что советовала писать к вам не по четвергам, а по понедельникам, ибо де сии вернее доходят, а те залеживаются в Москве и часто пропадают, что я и не премину впредь делать. Сегодня у нас такой мороз, что почти терпеть нельзя’.

——

Сим окончил мой сын тогдашнее свое длинное письмо, заключив оное обыкновенным приветствием, которое, я, как излишнее здесь, и не помещаю. А сим окончу я и мое сие письмо, достигшее до своей величины, и скажу, что я есмь ваш и проч.

(Февраля 10-го дня 1811 года).

Письмо 257.

Любезный приятель! Удовольствие, которое имели мы при читании сообщенного мною в предследующем письме и полученного от сына моего письма, было так велико, что я в тот же день хотел было изобразить ему оное, в начатом уже до того моем к нему девятом письме, но как мне помешали в том гости, то в следующее затем утро, продолжая помянутое мое письмо, писал я к нему следующее:

3-го декабря, в понедельник.

‘Вчера еще хотел было я к тебе, Павлушка мой друг, писать и изобразить ту радость, которую имели мы при получении твоего 7-го письма, но не удалось написать строчки. День занят я был людьми, а вечер весь провел у меня Иван Тимофеевич. Итак, пишу уже теперь. Не могу тебе изобразить, сколь много обрадовал ты нас сим новым своим письмом и с каким удовольствием мы оное читали. Получил я его поутру при Иване Тимофеевиче, и тут давай скорей его читать впервые и, для любопытства гостя, вслух. Удовольствие мое было несказанное, как дошел я до того, как обстоятельства твои стали становиться получше. Не однажды принужден я был читать дрожащим голосом и запинаться. Не однажды доходило дело до глаз и до утирания оных, не однажды воссылал я вздохи благодарности ко Всевышнему и не однажды восклицал: ‘право, дай Бог, здоровье Николаю Степановичу! Куда ж право какой добрый человек’. Когда ж дошло до известия о Михаиле Васильевиче, то обрадовался я еще того больше, и тем паче, чем меньше известие сие было ожидаемо. ‘Вот прямо родственник, говорили оба мы и повторяли несколько раз, вот захотел сделать долг неотплатный, вот захотел одолжить человека в жизни, чем мне будет возблагодарить ему за то!’ Если он нарочно за тем в Петербург приехал, ах, Павлушка,— сколь много ты ему за то обязан! и сколь много должен благодарить Бога за Его толь явное о тебе попечение и милость… Я думаю, ты стыдился уже и сам прежнему твоему малодушию, которое, однако, тебе в рассуждении обстоятельств твоих было и простительно. Я и прежде тебе говорил и теперь говорю, что ни кто, как Бог! Ежели Ему угодно будет восхотеть что сделать, то все будет иттить своим чередом и все лучше клеиться, нежели думаешь и ожидаешь, а Его ничем к вспоможению себе толь скоро убедить не можно, как твердым и несомненным упованием на Его вспоможение.
‘Между тем, как все сие происходило, прибегали уже сестры не один раз спрашивать, что по сю пору письма не несу я в спальню? ‘Погодите! говорю я, еще и сам не прочел. Есть, слава Богу, что почитать, скажите, чтоб подождали и готовились бы только, а то есть уже чего послушать’. Сказав сие, начинаю читать далее и, дойдя до Марьи Петровны, опять радуюсь и опять благодарю ее и Бога. Словом, все письмо твое читал я с превеликим удовольствием и насказал любезному Павлунушке своему множество благодарений.
‘По прочтении оного спешу я иттить в спальню и досадую сам на себя, для чего я маленькие твои писулечки наперед им роздал и чрез то уменьшил много то удовольствие, которое, не звав ничего, имели бы они при слушании моего письма. А всему тому Настасья была причиною! Где ни возьмись и прилети в кабинет в то время, как я распечатывал твое письмо. ‘Ах! письма… письма!’ Я шутя говорю: ‘письма, но к тебе, моя голубушка, письмеца, тюти!’ — ‘Нет! нет, сударь: вон они, вон!’ — ‘Да не отдам, сударыня’.— ‘И! батюшка… голубчик’. Ну, что ты изволишь делать, силою почти себе отняли и до тех пор в кабинете ее и видели, насилу успел воротить и отдать ей материно письмецо и прочие бумажки. Ты вообразить себе не можешь, как она тебя любит. Вчера даже проказу сущую за столом она в обед сделала. Возможно ли, расплачься как маленький ребенок, но о чем? для чего она скоро едет в Тверь и твоих писем получать не станет! Но, правду сказать, и мы не правы, подразнили мы ее тем и довели до того.
‘Но я возвращусь к прежнему. Идучи помянутым образом в спальню, говорю: ‘молчи ж! вперед не увидят они у меня ничего, покуда не прочту им своего, как главного письма, а тогда пусть уже читают и свои’. Не успеваю войтить в спальню, как сбегаются со всех сторон и кличут, и зовут друг друга: та — ту, та — другую, и все устанавливаются и сажаются вокруг. Меня посадили на канапе в уголок к конторке, матушка садится подле меня, Груша {Так, любя и шутя, называли мы приятельницу нашу Аграфену Михайловну Челищеву, любившую нас всех, а особливо сына моего очень.} с другой стороны на табурете, мать за чаем, сестра у окна, другая у комода, Настасья Тимофеевна посреди спальни на стуле. ‘Ну! слушайте’, говорю. ‘Изволь, изволь!’ говорят все, и все простирают слухи, и безмолвие начинает господствовать.
‘Тогда началось чтение и слушание оного всеми с равным вниманием и удовольствием и любопытством. Не успел я несколько страниц прочесть, как проявились на глазах у некоторых ожидаемые мною слезы. Но как сильно переменилась сцена, когда пошли материи радостнее и веселее. Все слушали уже с восхищением, все радовались, все благодарили Бога и всех тебе благоприятствующих, и более всех Михайла Васильевича. ‘Ну, слава Богу! говорили они. Теперь ему все не таково будет’. Сама мать твоя тогда уже не плакала, а все от удовольствия уже смеялась и только что твердила наконец: ‘смотри, какой балагур и краснобай’, и была всем очень довольна. Но как и не быть ей и всем твоими письмами и уведомлениями довольными? Ты описываешь все так живо, так хорошо, так обстоятельно, что мы все сии дни власно, как были с тобою вместе в Петербурге и на тебя смотрели. Словом, было по справедливости за что сказать тебе спасибо и похвалить. Мы сожалели о том, что не было тут же Елизаветы и, ведая, что сие письмо ее очень обрадует, доложили было тотчас к ней послать. Но человек княгини Кропоткиной нас остановил, сказав, что княгиня у них в Ламках ночевала и только что приехала, и что они при ней почти съехали со двора прощаться с бабкою. Итак, письмецо ее еще здесь, и мы повезем его вместе с своим уже в четверг сами, или пошлем завтра. Я воображаю уже наперед себе то удовольствие, которое она иметь будет, услышав о Николае Степановиче. Ибо, скажу тебе, что она не один уже раз при мне твердила: ‘Ну, кабы Николай Степанович помог! Ну, кабы Бог это сделал! как бы я была рада’. Отпиши, Павлушка, ей когда-нибудь письмо поболее и оторви хотя из моего материи, чтоб и она не имела все одни только цидулки. Она не менее тебя любит и всех благ тебе желает. Ну, теперь пересказав тебе о письме, надобно на него отвечать и прочесть еще раз….
‘Не с меньшим удовольствием читал я письмо твое и в этот раз, Павлушка мой друг, и не меньше прежнего доволен был тобою, что ты писал образом журнала и все подробно описывал. Чтоб лучше видеть, что в который день с тобою происходило, то приискал это время в своем журнале, и всякий день прочитывал вкупе и то, что со мною было, и чрез то удовольствие мое было еще больше. Возможно ли! из оного увидел я, что я в самый тот день, как обрадован ты был господином Тютчевым и известием о Михайле Васильевиче, власно как предузнал, что с тобою что-нибудь особливое будет, видев один странный и столь необыкновенный сон, что его записал для любопытства. Вот до чего дошло, что и сны делаются мне ныне примечательны, а все до любви моей к тебе и по желанию тебе всего доброго.
‘В письме твоем мне все приятно, даже самое описание шутки Васильевой, а любопытство твое видеть все я довольно расхвалить не мог. Что ты сначала опаздывал, это я наперед знал и ведал, что нужда научит тебя вставать поранее. Денег, платимых за письма на почте, не только мне не жаль, но я согласился б охотно и дороже еще платить за удовольствие, какое она мне доставляет. Но Марья Петровна едва ли не правду тебе сказала? Не даром и сие последнее письмо я не прежде как чрез 17 дней получил, видно, что где-нибудь и кроме Тулы лежало. Что-то будет с понедельничною? Но, по крайней мере, я доволен уже тем, что все письма приходят исправно. У меня твои давно уже в тетрадке сшиты и всех уже 64 страницы. Как Бог даст возвратишься и совокупим вместе, то будет прекрасная книжка, достойная хорошего переплета {Она и составилась действительно и довольной величины и в хорошем переплете, хранится и поныне в моей библиотеке.}.
‘Уверения твои, что ты постараешься о том, чтоб ни чем нас не огорчить, весьма для меня лестны. Дай Бог, чтоб сие совершилось и мы бы в тебе, моем друге, не обманулись. Если б не любили мы тебя, если б не был ты вам дорог, то бы и не напоминал я тебе того.
‘Прием Николая Степановича и ласки его к тебе мне очень чувствительны. Я полюбил сего человека заочно и по одному твоему описанию, и желаю ему всех благополучий в свете. Что касается до Михайла Васильевича, то он у меня с ума нейдет. Ежели он нарочно для тебя приехал и претерпел столько труда и беспокойства дурною осеннею дорогою, то одолжение, делаемое им чрез то вам, мне так чувствительно, что я того изобразить никак не в состоянии. Ты должен соответствовать ему всем, чем только можешь за такую его любовь к нам, а об нас постарайся уверить, что мы все первое известие о скором его приезде не инако как с слезами удовольствия и радости услышали и приносили ему тысячи благодарений за то. Ну, теперь полно покудова, надобно оставить место и для остальных дней….

4 декабря, во вторник, поутру.

‘Вчерашний день был у нас гостинный или разъезжий. Груша поехала от нас поутру, а за сею вслед скоро и мать с Настасьею Тимофеевною к г-же Бакуниной, а наша Настасья теперь по самое горлышко в хлопотах и в работах. Петр Герасимович отдумал ехать в Москву один на почтовых, а положил ехать уже все, но только скорее и так, чтоб в нынешнюю пятницу выехать из дома, а потому Настасья, едущая с ними, и занята теперь сборами. Все девки, портные, сапожники и столяры заняты теперь ее работами и все готовят нужное к отъезду. Езда материна была по-пустому. Г-жа Бакунина только часа за два уехала в Рязань. Груша уехала от нас прежде и, не застав также Бакуниной, едет далее в Епифань и приказывает тут нашим сказать, чтоб они неотменно ехали к ней обедать в Епифань. Это будто самая безделка! ехать еще верст с 12 и на стуже такой, что люди все рожи переморозили! Мать расхохоталась сему ее приказанию и рада, что для ней чай тут готов и готовили селянку. Итак, пообедав возвращаются они домой и, за стужею, насилу доезжают. Между тем, заезжает ко мне Алексей Андреевич Хомяков и спрашивает, не будет ли к тебе с ним писем, ибо он завтра скачет в Петербург по почте, однако, я не рассудил с ним послать, боясь, чтоб долее не промешкали, а пошлю лучше по матушке по почте. Вскоре после того и уже ночью зашумели еще сани. Кто такой? Госпожа Елагина с сыном едет к сестре в Москву. Сия отдает меньшую дочь замуж. Сын ее еще каптенармусом, но Ив. Ефр. Кислинской обещает сделать и сержантом и далее и взять к себе в провиантскую. Куда сей человек многим добро делает! Мы провели сей вечер довольно весело, ибо я, будучи убежден будто просьбами, читал еще твои письма и опять целый круг людей их слушал, а старушка Анна Ивановна Алабина только и знала, что на креслах переезжала чрез горницу от одного стола до другого, чтоб опять и опять слушать. Похвалы тебе опять повторяемы были всеми, и Авдотья Афанасьевна только и говорит, что письма твои могут служить примером всем молодым людям и им всем у тебя бы надобно учиться. А у меня сердце-то прыгало…. прыгало от удовольствия.

В тот же день, ввечеру.

‘Куда как человек не знает, что с ним случиться может! Один философ говаривал, что нет почти радости, в которую не подмешано было несколько печали, и это случилось со мною сегодня. Встал я до света, время проводил я весело и с удовольствием, но вдруг входит ко мне матушка, и переменяется сцена. Сердце во мне затрепетало!… Изволит говорить, что маленький наш Павел, а твой крестничек, чуть ли не готовится отправляться на тот свет. Сыпь, которою он по сие время беспрерывно все страдал, слишком уже усилилась, и дошло до того, что его подхватил родимчик, и теперь де все страдает терзаниями и того и смотри, что окочурится. Легко можешь себе, Павлушка, вообразить, что известие сие меня поразило по известной тебе чувствительности моей, не мог я во весь сегодняшний день спокоен быть, а про мать твою уже и не говори. Мы сами себе дивимся, что нам всем так жаль сего мальчужечку. Бедняжка! я видел его только что теперь, но не мог просмотреть на него и одной минуты. Слезы навернули[сь] у меня, и я ушел сокрывать оные, а сие не один, а несколько раз в сей день было, а теперь сказывают мне, что и ножки похолодели. Итак, чего уже ждать? И надежда вся прости! Мы не чаем ему никак пережить ночи. А отец и мать не знают того, не ведают. И теперь еще в Ламки не возвращались. Еще передумали. Поедут на Николин день обедать позву (sic) к Аграфене Федоровне, а в Москву уже на той неделе. Настасья прыгает от радости, но для чего? что получит еще в воскресенье письмецо от тебя!

5 декабря, в среду, поутру.

‘Сегодня со мною было то, чего давно не бывало. Целых три раза я просыпался, чтоб вставать, но все опять нехотя ложился и старался засыпать, а все от нехотения услышать о смерти малюткиной, ибо я не сомневался, что как скоро встану, то и поразит меня сие известие. Однако, он все еще жив и продышал ночь, слышу и теперь его голос: что-то будет далее?..

В тот же день, ввечеру.

‘Жив, сударь, все еще ваш малюточка, и что всего еще для нас приятней — несколько, кажется, ему и полегчало. Но чудо, истинно, будет, если он выздоровеет и толь тяжелую болезнь перенесет. Сегодня от ветра в кабинете у меня опять так было холодно, что я принужден был перебираться писать в спальню. Тут застают нас Петр Герасимович с Елизаветою. Они сегодня еще из Ляхова — от бабки, и переменив лошадей, приехали к вам не обедавши и от нас поехали поспевать в Епифань ночевать. Они были вчера на деревенском именинном пиру у H. С. Арсеньева и сказывали, что Албычевы поехали только двое в Петербург, и что наместника ждут к 15 числу в Тулу. Настасья пишет теперь все к тебе. Она еще будет хорошо писать, и ты у меня их всех переучишь. Ольга просила теперь меня, чтоб я дал и ей прочесть мою историю. Изволь, сударыня!… взяла и побежала читать. Но вот пришли попы служить всенощную, а завтра у нас Николин день. Пойду и всю простою. При молениях моих верно не позабыт будет некто и отсутственный, которого я люблю всем сердцем и душею, кто находится теперь от меня далеко, далеко, кому я желаю на свете все, что сам себе, и кого мысленно сто раз целую….
‘Теперь окончили только служение. Поп и все бывшие с ним насилу говорили от усталости. Возможно ли: целых шесть всенощен они еще сим вечером отслужили, а в иных местах еще с водосвятием и акафистом! Как не устать! Ежели б можно было счислить, сколько всенощен теперь во всем государстве идет, удивиться бы надобно. Ну, прости голубчик, теперь полно: попишусь авось-либо еще и завтра!

6 декабря, в четверг, поутру.

‘Вставши поутру я принес моему Богу благодарение за вся и вся, вспомнил я тебя первого, мой друг. Да как и не вспомнить, ибо, при воздыханиях моих к небу, излетел и о тебе вздох ко Всевышнему с прошением, чтоб Он в сей день был и тебе отцом и покровителем. Итак, поздравляю тебя, Павлушка мой друг, с сим праздником. Как то ты его проводишь? Мы не сомневаемся, что ты сегодня об нас вспомнишь не однажды и, может быть, также, смотря в нашу сторону, скажешь: ‘вон там-то теперь наши…. они празднуют теперь праздник’. А не редко и мы также в ту сторону посматриваем, где ты, и говорим: ‘вон! там-то наш Павел! что-то он теперь поделывает там, и что-то с ним происходит? время с того дня уже много прошло, как впоследнии писал он к нам и с ним произошло уже может быть много кой-чего! ах, дай только Бог, чтоб он здоров был и не занемог у нас там’. Сим и подобным сему образом нередко мы поговариваем, а особливо за ужином и за обедом. Редкий день проходит, чтоб мы о тебе по нескольку раз не напоминали, а такого дня, в который бы мы вовсе о тебе не вспоминали, истинно ни одного не помню. Вот, как ты вам мил и нужен, а все за что? За то, что ты у нас малый добрый и сам нас любишь. Мы ожидаем тебя назад ни мало не испортившимся, а приобретшим еще множайшие совершенства. Ты многое узнаешь, чего еще не знавал, и насмотришься того, чего не видывал.
‘Но говори, говори да молви! С того времени как последнее письмо ты к нам писал, прошло ровно 20 дней, и в сии 20 дней, в самом деле, надобно уже произойти с тобою кой-чему многому. У тех, к кому были письма, ты верно уже у всех перебывал и, может быть, уже по нескольку раз, а у иных и многажды…. Что-то, мой любезный друг, Михаил Васильевич? Приехал ли он к тебе? Я заключаю наперед, что ты обрадуешься ему до бесконечности. Долго ль то он тут проживет? Я хотел было писать к нему и с теперешнею почтою и привесть ему тысячу благодарений, но как подумал, что неизвестно, надолго ль он приехал, я что весьма легко статься может, что его теперь уже опять нет в Петербурге, или тогда уже не будет, как письмо сие придет, — то и остановился. Подожду, говорю, будущей почты и узнаю обстоятельнее. Итак, ежели письмо сие застанет его еще тут, то возьми уже ты, Павлушка мой друг, на себя ту комиссию и, ведая мое душевное расположение, постарайся уверить его, что одолжение его мне крайне чувствительно и что все сердце мое наполнено к нему благодарностию. Он сделал то, что я величаюсь теперь тем, что имею такого родственника и что не один раз утешалось сердце мое тем, когда слыхал, что и посторонние его, хваля, говорили: ‘вот пряло родственвик!’ А я хоть сто раз говорил, но и еще раз скажу: ‘ей-ей! дай Бог ему, моему другу, за то здоровье, куда ж он меня как одолжил и чем-то мне ему заслужить за то?
‘Куда как досадно, что на вопрос какой-нибудь не прежде можно получить ответ, как ровно чрез месяц. Спросил бы тебя, что наша Авдотья Ильинишна? Умен бы ты был, если б и не ходил к ней, такой бешеной. Но ты небось уже побывал. Мы с любопытством будем ожидать твое известие о том. Слухи, носящиеся здесь о Шведах и о походе гвардии, меня озабочивают, боюсь, чтоб самое сие не сделало бы много остановки и помешательства в делах, относящихся до отставок и выпусков. Дай Бог, чтоб того не было. Вот сколько я к тебе написал, но теперь полно. Прости покудова!’
Письмо сие и отправил я, действительно, в тот же день на почту, сам же в этот праздник принужден был иметь великопостный обед и есть один только калач с квасом. Причиною тому было то, что я с утра почувствовал в себе нечто похожее на озноб, и как я боялся, что[б] не возвратилась ко мне опять лихорадка (стол же был весь рыбный, скоромного ж ничего готовлено не было), то и не стал я есть рыбы, как бедственной и опасной в лихорадках ествы, а лучше хотел быть хоть с голодом пополам, нежели нажить опять лихорадку, а самое сие может быть и спасло меня от нового рецидива. Впрочем, и не было у нас в сей день дальнего празднества, но оный прошел у нас вместе с обоими за тем последующими днями в мире и тишине. И все достопамятное состояло в том, что был у нас на другой день сего праздника дождь, а на третий после оного умер тот самый г. Полунин, который играл в тамошнем краю особенную роль и хозяйством своим прославился. А не успело двух дней пройтить после сего праздника, как пришедшая в свое время почта обрадовала нас опять привезением к нам предлинного письма от моего сына. Оное было по порядку уже осьмое и писано образом журнала и содержало в себе следующее:

С.-Петербург, ноября 16 дня, в пятницу, ввечеру.

‘Вчера отправил я к вам, м. г. батюшка, мое седьмое письмо, а теперь, пользуясь свободным временем, стану продолжать рассказывать вам о себе дальнейшее, и прежде всего донесу вам обстоятельнее о первой моей поездке к госпоже Травиной.
‘Итак, когда обмундирация моя совсем была готова и я во всей форме был сержант, то 15-го числа, т.е. в четверг, одевшись поутру, еду я к госпоже Травиной. Дом ее скоро отыскиваем в Морской, докладывают обо мне и к ней вводят. Я нахожу ее совсем не таковою, каковою себе воображал. Представьте себе, батюшка, даму не малого роста, дородную и имеющую осанистый вид, хотя она уже и пожилых лет, но по убранству и по цвету лица ее судя, кажется ей не более как лет сорок. Есть в ней несколько, может быть, здешней знатной спеси, но впрочем, она барыня очень ласковая. Она меня тотчас посадила, напоила чаем, а между тем читала письмо Николая Сергеевича. Когда она узнала из оного кто я и какую имею нужду, то благодарил я ее сперва за сержантский еще чин и просил покорнейше сделать милость постараться и при нынешнем случае. Она, представив мне какие нынче при сем трудности, обещала потом постараться обо мне сколько может и говорила, чтоб написал я об себе записку, с которою она пошлет, как скоро до Неве можно будет ходить, в крепость к оберкоменданту Андрею Гавриловичу Чернышеву, что сей человек имеет великую дружбу и связь с нашим майором Татищевым, управляющим всем полком Преображенским, и что ежели сему последнему возможно, то все для того сделает. Я бы и сама (говорила она) попросила лучше Чернышева о сем, но давно уже, за слабостию своего здоровья, никуда со двора не выезжаю. Она разговаривала потом со мною о многом, как-то: о наместнике, о Николае Сергеевиче, и что она постарается, как скоро первый сюда приедет, то его за переведение Давыдова побранить и сделать на своем, чтоб перевести его опять в Тулу. Словом, она здесь боярыня очень с именем и многие знатные ее слушаются. После всего сего я повторил опять униженно свою просьбу. Она мне тоже опять ответствовала, что нужна ей моя записка, для того де, что, выпрашивая ежедневно обо многом и посылая то к тому пашпорты, то к иному другое, может забыть о моей фамилии и проч. Итак, я поехал от ней, будучи доволен ее обещанием.
‘Теперь скажу нам о другом письме Николая Сергеевича. Оно написано к генералу Васильеву и я тогда же подумал еще, какой же это Васильев комендант в крепости. Он, конечно, в задумчивости мне не растолковал хорошенько, и оберкоменданта Чернышева смешал с Васильевым, дядею нашего полкового секретаря. Я, распроведывая о сем, узнал, что есть генерал Алексей Иванович Васильев, но не комендант, а присутствует в какой-то экспедиции при сенате, и что сей точно секретарю нашему дядя. Итак, от госпожи Травиной поехал я искать его дома. Не без труда сие происходило, потому что на письме не было надписано, и я не скоро мог узнать, где он живет. Во время сего искания, заезжал я к Лазаревым с письмом от нашей княгини городничихи. Катерина Ивановна также довольно меня обласкала и расспрашивала много о моей службе. После сего, хотя я наверное знал, что не найду дома г. Васильева, однако, к нему поехал и дом его отыскал. Сегодня поутру поехал я к нему уже поранее. Натурально, нахожу его дома, но, по причине бывшего ночью вблизи их пожара, они всю ночь не спали, и его превосходительство еще почивал. Поверите ли, часа три или четыре я дожидался восстания его превосходительства, но здесь мига не поскучишь, очень случается сие вчастую. Я рад был, что захватил его только дома. Наконец, он встал и меня к нему ввели. Прочитав Давыдова обо мне письмо (которым мы очень должны быть обязанными Николаю Сергеевичу, ибо в оном он его очень обо мне просит), он спрашивает тотчас, служил ли я при полку, и узнавши, что нет, говорит, что очень трудно будет сделать, чтоб не служащего перевести в бомбардирскую роту и отставить капитаном, однако, он обещает, увидевшись сегодня с секретарем, поговорить с ним о том, и что он, ежели можно, то постарается обо мне, и чтоб я чрез несколько дней побывал опять у него и узнал об оном. Он показался мне человеком очень добрым, хотя и есть в нем много знатной спеси. Дом его хотя неогромен и деревянный, но убран уже прямо по-барски, только далеко за Преображенским полком, на Литейной. Итак, я поехал от его превосходительства нарочито довольным, еду опять к Марье Петровне для отдания ей своей записки. Я позабыл еще вам, батюшка, давича сказать, что она вчера, разговаривая со мною, совсем опорочила наше с Николаем Степановичем намерение, чтоб явиться к майору и просить его, она подтвердила мне никак сего не делать, ибо сим свяжешь майора, и он пуще еще ничего мне сделать не может для своего полку, который о том будет уже известен…. Но теперь зовут нас ужинать и чтой-то хочется спать. Итак, отложу до завтрева описание сего вторичного моего приезда к госпоже Травиной и о успехе оного, а теперь желаю вам, батюшка, покойной ночи’.

17 ноября, в субботу, после обеда.

‘В продолжение вчерашнего, скажу вам, что не успел я войтить к Марье Петровне и отдать ей мою записку, как она начала говорить: ‘что, батюшка, я говорила уже об вас со многими, но все говорят, что сделать вас капитаном очень трудно и проч.’. Словом, я услышал от нее точно тоже, что говорил мне Васильев. Она после того отбирала от меня, соглашусь ли я быть поручиком. Прапорщиком же гвардии в отставке она мне никак быть не советовала, потому что лишусь навсегда надежды быть при штатских делах. Словом, она привела меня в неведение, на что решиться. Однако, обещала обо мне не забыть и попросить г. Чернышева, говоря при том, что лучше когда уже он сам будет переезжать на эту сторону, то я, дескать, попрошу его сама лучше записки, может быть как-нибудь и сделает милость. Изволите видеть, батюшка, какие мои теперь обстоятельства? Завтра думаю опять ехать к Васильеву и он решит уже мою судьбу. И чего уже мне ожидать будет должно. Только поручиком быть очень не хочется. Лучше опять ехать в отпуск.
‘Сегодня поутру я опять кой к кому ездил, но все не заставал дома. Нашел наконец Артемья Никитича Шишкова. Я отдаю ему Петра Герасимовича письмо. Он принимает меня как родню, родного своего племянника и рекомендуется. Вообразите себе, батюшка, покойного старика г. Владыкина. Сей похож весьма на него или несколько подобрее. Сначала разговоры у нас с сим почтенным стариком были довольно сухи. Он знал коротко дедушку Тимофея Петровича и был ему приятель. Сие обстоятельство подало ему довольно материи к разговору. Когда же он узнал, что я смыслю несколько языков, охотник до книг и могу с ним кое о чем разговаривать, то забыл мой старик, что от слабости своей лежал в постели, вскочил, оделся, начал показывать различные свои книги, которым он, не смотря на свою бедность, был вокруг окладен. Библиотека его состоит в одних почти немецких книгах. Он знает совершенно сей язык и великий дока на вышаривание редчайших новейших сочинений. Словом, имеет весьма редкие и важные книги. Начались у нас тотчас важные материи и рассуждения, то о книгах, о учености, о политических делах Европы и о нынешней войне. И истинно часа три или более он не переставал ни на минуту говорить и рассказывать мне о многих вещах. И я, к великому удивлению, судя по образу его жизни, против ожидания нашел такой редкий проницательный разум, такую ужасную память, такую тонкую политику и основательность в доказательствах и рассуждениях, что сей, сединами покрытый, старец составляет сущее чудо в своем веке. Я расстался с ним, приобретя великую к себе любовь и похвалу, и за удовольствие сочту и еще несколько раз пользоваться беседою сего препочтенного и преразумного старика. Ласками же своими и учтивствами он так обязывает, что я приведен в тупик, чем ему на оные ответствовать. Словом, сей старик меня обворожил и редкие его достоинства не выходят у меня ни на минуту из мыслей. Я уверен, что вы мне позволите занимать места в письмах, обстоятельными описаниями о будущих ваших с ним свиданиях. Я слышал также от него множество разных историй, между коими множество и секретных, кои он имеет вернейший случай узнавать, но пересказывание об оных надобно отложить до самоличных разговоров.

В тот же день, ввечеру.

‘Теперь только был я опять у Николая Степановича Тютчева и имел опять случай трактовать с ним о моем деле. Он опять, по ласке своей, обещал стараться обо мне, только всё разноголосица превеликая, и единому Богу надобно предоставить, каким путем назначит Он произведение моего чина и чем все сие окончится. Я имел также ввечеру великое удовольствие наслушаться музыки Марьи Михайловны, жены Николая Степановича. У ней прекрасный позитив с органами и педалями, и я приятнее сего инструмента ничего в свете не слыхивал.

18 ноября, в воскресенье, после обеда.

‘Сегодня я имел опять весьма досадное для себя утро, ибо все сделалось против моею намерения и неудачно. Я надеялся получить сегодня уже решение от г. Васильева в рассуждении моего дела. Для сего я, рано вставши и одевшись, к нему поехал. Но видно, что его превосходительство изволил совсем обо мне забыть, либо не хочет постараться, сказав только мне, что он с секретарем не видался еще и обо мне не говорил. Более сего не сказал он мне ни слова, и я поехал ни с чем. Словом, малую уже имею я надежду на его превосходительство. Поехавши от него, думаю, куда мне теперь поехать. Дай поищу дома Малиновского, но сколько я ни ездил и у кого ни спрашивал, но никто не мог меня о сем уведомить. Уже в канцелярии его сказали мне, что ежели я приеду завтра поранее, то о жительстве его уведомят меня. Итак, поехал я и отсюда ни с чем. Вздумал потом ехать искать дом Дмитрия Степановича Совина. Для сего справился в адмиралтействе и хотя и получил тут сведение, где его дом, но, поехавши в то место, истинно часа два искали его дома и никак не могли сыскать, следовательно, и возвратился домой также ни с чем. Едучи давича мимо почтового двора и узнав, что почта уже пришла из Москвы, думал верно получить что-нибудь на оной, и хотя к удовольствию своему и нашел по карте, что есть письмо от вас, но видно, что вы опять изволили подписать подателю, то почталионы, не упускают уже ни минуты, и таковые письма тотчас по себе разбирают. Я никак не мох добиться письма, для того что, дескать, к вам привезут на дом. Но плуты сии по сих пор письма еще не привозили — досада и нетерпеливость ужасная. 0 не приезде по сих пор Михаила Васильевича также я очень сожалел и думал, что он уже отдумал, но сей час приехал его обоз, который, едучи сюда другою дорогою, думал, его уж здесь найтить, потому что он давно уже хотел выехать. Видно, что какие-нибудь непредвидимые обстоятельства либо остановили его, либо он заехал к своему тестю. Сказывают также, что и Анна Петровна будет к Рождеству. Сие меня весьма обрадовало, и я ежечасно буду ожидать Михаила Васильевича.

19 ноября, в понедельник.

‘Хотя по совету Марьи Петровны и намерен я был послать сие письмо к вам сегодня, но различные причины принудили меня опять переменить сие намерение и отложить до четверга. Более всего не хотелось мне послать письма сего, не читавши ваших писем, также имею я еще кой о чем к вам написать, а к четвергу и еще более наберется, к тому же, произойдет может быть к тому времени что-нибудь решительное теперешнему моему положению, а может быть и четверговая почта, для моего счастия будет верна, да и что я за грешный, что ваши письма получаю в 10-ть дней, а мои бы к вам не доходили. Может быть какая-нибудь особая причина была виною недохождению писем г-жи Травиной и совсем — не четверг.
‘Теперь сажусь к вам, батюшка, писать, имея весьма довольно материи в продолжение моих похождений, и особенно о сегодняшних вам донести. Соскучиваясь быть в нерешимости о моем деле, был я сегодня опять у Травиной, но, услышав от людей, что она ни с кем еще после меня не видалась и что Чернышеву нельзя еще скоро переезжать в карете чрез Неву, рассудил я лучше ее так часто не обеспокоивать, чтоб не наскучить, и отложил до другого времени. Не хотя же пропускать время по-пустому, вознамерился я отыскать уже неотменно г. Малиновского. Дли чего я справился опять в канцелярии графа Безбородки и, получив скоро сведение, в скорости отыскал и дом его. Теперь скажу вам, что я ошибся в моем воображении. Я нашел его совсем не таковым, как воображал. Он, кажется, человек простой. Только прочитав ваше письмо, обласкал меня очень, отзываясь очень похвально об вас, и просил, чтоб я чаще к нему ходил. Я сие охотно исполню и тем паче, что недалеко от вас живет. По короткости времени нашего свидания и за его недосугом, мне не удалось более ни о чем с ним поговорить.
‘Обращусь теперь к вашим письмам. Видя и сегодня, что их ко мне не несут, вышел я уже из терпения и бранил тысячу раз господ почталионов. Я бы верно не скоро еще получил оные, ежели бы не заехал давеча сам на почтовый двор. Тут пристал я уже непутём и просил неотступно почталионов, чтоб они мне сказали, куда девали мои письма. Наконец, отыскал самого того, кому они отданы. Сей, по примеру прочих, нахватал писем для разношения множество, но не успел, имел в числе многих оставшихся и ваше ко мне письмо, да письмо от княгини. С жадностию отняв у него оныя, спешил скорей домой для прочтения их. В другой раз будем умнее, и Василий мой будет уже там заранее дожидаться.
‘Я не знаю опять, как изъявить вам ту благодарность, которую я чувствую за все ваши драгоценные, милостивые ко мне писания. Будучи твердо уверен в вашей ко мне любви, предаю сие на собственное ваше рассуждение и вероятие и не предпринимаю опять изъявлять вам благодарность сию на словах, для того что оная начертана в моем сердце и втайне усугубляет в оном мою любовь к вам и высокопочитание. Таковое истинное чувствие заменяет, по моему мнению, многие напрасно звучащие слова, испускаемые иногда при льстивых изображениях чувствований. Лесть же мне в сем случае совсем не нужна, и я уверен, батюшка, что вы мне в сем изволите поверить.
‘На опасение же ваше, батюшка, чтоб я здесь не испортился и не свел знакомства с распутными людьми, опять, при изъявлении моей благодарности, на то скажу, что, как я был доселе столь счастлив, что поведением моим не наводил вам никакого сомнения, то самое сие заставит меня быть в сем случае непременным и обнадеживает меня, что и вы будете уверены в моей в том непоколебимости. Если бы и свел я с таковыми людьми знакомство, чего я всегда буду гнушаться, то поверьте, что не скоро кто преклонит меня к чему-нибудь худому. Первое потому, что я, благодарить Бога, могу уже несколько различить худое от доброго, а, во-вторых, потому, что я полагаюсь более всего в сем случае на Его святое предохранение. Я вам скажу еще, батюшка, что хотя столь мало еще здесь живу, но хлопоты и ежедневные заботы и беспокойства сделали уже во мне то, что я совершенно мизантропическим или, лучше сказать, отшельническим оком взираю на здешнюю суетную жизнь, а особливо — презрения достойных молодых людей… Я вам также признаюсь, батюшка, что разлука с дражайшими моими родными сделала мне всех их гораздо драгоценнейшим, то и сие может ли меня допустить причинить огорчение вам моим поведением. Ах, батюшка, будьте уверены в сем и не извольте сумневаться.

В тот же день, ввечеру.

‘Вот еще в другой раз сажусь к вам писать. Имея свободное время, за грех считаю его пропускать, и чтоб не заняться сим для меня приятным упражнением. Мне совестно правда, что я, между дела, пишу иногда к вам много и пустяков. Я довольно также вижу сколь много слог ваших, батюшка, писем превосходит мой вольностию и красивостию. Я бы охотно оному подражал, и ежели бы не такое хлопотное и смутное мое положение было, то, может бы, и я писал не столь принужденно и не столь во многих местах нескладно. Со всем тем, я за излишнее считаю в том извиняться, ибо уверен, что мне в том простите, равно как и во всем прочем.
‘Итак, о севоднешнем дне еще вам скажу, что хотелось было мне повидаться еще с Николаем Степановичем, но, не застав дома его, был опять у старика Артемья Никитича. Я нашел его сидящего в кружке ученых немцев, попивающих с ним кофей. Он опять рад мне был до крайности, перестал с ними трактовать о важных материях и занялся со мною. И о чем, о чем мы с ним опять ни говорили! Мне кажется, о какой науке ни начни с ним говорить, то он всякую знает в совершенстве. Он говорит со мною часто по-немецки и только и твердит, что в меня очень влюбился. Обещает меня познакомить с некоторыми учеными людьми и просит, чтоб я ходил к нему почаще. Расставаясь, он даль мне для куриозности грамматику, но какую же — изволители отгадать — турецкую! Также снабдил меня последними Гамбургскими и Петербургскими немецкими газетами, чем я весьма доволен, ибо не имел случая у кого бы мне их доставать. Словом, знакомство с сим почтенным старичком может для меня быть очень полезно. Жаль только, что далеко ходить.

20 ноября, во вторник.

‘Сажусь к вам, батюшка, писать, имея опять довольно для сего материи. Я был сегодня поутру опять у Тютчева. Он, объявя мне, что говорил обо мне со многими в нашем полку, советовал неотменно мне явиться, без чего произвождение мое будет очень трудно. Он мне даже подтверждал, что ежели я хочу его послушаться и иттить его путем, то непременно должен сделать сие завтра же. Словом, они привели меня в великое недоумение — на что мне решиться, а особливо — не получив еще ничего решительного от Травиной и от Васильева.
‘Я поехал потом к генеральше Кутузовой с письмами от ее сестры Толстой и Петра Герасимовича. Я все то предвидел, что от нее будет. Она не успела писем прочитать, как напустила бранить и ругать наших г. Шишковых, и скажу, что раздражена она на них до чрезвычайности и до исступления. И для единой только Елизаветы Андреевны, она ко мне сделалась милостива, приказывала ходить к себе почаще и обещала наверное помочь мне в моем деле, только, покуда не увидится с нашим майором и секретарем, не велела мне до тех пор являться к полку. Как сие, по словам ее, не прежде должно произойтить, как чрез неделю, то сие привело меня еще в большее сомнение и недоумение: ее ли приказанию следовать, или Николая Степановича? Я заезжал потом опять к Травиной и от нее услышал почти такой же совет, как Николая Степановича, хотя и не видалась она еще с Чернышевым. Следовательно, придется мне почти решиться более на сей последний совет. Не кстати теперь описывать вам пространно, в какую нерешимость приводят меня все сии разноголосицы, потому что боишься привести в неудовольствие и гнев и того, и другого, а время, между тем, все-таки уходит.

21 ноября, в среду.

‘Вот настало уже такое время, что едва нахожу свободные минуты к вам, батюшка, писать. Сию минуту возвратился только домой и хочу уведомить еще о своем положении и пописаться к вам писем (sic), для того что завтра для сего буду еще меньше иметь времени. Итак, скажу вам, что вчера ввечеру был я опять у Николая Степановича для последнего положения, как и к кому явиться мне. Он, по милости своей, виделся уже и говорил обо мне с нашим адъютантом и одним из капитанов, а сегодняшнее явление мое отложили до завтрева, потому что сегодня торжественный праздник и им не до меня. Сегодняшнего же дня, не хотя его так пропустить, поутру одевшись поехал я опять к Васильеву, сколько для того, чтоб поздравить его с праздником, столько ж, чтоб узнать не скажет ли чего обо мне. Его превосходительство приказал еще себе дать время, для того что еще не видался с секретарем, когда же я спросил, не прикажет ли мне явиться прежде к полку, то сказал, что сие непременно должно сделать, для того что ни майор и никто меня не знает в полку. Итак, теперь и он тоже подтвердил, а прежде не мог мне о сем сказать. Оставалась одна Авдотья Ильинична, связывающая меня своим запрещением являться. Но и сие препятствие преодолело. Я, отслушавши у своего прихода обедню, пошел к ним на Васильевский остров поздравить с праздником. Я нашел прежде мужа ее Ивана Логиновича дома, но скоро приехала и Авдотья Ильинична. Я легко угадывал, что они оставят меня у себя обедать. Сие мне очень было нужно, ибо Авдотья Ильинична, отведя меня в сие время в особливую комнату, разговаривала со мною обо многом, а особливо до моей службы. Она, как скоро услышала, что я еще считаюсь в малолетных, то принудила также явиться к полку непременно, а вчера приказывала совсем тому противное, потому что не знала вышеупомянутого обстоятельства. Она обещала, что после того станет обо мне верно стараться. Нависала письмо к Лизавете Андреевне и, не смотря, что весьма сердита и раздражена на Петра Гарасимовича, но для Елизаветы Андреевны обещала непременно выпросить меня в капитаны. Ежели она устоит в своем слове, то дай Бог ей здоровья. Итак, изволите, батюшка, видеть, что все в даже и сия последняя барыня присоветывала, против великого моего нехотения, явиться к полку, поелику без сего все просьбы и старания будут безуспешны. Я ввечеру опять ходил к г. Тютчеву, для получения последнего совета в одном несходном с Авдотьею Ильиничною приказании. И теперь решился, положившись на волю и на покровительство Небес, завтра по утру учинить то, что давно бы мне надобно было сделать, ежели бы не было разноголосицы в советах.
‘Теперь скажу вам о товарище своем г. Арефьеве, что ему понесчастливилось очень явление к майору. Он не послушался моего совета и пошел к нему в наместническом мундире. Г. Татищев, имея, как вы сами изволите знать, на отца его злобу, придрался тотчас к сему, согнал почти с глаз долой, разжаловал в капралы и хотя после и умилостивился, но все он теперь уже не сержант, а каптенармус. О сем, как я думаю, он к своим родным не писал, то нет нужды им и сказывать. Между тем он сшил себе гвардейский мундир, явился вторично к майору, принявшему его уже в сей раз снисходительнее, и завтра его сердечного наряжают уже в дежурство на съезжую. Теперь желаю я, чтоб удалось мне завтра докончить к вам письма и отослать их.

22 ноября, в 4 часа пополудни.

‘Вот уже и отправляю к вам оные и имею еще время довести вам, батюшка, что я здоров и теперь несколько спокойнее, в рассуждении начинания своего дела, потому что сегодня уже в оном решился, вступив в настоящую службу. Каким же порядком сие произошло, то на коротких словах вам перескажу. До свету еще, сегодня явился я к адъютанту нашего полку Федору Николаевичу Ладыженскому. Он, взявши меня с собою в карете, отвез к майору и ему меня явил. Я причислен в 11 роту. Капитан у нас Андрей Иванович Скобельцин. От Николая Алексеевича Татищева я ходил к нему рекомендоваться, был потом у Александра Дмитриевича Арсеньева, который также подпоручиком нашей роты. Я был наконец, и на съезжей нашей роты. Впрочем, скажу вам, что я, по просьбе Николая Степановича, на караул наряжаться не буду. Адъютант (очень хороший человек) уверяет, что ежели будут просьбы к майору то он сделает милость отставит капитаном. Итак, теперь, против чаяния своего, привязан уже к полку. Ежели б знал прежде, что сие неотменно надобно будет сделать, то давно б уже явился. Остается только просить Всевышнего, чтоб Он благословил как начало моей службы, так и произвождение мое, и чтоб все было благополучно. Я уверен, что вы мне также сего желаете. За сим прощайте, батюшка, мысленно целую ваши ручки, желаю более всего слышать, что вы находитесь совершенно здоровы и благополучны, и проч.’.

——

А сим окончу и мое письмо, достигшее уже до своих пределов искажу, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 17 дня 1811 года).

ПИСЬМО К СЫНУ

ПИСЬМО 258-е

Любезный приятель! Легко можете заключить, что сообщенное в предследующем моем письме 8-е письмо сына моего весьма нас порадовало и побудило меня на другой же день после этого начать писать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . {Представив выше полные образцы переписки Болотова с сыном, мы, с согласия владельца ‘Записок’, В. А. Болотова, опускаем совершенно безынтересные места в этой переписке с сыном, обозначая каждый раз строчкою точек опущенное место.}
‘Третьего дня [8 дек.] окончил я и третью часть истории моей жизни, и она получила также в 13 днем свое существование. Книжки будут прекрасные! Настасья только и говорит, что не только де нам, но и иным любопытны. Я пишу их прямо набело на самой белой бумаге и украшаю начальные слова каждого письма, вместо виньеток, рисуночками пером-тушью, имеющими отношение к материям, в письме содержащимся. Все прочие твои и мои родные находились также здоровы и благополучны. Самый малютка наш еще жив и с ним произошла великая перемена. Сыпь подсохла и пропадает, но он очень похудел, ослабел и все кашляет и кричит. Вряд ли ему, бедняжке, отвертеться от смерти. Петр Герасимович с Елизаветою ездили к Аграфене Федоровне, их тетке, и оттуда к нам заезжали и вчера от нас поехали. После завтрева хотят они отправляться в путь, и мы завтра поедем их провожать. Как-то у вас, а у вас на сих днях была превеликая оттепель и дождь большой лил целые сутки и согнал почти весь снег, и осталось мало. Теперь скользь превеликая и дорога очень бойка, а проселочные ни к чему не годятся. Секретари и подьячие мои все еще в Туле и все еще разбора письменных дел на кончили. Наместник в Туле еще не бывал, однако, велено дворянам с 12 числа съезжаться для выборов. Николая Сергеевича выписывали в Тулу, но не едет и не могут дождаться, а надобен. Едва ли не велено от наместника в деньгах его следовать. Беда, ежели это правда! пропадет он сердечный, засудят впрах. Восстали на него непутем и самые Дедиловцы и такие открывают дела, что волосы ажно вянут (!). Боже, спаси его и помилуй! Вчера ездила мать к княгине, она очень довольна твоим письмом, а князь приезжал ко мне и сидел долго.
‘Еще скажу тебе, Павлушка, одно печальное происшествие: нашего Федора Ивановича Полунина нет уже на сем свете. Третьего дня преселился он к своим предкам и грудная горячка прекратила дни его. Лекарь наш очень об нем тужит и говорит, что он лишился в нем своего истинного благодетеля. Потуживает и Петр Герасимович, говоря, что он потерял доброго соседа, о сын будет ли тут жить и каков будет — неизвестно. Все Полунины и Алабины теперь там, на сих днях будет погребенье. Повеса наш Петр Степанович Челищев проиграл целых сто рублей. То-то бить некому, уже ему ли играть! Человек к ставцу лицом сесть не умеет! Новикова и теперь еще нет в Москве. С Настасьею условливаемся мы, чтобы и она ко мне также обо всем писала из Твери и на таких же бумажках. Пускай привыкает. Я даю ей кусочек туши, чашечку также, и бумаги.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Возвратившийся вчера из Тулы Варсобин указывал, что наместник наш еще не скоро будет, и выборы будут без него. Сказывают, его там в армии как-то обокрали и кто-то подтибизил {Украл, стащил.} жалованные табакерки и другие драгоценности, всего тысяч на 7, а прежде говорили тысяч на 20. О Николае Сергеевиче прислано от него предложение, однако, слава Богу, не велено еще следовать, а только с напрягаем {Напрягай — строгий выговор, нахлобучка, головомойка.} казенной палате, для чего упустила она его из Тулы и не велела порядочно все сдать. Итак, велено его выписать из Калуги и заставить дела и деньги порядочно сдать и потом, чтоб дать ему квитанцию. Словом, дается ему время сколько-нибудь исправиться. Богу известно, что с ним наконец будет: не является денежек до 80 тысяч и более.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А сим и окончу я и мое письмо, как достигшее до своей величины определенной и, предоставя сообщение второго письма письму будущему, скажу, что я есмь ваш, и проч.

Февраля 18-го дня 1811 года.

Письмо 259.

‘Благодетельного человека (генерала Алексея Ивановича Васильева) сего не могу и поныне вспомнить без чувствования сердечной ему благодарности и без пожелания праху его мирного и безмятежного покоя. Он переселился уже в вечность и в жизни своей равно как предназначен был самим Промыслом Господним поспешествовать благоденствию всего дома моего, ибо, кроме милости, оказанной им тогда сыну моему, случай довел чрез 13 лет после того и самому мне иметь до него надобность, как будучи тогда уже финанс-министром оказал мне чрез ходатайство свое у монарха такую милость, которую не только я, но и все потомки мои должны вечно помнить и благословлять его имя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Вчера (18 декабря, во вторник) встревожены мы были пронесшимся здесь, но недостоверным еще слухом, якобы отказывается от нас наш наместник и на его место будет граф де-Бальмент. Вам сие в Петербурге скорее услышать и узнать можно. Ежели это правда, то произойдут в здешних краях многие революции, как в Туле, так и везде, и многие люди о нынешнем потужат, а особливо жаль будет в сем случае Николая Сергеевича, а не произвело б сие некоторых перемен и в наших обстоятельствах.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо 260.

‘От Артемья Никитича поехав, сидели мы с братом весь вечер у некоего г. Шаблыкина. Но надобно вам учинить описание, что это за зверь. Сей муж не выдаст также бойкостию нашему старику Шишкову, он, по жене, брату Михаилу Васильевичу сродни, человек немного постаре вас. Он, будучи славным повсюду директором экономии во Владимире, замешан был также по славному Воронцовскому делу и теперь живет здесь по оному. Много прожил, но дело все перековеркал, и оно скоро кончится в его пользу. Приятно весьма слушать сего человека, и мы с великою охотою слушали его рассказывания целый вечер.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Мы были в театре, и долго не выйдет у нас из головы то, что мы там видели. Пиэсы представлены были сего дня следующие: опера ‘Притворная Любовница’ и никогда не виданный балет ‘Медея и Язон’. Первая пиэса производила только довольно смеха, а последняя, могу сказать, что есть наисовершеннейшая в своем роде. Весь Петербург жаждал ее видеть. Несколько сот человек поехали назад, не имея уже в театре места. Сам великий князь и великая княгиня присутствовали тут же из любопытства. Я боялся истинно, чтоб от ужасных перемен декораций и множества представленного пламени не загорелся бы в самом деле театр. Я, в окончание похвалы сему балету, скажу только то, что здесь все говорят, что, от начала таковых представлений, такого балета никогда еще не было.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Жаль, что ты не видался с Нартовым. Ежели увидишь, то поблагодари его от меня за камень, ибо он первый подал повод к тому, что я узнал его полезность, и разговорись с ними о том, сколько трудился я, издавая ‘Магазин’. По настоящему надлежало бы мне, по окончании всего, весь свой ‘Магазин’ прислать в подарок Экономическому Обществу, яко в жертву благодарности за то, что побудило оно меня упражняться в делах и писаниях экономических. Это бы, я думаю, было Экономическому Обществу лестно и приятно, что их член столько трудился, но то-то моя беда, что от сего Общества, как от некоего животного ни шерсти, ни молока.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Наша ‘Почта Духов’ заснула, и более того не получал: говны, а не издатели!’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сие письмо было последнее, отправленное к сыну моему в течение 1789 года. Но как было сие 27 декабря, и оставалось еще 4 дни до наступления Нового года, то, для усовершенствования повествования о всех происшествиях, бывших со мною в течение сего года, упомяну вкратце и о том, что в продолжение сих четырех дней со мною случилось. Все оные провел я в прежнем своем месте в Богородицке и, по стечению разных обстоятельств, не весьма весело. Случились кое-какие хлопотишки и досады, огорчившие мой дух, а наиболее смущало и меня и всех моих домашних то, что с обыкновенною воскресною почтою не получили мы ожидаемого письма от нашего сына, и не знал чему бы то приписать. А, вместо того, смутил меня указ, присланный ко мне из казенной палаты с повелением, чтоб мне ехать в Тулу и привезть с собою все ордера, присыланныя ко мне от г. Давыдова о присылке к нему в Тулу денег, поелику они нужны были для счета г. Давыдова в Счетной Экспедиции. И как указов таковых до того я никогда еще не получал, то сие меня несколько и перетревожило. Не менее раздосадован я был полученным из Москвы известием, что посланные от меня к отъезжим нашим родным письма ими не получены и каким-то образом пропали. Наконец и сам я в последний день сего года был как-то не очень здоров.
Но как бы то ни было, но кончился и прошел наконец и сей достопамятный для меня год, с окончанием которого кончу я не только сие письмо, но и все 25 собрание оных, предоставив повествование о остальной части переписки моей с сыном письмам будущим и следующей за сею уже 26 части моем истории, и остаюсь ваш и прочее.

(Февраля 20 дня 1811 года).

Конец XXV части.

Сочинена в 1811 году феврале, в течение 20 дней, в Дворянинове.

Часть двадцать шестая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО

В БОГОРОДИЦКЕ

Начата февраля 23-го 1811 года,

а окончена марта 23-го 1811 года,

в Дворянинове

1790 ГОД. И ПРОДОЛЖЕНИЕ МОЕГО 52 ГОДА ЖИЗНИ

ПИСЬМО 261-е

Любезный приятель! Приступая к описанию происшествий, случившихся со мною в течении 1790 года, начну предпосланием краткого замечания о том положении, в каком я со всем своим семейством находился при наступлении сего года. Из предследующих писем явствует, что при конце 1789 года находился я хотя в прежнем своем месте, при управлении Богородицкою волостью, но в обстоятельствах несколько сумнительных. Господин Давыдов, бывший до того моим начальником и командиром, был уже давно от начальства над сею волостью отторгнут и его около сего времени в Туле считали, а на место его никто еще собственно не был определен, и впредь, кто именно будет новым моим начальником, было еще неизвестно, а начальствовал в сей промежуток времени надо мной один из советников казенной палаты г. Веницеев. Главного же нашего начальника, наместника. Кречетникова не было тогда в Туле, он находился еще в армии и оттуда не возвращался, хотя приезда его в скором времени и ожидали в Тулу. Как обстоятельство, что прежний любимец его, г. Давыдов, весьма худо хозяйствовал с присылаемыми от меня для хранения в казенной палате деньгами и многие десятки тысяч оных протранжирил, было наместнику совсем неизвестно, то ожидаемый приезд его в Тулу был не только ему, но и всем его друзьям и приятелям страшен, и все не знали, как ему о том и сказать будет надобно. Самому мне, несмотря хотя я нимало в сем деле не был замешан, а с своей стороны был чист и ничем не замаран, наводило обстоятельство сие некоторое сомнение. Я озабочивался тем, чтоб и мне не претерпеть от наместника какого-нибудь за то гнева, хотя я и мог оправдаться во всем наилучшим образом. Самый насланный ко мне в конце минувшего года из казенной палаты указ и призыв меня в Тулу, со всеми до отсылки от меня денег касающимися документами, наводил уже на меня некоторое сумнение, ибо как мне было довольно известно, что все тульские, которым велено было г. Давыдова считать, по любви своей к нему, старались всячески грехи его, сколько можно, прикрыть и употребить все, что только можно было, к его вспоможению, то имел я причину подозревать, не хотят ли они употребить какой-нибудь хитрости и непозволенной интриги и запутать и меня каким-нибудь образом в сие опасное дело, а посему и собрался в сие путешествие с крайним нехотением и с смущенным духом.
С другой стороны, смущало меня и крайне озабочивало не только меня, но и все мое наличное тогда семейство, состоявшее в моей жене, ее матери и двух меньших моих дочерях, неизвестность, в какой все мы находились при начале сего года от отсутственном моем сыне, который всем нам дороже был всего на свете. Последний своим письмом из Петербурга от 10 декабря уведомлял он нас, что они хотели ехать во Псков, но как после того не получили мы от него в обыкновенное время письма, то и не знали, где он тогда находился, в пути ли туда или обратном или уже возвратился в Петербург, и за неполучением письма, начали уже опасаться, не произошло ли с ним чего особливого и неприятного, и в добром ли он здоровье находится.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

’28 декабря был весь день для меня скучный и досадный, я весь его просердился и продосадовал. Я расположился было препроводить его в скучнейшей работе, в выписывании выписки из ‘Магазина’, для сочинения реестра, но меня с самого утра то тем, то сем рассердили и расстрогали, а после обеда Ламковский прикащик даже вздурил и так рассердил, что я размучил бы его плетьми. Бездельник заезжай в лес рубить дрова куда не велено, и наделал пакости, и произвел то, что теперь сидеть они будут без дров! Ко всем сим досадам присовокупилось и то, что и самому мне что-то не поздоровилось в этот день.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Ну, теперь расскажу тебе, Павлушка, о дядюшке твоем, а о твоем братце Михайле Матвеевиче. Боже мой! как он ныне стал худ! Истинно и не узнаешь его, и того и смотри, что умрет. Сам на себя не походит и совсем одряхлел от распутства и невоздержности крайней. Причиною приезда его было то, что сыскался жених дочери его, некто господин Бегичев, и ему хотелось с нами посоветовать и попросить, чтоб мы и ему помогли. Мы душевно рады, но с ним ни в чем не сладить. Итак, поехал от нас к теще почти ни с чем….
‘Проводив его в понедельник, расположился я ехать в Тулу и приехал к вечеру сюда. Не зная, что Антон Никитич здесь, а считая его еще во Владимире, остановился я у Пастухова и сегодня весь день был в разъездах и хлопотах. Все утро табалу пробил в казенной палате, и ни какого дела еще не было. Обедать зазвал меня к себе друг наш Антон Никитич, с которым поговорили мы много о тебе. Как он, так и его Анна Ивановна очень интересуются тобою. Я обещал им прочесть твои письма, которые у меня с собою. А после обеда был у нашего Николая Сергеевича Давыдова. Он ко мне по-прежнему очень благоприятен. Но я не мог довольно надивиться, как люди, находясь в таком критическом и прескверном положении, в каком теперь он, могут принимать на себя наружный столь спокойный вид, как бы ничего не бывало. От него я только что приехал, но не успел усевшись начать к тебе письмо писать, как в двери ко мне наш Иван Тимофеевич Алабин, новый Епифанский судья, господин заседатель уездного суда!….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо 262.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Это были фарфоровые заводы [в Петербурге]. Хотя вы и изволили писать, чтоб я постарался на них побывать, но я, имевши до того еще случай наслышаться об них довольно, великое имел и желание их посмотреть. Здесь есть некто из знакомых Михайлы Васильевича г. Берников. Он — из первых здесь архитекторов и находится при князе Вяземском, равно и при сих славных у нас в России заводах. Он то, увидев наши пески и узнав, что я любопытствую видеть здесь все примечания достойное, обещал меня свозить туда и все показать. Вчерашний день был к тому назначен. Ранёхонько вставши и одевшись, поехали мы с братом Михайлом Васильевичем к сему г. Берникову. Даль ужасная! за Невский монастырь и вне города, и там уже недалеко и заводы. Теперь скажу вам, батюшка, что я сколько ни благодарен был ласками к себе г. Берникова, но еще более он меня обязал, взявши на себя труд меня повсюду выводить и все показать. И в самом деле, нас выводили всюду и всюду и все мне показывали. Словом, я видел все, и имею теперь великое понятие о всех работах при делах фарфоровых вещей и какие притом различные распоряжения и установления. Есть также много и очень много и тут чего посмотреть, а особливо в рассуждении изящества и совершенства многих скульптурных работ и фарфоровых штук. Для глаз же более всего, между прочим, зрения достойна палата, заполненная отделанными уже совсем вещами и расставленными для продажи. В сем магазине находится фарфору на многие десятки тысяч. И мы не утерпели с братом, чтоб не промотать на то по нескольку рублей. Мы хотели было еще съездить к князю Вяземскому на дачу, где есть также кое-что зрения достойного.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Теперь скажу вам, батюшка, что это у нас здесь за зима! Никто от роду не помнит таковой непостоянной и негодной. Сколько раз замораживало я сколько раз делалась оттепель! Сия же последняя сделала теперь все скверным, и сколько хороша по наружности, казалось, стала зима, столь скоро оная и сошла. Слякоть, дождь, а особливо сегодняшний проливной, согнал снег до единой капли. Все обледенело так, что никому нет способу на ногах держаться. Каналы все покрыты водою. Неву также во многих местах взломало, боятся даже, чтоб не прошла, а о дороге сказывают, что и говорить уже нечего: ни на санях, ни на колесах ехать нельзя.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Сегодня слышали мы, будто наш наместник Кречетников подал уже челобитную в отставку и об увольнении от всех дел. И сие известие меня несколько потревожило и в рассуждении вас, но не знаю, может быть сие еще и не правда, и не одни ль еще тому догадки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Еще скажу вам о снах, что вы изволите писать, то и я, не будучи никогда суевером, делаюсь отчасти им верующим. Поверите ли, сударь, что истинно частёхонько такие грезятся сны, которые заставляют поневоле их примечать, но что ж? ведь точно и сбываются! Может быть, сокрывается тут какое-нибудь таинство натуры, либо происходит от разгоряченных умовоображений….’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

17 декабря, в понедельник, поутру.

‘Вчерашний торжественный для меня день и кончился весельем. Я вам расскажу в чем оно состояло. Не успел я вчера остановиться к вам писать, как вдруг подают мне листок, объявление театральное о сегодняшнем спектакле, что будет представлена большая комедия ‘Мещанин в дворянстве’, со многими весьма хорами и балетами, и что сим представлением закроются театры до самого 7-го генваря. ‘Вот тебе на! воскликнул я! поэтому вряд ли мне удастся посмотреть еще здешних театров, но я не пропущу сей раз и поеду в театр’. Я подкрепил свое намерение тем, что брат Михайло Васильевич дал мне знать, что сия пиеса достойна зрелища. Итак, я хотя и не думал совсем быть сегодня в театре, а хотел побывать кой у кого знакомых, но в одну минуту вздумал и туда поскорей поехал, чтоб застать лучшее место, хотя и раненько слишком приехал, но время ожидания представления провел не напрасно, ибо в сие время познакомился как-то очень скоро с двумя армейскими капитанами, которые были во всех нынешней кампании с Шведами сражениях и довольно в сие время наудовольствовал свое о том любопытство. Впрочем, скажу вам, что много раз благодарил себя, что поехал сегодня в театр, пиеса очень достойна зрения. С одной стороны ужасная ее сатира, а с другой — комичество заставляли всех зрителей смеяться до надсаду, но какие в ней хоры и балеты и изображение всего великолепия свиты Турецкого султана, то можно сказать, что в сем роде она есть наиизящнейшая пиеса. Глаза и уши великие чувствовали при том удовольствия. Но не одному себе снискал я удовольствие, что видел сей спектакль. Я брал с собою в театр Василья и Тимошку, и они совершенно очаровались виденным всем и слышанным, а особливо балетами, которые и в самом деле совершенны в своем роде.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Погода у нас продолжается очень ненастная, то и дело дождь, и не осталось нигде ни малейшего признака, что остановилась зима и было много снега. Вообразите себе, какая это чудная зима: Рождество Христово уже на дворе, а у нас настоящая осень, так как бы в сентябре! Улицы все здесь запружены грязью и жидким киселем, хотя куда и хотелось бы съездить или сходить, поневоле иногда посидишь дома. Что-то у вас там? Не бежала ли также зима куда-нибудь в гости, как здесь? распутица ужасная!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Еду я сперва к старику своему Артемью Никитичу, давно уже мне хотелось у него побывать, но все не удавалось, либо за непогодою, либо по краткости времени, в рассуждении отдаленности его жилища. Погода сегодня сделалась также лучше и подмерзло немного, ни холодно, ни тепло. Старик принимает меня по-прежнему опять очень ласково и не знает как наговориться. Я просидел у него до 12 часа и множество было у нас разговоров, сколько ничего незначащих, а более касающихся до наук и до прочего. Он мне на сей раз дал у себя почитать один скорописный перевод, по важному содержанию которого дать мне на время домой никак не соглашался. Книга сия переходит секретно из рук в руки, а название имеет ‘Подарок китайского императора европейским государям на новый 782 год’. Сочинение, в самом деле, чрезвычайно острое и умное, состоящее в тонкой политической критике и ценении всех ныне царствующих в Европе государей, каждому особо, и многие из них расчинаны тут в прах.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Давно уже хотелось мне побывать в некоторых из здешних кирках, но все как-то не удавалось. Вчерась же поутру, имея опять братнину карету свободною, поехал к обедни в католицкую церковь, и не раскаялся, что сие сделал. Я приехал туда в самую пору и, к моему счастию, служение отправлялось во всей форме, следовательно, я и имел случай насмотреться довольно и видеть весь обряд служения католицкого. Лютеранское я видел много раз, как вы сами изволите знать, в Москве, но зрелище сего было для меня совсем ново и любопытно. Их образ богослужения — сколько с одной стороны странен и смешон для не видавших никогда его глаз, столько с другой стороны имеет в себе много почтенного и впечатлевающего в человеческих мыслях. А особливо трогательное играние на органах, соединенное с пением, столь проникает в глубину сердца, что мне кажется, что сие установление весьма полезно и удобно для возжения пламенного к Богу усердия в истинном христианине. Так же можно приписать похвалу и самим католикам, что они с великим благоговением слушают отправление своей службы, и усердие многих из них простирается до высочайшей степени, и начертано у всех на лицах. Впрочем, скажу вам, что прекрасивая архитектура наружности и великолепное украшение внутренности здешней католицкой церкви — достойно великого замечания. Еще нам скажу, что во время обедни видел я тут нашего прежнего капельмейстера поляка Роженбергского и не могу вам точно сказать, он ли это, или нет, потому что видел его издали, однако кажется, что я не ошибся своими глазами и видел его хромого и в зеленом кунтуше. Странно, как он сюда зашел, ежели это он.

Письмо 263.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘В рассуждении вчерашней погоды еще вам скажу, что это? на одном дню сколько было перемен оной, поутру мороз, метель и ужасный ветр с моря, о котором опасались даже, что ежели продолжится, то чтобы не было наводнения. Все каналы полны были водою почти с берегами наравне, и ежели бы не оные, то вода в Неве верно бы вышла из берегов, к вечеру же утихло, был мороз, но вдруг сделалось тепло, пошел проливной дождь и продолжался во всю ночь. Опять снежку — как не бывало, и малейшего знаку не осталось, сегодня же, слава Богу, мороз, подмерзло, только все обледенело. Боже мой! когда это зима станет? Материею для разговоров здесь служит то, что привезенные со всех сторон в город мяса все испортились и протухли от оттепелей. Государыня весьма гневалась на губернатора и оберполицеймейстера, что допустили таковое продавать в городе и для сего третьего дня зарывали даже в землю великое множество мяса. От сего оное очень вздорожало, претерпели много продавцы и терпят также и все здешние жители, ибо доходит говядина до 5 рублей пуд! Какая неслыханная дороговизна, чтоб не дошло еще дороже.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Я был сегодня у обедни и ходил нарочно к Спасу на Сенную, чтоб притом посмотреть, что есть там примечания достойного, о чем я довольно наслышался. И в самом деле, отслушав обедню, упросил я, чтоб отперли для меня большую, настоящую церковь, где есть что посмотреть, в рассуждении богатства и убранства иконостаса, а особливо более всего замечания достойно, славящийся тягостию своею литой из серебра престол в алтаре, все сие — построение покойника богача Собакина.

МОЛОДОЙ КАПИТАН

ПИСЬМО 264-е

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Другою нетерпеливостию мучимся мы узнать скорей, кто будет у нас директором. Свечин с часу на час ждет указа о себе, уже есть здесь копия с определения сенатского. Он съякшался с губернатором и, ничего еще не видя, по дурному и негодному своему характеру несет, сказывают, горы на всех и Бог знает что, а другие ждут возвращения курьера, поскакавшего от наместника просить, чтоб того Не делали, а кого-нибудь иного произвели, и либо Юницкого, либо Грахольского, либо Веницеева. Итак, неизвестно еще, кто будет, и не будет ли чего с завтрашнею или сегодняшнею почтою’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Я вчерашний день проводил здесь в Туле по сущим пустякам и, возможно ли, дня четыре живи единственно для того, что Веницеев всякий день ездит с светом вдруг гайкать с собаками на поле и не заглянет в казенную палату, а вице-губернатору с ним видеться надобно и спросить об одном деле. Не досада ли сущая? Но мне не таково досадно, потому что мне здесь не скучно, и я то и дело, что кой-куда езжу. Вчера был у отца Иеронима в монастыре и имел случай видеть редкую церемонию и воздаваемую ему как игумену почесть. Виделся с ним, говорил, и он обещал было приехать на вечер ко мне, однако, не бывал, хоть мы его весь вечер прождали. Загулялся у Левенцовых’. Мать твоя так же все ездила по гостям, была у Петра Алексеевича Киреева и у Верещагиных, а днем все зябла в рядах и покупала покупки. Но ведала бы, не ездила. Друг сердечный Михаил Матвеевич упросил и вызвал ее сам все искупить, а тут дал только сто рублей, хоть не покупай, а на это много ли чего купить можно? Что изволишь с ним делать? Чудак совершенный! хочет сам искупить все в Калуге!
‘Ну, Павлушка, теперь поговорим о Московском. Я, писавши к тебе в Тверь, хотя и приложил записку о том, что тебе в Москве исправить надобно, однако, поговорю и теперь. Пуще всего повидайся, Павлушка, с Новиковым и домогайся как можно получить от него денег, сколько бы то ни было. По сделанному мною счету должен он мне теперь 634 рубля. Теперь не знаю, еще не получил ли с него что-нибудь Петр Герасимович, с которым я к нему писал, а хотя б и получил, но все проси еще, всех верно не отдаст, так хотя б сколько-нибудь от него вытеблить. О переведенной книге моей ‘Кларушке’ также добейся и возьми ее назад, если не начали печатать, и прямо скажи, что когда и с ‘Магазином’ не разделывается, — так что уже надеяться о сей книге, чтоб получить за нее что-нибудь! В межевой теперь бы весьма нужно выправиться: что наше спорное с Пашковым дело, не решено ли? Ежели б ты удосужился, то лучше бы тебе самому побывать и поговорить с секретарем по той части или с секретарем Герасимом Федоровичем Селижаровым. Он меня знает и человек мне очень знакомый, ему известны все дела и он скорей узнает и тебе об обстоятельствах рассказать может.

13 генваря, в воскресенье, поутру.

‘Возможно ли? И вчерашний день проваландался я здесь совсем по-пустому, как ни старался добиться толку, но никак не мог. За мною нет ни малейшего дела, а держат, сами истинно не знают зачем. За тем только и дело стало, чтоб принять от меня ордера для свидетельства, но не принимают, и все еще резолюция не вышла о приеме оных. Нарочно медлят, чтоб выиграть более времени в пользу Николая Сергеевича, а я живи да поживай без всякого дела и, что всего хуже, живи в совершенной неизвестности, когда отпустят’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В тот же день ввечеру

‘Ах, Павлушка! Какой для меня был сегодняшний день счастливый и веселый и каким удовольствием преисполнен! Какими сладкими удовольствиями и ощущениями обята была душа моя, и какая радость! Я узнал в оной, и узнал нечаянно и против всякого ожидания, решение судьбы твоей, узнал, что милый и любезный мой Павлушка, и ‘паинской’ и ‘мамастой’ {Паинской и мамастой — вроде папашин и мамашин.}, уже не сержант, а господин капитан!’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Наконец все свершилось!… Да буди Богу многое благодарение!… Желания наши исполнились! Порадуйтесь, батюшка! Я выпущен от армии капитаном к штатским делам. Будучи уверен в вашей ко мне милости и любви, я надеюсь, что сие известие вас порадует. Я поздравляю вас с новым молодым капитаном и желаю всей душою, чтоб он, вступив в новый сей чин, продолжал бы нести ваши к себе милости и старался бы заслугами своими быть оных достойным.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Впрочем, еще вам скажу, что зимы нашей опять как не бывало: сегодня весь день шел препроливной дождь и теперь еще продолжается, и все до крошечки опять согнало. Лужи превеликие стоят на улицах. Когда это бывало? Уже генварь!….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Надобно еще рассказать вам, батюшка, о свидании нашем с Артемием Никтитичем. Он принял меня ласково, так как молодого капитана, с некоторыми притом шутками. Я показал ему ныне вашу записочку о фабриканте. Он не дал мне ее читать, а взялся сам, и отношениями вашими был очень доволен. Он ныне вспомнил, что слыхал много об вас со стороны экономических сочинений, и что вы, будучи в Киясовке, делали какие-то опыты с ямами для навоза и проч. Всякий раз, как я ни бываю у сего старика, то дает он мне читать что-нибудь замечание достойное. Ныне он читал мне некоторые пиэсы своего сочинения, которые не могут быть объявлены, и мы проговорили с ним весь вечер и о многих материях, он дал мне также некоторые бумажки для списания, жаль, что краткость времени и оных величина не позволят сего сделать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Разделавшись благодарениями с вышеупомянутыми лицами, надлежало мне еще исполнять приказ г-жи Травиной и побывать у обер-коменданта Чернышева. Я исполнил сие сегодня и, отправившись из полку, поехал на Петербургскую сторону в крепость. Старик генерал очень предобрый, принял меня очень ласково, и приятно ему весьма было то, что я приехал его благодарить. Отправившись от него, долго я пробыл еще в крепости. Вы легко угадаете, что я сие время не только не понапрасну проводил, но имел еще множество удовольствий, рассматривая многие невиданные мною предметы. От генерала пошел я в Петропавловский собор и тут имел великую пищу для своего любопытства, рассматривая, во-первых, сие здание, потом гробницы государские, некоторые работы рук Петра Великого и великое множество трофеев, завоеванных как у турок, так и у шведов в нынешнюю войну и есть довольно чего посмотреть с любопытством, а потом исполнил свой обет и отслужил тут молебен. Не одних только людей и помогших в моем деле милостивцев, но надлежало возблагодарить и того, который более всех имел участие в благополучном окончании моего дела. Итак, принес я тут благодарение Всевышнему, которого великим милостям и святому покровительству я обязан всем тем, что ни имею…. Но скажу вам, батюшка, что я не думал и никогда себе не воображал, чтоб удалось мне слушать обедню и служить молебен, где ж? В Петропавловском соборе. Исполнив сие, пошел я далее ходить еще по крепости и с великим любопытством ходил по стенам и по валам оной и видел тут много для себя нового и невиданного по сей части. Спасибо, что ходить мне и осматривать все было очень способно, и так как нарочно бывшие в сии дни ненастье и дожди миновались, ночью немного подмерзло, а теперь была ясная погода, которая более походила на сентябрь, нежели на генварь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Идучи мимо, зашел к Малиновскому. Образ жизни сего, впрочем, очень разумного, человека весьма странен. Но, не касаясь сего, скажу, что я ласками его очень доволен. Мы проговорили с ним о многих вещах также много и до вас касающегося, и я просидел у него нарочитую часть вечера.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Имев же давно желание побывать на Шпалерной Мануфактуре, не мог избрать времени или, лучше сказать, добиться, чтоб туда меня свозили (ибо без предводителя в том случае мало можно увидеть). Я услышал наконец, что туда можно и без позволения ехать смотреть в первую субботу каждого месяца. Вчера была таковая, и я непременно уже положил туда съездить. Итак, поехав один, сыскал там такого человека, который бы мог мне все показать и растолковать, а несколько обещанных за труд денег и могли мне доставить все желаемое. Скажу вам, что я имел при сем великое удовольствие, рассматривая как производство тканья картинных обоев, так и дивяся чудному искусству работы сей. И в самом деле, есть на чем повострить свое любопытство и есть прямо чего посмотреть, а особливо невидавшему никогда сей искусной работы. Истинно засмотришься, и я вам скажу, батюшка, что я не воображал себе никогда, чтоб можно было выткать гарусами столь живо и столь похоже на самую лучшую живописную картину. Тут есть также изрядное собрание весьма хорошей работы живописных картин и собрание портретов древних государей и князей российских. Словом сказать, что я весьма доволен был, что удалось мне посмотреть сию славящуюся шпалерную фабрику и получил доброе понятие и сведение о всех работах и производствах оной. Теперь более всего желательно мне, чтоб удалось побывать в Кунтскамере и в Академии Художеств. Думаю, что сей случай снищет мне доктор Амбодик, только жаль, что не удастся с ним никогда видеться. Вчера я намерен был побывать у cамого его и отвезть к нему в подарок ящичек песков, но за тем дело стало, что мы, не справившись порядочно, не могли отыскать, где он живет, но как бы то ни было, но я постараюсь сие исполнить.
Более сего не произошло вчера ничего особливого. У брата Михаила Васильевича были кой-кто гости, а ввечеру, изволите ли знать, где мы были? В Очакове. Но вы, батюшка, думаю, уверены, что мы были не в том Очакове, который стоит на берегу Днепра и Черного моря! Нет, сударь! Покорно благодарствую! Ежели туда съездить, озябнешь, а особливо в такие морозы, как ныне, все капит с неба на голову, да и к тому же туда слишком далеко, а мы были гораздо поближе. Здесь есть один домик, носящий на себе имя сего новозавоеванного города. Один из подданных князя Потемкина есть установитель и содержатель сего трактира, и установлен он в честь завоевавшему настоящий сей город. Только да будет вам, батюшка, известно и то, что сей трактир не совсем напрасно носит сие имя. Все убранства и украшения в оном сделаны по большей части в турецком вкусе, как-то: диваны, софы и проч., также и все служители в оном наряжены в турецких платьях и чалмах, что с одной стороны очень смешно и нескладно. Причина же езды туда была та, что Михаилу Васильевичу, собравшись с своими знакомцами, надлежало попотчивать приятеля, а я согласился поехать туда за тем только, чтоб посмотреть, что такое за зверь славящийся здесь столько господин трактир ‘Очаков’, только я весьма не куриозен {Франц. — любопытен.} был оставаться долго в такой компании, в увеселениях которой я никак не мог сделать соучастия и сотоварищества. Я всклепал на себя головную боль и уехал домой, а господа наши прогуляли там большую половину ночи и очень-очень поздно по домам разъехались…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Теперь скажу вам еще. Имея непременное намерение и желание побывать в Кунсткамере и в Академии Художеств, вознамерился я сегодня отыскать доктора Амбодика, напомнить его обещание и попросить о том. Итак, из герольдии еду я искать его квартиры, запасшись наперед еще одним ящичком песков. Отыскав, где живет сей г. профессор, нахожу и самого его дома. Он принимает меня очень ласково, а особливо принято ему было очень привезение ящичка песков. Относясь, что не знает чем за то мне заслужить, обещал послать со мною и подарок к вам некоторые книги своего сочинения. Я напомнил ему при сем о желании моем побывать в Кунсткамере и Академии, и он с охотою обещал мне сие доставить, а особливо в первое из сих мест он имеет вернейший случай. Для сего он велел мне дня через два либо справиться, либо самому приехать и узнать, в который день я могу сие видеть. Господин Амбодик напомнил мне опять, при сем случае, для чего я не представляю песков в Вольное Экономическое общество, что это не только не мешает, но и принесет много похвалы и чести. А когда я ему рассказал все, что вы уже изволили прислать и письмо в Общество, то одобрением всего того возродил во мне опять уничтоженное было совсем вчерась о том мое намерение. В будущую субботу будет первое собрание Общества, и доктор советует во время оного приттить прямо в собрание и хотя чрез Андрея Андреевича Нартова поднести Обществу пески с письмом, что будет для них приятно, да и нам сделает честь. В рассуждении того, что я не мог прежде побывать у Нартова, то и Амбодик говорит, что можно в том чем-нибудь извиниться.

САД В БОГОРОДИЦКЕ

ПИСЬМО 265-е

Любезный приятель! Ввечеру в среду (на всеедной неделе {Перед масленой.} было то) как пришла московская почта в Тулу и привезла ко мне письмо от моего сына, сообщенное в письме пределе дующем. Человек мой дожидался уже на почтовом дворе пришествия почты и принес ко мне оное на квартиру уже ночью. Легко можно заключить, что читал я оное с отменным любопытством и с чувствованием превеликого оттого удовольствия. А как между тем и все мои дела были кончены, и я уже доволен был из Тулы, то не стал я долее в оной медлить, но наутрие до света еще в обратный путь свой отправился и, поспешая привесть к домашним своим радостные вести, в тот же еще день и засветло в Богородицк возвратился.
Домашние мои, не зная еще ничего о произведении моего сына, дожидались приезда моего с крайнею нетерпеливостию, а дети так были обрадованы оным, что выбежали меня встречать. А не успел я войтить к своим в комнаты и с ними поздоровкаться, как первое их слово было о моем сыне. ‘Что, батюшка, говорили они, наш Павел? не получили ль вы от него писем и пожалован ли он?’ — ‘Получил, получил, ответствую я, и привез к вам их с собою, нарочно затем лишние сутки в Туле пробыл’. — ‘Но что ж’? радоваться ли нам и благодарить ли Бога?— ‘Бессомненно, говорю, пожалован, и я вас поздравлю с молодым офицерчиком и господином капитаном’.— ‘Ну, слава, слава Богу!’ воскликнули все и старые и малые в один голос и все начали друг перед другом меня поздравлять и изъявлять такие чувствования радости, какие я описать и изобразить не в состоянии. В один миг разнеслась о том молва во всем доме, а чрез несколько минут сделалось известно сие и всем нашим лучшим приятелям и знакомцам. Сии не успели о том услышать, как тотчас прилетели к нам с поздравлениями и для изъявления соучастия, какое принимали они все, по любви к нам и к сыну нашему, в нашей радости. Стартк капельмейстер прибежал прежде всех к нам и не мог довольно найтить слов к изъявлению того, сколь он тому рад. Оба секретаря мои также прибежали поздравлять меня, а в след за ними и начали приезжать и гости. И сих набралось так много, что мы провели весь тогдашний вечер с отменным удовольствием. Всем должен был я прочесть в слух последнее письмо моего сына, все, интересуясь узнать всё, слушали оное с отменным любопытством и вместе с нами сорадовались, а мы, в благодарность за то, не преминули угостить их у себя и ужином.
Чрез день после того обрадованы мы были и возвращением наших дорожных, ездивших в Тверь и приехавших тогда из Москвы. Они съездили в сей свои путь благополучно и разделяли тогда с нами нашу радость и удовольствие. Но никто так много в том не брал соучастия, как дочь моя Настасья, любившая с малолетства отменно своего брата. И как обеим дочерям моим весьма хотелось прочесть все письма моего сына, то, желая им доставить более удовольствия, с охотою взялся я сам прочесть им все их по порядку, и они не могли ими довольно навеселиться. И как, по прочтении оных, всем нам весьма желалось узнать и о последних днях пребывания моего сына в Петербурге и о том, когда он оттуда выехал, то и начали мы все с нетерпеливостию дожидаться того почтового дня, в который долженствовало приттить к нам письмо сие, и сожалели, что приходилось нам ожидать его еще более недели. Но так случилось, что и сие последнее его из Петербурга письмо получили мы прежде, нежели мы думали и ожидали. Причиною тому было следующее:
Едва только прошло несколько дней и началась Пестрая неделя, и мы все не успели еще от путешествий своих отдохнуть и дома порядочно осмотреться, как является к нам нарочно присланный человек от братца моего Михаила Матвеевича с письмами, в которых он меня и жену мою также и дочь мою Елизавету с ее мужем, Христом-и-Богом и наиубедительнейшим образом просил сделать ему милость и одолжение и приехать к нему в деревню и помочь ему отдавать дочь свою в замужество. Он уведомлял нас, что он дочь свою, наконец, за Василья Назаровича Бегичева, калужского дворянина, помолвил, и что условие, чтоб свадьбе быть у него в доме и на Мясные заговины. И поелику у него никого с его стороны родных нет, то и умолял нас не оставить его при сем важном случае. Что было делать? Просьбы были усиленные и законные. Но путь не ближний и езда зимняя дурная и по дурноте дорог беспокойная. Сверх того, зная характер своего братца, не моги мы при сей свадьбе ничего ожидать хорошего, кроме одних беспорядков и стыда, ибо ведали, что, но невоздержности его, не утерпит он, чтоб и при сем случае не наполнить головы своей винным чадом, и знали, что нужно ему получить только булавку в голову, как делался он своенравен, упрям и несговорчив и ни в чем с ним сладить невозможно. И по всем сим причинам ехать и нам самим весьма-весьма не хотелось, а охотнее бы хотели избежать и от беспокойства и хлопот, а предоставить самому ему играть свадьбу сию, как он хочет и как умеет. Что ж касается до зятя моего, то сему, возвратившемуся только из столь дальней дороги, и подавно вновь в сей путь и на хлопоты и беспокойства пущаться никак не хотелось. Но, подумав-погадав и рассудив, что люди и чужих в таких случаях не оставляют, а нам стыдно и грешно будет оставить в этом нужном случае столь близкого родственника, хоть с крайним нехотением, но решились наконец сию просьбу его исполнить и в сей путь отправиться. А уговорили кое-как к тому же и моего зятя, и как время оставалось уже коротко, то в среду, на Пестрой недели, собравшись в путь сей, вместе отправились, и как ехать нам надлежало через Тулу, а к самому тому времени пришла в нее и Петербургская почта, то, будучи в ней, и получили мы помянутое последнее из Петербурга письмо от моего сына.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘В четверг, т.е. вчера был я, по данному обещанию, у профессора Амбодика. Он уже снискал мне случай посмотреть Кунсткамеру и адресовал для сего меня к знакомцу своему и академику г. Зуеву…. Доктор при сем случае советовал мне и преподавал способ, чтоб представить один ящик лесков в Академию, что было очень не худо, и я на сие легко согласился. Вчерась же обедали здесь опять несколько гостей. Ввечеру же был я у Mалиновского и Сонина, с уведомлением, что я скоро отъезжаю и чтоб готовили письма. Потом занялся сочинением описания пескам, для случая представления Академии Наук, заимствуя оное из обеих ваших немецкого и русского письма в Экономическое Общество.
‘Сегодня же, исполняя восприятое намерение, еду я поутру в Академию Наук, нахожу так скоро академика и профессора г. Зуева. Он, будучи уже предварен обо мне и о песках наших, обласкивает меня очень, берется представить ящики полному собранию и ведет меня тотчас в Кунсткамеру, водит повсюду и все показывает. Ах, батюшка! могу прямо сказать, что есть чего посмотреть! какое это множество весьма редких и нигде невиданных вещей! да где ж, правду, и быть, как не в таком знаменитом государственном кабинете? Не время теперь пространно обо всем рассказывать, а только скажу, что весьма много надлежит употребить на то времени, чтоб рассмотреть все тут предметы, хотя не мельком, ибо нет способа вспомнить и вообразить себе все по порядку виденные там вещи, столь велика их многоразличность и множество! В рассуждении ж наших песков, то с ними произошло при сем случае совсем не так, как я располагал и думал. Они хотя и поставятся с великою честию в Кунсткамере, но нам от того мало прибыли. Мне хотелось, чтоб самому мне представить в собрание, но сие не удалось, а по каким причинам, то расскажу уже увидевшись. Так уже и быть, видно нет судьбы счастливой для сиих песков. По крайней мере, я доволен и тем, что я чрез то имел удовольствие видеть все замечания достойное в Кунсткамере и познакомился с г. Зуевым.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Поутру ездил я еще к г. академику Зуеву, и нарочно отыскал его квартиру. Истинная причина сей моей езды была та, чтоб узнать еще что-нибудь о участии песков и, благодаря еще раз за показание Кунсткамеры, спросить случая видеть Академию Художеств. Я поездкою сею был доволен, ибо сказано мне было тут чрез него благодарность от всего академического собрания, что поставлен ящик под моим именем в Кунсткамере.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘После обеда же, по положенному намерению был в Вольном Экономическом Обществе. Я адресовался к Нартову и чрез него представлены Обществу ваше письмо с ящиком. Андрей Андреевич очень пенял, для чего вы его забыли и не пишете ни к нему, ни в Общество, далее ж велел мне быть у себя в понедельник поутру для получения ответа к вам и резолюции на пески.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Много бы надобно рассказывать, но сокращу и скажу вам следующее. Был я сегодня в последний у своего г. доктора Амбодика и с ним распрощался и пр. Он посылает со мною к вам несколько книг своего сочинения в подарок и мне в благодарность за пески. Из одних их изволите увидеть, какого почтения достоин сей муж по своему великому знанию и учености. Книги же отчасти медицинские, отчасти физические.
‘Теперь стану я рассказывать вам нечто такое, что, наперед знаю, вам будет приятно. Вы верно угадаете, что это касается до третьегоднишнего моего дела с Вольным Экономическим Обществом. Так точно. Я слышал давича сперва от Амбодика, а потом, лично от самого г. Нартова, сколь довольно и благодарно вам Общество за доставление к нему песков при письме. Я у Нартова был, и он продержал у себя часа два разговорами. Что это за премилый человек и преласковый генерал! 0 том, как он об вас относился похвально и дружески, как желает возобновления вашей переписки, как с ним, так и с Обществом и проч., и проч.— надобно уже предоставить личному рассказыванию, а теперь, по краткости времени, я вам, батюшка, скажу только, что послано со мною к вам благодарительное письмо и кой-какие от Общества просьбы, а с генералом расстался я, приобретя его к себе любовь и благосклонность. Словом, скажу, что вожение мною сюда песков наших не только не пропало попустому, но и послужит еще к великому их прославлению и к вашей чести.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сие письмо было последнее из Петербурга, но не последнее еще в тогдашней нашей переписке: сын мой писал ко мне еще из Твери. Но прежде нежели я оное сообщу, надобно мне возвратиться к своему путешествию и рассказать, что с нами во время оного происходило.
Мы, получив помянутое и сообщенное выше сего письмо в Туле и отправив со случившимися ездоками оное к оставшим родным нашим в Богородицк и повидавшись кой с кем в Туле, не стали долго в ней медлить, но в тот же день отправились далее и, переночевав в Федешове, на другой день приехали в свое Дворяниново, где, к согретию нас, уже готовы были на моем дворе вытопленные маленькие хоромцы, где мы и расположились.
Не успели мы приехать, как прибежал к нам мой братец с благодарениями и просьбами, чтоб мы вступились в его сиротство и советами своими и делом помогли начать и произвесть затеянное им дело. Мы и согласились на то, но не инако, как с условием, чтоб он во все сие время был поблагоразумнее и повоздержнее от своей глупой привычки, и я, без дальних обиняков, ему сказал, что ежели увижу его пьяным, то, бросив все, уеду прочь и оставлю его одного стыдиться и дурачиться. Он и обещал мне то свято. И в последние дни перед свадьбою я повоздержал таки себя сколько-нибудь. Но во время свадьбы не мог никак утерпеть, чтоб ни подгулять и ни поколобродить и тем ни причинить нам перед гостями и стыда, и досады. Что касается до самой свадьбы, то была она, как водится, и по состоянию его довольно изрядная. Гостей было таки довольно, и мы постарались уже кое-как их угощать и всячески прикрывать грехи хозяина, которого принужден я был наконец почти насильно запереть в особую комнату и насилу уклал спать и дать нам волю гостей угащивать, но спасибо было сие уже после обеда на княжой пир, и когда все сколько-нибудь были уже нам познакомее.
Как сие было уже в начале масляницы, то, кончив все, не стали мы долее медлить в деревне, но спешили возвратиться восвояси, и тем паче, что мы около сего времени дожидались уже и возвращения сына моего. Но как мы ни спешили, но не прежде могли приехать в Тулу, как в среду к ночи, где, переночевав у Пастухова, мы тогда пристали и имели удовольствие получить с почты я последнее письмо от моего сына.
Но как сие мое писание достигло до своих пределов, то, предоставив сообщение оного письму будущему, теперешнее окончу, сказав, что я есмь ваш и прочее.

(Марта 2 дня 1811 года).

ВОЗВРАЩЕНИЕ СЫНА

ПИСЬМО 266-е

Любезный приятель! Помянутого письма мы ожидали и нет, и хотя нам для получения оного надлежало промешкать все утро в Туле, однако, решились мы на сие, имея, кстати, и некоторые нужды к исправлению в городе. Посыланный наш, которого мы с светом вдруг на почтовый двор отправили, принес к нам нижеследующее последнее письмо, отправленное к нам сыном из Твери:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сим кончилась тогда совершенно наша тогдашняя с сыном переписка, которая обоим нам доставила столько удовольствия, что мы, испытав оное, побудились тем и впоследствие времени, при случаях всех друг от друга отсутствий и разлуках, иметь таковую ж взаимную переписку, каковою и поныне, живучи с сыном моим на большую часть в разлуке, продолжаем и пользуемся оба с ним еженедельно, и которая при старости моей доставляет мне неудобь изъяснимое удовольствие и утеху. Но я обращусь к продолжению моего повествования.
Легко можно заключить, что и выше помещенное последнее письмо доставило нам всем великое удовольствие. И как по счислению времени надлежало в скорости ожидать приезда моего сына, то нетерпеливое желание наше его увидеть увеличилось еще больше. Но не успели мы несколько минут проведать в том и в разговорах об нем, как входит один из наших слуг, ходивший в город, в нашу комнату и поражает всех нас неописанным удовольствием, принеся известие, что милый наш Павел Андреевич находится уже в Туле, и сказывая нам, что он видел уже его Тимошку и услышал от него, что они недавно приехали и, не знаючи, что мы здесь, проехали и остановились у Сухотина, и что Тимошка без памяти побежал сказывать об нас нашему Павлу. Боже мой! как вспрыгались мы тогда все от радости и удовольствия! и в каком неизобразимом нетерпении провели все то немногое время, покуда он к нам не прилетел с квартиры своей на выпрошенных у хозяина своего маленьких санках! Каждая секунда казалась нам минутою, а каждая минута целым часом! Но, спасибо, он не допустил нас долго мучиться вожделением скорее его увидеть: но не успел об нас услышать, как, будучи, по счастию, совсем уже одет, намереваясь ехать к г. Давыдову, бросил все и полетел к нам, ни минуты не медля. Не могу никак изобразить того состояния душевного, в каком мы находились, увидев въехавшего его в ворота и едущего по длинному двору хозяйскому. Все мы повскакали с мест своих и, воскликнув: ‘едет, едет’, выбежали в галерейку пред крыльцом встречать и обнимать нашего милого путешественника и поздравлять его с новым чином. Слезы радости и удовольствия текли с обеих сторон в изобилии, и многие минуты сряду не в состоянии мы были выговорить ни одного порядочного слова. Словом, минуты сии были для нас восхитительны, и состояние и чувствования наши неудобь изобразимы. Мы не могли на него, а он на нас — насмотреться, и повторяли только взаимно обнимания и сладкие поцелуи, и что мы в сии первые минуты между собою говорили, того, я думаю, и лучшие английские парламентские скорописцы переписать были б никак не в состоянии.
Со всем тем, сколь свидание сие ни было нам всем радостно и приятно и сколь первые минуты для нас крайне утешны, но мы не позабыли, что находились тогда в дороге ж что и нам размышлять надлежало о своем отъезде из Тулы, а ему — о исправлении своих дел в оной и развезении присланных с ним из Петербурга писем, а особливо о принесении личной своей благодарности господину Давыдову, как первому виновнику всего доброго успеха в его петербургском деле. Итак, побыв несколько минут вместе, не стали мы его, а он нас удерживать, но говорить, чтоб мы с Богом продолжали свой путь, а он, оставшись в Туле и побывав у всех, у кого было надобно, не умедлит в след за нами в Богородицк поспешить и не потеряет без нужды ни одной минуты.
И в самом деле: не успели мы возвратиться в Богородицк, как на другой же день приехал и он в след за нами. И тут-то встретили мы его уже всем своим семейством вообще и как водится. Легко можно заключить, что ж тут не обошлось дело без многих слез радости и удовольствия и без многих объятий и лобзаний. Матушка, теща моя и все три меньшие сестры, невидавшие еще его, старались наперерыв друг перед другом его приветствовать и поздравлять, а ко всем нам присовокупились многие и из друзей и знакомых наших, приехавших тотчас к нам, как скоро услышали, что он возвратился, и все его ласкали, приветствовалии и поздравляли, и день сей был для нас прямо веселый и достопамятный. Оба наши капельмейстеры прибежали также тотчас и притащили потом и свою музыку для увеселения новоприезжего, и она тотчас у нас загремела и проиграла весь вечер. Сын мой привез с собою множество новых нот, и для них они были всего дороже.
Всем сим неудовольствуясь, созвали мы на другой день после сего всех своих городских знакомых, друзей и приятелей и сделали для новоприезжего и для всех их у себя обед и добрую пирушку и провели и сей другой день очень весело. А как случилось все сие в последние дни нашей масляницы, то и во все оные происходили у нас беспрерывные празднества и торжества, ибо мы должны были также разъезжать и по другим, приглашавшим нас к себе, нашим приятелям. Словом, никогда не было у нас столь веселой и приятной масляницы или последних дней ее, как в сей раз, и мы и не видали, как пролетели оные.
Итак, не прежде, как по наступления уже великого поста, начавшегося в сей год очень рано и уже 3 февраля, собрались мы сколько-нибудь с мыслями и духом, и могли уже сына моего порядочно обо всем его петербургском пребывании и о всех происшествиях и прочем расспрашивать, и сколько было тогда спросов и расспросов и на сколь бесчисленные вопросы должен он был мне отвечать. Словом, рассказывания его обо всем, что он там видел и слышал, было столь много, что если б все то переписывать, то составилось бы из того целая и претолстая книга, ибо он, прямо можно сказать, время свое проводил там не по пустому, и что видел, так видел не так, как видают другие его братья, но с таким примечательным оком, что я не мог довольно за то его расхвалить и был тем весьма доволен.
Разговорами сими занимались мы наиболее в те праздные часы, которые оставались нам от богомолия при отправлении тогда в доме у нас службы, по случаю, что мы в сию первую неделю поста всем домом говели и в субботу, по обыкновению, и исповедовались и приобщались Святых Таин.
Легко можно заключить, что я не упустил в течение сей недели пересмотреть и все книги и прочее, привезенное сыном моим из Петербурга, а он просматривал все то, что мною в отсутствие его было писано. И как описание жизни моей ему полюбилось, то восхотел он украсить ее несколькими картинками и при начале первой части срисовал самого меня, точно в таком платье и положении, в каком я, сидючи за столом своим в кабинете, над сочинением и писанием сей книги трудился, дабы и сему остался памятник {Этот рисунок самым точным образом (fаcsimilИ) воспроизвелен в гравюре Академика Л. А. Серякова при и-м томе Записок Болотова, прилож. к ‘Русской Старине’ 1870 г. (изд. первое и второе). M. C.}.
Изо всех привезенных им с собою ко мне от разных особ писем ни которое не было для меня так интересно и важно, как присланное ко мне с ним из нашего Экономического общества и врученное ему господином Нартовым. И как оно было ответное на мое, в Общество пересланное и представленное сыном моим вместе с ящичком с нашими песками, и послужило основанием всей возобновленной мною с сего времени с ним переписки, которую я лет за 12 до сего совсем было прервал, то не за излишнее я почел упомянуть здесь о тех причинах, которые меня, как к тому, так и к возобновлению оной побудили.
Первою причиною к прерванию сей переписки моей с Обществом было тогда то, что я понаскучил уже ежегодным почти посыланием в оное многих моих сочинений и употребляемым к тому не только трудом, но и коштом с пересылкою сочинений сих по почте всегда сопряженным, без всякого за то дальнего воздаяния и возмездия, ибо все долговременное ожидание от сего Общества какой-нибудь существительной пользы было тщетно, ибо я усматривал, что сколько б я ни стал трудиться, но мне пользы от того не проистечет ни малой. Во-вторых, раздосадован я был неполучением посланной ко мне одной серебряной медали. В-третьих, обстоятельство, что и самое Общество около того времени гораздо порасстроилось и далеко уже не было таково славно, как прежде, также к продолжению трудов моих разохочивало. А наконец, в-четвертых, и всего паче побудило меня к тому то, что я около того времени помышлял сам о издавании ‘Экономического журнала’, которым надеялся я произвесть отечеству своему несравненно более пользы, нежели всеми моими посылаемыми в Общество сочинениями, и для того хотелось мне поберечь материи свои и для оного. По которым причинам я тогда и перестал писать. А как и Общество почти перестало издавать свои ‘Труды’ и к мне no-прежнему пересылать оные и только слабо имя свое носить и поддерживать продолжало и об нем не было почти и слуху, то молчание мое во все то время и продолжалось, покуда трудился я над издаванием своего ‘Экономического магазина’.
Но как с окончанием 1789 года кончилось и издавание оного, и я получил более свободного времени и досуга, а около самого того времени случилась вышеупомянутая и езда сына моего в Петербург, то как ему нужны были там знакомцы, то между прочим снабдил я его письмом к прежнему благотворителю и незнаемому приятелю своему г. Нартову рекомендательным письмом, хотя и не знал, жив ли он и находится ли в Петербурге и поручил ему об нем рас проведать и, буде жив, отписать и с ним познакомиться.
Сын мой, по приезде в Петербург, хотя и узнал, что он еще жив и по-прежнему еще секретарем основанного им Общества и что оное около того времени опять, по случаю президенства графа Ангальта, стало оживать и приходить в лучшее состояние, и что упадку его было причиною отсутствие, в чужие края ездившего, г. Нартова. Но разные обстоятельства не допустили его с ним видеться и отдать ему письмо мое, покуда наконец пошли у них замыслы с нашими песками и он чрез письма ко мне просил написать письмо отсюда в Общество об оных и к нему его переслать, что я, хотя не с дальнею охотою, и сделал. И как сие письмо получил он уже перед самым своим отъездом из Петербурга, то свидание его с г. Нартовым и продлилось до самого того времени, а тогда присоветовали ему пески наши представить прямо в Общество чрез г. Нартова.
Для произведения сего в действо, отыскав дом Экономического Общества, и пошел он туда в такой день, когда было у них обыкновенное субботнее собрание. Но так случилось, что пришел он туда несколько раненько, и прежде нежели все члены комитета съехались в оное, а был только г. Нартов с несколькими членами, приехавшими прежде прочих. Тут не успели г. Нартову о приходе моего сына доложить, как тотчас он к нему в приемную комнату и вышел, и крайне удивился и обрадовался, услышав от сына моего, что я еще жив и нахожусь благополучно, и сказывал ему, что Общество, не получая он меня долгое время ни каких известий, думало, что меня нет уже на свете. Что касается до представленных ему наших песков, то они ему крайне полюбились, и он уверял его, что Общество будет ими весьма довольно. Потом, обласкав сына моего, сказал, чтоб он чрез день приехал к нему в дом его, для получения ответа от Общества, которому не преминет он тотчас предложить и письмо мое, и пески, как скоро собрание соберется и члены съедутся.
В назначенный день сын мой и не преминул отыскать на Васильевском острову дом г. Нартова и к нему явиться. Он принял его очень ласково и сказал, что он письмо мое и пески собранию представлял и что оно было тем, а особливо возобновлением переписки своего старинного и важного члена очень довольно, и посылает ко мне свое благодарственное письмо, которое ему и вручил он запечатанное. Потом возможнейшим образом просил моего сына убедить меня, чтоб я продолжал переписываться с Обществом и присылал бы к нему свои сочинения и все, что найду достойного к замечанию, уверяя притом, что Общество было очень радо, что я опять отозвался, и что ныне оно совсем не на таком, а гораздо лучшем состоянии и основании.
Теперь для любопытства помещу я здесь достопамятное ответное письмо сие, а наперед упомяну вкратце и о содержании своего в Общество. Приступ к оному, по причине долговременного моего молчания, был для меня несколько затруднителен, и я не знал — к господину ли Нартову мне отнестись, или ко всему Обществу. И решившись на сие последнее, написал к ним следующее:
‘Высокопочтенное собрание, милостивые государи! Имея честь носить на себе издавна имя сочлена вашего Общества, за долг мой почел представить при сем небольшой ящичек со штучками разных песков, которые мне случай допустил, за несколько лет до сего, открыть в том месте, где я нахожусь, и которые представляют собою удивительную и достойную замечания игру натуры. Я нашел оные при очищении и обработывании одного крутого и высокого берега или паче горы, подле одного пруда в саду, который велено мне было сделать подле маленького дворца, находящегося в селе или паче городе Богородицке, лежащем посреди собственной ее императорского величества Богородицкой волости, которою управлять имею за несколько лет уже счастие.
‘Разные пески сии лежат твердыми и перемешанными между собою слоями в горе, не весьма глубоко от поверхности земной, состоящей из чернозема, и покрыты некакою разноцветною и нарочито твердою коркою, в глубину же простираются далеко, но чем глубже, тем хуже. Далее примечания достойно, что не повсюду они тут одинакие, но одной и той же самой горе, инде алые, испещренные на подобие мрамора наиудивительнейшим образом между собою переплетшимися разными жилками и крапинами, инде белые, как снег и испещренные одними только желтыми и кофейными жилами и струями, а инде желтые и грубокрасные, и так далее, и все неподалеку друг от друга. Что касается до твердости оных или сцепления между частичками, то хотя она и не слишком велика, и в иных сортах крепче, а в иных слабее, однако, такова, что в том шесте, где открыл я наилучшие алые мраморные слои оного и которые, равно как нарочно, случились в близости самого дола, можно мне было обделать и обтесать всю крутизну горы так, чтоб она представляла некоторый род рюмки, развалившегося здания и с крыльцами, изломанными колоннами, входящими внутрь и самыми сквозными в горе проходами и тем сколько-нибудь украсить сие место, приводившее потом многих редкостию своею в удивление. Штучки, находящиеся в ящичке, свидетельствуют также, что оной с малым трудом опиливать и обтирать можно. Они набраны из разных мест из кусков наилучших. Сожаления только достойно, что слои сии не слишком толсты и не так крепко между собою связаны, чтоб можно было что-нибудь большое из отделенных глыб выработать, также что они на воздухе теряют несколько свой колер, и наружность их от суровости переменных погод крепчает и получает почти вид и существо камня, почему при самом начале и казались они быть камнями.
‘Теперь не знаю, не ошибаюсь ли я в том, что причиною сей удивительной и редкой игры натуры и разноцветности сих лесков почитаю я некоторые металические, а особливо железнистые частицы, с существом сих песков соединившиеся, и что в произведении разных колеров имел каким-нибудь образом подземным огонь свое содействие. Некоторые, деланные мною с пережиганием сих песков, опыты подтвердили сию догадку. Будучи положены в огонь, все желтые переменяются в красный, светлопалевые в розовый, а кофейные в фиолетовые и пурпуровые разные, однако, точно такие колера, какие есть тут и натуральные.
‘Недостаток знания моего в химии не допустил меня по сие время открыть никакой еще пользы, могущей произойтить от них для Экономии, а все, что мне по сие время известно, состоит только в том, что годятся они для помещения либо в таких коллекциях, как сии, либо в образе выделанных из них разных вещиц, например, маленьких пьедестальцев, пирамидок и прочих тому подобных, к чему они способны, для любопытства в натуральные кабинеты. Но как искуснейшие меня люди, может быть, откроют и иные какие-либо пользы, могущие от них проистечь, то все сие и побудило меня представить их на рассмотрение высокопочтенного Экономического Общества.
‘Я за счастие себе почту, если удостоятся они благоволения высокопочтенного собрания, к которому имею честь с наиглубочайшим высокопочитанием пребыть навсегда всепокорнейшим слугою. Андрей Болотов, коллежский ассесор. Декабря дня 1789 года’.
Как, по новому уставу Общества, всю переписку должны были производить оба секретаря оного, то всходствие чего писал в ответ на выше сообщенное мое письмо господин Нартов, яко секретарь, ко мне следующее:
‘Государь мой, Андрей Тимофеевич! Чрез сына вашего доставленное мне письмо ваше к Вольному Экономическому Обществу и при нем ящичек с разными песками представил я собранию и читал генваря 12 дня 1790 года.
‘Общество, приняв оное с особливым удовольствием, поручило мне благодарить вас и просить о сообщении ему чрез почту еще некоторого количества сей породы песков, дабы можно было предпринять над ними химические опыты, для исследования в них находящихся каких-либо посторонних веществ.
‘Приятно было мне сим нечаянным случаем узнать о вашем благополучном пребывании в городе Богородицке и видеть столь долговременное молчание обнаруженным чрез новое откровение присланных вами ископаемых и примечания достойных пещняков. Я надеюсь, что вы, по усердию своему к отечеству, возобновите паки со мною столь похвальную переписку, которую вы прежде сего, к чести вашей и к пользе общественной, имели. Я, нося звание непременного секретаря и члена в сем знаменитом собрании и будучи единым из учредителей Экономического Общества, имею долг испрашивать воли вашей в предприятии таковой переписки со мною по хозяйственным и земледельческим делам, чтоб тем удобнее предлагать мог собранию о ваших подвигах. При сем прошу вас (если не забыли прежней моей к вам дружбы) скорей переслать мне собственно сего рода песчаных плиток три экземпляра, дабы я мог уделением их любопытствующим минералогам возвестить, к славе вашей, новое откровение такого ископаемого произведения.
‘В ожидании вашего на сие ответа, с почтением моим пребуду навсегда вашего высокоблагородия, государя моего, покорный слуга Андрей Нартов, действительный статский советник и королевского Датского ордена Данеброга кавалер. С.-Петербург, генваря 13 дня, 1790 года.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К сему письму приложена была еще особливая бумага, исписанная им же, г. Нартовым, следующего содержания:
1) Благоволите прислать Обществу ваших урочищ окаменелостей разной породы.
2) Если есть у вас какие модели мельниц и земледельческих орудий.
3) Буде угодно вам, я пришлю вам из Общества семян растения сибирского, именуемого Курлык (Polуgonum fаgopуrum), дикая гречиха, которая после сама собою обсевается по засеянии в первый раз. Она питательна и служит пособием земледельцам в случае неурожая другого рода хлеба. Опыты, учиненные около С.-Петербурга, доказали, что она здесь растет изрядно. Я послал для опыта и к городу Архангельскому. Желательно б было, если б вы, по усердию своему, также у себя, опыты над оным произвели и после Общество о следствиях уведомили’.
Получение такого благодарительного письма было мне хотя приятно, однако удовольствия дальнего не произвело, ибо сим еще весьма мало награжден был труд, употребленный мною и сыном моим при делании и представлении нашей коллекции с песками, и пользы от всего нашего предприятия не произошло никакой существительной, почему оба мы с сыном почти и раскаивались в том, что затевали и предпринимали сие дело, и тем паче, что я, напротив того, легко мог предусматривать, что от сего возобновления с Обществом переписки и сношения произойдет только то следствие, что Экономическое общество будет только от времени до времени отягощать меня кой-какими своими требованиями и препоручениями, чему пример и на первой уже встрече оно в письме своем довольно показало, и что по сему случаю буду принужден я опять много трудиться, имея много хлопот, а иногда и несколько убытков, и за все то должен буду довольствоваться одною только пустою и ничего не значущею честью и похвалами и более ничего.
Однако, как начало было уже учинено и мне не годилось уже отстать и опять замолчать (хотя того мне уже и хотелось, а сверх того и неизвестно было ничего о будущем и не может ли знакомство с Обществом послужить мне опять в какую-нибудь пользу), а паче всего, как я имел уже около сего времени более свободного времени, то подумав-погадав и положил я употреблять кой-когда свободное время на переписку с Обществом, а притом, на первый случай и удовлетворить его требование посланием к г. Нартову ящичков с песками, к приуготовлению которых мы с сыном тотчас и приступили, что для нас тем с меньшим трудом было сопряжено, что у нас разноцветных песчаных плиток разных величин наделано было в запас превеликое множество, и стоило только набирать из них коллекции и, укладывая в приуготовленные ящички, перекладывать их между собою узенькими полосками сукна зеленого, однако, все потребно было несколько времени на приуготовление и оклейку ящичков разноцветными бумагами. Что ж касается до требования Общества о присылке им окаменелостей и модели мельниц и орудий, то сему я только усмехнулся, ибо у меня всего меньше было на уме к ним оные посылать, хотя бы они у меня и были, но, по счастию, никаких в тот раз не случилось и посылать, действительно, было нечего.
В таковых разборах и распрашиваниях обо всем моего сына и в богомолии провели мы всю первую неделю великого поста. А что было в течение второй и далее, о том перескажу в письме будущем, а теперича же, сим окончив, скажу, что я есмь ваш, и проч.

(Марта 4 дня 1811 года).

Письмо 267.

Любезный приятель! Приступая теперь к продолжению повествования о дальнейших происшествиях, случившихся со мною в течение начавшегося тогда великого поста, скажу, что хотя и весь оный прошел в мире и тишине, однако, были кой-какие происшествия, которыми он ознаменовался. К числу сих принадлежало и то, что мы в первое воскресенье насмерть были перепуганы опасностию, которой подверглись было оба мои старшие дети, а именно мой сын с любимейшею сестрою своею Настасьею. В самый сей день восхотелось нам съездить кой к кому из городских в гости.
Мы, собравшись все, и поехали. Но так как случилось, что лошади в тех санях, в которых ехали сын мой с дочерью, шарахнувшись начали бить и понесли оных, куда-зря, мы, увидев сие и что они их и из саней выпрокинули, перестращались неведомо как, и обрадовались крайне, узнав, что они ни мало не убились, а отделались от сей опасности одним только испугом.
За сею радостию непосредственно последовала другая. Не успели мы приехать туда в гости, куда ехали, как прибежали к нам с уведомлением, что едва только съехали мы со двора, как приехали к нам наиприятнейшие для нас гости, а именно наши родные из Твери, обе мои племянницы Надежда и Анна Андреевны Травины. Легко можно заключить, что известие сие нас очень обрадовало, и что мы в тот же миг велели опять подавать своих лошадей, чтоб поспешить заключать в свои объятия сих любезных родных наших и благодарить их за все ласки, оказанные ими нашим детям, и постараться сами их взаимно угостить и сделать пребывание у нас колико можно для них приятнейшим. Мы, и в самом деле, не упустили ничего к тому относящегося, и на сей раз позабыли, что был у нас великий пост и всячески старались доставлять им возможнейшие удовольствия, и то и дело приглашали к себе своих друзей и приятелей, делали у себя обеды и ужины и увеселяли их почти ежедневно нашими разными музыками и певчими, ездили также вместе, с ними по гостям разным, и не один раз и в Ламки к моему зятю и дочери, старавшихся их также у себя угостить и неотпускавших их от себя по нескольку дней сряду. Словом, время сие провели мы совсем не по великопостному, а отменно весело.
Между тем, не позабыл я и о петербургских благодетелях сыну моему, но за долг свой почел, с первою почти почтою, по возвращении моего сына, отправить к ним благодарительные от себя письма, и писал не только ко всем, но и к самому генералу Васильеву и к госпоже Травиной, воздавая им достодолжную за все их одолжения благодарность. Впрочем, оба мы с сыном не теряли и всех праздных и свободных минут, остающихся нам от занятия с гостьми нашими, но занимались попрежнему разными любопытными и интересными упражнениями. Он наиболее занимался своею музыкою и рисованьем, а я продолжал писать и сочинять свою историю, которой, по окончании 4-й части, начал писать уже пятую. Сверх того, по вечерам имел я для себя еще особое и для меня приятное весьма дело. Однажды, будучи в Ламках, завели мы с сыном при всех, как-то: ненарочно, один весьма важный философический или паче нравственный разговор. И как обеим племянницам моим, бравшим в нем соучастие, он отменно полюбился и речь доходила у нас, между прочим, и до моего ‘Путеводителя’, то восхотелось им с сею книгою моего сочинения короче познакомиться. А поелику мне хотелось произнести ею им более удовольствия и существительной пользы, то и решился я им всю ее прочесть в слух и с надлежащими везде изъяснениями сам, и употребить к тому праздные и свободные вечера. И в сем-то приятном и для меня, и для них деле упражнялся я многие вечера. И, к удовольствию моему, они так разохотились читаемое мою слушать, и слушали с таким вниманием усердным и с такою чувствительностию, что я не мог тому довольно нарадоваться и с превеликою охотою и удовольствием производил сие дело.
В сих занятиях прошел нечувствительно у нас весь тогдашний февраль месяц. Сделавшееся в половине оного тепло, испортившее совсем дороги и произведшее самое предполоводье, принудило племянниц моих долее у меня прогостить, нежели они думали и хотели. Но как с наступлением марта показались было опять морозцы, то, желая как-нибудь доплестись по оставшему и хотя уже испортившемуся зимнему пути до дома, и решились они 7 числа от нас выехать. Вследствие чего, дня за 2 до того и сделали мы у себя для них прощальный пир, пригласив к себе всех своих тутошних знакомых, и собравшись доехали провожать их до Ламок. Но выезд их был неудачен, и судьбе восхотелось разрушить их намерение. Не успели мы из города выехать, как отъевшиеся у нас и отдохнувшие их лошади начали бить и каким-то образом зашибли одного из слуг их очень больно. А обстоятельство сие, а притом и крайняя дурнота дороги и произвела то, что обе они намерение свое оставили и решились остаться у нас, по желанию нашему, до весны и до просухи, — чем мы были и довольны и, вместо того, чтоб ехать в Тверь, поехали мы опять гостить в Ламки. Возвращаясь же оттуда дня через три, впрах перепуганы были усмотренным вдали над городом превеликим дымом, происшедшим от пожара. Ибо как за лесом не можно было видеть в каком месте горело, то, будучи пожарами сими слишком настращены, думали мы, не на нашей ли уже стороне был сей пожар и не наш ли опять дом горит. Мы без памяти тогда поскакали, не уважая ни ухабов, ни всей дурноты дороги, и насилу-насилу отдохнули и собрались с духом, проскакав лес и увидев, что пожар не на нашей стороне, а за прудом в городе, где сгорело тогда целых 10 дворов. Дня через два после сего наступила и совершенная у нас половодь. Сия была в сей год отменно рано, и началась уже 13 марта. Она сопряжена была с обыкновенными для меня заботами, опасениями и беспокойствами, которые увеличились еще тем, что около самого сего времени появилось еще впервые два жениха, сватающиеся за вторую мою дочь Настасью. Один из них, был тульский помещик и потомок служившего при Петре Первом славного полицеймейстера графа Девиера, а другой — некто из фамилии господ Албычевых, Василий Николаевич. Но оба они были не таковы, чтоб мы могли ими прельститься и считать партии сии для нашей дочери сходными. О первом из них носилась столь невыгодная молва, что не льстил нас ни его достаток, ни то обстоятельство, что дочь наша могла б быть графинею, к тому же, был он нам совсем незнаком, а второго хотя мы отчасти и знали, но и об его характере говорил не слишком хорошо, а, ко всему толу, другого и не оставалось нам, как отклонить учтивым образом сие дело от себя и предоставить времени.
Вслед за сим наступило уже наше Вербное, случившееся в сей год в самый день Алексея человека Божия, а на другой день были именины жены моей. А не успели мы обоих сих праздников отпраздновать, как вдруг встревожены мы были тою неожиданностию, что самая сия дочь наша Настасья занемогла и столь сильно, что мы принуждены были призывать лекаря и вместе с ним не мало думали, что сляжет она горячкою, и тотчас ее от того лечить начали. А по сему всю Страстную неделю провели мы в превеликой об ней заботе, и рады были наконец уже и тому, что открылась не горячка, а обыкновенная лихорадка. Сие сколько-нибудь нас поуспокоило и произвело то, что мы всю тогдашнюю Святую неделю провели довольно весело и не столько уже о больной нашей дочери горевали, как прежде, но могли, ее оставляя дома, разъезжать по гостям, угощать оных у себя и даже отъезжать от ней и в Ламки.
В сих обстоятельствах застал нас апрель месяц, сделавшийся мге в сей год весьма достопамятным многими и на большую часть неприятными происшествиями, и во-первых — тем, что болезнь дочери моей продолжалась почти во весь сей месяц, а едва только начала она от употребляемой хины сколько-нибудь от болезни своей поправляться, как вдруг занемог и сын мой, и так жестоко, что мы перетревожены были чрез то еще того больше. Болезнь его началась головною болью, а потом горлом и была так беспорядочна, что мы долго также не знали, что об ней думать, и горевали об нем тем более, что он чрез немногие дни совсем слег в постель и насилу-насилу открылась и в нем наконец такая ж лихорадка, мучившая его весьма жестоко чрез день. А в самое тоже время случилось и самому мне получить столь жестокую боль в плече правом, что я не находил от ней места и несколько дней не мог совсем владеть рукою. Наконец, к умножению наших забот и огорчений, занемогла и приезжавшая к нам из Ламок старшая дочь моя Елизавета. Словом, больных накопилось у нас в одно время так много, что был у нас сущий госпиталь, и искусный наш лекарь едва успевал всех нас лечить и употреблял к тому все свое знание и искусство.
Между тем началось у нас тепло и стала открываться весна и с нею все приятности оной, по которым, за помянутыми болезнями, не удалось нам и попользоваться. Самая музыка не делала нам уже столько утешения, как прежде. В рассуждении сей достопамятно, что мы, сочтя ребятишек своих довольно уже научивишимися, взяли их от капельмейстера и перестали учить оных, поелику при всех и выгодах, какие мы при учении их имели, стоило нам оное, однако, уже до 500 рублей и более. К тому же, присовокупились и некоторые беспокойства и от обоих, живших около сего времени у меня двух учеников Лисенки и Тутолмина, Семена Васильевича, который также был наш дальний родственник и, по бедности, взят был мною к себе для обучения его чему-нибудь. Но, будучи с малолетства дурного воспитания и беспутного поведения, не редко заставлял нас сердиться и даже наказывать себя. И мы много имели труда, покуда сколько-нибудь на добрый путь наставили.
Далее достопамятно, что мы в этот месяц лишились своего славного и доброго протопопа, делавшего собою украшение всему нашему собору. После смерти жены своей, о странности которой я упоминал впереди, впал и он в невоздержности, по их сану и званию непростительные, которые скоро и довели его до гроба. Наш очень было его жаль, и мы не могли без слез видеть его погребения.
За всеми вышеупомянутыми обстоятельствами, и не удалось нам до самой половины сего месяца изготовить требованнные г. Нартовым песчаные коллекции и сыскать удобный случай к пересылке оных в Петербург, ибо на почте посылать их было неудобно. Но как наконец сыскались верные из Тулы ездоки в Петербург, то и отправил я с ними 3 прекрасных ящичка с песками и четвертый с большими кусками оных для испытаний, в который положил я вкупе и несколько кусков своего врачебного энкритного камня, ибо мне рассудилось послать и оного им несколько, дабы господа медики изволили его, по своему званию и искусству, испытать, по которой причине и приложил я к письму своему особое о полезности и действии их и довольно обширное замечание.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По отправлении сего письма и посылки, рад я был, что сию комиссию сжил наконец с плеч своих, которая до того, как некая гора, на плечах моих лежала. А вскоре за сим, по возстановившемуся летнему пути, поехали от нас и племянницы мои, прогостившие в сей раз у нас целых десять недель, но мы тем не только не скучали, но так к ним привыкли, что расстались с ними с превеликим сожалением.
Дней чрез пять после сего, проведенных в гореванье о продолжавшейся болезни сына моего, которого жестокая лихорадка, не смотря на все лекарства, употребляемые лекарем, не переставала через день мучить, привезла ко мне почта превеликий пакет из Петербурга, из Экономического Общества, в котором, при письме своем, писанном, к удивлению, в одно время с моим, прислало оно ко мне сороковую часть трудов своих в прекрасном переплете. Маленький подарок сей был мне непротивен, и я легко мог заключить, что употреблен он для дальнейшего меня побуждения. Но чему я удивился, так было то, что я в оной увидел уже первое мое письмо о песках, между прочими сочинениями напечатанное. Его я всего меньше ожидал, да и не с тем посылал, чтоб оно могло быть напечатано. Что касается до самого письма, то оно было только известительное и содержало в себе ниже следующие строки:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По получении сего письма, не стал. я ни мало мешкать своим ответом, ибо хотя у меня и не было еще никаких изготовленных сочинений, да и не спешил еще к тому приступить, однако, все надлежало уведомить Общество о получении книги, а притом хотелось мне дать ему знать о причинах нескорой пересылки песков и камней, и что мне пересылка туда чего-нибудь тяжелого весьма неспособна, и потому с первою же почтою ответствовал я следующим образом:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По отправлении сего благодарительного письма, начал было я помышлять о заготовлении какого-нибудь сочинения для Экономического Общества, но частые недосуги, а особливо по причине вешнего времени занимавшие мысли мои совсем иными предметами и вещами, меня все еще от того удерживали, к тому ж, присовокуплялось и то еще обстоятельство, что я, при десятилетнем издавании моего ‘Экономпческого Магазина’, все экономические свои знания и замечания уже так истощил, что не было и не знал ничего такого, о чем можно б было писать в Экономическое Общество и о чем бы я уже не писал прежде и не сообщил уже публике. Новейших опытов никаких еще не было, а открытий важных — и того еще меньше, а писанное повторять также не весьма было ловко. Итак, признаться надобно, что сколько недосуги (а более — сие обстоятельство все меня останавливало и приводило мысли мои в расстройку), сколько я ни помышлял, но сам с собою не мог согласиться в том, с чего бы начать и о чем бы писать к Экономическому Обществу. Сия расстройка простиралась даже до того, что я затевал уже вновь предпринимать какие-нибудь опыты, дабы было, по крайней мере, о чем-нибудь писать.
Между тем как сие происходило, болезнь сына моего все еще продолжалась, однако, я рад был, что ему сколько-нибудь было лучше, и что лихорадка его становилась слаба, и была надежда, что от него она отстанет. Но не успел он сколько-нибудь от ней пооправиться, как занемогла вдруг опять дочь моя Настасья, которая было уже совсем выздоровела. Сие смутило и озаботило нас вновь. Болезнь была опять точно таковая ж и составляла рецидивы лихорадки. А ко всему тому все первые вешние дни и праздники, как-то Вознесенье, Николин день и, наконец, и самый Троицын день, случившийся в сей год мая 12 числа, провели мы не весьма весело. В посещении от гостей как тутошних, так и приезжих хотя не было недостатка, да и сами мы нередко кой-куда разъезжали по гостям, но сердце мое, до причине больных, толь любезных оному, все было не на своем месте, так что и самые вешние обыкновенные мои увеселения были для меня не так чувствительны и приятны! И не прежде как в половине мая месяца можно было мне больных своих вывесть в сады сколько-нибудь прогуляться, и Павла своего в особливости, для посмотрения своего особенного садика, в моем саду основанного.
Что касается до моих упражнения, то состояли они более в продолжении писания моей истории и сочинений на опыт ‘Писем о красоте натуры’, также в крашении бумаг разными колерами, в чем сотовариществовал мне и сын мой в свободные свои дни от болезни.
Но сим и кончу я сие письмо, достигшее до обыкновенной своей величины, и сказав вам, что я есмь ваш и прочее.

(Марта 7 дня 1811 года).

УЧИЛИЩЕ.

Письмо 268.

Любезный приятель! В половине месяца мая настало у нас, по обыкновению, наилучшее, веселейшее и приятнейшее во всем году время, которым и старались мы сколько можно было воспользоваться и потому не пропускали ни одного способного к надворному гулянию дня, в который бы не только с бывающими у нас гостьми, но и одни с детьми своими и семейством ни посещали мы садов своих и во время гуляния по оным ни увеселяли себя музыкою, а особливо своею, которою всего чаще забавлялись мы в своем собственном садике, в котором поделаны были у меня около сего времени многие перемены, и почти целая половина оного превращена из прежнего английского в новоманерный прекрасно-натуральный садик, имевший в себе не только множество тенистых лесных кулиг, но между ими несколько наипрекраснейших полянок и площадок, украшенных цветками и снабженных, где — спокойными деревянными сиделками, где — дерновыми лежанками и отдыхальницами, имеющих друг с другом сообщение чрез изгибистые кривые, сквозь густые и лесные кулиги, проходы и дорожки. На сих-то лавочках и разнообразных отдыхальницах сиживали мы, либо многие вместе, либо одни с моим выздоровевшим уже тогда сыном по нескольку иногда часов сряду и занимались то увеселениями себя обновившимися красотами натуры, то разговорами о разных материях, то чтением хороших и приятных книг. В каковом чтении оба мы находили отменное для себя удовольствие. Иногда занимал нас собою издаваемый уже тогда в Москве ‘Политический Журнал’, переводимый с гамбургского Ширахова и спознакомивший у вас толь многих людей с политикою. В чтении сего журнала, а особливо при тогдашних важных в необыкновенных в свете происшествиях, находили мы с сыном великое удовольствие, и он нередко подавал нам повод во многим политическим между собою разговорам.
Таковому приятному и веселому препровождению времени в течение сего месяца поспешествовало много и то, что в самое сие время жили у вас в Богородицке многие дворянские фамилии, приезжие для лечения себя у прославившего повсюду искусством своим нашего лекаря. И как некоторые из них были нам люди издавна знакомые и дружественные (а и прочие за первый долг себе считали с нами познакомиться, и сдружиться), то сие весьма часто и подавало нам повод ко взаимным друг с другом свиданиям и угощениям. Почему мы нередко и с ними хаживали гулять по садам нашим, при каковых случаях никогда почти не упускал я, чтоб не повеселить их либо своею, либо наемною музыкою и певчими. Словом, время сие было для нас отменно весело, и тем паче, что все было у нас в сие время тихо и смирно, и я не тревожен был ни чем со стороны своею начальства.
Поводом к тому было то, что около сего времени сделалось уже с достоверностию известно, что директором в Тулу, следовательно, и к нам определен был не г. Свечин, а самый тот г. Юнпцкой, о котором говорили уже столь много и разного прежде. И как приезда оного из Петербурга начинали уже в Туле ежедневно дожидаться, то и временный мой командир г. Веницеев перестал уже тревожить и беспокоить меня своими умничаньями и затеями, которые иногда причиняли мне даже самые досады.
Но, к особливому прискорбию моему, все сие приятное и веселое время продолжилось очень не долго. Наш любезный май месяц не успел еще весь пройтить, как новая буря встревожила опять все спокойствие души моей. Вдруг занемогла опять старшая из незамужних дочь моя Настасья: ее подхватила опять жестокая лихорадка. А не успели мы еще ее огоревать, как вслед за нею занемог опять и сын мой, сей сотоварищ мой во всех моих делах и наиприятнейший собеседник. Не могу изобразить, сколь прискорбен был духу моему сей противный случай и как проклинал я сии досадные рецидивы прежней их болезни! К вящему смущению всех нас, его родных, сия новая его болезнь была такого состояния, что мы, судя по скорому ее успению, неведомо как страшились, чтоб не схлебнуть ему горячки, и чтоб жизнь его не подверглась такой же опасности, в какой находились многие иные в сие время, ибо горячки как-то во всем городе тогда свирепствовали. несколько дней провели мы об нем в великом недоумении и неизвестности и ради были уже и тому наконец, что открылась опять прежняя лихорадка, и по-прежнему чрез день его посещавшая. Было сие уже в третий раз, что занемог он вновь сею проклятою и досадною болезнию. И в сей раз была она так упорна, что мы принуждены были возыметь прибежище свое к даванию ему самой хины. Но и сие, впрочем, наилучшим и достовернейшим почитаемое, лекарство помогало ему как-то очень худо.
Итак, сколь много ни занимался и в сие время в садах обыкновенными вешними работами, но знатным количеством времени принужден был жертвовать и любезному нашему больному, и не только в самые его мучительные дни, но и в те, когда он от нее имел свободу и мог еще сколько-нибудь заниматься какими-нибудь от скуки упражнениями, а особливо рисованием, увеселявшим его всех прочих больше. Во все такие дни, сотовариществовал я ему, сколько мне было можно и, сидючи с ним, либо читал ему что-нибудь занимательное, либо разговаривал с ним о материях разных, а особливо о продолжавшейся у вас в сей год войне со шведами и в самое сие время пылающей во всей своей жестокости, и не столько на сухом пути, сколько на море.
В самое сие время, вдруг и против всякого моего чаяния и ожидания, получил я опять толстый пакет из Экономического Общества с двумя письмами и семенами сибирской гречихи, также книжкою о каменной бумаге и реестром членам всего собрания. Все сие хотя и произвело во мне некоторое удовольствие, но с другой стороны равно как упрекало меня в моей медленности и нерадении в рассуждении обещанного присылания к ним моих сочинений. Я видел тогда ясно, что всем тем Общество заставляло меня почти неволею писать и трудиться и всячески меня задобрить старалось. Но как расстройка мыслей моих и незнание о чем писать продолжалось и по сие время, то сие было мне тем еще неприятнее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Оба сии письма получил я июня 9 числа, и признаюсь, что обоими ими был я и доволен, и нет. Ибо они доказали мне тогда ясно, что я в том прежнем мнении моем ни мало не обманулся, что от представления песков моих в Общество не произойдет для меня никакой существительной пользы, а буду я иметь только ту досаду, что она меня замучит своими требованиями о присылках к ним вещей разных,— не рассуждая ни мало о том, что пересылка таковая всегда для меня была не только крайне затруднительна, но и убыточна, ибо за всякую из них, равно как и за письма и посылаемые сочинения, должна я был платить деньги и за все то довольствоваться одними только пустыми благодарениями,— а по всему тому я почти уже и раскаивался в том, что дозволил сыну моему представить пески свои в Общество. Но как сие было уже невозвратно и дело было сделано и я вошел уже опять в сношения и переписку с Обществом и отстать от того было уже дурно, то усматривал я, что тогда самая необходимость принуждала меня ответствовать Обществу в непродолжительном времени. Я желал тогда неведомо как, чтоб было у меня какое-нибудь сочинение, готовое для отсылки в Общество, и совестился, что до сего времени писать не собрался. Однако, как такого сочинения готового не было и пособить тому было нечем, а тогда за недосугами сочинять было уже некогда,— то решился я послать только извинительное письмо к Нартову, но и то не прежде, как по возвращении своем уже из Тулы, в которую я тогда ехать собирался.
Ибо надобно знать, что около самого сего времени получил я из Тулы известие, что новый наш господин директор домоводства и вкупе новый мой командир г. Юницкий в Тулу, наконец, уже прибыл. И так мне необходимо надлежало к нему явиться и его с собою познакомить, то и занялся я тогда помышлениями о том, как бы мне на первый случай ему подслужиться преподанием ему о волостях наших и обо всех касающихся до них обстоятельств — хотя краткого, но такого понятия, которое бы его освободило от многих трудов, к узнанию всего того потребных, и чем, как я предполагал, надлежало ему быть очень довольным. Ибо я, не зная еще его лично, за верное полагал, что надобно ему быть человеку разумному, с большими знаниями и дарованиями, и что он не с ветра, а за достоинства получил себе толикой важности место. А для самого того засев и сочинил я ему краткое, но такое извещение о наших волостях, какое едва ль бы кто иной восхотел бы, но и в состоянии был сочинить, будучи на моем месте. А не удовольствуясь тем, скопировал еще для него и маленькую географическую карту положения всех наших волостей и находящимся в них селениям, для лучшего и удобнейшего ему о волостях понятия приобщил ее к моему извещению. Всем сим надеялся я, по крайней мере, и ему услужить, и о своих способностях дать ему понятие, и приобрести себе его благоволение. И по изготовлении всего того 12 июня к нему в Тулу и поехал.
Как из Богородицка выехал я почти с светом вдруг, то, покормив в Дедилове лошадей, и успел я в тот же день и столь еще рано приехать в Тулу, что имел время повидаться с другом своих г. Сухотиным, у него посидеть, напиться чаю, расспросить о новом своем командире, а потом повидаться еще с приятелем своем г. Запольским. Квартирою же для себя, для лучшей свободы, избрал я дом знакомца своего Пастухова, и у него и расположился.
Наутрие, забрав с собою все нужное, раным-ранехонько поехал я сперва к г. Венецееву и, поговорив с ним обо всем и раскланявшись с ним, временным своим начальником, явился к своему новому командиру, стоявшему тогда в том каменном казенном доме, который находится на половине Московской Большой улицы. Он принял меня хотя вежливо и учтиво, но ни тепло ни холодно, и я, взглянув на него, тотчас увидел, что я в помышлениях и заключениях моих об нем весьма во многом обманулся и что в нем далеко таких достоинств и дарований не было, какие я в нем надеялся найтить, а показался он мне человеком простеньким, смирненьким, небольшим и ума весьма посредственного и обыкновенного, словом, весьма не из далеких, почему и подивился я еще, что в Петербурге не могли найтить лучшего и способнейшего человека для сей важной должности, а прислали такого, которого можно было почесть ни рыбою, ни мясом. Но после узнал, что доставил ему сие место какой-то чиновник, служащий при ямской канцелярии {Почтовой канцелярии.} и довольно в Петербурге именитый, и доставил по той причине, что женат он был на его не то родственнице, не то воспитаннице, с которою он тогда в Тулу и приехал и которая также показалась мне не слишком бойкою и чиновною госпожою.
Но как бы то ни было, но господин сей далеко не обласкал меня так, как я того ожидал, да и услугою моею далеко не так много был доволен, как я надеялся, но принял ее холодным почти образом и не поблагодарил меня даже за труд, для его по собственному моему произволу восприятий. Сие меня также несколько смутило, и я даже досадовал сам на себя, что трудился так много для человека, не знающего трудам таковым цены и не способного чувствовать услуги такового рода. И как, по всему тому, я некоторым образом заключал, что ожидал он, может быть, от меня услуги иного и существительнейшего рода и при первом случае чего-нибудь такого, что сообразнее было бы с интересами его кармана, то за нужное почел предварительно и обиняком дать ему узнать, что наши волости совсем не такого рода и не на такой ноге управляются {В смысле ‘не такие порядки’.}, чтоб можно было льститься нажить от них какие-либо прибытки, и не только большие, но и самые малые и ничего незначащие. И хотя я и не надеялся, чтоб он мне поверил, но сказал ему на первой встрече сам о себе, что я управляю волостьми сими хотя уже многие годы, но могу свято в том его уверить, что не нажил еще ни одного рубля от волостей сих, а довольствуясь одним только определенным себе жалованием и содержанием. Он улыбнулся только, сие услышав, но я для лучшего удостоверения его в том привел пример г. Давыдова, говоря, что и сей, управляя сими волостями, только разорился, а пользы себе от них никакой не получил, да и получить было ему никак не можно, ибо обстоятельства, сопряженные с сими волостьми, таковы, что начальникам и помышлять о каких-нибудь прибытках не дозволяют, как то он сам вскоре увидеть и узнать может.
Вкусна ли ему таковая пилюля была или не вкусна, того уже не знаю, но он проглотил ее без приметного отвращения, а заметно было только то, что он с сего времени стал обходиться со мною несколько благосклоннее и откровеннее, и наконец, признался, что он нуждается в некоторых нужнейших мебелях, а особливо в столах и стульях и не знает, где б ему их на время, и покуда он своими запасется, получить было можно.
— О, что касается до сего, — сказал я, — то у нас во дворце сего добра довольно, и что если ему угодно, то могу я их, сколько ему надобно, к нему доставить.
— Очень бы это было хорошо, — подхватил он и стал меня о том просить.
И как я ему сие обещал, то казался он быть тем очень доволен.
Посидев у него часа два и съездив потом в ряды и казенную палату и нашед там г. Верещагина, поехал обедать к сему последнему, а после обеда съездил опять к своему новому командиру и, не имея никакого более до него дела, раскланялся с ним и на другой же день с утра пустился в обратный путь и возвратился в Богородицк.
Тут все с превеликим нетерпением дожидались моего возвращения, и не успел я приехать, то и начались от всех спросы и распросы о том, каков показался мне ваш новый командир? Я рассказал им все, что мог узнать и относительно до характера его заприметить. И все не горевали, а pадовались тому, что был он человек не из бойких, а смирный и без дальновидных затей, ибо по самому тому не ожидали от него никаких дальних причуд, затей и посягательств, а льстились надеждою, что мы под начальством его проживем мирно и спокойно.
Обещание свое и не преминул я тотчас исполнить. И не успел возвратиться, как и отправил к новому командиру своему на казенных лошадях несколько столов и стульев. А поелику был тогда пост, то вмести с ними послал к нему и несколько наших карпов для его стола, и получил за то от него благодарность.
Исполнив сие и сделавшись свободным, не стал я долее ни минуты медлить, но написал следующее за сим ответное письмо в Экономическое Общество на его ко мне письмо и с первою же почтою в Петербург отправил.
Отправив сие письмо и отделавшись на сей раз оным, думал я, что останусь на несколько времени спокоен от Общества и буду иметь довольно досуга для сочинения, наконец, чего-нибудь в Общество. Однако, не то совсем воспоследовало. Но не успело и трех дней после отправления оного письма пройтить, и я не успел еще собраться с духом, как, гляжу-смотрю, несут с почтою ко мне опять толстый пакет из Экономического Общества. Удивился я сему неожидаемому и поразившему меня своею нечаянностию случаю и сам себе говорил: ‘Господи помилуй! что так уже слишком разохотилось Общество писать ко мне и что так сделалось тчиво?’ Потом любопытен я был видеть, что такое находилось в пакете. Поправившийся около сего времени в здоровье своем сын мой, прибежал ко мне, любопытен был не менее моего также узнать о том. Но как удивились оба мы, увидев по распечатании оного, что была в нем только одна немецкая книжка, в которой собраны и напечатаны были некоторые из последних сочинений Экономического Общества, которые присланы были к нему на немецком языке, яко оригинальные. И Общество присылкою оной хотело мне только услужить, и тем меня более еще к продолжению переписки с собою заохотить. Но для меня, по вышеупомянутым обстоятельствам, была сия приманка не весьма приятна, ибо она приводила меня только в пущее нестроение.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо сие, полученное мною 23 июня, требовало натурально от меня опять скорого ответа, почему, хотя и совестно мне было очень, что не было у меня ничего готового и я не знал уже чем извиниться, но, по крайней мере, хотел я заменять то сколько-нибудь скорейшим изготовлением требуемых ящичков с песками. Но как оные не совсем еще были готовы, а сверх того неизвестно еще было, скоро ли найдется и случай к посылке оных, то рассудил я посылкою требуемых камней и порошку более не дожидаться, но отправить оного сколько можно с первою почтою. В рассуждении же медленности своей извиниться переменою командиров, как то и в самом деле было. Почему тогда же и отправил я по почте пакет в 3 фунта с камнем и песком при письме.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По отправлении сего письма, не стал я медлить и отправлением в Петербург и приготовленных, между тем, песчаных коллекций. Приуготовили мы их опять три ящичка, и коллекции были нарочито хорошие. По счастию, за год пред сим, равно как нарочно, для сего заготовлено было у нас множество песчаных плиток и набранных из них коллекций, и потому не делали они мне дальнего затруднения, а нужно было только велеть делать ящички и потом, оклеив их бумагами, плитки в них уложить и, по обыкновению, перестлать суконцами и ваткою сверху, а еслиб не было сего заготовления, то не знал бы я что и в сем случае делать. Помянутые же ящички отправил я опять из Тулы чрез Пастухова, но ездоки были не так достоверны, как прежние, и я боялся, чтоб они не пропали.
Сбыв с рук своих сию комиссию, принялся я за прежния свои дела и разные упражнения, непрерывающеся почти никогда, ибо дел было у меня всегда множество и не только в своем кабинете, но в тогдашнее, как летнее время, и в садах, в которых хотя и не производилось уже никаких по-прежнему важных и больших работ, но в маленьких, производимых садовниками и немногими дворовыми людьми, не было никогда оскудения, и я то и дело то там, то инде ими занимался, и либо то, либо другое вновь выдумывал и затевал. Около же сего же времени в особливости занимался я подниманием родников и колодезей и деланием глиняных стен, могущих служить вместо оград, которые обе выдумки хотелось мне довести до совершенства, дабы мне можно было об них, как о новейших открытиях, писать в Экономическое Общество.
В сих упражнениях застал меня Петров день. И как в оный был зять мой имянинником и вмел обыкновение всякий год его праздновать, то принужден был и я, оставив все свои дела, к нему на сие торжество ехать и пропраздновать у него несколько дней с ряду. А не успел возвратиться в Богородицк, как должен был помышлять о приближающейся нашей годовой ярмонке и делать и сам к сему празднику все нужные приуготовления. Но ярмонка сия была у нас в этот год далеко не такова, как в предследоваший, ибо с одной стороны случившееся на ту пору ненастное и дождливое время сделало ей великое помешательство и воспрепятствовало многому народу, по обыкновению, на нее съезжаться (и съезд был очень небольшой, а особливо дворянства), а с другой — не было уже никого приезжих из Тулы (ибо г. Давыдова тогда уже не было, а г. Юницкой и не подумал на нее ехать),— итак, принуждены мы были одни и с одними только своими друзьями и знакомцами, да и то немногими, сей праздник праздновать. Но за то был он для нас гораздо и спокойнее прежнего, и мы далеко не имели столько хлопот, сует и беспокойств, как в прежние разы, но провели его с миром и тишиною.
Не успели мы сей праздник отпраздновать, как вознадобилось мне съездить опять в Тулу, для отвоза скопившихся волостных доходов и отдачи сих денег уже не директору, а прямо в казенную палату. И как другой надобности ни какой я в Туле не вмел, то и пробыл я в ней одни только сутки и, повидавшись почти вскользь со своим новым начальником, невходящим еще ни в какие наши дела, возвратился назад в Богородицк, где непосредственно за сим должен я был принимать и угощать у себя приезжавшего для осмотра нашего училища, директора над всеми ими, господина Хомякова, человека мне знакомого и всегда ко мне ласкавшегося.
Остальные дни месяца июня, по причине бывших больших летних жаров, провели мы наиболее в ежедневных гуляньях по вечерам в садах и увеселениях себя музыками. В самые же знойные дни купывались в нашей прекрасной ванне, а в иное время, сидючи в тени, занимались либо чтением книг, а иногда рисованьем картин и деланием разных чертежей, ландкарт и планов. И я рад был, что сын мой мог опять мне во всем сотовариществовать. Но радость сия не долго продолжалась. Проклятая лихорадка подцепила его в конце сего месяца, опять и уже в четвертый раз, и рецидив сей был жесточе всех прежних и привел сына моего жестокими пароксизмами в великую слабость. А самое сие принудило нас приниматься опять за хину, и его ею, по предписанию лекаря нашего, лечить. Со всем тем, как болен он ни был, но в свободные дни не преставал продолжать свое рисованье, которым он в сие время занимался. И достопамятно, что он в самый сей период времени рисовал обе те большие военные картины, которые и поныне украшают стены моей гостиной и могут считаться наилучшими из всех прочих.
А сим, вместе с июлем, кончу я и сие мое письмо, достигшее до обыкновенной своей величины, и сказав, что я есмь ваш, и прочее.

Марта 14-го дня 1811 года.

ТУЛЬСКИЙ АРХИЕПИСКОП АФАНАСИЙ

ПИСЬМО 269-е

Любезный приятель! Первый день августа месяца провели мы довольно весело. Поутру были все городские в собрании в церкви и ходили все после обедни на воду. Процессия сия была у нас всегда довольно пышная и видная. Начальствовал в служении уже новый наш протопоп Филипп, произведенный в достоинство сие из попов наших и носящий и поныне там сие звание. В служении был он немногим чем хуже прежнего, но взамен того был ученее того и изрядный проповедник. Он любил также строго наблюдать церемониал в служении и делал собою красу церкви нашей. Но наилучшее украшение составляло богатая ризница и дорогая утварь, также и наши певчие. Водосвятие отправлялось всегда на большом нашем пруде пониже дворца. И как весь высокий и наклонный к пруду берег унизан был превеликим множеством обоего пола городских жителей, то и представлялось тогда для глаз прелестное зрелище. После обеда же все городские были у меня, и мы все, пользуясь случившеюся в сей день прекрасною погодою, ходили с ними гулять по большому саду при звуке играющей в ротунде {Ротонда — франц. круглое здание, беседка иногда на столбах.} музыки и пении певчих. Словом, все были веселы и довольны.
Но окончание сего дня было для меня не весьма приятно, и я перетрусился было впрах, почувствовав в себе превеликий озноб и опасаясь, чтоб не занемочь и самому мне лихорадкою. Но скоро успокоился, узнав, что было то действием простуды, от которой мне тотчас и помог превосходный мой декокт простудный.
В следующий за сим день прибежавший ко мне почти без души наш протопоп смутил было меня принесенным известием, что наутрие прибудет к нам в Богородицк новый наш и объезжающий тогда всю свою епархию архиерей Афанасий. Я смутился было более потому, что оставалось время коротко к сделают к принятию сего необыкновенного и важного гостя по достоинству всех нужных приуготовлений, ибо мне хотелось блеснуть ему и нашею церковью и всем прочим. Но, по счастию, известие сие было не совсем достоверное и провралось совершенно, а чрез то и получил я более времени.
Нового сего нашего архипастыря хотелось мне весьма видеть и с ним познакомиться. Желание сие возбудил во мне наиболее протопоп наш, насказавший мне об нем много хорошего и превозносивший его до небес похвалами. Почему и помышлял я ассигновать ему квартиру во дворце нашем, а между тем поприбрать получше и всю нашу церковь, сделать для его амвон, поприготовить певчих и все прочее, что к предпринимаемому угощению его у себя было нужно. И как приезд его к нам не прежде воспоследовал, как 10 числа августа, то и успел я все желаемое к сему времени сделать и приготовить.
Он приехал к нам из Ефремова помянутого числа перед вечером. И поелику мы о самом часе его прибытия были извещены, то, собравшись вместе с городскими судьями и наилучшими купцами, и встретили его в подъезде дворцовом. Он казался весьма довольным быть, нашед для себя столь прекрасную и спокойную квартиру и готовое уже горячее для потчивания его с дороги. И как и он был довольно обо мне наслышан, то не преминул тотчас вступить со мною в ласковые и приятные разговоры, в которых, по отходе всех прочих встречавших его чиновников, и занялись мы с ним во весь остаток того дня и вечера. И как, после обыкновенных ничего не значущих разговоров, довел я оные до дел ученых и наук, то в один почти миг и успели мы с ним так снознакомиться и сдружиться, что ему и не хотелось уже и перестать со мною говорить. И причиною тому было то, что я во многих отношениях был гораздо его знающее и, пользуясь сей выгодою, блеснул пред ним такими обширными своими знаниями к естеет-венной науке и истории, что он, будучи в сих науках не великим знатоком, но весьма любопытным человеком, слушал меня, так сказать, разиня рот, глаза и уши. Словом, я заговорил его впрах и накидал ему столько в глаза пыли, что он не только возымел ко мне отменное почтение, но даже и полюбил меня искренне и душевно, а я, пользуясь таковою его к себе благосклонностию, и не упустил, отходя от него ввечеру, попросить его, чтоб он наутрие, как случившийся тогда день воскресный, удостоил нашу Церковь своим священнодействием, а потом пожаловал бы ко мне откушать.
Просьба сия была им всего меньше ожидаема, и сколько последняя приятна, столько первая обременительна, ибо он, будучи не рьяный охотник служить, а чувствуя в себе от путешествия усталость, нимало не помышлял о том, а располагался было в этот день взять отдохновение, а по всему тому и начал было от служения отговариваться, отзываясь, между прочим, что есть ли, полно, для коп’ предпринимать сей труд? Но как я просьбу свою повторил, то, пленяясь моими разговорами, принужден он был, наконец, на то согласиться и дал мне обещание отслужить наутрие в церкви нашей обедню.
Будучи сим доволен и идучи от него домой, помышлял я о том, как бы мне сделать ему сюрприз и доказать, что он в мыслях своих о нашем городке обманывался и что служить ему есть где и есть для кого. И по приходе домой тотчас разослал всех своих вестовых и людей по всем городским судьям и лучшим купцам, также и к съехавшимся нарочно для сего случая многим дворянским фамилиям с извещением, что архиерей, по убедительной моей просьбе, будет наутрие в церкви нашей служить обедню и чтоб все они не оставили меня и городок наш в стыде и пожаловали приездом к обедне смотреть архиерейское служение, а потом ко мне откушать. Домашним же своим препоручил приготовить колико можно лучший стол и снабдил их множеством всякой рыбы, а особливо самыми нашими карпами. И таким же образом и обоим секретарям своим Варсобину и Щедилову препоручил вместе с протопопом нашим постараться, чтоб и в церкви нашей все было хорошо и употреблена была наилучшая наша дорогая ризница и утварь.
Архиерей наш подлинно поразился при входе наутрие в нашу церковь, увидев встречающего себя нашего протопопа и других попов и дьяконов в таких богатых одеждах, каких не было у него и в Коломенском его соборе, и такой крест, какого он едва ли когда видал. А не менее поразился он и убранством и великолепием нашей церкви и увидев и приуготовленный даже для него и обитый алым сукном амвон. Все сие было им нимало не ожидаемо. А то удивило его еще того более, что он против всякого своего чаяния увидел всю нашу просторную церковь, наполненную сплошь не только простым народом, но и великим множеством дворянства и других чиновников, а особливо дам, девиц и купеческих жен в наилучших их нарядах. А все сие и побудило его отправлять служение во всей обыкновенной форме и колико можно лучшим образом. И как он человек еще не старый, собою видный и красивый и служить отменный мастер, то и было в самом деле, чего тогда всем посмотреть и чем полюбоваться. Оба крылоса наполнены были певчими, на правом — были его, а на левом — наши, ни в чем почти его не уступавшие. На обоих петы были концерты и, одним словом, все служение было пышное и великолепное, и о чем сам уже и архиерей возможнейшее прилагал старание, признаваясь мне после, что он никак не думал и не ожидал найтить у нас все то, что он нашел и видел и что ему даже было совестно и стыдно, что не было с ним дорогой ризницы и что он принужден был служить в своей дорожной.
Легко можно заключить, что для меня таковой отзыв его был весьма приятен, и я, слушал оный и улыбаясь сам в себе, подумал: ‘то-то, ваше преосвященство, не слишком бы скоро делать об нас такие невыгодные заключения, что будто б и служить было негде и не для кого! ан, оказалось, что есть где и есть для кого’. И был некоторым образом в особливости доволен сим над нимъ восторжествованием.
Архиерей, при выходе из церкви, не преминул все бывшее тут дворянство пригласить к себе на дорожную водку и тем предупредил собственное наше желание сходить к нему на поклон. Итак, мы все гурьбою к нему во дворец и пошли и нашли там приготовленную старанием моим из многих блюд и тарелок, наполненных всякою всячиною, закуску. Архиерею было и сие весьма приятно, а для меня всего приятнее то, что я нашел тут подъехавшего к нему друга своего отца Иеронима, с которым я так давно уже не видался и который был для меня любезный человек.
Вскоре после того по приглашению от меня поехал архиерей ко мне, куда за ним и все прочие последовали, и я задал у себя для сего необыкновенного гостя большой пир и старался его так угостить, что он был весьма доволен. После обеда же рассматривал он рисуемые сыном моим картины и прочие наши редкости и зрения достойные вещицы и не мог всем довольно налюбоваться и вскоре потом отправился к себе отдыхать.
Архиерей пробыл у нас, кроме сего дня, еще двое суток, в течение которых занимался он наиболее своими попами и духовными делами, однако, урывал праздные часы, а особливо пред вечером, на любопытные собеседования со мною, бывавшем у него всякий день и приносившим к нему не только все свои зрения достойные вещи и разные книги, но и самый даже свой микроскоп, которым доставил я ему превеликое удовольствие и тем всем приобрел к себе отменную благосклонность. Впрочем, был он так ко всем нашим снисходителен, что удостоил посещением своим всех наших попов и самого моего Варсобина. Я же, между тем, занимался более другом своим Иеронимом, которого не один раз особенно угощал у себя и провел с ним многие весьма приятные минуты. В сие время написал он те мне стишки, которые находятся в моем альбоме или памятнике друзей, и кои служат и поныне мне приятным его напоминанием.
Наконец, пробывши у нас трое суток, поехал от нас архиерей, и мы проводили его, нимало не воображая себе, что видели его тогда впервые и в последние, ибо мне не удалось уже после сего ни однажды его видеть и пользоваться его к себе благосклонностию. Он не долго правил нашею епархиею и, будучи переведен в другую южную, произведен был хотя в архиепископы, но вскоре потом там в цветущих еще летах своей жизни умер. Итак, все наши труды и старания о угощении его, пропали без пользы.
Не успели мы его от себя проводить, как встревожен я был другим известием, о имеющем прибыть к нам новом моем начальнике. Слух о тот по-видимому был столь достоверен, что мы целый день его к себе уже в дожидались, но после открылось, что был он — совсем несправедливый, и все ожидание наше было пустое.
После сего вся вторая половина августа месяца протекла у нас без всяких дальних особливостей. Мы провели оную с выздоровевшим уже тогда совершенно моим сыном довольно весело и хорошо: хаживали очень часто гулять, угащивали приезжавших к нам разных гостей, разъезжали сами кой-куда по гостям, а во все свободные дни и часы занимались обыкновенными своими упражнениями: он наиболее своим рисованьем, а я наиглавнейше пересматриванием и ранжированием всей своей библиотеки, бывшей в комнатах на колокольне и довольно уже около сего времени чрез присовокупление многих новых книг увеличившейся, так что я насчитал уже в ней разных книг более трех тысяч. Впрочем, достопамятно, что в исходе сего месяца, начала припадать ко мне опять охота к писанию, от которого я было около сего времени поотвык несколько, и я начал опять кой-какими писаниями заниматься.
В сих положениях застал нас сентябрь месяц, которого самое начало ознаменовалось прибытием в Тулу нашего наместника. Как сей, несмотря на свою отлучку в армию, продолжал все еще управлять всеми своими тремя наместничествами, а вместе с тем иметь и о волостях попечение, то судил я, что мне необходимо надобно к нему в Тулу съездить и доложиться ему о некоторых делах, до волостей наших относящихся, на которые нужно было его разрешение. Итак, как скоро услышал о его прибытии, как тотчас, написав все нужное к донесению ему, в Тулу и поехал. И дабы быть к нему ближе, да и способнее обо всем узнавать и слышать остановился в сей раз у друга своего г. Сухотина. Сей находился в самое то время, как я приехал, в редуте и, возвратясь оттуда, сказывал мне, что наместник сам уже обо мне в тот вечер спрашивал и приказывал за мною послать. Итак, приезд мой был и очень кстати.
Я любопытен был весьма видеть, как он меня в сей раз примет, и страшился отчасти, чтоб не было мне от того за дело г. Давыдова какого гнева и гонки. И потому, побывав поутру в следующий день у нового своего командира г. Юницкого и едучи с ним вместе к наместнику, был я не весьма в спокойном духе, но ободрился неведомо как, увидев, что принял он меня очень ласково и приятно и не только в своем кабинете, но и по выходе в приемную разговаривал со мною обо многом и очень благосклонно расспрашивал обо всем, касающемся до волостей наших, и был всеми донесениями моими весьма доволен. Таковая его ко мне по-прежнему благосклонность не только меня порадовала очень, но произвела и ту для меня пользу, что и новый мой командир, увидя, в каком кредите я нахожусь у наместника, стал с сего времени оказывать мне более уважения и сделался ко мне благосклоннейшим и обходиться со мною лучше прежнего.
Пробыв у наместника почти все утро, поехал я обедать к своему хозяину и остальное время дня того провел у него со многими бывшими у него гостьми, а на другой день ездил я опять с командиром своим к наместнику, который и в сей раз говорил со мною обо многом. И как сей день случился быть воскресный, то ездили мы все вместе с ним в собор к обедне и оттуда опять к нему, по обыкновению, на водку, при котором случае, разговаривая со мною, приказал он мне на все, на что нужно было его разрешение, написать, по прежнему обыкновению, докадные пункты и ему оные представить. Я обедал в сей день опять у своего хозяина, а ввечеру согласясь ездили мы все в театр, а оттуда увез меня к себе ужинать г. Верещагин, с которым и провели мы весь остальной вечер.
На другой день после сего, сочинив и написав поутру докладные свои пункты, ездил я опять с г. Юницким к наместнику и ему пункты свои подал и получил приказание, что приехать мне к нему в следующий день поране для решения оных. Мы пробыли у него тут все утро, а потом ездили в казенную Палату, где поймал меня опять г. Верещагин и увез к себе обедать. Тут услышал я, что и в тот день будет для наместника редут в училищной доме, и г. Верещагин уговаривал меня, чтоб и мне на оный ехать. Но мне не хотелось было того, но как будучи после обеда опять у наместника, и сей мне между прочим сказал, что не худо бы мне побывать в редуте и взять в увеселении их соучастие, то принужден я был туда и прежде еще его ехать.
Я нашел в оном все комнаты, наполненные тульскою публикою, и свиделся со всеми своими знакомыми. Вскоре за мною приехал и наместник, и тогда тотчас началась музыка и танцы и было очень весело и хорошо, а особливо было для меня то достопамятно, что наместник, расхаживая в промежутки между танцев по комнатам с каким-то приезжим военным и дружественным ему генералом и идучи мимо меня, остановился и начал ему рассказывать обо мне, что я за человек, какими одарен ко всему способностями, достоинствами и дарованиями, что и что я произвел в действо и приписывал мне такие похвалы, что я даже горел от стыда, слыша все оные, и тысячу раз, мысленно благодарил наместника за его обо мне столь хорошее мнение и не мог тому довольно нарадоваться, и тем паче, что было сие при всей публике и при присутствии самого моего нового командира, и он все слова его обо мне до единого слышал.
Поспешествовало к тому весьма много то, что наместник наш был в сей вечер отменно весел и угощением себя господами тульскими весьма доволен. Но, к сожалению, не дали ему долго сим редутом повеселиться, и веселение его превратили в неописанное огорчение и досаду. Кому-то из бывших тут тульских господ вздумалось в разговорах с ним проболтаться и молвить что-то стороною о жалком положении г. Давыдова и о том, до сколь многого количества денег оказался он должным, о чем наместнику до того совсем было еще неизвестно, ибо любимец его г. Веницеев все еще от него сие дело скрывал или паче не знал, как и сказать ему, сколь много промотал г. Давыдов наших денежек, а посему и не удивительно, что уведомление о том поразило его громовым ударом, и он не успел услышать о том, как в тот же миг велел подавать карету и поскакал во дворец, где он тогда квартировал, а ординарца своего в тот же миг послал отыскивать Веницеева и тащить оного к себе, в чем бы он его ни застал.
Все мы тотчас пронюхали и узнали, что причиною было столь скорому и внезапному наместникову отъезду, и все начали пошептом твердить, говоря:
— Ну, теперь загорится огонь и поломя и зашумит страшная буря!
И все крайне любопытны были узнать, что произойдет у него с Веницеевым. Сего, к счастию или несчастию, нашел ординарец в гостях и на девятом уже взводе, то есть гораздо и гораздо подгулявшего. И как ослушаться наместника и не ехать к нему в тот же миг никак было не можно, то он, не долго думая, а выпросив себе еще стакан шампанского и прибавив тем себе еще более смелости и отваги, тотчас к дожидавшемуся его с крайнею нетерпеливостью наместнику и поехал.
И каковая ж происходила у них тогда между собою сцена! Наместник, расхаживая взад и вперед в превеличайшей досаде по своей спальне, не успел завидеть отворявшего к нему дверь Веницеева, как о превеликих пыхах и с страшным окриком бросился на него, но сей, не будучи ленив, захлопнув опять дверью, дал ему волю кричать, как ему угодно, а потом, растворив опять несколько двери и высунув к нему одну голову, вопреки ему, начал кричать:
— Ну что! Ну, что! Сердишься и кричишь! Не сам ли ты виноват и всему причиною? Ну, на что давал такую волю своему любимцу, вот тебе Давыдов! Вот, Николай Сергеевич!… Выручай его теперь сам, как знаешь и умеешь!
И так далее. Сим обезоружил он наместника так, что он, покричав-покричав и побранив его несколько минут, принужден был, наконец, присмиреть и огрызающегося Венецеева сам упрашивать, чтобы он к нему вошел и дал ему совет, что при таких скверных обстоятельствах делать и чем и как сему злу пособить.
Вот что тогда о сем говорили и рассказывали. Но что между наместником и Веницеевым было далее и что они, по входе к нему сего последнего, один на едине между собою говорили и чем беседу свою кончили — всего того уже неизвестно, а приметно было только то всем наутрие, что наместник был хотя очень смущен, но всячески притворялся и не давал ни малейшего знака, что он о сем деле ведает.
Я, не ведая ничего еще о сем последнем происшествии и едучи к нему поутру с г. Юницким и с своими докладными пунктами, трепетал духом, боясь, чтоб не досталось и мне чего-нибудь от наместника на лапу. Но, приехав, крайне удивился, увидев наместника как ни в чем не бывало и по-прежнему со мною ласково и благоприятно говорить начавшего. Может быть, произошло сие от того, что Веницеев меня пред ним во всем оправдал и уверил его, что с своей стороны так чист, как зеркало, и что всего того б не было, ежели б деньги поручаемы были мне, а не г. Давыдову в ведомство. Мы застали у наместника в передней протопопа Кира во всем его облачении и готового служить у него всенощную. И наместник не успел докладные мои пункты, рассмотрев и подписав, мне вручить, как и ввели уже протопопа со всем его церковным клиром в приемную и началась всенощная. По окончании же оной наместник поговорил еще со мною несколько о волостях и, препоручив мне и впредь иметь об них такое похвальное попечение, как прежде, стал тотчас собираться в свой путь, ибо он в самый тот день отъезжал уже опять в Киев. И мы вскоре потом проводили его сперва до губернатора, а потом и в путь дальний.
Сим образом кончилось тогдашнее мое с наместником свидание. И как мне более никаких дел в Туле не было, то я, препроводив достальное время того дня в разъездах кой к кому из своих друзей и знакомых и переночевав еще ночь в Туле, пустился с утра в свой Богородицк и в тот же день к вечеру в оный возвратился, и поспешил приездом своим тем паче, что вслед за мною хотел вскоре быть и новый командир мой.
Он, и действительно, приехал к нам вместе с женою своею чрез два дня после моего приезда. И как о приезде его я уже знал, то и успел я все нужное к тому времени приготовить и встретил его при дверях дворца, где назначил я ему стоять, но он расположился в нем против своего хотения, ибо как он был человек очень небогатый, имел только небольшую деревеньку в Веневском уезде и жил весьма скромно и уединенно от всякой пышности, то имел и свиту небольшую, и далеко не такую, как г. Давыдов, следовательно, и дворец был для пребывания его слишком просторен. Впрочем, как прибытие его воспоследовало в утреннее время, то обедом угостил я его у себя, а после обеда ездили мы с ним осматривать все места, были в саду в Магазинной роще, в гошпитале и он везде и всем виденным и найденным был доволен. А не менее довольны были мы его кротким и смирным характером, который ручался как в том, что и вперед не будем мы иметь от него дальних беспокойств, но мы под правлением его поживем мирно и спокойно.
На другой день после сего, по случаю воскресного дня, были мы с ним вместе в нашей церкви у обедни, потом заходили в училище и в богадельню и ездили в ближнюю деревню Вязовку, для мерения хлеба и узнания в точности урожая ржи сего года. Обедом же угощал его в сей день князь наш городничий. А все послеобеднешнее время провели мы у него во дворце, и мы увеселяли его музыкою и сделали маленькие танцы. Словом, все у нас было тихо, смирно и хорошо. А в следующий за сим день и поехал он от нас в Бобрики в намерении пробраться оттуда в свою деревню. Я собрался было ехать с ним вместе и проводить его до Бобрик, однако, он меня от сей езды уволил и сказал, чтоб я оставался дома и угощал заехавших ко мне в сие время гостей.
Сим образом проводили мы нашего нового начальника и командира, не сделавшего нам в сей первый приезд его ни какого дальнего беспокойства. Причем достопамятно, что во время самого его у нас пребывания получил я с воскресною почтою опять толстый пакет из Экономического Общества с двумя книгами и письмом от г. Нартова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Присылка сего письма и обеих упомянутых книг послужила мне новым и действительнейшим побуждением к писанию, до которого по сие время все как-то не удавалось мне пристально приняться, и наиболее за отлучками и за развлечением мыслей разными другими делами и недосугами. Но как в сие время стала наставать уже и осень и свободного времени было уже более, то не стал ж уже долее медлить и вскоре после сею учинил действительное начало писанию экономических материй, а между тем как долг велел уведомить о получении сих книг Общество, то я с первою же почтою отправил в Петербург письмо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По отправлении сего письма и пользуясь свободным осенним временем, стал я тотчас помышлять о сочинении чего-нибудь и хотя не вдруг, но, мало-помалу избирая свободные часы, к тому привыкать. Наилучшею материею казалась мне к тому выдумка моя, относящаяся до поднимания ключей. О сем я хотя уже и писал в ‘Экономическом Магазине’, однако, как в опытах, к тому приличных, упражнялся я и в прошедшее лето, то казалось мне, что могу материю сию выполнить и распространить новыми замечаниями. Со всем тем, по отвычке к писанию, несколько дней потребно было к тому, чтоб мог я сочинить сие сочинение, и, по сочинении того, множайшее время и труд потребен был к переписыванию оного самому набело, что для меня в особливости было трудно, и я производил дело сие с чувствительным отягощением. Со всем тем, каково хорошо сочинение сие ни удалось, которое, сверх того, хотелось мне снабдить и рисунком, однако, все казалось оно мне неприличным для послания в первый раз, а хотелось мне, чтоб для начала было что-нибудь лучшее и приличнейшее.
Итак, прежде изготовления к сему сочинению рисунков, принялся я опять за перо и, подумав, написал общие и обозрительные примечания о естественном состоянии ближних к Москве степных мест. Я изобразил в оном все, что мне во все время жительства моего в Богородицке случилось заметить относящегося до тамошних земель, положений мест, лесов, вод, полей и лугов и кстати упомянуть притом и деланные мною за несколько лет опыты. Сочинение сие вылилось нарочито великовато и, сколько мне казалось, довольно хорошо, так что я не сомневался почти, что оно Экономическому Обществу понравится и мне отнесется к особливой чести. Я немедля переписал его набело и положил отправить его первое, а прежнее сочинение о поднимании ключей предоставить до другого случая.
Между тем, как я над сими сочинениями трудился, протек у нас в мире и тишине весь сентябрь и начался октябрь месяц, в течение которого времени не произошло у вас ничего особливого, кроме того, что в первый день октября месяца перетревожены мы были опять превеликим пожаром, бывшим в городе, в котором сгорела опять целая Покровская улица, и что в 6-й день октября кончился 52 год моей жизни. А кстати к сему кончу я и письмо сие, сказав вам, что я есть ваш, и проч.

(Марта 20 дня 1811 года).

53 ГОД МОЕЙ ЖИЗНИ.

Письмо 270.

Любезный приятель! Первый день моего 53 года праздновал я, по-прежнему своему обыкновению, тихомолкою и духовно, воздавая благодарность мою Творцу вселенной за вся блага, оказанные мне в претекшем годе и в прошении о принятии меня и в течение вновь наступившего в дальнейшее святое Свое покровительство. Все последующие за сим 10 дней занимался я наиболее своими сочинениями, назначенными к отсылке в Экономическое Общество. Но сколько ни спешил перепискою первого из них, но, за разными недосугами и частыми приездами разных гостей, делавших всегда мне в таковых работах помешательство, не прежде мог успеть приуготовлением первого из них к отсылке, как копию именин моих, в который самый я и отправил оное при письме.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отправив сие письмо и при оном сочинение о степных местах, радовался я, по крайней мере, тому, что учинил начало и что, сверх того, было у меня готово уже и другое сочинение. Однако, я располагался не очень спешить отправлением оного, но хотел наперед дождаться ответа на посланное. А между тем, отпраздновал, по обыкновению, день моих именин со всеми посетившими меня нашими городскими и всеми родными и лучшими из наших друзей и знакомых и, проведя день сей довольно таки весело, вздумал я основать ту особую историческую книжку всей моей с Экономическим Обществом переписки, которая и поныне у меня в нескольких переплетенных книгах в библиотеке моей хранится, и внес в нее все письма, писанные и полученные мною сначала возобновления моей с Обществом переписки и концепты самых сочинений.
По учинении сего и разохотившись уже некоторым образом писать экономические пьесы, вздумали. Я начать уже и третье сочинение для запаса, но не успел над ним одно утро потрудиться, как вдруг произошло нечто такое, чего я всего меньше ожидал, а именно: в четвертый день после помянутого отправления моего письма с принесенною ко мне почтою, увидел я опять большой пакет, из Экономического Общества ко мне присланный. ‘Ба! что это такое? воскликнул я: уже и опять ко мне пакет и так скоро!’ И с великим любопытством спешил смотреть и узнавать, что в нем содержалось. Пакет был тонкий, но преширокий, и мы скоро увидели, что была то книга, и, по разогнутии, нашли, что содержала она в себе ‘Минералогический Словарь’, сочинения господина Нартова. Он прислал ее ко мне от имени Общества. Письмо же, приложенное при том, было ответное на мое последнее, то есть шестое. Сколько приятен мне был слог оного, столько досадно то, что я узнал из оного, что посылка моя с последними тремя ящичками песков к нему не дошла, и они пропали, а не менее и то не весьма приятно, что г. Нартов начинал уже жаловаться, что я пишу к нему очень редко и просил, чтоб я писал чаще.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Получение сего письма стало побуждать меня опять к писанию в Петербург, при котором случае вознамерился я послать и другое сочинение, которое было у меня уже готово и набело переписано, а именно: ‘О поднимании водяных ключей и источников’. Однако, прежде отсылки хотелось мне распроведать о пропавших ящиках с песками, которых мне очень жаль было. И как случилась езда в Тулу, то писал я об них к Пастухову, чтоб уведомили меня, с кем они посланы. И как ответа на то не мог я скоро получить, то дело тем и позамешкалось несколько, так что я пропустил целую почту. Однако, время сие не было потеряно по-пустому, а во все оное праздное утреннее время упражнялся я в сочинении еще одной пьесы для Экономического Общества и написал замечания мои о новом открытии, относящемся до спаржи. А по окончании оной, скоро приступил к сочинению и четвертой. Сия имела особую цель и ею хотелось мне открыть себе путь к описанию многих таких вещей, которые были уже не новые, но о которых я уже писал в моем ‘Экономическом Mагазине’, и старание мое было, чтоб тем развязать себе руки и снискать довольно материи к наполнению будущих моих, для Общества назначенных, сочинений. Я назвал ее ‘Подтверждением моих некоторых опытов’ и поместил в оное три замечания. Первое — о лечении лошадей от запала, второе — о пересаживании деревьев в летнее время, а третье — о некоторых достоверных домашних лекарствах, как-то: о лечения лихорадок кофеем с лимонным соком, чем мы, наконец, освободили сына своего от лихорадки, о врачебности лозового листа, белой дятловины и земли.
Между тем, как я в сочинении сей пьесы упражнялся, наступил наш сельский осенний праздник Казанской, который праздновал не столько я, сколько оба мои секретари Варсобин и Щедилов, делавшие в продолжение оного большие у себя пиры и угощавшие у себя всех городских чиновников вместе с нами, и мы были в это время довольно веселы. В которое [время], между прочим, получено было мною и из Тулы известие, что ящички мои посланы с верными людьми в Петербург. И как вскоре после того наступил и почтовый день, то не стал я долее уже медлить, поспешил написать письмо и отправил оное.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не успел я сего письма и приложенного к нему сочинения ‘О поднимании ключей’ отправить и я не собрался еще ничего вновь писать, как с первою почтою получил я уже опять из Экономического Общества пакет с книгою и письмом от господина Нартова, в котором изъяснял он мне благодарность Общества за уведомление мое о сибирской гречихе и о перечищании вина. Что касается до книги, то была она 42-я часть ‘Трудов Общества’ или вторая тогдашнего 1790 года.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо сие и книгу получил я уже в начале ноября месяца. И хотя присылка сия и требовала от меня опять скорого ответного письма, но я оным как-то позамешкался, и более для того, что новые ящички с песками не были еще совсем изготовлены, а мне хотелось и их с сим письмом отправить, то и дожидался я сего. К тому ж, захватил меня вновь обнародованный указ о новом рекрутском в сей год наборе, и я по-прежнему должен был сгонять к себе всех волостных мужиков и опять над выбором в рекруты людей несколько дней сряду с утра до вечера или даже до глубокой ночи трудиться и опять, по сему случаю иметь тысячу досад, хлопот и неудовольствий. А между тем настало 8-е число ноября, или Михайлов день. И как этот день был в селении у зятя моего годовым праздником, то ездил я к нему со всем своим семейством и там вместе с приезжавшими многими другими гостьми несколько дней проводили. Впрочем, день сей и в самой Туле, до причине имянин нашего наместника, хотя отсутственного тогда, но весьма любимого, был празднован, и был для сего сделан публичный редут. И достопамятно, что как к сему случаю нужна была музыка, то взята была туда для сего играния наша, казенная, которая так с того времени вместе и с капельмейстерами нашими и осталась, и мы ее уже у себя почти не видали, а принуждены были довольствоваться своею музыкою.
Вскоре после сего наступил и наш Филиппов пост, который в сей раз достопамятен был для меня тем, что в заговины оного исполнилось ровно 14 лет жительству и пребыванию моему в Богородицке, и что при самом начале оного кончил я 5-ю часть истории моей жизни и начал писать шестую. Далее достопамятно было для меня время сие тем, что около оного все дети мои были как-то не очень здоровы и то — та, то — другая занемогала из дочерей моих, а иногда и самый сын мой им в том сотовариществовал. Но, по счастию, все сии занемогания были кратковременные и скоро опять уничтожались, почему и не производили они мне дального озабочивания, а смущала меня только до бесконечности отменная худоба сына моего, который хотя от лихорадки своей освободился, но все весьма худо дородничал и в лице был так худ, а восстановившееся здоровье его столь хило и ненадежно, что мы тем очень смущалися, и я подозревал уже, что не употребление ли многой хины произвело сие досадное последствие, так как в том ее некоторые врачи обвиняют.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот сколь многие причины были поводом к тому, что я позамешкался опять своим писанием в Тулу. Но, как наконец ящички с песками были совсем готовы и мне самому случилась езда в Тулу, то изготовил я нижеследующее письмо и отдал оное вместе с ящичками в Туле Пастухову для пересылки в Петербург, который уверял меня, что и первые отданы исправно.
Теперь, не ходя далее, расскажу я, за чем и по какой надобности я в сей раз ездил в Тулу. Все дело состояло только в том, чтоб отвезть мне туда накопившиеся из доходов волостных деньги. До того отсылывали мы их при репортах к директору, а он от себя доставлял их в казенную палату для хранения, но как г. Давыдов примером своим доказал, что дело сие совсем не годится, то, для лучшего их сбережения и безопасности вперед, сделано было уже другое распоряжение, и положено, чтоб мне оные деньги самому привозить в Тулу и прямо от себя представлять и сдавать в казенной палате. Что хотя для меня было и гораздо труднее, однако, я дополнял сие тем охотнее, что, с своей стороны, не подвергался ни какой опасности, и директору нельзя было уже ничего предприять с нашими денежками. И как я около сего времени стороною узнал, что господа тульские на меня негодовали, для чего не везу я к ним деньги и долго медлю, то принужден я был, подхватя все деньги, сколько ни было у меня их в собрании, везти в Тулу и таи с рук на руки отдать их губернскому казначею.
В Туле останавливался я в сей раз у друга своего г. Сухотина и услышал от него о многих переменах, происшедших во всем по случаю новоопределенного вицгубернатора, человека умного, делового и рачительного, и что будто против меня делаются вновь некоторые посягательства, Но я, привыкнув уже слушать такие сплетни, мало ими [sic] уважал, а шел попрежнему своим прямым путем и дорогою и мало смотрел на затевающих и кующих против меня всякие потаенные ковы, а надеялся всего более на покровительство Божеское, и твердя только ту пословицу: что когда Бог не выдаст, то ни какая свинья не съест.
Итак, отдав деньги, побывав несколько раз у начальника своего господина Юницкого, принимавшего меня довольно благосклонно (хотя о его собственных посягательствах против меня наиболее мне сказывали), спознакомившись и с новым вицгубернатором, обошедшимся со мною довольно ласково и хорошо, повидавшись со всеми Тульскими своими знакомцами, приятелями и друзьями (из которых все старались меня у себя угощать, кто — ужином, кто — обедами), съездив с ними в театр и проводив в Туле около трех суток, — возвратился я 27-го числа обратно к своим в Богородицк. Тут нашел я присланное ко мне по почте из Петербурга от господина Нартова вновь одно письмо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На сие письмо, которое было по порядку уже девятое и не требовало скорого соответствия [sic], не успел я еще отвечать (да и прежнее мое с посылкою было из Тулы еще не отправлено) как, находясь вторично в Туле для такого же отвоза вновь накопившихся денег, 14-го декабря получил я с почтою опять толстый пакет из Экономического Общества. Я удивился и не знал, что б такое было и, по распечатании, нашел, что была то книга о содержании овец. К ней приобщено было, по обыкновению, письмо от г. Нартова, достойное особливого замечания. Я получил его в самое то время, когда находился я в казенной палате. Оно было по порядку девятое и следующего содержания:
‘Государь мой, Андрей Тимофеевич! Уведомляя вас о получении сочинения вашего о поднимании водяных ключей, которое собранию при первом удобном случае представлю, при сем сообщаю вам от собрания новонапечатанную книгу о разведении овец, весьма для России полезную. Я песчаные камни получил, но некоторые из них на пути раскололись и рассыпались, к сожалению моему, надеюсь, что вы меня при оказии снабдите паки. Я не замедля пришлю к вам известие о моих задачах и одно ‘Начертание о наместничествах’. Думаю и надеюсь твердо на вас, что вы потрудитесь по оному сообщить ответы колико будет возможно, предваря наперед, чтоб сочинение было прислано под девизом и с запечатанным именем. Мне очень хочется, чтоб вы в том участвовали, лаская себя, что вы предлагаемое в ‘Начертании’ выработаете по возможности к чести и похвале вашей и к удовольствию Экономического Общества, что оно имеет в себе сотрудника деятельного. Я все силы употребляю, чтоб как можно приобщать более господ дворян, знающих сельское домоводство, к нашему собранию, но успех вижу малый. Чрез таковое затруднение, может статься, скрываются многие новые откровения! Посмотрите наши сочинения, увидите все иностранцев, а россиян мало! Ужли недостает способности писать? Невероятно! кажется, просвещение пролилось уже и во внутренность отдаленнейших стран Сибири. Стыдятся ли, или не хотят? Нам не надобно красноречия, но ясное описание земледельческих и хозяйственных опытов. Заданные вопросы и ‘Начертание’ обнаружат добрую волю господ помещиков и прочих степеней людей. Экономическое Общество одобряет и приглашает всячески не для себя,— для общего блага, желая доказать полезную сущность учреждения благотворящей всем нам и потомкам императрицы и подающей разные способы к вящему просвещению верноподданных. Прощай, любезный друг, и верь, что с непременным к вам почтением есмь вашего высокоблагородия, государя моего, покорный слуга А. Нартов. 25 ноября, 1790 г., С.-Петербург’.
Полученная мною при сем книга составляла уже седьмой подарок, полученный мною в сей год от Экономического Общества. Все они хотя ничего не значили, однако, были мне не противны и в состоянии были, по крайней мере, поддерживать охоту мою к переписке с Обществом. Что ж касается до следующего десятого письма, то оное подало мне повод весьма ко многим мыслям и предначинаниям. Ласка и благоприятство, оказываемое мне от господина Нартова, вселяли в меня желание войтить с ним в повереннейшую переписку и, при случае оной, объясниться с ним короче о себе и о своих обстоятельствах, рассказать ему всё и всё, касающееся до меня, и подать лучшее понятие. Я говорил и советовался о том с своим сотоварищем и урожденным другом, с сыном, и мысли обоих нас были в том согласны. Словом, чем далее мы мыслили и о сем предмете говорили, тем более казалось наш сие надобно. Однако, надлежало наперед подумать хорошенько, как бы лучше начать сие важное и такое дело, от которого легко могли проистечь какие-нибудь следствия.
Между тем, горел я нетерпеливостию видеть, какие бы то были задачи и ‘Начертание о наместничествах’, о которых упоминал г. Нартов в письме своем. Я догадывался, не подало ли к тому повод сочинение мое о замосковных степных местах, и любопытен был видеть, какого они будут сорта и можно ли мне будет войтить в конкурс с прочими для решения, ибо, сколько по словам г. Нартова заключать можно было то, будет определено какое-нибудь награждение, и сему благоприятствующему мне человеку хочется, чтоб я получил оное.
Нетерпеливость моя была причиною, что я не стал долго медлить производством вышеупомянутого намерения. И как мне надлежало вскоре ответствовать на предследовавшее письмо и уведомить о получении присланной книги, то положил учинить то с первою почтою, почему, по возвращении моем в Богородицк, и начал тотчас составлять вышеупомянутое важное письмо.
Сперва положил было я в самом оном и пристулить ко всему намеренному рассказанию (sic). Но не успел начать писать, как пришло мне в мысль — не дурно ли будет, если я ему вдруг и прямо все расскажу, не лучше ли наперед его к тому некоторым образом приготовить и как бы испросить у него на то дозволение. Чем более я о сем помышлял, тем более казалось мне сие нужным. Итак, в единый миг переменил я прежнее свое намерение и положил последовать сей мысли я расположить сие письмо так, чтоб заохотить самого г. Нартова узнать дальнейшее и подать повод к тому, чтоб он меня о том попросил.
Я препроводил в сочинении оного целый вечер и был доволен, что письмо удалось по желанию. Но как время до почтового дня оставалось еще довольно (я же расположился при сем письме отправить в Общество и третье свое сочинение, заготовленное уже давно и содержащее в себе новые экономические примечания о спарже, которые случилось мне учинить в минувшее лето),— то употребил я сие праздное время на переписывание набело помянутого сочинения. По окончании же оного, пересмотрев еще раз письмо и выкинув из него еще несколько слов, имеющих запах самохвальства, и переменив некоторые другие, переписал и вместе с сочинением отправил оное 19 декабря по обыкновенной почте. Важное сие письмо, которое, но тогдашнему моему писанию, могло послужить началом будущей гораздо важнейшей переписке, было следующего содержания:
‘Милостивый государь мой, Андрей Андреевич! Вы меня как частыми присылкам книг, как и милостивыми вашими ко мне писаниями уже столь много одолжаете, что я истинно не знаю, как изобразить вам ту чувствительность, какую они во мне всякий раз производят и какою искренною благодарностию к вам напояют мою душу. Но ни которое ваше письмо так много меня не трогало, как последнее, полученное мною на сих днях вместе с книгою о разведении овец. Вы изволили изъявить в оном столь много знаков вашего ко мне благорасположения и самого дружества, что я не мог оного читать без крайнего удовольствия и не почувствовав отменного к вам высокопочитания. Признаюсь, милостивый государь, что сколь ни было оное до сего искренно и велико, но вы увеличиваете оное во мне с часу на час еще более, а вкупе с тем и наиусерднейшее во мне желание, чтоб делаться с своей стороны толь лестного и приятного для меня вашего благоприятства достойным.
Весьма бы я, милостивый государь, желал, чтоб мог удовлетворить желание ваше в рассуждении сообщения от себя ответов на те вопросы я ‘Начертание’, о которых в письме своем упоминать изволите и коих присылки ожидаю я с крайнею нетерпеливостью. Но, по неизвестности еще оных и всего того, в чем они состоять будут, не могу теперь еще сказать — достаточными [ли] к тому будут знания мои и силы, или нет, а в том только могу уверить, что если только мне возможно будет, то не премину употребить к тому все свои силы и приложить наивозможнейшее старание.
‘Что касается до слов письма вашего, изображающих с одной стороны ваше старание о приобщении множайших господ дворян, знающих домостроительство, к Обществу нашему, а с другой — усматриваемый в том успех малый, то они были для меня поразительны. Ревность ваша и прямо патриотическое усердие к общественной пользе, толь давно уже мне известные, удивляли меня всегда и удивляют и поныне, производя вкупе в душе моей все те чувствования, каких вы от всякого своего соотечественника требовать столь справедливое имеете право. Относительно ж до второго пункта, то не могу вам изобразить, сколь много терзался и терзаюсь я и доныне досадою, видя, сколь худо соответствуют с своей стороны наши россияне патриотическому желанию вашему и всего Экономического Общества, старающегося толико о собственном их благе. Чего б и чего и каких существительных польз не могло произойтить для отечества нашего от учреждения столь полезного, если б россияне наши, или те из них, которым бы надлежало да и можно б было то делать, — отдавали б ему с своей стороны более справедливости и уважали б попечение о благе нашем великой нашей монархини столько, сколько оно по достоинству уважаемо быть долженствовало б!
‘Вы изволите удивляться и вопрошать: ‘ужли не достает способности писать? Или стыдятся ли, или не хотят?’ — Что мне вам на сие сказать? Никому, мне кажется, сей пункт так коротко ни известен, как мне. Живучи около тридцати лет посреди людей сих и в самой внутренности государства, препроводив время сие не без дела и не так, чтоб отечество мое могло упрекать меня тунеядством пли нехотением быть ему, по мере сил своих, полезным, и занимаясь, наконец, более десяти лет сряду одним особливым и таким делом, при котором всего удобнее можно было мне узнать расположение наших россиян и в особливости господ домостроителей к людям усердствующим пользе отечества и их собственной,— имел я довольно случаев насмотреться и из собственной опытности узнать, до каких пределов простираются, с одной стороны — их знания и способности к экономическим писаниям, а с другой — охота к поспешествованию с своей стороны другим в том упражняющимся, — и чего еще с стороны их не достает к тому, чтоб можно было ожидать от них делаемого соответствия? Вы удивились бы, может быть, или, по крайней мере, посмеялись бы, а иногда и подосадовали б на иное, еслиб рассказать вам подробнее все то, что со мною в течение всех последних лет случилось, и оправдали б сами, может быть, меня в том долговременном молчании, которое вас удивляло, а вкупе и усмотрели б, что тому причиною было, что с моей стороны не учинено больше, нежели сколько успел и мог я в жизнь мою учинить, и что мешало и мешает и поныне еще мне упражняться в множайших опытах и предприятиях экономических. Пределы письма, а притом и самое незнание, угодно ли вам то будет — и опасение, чтоб не наскучить вам дальнейшими пересказываниями, не дозволяют мне теперь о сем, как о постороннем деле, говорить пространнее. Но я, прервав о том речь, скажу только, что вышеупомянутые догадки ваши о наших господах более нежели справедливы, и что к словам вашим многое бы еще прибавить можно было. Словом, отечество паше слишком еще молодо в своем просвещении в экономической части и дальнейшего от него почти требовать еще не можно.
‘Но я утрудил вас, милостивый государь, своим писанием. Итак, чтоб не употребить всуе терпения вашего далее, поспешу письмо мое кончить и в уведомление сказать, что я недавно отправил к вам еще три ящичка с песками с ездоками из Тулы при письме моем, но которых, думаю, вы еще не получили. А теперь в изъявление благодарности моей Обществу посылаю на рассмотрение оного еще одно сочинение, содержащее в себе замечания мои о спарже, какие случилось мне учинить в минувшее лето. Впрочем, прося о продолжении вашего ко мне благоприятства и дружества и уверив еще раз о непременном и совершеннейшем моем к вам высокопочитании, остаюсь ваш, милостивого государя моего, покорнейший слуга Андрей Болотов. 19 декабря, 1790 года. Богородицк’.
Отправив сие письмо, которое с моей стороны было уже десятое и вместе с ним сочинение, стал я с нетерпеливостию дожидаться обещанного начертания и задач. Мне хотелось, действительно, очень знать, в чем бы оно состояло. Однако, признаться надобно, что я ожидал более чего-нибудь пустого, нежели действительно полезного, ибо не надеялся, чтоб господа члены могли что-нибудь важное и полезное выдумать. Я в сем мнении и не обманулся. Еще прежде, нежели сей год окончился, а именно 29 декабря получил я по почте пакет из Экономического Общества с столь давно ожиданным ‘Начертанием’ и заданными вопросами. Нельзя довольно изобразить, с каким любопытством начали мы оное с сыном читать и какою досадою начало наполняться мое сердце, примечая и усматривая, что все действительно был сущий вздор и такая нелепица, от которой не можно было ожидать ни малейшей пользы. Предложены были для решения не сотни, а целые тысячи вопросов! Предлагаем был всем патриотам необъятый (sic) и прескучнейший труд, который едва ли кому-нибудь из доброй воли поднять будет можно. А награждение за то обещано самое малое, ничего незначущее и не стоющее никакого уважения, следовательно, немогущее ни кого к тому побудить, чтоб для домогательства оного подвергнуть себя великому труду. Не могла также произойтить от того никому польза, а что всего хуже (если б и вошли многие и соответствовали совершенно желанию Общества), то не предвиделось ни малейшей пользы, которая бы могла произойти от того для отечества. Словом, сколько Общество ни мечтало себе, что оно учинило заданием сих вопросов великое дело, однако, обманывалось, а в самом деле сделало дело совсем пустое и требование оного было совсем неудобь производимое. Ибо из всех российских приватных экономов и писателей едва ли мог найтиться хоть один, который бы в состоянии был на все вопросы и пункты ответствовать.
При таковых обстоятельствах было мне уже не весьма приятно, что г. Нартов старался меня просьбами своими убеждать и всячески заохотить принять на себя сей прескучный и бесполезный труд, превосходящий действительно мои силы. Ибо мне не только все наместничество наше, но один уезд так коротко знаком не был, чтоб я мог на все предложенные пункты ответствовать, да и материи и предметов предложено так много, что ежели б и один уезд описывать, так написать бы надобно целую книгу.
Одним словом, ‘Начертание’ сие привело меня в превеликое нестроение и такую нерешимость мыслей, что я не знал сам о себе что думать и писать ли что-нибудь, или нет, но доволен, по крайней мере, был тем, что срок положен годичный и что время довольно еще оставалось о том хорошенько подумать и погадать и то предприять, что приличнее было бы по обстоятельствам.
Все сие и причиною было тому, что ж полученное при сем случае 11-е письмо от господина Нартова, каково ни приятно и ни ласково было, но не произвело во мне такого действия, какое могло б произвесть в другое время своею приятностию. А ежели мне было что приятно, так одно то уведомление, что посланныя мои оба сочинения собранием апробованы и напечатать их было определено. Но как и печатание моих сочинений было мне далеко уже не в диковишку, то и сие меня не слишком обрадовало. Письмо сие было следующего содержания:
‘Государь мой, Андрей Тимофеевич! Сочинения ваши о степных местах и о поднимании ключей, господами членами читаны и получили одобрение и напечатаны будут. При сем сообщаю вам объявление задач и ‘Начертание хозяйственных описаний частных наместничеств’. Я надеюсь, что сие подаст вам случай к восприятию какого-либо опыта. Но от всего сердца желал бы я видеть труд ваш в сочинении ответов какого-либо вам более известного наместничества. Не сомневаясь ни мало о способностях и знаниях ваших, думаю, что вы, по любви вашей к отечеству, приступите к обнародованию тех статей, кои начертаны в плане нашем и доставите удовольствие присылкою оного к назначенному сроку при запечатанном имени вашем в цидулке под надписью, не обнаруживая оного имени в сочинении, на котором должна стоять одна только надпись произвольная.
‘Потрудись, друг мой! ради отечества, ради общей пользы и покажи трудом своим, что есть в России дворяне, не менее чужестранцев знание имеющие, и, по совершении того, Обществу доставьте. Сие соделает вам честь, славу и нашему Обществу украшение тем, что имеет оно в вас члена достойнейшего. Впрочем, с непременным почтением пребываю вашего высокоблагородия, государя моего, покорный слуга А. Нартов. Из Экономического Общества, 16 декабря, 1790 г.’.
Сим письмом и кончилась переписка моя в сей год с Экономическим Обществом. Впрочем, провели мы все остальные недели и дни сего года довольно изрядно, однако, не слишком весело, чему причиною было наиболее то, что дети мои были не весьма здоровы и нередко меня озабочивали и смущали. Но праздник Рождества Христова и первую неделю Святок провели-таки мы довольно весело и не один раз под музыкою и попрыгали и потанцовали. Все семейство мое было вместе, и мы были то дома, то разъезжали по гостям и не преминули несколько раз побывать и в Ламках у моего зятя и там попраздновать. Итак, весь сей год окончили мы в мире и тишине и довольно в спокойном состоянии духа.
А сим дозвольте мне кончить как сие письмо, так и все 26 собрание оных, и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Марта 23 дня 1811 года).

Конец XXVI части.

Сочинена в месяц ровно 1811 года.

Часть двадцать седьмая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО В БОГОРОДИЦКЕ

Начата октября 26-го 1812 года,
кончена того ж года ноября 17-го,
в Дворянинове

1791 ГОД И ПРОДОЛЖЕНИЕ МОЕГО 53 ГОДА ЖИЗНИ

ПИСЬМО 271-е

Любезный приятель! В каком положении и состоянии дел находился я при конце 1790 года, при продолжающемся пребывании моем в Богородицке и поступив под команду уже пятого командира, о том упоминал я в конце 26-й части сего описания моей жизни. Что ж касается до 1791, также многими происшествиями достопамятного года, то начал я оный провождать, живучи по-прежнему спокойно в Богородицке и в недрах своего небольшого, но милого и любезного мне семейства. Состояло оно в сие время из моей тетки, жены, сына и трех незамужних еще дочерей, четвертая же и старшая жила уже не с нами, а с мужем своим в Ламках, и будучи на сносях беременною, ожидала ежедневно разрешения своего от бремени, и, по тягости бремени, озабочивалась вместе с нами тем, что не имела хорошей бабки, по которой причине и гостила у ней в сие время ее бабушка, а моя теща.
Что касается до нас прочих, то все мы находились в кучке, и все здоровы и спокойны. Но спокойствие наше нарушилось уже в самый первый день сего вновь наставшего года. Лишь только рассвело, как является гонец, присланный ко мне из деревни нашей Дворянинова, с уведомлением, что ближний мой сосед и двоюродный брат, Михайла Матвеевич, находится при смерти и в отчаянном уже состоянии, а чрез полчаса приехали оттуда ж и мои люди и привезли ко мне кучу писем, с просьбами приехать туда и поспешить приездом колико можно. Смутила меня сия неожидаемость, и я не знал, что делать: ехать в такую даль не весьма мне хотелось, но долг родства повелевал, к тому ж, и все мне советовали труд сей предприять. Итак, отслушав обедню и собравшись на скорую руку, после обеда лег я в свой любезный возочек и, запасшись приятными книжками для дорожного чтения, велел погонять лошадей, и к вечеру, недумано-негадано очутился уже в Дедилове. Тут переночевав у престарелого знакомца своего Юлы, со множеством снова ночующего тут же обоего пола народа, прискакал я в последующий день еще до света в Тулу и, остановясь у Пастухова, поехал тотчас к новому своему командиру, для испрошения у него дозволения съездить на короткое время в деревню. И получив оное, возвращаюсь на квартиру, где встречает меня горюн наш, немец-капельмейстер, и, обливаясь слезами, жалуется, что его никак назад не отпускают, и что жить ему тут очень дурно и убыточно. Он надоел и наскучил мне даже своими жалобами. Но как пособить ему находился я не в силах, то другого не оставалось, как посоветовать вооружиться терпением и оставить его на произвол судьбы, а самому, легши опять в возочек и пообедав у Пастухова, пуститься опять в путь. И как дорога случилась хорошая, то, занимаясь чтением, и не видал как доехал до Вошаны, а тут, отогревшись чаем и переночевав, прилетел со светом вдруг и в свое Дворениново.
Как хоромы мои были нетопленые, то пристал я в сей раз в избе у моего прикащика и тотчас побежал к больному своему брату, которого хотя застал еще живым, но в отчаянном уже и совсем безнадежном состоянии, так что без жалости я на него смотреть не мог. При нем находилась тогда одна только его теща. Но как старушка сия ничего не значила, а малолетный его сын и того еще меньше, то, не долго думая, приступил я к переписыванию, прибиранию и запечатыванию всех его небольших пожитков, дабы не могли они, при кончине его, быть растасканы. И сделав сие, убедил больного собрать последние свои силы и подписать реестр оных. А потом, возвратясь на свой двор, занялся разбиранием кое-каких бумаг и подчиванием чаем приходившего ко мне нашего приходского попа Евграфа и малолетнего моего племянника, которого, по смерти отца, располагал я взять к себе и воспитать его до совершенного возраста. И в том, равно как и в других хозяйственных делах, препроводил остаток сего дня.
В следующее за сим утро смутился я, узнав, что брату моему потяжелело. Я тотчас побежал к нему и нашел там и попа нашего. Он был очень слаб и едва в состоянии был говорить. Но как неизвестно было, долго ли еще продлится жизнь его, то не знал я, что делать: ехать ли назад, или дожидаться его кончины. Он упрашивал меня остаться еще на сей день, и я принужден был на то согласиться и употребить время сие на сделание разных распоряжений с людьми умирающего. К тому ж, хотелось мне дождаться и лекаря, за которым, по просьбе его, еще до приезда моего было послано, дабы узнать от него, на долго ли еще жизнь его могла продлиться. Итак, распорядив все нужное и отобедав у них в доме, возвратился я опять на свой двор и занялся вечером опять кое-какими делами. А наутрие иду опять к брату, нахожу его отчасу более ослабевающего, ожидаю с нетерпением лекаря. Но настало время обедать, а его нет. И как долее мне медлить и ждать было невозможно, а надлежало поспешать отъездом, то, отобедав с его тещею и сделав последние распоряжения, распрощался я навек с моим умирающим братом и, обещав ему не оставить малолетнего его сына и иметь об нем отеческое попечение, после обеда и отправился в обратный путь, и успел еще в тот же день доехать до Федешова, где ночевали у наших родных Кислинских, проведя с ними весь вечер в приятных разговорах.
Распрощавшись с ними с вечера, встал я так рано, что успел к свету приехать в Тулу я, пристав на часок в музыкальной нашей школе, являюсь к своему командиру и в тот же час опять откланиваюсь. Со всем тем, успел я попросить его о нашем капельмейстере, и мне удалось помочь сему горюну, сколько было можно и получить от него за то множество благодарений. После чего поехал я к Пастухову и, отобедав у него, пустился опять в свой путь, в удовольствии услышав в Туле о взятии нашими войсками славной непобедимой турецкой крепости Измаила и о беспримерном поступке тогдашнего полководца нашего Суворова. И успел ночевать доехать опять до Дедилова.
Наставший после сего день был достопамятен множеством происшествий, отчасти радостных, отчасти печальных. Домой приехал еще до света. Но едва только рассвело, как входит гонец, посланный вслед за мною из Дворянинова, с известием, что брат Михайла Матвеевич скончался. Сколько я ни ожидал уже того, но известие сие было для меня и для всех моих родных поразительно. Мы потеряли в нем ближайшего родственника и однофамильца, и смертью его фамилия наша так уменьшилась, что я остался только один из взрослых, с моим сыном, а третьего члена составлял оставший после покойника малолетний сын его. Родственник сей, каков ни был, и хотя наносил более бесславия, нежели чести нашей фамилии своим беспутным поведением, но нам его было жаль. Он был немногим, чем меня моложе и погубил себя сам крайнею своею невоздержностью и непомерною охотою к питью, расстроившему давно его здоровье. Натурально, меня звали приехать на погребение оного, но сего учинить было уже мне не можно, почему и предоставил я сию комиссию оставшимся его родственникам и, чрез письма к ним, просил меня в том извинить.
Не успел я сих писем написать, как въехала на двор кибитка. При вопросе, кто б такой это был? сказывают мне, что приехал мой Василий, посыланный в Лебедянь для продажи одной моей сомнительной лошади, и я обрадовался, услышав, что ему удалось продать, и довольно хорошею ценою. Мы о том еще с ним говорили, как входит госпитальный надзиратель и сказывает, что лекаря нашего нет дома, и что присылали за ним в полночь из Ламок от моей дочери и он туда поехал. Сердце обмерло у меня, как я сие услышал, ибо не иное что заключал, что там что-нибудь да нездорово, и дух мой весьма оттого огорчился. Но я еще не опамятовался от смущения, как входит ко мне и сам наш лекарь и обрадовал нас приятным известием, что Елизавета наша разрешилась благополучно от бремени, произведя на свет дочь, названную ими Александрою, но вкупе и опечалил, сказав, что родильница чувствует великую боль в животе.
Сие встревожило всех нас чрезвычайно, ибо такие боли бывают иногда бедственны и опасны. И потому ну-ка мы скорей спешить обедать и собираться в Ламки ехать. Но не успели сесть за стол, как входят в двери гости господа Хомяковы. Они были хотя наши друзья, но в сей раз были мы им очень не рады. Говорится в пословице: ‘не в пору гость, пуще татарина’, а сие случилось тогда с нами, и нам, при тогдашних обстоятельствах, не до гостей было. Но, спасибо, они после обеда скоро от нас поехали, а мы, проводив их, ну-ка скорее садиться в повозки и скакать в Ламки. И покуда туда доехали, душа у всех у нас была не на месте, и мы не прежде сколько-нибудь успокоились, как увидев, по приезде хозяев, встречавших нас с радостными и веселыми лицами, и услышав, что родильнице нашей от присланного лекарства получшело. Тогда только стали мы чувствовать ту радость и удовольствие, какое обыкновенно при таковых случаях с столь близкими родственницами, как мы, чувствуемо бывает, и провели в том весь тогдашний вечер.
Но не успели мы сесть ужинать, как перетревожены мы были сделавшеюся в животе у родильницы нашей опять чрезвычайною болью. Все мы повскакали из-за стола и, прибежав к нему, заботились, суетились и не знали, что делать и чем ей помогать. И как приписывали все сие неискусству простой повивальной бабки, которую дочь моя принуждена была употребить, по случаю отозвания директором, командиром моим, к себе прежней ее и знающей бабки, то досадовали неведомо как и на Юницкого, и на Нестеровых, для которых он вызывал оную. Наконец, кое-как поутишилась опять ее боль, и мы сколько-нибудь поуспокоились, имея в течение сего дня много и радостей, я огорчений, последовавших непосредственно друг за другом.
Как в наступивший после того день родильнице нашей хотя получшело, но ребенок был очень слаб, то спешили оного окрестить, и зять мой поскакал звать кумовьёв, которые и не преминули к последующему дню съехаться, в который и окрестили мою внучку, и у нас был в сей день порядочный крестинный пир. Ибо как, против всякого чаяния, и гостей съехалось довольно, то мужчины таки и подгуляли, а молодежь затеяла ввечеру танцы и разные другие увеселения, в которых и я брал соучастие.
В Богородицк возвратились мы не прежде, как на другой день после сего и чуть было на дороге не претерпели великого несчастия: упади как-то одна из лошадей наших, а прочие все взбесились и понесли нашу карету, так что едва было ее не опрокинули и нас не перебили, насилу-насилу их кое-как остановили и успокоили. Сей случай настращал всех нас чрезвычайно, а в Богородицке дожидались меня другие досады и неудовольствия: бездельница бабка, подслуживаясь директору, налгала неведомо что об нас и подала повод к тому, что он, легкомысленно поверив ей, писал ко мне с некоторою и глупою колкостью, и чрез то подал повод к досаде на себя и к дурным о характере его заключениям. Кроме сего, предписываемо мне было отправить, как можно скорей, откупленного для забрания своего багажа капельмейстера в Тулу, и сей немчура надоел мне, как горькая редька, своими сборами, каляканьем и неповоротливостью, и я насилу-насилу сжил его с своих рук и отправил совсем на житье в Тулу.
Между тем, как я занимался сим делом и исправлением других комиссий, возложенных на меня директором (для чего я собственно и приезжал из Ламок в Богородицк), получил я от Ридигера из Москвы целую партию новых и разных французских книг, доставивших мне и сыну моему, по охоте нашей к ним, неизъяснимое удовольствие. И сколько было у нас радостей при пересматривании и разбирании оных! Мы не могли устать, занимаясь оными. И как надлежало нам опять ехать в Ламки и там пробыть несколько дней, то взяли и множайшие из них даже с собою, дабы и там читать и ими заниматься, и они мне как тогда, так и в последующие за сим дни очень кстати притомились.
Как здоровье дочери моей, при случае сих ее родов, не только весьма медленно, но и худо восстановлялось, и она, ровно как на подряд, нас то радовала, то огорчала, и мы во все течение генваря месяца не могли, в рассуждении оного, совершенно успокоиться, — то сие и подавало нам повод к частым переездам то из Ламок в город, то из оного опять в Ламки, и к пребыванию там иногда по нескольку дней сряду. А потому и время свое провождали мы иногда довольно весело, а временем и с беспокойным и смущенным духом. К сему последнему подавал много повод и мой новый командир г. Юницкий своим против меня странным поведением и такими притязаниями, которые почти самыми притеснениями почитать можно было. Словом, и сему-то весьма средненького ума человеку удалось надо мною помудрствовать и доставить мне не одну, а многие досадные и прискорбные часы и минуты. А всему тому причиною было с одной стороны зависть и недоброхотство, а с другой — гнездящееся в сердце его такое корыстолюбие и досада, что нельзя ему было оное удовлетворить по желанию. Во всем полагал я ему беспрестанным своим правлением и честным поведением преграды и помешательства. И как ему ни за что не можно было въявь ко мне придраться, то производил он все свои шиканства {Шиканить — притеснять, вредить.} сокровенным образом, и на сие было в нем довольно ума и разума. Но надобно заметить, что имел он в своих злоумышлениях против меня в князе городничем нашем и секретаре моем Варсобине двух добрых у себя помощников. Оба сии тайные мои завистники и недоброжелатели не преминули и к сему моему новому начальнику тайными и кривыми путями подбиваться в милость и в доверчивость. И как ни каким прямым делом им понять, и повредить меня было не можно, то избрали они обыкновенное свое прибежище ко всяким лжам, наговорам и самым бесстыдным и бессовестным оклеветаниям, и возмущали тем дух г. Юницкого и приводили его нередко до самых глупостей и к таким против меня поступкам, которых он сам стыдиться после был должен.
Все сие узнал я уже после, и не столько досадовал на князя, сколько на глупца своего секретаря Варсобина. Тот, будучи хитрый и лукавый человек, ковал все оные тайные ковы из зависти к моему месту и, домогаясь как-нибудь меня из оного вытеснить и самому занять оное, и потому было ему то некоторым образом и простительно. А сей вредил мне, сам истинно не зная за что и для чего, ибо ему на моем месте быть ни как льститься было не можно, злобу же на меня иметь — не имел он ни малейшей причины, ибо я ничего ему, кроме благоприятства и доброжелательства, не оказывал. А что всего досаднее было, то творил он мне разные пакости не столько с умыслом, сколько совсем неумышленно, а по единой глупой привычке своей к болтанью всякого вздора и пересуживанию всего производимого и делаемого мною и всеми другими людьми на свете. Ибо, при всей короткости и тесноте ума его, имел он наиглупейшую привычку критиковать все и все на свете, и по его мыслям всё шло и делалось не так, как бы ему хотелось.
Я не прежде стал догадываться и подозревать, что есть на меня какие-нибудь новому командиру моему тайные и злодейские наветы, как при получении от него неожидаемого ордера, с предписанием наистрожайшим, чтоб я объездил сам лично все селения в волостях до единого и во всяком бы старался узнавать, не имеет ли кто каких неудовольствий, все ли происходит порядочно, а особливо обращал бы внимание свое на выставки и кабаки и дела, к ним относящиеся, и прочая и прочая. Не могу изобразить, как поразился и удивился я такому неожиданному предписанию, которое было для меня совершенною загадкою. Я не понимал, что б сие значило, ибо знал и совершенно уверен был в том, что в волостях у меня все шло своим чередом и не было ничего беспорядочного, и поэтому не усматривал ни малейшей надобности к таковому повсеместному объезду и осматривании’ всего и всего в волостях, а особливо в тогдашнее зимнее время.
Но как приказания нельзя было не выполнить, то хотя с досадою и нехотением, а принужден я был, оставив все свои обыкновенные занятия, велеть запрягать свой покойный и теплый возочек и пустился в нем в сие скучное путешествие. И как оному, по обширности волостей, по отдаленности селений друг от друга и по обстоятельству, что в каждом надлежало собирать всех жителей и с ними по нескольку часов тананакать, не инако надлежало как несколько дней сряду продолжиться (и я предвидел, что в некоторых из них надобно мне будет и ночевать),— то, для сделания путешествия сего колико можно для себя сноснейшим, запасся я не только всею нужною к тому провизиею и другими вещами, но и помянутыми вновь присланными ко мне любопытными французскими книгами, которые и помогли мне переезды сии производить не только без малейшей скуки, но еще с приятностью, и превратить все путешествие сие в совершенную и с удовольствиями сопряженную прогулку. Ибо, лежучи в своем спокойном и теплом возочке и занимаясь чтением веселой и занимательной книжки, и не чувствовал я как переезжал великие иногда расстояния. А по приезде в селения, по предварительному извещению, находил я всех жителей уже в собрании и (как я всеми ими был любим) с удовольствием меня встречающих и приветствующих. В тех же селениях, где, по расположению моему, доводилось мне обедать, находил я всегда приготовленный отправляемым наперед поваром сытный и вкусный дорожный обед, а где приходилось ночевать — готовый уже для обогревания себя чай и потом добрый ужин. Итак, нужно мне было только в каждом селении часа по два с мужичками обо всем и обо всем поговорить и поразобрать небольшие их между собою ссоришки и потом, раскланявшись с ними, распустить их по прежнему покоиться в домах своих, а cамому либо продолжать свой путь, либо на ночлегах, напившись с трубочкою досыта чаю, заняться на весь вечер приятным чтением своих книжек. И так далее.
Сим образом в несколько дней нечувствительно объездил я обе волости и, вместо досады, которую г. Юницкому хотелось мне причинить, имел тысячу удовольствий. Дела же такого, для которого нужно б было объезжать сим образом волость, нигде не нашел ни малейшего, и потому внутренно только смеялся умничанию господина директора, ибо везде было все хорошо и все в надлежащем порядке. Одни только кабаки наводили мне некоторое сомнение, ибо узнав, что господа откупщики производили новые мытарства, и услышав, что, по просьбе их, Юницким из Бобриковской волости без ведома моего призваны были в Тулу все старосты, и заключая из того, что и г. Юницкому хотелось от них поживиться, не знал я, как поступить мне в сем случае. Однако, подумав-погадав, рассудил за лучшее не входить в дрязги, а посмотреть на сие дело сквозь пальцы и дать волю г. директору достичь до своего корыстолюбивого намерения. А всходствие того, по возвращении своем в Богородицк, вместо строгого ответа на его глупый ордер, не рассудил подливать масла в огонь, а отписать к нему о объезде моем так, чтоб он досады моей на него и не почувствовал. А сие после и послужило мне в пользу.
Во время сего путешествия моего приехал ко мне, по приказанию моему, малолетний сын покойного брата моего и нынешний мой сосед, Андрей Михайлович. Он был тогда уже изрядный мальчик, но воспитание его у беспутного отца было так худо, что я без жалости на него смотреть не мог. И расположившись дать ему дальнейшее воспитание у себя, намерен был взять формально его к себе в опеку и употребить все возможное к научению его чему-нибудь и к образованию его ума и сердца. Всходствие чего и вступил в полное управление его деревнями и имуществом и имел довольно хлопот при приведении всего в надлежащий порядок.
Между темь, при всех моих хлопотах, разъездах и переездах, не оставлял я и своих литературных упражнений, и все праздные и остающиеся от дел часы посвящал оным. На меня прийди около сего времени охота писать критику на все те книги, которые мне прочитывать случалось, и критику особого рода, а не такую, какая иными пишется, но полезнейшую. Но дело сие было прямо на безделье и совершенно пустое. Книги, написанные мною по сему предмету, стоят с того времени но сие никем печатаемые в моей библиотеке и занимают только собою место, пользы же никому не производят, и едва ли когда-нибудь произведут, поелику я не с тем намерением их и писал, чтоб могли они когда-нибудь быть напечатаны и обнародованы, и потому труд, употребленный на них, потерян по-пустому.
Кроме сего, памятно мне, что в течение сего месяца была у нас раза два такая необыкновенная стужа с ветрами и метелями преужасными, что дом мой каков ни был тёпел в иное время, но в сие не находили мы во всем оном нигде почти места, и я не один раз принужден был с письменным столом своим из одной комнаты перебираться в другую и, наконец, доходило до того, что нигде не находили сколько-нибудь удобнейшего места для сидения — как подле печки, в детской, в кабинете же моем и носа показать было не можно.
Посреди сих происшествий, с нетерпеливостью дожидался я из Петербурга, ответа на мое большое письмо, отправленное в конце прошедшего года к г. Нартову. Мне весьма хотелось видеть как примет он мою задирку и изъявит ли любопытство узнать и слышать все то, о чем я с ним чрез письма говорить хотел. Сего ответа и не было мне нужды долго дожидаться: г. Нартов не успел получить мое письмо и посланное при оном тогда сочинение о спарже, как в первых числах генваря уже на оное и ответствовал, и я получил оное 26 числа сего месяца. Не могу изобразить, с каким смущением духа распечатывал и развертывал я письмо сие, а особливо увидев, что целые пол листа было вокруг исписано. Я не сомневался, что есть в нем что-нибудь в ответ на мою задирку. Но сколь сильно поразился я, когда, пробежав оное жадными очами, не нашел ни одного словечка, упомянутого о том деле, о котором я всего более желал слышать, а увидел, все письмо, наполненное такими околичностями, какие мне давно самому были известны, и которые составляли относительно до меня сущее пустословие. Но сего было еще не довольно. Но он бомбардировал меня опять убеждениями к соответствованию на заданные ими вопросы, и чтоб сделать их действительнейшими, то старался как малого ребенка прельстить надеждою к получению медали, награждения, для меня столь маловажного, что могло оно всего меньше меня трогать. Имея у себя уже несколько медалей, были они мне нимало уже не в диковинку, и тем менее прельстительны, что от них, как от и козла, не было ни шерсти, ни молока, то есть, что не могли они ни на волос прибавить мне ни чести, ни славы, ни дохода. Наконец, не преминул он меня помазать по губам одобрением моего сочинения о спарже, в чем я и без того ни мало не сомневался. Словом, письмом сим был я не весьма доволен. Оно было следующего содержания:
‘Государь мой, Андрей Тимофеевич! Последнее письмо ваше я получил, и приложенное сочинение о спарже собранию Экономического Общества представил, которое поручило комитету рассмотреть, и комитет уже одобрил оное к печатанию. Я именем Экономического Общества благодарю вас за труды. Пред сим послал я чрез почту к вам от собрания напечатанное объявление задач и ‘Начертание о наместничествах’, желая усердно, чтоб послужило вам поводом к сочинению ответа на какое-либо наместничество, будучи уверен, что знание и способность в писании подадут вам способ удовлетворить Обществу, а вам доставить случай приобресть медаль, к чести и похвале вашей! Сколько сил есть стараюсь я обнаруживать труды соотчичей моих и желал бы, чтоб Общество Экономическое приобрело несколько таких трудолюбивых и знанием земледелия и домостроительства украшенных членов, которые уподоблялись бы вам. Но, к сожалению, еще не вижу, кроме г. Лихонина, жительствующего близ Вологды, который, возымев охоту, начал сообщать некоторые известия, за которые сделан он нашим корреспондентом. Ужли в пространной России не достает господ помещиков, имеющих знание земледелия? Сему ни как верить не можно! Были они издревле, есть они и ныне, и гораздо просвещеннее прежних, да и могли б участниками быть в трудах Экономического Общества, установленного премудрою Екатериною императрицею и благотворящею матерью отечества нашего, к пользе нынешних обитателей и их потомков. Но что препятствует и присылать в Общество свои наблюдения, примечания или изобретения сельские — того не знаю. Кажется, честь, слава, польза и врожденная любовь к отечеству, по приверженности к толу, долженствовали б побудителями быть к таким подвигам, коим земные владыки и римские вельможи не только не гнушались, но и сами земледелию были примером! Не требуется в слоге красноречия: земледельческая и хозяйственная наука предлагается без прикрас, просто, ясно. Чего ж стыдиться писать полезное дело и просвещать оным других? Загадка для меня нерешимая! Я все ласкаю еще себя надеждою, что вскоре и мы увидим своих Мильсонов, Юнгов, Миллеров. Начало только трудно, возымеют охоту, будут трудиться и писать. Россияне в разуме, в остроумии и помысле не уступят ни какому народу. Я ожидаю с нетерпеливостью ящиков с песками и прошу извинить меня, если я утрудил сею комиссиею. Наконец, уверяя вас, что Экономическое Общество почитает вас достойным сотрудником своим, а я вкупе другом своим, пребываю с особливым почтением ваш, государя моего, покорный и верный слуга Андрей Нартов. 10 генваря 1791 года’.
Как письмо сие содержало в себе хотя весьма лестные для меня выражения, но не было в нем ни словом упомянуто о той материи, о которой от меня было писано, и сие наияснейшим образом доказывало мне, что г. Нартов никак не намерен был входить со мною в поверенную дружескую и такую переписку, от которой могла бы проистечь существительная польза, а оставался при одних политических пустословиях, и нарочно старался меня заглушить похвалами и пустыми метафорами, дабы чрез то уклониться учтивым образом от того, о чем я его спрашивал, — то все сие не только привело меня в некоторое огорчение и досаду, но и простудило опять всю возобновившуюся во мне охоту к дальнейшей переписке с Экономическим Обществом. Ибо, видя, что о деле говорить и слушать не хотят, а отягощают одними только пустяками, предусматривал, что сколько б мне не трудиться, но из всего того ничего не выйдет, кроме только убытков и пустяков, и потому не имел охоты по пустякам подвергаться многим трудам и беспокойствам. Словом, негодование мое было так велико, что я тогда же решился не только отнюдь не входить в решение пустых их и с делом несообразных запросов и над пустяками ломать у себя голову, но и на самое сие письмо, буде совсем не соответствовать, так, по крайней мере, не спешить оным. Сие и было причиною, что я во весь февраль, март, апрель и май месяцы пребывал в совершенном молчании и всего меньше помышлял о Экономическом Обществе и о происшествиях в оном. Молчание сие продолжилось бы и далее, если б в мае месяце не побужден я был прервать оное, как о том упомянется в своем месте.
Теперь, возвращаясь к прерванной нити моего повествования, скажу, что не успела дочь моя в конце сего месяца оправиться совершенно от своей болезни, как захотелось мужу ее вместе с нею съездить в Москву и там познакомит ее с своими знатными родственниками. Я одобрял сие намерение и нет, ибо ведал, что нет им никакой существительной нужды быть в Москве, а предусматривал только, что подаст она им случай к новым и знатным убыткам, а зятю моему повод к мотовству, к которому был он, к общему нашему сожалению, слишком наклонен. И как до сведения моего дошло, что он, для снабдения себя на езду сию деньгами, тайком от меня продал еще одного человека в рекруты, то не преминул я за то его потазать, не смотря что ему было сие не любо, и он на меня за сие досадовал. Со всем тем, сколько ни старался я обоих их от езды сей отклонить, но не только не мог получить в том успеха, но имел чувствительную досаду узнать, что они и жену мою уговорили съездить также в Москву и пожить там с ними. А сия отдыха не давала и мне, чтоб ехать вместе, и убеждениями своими довела наконец до того, что и я, сколько ни отговаривался неимением в Москве никакой дальней нужды и сколько ни говорил, что езда сия доставит нам только множество трудов, беспокойств и убытков, пользы же никакой не принесет, — но принужден был на то согласиться. Но как надлежало на то выпросить дозволение у моего командира, о котором слух носился, что хотел он к нам около того времени в товариществе со псовыми охотниками приехать, то и отложили сие до его к вам приезда.
Но как приезд его к вам позамешкался, по причине, что около сего времени ждали в Тулу князя Потемкина, а иные и нашего наместника, и мы наверное не звали, приедет ли к нам Юницкий или нет, (нетерпеливый же зятик мой в Москву уже наперед, для приуготовления своего дома, ускакал), — то убедили меня домашние мои просьбою, чтоб попроситься у директора чрез письмо, на что я и принужден был согласиться.
Между тем, как письмо мое в Тулу возили, случились у меня разные хлопотишки по волости, и я имел вновь превеликую досаду на моего Варсобина, за которым открылись новые бездельничества и клеветы и помутки не только на меня, но и на нашего исправника, и я принужден был его за то гораздо потазать. А другую досаду причинил мне племянник мой, Андрей Михайлович, пустыми и неутешными своими слезами. Молодцу сему что-то не полюбилось у нас жить и не хотелось заниматься науками и трудами. И как около самого сего времени приехал прикащик из Тамбовской его деревни и ехал с обозом в Дворяниново, то восхотелось и ему с нами домой съехать. И как мы не хотели было его отпускать, то и ударился он в слезы. Мне досадно сие было очень, и я ни как бы на то не посмотрел, но предстоящая нам отлучка и езда в Москву убедила меня, наконец, дозволить ему с прикащиком домой съехать и пожить там, покуда мы в Москву съездим. Вскоре за сим получил я и ответ на мое письмо, и дозволение отправиться на несколько дней в Москву. И тогда не стали и мы долее медлить, а, распорядив все нужное на время моего отсутствия и собравшись в путь, встаем 7 числа февраля очень рано и, распрощавшись с матушкою, моею тещею, остававшеюся дома одна с одною только моею новорожденною внукою, привезенною уже за несколько дней к нам,— пускаемся в путь на самом еще рассвете.
Ехать нам было хотя тепло, но очень дурно, но причине сделавшейся около сего времени превеликой оттепели, угрожавшей почти половодью, ибо вода текла со всех бугров ручьями. Видя сие, я было уже и трухнул, опасаясь, чтоб распутица сия не сделала нам в езде нашей остановки, однако, мы, покормив в Дедилове лошадей, доехали в сумерки благополучно до Тулы и остановились в сей раз, для лучшей свободы, ночевать у знакомца нашего Пастухова. Обрадовавшись, что ночью опять подморозило и дорога поисправилась, встаем мы задолго еще до света и, продолжая путь, заезжаем обедать в Хвошню, к Егору Михайловичу Крюкову, зятю моего зятя Шишкова. Хозяин был нам рад, а хозяйка и того больше, и оба старались нас угостить. Я имел случай видеть тогда у Крюкова его библиотеку и говорить с ним о многом. К вечеру ж доехали мы до завода Ведминского, где, съехавшись с своим обозом, расположились и ночевать, ибо в деревню свою, за дурнотой дороги, заезжать нам не хотелось, а посылали только туда за санями и кормом и за Андреем Михайловичем, с которым мне хотелось видеться, ехал я в сей раз опять в своем любезном возочке, в товариществе с меньшею дочерью моею, Катериною, досадившею мне неведомо как разбитием одного стекла в оном, ворочаньем и вознею своею. Переночевав кое-как на заводе и встав опять до света, продолжали мы по голой и дурной обледеневшей дороге свой путь и приехали в Серпухов еще довольно рано. Тут находим и видим мы везде сделанные приуготовления для встречи ожидаемого с часу на час князя Потемкина. Лошади, приуготовленные под него, стояли фрунтом, судьи же, все вместе, с самим московским губернатором, прискакавшим для сретения оного, были все распудрены и в тяжких нарядах. Мы хотели было пристать у родственника нашего г. Арцыбышева, но как он был у губернатора, то остановились у знакомца и должника моего Квасникова и пообедав успели в тот же еще день доехать ночевать до Лопасны.
Мы нашли и тут великие приуготовления к проезду княжему и видели расставленные повсюду дегтярные бочки, для освещения в ночное время пути сему вельможе. Словом, везде готовились принимать его как бы самого царя. А он, по тогдашнему своему полновластию, и был немногим ниже оного. Переночевав тут, продолжали мы свой путь далее. Едучи по дурной и тяжкой дороге, которая, чем ближе подавались мы к Москве, тем становилась хуже, но я, за чтением во всю дорогу любопытного английского госпожи Бюрней романа ‘Цецилии’, ни мало оной не чувствовал, а весь сей путь провел в удовольствии. Мы обедали в сей день в Подольске, а в сумерки наконец доехали и до Москвы самой.
Но сим и окончу я сие письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Октября 28 дня 1812 года, в Дворянинове).

Письмо 272.

Любезный приятель! Мы пристали и расположились в сей раз в зятнином доме, находившемся подле самого почти Донского монастыря, на большой Калужской улице. Зять мой, светрив купил оный, сам не зная на что, незадолго до того времени, и жил уже тогда в оном. Он был уже не новый, деревянный, и хотя не очень велик, но для помещения всех нас довольно просторный. В особенности же был я доволен тем, что получил для своего пребывания особый покоец, построенный на дворе, куда мог я всегда для занятия собственными своими делами от прочего семейства и от приезжающих гостей уклоняться и заниматься там особенными своими упражнениями и книгами.
Пребывание наше в сей раз в Москве не продлилось долее дней 15 или 16, но, по превеликому множеству хлопот, сует, разъездов и разного рода развлечений, показалось мне более месяца. Боярыни наши, помышляющие только о своих нарядах, езжали то и дело в город для закупания себе разных вещей, к тому потребных, а нередко принужден был и я с сыном моим как им сотовариществовать, так и особо ездить. Надобно было и мне кое-что покупать и делать для себя заставливать. Кроме сего, не проходило почти дня, чтоб не приезжало к нам, или к зятю моему множество гостей, или чтоб мы куда по Москве не рыскали и во многих домах не бывали. К числу прежних наших друзей и знакомцев присовокуплялось множество новых из родных и знакомых моему зятю, и у всех их надобно было побывать, поелику они к нам сами и не по одному разу приезжали. К таковым разъездам в ряды и по гостям присовокуплялись езды по собранию и другим местам для богомолья, а по наступлении масляницы — в театры и маскарады, из которых не пропускали мы почти ни одного, но не забывали между дел и о увеселениях своих. Словом, во все наше тогдашнее пребывание были у нас все часы и минуты заняты многоразличными делами. Сам я сколь ни малую имел наклонность к такой развлекательной жизни, но принужден был брать в том ежедневное соучастие, и едва мог по нескольку часов по утрам отрывать для любимейших своих литературных занятий.
Для доставления себе с сей стороны колико можно множайших удовольствий, употребил я и в сей раз такое же средство, какое употреблял в прежние приезды. И не успел по приезде в своей квартерке обострожиться, выбрав из каталога и написав превеликий реэстр новым французским и немецким книгам, послал оный к книгопродавцу и знакомцу своему Ридигеру с требованием, чтоб прислал он мне все их для просмотрения и выбора из них для меня угоднейших. Сей, находя в том свой счет, не преминул прислать их ко мне целую кипу. И какое же удовольствие имел я и сын мой при перебирании, просматривании и прочитывании отчасти некоторых из оных! Мы употребляли обыкновенно к тому утренние и первейшие часы дней, равно как и все те, кои оставались для нас свободными, и, по отобрании из них, какие нам более нравились, отсылали достальные обратно, с истребованием других на такое же употребление, и повторяя сие несколько раз, набрали и купили у него опять множество оных и более нежели рублей на сто, и кроме сего, покупали мы их много и в других лавках и повезли с собою нарочитый-таки запасец оных.
Теперь было б слишком пространно, ежели б хотеть рассказывать подробно, что в который день у нас происходило, кто у нас бывал и к кому, и куда мы ездили, по сему, умолчав о том, упомяну только о интереснейших происшествиях и делах наших. К сим принадлежат, во-первых, небольшие хлопотишки, какие я имел в сию бытность по межевой канцелярии. По делам моим надобность была мне подать в нее челобитную, и я, подав ее, обыкновенною медленностию в производстве и частыми, но на большую часть тщетными поездками в межевую и битьем там по нескольку часов табалы так прискучил, что о скорейшем производстве решился просить самого главного судью межевого. Сим был тогда и всеми делами ворочал старинный мой знакомец Василий Савельевич Ваксель. Я, едучи к нему на дом, любопытен был весьма видеть, узнает ли он меня и как примет в тогдашнем своем знаменитом достоинстве. И как обрадовался я, когда увидел, что он меня не только тотчас узнал, но, расцеловав, обошелся со мною, как с другом, приласкал меня всячески, посадил подле себя, рекомендовал меня, как своего приятеля, вошедшей к нему своей молодой жене, славной и первой тогда красавице московской, стал обо всем и обо всем расспрашивать и, узнав о моей нужде, обещал употребить с своей стороны всевозможное вспоможение. А сие мне, и действительно, много помогло при тогдашней моей, относящейся до отмежевания мне земли в Тамбове, просьбы.
Далее достопамятны были свидания мои с близким и богатым родственником зятя моего, генералом Бибиковым. Он приезжал к намъ, и мы были, по приглашению, с зятем моим у него. При котором случае имел я удовольствие слышать в доме его прекрасную музыку. Впрочем, сей г. Бибиков подал нам повод и к одной досадишке, к небольшой размолвке с моим зятем. Вместо того, чтоб удовлетворить зятя моего в одной справедливой по деревням его претензии, вздумалось ему уговаривать зятя моего войтить с ним вместе в одну лесную торговлю, и прельстил его так, что зять мой на то было совсем и согласился. Но как на торговлю сию все мы, его родные, смотрели иными глазами и, судя здравее, признавали ее не только совсем неприличною, но и глупою, ни с чем несообразною и опасною, то старались мы все его от того отклонять, и боярыни употребляли даже к тому и слезы. Но как зятику моему неотменно того, по ветренности своей, хотелось, то ему было сие крайне досадно. А за сие и поразмолвили мы было с ним так, что я хотел было тотчас из Москвы ехать домой, и действительно б уехал, если б не воспрепятствовало тому то, что не бывали к нам еще из деревни лошади. Сверх того, и оставались еще кой-какие нужды для исправления, и чрез то и поугомонилось несколько сие дело. Вскоре за сим и в конце масляницы, наступившей тогда в седьмой день после нашего приезда, приехали к нам из Богородицка и лошади и привезли неприятные и такие о тамошних происшествиях уведомления, которые смутили меня чрезвычайно и заставливали тужить о том, что я послушался своих и в Москву поехал. Но как воротить того было уже не можно, то стал я, по крайней мере, поспешать своим отъездом. Но тут как нарочно, надобно было повстречаться с нами разным препятствиям к скорому отъезду. К числу сих относилось и то обстоятельство, что я в течение масляницы хотя всех людей с ног сбил, но не мог никак еще отыскать садовника, которого мне неотменно нанять для Богородицкого сада и оранжереи было велено. Сверх того, надобно было еще повидаться с управляющим царицыным, г. Карачинским, у которого в казенном саду учился садовому искусству один из наших волостных школьников, и поговорить с ним об оном. Итак, по наступлении 24 числа февраля великого поста, поехал я к нему. Но как в сей и в последующий день, не мог никак застать его у себя в доме. Между тем имел я удовольствие спознакомиться со славным нашим сочинителем ‘Деяний Петра Великого’ господином Голиковым, к которому в дом надобно мне было для подписки на дополнения к сей книге съездить. Я нашел его в маленьком его и вокруг установленном книгами кабинете, окладенного кругом книгами и занимающимся своим делом. Не успел он узнать, кто я таков, как вскочив бросился меня обнимать и целовать, говоря, что я ему давно уже знаком по моим сочинениям, что давно желал меня знать лично и теперь чрезвычайно рад, меня увидев. Я просидел у него более часа, и мы расстались с ним, сделавшись друзьями, хотя и виделись тогда впервые и впоследние.
Между тем гремела и занималась вся Москва князем Потемкиным, приехавшим в оную в последние дни масляницы. Вся знать обратилась к нему для обыкновенного идолопоклонства, но нам удалось видеть его только однажды, проезжающего по нашей улице, с пышною и превеликою свитою, и я, смотря на сие, подумал и говорил сам себе: ‘ах! долго ли то тебе, государь наш, поцарствовать и повеличаться, и не приближается ли уже копец твой?’
Наконец, наступила первой недели среда, которая многими разными и знаменитыми происшествиями была для меня так достопамятна, что я не за излишнее почитаю описать ее в подробности. Проснувшись в заботах о себе, об остановках к отъезду и о зиме, встал я еще до света, и с светом вдруг рассылаю всюду и всюду людей на извозчиках искать наемного садовника, а сам, с поспешностью одевшись, еду к г. Карачинскому, стараясь застать его дома, радуюсь, что застал его еще несъехавшего со двора. Г. Карачинский принимает меня холодно. Но как скоро узнал, кто я такой, вдруг переменяется, радуется, что меня узнал, ласкает меня всячески, делается другом, не может со мною довольно наговориться, рассказывает мне многое, хвалит нашего ученика, поит и угощает меня чаем, и отпускает, прося, чтоб я впредь к нему ездил. Однако, мне и никогда не случилось уже более его видеть. По возвращении своем в дом, нахожу я детей, едва только вставших, и превеликий вздор происходящий между ими по случаю затеваемой езды в Ростов для богомолья. Но, наконец, они согласились и начали в путь сей собираться, а и мы укладываться и готовиться к отъезду. В самое сие время возвращается мой Филька из города с приисканным садовником. Я радуюсь тому и, не долго думая, его нанимаю и заключаю с ним договор, как водится. Едва только мы дело сие с ним окончили, как вдруг является вред меня курьер, прискакавший ко мне из Тулы, с письмом, от господина Юницкого, в котором писал он ко мне, что на тех днях наместник наш Кречетников, приехал в Тулу и хочет неотменно меня видеть, и чтоб я как можно поспешил приехать и заставал наместника. Господи! как перетревожило и смутило нас всех сие, всего меньше ожидаемое повеление, и в какую расстройку привело все наши мысли и помышления. Все мы не знали, что делать и начать: но я, не долго думая, решился на тех же самых курьерских лошадях, скакать в Тулу, а жену и детей оставить ехать, не спеша на своих лошадях, одних. Итак, пообедавши со всеми родными своими на скорую руку и распрощавшись с ними, ложусь в своем возочке и на почтовых отправляюсь в свой путь и скачу по ухабам, позабывая все страхи и опасности, с такою быстротою, что к вечеру того же дня поспеваю в Лопасну, а к ужину в Серпухов и прямо к дяде Ивану Афанасьеву Арцыбышеву, который угощает меня чаем, всем и всем и ужином. Между тем, приводят ко мне новых лошадей и я, залегши в свой возочек, продолжаю свой путь, и к свету поспеваю на Вошану, а часу в десятом и в самую Тулу. По непривычке скакать сим образом на курьерских, хотя меня и впрах по ухабам в моем возочке расколотило, и я дивился как он не разлетелся от толчков и ударов в тысячу кусков, но мне было тогда не до отдыханья, а я спешил, как можно скорее, одеваться и, выпросив у хозяина санки, скакать искать командира своего господина Юницкого. Сего нашел я у наместника, но, по выходе от него, сажающегося уже в карету: он, обрадовавшись моему приезду, подхватил меня с собою эти карету и повез в казенную палату.
Дорогою не преминул я его спросить, за чем таким спрашивал и требовал меня к себе наместник? Но он сказал мне на сие только то, что он сам ничего о том не знает, а приметил только, что наместник не только на меня, но на самого его что-то гневен, а за что — не ведает. Сие смутило меня чрезвычайно, ибо, не зная за собою никакой вины и ничего такого, за чтоб можно было наместнику на меня сердиться, и не сомневался почти, что, конечно, ненавистники и завистники мои успели сковать какие-нибудь против меня ковы и насказать ему что-нибудь нелепое и меня ему оклеветать. В сих смущенных мыслях приезжаем мы в казенную палату. Тут нахожу я многих своих знакомых, говорю с ними, спрашиваю у них, не знают ли они чего? Но и те все отзывались совершенным незнанием. Господи! думаю и говорю я сам себе: ‘что б такое было и что за сокровенность? Наконец, пробыв часа два в палате, поехали мы опять с г. Юницким к наместнику.
Однако, его не видали, и сказано было только нам, чтоб мы наутрие приезжали к нему поранее. Услышав сие, отпустил меня Юницкий отдыхать от езды на квартиру, чем был и доволен я, возвратясь к Пастухову, препроводил у него все достальное время того дня с удовольствием.
Наставший после сего последний день февраля месяца был для меня прямо черный и наполнен неприятностями. Встав и одевшись поранее, поехал я к Юницкому и с ним потом к наместнику. Он стоял тогда в большом Лушнинском доме, и не успел узнать о нашем приезде, как велел послать меня одного к нему в спальню, и оставшись со мною наедине, опрокинулся на меня, как бы лютый какой зверь, и с превеликим гневом начал меня катать и почти бранить. Но за что ж? Для чего каменная наша большая Богородицкая оранжерея по сие время не отделана, и для чего в смете оценена она так дорого? Поразился я и досадою, и удивлением, сие услышав. И как в обоих сих пунктах я был ни мало не виноват, то, дав ему все, что хотел он выговорить и излить на меня весь свои гнев, без дальнего смущения и почти с холодным духом, ему сказал: что оранжерея наша еще не отделана, тому не я, а прежний мой командир, Николай Сергеевич Давыдов, причиною, ибо он, судя что слишком дорого обойдется, приказал работу впредь до повеления оставить и деньги на оную не тратить, что ж касается до сметы, то сочинял оную не я, а архитектор, и все материалы и работников подряжал также не я, а он же, г. Давыдов. ‘Что ж касается до меня, то дозвольте, ваше высокопревосходительство, мне напомнить, что я при самом еще начале, когда вы изволили при мне приказывать делать ей архитектору план, предъявлял вам мое опасение, не слишком ли она велика будет и не надмеру ли дорого обойдется? Но ваше высокопревосходительство на представление мое ничего сказать не изволили’. Сего, кажется, довольно было к моему оправданию, и слова сии долженствовали бы его обезоружить. Но как сего не воспоследовало, а он продолжал изливать свой гнев на меня, то легко я мог догадываться, что гнев его на меня был за что-нибудь иное, а совсем не за сие, и что помянутые обвинения употреблены были только в предлог. Но как истинная причина такого неожиданного и великого гнева его на меня была мне неизвестна, и он ни чем меня более не обвинял, то другого мне не оставалось, как замолчать и дать ему волю гузыниться, как он хочет. Продлилось сие, однако, не долго, но он скоро кончил все, сказав: ‘изволь, сударь, иттить’. А я не стал долее медлить, но тотчас и вышел, радуясь, что никто гнева его на меня не видал и слов его не слыхал. Однако, не мог, чтоб не почувствовать на сего, дотоль искренно мною любимого и почитаемого, человека, крайней тогда досады и неудовольствия. А с другой стороны было мне очень прискорбно и жаль, что лишился его к себе благоприятства, на которое я так много надеялся и потерял его к себе благосклонность, сам не зная за что и почему. Что ж касается до г. Юницкого, то он не взял его и на глаза к себе, и сей принужден был, не видав его, ехать по должности своей в казенную палату, за которым и я туда же в огорчении своем поехал.
Но как мне в казенной палате делать было нечего, то, побыв в ней немного, поехал я, по приглашению, обедать к приятелю своему Верещагину, и более для того, что надеялся получить от него более, нежели от кого другого в тогдашнем сумнителном моем деле объяснения. Я в ожидании моем и не обманулся: я нашел хотя все их семейство в превеликом огорчении, по случаю полученного им печального известия о смерти одного их родственника и лучшего благодетеля, но меня приняли они с отменным благоприятством и, слышав отчасти о гневе на меня наместникове, брали в огорчении моем искреннее соучастие. Г. Верещагин не преминул расспросить у меня в подробности обо всем происходившем у меня с наместником, и я не усумнился ему, как другу, рассказать все бывшее и пересказать от слова до слова все бывшее. Но как я удивился, когда он, выслушав все сие и усмехнувшись, сказал: ‘и вы думаете, батюшка Андрей Тимофеевич, что наместник действительно за оранжерею на вас так сердился и ополчился?’ — ‘Конечно, отвечал я ему, ибо другого не остается заключать, по крайней мере, никакой иной вины не знаю за собою’.— ‘Ее никакой и нет, подхватил он, и быть не может, мне известны все ваши деяния и вы чисты перед ним как золото, а всему его мнимому на вас гневу есть другая и важнейшая причина, и теперь вижу я, что чуть ли то не правда, что я отчасти манием слышал’.— ‘А что такое?’ спросил я, поразясь чрезвычайным любопытством.— ‘Что делать? отвечал он, хотя и неприятно для вас будет, но я должен, по дружбе вашей ко мне, вам все сказать и предостеречь вас от всего, могущего с вами воспоследовать’. Сим смутил он меня и увеличил еще больше мое любопытство. И как я приступил к нему с неотвязною просьбою, чтоб он сказал мне все, что знает, и чего собственно опасаться мне надобно, то сказал он мне не иного чего, как — потеряния вашего места. ‘И вам, батюшка, чуть ли недоведется с ним расстаться’.— ‘Как это? почему и за что ж такое? спросил я, что такое я сделал и чем таким проступился?’ — ‘Вы, конечно, ничего не сделали, сказал он, и наместнику нет ни малейшей причины на вас сердиться, но хочется того любимице его Наталье Афанасьевне, которая прочит ваше место родимому своему батюшке Бунину. Говорят, что она давно уже приступала к нему о том с просьбою, равно как и о том, чтоб сестры ее Варвары Афанасьевны мужа, Петра Николаевича Юшкова, перевесть из Калуги сюда в Тулу и доставить ему директорское место, но он все отнекивался и отговаривался. Но видно, что ночная кукушка перекуковала денную, и он чуть ли на то уже не согласился и ей не обещал того сделать. Заключаю я сие потому, что знаю уже наверное, что Юшков сюда переводится, а говорят, что и за Буниным послан нарочный. Итак, чуть ли и обоим вам с нынешним директором не лишиться своих мест, и чуть ли весь гнев наместников не для того на вас воздвигнут, чтоб вас тем побудить от досады проситься о увольнении вас от вашей должности, и чтоб можно было доброю манерою лишить вас вашего места. А едва ли, не для самой сей причины и командиру вашему Юницкому весьма он не благоприятствует. Не думает ли он и его столкнуть с места, или, по крайней мере, побудить иттить в отставку, или приискивать себе иное место’. — ‘Что вы говорите! воскликнул я сие, услышав, как много благодарен я, что вы мне сие сказали и разрешили тем все мое сумнительство и недоумение. Теперь вижу я и сам, что чуть ли все это не так, а то, за что бы на меня наместнику так гневаться? Ни аз пред ним согрешил, ни родители. Словом, вы одолжили меня тем до чрезвычайности, и я должен уже брать иные меры и делать то, что Бог на разум наставит’.
Я и действительно был сею поступкою господина Верещагина очень доволен, а он одолжил меня еще больше, рассказав потом, какие и какие злые ковы соплетали на меня все мои завистники и недоброхоты, и как старалися всячески чернить меня и самого моего командира пред наместником, и какой адский заговор делали они против обоих нас, желая и добиваясь всячески, лишив нас управления над волостьми, подвесть их под полную власть казенной палаты. Но как у наместника со всем не то было на уме, то и не могли они иметь в том желаемого успеха.
Нельзя изобразить, сколь великим удивлением и досадою поразился я, все сие услышав. Боже мой! говорил я неоднажды сам себе, вздыхая из глубины моего сердца, до чего я до чего не может доводить людей проклятое корыстолюбие? Что такое сделал я сим людям, что они так против меня злодействуют и ополчаются? Но, вспомнив пословицу, что когда Бог не выдаст, то свинья не съест, и возобновив всю мою надежду на Господа, возвергнул всю мою печаль на Сего Небесного моего Благодетеля. А все сие и поуспокоило меня так, что я, без приметного смущения, но с веселым почти духом у Верещагиных отобедал и, посидев еще несколько и напившись кофею, поехал от них на квартиру помышлять о том, что мне при тогдашних весьма критических и сумнительных обстоятельствах предпринять и делать лучше.
Как мне доводилось ехать мимо самой квартиры г. Юницкого, то подъезжая к ней, вдруг вздумалось мне к нему заехать. Стой! сказал я сам себе, сём заеду я и попредостерегу и его, как предостерегли меня добрые люди, а при том и объяснюсь с ним обо всем короче. И тотчас велел поворачивать на двор его. Г. Юницкий только что лег было отдыхать после обеда на канапе, но принужден был для меня с некоторым нехотением встать. Но я его тотчас ошарашил, сказав: ‘Извините меня, батюшка Василий Васильевич, если я помешал вам почивать. Нужда моя, и ваша собственная принудила меня теперь к вам заехать и пересказать ваш то, что я сей только час узнал, и чего вы, может быть еще не знаете, и поговорить и посоветовать потом с вами, какие меры нам лучше принять к разрушению злых ковов, какие куют против обоих нас наши злодеи и ненавистники, и чем предохранить себя от опасностей нам предстоящих’. У г. Юницкого прошла вся дрема и охота к спанью, при слушании сего. Он встрепенулся и, схватя меня за руку, повел в свой кабинет и, посадив подле себя, стал усильным образом и дружески просить рассказать ему все мною узнанное. Но я, пользуясь тогдашним случаем и дружеским его к себе расположением, рассудил наперед с ним о многом ином пообъясниться, и потому начал речь свою следующим образом: ‘Прежде, нежели я вам расскажу самое существо дела, дозвольте мне с вами теперь просто и без всех церемониалов, а дружески кое о чем пообъясниться, дабы потом тем лучше вам доказать, что я далеко не так к вам расположен, как, может быть, постарались внушить вам обо мне бездельники, и тем преклонить вас к некоторым против меня посягательствам. Уже с некоторого времени примечаю я великую в поступках ваших против меня перемену, и что вы далеко не так ко мне хорошо расположены, как имел я счастие и удовольствие сначала видеть. И как причины тому не нахожу иной, кроме происков, лжи, клевет и наговоров от завистников и недоброхотов моих, коими по несчастью я окружен, старающихся всячески смутить нас между собою и старающихся чрез то причинить вред не только мне, но и самим вам, то, будучи как сначала, так и всегда расположен к вам с искренностью души моей и, имея к вам нелестное почтение, оскорбляюсь весьма оттого духом и прошу вас покорно быть обо мне всегда такого мнения, какое вы имели сначала нашего знакомства и уверенным в том, что вы не найдете во мне никогда бездельника и такого человека, который бы хотел не только предпринимать, но и мыслить против вас что-нибудь злое, но найдете всегда расположенного к вам с искренним дружелюбным и чистым сердцем к вам, столько ж как себе, всякого добра желающего’.
Г. Юницкий, слушая сие, бледнел и краснел и хотел было прикрывать неблагоросположение свое ко мне уверением, что он никогда в рассуждении меня не переменялся. Но я, замяв его речь, сказал ему: ‘Оставим это и теперь поговорим о деле, за которым я приехал и которое может благорасположению моему послужить вам доказательством’. И рассказал ему потом все слышанное мною от Верещагина, от слова до слова. И как из всего того не было ему ни малейшего чего известно, то не только слушал он все с величайшим вниманием, удивлением и любопытством, но всем услышанным так поразился, что, по выслушании всего, обнял меня, поцеловал и, принося тысячу благодарений, уверял, что с сего времени будет он меня почитать искренним своим другом, прося чтоб и я его почитал таким же. А с сего пункта времени, и действительно, сделались мы с ним друзьями, и я во все время продолжавшего его надо мною начальства, не инако был им как доволен.
По окончании сего, начали мы с ним уже дружески советовать, что нам, при тогдашних обстоятельствах, делать, и какие принимать лучшие меры. Я советовал и ему таким же образом поступить, как намеревался я, то есть, не давая и приметить, что нам все злодейские ковы известны и, презирая оные, иттить прямою дорогою и стараться о исполнении только своих должностей, предоставляя прочее все с собою на произвол Промыслу и смотрению Господню. И как он совет мой одобрил, то советовал я ему далее, для узнания истинного мнения и намерения наместникова, ехать наутрие к нему одному и доложить словесно о некоторых делах, относящихся до наших волостей, на которые необходимо нужно было нам получить от него разрешение, и примечать, как он сии доклады примет и как поступит при сем случае.
Предложение сие понравилось г. Юницкому в особливости, но ему хотелось было, чтоб ехал и я с ним. Однако, я почитал за лучшее ему в сей раз не показываться, а смотреть, что будет, и чтоб ему не позабыть о чем ему докладывать, то в то же время и начеркал ему краткую о том записку, и потом, раскланявшись с ним, поехал на квартиру, где, нашел у хозяина многих гостей, препроводил с ними вечер в разных разговорах. Но в последующую потом ночь имел я сон, от смущения душевного весьма беспокойный.
На другой день поутру еду я к директору и, по условию нашему, отпускаю его одного с докладом к наместнику, а сам возвращаюсь на квартиру, в любопытном ожидании что будет. И не успело пройтить и часа, как, гляжу, скачет ко мне человек от Юницкого, с запискою, что наместник приказал, чтоб я обо всем представляемом написал, по прежним обыкновениям, докладные ему на разрешения пункты, и чтоб он, Юницкий, привез их к нему после обеда. Почему и просил меня г. Юницкий над сочинением их потрудиться и приехать к нему с ними к обеду.
Удивился я, прочитав сию записку, и тем паче, что я всего меньше ожидал такого себе повеления. И досадуя все еще на наместника, сам себе говорил: ‘Смотри, пожалуй! Вчера разгузынился, сам не зная за что, и меня почти с бесчестием выгнал, а сегодня я же изволь писать и надоумливать его, что ему приказывать и опять моими же руками хочет жар загребать!’ Но как не исполнить повелеваемого никак было не можно, то, подосадовав и поговорив сим образом еще кое-что себе под нос принялся я за перо. И как материя, которую писать, была у меня давно уже в голове, то тотчас и намахал целый лист кругом точно такою формою, какою писывал я в прежние времена свои докладные пункты, и располагая оные так, чтоб наместнику оставалось только сказать: ‘хорошо, и по сему исполнить’. И как окончание строением каменной оранжереи было одним из первейших пунктов, то, поехавши к Юницкому обедать, заехал я по дороге к архитектору Сокольникову и попросил его, чтоб он после обеда приехал к нам поговорить с нами о строении оранжереи.
Я застал Юницкого, возвратившегося уже от наместника и из казенной палаты и дожидающегося меня к себе обедать, что было еще в первый раз, ибо до того никогда еще не едал я его хлеба-соли. Он, встречая меня, первым словом спросил, привезли я пункты? ‘Привез привез’, говорю я, и стал потом спрашивать, что у него происходило с наместником и как он о том приказывал? ‘Что! сказал он, вся моя аудиенция была очень кратковременна. Я нашел его не и духе и что-то о чем печалющегося и в огорчении, и не успел ему начать делать мои представления, как он, не выслушивая их почти, мне сказал: ‘пожалуйте, скажите Болотову, написать обо всем что надобно, и на что нужно мое разрешение, такие вопросные и докладные пункты, какие он прежде сего писывал, он это знает, и привезите ко мне их после обеда, а о оранжерее, и как бы ее вчерне скорее и с меньшими коштами и хлопотами, поговорите вы, вместе с ним, с Кузьмой Семеновичем, и посоветуйте, и так бы он и написал, как за лучшее признаете, и тогда дам я на все мое разрешение’. Вот и все, что у нас было, и он с тем меня и отпустил. И теперь надобно бы нам отыскать Кузьму Семеновича, архитектора’.— ‘Да я к нему сейчас уже и заезжал, предвидя, что до него дойдет дело, я он обещал сюда быть после обеда’.— ‘Очень хорошо, батюшка, сказал на сие Юницкий, и сём же теперь расхлебаем щи вместе.— Малон! посылай жену, чтоб шла садиться за стол’.
После обеда стал я ему все написанное мною читать, и начали мы обо всем говорить и трактовать. Он очень доволен был всем написанным и говорил, что нельзя быть лучше, и признавался, что ему бы так не написать. Между тем, приехал и Сокольников, и все мы стали говорить и советовать об оранжерее. И как все осталось на том, что у меня было уже об ней написано, то, не долго думая, велел г. Юницкий запрягать карету и полетел с ними к наместнику, прося нас, чтобы мы, до возвращения его, посидели с его женою и его бы дождались, на что мы охотно и согласились, ибо я очень любопытен был узнать, как наместник пункты мои примет и не велит ли чего прибавить или убавить.
Отсутствие г. Юницкого продолжалось не долго. Не прошло еще и часа, как, глядим, катит он уже обратно. И не успел к нам войтить, как, вынув из кармана бумаги и отдавая мне их, сказал: ‘Вот вам они, подписанные и апробованные в полной мере’. — ‘Что ж, не говорил он чего и не приказывал ли чего?’ спросил я. — ‘Почти ничего, отвечал мне на сие г. Юницкий, я нашел его таким кротким, как агнца, и никогда еще он таким благоприятным ко мне не был, как в сей раз. Не успел меня завидеть, как спросил: ‘Что, сударь, написал ли Болотов докладные пункты, и привезли ли вы их’.— ‘Вот они’, сказал я, и ему их подал. Он прочел их с особенным вниманием, и сказав, что все очень хорошо и нельзя лучше, взял тотчас перо, и отметив против каждого пункта свое одобрение, подписал оные, и отдавая их мне сказал только: ‘Извольте, сударь, отдать их Андрею Тимофеевичу и сказать, чтоб он исполнял по оным все в точности’. Сим и кончилось у нас все и было ни лой, ни масло’.
Таковое полное одобрение и похвала ободрило и польстило меня несколько, но вкупе и удивило, ибо я не знал, что из всего того о наместниковом к себе расположении заключать, и добра ли от него, или зла ожидать вперед надлежало. Однако, поехал я от Юницкого сколько-нибудь уже с спокойнейшим духом. И как г. Сокольников стал звать меня к себе на перепутье, то я охотно на то согласился и просидел у сего любимого мною и доброго человека до самого вечера, занимаясь с ним в разных любопытных и умных разговорах.
Возвратясь, наконец, на квартиру, стал я размышлять обо всех происшествиях в тот день и, находясь между страхом и надеждою, увидел на столе лежащую хозяйскую библию. Тут вздумалось мне ее на удачу разогнуть и полюбопытствовать, какое слово вскроется? И как же удивился, увидев стих, изображающий почти точь-в-точь тогдашнее мое положение и слова, обещающие всемощное вспоможение Господне и покровительство от врагов и всех злодейств их. Сие меня так ободрило и успокоило, что я, возложив все упование мое на Господа, проспал ночь сию гораздо уже спокойнее прежней.
Как следующий за сим день назначен был к отъезду наместника из Тулы, и г. Юницкий, расставаясь со мною, предлагал, чтоб наутрие ехать вместе с ним к наместнику, для обыкновенного провожания его в путь, то, встав и одевшись поранее, поехал я к нему, и с ним к наместнику. Там нашли мы все комнаты, набитые народом, собравшимся для провожания оного, и наместника, невыходившего еще из своей спальни. Но скоро вышел и он и начал, по обыкновению своему, то с тем, то с другим из первейших чиновников разговаривать. Я в сей раз, по-прежнему, никак не выдавался вперед, но, будучи еще на наместника в досаде, убегал от него, как от черта, боясь, чтоб не вздумалось ему меня при всех чем-нибудь еще ошпетить, и потому скрывался от лицезрения его в толпе народа. К сему побуждало меня наиболее то, что я слышал уже многих, въявь говорящих о переводе г. Юшкова из Калуги в Тулу, а сие возобновляло все мои подозрения и страхи. Со всем тем не мог никак сокрыться от взоров наместника, но, к удивлению моему, не примечал я во взорах сих ничего сердитого и неприятного. И хотя не удостоил он меня ни единым словом, но не усматривал я и никакого к себе негодования, а более, казалось мне, что он совестился, что меня невинно огорчил своим гневом.
Между тем, как все сие продолжалось, узнал я, что все мое семейство приехало из Москвы и, пристав у Пастухова, меня с нетерпением дожидается. Услышав сие, горю я как на огне и с нетерпеливостью дожидаюсь отъезда наместника. Но как оный за чем-то позамешкался, и говорили, что отбытие его еще не скоро воспоследует, то, боясь упустить своих, отозвал я г. Юницкого к стороне, сказываю ему о приезде моих домашних и, говоря, что мне надобность вместе с ними ехать, прошу, не уволит ли он меня уже совсем к своему месту, представляя, что, по всему видимому, наместник более ничего с нами о волостях говорить не будет. И как г. Юницкий охотно на то согласился, то, распрощавшись с ним, лечу я к своим, дожидающимся меня с нетерпением и рассказываю им обо всем происходившем. И как у них готов уже был дорожный обед, то, отобедав с ними, отпускаю их продолжать свой путь, а сам остаюсь для приискания наемных лошадей под свой возочек, и расположился доехать и до дома уже на почтовых.
Не успели они уехать, как напало на меня горе: посыланные за почтовыми лошадьми сказывают мае, что их не осталось ни одной и все забраны под наместника и его свиту, и уехали уже из города. Досада превеликая, горюю, скучаю, но пособить нечем. Однако, послал еще отыскивать как можно лошадей, и занимаюсь между тем разговорами с приходившим к нам г. Сокольниковым. Наконец, нашли кое-как и привели ко мне лошадей, и хотя было сие уже в самые сумерки, но я не медлил более ни минуты, но, залегши в свой возочек, пустился в ночь в путь к любезному своему Богородицку.
Едучи сим образом ночью и находясь в совершенном уединении, мог я на досуге и на свободе заняться уже поболее мысленным обозрением всех последних происшествий со мною и тогдашнего моего положения. Чем обстоятельнее я обо всем размышлял, тем более находил я положение мое прямо критическим и сомнительным. Мысли о Бунине и о дочери его, любовнице наместниковой, и все то, что пересказывал мне Верещагин, не выходили у меня из ума, а слышанное о переводе Юшкова в Тулу подтверждало, по-видимому, истину, мне сказыванную. Но удивлялся и не постигал я мыслями, отчего произошла вдруг такая перемена в поведении против нас наместника и приметное преложение гнева его будто бы уже и на милость. Но и мог ли я тогда постигать сего, не имея еще ни малейшего знания и понятия о том, что узнал я чрез несколько дней спустя после сего времени, а именно: что непосредственно почти за тем, как наместник, излив на меня свой гнев, от себя почти выгнал, получил он всего меньше им ожидаемое известие, что любовница его и самая та, которая всему сему злу была первоначальною причиною, находясь тогда в Москве, кончила от болезни свою жизнь и переселилась в вечность. Вот чем он тогда огорчался, как приезжал к нему Юницкий. А как через то разрушилась и вся связь его с ее родными, которая начинала и самому ему становиться уже в тягость, то и произошло от того то следствие, что наместник все мысли о согнании меня с моего места и о определении на оное ее отца откинул и меня по-прежнему на оном расположился оставить. И как он на меня более всех, относительно до волостей, как на первого человека, надеялся, то потому-то и приказал тогда Юницкому препоручить мне написание докладных и им потом с такою похвалою аппробованных пунктов. Все сие узнал я уже после и, узнав, не мог надивиться сплетению судеб и обстоятельств. И как и самый сей случай был для меня новым доказательством, особенного попечения обо мне и покровительства Господня и разрушения, чрез сей случай, всех злых ковов, сооружаемых против меня моими завистниками и недоброхотами, то не мог инако, как с чувствиями живейшей сердечной благодарности, хвалить и прославлять имя моего Господа и небесного моего Отца Благодетеля и Покровителя, исторгшего меня почти очевидно из челюстей злодеев и врагов моих, готовых погубить меня.
Теперь, возвращаясь по прежнему, скажу только, что я, не зная еще всего того, во всю почти дорогу имел беспокойные мысли, и ободряло меня единое упование на Бога. С каковыми мыслями, переменив в Дедилове лошадей, поспел я в ту же ночь домой и нашел уже своих, приехавших в Богородицк. А сим и окончу я сие письмо, сказав вам, что я есмь…. и прочее.

(Октября 29 дня 1812 года, в Дворянинове).

Письмо 273.

Любезный приятель! Сим образом кончилась тогдашняя ваша московская поездка, стоившая нам не малого числа денег, а никакой существительной пользы вам непринесшая. Смущение и беспокойство душевное, с которым я в Богородицк возвратился, увеличилось еще более по приезде в оный. Меня встретили уведомлением, что недруги и недоброхоты мои злодейскими происками и разглашениями своими чуть было не возмутили всю волость без меня. Они не совестились въявь и повсюду разглашать, что в скором времени я верно сменен буду и на мое место определится князь, наш городничий. И сей тайный мой ненавистник до того даже уверен был в занятии моего места, что не стыдился и не совестился даже принимать от многих поздравления себя с оным.
При услышании всего того, я наружно хотя и смеялся сим пустым разглашением и называл их сущими враками, но в самом деле заключая, что разглашатели сего с чего-нибудь сие брали, подозревал, не доставлено ли им какова в том удостоверения и не подвержен ли я действительно еще великой опасности. Почему знать, думал я говорил я сам себе, что у наместника на уме и не покинул ли он после себя каких повелении, относящихся до определения на мое место Бунина или кого другого? Словом, слухи сии так меня и все мое семейство смущали и озабочивали, что мы помышляли уже о том, как бы нам заблаговременно переправить имеющиеся у нас в деревне маленькие и кое-как слепленные хоромцы, так, чтобы вам, в случае незапной отставки, можно было в них жить и иметь какое-нибудь на первый случай убежище, и опасение наше было так велико, что мы с сыном своим начертили уже план и придумали как бы нам их переправить и к житью в них спокойнейшими сделать, нежели каковы они были, и не проходило почты, с которою бы не ожидали мы каких-нибудь неприятных о себе повелений.
Впрочем, не успели мы приехать, в тот же день приехал к нам один бедненький, знакомый дворянин, живущий неподалеку от нашей алексинской деревни и называющийся Иваном Григорьевичем Лисенко, и привезший с собою меньшого своего сына, мальчика лет двенадцати или тринадцати, неведомо как просил меня взять его пожить к себе и поучить чему-нибудь. Нам, при тогдашних смутных обстоятельствах, хотя и не до того было, чтоб умножать свое семейство чужими и посторонними детьми, однако, подумав-погадав и видя мальчика неглупого, довольно остренького и выученного уже грамоте, решился я сделать ему сие одолжение и, оставив его у себя, расположился поучить его чему было нам можно. Он жил у нас несколько лет и провел время сие не по-пустому, а заимствовал много кое-чего от меня и от моего сына, научился порядочно писать, арифметике, отчасти географии, изряднёхонько рисовать, а что всего паче — поправился и образовался так и в нравственном своем характере, что вышел из него порядочный человек. Он и поныне еще жив и служит в Рижском гарнизоне офицером, женился там на офицерской дочери и, имея в фориштате собственный домик, живет порядочно и никак не позабыл, а помнит и чувствует и поныне оказанное нами ему в малолетстве благодеяние. Зовут его Петром Ивановичем.
В тот же день к вечеру приехала из Москвы и отстававшая позади нас кибитка, со всеми нашими покупками и книгами, и доставила нам с сыном превеликое удовольствие при разбирании, рассматривании и расстанавливании оных. Я уже упоминал, что количество их было нарочито велико, и я попромотал на них, буде то мотовством назвать можно, таки довольно денег и употребить их лучше на сие, нежели на проигрывать в карты или какие-нибудь иные бесполезные, и кратковременное только удовольствие доставляющие, издержки. От сих, по крайней мере, произошла та польза, что они не только тогда мне со всеми детьми моими доставили несметное множество минут приятных, но и во все последующие затем годы и даже и поныне и мне, и многим другим доставляют удовольствие и множество часов и минут приятных. К числу интереснейших книг, купленных в сию мою московскую поездку, принадлежали: большая книга с иллюминованными иностранными произрастениями, большая библия в лицах и составленная вся из одних эстампов, большая натуральная история, со множеством эстампов, французская история народа Божия, состоящая во многих и больших томах, и многие другие.
Через четыре дни после нашего возвращения, настал день рождения сына моего Павла, которому совершилось тогда ровно 20 лет от роду, мы, по случаю сего, сделали у себя небольшой праздничек и провели сей день с удовольствием, хотя по вышеупомянутым причинам и рассевающимся повсюду от часу больше о скорой нам смене слухом, не совсем с покойным духом. Около сего же времени возвратились из Москвы и наши Ламковские родные в свою деревню, и с сего времени начались у нас опять частые свидания и друг к другу переезды. А я, около сего же времени, послал в Алексин прошение о формальном определении меня опекуном над имением малолетного и живущего у меня моего племянника, которого из деревни привезли ваши с собою.
Вскоре после сего имел я чувствительное удовольствие пожать в первый раз плоды от трудов моих, употребленных на отмежевание покупной моей земли в Кирсановской деревне. Приехавший оттуда прикащик мой привез ко мне в сей раз изрядный и такой доходец, какова я до сего никогда еще не получивал. Оный простирался уже до 800 рублей, вырученных на большую часть и за отдаванную уже внаймы, отмежеванную мне землю, и меня сие довольно порадовало.
В самый сей день приехал к нам в Богородицк и командир мой, г-н Юницкий, которого мы к себе уже и ждали, ибо около сего времени вышли сроки одной части отдаточных наших земель и надлежало их переоброчивать, и ему хотелось самому быть при торговле сей. С ним, к удивлению нашему, приехала и жена его, и оба они расположились в флигеле замка. Пребывание его в сей раз у нас продлилось дня три или четыре, которые, по случаю бывшей в оные торговли и переоброчки земель и съехавшегося для сего многого дворянства и простого народа, преисполнены были для нас множеством сует, хлопот и беспокойств. Но мы, по крайней мере, рады были, что все происходило у нас мирно, ладно, спокойно и хорошо. Г. Юницкий обходился со мною так, как с другом, и ничего почти не предпринимал, без согласия моего и совета, и был более свидетелем, нежели производителем всех дел, которыми распоряжать поручал мне, как более его сие дело знающему. А я распорядил все сие дело так, что мы оное скоро и в один день почти и так кончили, что все остались довольными, а некоторое неудовольствие получили только тульские господа, а особливо члены казенной палаты, которым весьма было хотелось, получив земли ваши за дешевую цену, нагреть себе от них руки, но в надежде своей обманулись. Но тому уже не мы, а они сами были виноваты, опоздав и прислав торговаться тогда, когда земли все уже розданы были. Сие случилось не нарочно, а очень кстати, и равно как бы в наказание за злые их против обоих нас с Юницким умыслы.
По окончании сего дела, объездил г. Юницкий со мною и осмотрел все нужнейшие места в Богородицке, также посетил меня, нашего городничего и многих других в городе, и даже самих секретарей моих, и все остались им и поступками его довольными. А потом проводил я его в Бобрики, но и там все у нас было хорошо и ладно. А все сие и начало меня несколько успокоивать, и тем паче, что, по уверению Юницкого, не слышно было в Туле ни о каких особенных от наместника в рассуждении обоих нас повелений. А Юшкова хотя и перевели в Тулу, по он определен только советником в казенную палату, а не в директоры. А как чрез несколько дней после сего и слышали мы о смерти г-жи Буниной, любовницы наместниковой, то и совершенно успокоились и перестали смены опасаться.
Вскоре по отъезде Юницкого удивил нас всех мой племянник, уехав от нас тайком в свою деревню, с проезжавшим чрез Богородицк и к нам заезжавшим своим человеком. Молодчику сему не полюбилось жить у нас в неволе и в повиновении, и притом еще трудиться и учиться, а восхотелось жить дома одному на воле встрепеть (sic) и делать, что захочется. Итак, не успел я отпустить от себя помянутого человека, как, погляжу, сгиб у нас и пропал наш Андрей Михайлович. Я спрашиваю того, спрашиваю другого, где он и куда девался, но никто не знал и не ведал, и насилу-насилу узнали от видевших его бежавшего вслед за кибиточкою поехавшего его человека и севшего с ниш на воз и уехавшего. Господи! как я тогда на него вздурился от досады, и хотел было уже посылать унтер-офицера и людей за ним в погоню, чтоб его притащить назад, и действительно бы послал, если б полученное в самое то время из деревни моей письмо меня не остановило. Оным уведомляли меня, что дурочка, родная его замужная сестрица, вздумала подать на меня в Алексине подозрение и бессовестным образом на меня клевеща, всячески старалась оттеснить меня от опекунства над ее братом.
Сие вздурило меня еще больше, и я, в неизъяснимой досаде, восклицал и говорил сам себе: ‘Боже мой! какие это глупые, бессовестные и бесстыдные и неблагодарные люди!’ Я со всею искренностью души моей и сердца желал негодному этому мальчишке добра и хотел об нем, как отец, постараться, его всему доброму научить, собрать ему до возраста его довольный капиталец, вывесть его в люди и обо всем, до его существительной пользы относящемся, иметь попечение, а они мне в том наиглупейшим и досаднейшим образом мешают и, вместо добра, стараются причинить ему существительное зло и сделать чрез то несчастным! А как в самое то время рассказали мне люди мои многое такое о мальчишке сем, чего я до того не ведал, а именно, что он крайне был недоволен тем, что я его к себе на воспитание взял и меня за то даже злословил и ругал и умышленно не хотел ничему учиться, и притом всеми поступками своими изъявлял в себе злой и совсем негодный характер, и о том только давно уже помышлял, как бы ему из рук моих вырваться и жить одному дома и на своей воле,— то все сие так меня вздурило, что я в огорчении сказал: ‘о, когда так, и он сам себе добра не желает, и притом еще так дурно против меня расположен, так и наплевать! Пускай же сестрица его и печется об нем как хочет, и живет он как себе хочет. Мне же меньше хлопот и трудов оттого будет!’ А как и домашние, и родные мои были такова же о сем мнения и говорили, что Бог еще знает, не нажить бы нам чрез усильное и против его воли старание о его пользе вечной от него себе ненависти и злобы, то, подумав-погадав, и решился я все бросить, и делу сему дав натуральное течение, переслать к нему и все собранные было и у меня хранившиеся его деньги, которых и в самое кратковременное управление его деревнями успел я уже накопить до несколько сот. Что, при случившемся вскоре после сего верной оказии, действительно и сделал, взяв с людей его, с которыми я оные к нему при письме послал, в получении их расписку. А сим образом и отбыл сей молодец из под моей власти.
Все сие происходило в половине марта месяца, которого всю остальную половину провел я в обыкновенных моих делах и литературных упражнениях, также в неоднократном угащивании приезжавших ко мне разных гостей. И однажды, и как теперь помню, 21 марта, столкнулось у меня вдруг их такое множество, что составилась у меня для них нарочитая пирушка и многолюдный ужин, и мы весь вечер провели в танцах и в других увеселениях. Но достопамятно было притом то, что в числе их находился один молодой тульский дворянин, по фамилии Тромберг, имевший виды на дочь мою Настасью, которая около сего времени была давно уже совершенною невестою. За нее отыскивался было уже женишок во время пребывания нашего в Москве и приезжал к нам ее досмотреть и себя показать. Но мне как-то он не совсем показался, и потому дело с ним не пошло в даль. Был он из фамилии господ Гагиных, из дворян Епифанских. Что ж касается до помянутого Тромберга, то был он малый изрядный и, может быть, была бы Настасья наша и счастлива за ним, но, видно, в книгах судеб не написано было, чтоб ей быть за ним. И потому, сколько зять мой, затевавший сие дело и бывший ему руководителем, об оном ни старался, однако, оно что-то не пошло в даль, и так остановилось. Далее достопамятно было, что в самое то время, когда мы ввечеру сего дня под музыкою дрыгали и веселились, приехали к нам другие неожидаемые и для нас приятные гости: зять тетки Матрены Васильевны Арцыбышевой, Лев Савич Крюков, с сыном ее Петром Андреевичем, родным племянником моей тещи. Он служил тогда в артиллерии офицером и приезжал тогда на короткое время в отпуск к матери своей, с которою он давно уже не видался. Будучи у ней один и всего имения ее наследником и как мы знали его только мальчиком и отменно за хорошее его поведение и охоту к наукам любили (с того же времени как дядя его, Дмитрий Васильевич Арсеньев, взяв его от матери, определил в артиллерийский кадетский корпус, его не видали),— то были мы гостю сему очень рады. Он вырос уже большим и по наружному виду казался молодцом добрым и хорошим офицером. Но как в последующий день, который они оба у нас прогостили, порассмотрели и поиспытали его короче и притом, разговорясь об нем с г. Крюковым, узнали об нем, что характер его не слишком был хорош, и что заметили они в нем охоту и наклонность к питью и игре картежной и совершенное нехотение жить в деревне, а что всего хуже — непочтение к закону, то не могли довольно натужиться о том, что он в совершенной еще молодости своей успел так развратиться, что не подавал о себе всем нам, ближним его родственникам, ни какой хорошей надежды.
Вскоре за сим стала наша зима сходить и началась половодь. Вместе с нею наступила и Страстная неделя, которую провели мы в обыкновенном богомолии, говении, и со всем семейством исповедовались и причащались, причем, с особливым удовольствием сердечным, приметил я в сыне моем отменную приверженность к религии и истинное почитание всего, относящегося к нравственности и к христианству, чему всему не мог я довольно нарадоваться и благодарить Господа, что благословил Он старание и труды мои ко вперению в него с малолетства таковой склонности. День Пасхи случился у нас в сей год 13 апреля, и я не помню, чтоб когда провели мы сей день так весело, как в сей раз. Все семейство мое было вместе, все мы были здоровы, веселы и без малейшего огорчения, погода была наипрекраснейшая, вешняя, воздух теплый, трава уже зеленела. Перед домом у нас сделаны были качели, все мы гуляли уже по садам, качались, занимались приятным чтением и разговорами. Лизка с мужем была также с нами, и ни чего нам не доставало. Словом, весь сей день провели мы счастливо и благополучно, а таким же почти образом провели мы и всю Святую неделю, с тою только разностью, что не было почти дня, в который бы не было у нас гостей, или бы мы куда не ездили.
Как по прошествии оной, открылась уже совершенная весна и начались наружные, а особливо садовые работы и упражнения, занялся я, по охоте своей, и садами, и упражнялся в посадке разных дерев и произрастений, имел и от того множество минут приятных. Впрочем, во все течение апреля месяца не произошло у нас ни чего важного и особливого.
По наступлении мая месяца, надобно мне было съездить в Тулу, для отвоза в казенную палату наших денег, и поездка сия была хотя кратковременная, но для меня очень трудная и памятная. От случившегося около сего времени ненастья, непросохлые еще совсем дороги так растворились и сделались грязны, что в карете ехать и подумать было не можно, и я решился ехать в сей раз в кибитке, но скоро раскаялся в том, ибо меня так измучило и затрясло, что я, приехавши в Дедилов кормить лошадей, сделался как дряхлый, и меня так всего разломило, что я ни когда еще такой усталости в себе не чувствовал. По выезде оттуда, повстречался со мною человек Андрея Михайловича, едущий от него ко мне с письмами от него и от нашего попа приходского. Молодец раскаялся уже в своем против меня поступке и просил, чтоб я его простил и принял опять в милость. Поп писал ко мне тоже. Но как я усматривал, что это не его, а попово дело, и раскаяние его было не чистосердечное, то и велел я человеку ехать в Богородицк и меня там дожидаться. Сам же, продолжая путь, хотя с великим трудом и беспокойством, но в тот же день приехал в Тулу и остановился в сей раз у друга моего, Анюна Никитича Сухотина, а наутрие, взяв у хозяина карету, съездил на часок к г. Юницкому, который все продолжал быть ко мне благоприятным, а потом, сдав в казенной палате казну, съездил в ряды, искупил кое-что для себя нужное, повидался кое с кем из своих знакомых и, переночевав у г. Сухотина, пустился опять в обратный путь и возвратился в свое место.
Тут первое мое дело состояло в обратном отправлении человека Андрея Михайловича, с письмами к нему и к попу нашему, Евграфу. В оных изобразил я всю мою чувствительность к первому и сказал, что я о принятии деревень его в свое управление наперед подумаю и не инако к кому соглашусь, как по формальной отдаче мне их в опеку Алексинскою дворянскою опекою, и о чем он должен сам стараться и тем доказать мне искренность своего раскаяния. Я и в самом деле хотел не инако, как гораздо и гораздо о том подумать и никак не спешить сим делом.
После сего вся первая половина сего месяца прошла без всяких дальних особливостей, кроме того, что матушке теще моей, восхотелось съездить в Ефремов в гости к невестке своей Матрене Васильевне. Она подзывала и меня с собою, но как мне в такую даль ехать не хотелось, то отговорился я недосугами, а отпустил одну ее с моим сыном и дочерью Настасьею, куда и проездили они более недели.
Едва только они из сей поездки своей к нам возвратились, как с первою потом почтою получил я из Петербурга претолстый пакет из Экономического Общества. По вскрытии оного нашел я две толстые, новонапечатанные книги последних ‘Трудов Общества’, при кратком письме ко мне об них г. Нартова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О первой из сих книг, содержавшей в себе только 5 статей, вообще можно сказать, что находилось в ней мало доброго и такого, что б могло послужить в пользу. Что ж касается до второй, в которой и мое сочинение было напечатано, то находилось в ней 9 пиэс, и первая из них была новая, необыкновенная, особого рода, в особливости любопытная, и такая, каковые давно бы надобно было сообщать Обществу для сведения публики. Она содержала в себе историческое описание разных происшествий в Экономическом Обществе. Сию пиэсу читали мы с особливым любопытством, похвалили за предприятие сие Общество и желали, чтоб сообщали они и впредь тому подобные, поелику могли бы тем побуждаться многие к переписке с Обществом лучше, нежели обещаниями их награждения, ибо, по крайней мере, всякий мог бы находить тут свое имя и описание того, что он для Общества сделал. Между прочим, упомянуто тут было и обо мне и объявлено, что я прислал в Общество разноцветные пески свои и лечебные камни от разных болезней.
Но как бы то ни было, и сколь сия новая задирка была ни маловажна, однако, получив сей осьмой подарок от Общества, совестно уже мне было оставаться долее в молчании. Долг требовал, по крайней мере, уведомления о получении оных и сказания спасиба. Итак, хотя я и пребывал еще непреклонно в намерении своем не учащать своими сочинениями, однако, решился к ним хоть вкратце отписать и, уведомив о получении книжек, поблагодарить для пристойности. А дабы письмо не было совсем пусто, то повеселить их какою-нибудь безделицею и отписать хоть несколько слов о их сибирской гречихе. Со всем тем я и сим не слишком спешил, но не прежде собрался к ним писать, как уже по наступлении четвертого почтового дня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Теперь, возвращаясь назад во времени получения помянутых книг, скажу, что в самое то время занимались мы с сыном помышлениями о покупке себе земли, и вот по какому случаю. Неподалеку от Богородицка и в смежстве (sic) с волостною землею, находилось несколько деревень и земляных дач, принадлежащих славному в сие время провору, буяну, игроку и богачу Семену Ивановичу Игнатьеву. Сему пролазу вздумалось распустить повсюду слух, что он намерен из деревень сих людей и земляных угодий распродать в розницу столько, сколько кому угодно и выкинуть первому моду продавать людей особо и землю особо, которая, к сожалению, скоро вошла и во всеобщее обыкновение. И как места, земли и угодья сии были хорошие и весьма выгодные, то слух сей вскружил у весьма многих умы и головы. Всем захотелось места сии видеть и покупать. И как в числе их находились и некоторые из наших друзей и знакомцев, то сии возбудили и во мне с сыном помышления о покупке хотя небольшой части из сих земель, а особливо в дачах самой ближней к Богородицку деревни, называемой ‘Олень’. Обоим нам весьма хотелось иметь, по близости Богородицка, хотя маленькую деревеньку, а на первой случай хотя несколько десятков десятин своей собственной земли. Итак, согласившись с г. Алабиным и взявши с собою верховых лошадей, поехали все трое мы туда в карете, и там, севши на лошадей, ну ездить сперва вокруг по рубежам, а там по всем сим деревням и угодьям, осматривать и выбирать места, для себя удобнейшие. Ездили, ездили, и до того доездились, что я, по давнишней отвычке от верховой езды и имея под собою неспокойную и тряскую лошадь, так измучился, и меня так растрясло, что не мог почти с места сойтить, и неведомо как рад был, когда добрались мы опять до своей кареты. Но езда сия вышла и тогда уже по-пустому, и труды наши выходили тщетными и напрасно потерянными, ибо хотя мы и приискали себе местечко, полюбившееся нам очень, но, узнав о цене, по какой хотелось продать ему каждую десятину, от высокости ее даже содрогнулись и впали в великое сомнение и нерешимость — торговать ли ее, или нет? Ибо цена была необыкновенная, и я, судя о количестве потребных на покупку оной денег, опасался, чтоб не впасть и долги и не навалить на себя хлопот множества и себя тем не расстроить.
Чрез два дня после сего было у нас Вознесенье, и как в самый сей праздник случилось быть дню рождения моего зятя, то поехали мы все к нему в Ламки праздновать оный. Там не успели мы отобедать, как увидели скачущего в коляске мимо нас командира моего г. Юницкого, о приезде которого мы ничего не слыхали. Неожидаемость сия перетревожила меня чрезвычайно. Мы тотчас послали людей его догонять и смотреть, куда он пробирается? И как сказали нам, что на волостную деревню Крутое, лежащую на большой дороге к Богородицку, то позабыли и праздник, и все, а закричали: ‘давай, давай, скорее, карету и лошадей!’ и скакать прямою дорогою в Богородицку, чтоб успеть приехать прежде его. Скачем во всю прыть, поспешаем сколько можно, приезжаем, думаем, что он уже там, но узнаем, что его еще нет, и не бывало. Обрадовавшись тому, ну мы его ждать. Ждали, ждали и жданки все прождали, но директора нашего нет. Господи! думаю и говорю я, куда же он делся? И от нетерпеливости посылаю в Крутое об нем проведывать, и как между тем наступила ночь, то ложусь себе спать. Но что ж вышло? Нам и не ума того, что и ему та же продаваемая Игнатьевская земля вскружила также, как и нам, голову, и что ж он без памяти мимо нас из деревни своей проскакал ее же осматривать, и между тем, как мы его ждали, всю ее успел объездить и осмотреть, и проехал в тутошнее село Игнатьева, Кибен, дожидаться его приезда. Узнав о сем поутру, решился я ехать к нему в Кибен, дабы видеть и Игнатьева. Князь Назаров присылает ко мне спрашивать, не поеду ли я в Кибен, и не возьму ли его с собою? ‘Очень хорошо, милости просим!’ Итак, севши в карету, едем мы вместе, приезжаем в Олень, тут встречаемся с Хомяковым и Шушериным, едущими также осматривать землю, слышим от них, что Юницкий торгует и хочет купить самое село. Едем туда, встречаемся с нашим лекарем. Игнатьев и ему продажею своею вскружил голову. Приезжаем в село, находим там с Юницким и Игнатьевым многих еще других: Сокорева, Темешова, землемера Кислинского и накрытый стол. Игнатьев рад, всех угощает обедом. Между тем начинается говоренье о земле, и вкупе пьянство. Пьют все вплотную. У Игнатьева то лучшее ремесло, чтоб всех поить. Говорят много, а все пустяки. Игнатьев всем обещает, но никому решительно ничего. Я вижу, что не выйдет ничего и не рад, что приехал. Запоили было и меня впрах. Я — говорить, что не пью, я — божиться и клясться, но статочное ли дело! Не хотят и слушать, а пей с ними шампанское и другие вины. Что ты изволишь! Изгага замучила от непривычки. Но, спасибо, Юницкий, скоро после обеда собрался ехать, и прямо в Тулу. Рад я ему неведомо как. Игнатьев поскакал вслед за ним провожать его до большой дороги. Я, видя, что ничему не бывать, решился ехать за ними вслед. Дорогою располагаюсь проехать одна, верхом, в Ламки, а карету отпустить домой, за женою. Но вдруг наезжаю на большой дороге Юницкого с Игнатьевым, многих на расставанье. Давай поить еще и меня! Хоть не рад, а принужден был еще стакан выпить. Господи! как досадно, но нечего делать! Наконец, расстались они, и Юницкий поскакал в Тулу. По отъезде его, спрашиваю я еще Игнатьева о земле, но он отказывает мне прямо в Олененской даче, а предлагает Дубовскую и уговаривает, чтоб я ехал с ним в село назад ночевать, а поутру чтоб объездил там хорошенько и назначил сам сколько мне надобно. Сим возжигает он во мне опять желание. Дубовскую его я видел и мне и там место очень полюбилось. Итак, соглашаюсь на его предложение. Он уговаривает меня, чтоб я сел вместе с ним на его линейку, и я, как папесть, и в том его послушался, и к нему сел, а карете велел своей позади ехать. Везет нас тройка предорогих и пылких лошадей. Сперва едем порядочно, потом немного скорее, а там закричал он: ‘ну!’ и в один миг лошади равно как взбеленились и поскакали во всю прыть. У молодцев, товарищей моих, голова натресена как нельзя больше, и им это любо. Я говорю, нельзя ли тише, а они еще пуще. Я прошу и молю, а они только кричат: ‘погоняй!’ Господи! как мне тогда было досадно! От роду моего никогда я так скоро не езживал, мозг, истинно, ажно трясся в голове, и я того и смотрел, что колеса наши разлетятся впрах. Держусь за кучера и за дрожки, чтоб не слететь, и второпях роняю из рук свою трость. Я кричу: ‘стой! стой! трость! трость упала!’ Но куда тебе, чтоб остановиться, а повторяют только крик: ‘ступай! ступай!’ Что ты изволишь! Истинно, я отчаивался даже я того ждал, что все мы стремглав полетим и перебьемся, и проклинал почти сам себя в мыслях, что послушался и поехал. По счастью моему, приди наконец в самой деревне гора, и велели тише ехать. Тогда, не долго думая, скок! я с дрожек долой, и ‘прах вас побери!’ говорю: ‘скачите, как хотите, а я дождусь кареты и приеду в ней’.
Сим образом избавились от страха и опасности очевидной, пошел я назад, на встречу поспешающей за нами кареты и, отыскав оброненную свою трость и дождавшись кареты, сел в нее и поехал было вслед за ними. Но вдруг одумываюсь и говорю сам себе: ‘уж ехать ли туда? компания там пьяная, станут опять принуждать пить, Игнатьев, пьяный, — неугомонен, да и спать не на чем, и ничего с собою нет, не лучше ли ехать ночевать, поближе, в Ламки, блого князь Кропоткин хотел туда приехать и со мною познакомиться. Ей ей, так! и это будет и здоровее и лучше!’ И тотчас закричал кучеру: ‘стой! поворачивай назад, и ступай в Ламки!’ еду туда новою дорогою, замучившись и страдая от изгаги. Приезжаю наконец, а за мною и князь на двор. Я рад, нахожу тут и брата зятя моего, Александра Герасимовича, и узнаю, что и он хочет купить себе земли, и намерен ехать вместе с нами наутрие ее осматривать. Итак, со всеми ими провождаю я весь вечер и ночую тут спокойно.
Поутру просыпаюсь рано, бужу ночевавшего тут же с нами моего сына и Александра Шишкова. На дворе ненастье. Горе наше! Но так и быть. У Павла болит голова. Но так и быть! собираемся и пускаемся в путь. Едем другою дорогою, но сия того еще хуже. Приезжаем в Кибен и находим всех почти еще спящих. Собираемся, едем все верхами осматривать Дубовку и все, что нужно. Находим удобность, все прельщаемся, все о продаже просим, всем дается обещание со всеми мытарствами, а в самом деле — никому ничего. Возвращаемся в село, обедаем, говорим еще, и наконец вылилось ничто. Видим, что изо всего ничего не будет, и быть не может ни чего. Смеемся сами себе и тому, что дали Игнатьеву себя подурачить и сыграть с нами со всеми шутку. Распрашиваемся и едем домой, и все в Ламки, и там провождаем остальное время дня с удовольствием и ночуем еще тут, куда приехала из Богородицка и жена моя. Александр Герасимович землю покупать раздумал, а и я также, и все мы оставляем спокоем это дело, подосадовав за шутку сию на Игнатьева, у которого и действительно землю сию тогда никто не купил и купить было не можно. В последующий день все гости разъехались по домам, а и мы возвратились в Богородицк. Но сим и окончу я сие письмо, сказав вам, что я есмь, и прочее.

(Октября 30 дня 1812 года, в Дворенинове).

ЕЗДА В ТУЛУ И ДВОРЯНИНОВО

Письмо 274.

Любезный приятель! Месяц июнь начался у нас в сей год самым Троициным днем, который праздник провели мы в сей раз очень весело, и так хорошо, как ни когда его не провождали. Все мы, будучи у обедни в церкви, смолвились со всеми городскими съехаться после обеда всем в наш парк или прекрасную рощу, подле магазина, погулять в оной. Съезд и собрание было превеликое, погода была наипрекраснейшая и наиспособнейшая для гулянья, так, мы там гуляли, пили чай, потом полудновали, а после того утешались взятою с собою музыкою, и молодежь под нее потанцовала. Смехи, издевки и разные игры занимали прочих. Словом, все мы были в удовольствии превеликом, а нагулявшись в роще, ходили из ней пешком все в большой дворцовый сад, ходили по оному. Музыка последовала за нами, и мы, утешаясь оною, провели тут и весь вечер с особливою приятностью, и разошлись уже, когда начало смеркаться.
Чрез несколько дней после того, случилось со мною одно, хотя ничего незначащее, но для меня очень памятное происшествие. Вошедши в один день поутру в свой садик, нашел я в нем на одной лужайке молодого барашка, привязанного на веревочке, тоскующего по матери, от которой он только что отлучен был и привезен к нам из ближней нашей деревни на убой. Бедненький тосковал и блеял тут как бы чувствуя, что жизнь его должна скоро прерваться, и как-то так жалко, что меня даже разжалобил. И он мне так сделался жалок, что я решился велеть его освободить и на сей раз помиловать. И пошед тот же час, приказал о том повару.
Далее памятно мне, что я около сего времени, да и во весь сей месяц, имел множество не только хлопот, но и досад от достраивающейся тогда нашей большой каменной оранжереи, и она мне собою, как горькая редька, надоела. Я принужден был не один раз по делам, относящимся до ней, переписываться с моим командиром и, для смотрения за работниками, то и дело ходить к ней, и даже по подмостям всходить и лазить на самый верх оной и подвергать себя опасности. А что всего досаднее было, то знал и предвидел наперед, что труды мои пропадут все по-пустому, и из ней не выйдет ничего ибо и затеяна она была наместником Бог знает на что, и по великой огромности своей не могла никогда быть употребляема в дело, что после ж действительно совершилось, и она и поныне стоит, разиня рот, совсем недоделанная, и без всякого употребления, а пожрала только собою множество денег.
Что касается до моих собственных с сыном многоразных (sic) занятий и любопытных упражнений, то были они многочисленные и, между прочим, относились до пронизочных щитов, фестонов, до придавания белым пронизкам разных колеров, крашения и пестрения бумаг, и прочего тому подобного. Однако, праздное время свое провождали мы с ним наиболее в прекрасном своем садике, увеселялись там красотами натуры, занимались приятными разговорами и чтением книг и получаемых еженедельно с почтою газет и разных журналов. И как оные доставляли нам превеликое удовольствие, то не жалел я на них денег, но выписывал все, какие тогда ни были выдаваемы. В особливости же увеселял обоих нас тогда, выдаваемый Карамзиным ‘Московский Журнал’, которого всегда дожидались мы с нетерпеливостью большою и всегда радовались когда его к нам приносили.
Не успели мы сим образом в разных удовольствиях провесть всю первую половину сего месяца, как получил я опять повеление о привозе в Тулу наших денег. Вознадобилось, на что-то казенной палате 5,000 оных. И как она вздумала употребить на то наши, то и писано было ко мне, чтоб поспешил я как можно и привез им помянутую сумму. Но как у меня у самого толикого числа не было тогда в наличности и в сборе, то сие поозаботило было меня очень. Однако, поговорив с секретарями своими, набрали мы сие количество из разных других хранящихся у нас сумм, и я решился с ними, не медля долго, ехать. Вместе со мною восхотелось съездить, отчасти для исправления некоторых нужных покупок, и моему сыну, более же для того, что не удастся ли нам при сем случае съездить на несколько дней в свою деревню и отпроситься туда у директора. К сей последней езде побудило нас с ним не только хотение полюбоваться и там красотами натуры нашего собственного сада, но и надобности, относящиеся до переправки наших хоромец и кое-какие другие. Итак, собравшись и снабдив себя для дорожного чтения кое-какими хорошими книжками, отправились мы в сей путь 19 числа июня. И как погода случилась тогда прекрасная и дорога сухая и хорошая, то, приехав в тот еще день и довольно рано в Тулу, остановились у Пастухова, и наутрие, сдав деньги и отобедав у Юницкого, употребили мы весь тот день на исправление своих покупок и на другие надобности. И как г. Юницкий в деревню съездить мне дозволил, то в наставший после сего день раным-ранёхонько и полетели мы в свою милую сторонушку. И покормив на Вашане лошадей, приехали в тот же день и довольно еще рано в свое любезное Дворяниново, так что мы успели еще обходить с ним все наши сады и налюбоваться прелестностями всех мест, окружающих наше мирное сельское обиталище. Пребывание наше в деревне в сей раз не продлилось хотя более 5 дней, но мы в оные не потеряли ни одного часа тщетно, но все часы и минуты заняты были кое-чем. Кроме утешения себя, при гуляньях по всем местам, приятностями и красотами натуры, доставлявшими нам несметное множество минут приятных, исправили мы кои-какие и дела многие, как-то: спустили нагорную нашу подле больших хором сажелку: обделали при чищении оной вокруг ее берега, а вынутою землею выровняли на ребре горы то место, где стоит теперь нагорная наша и ближняя беседка, которую тогда же мы тут построить предположили, вычистили и обрубили находящийся тут и доныне нас водою своею довольствующий колодезь, назначили место под храм уединения, построенный после подле проулка, ассигновали для построения его лес из Калитинской березовой молодой рощи, произвели в ближнем саду своем кое-какие новые превращения мест и сделания их красивейшими, опростали место для затеваемой постройки подле маленьких хоромец, призывали плотников и своего столяра Павла, говорили и советовали с ними о переправке хоромец и о пристройке к ним сзади от сада девичей, и положили все на мере, побывали вместе оба в нашем Шахове, осмотрели там и в других местах наши лесные угодья и надавали множество приказаний своему садовнику, показывая что ему впредь делать. А между тем наслышались много кое-чего чудного и худого о нашем малолетнем соседе Андрее Михайловиче, которого, однако, за отлучкою, не видали сами. И наконец, налюбовавшись досыта всем и всем и исправив, сколько могли успеть, все свои нужды, 27 числа с утра пустились в обратный путь и, переночевав в Туле, приехали еще рано в Ламки, где нашли и всех своих, приехавших к зятю моему праздновать его имянины, к которому дню и мы своим возвращением из деревни поспешили. Отпраздновав сей праздник, наутрие приехали вместе, со всеми своими, в Богородицк. Тут встречен я был превеликим пакетом, полученным опять без меня на имя мое из Экономического Общества. Присылка сия для меня тем была удивительнее, что не прошло еще и десяти почти дней с того времени, как отправил я последнее мое письмо в Общество, и им на оное ответствовать еще было некогда. По вскрытии оного, нашел я в нем, при коротком письме от г. Нартова, превеликий сверток с семенами сибирской гречихи, о которой просил я его уже давно, в прибавок находящейся уже у меня, и на которую я не слишком был надежен. Г. Нартов, уведомляя меня о тои, благодарил вкупе за присылку к нему двух ящиков с песками, которые давно уже были отправлены с ездоками, но которых (sic) я не знал, довезены ли они к нему в целости. Что касается до гречихи, то прислал он ее ко мне не даром, а налагал на меня комиссию, которую исправить был я еще не в состоянии, а не преминул опять бомбардировать меня снова своими требованиями.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ничто мне во все время корреспонденции моей с Экономическим Обществом так всегда было ни досадно и ни отяготительно, как всегдашнее бомбардирование меня от г. Нартова о присылке моделей, окаменелостей и других подобных тому вздоров, не упоминая уже о том, что всякая посылка, кроме письма, наводит множество хлопот и неудобностей, и потому была мне скучна и отяготительна. Но и самое существо требуемых вещей есть таково, что не стоит того, чтоб для них столько хлопотать, трудиться и убытчиться, ибо к чему могут служить все такие собрания и коллекции из сих вещей? Не сущие ли составляют они ребячьи игрушки, и может ли когда-нибудь произойти от них польза, сколько б их там набрано ни было? Сверх того, будучи сам до таких вздоров не охотник, и не имел я ничего, чем бы мог с сей стороны услужить сему почтенному собранию. А сие и увеличивало мою досаду.
А я в рассуждении второй, налагаемой на меня комиссии, или сочинения о сибирской гречихе, был я далеко еще не в состоянии оную исправить, и они спрашивали меня о сем предмете еще слишком рано. А оба сии обстоятельства, не весьма для меня приятные, произвели то, что я не только не спешил на сие письмо ответствовать, но и вовсе оставил оное без ответа, и молчал опять несколько месяцев сряду, и до самой даже осени.
Начало месяца июля ознаменовалось некоторою особливостью, случившеюся со мною. Вознадобилось мне съездить на часок в село Ивановское Бобриковской волости для посмотрения строющейся там вместо сгоревшей деревянной каменной церкви и освидетельствования делаемого кирпичниками кирпича на сие строение. Итак, севши поутру на другой день сего месяца в карету, полетел я туда на переменных лошадях. Я располагался было заняться дорогою чтением взятой с собой книжки, а вышло не то, а совсем нечто нечаянное и необыкновенное. Не успел я въехать в Балахонский мною регулированный лес, как красота оного или паче красота всей натуры обратила на себя мои взоры и возбудила в душе моей опять те удовольствия, какие недавно я имел, находясь дома в своей деревне при случае хождения моего по садам и утешения себя красотами натуры в оных, а особливо прекрасной березы, стоящей на ребре горы пред самым моим домом и достопамятной тем, что посажена она тут покойною матерью моею, в самый тот год, в который я родился, и в самое почти то время. И что же? Возбудившаяся мысль о сей березе ни думано, ни гадало возродила во мне желание воспеть красоту сей березы стихами и испытать соплести в уме своем несколько строф в похвалу оной. Дело сие было для меня совсем необыкновенное, превосходящее почти мои силы. Не будучи рожден стихотворцем, хотя и любил я поэзию и с удовольствием хорошие стихотворения читывал, но сам во все 52-летнее продолжение моей жизни никогда почти в сем ремесле не упражнялся. Некоторые маленькие опыты сплетения стихов, предприниманные мною в молодые мои лета, чувствуемое всегда великое затруднение в приисках рифмы доказывали мне природную мою к тому неспособность и меня от того всегда отстращивали {Отстращать — пугать.}. Но в сей раз возродись как-то вдруг во мне охота к сочинению стишков в похвалу моей березы, и дабы избежать затруднения в приискивании рифмы, вздумалось мне соплетать стихи мои без них, а так называемые белые. Для избежания же погрешностей в стопосложении и для вспоможения себе при сем новом деле избрать голос какой-нибудь из знакомых мне песней и составлять стихи свои на оный, — из сих попадись мне на ум тот голос, на который поется известный духовный кант, начинающийся словами: ‘Хвала всевышнему владыке потчися дух мой воспевать’, и который голос как-то мне отменно нравился, и я его еще несколько повыправил и сделал его более музыкальным. Итак, избрав сей голос, ну я, сидючи в карете, тананакать и мысленно прибирать слова к составлению ямбических стихов, какими помянутый кант покойным нашим Ломоносовым из псалма составлен. И как дело мое, против всякого чаяния, пошло как-то очень скоро на лад, и мне в немногие минуты удалось сплести целых три куплета, то сие поострило {Поощрило.} (!) меня иттить далее. Итак, ну-ка я тананакать, петь и прибирать в уме своем слова далее и далее и имел в том такой неожиданный успех, что во время сей езды моей туда и обратно успел сочинить целую и нарочито длинную песню и, занимаясь тем, не только пути сего не чувствовал, но весь оный провел с особливым и неожиданным удовольствием душевным. Упомянуть о сем нечаянном и, по-видимому, ничего не значащем и маловажном происшествии почел за нужное я для того, что оное возбудило во мне охоту упражняться и далее в сем ремесле и в последующие времена подало повод к сочинению многих, отчасти таких же натурологических песней, какова была сия, а отчасти нравственных и даже самых духовных песнопений, которые по простоте и нехитросплетенности своей и не имели хотя отпечатков совершенного и доброго стихотворства, но доставляли мне, как при составлении оных, так и после, и доставляют даже и ныне мне, тысячи минут восхитительных и приятных и, будучи в состоянии возбуждать в душе благородные, добрые, приятные и небесполезные чувствования, были существительно не только мне, но и многим другим полезны, и с сей стороны достойны некоторого уважения.
И как помянутая песнь, посвященная любимой моей березе, была первейшим к тому поводом и составляет равно как памятник началу моего стихотворства, то не за излишнее почел я, несмотря на все ее несовершенство, поместить ее здесь от слова до слова. Она была следующая:
Се! вижу я тебя, драгая!
Прекрасная береза здесь,
И паки вновь тобой любуюсь,
Красавица из всех берез. {*}
{* Приведя для образца первое четверостишие, мы опускаем длинный ряд остальных, не имеющих ни какого значения. Впрочем, два-три более курьезные, по своему содержанию стихотворения будут, в своем месте, целиком напечатаны ниже. Изд.}

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прекрасная сия береза существует еще и в самое сие время, когда я сие пишу, и продолжает ежедневно увеселять меня собою не только летом, но и в самое зимнее время, а особливо когда великолепствует она, будучи покрыта инеями. Тонкие, длинные и гирляндами вниз висящие и от малейшего ветерка в движение приходящие ветви служат мне всегдашним вантометром, или показателем, с которой стороны дует ветер.
Теперь, возвращаясь к продолжению моей истории, скажу, что непосредственно за помянутою моею ездою было у нас освящение небольшой церкви на островке подле госпиталя, построенной вновь старанием и почти всем коштом секретаря нашего Варсобина. На процессию съехалось довольное число дворянства и Варсобин не преминул сделать при сем случае обед и угостить их, и всех нас и городских оным, и для простора по тесноте своего дома — в молотильном сарае, убранном зеленью и травами.
На другой день после сего получили мы известие, что на приближающуюся нашу Казанскую ярмарку будут к нам из Тулы многие гости. Вести сии были для меня не весьма приятны, поелику собиралась сюда целая шайка таких людей, от которых не мог я для себя ожидать ни какого добра, кроме бесчисленных хлопот, досады, убытков и злодейств самых. А чрез день после того перетревожились мы, узнав, что они уже и едут. Но, спасибо откупщику нашему г. Хомякову: сей, пришед ко мне, сколько-нибудь поуспокоил меня, сказав, что всех сих гостей будет угощать он на свой кошт и что все труды и хлопоты с сим угощением принимает он на себя, а я бы отвел только дворец и флигели оного для помещения оных, чем я был весьма и доволен.
Гости сии, действительно, в тот день, после обеда и приехали, и было их множество. Наизнаменитейшим из всех их был новый наш вице-губернатор Николай Иванович Вельяминов, фаворит наместника и муж фаворитки его, недавно умершей. С ним был брат его Степан Иванович и свояк вице-губернаторский Петр Николаевич Юшков, самый тот, который переведен был из Калуги и о котором упоминал я выше, и коего я в первый еще раз тогда видел. Мы встретили их все у дворца, и вице-губернатор был хотя надменная и горделивая особа, но принял и обошелся со мною очень хорошо. Как погода случилась тогда прекрасная и они приехали еще довольно рано, то, будучи ободрен благоприятством вице-губернатора, предложил я ему, не соблаговолит он погулять по нашему саду, в котором никогда еще ему бывать не случалось. Все они охотно на то согласились, и мне по счастию удалось показать им всё и всё в саду в наилучшем виде и оным так их очаровать, что вице-губернатор всем был очень доволен и расхвалил мой сад впух, я же наиболее был тому рад, что свояк его г. Юшков случился человек со сведениями и охотник до экономии и до всего любопытного и хорошего, почему и свели мы с ним тотчас знакомство. По возвращении из саду, засели они играть в карты, а мы, все прочие, начали галанить и табалу бить. Наконец, и уже по наступлении ночи, приехал и наш директор г. Юницкий с своим племянником и остановился тут же во дворце. Все мы тут ужинали и разошлись уже после полуночи. Между тем приехали и ко мне гости: зять мой с дочерью и г. Албычев, Михаил Николаевич, и которых нашел я уже спящими. Сим образом начало нашего ярмарочного празднества началось хорошо, и все было смирно и ладно, что и уничтожило все мои бывшие еще опасения.
В следующий за сим день, в который ярмарке был самый съезд, провели мы все утро и обедали во дворце.
Между тем приехали еще многие из Тулы, и между прочими, г. Веницеев и помянутый головорез г. Игнатьев. После обеда ездил вице-губернатор по городу с визитами я между тем с квартальным офицером распоряжал и устанавливал приготовленный г. Хомяковым и привезенный из Тулы небольшой фейерверк, для приуготовления его к вечеру, в который его сжечь хотели. Из города же заезжал вице-губернатор на часок ко мне, а по возвращении его во дворец, съехались все мы и вместе с боярынями в оный, для смотрения фейерверка, который мы и сожгли, состоявший из нескольких колес, бураков и ракет, и оный был для собравшегося на ярмарку народа в превеликую диковинку. Между тем у нас во дворце играла музыка, и было очень весело и хорошо. У меня самого было множество ярмарочных гостей, и я рад был, что меня уволили от ужина во дворце. От множества ходьбы и хлопот я устал до чрезвычайности, но, по крайней мере, рад был, что не происходило никаких вздоров и сплетней.
Наутрие настал у нас самый праздник и самая ярмарка, который отпраздновали мы в сей год веселее и с множайшим удовольствием, нежели во все прежние годы, и происходило в оный следующее. Поутру побывав и обегав всех гостей, вместе с своим сыном, был я у вице-губернатора, который был ко мне отменно ласков, принял сына моего очень хорошо и спрашивал, намерен ли он служить в статской службе? И как сей сказал, что он с тем и выпущен, чтоб служить в сей службе, то предлагал он ему сам место и обещал помочь к получению первого порожнего места по губернии в Туле. Потом ходил я с директором по садам, ловили в каналах карпов, и я измучился, бегая туда и сюда, и то за тем, то за другим до обедни. Потом пошли мы все в церковь, в которой собрание было великолепное, и господ и госпож великое множество и служба церемониальная, и все происходило хорошо и все ладно, и наш знаменитейший гость был всем доволен. Между тем, во дворце приготовлен был превеликий обед, на который, кроме нас, мужчин, званы были и все госпожи. Однако, из них, не все были. Трактамент задал г. Хомяков превеликий, и все угощением его были довольны. После обеда же была танцы, во вице-губернатор собрался скоро ехать. Я звал было его к себе на ужин, и чтоб ему остаться еще ночевать. Однако, он не остался, и наконец поехал, а с ним и главные гости. На уме у всех у них было завесть тут превеликую игру, но игроки не все съехались, и за тем остановилось дело. Я был вице-губернатором очень доволен. Он отзывался публично, что он нашел меня совсем не таковым, как ему сказали, и что со мною расстаться бы не хотелось. Словом, вышло нечто странное и мудреное и неожидаемое, и праздник сей веселее и довольнее был всех прежних, потому что, во время оного не было никаких шиканств и вздоров, не было гордости, своенравия и глупостей всякого рода.
По отъезде вице-губернатора, получили мы свободу, и нам всем была уже своя воля. Я устал на смерть, спешил домой, куда нашло ко мне множество гостей. Между прочими был и Хомяков, и знал всех нас к себе во дворец на ужин, на что все мы охотно и согласились. И как скоро смерклось, но все съехались и пошел у нас пир горою. Скачка, пляска, пение, музыка, танцы, опять фейерверк, гулянье, смехи, а у пьяных и самые вздоры. Однако, все было хорошо, все вольно, и крайне весело и ладно. Словом, все и мужчины и дамы, и госпожи, бывшие все тут же, были довольны и веселы, и мы возвратились домой уже после полуночи, а многие из господ, разъезжая по городу и весьма и весьма и подгуляли. Я сам, проводив вскоре после вице-губернатора своего комавдира, также и Веницеева и имея дух спокойный, брал во всех веселостях соучастие, и запрыгался и затанцевался с молодежью.
Многие из гостей г. Хомякова были еще на другой день у нас в Богородицке, но мы их уже не видали. Они всю ночь во дворце пропили и проиграли в карты, и господа откупщики и игроки несколько раз между собою ссорились, дрались, напивались, обжирались и дурачились. Но вся комедия кончилась тем, что проигрался г. Чебышев, а в выигрыше остался тот, о ком никто не думал и не гадал, какой-то г. Беляев, экзекутор. Но ввечеру как от него, так и от меня все гости разъехались, и у нас все утихло.
Вскоре после сего ярмарочного торжества, чуть было не впал я в искушение и не расстался с своею тамбовскою деревнею. Господа Рахнановы давно уже убеждали меня просьбою, чтоб им ее продать. Как я на то не слишком соглашался, то предлагали они мне, не соглашусь ли я им ее променять на имеющуюся у них в Епифанском уезде деревню. Сим смутили они меня до чрезвычайности, и так, что оба мы с сыном на сем камне претыкания хорошохонько было не поскользнулись. Великая отдаленность нашей тамбовской деревни и неспособность частой езды в оную, а сверх того, и самое чересполосное там владение земли, а напротив того, близкость Рахмановой деревни, особенное владение землями и доброта оных, с прочими выгодами, были нам к тому побуждением. Словом, мы совсем были к тому наклонны, и посылали даже человека деревню осматривать, который и привез к нам абрис всей их дачи и описание дворов и жителей, и насказал нам столько об ней хорошего, что затевали действительно приступить уже к обмену, и оставалось только за тем, чтоб самим съездить и оную осмотреть, но и к сей езде назначен был уже день, и мы собрались было уже совсем туда ехать, как пекущемуся о благе нашем Промыслу Господню благоугодно было вдруг остановить нас в сем предприятии и, не допустив нас до сей езды, разрушить все наши замыслы и отвлечь нас от великой ошибки и погрешности, о которой мы после очень много, но тщетно тужить бы стали. Мы хотели было уже садиться в карету и ехать, но вдруг, и совсем неожиданно, приезжают к нам такие гости, для угощения которых принуждены мы были остановиться. Между прочим, случился быть с нами и прежний наш исправник и мой друг Николай Сергеевич Арсеньев. Сей не успел услышать, куда и зачем мы хотели ехать, как сказал мне: ‘воля твоя, дядюшка (так он меня всегда величал), и ты как изволишь, а я, искренно любя вас, не советовал бы вам входить в сие дело. Деревню сию я коротко знаю, и все, относящееся до ней, мне известно, я потому могу вас уверить, что вы ошибетесь и променяете ястреба на кукушку!’ Сие удивило вас обоих с сыном и побудило у него пораспросить обо всем, что ему об вей известно, и он нам насказал столько всякой всячины и столько худого, и не только невыгодного, но даже и самого опасного об ней, что у нас тотчас прошла охота ее себе выменивать, и мы, поблагодарив его за то, в тот же день все мысли о промене сем из головы выкинули, а положили остаться при том, чем угодно было одарить нас Господу. И последствие времени доказало нам, что мы очень хорошо и сделали.
Около самого ж сего времени сделана была мною и другая, хотя и не важная, но после досаду мне причинившая ошибка, и я, по пословице говоря, ‘не спросясь броду, сунулся в воду’, а после тужил о том. Дело вот какого было роду. В числе купленных нами в последний раз в Москве книг, был и новый тогда еще французский роман, известный под именем ‘Лолота и Фанфана’. Нам с сыном случилось около сего времени вместе оный читать. И как он обоим нам и слогом и coдержанием своим отменно полюбился, то вздумал я его перевесть с тем, чтоб его напечатать, и охота к тому припала у меня столь великая, что я на другой же день, по прочтении оного, к делу сему и приступил и трудился над ним во все праздные часы с толикою прилежностью, что менее нежели в два месяца и перевел, пишучи прямо набело все четыре части сей книги. Но сего было еще не довольно. Но как некоторые места в оригинале мне не полюбились и требовали переправки, то я оные совсем переделал и сделал несравненно лучшими. Но что ж? Не успел я сию довольно таки важную и не безтрудную работу кончить и только что хотел перевод свой посылать в Москву для напечатания на своем коште, как увидел в газетах, что книга сия другими уже переведена, напечатана и уже продается. Признаться надобно, что сие было мне очень досадно, и я так был тем растроган, что с сего времени заклялся переводить романы, да и почти все другое, ибо не с одною уже книгою случилось такое же несчастие, и мне тем было досаднее, что хорошая сия книга была пустяками и ничем от сочинителя изгажена и со всеми его погрешностями переведена, а моя исправленная должна была остаться тщетною и осуждена на век стоять в моей библиотеке, в манускрипте и ни кем нечитаемою. Теперь, возвращаясь назад к прежнему пункту времени, скажу, что мы весь почти июнь месяц провели мирно, спокойно и благополучно, и что редкий проходил день, в который бы мы не имели отчасти тутошних, отчасти приезжих из других мест, или проезжих гостей. И у нас как-то очень в сей месяц погостилось, и некоторые из них пробывали у нас по нескольку дней сряду и подавали поводы к многократным гуляньям с ними по садам, увеселению их нашею музыкою, к не однократному, по случаю бывших жаров, купанью в нашей ванне и к другим разного рода увеселениями. А между тем, не упускаемы были у обоих нас с сыном и наши литературные и кое-какие любопытные занятия и упражнения. Словом, мы не видали, как пролетел весь сей месяц, и были довольны.
При самом конце только сего месяца, встревожен я был присланною ко мне из Тулы запискою о том, чтоб мне приехать в оную. Удивился я тому и не понимал, за чем бы таким меня туда призывали? Но как ослушаться было не можно, то принужден был, оставя все, опять сей путь предприять. Но как же удивился, узнав, по приезде моем туда, что спрашивал меня совсем почти для безделицы, и единственно для того, чтоб поговорить со мною еще кое-что о производившемся у нас строении проклятой нашей большой каменной оранжереи. Итак, не пробыл я тогда в Туле более одних суток, а повидавшись раза два с Юницким и просидев вечер у друга своего любопытного г. Запольского, потом переночевав у г. Сухотина, у которого я в сей раз останавливался, пустился опять в обратный путь и в то же день к своим в Богородицк возвратился.
Не успел я приехать, как вслед почти за мною въехал на двор и прежний мой командир Николаи Сергеевич Давыдов на возвратном своем пути из Епифани, куда он с женою своею ездил для богомолья. Я был очень ему рад и, помня все его ко мне ласки и самые благодеяния и одолжения, старался его всячески у себя угостить, а на другой день с женою и с детьми своими проводил его в Ламки к моему зятю. Он служил в сие время в Калуге и был председателем в одной из палат тамошних.
Но сим и окончу я кстати с концом июля и сие письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.

(Ноября 2 дня 1812 года, в Дворенинове).

Письмо 275.

Любезный приятель! Во все течение августа месяца не произошло со мною ничего особливого и такого, о чем бы стоило труда упомянуть. Все шло у нас хорошо и тихо и мирно. Разъездов кое-куда в гости и угощения у себя было довольно, а достопамятно было только то, что в половине сего месяца был у нас столь сильный мороз, что повредил собою многие произрастения и все гречихи. Что касается до моих упражнений, то состояли они наиболее в читании книг и переводе помянутой уже мною книги. Таким же точно образом прошла в мире и тишине и вся первая половина сентября месяца, и особливость была только та, что пришел к нам слух, что командир мой г. Юницкий хочет иттить в отставку и подал будто бы уже о том челобитную. Я дивился тому и не хотел верить. Но как слух о том подтвердился, то вздумалось мне, пользуясь его благосклонностью, выпроситься еще раз съездить к себе на несколько дней в деревню. И как он мне в том не отказал, то в половине сего месяца и полетел я туда, взяв опять с собою одного только моего сына, куда на другой день и еще засветло и приехали.
К езде сей побуждало нас все еще продолжающееся опасение, чтоб не потерять мне каким-нибудь образом своего места, и нам хотелось мало-помалу поприготовлять в деревне все нужное для будущего своего жительства, дабы, при внезапной смене, приехав в деревню, не претерпевать в чем-нибудь нужду. Слух о хотении идти в отставку нашего директора заставливал меня помышлять и о себе и увеличивал мое опасение. Итак, хотелось нам воспользоваться тогдашним осенним и свободным уже от полевых работ временем и что-нибудь в деревне сделать.
По приезде своем в оную, нашли мы маленькие хоромцы свои в расстройке. Плотники начали уже производить в них кое-какие переделки, а печники уже пришли и хотели класть печи. Но как бы то ни было, но мы принуждены были в оных от случившегося тогда холода искать себе убежища, ибо старые большие хоромы уже так обветшали, что в них не можно было никак жить. Итак, пользуясь одною целою печкою, расположились мы сами жить в предспальнике, а людей поместили в спальне, и как обжились, то было нам довольно тепло и покойно. Мое первое дело в сей приезд было то, чтоб обходить с сыном моим всю нашу усадьбу и подумать с ним и поговорить, где и что нам бы тогда сделать. Моя главнейшая забота, кроме переправки хоромец, была о том, чтоб для будущего житья в деревне запастись заблаговременно молодою и такою вблизи двора рощицею, которая могла бы нас довольствовать грибами, ибо обе прежние разрослись уже так велики, что в них грибов уже давно ничего не родилось. Мы назначали под рощицу сию целую десятину пашенной и прикосновенной к старой загуменной роще земли. И как избегая монотонии, не хотелось мне садить ее по старинному обыкновению длинными и поперечными рядами, а, полюбив английские натуральные сады, обоим нам хотелось насадить ее таким образом, чтоб она походила более на натуральный лесок, нежели на саженную рощу, и могла бы со временем составить некоторый род маленького парка или увеселительного придворного лесочка, могущего не только довольствовать нас грибами, но и доставлять нам удовольствие в прогулках по оной,— то и принялся я тотчас делать ей план и прожектировать, где быть в ней лесным кулигам, и где и каким полянкам и лужайкам, и в первый еще день успел не только оный сочинить, но и назначить все кулиги и полянки в натуре, обтыкав их ивовыми веточками. А как между тем собраны были и все крестьяне с их женами, то на другой день и приступили мы к садке деревьев в нем, выкапывая оные кое-где в усадьбе и привозя из леса, и в два дни почти всю ее на первый случай понаметали оными. Итак, 19 сентября 1791 года был достопамятен тем, что нынешний мой так много меня увеселяющий парк получил в сей день первое свое основание.
Кроме сего, и почти нечаянно, вздумалось нам, вместо предпринимаемого было чищения нагорной сажелки, запрудить и сделать себе еще один пруд по конец нашей новой рощи и употребить к тому весь собранный народ, и мы потрудились над делом сим с такою прилежностью, что и кончили оное со всем, не более как в течение трех дней. Они были два главные деда, которые сделали мы в сей наш приезд в деревню. Но кроме сих не преминул я кое-что сделать и в садах своих. Я высадил из питомика (sic) своего все поспевшие к пересадке яблоньки и грушки в свой полевой сад, а на клину насадил самые те вишни, которые составив почти цельный вишенный лесок, довольствуют ныне меня множеством плодов своих. Также сделали мы план и проект и своему храму уединения, существующему и поныне.
Наконец, проводив в сей раз не более семи дней в своей деревне и в течение оных повидавшись с приезжавшим к нам молодым нашим соседом, Иваном Александровичем Ладыженским и потазав хорошенько ближнего своего соседа Андрея Михайловича за дурное его поведение, которого на силу на силу мы дождались бывшего и в сей раз в отлучке, — 25 числа сентября пустились в обратный путь и, повидавшись в Туле с г. Юницким, 26 числа возвратились в Ламки, где нашли всех своих, а в последующий за тем день приехали и в Богородицк и нашли все в порядке.
Теперь достопамятно, что и в сей раз не успел я возвратиться из своего путешествия, как принесли ко мне с почты опять пакет из Экономического Общества, которого я всего меньше ожидал.
Прислание сего письма и новая сия задмрка, возбудив меня из прежнего моего молчаиия, вперило охоту и к соответствованию на оне. Мне казалось, что будет слишком уже грубо и неучтиво, если я и сие письмо оставлю без ответа, и потому со второю же почтою отправил я к ним письмо следующего содержания.
Сим письмом окончилась в сей год вся моя с Экономическим Обществом переписка, ибо с сего времени по самое окончание года не получал я ни одного письма, равно как и от себя ничего не посылал. Причиною тому с моей стороны были не столько действительные недосуги, сколько простылость моего жара и прежней охоты к писанию, не приносящему никакой дальней пользы, а могущему только наводить труды и убытки. Итак, прошел целый год, что я не посылал в Общество ни каких сочинений, а таким же образози не хотел я слишком спешить и в предбудущие времена, и тем паче, что не было у меня никаких отменно хороших материй для сообщения.
Теперь, возвращаясь к прежнему, скажу, что начало месяца октября достопамятно было тем, что 7 числа оного совершилось мне 63 года от рождения и начался 54, также, что около самого сего времени кончил перевод небольшой немецкой биографической книжки, под заглавием ‘Жизнь Корнфикса, графа Улфелда’. Малочисленность на нашем языке биографических книг побудила меня к сему предприятию в том мнении, чтоб ее напечатать. Однакож, и сия книжка у меня и поныне еще в манускрипте. Разные обстоятельства не допустили еще меня отдать ее в печать, хотя бы она того и стоила. Самое начало моего 54 года ознаменовалось тою особливостью, что оба мы с сыном начали переводить по книге: я — французский роман ‘Зелию’, а он еще в первый и едва ли не в последний раз, французскую же книжку, под названием ‘Платоническое супружество’. Но предприятия обоих нас были как-то неудачны: я едва только перевел половину своей книги и принужден был перестать, узнав, что она уже переведена другими и напечатана, а он перевод свои хотя и кончил и оный вышел довольно хорош, но сколько раз не испытывал отдавать его в печать, но все как-то не удавалось, почему обе сии книги и поныне у нас хранятся в мапускрипте, и мой перевод достопамятен только тем, что переводил я сию книгу прямо набело, не переправляя ни одного слова.
Другая достопамятность, случившаяся с нами при начале сего моего года была та, что 12 числа октября имели мы удовольствие угощать у себя совсем неожидаемого, по приятного гостя. Был то приятель мой и издаватель моего ‘Экономического Магазина’, Николай Иванович Новиков. Сей именитый и всей России в сие время довольно известный человек проезжал тогда из Москвы по каким-то делам своим {В Елецкий уезд, для свидания с родныии своими Хрущовым. (Написано карандашом и другою рукою). Изд.} в степь, и мимоездом заехал ко мне, и у меня ночевал. Я небывалому еще никогда у себя гостю сему был очень рад и постарался угостить его всячески.
Третьею достопамятностью самого сего пункта времени можно было почесть полученное нами, и всю Россию не столько огорчением, сколько радостью поразившее известие о странной кончине князя Потемкина, игравшего в свое время толь великую ролю в нашем отечестве.
День имянин моих провели мы очень весело и хорошо. Мы праздновали оный по прежнему обыкновению, и кроме собственного моего семейства, состоявшего в сие время в 10 особах, а именно: 8 человек моих родных и двух живущих у нас, для наук, мальчиков: Семена Васильевича Тутолмина и Петра Ивановича Лисенка, были у меня и все городские, а ввечеру прогремела и музыка, и молодежь попрыгала и потанцовала.
Чрез день после того наступила у нас тогда о зима, и с самого начала довольно холодная. И как оная всем нашим надворным работам положила предел, то всю остальную часть месяца октября провели мы с сыном более в литературных и кабинетных своих занятиях, и не было ничего особливого, кроме того, что 28 числа сего месяца дочери моей Настасье совершилось ровно 18 лет от ее рождения, и она была тогда в наилучшем цвете своей юности.
Месяц ноябрь был довольно достопамятен для меня многими и разными происшествиями, и самое уже первое число оного памятно мне тем, что мы были в оное на освящении церкви в Волкове у госпожи Бакуниной, где было множество нашей братии дворян, и угощение большое. Непосредственно почти за сим повозмутили дух мой, с одной стороны — носящаяся молва, что г. Бобринской, для которого, как известно было нам, готовились ваши волости, якобы освобожден из под неволи, в которой он за шалости свои содержался, и что ему волости наши отдаются во владение. С другой стороны носился слух, что вскоре отнимется от вас ваш намествик и определится к вам другой. Как оба сии случая долженствовали иметь и на мою судьбу великое влияние, то нельзя было, чтоб не трогали они меня и не смутили бывшее до того спокойствие моего духа. К тому ж, присовокупись тогда новая досада и на Варсобина, ездившего в Тулу и вновь что-то такое там командиру моему на меня напутавшего, и сей легкомысленный хохол (как я всегда сего малороссиянина в досаде называл) опять на меня нос свой вздернул и некоторыми письмами своими растрогал чрезвычайно.
Посреди сих для меня неприятностей, вмел я и чувствительное удовольствие узнать и слышать, что книжку сочинения моего ‘Чувствования христианина при начале и конце каждого дня недели’ не только всякие люди, но и самые архиереи читают с удовольствием и с великою похвалою об ней отзываются, Один молодой, добрый, умный и нами очень любимый тамбовский дворянин, по имени Михайло Максимович Солнцев, приезжавший к нам около сего времени, уверял меня в том, как самовидец, и сие польстило очень моему самолюбию.
Другое удовольствие имели все мы в исходе сего месяца от того, что замужняя дочь моя Елизавета разрешилась опять благополучно от своего бремени и произвела на свет самого того единственного своего сына, а моего внука Николая, которым утешаемся мы еще и поныне, видя его порядочно служащего в кирасирских полках офицеров. Впрочем, в особливости достопамятен был сей месяц для меня тем, что в течение оного возобновилась или паче возродилась во мне склонность к электрицизму, доставившая после мне столь много пользы и приобретшая даже самую мне с сей стороны славу. Любя и уважая особенно всю ту часть физики, которая до сего предмета относится, и смастерив еще при начале жительства моего в Богородицке наипростейшую и с великими еще несовершенствами сопряженную электрическую машину, не только занимался я тогда ею, но писал даже об ней в ‘Экономическом своем Магазине’. Но как машина сия в бывший пожар у меня с прочими вещами сгорела, то с самого того времени почти вовсе я сим предметом не занимался, а в сей месяц проснулась опять и так увеличилась и воспламенилась сия моя склонность и охота, что мне от ней уже и отстать не хотелось и оба мы с сыном моим почти ежедневно ею заниматься начали.
Повод к тому подал нам совсем нечаянный и неожидаемый случай. Одному, живущему у г. Хомякова и знакомому немчанину винокуру Грунту случилось где-то достать себе маленькую и особого устроения настольную электрическую машинку, и как она у него худо действовала, или паче он не умел с вею обходиться, то и прислал он ее ко мне с просьбою, чтоб ее привесть в порядок, и с тем, чтоб она у меня хоть несколько времени и погостила. Я очень был ей рад, и хотя была она такого устроения, какого мне видать еще не случалось, но как оба мы с сыном имели пред тем случай начитаться очень много в остальных нами новых книгах вообще о электрицизме и действиях оного в натуре, а особливо при врачевании им разных болезней и имели уже обо всем достаточное понятие, — то не великого труда наш стоило привесть машинку сию в порядок, исправить ее недостатки и сделать к действию способною. Но сего было еще не довольно. Но мы, пользуясь довольно изрядным ее действием, стали тотчас затевать и придумывать разные увеселительные штучки и утешать ими себя и всех прочих, кому у нас бывать случалось, а приделав к ней большой штатив, стали испытывать и врачебные действия электрицизма и лечить оным разные и кой-какие болезни. И как и самые первые опыты были нам весьма удачны, и успехи превосходили даже самое наше ожидание, то сие прилепило нас еще более к машине и подало повод заниматься ею ежедневно.
Между сими происшествиями нечувствительно прошел и весь ноябрь месяц, которого в половине была такая оттепель и такие проливные дожди, что зима наша сошла от них совершенно и сделалась почти самая половодь. Однако, скоро опять начало морозить, и в начале декабря напал вновь снег и сделалась уже зима совершенная.
Начало месяца декабря ознаменовалось у нас бывшею опять самого первого числа переоброчкою земель. Начальнику моему восхотелось и в сей раз самому производить оную, и он приехал для сего к нам еще накануне сего дня, и сперва, будучи клеветниками надут, не хотел на меня смотреть и глядеть, но скоро опять было у нас с ним ни лой, ни масло, и мы тотчас начали с ним в реестрах земляных отмечать кому какое звено отдать, без дальней переторжки, и развесили ее по сучкам так много, что в последующий день, в который была самая торговля, производилась она почти только для проформы и до порядочного торга почти не доходило. Однако, все кончилось как-то хорошо и все остались с удовольствием и Варсобину со всеми его шильничествами не удалось ничего сделать, он ни в чем не успел, а досадил только многим. После торга угощаемы были все приезжие дворяне обедом, и сход был превеликий, и господа пропировали тут во весь день, и все шло хорошо и несравненно лучше, нежели я думал и ожидал. В наступивший потом день, директор собрался поутру от нас уехать в Тулу, и выехал как скоро ободняло. Князь-городничий наш, по обыкновенному своему шильническому подляжничеству и раболепству, зазвал его к себе на завтрак. Меня уговорили проводить его до оного, где будучи не мог я довольно насмотреться и надивиться тому, как князь старался его улещивать и угощать. Это была сущая комедия и настоящее канальство.
Не успели мы сие дело кончить и освободиться, как принялись мы опять за электризованье и за прочие свои литературные упражнения. Но около половины сего месяца писано было ко мне от вице-губернатора, чтоб поспешил я привезть в Тулу деньги. А как я и сам уже готовился их туда отвозить, то, не долго думая и отправился я с ним в сей губернский город и остановился в сей раз у Пастухова в доме, где всегда было мне покойнее и вольнее стоять, нежели в других местах.
В Туле, в сей приезд, не случилось со мною ничего особливого. Я сдал на другой день в казенную палату свои деньги, повидался с г. Юницким, искупил что было [нужно] и, препроводив вечер в любопытных разговорах с бывшими у хозяина гостями, пустился я поутру на другой день в путь и возвратился благополучно назад в свое место.
Мое первое дело было, по возвращении из Тулы, помышлять с сыном моим о том, как бы нам смастерить самим для себя электрическую машину, ибо имеющуюся у нас требовал винокур Грунт обратно. Стеклянный пузырь, или шар, у нас уже находился. Он был, хотя не нарочно для машины деланный, а назначаемый для фонаря, но мы находим, что можно было по нужде употребить оный и на машину. Но как оба мы с сыном никогда машинистами не бывали, то для обоих нас были важные вопросы, как оный утвердить на оси, также каким манером сделать для него станок, как приделать подушечку, какой и из чего сделать кондуктор, на чем его утвердить в недостатке стеклянных столбиков, и как и из чего смастерить ударительную или так называемую Лейденскую банку, и прочее. Но охота, любопытство и догадливость чего и чего произвесть не могут! Не успели мы начать о сих предметах помышлять, как и повстречались с нами мысли, показующие простейший путь к достижению желаемого. Последуя оным, и начали мы, при помощи столяра, кузнеца и слесаря, производить все, что надобно было, и нам удалось в немногие дни смастерить для себя хотя наипростейшего и совсем особого устроения, но крайне малоценную и такую машину, которою мы на первый случай, были очень довольны. Она не производила хотя такого сильного действия, какое производят обыкновенные, с плоским стеклянным кругом и хорошими машинистами деланные машины, но действие ее было весьма умеренное. Но для нас слишком сильного действия, а особливо для врачевания электрицизмом разных болезней, было и не надобно. И потому мы и не гнались уже за большим, а радовались тому, что удалось нам смастерить ее самим без всякого вспоможения от машиниста, и что обошлась она нам вся так дешево, что мы едва ли десятую долю употребили на нее денег, в сравнении с ценою покупных и самого меньшого рода машин. Кроме того, в особливости доволен я был тем, что удалось мне выдумать столь простое и нехитростное устроение оной, что всякому, нашему брату дворянину, самому можно у себя такие же делать, если только есть у него столяр и сколько-нибудь смыслящий слесарь. Но что всего лучше, то удалось мне приделать к ней подушечку, о которую стекло трётся таким особливым образом, что можно в один миг переменять позитивное машины действие в негативное, а сие обратно превращать в позитивное. Следовательно, та же самая машина могла производить оба помянутые и совсем друг другу противоположные действия, к чему и наилучшие тогдашние продажные машины были неспособны, а для негативного действия требовалась совсем другая и особенного устроения машина. Не могу изобразить, сколь великое удовольствие оба мы с сыном имели в тот день, когда испытывали мы в первый раз действие нашей машины, и когда увидели, что она, будучи и не совсем еще отделана, в состоянии уже была производить из кондуктора искры. Истинно, если б кто нас подарил каким большим подарком, то едва ль бы мы столько тому обрадовались, как полученному в домогательстве нашел помянутому успеху. Оный воспламенил в нас еще более охоту и рвение к скорейшему ее отделыванию и к снабдению ее всеми нужными потребностями, а особливо разными инструментами, необходимо надобными при лечении машиною разных болезней, из которых посчастливилось мне некоторые совсем вновь самому выдумать и тем усовершенствовать свою машину.
Не успели мы ее окончить и к лечению ею болезней сделать ее способною, как и начали мы испытывать действие ее над некоторыми больными и недомогающими от разных болезненных припадков. И какое же неизъяснимое удовольствие имели мы, получив и при первых опытах тому успехи, превосходящие даже самое наше чаяние с ожиданием. Не одному, а нескольким помогли мы от глазных болезней, другим от головной боли, и т. д., но никто нас так не обрадовал и не удивил, как старик наш госпитальный надзиратель. Сему бедняку случилось пораженному быть легким ударом паралича. И как мы, о том в самый тот же день узнав, спешили испытать над ним действие своей машины, то и были так счастливы, что в тот же самый день ему и помогли и восстановили по прежнему его здоровье, и чему не что иное, как скорость лечения и незапущение сей болезни было причиною.
Между тем, как все сие у нас происходило и мы с своею машиною возились и занимались, начиналось чрез посредство зятя моего опять небольшое дельцо, относящееся до дочери моей Настасьи и ее замужества. Некто из заранских помещиков, из фамилии господ Квашниных, знакомый родственницы зятя моего, княгини Кропоткиной, имел на нее виды. И как нам хотелось его, а ему ее узнать, то сие и подало повод к приезду его к нам незадолго до праздника Рождества Христова, вместе с сестрами своими, и я с ним познакомился. Со всем тем, из свидания сего ничего еще тогда не вышло и ни какого формального сватовства начато еще не было.
К празднику Рождества Христова съехались и собрались в кучку ко мне все мои ближайшие родные, и я, будучи окружен ими, провел праздник сей вместе с ними довольно весело. А что всего лучше, то все мы были около сего времени веселы, здоровы и спокойны духом. Кроме своих родных, посетили нас в сей день многие из городских наших друзей и знакомых. Князя же, городничего нашего, не было в сие время дома, а он, оставя у нас обеих своих княжон, ездил с женою своею в Москву. И как к вечеру набралось у нас народа довольно, то, повеселив их сперва своею машинкою и разными увеселительными электрическими игрушками, созвал потом музыкантов и под звук их музыки таки довольно потанцевали и весь вечер провели весело.
Что касается до остальных дней сего года и первой половины наших Святок, то провели мы хотя и сил дни хорошо, однако, не совсем по святочному и не слишком весело. Причиною тому были столкнувшиеся кое-какие недосуги и делишки по деревням, занимавшие меня хлопотаниями и писанием писем и других нужных бумаг, по случаю приезжавших ко мне стенных мужиков. Однако, редкий вечер проходил, чтоб у нас кого не было. В один из оных приводил ко мне наш лекарь одного приезжего к нему учителя, живущего у г. Грекова и родом из Саксонии, прозывающегося Яном, с которым, как с сведущим и любопытным человеком, не мог я во весь вечер довольно наговориться. И о чем и о чем мы с ним ни говорили! А в другой вечер заехал к нам и ночевал у нас совсем неожиданный гость, наш бывший прежний губернатор Матвей Васильевич Муромцев, ехавший тогда в Москву лечиться от страшной ипохондрии, которою он мучился. С ним также были у нас бесконечные обо всем разговоры, и я доказывал ему, как любопытному и любящему всякие художества человеку, свою машину, и она ему так полюбилась, что он сделал ей честь и сам на ней полечиться.
А 27 числа доставил нам с сыном возвратившийся из Москвы человек наш, посыланный туда с каретою для переделки, бесконечное удовольствие, привезя с собою нам опять целую партию новых книг и разных других нужных нам вещей. И что ж это, какая началась тогда для нас потеха, какое перебирание, пересматривание, разбирание и читание! Словом, для обоих нас было сие лучше всяких святочных игр и увеселений, и мы весь сей день и вечер провели с отменным удовольствием.
Что касается до самого последнего дня сего года, то оный весь почти препроводил я, по обыкновению своему, в счислениях и счетах всякого рода, и делал из приходных и расходных книг особого рода выписки и рекапитуляции, заготовлял для записок будущего года бумаги, и располагался вновь как что записывать, и всем тем сей год окончил.
Итак, прожил я сей год довольно хорошо и благополучно, и провели его более в разных литературных и любопытных делах и упражнениях. Библиотека моя никогда не имела столь дружного и многого приращения, как в сей год. К ней прибавилось более 300 волюмов, или переплетов книжных, а чтение мое в сей год было так многочисленно, что в течения всего года, по запискам моим, прочтено мною до 220 книг. Что ж касается до сочинений, то в сей год занимался я ими очень немного и знаменитейшими из них были ‘Анекдоты о князе Потемкине’. Напротив того, на переводы употреблено трудов гораздо более. Более же всего занимался я переписыванием набело некоторых из моих прежних сочинений и переводов. А не было недостатка и в других любопытных упражнениях, выдумках, открытиях и занятиях.
Но сим дозвольте мне, вместе с заключением сего года, и сие мое письмо кончить и сказать вам, что я есмь, и прочее.

(Ноября 3 дня 1812 года. Дворяниново).

1792 год.

Письмо 276.

Любезный приятель! Тысяча семьсот девяносто второй год, начали мы препровождать, находясь в прежнем своем месте, и по благости Господней, были всем своим семейством здоровы, а можно сказать и благополучны. Ни что в особенности нас не огорчало. Я хотя я начинал уже стариться, сначала сего года пошел уже хотя 19,443-й день моей жизни, и меня хотя звали старшим, однако, я сам в себе не чувствовал еще никакой важной перемены и приметных следов слабостей, с старостью сопряженных. Шел мне хотя шестой десяток лет, но я был еще свеж, бодр, здоров и мог еще работать и телом, и душою. Жена моя была такова же, как прежде, всегда жаловалась на частые болезненные припадки, но также не начинала еще стариться. Большая и замужняя дочь моя, пред недавним до сего временем, как уже я упоминал, родила третьего ребенка, и от родов не совсем еще оправилась. Она продолжала по-прежнему жить с мужем и часто с нами видеться. Сын мой, сей милый и любезный мой рожденный друг, другой я, и тот, с которым все мысли и желания мои симпатизировали, и который составлял наилучшее веселие и утеху дней моих, был также хотя не совершенно здоров, и частыми своими болезненными припадками нас неизреченно озабочивал, по около сего времени находился нарочито в хорошем состоянии и делил с нами свое время. Обе мои незамужние большие дочери, Настасья и Ольга росли, как кисли, и час от часу в душевных и телесных совершенствах возрастали. Обе они были уже совершенные невесты, и я обеими ими, а особливо склонностью их к литературе и музыке, был весьма доволен. Меньшая дочь моя Катерина росла также, и хотя медленно, по становилась лучше. Была и она уже полуневестою. Что ж касается до моей тещи, то и сия хотя час от часу начинала становиться слабее и дряхлее, однако, все еще была на ногах, могла с нами всюду ездить и с приятностью делить время. Словом, все мое семейство доставляло мне радость и утеху, и я тысячу причем имел почитать себя счастливым и благополучным и благодарить за то моего Господа!
Со всем тем, год сей начали мы не все вместе, но зятя моего с его женою и дочери моей Настасьи не было с нами. Сия находилась у сестры своей в Ламках, а вместо их были у меня мог внучаты, дочь и новорожденный сын моей дочери. Первая доставляла нам уже много забав и утешения, и мы всем семейством своим ее очень любили и не спускали ее почти с рук своих. Кроме сих, находились при мне оба ученика мои, Тутолмин и Лисенко, да обе княжны Назаровы.
Впрочем, и самый сей первый день сего года не прошел без того, чтоб мне не заниматься своею электрическою и не совсем еще тогда отделанною машиною, но я все праздные минуты, оставшиеся мне от посещения кой-кого меня в сей день, употреблял на приведение ее отчасу в лучшее совершенство и на придумание кой-чего к оной. И достопамятного, что в самый сей день отделали и пробовали мы нововыдуманный мною, вместо Лейденской банки, ударительный стакан, и как он удался очень хорошо, то не могли им довольно навеселиться. Придумал я также употребление изолированной, оловянной тарелки, для поклажи на оной всякой всячины, также и средство к произведению прекрасной иллюминации, а наконец, получил первые мысли к сделанию обманной картины. Кроме разных затеев с нею, и в сей день лечили мы уже и своею машиною кой-кого, и между прочими и самую мою тещу, простудившуюся в сей день у обедни, по случаю бывшей великой стужи, также казначея нашего, г. Лопухина, от трясения руки и боли в плече, и обоим им помогла она удивительным и скорым образом. А таковые и многие уже делаемые кой-кому ею вспоможения и начинали уже мало-помалу прославлять, и слух о электрическом и весьма удачном моем лечении разноситься повсюду.
Впрочем, бывший у нас уездный ваш судья г. Дьяков, правящий тогда городническую должность, уговорил меня съехаться с ним и другими вместе на вечеринку в сел день к городскому голове купцу Санину. Тут нашли мы всех наших городских в собрании, но количество их было не велико. С ними мы тут сидели, говорили, пили чай, курили табак, лакомились всякими ягодами, а которым хотелось, те пили пунш, вины и пиво, и прочее, и в том прошел весь вечер, и увеселений ни каких не было. Да и все Святки сего года протекли у нас тихо, и совсем не так, как в прежние годы, ибо приезжих никого не было, а сами мы занимались более учебными и любопытными упражнениями, а отъезжали только из города в гости к г. Албычеву, Михаилу Николаевичу, другу моего зятя и вкупе моему, у которого ночуя, провел вечер очень весело, будучи утешаем шутками и издевками г. Ильина, Ивана Алексеевича, заставлявшего вас не один раз до слез смеяться. А наутрие ездили все мы в гости к приятелю вашему, г. Челищеву и жене его Аграфене Михайловне, весьма вами всеми любимой, а от них заезжали к госпоже Бакуниной, где нашли всех хозяев почти больными. Однако, и тут провели мы вечер, без скуки, в разговорах с зятем ее г. Верещагиным, а домой отыскались мы уже накануне Крещенья, где от приехавшего к нам с нашей стороны г. Лисенко услышал, что простушка-племянница моя, дочь покойного брата моего Михайла Матвеевича, разошлась с повесою ее мужем, г. Бегичевым.
День Богоявления Господня достопамятен был для нас тем, что мы узнали впервые дарования и достоинства вновь определенного в собор наш молодого священника Федота, который в сей день во время обедни говорил проповедь. Он поразил всех нас удивлением и превзошел все наши чаяния и ожидания. Проповедь и сама по себе была прекрасная, но говорил он ее с такими чувствиями и с такими грациями, что и вся церковь возгремела похвалами. Одним только старым попам была она не весьма приятна по причине зависти. Что ж касается до нас, то мы все его с сего времени очень полюбили. Он посвящен был к нам из коломенских семинарских студентов, был воспитанником и учеником друга моего отца Иеронима, знал французский и немецкий язык, был довольно учен и начитан, имел многие сведения: а как при всем том, имел тихий и кроткий и очень добрый характер, то чрез короткое время после того и сделался нам с сыном не только наилучшим нашим собеседником, но и сотоварищем в наших ученых занятиях, но даже и самым другом, и мы в сотовариществе с ним провождали весьма многие приятные часы и минуты.
Последующий день был у меня прямо гостиной: ко мне съехалось как-то множество гостей, и мы, по случаю дня рождения моего вкупе и в замен Святок, таки довольно повеселились. И как многие из гостей у нас и ночевали, то ввечеру была у нас музыка и танцы. А машине моей было в сей день отменно много дела: во весь оный принуждена была она действовать и либо увеселять гостей, либо лечить больных. Мы лечили ею очень многих, и умножающееся час от часу количество удачных вылечек придавало ей отчасу более уважения, а меня к ней наивяще привязывало так, что я в сей день вздумал основать записку и вести порядочный журнал всем лечениям и удачным вылечкам, число которых простиралось уже более двадцати, и она производила удивления достойные вещи, что все, как легко ложно заключить, производило мне превеликое удовольствие.
Кроме сего достопамятно, что около самого сего времени затевалась у господ дам наших самопроизвольная и без малейшей нужды дальняя езда в Москву и оттуда в Ростов для богомолья, и в сей день происходили у них по сему предмету совещания и уговоры о том, когда ехать. Я смотрел на сие пустое и от женских прихотей только происходящее предначинание комыми глазами, {С неудовольствием.} и мне хотелось, по крайней мере, оттянуть езду сию до Великого поста, сам же и не помышлял им сотовариществовать в оной. Однако разные обстоятельства побудили меня дать наконец согласие свое на то, чтоб ехать в скором времени. Нетерпеливость зятика моего к скорейшему рассорению денег на покупки много при том подействовала. К нему прислали из оброчной его деревни тысячу рублей денег, и ему хотелось сжить их как возможно скорее с рук. Мне же наиболее для того на сию поездку согласиться не хотелось, что увозили они от меня с собою и моего сына, и лишали меня на несколько недель приятного его сотоварищества, и согласился наиболее уже для того, чтоб отказом своим не навесть жене моей огорчения.
Вскоре после сего, и прежде еще их отъезда, получили мы радостное известие о заключенном у нас с турками в Яссах мире, но вкупе с сим и другое известие, что командир мой собирается опять ехать к нам для раздела с винными откупщиками награбленных ими на продаже вина денег, ибо в откупе их имел и он тайное соучастие. Наконец, в последующий за сим день, что случилось 13 генваря, поехала жена моя с детьми в Москву и в Ростов, и мы их со слезами на глазах проводили. Мне в особливости чувствительно было расставаться с моим любезным Павлом. Слабое его здоровье и частое недомогание наводило на меня превеликий страх, и я трепетал духом, чтоб в путешествии сие чего с ним не сделалось. Я не один раз утирал глаза мои при провождении оного, хотел было охотно проводить его до Ламок, но ожидаемый приезд господина Юницкого меня удержал. Зная интриги и коварства Варсобина, казалось мне, что весьма будет не ловко, если он приедет без меня. Итак, жертвовал я своим удовольствием опасению, чтоб безделицею не подвергнуть себя какому злу. В Москве на разные покупки отпустил я хоть довольно денег, так что числом простиралось до шестисот, но достопамятно, что книги ни одной не велел себе купить, и произошло сие от того, что в минувшем годе истратил я на них так много денег, что в сей раз совестно мне было даже самого себя чтоб терять на то еще множайшие.
Проводив своих в путь, стали мы дожидаться господ тульских. Однако ни в тот, ни в другой, ни в третий день после сего они еще не бывали, и мы не могли их никак дождаться. Между тем происходили беспрерывные требования в Тулу разных вещей. Переслали уже множество кореньев, капусты, сена, овса, но всего еще было мало (давай еще!), и требования были даже бесстыдные: всякому директору хотелось от нас всем довольствоваться.
Наконец, и уже в 4-й день, прискакали ко мне, и то не они, а два неожидаемых гостя: сперва некто г. Челищев, и к самому обеду, а потом, недуманно-негаданно, бобриковский мой управитель, меньшой брат г. Верещагина, забывший давно свою должность и не бывший у меня уже несколько лет. Оба они приезжали, думая найтить уже тут наших откупщиков и льстясь надеждою, не удастся ли им сорвать от них что-нибудь, когда станут они дуван дуванить {Староказачье выражение — делить добычу после набега.}, или делить нажитые откупом прибытки. И как тульских господ еще не было, то расположились они у меня до приезда их остаться. Но я им и рад был, и нет, поелику оба они были ни рыба, ни мясо, и молодцы такого разбора, что мне более скуки, нежели удовольствия производили. Оба они изволили у меня ночевать, поелику получено было верное известие, что наутрие господа наши откупщики будут.
Однако и в сей день мы с ними и собравшимися ко мне всеми городскими нашими их с утра до вечера ждали и дождаться не могли. Наконец, наступил уже десятый час, и мы заключили, что они не будут, и потому князь городничий наш поехал домой, а за ним разошлись и прочие. Но мы с г. Челищевым и Верещагиным не успели, поужинав, начать раздеваться, как прибежали к нам из дворца с уведомлением, что директор приехал. Итак, ну мы опять одеваться и иттить туда, и пробыли там часа два, и возвратились домой уже после полуночи. Их приехало только двое: наш директор и г. Хомяков.
Последующий за сим воскресный и вкупе праздничный откупщицкий день, препровожденный весь почти в веселостях, и был для всех веселее, нежели я думал и ожидал. Поутру проснувшись поздно, спешили мы одеваться и пойтить в замок. Там господа хотя поздно легли, но встали довольно рано, и тотчас пошли у нас разные дела, но все было хорошо и порядочно, все смирно и ладно. Сим образом продолжалось, покуда стали служить обедню, и тогда поехали мы все в церковь, а отслушав обедню, опять в замок, и после водки ездил я с директором к ранжерее, которую он еще, по отделании ее, вчерне не видал и был оною доволен. Обед был в замке для всех городских, но посторонних никого, кроме вышеупомянутых, не было. Туг у господ началось питье, но мы с директором поудалились, он в спальню, а я — домой. Перед вечером ездили мы все на островок смотреть гошпиталь, который мы также в минувшее лето перестраивали, и его директор по перестройке также еще не видал. Он был не менее им доволен. Там зашли мы к лекарю, пили кофей, а господа продолжали пить. От него заходили к старику переплетчику Банниеру и пробыли почти с час, пересматривали все работы его вещи. Возвращаясь в замок, заезжали мы осматривать также богадельню, и как и тут найдено все в порядке, то возвратились мы в замок, и пошло далее у господ питье и веселье. По наступлении же ночи потребовали певчих, а там захотелось и моей музыки. В самое продолжение играния оной, прискакал неожиданно г. Игнатьев, Семен Иванович, и тем компания еще больше развеселилась, пошло прыгание, орание, кричание, пение и играние на инструментах духовой музыки, и не думано, не гадано, музыканты мои были так счастливы, что господа вздумали их одарить и дали им целых 25 рублей, чего они от роду своего не видывали. Игры было довольно-предовольно, и сам директор наш даже развеселился. Наконец, был ужин, но после оного игра все продолжалась, и все шло хорошо. Некоторые из господ были очень под куражем, и мы опасались, чтоб не произошло какого вздора, однако все шло и кончилось хорошо.
Счет, для которого они приехали, отложен был до последующего дня. Они, вставши поутру, заперлись наглухо и так, что не пускали никого даже в сени. Мы приехали в свое время с Верещагиным, но принуждены были ехать обратно и пробыть все то время дома, покуда они дуван дуванили. По чему им на брата досталось, было еще неизвестно. Это составляло таинство недоведомое, а говорили иные, что награблено было столько, что досталось на всякого тысяч по пяти. Все-то сии денежки получены с наших волостных мужичков, с дозволением директора грабить им их, как хотели, но за то получил и он свою часть. Нам же бы хотя спасибо сказали за то, что воровать им не мешали, однако, они того не сделали, хотя мы держали ту корову за рога, которую они доить изволили. Но, правду сказать, я с моей стороны так мерзил {Мерзить — возбуждать отвращение.} прибытками сего рода, что не согласился бы принять, если бы они что и давать мне вздумали.
По окончании дувана впущены были, наконец, и мы, и тут и пошли завтраки и питье и кой-какие дела. Но лошади были готовы, и директор наш спешил к своей госпоже боярыне жене. Князь звал нас всех к себе обедать. Дочери его, маленькой княжны, было в сей день рожденье. Юницкий заезжал к нему, а я и не подумал зазывать его к себе. Против глупой гордости был и сам я неуважителен. Князю же был резон льстить, и смеха достойным образом пред ним изгибаться. Ему что-то они по откупу давали за дозволение давать им волю плутовать в городе, как хотели. Я и дал ему волю угощать. Однако обедать у него Юницкий не остался и поспешил ехать, а я и раскаивался, что остался, ибо было скучно. По счастью, обедали рано, и я, приехав домой после обеда, застал своих еще обедающих, а князь после меня весь день пробыл у купца Силичева, и пили там до положения риз. Сим образом кончилось и в сей раз пребывание г. Юницкого в Богородицке. В наши волостные дела входил он мало, да и то излегка, ибо на уме его были одни денежки. Варсобин и тут не мог утерпеть, чтоб чего не сделать и не наушничать, но, по счастью, все шло хорошо и не было ничего досадного.
Чрез день после того обрадован я был получением первого письма от моего сына, уведомлявшего меня, что они до деревни нашей доехали благополучно и поехали далее в Москву. Но радость моя много уменьшена была досадным известием, что Алексинская опека наваливала на меня наконец опеку над Андреем Михайловичем и, допустив его испортиться, вздумала мне его препоручить. Сие меня чрезвычайно озаботило и смутило. Необходимость заставливала меня ехать в Алексин и домой в деревню, и езда сия наводила на меня превеликую заботу. Со всем тем, сколько ни великое нехотение имел я к сей поездке, но принужден был решиться на оную. Однако, положил не прежде в сей путь отправиться, как отпраздновав наперед приближающийся день имянин старушки моей тещи, которую я не инако, как бы родную мать всегда любил и почитал, и стечение обстоятельств сделало то, что праздник сей был у нас несравненно громче и веселее, нежели мы думали я ожидали. Ибо, во-первых, наехало к нам множество гостей, родных и посторонних, а сверх того, ни думано ни гадано, явись балансёр, равно как бы нарочно для сего дня в наш город приехавший и к нам с вопросом представший, не угодно ли нам посмотреть на его хитрости и искусство? Князь и все мы охотно на то согласились и велели ему ввечеру приходить. Итак, был у нас вечер театральный. Собрание было нарочито большое. Музыка у нас во весь день гремела, машина увеселяла, пушечка ее производила гром, колокольная игра звенела, и все шло хорошо и было весело. Все гости у нас обедали, а многие и ужинали, и весь сей день препровожден и кончен хорошо и с удовольствием.
Я располагался было тотчас после праздника сего в путь свой отправиться, но случившаяся прескверная погода принудила меня еще на день езду мою отсрочить. К тому ж, хотелось мне дождаться писем от моего сына, которые я получил и порадовался, узнав, что они до Москвы доехали благополучно. Но далее сего я не стал уже медлить. И как с ездою сею сопряжены были некоторые особенные происшествия, и она сделалась мне очень памятною, то и опишу ее в подробности.
Отправился я в сей путь уже в исходе генваря, и именно 28-го числа оного, в 8 часов утра. Ехать мне было в возочке своем очень тепло. Я все читал книгу, и потому и не видал как доехал до Дедилова. Тут съехался я с секретарем своим Щедиловым и пообедал с ними вместе. Дорога была не так дурна, как я думал, и мы приехали в Тулу еще в сумерки, и мое первое дело было заслать на почту. У Пастухова, к которому я пристал, нашел я г. Сокольникова, и мы с ним много кое-чего поговорили. Письма московские слуге моему на почте не отдали, и их взялся уже выручить Пастухов. Поутру, на другой день, поехал я на Сокольниковых санках и вместе с ним к директору. Но ведал бы, не ездил. Во-первых: молодая его кобыла едва было нас не расщелкала. Во время езды нашей, где ни возьмись, людцы г. Веницеева скачут тройкою позади вас, и лошади их бьют и мчат, как вихрь. Наша кобыла ну-ка за ними, насилу-насилу укротили. И то помогло уже то, что те наскакали на людей и на сани, их опрокинули, убили и сами повалились, и тем преградили улицу. Во-вторых, директора не застал я дома, куда-то уехал за город. Итак, по условию, заехал я к г. Сокольникову и у него провел весь день и вечер, и тут чего и чего мы с сим умным и любопытным человеком ни говорили! Компанию нашу приумножил Пастухов, приехавший с почты. Он обрадовал меня, привезя с Москвы письма и известия об наших. Мы просидели у него долго и возвратясь на квартиру, легли спать уже поздно.
В последующий день первое мое дело было послать проведать, приехал ли директор, чтоб ехать к нему проситься, а между тем писать к сыну в Москву письма. Посланный привез известие, что директор уже в городе. Итак, одевшись, поехал я к нему, но застал его еще спящего. Приехать изволил часа два за полночь, и проспал даже до десяти часов. Уже я его ждать, уже ждать, не встает! Ажно скучилось, и скучилось бы еще более, если бы не подошел Никитский протопоп Гаврила. Рад я ему, и ну, говорить с ним о всякой всячине. Мужик умный и разговоры пошли у нас с ним такие, что ну поди, и о чем, о чем мы с ним ни говорили: и о книгах, и о политике, и обо всем и обо всем. Присовокупился ж к тому еще один новоопределенный засечный офицер. Наконец, выходит наш дюк, я прошусь у него, и он отпускает на неделю. После чего, поговорив с ним еще кое о чем, поехал я на квартиру. Метель и непогода поднялась страшная, не знаю как и ехать, но, по счастию, между тем как мы обедали, непогода поутихла, и я собравшись пустился в путь к Алексину.
Доехав до села Вафрамеева, стали мы в пень, и не знали как проехать в село Луковицы к господам Арсеньевым, родным братьям тетки Матрены Васильевны, к которым хотелось заехать на перепутье у них ночевать. Принуждены были нанять мужика в проводники и дать гривну, и по милости его уже кое-как по бездорожице дотащились до Луковиц. Я проехал прямо на двор к старшему брату генералу Дмитрию Васильевичу. Но, хвать, его нет дома. Ах, какая беда! — ‘Но, где ж он?’ — ‘У брата-де своего Василья Васильевича’.— ‘Ну, слава Богу! говорю, человек знакомый, тут же обо двор, у него быть же! Итак, ступай к нему’. Хозяева мне рады, Дмитрий Васильевич также, унимают ночевать. Я рад. Гляжу, смотрю, Фома Васильевич Хотяинцов на двор. Человек знакомый, любезный, умный и такой, с которым есть о чем поговорить. Ну-ка мы в разговоры и разговоры разные о всякой всячине, и все любопытные и хорошие. Дмитрий Васильевич собирается в ночь ехать на свадьбу женить Филимонова. Хозяин же наутрие имянинник. Все приступили меня унимать, чтоб на сей день остаться у них обедать. Мне и хочется, и нет. Но что делать! принужден был дать слово, и тем паче, что все мне были очень рады. Но не успели мы разболтаться, как, глядим, еще гости. Анна Васильевна Крюкова с детьми, а за нею сестра зятя моего Катерина Герасимовна с невесткою и золовкою. Итак, полон дом гостей. Дмитрий Васильевич подзывает меня ночевать к себе и отправляет лошадей моих к себе на двор. Я соглашаюсь. Старичок сел с боярынями играть в карты, а мы с Фомою в залу, и ну, опять с ним говорить, и о чем о чем мы ни говорили! Словом, весь вечер проводил я с удовольствием, а после ужина поехал действительно ночевать к Дмитрию Васильевичу, и он так мне рад, что отдумал даже ехать на свадьбу. Итак мне ночевать было хорошо и очень спокойно.
Поутру на другой день стали мы с Дмитрием Васильевичем соплетать невинную ложь и затеянное дело, которым бы можно было ему отговориться от езды, и выдумали небывальщину. Он отправил нарочного туда с письмом. Между тем пришел к нам Фома Васильевич и пил с нами чай. Но скоро ушел. Мы, оставшись дома, провели все утро в разных и приятных разговорах, и Дмитрий Васильевич показывал мне многие достопамятные бумаги и секретные инструкции, с какими посылан он бывал от императрицы в разные места, для исследования истины, подписанные самою императрицею. И все утро прошло хорошо.
Как настало время обедать, то поехали мы с ним к племяннику. Там уже была громада людей, и все в торжественном одеянии и убранстве. Первое дело было сесть за карты, а мы с Фомою за разговоры. Обед был поздний. Прождали все еще гостей, госпож Хотяинцевых, которые наконец и приехали, а вскоре за ними подъехал еще лекарь уездный, родом из Ирландии, с которым я при сем случае спознакомился. Все хозяева и гости старались всячески уговорить меня, чтоб я остался у них ночевать. Однако, я не согласился, но, отобедав, напившись кофе и наевшись сластей, отправился далее в путь свой.
Езда была очень тяжела по причине навалившегося многого снега. Ехать не близко, и мы ехали долго, и не прежде приехали в Алексин, как уже в час ночи. Я приехал у одного тамошнего мещанина Варагушина, человека знакомого моему стряпчему и покойному брату. Но тут случилось странное: хозяин и хозяйка, люди очень добрые, но первый страдал удивительною болью в животе и почти ему несносною. Бабка накидывала ему горшки, но ничто не помогало. Со иною случился мой врачебный камень. Я вздумал его им полечить, но и он не действовал. Я его лечить припарками, но и то не помогало. Боль ужасная, рвота, мужик почти умирает, просит попа, послано было за всеми родными, и те плачут и рыдают, а хозяйка сходит почти с ума. Я сам дивлюся, сомневаюсь, уже не похудело ли ему от камня. Однако, как стали просить, чтоб дать ему еще, то согласился я дать другой прием, и уже побольше, и сей, к великому удивлению всех, ему тотчас помог. Он успокоился, заснул и боль прошла вся, и он спал всю ночь спокойно.
Между тем, посылал я своего Василия в город проведывать о деле, и он привел ко мне самого секретаря Пашина, который, по счастию, случился человек знакомый, зять Богородицкого купца Санина. По дружбе его ко мне, он уже везде обегал и выправлялся, и я узнал, что нет в городе протоколиста, и что у него все опекунские дела заперты и справиться не по чему. Сие меня несколько огорчило. Я напоил его чаем, пуншем и водкою, и радовался, что он будет мне великим в сем деле помощником. Что касается до квартиры, то была она не очень спокойна, собою хотя б и так, и сяк, но холодна и угарна. Но — как быть: принужден был довольствоваться.
Наутрие не успел наступить день, итак стал я помышлять о начинании дела и послал искать санок. Поверенный мой бросился к Алексинскому первому купцу и голове Маслову, который был мне отчасти знаком. Сей, услышав, что я приехал, велел меня звать к себе пить чай. Однако, было сие в то время, когда лил я свой собственный. Купец не пронялся тем, но прибежал сам ко мне и повторил званьё. Однако, я отговорился, но принужден был дать обещание приехать к нему обедать. Он снабдил меня санками, и я первый выезд учинил к уездному секретарю. Однако, начало было неудачно: секретарь, подгулявши ночью, еще спал, а сказали: будто бы он пошел в суд. Я проехал туда, но там ни бешеной собаки, один только дневальный. Спасибо, что и во всем городе был тогда один только суда сего заседатель, да и тот — ни рыба, ни мясо, даже не было и городничего. Должность его поручена была уездному судье г. Хмырову, но и его не было: — поживал себе дома. Не нашед никого в суде, я в магистрат, но и там ни кого. Что делать? Ступай к заседателю! хоть ничего не значит, но надобно честь сделать. Я к нему. Вхожу в переднюю, никого нет. Вхожу в другую, гляжу, смотрю знакомый человек, г. Тутолмин. ‘Ба! откуда взялся? где хозяин?’ — ‘Вот тотчас придет’. Гляжу, входит жена г. Тутолмина, с своею сестрою. Обе знакомые, обе сестры, обе родня, хотя далеко, обе дочери друга моего Осипа Васильевича Гурьева. ‘Матушки мои, здравствуйте! радуюсь, что вас вижу’. Госпожи мне рады, сажают меня и подчивают. Наконец, выходит и хозяин, и подлинно, ‘ни то, ни сё святое!’ Но того мне и в голову не приходило, чтоб он женат был на свояченице г. Тутолмина, и также дочери г. Гурьева, и мне сделался чрез то сродни. Примечаю я это и радуюсь, спознакомливаюсь с ним, говорим, толкуем о деле. Он жалуется на судей, а сам ничто. Приходит секретарь, бегает, выправляется о протоколисте, о деле вексельном и о прочем. Протоколиста нет, уехал куда-то, рыскает иногда недели по две. Без него делать нечего. Думали, думали и решились наконец на том, чтоб мне ехать в деревню, а они тотчас ко мне отправят для описи имения моего племянника, как скоро судьи съедутся, и что будет сие во вторник, а не прежде. Вижу я, что переменить сего не можно, и хоть не рад, а готов и я. Думаю и говорю сам себе: ‘лучше дома все сии дни проживу, а не тут, но крайней мере, корм будет непокупной и квартира не наемная’. На том и положили.
Посидев у них и распрощавшись, заехал я к секретарю, который звал меня к себе неотступно, и очень был мне рад. Звать меня к себе побудило его более то, что ему хотелось меня угостить и напоить чаем. Но я принужден был дожидаться его долго, а между тем наговорились с ним досыта. От него поехал я опять на квартеру и, приказав убираться и людям обедать, поехал с ним к Маслову по данному обещанию. Ежели б я знал, что так скоро отправлюсь, то не дал бы ему обещания у него обедать, дабы не потерять чрез то многого времени. Но как слово было уже дано, то переменить было не чем. Я не застал его дома, но послали тотчас за ним. Ждать я его поджидать! Дом превеликий, прекрасный и наилучший во всем Алексине. Поелику в нем было хорошо и тепло, то рад я и готов был хоть несколько часов ждать. Наконец, прибегает хозяин, принимает меня ласково, услаждает разговорами и суетится о обеде. Мужик умный, любопытный и сведущий! Чтоб не скучно нам было одним обедать, то приглашает он еще старичка, тамошнего казначея г. Бабавина. Старичок умный, словоохотливый, прекрасный и похожий во многом на деда Авраама Семеновича. Ну-ка мы все говорить и рассуждать о всякой всячине, и минуты пролетали с удовольствием и неприметно. Наконец пошли обедать. Присовокупилась к нам и хозяйка, баба изрядная и неглупая. Обед купеческий, но сытный и хороший. Хозяин угощает, подчивает наливками и едва не напоил меня пьяным. После обеда просят меня, чтобы дождаться кофея, но кофея хоть бы не было,— самый жидкий, купеческий, но хорошо все. Между тем приходит магистратский секретарь Брычев, малый бойкий, умный, но пьяный и ветренный, и я говорю с ним о своих делах по магистрату.
Наконец, пришло время мне уже и ехать. Я распращиваюся с купцом, а потом с хозяевами на квартире. Сажусь в свои возочек и пускаюсь в путь. Хоть не слишком было уже рано, однако, я надеюсь, что успею еще засветло уехать далеко. Но — беда наша! Из всех бывших со мною, никто не знает домой дороги, а я всех меньше. Как быть? Надобно проводника. Хотели было взять хозяина, но спутался попутчик, взявшийся проводить вас до половины дороги. Рады мы тому и, подхватя, пустились в путь. Дорога была весьма не хороша. Бывшие на тех днях метели так их занесли, что и самые большие везде были не натерты, а тут до большей части были проселочные, следовательно, и того еще хуже. Езда была трудная и тяжелая. Однако, против чаяния, еще засветло доехали мы до Немцова. Но как тут надлежало нам сыскивать другого проводника, то принуждены мы были оставаться. Из мужиков ни кто не ехал и не нанимался. Что делать? Принуждены сыскивать десятского, и самого почти неволею брать. Покуда мы о том суетились, наступила ночь и понесла заметь. Дорога от Немцова была уже совсем неторная, а заметь и последнюю занесла. Ехать мы и тащиться кое-как! Дотащились до Татарского — слава Богу! Думаем, что доведет проводник вас благополучно и до дома. Но не тут-то было! Не успели выехать из Татарского и сделаться темно, как потерял и проводник наш дорогу, и мы ради были уже, что доехали кое-как до Домнина. Ночь была уже тогда совершенная, темнота превеликая, заметь сильная, а мороз того жесточе. Думаю, не ночевать ли тут? Люди советуют ехать. Просим проводника, оного нам и сыскивают. Дорога уже совсем не летняя и нам незнакомая. Но не успели мы с новым проводником выкарабкаться кое-как из Домнина, как на встречу нам мужик Анны Николаевны из Дворянинова, везущий в Домнино овес. Слава Богу, на что сего лучше! Этот проводник всего вернее, и сам только что ехал. Уговариваем его воротиться с нами. Он соглашается и повел нас благополучно. Покуда было еще поле, всё ехали мы еще хорошо, но как скоро доехали до лугов и перелесков, дорога у нас и пропала. Везде казалась дорога, а где ни ступи — по колено. Горе на нас превеликое! Месили-месили, бродили-бродили, но нигде дороги не найдешь! Что делать? Давай общий совет! Положили, ехать пряно на завод, а там уже прудами до дома. Ну, ступай! Ехали, ехали, и покуда дорога еще была перелесками, так все еще кое-как тащились. Но не успели поровняться с Квакиным и выбраться на поле, как и та пропала. Искать, искать, бродить, ходить по полю, но не тут-то было! Не успеем найтить твердое место, похожее на дорогу, как опять пропадает, а заметь и ветер становятся отчасу сильнее. ‘Что ребята делать? говорю я своим людям, проездим мы всю ночь, промучимся, а толку не будет. Хоть не далече, но и на двух верстах замерзнуть можно. Как думаете?’ — ‘Не знаем, говорят, но как бы не доехать? дальнее ли место? и на своих уже землях’. Опять поехали, опять потащились и опять сбились с пути и плутать начали. Стужа превеликая, заметь сильная. ‘Нет, говорю, друзья, жаль мне вас, деревня у нас под боком, поедем-ка лучше в Квакино и ночуем. Лучше будет и безопаснее. Люди хотя нехотя, но соглашаются на то охотно. Итак, повернули мы к деревне. Но и там едва нашли дворишко, где бы нам кое-как переночевать. Иной двор без двора, у другого изба тесна, иной далече, за вершинами и за буераками, а и всех только пять дворов. Наконец, насилу-насилу нашли, и насилу по огородам и по оврагам кое-как доехали до двора. И тут не до чая уже и не до дальних разборов и прихотей, а давай скорее как-нибудь ужинать и ложиться спать. Итак, вместо дома, принуждены мы были ночевать в Квакине, в деревне, лежащей только версты за три от нас, и такой, в которой мне во весь век бывать не случалось. Но до чего не доводит случайность! Переночевав в Квакине, и как скоро рассвело, пустились мы в путь свой далее. В ночь сию, и последние дороги так замело, что мы до самого дома брели бредком, и всё ехали целиком и прокладывали дорогу. Легко можно заключить, каково мне сие было скучно и досадно, и сколько трудов и беспокойств наделал мне Андрей Михайлович своим опекунством!
По приезде своем, в доме нашел я хоромцы свои хотя топленные, но холодноватые. Напившись чаю и обогревшись, мое первое дело было послать к племяннику своему сказать о своем приезде. Он и не преминул ко мне чрез час явиться. Но как удивился я, увидев его одетого самым странным образом: не то в тулупе, не то в казакине, не то в шубе, и одеяние его было Бог знает какое! Но удивление мое сделалось еще более, когда он в своем шутовском наряде, без всякого уважения меня и нарочно как презирая, начал по горнице у меня расхаживать и хорохориться как бы какой лорд, а мне совсем набитый брат. Я, удивляясь, сказываю ему за чем приехал, а он и того еще пуще и власно как бы насмехаясь мне, начал смеяться и говорить, что напрасно я вхожу в какие хлопоты. Досадно мне сие неведомо как было, но я крепиться, я говорить и так, и сяк, но он и в уст (sic) не дует. Гляжу, смотрю, тащит из-за пазухи бумагу. Чтоб такое? Последний указ о опекунстве, в котором написано, что малолетние, достигши 14-ти лет, имеют право избирать себе попечителя для совета и защиты. Признаться надобно, что указа сего мне никогда еще до того видеть не случалось и что оный посмутил меня. Я легко мог усмотреть, что он на самый сей указ и надеялся, как на каменную стену, и потому-то так бурлил и кутил. Однако, смущение мое не долго продолжалось. Я тотчас усмотрел, что тут же, во втором пункте, сказано, что малолетний не прежде вступает в распоряжение имением своим, как на восемнадцатом году. Оный и доказывал, что он все еще малолетним и имением своим управлять не может. Я старался ему сей пункт внушить и изъяснить. Но он не хотел, а час от часу более меня и словами, и поступками своими раздосадовать старался, и наглые и грубые поступки его до того, наконец, дошли, что сколько я был ни терпелив, но вышел, наконец, из терпения, и дал ему за его неучтивство к себе и совершенное непочтение изрядную на словах гонку. Молодец мой опешил и струсился. Приметя сие, я гонять его еще. Но дитя сие не таково было, чтоб можно было ласкаться привесть его в рассудок. Но все дурноты и пороки был он уже слишком погружен, и потому, натурально, все сие не могло ему приятным быть. Что у него на уме было, того уже не знаю, но то было приметно, что хотелось ему как можно скорее от меня уйтить. Я унимать его у себя обедать, но статочное ли дело! Я так и сяк, но не тут-то было! Ушел таки, сказав, что он будет после обеда и, севши в санки, завел и поехал со двора. Сие одно уже доказывает, каков был молодец!
Таким образом, оставшись, обедал я один, а все ожидание мое после обеда было тщетно. Видно, куда-нибудь лызу дал! Сие происшествие привело меня в смущение. Я не мог предвидеть, что воспоследует далее, но весьма бы рад был, если б поспешествовало бы оно к тому, чтоб я мог от опекунства сего отделаться и избежать от взятия к себе в дом такого негодного ребенка, с которым неминуемо буду иметь бесконечные беспокойства и досады, ибо, но всему видимому, не было в нем добра ни на волос.
Препроводив весь вечер в писании превеликого письма в Москву к своему сыну, в котором описывал шуточным образом все свои происшествия, ночевал я в холодноватом своем кабинете. Но, проснувшись поутру, скоро увидел, что мне никак не можно было исполнить того, что положил было я ввечеру сделать, то есть послать нарочного в Серпухов для отдания письма моего на почту. Шум, услышанный мною на дворе, и холод в комнате скоро возвестили мне, что на дворе ужасная непогода и буря. Оная, и действительно, была столь сильная и вьюга такая страшная, что о посылке в дальний путь и помыслить было не можно, буде не хотеть явным образом подвергать опасности жизнь посланного. Словом, метель во весь день была столь сильная, какой несколько лет не бывало, а света несло и сверху, и снизу так много, что за десять сажень ничего было не видно. Сие причиною было, что я весь сей день, случившийся в день самого праздника Сретения Господня, препроводил один-одинехонек и в превеликой скуке. Стужа и холод выгнали меня совсем из моего нового и просторного кабинета. Я переселился уже в новый мой зал, но и там принужден был сидеть всё у печки и читать книгу. По счастию, случилась тогда со мною очень занимательная, Мейснеров ‘Алцибиад’, и если б не она, то пропал бы со скуки, а занимаясь чтением оной, и не видал как летело время.
Между тем, не преминул я велеть распроведывать о своем ближнем соседе племянничке, и увидел, что я в имении и ожидании своем не ошибся: урыл еще тогда же, как от меня возвратился, куда-то! Во всем доме видно запрещено было сказывать о том, куда он поехал, а нужда такая — что ужасть! Узнали только, что поспешность его была так велика, что малому, который с ним поехал, не дал путем и пообедать, но давай-давай скорее лошадей! Садись в санки и скачи куды зря! Я очень любопытен был знать, где б он в такую страшную непогоду и метель находился и где б сидел, ибо ехать было никак не можно. Но все мои распроведывания были тщетны. Сие обстоятельство и несумненность, что эта положил бегать и укрываться, произвело то, что я не знал уже чем дело сие кончится и что воспоследует вперед, и не сделает ли все сие суду и опеки остановки?
Непогода и стужа продолжалась во всю ночь, но к утрему утихла. Небо прояснилось. Соделался день красный, но мороз еще вдвое сильнее и жесточе, так что не было почти терпения. А как хоромцы мои и без того были не очень теплы, то сие и гораздо меня беспокоило. Дровишки скверные, нигде и ничего не уконопачено и везде несло. Однако, думаю ж говорю себе: ‘как быть! я немногие дня как-нибудь пробьюся’.
Вставши и обогревшись чаем, первым делом моим было послать проведать об Андрее Михайловиче, но его не было еще дома, и ни кто не знал куда он уехал. Посланный мой привел ко мне его стряпчего и всех злых дел наставника Федю. Но с бездельником что можно было говорить? Немного погодя, смотрю, поп ко мне на двор. Сего я давно уже дожидался, и тем паче, что хотелось мне от него точнее у знать о летах моего племянничка, поелику он его крестил. Но — хвать! лет сих не знает точно и его благословение, а говорит только наугад, что ни у отца его и ни у него нигде не было о том записано. Но как знать о том необходимо было нужно, то думать мы с попом и гадать как быть? Вспомнил, наконец, поп, что крестил он его в самый тот день, как освящаема была Савинская церковь, и что он приезжал крестить его оттуда. И как то число, в которое сие освящение было, подписано в той церкви на кресте, то взялся поп нарочно туда съездить и списать со креста. Рад я тому, что случился крестником его столь достопамятный монумент. ‘Ради Бога, батюшка, съезди, говорю я попу, и разреши мое сумнение, и буде подлинно уже немного времени остается быть ему в опеке, то что и входить в пустые хлопоты’. Поп мой дрожит от стужи, я обогреваю его водкою и протуриваю в Савинское. Сам же сажусь за прежнее свое упражнение, за считание старосты и прикащика, и за чтение книг. Скука такая, не читаются и книги. Послал прикащика на завод закупать рыбы. Жду судей из Алексина, но судьи не едут, да и быть им скоро не можно. Сижу у печки, топлю ее сам, дровишки нарублены слишком долгими, все не ладится. Насилу-насилу истопили в обогрелись. Об Андрее Михайловиче все еще не было слуху. Иные говорили, что поехал он в Котово к приятелю своему прикащику тамошнему, с которым была у него дружба, иные видели его за Котовым, но ни кто подлинно не ведал. Наконец, приезжает и поп мой пьяным-пьянёхонек, насилу говорит. Никогда я его таким не видывал. Но как бы то ни было, но, по крайней мере, подает мне записку, списанную с креста. ‘Подай-ка, подай, батюшка, посмотрим’. Но что ж? Глядь, ан — в самом деле родился он в 1775 году и окрещен 20-го октября. Я считать сколько ему тогда было уже лет и нахожу, что, не смотря на весь его малый рост, шел ему тогда действительно семнадцатый год, и что оставалось только восемь или девять месяцев до срока того, когда он должен вступить сам в управление имением своим. ‘Вот диковинка! говорю, к чему же входить в хлопоты и стоит ли уже того, чтоб сим пакостным опекунством и заниматься’. Поп пьяненький меня уговаривает, чтоб я его хоть на короткое время к себе взял и его повоздержал несколько, но я думаю совсем тому противное. Да и в самом деле, что можно было мне из него, такого развращенного и испорченного мальчишки, в течении восьми месяцев сделать? Могло ль выйтить из того что-нибудь хорошее, кроме одних скучных хлопот, крайних досад и беспокойств, а без всякой пользы. ‘Не наживу ли я тем думал и говорил я тогда сам себе, от него только вечной вражды, да и только всего? Дела же никакого не сделаю, и не выйдет ли, по пословице говоря, что синица море зажигала, моря не зажгла, а славы наделала’.
Отпустя попа, обогревши его пуншем, думать я и гадать, как быть и что делать. Говорю и советую с своим Василием, но тот столько же знает. Уже хочется мне как-нибудь отбиться от опекунства, уже я и рад, что племянничек мой ушел в уехал, уже бы я и желал, чтоб суд не мог без него войтить в опись, и мне бы можно было как-нибудь с честью отделаться, уже сажусь я и пишу черное доношение в опеку, но все дело как-то не клеилось. Бросаю опять все, хватаю книжку, сажусь спиною к печке и провожу весь вечер в уединении и скуке. Судьи мои не бывали и не было об них ни слуху, ни духу, ни послушания, никто не звал, когда они будут. И весь последующий день прошел в тщетном ожидании судей. Не было ни о ком ни малейшего слуха, а и об Андрее Михайловиче столько же. Только стали говорить, что видели его в Похвисневе, в Тарусской его деревне. Впрочем, был у меня в этот день поп и дьякон, но посидели не долго. От скуки, досады и от стечения всех прочих обстоятельств, решился я долее в деревне своей не жить, но в последующий день отправиться в Богородицк, а оставить тут своего стряпчего, ибо видно было по всему, что ничему и ни какому делу не бывать.
Приняв намерение сие, написал я Василию своему верующие письма, также для московских наших описание и стал собираться в путь. Итак, едва последующий день настал, как, снабдив Василия нужными наставлениями и приказав ехать в Алексин, отправился сам в путь довольно еще рано, так что приехал еще в 10 часов в Федешово к г. Кислинскому, к которому положил заехать. Хозяева мне были очень рады и не отпустили без обеда. Но за сим обедом промедлил я до 3-го часа, так что в Тулу приехал уже ночью, и становлюсь опять у Пастухова.
В последующий день, сколько мне ни хотелось поспешить и ранее ехать домой, но необходимо надлежало побывать у Юницкого и явиться. Метель превеликая! Но что делать? Принужден был ехать опять в санках и зябнуть дорогою, а того более у него, в холодном зале. Дожидался, дожидался его вставания, да и стал. Наконец, изволил выйти. Говорит, говорит, я спешу от него, а он велит еще посидеть, авось-де еще что вспомню. А чего вспомнить? Ничего! Досадно мне, но пособить не чем. Завел я речь о электрической машине, и попах, спасибо, на струну говорить. Разговор начался прелюбопытнейший, и я так много насказал ему о машине и лечении, что он заслушался, и так ею прельстился, что, имея сам у себя машину, но незнающий, что с нею делать, просил меня неведомо как о сообщении ему моего перевода и о написании книжки о электрицизме. Слава Богу, дружба такая! Я даю обещание. Но, пора ехать. Откланиваюсь, спешу, приезжаю к хозяину, расчитываюсь с ним в деньгах, которыми он мне был должен, обедаю, сажусь в возочек свой и отъезжаю.
В Дедилов приехали мы уже перед вечером. Однако, я напился только чаю и, покормив с час лошадей, пустился далее в свой путь. Ехать было очень дурно и не скоро. Снега навалило пропасть, месится, ухаб на ухабе, обмеркаю в Крутом, еду уже ночью и бреду бредком. Наконец, приезжаю и нахожу дома своих всех здоровыми. А тем день сей и кончился, и я путешествие свое окончил, которое было совсем пустое и наведшее мне только множество скуки, а никакого дела из того не вышло, и опека моя так и осталась, чему я и рад был.
Но сим дозвольте мне и сие письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.

Ноября 8-го дня 1812 года, Дворяниново.

ПО ВОЗВРАЩЕНИИ ДОМОЙ

ПИСЬМО 277-е

Любезный приятель! Между тем, как я помянутым образом странствовал, находилась и жена моя с детьми все еще в своем путешествии. Помянутая жестокая стужа и метель застала их возвращающихся уже из Ростова, на дороге, и они претерпели от ней великую нужду и беспокойство. Как около того времени, как я возвратился в Богородицк, по расчету времени, надлежало и им уже скоро к нам быть,— то и начали мы их со дня на день уже поджидать. Но прошел день, другой, третий, и еще столько же, но их не было и в помине. Наконец, 9-го числа настала у нас тогда уже и масляница, но об них не было и слуху. ‘Господи! говорили мы между собою, что за диковинка, что они не едут! Давно б им пора уже быть’. И ожидание наше соделалось нетерпеливым. Уже начали мы посматривать в окошко, не едут ли? Уже начали ожидать каждый час и в каждую минуту и от часу более удивляться тому, что они не ехали. Уже не один раз, при услышании шума от саней, приезжавших к нам около сего времени многих и разных гостей, выбегали мы дочтя на крыльцо встречать, думая, что то наши, и, обманувшись, с огорчением возвращались. Нетерпеливость паша увеличилась до того, что я загадывал уже о приезде их по геомантии пунктированием и досадовал, что и сия наука не прежде приезд их предвещала, как в третий день масляницы, хотя и в сей раз, к превеликому удивлению моему, не солгала, а сказала истинную правду. Ибо не успели мы, занимаясь беспрерывно почти приезжавшими гостями, препроводить двух первых дней нашей масленицы и пройтить почти весь и третий, и когда, по наступлении в оный уже вечера, перестали уже мы и ждать, как вдруг закричали, что наши, наши приехали с Москвы! Нельзя изобразить, как сильно я им обрадовался. Я, кинув случившихся тогда у нас гостей и позабыв все, бросился на крыльцо встречать оных и искал глазами моего сына, который был для меня всех дороже. С каким удовольствием обнимал я его, выскочившего прежде всех из повозки, того никак пересказать не можно! Бедняжка чуть было в Москве не умер, но, по счастию, ему полегчало, и они все к неописанному нашему обрадованию возвратились благополучно.
И тогда превратилось у нас в доме все, и из прежней тишины и безмолвия сделался радостный шум и волнение. Пошли разборы, разговоры, рассказывания, показывания и расспрашивания. Вслед за ними приехали к нам еще гости, некоторые на городских наших. Но нам не до гостей было. Мы совсем почти об них позабыли. Сын навез мне из Москвы множество всякой всячины: ландкарт, книг и других разных вещиц, и все хороших. Надобно было все пересматривать, надобно было ему все покапывать. Из книг накупил он сам собою множество французских и русских, и все они были так хороши, что я был ими весьма доволен и не мог довольно ими навеселиться. В таких же рассматриваниях провели мы и все утро последующего дня, и часы сии были для меня очень веселы. Прочее ж время для сего было у нас шумное и прямо масленичное. К обеду приехали к нам и Ламковские, а после обеда съехались и все почти городские наши друзья и знакомцы поздравлять их с приездом, и мы для дня сего ввечеру немного и потанцовали и были веселы. Единое только уменьшало наше удовольствие, что Павел мой был не очень здоров и чувствовал в себе еще великую слабость. А на другой день ездили мы сами по гостям, по зву и без зва, а для сделания контравизитов. По возвращении же ввечеру домой стали все помышлять о составлении наутрие затеваемого уличного маскарада и езды по городу во многих санях. Сию затею мы в последующий день и действительно произвели в действо. И как она была особого рода, то и опишу я сие наше необыкновенное катание в самой подробности.
Мы набрали сколько можно было более лошадей, саней и людей и составили сущую серенаду. Сперва ехал верхом капельмейстер мой, в черкесском платье и татарской шапке. За ним двое верховых лакеев, в красных сюртуках, с медвежьей опушкой, а за ними ехали большие сани, запряженные пятью тройками или 15 лошадьми. Каждою тройкою управлял форрейтер, ехавший на средней лошади и одетый также в красный теплый сюртук. Кучер же сидел на санях, одетый в хорошее ямское платье {и одетый в красном плаще.}. Кроме его, сидело в санях восемь человек музыкантов, с валторнами и флейтраверсами. К сим же саням сзади прицеплено было других восемь саней, из которых были одни других меньше. Сии санки покрыты были разноцветными коврами, и на них сидели все наши госпожи, девицы и кавалеры, сколько набралось их для сей серенады. Я сидел в последних и лучших санках и заключал всю процессию и все шествие. Предлинный ряд лошадей, красные сюртуки на них едущих, белые попоны, покрывающие коренных, и потом куча музыкантов и производимый ими гармонический звук, а там предлинный и смешной ряд наших санок производили прекрасное и вкупе смешное, приятное и такое зрелище, какого никому из тамошних зрителей видать никогда еще не случалось. Почему и неудивительно, что едва только мы с процессиею сею показались в городе, как со всех сторон побежали к нам люди и поскакали сани и все кучами и толпами последовали за нами и умножали огромность зрелища. Одних саней с катающимися по городу мужчинами и женщинами набралось десятков пять или более, а пешего народа превеликое множество. Те, соединяясь с взводами и рядами, ехали отчасти позади нас, отчасти по сторонам, стараясь друг друга выпереживать, а сей бежал по бокам и не мог насытиться зрением. Происходило сие в масленичную субботу, после обеда, когда весь народ гулял и катался. Мы, поехавши от дома, проехали прямо в город, и оным большою улицею проехав, возвратились назад чрез торговую площадь в нашу слободу, и оною опять уже назад. И можно сказать, что катание сие было и для самих нас очень весело и забавно, а для тамошних городских жителей служило матернею для всеобщих разговоров и таким памятником, о котором, бессомненно, и поныне еще рассказывают они друг другу.
Что касается до последнего дня масляницы, то был он прямо шумный и прощальный, и все как в городе, так и у нас в доме находилось в движении. Поутру все были в церкви, а после обеда начались разъезды по гостям и прощанья обыкновенные. К нам приезжали опять многие из города, а потом вздумали все боярыни еще таким же образом покататься по городу, как накануне, и смехов и шуму веселого было довольно. В вечеру же ездили все на часок к молодому нашему попу, в гости. Сей, пред недавним до того временем, привез из Коломны молодую свою жену, женщину умную, порядочно воспитанную и столь прекрасную и любви достойную, что едва ли кто во всем Богородицке из женщин могла в красоте с нею сравняться. И как боярыни наши все ее полюбили, и она приезжала с матерью звать всех к себе, то и восхотели все сей любви достойной чете сделать посещением своим удовольствие.
Таким образом провели мы всю тогдашнею масляницу отменно весело и хорошо, и всем семейством заговелись ввечеру в мире и удовольствии, и ничего не было такого, что б могло возмущать дух наш. По наступлении ж первой недели великого поста, все утихло и приуныло, мы всем домом начали говеть, и молодой наш поп должен был отправлять в доме у нас обыкновенное служение.
В сем богомолии прошла у нас вся первая неделя великого поста, которую, кроме оного, препроводил я в беспрерывных занятиях, и отчасти в чтении книг, отчасти в разных писаниях, а не менее занимался и своею машиною и лечением на оной людей разных. Кроме сего, имел я и хлопоты, по случаю оказавшейся в одном селе Бобриковской волости прилипчивой и столь опасной болезни, от которой целые дворы вымирали, и я принужден был употреблять все возможнейшие средства и старания к пресечению оной, посылал туда лекаря и некоторых из моих подкомандующих, для делания распоряжений, нужных для предосторожности, и насилу-насилу пресек сие зло, наводившее на меня великую заботу. Кроме сего, самого меня смущало и озабочивало слабое здоровье моего сына, которое, чрез езду его в Ростов, не только не поправилось, но, как казалось, сделалось еще хуже. Я не мог взирать на него без того, чтоб не обливалось сердце мое кровью и туча страшных мыслей не пролетала сквозь мою голову. Впрочем, я сам я около сего времени мучился жестоким кашлем, от которого при помощи машины и других средств насилу избавился.
Во все остальные дни текущего тогда февраля месяца не было у нас почти ничего в особливости достопамятного, кроме того, что оба мы с сыном спознакомливались от часу более с электрицизмом, к чему о одной стороны помогало нам много славное Бертолоново сочинение о электрицизме, которое мы с ним, привезенное им из Москвы с собою, читали, и весьма многое из него заимствовали, а с другой стороны делаемые самими нами всякий день опыты лечением машиною своею разных болезней и делаемыми при том замечаниями. И как количество оных и удачных вылечек со всяким днем увеличивалось, то я начал я около сего времени всему-всему порядочную записку и составлять всему электризованию моему совершенную почти историю, которой, целых три тома и поныне хранятся в манускрипте в моей библиотеке. Сверх того, во все сие время занимаясь и придумыванием кое-чего вновь, к нашей машине относящегося, привели ее пред прежним еще в лучшее состояние. Кроме сего, 27-е число февраля было достопамятно тем, что с оным совершилось 19,500 дней моей жизни. Следовательно с оным прожил я на свете половину двадцатой тысячи дней. И стечение обстоятельств произвело, что я случайно и праздновал оный как бы нарочно. Ибо, как в самое сие время случились у нас быть родные наши Кислинские со всем своим семейством, а сверх того съехались еще многие из наших городских и приезжих приятелей, то набралось случайным образом людей множество. И потому был у меня обед большой, а ужин и того больше, и сборный, и мы провели день и вечер сей довольно весело.
А последний день сего месяца ознаменовался получением мною опять из Экономического Общества пакета, с посылкою и письмом от г. Нартова. Посылка состояла в одной книге под заглавием ‘Руководство к хлебопашеству, г. Рогенбука’, а письмо следующего содержания:
‘Государь мой, Андрей Тимофеевич! При сем посылаю к вам от Общества новонапечатанную книгу о земледелии, уведомляя, что сочинение ваше о поднимании ключей напечатано в 45 части, которую скоро вам сообщу. Собрание наше процветает, и трудами своими и новыми изобретениями заслужило безпристрастную похвалу во всей Европе. Сожалительно только, что мы от господ дворян наших не получаем ни каких известий ни о хлебопашестве, ни о прочих частях домостроительства, сколько я ни старался заводить переписку. В России, конечно, находятся хорошие хозяева и знатоки земледелия. Не знаю причины, которая удерживает их иметь сношение с Экономическим Обществом, которое труды каждого приемлет благоприятно и старается соотчичам своим оказать пристойную похвалу и, по требованиям, доставлять наставления. Из печатающихся книг наших усмотрите, сколь мало из Россиян присылают к нам известия, да и собрание наше в Петербурге составлено все почти из иностранных, которые трудятся, а наши земляки не хотят удостоить возвещением своих хозяйственных наблюдений или примечаний. Сколько ни задаем задач, не получаем по сию пору ответов, даже по ‘Начертанию’, напечатанному и обнародованному о наместничествах, не имеем еще ни строчки…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Получив письмо, преисполненное столь многими жалобами, ласками и самыми убедительнейшими просьбами, что оставалось мне делать? Можно ли было не тронуться оными и продолжить далее свое жестокосердие? Можно ли было пребыть долее непреклонным? Я прочитывал его несколько раз, и чем более читал, тем более увеличивалась прежняя моя охота к переписке с Обществом, и скоро вся досада моя на него исчезла, как дым. Усердие патриотическое к общей пользе возродилось вновь, и я решился возобновить опять мою переписку с оным, не взирая ни мало на то, что от всего того не может произойтить ни какой пользы. Со всем тем, не хотелось мне прежнего намерения своего совсем оставить, но при сем случае сказать им, когда не все, так, по крайней мере, несколько из того, о чем хотелось было мне им хорошенько изъяснить, если б не отвергнуто было ими желание мое к поверенной переписке и сказать, когда не прямо все, так мимоходом, вскользь, или только так намекнуть, чтоб могли они о прочем уже сами догадаться.
Таким образом, расположившись к ним писать, не стал я долго медлить, а заготовив предлинное письмо, отправил оное в Петербург в самый день Благовещенья, то есть 25 марта, и ровно чрез 25 дней после получения письма из Петербурга. Оно было следующего содержания:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Перо мое слабо к изображению вам совершенно всего того, что я относительно к вам чувствую, равно как и собственного моего негодования на то, что господа наши российские домостроители толико нерадивы и толь мало труды и старания Общества, справедливую похвалу от всего света приобретшего уважают и желаниям его соответствовать стараются. Хотя домостроительная наука и находится у нас в сущем еще младенчестве, но нельзя статься, чтоб в нынешние, час от часу более просвещающиеся времена, не было у нас весьма многих любопытных, знающих, рачительных и таких домостроителей, которым бы из опытности многих, весьма нужных и таких вещей не было известно, которые достойны сообщены быть для сведения всему обществу. Но что собственно удерживает их от того, о том едва ли можно сказать что-нибудь решительное. Причины могут быть весьма многоразличны и неодинакие. Иных удерживает, может быть, недостаток нужных способностей к описыванию всего им известного, других недостаток смелости и отваги пуститься в сие нужное дело, третьих недостаток охоты к предприниманию трудов, с тем сопряженных, а иных предпочитающих пользу свою — общественной, может быть, и самое нехотение давать то знать другим, что им самим принесло пользу. Легко статься может, что тем, которые могли б писать, недостает нужных экономических сведений и опытностей, а тем, которые в том недостатка не имеют, недостает способности к писанию или охоты и усердия к отечеству. А в рассуждении иных, может быть, и некоторые особые черты их характеров делают тому помешательство. Словом, причины могут быть многоразличные, а вообще можно решительно опять сказать, что государство наше слишком еще молодо к тому, чтоб можно было от домостроителей наших ожидать чего-нибудь дальнейшего.
‘Что касается до неполучения на заданные вопросы ответов, о котором вы упоминать изволите, то я, прочитав оные, с самого начала сего ожидал, и теперь вижу, что я во мнении своем и в заключениях о причинах, которые всех недопускать до того будут, не обманулся. Мне казалось, что и всем, также как и мне, мешать будет наиболее то обстоятельство, что о всех, упоминаемых в ‘Начертании’, материях требуется известие относительно до целых наместничеств. А как наместничества наши не так малы, чтоб можно было без особливых каких поспешествующих тому случайностей какому-нибудь приватному человеку иметь совершенное и точное обо всех вещах относительно до целого наместничества сведение, а особливо когда известно, что редкое наместничество найтиться может такое, которого в уездах не было бы ни в чем из относящихся как вообще до хозяйства, так и до всех заданных многочисленных вещах разности, но, напротив того, о многих наместничествах сказать можно, что во всех почти уездах их находится разнообразие,— то с трудом и такие люди найтиться могут, кому бы все оные разности были известны, и которые бы смело могли описывать все без опасения, чтоб не насказать чего нескладного, с истиною несообразного, и не сделать какой важной ошибки, и чрез то не подвергнуть себя порицанию и от знающих людей справедливому осмеянию. Все сие заключаю я по себе самом. Я сколько ни помышлял о желаемом вами с моей стороны удовлетворения хотения Общества и сколь усердие мое в сем случае было ни велико, но признаюсь, что всякий раз, при начинании сего дела, находил я себя совершенно не в силах на все вопросы в рассуждении всего наместничества нашего ответствовать, ибо оное все мне, как приватному человеку, далеко не коротко знакомо, а потому и принужден был сие дело оставить. Сверх того, есть некоторые другие обстоятельства, мешавшие и мешающие мне и поныне входить в подобное тому дело, если б я в силах был произвесть оное. Легко могло б статься, что не угодил бы я чрез то некоторым людям и навлек бы на себя еще более неудовольствия, нежели какие я уже, к огорчению, претерпел за труды, мною из усердия к общественной пользе предпринимаемые, и что того удивительнее — от таких людей, которым, по надлежащему, долженствовало бы меня поощрять еще к тому и поспешествовать сему полезному делу своим покровительством. Но что о том говорить! Не один раз доводим я был до того, что вознамеривался уже совсем бросить свое перо. Единое только усердие мое к общей пользе убеждает меня сего не делать, и все таковые препоны не более уважать, сколько они достойны. А всходствие того, не премину я и впредь все то от времени до времени сообщать, что за нужное и возможное к сообщению находить буду, равно как приложу возможнейшее старание о доставлении в Общество и требуемых натуралий, какие только набрать могу….’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо сие отправил я по обыкновенной почте и все, находящееся в оном, упоминал не для того, чтоб от того могли произойтить какие-нибудь следствия, но чтоб, по крайней мере, г. Нартов знал, что я к молчанию имел свои причины, а сверх того, хотя б нечто малое ведал, что мне в писании делаются препоны и помешательства. Впрочем, хотя я не говорил от кого именно, но думал, что он легко может догадаться, что происходит то от моих начальников и командиров, а особливо от самого наместника, ибо и сей бездельниками и негодными клеветниками доведен был до того, что мне однажды упрекнули, для чего упражняюсь я в писанин, которое слово было мне весьма чувствительно и несносно, и о сем-то намекал я стороною в письме моем.
Что касается до сделанного обещания прислать к ним разных натуралий, то учинил я сие почти поневоле, из единой благопристойности, но спешить тем никак был не намерен, ибо ведал, что дело сие составляет сущие пустяки и навесть только могло множество хлопот, а пользы произойтить никакой не могло, а оставил сие до поры и времени. Таким образом, послав к ним свое обширное писание и, изъяснив в оном ту великую ошибку, которую учинило Общество при задавании своих вопросов, расположился я опять на несколько времени молчать, к чему помогало много и наступившее вешнее, к писанию и без того неспособное, время.
Теперь, возвращаясь назад, надобно мне пересказать о том, что в течение того времени у нас происходило, которое прошло между получением от Нартова вышепомещенного письма и отправлением моего на оное ответа, или, лучше сказать, в течении всего марта месяца. Самое начало оного достопамятно мне было тем, что обрадован я был получением латерна-магика или волшебного фонаря, которого у меня до сего времени не было. Зять мой, ездивший на короткое время опять в Москву, купив его, привез его ко мне в подарок. Не могу изобразить, как много оба мы с сыном обрадованы были сею безделкою, и сколько наделала она нам собою удовольствия, и напротив — сколько и хлопот, работ, трудов и затеев новых. Ибо как оптическая сия игрушка была самая маленькая, дешевая, во многом весьма недостаточная и неисправная, то и принуждены мы были ее исправлять и придумывать все, что могло только служить к приведению ее в лучшее совершенство. И поелику труды наши не потеряны были тщетно, то коликими же и удовольствиями наградила она нас за труды наши. Словом, она присовокупила к прежним нашим упражнениям превеликое множество новых по отношению к ней, но за то и получили мы новую вещицу, которою могла и себя, и приезжающих к нам гостей занимать и веселить.
С другой стороны достопамятно было начало сего месяца тем, что я впервые выдумал и основал те разборные на разные классы приходов и расходов, денежные тетради, которые с того времени всякий год продолжаю и поныне, и каковые для всякого хозяина отменно полезны, хотя и ни у кого еще нет их в обыкновении дел.
В-третьих, достопамятны были первые дни сего месяца тем, что никогда почти такое множество гостей ко мне не приезжало, как в сие время: таки гости за гостем, да и только всего! И не успевал один со двора съехать, как другой въезжал на двор, и сие несколько дней сряду продолжалось беспрерывно, так что и самые уже казенные конюха дивились тому, что к нам такой большой приезд был. Да и я иногда сам уже и не рад им был, поелику я, за угощением их, отстал почти от всех своих дел и упражнений, и, подлинно, дивиться было надобно, как я и при толь частых помешательствах мог успевать множество дел исправлять. Но, правду сказать, и не пропадала у меня ни же одна праздная и свободная минута времени, но употребляема была на какие-нибудь литературные, либо любопытные и художественные занятия.
Наконец, около 8-го числа сего месяца, потребован я был опять с нашими денежками в Тулу, и я отвез их 15-ть тысяч и провел в путешествии сем трое суток, которое достопамятным сделалось мне двумя обстоятельствами. Во-первых, тем, что я нашел всю Тулу и всех в ней занимающихся превеликими приуготовлениями ко встрече, приему и угощению графа Безбородки, бывшего в тогдашнее время первым министром и важнейшим вельможею, и всех равно как на цыпочках его дожидавшихся. Но он благополучно проехал на Смоленск, и все приуготовления, стоившие более 1,000 рублей, остались тщетными. Во-вторых, что я, в сию мою бытность в Туле, расстался и распрощался на век с другом моим и бывшим прежним нашим сотоварищем Антоном Никитичем Сухотиным, отъезжавшим тогда со всем своим семейством на житье во Владимир. Мы расстались с ним со слезами на глазах, и мне не удалось уже более никогда его и все его семейство видеть.
По возвращении моем, должен я был опять всякий почти день иметь дело со многими приезжавшими к нам гостями, и не только с своими городскими, но и приезжими, и как наподряд все еще с господами генералами, и можно сказать, что у нас в сие время не только погостилось, но и погенералилось. Не успел я, по возвращении своем, сбыть с рук заставших у себя проезжих и приезжавших к нам гостей, и только что обрадовавшись тем, думал взять хоть на несколько дней покой, как, гляжу-смотрю, князь наш городничий в двери и сказывает, что скоро будет генерал Леванидов, и чтоб я велел в замке для пребывания его отпереть покой, и все нужное приготовить. Сие меня, встревожив, принудило скорее одеваться и ждать сего нового незнакомого и знаменитого гостя. Однако, не только тот, но и последующий за тем день прошел у нас в тщетном ожидании, и мы не прежде его дождались, как перед вечером третьего дня, и когда мы перестали его уже почти ждать. Сей гость назывался Андреем Яковлевичем и служил тогда по армии генерал-поручиком. Я не прежде о его приезде узнал, как по въезде его уже в замок. И как я был уже одет, то и поехал тотчас к нему. Со всем тем, он повстречался уже со мною в воротах замка, идущий с князем осматривать нашу церковь. Поелику он обо мне с хорошей стороны предварен был от самого нашего наместника и от нашего вице-губернатора Вельяминова, то обошелся он со мною дружески и весьма благоприятно, поцеловался и обрекомендовался со мною, и как казалось, оба мы друг друга в сию минуту полюбили. Все мы пошли в нашу церковь, и он, как любопытный и с великими сведениями человек, осматривал все в ней находящееся с особенным вниманием и хвалил все мои выдумки и затеи, относящиеся до ее украшения. Оттуда, возвратились в замок, напились чаю, и тогда пошло у нас с ним дело. Слово за слово, и разговоры начались бесконечные, и материи многоразличные. Я — показывать ему садовую нашу с рисунками книгу, я — показывать пески, я — сказывать ему то, сказывать другое! Дошло до ‘Экономического Магазина’. Он его знает, получал при газетах, и оный у него в почтении, но не знал, что я его писал. Сие нас еще более познакомило друг с другом. Он ласкается ко мне, просит к себе моего дружества, предлагает переписку со мною дружескую, и мы весь вечер провождаем у него с удовольствием.
По возвращении домой, едва я только с домашними своими отуживав, начал раздеваться, как закричали: ‘гости! гости!’ И кто ж? Другой генерал, Дмитрий Васильевич Арсеньев, с племянниками своими и Львом Савичем Крюковым и его женою. Гости сии были нам уже и не во время. Надлежало их угощать, готовить вновь для них ужин и, за всем тем, не спать часу до второго. Наконец, насилу-насилу, мы и их уложили.
Оба знаменитые гости наши не долго у нас пробыли. Не успел последующий день настать, как генерал Леванидов собрался ехать, и едва его застал. Он принял меня и в сей день со всеми изъявлениями своей ласки и благоприятства. Я поднес ему прекрасную коллекцию тамошних песков и оду Слепцова, списанную для него, и расстался с ним с удовольствием. При самом отъезде своем повторил он еще раз свою просьбу о начинании с ним переписки дружеской и уверял, что она будет ему полезна.
Возвратясь домой, занялся я другим своим превосходительным гостем и старался его всячески угостить. Но и сей в то же утро от нас поехал. Но товарищи его, за сделавшеюся уже распутицею, остались у нас на весь сей день, который провели мы с ними довольно приятно. А не успел сей день кончиться и настать другой, как, глядим, катит к нам третий генерал в гости. Сей был также человек знакомый и никто иной, как прежний наш губернатор Матвей Васильевич Муромцев. Он ехал или, паче сказать, по распутице тогдашней тащился из Москвы, со всею своею фамилиею, женою и дочерьми, и мы имели тогда случай еще впервые видеть молодую его, вторую жену, и с обеими его старшими дочерьми познакомиться. Все они были благоприятные, милые и любви достойные особы. Все обласкались с моими домашними чрезвычайно, а дочери в единый миг сдружились с моими. Я очаровал их показыванием всех моих штучек как электрических, так и прочих. Жена, и он и дети были любопытные и любящие все куриозное люди, а таковым и хорошо всё показывать. Генеральша, будучи великая мастерица играть на фортепианах, играла на наших, и мы слушали игру ее с удовольствием. Мы угостили их обедом, и они расстались с нами с сожалением и звали неведомо как к себе, в их Баловнево, куда они тогда по распутице тащились.
Не успели мы сих гостей спустить со двора, как приехали новые, для празднования вместе с нами дня имянин жены моей, который был наутрие. Итак, и в сей день было у нас людно, шумно и довольно весело. Одно только делало удовольствиям моим великое помешательство то, что сын мой опять было жестоко занемог и слег было совсем в постель. Я неведомо как страшился, не поразила ли и его свирепствующая около сего времени в городе особого рода лихорадочная и довольно опасная болезнь, ибо от оной многие умирали, да и мы в доме своем лишились сапожника, малого весьма молодого и доброго, и потому употребляли все возможное к уничтожению его болезни и, по счастию, имели в том нарочитой успех, так что он опять скоро пообмогся и нам в сей день сотовариществовал, который достопамятен был с другой стороны и тем, что мы в оный получили вдруг три важные известия, поразившие нас собою. Первое было о злодейском умерщвлении шведского короля Густава III в маскараде, второе, что римский император Леопольд вдруг также и скоропостижно умер, а третье, что и сама наша императрица была что-то не очень около сего времени здорова, и все с трепетом душевным опасались, чтоб усиливающаяся около сего времени злодейская французская революция, чрез агентов и сообщников своих, не произвела чего и над нею также, как она тех сбыть с рук своих злодейски постаралась. Легко можно заключить, что все сии три известия подавали нам повод ко многим разговорам.
Все остальные 12 дней месяца марта и нашего великого поста, по причине продолжающейся во все сие время половоди и распутицы совершенной, провели мы по большую часть одни и в разнообразных занятиях. Я продолжал возиться с своею машиною и придумывал к ней еще кое-что, а особливо врачебные инструментики, которые были тем нужнее, что лечение машиною продолжалось у нас почти беспрерывно, и так, что иногда человек по десяти или пятнадцати на один день лечивались, и успехи в помоганиях становились от часу громче. Кроме сего, занимал нас много собою и фонарь волшебный. А кроме его сделали мы у себя еще оптический теремок, который куриозностью своею также удивлял я занимал многих. А сын мой раскрашивал сие время ландкарты и апостолов, украшающих собою и ныне его кабинет. Наконец, не забывали мы с ним и чтения, а я также своего пера, которое не лежало ни одного дня праздным, но что-нибудь писало и не уставало.
Между сими разными занятиями нечувствительно приблизилась и Страстная неделя, с которою кончился и март месяц. Мы провели оную в обыкновенном богомолии, равно как в новой реформе и убирании своего кабинета к наступающему празднику.
Но сим дозвольте мне кончить и сие письмо мое и сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.

(Ноября 11 дня 1812 года. Дворяниново).

Письмо 278.

Любезный приятель! День пасхи случился у нас в сей год 4-го апреля. И как все мое семейство было в совокуплении у меня и все здорово, а притом и погода, ровно как нарочно для сего великого праздника, была ясная и хорошая, то провели мы сей день довольно весело. Но оный один только во всю Святую неделю и был, в который пользовались мы хорошею погодою, а в прочие она была такая дурная и такая переменная, и весна наша вскрылась в сей год так медленно и так дурно, и открытие ее соединено было с столь многими снежными и дождевыми непогодами, что мы давно такой дурной весны не видали, — и потому не только всю Святую неделю, но и всю почти Фомину, провели мы не слишком весело, к чему много поспешествовало то, что оба мои внучата, жившие у нас, были не очень здоровы, у мальчишки болели что-то глаза, а у внучки моей росла на шее какая-то шишка, которую мы никак и ничем истребить не могли и боялись, чтоб бедняжке от ней не умереть. Кроме того, причинял мне и хохол, командир моя, некоторые досады и неудовольствия глупыми своими требованиями и поступками, об которых узнавал я от приезжающих из Тулы. К характеру сего человека не мог я никак примениться: то был он ко мне дружен и благоприятен, то опять Бог знает что, и ни рыба, ни мясо, и то и дело перемена, то добрая, то худая, и происходило все то наиболее от странного его характера. Словом, если бы не помогали нам с сыном наши разнообразные занятия, доставлявшие нам всегда многие минуты приятные, и которыми занимались мы и в самую дурную погоду, то был бы для нас сей период времени, продолжавшийся почти во весь апрель месяц, очень скучен и неприятен. Но любезные книги, писание и рисование претворяли его в приятный. Сим образом, в мире и тишине, провели мы целых две трети сего месяца. Но 21 числа оного, и в самое то время, когда мы, по случаю съехавшихся ко мне многих для тогдашнего праздника гостей, только что развеселились было при игрании музыки и пении певчих, как вдруг перетревожен я был прискакавшим ко мне из Тулы нарочным курьером с повелением, чтоб я тотчас ехал в Тулу и привозил бы с собою все деньги, сколько ни находится у меня в наличности. ‘Господи помилуй! воскликнул я, прочитав ордер, опять деньги! На наших денежках они с ума сошли и как бы ни каких ни где там у них не было, и изволь смотреть! повези-ста их теперь в такую пропастную грязь и совершенную еще распутищу!’ Со всем тем, присылка нарочного за ними курьера и притом требование от нас ведомости о хлебе и повеление, чтоб привез я с собою и секретаря моего Щедилова, приводило меня в некоторое сомнение и побудило, не смотря на все позднее тогдашнее время, послать в тот же миг за Щедиловым. По приходе его, ну-ка мы с ним оба ломать себе голову, помышляя о том, за чем бы нас обоих, и с такою скоростью, в Тулу спрашивали? Клали так и сяк, но все много находили непонятного. Более ж всего думали, что, конечно, наши денежки назначены для отсылки к нашему наместнику, о котором сказывали нам, что он отправлен с войском в Польшу для занятия оной, и что на подъем дано ему 10 тысяч. Но на что спрашивали о хлебе, и на что моего Прокофья Егоровича, сего мы не понимали? Но как бы то ни было, но ехать нам надлежало, и ехать скоро. Итак, говорю я Щедилову, чтоб он тогда же послал за крестьянскими лошадьми под свою кибитку, и вставал бы наутрие поранее, для сочинения хлебной ведомости. Но покуда ее писали и переписывали, покуда привели крестьянских лошадей и собрались с деньгами и все уложили, до тех пор прошло у нас все утро и мы не прежде выехали, как часу в девятом. От беспрерывного дождя, лившего во весь прошедший день и во всю ночь, грязь везде растворилась превеликая, и ехать нам так было дурно, что мы с нуждою к половине дня дотащились до Дедилова. Тут, покормив лошадей и под сильнейшим еще дождем, потащились мы далее и заботились неведомо как о том, как переехать нам Унскую гать и реку Уну. Моста чрез ее было еще не сделано, а перевоз был самый скверный и топь подле его и по всей длинной гати превеликая. По величине дня надеялись мы приехать в Тулу еще рано, но сей счет делан был без хозяина. Не успели мы доехать до Моржовки, как хрясь, под кибиткою, ось! Экое горе! Что делать? По счастию, случилось это близёхонько подле новой тут, только что поселенной деревеньки. — ‘Беги, братец, в дворики сии, говорю я конюху, и ищи оси’. Конюх побежал, а я, между тем, думаю, где тут быть осям, и можно ли у мертвых пчел искать кануна. Со всем тем счастие послужило нам в сей раз: мы не только нашли тут ось, но ось добрую, ось новую, ось не дорогую, а что всего лучше, хозяин двора выбежал к нам и с пилою и с топором и сам все нужное приладил и приделал. Но как бы то ни было, но мы принуждены были промедлить тут не мало времени. Наконец, незадолго до захождения солнца, дотащились мы кое-как до Унской гати. Тут, услышав, что через перевоз в карете переправиться никоим образом было не можно, поехали мы на мост, сделанный в селе Языкове, но тут, к крайнему нашему огорчению, нашли, что моста некоторая часть была разобрана, чтоб не ездили. Что делать? Посылаю к самому помещику, велю просить дозволения переехать через мост, просить, чтоб мост велено было починить. Тотчас высланы были люди, отпрягли карету, и кое-как на себе перетащили. Ладно! Но все сие задержало нас опять на несколько времени. Солнце уже садилось, а нам надлежало еще объезжать далеко в сторону одну речку. Указали наш где ехать. Дорога такая скверная, все на гору и подле водороин, того и смотри, что полетишь стремглав. Принужден был выходить из кареты и месить по грязи пешком, чтоб не опрокинуться. Лошади притомились, шли уже худо, ехать было еще далеко, дурно, грязно и по незнакомой дороге. Тащиться мы час, тащиться другой, наступила уже ночь, и если б продлилось ненастье, то не знаю уже как бы нам ехать, но, по счастью, небо прочистилось и стал светить месяц. Рады мы были уже и тому, и при свете луны переправились чрез две речки, но в Тулу не прежде приехала, как уже в одиннадцатом часу. Лошади насилу нас дотащили. Уже располагался было я у Николы Зарытова ночевать, но мне отсоветовали. Великую трудность имели мы едучи и по Туле. Мостовая скверная, дорога в рядах изрыта была вся, насилу проехать. Наковец, приезжаю к Пастухову. Все давно уже тут спали. Я не велю никого будить я, дождавшись насилу поотставшей кибитки, спешу ложиться спать. Надеясь застать вт. Туле ужин, поели мы в Дедилове все, что ни взято было у нас с собою на дорогу, остался один только ломтик ветчины. Я разделил и сей с товарищем своим Щедиловым. Итак, ужин был у нас в сей день пряло философский, и очень, очень не дурной. Я рад был, что довалился до постели, и спал как убитый.
Зная, что г. Юницкий спит долго, располагался было я выспаться от трудов поутру хорошенько, но не то вышло. Лишь только начало рассветать, разбудил меня соловей, висящий в клетке, в тои горнице, где я спал. Хозяин, будучи великим охотником до птиц всякого рода, имел их тут множество всяких. Сей проклятый соловей: поднял преужасно звонкий и беспрерывный крик, столь пронзительный, что разбудил бы и мертвого. Мне спать еще очень хотелось, а он, как за язык повешенный, то и дело орет и кричит. Что ты изволишь! Ни когда не был мне так досаден соловей, как в сие утро. Не дает спать, да и только всего! И я истинно не знаю, что за удовольствие держать его у себя в комнатах? Сколь приятно весною пение его надворное, столь отяготительно оно в комнатах. От громкого его свиста жужжало даже в ушах, а треск и крик его был так звонок, что не слышно было за ним, что говорят люди.
Одевшись и повидавшись с хозяином, поехал я с Щедиловым к директору. Хохол заставил меня еще с час дожидаться своего вставания, да и разгузынился было еще, для чего я не скоро приехал. Досадно было мне то неведомо как, и я уже зуб за зуб схватился с ним за то. Потом пошло у нас дело. Он показывает мне полученную из Петербурга бумагу, и она разрешила все наше сумнительство, но ввергнула в новое недоумение. Было то письмо от Василья Степановича Попова к губернатору, в котором прописывалось, что Императрице угодно знать, сколько всей Богородицкой суммы в сборе, сколько ей в употреблении, где остальная хранится, или роздана она в долги, на ком именно, и под каким закладом, и нет ли еще каких продуктов, и насколько именно ценою? И как нужно было для сего знать, сколько у нас какого хлеба, то для сего и надобен был я. Господа хотели было об оном и о самых деньгах сущую чуху написать, однако, я не советовал и предлагал стол убедительные причины, что они на то согласились. Итак, мы с директором ездили в казенную палату. Там все о том только и думали и помышляли. Письмо Попова содержало в себе для всех непроницаемую загадку. Деньги велено было все собрать, чтоб были все налицо, и буде бы можно в золоте и серебре. А с начала в письме было упомянуто, что доходы Богородицкой и Бобриковской волости входят в ведомство московского директора экономии. Многие думали, что сие написано было ошибочно, а другие говорили совсем не то, а что та особа, которой назначены волости, будет, конечно, жить в Москве, и ей деньги будут доставляемы. Другие полагали инако, но никто не знал истины, а все единогласно говорили, что, по всему видимому, волостям нашим приближается конец. Меня заставили писать и сочинять примерную форму ведомости, и с моей взяла образец и вся казенная палата. Но в сей день ничего не было кончено.
Юницкий велел мне приезжать к себе обедать. Но как обеда сего было долго дожидаться, то съездил я из палаты к другу своему Петру Ивановичу Запольскому, и мы с ним о тогдашних политических делах и обстоятельствах кое-что, с час времени, покалякали. От него заезжал я еще в аптеку, для запасения себя некоторыми материалами для лекарств, а оттуда проехал уже к Юницкому. Его еще не было дома. Наконец, приехал и он с Темешовым, и мы обедали. А после обеда еще кое-что писали, а там отпустил меня Юницкий до последующего дня на квартиру, а сам поехал опять в полату.
Возвратясь к Пастухову, я в тот день никуда более не ездил, а дал и себе, и лошадям своим отдохновение. А на другой день поехали мы опять к директору. Ни то доволен он был моим присоветованием, ни то иное что: но в сей день было у нас с ним ни лой, ни масло, и он раздобрился даже до того, что велел приезжать опять обедать, и не только мне, но и Щедилову: но домой не прежде нас отпустил, как по отправлении курьера петербургского, который тут жил и дожидался. Итак, он поехал в палату, а я в ряды покупать что мне было надобно. И, по исправлении всех нужд своих, заехал в палату, где между тем, готовили отправление, и лгали, и воровали всячески, чтоб скрыть Давыдовские шалости и проказы. Тут Верещагин, увидев меня, приступил с неотступною просьбою, чтоб мне обедать в сей день у него, и выпросил даже на то дозволение у Юницкого. Итак, я обедал уже у него, а к Юницкому заезжал уже после обеда. И будучи, наконец, от него отпущен, дошел с Щедиловым уже пешком до квартиры, где выкормив лошадей, и хотя поздно, но отправились в тот же день в обратный дуть, и успели еще приехать ночевать в Дедилов. Тут нашли уже всех спящих, и ужин был у нас и в сей день весьма легкий. Кусок жареной, холодной говядины составил все наше кушанье, но, по крайней мере, спать нам было хорошо, и мы довольны были, что туда поспели. Упу переехали мы опять по тому же мосту, но мостили его уже сами, и дорога была уже суха. Поутру же встали мы так рано, что успели поспеть еще к чаю в Ламки, где нашел я всех своих, и с ними уже возвратился в Богородицк.
Сим образом кончил я и сие мое путешествие благополучно. Привезенные с собою вести о письме Попова и суждения многих о предстоящей важной перемене с нашими волостьми не весьма были приятны моим родным и подавали повод всем нам ко многим разговорам, опасениям и к самому ожиданию того, что с нашими волостьми воспоследовать имеет.
Вскоре после сего наступил май месяц. Оба мы с сыном с нетерпеливостью дожидались сего наилучшего и приятнейшего месяца в году. Но начало оного в сей год было так холодно, что и похожего не было на весну почему принуждены мы были вооружаться терпением, а между тем, заниматься своими прежними комнатными упражненияи и сводить знакомство с некоторыми приезжими к нам в город дворянскими, нам до того незнакомыми, фамилиями, жившими тут довольно долгое время для пользования больных своих от нашего лекаря. К числу сих приезжих фамилий принадлежат в особливости фамилии господ Емельяновых и Редкиных, с которыми в короткое время так мы спознакомились и сдружились, что они очень часто бывали у нас, а мы у них, и они во всех наших великих увеселениях брали соучастие, и мы знакомством, ласками и дружеством их были весьма довольны.
Между тем 3 числа мая имел я удовольствие получить опять толстый пакет из Экономического Общества, с 45 частью ‘Трудов’ оного. Я не сомневался, что находилось при оной какое-нибудь письмо, но удивился, не нашед никакого. Сие случилось еще в первый раз, что, при присылке книг, ничего ко мне было не писано, и я не понимал, что б это значило? Не досуг ли было г. Нартову, отлучка ли его была тому причиною, или то, что я последним моим письмом так его смутил, что он не знал, что мне на оное ответствовать? Словом, я не знал, что думать, но, наконец, полагал более то, что причиною сему молчанию было то, что о присылке в скором времени сей книги г. Нартов писал ко мне в предследовавшем письме, следовательно, повторять о том не было нужды. Но как бы то ни было, но книга прислана одна и содержала в себе множество пиес, и между прочими мою о поднимании ключей. Нельзя сказать, чтоб я при усмотрении сочинения своего напечатанным чувствовал какое-либо особливое удовольствие. Я так уже к сему привык, что меня сие ни мало уже не трогало, и я смотрел на оное, напечатанное с самого начала, весьма хладнокровно.
Первое вешнее тепло началось у нас не прежде 5 числа сего месяца. В сей впервые выходили мы с сыном моим прогуливаться в сады наши, и оный достопамятен был и тем, что в оный привезли к нам из Тулы первое известие о гонении, воздвигнутом в Москве на господ Мартинистов, и что самый их глава г. Новиков взят и куда-то сослан, а книги его и весь дом опечатан. Сие услышавши, поразился я сожалением о сем моем и всегда благоприятствовавшем мне знакомце ж приятеле, а вкупе и порадовался тому, что Бог отвел и сохранил меня от того, что я не входил с ним никогда ни в какую тесную связь, а по носящимся о какой-то их секте сомнительствам, всегда имел к нему недоверку и при всех случаях от поверенного с ним обхождения удалялся и бегал от него, как от огня.
11 число сего месяца имели мы опять случай быть со всем семейством своим на освящении одной вновь в волостном нашем селе Иевлеве построенной каменной церкви. Освящал ее один из коломенских протопопов Андрей Иванович Ласкин, а угощаемы все мы обеденным столом в большом раскинутом шатре были секретарем моим Щедиловым, под смотрением и попечением которого церковь сия была строена. Мы провели там таки довольно времени, и я с умным, любопытным и сведущим о многом протопопом сим не мог довольно наговориться, и постарался сам его всячески угостить, когда он ко мне на другой день заехал.
Наилучшее, теплейшее и способнейшее к гулянию вешнее время настало у нас не прежде 12 числа сего месяца. А как мы с сыном оного с нетерпеливостью дожидались, то и не преминули мы с ним колико можно более пользоваться. И с самого сего времени и начались у нас с ним почти ежедневные гулянья по садам тамошним — когда уединенные утренние, соединяемые с увеселениями себя красотами натуры, когда в сотовариществе с детьми моими и приезжающими к нам тутошними и посторонними гостьми. Все они, а особливо лечащиеся и в Богородицке для того жившие, брали в прогулках и вешних забавах и утешениях наших живейшее соучастие и почитали себя в сем отношении весьма нам обязанными. Не редко собиралось нас превеликое общество, и мы утешались не только гуляньем по нашим садам прекрасным, но и играющею в них по вечерам маленькою моею духовою музыкою, а иногда певчими нашими, поющими приятные песни. Словом, с сей стороны городок наш в сие время походил на такой, куда съезжается народ для питья вод и лечения себя оными. Что касается до приватных и особенных наших прогулок, то в особливости памятен мне был 19 день сего месяца. В оный вся натура была в наипрекраснейшей своей вешней одежде. После бывшего пред тем дождя все было живо, все весело, все смеялось, везде тепло, везде приятно, а особливо в прекрасном густом лесочке, находящемся в моем собственном садике. Тут не мешал гулять и ветерок самый. Лужочки внутри оного были как бархатные, с низкою травою, деревья все развернулись, и лист их был еще нежен и хорош. Птиц целые хоры гремели повсюду. Небо чистое и ясное. Блеск и сияние солнца веселое. При входе в сад наполнялась вся душа некаким неизобразимым весельем. Нельзя было утерпеть, чтоб по зеленой мураве не поваляться, ее не облобызать и ею не полюбоваться. Цветов цвело повсюду великое множество. Все яблони и вишенные деревья унизаны были ими. Мы были в саду поутру, были после обеда, были и ввечеру. В полдни были у нас с детьми сущие резвости, было читание, и бегание, и игры, и смехи. Сама старушка-матушка, а их бабушка, была с нами. Словом, несколько часов сряду провели мы в саду, прямо в чистом и непорочном удовольствии и в веселии совершенном, а перед вечером собравшись все ходили мы вместе, со всеми приезжими, в большой сад гулять, где была и музыка. Были с нами там и самые больные старушки, весь вечер проводили мы там в наиприятнейшем гулянье, продолжавшемся вплоть по самую ночь. И последующий за сим день, по случаю бывшей такой же прекрасной погоды, препровожден был нами не с меньшим удовольствием, как и предследующий, и сей день соделался достопамятным мне одною особливостью. Поутру, как скоро совершенно ободняло, ушел я один в маленький свой приятный садик любоваться, по обыкновению моему, утренними красотами и прелестями натуры. И тут, вдруг приди мне мысль, сочинить вешнюю песнь саду и возродись опять охота к стихотворству. Я тотчас сбегал за записною своею книжкою, и ну соплетать стихи, и по-прежнему не в рифмах, а для лучшей удобности — белые. Работа моя была так удачна, что в немногие минуты сочинил я 3 куплета, и тотчас побежал показывать их моему Павлу. И как они ему и прочим детям полюбились, то прибран был тотчас к ним и голос, и мы пропели их с скрипкою. Минуты сии были для меня бесценные, дети просили меня, чтоб я продолжил свой труд далее, и аспидная доска и грифель помогли: мне сочинил и еще несколько куплетов и воспеть в них красоту природы в цветущей яблоне. Песнь сия была следующего содержания:
Вот! опять тебя я вижу
В самой лучшей красоте,
Сад любезный, сад приятный,
Кладезь радостей, утех!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сие было мое второе натурологическое сочинение стихами. Я поместил оное здесь для единого любопытства и доказательства, с какими чувствиями увеселялись мы красотами натуры в сие время. И могу сказать, что мы в сем отношении провели весну сего года весело и приятно.
В наступающий, непосредственно почти за сим, Троицын день, затевали было мы опять, по прошлогоднему, собравшись все вместе, ехать гулять в прекрасную нашу рощу, и с приехавшими к нам разными гостьми, собралось было нас и довольно. Но сделавшийся сильный ветр воспрепятствовал нам ехать в оную, и мы принуждены были заниматься уже в доме разными увеселениями и музыкою. А в конце сего месяца был у нас съезд, пир и такое же гулянье в саду в Ламках у моего зятя, угощавшего у себя многих свадебных гостей, приезжавших к нему со свадьбы меньшего брата друга его г. Албычева, Василия Николаевича, на которую и они с дочерью моею ездили. И мы в большом его саде не только гуляли, но даже и обедали под тенью густых скрытых аллей, в оном находящихся, и были во весь день очень веселы.
Сколько хороша и приятна была нам вторая половина месяца мая, столь дурна и неприятна была первая половина июня. Холоды, ветры и перепадающие то и дело дожди и ненастья сделали ее совсем почти неспособною к гуляньям, и мы принуждены были большую часть времени заниматься уже кое-чем, сидючи в комнатах, но, с другой стороны, нам очень не скучно было, по случаю еще умножившихся разных приезжих дворянских фамилий в ваш город, которых набралось такое множество, что кареты у нас по городу то и дело разъезжали. Все они съехались лечиться отчасти у нашего лекаря, а отчасти у меня, на нашей машине, почему был у нас всякий день приезд многим гостям. И для вас было сие не только не скучно, но и весело, ибо все к нам неведомо как ласкались, и за ваши угощения их и лечение были весьма нам благодарны, и потому мы и не видали как пролетало время.
Из числа сих приезжих господ, никто так для нас занимателен и приятен ни был, как один Одоевский помещик Александр Сергеевич Жданов. Был он человек молодой, умный, любопытный, отчасти ученый, хорошего, тихого и кроткого характера, но, к сожалению, не очень здоровый. Он, приехавши лечиться к нашему лекарю и нанявши квартирку в нашей слободе, неподалеку от нас, не преминул весьма скоро познакомиться с нами, а особливо с моим сыном, и мы его так полюбили, что хаживал он к вам почти ежедневно, и нередко по нескольку часов делил с нами время, брав даже соучастие в ваших литературных и ученых упражнениях, а и хорошее время и во всех ваших прогулках. Словом, знакомство у нас с ним сделалось самое короткое, и мы сотовариществом его весьма довольны.
Кроме сего, достопамятно, что в начале сего месяца приезжал к вам в Богородицк опять наш г. директор, ни для чего иного, как только обходить и осмотреть все. Почему он и пробыл у нас одни только почти сутки, и на другой же день, отобедав у меня и будучи всем доволен, от нас опять уехал. Как он и в сей раз был ко мне хорошо расположенный, то воспользовался я сим случаем и выпросился у него опять в отпуск на несколько дней в свою деревню, куда у всех у нас давно уже на уме было сею весною съездить. Но прежде, нежели мы в сей путь отправились, чуть было не претерпели мы великого несчастия. В одно утро вдруг перетревожили и перестращали нас люди, прибежав без памяти вам сказывать, что одна из наших людских изб на дворе загорелась. Господи! как смутился я, сие услыхав, и какою опрометью побежал смотреть где и что загорелось. Но, по особливому счастию, успели мы сбежавшимися людьми пожар сей захватить в самом его начале и не допустить огню взять силу и распространиться.
Вскоре после сего, и именно 14 числа июня, и расположились мы отправиться в любезное свое Дворяниново, в котором мы так давно не были. В сей раз ехали мы в него не столько для нужд, ибо сих ни каких дальних не было, сколько для увеселения, и чтоб в тогдашнее лучшее время повеселиться красотами своих природных мест, почему и согласились ехать туда все, кроме одной матушки-тещи, находившейся тогда в Ламках, а сверх того взять с собою туда и музыкантов наших, с их инструментами. Все приезжие, а особливо лечившиеся у нас, расставались с нами с превеликим сожалением, а из всех их чувствительнее расставался с нами помянутый г. Жданов, свыкшийся с нами так, бы с ближними своими родными, и уверявший нас с клятвою, что ему нас так было жаль, как бы родных.
Мы выехали из Богородицка после уже обеда и не намерены были в сей день ехать далее как до Ламок, куда приехали мы уже в сумерки и нашли наших там благополучными. Одна только малютка внука моя от продолжающейся болезни своей час от часу худела и таяла как воск, и я, не надеяся застать ее по возвращении своем живою, и распращивался с нею в мыслях своих не инако как на век. Поутру на другой день поехали мы от них довольно рано, так что доспели кормить лошадей и обедать в Калмыки, а ночевать на Валотю, ибо в Туле мы совсем не останавливались, а заехали только на минуту в ряды, для искупления некоторых нам нужных вещей.
В последующий день встали мы довольно рано. Утро было наипрекраснейшее, и как мы не имели нужды спешить и расположились заехать в Федешово и у тамошних родных наших отобедать, то напились порядочно чаю и приехали в Федешово часу еще в девятом. Тут нашли мы не только хозяев дома, но и приезжих из Москвы, от которых наслышались много о московских происшествиях, и вместе с ними порадовались, что Мартинистам заглянули под хвост, и пагубный их замысл в начале разрушили. Отобедав и посидев у них, продолжали мы свой путь, и хотя уже вечерком, но приехали в свое Дворяниново благополучно.
Пребывание наше в сей раз в деревне продлилось целых 9 дней, которые все провели мы в разных трудах и гуляньях по садам и рощам, и всякий день заняты были столь многими делами, что и не видали, как пролетели оные. Во все ясные и хорошие дни не выходили мы почти из садов, в которых тогда впервые еще раздавались звуки нашей маленькой духовой музыки, и один раз даже и обедали в саду, в крытой своей к воротам дороге. По вечерам же имели мы с детьми наиприятнейшие прогулки по всем местам нашей усадьбы. ездили также однажды и в Шахово и ловили там рыбу, а в Дворянинове вычистили в сей раз и запрудили нагорную нашу сажелку, а во время перепадавших дождливых дней, прибирали переправленные свои хоромцы, обивали их обоями и украшали картинами, переносимыми из хором старых и делали их к житью отчасу удобнейшими. Не преминули мы также и в ближнем саду своем произвесть кое-какие поправления и делишки, образовали большую круглую еловую поляну, сделали на ней для сидения большую, полукаменную сиделку, прокладывали и прочищали кое-где новые дорожки, положили основание небольшому, уединенному храмику, подле проулка, и прочее, и прочее.
Между сими разными производствами садовых дел, случилось в третий день нашего приезда нечто особливое. Однажды, сидючи под группою прекрасных наших берез, подле основанного храма уединения, разговорились мы с сыном моим о красоте предметов, окружающих сие место, и о тех украшениях, которыми вознамеревались мы украсить сей ревир. Говоря о разных монументах, назначиваемых в оное, вдруг сказал мне он: ‘а здесь, батюшка, под сими великолепными и пышными березами, и посреди самых оных надобно со временем сделать настоящий монумент, и хорошо бы его посвятить основателю сего сада’. Мысль сия была для меня так поразительна, что слезы удовольствия навернулись на глазах у меня. Я легко мог выразуметь, что слова сии значили, и догадаться, что он намерен был, по смерти моей, на сем месте сделать мне памятник. Я одобрил душевно сию мысль и возжелал, чтоб оный и не совсем был пустой, но чтоб положено были в него или под ним и действительно что-нибудь оставшееся после существования моего. И на случай, если сие со временем исполнится, чрез несколько лет после сего зарыл действительно под березами сими, в нескольких местах глубоко, клочки моих волос и несколько выпавших зубов. Таким же образом, бывши в самый сей день в нашей церкви, выбрал и назначил я сам то место, где хотелось бы мне быть по смерти погребенну.
Во все время тогдашнего нашего пребывания в деревне, ни в который день мы так ни веселились, как в пятый, случившийся тогда 21 июня. Оный был 7,777 день от рождения моего сына. В оный, после обеда, пили мы чай в саду на новой своей полукаменной сиделке, которую мы самым тем и обновили. Между тем, под группою берез, где некогда будет, может быть, мои монумент, играли музыканты наши на флейтраверсах дуэты, и птички имением своим аккомпанировали оным. Потом ходили мы все гулять в наш нижний сад, при игрании всей нашей духовой музыки, а вечер сего дня проведен нами очень весело. Смехи, игры, приятные разговоры и истинное душевное удовольствие господствовало в сердцах всех, и мы были прямо счастливы.
На другой день после сего, привезли к нам из Богородицка кой-какие вещи, для украшения нашего сада приготовленные, и вместе с ними газеты и журналы, политический и московский, так же книгу, присланную ко мне вновь из Экономического Общества, с письмом г. Нартова, содержание которого было следующее:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘…Что ж касается до изъясненных вами причин, удерживающих от описания наместничеств по обнародованной задаче, то я с сим согласен, почему и, кажется, полезнее бы было и легче делать частные описания округ, или городов, о коих можно иметь способнее сведение, нежели о всем пространном наместничестве. Я сие мнение собранию предлагал, и думаю, что по оному выйдет новая перемена…’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо сие хотя было мне не противно, но не произвело дальнего удовольствия, но напротив того возобновленным бомбандированием меня о присылке вещей в минеральный кабинет возбуждена была паки досада моя на сии крайне отяготительные для меня, а совсем пустые требования, почему и не спешил я ответствованием на оное, и отлагал то с одной почты до другой.
Между тем имели мы время рассмотреть и прочесть присланную ко мне книгу и нашли в ней много хорошего, но много и пустого. Наилучшая и полезнейшая статья была о новооткрытой английским садовником г. Форзитом древесной садовой и самой дешевой мази, которая нам с сыном так полюбилась, что мы тотчас положили ее составить и испытать над нашими скорбными деревьями, и она действительно оказалась после весьма полезною и столь для садов нужною, что мы ее и поныне еще употребляем. Что касается до моего, в сей части напечатанного сочинения, то было оно о новом средстве, поспешествующем лучшему урожаю спаржи. Впрочем, и в сей части, на конце, помещена была большая статья о всех происшествиях в Обществе, бывших в 1790 и 791 году, и которая была очень любопытна и достойна чтения.
Чрез день после сего заезжал к нам едущий из степной своей деревни родственник наш Иван Афанасьевич Арцыбышев и опечалил всех нас привезенным известием о кончине малютки внуки моей Александры Петровны. Бедняжка не могла никак перенесть болезни, которого давно она страдала. Была она милый и любезный ребенок, и нам всем очень было жаль ее. Что касается до ее бабушки, а моей жени, отменно ее любившей, то она известием сим чрезвычайно огорчилась, и с самой той минуты начала поспешать нашим отъездом, хотя и без того хотели мы уже скоро назад ехать. Итак, пробыли мы в деревне один только день после сего, и хотя мирную и спокойную деревенскую жизнь успели так полюбить, что не хотелось нам с нею и расстаться, но принуждены были, против хотения, собираться, и в десятый день пребывания нашего в обратный путь и отправились. Мы приехали из двора, напившись только чаю, и для поспешности не стали заезжать уже в Федешово, а проехали прямо большою дорогою до Сулемы, где покормив лошадей и пообедав, пустились далее. Тут на дороге застигла нас престрашная громовая туча, от которой насилу уплелись мы в Погромное, и в ней более часа отсиживались, почему и в Тулу приехали уже поздно и остановились ночевать у Пастухова. Переночевав в Туле и погуляв поутру у Пастухова в саду и напившись чаю, пустились мы далее в свои, с беспокойными мыслями о том, что господа тульские собирались опять ехать е вам на ярмонку. Сие и знали мы от хозяина нашего Пастухова, и вести сии были нам неприятны. Что касается до езды нашей, то продолжалась она своим чередом, и мы, покормив в Дедилове лошадей, доехали еще рано до Ламок. Тут нашли мы всех погруженных в печали и горюющих о потерянии милой и любезной нашей Алексаши, которую нам всем так было жаль, что я сам не мог воздержаться, чтоб несколько раз не обтирать кулаком навертывающиеся слезы, всякий раз как ни приходила она мне на память. Что касается до хозяина, то нашли мы его занимающегося приуготовлениями к празднованию на Петров день своих имянин. И как мы приехали только за день до оного, то не рассудили уже ехать в Богородицк, а остались тут дожидаться оного.
Праздник сей у зятя моего, отменного охотника строить у себя пиры, был и в сей год многолюдный, и гостей съехалось много. Но было всем не слишком весело. Гости, на большую часть, засели после обеда играть в карты, а мы, прочие, валандались без дела и читали даже от скуки книги. К тому же, и сама хозяйка от грусти и печали была весьма нездорова, и мы боялись, чтоб она не слегла даже в постелю. Со всем тем мы у них тут ночевали, и не прежде в Богородицк возвратились, как в последний день июня месяца.
Сим образом кончилось наше путешествие, а с ним окончу я и сие письмо, сказав вам, что я есмь, и прочая.

(Ноября 12 дня 1812 года. Дворяниново).

Письмо 279.

Любезный приятель! Во все течение месяца июля не произошло у нас почти ничего важного, и в особливости достойного замечания. Мы продолжали жить по-прежнему — заниматься множеством разных дел и беспрерывным почти лечением на машине моей больных, не только простолюдинов, приходящих и приезжающих ко мне со всех сторон толпами, но и самых благородных, как тут пользующихся от лекаря обыкновенными лекарствами, так и нарочно за тем только к нам в Богородицк и приезжающих, чтоб полечиться у меня на машине. Толико-то славна она сделалась удачными своими действиями! Словом, никогда не было у нас такого большого съезда лечащихся дворянских фамилии, как в сие время, и мы всякий день посещаемы от них были.
Легко заключить, что чрез самое сие имели мы случай свести и основать многие новые знакомства с людьми, до того нам незнакомыми, показывать им разные услуги и одолжения, и тем самым приобретать себе от них и дружбу, и благодарность. И как лечение мое всем вообще не стоило ни полушки, и я за труды мои награждаем был единым чистым и душевным удовольствием, что многим из них удавалось мне действительно и лучше всех иных лекарств помогать, то и не опасался я ни мало нажить от сего какое-нибудь нарекание, но с сей стороны был совершенно спокоен.
Впрочем, пребывание у нас в городе толь многочисленного дворянства и частые к нам приезды подавали натурально поводы и к частым съездам и гуляньям по садам нашим, а особливо в вечернее время. Что касается до дневного, то по бывшим во все почти течение сего месяца страшным и не сносным почти жарам было оно и гуляньям совсем неспособно. Один только помянутый г. Жданов, которого, и по возвращении своем из деревни, нашли мы все еще живущего в Богородицке, по особливой его к нам ласке и благоприятству, посещал нас ежедневно и, много раз у нас обедая, брал соучастие и в дневных наших садовых препровождениях времени, и с ним не однажды купывались мы в нашей прекрасной ванне, или, забравшись в какое-нибудь тенистое в саду моем местечко, на дерновых канапе после обеда отдыхали, или читали вместе книги, или провождали время в приятных дружеских и любопытных разговорах.
Теперь надобно сказать, что толь частое сего молодого и достойного человека к нам хождение нечувствительно подало повод некоторым из наших городских к заключениям — не имеет ли он каких видов на дочерей моих, а особливо на старшую из них, Настасыью. А признаться надобно, что и у самих нас бродили не один раз о том такие же мысли. Обстоятельство, что хотя он во все сие время и продолжал лечиться у нашего лекаря, но болезнь его была совсем не слёглая и почти неприметная, и даже какая, что не стоило б ему для оной так долго жить у нас в Богородицке,— подавало нам и самим повод к заключениям, что не сопряжено ли его пребывание у нас и толь частое к нам хождение и оказываемое всему моему семейству особое почтение и ласки с какими ни будь иными намерениями. Но как во всем его поведении не замечали мы ни малейшего худого, сомнительного и подозрительного, и он всем своим нравственным характером всем нам от часу более нравился, а по состоянию достатка своего мог быть и добрым женихом для моей Настасьи,— то и не опасались мы от него ничего, а принимали его у себя всегда с удовольствием и с каждым почти днем ожидали, не начнет ли он чрез кого-нибудь сватовства, или сам предлагать себя нам в семьяница.
Впрочем, бывшая у нас 8 числа ярмонка была и в сей год довольно достопамятна не только приездом к самим нам великого и такого множества гостей, что мы едва могли их поместить в своем доме, но приездом и господ тульских, квартировавших опять во дворце нашем. Их наехало в сей раз еще больше прошлогоднего. Главным из них был опять наш вице-губернатор Вельяминов, а угощал их всех опять на своем коште откупщик наш Иван Васильевич Хомяков. Мы, собравшись все, ожидали было приезда их еще к обеду в навечерии праздника или в самый ярмоночный день. Но все наше ожидание было тщетное. Обед прошел, а их не было, стал приближаться вечер, но об них не было еще и слуху. Привезли фейерверки, привезли и музыкантов казенных из Тулы, по о самих их никто не знал. Наконец, приехал уже и Юницкий, а их все еще не было. К Юницкому тотчас пришел Хомяков и поднялась у них превеликая брань и счеты. Юницкому досаден был сей праздник. Ему жаль было денег и расходов, которые ставились на счеты, Хомяков неуступчив, слово за слово, и чуть было не до ссоры, однако, помирились. Наконец, приехали и тульские, а мы, между тем, успели уже отслушать праздничную всенощную, где превеликое было собрание дворян и госпож. С вице-губернатором приехали в сей раз брат его Степан, оба брата Игнатьевы, Михайла Васильевич Хомяков, еще некто Головин, Ченцов и многие другие, а наконец, богач Александр Федорович Хомяков, для которого они наиболее и приезжали, ибо им хотелось его обыграть. Словом, гостей было довольно, и знаменитейшие из них ходили в сад гулять, хотя было уже темно. Наконец, сожжен был для ярмонки фейерверк, а во дворце большой и многолюдный ужин, и я уже поздно возвратился к своим домашним. Наконец, настал и самый день праздника. Оный препроводили мы и в сей год довольно весело, однако, и не без скуки, по причине недостатка вожделенной вольности и связанности рук, по случаю приезда господ тульских. Все утро провели ми во дворце в поздравлениях и поклонах. Получение в самое сие утро известия, что наместнику нашему, за успехи его при занятии войсками нашими Польши, дан орден Андреевский — подавало в тому еще более повода. Потом были мы все у обедни, а из церкви пошли все во дворец, и там обедали с приглашенными туда же господами. Стол был огромный, и угощение доброе. Сидело за столом до 40 человек, а многим не достало и места. Музыка гремела, а после обеда танцы, но скоро разошлись, и у господ началась игра. Перед вечером же съехались опять все, а между тем, множество гостей съехалось ко мне, и молодежь завела танцы. По съезде во дворец, возобновились там все роды увеселений: были танцы, игра в карты, пение и пляски родов разных, а как смерклось, то сожжен был еще фейерверк, и весь дворец иллюминован. Все же кончено напоследок ужином, который был очень поздний, так что мы домой возвратились после полуночи, уставши на смерть от танцев и принужденности. Что ж касается до господ игроков, то сии не переставали играть ни на минуту, не только во весь день, но л во всю ночь напролет, так что они вовсе и спать не ложились, и сие удивило всех, а особливо в рассуждении старичка-богача Александра Федоровича Хомякова, которого истинно бить было некому. Четверо молодцов сваталось вокруг его и старались обыграть, но все как-то не удавалось. Игра все шла, как мед тянется. Сколько ни надрывались, но не могли ничего сделать, из подгулявших был один только лишь князь, и сей был, как зюзя, ажно гадко!
По наступлении следующего за сим дня, хотел было вице-губернатор ехать рано, но игра, неоконченная еще, задержала и протянула долго, и не кончилась бы и еще долго, если б не надлежало было ехать. Итак, распрощались, поехали все к князю на завтрак, а мы, проводив гостей, рады-рады были, что прошла вся сия тревога, От бывшего беспокойства отдыхали мы целый день раздевшись и отдохнуть не могли. У нас во весь день был г. Жданов, а ввечеру — тульский капельмейстер, г. Сокольников и фейерверочный мастер. Итак, сим кончился наш праздник, который доставил нам не столько удовольствия, сколько хлопот и беспокойства.
Чрез день после сего, был у нас собственный свой праздничек, доставивший нам несравненно более удовольствия. В оный была средняя дочь моя Ольга имянинницею. Побывав поутру у обедня, по случаю воскресного дня, и пообедав кое с кем у нас бывшими, уклонились мы после обеда от превеликого и до 30 градусов простиравшегося жара в свой низкий сад и там, сидючи и лежучи в тени при водах, читали стихи, а потом купались в ванне. Перед вечером же был у меня знакомец мой, епифанский помещик г. Григоров, Николай Сергеевич, с двоюродным братом своим г. Бородиным, человеком молодым, хотевшим видеть мои сады и перенять из них что-нибудь для себя. Так, по крайней мере, они тогда говорили, а в самом деле было у них совсем другое на уме, и г. Бородину хотелось видеть дочерей моих. Итак, случилось, что тогдашняя именинница моя ему в особливости понравилась, и он замышлял уже за нее свататься. Но нам, тогда видевшим его еще в первый раз, всего того и на ум не приходило, а я води их по садам без всякого размышления, а боярыни, с барышнями, ездили между тем гулять в магазинную рощу. А после ужина сожгли мы для имянин Ольгиных у самих себя небольшой фейерверчек, состоявший в нескольких колесах, и безделкою сею навеселились более, нежели большим, ибо все было у нас весело, все приятно, все хорошо и все ладно. Словом, вечер был очень хороший и приятный.
Чрез два дни после сего, проводил я сына моего, поехавшего от нас на несколько дней в наше Дворяниново. Причина езды сей была экономическая: еще в последнюю нашу там бытность горевали мы с сыном своим о том, что во всех садах наших было очень мало плодовитых дерев пород хороших, а все были очень посредственные и старинной разводки, и советуя о том, как бы сему злу пособить и снабдить оные всеми лучшими породами плодов, какие тогда наиболее славились и были нам известны, — положили, чтоб ему, по наступлении времени к листочным прививкам, приехать самому, привезть с собою листочков всех лучших и славнейших пород и развить ими все находящиеся в садах моих молодые и к тому способные яблоньки. А как около самого сего времени и прививались везде прививки, то и предложил я ему сие нужное дельце. Ему хотя и не слишком уже было хотелось предприять сие путешествие, однако, зная сам надобность замышляемого дела, согласился принять на себя сей труд. Итак, снабдив его листками хороших пород яблоней и поручив постараться достать чрез Пастухова и в Туле наилучшие и славнейшие породы, отправил я его, придав ему человека три, умеющих прививать, на воспоможение. И он и выполнил комиссию сию как нельзя лучше, и проживши в деревне более недели, превратил множество молодых яблоней из дурных в хорошие, и положил чрез то основание всем лучшим породам, находящимся ныне в садах моих, и все они с самого сего времени и начали поправляться и приходить в лучшее с сей стороны состояние. Он пробыл в сем отсутствии от меня почти с две недели, которое время занимался я уже один в Богородицке разными своими занятиями, а особливо лечениями больных на своей машине, и пользовался только приятным сотовариществом г. Жданова, с которым многие минуты провели мы с особливым удовольствием. А между тем не было недостатка и в гостях. Множество и сих приезжало к нам в сей период времени, и я едва успевал их у себя угащивать. В сих происшествиях прошел нечувствительно весь июль месяц, а пред самым концом оного перетревожены мы были известием, что едет к нам наш тогдашний тульский губернатор и скоро будет. Но мы со всем городским целых два дня его, одевшись и убравшись, дожидались, а впрах тем измучились, а дождаться не могли. Он изволил проехать в Епифань и нас промучил понапрасну. В течении месяца августа важных происшествий было еще того меньше, и он весь прошел без всяких особливостей. Мы продолжали жить по-прежнему, занимались своими делами, разъезжали кое-куда в гости, а более того сами их у себя угащивали. В приезжании их к нам не было и в сей месяц недостатка. Но не один раз доходило до того, что я иным уже и не рад был, потому что они отнимали у меня время и мешали заниматься своими делами. Великая разница иметь дело с таким гостем, с которым можно заняться о чем-нибудь интересными и приятными разговорами, и с таким, с которым говорить совсем нечего, и который сидением своим только отягощает хозяина и нагоняет на него скуку.
Кроме обыкновенных и нестоящих упоминания происиествий, было некоторою особливостию то, что я в самое то время, когда собирался я писать в Петербург ответ на последнее письмо ко мне от г. Нартова, вдруг удивлен был получением еще письма из Экономического Общества. Случилось сие 22 августа, и в самое то время, когда замышляли мы с Павлом отправиться в дуть в отдаленную свою тамбовскую деревню. С превеликим любопытством распечатывал я оное, желая узнать, о чем бы таком оно было, и нашел, что оно все наполнено было возлагаемыми на меня комиссиями и заданными лично мне разными вопросами. Как все сие было первое и необыкновенное дело, то удивился я тому не мало и не знал, что б побудило Экономическое Общество задавать мне такие задачи, и другого не находил, что произошло сие единственно для побуждения меня писать, и поелику им нужны были все мои сочинения, о чем бы они ни были, но для меня были они не все равны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По отправлении сего письма, стали мы с сыном помышлять о затеваемой нами езде в степную нашу тамбовскую деревню. И как к сему потребно было выпросить дозволение у моего командира, то хотел было я съездить сам для сего в Тулу. Но как от приезжих из Тулы услышал, что директор наш собирался около сего времени ехать в свою деревню, а с другой стороны — получено было известие, что к нам скоро будет наш губернатор, то решился проситься в сей отпуск у командира моего письменно, и отправил сие письмо в Тулу с своим сыном, которому хотелось в сие время побывать в Туле, сколько для своих надобностей. столько для выполнения давнишнего своего желания срисовать с некоторых улиц тульских проспектевических видов, к чему побуждало его наиболее то, что знакомец наш Пастухов имел у себя сына, искусного в гравировке, и который брался вырезать рисунки сии на меди и после отпечатать. И как сыну моему в сию его бытность в Туле действительно удалось, удосужившись, снять вид с крепости и торговой площади с стороны от завода, то сие впоследствии времени он и выполнил и имеющийся у нас и поныне эстамп или печатный рисунок его работы служит тому памятником. Из сего путешествия возвратился он ко мне уже 30 числа августа и, против всякого чаяния, привез ко мне и дозволение на отлучку.
Что касается до нас, то мы в самое сие время и уже несколько опять дней сряду дожидались к себе приезда губернаторского и насилу-насилу, наконец, в сей день его дождались перед вечером. Был тогда губернатор у нас генерал-майор Андрей Иванович Лопухин, человек средственных достоинств и дарований, и потому и не слишком всем был и уважаем. Он приехал тогда к нам, вместе с своею женою, боярынею взрачною и красивою, и с председателем гражданской палаты, Петром Ивановичем Свечиным и его женою и двумя барышнями. Все мы ввечеру ходили в сад и много веселились, и я у губернатора во дворце ужинал и заговорил их всех впух. Губернатор пробыл у нас не долее как до обеда в последующий день, и поутру, обходив все суды и расправу, был вместе со мною в нашей церкви у обедни, а губернаторша между тем удила в сажелках наших рыбу. Как между прочим разговорились мы о электрицизме, и губернатору с Свечиным отменно восхотелось видеть мою машину, то пригласил я их к себе в дом и показывал им оную, и они восхотели сами на ней поэлектризоваться. Потом возвратились мы во дворец и обедали все вместе, и после обеда губернатор тотчас от нас и поехал, отзываясь обо мне весьма довольным. Но я более доволен был тем, что мне удалось при сем случае г. Свечина преклонить себе в дружбу, и из врага сделать себе приятеля, ибо до сего времени он мне, сам истинно не зная за что, как-то все неблагоприятствовал, а с сего времени по самую свою смерть был он ко мне всегда благорасположенным.
Все сие случилось в самый последний день августа месяца, который, кроме сего, был достопамятен тем, что я, при случае снимания с садов своих последних яблок, вздумал всем имеющимся у меня породам яблок делать описания и все оные срисовывать красками с натуры и учинил даже тому начало описанием грушовки. И сие послужило основанием тем многим яблочным книгам, которые и поныне у меня в библиотеке хранятся.
И как сим кончился тогда наш август месяц, то дозвольте мне сим и сие письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Ноября 14 дня 1812 года, в Дворянинове).

ЕЗДА В ТАМБОВ.

Письмо 280.

Любезный приятель! Месяц сентябрь сего года достопамятен ездою моею в тамбовскую, или паче в кирсановскую мою деревню. И как путешествие сие продлилось во все течение оного, то и займу я все сие письмо описанием оного. В деревню сию съездить уже несколько лет сряду я собирался, но разные препятствующие обстоятельства не допускали меня до того, даже до сего времени. Присутствие мое в оной было весьма нужно. Я был в ней хотя за четыре года перед сим, но был зимою на несколько только дней, и при таких обстоятельствах, когда все мысли мои заняты были одним межеваньем, толь многие годы продолжавшиеся, и по бесчисленным хлопотам и беспокойствам тогда к окончанию приводимым. При таких обстоятельствах мне не можно было не только что-нибудь видеть, или сделать нужные с отмежеванною мне землею распоряжения, но я и самую ее не инако видел, как покрытую глубоким снегом, и бродя по обширным пространствам, утопая по колено в оном. В летнее же время в деревне сей не был я уже около 15-ти лет. Все сие давно уже побудило меня в ней побывать, и тем паче, что человек, которому у меня приказана была сия деревня, был весьма бестолковый, нерачительный, балмочный и неспособный к выполнению моих заочных распоряжений, а особливо относительно до полученной вновь земли, составляющей наилучшее сей деревни сокровище. Итак, желая наконец как-нибудь от места своего и от должности хотя на месяц оторваться и, побывав в сей деревне в летнее время, сделать как с помянутою землею, так и во всем прочем нужные распоряжения, — употребил я все возможное к тому, чтоб меня в сей год туда отпустили. И получив увольнение на 29 дней, решился я предприять в шестой раз путешествие в сию отдаленную и лучшую мою деревню.
В сей раз отправился я в сей путь не один, а таким же образом имея сотоварища, как то при первом и втором путешествии было, но сотоварища несравненно лучшего и для меня приятнейшего, нежели как все тогдашние были. В первый раз предпринимал я путешествие сие в сотовариществе с покойным дядею, старичком добрым, умным, до излишества скупым и любящим очень говорить, но говорить так, чтоб одного его слова слушали и ему в том не мешали, и который разговорами своими чаще мне надоедал, нежели производил удовольствие, хотя, впрочем, я любил и почитал сего старичка искренно. При втором путешествии ездил со мною сын его, а мой двоюродный брат, который незадолго до сего переселился также уже в вечность. Сей сотоварищ только что со мною ездил, а впрочем не имел я от него ни какой отрады в скуке и утешения. Был человек добренький, но с которым трудно было делить время. Он не так был от натуры устроен и не такие имел свойства и дарования, чтоб можно было с ним о чем-нибудь благоразумном поговорить, что-нибудь вместе почитать, или чем-нибудь мысленно и душевно повеселиться. Кроме нескольких пустых шуток, принуждающих иногда меня против хотения усмехаться, не пользовался я от него ничем иным во все время путешествия нашего в сию деревню и самого жительства в оной, следовательно, и он сотоварищ мне был не очень хороший, а я более утешения имел, ездивши после того три раза один, и в сотовариществе только с книгами, помогавшими мне прогонять скучное дорожное время. Но в сей раз отправлялся я в путь сей с таким человеком, которого сотоварищество было мне наиприятнее всех прочих. Особливое единомыслие, единочуветвование и единодушие, господствовавшее между нами, производило то, что мне с ним не только никогда не было скучно, но, напротив того, всегда было весело. Все наши дела, все почти мысли и чувствования имели том великое сходство между собою, что нередко сами мы тому удивлялись. К сему, кроме ближайшего родства, присовокуплялась и привычка жить вместе и разделять между собою не только свое время, но и все почти упражнения. К чему один из нас был охотник, к тому ж был и другой, в чем один любил упражняться, в том и другой не меньше находил удовольствия, что одного увеселяло, тем же утешался ж другой. Словом, между обоими нами было великое и редкое сходствие, но что и не удивительно, потому, что был он сын — мой, сын, воспитанный самим мною и по всем обстоятельствам составляющий для меня наивеличайшее сокровище в свете и производящий знатнейшую часть моего благополучия в сей жизни.
С таковым-то товарищем и природным своим другом и собеседником отправлялся я в сей отдаленный путь. Я брал его с собою сколько для компании, а более для того, что он никогда еще в сей деревне не был и ее не знал, и что ему, как будущему ее господину, давно уже пора было иметь об ней точное понятие. Мне хотелось не только ее ему показать, но и все новые распоряжения в оной вместе с ним и с общего согласия и совета сделать, дабы он тем свободнее мог впредь продолжать начатое.
Чтоб спокойнее нам было ехать и обыкновенные суровости погоды нам менее надоедали, а особливо слабому здоровью моего сотоварища менее были вредительны, то избрали мы для путешествия сего одну из наших карет и устроили ее так, чтоб нам не только в ней сидеть, лежать и спать было можно, но чтоб и солнце, и ветер нас колико меньше беспокоили. А чтоб не терпеть нам ни в чем нужды, то запаслись мы с избытком всеми нужными дорожными провизиями, а для защищения себя от суровости осенних погод — довольным количеством всякого, и летнего, и осеннего платья, и нагрузили всем тем превеликую кибитку, так что пяти лошадям только впору было везти оную, а шесть человек людей и девять лошадей составляли прочую нашу дорожную свиху.
В путь сей вознамерились мы отправиться 3-го числа сентября, но нечаянные обстоятельства побудили нас отложить отъезд наш еще на одни сутки. Сперва, вдруг занемоги у меня мой спутник, и занемоги так, что я впрах было перепугался. Но не успел сей болезненный припадок сколько-нибудь укротиться, как взойди вдруг престрашная туча, с сильными грозовыми ударами и проливным дождем, помешавшим нам даже все нужное в повозки свои укладывать, и удивившая нас необыкновенностью своею в такое позднее уже летнее время. Все сие было нам хотя и неприятно, однако, мы тогда сие ни мало не уважили. Но после увидели, что сими препятствиями, при самом уже начале, судьба власно как нас останавливала от сей езды или, по крайней мере, предвозвещала нам, что иметь мы будем в путешествии сем много неприятностей, препятств и неожиданностей. Но сего было еще не довольно, а надобно было присовокупиться к тому еще одной препоне. Уже было у нас все собрано и все в повозки укладено, уже ехали мы прощаться с нашим городничим, и оставалось только пообедать, и потом запрягать лошадей и ехать,— как вдруг сказали нам, что приехал в город г. Жданов, тот милый и любезный молодой человек, о котором упоминал я в предыдущих моих письмах и с которым мы с первого почти свиданья так сдружились, как бы век жили, и его в мыслях своих прочими в женихи дочери моей Настасье. Сей молодой человек ездил тогда на несколько времени в свою деревню и, по заключениям нашим, наиболее для того, чтоб посоветоваться с родными своими о замышляемом им за дочь мою сватовстве. Он писал к нам из деревни, что скоро приедет опять к нам лечиться, но мы сколь ни усердно его дожидались, но все ожидание наше было до сего дня тщетно.
Как мы его все искренно любили, а по вышепомянутой причине, им интересовались, то известие о его приезде в самый тот день, как мы отъезжали, чрезвычайно нас смутило. Мы жалели, что иметь будем столь короткое время его видеть и, поговорив друг с другом, решились пожертвовать тем днем дружеству к сему человеку, да и надобности с ним видеться. А чтоб чрез сию отсрочку потерять нам можно меньше времени нашей езды, то вздумали лошадей наших в тот же час отправить верст за 60 вперед и велеть там себя дожидаться, а самим взять мужичьих лошадей и, препроводив весь тот день с родными своими и с помянутым другом, пуститься в доследующий день, с светом вдруг, и переменными лошадьми заменить то, что теряли мы своею отсрочкою.
Сие как было вздумано, так и сделано. Все наши родные были тем довольны, а помянутый гость еще того более. Со всем тем, дело сие, само по себе ничего не стоющее, имело во все путешествие наше такое влияние, и произошли от того такие последствия досадные и непредвидимые, что если б могли мы оные тогда предвидеть, то едва ль бы мы на то пустились, а лучше бы поехали на своих лошадях.
Таким образом, поутру в 4 день сентября, распрощавшись со всеми своими с слезами нас провожавшими родными и с помянутым нашим приятелем, отправились мы в свой путь. Солнце было еще очень низко, утро красное, погода наиприятнейшая, а дорога самая гладкая и добрая. От перепадавших в последние дни тучками дождей не было на ней ни пыли, ни грязи, а по случаю свозки с полей хлебов от многой езды была она так углажена как скатерть. Словом, мы ехали хотя очень скоро, но дочти не чувствовали, что ехали, и нам оставалось только веселиться красотою утра и осенними прелестями природы. Осень тогда только что начиналась. Поля были хотя пусты и от хлебов обнаженны, но широкая большая дорога украшена была еще по сторонам множеством осенних цветов разного рода. Леса великолепствовали еще в своем летнем одеянии и готовились облекаться в осеннюю, еще того прекраснейшую, одежду. Несколько из них видимы нам были в левой стороне. Некоторые находились еще в своей юности, и густотою своею прекрасный вид представляющие, а другие, напротив того, были старые и достигшие уже до своей дряхлости. Сии были остатками от таких же других, пред недавним временем срубленных. Алчные винокуренные заводы превратили в пепел в единое лето то, что росло более ста лег. Итак, где недавно были прекрасные старинные дубравы, видны тогда были единые засохшие пни от срубленных и стоявших на них громад. По великости оных и по упругому противоборству их против всех бурей и вихров, казалося, что древесам сим целые века не могли бы ничего сделать, но острие секиры и рука земледелателя и винокура в состоянии была в единый час низложить всю пышность сих громад и, повергнув на землю, в несколько часов предать огню и пламени, для насыщения ненасытного корыстолюбия заводчика, и все существование их невозвратно уничтожить. Смотря на огромные пни их, и потом на оставшую часть леса, из таких же огромных древес состоящую, и ведая, что скоро и весьма скоро дойдет и до них очередь, и что и они таким же образом и на тоже самое посекутся и истребятся,— не мог я смотреть на них без чувствования некоторого к ним сожаления. ‘Верно, вещал я умственно к ним, те предки, которые вас заводили и которые с толикими трудами вас берегли, не думали того, чтоб вы такой жалкий конец получили! Бессомненно, не пользуясь вами, утешали они себя тою мысленною надеждою, что множество из потомков их воспользуются лучше громадами вашими, что послужите вы весьма многим людям на храмины для житья, или на другие нужные здания, а ветви ваши на обогревание их членов. А того верно им на ум не приходило, что все труды и старания свои, сопряженные с воспитанием и содержанием вашим, они для того только употребляли, чтоб некогда одному из потомков их вас в единый год срубить и, пережегши вас при варении вина, вырученные за него деньги промотать, или поставив на карту и проиграть!’
В сих и подобных сему размышлениях углубясь, препроводил я несколько минут в молчании и провел бы еще и более, если б спутник мой не извлек меня из моей задумчивости, сказав: ‘посмотрите-ка, батюшка, на небо, как прекрасно и великолепно оно теперь. Истинно стоит того, чтоб им полюбоваться’. Я последовал тотчас его приглашению и нашел, что было оно действительно тогда самое картинное. Смесь разноцветных и разной величины облачков, нежные оных колера, солнце, катящееся путем своим посреди оных и производящее в них не только разные оные колера, но и длинные прямые лучи по атмосфере, некаким прозрачным и тонким туманом покрытой, наконец, самые открывающиеся вдали прекрасные голубые и пурпуром украшенные дальки, перемешанные с наиприятнейшею вдали бело-зеленою, живейшею зеленью,— представляли очам нашим такое зрелище, которым я не мог налюбоваться довольно. Любуясь сим зрелищем натуры и сообщая друг другу своя о том мысли, не успели мы препроводить несколько минут в сих наиприятнейних для нас разговорах, как новый предмет и новое зрелище представилось глазам нашим и все наше внимание к себе обратило. Повстречалась с нами целая кучка возов, нагруженных снопами последнего с полей хлеба. Все они взгромождены были очень высоко и тягость их была так велика, что колеса стенали под оною, а лошади едва в силах были везти оные. Мы тотчас усмотрели, что вся кучка сих возов хлебных принадлежала одному, и как казалось, незажиточному и немногосемейному поселянину, ибо первую, везущую сокровище его, лошадь вел он сам, власно как в некаком торжестве, а вторую — вела его подруга, а прочих — его дети, разных возрастов мальчишки и девчонки. Все сие побудило нас думать, что находился он тут со всем своим семейством, ибо на последних возах увидели мы самых малейших детей его, сидящих на верху возов, и все ехали они с такими лицами, на которых явно изображалась радость и удовольствие. Зрелище сие имело в себе нечто нежное, трогательное и такое, чего собственно словами изобразить не можно. Мы смотрели на оное любуясь, провожали едущих далеко своими глазами и начали тотчас потом говорить о жизни поселян наших, о претрудной их работе, беспрерывных трудах во все течение лета, о терпеливом переношении оных и о том похвальном их обыкновении, что они детей своих обоего пола, с самого малолетства, приучают к работе и к трудам. После чего не преминули мы поговорить и о малюткахъ, сидевших на возах, и о том удовольствии, какое чувствуют они, последуя на поле за отцами своими из доброй воли. ‘Бессомненно, говорили мы, сидючи они на сих громадах, не ведомо какие высокие мысли о себе имеют, но хорошо когда дорога гладка и воз идет прямо, но что, ежели дороге случится иттить по косогору, или колесу попасть в рытвину, и всему возу повалиться на бок, — какой опасности при сем случае могут подвержены быть сии бедняжки?’
Сие привело на память нам то жалкое зрелище, которое спутнику моему случилось за день до того видеть в нашем Богородицком госпитале. Не малолетнему ребенку, но одному уже взрослому хотя молодому еще поселянину, случилось таким же образом ехать на возу с хлебом и, по непростительной неосторожности, иметь тут же при себе хлебную косу, с так называемым крюком или гребенками. Воз сей, в одном дурном месте, извалился, и несчастие хотело, чтоб упал он на самую ту сторону, с которого боку привязана была помянутая коса, острыми зубьями и спицами своими обращенная прямо к едущему на верху воза. Самое сие обстоятельство и произвело все бедствие. Крестьянин, полетевший с возу, попал на самые сии острия спицы, и падение было столь сильно, что одна из них воткнулася в него более нежели на четверть аршина и, воткнувшись в опасное место, там переломилась, и так глубоко, что ее совсем было не видно, ибо совсем насквозь конец зубца или спицы не вышел, а и другой так глубоко в теле переломился, что его совсем не видно было, и ранка сжавшись казалась маленькою. Со всем тем была она самая опасная: зубец прошел немного повыше луна сквозь обе ноги, и в таком месте, что в случае еслиб не поспешить его вытащить, то неминуемо бы человеку сему и очень скоро умирать долженствовало. Но самое сие учинить было очень трудно и почти невозможно, ибо отломок лежал так глубоко, что его едва чрез давление пальцем ощупать было можно. Словом, несчастный сей был при конце жизни и опасность была так велика, что родные его приготовили оного уже совсем к смерти. Но, по особливому милосердию судеб к сему несчастному, случилось тому священнику, который приготовлял его к смерти, быть благоразумному человеку. Он уговорил родных его отвезть раненого на мало не медля, к нам в Богородицк и искать вспоможения от нашего волостного лекаря. Сей сам удивился странности случая и особливости раны. Самому ему никогда еще не случалось видеть таковой, и он сам почитал больного столь опасным, что не инако, как от опасной и сумнительной с ним операции, должно было ожидать успеха, а в случае неудачи, самой смерти. Животолюбие больного было столь велико, что он отважился дать себя резать, кромсать и отыскивать зубец во внутренности тела. И при сей-то самой операции, по приглашению от лекаря, случилось быть моему спутнику и самолично все происходившее видеть. Операция была столь страшная, и зрелище для нежного а чувствительного его сердца столь поразительное, что он едва оное мог вытерпеть, но за то награжден был человеколюбивым сочувствованием той радости, которую почувствовал больной при удачном успехе операции и при извлечении из него, хотя с превеликим трудом, сего страшного осколка. ‘Братец, говорил он бывшему с ниш родному своему брату: я посулил лекарю целый воз хлеба, а теперь готов ему отдать весь последний, отдадим, братец, он из мертвых меня воскресил!’ Тако от радости, не помня сам себя, он говорил. Но бедняк не знал, что лекарь наш не такова был свойства, чтоб таковые приобретения были ему нужны.
Сие-то, как недавно бывшее происшествие, пришло нам когда на память и подаю повод к разговорам о том. Между тем, как мы сим образом то о том, то о другом разговаривали, лошади мчали нас с великою поспешностию, и мы не видали как доехали до первой станции.
Маленькая было то и бездельная деревнишка, сидящая при крутом овраге, и потому называющаяся Крутою. Лошади свежие были тут же для нас приготовлены, и в один миг их перепрягли, так что не промедлили мы тут и получаса. Как помянутый овраг надлежало нам переезжать, и он был крут и дорога на спуске не очень ровна, и притом внизу шла чрез косой мост с надолбами, то, имея издавна обыкновение выходить и не при столь дурных переездах, учинил я то при сем и подавно, и тем паче, что лошади были мужицкие и незнакомые. Обоим нам не хотелось без всякой нужды подвергать и жизнь, и здоровье свое опасности, и мы не сочли себе за труд перейтить овраг и мост сей пешком и взойтить на противоположный крутой берег. И как хорошо было, что мы сие сделали! Карету нашу удалось еще кое-как спустить и переправить благополучно чрез мост, но большую и грузную кибитку нашу не успели начать спускать, как одна из крестьянских лошадей, случившаяся на припряже, начала беситься и, вздурив и прочих, понесла и стала быть как, что сводившие их люди принуждены были сами спасать от них свою жизнь и пустить кибитку на произвол случая, а сей весьма был для ей неблагоприятен. По косине дороги потеряла она свое равновесие, полетела в одну сторону торчма и со всего размаху грянула с такою силою боком об надолбы, что треск раздался по всему оврагу и достиг до ушей наших. ‘Эх! возопили мы оба, увидев всё сие с горы: какая беда! конечно, колесо совсем изломалось’. И с великою поспешностью сбежали с горы осматривать лежащую на боку грузную кибитку нашу. Мы увидели весь верх ее разломанный в части, но колесо показалось нам еще целым и ничем не повредившимся. ‘Ну, слава Богу! говорили мы: хоть оно цело’. И рады были уже и тому. А что касалось до верха кибиточного, то мы скрутили оный кое-как веревками, и могли еще продолжать путь свой до такого селения, где была кузница и где надеялись мы посковать как-нибудь все переломавшиеся дуги. Итак, падение сие не великую нам сделало остановку, и мы не промедлили и четверти часа. Со всем тем, была она мне весьма неприятна. Таковая нечаянная и при самом начале путешествия случившаяся остановка казалась равно как бы предвозвещающею, что путешествие наше будет не совсем благоуспешно и что остановок таких будет много. Во мнении сем я и не обманулся, как то окажется из последствия.
Выбравшись на гору, пустились мы по-прежнему в путь и вскоре всю досаду на случившееся позабыли. Открывающиеся час от часу более в левой стороне вдали прекрасные местоположения привлекли к себе наше зрение и все помышления. Я, любуяся оными, искал глазами одной известной мне прекрасной рощи и, к удивлению моему, не мог никак найтить оной. Я не понимал, куда она делася. Но изумление мое было еще того более, как повстречалось с глазами моими такое зрелище, какова я никогда еще не видывал, хотя часто езжал сею дорогою. Было то несколько десятков кривых, голых и ни к чему годных больших дерев, стоящих в рассеянии и в превеликой отдаленности друг от друга. Все они представляли очам не только дурное, но весьма скучное зрелище, и никогда такого я не видывал. Не понимая, что и сие значило, до тех пор находился я в изумлении, покуда, взъехав на один пригорок, не увидел самых мельчайших кустов, рассеянных между сими дрянными деревьями. Тогда разрешилось мое сомнение, и я, узнав сие место, мысленно возопил: ‘Ах! ажно и ты, прекрасный лес, служивший толико лет украшением сей дороги, подвергся такому ж несчастному жребию, какому подвергаются все почти леса в нынешний несчастный для них период времени. Пожрал и тебя огнь в винокуренных печах и заводах, не спасла и тебя красота твоя и способность прекрасных дерев твоих к строению хоромному! Увы! погиб и ты, и не осталось почти и следа красот твоих, кроме сих негодных ж скаредных дерев, означающих только бытие твое! Обманулись и в рассуждении тебя предки, заводившие и хранившие тебя! Не принес и ты ни малеишей пользы обитателям окрестностей сих, но, вместо того, послужил только к поспешествованию их распутству и развращению, яко плодов всегдашнего пьянства! Самому владельцу твоему, оказавшему к тебе сие жестокосердие, не великую принес ты пользу, и далеко не помог выкрутиться из под бремени долгов, отягощавших его выю. Долги его остались столь же многочисленны, как до того были, и также тяготят теперь сына, как тяготили отца!’
Сие последнее говорил я потому, что владелец сего леса был мне отчасти знакомый человек. Будучи сыном сенатского секретаря, наследовал он после отца великое имение, и не только многие тысячи денег, нажитые так, как секретари наживают, но и прекрасные деревни. Со всем тем, всего того не надолго сыну его стало. Молодому сему человеку возмечталось, что никого его богатее и никого знатнее нет. Он восхотел удивить всю Москву непомерным своим щегольством и пышностью выездов. Карета была не карета, и цуг не цуг! Всему надлежало быть выписному, всему богатому, всему несравненному! Что касается до его гардероба, то с платьем его не знали куда деваться, а чулки и башмаки всякий день надобны были переменные! Рубахи и манжеты выписные! Словом, он восхотел себя вести не так, как приличествовало обер-секретарскому сыну и полудворянину, но как французскому дюку, или принцу крови! А за то и прожил он все отцовское богатство очень скоро. А как того стало уже мало, то вошел он в долги, и столь великие, что уплатить их не было ни какой возможности. В сей-то крайности восхотел он помочь себе заведением винокуренного завода и продажею беззаконного вина. Но и сим он себе ни мало не помог, а разорил только крестьян и перевел леса все. А, наконец, окончив жизнь, оставил уплачивать долги свои малолетнему сыну, а в примере своем — новое доказательство той вечной истины, что неправое создание прах есть! Мне все сие наиболее было знакомо, что он женат был на родной племяннице и наследнице умершего друга моего, Ивана Григорьевича Полонского. И мы, разговаривая об нем с сыном моим, дивились правосудию Господню, наказующему всегда неправды и хищения, когда не на самом виновнике, так на детях и внучатах его!
Как скоро проехали мы сие скучное место и выехали на того еще скучнейшую степь, в которой во все стороны, кроме пустых хлебных полей, ничего было не видно, то принялись мы с спутником своим за чтение. Газеты иностранные, полученные мною в день моего отъезда, были с нами, и нам надлежало поспешить прочесть оные, дабы можно было отослать их назад к любопытному нашему лекарю, с подвозчиками. Итак, мы, продолжая путешествие наше телами нашими в Тамбов, пустилсь душами и мыслями своими путешествовать по всей Европе, перелетать умственно из одного царства в другое и обозревать душами нашими все то, что, за месяц до того и меньше, происходило во всем свете, а за сим и не видали, как прискакали мы на вторую станцию, в село Михайловское.
Огромное селение сие принадлежало к той же Богородицкой волости, над которой я начальствовал, и было одно из знаменитейших в оной, но ни которое из всех не сидело на столь прекрасном месте, как оно. Посреди оного находился огромный, пышный, глубокий и широкий дол, раздвоившийся в правой стороне на два рукава и окруженный со всех сторон пышными и красивыми огромными буграми и холмами, увенчанными кое-где кучками прекрасных рощиц и лесочков, инде предлинными рядами дворов обитателей оного, а один из них имел на хребте своем небольшую, но изрядную деревянную сельскую церковь. Посреди помянутого широкого дола, извиваясь протекала славная река Непрядва, она тут — уже нарочитой величины и в самом селе в сем соединилась с другою небольшою, но не менее достопамятною речкою, называемою Ситкою. Обе сие речки знамениты тем, что на берегах и в окрестностях оных происходило некогда то славное Мамаево побоище, которое столь достопамятно в российской истории, и о последней речке есть и поныне еще предание словесное, что кровопролитие на берегах оной было столь велико, что вся она текла почти кровью, и что воду из нее пить ни коим образом было не можно. Ведая все сие, с некаким особливым чувствованием смотрел я на обе сии речки и на окрестности и местоположения те, где некогда целая Россия была в собрании, где множество ее князей и разных народов, позабыв все внутренние свои несогласия и вражды, с славным единодушием противоборствовали несметным тысячам восточных народов, приходивших для конечного погубления и разрушения всей России, и где одержали они толь славную и великую над ними победу и восторжествовали еще в первый раз над татарами и их гордыми князьями. Я преселялся мысленно в те отдаленные прежние века и времена, когда не было еще в сих местах никаких селений, а один только ковыль свистал, развеваемый ветром по пустым и необозримым степям. Я воображал себе те разные и многочисленные народы, которые с столь дальних и обширных мест и разных стран были тогда в сих окрестностях в собрании. Воображал бесчисленные толпы конницы, разные тогдашних народов одежды и убранства, обыкновенные тогда их станы и свойственные тогдашним временам военные ополчения, смятения и шумы, а наконец, вообразив себе страшный и навеки незабвенный день битвы, мнил умственными очами видеть бесчисленные толпы ратников, скачущих друг против друга и поражающих себя мечами, стрелами и копиями. Я мнил слышать странные их военные вопли, стон убиваемых и поражаемых, видеть мертвые трупы, валящиеся с коней и подавляемые другими, кровь, повсюду текущую и обагряющую землю. ‘Почему знать, думал я и восклицал сам в себе в мыслях далее: может на страшной битве сей был кто-нибудь или несколько человек из собственных моих и тех отдаленных предков, о коих никакого сведения до меня не достигло! Может быть, и из них кто-нибудь обагрил места сии своею кровью, может быть и их кости согнивают в земле здешних окрестностей, или рассеяны по степям и полям обширным. Людей и народов было много, и народы сии были самые те, от коих произошли ближайшие и известные мне предки мой’.
Собравшаяся толпа обитателей сего огромного села и окружившая мою карету воспрепятствовала мне далее в помышлениях таких упражняться. Были то отчасти начальники сего села, дожидавшиеся уже моего приезда и приуготовавшие некоторые плоды и снеди для поднесения мне на дорогу, а отчасти разные просители, желавшие того чтоб я разобрал некоторые их между собою распри и оказал обижаемым другим защиту и покровительство. С особливою охотою вышел я для сего из кареты и препроводил в разбирательствах сих все то время, покуда переменяли лошадей и запрягали новых.
Как все было уже готово, то, распрощавшись с сими мужичками, отправился я далее. Мы переехали славную Непрядву тут по мосту и, выбравшись на гору, пустились гладкою и прекрасною дорогою чрез ту часть ровного и оком необозреваемого Куликова поля, которую нам тут переезжать доводилось. Лошади свежие и хорошие мчали нас так скоро, что мы со спутником своим, возобновив прежнее дорожное чтение, и не видали как доехали до села Зиновьева.
Селение сие нарочито велико, сидит на ровном месте, имеет посреди себя нарочитой величины пруд, изогнувшийся дугою, почему и оно поселено полукружием и имеет посреди себя изрядную деревянную церковь, построенную за прудом и придающую всему селу не малую красу. Мы проехали большое село сие не останавливаясь, и смотря на небольшой господский домик, находящийся за прудом, поговорили только с сыном своим о том, как судьба или Провидение Господне распоряжает оными. Село сие принадлежало, прежде сего, одному славному у нас в России игроку, обогатившемуся от игры карточной и пустившему весьма многих простачков по миру. Но что ж из всего его богатства вышло? Из всех его детей осталась одна только дочь, да и та сущая карикатура! Но как бы то ни было, но она влюбись в одного иностранца доктора! А сей, не побрезговав ее безобразием, на ней, по желанию ее, женился и, нажив с нею детей, по скорой ее кончине, владел тогда сим ее селом и всем имуществом, ни мало в отечестве своем не помышляя, чтоб он из сущего бедняка сделался богатым российским помещиком и владельцем деревень.
Выехав из сего села, и поворотив влево с большой Лебедянской дороги, очень скоро побежали мы и до другого, не малого господского селения, называющегося почти также, а именно — Зиновкою. Сие, в приятном беспорядке, сидит на берегу одного глубокого и искривленного буерака, на котором запружен пруд, имеющий столь прекрасный и картинный вид, что мы, переходя пешком через плотину, не могли довольно оным налюбоваться. Впрочем, и селение, и самый господский дворик, против плотины на бугре построенный, не заслуживали дальнего внимания, кроме того, что двор имел вокруг себя городьбу, складенную из простого плитняка и очень просто и некрасиво. Проехав сие селение, надлежало нам переезжать опять ровное и пустое поле и ехать часа два местами, не имеющими ни каких достопамятностей и увеселительных видов, почему и занимались мы более чтением. Единый только жар и сияние солнца нас несколько обеспокоивало. Мы принуждены были впервые воспользоваться нововыдуманными гардинами в карете, и были ими довольны. Был тогда уже сентябрь, но погода столь теплая, как бы в июле, и было не только тепло, но даже знойно.
Подъезжая к селу Ивановскому, версты за три показались нам остатки кошелок, украшавших с сего места прежде сего всю большую дорогу, и мы пожалели о том, что они с года на год уменьшались и исчезали, и что правительство не пеклось о поддержании сего крайне полезного замечания (sic) степных дорог. Как по приближении к помянутому селу, по причине весьма гладкой дороги, мчались мы весьма быстро, то лошади наши без намерения произвели пакость и причинили вред одному поселянину. Случилось так, что стадо того села паслось близко подле дороги, и одной молодой скотине, глупейшей и простоумнейшей из всех, [пришлось] лежать посреди самой дороги и, не думая ни о чем, пережевывать свою съеденную пищу. Глупость сего теленка была так велика, что не успел он отскочить от скачущих на него прямо лошадей, а мальчишка форейтор, не многим чем умнейший самого теленка, не имел столько разума и проворства, чтоб лошадей благовременно поостановить, итак, они прямо на него и наскакали, и бедный теленок попал не только под припряжных, но и под самые колеса, и мы почувствовали только толчок в карете и застонанье сей бедной молодой скотины. Так скоропостижно все сие произошло! Как случай сей был ни мало нами неожидаем, то изумились оба мы, почувствовав стон и толчок и не видев происходившего, не знали, что о том думать. Наконец, догадывались мы, что переехали какую-нибудь скотину, но какую собственно и как, того не успели и видеть, — так скоро продолжалась езда наша! Вскоре после сего, доехали мы до села Ивановского, где дожидались нас уже собственные наши лошади, и где надлежало нам обедать. Между тем, покуда приготовляли нам на скорую руку, по дорожному, что-нибудь поесть, ибо варить было уже поздно и некогда, пошли мы с сотоварищем своим прохаживаться по улице и вокруг церкви. Церковь в селе сем каменная, стоит посреди села, и прямо деревенская. Строившие ее не вмели о архитектуре ни малейшего понятия, и наружные ее украшения так дурны и так глупы, что гораздо бы лучше было, если б их вовсе делано не было, а складена бы она была просто и без всяких глупых вычуров. Во внутренности церкви мы не были, но думать надобно, что и внутри она не лучше своей наружности, или еще хуже, ибо прихожане ее состояли из одних только мужиков, из которых иные были и довольно зажиточные и семьянистые, к каковым принадлежал и хозяин того двора, в котором мы пристали.
Между тем, как мы помянутым образом вокруг церкви и по кладбищу ходили и о простоте деревенской жизни между собою разговаривали, увидели мы с западной стороны поднимавшуюся синюю тучку и услышали вдали гремение грома. Тучка сия увеличивалась с каждою минутою и казалась иттить на нас. Сие побудило нас поспешить возвращением своим на квартиру, дабы успеть до нашествия тучи пообедать. Однако, восставшая вдруг жестокая буря не дала нам столько времени. Мы не успели добраться до квартиры и расположиться в сенях есть наши дорожные пироги и окрошку, как туча уже очутилась над нами. Страшная молния рассекла ее от верха до самого низа, и гром гремел почти беспрерывно. Словом, туча сделалась не только важная, но и страшная, и мне никогда еще не случалось видеть такой страшной и долгодлящейся молнии, какую я видел в сей раз. Мы принуждены были затворить все двери в сенях, однако, и сие не много помогло. Буря с небольшим дождем гудела во все скважины стен и, придавая еще более ужаса, прогнала нас в жаркую и душную избу. Тут словоохотливый старик, хозяин наш, рассказывал нам, что и за день перед тем была у них жестокая гроза, и в соседстве несколько дворов выжгла. Сие еще более нас устрашило и привело в такое изумление, что нам и еда на ум не пошла, но мы очень скоропостижно обед свой кончили и в сей раз обедали прямо подорожному. Но сколь много удивились и обрадовались мы, когда в самое то время, когда мы, сидючи в избе, с каждою минутою ожидали величайших громовых ударов, пришли к нам сказывать, что туча вся уже прошла и нет ни какой более опасности. Известие сие показалось наш столь странно, что мы не хотели оному сперва верить, но, выбежав на двор, скоро уверились в том, увидев тучу, в самом деде всю рассевшуюся. Никогда еще не случалось мне видать тучи, столь скоро находящей и столь скоропостижно уничтожающейся. А как и дождя было очень мало, и скоро потом небо прочистилось, и день сделался опять красный и приятный, то удовольствие наше было тем более. Тогда, не имея уже нужды так спешить, дали мы людям своим волю по произволению своему обедать, и столько времени на то терять, сколько хотели, но сие было и к стати, потому что между тем приговоренный кузнец чинил нашу кибитку и сковывал изломанные ее дуги.
Между тем, как сие, происходило, имел я досуг вступить с стариком-хозяином в разговоры. Я не мог довольно налюбоваться великости его семьи. Было у него два сына, таких же стариков, каков он сам, более десяти внучков и множество правнучат. Словом, одного мужеского полу душ слишком двадцать, а женского почти столько ж. Он был, как Авраам, почитаем и любим всем своим многочисленным семейством и держал оное в должном подобострастии. Я не мог, чтоб не похвалить старика за то, что он детей своих не допускает делиться, и с удовольствием увидел, что благоразумный сей старик сам тем веселился, и равно как в славу себе то ставил, что у него столько детей, внучат и правнучат. При вопросе, не бывает ли в семье его каких несогласий и раздоров, как то многочисленным семействам бывает свойственно, — показал он мне свой нарочито толстый посошок и сказал только: ‘а это что?’ давая тем знать, что он умеет их держать в узде. Сие увеличило еще более мое о сем старике хорошее мнение. Я не мог, чтоб не похвалить его и за сие, и с удовольствием препроводил в разговорах с ним более часа времени. Между прочими разговорами, рассмешил он меня рассказыванием, как он во время последней ярмонки был у нас в Богородицке и видел впервые от роду бывшую тогда у нас иллюминацию и маленький фейерверк. Как начали зажигать расставленные по железной кровле дворца плошки, то простодушному крестьянину сему с его внуком не инако показалось, что дворец загорелся. Смешно было, как рассказывал он чувствованное тогда им обо мне сожаление, а того смешнее, как он по своему стал рассказывать о усмотренных потом им ракетах, бураках, швермерах, фонтанах и колесах. Как ничего подобного не случалось ему никогда видеть, то привели они его в крайнее и приятное удивление, и тем паче, что он уже увидел, что был это не мнимый им пожар, а увеселительные огни и потеха. Сими разговорами он так меня занял, что я и не видал, как прошел целый час времени, который в ожидании отделки кузнеца был бы без того мне очень скучен. Наконец, починили и исправили так мою кибитку, что, без всякого опасения, можно было пуститься с нею в дальний путь. Но не успело сие горе миновать, как новое обстоятельство нас начало озабочивать. Люди подступили к нам сказывать, что хотя они и думали, что, при упадений кибитки, колесо ничем не повредилось, однако, в том обманулись, и теперь усмотрели, что и у него одна спица надломилась, да и все оно как-то не очень крепко сделалось. Я велел поукрепить его заблаговременно обыкновенными рваньми и надеялся, что сие поможет дойтить ему до места.
Но сия остановка была еще и в сей раз не последняя, а явилась новая. Мы начали уже запрягать лошадей и хотели ехать, как вдруг является пред меня того села сотский, мужик ражий, грубый и великий горлан, и требует, чтоб мы заплатили за теленка, которого мы у него задавили. Тогда узнали мы впервые, что был то теленок, а не баран, как мы сначала думали. Люди наши вздумали было от того отпираться и отклёпываться, мне, однако, совестно было им подражать и мужика оставить в неудовольствии и накладе. Я велел ему теленка своего мне представить, дабы видеть, чего бы он стоил, ибо я, по словам его, заключал, что он задавлен до смерти. Сие требование было ему не весьма приятно. Он признался, что теленок еще жив, и что только что поранен. И как для самого того я еще усильнее восхотел его видеть, то нехотя принужден он был за ним ехать и привезть его ко мне в телеге, и тогда, к удовольствию моему, оказалось, что теленок ни мало так не опасен, как он сначала сказывал, и что лошади повредили только его лядвеи и ноги своими копытами и произвели ничего нестоющие раны. Итак, принужден был мужик все дальние свои требования оставить и накланялся еще мне, когда дал я ему несколько алтын денег на покупку нужного вина для смочения ран или, лучше сказать, ему на пропой в кабаке. Все сие задержало нас долее, нежели я сначала думал, и мы не прежде из сего села выкрутились, как гораздо уже за полдень. Я отпустил отсюда привозивших меня лошадей и не преминул несколько строк написать с ними о себе к своим домашним родным.
Продолжая от села сего путь на своих дорожных лошадях, поехали мы уже не так скоро. Но как дорога была хороша, то как ни поздно мы выехали, но успели доехать ночевать до села Малинок, принадлежащего знакомому моему г. Крюкову и отстоящего от города Донкова только за 12 верст. Дорога от села Ивановского до сего места шла, по большей части, по ровным местам и на всей не было ни каких трудных переправ, кроме одной вершины, да и чрез ту переезд был изрядный. Во все продолжение оной упражнялись мы с товарищем своим в чтении кое-каких книг, взятых с собою на дорогу. Сими запаслись мы довольно, и как между прочими был с нами и последний месяц издаваемого в Москве политического журнала, полученный в навечерии нашего отъезда, то, почитав оного несколько, принялись мы за историю государствования императора Карла V. И как она была очень любопытна и занимательна, то читали мы ее с превеликим удовольствием, и занявшись тем, не видали как проехали все скучные и никаких хороших видов неимеющие места. Когда же солнце начало уже склоняться к западу, то открывшиеся нам в девой стороне леса, рощи и дубравы, а за ними долы, холмы и прекрасные местоположения — отвлекли нас от чтения и заставили собою любоваться. Вечер был тогда наипрекраснейший, небо чистое и испещренное только изредка, в западной стороне, мелкими облачками и полосками из оных. Солнце светило ясно и вечерними лучами своими всему краю сему небесного свода придавало уже пурпуровый вид, а леса, и за ними холмы, позлащало. И те, и другие представляли тогда очам прекрасные зрелища. Первые, будучи прекрасными и большими дубовыми чистыми рощами, извивались своими закраинами и то к дороге приближались, то удалялись от ней пространными полукружиями и составляли как бы амфитеатры. Будучи все еще зелены, густы и непрозрачны и освещаемы уже с боку низким вечерним солнцем, казались они отменно красивыми, а особливо в тех местах, где выдающиеся их мысы были редки и сквозь их видны были освещенные луговые поляны. В некоторых местах дубровы сии перерывались и в прогалины между собою открывали вдали приятные долы, а за ними отлогие холмы, украшенные приятною ржаною зеленью. Наконец, проехав оное, увидели мы в левой стороне, в небольшом расстоянии от дороги, сперва один верх прекрасной каменной церкви, а потом и все село, сидящее несколько за горою и имеющее прекрасное положение места. Вид сего села с его прудами имеет в особливости приятный вид, и, как казалось, то принадлежало оно какому-нибудь знатному барину, ибо все похоже было на то в оном. Таковым точно и почитал я его, покуда из любопытства не спросил о том у жителей сих окрестностей, и тогда с чувствованием некоего особливого соболезнования услышал, что оно действительно сначала было таковым и принадлежало одному зажиточному дворянину, но тогда, каким-то образом, перешло в купеческие руки. Сказывающий мне о том не сомневался, что причиною тому было мотовство и долги, чему легко можно было и поверить. Роскоши и непомерное мотовство большей части наших дворян скоро произведет то, что большая часть наших сел и деревень принадлежать будут фабрикантам, купцам, подьячим, секретарям, докторам и лекарям, и не мы, а они господами и владельцами будут.
Сим образом, любуяся отменною красивостью тамошних окрестностей, ехали мы, ни мало не воображая себе, что чрез небольшое число лет после того сделаются места сии для нас интереснейшими, и что в тамошнем краю и неподалеку оттуда родилась, воспитана и возрастала та, которая назначена была Провидением Господним быть подругою моему сыну и произвесть от него тех драгоценных мне потомков и продолжателей моего рода, для которых наиболее и пишу я сию историю. Отъехав несколько верст от помянутого села, потерлись мы еще подле другого экономического села, называющегося Маленькими Малинками. Сие не имело в себе ничего достопамятного и хорошего, как от сел такого рода и ожидать того не можно. Нет в них ни порядка в строении и ни каких других заведений, достойных любопытного ока. Сие место проехали мы уже при самом почти захождении солнца, а отсюда до ночлега ехали уже зарею. Но как дорога была прекрасная, то мы остальное расстояние переехали скоро и доехали до села Больших Малинок еще засветло. Таким образом весь переезд в сей первый день нашего путешествия простирался до 80 верст. Мы могли бы доехать и до города Донкова, как нам сперва и хотелось, но позднее вечернее время и обстоятельство, что темноте надлежало переезжать весьма большой и крутой овраг, впереди находящийся, меня от того удержало. К тому ж, известно было мне, что в Донкове не так легко можно было отыскать хорошую квартиру, а особливо ночью. Итак, сие меня и убедило остаться ночевать тут, и тем паче, что надеялись мы получить себе хорошую квартиру у одного добродушного и степенного мужичка, задушевного друга того, у которого мы обедали в селе Ивановском, и который при отъезде нашем нам его раза три рекомендовал и просил, чтобы мы у него стали, и спросив только Данилу, сказали ему, что нам велел стать у него Тихон, уверяя, что мы будем им довольны.
Мы и в самом деле мужичком сим были довольны. Он был степеннейший из всего села, которое было господское, хлебное и довольно изрядное, имело в себе деревянную церковь и небольшой господский домик. Расположившись ночевать, велели мы себе тотчас варить чай и готовить ужин. А между тем, как все сие готовили, любовались мы с спутником своим красотою и великолепием вечернего неба, отменно тогда хорошим и приятным. Весь огромный свод неба в сей стороне украшался наиживейшим пурпуром, а маленькие и равно как бы редевшие и горящие облачка и полоски, изображающие тысячу разных фигур, равно как бы провожали закатившееся за горизонт дневное светило и всему зрелищу придавали особливую приятность. Мы, будучи уверены, что на красоту сей зари в самую ту ж минуту смотрят и оставшиеся в Богородицке наши милые родные и также тем любуются, как мы,— не преминули о сем вспомнить и пожелать им заочно всякого добра. Наступившая темнота и холод вечера прогнали нас потом с надворья под смиренный кров кроткого поселянина. Добродушная старушка, хозяйка того дома, предложила нам свои сени, обыкновенное их летнее обиталище. Мы и расположились было сначала в оных, но ветерок, провевающий сквозь неплотные стены, и опасение, чтоб оттого не простудиться, побудили нас перейтить в избу, которая сначала показалась нам не очень душною и жаркою, но после сделалось нам несноснее еще сеней. От теплоты оной, а того более от вкусного и хорошего чая с сливками, которые нам сварили, а наконец, от прекрасной куриной похлёбки, показавшейся нам очень вкусною, так мы распотели, что не знали как нам на двор показаться, а того паче — спать в первый раз в карете, и мы принуждены были уже кое-как себя наперед прохлаждать и заняться, между тем, разговором с хозяином. Наконец, прохладив себя, сколько было можно, пошли мы в дорожную свою спальню и закрывшись легли в карете спать, приказав не прежде себя будить, как при рассветании дня, дабы нам при свете удобнее было переезжать тот страшный и крутой овраг, о котором я упоминал выше. Сколь ни спокойно мы улеглись, однако, спать нам далеко не таково хорошо было, как мы думали. По непривычке спать на дворе, и вышедши из тепла, боялись мы, чтоб не простудиться, но скоро сделалось нам так душно, что мы и теплу были не рады. Сия духота была нам так несносна, что мы принуждены были то и дело просыпаться и прохлаждать себя сколько-нибудь впусканием надворного воздуха, а сие и было причиною, что не люди нас, а мы их, спавших под каретою, разбудили, как стало только начинать светать.
Таким образом в 5 день сентября отправились мы очень рано в свой путь далее. Утро было в сей день туманное и холодноватое. Не спавши почти всю ночь, или спавши, но очень беспокойно, на рассвете разоспались было мы очень сладко, как овраг принудил нас проснуться, обуваться, одеваться и выходить из кареты, ибо в ней не хотел я никак отважиться переезжать. Со всем тем, спуск был в сей раз гораздо лучше и спокойнее против прежнего, разрыт и проложен по иным местам. Итак, спустились мы спокойно, а поднялись потом, хотя и с трудом, на превеликую гору, на которую входя пешком, видел я тут страшные и преужасные рытвины, сделавшиеся в горе от водороия. Поднявшись на гору, пустились мы далее в свой путь по высоким, но весьма ровным местам к Донкову. Туман препятствовал нам видеть вдаль и принуждал любоваться одними только деревьями, коими обсажена дорога. Нигде их так много ни уцелело, как тут: инде целые ряды из них великолепствовали, и сие произошло оттого, что сажены были тут не березки, а осинки. Деревья сии выросли тут уже в хорошее бревёшко, и нигде я не видывал таких прямых и густых осин, как тут, и произошло сие оттого, что сажены они и росли не часто, а на просторе, и сажень на 30-ть одна от другой. Тут опять я воскликнул: ‘Ах, как бы хорошо было, если б везде дороги сим образом украшались деревьями!’
В город Донков приехали мы еще очень рано и в самое то время, как туман разошелся и просиявшее солнце обещало нам краснейший день. Мы нашли сей бедный степной городишико в прежалком состоянии. Он и издавна был на город непохожим, а бывший за год до того пожар сделал его и того еще худшим. Тогда начинал он хотя выстраиваться по плану регулярно, но — бедное там регулярство, где жители живут в крайнем убожестве и имеют во всем нужном, а особливо в строительном лесе, недостаток! Повсюду видны были только беспорядочные кучи навоза, повсюду пустыри, зарослые бурьяном, а домики и дворишки плетневые, покрытые кое-как соломою, разбросанные кое-где, стояли по одиночке и в таком еще беспорядке, что ни улиц, ни площадей различить и распознать не можно. Не многие только домики видны были в стороне, похожие сколько-нибудь на городские, да и те, по-видимому, принадлежали судьям, откупщикам, а не городским мещанам. Со всем тем, если б не выведены были в ближних окрестностях и последние леса винокуренными заводами, то, может бы, он сколько-нибудь и построился лучше, нежели каков был прежде, как то всегда бывает с местами, посещенными пожарами.
Мы проехали сей городишко не останавливаясь и, спустившись с крутой и огромной горы, переправившись чрез реку Дон, по мосту. И проехав чрез слободу, на другом берегу против города находящуюся и из мизернейших двориков состоящую, и выбравшись в чистое поле, пустились влево по дороге к Раннебургу. Тут ехали мы целых 18 верст обширнейшею и такою равниною, что ни в которую сторону ничего было не видно. Один только Донков виден был потому, что сидел на высоком береге, гораздо возвышеннейшем пред сею равниною. И как во время сего переезда делать было нечего, то упражнялись мы со спутником своим в беспрестанном чтении, покуда доехали до села Толстова, обратившего на себя наше внимание и заставившего собою любоваться.
Село сие принадлежит графу Толстому, и красиво не столько своим местоположением, сколько величиною своею и находящимися в нем разными зданиями. Мы в оном в сей раз не останавливались потому, что было очень рано, и мы надеялись еще доехать до села Остапова, и хотели уже там кормить лошадей и обедать. Но не так сделалось, как мы думали и гадали. Не успели мы от села отъехать с версту, как вдруг закричали нам сзади: ‘стой! стой!’ Случилось сие в самое то время, когда мы с спутником своим разговаривали о красоте и расположении около села, и я ему рассказывал, что большая дорога лежала прежде не чрез самое село, а поодаль оного, и что самое то место, где мы тогда ехали, было прежде сего сумнительно и не безопасно от воров, по причине, что стояло тут, на большой вершинке дворика два однодворческих, о которых носилась дурная молва, так что проезжающие по самой только крайней нужде останавливались кормить или ночевать, и что сами мы, однажды будучи принуждены в сем месте ночевать, почти всю ночь не спали из опасения. Столь сумнительно было сие место.
Все сие было причиною, что помянутый крик сзади, поразивший уши наши, привел обоих нас в превеликое изумление. ‘Что такое? что такое?’ спросили мы и бросились смотреть из окон назад. Но какое горе и досада поразила нас обоих, когда увидели мы кибитку нашу в самой вершинке присевшею одним углом на бок, и услышали, что заднее ее, сумнительное колесо, вдруг совсем рассыпалось и разломилось. ‘Ах, какая беда!’ воскликнули оба мы, и тотчас, выскочив из кареты, побежали несчастие сие смотреть. Досадовали, тужили, горевали, но всем тем не могли ничего помочь. Как далее ехать ни одного шага было не можно, то горе наше услаждалось еще сколько-нибудь тем, что случилось сие не на поле и не в степи, а против самых помянутых двориков, где надеялись мы найтить корм для лошадей и столько воды, чтоб их напоить можно было, хотя мы оной нигде в вершине не видали. С другой стороны радовались мы тому, что несчастие сие случилось не в дальнем расстоянии от помянутого села, и мы надеялись достать в нем колесо, вместо разломавшегося.
Таким образом, расположившись тут обедать и кормить лошадей, придвинули мы карету нашу ко двору, а кибитку оставили там, где она изломалась, ибо ее с места сдвинуть было не можно. Потом стали помышлять о доставании колеса. Другого не оставалось, как посылать искать оное в помянутое село, ибо тут в деревушке не только кибиточного большого, но и тележного колеса достать было не можно, а мы рады были и тому, что достали сена и овса. О самой воде мы уже немного говорили, хотя и принуждены были употреблять ее из лужи, или небольшой колдобины в вершине, и то далеко от селения найденной. Со всем тем, какова она ни была, но я велел варить себе чай и готовить потом обедать, а между тем отправил человека в село доставать колесо.
Как, по случившейся тогда ясной и весьма жаркой погоде, самим нам, под открытым небом быть было не спокойно, то искали мы себе убежища на дворе того однодворца, против которого мы остановились. Изба была у него хотя изрядная, но в ней так душно и жарко, что и помыслить о том, чтоб в ней сидеть, было не можно. Но что касается до сеней, которые обыкновенно служат крестьянам вместо летней комнаты, то они были так дурны, так загромождены, что и в них места найтить было не можно. Но услужливый хозяин тотчас велел опростать и сколько-нибудь прибрать для нас свою клетчонку, против избы стоящую. Тотчас перетащен был туда стол из избы, и хотя была она нарочито темна (ибо свет дневной проходил в нее только сквозь маленькое вол[о]ковое окошечко, да и оное то и дело заслоняла влезающая и вылезающая опять назад превеликая кошка),— однако, в тогдашней нужде мы и сей квартирке были очень рады. По меньшей мере, было тут прохладно, а и темноту сколько-нибудь уменьшало светящее прямо в окошечко наше солнце.
Таким образом, расположившись в сей конурке и усевшись за столом на лавке, слепленной кое-как из дощечек, начали мы с товарищем своим, в ожидании чая, провождать скучное время в чтении. Но не успели несколько страниц прочесть, как постигло меня новое горе и озаботило еще больше, нежели испортившееся колесо. У спутника моего сделалось помрачение в глазах, припадок, которому он давно был подвержен, и за которым обыкновенно последовала сильная головная боль, продолжающаяся несколько часов сряду. Мы помогли было ему своею электрическою машиною и ласкались надеждою, что он от сего зла совсем освободился, но сей случай доказал мне, что мы в надежде своей обманулись. Сколь чувствителен был для меня сей случай и как глубоко поразил он мое сердце, того изобразить не можно. Для получения о том некоторого понятия, надобно быть самому нежно любящим отцом, имеющим одного только и достойного сына, и быть в таком же положении, в каком был я в то время. Словом, минута сия была для меня очень прискорбна. Дорого б я тогда заплатил, если б мог иметь при себе свою машину. Но как ее не было, то старался я напоить его скорее чаем и укласть спать, как к единому средству к его облегчению. Чай наш, по худобе (sic) воды, был со всячинкою, а деревнишка такая хорошая, что мы не чаяли найти в ней и лозового деревца, которого листья надобны были мне для лечения моего сына. Итак, принуждены мы были прикладывать к заболевшей голове его капустные листья. Сими снабдила нас добросердечная и услужливая хозяйка, но они мало помогли. Но, наконец, к великому моему обрадованию, нашли какой-то кусток и лозового дерева и принесли к нам веточку оного. Тотчас оборваны были с ней листья и привязаны к голове больного. После чего уклали мы его в карете.
Успокоив его сим образом сколько-нибудь, возвратился я в свою темную клетушку с унылым духом и старался рассеять смутные мысли чтением приятной книжки. Но, признаюсь, что и самое чтение не могло меня совершенно занять, так что я, положив книгу, стал говорить с хозяином и обозревать все его житьё-бытьё и пожитки. Бедное самое оно было, хотя и принадлежал он к числу тех поселян, которых одних можно почесть в нашем отечестве вольными! Бедняки сии называли себя дворянами, хотя в самом деле были они только однодворцы и никогда не принадлежали к числу дворянского корпуса. Он сказывал мне, что прежде сего была тут целая деревня, состоящая более нежели из 20 дворов, и что вся она, за несколько уже лет, сошла в другое место, и что их тут только три дворика осталось. Впрочем, показался он мне мужиком изрядным и не походил на вора и разбойника. Велика ли его семья — я не спрашивал, а видел только множество детей обоего пола и разного возраста. Все они, особливо девчонки, были сколько-нибудь лучше крестьянских. Платьице и юпчонки было на них изрядное и не похожее на крестьянское, а такое, какое носят в дворянских домах дворовых людей дети, а такое ж имели и взрослые женщины. Что касается до мужчин, то они ни чем не отличались от крестьян. Были у них такие же бороды, такое же платье и такая же обувь, почему и лучшая их пажить, которую я видел тут развешанную по шестам, состояла только из нескольких шуб, кафтанов, юпок, телогреек и тому подобном. Во всем видна была простота и весьма небогатое состояние, а тому же и ответствовало и все строение двора. Не было в нем ничего особливого и могущего свидетельствовать о его преимуществе перед крестьянами, или чтоб было внимания достойное, не смотря хотя и мог он в свое время употреблять на себя и предпринимать всё, что ему угодно, ибо не отправлял он ни боярщины, ни подвод и не платил ничего и ни кому, кроме одних обыкновенных податей государю.
Между тем как я сим образом то о том, то о другом с хозяином разговаривал, имел посланный мною в село время исполнить свою комиссию и ко мне возвратиться. Он обрадовал меня, сказав, что хотя с превеликим трудом, но колёса достал, и что принужден был ходить к самому графу и умолять его, чтоб он продал нам их из под своей кибитки, ибо, кроме его колес, не можно было отыскать никаких иных во всем его селе. Мы принуждены были на место их отдать оба свои и придать еще 5 рублей денег, что было хотя и слишком дорого, но мы, по крайней мере, довольны были тем, что достали и что несчастие сие не произвело нам ни какой остановки.
Покуда новые наши колёса прилаживали и оси подстригали и кибитку приводили в состояние, поспел наш обед. Живые курицы, взятые нами с собою, снабдили нас вкусным и хорошим обедом. Пошел будить моего больного спутника, нашел я его уже проснувшимся и чувствующим от головной боли своей некоторое облегчение. Я обрадовался тому несказанно, и обед показался мне вдвое слаже, нежели каким я его быть чаял. Пообедав и выкормив лошадей, стали мы собираться в путь. И как опытность нам доказала, что кибитка наша была тяжеле самой кареты, то рассудили мы в упряжи нашей произвесть перемену и в карете оставить только четырех лошадей, а под кибитку запрячь пять, и чрез то уровнять сколько-нибудь наши повозки.
Мы отправились в путь в обыкновенное время. И как день был довольно еще велик, погода ясная, а дорога хорошая и гладкая, то успели в тот же еще день переехать сорок верст и доехать до города Ранибурга. На сем переезде ехали мы чрез два огромные селения. Первое из них было село Остапово, отстоящее от Толстова 10 верст, а второе село — Головинщино, отстоящее от сего 10, а от Ранибурга за 20 верст. Положение мест между помянутыми тремя селами было довольно изрядное, и места не походили на степные. Мы ехали на большую часть вдоль протекающей в сих местах речки, окруженной долинами, холмами и пригорками, украшенными кой-где изрядными рощицами и лесочками, переезжали несколько раз по мостам речки, и со взорами нашими встречались часто приятные местоположения. До последнего из сих сел доехали мы таки благополучно, но тут начала нападать на нас новая забота. Новокупленные наши колёса под кибиткою были далеко не таковы плотны и надежны, как прежние, но гораздо тонее и слабее, сверх того, стояли они долго без действия и пообсохли, а сие и было причиною, что не успели мы на них поехать, как они и стали под тяжестью нашей кибитки накатываться и шины на них ослабляться и терять свои гвозди. Мы хотя и старались подкрепить их рваными, но сие мало помогло. А не успели мы до сего села доехать, как шина на одном колесе лопнула и оторвался от ней немалый шмат. Люди наши хотя сего не уважили, а думали, что ежели положат еще рвани, так дело тем и кончится, но я не то думал, а предвидя, что и сии колёса наведут нам много хлопот, озабочивался тем очень, и охотно бы велел починить оное кузнецу, но, по несчастию, во всем селении оном ни кузницы, ни кузнеца не было, и я принужден был отложить сие до Ранибурга. До сего города оставалось нам ехать еще целых 20 верст. И хотя было уже не очень рано, но, надеясь на доброту дороги, пустились мы на сей переезд. Дорога, в самом деле, была хороша и шла беспрерывною ровною степью, так что мы множество верст ехали, не видев ничего, кроме неба и оком необозреваемых хлебных полей и в левой стороне плоский дол, с извивающеюся по оной речкою.
Со всем тем, как мы ни спешили, однако до Ранибурга не прежде могли доехать, как уже по захождении солнца и в самые сумерки. Город Ранибург, сидючи на возвышенном месте, по конец сей обширной равнины, виден был уже издалека и более нежели верст за десять, и мы любовались уже издалека его видом. Но, подъезжая к самому городу, принуждены мы были проезжать наперед сквозь одно построенное бирибердою, кое-как, и столь обширное однодворческое село, что в длину простирается оно более нежели на две версты. Село сие сидит внизу под самым городом и достопамятно потому, что некогда все сие место было под водою, составляющею преогромный пруд, имеющий пособие сущего озера. Было сие в то время, когда место сие принадлежало славному князю Меншикову, толико знаменитому в российской истории. Две нарочитой величины речки, стекающиеся в сем месте, перепружены были предлинною плотиною и произвели столь великий пруд, что на оном на парусах в судах можно было плавать. Жители ранибургские рассказывали мне, что помянутая плотина и поныне видна, и ежели б захватить прорванное место, то все сие село залило бы водою.
Проехав оное, переезжали мы одну из помянутых рек по мосту, и река была в сем месте нарочито велика и протекала подле самой крутой и высокой горы, на которой крепость Ранибургская построена. Она имела с сей стороны в особливости величественный вид, и как внутри крепости находящиеся каменные здания, так и высокие бастионы и глубокие рвы, которыми она окружена, извлекали от каждого к ней некакое почтение. Я не мог без особливого чувствования и почтения взирать на сии места, освященные некогда присутствием величайшего в свете монарха, и на сии бастионы, собственными его руками закладываемые. Я приводил себе на память все известное мне о том, и пренося ум свой в прошедшие отдаленные времена, мнил в уме своем, как на яву, видеть, как некогда великий наш Преобразитель России, с любимцами и верными служителями своими, по сему красивому и пышному хребту горы повелевающей необозримою оком равниною, расхаживая, как избирал лучшее для крепости место, оное сам расчерчивал, суетился, работал, и, наконец, собственными своими руками закладывал, и по заложении, на всяком бастионе пил за отсутственных друзей своих здоровье, и после того тут же писал к наилучшему своему другу и любимцу письмо, уведомляя его о том, не так как подданного, но как нежно-любимого друга, и всех бывших при нем генералов и других знатных особ заставливал приписывать имена и поклоны свои князю Меншикову, и как сии все будучи подгулявшими, всякий, как умел, на своем природном языке, приветствия свои и поклоны князю изъявляли. Все сие воображал я в уме своем и смотрел с такою жадностию на земляные валы, в хорошем еще состоянии находящиеся, что досадовал даже на лошадей, промчавших нас слишком скоро мимо мест, столь много достопамятных. Но бедные сии твари, перетащившие грузные повозки наши толь длинное в сей день расстояние, жаждали уже своего покоя, да и нам, за наступающими уже сумерками, долго медлить было не можно.
Нельзя изобразить сколь в отменном и лучшем виде нашел я в сей раз сей городок пред тем, как я его знать начал. Лет за 15 до того, составлен он весь был из единой только кривой слободы из населенных мизерных двориков, и не столько походил на город, сколько на село, или на хорошую деревню. Однако, только деревянная церковь, находящаяся посреди оного, великостью своею придавала ему сколько-нибудь важности. Самая помянутая крепость находилась тогда в совершенном небрежении и видны в ней только были белеющиеся брандмауэры и стены обвалившихся палат внутри оной, в прежние времена построенные и сделавшиеся потом толико достопамятными содержанием в них в заточении Антона Ульриха, герцога брауншвейского, толь известного в нашем отечестве. Здания сии находились тогда в совершенном обветшании и в жалостнейшем состоянии. Видевшие их рассказывали мне, что все внутренние покои самих тех комнат, в которых содержался герцог, исписаны были почти все карандашом, и что черты сии не истреблены еще были всеми суровостями погод. Я охотно желал видеть их самолично, но никогда не допустил меня до того случай.
Что касается до нынешнего состояния городка сего, то было оное несравненно лучше. После опустошения пожарного, стал он уже за несколько лет выстраиваться по плану и получил уже тогда свою форму, состоял из многих прямых и поперечных порядочных улиц, а и самые домики были, хотя не богатые, но изрядные, и некоторые складенные даже из кирпича. В крепости же два старинных каменных корпуса не только оправлены, но и довольно хорошо отделаны, и в них находились тогда присутственные места. Самые въездные в крепость вороты порядочно обделаны, а один только третий корпус стоит и поныне еще непокрытым, что и не худо для доказательства старины оных и всех бывших тут достопамятностей.
Как было уже поздно и в городе квартиру отыскать было трудно, да и огня для варенья пищи раскласть было не можно, то проехали мы весь оный и остановились за рекою в предместии оного, во дворе одного однодворца. И как наступила ночь, то велели мы поспешать греть себе чай и варить ужин. Колёсы наши так были слабы и шины на них так ослабли и изломались, что необходимо надобно было лечить их кузнецу. Я не позабыл, конечно, о сем и велел отыскивать оного. Его и нашли, но он ночью не хотел ни под каким видом работать. Итак, принуждены мы были отложить починку сию до села Илового, где надеялись найтить кузнеца и кузницу.
Между тем, как люди обо всем вышеупомянутом старались, ассигновали мы себе квартиру в маленьких сенях однодворческой хижины. К нам внесли туда стол и поставили в уголок. Но признаться надобно, что квартирка была очень беспокойна: изо всех углов несло и дуло, мы принуждены были обвешивать стены епанчами, но и сие помогло, но мало, а вместо того, получили другое беспокойство: атаковали нас прусские тараканы, и целые толпы их проявились, ползающие по столу и повсюду. Что ты изволишь! Я весьма и весьма их недолюбливал, и гости сии были мне весьма неприятные, другого не оставалось, как вооружиться на них жестокостью, и так, ну-ка, мы оба их табакерками и чем ни попало бить. По счастью, знали мы весьма удобное к тому средство, наднося на них смертоносное им орудие сверху, а не сбоку, и насилу-насилу мы их столько уменьшили, что они дали нам спокойно напиться чаю и поужинать, а там удалились мы опять в свою карету.
Сим образом кончился второй день нашего путешествия. А в третий, пустившись в путь еще до света, и по прекрасной и гладкой дороге долетели очень рано до села Илового, где дожидалась нас новая досада. Мы надеялись наверное найтить тут кузнеца, но нашли только кузницу, а кузнец был где-то в отлучке. Горе напало на нас превеликое и тем паче, что и колесо наше стало уже слабеть и портиться, но как подсобить было нечем, а обедать тут было еще слишком рано, то поехали мы далее до селения, называемого Хоботом, и тут расположились кормить своих лошадей. И как в самом сем месте повстречался с нами едущий из Козловской моей деревни мужик к нам в Богородицк, то между тем, покуда варили нам чай и готовили обедать, написали мы с ним к домашним своим письмецо и отправили.
С сего места, пообедав и выкормив лошадей, поворотили мы вправо и поехали прямо в Козловскую нашу деревнишку, в село Ендовище, с которою хотелось мне сына моего познакомить. И хотя ехать было не близко и мы по худобе колеса более тащились, нежели ехали, однако, с едва уже дышащим колесом успели к ночи поспеть в свою деревню. Тут самая неволя заставила нас на целые сутки взять отдохновение, ибо другого не оставалось, как запасаться новыми колесами под кибитку, и для покупки оных отправить нарочного в г. Козлов, а самим, между тем, заняться осматриванием всего в нашей маленькой и ничего почти незначащей деревеньке, или частички помянутого села Ендовища. К вечеру привезли к нам, по счастию, и колёса, а вместе с посланным прилетел к нам оттуда и друг наш Яков Кузмич Кузмин, заговоривший нас по привычке своей до бесконечности, но мы ему были очень рады, и вместе с ним отужинали и тут ночевали.
В последующий день пустились мы с утра в дальнейший путь и поехали чрез Козлов, в котором городе хотели было мы обедать, но, не хотя в убыток привесть гостя своего, хотевшего нас угощать у себя в Козлове обедом, заехали к нему на часок и пустились далее, и обедали уже на Польном-Воронеже, а ночевать поспели в Выселки Челновские, а там, вставши поранее, успели к обеду прилететь к славному нашему городу Тамбову.
В сем городе в сей раз мы не останавливались, а проехав оный, расположились обедать и кормить лошадей на лугу, за рекою Цною, ибо мы, в сей раз решились ехать прямою дорогою на село Расказы, но ведали бы, лучше поехали [бы] на Кузменки. Крайне песчаная и отяготительная дорога от самого Тамбова до Расказ так бедных лошадок наших измучила, что они едва нас к ночи до помянутого села дотащили, а при самом везде в оное, надобно было еще постигнуть нас одному несчастию: надобно переломиться под кибиткою нашею оси и навесть нам новые хлопоты. Переночевав в сем селе, отстоящем от Кирсановской нашей деревни не более как верст на 30, не знали мы, что делать? До места хотелось нам доехать скорее, а лошади наши так приутомились, что нельзя было на них никак поспешить. Итак, подумав, решился я лошадей под свою карету нанять и пустились с сыном моим наперед, а своим велели за собою ехать. На дороге, едучи мимо того места, где у нас, во время Петровского межевания, с Пашковым происходили споры, показывал я сыну моему самое то место, где были у нас тогда таборы и мы со всем своим ополчением тогда, в сотовариществе со многими дворянами, ночевали и вечер провели так весело. Наконец, переехав всю нашу обширную и скучную степь, доехали мы до той огромной и пышной долины, вдоль которой, извиваяся, протекала наша река Панда, и где тотчас представились зрелищу нашему прекрасные местоположения и прелестные виды натуры, со всеми холмами и буграми, окружающими сию реку, и селениями, сидящими на берегах ее, и спустившись вниз сей широкой долины, наконец, около полудня, доехали и до своей деревни благополучно.
Сим образом кончилось наше шестидневное тогдашнее путешествие. А что с нами происходило во время тогдашней бытности там, о том перескажу вам в письме будущем, а теперешнее дозвольте мне сим кончить и сказать вам, что я есмь, и прочая.

Конец XXVII части.

(Ноября 17 дня 1812 года).

ЧАСТЬ XXVIII.

В Дворенинове. Начата 1812 г. ноября 18 дня, кончена ноября 27 дня 1813 г.

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке.

Продолжение 1792 года и 54 моей жизни и путешествие в Тамбов.

Письмо 281.

Любезный приятель! При конце последнего моего письма, описывая путешествие наше в Кирсановскую нашу деревню, остановился я на том, что мы с сыном моим, наконец, в оную 10 числа сентября 1792 года приехали. Теперь расскажу я вам, что мы в оной делали и как препровождали свое время. Как сыну моему никогда еще бывать в ней не случалось, то, пообедав излегка, спешили мы с ним обходить и осмотреть всю нашу тогдашнюю там усадьбу и полюбоваться прекрасными положениями мест, видимых с оной. Сыну моему, как любителю красот натуры, они весьма полюбились. Он расхвалил оные впрах, а не менее любовался он и нашею дубовою рощею, позади двора нашего находившеюся. Впрочем же, надобно сказать правду, что не чем было ему полюбоваться. Дома у нас там никого не было, да и дворишка — самый тесный и пакостный, а нельзя сказать, чтоб и белая избёнка, в которой мы имели тогда свое обиталище, была весела и довольно спокойна. Со всем тем, мы были ею довольны и, расположившись в ней ночевать, успели еще в тот же день не только всё и всё ближнее осмотреть, но написать еще и к домашним нашим родным письма, для отправления их наутрие, с едущими в Тамбов людьми.
Теперь скажу, что какова неблагоуспешна была вся езда наша до сего места по бывшим в продолжении оной разным остановкам и неприятностям, таково же неблагоуспешно было и все наше пребывание тогда в сей деревне, и самый первый день жительства нашего в ней начали уже мы провождать не очень весело. У сына моего что-то, с самого утра, побаливала голова, может быть оттого, что оба мы спали не очень покойно, а тут повстречалась с нами тотчас забота о нашей кибитке. Ее довезли к нам так разломавшеюся в столь в худом состоянии, что мы за необходимое находили отправить ее тотчас назад в село Расказово, для починки и приведения в такое состояние чтоб могла она послужить нам и при обратном путешествии. Между тем, как мы пили свой чай, отправляли помянутых людей в Тамбов и с кибиткою в Расказово, и я занялся разговорами с сошедшимися к нам нашими крестьянами,— прилетел к нам наш приходский поп Александр и занял нас своими раздабарами. О характере сей духовной особы имел уже я случаи в моих прежних письмах говорить.
Он был почти умнейшая особа из всего тамошнего околотка и достоин был особливого почтения и уважения, если б излишняя приверженность к питью не портила всего дела, а сверх того имел он в себе много свойственного иезуитам, что также было не слишком хорошо. Со всем тем, когда бывал он трезв, то никогда не было с ним скучно и можно было заниматься обо всем с ним разговорами. А как самое сие случилось и в сей раз, то заговорил он нас во все утро и мы продержали его у себя до обеда, расспрашивали его обо всех соседях и обо всех тамошних обстоятельствах, которые все были ему в подробности известны. Но, пообедав с ним и отпустив его от себя, вознамерились тотчас приступить к началу выполнения главной цели или намерения, для которой мы наиболее тогда в сию деревню приехали.
Оное состояло в том, чтоб переселить всю мою тамошнюю деревню на иное место, ибо как местоположением тогдашней нашей усадьбы и самым расположением дворов на ней, а особливо господского был я крайне не доволен, поелику вся длинная слобода деревни моей не только сидела на неровном и косогористом месте, но и внутри и снаружи стеснена была так, как нельзя больше. Внутри все пакостные дворишки крестьянские сидели друг с другом в таком стеснении, что не было им никакого простора, спереди, в самой близости подле дворов, прилегал скверный овраг, а за ним уже чужая слобода, а сзади, вплоть почти к огородам, их, прилегали чужие пашенные земли и общественная с другими владельцами выгонная земля, с которою не можно было делать ни каких распоряжений, словом, вся крестьянская усадьба была со всех сторон сжата и не только не имела никаких удобностей, но и недостаток в доброй воде. Что ж касается до господской усадьбы и двора, то была она еще того хуже: вся она находилась между концом оной слободы дворов крестьянских и помянутою рощею, и со всех сторон была так стеснена, что никуда, ни на один шаг распространить ее было не можно, и руки с сей стороны совершенно были связаны.
При таковых обстоятельствах, давно уже хотелось мне всю деревню сию переселить на иное место, и как крестьянским дворам, так и господской усадьбе дать более простора, да и расположить все порядочнее и лучше. Но до того времени и помыслить о том было не можно, потому что во всей тамошней общинной и в чрезполосном владении с многими другими владельцами состоящей дачи не имел я нигде такого просторного куска земли, в единственном моем владении состоящем, которое бы удобно было к такому поседению, почему и принужден был я, до поры до времени, вооружаться терпением и довольствоваться прежнею усадьбою. Но как тогда имел я у себя в двух местах отмежеванную мне, за 4 года перед тем, в единственное мое владение купленную из казны землю и в обоих кусках были места, удобные и к поселению — то и помышляли мы с сыном, приискав где-нибудь на сих землях способное к поселению деревни место, на оное, буде не вдруг всю деревню и тогда же переселить, так, по крайней мере, назначить, расчертить и учинить переселению деревни при себе хотя начало.
Итак, чтоб воспользоваться колико можно более временем, расположились мы еще в тот же первый день пребывания нашего там, севши верхом на лошадей, ехать в нашу степь и, осмотрев наши отмежеванные земли и замечая места, удобные к поселению, повыбрать к тому способнейшие. Земли сии лежали в двух местах: одно и меньшее звено, состоящее только во ста десятинах, лежало не далее, как версты за три от нашего поселка, и вымежевано нам было внутри и посреди чрезполосного нашего общего с другими владения, а другое лежало по конец наших общих земель и верст 6 или 7 от селения, и вымежевано длинною и узкою полосою поперёшною из земель, завлаженных соседями из степи, и звено сие было самое большое и состоявшее более нежели из тысячи десятин. В обоих их находились некоторые места, удобные к поселению, но я помышлял больше о ближнем, маленьком звене. Тут, в одном угле оного, было соединение двух огромных оврагов или вершин, с протекающими по оным небольшим хотя, но почти не пересыхающими водяными ручейками. Один из них назывался Большим Ложечным, был огромный и с одной стороны или бока имел берега крутые, гористые, высокие, порослые местами мелким кустарником, а другой и противуположный бок оного был низменный и весьма отлогий и покрытый наилучшими и хлебороднейшими распашными землями, а в самом низу, подле ручья, покосною землею. Что ж касается до другого, впадающего в него с южной стороны оврага, называемого Лесным Ложечным, то сей был также большой, простирающийся далеко в степь, с обеих сторон крутоберегой и имеющий внутри себя небольшие роднички, а всю верхнюю часть, покрытую нарочитой уже величины лесочком, из которого и нам довольный участок был отмежеван. Нижняя же и разлогая его часть и самое его устье было обнаженное луговое и весьма удобное к запружению тут большого пруда, и тут-то, подле самого устья и соединения обоих сих оврагов, находилось хотя низменное, но весьма спокойное и удобное и самое лучшее во всей даче место к поселению деревни. Место сие было у меня еще с самого первого нашего приезда в сию деревню замечено в особливости, и я признаюсь, что, прельщаясь оным и желая получить его в особенное свое владение, при самой еще первой покупке из казны земли, в прошении моем именно оное означал и приурочивал. А как при решении нашего спорного дела, определено было мне из общего владения вымежевать 100 десятин, яко за тройную цену мне проданную землю, то, будучи сам в конторе межевой и имевши всех тех, коим долженствовало сие звено на плане назначивать нарезкою своими друзьями и приятелями, и мог я сам, как хотел, назначивать сию нарезку, и потому и назначил ее так, чтоб помянутое наиудобнейшее к поселению деревни место и самое соединение обоих оных оврагов вошло в мое стодесятиниое звено. После чего оно мне так было и отмежевано.
Итак, желая прежде всего показать сыну моему сие место, пустились мы к оному и объехали с ним наперед по меже все сие звено вокруг. Тут подосадовал и побранил я своего бестолкового и балмочного прикащика, что он чрез лес не прорубил по меже, как было от меня приказано, широкой просеки, а и межи, в некоторых местах, перепортил и провел криво и дурно и с некоторыми ненадобными прихватками. А паче всего досадовал и бранил я его за невыполнение точь-в-точь приказания моего, относящегося до промена пашенных земель с соседями, ибо в решительном определении сказано было именно, что в случае, если в черту сего звена, кроме моих собственных, войдут какие участки земель, состоящие во владении других помещиков, моих деревенских соседей и совладельцев, то бы нам, на место оных, отдать им такие же точно участки в других местах из моих пашен, в общем владении состоящих. А участков таких находилось тут много, то и приказано было от меня прикащику сие непременно выполнить, и всячески и как можно скорее постараться всю землю свести в свое владение и разменяться с соседями в их участках и отдавать им из моих земель в иных местах там, где только они сами похотят. И сие не только было сначала приказывано, но и после в каждый год накрепко подтверждаемо. Но молодец сей, по небрежению своему и по глупому неблаговременному жалению своих земель, приказания сего во всем его пространстве не выполнил и променял только весьма немногие, а прочие и множайшие нашел я все еще находящиеся во владении моих соседей. Признаюсь, что сие упущение его было мне крайне досадно, и тем паче, что я с самого начала стал опасаться, чтоб обстоятельство сие не сделало мне в намерении и предприятии моем остановки и помешательства. Но как льстился я надеждою, делом сим как-нибудь, употребляя, по пословице говоря, и лисий хвост и волчий рот, уладить, то, побранив и поругав дурака своего прикащика, поехали мы осматривать точнее то место, где затевал я запрудить пруд и поселить деревню. Сын мой как ни прельщался прекрасными положениями мест, видимыми с прежней нашей усадьбы, и сколько ни жаль ему было с сею для сего расстаться, но как увидел сие место и все угодья, с ним сопряженные, то принужден был признаться, что оно несравненно и во всем лучше и преимущественнее прежней, и потому не только соглашался на мое предприятие, но стал говорить о том, как бы нам поспешить произведением намерения своего в действо.
Вследствие чего, положив непременно перевести сюда всю свою деревню, назначили ей уже и новое имя, рассудив назвать ее Павловкою, по имени моего сына, и тотчас потом тут же стали думать с ним и помышлять, где бы нам назначить место под двор господский, и где под слободы и дворы крестьянские, и как бы сии и тот лучше расположить. Сей восхотелось нам снабдить хотя небольшими, но порядочными хоромцами, для приезда. Предположив сие, стали мы выбирать наилучшее и удобнейшее под них место, а там стали думать о том, где бы нам, по близости к ним, завесть сад, где запрудить на первый случай небольшой, а со временем другой и огромный пруд, где назначить место под гуменик, огороды и прочее, и прочее, что нужно было для усадьб.
Обдумав на первый случай вскользь обо всем том, проехали мы далее в пространство общественной нашей дачи, и сын мой не мог довольно налюбоваться великою обширностью оной. Возвращаясь же домой, заехали погулять еще в свою рощу. Тут, увидев валяющиеся жолуди, набрали оных множество и получили мысль оные посеять. Между тем, посланные вперед приготовили нам чай, которого возвратясь не успели мы напиться, как, по нетерпеливости своей, принялись тотчас за прожектирование и сочинение плана будущим хоромцам. Говорим с прикащиком о переселении деревни и о том, чтобы нам успеть в сей приезд при себе сделать и как бы все расположить лучше. Сей, между прочим, сказывает нам, что в приходском селе нашем есть и готовые продажные хоромцы и довольно изрядные. Что услышав и обрадуясь тому, положили мы купить оные. И тем сей первый день пребывания нашего кончили.
На другой день, вставши рано и до восхождения еще солнца, оба мы разлюбовались впрах восхождением оного из-за гор, против окошек наших за рекою вдали находящихся. Зрелище сие было как-то отменно в сей день красиво и великолепно. Множество мелких и равно как пламенеющих облачков, рассеянных в восточной стороне по всему небосклону, казались равно встречающими сие пышное и как бы из чертогов своих выходящее дневное светило. Налюбовавшись досыта, велим скорее подавать чая и представлять нам всех наших тамошних лошадей, для осмотра, а между тем — запрягать дрожки и седлать лошадей, поелику мы намерены были употребить все сие утро на осмотр другого большого и отдаленного звена проданной и отмежеванной нам земли. И как скоро пересмотрели всех лошадей, то, взяв с собою прикащика и еще человека два людей, и пустились в сей путь. Как дорога шла почти подле самого того места, где затевали мы строить новую деревню, то, завернув на оное и полюбовавшись еще сим местом, водрузили мы в землю на самом том месте, где назначали в уме нашем, быть хоромцам, деревцо и назвали будущую и существующую еще только в мыслях наших деревню ее новым именем. Потом заехали ко всем нашим крестьянам, занимавшимся тогда молотьбою в поле и на самых пашнях гречихи, и, пожелав им в том успеха, пустились в отдаленную нашу степь, и отчасти на дрожках, а где нельзя — там верхами. Едем по меже вокруг всей отмежеванной нам степи, любуемся великим ее пространством и изрядством положения мест и добротою самого грунта. Никогда еще не видывали мы такое великое множество земли, в единственном нашем владении состоящей и во всем от воли нашей зависящей совершенно. Обширность оной была действительно велика, и звено наше простиралось в длину даже на несколько верст и имело внутри себя несколько сенокосных, и больших оврагов. В одном из них находим колодезь с хорошею водою, веселимся оным, но удовольствие наше увеличилось еще больше, когда доехали мы до другого и огромного оврага, называемого Вонючим. Тут, нашед прекрасные и преузорочные места и удобное к поселению деревни место, любуемся до чрезвычайности оным и жалеем только, что место сие несколько поотдалено от тогдашнего нашего селения и не таково способно к перевозке туда дворов и строения, как в Ложечном. Однако, почитая себя на век полными владельцами всех сих земель мест, и благодаря Господа за дарование нам такого их множества, думали и говорили между собою, что если не тогда, так впредь, купив где-нибудь на вывоз людей, а непременно поселим мы тут деревню. И располагали уже в мыслях, где и как ее расположить. Но — увы! Сколь мало мы тогда знали, что счет сей делали мои без хозяина, и что в книгах судеб назначено было землями сими владеть не нам, а иным людям, а для нас предназвачиваемы были иные и несравненно сих лучшие еще и выгоднейшие места.
Препроводив в езде сей более четырех часов с половиною, возвратились мы в селение свое уже за полдни и обед имели в этот день поздний. После обеда собрался было сын мой ехать в Трескино осматривать продаваемые хоромцы, как вдруг приходит поп с дьяком, а вслед за ним приезжает один из заречных соседей наших, Матвей Аксентьевич Беляев, с братом. Сие поудержало сына моего от езды, ибо надобно было приезжих соседей угостить, да и поговорить с ними кое о чем, а особливо о промене землями нашими. Но как изумились мы, когда г. Беляев насказал нам столько неожидаемого и неприятного для нас о ближних наших деревенских соседях, а особливо г. Тараковском и Язвенцове, что мы даже смутились. Он сказывал, что не однажды слышал, что они все наше межеванье почитают неоконченным, поелику Пашков подал на решение конторы апелляцию, и что землю нашу называют нам еще не крепкою, и потому и не соглашались, и вряд ли и согласятся когда-нибудь на промен с нами своих земляных участков, и прочее тому подобное. В особливости же твердил он, что как им, так и всем прочим соседям очень жаль Лесного Ложечного, и никак не хочется с устьем его и там лежащими землями расстаться.
Слушая все сие, хотя и принимал я на себя вид, что всем тем нимало не уважаю, а почитаю все то сущими пустяками, и хотя и говорил, что в земле я так уверен, что и гром у меня ее не отобьет, но в самом деле все слышанное от него заставило меня очень и очень думать и вкупе помышлять о том, какие бы принять против того лучшие меры. И потому сам в себе положил — не прежде приступать к делу, как повидавшись наперед с помянутыми господами соседями, и с ними о земле и о промене оной поговоривши. Со всем тем, не отставали мы от своего намерения в рассуждении хоромец. Но как гости мои уехали от меня рано, то сын мой успел еще в Трескино съездить и осмотреть хоромцы и продаваемого там жеребца, который нужен нам был для тамошнего нашего небольшого конного заводца. И как он, так и хоромцы ему так полюбились, что он даже прельстил меня ими и одним описанием оных. Ввечеру приходили к нам все собравшиеся наши мужики с обыкновенным их кое-какими на поклон приносами, и мы, попотпочивав их винцом и поговорив с ними, чем сей второй день и кончили.
В третий день мое первое дело было послать своего Василья отыскать Тараковского и Язвенцова и звать их к себе. Первого не отыскала, был где-то в отлучке, а второй обещал быть. Но все утро прошло, а он не изволил и двинуться. Досадую на сего негодяя и самого скверного человека, но нечего делать. Дожидались, дожидались и не дождавшись принуждены были обедать одна. После обеда отправляю я своего спутника на избранное нами для поселения деревни место и поручаю ему измерить и снять на плане всю ситуацию того места аккуратнее, дабы можно было нам все расположение будущей деревни начертить на плане, и по оному уже в натуре назначить все прокапываемыми чертами, а сам остаюсь ждать Язвенцова и занялся кое-каким писанием. Но скоро раздосадован был вновь присылкою от Язвенцова с отказом, что ему быть ко мне не можно.
Между тем возвратился Павел мой, выполнив возложенную на него комиссию как нельзя лучше. Вместе с ним возвратился и человек, посыланный в Тамбов с письмами, и привез известие о кончине друга моего любезного, Ивана Яковлевича Сабурова. Сие известие меня поогорчило, а другое возродило новое желание и новую заботу. Посыланному случилось там услышать и узнать о продаваемых на своз крестьянах. А как они нам по великому множеству земли были тогда очень надобны, то не успели мы сего услышать, как воскипело в нас желание купить оных. И, ну, скорей посылать за Василием, и в тот же час давай его отправлять торговать людей оных, сам же потом занялся прожектированием дома и плана всему господскому двору. Советую обо всем с сыном, и оба сделанным планом своим любуемся, и тем оканчиваем и этот день.
В ночь, под четвертый день, случился у нас первый и жестокий мороз и утро холодное. Но, спасибо, скоро опять от солнца потеплело и мы могли восприятое в сей день намерение выполнить. Оное состояло в том, чтоб нам на избранном месте по плану произвесть в натуре всему нарезку и назначение чертами. Итак, не успело ободнять, как, отправив прикащика покупать вино и осматривать продаваемых в другом месте жеребцов, полетели мы оба в свое Ложечное. Там дожидались уже нас люди с веревками, топорами, лопатками и натесанными коликами. Итак, не успели туда приехать, как благословясь и приступили к делу, и, ну, размеривать, расчерчивать и разбивать по плану весь господский двор, и трудясь над сим домом до поту лица своего, измучились впрах и устали до бесконечности. Но как всего далеко утром не кончили, то, пообедав дома и немного соснув, едем опять туда ж и начинаем продолжать работу. Но тут вдруг перепугали, смутили и озаботили нас наши лошади. Вдруг вздумалось всем им от чего-то шарахнуться, вздуриться и уйтить от нас куда зря, и с такою быстротою, что и след от них простыл. Вздурился я, сие услышав, посылаю людей искать и ловить их, и озабочивалось очень, чтоб они не пропали и чтоб их какие молодцы не подсидели. Лошади были добрые, но не мои собственные, а казенные, итак, было отчего и смутиться духом.
Между тем, однако, сие не остановило нас в продолжении нашей работы. Оба мы любуемся вершиною и найденным в ней добрым ключем. Воображаем в уме величину и красоту будущего тут пруда. Продолжаем работу свою до самого вечера и, будучи обрадованы и успокоены найдением и обратным приведением лошадей, трудимся с спокойнейшим духом. Но как ни спешили, но не успели всего кончить и везде прорыть черты и ровики. Вечер и холод прогнал нас домой, куда приехав, находим возвратившегося Василья и мы досадою узнаем, что из всего замышляемого покупания людей вышел совершенный пустяк и весь его труд был тщетный.
Пятый день пребывания нашего в Болотовке проведен был также в разных трудах и заботах. С самого утра занимаюсь осматриванием и торгованием приводимых ко мне продажных жеребцов, но не вышло и из сего дела ничего. Торг наш не состоялся, и жеребцы остались у своих хозяев. Между тем, отправляю мужика покупать колья, необходимо нужные нам при переселке, а своего слугу Фильку — дорезывать по назначенным местам землю, а сам занимаюсь приезжавшим ко мне Рахмановском бурмистром с некоторыми просьбами. От сего слышу о продаваемом неподалеку от нас на срубку лесе, я затеваю купить себе целую десятину оного, и радуюсь, что оный поможет мне много при перестройке. Тотчас получаю мысль послать скорее человека лес сей осматривать и торговать. В самое сие время вдруг смущает и озабочивает меня сын мой, сказывая о себе, что ему что-то очень не по себе и дурно. ‘Ахти, какая беда!’ думаю и говорю я сам себе в мыслях: чтоб не занемог он у меня еще здесь, что мне тогда с ним делать будет?’ Итак, ну-ка я скорее приказывать варить свой простудный декокт, ну-ка его поить и укладывать в постель, а сам занимаюсь, между тем, мыслями о посеве набранных желудей и приисканием удобного к тому места. О! человеческие замыслы и затеи! Каких и каких мы иногда ни имеем, и чего и чего не затеваем! но коль часто всеми ими строим только замки на воздухе и пускаем только мыльные пузыри, и красоте их галимся, и после глупости своей сами смеемся! Точно так вышло и с сими желудями: я насеял, или насадил их несколько тысяч, и в воображении мечтал себе получить от них неведомо какие выгоды и пользы, но вышел из того сущий пустяк и лопнувший пузырь мыльный!
Между тем, говорю я с своим Васильем обо всем, назначаю его в будущей деревне прикащиком, и радуюсь, что Павлу моему сделалось лучше. Однако, я в сей день велел ему взять покой, и между тем, как я после обеда поехал сам, снять еще с некоторых мест ситуацию, препоручил ему заняться сочинением будущей нашей деревеньке белого плана, что он охотно и взял на себя, а я провозился с своим делом до самого вечера, и измерив по ватерпасу весь будущий разлив и ширину замышляемого пруда, привез ему меру для означения того на плане. По учинении чего, оба мы не могли шириною его довольно налюбоваться, не воображая себе, что и сие принадлежало к таким же мыльным пузырям, о каких говорил я выше. Но как бы то ни было, но сим и сей день у нас кончился.
В шестой, отправив Василья своего осматривать продаваемый на срубку лес, занялись мы с Павлом во все утреннее время осматриванием всех крестьянских дворов в своей деревне и назначением тех, которые мы в новую деревню на первый случай переселить были намерены. А пообедав поранее, поехали опять в Ложечное, для назначения таким же образом мест под крестьянские дворы, каким назначили мы места подо всю господскую усадьбу и строения. Помянутые дворы располагались мы поселить слободою по другую сторону Лесного Ложечного оврага и прямо насупротив господского дома за прудом будущим. Приехавши туда, взошли мы наперед на самое то место, где назначили мы быть хоромам, дабы посмотреть какие и какие виды и местоположения будут видны из окон дома, и где бы что можно со временем сделать, для придания им красы множайшей. Тут, прежде всего, представился зрению нашему превысокий, круглый и крутой бугор, имеющий вид преогромного кургана, стоящий прямо пред окнами дома, за ручьем, протекающим по Большому Ложечному. Мы, любуясь регулярною почти фигурою сего величественного и высокого холма, или огромного бугра, жалели, что был он совсем голый и обнаженный, и нам тотчас приди мысль в голову придать ему, чрез насаждение кое-где в приличных местах на нем рощиц и древесных групп, более красы, а самое темя его украсить со временем каким-нибудь увеселительным зданьицем, могущим привлекать к себе зрение и заохочивать всякого всходить на себя. Мысль сия обоим нам так полюбилась, что мы положили непременно сие сделать, и прельщались до того сим бугром, что в тот же час для достопамятности прозвали сей бугор горою Сионом. А тем неудовольствуясь, восхотели тогда же на нее вскарабкаться и, сидючи впервые на нем, полюбоваться заблаговременно всеми красивыми положениями мест, видимыми оттуда. Все сие было вздумано и в тот же миг и сделано. Мы тотчас перешли кое-как чрез ручей, протекающий посреди широкого и пышного дола, отделявшего сей бугор от затеваемого нами селения и, с превеликим трудом вскарабкавшись на самый верх бугра, увидели оттуда, действительно, множество прекрасных местоположений и, воображая в умах своих всю будущую нашу деревню, со всеми ее зданиями, насаждениями и прудами, находящимися внизу оного, и равно как под ногами у нас, веселились и утешались неведомо как сим умовоображением. Но, ах! как мало мы тогда знали, что и что со всеми сими местами в грядущие времена воспоследовать имеет! Если есть подлинно разумные духи, сопутствующие нам в нашей жизни и имеющие дар провидеть будущее и еще не существующее, то, бессомненно, смотря тогда на нас, смеялись они нам и всем тогдашним нашим умовоображениям, или жалели о суетности наших помышлений, зная и предвидя, что из всего того ничего не выйдет, и что мы ни что иное тогда делали, как строили истинные замки на воздухе.
И в самом деде, мы не сошли еще тогда с горы сей, как воспоследовало уже некоторым образом начало разрушения всех наших тогдашних замыслов, и прекрасный наш, строимый в воображении, воздушный замок начал разваливаться. И вот — от чего и каким образом. В самое то время, как мы помянутым образом, сидючи с сыном моим на бугре сем, наиболее воображаемою себе будущею деревнею любовались и восхищались, подходит ко мне взошедший вслед за нами на гору мои староста и говорит: ‘что, сударь, не смею вам доложить, вот энту и энту черту (указывая рукою под гору и на то место, где мы прокапывали черты и ровички по пашням) провесть изволили вы не по нашей, а чужой земле. Этими пашнями владеют Молчановские, и чтоб не стали они спорить, ехавшими теперь мимо нас мужик их, увидев сие, проворчал что-то себе под нос и поскакал домой’.— ‘Что ты говоришь! воскликнул я, смутившись, и вскочив с своего места: не вправду ли? И что ж вы мне этого не сказали тогда, как я там назначал?’ — ‘Да меня, сударь, тогда тут не было, а бывшие с вами люди того не знали’. — ‘Ну, братец, сказал я на сие: когда это так, то, в самом деле, это неловко и до поры до времени еще не годится. Жаль же мне, что я этого не знал. Однако, беда еще не велика и пособить тому можно. Место это прихвачено для гуменика, и можно оный и поубавить, и ты побегай-ка, мой друг, туда, возьми людей, и теперь же все прорытые по чужой земле черты и ровики ногами и лопатами заровняй и колушки вбитые все повыдергай, а я посмотрю и подумаю, как гуменик расположить инако’. Выслушав все сие, мужик мой и пошел было вниз с горы, но я, остановя [его] и кликнув обратно к себе, ему сказал: ‘послушай-ка, мой друг, как отсюда все пашни и межи их видны, то расскажи ты мне подробно, которые из них наши и которыми владеют еще Молчановские, или иные наши соседи?’ — ‘Извольте, сударь, сказал мужик и начал, указывая мое говорить: вот эта, эта, эта и эта десятины наши, а вот эта — Молчановская, эта — Тараковских, а вон там — эта опять наша, а вон эта — Михайлы Матвеевича, братца вашего’. — ‘А Язвенцова земля, есть ли тут где?’ — ‘Его тут близко нет, отвечал мне староста, а есть и его небольшие клочки в нашей черте, но они вон там, далеко за Голою Ярыжкою’. Между тем, как он сим образом обо всех десятинах и клочках земли мне рассказывал, замечал я все их в уме моем и радовался, что немногие только разве клочки чужих пашен войдут в черты, которые собирался я назначивать под поселение деревни и крестьянских слобод, и положил убегать и того сколько можно, и потому сказал старосте: ‘Ну, хорошо, мой друг, что ты мне это все рассказал. Теперь я это знаю и могу уже при назначении принимать мои меры. Однако, чтоб мне не позабыть и не ошибиться, то когда я стану там назначать линии и проводить черты, то подойди и ты, и будь тогда при мне, и тотчас скажи, если станет в черты входить чья чужая земля’.
Отпустя его, обратился я к моему сыну и сказал: ‘вот какая еще неожидаемость, а я истинно думал, что это все наши пашни, а дураку прикащику вашему и не умышлялось о том сказать. Хоть бы одно словечко тебе, или мне о том молвил,— такая каналья! Однако, беда еще не велика и дело тем не испорчено. Теперь мы хотя и пожмемся и постесним несколько огороды и сады. Но дай-ка нам только построиться здесь, а то и но неволе господа отступятся от своих земель и рады еще будут, чтоб мы их выменяли на другие свои и просить еще о том нас станут’.
Поговорив сим образом, сошли мы с горы и перешед опять лес, приступили к делу, за которым приехали, и начали назначать места под слободу и дворы крестьянские. Староста наш был уже безотлучно подле нас, и я то и дело спрашивал его: ‘нашали то, или чужая земля?’ И как скоро он указывал мне чужую, то и старался я уже всячески от ней уклоняться. Но как в иных местах ни коим образом не можно было избежать, чтоб не прихватить каких-либо полосок и уголков чужой земли, то довольствовался я тем, что не велел по сим чужим клочкам прокапывать ровиков, а оставить их так впредь, до поры до времени.
Мы провозились сим делом до самого почти вечера, но как стало вечереть и становиться холодно, то поехали мы домой и спешили обогревать себя чаем. Там не успел я увидеть своего прикащика, как напустился на него и стал его тазать за то, что он меня не предостерег. Но он вместо извинения, изволил тогда, по баскости и дуроломству своему, расхрабриваться и, браня и не уважая соседей, говорить: ‘чего на них, дураков, смотреть! вольно нм было не променивать. Я сколько раз им честью говорил: променяйте и возьмите у нас, где себе хотите. Но они и в усы не дули, и ни в короб, ни из короба, и все не хочется, а ведь надобно же когда-нибудь конец этому сделать. Как ни упрямятся, но принуждены же будут это сделать, а не то, так и без промена пропадут, дай-ка только нам переселиться-то туда, посмотрю я, как-то они тогда не согласятся!’
Я усмехался только, слушая сей вздор и смотря на храбрование моего прикащика, и хотел было только ему на слова его отвечать, как остановил меня вошедший к нам староста Андрея Михайловича. ‘Что ты, мой друг?’ спросил я его, мне кланяющегося. — ‘Что, сударь, я пришел вам доложить’, сказал он и поостановился несколько.— ‘А что такое?’ подхватил я.— ‘Что, сударь? слышим мы, что вы намерены переселить ваших крестьян и переносить и двор господский в Ложечное на отмежеванную вам землю’. — ‘Ну, что ж? сказал я, это так, и я на земле моей, что хочу, то и делаю’.— ‘Все это так, отвечал мужик,— и состоит в том воля ваша, и вам нам не указывать стать, но не вышло б оттого чего-нибудь худого’. — ‘А чему б такому?’ подхватил я. — ‘Что, сударь, не смею вам доложить, а по родству нашего боярина с вами грех будет, ежели вас не остеречь’. Сказав сие, опять он замолчал, а я, смутившись его словами и желая нетерпеливо дальнейшее слышать, сказал ему: ‘а что же такое, и от чего остеречь?’ — ‘Что, сударь, я сей только час сам о том узнал и, немедля ни часа, побежал сюда уведомить вас, что Молчановские бунтуют, сговариваются и не хотят никак допускать вас селиться и грозят уголовщиною и дракою. Так не было бы и нам от того чего дурного’.
Поразил и до крайности изумил и смутил он меня сим своим уведомлением, а сына моего еще того больше. Сей и гораздо позадумался, о сем услышав. Что ж касается до меня, то как ни взволновалась во мне в минуту сию вся кровь и ни затрепетало сердце, но я столь имел еще духу, что, приняв на себя вид будто сие меня ни мало не потревожило и не смутило, захохотав, сказал: ‘вот еще какой вздор, и какая нелепица и сумасбродчина! Разве дуракам захотелось кнута отведать? Посмотрю я, как то они меня не допускать станут, и как это можно отважиться им на сие, когда земля сия не только утверждена мне решительным определением межевой конторы, но и формально мне отмежевана. Разве с ума они все рехнутся. Между тем, однако, тебе, мой друг, за усердие твое спасибо’. И, обратясь к человеку своему, сказал: ‘малый, напои его за это вином, он постарается и впредь нам все пересказать, что ни услышит и ни узрит’. А сие он и обещал охотно.
Со всем тем, как ни ободрял я себя наружно, но в самом деле не то у меня на сердце и на уме было. Чего доброго? думал и говорил я тогда сам в себе, от глупцов и дураков сих все статься может! блого их много. Живут они здесь без всякого почти начальства, господа их живут Бог знает где и совсем почти от них отступились, и управляются они одним только старостою, таким же несмыслем и глупцом, как и все прочие. Все свое прибежище имеют они к этому негодяю, ябеднику и сквернавцу Язвенцову, и долго ли ему их подбить и наустить всему злому!
Сим образом помышляя, не преминул я поговорить о том с моим сыном, также и с балмочным прикащиком моим. Сей всего меньше казался быть от того смущенным и, продолжая, по обыкновению своему, храбровать, говорил нам: ‘и вы думаете, боярин, что это вправду быть может? А я так думаю, что ничему тому не бывать. Где им, говнякам, на сие отважиться! Да разве у нас нет также рук и дубинок? Да поди-ка они к нам, поглядим, кому Бог поможет. Мы стоять будем за правое дело и свою землю, а они за неправое’.— ‘Врешь, дурак, подхватил я и, уняв его долее вздор болтать, сказал: ‘что ни говори, но о сем надобно подумать хорошенько!’
Сим окончился тогда сей наш шестой день, преисполненный множеством происшествий разных, а сим окончу я и сие письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.

(Ноября 20 дня 1812 года. Дворяниново).

Письмо 282.

Любезный приятель! Известие о замышляемом Молчановскими крестьянами недопускании нас селиться в Ложечном не выходило у меня во всю почти ночь из ума и подало повод ко многим суждениям и разговорам о том с моим сыном. Мы говорили и про и контра, и полагали и то и другое, но всегда оканчивалось на том, что обоим нам не хотелось и с намерением нашим расстаться, но не хотелось и того, чтоб произошли какие вздоры, не нажить бы нам каких неприятных и досадных хлопот. Итак, оставалось избирать середину, и наилучшими мерами к тому казалось то, чтоб нам отнюдь не страшиться помянутых угроз и, не подавая тому ни малейшего вида, не только продолжать свое начатое дело, но и поспешить началом переселения и перевозкою туда какого-нибудь строения, по крайней мере, для испытания и узнания, какие движения у наших соседей происходить будут, думая и заключая при том, что всегда еще время будет от намерения сего отстать, если требовать будут того необходимо обстоятельства.
Итак, по наступлении седьмого дня, приказав всем мужикам поспешить в сей день окончанием всей уборки с полей хлеба, дабы иметь уже свободные руки, и отправив прикащика с светом вдруг заглаживать все проведенные по чужой земле черты, чего в прошедший день староста не успел сделать, еду потом сам туда же для расчерчивания неоконченного еще назначения мест под крестьянские дворы, а между тем на нескольких подводах приказываю перевозить туда и одну избу, случившуюся быть праздною и нежилою.
Препроводив в помянутом деле все дообеденное время, возвращаюсь я домой с намерением ехать опять после обеда туда же. Но сделавшийся сильный и холодный ветр поудержал меня от того, а принудил остаться дома, а для окончания дела отправить людей своих туда с прикащиком. Тут возвращается мой Василий, посыланный для осмотра и приторговки леса, и приводит меня рассказами своими в смущение и почти нерешимость покупать оный. Между тем, приказываю считать желуди и нахожу, что оных в четверик помещается до 6 тысяч, а в том у нас и прошел весь сей день.
По наступлении восьмого и по происшествиям своим достопамятного дня, случившегося тогда 18 сентября, в который назначено было у нас основание нашей новой деревни, чрез поставление перевезенной уже туда разобранной избы, велел я согнать весь народ и сколько ни было у нас мужчин и женщин, и по взятии ими с собою железных и деревянных лопат, несколько телег и мешков отвезть в Ложечное, и там моего приезда дожидаться, не позабыв приказать им, для всякого случая, запастись и дубинками и цепами, а сам, послав за попом, до приезда его, занялся саждением на приготовленных на огороде у меня грядках желудей и посадил их ровно 7,000. По приезде же попа, поехали мы все в Ложечное и начали служить молебен. При котором случае особливого замечания было достойно, что пред самым началом служения нашего, поднялся такой сильный и порывистый ветр, что погасил у нас все свечки, и не можно было никак гореть им, почему и принуждены были служить без огня, да и при закладке избы такая была буря и вихрь, что не можно было даже мшить оную. Все бывшие при том и заметившие сие, говорили, что сие очень нехорошо и не предвещает ничего доброго. Я сам смотрел на сие не с радостным расположением духа, но примечал, что сим, сама натура равно как предвозвещала нам, что из всего нашего предначивания не выйдет, наконец, ничего. Что после действительно и совершилось.
Между тем, как служили молебен и закладывали и мшили избу, весь прочий народ, мужчины и женщины, копали землю и начали прудить пруд в вершине Лесного Ложечного. Я не преминул и попа и весь народ перепоить вином, и оставив сей, продолжать свою начатую работу, поехал сам с сыном и попом домой и угостил сего последнего досыта. А проводив его, поехал опять и занимался до самого вечера с людьми пружением пруда, и до того утрудился и устал, что ввечеру чувствовал даже себя нездоровым.
В последующий за сим девятый день, натура, не удовольствуясь произведением накануне сего дня бури и ветра, мешавшего нам и молебен служить и закладывать избу, наслала, для помешательства нам в прудовой работе и встановлении избы, холодное и проливное ненастье. Господи помилуй! и что за диковинка, говорил, увидев оное поутру: вчера мешал нам ветр, а сегодня, смотри, пожалуй, какой дождь и какое проливное ненастье! ‘Однако, как-нибудь, ребята, надобно достанавлять избу, да и плотину продолжать делать’. — ‘Конечно так, сказал мне на сие прикащик, которому я сие говорил, я протурил уже туда давно всех людей и они там, надеюсь, работают’.— ‘Хорошо, сказал я, и ступай же и ты туда, и постарайся, чтоб успеть нам сколько-нибудь сделать. Меня же туда не дожидайтесь, мне что-то не по себе, я и к обедне за тем не поеду’.
Между тем, как они там продолжали работу, приезжает ко мне один из тамошних помещиков г. Скарятин Асаф Сергеевич, вместе с г. Язвенцовым. Я говорю с ними, сдружаюсь с первым и покупаю у него несколько леса и унимаю их у себя обедать, они не остаются. Пообедав же один с Павлом и отправив своего Василия к Скарятину в лес, едем сами к Беляеву, сидим у него весь день и говорим обо всем, и сей опять насказал нам столько сумнительств о земле и столько ненадежностей в промене и прочего, и прочего, что мы начали сами даже сомневаться и почти тужить о том, что поспешили становить избу. Он унимал было нас у себя ужинать, но мы не остались, а старались засветло добраться до двора своего и там отогреть себя поболее чаем. Чем и кончился наш девятый день.
По наступлении десятого, слетал я поутру в Ложечное свое к работам и, нашед оные, производимые с добрым успехом, велел оные продолжать, а сам, возвратясь, читаю письмо, полученное без меня от г. Салтыкова, тестя и попечителя соседа моего г. Тараковского. Содержание письма сего меня смущает и заставляет писать на оное длинный ответ, который написав, поручил я Павлу переписать оный, а между тем собираемся ехать к Язвенцову. Тут заезжает ко мне г. Левашов, добрый и любезный старичок. Мы говорим с ним о земле, но как он не имел в нашей даче ни какого соучастия, то дивился он только прочим господам, моим соседям, замышляющим делать мне помешательства всякого рода. Отпустив его и отправив письмо к Салтыкову, едем мы с Павлом к Язвенцову. Он лебезит и угощает нас, как бес самый, и не открывает никак и ни в чем прямых своих мыслей. В самое сие время приезжает к нему тамошнего земского суда заседатель Кандауров. Мужики Молчановские, узнав чрез Язвенцова о сем, явились тотчас к нему и просят его тайком на меня. И сей учтивым образом докладывает мне, что мне, без дозволения и без ведома земского суда, не следовало бы заводить на новом месте селение. Сие заставило обоих нас несколько думать. Однако, мы сего ни мало не уважили, а по возвращении домой совсем другое обстоятельство заставило всех нас думать и привело в великое смущение и недоумение.
Обстоятельство сие было вот какое. Новую свою деревню мы назначили и не только на бумаге, но и на земле начертили и поставлением избы и самому поселению сделали начало, а о том и позабыли совсем, что при деревне надобно иметь и выгон для скота необходимо нужный, а сверх того и землю всю, а особливо придворную, надлежало немянуемо разделить, и таким образом на три поля, чтоб в каждое из них мог быть прогон скоту. Обо всем том и не ума было нам до сего дня подумать, а тогда вдруг, при смотрении на план, кинулось нам сие в глаза. Ах! батюшки мои, воскликнул я, власно как из некакой дремоты проснувшись, вот о выгоне-то мы совсем позабыли. Где ж мы его возьмем, и куда, и в какую сторону назначим? Земли такую пропасть и одна усадьба захватила, нежели и на выгон захватить столько ж, то я изо всей нашей дачки большая половина ухнет, и останется ‘стрень-брень с горошком’, и из чего же нам тогда три-то поля делать и каким образом сделать из всех их прогон скоту, и в деревню, и в нашу большую степь, отделенную от сего нашего звена столь многими и чужими чрезполосными землями?! Сын мой, услышав сие, задумался также и потом сказал: ‘и подлинно, батюшка, об этом я не ума нам подумать, а подумать об этом очень надобно. Не послать ли вам за Егоркою я не поговорить ли о сем с ним? Он более всех, относительно до земель, смыслит’. — ‘И то дело’, сказал я, и тотчас послал за Егором. По пришествии его и при вопросе, как бы вам сим делом уладить лучше, насказал и он нам столько неудобностей, что мы даже начали раздумывать производить наше дело вдаль. Однако, вспомнив пословицу, что утро вечера мудренее, велел Егору своему приттить к нам опять поутру, а между тем, чтоб и он подумал о сем хорошенько, да и сами мы располагались тоже сделать. Чем и кончился сей десятый день пребывания нашего в сей деревне.
Во всю ночь под одиннадцатый день спали мы не очень спокойно. Множество разных мыслей и сумнительств тревожили мой дух и лишали почти сна, отчего вставши ранее обыкновенного, посылаю я опять за своим Егором ж спрашиваю, думал ли он, помышлял ли и не нашел ли какой удобности и средства? ‘Что, сударь, сказал он мне на сие: думать я думал и обдумывал всё и всё, но выходило все, что куда ни кинь, так клин, и все как то не ладится. Я полагал уже и такой случай, чтоб соседи наши и разменялись с нами землями, но не находил и в том большой утехи, а выходило, что и в этом случае не нажить бы нам более наклада, нежели барыша, и не променять бы нам ястреба на кукушку!’ — ‘Как это?’ спросил я, удивившись. — ‘А вот как, сударь, отвечал он мне: сперва все мы, да и сам я думал, что нам очень бы хорошо было жить в Ложечном и несравненно лучше, нежели здесь, и простора б мы получили больше, и снегом не стало б нас там так заносить, как здесь, на юру, и воды б и всяких угодей было бы больше, а что всего лучше, то хлеб изо всех мест было бы нам возить туда несравненно ближе и удобнее, нежели сюда. Но как увидели назначение там всей новой усадьбы, и сколько она займет собою места, то ажно ахнули и совсем другое думать начали’. — ‘Но, почему же так?’ спросил я его далее. — ‘А вот почему, сударь, отвечал он: вам известно самим, что земля у нас там, подле Ложечного, а особливо, по низам самая лучшая и хлебороднейшая во всей нашей округе, нигде в иных местах нет ей подобной. Не бывает такого года, чтоб на ней хлеб не родился добрый, где пропадет, а тут никогда. Ну теперь вся эта наилучшая и хлебороднейшая земля уйдет под усадьбы и выгон, а и в других местах соседи наши верно захотят на обмен, вместо их скверных земель, какие лежат в нашем звене повыше и останутся за выгоном, получить от нас лучшие и хлебороднейшие пашни. Так не лишиться бы нам чрез то всех лучших наших земель и не насидеться бы без хлеба!’
Сими словами он меня власно как ошпарил, и я признаться был должен, что мне и не ума о сем подумать, и что он говорил дело. И подумавши несколько, спросил я его далее: ‘но как же бы ты думал, Егор? неужели же нам покинуть начатое дело?’ — ‘В этом воля ваша, отвечал он: и по-моему стаду, чуть ли бы не лучше и прибыльнее было остаться при прежнем, и так, как было. А ежели здешняя усадьба вам неугодна, то не лучше ль бы сойтить отсюда вниз, к реке ближе, и поселиться там на выгонной земле, подле болота. Этого давно все наши желали и желают’. — ‘Да разве там есть место поселиться?’ спросил я.—‘Как не можно, если б захотеть только, нашлось бы, кажется, и простора довольно. Но, всего лучше, когда б сами посмотреть изволили’. — ‘Хорошо, брат, сказал я, посмотреть недолго. Мы сей же час туда съездим. Пойди-ка и вели нам лошадей готовить, да и сам приготовь себе лошадь, чтобы ехать с нами’.
По выходе его, слышавши все сие сын мой, сказал мне: ‘А что, батюшка, чуть ли Егор не дело говорит, и чтоб вправду не променять бы нам ястреба на кукушку, и чрез все свои хлопоты, труды и убытки не нажить бы более наклада, нежели барыша, а предлагаемое им новое место и мне видеть очень хочется’. — ‘За чем дело стало, сказал я: поедем вместе и давай скорее чай пить’.
Между тем, как пили мы подаваемый уже чай, поспели и наши лошади, и хоть было в сей день туманно ж холодно, но мы не смотрели уже на то, а поехали вниз, к реке, осматривать место. Ездили, ездили, измучились и перезябли вирах, а толку не нашли. Повсюду встречались нам многие неудобства и невозможности совершенные к поселению. ‘Нет, брат, говорю я, наконец, Егору, как ты ни хвалил это место, а оно совсем не годится, и тесно, и слишком низко, и мокро, и нездорово, и вам здесь еще хуже будет жить, нежели на горе нашей, а чуть ли нам не посвататься еще около Ложечного и звена тамошнего, и в натуре поездить и поискать средства к сделанию трех полей, а о выгоне что говорить, его можно по нужде и поменьше сделать, да и землю назначить под него похуже. Поедем-ка лучше туда’. — ‘Воля ваша’, сказал на сие Егор.
Итак, заехав на часок домой и пообогревшись, поехал я опять в степь, изъездил все свое звено вдоль и поперек, думал и гадал всячески как бы расположить поля, и хотя долго никак не клеилось дело, но наконец нахожу некоторую, хотя далеко несовершенную к тому удобность, но доволен будучи уже и тем, возвращаюсь домой к сыну, сказываю ему о том и не совсем еще отстаю от прежнего своего намерения.
Настает двенадцатый и также по многим обстоятельствам достопамятный и решительный день. Весь он был у нас туманный и пасмурный, не только по натуре, но и по духу. Уже с самого утра начали мы его провождать не очень весело и колебались в мыслях о том, продолжать ли нам начатое дело, или нет? Чем далее помышляли мы о нашей пересёлке, тем более находили неудобностей, и почти уже отдумывали в сей год перестроиваться и переходить на новое место. Но, по крайней мере, хотелось нам что-нибудь в сей свой приезд сделать, и прорубить хотя сквозь лес по меже просеку для отделения своей части от соседнего общего леса. Предприяв сие намерение, посылаем мы известить о том всех соседних старост, также и к Язвенцову, как к единому бывшему тогда на лицо владельцу, хотя имеющему всех прочих меньшую часть во владении, дабы они все знали и были сами свидетелями, что мы их леса трогать не станем. Но все сии господа сказали наотрез, что они того не хотят, и, вместе с Язвенцовым, приходят ко мне. Я едва только успел отобедать, и тут началось у нас тотчас говорение, кричание и толкование. Никогда еще Язвенцов не оказал своего скверного характера так много, как при сем случае: был самая язва, шильник, плутец, негодяй, дерябка и самый негодник и пакостный человек. Кричали, кричали, говорили, говорили, но кончилось тем, что все они не хотели не только допустить меня селиться, но ниже прорубать самую просеку. И на том и расстались с досадою.
Все сие ясно доказало тогда мне, что от пересёлки наживем мы себе только множество хлопот, досад и убытков, а пользу очень малую, и действительно — более наклада, нежели барыша, не только впредь, но и при самом начале приходилось целого годового дохода лишиться. При таковых неладицах взяло меня превеликое раздумье. Уже не оставить ли весь прожект? думаю и говорю я сам в себе, уже не оставить ли на прежнем месте? Думаю и, ходя взад и вперед по горнице, помышляю о том, как бы распространить тут свою усадьбу. Замышля иные дворы переставить и на их место перенести свой двор и хоромцы, говорю и советую о том с сыном. Сему того не хочется. Ему полюбилось новоназначенное в Ложечном место и не хочется с ним расстаться. Говорю о том с стряпчим своим, Васильем, но и тот — ни то, ни сё. Все говорят, что нам поставленную уже там избу назад перевозить и начатое дело оставить будет стыдно. Я сам чувствую то, досадую сам на себя, что поспешил, досадую на всех, и в досаде своей поогорчил даже самого своего сына и оканчиваю день сей скукою, и решившись хотя ничего вдаль не производить, но поставленную избу там оставить.
Наконец, настает тринадцатый и последний день тогдашнего пребывания нашего в сей деревне. От разболевшегося у меня зуба во всю ночь спал я очень дурно. Вставши, посылаю я своего Василья к Язвенцову, чтобы выслал он людей рубить просеку. Василий пошел, но ничего не сделал. Между тем пошел проливной дождь. Думаю, что делать? Хотел было усилиться и насильно прорубить просеку, но, подумав-погадав, для избежания ссоры и сие отдумал и положил остаться еще до времени при прежнем основани и обстоятельствах. В самое сие время приходит ко мне мельник с некоторыми просьбами, но я не соглашаюсь уже сам ни на что в удовольствие Язвевцову.
Решившись помянутым образом оставить все свои затеи, и по краткости остававшегося до срока уже немногого времени, стал я поспешать делать кое-какие прочие хозяйственные распоряжения, и взяв прикащика, пошел указывать ему — что и что ему, по отъезде моем, во дворе поправить и перестроить. Потом делаю обо всем нужные распоряжения, переписываю скот, хлеб и все прочее, перебираю невест и женихов, решу судьбу оных, собираюсь к отъезду и назначаю к тому последующий день.
Итак, препроводив в сей раз в деревне сей 13 или 14 дней, и переписав поутру еще кое-что, а особливо отдаточную в наем землю, отправились мы 24 сентября в обратный путь, не сделав в сей раз ничего иного, как только узнали все обстоятельства, купили несколько леса на перестройку, насеяли желудей, велели кое-что перестроить и взяли меры, что нам впредь делать. Признаюсь, что таковые во всем неудачи и помешательства, сделавшие все наше тогдашнее пребывание тщетным и все труды, сопряженные с приездом туда, бесполезными, были мне очень прискорбны и чувствительны, но ныне, судя о бывших впоследствии времени разных там с землями нашими происшествиях, переменах и обстоятельствах, вижу, что самая судьба, или Промысл Господень воспрепятствовали нам произвесть тогдашнее намерение наше в действо и учинили сие не ко вреду, а к существенной пользе нашей, и что нам тогда не роптать на случай и не досадовать на неудачу, а благодарить бы судьбу надлежало, что все так, а не инако сделалось.
Ну, теперь расскажу я вам и об обратном нашем путешествии. Было и оно также, под стать ко всему прежнему, сопряжено со многими неприятностями и досадами, и в самый первый день имели мы их уже несколько. Мы выехали со двора довольно еще рано и доехали уже не на Расказы, а прямо чрез степь на Коптево и Кузменки. Утро в сей день было туманное, а потом пошел сильный дождь и начал мочить нас ужасным образом. Самое сие произвело уже чувствительную неприятность, которая увеличилась еще тем, что мы, едучи обыкновенными дурными степными дорогами, в тумане как-то сшиблись с настоящей и заехали в сторону, и потому приехали в Коптево уже не рано, где пообедав и выкормив лошадей и продолжая свои путь, чуть было не полетели мы в одном месте с превысокого моста стремглав, с своею каретою. Мост сей был через один широкий дол с водою, предлинный и превысокий, деревянный, и как он был нам довольно знакомый, то мы, едучи по гладкой и хорошей дороге, почти уже в сумерки, и разлетелись прямо па него и взъехали уже до половины оного, но тут, хвать, он сажени на две на самой средине разобран и мы чуть было чуть не полетели стремглав в сию пропасть. Передние лошади, не более на поларшина, остановились от сей прорвы, и для нас превеликая была комиссия отдвигать карету и кибитку задами назад, ибо, по узкости моста, повернуться им никак было не можно, и насилу-насилу кое-как уже отодвинуди, и потом принуждены были далеко объезжать всю сию лощину кругом и около, и потому приехали ночевать в село Знаменское уже ночью.
Избавившись благополучно от сей очевидной опасности и переночевав в помянутом селе, встали мм с светом вдруг и доехали уже скоро до села Кузменок, на реке Цне и при конце славного Тамбовского вала сидящем. С сего места поехали мы не обыкновенною большою дорогою на Тамбов, а поворотили влево. Один тамошний помещик, живущий в нескольких верстах от сего села и нам очень знакомый и нами любимый, а именно тот самый г. Солнцев, племянник госпожи Бакуниной, с которым мы часто в Богородицке видались и были с ним очень дружны, взял с нас клятвенное обещание, чтоб нам во время путешествия нашего в Тамбовскую деревню к нему в деревню заехать и с ним повидаться, и дал нам, обещавшим то, и записку, где отыскать его селение, называемое Барщовкою. И как нам поворачивать надлежало из сего села, нм же не знали тут дороги, то и принуждены мы были нанять проводника, который нас и довел до оного. Но что ж? Такая беда, что и тут случись неудача! Мы нашли одну только старушку, мать г. Солнцева, а сам он находился в то время в Тамбове. Господи! досада! Ведали бы, не забивались туда и довольно далеко в сторону, но, нечего было делать! Потужив и погоревав, остаемся мы у старушки обедать. Она угощает нас, как друзей своего сына, и унимала было ночевать. Однако, мы не остались, а пользуясь хорошею бывшею в тот день погодою и взяв у ней проводника, поехали далее, пробираясь уже проселочными дорогами и такими местами, которыми мы никогда еще не езжали, прямо на Козлов. Дорога была изрядная, селения частые, положения мест ровные и приятные. Мы ехали через селения Иоксаль, Новосильцово, Куньи-Липяги и Дубровку, и в сей последней обмеркнув и ночевали.
В последующий за сим день переменилась погода и сделалось превеликое ненастье и повсюду грязь такая, что мы насилу доехали до Сурёны и принуждены были кормить лошадей в селе Вечеслове. Тут случилось нам пристать у попа, и он кормил нас своим праздничным и сытым обедом, ибо у них случился тогда годовой праздник Ивана Богослова. А после обеда доехали, хотя и рано еще, до Козлова, но, за грязью, остановились тут ночевать, и тем паче, что надобно нам было переменить лошадей, которые нас подвозили, и за другими посылать в нашу Козловскую деревню Ендовище, и которых мы насилу дождались, приехавших едва к свету. Грязь ужасная, и дорога сделалась самою скверною и дурною. Отправившись из Козлова, не смотря на всю дурноту дороги и продолжавшееся ненастье, поспели мы кормить лошадей на Хобот, а как оттуда дорога сделалась получше, то доехали к ночи до Ранибурга, Тут перепугала было вас одна из лошадей наших. Вздумала было так занемочь, что мы думали, что она околеет. Надобно же было и тут чему-нибудь сделаться! Однако, по счастию, и сей неприятности мы скоро и удачно избавились. Мне как-то приди в голову велеть ей в ноздри дунуть табаку: она стала от того чихать, и ей тотчас полегчало, и она оправилась.
В следующий за сим день, по бывшей опять хорошей погоде, имели мы езду успешную, так что, покормив в селе Остапове лошадей, поспели еще засветло ночевать в Донков, не имея на сем переезде ни каких неприятностей и противных приключений. Отсюда надеялись мы в следующий день поспеть ночевать уже в наше волостное село Михайловское. Но не так сделалось, как мы думали. Натура с нами не спросилась и положила тому не только непреоборимую преграду, но чуть было не подвергла в смертельную опасность. Не успели мы из Донкова выехать, что было еще на рассвете, как пошел сперва маленький снежок, который мы ни мало и не уважили, а почитали то обыкновенным зазимьецем и дивились еще, что снег показался нам так рано, и еще 29 сентября. Но снег наш, мало-помалу увеличиваясь, превратился скоро в порядочную метель. Не успели мы проехать Малинки и выбраться на чистую степь к селу Ивановскому, как вдруг сделалась такая жестокая и многоснежная вьюга на жестоком морозе, каковые редко посреди самой зимы бывают. Словом, от густоты снега за несколько сажень впереди было ничего не видать, а бедные наши люди, едущие совсем еще в летнем платье и еще в шляпках и без всяких шуб, не знали как уже от вьюги и куры укрываться и кое-как прятали лица и руки свои под кафтаны. Что касается до нас, но нам в карете было хотя не так холодно, как им, но видеть все сие было крайне неприятно. ‘Ахти! говорили мы то и дело с сыном: какая напасть! И как быть, если вьюга эта не уймется? ехать нам еще далеко до Ивановского, а метель делается самая смертоносная’. Говорим кучеру, чтоб они как можно поспешали. ‘Спешим, сударь, и так, но мочи нет терпеть стужи, околели в прах’.— ‘Как-нибудь, ребята, укрывайтесь’, говорим. Но они ответствуют: ‘и рады бы, но не чем, а вон форейтор едва сидит на лошади, того и смотрим, что свалится, а колеса насилу вертятся от снега, нальнувшего к ним, самый деготь от мороза стынет’.— ‘Как-нибудь, как-нибудь, ребятушки, поспешайте до Ивановского, там обогреемся, и авось-либо вьюга и буря поутихнет’. Но, статочное ли дело: она не только не утихала, во еще час от часу увеличивалась, и наконец, такая поднялась и понесла, что и мы уже трухнули. На несчастие в самое то время перервись что-то в упряжи и необходимо надобно было остановиться и кучеру сойтить с козел для поправки. ‘Что такое, что такое? закричали мы: ахти, не испортилось ли что?’ И обмерли и спужались. ‘Нет, сударь, отвечает нам едва говорящий от стужи кучер: не испортилось, а перервалось вот безделка, свяжем’.— ‘Ну, связывай же, ради Бога, скорей’, говорим.— ‘И рад бы скорей, отвечает он, но нельзя, все обмерзло, околенело и обледенело от мороза, а руки почти отморозил и не гнутся’.— ‘Экая беда! говорим мы, но, пожалуйста, поспеши, мой друг’.— ‘Спешу и так, сударь, сколько можно, но эта беда еще сносная, а вот беда будет, если к несчастию, да что-нибудь теперь изломается, или испортится у нас, тогда хоть ложись, да и умирай’.— ‘Сохрани нас от того Господи’, говорим. И рады были, что он кое-как перервавшееся связал и опять, сев на козлы, поехал. И как вьюга и метель еще больше усиливались, а ехать было до села еще далеко, то говорили мы ему, чтобы он не жалел лошадей, а погонял и ехал как можно скорее. Мы и подлинно полетели, а не ехали уже тогда, и в нас душе не было от страха и боязни, чтоб чего у нас не испортилось, и чтоб люди не зазябли и не отморозили у себя ушей, носов, рук и ног. Я какой контраст был между прежним переездом нашим чрез сие обширное поле и теперешним! Тогда ехали мы, утешаясь красотами натуры, приятными разговорами и чтением любопытной книги и в полном удовольствии душевном, а теперь — в неизобразимом смущении и ежеминутном горевании, что ехать нам было еще далеко, и боязни, чтоб нам на степи сей не замерзнуть! Единое утешение оставалось нам то, что видимые по обеим сторонам дороги кошолки указывали нам путь и не давали сбиться совсем [с] дороги. Наконец, дошло уже до того, что людям нашим не вмоготу уже стало становиться, они покряхтывали уже очень и очень, а мы удвоили еще свое горевание о том, что еще нам ехать далеко и, по мнению нашему, не меньше еще верст двух доставалось. Но как обрадовались все мы и в какой восхитительный восторг пришли, когда в самое сие наиопаснейшее время вдруг увидели пред собою гумны и первые изгороды села Ивановского. Слава, слава Богу! закричали мы, крестились и не верили почти глазам своим. Тут хотя и с великим трудом надлежало нази проезжать по занесенному снегом превеликими сугробами проулку, но сие куда уже ни шло, пробрались кое-как и чрез оный, и ну скорее к первому двору, занесенному также сугробами, и бежать все в избу обогреваться.
По счастию попалась нам изба теплая, довольно чистая и просторная. Итак, ну, мы скорее отпрягать лошадей, прятать их от метели под сарай, а сами варить себе чай и отпиваться оным, а между тем готовить себе обед. Приехали мы туда, хотя еще до полудня, но как метель и вьюга не только не унималась, но еще увеличивалась, то о дальнейшем продолжении в тот день пути и помыслить было не можно, и хозяин хоть рад и не рад нам был, но мы, без дальних околичностей, сказали ему, что мы пробудем у него весь тот день и ночуен. Он стал было нам говорить, что у них в это время годовой праздник, и не помешают ли нам приходящие к нему, по обыкновению, гости, но мы тотчас успокоили его, сказав, что мы ни мало не помешаем ему угощать своих гостей, а довольны будем, если только уделит он нам уголок в переднем углу, пред окошечком, где и подлинно усевшись, препроводили мы весь тот день в читании книжек, дав ему волю глупыми угощениями своими приходящих к нему гостей по своей воле заниматься, на что смотрели и сами мы, как на невиданное еще никогда зрелище, с особливым любопытством, и не могли странности обычаев их, принужденности в обрядах и глупым их этикетам и угощениям довольно надивиться. Все оно состояло наиболее в едином подчивании их брагою и пирогами, а глупые обряды их при том ажно нам прискучили и надоели. Однако, как ни мешали они нам тем в нашем чтении, но мы, скрепя сердце, сидели уже молча и давали им волю дурачиться сколько хотели.
Переночевав тут и проспав ночь уже не в карете, а в тепле, обрадовались мы, увидев поутру, что метель наша утихла и небо прояснилось. Но нанесенное повсюду великое множество снега, и видимые везде страшные сугробы оного, озаботили нас чрезвычайно. Мы не знали, как нам будет ехать на колесах, и боялись, чтоб где-нибудь в сугробах не обвязнуть. Но как переменить было не чем, то погоревав, потавщилсь мы кое-как, и хотя с неописанным трудом, но благополучно дотащились до своего волостного села Михайловского, и гораздо уже заполдни, ибо поспешить ездою никак было не можно. Тут покуда нам грели чай и готовили обед, постарались мужички наши снабдить нас свежими лошадками, поелику наши слишком уже умаялись. Но покуда их собирали и мы обедали, прошло более двух часов времени, и нам, как ни хотелось было поспеть в тот же день в Богородицк, но того, за множеством везде нападшего снега и крайне тяжелой дороги, никоим образом учинить было не можно, и мы едва-едва успели только доехать до деревушки Крутой, где и принуждены были остаться ночевать.
Теперь скажу я нечто странное и удивительное, что, как едучи в Тамбов, в сей деревушке при спуске с крутой горы на мост, случилось с нами первое несгодье, имевшее влияние на всю нашу дорогу и причинившее нам много хлопот, досад и остановок, так надобно же было случиться и при теперешнем переезде через самый тот же овраг и на самом том же месте опять с нами небольшому хотя, но такому несгодью, которое и поныне еще мне чувствительно, и было уже самое последнее во всю нашу дорогу. Тогда лошади начали бить и понесли кибитку нашу с горы и опрокинув ее исковеркали и колесо повредили, а в сей раз, при самом везде на ту же самую гору, и карета и лошади так в множестве нанесенного снега увязли, что начавши бить и валяться, чуть было карету с нами не опрокинули, и мы без памяти принуждены были из ней по пояс в сугроб выскочить, а для вытаскивания кареты и лошадей согнать всех людей в деревне.
Но сие было еще не все, и дальнего уважения не стоило, а досаднее мне и чувствительнее всего было то, что я, при сем выпрыгивании из кареты, потерял четвертую и последнюю часть одной прелюбопытной французской книжки, которую я тогда дорогою читал, и переезд сей остановил меня на самом любопытнейшем месте. Прах ее знает, как она тогда, при выхождении нашем из кареты, выронилась и в снегу так затопталась, что сколько мы ни перерывали тогда и после весь снег, и сколько ни искали, но не могли ее найтить, и книжка сия и теперь у меня без конца и недочитанная, а к вящей досаде, не мог я ее и у других нигде полную найтить.
Переночевавши тут, доехали мы наутрие уже рано до Богородицка и тем окончили сие, толь многими неприятностями и противностями преисполненное, путешествие. А с ним окончу я и письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Ноября 21 дня 1812 года. Дворениново).

55 ГОД МОЕЙ ЖИЗНИ.

Письмо 283.

Любезный приятель! Как мы в последний день путешествия своего ночевали только за 18 верст от Богородицка, то, вставши до света и не смотря на всю дурноту дороги, успели мы приехать к родным своим еще к чаю. Тут едва лишь успел с ними поздоровкаться, как и принужден был в ту же минуту спешить одеваться и иттить во дворец. Оказали мне, что у нас находился тогда наш директор, приезжавший для переоброчки земли, и что, кончив свое дело, собрался в самый тот час уже к своему отъезду. Итак, надобно было спешить, чтоб его застать, к нему явиться и поблагодарить его за отпуск.
Г. Юницкий принимает меня хорошо, ласков, дружелюбен, доволен скорым моим возвращением и говорит со мною обо всем и обо всем. Я нашел у него многих господ приезжих дворян: Толбузина, Шушерина с сыном, Кокошкина и всех наших городских, и все мы провожаем г. Юницкого, в тот же час от нас поехавшего. По отъезде его, все господа зашли ко мне, где нахожу я и г. Жданова. Все мне радф, все довольны и веселы, а более всех мои домашние родные, которые почти меня еще не видали. Пошли спросы и расспросы о нашем путешествии и сожаления о том, что захватила нас такая стужа а непогода. Я рассказываю им о нужде, нами претерпенной, и все принимают в чувствованиях наших соучастие, но скоро все посторонние гости от нас разъехались и остался только мой зять, с князем Кропоткиным, и г. Жданов. Привозят ко мне от лекаря целую кучу газет, полученных в мое отсутствие. Я начинаю их читать, слышу и узнаю множество новых вестей, провожу день сей с удовольствием.
Наутрие, проводив от себя своего зятя с родственником его, князем Кропоткиным и оставшись один с своими домашними и г. Ждановым, который был у нас почти безвыходно, и оставив его заниматься с моим сыном дружескими их между собою разговорами, принялся я вплотную читать все газеты, и насилу их все промолол. Не успел я сие кончить, как отдают мне домашние мои пакет, полученный без меня, и вскоре после нашего отъезда из Экономического Общества. Родные мои в суетах и позабыли было об нем и тогда только вспомнили. Я любопытен был видеть, что пишет ко мне г. Нартов. Но нашел опять все его письмо, наполненное новыми требованиями и вновь налагаемыми на меня комиссиями, и комиссиями пустыми и для меня отяготительными и к выполнению неудобными. Почему и не произвело оно мне никакого удовольствия, а возобновило только прежнюю мою на Общество досаду. Дались ему проклятые окаменелости и детские сии игрушки! И оно не приставало мне отдуху не давать оными, хотя я уже несколько раз писал, что их у нас нет, и что взять их мне негде.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из всех писем, сколько ни получал я их из Экономического Общества, ни которым я так мало доволен не был, как сим. Требования его выходили уже из пределов, и чем далее, тем делались отяготительнейшими. Не довольно еще того, чтоб присылать ют себя пустые вздоры и за ними хлопотать и мучиться, но восхотелось еще им, чтоб я верст за двести или более ехал нарочно, и там искал их деревни Черничной, ездил по мужикам, расспрашивал, выбирал, ходил, сам искал, жил бы для сего несколько дней и, набрав всякого вздора воз, нанимал бы повсюду и отправлял к ним, а все сие на что и для какой пользы?…. Богу было известно! Истинно они сами не знали, чего хотели и чего требовали, и были даже бесстыдны в своих требованиях, и всего паче против меня. Относительно до меня могли бы они довольно быть и одним тем, что я к ним писал и посылал свои сочинения, а от таких вздоров хотя бы пожаловали они меня и освободили. Довольно было и без меня других господ членов, не делающих ничего и могущих на досуге пересылать к ним такой вздор и забавлять их тем, как малых ребяток. Словом, я должен признаться, что сия вновь налагаемая на меня комиссия была мне не только неприятна, но я взирал на сие с справедливым негодованием, и всего меньше на уме имел когда-нибудь ее исполнить, и тем паче, что мне действительно место сие было неизвестно, а я не мог нигде найтить речки и деревни Черничной на ландкартах, прославившейся ныне и недавно толь много одержанною над французами тут победою. Со всем тем, как и прямо отказаться от оной было неловко, а надобно было соблюсти какую-нибудь благопристойность, то рассудил я поспешить к ним на сие письмо ответствовать, я в оном изъяснить только неудобность к сему исполнению и совершенную невозможность к совершению того тогдашнею же еще осенью, как того препочтенному Обществу хотелось, и что было уже слишком жарко. Итак, написал я к ним письмо и дал оным учтивым образом знать, чтоб они на меня в сем деле не много надеялись.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между тем, как я писанием сего письма занимался, наступил у нас день имянин сына моего. Мы не преминули его попраздновать, и кой-кто из друзей, посетивших нас в сей день, помогли нам препроводить его весело, и ввечеру, по своей вере, и потанцовали. Наступивший же за сим 5 день октября сделался достопамятным тем, что в оный начала было судьбы дочери моей Настасьи решиться. Воспоследовало в оный с стороны г. Жданова первое предложение о принятии его в наше семейство. Посредником к тому употреблен был наш лекарь. Он приехал нарочно за тем ко мне, и начал было вслух и при всех, бывших тогда и многих еще у нас гостях, говорить свою аллегорию. Как мы сего уже не которым образом ожидали, то я догадался тотчас за чем прилетел ко мне лекарь, и не успел он начать свою аллегорию, как затрепетало у меня сердце, и я едва-едва успел уйтить из комнаты, для прервания его разговора, и дать ему знак, чтоб он при людях ничего не болтал. После чего переговорили мы с ним наедине в моем кабинете, однако, ничего еще точного не положили и не сделали, а дело, так сказать, только что наклюнулось. Все гости мои после обеда разъехались, а вместе с ними сошел и весь снег наш и сделалась опять осень. Никто из гостей сих так приятен нам не был, как г. Солнцев, самый тот, к которому в дом мы заезжали. Он, не зная ничего о том, проехал тогда из Тамбова прямо к тетке своей, госпоже Бакуниной, и каких сожалений ни изъявлял он, услышав от нас, что мы у него в доме были и его не застали, и сколько разговоров было у нас с ним о всякой всячине! С г. Ждановым мы ничего хотя не говорили, однако, давали знать, что предложение его нам непротивно.
Последующий за сим и последний моего 54 года день прошел у нас тихо и смирно. Мы проводили все утро одни и в разных упражнениях, и я переписывал выше сообщенное письмо к Нартову. Г. Жданов у нас в сей день не обедал, а был у лекаря и добивался в рассуждении начатого дела толка, но не мог получить никакого, так как и следовало, ибо я сказал только лекарю, что я поговорю и посоветую о том наперед с своими родными. Сие принудило г. Жданова, по приезде его к нам, ввечеру начал говорить о том с моим сыном, но и сей не мог ему сказать ничего еще решительного, и дал слово спросить о том у нас и поговорить с нами, что он и не преминул учинить. В самое то время заехал к нам гость, друг наш Яков Кузьмич Кузьмин и помешал им говорить.
Наутрие совершилось мне 54 года от рождения и начался 55 год моей жизни. Мы праздновали его более духовно, нежели наружно. По утру был у нас молебен, а там ездил я к обедне и принес Богу моему за все прожитые дни благодарение. Обедали у нас только г. Жданов и Кузьмин. Относительно до первого был у нас в сей день общий фамильный совет. И как все члены нашего семейства были согласны, да и сама невеста не отговаривалась, то чрез Павла и объявили мы г. Жданову общее наше на принятие его в наше семейство согласие, и чрез то Настасью свою, так сказать, помолвили. После чего он, пробыв у нас дня два еще, и погнал в свою деревню делать к замышляемой женитьбе свои приуготовления. Все сие происходило, однако, без огласки и не публично, а некоторым образом еще втайне, поелику публичного и обыкновенного сговора еще не било.
После сего, едва только прошло три дня и я только что начал сочинять одну пиэсу, для отсылки в Экономическое Общество, по требованию оного и по моему обещанию, как, гляжу-смотрю, несут ко мне с почты опять уже и не только одно, но целых два письма, и с двумя еще посылками из Экономического Общества. Я удивился тому чрезвычайно и не знал, что это значило. Но прочитав оба письма, увидел, что содержали они в себе новые задирки и прислуги Общества, для задобрения меня и преклонения как можно к дальнейшей с ним переписке. Одна посылка состояла в куске симферопольской сукноваляльной земли, а другая в ящике с вазиною (sic) рожью. Обе они посланы не вдруг, но мною получены в одно время.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо сие было хотя от г. Нартова, но писано не его собственною рукою. Оно было для меня не противно. Ворсяную щетку завесть, действительно, имел я давно уже желание, а потому обещание семен было для меня приятно. Что ж касается до сукноваляльной земли, то присланный кусок был небольшой. Я рассматривал его с особливым любопытством и оный мне показался совсем отменным от нашей синей глины. Возлагаемую коммиссию, чтобы ее сравнять с своею и испытать, я вознамерился исполнить, а не менее положил и своей послать скорее несколько, для рассмотрения Обществу, чего ради велел тотчас принесть к себе своей и вырезал для сего кирпичик из оной. Что ж касается до второго письма, то было оно написано самим г. Нартовым.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Присылка помянутой вазиной (sic) ржи была мне также не противна. Я охотно вознамеривался предприять с нею опыт и жалел, что прислана она была ко мне поздно, однако, не утерпел, чтоб немного ее на опыт и тогда же не посеять.
Впрочем, как надобно было о получении сих посылок и писем уведомить и на сие ответствовать, то спешил я окончить начатое сочинение о плодородии тогдашнего года в тамошних местах, и оное удалось мне нарочито хорошо и любопытно, и как я писал так, чтоб могло оно и напечатано быть, то и вышло оно нарочито велико. Я украсил известие о урожае возможнейшими примечаниями и ласкался надеждою, что будет оно Экономическому Обществу не противно, да и мне не послужит к бесчестью. По крайней мере, старался я заменить. обстоятельным всего описанием сколько-нибудь долговременное мое молчание.
Переписав оное набело, присовокупил я к оному и пространное письмо, в котором, известив о получении писем и посылок, благодарил я Общество за одолжение и потом уведомлял о начатом пробовании казиной ржи и о посылке своего сочинения. Далее, как я послал с оным небольшой кусок своей синей глины, то упомянул и об оной. Но сего было еще не довольно. Но поступал далее и вздумал еще спросить у г. Нартова, угодно ли будет Обществу, если я впредь, между прочим, сообщать буду известия о своих опытах, деланных электризованьем. А наконец благодарил Общество за сообщение известия о форситовой мази. Тем кончил и отправил.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К учинению находящегося в сем письме запроса и изъявления желания писать о электрцизме побудило меня то, что к писанию о сем и к сделанию всех моих многочисленных опытов всему отечеству известными, имел я уже давно охоту, я если б продолжалось до сего времени издавание моего ‘Экономического Магазина’, то давно б и знала о том уже вся публика. Но как сей наиудобнейший путь к сообщению всего мне известного публике был уже пресечен, то до сего времени не знал я чем решиться: особливую ли книгу о том написать и напечатать на своем коште (публиковать), или уведомить о том публику чрез Экономическое Общество? Первое казалось прибыточнейшим, но не столь громким, а притом, и продолжительнейшим средством, ибо в сем случае надлежало самому мне в Москве быть и приискивать кому печатать и продавать, а второе хотя не столько прибыточным, сколько еще убыточным, но мнилось мне, что я в сем случае могу иметь удовольствие видеть скорее все сочиненное мною о том без всякой моей заботы напечатанным, а сверх того, можно было ласкаться получением от того особливой чести и славы, а по самому тому и решился я мнимым прибытком пожертвовать пользе отечества и избрать к тому сей путь. Но если б мог я тогда предвидеть, какое течение восприимет сие дело, то верно б от сего предприятия тогда повоздержался.
Между тем, как я перепискою посылаемого при сем письме моего сочинения, да и писанием самого оного занимался, наступил день моих имянин. Мы и в сей год, по обыкновению своему, отпраздновали оные как водится. Весь дом у меня наполнен был гостями, был обед большой, а ввечеру музыка, танцы и ужин, но нельзя сказать, чтоб было нам слишком весело. Много мешала тому и бывшая у нас около сего времени жестокая и нестерпимая почти стужа и восстановившаяся зима вновь, но которая и опять недолго продолжалась, но к годовому тутошнему празднику, наставшему вскоре после моих имянин, сделалась у нас опять оттепель и осень. Праздник сей, продолжавшийся несколько дней сряду, провели мы также в беспрерывных пиршествах. В первый день был у меня съезд и гости, а в последующие у обоих моих секретарей Варсобина и Щедилова, имевших обыкновение всякий год делать у себя в сие время большие обеды и сзывать к себе всех городских наших, а чрез несколько дней после того, совершилось ж дочери моей Настасье и тогдашней в тайне помолвленной невесте — 19 лет от ее рождения, и сей случай подал опять повод к небольшой у нас пирушке. Жених ее находился тогда все еще в своей деревне, однако, мы с ним переписывались, и дело наше понемногу продолжалось и шло, как казалось, своим чередом, но нельзя сказать, чтоб не было при том и некоторых неудовольствий. Однажды, при прочитывании писанных нами к нему писем, примечено и услышано было мною нечто досадное и неожидаемое: нашлись люди, и такие, о которых я всего меньше думал, которые, ничего еще не видав, а Настасьиной судьбе уже завидовали и начинали глупо мешать сему делу, что меня очень трогало и огорчало. К сей неприятности присовокупилось и то, что сын мой опять около сего времени позанемог и жаловался очень на грудь и кашель. Маленький же мальчишка, живущий у нас внук мой, так было прихворнул, что чуть было не умер.
Между тем, разохотившись писать в Общество, не стал я после отправления моего письма долго медлить, но, между прочих дел, приступил к сочинению еще какой-нибудь пиэсы, для отправления в Общество. Материй, приличных к тому, замечено было у меня уже довольно, но из многих избрал я в сей раз относящуюся до оград всякого рода. Главная цель при сочинении сем была у меня та, чтоб сообщить публике то, что мне в рассуждении копания и делания рвов узнать и приметить случилось. Однако, как я сие сочинение начал, то вздумалось мне говорить и о всех уже городьбах вообще и материю сию пройтить сначала до конца, и от сего и сделалась она столь пространною, что скоро увидел я необходимость к разделению ее на три части, я разделять на столько же пиэс я в сей раз говорить только об одних городьбах, делаемых из крупного леса. Как положил, так и сделал, и пиэса вышла нарочито великовата. Я трудился над оною целых три дня в конце сего месяца, но за то и вышла она более полезною и любопытною, нежели я сам думал и ожидал, а сверх того, имел я при сочинении сем то удовольствие, что иногда нужные вещи при самом писании выдумывались и служили поводом к новым открытиям, и для лучшего объяснения некоторых вещей прожектировал я и рисунок.
Между тем, как сие происходило, дожидалось меня и другое дело. Желание Общества, чтоб я свою синюю глину сравнивал с присланною ко мне симферопольскою и, что окажется, донес,— и обещание мое сие учинить не выходило у меня из ума. Почему не успел я помянутого сочинения кончить, как приступил к сему исследованию, испытанию и сравнению и препроводил в том с удовольствием оба последние дни октября месяца. И как при сем случае все примечаемое и оказывающееся надлежало мне записывать, то записок сих набралось так много, что могла составиться из них порядочная и довольно любопытная пиэса, почему и не преминул я перелить ее в сию форму. Таким образом, в самое короткое время родились у меня две новые пиэсы, и я не мало доволен был, что было у меня чем занять по крайней мере на несколько время Общество и примирить оное с собою в рассуждении неудовольствия, которое может быть имело оно на меня за то, что я молчал так долгое время.
Как скоро все деланные мною с глиною опыты кончились, но не стал я долго медлить, но в начале ноября, переписав набело описание сим опытам под заглавием: ‘Исследование богородицкой синей глины’, отправил оное в Петербург по почте, при письме к г. Нартову.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Посланное при сем письме сочинение было нарочито велико, и я с нуждою уписал оное на 27 страницах, и оное содержало в себе описание 25 опытов. Я хотел было послать с сим письмом и еще несколько кусков своей глины, также и самых сукон, мытых ею, на показ, однако, раздумал и положил наперед дождаться, что они там о сей глине скажут. Между тем, сие упражнение с глинами заохотило меня так к ним, что я действительно набрал уже родов 14 разных камней, мергелей и глин, и все их обделал порядочными брусками и положил и впредь собирать всевозможнейшие роды, и не только собирать, но и делать иным возможнейшие испытания и все узнаваемое записывать,— словом, чтоб заниматься сим делом не слепо, а с любопытной стороны. А дабы мне удобнее было обделывать их кирпичиками, то вздумал велеть сделать для них маленький станочек, в который бы их в одну меру набивать было можно. Самой синей глины, для всякого случая, велел я привезти к себе целый воз, и весь оный перебить в ставок, для удобнейшего сохранения. Словом, я занялся глинами сими столько, сколько никогда не занимался.
В сих упражнениях не успел я препроводить трех дней, как, против всякого чаяния и ожидания, получил опять из Петербурга от г. Нартова письмо. Оно было маленькое и ответное на мое из прежних, но письмо достопамятное и произведшее во мне не только досаду и удивление, но и превеликую перемену опять в моих расположениях и чувствованиях к Обществу. Оно было самое холодное, и его превосходительству вздумалось еще гневаться на меня за то, для чего отважился я ему сказать, что мне препоручаемую комиссию Обществом или, прямее сказать, им самим, с такою скоростью и поспешностью выполнить не было никакой возможности, с какою им хотелось, а именно, скакать верст за двести, или за триста в калужское наместничество за сущими детскими игрушками. Меня сие так удивило, что при читании письма сего вся кровь моя взволновалась. Содержались в нем политические упреки и такие выражения, которые, без чувствительности, читать было не можно, чего я всего меньше заслуживал. Писал я к нему учтиво, не говорил ничего о своем нехотении, а изъяснялся только о неудобности, а его превосходительство принять изволил сие с неудовольствием и писал ко мне так, как бы и совсем хотя перервать переписку со мною.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Каково ни досадно было для меня сие письмо и сколь мною оно ни уменьшило во мне, возобновившейся было охоты к переписке с Обществом, однако, я рад был, по крайней мере, тому, что наконец достиг до давнишнего моего желания, и что мне удалось отучить их от того, чтоб отягощать меня комиссиями, соединенными с пересылкою тяжелых вещей. Говорится в пословице: ‘первая брань лучше последней’, итак думал я, что пускай хотя и посердятся, но я останусь с покоем и заставлю их быть и тем одним довольными, что я тружусь, сочиняю и им доставляю кое-что печатать. Со всем тем, как мне такой отзыв был чувствителен, то вознамерился я не спешить на письмо сие ответом, а взять терпение и подождать, что произведут оба последние мои письма, из коих о последнем сожалел я, что послал и писал в нем о электрицизме. Нужно б только дни три подождать еще, и тогда бы я поговорил с ними совсем другим голосом, или, по крайней мере, умолчал бы о моем намерении и обещании переслать к ним свою глину.
Письмо сие получил я, находясь у зятя моего в Ламках, куда ездили мы праздновать вместе его годовой праздник, и который как по самому сему, так и по тому был мне не очень весел, что, кроме сего, имел я и другие неудовольствия, как, например: в полученных в это время газетах вести были все неприятные: от г. Жданова не получили с сею почтою обыкновенных писем и уведомлений и не знали, что о том подумать, наконец, узнали о потере одного из ваших друзей и коротких знакомцев, и именно Ивана Тимофеевича Алабнна, сына любимой нами старушки, госпожи Алабиной. Злая горячка похитила его около сего времени из среды живых, в самом еще цветущем возрасте его жизни. Был он малый умный и добрый наш собеседник и сотоварищ, и как за хорошее поведение его мы оного все искренно любили, то и жалели об нем очень. Но сего было еще не довольно. Но не успел я, возвратясь в Богородицк, препроводить дней четырех в обыкновенных своих упражнениях, как повстречалась со мною новая и чувствительнейшая еще досада и неприятность. Произошло в доме у меня нечто такое, что произвело во всем оном некоторый род революции, а мне великое беспокойство. Дело было вот какого рода.
Был у меня в доме столяр Кузьма Трофимович, человек по рукомеслу его очень нужный и надобный, но пьяница прегорький. Как ни старался я воздержать его от сей проклятой страсти, но ничто не помогало, но зло сделалось еще пуще. К пьянству присовокупилось еще и воровство. Ибо как пропивать было нечего, то принялся он красть и все относить на кабак. Уже во многих воровствах был он подозреваем, уже пропил он весь свой инструмент, уже обворовал он всех моих дворовых людей, уже вся родня на него вопияла, а наконец, дошло до того, что начала с скотского двора пропадать скотина. Не один раз я уже его секал, не один раз сажал в рогатки и в цепь, но ничего тем не успел. Словом, дошло до того, что я не знал, что мне с ним делать, ибо жалел его только для детей его. Один из них был моим камердинером, грамотный, умный и мне усердный малый, и лучшим моим человеком — самый тот, о котором при описании моего последнего путешествия упоминал я под именем Фильки и который всюду езжал со мною. Другой, по имени Тимофей, служил при моем сыне, был сущий гайдук и малый ловкий и проворный, а третий, по имени Сергей, был в музыке моей первым флейтраверсистом, но обоих тех меньше и также малый неглупый и ко всему способный. Все сии дети казались смолоду очень хороши, но как оба первые повозмужали, то, к сожалению моему, оказалась и в них такая ж склонность к питью, а притом еще замечено злобнейшее сердце. И сии-то молодцы подали мне повод к помянутой досаде и беспокойству. Так случилось, что, за несколько пред тем дней, надобно мне было отца их опять унимать от пьянства и добиваться о последней пропаже в доме и до того, откуда берет он деньги на пропой? Посекши его немного, посадил я его в цепь, в намерении дать ему посидеть в ней несколько дней и потом повторять сечение понемногу несколько раз, дабы было оно ему тем чувствительнее, а для меня менее опасно, ибо я никогда не любил драться слишком много, а по нраву своему, охотно бы хотел никогда и руки ни на кого не поднимать, если б то было возможно, и потому, если кого и секал, будучи приневолен к тому самою необходимостью, то секал очень умеренно и отнюдь не тираническим образом, как другие. Большой сын его был сам при первом сечении и казался еще одобрявшим оное и бранящим за пьянство отца своего. Может быть, думал он, что тем тогда и кончится. Но как чрез несколько дней привели его опять ко мне но случаю, и мне вздумалось еще его постращать,— как вдруг оба сынка его скинули с себя маску и, сделавшись сущими извергами, не только стали оказывать мне грубости, но даже дошли до такого безумия, что один кричал, что он схватит нож и у меня пропорет брюхо, а там и себя по горлу, а другой, и действительно, схватя нож, хотел будто бы зарезаться. По всему видимому, так поступать научены они были от своего родимого батюшки, ибо самим им так вдруг озлобиться было не за что и не натурально. Но как бы то ни было, но меня поразило сие чрезвычайно. Я вытолкал их вон и имел столько духа, что преоборол себя в гневе и стал думать о сем с хладнокровием. Тогда, чем более стали мы о сем думать, тем опаснее становиться сие дело: вышло наружу, что они во все те дни, как змеи, на всех шипели и ругали всех, и даже самого меня всеми образами. Словом, они оказались сущими злодеями, бунтовщиками и извергами, и даже так, что вся дворня ужаснулась. Они думали, что дело тем и кончилось, ж что они меня тем устрашили и напугали, однако, я и сам умел надеть на себя маску. Они, повоевав и побуянив, разошлись: один пошел спать на полати, а другой отправился в город попьянствовать, ибо думал, что он уже свободен сделался и мог что хотел предпринимать и делать. Я же, между тем, посоветовав кое с кем и подумав, как с злодеями сими поступить лучше, велел их перед вечером схватить невзначай и сковав посадить их в канцелярии на цепь. Мы опасались, чтоб они в самое сие время не сделали бунта и мятежа и чтоб не перерезали кого. Однако, мне удалось усыпить их мнимым своим хладнокровием и спокойным видом, и оба храбреца увидели себя, против всякого их чаяния и ожидания, в цепях и под строгим караулом в канцелярии.
Со всем тем, происшествие сие навело на нас много беспокойства. Видел я, что мне обоих сих молодцов держать при себе было впредь уже не можно, а и сделать с ними что — я не ведал. Видел я, что оба они навсегда останутся мне злодеями, но чем тому пособить не предусматривал. В рекруты их отдать не только было жаль, но для них было бы сие и наказание очень малое, а надобно было их пронять и переломить их крутой, злодейский нрав, а хотелось и сберечь их, буде можно. Итак, подумавши-погадавши, расположился я пронимать их не битием и не сечением, которое могло б увеличить только их против меня злобу, а говоря по пословице, не мытьем, так катаньем и держать их до тех пор в цепях, на хлебе и воде, покуда они поутихнув вспокаются и сами просить будут помилования, а сие кроткое средство и произвело то в скором времени. Они не просидели еще недели, как цепи, по непривычке, так не вкусны им показались, что они вспокаявшись заслали ко мне обоих моих секретарей, тазавших их в канцелярии ежедневно, с уничиженнейшею просьбою о помиловании их и с предъявлением клятвенного обещания своего впредь таких глупостей не делать, а вести себя добропорядочно. А я того только и дожидался, и потому охотно отпустил им их вину и освободил из неволи.
Они и сдержали действительно свое обещание, и впоследствии времени обоими ими были мы довольны, хотя судьба не дозволила нам долго ими и усердием их к нам пользоваться, ибо года два после того старший из них, занемогши горячкою, умер, и мне не только тогда было его очень жаль, но и поныне об нем сожалею, а и второй, прослужив несколько лет при моем сыне и будучи уже женат, также от горячки кончил свою жизнь. Что ж касается до негодяя отца их, то он многие еще годы после того продолжал мучить и беспокоить нас своим пьянством и беспорядками, покуда наконец после долговременного моего отсутствия, заворовавшись однажды, и боясь, чтоб ему не было за то какого истязания, не допуская себя до того, лишил чрез удавление сам себя поносной и развратной своей жизни.
Но сим дозвольте мне и письмо сие окончив, сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Ноября 27 дня 1812 года. В Дворянинове).

ПЕРЕПИСКА С ОБЩЕСТВОМ.

Письмо 284.

Любезный приятель! Между тем как сие происходило, продолжал я заниматься спокойно прежними своими разными упражнениями, художественными и литературными. Относительно до первых продолжаемо было врачевание электрическою машиною весьма многих, не только простых обоего пола, стекающихся ко мне со всех сторон людей, но и самых благородных, приезжавших и живших нарочно для сего в Богородицке. Из числа сих, в особливости, занимал нас много собою некто из степных помещиков, г. Редькин, будучи разбит параличом и лишенный употребления языка и действия руками. Приехал он к нам в город со всем своим семейством, и его всякий день привозили ко мне на машину, но, по старости его, по запущению болезни и до самой причине болезни сей, подавшей повод, сколько я с моим и собственным его сыном, молодым, умным и любезным человеком, ни употребляли старания, но успех имели очень невеликий, и хотя ему несколько и помогло, но все ничего не значило. Сообществом же сына его, охотником также до рисования и видавшимся с нами ежедневно, были мы очень довольны.
Что касается до литературных моих упражнений, то около сего времени, по убеждению и просьбе сына моего, принялся я опять за продолжение описания моей жизни и самой сей истории, которой до сего времени сочинено было у меня только пять частей. От г. Жданова получили мы давно ожидаемое письмо, успокоившее нас несколько в нашем сомнении, и дело наше с ним продолжалось понемногу. Впрочем, достопамятно, что в половине сего месяца совершилось ровно 16 лет пребывания моего при должности в Богородицке.
В помянутых разных занятиях, так и в разъездах по гостям и угащивании многих у себя, о чем не стоит труда упоминать в подробности, прошел нечувствительно и весь почти тогдашний, относительно до перемен погод крайне непостоянный, ноябрь месяц. Но в последние числа оного приведен я был в изумление одним известием, полученным из Тулы. Ездивший в оную секретарь мой Щедилов и бывший у нашего директора, возвратясь оттуда, сказывал мне, что г. Юницкий говорил, что в Туле разнесся слух, что я хочу иттить в отставку и жду только наместника, что бы подать о том просьбу, итак, ежели де это подлинно так, то бы подавал я сию просьбу чрез его директора. Меня крайне удивило и изумило сие уведомление, поелику у меня и на уме того не бывало, и другого не оставалось как заключать, что, конечно, в Туле куются новые какие-нибудь против меня ковы. Щедилов мой догадывался, что не прочит ли директор наш мое место своему шурину, однако, это было совсем нескладное дело, а надлежало быть чему-нибудь другому.
С первою почтою после сего, в исходе уже ноября месяца, получил я давно мною ожидаемое письмо из Экономического Общества. Весьма любопытен был я оное видеть и узнать, что скажет мне г. Нартов и ответ на запрос мой о электрических опытах. Но сколь много удивился я, увидев вдруг при развертывании бумаги руку графа Ангальта, самого тогдашнего президента общества. Из сего заключил я тотчас, что письмо сие было ко мне от имени всего Общества. Оно было для меня весьма приятное. Все Общество благодарило меня за сочинение мое о погодах и обещало напечатать оное, а в рассуждении электрических опытов просило меня о сообщении известия об опытах и самой машине.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Легко можно заключить, что сие письмо в состоянии было воспламенить опять всю мою прежнюю охоту как к переписке с Обществом, так и к доставлению оному своих сочинении, как экономических, так и новых о электрицизме, и я признаюсь, что оно в состоянии было не только сие произвесть, но и уничтожить всю мою досаду за последнее письмо на г. Нартова. Паче же всего был я доволен тем, что тогда отворился мне путь к сообщению соотечественникам моим известия о всех моих, толико полезных электрических опытах, а все сие и было причиною, что я положил с сего времени не жалеть трудов и времени, пожертвовать ими колико можно пользе Общества.
Итак, в ожидании что Общество скажет и на второе мое письмо, посланное с сочинением о глине, принялся я тотчас за переписывание набело готового уже у меня сочинения о городьбах из крупного леса. И как рассудил я приобщить к нему и рисунок, то, переписывая оное, начертил и его. В сем препроводил я все последние дни ноября и первые декабря месяца. А между тем, готовили у меня ящик на глины, и как сделали оный, то, переписав сочинение о городьбах, сочинил я и краткое описание глинам и собирался оные укладывать.
В самых сих упражнениях застало меня и второе письмо из Общества, которого я ожидал в ответ на мои замечания о глине. Оно было также от лица всего Общества и подписано не только президентом, но и обоими секретарями.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Получив сие письмо, не стал я долее медлить отправлением глин своих в Петербург и, уложив все набранные глины порядочно, образом коллекции, в ящик и переписав сочиненное об них замечание, отправил их в Михайлов, к князю Кропоткину, едущему в Петербург и обещавшему мне их туда отвезть. Я послал в сей раз 15 образчиков, да и те набрал кое-как с нуждою, а нижний ряд весь наклал тамошнею синею глиною. Все оные переклал я порядочно суконцами так, как посылал прежде пески, и отправил оные при письме к Нартову, которое умышленно означил несколькими днями назад, дабы не подумано было, что я по их наставлению сделал о глинах сих нужное замечание.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По отправлении сего письма с ящичком к князю Кропоткину, не стал я медлить, но с первою отходящею от нас в Петербург почтою отправил и сочинение мое об оградах, и также при письме к Нартову, ибо за лучшее признал писать по-прежнему к нему, нежели на лице всего Общества. В сем письме мимоходом упомянул я о продолжаемых электрических опытах.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Помянутое сочинение вылилось нарочито велико, так что я с нуждою мог его переписать на 40 страницах почтовой бумаги и оно было так тяжело, что я принужден был заплатить за него около рубля почтовых денег, — ясное доказательство, сколь накладна была для меня переписка с Обществом и сколь неохотно было посылать к ним сочинения часто, а особливо нарочито большие! Не только трудись в сочинении и ломай себе голову и над самым переписыванием оных набело, но и плати еще многие деньги за пересылку, а в награду за все получишь только то удовольствие, что увидишь сочинение свое напечатанным, да пришлют книжку! Но сие удовольствие было для меня так мало, и я к оному, при издавании своего ‘Экономического Магазина’, уже так привык, что оно меня уже ни мало не трогало. Единые только похвалы, приписываемые мне Обществом, сколько-нибудь меня льстили и награждали, также и то, что сочинения мои рассматриваемы и одобряемы были целым Обществом почтенных людей.
Отправив помянутое письмо и сочинение, стал я дожидаться обещанного известия или уведомления о деланных в Петербурге с глиною моею испытаниев, которое любопытно хотел я видеть, а между тем, получив свободное время, начал сочинять и второе сочинение о городьбах, дабы иметь оное в запасе.
Помянутое уведомление и не замедлилось. Я получил оное скорее, нежели мог думать и ожидать, и не более как через три дня после отправления моего последнего письма. Оно было опять от г. Нартова и наполнено приятными для меня известиями, ибо, к превеликому удовольствию моему, оказалось, что глина моя была еще лучше симферопольской, и настоящая валяльная земля.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Признаюсь, что предследующее письмо было для меня приятно, и сообщенное известие о подлинности, что глина наша была самая чистая валяльная земля, произвело мне много удовольствия и привязало меня к сему предмету еще больше прежнего, почему, как мне вскоре после сего случилось быть в Туле, то я не преминул там кое-где расспрашивать о сукновальнях, дабы узнав послать туда действительно испытывать оную фабрично. Но все распроведывания мои сей раз были тщетны, никто мне не мог сказать о такой фабрике, да и впоследствии времени не могли мы того никак и нигде добиться, а ныне слышу, что на многих фабриках начали ее употреблять с пользою и покупают ее довольно хорошею ценою.
Между тем в тогдашнюю ж бытность в Туле не преминул я достать всех лучших тульских глин, как-то: черной, сивей, белых из которых делаются тут горшки и кафли, а наконец, и самой той, из которой делается славный тульский кирпич. Всех сих глин привез я с собою целый кулёк и предприял их все испытывать и исследовать физически, а для доставления в Экономическое Общество велел наделать из каждой кирпичиков в нововыдуманную свою форму.
Посреди самых сих упражнений, вдруг случился ненарочный случай к отсылке в Петербург еще нескольких кусков глины, по их требованию. Сын лечившегося у меня г. Редькина, ехавши в Петербург, заехал к нам и взялся охотно доставить оные в Общество. Итак, немедля ни мало, увязал я 12 оскобленных кусков в кипку и отправил оные в Петербург при письме опять к г. Нартову.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Письмо сие отправил я действительно с г. Редькиным, и потом стал продолжать начатое мною второе сочинение о городьбах и думал, что тем переписка моя в сей 1792 год и кончится. Однако, я в том обманулся. Не успел я оного сочинения окончить, как получил опять нарочито толстый пакет из Экономического Общества. Я не понимал, что бы в оном было и с любопытством оное распечатывая думал найтить в нем что-нибудь могущее служить к удовольствию: однако, в том обманулся. В нем было только письмо от г. Нартова с копиею рапортов о моей глине и тетрадка о задачах, и опять просьба, чтоб я сочинил ответ на их вопросы. Итак, наваливан был только новый труд и опять хотели меня ввесть в убытки присланием им глины по почте, а от них все еще тем же пахло, что от козла, то есть пустяками, и ни шерстью, ни молоком, и вряд ли когда-либо можно было получить лучшее. Но, правду сказать, им нечего было сделать: они и о сочинении просили меня единственно в том намерении, чтоб можно было им дать мне за то медаль, но сколь бедное награждение составляла сия медаль за труды, к тому потребные! В сей раз вздумалось им, по предложению моему, переменить то обстоятельство, чтоб известия сочинять не о целых наместничествах, а об одних округах, ибо о наместничествах не получили они ничего, но и тут, к стыду своему, уменьшили они и самую общественную медаль вполовину и положили тогда ее только в 12 1/2 червонцев,— малость такая, что никто и не подумает для ней предприять тот труд, какой к тому был нужен. Словом, письмо сие было таково, что оно не в состоянии было поджечь более еще вновь впламенившуюся охоту к переписке с Обществом, но паче удобно было к уменьшению сей охоты некоторым образом, ибо я усматривал, что чем более с ниши переписываться, тем более нажить можно трудов, хлопот и убытков, а пользу вряд ли можно будет получить какую.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Итак, опять требования о пересылке по почте, опять предоставливание самому мне глину сию испытывать на фабриках, опять то, что мне исполнить не удобно! Самое посылание глины по почте стоило не малых денег: за всякий фунт должен был заплатить своими деньгами по 20 копеек, и заплатить невозвратно! Чудны, казались мне, тамошние господа, что не приходило им того никогда на мысль, что все такие пересылки мне и другим много стоят! Ии там можно было все посылать, им сие ничего не стоило, а нам совсем другое дело. И смешно было истинно: я и ищи, я же трудись, я же испытывай, и я же терпи от того убытки! И ежели далее все так будет, говорил я сам себе, то скоро и раскаюсь в том, что посылал, и когда бы знал сие и ведал, то лучше бы и не посылал ничего!
Со всем тем, рассудил я, при соответствовании на предследующее письмо, послать к ним и по почте еще 6 фунтов, и отписать и ним коротко и холодновато, которым письмом и кончилась в сей 1792 год моя переписка с Обществом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А сим дозвольте мне и сие мое письмо насей раз кончить и сказать вам,— и прочее.

(Декабря 12 дня 1812 года. Дворяниново).

Письмо 285.

Любезный приятель! Заняв почти все предследующее письмо бывшею моею в течении декабря месяца перепискою с Экономическим Обществом, возвращусь теперь назад я расскажу вам, что и кроме сего происходило с нами в продолжении оного. Самое начало оного ознаменовалось возобновившимся в нас сумнительством в рассуждении начатого нами дела с г. Ждановым. Неполучение от него опять в обыкновенное время писем подавало нам к тому повод. Словом, дело наше с ним ни шло, ни ехало, и мы не знали что о том думать и заключать. Другая достопамятность была та, что 3 числа сего месяца была у вас такая необыкновенная буря с вихрем, что сорвала даже с большой нашей каменной оранжереи железную кровлю и с решетниками, откинула ее сажень за восемь от здания, чему все мы не могли довольно надивиться.
В тот же самый день привез ко мне ездивший опять в Тулу секретарь мои повторительные вести, что директор наш опять его спрашивал, иду ли я в отставку? Вот как ему сего захотелось! Но как Щедилов, по условию его в том со мною, на сие ему сказал только, что я определен к волости с воли ее величества государыни императрицы, и тем дал ему разуметь, что у меня того и на уме не бывало, то господин сей изумился, а потом, перевернув себя, стал изъявлять свое удовольствие о том, что я не хочу. Известие сие смутив так меня раздосадовало, что я, приписуя все сие его замыслам, в досаде проговорил: ‘сукин он сын, хохол, свинопас! вот какие затевает довести!’ Ибо надобно знать, что сей мой командир, будучи малороссиянином, произошел из самой подлости и всем своим счастием обязан был женитьбе своей на воспитаннице одного из наших больших бояр. Но весь мой тогдашний гнев на него был напрасный, ибо после узнал я, что помянутый коварный слух обо мне распущен был не от него, а от других моих завистников и недоброхотов.
Непосредственно за сим, имел я и другую еще досаду. Восхотелось мне в сию зиму произвесть, при помощи покрывания навозом, принужденную спаржу. И как она около сего времени вышла очень хороша, то, при случае посылки Тулу, восхотелось мне подслужиться ею как сущею в сие время редкостью нашему вице-губернатору г. Вельяминову, управлявшему тогда всею нашею губерниею. Я не инако, посылая ее к нему, думал, что он будет тем очень доволен и скажет мне за нее большое спасибо. Но с какою чувствительною досадою услышал я, что сей горделивец не сказал за сие ни единого слова, а писал только еще ко мне, чтоб я прислал к нему карпов. ‘Вот тотчас! сказал я тогда в досаде и сожалея, что посылал: увидишь ты их у себя, нечестивец!’ Да, и действительно, и не подумал к нему их посылать, хотя у меня в садке было их и довольно, а отговорился зимою, и что они в сие время в прудах не ловятся.
Как на другой день после сего случилось быть Николину дню и маленькому моему внуку имянинником, то по сему случаю была у меня в сей день небольшая пирушка, и мы день сей провели весело, и с бывшими у нас гостьми ввечеру и потанцовали.
В последующий за сим день встревожен я был полученным повелением, чтоб я опять, и колико можно скорее, привозил в Тулу нашу казну. ‘Господи помилуй! воскликнул я тогда в досаде: кому до чего, а им только до наших денежек! видно, опять востребовалась надобность в них для заграждения ими какой-нибудь прорехи!’ И никак не подумал ездою своею и отправлением их спешить. Кстати налетела на нас сильная и несколько дней: сряду продолжавшаяся и самая беспокойная и даже опасная зимняя непогода, с превеликою курою и метелью, почему и отправился я в сей досадный путь не прежде, как переждав все сие дурное время.
Езду в сей раз имел я самую беспокойную. Бывшая вьюга и метель так все дороги перепортила и наделала столько толчков и ухабов, что у меня отбило все бока, а о том, чтоб дорогою по обыкновению моему заниматься чтением и помыслить было невозможно.
В Тулу приехал я 13 числа, почти с светом вдруг, и так рано, что успел в то же утро побывать у своего командира и отдать деньги в казенной палате. Г. Юницкий был ко мне в сей раз отменно благосклонен и сказывал мне, от чего произошла молва, что я иду в отставку. По его словам, произошло все то едва ли не от г. Верещагина и не сам ли он прочил для себя мое место. Он пригласил меня к себе обедать, и я просидел у него почти до самой ночи, и уже в сумерки возвратился к Пастухову, у которого я и в сей раз приставал. Весь же последующий день употребил я на разъезды к моим друзьям и знакомцам и на исправление своих нужд и надобностей, а наутрие, со светом вдруг, пустился в обратный путь и в тот же еще день возвратился в Богородицк.
Тут занявшись прежними своими разными делами, не успел я проводить дней трех споконо, как встревожен был я опять двумя полученными по почте письмами: одно было от моего зятя из Тулы, где находился он тогда, по случаю начинавшихся около сего времени новых выборов в судьи, а другое, толь давно ожидаемое нами, от г. Жданова. Первый уведомлял меня о злодейском и самом мошенническом заговоре против меня в Туле: завистники мои, не зная уже как меня и сбыть и столкнуть с места, вздумали уже явно и без стыда и совести всклепать на меня, что я будто прошусь в отставку. И кто ж всему тому злу был заводчиком и затейщиком? Никто оной, как меньшой брат нашего вице-губернатора Степан Вельяминов, сущий глупец и совершенный бурлак, всего меньше способный и достойный занимать мое место. Все его достоинства состояли в уменье играть в карты, в гайканье и рысканье по полям с собаками и в всегдашнем кричанье такого вздора, в каком не было ни одного разумного словечка. И сему-то негодяю восхотелось быть на моем месте, и в его-то глупую голову вселилась помянутая нелепая затея всклепать на меня небылицу и стараться чрез братца своего, бывшего фаворита наместникова или мужа умершей его любовницы и находящегося еще и тогда у него в милости, сковырнуть меня с места. Мне сначала как ни смешно сие казалось, но как зять мой присовокупил, что говорили, будто бы вице-губернатор писал уже о том и к наместнику, то перестал я сим делом шутить, но и гораздо оным посмутился. ‘Чего доброго, говорил я сам себе при помышлении о сем происке, чтоб и не удалось бы им еще сего смастерить. Наместник в отсутствии, оба они у него в доверии и милости, сколь легко им его обалахтать, и уверив, что то правда, побудить его доложить даже о моем желании иттить в отставку и о определении на мое место другого самой императрице, и получить на то разрешение, и тогда, что ты изволишь делать? И поневоле подашь челобитную об отставке!’ Таковые и подобные тому мысли начали было меня и гораздо смущать и беспокоить. Однако, сие не долго и до тех только пор продолжалось, покуда не возобновил я обыкновенного моего упования на Господа и Небесного обо мне Попечителя и не подкрепил и не поуспокоил себя следующими и точно тогда говоренными словами и мыслями: ‘Так, говорил я тогда сами себе, нельзя не сказать, что дело сие сумнительно, и Богу известно, что из сего нового против меня покушения и посягательства завистников моих выйдет? Но сколько уже раз были тому подобные? Однако, до сего времени всемогущая рука Господня и Божественное Его Провидение меня от всех оных спасло и охраняло. А может быть, угодно Ему будет и в сей раз спасти и охранить меня от сиих злодейских ков непостижимыми стезями. Итак, возлагаю я на Него всю мою надежду и упование, предаю и в сей раз себя и все относящееся до меня в Его святейшую волю, и да будет то, что не что Он хочет! Если Ему, моему Господу и всегдашнему небесному Попечителю обо мне, угодно будет отвлечь меня от сего места, то и в том да буди Его святая воля! Он сам мне сие место дал, Он паки и отнять у меня его может. Его святая воля и будь на всем! Он знает, что творит и ведает лучше, нежели я, что для меня вредно и что полезно. Итак, возвергну я и в сей раз всю мою печаль на Него, моего небесного Покровителя, и возложу на Него все мое упование, как и прежде’. Сими и подобными сему мыслями и словами скоро я себя подкрепил и успокоил, и последствие времени оказало, что и не вотще возлагал на Него мое упование. Всемогущий рассеял и в сей раз все злодейские против меня козни, как прах пред лицом ветра, и я имел удовольствие вновь удостовериться в той: великой истине, что блого есть уповати на Господа и возлагать на Него всегда и во всем всю свою надежду!
Что касается до другого письма, полученного от г. Жданова, то содержание и оного было такого рода, что в состоянии было увеличить наши в сем молодом человеке сумнительства и посмутить гораздо наши мысли. Было оно самое критическое и подававшее нам повод заключать, что едва ли наше дело с ним и все его сватовство за мою дочь не хотело расплываться. По всему видимому казалось, что были какие-нибудь обстоятельства, о которых мы ничего еще не знали, и догадывались, что есть люди, разбивающие и разрушающие сие начатое дело. Но как мы и оное предавали на произвол Гослоду, то и сие меня не слишком тревожило. И будучи удостоверен в том, что таковые важные происшествия, каковые суть замужество, никогда без особливого смотрения Божеского и воли Его не происходят, предавал и наше дело Его святейшей воле, и тем скоро и в рассуждении сего пункта себя успокоил.
Как сих двух беспокойств было еще мало, то надобно было случиться к стати еще и третьему. В самое сие время приезжай к нам и прежний наш поляк капельмейстер и приступил ко мне с такими просьбами, которых мне никак было не можно исполнить. Словом, приступания его были столь усильные, что он надоел мне, как горькая редька, и мы насилу-насилу отбоярили его от себя ни с чем.
Между тем, как происходило сие у нас в Богородицке, в Туле начались и продолжались выборы, и я скоро получил оттуда известие, что в число новых в наш город судей выбран был и зять мой, Петр Герасимович Шишков, что для всех нас была неожидаемая новость, и мы не знали — радоваться ли тому, или тем огорчаться? Со всем тем, непротивно мне было, что чрез сие зять мой сделался более попривязанным к делу и познакомится поболее с приказными делами, а ceмейство мое утешалось тем, что иметь будет частейшее свидание с моею дочерью, которой для сего надобно будет с мужем жить вместе с нами в Богородицке.
Наступивший вскоре после сего 22 день сего декабря месяца был достопамятный в моей жизни. Едва лишь в оный я поутру встал, как является ко мне приехавший из Ламок зятьин прикащик и, подавая письма ко мне от Михайловского городничего князя Кропоткина, говорит, чтоб я прочел оные наедине. Сие мне тотчас дало знать, что находилось в них что-нибудь важное. Они и подлинно были таковы и содержали в себе нечто такое, чего мы всего меньше ожидали, а именно формальное сватовство за дочерей моих и, буде не можно уже за Настасью, то за Ольгу от некоего артиллерии подполковника Александра Степановича Коробьина, пронского помещика, человека, которого мы не только не знали, но о котором никогда и не слыхивали. Предложение сие делано било нам чрез посредство помянутого князя Кропоткина. Жена его, будучи двоюродною сестрою моего зятя и знавшая нас и дочерей наших коротко, расхвалила их сему знакомому им человеку и подала тем ко всему тому повод. А как ни нам сей жених, ни ему дочери мои были еще незнакомы, то и присовокуплена была притом просьба, чтоб нам приехать к ним в Михайлов в первые дни приближающихся наших святок.
Легко можно заключить, что таковая неожидаемость в состоянии была ввергнуть и меня и все мое семейство в превеликую расстройку мыслей и смущение. С одной стороны не знали мы, что еще воспоследует с Настасьею по связи, начатой с г. Ждановым, от которого не могли мы до того времени дождаться ничего прямо решительного и находились в мучительной неизвестности. Нам жаль было и с ним, как довольно уже с знакомым нам и достойным человеком, расстаться, а не хотелось пропустить и нового жениха, судя по выгодам, о каких в рассуждении его упоминала в письме своем княгиня Кропоткина. А прежде, нежели воспоследует что-нибудь решительное с моею старшею из незамужних дочерей, не хотелось нам начинать ни какого дела и в рассуждении Ольги, яко младшей. С другой стороны озабочивал меня ожидаемый приезд в Тулу наместника и происходящие против меня интриги. С третьей, хотелось мне посоветовать и переговорить о том с моим зятем и дочерью, его женою. Итак, поговорив о сем с моими родными домашними, решились мы отписать к ним и вызвать их к себе на совет, а между тем не мог я довольно надивиться попечению Небесного моего Благодетеля о моих детях и возблагодарить Его за отменную и незаслуженную Его ко мне милость.
Как зять мой находился тогда уже в своей деревне, то и приехали они в тот же еще день к нам к вечеру, и тогда, по удалении обеих дочерей моих в другую комнату, и началось у нас общее о сем важном деле совещание и суждение о том, как быть и что предпринимать нам при тогдашних обстоятельствах? Долго и много мы о том между собою говорили и досадовали на медленность и нерешимость г. Жданова, и наконец, условились и в том, чтоб писать к нему и без дальних околичностей требовать от него решительного ответа о его к нам расположении, а между тем не отвергать никак и нового жениха, а стараться только попродолжить время до получения от г. Жданова решительного ответа, и сообразно с тем расположить и ответное наше письмо к князю и княгине Кропоткиной.
Теперь не могу и поныне забыть того пункта времени, когда я, по окончании совещания, вышел в ту комнату, где находились тогда обе наши невесты. Обе они сидели тут в потемках, как оглашенные, друг подле друга в глубоких размышлениях о предстоящем и неизвестном еще решении обеих их жребия. Я поиздевался тогда над обеими ими, а они встав обе поцеловали молча мои руки. Сцена сия была для меня самая трогательная, и такая, что глаза мои смочились слезою чувствительности.
По отправлении обоих помянутых важных писем к г. Жданову и в Михайлов, принялся за прежние мои упражнения и продолжение лечения разных людей своею электрическою машиною, которых около сего времени столкнулось так много, что в 23 день декабря принуждена была она целых 32 раза работать и не один раз доходило до того, что пузырь стеклянный от беспрерывного трения так разгорячался, что не мог производить обыкновенного своего действия, и мы принуждены были прохлаждать его приносимыми с надворья холодными салфетками, а из сего и можно заключить о том, в какой находилась тогда машина моя славе и всеобщем к себе доверил.
Кроме сел достопамятности, случилась в тот же день и другая, несколько нас озаботившая. Уведомляли меня из Бобрик, что приезжал туда некто присланный от г. Бобринского, для осмотра и распроведывания о сей по мнению всех ему назначаемой волости. Известие сие, предвозвещающее уже скорое отдание ему волостей наших во владение, натурально привело нас в некоторое изумление и подавало повод к разным помышлениям и догадкам. Последующий за сим день провели мы весь в ожидании приезда из Твери наших родных Травиных, обещавших приехать к нам к празднику Рождества Христова, но все ожидание наше было тщетно и об них не было еще никакого слуха. Наконец, наступил у нас и сей праздник, а они все еще не бывали. Мы провели его со всем своим семейством в совокуплении и довольно весело. И как после обеда съехались к нам все наши городские, то вечером и обновили мы наши святки разными святочными увеселениями, и между прочил, и самыми танцами, и были все довольно веселы.
В таком же тщетном ожидании тверских наших гостей, провели мы и весь второй день наших святок, а к вящей досаде не получили мы с пришедшею в сей день почтою и ожидаемых от них и от г. Жданова писем. Сверх того, случились и кое-какие хлопотишки, занимавшие нас в оный. Зять мой, с дочерью моею, поехали от нас домой, а вместе с ними отпустили мы и своего Павла Андреевича, с тем, чтоб ему съездить оттуда, вместо всех нас, в Михайлов, для точнейшего распроведания о новом женихе и узнания его лично, буде к тому явится случай. Сами же мы отклонили езду свою туда, под некоторыми благовидными предлогами, в ожидании ответа от г. Жданова. Ожидаемые гости наши из Твери не бывали и во все последующие три дни, сколько мы их ни ожидали. Мы не знали, что об них и думать, и провели все сии дни совсем не по святочному и не без скуки. Причиною тому было наиболее отсутствие моих детей. Павел мой находился в сие время в Михайлове, а дочери разъезжали с старшею сестрою своею по разным гостям, за город и в уезде. Итак, занимался я уже один своими упражнениями и делил время с приезжающими ко мне некоторыми городскими, а в пятый день имел я удовольствие от одного постороннего русского учителя слышать, что ‘Экономический мой Магазин’ производит во всем вашем государстве великую пользу и многих людей заохочивает быть любопытными и делаться и артистами, и ботаниками.
В таком же тщетном ожидании наших тверских родных прошел и весь шестой день наших святок и, мы не получили и в оный ни откуда и ни каких ожидаемых известий.
В последний же день сего года возвратился мой Павел Андреевич из своего путешествия в Михайлов и привез нам много важных известий, относящихся до вновь начинающегося сватовства, частью хороших, а частью и сумнительных. К нам приехали зять с дочерью, а ждали мы непременно и тверских, также и г. Жданова и предполагали, что в последующий день будет у нас большой пир. Но как все выходило недуманное и неожидаемое, то и не знали, что будет.
Сим кончился наш 1792 год, а вместе с ним дозвольте мне и сие письмо к стати кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 13 дня 1812 года. Дворяпиново).

1793 год.

Письмо 286.

Любезный приятель! Приступая к описанию всего того, что происходило со мною в течении 1793, толико в истории времен и для всей Европы достопамятного года, начну преподанием вам общего понятия о том состоянии, в каком я при начале оного со всем моим семейством и по всем моим обстоятельствам находился. Для лучшего объяснения сего, перескажу я вам самые те слова, какими описал я тогда все сие в обыкновенном моем ежедневнике или журнале. Вот они:
‘И сей 1793 год начали мы препровождать в прежнем моем месте, в городе Богородицке. Всемогущий Правитель мира, Обладатель всеми нашими жребиями, сохранил нас во весь минувший год от всяких зол, осыпал милостями и щедротами и все мое семейство тако благословил Святою Десницею Своею, что мы все были здоровы, веселы и благополучны, и тысяча причин имели хвалить и прославлять Его Святое Имя и благодарить Его за благоутробие и все милости и щедроты, оказанные нам.
‘Мне при начале сего года шел 55-й год и 19,804 день моей жизни. Седина на голове моей хотя умножилась и морщины на лице становились уже больше, однако, сам в себе не чувствовал я еще никакой дальней перемены в крепости тела моего и бодрости духа. Будучи во все продолжение минувшего года здоров, был таковым же и теперь, кроме кашля, обеспокоившего меня уже за несколько недель до сего времени.
‘Жена моя находилась также около сего времени не совсем здорова, но мучилась равномерно кашлем, но выключая сей временной припадок, была нарочито здорова и в прежнем своего характера положении.
‘Самая старушка матушка-теща моя украшала еще и поныне семейство наше своим сотовариществом, и она была все еще в силах и такова ж, как при начале минувшего года. Электрическая машина моя, толико прославившаяся в минувший год, делала ей великое и очевидное подкрепление.
‘Что касается до милых и любезных детей моих, то все они веселили и утешали нас так, что мы час от часу получали более доводов к благодарению Неба за одарение нас детьми таковыми. Они служили украшением и славою моему дому и всем нам, начинающимся стареться, утешением и радостью. Ни кто из всех их не причинял нам ни малейшего оскорбления и огорчения, ни кто не подал еще ни какой причины к особливым на себя жалобам и неудовольствиям, но все они наперерыв старались нам угождать и нас веселить, всеми ими были мы довольны, и все они подавали нам отчасу более поводов к люблению себя. Мир и тишина и единодушное согласие обитало посреди нашего дома и семейства, утешало взаимно нас всех и делало совокупно всех благополучными. Словом, по особливым щедротам Великого нашего Попечителя, веселились и не только веселились, но и славились мы своими детьми и семейством. Повсюду носилась об нас столь хорошая слава, что многие хорошие женихи начинали свататься за дочерей моих и с вожделением хотели быть в нашем семействе, хотя было повсюду множество невест и богатейших пред моими, но им давали преимущество. Это было что-то особливое и происходящее прямо от особливого попечения об нас моего и их Небесного Отца.
‘Сын мой, сей любезный и прямо достойный сын, находился в прежнем своем состоянии. Здоровье его хотя и не поправлялось пред прежним, но, благодаря Бога, и не похудело, но, сколько казалось, было более надежды, что оно поправится и что Всемогущему угодно будет и впредь благословить меня чрез посредство Его многими приятными минутами в жизни. Совершенства и качества сего юноши развертывались отчасу больше и, сколько мне кажется, то он, наследуя от меня многие хорошие свойства, наследовать будет и тот особливый небесный дар, чтоб быть всеми любимым и от всех приобретать себе хвалу и доброе имя.
‘Большая и замужняя дочь моя Елисавета продолжала жить по-прежнему с мужем своим порядочно, мирно и хорошо. Она хотя и лишилась в минувшем году своей дочери, милого, любезного и нам всем слёз стоящего ребенка, но Небо утешило ее и нас другим, оставшимся мальчиком, нас довольно уже утешающим, но также не весьма здоровым и надежным. Но воля Господня буди и с оным! Они видались с нами очень часто, а в сие время муж ее выбран был в судьи и долженствовал еще чаще быть с нами. Характер его хотя и отличался во многом от наших, однако, мало-помалу подстроивался и он к нам, а мы к нему, а может быть время его попеределает и сделает во всем еще совершеннейшим. Нельзя сказать, чтоб мы и тогда имели какой-либо повод к неудовольствиям от него, но он достоин был всеобщей нашей любви и не бесчестил вашего семейства, и мы были им довольны.
‘Обе другие еще незамужние и взрослые мои дочери, Настасья и Ольга, час от часу становились совершеннее. Как розы развертываясь, оказывали они в себе со всяким днем более хороших свойств и красот телесных и душевных. Обе они были совершенными невестами. Обе служили красотою моего дома и семейства, об обеих носилась везде хорошая молва, и обе любимы были всеми. Первая из них, Настасья, была у нас почти помолвлена замуж за г. Жданова. Но что-то странное выходило из сего дела и не постижимое. Сколь горячо было он к нам сначала привязался, сколь мало сомневались мы о том, что он к наш вскоре для сговора приедет, столь, к удивлению, запал он так, что по нескольку недель не было об нем ни слуху, ни духу, ни послушания. А хотя временем к нам и писал, но в письмах его не находили мы ничего позитивного или негативного, и не знали, что о нем думать и заключать. А как между тем стал свататься другой и еще выгоднейший жених, то мы около сего времени и находились в великом нестроении и не знали, как быть, если он к нам не приедет и не пришлет, с уведомлением обстоятельным по письму нашему.
‘Сама меньшая дочь моя, Катерина, поднялась в минувший год так на ноги, что сделалась уже полуневестою. Мы не менее и ею начинали мало-помалу становиться довольными, может быть, и она во многом не отстанет от больших сестер своих.
‘Что касается до хозяйственных моих обстоятельств, то Богу буди благодарение! Минувший год был для меня благословенным: доход денежный и доход небеззаконный и законный простирался слишком за полпяти тысяч рублей, так что, за обыкновенными расходами, оставалось у меня более двух тысяч, так как бы на приданое дочери. Но скоро, как по всему заключать можно было, доходам сим предстоит превеликая революция, и они долженствовали знатным образом уменьшиться.
‘Что касается до прочих обстоятельств по моему месту, то никогда еще они так сумнительны ни были, как в сие время. Злодеи, завиствующие моему месту, сплетали новый ков и хотели меня свернуть, и ожидали только приезда наместникова в Тулу. Но Богу что угодно, то и будет! Толико лет охранял Он меня здесь от всех противников и злодеев, на Его святую волю и попечение о себе я и возлагаю всю надежду, а если угодно Ему, чтоб меня от сего места оторвать, то могу ли и дерзну ли я что-нибудь против того говорить?’
Вот что записал я тогда в моем состоянии и положении при начале сего года. Теперь пойду далее и стану рассказывать вам о том, что со мною в продолжении оного делалось и происходило.
Мы провели первый день сего года довольно весело. Все мои родные были в совокуплении, и хотя ожидание наше тверских ваших родных и г. Жданова было и в сей [день] тщетное, но и без них людей было довольно, для препровождения сего дня с удовольствием. Поутру, не смотря на всю бывшую жестокую стужу, были мы все у обедни и более для слушания прекрасной проповеди, говоренной любимцем нашим, отцом Федотом. Обедали у меня новоизбранный ваш исправник, старший сын друга моего Алексея Андриановича Албычева и г. Остафьев, а после обеда поспешили и многие другие обоего пола наши друзья и знакомцы, и мы повеселились, потанцевали и играли ввечеру фанты. Были певчие, гремели хоры и стоял от музыки стон, а между тем, продолжала и машина моя работать. Число разов работания ее в минувший год простиралось до 2,852, а число вылеченных до 670 вылечек, и она творила истинные чудеса, а потому лечились и в сей день многие и получали от ней пользу. О приезде наместника не было еще слуха.
На другой день с почтою получили мы, наконец, от тверских наших родных письмо я узнали, что они в путь свой к нам еще я не выезжали. От г. Жданова не получили мы и с сею почтою ничего, и потому не знали, что об нем заключать и думать. А как новое начавшееся сватовство нас тревожило и назначенный день для свидания с новым женихом уже приближался, о г. Жданове же были мы в неизвестности совершенной, поелику он сам к нам не ехал и не писал ничего, и мы начинали думать, что едва ли он уже и не раздумал жениться на моей дочери,— то решились, с общего совета, послать к нему нарочного человека с тем, чтоб он сам сказал либо то, либо сё, и разрешил наше сомнение. Итак, написали мы к нему письмо, для отправления в последующий день, а между тем и сей провели по святочному и с бывшими у нас опять многими гостьми повеселились музыкою и танцами.
Оба последующие за сим дня, за отъездом всех моих детей в гости, в Епифанский уезд к г. Албычеву, провели мы в уединении и в тишине, а в наступивший потом сочельник решилась почти судьба моей Настасьи Андреевны. Посыланный к г. Жданову возвратился, а вместе с ним прискакал и сам он к нам, перед вечером. Итак, сей вечер был для нас достопамятный. Мы говорили много и положили на слове, чтоб будущею неделью начать дело. Конференция сия была у нас тайная, ночная, долговременная, и мы говорили с ним обо всем и обо всем, прямо и без обиняков.
Итак, на самое Крещенье, поутру, дали мы уже формально слово и помолвили нашу Настасью Андреевну. Утро сие было для всех нас весьма сумрачное: разные обстоятельства наводили на вас сомнение. Примечены были нами в женихе некоторые недостатки, а особливо в рассуждении его здоровья, так что мы колебались и смущались мыслями, и наконец, возжелали сами видеться еще раз с женихом, ночевавшим в городе и хотевшим до света уехать. По счастию, так случилось, что во всем городе не нашлось лошадей ямских, на которых бы ему отъехать было можно. Сие удержало его часу до десятого, а между тем приехал к нам зять мой и помог нам скорее решить сие дело. Итак, г. Жданов заезжал к нам подорожному и, напившись чаю и поговорив с наши, поскакал домой, с тем чтоб в субботу прислать к нам человека с известием, когда они приедут к нам для сговора, и чему назначали мы время около вторника.
Между тем как мы полагали дело сие достоверным и заключали, что после сговора необходимо надобно будет жене моей съездить в Москву, для закупки нужных вещей для приданого, и ей весьма хотелось, чтоб помогли ей в том мои племянницы Травины, которым около сего времени и надлежало быть в Москве,— то не знали мы как бы их до того времени позадержать в Москве, покуда она приедет, и доложили, наконец, писать немедленно к ним и расположить письмо глухо и кое-как, чтоб они могли сами догадаться. Впрочем, и сей последний день наших святок провели мы со многими гостьми и довольно весело.
В последующий за сим день происходило ввождение новых судей в их должность новым нашим предводителем, другом моим Николаем Сергеевичем Арсеньевым. После чего, как он, так и все судьи у меня обедали и потом уже разъехались по домам. Я как-то был весь сей день в смущенном состоянии духа. Чем ближе приближалось время к разрешению судьбы дочери моей, нем более замирало у меня сердце, и я не однажды обращался помышлениями моими к Богу, на Которого возлагал я всю мою надежду и передавал все на Его святую волю и благоусмотрение.
Как наутрие был тот день, в который во условию надлежало. Михайловским гостям с новым женихом приехать, для свидания с нами в Ламки, то надлежало и нам туда приехать. Но как условлено было у нас и с г. Ждановым, чтоб ему в самый этот день прислать с известием, когда они к нам для сговора будут, то не хотелось было мне самому в сей день ехать в Ламки, а хотел отправить туда, кроме Настасьи, всех своих, а самому дождаться до последующего дня, и в оный уже туда приехать. Но как жена моя на то не согласилась, а хотела чтоб и я ехал с ними вместе, то наконец согласился и я. Мы поехали туда к обеду и нашли там предводителя и исправника и еще Мих. Ник. Албычева, и провели с ними весь этот день без скуки. К вечеру ожидали мы приезжих, но они не бывали, и мы заключали, что будут они наутрие.
Наутрие проводив предводителя и исправника и убрав нашу Ольгу, стали мы дожидаться, с одной стороны, гостей из Михайлова, а с другой, по бывшему тогда почтовому дню, почты и вкупе известия от г. Жданова. Мы то и другое и получили. Но каково же было последнее? Маленькое письмецо с неожидаемым совсем нами уведомлением, что он, переговорив с своими родными, совершенно жениться раздумал. Легко можно вообразить, что неожидаемое сие известие всех нас привело в превеликое волнение. Однако, мы не столько о сем тужили, сколько радовались и благодарили Бога, что так случилось, ибо в последнюю свою бытность г. Жданов оказал столь много в себе сомнительного, что у меня замирало уже сердце, когда вспоминал я, что Настасья моя за ним будет, и что дело сие невозвратно, и внутренно уже желал, чтоб сие сватовство могло разойтиться, я и не отказывал ему, из единой благопристойности. Но как сей случай произвел во всех обстоятельствах наших перемену, то тужили уже мы, что не взяли мы с собою нашей Настасьи и что была с нами только Ольга. Подумав как бы пособить сему делу и радуясь, что узнали мы сие еще до приезда Коробьиных, решились отправить скорее Ольгу домой и привезть к себе Настасью, которая в один миг к нам прилетела. Со всем тем, к превеликому удивлению нашему, гостей наших и в сей день ни к обеду, ни к вечеру мы не дождались и не знали, что о том и заключать.
Устроение неисповедимых судеб Божеских было такое, что мы и в последующий день в ожидании своем обманулись. Мы и сей весь день прождали по-пустому и решились, наконец, на другой день ехать домой. А как и в последующие три дни не было из Михайлова никакого слуха, то легко мы могли заключать, что из всего сего новоначинаемого дела вышел совершенный нуль и что все было пустое, почему и перестали совсем о том и думать, а заключая, что воле Всемогущего не угодно было, чтоб из обоих сих сватовств что-нибудь вышло, обратились к своим делам и упражнениям.
Сим образом кончилось все наше и сколь долго тянувшееся дело с г. Ждановым, а вкупе и начинавшееся было с г. Коробьиным. Что их отъезд к нам удержало, о том не могли мы ни тогда, ни после в точности проведать. Между тем, зять мой переехал совсем жить к нам в Богородицк и расположился в нижних покоях дворцового флигеля.
Непосредственно почти за сим съездивший в Тулу секретарь мой Варсобин привез известие, что наместника нашего вскорости и на тех днях дожидаются в Тулу, что Юницкий приказывал, чтоб я не мешкав приехал в Тулу. Но меня с одной стороны съехавшееся ко мне великое множество гостей, а с другой — пир, делаемый зятем моим для всех городских в своей квартир, — так захватила, что я не прежде мог в сей путь отправиться, как 17 числа сего месяца. И как езда в сей раз в Тулу была довольно достопамятна тем, что я поехал в сей путь с духом, не весьма спокойным, а с тревожащими оный помышлениями, чтоб не произошло со мною там чего-нибудь важного, то и опишу я тогдашнее пребывание мое в Туле в подробности.
Из опасения, чтоб мне не опоздать своим приездом, поехал я в сей раз на переменных лошадях и выехал из двора так рано, что приехал в Тулу почти еще в половину дня и так задолго еще до вечера, что успел еще в тот же день побывать у командира своего г. Юницкого, а между тем переговорить обо всем с моими хозяевами и расспросить у них обо всем, что происходит в Туле. От них узнал я, что наместник в Тулу еще не бывал, однако, возвратился уже из Петербурга и находился тогда в Москве, что приезда его в Тулу все Тульские с каждым днем на цыпочках дожидаются, но когда приезд его воспоследует, о том в точности ни кто не знает. Что касается до Юницкого, у которого я в сей раз недолго пробыл, то принял он меня весьма благоприятно и при отъезде велел приезжать к нему наутрие поранее. Все сие происходило у нас тогда в понедельник.
Итак, во вторник поутру поехал я к г. Юницкому, с которым провели мы более двух часов в разговорах и совещаниях о том, что нам делать при приезде наместника и о чем и о чем ему относительно до волостей наших докладывать. Он рассказывал мне о сумнительных обстоятельствах и о критическом положении, в котором находилась тогда вся казенная палата, по причине разворования самими начальниками важных денежных сумм и неимения оных в наличности. Все боялись, чтоб наместник не узнал того в подробности. Что ж касается до него, Юницкого, то он, не имея в том никакого участия, располагается никак о том не молчать, а довесть хотя стороною все шашни до сведения наместника. Услышав сие, я легко мог предвидеть, что не обойдется тут без большого шума, и любопытство мое увеличилось видеть, что происходить будет.
Переговоривши обо всем, что было нужно, поехали мы с ним в казенную палату. Там сказал он мне, что я могу ехать, куда я хочу, а приезжал бы только к нему обедать, однако я никуда не поехал, а пробыл все утро тут в палатах и провел все время до выезда его в свиданиях и разговорах с бывшими там многими из моих знакомцев. Отобедавши у г. Юницкого и услышав, что в Туле находился тогда и прежний мой командир г. Давыдов, выписанный нарочно из Калуги для окончательной разделки по расхищенным оным казенным деньгам, решился съездить к нему. Я нашел его по-прежнему ко мне благоприятствующим и хотя принужденно принимающим на себя спокойный вид, но в приметном смущении душевном и в крайнем недоумении, как ему быть и как скрывать далее от наместника все пакости, им наделанные. Посидевши у него, заехал к любопытному знакомцу своему, тогдашнему губернскому казначею г. Запольскому, и просидел у него весь вечер, занимаясь с ним любопытными разговорами о тогдашних политических происшествиях, в которых он, как любопытнейший из всех тульских господ, был весьма сведущ, и по самому тому любил и почитал меня отменно и всегда приездом моим к нему был очень доволен. Он не отпустил меня от себя без ужина, и мы провели время с приятностью. Но бедняк сей не воображал себе тогда, что висела уже над ним превеликая напасть, которую впоследствие претерпел он за чужие грехи и за единое свое снисхождение к своим начальникам и за недонос о пакостях, делаемых ими в рассуждении расхищения казенных сумм, которые все были у него подведомственны.
И весь последующий день прошел у нас в тщетном ожидании наместникова приезда. Я ездил поутру опять к Юницкому, который препоручил мне написать еще один пункт, для доклада наместнику по нашим волостям. Я, написав его в квартире, не повез оный к нему уже сам, но отослал с секретарем моим Щедиловым, приехавшим со мною, к г. Юницкому в Казенную палату, а сам, пообедав с хозяевами своими, ездил к малорослому доктору Дитриху, приглашавшему меня уже несколько раз к себе. Он мне был очень рад, угощал меня кофеем и мы с ним, как с ученым человеком, не могли довольно наговориться, а от него заехал я к приятелю своему архитектору г. Сокольникову, и с ним провели весь вечер в дружеских, приятных и любопытных разговорах.
Наконец, в четверг получили мы достоверное известие, что в этот день прибудет к нам наместник к вечеру. Я обедал в сей день у Юницкого, где нечаянно свиделся с приятелем своим и прежним своим корреспондентом Василием Алексеевичем Левшиным, ехавшим тогда из Москвы. От самого сего и узнали мы о наместнике, которого объехал он на дороге. Не успел слух о том распространиться в городе, как оный пришел в превеликое движение. Все судейство и бывшее в городе дворянство спешило скорее одеваться, убираться и готовиться для встречи своего важного начальника и собираться во дворец для приема оного. По всем улицам началась скачка и бегание народа. Все оружейники поспешали сбежаться к воротам при въезде в город, где назначено было им оного встретить. И как приехать ему не можно было прежде наступления ночи, то не только все улицы, по которым надлежало ему ехать, но и все стены и башни городские уставлены были зажженными плошками. Словом, встреча приготовлена была ему пышная и великолепная и не хуже как бы и какому государю. Я сам принужден был также спешить на свою квартиру и, убравшись, скакать во дворец, где нашел великое множество съехавшихся уже чиновников и дворянства и дожидающихся минуты его прибытия.
Наконец, и по наступлении уже самой ночи, воспоследовало его прибытие. Все первейшие чиновники выбежали встречать его в сени, а мы все, оставшись в зале и разделившись на две толпы, составили промеж себя широкую улицу для прохода его превосходительству, и все спешили приветствовать его своими поклонами при восшедствии в оный. Он, не останавливаясь, прошел чрез зал в свою приемную, куда все повалили вслед за ним, и там, по обыкновению, составили вокруг него, остановившегося, большое полукружие, и всякий старался, протесниваясь сквозь толпу, выдаваться вперед и становиться в передние ряды, дабы преподать наместнику способ себя увидеть и удостоить каким-нибудь словцом.
Что касается до меня, то я по причинам, прежде сего довольно объясненным, будучи приезду сего вельможи и рад и не рад, или паче опасаясь, чтоб мне в сей раз не претерпеть бы от него какого зла, от него хотя и не бегал и в народе от глаз его не прятался, однако не находил за нужное выдаваться слишком, по примеру прочих, впредь на тот конец, чтоб ему со мною говорить было можно. Итак, он меня хотя и видел и не один раз на меня взглядывал, однако ко мне не подходил и ничего со мною не говорил, да и со всеми разговаривал очень немного, а скоро, откланявшись, ушел во внутренние свои комнаты. После чего и мы тотчас все разъехались по домам. Итак, весь сей день прошел у лас в одних только приуготовлениях, приеме и встрече.
Наутрие, одевшись поранее, спешил я к Юницкому, дабы вместе с ним ехать к наместнику. Однако его уже не застал дома и услышал, что он еще в седьмом часу уехал во дворец, итак, ну-ка я скакать вслед за ним. Там нашел я уже множество съехавшегося народа и бившего все еще табалу {Бить табалу — бить баклуши, бездельничать.}, то есть всех расхаживающих по комнате и в ожидании выхода наместникова, где по одиночке, где в кучках, и в круговеньке между собою разговаривающих. Как народа понабралось уже довольно, то вышел к нам, наконец, и наместник, но на одну только минуту, а прошел в переднюю, где дожидалось его тульское духовенство и оружейники. Из первых наизнаменитейший говорил ему приветственную речь, а последние поднесли ему прекрасное ружье и письмо, на пергаменте написанное. Наместник, поговорив с ними немного, возвратился опять к нам и, молвив опять кой с кем слова два, ушел в кабинет для писания важных дел, ибо отправлялся от него в сие утро курьер в Петербург. Итак, начали мы опять бить табалу и ходить взад и вперед по комнате без всякого дела. Несколько часов прошло в сем упражнении. Наконец, все судьи разъехались по своим присутственным местам. Я хотя остался еще на полчаса времени, но походив взад и вперед, скоро сим прискучил и, узнав, наконец, что наместник в сей день будет обедать у любимца своего, нашего вице-губернатора Вельяминова, и что в то утро никакого дела не будет, спросился у Юницкого и поехал обедать домой на квартиру, и пообедав, никуда более не поехал. Хотел было ехать в бывший в тот вечер театр, но за великою бывшею в сие время стужею раздумал, а остался дома, в ожидании, что воспоследует далее с нами, ибо знал, что г. Юницкий в сей вечер хотел ехать к наместнику с докладами о наших волостных делах. Он к нему, действительно, и ездил и докладывал не только об наших богородицких делах, но по намерению своему дал ему стороною и обиняками знать о сумнительном положении казенной палаты и что нужно бы ему самому освидетельствовать все казенные суммы и принять нужные меры к сохранению их в целости. Сим только он смутил дух наместника, что он не стал входить в дальние подробности по его докладам по нашим делам, а тотчас их решил и кончил, и занявшись разговором о казенной палате, требовал от него мнения, как бы поступить лучше? А сей того только и дожидавшись, без дальних околичностей, ему сказал, что как он не сомневается, что все казенные суммы при свидетельствовании оных окажутся в наличности, ибо всего легче статься может, что деньга недостающие откуда-нибудь на сей час нахватаются, то, по мнению его, наилучшим средством могло бы быть то, если б по освидетельствовании казны в тот же час сменить губернского казначея и отдать все суммы в сохранение новому, который на его место назначится. Средство сие наместнику очень полюбилось, и он крайне был доволен, что г. Юницкий его надоумил, и оба смолвились, чтоб дело сие произвесть в последующее же утро, а до того времени хранить все в величайшей тайне.
Итак, по наступлении последующего дня и началась сия трагикомедия. Я, приехав к г. Юницкому, едва застал его дома, отъезжающего в казенную палату для помянутого свидетельства вместе с прочими и самим наместником казны. Как он думал, так действительно и сделалось. Все суммы найдены в наличности целыми. Расхитивший оные вице-губернатор при помощи губернского казначея не преминул кой у кого у купцов и других нахватать многие тысячи и наполнить ими все недостающее число, с тем намерением, чтоб на другой же день их опять вынув возвратить оные хозяевам. Но счет сей делан был без хозяина, им и в голову того не приходило, что денежки сии сделаются уже невозвратными и что был уже в готовности новый губернский казначей, принявший их в тот же час в свои руки. Но неожидаемость таковая, доставившая г. Юницкому славу, поразила вице-губернатора и прежнего казначея, как громовым ударом. Оба они повесили носы и были при сей перемене ни живы ни мертвы. Но пособить было нечем. Они не смели даже и одним словом заикнуться. Все прочие удивились и заахались, услыша и увидя сие происшествие. Впрочем, достопамятно, что в сие утро сделался было в квартире наместника пожар, и который насилу потушили. Сие произвело новую тревогу. Однако, я там не был, поелику я ни туда, ни в казенную палату не поехал, ибо не имел ни какой побудительной причины наместнику показываться и рад был, что он сам ко мне не привязывался. Г. Юницкий, велел мне приезжать к себе обедать, но обед был поздний, и мы проговели до четвертого часа. Вечер весь пробыл я дома, но после жалел, что не поехал во дворец, где был в сие время концерт, однако, было там и без меня тесно, а к тому ж, мне там и искать было нечего. Доклад наш вышел, резолюция на него получена, наместник не весьма пригляделся уже к волостям нашим, и мысли и голова у него были тогда совсем не тем заняты. До него дошли уже слухи о всех мытарствах вице-губернатора с товарищами. К сему приступили все, дававшие ему деньги на ссуду, с требованием оных обратно, но ему учинить того было уже не можно, и он не знал, как ему быть и что делать. Наместник, узнав сие, вздурился от досады на него за то, что он не предварил его о том прежде, и как его ни любил, но тогда и самому ему пособить им было нечем и невозможно, и другого не оставалось, как сказать, что они, как бездельничали, так бы и разделывались с своими заимодавцами. А сие и произвело то следствие, что г. вице-губернатор принужден был не только все свое, но и всех родных своих заложить имение и доставать деньги на уплату заимодавцам, и чрез то всех их довел он до чувствительного разорения. Бедняка же знакомца моего г. Запольского не только совершенно разорил, но довел чрез то и до самого гроба. Словом, дело сие, сделавшееся всем известным, наделало много шуму и подавало повод ко многим всеобщим о том разговорам и суждениям разного рода.
Теперь, возвращаясь к прежней материи, скажу, что в последующий за сим день, случившийся воскресным, съехались и собрались мы все опять к наместнику. Я застал г. Юницкого еще дома, и мы с ним приехали вместе, когда служили еще всенощную. Народу собралось потом очень много, но все, к превеликому удивлению нашему, били опять одну только табалу несколько часов. Наместник не удостоил всех ни одним почти словом, но вышел очень смутным и прошел прямо в церковь к обедне, не удалось никому ничего с ним поговорить. Все остались дожидаться возвращения его из церкви, думая, что тогда пробудет он несколько с народом и поговорит, однако, не то воспоследовало, а он, как бы боявшись всех, прошел мимо, не останавливаясь, в кабинет свой и заперся в оном. Итак, и в сей раз не удалось никому и снова с ним молвить, все начали опять бить табалу и потом стали разъезжаться г. Юницкий решил также ехать и, подхватя меня, увез к себе обедать, сказав мне, что наместник в сей день будет обедать у губернатора, а ввечеру в редуте. Отобедав у Юницкого, заехал я от него к Верещагину и просидел у него до ночи, говоря о тогдашних происшествиях. Он уговорил меня ехать вместе в редут, куда мне и хотелось ехать, и нет. Но как, по всем видимым обстоятельствам, не было тогда мне причины чего-нибудь от наместника опасаться, поелику голова его не теш была занята, да и всем недоброхотам и злодеям моим самим до себя дошло дело и им не до того было, чтоб помышлять о каких-либо против меня злодействах, — то согласился и я на убеждение г. Верещагина и поехал туда с безбоязненным уже духом. Мы нашли там превеликую толпу народа в собрании, а скоро после нас приехал и наместник. Итак, видел я его опять тут, видел и он меня, смотрел не один раз на меня пристально и, по-видимому, довольно благосклонно, но не промолвил со мною ни одного слова, а пробыв тут очень недолго, от нас уехал и прислал после того за господином Вельяминовым. Все бывшие в редуте удивились сему явлению и начали въявь почти перешептывать, что наместнику подано множество просьб, и что в доме у него будет не без шума. Но что у него с вице-губернатором там происходило — того не могли мы уже узнать, а говорили только, что наместник был до крайности взбешен и приведен в такую досаду, что расположился выехать из Тулы гораздо прежде, нежели как до того говорил и думал. По отъезде его из редута, недолго пробыли и мы в оном. И достопамятно, что сей раз был последний, что я его в жизнь мою видел, ибо, как я наутрие приехал к господину Юницкому, то сказал он мне, что как, по всему видимому, не дойдет уже до обоих нас никакого дела, то мне нечего более делать, и я могу, отобедав у него, собираться уже в обратный путь и ехать к своему месту, в Богородицк, чем я был и доволен. Но как было когда уже не рано, то расположился я заехать от него в город и употребить остальное время сего дня на исправление покупок, а пустился в путь свой до света, на другой день, в который и возвратился к родным своим, дожидавшимся меня со смущенным духом, благополучно.
Сим образом кончилось и в сей раз мое путешествие, наводившее на меня сначала столько душевного смущения и беспокойства. Я, размышляя на обратном пути о всех бывших происшествиях, не мог и в сей раз надивиться чудному сплетению между оными, и чтоб не усматривать и при сем случае явные следы благодетельного Божеского обо мне попечения, сохранившего меня не только от всех злодейств, замышляемых против меня моими завистниками, но и самих их повергнувшего в такое смущение, что им не до того было, чтоб мною заниматься, а они рады были, что прогнали почти силою и самого наместника из Тулы и до того вздурили, что он, бросив все, в тот же день ускакал из Тулы.
Возвратясь в свое место и отпраздновав случившиеся на яругой день имянины старушки моей тещи, принялся я за прежние свои дела и между прочим начал сочинять сочинение свое о электрицизме для публики.
Едва я препроводил два дня в сих моих занятиях, как случилось с нами нечто неожидаемое, подававшее мне повод к чувствительному неудовольствию, а всем старшим моим семьянинкам к слезам самим. Произошло сие от моего зятика Шишкова. Ему случилось как-то при случае угощения у себя многих наехавших к нему гостей и потом езды к Варсобну с ними на вечеринку, мало-помалу нахлюстаться допьяна, и до такого состояния, в каком мы его никогда не видывали. Но сие не составляло бы еще дальнейшей важности. Хотя мы и начали страшиться, чтоб не наследовал он со временем гнусной привычки отцовской, но смутило вас более то, что при сем случае узнали мы, что пьяный он ни к чему не годится и в состоянии не только бурлить и кутить, но сердиться, злиться и я даже до того забываться, чтоб говорить всякие нелепости и даже самые оскорбительные грубости. Самая ничего нестоющая безделка довела его в сей раз до таких глупостей, что мне, не ожидавшему того никогда от него, было происшествие сие крайне чувствительно, а жена его и ее мать обливались даже слезами, страшась неведомо чего вперед от его негодного нрава. Я сколь ни охотно простил его в сем проступке, когда наутрие стал он извиняясь просить меня о том, однако, с сего времени уменьшил он во мне весьма много то хорошее мнение, какое имел я до того о его характере.
Но удивительно, что он за сие и как бы самою судьбою был непосредственно за сим наказан. Так случилось, что в самое же сие утро, и когда он шучился еще от похмелья, загорись в самых тех комнатах, где он во флигеле дворцовом жил, балка от печи и занялся потолок! Не можно изобразить, как много сия нечаянность не только его, но и всех нас перетревожила и перепугала. Мы находились в самое то время с ним и его гостьми в церкви у обедни, и дома оставались у него только его сестра, случившаяся тогда у него гостях. Зять мой не успел услышать, что начали на колокольне звонить в набат и о сделавшемся во флигеле дворца гвалте, как, побледнев как мертвый, без памяти бросился бежать туда. Мы все последовали за ним, будучи также перетревожены тем чрезвычайно. Я неведомо как страшился, чтобы не загорелся и не сгорел у меня весь огромный их флигель, и чтоб не подвергся я за то ответу, что пустил зятя моего в оный. Прибежавши без души туда, нашли мы множество сбежавшегося народа, из которого иные таскали снег и воду и старались погасить загоревшийся потолок, а другие вытаскивали все мебели и пожитки зятнины из его комнат. Словом, сумятица была чрезвычайная, но, по особливому счастию, не случилось тогда ни малейшего ветра, который мог бы наделать великих дел, а с другой стороны — усмотрено было сие бедствие так скоро, что была еще возможность потушить и залить все загоревшееся и не допустить огонь до распространения, почему и отделались мы от сей угрожавшей вам беды одним только страхом и беспокойством, благодарили неведомо Бога, что кончилось все благополучно.
Непосредственно за сим и в самый последний день генваря месяца случилась с вами другая неожидаемость, но уже не огорчившая, а обрадовавшая нас. Пришла тщетно накануне того дня ожидаемая почта и привезла ко мне пакет из Экономического Общества и письмо к на от наших родных Травиных, из которого могли мы наверное заключать, что они из Москвы уже выехали и в тот же еще день к нам приедут, что и воспоследовало действительно. Мы едва только проводили от себя после обеда приезжавшего к нам и несколько дней у нас и у зятя моего гостившего Льва Савича Крюкова с женою, как, глядим, едут и они все три сестры вместе и обрадовали нас своим приездом.
Что касается до пакета, присланного мне от Общества, то был он нарочито велик, но я легко мог догадаться, что вся величина его происходила от присланных ко мне каких-либо семян, в чем и не обманулся. Я в нем нашел семена ворсяной щетки и кунжута или сезама, с письмом, столь длинным от г. Нартова, что я никогда еще такого от него не получал. Со всем тем, как содержание оного состояло в подробном наставлении, как семена сии сеять и помянутые растения воспитывать, то из опасения чтоб подробным сообщением оного вам не наскучить, решился не помещать оное здесь по прежнему от слова до слова, а сказать только вообще, что обременяем я был в оном опять разными препоручениями и просьбою об сочинении ответа на их задачу, о чем я всего меньше думал. Кроме сего, при особом тут же приложенном, другом коротеньком письмеце, прислан был ко мне печатный реестр всем членам нашего Общества. Что касается до присланных семян, то, по любопытству своему, я им обрадовался, но впоследствии времени оказалось, что радость моя была пустая, ибо, как семена кунжута были совсем невсхожие, а и семена ворсяной щетки незрелые, то, не смотря на все труды и старания, употребляемые мною на возращение оных, не имел я в том ни малейшего успеха и ни до чего не мог добиться, а посему наиболее и не почел за нужное помещение здесь оных писем, во всем их пространстве, и тем занимать только много места.
В течение всего февраля месяца не случилось с нами ни каких дальних особливостей, кроме того, что в первые числа оного недомогал я несколько дней сряду от жестокого кашля, и около половины сего месяца не мог несколько дней и сын мой, также и малютка внук мой, и сей так жестоко, что мы не чаяли ему быть и живому. Однако, все сие не мешало нам угощать у себя приезжих наших родных Кашинских или паче Тверских, поелику все они жили не в Кашинском своем отцовском доме, а в самом городе Твери, в купленном домике. Между ими и их братом, женившимся на купеческой дочери, вышла несогласица. Жена его рассорила мужа своего с ними и отвела его даже и от нас, так что он не только ко мне ни однажды еще со своею женою не приезжал, но ко мне не писал и писем. Таковая его ко мне неблагодарность была мне хотя очень чувствительна, и тем паче, что я с моей стороны не подал ему ни малейшего повода к неудовольствию, но, напротив того, во время ребячества и молодости его, старался о его воспитании и обучении всему, что мог, и старался отечески, но пособить тому было нечем. Он совсем от вас отклонился и вел себя, как бы совсем чужой, а не столь близкий родственник. Что ж касается до сестер его, то сии любовью и приверженностью своею к нам и к моим детям заменяли сей его недостаток и вели себя относительно к нам так, что мы ими были весьма довольны. Они, будучи все три незамужними и находясь в таких летах и обстоятельствах, что о замужестве и помышлять им было не можно, приезжали в сей раз к нам сколько для свидания с нами, а более для совещания, как бы им, на случай кончины которой-либо из них, укрепить часть маленького своего имущества и небольшой Бежецкой деревни оставшим другим сестрам и обезопасить от брата их неблагодарного, — что мы и помогли им сделать. Они прогостили у нас в сей раз более двух недель, которое время провели мы с ними довольно весело, и постарались, чтоб оно было для них приятно. Частые приезды к нам и к зятю моему гостей, который равномерно их у себя всячески угощать старался, многократные увеселения, доставляемые им нашими музыкантами и певчими, бываемые то у нас, то у зятя моего вечеринки, и даже самые танцы, а сверх того, неоднократные разъезды с ними по гостям, как Богородицким, так и к уездным нашим друзьям и знакомым, и ласки, оказываемые ими от всех, произвели то, что они и не видали, как прошло все сие время.
В течение сего периода времени удосужился я написать и отправить ответное письмо к г. Нартову. Но как оное не содержало в себе ничего в особливости интересного, а было-таки довольно велико, то не хочу обременять вас чтением оного во всем пространстве, а скажу только в кратких словах, что я благодарил его за присылку кунжутных и щеточных семян, уведомлял его о начальных с ними, но весьма неудачных опытах, неподающих мне никакой надежды, также и о тщетных моих стараниях о испытании глины моей фабрично на фабриках и сукноваляльных, и обещаниями стараться о том и впредь все сие длинное письмо и кончил.
Кроме сего, имели мы во время пребывания у нас моих племянниц случай узнать, что бывший Настасьин жених г. Жданов находился опять и при самой смерти болен и присылал за лекарем нашим, для лечения себя. Мы, услышав о сем, потужили о сем молодом и столь коротко нам знакомом человеке, жалели, что расстался он с нами не простяся, а с другой стороны благодарили Промысл Господень, недопустивший нас войтить в теснейшую связь с человеком, толико нездоровым.
Наконец, 17 числа сего месяца, поехали от нас наши любезные родные гости. Мы все проводили их до Ламок, а жена с дочерьми даже до Тулы, где ей, для исправления некоторых покупок, побывать хотелось. Впрочем, достопамятно, что около самого сего времени возгремел повсюду у нас слух и поразительное для всей Европы известие о бешенстве французских революционистов и казнении ими своего доброго и невинного короля Людовика XVI. Мы не могли без содрогания читать обстоятельного описания о сем страшном происшествии, сообщенную свету в гамбургских газетах. И как многие другие хотели оное читать, то взял я на себя труд и перевел все статьи до того относящиеся, и из коих набралась целая книжка, которая и хранится и поныне еще в моей библиотеке. Впрочем, как сим злодейским поступком французы навлекли на себя от всего света омерзение, и пронесся вскоре после сего слух, что будто бы состоялся у нас указ о изгнании всех французов из нашего отечества, то все мы весьма было тому порадовались, что избавились, наконец, от сих развратителей нашего юношества. Но, к чувствительнейшему нашему сожалению, узнали о том, что из всего того ничего не вышло, и господа французы остались у нас, к несчастию нашему, по-прежнему.
Вскоре за сим, и в последних числах февраля, получил я опять от г. Нартова письмо, которое было хотя коротенькое, но нестоющее того, чтоб поместить оное здесь от слова до слова. Он прислал ко мне в сей раз напечатанную речь, говоренную им в собрании, уведомлял о получении посланных к нему кусков глины, о печатанни моих сочинений, и наконец, бомбардировал меня вновь о присылке к нему окаменелостей. Сие возобновило во мне давишнюю досаду на сии просьбы, которые мне так уже надоели, что я рассердясь положил на сие письмо не ответствовать ничего, дабы хотя тем г. Нартова принудить догадаться, что мне просьбы сии о его окаменелостях неприятны, и чтоб он от меня их перестал требовать, как от такого человека, которому их взять негде и который их вовсе не имеет. Словом, г. Нартов толико прилеплен был к сим безделицам, что сходил почти с ума на них и старался об них, как бы о каких важнейших вещах, сопряженных с пользою государства, хотя они от того, как небо от земли, удалены были, и никому не могли приносить ни малейшей пользы. Досада моя на повторение просьб и требований их была тем чувствительнее, что я не однажды к нему уже писал, что у меня их нет, и что места, где я нахожусь, были ими очень бедны. Все сие и было причиною, что я, как тогда так и в оба последующие за сим месяцы, оставался в совершенном молчании и не писал к нему ничего.
Наконец, кончился наш рождественский мясоед, а вместе с ним и весь февраль месяц, которого последний день ознаменовался великим множеством гостей, перебывавших у меня друг за другом, также сборами моими ехать опять в Тулу.
Но сим окончу я сие длинное мое письмо к вам, сказав, что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 31 дня 1812 года. Дворяниново).

ТУЛА

ПИСЬМО 287-е

Любезный приятель! Начало месяца марта и тогдашней нашей масленицы ознаменовалось отъездом моим опять в Тулу, куда надлежало мне, по предписанию, отвезти скопившуюся у нас казну. Я ездил туда опять на переменных лошадях, и хотя, по дурноте дороги, впрах измучился, но приехал туда одним днем, и так еще рано, что успел еще побывать у своего командира и с ним обо всем переговорить. В сей раз пробыл я тут не более одних суток, в которые успел и казну сдать, и побывать у губернатора, насмотреться как приводили французов и французянок, не хотевших выезжать из России, к присяге, а потом съездить в монастырь для свидания с другом моим, игуменом Иеронимом, приезжавшим тогда в Тулу из Коломны, посидеть у него с час времени, потом отобедать у Юницкого, заехать к Верещагину, а наконец, весь вечер на квартире своей, у Пастухова, провесть в приятной беседе и ученых разговорах с помянутым другом моим Иеронимом, приезжавшим нарочно ко мне на вечер. А наутрие, раным-ранехонько, запрягши лошадей, поскакал в обратный путь и возвратился к своим в Богородицк, препроводив не более трех дней в путешествии, и так, что успел во все остальные дни нашей масляницы провесть с своими родными и в ежедневных свиданиях с городскими своими знакомцами и друзьями. Со всем тем, чуть было я в сии дни не занемог. Ни то от простуды, ни то от безпокойства заболи у меня бок, и так чувствительно, что я несколько и поиспужался, и принужден был употреблять всевозможные средства к уничтожению сего необыкновенного болезненного припадка. Но, по счастию, продолжался оный только несколько дней, а вскоре потом и уничтожился.
Между тем, достопамятно было то, что в самый последний день масленицы приехал ко мне деревенский наш Русятинский дьякон Илья, с тогдашним своим дьячком, просить себе заручных {Поручителей.} ему в попы, дьячку — в дьяконы. Повод к тому подала нечаянная и скоропостижная смерть дяди его Евграфа, бывшего у нас до того священником, и довольно хорошим и умным. Мы, услышав о сем, потужили о сем бывшем нашем отце духовном, навлекшим на себя смерть невоздержанностию в питье на старости, и я охотно подписал заручную дьякону Илье — на его, а дьячку Петру — на дьяконское место, которые и были потом посвящены, и первый из них священником еще у нас и поныне, а второй попом в Савинском.
По наступлении великого поста, занимались мы во всю первую неделю оного обыкновенным богомольем, и в субботу всем домом исповедывались и причащались, а между тем продолжал я многих приезжих лечить своею машиною. С первым же днем второй недели начал я ту работу, которую давно уже начинать собирался, а именно: сочинять в Экономическое Общество замечания о своих электрических опытах. Причем особливого примечания было достойно, что работа сия как-то у меня ни ползла, ни ехала. Уже несколько раз начинал я сие дело, но все опять покидал и все не удавалось мне хорошего начала сделать. Я не понимал, что б сие значило? Ни то причиною тому было моя отвычка от сочинений, ни то нечто другое неизвестное. Но как бы то ни было, но огня усердия а ревности к сему делу я не чувствовал, и насилу-насилу пошло оно в сие время на лад. Но едва написал я пиэсы две о сем предмете, как, ни думано ни гадано, применившись к предложенной мне от сына моего мысли, вдруг переменил весь план моего относящегося к тому намерения и расположился в Экономическое Общество отписать в сей материи только излегка и дабы не остаться совсем без исполнения сделанного обещания, в котором я почти уже и раскаивался, а впрочем сочинить особое сочинение и напечатать на своем коште. К мысли сей побудила сына моего в особенности доброта второй пиэсы, которую я писал о сей материи. Ему, да и самому мне жаль стало становиться, что я сие хорошее и полезное сочинение предам в жертву Общества, без получения себе ни малейшей пользы и выгоды, ибо, по всему прежнему, можно наверное заключать, что и спасибо за то не скажут, или скажут, но такое, которое почесть можно сущею пустотою. Сверх того и самая публика не могла б сочинением моим так скоро и хорошо воспользоваться как бы хотелось. ‘Пропечатают они там, говорил я сам себе, сочинение сие долго, и оно будет далеко не таково важно’. Итак, решился я отписать в Экономическое Общество так, чтоб тем проложить себе только путь и приготовить публику к лучшему принятию моего сочинения, и последствие времени оказало, что я тогда и хорошо сие сделал.
Далее достопамятно, что около сего времени отъехал от нас лечившийся у меня на машине старик г. Редькин в свою деревню. Мы его хотя не могли совершенно вылечить, по причине застаревшей его болезни, но помогли очень много и, при отъезде, снабдили его вновь и нарочно для него сделанною и столь же хорошо действующею машиною, дабы он сам дома продолжал ею свое лечение. Не можно изобразить, сколь великую благодарность изъявлял он вам за оказанное ему от нас одолжение! Мы же так к нему и к сыну его привыкли, что нам даже жаль было с ними расстаться.
В конце сего марта месяца приведен я был в изумление полученным вдруг неожидаемым известием, что командир мой г. Юницкий за чем-то уехал в Петербург, и на долго ль — о том ни кто не ведал, а говорили только, будто бы наместник наш берет его к себе, и что на место его будет у нас новый директор. Сие последнее, хотя и недостоверное еще известие меня несколько и посмутило. Г. Юницкий — каков ни был, но мы к нему уже привыкли, а новый — кто и каков еще будет — того было еще неизвестно, и мы боялись, чтоб не подрядили нам и не определили такого сахара, что мы и животу своему будем не рады.
Начало месяца апреля ознаменовалось тогда у нас вдруг сделавшимся теплом и началом самой половоди. Достопамятно, что в сей год, по долговременном стоянии хорошего зимнего пути, оный от сделавшего мрака, тумана и дождя в один день рушился и так испортился, что нельзя было никуда ездить. Сие случилось в 3-й день сего месяца. Я в сие время занимался своими письменными упражнениями и помоганием многим страждущим разными болезнями людям своею электрическою машиною. Сие лечение сколько доставляло мне до сего чистейшего душевного удовольствия, столько перепугало меня около сего времени ужасным образом, и вот каким образом и по какому случаю.
Однажды приходит ко мне из одной в Епифаньевском уезде и верстах за 20 от нас отстоящей чужой деревни страждущая непомилованным {Немилосердным, ужасным.} кашлем и удушьем и совсем изнеможенная старуха и просит о подании ей помощи.
— Старушечка, — говорю я ей, — тебе надобно собираться умирать, а не лечиться, и можно ли тебя, такую дряхлую и старую, вылечить?
Но старуха не внимала моим словам, валялась почти в ногах и только твердила:
— Однако, сделайте милость и полечите!
— Ну! ну, хорошо, — сказал я, не могши от нее отвязаться, — изволь, испытаем и тебя полечить, но я наперед тебе сказываю, что я никак не надеюсь, чтоб машина могла тебе помочь.
Со всем тем я в мнении моем обманулся. Машина помогла и ей удивительным образом, и старуха моя чрез несколько дней пошла домой, как встрепанная, и столько поправившаяся в своем здоровье, что не только она, но и мы все удивились. Не успела она возвратиться в свое селение, и слух о том разнестись, как восхотелось полечиться у меня таким же образом из того же селения и другой женщине, но молодой, но также кашлем и удушьем и слабостью во всем теле изнуренной до крайности. Итак, привозит и сию муж ее ко мне. Я, взглянув на нее, счел ее чахотною и в высоком уже градусе и говорю ей:
— Голубушка моя, вылечить тебя нет никакой надежды, и труды потеряны будут понапрасну. По всем признакам, в тебе чахотка, и в большом уже градусе, так что едва ли кто тебя вылечить в состоянии.
— Однако, батюшка, сделай милость, полечи! Ты помог такой-то нашей старушке удивительным образом, так, может быть, и мне поможет машина.
Что было делать? Сколько ни отговаривался, но не мог отговориться, и, наконец, велел ей на несколько дней остаться, приискать место, где ей жить и приговорить человека, который бы вертел машину, ибо это составляло работу, отягощавшую моих людей. Она на все была согласна и приговорила одного из моих людей, который бы дал ей в своей избе уголок, кормил бы ее и вертел для нее машину. Пред начинанием же лечить не преминул я ее расспросить, не брюхата ли она? Имеет ли она свое месячное очищение, и давно ли было последнее? Также давно ль она чувствует в животе у себя равно как пирог лежащий? Все сие нужно было мне знать для осторожности и тем паче, что, между прочими методами лечения удушья, надобно было давать ей и небольшие удары сквозь живот, но как на первое сказала она мне, что не брюхата, на второе, что месячное кровоочищение у ней в порядке и в последний раз было недавно, а на третье, что пирог в животе чувствовать она начала за многие уже недели, и с самого того времени начала чахнуть и слабеть, то, не находя дальнего сумнительства, начали мы ее лечить, а муж, оставя ее, уехал домой. Лечим ее обыкновенными методами день, лечим другой, потом спрашиваю я ее, не начинает ли она чувствовать в себе какой-нибудь перемены?
— Чувствую, — сказала она, — что мне гораздо и от кашля и удушья легче, а в животе равно как что оторвалось.
— Ну, хорошо, — сказал, — станем же продолжать лечиться, но машина удивит, если и тебе поможет.
По настании четвертого дня докладывает мне лечивший ее человек, что можно ли ей в этот день лечиться: открылись-де у ней крови.
— Как? — сказал я, удивившись, — да она мне сказала, что у ней они недавно только были, и разве машина опять их возбудила? Но, как бы то ни было, но теперь лечить ее продолжать никак не можно, а пускай она переждет это время.
— Хорошо, — сказал слуга и пошел.
Но не прошло еще и получаса, как приходит опять ко мне и говорит, что кровотечение у женщины сделалось чрезвычайное, и так усилилось и в такую привело ее слабость и робость, что она просит попа.
— Что ты говоришь! — воскликнул я, изумившись. — Ахти! Уж не машина ли напроказничала и не от ней ли уж это? Как бы то ни было, возьми-ка ты скорее лошадей и, посадя ее, отвези ее домой, а то беды, чтоб не умерла здесь!
— Но как теперь ее везть? — подхватил слуга. — Такая ростополь, что почти с места нельзя, к тому ж я и дороги не знаю в их деревню.
— Ну, как ты хочешь, а нечего долго думать, а вели-ка запрягать сани и вези ее. Ты взял ее себе на руки, так ты и сбывай ее с наших рук, отвези ее к мужу и скажи, что в таком положении лечить ее больше не можно.
Человек нахмурился, но нечего было делать, пошел, а я остался в великом смущении и беспокойстве духа, боясь, чтоб она в самом деле не умерла, ибо кровотечение было необыкновенное и чрезвычайно сильное. Вскоре после сего позвали меня обедать, а пообедав, лег я, по обыкновению моему, немного уснуть. И хорошо, что так случилось, а то бы меня на смерть перетревожили и перепугали, ибо в самое то время, как я спал, прибежали из избы сказывать, что женщина сия умерла. Все домашние мои от сего перетревожились и не знали, как мне о том сказать, когда я проснусь. Но, по счастию, смущение их не долго продолжалось: чрез несколько минут прибежали опять с уведомлением, что баба ожила, и что был то только жестокий обморок, и что мучится она как бы к родам и требует бабки. Нельзя изобразить, как изумился и перетревожился я, когда мне все это рассказали в то время, как я проснулся. Я не знал, что из всего того заключить и что думать. Но смущение мое еще увеличилось, когда опять пришли сказывать, что она упала в жестокий обморок.
— Господи помилуй! — говорил только я. — Что это такое? И чтоб не умерла она вправду.
Но как же я и все мои домашние удивились и обрадовались, когда чрез несколько минут прибежали опять сказывать нам, что она опамятовавшись родила, но что ж? не ребенка, а превеликий сросток и клуб всякой дряни, так что целый почти таз сим наполнили! И что ж? Самое сие и спасло сию женщину от мнимой ее чахотки и всего ее кашля и удушья. Она, как ожила вновь, и дня в три столько оправилась и собралась с силами, что поехала от нас совсем почти здоровою и выздоровела потом совершенно. Вот какое удивительное действие произвела тогда моя машина. Легко можно заключить, что слух, разнесшийся о сей неожиданной и удачной вылечке, увеличил еще об ней славу, и каким удовольствием награжден был я за мой страх — о том и упоминать не для чего!
Между тем, как сие происходило, смущение мое увеличивало еще полученное первое известие об отнимании от нас нашего директора, Юницкого, но кто его место займет — наверное хотя еще и не знали, а твердили только, что поручатся волости наши в ведомство господина Веницеева. Сие меня очень озабочивало, по известному мне не совсем доброму характеру сего чиновника, а паче, по тесной дружбе и связи его с грузином, нашим городничим, не мог я ожидать от них себе ничего хорошего. Оба господа сии были не на мою руку, и кроме досадных хлопот с ними, я ничего не предусматривал. Но надежда и упование на моего Небесного Покровителя подкрепляли меня и в сем случае. Я полагался на Него во всем и, предавая все в Его волю и благоусмотрение, старался тем колико можно свой смущенный дух успокоивать.
Ко всему тому присовокупилась и та неприятность, что и сын мой в то самое сие время позанемог, да и сам я мучился кашлял, да и впрочем был не очень здоров. Но и сего было недовольно, но надобно было и самой половоди тогдашней смущать и обеспокоивать дух мой. Она была в сей год превеликая и столь дружная, что вода в прудах наших едва умещалась и некоторые из них подвергалися превеликой и такой опасности, что мы с крайнею нуждою их удержать могли, а все сие в совокупности и делало весь сей период времени весьма для меня смутным.
Наконец, около 10 числа сего месяца, стала начинаться наша весна и вся натура облекаться в свою вешнюю одежду, так что мы 14 числа могли выходить впервые в сады свои и сколько-нибудь оживающею натурою повеселиться. К сему удовольствию присовокупилось и то, что и г. Юницкий возвратился опять в Тулу, и молва об отлучении его от нас несколько позатихла. Он, по приезде своем в Тулу, писал ко мне опять, по-прежнему, о прислании к нему к нему кой-чего и одного из моих канцеляристов.
Непосредственно за сим перепуганы мы были в одну ночь сделавшимся во всех комнатах наших превеликим смрадом. Проснувшись и почувствовав оный, не иное я заключал, что где-нибудь загорелось. Испугавшись до крайности, разбудил я жену свою, и оба мы вскочив, побежали будить людей, велели зажигать свечу и искать, где и что загорелось. Не могу изобразить, как мы все сим смрадом были перетревожены и перепуганы. Но, спасибо, что продолжился он не долго, и мы скоро открыли, что выходил он из одной печи от поставленных в нее сушить сухарей и орехов, загоревшихся по близости стояния их к огню. Итак, кончилось сие смехом и досадою на неосторожность людей, ставивших их в печь. Маленькая досада сия услаждена была полученным поутру первым известием о разделении Польши между тремя державами, то есть: нашею, Австриею и Пруссиею, и что нам досталась превеликая часть сего государства. Все мы вообще радовались тогда сему великому и необыкновенному происшествию, ни мало не воображая себе, что от сего распространения границ впоследствии времени не получим мы ни малейшей пользы, а сопряжено сие будет с множайшими только отягощениями народа.
В наступивший после сего день было у нас Вербное [воскресенье], и настала Страшная неделя, в которую, по сделавшемуся теплу, можно уже было нам кое-что садить и пересаживать в садах наших. Мы провели ее в обыкновенном богомолье. Зять же, с дочерью моею, перешли из дворцовского флигеля жить в город, где купили они и пообстроили особый дом, к чему сколько с одной стороны случившийся было у них пожар, а с другой — непомерная и разорительная охота зятя моего к строениям их побудила, ибо впрочем не было им в том дальней надобности.
День Пасхи случился у нас в сей: год 24 числа апреля, и воскресенье сие было у нас прямо светлое, ясное и веселое. Погода была наиприятнейшая, теплая. Земля, укрытая уже младыми зелеными коврами, которые начали уже сотыкаться, березки готовились развертываться, лозы уже бурели, и все оживотворялось. Мы все, по обыкновению, были у заутрени и у обедни, а после обеда ездили в город на новоселье и имянины моей старшей дочери в их городской дом и провели сей день с бывшими у них гостьми довольно весело.
Таким же образом, не смотря на переменившуюся погоду и сделавшуюся дурную и ненастную, провели мы и оба последующие первые дпи Святой недели в беспрерывных разъездах друг к другу и угощениях, а смущало меня полученное повеление, чтоб немедленно приехать в Тулу, ибо слух об отлучении от нас г. Юницкого вновь возобновился.
Итак, по наступлении середы, хотя мне крайне не хотелось, а особливо по дурной тогдашней дороге ехать, но поехал я в Тулу и к вящей еще досаде в кибитке, ибо о езде в карете и помыслить было не можно. От бывшего холода и крайне дурной дороги я впрах тогда размучился. На Упе мост был еще не готов. Мы принуждены были переезжать на пароме и с великою трудностью и сие задержало нас так, что в Тулу не прежде мы приехали, как уже в сумерки. Я пристал попрежнему у Пастухова и нашел весь город в нарядах и убранстве, чего я до того еще, не бывав никогда на Святой неделе в Туле, не видывал, но я так дорогою от холода назябся, что ввечеру подхватила меня даже лихорадка, и я насилу отогрелся своим простудным декоктом.
Как главная цель тогдашнего моего приезда в Тулу состояла в том, чтоб последние дела решить и кончить с г. Юницким, о котором сказали мне, что он совсем уже отъезжает, то поутру на другой день поехал я к нему. Но как я удивился и воздосадовал, когда узнал, что он и не помышлял еще к отъезду своему собираться, и что езда моя была в сей раз по-пустому. Однако, мы с ним обо многом переговорили. Он унял меня у себя обедать, в продолжение которого как с ним, так и обедавшим у него г. Юшковым проговорили мы о Польше и о деяниях нашего наместника Кречетникова, которому поручено было сие великое дело произвести в действо, что он и произвел удачно и за то пожалован был от императрицы многими польскими деревнями. После обеда, будучи совсем отпущен от г. Юницкого, возвратился я на квартиру, и в остальное время дня имел особливое упражнение. У хозяина моего был меньшой сын болен ногою и нужно било полечить его машиною. Мне где-то отыскали они ее, но весьма неисправную, и я принужден был ее исправлять и кое-как лечить его сына, а наутрие, искупив что было нужно в городе, пустился в обратный путь, и тот же еще день успел возвратиться в Богородицк и застать еще кончик Святок нашей недели.
Начало месяца мая, наступившего у нас вместе с Фоминой неделею, ознаменовалось превеликою досадою, бывшею у меня на нашего городничего, князя Назарова. Он, будучи у меня, прямо доказал, что он наинегоднейший и злейший человек. Глупость его и злоба и змеиная зависть даже до того простирались, что он в надежде, что по дружбе его с Веницеевым будет он скоро у нас властвовать и делать из него, что похочет,— приехавши сперва один в наш большой сад, напустился на садовников, для чего они не носят к нему зелени и плодов всяких и грозился их за то передрать, и сим не удовольствуясь, пришел ко мне на двор и увидев столяра, изволил прогневаться, для чего столяр на него не работает, и был так дерзок, что ударил его даже в рожу. Таковой, ни с каким благоразумием несообразный поступок, похожий на самое сумасбродство, крайне меня огорчил и раздосадовал, и я принужден был употребить все свое философическое терпение к удержанию себя от соответствования ему таким образом, как глупый его поступок заслуживал и как бы поступил с ним за сие в иное время, но в тогдашнее, прямо критическое, должен я был взять прибежище к благоразумной политике и не только ничем не раздражил, но, не сказав ни слова, только глупости его усмехнулся. Со всем тем, я внутренне тем очень огорчился, ибо предусматривал, что если подлинно воцарится у нас Веницеев и водворится у них с ним пьяное царство, то от обоих пить мне горькую чашу. И я хорошо сделал, что тогда не погорячился, ибо впоследствии времени глупец сей в таком стыде остался, что совестно было ему в глаза показать передо мною.
Впрочем, во всю первую треть сего месяца не произошло у нас ничего особливого. Мы провели оную и так и сяк, разъезжая по гостям и занимаясь своими делами. Случившаяся в сие время холодная и ненастная погода воспрещала нам иметь удовольствие и в вешних прогулках, но наставшее потом дружное тепло и происшедшая оттого во всей натуре великая перемена — с лихвою вознаградила нам сей недостаток. Мы начали ежедневно посещать свои сады и утешаться в них всеми внешними прелестями природы. А сие и подало повод к тому, что во мне вдруг возродилась, или паче возобновилась превеликая охота к стихотворству, и что весь сей месяц сделался для меня, так сказать, поэтическим и посему очень достопамятным. Первое мое стихотворение в сей год относилось до росы, издавна утешавшей меня своими прелестными огнями и было следующего содержания:
О! природа! сколь изящно
Украшаешь траву ты,
И в каком ее убранстве
Смертным кажешь по утрам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Маленькое сие стихотворение сочинял я, гуляя поутру в любезном своем садике, и действительно, утешаясь красотою огней разных на траве лужочка, тут случившегося. Впрочем, сочинял я ее на голос старинной песни: ‘Вам, прекрасные долины’, которую находил я наиудобнейшею к воспеванию красот натуры. Далее достопамятно, что в самый сей день, в который перебывало у меня множество гостей, получили мы первейшее, хотя и недостоверное известие, что новым директором экономии у нас, следственно и моим командиром, на место г. Юницкого будет не Веницеев, а некто из Петербурга г. Дуров, по имени Сергей Алексеевич.
Успех в предследующем сочинении стихов к росе побудил меня в последующий день к сочинению и других в похвалу соловья, увеселявшего меня в саду своим пением. Для любопытства и означения тогдашних моих чувствований, помещу я и оные здесь. Они были следующие:
Се здесь паки воспевает
Нежный гражданин лесов,
Царь пернатых малых тварей,
Утешающих наш дух.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В наступившую за сим ночь была у нас преужасная гроза и с таким проливным и дружным дождем, что пруды мои от привалившей вдруг воды подверглись превеликой опасности. Сие перетревожило меня чрезвычайно, и тем паче, что вода на большом и главном вашем пруде никак не умещалась в спуске и начала оный портить. Не могу изобразить, сколько сия и бывшая и да другой день большая же туча наделала мне хлопот, трудов, забот и беспокойств. Я принужден был посылать в ближние деревни — сгонять колико можно более народа, с подводами и разными вещами, нужными для удержания воды, и быть дня три безотлучно сам при них, для указывания что делать и придумывания разных средств к удержанию воды и поправления повреждавшейся плотины. И все сие стоило мне превеликого труда, но я рад был, что употреблены были они не всуе, и что мне наконец удалось пруд сей как тогда, так и на будущее время обезопасить.
Между тем как сие происходило, пришла наша почта и привезла, мне множество газет и получаемых мною русских и немецких журналов, также и писем. Между сими было одно, коротенькое, и от г. Нартова, с приложенною к оному 47 частью ‘Трудов Общества’, в которой напечатано было одно из моих пересланных к ним сочинений, а именно: замечания мои о погодах. Как письмо и самая книга сия произвели мне никакого дальнего удовольствия, да и не было в них ничего достопамятного, то и не хочу утруждать вас чтением оного, равно как и моего ответного, отправленного к г. Нартову чрез несколько дней по получении оного и в котором упоминал я только о моих неудачах с сибирскою гречихою, которая действительно оказалась к посеву в наших местах неспособною и далеко такого уважения нестоющею, какое они ей придавали.
Непосредственно почти за сим, именно в 17 день мая, гуляючи поутру в своем садочке, восхотелось мне опять заняться стихотворением. Но в сей раз заняться не воспеванием красот натуры, а изобразить в стихах утренние чувствования свои к Богу и составить некоторый род утренней духовной песни или молитвы, которая сделалась со временем тем достопамятна, что я ее многажды употреблял, да и ныне, при старости моей, употребляю, между прочими моими молитвами до утрам, принося Господу за безвредное провождение ночи искреннюю мою благодарность. Она была следующего содержания:
Нощь спокойно проводивши,
Утра нового дожив,
Первые душевны чувства
Посвящаю я Тебе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как духовное сие стихотворение располагал я так, чтоб оное не только читать, но и петь было можно, и более для того, что мне из опытности было известно, что пение, а особливо на какой-нибудь приятный голос, возбуждает еще сильнее чувствования душевные, то замечу при сем, каким голосом приличнее и чувствительнее песнь сию петь можно. Петь ее можно хотя на многие и все те голоса, какими поются песни, сочиненные по примеру сей хореическими стихами, но и чувствительнейшим казался мне и приличнейшими к тому всегда голос известной песни: ‘Звук унылый фортепиана’.
Впрочем, достопамятно, что непосредственно за сим и в самый еще тот же день поутру получили мы известие, что наместник наш г. Кречетников был в Польше очень болен, а к вечеру привезли достоверное известие о воспоследовавшей кончине сего славного и знаменитого вельможи, узнавшего пред самою уже смертию, что Императрица в награду за его заслуги пожаловала его графом. Сие всего менее ожидаемое известие было для всех нас поразительно, и мы, любя и почитая его искренно, весьма об нем жалели. Но никто сим известием так огорчен ни был, как князь, наш городничий, ибо чрез то исчезли как дым все его надежды на Веницеева, равно как и самого сего — относительно до властвования над нашими волостями. У меня же от того несколько отлегнуло на сердце, хотя мы и не знали ничего еще о имеющем воспоследовать впредь.
Разохотившись сочинять стихи и при гулянии в последующий день в саду и любуясь красотами природы и особливо цветущею тогда во весь развал черемухою, восхотелось мне испытать, не можно ли что-нибудь сочинить и в похвалу сему дереву. Я, смотря на нее, начал тананакать, и вот какая песенка в несколько минут нечувствительно соплелась об оной:
Что за снег я тамо вижу,
Среди зелени густой,
Снег, висящий на деревьях
В виде множества кистей?
Как приятно украшает
Он белизною своей
Тамо многия деревья,
Здесь кустарник и лесок.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наступивший за сим 20-й день месяца мая был достопамятен тем, что в оный совершилось мне ровно двадцать тысяч дней от моего рождения. Помышления о сем побуждали меня к особенной благодарности к моему Богу за прожитие толь великого количества дней, за сохранение в оные здоровья моего в полном еще совершенстве. Мы торжествовали сей день тем, что все утро прогуляли в моем саду, с детьми и приходившим к нам любезным сотоварищем нашим, отцом Федотом, в которого вперили мы также охоту утешаться красотами природы. Итак, вместе с ним ходючи по приятному нашему садику и сидючи на разных поделанных в нем отдыхальницах и сиделках, разговаривали и воспевали красоты природы и другие назидательные духовные песни, чувствуя от того истинное душевное удовольствие. Так случилось, что был тогда еще первый наилучший майский вешний день, и как между прочим утешали нас собою и цветы одуванчики, цветущие в великом множестве в саду на травяных площадках, то сие побудило меня и в сей сочинить к самым сим простым цветкам следующие стихи:
Что за сонм цветов прекрасных
Здесь я вижу среди трав,
Среди зелени приятной
Нежной мягкой муравы?
Как златые они звезды
Испещряют весь лужок,
И ему теперь собою
Прелесть нову придают.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сим образом провели мы весь сей день с особливым удовольствием, в который, кроме сего, приезжали ко мне многие из приезжих и живущих тогда Богородицке для лечения у нашего лекаря, а иногда и у меня на машине, посторонних дворян, которые обыкновенно все старались сводить с моим домом и со мною знакомство и пользоваться нашею к ним благосклонностью и приязнью. Словом, тогдашнее время было как-то для нас отменно весело и приятно. Все нас любили, уважали и почитали, и всякий старался приобресть к себе мою дружбу. На против того и мы соответствовали им равномерным старанием заслуживать их к себе благосклонность.
Но сего на сей раз довольно. Письмо мое достигло уже давно до своих пределов и мне пора оное кончить, и сказать вам, что я есмь ваш и прочее.

(Генваря 16 дня 1813 года, в Дворянинове).

Письмо 288.

Любезный приятель! Охота к стихотворению толико во мне увеличилась, что и на другой день после упомянутого в предследующем письме веселого в саду гулянья восхотелось мне опять тем же упражнением заняться. И как переменившаяся погода и бывшая опять с проливным дождем и грозою, которых в сию весну отменно было много, в сад мне, за мокротою, иттить мне воспрепятствовала, то принялся я за сие дело, сидючи в моем кабинете. Предметом стихотворения избрал я и в сей раз не натуру, но нечто поважнее и относящееся к Богу и к чувствиям благодарности к Нему за все его благодеяния. И вот какие стихи сочинил я при сем случае:
Паки я к Тебе взываю,
Паки дух мой возношу,
Паки сердцем и душею
Повергаюсь пред Тобой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В следующий за сим день занялись мы все пированием у моего зятя. Оный был днем его рождения, и потому, будучи отменным охотником к пиршествам и угощениям у себя гостей, пригласил он к себе всех городских и приезжих на обед и сделал превеликий пир, соединенный с разными увеселениями и даже самими танцами после обеда. Итак, мы весь сей день были в рассеянии мыслей и довольно таки повеселились. А с таким же удовольствием провели мы и все последующие за сим дня три. Приезжание ко мне многих гостей и стоявшая тогда наиприятнейшая майская погода подавала нам повод к ежедневным гуляньям с ними по садам и к различным в них увеселениям. Не один раз сотовариществовала нам при сих гуляньях и наша музыка, и мы провели дни сии очень весело. Но ни кто столько не веселился в оные, сколько я сам, ибо как натура находилась в сие время в наилучшем своем вешнем наряде и убранстве, то, кроме гулянья с гостьми, не пропускал я ни одного утра, чтоб ни сходить в сады и ни полюбоваться там ее прелестьми и красотами, а сие побудило меня, удосужившись после разъезда гостей, сочинить следующую за сим песнь, посвященную майскому утру в саду:
Вот опять мы дождалися,
Наш прекрасный май, тебя,
И твоих приятных утров,
И прелестных вечеров.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот каким образом воспел я тогда красоту майского утра в саду. В песни сей изображал я то, что, действительно, тогда пред собою видел и слышал и что чувствовал, и могу сказать, что за труд, к тому употребленный, был я с лихвою награжден тем неизобразимым удовольствием душевным, какое чувствовал и каким наслаждался я не только в те минуты, в которые сочинял я сие стихотворение, но и в последующия времена и в каждый раз, когда ни случалось мне их читать или петь при гулянье в вешнее время в садах моих.
Дни через два после того, препровожденных также в прогулках и в разных упражнениях, возродилась во мне опять охота к стихотворению, и я, гуляя по своему садочку и любуясь цветущею тогда рябиною, вздумал сочинить особливые стишки и в похвалу сему дереву, и вот каким образом воспел я и оную на своей простой сельской лире:
Вот и ты в своем убранстве
И во всей своей красе,
Милая стоишь рябина,
Древо нужное для нас.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дни через два после сего, а именно 29 числа, было у нас особливого рода и столь веселое гулянье в саду моем, какого никогда еще не было. Случай к тому подал приезд к зятю моему, не близкого родственника его, Федора Васильевича Ошанина, которого о добром характере я довольно от него наслышался, но до сего времени никогда еще не видывал. Он был Донковский помещик и приехал тогда к зятю моему в гости с женою своею, меньшим сыном Павлом и обеими старшими дочерьми его Аленою и Варварою Федоровною. И как он был ему очень рад, то и сделал он для него пирушку и назвал к себе на обед множество гостей, а в том числе были и мы. Итак, при сем случае впервыя спознакомились мы тогда с домом г. Ошанина, ни мало тогда себе еще не воображая, что впоследствии времени познакомимся мы с ним гораздо короче и теснее. Господин Ошанин был в мои почти лета. Я нашел его действительно добрым, умным, праводушным, веселого нрава и простосердечным человеком так, как мне его изображали, и оба мы в наружности и в прочем имели столь много сходного между собою, что с первой минуты друг друга полюбили, и нескольких минут было довольно к сдружению нас с ним таким образом, как бы мы давным-давно были с ним знакомы. Поелику все его семейство к нам очень ласкалося, то после обеда пригласили мы их к себе и старались угостить их всячески. Многие из бывших у зятя моего гостей приехали также к нам, и компания сделалась довольно великая. И как случилась тогда наиприятнейшая майская погода, то тотчас сделалось предложение, чтоб иттить гулять в сады наши, куда мы все гурьбою и пошли. Ходили, гуляли, присаживались во многих местах и провождали время в приятных разговорах. Из большого же сада перед вечером перешли ми в мой маленький, и тут был у нас уже прямой веселый деревенский праздничек. Музыка была с нами, и звуки от ней раздавался по всему оному. Вся молодежь не только ходила, но рассыпавшись бегала и резвилась по аллейкам, лужкам и дорожкам. Шутки, издевки, смехи гремели повсюду. А неудовольствуясь тем, молодежь затеяла на одном из приятнейших лужков самые танцы и пляски. И как г. Ошанин был самого веселого нрава, то и оба мы с ним, будучи уже стариками, делали им сотоварищество и вместе с ними резвились и бегали шутя, как малые дети. Словом, не было еще никогда у нас в саду такого веселья и таковой дружеской пирушки, как в сей вечер, и мы пробыли в оном до самого ужина.
В наступивший после сего день получил я зазывную грамоту, чтоб ехать в Тулу. Писали ко мне, что г. Юницкий совсем уже отъезжает и будет волость отдавать в ведомство другому, и что мне необходимо притом быть надобно. Но как надлежало приготовить к таковой сдаче все нужные бумаги и употребить к тому дни три времени, то и не спешил я слишком своим отъездом, и между тем как оные в канцелярии моей заготовлялись, продолжал я заниматься своими садами и стихотворством, и по охоте своей к оному, сочинил в сей день следующие стихи к саду в июне, как в такое время, когда оный уже совершенно оденется и цветут в нем калина и шиповник, ж в каком положении сад мой в самое сие время находился.
Вот во всей опять ты полной,
Самой лучшей в целый год,
И торжественной одежде
И убранстве сад стоишь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Охота моя к стихотворению была около сего времени так велика, что я и в последующий за сим последний день мая месяца, утешаясь в саду своем красотами природы и лежучи на покойной дерновой лежаночке под тенью густых, дерев, сочинил еще стишки и к самой сей лежанке, но не хореические, а ямбические, следовательно, и петы могли быть на иной голос. Они были следующие:
К тебе, дерновая лежанка,
Пришел я паки отдыхать,
Пришел свои покоить члены,
И чувства нежить все опять.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сим кончился тогдашний, нами с толикою приятностью провожденный, май месяц, а с началом июня и отправился я в путь свой в Тулу, куда вслед за мною хотели приехать и мои домашние, то есть: жена с дочерьми и сын мой, ибо первым восхотелось около сего времени побывать в Москве, для исправления некоторых нужных для приданого дочери моей покупок, а последнему хотелось проехать оттуда в Тверь к родным нашим Травиным и побывать у них там, и в их Бежецкой деревне, о чем они его, в бытность их у нас, неотступно просили, и он им сие обещал и к путешествию сему давно уже готовился и собирался.
В путь сей отправился я 2 июня, и по доброте тогдашнего пути в тот же день в Тулу приехал. Я и в сей раз остановился на прежней моей квартире у Пастухова и, переночевав у него, поехал тотчас к г. Юницкому, сбирающемуся уже действительно отъезжать и хотевшему в тот день сдавать все свои дела по волости и наши деньги другому, кому от казенной палаты назначено будет. Мы тотчас с ним в казенную палату и поехали, где надлежало ему всю нашу казну освидетельствовать и отдать ее в ведомство своему преемнику. Но вдруг сделалась в том остановка: денежки наши были господином вице-губернатором порастрачены и множество их недоставало. Он метался ужом и жабою, отыскивая где-нибудь оные для пополнения, и, не успев еще того учинить, упросил г. Юницкого отложить свидетельство казны до следующего дня, а посему и не было у нас в сей день ни какого дела, и мы даже не звали еще колу назначено будет принять на время директорскую должность, докуда определится настоящий директор. Г. Юницкий зазвал меня к себе обедать, у которого посидев, возвратился я на свою квартиру и провел остальное время сего дня в собеседовании с приезжавшим к нам г. Сокольниковым, почитал полученных новых газет и письма из Экономического Общества.
В письме сем изъявлял мне г. Нартов неудовольствие свое о долговременном моем молчании и о неизвещении моем, что произошло с присланными от него семенами ворсяной щетки, но потом смягчившись писал, что посылает ко мне при сем случае по нескольку семян черного арабского овса и рейнских коноплей, наконец, возобновил прежние жалобы свои на дворян, что никто из них не занимается опытами и с ними не переписывается, и просил о продолжении того с моей стороны, что все и убедило меня отписать к нему что-нибудь по возвращении моем в Богородицк и по получении досуга, ибо тогда мне не до того было, чтоб заниматься сим, почти ничего незначащим делом.
По наступлении нового дня, поехал я поутру опять к г. Юницкому, но с крайнею досадою услышал, что и в сей день дела у нас никакого не будет, и что отложено оно даже до понедельника. Итак, доводилось мне целых два дни жить по-пустому. Г. Юницкий, видя мое о сем неудовольствие, говорил мне, что мне нет дальней нужды жить тут до того времени и дожидаться, что могу я ехать обратно в Богородицк, и что он и без меня деньги сдаст и все дело кончит. Но как я не знал еще, кто примет директорскую должность, Веницеев ли, который тогда ворочал всеми почти делами, или г. Юшков, и кто из них будет моим временным командиром, то не хотелось мне ехать, не добившись толку, дабы не приезжать опять чрез неделю в Тулу. Итак, решился я сам собою дожидаться понедельника. К тому ж, поджидал я и приезда своих дорожных, едущих в Москву, которые в сей день к вечеру и приехали. Наутрие, проводив своих в дальнейший путь и не имея по случаю воскресного дня ни какого дела, употребил я большую часть сего дня на разъезды. Был сперва у г. Веницеева, потом у губернатора, а от него проехал к Верещагину, и с ним ездили мы к обедне в заводскую церковь. После того я у него обедал, а прочее время дня провел на своей квартире в гуляньи по хозяйскому саду, и довольно весело, но без дела жить было неприятно.
Наконец, настал и понедельник, и дело наше насилу-насилу было кончено, казна освидетельствована и отдана в ведомство другому, а временным командиром мне назначен Петр Николаевич Юшков, а прочее время, по случаю сделавшегося ненастья, пробыл на квартире, а наутрие, как в последний день пребывания моего в Туле, положив как-нибудь отделаться, поехал я сперва ранехонько к г. Веницееву и, переговорив с ним, поехал к новому своему командиру г. Юшкову. Но застав его еще спящего, проехал к знакомому своему штаб-лекарю Рикеру, а от него опять к г. Юшкову. Сей, будучи весьма добрым и любезным человеком, принял меня и обошелся очень ласково и благоприятно. Посидев у него, поехали мы с ним в казенную палату, где у господ директоров, бывшего и наказного, происходила в сей день формальная смена, и я кое-как отделался и получил дозволение отправиться назад в Богородицк. По окончании же всего, заехал я к г. Юницкому и у него в последний раз обедал я, распрощавшись с ним, поехал на квартиру. Покормив лошадей, пустился в обратный [путь] и доехал до Дедилова еще довольно рало, но, за сделавшимся сильным и бурным дождем, расположился тут ночевать и всю ночь почти не спал от множества клопов, впрах меня закусавших, а наутрие возвратился в свое место.
Таким образом получил я себе нового и по порядку уже шестого командира. Под его начальством находился я недолго, но не поскучил бы хотя б продлилось оно и гораздо долее. Характер сего доброго человека был таков, что я полюбил его с самого начала нашего с ним знакомства, которое скоро превратилось в самое нелицемерное дружество, и я могу сказать, что я им был очень доволен. И как он давно уже переселился в царство мертвых то, помня его любовь и дружество к себе, благословляю и поныне еще его прах и желаю ненарушимого ему покоя.
Возвратясь в свое место, принялся я за прежние свои упражнения, прерванные помянутою отлучкою. Мое первое дело было, чтоб писать в Петербург ответное письмо к г. Нартову, и в сей раз начеркал я ему превеликое, о разных материях, а особливо о черном овсе и тщетном их старании размножить оный в вашем отечестве, изъявлял также желание, чтоб Экономическое наше Общество выписало к нам из иностранных земель славящийся там сахарный картофель на завод и пр., и отправил оное по почте.
По отъезде жены, сына и дочери моей, был я в сие время хотя почти один, но мне не было ни как скучно. Сотоварищество мне делали моя теща и меньшие оставшиеся в доме дети, а не столько они, сколько мои книги и перо, которое и в сие время у меня не гуляло. Прогулки по садам, а особливо в сотовариществе с ученым и любезным нашим священником отцом Федотом, с которым нередко занимались мы важными и учеными разговорами и совокупно утешались красотами натуры, были также возобновлены, при чем не забываемы были и мои стихотворения, в которых я вое еще продолжал упражняться, и около сего времени окончивал я большую песнь, посвященную вечеру прекрасного майского дня и которую сообщу я вам в письме последующем. Нельзя довольно изобразить, сколько приятных минут имел я во время сочинения оной, и как восхищалась душа моя при мысленных воображениях красот и приятностей натуры, описыванных в оной.
Чрез два дни по возвращении моем в Богородицк, наступил у нас Троицын день. Ненастная и мокрая погода воспрепятствовала нам, по примеру прежних лет, препроводить сей день в гулянье по нашим садам и рощам, но мы принуждены были, отслушав обедню и прекрасную проповедь, говоренную отцом Федотом, сидеть прочее время в четырех стенах и заниматься домашними делами. Я окончил в сей день помянутую песнь, вечеру посвященную, и успел еще сочинить небольшие стишки к саду после отсутствия, несколько дней продолжавшегося. А при таковых занятиях и не видел как прошел сей день, бывший для иных очень скучным. Сверх того, имел я удовольствие получить в сей день почту с газетами и журналами, из коих в одном был гравированный портрет славного французского генерала Дюмурие, что все меня также занимало.
В наставший после сего день имел я неудовольствие получить опять зазывную бумагу из Тулы, в которой писано было ко мне от Веницеева, чтоб я поспешил привезть в казенную палату все то количество денег, какое было у меня в наличности и в сборе. Что было делать! Хотя и не хотелось было опять вооружаться на беспокойства, с тульскою ездою сопряженные, но нельзя было не послушаться. Итак, велел делать к тому все нужные приготовления.
Но сим и окончу я сие мое письмо сказав, что я есмь ваш, и прочее.

(Ноября 20 дня 1813 года, в Дворянинове).

Письмо 289.

Любезный приятель! Прежде описания новой моей езды в Тулу, сообщу вам, по обещанию моему, ту мою песнь, вечеру вешнему посвященную, о которой упоминал я вам в письме предследующем. Она была нарочито великонька и следующего содержания:
О, колико ты прекрасен
И прелестен завсегда,
Тихий, ясный, теплый вечер,
Среди красныя весны!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сочиняя сию песню, изображал я все с самой натуры, виденной мною в один прекрасный вешний вечер в Богородицке и чувствуя действительно то, что писал.
Это ж касается до стихов к саду о которых я также упоминал в конце предследовавшего письма, то к сочинению оных побудили меня действительно приятности, чувствованные мною при первом посещении садика моего, по возвращении моем из Тулы, и я и в них изображал то, что действительно чувствовал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кроме сей песни сочинил я около сего времени особую песнь к саду во время цвета пион и роз желтых и изобразил в оной красоты натуры, видимые в садах в сие время, и вписал оную на ряду с прочими моими мелкими сочинениями в книгу Собрания мелких моих сочинений в стихах и в прозе.
Теперь, приступая к продолжению моей истории и описанию происшествий, около сего времени бывших, скажу, что случившееся освящение церкви в одном из наших волостных сел, на котором необходимо надлежало мне присутствовать и куда мы все для сего ездили, и некоторые другие обстоятельства не допустили меня прежде в Тулу отправиться, как по прошествии нескольких дней, и именно 17 числа.
Как погода около сего времени восстановилась ведреная и хорошая, то в сие путешествие не претерпел я никакого беспокойства, но, напротив того, было мне отменно весело, и более потому, что по господствующей тогда во мне охоте к стихотворению, занимался я оным и во всю дорогу, и чрез то самое почти не видал, как доехал до Тулы. Сей случай доказал мне, что ничем не можно так сокращать путь и делать его почти неприметным, как занятием себя поэзиею. Целью стихотворения своего в сей раз было изображение искусства веселиться красотами натуры, из которого после вылилась целая небольшая поэма, о которой я упомяну после особо, ибо в сие время я только ее начал.
В Тулу приехал я в тот же день и довольно еще рано. И заехавши на почтовый двор, имел удовольствие получить от своих дорожных из Москвы письма и некоторые посылки. А остановившись опять у прежнего моего знакомца Пастухова, успел еще наговориться досыта с одним приехавшим из Херсона офицером и наслышаться от него многого, до сего нашего города относящегося.
Пребывание мое в сей раз в Туле было самое кратковременное и продлилось не более почти одних суток, и все дело состояло в том, чтоб отдать в казенную палату привезенные с собою 3,000 рублей денег, которым управлявший тогда всею казенною палатою г. Веницеев был очень рад и мною за привоз их так доволен, что пригласил меня к себе обедать. Однако, обедали мы не у него, а у нового моего командира г. Юшкова, который в сей раз познакомить меня с своею женою Варварою Афанасьевною, боярынею молодою и очень умною, любопытною и ласковою. Оба они приняли и угощали меня с отменным благоприятством, и так, что я ими был очень доволен.
Как до меня кроме сего ни какого дела не было, то я, переночевав еще у Пастухова, пустился 19 числа с утра в обратный путь, и занимаясь опять дорогою сочинением своей поэмы и еще песни на луг, испещренный цветами, и не видал как одною упряжкою доехал до Ламок, где тогда мои домашние находились, и переночевав у зятя, 20 числа возвратился в Богородицк.
Там нашел несколько дворянских и довольно знаменитых фамилий, приехавших к нашему лекарю, а равно и ко мне лечиться на машине, которым и старался я возможнейшее делать удовольствие, а между тем стал по-прежнему заниматься своими делами, а особливо своею поэзиею. И около сего времени сочинил песнь к брюкве, а другую к небу, испещренному облаками, и как я все их списывал вместе, то набралась уже из них у меня изрядная уже тетрадка.
Чрез два дни после сего обрадованы мы были неожидаемым и благополучным возвращением жены моей из Москвы. Она привезла ко мне новую карету и письмо от моего сына, поехавшего к сестрам своим в Бежецкую их деревню, и много и кой-чего иного, а особливо куплением сыном моих новых книг и ландкартов.
После сего, до самого окончания июня месяца, не произошло у нас ничего особливого, кроме того, что во все время сие продолжались у нас ежедневные дожди и беспрерывное почти ненастье, доведшее нас до того, что мы принуждены были молиться Богу о ниспослании нам ведра. Впрочем, памятно мне, что во все сие время ежедневное бывание у меня гостей, да и собственные свои разъезды по гостям мешали много мне в моих ученых и любопытных занятиях. Однако, как я не упускал ни одной праздной и свободной минуты, то ущипками и урывками успел я много кой-чего наделать, и между прочим оболванить вчерне и ту мою поэму, о которой упоминал я выше, но совершенно ее обработал и кончил не прежде, как уже в последующем за сим годе. Впрочем, достопамятно, что 22 числа июня была у нас такая буря, что своротила с нашей строящейся большой каменной оранжереи всю ее огромную железную кровлю и расковеркала ее удивительным образом.
Праздник Петров день провели мы в гостях у моего зятя Шишкова, который, будучи в сей день именинником, сделал у себя на квартире большой пир не только для всех городских, но и для многих приезжих, но на другой день перестращал всех нас, занемогши ужасным образом, так что мы не знали, что с ним делать, и боялись, чтоб не схватил он горячки, но, по счастию, сего не случилось, и при помощи нашего лекаря ему скоро полегчало.
Ненастье и дождливые погоды не унялись у нас и в первые числа июля месяца, и можно сказать, что наскучили и надоели нам чрезвычайно. Но, пред началом нашей ярмонки, равно как нарочно разведрилась и восстановилась у нас ясная, и не только теплая, но даже такая жаркая и душная погода, какой никогда еще не стояло. В термометре восходил спирт даже до 40 градусов, а все сие и произвело, что, против всякого нашего чаяния, на ярмарку в сей год съехалось не только черного народа, но и благородных, великое и какое множество, какого давно не бывало.
Ярмарку сию и праздник Казанской отпраздновали мы с миром и тишиною, и хотя не было по примеру прежних лет ни какого блистательного торжества, однако, было довольно таки весело. Меня потревожили и смутили было в навечерии оного известием, будто бы к вам будет губернатор, Веницеев, г. Юшков и многие другие из тульских господ, которые вести привез к нам приехавший с казенною музыкою прежний наш капельмейстер хромой поляк Роженберский. Однако, сие провралось, и я избавился от хлопот, с угощением их сопряженных, а угощали на праздник у себя одних только немногих своих знакомых, прочие же все съехавшиеся дворяне пировали отчасти у нашего городничего, князя Назарова, отчасти у моего зятя Шишкова. Однако, не отделался и я от их посещения. Все они после обеда съехались ко мне, как к первому лицу, игравшему тогда знаменитейшую ролю в сем городе, а сие и подало повод к тому, что все мы вздумали для праздника повеселиться. Кроме моей, игравшей у меня в доме музыки, загремела и вся казенная в зале дворца, куда я всех своих гостей пригласил на вечеринку, и мы таки довольно попрыгали и потанцовали без дальних этикетов. А между тем велел я приготовить у себя ужин и всех многочисленных гостей угостил у себя большим вечерним столом с музыкою, чем и кончил сей праздник, провожденный гораздо веселее, нежели все прежние.
Чрез день после сего праздника имел я удовольствие получить опять письмо из Петербурга от г. Нартова, в котором хотя ни слова не упоминал он о моих запросах, но уведомлял, что Общество определило по желанию моему сахарный картофель из Лейпцига выписать, а замечания мои напечатать. А приятнее всего было для меня то, что он просил меня о подарении Экономического Общества славным и похвальным моим журналом ‘Экономическим Магазином’ и о прислании оного в библиотеку Общества, что я и положил непременно сделать, не смотря хотя мне сие стоило полусотни рублей и более. Я бы и давно оный к ним послал, но меня удерживало то, что г. Нартов, в бытность сына моего в Петербурге, проговаривал ему, что Экономическое Общество не очень довольно было тем, что я в Москве издавал журнал, а теперь как оный самим им вознадобился, то в рад я был сему случаю.
Другое неожиданное и достопамятное происшествие, относящееся до моего семейства, случилось на четвертый день после нашего праздника, а именно 12 июля. Вдруг приезжает к нам наш лекарь и предлагает в женихи дочери моей Настасьи одного, верст за 35 от Богородицка живущего, Крапивенского молодого, довольный достаток имеющего, дворянина Петра Ивановича Воронцова-Вельяминова, сказывая нам, что он, будучи на ярмонке, имел случай в церкви дочь мою видеть, что она ему понравилась и что он желает, чтоб приняли мы его в свое семейство, и поручил ему о том переговорить с вами.
Для всех нас начало такового формального сватовства было совсем неожидаемо. И как мы до того о сем женихе даже ничего не слыхали, и хотя он был в церкви, но его и не заприметили и не имели об нем ни малейшего понятия, то и не могли мы на сей запрос ничего еще сказать решительного, и не делая ни отказа, ни приказа, положили об оном наперед пораспроведать и получить случай видеть его лично и с ним познакомиться. А на том тогда сие и осталось.
Между тем как сие происходило, с одной стороны занимался я чтением вновь купленной нами Гиртанеровой Истории французской революции, которая мне так полюбилась, что я вздумал ее перевесть, с другой — продолжая мои стихотворения, начал сочинять песнь к утру ясного летнего дня и, как теперь полагаю, в самое то утро, в которое началось вышеупомянутое сватовство, а с третей — пользуясь восстановившеюся ясною погодою, не выходил почти из садов своих, но всякий день не только их посещал, но в жаркое полуденное время и прохлаждал члены свои купаньем в струях моего водовода, в прекрасной моей ванне, сделанной в эхоническом здании, где иногда провождал жаркое и душное время в приятном читании книг и пользовался наиприятнейшими минутами жизни, в особливости же 14 числа июля, который день был для меня в особливости в сем отношении приятен, а 17 числа имели мы еще особое в саду своем увеселение. Случилось чрез наш город проезжать одному иностранцу балансеру. Он предложил нам, не хотим ли мы посмотреть его искусства? Мы охотно на то согласились и, съехавшись ко мне, в мой садик, велели ему на одной просторнейшей полянке соорудить для себя стеллаж и показывать нам свои прыжки и кривлянья на протянутой веревке, и все довольно веселились сим зрелищем, которое нам стоило безделки. Во все остальные дни месяца июля не произошло у нас ничего важного и особливого, кроме того, что продолжались беспрерывные жары и такие, что от духоты мы не знали куда деваться, и я почти ежедневно купывался в своей ванне, посылал в деревню свою людей прививать прививки окулационныя и они превратили в садах моих многие яблоки в грушовку и другие породы, которыми я пользуюсь еще и поныне, и привезли с собою множество вишен. Что ж касается до литеральных моих упражнений, то оные состояли наиболее в том, что я, дочитав историю о революции французской, начал ее действительно и прямо набело переводить. Кроме того, не преминул я написать и к г. Нартову ответное письмо, и в оном объяснить прямо, по какой причине не присылал я до сего времени в Общество моего ‘Экономического Магазина’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Начало месяца августа было для меня не весьма приятно тем, что я прихворнул и чуть было не занемог очень. Причиною тому была наиболее переменившаяся погода и наставшая после жаров такая стужа и ненастье, что мы принуждены почти были топить лечи и надевать на себя шубы. Происшествия, случившиеся в течении первой половины сего месяца, состояли в том, что я к 10 числу успел уже кончить первую часть моего перевода революционной истории и начал вторую,— вот с каким рвением трудился я над оною! А на другой день после сего приезжали к церкви вашей господа Воронцовы, но ни им нас, ни нам их видеть не случилось, ибо мы не были в тот день у обедни. Нам не хотелось ничего предпринимать до возвращения к нам моего сына из Бежецка. С сим хотя я и имел еженедельную и очень приятную для меня переписку, однако, начинал я уже очень скучать долговременным его отсутствием и желал уже скорейшего его возвращения. Между тем, 14 числа получил я от г. Нартова наиласковейшее и почти самое дружеское письмо, которое между прочим удивило меня одною неожиданностью. Г. Нартову вздумалось доставить мне нечто, хотя совсем пустое и ничего незначущее, но по крайней мере непротивное. Ему вздумалось писать обо мне в чужие земли, рекомендовать меня Лейпцигскому Экономическому Обществу и требовать, чтоб я принят был в оное Общество членом. Меня сие хотя и веселило, но не очень, ибо честь сия была пустая и могла чем-нибудь почесться людьми только знающими.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По получении толикими ласками наполненного письма, не стал я медлить ответом. Я положил с первою же почтою на то ответствовать и расположил письмо мое таким же дружеским и откровенным тоном и писал к нему обо многом. Но как оно вышло длинновато, то не успел я оное изготовить с первою почтою и отложил до второй, а между тем получил от г. Нартова и другое письмо, в котором он уведомлял меня, что ‘Экономического моего Магазина’ более для Общества не надобно, поелику им оно уже одарено от другого члена, а не одолжу ли я оным собственно его, на память дружбы. Также просил о присылке, по обещанию моему, сочинения моего о электрицизме. Итак, отправил я к нему ответное на первое его письмо, уже 18 августа, а на второе ответствовать отложил до возвращения моего сына, которым хотелось мне посоветовать, в Общество ли писать о электрицизме, или сочинение мое о том напечатать от себя в Москве.
Но как приезд сына моего как-то позамешкался, да и писем от него давно уже не было, то сие всех нас, а особливо меня, очень озаботило. Мы не знали, что об нем [думать] и боялись, чтоб он там по слабому своему здоровью не занемог, и не лежит ли болен. Мысль сия так меня тревожила, что я от нетерпеливости узнать скорее о причине нескорого его и уже давно нами ожидаемого приезда послал нарочного в Тулу человека, для справки на почтовом дворе, нет ли от него ко мне писем. Сия посылка была не по-пустому: посыланный и привез ко мне от него письмо и крайне нас тем всех обрадовал и успокоил, ибо мы узнали из оного, что сын мой находился уже на обратном пути в Москве и не в продолжительном времени к нам прибудет.
Вместе с сим письмом, получил я из Москвы и другое от прежнего моего знакомца г. Ридигера, уведомлявшего меня, что он вместе с г. Клавдием взял на откуп университетскую типографию и просил меня для снабжения его для печатания моими сочинениями. Как сия неожидаемость открывала мне новый путь к сообщению себя с ученым светом и с публикою, то возродилась во мне охота к писанию и ко вступлению вновь на сие поприще, к чему наиболее поощряло меня то, что у меня около сего времени накопилось несколько сочинений и переводов, хотя не совсем готовых к печатанию, но таких, которые могли б к тому быть приготовлены скоро. Словом, все сие заставило меня думать и несколько дней сряду заниматься о том мыслями.
Не успело дней двух после сего пройтить, как 24 числа и обрадованы мы были приездом нашего Павла Андреевича. Нельзя изобразить, сколь утешно было для меня свидание с ним в сей раз. Он совершил все свое путешествие благополучно, был во все время отлучки своей здоров и весьма утешен ласкою и благоприятством Кашинских родных наших и навез ко мне из Москвы множество вновь купленных книг и ландкарт, в разбирании и пересматривании которых препроводил я несколько дней с особливым удовольствием.
По пересказании им нам всего происходившего с ним, не преминули и мы рассказать ему все случившееся и с нами во время его отлучки, а особливо о сватовстве г. Воронцова за сестру его Настасью, которую он любил отменно, и почти более нежели всех прочих. Он доволен был очень тем, что мы без него с своей стороны не входили еще ни в какие по сему делу связи и говорил, что надобно о сем женихе наперед хорошенько поразведать, да и короче узнать его лично.
А сие последнее и не замедлилось, ибо г. Воронцов не успел узнать о возвращении моего сына, как тотчас и прилетел к нам в Богородицк и преподал нам случай себя вблизи видеть и сколько-нибудь с собою познакомиться. Было сие в последних числах августа, и именно 28 числа. Лекарь, у которого он остановился, дал нам тотчас о том звать, и чрез посредство его условлено было, чтоб ему приехать к церкви к обедни, а оттуда зятем моим Шишковым приглашен бы он был к нему на обед, куда и мы со всем своим семейством и с приехавшею к нам в самое то время теткою Матреною Васильевною Арцыбышевою и ее зятем г. Крюковым приехать хотели.
Итак, помянутый день был для нас весьма достопамятным, ибо в оный увидели все г. Воронцова сперва в церкви, а потом у зятя моего, в городском его доме. И как во время обеда, так и после оного имели случай его рассмотреть и, занимаясь с ним о разных материях в разговорах, были сколько-нибудь в состоянии судить о его разуме, званиях и отчасти и о характере. Не успели мы с сего пира возвратиться в свое жилище, как натурально и начались у нас у всех о сем женихе разговоры и разные суждения. Всем он нам и нравился, и нет, и все находили в партии сей и выгодности, а многие и невыгодности, ибо с стороны его достатка не могли мы ничего находить невыгодного, ибо, судя по малому приданому за моею дочерью, казался нам довольным. А льстило нас много и то, что жилище его не слишком было от нас отдаленно. С другой стороны, всем нам показался он не только неглупым, но и с некоторыми сведениями и не совсем безграмотным, но напротив того, из разговоров с ним заметили мы в нем некоторую склонность к литературе и художествам, что для нас всего было приятнее. Но с третей стороны, самая его личность, вид и фигура, имевшая некоторые естественные недостатки, так нам всем не нравилась, что мы даже не отваживались у дочери нашей спрашивать, каков он ей показался, и которая натурально, при вопросах о том, только что отмалчивалась. Все сие и приводило нас в превеликую нерешимость и такую расстройку мыслей, что мы не знали, что делать и что сказать в ответ на делаемые нам лекарем о намерении нашем вопрошания, и другого не находили, как потребовать еще несколько времени на размышления.
Сим тогда сие и кончилось. А как и в остальные дни сего месяца ничего не случилось особливого кроме многих разговоров с сыном моим о назначаемых для печати моих сочинений, то сим окончу я и сие мое письмо, достигшее до обыкновенных своих пределов, и скажу, что я есмь ваш, и прочее.

(Ноября 22 дня 1813 года. В Дворянинове).

Письмо 290.

Любезный приятель! Во все течение сентября месяца не произошло у нас ни с которой стороны ничего почти важного и особливого. Я продолжал управлять по-прежнему волостьми и все дела мои по отношению к оным шли своим чередом, и я до самого 23 числа не имел никакого беспокойства, и потому имел желанную свободу заниматься своими литературными упражнениями, которые состояли в сие время наиболее в продолжение перевода моего революционной истории, также в сочинении замечаний моих о электрицизме, для отправления в Экономическое Общество. Переговорив и посоветовав о сем предмете с сыном моим, решился я написать для Общества только небольшое о том сочинение, большое же, у меня написанное, не отсылать, а поберечь для себя, да и хорошо сделал, что не подверг опое такой же несчастной участи, какое потерпело и помянутое небольшое, при письме к Нартову тогда отправленное. Оно не только не пошло впрок, но как я после узнал, было кем-то в Обществе порядочно украдено и пропало, а потому и труды мои, употребленные на то, пропали ни за полушку, и я не имел от них ни малейшей пользы. Таким же образом безуспешны были и другие мои предначинания. Я затеял было опять издавать особый род журнала, но дело как-то не хотело никак клеиться, и я не успел начать писать, как его и бросил, а и с печатанием моих сочинений дело также как-то не ладилось, и более потому, что г. Ридигер был совсем не то, что был Новиков, и его кондиции не были для меня никак выгодны, а потому и не имел я дальней охоты с ним связываться. Самая переписка моя с г. Нартовым была около сего времени более для меня отяготительна, нежели приятна. Он взваливал на меня новую, скучную и совсем бесполезную работу, и я тому был очень не рад и принужден был против желания трудиться.
Помянутого ж 23 числа сентября, вдруг встревожен я был присланным ко мне из Тулы повелением, чтоб я, как можно скорее, сочинил по волости обо всем и обо всем ведомости и приезжал с ними в Тулу. Произошло сие от того, что ожидали тогда в Тулу вновь определенного в нашу губернию наместника, генерала Евгения Петровича Кашкина. Сие составляло тогда для вас великую и важную новость, и я принужден был для сего тотчас скакать с ведомостьми в Тулу. Но езда моя вышла по-пустому: наместник еще не бывал, и никто не знал, когда он будет. Итак, побывал я только у своего временного командира, отдал ему ведомости, которыми был он очень доволен, познакомился у него с г. Покровским, Филатом Гавриловичем, бывшим тогда простым учителем, и возвратился опять в свое место.
В начале октября разъезжали мы по праздникам и по гостям в Епифанском уезде, а возвратясь оттуда праздновали 4 числа именины сына моего и угощали у себя всех наших городских и приятелей, и день сей провели весело, с музыкою и танцами. В самое сие время возобновилось опять чрез нашего лекаря сватовство за дочь мою и условленось было, чтоб сыну моему, вместе с зятем, съездить к господам Воронцовым и посмотреть их житья-бытья и спознакомиться с их родными и семействами. В путешествие сие отправились они на другой день наступившего 56 года моей жизни и были там обласканы и угощены всевозможным образом. В доме брата женихова, Михайла Ивановича, они обедали, а в доме самого жениха ночевали и привезли нам об них и обо всем их житье-бытье такие известия, которые нам были не противны и которые час от часу более сближали нас с сим домом. Однако, нерешимость наша все еще продолжалась.
Между тем, продолжая прежний мой перевод революционной истории, кончил я 3 часть, но на том и остановился и более решился не переводить, поелику труд сей был почти бесполезный, а принялся переводить из политического немецкого журнала ‘Жизнь английского претендента Эдуарда’, которую и отослал к Ридигеру для напечатания, и маленькая сия книжечка была им и напечатана, но как польза, полученная от того, состояла только в 25 экземплярах, ко мне пересланных, то сим и отохотило меня от дальнейшего посылания к Ридигеру моих сочинений для печати.
Вскоре за сим наступило время переторжки оброчных земель. К оному в сей раз съехалось превеликое множество дворян и простого народа. Я, по обыкновению, угощал многих из первых у себя, и с приехавшим к нам моим временным командиром г. Юшковым распорядил все дело сие так, как нельзя лучше. Но в самое то время, как мы хотели начинать, к крайнему неудовольствию всех, прискакал к нам из Тулы сам г. Веницеев с г. Калзаковым и смутил всем делом. Пошли умничанья и забобоны и испортили так все дело, что мы с трудом могли поправить, и я рад-рад был, как в последующий день сжил с рук своих сих неугомонных приезжих господ.
Вскоре за сим наступил день моих именин, который и в сей раз отпраздновал я как надобно. Ко мне съехались все мои друзья и знакомцы, и мы с ними таки повеселилась, а ввечеру и поплясали. Наилучшим гостем был у меня приехавший нечаянно и зятю моему г. Ошанин, Федор Васильевнч, с детьми своими.
Чрез неделю после сего, встревожены мы были известием, что приехал к нам в город брат г. Воронцова, Михаил Иванович, для истребования решительного по сватовству его брата ответа. Он пристал и ночевал у моего зятя, куда ездил и мой сын. Как до самого сего времени находились мы в превеликой еще нерешимости, то сей случай подал повод опять ко всеобщему между собою совету, на котором с общего согласия положено было требовать, чтоб жених еще раз нам себя показал и к вам в дом пожаловал-приехал. Брата же его мы не преминули на другой день пригласить к себе и, познакомившись с ним, угостили его обедом.
Желание наше было исполнено, и оба господа Воронцовы дни через три после того и, как теперь помню, на другой день после имянин самой невесты, и прискакали к моему зятю, куда приехали и мы и провели с ними весь вечер и ужинали. По возвращении к себе в дом, находились мы опять в страшной нерешимости и не знали, что делать. Испытывали расположение самой невесты, и узнав, что она не имела от жениха дальнего отвращения и почти выттить за него согласилась, были сколько-нибудь поспокойнее духом, ибо мне никак не хотелось ее к тому приневоливать.
В последующий и вечно для ней достопамятный день, по приглашению вашему, приехали к нам оба господа Воронцовы обедать, а после обеда и приступили они с требованием решительного от нас ответа. Комиссию сию принял на себя брат женихов, Михайла Иванович, и требовал уединенного со мною переговора в моем кабинете. Зная за чем меня туда призывали, уклонился я наперед в задние комнаты для последнего совещания о том с своими и с самою невестою. Минуты сии были самые критические и мучительные. Мы проговорили между собою наедине более часа и требовали наконец от самой невесты, имевшей уже довольный случай рассмотреть своего жениха, решительного ответа, соглашается ли она за него иттить, или нет? Долго продолжалось, покуда не получили мы от вея оного. Наковец, сочтя, что по стечению всех обстоятельств, оказывалось, что была на сие воля Господня, и предавшись на Его святой произвол, решилась она изъявить свое согласие и дала слово.
Я отвес оное в свой кабинет к дожидавшемуся меня там долго жеиихову брату, и не успел я оное выговорить и объяснить и объявить наше согласие, как потребовал он дозволения рекомендоваться, что, со стороны его, женихоной, тотчас было потом и выполнено. Итак, в сей последний день месяца октября. мы дочь мою Настасью в замужство помолвили, в случилось сие в 20,164 день моей жизни.
Оба гостя у вас тогда ужинали, а потом поговорив о том, когда быть сговору, и обещав дать нам о том предварительно звать, поехали от нас на свою квартиру, а на другой день к себе домой. Но сей отповеди принуждены мы были от них несколько дней дожидаться и не знали, что о том думать. Наконец, и уже 5 ноября явился к нам Михайла Иванович, приезжавший, за бывшею тогда крайнею от ненастьев распутицею, верхом, и с ним условленось было, чтоб формальному сговору быть 10 числа, к которому времени обещались они с своими родными и приехать.
Итак, помянутого 10 ноября, был у нас сговор, произведенный по всей обыкновенной форме. С их стороны был, кроме жениха, брат его Михайла Иванович, с своею женою, и зять их, бригадир Николай Сергеевич Жданов, с своею женою и их сестрою, Екатериною Ивановною. Они приехали в город еще накануне сего дня и тогдашний вечер провели у моего зятя, где был и сын мой. На другой же день, за несколько времени пред обедом, приехали к вам и, немного погодя, приступили к делу, и, по сговоре, у нас все обедали при играющей музыке. А после обеда был бал и танцы, и продолжалось сие во весь вечер и день. Наконец, отужинав у нас, поехали они ночевать к моему зятю.
С сего времени несколько дней сряду бывал у нас жених, а первый по сговоре опять превроводили все вместе, и не у вас, а уже у зятя моего Шишкова, где во весь день и занимались разными увеселениями и опять также танцами, и Крапивенские гости не прежде из Богородицка поехали, как уже 12 числа, а жених остался долее и продолжал к нам всякий день ездить и провождать у нас целые дни. При чем произошло то, чего мы и не ожидали. Мы открывали в нем час от часу более хорошего и для нас приятного, и он нам всем час от часу более нравился. Самая личность его, к которой мы присмотрелись, казалась нам пред прежним несравненно сноснейшею. Дочь же моя ни малейшего не оказывала к нему отвращения, а казалась быть судьбою своею довольною, что натурально и для нас было не противно.
Как мы, по обыкновению, на другой день после сговора, разослали по всем нашим знакомым известительные билеты, то в следующий за помянутым день, по случаю воскресенья, съехалось к нам множество гостей, отчасти для обыкновенного поздравления, отчасти желая видеть нашего жениха, почему и был у нас в сей день, так сказать, пир во весь мир, с музыкою, танцами и ужином, а некоторые из гостей приезжих из уезда у нас и ночевали. После сего, во все остальные двадцать дней ноября месяца не проходило ни одного дня, в который бы не было у нас гостей, или бы мы куда вместе с нашим женихом ни ездили. Он во все сие время продолжал жить в Богородицке и бывал у нас в каждый день, провождая вместе с нами время, и мы сообществом его не только не скучали, но были еще и довольны очень, а особливо потому, что он в праздные минуты бирал соучастие и в наших литеральных занятиях и не чуждался никак оных, по примеру моего большого зятя. Не один раз случалось, что он вместе с нами читывал книги, а иногда и рисовал, к чему имел он некоторую склонность. Словом, чем более мы с ним ознакомливались и свыкались, тем становились им довольнее. Итак, можно сказать, что мы все сие время проводили не только без скуки, но отменно весело. А нельзя сказать, чтоб таковое ежедневное развлечение мыслей прервало совсем и обыкновенные мои литеральныя занятия, но я все находил довольно свободных минут упражняться в оных.
Сии состояли наиболее в переводе двух небольших исторических книг, которые, по интересности их, вздумалось мне перевесть с тем намерением, чтоб их отдать Ридигеру для напечатания и отослать их к нему с сыном моим, сбиравшемся ехать с матерью и сестрою в Москву, для закупки нужных вещей к свадьбе. Одна из них была ‘Жизнь Ульфельда’, одного датского несчастного вельможи, а другая — ‘Жизнь Витекинда’, славного последнего короля Саксонского. И сколь ни мало я имел досуга, но ущипками и урывками успел я обе сии книжки в сие время перевесть, а сверх того, много еще заниматься соответствованиями на письма, полученные мною около сего времени от Нартова и сочинением ответов на заданные ими многие, но совершенно пустые вопросы в напечатанных и повсюду разосланных таблицах, которая работа мне так наскучила и надоела, что я ей очень был не рад и опять располагался иметь поменьше сношения и переписки с Обществом, и более потому, что не предусматривал от всех моих трудов для себя ни малейшей пользы. Совсем тем, как ни досадны мне были новые и час от часу умножающиеся требования г. Нартова, но не мог преминовать, чтоб по требованию его не начертить машине моей чертежа и не сделать ей описания, которое я к нему в течении сего времени и отправил.
Сим образом прошел и кончился наш ноябрь месяц, принесший к нам с собою снега и зимы с прежестокими морозами, а впрочем, во все течение оного не произошло у нас ничего особливого. Наместник новый еще не приезжал в Тулу, а потому и не тревожен я был ни какими по должности моей требованиями и делами, а продолжал по-прежнему отправлять оную с миром и тишиною и с таким спокойствием духа, какого я давно уже не имел, и за все то обязав был добронравию моего нового и временного командира г. Юшкова, любившего меня чистосердечно.
С наступлением декабря месяца переменилась вдруг у нас погода, из прежней жестокой стужи в теплую. И как от сего начал исчезать весь напавший было снег, то сие всех нас, а особливо собиравшихся к отъезду в Москву моих родных, весьма озаботило. Но, по счастию, тепло сие продолжилось не долго, но восстановившаяся опять стужа и сделавшаяся столь жестокая метель, что замерзали от ней даже люди, опять все поисправило, хотя произведя превеликую гололедицу и колоть. В помянутое московское путешествие собирались тогда жена моя, с обеими старшими моими дочерьми, сыном и зятем Шишковым, а вместе с ними, располагался ехать также для разных закупок и наш жених. Как он, так и родные его убедили наших просьбою, чтоб всем им заехать к ним на перепутье, а вкупе подзывали и меня, чтоб мне проводить их до жилища оных. А поелику и самим нам хотелось видеть их житьё-бытьё, то мы на то охотно и согласились.
Итак, 3 числа, перед вечером, и отправились родные мои в сей путь, положив на дороге в селе Кобелеве ночевать и условившись, чтоб поутру в следующий день и мне к ним туда же приехать, и ехать уже вместе с ниши до села Головнина, где жили господа Воронцовы. От выезда из Богородицка, вместе с ними, удержало меня с одной стороны полученное известие о прибытии в Тулу нового наместника, а с другой — несовершенная еще готовность моего вновь сделанного и только что раскрашенного возочка. Но за то поутру, в следующий день, встал я задолго еще до света, и пустившись в путь, успел приехать в Кобелево так рано, что дорожные мои не пили еще чаю. Итак, соедишившись с ними, проехали мы в первый раз в Головнино, в дом брата женихова Михайла Ивановича, дожидавшегося нас к себе обедать.
Мы нашли его живущего тогда еще во флигеле, поелику настоящего дома не было еще у него построено. Но как и флигель сей был довольно просторный и не хуже маленьких хоромцов, то было для всех нас довольно простора. Хозяева были нам очень рады и постарались угостить нас, как нельзя лучше. После обеда же подъехали к ним зять их г. Жданов, с женою, и сосед их г. Крюков, Павел Ивниович, с сестрою, чрез что и набралось довольно народа, и весь день провели мы тут довольно весело, и были ласкою хозяев и их родных очень довольны.
Они не отпустили никак нас в сей день от себя, но убедили просьбою, чтоб остаться у них ночевать, но за то, по наступлении последующего дня, распрощались и разъехались мы поутру в разные стороны: родные мои пустились в Тулу, а я в обратный путь к Богородицку, и препроводив в дороге не более 3 1/2 часов, поспел еще к обеду.
По возвращении в свое место, принялся я за прежние свои разные литеральные упражнения, и как в них, так и в свиданиях кое с кем из приезжавших ко мне городских, а не менее в ежедневном почти собеседовании с отцом Федотом, препровел я все время до самого 18 числа без дальней скуки и почти нечувствительно, так что, живучи в мире и тишине, и не видал почти как прошли сии 12 или 13 дней.
Во все сие время не было из Тулы ни какого слуха, кроме того, что наместник живет, занимаясь делами, уединенно и никого к себе не пускает, и что, впрочем, оказывает всем нелицеприятное и строгое правосудие. Но помянутого 18 числа, вдруг встревожен я был полученным из Тулы ордером, чтоб мне прибыть в Тулу, и что наместник желает меня видеть.
Как я сего призыва давно уже ожидал и имел и с своей стороны великое желание видеть и лично узнать наместника, которого о доброте носилась всюду лестная молва, то решился я ни мало не медлить, но в тот же еще день, после обеда, в пух сей отправиться. И залегши в любезный свой и покойный возочек, полетел туда с такою поспешностью. что, переночевав в Дедилове, прискакал в Тулу еще до света
Я остановился в сей раз у самого моего временного командира г. Юшкова, в доме. Он пригласил меня сам к тому и приготовил для меня особую, уединенную и спокойную комнату, и такую квартирку, которою я был очень доволен. Как он, так и жена его были мне рады и, наперерыв друг пред другом, старались ко мне всячески ласкаться. Мы в тоже утро ездили с хозяином в казенную палату, где сдал я привезенные с собою рекрутские деньги и, против всякого ожидания, свиделся с возвратившимися уже из Москвы зятем моим г. Шишковым, и к удовольствию, узнал от него, что родные мои доехали и находятся в Москве благополучно. Как случилось сие в понедельник, который был тогда почтовым днем, то не рассудили мы в сей день ехать к наместнику, дабы не помешать ему заниматься делами, но, пробыв все утро в казенной палате, поехали обедать домой, где нашли превеликое собрание съехавшихся к нему гостей, частью мне знакомых, частью таких, которых я впервые еще видел. Со всеми сими имел я тут случай познакомиться. И как они все, видя уважение, оказываемое мне хозяевами, ко мне благоприятствовали, то заговорил я всех разными своими рассказами и заставил всех, разиня рот, себя слушать, и весь сей день было мне не скучно, а довольно весело.
Наутрие, одевшись как надобно, поехали мы с Петром Николаевичем ранёхонько к наместнику. Но нам сказали, что он болен, принимал слабительное и никого в тот день к себе не допускает. Итак, уборы и езда наша была тщетная. Мы принуждены были ехать назад и разделились: г. Юшков поехал в казенную палату к своей должности, а я в ряды для покупания себе некоторых надобностей, а оттуда проехал также в казенную палату, в которой в сей день Варсобин мой сдавал привезенные нами с собою рекрутские деньги. Там увидел меня г. Верещагин и убедил просьбою, чтоб я приехал к нему обедать. Обещав сие исполнить и соскучив быть без всякого дела казенной палате поехал я на свою квартиру и переоделся. Тут пришел ко мне г. Покровский, и мы с ним много кой о чем поговорили. Когда же настало время обедать, то поехал я к Верещагину, жившему тогда уже неподалеку от казенной палаты, в собственном своем доне, который после был губернаторским. И будучи тогда губернским прокурором, игравшим великую роль между тульскими чиновниками, я не мог довольно надивиться величине и убранству сего дома и пышному тогда житью сего прежде бывшего бедняка, моего подкомандующего и разбогатевшего чрез свои происки, хитрости и проворство, и доволен очень был продолжаемою его к себе ласкою и благоприятством. У него в сей день обедало несколько и других тульских чиновников и было довольно разговоров. После обеда же съездил я к знакомцу своему и прежнему хозяину Пастухову, повидался с ним, порасспросил у него о тульских происшествиях, повеселился бывшими у него и меня прельстившими органами, и не нашед никого, по возвращении на свою квартиру, дома, разделся и препроводил весь вечер в писании кое-каких нужных по должности моей бумаг.
Наконец, 21 числа удалось нам видеть наместника. Мы поехали поутру опять с г. Юшковым сперва в казенную палату, а оттуда вместе с присоединившимися к нам г. Веницеевым в дом к наместнику, которого я в сей день имел удовольствие впервые еще видеть. Он показался мне очень разумным, степенным, таким и от всякого непомерного высокомерия и гордости удаленным и скромным, почтенным вельможею. Словом, во всем характере его находил я нечто неизобразимое такое, что с первой минуты вперило в меня к нему любовь и искреннее почтение. Сколько казалось, то был он уже предварен обо мне с хорошей стороны г. Юшковым по особенной его ко мне любви и дружбе, ибо обошелся со мною весьма благоприятно, и лучше нежели я думал и ожидал. Он расспрашивал меня, но излегка, кое-что о волости, и как г. Веницеев, мешающийся не в свое дело, спросил его, наконец, кому он прикажет препоручить отдачу в наем и приближающуюся переоброчку наших волостных земель, то удивил он всех чрезвычайно, препоручив сие дело одному мне и ни кому другому, и сказав притом, что он надеется бессомненно, что я исправно сие дело так, как надобно. Сие удостоверило меня, что был он обо мне хорошего мнения, а может быть и из разговоров со мною позаметил он во мне человека надежного, и такого, на кого ему смело положиться в сем деле было можно. Пробывши у него несколько минут и полюбовавшись потом им, смотря как он принимал от многих и разных просителей просьбы, и на все давал скорые и умные резолюции, поехали все мы обратно в казенную палату и, проваландавшись в оной несколько часов и возвращаясь домой, заехали на часок к г. Свечину, бывшему тогда председателем гражданской палаты. И как застали мы его за обедом, то не отпустил он нас от себя без обеда.
Посидев у него после обеда несколько, возвратились мы домой и все остальное время сего дня и вечер проведи дома в разных и приятных разговорах, а особливо с умною и любопытною хозяйкою, не могшею со мною довольно обо всем наговориться, и которая, будучи не очень здорова, просила меня себя поэлектризовать на машине, у них имеющейся, что я охотно и сделал.
Как кроме вышеписанного, не было во мне никакой более надобности, и мне в Туле долее жить было не за чем, но, распрощавшись с вечера с своими хозяевами, с утра в последующий день пустился я в обратный путь и успел в тот же еще день, и довольно рано, возвратиться в свое место и нашел всех своих домашних здоровыми и благополучными.
Наутрие стали мы вместе с ними дожидаться возвращения из Москвы наших дорожных, которые в сей день ввечеру, совершив свое путешествие благополучно, и приехали. Они привезли с собою покупок и вещей многое множество, всяких, как до свадебным делам, так и собственно для меня, и мы весь вечер проговорили о их езде и московском пребывании. Причем я не мог, без крайнего прискорбия духа, слышать о разных проказах и шалостях, деланных там зятем моим Шишковым, которого в характере час от часу более открывалось дурного и для нас неприятного, и побуждало нас прозвать его ‘господином Шумилой’.
Весь доследующий за сим день, бывший навечерием праздника Рождества Христова, провели мы в разбирании и пересматривании разных вещей, привезенных из Москвы, и коими вся зала была у нас загромождена. К нам привезли также новую карету, а ко мне сын мой привез опять несколько новых книг и ландкартов. Во время сего пересматривания подъехал к нам и наш жених, приехавший из Тулы в свой дом, дабы вместе с нами препроводить праздник и святки.
Но сей был для нас в сей год далеко не таков весел, как в прежние годы. Мы, побывав поутру в церкви, провели его почти в уединении, и у нас, кроме обоих моих зятьев, настоящего и нареченного, никого гостей не было, почему и занимался я наиболее рассматриванием новых привезенных с Москвы книг, а особливо творений славного Галлеса, состоящих в нескольких томах и содержащих в себе превеликое множество разных любопытных вещей.
В последующий и второй день наших святок приезжал к нам обедать г. Хомяков. А потом ездили мы к нашему городничему и, посидев у него, заезжали к моей дочери Елизавете и посидели у ней. Что ж касается до ее мужа, а моего зятика ‘Бурлылы’ или ‘Шумилы’, то сей рыскал по всему городу, и наделав пакостей в Москве, сам же еще на всех на нас что-то дулся и производил глупости, что меня очень смущало и оскорбляло душевно, и я страшился, чтоб не вышло изо всего того каких-нибудь неприятных последствий.
С наступлением третьего дня наших святок, начались у нас в доме свадебные хлопоты и обыкновенно бываемые пред свадьбою разные работы. Все наши комнаты превратились в швальни, и рук около сорока занимались разными кобяньями и шитьями. Между тем, производимы были в разные места отправления людей с письмами и посылками. У нас, кроме одного приезжавшего к нам городничего и ‘Бурлылы’, моего зятика, ни кого иных из гостей не было, и я весь сей день провел в хлопотах разных. В таких же заботах, хлопотах и суетах провели мы и весь четвертый день наших святок. Хлопоты сии тем более умножались, чем ближе приближалось время, назначаемое к свадьбе. В этот день поехал от нас и нареченный зять мой домой, для занимания себя такими же приуготовлениями и хлопотами, а я, по отъезде его, занялся счетами и пересчетами с людьми, приехавшими ко мне из Тамбовской деревни с запасом и разною столовою провизиею.
Таким же образом провели мы в бесчисленных хлопотах и все остальные дни сего года. К вящему умножению оных, случилось так, что в самые сии дни надлежало мне переоброчивать и волостные мельницы, и я принужден был целый день хлопотать со множеством съехавшегося народа, и был рад только тому, что не было никого в том числе из благородных. Дело сие производил по всей строгой справедливости и без малейшего пристрастия, и чрез то доставить казне значительное умножение с сей стороны дохода, чего б никак не было, еслиб вмешались в сие дело мои начальники.
Наконец, при умножающихся отчасу более хлопотах, настал и последний день 1793 года. Все поспешали в оный, колико можно, шитьем и работами, и одних портных, кроме женщин, работало уже несколько человек, и все комнаты наполнены были народом. К нам в сей день приехал опять наш жених, дабы вместе с нами начать новый год. Но как, кроме его, съехалось к нам к вечеру и еще несколько гостей, то и провели мы вечер сей в разных святочных играх и невинных увеселениях окончили оный ужином, многолюдным и веселым.
Таким образом кончили мы сей год благополучно, и я в течении оного воспользовался многими и особливыми милостями и щедротами моего Творца и Господа. Как я, так и все мое семейство было здорово и жили в благоденствии. Все мы были целы. Самое состояние наше ни какой расстройке не подвергалось. Всемогущему угодно было и большой моей незамужней дочери сыскать партию, и неисповедимыми своими о благе моего семейства промыслами устроить все так, что дело сие приходило уже к своему окончанию. Сей случай и приготовление к свадьбе, вместе с заготовлевием приданого, хотя нам и много стоило, однако, по милости Божеской, исправился я так, что на все сие принужден был не более употребить, как 280 рублей, сверх обыкновенных моих годовых приходов, которых количество простиралось около сего времени до 5,300 рублей, но с удовольствием скажу, все законных, правых и некраденных. Словом, за всё и всё обязан я был благодарностию к моему Богу, которую и чувствовал я наиживейшим образом. Самое время сего года препровождено мною довольно весело, и я имел очень мало огорчений и печалей, а напротив того, разных удовольствий и приятных минут превеликое множество. По случаю смерти наместника и отлучения директора, освобожден я был в сей год от неприятностей и досад, причиняемых клеветами и бездельничествами, людьми, завидующими мне и нехарактерными, но проводил время спокойно, так что сей год можно было почтя почесть спокойнейшим из всех прежних пребывания моего в Богородицке. Не завел я и в сей год ни с кем ссоры и вражды, но со всеми жил мирно и ладно, всеми был любим и почитаем. Люди меня не бранили, а хвалили и повсюду отзывались обо мне не дурно, а с хорошей стороны, а могу сказать, что и все подчиненные мне и сами крестьяне были мною довольны и на меня не жаловались. Имя мое было не только во всей Тульской губернии известно, но и в самых столицах, а особливо в Петербурге делалось отчасу более известнейшим. Обстоятельство, что я начал писать о электрицизме, прославило опять и еще более прежнего оное. В искусстве сем успевал я отчасу более и великое множество людей, и не только простых, но и благородных фамилий, воспользовались моею машиною и моими притом не интересными, а единственно дружелюбными услугами им. Всем и всем старался я с особливою охотоно помогать, сколько дозволяли мне мои знания и способности, и от многих заслуживал истинную благодарность в награду за мои об них попечения. Переписка с Экономическим Обществом хотя и причиняла мне иногда смешные негодования и досады небольшие, но доставляла и приятные минуты и обращалась мне отнюдь не во вред, а в пользу. С типографщиками вышла у меня новая и неожиданная конекция, по случаю снятия на откуп университетской типографии знакомцем моим Ридигером, и я получил надежду к изданию в печати некоторых своих сочинений и переводов и учинил тому небольшое начало, но последствия не соответствовали моему ожиданию и желанию, как о том упомяну впредь в своем месте. Кроме того, не родясь стихотворцем и не будучи во весь мой век до сего оным, сделался я в сей год подражателем оных и сочинил кое-какие стишки и песни в честь натуры и нравственности, хотя самыми простыми и белыми стихами, и пользовался тьмою минут приятных при сочинении и переписывании оных. Далее упражнялся я и в сей год по-прежнему во все продолжение оного в литературе, прочел великое множество разных книг, перевел из них несколько и сочинил кое-какия безделки и мелочные пиэсы. В самых любопытных занятиях, относящихся до разных искусств и художеств, не было недостатка, и библиотека моя увеличилась в сей год множеством книг новых. Словом, со всех сторон и все шло хорошо, и ничего почти дурного не было. Самый живущий у нас малютка, внук мой, сын старшей моей дочери, хоть несколько раз собирался умирать, но остался в живых, и сколько-нибудь пооправился, и около сего времени начинал ходить. Один только отец его, а мой зять, некоторыми дурными своими, от ветренности и баскости, поведениями, подавал нам временно повод к тайным огорчениям и на себя неудовольствиям, но и с тем кое-как находил я способы ладить и сокращать его сколько-нибудь в его непомерностях.
Что касается до моего сына, то он много в сей год путешествовал, и я отчасу становился им довольнее. Самое слабое здоровье его, как казалось хотя немного, но сколько-нибудь поправилось и нас переставало страшить и отчаяваться в продолжении его жизни, и за все сие приносил я бесконечному Творцу и Подателю всех благ сердечные благодарения. Но сим и окончу я сие письмо, и вкупе сие 28 собрание оных, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Ноября 28 дня 1813 года, в Дворянинове).

Конец XXVIII части.

Кончена ноября 28 дня 1813 года.

Часть двадцать девятая

0x01 graphic

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ
ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО
В БОГОРОДИЦКЕ

Начата декабря 6-го 1813 года, кончена октября 3-го 1816 года, в Дворянинове

1794 ГОД И 56-Й ГОД МОЕЙ ЖИЗНИ

ПИСЬМО 291-е

Любезный приятель! Приступая к описанию происшествий, случившихся со мною в течение 1794 года, в который продолжался 56-й год моей жизни, скажу вам сперва вообще об оном, что оный преисполнен был для меня многими удовольствиями и в сем отношении почти наиприятнейший из всех прежних лет, в Богородицке препровожденных, но за то был почти последним для полезного моего и безмятежного в сем месте пребывания, однако нельзя сказать, чтоб и в продолжение оного не имел я некоторых неприятностей. И самое начало оного ознаменовалось тем, что я был не совсем здоров, но начинал чувствовать боль в костреце, происходящую от геморроя, и каковой боли до того я никогда еще не чувствовал, да и не почитал ее в сие время еще таковою. Сверх того, обеспокоивал меня в сие время кашель. Впрочем, по случаю приближения дня, назначенного для бракосочетания моей дочери, заняты мы все были премножеством хлопот и сует, с сборами и приготовлениями сопряженных, а я, кроме того, обременен был другими еще заботами. Наставал день, назначенный для переторжки и переоброчки отдаточных в наймы волостных земель, и многие начинали уже для сего съезжаться к нам в город. Из сих приезжих все дворяне и особливо знакомые явились тотчас ко мне, и мне надлежало их у себя принимать и угощать, а потому, в оба первые дни сего года перебывало у меня множество гостей. Но во второй обрадованы мы в особливости были приездом к нам обе их моих племянницы Травины, Надежды и Любви Андревны из Твери, с которыми мы давно уж не видались и коих тогдашний приезд к нам при тогдашних обстоятельствах был очень кстати.
Непосредственно за сим началась у нас переторжка земли. Народу съехалось премногое множество, и я, по сделанной мне доверенности, старался производить сие дело по всей справедливости и без малейшего пристрастия, чем хотя некоторые из дворян были не очень довольны, но я того не уважил, а делал, что должно, и на силу на силу в два дни сие многотрудное и хлопотливое дело кончил, и чрез приумножение знатным количеством дохода заслужил себе от начальства своего доброе слово.
Едва мы сие дело только кончили, как встревожен я был неожиданным повелением, чтобы мне ехать в Тулу и привезть с собою книгу: Бенгелев о ‘Истолкование апокалипсиса’, которую весьма желательно было наместнику видеть. Писал ко мне о сем г. Юшков, и я легко мог заключить, что ни кто иной, как он рассказал об ней наместнику. Теперь, не ходя далее, не за излишнее почитаю рассказать здесь достопамятную историю о сей книге. Еще лет за тридцать до сего времени, во время пребывания моего в прусской древней столице Кёнигсберге, когда занимался я беспрерывным чтением немецких книг и собиранием себе библиотеки, расхвалили мне ее оба мол тогдашние немцы-канцеляристы, сказывая мне, что она была тогда во всей Германии в превеликой славе и сочинена одним славным немецким ученым человеком, трудившимся 30 лет над открытием ключа к сему таинственному писанию апостола Иоанна Богослова или узнания, как оное и все писанное в ней выразуметь совершенно, и по найдении оного ключа, истолковавшего весь апокалипсис так ясно и хорошо, что все тому довольно надивиться не могут и почитают толкование сие наилучшим изо всех бывших до того и книгу сию весьма важною. Таковые похвалы побудили меня тогда же побежать в книжную лавку и тотчас ее купить и отдать в переплет. Но что же случилось? Не успел еще я, получив ее от переплетчика, прочесть оной и четвертой доли, как приходит к нам в канцелярию один русский купец, привозивший на галиотах к нам провиант из Петербурга, и спрашивает у меня, не имею ли я надобности что-нибудь отправить в Петербург на его возвращавшихся туда порожними галиотах, уверяя меня, что все отправленное от меня верно туда доставлено к кому приважу, отдано будет. Как у меня в сие время накуплено было отчасти в лавках, а более в книжных аукционах уже великое и такое множество книг, что я, как служащий в армии офицер, не звал бы куда с ними и деваться, если бы вытурили меня в поход, то, обрадуясь сему случаю, и просил я его об отвозе всей моей библиотеки в Петербург и о доставлении оной к одному живущему в Петербурге моему знакомцу, приятелю и соседу зятя моего г. Неклюдова. Поелику купец охотно на сие согласился и просил только меня, чтоб я скорее уклал их в сундуки и уконопатил как надобно, то побежал я того ж момента к столярам, заказал им скорее делать сундуки, а по изготовлении оных, и уклад в них все имевшиеся тогда у меня книги, кроме весьма немногих и нужнейших, оставленных при себе, а в том числе положил и помянутую Бенгелеву книгу, непрочитанную еще и до половины. Книги сии благополучно довезены были до Петербурга, а оттуда доставлены к зятю моему во псковские его деревни, где и праздновали они до моего к ним приезда из службы по получении отставки, и тогда уже я их все привез с собою в свою деревню. Но так случилось, что я, за множеством иных дел и книг, как-то не удосужился сей книги прочесть до конца, и она в библиотеке моей стояла без чтения целых тридцать лет до самого того времени, как воспоследовала во Франции революция и простояла может быть и долее недочитанною, если б помянутая революция не подала повод мне об ней вспомнить и в ночь сначала и до конца прочесть с особливым вниманием. Ибо как тогдашние необыкновенные и странные в свете происшествия обратили на себя всеобщее внимание и все, находясь в великом недоумении, не знали чего ожидать в предбудущее время, то вспомнив о сей книге, возлюбопытствовал я узнать, нет ли чего в ней о таких великих переменах и происшествиях в свете упоминаемого. Из немногого того, что успел я в ней прочесть в Кёнигсберге, памятно мне то было очень, что г. Бенгель объяснялся в начале оной, что он сперва истолкует в апокалипсисе все то, что писано в оном о прошедшем и уже доныне совершившимся, а потом заметит самой тот пункт времени, в который мы тогда по апокалипсису жили, и наконец обещал говорить о имеющем воспоследовать еще впредь и несовершившемся. И как все истолкование его относительно до прошедшего и совершившегося было очень сходно, то посему и любопытен я был узнать, что он говорил о тогдашнем времени, как мы жили, и о предбудущем. Но каким неописанным удивлением я поразился, когда, дочитав до наших тогдашних времен, увидел предсказания его, совершившиеся во всей точности. Он, дошед до тогдашнего времени и означа оное в апокалипсисе, говорил: что мы жили тогда на краю такого времени, которое преисполнено будет великими, необыкновенными и страшными происшествиями, что во всей Европе произойдут смятения и возмущения, что злые и дурные люди ополчатся против добрых, что произойдут и между самыми обладателями земель разные вражды и несогласия, бранившиеся между собою примирятся, а небывалые никогда в ссоре — рассорятся, что во многих землях возмутятся народы, а в одной возмущение будет общее и восстание зла против добра, что все добрые люди прииуждены будут бежать и удаляться из своего отечества, и оставшиеся восстанут против правительства, опровергнут оного и даже умертвят своего государя, и так далее. Словом, вся французская революция была почти наияснейшим образом предварительно предсказана и описана. Но всего более удивило и поразило нас то, что он предсказал все вышеупомянутое, присовокупляя, что помянутые происшествия не далее от нас удалены, как на тридцать лет, и что многие из живущих тогда до того доживут, и оные перемены увидят. А как все сие предсказание действительно чрез 30 лет совершилось, то я истинно не поверил бы тому, если б книга сия не была у самого меня уже 30 лет, а почел бы оную задним числом означенною, если б она мне тогда, а не за 30 лет до того попалась в руки.
Открытие такового удивительного предсказания натурально побудило меня всем тем знакомцам и приятелям о том рассказывать и вместе с ними оному дивиться. А как между прочими случилось мне рассказать о том во время пребывания моего в Туле и г. Юшкову, то сему вздумалось пересказать слова мои и нашему наместнику, а сей, будучи ученым и в немецкой литературе очень сведущий человек, и восхотел с великим любопытством книгу сию видеть, и меня с нею к себе в Тулу для поговорки выписать.
Призыв сей был для нас по двум обстоятельствам весьма неблаговременен: с одной стороны назначен был у нас около сего времени день нашей свадьбы, а с другой — озабочивала нас чрезвычайно беременность старшей моей дочери, бывшей тогда на сносях, так что мы всякий день ожидали родин ее, а по всему тому и принуждены были свадьбу нашу отсрочить еще на неделю, а с отъездом в Тулу сколько-нибудь еще помедлить. Но нам не для чего было долго медлить, ибо на другой же день и разрешилась дочь моя от своего бремени, родив мальчика, которого назвала Павлом. Мы обрадованы были сим происшествием, а я более всех потому, что мне можно было в тот же еще день отправиться в Тулу, дабы как можно скорее отделаться от наместника. Я, пустившись в путь и переночевав в Дедилове, и поспел в Тулу 7 числа, еще до света, и остановился опять по приглашению у господина Юшкова.
Мы хотели было в тот же еще день побывать у наместника, но не успели. Г. Юшкова захватили нужды и дела в казенной палате, куда мы с ним наперед поехали, и между тем наместник сам приехал туда в рекрутской департамент, и нам не можно было к нему ехать, а потому и прошел у нас сей день праздно, и мы большую часть оного и весь вечер провели дома с разными приезжавшими к г. Юшкову гостьми и гостившею у него в сие время его тещею Марьею Григорьевною Буниною.
Наутрие поехали мы с ним к наместнику прямо. И как случился сей день быть воскресным, то нашли у него превеликое множество съехавшихся на поклон к нему господ. Мы провели там все утро в ожидании выхода наместника, однако, он не выходил и, узнав о моем приезде, приказал мне сказать, что бы я остался у него обедать. Вышедши пред обедом к нам немногим, оставленным у него обедать не преминул он со мною несколько и довольно благоприятно поговорить, а после обеда приказал на другой день приехать к нему обедать запросто: что означало еще более его ко мне благоприятство, и было мне не противно. Мы пробыли таки нарочито долго у него после обеда. И как меня взялся довезти домой обедавший тут же тогдашний губернский предводитель Протасов, то, поехавши с ним, заехали мы еще к богатому Чернскому дворянину Александру Ивановичу Арсеньеву, с которым я в сей день впервые познакомился и ласкою его ко мне был очень доволен. Ввечеру ездили все мы в редут, где случилось потанцевать и самому мне и довольно-таки повеселиться, ужинали же мы дома и тем сей день кончили. Последовавший за сим день сделался для меня достопамятным тем, что в оный не только познакомился короче, но даже сдружился с наместником. По приказанию его, приехал я к нему запросто обедать и мы провели с ним весь почти сей день в любопытных разговорах и, можно сказать, друг друга полюбили. Я находил, в нем многое согласное с моими склонностями, привычками и мнениями, а он тоже самое находил во мне, а сие в самое короткое время и связало нас некоторым родом дружества. Словом, я был как приемом, так и всем обхождением его со мною до бесконечности доволен, и вручил ему привезенную с собою книгу, подавшую нам повод ко многим с ним о разных материях разговорам, которые час от часу более открывали мне прекрасный характер сего нашего вельможи и заставливали почитать его искренно. Скоро дошел разговор и об его немецких книгах. И как некоторые из них не были мне знакомы, то при отъезде снабдил он и меня своими, для прочтения, и мы расстались с ним как добрые уже друзья.
Как других дел за мною в Туле не было, то не стал я долее в оной медлить, но на другой же день к вечеру возвратился я в Богородицк и поспел к крестинам новорожденного внука своего, бывшим на другой день и отправленным с обыкновенными церемониями. А отпраздновавши сей праздник, принялись мы за укладывание в сундуки приданого и ближайшие приготовления к свадьбе. Посреди самых сих сборов и хлопот огорчены мы были несказанно смертью новорожденного моего внука Павла, случившеюся чрез день после крестин. Мальчишку сего нам и жалко было, и нет, но мы паче радовались тому и что Бог прибрал его к себе. Причина тому была одно странное обстоятельство и происшествие, редкое и достойное замечания. Как мы все за несколько дней до того были в Головнине у новонареченных родных наших, и с нами вместе была и дочь моя, мать сего ребенка, бывшая тогда почти уже на сносях, то случилось ей увидеть там родную тетку обоих братьев Воронцовых, пожилую девушку или паче уже старушку, имевшею несчастье родиться с разорванною верхнею губою, почти в самой середине, и так, что в язвину сию видны были у нее верхние ее зубы, сие несчастье делало ее не только безобразною, но даже для не видавших ее иногда страшною. Дочь моя, увидавши ее нечаянно, вздрогнула и поиспугалась. Но тогда тем и кончилось. Но как все мы удивились, когда вдруг увидели и у новорожденного ее мальчика верхнюю губу, и точно в том же месте и также разорванную, как видела она у старухи. Сие всем нам подтвердило ту истину, что воображение матери действует и на ребенка, находящегося в ее утробе. И как оный ежели бы остался жив и вырос, был бы сущим уродом и страшилищем, то и рады мы были тому, что Провидение нас от него освободило.
Непосредственно за сим и наступил, наконец, тот день, в который повезли мы нашу невесту в селение жениха, и с нею вместе все приданое. Для достопамятности опишу я все притом бывшие происшествия в подробности. Кортеж наш был превеликий, поехало 3 кареты, 1 возок, 7 кибиток и еще 7 повозок, а всего 18 экипажей. В первой карете ехало нас четверо, я, племянница моя Надежда Андреевна, Павел мой сын, и невеста, в другой: матушка Марья Аврамовна, тетка Матрена Васильевна, Любовь Андреевна и моя жена, в третьей карете: зять мой Петр Гарасимович Шишков, дочери мои: Ольга и Екатерина, и девка, в кибитках женщины и девки и сундуки. Лошадей всех было слишком 56, словом, обоз превеликий. Мы поехали из Богородицка 14 числа генваря, позавтракав в 10 часов, и хотя дорога была вся очень тяжела и занесена метелью, однако, мы приехали еще очень рано. Квартира для нас отведена была в доме отсутственного старшего их брата Николая Ивановича и дом очень покойной. Жених, брат его Михаил Иванович, и зять их Николай Сергеевич Жданов, нас уже тут дожидались и встретив начали тотчас угощать чаем и конфектами, после чего условившись об отпуске в тот же день приданого, пошли домой, а мы начали приготовлять все нужное к сему отправлению. Ввечеру, часу в восьмом, отпустили мы свое приданое обыкновенною процессиею: в одной карете ехал человек с образом и женщина с ключами, в другой — везли постели, там — на дрогах сундуки, а в прочих, ехавших за ними повозках, прочее приданое. Дорога, вся по короткости своей, освещена была горящими плошками и все происходило, как говорится в пословице, ‘чин чином’. Но по низкости дома было ни мало им хлопот при устанавливании кровати, но как-нибудь сладили, после чего приехали они к нам угощать нас, на квартире нашей, ужином.
В наставший за сим 15 день генваря, случившийся тогда в воскресенье, ездили мы в тамошнюю сельскую церковь к обедни и виделись со всеми вновь нареченными нашими родными, а вечер сего дня и решил судьбу дочери моей Настасьи и мы выдали ее в замужство. Погода случилась весь день холодная и очень ветреная, что и помешало иллюминовать церковь, ибо и самые смоляные бочки с нуждою горели. Венчание произведено было в их прежней деревенской церкви привезенным наши с собою другом нашим отцом Федотом в сотовариществе с богородицким дьяконом, и вся церемония производилась по обыкновенному в таких случаях порядку. По обвенчании, отвезли по обыкновению невесту в дом жениха и посадили за стол церемониальный. Отцами посаженым были с нашей стороны: зять мой Петр Герасимович Шишков, а с их — Михайло Иванович, а матери посаженые были с нашей стороны: тетка Матрена Васильевна, а с их — сестра женихова, Катерина Ивановна Жданова. Провожатыми у невесты были матушка Марья Аврамовна и сын мой Павел, а с их: Николай Сергеевич Жданов. Все прочие наши барышни ездили к церкви смотреть венчание, мы же с женою оставались дома и занимались читанием привезенных в сей день ко мне газет, наконец, возвратились и все ездившие в дом к жениху также к нам, и закончили сей день благополучно.
Поутру, в следующий день, приехали к нам молодые и звали нас к себе обедать. Итак, был в сей день так называемый княжой пир, и мы весь день и вечер препроводили у молодых в доме. Обед был довольный, угощение изобильное и, кроме одной только тесноты дома, все порядочно и хорошо, а ввечеру мы, сколько можно было, и потанцевали.
Наутрие давал нам стол брат женихов Михайла Иванович и по тесноте своего жилища в самом том доме старшего брата своего, в котором мы квартировали. И как тут для всех довольно было простора, то обедали мы тут и ужинали и провели весь вечер и день очень весело в беспрерывных увеселениях и танцах, один только зять мой Шишков с сыном от нас, для недосугов, уехали в Богородицк. Вслед за ними хотели было и мы на другой день ехать, но молодые наши, приехав к нам, упросили нас подарить их еще одним днем, и переехавши уже совсем к ним в дом, провести вес этот день вместе с ними. Итак, пропраздновали мы еще день в Головнине и, спознакомившись уже со всеми короче, провели сей день в танцах, в шутках, играх и других увеселениях отменно весело. Но за то, в наступившее после сего 19 число генваря, мы не стали уже медлить долее, но, позавтракав поутру и оставив у молодых младшую нашу дочь Катерину, поехали все домой и на дороге претерпели было великое несчастие. Кучеру самой той кареты, в которой ехал я с Надеждою Андреевною и своим Павлом, случилось как-то, едучи совсем по плоскому месту, взехать одним колесом на конец высокой и снегом занесенной межи, отчего карета наша совсем упала на бок, перестращала нас на смерть и тем паче, что лошади тащили ее сим образом упавшую сажень десять, покуда успели их остановить. Но, по особливому счастью, ни с кем из нас никакого вреда не случилось и мы отделались от сей беды одним только страхом и перебитыми в карете боковыми стеклами.
Возвратясь к себе в дом, начали мы тотчас делать приготовления к так называемому отзывному у себя пиру. Для оного назначено было у нас 22 число сего месяца и к сему дню съехалось к нам множество гостей. Сперва приехали к нам наши молодые, которым били мы очень рады, а накануне помянутого пира приехали наши родные Кислинские вместе с Александрою Андревною Крюковою, а вслед за ними Воронцовы и г. Жданов. А как на самый день пира приглашены были и все наши знакомые городские, то и набралось такое множество народа, что мы с нуждою могли поместить всех их в нашем довольно просторном зале, и былт. у нас, как говорится в пословице, пир во весь мир. И как гремела в продолжении оного и музыка, то и проведен был сей день в беспрерывных танцах и разного рода увеселениях очень весело, а таким же образом провели мы с удовольствием и последующий за сим день. Все гости опять у нас обедали и ужинали, и весь вечер провели у зятя моего Шишкова в доме. И не прежде все гости разъехались, как позавтракав у нас и на третий день, в которой, между прочими поехали от нас и наши родные Травины к моей дочери, а сим все сии праздники, занимавшие нас многие дни сряду, и кончились.
Оставшись, одни, принялись было мы с сыном моим за прежние и обыкновенные наши упражнения, но приезд многих гостей к зятю моему Шишкову из его родных и знакомых нас до того не допустили, ибо мы должны были не только участвовать в его пиршествах, но и сами угощать у себя оных, и особливо родственницу его княгиню Кропоткину, не бывавшую у них более двух лет. Как между тем возвратились и новые наши родные из Ефремовского уезда, куда они от нас к своим родным ездили, и все у нас в городе еще более суток провели, то праздники и угощения продолжались у нас ежедневно по самый почти конец генваря месяца, причем все происходило хорошо и порядочно, кроме одного обстоятельства, наведшего на нас 26 числа великое недоумение и заставившего меня с сыном моим обо многом думать.
Помянутое обстоятельство было вот какое. Гости, приехавшие, как выше упомянуто, к моему зятю и бывшие потом у меня, привезли к нам такие вести, которые в состоянии были смутить нас всех до чрезвычайности, они сказывали нам, что им недавно случилось видеть прежнего моего командира г. Юницкого и что он им сказывал, что пишут к нему из Петербурга, что волости наши поручены от императрицы в особое управление некакому генерал майору Александру Ивановичу Кошелеву, с тем, чтоб ему и жить самому в Богородицке. Легко можно заключить, что известие сие поразило нас как громовою стрелою, и как последнее обстоятельство приносило с собою последствие, что мне едва ли можно будет остаться уже в Богородицке, и едва ли непринужденно будет заблаговременно помышлять о переселевии восвояси и в уединенное свое Дворяниново, то натурально все мы, а особливо я с сыном моим весьма сим известием смутились, и тем паче, что оное было хотя еще не совсем достоверным, но казалось нам не совсем невероятным, а особливо потому, что в бытность мою в Туле узнал я, что наместник, при отъезде своем из Петербурга, не имел от императрицы никаких препоручений, относящихся до наших волостей, по примеру прежнего наместника г. Кречетникова, а потому не отраживался сам собою входит ни в какие наши внутренние волостные дела и распоряжения, а оставлял их до поры и времени на прежней ноге, то есть в распоряжениях экономил директоров и ожидал прибытия к нам нового, определенного на место г. Юницкого, вышедшего в отставку, но кто бы он собственно был, о том никто еще тогда в Туле не знал и не ведал.
Итак, хотя мы с сыном вестям сим и верили и нет, но как они не выходили у нас из головы, и мы заключили, что едва ли не приближается конец нашему житью-бытью в Богородицке, то стали мы с ним с сего времени пристальнее помышлять о своем деревенском доме и о приведении в порядок всего там в расстройке и в замешательстве находящегося, а между прочим положили стараться, как можно, торговать и купить у ближнего моего соседа и племянника Андрея Михайловича смежную с моим ближним садом усадьбу, доставшуюся ему до наследству от дяди его, Гаврила Матвеевича и лежавшую тогда почти впусте, а между тем с наступлением будущего лета начать как на дворе у себя, так и в саду кой-какие нужнейшие строения, дабы в случае дружного переселения было бы где жить и со всем бутором своим поместиться. И как для лучшего обдумадня всего того на месте, нужно было кому-нибудь из нас побывать в деревне, то и положили съездить туда тогда же моему сыну и проводить до деревни нашел отъезжающих от нас наших родных Травиных восвояси.
Итак, в последний день января месяца был всем нашим гостям совершенный разъезд: господа Воронцовы и Жданов поехали от нас восвояси, а вместе с ними поехали и наши родные Травины в Москву и далее, сын же мой — провожать их до нашей деревни, наконец приобщился и сам я ко всем к ним, расположившимся ехать до Тулы чрез Головнино, ибо и мне нужно было опять побывать Туле отчасти для ожидания ежедневно нового директора и будущего своего командира, отчасти для наместника, просившего меня приехать в Тулу до окончании нашего свадебного дела и испытать полечить электрическою машиною одну из его больных меньших дочерей, страдавшею такою болезнию, которую не иным чем, как электризованием лечить испытать надлежало.
Таким образом, собравшись целою гурьбою, и поехали мы все вместе из Богородицка в Головнино. Меня уговорили сесть вместе с Ждановыми и Любовью Андреевною в их карету. И как я во всю дорогу занимался с ними разговорами, то ехать мне было очень не скучно, и мы не видали, как всю дорогу переехали. В Головниво приехали мы еще довольно рано и прямо в дом к нашим молодым, куда тотчас явился к нам и Михайла Иванович и вместе с нами препроводил тот вечер, и новый зять этом постарался меня, как приехавшего к нему еще в первый раз в гости, угостить как можно лучше.
Но в сей раз мы недолго пробыли в Головнине, а пообедав только, на другой день распрощались с ними и продолжали путь свой далее в Тулу. Я ехал в сей раз, вместе с сыном, в своем возочке, в котором нам было хотя несколько тесновато, но мы не чувствовали сего беспокойства, усматривая ежеминутно новые и никогда еще нами невиданные прекрасные местоположения, встречающиеся с зрением по сей дороге, которою мы тогда еще в первый раз ехали и не могли оными довольно налюбоваться.
В Туле остановившсь мы ночевать у знакомца моего Пастухова, а наутрие племянницы мои, вместе с моим сыном, поехали далее в свой путь, а я ко временному своему начальнику г. Юшкову, и имел удовольствие видеть, что как сей добродушный человек, так и все его милое и любезное семейство мне искренно и как бы родному какому обрадовались. Пробыв у него несколько минут, поехали мы с ним к наместнику для поздравления его со случившимся тогда праздником Сретенья Господня. Тут не менее был я доволен благоприятным приемом от наместника, который, увидев меня, тотчас дружески обласкал и велел мне приезжать к себе обедать не только в тот день, но и всякий день, покуда я пробуду в Туле. Проводив его к обедне, поехали мы с г. Юшковым к нашему вице-губернатору князю Петру Николаевичу Оболенскому, и сей случай был первой, при котором узнал я сего, любви и почтения достойного человека. Мы просидели у него долго и до самого почти обеда, и спозпакомившись с ним довольно, поехали от него к наместнику, у которого нашли уже многих господ, съехавшихся к нему также по приглашению обедать. Стол был большой, ибо наместник любил угощать у себя людей и жил довольно пышно. Он, по-прежнему, был ко мне весьма благоприятен, и за столом посадил меня подле себя, каковое предпочтение обратило многих внимание ко мне и побуждало всех к множайшему меня уважению. Я пробыл сей день почти весь у наместника и имел опять случай говорить с ним о весьма многом. Самая супруга его, боярыня пышная и высокомерная, соучаствовала иногда в разговорах наших и обращалась со мною несравненно снисходительнее и с множайшим благоприятством, нежели с прочими, тут же тогда бывшими. Из сих спознакомился я при сем случаев особливости с г. Сафоновым, Афанасьем Ларионовичем, бравшем тогда в разговорах наших соучастие ввечеру, поехав от наместника, заехал я к г. Юшкову и нашел одних госпож дома, собиравшихся ехать в редут. Они подзывали меня с собою, но я отговорился недосугами, проехал прямо на свою квартиру, где остальное время дня занялся читанием вновь полученных в сей день газет и разговорами с ушным и любопытным моим хозяином. У него в сие время был меньшой его сын Гаврила болен ногою и как мне хотелось полечить его электрическою машиною то заказал я одному из тульских столяров приделать к машине их все нужные принадлежности, но которые не прежде поспели, как поутру в следующий за сим день. По наступлении оного, дождавшись машины, устроив оную и полечив больного электризованнем, поехал я опять к господину Юшкову, у которого нашел Феодора Алексеевича Левшина, сообщившего нам впервые известие о приезде в Тулу нового нашего экономии директора, долженствующего быть новым моим командиром и начальником. Я удивился услышав, что был он коллежский советник г. Дуров, по имени Сергей Алексеевич, и человек никому в Туле незнакомый, и о котором никто до того и не слыхивал. Известие сие натурально меня повстревожило, неизвестность какого сорта и характера был сей человек и опасение, чтобы не нажить мне в нем какого-нибудь негодяя — подавало мне повод ко многим и разным помышлениям, и между прочим о том, как бы мне с ним увидеться, его узнать и ему себя рекомендовать.
Однако, не спеша сига делом, поехал я тогда с г. Юшковым в палату, а оттуда к наместнику пораньше прочих. Сей взял меня тотчас в свой кабинет, и я имел опять случай говорить с ним об многом и проводить более часа с ним в дружеских, откровенных и приятных, ученых и уединенных разговорах. Я ему отдал привезенную с собою Гиртанерову историю о революции французской, которую ему видеть и читать хотелось, также поднес ему ящичек с прекрасною коллекцию наших богородицких лесков, чем всем, а особливо песками, был он весьма доволен. Он показывал их потом своей Катерине Ивановне и гостям, съехавшимся к обеду, и было об них много разговоров. После того показывал я им полученные мною только что из Москвы книги о земляном строении, называемом пизе, и которое славилось тогда во всей Европе, а для нас составляло сущую новость. Книги сии подали также повод ко многим разговорам, было также много кое-чего говорено и за обедом. Стол был в сей день средственной, и наместница, между прочим, говорила со мною и о том, как бы поэлектризировать большую дочь ее. Словом, сей день был, прямо сказать, мои и для меня приятный. А что того больше, то после обеда вздумал наместник ехать к губернатору с визитом и был ко мне так благосклонен, что взял меня с собою, и мы ездили с ним только двое в карете, и во всю дорогу занимались учеными разговорами, а особливо о славном германском проповеднике Иерузалеме, к которому он имел особенное уважение, и видимым образом крайне обрадовался, узнав, что и я не менее его сего славного богослова знаю и уважаю и имею сам некоторые из его сочинений. А сие и подало обоим нам случай узнать, что оба мы и в рассуждении нравственного расположения наших душ между собою удивительно были согласны, что увеличило еще более его ко мне доброе расположение и дружбу. Словом, мы так занялись с ним духовными разговорами, что оба сожалели, что путь наш скоро прекратился приездом к дому губернаторскому, и рады были, что заезжая наперед к вице-губернатору не застали его дома и могли разговор наш несколько продолжить до приезда к губернатору.
Посидев у сего немного, возвратились и к наместнику в дом, а него пробыв еще несколько, поехал я к г. Юшкову и застал у него концерт, какого никогда еще не случалось мне слышать. Тут провел я весь вечер и ужинал, и могу сказать, что весь сей день был один из приятнейших в моей жизни.
В следующий за сим день переночевав еще у Пастухова, поехал я к новому нашему директору, но его не застал дома, а была дома только жена его и дети, но к сим не рассудил я показываться, а проехал к г. Юшкову. Тут услышал я, что к наместнику в сей день никого не пускают, а потому и провел все утро у г. Юшкова, исправил имеющуюся у него его электрическую машину и на ней лечил кой-кого электрицизмом. Между тем, приехал к нему Михайло Васильевич Хомяков, почитаемый умным и отчасти ученым человеком, и как он ехал к наместнику обедать, то рассудилось и мне с ним туда же ехать, но нас не пустили, и не пустили ошибкою, почему и воротились мы обедать назад к г. Юшкову, а к наместнику ездили уже после обеда. А между тем перевезли весь этот дорожный экипаж и буторы в дом к г. Юшкову, ибо сей неотменно хотел, чтоб я квартировал у него в доме. У наместника пробыли мы долго, но ужинать приехал к г. Юшкову, где услышал, что возвратился и сын мой из Дворянинова, но расположился ночевать у Пастухова, где он найтить меня думал. Я весь вечер провел в читании новополученной книги о земляном строении, и более потому, что просила меня о том наместница, которой очень хотелось знать все ее содержание, к Павлу же своему отписал, чтоб он приехал к нам поутру пораней.
Наступивший после сего день был у нас воскресный. И как мне оный надлежало быть у нового нашего директора и у наместника и сему последнему представить своего сына, то препоручил я отвезть его к наместнику в дом Петру Николаевичу Юшкову, а сам поехал поранее к новому своему будущему командиру к Дурову. Итак, в сей день впервые узнал я сего человека, который показался мне почти ни рыбой, ни мясом или, прямее сказать, таким, что я не знал, что об нем думать и заключать и к какому разбору людей причислять оного. Все его обращение со мною показалось мне столь странным и необыкновенным, что я даже поразился великим недоумением и не знал, какое о нем и о характере его делать заключение. Я по обыкновению рекомендовал ему себя и по простодушию своему таким образом, как делывал то со всеми прежними моими начальниками и надеялся получить и от него такое же соответствие, каковое получал я от прежних, но в том обманулся и с прискорбием душевным увидел, что он всякой обыкновенной благоприветливости удален был весьма далеко, и хотя обошелся со мною не грубо и не заносчиво и довольно вежливо и учтиво, но вся его над меру тихая и по наружности скромная поговорка казалась мне весьма подозрительною и не натуральною, что с самого уже начала не мог я себя принудить почитать его на ряду с прочими добрым человеком. Словом, весь его нравственный и наружный характер как-то мне весьма не нравился, и я имел более наклонности почитать его скрытым, хитрым, лукавым и таким человеком, от которого не столько добра, сколько зла ожидать можно было.
Между тем, как мы с ним кое о чем говорили, приезжали к нему многие и другие, с которыми он ничем не лучше обходился, как и со мною, и как слишком сладкие его слова и наружная скромность никого не пленяли, то и все другие такие же невыгодные делали об нем заключения, как и я, и не было никого, кто бы назвал его добрым человеком. Я дождался покуда он поехал со двора к вице-губернатору на поклон и решился сам ехать туда же, надеясь там найтить Юшкова и своего сына, но их там еще не было. Как вице-губернатор был мне уже знакомый человек, и имел обо мне выгодные мнения, а особливо видя как обходился со мною наместник, то принял меня весьма ласково и благосклонно, посадили подле себя и стал говорить со мною дружелюбно и обо многом. Сие было мне в особливости приятно и более потому, что делалось то при г. Дурове, не удостоившем меня далеко такой благосклонностии, а сверх того было тогда у вице-губернатора и других господ много. Я дожидался тут долго г. Юшкова, но, не могши дождаться, подумал, что они проехали прямо к наместнику, и потому поехал туда ж, но не нашел их и там и не знал, где они были. Наместник, между тем, вышел и поехал к обедни, а я благим матом поскакал к г. Юшкову отыскивать своих, но и там их не было, а сказали мне, что поехали они к вице-губернатору и что Петр Николаевич хотел представить ему моего сына. Сие побудило меня скакать опять благим матом в собор: я надеялся найтить их там, но и в сей надежде обманулся. Не нашедши их и тут, не знал я куда мне, по окончании обедни, ехать, но так случилось, что я сошелся тут с г. Свечиным. Сей, увидевши меня, стал неведомо как звать к себе посмотреть, и буде можно, исправить его электрическую машину, на что я охотно и согласился. Побывав у него, и все, что можно было, сделав, поехал я вместе с ним обедать к наместнику. Тут, к удовольствию моему, нашел я и г. Юшкова и своего сына, а как вскоре за сим возвратился и наместник, заезжавший от обедни куда-то в гости, то представил я ему и рекомендовал своего сына, а потом присоветовал ему ехать обедать к своему хозяину Пастухову, сам же, отобедав у наместника и дождавшись как все уселись играть в карты, поехал домой, и едучи мимо дома г. Верещагина, заехал к нему, и нашедшие тут и своего Павла, посидел у него, и потом возвратился с ним на квартиру свою, куда переехал уже и сын мой. И как не нашли мы хозяев никого дома, то тут-то только удалось мне с ним часа два поговорить и расспросить обо всем, относящемся до нашего деревенского дома. Наконец, приехали наши и хозяева, и мы с ними отужинав кончили тем и сей день.
По наступлении последующего дня, ездил я поутру опять к директору, но едва застал его дома, ибо в сей день надобно было ему ехать в казенную палату, для вступления в свою должность, почему и не удалось мне с ним ничего поговорить, а получил только от него приказание приехать к нему на вечер и привезть, если есть какие со мною относящиеся до волостей наших бумаги. Сими не преминул я запастись при отъезде своем из Богородицка, так как и всегда то делывал при вступлении новых командиров. Итак, проводив его со двора, поехал я для некоторых нужд в наместническое правление, а оттуда в казенную палату, где и видел вступление нового моего начальника в свою должность. Но как делать мне там было нечего, то поехал оттуда на свою квартиру и занялся весь почти день приведением в порядок привезенных с собою бумаг, для представления оных новому своему командиру, от которого бессомненно надеялся получить от него себе благодарность, ибо я употребил все, что только можно было, к преподанию ему обо всех, до волостей ваших относящихся, обстоятельствах наияснейшего понятия. Но как жестоко я в том и ожиданиях моих обманулся, и как много после жалел о том, что иное для угождения ему сочинял, писал и делал!
Приехав к нему, по приказанию, перед вечером, нашел я его одного и меня уже дожидавшегося. Он принял меня опять ни тепло, ни холодно, и при первой встрече смутил уже меня своими вопросами, произносимыми хотя тихими, нескорыми, гладкими словцами, но таким тоном, который мне что-то очень-очень не нравился. ‘Что батюшка? сказал он, привезли ли вы с собою бумаги, о которых мы говорили?’ — ‘Привез’, отвечал я ему и, вынув из-за пазухи целую кипку оных, ему вручил. — ‘Ну, посмотрим, батюшка, и пообъяснитесь мне об них’. Сказав сие, пошел он отыскивать любимые свои большие и прекрасные счеты, на которых был он превеликий мастер все выкладывать, и усевшись с ними за небольшой столик, был так груб, что и не посадил меня подле себя, сказал: ‘Ну, посмотрим-ка, посмотрим и поглядим, что такое?’ Сими и подобными своими холодными и как бы презрительными словами и вопросами, при первой встрече, так он меня расшевелил, что я вознегодовав о том, жалел уже, что я ему их все вдруг представил, и если б можно было, то половину б из них опять у него из рук вырвал и спрятал. Но как сего сделать было уже не можно, то принужден был, стоючи уже пред ним, ему об них объясняться: ‘Вот, сказал я, список всем находящимся в волостях селам и деревням, с показанием сколько в них жителей, дворов, земли и прочих угодий, вот маленькая карточка, сделанная мною для вас, для показания положений их и расстояний от Богородицка’. Он взял ее, развернул и начал рассматривать, рассматривал долго, но вместо того, чтоб ею полюбоваться и сказать мне за нее спасибо, или, по крайней мере, изъявить хоть маленький знак своего удовольствия, не только не сказал мне на сие ни одного слова, но, схватя свои фаворитки-счеты, начал на них поверять, точно ли так показаны общие суммы людей, земли и прочего. Сие меня так удивило и поразило, что я стоял ровно остолбеневши и с нетерпением дожидался, покуда он свои поверки кончит. А между тем приметив совершенное его в географических сведениях невежество, сам в себе в мыслях говорил: ‘ну, брат, видно, что ты хват и детина ловкий, и что-то окажешь в себе далее, а начало что-то не обещает ничего хорошего’.
Кончив свои поверки и не найдя ни в чем ошибки, сказал он: ‘Ну, батюшка, что далее?’ — ‘А вот’, сказал я, развернув третью бумагу и пояснив: ‘список всем чиновникам и служащим при разных подлинностях по волости, с показанием получаемого ими денежного и хлебного жалованья, и некоторые объяснения, до них относящихся’. Он, взяв сию и начав рассматривать, изволил изъяснить свое удивление, сказав: ‘Э! э! э! сколько ажно их, и какая огромная сумма денег и хлеба на их расходится, да кто это их столько насовал?’ Вопрос сей вздурил меня еще больше, и до того, что я с некоторым негодованием ему на сие сказал: ‘Так угодно было прежним главным начальникам, коим вверяемы были от ее величества государыни императрицы в управление волости и все в них распоряжения, да и собственной воле ее величества. Без ее соизволения и апробации ничего не было предпринимаемо’. Сим поизумил и поошарашил я его несколько, однако, он не преминул и тут, взяв опять свои счеты, и на них все числы поверять, и я опять несколько минут в молчании и удивлении его копотливости — стоять и дожидаться. Кончивши и сие и не найдя опять ни в чем никакой погрешности, спросил он: ‘Ну, что далее, батюшка?’ — ‘А вот, сказал я, показание всех источников доходов волостных, денежных и хлебных, обыкновенных ж случайных, и количеств их. И не давая ему времени заниматься опять своими поверками, схватя и развернув одну за другою прочие бумаги, ему говорил: ‘Вот показания всех обыкновенных и случайных денежных и хлебных расходов, вот ведомость о имеющихся теперь в наличности разных денежных сумм и хлебов в магазине, вот ведомость отдаваемым в оброк наемным землям, вот список всем строениям казенным, находящимся в волостях, вот ведомость о разных материалах, вот показание о разных по волостям заведениях, вот ведомость о волостном гошпитале и обо всем, касающемся до оного, и наконец, вот особенные и нужные для сведения вашего о разных вещах и обстоятельствах замечания’. Сими последними надеялся я в особливости ему угодить, так как мне то удавалось делать в рассуждении прежде бывших командиров. Однако, к чувствительной досаде моей, и в том я неведомо как обманулся: он не только и не подумал за все сие и труд и услугу мою меня поблагодарить или, по крайней мере, изъявить свое благоволение, но, напротив того, все сие слушал и, принимая моя бумаги, смотрел на них с таким хладнокровием и неуважением, что меня до бесконечности удивило, и не сказав мне ни полуслова, принялся по всем им рыться, копаться, поверять на счетах, во всем не доверять, во всем сомневаться и заставил меня больше часа смотреть только на себя с прежним негодованием и только в мыслях твердить: ‘Ну, хорош, нечего говорить, хорош молодец, подрадели нам добрым детиною, и как-то нам будет с тобою ладить и уживаться?’ Наконец, дошло до того, что я стоючи даже устал, и видя, что он меня не сажает, сам уже, не говоря ни слова, взявши стул, подле его сел, и насилу-насилу дождался покуда он свое копанье и перешариванье всех бумаг кончил. Истинно продлилось сие более двух часов и кончилось тем, что он, вместо изъявления какого-нибудь удовольствия, мне только сказал: ‘Хотелось бы мне, батюшка, видеть ваших секретарей и поговорить с ними, пришлите-ка их ко мне, как возвратитесь в Богородицк’. На сие сказал я ему только: ‘Хорошо, и я пришлю их’. И после того от досады и негодования не стал долее у него медлить, а откланявшись поехал на свою квартиру, и во всю дорогу только дивился странному и необыкновенному характеру моего нового начальника, вперившему в меня мысли о себе не очень-то выгодные.
Я возвратился домой уже к самому ужину и нашел сына своего в разговорах с умною и ласковою нашею хозяйкою и случившимся быть у них г. Левшиным, с которыми успел он уже короче познакомиться и всеми своими поведениями и разговорами все семейство г. Юшкова так очаровать, что все они его искренно полюбили и хозяйка хвастала тем, что она провела весь вечер с отменным удовольствием и без малейшей скуки. Они не преминули меня спросить, как проводил я свое время у своего нового начальника и каков он мне показался? Но что мне было на сие сказать? Я другого не нашел сказать им в ответ, что хорош но сказал сие таким тоном, что они могли догадаться, что было у меня на уме, и примолвили только, что и им уже известно, что все как-то его не очень хвалят и что и при самом вступлении его в должность свою по казенной палате успел уже он вперить во всех не весьма выгодные о себе мысли.
Сим кончился сей весьма памятный для меня день, а в последующий за сим ездил я опять поутру к своему начальнику, который и в сие утро принял меня ничем не лучше против прежнего, и не смотря на все его тихие и гладкие слова, казался совсем чуждым всякого и обыкновенного между людьми благоприятства. Он спрашивал меня, когда я отправлюсь в Богородицк, и, услышав от меня, что я, не имея никакого более дела, наутрие же хочу пуститься в обратный путь, примолвил, чтобы я с ним еще пред отъездом повидался. ‘Очень хорошо’ сказал я и, видя его готовящегося ехать в казенную палату, не стал долее медлить, но откланявшись возвратился на свою квартиру и, проводив в оной все утро, поехал вместе с г. Хомяковым обедать к наместнику, в намерении с ним распрощаться. Обед был большой, в продолжении которого наместница со мною много говорила, наместник также, и особливо при прощании после обеда, тут он взял меня к себе в кабинет и наедине поговорил много кое о чем, и прямо дружеским образом, со мною. Между прочим, спросил он меня, видел ли я своего нового командира, был ли у него, и каков он мне показался? ‘Видел и был не один раз ваше высокопревосходительство, сказал я, но что б о нем сказать и как об нем посудить — истинно не знаю…’ — ‘Не дивлюсь тому, подхватил наместник, самому мне что-то кажется он мудреным, по словам его кажется он человеком деловым, но тихие и гладкие его словца, да и все наружное поведение что-то мне не весьма нравится, люди такого разбора редко бывают добрые, и от них немного добра ожидать можно. Мне очень жаль, что судьба сводит тебя с таким человеком, а не лучшим, и советую тебе, как друг, иметь возможнейшую от него осторожность и не класть в зубы его отнюдь пальца, тотчас укусить может’.— ‘Что делать, отвечал я ему на сие, вижу я сам, что человек сей не на мою руку, и что мне мудрено будет с ним ладить и к нему прикраиваться, но как-нибудь стараться о том стану’.— ‘Желаю тебе в том успеха, подхватил наместник: однако, если будут тебе от него какие-нибудь неправильные притязания, то, без дальних околичностей, дай мне о том знать и будь уверен о моим тебе наивозможнейшем покровительстве.’
Я поблагодарил его за сие наичувствительнейшим образом и, распрощавшись с ним, возвратился на свою квартиру, где весь остаток того дня провели мы с хозяевами очень весело, играли, шутили, увеселялись шарадами, выдумками, электрицизмом и прочим, и совершенная доверенность и нелицемерное дружество господствовало между нами.
А в последующий день, побывав опять у г. Дурова поутру и раскланявшись с ним, решился было в то же утро отправиться в путь свои, но добродушные хозяева убедили меня просьбою остаться у них до обеда и сотовариществом сына моего подарить их еще на двое сутки. Итак, оставив его у них, после обеда пустился восвояси и, переночевав в Дедилове, в последующее 9 число февраля успел приехать к своим родным почти еще к чаю, поутру. Но сим дозвольте мне сие слишком уже увеличившееся письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(Декабря 13 дня 1813 года. В Дворенинове).

Письмо 292.

Любезный приятель! Возвращения моего из Тулы как родные мои, так и все подкомандующие дожидались с великою нетерпеливостью. До них дошел уже слух о прибытии нового нашего командира в Тулу, и всем хотелось об нем знать и слышать. И потому едва я только вошел в хоромы, как, гляжу, бегут ко мне оба мои секретаря из канцелярии и заметали меня вопросами об нем и о том, каков он? ‘Хорош! хорош! отвечал я, послал нам Бог сахару, и как-то нам с ним будет ладить! Поезжайте-ка к нему сами посмотреть и полюбуйтесь его тихими и гладкими словцами, но поберегите только своих пальцев и в рот ему их не кладите! Он велел вас прислать обоих к себе и желает с вами познакомиться’. Таковая рекомендация не весьма их обрадовала. Они пошли от меня повесивши головы и собравшись на другой же день отправились в Тулу. Там были они хотя в сей раз недолго, но привезли с собою много вестей, таких же неприятных, какие привез я к ним, и подтверждали заключения мои, что по всему ими замеченному нам с сахаром сим трудно будет ладить и к мудреному его характеру прикраиваться.
Вскоре за сим, наступила у нас масляница. Сию провели мы в сей год не так весело, как мы думали и предполагали. И достопамятным в течении оной было только то, что проходит чрез наш город Брянский пехотный полк и тут у нас дневал. Сей случай побудил всех нас городских лучших людей съездить на поклон к полковнику оного графу Апраксину, Федору Александровичу. И как он принял и обласкал всех нас хорошо, то зятю моему Шишкову вздумалось звать его к себе на квартиру в гостя, на вечеринку. Он и сделал ему сие удовольствие и развеселившись послал звать свою огромную, полковую музыку, смычковую, духовую и роговую, из которых последнюю случилось мне еще в первый раз слышать. Итак, сей вечер был у нас шумный и довольно веселый, а на другой день, в самые масляничные заговины, пригласил я его к себе также на вечеринку и хотел было угостить его ужином, который был у меня большой, однако, он ужинать не остался, а поехал заговляться со своею матерью на свою квартиру. При сем случае не мог я довольно надивиться тому, какое множество военных людей употребляли тогда молодые господа полковники для увеселения себя музыкою.
С наступлением великого поста, принялись мы за прежние свои дела и упражнения, но первую неделю, по обыкновению, говели и молились. Зять мой, г. Шишков, наскучивши жить в городе, переехал в течение оной жить в свою деревню, а я около сего времени занимался наиболее деланием кой-кому новых электрических машин, таких же, как была моя, толь многим людям приносящая пользу.
Но всеми сими упражнениями не долго я занимался. По наступлении марта месяца, востребовали надобности побывать мне опять в Туле, отчасти для отвоза накопившихся волостных доходов и отдачи их в казенную палату, отчасти чтобы побывать у наместника и, по данному наместнице обещанию, полечить больную ее дочь, к чему и позапасся я с собою машиною. Итак, 6 марта отправился я в сей путь чрез Головнино, куда завез своих домашних, восхотевших побывать в гостях у нашей Настасьи Андреевны. В сию бытность мою у них, по общему согласию, избрано было нами место, где быть нынешнему их дому, который тогда собирались они строить и которому план был у нас уже прожектирован и сделан. От них поехал я в Тулу уже один и ехал в сей раз летнею дорогою, поелику, по причине начавшего уже портиться пути, рекою ехать поопасся.
В Туле квартировал я в сей раз у Пастухова и пробыл не более двух суток, в течение которых отдал деньги, побывал у своего начальника, виделся с бывшею тогда в Туле дочерью моею Елизаветою и кое с кем другими, обедал у отъезжавшего тогда в Москву наместника, а на другой день успел и обещание свое исполнить и полечить дочь наместникову, по желанию матери ее, на машине. Я приезжал к сей по отъезде уже наместника и нашел у ней превеликое собрание госпож и девиц и, установив привезенную с собою машину, электризовал многих, а наконец и самую больную дочь ее, страдавшую почти неисцелимою и такою болезнию, которую, по крайней мере, надлежало очень долго электризовать прежде, нежели можно было какова успеха надеяться, что и причиною тому было, что и машину у них оставил и научил их, как им самим пользовать ею больную ежедневно.
Что касается до моего командира, то с ним я сколько-нибудь уже пообаркался, и он принял меня поприятнее прежнего, и, как думаю, потому, что наслышался от всех мне похвалы, однако, все казался он мне весьма хитрым, лукавым, скрытным и неприступным человеком, но я, по крайней мере, был доволен тем, что в сей раз ничего еще не видал от него дурного.
Возвратясь в Богородицк и занявшись своими делами, не препроводил я и двух недель в покое, но 22 числа марта принужден был ехать опять в Тулу, для отвоза накопившихся до 15 тысяч волостных доходов и доставления командиру своему нескольких бумаг, сочиненных по его препоручению. Сверх того, имел я и собственную надобность побывать в Туле, для получения из дворянского депутатского собрания грамоты на свое Дворяниново, каковыми тогда все наши братья дворяне запасались.
Итак, желая воспользоваться восстановившимся у нас опять хорошим зимним путем, пустился я опять помянутого числа в Тулу и приехал еще в тот же день так рано, что успел еще кое с кем повидаться, а особливо с знакомцами своими: г. Сокольниковым и с инструментным мастером Довихом, прискакавшим тотчас ко мне, остановившемуся опять у Пастухова, по моему призыву. Последнему из них сообщил я все учиненные мною вновь и касающиеся до электрических машин выдумки и открытия, чем и был он чрезвычайно доволен и говорил, что он с сего времени все делаемые им машины будет снабжать таковыми приборами.
Поутру 23 числа пустился я рыскать по Туле. Сперва поехал я к директору, для представления ему бумаг своих. Сей принялся было оные со мной читать и, по обыкновению своему, мудрствовать и тананакать, чем бы он меня опять замучил, но я, под предлогом отдачи в казенную палату денег, от того отделался и, оставив его одного умничать, полетел казенную палату, где, сбыв с рук свое бремя и дождавшись обеденного времени, поехал обедать к наместнику, возвратившемуся уже из Москвы. Наместник был мне рад, а дети его еще более. Они потащили меня тотчас к машине. Я им оправил оную, научил как с нею обходиться, электризовал самого наместника и, отобедав у него, поехал опять к директору продолжать начатое чтение. Но тут, по счастью, заехал к нему г. Беляев и помешал ему мудрствовать, а к особливому счастью, он и сам уже раздумал. Итак, побыв у него немного, поехал я кое к кому другим из моих знакомых и друзей и, возвратясь на квартиру, помышлял было о обратном пути наутрие, но наместник велел мне остаться и приезжать к нему в сей день опять обедать.
Итак, по наступлении другого и довольно для меня памятного дня, расположился я утром последние свои дела исправить и поехал сначала в дворянскую думу для, взятия своей грамоты. Секретарем в оной был тогда славный наш законоискусник г. Григоров, и он меня отправил очень скоро. От него заехал я на оружейный двор к г. Довиху, смотрел его машины и, взяв от него некоторые заказанные приделки, повез к г. Хомякову машину, которая делана была у меня для оного. Я установил ему оную, как надобно, показал все методы лечения. И как, между тем подъехал к нему и председатель гражданской палаты г. Свечин, то оба они и были в сей раз моими учениками и слушали с великим вниманием все, что я им о разных методах электризования рассказывал. Тут г. Свечин стал просить меня заехать к нему для жены его, на что я и согласился. Та, с детьми, рады мне были и Бог знает как. Я им сделал щеточку и дал наставления как им себя лечить своею машиною.
Между тем, как я с ними тут сим делом занимался, скакал по городу и везде искал меня ординарец наместников с приказанием, чтоб я к нему в десятом часу приехал. Но как ординарец не знал, где меня найти, то проездил он до самого одиннадцатого часа и насилу меня сыскал, и тогда, не зная за чем меня так рано наместник спрашивал, не стал я долее медлить ни минуты, а доехал прямо к нему. Ему тотчас доложили и ввели меня к нему в кабинет. Он сказал мне, что посылал за мною для того, что хотелось ему, чтоб я, вместе с ним, отслушал в домовой его церкви обедню, но я не поспел. Я сказал тому причину. После чего сказал он мне, что он вспомнил еще дать мне одну книгу для прочтения революционный альманах, и стал со мною говорить о книгах, политических происшествиях и читал сам листов 20 из Архенгольцовой ‘Минервы’, которую он получал. Между тем для угощения меня велел нарочно приготовить и подать шоколад и тем изъявил особенное свое ко мне благоволение. Потом пошли мы с ним электризоваться, куда вышла к нам и жена его Катерина Ивановна. Полечившись, пошел он приниматься за дела, а мне приказал приезжать к себе к обеду. Наместница подтвердила также, чтоб я неотменно приезжал. И как до обеда было еще долго, то поехал я между тем в ряды исправлять некоторые для себя покупки и заехал оттуда к Довиху дожидаться времени обеда. И как пришло время, то пошел к наместнику. У него было довольно гостей и стол был довольно большой. Потом электризовал я при всех наместника, и о машине было множество разговоров. После обеда пробыл я уже недолго у наместника, но, распрощавшись с ним, поехал опять рыскать по городу, заехал к Варваре Афанасьевной, к сей почтения и любви достойной боярыни. Посидел у ней, заехал к г-же Верещагиной и еще кое к кому, наконец, возвратился на квартиру, а наутрие, в день праздника Благовещенья, пустился в обратный путь и поспел по прекрасной дороге в Богородицк почти к обеду.
Между тем, как я сим образом ездил в Тулу и тем в беспрерывном почти был удовольствии, домашние мои находились в слезах по причине жалкой и плачевной сцены, случившейся в отсутствие мое в Богородицке. Приехал к нашему лекарю лечиться молодой зять приятеля моего Стратона Ивановича Сахарова, Иван Григорьевич Нестеров, милый, любезный, умный и почтения достойный молодой человек. И как все их семейство было к нам дружелюбно, то и отвели ему с женою его квартиру в порожнем городском доме моего зятя Шишкова. Но что ж? Не успели они тут обострожиться, как он скоропостижно умер и оставил по себе молодую жену вдовую. И домашние мои принуждены были войтить в хлопоты по сему делу, которым всем очень жаль было сего доброго и слишком еще рано умершего человека.
На другой день приезда моего имел я особенный и приятный сюрприз. В сей воскресный день надлежало нам всем ехать в Ламки, для празднования там наутрие дня рождения старшей нашей дочери Елизаветы. Как в сей день обыкновенно прихаживала почта, то хотелось мне не прежде в сей недальний путь отправиться, как дождавшись оной. Но она как-то так позамешкалась, что мы, сколько оной ни дожидались, но не могли дождаться и поехали в сей путь ее не дождавшись. Едучи мимо магистрата, велел я своему возочку остановиться и человеку забежать спросить, не пришла ли почта. А он и вынес все полученные на мое имя письма и пакеты. Схватя оные и приказав кучеру догонять моих домашних, начал я дорогою пакеты распечатывать и рассматривать. И как же удивился и обрадовался, нашед в одном присланном ко мне из Петербурга печатный и прекрасный диплом себе от Лейпцигского Экономического Общества на избрание меня в члены того Общества. Друг мой, Андрей Андреевич Нартов смастерил сие дело и доставил мне сию хотя пустую, но такую почесть, которая наделала много грома.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Облеченный сею новою, хотя ничтожною почестью, приехал я в Ламки: и сделал дипломом своим такой же приятный сюрприз как всем моим родным, так и гостям, съехавшимся в сей день к зятю моему на ночь. Все начали меня с сим новым достоинством поздравлять, а я, смеючись всему тому, в уме своем их отблагодаривать. По отпраздновании сего праздника, возвратились мы в свое место. И во все остальные дни марта месяца и даже всего великого поста не случилось с нами ничего особливого, кроме того, что около сего времени началась у нас половодь, наводившая мне в рассуждении трудов всегда большие хлопоты, заботы и беспокойства, но в сей год прошла она с миром. Пост окончился у нас 8 апреля и день Пасхи был у нас хотя пасмурный, холодный и неприятный, но я в недрах своего многочисленного семейства и вместе с обоими моими зятьями провел его довольно весело и с удовольствием отменным, а в течение святой недели могли мы в некоторые дни выходить уже и в сады свои впервые для прогулки. Впрочем, памятна мне была сия Святая неделя особливым несчастным происшествием, случившимся в продолжении оной. Двое солдат из моей команды, и оба солдата исправные и хорошего поведения, сперва поразмолвили, а потом порассорились так за что-то между собою, что схватились драться и одному из них случилось так неловко ударить другого, что он в ту же минуту испустил дух свой и отправился на тот свет. Я, любя за исправность их обоих, сожалел неведомо как о том и о другом, ибо как и оставшегося в живых должен был тотчас отдать под суждение по законам, то лишился вдруг двух, при многих случаях мне помощников.
Наступившую за сим Фомину неделю провели мы в ежедневном, хотя тщетном ожидании приезда к нам в Богородицк наместника, о котором прошел у нас от многих слух, что он к нам будет, для езды со псовою охотою по волостным полям нашим. Как много ни любил и ни почитал я сего умного и почтения достойного нашего вельможи, но не мог никогда довольно надивиться, что он, при всех своих добрых качествах и совершенствах, подвержен был сей слабости и псовую охоту любил непомерно. Он признавался мне сам в том и при свиданиях моих с ним не однажды проговаривал мне, что ему хочется у нас в волостях побывать и поездить по полянам нашим с собаками, а побывав, не однажды и просил меня, чтоб я приказал поберечь поля наши от посторонних охотников, что я ему охотно и обещал, да и, действительно, всем мужикам накрепко подтвердил, чтоб никого со псовою охотою в поля наши не пускали. Но в сей раз удивлялся я, что он хотел к нам приехать, не дав наперед мне знать о том, но он сего никак и не сделал, но напротив того, был так учтив и снисходителен, что ко мне не прежде, как после долговременного и тщетного ожидания, отписал c ласковейшим вопрошанием меня, когда б ему к нам приехать? Сие письмо получил я от него уже в последних числах месяца апреля, и легко можно заключить, что мне не иное что можно было на оное в ответ сказать, что зависит то от его воли, а мы всегда будем ему рады.
В продолжение сего тщетного и недели две сряду продолжавшегося пустого ожидания чуть было мы не лишились малютки моего внука, сына моей старшей дочери. Он воспитывался у нас в доме, и около сего времени так был болен и от кашля и другой немощи так весь изошел, что мы все не имели уже к продолжению жизни его ни малейшей надежды и почитали его потерянным. Но кому судьба Господня назначает жить и быть сочленом человеческого живущего общества, тот будет жив, не смотря на все болезни и опасности, а кто к тому с малолетства судьбою не назначается, того как ни береги, так не убережешь. Истина сия и подтвердилась в примере моего внука, и сколько жизнь его с малолетства ни была ненадежна, но он жив и по сие время, и служа в кирасирских полках уже давно офицером, берет соучастие в славе, приобретенной во всем свете в нынешней войне нашими войсками, и украшается знаком отличия за свою храбрость и неустрашимость.
Другое, также немало настращавшее нас в продолжение сего времени происшествие, состояло в том, что в одной волостной и подле самого города находившейся деревне от бывшей на Фоминой еще неделе у нас престрашной грозы сгорело два двора. И как ветер был на нас, то мы того и смотрели, чтоб у нас в слободе от галок не загорелось, однако, и сия опасность прошла благополучно.
В-третьих, достопамятно, что мы в течение сего времени ездили все к новому моему зятю Воронцову в деревню, и во время сего пребывания у пего, продолжавшегося несколько дней сряду, положили основание нынешнему регулярству в его прекрасном садике, бывшем до того времени в запустении. Сия езда служила нам всем вместо доброй прогулки, и мы довольно там навеселились.
Наконец, достопамятно, что в последних числах апреля месяца была у нас такая жаркая погода, какая не бывает иногда и посреди лета, словом, жар по термометру простирался от 27 до 30 градусов, и мы не знали куда от него деваться.
Что касается до месяца мая, то уже несколько лет не препровождали мы первого числа оного так весело, как в сей год. Погода случилась в оное не только хорошая, но самая жаркая. Все деревья спешили уже развертываться и в садах хоть не было еще теней, но приятностей множество. Мы препроводили все послеобеденное время сего дня со всеми бывшими у меня родными и другими гостями в саду, пили там чай и утешались духовою, играющею в нем, музыкою, и между собою смехами, шутками и разными разговорами, и тем власно — как встретили новообновлявшуюся натуру.
0 приезде к нам наместника достоверное известие получил я не прежде, как 5 числа сего месяца. Но как хотел он к нам прибыть около десятого, то и имел я довольно времени к приуготовлению всего нужного для приема и угощения такого знаменитого гостя и не упустил ничего, что только можно было учинить в садах, в сие еще тогда раннее вешнее время. Но едва я только принялся за сии приуготовления, как получил от директора нового моего командира письмо с уведомлением, что он к нам скоро будет. А не успел я сего письма почти прочесть и собраться о том с мыслями, как прибежали мне сказать, что он уже едет. Господи! как я тогда сим известием смутился и перетревожился. Я находился в самое то время в церкви у обедни. И как для приема его не было у меня сделано никаких еще приготовлений, то благим матом побежал я скорей домой, чтоб успеть что-нибудь сделать и приготовить ему место для пребывания. Но, по счастью, ехал он тогда только проездом чрез Богородицк, в сотовариществе некакого статского советника г. Свербеева, его приятеля. Оба они ехали за чем-то в Орел и заехали ко мне в дом только для перемены и отдохновения лошадей, и на короткое время. Итак, я напоил их чаем, поводил по своим садам и угостил их потом у себя обедом, а после обеда они тотчас и поехали. Я не преминул при сем случае у начальника своего кое о чем спрашивать и кое на что требовать шудрой его резолюции, но не мог ни на что добиться от него толку, и можно было сказать, что был он человек странный и непроведанный, и обстоятельства наши были до того по многим отношениям худы, а тогда казалось, что сделались еще худшими. Всякая копейка была у нас с ним прибита алтынным гвоздем, а всякое зерно хлеба четвериком, и мы все даже хохотали между собою, слыша его некоторые резолюции. Словом, человек сей был такого свойства и характера, что всякого отторгал от любви и искреннего почтения к себе и во всякого вперял не весьма выгодные о себе мнения.
Дни чрез два после отъезда сих гостей появились у нас уже и псовые охоты некоторых господ тульских, и на миколин день узнали мы, что пришла и наместническая охота в Дедилов, и что сам он в следующий день будет. Мы вместе с Бобриковским управителем, братом г. Верещагина, рассудили выехать на встречу к нему в пограничную волостную деревню Крутое, где мы его и встретили. С ним ехал вице-губернатор, да сын его, да г. Хомяков, Михаил Васильевич, а в других экипажах господа Мансуровы и Ивашкин, все — страстные охотники до звериной ловли. Я препроводил их прямо во дворец, где приготовлен был уже для них обеденный стол и угостил их оным, а после обеда вздумали они съездить в ближние места и позабавиться вечерним полем, но оное было для них как-то неудачно: они не нашли почти ничего и возвратились с пустыми почти руками. И весь вечер проговорили ни о чем другом, как только о собаках, однако, все шло своим чередом и было тихо, смирно и хорошо.
В следующий день в совете господ охотников предположено было взять утреннее поле в окрестностях городских, а после обеда ехать в Малевку и в Папортки и там ночевать. Но план сей не состоялся. Пошел пресильный дождь и согнал их скоро с воля. И как они и в сей день в окрестностях городских зайцев не нашли, то и отдумали забиваться в даль, а положили, пробыв сей день у нас в Богородицке, наутрие пуститься полями в обратный путь, в Тулу, и взять утреннее поле в окрестностях деревни Велининой и заехать обедать к зятю моему Шишкову, в Ламки. А в сей день угощал я всех их у себя в доме обеденным столом, а после обеда наместник читал газеты и гулял по садам нашим, ужинал же во дворце. Во все продолжение сего времени, разговаривал он много со мною о разных материях, был весел и хорош, и все шло у вас порядочно и так, что я не имел от гостей сих ни малейшего почти беспокойства и ими ни мало не скучал. Сообразно с помянутым предположением, все господа охотники, вместе с наместником, верхами и пустились в путь, в сторону к Туле. А мы с сыном его, Николаем Евгениевичем и М. В. Хомяковым, оставшись в Богородицке и проводив тут утро, поехали прямо с ними в Ламки, где хозяин с приготовленным обедом уже гостей и дожидался и, будучи особливым охотником до пиров и угощений, постарался и в сей раз упочивовать (sic)и угостить наместника так, что он был очень им доволен. Но после обеда не стал он долго медлить, а отправился в обратный путь свой в Тулу. Мы же с прочими, случившимися тогда у зятя моего гостями, остались в Ламках и провели остальное время сего дня весело и не прежде, как к вечеру последующего дня возвратились в Богородицк.
Едва мы сим образом сбыли с рук своих сего знаменитого, но приятного для меня гостя, как чрез день после того принуждены были угащивать у себя другого такого же знаменитого и равно мне приятного гостя. Был то знакомец мой, и в тогдашнее время важный генерал-поручик Андрей Яковлевич Леванидов, проезжавший тогда в Украину, для формирования там, по препоручению от императрицы, нового какого-то корпуса. Он, остановившись у нас в городе и полюбив меня в прежний свой проезд, прибежал ко мне с квартиры своей пешком и прежде нежели мы о приезде его услышали. Мы только что встали тогда из-за стола, и как он еще не обедал, то, по дружбе своей, сказал мне без всяких церемониалов, чтоб я его чем-нибудь и без всяких дальних сборов накормил. Итак, ну-ка мы скорее собирать ему опять на стол, прибавлять кое-что к прежним кушаньям и его поить и кормить, а он нас утешать своими умными, ласковыми и дружескими разговорами, между которыми, бывши угощением моим очень доволен и полюбя также моего сына, вздумал предлагать вам, не согласимся ли мы отпустить его в военную службу и препоручить собственно ему, обещая принять и поместить его в свой новоформируемый Корпус и доставить ему в непродолжительном времени штабской чин. Сим неожидаемым предложением он всех вас так смутил и озадачил, что мы долго не знали, что ему на сие сказать в ответ, но, поблагодарив его за сие, просили дать нам сколько-нибудь времени о том подумать и посообразиться своими обстоятельствами. На что он охотно и согласился и поехал от нас с тем, чтоб мы, как скоро на то решимся, присылали б его немедля прямо к нему в Украйну, а он берет на себя иметь попечение об нем, как о своем сыне.
По отъезде его, было у нас общее совещание о сем предмете: всем нам и хотелось того, и нет. С одной стороны предложение сие нас льстило, а с другой — слабое здоровье сына моего удерживало нас от того, чтоб позволить ему вступить в многотрудную, военную службу и в оной дослуживаться до чинов. Был он у нас один, и потому так для нас драгоценен, что мы и подумать бы страшились, чтоб не только отлучить его от себя в даль и на долгое, может быть, время, но и подвергнуть всем опасностям, с военною службою сопряженным. Сверх того, не имел он по свойствам и характеру своему ни малейших к военной службе способностей и самой даже наклонности. Но как, будучи в таких еще молодых летах, нельзя ему было и остаться без всякого служения и праздным, но все наиболее ж полагали мы, чтоб постараться достать ему какое-нибудь сообразное с чином его место по штатской службе, а на сем мы наконец и остановились. Но сим дозвольте мне сие письмо и кончить и сказать ваш, что я есмь ваш ж проч.

(Декабря 17 дня 1813 года, в Дворянинове).

Письмо 293.

Любезвый приятель! Не успело пройтить одних суток после отъезда от нас господина Леванидова, как собрался я ехать опять в Тулу. Побуждением к сей новой поездке было, во-первых, то, что директор, при проезде своем, приказывал мне, чтоб я к возвращению его из Орла в Тулу привез опять все находившиеся у вас в сборе волостные деньги и с ними вместе привез бы с собою и следуемое ему жалованье, и во-вторых, что и наместник, при отъезде своем в Тулу, проговаривал мне, не приеду ли я к Возвесеньеву дню к ним в Тулу попраздновать с ними вместе сей праздник и повеселиться в редуте, который у них в сей день будет? И как я на сие ему сказал, что не знаю, можно ли мне будет, то подхватил он, самым дружеским образом сказав: ‘пожалуйста, приезжай, мой друг, ежели тебе будет можно, ми тебе будем рады, да возьми с собою и своего сива, пускай повеселится и он!’ При таковом приглашении не оставалось мне иного, как сказать: ‘хорошо, ваше высокопревосходительство, я не премину постараться исполнить к сему времени все, что приказано мне от г. директора’. — ‘А что такое он приказал тебе?’ спросил наместник. — ‘Чтобы я привез все наличные волостные деньги’. — ‘Ну! так вот и кстати это будет, подхватил он, итак, надеюсь, я скоро опять с тобой увидеться’. С сими словами он тогда от нас и поехал, а все сие и побудило меня действительно поспешить сбором остальных доходов и приготовлением казны к отвозу.
Итак, накануне Вознесевьева дня собравшись, и поехали мы с сыном в новоотделанной и прекрасной кибиточке в Тулу. И как по тогдашней засухе дорога была очень сей езде способная, то в тот же день и довольно еще рано приехали в Тулу и остановились на прежней и обыкновенной своей квартире у Пастухова. По наступлении Вознесеньева дня, перетревожились было мы оба с сыном, услышав от нашего кучера, что карета наша, остававшаяся всегда на дворе у Пастухова, в ходу своем имела столько повреждений, что нам не можно никак на ней со двора ехать. ‘Ах, батюшки мои! сказал я, неведомо как возгоревавшись: на чем же нам ехать’? А ехать необходимо и рано со двора было надобно. Но добрый и услужливый наш хозяин не успел услышать о нашем горевании, как, вбежавши к нам, сказал: ‘пожалуйте, о карете не беспокойтесь, чрез полчаса все повреждения будут исправлены, я заставил уже всех своих кузнецов и мастеровых ее чинить, и вы не успеете еще одеться, как она будет уже готова!’ Сим утешил он нас чрезвычайно. И как она и действительно чрез полчаса была исправлена, то, севши в нее, и полетели мы сперва было к директору, но, узнав с неудовольствием, что он из Орла еще не возвращался, проехали мы к вице-губернатору и, поздравив его с праздником, полетели к наместнику. Сей в сие утро никого к себе не принимал, но, узнав о нашем приезде, велел нам сказать, чтобы мы приезжали к нему обедать. Услышав сие, стали мы с сыном совещаться о том и между тем ехать, но едва только стали садиться в карету, как прибежали от наместника нас ворочать и звать нас к нему в кабинет. Тут принял он нас очень ласково, изъявлял удовольствие свое о том, что мы приехали, разговаривал очень много со мною и пригласил нас потом иттить вместе с ним в домовую его церковь к обедни, в которой, кроме нас и его семейства, никого не было. По отслушании обедни, узнав, что между тем возвратился и директор наш из Орла, поехали мы к нему, но его не застали дома, проехали к Верещагину и у него просидели до самого обеда, который обыкновенно бывал у наместника не рано. Тут с удивлением услышал я от Верещагина, что директор наш на меня очень сердится за то, для чего сказал я наместнику о требуемом им жалованье, которое ему ни то следует, ни то еще нет, ибо прежние директоры получали оное от волости по особенному предписанию от прежнего наместника, а в рассуждении его не было еще ни от кого и никакого предписания. Удивился я, сие услышав, и воскликнул: ‘Господи помилуй! да с чего он это взял, что я наместнику о том сказывал. Жалованье сие, хотя действительно наводит на меня сумнение и опасение, но у меня и на уме не было сказывать о том наместнику, а я сказал только, что мне велено привезть казенные деньги, которые я и привез’.— ‘Со всем тем, подхватил г. Верещагин, наместник о сем жалованье и о самом твоем сумнительстве знает и при мне некоторым из здешних изъявлял удивление свое о том, что директор сам собою отваживается требовать себе сего жалованья, составляющего немалую сумму, и приговаривал при том, что не думает он, чтоб ты отпустил ему оное, не истребовав от него, по крайней мере, себе о доставлении оного к нему ордера, что советовал бы и вам, ибо дело щекотливое’. Я поблагодарил г. Верещагина за сей совет и предварение и, поехавши от него к наместнику обедать, во всю дорогу продумал о том, как бы мне смастерить сим делом и как укротить на себя и невинный гнев г. директора, так и обеспечить себя получением от него о сем жалованье ордера. Обед у наместника в сей день был многолюдный, а после обеда удивил он меня приглашением меня в тот же день после редута и на ужин. Я не понимал, что б это значило, но удивился еще более, как, возвратясь на квартиру свою, узнал я от хозяина своего, что у него в сей день будет сговор старшей дочери его в замужество за нашего вице-губернатора князя Оболенского. ‘Ах, батюшка мой! воскликнул я, сие услышав, как же мне быть, никто еще не сказал, и я не знал и не ведал, надобно же нам посему одеться сколько можно получше’. Итак, ну-ка мы с сыном одеваться и убираться и спешить тем, чтоб нам успеть поранее приехать в редут. Тут нашли мы все тульское городское дворянство в собрании и с любопытством дожидавшееся уже приезда наместника с нареченным его зятем и невестою. А чрез несколько минут сие и воспоследовало. Вдруг растворились двери, загремела музыка и, при звуке труб и литавр, вошел в залу собрания наместник, ведущий за руку свою жену, а за ним новонареченный его зять, ведущий за руку невесту. Вшествие сие было прямо пышное и великолепное и все собрание обратилось к ним с своими поздравлениями. А не успело несколько минут пройти, как и начался большой польский танец, в котором все почти до единого из бывших тогда в редуте восприяли участие. Самого меня подхватила госпожа Юшкова, и я принужден был как с нею, так и со многими другими протанцевать весь вечер. Сын же мой затанцевался впрах и можно сказать, что редут в сей день был прямо веселый.
Пробыв в оном часа три и оставив прочих продолжать веселиться танцами, поехали мы к наместнику ужинать. К оному приглашены были только лучшие люди. И как в числе оных находился и я, то многие, а особливо директор наш, удивились, что и мне тем оказана от наместника особенная честь, а признаться надобно, что и самому мне было сие лестно, и я тем несколько кичился, и день сей почитал в особливости для себя достопамятным и хорошим.
Наутрие обратилась вся Тула с поздравлениями к наместнику и к вице-губернатору, а я, не имея уже в том нужды, поелику мы уже пред пышным и великолепным ужином накануне того дня имели случай осыпать все семейство наместниково усерднейшими нашими поздравлениями, поехал к собственному своему наместнику, то есть е директору, и все утро проводил с ним в тананаканьях по своим делам, пустым и ничего незначущим, и наскучил даже его каляканьем. Он принял меня с приметным на меня гневом и неудовольствием, и мне великого труда стоило уверить его, что не я доносил о его жалованье наместнику и что сам не могу довольно надивиться, почему наместник о том узнал. Но как бы то ни было, но мне удалось укротить его гнев на себя и подбиться опять к нему в благосклонность. Помогло много к тому то, что я, приметив тайную алчность его к интересу и господствующее в нем весьма в сильном градусе, хотя очень скрытое корыстолюбие — настроил сообразно с сим ветром и свод паруса и сам ему искусным образом преподавал мысль, как ему, без всякого опасения, в сем случае поступить и жалованьем от нас без всякой оглядки воспользоваться можно. ‘Я не знаю, говорил я, чего вы, Сергей Алексеевич, опасаетесь, или находите сомнение. Вам стоит только пожаловать мне о присылке сего жалованья повелительной ордер и с оным сослаться на прежних директоров и повеления об них, как тем и дело все решится и никаких оглядков и неприятных последствий опасаться не можно. Сверх того, за что же вам без всякой награды за нас хлопотать и над распоряжениями трудиться. Сама императрица того никак на вас не взыщет, хоть бы то до самой до нее дошло, но сему быть никак не может’. Сими и подобными сему словами я так его убаял и в благосклонность к себе преклонил, что он разчливился и увял меня у себя обедать и я просидел у него почти до вечера, а перед наступлением оного поехал я отыскивать своего сына к г. Юшкову, но не нашед его там, а, услышав что он находился в училище, поехал туда, где нашел его гулявшего с г. Покровским в саду, зашел вместе с ним к угощавшему его у себя г. Покровскому, с которым у обоих у нас сведена была уже тесная дружба. У него просидели мы до самой ночи, занимаясь в умных разговорах, а ужинали и ночевали на своей квартире.
Поутру в наступивший после сего день ездил я опять к директору и, добившись от него толку о деньгах, поехал я с ним в казенную палату и там оные отдал. Обедал сей день вместе с сыном у г. Юшкова. Дом сей был тогда для обоих нас лучшим и наиприятнейшим во всей Туле. После обеда же поехал я к наместнику, но его не видал, а услышав, что он хочет ехать гулять в саду у хозяина моего Пастухова, согласился с сыном его и несколькими другими господами иттить туда пешком наперед и там наместника дожидаться. Но все наше ожидание было тщетное, ждали, ждали, и бедняк-хозяин приготовился было принимать и угощать у себя наместника, но он за чем-то не бывал. При расставании сын наместников, услышав, что мы в последующий день с утра хотели пуститься в обратный путь, убедил нас просьбою, чтоб остаться еще на день в Туле и побывать в тот же день у них в театре тульском. Кроые сего, и самому мне нужно было еще видеться с директором, да и с наместником, как я еще не раскланялся, то было сие и кстати. Таким образом расположившись провесть и воскресенье в Туле, рыскали мы с сыном в оной по всему городу. Сперва поехали к наместнику. Но как он в сие утро никого у себя не принимал, а велел нам приезжать к себе обедать, то, зашедши в комнаты к сыну его и посидевши у него, поехали мы к вице-губернатору и пробыли у него долго. От него же приехали к Юшкову и, распрощавшись с ним и со всем его любезным семейством, поехали к наместнику обедать, а после обеда, распрощавшись с ним, побывали еще у директора и с ним много кое о чем поговорили. При наступлении же времени к езде в театр, поехали в оный и имели удовольствие видеть представление ‘Севильского Цирюльника’, а из театра заезжали мы еще раз к директору и получил я наконец желаемый мною ордер, а сверх того, пользуясь его благоскдонностью, выпросил у него съездить на несколько дней в свою деревню. Чем все тогдашнее мое и довольно приятное пребывание мое в Туле и кончилось.
Как наутрие был день рождения старшего моего зятя и мы не сомневались, что все мои домашние родные будут у него в гостях, в Ламках, то, желая и самим туда поспеть к обеду, встали мы и пустялись в путь так рано, что и успели на половину дня к ним туда приехать. Мы действительно нашли там всех своих родных, а сверх того и новобрачную дочь мою с ее зятем, отпраздновали с ними сей день, и наиболее в саду его, очень весело, и в Богородицк не прежде как уже на другой день к обеду [возвратились]. Там повстречалось досадное с нами обстоятельство, принудившее вас ломать весь пол в моем кабинете. Домашним моим что-то вздумалось испытать освободиться от множества бывших у нас в доме крыс чрез предложение им в некоторых местах охраны. Крысы действительно от того тотчас все исчезли, некоторые из них как отуманились и ошалели, что руками их ловили и брали. Но не успело несколько дней пройтить, как от околевших в подполье сделалась во всех хоромах, а более всего в моем кабинете, такая несносная вонь, что войтить было не можно. Господи! как мне сие было тогда досадно и тем паче, что вместе с нами приехали к нам и наши Воронцовы и с тем, чтоб у нас погостить несколько дней. Но как злу сему ничем иным помочь было не можно, как отшариванием всех погибших и провонявших, то принужден я был велеть выносить из моего кабинета все и взломать потом весь пол в оном. Но сколько ж досада моя должна была увеличиться, когда мы и под оным не нашли и ни одной околевшей мыши, но, наконец, по вони добрались до места, где они находились. И где же нашли их! Во внутренности фундамента, под самою печью! Случилась там между каменьями пустота и в нее-то от тоски забились они все и в множестве великом, и там все переоколели. И нам хотя не малого труда стоило их оттуда доставать, но мы рады были тому, что тем избавились, по крайней мере, от несносной вони и беспокойства, ею производимого.
Родные наши Воронцовы прогостили у нас трое суток, в которое время занимался я разными работами в садах и посадкою в своем целой березовой рощицы с развернувшимся уже листом, а по отъезде их восвояси, стали помышлять мы о поездке своей в любезное свое Дворяниново. К езде туда побуждало нас в сей раз, во-первых то, что нам с сыном хотелось побывать там в сие вешнее время и также кое-что в садах наших посадить и сделать, во-вторых, хотелось нам съездить туда и в недальнюю оттуда Каширскую нашу деревню Калитино — наших новобрачных Воронцовых, которым отдана она была вместе с Чернскою нашею деревнею в приданое, и отдать им ее прямо с рук на руки во владение, а наконец, как надобно было им отвесть свадебные свои контравизиты к родным нашим Крюковым и Кислинским, то хотелось нам свозить их и к ним и спознакомить нового моего зятя с их домами. И как условленось у нас было, чтоб нам за ними заехать в Головнино и вместе с ними проводить там у них приближающийся Троицын день, то накануне оного и отправились мы в сей путь сборным делом, взяв с собою жену, сына и старшую незамужную дочь свою Ольгу, а с ними вместе поехали в Головнино и старшая моя дочь Елизавета с меньшою Екатериною, из лишних же людей и прочие повозки отправили мы прямо в деревню.
Итак, Троицын день, случившийся в сей год 27 мая провели мы в Головнине у зятя моего Воронцова, но, вместо предполагаемого приятного гулянья в садах и рощах, по случаю переменившейся вдруг погоды и сделавшегося после бывших жаров холодного ненастья и самого даже жестокого мороза, принуждены были весь сей день сидеть в четырех стенах и с бывшими у них гостями заниматься уже кое-какими комнатными увеселениями. Такое же неудовольствие, по случаю продолжавшегося холодного ненастья и беспрерывного дождя, имели мы и в последующий за сим Духов день. В оный обедали все мы и весь провели у брата зятя моего Михайла Ивановича, куда подъехал к нам из Тулы и зять мой Шишков, но во весь день не можно было никому и глаз своих показать из хором.
Но на другой день после сего, к удовольствию вашему, погода попеременилась, и тогда не стали мы долее медлить и пустились с утра в путь свой. И как у нас положено было в Туле неостанавливаться, то, покормив лошадей в Лутовинове, проехали мы ее проездом и, пустившись по веневской дороге, поспели к вечеру в Крюковку, жилище меньшого зятя тетки Матрены Васильевны, Льва Савича Крюкова, где еще впервые случилось и самому мне тогда быть.
Хозяева вместе с случившеюся тут быть теткою Матреною Васильевною были нам очень рады и угостили нас ужином, а в последующий день обедом, но после оного не стали мы долго медлить, но, продолжая свой путь в Федешово, заезжали на дороге к Ольге Ивановне Крюковой и, посидев у ней, к вечеру приехали к нашим родным Кислинским, где нашли женившегося только тогда племянника их, Александра Степановича Крюкова, с молодою его женою.
Как я в сей стороне не был уже целых два года, то все были нам очень рады, у кого нам ни случилось тогда тут быть, ибо мы, отобедавши на другой день у Василья Ивановича Кислинского, ездили в Хвошню к Егору Михайловичу Крюкову, а от него в Каменку — к Анне Васильевне Крюковой, сестре тетки Матрены Васильевны, а от нее заехали в Архангельское к Александру Степановичу, у которого и ужинали и вкупе от сделавшегося опять превеликого холода в прах перезябли. У него нашли мы и сына Дмитрия Васильевича, Александра Дмитриевича Арсеньева, и г. Филимонова. А как подъехали туда же и наши Кислинские, то ужин был многолюден, но за холодом не весьма нам всем приятный, ночевать же возвратились вместе с хозяевами в Федешово. На утрие ранёхонько пустились в дальнейший путь, и как ни дурно было нам ехать по большой и грязной дороге, но успели к обеду поспеть в свое Дворяниново, где приготовленный обед нас уже дожидался.
Не успели мы приехать, как, к особливому удовольствию нашему, погода переменилась и как бы нарочно для нашего приезда из прежней холодной превратиться (sic) в ясную и теплую, чрез что и сделалось мне возможным обходить с зятем и сыном моим всю свою усадьбу я показать первому и сады свои и все прочее, и вместе с ними полюбоваться тогдашним красотам натуры, так обильно по всей моей усадьбе повсюду рассеянным.
В последующий за ним 3-й день июня, между продолжаемыми прогулками и увеселениями садами моими, принялись мы за разные дела и работы, наняли плотников за 39 рублей рубить на хребте горы большую нашу и ныне еще стоящую беседку, храм удовольствия, приделали к готовой уже беседке всход, пили в оной чай, обновили, бывши на елевой полянке, полукаменные канапе, ходили опять гулять, веселились красотами натуры, а особливо наиприятнейшим тогда майским вечером, который и подал мне повод к сочинению потом нижеследующей песни к вечеру на горе и изобразить в ней то, что мы тогда видели и чувствовали. Почему для достопамятности и помещу оную здесь.
Вечер на горе Авенезере.
О! гора моя драгая,
Многомилая гора!
Ах! коликой я обязан
Благодарностью к тебе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Возвращаясь теперь к прерванной нити моего повествования, скажу, что в последующий за сим день, случившийся воскресным, ездили мы все к обедни в нашу деревенскую церковь и, угостив у себя обедом нашего приходского попа и дьякона, поехали все в наше Калитино. Деревенька сия или паче часть ее, принадлежавшая мне, была маленькая, неимевшая в себе тогда и 30 моих душ, но, по близости своей к Дворенинову, весьма для меня нужная и в особливости достопамятная для меня тем, что была некогда мирным обиталищем прадеда и прапрадеда моего с матерней стороны. Самая покойная мать моя воспитывалась в селении сем, в доме своего деда, а потому и любила оное до конца своей жизни нередко езжала в нее со мною во время малолетства моего. Я и поныне еще помню, как праздновали мы с нею ежегодно селения сего осенний годовой праздник в бывших там тогда еще небольших старинных хоромцах, и как в саду с высоких грушевых дерев отрясали великое множество груш. Но в сие время не было в ней уже ни хором, ни господского двора, а были только сад, пруд, гумно и роща. Как она назначена была от нас в приданое нашей дочери Воронцовой, то и ездили в сей раз вместе с нею и ее мужем в оную для отдачи ее им с рук на руки во владение. Признаюсь, что я расставался тогда с сею деревенькою с чувствительностию и сожалением, а ныне еще того более о том сожалею, что с нею расстался и оной на век лишился. Зятю моему не пошла она ни мало впрок: он принужден был обстоятельствами своими чрез немногие годы после того ее продать, и она досталась во владение одному выслужившемуся до офицерского чина подъячему Каширскому и претерпела потом особые несчастия.
В последующий день провели мы все утро и даже за полдни в скуке и досаде на случившееся ненастье, недозволявшее нам никуда выттить. Но как перед вечером поразведрилось, то ходили мы в сады и при нас в сей день заложили большую беседку на горе и начали строить, а я затевал многое кое-что иное со временем сделать я делал к тому приготовления. С таким же неудовольствием провели мы всю первую половину и последующего дня по случаю бывшего опять и сильного дождя. Но как после обеда поразведрилось, то спешил я кое-что в саду моем сделать и особливо насадить в некоторых местах, для сгущения лесных кулиг, дикие деревья. А между тем опять по всем садам гуляли и веселились красотами натуры, а особливо внизу, где мы в прудочках своих ловили рыбу и утешались карпиями, угощали приходившего к нам Андрея Михайловича у себя ужином и провели вечер сей приятно. А в последующий за сим день, провожденный мною в множестве мелких работ, звал он нас после обеда к себе пить чай, а оттуда все наши молодцы ездили прогуливаться верхами к Ченцову, а боярыни угощали приезжавшую к нам крестницу мою госпожу Рудневу из Полозова. Итак, и в сей день все мы довольно повеселились.
В наступивший за сим и седьмой уже день пребывания нашего в деревне проводил мы от себя новых родных своих Воронцовых, поехавших восвояси. А мы, оставшись еще на несколько дней, продолжали в садах кое-какие небольшие работы, делали разные распоряжения, ездили вместе с сыном осматривать все наши леса, вплелись еще и не один раз с Андреем Михайловичем, говорили с ним о размене кое-где землями и, я получил впервые мысль о построении скотного двора на том месте, где он стоит ныне и о перенесении оного с нынешнего людского огорода, где он до сего времени находился. Наконец, в десятый день по приезде своем в деревню собрались и позавтракав поехали и мы все в обратными путь, расставшись с деревенским своим обиталищем не без сожаления, оное становилось нам как-то час от часу интереснее и милее, особливо с того времени, как стали мы сады свои украшать и приводить их в лучшее состояние.
На сем обратном пути не заезжали мы уже к родным нашим Кислинским, а проехав больною дорогою и пообедав в Тележенке, заехали ночевать к приятелю моему Ивану Васильевичу Хомякову, но его и жены его не застали дома, а была только старушка мать его дома, у которой переночевав, пустились мы далее и опять в Туле не останавливались, а покормив на Упской гати лошадей, доехали в тот же день до Ламок, где я нашли всех своих родных в собрании и благополучными.
Сим образом кончили мы в сей раз кратковременное свое путешествие, которое при обратной езде было нам как-то очень неудачно. По случившейся на дорогах от бывших дождей грязи, лошади нам иные поизменили, и мы поразбросали на дороге и повозки, и людей, а сверх того имели и другие кое-какие досады и неудовольствия, и рады, рады были, что наконец кое-как дотащились до места.
В Ламках, в гостях у зятя и дочери моей, были мы в сей раз недолго и поспешая добраться до Богородицка, на другой же день от них туда поехали, где имел я удовольствие найтить все в порядке и устройстве.
А сим и окончу я сие письмо, сказав вам, что я есмь все тот же, то есть ваш, и прочее.

(Декабря 24 дня 1813 года в Дворенинове).

В БОГОРОДИЦКЕ

ПИСЬМО 294-е

Любезный приятель! В Богородицк возвратился я 13 июня, где, принявшись за все прежние свои упражнения, и не видел почти, находясь в беспрерывных занятиях и работах, как прошли все остальные дни сего месяца. В течении оных наидостопамятнейшим было также то, что я приступил, наконец, к давно уже замышляемому новому и хотя в чужих землях славящемуся, но у нас в России еще неизвестному и невиданному битому из сухой земли земляному строению. Побуждением к тому были полученные мною из Москвы о сем земляной здании книжки, о которых имел я уже случай упоминать прежде, а с другой стороны — желание наместника и самой жены его, чтоб я учинил тому опыт. А как и самому мне весьма хотелось видеть точно ль все то справедливо, что в помянутых книжках в похвалу оного и удобности сего строения было писано, то с нетерпением дожидался я самого сухого и жаркого годового времени, как наиудобнейшего к производству оного. И как у меня ни в плотниках, ни в столярах, ни в лесе, нужном для сделания всей нужной к тому сбруи, описанной в подробности и рисунками изображенной в книжках, недостатка не было, то и изготовил я к сему времени все оные, соображаясь в точности с рисунками, и по начатии оного надеялся, что мне ни в чем не будет остановки, поелику казалось, что всё и всё описано было в книжках в самой подробности. Но не успел я приступить к самому делу, как тотчас увидел, что я в ожидании своем жестоко обманулся и что в сочинении сем весьма о многом было совсем умолчано и едва ли десятая только часть из всего того упомянута, о чем бы в пользу хотящих производить строения сии в практике упомянуть надлежало. Словом, я нашел и в сочинении такой же недостаток, как во многих других сочинениях иностранных, а особливо экономических, а именно, что господа сочинители их схватывают иногда одни только верхушки и в самую подробность и существо дело далеко не входят, чему и причиною бывает обыкновенно то, что весьма многие делаемые по наставлениям их опыты бывают неудачны, что самое случилось было и со мною при сем новом деле. Не успел я приступить к оному, как и начали со мною встречаться совсем непредвиденные и какие затруднения, что я не звал что делать и тщетно искал в книжках сих на недоумения мои разрешения. В сей крайности другого мне не оставалось, как самому уже придумывать и мало-помалу добираться до того, о чем не было совсем упоминаемо. И как затруднения сии относились не только до самого производства сей работы, но до самых инструментов и разной сбруи, к тому принадлежащей, то стоило мне не малого труда и многих хлопот, покуда я до всего нужного добрался и мог начать и производить сию работу с желаемым успехом. Я на первый случай и для опыта расположился построить простую только избу, с двумя красными окошками, и чтоб ближе было мне ходить для надсматривания и указывания работникам как сию работу производить, то избрал под здание сие место в собственном своем садике, и могу сказать, что работа сия доставляла мне сколько с одной стороны множество хлопот, столько с другой — множество и минут приятных, а особливо при открытия первых ящиков и отделанных частей земляных схем, ни кем еще невиданных.
Далее достопамятно, что во время производства сей работы случилось два раза проезжать чрез наш город одному из наших бояр, а именно князю Павлу Петровичу Щербатову с женою, своею сестрою и племянником. Они квартировали у нас во дворце и угощаемы были мною, по обыкновению, прогулками по садам нашим и всем прочим. И как между прочим водил я их и на сие мое новое строение и оное им показывал, то оное князю сему так полюбилось, что он выпросил у меня кусочек сбитой земли для показа в Петербурге, куда он при вторичном проезде от нас поехал.
Последние дни сего месяца провели мы в Ламках по случаю празднования зятем моим дня именин его, в которые и в сей год было у него многое множество гостей, как родных, так и посторонних, и мы прогостили там дня три и провели время сие с особенным удовольствием. Первые дни июля месяца провели мы в разъездах по гостям в Епифанском уезде, были в первый раз в доме у Григорова, Николая Сергеевича, и у него обедали, и который нам был очень рад, были у Албычева, Михайла Ивановича, у сего мы ночевали и обедали, от него ездили к г-же Бакуниной, а от сей заезжали к г. Пестову, Дмитрию Михайловичу, а по возвращении из сего разъезда, начали готовиться к нашей годовой ярмонке.
Сия была у нас в сей год дождливая и грязная, но народу было довольно, а особливо съехавшегося обоего пола дворянства. Сих было такое множество, что мае, игравшему опять первое лицо в городе, всех съехавшихся ко мне от обедни одних барынь поместить было почти негде, и у нас их более 30 обедало. Мущин же угощал у себя откупщик ваш Хомяков на своей квартире. Но как сии все к вечеру ко мне съехались, то набралась такая толпа, что и сесть почти было негде. Однако, мы провели сей день хотя со многими хлопотами, но довольно весело и ярмонка наша и в сей год прошла у нас с миром.
Наступившая за сим дурная, холодная и почти с ежедневными дождями погода мешала мне много в продолжении начатой работы земляного здания, и я принужден был заготовленную к тому серую землю сберегать от дождей под разбитым палаточным наметом и отделаные стены укрывать от дождей лубками и досками. Однако, не смотря на то, продолжалась она во все течение июля месяца с довольным успехом. Что касается до моего сына, то сему удалось съездить опять на короткое время в наше Дворяниново и там заставить при себе развить многие яблони окулационными прививками.
Вскоре по возвращении его из сей поездки собрались все мы и поехали в дальние гости и такие места, где ни кому из нас бывать еще не случалось, а именно в Одоевский уезд, к зятю меньшого зятя моего Воронцова, Николаю Сергеевичу Жданову, убеждавшему, нас давно посетить его в тамошнем его обиталище. В сей путь отправились мы 24 числа сборным делом, ибо вместе с нами ездили туда и оба зятья мои. Поехавши из Богородицка, заезжали мы сперва к г. Кирееву. Александру Григорьевичу от него проехали к г. Шушерину и у него ночевали, от него поехали мы в Головнино и там виделись с обоими братьями зятя моего, гуляли по садам и ночевали. А отсюда уже целым обозом пустились в Крапивну и, едучи туда, кормили лошадей на Сатнинском железном заводе. В Крапивне ж заезжали к В. И. Крюкову и от него пробрались уже в Одоевский уезд, в Баландино, где г. Жданов имел свое жительство.
Сей был нам очень рад и старался угостить нас как можно лучше. Мы прогостили у него двое суток, из которых в последние ездили вместе с ним обедать к другу и недальнему соседу его Василию Петровичу Колычеву, человеку умному, любопытному, ученому, ласковому, богатому, имеющему прекрасный характер и давно добивавшемуся меня видеть и со мною, знакомым ему давно по моим сочинениям, лично познакомиться. Будучи не в состоянии, за кашлем, сам приехать к нам в Баландино, присылал он к нам жену свою звать нас к себе обедать. Итак, мы к нему ездили и провели у него весь почти тот день, будучи крайне довольны его ласкою и угощением. Он жил верст 8 от г. Жданова и имел прекрасное село, сидящее на берегу реки Упы в романтическом положении. Я нашел у него все со вкусом устроенное и расположенное и не мог довольно с ним обо всем наговориться и расстался с ним, сделавшись с ним хорошим приятелем. Но, увы! знакомство сие, которому был я очень рад, продолжалось недолго! Смертельная болезнь вскоре после того похитила его из среды живых в цветущих еще летах жизни, и мне, не удалось его более уже видеть. На другой день после сего отправились, мы в обратный путь, а вместе с возвращением нашим кончился и июль месяц. Начало месяца августа ознаменовалось у нас большим, и более недели продолжавшимся ненастьем, отбившим нас от всех работ. Но мне удалось препроводить сие время очень нескучно. Пред самым сим ненастьем приехал к нам в гости из Тулы г. Покровский, тот ученый и нами любимый человек, о котором упоминал я прежде. Мы ему очень были рады. И как он прогостил у нас почти с неделю, то и были у нас с ним, с сыном моим и отцом Федотом ежедневные ученые беседы и любопытные занятия, которые для всех нас так были приятны, что мы и не видели почти как прошла сия скучная неделя. Но ненастье наше и ежедневные почти дожди не хотели переставать и после и до того нас довели, что мы принуждены были молиться о вёдре и не прежде дождались перемены погоды, как уже пред концом сего месяца. Для меня дурная и мокрая сия погода была тем неприятнее, что мне мешала неведомо как в производстве моей работы. Однако, мы ущипками и урывками успели ее в течение сего месяца вчерне кончить, а я сверх того — написать целую почти книжку, содержащую в себе замечания об оной и обо всех моих вновь придуманных средствах и способах к удобнейшему производству оной.
Но прежде окончания сего месяца должен я был угощать у себя одного неожиданного и знаменитого гостя, а именно архиерея нашего Афанасия, проезжавшего через Богородицк в Чернский уезд, для освящения новопостроенной церкви в селе у г. Арсеньева, Александра Ивановича. Сему богатому тамошнему помещику восхотелось неотменно, чтоб освятил прекрасную его церковь сам архиерей. И как сей дал ему слово приехать, то г. Арсеньев и прискакал к нам в Богородицк для встречи его и препровождения к себе в село. Мы не прежде о том узнали, что часа за четыре до его приезда и когда г. Арсеньев вместе с нашим городничим приехали ко мне с уведомлением о том, что архиерей будет. Я смутился тем неведомо как и едва имел время приготовить ему во дворце квартиру и у себя в доме обед. По счастию, приехал он не прежде, как в третьем часу пополудни, и потому мы успели все нужное приготовить. Он проехал прямо во дворец, где все его встретили, но оттуда препроводили мы его ко мне в дом. Тут до обеда рассматривали мы с ним микроскоп, и я занял его многими по сему предмету разговорами и угостил его потом обедом, а после обеда водил я его на свое земляное строение и заговорил его до того, что он пробыл у нас до самого вечера и покуда зажгли свечи — так любопытен был он все узнать и слышать. Но тогда встрепенулись они, что уже поздно и что пора им в путь свой ехать, в который и отправились в ночь, приступив наперед ко мне с усиленнейшими просьбами, чтоб и я ехал с ними, и просьбы сии были столь убедительны, что хотя мне и очень не хотелось туда ехать, но принужден был дать им слово желание их исполнить.
Итак, в последующий за сим день собрались мы с сыном и с утра в сей путь пустились, отправив наперед лошадей на половину дороги на подставу, ибо жилище г. Арсеньева было от нас не близко и без мала верст за 80. Приехавши в последнее село Верхоупье, насилу мы могли найтить знающего туда дорогу и могущего нам быть проводником и по сему обстоятельству пробыли в нем часа два. Тут услышали мы, что архиерей в сем селе ночевал и был у царской панихиды, в сей день отправляемой, ибо было сие 29 августа. Поехавши из села сего, ехали мы очень долго, и как проводник наш и сам хорошо прямой дороги не знал, то провел он нас в село Истленьево и Доробин-Колодезь и не прежде привел нас в село Ивановское, где жил г. Арсеньев, как уже в сумерки и по захождении уже солнца. И нашли там превеликое уже собрание съехавшихся со всех сторон гостей. Вся большая его зала была ими усажена. Многие из них были мне знакомые люди, а многих никогда еще я и не видывал. Вечером ходили мы в церковь, великолепно украшенную хозяином, и любовались архитектурою и всеми внутренними украшениями. Но всенощную слушали мы в комнатах у архиерея, который очень доволен был тем, что я послушался его и приехал. Потом весь вечер прошел у нас в познакомливаниях друг с другом и рекомендациях, а потом мы ужинали и разошлись спать. Всем нам лучшим людям отведены были в огромном его доме особые комнаты на антресолях. Архиерей имел также особые для себя комнаты, и все в доме дожидалось и готовилось к утреннему торжеству, и народа было везде великое множество.
Торжество сие и воспоследовало на другой день, и освящение церкви было прямо пышное и великолепное при присутствии многочисленного со всех сторон съехавшегося народа, в числе которого одних благородных было более пятидесяти человек. Как церковь построена была на улице пред домом и в недальнем от него расстоянии, то архиерей из оного до церкви шел пешком с обыкновенного в таких случаях духовною процессиею. Оба придела освящены были уже до его прихода, а он сам освещал только главную церковь с обыкновенными в таких случаях пышными обрядами и по освящении говорил речь и служил молебен, а во время обедни посвящал одного дьякона в попы. Служба сия продлилась до второго часа и кончилась пушечною стрельбою и отшествием архиерея такою же процессиею в дом к хозяину. Тут готов был уже обеденный и превеликий стол в зале, в продолжении которого играла на хорах музыка, а при питии здоровья производилась пушечная стрельба. Кушаний было хотя довольно, но по причине, что стол был постный и недостатка в рыбах, не слишком изобильный, однако удалось хозяину где-то достать живого и довольной величины осетра, которого мы всего сели, имев наперед в первый раз в жизни удовольствие видеть живого осетра и есть его прямо из воды и разнообразно приготовленного. После обеда угощаемы мы были десертом и ананасами и занялись с архимандритом и игуменом Агапитом разными любопытными и важными философическими разговорами. Сими привлек я к себе от всех особенное уважение, а особливо полюбил меня архимандрит Иоанн, а не менее я его. Был он человек очень хороший, ученый, знающий и любопытный и доброго характера, и мы не могли с ним довольно наговориться. По наступлении вечера сожжен был пред домом прекрасный фейерверк, стоющий более трехсот рублей, и все с удовольствием его смотрели, но, к сожалению, за случившимся тогда великим холодом, принуждены были все смотреть оное из окон дома. Между разнообразными потешными фигурками был даже и фамильный щит, который зажжен был пущенным из дома голубем. Одним словом, все шло и было хорошо, порядочно, и после всего был ужин, и все кончилось мирно, тихо и приятно.
Наутрие хотел было я ехать домой, но сделавшееся превеликое ненастье и стужа прогоняла к тому охоту, а убеждения и просьбы хозяина принудили меня остаться у него и на сей день, чем я после был и доволен, ибо чрез то не упустил воспользоваться самым лучшим праздником и особенно веселым в сей день вечером. Как большая часть гостей поразъехалась и осталось уже поменьше, то в сей день все утро занимались мы с прекрасною хозяйкою электрическою машиною, а потом микроскопическими увеселениями, при чем удалось мне блеснуть своими знаниями, а потом разными разговорами, в которых как до обеда так и после обеда провели мы время свое очень весело. В вечер уже вздумалось ласковому и добродушному хозяину попотчевать архиерея и всех разными дорогими винами и напитками и сделать праздник и торжество сие повеселее. Собраны были все певчие и музыканты и началась игра, пение и распевание разнообразное, и было прямо весело и хорошо. Архиерей со мною очень подружился, а отец архимандрит того еще больше, и каких и каких и о чем и о чем ни было у нас с ними разговоров! Были философические, были богословские, были веселые, шуточные и всякие и всякие. Наконец, преосвященный дозволил нам даже протанцевать польский, и мы провеселились даже за полночь, а хозяин, между тем, так был тшив на напитки, что все гости даже подгуляли, и я сам был почти навеселе. Словом, вечер сей для всех был прямо веселый и приятный, и мы легли спать в три часа уже за полночь. Но сим уже и кончилось все торжество, и мы наутрие, напившись чаю и распрощавшись с архиереем и со всеми, поехали с сыном домой, и возвратились к своим к ужину.
Непосредственно за возвращением нашим в Богородицк, огорчены мы всем домом были полученным известием, что единственный сын тетки Матрены Васильевны, а жены моей двоюродный брат Петр Андреевич Арцыбышев, служивший в артиллерии в армии и находившийся тогда в бунтующей и неспокойной Польше, убит был поляками при случае везения к армии понтонов. Партия бездельников конфедератов напала на него, ехавшего с понтонами без всякого прикрытия и опасности, и изрубила его и многих других с ним бывших. Известие сие привезли к нам бывшие с ним люди, которым посчастливилось спастись от безмозглых полячишек, и не только нас о нем огорчили, но привели и в превеликое недоумение о том, как вам сообщить известие сие его матери. Она находилась тогда в Ефремовской своей деревне и ничего о том не ведала. Ни кому из всех его родных не хотелось принять на себя сию печальную и щекотливую комиссию, и все боялись, чтоб известие сие не поразило любившую его до крайности мать смертельным ударом, и все, а особливо случившийся у нас в самое сие время меньшой зять ее Лев Савич Крюков, приступили ко мне с просьбою, чтоб комииссию сию восприял на себя я и нарочно бы для того к ним в Ефремовскую деревню съездил. Долг родства и надеяние, что может быть удастся мне сколько-нибудь лучше сие дело исправить, нежели кому другому, принудил меня на сие согласиться. Итак, недолго думая и взяв с собою сына и для всякого случая нашего лекаря, и пустился я 6 сентября в сие путешествие на лошадях переменных. Жилище ее было хотя за Ефремовым и от нас не близко, но мы ехали так скоро, что в тот же день в сумерки успели к ней приехать. Она, любя и уважая меня, искренно была нам очень рада и так весела, что мне жаль было спокойствие духа ее в тот же день нарушить. Но в последующий за сим день надобно было уже приступить к делу. Я учинил сие не прежде как предуготовив ее к тому важными нравственными разговорами, и мне удалось так хорошо расположить душу ее к перенесению столь горестного и поразительного известия и я сообщил ей оное так, что она перенесла оное гораздо великодушнее и с множайшим мужеством, нежели мы думали и ожидали, и так, что в вспоможении лекарском не было ни малейшей нужды, а только пустил он ей кровь для предосторожности от могущих быть после последствий неприятных. Тетка не отпустила меня ни в сей, ни в последующий день от себя и была мне очень благодарна, что я восприял на себя для нее труд, с сею ездою сопряженный, не смотря, что сам в сие время страдал кашлем и простудою, и уверяла, что если б не я, а кто иной ей о том сказал, то никак бы она того не перенесла с таким успехом.
Вскоре по возвращении моем в Богородицк, получил я от наместника уведомление, что он намерен к нам вскоре приехать. Сие побудило меня употребить наивозможнейшее старание к скорейшему окончанию моего земляного здания. В оном был уже около сего времени помощен пол и потолок, а сверху покрыто было оно соломенною сноповою кровлею, а стены снаружи штукатурили и раскрашивали разными красками, а внутри клали уже в нем печь. Итак, начал я всех мастеровых турить и принуждать к скорейшему всего окончанию, и они и попроворили так, что оное за несколько еще дней до приезда наместникова и доспело совершенно, и вышло из под рук мастеровых так хорошо, что все не могли им довольно налюбоваться.
Наместник как ни обещал к нам в скорости приехать, однако, мы принуждены были его несколько дней дожидаться, и не прежде как уже 19 сентября получили верное и со всех сторон известие, что он в сей день будет обедать в Дедилове, а оттуда заедет ко мне на часок посмотреть земляного моего здания и проедет ночевать в наше волостное село Иевлево, куда прошла уже его и охота. Итак, начали мы все готовить к его приезду и я почти безвыходно был в своем новом здании и, изготовив все, ждал его во весь день, но он не прежде к нам приехал, как уже в самые сумерки, и едва мог успеть осмотреть мое здание и все заведение и удостоить оное своею похвалою. Мы осматривали оное хоть уже со свечами, однако, мне удалось успеть показать ему все, и наместник был всем очень доволен. С ним был тогда бригадир Истленьев старик Мансуров и Вельяминов Степан, все такие же псовые охотники. Наместник зашел ко мне в дом со всеми ими, и я угостил их чаем и чем Бог послал, покуда перепрягали лошадей. Я расположился проводить его до Иевлева, и действительно поехал за ними. Но наместник, увидев меня в городе, остановил и велел воротиться ночевать домой, а приехать к ним уже поутру. Итак, я вечер проводил с покоем дола и ночевал, а они в самую темноту и с фонарями поехали в Иевлево.
Наутрие не преминул я с ним в Иевлево явиться и, будучи принят наместником очень ласково и хорошо, пробыл с ними тут до самого того времени как они поехали в поле. В течение сего времени имел я случай насмотреться распутного полевого житья и послушать всякого и даже гнусного сквернословия от охотников. И не мог довольно надивиться, как наместник, будучи умным, степенным и наипорядочнейшим человеком, мог терпеть вокруг себя такие нелепицы и вздоры, какие производимы были господами охотниками. Но к чему страсть довесть не может!
Проводив их на охоту, возвратился я в Богородицк и, между тем, как они рыскали за бедными зайцами по полям, занялся своими делами. А наутрие поехал опять к ним и, едучи дорогою, на досуге сочинял стихи, благодарственные к Богу за рождение в земле христианской.
Вот в каких мыслях я занимался в те минуты, когда господа охотники продолжали еще куликать. Я застал их в том упражняющихся и самого наместника. только что проснувшегося к еще одевавшегося, с которым мы тотчас вступили в разговоры и о многом кое о чем поговорили, а потом ходили с ним в церковь и слушали молебен, после чего позавтракав поехали они продолжать свое рысканье в Рогачи, а я, проводив их, возвратился в Богородицк, куда в самое то время приехали с превеликим обозом все наши родные Кислинские, ехавшие тогда к тетке Матрене Васильевне в Ефремов, сколько для утешения оной в печали, столько ж и для раздела с г. Крюковым всего доставшегося в наследство после убитого их шурина имения, сделавшего во всех обстоятельствах их великую перемену.
Таким же образом ездил я поутру и в следующий за сим день к наместнику в Иевлево, но не один, а в сотовариществе с зятем моим Шишковым, который ездил со мною для приглашения наместника опять заехать к нему на перепутье, что наместник ему и обещал, сказав притом, что он приедет к нам в этот день уже ночевать и более ездить в поле не будет. С сим отпустили мы его на охоту, а сами поехали домой и чуть было не принуждены были несколько верст иттить пешком, потеряв гайку с колеса из-под нашего экипажа, но, по счастию, усмотрели мы сие еще благовременно и, не допустив колесу скочить с оси и хотя не скоро, но пошедши назад, нашли гайку и могли далее продолжать путь свой. А приехавши домой и приступил я тотчас к нужным для приема и угощения наместника приготовлениям, и было-таки мне не без хлопот и не без досад при сем случае, а особливо на откупщика нашего, г. Хомякова, взявшегося было угощать наместника и всю его свиту на свой кошт и от себя, потом взвалившего все сие бремя на меня, и так поздно, что я едва-едва успел сделать к тому все нужные приготовления.
Наместник и приехал к нам действительно к ночи, и согнала их с полей случившаяся около сего времени ненастная и холодная погода, по которой причине отдумал он заезжать и к зятю моему, а расположился ехать уже прямо наутрие в Тулу, куда он поутру на другой день и отправился. Я препроводил у него в сей день все утро и много с ним опять кое о чем в его кабинете говорил. А поехавши и не смотря на проливной дождь и превеликую грязь, не преминул заехать на минуту ко мне посмотреть еще раз моего земляного здания и все мои по сему предмету начатые и производимые опыты, и хвалил весьма все виденное. Сбыв с рук своих сего знаменитого гостя, принялся опять за прежние мои дела и упражнения, и во все остальные дни сего месяца не произошло у нас ничего чрезвычайного, кроме того, что мы с сыном ездили к зятю моему в Головнино помогать ему образовать свой сад и сделать в оном для рыб прудочки.
С наступившим непосредственно за сим октябрем месяцем начались и хлопоты мои по рекрутскому набору, который, по случаю продолжавшейся у нас с Польшею войны, в сие время опять произвесть было велено, и я опять принужден был несколько дней сряду безвыходно трудиться над разбором мужиков и выбором рекрут до поту лица своего. Наборы сии всякий раз доставляли мне наискучнейшую работу, прибытка же от них не имел, да и не хотел иметь я ни малейшего.
Между тем наступили наши фамильные праздники, которыми месяц октябрь был так обилен, что мы прозвали его даже нашим фамильным месяцем, ибо в 4-е число был день именин моего сына, в 5-е число — день именин нового моего зятя Воронцова, который мы в сей год праздновали у него в Головнине и ездили для сего случая нарочно туда, а 7 числа был день моего рождения, с которым начался пятьдесят седьмой год жизни моей, 17 числа был день именин моих. Но между сим днем и днем моего рождения случились события, совсем мною неожиданные и достойные особливого замечания, потому что относились они до наклевывания уже великой и важнейшей перемены в моих обстоятельствах, долженствовавшей произойти в непродолжительном времени,
Достопамятно, что еще в самый день рождения моего получил я такой от директора ордер, который по странности и особливости своей удавил нас всех. Касался он до волостных дел, но приказания, прописанные в оном, были для всех для нас столь удивительны и непостижимы, что я заблагорассудил отправить нарочно в Тулу разумнейшего из моих секретарей и приказать ему порасспросить о том и о причинах такого почти нелепого ордера директорского секретаря и с ним о том посоветоваться. Но как же удивил и смутил меня сей мой посыльный, возвратясь дня чрез три из Тулы назад и привезя мне известие, что не только он, но и сам секретарь директорский замечал с самого того времени, как ездивший сим летом директор наш в Петербург оттуда возвратился, некоторую в нем относительно до правления волостными нашими делами перемену, и, как казалось, начинает как бы над нами во всем подыскиваться, и что для объяснения некоторых обстоятельств и для узнания всего короче необходимо нужно мне и немедля побывать в Туле. Неожиданная задача сия была для меня тем неприятнее, что мне отчасти для приближающегося дня моим имянин, а наиболее для ненастного тогдашнего и холодного времени и крайне грязных и дурных дорог, ехать в сей путь крайне не хотелось. Но как я сам усматривал всю необходимую надобность сей езды, то, оставив все и не взирая ни на что и даже на случившихся у меня тогда проезжих гостей, в последующий за сим день пустился, выслав наперед в Дедалов лошадей на подставу. И как ни холодно и ни грязно было ехать, но успел еще рано до Тулы добраться. Тут надеялся я, пристав опять у Пастухова, от натерпевшего (sic) дорогою холода обогреться, но, к умножению досады моей, случилось так, что у него в доме все печи были еще нетопленные, и оттого обе комнаты, в коих обыкновенно я квартировал, так холодны, что я даже дрожал от стужи и насилу отогрелся уже чаем, которым добрый мой хозяин тотчас меня угостить постарался.
Наутрие встав пораньше и одевшись, поехал я тотчас к директору. Он некоторым образом и поджидал меня уже к себе и принял по-прежнему ни тепло ни холодно, а обыкновенным своим странным манером. И по вступлении с ним о волостных наших делах в разговоры, к особливому изумлению своему, нашел его не только таковым же, как прежде, но гораздо еще более во всем сомневающегося, во всем не доверяющего и настоящего копу-копальщика, и словом — несравненно еще худшим против прежнего, что я во все минуты пребывания моего в сей раз у него мучился на него досадою и негодованием и чувствовал превеликое неудовольствие. Препроводив у него часа два и увидев, что он никуда не едет, поехал я от него в казенную палату, где нужно было мне отдать рекрутские квитанции для зачета. Тут отыскивал меня присылаемый от г. Верещагина с просьбою, чтоб я к нему приехал, но я раздумал съездить наперед к наместнику, к которому и ездил. Но как он в самое сие время занят был делами, и я приехал слишком рано, то проехал к Верещагину и просидел у него до первого часа. При отъезде от него опять к наместнику привел меня г. Верещагин в превеликое недоумение некоторыми словами. Он говорил мне, что не сомневается, что наместник будет говорить со мною обо мне, ибо есть дельце важное, но какое, того он мне никак не сказал, как я ни добивался до того, почему не знал я, что о сем думать.
Наместник принял меня очень ласково, а наместница того паче и лучше. Я у них обедал и просидел почти до вечера, дожидавшись, не будут ли они чего говорить, но не могши того никак дождаться, принужден был от них ехать и поехал опять к Верещагину, ибо сей просил меня опять к нему приехать, ежели наместник мне ничего не скажет, и обещал мне тогда сказать и показать письмо о том деле. Он и сдержал свое слово и пересказал мне, что знал. Тут, к крайнему моему изумлению, узнал я, что дело состояло не в безделке и не менее как в том, что директор наш, будучи в Петербурге, всячески променивал и добивался сделаться полным и самовластным командиром над нашими волостями и уступал даже свое директорское место другим, а самому ему — чтоб жить в Богородицке, обещая сделать приумножение доходов, и что сие хотя еще не сделано, а сделать ему обещали. Легко можно заключить, что уведомление о сем в состоянии было смутить во мне весь мой дух, ибо последствием, могущим от сего проистечь, долженствовало натурально место, занимаемое мною столь многие годы, с толикою для меня выгодою и похвалою, сделаться сумнительным и безнадежным. Известие сие казалось мне тем вероятнее, что я, сообразуя с сим поступки директоровы и по некоторым его заметкам, находил тому подтверждение и, возвратясь от Верещагина на квартеру, весь вечер о том продумал. Наутрие, одевшись и поехавши к наместнику, заехал я наперед к князю Оболенскому. Тут услышал я, что наместник едет на весь сей день в поле да охоту, а потому, не заезжая уже к оному, проехал я к директору, чтоб с ним раскланяться и более уже у него не быть до отъезда в Богородицк. В сей раз смотрел я на него уже совсем другими глазами, и как на человека, от которого впредь не можно было ожидать ничего доброго. Сердце мое и до того не весьма к нему лежало, а по узнании о хитрых происках его и подавно не стало ощущать к нему ни какой душевной приверженности, и я за необходимое уже почитал переменить мое до того времени с ним обращение, и относительно до многих пунктов наложить на язык свой уздечку и не все то ему говорить и пересказывать, что было у меня на уме, или как пословица есть, что от роду помнил, итак, вместо прежней чистосердечной откровенности и предлагания моих мыслей и советов, стал я уже обо всем прималчивать и предоставлять все собственному его суемудрию и даже самому невежеству. А побыв у него несколько времени и откланявшись, поехал я к любезнейшему и почтенному другу своему Петру Николаевичу Юшкову и, застав жену его дома, просидел и проговорил с нею все утро. Наконец, приехал и хозяин с стоявшим у них г. Протасовым. Все сии добрые люди ласками своими так меня очаровали, что я готов был просидеть у них до ночи, но, желая повидаться с приятелем своим г. Покровским, заехал к нему. Но не успел к нему войтить, как является ищущий меня от наместницы ординарец с просьбою, чтоб я приехал к ней чай пить. Сие побудило меня тотчас распрощаться с Покровским и спешить ехать в ряды для исправления некоторых покупок, а оттуда проехал уже в дом к наместнику.
Тут застал я у наместницы множество боярынь, а мущин не было никого. Наконец, приехал и наместник, и тут увидел я, что сии добродушные и меня любящие люди нарочно за мною прислали за тем, чтоб сказать мне то, чего ожидал я от них накануне. Наместница шептала наместнику, чтоб он мне сказал. И как сей все еще не имел духа меня огорчить, то начала сама сказывать тоже, и еще больше о директоре, нежели я слышал, а наконец, стал говорить и наместник и за верное уведомлял меня, что директор добивается до полной власти над волостями чрез Трощинского и Новосильцова, и что они ему обещали то сделать, и что он не сомневается, что они, а особливо первый, по особенной доверенности, в какой он находится у императрицы, и в состоянии то сделать. Наконец, сказывал мне наместник, что он писал в Петербург обо мне и о моем земляном здании к сыну, чтоб сие там поразславить и чрез то подать повод меня не позабыть. Все сие меня и смущало, и удивляло. Я не преминул поблагодарить за то наместника, хотя от писания его не ожидал никакого успеха, и, просидев у них до глубокого вечера, с ними распрощался и, переночевав на квартире, в последующий день возвратился к своим родным в Богородицк.
Но сим и окончу я сие письмо, сказав, что я есмь и буду тот же, то есть вашим, и прочая.

(Декабря 26 дня 1813 года. Дворяниново).

Письмо 295.

Любезный приятель! Как возвращение мое в Богородицк воспоследовало почти накануне моих именин, то по наступлении оных не преминул я и в сей год торжествовать оный по прежнему обыкновению. И как ни смутно было у меня на сердце, но мы повеселились-таки довольно в оный, и гостей было у меня довольно, не только родных, но и посторонних, и все мы провели день и вечер оный довольно весело. И в течение последнего, между прочими увеселениями, испытывали играть еще впервые в бостон, которая игра около сего времени начинала только входить в употребление, и я, насмотревшись игре сей в Туле в доме у наместника, привез ее как некую новость с собою, и хотя и сам еще порядочно новой игры сей не разумел, но учил уже играть в нее прочих. Нельзя сказать, чтоб она тогда всем слишком нравилась, а того и в ум никому не приходило, что игра сия в самое короткое время после того восторжествовала над всеми прочими и получила над всем светом такое повсеместное господствие, какого никакая еще никогда игра не имела. Впрочем, достопамятно, что в самый сей день большой зять мой г. Шишков обрадован был избранием и определением его в предводители всему Богородицкому дворянству, которая честь щекотала весьма его тщеславие.
Вскоре после сего обрадованы все мы были получением известия о поймании и захвачении в плен славного польского мятежника и возмутителя Костюшки, подавшему повод к столь многому кровопролитию и к окончанию существования. Польши.
Все остальное время октября месяца препроводил я в беспрерывных почти хлопотах по случаю бывшего тогда рекрутского набора и переторжки некоторых наших оброчных земель, а в последних числах сего месяца встревожен я был неожидаемым известием, что директор наш вскоре приедет к нам в Богородицк пожить месяца на два, будто б для лечения у нашего лекаря, но я легко мог догадываться, что у него не лечение, а другое и важнейшее было на уме. О сем в первый раз услышал я от заезжавшего ко мне при проезде чрез Богородицк родственника его г. Свербеева, которого я всячески у себя угостить старался. А как известие сие и по отъезде его всякий день подтверждалось, то сие смущало нас всех и подавало повод ко многим между собою разговорам о предстоящей и восходящей над нами мрачной и грозной бури и непогоды.
Месяц ноябрь начался у нас мраком, мглою и такими дурными и мокрыми погодами, что дороги от того так, испортились, что до Тулы принуждено было дни два ехать. К таковому скучному времени присовокупилось еще и то, что мы 6 числа получили уже и достоверное известие о том, что директор к нам жить будет и что ему волости наши действительно вверены в такое полное управление, в каких были они у князей Гагариных, и что именной указ о том уже подписан. Ко мне писал о том с бывшим в Туле секретарем моим Щедиловым зять мой Шишиков и приказывал сказать тоже и Верещагин. Оба они советовали мне приезжать, как можно скорее, в Тулу, чтоб посоветовать о том с г. Верещагиным, но я не понимал за чем и боялся, чтоб чрез то не подать о себе какого сомнения и не навлечь бы злобы на себя от своего командира, а потому и не располагался никак туда ехать. Между тем дело сие сделалось уже известным и всем моим родным домашним, от которых я до того времени старался скрывать оное, не желая их прежде времени огорчить. Но в сей раз случилось так, что они письмо от зятя моего прежде меня распечатали и, прочитав обо всем, узнали, и я освободился чрез то от затруднения им о том сказывать. Все они не менее моего поразилось сим важным и неприятным для нас уведомлением, и все мы, говоря о том, единогласно заключали, что приближается и восходит на нас темная туча, которая едва ли не принудит нас сие место оставить, и что может быть приближается конец нашему тутошнему пребыванию. Впрочем, как писано было, что хотя волости ему в полное управление вверены, однако, с тем, чтоб ему быть по-прежнему директором экономии, то сие сколько-нибудь для домашних моих было утешительно. Но я, напротив того, заключал, что нужно ему получить полновластие, так он постарается уже отделаться и от директорства и, заехав сюда, нарочно скажется больным и чрез то от директорской должности в Туле, которая ему не весьма шерстила, ибо все его там, по странному его характеру, весьма не полюбили, — отделается. Словом, из всех претерпенных мною в бытность мою в Богородицке многочисленных перетурок, никогда еще не было такого критического положения, как тогда, и меня многие причины побуждали уже к помышлениям о том, как бы убраться поскорее восвояси и в свою деревню. Однако, как и всегда, возлагал всю свою надежду на Господа и Ему однажды навсегда вверил всю свою судьбу и о себе попечение, то и при сем случае предавал я Ему все в Его волю и тем себя иного успокаивал.
Непосредственно за сим, имел я маленькое удовольствие, увидев перевод мой ‘Жизни Эдуарда, английского претендента’ напечатанным маленькою книжкою. Но и сие удовольствие сопряжено было с некоторою досадою на содержателя тогдашней университетской типографии и знакомца моего г. Ридигера, не устоявшего во своем слове. Уговоры у нас с ним были, чтоб ему заплатить мне за 50 экземпляров деньгами по продажной цене, а он прислал их всех ко мне в натуре, с которыми я не знал куда мне деваться, а сие и преграждало мне путь к печатанию впредь чего-нибудь на чужой кошт. Со всем тем, я не преставал-таки продолжать трудиться кое в каких нравственных сочинениях, как в прозе, так и в стихах. А между тем в праздные и длинные осенние вечера занимался дружескими и учеными: разговорами с сыном моим и отцом Федотом, и у нас очень нередко были маленькие философические беседы, доставлявшие всем нам чистейшее удовольствие.
Несколько дней после сего прошло у нас в мире и тишине и ничего о директоре и о приезде его к нам было не слышно. В самый же день Филипповских заговен, в который совершилось ровно 18 лет пребыванию моему в Богородицке, смутило нас обоих с сыном письмо от зятя моего Шишкова из Тулы, где он около сего времени по предводительской своей должности жил вместе с моею дочерью. В оном уведомлял он нас о делаемом ему и сыну моему предложении, не хотят ли они получить штатские чины, и буде хотят, то просились бы в отставку, и не пожалели б за труды старающимся уделить несколько из своего капитала? Предложение странное и неожидаемое! И как сын мой не был еще в совершенной отставке, а привязан был еще к герольдии, то, судя о неизвестности будущих времен и по неожиданию ничего хорошего, казалось мне выгоднее иметь его на совершенной свободе, а потому и не отвергли мы сего, само по себе являющегося случая и положили следовать призыву. А как писано было, чтоб в сем случае сыну моему приехать скорее в Тулу, дабы не упустить пятничной в Петербург почты, то и решился он туда ехать, куда он на другой день и отправился.
Проводив сына моего в Тулу и оставшись один, занимался я несколько дней опять отдачею мельниц в оброк и другими волостными делами. А между тем возродилась во мне опять охота к стихотворению и подала повод к сочинению нескольких песней. Первая из них содержала в себе чувствования рожденного в дворянстве и была следующего содержания:
Если свет обозревая
Взорами души своей,
Я все мысли устремляю
На живущих в нем людей,
Исчисляю миллионы
Тварей сих, подобных мне,
Обитающих со мною
В то же время на земле,
Если все я напрягаю
Силы разума, души,
Чтоб живей себе представить
И в уме вообразить
Все число людей живущих
В наших и чужих странах,
Во пустых местах и диких,
Отдаленнейших краях,
Если мыслью о различных
Их неравностях во всем:
В преимуществах, достатках,
Дарованиях, чинах,
Во всех выгодах различных
И потребностях к житью,
К наслаждению покоем
И блаженством в жизни сей —
То от взора содрогаюсь,
Миллионы находя
Тварей низших и несчастных,
Век живущих в нищете,
Осужденных жить в презрении,
В крайней нужде во всю жизнь,
Подвергаясь стуже, зною
И стоная от трудов.
А не меней поражаюсь,
Видя тмы людей иных,
Обитающих с зверями
Посреди лесов густых,
Неимеющих и столько
Во всю жизнь свою отрад,
Сколько чувствует и нищий,
Между нами живучи.
Ужас дух мой весь объемлет,
Я когда воображу
Все, что терпят сии твари,
Переносят в жизнь свою,
Что равно они на свете
Суть такие же, как я,
И во всем другим подобны
Человекам на земле.
Мысль, что все мы в свет приходим
В одинакой нищете
И как те родятся наги,
Точно так рожден и я, —
Дух во мне весь возмущаем,
Вспоминая мне и то,
Что весьма легко и я мог
Быть таким же, как они.
Я трепещу, помышляя
О возможности сего,
И что мог всего я меньше
Воспрепятствовать судьбе,
Если б было ей угодно
Произвесть меня не здесь,
А среди народов диких,
Или в страшной нищете.
Ах! колико ж я обязан
В век судьбе моей за то,
Что я ею не назначен
Как родиться, так и жить
Вместе с хищными зверями
В дебрях и пустых местах
И немногим быть чем лучше
Самых лютых тех зверей.
О! коликою я должен
Благодарностью за то,
Что в число толико многих
Миллионов сих людей
Не включен и я судьбою
И не так же осужден
Весь свой век влачить в неволе,
В нуждах, в горе и трудах,
Но пред ними бесконечно
Я судьбою предпочтен
И в число лишь тех немногих
Тварей в свете помещен,
К коим ей было угодно
Милость и любовь явить
И отменную щедроту
В жизни тем им оказать,
Что родителей лучшайших
Избрала для них она
И родиться повелела
В чине высшем от других,
В чине том, который прочих
Несравненно лучше всех
И блаженство доставляет
В колыбелях уже им.
Ах! в какой восторг приходит
Вся душа моя тогда,
Как я в мыслях исчисляю
Все те выгоды свои,
Я какими от рождения
Был судьбою одарен
Пред толь многими другими
Тмами, тысячьми людей.
Без числа они все были,
Неисчетны и теперь —
Мне велит в том долг признаться
И всегда не забывать,
Что их все я без заслуги
И исканья получил,
И судьба что произвольно
Одарила тем меня.
Чем за то воздать мне оной,
Чем и как благодарить,
За такую к себе милость
И отмену от других?
Слов моих всех не достанет
К изъявлению того,
Как я много благодарен
За мой жребий таковой!
Чувства только посвящаю
Раздавателю судеб,
Чувства сердца благодарна
В дар Ему я приношу,
И дотоле не умолкну
Имя прославлять Его,
Во груди покуда сердце
Не престанет трепетать.
В другой, по случаю наставшей тогда только что зимы, изобразил я чувствования при настании зимы, и она была натурологическая.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Третья, непосредственно за сею и в то же время сочиненная, содержала в себе чувствования после благополучно проведенной ночи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между тем, как я в сих стихотворениях и в других моих делах упражнялся, уведомлял меня сын мой из Тулы, что он дело свое там начал и в Петербург уже об нем писано. Вместе с ним писала к нам и дочь наша Елизавета, что они имеют у себя хорошую квартиру, что им там жить не скучно, что в Туле начались разного рода увеселения, что она берет в них участия, успела уже не только со многими тульскими господами, но и с самою наместницею спознакомиться, и принимается ею весьма благоприятно, что сия изъявляла желание и жену мою и прочих детей видеть, и потому предлагала мне и матери своей, не вздумаем ли мы приехать к ним в Тулу на несколько дней, у них погостить и в тульских увеселениях взять соучастие, а особливо около имения наместницы, в который день будет у наместника для всех городских бал, и что не худо бы при сем случае и нам быть. Сын же мой писал, что мне необходимо надобно бы там побывать и приехать как можно скорее. Все сие и побудило нас на сие путешествие решиться. А как мне и без того нужно было быть в Туле для представления волостных рекрут для приема, то я, оставя жену собираться, как она хочет, сам, севши в свой возочек, и пустился в Тулу наперед и приехал в тот же еще день и довольно засветло.
В сей раз остановился я уже на квартире у зятя моего Шишкова, где стоял и сын мой. При приезде моем, хозяев не застал я дома. Они рыскали по городу, однако, скоро приехали и были мне очень рады, потом ездили они с сыном моим в театр, куда подзывали было и меня, но я охотнее остался дома и провел сей вечер в читании газет и в разговоре с гостями, случившимися в тот вечер у моего зятя. Было сие в 19 день ноября.
Мое первое дело было в последующий за сим день, чтоб побывать у своего командира, к которому я поутру и поехал. Он, к великому удивлению моему, привял меня в сей раз ласково и не только он, но и самая жена его обошлась со мною очень благоприятна. Поговорив с ним кое-что о наших волостных делах, поехал я от него к приятелю своему г. Верещагину и, посудачив и с ним кое-что о моих обстоятельствах и дав ему слово приехать к нему обедать, поехал я в казенную палату, где отдавали в самое то время ваших волостных рекрут. Тут узнал я, что наместник присылал на квартиру мою нарочного ко мне с приглашением приехать к нему обе дать вместе с моим сыном. Услышав о сем, поскакал я тотчас на квартиру и имел великий труд отыскать моего сына, неслучившегося тогда дома. И насилу-насилу мне его отыскали, и едва-едва успели мы с ним одеться и поспеть к наместникову обеду. Как он, так и наместница была ко мне по-прежнему весьма благоприятны и не могли со мною довольно наговориться и продержали обоих нас у себя до самого почти вечера, в который, возвратясь на квартиру, нашли мы и жену мою, приехавшую только что вслед за мною в Тулу.
Как наутрие вздумалось зятю моему сделать у себя небольшую пирушку и угостить обедом нескольких из городских знакомых, то и я, съездив поутру на часок к директору, никуда более в то утро не поехал, и обедал дома со своими родными и знакомцами тульскими, в числе коих был и прежний мой временный командир г. Юшков с его женою, с которыми не могли мы довольно наговориться, а к наместнику съездил я уже после обеда и пробыл у него почти до самого вечера. Между тем хозяева мои вместе с несколькими знакомыми своими собирались ехать в бывший в тот день маскарад, и я, возвратясь к ним, едва мог узнать их, перерядившихся в богатое купеческое платье. Они подзывали было и меня с собою, но я предоставил им одним веселиться, а сам охотнее остался с женою дома и занялся читанием и писанием.
Таким же образом рыскал я по Туле и в третий день моего в ней пребывания, был у Верещагина, у директора, и казенной палате, в наместническом правлении, а обедать проехал к наместнику. Сей взял меня в сей день в свой кабинет и, как друг, говорил очень много со мною о предстоящей перемене в моих обстоятельствах. Ему крайне были неприятны происки нашего директора, о котором отзывался он мне весьма невыгодно, называя его хитрым и лукавым человеком, и сожалел обо мне, что я иметь буду дело с таким скрытым и ничего доброго необещающим человеком, изъявлял мне дружеское сожаление о том, что не находит он себя в силах воспрепятствовать сему угрожающему мне злу, и говорил, не имею ли я в Петербурге каких приятелей и знакомцев, и, буде имею, то советовал мне отписать к ним и просить о употреблении всего возможного к разрушению кова, против меня куемого. Приятно было мне, что он брал в судьбе моей такое дружеское соучастие. Но как у меня никаких таких друзей не было в Петербурге, о каких он упоминал, то я, не обинуясь, в том ему признавался, присовокупив наконец, что я единую надежду во всем имею на Бога, и, в твердом уповании на Его защиту и покровительство, расположился спокойно ожидать всего, что Он ни соблаговолит со мною учинить. Отзыв таковой был наместнику очень приятен, и как он сам был человек набожный и благочестивый, то не преминул похвалить меня за таковое расположение и старался уповаемое на Бога еще более подкрепить благоразумными своими советами. С целый час мы тогда с ним о сем предмете наедине проговорили. А после обеда было у меня множество разговоров и с наместницею, в продолжение которых приехала к ней жена моя с обеими дочерьми моими Елисаветою и Ольгою еще в первый раз рекомендоваться и была от ней очень обласкана. Едучи от них, заезжали мы к директору, и жена моя с детьми рекомендовалась и сей пышной петербургской госпоже и была и от ней принята благосклонно. От них же приехали мы к г. Верещагину, бывшему тогда губернским прокурором, и просидели у него во весь вечер.
По наступлении четвертого дня тогдашнего моего пребывания в Туле, ездил я опять к своему директору и кое-кому к другим, а наконец и в казенную палату, в которой в сей день наместник сам принимал рекрут и, увидев меня, увез с собою одного только к себе обедать.
После обеда приезжал к нам туда и сын мой и поднес наместнице прекрасную трудов своих картину, набранную весьма искусно из разных трав, кожиц и листочков, и наместница была ею очень довольна и расхвалила ее в прах. Между тем жена моя вместе с хозяевами разъезжала по городу к знакомым, и все мы съехались, наконец, и ужинали у любезного моего Петра Николаевича Юшкова.
Наконец, наступило 24 число ноября день бывший тогда сугубо именитый как по тезоименитству императрицы, так и потому, что и наместница наша была в сей день именинницею. Наместник расположился в сей день дать всем тульским господам большой пир, а в вечеру для всех госпож бал и наконец угостить всех ужином. Все мы имели в сем торжестве и увеселении соучастие и провели сей день весело и хлопотливо. Не успел настать день, как спешил я скорей одеться и ехать на поклон сперва к директору, который тананаканьем своим продержал меня у себя очень долго. Вырвавшись от него, заезжал я на минуту к Верещагину, а от него спешили мы оба с сыном на поклон к наместнику, жившему тогда в бывшем дворце на оружейном заводе. Там нашли мы съехавшихся уже всех городских именитейших людей к наместнику с поздравлениями и его дожидавшихся. Как всем особенная наместникова ко мне благосклонность была известна, то имел я тогда истинное и приятное удовольствие видеть всех ко мне отменно ласкающихся и меня уважающих. Выход наместника к публике воспоследовал не рано, и он, приняв от всех поздравления и поговорив с некоторыми, пошел к обедне. Многие пошли с ним туда, а мы с сыном, будучи в числе приглашенных к обеду, полетели на квартиру, чтоб еще поприубраться и прихохолиться. Обед был огромный с музыкою и со всем обыкновенным великолепием, обедало нас более 70 человек за большим столом, да человек 30 в другой комнате, и угощение было изобильное. К вечеру же съехались и все тульские госпожи, барыни и девицы, и все комнаты наполнились народом, и вскоре потом начался формальный бал и танцы, продолжавшиеся до полуночи. В танцах сих имели и дети мои, бывшие тут же с матерью, соучастие, и едва ли не главнейшее, поелику многие обеих почитали первейшими из всех бывших тогда на бале красавицами и танцовщицами, и можно сказать, что вечер проведен всеми нами был очень весело, и мы возвратились домой уже после ужина у наместника.
После сего праздника прожили мы еще целых четыре дня в Туле, отчасти для исправления некоторых нужд, отчасти за худою погодою, угрожавшею нас сошествием снега, а наиболее для того, что родным моим хотелось побывать в театре и еще кое с кем из знакомых видеться. В течении всех сих дней бывал я всякой день опять и у наместника и у своего директора, надоедавшего мне всякий раз неведомо как своим пустым тананаканьем, но я рад, по крайней мере, был тому, что он был ко мне благоприятен, и что о переезде его к нам в Богородицк жить — ничего еще упоминаемо не было.
Наконец, восстановилась опять стужа, выпало множество снега и сделался опять порядочный зимний путь. Обрадовавшись тому, не стали мы долее медлить, но пустились в обратный путь, оставив дочь свою Ольгу погостить у сестры своей в Туле. Езду свою расположили мы в сей раз чрез Головнино, чтоб побывать у родных наших Воронцовых, у которых переночевав, возвратились мы в самый последний день ноября в Богородицк, имев на дороге от Головнина небольшую перетурку от лошадей, вздумавших было бить меня в моем возочке, но я дал им волю скакать без кучера, сколько хотят, и не прежде, откинув весь верх моего возочка назад и схватя сам вожжи, их остановил, как при подъезжании к одной вершинке.
Во все почти течение декабря месяца не произошло с нами ничего важного. Мы провели оный еще в мире и тишине в Богородицке, и я занимался отчасти хлопотами по моей должности, переоброчивая опять некоторую часть из отдаваемых нами в наймы земель, а наиболее собственными своими делами и письменными занятиями, поспешая окончить давно уже начатую книгу о электрицизме, которую назвал я ‘Электрическим лечебником’. Книгу сию сочинил было я с тем, чтоб и напечатать, но разные обстоятельства не допустили меня до того даже до сего времени, и она и теперь хранится в библиотеке моей в манускрипте, впрочем, продолжали мы маленькие наши ученые и наиболее вечерние беседы с сыном и с отцом Федотом, приходившим к нам почти ежедневно и помогавшим нам провождать приятные минуты жизни в разных чтениях и в важных между собою разговорах. К празднику Николину дню приезжала к нам из Тулы старшая дочь моя Елизавета для празднования именин жившего у нас единственного сына ее Николая и привозила с собою и сестру свою Ольгу. Первая играла тогда, как жена одного уездного предводителя, довольно знаменитую роль в Туле и имела счастие быть любимою и почитаемою всеми, а при ней не худо было и сестре ее Ольге. Сия была уже в сие время совершенная невеста и в лучших и цветущих годах жизни. Обе они, пробыв у нас и в деревне своей несколько дней, возвратились опять в Тулу, ибо зятю моему надлежало еще там быть по его должности.
Вскоре после сего, при случае езды на крестины к брату зятя моего, едучи в своем возочке, вздумалось мне на досуге заняться пиитическим изображением бывшего в самое то время наипрекраснейшего зимнего утра. И как я все мои стихотворения сочинял на голос какой-нибудь песни, то и в сей раз, тананакая и тананакая, успел сочинить несколько строф песни в честь прекрасному зимнему утру, но которую окончил я после и несколько лет спустя после сего времени. Для достопамятности помещу я ее здесь, переписав ее не стихами, как она сочинена, а пиитическою прозою, к каковой все мои стихотворения едва ли не удобнее, поелику были они без вирш, а белыми стихами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Возвращаясь к повествованию моему, скажу, что пред наступлением праздника Рождества Христова съехались ко мне все ближние мои родные, и мы как с ними, так и с городскими нашими друзьями и знакомцами как праздник сей, так и все святки [провели] отменно весело. Не было дня, в которой не съезжались мы, то у меня, то у других, то у старшего зятя моего в деревне все вместе я не препровождали время в разных невинных забавах и увеселениях. Но ни который вечер не провели мы так весело, как последний в 1794 году. В этот день были не только все мои родные у меня, но съехались еще несколько и уездных наших друзей и знакомцев, и чего и чего ни делали мы в сей вечер: и дрыгали, и танцевали, и резвились, и в жмурки играли, и подблюдные песни пели, и в фанты играли, и загадки загадывали, и проч., и проч. Словом, вечер сей был прямо святочный, и все мы провели оный с особливым удовольствием, и все гости не только у меня ужинали, но и ночевали. А сим образом и кончили мы сей год, в который происходило многое кое-что, и доброе, и худое, однако, для меня и для всего дома моего более приятного, нежели худого.
Но сим дозвольте мне и сие письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш и прочее.

(Генваря 28 дня 1814 года. В Дворянинове).

1795 ГОД

ПИСЬМО 296-е

Любезный приятель! Приступая теперь к описанию происшествий, случившихся со мною в течении 1795 года, предпошлю наперед, по обыкновению моему, несколько слов о том, в каком состоянии и положении находилось при наступлении сего года все мое семейство, и, начиная с состояния здоровья, скажу, что первейшая и старейшая особа всего нашего семейства, теща моя, хотя, доживая 65-й год своей жизни, делалась с каждым годом старее и более и более приближалась к пределу своей жизни, однако, все еще была в силах и все еще делала нам компанию и действие электрицизма подкрепляло очень много ее здоровье. Я сам, по благости Господней, доживал хотя шестой десяток, но был все еще здоров, во всей силе и не чувствовал еще никаких еще дальних следствий приближавшейся старости. Во рту у меня оставалось хотя уже очень мало зубов, но я, благодаря Господа, был все еще крепок, здоров и душою своею все еще не ослабевал и не редко бывал двадцатилетним. В рассуждении увеселений оной разными ей свойственными пищами душевными, охота моя к наукам, писанию и читанию все еще продолжалась, и сии занятия были и по сие время все еще для меня любезнейшими. Сотоварищество с сыном моим, по всем почти отношениям другим мною, становилось для меня отчасу драгоценнейшим и он помогал мне очень много пользоваться приятнейшими минутами в сей жизни. И в сем отношении тогдашний период жизни едва ли был для меня не самолучшим и приятнейшим. Что касается до него, то состояние слабого здоровья его хотя и не совсем еще восстановилось, но, по-видимому, сколько-нибудь пред прежним поправилось, и мы все веселились от того духом, хотя не редко оскорблялись еще возвращающеюся кое-когда и довольно часто головною его болью. У нас с ним не проходила ни одна минута праздною. Он имел такую же склонность и охоту ко всем литературным и артистическим упражнениям, как и я, и потому для обоих нас время было все еще коротко, и мы не потужили б, если б каждый день длился вдвое долее. Впрочем, пользовался он таким же даром от Господа, как и я, то есть был всеми любим и хвалим по справедливости. Лета его уже были такие, что мы начинали уже помышлять о том, как бы его и женить. Останавливали нас в том еще несколько незамужние его сестры, а мои дочери. Обе они были уже невестами, а особливо старшая из них, Ольга, была девка прекрасная, и такая, с которою никуда не стыдно было показаться. За нее в самые последние дни прошедшего года начали уже формально свататься, но жених был как-то не очень завистен и не таков, чтоб, не подумав гораздо, можно было выдать за него ее отважиться. Самая меньшая дочь моя Катерина вдруг так поднялась и выросла, что сделалась невестою, хотя, впрочем, умом и всеми дарованиями поотстала несколько от сестер своих старших. Что касается до обеих замужних дочерей моих, то большая из них Елизавета продолжала жить с мужем своим порядочно и по наружности счастливо и хорошо, но душевно не мало огорчалась от его не совсем кротким, а временем строптивым нравом, а то-то более его ветренностию и излишнею наклонностию к пышности, мотовству и расточительности, угрожающей весьма худыми следствиями в рассуждение их достатка. Впрочем, она радовалась, что сей год не была беременна. У них был в живых один только сын Николай, живший от рождения у нас и нами воспитываемые. Он составлял тогда ежедневно нашу куклу, нашу забаву, вашу игрушку и наше увеселение. Мальчишка был прекрасный, и незадолго до сего начал только все говорить. Мы не спускали его почти с рук долой, и желали, чтоб он был жив и здоров. Другая моя замужняя дочь Настасья была уже около сего времени на сносях беременною и жила с мужем своим хотя не так пышно, но спокойнее и тише, обезпокои[ва]лась только несколько расстроенными их обстоятельствами и состоянием и угнетающим их небольшим хотя долгом. Что касается до наружных моих обстоятельств, то я упоминал уже, что в сие время озабочиваемы мы были угрожающею нам великою в них переменою, по случаю намерения нашего командира переехать к нам в город совсем жить, что натурально для нас не могло быть приятным. А впрочем, все обстоятельства наши были так хороши, что можно было сказать, что и сей год начали мы благополучно.
Теперь, начиная продолжать мое повествование, скажу, что первый день сего года, который был 20,539 днем моей жизни, провел я в кругу моего семейства и бывших у меня гостей довольно весело и хорошо, равно как и второй, а третий ознаменовался неожидаемым сватовством еще одного жениха за дочь мою Ольгу. Было то от некоего г. Крюкова, Павла Ивановича, чрез попа нашего Иоанна. Я, по обыкновению своему, не сказал еще ничего, ведая из опытности, сколь важно в таких случаях каждое слово, и тем паче, что человек сей был мне совсем незнаком, а притом и достаток его несообразен был с нашим желанием.
Вскоре по окончании наших святок стал сын мой помышлять о езде своей в Тверь к Кислинским, родным нашим, убеждавшим его через письма неведомо как просьбою побывать у них в Твери вместе с сестрою своею Ольгою, на что мы и охотно давали им наше согласие, и тем паче, что самим нам ни каким образом не можно было у них побывать. Большая же дочь моя с мужем своим в конце минувшего года туда ездили. Между тем, а именно 12 числа сего месяца, случилось мне заниматься одною редкостью. Вдруг услышал я, что на одной из волостных мельниц, в селе Ломовке, нашли целую кучу живых больших крыс, сплетшихся хвостами между собою так крепко и удивительно, что никак их разорвать было не можно. Таковые истории о крысах хотя и случалось мне до того слышать, но я тому никогда не верил, поелику относили все то к домовым мельничным, говоря, что они их так переплетают. При услышании сего, любопытство мое было так велико, что я тотчас послал в село нарочного и велел перебитых сих крыс отыскать и привезть к себе. По счастию, были они целы и неразорваны. Ко мне их привезли, и я действительно их видел и не мог странному сему явлению довольно надивиться. Хвостами они действительно и в самую вплоть к задницам своим так крепко и удивительно переплелись, что никак разделить, расплесть и разорвать их было не можно. Било их тут целых десять превеликих крыс. Одна из них поотделилась и прицеплена была к общему узлу одним только концом хвоста, но и та так крепко, что не отрывалась. Брюхами они были все книзу, а головами врознь, а сплетение хвостов было так плотно, что видна была одна только часть, а всего рассмотреть не можно. И как они все были замерзлые, то велел я их все для показывавия всем спрятать, а для достопамятности и редкости сего случая, сыну моему велел всех их срисовать с натуры, в точной их величине и положении, который рисунок хранится у меня и поныне в целости. О самих же крысах сожалел я, что не случилось у нас тогда столько крепкого спирта и такого большого стеклянного судка, в котором бы их в спирте уместить было можно, потому и сохранились они у нас только до наступления вешнего тепла.
Вскоре после сего, а именно 13 числа сего месяца, обрадованы все мы были получением известия, что дочь моя Настасья разрешилась благополучно от своего бремени и родила сына, а мне внука Павла, находящегося и поныне еще в живых и служащего в армии офицером. По сему случаю, как в родины, так и для крестин ездили мы тогда все в Головниво и там у них несколько дней пробыли.
Кроме сего, во все продолжение генваря месяца не произошло у нас ничего особливого, кроме того, что давно не мешали мне так много упражняться в моих делах приезжавшие почти ежедневно к нам разные гости, как в сие время. Я затевал было сочинять около сего времени Современную Летопись всем бывшим тогда происшествиям, и успел даже написать целую часть оной. Но из сего предначинания, равно как из некоторых и других после не вышло ничего, и все кончилось тем. что я воспользовался при писании оных многими приятными минутами в жизни.
В начале февраля озабочен и даже обеспокоен я был несколько новым нашим винным откупщиком, славным богачем и забиякою г. Игнатьевым. Сему стакавшемуся с нашим князем-городничим и секретарем моим Варсобиным восхотелось при вступлении в откупы воспользоваться нашими волостями разметанием по оным колико можно множайших незаконных выставок и старавшемуся всеми силами заманить и меня в своя интересы, но я не знаю в каком расположении был относительно до сего пункта мой командир и, не получая от него никакого на представления мои разрешения, принужден был всячески от его усилий отвертываться и брать такие меры, которые почитал для себя безопаснейшими. Бывшую в первой половине сего месяца тогда у нас маслянную провели мы в обыкновенных друг к другу разъездах и катаньях, но нельзя сказать, чтоб слишком весело, а напротив того, огорчены мы были известием, что тетка Матрена Васильевна Арцыбышева была больна и довольно опасною болезнью.
По наступлении великого поста, занимались мы всю первую неделю обыкновенным богомолием и говеньем, а в конце оной писали ко мне из Тулы, чтоб я приехал в оную и привез к наместнику карты. От директора же получал я требования за требованиями, и он мне ими даже надоел и наскучил, и тем паче, что были они на большую часть пустые, наводившие мне и всем канцелярским служителям моим дел и хлопот множество превеликое.
Итак, на второй неделе, сбив с рук заезжавшего ко мне неожиданного гостя, московского купца и книгопродавца Ивана Васильевича Попова, собрались мы в путь: я в Тулу, а сын с сестрою своею — в Тверь, и все вместе поехали в Головнино к нашим родным Воронцовым, которые располагались также вместе с сыном моим съездить в Тверь. И пробыв у них сутки, отправились от них 22 числа в Тулу, и в сей раз пристали в Туле у тетки их, старушки Прасковьи Васильевны Опавшинской, но у которой ночевали одну только ночь, ибо, проводив детей в их путь, переехал я дотом стоять к Пастухову, куда переехала и жена моя, провожавшая детей до Тулы, но на другой день поехавшая опять в Богородицк, оставив меня в Туле хлопотать по делам своим. В сей раз пробыл я в Туле только три дня, в которых ежедневно бывал у наместника и директора. Первый обходился со мною по-прежнему очень милостиво и благосклонно, а последний и так и сяк, у сего старался я пощупать пульс в рассуждении откупщиков и их выставок и успокоился, увидев, что он такой же был плут, как и все прочие, и был от откупщика закуплен, почему и перестал я о них думать и заботиться.
Наконец, отдав привозимые с собою деньги в казенную палату и, повидавшись со всеми моими друзьями и приятелями, пустился я 26 числа в обратный путь, прямо в Богородицк, и остальные дни сего месяца провел там спокойно и благополучно.
Начало марта ознаменовалось возобновившеюся во мне опять охотою к стихотворениям, и первые начинающиеся тали и приближение весны подали к тому повод. Мне восхотелось воспеть на своей простой сельской лире красоты натуры в сие время, и я сочинил песнь к первейшим талям, и хотя и сия сочинена у меня по примеру прежних белыми стихами, но я перепишу ее здесь поэтическою прозою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наступивший вскоре за сим 11 день марта был для меня двумя происшествиями достопамятен. Во-первых, тем, что мы получили известие о получении директором нашим именного указа о полномочии над нашими волостями, которое тем более меня смутило, что писали ко мне, будто бы велено ему было и жить в Богородицке, отчего натурально стал я опасаться, чтоб он меня не вытеснил из оного, а сие не в состоянии было озаботить побеспокоить дух мой. Во-вторых, тем, что в сей день приезжал ко мне знакомый нам Епифанский помещик г. Григоров, Николай Сергеевич, и начал сватать дочь мою Ольгу за племянника своего Бородина, Федора Ивановича. Молодой сей человек был нам совсем почти незнаком, хотя мы и видали его несколько раз. Он имел хотя изрядный достаток и деревни, отчасти в Веневском, отчасти в Богородицком уезде, и с стороны достатка мог почесться завистным женихом, но как породою своею происходил он не из дворянства, а отец его был откупщиком Епифанским и женат был только на дворянке, родной тетке помянутого г. Григорова, то обстоятельство сие наводило на нас, а всего более на меня, великое сомнение, почему и ответ мой на предложение его был на первый случай ничего еще незначащим.
Известие о директоре не преминуло скоро подтвердиться. Я получил на другой день после сего уже и от самого его при письме первое предложение с прописанием именного указа. И как в оных ничего еще о житье его в Богородицке не было упомянуто, то сие сколько-нибудь меня поуспокоило. Г. директор выписывал меня к себе скорее с планами и прочими бумагами, и его первое дело, по получении сего полновластия, было то, чтоб наше волостное правление превратить в канцелярию и писать к нему от имени оной за моим подписанием. В письме же ко мне писал он очень учтиво и ласково.
Я не преминул поспешить исполнением всего того, о чем было ко мне писано. И между тем, как вся канцелярия занималась заготовлением требуемых бумаг, трудился и сам я во весь последующий день над сочинением и черчением желаемых директором планов и, изготовив все, к нему в Тулу и поехал.
Езда моя в сей раз была недолговременная, и я не более в Туле пробыл одних суток. Директор принял меня отменно хорошо и ласково, и мы проговорили с ним весь вечер, в который и кончили все, и хотя я и мог бы наутрие ехать опять в Богороднцк, но я пробыл и весь последующий день в Туле, отобедал у наместника, повидался с лучшими из своих друзей и знакомцев и возвратился уже 16 числа в Богородицк.
Тут нашел я приехавшую к нам в город полечиться у нашего лекаря тетку жены моей, Матрену Васильевну Арцыбышеву. И как надлежало ей пожить у нас несколько время, то для спокойнейшего ей пребывания и отвели мы ей в одном из флигелей дворцовых нижние покои, где она с дочерью своею и расположилась. Кроме ее, нашел я и приехавшего ко мне из Кирсановской моей деревни прикащика с доходами из оной, простиравшимися в сей раз более нежели до тысячи рублей.
Непосредственно почти за сим настал день именин жены моей, в который день была у нас пирушка, и мы угощали у себя многих обедом и между прочим и самую тетку Матрену Васильевну, которая не так была больна, чтоб не могла к нам из замка приехать. Все родные наши были также, а не доставало только одних отсутственных, невозвратившихся еще из Твери. О сих, по причине испортившегося уже зимнего пути и наступившей половоди, мы неведомо как заботились и горевали о том, что им дурно будет ехать и даже опасно переправляться через реки.
Не успело дней двух пройтить после сего праздника, как посреди самых час от часу более увеличивавшихся забот о наших дорожных, поражены были все мы скоропостижною и всего меньше ожидаемою кончиною любезной нашей Матрены Васильевны, воспоследовавшею перед вечером 21 числа марта. Не ожидали мы ни как сего, потому что ей было от болезни ее гораздо уже лучше, так что она в самый сей день была нарочито весела, ходила, сидела, упражнялась по привычке своей в рукоделии и вязала чулок. Но вдруг сделалось ей дурно, подступило под грудь и менее нежели в две минуты ее не было уже на свете и она переселилась в вечность. Произошло сие так скоро, что я не успел прискакать, хотя в туже минуту ко мне послали случившаяся тогда быть у ней дочь ее меньшая и матушка моя теща,— но не застал ее уж в живых.
Легко можно заключить, что происшествие сие всех нас сколько с одной стороны огорчило, столько с другой — и перетревожило, а больше всех меня. Я любил ее чистосердечно и она по уму и по всегдашней своей ласке и дружбе к нам была и достойна любви и почтения, и потому было всем нам ее очень жаль. Но как определения судеб переменить было уже не можно, то надлежало думать о том, что с нею делать и предпринимать, где предавать ее земле. Мое первое дело было отправить, ни мало не медля, с известием о том к обоим ее зятьям Крюкову и Кислинскому, находившимся в своих деревнях, а между тем, перевезя дочь ее к себе в дом, приступить к приготовлению нужного для ее погребения, ибо, по тогдашней половоди, не думал я чтоб тело ее куда-нибудь везть можно было.
К сим заботам присовокуплялась и другая от часу более увеличивающаяся о наших дорожных, о которых мы не знали что и думать, и очень огорчались. Наконец, приезжает большой зять мой из Тулы и привозит известие, будто бы был там слух, что им надлежало еще в тот же день приехать в Тулу и что их видели не далече уже от оной, а посему и возвращения их к нам ожидать надобно в тот же день к вечеру. Сие обрадовало нас до чрезвычайности и увеличивало нетерпеливое ожидание наше еще знатным градусом. Мы ждали их к вечеру и ждали не спуская почти глаз с дорог, по которым им ехать надлежало, но они не ехали и их не видать было. Каждый шумок, каждое брехание собак вызывало меня на крыльцо. Я устремлял взоры, простирал слух свой, чтоб услышать шумок, но нет, ничего было не видно и не слышно, заключали то, заключали другое, выдумывали нужды и обстоятельства, остановившие их в Туле и раздумывали и не знали, за чем бы они так долго не ехали. Наконец, положили, что они ночуют в Дедилове и к нам приедут уже в последующий день рано.
Сие и воспоследовало действительно, и мы обрадованы были наконец благополучным их возвращением. Но сколько нужд и самых опасностей претерпели они на своем обратном путешествии! По приезде в Серпухов, было на них превеликое горе при услышании, что река Ока только что прошла и что через ее, за идущим льдом, не было нигде и ни какого переезда. Сие известие поразило их, как громовым ударом, и они, почитая необходимостию, решились было с крайним огорчением остаться в Серпухове, покуда пройдет лед, и пробыть тут и самую приближающуюся Святую неделю, хотя сие было и крайне горестно. Но что ж случилось? Ночуя тут, вдруг поутру они слышат скрип едущих по дороге саней от реки. Удивившись тому, спрашивают они у обозных, как они переезжали реку? ‘По льду де’, отвечают они, ‘сперлись де икры и по ним переезжать можно’. Сие взбудоражило наших дорожных, захотелось и им переграбиться как-нибудь за Оку и поспеть к нам к празднику. Долго они думали и совещались между собою, но наконец решились ехать по морозцу хотя до берега и самим посмотреть. ‘Запрегай, запрегай скорее лошадей’, и поехали, приезжают на берег и видят 2 или 3 превеликие льдины, спершиеся между берегов, и по ним переезжающие обозы. Как быть, думают они и говорят между собою? Иным хотелось отважиться ехать и самих, другие трепетали от одного помышления явной опасности. Опасность в самом деле была великая, ибо и выше, и ниже сих льдин река уже прошла. Долго они думали и не решались, но наконец, желание добраться до дома превозмогло страх и они наудачу пустились на сию отвагу и, перекрестясь, сами пошли пешком, а повозкам велели ехать. У всех у них душа была во все время отважного перехода сего не на месте, и одна из дочерей моих чуть было не оступилась и не попала между льдом в воду. Но как бы то ни было, но они, хотя с неописанным страхом и трепетом, но удачно и благополучно перебрались через реку и со всеми повозками своими и не вспомнились от радости, как увидели, что через несколько минут льдины сии от напора воды треснули и пошли в ход свой. Они не находили довольно слов к благодарению Господа за такую великую к себе милость.
На другой день по приезде их прискакал к нам и меньшой зять покойницы Лев Савич Крюков, с которым и условились мы, чтоб погребсти покойницу у нас в Богородицке. И как к сему времени приготовлен был уже нами и гроб, то в тот же день и вынесли мы тело ее в церковь. К последующему за сим дню, против всякого чаяния, прискакал и старший ее зять — Василий Иванович Кислинский с женою и детьми, почему и не стали мы долее мешкать, но в тот же день с обыкновенною процессиею при стечении многочисленного народа и погребли ее на островку у госпитальной церкви Ильи Пророка, по правую сторону алтаря, подле детей моих и внучат. А до погребения еще имел я удовольствие помирить между собою обоих сих зятьев покойницы, бывших до сего в несогласии, и прекратить всю вражду между ими. Оба они были и наследниками всему оставшемуся после ее имению, в которое они с того времени и вступили. Они пробыли у меня еще дня два и хотя за половодью хотели было остаться и на праздник, но после раздумали и разъехались — каждый восвояси.
Все сие происходило в течение Страстной недели, с окончанием которой кончился и март месяц. День Пасхи случился в сей год у нас в самое первое число апреля. Я отпраздновал оный в кругу всего своего семейства и все мы были веселы и довольны, но последующих за сим прочих дней Святой недели почти не видел. Директор наш заметал нас повелениями за повелениями и надавал нам требованиями и предписаниями своими столько трудов и работы, что не только все канцелярские мои служители, но сам я имел полны руки работы и мы всю Святую неделю прописали и промучившись всякой день до усталости трудами. Словом, во все мое долговременное в Богородицке пребывание не имел столько наискучнейших трудов по должности, как в сие время. Происходило сие оттого, что г. Дурову, как новому полновластному начальнику, хотелось оказать свое искусство в правлении, а особливо по бумажным делам, и чего и чего не принуждены мы были по требованиям и по хотениям его писать и переписывать, и на большую часть пустого и такого, чему мы все внутренно смеялись и негодовали. Не удовольствуясь одними то и дело присылаемыми предписаниями, прислал он еще к нам одного комиссионера или, прямо сказать, шпиона, отысканного им в Туле из тамошних квартальных офицеров и принятого им к себе для определения к должности у нас по волостям. Человек сей прозывался Сорокиным и был таков, что мы при первом взгляде на него и заключили, что надобно было ему быть из плутов плуту и самому негодному человеку. В заключение сем мы ни мало и не ошиблись, ибо не успел он приехать как и начал все вышаривать и выискивать, как сущий бездельник. Но, спасибо, что канцелярия моя была во всем исправна и ему трудно было найтить какие-нибудь неисправности в оной. Со всем тем, секретарь мой Варсобин, но известному негодному его характеру, не преминул тотчас с ниш, к превеликой досаде моей и доброго моего секретаря Щедилова, снюхаться и внушить ему всякие бездельствы и клеветы по своему обыкновению, хотя после самому же ему они во вред обратились. Впрочем, первейшими деяниями нашего нового полновластного начальника было то, что он уничтожил бывшую у нас до того волостную богадельню, и обрадовал сим всех бывших в ней бедняков, содержимых на казенном коште, на самый первый день Пасхи, и чрез то навлек на себя проклятие от сих бедных старух и стариков. Вторым и также новым безрассудным и таким деянием, в котором он после сам раскаивался, было то, что он велел распустить всех бывших у нас при доме и так называемых бобылей, набранных из обедневших совсем крестьян и употребляемых до того на исправление всех мелких ежедневных работ в садах и при доме казенном, и получавших за то месячину из магазина. Сделано было сие по представлению моему для облегчения крестьян и они были очень нужными людьми. Но г. Дурову показалось, что они много съедают хлеба и получают жалованье, хотя все сие составляло самую безделку, и потому велел он их всех распустит и как, неимеющих ни домов и ничего, заставил скитаться по миру. Самому ему они после очень вознадобились, но их взять было уже негде.
Промучившись за помянутыми письменными делами до самой половины апреля месяца, надобно мне было самому отвезть их в Тулу к г. Дурову, куда я 16 числа и поехал, и в сей раз остановился у друга моего Петра Николаевича Юшкова, который был мне очень рад и отвел мне в доме своем особые покойцы для квартирования, которыми равно как и дружбою и ласкою угощением его и жены его был я очень доволен. У командира своего был я на другой день поутру, пробыл у него часа только три, в которые успели мы все переговорить и дела свои кончить. От него проехал я к наместнику, который принял меня по-прежнему очень милостиво и дружелюбно и не преминул меня распросить, а я ему рассказать о всех деяниях моего начальника, и он, слушая то, только что усмехался, как и нельзя было многому не смеяться, ибо многие затеи и предприятия его были по всей справедливости смеха достойными. Вечер пробыл я опять у г. Дурова, и раскланявшись с ним, решился на другой же день по утру пуститься в обратный путь.
Итак, и в сей раз все пребывание мое в Туле было кратковременное и достопамятно лишь было тем, что от бывшего тогда в Туле и со мною у Юшкова видевшегося большего зятя моего услышал я, что там был разговор о моем сыне и чтоб определить его в тамошнее городское училище директором. И как сия должность была бы прямо по нем и место довольно выгодное, то и прельстился я к мыслям об нем. А по приезде же не приметил я у сына моего от того отвращения.
Не успело и двух дней пройтить после моего возвращения в Богородицк, как получил я от командира моего опять новые повеления и опять навалена была на меня от него новая работа, которая была для меня тем скучнее и обременительнее, что не составляла никакой важности и была совсем почти пустая, и все сии новые повеления наполнены были господином директором хитросплетенными только дрязгами. Между тем, настал день именин моей старшей дочери. И как зять мой, по привычке и обыкновению своему, всегда такие дни праздновал, то и сделал он в сей день большой пир в своей деревне, а мы все должны были к нему ехать и там со множеством других гостей оный праздновать.
Вскоре затем наступил май месяц и начиналось наиприятнейшее время в году. Но мне не удалось почти вовсе оным в сей год воспользоваться. Причиною тому было то, что в самом начале сего приятнейшего в году месяца приехал к нам г. директор с одним из младших сыновей своих, и приехал не на короткое время, а надолго и с тем, чтоб ему войтить в хозяйственные дела и распоряжения по волостям. К чему он, расположившись жить во флигеле дворца, тотчас и приступил. И как я должен был ему во всем, а особливо по маловедению его помогать и не только быть при нем безотлучным, и не только с ним всюду и всюду ходить и ездить, но сверх того, ежедневно писать и работать отчасти с ним, отчасти в канцелярии, и заниматься прескучными, хлопотливыми и набольшую часть пустыми и совсем ненужными и такими делами, которые ему, по его мнительному и странному характеру, казались необходимо нужными,— то все сие отвлекло меня совсем от прежних моих удовстьственных занятий, и так, что я во все течение мая месяца, который весь он тогда у нас пробыл, не имел не только ни одного дня, но ни одного почти часа для себя свободным, и все время сие препроводил не только в беспрерывных трудах и хлопотах, но в скуке, досадах, беспокойствах в неудовольствиях, а потому и не мог как прежде пользоваться и утешаться всеми приятностями начавшейся весны и возобновившейся натуры.
Теперь было б слишком много, а притом и скучно рассказывать все и все, в чем мы с ним тогда упражнялись, а упомяну только немногими словами о наиважнейших наших занятиях. Первое состояло в осмотре всех мест в самом селении нашего села Богородицка. Я принужден был с ним не только изъездить, но и пешком и до самой усталости исходить, так сказать, все углы и закоулки и обо всем ему, распрашивающему, толковать и рассказывать, и не один, а много раз не только дивиться, но даже иногда внутренно хохотать крайнему его во всех хозяйственных делах невежеству. Но никогда он меня так не удивил, как, ходючи однажды по нашему большому саду и смотря на плодовитый кустарник, вопросом своим, что б это был за кустарник и на что он тут? Ибо незнание его невероятным образом до того простиралось, что он не знал смородины и крыжовника и не умел различить их между собою, и до того меня глупыми своими вопросами довел, что я чуть было вслух не захохотал, оные услышав. Таким же образом должен я был объездить с ним и все ближние к городу нашему волостные селения, также и всю почти Бобриковскую волость, и также ему на многие его и столь же глупые и смешные вопросы ответствовать, но обо всем так, как бы никогда деревень и полей не видавшему человеку, толковать и нередко о ином предмете несколько раз, и, как сороке Якова, повторять и вновь пересказывать. И такому-то мудрому человеку поручены были в полное управление толь многие селы и деревни и многие тысячи жителей, в них обитающих, и я должен был быть его наставником, руководителем и состоять в его повелениях!
Но на сем дозвольте мне, мой друг, остановиться и сие письмо сим кончить. Некоторые захватившие меня недосуги и другие дела, обратившие на себя мое внимание, были причиною, побудившею меня к тому, и вы извините меня, если я перерву и переписку мою с вами на несколько времени. Итак, уверив вас о непременности моего к вам душевного расположения, остаюсь ваш, и прочая.

(Февраля 1 дня 1814 года. В Дворянинове).

Письмо 297.

Любезный приятель! Не сообщав вам, по стечению разных обстоятельств, безмала почти три года ничего о случившихся дальнейших в жизнь мою со мною происшествиях и, приступая теперь паки к продолжению прекратившегося повествования моего, скажу, что тогдашнее пребывание нового моего главного начальника у нас в Богородицке продлилось ровно пять недель. Сей период времени был для меня толико труден и наполнен толикими заботами, беспокойствами, трудами, неудовольствиями и самыми даже досадами, что и поныне, хотя протекло уже с того времени целых двадцать лет, мне время сие очень-очень памятно, и я и поныне еще дивлюсь сам себе, как я мог переносить толь многие труды, хлопоты, досады и беспокойства и прикраиваться к такому странному характеру, какой имел г. Дуров, с которым поистине трудно и мудрено было ладить. Со всем тем, я кое-как к нему подлаживал, хотя не редко доходило до того, что я принужден был делать сам себе великое насилие.
К вящему смущению и затруднению, во всем присовокуплялось и то, что никогда почти не приезжало ко мне так много знакомых и незнакомых гостей и желавших лечиться на моей электрической машине благородных людей, как в сей период времени. Всеми ими должен я был заниматься, всех их угащивать, к ним ездить и ходить, и со всеми ими иметь дело, а в самое то же время исполнять и все глупые и на большую часть пустые требования и приказания моего велемудрого начальника, и исполнять хотя нехотя, но скрывая колико можно свое нехотение и не подавая чрез то никакого повода к неудовольствию на меня.
Из числа приезжавших к нам в сей период времени наших родных, важней всех прочих были обе мои племянницы Травины, Надежда и Анна Андреевны, приехавшие в сие время погостить к нам из Твери и гостившие то у нас, то у обоих моих зятьев, в Ламках и в Головнине, и я с трудом мог кое-когда отрываться от своих дел и в переездах их делать им сотоварищество.
Кроме езды с начальником моим по всем почти волостным деревням, которых хотелось ему видеть, занимались мы со всеми моими канцелярскими служителями даже до усталости всякий день письменными делами. Беспрерывные и ежедневно вновь даваемые нам приказания и требования, не только мне, но и всем им становились уже очень солоны и досадны. Все они не менее моего роптали на оные, и не редко вместе со мною глупым и пустым требованиям его втайне смеялись и хохотали. Все и они, также как и я, судя по всем его делам и предприятиям, заключали, что ничего доброго не можно было от него ожидать и что трудно и мудрено будет с ним уживаться.
Все сие озабочивало весьма много и все мое семейство, все они согласны были со мною в тех мыслях, что едва ли не надлежало нам помышлять и об оставлении сего места и удалении себя на покой в свою деревнишку. И как оная, по случаю долговременного нашего отсутствия, находилась в великой расстройке и не в готовности к принятию нас в свои недра для всегдашнего обиталища, и нужно было многое кое-что заблаговременно исправить,— то препоручил я сыну своему в течение времени сего туда съездить и кое-что поисправить. Наиглавнейшая надобность была та, чтоб уговорить племянника моего Андрея Михайловича променять нам пустую усадьбу покойного дяди его Гаврила Матвеевича, или все то место, лежащее вплоть подле моего ближнего сада, где прежде сего находился дом, двор и сад покойного дяди моего Матвея Петровича, и которое в сие время лежало наибольшую часть впусте и занимаемо было отчасти ледниками, огородами, и нам для расширения моего ближнего сада чрезвычайно было нужно. Но племянничек мой, когда наш владелец сего места, был такого характера, что с ним трудно было в чем-нибудь согласиться. Он соглашался его променять и опять раздумывал, не один раз давал нам верное слово и опять его нарушал. Однако, мы не преставали ему о том докучать и предлагали в замен оной наивыгоднейшие для него кондиции. При всех сих обстоятельствах, протек неприметно весь наш май месяц. За хлопотами и ежедневными беспокойствами, и не видел я почти оного, и ни в который год ни утешался я не мало красотами и приятностями возобновляющейся натуры, как в сей. Мы хотя и часто хаживали с г. Дуровым в сады наши и занимались разговорами, но не такими, которые могли бы доставлять некоторое удовольствие. Ах! они не увеселение, а досады и неудовольствия только производили! Человек сей не в состоянии был чувствовать ничего изящного и всего меньше был способен к таким душевным удовольствиям, к каким я привык! Наилучшая его забава при сих прогулках состояла в ловлении в прудах рыбы удою, к чесу не имел я ни малейшей склонности и охоты. Но как я всегда должен был ему сотовариществовать, то была для меня всегда скучная комиссия присутствовать при сей ловле и препровождать по нескольку часов в совершенном бездействии и скуке. Иногда, когда случалась жаркая погода, приходила ему охота купаться в нашей прекрасной купальне. И как я должен был и в том ему, и не редко против хотения сотовариществовать, то случалось не один раз, что я от сей заботы простуживался и принужден бывал по вечерам лечиться и отпиваться своим декоктами. Словом, все наши хождения по садам и другим частям усадьбы были для меня всего меньше увеселительны, а всего чаще отяготительны и скучны, и я неведомо как рад бывал, когда случалось, что хаживал он один с ружьем стрелять дичину. При таковых случаях, оставаясь дома, не упускал я воспользоваться сколько можно сим свободным временем и занимался своими обыкновенными и любимыми упражнениями. Но и сие удавалось мне только тогда, когда не навалено было мне от него какое-нибудь скучное дело по нашим письменным делам в канцелярии. Самые бывшие в сей год в мае большие праздники Троицын день и Вознесенье провели мы в Туле и без всяких увеселений. Наконец, наступил уже и июнь месяц и прошла даже почти целая треть и сего месяца, но г. Дуров все еще у нас жил и, по-видимому, не помышлял даже об отъезде в Тулу к директорской своей должности. Для всех нас, желавших его отбытия, было сие крайне удивительно, и мы не понимали, что бы тому было причиною. Но скоро загадка сия для нас разрешилась, и мы узнали, что со дня на день дожидался присылки из Петербурга именного от императрицы о себе указа. Думать надобно, что он о скорой присылке оного был от милостивцев и благодетелей своих предуведомлен, и потому ожидал оного с крайнею нетерпеливостью. Сию старался он хотя всячески от нас скрывать, но она обнаруживалась сама собою и сделалась нам очень приметною, как скоро получено было первейшее известие из Тулы о получении оного. Случилось сие 10 июня, что узнал он о том чрез письмо, присланное к нему по почте из Тулы. Но как оного с почтою не было к нему прислано, то нетерпеливость его достигла до высочайшей степени и он горел, как на огне, дожидаясь с часу на час присылки оного к себе с нарочным. Признаться надобно, что и все мы дочти не менее его дожидались оного, ибо крайне любопытны были узнать, о чем бы таком был сей именной указ от самой императрицы. Мы помышляли то о том, то о другом, но всего меньше ожидали того, что воспоследовало, и о чем, ко всеобщему всех душевному прискорбию, узнали мы чрез несколько часов по пришествии почты.
Директор, пославший того момента нарочного за указом сим в Тулу, был в сей день отменно весел, и удовольствие казалось написанным быть на глазах. И как случилось сие в день воскресный и гулевой, то притворное благоволение его и ласка ко мне простерлись до того, что он удостоил меня в сей день своим после обеда посещением и был любопытен видеть в садике моем отделанную только что тогда и из одной земли, новою и славящеюся тогда во всей Европе методою, и прекрасно обработанную мною избу. Итак, по желанию его, и пошли мы с ним и случившимся тогда быть у меня старшим моим зятем в мой прекрасный садочек и, погуляв по оному, вошли в избу, где угощал я его прохладительными напитками. Строение сие сколь ни было достойно особенного внимания и сколько ни заслуживало от всех разумных людей похвалы, но он смотрел на оное без всякого чувствия и не удостоил ни малейшей почти похвалы, что мне некоторым образом было прикро и досадно, но сие было как бы преддверием имеющей вскоре за сим воспоследовать важнейшей для меня неприятности. Сия досада моя недолго тогда продолжалась. Я приписывал то его невежеству и неспособности к чувствованию всего изящного, скоро перестал о том думать и рад был, что он, посидев несколько минут в ней, предложил, чтоб иттить с ним в большой дворцовый сад и ловить удами рыбу. ‘И в самом деле, сказал я, и не приятнее ли нам там будет?’
Словцо сие сказал я от внутренней, хотя скрытой досады и негодования, но оным равно как бы угадал, что там будет приятнее, но ошибся только в том, что не обоим нам, а ему только одному. Ибо едва только мы вошли в большой дворцовой сад я, идучи по набережной, поравнялись с прекрасною развалиною, вырубленною мною в горе разноцветного твердого песку, как завидели поспешающего за нами и приехавшего из Тулы гонца с пакетом в руках. ‘Ах! вот, вот, конечно и указ’, воскликнул г. Дуров в некоем восторге ж протягивал уже издалека руку, для принятия подаваемой ему бумаги. В один миг пакет был вскрыт и находящаяся в нем бумага, с приметным, радостным восхищением, прочитана. ‘Ну, господа’, сказал он нам, весьма любопытствующим узнать содержание оной, ‘поздравьте меня с новою милостию и благоволением ко мне ее величества государыни императрицы’. — ‘Поздравляем, поздравляем! хотя не знаем еще с какою!’ воскликнул я. — ‘А вот возьмите и прочтите сами’, подхватил он, подавая мне указ. С трепещущим духом принял я его. И как состоял он в немногих только строках, то в одну секунду пробежал я его своим взглядом. Написано было в нем только то, что императрица, снисходя на его прошение и желание, увольняет его совсем от должности директора экономии по казенной палате и оставляет его при едином управлении ее волостей. Теперь не могу я никак изобразить того душевного смущения, в какое привели меня немногие слова сии. Вся кровь во мне взволновалась, и я обомлел почти, читая оные. Но как нужно было колико можно скрыть душевное мое смущение, то употребил я всю философическую твердость духа к принуждению себя к принятию веселого вида и к сказанию ему с вольным духом: ‘Ну, теперь видим и имеем честь вас поздравить и желаем получить еще и множайшее благоволение ее величества’.— ‘Довольно и сего, подхватил он, мне ничего так не хотелось как отвязаться от этой скучной и досадной казенной палаты, не изволила что-то возлюбить меня! Но, правду сказать, и я не то-то что был ею доволен!’ При сем слове не мог я, чтоб не подумать и самому себе в мыслях не сказать: ‘но если, полно, кто-нибудь в свете, которой бы мог тебя искренно полюбить’! А он, продолжая речь свою далее, сказал: ‘а теперь оставайся она себе как хочет, а мы, господа, поживем здесь вместе с вами в удалении, тишине и спокойствии, прошу меня любить и мне благоприятствовать’.— ‘А мы, подхватил я, о том же и вас всепокорнейше просим’.
Более сего не мог и не в состоянии я был ничего в тогдашнем смущении моем выговорить, вся душа моя была в расстройке неизобразимой. К тому ж, и он поспешил возвращением своим во дворец, сказав нам: ‘ну, теперь надобно мне поспешить отъездом своим в Тулу, чтоб сдать свои дела и накопившиеся здесь деньги, и потом помыслить о том, как бы перебраться сюда со всем своим бутором и семейством’.
Сие объяснило нам еще более его мысли и желания и удостоверило в том, что радовался он не столько о том, что отделался он от казенной палаты, которая в самом деле возненавидела его до крайности, как о том, что мог уже у нас в волостях воцариться совершенно и хозяйствовать во всем по своему произволу. Проводив его до дворца, забежал я на минуту в свою канцелярию, чтоб сообщить новость сию о сем канцелярским служителям и обрадовать или паче смутить и их также оною. Все они, услышав о содержании указа и о намерении г. Дурова переехать совсем жить к нам, взохались и все повесили головы, а я поспешил, оставя их горевать и судачить о том, к себе в дом, для сообщения известия о том же моим домашним.
Все сии, услышав от кого-то о привезении указа, с нетерпеливостью ждали меня к себе и напрерыв друг пред другом спрашивали меня о содержании оного. Как мне не хотелось их вдруг поразить таким же огорчением, какое я сам тогда почувствовал, то, приняв, сколько можно было, притворный веселый вид, сказал им: ‘ну, насилу-насилу желание наше совершается, и чадо наш либо завтра, либо после завтра от нас в Тулу поедет’.— Ну, слава Богу! воскликнули они, а то истинно уже дрязгами своими всем наскучил и надоел. Но что ж, разве указом этим ему сие велено?’ — ‘Нет! сказал я, но ему надобно, в силу указа сего, сдавать казенной палате свою директорскую должность, от которой он отставлен’. — ‘Но куда же определен?’ спросили они меня.— ‘Никуда, а только оставлен при управлении одних здешних волостей и хочет переезжать сюда к нам жить со всем своим скарбом и семейством’. — ‘И что ты? воскликнула, услышав сие старушка теща моя, не вправду ли?’ — ‘Точно так, сказал я, и он сам мне сие уже объявил’. Теперь легко можно заключить, что слова сии поразили все мое семейство неизобразимою горестью и смущением. Все родные мои взохались, повесили головы и старейшие из них спрашивали только меня: ‘что же с нами будет, когда он тут жить и хозяйствовать станет?’ — ‘Обо мне, сказал я, хотя ничего в указе не упомянуто, но само собою разумеется, что сие неожиданное происшествие сопряжено уже с тем последствием, что все наше владычество и все выгоды, которыми мы здесь живучи так долго пользовались, должно уже кончиться, ибо когда он будет уже здесь во всем хозяйствовать, то нам можно ли будет так жить, как жили до сего времени и всем по-прежнему пользоваться. Сверх того, как все состоять будет уже в его воде, так Бог еще знает, захочет ли он, чтоб мы здесь долее имели свое пребывание, а хотя бы он того и похотел, так что же такое должен я уже быть при нем? Прикащиком что ли и, так сказать, рабом и слугою его? И не должны ли мы будем всего ожидать от рук его? Итак, чуть ли не пора помышлять вам об оставлении сего места и о переезде жить в свое Дворяниново’.
Все согласны были с моим мнением и все во весь остаток того дня не о чем более не говорили, как о сей важной перемене положения нашего. Все, однако, согласны были и в том, что не было еще нужды слишком тем спешить, а вооружиться терпением и посмотреть наперед, что далее будет и какие меры восприемлет в рассуждении нас господин Дуров, и как будет далее обходиться с нами.
В последующий день за сим, крайне для меня достопамятный и незабвенный, обнародован был как в Богородицке, так и во всей волости помянутый важный указ и все чиновники приносили господину Дурову свои поздравления. Ко мне был сей новый наш воевода в сей день отменно как-то ласков, и благоприятство его до того простиралось, что пригласил меня даже к себе обедать, но уморил меня почти с голоду, ибо стол его был как-то слишком умеренный. Все утро занимался он приниманием от меня денежной казны для отсылки в Петербург. И как оной накопилось тогда до тридцати тысяч, то было нам много (груда при пересчитывании и пересматривании всей оной. После обеда же приехал к нему его сын вместе с господином Григоровым, весьма старавшемся подбиться к нему в милость я благоволение, и мы все ходили вт’ сад и занимались опять ужением рыбы.
Г. Дуров толико поспешил своим отъездом в Тулу, что на другой же день после сего туда отправился. А мы оставшись продолжали помышлять отчасу более о переселении своем в деревню и ожидали возвращения из оной моего сына, дабы с ним о том посоветовать. Между тем, имели удовольствие видеть приехавипого к нам перед вечером сего дня деревенского соседа моего Андрея Михаиловича, с которым не преминул я пристальнее уже поговорить о промене усадьбы, на что он наконец, к удовольствию моему, я согласился. Но дело сие и тогда еще не совсем состоялось.
Дня чрез два потом возвратился к нам и сын мой из деревни и насказал мне столько всякой всячины, что смутил меня и привел в великую нерешимость. В проезд свой чрез Тулу был он у благоприятствующего всегда ко мне тогдашнего наместника Евгения Петровича Кашкина. Сей не успел его увидеть, как с изявлением искреннего сожаления обо мне рассказал ему о содержании полученного г. Дуровым именного указа и, зная довольно дурной характер оного, говорил, что мне никак не можно будет с ним ужиться, и что он советует мне, ни мало не медля, писать к самой императрице проситься в отставку и о награждении себя пенсиею. Совет сей, пересказанный мне сыном моим, был, по-видимому, благ, однако, требовал того, чтоб об нем гораздо подумать. Писание письма к самой императрице не составляло в тогдашнее время безделки и не так было удобопроизводимо, как при последующих правлениях. К подкреплению просьбы моей, хотя бы я к тому и отважился, нужен был какой-нибудь в Петербурге именитый заступник и благодетель, а у меня никого такого там не было, и потому просьба моя легко не могла бы иметь никакого успеха. Далее неизвестно было, угодно ли будет самой государыне то, что я, будучи равно как бы недоволен тем, что она определила г. Дурова к волостям, и ничего еще от него не видя, а прошусь уже в отставку и докучаю ей сверх того, еще о пенсии, которую она ни то пожалует, ни то нет. Самая отставка моя наводила на меня некоторое сомнение. Господину Дурову, сколько я мог приметить, был я более нужен, нежели нет. По глубокому его невежеству и совершенному незнанию, как управлять такими многочисленными волостями, почти необходмыо нужен был, такой человек, как я, который бы мог ему не только преподавать нужные к тому сведения, но деятельностью, трудолюбием и способностями своими помогать ему самым делом, почему не ожидал я от него, чтоб он стал меня усильно выгонять, а особливо при самом. начале правления его. Но паче опасался, чтоб он, узнав о письме моем и просьбе об отставке, не стал бы еще чрез того же благодетеля своего императрицина статс-секретаря Трощинского мешать выполнению оной, и чтоб не воспоследовало еще повеления, чтоб меня, как надобного и во всех до волостей касающихся делах знающего человека, отнюдь не отставлять, в каковом случае причинил бы я сам себе чрез то более вреда, нежели пользы, ибо, при тогдашних обстоятельствах, отставка моя зависела собственно от самого меня и от моего произвола. В управители над волостями и к тогдашней должности определен я был сначала не по точному именному указу от императрицы, а единственно по воле и хотению князя Гагарина и по сделанному с ним соглашению, чтоб до тех пор мне служить, покуда я сам захочу, а когда более не пожелаю, чтоб меня не удерживать. А посему все служение мое было, так сказать, совсем приватное, а не штатное, почему и не состоял я в ведомстве ни у сената и ни у какого другого места и мог всегда, когда ни захотел бы, служение сие оставить. А по всему сему и не было никакой собственной надобности утруждать императрицу просьбою о своей отставке, а главною целью просьбы моей могла бы быть пенсия, но и сия была мне и надобна, и нет. По милости Господней, имел я столько достатка, что мог пробыть и без оной. К тому ж, и получение оной было еще, совсем не достоверно, а было более причины опасаться, чтоб я таковою просьбою не связал сам себя так, что после и отделаться от места и должности сей было бы очень трудно.
Вот — сколько разных причин и обстоятельств, приводивших меня тогда в нерешимость, последовать ли, или нет совету наместника. Обо всем том говорили и рассуждали мы несколько дней сряду и с сыном и прочими родными моими. Но как всем им, а признаться и самому мне не слишком хотелось расстаться с тамошним местом, к которому мы, живучи толико много лет, имели время привыкнуть, то мнения всех наклонны были к тому, чтоб никак не спешить сим делом и требованием моей отставки, а посмотреть наперед, как будет г. Дуров обходиться и что делать и предпринимать с нами, заключая, что и тогда, если увидим от него какие неприятности и притеснения, успеть еще можно будет просить государыню о увольнении меня от сего места, и что тогда будет еще приличнее и удобнее приступить к сей просьбе, а особливо в случае, если б сам он не стал меня увольнять от оной, для собственных своих выгод. Что ж касается собственно до меня, то я и при сем важном случае предавался во всем воле и произволению небесного о себе попечителя и располагался с терпением ожидать всего от Его святых судеб и распоряжения, будучи удостоверен в том, что Ему более известно, что для меня вреднее или же полезнее. Сверх того, удерживало меня от поспешности в сем критическом деле и то обстоятельство, что у меня было еще две незамужних дочери на руках, да и самый сын мой не был еще в чистой отставке, а будучи выпущен из гвардии к штатским делам, счислялся при герольдии, и ни к какому месту и должности еще определен не был. К челу ко всему, по мнению моему, живучи долее в Богородицке, мог я иметь более случая и удобности, нежели живучи в своей деревне и уединении.
В сих расположениях мыслей и решившись с общего согласия ни мало не спешить, а ожидать всего от времени и неизвестных нам еще будущих обстоятельств, начали мы продолжать жить по-прежнему, и так, как бы ничего не бывало. Начались у нас опять частые с отсутственными родными свидания, переезды от одних к другим, и дома угащивание приезжающих к нам гостей. А между тем в свободные от дел и занятий наших часы — гуляния по садам и прежние наши увеселения.
Не успели мы дней десяти препроводить в сей мирной и спокойной жизни, как в один день перед вечером потревожены мы были неожиданным приездом к нам в город госпожи Дуровой, супруги нашего главного начальника, присланной от мужа своего для осмотра всех жилых покоев в замке и суждения о том, где бы им расположиться и жить лучше и удобнее было. На какой конец и привезла она с собою тульского архитектора, знакомца и приятеля моего Кузьму Семеновича Сокольникова.
Я, узнав о приезде ее в замок, тотчас пошел к ней, остановившейся в тех немногих покойцах дворцового флигеля, где квартировал до того супруг ее. Она приняла меня довольно ласково. И как было уже тогда не рано, то пригласил я ее к себе на ужин, на что она охотно и согласилась. При сем случае спозвакомились все мои родные с сею госпожею и были ласкою ее к себе нарочито довольны. Была она боярыня хотя пышная и дородная, но далеко не столь спесивая, как прежняя наша директорша госпожа Давыдова. Во весь последующий за сим день были у госпожи начальницы нашей со мною и г. Сокольниковым суждения о том, где бы и какие комнаты готовить и отделывать для будущего житья их. Она пересмотрела с нами все и нижние, и верхние комнаты в дворцовом флигеле. Но все ей были не угодны. Нижния, немногия, имели между собою сообщение и были для семейства их тесны, а coeдинять все их и отстраивать и убирать не годилось и обошлось бы слишком дорого. В верхних, по низкости их, не хотели они никак располагаться. Новый деревянный дом в миг для себя построить было не можно и неудобно. Сказали ей, что есть продажный, готовый дом у господ Ильиных, неподалеку от Богородицка. Она отправила тотчас Сокольникова туда для осмотра. Но в тот оказался к тому и перевозу его неспособным. Итак, по долгом думании и гадании, решилась она на том, чтоб им расположиться жить в нижнем этаже самого большого дворцового дома, почему, приказав готовить оной для их житья и переночевав еще ночь отправилась обратно в Тулу.
Дни чрез три после сего, приехал уже и первый обоз нашего начальника с винами и сундуками, которые все поместили мы во дворце. Но самого его еще не было и все остальные дни месяца июня освобождены мы были еще от его прибытия, которые и употребили мы на обыкновенные свои занятия. Ко мне в сие время пригнали баранов из тамбовской моей деревни и привезли 500 рублей денег, с которыми по счету моему тогдашний мой денежный капитал простирался, по милости Господней, наличными — до двух, а с находящимися в домах — до одиннадцати тысяч, из которых ни одна копейка не приобретена была неправыми путями.
Оба последние дни провели мы сего месяца июня в Ламках у моего зятя Шишкова, который по обыкновению праздновал день именин своих и Петров день многочисленным собранием к себе на пир как всех родных, так и близких соседей, и мы все таки довольно повеселились на оном.
С первого числа июля начали мы ожидать прибытия нашего главного начальника, поелику скарб и пожитки его были все уже и более нежели на ста подводах привезены. Он сам хотел было наперед съездить в Орел, где, как слышно было, досталось ему какое-то наследство и где была собственная его и одна только небольшая деревня, куда было он и отправился. Но ужасное ненастье, случившееся около сего времени, его остановило и принудило с дороги воротиться в Тулу, а потому и ожидали мы еще самого первого числа. Однако прибытия его не воспоследовало. Но не успело настать второе число, как получили мы повеление, чтоб выслать лошадей на подставу ему в Дедилов. Итак, приготовились мы в сей день ко встретению его. Но передовые, приехавшие к нам, привезли известие, что изволит ехать одна начальница с детьми, а супруг ее отправился в Орел. Мы прождали ее до самого вечера, и она изволила приехать во время уже самого нашего ужина, и я принужден был, оставя оный, спешить к ней для поздравления ее с приездом. Таким же образом приняла она и жену мою, ездившую к ней наутрие, и была к ней отменно ласкова.
Таким образом, нажили мы себе ближнюю и важную соседку, с которой надлежало обходиться с возможнейшею осторожностью. До меня доходила ей очень часто нужда: то то, то другое было ей надобно, то то, то другое надобно было приказывать сделать, и я в каждый день принужден был бывать у ней по несколько раз. О супруге ее сказывали мне все неприятные слухи и вести. Говорили, будто бы на уме у него не скоро отпускать меня в отставку, чему не трудно было и поверить, имея множество случаев насмотреться великому его во всех вещах незнанию. Легко мне можно было заключать, что я ему весьма нужен, а особливо в первые времена его управления буду, и что ему весьма многому надобно будет учиться у меня, а без того во многих случаях станет он совсем в пень. Все это мог я предварительно заключать, и потому предполагал уже в мыслях намерение воздерживаться сколько можно от преподавания ему всех нужных для его сведений и никак тем не спешить, а смотреть наперед, как он со мною будет обходиться, и будет ли он, по поступкам своим со мною, того стоить, чтоб я ему во всем искренно а чистосердечно помогал и оказывал ему во всем нужные услуги.
Между тем наступало время съезда обыкновенной всякий год в Богородицке ярмонки, бываемой 7 и 8 числами июля. И как на оную, кроме многочисленной черни, съехалось со всех сторон множество обоего пола и дворянства, и в числе их было опять множество наших знакомых и приятелей, которых в прежние годы я, как знаменитейшая особа во всем городе, обыкновенно у себя угащивал и делал для них большие пиры и увеселения, и многие из них у меня даже квартировали, то и в сей год ярмонка сия не без хлопот для нас была. При тогдашней перемене обстоятельств, мне хотя и не прилично было делать по-прежнему для всех большие пиры и банкеты, и я охотно представил то восхотевшему всех мужчин угощать у себя обеденным столом в шатрах тогдашнему винному откупщику господину Игнатьеву, и обедал даже и сам у него с прочими, но госпожи почти все обедали у меня в доме и угощаемы были моею женою. А после обеда приезжала к нам и сама госпожа Дурова и перебывали все прочие и между прочими и прежний мой командир Василий Васильевич Юницкий. И мне было довольно труда и хлопот при угащивании оных у себя во весь тот день. У Игнатьева же, между тем всем охотникам до гулянья была добрая попойка и скачка и пляска, а ввечеру попрежнему иллюминация. Со всем тем, ярмонка в сей год далеко не была такова весела, как в прежние годы.
Едва только ярмонка и все приезжие и квартировавшие у меня в доме гости и родные мои разъехались, как наступило 10 число июля, достопамятное для меня тем, что ввечеру сего дня все мое полновластие над волостьми кончилось, ибо в последующую за сим ночь изволил из Орла приехать и сам главный наш начальник и командир и вступал в полновластное управление оными.
Мое первое дело, было одевшись поутру, иттить к нему. Он долго проспал и я принужден был несколько часов дожидаться его вставания в канцелярии. Наконец, он проснулся, вышел, и я пошел к нему и подал рапорт о благосостоянии волостей и месячную о приходах и расходах ведомость. Тут и пошло тотчас у нас с ним калякание и с его стороны наиприлежнейшее рассматривание в бумагах каждой строки и точки и изъявления сумнительств во всем. Я не мог равнодушно смотреть на все сие досадное явление и внутренне хохотал странному его характеру. Но досада и негодование мое еще более увеличились, когда восхотел он первейший приступ к управлению волостьми ознаменовать каким-нибудь важным делом. Состояло оно в излиянии на подкомандующих своих великих щедрот и милостей или, прямее сказать, в изъявлении им своего недоброхотства и в причинении им чувствительного неудовольствия. Первейшее дело его состояло в отнятии у Бобриковского управителя г. Верещагина и у первого нашего секретаря определенного им прежними главными командирами и отпускаемого из магазинов фуражного овса на собственных лошадей их, чем они уже многие годы пользовались, и что все составляло сущую безделку и никакого дальнего убытка от того для волостей не было. Услышав он него приказание о сем, изумился я в мыслях, и в некоторой досаде сам себе в мыслях говорил: ‘слава Богу, что у меня для разъезда были до того всё казенные лошади, питаемые казенным кормом, а собственных разъезжих лошадей у меня не было, а то не вздумал ли б он отнять и у меня также фураж’. Со всем тем, как я, сверх определенного мне денежного жалованья, получал по несколько десятков четвертей ржи, гречихи и овса, то подумал я, чтоб не вздумал он отнять и мне определенное количество овса, которым я вознамеривался уже кормить собственных своих лошадей, поелику все казенные должны поступить с того времени в его услугу, а я долженствовал иметь уже своих собственных. Однако, сего сделать и меня тем при самом начале обидеть и разогорчить он не отважилися.
Другая черта добросердечия его состояла в том, что он выпрошенному им у наместника для измерения отдаточных в наймы казенных излишних земель и присланному уже землемеру не велел брать с собою жены своей и не хотел дать ему ничего на содержание, чего он, по всей справедливости, имел право требовать. Сему велемудрому поступку, означающему не только грубость, но и самую подлость, не мог я довольно надивиться и пособолезновал о межевщике, пошедшем от него в превеликом неудовольствии.
После сего рассказывал он мне, как он видел ночью чужих мужиков, нанимающих покос у крестьян волостных, и шпионничая расспрашивал у них, по чему они нанимают, и что те сказали ему, что нанимают по 10 рублей десятину. Сие вложило ему и Бог знает что в голову, и он велел мне подать записку о всех отдаточных в наймы лугах. Я усмехнулся в душе моей сему его сумнительству, и сказал ему: ‘извольте, записка будет готова, но что это так, то сие ни мало неудивительно. Луга нанимают у нас волостные мужики гуртом и по нескольку десятков десятин, и с публичного торга, и довольно дорого, а что они излишние из них, остающиеся от собственного их покоса, отдают посторонним в розницу, кому десятину, кому две, или три, то для чего же им сего не делать и не брать притом какого-нибудь барышка. Нам же, в таком раздроблении и по малому числу десятин отдавать в наймы ни как не можно’. Слова сии заставили его молчать, однако, записки все-таки он требовал, которая ему и была подана. После сего начал он говорить о прожектированной архитектором перестройке некоторых покоев и других пристройках на дворе и рассматривать сделанные сметы чего они будут стоить. Я ожидал, что это покажется ему очень дорого и в том и не обманулся. Но как нужны они были собственно для самого его, то он закусил язык и не сказал ни одного слова.
Впрочем, был он ко мне по обыкновению ласков и благоприятен. Но сему верить было не можно, а я все его ласки дочитал лукавством и притворством и предполагал, что он хотел только воспользоваться моими знаниями и советами, а после вместо благодарности не стал бы мне же злодействовать, и потому старался я в иных случаях всячески отмалчиваться и не все ему то сказывать, что отроду помню. Но та была моя беда, что я, по добросердечию своему, не мог иногда вытерпливать, чтоб ему чего нужного ни сказывать.
Перед обедом ушел я от него, поелику в тот день была дочь моя Ольга именинница, и по сему случаю был у меня маленький праздничек. Все отсутственные родные мои ко мне съехались, и был кое-кто и из посторонних наших друзей и знакомцев. Итак, я во весь день не ходил уже к своему начальнику, а оставил его осматривать кухню и хлопотать о лугах, сам же занимался гостьми своими, с которыми по прежнему обыкновению повеселились. И как музыка у меня была своя собственная, то мы и потанцевали, а потом гуляли в моем садике и утешались и там музыкою, заставив играть ее на духовых инструментах.
В следующий за сим день, ходил я поутру опять к своему начальнику. Он мне в сей раз ничего не говорил о своих предназначениях и намерениях и, как приметно было, во всем от меня таился, а я — от него, ибо самому на все выдаваться мне не хотелось. Новое было только то, что хотелось ему сделать людскую комнату теплою, но не знал, как я кому бы то поручить, и сказывал мне, что поручил то Варсобину и сержанту нашему Барковскому, которого назначил быть у себя дворецким. Видно было, что ему не хотелось меня сим делом озабочивать и обременять, а я тому и рад был и нарочно промолчал и не сказал ему ни одного слова, а сам в себе только подумал: ‘посмотрим, как-то они все это сделают?’ И походив с ним несколько по саду, удалился опять заниматься своими неразъехавшимися еще родными гостями, с которыми мы и в сей день догуляли и повеселились довольно.
Таким же почти образом провели мы и следующий за сим день. Я все утро провел у Дурова, и мы с ним говорили о госпитале волостном. Охотно б хотелось ему и оный совсем уничтожить, но обстоятельство, что известна об оном сама государыня и основан он был по ее воле, выгнало из головы его сии мысли. К тому же, искусный лекарь наш был для самого его не бесполезен и надобен. Впрочем, бродили у него всё мысли о затеваемом им измерении всех отдаточных в наймы земель, чрез посредство выпрошенного землемера — предприятие, требующее великого и долговременного труда и беспокойства, но не совсем нужное, а можно было и без того обойтиться. Я неведомо как страшился, чтоб не вздумалось ему заставлять самого меня бродить с землемером по пространным степям нашим и подвергаться не только скучным и тяжким трудам, но и всем суровостям погод дурных и беспокойных, на что бы я никак и ни за что не согласился, и потому рад был, что он о сем со мною ничего не начинал говорить, и наивозможнейшим образом остерегался дать ему знать, что мне наука землемерская столько же известна, сколько и лучшему межевщику, и что я мог бы дело сие и без землемера произвесть в действо. А того более озаботился, узнав, что у него был о сем накануне сего дня разговор с секретарем нашил Щедиловым, и что он открывал ему намерение о том, чтоб я ездил с межевщиком на межу. И потому, соображаясь с сим, употребил маленькую хитрость, жалуясь ему в сие утро, что у меня болят что-то ноги, как и действительно они у меня в сей день и сие время очень потели, а сие мне и помогло и выбило у него из головы мысли о посылании меня на межу. В наступивший непосредственно за сим субботний день, в который обыкновенно делывались у нас наряды рабочим людям и производились суды и расправы, было у нас с ним много хлопот. Г. Дуров занимался опять своими прежними вышариваниями и копаниями. Ему вскружили голову наряды работных людей, и он учился у меня как делать сим нарядам раскладку. Сколько казалось, то хотелось ему лишить меня пастухов, стерегущих скотину, и водовозов, привозивших на двор воду, которые исстари и все прежние управатели пользовались. Это было его первое покушение против меня, и меня так растрогало, что я с видом неудовольствия представлял ему, что привилегия сия управителям сих волостей существовала издревле и всеми прежними главными командирами была подтверждаема, и насилу-насилу отклонил его от сего предприятия. С другой стороны, сказано мне было, что и супруга его, гуляюща по саду, изволили гузыниться об малине, которой разведено было мною великое множество, и приказала садовнику более не давать нам оной. Досадно мне было сие очень, но я принужден был проглотить сию пилюлю, произведенную единою завистью. Однако, я плюнул на все сие и успокоился тем наипаче, что у меня и в собственном моем садике было довольно сих ягод, а чувствительнее того озабочены мы были рыбою, которою до того пользовались мы из прудов Богородицких, однако, до сих дело еще не доходило.
Впрочем, в сей день отправил я опять сына моего в свою деревню, ибо как тогда наступило самое удобное время для прививания в садах листочных прививков, то хотелось мне, что он при себе поразвил в садах моих несколько больших яблоней и превратил из худых в хорошие, к чему и снабдил я его с наилучших плодовитых яблоней ветками, чем и учинено было в садах моих первое основание хороших плодов. Сверх того нужно было ему кое-что исправить там по делам, производящихся для предварительного и заблаговременного приготовления к приезду нашему туда жить, ибо хотя мы и не спешили проситься в отставку, да и от Дурова ни какого изгнания и утеснения себе не видели, но по всем обстоятельствам можно было заключить, что нам долго с ним ужиться вместе никак будет не можно, и потому, чем ранее все нужное в доме к приезду своему приготовим, тем лучше. И как там, по обветшалости нашего старого дома, хотя и имели мы особые маленькие хоромцы, в коих на первый случай поместиться и самим нам жить было можно, но недоставало других домашних нужнейших зданий, как например: кухни, людской избы, конюшни и каретного сарая, к запасению же дома нашего оными, сын мой в прежнюю свою поездку в деревню, сделал начало и основание,— то нужно было ему и за сими строениями посмотреть. К тому же вздумалось нам, при сем случае и отправить с ним туда некоторые вещи, без которых нам обойтиться было можно, дабы они заблаговременно в деревню нашу перевезены были, и нам при дружном переезде не принуждено было их бросить. К вещам сим в особенности принадлежали некоторые намалеванные на досках обрезных и служащие для украшения садов статуи, вазы и прочие, которые все составляли хотя безделки, но мне они могли годиться для украшения садов моих. Паче всего не хотелось мне пожертвовать Дурову употребляемые при земляном строении и самим мною удачно выдуманными станками, машинами и инструментами, кои для него столь же нужны и драгоценны быть могли, как свинье дорогие перлы и алмазы. Итак, при сем случае, отправил я и все оные к себе в деревню, которые и поныне еще целы и у меня хранятся.
В последующий, как воскресный, день, были мы все в соборе у обедни, и г. Дуров раздобрился так, что зазвал меня и некоторых из наших городских к себе обедать. Обхождение его со мною становилось от часу ласковее и благосклоннее, и если бы все так было, то, по видимому, можно б было вам с ним сладить и ужиться вместе. Однако, сие недолго продолжилось, и я скоро заприметил, что была ему до меня особая надобность, и нужно было мое пособие. Замышлял он чрез несколько дней отправиться в Петербург, чтоб лично, если можно будет, донесть государыне о состоянии ее волостей и испросить от ней на некоторые затеваемые им вещи разрешения. Прежние командиры мой имели обыкновения представлять государыне о всех таких вещах, на которые нужно было им разрешение от императрицы, некоторого рода в поллиста написанные краткие записки, на которых государыня своеручно и писывала, что ей в ответ было угодно. Сему примеру хотелось подражать к нашему г. Дурову. Но как сочинить оные сам он далеко был не в состоянии, а потребно было к тому более смысла и умения, нежели сколько он имел, то и хотелось ему воспользоваться в сем случае моими знаниями и способностями, и дабы удобнее меня к тому преклонить, то, по лукавству своему, и начал он меня заранее к тому ласками и благоприятством своим задобривать и во время прогулок наших с ним по садам и другим местам, издалека меня к сей новой работе приготовлять и дружелюбным образом мне предлагать, нельзя ли мне принять на себя сего труда. Для меня было сие безделицею, но мне больно было, что тут действовало коварство утонченное, и что он хотел моим знанием воспользоваться, а после все взять на свои счет и чужим разумом блеснуть пред государынею. Приметя сие, я было сначала поотмалчивался, но, при многократном повторении его вопрошаний, нечего было мне наконец делать, и я принужден был согласиться и на сие и взять на себя сию комиссию, и более для того, чтоб скрыть истинное мое намерение иттить в отставку, а более, чтоб отказом своим не раздражить сего злобного человека и не подвигнуть к причинению мне какого-нибудь вреда. Он очень доволен был моим обещанием, и я не преминул к тому приступить и, потрудившись утра два, так оные смастерил, что г. Дуров был сочинением моим очень доволен и благодарил меня даже за оное, говоря, что нельзя быть им лучшим.
Чрез неделю после сего, прожитую у нас с ним в добром согласии, мире и тишине, и начал он действительно к отъезду своему в Петербург сбираться. Но наперед хотелось ему некоторые наши волостные селы и деревни видеть их самолично. Благоволение его ко мне до того простиралось, что он не хотел было взять меня с собою в сию поездку и ехать с одним только секретарем Варсобиным. Но как я опасался, чтоб сей, по глупому своему характеру и безрассудной болтливости, не наделал при сем случае каких-либо каверз, что от него скорей всего могло произойтить, то, как мне ни было недосужно, поелику во все сие время не проходило ни одного дня, в который бы ко мне ни приезжали либо родные, либо какие-нибудь посторонние гости, и я должен был ими заниматься и их у себя угащивать, но, не смотря на все сие, и самое желание отдохнуть, не хотел я сам в сей раз отстать от него, и расположился против хотения своего с ним в путь сей отправиться. Итак, запрягли тройками двое дрожек, и пустились мы с утра в сие крайне беспокойное странствование и успели в один день объездить множество сел и деревень и возвратились уже почти ночью назад в Богородицк, не произведя ездою своею ни малейшей пользы, ибо весь народ находился в поле и занимался своими полевыми работами, и мы всякое селение находили совсем почти пустым.
Наконец, настало 26 число июля, в который день назначен был отъезд г. Дурова в Петербург и в который он после обеда действительно в сей день в путь и отправился. Мы проводили его с душевным удовольствием я с нас тогда свалилась равно как гора тяжкая. Немногие только желали ему благополучного путешествия, а все подкомандующие его едва ли в сердцах своих ни желали, чтоб с ним что-нибудь произошло и чтоб он к нам не возвращался. Вот как успел он в короткое время вперить во всех к себе ненависть и недоброжелательство! Что касается до меня, то мы расстались с ним, судя по наружному виду, очень дружелюбно, но в сердцах наших не то происходило. Как человек сей не имел никакой наклонности и расположения к добру, то не сомневался я, что поехал он с злыми затеями и намерениями. Многие черты, примеченные в его деяниях, сие доказывали. Главная цель его езды состояла в получении себе либо еще чина, либо еще каких выгод. Казалось бы, что можно б ему довольным быть тогдашним своим жребием. Человек он был еще не старым, чин имел полковничий и украшенный орденом Владимирским. Деревни имел хотя небольшие, но, находясь многие годы при санктпетербургских запасных магазинах, умел сим местом так воспользоваться, что было у него тысячи или паче десятки тысяч в процентах. Место получил он самое честное, важное сопряженное с достаточным определенным доходом, и казалось, чего бы ему хотеть еще более? Но человек никогда не бывает доволен тем, что имеет и что получил, но отчасу желает множайшего, а до сего не можно было иначе тогда достичь и добиться, как чем-либо в Петербурге расхваставшись. Итак, ожидать надлежало, что он налжет там самую пропасть, оклеветает (sic) всех и со вредом и предосуждением других станет искать мнимого своего счастия, и легко статься могло, что он в том и успеет. Коварство, сокровенная хитрость и притворство была в нем бесконечная. Со всем тем, я как вознамерился, так и сделал, то есть о себе ничего ему при отъезде его не говорил и оставил его в недоумении о истинном своем и прямом намерении, а представил все на произвол судьбе, и чтоб она делала и располагала то со мною, что ей угодно будет.
Таким образом остался я в своем месте дожидаться его возвращения и того, что он сделает в Петербурге. А между тем, при самом отъезде его, не преминул и спросить от него дозволение съездить на несколько дней в свою деревню, и он мне сие, хотя и против хотения, своего и дозволил. Никогда я дозволенною ездою в деревню так обрадовав ни был, как в сей раз, истинно, равно как бы нашел какую находку.
Перед отъездом г. Дурова провел я у него все утро, отдавал ему деньги и говорил с ним о всякой всячине. В последние дни пред отъездом, он так всех канцелярских моих измучил писанием, что они его проклинали. Но он, неудовольствуясь всем тем, и без себя навалил на них множество дел. Но у нас у всех на уме было и половины того не сделать и тем показать, что все признавали приказавия его совсем не нужными.
Но сим дозвольте мне, мой друг, сие письмо к вам кончить и повествование о последующем за сим предоставить письму будущему, а между тем, сказать вам, что я есмь навсегда ваш, и прочая.

(Сентября 27 дня 1816 года. В Дворянинове).

Письмо 298.

Любезный приятель! Продолжая пресеченное мое повествование, скажу вам, что хотя при отъезде г. Дурова я получил я дозволение съездить в отсутствие его в свою деревню, однако, мы ездою сею никак не спешили. Ибо как хотелось нам приехать туда в такое время, когда яблоки в садах созреют и поспеют к обиранию, и притом как и крестьяне от волевых своих работ поотделаются и нам можно будет оных употребить на другие при себе нужные по тогдашним обстоятельствам работы, то и можно было нам пробыть недели две, три в Богородицке прежде своего отъезда. Сие время назначили мы на свое от всех прежних трудов и беспокойств отдохновение и на свидания с родными нашими в их жилищах, куда мы и не преминули вскоре за сим отправиться и прогостить у них по нескольку дней. Между тем, канцелярские служители, кои занимались исправлением тех письменных дел, которые предписаны нам были от начальника.
К супруге его я хотя и хаживал, но не всякий день, а когда мне было досужно, или какая-нибудь надобность того требовала. К ней в сие время старалась всячески подольститься жена нашего городничего княгиня Назарова и успела свести с нею короткое дружество и, пользуясь оным, по скверному характеру своему, старалась всячески смутить ее с моими домашними и уменьшить чрез то ее к нашим доброхотство, а сие и произвело то следствие, что с сего времени стала она обходиться с нами гораздо холоднее против прежнего.
Что касается до меня, то я с возвратившимся между тем из деревни сыном моим начал заниматься всеми прежними нашими делами и любимейшими занятиями. Мы принялись опять за собеседование с лучшими нашими приятелями, гулянья с ними и родными своими по садам, увеселения себя музыкою, лечения больных нашею машиною, а временем и за сочинение кое-какие, и наша тогдашняя жизнь была тогда точно также мирная, спокойная и преисполненная многими удовольствиями, каковою была прежде до приезда к нам г. Дурова. Одно только нас озабочивало очень, что в доме нашем между людьми завелись многие болезни, наводившие даже на самих нас некоторое опасение. По счастию, имели мы в лекаре нашем искреннего у себя друга и, при помощи и старании его, и сие зло скоро было прекращено и уничтожено. Другая неприятность, чувствуемая нами около сего времени, была та, что наилучший наш друг и приятнейший собеседник, отец Федот, занемог кровохарканием, и мы опасались, чтоб болезнь сия не послужила ему в пагубу.
Между сими происшествиями начался у нас август месяц и прошла вся первая половина оного, и вместе с нею и Госпожинки все. Праздник Успения Богородицы провели мы еще в Богородицке довольно весело. Но вскоре после сего начали мы собираться ехать в свою деревню. И как езда сия сопряжена была с некоторыми особливостями, то и опишу я ее несколько подробнее.
В сей раз расположился я ехать туда с женою и со всеми детьми моими, при мне живущими, кроме одной только старушки моей тещи, оставшейся жить без нас в Богородицке. Мы забрали с собою колико можно более людей, которые могли помогать нам в деревне кое-что сделать. А как вместе с нами отправлялись от нас и наши родные Тверские, то есть племянницы мои Надежда и Анна Андреевны Травины прогостившие у нас в сей раз довольно времени и несколько недель, то весь обоз наш составился из многих повозок и, кроме двух карет, поехали с нами четыре кибитки и одна еще телега.
Выезд ваш воспоследовал в 19 день августа, перед вечером, и был как-то отменно неудачен. Мы при самом начале езды своей, имели уже ту первую неприятность, что при сомом выезде со двора лошади под одною кибиткою сдурились, начали бить и завезли ее в ряды берез, растущих в аллее подле дороги, из которых мы с трудом могли их и повозку высвободить. Начало таковое было мне неприятно: эдак был не очень хороший! А и действительно с самого того времени пошли беды по бедам. Поехала другая кибитка. Сию помчали лошади также и изломали сторожок. Это была другая остановка… Покуда первую из березок выпрастывали, а сию оправляли, должны мы были стоять и досадовать. Наконец, поехали и, своротив с большой дороги для заезда в Ламки к старшему зятю моему, доехали до одной деревеньки на дороге благополучно. Но тут надлежало нам переехать по мосточку через одну глубокую и крутоберегую речку и под колясочкою сына моего, при спуске на мост с горки, не могли как-то удержать, опрокинули ее в воду, перебили было людей, перемочили было все, перемокли было сами, принуждено было людям самим лезть в воду и по горло гваздаться в оной. Что было делать! Принуждены были остановясь до тех пор тут стоять, покуда колясочку вытащили и все исправили. По счастию, никто не убился и ничего не изломалось. Это была третья беда. В самых Ламках, куда мы вскоре за сим приехаля, нашли мы, против чаяния множество приехавших издалека и ночующих тут гостей и суматоху от того превеликую. Хозяин сделал им богатый ужин и угощение было страшное, поелику гости сии были для него важные. В наступивший после сего день, позавтракав поутру немного, поехали мы далее в свой путь к Туле и остановились кормить лошадей в Ламках. Тут долго не могли мы найтить себе приюта. Избёнки были пакостные, везде холодно, везде дуло, ибо, вместо прежней теплой, ясной и хорошей погоды, сделалось вдруг ненастье и очень холодный ветр. Это можно было почесть четвертою, а долгое ненайдение сколько-нибудь спокойнейшей квартиры — пятою неприятностью. Тут, во время обеда, случилось нашей девке, сесть на кадку с краскою желтою, и вдруг провалилась в нее и обмочилась и перемазалась вся. Это можно было почесть шестым дурным приключением, заставившим нас и смеяться, и досадовать. А едва мы из селения сего выехали, как переломилась ось под кибиткою поварскою. Сие сделало нам новую и седьмую уже досаду и не малую остановку. Надобно было покупать и, подделывать новую ось, и затем более часа стоять на одном месте. Наконец, преодолевши и сие зло, поехали мы далее. Но что ж? Не успели приехать на Упскую гать, как одна из припряжных под каретою нашею лошадей вдруг затряслась и упавши в тот же миг околела. Это была осьмая и чувствительная досада и опять остановка. За сим, как стали подъезжать к Туле, у одного под кибиткою колеса чека как-то выскочила, и колесо, соскочив с одой, кибитку опрокинуло и чуть было людей не передавило. Это была девятая досада я остановка. При подъезжании к Туле, лошадь стала бить у нас в карете и всех других лошадей вздурила. Это так нас перепужало, что мы без памяти из кареты повыскакали и прочь бежать принуждены были. Это было десятое досадное происшествие. При помянутом выскакивании из кареты и бегстве, жена моя зашибла как-то больно палец. Это было одиннадцатое, а сын мой простудил у себя щеку, что было двенадцатым досадным и неприятным происшествием. В Туле остановились мы в доме Загрязского, который нанят был зятем моим Шишковым для его приезда жить в Туле, до его должности предводительской. И как мы приехали уже поздно, то принуждены были долго сидеть впотьмах, покуда принесли нам свечи и отыскали и снабдили нас стульями, на которых сидеть бы нам можно было. Все неприятность! В вечеру сварили нам ужин и такой суп, который есть было не можно, что составило тринадцатую досаду и неприятность. Но сим день сей и окончился.
Поутру одевшись послал я за дрожками к приятелю своему, Петру Николаевичу Юшкову, и хотел ехать на них к наместнику. Но как заехали мы с женою к г. Верещагину, то он не пустил нас без того, чтоб не взять у него кареты. Итак, ездил я к наместнику, который принял меня очень хорошо и долго говорил со мною о моих обстоятельствах, унимал обедать, но я не остался. По возвращении на квартиру, нашел я у себя множество гостей, и мы принуждены были стряпать для них обед и затем промедлить до второго часа. Это была четырнадцатая неприятность. Между тем узнали мы, что вновь подделанная под кибитку ось погнулась и не могла нам служить долго. И сие было пятнадцатое досадное приключение. Как выехал из Тулы, то опять одна лошадь рванула и переломился сторожок у одной из наших кибиток. Это было шестнадцатое досадное происшествие, все остановки за остановками и неприятности. В вечеру заехали мы в Федешово к нашим родным Кислинским, с тем, чтоб у них ночевать. Но из них не нашли ни кого дома, все где-то в гостях были. Это была семнадцатая досада и неприятность. А как не нашли мы тут и овса лошадям нашим, то сие составило восемнадцатую неприятность. Но сим и кончился сей день.
Наутрие, вставши очень рано, поехали мы в свою деревню, отправив туда наперед повара, для приготовления нам обеда. Но сего принуждены мы были объехать, стоявшего на дороге и починивающего испортившуюся кибитку, и это была девятнадцатая досада. Но сим еще не кончилось все, а при подъезжании к своей деревне пропала у кареты Надежды Андреевны гайка с одного колеса, что составило двадцатое досадное происшествие. Наконец, последнюю неприятность имел я, ибо приезде в свою деревню, узнав, что в ночь под сие число какой-то бездельник воровски обил у меня в саду множество яблок. Сие увенчало уже все прежние неприятности, и так меня растрогало, что я даже пощипал за то садовника. Вот сколько досад и неприятностей имели мы в сем кратковременном путешествии! Случись же так!
Но за то, во все тогдашнее пребывание наше в деревне не имели мы ни каких неприятностей и время свое провели очень весело и имели множество удовольствии. Мое первое дело было обегать всю свою усадьбу и пересмотреть все углы и закоулки в оной и в каждом месте помышлять о том, не надобно ли где чего сделать. Потом занялся я распоряжениями, относящимися до производимых тогда строений и до приуготовления, доставления и привоза разных материалов к оным. А не успел сколько-нибудь осмотреться, как приступил к сниманию поспевших яблок, а особливо крупных и прекрасных титовок, которыми удивлял и подчивал я родных своих и милых гостей Травиных, ибо в их стороне нигде они таких больших и прекрасных плодов не видывали. А как нашли мы в садах своих и поспевшие сливы, то вместе с ними обирали мы оные, что для них составил особый род увеселения. Не менее и с особым удовольствием занимались тем и все мои дети, а жена тотчас приступила к варению из них заедок.
Всеми хозяйственными и садовыми делами занимался я с людьми моими наиболее в утреннее время, а в послеобеденное, а особливо в вечернее время в хорошую и теплую погоду хаживали мы обыкновенно по всем садам нашим гулять. И дабы прогулки сии были нам приятны, то я, заставив музыкантов своих играть в разных местах сада либо на валторнах одних, либо на всей духовой моей маленькой музыке.
Всем сим доставлял я гостям своим возможнейшее удовольствие. А дня чрез четыре после нашего приезда приехали к нам и Василий Иванович Кислинский, с семейством своим, и умножил наше общество. Они прогостили у нас более суток. И как я не преминул гостю моему, небывавшему почти никогда в моей деревне, показать ему все мои сады и все в них вновь сделанное и устроенное, то он, будучи сам охотником до садов, не мог довольно всем налюбоваться и с особливым удовольствием гулял по оным с детьми своими и нами. В особливости же хвалил он мой низок, который тогда далеко еще таков хорош ни был, как после. В построенном же на ребре горы и тогда уже отделанном храме сидели мы с ним долго и любовались прекрасным местоположением, из него видимым.
Племянницы мои не долго тогда у нас уже были и, распростившись с нами, поехали в Тверь, мы проводили их почти с слезами, равно как предчувствуя, что нам не долго уже оставалось дружбою и ласками их к себе пользоваться. С ними вместе до Москвы поехал и сын мой, которому нужно было побывать в Москве, для покупки нам новой двуместной кареты, которой у нас недоставало. Комиссию сию он и выполнил и, купив нам новую прекрасную карету за 360 рублей, чрез несколько дней к нам возвратился.
Между тем беспрерывно занимался я экономическими своими делами и упражнениями, заботился о поспешествовании производимых перестроек, также о поправлении и украшении своих садов. Для каждого из них вздумал я составить особую, в осьмую долю листа, книжку и в каждой из них поместить план того сада, и потом, по нумерам, о каждой яблоне поместить свои замечания. Все сие составило хотя хорошей, но для меня, как особливого охотника до садов, приятной работы, которою я несколько дней сряду занимался. Книги сии и поныне у меня существуют и служат памятником тогдашних моих трудов и занятий.
Но более всего озабочивался я о промене, или вымене себе усадьбы покойного брата моего Гаврила Матвеевича, нужной весьма мне для расширения и распрострения (sic) моего ближнего и лучшего сада. При всяком воззрении на сие место, возобновлялось вожделенне мое получить себе оное, но со владельцем его, племянником Андреем Михайловичем, долго не мог я никак сладить. Были у нас с ним о том многократные переговоры, но он как ни молод еще был, но довольно имел ума и способности к выможженлю от меня колико можно множайших для себя выгод. Несколько раз давал он нам слово променять, и опять оное нарушал. Увеличиваемые со дня на день его требования были слишком велики и несоразмерны. Ему хотелось за сию усадьбу, несодержащую в себе и со всею горою и неудобными местами и двух десятин, получить от меня в Епифанской моей деревне не менее восьми десятин. И как тамошняя добрая волевая земля дороже была здешних и двадцати десятин, то не хотелось нам столько ему дать. Но желание получить в свою власть сию усадьбу превозмогло наконец все затруднения и мы с возвратившимся из Москвы сыном моим насилу-насилу уговорили удовольствоваться даваемыми ему шестью десятинами, а в добавок к тому 20 прививных яблонек. Призваться надобно, что я никак бы не согласился дать ему взамен столько Епифанской земли, если б не дорога была мне борозда к загону и если б не было у меня на уме Епифанскую свою деревню отдать в приданое за моею дочерью. Итак, и вся она должна была со всею своею землею перейтить в другие руки, следовательно, и было мне ни мало не жаль оной, и вся вымениваемая усадьба пришлась мне почти совсем даром.
Не могу изобразить, какое удовольствие доставило вам с сыном моим счастливое окончание сего вожделенного дела. Не успели мы ударить по рукам и во всем согласиться, как, почитая уже сию усадьбу своею, и начали мы тотчас помышлять о том, как что в ней устроить и расположить и вмиг сочинены были прожекты и планы, где и какая часть оной должна [быть] присоединена, и каким образом к нашему саду, где быть огородной земле, или овощнику, в котором и имели мы наиболее нужды, и наконец, что сделать и как воспользоваться в конце оной крутою горою, и прочее, и прочее.
Сим образом препроводили мы весь остаток августа и более десяти дней сентября месяца в милом и любезном своем Дворянинове в тишине, уединении и в спокойствии, и в ежедневных веселостях неповинных. Наступающая осень великолепиями и красотами своими нас увеселяла всякий день, а новые кое-какие и раскрашенные красками здания начали Дворянинову нашему придавать иной вид и надевать на него как праздничное платье.
Наконец, прожив в деревне своей более 20 дней и исправив, сколько могли успеть, важнейшие нужды, назначили было мы 13 число сентября к своему выезду. Но неожиданное обстоятельство остановило нас еще на один день. Узнали мы, что тогдашний владелец соседственной нам Соломенской волости, Александр Львович Нарышкин, приехал в сию волость и находился на Ведминском заводе. И как всем нам весьма захотелось его видеть и спознакомиться с сим важным нашим соседом и ему себя рекомендовать, то согласились вместе с сыном и Андреем Михайловичем к нему на завод съездить. Он принял нас очень ласково и благосклонно, а особливо меня, и не мог со мною довольно обо всем наговориться. Мы препроводили у него более часа и поехали от него, будучи весьма довольны благоприятным его приемом. После сего не стали мы уже долее медлить и отправились в обратный путь в Богородицк. Путешествие сие было гораздо уже удачнее прежнего. Мы заезжали опять в Федешово к нашим родным Кислинским, и угощением их были довольны. От них ездили мы еще в Хвошню — к Егору Михайловичу Крюкову. В Туле же, не имея намерения ни к кому заезжать, останавливались мы у знакомца нашего Пастухова и имели удовольствие получить выписанные им из Риги для меня комнатные небольшие органы, которым не могли мы довольно навеселиться. Продолжая путь свой далее, восхотелось заехать в Головнино и навестить тут своих родных живущих. И при сем только заезде имели мы одну только ту неприятность, что нам весьма дурно было переправляться через Упу в Прилепах, где, принужден будучи выходить из кареты и иттить пешком, я, оскользнувшись на грязной дороге, упал и весь перемарался в грязи.
Повидавшись в Головнине с своими родными, не смотря на застигшее нас большое ненастье, поехали мы далее, и хотя с трудом, но добрались кое-как и уже в самые сумерки до Богородицка. Тут нашел я две, полученные без меня, последние почты с письмами из Петербурга. Одно из них было от г. Нартова, приславшего ко мне в сей раз ботанический словарь, а другое — от г. Дурова, наполненное многими новыми препоручениями. О том же, что он там делал и скоро ли к нам возвратится, не упоминаемо было ни слова. Итак, остались мы о том еще в неизвестности.
Но на сем дозвольте мне остановиться и письмо сие, сим кончив, сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.

(Сентября 29 дня 1816 года. Дворяниново).

Письмо 299.

Любезный приятель! Приступая опять к продолжению описания пребывания нашего в Богородицке, начну тем, что в течение того времени, которое проездил я в свою деревню и которое продолжалось ровно 28 дней, произошли в доме моем многие неустройства и досадные происшествия, подавшие повод к неприятностям и неудовольствиям мне по возвращении моем. Во-первых, казенный садовник зашалился и заплутовался так, что я принужден был его на утрие жестоко в канцелярии доказывать. В доме у меня умерла старуха, варившая есть моим челядинцам. Наилучший мой человек Василий, которому поручено было смотрение за всем в доме, запил и напроказничал. Сослуживца своего, бывшего со мною в службе и в походах и бывшего тогда моим и камердинером и всем, нашел я лежащего без языка, и при самой смерти. Ему случилось за день до моего приезда куда-то ездить на телеге и переезжать в одном селении через глубокий овраг по плотине. Тут, будучи под куражем, как-то он не управил, полетел с телегою своею стремглав в буерак с плотины и убился так, что его почти замертво привезли в Богородицк, и он в ту же еще ночь и при нас отправился на тот свет. Человека сего, которого звали Аврамом, было мне очень жаль. Он хотя и любил испивать, но был хороший работник и во всей еще поре, и ему поручено было от меня все производимое там наше хлебопашество, и я с мокрыми глазами смотрел на выносимый гроб с ним со двора. А произошло многое кое-что и другое, неприятное. Словом, время сие было как-то очень несчастно для меня: одно к одному, и все нехорошо — хлопоты, убытки и разные беды. Итак, езда моя в сей раз началась и кончилась с неприятностями.
Не успел я осмотреться и вступить по-прежнему в управление волостьми, которые во время отсутствия моего вверены были Бобриковскому управителю г. Верещагину и заняться опять своими обыкновенными делами, как с первою почтою за сим получили мы опять письмо из Петербурга, с уведомлением, что г. Дуров не скоро к вам возвратится и пробудет там до зимы самой. Сие нас не менее удивило, сколько и обрадовало. По крайней мере, говорили мы, поживем мы еще несколько недель в мире, тишине и спокойствии. Со всем тем, мы в тот же еще день, находясь в церкви у обедни, перетревожены были впрах прибежавшим без души церковным сторожем с известием, что любимый всеми нами священник отец Федот умирает и при конце жизни. Мы побежали того момента к нему и нашли его плавающего в крови, истекшей в великом множестве из его груди и в опасном состоянии. Как он был всеми любим, то сбежалось было к нему множество народа. Лекарь и наши боярыни приехали также к нему, но, по счастию, опасность миновалась скоро, и ему сколько-нибудь сделалось лучше. Мы посещали потом его всякий день раза по два и душевно соболезновали о нем, собирающемся гораздо скорее отправиться на тот свет, нежели можно было думать и ожидать. Час от часу становился он хуже и приходил в вящую опасность. Но со всем тем болезнь его несколько попродолжилась. Между тем, занимались мы с сыном своим любимейшими делами и занятиями. Я приводил в порядок вновь основанные деревенским моим садам книги и занимался ими и черчением. планов с такою ревностью, что никогда не урывал времени к прочтению немецких газет и журналов, получаемых мною еженедельно. А не успел я их сколько-нибудь привесть в желаемое состояние, как вселилась в меня новая охота к срисованию красками с натуры всех яблонь, какие мне тогда попадались в руки, а особливо пород хороших. Я начал с грушовки и титовки. И как начало было очень удачно, а работа сия была для меня очень увеселительна, то с того времени продолжал я сие дело как в ту осень, так и в последующие за сим годы, и срисовал не только все в садах моих находящиеся разные и добрые и средние и самые простые породы яблонь и груш, но многие и чужие, и составил из рисунков сих и описания пород, целых семь книг, которые и поныне еще в библиотеке моей существуют.
В 25 день сего месяца праздновала госпожа Дурова день именин ее супруга и сделала большой пир, на который приглашены были все мы, но и городские, и обед был пышный. Однако, всем нам было что-то не очень весело в сей день. На другой день после сего ездили все мы к старшей дочери моей в Ламки, где услышал я, что в Туле хотели сватать невесту госпожу Мансурову, дочь Сергея Герасимовича, Елизавету. Нам сие и нравилось, и нет, ибо невеста сия была не слишком завидна. А потому мы сие и не уважили, и тем паче, что мы не имели никакой еще причины спешить женитьбою сына моего, хотя он и достиг уже до таких лет, что ему жениться было можно.
Вскоре за сим, сын мой решился опять съездить на короткое время в нашу деревню: некоторые нужды и обстоятельства того требовали. Пред отъездом своим, ездил он к бедному отцу Федоту, которого он искренно и сердечно любил, прощаться, ибо не надеялся при возвращении своем застать его в живых, который в самом деле тончая час от часу, на другой же день так притрудал, что прислал за мною, чтоб я скорее ехал к нему, ибо он находился в опасности. Мы поскакали тотчас к нему с Ольгою моею дочерью, но нашли его опять отдохнувшего несколько и с целою чашею крови перед собою. Нам пришла мысль дать ему прием нашего врачебного камня, он согласился на то, и мы целый день радовались услышав, что с той минуты кровь унялась, как выпил он камень. Но радость наша была недолговременна: перед вечером услышали мы, что кровь опять пошла, и что он, по совету моему, решился велеть себя особоровать маслом, которое служение и произведено было над ним в тот вечер. После чего сделалось ему опять несколько легче, но все не было никакой надежды о продолжении его жизни.
Наступивший вскоре за сим октябрь месяц застал нас в прежних упражнениях и выпавшим снегом устрашал близостью зимы. В 4 день оного съехались ближние родные мои для празднования вместе с нами день (sic) именин отсутственного сына моего, а в седьмой день совершилось и мне 57 лет от рождения моего. Я возобновил в оной предприятие свое вести себя впредь степеннее и со старостью моею сообразнее. Поутру был я у обедни и приносил Господу благодарения за все Его милости ко мне, во все продолжение моей жизни. Гостей у меня никаких в сей день не обедало, ибо я не обык праздновать оный светски. С сего времени по день именин моих не произошло почти ничего важного и особливого, кроме того, что объявлен был новый рекрутский набор, и я горевал, что предстоят мне опять скучные дела по выбору людей в рекруты. Пришла также почта и привезла вам бумаги от г. Дурова с новыми для нас работами, хлопотами и досадами. Сей человек казался быть на то рожденным, чтоб всем досаждать своими выискиваниями и расчетами.
Ко дню именин моих съехались к нам все ближние ваши родные, и я отпраздновал оный как водится, пригласил к себе на обед г-жу Дурову и всех наших городских чиновников, и обед был у вас большой, а после оного некоторый род маленького бала. И мы таки потанцевали немного. Не смотря на то, что у самого меня грудь в сие время несколько побаливала, а к дню сему подоспел и сын мой из деревни.
Наступивший за сим 18 день октября был одним из достопамятнейших в моей жизни и самый мучительный. Я во все продолжение оного был равно как бы в некаких тисках, меня со всех сторон гнетущих, и не помню, чтоб я когда-либо какой день был в таком страдательном состоянии. Причиною тому был предвозвещенный еще накануне сего дня приезд г. Григорова с Бородиным ко мне. Он еще в самый день именин моих присылал нарочного человека к нам в Богородицк с письмом к зятю моему Шишкову, в котором писал, что он в сей день будет в Богородицке у госпожи Дуровой, и будет и у меня, и что с ним будет Федор Иванович Бородин, и просил его, чтоб и он тут пробыл сей день. Мне сие тотчас кинулось в глаза и я тогда же догадался, что тут затевается нечто против меня и дочери моей Ольги, и у меня при первом услышании о сем пронзило как ножом мое сердце. Я стал подозревать, что нет ли у зятя моего с ними какого комплота и тайного заговора против меня, равно как бы насильно дать решительный ответ сему сватающемуся уже давно жениху за дочь шею. Езда зятя моего к Юницкому, а оттуда на новоселье к Бородину, непомерные расхваливания его дома и угощения, зов Юницкого нас к себе 22 числа сего месяца, присылка Григорова, приезд его сюда, и упрашивания зятя моего пробыть тут сей день, далее — самые досадные и несносные хвастовства сего, о коих доходили до меня слухи, что он поставит на своем, и что затеял, то сделает и Бородину сию невесту доставит, — все сие открывало мне глаза, а последнее приводило даже в превеликую досаду и тем паче, что все сие делалось без всякого у меня о том спроса и не узнав, надобно ли мне то, или нет. Что касается до меня, то как у жениха сего была только мать дворянка, а сам он купеческой породы и, будучи сыном бывшего епифанского винного откупщика, находился, как уверяли меня некоторые, и тогда еще в подушном окладе, то он не весьма меня прельщал. К тому ж, и достаток его был еще сомнителен. Мне хотя и сказывали, что, кроме накупленных отцом его нескольких и довольно хороших деревень, остались еще после отца и деньги, простирающиеся до несколько десятков тысяч, но все сие было еще недостоверно, и сверх того, множество и других обстоятельств было, которые принуждали меня не спешить сим делом, а особливо и потому, что и дочери моей итти за него весьма не хотелось, то по всему сему и не хотелось мне дать решительного ответа, и я удалялся от того колико можно и хотел еще несколько времени отвертываться. Итак, по всем сим обстоятельствам было мне крайне досадно, что там меня вознамеривались жучить и что с ними съякшался и зятик мой, и потому во весь день, ожидая сего приезда, горел я как на огне и был равно как на каторге.
Наконец, приехал г. Григоров к Дуровой и прислал ко мне за моим зятем, дожидавшимся его, так сказать, на цыпочках. Тогда при отходе его в замок вдруг решился я спросить шутя его: ‘Нет ли уже у них какого комплота и заговора против меня?’ Зятику моему показалось сие досадно, и он, по обыкновенной горячности своей, вдруг от того вспыхнул, и рассердившись побежал и велел тотчас запрягать карету, чтоб ехать домой, хотя расположился было у нас ночевать. Неожидаемость сия произвела великое действие. Он, будучи в пыхах, не велел Григорову в сей день говорить, и чтоб ничего не начинать. А сие и произвело мною желаемое, то есть, чтоб в сей день не было ничего. Григоров, приехав к нам, просидел у меня весь вечер с женихом, и мы имели чрез то случай рассмотреть жениха сколько-нибудь более. Я входил с ним в разные разговоры и не находил в нем ни каких, ни телесных, ни душевных недостатков. Малый был молодой, казался очень не глуп, и благородного порядочного поведения. Словом, с сей стороны всем нам он довольно нравился, и мы расстались приятелями. Зятик же мой, в пыхах и сердцах, ускакал домой разгневавшись, для чего я у него спросил смеючись о заговоре, чувствуя сам себя виноватым и досадуя, для чего не удалось ему взять надо мною власть и сделать то, чтоб я плясал по его дудке.
Со всем тем, сколько я ни доволен был сим случаем и сколько ни льстился, что я в сей раз от Григорова отделался, однако, в том обманулся. Григоров, переночевавши сию ночь у г-жи Дуровой во дворце, поутру приходил опять ко мне и не упустил мучить меня своими вопросами и требованиями об отдаче дочери, и я принужден был ему сказать, что покуда я не узнаю ничего точного о себе самом до тех пор не могу и помыслить о том, чтоб вступить в какие-нибудь намерения и предприятия относительно до дочери моей. И я устоял в том, сколько он ни приставал ко мне, и так, что не подал ему никакой еще важной надежды. По счастию, заехавшие ко мне в то утро гости и обедавшие у меня воспрепятствовали ему далее меня мучить, и он пошел от меня ни с чем. Гость, заехавший тогда ко мне, был г. Албычев, Михайла Николаевич, всем вам добрый приятель и весьма честный человек. Мы проговорили с ним все утро о Бородпне. И как по случаю, что брат его родной был женат на сестре г. Бородина, было ему многое кое-что об нем известно, то узнал я о многих касающихся до жениха сего, и до того мне неизвестных обстоятельствах, которые нерешимость мою в рассуждении сего сватовства еще более увеличили, ибо было много кой-чего такого, о чем надлежало гораздо подумать.
По разъезде тогдашних гостей, принялся я за канцелярские свои прямо топорные и скучные работы. Г. Дурову угодно было предписать нам сочинить наиточнейшие ведомости о хлебном урожае в сей год в волостях наших. И как было всего труднее узнавать от мужиков самую истину, ибо все они немилосердо лгали и урожаи свои утаивали, то имели мы превеликие хлопоты и трудов множество, которые все были почти пустые и ни мало не нужные. Я принужден был многие дни сряду трудиться над сочинением ведомостей, требуемых г. Дуровыи, и насилу-насилу их кончил.
Между тем, приближался день именин дочери моей Настасьи и вступление в новопостроенный дом брата зятя моего, а ее мужа. И как мы на новоселье приглашены были, то и ездили все и с Ламковскими родными туда, и там в обоих домах праздновали и несколько дней провели очень весело, чем и кончился октябрь месяц.
Месяц ноябрь начал я провождать не весьма с спокойным духом. Ежедневные почти жалобы сына моего на его нездоровье, то на помрачение, делающееся часто в его глазах, то на сильную головную боль и другие болезненные припадки озабочивали меня и всех моих родных очень, и тем паче, что ничто и ни какие лекарства не хотели ему помогать. С другой стороны, огорчало нас обоих с ним бедственное положение общего нашего друга и лучшего собеседника отца Федота. Оба мы ездили к нему в самый первый день сего месяца и нашли его едва имеющего только жизнь и скорыми шагами приближающегося к переселению в вечность. Впрочем, как зять мой Шишков отъезжал в сие время вместе с женою своею для житья в Тулу, по предводительской его должности, то взяли мы сына их Николиньку, который у них один только в живых и был, опять жить к себе.
В четвертый день сего месяца случилось мне в ночь под сие число видеть страшный, удивительный сон. Приснилось мне, будто зять мой Шишков хочет и собирается проткнуть мне ножом грудь, и будто я и даюсь, и он действительно проткнул, и кровь черная полилась ручьем из груди моей. Однако, мне не было больно, и я остался жив, потому что он проколол высоко и не повредил легкого. Сновидение сие было для меня столь поразительно, что я записал оное в своем ежедневном журнале, и ждал, чтоб в тот день чего ни произошло, что некоторым образом по тогдашнему мнению и совершилось, ибо по его, как думали мы тогда, мытарству приезжал ко мне в тот самый день прежний мой командир г. Юницкой с Бородиным. Мы были в самое то время, как они приехали у нашего городничего, князя Назарова, и за нами прислали. Я тотчас догадался, что приехали не даром, а мучить меня опять сватовством, и в чем и не обманулся. Г. Бородину дочь моя так полюбилась и он столь пламенно желал на ней жениться, что метался ужом и жабою и везде, где мог, искал себе пособия. И как г. Юницкий, живучи не в дальнем расстоянии от его жилища, был и, ему знаком, то и прибегнул он к нему с просьбою, чтоб ему съездить, вместе с ним ко мне и стараться меня убедить и склонить к его желанию. Г. Юницкий, и действительно, говорил со мною очень много и дружеским образом о сем предмете, однако, я и в сей раз от него кое-как отделался, не сказав ничего решительного. Сим образом, судил я тогда о упомянутом моем сновидении. Но, ах! как сильно в заключениях своих тогда обманулся! Нет вижу, что сон сей был предзнаменательный всему впредь быть имеющему, и несчастное супружество дочери моей Ольги действительно произошло от усилия зятя моего Шишкова, и мы наиболее по его настояпию ее замуж выдали, как о том упомяну я подробнее впереди. Словом, он наиболее погубил ее и пронзил грудь мою великим об ней прискорбием. Едва мы от помянутого критического посещения отделались, как новая неожидаемость смутила наши мысли и всех нас перетревожила. На другой же после сего день с пришедшею почтою получили мы письмо от старшего г. Верещагна, служившего тогда в Туле губернским прокурором. В оном писано ко мне было что господин Хомяков, Михайло Васильевич, бывший директором над тульским народным училищем, идет в отставку, и выгодное место сие опрастывается. А как ему, по дружбе своей к вашему долу, давно хотелось, чтоб сын мой мог пристроен быть к сему месту, то советовал он мне поспешить как можно приездом своим с ним в Тулу. Предложение сие и смутило нас и привело в размышление. Мне и хотелось, и не хотелось оторвать от себя своего сына, который составлял наилучшую отраду в моей жизни, но я пропустить сего случая не годилось и было не можно. Итак, решились мы отправиться в сие путешествие. И как оное сопряжено было с некоторыми особливостями, то расскажу я вам об нем в подробности.
Итак, по наступлении 6 числа ноября, хотели было мы поутру рано в сей путь отправиться, но отдумали и поехали после обеда в губернский наш город Тулу добиваться сыну моему место. Ехать нам было очень дурно: случилось на ту пору колоть превеликая и дорога прескверная, а притом холод и стужа превеликая. Насилу до вечера дотащились мы до Дедилова. Тут нашли мы обоз с книгами знакомца нашего, московского купца Попова. Один из работников его сделал шалость, выстрелил из пистолета и чуть было не сжег всего Дедилова. За сие его схватили, представили в нижний земский суд, и они уже целые три дня по сему делу пластались, так что хотя от исправника и велено было их освободить, но они все еще их держали и прижимая хотели сорвать с них срыву, не смотря хотя уже заседатель схватил с них синюю бумажку. Итак, принужден был уже я вступить в посредство и велел голове его освободить. Напившись чаю, мы тут ночевали, постлали нам постелю на нарах, хотя спокойно и хорошо, но подле дверей, частая ходьба, влетающая с надворья стужа, крик ребенка не дал нам в ночь сию спать спокойно, и я простудил грудь свою.
На утрие встали мы за несколько часов до света и, напившись чаю, дождались как стало рассветать и тогда поехали в свои путь. Ехать вам и в сие утро, по дурной замерзлой и тряской дороге, было очень дурно. Мы провождали уже время в разных разговорах о цели нашего путешествия, которая была сомнительна и весьма недостоверна. Но как бы то ни было, но мы приехали в Тулу довольно еще рано и взъехали прямо на квартиру, нанимаемую нашими Ламковскими родными в доме Загряского. Тут нашли мы хозяйку, дочь мою, собирающуюся ехать обедать к госпоже Перхуровой, племяннице наместниковой и нашей старинной знакомой.
Первое наше дело состояло в послании к приятелю нашему Филату Гавриловичу Покровскому, бывшему тогда учителем в народном училище, чтоб узнать от него обстоятельнее о господине Бахтине, о котором писал он к нам, что народная молва дает ему то место, для испрошения которого моему сыну приехали тогда мы в Тулу. Он рассказал нам о господине Бахтине все, что узнал, и что молва об нем была еще недостоверною и назначено ли подлинно кому директорское место, было совсем еще неизвестно. Однако, я весьма сомневался. После обеда одевшись пошли мы к Верещагину и нашли его одного дома. Он рад был, что мы приехали и сказывал нам, что выписал нас за тем, чтоб мы пожили дни три-четыре в Туле и себя показали бы наместнику, и тем ему о себе напомянули, говоря, что он не сомневается в том, что наместник, как скоро увидит, то сам станет говорить со мною о сем деле, и потому советовал мне ехать к нему на утрие. О господине Бахтине рассказывал он нам многое, и что он очень фамильярен в доме наместника, а жена его — воспитанница наместникова жены. Сие привело меня еще в вящее сомнение. Однако, я не открывал ему оного. Мы просидели у него долго. Пришел к нему некто г. Яковлев, человек ученый, и мы говорили с ним много о науках. От Верещагина зашли мы к П. Н. Юшкову, у которого в сей раз дан был пир и вечеринка. Тут нашли мы многих людей, играющих по обыкновению в карты и, посидев немного, возвратились ужинать домой. Итак, сей день у нас и прошел, по крайней мере, мы довольны были тем, что квартира была у нас теплая и хорошая.
Поутру одевшись поехал я один к наместнику. По случаю бывшего в сей день праздника Михаила Архангела, не было во всех присутственных местах заседания и день был свободный. Наместник едва только начал выходить после случившейся с ним болезни. Он не успел увидеть меня в зале, как тотчас взял к себе в кабинет и был ко мне столь же благоприятен, как и прежде, рассказывал мне о своей болезни, расспрашивал о моих обстоятельствах, но о сыне моем не говорил ни слова, хотя я того очень ожидал. Поговорив несколько, велел он мне приезжать к себе обедать и отпустил до того времени. Я заехал, по условию, от него к г. Верещагину и пересказал ему все бывшее. Он удивился, что ничего не было, однако, всё мы льстились надеждою, не будет ли он говорить после. Со всем тем, г. Бахтин не выходил у меня из мыслей. Побывав на квартире и дождавшись как начали съезжаться к хозяину моему гости, ибо в сей день назначено было быть у зятя моего пирушке, поехал я один к наместнику, оставив сына дома, и нашел у него немногих. Выл только зять его, вице-губернатор, известный армянин Мина Лазарев, Бахтин и еще человека два. Он рекомендовал меня вице-губернатору, я все мы обедали. Он только с нами, по болезни, еще не обедал и г. Бахтин сидел за столом на его месте. Все сие было мне весьма подозрительно и наводило сомнение. После обеда уселись все играть в карты, и я ждал, что не станет ли говорить наместник. Однако, не тут-то было, он очень был сумрачен, и ни с кем ничего не говорил. Посидев несколько в обыкновенной скуке, хотел было я ехать домой, как приехал Верещагин и упросил меня, чтоб я посидел тут несколько и отвез его в своей карете. Сие меня остановило, собиравшегося совсем уже ехать. Я принужден был препроводить в скуке еще несколько часов, но, по счастию, прислали за ним от Свербеева, итак, просил он меня, чтоб я завез его в дом к Ливенцову, что я и сделал. И проехав от него на квартиру, застал уже немногих из компании, а прочие все разъехались, ибо день сей был первый редутный, и все собирались ехать в редут. Мы расположились также туда ехать, почему, переодевшись в чулки, и поехали все вместе. Людей было в редуте нарочито довольно и было весело. Главнейшею особою была вице-губернаторша с мужем. Меня самого убедили танцевать, и танцев было довольно. Итак, провели мы сей вечер с удовольствием. Но у меня на сердце была заноза. Не знал я, что мне начать и делать. От наместника не было ничего, и неожидаемо было, чтоб он и начал. Я час от часу более начинал предчувствовать, что ничего не будет и что езда моя кончится ничем. Г. Бахтин не сходил у меня с ума, особливая его фамильярность в наместниковом доме наводила на меня от часу более сумнения. Как кто ни старался меня переуверивать, что ему быть не можно, потому что он определяется в наместническое правление советником,— однако, я не то думал, а подозревал, что наместник из благоприятства к нему вознамеривается доставить ему оба места: и советничье, и директорское. Многие начинали мае советовать, чтоб я сам адресовался с просьбою моею к наместнику, говоря, что он отменно любит откровенность. Словом, я был в недоумении и не знал, что мне делать, а сие и мешало много моему удовольствию. Из редута поехали мы домой, и у зятя моего много людей еще и ужинало. Итак, мы сей день и кончили в народе и шуме. В последующий день не знал я, ехать ли мне к наместнику обедать? В особливости приглашен я к тому не был. Сие меня поудерживало. Нерешимость моя меня тревожила, ибо ежели бы и просить самого наместника, то нужна была к тому аудиенция, ибо при людях просить о том не годилось, а надобно говорить с ним о том один наедине, а таковую аудиенцию, как казалось мне, получить опять было трудно. По долгом размышлении, положил я в сей раз к нему съездить после обеда вместе с сыном, и потом побывать у Перхуровой, а там у Юшкова, обедать же с хозяевами моими и зятем их Е. М. Крюковым, стоявшим также у них в доме. Так точно я и исполнил. Поутру ездила дочь моя с сыном в ряды, а у меня был прежний наш учитель Дюблюе и г. Селиверстов, также приходил опять и Филат Гаврилович, с которым, как с ученым человеком, мы кое-что покалякали по наукам. А после обеда мы с сыном и поехали к наместнику и нашли тут всех занимающихся карточною игрою. Хозяева проводили в сей день зятя своего, вице-губернатора князя Оболенского, в Москву и было у них людей довольно. Меня приняли по обыкновению ласково, велели подать кресла и посадили. Но это тем и кончилось. Наместник ни с кем и ничего и не говорил, а прочие играли в карты. По счастию, сел я подле вице-губернаторши и вошел с нею в разные разговоры, а остальное время занял меня председатель уголовной палаты Иван Иванович Беляев, с которым проговорили мы весь вечер о политических и других происшествиях. Наместник то и дело уходил в кабинет и все был сумрачен и не говорил на слова ни с кем. Сие озабочивало меня еще более, я усматривал час от часу множайшую трудность к получению случая поговорить с ними наедине, а не менее смущал меня и г. Бахтин, он был всегдашний товарищ в игре наместнице и всякий разыграл с нею. Наконец, просидев у наместника часу до восьмого, поехали мы украдкою прочь, хотели проехать к Перхурову. Но как жена его была у наместника, да и время было поздно, то решились ехать к г. Юшкову. Сего застали мы с его Варварою Афанасьевною и Филатом Гавриловичем в уединении, приятно время провождающего. Они были нам очень рады и взяли с нас тотчас слово, чтоб у них ужинать. Итак, мы просидели у них весь вечер и проводили оной с особливым удовольствием. Семейство сие было мне мило и любезно, и нелицемерное их ко мне дружество и ласки трогали меня чрезвычайно. Возвращаясь домой, нашли мы всех своих уже спящих и легли спать, не разбудив их.
Поутру, в последующий день, достопамятный кончиною друга нашего отца Федота, как мы после узнали, решился я узнать что-нибудь и то-ли, сё-ли до моему делу. Находиться далее неизвестности был я уже не в состоянии. Ежели б можно было, то охотно б хотел я и не начинать ничего: так мало надеялся я хорошего успеха. К тому ж, и самый лучший успех не гораздо меня льстил. Наслышавшись о расстройке училища, о совершенном нерачении об нем наместника и губернатора, о продолжающейся ссоре у сего последнего с наместником и о всех прочих обстоятельствах, лишался я надежды, чтоб можно было и сыну моему, сделавшись директором училища, произвесть что-нибудь хорошее и получить чрез то себе имя и добрую славу. Следовательно, и не стало меня гораздо льстить и место сие. Но как дурно было, ничего не сделав и не испытав, возвратиться в Богородицк, то, дабы после самому на себя не досадовать, что не испытал, решился я ехать опять поутру к наместнику с тем, чтоб, испросив аудиенцию, объяснить ему мое желание. Кстати к тому и сам Верещагин уже мне то советовал. Он прислал ко мне поутру человека, просить, чтоб я, едучи к наместнику, к нему заехал, а я и без того намерен был то учинить. Паче всего хотелось мне узнать, ее имели ли он случая без меня доводить речь о сыне моем. Сие и действительно было. Он сказывал мне, что накануне того дня имел он подлинно случай говорить обо мне и о сыне моем с наместником, и что довел речь до самого сего предмета, но что наместник вдруг замолчал, как скоро он упомянул о директорском месте. Сие подтвердило мою догадку, а вкупе и увеличило мое сомнение в том, что ничему не бывать. Однако, я решился как по собственному своему произволу, как и по совету всех ехать и добиться решительного толка. Верещагин просил меня, чтоб я к нему заехал и сказал, что будет, я ему сие и обещал. Приехав к наместнику, по счастию, не застал я у него никого. Обо мне доложили и он тотчас позвал меня к себе в кабинет. Минута сия была для меня трудная. Во всю жизнь мою ничего для меня трудней не было, как просить о себе или о своих, и во все дни мои всего меньше я в том упражнялся и отягощал посторонних людей моими просьбами, а потому не знал я, как и чем начать и что говорить. Но благоприятство наместника меня тотчас ободрило. Я нашел у него в кабинете одного только его секретаря Голикова (что ныне уже генералом), читающего пакеты. Наместник спросил меня тотчас: что я? Я ему сказываю, что, собираясь ехать в обратный путь, приехал к нему засвидетельствовать мое почтение. Он начал было уже и раскланиваться со мною, как я, вдруг остановясь, спутанным образом дал ему знать, что я имею до него просьбу. Он тотчас спросил меня: о чем? Я, не хотя говорить ему при секретаре, сказал ему по-немецки о моем сыне. Он тотчас догадался и выслал секретаря вон. Тогда объяснил я ему в коротких словах желание мое определить куда-нибудь сына моего к месту, из опасения, чтоб его при тогдашних выборах не выбрали куда-нибудь в низкую и с его характером несообразную должность, он тотчас и благоприятно спросил меня, куда же бы хотелось мне и в какую должность? Я ответствовал, что куда бы нибудь в такую, где бы мог он быть деятельным и полезным членом общества. Он опять спросил в какое, и стал от меня столь усильно добиваться, что я сколько ни мялся, но принужден был ему сказать, что как молва носится, что опрастывается место директорское в училище, то… Не успел я о сем намекнуть, как он, не дав мне далее говорить, сказал, что на сие место дал уже он другому свое слово. Тогда свалилась у меня равно как гора с плеч, я духом почти обрадовался и стал с ним говорить уже вольнее. ‘О, когда так, сказал я, то и говорить о том нечего, я и не мешаюсь’. Он стал потом говорить, что место сие не по моему сыну, ибо он молод, а, притом надобно б ему было иметь дело с губернатором, с которым ничего сделать не можно.— ‘Конечно так’, подхватил я, и старался всячески дать ему приметить, что отказ его ни мало не огорчает. Наконец, говорил он мне, чтоб я поискал другого места, и что он с радостью его определит. Я ему кланялся, говорил: ‘хорошо, хорошо’, а на уме имел, что не скоро он меня убедит просить себя в другой раз о чем-нибудь. И как он меня просил, чтоб я к нему приехал обедать, то, дабы не мешать ему продолжать свой дела, тотчас я от него откланялся и поехал. Таким образом разрешилось мое сомнение, и я чувствовал себя в великом облегчении. Досады и огорчения я действительно не чувствовал потому наиболее, что я хотел и не хотел расстаться с сыном. К тому ж, все было еще в рассуждении будущего в неизвестности. Вечная истина, что мы незнаем, где найтить и где потерять, и что нам вредно и что полезно, была у меня твердо затвержена и я ее очень помнил, почему и перенес сей неудачный случай с совершенным равнодушием и более еще с удовольствием, нежели с досадою.
Откланявшись, заехал я к Верещагину и уведомил его о происшедшем. Он удивился, что я так скоро назад приехал, и думал, что меня не пустили, а после удивился, услышав о бывшем, и не понимал, как сие сделалось и кому бы обещано было сие место. Но мне хотя и не сказал наместник кому, но я наверное уверял, что Бахтину и в догадке своей не обманулся, равно как и в том, что сработала сие наместница.
От Верещагина поехал я домой и сообщил известие о том моим родным. Сын мой принял сие также равнодушно, по крайней мере, так мне казалось, и мы тотчас перестали о том думать. Я зван был накануне сего дня вместе с прочими в сей день обедать к господам Остафьевым, соседям и друзьям моего зятя, делавшим в сей день у себя пирушку. Но как наместник велел мне приезжать к себе обедать, то хотя б и мог я отговориться, но не хотел для того, чтоб не изъявить тем вида прискорбия и досады. Родные мои также советовали мне ехать к нему, итак, я решился сие исполнить и, проводив все утро дока, поехал к нему один, а хозяева мои и сын поехали к Остафьевым.
Особливое стечение обстоятельств и ни то счастие, ни то несчастие хотело, чтоб я, по приезде своем к наместнику, не нашел я у него никого, кроме малорослого доктора Дитриха, играющего с ним в биллиард. Я думал, что приедут к нему кто-нибудь еще, но и то-то не случилось, так что и обедал я у него один-одинёхонек с доктором, и чрез то имел наивожделеннейший случай говорить с ним сколько мне хотелось. Мы проговорили с ним за столом о всякой всячине, и я нарочно, стараясь показать себя равнодушным, так его растрогал, что он и после обеда, оставшись один со мною и с наместницею, вступил со мною в разные поверенные в самые дружеские разговоры и был ко мне отменно ласков и дружелюбен, равно как совестясь в своем отказе и стараясь вину свою нередо мною загладить благоприятством. Он то и дело унимал меня посидеть у него подолее, велел нарочно сварить для меня и для себя кофея и не мог со мною как он, так и наместница довольно наговориться.
Между сими уединениями у нас разговорами о всякой всячине случилось то, что я всего меньше ожидал. Говоряли мы о прямо важных, и высоких материях, как вдруг наместница вышла на часок вон. Тогда и не успела она за собою затворить двери, как наместник вдруг, и равно как бы таясь от жены своей, вдруг оставив ту материю, о которой мы говорили, и против всякаго ожидания мосго начал сам собою говорить о моем сыне: ‘Вот, сказал он, как бы опросталось место губернского стряпчего, так бы очень хорошо оное, тут молодому человеку можно бы было всему научвться, дела случаются всякаго рода и место хорошо. Или можно б хотя попросить гослод предводителей, чтоб выбрали в верхний земский суд, также хороши места и ассессорские в казенной палате, теперь тут зять мой начальником’. Все сие пересказал он так скоро и с такими поспешением, что я не собрался почти с мыслями, что ему ответствовать, а только кланялся и также равнодушно сказал, что очень хорошо, и что время еще не ушло и что сын мой еще молод. Возвращение наместницы не допустило и меня и его далее о сем говорить. Мы начали опять посторонние материи и продолжали далее с нею и с наместником, покуда не приехал к ним г. Бахтин. Тогда начались другие и не столь важные материи. Я, посидев еще несколько, и наконец распрощался с наместннком и наместницею, и поехал к господам Остафьевым.
На дороге встретился я с сыном своим, ехавшим в город покупать кое-что, а у господ Остафьевых нашел я превеликую компанию и в несколько столов играющих в карты. Мне предлагали также, но я отказался и нечаянно проговорился про реверсис. Меньшие из Остафьевых привязались ко мне, чтоб я их поучил играть в сию игру. Тотчас были поданы карты и дабы не сидеть праздно, то и выучил я их действительно, и игра сия всем так полюбилась, а особливо веселостью своею, что все не могли ей довольно похвал приписать, и весьма многие нарочно сажались в нее играть, чтоб научиться, и все были ею крайне довольны. Смеха и хохотанья было множество. Я от смеха даже плакал и то и дело утирал глаза мои. Словом, случай сей произвел то, что игра сия сделалась во всей Туле известною и почти модною, ибо вист, тринтри и бостон всем уже надоел и всем хотелось иметь игру, которая бы была и забавнее и не убыточна. Словом весь сей вечер провели мы весело и приятельски, и не прежде разехались, как уже поужинав.
В последующий день хотели было мы ехать и свой Богородицк, но господин Кадеус, Осип Андреевич, вознамерясь в сей день дать пирушку, приступил ко мне столь неотстулно с своими просьбаыи, чтоб его сим днем подарить, что я принужден был согласиться остаться еще на один день в Туле, который и провели мы на сем дружеском пиру очень весело и хорошо, а в вечеру ездили в театр, и я с удовольствием смотрел на пиэсу, мною до того невидаиную ‘Честное слово’ и, поужинав у Кадеуса, распрощались со всеми.
На утрие, вставши рано, при превеликом ненастье, отправились мы назад в Богородицк. Ехать нам и в сей раз было так дурно, что мы насилу добралвсь до Дедилова и тут вочевали, а в Богородицк уже на другой день приехали.
Но на сем месте остановясь, кончу я письмо сие, сказав вам, что я есмь ваш, и прочая.

(Октября 1 дня 1816 года. Въ Дворенинове).

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДУРОВА

ПИСЬМО 300-е

Любезный приятель! Мы возвратились в Богородицк 13 числа ноября незадолго пред обедом. И первое, что мы услышали, было то, что без нас кончил жизнь отец Федот и накануне сего дня погребен. Мы пожертвовали ему несколькими искренними слезами и не могли довольно наговориться и натужиться о сей потере мужа добродетельного, чувствительного и разумного философа и проповедника и нашего лучшего друга и собеседника.
Отдохнув от дорожных беспокойств и проведя остаток сего дня в собеседовании с домашними своими родными и в рассказывании им всего случившегося с нами в Туле, на другой день поутру поехал я к госпоже Дуровой в замок. Она сказывала мне, что начальник наш, а ее супруг, пишет к ней, что он надеется в начале ноября выехать из Петербурга и что она не станет к нему писать более, а ожидает в скорости его приезда. Но о том, имел ли он аудиенцию у монархини, или нет — не писано было ни слова. Сие меня крайне удивило. Неужели, не видав монархини, поедет он назад? думал я тогда сам в себе и не знал чему приписать таковое молчание его. Далее сказывала она мне, что он опять пишет ко мне свои благодарения. Сие также и еще более меня удивило, ибо мне казалось, что я еще не заслуживал такой признательности. Словом, все сие было для меня не понятно, и я не усматривал, что из всего того выйдет, а только скорому возвращению его не имел причины радоваться. Без него все шло у нас по-прежнему ладно и хорошо, и все было мирно, тихо и спокойно, а с приездом его не ожидали ничего иного, как нарушения нашего спокойствия.
Едва я возвратился к себе в дом и отобедал, как пришел ко мне ваш протопоп, а потом духовный наш отец Иоанн просить меня, чтоб я постарался помирить отца и сестру покойного отца Федота с его женою, перессорившихся уже между собою о ничего значущем его наследстве, к чему я охотно и соглашался. А как вскоре за сим пришли и они, то все мы более двух часов старались их усовестить и прекратить ничего незначащую вражду миролюбно. Но никак учинить того были не в состоянии: упругость нравов отца и сестры, хотевших обидеть вдову, были тому причиною. Я только что досадовал и рад был, что прискакавший зять мой Шишков из Тулы для выбора судей, депутатов и прочих, и остановившийся у меня, прервал сие ваше неудачное миротворение.
Наставший после сего день был у нас суетливый. Мы думали, что будет у нас множество гостей, по причине назначенного к сему дню съезду всему Богородицкому дворянству, для помянутых выборов. Однако, вместо ожидаемого множества, ни одного человека не приехало, и зять мой не знал, что ему одному и делать, посылал к ближним еще нарочных, но и те не сдвинулись. Итак, принужден он был назначать кое-кого заочно, а за всем тем и был у нас обед поздний, после которого поехал я в свой рекрутский департамент, для выбора и назначения из собравшегося множества крестьян в рекруты. А между тем съехалось к домашним моим и к зятю множество гостей из наших городских и приезжих, так что вся наша гостиная наполнена была людьми удостоила между прочими и сама госпожа Дурова моих домашних в сей день своим посещением.
Все последующие и остальные за сим для ноября месяца занимался я ежедневно наискучнейшим для себя, но необходимым делом, а именно разбором и пересматриванием всех молодых и годных крестьян волостных для назначения из них потребного числа к поставке в рекруты. Никогда так трудно дело сие для меня не было, как в сей раз, и более потому, что во все сие время, отчасти от перемены пищи, отчасти от прескверной бывшей во все сие время ненастной погоды, а более всего от несносной духоты, претерпеваемой в канцелярии от множества народа и съехавшихся крестьян, самому мне что-то очень не здоровилось, и я того и смотрел, чтоб от трудов и беспокойств сих не занемочь, и неведомо как рад был, что дело сие в концу ноября кончил и мог сколько-нибудь поуспокоиться.
В течевие сего времени, кроне многих приезжавших к нам и много мне мешающих гостей, приезжал еще в другой раз на почтовых из Тулы зять мой Шишков к нам, и от нас поскакал к больному своему меньшому брату Александру Герасимовичу, погибавшему от собственной своей дурости. Будучи очень еще молодым человеком, подвержен был он двум бедственным страстям: игранию в карты и к псовой охоте. А как он, сверх того, очень страдал грыжею, выходящей у него в луно и нетерпящей езды верховой и скаканию на лошадях за зайцами, и не один раз доводившей его на край гроба, то и медики и все родные советовали ему колико можно от псовой охоты воздержаться. Но страсть его к тому была так велика, что он никак не хотел советам сим следовать, и около сего времени, во время езды на охоте, грыжа его выступила из недр с таким усилием, что привезли его почти замертво домой и не было возможности уже никак ее вправить. По сему-то случаю приезжал к нему брат из Тулы, чтоб уговорить его ехать в Тулу и там полечиться. Но болезнь его была в таком градусе, что никакая человеческая помощь не в состоянии была ее уничтожить, и он принужден был в самых цветущих летах расстаться с жизнью, оставив по себе молодую жену и малолетнего сына. Мы все его, по доброте его нрава, любили и не могли довольно нагореваться о рановременной его кончине, служившей добрым уроком для молодых людей, приверженных уже слишком к бедственной псовой охоте.
Первое число декабря месяца достопамятно было тем, что я начал в оное новое дело, а именно: сочинять ‘Ключ к моему Экономическому Магазину’, или общей алфавитный реестр всем 40 частям оного, для удобнейшего приискивания всех находящихся в оном лекарств и вещей, который хотя не скоро и с великим трудом оконченный, послужил и служит и поныне мне в великую пользу и достоин быть предан тиснению.
На другой день встревожены ми были письмом, полученным из Тулы от зятя моего Шишкова. Он, уведомляя нас о смерти брата своего, просил, чтоб жена моя как можно скорее приехала в Тулу, поелику дочь наша, а его жена, от печали и от простуды очень занемогла и желает с нею видеться, что побудило огорчившуюся очень сим известием жену мою тотчас начать собираться туда ехать. Мне же никак не можно было ей сотовариществовать, потому что с тою же почтою получил я от Дурова два ордера, из которых первым назначалось 17 число сего месяца для переторжки наших отдаточных в наймы волостных земель, и вследствие того приказываемо мне было разослать во все соседственные места солдат, для публикования, чтоб все желающие нанимать наши земли к сему числу съезжались, и я должен был тотчас заняться этим делом. А как к самому сему числу назначен был и съезд в Тулу всему дворянству, для обыкновенных выборов новых судей, то из сего следовало, что едва ли мне можно будет быть в Туле на сих выборах, как мне было хотелось, равно как и то, что нам приезда г. Дурова уже вскоре ожидать надлежало.
Итак, я проводив жену мою, поехавшую в тот же день в Тулу с дочерью вашею Ольгою, остался один с старушкою тещею в Богородицке, ибо сын мой находился в сие время с меньшою нашею дочерью Катериною в Головнине, куда он дня за два до сего поехал с тем, чтоб оттуда проехать в Тулу, а из ней еще раз на короткое время съездить в нашу деревню, для основания при себе каменной ломки. Но и ему в сем намерении произошло помешательство.
Оставшись помянутым образом один, занялся я своими делами. Но заехавшие к нам и у нас ночевавшие гости делали мне великое помешательство, и я рад был, что они, не дождавшись нашего праздника Николина дни, от нас уехали, ибо, по наступающей тогда уже зиме, сделавшей недостаток в свежей рыбе, угощать бы их было нечем. Впрочем, в сие время ежедневно посещал меня весьма умный коломенский священник Василий, отец овдовевшей молодой попадьи нашей и тесть покойного отца Федота, приехавший к нам в Богородвцк, для отвоза к себе своей дочери, которую мы вскоре потом ж проводили от себя с сожалением. Мы и все мои домашние ее очень любили. Была она женщина умная, весьма хорошая и благородного поведения, а лицом столь хороша, что ни одна во всем Богородицке женщина не могла в пригожстве и красоте равняться с нею, почему и неудивительно, что впоследствии сделалась она счастливою и даже благородною, ибо в Коломне влюбись в нее страстно и так сильно тамошний городничий, что, не могши преодолеть любви своей, на ней женился, и она сделалась чиновною особою.
Пред наступлением помянутого нашего праздника, имели мы удовольствие свидеться с нашими родными возвратившимися против всякого нашего чаяния и гораздо скорее из Тулы, нежели мы узнали. Ибо как дочери моей Елизавете полегчало и она оправилась, то жена моя не стала там долее мешкать, но с Ольгою и с сыном моим поехала к нам обратно и дорогою претерпела великое беспокойство от непогоды и вьюги.
Праздник Николин день провели мы, по случаю бывшей тогда превеликой стужи, одни и без всяких гостей и увеселений, и я занимался более разговорами с сыном моим о предстоящем нам беспокойстве по случаю приезда г. Дурова, которому вскоре воспоследовать надлежало, и готовились к великим переменам во всех тамошних и собственно и наших обстоятельствах. Чрез день после сего, претерпели мы от жестокой бури, вьюги и метели, бьющей прямо в мой кабинет, превеликое беспокойство. Она вынесла все тепло из оного и изо всего почти дома, так что мы принуждены были искать места в других и задних покоях дома и отогреваясь сидеть в углу у печи. Но сия стужа в последующий же день переменилась в большое тепло, пошел дождь и стал сгонять наставшую было зиму нашу. В вечеру сего дня с почтою получил я новое повеление о сборе с волости несколько тысяч четвертей муки, и чтоб мы набили оную в кули и приготовили в наискорейшем времени. Я тотчас сделал к тому нужные распоряжения, а между тем стали с сыном думать, как бы нам успеть до приезда г. Дурова съездить в Тулу для посмотрения игры комедиантов князя Щербатова, привезенных на славу оных в Тулу, и положили ехать в следующий день, чтоб поспеть к театру.
Сие мы исполнили действительно, и не ехали, а плыли, ибо тепло так дружно распустило весь снег, что везде была вода, озерки и зажоры на дороге. В Дедилов приехали мы уже поздно ночью и, ночуя тут при льющем беспрерывно дожде, горевали и не знали как добраться до Тулы. Но, к обрадованию нашему, перед утром вдруг из большого тепла сделалась опять превеликая стужа, отчего дорога сделалась еще хуже, и ехать было как по ножевому ребру и с ноги на ногу, почему и не могли мы прежде поспеть в Тулу, как к обеду и остановшшсь опять, на квартире моего зятя, не нашед его дома. Но не успели с дочерью моею несколько слов сказать, как прислал зять мой сказать, что наш Сергей Алексеевич из Петербурга уже приехал, и что он его видел. Сие перетревожило нас до чрезвычайности и я тужил уже тогда что поехал, ибо предвидел, что мне надобно будет тотчас ехать назад в Богородицк. Итак, давай-давай скорее одеваться и убираться, чтоб ехать искать Дурова. Между тем приехало несколько к нам гостей, с которыми отобедав и узнав, что Дуров остановился у Верещагина, тотчас поехал нему. Тут имел я с ним первое свидание и крайне любопытен был узнать о успехе езды его. Я ему отрапортовал о состоянии волости и рассказав, что у нас делалось, заводил с ним речь о многом, но не мог узнать ничего о успехе езды его, ибо он никому ни в чем не открывался, а сколько казалось, то не привез он с собою ничего решительного, а только жаловался, что очень сухо принят был от наместника. Впрочем, он хотя дозволял мне пробыть дня два в Туле, но я сам не остался, но, распрощавшись с ним, поехал на квартиру, а оттуда прямо в театр, вместе с моим зятем. Театр был славный Щербатовский, но, к сожалению, представляли известную и недавно мною виденную комедию ‘Честное слово’. Народа было великое множество. После комедии представляли балет и довольно изрядный. Итак, сей вечер провели мы с удовольствием. Поутру, посоветовав с своими родными, решился ни мало не медля ехать назад в Богородицк и, запрягши кибитку, пустился. Ехать нам в сей раз было лучше. В Дедилове кормили мы лошадей, и тут объехал меня г. Дуров. Я приехал уже ночью домой, и нашел у себя зятя своего Воронцова, приехавшего хлопотать о земле наемной для себя.
Поутру пошел я к Дурову: он принял меня также, как прежде, ни тепло ни холодно, все скромничал и ни о чем не сказывал, а я не спрашивал, да и спрашивать было неприлично. Только то было приметно, что он с докладами у самой императрицы не был и не имел счастья быть ей представленным, а все свои представления пустил чрез г. Трощинского, своего благодетеля, который, может быть, и обещал ему и без него все желаемое и сделать. Поговоривши несколько с ним и приметив, что ему надобно было писать, дал я ему свободу и ушел к себе в дом.
В последующий за сим день провел я опять все утро у своего начальника, показывал ему свою рекрутскую работу, и хотя вынуждал признаться, что она очень хороша, но благодарности за нее я никакой не получил от сего нечувствительного человека. Сие меня несколько поогорчило. Впрочем, о себе и в сей день я ничего еще не узнал, и узнать не мог, а только мог кое-что приметим переменное в распоряжениях с деньгами и в прочем. Казалось, что ему, конечно, в Петербурге говорено было, чтоб он не слишком, умничал и не затевал новости, а держался бы более старине. Но как бы то ни было, но скромность его была непомерная, и ничего точного узнать было не можно, почему и я о судьбе своей ничего еще не знал и не ведал и был в совершенной неизвестности.
В том же прошел у нас и последующий день, в который ездил я к нему с зятем своим Воронцовым и имел удовольствие сделать сему маленькую услугу, выпросив у Дурова ему желаемое им число земли в наем, без переторжки, а в последующий за сим день и начали уже съезжаться дворяне, для торга земляного. И как наехало их довольно, то день сей был для нас суетливой, и надобно было и к торговле сей все нужное готовить и заниматься приезжими господами, из коих многие из знакомых квартировали у меня в доме. Наконец, в день, назначенный для сей торговли, оная у нас и происходила. Съехалось для ней великое множество народа, а не мало было и дворянства. Все утро занимались мы отдачею земли в оброк, и все обедали у господина Дурова, и пробыли до вечера, а в вечеру ходили опять в свою отдаточную камору, и отдавали долго, но всего кончить не могли. Дуров велел мне зайтить к нему и тут мы просидели с ним весь вечер и ранжировали земли. Он был в сей день отменно ко мне благосклонен, и, раздавая особенные земли не только удовлетворил мою просьбу в рассуждении зятя моего, но на самого меня почти навалил 100 десятин по самой низкой цене и унял меня у себя ужинать. Словом, он был ко мне отменно добр, и я был им доволен.
Торговля сия продолжалась и на другой день, но только до обеда, и почти вся кончилась. После обеда приходил ко мне брат г. Дурова, Алексей Степанович Козин, со старшим сыном Дурова. Первый из них лечился на машине, и оба просидели долго, и я их заговорил обо всем и обо всем.
Едва они от меня ушли, как получил я письмо от оставшегося в Туле сына моего, приведшее меня в смущение превеликое. Он писал ко мне, чтоб я приехал в Тулу, хотя на короткое время, поелику наместник проговаривал, что он едет в Петербург и чтоб я воспользовался его ездою туда в рассуждении моей просьбы об отставке и пенсионе. Я не знал, что мне делать, ибо надлежало решиться подавать о том просьбу, или нет. Весь последующий за сим день я о том и о непостижимой сокровенности своего начальника думал и размышлял я решился наконец, для разрешения своего сомнительства, спросить Дурова прямо о том, как он представил о моем месте, и потом проситься в Тулу, дабы тем разорвать все сомнение и узнать оставаться ли мне тут, или перебираться в деревню.
Итак, улучив такое время, когда он был один, вошел я к нему и, заведя речь о тульской езде, выспросился я у него тогда, приводя в предлог дело сыновнее, и открывшись ему действительно о том, что у меня говорено было об нем с наместником. Получив к езде дозволение его, отважился я, наконец, спросить его о себе и смеючись говорил ему, что он нам ничего не сказывает, в какой силе представил об нас с бобриковским управителем и о моем месте. С трепетом и смущением духа ожидал я, что он скажет. Но как удивился, когда он сказал мне в ответ, что это окажется тогда, и притом спросил, на что бы нам это знать хотелось?
— Как на что? — сказал я. — Для того, чтоб я мог сам о себе расположить, можно ль мне будет здесь остаться или нет.
Он опять повторил, что все означится после, и давая тон, что я буду доволен.
— Мне же ничего худого об вас написать и представить было не можно, равно как и о Семене Алексеевиче Верещагине.
Словом, хотя и не сказал, но я мог догадаться, что он написал в представлении своем что-нибудь хорошее. Итак, стал я опять в пень и остался в прежней нерешимости, однако сколько-нибудь поспокойнее в мыслях. Сам начальник мой сделался с сей минуты несколько повереннее со мною. Мы говорили о Бобринском, и он сказывал мне, что он хочет жениться, и так далее. Потом согласились все ехать кататься, и поехали на Лебедянскую дорогу, вместе с г. Козиным, его братом, и все было хорошо. При возвращении, зазвал я их к себе на перепутьи и постарался угостить их всячески. Чем день сей был и кончен, так что я почти сожалел, что просился в Тулу, однако, езды сей не отложил, и решился ехать туда на другой день после обеда.
Поутру ходил я опять к. г. Дурову и нашел его упражняющегося в отдаче в оброк мельниц, и имел опять с ним один-наедине весьма важный разговор. Он все подозревал меня, что я мучу на него наместника, и потому секретничал от меня без всякой нужды. Меня сие очень растрогало, и я всячески старался уверить его о противном и говорить много и долго. Он сделался ко мне ласковее и продержал меня так долго, что домой возвратился уже в час. Тут давай скорее собираться и убираться и ехать в Тулу. Я и действительно успел не только выехать, но и доехать в сумерки до Дедилова. Тут хотел было я пристать по прежнему у знакомого мне харчевника, но, размахавшись и вошед в избу, увидел тут сидящую молодую госпожу Гагину и пьющую чай. Я скорее, скорее опять вон, и бежать к старику Юле и ночевал уже у сего моего старинного знакомца.
Наступивший за сим день был также один из достопамятных в моей жизни. Вознамерясь поспешить своим приездом в Тулу, и побывать еще в тот же день у наместника, встал я очень рано и, воспользовавшись месячною ночью и хорошею дорогою, приехал еще до света в Тулу и застал всех своих родных еще спящих и отдыхавших после последнего и многочисленного маскарада, на котором они часа два за полночь пробыли. Я поспешил одеться как можно скорее и, переговорив обо всем с своими, поехал к наместнику, в первый раз в своей новой и прекрасной двуместной карете. Я не на шел у наместника никого, а самого его в самый тот час принимающего лекарство. Сие было причиною, что он меня не принял, а велел приезжать обедать. Получив сию отсрочку в аудиенции, пустился я назад, заехал к Верещагину и, переговорив с ним о многом, заезжал на часок домой, а оттуда с сыном проехал к г. Юшкову. Там были нам чрезвычайно рады, и я познакомился с Яковом Ивановичем Протасовым, милым и любезным человеком. Тут пробыл я до второго часа, и потом поехал к наместнику и имел случай, до обе да еще, говорить с ним опять один-наедине. Он говорил мне все прежнее, а именно, чтоб неотменно писал я письмо к государыне и просился в отставку и о пенсии, и советовал мне сие, как истинный мой благодетель, убеждая меня к тому тем, что мне, будучи от всех любимым и почитаемым человеком, неприлично и стыдно быть под командою у Дурова и служить, равно как своему брату. Вот все резоны и причины, для чего он мне сие советовал, а тоже и у всех было затвержено. Но я был от всех противного мнения и думал, что едва ли сообразно будет с благоразумием, чтоб из единого честолюбия отказаться самовольно от хорошего и в руках имеющегося места и в надежде только неизвестной и пустой пенсии, которая дастся, или нет — было неизвестно, да хотя бы и далась, так была бы очень ненадежна и кратковременна. К тому ж невеликая была надежда и на самого наместника. Ехал он в Петербург не за добром, а боялся гнева и немилости от Императрицы, и потому едва ль б можно было ему мне в чем-нибудь помочь. Итак, я одобрил только его совет, а ничего достоверного не сказал. Поговорив со мною, велел он мне оставаться у себя обедать, а сам ушел в свой кабинет, ибо был еще действительно расчесан и неодетый. Тут начали тотчас кое-кто съезжаться, вышла генеральша, села на свою софу, и пошли обыкновенные разговоры. Не много погодя, прислал опять наместник человека за мною. Я было и пошел, но г. Бахтин, и вице-губернатор помешали нам говорить, и все время, покуда он одевался, прошло так. Наместник вышел в публику и тут было уже не до меня. Пошли обедать. Он остался один, а после обеда сели играть в карты. Я, видя, что ничего более не будет, выждал как он пошел в кабинет, и, поймав его в зале, с ним распрощался и поехал на квартиру, всего меньше зная и воображая себе, это я тогда в последний раз в жизни моей видел сего милого и любезного и толико ко мне благоприятного и престарелого вельможу, ибо он из Петербурга уже не возвращался, а там от болезни своей и жизнь кончил. Возвратясь на квартиру, нашел я у родных своих кое-кого и между прочим г. Бородина, и от него в сей вечер была мне опять чрез Егора Крюкова атака. Но я и в сей раз еще на несколько времени отклонил сие дело. Вскоре после меня, приехал и г. Григоров сидел со мною вечер, но ничего не говорил, хотя я и от него ожидал равномерной атаки, а все хитрил и мастериц мой зятек, который и спал и видел только то, чтоб дочь мою просватать за Бородина.
Наутрие, переговорив и посоветовав между собою, решились мы с сыном ехать домой в Богородицк. Итак, позавтракав и оставив Ольгу праздновать еще у сестры, и пустились в сей дуть и приехали в Богородицк уже ночью. В наступивший после сего день, поехал я к Дурову и нашел его собирающегося с братом своим Козиным ехать в Тулу, куда мы его и проводили. Как случилось сие в навечерии Рождества Христова то, проводив Дурова, начали мы готовиться к празднику, но оный провели мы в сей год не очень весело. Причиною тому было, что не все наше семейство было в собрании. Зять мой Шишков, с Елизаветою и Ольгою, дочерьми моими, находился в Туле, дочь моя Настасья с мужем была в их деревне, сын мой, простудившись, был очень нездоров, итак, мы с Катериною одною ездили и к заутрени и к обедни, а разговевшись и пообедав дома, к госпоже Дуровой, и сидели у ней долго, а сын по болезни своей оставался дома.
Таким же образом не очень весело провели мы и второй день наших святок. В оный после обеда ездили мы к нашему городничему и кой к кому другим из наших городских, и проездили почти до вечера. Между тем сватовство Ольгино не выходило у нас из ума. Г. Бородин не давал нам покою, он был в нее смертельно влюблен, но нам очень, очень не хотелось ее ему жертвовать, а охотнее хотели б отдать ее, если б только [можно] было за г. Кокошкина, Петра Федоровича. Это был также холостой, именитой фамилии, и неподалеку от Богородицка, хорошие деревни имеющий дворянин. Некоторые из знакомых ему и нам дворян предлагали нам его в женихи за дочь нашу и уверяли нас, что он хочет жениться и ищет себе невесты, и что, наслышавшись о красоте моей дочери Ольги, желал ее видеть. Сие побуждало нас уже за несколько времени до сего искать с ним познакомиться. Я его хотя и имел случай видеть, приезжавшего ко мне просить об отдаточной волостной земле, и он мне ни с которой стороны не был противен, но все знакомство сие было ничего еще незначащее, и мы искали случаев познакомиться с ним короче и показать ему дочь нашу, и на сей конец препоручили сыну нашему съездить к нему в деревню, в гости, и его чрез то заманить после к себе. Сын мой на третий день наших святок и ездил и приветом его был очень доволен, и, пригласив его и у нас побывать, возвратился уже ночью. А мы между тем провели день сей в скуке, жена с Катериною ездила в гости, а я оставался один дома и должен был заниматься с г. Челищевым, знакомцем и приятелем нашим, привезшим к нам опасно занемогшую жену свою. Сие увеличивало еще нашу скуку, а возвратился в вечеру и г. Дуров опять в Богородицк. Четвертый день наших святок, провели мы сколько-нибудь лучше. Поутру был я у Дурова и в канцелярии. Между тем отправили мы лошадей с повозкою в Тулу, для привозу нашей дочери. Приехали к нам наши родные Воронцовы, а вечер весь провели мы у Дурова.
Наутрие поехал от нас г. Челищев, а жена его, оставшись у нас, вдруг занемогла наижесточайшим образом горячкою и бредом. После обеда же приехала к нам госпожа Дурова, и я встревожен был восприятым намерением г. Дурова отправить меня в Тулу, для отвоза туда денег и отдания там их на почту, для пересылки в Петербург. Вдруг приди в мудрую голову его каприз, чтоб отправить еще сим годом 25 тысяч в Петербург. На что бы сие точно было надобно, какой от того ожидал он пользы и какие притом были его виды, того всего, по скромности его, было неизвестию, а только накануне сего дня говорили мы с ним о сем отправлении с тем, чтоб отправить их с тутошною Богородицкою почтою. Но для него казалось страшною бедою то, что почта сия должна была отходить не прежде 3 генваря следующего года. Я говорил ему, что не может ничего произойтить, ежели отправит он их 31 декабря, или депеши означит задним числом. Но статочное ли дело: привыкнув из мухи делать слона, усумнился он неведомо как и вдруг, не говоря мне ни слова, призывает секретаря и говорит ему обо мне, что как я завтра еду в Тулу, то сказал бы мне, чтоб я пришел в канцелярию, для принятия 25 тысяч, и готовил бы для себя две пары лошадей с двумя солдатами для охранения казны и прочие. Господи сохрани, какие имел предосторожности! Досадно мне сие неведомо как было, и в Тулу ехать без всякой нужды, а по единой прихоти Дурова крайне не хотелось. Езды тульския уже и без того мне наскучили, к тому ж, в последующий день хотел к нам быть г. Кокошкин, и мы располагали так, чтоб ему в сей день иметь случай видеть дочь мою Ольгу, и для сего необходимо надобно мне было быть дома. Итак, я тотчас оделся и поехал к Дурову. Он предлагает мне сию езду, а я ему говорю, что нет в том никакой дальней нужды. Он спорит. Я спорю еще больше, и у нас с ним сделалась за сие маленькая схваточка, но наконец я его преодолел доказав ему, что не произойдет от того никакого следствия, если деньги сии дня два пролежат на почте, до отправления почты. Но он в саном в том находил сумнительство и никак не хотел на то согласиться, то убедил я его наконец тем, что деньги сии после отправления их от него 31 декабря пускай полежали б два дни у нас в канцелярии, и на почту бы их отдать в самый тот день, как их везти. И сим-то наконец я его и успокоил. Чудный, по истине, человек! Насилу-насилу я его уломал и на своем поставил, а то бы ехать мне неотменно в Тулу, по пустому его капризу. Итак, вместо того чтоб иттить в канцелярию, просидел я у него весь вечер, а возвратясь домой, получил новую досаду. Из Тулы прислали ко мне письмо, с уведомлением, что дочь моя Ольга в сей день к нам не будет, а приедет на другой день, а на другой день была она нам совсем не надобна. Сие меня огорчило и раздосадовало, ибо чрез то разрушилось все наше намерение. Случись же так, и может быть по устроению судеб, что на ту пору заболела у ней голова и она простудилась. Дочь моя Настасья была также нездорова. Больная же госпожа Челищева угрожала нас своею смертью. Итак, все обстоятельства в совокуплении своем производили билиберду и делали нам святки очень невеселыми, и не походили никак на святки, а были хуже будней.
В наступивший за сим воскресный день, получил я с почтою письмо от г. Нартова и семена пихты и лиственницы. К г. Дурову ездить я после обедни с зятем моим Воронцовым. Он унимал было нас у себя обедать, но мы отговорились тем, что к нам будут гости, как и действительно мы ждали к себе Кокошкина, обещавшего приехать к нам обедать. Однако, мы прождали его до третьего часа и он не бывал, и мы обедали одни с нашим лекарем. А после обеда, очень скоро приехала и нам и Ольга из Тулы, выехавшая очень рано. И как приехало к нам несколько из городских наших знакомцев, то в вечеру была у нас вечериночка, играла музыка, и мы потанцевали. Словом, день сей был не скучна, но того, чего мы ожидали в оный не произошло. Сперва мы досадовали, что Ольги не было, а потом стали досадовать, что не было Кокошкина. Все как-то не ладилось и не клеилось. Наконец, последний день сего года провели мы благополучно. Я, по обыкновению был поутру у Дурова и после обеда разбирал в канцелярии ассигнации по годам. Воронцовы ваши поехали в сей день домой, а новость была только та, что г. Дуров вознамерился в комиссары к магазейну определить г. Протопопова, Алексея Сергеевича, приехавшего к нему в сие время.
Сим кончился сей 1795 год, а с окончанием оного окончу и я сие письмо мое, сказав, что я есмь ваш, и прочая.

(Октября 3 дня 1816 года. Двореннново)

Конец XXIX части.

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОГО И ПОСЛЕДНЕГО ТОМА.

ПРИМЕЧАНИЯ

Составлены П. А. Жаткиным.
Переработаны И. И. Кравцовым.
К стр. 61.
1 Кабак играл огромную роль в русской жизни, начиная с древнейших времен. Самое слово ‘кабак’ заимствовано у татар и идет от XIII—XIV столетий. У татар оно означало корчму с продажей напитков, у русских стало означать княжескую, казенную питейную винную лавку (со времени Иоанна Грозного, с 1555 г.). Кабак стал средством выкачивания денег из народа и спаивания его. Позднее их стали брать на откуп монастыри, бояре и купцы. В XVII и XVIII вв. кабаки несколько раз переименовывались в ‘питейные заведения’, ‘кружечные дворы’, — но слово ‘кабак’ более привилось. Кабацкие сборы давали государству большие доходы. При Екатерине II они составляли 30% всех доходов. Это один из видов косвенного налога. Винная продажа давала около 2 миллионов рублей (продавали более 2 миллионов ведер вина). Питейные сборы только в Москве давали 250 тыс. рублей. С другой стороны, винокурение имело огромное значение для помещичьего хозяйства, оно давало на десятину земли вдвое больший доход, чем продажа хлеба сырьем.
К стр. 78.
2 Нартов, Андрей Андреевич (1736—1813) — писатель и экономист. Сначала был секретарем (в продолжение 25 лет), а затем председателем Вольного Экономического Общества, одним из основателей которого он был. В 1767 г. был депутатом Комиссии для сочинения нового уложения. С 1801 г. президент российской Академии Наук. Научная и писательская деятельность Нартова очень широка: он переводил исторические (‘История’ Геродота), поэтические (роман Лесажа ‘Жиль Блаз’) театральные (комедии Детуша, Гольберга и Лессинга) и научные (металлургию Скололи) произведения, он сам писал по вопросам минералогии и экономики России. Нартов занимал видное место среди петербургских масонов.
К стр. 98.
3 Ленотр, Андре (1613—1700), известный французский садовый архитектор. Создал особый стиль устройства садов и парков, со сложной планировкой и большой перспективой. Ему принадлежит устройство садов и парков в Тюльери, Сен-Жермене, Версале. У него было много учеников, которые занесли его приемы в Англию, Германию и Россию. Русская знать и дворянство копировали сады Версаля и Тюльери. Стиль Ленотра — стиль расцвета абсолютизма, когда архитектурное искусство выполняло грандиозные замыслы, выражавшие силу абсолютизма, а в России и крепостничества, располагавшего рабочей силой.
К стр. 145.
4 Рост денежного хозяйства и промышленности России с середины XVIII века усиливал эксплоатацию крестьян: нужны были деньги (увеличение оброков) или предметов торговли (усиление барщины). Расширялся и круг крепостного крестьянства. К крепостным приписывались все те государственные крестьяне, которые после пожалования переходили во владение дворян, старые вольные гулящие люди, и раскольники, а на Урале прикреплялось к заводам рабочее население. Таким образом, свободным сельским населением были только половники на севере и однодворцы на юге. Усиление эксплоатащии и рост торгового капитализма повели к целому ряду крестьянских восстаний, а среди дворянства к постановке вопроса ‘о земледельце и его имуществе’. Пугачевский бунт был завершением целого ряда мелких восстаний и бунтов, в нем обединились все силы, противодействующие дворянству, крепостничеству и правительству. Восстание вспыхнуло на казацком Яике, на почве противоречия интересов рядового казачества и казацкой старшины, экплуатировавшей его, взявшей на откуп рыбные и соляные промыслы, уничтожившей казацкую вольность. Старшина опиралась на дворянскую государственность и армию. Возмущение яицких казаков было жестоко подавлено, но многие разбежались. Среди них был и Пугачев, назвавшийся Петром III, — традиция самозванства была очень сильна, потому что социальные низы еще уповали на ‘царя-батюшку’. Яицкие казаки скоро узнали, что он самозванец, но сознательно поддерживали его. Им нужен был вождь, организатор. Кроме яицких казаков к нему примыкали инородцы (башкиры, калмыки, киргиз-кайсаки), угнетавшиеся русским служилым сословием, часть податного населения, крестьянство и, наконец, уральские горнорабочие. Пугачевцы быстро одержали ряд побед. Этому помогало и то, что и в центральной России крестьянство ждало своего освободителя. Пугачев потерпел поражение после того, как были усмирены уральские рабочие и потом башкиры. Оставшись без настоящих активных сил, Пугачев был быстро разбит. Бунт кончился. Закрепощенная масса присмирела надолго. Жестокое усмирение сопровождалось голодом. Пугачевское восстание окончилось поражением, идеалы его: освобождение от крепостного права и крепостного хозяйства путем истребления дворян и всех представителей торгового капитализма, уничтожение всех денежных податей и рекрутской повинности, установление вольного пользования землями, рыбными ловлями, соляными озерами, восстановление казацкой вольности — был возвратом к прошлому. Пугачев жаловал своих сторонников ‘землями, морями и лесами, крестом и бородою и всякой вольностью’. Эти идеалы устарели. Это была утопия. Нельзя было вернуть отжившие хозяйственные, социальные и государственные порядки. Подобная утопия типична для казачества, крестьянства и раскольничества. Пугачев фактически проводил самовластие, производил большие денежные поборы, а его рекрутские наборы были более строги и беспощадны, чем государственные. Крепостные посылали ходоков к Пугачеву с просьбой освободить от помещиков, сделать вольными. Пугачев охотно это делал. Но для него ‘вольные крестьяне’ были ‘верноподданными рабами’ его ‘короны’. То есть для крестьянства стать ‘вольными’ значило переменить владельца. Естественно, что не в этом было решение вопроса. Именно этим, а не техническими и стратегическими причинами объясняется поражение Пугачева. У него была прекрасная артиллерия и люди, умевшие с нею обращаться (уральские заводские рабочие), хорошая кавалерия — его войско уступало регулярной армии лишь в тактике и стратегии. Несмотря на неудачу, пугачевщина все же нанесла глубокий удар крепостному хозяйству.
Отношение Болотова к пугачевщине совершенно определенное. Он был перепуган грозным движением и видя растерянность правительства сам растерялся, ожидая ежеминутно крестьянской расправы, тем более, что среди крестьян самого Болотова были такие, которые не побоялись сказать ему в лицо: ‘Да стал я бить свою братию, а разве вас бояр, так готов буду десятерых посадить на копье сие’, — как сказал один из рекрутов. Болотов тем более должен был опасаться, что Тульская губерния, в которой он жил, представляла особую опасность. Правительство вынуждено было принять особые меры по отношению к тульским ружейным мастерам. Екатерина писала Волконскому: ‘О тульских обращениях слух есть, будто там между ружейными мастеровыми неспокойно, — я ныне там заказала 90 000 ружей для арсенала: вот им работа года на четыре — шуметь не станут’. Но Болотов не верил в местные восстания, так как у крестьян не было ни ‘порядка’, ни оружия: местное восстание тогда только могло иметь большие результаты, если бы было поддержано Пугачевым.
К стр. 193.
5 Описание казни Пугачева, которое дает Болотов, поразительно со своей классовой стороны. Он с большим удовольствием и подробностями описывает казнь, на которой он присутствовал лично и потрудился занять лучшее место, для того чтобы все было видно. Казнь Пугачева — была расправой дворянства со своим врагом. Каждая деталь описания Болотова выдает его и обнаруживает классовые симпатии. Для Болотова естественно было, что ‘подлый’ народ в момент казни Пугачева должен был стоять за каре войск, а на казнь Пугачева и его сообщников внутри войсковой ограды могло смотреть лишь ‘благородное’ сословие.
О казни Пугачева кроме свидетельства Болотова сохранились и свидетельства других современников. В своих записках, озаглавленных ‘Взгляд на мою жизнь’, ‘действительный тайный советник’ И. И. Дмитриев, оставивший в истории литературы некоторый след, как баснописец и автор сантиментальных песен, описывает казнь Пугачева на Болоте следующим образом:
‘В скором времени по прибытии нашем в Москву я увидел позорище, для всех чрезвычайное, для меня же и новое: смертную казнь. Жребий Пугачева решился. Он осужден на четвертование. Место казни было на так называемом Болоте.
В целом городе, на улицах, в домах только и было речей об ожидаемом позорище. Я и брат нетерпеливо желали быть в числе зрителей, но мать моя долго на то не соглашалась. По убеждению одного из наших родственников, она вверила нас ему под строгим наказом, чтоб мы ни на шаг от него не отходили.
Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию описать его, по крайней мере, как оно мне тогда представлялось (свои записки И. И. Дмитриев писал чуть ли не через 50 лет после описываемой им казни, в 1823 — 25 году). В десятый день января 1775 года в восемь или девять часов пополуночи приехали мы на Болото, на середине его воздвигнут был эшафот или лобное место, вкруг коего построены пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб по причине жестокого мороза. Тут же находился и обер-полицеймейстер Н. П. Архаров, окруженный своими чиновниками и ординарцами. На высоте или помосте лобного места увидел я с отвращением в первый раз исполнителей казни. Позади фронта все пространство Болота, или лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обоих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного сословия. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг все восколебалось и с шумом затоворило: ‘Везут, ведут!’ Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной величины сани, и в них сидел Пугачев, насупротив — духовник его и еще какой-то чиновник, вероятно, секретарь тайной экспедиции (есть предание, будто это был известный впоследствии сыщик Степан Иванович Шешковский). За санями следовал еще отряд конницы. Пугачев с непокрытой головой кланялся в обе стороны, пока везли его. Я не заметил в лице его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали, нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином. Сани остановились против крыльца Лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев, в препровождении духовника и двух чиновников, едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово ‘на караул’, и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.
При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, оберполицеймейстер спрашивал его громко: — ‘Ты ли донской казак Емелька Пугачев?’ Он ответствовал столь же громко: ‘Так, государь. Я донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев’. Потом во все продолжение чтения манифеста он, глядя на собор, часто крестился, между тем сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста, духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота, читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратись к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с народом, кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: ‘Прости, народ православный, отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою, прости, народ православный!’
При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его, сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он всплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе, палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же.
Не утаю, что я при этом случае заметил в себе что-то похожее на притворство и сам осуждал себя: как скоро Пугачев готов был повалиться на плаху, брат мой отворотился, чтоб не видеть взмаха топора, чувствительное сердце его не могло выносить такого позорища. Я притворно показывал то же расположение, но между тем украдкою ловил каждое движение преступника. Что же этому было причиною? Конечно, не жестокость моя, но единственно желание видеть, каковым бывает человек в столь решительную ужасную минуту’.
Описание казни, сделанное Дмитриевым, отличается от описания Болотова немногим. Болотов подчеркивает уловку палача, который, вместо того чтобы, согласно приговору, четвертовать Пугачева, просто отрубил ему голову, таким образом облегчив ему смерть. Надо принять во внимание, что Болотов писал свои записки после казни через лет 25-30, причем, по его собственным словам, пользовался своими заметками и дневниками. Этим и объясняется подробность его описания,
К стр. 207.
6 Румянцев-Задунайский, Петр Александрович (1725—1796) граф. Участвовал в прусской, шведской и турецкой кампаниях. Был близок Петру III и после переворота 1762 г. хотел уйти в отставку, но был оставлен Екатериной и назначен генерал-губернатором Украины, где проводил русификацию и всячески подавлял попытки к автономии. Путем покупок и высочайших пожалований сосредоточил в своих руках огромные земельные богатства. Его значение достигло вершины, когда он в 1774 г. победоносно окончил турецкую войну. Он получил чин фельдмаршала, титул графа Задунайского и ряд наград. После войны остался на Украине. Последние годы жизни стоял в стороне от двора и ‘большой политики’.
К стр. 269.
7 Потемкин, Григорий Александрович (1739—1791) князь Таврический, один из ‘екатерининских орлов’. Происходил из небогатых смоленских дворян. Учился в Московском университете, но, не окончив курса, ушел, потом увлекся религией и наконец военной службой. Участвовал в перевороте 28 июня 1762 г., возведшем на престол Екатерину II, после чего был сделан камер-юнкером и получил 10 тыс. рублей и 400 душ крестьян. Был фаворитом императрицы. Его повышение пошло быстро. Скоро он получил графство и стал фельдмаршалом. Участвовал во многих войнах и походах (турецко-крымских). Потемкин представлял собою тип барина-крепостника, честолюбивого, самодура, мецената, любителя философии и поэзии (он и сам писал стихи), щедрого и расточительного, грубо чувственного и распущенного. Он двадцать лет держал в своих руках Екатерину и двор. Его политическое значение не уменьшилось и тогда, когда его заменили другие фавориты. Он стал первым министром, он был носителем реальной власти и главнокомандующим. Потемкина сильно ненавидело дворянство, так как он воплощал в себе политику второго периода Екатерининского царствования, когда она закрыла книги Монтескье и энциклопедистов. Болотов неодобрительно отзывается о Потемкине.
К стр. 275.
8 Новиков, Николай Иванович (1744—1818) известный общественный деятель XVIII в., писатель, журналист, издатель и глава московских мартинистов (масонская мистическая секта). Очень рано полюбил книгу и литературу и начал писать. Он был депутатом в комиссии по сочинению нового уложения и вел ее протоколы. Тогда же лично стал известен Екатерине. Скоро он начинает издание ряда сатирических журналов по типу английских сатирико-нравоучительных журналов стиля Адиссона: ‘Трутень’, ‘Живописец’, ‘Кошелек’, — в которых он дал социальную сатиру на дворянство, главным образом знатное, обличая его в невежестве, жестокости, злоупотреблении властью, французомании. Он доказывал необходимость ‘критики на лицо’. Общей критики он не хотел давать, да ее бы и не позволили. Он решил осмеивать пороки, потому что считал действие смеха большим, нежели действие нравоучения. Новиков поставил и большие социальные вопросы. Таков вопрос о крестьянстве. Он писал о бедности и забитости крестьянства, но не доходил до общего отрицания крепостного права. Обличая ‘дурных помещиков’, он рисовал и ‘добрых’. Его критика была осторожна, он принужден был льстить Орловым, Панину и Салтыкову. Симпатии Новикова были на стороне ‘среднего класса’ (купцов, разночинцев, мещан и части дворянства). Он возмущался тем, что разночинцам во всем приходилось уступать дворянам. Он создал мещанскую литературу. Его задачей было распространение чтения и образования в ‘среднем классе’. Он одешевлял и продвигал книгу, он учредил первую библиотеку для чтения. Но все-таки главными подписчиками его журналов были придворные: ‘средний класс’ стоял еще в стороне от литературы. Издательская просветительная деятельность Новикова очень широка. Он занимался русской историей (издал ‘Древнюю Российскую Вивлиофику’ — собрание материалов, памятников и статей по русской истории), литературой (‘Опыт исторического словаря о российских писателях’), исторической географией (‘Древняя российская идрография’). Получив в аренду типографию Московского университета, он стал издавать ряд журналов (в том числе ‘Покоящийся трудолюбец’, в котором видимо участвовали Н. И. Тургенев и А. Н. Радищев) и огромное множество учебной и образовательной литературы, переводных романов и ‘нравственных сочинений’. Совместно со Шварцем он организовал ‘Дружеское ученое общество’ (1784). Но Новиков потерпел финансовый крах, так как был принужден по цензурным условиям приостанавливать свои издания. У него отняли типографию. В 1792 г. по обвинению в неверии, в сношениях с иностранцами и ‘государственных преступлениях’ он был заключен в Шлиссельбургскую крепость. Лишь Павел освободил Новикова. Крепость подорвала его силы, и хотя он прожил до 1818 г. и интересовался движениями общественной мысли и литературы, он стоял в стороне от общественной и литературной жизни.
К стр. 386.
9 Шагин-Гирей — султан, потом крымский хан. Получил европейское образование. Усвоив культуру и языки, он задумал провести европеизацию Крыма. Но его борьба за европеизацию кончилась плачевно, слишком мало было у него сторонников и слишком сильна была феодальная реакция. Как брат хана, Шагин-Гирей был послом в Петербурге, где вел переговоры о проекте освобождения Крыма от турецкой зависимости. Россия хотела независимости Крыма от Турции, хотела закрепить Крым за собою и иметь опору в нем против Турции. Шагин-Гирей поддерживал интересы России. Под давлением России он в 1774 г. был объявлен ханом, но вскоре вспыхнувшее восстание заставило его бежать. В 1776 г. Россия опять помогла ему стать ханом. Он рьяно берется за реформы. Но после восстания 1778 г. он принужден подписать отречение, тем более что Россия, просто решившая захватить Крым, согласилась на его отречение. Потемкин, вынуждая его к отречению, предложил ему поселиться в Херсоне, обещал персидский престол и 200 тысяч рублей в год. Но Шагин-Гирей, поняв, что был оружием русской захватнической политики, решил бежать. Его поймали и вместе со свитой в 2000 человек, гаремом и имуществом, отправили в Воронеж, а в 1786 г. в Калугу. Но вскоре ему создали такие тяжелые условия, что он принужден был проситься в Турцию. Он был убит на острове Родосе (1787 г.) своими противниками.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН, УПОМИНАЕМЫХ В

‘ЖИЗНИ И ПРИКЛЮЧЕНИЯХ А. Т. БОЛОТОВА’*.

* Если в указателе против фамилии или имени не обозначен год рождения или смерти, то год, поставленный без ‘р.’ (родился) или ‘ум.’ (умер), — обозначает год, в описании которого впервые упоминается Болотовым это лицо. Римская цифра обозначает номер тома, арабская — номер страницы.
Абрам, мальчик для услуг в семье Болотова. 1738 г. I 6, 246, 339, II 215, 242.
Агапит, архимандрит в Туле. 1794 г. III 557.
Агарков см. Огарков.
Алабина см. Ладыженская. III 446.
Алабина, Анаст. Тимоф. 1788 г. III 446.
Албычев, Алексей Андреян., богородицкий помещик. 1778 г. III 268, 360.
Алена Никитична, жена дядьки автора — Артамона. 1754 г. I 236, II 194—195, 504.
Алена, дочь немки Ивановны. 1771 г. II 504.
Амвросий, московский архиерей. 1771 г. III 18, 22, 24, 26, 28, 32—35.
Андреев, Василий, дворовый полковника А. Раевского, убил архиерея Амвросия. 1771 г. III 31.
Андрос, крестьянин Тамбовск. губ. 1768 г. II 326.
Аникеева, Матрена Иван. урожд. Арсеньева. 1750 г. I 141, 142, II 203, 288, 294, 529.
Анна Иоанновна, императрица. ум. 1740 г. I 10.
Апраксин, Степ. Фед., ген.-фельдмаршал, р. 1702 г., ум. 1760 г. I 314, 322—329.
Арсеньев, Александр Андр., судья. 1780 г. III 296, 313, 354, 355.
Арсеньев, Александр Иван., чернский помещик. 1794 г. III 554—557,
Асеньев, Дмит. Вас,, ген-майор. 1747 г. I 49, III 355.
Арсеньев, Мих. Мих., калужский вице-губернатор. 1785 г. III 373.
Арсеньев, Ник. Серг., богородицкий помещик. 1778 г. III 268.
Арсеньев, Тарас Иван., ротмистр гвардии, ум. 1765 г. I 83, 91, 109, 142, 146, 149, 163, 275, II 203, 220.
Арсеньева, Екат. Петр., рожд. Давыдова, вторая жена Т. И. Арсеньева. 1773 г. III 103, 363.
Арсеньева, Матрена Иван., см. Аникеева.
Артамон, дядька. 1749 г. I 85, 143—146, 148, 149, 162, 174, 176, 177, 183, 184, 234, 241, 246, 275, II 199—200.
Архаров, Никол. Петр., московский обер-полицеймейстер, ген.-аншеф, 1775 г., потом тверской ген.-губернатор, р. 1742 г., ум. 1814 г. III 188.
Арцыбашев, Авраам Семен., отставной надворн. советн., цивильский помещик. 1770 г. II 492, 505.
Арцыбашев, Афанас. Афанас., помещик. 1766 г. II 322.
Арцыбашев, Иван Афанас, помещик. 1770 г. II 492, 524, 532, III 129.
Арцыбашева, Матр. Вас., помещица, ум. 1795 г. II 270, 271, 280, 377, 492, 496, 505, 508, 524, III 63, 129, 428.
Афанасий, тульский архиепископ. 1790 г. III 497-502, 543—546.
Афанасьев, Илья, московский фабричный, зачинщик чумного бунта в Москве. 1771 г. III 20.
Бабай, слуга. 1763 г. II 242, 243.
Бабкин, тамбовский воевода. 1768 г. II 363-364.
Баев, Никол. Ефимов., ученик Болотова. 1785 г. III 386.
Бакеев, Вас. Никит., тульский помещик. 1762 г. II 203, 221, 230.
Бакеев, Сила Борис, помещик. 1750 г. I 57, 137, 138, 149, 150.
Бакеева, Мавра Степ., см. Болотова.
Бакеева, Марфа Маркеловна, помещица. 1753 г. I 225.
Бакунин, помещик, 1783 г. III 354.
Балабин, Ив. Тимоф., адъютант при с. петерб. генер-полицеймейстере. 1760 г. II 43, 86, 95, 96, 98, 122, 158.
Банниер, переплетчик. 1792 г. III 520.
Барщов, помещик. 1770 г. II 484.
Барыков, офицер. 1750 г. I 93.
Бауман, Ив. Никол., советн. русской службы. 1759 г. I 511.
Бахман, комендант в Берлине. 1760 г. II 33, 35.
Бачманов, Максим Иван., подпоручик, 1758 г. I 346—355.
Белосельская княгиня, Анна Михайловна, урожден. Наумова. 1774 г. III 149—151, 158.
Бестужев-Рюмин, гр. Алексей Петров., каб.-министр, потом госуд. канцлер, р. 1693 г., ум. 1766 г. I 323.
Бецкий, Иван Иванов., видный госуд. деятель Екатерининской эпохи. Известен работами в области образования и воспитания, род. 1704 г., ум. 1795 г. II 371.
Бирон, Иоганн-Эрнест, герцог курляндский, потом регент и правитель России, р. 1690 г., ум. 1772 г. II 166.
Битобе, автор поэмы ‘Иосия’. 1773 г. III 102.
Бобринский, Алексей Григ., воспитанник кадетск. корпуса, 1778 г,, впослед. граф и ген.-майор, р. 1762 г., ум. 1813 г. 1778 г. III 271, 273, 275.
Болотов, Гавр. Матвеев., отставной прапорщик, помещик, ум. 1780 г. II 316, 417, 420, 421, 474, 505, III 44, 63, 78, 91, 93.
Болотов, Дмитрий Андреевич, сын автора. 1766 г. II 318.
Болотов, Еремей Гаврил., 1738, I 3, 226,
Болотов, Матв. Кирил., помещик. 1738, I 8.
Болотов, Матвей Никит., прапорщик, помещик, ум. 1773 г. II 387, 389, 404, 411, 413, 419, 427—429, 474, 496, 518, 523, 526, III 64.
Болотов, Матвей Петров., дядя автора, помещик, ум. 1765 г. I 161, II 199, 222, 288, 289, 294, 453,
Болотов, Мих. Матвеев., отставной офицер, помещик, ум. 1791 г. 1766 г. II 322, 399, 404, 431, 433, 437, 441, 448, 449, 450, 477, 517, 518, III 13, 43, 63, 92, 208.
Болотов, Никита Матвеев., полковник, командир Троицкого пехотного полка 1755 г., впослед. генерал, ум. 1766 г. I 226, 287, II 200, 201, 208, 234, 250, 291.
Болотов, Пав. Андреев., р. 1771 г., любимый сын автора, иллюстратор его ‘Записок’. 1771 г. II 500, 502, III 63, 266, 294, 301, 362, 369, 403, 415, 428, 432, 470, 483, 488, 518, 524, 525.
Болотов, Степан Андреев сын автора, р, 1768, ум. 1773 г. II 378, III 63, 122-123.
Болотов, Тимофей Петр,, полковник, отец автора ‘Записок’, ум. 1750 г. I 3, 7—21, 24, 29—34, 39—40, 47, 57, 61-64, 78—81, 90—94, 97-100, 104—106, 103-108, 278—279.
Болотова, Александра Андр., дочь автора, р. 1777 г., ум. 1778 г. III 245, 402.
Болотова, Александра Мих., рожд. Каверина, жена автора. II 282, 286—288, 306—307, III 18, 65, 74, 86, 209, 255, 402, 431, 443, 485, 518.
Болотова, Анаст. Андр., в замуж. Воронцова-Вельяминова, дочь автора, р. 1773 г. III 129, 402, 413, 432.
Болотова, Варвара Андр., дочь автора, р. 1781, ум. 1782. III 340—341.
Болотова, Варвара Мат. см. Темирязева.
Болотова, (Авдотья) Евдокия Борисовна. 1738, I 8.
Болотова, Екатерина Андр., дочь автора, р. 1778 г. III 265, 432.
Болотова, Елизав. Андр., в замуж. Шишкова, старшая дочь автора, р. 1767 г. III 62, 265, 297, 300, 379—382, 402, 418, 432, 432—435, 444, 451.
Болотова, (Арина) Ирина Савишна, крестная мать автора. 1738 г. I 8.
Болотова, Мавра Степан., рожд, Бакеева, мать автора, ум. 1752 г. I 5-9, 11—12, 14, 16-17, 21, 23, 33-34, 113, 124-132, 139-164, 176—178.
Болотова, Марфа Тимоф., сестра автора, см. Травина.
Болотова, Ольга Андр., дочь автора, р. 1775 г. III 432.
Болотова, Праск. Тимоф., сестра автора, см. Неклюдова.
Болотова, София Иван., вдова Миткова. 1762 г. II 200, 209, 269—275.
Болотова, Федосья Матв,, р. 1771 г. II 523.
Борис, фельдмаршал, р. 1694 г., ум. 1767 г. I 113-115,1135.
Бриль, саксонский министр. 1757 г. I 311—312.
Броглио, франц. маршал. 1760 г. II 20.
Броун, русс, генерал. 1757 г. I 333.
Бруно, советник русской службы. 1758 г. I 369.
Брылкин, псковский помещик. 1752 г. I 197.
Брюс, граф, волонтер. 1757 г. I 332.
Бунин, Афанасий, белевский городничий. 1784 г. III 367.
Буткевич, Дмитрий Михаил., секретарь конной гвардии полка. 1752 Г. I 166.
Бутурлин, гр. Александр Борисович. I 113-115,1135,36.
Бяков, Савелий, солдат лейб-гв. Семеновского полка, зачинщик чумного бунта в Москве. 1771 г. III 20.
Вагнер, пилавский почтмейстер, сосланный в Сибирь. 1759 г. I 504.
Вагнер, сестра пилавского почтмейстера. 1759 г. I 504—505.
Варсобин, Иван. Иван., секретарь богородицкой канцелярии. 1777 г. III 229, 237, 327, 437, 439, 510, 518, 522.
Вельяминов, Никол. Иван., тульский советник правления, 1784 г., впослед. тульский вице-губернатор. 1791 г. III 367, 536.
Вельяминов, Степ. Иван. 1788 г. III 453, 457.
Вельяминова, Нат. Афанас., рожд. Бунина, ум. 1791 г. III 367, 452.
Веницеев, Семен Никифор., секретарь при тульском наместнике 1778 г., в дальнейшем советник тульского оружейного завода. 1787 г. III 384, 465, 473, 479, 482, 493, 504.
Верещагин, Петр Алексеев., бобриковский управляющий, 1775 г. впослед. тульский губернск. прокурор. 1794 г. III 344, 428, 495, 503.
Верещагин, Семен Алексеев., бобриковский управитель. 1783 г. III 271—275, 344, 408, 510—520, 559, 560, 570.
Верещагины, семейство, 1780 г. III 309,354.
Вернер, прусский генерал. 1760 г. II 10, 19.
Вильбоа, ген.-майор. 1757 г. I 314, II 115.
Витембергский принц, Евгений. 1760 г. II 9, 19, 24.
Власов, помещик тульский. 1783 г. III 313, 350.
Волков, Дмит. Вас, действ, тайн, совета. и тайный секретарь Петра III, ум. 1785 г. II 98.
Волконские, князья. 1788 г. III 447.
Волконский, кн. Мих. Никит., ген.-аншеф, московск. главнокомандующий, р. 1713 г., ум. 1789 г. III 144.
Волосатов, гвардии капрал. 1770 г. II 475, 476.
Волчкова, фаворитка ген. Корфа. 1762 г. II 122.
Воронин, Никол. Леонтьев,, помещик. 1771 г. II 524, 526, 528.
Воронцов, гр. Мих. Иллар., госуд. канцлер, р. 1714, ум. 1767 г. I 512, 513, II 140.
Воронцова, графиня Екат. Роман., в замуж, кн. Дашкова, р. 1743, ум. 1810 г. II 169.
Воронцова, графиня Елиз. Роман., в замуж. Полянская, р. 1737 г., ум. 1792 г. II 107—109, 123, 145, 166, 178, 183—184.
Вульф, поручик. 1757 г. I 305, 306.
Гаврилов, секретарь при генерале бар. Корфе, 1759 г. I 506.
Гагарин, кн. Алексей Иванов., 1784 г. III 363.
Гагарин, кн. Иван Иванович, богородицкий управитель. 1776 г. III 242.
Гагарин, кн. Иван Сергеевич, капитан 2-го ранга флота, р. 1752 г., ум. 1810 г. III 308—311.
Гагарин, кн. Сергей Вас, сенатор, действ, тайн. сов. и шталмейстер, ум. 1782 г. III 73, 75, 81, 82, 90—92, 94—101, 104—111, 112-117, 137—141, 146, 148—150, 158, 182—184, 191, 198—202, 219, 223—225, 238—240, 251—253, 268, 271, 273, 308, 328, 332, 432.
Гагарин, кн. Серг. Серг., действ, тайн. сов. и гофмейстер, р. 1745 г., ум. 1798 г. III 225, 267, 269—272, 273, 286, 307—311, 314, 330, 332—333, 338, 342—345.
Гагарина, княгиня. 1780 г. III 306—307.
Гасс, гравер, 1770 г. II 500.
Генрих, принц прусский, брат Фридриха II. 1760 г. II 9, 12—14, 17.
Гильаен, прусский генерал, 1760 г. II 20, 25.
Гневушев, Иван Никит,, капитан. 1755 г. I 263.
Голицин, кн. Алдр Мих., генерал-фельдмаршал, р. 1718, ум. 1783 г. I 333.
Голицин, кн. Иван Федор., ген.-адъютант Петра III, потом генерал от инфантерии, р. 1731, ум. 1798 г. II 177.
Головачев, Матв. Вас., подпоручик. 1755 г. I 300, 347.
Голубцовы, дети сенатского секретаря. Один из них — Александр. 1749 г. I 86.
Гольберг, датский писатель. I 528. См. прим. 17.
Гольштейн-Бекская принцесса, София-Шарлотта. 1758 г. I 418.
Гольштейнский принц, (Жорж), Георг-Людвиг, дядя Петра III, р. 1719 г. II 115, 154, 166, 167, 171, 172.
Горчаков, кн. Пав. Иван., помещик. 1769 г. II 393, 406, 435, 449, 452, 453, 459, 509.
Горчаков, кн. Петр Иван., помещик. 1772 г. III 14.
Горчакова, княжна, помещица. 1771 г. III 45.
Готшед, профессор Лейпцигского универс. 1759 г. I 528. См. прим. 18.
Гоцковский, берлинский купец. 1760 г. II 26—28, 30.
Гревен, прусск. граф. II 55— 56, 62—63, 68.
Грибан, Григорий Фомич, приказчик автора. 1762 г. II 192, 233—235, 319.
Гринев, офицер. 1755 г. I 261.
Грохольский, адъютант при тульском наместнике. 1709 г. III 482.
Гудович, Анд р. Вас., ген.-ан-шеф, адъютант Петра III, р. 1731, ум. 1808 г. II 178.
Гурьев, Осип Вас. 1773 г. III 122—123.
Давыдов, Никол. Серг., тульской казенной палаты экономии директор. 1783 г. III 343—344, 347—357, 361, 369, 371, 374, 384—385, 404, 428, 430—436, 440— 441, 448, 452—457, 461—462, 465—469, 472—476, 479, 480, 483, 495, 502, 504—505, 532.
Дашков, князь, муж. кн. Екат. Воронцовой, 1762 г. II 169.
Дангауер, учитель рисования. 1749 г. I 91.
Даун, австр. фельдмаршал. 1760 г. II 9, 12—16, 21—22, 33—34.
Девора, Екатерина, см. Лютер.
Демидов, генерал. 1760 г. II 18.
Демик, бригадир. 1757 г. I 331.
Дмитриев, Иван, целовальник, купец, участник убийства арх. Амвросия. 1771 г. III 31.
Дмитриев-Мамонов, Фед. Иван., бригадир, р. 1727, ум. 1805 г. III 27.
Дмитрий, камердинер, затем портной. 1751 г. I 161, 239.
Докторов, богач. 1753 г. I 226.
Докторова, см. кн. Долгорукая.
Долгорукая, княгиня, вдова Докторова, рожд. Пущина. 1753 г. I 226, II 231.
Долгорукий, кн. Иван Алексеев. 1753 г. I 226.
Дороня, денщик. 1758 г. I 346, 350—352.
Думашнев, дворянин. 1759 г. I 490.
Дунька, экономка г. Тараковского. 1768 г. II 337—340.
Дурасов, зять М. Н. Кречатникова. 1784 г. III 372.
Дурнов, Ив. Мих., помещик. 1750 г. I 101, 226.
Дуров, Сергей Алексеев., коллежск. советн., директор экономии тульской казенной палаты. 1794 г. III 542—543, 552—553, 556.
Дурова, жена директора. 1795 г. III 566.
Дьяков, Мих. Григ., богородицкий исправник (1784 г.), потом уездный судья. 1787 г. III 449.
Дюблюе, француз, содержатель пансиона в Богородицке. 1778 г. III 262—263, 283.
Евграф, русятинский приходской священник, ум. 1793 г. III 41, 541.
Екатерина II, императрица. 1761 г. II 94, 110—119, 126-127, 131, 137, 164, 179, 499, III 42—44, 77, 210—211, 219—221, 345—347, 385, 400, 403—407, 409—419, 422, 425—427.
Елизавета Петровна, императрицу 1738. I 10, 185, 311, 323, II 94.
Епифаний, Никольский архимандрит. 1771 г. III 29.
Еропкин, Петр Дмитриевич ген.-аншеф, р. 1724 г., ум. 1805 г., моск. главнокомандующий 1786-1790. III 25, 27, 28,30—31, 34—35,39.
Ерофеич, лекарь. 1768 г. II 366—375.
Ефраим, берлин. купец. 1760 г. II 30.
Жуков, коломенск. помещик. 1774 г., III 163.
Заборовская, жена тульского губернатора. 1787 г. III 413.
Запольский, Петр Иванов., отставной драгу иск. офицер, тульский губернатор, казначей. 1793 г. III 533, 538.
Звягина, Анна Игнатьев., помещица. 1770 г. II 482, 486, 488, 491.
Звягин, Егор Иван., гвард. офицер. 1770 г. II 482, 483, 485, 495.
Зеид-Эфенди, министр крымского хана Шагин-Гирея. 1786 г. III 394.
Зейдлиц, прусский генерал. 1769 г. II 27.
Зеллер, подпоручик, 1755 г. I 253, 354, 355.
Зеллер (Мартынова), жена подпоручика. I 254.
Зилов, Афан. Иван., капитан. 1755 г. I 263.
Зиновьев, поручик. 1759 г. I 490, 492.
Зульцер, профессор. 1759 г. I 465, 529, II 48.
Иван, дьякон, брат Илариона. 1762 г. II 200, 294.
Иван, приход, священ. 1750 г. I 129, II 393, III 41-42.
Ивановна, сваха. 1763 г. II 248, 251—255, 256—260, 264—270, 274, 280, 300.
Игнатьев, Иван Борис, откупщик. 1781 г. III 315—318, 323.
Игнатьев, Семен Иван., тульский помещик, 1787 г. III 410, 521.
Невская, Дарья Семеновна, помещица. 1770 г. II 465.
Иероним, игумен. 1790 г. III 482, 501.
Измайлов, Мих. Львов., ген.-майор, приближенный Петра III, впоследствии генерал-лейтенант. 1762 г. II 178.
Иларион, приходский священник. 1750 г. I 129, 145, 149, 160, II 197—204, 290, 294, 296, 391—394.
Ильин, Ив. Алексеев., тульский помещик. 1751 г. I 151.
Илья, русятинский дьякон, потом священник в Дворяни-нове. 1793 г. III 541, 542.
Иоанн, архимандрит в Туле, 1794 г. III 557.
Ициг, берлин. житель. 1760 г. II 30.
Каверин, Александр. Григ., помещик. 1771 г. II 504.
Каверин, Зах. Фед., помещик, ум. 1770 г. II 205, 276, 279, 289, 294.
Каверина, Ал-дра Мих., см. Болотова.
Каверина, Мария Абр., рожд. Арцыбашева, помещица, теща автора. 1763 г. II 253, 265, 266, 274, 300, 302—306, 449, 504, 505, III 13— 15, 48, 62, 80, 206, 429, 442—452, 536.
Казаринов, тульск. помещик, 1772 г. III 51—52.
Кантемир, кн. Матвей Дмитр., помещик. 1771 г. III 32.
Караулов, генерал-поручик. 1762 г. II 155, 156.
Карл VI, германский император. 1747 г. I 60, 310.
Карл, герцог КурляндскиЙ (сын Августа, короля польского). 1762 г. II 166.
Карпов Петр Мих., калужс. помещик. 1771 г. III 14—19.
Картин, Максим Иван, дворян. 1750 г. I 138.
Картина, Федосья Борис, рожд. Бакеева. 1750 г. I 138.
Кашкин, Евген. Петр., ген.-ан-шеф, Тульский и Калужский наместник, 1738—1796 г. III 548—549.
Квинт Курций Руф, римский историк — автор ‘Истории Александра Македонского’ (см. примечание 8 к I тому). 1752 г. I 213.
Кейзердинг (у автора Кайзерлинг), графиня. 1759 г. I 461, 481, 524.
Кейзерлинг, граф. 1758 г. I 418.
Кир, протоиерей в Туле. 1790 г. III 504.
Кирьяков, Вас. Вас, подьячий. 1751 г. I 148.
Киреевский, отст. майор, помещик. 1773 г. III 107, 109.
Кислинский, Вас. Иван., помещик. 1798 г. III 465.
Кноблаух(ох), прус ген.-майор. 1760 г. II 24.
Кобенцель, гр. Людвиг, австр. посланник при русском дворе. 1787 г., р. 1753, ум. 1809 г. III 427.
Козлов, Савва Конст., поручик. 1759 г. I 489.
Колемин, секунд-майор, 1755 г. I 271, 295, 296.
Колобов, Осип Максим., офицер. 1754 г. I 238, 240, 263.
Коломнин, Тамбов, воевода. 1768 г. II 361.
Колюбакин, Алексей Алексеев., помещик. 1768 г. II 375.
Колюбакин, Иван Алексеевич, помещик. 1764 г. II 283.
Комаренок, слуга-повар. 1772 г. III 61—62.
Комаров, Иван Елисеев., адъютант при тульском наместнике. 1786 г. III 386—387, 394.
Корф, курляндский дворянин. 1749 г. I 77—89.
Корф, бар. Ник. Андр., ген.-рубернвт. оккупирован, русскими Восточной Пруссии, потом с.-петербургск. генерал-полицийместер. р. 1710, ум. 1766 г. I 412-417, 422, 461, 479, 505, 516, 521, II 37—38, 45, 84, 92, 97, 135, 153—157, 173.
Красиков, писарь. 1746 г. I 29.
Красной, подьячий, моск. архиер. канц. 1771 г. III 34.
Кречетников, Мих. Никит., ген.-поручик, наместник тульский, каллужск. и рязанский, 1777 г., впоследствии ген.-аншеф и главнокомандующий в новоприсоединен. от Польши областях, ум. 1793 г. III 347, 358—360, 364, 366, 367, 369, 371, 380, 395, 397, 401, 403, 405—406, 408, 411, 413, 418, 420, 423, 434, 450—452, 456, 473, 482, 492—499, 502-516, 532—536, 536—537.
Кропотова, Праск. Мих., см. Раевская.
Кропотова, помещ. (мать предыдущей). 1773 г. III 68.
Крымов, господин. 1780 г. III 308, 317, 318.
Крюкова, Анна Васил., помещица. 1773 т. III 101.
Кунос, немец, поэт. 1761 г. II85.
Курас Гильмар, автор ‘Введения в генеральную историю’, (см. прим. 5 в конце). 1750 г. I 96.
Кушелева, Анна Иван., см. Сухотина. 1763 г. II 226.
Кушелевы, семейство. 1763 г. II 225.
Л., секунд-майор, 1755 г. I 252, 261.
Ладыженская, Василиса Иван., помещица. 1755 г. I 246.
Ладыженская, Евдок. (Авдотья) Александр. 1770 г. II 495.
Ладыженский, Ал-др Иван., помещик, 1763 г. II 220— 224, 276, 279, 289, 399, 437, 478, 481, 483, 484, 487, 494, 504, 505, 526, III 77.
Ладыженский, Ив. Леонт., помещик. 1738г. I 8, II 53, 54.
Ладыженский, Никита Ал-дров. 1771 г. II 526.
Ланг, обер-квартирмейстер. 1762 г. II 152.
Лапис, француз, учитель. 1752 г. I 171.
Ласси (у Болотова Лесий, Лесси), граф, фельдмаршал, лифляндский генерал-губернатор, 1738—1744 г. I И, 41, II 14, 22, 29.
Лаудон, австр. генерал, 1760 г. II 8—16.
Лахмыт, Степан, дворовый человек. 1772 г. III 52.
Лашкарев, советник тульской наместнической канцеляр. 1786 г. III 390—394, 396.
Левальд, прусск. фельдмаршал. 1757 г. I 332, 382, II 24.
Левенцовы, тульские дворяне. 1790 г. III 482.
Левшин, Вас. Ал-еев., ученый агроном и литератор, р. 1746 г. III 533. Леман, автор ‘Минералогии’, перев. с нем. Нартова. 1773 г. III 81.
Ленотр, садовод и садовый архитектор франц. королей (см. примечания в конце). 1773 г. III 95.
Леонтьев, ген.-майор. 1757 г. I 331.
Лефорт, Франц Яковл., ген.-адмирал, любимец Петра I. 1758 г. I 382.
Линь, де, принц. 1787 г. III 427.
Лихарев, офиц. конн. гвард. 1752 г. I 169.
Лихарев, Ал-ей Игнат., помещик. 1770 г. II 450, 476, 477, 481.
Лобанов, волостной поверенный. 1770 г. II 414, 510, 519, 520.
Ломакин, Мих. Яковл., канцелярии, служ. у Болотова. 1786 г. III 388.
Лопатина, в замуж. Темешова, 1773 г. III 124.
Лопухин, Вас Абрам., ген.-аншеф, ум. 1757 г. I 317.
Лунин, помещик, 1768 г, II 334.
Львова, княгиня. 1784 г. III 372.
Лыков, Бор. Серг., землемер, 1770 г. II 408, 440, 461, 471 —472, 510, III 71, 72.
Любомирский, князь, генерал-майор, 1757 г. I 331.
Людовик (у Болотова — Людвиг) XVI, король франц. 1793 г. III 539.
Лютер, Екатерина, рожд. Девора, жена реформатора. 1758 г. I 385.
Лютер, Мартин, реформатор. 1758 г. I 385.
Мамонов, Фед. Иван. см. Дмитриев-Мамонов.
Мансуровы, братья, винные откупщики. 1785 г. III 377.
Мария-Терезия, австрийская императрица и венгерская королева. 1747, I 59, 310.
Маркел, слуга. 1755 г. I 289.
Марков, чиновник. 1783 г. III 354, 448.
Маркова, Аграф. Вас, см. Новикова.
Мармылев, полков, адъютант. 1746 г. I 30.
Масалов, тамбовск. воевода. 1768 г. II 361—363.
Маслов, Анд. Яковл. 1752 г. I 170.
Маслов, Ив. Яковл. 1752 г. I 170.
Маслов, Мих. Яковл., капитан. 1752 г. I 170.
Маслов, Степ. Яковл., гвардии сержант. 1752 г. I 170, 174.
Маслов, Яков Андр., ген.-аншеф, позже архимандрит. 1752 г. I 164, 165, 167, 168, 170, 177, 178, 182, 183, 189.
Маслова, Екатерина Петровна, жена генер. Я. Маслова. 1752 г. I 166.
Меншиков, кн. Ал-др Ал-дров., ген.-аншеф московск. главнокомандующий, р. 1714 г., ум. 1764 г. II 176.
Мещерский, кн. Булат, писец Москвы. 1771 г. II 511.
Миллер, плац-майор, 1758 г. I 467.
Миллер, Як. Яков., унтер-офицер, впослед. офицер. 1746 г. I 37, 96, 263.
Миних, гр. Бурхард-Христоф., ген.-фельдм., р. 1683 г., ум. 1767 г. II 174.
Мишуков, адмирал, командир флота. 1760 г. II 18.
Молчанов, Вас. Матв., помещик. 1766 г. II 311.
Монталамбер(т), маркиз, франц. комисс. при рус. арм. 1760 г. II 28.
Мышецкий, князь, ротный командир. 1755 г. I 263, 297.
Назаров, кн. Егор Мих., богородицкий городничий. 1785 г. III432, 436, 438, 440—442, 453, 465, 510, 519, 521, 551.
Назарьев, помещик. 1771 г. II 536.
Нартов, Андр. Андр., действит. тайн, совета., президент Российской Академии и председатель Вольного Экономического Общества, р. 1736, ум. 1813 г. III 73, 75—77, 79-84, 89—90, 95, 98, 488, 490.
Нарышкин, Ал-др Ал-дров., обер-шенк, сенатор и действ, камергер, р. 1726, ум. 1795 г. II 432, 510, 517—518.
Нарышкин, Лев Ал-дров., об.-шталмейстер, р. 1733 г., ум. 1799 г. II 432, 510, 517— 518, III 121.
Насеткин, подпор. 1759 г. I 489.
Наталия Алексеевна, цесаревна и великая княгиня, первая жена Павла I, р. 1755, ум. 1776 г. III 211.
Наумов, отец кн. Белосельской, быв. владелец Киясовской волости. 1774 г. III 149.
Наумов, Ник. Григ., бригадир. 1773 г. III 93, 95.
Наумова, Анна Фед. см. Белосельская.
Недоброе, Вас. Тихон., помещик. 1764 г. II 268—271, 280.
Недоброва, Авдотья Дмитр. 1764 г, II 271.
Нейгоф, автор ‘Путешествия в Китай’. III 64.
Неклюдов, Вас. Савинов., капитан, зять автора. 1744 г. I 18-20, 194—199, 204, 207—209, 216, 220, 242— 255, 265—266, 295, 297, 299, 339, II 54, 162, 180-182, 323.
Неклюдов, Мих. Вас. 1752 г. I 195, II 67, III 449, 483— 484.
Неклюдова, рожд. Елагина.
Неклюдова, Праск. Тимоф., рожд. Болотова, сестра автора, р. 1725 г., ум. 1766 г. I 9, 14, 16—18, 41, 177, 190, 193-199, 204, 212, 217, 243—248, 339, II 162, 181—183, 319.
Нелюбохтин, сын полковника. 1749 г. I 86.
Непейцин, поручик. 1758 г. I 356.
Нетельгорст, курлянд. дворянин, 1748 г. I 71, 72.
Нетельгорст, Отгон, комендант в Дерпте. 1748 г. I 72.
Нетельгорст, Эрнст, курляндский помещик. 1748 г. I 72.
Нечаев, Фома Иван., отставной драгу иск. офицер. 1770 г. II 477, 478.
Никон, архимандрит Воскресенского монастыря. 1771 г. III 26.
Новиков, Ник Иван., известный общ. деятель, издатель, масон (см. примечания в конце). III 278—280, 282, 332, 334, 384.
Нуммерс, бригадир. 1758 г. I 370, 407, 410.
Обухов, офицер, 1775 г. III 187.
Огарков, помещик, 1751 г. I 152.
Одонель, граф, 1757 г. II 38.
Оксенштирна, гр., писатель. 1758 г. I 428—429.
Олин, Ал-др Иван., юнкер. 1759 г. I 509, II 38.
Олин, Яков Ив., юнкер. 1759 г. I 509, II 38, 39.
Опухтин, волостной управляющий. 1773 г. III 95—97, 107-111, 114, 119, 228, 237.
Орлов, кн. Григ. Григ., ген.-фельдцейхмеистер, р. 1734, ум. 1783 г. I 483, 490— 493, II 127-137, 179, 319, III 40.
Орлов-Чесменский, гр. Ал-ей Григ., ген.-аншеф, р. 1735, ум. 1807 г. II 179, 371, III 372.
Останкова, помещица. 1774 г. III 163.
Павел I, император. 1775 г. III 211, 216.
Павел, архимандрит в Туле. 1787 г. III 416.
Павел, столяр автора. 1764 г. II 276.
Павлов, Данила Степ., моск. домовладелец. 1762 г. II 200, 219—220.
Палицына, см. Хрущева. 1763 г. 11,223,256.
Панин, гр. Петр Иван, ген.-майор, 1752 г., потом ген.-аншеф, р. 1721 г., ум. 1789 г. I 515, II 25, 168, III 166.
Пассек, Фед. Богд., поручик. 1759 г. I 483, 487—488.
Пассек, смоленский наместник. 1759 г. I 487.
Пахомий, тамбовский архиерей. 1768 г. II 360-362.
Пестов, Никандр Сав., волостной поверенный. 1771 г. II 510, 514, 515, 517, 519-520, III 120.
Петр I, император. 1758 г. I 62, 322, 382, II 165, 168, III 109.
Петр III, император. 1761 г. II 83, 110-124, 125, 140— 141, 145—146, 150—154, 165—169, 173—180, 189.
Петр, дьякон, впослед. священник. 1793 г. III 542.
Пикарт, канцел. чиновник. 1758 г. I 463.
Писарев, Ив. Тимоф., помещик, капитан артиллерии. 1759 г. I 488, II 246, 254.
Писарев, Як. Вас, помещик. 1750 г. I 137.
Писарева, Агафья Яковлевна. 1750 г. I 137.
Планта де Вильденберг, полковник. 1755 г. I 252.
Плотников, серпух, купец. 1773 г. III 78, 91.
Плотников, Бор. Дмитр., богородицкий казначей. 1778 г. III 268.
Полонская, Анна Алексев., помещ. 1773 г. III 65.
Полонский, Ив. Григ., отставной полковник, помещик. 1765 г. 1766 г. II 314, 315, 367, 382—884, 391, 493— 496, 502, 504, 505, III 13—15, 75, 82, 91, 129, 366.
Потемкин-Таврический, кн. Григ. Ал-дров., ген.-фельдмаршал, р. 1738 г., ум 1791 г. (см. примечания в конце). III 270—271, 273, 387, 396, 416, 422, 425, 449, 484.
Полунин, Фед. Иван., помещик. 1773 г. ум. 1789 г. III 112.
Прозоровские, князья. 1772. III 57.
Протасов, Петр Степ., калужск. губернатор, 1784 г., впослед. ген.-поручик и сенатор, р. 1730 г., ум. 1794 г. III 373.
Протасова, Анна Степ., впослед. графиня, камер-фрейлина, р. 1745 г., ум. 1826 г. III 421, 427.
Птицын, содержат, винных погребов. 1771 г. III 28.
Пугачев, Емельян — см. примечания в конце. 1774 г. III 143—144, 165—171, 183-190.
Пучков, инженерный кондуктор. 1752 г. I 173.
Пушкин, Андр. Мих. 1770 г. II 495.
Пушкин, Ник. Мих., помещик. 1770 г. II 495.
Пущина, см. Долгорукая.
Пущина, Авдотья Игнат., помещица. 1753 г. I 226, 235.
Раевская, Прасковья Мих., рожд. Кропотова. 1773 г. III 65.
Раевский, Ал-др, полковник. 1771 г. III 31.
Раевский, Ив. Артем., помещик. 1738 г. I 8.
Раевский, Ив. Ив., ген.-майор. 1773 г. III 65.
Разумовские, графы. 1772 г. III 57.
Рахманов, Гавр. Андр., майор гвардии. 1747 г. I 50, 109— III, 116, 275.
Рахманов, Степ. Мирон., Тамбов, помещик. 1768 г. II325, 331—334, 344—355, 357.
Ридигер, моск. книгопродавец. 1778 г. III 257, 261, 279— 280.
Розен, жена бригадира. 1759 г. I 491, 492—494.
Роман, предводитель бунтовавших крестьян Киясовской волости. 1775 г. III 192, 197, 199—202.
Рославлев, бригадир. 1773 г. III 121.
Рославлев, землемер. 1769 г. II 384.
Рохов, прусск. ген. 1760 г. II23.
Руднев, Ал-ей Иван., помещик, ум. 1773 г. II 482, 483, 487, III 65, 68, 92, 125.
Руднева, Елиз. Ал-еевна, р. 1773 г. III 65, 122.
Румянцев-Задунайский, гр. Петр Ал-дров., ген.-майор, 1757 г., впослед. фельдмаршал (см, примечания в конце). I 330, 331, II 146, III 205—208, 217, 435.
Рынков, член Вольного экономия, о-ва, 1770 г. (см. примеч. 12 в конце). 1770 г. II 499.
Рязанов, ген.-поручик. 1758 г. I 331.
Салтыков, Ал-др Мих. 1774 г. III 152—155, 157.
Салтыков, Бор. Мих. 1774 г. III 152—153, 157.
Салтыков, Ив. Ал-еев., ген.-аншеф, ум. 1773 г. I 108, 109, 331.
Салтыков, Петр Мих. 1774 г. III 152—153, 157.
Салтыков, гр. Петр Семен., фельдмаршал, р. 1700 г., ум. 1772 г. I 480, II 13, 22, 35, 36, III 18, 20, 22.
Сатургус, кенигсбергский купец. 1758 г. I 392.
Сахаров, Страт. Иван., помещик. 1780 г. III 312, 364, 450.
Сезенев, ученик Болотова. Принимал участие в спектаклях. III 293—295, 313.
Сергей, Носов, (Косой), дядя Серега, садовник автора. 1763 г. II 240-241.
Сибильский, ген.-аншеф. 1757 г. 1324.
Сиверс, граф. 1768 г. II 371.
Силичев, богородицк. купец. 1782 г. III 335, 522.
Скавронский, 1762 г. II 115.
Собакин, Мих. Григ., тайн, совета., сенатор, член коллегии иностр. дел, ум. 1773 г. III 25.
Соймонов, Афан. Фед., помещик. 1768 г. II 331, 367—372.
Соловьев, бар. Ник. Осип., чиновник. 1774 г. III 171.
Соломонида, повитуха. 1738 г. 14.
Сонин, Яков Титов., помещик. 1764 г. II 266.
Срезнева, Анаст. Григ. 1773 г. III 124.
Станиславский, граф. 1758 г. I 418.
Стахеев, Петр. Данил., полиц. секретарь. 1771 г.III 44.
Стоянов, бригадир. 1757 г. 1331.
Стрекалов, Фед. Григ., адъютант при гр. Шувалове. 1781 г. III 308, 309, 323.
Суворов-Рымникский, гр. Александр Вас, кн. Италийский, генералиссимус, р. 1729 г. ум. 1800 г. II 37.
Суворов, Вас. Иван., ген.-аншеф, сенатор, р. 1705, ум. 1776. II 37, 41—60.
Сумароков, Александр Никит., землемер. 1770 г. II 461, 471—473, 505, 509.
Сумароков, Александр Петр., писатель, р. 1718, ум. 1777 г. I 193.
Сумороцкий, Вес. Степ., псковск. помещик. 1762 г. I 197, 198, 202.
Сухотин, Антон Никит., капитан 2-го ранга, богородицкий городничий, 1777 г., потом советник тульской казенной палаты. 1785 г. III 407, 462—463.
Тараковский, Ив. Силыч, помещик. 1768 г. II 331, 334— 343, 355.
Татищев, Ал-ей Данил, ген.-аншеф., с.-петербургский генер.-полицеймейстер, ум. 1760 г. II 37.
Темашов, Ив. Ив., псковск. помещик. 1752 г. I 204, 205.
Темешов, Ал-ей Ионов., тульск. помещик. 1773 г. III 122, 318—321, 435—436.
Темирязева, Варвара Матв., рожд. Болотова, ум. 1769 г. I 226, 231, II 201, 250, 257.
Темирязева, Татьяна Михайловна. 1769 г. II 387, 388.
Тимофей, слуга автора. 1772 г. III 50, 51, 59.
Титов, Петр Ал-еев. 1784 г. III 364.
Товалов, Дмитрий, регистратор, ум. 1789 г. III 473.
Товаров, помещик. 1773 г. III 102.
Торопов, артиллерист. 1752 г. I 183, 187, 189.
Тотлебен, граф, ген.-майор, команд, войсками. 1760 г. II 22—26, 28—31.
Травин, Александр Андр. 1772 г. III 63.
Травин, Андр. Федоров., муж сестры Болотова, ум. 1770 г. I 29, 49, 105—109, 113— 115, 117—125, 140—142.
Травина, Любовь Андр., племянница автора ‘Записок’. 1750 г. I 124, II 449, 471, III 65, 255, 331.
Травина, Марфа Тимоф., рожд. Болотова, сестра автора, р. 1730, ум 1764 г. I 8, 13, 26—27, 40, 124—126, 139—141, II 288.
Травина, Надежда Андр. 1750,1 124,11475,11165,255,331.
Треяден, бригадир. 1757 г. I 333.
Трубецкой, кн. Никита Юрьев., ген.-фельдмаршал, р. 1669, ум. 1767 г. II 99—101, III 30.
Трусов, майор. 1764 г. II 289.
Трусова, Натал. Иван., рожд. Ладыженская, жена майора. 1764 г. II 289.
Тугучев, князь, прем.-майор. 1755 г. I 252.
Тутолмин, Тимоф. Иван., наместник олонецк. и архангельск. 1789 г., потом генерал-губернат. тверской, минский, волынский и брацлавский. 1795 г. I 91.
Урусов, кн., флигель-адъютант. 1762 г. II 97, 98, 107, 115, 151—154.
Федцов, капитан. 1762 г. II201.
Фенелон, франц. архиеп., писатель. 1651—1715 гг. I 83.
Феодосий, коломенский архиерей. 1783 г. III 360, 418.
Ферапонтова, Евдок. Андр., рожд. Хотяинцева, во втором замуж. Перхурова. 1771 г. II 504.
Фердинанд, принц Брауншвейгский. 1760 г. II 9.
Фермер, гр. Вилим Вилимов., ген.-аншеф, ум. 1771 г., I 317—318, 329—333, 477, 479, II 22, 27—30.
Ферре, учитель кадетек. корп, содержат, пансиона. 1749.183.
Ферре, Ал-др, сын предыдущего. 1749 г. I 85.
Ферре, Фридрих, брат предыдущего. 1749 г. I 86.
Филипп, богородицкий протоиерей. 1790 г. III 487.
Финк, граф. 1758 г. I 417.
Фомин, Григорий, приказчик Б., отец Абрама. 1738 г. I 4.
Фомич, см. Грибан. 1766 г. II 322.
Фридрих II Великий, король прусский. I 309, II 7, 9-17, 25, 33, 144.
Фукет, прусский генерал, корпус, командир. 1760 г. II 9, 11.
Хвощинская, Ольга Вас. 1771 г. II 523.
Хвощинский, землемер. 1769 г. II 384.
Хвощинский, Вас. Панфил., помещик. 1764 г. II 280, 497.
Хитров, Ник. Ал-дров., помещик. 1770 г. II 406, 410—411, 448, 450—452, 455—456, 468, 489, III 90, 93—94.
Хомяков, Ал-др Федор., тульск. помещик, винный откупщик, 1788 г. III 377, 442, 520.
Хомяков, Вас. Вас, капитан. 1755 г. I 268.
Хомяков, Ив. Вас, тульск. помещик, винный откупщик. 1784 г. III 463—464.
Хотяинцова, Евдок. Андр. помещик. 1763 г. II 250, 257.
Хрущов, Фед. Гавр., помещик. 1770 г. II 484, 489.
Хрущева, рожд. Палицына. 1763 г. II 225.
Цитен, прусс, генерал. 1760 г. II 34.
Чаах, учитель, родом из Саксонии. 1748 г. I 72, 90.
Челищев, Петр Степан. 1792 г. III 519—520.
Чернышев, граф Зах. Григ., ген.-поручик, 1758 г., впослед. генерал-фельдмаршал, р. 1722 г., ум. 1784 г. II 16-17, 22—25, 160.
Чонжин, Тимофей Иванов., коллежск. ассесор. 1758 г. I 411, 504—505, 533, II 38.
Шагин-Гирей, последний крымский хан (см. примечай, в конце). 1786 г. III386—397.
Шахов, 1788 г. III 449.
Шверин, граф, прусск. флиг.-адъютант. 1759 г. I 493, II 127.
Шебашев, Лев Петр., секретарь кн. С. В. Гагарина, 1774 г. III 136—138, 140, 141, 149, 151, 154, 157.
Шепелев, Дмит. Андр., обер-гофмарш., ум. 1795 г. I 11, 50, 109, 111—116, 275.
Шепелев, Ив. Дмитр., племян. наместника М. Н. Кречетникова. 1784 г. III 372.
Шестаков, управляющ. Киясовской волостью. 1776 г. III 223-226.
Шепинг, курляндск. дворянин. 1749 г. I 77—79.
Шишков, Павел Петр., р. 1789 г., внук Болотова. III 461.
Шишков, Петр Герас, капитан, тульск. помещик. 1788 г. Зять Болотова. III 455, 517.
Шпрингер, Карл Иванович, придворн. 1761 г. II 91—92.
Штейн, нарвский комендант, 1749 г. I 82.
Штофельн, генерал, член Межев. канц. 1766 г. II 322.
Шувалов, гр. Ив. Ив., нач. кадет, корп. 1762 г. II 115.
Шувалов, гр. Петр Иван., генер.-фельдмаршал, р. 1711 г., ум. 1762 г. I 258, 272, 276, 285.
Шульц, приватный секретарь в штате Н. А. Корфа. 1761 г. II 92.
Шушерин, Вас. Фед., помещик. 1788 г. III 451.
Щедилов, Прокоф. Егор., зав. волостн. канцелярией. 1781 г. III 316, 388, 456—458, 466.
Щепотев, волостной поверенный. 1771 г, II 511.
Щербинин, Евдоким Ал-еев., харьковский губернатор. 1773 г. III 75, 77—78.
Щербинина, генеральша. 1773 г. III 81, 94.
Энгельгард, племянница Потемкина. 1778 г. III 270, 273.
Юницкий, Вас. Вас, директор экономии тульской казенной палаты — преемник Давыдова. 1789. III 463, 472—473, 492, 502—505, 509, 511, 518, 522, 531—538.
Юшков, Петр Никол. III 551—552.
Яков, слуга. 1751 г. I 162, 246, 335—336, 339—340, 429, II 221.
Яковлев, полковник. 1758 г. I 331, 333.
Яковлев, Мих. Ал-дров., подполковник, адъютант и любимец гр. П. И. Шувалова. I 278 — 289—293, II 157.
Яковлевна, немка-колонистка. 1772 г. III 49.
Болотов Андрей Тимофеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки Андрея Тимофеевича Болотова, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1895
  2. Продолжение описания жизни Андрея Болотова…., Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1799
  3. Современник или записки для потомства, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1795
  4. 65-ой год моей жизни или подробное описание всего происходившего со мною с 7 числа октября 1802 г., Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1802
  5. Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1759
  6. Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1771
  7. Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1784
  8. Записки. 1818 год, Михайловский-Данилевский Александр Иванович, Год: 1892
Электронная библиотека