Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1784

Записки
Время на прочтение: 1159 минут(ы)
Скачать в PDF

А. Т. Болотов

Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков

Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков: В 3 т. Т. 3: 1771-1795 / Примеч. П. Жаткина, И. Кравцова.
М.: ТЕРРА, 1993.
Выпущенные места и главы добавлены по первому изданию ‘Записок’ (Приложения к ‘Русской старине’, 1871).

СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ ПЯТНАДЦАТАЯ

Продолжение истории моей первой деревенской жизни по отставке вообще, и в особенности, о бывших происшествиях в несчастное время морового поветрия

Письмо 151. Бедствия в Москве
Письмо 152. Прекращение чумы
Письмо 153.
Письмо 154. Вторичная езда моя в Шадск
Письмо 155.
Письмо 156. 1773 год
Письмо 157. Переписка с Нартовым
Письмо 158. Приглашение в Москву
Письмо 159. Езда в Бобрики
Письмо 160. Разгадка моей неудачи

ЧАСТЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ

Продолжение истории моей первой деревенской жизни по отставке вообще, а в особенности, о третичной моей езде в Шадскую деревню и о бывшем там первом межеваньи

Письмо 161.
Письмо 162.
Письмо 163.
Письмо 164. Спор
Письмо 165.
Письмо 166.
Письмо 167.
Письмо 168.
Письмо 169. Возвращение домой
Письмо 170. 1774 год

ЧАСТЬ СЕМНАДЦАТАЯ

История моего пребывания в Киясовке

Письмо 171. Неожидаемое новое предложение князя
Письмо 172. Дела по новой волости
Письмо 173.
Письмо 174. Окончание дела о покупке волости и приезд в Киясовку
Письмо 175. История моего первого жительства в Киясовке
Письмо 176.
Письмо 177. Ранняя зима
Письмо 178. Поимка и казнь Пугачева
Письмо 179. Последствия крестьянского бунта
Письмо 180.

ЧАСТЬ ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Киясовке, а потом первоначального в Богородицке

Письмо 181. Празднование заключения мира с турками
Письмо 182.
Письмо 183. Свадьба
Письмо 184. Последняя жизнь моя в Киясовке 1776 год
Письмо 185. Богородицк
Письмо 186. Поступка с Верещагиным
Письмо 187. 1777 год
Письмо 188. Знакомства и шутки
Письмо 189. Неожиданности, заботы и хлопоты
Письмо 190. Покупание земли

ЧАСТЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке

Письмо 191. Происшествия достопамятного сорокового года моей жизни
Письмо 192. Открытие тульского наместничества
Письмо 192.
Письмо 194. Езда в Москву и пребывание там
Письмо 195. Приезды князей
Письмо 196. Езда в Москву
Письмо 197. Веселость жизни
Письмо 198.
Письмо 199.
Письмо 200. Езда в Москву

ЧАСТЬ ДВАДЦАТАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке

Письмо 201. Театральные представления
Письмо 202.
Письмо 203.
Письмо 204. 1781 год
Письмо 205.
Письмо 206. Ухищрения и ковы против меня
Письмо 207. Продолжение моих бедствий
Письмо 208.
Письмо 209. Пребывание в Москве и потом жизнь в Богородицке
Письмо 210. Пожарное бедствие

ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Продолжение истории пребывания моего в Богородицке после пожарного бедствия

Письмо 211. После пожара
Письмо 212. Неожидаемая перемена
Письмо 213. Пребывание в Москве и езда в Тулу
Письмо 214. Украшение церкви по собственному вкусу
Письмо 215.
Письмо 216. Езда в Москву и разведение сада. 1784 год
Письмо 217.
Письмо 218.
Письмо 219. Мои занятия и езда к наместнику
Письмо 220. Происшествия с октября по конец 1784 года

Часть пятнадцатая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

МОЕЙ ПЕРВОЙ

ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ

ПО ОТСТАВКЕ ВООБЩЕ,

А В ОСОБЕННОСТИ

О БЫВШИХ

ПРОИСШЕСТВИЯХ

В НЕСЧАСТНОЕ ВРЕМЯ

МОРОВОГО ПОВЕТРИЯ

Сочинена 1807 года,

а переписана 1809 года,

в Дворянинове

БЕДСТВИЯ В МОСКВЕ

ПИСЬМО 151-е

Любезный приятель! Ну, мой друг! Теперь дошел я до того несчастного времени, в которое не только мы, но почти все отечество наше поражено было неизреченным смущением, горестью и печалью.
Я упоминал вам в моих прежних письмах, что пагубный подарок Оттоманской Порты, который до того известен нам был под именем моровой язвы, а тогда впервые чумою начал называться, внедрился более нежели за год в южные пределы нашего отечества и свирепствовал уже давно и довольно сильно в Киеве и в других пограничных местах к Молдавии, из которой зло переселилось к нам и где подвержена была оному и вся воюющая тогда еще против турков наша армия и претерпевала от него очень много.
По неизбежному сообщению оной с Россией и по всегдашней езде оттуда и туда людей, не можно было никак не допустить того, чтоб не вкралась она и в наши пределы. Какие ни употребляемы были к тому предосторожности и сколько ни наделано было везде карантинов, но всеми ими ничего не сделано и, может быть, более оттого, что как бедствие сие было для нас совсем ново и очень давно в России небывалое, то и не знали еще, как с ним лучше обходиться и как предпринимать против него надлежащие меры. А самое сие распространило зло сие далее и допустило достигнуть ему до Москвы самой.
О сей упоминал уже я вам, что зло сие оказалось в ней еще в ноябре минувшего 1770 года, и как нигде не могло оно быть так бедственно и опасно, как в сем столичном великом городе, простирающем коммуникацию свою всюду и всюду и имеющем непосредственное сообщение со всеми краями государства, то удивительно ли, что в ней распространилось зло сие чрез несколько времени и по разным другим не только городам, но и селениям самым.
Поспешествовало весьма много к тому и то, что, по новости сего бедствия и неопытности еще совершенной, сначала менее оное уважали, сколько б надобно, и по неблаговременной политике далее оное утаеваемо было, нежели сколько б надлежало, а потому хотя и принимали некоторые меры к утушению сего зла и недопущению его распространиться, но меры сии были слишком еще слабы и далеко к тому недостаточны, а оттого и произошло, что зло сие, внедрившись однажды, не только не утихло, но час от часу в Москве увеличивалось более, как о том упоминал я, говоря о фабрике суконной, о которой носилась молва, что оная еще зимою вся вымерла.
Но как, несмотря на то, долгое время еще не был возбранен ни въезд в Москву, ни выезд из оной, а все, имеющие надобности в оной, во всю весну и лето невозбранно в нее езжали, и из ней не только они, но и все, коим только не хотелось быть в Москве, без всякой остановки из оной выезжали и всюду и всюду разъезжались, то натурально многие из сих разъезжавшихся, когда не сами выезжали уже заразившимися, так вывозили с собою многие вещи, зараженные этим ядом, и такие, от которых могли заражаться в уездах и в других местах и самые люди. И Москву не прежде вздумали запереть, как тогда, когда было уже слишком поздно и когда зло сие сделалось в Москве повсеместным и начало свирепствовать уже в полной мере, а когда яд сей развезен был всюду и всюду, тогда начали употреблять хотя уже и строгость и поделали множество везде застав и карантинов, но все то помогло уже мало.
Сия важная и непростительная проступка тогдашнего правительства нашего и произвела то, что все, живущие в деревнях и уездах, во всю сию весну и лето жили спустя рукава и до самого сентября месяца всего меньше о благовременном предпринимании всех нужных предосторожностей помышляли, а чрез самое то допустили внедриться сему злу от приходящих и приезжающих с Москвы и в селениях многих.
Все сие рассказываю я вам из собственной опытности, ибо и о самим себе могу сказать то же самое, что говорил теперь о других. До нас хотя и доходили от времени до времени слухи о увеличивающейся в Москве заразе, но как, по пословице говоря, рубили тогда еще не нашу тысячу, то и не было нам дальнего горя, и более потому, что почитали себя от Москвы слишком отдаленными, и, увидев, что зло си’ не так-то скоро распространяется, как мы сначала себе воображали, думали, что к нам оно и вовсе не дойдет.
Далее полагали и не один раз говаривали мы, что ежели б зло сие и начало к нам приближаться, так успеть можно куда-нибудь и уехать далее, например, если нельзя будет в какую-нибудь из ближайших деревень, так хотя бив самую степную Козловскую или шадскую.
Таковыми-то помышлениями занимались и сим-то образом старались мы сами себя ободрять и утешать во всю последнюю половину августа месяца, в которую слухи о Москве стали становиться час от часу страшнее и ужаснее. Но, как у нас не только вблизи, но и в самом Серпухове зла сего еще не было, то все-таки жили мы себе в прежнем спокойствии духа и продолжали прежние свои разъезды и свидания друг с другом.
Но не успел наступить сентябрь месяц, как вдруг одним утром поражен и в неописанный страх и ужас приведен я был известием, что мор едва ли не внедрился в самое наше Тулеино. Мне сказывали, что в сей деревне, отстоящей от нас только версты за четыре, один мужик, принадлежащий князю Горчакову, скоропостижно умер, а другой, пришедший из Москвы, при смерти болен.
Господи! Как вострепетало тогда во мне сердце, как я сие услышал, и как поразительно было нам всем известие о столь близкой уже к нам опасности, а особливо, что чума завелась уже в такой деревне, с которою имели мы необходимое всякий день сообщение и откуда к нам и от нас туда всякий день и денно и нощно ходили и езжали люди. Мы не инако тогда думали и полагали, что Тулеино наше в немногие дни вымрет все, до единого человека, а между тем, того и смотри, что дело дойдет до нас и мы такому ж бедствию подвергнемся.
Все сие сгоняло нас то и дело в кучки и побуждало к совещаниям о том, что нам при таких опасных обстоятельствах делать, как себя спасать и какие брать предосторожности? И тогда не один раз Приходила мысль, чтоб не совершилось и вправду того, о чем мы шутя говорили, и чтоб не заставила неволя нас и действительно оставить дом и все милое и немилое и бежать куда зря для спасения своей жизни!
Словом, мысли о сем не выходили у нас у всех ни на минуту из головы, и мы погрузились в такое уныние и смущение, какого изобразить не можно, и надобно признаться, что дружный переход из прежнего спокойного в такое неизреченное смутное расположение духа было для нас очень трудно. Все наши дела и обыкновенные занятия сделались вдруг не милы, ничего не хотелось делать и ни о чем даже и мыслить.
Самые сади мои лишились в глазах ноне всех своих прелестей и меня по прежнему утешать не хотели. У меня начали-было заниматься в них опять осенними работами и продолжать обработывать нижний мой сад уступами и сходами. И я и поныне забыть того не могу, как, вышедши тогда для смотрения сих работ и севши на краю одного уступа, подле прекрасной моей березы на горе, стоящей пред самыми окнами, и пригорюнившись, сам себе, вздыхая, говорил:
‘Ах! уж продолжать ли мне сии дела? и есть ли для кого и для чего предпринимать все оные и так много хлопотать и трудиться? Чрез несколько недель, но что я говорю, может быть чрез немногие только дни опустеет все наше селение, и проклятая чума, внедрившись и к нам, перерубит и здесь всех жителей от мала до велика и не останется никого из всех ныне живущих здесь. И тогда что будет не только с садом, но и со всем селением и домом сим? Не должны ли будут все сии места на несколько лет запустеть и все мои заведения и труды уничтожиться и погибнуть?
‘Может быть и после многие годы не захочет никто на сих несчастных и опасных местах жить, и они впадут в самое запустение и останутся одни только сии бугорки и уступы признаками бывших тут некогда украшений, да и кому достанется все сие, и кто местами сими владеть будет, о том единому Богу только известно!
‘Кто знает, что с самими нами произойдет? Мы такие же люди, как и прочие, и таким же образом заразиться и помереть все без остатка можем, как бывало то и, может быть, не один раз в старину при случае моровых бывших у нас поветриях.
‘Ах! не будут ли некогда потомки наши и на сии места и все здешние земляные мои работы и поделанные уступы с такими ж чувствиями смотреть, с какими смотрим мы в пустошах наших на видимые еще и поныне остатки плотин от бывших в селениях прудов и самые даже гряды, бывшие на огородах и овинные и погребные ямы жителей, некогда тут живших и воинами и поветриями истребленных. Не легко ли то же и с сим местом и селением случиться может? И почему знать, может быть время сие гораздо ближе к нам, нежели мы думаем и воображаем? Заразиться и умереть очень недолго, и тогда прости все и все. Не взмилится и самое лучшее и драгоценнейшее’.
Сими и подобными сему горестными и почти отчаянными размышлениями занимался я действительно не только в тот день, но не один раз и в последующий за сим.
О чуме все мы имели тогда еще очень темное и не совсем правильное понятие и воображали ее себе несравненно опаснейшею, нежели какова была она в самом деле. Мы не инако думали, что везде, где она ни заведется, не оставит она в живых ни одного уже человека, ибо такое мнение имели все о поветриях моровых, бывших в древние времена в России, а сие более всего нас изумляло, устрашало и приводило в отчаяние.
Со всем тем, как мы ни перепуганы были помянутым известием, но в тот день мы ничего еще особливого не предпринимали, и я имел еще столько духа, чтоб в ободрение других сказать, что Бог знает, правда ли еще то и так ли подлинно все нам говорят, а надобно наперед хорошенько распроведать о том.
И действительно, наутрие послали в деревню сию нарочного и велели обо всем порядочно расспросить и разведать в подробность, и какое неописанное удовольствие почувствовали и как обрадованы были все мы, как посланный, возвратившись, засвято уверял нас, что из всего того, что мы слышали, и половина неправда и что чумы там вовсе еще нет, а случившееся далеко не таково страшно и опасно.
Он рассказывал нам, что мужик хотя и умер действительно скоропостижно, но он был больной и дряхлый и давно уже не работал, а другой больной мужик вовсе и в Москве не бывал, а был только в подмосковной и болен ногами и не опасною болезнью.
— Вот, сударыни! — воскликнул я, прибежавши к своим домашним и сказывая им сие радостное известие. — Не правда ли моя, что может быть все дело и не так, как теперь и оказалось. Народ наш любит ко всему прилыгать и прибавлять.
Но не успели мы, так сказать, перевести дух и успокоиться опять несколько, как в тот же еще самый день поражает меня другое и того еще страшнейшее известие. Сказывают мне, что мор есть уже и в Нижней Городне и что мужик да две бабы, ни горя, ни боля, в ней померли.
Как ни страшно и ни поразительно было для нас сие новое известие, но мы испужались уже гораздо меньше и тотчас сказали:
— Но, Бог знает, правда ли и точно ли так? Не прибавляют ли и тут что-нибудь, как по тулеинскому делу? Надобно и о сем узнать короче и распроведать.
А по самому сему слух сей и не в состоянии был нас остановить в предпринимаемой в сей день езде, ибо госпожи наши расположились в сей день ехать в село Савинское, где поднимали тогда на церковь крест, и им сию церемонию хотелось видеть, а я, с Михаилом Матвеевичем {Болотовым (родственник Андрея Тимофеевича, отставной офицер, помещик).}, расположился съездить к другу моему, господину Полонскому, у которого мы тогда и были. А по возвращении оттуда имел я удовольствие узнать, что и последнее известие о Городне не совсем было справедливо, но происшествия, случившиеся там, были такого рода, что опасности никакой от того не предвиделось. Все сие случилось 3-го и 4-го числа сентября месяца.
Успокоившись от сего испуга и напрасного еще страха, принялись мы за прежние дела и упражнения: и как около сего времени поспели и все яблоки в садах и сим был отменно хороший род в сие лето, то приступил я с спокойным духом к сниманию оных с дерев и убиранию к месту. А кончив сие дело, съездил я с родными своими в Калединку для празднования там праздника их, Рождества Богородицы, в котором праздновании и разъездах там по разным гостям и провели мы несколько дней и не прежде домой возвратились, как 11-го числа, да и к сему принудило меня то, что я, будучи в Калединке, несколько занемог, а приехавши в дом, совсем было разнемогся, но, по счастию, жар и все прочее прошло очень скоро.
С сего времени по самый почти конец сего месяца не произошло, собственно, у нас ничего почти особливого, и хотя слухи о распространяющемся час от часу моровом поветрии продолжались, но мы, будучи помянутыми двумя происшествиями несколько подкрепляемы, не так много их уважали и не слишком давали им себя смущать, но продолжали разъезжать, как и в спокойные времена, почти ежедневно по гостям или угощать у себя к нам приезжающих.
Но, при случае одного такого выезда, перетрощены {Перепуганы, искаженное от ‘стращать’.} мы были однажды чрезвычайно, а именно: в один день приезжает к нам гость, некто г. Карпов, и, побывши у нас сутки, расположился съездить от меня к господину Полонскому и подговорил съездить туда же вместе с ним и мою тещу.
Но что ж! случись в самое то время, как они были у господина Полонского, приезжает к нему прямо из Москвы и уже из зараженного чумою дома его теща, ускакавшая без памяти из сего города. Наши крайне были тем перепуганы, ибо в тогдашнее время все приезжие с Москвы были для всех крайне опасны, и, будучи не рады, что туда заехали, спешили как возможно скорее оттуда уехать.
Признаюсь, что неприятно было и мне, что им и людям нашим случилось вместе быть с приезжими из Москвы. Но как испужался я, когда на другой день после того, проводив от себя господина Карпова, услышал я, что теща моя стала жаловаться, что у ней вдруг заболела очень нога, покраснела, горела и сделалась на ней страшная инфламация {Инфламация — воспаление.}.
‘Ах, батюшки! — возопил я сам в себе, будучи в душе своей крайне встревожен. — Уж не моровая ли это язва и не смертоносный ли нарыв хочет это делаться? Уже не захватила ль она подарка сего в Зыбинке от ускакавшей из Москвы тещи г. Полонского? Уже не сидела ли она подле сей приезжей и, может быть, уже заразившейся чумою, и не пристала ли она к ней уже от сей гостьи? О, Господи! что тогда с нами, бедными, будет, ведь и мы все заразимся от ней и погибнуть будем должны’.
Словом, я перетревожен был тем неизобразимым образом, и хотя, приняв наружный спокойный вид, я и ободрял ее, говоря, что это ничего не значит и что, конечно, она ногу свою как-нибудь простудила и хочет быть это рожа, но на уме у меня было совсем не то, а трепетали во мне даже все члены.
К вящему же смятению моему пришли к нам в самый тот день с повесткою из города и с строгим приказанием, чтоб везде в деревнях, на всех вездах и выездах становили заставы и брали возможнейшие предосторожности от размножавшейся повсюду моровой язвы.
Посыланные сии сказывали нам, что все уезды разделены на многие участки и что в участки сии определены из живущих в них дворян так называемые частные смотрители, и им накрепко приказано за всеми селениями, в их частях находящимися, иметь наиприлежнейшее смотрение и всегда их осматривать, и в случае несчастия употреблять все предосторожности и принимать нужные меры, и что повод к сделанию всех таковых распоряжений подало то, что в Москве, за выездом из ней всех знатных и самого главного начальника, господствует почти совершенное безначалие, и что народ разбегается в разные стороны и разносит с собою уже страшным образом увеличившуюся язву, от которой всякий день помирает множество народа. И так-де нужно, чтоб всех разбегающихся всюду и всюду людей никуда не пускали или, хватая, запирали в особые места и держали их, как в карантинах.
Теперь представьте себе, любезный приятель, каково было мне, встревоженному и без того болезнью моей тещи, слышать сие вышеупомянутое. Признаюсь, что минуты сии были для меня тяжелы очень и день сей преисполнен множеством трудов, забот, смущений и беспокойств, ибо как опасность сделалась тогда уже достоверною, то нечего было долго думать, а надобно было для собственной своей безопасности поспешить исполнением повелеваемого.
Итак, я, созвавши своих деревенских соседей, ну-ка вместе с ними сам ходить по всем вездам и выездам в нашем селении, и одни, при себе, заставливать наглухо загораживать и заглушать, а на необходимейших становить из людей и крестьян наших заставы и учреждать строгие караулы с неугасимыми огнями, и приказывать накрепко никаких посторонних и незнакомых людей в селение не впускать, а из знакомых приезжих окуривать и не давать им воли останавливаться, а провожать их поскорее из селения вон.
Не успели мы все сие кончить, как вдруг, 21-го числа сего месяца, поражены неописанным образом все мы были страшным известием о случившемся в Москве великом несчастии и бывшем в оной страшном мятеже, возмущении и убийстве архиерея московского.
Господи! Как перетревожил и смутил всех нас тогда слух о сем печальном происшествии! Нам случилось тогда быть всем вместе, как мы сие известие услышали, и нас оно так всех поразило, что мы остолбенели и не могли долго ни одного слова промолвить, а только друг на друга взглядывали и насилу-насилу собрались с духом и начали рассуждать и говорить о сем предмете. И чего, и чего не придумали мы тогда о могущих произойти от того печальных и бедственных следствиях!
Поводом к несчастному происшествию сему и обстоятельства оного было, сколько нам тогда по разносившимся слухам и по письму одного самовидца, имевшего в сем бедствии личное соучастие, было известно следующее.
Как скоро язва в Москве так сильно начала усиливаться, что не можно уже было удержать ее в пределах, какие предосторожности и старания к тому употребляемы ни были, и чума взяла верх над всеми полагаемыми ей препонами, то сие так всех живущих в ней устрашило, что всякий, кто только мог, стал помышлять о спасении себя бегством и действительно уезжал и уходил из сего несчастного города, а особливо, узнав, что не было к тому и дальнего препятствия. Ибо, сначала хотя и учреждены были при всех вездах и выездах строгие заставы, не выпускавшие никого из Москвы, но сие продолжалось только до того времени, покуда имел сам главнокомандующий тогда Москвою, старичок — фельдмаршал, граф Петр Семенович Салтыков в ней свое пребывание и находились также и все военные команды в городе.
Но как для увеличивающейся с каждым днем опасности принуждены были и все почти последние вывесть из города в лагерь, да и сам главнокомандующий уехал в свою подмосковную деревню, то ослабела сама по себе как полиция, так и прочие власти, и Москва поверглась в такое состояние, которое походило почти на безначалие, и очумленная общим и повсеместным несчастием глупая чернь делала, что хотела, ибо ни смотреть за нею, ни действия ее наблюдать было некому, а всякому нужно было только о самом себе помышлять.
При таковом критическом положении, когда из господ и дворян никого почти в Москве не было и в домах их находились оставите только холопы, и те голодные, раскольники же и чернь негодовали на учреждение карантинов, запечатание торговых бань, непогребение мертвых при церквах и на прочие комиссией) учрежденные распоряжения, которые были не по их глупому вкусу.
Не оставили и попы с своей стороны делать злу сему возможнейшее споспешествование, будучи движимы корыстолюбием и желая от народа обогатиться. Нимало не из благочестия и истинного усердия, а единственно из корысти учреждали они по приходам своим ежедневные крестные ходы и делали сие без всякого от начальства своего дозволения. Но как народ от сих скопищ при ходах еще пуще заражался, ибо мешались тут больные, и зараженные, и здоровые, то попы, увидев, наконец, что они от доходов при сих богомолиях, заражаясь от других, и сами стали помирать, как то им от архиерея было предсказано, сии хождения со крестами бросили.
Но праздность, корыстолюбие и проклятое суеверие прибегло к другому вымыслу. Надобно было бездельникам выдумать чудо и распустить по всей Москве слух, что не вся надежда еще потеряна, а есть еще способ избавиться от чумы чрез поклонение одной иконе.
Орудием к тому были два: один гвардейского Семеновского полку солдат, Савелий Бяков, а другой фабричный Илья Афанасьев.
Бездельники сии, при вспоможении одного попа от церкви Всех Святых, что на Кулишке, выдумали чудо, которое, хотя ни с величеством Божиим, ни с верою здравою, ниже с разумом было согласно, но которому, однако, при тогдашних обстоятельствах глупая, безрассудная и легковерная чернь в состоянии была поверить. А именно, на Варварских воротах, в Китай-городе, стоял издревле большой образ Богоматери, называемой ‘Боголюбской’, и помянутый поп разгласил везде, будто бы оный фабричный пересказывал ему, что он видел во сне сию Богоматерь, вещающую ему так:
‘Тридцать лет прошло, как у ее образа, на Варварских воротах, не только никто и никогда не пел молебна, но ниже пред образом поставлена была свеча, то за сие хотел Христос послать на город Москву каменный дождь, но она упросила, чтоб вместо оного быть только трехмесячному мору’.
Как ни груба и ни глупа была сия баснь и как ни легко можно было всякому усмотреть, что выдумана она самым невеждою и глупцом, однако не только чернь, но и купцы тому поверили, а особливо женщины, по известному и отменному их усердию к Богоматери и приверженности ко всем суевериям, слушали с отменным благоговением рассказы фабричного, сидящего у Варварских ворот и обирающего деньги с провозглашением:
— Порадейте, православные, Богоматери на всемирную свечу!
И взапуски друг перед другом старались изъявить свою набожность служением сему образу молебнов и всенощных, и сие делала не только чернь, но и самое купечество.
А жадные к корысти попы, оставив свои приходы и церковные требы, собирались туда с налоями и производили сущее торжище, а не богомолие, ибо всякий, для спасения живота своего, не жалел ничего, а давал все, что мог, добиваясь только службы, или подавал подаяние. От сего, натурально, долженствовало произойти то следствие, что во все часы дня и ночи подле ворот сих находилась превеликая толпа народа, а денежных приношений накидано было от него целый сундук, тут же подле образа стоявший.
А как ничто тогда не было так вредно и опасно, как таковые скопища народные, поелику чрез самое то и от прикосновения людей друг к другу чума наиболее и размножалась, то полиция московская, как ни слаба была уже тогда в своем действии и как много ни занималась единым только выволакиванием крючьями из домов зачумелых и погибших от заразы, вываживанием их за город и зарыванием в большие ямы, но не упустила и помянутого стечения народного у Варварских ворот из вида, но сначала всячески старалась разгонять народ. Но как мало в том успевала по чрезмерной и даже слепой приверженности народа к образу и возлагания им на него всей надежды, то рассудила дать о том знать бывшему тогда в Москве архиерею и предложить ему, чтоб он поспешествовал к тому с своей стороны снятием с ворот и удалением куда-нибудь помянутого образа.
Первенствующим архиереем был тогда в Москве Амвросий, муж отличных достоинств, обширных знаний и жития добродетельного. Сей, по причине оказавшейся в Чудове монастыре (где он имел обыкновенное свое пребывание) заразы, высылая больных вон, сидел сам тогда из предосторожности взаперти, но, узнав о помянутом вредном стечении народа у Варварских ворот, долгом своим почел пресечь сие позорище.
Намерение его было удалить оттуда служащих молебны и всенощные попов, а образ Богоматери перенесть во вновь построенную тут же у ворот императрицею церковь Кира Иоанна, потому что, по причине приставленной к образу лестницы и множества превеликого молящихся, не было в Варварские ворота ни прохода, ни проезда, а собранные тут деньги употребить на богоугодные дела, а всего ближе отдать в Воспитательный дом, в коем был он опекуном.
Вследствие чего и посланы были люди для призыва тех попов в консисторию, но они, разлакомившись прибытками и узнав, зачем их призывают, не только отреклись туда иттить, но еще угрожали присланным побить их каменьями. Сие хотя раздражило архиерея, но он, как благоразумный муж, укротив свой гнев, за лучшее признал посоветовать о том, как бы поступить лучше в таком щекотливом случае, с некоторым начальником воинских команд и испросить у него для вспоможения себе небольшую воинскую команду.
Опасение, чтоб не обратить на себя простолюдинов и глупую чернь, произвело у них такое по сему делу решение, чтоб оставить до времени снятие и перенесение иконы, а к собранным у Варварских ворот деньгам, дабы они фабричными не были расхищены, приложить только консисторскую печать, а дабы учинить сие безопаснее, то и дано было обещание прислать на вспоможение небольшую воинскую команду из Великолуцкого полку.
Итак, 15 сентября, в 5 часов пополудни, пришла в Чудов монастырь помянутая команда, состоящая в шести солдатах и одном унтер-офицере. И как наступил вечер, то, в надеянии, что народ разошелся уже по домам, и отправилась оная команда с двумя консисторскими подьячими и консисторскою печатью, взяв с собою и того самого попа, разглашателя о чуде и который в тот день допрашиван был по сему предмету в консистории.
Но прежде, нежели команда сия пришла к воротам Варварским, городской плац-майор был о том уже, и как видно от самого того попа, с которым он делился сборами денежными, предуведомлен. И сей бездельник, зараженный корыстолюбием, жалея собранные деньги, поспешил, до прихода еще их, приложить сам печать свою к сундуку с деньгами, а народу разгласил, что ввечеру сам архиерей будет к воротам брать икону и захватывать себе все собранные деньги.
Сим произвел он во всех тут бывших для богомолий многих людях великий ропот и негодование и, видя их наклонность к недопущению до того, вооружил всех кузнецов у Варварских ворот, в их кузнях находившихся, и ожидал с ними и другими людьми уже в готовности вступить с посыльными в самый бой.
Итак, когда пришла команда консисторская, то нашла она тут уже превеликую толпу вооруженного всякой всячиною народа, и консисторский подьячий едва только хотел приложить печать к сундукам, как вдруг некто закричал:
— Бейте их!
И вместе с сим словом бросилось на команду множество людей и начали бить и солдат, и подьячих. И как сии, натурально, стали обороняться, то и произошла от сего в один миг страшная драка, соединенная с воплем и криком превеликим, что ‘грабят икону Богоматери и бьют защищающих ее’, а сие и воспламенило в один миг пламя мятежа и народного возмущения.
Вопль и крик разливался по всем улицам, как вода, во всех ближних приходских церквах ударили в колокола в набат, а потом на Спасских воротах и, наконец, и по всем приходским церквам и во всем городе, а сие и произвело всеобщую тревогу и возмущение всего народа, который со всех сторон бежал к Варварским воротам с дубинами, кольями, топорами и другими орудиями.
Таковое смятение, натурально, нагнало на всех людей, составляющих лучшую и умнейшую часть города, страх и ужас, но никто так тем перетревожен не был, как упомянутый архиерей. Сей, как предчувствуя приближающуюся к нему его страдальческую кончину, толико поражен был известием, полученным о сем мятеже, что от смущения не знал, что делать.
Некто из консисторских чиновников, бывший тогда с ним вместе и все несчастное происшествие с ним видевший и сам в оном некоторое участие имевший, описывает оное в письме к приятелю своему следующими словами:
‘О таковом смятении и бунте услышав, владыко немедленно поехал из Чудова со мною и в моей карете к Михаилу Григорьевичу Собакину {Собакин М. Г. — тайный советник, сенатор, член коллегии иностранных дел, умер в 1773 г.}, в надежде там переночевать, яко у холостого человека. Мы застали его больного в постели и от набатов в великий страх пришедшего.
Мы принуждены были его оставить. Совет положили оттуда ехать к господину Еропкину {Еропкин П. Дм. — генерал, моск. главнокомандующий в 1786—1790 гг.}, но как только выехали мы со двора от господина Собакина, то приказал он мне везти себя в Донской монастырь. Ни просьбы, ни представления мои не могли успеть, чтоб туда, то есть в Донской монастырь, не ехать.
Ехав по улице ночью, какое мы видели зрелище! Народ бежал повсюду толпами и кричал только: ‘Грабят Боголюбскую Богоматерь!’ — все, даже до ребенка, были вооружены! Все, как сумасшедшие, в чем стояли, в том и бежали, куда стремление к убийству и грабительству влекло их.
В 10 часов приехали мы в Донской монастырь. В ожидании конца начавшемуся в городе смятению, я и не воображал, чтоб на Чудов было нападение. Но владыкин дух все сие предвещал, нрав народа был ему известен.
В тот же вечер обратившаяся от Варварских ворот чернь устремилась ночью на Чудов монастырь и, разломав ворота, искала везде архиерея, грозя убить его.
Все, что ни встречалось их глазам, было похищаемо, разоряемо и до основания истребляемо. Верхние и нижние архиерейские кельи, те, где я с братом имел квартиру, экономские и консисторские, и все монашеские кельи и казенная палата, что в оной ни было, были разграблены.
Окна, двери, печи и все мебели разбиты и разломаны, картины, иконы, портреты и даже в самой домовой архиерейской церкви с престола одеяние, сосуды, утварь и самый антиминс {Антиминс (греч.) — освященное покрывало — плат с изображением положения в гроб Христа. Обязательная принадлежность престола в церкви. Без антиминса нельзя совершать литургию.} в лоскутки изорваны и ногами потоптаны были от такого народа, который по усердию будто за икону вооружился. Тому же жребию подвержены были наши библиотеки и бумаги.
В то время жил в Чудове, для излечения болезни, приехавший архимандрит Воскресенского монастыря, Никон, младший брат архиерея. Чернь, нашед его и почитая архиереем, не только совсем ограбила и хотя до смерти не убила, но так настращала, что он от страха в уме помешался и вскоре умер.
Наконец, какое было зрелище, когда разбиты были чудовские погреба, внаем Птицыну и другим отдаваемые, с французской водкой, разными винами и английским пивом. Не только мужчины, но и женщины приходили тут пить и грабить.
Одним словом, целые сутки граблен и расхищаем был Чудов монастырь, и никто никакой помощи дать не мог. Где тогда были полицейские офицеры с командами их? Где полк Великолуцкий для защищения оставленного города? Где, напоследок, градодержатели?
Из чего заключить можно, что город оставлен и брошен был без всякого призрения. Из знатных бояр находился один только Еропкин в городе, и того убийцы искали, чтоб умертвить. Прочие же разъехались все по деревням.
Федор Иванович Мамонов {Дмитриев-Мамонов Ф. Ив. (1727—1805) — начальник бригады (бригадир — чин между полковником и генералом).}, приехав на гауптвахту, просил хотя десяти солдат, с коими мог бы всех выгнать из Чудова, но капитан отозвался неимением на то указа. Итак, до тех пор дрался в Чудове, пока и сам почти до смерти прибит был каменьем.
О сем происшествии сведали мы на другой день, то есть 16-го числа, чрез посланного в Чудов одного служителя из Донского монастыря.
В таковом случае не оставалось нам иного делать, как поскорей удалиться из города. Мы бы тотчас уехали, но без билета никто из города выпускаем не был.
Владыка приказал мне немедленно дать знать о сих горестных обстоятельствах письменно господину Еропкину с таким представлением: что посыланная с общего их согласия к Варварским воротам для известного дела команда от приставленных у Варварских ворот баталионных солдат разбита, что устремившаяся ночью на Чудов чернь все разбила и одни только остались стены, что оная же чернь, хотя везде искала его убить, но особливым божиим провидением он в чем стоял спасся, и что угрозы рассвирепевшей черни принуждают его искать убежища вне города.
Окончание письма состояло в просьбе, чтоб дан был ему билет для свободного из города выпуска, чтобы Чудов монастырь с чудотворцем и оставшею братиею принял он в свое призрение и чтоб о таковом плачевном состоянии благоволил в Санкт-Петербург представить.
Вместо билета прислан был от господина Еропкина конной гвардии офицер с приказанием, чтобы владыко поскорей выехал из Донского монастыря и чтоб переоделся, дабы его не узнали.
Сказав сие, офицер побежал от нас, дав знать, что он ожидать будет в конце сада князя Трубецкого и оттуда велит проводить на Хорошево в Воскресенский монастырь, куда имел намерение владыко уехать.
Между тем как владыко переодевался, и покуда сыскали платье, заложили кибитку и делали к пути приготовления, услышали мы шум, крик и пальбу около Донского монастыря. Чернь, отбив карантины, и Данилов монастырь, и другие карантинные дома, спешила к Донскому монастырю.
Каким образом сведала она о нашем здесь убежище, о том неизвестно и по сие время. Не то посланный поутру в Чудов монастырь для разведывания служитель разгласил неосторожно, не то монастырские слуги донские рассказали, последнее вероятнее.
Уже была подвезена кибитка, в которую лишь только владыко, переодевшись в простое поповское платье, сесть и поехать с монастыря (успел), как вдруг начали убийцы ломать монастырские со всех сторон ворота. Страх и отчаяние всех нас тут постигло.
Все, кто ни был в монастыре, искали себе спасения. Владыко с Никольским архимандритом Епифанием пошел прямо в большую церковь, где пели обедню, рассеявшаяся по монастырю чернь, состоявшая из дворовых людей, фабричных и разночинцев, имея в руках рогатины и топоры и всякие убийственные орудия, искали архиерея, кто им ни попадался, били, домогаясь узнать, где скрылся архиерей.
Что владыко со мною и в моей карете из Чудова уехал, сие видели многие, а тут увидели ее на дворе Донского монастыря и узнали. Один из подьячих архиерейской канцелярии, тут же бывший, объявил о моей карете. Кучер и лакеи никак не сказали, хотя их смертно били, чтоб они об архиерее и обо мне объявили.
Наконец, сведали они, что архиерей в церкви, а я скрылся в бане, ибо мой малый, посадя меня тут, сам ушел и попался ворам в руки, а при мне в то время сидели в бане двое монастырских слуг, кои и топили баню.
Злодеи, ворвавшись в церковь, ожидали конца обедни. Страдалец из алтаря увидел, что народ с оружием и дрекольми вошел в церковь, и, узнав, что его ищут, исповедался у служившего священника и приобщился святых тайн, а потом пошел на хоры, позади иконостаса.
Между тем как злодеи, не ожидая конца обедни, ворвались в алтарь и искали там владыку, одна из них партия нашла меня в бане. Боже мой! В каком тогда находился я отчаянии жизни моей! Поднятые на меня смертные удары отражены были часами и табакерками, при мне тогда находившимися.
Просил я их о нечинении мне зла. Вдвое того просили, не знаю еще какие сторонние, называя меня по имени и приписывая мне имя доброго и честного человека, в числе коих был и помянутый подьячий наш, Красной.
Меня потащили из бани, и встретившаяся другая злодейская, партия лишила бы меня жизни, хотя две и получил от них контузии, если б первые мои злодеи не приняли меня под свое покровительство и защищение. Таково-то действие золота и серебра.
Едва взошел я с ними на церковную паперть, как вдруг воспоследовала с нами, провожаемая из церкви с криком и шумом радостным, покойного страдальца роковая встреча.
Злодеи мои, закричав: ‘Вот он! Вот он!’ — бросили меня полумертвого. Представь себе, любезный друг, что со мною в таком горестном приключении происходило!
Сидя еще в бане, приуготовлял я себя к смерти и спокойно ожидал убийцев, радуясь, что достигну мученического венца, а тут уповал, что неминуемо потащат меня вместе с владыкою из монастыря. Но Божеское провидение сохранило меня цела и невредима.
В древние времена церковь служила убежищем и для самых винных и порочнейших людей. В нынешнее же время архиерей и пастырь вытащен был от своих овец на убиение! Вот плоды просвещенного века.
Но что я медлю и не приступаю к повествованию той жесточайшей для меня в жизни минуты, в которую я услышал, что владыко убит до смерти.
Злодеи, вменяя за грех осквернить монастырь, а паче церковь кровью, вывели страдальца в задние монастырские ворота, где колокольня, и у самой рогатки сначала делали ему несколько вопросов, а потом мученическим образом до тех пор били и терзали его, пока уже увидели умирающа.
Спустя четверть часа и скончался новый московский мученик, и тело, избитое и обагренное кровью, лежало на распутии день и ночь целую, пока синодальной конторы члены, чрез полицейскую команду, заблагорассудили поднять.
Вот точная трагедия, коей был я сам зрителем.
Пролив неповинную кровь, убийцы, из коих, как наиглавнейший, был дворовый человек полковника Александра Раевского, по имени Василий Андреев, и целовальник, московский купец Иван Дмитриев (кои оба потом на том же месте казнены виселицею), со многими другими побежали в город производить дальнейшие неистовства, а я, чрез час после убийства владыки, уехал в Черную Грязь к князю Матвею Дмитриевичу Кантемиру, где и брат мой находился’.
Сии были точные слова сего свидетеля и очевидца сей трагедии. Какой собственно был он человек и к кому сие писал, до сведения моего не дошло. Почему, оставя сие, буду продолжать историю московского мятежа далее так, как носившаяся тогда молва о том повествовала.
Помянутым тираническим убийством совсем невинного святителя все богомерзкое скопище злодеев сих нимало не удовольствовалось и не усмирилось, но, остервеневшись однажды уже, рассеялось оно толпами по всем улицам городским и начали грабить и производить всякого рода наглости и буянства.
Они провели весь тот день в сих бесчиниях мерзких и бесчеловечных. Самая наступившая потом ночь не могла укротить их бешенства и зверства, но злодейские скопища их умыслили зверство свое и буянство простирать наутрие далее: перебить всех докторов и лекарей и всех, какие были еще, начальников, а потом разграбить кремль и все в нем находящееся, а особливо расхитить сокровища, которые они в Успенском и других соборах найтить надеялись.
Соблазняло и поджигало к тому их наиболее то известное им обстоятельство, что Москва находилась тогда в совершенном почти безначалии. Главные командиры все разъехались по подмосковным своим деревням, а и самых воинских команд было очень мало, ибо все прочие выведены были за город, в лагерь, для безопасности.
Что ж касается до полицейской команды, то они ее, для малочисленности оной, не уважали и думали, что ей со всем их великим множеством никак сладить не можно. А по всему сему и возмечтали зверские злодеи сии, что им ничто не в состоянии будет воспрепятствовать произвесть злодейское свое намерение в действо.
В сем расположении злодейских своих сердец и умов смолвились они наутрие сбежаться со всех сторон на большую торговую площадь, между кремлем и рядами находящуюся. И не успело надлупить утро последующего бедственного и кровопролитного дня, как и повалили со всех сторон превеликие толпы беснующего народа в Китай-город.
Уже наполнилась вся площадь и все улицы между рядами бесчисленным множеством оного, уже многие сотни или паче тысячи бездельников сих бегали и бродили по кремлю самому и допивали остаточные вина, отыскиваемые в погребах, там находящихся, уже все храмы и ряды, с бесчисленными сокровищами и товаров несметным множеством, подвержены были явной ежеминутной опасности от расхищения, и наивеличайшее бедствие висело уже власно как на волосе над всею Москвою, как невидимая десница всемогущего удержала еще бедственный и роковой удар сей и по бесконечной благости своей пощадила еще сию древнюю столицу обладателей наших, употребив к отвращению того совсем неожидаемое и, по-видимому, ничего почти не значащее, но такое средство, которое возымело тогда успех, превзошедший всякое чаяние и ожидание.
Сыскался в недрах Москвы один усердный россиянин и истинный сын отечества своего, восхотевший жертвовать всеми силами и самою даже жизнью своею для спасения великого города сего от бедствия величайшего.
Был то отставной и никакой уже должности на себе не имевший, престарелый и мало до того народу известный, а того менее славный генерал, по фамилии Еропкин, а по имени, достойному вечного незабвения, Петр Дмитриевич.
Благодетельствующий еще в Москве промысл Господень удержал его стечением разных обстоятельств на сие время и власно как нарочно для прославления его в Москве и не допустил ему выехать из ней вместе с прочими.
Сей не успел услышать о происшедшем мятеже подле Варварских ворот и потом о убиении архиерея, как, ведая, что нет никого из начальников московских, кому б о усмирении мятежа старание приложить было можно, и предусматривая, что остервеневшийся народ при одном том не останется, а прострет наглости свои далее, решился вступить самопроизвольно, хотя совсем не в свое, но крайне нужное тогда дело, и принять главное начальство над всеми находившимися в Москве немногими военными командами, и неусыпно трудился во всю ночь не только собранием всех их, колико ему то учинить было возможно, в кремль, но, желая хотя сей спасти от наглости и расхищения народного, успел сделать и все нужные распоряжения к недопущению народа ворваться в оный.
Четыре входа было тогда в сию древнюю цитадель и известны под четырьмя воротами: Спасскими, Никольскими, Вознесенскими и Боровицкими, но из всех одни только Вознесенские оказались способными к заграждению оных затворами и железными опускными решетками, прочие ж долговременная безопасность, в коей сия столица находилась, сделала к тому неспособными.
Итак, по сделанному господином Еропкиным распоряжению, помянутые Вознесенские ворота тотчас были наглухо заперты и заграждены, а во всех прочих, кои запереть не было возможности, поставлены были пушки со многочисленными командами людей военных, собранных им кое-как и призванных из-за города.
Сим не только возбранен был вход вне кремля находившимся мятежникам, но и все случившиеся внутри кремля злодеи захвачены и переловлены.
По учинении сего престарелый генерал, увидев страшное множество скопившегося на торговой площади народа и слыша крик и вопль их, чтобы иттить на пролом в кремль для расхищения оного, отважился выехать верхом к ним, и разъезжая между ними, усовещивать и всячески уговаривать народ, чтоб он успокоился и не простирал бесчиния своего далее.
— Полно, полно, друзья мои! — говорил он им. — Что это вы затеяли? Опомнитесь, пожалуйте, и подумайте, такое ли время теперь, чтоб помышлять о таких наглостях и бесчиниях. Смерть и без того у нас у всех перед главами, и гаев Господень и без того нас поражает, и надобно ли гневить его еще более злодеяниями такими?
Но все сии и множество других убеждений, которыми он бунтующую чернь уговорить и укротить старался, не имели ни малейшего успеха. Множайшие не хотели нимало внимать убеждениям и словам его, и злейшие из мятежников кричали только ему:
— Убирайся-ка, убирайся, старик, сам скорее прочь отсюда, а то и самого тебя стащим с лошади. Слышишь! Не твое дело, и ты ступай прочь отсюда.
Нечего было тогда делать сему престарелому мужу, как действительно удалиться опять в кремль к своим командам, но по достижении до оных, не оставил он еще кричать и убеждать их всячески, говоря, чтоб они отходили прочь и не отваживались никак ломиться к воротам, сказывая им прямо, что буде не послушаются, то он по дуракам велит стрелять.
Но они не хотели тому никак верить. И как по приближавшимся к Спасским воротам велел он выстрелить, для единого устрашения, одними пыжами и направив выше голов, и они увидели, что никто из них не был ни убит, ни ранен, то, возмечтав себе, что не берет их никакая пуля и пушка и что сама Богоматерь защищает и охраняет их, с великим воплем бросились и повалили прямо к воротам.
Но несчастные того не знали, что тут готовы были уже и иные пушки, заряженные ядрами и картечами, и как из сих посыпались на них сии последние, а первые целые улицы между ими делать начали, перехватывая кого надвое, кого поперек и у кого руку, у кого ногу или голову отрывая, то увидели, но уже поздно, что с ними никак шутить были не намерены.
И как таковая неожидаемая встреча была им весьма неприятна, и все злейшие заводчики, бежавшие впереди, почти наповал были побиты, и ядра, попадая в стремившуюся народную толпу и достигая до самой улицы Ильинки, одним выстрелом по нескольку десятков умерщвляли, то сие бывших назади так устрашило, что все бросились назад и разбежались в разные стороны, кто куда скорее успеть мог.
А сие самое по особливому счастию и положило конец всей этой трагической сцене, ибо не успели все находившиеся перед прочими воротами толпы услышать пальбу и вопли раненых и увидеть бегущий прочь народ, как и сами начали разбегаться врознь, и на короткое время не видно было нигде во всей Москве ни малейшей кучки и скопища народного, и полиции оставалось только ловить и вытаскивать из винных погребов тех, кои в них пьющие были заперты.
О сем-то страшном происшествии достиг до нас помянутый, 21-го числа сентября, первый слух, поразивший всех нас неизреченным образом.
Но как письмо мое уже слишком увеличилось, то дозвольте мне на сем месте остановиться и кончить оное уверением, что я есмь, и прочее.

Декабря 23-го дня 1807 года.

ПРЕКРАЩЕНИЕ ЧУМЫ

ПИСЬМО 152-е

Любезный приятель! Описав вам в последнем пред сим письме московский бунт и возмущение, в дополнение к тому скажу теперь, что хотя собственно мятеж помянутым насильственным средством и совершенно был разрушен и прекращен, но язва там нимало не прекратилась, но продолжала по-прежнему или еще более свирепствовать над несчастною Москвою и повергла оную в положение, достойное величайшего сожаления. Превеликое множество жителей похищаемо было ею ежедневно и доходило до того, что недоставало сил к вытаскиванию из домов и выволакиванию оных за город и зарыванию.
Люди употребляемы были к тому из колодников и назначенных к отсылке на каторгу, и все они обшиты были кругом в черное смоляное и особое одеяние, в котором прорезаны были только отверстия для глаз, рта и ноздрей, и от самого того, несмотря, хотя имели они ежедневно дело с умирающими чумою, многие действительно спаслись от оной и остались живы.
Что ж касается до прочих, заражающихся язвою людей, то немногим только удавалось спастись от смерти, но множайшие в самое короткое время погибали, и превеликое множество домов опустело совершенно, потому что все бывшие в них люди вымерли до единого.
И особливо еще милость Господня была та, что чума сия не составляла собственного и такого морового поветрия, которым заражен был самый воздух и был губителен для всех, но размножалась наиболее от прикосновения до тел, до платья и до других вещей, бывших на зараженных и умерших чумою, а потому и заражались наиболее от пренебрежения и упущения нужных предосторожностей и излишней неблаговременной отваги. Из тех же, которые употребляли все нужные предосторожности и береглись от всякого к сумнительным вещам прикосновения, очень немногие заражались, а множайшие оставались целыми и невредимыми.
Но жаль, что в истине сей и возможности спастись тем от чумы простой народ не скоро мог удостовериться и до тех пор наиболее и заражался, покуда не перестал иметь небрежение и стал более употреблять предосторожностей.
Со всем тем чума продолжалась и после помянутого несчастного происшествия нарочито еще долго, и народу в Москве погибло очень много.
Господин Еропкин награжден был тотчас за ревность и усердие свое от монархини. Она, как скоро услышала о деяниях его, как из признательности почила его первейшим российским орденом.
Впрочем, пример его побудил и других из наших первейших вельмож к последованию оному. Отобралось их несколько человек, и в числе их сам ближайший фаворит и тогдашний любимец ее граф Орлов, и предложил монархине, что они хотят ехать в Москву и, подвергая жизнь свою опасности, употреблять там старание и все, что только могут, к прерванию чумы, к остановлению действий ее и к сохранению оставшегося народа.
Императрица охотно и дозволила им сие и довольна была очень, что из самых близких к ней людей сыскались такие патриоты.
Они и действительно приехали в Москву, жили в ней несколько времени, употребляли все, что только было им возможно. Жили в императорском, огромном Головинском дворце, бывшем за Немецкою слободою, и имели несчастие видеть оный при себе, от топления камина, загоревшийся и весь оный в немногие часы превратившийся в пепел.
Но помогли ль они чем-нибудь несчастной Москве и поспешествовали ль, с своей стороны, чем к прерыванию чумы, о том как-то ничего не было слышно, а начала она уже сама собой, при наступлении зимы, сперва мало-помалу утихать, а потом вдруг, к неописанному обрадованию всех, пресеклась.
Между тем как все сие в столице нашей происходило, мы в деревнях своих жили по-прежнему в мире, тишине и спокойствии и во весь помянутый сентябрь месяц не переставали разъезжать друг к другу по гостям и заниматься обыкновенными своими упражнениями. Ибо доходящие до нас из Москвы слухи, хотя и часто нагоняли на нас страх и ужас и немало нас озабочивали, но великая разность была между слухами и происходившем в дали и происшествиями близкими. Сии не прежде начали нас прямо тревожить, как с начала месяца октября.
Первейшее, весьма поразившее нас известие услышали мы еще 27 сентября от нашего молодого приходского тогда попа Евграфа, приходившего к нам делать извет {Делать извет — делать донос, наговаривать, приносить жалобу.} на товарища своего, престарелого попа Ивана, и сказывал, что в Злобине убежавшая от чумы и съехавшая с Москвы племянница князя Горчакова, занемогши, очень скоро и сомнительно умерла, и что помянутый товарищ его не только ходил причащать ее, но и похоронил при церкви тайно и так, что никто о том не знал и не ведал, и что, по всему видимому, умерла она чумою.
Господи! Как поразились мы все сим нечаянным и страшным известием. Деревня сия была под боком у нас, и тулейским моим всякий день мимо ей на работу ко мне ходить надлежало. И так не долженствовало ли страшиться, что зло сие там распространится и дойдет скоро до нас. А не менее нагонял на нас страх уже и погост самый.
Не могу изобразить, как досадовал я тогда на старика попа нашего и проклинал ненасытную алчность к корысти сего негодного человека. Натурально должно было заключать, что похоронил он чумою умершую княжую племянницу не инако, как за великую плату. Итак, корыстолюбию своему жертвовал не только собственною своею жизнью, но и благом всего своего прихода, ибо через самое то язва могла всего скорее и удобнее распространиться по всем окружным селениям.
Я послал к нему тотчас сказать, чтоб он перестал бездельничать и умирающих чумою таскать к церкви и хоронить на погосте, как то и запрещено уже было и от начальства, и что, в случае, ежели не уймется, я донесу о том архиерею, и он за то пострадает.
Но поп и не подумал уважать сии угрозы, но продолжал и далее свое пагубное ремесло и, к превеликому удивлению, спасся от чумы, несмотря, что со многими чумными имел дело и не только внося в церковь, их отпевал, но и погребал лично.
Сие нас так настращало, что мы на праздник Покрова не осмелились ехать к обедне к своей церкви, боясь и близко быть к тому месту, где погребены были чумные, а не велели и людям своим никому ходить туда, а ездили к обедне уже в Ченцово. А на заставах своих велели наистрожайшим образом, чтоб курение было беспрерывное и чтоб все, входящие в деревню были наитщательнейшим образом окуриваны. А чрез день после того, с общего согласия, решились, подняв образа, обойтить с ними и со всеми жителями всю нашу деревню и помолиться хорошенько Богу о том, чтоб он нас помиловал и деревню нашу сохранил от заразы, что и учинили мы октября 3-го числа.
Происшествие сие было трогательное и чувствительное. За образами послано было несколько людей. По приближению же к селению встречены они были нами со всеми обоего пола жителями, от мала до велика, и все мы провожали их при обходе с ними вокруг всего нашего селения.
При конце ж обхода сего остановились мы на току гумна брата моего Михаила Матвеевича, на том почти месте, где оный и поныне у сына его, подле пруда. Тут молебствовали мы и по водосвятии приносили с коленопреклонением наитеплейшие моления наши ко всевышнему, и я не думаю, чтоб когда-нибудь маливались мы с таким искренним усердием, как в тогдашнее время.
По окончании сего и поставив образа в доме у брата, зазвал я всех к себе и угостил обедом, а потом проводили мы святые образа таким образом же из деревни.
Не успели мы сего священнодействия кончить, как на другой день, при случае поминок братина тестя, г. Стахеева, перетревожены мы были в прах известием, что чума окружила нас уже со всех почти сторон и в самой близости, а именно, что была она уже в Липецах, во Двориках, в Якшине, в Городне, в Злобине и на заводе Ведминском. Все сие услышали мы вдруг и одним разом, и я не в силах изобразить, как много устрашило нас сие известие.
Ужас проник все наши кости и устрашение было так велико, что не взмилися нам ни дом, ни все прочее, и мы, поговоря с семейством своим, положили, не долго думая, оставя все, ускакать в Алексинскую свою деревню, в сено Коростино, в которой стороне не было еще ничего и о чуме было еще не слышно.
Намерение сие было так твердо, что мы, в последующий за сим день, начали к отъезду своему туда действительно собираться и укладывать на воз, провизию и прочее, что нам взять о собою необходимо было нужно.
Но что ж воспоследовало?— Уже укладены были все повозки и уже положили мы на утрие, с светом, вдруг в сие путешествие и бегство пуститься и расстаться с своим домом, как вдруг, в тот же день ввечеру приезжает к нам из Коростина человек и сказывает, что там, у самих нас умер один старик скоропостижно, и что чума и в тамошних окрестностях неподалеку от нас оказывается, в особливости же, что оказалась она в Малахове, откуда к соседу моему, господину Колюбакину, ежедневно ходят люди на работу.
Известие сие поразило нас как громовым ударом. Мы все онемели оное услышав, стали в пень и не знали что делать и ехать ли туда уже, или не ездить, ибо боялись, чтоб бежавши от волка не попасть на медведя.
В сей нерешимости и недоумении собрались мы поутру в следующий день и, учинив общий совет, решились, возложить всю свою надежду и упование на Господа, остаться в своем доме и никуда не воспринимать бегства, ибо заключили, что от руки его не можем нигде скрыться и убежать, если ему угодно будет излить на нас гнев свой.
Не успели мы сего измерения воспринять и приказать выбирать опять все из повозок, как увидели идущего в нам неожидаемого гостя.
Был то неподалеку от нас живущий дворянин, господин Постельников, ехавший тогда из Каширы. Он привез ко мне от воеводы нашего бывшую у него книжку и еще пакет из Вольного Экономического Общества.
Я думал, что была то книжка, но, вместо того, распечатавши, нашел, что был то ящичек с медалью, с письмом ко мне от Общества, которым, благодарило оно меня за сообщенное им сочинение мое о разделении полей, уведомляло, что комитетом удостоено оно печати и что, по силе устава, посылает ко мне в награждение за то медаль.
Сия была точно такая ж, как и прежняя, но только серебряная и цены очень небольшой и неважной, а потому и был я оною не весьма обрадован, а признаюсь, что дожидался было за труды мои какого-нибудь лучшего и существительнейшего награждения.
И сего было еще недовольно, но Общество возлагало еще на меня в том же письме комиссию, которую не так-то легко можно было выполнить, а именно: чтоб я сочинил одно сочинение для отсылки в Академию, а от ней в иностранное государство к сочинителям и издателям энциклопедии, в котором содержалось бы всеобщее описание российского хлебопашества и всего хозяйства, о чем поминутно издатели нашу Академию, а сия наше Общество просила, и как сие не нашло никого кроме меня в тому способнейшего, то и возлагало оно на меня сей труд и предписывало еще и самые пределы и величину сему сочинению.
Признаюсь, что препоручение сие, при таковом малом и ничего незначащем награждении за прежнее мое сочинение, было мне весьма неприятно. Для препоручаемого сочинения потребно было не только множество труда, но нужно было и гораздо обширнейшее обо всем сведение, нежели какое имел я о домоводстве и хлебопашестве во всем государстве. Дальней же побудительной причины к принятию на себя так великого и важного труда никакой не было и оно, кроме ничего незначащей благодарности, ничего не обещевало.
Итак, вместо удовольствия о присылке медали, чувствовал я только досаду, и находился в нерешимости что делать.
Сперва, в досаде, вздумал было я, под предлогом тогдашних смутных обстоятельств, да и незнания своего обо всем государстве, от сего дела отвязаться, но подумав поболее и порассудив, находил я, что будет сие для меня дурно и непохвально, а потому и положил еще раз пожертвовать Обществу своими трудами и посмотреть что будет, всходствие того на досуге приняться за сие дело.
А в последующий за сим день рождения моего и приступил действительно к сей работе, которую, как ни была она для меня трудна и велика, и как дух мой в тогдашнее время ни был то и дело смущаем и обеспокоиван слухами о размножающемся час от часу более везде и везде моровом поветрии, но в течении двух недель совершенно кончил, и переписав набело, отправил по почте в Петербург в Общество.
Но труд сей был совсем тщетный и я не получил за него не только никакого вознаграждения, но ниже благодарности, и не имел даже удовольствия видеть его напечатанным, да и не знаю совершенно и поныне, что с сочинением моим воспоследовало.
С сего времени и по самый день моих имянин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили. И вся достопамятность, случившаяся в течение сего времени, была та, что меньшой мой двоюродный брат Гаврила Матвеевич, не столько служивший, как более только слонявшийся в гвардейской службе, получив прапорщичий чин, приехал в отставку и с сего времени стал уже жить всегда в деревне.
Едучи из Петербурга, объехал он Москву в дальнем расстоянии, без того настращал бы и он нас своим приездом.
Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими-нибудь зачумевшими людьми или наехать на дороге что-нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных, ибо в черный народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубный: что если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что-нибудь зачумленное кинуть на дороге, и тогда если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.
А сие действительно многие и делали и нам самим: неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бежали и всегда объезжать их старались.
Но сколь ни опасно было в сие время разъезжать, но я столько любим был и уважаем моими родными, друзьями и соседями, что ко дню моих имянин, несмотря на всю опасность, съехались ко мне — таки довольно гостей, и я день сей, против чаяния, провел с милыми и любезными людьми в удовольствии совершенном.
Но труд сей был совсем тщетный и я не получил за него не только никакого награждения, но ниже благодарности, и не имел даже удовольствия видеть его напечатанным, да и не знаю совершенно и поныне, что с сочинением моим воспоследовало.
С сего времени по самый день моих именин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили. И вся достопамятность, случившаяся в течении сего времени была та, что меньшой мой двоюродной брат Гаврила Матвеевич, не столько служивший, как более только слонявшийся в гвардейской службе, получив прапорщичий чин, приехал в отставку и с сего временя стал уже жить всегда в деревне.
Едучи из Петербурга, объехал он Москву в дальнем расстоянии, а без того настращал бы и он нас своим приездом.
Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими-нибудь зачумевшими людьми, или наехать на дороге что-нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных, ибо в черной народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубной: что, если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что-нибудь зачумелое кинуть на дороге и тогда, если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.
А сие действительно многие и делали и нам самим неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бегали и всегда объезжать подалее их старались.
Но сколь ни опасно было в сие время разъезжать, но я столько любим и уважаем был моими родными, друзьями и соседями, что ко дню моих именин, несмотря на всю опасность, съехалось ко мне таки-довольно гостив, и я день сей, против чаяния, провел с милыми и любезными людьми в удовольствии совершенном.
Был у меня почтенный старичок, дед жены моей, была тетка ее, с детьми своими, был друг мой г. Полонский с женою, был родственник мой Дмитрий Максимович Бакеев, был г. Ладыженский с женою, был г. Руднев и, наконец, наши деревенские соседи.
Угощение сие было тем для меня приятнейшим, что я не знал и въявь всем говорил, что не в последний ли раз их угощаю, и велит ли Бог кому дожить до сего дня в будущий год… Гости мои не только пробыли у меня до самого вечера, но все и ночевали, а некоторые не прежде, как на третий день, после обеда, от нас разъехались.
Таким образом пошел мне 34-й год от моего рождения, о котором я всего меньше тогда знал, проживу ли весь оный и не похитит ли меня чума на ряду с прочими.
Мы остались тогда по разъезде гостей в совершенном страхе и отчаянии, ибо услышали, что и кроме вышеупомянутых селений, оказалась чума и в других местах. Нам сказали, что зачумело уже и Тешилово, Шепилово, Коптево, другая Городня, Карцово, Шебачеево и некоторые другие, также очень близкие к нам селения.
О Злобине же сделалось известно, что и кроме умершей княжой племянницы, померли и все женщины, ходившие за нею и многие другие люди, и что жители сего селения всех зачумевших согнали в избу, в некотором отдалении от деревни, подле мельницы находившуюся, и там всех их для умирания заперли и что старичишка, негодяй поп наш, хоронил при церкви и там умиравших.
Все сие продолжалось до тех пор, пока все они перемерли, и как здоровые жители были так благоразумны, что помянутую избу потом сожгли со всем оставшим после умерших платьем, то тем самым и избавились от смерти и чума в селении их не распространилась далее.
О достальной половине сего месяца замечу я только то, что мы всю ее провели в величайшем от чумы страхе и опасении и никуда почти не ездили, кроме того, что съездили однажды в Калединку и там, у тетки, в первый раз гостили в ее новых хоромах, поспевших уже к сему времени и построенных по моему плану, и что 28 числа, у соседа моего, Матвея Никитича, умер сын его Степан, мальчик бывший уже по третьему году, который был в фамилии нашей важнее, нежели мы тогда воображали, да и можно ли было нам воображать, что он был последний в роде сего дома, и что с ним пресечется все мужеское поколение оного, и поместье сие перейдет в чужую и другую фамилию.
И самый ноябрь месяц провели мы таким же почти образом, сидючи наиболее дома и находясь в таком же почти страхе и опасении от чумы, а хотя кое-куда и ездили, но очень редко.
С яблоками своими, которых, как я упоминал, родилось в сей год много, не знал я что делать. О посылке их для продажи в Москву и помыслить было не можно. Если б покупали там и по рулю яблоко, так не можно б было на то отважиться.
А как деньги, а особливо медные всех прочих вещей были тогда опаснее, то для самого того не отваживались мы никак посылать их и по деревням для продажи. Дома же у нас никто не покупал. Итак, принуждены мы были сберегать их кое-как уже дома, а из слабых испытывали делать сидр, но успех в том имели невеликой.
Впрочем, как месяц сей был осенний и такой, в котором не было уже никаких садовых надворных работ, и принужден я был более сидеть в тепле и искать домашних упражнений: издавна же наилучшим упражнением в сие скучное время было у меня писание и сочинение чего-нибудь, — то и в сей год в особливости занимался я в сие время оным и успел написать много кой-чего в течении сего месяца. А именно, разохотившись писать в Общество Экономическое, заготовил я для отсылки туда целых три пьесы.
Первая была вообще ‘О садах и заведении оных’, а особливо о посадке дерев. Другое было небольшое, ‘О истреблении костеря из пшеницы’, а третье и знаменитейшее из всех,— о новом своем ‘хмелеводстве’, с рисунками, которое вылилось так велико, что я принужден был разорвать его на трое. Кроме того, занимался я продолжением сочинения давно уже начатой второй части ‘Детской философии’, и успел сию часть кончить и начать переписывать.
Всеми сими сочинениями занимался я обыкновенно только в утреннее время, вставая задолго до света и продолжая дело сие до обеда и покуда еще голоден, а после обеда занимался я более чтением исторических, экономических и духовных книг, а по вечерам опять либо писал, либо что-нибудь читывал, а особливо в те дни, когда случалось у нас бывать старичку, деду жены моей, для которого наилучшая была у нас забава, когда читывал я ему что-нибудь хорошенькое и полезное.
Кроме сего достопамятно, что и в течении сего месяца, по неотступной и несколько раз повторяемой просьбе господина Щербинина, принужден я был принять деревню его Якшино в свое смотрение и в оную, несмотря на всю опасность, ездить выбирать там приказчика и старосту и делать разные распоряжения.
Наконец, памятен мне сей месяц одним смешным и вкупе крайне досадным происшествием, случившимся в нашей фамилии.
Случилось сие в самую середину сего месяца, как, сидючи однажды под окном своим, увидел я бегущую к себе двором тещу брата моего Михаила Матвеевича, и по прибежании ко мне в кабинет, упавшую к моим ногам и на полу растянувшуюся.
Поразился я таковым явлением и, не зная чтоб это значило, поднимая, спрашивал ее о причине, но она только вопияла:
— ‘Помилуй, батюшка, защити бедную меня от зятя. Бестия, прибил моего слугу и меня самую со двора гонит!’…..
Удивился я сему случаю и тотчас догадавшись, что всему тому была причиною излишняя рюмка, выпитая моим братцем, а может быть и самою сею его малорослою тещею, до чего была она также, по подьяческой своей природе, охотница, побежал тотчас к нему, и нашел там превеличайшую сумятицу и ссору совершенную, не только братца своего начал всячески тазать и бранить, но и развел их, уведя боярынь к себе в дом и оставив его одного пьяного колобродить.
Наутрие, приходивши опять к нему, до того довел я его своими уговариваниями и даже просьбами, со слезами, о том, чтоб он употреблял менее горячих напитков, что он дал мне в том клятвенное обещание и пришел ко мне просить у тещи и жены своей прощения, что и преподало мне способ к прекращению между ими ссоры и к восстановлению в семействе их опять спокойствия.
Между тем в конце сего месяца обрадованы мы были до бесконечности известием, что в Москве поветрие начинало мало-помалу ослабевать и утихало уже приметным образом.
Нашлись также тогда везде списки о умерших в ней, во все летние месяцы, чумою, и по оным погубила она в месяце апреле 744, в мае — 857, в июне — 1099, в июле — 1708, в августе — 7268, в сентябре — 21401, в октябре — 17561. Всего по ноябрь месяц 50632 человека. А деревень, в одном Московском уезде, заразилось 216, умалчивая о прочих уездах и провинциях. А сколько народу померло в Москве в ноябре и всего всех везде, было нам неизвестно, а думать надобно, что чума в сей раз похитила у нас около ста тысяч человек, когда не более.
Начало декабря ознаменовалось двумя особенными, относящимися до меня происшествиями: во-первых, тем, что я крайне обрадован был известием, что в частные смотрители выбран не я, а сосед мои г. Ладыженский и г. Пущин, ибо, признаться надобно, что я очень боялся, чтоб в хлопотливую и, по тогдашним обстоятельствам, крайне опасную должность, не выбрали меня. Во-вторых, что я в один день был до чрезвычайности испуган одним происшествием. Случилось сие в 4-й день месяца декабря.
У соседа моего, господина Ладыженского, была в сей день дочь его Варвара именниннцею и он звал нас к себе обедать. Как за чумою мы давно уже никуда не ездили и засиделись дома, то, хотя и опасно еще несколько было ехать мимо зачумленной деревни Злобиной, но мы, предприяв оную кругом объехать полями, решились в Сенино съездить.
В Злобине хотя и неслышно было ничего с того времени, как они сожгли избу со всеми зачумелыми вещами у мельницы однако, как известно было нам, что, тогда было обыкновение там, где была чума, стараться ее скрывать и утаивать, а там, где ее не было, на себя ее склёпывать и прилыгать, дабы тем отогнать посторонних, которые все тогда были опасны и сумнительны, от проезжания чрез деревни, то и не знали мы, и в Злобине за верное пресеклась ли в нем чума или еще продолжалась, а потому и не преминули употребить всех нужных предосторожностей и как сами у себя и у людей, ехавших с нами, все наружные и обнаженные наши члены вытерли уксусом, так и на дорогу взяли с собою уксуса для нюхания. При подъезжании же к Злобину, велели взять гораздо далее вправо и объезжать вдали вокруг сию деревню. По счастию было поле сие тогда под озимями и, по положению места объезд сей учинить было можно. Но не успели мы при сем объезде поровняться с деревнею сею, как глядим бегут из деревни два мужика и прямо к нам.
Господи! как мы перетревожились все тогда при приближении оных. Я велел людям кричать и махать руками, чтоб они к нам не приближались, а кучера то и дело понукал ехать скорее, чтоб удалиться от бегущих, но сего учинить мы никак не могли.
Они бежали к нам наперехват и мы неинако заключили, что они хотят нас ругать и браниться, для чего мы по зеленям их ездим, и принялись за нюхание своего уксуса и, стараясь выехать из под ветра, готовились слушать их брани, но вместо того, как стали их самих ругать и бранить, услышав от них, что они были определенные караульщики и для самого того к нам бежали, дабы сказать, чтоб мы и близко к их деревне не подъезжали, а объезжали бы оную далее.
‘Да разве вы слепы? кричали мы, что мы то и делаем, и зачем вас несла нелегкая к нам? Ступайте-ка и убирайтесь прочь от нас и оставьте нас с покоем!’
Между тем, как люди наши сим образом с ними, не далее как только шагов на десять от нас стоявшими, говорили, сердце у нас у всех было совсем не на своем месте, а так от страха трепетало, что хотело выскочить. Не могу без смеха теперь вспомнить о том, как мы, сидючи тогда в карете, обтирали у себя и лицо и руки уксусом и укрывались всячески в карете, чтоб чума не могла нанесена быть от них на нас ветром.
Но как бы то ни было, но мы проехали, прогостили весь тот день в Сенине и возвратились тем же путем и домой благополучно.
Но не успели мы приехать, как вдруг сделалось мне дурно, и так дурно и не по себе, как никогда почти со мною не бывало. После чего, вскоре почувствовал я в себе озноб, а потом ужасный жар.
Неожидаемость сия в прах меня напугала, ибо, как известно было нам что и с заражающимися чумою сначала такие же происшествия бывают, то что иное оставалось тогда заключать, как не то, что конечно и ко мне чума от помянутых мужиков, каким-нибудь образом, прильнула, и как я в том почти уже и не сомневался, то посудите, каково мне тогда было.
Одна мысль о том поражала меня неописанным образом! Словом, я впал в такое смущение духа и дружное изнеможение телесное, что не в силах был идтить за стол ужинать, а как спать стали ложиться, то без дальних околичностей жене своей сказал, чтоб она в сей день со мною не ложилась, но оставила меня одного, ибо еще неизвестно, чем болезнь моя откроется и не чума ли еще самая. Итак, в сем случае мне не хочется, чтоб и они от меня заразились.
Что было тогда ей делать? Она хотя говорила, что тому статься не можно, чтоб я зачумел, и что я напрасно сие думаю, однако я настоял, чтоб она для всякого случая и из одной предосторожности оставила меня одного.
И она принуждена была сие сделать. А я ну-ка приниматься за свое обыкновенное в таких случаях лекарство, ну-ка принуждать себя, то и дело, к чиханию и сим, в немногие минуты, так жар в себе уменьшил, что мог уже спокойно заснуть, а наутрие, кроме оставшейся слабости в членах и сделавшегося, может быть, от повреждения желудка, превеликого поноса, совсем опять по прежнему здоров сделался, что успокоило дух во мне и во всех моих родных, не менее моего сим случаем перестрашенных.
Таким образом удостоверившись, что то была не чума, и слыша притом со всех сторон уверения, что в Злобине давно уже нет никаких больных, да и во всех окрестностях наших чума утихла и пресеклась, могли мы отважиться наступающий в самое сие время наш годовой праздник праздновать по прежнему обыкновению.
Мы осмелились быть у обедни уже в своей церкви и, как во всех наших трех домах много было приезжих родных и приятелей и мы из дома в дом со всеми гостьми переезжали и взаимно всех угощать старались, то и пропраздновали мы несколько дней сряду и проведя оные, а особливо вечера, в разных играх очень весело.
При чем некоторого замечания достойно, что я в самое сие время изобрел простое и самое удобное средство, никому еще до того не известное, к составлению так называемого картезнанского чертенка из воска, которым физическим экспериментом в последующее время я так много веселился, а иногда употреблял его в пользу, и что сама фигурка подала нам тогда повод к особливому смеху.
Случилось сие утром одного из тогдашних праздничных дней, при случае пришедших ко мне на поклон нескольких человек из духовенства от нашей церкви и других соседственных. Были в числе их и попы, и дьяконы, и дьячки, были люди умные, были и со всякою всячинкою. Как все они, дожидаясь угощения водкою, у меня сидели, то приди мне охота порезвиться и удивить их своею нововыдуманною фигуркою. Итак, важным и не шуточным тоном говорю я им:
— А со мною, отцы святые, какая случилась диковинка. На сих днях ловили у меня в прудах подо льдом рыб к празднику, и как вытащили невод, то увидели между рыбою нечто чернеющееся и ворочающееся. Они почли сперва водяным тараканом, но скоро увидя, что был то совсем не таракан, а некая чудная, необыкновенная и удивительная вещица, имеющая точное подобие маленького черного человечка, или паче чертенка, с страшными глазами и превеликими горбами спереди и сзади, все мы удивились и не знали, что это такое и что с ним делать. Наконец, решился я посадить его скорей опять в воду в ведро, а из него в стеклянную банку, наполненную водою, и, чтоб не ушел, завязал сверху накрепко пузырем. Он и теперь у меня цел и жив, и поглядите какой!
Сказав сие, пошел я в свой кабинет, вынул банку мою с фигуркою и, показав ее всем им, с крайним любопытством на нее смотрящим, спросил:
— Ну, видите?
— Видим! Видим! — ответствовали. — Живой, истинно, с ногами и движется!
Тогда, восхотев их еще более удивить, сказал я:
— Да посмотрите-ка, какой еще послушливый, что прикажешь, то и делает!
После сего начал я будто фигурке говорить и приказывать:
— Ну, чертенок, ступай книзу… ниже… ниже… на самое дно… стань на колени… ну, стой так… ну, пошел опять кверху… ну, остановись на середине… ну, далее кверху… ну, опять вниз!
Как фигурка все то и делала, что я говорил, то зрители мои смотрели на все сие, разинувши рот, и не знали, что им обо всем том думать, а только твердили:
— Господи помилуй!
А были из них некоторые такие, которые, как мне после сами сознавались, сочли его действительно чертенком и читали ‘Да воскреснет Бог’ и прочие молитвы, кои почитали они удобными к поруганию бесов, и дивились, что он нимало их заклинаний не боялся. А то, что происходило все сие от единого только неприметного давления моего ладонью пузыря, которым горло банки было завязано, никому из них и в мысль не приходило. Я не мог довольно нахохотаться тогдашнему их изумлению, но не менее удивлял и увеселял фигуркою сею и других многих.
Вскоре за сим надобно мне было съездить самому в город Алексин, где в сей год производился набор рекрутской, ибо в Москве и в Туле, за чумою, дела сего производить было не можно. Итак все мы отдавали рекрутов своих в Алексине, который городок от самого того и начал поправляться.
В сию езду имел я случай многих из алексинских дворян видеть, а с некоторыми из них и познакомиться. В особливости же доволен я был спознакомившись с одним алексинским старичком дворянином, с которым мне уже давно спознакомиться хотелось. Был то г. Змеев, Александр Аврамович, принадлежавший к числу, хотя оригинальных, но таких людей, которые славились умом и ученостью. Словом, он почитался тогда умнейшим, любопытнейшим и ученейшим человеком, хотя все сие было и весьма в тесных пределах.
Но как бы то ни было, но он был мне чрезвычайно рад, когда я нарочно к нему заехал, и как он, имел случай читать некоторые мои сочинения, сам вожделел давно со мною познакомиться, то, сдружась с ним в один миг, и не могли мы с ним довольно наговориться, и те сутки, которые пробыл я у него, были для меня очень веселы.
Он был также охотник писать и вел всему, происходившему с ним, домашний исторический журнал, хотя далеко не такой обстоятельной, какой был у меня в тогдашнее время, но он и летами был меня гораздо старее и притом и здоровьем уже слаб.
К празднику Рожеству Христову хотя и хотелось мне возвратиться домой, но никак было не можно, а принужден был провесть его и первые дни святок в Калединке и в разъездах по гостям и местам тамошним, а в Дворяниново свое не прежде возвратился, как пред наступлением нового года.
Тут, приехавши, нашел я опят присланный ко мне из Петербурга пакет с книгою из Экономического Общества. Это была уже XVII часть ‘Трудов’ оного, и которое напечатана была мне похвала и первое отделение сочинения моего о разделении полей.
Сие меня опять сколько-нибудь порадовало, хотя к таковым, ничего незначущим благоволениям я уже и попривык и они много уже потеряли цены своей. Однако, все мне было не противно, что меня Общество не забывает и я прихожу у него час от часу в множайшее уважение.
Последние дни сего года провели ми весело, в беспрерывных почти сообществах с своими ближними соседями и занимаясь с ними в обыкновенных наших сельских увеселениях.
Сим образом провели мы, по многим отношениям, достопамятнейший на свете и незабвенный 1771 год и благодарили Бога, что, по благодати его, остались живы и здоровы и не претерпели даже никакого вреда и убытка.
Сим окончу я мое письмо и в заключение скажу, что я есмь ваш, и прочая.

Декабрь 30-го, 1807.

Письмо 153-е.

Любезный приятель! Предпринимал теперь описывать происшествия, случившиеся со мною в течение 1772 года, начну сообщением вам тех чувствований, с какими начал я провожать сей новой год, и расскажу об них самыми теми словами, какими записал я их тогда в журнале сего года. Они были следующие:
‘Чтоб записать, в каком состоянии были мы при начале сего года, то скажу, что, по благости всемогущего Творца, был я со всею своею семьею совершенно здоров и всем доволен. В благополучии, которым я, живучи в деревне, столь многие годы наслаждаюсь, не претерпел я в минувшем году никакой перемены. От самой наиужасной опасности, в которой находились мы по случаю бывшего морского поветрия, всемогущая Десница сохранила нас со всеми нашими людьми целыми и невредимыми, а впрочем не злато, чего б мне не доставало.
‘Здоров я был во весь год, платья имел с ношу, а хлеба с душу, люди добрые знали, а что всего лучше, то не имел я ни с кем ссоры и вражды, не нажил ни одного себе неприятеля. Приятелей же и знакомых число приумножилось. Все, знающие меня, любили и, по милости Создателя моего ко мне, носил я повсюду имя доброго человека. Итак, чего хотеть мне было более? Умалчивая о том, что, по сочинениям моим, имя мое и во всем государстве делалось час от часу знакомее и, ежели осмелюсь сказать, славнее.
‘В сих утешительных помышлениях начиная и сей год, предаю себя совершенно во власть моего Господа м не забочусь о том, что со мною в наступающий год воспоследует. Он пускай управляет всем и будет распоряжателем моих дел, обстоятельств и приключений.
‘Дети мои час от часу поднимались. Дочь Елисавета у меня уже все порядочно говорила и был такой ребенок, которым были мы очень довольны, потому что был ребенок смирной, послушной и понятливостию своею подающий о себе хорошую надежду.
‘Сын Степан научился также говорить, хотя еще несовершенно, сей рос как-то тих, угрюм и невесел. Напротив того маленькой Павел с самого младенчества был весел и резов, и хотя ему нет еще года, коим мы веселимся. Но все они состоят в руце Господней, Он и твори с ними, что Ему угодно’.
Вот с какими мыслями и в каком расположении духа начал я провождать сей год, и по самой первой день оного имел удовольствие, чрез присланных от племянниц моих, из Кашина людей, что и они там все от чумы спаслись благополучно,
Впрочем, достопамятно было нам начало сего года и тем, что к нам в первой еще раз пришел превеликой обоз с наилучшим хлебом из нашей шадской деревни. Но мы находились в превеликом недоумении, не зная что с ним делать, ибо чума в Москве, где надлежало его продавать, хотя и утихла, но все посылать туда обоз было опасно.
Но, как бы то ни было, но мы наконец решились пуститься на божью волю и отважились послать оной в Москву, но как обозные возвратились и привезли к нам кучу медных денег, то каких и каких предосторожностей ни употребляли мы с оными!
Истинно, с целой воз сожгли мы можжевельника, окуривая и перекуривая всех мужиков и людей, ездивших с оным, а деньги, ну-ка их мыть сперва в воде, а потом в уксусе, но по счастию не произошло уже от них никакого бедствия.
Впрочем, во весь первый месяц сего года не произошло ничего особливого. Мы провели его по прежнему отчасти в разных разъездах по гостям и угащивании оных у себя, а отчасти в домашних упражнениях.
Я занимался во весь оной рисованием особого рода. Мне восхотелось обить всю столовую или паче жилую свою комнату холстинными рисованными обоями и раскрасить оные новым манером, по самому тонкому левкасу, жидкими и набольшую часть прозрачными красками, и имел в том успех довольной. Обои сии и поныне еще целы и самые те, коими обита внутренность храма нагорного в саду.
Занимаясь сим веселым и для меня и в особливости приятным упражнением в дневные часы, не давал я и ночным пролетать праздно, но как были тогда самые длинные вечера, то во все оные, равно как и в ранние утренние часы занимался я продолжением сочиняемой мною ‘Детской философии’ и писал в сие время третью часть оной, а вторую переписывал.
Кроме сего написал еще и экономическое сочинение ‘О навозе’, для отсылки в Общество. Далее произошло около сего времени из небытия в бытие начало того моего сочинения, которое из всех моих можно почесть наиважнейшим и полезнейшим, а именно той книги, которая после напечатана под заглавием ‘Путеводителя к истинному счастию’.
В рассуждении сей книги особливого замечания достойно то, что произошла она на свет совсем нечаянным и ненарочным почти образом: не делано было мною к тому никаких предварительных приуготовлений и планов, не сочинено никаких эскизов, не помышляемо собственно нимало о том, какою ей и сколь великою быть. Но мне так в один день и не нарочно вздумалось написать что-нибудь о счастии,— я сел и намахал первое и начальное рассуждение.
Оно мне понравилось, а как на ту пору случилось приехать в нам и у нас несколько дней пробыть деду жены моей, Аврааму Семеновичу, то, как теперь помню, одним утром сидючи с ним в своем кабинете, читал я ему сие сочиненьице, желая видеть, каково оно ему покажется. И как оное и ему полюбилось, то сие и побудило меня проложить сие дело и изображать на бумаге дальнейшие мои мысли о сем предмете. Однако и тогда еще никак я себе не воображал, чтоб от сего малого и ничего незначущего начала произошла такая большая книга, и чтоб от сего семечка, посеянного без дальнего замысла и почти не нарочно, произросло со временен большое и прекрасное дерево, приносящее весьма многие и полезные плоды.
А таковые, ненарочные и без всякого предварительного обдумывания и приуготовления предпринимаемые дела, сколько мне заметить случилось, и всегда удавались мне несравненно лучше и были успешнее тех, которые предпринимал я по сделанному наперед плану и по обдуманным прожектам, из коих большая часть оставались без всякого выполнения, и сие было нечто особливое и необыкновенное в рассуждении меня и дел мною производимых.
Месяц февраль достопамятен был только тем, что мы проводили любезного нашего старичка Авраама Семеновича, деда жени моей, отъезжающего опять восвоясьи.
Все мы как ни уговаривали его остаться и кончить дни свои в наших пределах, посреди ближних, прямо любящих и почитающих его родных, и как ни представляли ему, что здесь и спокойнее, и беззаботнее, и приятнее будет ему проживать поздние сумерки дней своих, но он никак на то не согласился, но, привыкнув к житью в своих низовых местах, восхотел неотменно опять туда ехать и там кончить свои дни, преисполненные бесчисленными горестями и печалями.
Итак, 29 числа сего месяца распрощались мы с сим любезным, добрым и почтенным старичком. И как все мы ни мало в том не сомневались, что мы его более никогда уже не увидим и тогда в последний раз с ним говорили, то сцена, бывшая при нашей с ним прощании, была прямо жалкая и такая, которую я описать никак не могу. Никого из всех нас, его родных, не было, кто не обливался бы слезами. Я сам, как ни крепок в таких случаях, но не мог никак унять слез, текущих из глаз моих.
А март месяц соделался только тем несколько достопамятен, что в начале оного, а именно 4-го числа, родилась у брата моего, Михаила Матвеевича, та дочь его Александра, которая осталась в живых для играния роля своей на театре света, но которая игра не принесла ни ей, ни родным ее ни малейшее чести и не один раз подавала повод сожалеть о том, что она и существует в свете, но по счастию понравилась ею фамилия не наша, а Бегичевых.
Что касается до меня, то я в последние зимние дни кончил третью часть экономических моих записок, собранных и переплетенных под заглавием ‘Плоды праздного времени’, но которые сею частью тогда и кончились.
Начало наступившей в конце марта месяца у нас весны ознаменовали мы разделом между собою нашего Удерева. Ближний сей и подле самой деревня нашей находившиеся песок, но разным обстоятельствам, не совсем еще разделен и нужно было еще разделить в нем некоторые места.
И как мне на свою часть хотелось приняться и всю ее почистить и оправить, то и убедил я соседей своих в окончательному его разделению, что и произвели мы 30 числа сего месяца, и я, кончив оной и сочинив план, и принялся за свою часть так прилежно, что препроводили там несколько дней безвыходно, со всеми своими дворовыми людьми, и надеялся произвесть тем себе неведомо сколько пользы, но последствие времени доказано, что не все то совершается, что мы себе иногда наверное воображаем и нередко происходит противное ожиданиям нашим.
Пасха была у нас в сей год в половине апреля, и оная достопамятна сделалась досадою и неудовольствием, которое я имел в первый самый день сих праздников на меньшего своего двоюродного брата Гаврилу Матвеевича, рассердившего меня на себя чувствительным образом.
В сем молодом человеке, на которого сначала я всех более надеялся, ибо он казался сколько-нибудь поумнее прочих, к особливому сожалению моему, характер открывался час от часу худший, — и чем более он возрастал, тем становился дурнейшим.
Будучи с самого малолетства воспитан с великим небрежением и очень худо, и привыкнув смаленьку допивать остатки из рюмочек, наследовал он от отца своего все дурное в нем бывшее, а из хороших его свойств ничего. А как и гвардия, в которой он служил, нимало его не поправила, а испортила еще более, то не успел он начать приходить в лета, как и оказались в нем свойства завистливого. своенравного, вздорного, вспыльчивого, упрямого, лукавого, ненавистного, корыстолюбивого, враждебного и такого человека, с которым трудно было ладить.
Покуда, он был молод, до тех пор имел он ко мне должное почтение и уважение, и я им был доволен, и он следовал во всем моим советам. Но как сие людям его, находящим в том свои интересы, когда господа между собою ссорятся, было неприятно, а они охотнее хотели видеть его самовластии и ни от кого ни в чем независимым, дабы самим им управлять им было можно, то не успел он подняться на ноги, как и начали они мало-помалу его к тому приготовлять и всякими бездельническими выдумками и клеветами впивать в него на меня злобу, и вскоре действительно до того довели, что он со мною рассорился.
Я, не зная всего, а примечая только за несколько времени некоторую отмену в поведении сего молодого человека против меня, дивился только тому и, ведая, что я не подал и не подавал в досаде на себя ни малейшей причины, не понимал, за чтобы он по-видимому на меня дулся, но в помянутой праздник доказал он всем себя прямо.
Случилось сие при разговоре о пастухах и дело стало на них. Ему, по заведенной давно уже очереди, следовало в сей год становить опять своих пастухов, но он вдруг и несправедливейшим образом запировал, и не только не хотел ставить оных, но будучи всех нас моложе и прямо еще молокососом, вздумал всеми нами играть, над нами насмехаться, нас нимало не уважать, а становить самого себя из всех первым и все сие сопрягать с невежливостью и такою грубостью, какой все мы от него нимало не ожидали.
Не могу изобразить, как мне все сие было досадно, а особенно, когда из нескольких слов, проговоренных им в неистовстве, я мог заключить, что я кем-то ему был оклеветован и ему то обо мне внушено, чего у меня никогда и на уме не было.
Словом, я так был им в сей день раздражен, что не хотел впредь с ним, как с негодным и неблагодарственным человеком, иметь никакого дома, а презревши, оставить его собственному произволу, хотя то было мне очень больно.
Но, по счастью, ссоришка сия продлилась не долго, но на той же неделе кончилась. Не успела сойтить с него дурь, как увидел он, что поступил против меня и против всех крайне дурно и глупо, и начал сам уже к нам забегать и стараться опять с нами поладить, на что мы хотя тотчас и согласились, но худое мнение, вперенное (в) нас о себе, не мог уже он истребить из нас до самого конца своей жизни.
Не успела вскрыться весна и настать май месяц, как принялся я за снимание на план нашего Шаховского леса, которым положили мы учинить начало нашему разделению лесов. И как нужно было с согласия всех назначить лесу сему границы, то сотовариществовал мне в сем деле сосед мой Матвей Никитич, как имеющий величайшее в нем соучастие, а в последующий за сим июнь месяц, мы лес сей и разделили.
О котором разделе замечу я только то, что хотя бы мне за труды и хлопоты мои и можно б было требовать того преимущества, чтоб взять на свою часть где мне лучше рассудился, но я того никак не сделал, но, сняв лес на план и разбив его с одного назначенного в средине пункта в треугольники, и вычислив все оные аккуратнейшим образом и назначив одно место, с которого бы начать делить, предложил, чтоб всем нам кинуть жребий и чтоб назначил нам оной, кому из нас намеривать первую, следующую ему по препорции четвертной его дачи часть, кому подле его другому, кому третьему и так далее, дабы дело сие было самое безгрешное и никто не мог иметь на другого ни малейшего неудовольствия.
А сие мы и учинили действительно. И как первый жребий выскочил мой, то я первый сам себе, несмотря, что было то в самом худшем месте, и намерил, а после отрезал при всех и в натуре, которой раздел между нами существует и доныне.
Кроме сего услужил я в сию весну брату Михаилу Матвеевичу разбитием ему его нижнего нагорного сада пред хоромами, которой он в ту же весну по назначенным мною чертам и засадил.
Впрочем в конце мая удивлены мы были полученным из шадской нашей деревни, чрез нарочного ходока, известием, что г. Пашков хочет межеваться и отхватить себе всю тамошнюю степь, называя ее своею. Сие впервые мы тогда еще услышали и не понимали, по какому праву он присвоивал себе такое великое пространство дикой казенной земли.
Месяц июнь ознаменовался, кроме того, новым знакомством, сведенным с господином Темешовым, Алексеем Ионовичем. Он был тогда еще малой молодой и холостой, и ему с братом досталось по родству, каким-то образом, соседственная и самая ближняя ко мне деревня Котово во владение. И как он тут в сию весну жил, то сем случае и познакомил нас с ним и я его ласкою и приязнью к себе был очень доволен.
В конце же сего месяца ездил я в одни дальние гости. Теща моя имела одного недального родственника живущего в Коломенском уезде и далеко за Серпуховым. И как ей хотелось его видеть, а и мне с ним познакомиться, то и согласились мы туда вместе с нею и Иваном Афанасьевичем Арцыбышевым съездить.
Итак, побывав в Серпухове и у сего последнего в Воскресенках, и ездили мы в деревню к помянутому знаменитому нашему родственнику, по имени Николаю Леонтьевичу Воронину и были ласкою и угощением его очень довольны. Мы взяли у него и самое праздник Петров день, и он так мне всем своим поведением и качествами полюбился, что я сожалел, что жил он от нас так далеко и что не можно было с ним видеться часто.
В половине июля, по долговременном ожидании, встревожены мы были, наконец, повесткою от межевщика, чтоб приезжать к нему для миротворения с волостными.
Он стоял в сие время в сене Яковлев, которое было от нас хотя не близко, но мы не преминули к нему с соседями ехать. Однако в сей раз езда наша была еще тщетная. Дела никакого не было и мы возвратились с тем же, с чем поехали.
Кроме сего, ничего в течение сего месяца ее происходило. Я провел его в разных домашних делах и упражнениях, из коих достопамятнейшим было нарисование портрета Петра Великого, с Минервою, корпусными красками, украшающего и поныне мои стены, и сделание на горе, пониже плотины сажелочной, колокольной водяной игры, собственного своего и довольно замысловатого изобретения, которая нас несколько лет веселила. А, наконец, занимался я несколько дней сниманием на план лугов наших для предпринимаемого раздела оных.
Напротив того месяц август ознаменовался уже кой-какими особенными происшествиями, из которых первое было то, что сосед мой Матвей Никитич обрадован был получением прапорщичьего чина.
Известие о том получил он, будучи у меня, и в самое то время, когда увеселял я его вовсю своею колокольною игрою и пальбою из маленьких, приделанных к ней, пушечек. А на другой день происходила в доме у меня помолвка соседа и нового знакомца моего, господина Темешова.
Сей молодой человек сватался тогда на одной дворянской, живущей в Каширском уезде, девушке, госпоже Срезневой, и с обеих сторон условленось было, чтоб съехаться им ко мне в дом и посмотреть друг друга, и потом помолвить.
Итак, 3-го числа августа госпожа Срезнева и приехала к нам с своею дочерью, сыном и двоюродным своим братом, Андреем Ивановичем Щепотевым.
Мне они хотя и не были до того времени знакомы, но я с удовольствием их принял и дал тотчас знать о том г. Темешову, который и не преминул тотчас приехать ко мне с дядею своим, князь Петром Ивановичем Горчаковым.
Они, посидев, посмотрев и поговорив несколько между собою, поручил мне комиссию, спросить в другой комнате невестину мать о ее мнении.
Я нашел госпожу Срезневу в превеликом замешательстве, недоумении и нерешимости. Жених как-то ей и всем им не совсем нравился, и она долго не знала что делать. Наконец, по увещанию г. Щепотева, положилась она на власть Божию и велела мне сказать, чтоб они начинали, по обыкновению, говорить о своем желании.
Но что ж произошло! Между тем, как я пошел к ним и все мы начали между собою втайне, и также в другой комнате, говорить о том как быть сей церемонии, взбунтовался сын госпожи Срезневой и стал делать матери противоречия. Меня вызвали тогда в лакейскую с извещением о том, и я, побежав к ним, нашел всех, бывших с невестиной стороны, в превеликом беспорядке, расстройке и несогласии. Досадуя на сие, принужден я был вмешаться в их разговор, и часа через два насилу уговорил их, чтобы приступить к делу.
Итак, под вечер уже началось у нас дело. Князь Горчаков начал говорить г. Щепотеву, а тот г-же Срезневой, и началось дело и воспоследовала так называемая помолвка и обыкновенные поздравления, а потом переговоры о том, когда быть формальному сговору и свадьбе.
Все сие продлилось очень долго, но было как-то все не очень ладно и согласно.
Наконец, по назначении, чтоб сговору быть чрез три недели, после того разъехались мои гости: жених поехал в Котово, а г-жа Срезнева с своими так же домой, ибо, как я ни унимал остаться у себя ночевать, но она не согласилась.
Но не успел я их проводить и выттить прогуляться в сад, как гляжу, бежит ко мне человек Настасьи Григорьевны Срезневой, вернувшийся с дороги, с просьбою от ней ко мне, чтоб я попросил г. Темешова приехать к ней чрез день после того, со мною, и не отъезжал бы по намерению своему в путь.
— ‘Хорошо, мой друг!’ сказал я,— ‘я пошлю сей же час к Алексею Ивановичу с письмецом о том’.
Но как сей на мою цидулку отписал, что ему никак учинит того не можно, а он согласен не в воскресение, а наутрие со мною в ней съездить, то за необходимое я почел по утру, на другой день, ранехонько, с предварительным известием о том отправить нарочного. Но что ж воспоследовало?
Не успел последующий день настать и сосед мой ко мне приехать, как и полетели мы с ним в деревню г-жи Срезневой, которая была от нас таки — неблизко, и как удивились мы, как подъезжая к ее дому, увидели карету г-жи Срезневой, едущую в нам навстречу.
‘Что за диковинка! и что это значит?’ говорили мы между собою. ‘Уже не хотела ли она куда-нибудь дать тягу?’ Но как нельзя было ей, увидев нас, не остановиться и вместе с нами не возвратиться в дом, то приняла она нас как надобно. Но как мы, посидев, начали говорить, то услышали неожидаемое и такое, чему мы еще более удивились, а именно: что она срок сговора переменяет и делает его неопределенным, предлагая что ей необходимо надобно еще съездить повидаться и посоветовать с какими-то родственниками, и что тогда уже она даст знать.
Услышав сие, я тотчас догадался, что это был форменный отказ, а г. Темешов, как был ни прыток, но того не понял, но вздумал сам политическим образом отказывать, а чрез то, против всякого чаяния, и расплылось все наше дело.
Возвращаясь в себе в дом, проговорили мы с ним во всю дорогу о сем деле и я довел товарища своего до того, что он мне во всем открылся и наговорил о себе столько, что я ажно содрогался.
Узнав, что был он человек совсем особого и такого рода, с которым связываться ни одному человеку не можно, а потому я почитал г-жу Срезневу счастливою, что она не попала за сего человека, ибо девушка сия была очень хорошая, и он по характеру своему казался совсем нестоящий такой невесты.
Вскоре после сего получил я из чернской своей деревнишки с нарочным уведомление, что туда приехать межевщик, на соседственную к нам дикую казенную землю, и что мне неотменно туда приехать надобно. И обстоятельствы были таковы, что я принужден был, бросив все, скакать туда вместе с соседями моими, гг. Молчановыми, имевшими в тамошней деревне равное со мною во впадении соучастие.
Итак, согласившись ехать вместе 12-го августа, отправились мы в сей путь, и не успели нескольких десятков верст отехать, как в тот же еще день случилось с нами одно смешное, особое и такое происшествие, которое достойно некоторого замечания. Оно было следующее:
Подъезжая к Тулице, встретилось с ними несколько телег, набитых пьяными мужиками, похожими на бурлаков. Они орали песни во все горло, кричали и скакали, сколько было у лошадей силы, и мимо нас проехали.
Мы, сидючи с г. Молчановым в одной коляске, подивились еще и не понимали, какие бы это люди были: не то купцы, не то — мужики, не то — разбойники. Все были велички и толстяки, все в кожанах, в красных рубахах и все с виду, как бурлаки.
Я, смотря на них, и подумал еще: ‘ахти! уже не воры ли это какие?’ Однако, как не до нас было дело, то повстречавшись с ними, и проехали мы мимо и продолжали путь свой.
Но не успели мы, проехав Тулицу, миновать стоявшую тут тогда заставу, как увидели бегущего за нами с заставы солдата и кричащего, чтоб мы остановились.
Удивились мы сему и хотя не знали, чтоб это значило, но велели остановиться и его подождать. Солдат, добежав, просил нас именем поручика, чтоб мы немного погодили, говоря, что какой-то купец ехал и обронил деньги, а другой какой-то человек ехал верхом и оные деньги поднял и отдал нашим людям.
Странно нам сие показалось и тем паче, что мы, едучи впереди, ничего того не видали и, не понимая, что б это значило, спрашивали у людей, но они говорили, что ничего этого не знают. Однако, согласились мы обождать и солдат побежал назад.
Между тем, приставал я к своим людям и принуждал сказать, не было ли в самом деле какого происшествия? И, к удивлению своему, скоро открылось, что в самом деле было, а именно: что за нами случилось ехать человеку, знакомому нашим людям и неподалеку от того места живущего дворянина, г. Хвощинского, человеку, которой, подняв оброненные купцом деньги, кинул нашим людям по знакомству, и они их приняли и спрятали, и у одного из них были они в кармане. Я велел их себе показать и увидел кожаной кошелек, набитой серебряными деньгами, которых по-видимому было рублей до пятидесяти.
Тогда начали мы советовать, что с ними девать?— Людцы наши все единогласно говорили, что нам не для чего ждать, а должно ехать. Г. Молчанов был того же мнения и принуждал деньги схоронить под хомут, завернув во что-нибудь. Но мне одному казалось это дело бесчестным и подлым, и что долг христнанские повелевает возвратить сии деньги хозяину, почему и стал я в том так твердо, что все, сколько ни говорили, но не могли меня в том переспорить.
Между тем увидели мы идущую к нам целую толпу народа. Был то поручик и превеликое множество народа, окружающего того верхового человека, которое, по отдачи нашим денег, нарочно от нас отстал.
Вопль, крик и превеликой шум слышан был уже издалека, и вся эта шайка шла на нас, а человек г. Хвощинского, притворясь, будто совсем нас не знает, кричал уже издалека:
— ‘Милостивые господа! Вот пристают ко мне, не знаю, не ведаю из чего. Говорят, будто бы я поднял сколько-то денег и отдал вашим людям, а я не знаю ничего, не ведаю, ни вас, ни людей ваших не знаю и никаких денег не поднимал и не отдавал’.
На сие, понимая что это значить, ответствовал я молчанием, покуда пришел поручик. Сев, приступив тотчас к нам и рассказав все слышанное, стал учтивым образом просить нас, чтобы мы это дело исследовали.
И тогда обступило нас множество народа, ибо обронили деньги самые те бурлаки и люди, о которых упоминал я выше, и которые, побросав свои телеги, вернулись верхами и, валяясь в ногах, то Молчанова, то меня просили оказать им милость.
Я, опасаясь, чтоб не произошло какого худого следствия, не открывая им, что мне все дело уже известно, говорил человеку Хвощинского, чтоб он признался, буде поднял и сказал бы, которому из людей наших он их отдан. Но как он твердо в том стоял, что не поднимал, а те бедняки не могли именно показать, которому из людей наших он отдал, а обыскивать нас было не можно, то легко могли б деньги сии пропасть, если б я захотел, но то-то было и дело, что мне того и чужой грех на душу взять не хотелось.
Долго это продлилось и нельзя было никак не умилосердиться и не сжалиться на их просьбы. С них соскочил тогда и хмель весь. Однако, чтоб отвести от себя подозрение, уговаривал я человека, чтоб сказал правду и доволен бы был пятью рублями, которые дают они ему охотно сами. И насилу, насилу мог его уговорить! Итак, взял он тайком от моего человека деньги и, спросив сколько их было и, условившись о перейме, отдал их.
Денег по счету оказалось 38 рублей, и они сами ему дали 5 рублей, чем дело сие и кончилось. Люди мои получили от человека один рубль, а он был доволен тем, что ему 4 рубля Бог дал.
Кроме сего во все путешествие сие ничего с нами не случилось особливого. Мы доехали до деревни своей благополучно, и как межевщика еще не было, то принялся я тотчас за снятие на план всей нашей тамошней дачи и по исчислению узнав, что в ней было около 125 десятин недостатка, нетерпеливо хотел видеть межевщика, которой, наконец, к нам и приезжал.
Но как он присылан был только для измерения одной, недалеко от нас находящейся казенной земли, а до нас ему дела не было, то, поговорив с ним, другого нам не оставалось, как ехать обратно домой, куда, чрез несколько дней, и возвратились мы благополучно.
Вскоре после сего происшествия имели мы некоторою неприятность в доме, по случаю тяжких, удивительных и почти ненатуральных болезней многих людей, и как тому же злу подверглась кормилица меньшого моего сына, то принуждены мы были его от ней отнять. А вскоре за сим имели мы неожидаемое удовольствие видеть у себя обеих племянниц моих, Надежду и Анну Андреевен, приехавших к нам из Кашина для свидания.
В первых числах сентября, по скучаю великого урожая в сей год орехов, пришла мне мысль завесть у себя, за вершиною, на клину регулярной сад, составленной из одного орешника, на тот конец, чтоб тут можно было орехам до тех пор давать вызревать, покуда они сами начали бы вываливаться.
И как я во всех таких случаях бывал очень нетерпелив, то не успел сего вздумать, как захотелось мне затею сию в выполнить. Я тотчас начал все сие место, измерив, разбивать, по тогдашней склонности и охоте к регулярным садам, на разные косые и прямые куртины и назначать, где быть алейкам и дорожкам, коих назначил я превеликое множество. А по учинении сего тотчас и велел все сие место окапывать рвом, чрез что и получил тогда заовражной мой сад первое свое основание.
Но все мое тогдашнее предприятие было неудачно и вышло, наконец, из сего места совсем иное, нежели я тогда себе воображал.
Я хотя и засадил его в ту же осень сплошным почти орешником, употребив к тому несколько тысяч кустов, но как кустарник сей очень неприимчив, а я пожалел его весь по корень срезать, то он весь почти у меня на другой же год засох и не уцелело из них и ста кустов, почему место сие было опять предано на многие годы запустению и заросло березами и всякою дрянью, покуда, наконец, многие годы спустя, принявшись опять за оное, мало-помалу основал я тут плодовитой сад, оставив некоторые части в натуральной дикости, в каком состоянии находится он и поныне, и из посаженных тогда ореховых кустов не осталось и нескольких десятков, а место их заступили яблони и вишни, полюбившие отменно сие место. Со всем тем все оное и поныне еще ее доведено до желаемого совершенства
Племянницы мои прогостили тогда у нас только две недели, и в половине сентября опять от нас поехали и оставили меня в превеликих хлопотах и расстройке мыслей, ибо в самое сие время получил я из шадской своей деревни досаднейшее известие, что межевщик в тамошние места действительно приехал и межевать собирается.
Я хотя не знал, какой бы это был межевщик — казенной ли, или своекоштной, но как всякой был мне важен, в рассуждении покупной моей там земли и мне необходимо при сем случае быть там было надобно, то поелику и здесь межевые дела были еще не окончены, а сверх того и другие многие были нужды и обстоятельства, удерживающие меня дома, то горевал я о том, как быть и не знал что делать.
Но как без езды туда никак обойтиться было не можно и надлежало еще всячески спешить, то желал я, что хотя б поехали со мною туда братья мои и мне бы не так было скучно. Но я должен был и с сей стороны иметь досаду. При предложении о том, один из них напрямки сказал, что у него строение и ему ехать нельзя, а другой хотя было и согласился и дал слово, но умнице жене его не захотелось с ним расстаться. Итак, послушавшись ее, прислал и тот с отказом, несмотря, что обоим им была такая ж нужда, как и мне, ибо у них была также покупная земля.
Итак, и с сей стороны была только одна досада, но как переменить было нечем, то, сняв скорее с садов своих последние яблоки и дав лежебокам соседям моим нужные наставления, что им, в случае размежевки пустошей на них делать и какие брать предосторожности, и проводив племянниц своих, отъезжавших в самое сие время, в сей вторичной путь в тамбовские пределы 13 сентября и отправился.
Но как письмо мое уже увеличилось, то дозвольте мне на сем пункте теперь остановиться и описание сего вторичного путешествия моего предоставить письму будущему, а между тем сказать вам, что я есмь и прочая.

(Генваря 22 дни 1808 года).

ВТОРИЧНАЯ ЕЗДА МОЯ В ШАДСК

ПИСЬМО 154-е

Любезный приятель! Обещав в последнем письме моем описать вторичное мое путешествие в шадскую мою деревню, скажу, что сия езда моя далеко не была так достопамятна, как прочие, в разные времена туда предпринимаемые, но не только длилась недолго, но и не сопряжена была ни с какими особливыми и важными обстоятельствами и происшествиями.
Со всем тем найдется и в ней что-нибудь занимательное. Я опишу вам ее так, как описывал я ее тогда в письмах к моей теще, сократив только некоторые места из оных.
‘Вы знаете, — писал я к ней по приезде своем в Тулу 14 сентября, — что я для дурной дороги и грязи отменил ехать прямою дорогою на Корники, а решился ехать чрез Тулу. Итак, в сем городе и пишу я и вам сие, где насилу мог отбиться и отделаться от известных тульских кузнецов, шлесарей и ружейных мастеров.
Не успел истинно, приехав сегодня поутру, выйти из коляски и стать на постоялом дворе, как целая толпа их, равно как дожидавшаяся, окружила меня и всю избу наполнила. У иного набита была пазуха полна всякими безделушками, у другого был целый кулек с ними под мышкою, иной спрашивал, не изволю ли я того, другой — не изволю ли купить другого, и так далее. И я не знал, кого слушать и кому отвечать.
В один миг превратилась квартира моя в настоящую лавку. Весь стол и часть лавок укладена уже была разными железными товарами и блестящими безделушками. Инде раскладены были пистолеты, инде кортики, инде разномерные замки, чернильницы, выдвижные безмены, ружейные марки, ногторезы, ножички и прочий такой вздор. Словом, никогда я такого множества разных мелочей вдруг не видывал, как в сей раз, не поверите ли? хотя не намерен был ничего купить, но не мог никак от них отделаться. Многие вещи прельстили меня, и я принужден был купить маленький пистолет, перник, чернильницу и замочек и за все заплатил 2 рубля: но насилу-насилу сжил их с своих рук.
Теперь, слава Богу, все они ушли: но не думаю, чтоб они оставили меня с покоем. Верно знаю, что побывают еще несколько человек, однако более меня не обманут: не смотря ничего, буду отказывать.
Теперь расскажу вам о своем вчерашнем путешествии. Распрощавшись с вами и отправившись в путь, имел я первую встречу, не доехав до Ченцова. Немка Яковлевна, идущая к нам, завидев меня и узнав, по усердию своему к нашему дому, не могла утерпеть, чтоб со мною не проститься, и перешла даже по воде через реку к нам, чтобы распрощаться.
Езда наша в сей день была благополучна, коляска моя оказалась спокойнейшею, нежели я думал. Таково ажио хорошо и покойно в ней ехать! Один тот только недостаток, что коротенька, а то лучше желать не можно. Но и этот недостаток был сносный, хотя, правда, не однажды я желал, чтоб ноги мои были на вершок короче, — но так уже и быть!
Другое беспокойство имели мы от преужасной пыли, несомой прямо к нам навстречу. Закрывшись сидеть было душно, а раскрывшись — пыль набивалась в рот и в глаза, и скоро дошло до того, что у меня даже глаза заболели, а о людях наших и говорить уже нечего.
О! Желал бы я, чтобы вы видели вчера, каков был наш Тимофей! Истинно не лучше арапа. Так-таки черен от пыли, что одни зубы только белелись. Уже он, бедняк, совался-совался, но нигде не находил лучшего места. Садился напереди, садился назади, но везде было равно и везде худо.
Впрочем, дорога была нам очень не скучна… Ехала нас изрядная ватага, было четыре повозки и семь человек, кроме нас. Ежеминутно встречалось с нами превеликое множество жнецов и баб, идущих обратно из степей большими ватагами и поющих песни, а по счастию, угомонились несколько и больные мои зубы.
Александр Андреич, мой дорожный товарищ, помогал мне прогонять скуку, и я рад, что его взял с собою, все-таки не таково скучно! Что-нибудь молвишь, и то давай сюда!
В рассуждении его не позабыл я употребить предосторожность, чтоб ему не быть без дела. Для него взял я с собою ‘Жилблаза’ и заставил его дорогою читать вслух. Хотелось мне, чтоб он, прочитав всю сию книгу, научился читать проворнее и лучше и помнить, что читает. Для сего и заставливал я его, прочитавши каждый период, мне материю на коротких словах пересказывать.
Но тут-то не мог довольно надивиться тупости его разума: так туп, так туп, что больше быть не можно. Поверите ли, что не успевал трех строк прочесть, как уже и забывал, что в них содержалось. Я сердечно сожалел о сем непроворстве его разума и помогал ему сколько можно в том, и, может быть, дальнейшее упражнение поможет несколько, и он будет попроворнее.
Сим образом провожая время, приехали мы уже в сумерки ночевать в Сулему. Но думали ли бы вы, чтоб я в сей деревнишке мог препроводить сей вечер в приятной компании с одним гостем, знакомым мне человеком?
Въезжая в деревню, увидели мы стоящую на выезде коляску, и я удивился, что Тимофей мой, подошедши к ней, кланялся, как знакомым людям. ‘Кто б такой это был?’ — думал я, но скоро узнал, что был то г. Казаринов.
Обрадовался я сей встрече и тотчас пошел к нему, а он ко мне. Итак, мы с ним очень долго, и весь вечер просидели и Проговорили.
Он насказал мне множество новых вестей и на большую часть неприятных. Все носившиеся слухи о разрыве мирного конгресса {Речь, вероятно, идет о Фокшанском конгрессе летом (1772), где были начаты, но вскоре прерваны переговоры с турками о мире.} и о новой войне со шведами были основательны, и он спрашивал меня, есть ли у меня готовые рекруты? Но всего более смутило и потревожило меня то, что в Воронеже едва ли нет еще морового поветрия, а мне в самую ту сторону надобно ехать. Но воля Господня да будет с нами!
Распрощавшись с Казариновым, расположился я спать для опыта в своей коляске и, к удовольствию своему, проспал без дальней нужды и беспокойства. Сегодня встали мы ранехонько и приехали в Тулу вместе почти с солнцем. Теперь завтракаем мы здесь и всем нужным запасаемся’.
15-го числа писал я к ней:
‘Слава Богу, теперь пишу я к вам из епифановской своей деревни, в которую мы сей только час приехали и где мы кормим лошадей, отдыхаем и запасаемся провизией и фуражом.
Но прежде описания езды своей до сего места, скажу вам, что прежде отъезда из Тулы случилось с нами два происшествия, одно приятное и веселое, а другое крайне досадное. Приятное состояло в том, что против всякого моего чаяния, посланный на рынок человек притащил с собою пойманного беглеца нашего Степана Лахмыта.
Удивился я, его увидев, и закричал:
— Что это брат? Отчего ты от нас ушел? И какая тебе была изгона {Изгона, изгони — обида, насилие.}?
— Что, сударь! Котовские сказали мне, что вы хотите отдать меня на поселение, а я, испужавщись того, и ушел и ждал, покуда ушлют поселенных, тогда хотел сам приттить.
Что мне с сим бездельником было делать? Драться не хотелось, другого не оставалось, как, обстригши для безопасности {Это считалось позором, на стриженых и безбородых простой народ смотрел как на отступников от старых обычаев и православия, как неопасных, провинившихся людей.}, чтоб опять не ушел, взять его с собою.
Как вздумано, так и сделано. Я, достав ножницы, ну его стричь, и голову и бороду, крест-накрест. Но сей бездельник вздумал еще со мною договариваться, чтоб я не брал его с собою в Шадск, что он туда отнюдь не хочет, а рад умереть в Дворянинове, однако было бы смешно, если бы я его послушал.
Что касается до другого и досадного происшествия, то состояло оно в неумеренном, бесстыдном и бессовестном требовании хозяйки нашей за пребывание в доме ее нескольких часов.
Требование ее было так велико, что она вздурила даже меня, каков я ни терпелив, и я не инако, как с превеликою досадою расстался с нею, заклявшись вперед не становиться на квартиры, не договорившись наперед о заплате за постой.
Но досада сия была не одна в тот день. Ввечеру имел я опять новую: застигла нас ночь в степи и в безводном совсем месте. Сделалось вдруг так темно, что ни зги было не видно и мы принуждены были почти ощупью тащиться и спешить доехать до какой-нибудь деревни, где бы нам ночевать было можно, но никакая не попадалась нам на глаза.
Мы спрашивали у всех, с кем ни встречались, далеко ли село, но сии ровно как сговорились увеличивать мою досаду и сказывали все разное. Один сказывал: верст с 8, а другой, с которым повстречались мы отехав еще несколько, сказал, что с 15 верст.
— Тьфу, какая пропасть! — в досаде говорил я. — Чем бы уменьшаться, а вопреки тому все прибавляется!
И поверите ли, человек двадцать мы спрашивали, и ни один не сказал правды.
Наконец, вехали мы в какую-то реку и стали в пень, ибо за темнотою не видно было нигде въезда, и насилу-насилу, наконец, доехали мы до села Каменки и тут ночевали, дав в сей день лошадям своим добрый трезвон, и бедные принуждены были целых 50 верст бежать без отдыха. А сегодня, продолжая свой путь, опять имели приключение неприятное.
Надобно нам было переезжать одну нарочитой величины реку по мосту, но мост таков был узок, что одно колесо коляски моей хорошенько с него сползло и коляска, повиснув набок, чуть было не полетела совсем в реку.
Не могу изобразить, как настращал меня сей случай. До сего боялся я мостов, а теперь еще больше бояться их буду. Я, не вспомнив сам себя и выскочив без памяти, кричал, чтоб выпрягли скорее лошадей и перетаскивали коляску на себе чрез сей проклятый мост, и насилу-насилу мы перебрались через оный’.
16-го числа писал я следующее:
‘Выкормивши лошадей в епифановской своей деревне и запасшись курицами, овсом и всем нужным, спешили мы ехать далее. В тот же еще день добрались до города Епифани, но и в сей раз не обошлось без досадного происшествия.
Зашаталась у нас вдруг одна из коренных лошадей в коляске и чуть было не упала совсем. Мы в прах перепугались и не знали, что делать, и ради неведомо как были, что она, отдохнув несколько минут, поправилась и нас кое-как довезла до Епифани.
В сем степном городке хотелось было мне кое-что купить, но ничего не нашли, а с нуждою отыскали купить несколько меду и чесноку, который нужен нам был для лечения ящура у лошадей наших.
Переночевавши в сем городе, поехали мы из него до света и очень рано. Но не успели выехать, как в темноте ошиблись дорогою и поскакали по Скопинской, и не прежде схватились и ошибку свою узнали, как отехав уже верст с восемь.
По счастию, повстречался с нами один мужик и сей вразумил уже нас, что мы едем не туда и далеко сбились влево. Что было тогда делать?.. Принуждены были его нанимать, чтоб он провел уже нас кой-какими дорожками до села Богучалок, чрез которое нам ехать надлежало.
Большое село сие сидит на реке Таболе, и я, приехав в него, не мог довольно налюбоваться красотою положения оного и всего места. Оно принадлежало князьям Прозоровским, имеет в себе господский дом, церковь, множество прудов и хорошие мосты.
Однако мы тут не остановились, а доехали до села Молоденок, принадлежащего графам Разумовским, и тут, переправившись с трудом через речку по скверному мосту, кормили лошадей.
Тут видел я одну, достойную замечания, вещицу: на хозяине были лапти, каких я никогда еще не видывал, сделанные не из лык, а из дерева. Выдумка сия мне полюбилась, и тем паче, что он носил их более года. Они сделаны были осиновые и головашка выдолблена с бока и дыра после заделана.
Выехавши из села сего, нашел я на дороге две, примечания достойные, вещи: прекрасную и превеликой обширности дубовую рощу, молодую подчищенную, частую, прямую и столь прелестную, что я не мог ею довольно налюбоваться и ехал чрез нее с особым удовольствием. Она могла почесться сущей редкостью в степных тамошних местах и казалась быть сеяною. Во-вторых, наехали мы целое поле, засеянное коноплею, что было для нас также зрелищем необыкновенным.
Ночевать приехали мы в село Змеево и уже в сумерки. Село сие было нарочито велико, принадлежит разным господам и имеет в себе хотя обширный, но наполненный столь скверною водою, пруд, что людям нашим, напившись оной, служила она сущим рвотным. Дурнота оной происходила более от того, что пруд сей запружен был одним навозом.
Со всем тем ночлег сей был нам, против чаяния, довольно весел. Не успели мы остановиться, как показался на той стороне, за прудом, превеликий хор крестьянок, идущий из дворов к стоящим на улице просторной круглым качелям.
Шли они, предводимые дочерью одного тутошнего владельца и при громе воспевающих веселых песен. Вскоре за ними вышел и отец ее, и вокальная музыка сия и качания на качелях продолжались до самой глубокой ночи.
С другой стороны, забавлял нас целовальник, сидевший в прескверном кабачишке {См. примечание 1 после текста.}, против нас стоявшем. Сей, сидючи в пустой хижине своей, во всю почти ночь проорал фабричные песни, и наконец, до того дошло, что я уже не рад был его усердию, ибо за песнями его не могли мы и заснуть скоро.
В сем месте напало на меня небольшое горе. У товарища моего заболела от чего-то голова, и я боялся, чтоб он у меня не занемог, но, по счастию, припадок сей миновался скоро. Впрочем, сообществом его был я час от часу довольнее, и он ‘Жилблаза’ моего так полюбил, что читал его с охотою, и не успеем мы остановиться, как гребется он сам за книгу и говорит: ‘Что-то наш Жилблаз делает, пора мне с ним повидаться’.
17-го числа писал я:
‘Наутрие, встав рано и проехав еще ночью Рановы Верхи и славное и любимое мною село Муравеино, приехали мы кормить лошадей и обедать в село Никольское, находящееся уже недалеко от Раненбурга, или, по тамошнему наречию, Анбура.
Тут не нарочно остановились мы подле двора священника сего села, человека доброго и на нашу руку. Я тотчас с ним спознакомился, и рюмка водки свела у нас с ним в один миг дружбу. Поп мой сделался тотчас рассыпным, несет ко мне и хлеб, и квас, и тарелку яблок, а всего лучше, достал мне к чаю молоко.
Я попотчевал его чашкою пунша, и поп мой был тем крайне доволен, звал меня погулять в свой сад, который был у него изрядный, и как на одной яблоне были еще прекрасные зимовые яблоки, то стряс их для меня несколько. Словом, не поп, а друг задушевный, а мне такой друг на дороге был и надобен. Теперь отдыхает он от излишней рюмочки, а без того не имел бы я времени сего написать. Не знаю, увидимся ли мы с ним или нет’.
18 сентября писал я следующее: ‘Знаете ли, откуда я сие пишу? За 20 верст уже от Козлова, сидючи в харчевне, довольно изрядной и называемой Хобот. Тут кормим мы лошадей, и я теперь только с товарищем моим пообедал.
Обед у нас был в сей раз нимало не похожий на дорожный: горячая ветчина, яйца всмятку, окрошка, щи белые с говядиной и цыпленком и такие, что лучше требовать не можно, и наконец битое говяжье мясо на сковороде с уксусом. Не довольно ли кушанья? Право, хоть бы и деткам нашим! а особливо в таком месте, где, кроме одной избы, ничего нет. Но, по счастию, так случилось, что харчевня сия все имела. Мы могли достать и к чаю молоко и все прочее, а для десерта была у нас спелая брусника, куманика {Ежевика.} и хороший арбуз. Вот как мы прохладно едем.
Но и в самом деле можно сказать, что по сие время дорога нам была очень весела, не знаю, какова впредь будет. Я опишу вам все происшествия.
Встаем мы очень рано, и я, не просыпаясь и не вставая, так и еду, покуда рассветет, разве когда прошибутся дорогою, так проснешься посмеяться над дураком нашим проводником. То-то сущий фалалей и годился бы по нужде в шуты и дураки.
Как рассветет, беру я книгу и читаю себе дорогою, лежа в коляске. По счастию, читать без нужды можно, остановившись кормить, одеваемся, и Тимофей наш проворит тотчас чаем. Не было еще дня, чтоб я оного досыта с сливками не напивался и табаку не накурился. Комаренок принимается тотчас за таган, варит похлебку из курицы, которыми не позабыли запастись мы из Епифани, также яйца и прочее.
Между тем как варят и приуготовляют нам обед, принимаюсь я за свою дорожную канцелярию. Чернильница у меня при боце и весь прибор письменный. Чернильницу повешу на рукоятку к коляске, сам сяду, опустя ноги в дверцы, подушки на колени и на них ‘Китайскую историю’ {‘Путешествие в Китай’ — соч. Нейгофа, пер. с немецкого А. Т. Болотова.} и начинаю тотчас записывать в журнал свое путешествие и, записав, продолжаю переводить ‘Китайскую историю’.
Как поспеет обед, садимся мы с товарищем своим на циновке и наедаемся досыта, после того напиваемся квасу, и, полакомившись чем-нибудь, продолжаю я писать, а товарищ мой читает своего ‘Жилблаза’ до тех пор, покуда запрягут лошадей. Тогда канцелярия моя опять прячется, я сажусь в коляску и беру в руки читать книгу.
Дорогою провождаем мы время в чтении, в разговорах и в лакомстве арбузами, орехами и кренделями, а когда устанем сидеть, то пройдемся. Приехавши на ночлег, становимся опять подле двора, и Комаренок принимается за прежнее свое дело — варить нам похлебку и прочее, а я, ежели светло, опять за канцелярию.
Отужинав, ложимся мы спать, и как рано я засыпать не привью, то подают мне в коляску свечку, и я разговариваю часа полтора с книгою, покуда ужинают люди и станут спать ложиться. Тогда возьмут от меня свечку, и мы засыпаем и спим, покуда часовой нам не закричит и предвозвестит, что приближается утро.
Знаете ли, о каком часовом я говорю? Из взятых в Епифани живых петухов один повадился кричать. Мы тем очень довольны и нарочно его не бьем. Как скоро он закричит, то встают люди, и мы запрягаем лошадей и продолжаем путь свой.
Вот краткое описание нашего путешествия. Не довольно ли оно приятно? А прекраснейшая погода и гладчайшая дорога придавали ему еще более приятности’.
‘0 самой же езде нашей он Никольского до сего места скажу только, что мы вчера в Ранибург приехали еще довольно рано и искупив все нужное, хотели было ехать далее, но раздумали, а переехав тут реку Рясу, остановились ночевать, а сегодня ранехонько уже встали и продолжали до сего места свой путь наипрекраснйшею дорогою, обсаженною по обеим сторонам молодыми деревцами, оплетенными плетешками. Сие случалось мне еще впервые видеть и я не мог тем довольно налюбоваться и желал, чтоб деревцы сии все принялись и уцелели, но к чему была худая надежда’.
19-го сентября писал я из Лысых гор: ‘Вот мы уже и в славном однодворческом селе Лысых горах, и переехал уже половину той большой и оком необозреваемой степи, которая находится между Козловом и Тамбовом.
‘Отправившись вчера из Хобота, приехали мы в Козлов так рано, что мне не хотелось тут ночевать, а полюбовавшись вновь строющимися тут каменными церквами и домами, пустились мы далее и успели еще приехать ночевать на польный Воронеж, где, вместо прежней пустоты, нашли уже селение нарочито увеличившееся, а сегодня поспели сюда кормить лошадей еще доведено рано и не было и, сем пути с нами ничего особливого’.
20-го числа, писал я уже из своей шадской деревни следующее: ‘Слава Богу! Вот пишу сие к вам сидючи за столом и в своей шадской деревне. По благости Господней, часа за два до сего приехали мы уже сюда благополучно. Но прежде повествования о здешнем пребывании, расскажу наперед достальное о путешествии нашем.
‘Вчера выкормивши лошадей в селе Лысых-горах, выехали мы из него довольно рано. Как подле самого его надлежало въезжать на превысокую гору, то взошел я на нее пешком и, окинув с ней оком все сие огромное село, сидящее внизу вдоль реки, сквозь его текущей, не мог я смотреть без досады на глупое строение живущих в нем однодворцев.
‘Представьте себе селение, состоящее из 4 тысяч душ и имеющее в себе 4 церкви. Все домы в них крыты дранью, жители все вольные, никакой работы господской неотправляющие, владеющие многими тысячами десятин земли и живущие в совершенной свободе. Не остается ли по сему всему заключить, что сему селу надобно быть прекраснейшему и походить более на городок, нежели на деревню, но вместо того оно ни к чему годное, и нет в нем ни улицы порядочной, ни одного двора хорошенького.
‘Правда, место занимает оно собою весьма обширное и дворов бездна, но как бы вы думали сидели дворы сии, и каковы бы они были? Там двор, здесь другой, инде дворов пять в кучке, инде десяток. Те туда глядят, сии сюда, иной назад, другой наперед, иной боком, иной исковерканный стоит и ни одного из них живого нет. Избушка стоит, как балдырь, правда, покрыта дранью, но только и всего.
‘Дворы их истинно грех и назвать дворами. Обнесены кой-каким плетнишком и нет ни одного почти сарайчика, ни одной клетки, да и плетни — иной исковерканной, иной на боку, иной избоченяся стоит, и так далее.
‘Взирая на все сие и крайне негодуя, сам себе я говорил: ‘0 талалаи! талалаи негодные! Некому вас перепороть, чтоб вы были умнее, и строились и жили бы порядочнее. Хлеба стоит у вас скирдов целые тысячи, а живете вы так худо, так бедно, так беспорядочно! Вот следствия и плоды безначалия, мнимого блаженства и драгоценной свободы. Одни только кабаки и карманы откупщиков наполняются вашими избытками, вашими деньгами, а отечеству один только стыд вы собою причиняете’.
‘В Тамбов приехали мы еще довольно рано и искупив нужное, пустились далее и поехали уже не чрез Пески и Расказы, а большою дорогою, вдоль реви Цны, на Коптево, и в сумерки приехали ночевать в большое однодворческое село Кузменки.
‘Тут опять имели мы с сими талалаями досаду. Ничего у них недостанет, живут не люди, а Бог знает что,— только занимают лучшие места в государстве.
‘Сегодня встали мы хотя до свету, но переезд утренний был невелик, надлежало перебираться чрев множество мостов и переправ, и в одном месте сидеть бы нам в грязи, если б один мужик нас не избавил.
‘Мы наехали сего бедняка, сидящего в грязи совсем с телегою и ожидающего света. Он говорил нам: ‘Пожалуйте, не ездите, будете и вы также сидеть, а объезжайте, вон там есть мост’. Итак, мы благополучно топь сию и объехали.
‘Кормить и обедать остановились мы в однодворческом селе Коптеве, последнем уже селении в нашей деревне, и насилу-насилу выпросились к одному однодворцу в избу погреться, ибо утро было очень холодно. Один не пустил на двор сказав, что он со двора идет, другой также закарячился было, но как-то, наконец, согласился, но за то и получили мы квартиру добрую.
‘Однодворец сей жил как маленькой дворянчик. Светличка была у него беленькая и сам в синем суконном тулупе. Я тотчас вступил с ним в разговор, и какой нечаянной и благополучной случай привел меня на сей двор. Однодворец был человек надобной, грамотник и делец по тамошнему селу. Я ему тотчас рюмку водки, поить его своим пуншем, сажать с собою за стол. Однодворец мой растаял, друг сердечной. Я заводить речь стороною о здешних обстоятельствах. Он все знает все здешние места ему известны, рассказывает мне то, болтает другое, я, выведывая, не открываюсь: он сдуру, что с дубу говорит, что от роду помнит, и насказал мне много такого, чего б мне иском не доискаться, не только о многих здешних обстоятельствах, но и о самих пустых и порожних землях и межеванье.
‘Расставшись с ним в превеликом удовольствии поехали мы далее, и перебравшись чрез нашу огромную я оком необозреваемую степь, приехали мы в свою деревню часа еще за три до вечера и не нашли никого дома. Все были на поле — и прикащик и староста, ибо в самое сие время молотили горох на пашнях’.
Вот описание моего путешествия в шадскую мою деревню, а теперь извлеку из ежедневного журнала моего все, относящееся до моего тамошнего пребывания. Я писал оной также образом писем к моей тещи, — и вот первое, написанное в тот же еще вечер:
‘Покуда прикащик и староста придет, вечерком теперь не имея никакого дела, начну по крайней мере что-нибудь врать.
‘Вехавши давича в деревню и прежде всего в новую мою слободу, населенную переведенцами из других деревень: Бурцова, симфанской и козловской, которую я еще не видал, повеселился я, увидев ее в нарочитом уже порядке. Деревня моя стажа как иная и получила гораздо лучший вид перед прежним. Самая избушка, в которой мне надлежало жить, была уже иная и красненьким окошечком, но правду сказать, немногим чем прежней лучше. По несчастию, встретила она нас дымом. Прикащица надымила ее, грев на что-то воду, но мы рады были, добравшись до покоя.
‘Хороша, хороша дорога, но одна пыль нам надоела. Надобно ж было случиться так, что во всю дорогу ветер был один и нес ее прямо в глаза ваши. Все перечернились и все перепачкались, и сколь ни малый я охотник ходить в баню, но теперь сходил бы, если б была хорошенькая.
‘Как в избу за дымом войтить было не можно, а делать другого было нечего, то пошел я на гумно и порадовался, нашед его набитое все хлебом. Бог пожаловал урожай хороший и хлеба всякого было много, и можно было сказать, что двор мой господской не красен был углами, а красен пирогами.
‘Оттуда пошли мы с товарищем моим по дворам крестьянским и все их осмотрели. Переведенды поставили домики себе изрядные и дворы их были несравненно лучше старинных степных наших олухов. Но вот пришел прикащик и надобно заняться с ним разговорами’.

21 сентября поутру.

‘Вчера с прикащиком проговорил я до полуночи, следственно писать было некогда, а теперь, как опять свободной промежуток времени случился, то опять принимаюсь за перо.
‘Ну, матушка! поездка моя сюда чуть ли не выливается по пустому, и чуть ли не струсил мой трус прикащик и не проволочил меня понапрасну. Межевщика нет здесь еще и в появе, да так хорошо, что никто точно и не знает, где он находится. Говорят только, что не очень далеко и верст за 80 стоит отсюда. Но какой он? зачем? и по какому случаю, и будет ли к нам? обо всем том никто и ничего не знает.
‘Рахманов межеваньем грозил напрасно, ничего не бывало! Где ему межеваться?— хотят все своровать и утаить степь,— так домежевавья ли? Вместо того говорят, что вчера хотел ехать обратно в Москве и в свои деревни. Для меня известие сие было очень досадно. С ним то и хотелось повидаться, а теперь без него что можно сделать?’
‘О Пашкове также нет ни слуху, ни духу, ни послушания, а здешние дворянчики не знают, что и делать. Все только условились и говорят, что дикой степи здесь и небывало.
‘Вот все обстоятельства. Я не знаю, что делать и предпринимать, однако послал проведать, не здесь ли еще Рахманов, а еще хочу послать искать межевщика и повидаюсь по крайней мере с ним и узнаю обстоятельства, а потому стану помышлять какие брать меры. Также хочется мне повидаться и с тамбовским межевщиком и узнать подробнее о дикой степи’.
В тот же день ввечеру.
‘Сегодняшний день провел я там, где не думал и с тем, с кем нимало не помышлял. Давича не успел я перестать писать, как посыланной к Рахманову в двери и сказывает, что Рахманов еще не уехал, а здесь, и велел мне кланяться, а что едет сегодня и ему готовят уже лошадей.
‘Обрадовался я сие услышав. ‘Скорей, скорей вели готовить есть и приготовлять коляску и лошадей, а мне уберите-ка скорей волосы и давайте одеваться, надобно спешить и заставать как можно’.
‘Как вздумано так и сделано. Тотчас вскипел обед, тотчас подвиты волосы и напудрена голова. Скакать я к Рахманову, скакать и на дороге думать, что мне с ним говорить.
‘Взяв о собою про запас инструкцию межевую, в которой давича поутру нашел неизвестное мне до того и некоторым образом полезное для здешнего места узаконение и обстоятельство, которое я тотчас поймал и оно показало мне след, как с здешнею землею мне сделаться.
‘Подъезжая к Рахманову, вижу, что коляска у дверей, но, по счастию, еще не запряжена. Гости, заехавшие, его остановили. Рахманов вышел меня встречать, обходится великою лисою, ласково, снисходительно, дружески, но в самом деле с скрываемым, но мною проницаемым лукавством. Но как я удивился, вошед в горницу и увидев, что они хотели было только садиться за стол обедать и что кушанье уже поставлено.
‘Рахманов изъявляет свою радость, что я приехал к обеду. Добро! думаю я, есть у меня и свой кусок. — Обедал-де, государь, обедал! — ‘Эк, братец, как ты такой, для чего не ко мне приехал обедать?’ — Так тому и быть!— ответствую, но принужден был сесть с ним за стол.
‘Во время стола вижу, что Рахманов был уже несколько подгулёком. Гости у него были друзья его задушевные: рассказовской монастырский управитель с подьячим, его единомышленниками, с которыми вместе ворует или обижает он людей добрых.
‘Таким образом сели мы за стол и они начали есть, а я смотрел сидя молча, но не думайте, что мне это молчание было скучно. Не за столом я сидел, а в комедии и смотрел на театр дурачеств. То-то бы хотел, если б можно было описать, или изобразить на картине все то, что я видел.
‘За столом сидело нас 9 человек: в большом месте сам хозяин, в пышном калмыцком белом и голом тулупе, разворотя толстое брюхо, с растрепанными волосами и с раздувшеюся немного, как видно, от излишних рюмок рожею.
‘Подле его по левую руку — я, а по правую монастырской управитель в алом китайском тулупе и в черном барском камзоле, на котором были стеклянные пуговочки, столько же блистающие, сколь блистательны были славные его дела при управлении огромными монастырскими селами и деревнями.
— ‘Хорош ты гусь, думал я, но какого-то мнения мужички о тебе? а с виду кажешься детина изрядной.
‘Подле его сидел человек, которой, по наружному виду и платью походил на него и также на дворянина в байковом камзоле и вместо холада (?) в синей епанче. Волосы были также у него растрепаны, как у первого, и оба они с Рахмановым обходились очень фамильярно и дружески, почему, не зная сперва, кто они, подумал я, что были это какние-нибудь соседи, его приятели. Но как удивился узнав после, что другой-то человек был управительской подьячий.
— Ну! — сказал я тогда,— видно по всему, что эти собачки одну сметану лижут — не даром так запанибрата обходятся.
‘Но я заговорился, описывая сего, надобно описать еще прочих, честную нашу компанию составлявших.
‘Подле его сидел какой-то старичишка с превеликими взлизами на голове, в набойчетом замаранном хозяине и подпоясанной подпояскою. Сказывали мне, что это какой-то тутотшний житель, над которым г. Рахманов подшучивает. Однако тут он не шутил и во весь обед промолчал.
‘Подле сего старичишка сидел какой-то еще рыжий мужичина, ни дворянин, ни одводворец, но Бог знает что, приехавший с управителем и похожий на сторожа его. Эта также была безгласная особа.
‘Вот три бока стола я описал, теперь остался четвертой. За ним сидело трое: два однодворца матарыги, сквернавцы, шуты и Бог знает что, фавориты и наперсники г. Рахманова. Оба они мне были известные особы и я упоминал об них при описании моей первой поездки. Один назывался Кутков, а другой какой-то Юдушка матарыга, один в овчинной замаранной и скверной шубейке, в маркитантской рубахе, и самой сквернавец, а другой в красненьком балахончике. Наконец, третий и последний человек был поп его села и детинка молоденькая. Вот все особы, сидевшие за столом.
‘Господин хозяин взял на себя труд раздавать кушанье и я имел счастие видеть тут новую моду раздавать рыбу руками, вместо вилок. Только что пыхтел, засучивал рукава тулупа и каждый кусок благословлял таким благословением, которое пересказать благопристойность запрещает, ибо надобно знать, что хозяин мой великой охотник до сквернословия и видно, что он сей риторике гораздо поучен. Уже и управитель говорил ему: — ‘знать, вы очень поучены этой грамотке’. Таки со всяким словом тож, да тож опять, ажно с стороны дурно.
‘Между тем, как он раздавал, между тем как то и дело подчивал управителя и выхвалял свою рыбу, которую я однако не отведывал, между тем, покуда сам всякого кушанья с чесноком до поту лица обедался, были любимцы его не без дела.
‘Они изволили говорить и шутить друг с другом, но как же? Только что врали самую наинегоднейшую скверность и такую несли блажь, что достойны были выгнаты быть из-за стола. Совсем тем г. Рахманову было то приятно и они его тем веселили.
‘Насилу, насилу дождался я, покуда все они наелись и встали. После обеда ищу я случая зачать с Рахмановым говорить о земле, но по несчастию зашли бабы просить о невестах своим детям. Он принялся разбирать письмы и стряпчему своему велел записывать кого за кого отдавать. В этом прошло много времени.
‘Потом начал он драть черные письмы. Истинно передрал он более двух дестей и весь пол бумагами усыпал. Это было опять для меня новое зрелище. Наконец окончилось сие и уехал управитель, и я остался один. Понемногу, понемногу доводить я разговор о земле, отбирать от него изподтиха и высматривать его мысли, и вот что узнал:
‘Пашков межевщика действительно поднял, то есть взял на свой кошт, но межевать ему нынешнею осенью не можно. Другой также сосед, г. Коновницын, взял того же межевщика Заборовского, и что сей скоро межеваться будет. Что сам он, Рахманов, степь хочет утаивать и утверждать, что ей нет, и сказывал, что он, по незнанию, и сам подал доношение и об ней объявив, хотел купить, но после, как стали требовать деньги, то ему не захотелось заплатить и он одумался и подал доношение, будто прежде подавал ошибкою и что эта земля не казенная пустая, а дачная, следовательно ему теперь никак уже не можно называть ее казенною, а он должен ее неинако называть, как дачною.
‘Далее говорил он мне, что я пропаду, ежели назову дикою степью, — а я сам себе на уме: ‘Добро! Эти грозы слышали мы давно’, а ему говорю: ‘не лучше ль бы было и всем назвать дикою землею’, и доказываю ему сие резонами.
‘Так случилось, что сии резоны были ему неизвестны. Хвать он себя за бороду и говорит: ‘Ну, жалко мне, что я это сделал, а впрям бы лучше было показать ее дикою степью, но теперь переменить нечем’. Таким образом, как он сперва ни пыхтел, но после смирнее стал говорить. Наконец, надобно было ему уже ехать. Я, видя, что у вас с ним будет большое дело, и что нам с ним добром не развестись, распрощался с ним и поехал.
‘На дороге заехал я к г. Соймонову, чтобы господам сим вложить в голову мои резоны, по которым для всех их лучше было объявить дикую степь. Соймонов мне рад и я нашел в нем все, что хотел. Он сказал мне радостную весть, что не только он, но и многие другие в том согласны, чтоб показать дикую степь, а мне сие всего лучше и надобнее.
‘Между тем, как я туда ездил, приезжал ко мне сосед мой, но не застал дома. Как ехал я в сумерки домой, гляжу, — выслал он человека звать меня к себе, но я, досадуя на него бездельного и негодного соседа, за его обиды, отказал и не поехал за поздним временем’.

22-го сентября ввечеру.

‘В сегодняшний день думал я пробыть дома, но не так сделалось. Напившись чаю, отправлял я обыкновенную свою аудиенцию, то есть, говорил с приходящими ко мне на поклон с яйцами, своими и чужими мужиками. Не успел я их отправить, как шлет г. Тараковский звать меня к себе обедать. Не хотелось было мне очень к нему ехать, а лучше б гораздо я отобедал дома, но не мог отговориться. Однако велел подать жареную яичную кишку и кусок ветчины и перехватил несколько, ведая, что там не скоро дождешься обеда.
‘Позавтракавши, пошли мы с моим товарищем туда. Г. Тараковский рад. Я на него досадую, но притворяюсь. Хотелось мне распроведать о его мыслях и посмотреть у него выпись, с которой копию позабыл я дома. Ну ему точить пешки! ну говорить о межеванье, ну, сказывать примеры! Сбил совсем с пути, привел в нестроение и довел до того, что и сей талалай едва ли уже и сам не переменил мыслей и не хочет назвать степь дикою землею. Все сие происходило до обеда. Обед был по обыкновению поздной, и чем позднее, тем хуже. Правда, наелся я до сыта, но не гораздо с аппетитом, ибо не было ничего хорошего, а все изготовлено дурно.
‘После обеда продолжали говорить о земле и делали примерное исчисление, сколько б, например, у коей нашей Палдинской округи было примерной земли, и нашли безделицу — 51 тысячу десятин, и все сие ужасное множество распашной земли хотят сии молодцы украсть и утаить у государя.
‘Вот каковы здешние жители, но ведь всего этого мало, а надобно еще столько ж действительно дикой степи и пустой земли прихватить и назвать своею! Не знаю истинно, чем все это дело кончится!
‘Просидев у него почти до вечера, пришли мы домой. Я ждал, ждал, чтоб напоил он нас чаем, но как не дождался, то сказал своему товарищу, пришедши. ‘Сем-ко, брат, Александр Андреевич, сами своего напьемся, а наперед съездим на поле и посмотрим землю’, откуда мы сей только час возвратились.
‘Я ажно ахнул увидев, сколько земли было здешними жителями, после первого всего сюда приезда, распахано. Куда девалась вся ближняя наша степь и ковыльныя земли? Из всего, очерченного мною, весьма обширного, кавылом поросшего жеста, не осталось уже ни клочка, а все для нас алчных и ненасытных людей земли было мало!’
Сентября 23-го ввечеру.
‘Вчера ввечеру, после написания вышеписанного, так было я занемог, что и сам испужался и всех перестращал. Вдруг заболел у меня, не знаю, не ведаю отчего, живот, и заболел так, как никогда не болел. Такой рез и такое сделалось ворчанье, что изобразить не можно. Все наши перетрусились до крайности и не знали, что делать.
‘Умница прикащик мой говорил, что это чемер и учил меня ломать спину на палке. Я следую его совету, но не помогает. Настилают на стол ужинать, но мне не еда на ум идет, а оханье. Наконец, каким-то образом вспомнил я об уксусе и ну-ка его пить, смешавши пополам с водою, и насилу, насилу живот мой угомонился и я заснул.
‘Сегодня, как в воскресной день, расположился я ехать к обедни в здешнюю церковь, где надеялся увидеть здешних господ дворян и с некоторыми из них познакомиться, в чем и не обманулся. Я увидел гг. Дурова, Колемина, Левашева и с ними ознакомился и сдружился.
‘Как главная моя цель была растолковать им о земле, то старался я довести речи до оной. Спасибо, они сами скоро довели до ней речь. Итак, мы говорить о том еще в церкви. Господа сии, бывшие зараженными противными мнениями, и имея головы свои набитые дачною землею, разинули рот, как я начал говорить и им толковать. Все они ко мне пристали. Я делаю нарочно вид, будто спешу домой. Они унимают меня еще, чтоб поговорить.
‘Г. Колемин, тутошний житель, зовет меня и прочих к себе. Я будто нехотя соглашаюсь, заезжаю, продолжаю говорить, растверживаю глупцам, что они на свою голову хотят врать нелепицу. Изображаю им, как это всем полезно будет, если они станут согласно со мною говорить и всю нашу округу обведут дикою землею.
‘Олухи мои растаяли, признаваясь, говорят: ‘так! истинно так! нельзя быть того лучше’ и переменяют свое мнение, и, видя опасность, в какую бы они себя ввергли, соглашаются на мое предложение и стоят уже в том твердо. Рад я был, что заставил всех их плясать по своей дудке. Расстаюсь с ними. Все зовут меня к себе, но я еду домой, надеясь сытней наесться. И подлинно, обедаю дома спокойнее и лучше.
‘После обеда приходит ко мне один из наших приходских попов. Я, ведая, какое влияние имеют здешние попы на жителей тутошних, постарался вперить и в него такие же мысли. Поп мой понимает еще лучше их все дело, хочет растолковать и раствердить им оное и сожалел, что уехал Сабуров и со мною не видался.
‘Вечер проводил я в разговорах со своими мужиками о том, как бы отводить лучше нам землю и показывать границы дикой земли. Итак, хотя я проездил сюда и тщетно, но по крайней мере удалось мне сделать то, что я переменил у всех мысли и дело свое поставил на лучшей ноге.
‘Завтра хочется мне пригласить к себе нескольких из наилучших однодворцев и, растолковав им то же, преклонить на свою сторону, а особливо обиженных от Рахманова.
‘Впрочем мне захотелось уже и до мой, и думаю дней через пять, ежели исправлюсь, отсюда выехать, ибо делать нечего и жить по пустому не хочется’.
Сентября 26 дня, вечером.
‘Разные обстоятельства не допустили меня во все сии три дни приняться за перо, но теперь расскажу я вдруг о всех происшествиях, случившихся в оные.
‘В понедельник с утра разослал я людей искать и звать к себе однодворцев и между тем поджидал посланного искать межевщика, которой, возвратясь, привез мне неожидаемое известие, что он межевщика нашел и что оной велел меня звать к себе во вторник поутру и обещал меня дожидаться. Обрадовавшись сему случаю, перестал я помышлять о домашней поездке. Не знаю, что-то скажет межевщик и не принуждено-ли будет остаться тут на всю осень.
‘Однодворцев своих сколько я ни ждал, но не мог никак к обеду дождаться, а после обеда притащили ко мне двух. Я принялся за туже песню и равномерно и их убаил и согласил на свою сторону.
‘Немного погодя, смотрю, едет ко мне Иван Силич, г. Тараковский, и застал у меня однодворцев. Мы с ним сидеть, пить чай, говорить о земле, о другом, — и Силич мой на все согласен. Между тем, присылает Соймонов человека звать меня к себе. Я отказываю, но вдруг переменяю мысли. Восхотелось мне помирить с ним Силича и прекратить их самую пустую ссору. С согласия Тараковского, еду я нему верхом, говорю с ним обо всем, заезжаю от него к Силичу, нахожу его более виноватым, нежели Соймонова, но его ж упружнейшим и несклоннейшим к миру. Итак, не сделав ничего и плюнув, возвращаюсь домой.
‘Наутрие, позавтракав, отправляюсь я к межевщику, отысканному за рекою Вороною. Ехали, ехали и ошиблись дорогою, заехали в такой лес, что ни взад, ни вперед. Насилу, насилу выдрались, насилу переехали кое-как Ворону, по узкой плотине одной преогромной мельницы. Наконец, приезжаем к межевщику — его нет дома. Сказывают нам, что уехал с Сатиным на охоту.
‘Господи! Как мне было сие досадно! Нечего делать! Говорю: ‘становись на двор к мужику, станем стоять и дожидаться возвращения, а того не знаем, что межевщик совсем на охоту не ехал, а меня дожидается у Сатина в доме. И то-то, что я послал туда проведать. Гляжу, притащили ко мне межевщика. Межевщик мне рад, — человек очень изрядной, по фамилии г. Нестеров. Мы вступили с ним тотчас в разговор. Сказывает мне, что ему прежде половины будущего лета не можно никоим образом к нам быть межевать, и что я приехал по-пустому. Впрочем узнал я, что наше дело не таково опасно, как я думал.
‘Будучи сим доволен, думаю: ‘теперь нечего мне жить — ступай домой’! еду в свою деревню уже ночью, заезжаю в гости к господину Дурову в Лопатине. Дуров человек изрядной, рад мне был чрезвычайно. Мы условились с ним обо всем и расстались дружески, и я возвращаюсь домой’.
Сентября 28 дня.
‘Знаете ли? Я пишу сие, собираясь уже совсем ехать домой, к вам, моим родным! Нет! полно здесь жить, скучно стало! и сегодня выеду непременно. Оба последние пред сим дни провел я в хозяйственных хлопотах, разбирательствах, распоряжениях, счетах, и пр. пр. Я иду заниматься тем же и теперь, между тем как уже указывают все повозки и хотят запрягать лошадей’.

——

Сим образом кончилось мое в сей раз в шадской моей деревне пребывание. Я действительно в тот же день выехал, но о сем обратном путешествии я не буду занимать вас подробным повествованием, а скажу только вкратце, что поехали мы уже чрез Рассказы и Тамбов, а из Козлова заезжали в свою козловскую деревню, где отдохнув, и без всяких дальних приключений и беспокойств 5-го числа сентября мы возвратились благополучно в любезное свое Дворяниново. А сим окончив и сие слишком увеличившееся письмо, остаюсь, сказав вам, что я есмь ваш, и прочая.

(Декабря 4-го дня 1808 года.)

Письмо 155-е.

Любезный приятель! Таким образом препроводив более трех недель в своем путешествии и отлучке от дома, возвратился я опять в любезное свое жилище октября 5-го дня ввечеру. Я нашел домашних своих всех здоровыми, и как они столь скоро возвращения моего никак не ожидали, то нечаянной приезд мой обрадовал их чрезвычайно и тем паче, что без меня и около самого сего времени прислан был к нам новой межевщик для поверки наших дач и окончания недоконченного.
Приезд его перетревожил на смерть моих соседей и они, по малознанию своему в межевых делах, не знали что хотят, и перетрусились до безконечности. По счастию, некоторые домашние его обстоятельствы воспрепятствовали ему, ровно как нарочно, до приезда моего межевать и они только в первой раз выехали в тот день, как я приехал. Брат Михайло Матвеевич был у него вожатым, у которого он стал и на квартиру. Я не преминул с ним того ж вечера видеться и обо всем переговорить, или, по крайней мере, с ним познакомиться.
Он был господин Чаплин и человек совсем мне незнакомый, однако я надеялся, что буду иметь его на своей руке, по причине, что был он зять знакомцу и приятелю моему и родственнику Матвея Никитича, Василья Панфиловича Хвощинского. Со всем тем в сей первой раз показался он мне что-то угрюмым и мешковатым.
Не могу изобразить, как обрадовались оба соседа мои столь благовременному и коего меньше ими ожидаемому возвращению моему. Они прыгали почти от радости и тотчас свалили на меня все хлопоты, так что я не имел времени и отдохнуть с дороги, но принужден был на другой же день ехать с межевщиком на межу.
План нашим дачам что-то не сходился и ему велено было поверить все линии, и он там не всем межникам противными румбами и поверил в сей день бесспорной рубеж между Домнинскою дачею и Матюшинскою.
Межевщик и во весь сей день казался мне угрюмым и нахмуренным, но как он работал только сие утро, а после обеда поехал к родне своему г. Хвощинскому, тоя, расставшись с ним, принялся тотчас за скопировку своего плана, чтоб на нем разрезать самому все наши пустоши и просить потом межевщика о размежевании оных.
В последующий день вдруг занемогла у вас мать жены моей и перетревожила нас ужасным образом. Сделался ужасный жар и мы боялись чтоб не сделалась горячка. К вящему смущению приезжали к нам в сей день разные гости и насказали множество новых вестей и на большую часть неприятных.
Более всего перетревожил меня слух, что спрашивают будто бы всех отставных опять в службу и что будет с 50 душ рекрут. ‘Сохрани Господи’! думал я сам себе, ‘ежели дойдет до того, чтоб мне опять служить военной службе’! Я так уже от ней отвык и так привык к мирной, спокойной и блаженной деревенской жизни, что ни для чего не хотел бы с нею опять расстаться. Случилось сие в самый день моего рождения.
На другой день после сего возвратился наш межевщик и тотчас нас вытурил на межу. Мы поверяли в сей день прикосновенность нашу к Домнинским дачам и прошли от Матюшина до Болотова.
На утрие, что было 9-го октября, были мы опять на меже и дошли до самого того места, где прикоснулась к нам волостная земля и где началось прежнее межеванье. Тут межевщик мой как-то переменился и сделался изрядным человеком и совсем на нашу руку. Я тому обрадовался неведомо как, и он был ко мне так благосклонен, что дал мне, на весь последуюший день, время для предварительного и приватного назначения всех меж между нашими пустошами и так, как мне заблагорассудится, обещав пройтить потом по всем местам формальною межею.
Одолжение сие было для меня весьма чувствительно. Я соответствовал тому достодолжною благодарностию и употребив весь последующий день на сие важное и нужное дело, не жалея своих трудов и беспокойств, с тем сопряженных. Я пробродить с поверенными и отводчиками нашими весь тот день по лесам и по буеракам, и на смерть перемучился и перезяб, и принужден был обедать в Болотове у мужика своего, Евтея и насилу-насилу все сделал, что было надобно, а ввечеру не успел приехать домой, как прислали за мной, чтоб я шел к Михайле Матвеевичу, ибо туда приехал новой волостной межевщик, г. Золотухин.
Итак, вместо отдохновения, ходил я еще туда и успел с сим новым и незнакомым мне человеком познакомиться. Он показался мне очень добрым и я имел счастие ему полюбиться и приобресть к себе его нелицемерную дружбу. О ним был тут и волостной поверенной, Никанор Пестов, половины Льва Александровича Нарышкина и самой тот, с которым поданы были от нас прежнему межевщику Лыкову полюбовные мировые сказки.
Наконец настал тот достопамятный и с толиким вожделением, столь давно уже ожидаемый день, в которой надлежало решиться судьбе пустошей наших и быть им друг от друга отрезанным. Было сие в 11-й день октября 1772 года.
Межевщик, по любви и дружбе своей ко мне, сделать нам все, что хотелось и отмежевать нашу Шаховскую и соединенную с нею Воронцовскую пустошь, по собственному моему назначению, бесспорно, кругом формальною межею. Во мне трепетала душа, чтоб во время сей отмежевки не помешали нам волостные, а особливо Ченцовской половины своим спором и объявлением, что мы в оные излишнюю землю перепускаем, как то и действительно было. Но по особливому нашему счастию, поверенных их в сей день на меже не было и мы без них, что хотели, то и делали,— и мне удалось десятин со ста спрятать в карман из нашего примера, или перепустить их в сию пустошь.
Не могу изобразить, как обрадован я был сим неожидаемым хорошим успехом и как много все мы дивились тому, что волостных поверенных при том не было. Но скоро узнали, что причиною тому было то, что до Пестова, как помирившегося с нами, дело сие уже не касалось, а у Ченцовских и самое в сие время был праздник и они все пьянствовали и пили.
Узнав сие и видя благосклонность к себе нашего межевщика, просили мы его, чтоб поспешил он разрезанием и достальных наших пустошей и постарался ковать железо покуда оно непростыло, или воспользовался пьянством и бражничеством волостных поверенных.
Он учинил и в сем случае возможнейшее нам удовольствие, а дабы одолжение его было нам прочнее и мы могли обезопасены быть вперед от оглядок и претензий волостных, для чего без их поверенных межевали, поступил он далее, и в наступивший другой день сделал и для собственного своего оправдания и для пользы нашей, в силу закона, волостным поверенным формальную о явке на межу не только одну, но троекратную повестку. Но повестки сии сделаны были так поздно и так скоро одна после другой, что пьянствующим волостным ченцовским поверенным никак не можно было успеть явиться в надлежащее время на межу.
А как в силу законов, в случае неявки их по трикратной повестке можно было межевать и без них, то мы не упустили воспользоваться сим случаем, и не только в бессомненной надежде, что они не будут, выехали на межу очень рано, но начав межевать, не межевали, а свойственнее сказать летали все на лошадях по межам.
Я не преминул сделать все нужные к тону распоряжения, и все они произведены были с такою точностию и с таким от всех проворством и исправностию, что мы в один сей день сработали с межевщиком столько, сколько при обыкновенном межеванье не могли б исполнить и целые три дни.
Словом, мы обмежевать успели не только пустошь Щиголеву и Голенинку и всю Болотовскую дачу формальною вокруг землею, то отрезать и самую Гвоздевскую, спором с волостною землею связанную пустошь от Болотовской и Дворяниновской, и я смастерил так хорошо, что в обеих смежных с волостною землею наших дачах осталось только полное и следующее в них по писцовым книгам число земли, а вся наша примеренная земля благополучно и невозвратно улетела в задние наши пустоши.
Таковой неожидаемой и удачной успех преисполнил всех нас неизобразимою радостию. Со всех нас свалила ровно как гора с плеч превеликая, и для нас не были уже тогда страшны споры неизвестные, а особливо ченцовской половины. Пьяные поверенные их хотя и явились на межу, но тогда, когда мы уже совершенно все кончили и делать им и говорить было нечего, ибо они и не видали где мы клали межи, да и не могли проникнуть самого дела.
Итак, в рассуждении их не могли мы уже опасаться ничего и уже смеялись их спору и тону, что они не умели брать когда давали им тридцать десятин. Что касается до обещанных других 30-ти десятин на половину Льва Александровича, то хотя тогда нам уже и оных очень жаль было, но как подана была об них уже полюбовная сказка, то казалось, что пособить тому не было возможности, но когда пойдет все на удачу, так удается и совсем почти неожидаемое.
Каким-то нечаянным случаем чрез подьячего межевщикова узнали мы, что сказка сия находится между бумагами, сданными им от Лыкова, и как сданы были им все дела и бумаги без описи, то была еще возможность и выручить нам ее для уничтожения, ежели мы попроворим.
Сие мы и учинить не преминули, нимало в том не совестясь и не поставляя то себе в грех в рассуждении, что тем мы не иное что сделали, как уничтожили дело, произведенное волостными наихитрейшим и бездельническим обманом, и мы ничего иного не сделали, как спасли свою землю, неправильно и плутовски было от нас похищенную. Ибо по неосторожности межевщика Лыкова, проболтавшегося при отъезде своем в одном постороннем, в нам дружеском доме, узнали мы, что в воздаяние всех наших ласк и услуг, оказыванных сему человеку, он поступил с нами наибессовестнейшим образом и сокрыл от нас тайну, известную одному только ему, да волостным поверенным. А именно: что в писцовых их книгах, в валовом перечне всех их дач сделана ужасная ошибка, и что ежели все их разные пустоши и дачи счислить по одиночке, то выходило совсем не то число, сколько в валовом перечне ими итоге показано, но гораздо меньше, и так, что у них в волости, вместо объявляемого великого недостатка, был еще страшный и до нескольких тысяч десятин простирающийся пример, а посему все их споры были не дельные и для самих их еще бедственные и опасные.
Не могу изобразить, как чувствительно мне было криводушие Лыкова, когда узнал я сие обстоятельство и как досадовал я на сего лицемера. Но как получил я вышеупомянутой успех в размежевании пустошей и уничтожении самой сказки, которую мы, достав в свои руки, в тысячу клочков разорвали, то отлегнуло у меня на сердце и я радовался, что мог отсмеять им сию насмешку надо мною, ибо Лыков, пересказывая о том, издевался, что он провел меня со всею моею мнимою мудростию.
Но я возвращусь к своему повествованию. Удачное окончание нашего межеванья и оказанное мною при том проворство и расторопность удивило всех моих соседей, участвовавших в сем деле, и произвело то, что приносили они мне за то тысячу благодарений, а все мы изъявляли такие же господину Чаплину, оказавшему нам в сем случае такое одолжение, какого только от родного ожидать можно было.
Во весь последующий за обоими помянутыми, крайне для нас достопамятными днями, провел я время свое, вместо отдохновения, в переписывании набело сочинения моего ‘о хмелеводстве’, для отсылки в Экономическое Общество, а на другой день после сего пригласили к себе обоих межевщиков, и Золотухина и Чаплина обедать, и угостил их как можно лучше. От меня пошили мы все к Михаилу Матвеевичу и у него проведя весь вечер, ужинами. Сей день познакомили и сдружили меня еще более с обоими межевщиками. Оба они полюбили меня искренно и обещали служить нам всеми образами и помирить нас с волостными.
Вскоре за сим настал день моих имянин. Я праздновал его по обыкновению и спокойнейшим духом, и одолжен был приездом к себе многих из своих родных, друзей и соседей.
Мне пошел с сего времени 35-й год моей жизни.
Чрез три дни кое-же сего приехать в Котово друг наш г. Темешов и тотчас прислал звать меня к себе. У него продолжаюсь все еще сватовство за госпожу Срезневу и доходило дело уже и до сговору. Он, ласкаясь по обыкновению своему ко мне, убеждал меня просьбою, чтоб ехал с ними на сговор сей, на что принужден я был почти против хотения и согласиться.
Ветренность, непостоянство и чудной характер сего человека не подавали охоты ввязываться в его дела и сплетни, но по счастию и против всякого чаяния, избавился я от сей поездки, дело обошлось и без меня.
К нему приехали родные, князья Мосальские и другие, и я сделался лишним, и он так был бессовестен, что несмотря на все свои просьбы и убеждения, уехал на сговор, совсем мне несказавшись, тем меня он удивить до чрезвычайности, но я, вместо досады за то, только смеялся, и рад еще был, что от того избавился, а последствие и доказало, что для меня было сие еще и хорошо. Ибо не успело пройтить несколько дней после сговора, как молодец наш, заставливавший нас всеми поступками и деяниями своими всегда хохотать и ему, как некакому шутнику, смеяться, опять наделавши каких-то проказ, с невестою своею разладил и дело у них скоро после того и разошлось навсегда и он женился через несколько времени совсем на другой девушке за Тулою, а потому и рад я был, что тогда на сговоре не был.
Вскоре за сим болезнь жены моей, страдавшей уже давно от истерики и матки, побудила нас, по совету тетки ее, г-жи Арцыбышевой, съездить в Тулу полечиться у лекаря, ей знакомого. Итак, мы туда вместе с нею ездили, спознакомились с г. Ульманом, — так сей лекарь прозывался, и он снабдил жену мою несколькими лекарствами, от которых и было ей несколько легче. Было сие в конце уже октября месяца.
Месяц ноябрь ознаменовался несколькими достопамятными происшествиями. Первые дни оного провели мы в беспрерывных разъездах по гостям, родным и друзьям нашим, а не успели возвратиться домой, как прислал ко мне межевщик с известием, что он отъезжает уже совсем в Серпухов, в межевую контору.
Мы распрощались с сим добродушным человеком и в благодарность за все его одолжения подарки его изрядною лошадкою, а подьячих его деньгами. За ним присылан был из конторы поручик Степан Степанович Волков, с которым я при сем случае познакомился, и которой был после мне хорошим приятелем.
8-е число сего месяца праздновали мы на имянинах у Михаила Матвеевича, у которого было множество гостей, из коих многие, и в числе их друг мой, г. Полонской, ночевал у меня. А 10-е число сего месяца в особливости достопямятно было тем, что во мне родилась вдруг охота продолжать давно начатое мною философическое и нравоучительное сочинение ‘О благополучии человеческой жизни и о средствах к приобретению оного’, и я так к сочинению сему прилепился, что провел в оном все праздное время сего месяца, какое только оставалось от разъездов по гостям, и трудился в том столь прилежно, что в 20 дней, препровожденных прямо в философических занятиях, несмотря на всю величину сей книги, я ее к декабрю всю кончил.
Она была вопследствии времени напечатана под именем ‘Путеводителя к счастию’, и как сделалась она чрез то многим людям существительно полезною, то и можно почесть сей месяц, в отношении ко мне, прямо философическим и наидостопамятнейшим в моей жизни.
Напротив того, в декабре не произошло почти ничего в особливости замечательного, кроме того, что я в первых числах оного по особливому случаю принужден был с племянником своим Травиным ездить в Каширу.
По некоторому вексельному делу отца его, вознадобилось правительству взять с него, как с малолетного, сказку, о чем писано было из Кашина в Каширу, а в сию и требован он был от меня. Итак, мы с ним туда ездили и дело сие сделали, а я имел случай при том быть несколько раз у благоприятствующего мне воеводы г. Посевьева и дружеским его со мною обхождением воспользоваться.
Впрочем не преминул я и в сей месяц, как в зимний и для студирования удобнейший, заниматься по привычке своей литературой или чтением книг, также и сочинением новой книжки, в пользу молодых детей назначенной.
Обе девушки, дочери тетки нашей, госпожи Арцыбышевой, гостили в сие время у нас, и я, пользуясь сии случаем, учил обеих их арихметике. В праздное же время занимался переписыванием набело вновь сочиненную мною книгу ‘О благополучии человеческом’.
Сим окончу я сие письмо и сказав, что желаю вам всех благ, остаюсь ваш и проч.

(Декабря 4 дня 1808 года).

1773 ГОД

ПИСЬМО 156-е

Любезный приятель! Таким образом дожил я до 1773 года, который был для меня по многом отношениям весьма достопамятным.
Но прежде описания происшествий, в течение оного бывших, надобно мне упомянуть вам в коротких словах о том, в каких обстоятельствах находился я при начале сего года, что и учиню почти теми самыми словами, какими записано было то в тогдашних моих записках.
Находился я в сие время в своей деревне в любезном своем Дворянинове, где по милости Господней продолжал я препровождать благополучнейшую жизнь в свете. По крайней мере, таковою почитать ее имел я причину.
Правда, благополучие мое далеко не в том состояло, в чем большая часть людей его полагает, но не я уже тому виноват, что люди в том обманываются и в том его ищут и полагают, в чем оно никогда состоять не может. Что касается до моего благополучия, то я потому себя благополучным почитал, что, во-первых, по милости Создателя своего, находился я в совершенном здоровье, не имел ни в чем недостатка, был сыт, одет, тепел, весел и любим многими. Чего мне хотеть было больше?
Правда, достаток мой был не так велик, чтоб мог я почитать себя богатым, и воле Господа моего угодно было наделить меня весьма-весьма умеренным, но по счастю, я желанием множайшего достатка никогда не мучился, а бы жребием своим совершенно доволен, а потому и был довольно и предовольно богат уже для себя.
По крайней мере знал и всегда помнил я, что есть многие миллионы людей, во всем подобных мне созданий, несравненно меня убожее и недостаточнее и пред которыми, если б хотел, мог бы я почитать себя великим богачом. Без мала 600 человек обоего пола равных мне тварей состояло в моих повелениях: все они на меня работали, и трудами своими и потом меня кормить, поить, одевать, обогревать, успокоивать и тысячу увеселения мне приносить старались. Не великая ли то была для меня выгода и не должен ли я был благодарить за то Бога?
Денег хотя и не лежало у меня несколько сотни тысяч, но по крайней мере не имел я в них и недостатка, и никогда еще не тужил, что их у меня мало: с нужду мою всегда становилось их еще слишком. По крайней мере имел я то утешение, что никому не был должен и не мучился совестью, что они снисканы неправдою.
Жил я хотя и не в великолепном замке и не в каменных палатах, но по крайней мере не мучился и не беспокоился мыслями о том, для чего у меня такого нет, и радовался, и увеселяся еще тем, что по благости Господней имел хотя простой, но изрядной деревенской и всеми нужным спокойствами снабденной домик, в котором стужа никогда еще нас не обеспокоивала, а из комнат стояло всегда несколько и излишних и порожних.
Кабинета моего, в котором наиболее я жил, не можно было покойнее быть и в наилучшем замке. Печка у меня была такая тепленькая и хотя киржачная, но собственными трудами прекрасно и со вкусом расписанная, света довольно, сидеть было на чем и по крайней мере не мучился я угаром и освобожден был от досады, для чего топили не по термометру. Сверх того имел я в нем множество вещей, приносящих мне увеселение.
Сад был у меня изрядной и для меня наиприятнейший. Положение мест, жилище мое окружающих, наипрекраснейшее, и прочее, и прочее.
Слуг, лакеев, камердинеров, офицнантов, управителей и дворецких хотя у меня не было многочисленных, но, по крайней мере, в нужных услужниках не было недостатка: было кому подать, было кому принять, было кого послать, было кому сшить, сковать, есть сварить и сделать что надобно, и в люди посылать не доходило почти никогда нужды. Чего хотеть более?
Цугов и экипажей драгоценных, также гайдуков, гусаров и скороходов хотя у меня не было, но, по крайне мере, никогда не хаживал я от нужды пешком, а было на чем и в чем всюду выехать, и хотя выезды мои и экипажи и не так были великолепны, как у прочих, но я в те же ворота всюду езживал и меня не хуже людей принимали.
Знатным достоинством, чинами и титлами хотя и не мог я величаться, но, спасибо, тем никогда и не прельщался, да и не искал того. По крайней мере, по милости Господней имел также чин, с которым не стыдно было мне никуда показаться: что нужды было в том, что я не генерал и не превосходительной! По крайней мере был я хотя маленьким человеком, капитаном, но то знал, что меня почитали честным, добрым и хорошим человеком, а сего знания для меня не было приятнее. Сверх того пользовался еще тем особливым счастием, что меня все знакомые любили, и хвалили и знакомые, и незнакомые. По милости Бога моего имя мое и без моего искания сделалось многим известно и были люди, желавшие усердно меня видеть и узнать.
Платье носил я хотя не драгоценное, не блистал хотя золотом и серебром и не ослеплял людей алмазами, но они мне были и ненадобны. По крайней мере не выезжал никуда в заплатах, а каково мое платье ни было, но везде принимали меня ласково и приятно и никто еще меня за платье не презирал, а и дома никогда еще я босым и нагим не ходил. Чего мне было хотеть более?
Всегдашних компаний я хотя и не имел, на балы, оперы, комедии и маскарады ездить и ими забавляться хотя и не имел случая, но по счастию мог я спокойно и весело и без них провождать свое время. По милости Господней имел я дома семейство такое, которым я доволен был: жена, милые дети, теща которую я за мать себе почитал, племянник, у меня живущий, могли уже всегда помогать мне провождать время.
Соседей, хотя не много, но по крайней мере они были и все нас любившие. Друзей и приятелей также было несколько, за которыми мог я съезжаться и веселиться, а сверх того, любезная библиотека могла во всякое время избавлять меня от скуки, а бумага и перо быть во всякое время наилучшими моими собеседниками, а когда не знал я совсем скуки, то чего мне было хотеть более?
Наконец, и что всего дороже, наслаждался я наидрагоценнейшею свободою, вставал когда хотел, делал что угодно и ложился спать, когда хотелось. Кроме того, не имел я нужды ни к кому ездить или ходить на поклон, ни раболепствовать, ни лукавить и не лицемерить. Одним словом, жил на воле и был господином собственных своих поступков и боялся только Бога да моего государя.
А что всего для меня было приятнее, то не имел никаких себе известных недругов и злодеев. Ни с кем не находился я в ссоре и вражде, но со всеми жил мирно я согласно, а потому не имел причины бояться тайных своих злодеев и неприятелей, тем наипаче, что всегда полагался на власть моего Бога и на его обо мне попечение искренно, а не одними словами.
Вот краткое изображение того благополучия, которые я при наступлении сего достопамятного года наслаждался. Что ж касается до ближайших и подробнейших обстоятельств, то они состояли в следующем:
Семейство мое в сие время состояло в следующих, милых мне особах: во-первых, матери жены моей, которую почитал я вкупе и своею и имел к тому причину, во-вторых, жены моей, далее дочери Елизаветы, которой шел уже шестой год и которую начинали мы уже учить грамоте. Она была ребенок такой, который не только нам, но и всем знакомым был любезен. Она находилась еще в самой начинающейся только развертываться и расцветать юности и подавала о себе великую надежду.
В-четвертых, сыне большом, Степане, которому пошел пятый год, мальчике, хотя нравом и свойствами своими весьма отменном от сестры и несколько угрюмом и нелюдимом, но подававшем о себе также не худую надежду.
В-пятых, в сыне моем меньшом Павле. Сему шел только другой год, и потому он еще валялся в колыбели и не умел еще говорить. Со всем тем ребенок был милый и любезный.
Шестым сотоварищем нашим был племянник мой Травин, сын покойной сестры моей. Он жил у меня по сиротству и малолетству и кой-чему учился.
Что касается до прочих и не столь близких моих родственников, то были они следующие: во-первых, два брата моих двоюродных, Михаил и Гавриил Матвеевичи Болотовы. Оба они жили со мною в одной деревне, и оба меня любили. Последний хотя в минувшем году мне и досадил, но я отпустил ему то в рассуждении молодости и восстановил опять пресекшееся было дружество. Сей был еще холост, а первый женат. Сообществом с ними не мог я много пользоваться: оба они были люди простые, оба неучи, и более об них сказать мне нечего.
В-третьих, родная тетка жены моей, Матрена Васильевна Арцыбашева, живущая от нас верст за 30. Сей дом считали мы ближним и всех прочих дружественнейшим, и ласки и дружество ее было нам и выгодно и полезно. У ней росли две дочери, бывшие уже девочками изрядными и которые нередко гащивали у нас по нескольку недель сряду, сын же ее был еще невелик.
В-четвертых, родственник мой Матвей Никитич Болотов, живший в одной со мной деревне. Сего по ласке и дружеству его ко мне считал я ближайшим своим родственником, но жалел, что был он несколько особливого и нелюдимого нрава и характера, не любил выезжать, но в соседстве был я им очень доволен.
Вот почти вся моя ближняя родня, а впрочем, хотя я и имел родственников, но живущих далеко, как-то племянника во Пскове, трех племянниц в Кашине, тетку под Каширою, другую на Протве или паче в Москве, деда жены моей с детьми его в Цивильске, дядю ее в Козлове и некоторых других.
Что касается до прочих обстоятельств, то приказных дел никаких я не имел, кроме межевого дела с волостными, которое все еще меня несколько беспокоило. Кроме сего смущало меня то, что жена моя с некоторого времени сделалась больна маткою и ею очень страдала.
Что касается до моих упражнений, то, привыкнув издавна к трудолюбию, беспрерывно занимался я литературою и науками, но несколько упражнялся в чтении книг, как в письме и сочинениях. Новой год застал меня в следующих работах: 1-е, старался я оканчивать перевод ‘Китайской истории’ или Нейгофово путешествие в сие государство. Книгу сию начал я давно переводить и в сие время труд сей приходил к окончанию, хотя к сожалению остался он совсем тщетным.
Во-вторых, продолжал я сочинять начатую недавно полезную книжку, неимевшую еще титула и долженствовавшую содержать в себе краткое руководство ко всем нужнейшим знаниям. Книга такая, которую давно собирался я сочинить, но пред окончанием минувшего года нечаянной случай подал мне повод к начатию оной.
Тетка жены моей, г-жа Арцыбышева, отъезжая в степную свою деревню и оставив обеих своих дочерей у нас, просила меня, чтоб я подал им хотя малое понятие о законе. Я, согласясь с охотою на то, хотел было сперва растолковывать им Платонов катехизис, как единственную, имеющуюся у нас богословическую книгу о законе, но не успел начать, как нашел в том великие неудобствы.
Я находил тут многие пропущенные вещи, о которых человеку молодому необходимо знать нужно, а сие и побудило меня приступить к другому роду истолкования. Я положил пересказать им на словах все нужнейшие вещи, что им о Боге, о свете и о человеке знать надобно, и пошел своим порядком. Сделанный опыт и мне и им полюбился. Я продолжал всякой день ввечеру им кое-что сказывать и сделал, так сказать, у себя маленькую аудиторию и слушателями моими были помянутые обе девушки и мой племянник.
Но как материи накопилось уже нарочито много, то, опасаясь, чтоб они не позабыли, вздумал я сделать для них небольшую книжку, расположенную вопросами и ответами, в которой бы все то означено и вкратце изъяснено было, что я им рассказывал.
Но не успел я сей труд начать, как по примеру нечаянных предприятий, начал он удаваться гораздо лучше, нежели я думал, и побудил меня приложить к сочинению сей книжки прилежнейшее старание и сделать из ней что-нибудь нужное и совершенное. Сию-то книжку, начатую около 15-го декабря 1722-го года, которую назвал я после ‘Кунсткаморамою душевною’, продолжал я сочинять по утрам до света, как в праздное и тихое время и при начале сего года, и писал уже о устроении животных.
В-третьих, занимался я обучением помянутых девушек арифметике, которой долг и услугу хотел я им также оказать. Что касается до моего племянника, то он вместе с сыном г. Ладыженского, проживавшем также у меня, чертил геометрию.
Сии были главные мои занятия. Что касается до прочих начатых дел, то было их много. Во-первых, начато переписывание набело сочиненной недавно мною книги ‘О благополучии человеческом’, о которой не за излишнее нахожу, как нечто в особенности достопамятное заметить, что при сочинении оной часто рождались сами собою в голове моей такие мысли, каких до того никак я не имел, и что нередко приводило самого меня в превеликое удивление. Впрочем книгу сию можно почесть плодом кенигсбергского учения моего философии крузнанской, которую и полагал я ей в основание, многое же писал из собственной своей опытности.
Во-вторых, начата была перепискою набело вторая часть моей ‘Детской философии’. В-третьих учинено начало переводу, или паче сочинению второй части ‘Истории святой войны’, в-четвертых, еще некоторые другие мелочи.
Что касается до экономических моих трудов и сочинений по долгу звания моего, яко члена Экономического Общества, которые сочинения сделали имя мое во всем государстве известным и отчасти славным, то отправлено было в Петербург четыре сочинения, а именно: одно, содержащее в себе описание нашего хлебопашества, второе о истреблении костеря из пшеницы, третье о хмелеводстве, а четвертое, и недавно посланное, о употреблении навоза в степных местах. Но на все сии сочинения не было еще получено ответа.
Сии-то были обстоятельства наиглавнейшие, в которых застиг меня 1773 год. Теперь приступлю к описанию происшествий, случившихся в течение оного.
Первым примечания достойным происшествием почесть можно новое знакомство, начатое с домом генерал-майора Ивана Ивановича Раевского, живущего в Любиже. С сим человеком давно уже хотелось мне спознаться, по причине, что был он мне по деревням сосед, но мне как-то на поклон к нему ехать не хотелось, а ему и подавно не можно было, и дело зависело от того, что мы нигде не имели случая с ним свидеться, а при начале сего года оказался к тому наиудобнейший.
У господина Руднева родилась дочь Елизавета. Я крестил обыкновенно у него детей с госпожой Полонскою, но как ее не было, то звал он в кумы жену помянутого генерала, Прасковью Михайловну.
Итак, 3-го числа января крестил я у него с нею и познакомился. Видел также и ее мать, госпожу Кропотову, муж же ее находился в Петербурге. Они обошлись со Мною довольно хорошо и так, что я ласкался надеждою, что у нас с ними восстановится знакомство. Однако сего не воспоследовало: разные обстоятельства и отлучка от дому причиною тому были, что нам не удалось после и видеться, а муж ее и умер, со мною не видавшись.
В самое то ж время и поутру самого того ж числа случилось еще одно происшествие. Вдруг сказано было мне, что у меня в доме появились опять горячки, по-видимому прилипчивые, и что человек пять вдруг заболели и лежали оными. Сие меня неведомо как перетревожило, и тем наипаче, что все больные лежали в задней людской горнице и что занемогли некоторые и девки, живущие у нас в хоромах. Такое близкое соседство натурально привело меня в беспокойство превеликое.
Года за два перед сим терпели мы уже сие наказание, а несчастным моровым годом были и того более перепуганы, почему необходимость заставляла стараться как можно скорее употребить все предосторожности.
Итак, велел я того часа всех больных оттуда вывесть, очистить для них особую избу на скотном дворе и приставить к ним в надзиратели особого человека. Заднюю же горницу, где они лежали, велел я тотчас перестать топить и выморозить, чтоб переменился воздух и вышли все прилипчивые пары, а здоровых людей перевесть в другую избу, приказав притом накрепко всем, чтоб с больными не иметь сообщения и как можно их убегать. В хоромах же тотчас началось курение уксусом.
В наступивший после того день, равно как нарочно для умножения моей опасности от прилипчивых болезней, был и со мною особливый случай.
Не то ездивши к г. Руднему в открытых санях, не то от другого чего, однако заболела у меня голова, стал показываться жар и сильное и частое биение пульса. При опасении давничнем горячки трогало меня сие очень, а особливо в рассуждении появившихся в доме болезней.
Однако я недолго медлил, а тотчас приступил к новому моему предохранительному в таких случаях средству, которым я уже много раз себе помогал, а именно, сверяя бумажку и щекоча ею в носу, принужил себя чихнуть и повторил сие раза два. И мне удалось и в сей раз тем себе помочь, удары, произведенные чиханием во всей крови, в состоянии были остановить скорость ее движения и уменьшить чрез то начинающийся жар, а чрез то и боль головная уничтожилась.
Таким образом имел я вновь случай удостовериться в полезности сего, мною нечаянно примеченного, весьма полезного врачебного способа и сожалел вновь, что многие не хотят и не стараются приучить себя к такому принужденному чиханию.
Теперь надобно мне заметить одну учиненную мною около сего времени выдумку. Печь в моем кабинете была кирпичная и складенная фигурно и довольно хорошо. Я сначала белил ее все мелом на молоке и по нему расписывал сперва красным сандалом {Сандал — дерево из рода крушины, идет на краску.} раковинами и картушами {Картуш — виньетка.}, но как она замаралась, то выбелили ее около сего времени вновь, и мне вздумалось расписать ее разными красками и разбросанными по всей печи цветочками. Чрез сие получила она еще лучший вид, а в сие время нечаянно вздумалось мне полошить ее зубом, и я увидел, что сим средством можно и на всю ее навесть лоск и придать ей тем красы еще больше. Она стала как фарфоровая и так хороша, что не уступала почти кафленой {Кафленная — кафельная.}. Краски распускал я на обыкновенной камедной {Растительный клей.} воде.
Впрочем, как около сего времени святки начали проходить, то принялись мы за прежние упражнения и начали возобновлять малые свои философические разговоры, и более потому, что в сие время гостила у нас дочь госпожи Иевской, Елизавета Семеновна.
Сия, наслышавшись от моих учениц о наших разговорах, желала охотно и сама оных послушать. Для меня было сие очень приятно и материя в сей вечер случилась по порядку очень важная. Я изъяснял детям причину и намерения, для которого свет создан и начальные и важнейшие понятия о воплощении и искуплении христовом, однако гостья наша что-то не весьма охотно слушала.
Не ходя далее, надобно мне упомянуть слова два и о святочных наших в сей год упражнениях. Святки препроводили мы не гораздо весело. С деревенскими соседями как-то редко видались, а посторонних никого дома не было, а в иные домы для оспы ездить было не можно. Итак, сидели мы почти все святки дома и играли одни только дети.
Что касается до меня, то поспешая привесть к окончанию перевод ‘Китайской истории’, по вечерам и в праздное время упражнялся в оном. Однако и кроме того сделал нечто на память сим святкам, а именно: в праздное время выдумал вновь несколько загадок, свойственных обыкновенным святочным занятиям. Для памяти, и что они в сие время и в Дворянинове родились, рассудил я их и здесь поместить. Они были следующие:
1. Живу я на свете очень давно, все хожу, все брожу, никогда не устаю, и то и дело, что старею, да молодею.
2. Плоска я, пестра, собою пригожа, иных увеселяю, других обогащаю, а третьих разоряю.
3. Днем я дурна, ни к чему не гожусь, ночью прекрасна, алмаза ясней.
4. Плоска я, вонюча, в темноте люблю жить.
5. Сидеть не умею, ходить не могу, а бегать и соваться слишком остер.
6. Сплету себе кружок, сяду в уголок, сижу посижу, гостей подожду, пожалует кто, я цап его царап.
7. К чему я живая, и мертвая на тож.
8. Чорен, проворен и очень хитер, лазать и прыгать я слишком горазд, за сто шагов безделица мне, я и за тысячу своих разом сигну.
9. Состареться, как я, всякий бы хотел, а жить сколько я, не желает никто.
10. Копьями утыкан я смело хожу, злодей нападет я с места нейду, тронь меня, пожалуй, сам берегись.
11. В каменной одежде без ног я хожу.
12. Смерть перед ним — не трусит ее, чем бы бежать, он с места нейдет и только что ногами потаптывает.
13. Во все время в году слушаюсь всех, в одно время буяню, не гляжу на крик, но хвост подымя, сломя голову бегу и делаю досаду и вред иногда.
14. В лесу живучи, на зверя похож, лазить умею, а бегать не скор, живыми питаюсь, а живу не на земле, люди не любят, да я их люблю.
15. На войне не бывали, а лучше татар, увидев злодея, врознь не бежим. Хоть нечем нам драться, так вдруг закричим, и вместе сбежавшись составим кружок. Всяк у нас за брата готов умереть и тем иногда отбиваемся.
Вот загадки, выдуманные в сии святки. Я ласкаюсь, что они имеют на себе печать натуральности, ибо первая значит луну, 2 — карту, 3 — гнилушку, 4 — клопа, 5 — рыбу, 6 — паука, 7 — овчину, 8 — блоху, 9 — гриб, 10 — ежа, 11 — раковину, 12 — овец, 13 — корову, 14 — вошь, а 15, наконец, стадо свиней.
К Крещенью собрались мы опять все, ибо накануне сего дня возвратилась из Москвы жена моя, ездившая на самое короткое время в оную для покупок в сотовариществе Марьи Семеновны, сестры госпожи Иевской.
Ввечеру сего дня виделся я с соседом своим Матвеем Никитичем и поразился, увидев его в прежалком положении и в великой перемене состояния его здоровья. Уже за несколько времени до сего начал он что-то хиреть и все жаловаться на нездоровье. Болезнь, состоящая, как казалось, в измождающей лихорадке, так его и довольно скоро изнурила, что остались только кости да кожа, я жизнь его висела как на ниточке.
Беспутная в молодости жизнь, а особливо во время гвардейской его в Петербурге службы, а потом проклятые мужицкие долги, в которые он по неумеренности расходов запутался, и наконец самое непреодолимое упрямство ввергнуло его в сию болезнь, а говорят, что много поспешествовало к тому и то, что он, просясь в отставку и желая показать на себе вид больного человека, выпил по совету какого-то бездельника великое количество масла конопного, ибо с самого того времени он и начал уже хиреть и чувствовать себя нездоровым. Я взирал на него с чувствительным сожалением и чудился, что он, при всей своей немощи, затевал еще ехать в Москву для продажи двора своего. Я не знал, как он в состоянии будет ехать и ему того не советовал.
На другой день после Крещенья встревожены мы были опять новым подтверждением, чтоб иметь опасность и повсюду возжечь огни и поставить караулы. Оказавшаяся где-то в Воронежской губернии и в низовых городах язва была тому причиною. А к вящему устрашению услышали мы, что в лежащей верст за 30 отсюда деревне Селюме, на большой дороге к Туле, трое из проходящих лопатников скоропостижно умерли, и что для самого сего деревня сия тотчас была заметана, да и мы принуждены были поставить вновь караулы.
В тот же день случилось у нас в доме одно странное происшествие. Водка, которую обыкновенно пред обедом пивала теща моя, будучи чистою, вдруг сделалась мутна и солона, а отчего — того найтить и открыть было не можно. Как в таких случаях человек склонен ко всяким подозрениям, то не освободились и мы от того: легко можно было заключить, что водке самой собою соленою сделаться никак было не можно, и надобно кому-нибудь быть, кто б в нее сию соль положил.
Также заключали мы, что соли сей нельзя быть простой, а какой-нибудь наговорной, или того хуже, отравленной каким-нибудь ядом. Известность, что подлость наша склонна к таким бездельничествам и такими наговорными вещами имеет обыкновение людей портить, или к милости преклонять, приводило нас в пущее сумнение. Я сам, каков ни тверд в таких случаях, и как мало ни верил таким вздорам, однако встревожился и тем паче, что сия соленая водка попала, мимо тещи моей, бывшей у нас в гостях, Марье Семеновне Шелимовой. Она первая сие приметила и приведена была тем в превеликую трусость, даже до того, что принуждена была сесть ложку меду.
Я не мог оставить сего дела без исследования и принужден был употребить при том даже строгость против тех, на которых было некоторое подозрение, однако отыскать того никак не мог, да и льститься тем было не можно, ибо кто решится сам на себя сказать и признаться в таком проклятом деле.
Совсем тем думали мы, что произошло это от проклятой в челядинцах наших друг к другу ненависти, и радовались по меньшей мере тому, что открылось сие зло благовременно, и что теща моя сей водки не пила. Итак, если подлинно скрывалось в том какое зло, то благодарили Бога, отвлекшего от нас сию опасность.
В последующий день имел я, наконец, давно желаемое удовольствие видеть перевод ‘Китайской истории’ приведенный к окончанию. Признаюсь, что работа сия была долговременная и немалых трудов мне стоившая.
Я начал книгу сию переводить года за три до сего времени и насилу в сие время ее кончил. Правда, хотя я и не всегда за нею сидел, и раза три, четыре работа сия надолго перерывалась, однакож нельзя сказать, чтоб и скоро ее перевесть было можно. Книга в самом деле великовата и я дивился, что имел столько терпения и мог сие великое предприятие привесть к окончанию. После сего потребно было еще много времени к переписке ее набело, чтоб можно было отдать в печать, как то мне сделать хотелось, но как для самого себя было сие уже слишком трудно, то помышлял я комиссию сию возложить на одного из моих мальчиков, писцов, хотя писали они не очень еще хорошо и исправно.
В сей день, продолжая обыкновенные мои с детьми вечерние философические разговоры, начал я им преподавать понятие о душе человеческой и о внутренних в ней происшествиях, или учить излегка телематологии, и сия материя к удовольствию моему казалась им приятна и они ее изряднёхонько понимали.
Нимало почти не уменьшившаяся болезнь жены моей принудила нас около сего времени послать нарочного к лекарю опять за лекарствами, но лекарь сей сначала показался нам весьма добрым и честным человеком, оказался наконец самым негодяем и бессовестнейшею тварью. Он старался только вытеблить {Вытеблить — вырвать.} от нас колико можно более денег, а жене моей не только лекарствами своими не произвел ни малейшей пользы, но болезнь ее и едва ли не умышленно увеличил еще более из единой алчности к корысти и доставил нам бездельническими поступками своими столько досад, что мы раскаивались в том, что с ним связались.
Сей случай увеличил во мне прежнее невыгодное о лекарях наших мнение и подал вновь повод к жалению, что в отечестве нашем врачебная часть была в великом еще несовершенстве и сопряжена с великими недостатками. В тогдашнее время была сия часть несравненно еще в худшем состоянии. Монархи наши не прилагали еще столь много старания о усовершенствовании сей части. Тогда не было и десятой доли сих необходимо нужных людей против нынешнего.
Но, ах! Произошла ли какая существительная польза народу от того, что количество сих людей умножилось вдесятеро перед прежним?
Что пользы от того, что не только столицы набиты докторами и лекарями, но нет ни одного губернского города, где б не было и докторов, и лекарей, и операторов, и акушеров, и повивальных бабок, и управ врачебных, и нет ни одного уездного города, в котором бы не было лекаря и которых бы всех не содержали мы на своем коште и жалованье, — когда и ныне множество больных помирает так же, как и прежде, без всякого призора и подавания им помощи от сих докторов и лекарей, когда и ныне все они, несмотря, что мы их поим, кормим и содержим на наших трудовых денежках, помышляют только о том, как бы нас грабить и карманы свои набивать нашими деньгами, а о истинном помогании нам всего меньше радеют и помышляют!
Что пользы от всего того, когда и ныне в случае постигшей какой болезни и самый дворянин не дозовется к себе лекаря, не имея столько достатка, чтоб ему за приезд и за самое иногда ничто заплатить ему рублей 10 или 25 или еще более! А о подлом народе и говорить уже нечего.
Когда самим нам так отяготительны и дороги становятся их приезды, когда мы за каждое мановение рук их должны платить рублями, а при всем том получать от них очень-очень мало пользы, то чего можно надеяться от них нашей подлости и какого вспоможения ожидать себе от сих корыстолюбцев, не имеющим ни совести, ни сожаления, а помышляющих только о набивании достатками нашими своих карманов?
Истинно! Та польза еще не велика для государства, что все сии господа уездные врачи рыскают беспрерывно по уездам для вырезывания тел убитых, или опившихся, или скоропостижно умерших несчастливцев.
Но, с другой стороны, нельзя нам и обвинять правительство нерадением об нас. Оно, с своей стороны, учинило все, что нужно, и о пользе нашей прилагает наивозможнейшее старание, а вольно самим нам перепортить сей, толико нужный нам народ, и из добрых людей переделать всех бездельниками и негодяями.
Если б сами мы были б осторожнее, не платили б им за сущее иногда ничто бумажками целыми, не насыпали б карманов их за самый малый и ничего не значащий труд полными горстями денег, а платили б умереннее и оценивая дела, труды и старания их лучше, то не были бы и они так избалованы и не сделались такими алчными корыстолюбцами, каковыми они ныне, а получше бы исправляли свою должность. И тогда верно бы не перешло такое множество наших дворянских вотчин и деревень в руки господ докторов и медиков!!
Но я удалился уже от порядка своего дела и время возвратиться к оному.
Желание мое издать перевод моей ‘Китайской истории’ в печать и боязнь, что б кто иной не перевел оную и не напечатал, было столь велико, что я, подумав-погадав и не надеясь на своих писцов, решился пуститься сам на весь труд, с переписыванием набело столь огромной книги сопряженной, и желая поспешить сим предприятием, оставил даже начатое переписывание книги своей ‘О благополучии’ {Полное название — ‘О благополучии человеческом’.}, а принялся около половины января за сие многотрудное дело, несмотря что не имел еще тогда ни малейшего понятия о всех обстоятельствах, сопряженных с печатанием книг, и о всех бываемых при том многочисленных затруднениях, и забыв совершенно, что я не имел еще к тому ни малейшего следа.
Но как бы то ни было, но я пустился на сию работу. Но увы! Сколь знаем мы о распоряжениях, делаемых со всеми нашими делами и предприятиями промыслом Господним, и сколь часто обманываемся мы в предполагаемых надеждах и заключениях наших! Пример сей книги доказал мне то впоследствии времени довольно ясно.
Всего того не совершилось нимало, что я об ней тогда думал и мечтал. Всю ее хотя я в разные времена и переписал, хотя употребил к тому трудов и множество, но всем им назначено было остаться тщетными и переводу моему не быть напечатанному, а оный, переплетенный в трех частях, стоит и теперь в моей библиотеке в манускрипте и истлевает покрытый пылью. Меня захватили другие дела и упражнения, а между тем издано в печать другое, и гораздо новейшее и совершеннейшее описание китайского государства, кем-то иным переведенное, и я, узнав о том, с прискорбием принужден был поставить свой перевод для вечного отдохновения в библиотеку.
Однако около сего ж времени перетревожены мы были двумя обстоятельствами. Во-первых, что ходил солдат с повесткою, чтоб все поверенные являлись в Серпухов для прикладывания рук к межевщику Лыкову. Сей повестки хотя мы и дожидались, но не от него, и дивились, зачем спрашивал нас Лыков, и опасались, чтоб не отданы мы были опять в руки сему нечестивцу.
Во-вторых, встревожил нас слух, что не только в окрестностях была, но и в самое наше селение вкралась уже оспа, болезнь, которой мы тем более опасались, что все дети мои не лежали еще оною. Кроме сего и прежде упомянутые горячки в доме моем все еще продолжались и не хотели никак пресечься, как мы о том ни старались. Но, по крайней мере, рад я тому был, что никто из них не умирал, а все опять выздоравливали.
Между тем, как гостьи и ученицы мои столько уже арифметики от меня научились, сколько нужно знать из ней женщинам, то, продолжая по прежнему наши философические разговоры, восхотелось мне старшей из них преподать некоторое понятие и о географии, науке толико для всех нужной и необходимой.
Не удовольствуясь показыванием всего в атласах, вздумал я, для лучшего и удобнейшего впечатления в памяти ее фигур и положения всех земель и вод, употребить особое средство, а именно: заставить самое ее иллюминировать все четыре части света на ландкартах русских и случившихся у меня неразрисованными, а чрез самое то познакомить ее несколько с употреблением красок и кистей.
И как успех имел я в том вожделенной, то хотелось было мне и далее и далее продолжать старания о впечатлении в младой ум ее множайших понятий и знаний, нужных молодым людям, но вдруг все наше с толиким успехом начатое и продолжаемое учение разрушилось и пресеклось. Получено известие, что мать их возвратилась из степной деревни, и мы принуждены были отпустить их к ней в присланном за ними возке, а вслед за ними и сами в Калединку поехали.
А как письмо мое достигло до обыкновенных своих пределов, то дозвольте мне на сем месте оное, прервав, кончить, сказав вам, что я есмь, и прочая.

Декабря 6-го дня 1808 года.

ПЕРЕПИСКА К НАРТОВЫМ

ПИСЬМО 157-е

Любезный приятель! По возвращении моем из Калединки, где я три дня пробыл, обрадован я был получением давно уже ожидаемого письма и книги из Экономического Общества, и как пакет был толст, то думал я, что с книжкою прислана ко мне медаль, однако в том обманулся: была то 18-я часть ‘Трудов Общества’, которая у меня пропала и о чем я писал в общество и вместе с нею новая, 20-я часть.
При обеих их приложено было письмо от секретаря общества, г. Нартова, которое заставило меня несколько думать. В оном уведомлял он меня, что сочинение мое ‘О хмелеводстве’ отдано в комитет на рассмотрение, и что все мои (?) похвальны принимаются всегда Обществом с удовольствием, и присовокуплял к тому, что как он по должности своей имеет переписку со всеми отсутственными членами о делах экономических, то просит, чтоб я впредь с ним начал переписку.
Сие самое заставило меня думать, ибо я не знал, о какой он переписке упоминает: о приватной ли и пространной, или чтоб только адресовать письма мои на его имя, а не к собранию вообще, как я до того времени писал. Итак, чтоб соответствовать его желанию, то спешил я написать хотя коротенькое какое сочинение и отправить оное в Общество при письме, к нему уже адресованном.
К сему употребил я описание о выдуманной мною и той рабочей тележке, которую я уже за несколько времени до того с отменною выгодою пользовался при моих земляных и садовых работах, и которая оказалась так способна, и хороша и нужна в доме, что мы с того времени и до ныне все такими тележками пользуемся и на разные домашние нужды употребляем. Сию-то тележку, описав и приобщив к описанию рисунок, послал я в сей раз при письме к Нартову. И с сего времени началась у нас с ним первая переписка.
А самое сие вскоре побудило меня из всей переписки моей с Обществом составить особую книжку и вносить в нее все пересылаемые от меня в Общество и к Нартову и от него ко мне письма, которым трудом и занимался я в конце генваря месяца, которой сделался несколько достопамятным тем, что в самой последний день сего месяца родился у брата, Михаила Матвеевича, сын Василий, которой остановился было в живых и был уже лет 12-ти и мальчик добренькой, подававший о себе хорошую надежду. Но Провидению не угодно было оставить его в числе живущих: он умер, находясь у нас в доме, в начавшихся только расцветать отроческих летах. Мы окропили гроб его своими слезами и, любя его искренно и о воспитании и учении его стараясь, сожалели чувствительно, что злая чахотка его у нас похитила.
Начало месяца февраля было для нас не очень весело. Множество больных и час от часу умножающееся количество оных нагоняло на нас великой страх. Было у нас их около сего времени человек более пятнадцати и две избы набиты ими полны.
Я сам того и смотрел, чтоб не занемочь, и как мы не знали, чем сие зло перервать, то восприяли прибежище свое к богомолию, поднимали образ к себе из Савинского и едва ли когда-нибудь с таким усердием молились Господу всем двором, как в сие время.
По отправлении последней моей пьесы в Экономическое Общество, напала на меня охота продолжать еще далее свои экономические сочинения и я, зачав тотчас новое, занимался оным при начале февраля и было оно ‘0 искусственном удобрении земель’, которое после, вместе с прежними моими сочинениями, и удостоено было печати.
Во второй день сего месяца проводил я родственника и соседа своего Матвея Никитича в Москву, изнуренного до того болезненным своим состоянием, что я отчаивался уже сам в жизни. Будучи многим людям, хотя небольшими суммами, должен, хотелось ему со всеми ими расплатиться и продать для сего свой московской дом. С превеликим трудом отправился он в путь сей и я, прощаясь с ним, боялся, чтоб не в последнее то было.
В последующий день увеличился страх мой еще более оттого, что в сей день у самого меня болела голова чрезвычайно и я весь день немоществовал.
Скрывая то от домашних, старался я всячески перемогаться, и как в самый сей день была повестка из Серпухова по межевым делам, то сие перетревожило меня еще более.
Я, за верное почти полагая, что слягу, боялся, чтоб сие не помешало мне кончить межевое дело и чтоб болезнь не случилась в самую нужную пору, и для того положил ехать хоть чрез силу в Серпухов и узнать тамошние обстоятельства, но частое чихание помогло мне и в сей раз, и к вечеру сделалось мне гораздо лучше и свободнее.
Итак, в последующий день поехал я в Серпухов к межевщику. Он принял меня очень ласково и так приятно, как мог я от него только требовать. Я препроводил с ним весь день в сотовариществе полковника Полуектова и славного межевщика Ланга, а ввечеру ездили мы вместе к сему Лангу, а потом были у межевщика Караулова. Одним словом, весь вечер до полуночи провели мы в питье и гулянии, по их обыкновению.
Я хотя мерзил таковыми беседами, но принужден был против хотения делать им сколько мог сотоварищество и получил чрез то ту пользу, что спознакомился со многими межевщиками, а особливо с конторским межевым секретарем Селижаровым, которой меня как-то отменно полюбил.
Я имел тут случай говорить кое-что из наук, а самое сие и подало всем им обо мне хорошее мнение и послужило мне потом в пользу, и некоторые из них, а особливо секретарь Селижаров и весьма мне пригодился после.
Межевщик так был мною доволен, что не отпустил меня на квартиру и я принужден был ночевать у него, а по утру говорили мы с ним о межеванье и я нашел, что дела наши были на хорошей ноге и казалось, что по дружескому обхождению со мною межевщика, не имел я причины ни малейшего зла опасаться.
Весь оставшийся еще небольшой лишек и пример в наших дачах хотел он пустить в неудобную землю и сделать так, чтоб волостным с моей стороны совсем нечем было поживиться, и притом обещал уговорить их, чтоб они помирились со мною на старом владении. Но на все сие не мог я еще положиться, а положил ожидать всего от времени.
Из Серпухова проехал я тогда прямо рекою за Тарусу, к родственнику и приятелю нашему г. Гурьеву, у которого тогда находились мои домашние, и как была у нас около сего времени масляница, то, возвратясь оттуда, проездили мы всю сию неделю с ними по гостям, по родным, друзьям и приятелям нашим, и насилу удалось нам в последний день сей недели провесть дома.
Во все сие время не произошло ничего чрезвычайного, кроме того, что меньшому моему двоюродному брату, Гавриле Матвеевичу, вздумалось посмотреть приватно внуку одного соседа нашего, г. Селиванова, девушку Онучину, но как она ему не полюбилась, то и не приступил к сватовству, и Промысл Господень, располагающий нашими жребиями, отвлек его от сей затеваемой им женитьбы.
Еще было для меня то радостно, что болезни в доме моем, по благости Господней, так вдруг уменьшились, что не было ни одного уже более больного, а приписывали то действию усердному нашему молению Господа.
Препроводив первую неделю великого поста в обыкновенном говенье и моленье, на второй имел я одно особое дело.
19-го числа февраля приезжали ко мне неожидаемые гости, дочь г. Змеева, Александра Аврамовича, с мужем своим, г. Лабынцовым.
Сего человека имел я тогда впервые случай видеть и он мне полюбился, а жена его была родная племянница соседки нашей, г-жи Ладыженской, и имела с нею о разделе деревень приказное дело.
В то время, как была она малолетна, то обидел как-то при разделе ее сосед мой г. Ладыженский, а муж ее тетки, и захватив несколько людей лишних, владел ими более десяти лет несправедливо.
Итак приехали они просить его, чтоб он с ними развелся, а ко мне заехали с просьбою, чтоб я постарался их помирить, о чем привезли от старика отца ее просительное ко мне письмо.
Я хотя и не надеялся, чтоб мог успеть в своей просьбе и старании, но по долгу христнанскому охотно принял на себя сию коммиссию и, призвав Господа в помощь, поехал с ними на другой день к г. Ладыженскому.
Достопамятен и приятен был для меня день сей, ибо, против всякого чаяния, помог мне Бог разными представлениями преклонить моего, много меня любящего соседа к произведению добродетели.
Не могу забыть, сколь радостна была для меня минута их примирения, Слезами радости обмочилось все лицо мое и я неведомо как доволен был г. Ладыженским, и мог сказать, что в этот день имел я паки случай видеть, какое неоцененное, приятное и неописанное увеселение приносит производство всякой добродетели.
Я благодарил Бога, что удостоил он меня быть маленьким при том орудием и веселился духом, что произвел при помощи божеской хорошее дело. Но, ах! как легко можно в людях обмануться и сколь скоро могут произоитить совсем неожидаемые нами следствия.
Нечаянной случай не допустил меня дождаться окончания сего важного дела. В самую нужнейшую пору прислали ко мне вдруг гонца с просьбою, чтоб я ехал скорее к возвратившемуся из Москвы и более еще ослабевшему родственнику моему, Матвею Никитичу, и спешил как можно, чтоб застать его живым, ибо его так схватило, что послали уже за попом.
Легко можно заключить, что сие понудило меня спешить начатым делом, но самое сие и помогло мне скорее их примирить: Александр Иванович согласился на все, итак, ударили порукам, после чего не стал я долее медлить, а поскакал в Дворяниново.
Соседа моего застал я едва уже в живых и при самых почти дверях гроба. Во все сие время он так истончал, что остались в нем одни кости да кожа, и немилосердая чахотка гнала его очевидно во гроб. Однако, пред приездом моим ему несколько полегчало. Он просил меня, чтоб я сделал милость и дал ему совет, как ему поступить с малыми и ненадежными еще детьми своими и с остающеюся после его молодою женою?
Любя сию, хотелось ему сделать ей что-нибудь в пользу, на случай, ежели не останутся две маленькие еще дочери его в живых, и чтоб имение его не досталось в сем случае законным наследникам его, господам Темирязевым. Я не знал, что ему на сие отвечать, ибо встречались тут две противные друг другу должности и мне хотелось, чтоб дело сие меня миновало.
Не успел я возвратиться в свой дом, как по утру на другой день приехали ко мне опять вчерашние гости с неожидаемым уведомлением, что миротворение мое опять рушилось, и что причиною тому была уже самая родная тетка гостьи моей и жена г. Ладыженского. Она, по отъезде моем, расплакалась и начала так тазать мужа своего за то, что он отдал мужиков, неправильно отнятых, что он рушил данное свое слово — и дело не состоялось.
Прискорбен был для меня сей случай, хотя к тому не подал я ни малейшей причины. Но что мне было делать? Я с моей стороны исполнил долг и более сего не можно было от меня ничего требовать.
В последующий за сим день был Матвей Никитич так слаб, что соборовали его маслом. Печальная сия процессия производилась при всех нас, его родных и соседях, и мы не могли без чувствительного сожаления смотреть на сего, жизнь свою оканчивающего молодого человека.
Он был хотя очень слаб, но имел еще столько силы, что мог сидеть, но с сего времени начал он уже час от часу худеть и к концу своему приближаться. Я посещал его всякой день и делал ему последний долг в жизни своим сотовариществом.
Между тем в праздные часы продолжал я заниматься экономическими сочинениями, и видевшись с соседом своим, г. Ладыженским и его женою, старался было всячески преклонить их на лучшие мысли, но все труды мои были тщетны. Они заупрямились, принялись тягаться и защищать свое неправое приобретение.
Что касается до болезни Матвея Никитича, то она час от часу усиливалась и довела его до того, что он так истончал, что я от роду моего так исхудавшего человека не видывал. Это был сущий скелет и можно было все устроение костей человеческих в нем видеть, ибо они обтянуты были одною только кожею.
Наконец, 28 числа февраля, случившийся тогда в четверг третьей недели великого поста, ввечеру, часу в девятом, преселился он из сей кратковременной жизни в вечную и отошел к своим предкам.
Можно сказать, что сей день был достопамятен во всем нашем роде и фамилии Болотовых, ибо кончиною его прервалось вдруг целое поколение, продолжавшееся около 200 лет, и чрез самое то целая половина всех здешних дач вышла в другой род.
Прискорбен был для меня сей случай. Я виделся с ним в самой последний день его жизни и расставался с ним часа за три до кончины, прощался с ним в тех мыслях, что его более не увижу, ибо нас звали тогда по межевым делам в Серпухов. Он был в совершенной памяти и говорил по самую последнюю минуту.
В последующий день, бывшим первым в марте, поехали мы с братом Михаилом Матвеевичем в Серпухов к межевщику. Сей, поймав нас на дороге, затащил к себе на квартиру. Итак, стояли мы опять у него.
Но езда наша была опять по-пустому. Из волостных поверенных не было никого и мириться было не с кем. Однако сказывал он мне, что виделся с ними в Москве и уговорил почти, чтоб они с нами помирились. Всходствие чего и велел он нам подать сказки, что мы при прежних границах своего владения остаемся, каковые сказки в неизвестности о будущем мы тогда и подали.
3-го числа марта происходила у нас печальная процессия погребения Матвея Никитича. Его погребли при нашей церкви снаружи, против алтаря, в правую сторону сажени 3 или 4 от гроба Петра Даниловича Стахеева.
Таким образом лишились и схоронили мы одного из наших товарищей, нашего единовременника, соседа, родственника и приятеля, и как он был последний Кирилловского поколения, то не излишним я почел описать здесь вкратце его кратковременную жизнь, дабы потомки нашей фамилии, да и его собственной, прешедшей в иной род, о том ведали.
Он родился в 1745 году, в то время, когда отец его, Никита Матвеевич Болотов, был подполковником в Киевском пехотном полку и находился у ревизии на Белеозере.
Смолоду был он ребенок, подающий о себе великую надежду. Отец его, не жалея труда и убытков, обучил его по-немецки и по-французски, и будучи потом полковником в Троицком полку, имел к тому вожделенной случай.
Могу сказать, что он около 13-тилетняго возраста был завидной ребенок и я сам, видев его около сего времени, завидовал, что он обеими сими языками лучше говорил, нежели я. Со всем тем прочее воспитание его было не очень хорошо.
Отец его был нрава премудреного, слишком своенравен и характера странного, почему и его воспитывал слишком строго и как-то не на людях, отчего и сделался он уже с самого младенчества дик. А как он удалился в отставку и женился на другой жене, то и лодавно воспитание сыну его было дурное.
К вящему несчастию отдал он его доучиваться в московский университет и без всякого за ним присмотра. Тут живучи, имел он случай научиться многому худому, а доброму ничего, и как сие было в самое опасное время его лет и возраста, то нравственность его получила великое себе повреждение.
После того взял его отец к себе, и тут подержав несколько времени в безлюдьи и в загнаньи, записал его потом в гвардию, сию тогда развратницу молодых людей и отправил его в Петербург, не препоручив, также из своенравия, никому из своих приятелей.
Мы не могли тогда довольно надивиться поступкам сего старика ж совершенному нерадению его о своем сыне, которой у него один только, и был. Он так мало об нем старался, как бы вовсе ему отец не был.
Сие было причиною, что он и в гвардейской службе не имел никакого успеха, и как будучи воспитан на безлюдьи, и там от всех бегал и удалялся, то и был от всех презираем и забвен.
Наконец умер отец, и он сделался после его наследником. Тогда, вырвавшись, как птичка из клетки и получив достаток в руки, пустился он во все шалости. К вящему несчастию отпросился он на год домой.
Я старался сколько мог тогда поставить его на путь истинной, но не имел в том успеха, и все мое благоприятство, ласки и дружество к нему не помогло нимало. К несчастию, попался он в когти двум своим двоюродным братцам, гг. Елагиным.
Сии, будучи люди молодые и не слишком усердные последователи добродетелям, наставили его на все доброе. Первое их дело было отвлечь его совсем от меня, и как сие им удалось, то ввели они его во все пороки, молодым людям свойственные. Он впал в пьянство, мотовство и распутство и производил в доме такие дела, о которых я, нехотя посрамить его памяти, умолчать должен.
Сим образом развратившись, поехал он опять в Петербург продолжать свою прежнюю беспорядочную жизнь. Легко можно заключить, что там все сие производило худые следствия.
Он познакомился и сдружился с такими ж негодяями, которые довели его наконец до совершенной пагубы. Он впал в превеликие долги и шалости и за все то бит был не на живот, а на смерть.
Я старался, сколько мог, увещевать его письмами и, наконец, имел удовольствие привесть его в чувство, но, ах! сие было уже поздно. С братцами своими хотя и перестал он знаться, узнав их ложное дружество, но потерянного здоровья и нажитых долгов возвратить было уже не можно.
Обременен будучи долгами и имея в теле много повреждения и основания болезням, приехал он опять домой, отпросясь опять в отпуск. Тут вздумал он жениться и начать порядочную жизнь. Женитьба его была скоропостижная. Он выбрал сам себе невесту и, недолго думая, женился, равно как предвидя, что долгое сватовство ему не принесет пользы и хорошие невесты за него не пойдут, Но мы и тому были уже рады, желая только, чтоб он женился.
Со времени женитьбы сделался он ко мне уже несколько более прилепленным и начал жить уже порядочно. Но как он слишком уже одолжал, а жену взял ни с чем, то не можно было ему из долгов выкарабкаться и он запутался в них еще более. Сие привело его в величайшую задумчивость и побудило его, наконец, иттить в отставку.
Он отбился всякими неправдами от службы и, не знаю доподлинно, а сказывали, будто сделал он при том ту великую и прежде мною упомянутую уже глупость, что, желая показаться на смотр больным, подражая глупому мужицкому обыкновению, выпил целой стакан конопного масла, и от того так помертвел, что можно было считать его в тот час полумертвым. И от сего самого дня и от сей ли причины или от побоев, начал он чахнуть и чах во все время своего в деревне, после отставки, жительства, даже до того, покуда, наконец, прошедшею осенью подхватила его злая чахотка и довела до гроба.
Вот, какие были плоды развратной и беспорядочной жизни! Пример, могущий послужить в пользу молодым людям.
Теперь опишу, каков он был собою. Росту был он среднего, собою худощав, лицо имел продолговатое, волосы русые и лоб взлизистой, и отменен был от всех тем, что нос имел отменно велик, говорил немного картаво, в обхождении не очень ласков, но с друзьями приятен, молчалив, шутлив и притом лукав. С чужими очень застенчив и бегал всех.
Что касается до его нравственности, то был он человек доброй души. Неправды никакой мы от него не видали, впрочем в доме своеобычлив и самонравен слишком. Охоту имел только до лошадей, и то пустую и убыточную, а не полезную.
Книги не брал никогда в руки, и все употребленные к обучению его языкам и прочему труды и кошты пропали тщетно, так как пропадают они я в рассуждении многих других, обучавшихся в молодости.
Экономию вел он мудреную и странную. Казалось, что он ко всему прилежал, но все как-то шло в тук: всю свою жизнь провел он в нужде и недостатке. Все ему как-то было тесно, все жался в угол и ни к кому не любил ездить.
Кто приезжал к нему, принимал ласково, а сам разве с превеликою неволею куда выезжал. Одним словом, был сущий бирюк, и этот был главнейший его порок, ибо от прочих, наконец, он отвык и в последние годы вел порядочную жизнь. Прежние свои шалости покинул, не пил уже ничего и не беспутствовал, но все сие было уже поздно.
Со мною жил он в последние годы очень дружно и могу сказать, что почитал меня себе истинным другом и во всем меня слушался и повиновался. Почему ту честь должен я ему отдать, что я соседом сим был очень и очень доволен и имел в нем такого, какого лучше желать не мог. То только было худо, что он редко ко мне хаживал, а в прочем во всем, а особливо при разделах земли был я им совершенно доволен.
Он полагался во всем на меня и был в чистосердечии и праводушии моем так уверен, что, за несколько дней пред концом жизни своей, поручил мне жену свою и двух малолетных своих дочерей в опеку и просил быть их отцом.
А чтоб обеспечить и жену и детей своих в рассуждении остающегося после его имения, то желая сделать жене своей добро, написал он вексель в нескольких тысячах на имя серпуховского купца Плотникова и, вручив мне его, просил, чтоб я упросил помянутого купца адресовать его на имя остающейся жены его, с полученною якобы от ней уплатою и потом протестовал бы его по форме, но хранил бы у себя оной как священный залог, покуда дети его будут живы, и чтоб не инако выдал его в руки жены его, как в случае смерти обеих дочерей его. Которое обещание я и выполнил совершенно.
И как впоследствии времени ни старалась жена его у меня сей вексель вытеблить, и как невинным совсем образом ни претерпевал я от ней за то заочно ругательство и повсеместные на меня жалобы и самые даже проклятия и нехотение даже иттить на гроб мой, когда умру, и как ни угрожала она меня, что будет на меня просить правление и наместника, но я в совести своей был совершенно чист и прав, поелику вексель сей нимало ко мне самому не шел и мне никогда не мог послужить в пользу и я не инако как с сим условием согласился вмешаться в сие дело, и потому самому не хотел никак принять от него даримой им мне пустоши Голенинки, но не хотя обидеть сирот его, совершенно от того отказался.
Почему и не смотрел я нимало на все помянутые ее дурачествы и женское легкомыслие, а смеяся только ее глупостям, сам делал то, что повелевал мне долг и, сохраняя у себя вексель, некакой священной залог, не допустил мать сию, вышедшую за другого потом мужа, разорить и по миру пустить родную дочь свою, а сохранил для сей отцовское ее имение, которым пользуется она и владеет и поныне. Другой своей сестры лишилась она еще в младенчестве, а ругавшей меня умнице, матушке ее, не удалось наругаться над моим гробом, ибо я и поныне еще по милости Господней жив, а она давно уже сотлевает в недрах земли хладной, но да почиет прах ее с миром в оной.
Вот краткое описание жизни моего родственника и соседа и я могу сказать, что мне было его очень жаль и что не мог я с ним без пролития слез расстаться. В самое теперешнее время, когда сие пишу, возобновляющееся во мне напоминание о том, как мы с ним жили и как он ко мне ласкался, меня любил и почитал, производит в душе моей некое нежное и прискорбное об нем сожаление и пожелание, чтоб прах его почил с миром, а дух его был блажен в селениях небесных.
Теперь, кончив сие печальное повествование, обращаюсь я к другим предметам.
Не успели мы схоронить сего любезного моего соседа, как на третий день после того, а именно 5-го числа марта встревожен был весь дух мой получением из Петербурга письмом от г. Нартова, секретаря Экономического общества.
Сей незнакомый мне совсем, но заочно меня полюбивший человек уведомлял меня, что он имел случай рекомендовать меня князю Сергию Васильевичу Гагарину, сенатору и кавалеру и нашего Общества члену, который, также полюбив меня заочно, по одним моим сочинениям, хотел со мною познакомиться и просил его, чтоб он меня с ним познакомил, обещая, что если со мной познакомится и я соглашусь помогать ему смотрением моим над порученными ему от государыни ее волостьми, то он выходит мне от монархини чин и достаточное жалованье.
Г. Нартов, из любви своей ко мне, убеждал меня при том в письме своем всеми образами и просил, чтоб я уведомил его, какие имею я о том мысли.
Признаюсь, что письмо сие произвело во всей душе моей наивеличайшую тревогу, и день сей был весьма достопамятный в моей жизни.
Предлагался мне чин и жалованье, а при том еще рекомендация тогдашней императрице нашей, следовательно, честь, знаменитость и богатство, до того нимало меня не прельщавшие, но требовалось, чтоб я переменил свое состояние, покинул свой дом и спокойную, свободную, драгоценную деревенскую жизнь, какою тогда, по благости Господней, наслаждался, и, лишась вольности, отдал себя в неволю, запутал себя в труды и должности и пошел опять в пространное житейское море, оставив свое любезное уединение. Цена поистине великая и требующая по всей справедливости великого рассмотрения!
Я не знал тогда, что делать, и находился в великом замешательстве и расстройке мыслей. С одной стороны, льстил меня чин, знать и жалованье, но с другой, устрашали хлопоты, неволье и жаленье о тогдашнем драгоценном для меня состоянии.
Я колебался мыслями и не знал, что делать, что предпринять и к чему приступить, наконец, родилась во мне мысль, что приходит сие не случайно и не само собою, поелику я о сем не имел даже никогда и малейшего помышления, а не только сего искал и домогался, а потому догадывался и не сомневался в том, что тут есть действие промысла и содействие того, кому давно поручена жизнь моя в полное владение и распоряжение, т.е. милостивого и всещедрого моего Бога, небесного отца и покровителя, оказавшего мне в жизнь мою бесчисленные опыты своего обо мне попечения и старания.
Вспомнив сие, успокоился я духом, и сердце мое наполнилось чувствиями живейшей благодарности к нему, а посему и передавал я дело сие на его святую волю и просил только, чтоб он мне сказал, куда мне иттить и что делать.
Но не одним сим сей день для меня достопамятен. Произошло в оный и другое, также примечания достойное, происшествие. В самую почти ту же минуту получил я известие, что приехал в Якшино г. Щербинин и хотел со мною видеться.
Таким образом ездил я в сей день к нему и имел случай спознакомиться с сим знатным человеком, бывшим тогда губернатором в Харькове, и имел счастие ему очень полюбиться. До сего времени он знал меня по одному только слуху и имени, а теперь узнал лично, и могу сказать, что я обращением его со мною и ласкою был чрезвычайно доволен и льстился надеждою, что он мне когда-нибудь при случае сгодится.
Как я не знал в точности обстоятельств и того, под какими волостями князю Гагарину поручено смотреть и где сии лежат волости, а надлежало в непродолжительном времени что-нибудь писать в Петербург к г. Нартову {См. примечание 2 после текста.}, то положил я в последующий день съездить к другу моему г. Полонскому и с ним о том посоветовать и слышать о том его мнение.
Сей приятель мой не успел прочесть письма, как пришел в восторг с радости, что со мною сие совершается. Его первое слово было то, что он сам молебен отпоет, если сие сделается, и говорил мне, чтоб я отнюдь сего случая не выпускал из рук, что счастие само меня ищет, что у князя Гагарина не имеется никаких иных волостей, кроме Богородицкой и Бобриковской, лежащих неподалеку за Тулою, что управительское в сей волости место лучше всякого воеводства и чрезвычайно выгодно.
Одним словом, он насказал мне столько выгод, что если б я не философские имел мысли, так бы имел причину почитать себя чрезвычайно счастливым. Но я только усматривал из того час от часу больше начинающуюся ко мне особливую божескую милость и благодарил сего великого моего благодетеля.
Все сие побуждало меня час от часу охотнее приступить к предлагаемому, и как в самое то время и равно как нарочно случился у меня и человек из Кашина, отправляющийся в Москву, то не стал я долее медлить и написал письмо к Нартову в ответ. Сие письмо удалось Мне написать, не знаю как сказать, ни то хорошо, ни то худо. Я писал его почти не своею головою и так, как люди не пишут.
Сперва благодарил я Нартова за его к себе одолжение, потом сделал приветствие князю, которые оба пункта удались мне как лучше желать не можно. Последующие за сим строки были особого, весьма важного и такого содержания, которые, как думал я, будут Нартовым не ожидаемы. В них, открывая ему свои мысли, писал я прямо как практическому философу надобно. Я изображал ему в коротких словах всю драгоценность тогдашнего своего образа жизни, изъяснял, сколь трудно мне расстаться с оною, и, наконец, заключил тем, что я предлагаемую должность не инако соглашусь принять, как только в таком случае, если сия волость недалеко лежит от моей деревни, если я не принужден буду совсем бросить свой дом и если мне дастся хорошее жалованье, и сие для того, чтоб я тем меньше мог помышлять о неправедных прибытках, ибо сей пункт был для меня страшен. В противном случае, что охотнее хочу я остаться в прежнем своем незнакомом угле, чине и достатке.
К сему письму приложил я случившиеся тогда и равно как нарочно к тому переписанные сочинения: одно о садах, а другое о некоторых деревенских лекарствах, также одну безделушку, относящуюся до натуральных редкостей, которую случилось мне нечаянно найти минувшим летом в вершине подле своего дома, ибо сего хотелось г. Нартову, как охотнику до таких вещей и собиравшему у себя кабинет натуральный.
Сие письмо отправив я в Москву с кашинским человеком, стал дожидаться, что оно произведет и что воспоследует далее. Потом ездил я вторично к г. Щербинину и свел с ним более дружбу. Он меня так полюбил, что насилу отпустил, продержав меня у себя до самого вечера.
При таких многих и сряду друг за другом в короткое время случившихся происшествиях, не мог я тогдашнему периоду времени довольно надивиться и почитал оный в особливости примечания достойным.
Сперва случилось миротворение г. Ладыженского, там кончина и погребение родственника и соседа моего, потом межевые дела, там помянутое письмо и важное предложение, вместе с тем знакомство с г. Щербининым.
Но того было еще не довольно, но к тому присовокупилось еще, что в последующий за тем день, т.е. 9 марта, получил я, против всякого ожидания, от племянника моего родного из Пскова известие, что было для меня очень радостно, а 10-го числа ездил в Серпухов и при сем случае свел дружбу с купцом Плотниковым, которая для меня была также интересна.
Потом приехала к г. Щербинину его жена, и мы приглашены были к ним. Она не менее благоприятствовала моим домашним, и как вскоре после того случилось жене моей быть имянинницею, то одолжила нас генеральша сия в сей день своим посещением с сыном и прочими детьми своими, с которыми мы также при сем случае спознакомились. А вслед за сим получил брат мой Гаврила Матвеевич отставку и прапорщичий чин, и я радовался и благодарил Бога, что все члены нашей фамилии были уже офицерами. Итак, происходили одно происшествие за другим, и все были довольно важные.
Достальное время сего месяца препроводил я в переписывании набело и переправлении книги моей ‘О благополучии человеческом’ и в продолжении сочинения другой, названной ‘Душевною кунсткамерою’.
День Пасхи случился в сей год очень рано и в самый последний день марта месяца, и вкупе в самую половодь и распутицу. Сие принудило нас во всю Святую неделю сидеть дома и вместо разъездов заниматься домашними упражнениями. Мое состояло в переделывании одного рассуждения в моей книге ‘О благополучии’ и я в самое сие время писал материю весьма важную, а именно о способах и руководстве к побеждению страстей и исправлению нашему, и могу сказать, что мне случилось в сие время выдумать много важного и полезного, а особливо в рассуждении нравоучения практического и сделать открытия преполезныя для рода человеческого, почему и считаю я период сего времени или первую половину апреля месяца весьма достопамятною в моей жизни.
Открытие мое состояло наиболее в сравнении порядка исправления и побеждения страстей с действительною войною, и я к великому удовольствию и удивлению нашел, что все обстоятельства вещественной войны могут весьма изрядно приравнены быть к таким же обстоятельствам войны духовной. Словом, я сим рассуждением, занимающим почти целую половину второй части сей книги, был сам очень доволен и почитал ее полезнейшею из всей книги.
Как со вскрытием весны начались и все садовые и другие домашние необходимо нужные работы, то переменился чрез то во многом и весь порядок моих упражнений. Мне не можно было уже никак сидеть запершись по прежнему в хоромах и заниматься одними моими книгами, пером и чернилами, но я большую часть времени стал препровождать в моих любезных садах и заниматься в них сотнями разных дел вешних, а особливо садкою разных плодовитых дерев.
В сию весну в особливости занимался я усадкою всей моей прекрасной горы разными плодовитыми деревьями и кустарниками, и придал ей чрез то гораздо лучший вид перед прежним. Все сии деревья украшают ее и по ныне и утешают меня ежегодно множеством разных плодов своих.
В сих упражнениях, обращавшихся для меня не столько в труд, как в увеселение, и не видал я, как прошли две первые трети месяца апреля, а между тем не выходили у меня из головы мысли о сделанном мне предложении и моем отзыве, и я со дня на день поджидал на письмо мое от г. Нартова ответа.
Оный и не укоснел ко мне приттить, но о сем и содержании его перескажу вам в письме последующем, а теперешнее сим кончу, сказав вам, что я есмь, и прочая.

Декабря 8-го дня 1808 года.

ПРИГЛАШЕНИЕ В МОСКВУ

ПИСЬМО 158-е

Любезный приятель! Двадцать первое число апреля был тот день, в который исполнилось мое нетерпеливое желание, и а получил на посланный мной в Петербург отзыв ответное письмо г. Нартова. Воевода наш прислал его ко мне с нарочным из Каширы.
Легко можно заключить, что каков я ни был, но распечатывал его не без сильных душевных движений. От частого помышления о сделанном мне предложении и о всех выгодах, какие я иметь буду, если то совершится, и которые натурально воображением были увеличиваемы, произошло то, что я начал уже некоторым образом и желать, чтоб оно исполнилось, и желал довольно сильно, а напротив того не хотел, чтоб произошло что-либо противное моему ожиданию. Итак, начинал его читать почти со страхом и трепетом, или, по крайней мере, с сильным потрясением душевным, но скоро все сумнительствы мои рушились. Содержание письма сего было для тайных моих вожделений удовлетворительно и произвело во всей внутренности души моей удовольствие неизобразимое.
Г. Нартов ответствовал мне так, как мое философическое письмо требовало и как надлежало. Он наполнил письмо свое ласками и изъявлениями хорошего своего характера и принудил меня еще более себя полюбить. О деле же моем уведомлял он меня, что он с князем Гагариным виделся и обо всем с ним говорил, и что князь был всем доволен и на все согласен, и что осталось мне только с ним видеться и познакомиться лично. А поелику в самое то время князь отправился в Москву и повез с собою письмо от него, Нартова, ко мне, то ехал бы я в Москву и с ним там повидался. О волости же, куда я назначаюсь, хотя и не упоминал он именно, а писал только, что она лежит недалеко от меня и что перемена моего состояния меня не перетревожит.
Далее уведомлял он меня о посланных моих вновь сочиненьицах, что он предложил их публично Обществу, и буде пьесу мою о некоторых домашних лекарствах Общество определит напечатать, то меня уведомит.
Что ж касается до посланной ему от меня безделки, состоящей в маленьком камешке, то недуманно-негаданно пошел он в честь. Г. Нартов был им очень доволен и просил меня, чтоб я прислал их более, и что это был трохит, или колесный камень, составляющий самую редкость в натуре, также чтоб я прислал и кремниевых прорастей с хрусталями, о которых упоминал я в письме своем, что у меня их есть несколько.
Но при сем одном он не остался, а прислал еще ко мне в подарок перевода своего нужную мне книжку, а именно ‘Минералогию’ г. Лемана, и чем побудил меня еще более к собиранию редкостей.
Признаюсь, что письмо сие доставило мне много удовольствия, а не менее радовались тому и обе мои семьянинки, ибо оное явно доказывало, что дело мое начинало клеиться понемногу.
Я не преминул сообщить ему и другу моему г. Полонскому, и сей обрадовался тому равномерно и почитал уже определение меня к месту несомненным. А что назначалось мне не иное какое место, чего я опасался, как управительское в Богородицке, то догадывались и заключали мы потому, что перепадали нам слухи, что и там каким-то образом носилась уже молва, что мне быть управителем.
И как по всему тому езда в Москву сделалась уже необходимостью, то г. Полонский и все друзья мои, родные и приятели, желавшие мне благополучия, и протуривали {Протуривать, протурить — прогнать, отправить, отправлять.} меня туда неукоснительно. Но мне как-то не хотелось слишком поспешать сею ездою, дабы тем не подать вида, что я сам на то навязываюсь, а почитал за лучшее подождать, не будет ли князь Гагарин сам ко мне писать и не пришлет ли ко мне письма Нартова, с ним отправленного, или, по крайней мере, отправиться в Москву, отпраздновав свой деревенский вешний годовой праздник.
В сем расположении мыслей и начал я спокойным образом продолжать прежние свои упражнения. Сад и кабинет разделяли все мое время, и я работал руками и духом. К тому присовокупилось еще и третье упражнение, а именно собирание натуралий, или редкостей натуры, ибо как г. Нартов просил меня, чтоб переслать к нему более полезных камней, то хотелось мне самому поискать в наших местностях как их, так и других редкостей натуры и тем услужить сему моему незнакомому приятелю и благодетелю.
Счастие и поблагоприятствовало мне в сем случае и более, нежели я желать мог. Люди мои не успели узнать о моем хотении, как наперерыв друг пред другом старались искать всего того, что было примечания достойным, и приносить ко мне напоказ, желая мне доставить удовольствие, и могу сказать, что я был ими в сем случае очень доволен. Не успел я им сказать, что мне всякие хорошенькие камешки надобны, как отовсюду они ко мне и полетели, и приносили их ко мне не только большие, но и самые малые ребятишки, и я не однажды имел наисладчайшее и невинное удовольствие, находя между ими вещицы, особливое примечание заслуживающие.
Но ни который день не доставил мне такого удовольствия, как 30 апреля. В сей день нашел я то истинное сокровище, которое после сделалось толико славно и обратилось в пользу бесчисленному множеству людей всякого рода. Но тогда не имел еще я о том ни малейшего понятия и никак не мог вообразить себе, чтоб вышла из того такая важная и надобная вещь.
Были то каменья или плоские плитки особливого сложения и сросшиеся, равно как из бисера или множества мельчайших кругленьких беленьких камешков с дырочками посреди, почему и прозвал я их тогда каменьями бисерными. Таких камешков, какой послал я к Нартову, не мог я никак более отыскать. Он был прямо удивительный: кругленький, продолговатый и составленный равно как из сложенных друг с другом наипорядочнейшим образом столбочком колесец, и притом так регулярно, что казалось, что штучка сия походила более на выточенную руками человеческими, нежели на произведенную натурою.
Все старания наши к отысканию таковых же были тщетны, а сей нашли мне в минувшем году нечаянно в вершине сада моего ребятишки и, ведая мое любопытство, ко мне принесли.
Итак, мне было очень жаль, (что) не отыскивались множайшие, но помянутые бисерные каменья поутешили меня в том несколько. В некоторых из них находил я точно такие же кругленькие колесцы и камешки, как был и тот, но вросшие только внутрь оных, либо прямо, либо вкось и так, что их от плиток сих никак отделить было не можно.
Сие заставило меня заключать, что плиткам сим, без всякого сомнения, надобно быть одинакового существа и происхождения с помянутыми трохитами. И к сему заключению еще побудило меня то, что я по прилежнейшем оных рассматривании находил, что и все помянутые бисерники были не иное что, как начатки таковых же колесец, но только очень маленькие и сросшиеся в общее тело, плитку составляющее.
Сие возбудило любопытство во мне к узнанию, нет ли чего писанного в минералогических книгах и в натуральном лексиконе и о сих, равно как и о трохитах, и какое же удовольствие было мое, когда я в натуральном лексиконе нашел особую статью о трохитах, в которой упоминалось, что это окаменелость раковинных морских животных и что найдены они однажды в Италии и узнано, что они имеют способность помогать от камня в почках. Обо всем том упомянуто было хотя вкратце и немногими словами, но для меня было и сего довольно.
Я воскликнул тогда в превеликом удовольствии душевном:
— Ба! ба! ба! За ними еще вот что есть, и они не только сложением своим удивительны, но еще и лекарственны от важной болезни!
А удовольствие мое еще увеличилось, когда, читая минералогию, нашел и удостоверился в том, что найденные мною плитки точно такого же существа, составляют такие же окаменелости и известны в минералогии под именем энкритов.
По узнанию всего того вскипело во мне желание узнать из опытности, действительно ли то правда, что об них вскользь упомянуто было в натуральном лексиконе, но как к тому и потребен был человек, страдавший каменной болезнью, над которым бы тот опыт учинить было можно, то озабочивался я тем, где бы в деревнях отыскать мне такого больного.
Но не прямо ли удивительное случилось тогда со мною происшествие и не доказывает ли оно, что если промыслу Господню угодно когда открыть что-нибудь в особливости полезное человеческому роду, так оный покажет к тому и путь и распорядит все к тому потребное. Ибо, как бы вы, любезный приятель, думали? Не успел я помянутым образом сии каменья найтить, узнать о их натуре и врачебных качествах и возжелать сыскать больного, над которым желаемый мною опыт учинить было можно, как в тот же самый день и отыскался таковой точно.
Приезжает к нам соседка, жена умершего недавно моего родственника. Я рассказываю ей между прочим о своей находке, показываю ей каменья и изъявляю помянутое желание о найдении больного, страждущего каменною болезнью, а она не успела о сем услышать, как воскликнула:
— Ах, батюшка мой, да у меня в дому лежит теперь малый молодой и при самой уже смерти и точно от сей болезни, давеча уже исповедали его и причастили. Не попробовать ли нам над ним и не одолжите ли вы меня кусочком сего камешка?
Обрадовался я, сие услышав, и сказал ей:
— Хорошо, матушка, о камешке ни слова, но вот вопрос: каким образом лечить нам им вашего больного? В книге той, где нашел я об нем упоминание, не сказано о том ни слова, и Бог знает, как нам с ним поступать?
Сие остановило на минуту и ее и меня, однако мы стали думать о том и советовать, и я другого не находил, как испытать, не растолчется ли он в иготе {Иготь — ручная ступка.} и не можно ли составить из него порошок, удобный к приниманию внутрь. Сие мы тот же час испытали. Тотчас отколот был кусок от плитки и положен в иготь, и я удивился, увидев, что толокся он очень хорошо и что в короткое время можно было чрез толчение, просевание и трение в ступке превратить его в мельчайший порошок.
Но тут сделался опять вопрос, сколько бы его и в чем дать больному? Подумавши о сем, положили мы дать ему размешанный в воде и с добрую чайную ложечку вверх, или с драхму весом. Итак, снабдив соседку мою сим порошком, просил я уведомить меня о успехе нашего опыта. И какое же удовольствие имел я, когда в последующее утро прислала она ко мне человека, просящего с восхищением, чтоб дал я еще того же лекарства, и сказывающего, что порошок мой произвел действие чрезвычайное, что больному полегчало, что не успел он его принять, как чрез самое короткое время выгнал он с кровью два камешка, в горошину величиною.
Рад я неведомо как был сему случаю и благодарил судьбу, что она доставляет мне во всякое время случай ко многим полезным опытам.
Повторение употребления сего лекарства так хорошо действовало, что больной получил совершенное облегчение и на третий день в состоянии был прилить ко мне для изъявления своей благодарности, что я избавил его от неминуемой почти смерти.
Вот первый случай, познакомивший меня с чрезвычайной полезностью сего целебного камня.
Теперь было бы слишком пространно, если б хотеть мне рассказывать вам дальнейшую историю о сем камне, о всех бесчисленных опытах, им в разные времена предпринимаемых, о вожделеннейшем успехе оных, о удивительных и совершенно нечаянных открытиях многих и других целебных его способностях и силах, а коротко скажу, что многие, не сотни, а тысячи людей получили и получают и поныне от него пользу и не от одной каменной болезни, но и от других многих, ибо впоследствии времени открылось, что он также великое облегчение производит от грыжи, от животных болей, от стеснения в груди, при случае поднимающейся днафрагмы, от чувствуемой боли в окрестностях сердца, от простого и кровавого поноса, от колики, изгаги {Изгага — изжога.}, разных кровотечений и прочее, и что, наконец, оказалось, что он и к заживлению свежих ран имеет чрезвычайную способность.
Словом, из бесчисленных опытов сделалось нам известно, что полезность его так велика, что, судя по оной, можно почитать его наравне с золотом. Наконец, что доставил он в жизнь мою мне бесчисленное множество минут приятных, и я имел повод к особливому благодарению промысла Господня за то, что одарил он здешнюю мою усадьбу и прекрасную гору, на которой имею я жительство, великим и таким множеством сих целебных каменьев, что и поныне не имеем мы в них недостатка, хотя ежегодно расходится его у нас порошком по нескольку фунтов, раздаваемого больным от разных болезней, и что святой воле его угодно было употребить меня орудием к открытию сего полезного лекарства и преподать мне после случай спознакомить с сим камнем и полезностию его и все любезное мое отечество, и быть тому причиною, что многие и другие и в разных местах государства нашли таковые же каменья и производят ими пользу.
Но я заговорился уже о побочностях и теперь возвращусь к прежнему моему предмету.
В сих и подобных сему упражнениях препроводил я все достальные дни месяца апреля и успел разных окаменелостей набрать столько, что в состоянии был я отправить их после целый коробок к г. Нартову.
С наступлением месяца мая начал я уже пристальнее помышлять о московской поездке, и хотя от князя Гагарина не было еще никакого слуха, но я почитал езду свою тем необходимейшею, что в Москве побывать мне и для других нужд было надобно.
Итак, предполагая отправиться в сей путь непосредственно после нашего праздника, за нужное находил я побывать до того времени в Серпухове и повидаться еще раз с межевщиком, узнать об обстоятельствах нашего дела и можно ли мне будет отлучиться в Москву. К сему побуждало меня наиболее то, что по слухам, поверенные и управители Нарышкинской волости приезжали из Москвы и со многими помирились, а мне не давано было о том ничего знать, что меня не только удивляло, но несколько и тревожило. Обо всем том хотелось мне распросить и распроведать, Брат Гаврила Матвеевич согласился съездить со мною в сей раз вместе. Итак, назначили мы к тому мая 1-е число, и туда ездили.
Езда наша имела успех вожделенной. Мы застали межевщика нашего т. Золотухина дома, с ним виделись и обо всем переговорили. Удовольствие наше было великое, когда услышал я, что дела наши находятся в хорошем положении, и что мне от волостных нет никакой опасности.
Они открылись уже сами межевщику, что у них писцовой дачи очень мало и в писцовых книгах есть ошибка, и потому не было ни малейшего сомнения в том, чтоб они не помирились. Впрочем межевщик давал мне волю отлучиться куда хочу и просил сделать его своим приказчиком, или поручить ему свое дело.
Приятно было мне его к себе благоприятство и я желал, чтоб было оно нелестное. Я открыл ему причину, для которой хочу ехать в Москву и он советовал не упускать сего случая. Итак, в полном удовольствии расстались мы с ним и поехали домой.
Но сей день назначен был к доставлению мне и другого еще удовольствия. Не успели мы выехать из Серпухова, как повстречались с волостным ченцовским поверенным, был он уже не прежний беззубой Лобанов, а другой из волостных подьячих, именем Иван Александров.
Я остановил его, чтоб поговорить с ним о нашем мире, и как обрадовался увидев, что он к миру был очень склонен и хотел помириться с нами на прежних границах, а просил только прудовой берег и столько на нем места, сколько надобно было для положения на нем рубежа, на что и нам склониться очень было можно. Коротко, мы условились уже с ним, чтоб в последующий день прислать поверенных и подать мировую сказку, и поехали домой с полным удовольствием, льстясь скорым уже и вожделенным окончанием сего толь долговременного, скучного и хлопотливого дела.
По приезде своем, на другой день опечален я был несколько болезнию моего большого сына Степана, занемогшего горячкою, и как думать надобно, от простуды.
Между тем продолжал я упражняться в прежних своих делах, а особливо в переписке набело книги моей ‘О благополучии’, и спешил тем всячески, чтоб успеть переписать первую часть до отъезда моего в Москву. Однако не так сделалось, как я думал. Промыслу Господню угодно было призвать меня в столицу сию гораздо прежде, нежели я думал, а именно:
Еще в самую ночь под 3-е число мая видел я некакой странный, но такой сон, из которого мог заключить, что в тот день едва ли не получу я письма какого-нибудь важного.
Снам хотя я всего меньше склонен был верить, но примечания достойно, что уже несколько раз сряду, в тот самый день, в который получать мне из Экономического общества какое письмо или книгу, видал я особливые и странные сновидения, по которым равно как предугадывал, что в тот день или вскоре я что-нибудь, а верно получу. Таким точно образом видел я и в сию ночь, не помню что-то особливое, и, проснувшись, тогда же подумал:
‘Не получу ли я то письмо от Нартова, которое вручил он князю Гагарину?’
Со всем тем день прошел, а присылки никакой не было, почему перестал я о том почти и думать, а перед вечером только пришло мне опять все сие на мысль, и произойди какое чудное и удивительное происшествие!
Во мне родилась вдруг мысль о том, чрез кого бы можно было князю переслать ко мне письмо от Нартова. Не знаком ли разве ему, говорил я себе, по какому-нибудь случаю Хитров? Не увидит ли его он и не отдаст ли ему письма? И что ж? Не успел я получить сию мысль, как в самую ту минуту сказывают мне, что от Хитрова человек приехал и привез ко мне письмо, адресованное на мое имя.
Поразился я чрезвычайным удивлением таковою нечаянностию и не знал, от кого бы сие письмо было. Но как увеличилось удивление мое, когда увидел я, что было оно от самого князя Гагарина, с приложением письма Нартова. Легко можно заключить, что оба письма читал я с великим любопытством.
Князь писал ко мне в коротких терминах, что посылает ко мне письмо Нартова, что имеет нужду со мною видеться и просит, чтоб я приехал к нему в Москву прежде половины месяца мая или бы в исходе сего месяца приехал прямо в Бобрики, где он со мною о чем надобно переговорит. Напротив того, г. Нартов обяснялся уже более и писал ко мне, что князь отзывался ему, что если я соглашусь быть управителем, то определено будет мне по 660 рублей жалованья, да содержание все государево, а сверх того выпросит он мне и чин.
Легко можно заключить, что все сие в состоянии было меня встревожить и побудить спешить московскою своею ездою. Натурально, восхотелось мне видеться с ним охотнее в Москве, нежели в Бобриках, почему все сие убеждало меня оставлять и праздник непразднованный, и все, а ехать в Москву.
Друг мой г. Полонский не успел услышать о сем, как убеждал меня, или, лучше сказать, гнал в Москву, и все знакомые предлагали мне и домы свои, и кареты для услуг, а были и такие, которые и подольщались ко мне и просили о неоставлении их, если я получу управительское место в Бобриках.
Таким образом принужден я был согласиться оставить все свои дела и упражнения и ехать в Москву. Брат Гаврила Матвеевич, имея также нужду быть в оной, согласился ехать вместе со мною и быть моим товарищем, что для меня было и приятно.
Мы выехали с ним из дома 5-го числа после обеда и спешили, чтоб нам ночевать за Серпуховым.
В сем городе зашел я к купцу и новому знакомому своему Плотникову, чтоб променять медные деньги на ассигнации.
Избавившись от сего груза и выкормив лошадей, поехали мы пред вечером из города и успели приехать ночевать в Московку, где против всякого чаяния встретился я с г-жою Щербининою, едущею в Москву из деревни. Сия встреча принудила меня одеваться, к ней иттить и с ней видеться. Расспросив о московских обстоятельствах и переночевав тут, пустились мы далее и, продолжая путь во весь последующий день, приехали в Москву 7-го числа, около обеда.
Как с самого несчастного времени не бывал я еще в сем столичном городе, претерпевшем толь много зла, то, въезжая в оный, не мог я, чтоб не чувствовать некоторого еще страха и опасения. Многие дома стояли еще пустыми с разломанными между окон простенками, и зрелище сие приводило еще всю душу мою в содрогание, несмотря, хотя уже не было никакой опасности от язвы.
Для стояния предлагаемы мне были многие домы, но я решился наконец для лучшей свободное? стать на дворе брата Михаила Матвеевича, доставшемся ему после тестя, и после был тем очень доволен, узнав, что сие место было всех прочих ближе ко двору князя Гагарина.
Мое первое попечение было о том, чтоб снабдить себя новым платьем, дабы недурно было показаться к князю. Сосед и друг мой г. Руднев, случившийся тогда в Москве, прибежал того момента к нам и сотовариществовал нам, как мы собрались иттить в ряды.
Мы искупили в сей день все нужнейшее к мундиру и экипажу и проехали оттуда в каретный ряд и купили две кареты: одну я для себя, четвероместную, какая для нас в деревне была надобна, а другую купил брат Гаврила Матвеевич для себя, двухместную. Портной тотчас был сыскан, и велено было, чтоб все поспело к четвергу.
Наутрие, т.е. 8-го числа, что было ввечеру и в самый день Отдания Пасхи {Праздник Отдания Пасхи — канун Вознесения.}, убравшись, поехали мы с братом к г. Хитрову. С сим соседом и любящим меня приятелем хотелось мне прежде всего видеться и расспросить, каким образом дошло ко мне чрез него письмо княжое и не знает ли он чего о моем деле?
Он рад был моему приезду и пенял, для чего я не у него пристал, о письме же первое его было слово. Он спрашивал, получил ли я его, а я спрашивал, каким образом оно к нему попало в руки?
Тогда рассказал он мне все происшествие, и я, услышав, дивился вновь действию промысла Господня и напомнил справедливость пословицы, что когда Бог пристанет, так и пастыря приставит.
Князю Гагарину, не знаю почему, знаком был бригадир Николай Григорьевич Наумов, приятель и родственник г. Хитрова, и каким-то образом дошел у них разговор обо мне. Г. Наумов меня однажды только видел, но знал довольно по Хитрове и по моим сочинениям. Он не преминул сказать князю обо мне хорошее словцо, и князь возложил на него комиссию, чтоб он доставил к нему меня, и вручил ему ко мне письмо, а Наумов передал его Хитрову и попросил о доставлении его ко мне колико можно скорее, а у Хитрова, равно как нарочно, случилось в деревню его посылка, и он тотчас с сими ездоками и послал его ко мне.
Таким образом, говорил г. Хитров, надобно г. Наумову представить меня к князю, а сам он хотел меня отвезть к Наумову.
Рад я был сему случаю и благодарил приятеля моего за его ко мне дружбу, а Бога за снискание мне и случая к появлению к столь знатному человеку.
Хитров не отпустил меня в тот день без того, чтоб я у него не отобедал, и брался наутрие ехать со мною к г. Наумову.
Итак, последующий за сим день, что случилось на самый наш деревенский праздник, Николин день, ездил я и к Наумову, и к князю и виделся впервые с сим нашим вельможею. Происшествие сего достопамятного дня было следующее.
Поутру, собравшись, поехал я прежде всего к Хитрову. Он только что встал, как я приехал, однако, тотчас одевшись, поехал со мною к г. Наумову. Сей принял меня очень ласково и того момента одевшись, повез меня к князю.
На дороге сказывал он мне, что князь хочет просить меня съездить с ним в Бобрики. Он выхваливал неведомо как предлагаемое мне место и советовал отнюдь не отбиваться, если станут определять меня туда в управители. Я слушал его со вниманием и досадовал крайне, что стук от кареты, едущей по мостовой, мешал мне расслушивать все слова г. Наумова, разговаривающего со мною очень тихо.
Приехав в дом князя, нашли мы его в саду, в пышной и огромной галерее, занимающегося отправлением в Бобрики архитектора.
Князь принял меня довольно приятно и, посадив, спрашивал, получил ли я письмо от него и от Нартова? Потом сделал мне такое предложение, какого я всего меньше от него ожидал, а именно: не соглашусь ли я съездить с ним в Бобрики и не возьму ли на себя труд сочинить всей тамошней волости камеральное описание {Камеральный — имеющий отношение к финансовому управлению.}?
Сим неожидаемым запросом он так меня смутил, что я не знал, что ему на оный ответствовать, но скоро одумавшись и собравшись с мыслями, сказал, что для меня труд сей не велик и я готов услужить тем его сиятельству, хотя и в самом деле у меня и так и сяк на уме становиться стало.
Г. Наумов, посидев немного, поехал и оставил меня с князем, а вскоре за сим отправил князь и архитектора, сказывая ему, чтоб он ехал и дожидался нас там, вскоре за ним вслед туда быть имеющих. После того повел меня он в свой прекрасный и по правилам Ленотра {См. примечание 3 после текста.} расположенный регулярный сад, и тут-то начались у нас с ним разговоры.
Он, испытывая, расспрашивал меня о разных экономических материях и наконец изъяснялся, что хочет он определить меня в управители в Богородицкую волость, если мне тамошнее место полюбится и он узнает меня короче. Сказывал притом, что тамошний управитель г. Опухтин просился в отставку и что у него человек со сто просится на его место, но ему хочется определить надежного и такого человека, который бы ко всем экономическим упражнениям был охотник, и что он не нашел уже иного средства им отказывать, как объявлением, что Опухтин в отставку иттить отдумал. А теперь подлинно и сам он об нем в точности не знает.
Сим хотя и успокоил он мои мысли, однако последние слова оставили меня в некотором недоумении.
Сим образом проходили и проговорили мы с ним тут целое утро, и, по счастию, никто нам не помешал и, сколько можно было приметить и по его обращению со мною заключить, был он мною доволен, ибо обходился со мною очень фамильярно и совсем не гордо, а просто.
Наконец, приметив, что ему надобно было ехать со двора, стал я откланиваться. Тогда спросил он меня, долго ли я в Москве пробуду, и, услышав, что не долее как до воскресенья, просил он меня, чтоб я приехал к нему в субботу после обеда, в которое время он будет дома.
Сим кончилось наше первое свидание с Князем, и я хотя узнал, что назначаюсь я не в другое какое место, а в Богородицк, однако остался все в несовершенной еще достоверности, или лучше сказать, в неизвестности самой. Требовалось только, чтоб я ехал туда и сделал описание, а, впрочем зависеть будет все оттого, пойдет ли или не пойдет тамошний управитель в отставку, что все можно было толковать двояким образом и почесть придворною политикою.
Как тогда был уже час двенадцатой, то вздумалось мне заехать к старику г. Офросимову и поздравить его с получением генеральского чина и повидаться с сими любезными и нам очень дружественными стариками. Я застал их съезжающих почти со двора. Они, не зная о моем приезде в Москву, удивились меня увидев, были мне очень ради, а услышав, что предлагается мне богородицкое управительство, сделались еще того приятнее и ласковее. Они просили и молили Бога, чтоб сие совершилось и желали мне тысячу благополучий.
Причиною тому было, что некоторые деревни их лежали в самом соседстве с Бобриковскою волостью, и что я могу быть им полезен по деревням оным. Впрочем, сожалели они, что необходимость заставляла их ехать со двора и что они не могут угостить меня обедом. Таким образом, проводив их со двора, поехал я домой обедать, и как после обеда нечего было делать, то согласились мы с братом ехать гулять в Головинской дворцовой сад, в котором в тот день было публичное гулянье. В сем саде давно уже мне хотелось быть, а сверх того не бывал я никогда на гулянье московском и мне хотелось и оное видеть.
Мы отправились туда и не зная времени, в которое съезжаются, приехали еще очень рано и так, что карета наша была еще первая. Итак, имели мы довольно свободного времени выходить весь сад и осмотреть все места в оном находящиеся. Мы исходили его вдоль и поперек и не оставили, так сказать, ни одного закоулочка. Многие вещи в нем мне весьма полюбились, а особливо еловые высокие шпалеры и стриженные большие и малые пирамидки.
Наилучшим из всех мест была средняя дорога в саду, а не менее прельщали меня и стриженные липы, пруды и сажелки, которых находилось в нем множество.
Я не мог всеми сими новыми для меня предметами довольно налюбоваться и, по охоте своей к садам, не скучал и два и три раза побывать в одном месте.
Между тем настало время съезда, и тогда в один почти миг наполнился он множеством народа. И какое видимо было тут великолепие, какое убранство, какое щегольство и какое множество дам и госпож благородных! Все аллеи сделались ими наполнены и можно было тут всю Москву разом видеть. Я любовался, дивился и смеялся нашим обыкновениям, и все сие было для меня новым и утешным зрелищем.
Наконец стал приближаться вечер и я принужден был спешить возвращением на квартиру, которая от сего места удалена была верст на семь, ибо дом братнин был на Козьем-болоте.
Мы поехали, но сколько я дивился всему в саду, но выехав, должен был удивляться еще больше, ибо хотя и без того было уже в саду превеликое множество народа, но во всю дорогу встречалось еще с нами бесчисленное множество карет, туда едущих. Казалось, что вся Москва поднялась тогда в Головинской сад и я всего меньше надеялся найтить тут такое великое множество благородных, какое я в сей день в сем столичном городе видел и какого я до того никогда не имел еще случая в одном месте видеть.
Последующий за сим день определили мы весь препроводить в рядах и искупать себе что было надобно, или лучше сказать платить Москве пошлину. Мы поехали с самого утра в оные и занялись покупками, так что и обедали в трактире.
Между тем искали уже меня от г. Офросимова звать к нему обедать, но мы тогда уже отобедали как нас нашли. Совсем тем за долг я себе почел у него побывать и потому, возвратившись ранее, нежели думал, на квартиру, поехал я к ним и нашел старика в саду в беседке.
В сие вешнее и наилучшее в году время у всех московских жителей наилучшее было пребывание в садах. Итак, все оставшее время проводил я у сего любезного и почтенного старика в беспрерывных разных и важных с ним разговорах и спознакомился тогда с большим его сыном, Михайлом Афанасьевичем.
В сем доме видел я три новые и до того мною невиданные вещи, а именно: новомодную карету с круглыми стеклами, американской хлеб, подобной ячменю и горизонтальные часы нового изобретения, стоящие 270 рублей.
В субботу, т. е. 11-го числа был тот день, которой назначен мне от князя быть у него после обеда, почему, съездив поутру в ряды и купив еще что было надобно и между прочим еще себе маленькую карету для легкой езды, поехал я после обеда к сему знатному вельможе. Но мне сказали, что он не возвратился еще из своей подмосковной, а будет разве к вечеру.
Тогда не знал я куда мне ехать и, подумав, расположился побывать у старого моего знакомца и кёнигсбергского товарища Якова Демидовича Дьяконова, о котором знал я, что он находился тогда в Москве.
Сей человек, коего двор насилу я мог отыскать, был мне чрезвычайно рад. Я увиделся с ним, как с родным и узнал от него о судьбе всех прочих моих кёнигсбергских знакомцев, друзьях и товарищах, и порадовался услышав, что все, находящиеся из них в Москве, меня еще не позабыли и заочно все еще любили.
Он сказал мне, где их можно было и найтить, и я, просидев у него целой день и переговорив обо всем, распрощался и поехал опять к князю, но как и тогда еще его не было дома, то решился я ехать искать доктора Вельяминова, одного из помянутых знакомцев, но по несчастию и того не застал дома. Итак, проездил я весь день по пустому.
На утрие, т. е. 12-го мая положил я ехать к князю Гагарину уже поутру, не сомневаясь, что найду его непременно дома. Он и подлинно был, но в то время еще спал, как я приехал. Почему решился я теми праздными минутами покуда он встанет, воспользоваться и заехать к помянутому доктору, недалеко от него жившему.
Петр Дмитриевич, так назывался сей мой старинной знакомец, был мне очень рад. Я оставил его в Кёнигсберге еще студентом, учившимся в тамошнем университете медицине, и дивился, как много он с того времени раздородничал и как разбогател. Он имел уже порядочной дом, жил как надобно и сделался уже ученым человеком.
Я нашел у него то, чего никак не ожидал, а именно: драгоценное собрание раковин или кокилий. Зрелище сие было для меня новое и наиприятнейшее в свете. Я, взирая на толь великую многоразличность и чудное устроение оных, не мог утерпеть, чтоб не воскликнуть: ‘Великий Боже! коль чудны дела твои и коль премудро творение рук твоих!’
Также видел я тут окаменелой гриб, представляющий настоящую большую сыроежку. Но досадно было мне, что минуты были коротки и я не мог долго любоваться сим пленяющим зрелищем, также взглянуть на его большой гербариум иди травник, которой мне показать он собирался.
Человек, посланной к князю, уже возвратился с известием, что он встал. Почему надлежало мне к нему поспешать, дабы кто-нибудь не помешал нам с ним говорить о нашем деле.
Итак, я, распрощавшись с моим знакомцем и поехал, не воображая себе нимало, что я тогда расставался с ним на веки, ибо вскоре после того узнал я, что он кончил жизнь свою.
Князь принял меня как уже знакомого человека и довольно ласково. Я нашел его в саду, несмотря на всю случившуюся тогда стужу, он гулял. Он повел меня опять по саду, показывал все, что ни имел в оном так, как знающему во всем силу эконому. Но стужа нас скоро прогнала в палаты.
Тогда впервые еще я был у него в оных. Они были княжеские и непостыдные, и все соответствовало в них знатному его достоинству и богатству. Мы продолжали тут прежние свои разговоры и, по счастию, находились опять двое, и никто нам не мешал.
Он показывал иностранные семена трав и дарил меня несколькими из оных. А мне удалось прельстить его рассказыванием о новой моей экономии с хмелем и довесть до того, что он просил меня сильно о записке и рисунке, как делать из него беседки. Одним словом, мы ознакомились с ним уже гораздо и обходились просто, так что я им был очень доволен.
В рассуждение моего определения говорено было мало, а только утвержено, чтоб мне ехать туда и поспеть к 20-му числу тогдашнего ж месяца. Наконец хотелось мне еще сколько-нибудь выведать и для того вздумал я, прощаясь с ним, спросить его, долго ли он меня там продержит?
Тогда видно было, что он сего вопроса не ожидал, и потому, смутясь, ответствовал мне, что это состоять будет в моей воле.
— Дней пять или шесть, — говорил он, но тотчас, запнувшись, повторил: — Да что о том говорить! то-то там узнаем, пойдет ли Опухтин в отставку, и тогда я вам уже и скажу.
С сим расстался я тогда с князем, оставшись опять в неизвестности, но правду сказать, дальнейшего изъяснения и требовать от него было не можно. Я доволен был и тем и положил к 20-му числу поспешить в Бобрики.
Возвратясь на квартиру и пообедав, принялся я за письмо. Не было еще от меня ответствовано г. Нартову на оба его последние письма. Я медлил для того, чтоб уведомить его вкупе и о последствиях и успехе его рекомендации, почему привез с собою и все окаменелости, чтоб отправить к нему из Москвы по почте.
Я написал к нему длинное письмо, благодарил его за письма и книжку, уведомлял о посланных каменьях, описывал целебную силу бисерного камня, которого несколько штук также к нему послал, и, наконец, уведомлял о происшествиях, бывших у меня с князем, и кончил препоручением себя в дальнейшее его благоприятство.
Что ж касается до каменьев, то послал я к нему все лучшенькие, какие у меня были, как кремниевые проросли, так и прочие, и наклал ими ящик в целый пуд весом.
Как время мне еще осталось, то вздумал я и другое дело сделать, а именно, написать краткую записку о хмелеводстве, желаемую князем, и доказать ему тем мое усердие и готовность к услугам, и успел начеркать вчерне в тот же еще вечер.
Поутру на другой день прежде всего принялся я за переписку набело моей записки, я присовокупил к ней на особом листе рисунки столь хорошие, сколько мог без циркуля и линейки, а одним пером начертить их в скорости.
Сию записку рассудил я послать с человеком, а сам пошел в ряды искупать последние покупки, потом отослал письмо на почту, а после обеда ездил к Хитрову благодарить, но не застал дома.
Между тем дожидались мы из деревни лошадей для своей кареты, но как их еще не было, а нам надлежало поспешать, то в прибавок к своим наняли мы еще пару лошадей и успели еще в тот же день из Москвы перед вечером выехать.
Сим окончу я мое письмо, превзошедшее уже свои пределы, и, пожелав вам всего доброго, скажу, что я есмь, и прочая.

Декабря 9-го дня 1808 года.

ЕЗДА В БОБРИКИ

ПИСЬМО 159-е

Любезный приятель! Таким образом, кончив свои дела, отправились мы из Москвы и поехали опять в свое жилище с превеликим обозом, ибо вместо прежних трех повозок было с нами три кареты, коляска и две кибитки, так что весь наш кортеж походил с наружного вида на княжеский, а в самом деле был очень смешной. Все наши кареты и коляски запряжены были попарно, и на всех сидели только кучера, а лакеев позади их был только один-одинехонек. По счастию, стояла тогда сухая погода, и ехать было нам хорошо.
Подробным описанием сего нашего кратковременного путешествия не хочу вас никак обременять, а скажу только, что никогда в дороге не чувствовал я столько удовольствия, как в сей раз, однако не думайте, чтоб производило оное свидание и переговор с князем и лестные какие-либо надежды. О нет! Радоваться слишком мне не было еще причины, а удовольствие доставляла мне купленная мною в сей раз в Москве новая книга, славная поэма господина Битобе ‘Иосиф’ {Поль-Иеремия Битобе — автор поэмы ‘Иосиф’ (1763 г.) французский поэт (1732—1808). Поэма в прозе ‘Иосиф’ пользовалась в свое время большим успехом.}.
Сию-то книгу читал я, лежучи спокойно на перинах, в большой новокупленной своей карете, и как вся она наполнена трогательными сценами, то по чувствительности своей не мог я читать ее, не утирая множества раз текущих из глаз моих слез, душевным удовольствием производимых.
Мы провели в сем пути не более полутора суток и приехали 15-го числа мая около-полден благополучно в свое любезное Дворяниново. Тут, как легко можно заключить, все домашние мои ожидали меня с великим нетерпением и, встречая нас, думали услышать от нас целые горы вестей радостных. Но, узнав все, принуждены были и они также умерить свои лестные надежды и вооружиться терпением в ожидании, что произойдет от моей дальнейшей езды в Бобрики.
Я застал у себя детей не очень здоровых. Сын мой Степан, которого я оставил больным в горячке, выздоровел, напротив того дочь лежала в сильной сыпи, а маленькой сын мой Павел был при смерти почти болен жестоким кашлем. Самый племянник мой был также нездоров и лежал сыпью болен.
Но меня все сие не весьма перетревожило. Предав однажды всю жизнь свою и все обстоятельства до ней относящиеся в полную волю, покровительство и распоряжение моему Богу, мог я очень способно сохранить душевное спокойствие, в надежде и уповании на его покровительство и в удостоверении, что он ничему без святых своих причин произойтить не попустит.
Поелику мне, в рассуждении приближающегося уже срока, назначенного к приезду в Бобрики, никак не можно было пробыть долго дома, ибо оставалось всего только пять дней, то, судя, что доведется мне пробыть в доме не более дней двух или трех, спешил я делать в доме все нужные и распоряжения и приказания на случай моей вторичной отлучки от дома, и думал воспользоваться к тому теми остающимися немногими днями, но не то вышло, что я думал, а мне предназначено было сделать еще одно дело, от которого могли проистечь небезважные следствия.
Еще в самой тот же день прислан был человек от г-жи Щербининой с просьбою, чтоб приехать нам к ней на утрие обедать, и мне как ни было недосужно, но не можно было ей в том никак отказать. Итак, ездили мы к ней и употребили целый день на езду сию и нашли у ней опять немалое собрание.
У г-жи Щербининой был тогда зять ее, г. Наумов, с дочерью и братом, и еще некто молодой человек Коробьин. Был также тут и сын ее, Андрей Евдокимович, бывший мне отчасти знакомым. А из госпож была наша родственница, г-жа Арцыбышева из Душков и г-жа Ладыженская.
С помянутыми мужчинами скоро у нас речь зашла о науках. Все они случились быть люди ученые или полуученые, или такие, которые в состоянии были говорить о науках. Они окружили меня и неведомо как любопытствовали узнать обо всем мои мнения.
Все они заражены были волтеризмом и Вольфнанскою философиею, которой пагубные следствия видел я паки в примере сына г-жи Щербининой, впадшего в глубочайшую ипохондрию, и произошло сие по милости французских учителей и воспитателей.
Сей достойной молодой человек был мне крайне жалок. Я сожалел об нем как об родном брате и увидев причину его несчастия, вздумал испытать, не могу ли я вывесть его из прежних мыслей.
По случаю упомянул я о новой Крузнанской философии и приписывал ей похвалы, какой она была достойна. Они все и не слыхивали об ней и были чрезвычайно любопытны узнать оную. Г. Коробьин только презирал ее, будучи слишком прилеплен к волтернанизму. Напротив того, г. Наумов был снисходительнее и всех лучше.
Мы много и долго с ними говорили, наконец, несмотря на все, удалось мне г. Щербинина так заохотить, что при отъезде просил он меня неотступно прислать к нему философию сию на посмотрение.
Не менее удалось мне прельстить и зятя г-жи Щербининой выдумкою своею о разделении земли на семь полей. Сей принудил меня обещать прислать к нему экономические книги, в которых сочинение мое о том было напечатано. Итак, расстались мы, сделавшись довольно, знакомыми.
По утру на другой день почел я за долг сдержать свое обещание и послать к г. Щербинину на показ весь философический курс г. Крузия.
Но тем одним я не удовольствовался, но как приметил в нем великое желание узнать, каким образом можно нам преодолевать свои страсти, что было лучшайшим пунктом новой философии, и что самое убедило его просить меня о присылке философии, то пришло мне в голову, что философия поможет ему мало ло причине, что была слишком высока и тонка и ему, не учась оной и не разумея в тонкость немецкого ученого языка, понять ее никак будет не можно, то вздумал я, ровно как чем побужден будучи, послать к нему вновь сочиненную мною книгу ‘О благополучии человеческом’, сколько ее тогда было переписано.
Знал я, что она тем господам, а может быть и ему не покажется по причине противных их системе мыслей, однако отважился сие сделать в надежде, что может быть Всевышний тронет сердце сего погибающего человека и книга моя приведет его на лучшие мысли.
Правда, я мог опасаться, чтоб не подняли они меня и философию мою на смех, однако рассуждая, что воля Бога моего и ему угодное дело важнее их насмешек, не раздумал сего сделать. Зятя же г-жи Щербининой удовольствовал я также посланием экономической своей книги. И желание их получить сии книги было так велико, что в то время как я писал уже к Щербинину письмо, явился от них человек с просьбою о выполнении моего обещания.
Не успел я помянутым образом книги мои отправить в Якшино и, побежавши в сад, посеять семена, полученные от князя, как приехал к нам родной дядя жены моей, г. Каверин, случившийся тогда быть в своей здешней деревне.
Приезд его произвел мне новое помешательство в делах и распоряжениях домашних, однако я ему был рад и угостив его обедом, водил его по садам своим и по всей усадьбе, и утешил всеми новыми своими выдумками, а особливо хмелевыми затеями и игрушками, которыми был он чрезвычайно доволен и расхвалил оные в прах. Камушек мой и открывшиеся от него другие полезности также его прельстил и побудил выпросить себе значок оного для приискания ему подобных.
Он пробыл у нас весь почти сей день, а как на утрие надлежало уже мне отправляться в свой путь, то я и сего дня почти вовсе не видал.
Итак, 18-е число мая был тот день, в которой отправился я из дома своего в Бобриковскую волость узнавать, так сказать, свою судьбину, или искать счастия.
Как в самой тот же день надлежало домашним моим ехать в Калединку, то согласился я им сотовариществовать и заехать к тетке.
Мы приехали к ней к обеду, а после оного я хотя и хотел продолжать свой путь, но меня уговорили остаться у них ночевать.
Но на другой день поутру, отслушавши завтреню и распрощавшись со всеми родными своими, желавшими мне всякого блага, отправился я в путь.
На дороге повстречался я с сестрою теткиною, г-жею Крюковою, а потом с приятелем моим, г. Товаровым. Они, узнав обо всем, благословляли путешествие мое и желали мне возможнейшего успеха.
Выехал я из Калединки так рано, что успел еще приехать кормить лошадей в Тулу, а ночевать в село Куракино. В Туле случилось мне в сей раз видеть мещанское гульбище и довольно изрядное, ибо как был тогда самой Троицын день, то превеликое множество людей обоего пола в лучших нарядах собралось на берег обширного пруда в Чулковой слободе и разгуливали в рощице. Там поставлено было множество палаток и мне сказывали, что гульбище бывает в сей день весьма многонародное, только я не мог без досады смотреть на вымазанные уже слишком много и размалеванные румянами лица и испакощенные тем изрядные рожицы,
Переночевав в селе Куракине и встав до света, приехали мы в последующий день кормить лошадей в большое и регулярно построенное село Каменку, принадлежащее уже к Бобриковской волости. Не могу изобразить, с каким чувствием въезжал я в пределы сей волости. Неизвестность, буду ли я или не буду в сих славных волостях управителем и увеличу ли в них свое благополучие или потеряю то, которым до того наслаждался, было причиною тому. Однако я предавал все на власть моего Творца и Бога, пекущегося обо мне во все дни живота моего и надеялся несомненно, что он меня не оставит и сделает то, что для меня лучше и ему будет угоднее.
Остановившись в Каменке, употребил я небольшую политику и не велел сказывать людям о себе кто я таков и куда еду, а сам старался кое о чем мужиков повыспросить. Однако, важного ничего узнать не мог.
0 князе сказали мне, что он еще не приезжал в Бобрики. Итак, отдохнув тут немного, проехал я прямо в свою епифанскую деревнишку, верст за 12 оттуда отстоявшую, в намерении дожидаться там прибытия княжова.
Не успел я в помянутую деревню приехать, как слух о причине приезда моего разнесся тотчас по всему тамошнему соседству и многие из крестьян, принадлежащих брату моему и тетке, г-же Арсеньевой, также и из соседственной деревни Арсеньевой начали приходить ко мне и изъявлять радость свою и желание, чтоб был я управителем, и ничего еще не видев, приносили ко мне приносы, иной блюдо меду, иной курицу, иной блюдо яиц.
— ‘Государи мои! говорил я им, удивившись:— что это вы затеяли, я еще не управитель и не знаю еще буду ли я им, или нет, и что могу я вам сделать?’
— Нет, ничего, государь! говорили они, а только просим нас не оставить, когда ты будешь оным.
Всему тому я смеялся и был доволен их усердием, думая, что сия встреча была недурна для меня.
Ночевав в деревне своей, поутру на другой день отправил я человека в Бобрики проведать о приезде князя и чтоб наказать о присылке ко мне, когда он приедет. А сам, принявшись за перо, стал между тем делать прожект описанию волостей и препроводил в том все утро.
Посланной возвратясь привез известие, что князь еще не бывал, но что его ждут с часу на час. Итак, принужден я был расположиться жить и дожидаться его в своей деревне.
Весь день прошел, а присылки не было. Наконец настал и другой день, однако не присылали.
‘Что за диковинка, что князь не едет так долго?’ думал я, и после обеда решился послать опять туда нарочного, ибо хотя и обещали прислать ко мне с известием, но как не присылали, то боялся я, чтоб не вышли тут какие-нибудь плутни и бездельничествы от тамошних начальников.
Между тем продолжал я жить в черной, дымной и жаркой избе, наполненной миллионами мух. Таковая жизнь хотя бы и могла мне скоро наскучить, но привычка к упражнениям не допустила меня чувствовать и малейшей скуки. Я запасся книгами, бумагою и чернилами и было в чем хотя бы целой месяц упражняться. Итак, занимал я себя литературою, и то почитаюсь книг, то попишусь, отведывая, не можно ли чего-нибудь наперед заготовить, или по крайней мере расположиться, каким образом и чем начать описание волостям и какой сделать к тому приступ.
Но не успел я сего начать, как скоро оказалась сущая к тому еще невозможность, ибо я не имел о волостях сих ни малейшего еще понятия и никакого еще сведения, и мне нужно еще было получить оное и выправиться обо всех принадлежностях.
Итак, оставив сие и находя приятнейшее упражнение в письме, принялся за другое и начал писать четвертую часть экономических своих записок под титулом ‘Плоды праздного времени’, которых первые три части переплели мне в последнюю мою в Москве бытность прекрасно и так, что красота самого сего переплета возбуждала во мне желание продолжать сию книгу и тем паче, что первые три части многим полюбились. И как взяты были со мною все нужные к тому записки, то в немногие часы и написал я три нумера.
Между тем возвратился и посыланной из Бобрик, с известием, что князь еще не бывал, но что ждут приезда его с часу на час, потому что прислал он уже солдата сказать особе, что он в тот день будет, и что солдат поехал уже за Опухтиным. Обрадовался я, сие услышав и за верное полагал, что в последующий день быть мне в Бобриках.
Несмотря на то, вздумал я нарядить с вечера человека и приказал в последующий день со светом вдруг ехать и проведать о князе. Сам же, встав поутру, начал совсем собираться и дожидался только посланного. Но посланной возвратившись сказал, что князь все еще не бывал и что Опухтин, приезжавший туда ночью, опять поехал назад в Богородицк.
Удивился я этому чрезвычайно, но нечего было делать, принужден был опять осесться, вооружиться терпением и дожидаться присылки, которую верно обещали.
Итак, принялся я опять за прежние упражнения и написал еще несколько статей в свою книгу. Наконец настал обед, но присылки все еще не было. Что делать? уже мне и скучновато стало становиться. ‘Будет ли, не будет дело,— думаю и говорю я сам себе,— а я проживаю здесь по пустому время’. Что касается до людей моих, то им, привыкнувшим также ко всегдашнему упражнению,. было уже и очень скучно. Они помогали уже навоз возить и накладывать мужикам и я дивился, как привычка может сделаться ко всему: привыкнув работать, они уже и скучали, быв без всякого дела.
По счастию день и погода случилась очень хорошая и такая, что в избе сидеть очень скучно. Но куда иттить и что делать?
Пошел ходить на реку, пошел в сад моего мужика — там полежал, инде посидел… нет, скучно без дела. Пошел учить хозяина как хмель разводить, а потом на поле смотреть хлебов и делать опыты унавоживания земли пеплом из овинов. Велел два воза при себе вывезть и разметать по земле под рожь и под гречиху.
Оттуда прошел смотреть каменьев, о которых мне сказывали, что есть в вершине превеликие и мне хотелось видеть, не годны ли они будут к Бобриковскому строению дворца на крыльцы. В сих разгуливаньях проводил я все послеполуденное время, и возвратясь на квартиру, испытывал натуру тех каменьев спиртами, кои со мною были и которыми делал я тутошним землям и глинам неоднократные опыты, и тем кончил сей день, но о князе не было еще никакого слуха.
Наконец поутру в следующий день, что было уже 24 мая, еще до вставания моего приезжал из Бобриков мужик с известием, что князь приехал и уже ночью. Итак, убравшись, поехал я, наконец, в славное село Бобрики, оставив багаж у себя в деревне.
Приехав в Бобрики, застал я князя, слушающего молебен при закладывании тамошнего огромного дворца. Он принял меня довольно ласково и просил, чтоб присутствовал я с ним при закладке дворца. Господин Опухтин находился уже тут и так, как управитель, делал все нужные распоряжения.
По совершении водосвятия пошли мы закладывать дворец. Для князя высечен был особой камень, с надписью года, и он положил его, обмазав принесенною ему на блюде известью. Мы все архитектором прошены были последовать его примеру и каждой из нас принужден был положить камень и, взяв лопаточкою известь, бросить на оной и потом три раза ударить молотком о камень.
Как вышли мы изо рвов, то приносимы были князю поздравления, и каменщики и народ прокричали три раза ‘ура’. После того пригласил нас князь в поставленной пред квартирою его шатер, где потчевал водкою, вишневкою и маслом от голландских, содержимых тут коров.
В сие время приехал к нам некто из тутошних соседственных дворян. Киреевский, отставной майор и ему незнакомый человек.
Во все время до обеда упражнялись мы в разных разговорах и ходили около тех мест, где быть строению. Потом угощал нас всех князь обедом в том небольшом деревянном домике, которой построен был тут на горе для жительства тутошнему управителю и архитектору, и где тогда расположился и сам князь квартировать, а после обеда пошли мы опять прохаживаться.
Между тем примечал я все поступки г-на Опухтина, дабы усмотреть из них что-нибудь, могущее обяснить мне, что со мною воспоследует, и находил, что ни мало еще не пахло его переменою.
Он был человек расторопной и должность свою прямо отправляющий, так что князь был им не инако как доволен, а притом казался он в наиспокойнейшем состоянии духа. Со мною, как с незнакомым себе человеком, обходился он очень холодно и не удостоивал меня ни единым почти словом. Из всего сего не предвещал я себе ничего хорошего и смотря на все сие не весьма с спокойным духом, наверное почти заключал, что из дела моего ничего не выйдет. Однако хотелось мне слышать, что князь говорить станет.
Между тем однако досадно было мне, что лошади мои весь день стояли без корма. Князь с десять раз мимо их прошел, но и не помыслил о том, чтоб велеть мне отвесть квартиру и приказать дать лошадям моим корму, и сие не знал я чему приписывать.
Князь обходился впрочем со мною очень ласково и благоприятно, советовался обо всем со мною, обращался и говорил фамильярно, но о деле нашем не упоминаемо было ни единым словом.
После обеда звал он меня ехать с ним прогуливаться, и кое-что осматривать, а между тем, найдя удобной случай, шепнул мне, что он с Опухтиным еще не говорил, а говорить будет и мне скажет. ‘Хорошо!— думал я сам в себе, но по всему вижу, что ничему не бывать и что я проездил по-пустому’.
Как жар понемногу посвалил, то поехали мы все прогуливаться на линейке Опухтина. Сперва ездили мы осматривать где ломали каменья, а потом проехали на славное Иван-озеро.
Тут не мог я довольно надивиться, что сие толь во всем свете славное Иван-озеро составляло не иное что, как маленькую лужу или прудок с десятину пространством, но деланные во времена Петра Великого из оного в обе стороны каналы и каменные шлюзы, делали его уже примечания достойным. Я не мог зрением на сию древность довольно налюбоваться и для меня прогулка сия была очень весела.
Возвратившись в Бобрики, отстоящие от Иван-озера верст с десять, собирались иттить опять гулять и ловить рыбу в пруде, выкопанном на горе, а лошади мои все-таки стояли невыпряженные и без корма.
Сие привело меня в недоумение. Я не знал тут ли мне ночевать, или ехать назад в свою деревню и ходил уже гулять в мыслях, оставляя князя разговаривать с Опухтиным о будущих учреждениях, с которым он так говорил, как с имеющим быть еще долгое время управителем.
Итак, я уже более удалялся и разговаривал с Киреевским, которой был человек неглупой, но зачем он тогда приезжал, не знаю.
Перед вечером, наконец, спросил меня князь, долго ли я пробуду в своей деревне и далеко ли она? Я ему сказал, что собственно сам я не имею никакой нужды, а приехал к нему по его велению.
— ‘Очень хорошо, сударь! сказал он, так пожалуйте ж ко мне в понедельник в Богородицк. Там мы рассмотрим планы, чтоб нам можно было сделать описание’.
Сие предложение смутило меня еще более. ‘Изрядное это и право изрядное будет дело, думал я, поезжай я в деревню свою и живи опять два дни в скуке и в темноте, а лучше я здесь останусь’, и потому сказал князю, что мне в деревне своей делать нечего и я лучше здесь где-нибудь к мужику пристану и пробуду это время.
— ‘Очень хорошо! сказал он, так пожалуйте здесь ночуйте’. Совсем тем о лошадях и о квартире мне опять позабыто.
‘Что это за поступок?’ думал я и велел слуге пристать где-нибудь к мужику и купить лошадям корма, а другого послать за оставшим в деревне моей экипажем.
По наступлении вечера стал я откланиваться, но князь удержал меня вместе ужинать. ‘Это хорошо-таки, думал я, но не ночевать бы мне на голой лавке у мужика, это-то будет не слишком хорошо’.
Совсем тем я отужинал и хотел иттить, но тогда сказали мне, что тут для меня комната сыскана и постеля приготовлена. Сие меня несколько порадовало, и таким образом расположился я тут ночевать. Но, о! далась мне эта ночка, долго была она мне памятна.
Комнатка случилась какая-то маленькая, задняя и походившая более на конуру, кровать короткая, жар ужасной, духота несносная мух с три пропасти, а сверх всего того беспокойные мысли! Но как бы ни было, но я ночевал и препроводил сей день в надежде и сумнении. С одной стороны по всему сомневался я в том, чтоб могло воспоследовать мне определение, а с другой князь не сказывал еще мне ничего еще решительного и достоверного, а только перед вечером, во время прогуливания, отведя меня к стороне и приметя, может быть, мое неудовольствие сказал:
— ‘Вы пожалуйте будьте уверены, что кроме вас на сем месте никто не будет, если г. Опухтин пойдет в отставку’, что можно было толковать и так и сяк. Однако я уже заехал и хотя тужил, что по пустому поехал, но делать было уже нечего.
По утру на другой день пошли мы опять ходить и весь день проходили, проговорили и проездили опять по местам разным. Я во все сие время примечал и рассматривал князя, и находил в нем чудной и странной характер.
Казалось мне, что был он человек очень добродушной, неспесивой, однако не слишком далекого и острого разума, а притом в мыслях и предприятиях, не слишком основательным. Сии замечания обясняли мне уже очень многое и я не стал уже его поступкам удивляться.
Казалось мне, что был он человек очень добродушный, но спесивый, однако не слишком далекого и острого разума, а притом в мыслях и предприятиях не слишком основательным. Сии замечания обясняли мне уже очень многое, и я не стал уже его поступкам удивляться.
Я обедал и ночевал опять у него, но и в сей день не говорил он об определении меня ни слова, хотя я час от часу более примечал, что у Опухтина и на уме не было иттить в отставку, а неволею его столкнуть князю никоим образом было не можно, да и не было и повода и причины к тому, ибо, во-первых, оказал он ему очень многие услуги, и князь был бы неблагодарным, если б восхотел ему сделать некое неудовольствие, во-вторых, у князя, по доброте его души, не было столько и отваги, чтоб сие сделать.
Одним словом, я сам в мыслях от князя того не требовал, и мне досадно было бы, если б он для меня сделал сему достойному человеку какое неудовольствие, который нес свою должность прямо исправно и рачительно и ничего дурного не сделал.
Со всем тем не прошел и сей день без особливого происшествия. Князь удивил меня опять неведомо как одним странным предложением, а именно, не соглашусь ли я с ним ехать в деревню его Плавскую Сергиевскую для компании?
Смешно мне это очень показалось!
‘И сюда-то, государь мой, — думал я тогда сам в себе, — я по-пустому поехал, а туда зачем таким ехать, истинно уже не ведаю. И так я недели две прогулял, а то еще недели три проездить по пустякам не знаю из какой благодати!’
В таковых помышлениях вздумал я от него отмолчаться, и, спросив, долго ли он проездит, не сказал ни слова, и чрез то принудил догадываться, что я туда ехать не намерен. По счастию, он не стал более меня к тому принуждать, а то была бы для меня новая и великая комиссия.
В воскресенье, т.е. в самые заговины, поехали мы наконец в Богородицк, и заезжали обедать к Полунину Федору Ивановичу, особе особливого примечания достойной.
Он жил, как небогатый дворянин, в своей изрядной деревушке, почитался великим экономом, но в самом деле был хитрый, пронырливый, лукавый, лицемерный льстец и корыстолюбец и, происходя из низкого рода, умел правдами и неправдами нажить себе именьице и подбился рассказами своими князю в любовь и благоволение.
Тогда приезжал он нарочно в Бобрики звать князя к себе на перепутье и угощал его и всех нас всячески, водил по своему саду и заговорил всех нас своими баснями.
По приезде в Богородицк, который мне впервые тогда видеть и узнать случилось, обходили и осмотрели мы также все места. Князю надлежало тогда и тут закладывать маленький дворец и церковь, и он показывал мне все сделанные к тому приготовления.
Сим занялись мы почти до самого ужина, и я даже устал ходючи с князем, и как уже не предусматривал в замечании всего дальней надобности, то мне все сие начало уже и прискучивать, и я стал уже помышлять о том, как бы скорей убираться домой, видя, что толку никакого нет и не будет.
План волости Богородицкой, для смотрения которого я более в Богородицк ехал, был огромный и так велик, что мне не было и способа и места его рассматривать, к тому ж никто меня к сему и не побуждал.
Мы видели его лежащим в превеликом выдолбленном бревне, в магазине, и князь не сказал мне ни слова, а мне и подавно не было нужды самому набиваться на труд, великую мне задержку учинить могущий. Между тем ждал я, что мне князь скажет, и готовился уже проситься домой, но, по счастию, князь и сам не замедлил.
Ввечеру, выждав свободное время, сказал он мне:
— Пойдем-ка, сударь, походим!
Я тотчас догадался, зачем он меня зовет, и не сомневался, что хотелось ему со мною поговорить наедине, в чем и не обманулся.
Он, отведя меня от дома опухтинского, где он остановился, на несколько десятков сажен на лужок подле насаженной березками главной от колокольни аллеи, и видя, что мы были одни, начал со мною обясняться.
— Говорил я, — сказал он мне, — с Опухтиным и спрашивал его, но он отдумал иттить в отставку и намерен побыть еще года два при своей должности для оплаты долгов своих, а вы видите сами, что мне по неволе отставить не можно: он так много трудился в приведении волостей сих в порядок, и мне совестно сделать ему какое-либо неудовольствие.
Кровь во мне взволновалась вся при услышании сих слов. Я хотя и предвидел все сие и к отказу сему готовился, однако дух мой не мог никак, чтоб не смутиться несколько в сию решительную и критическую минуту.
Со всем тем я имел столько еще над собою власти, что, не подав ему ни малейшего знака неудовольствия и не сказав на сие ничего, дал ему волю продолжать далее свою речь.
— Со всем тем, — продолжал он, — будьте вы уверены и поверьте мне как честному человеку, что как скоро он пойдет в отставку, то никого иного сюда не определю, кроме вас.
Услышав сие, поклонился я ему и начал обясняться, говоря, что я сего места не искал и не просил и нимало не добиваюсь того, чтоб для меня сделано было г. Опухтину какое неудовольствие и он против хотения был бы отрешен от своего места.
— Нет, ваше сиятельство! — продолжал я. — В таковом бы случае я и сам не согласился бы иттить на сие место, ибо вы могли бы то же и со мною сделать, а я с охотою возвращусь в прежнее свое уединение, где до того времени был доволен своим жребием, да и впредь надеюсь быть довольным.
Приятно было весьма князю сие услышать, и сколько смущался он до того, по доброте души своей не зная как мне сказать отказ, о котором заключал, что будет мне натурально неприятен, столько обрадовался, вдруг услышав такой мой отзыв.
Он похвалил образ и расположение моих мыслей и совестился неведомо как, что навлек на меня труды и хлопоты по-пустому, и не находил довольно слов к изъяснению мне о том своего сожаления. Но я тотчас пресек сие, сказав:
— Что касается до сего, то, пожалуйте, ваше сиятельство, тем не беспокойтесь, труд сей был не велик и для меня ничего не значащий, к тому ж езда сия доставила мне случай взглянуть на свою епифанскую деревнишку, следовательно, была не совсем пустая и для меня неотяготительна.
Князь был и сим отзывом моим, как казалось, очень доволен, но вдруг потом предложил мне еще вопрос, меня крайне удививший. Он сказал, что ищет он купить еще для государыни в степных местах деревню душ в тысячу. Итак, ежели найдет, то не соглашусь ли я туда ехать осматривать и над тою бы я мог получить дирекцию.
Смутился я вновь, сие услышав, и воскликнул в духе сам в себе: ‘Вот то-то, право, хорошо, и не горчица ли сущая после ужина?’ И, недолго думая, сказал ему на то отказ совершенный, говоря прямо, что я нимало не намерен не только по пустякам ехать осматривать, но и быть там управителем.
Он удивился, услышав мой отказ, и спрашивал тому о причине, и тут-то я имел случай обяснить ему то, какого сорта я человек и сколь мало помышлял о таких делах и вещах. Да и в самом деле, правление тысячью душами было бы для меня уже слишком низко и постыдно и нимало некстати. Все его убедительные причины, которыми начал было он меня стараться убаивать {Убаивать — уговаривать, отбаить — отговорить.} и к тому преклонять, опроверг я очень скоро и не хотел о том и слышать. Наконец, начал он говорить о описании волости. Тогда предложил я ему, каким образом намерен было я был оное учинить, но как тогда делать мне уже нечего, так уволил бы он меня домой.
Совестно было уже ему, да и не можно меня удерживать, и он принужден был на отъезд мой согласиться. Совсем тем описание волостям, сочиненное мною, иметь ему весьма хотелось и как я показал ему прожект оному, то он так им прельстился, что стал просить меня, не могу ли я оное сочинить дома и не дам ли ему записки о том, что мне для обяснения всего к тому знать потребно.
— ‘Хорошо! сказал я, ежели мне когда дозволит время, так испытаю ему сделать сию услугу и не премину доставить к нему записку о том, что мне знать для того нужно’, чем он весьма был и доволен, хотя в самом деле на уме у меня было совсем не то, но я всего меньше намерен был предпринимать сей труд в пользу других и по пустому. Сим тогдашний разговор наш и кончился.
Теперь расскажу вам смешной поступок г. Опухтина. Сей не успел узнать, что у нас с князем было кончено, как тотчас перевернулся бесом и из прежнего хладнокровного человека сделался ко мне ласковым и благоприятным.
До того не имел он об лошадях моих никакого попечения, а тогда вздумал мне выговаривать, для чего я стаи на особую квартиру и убеждал просьбою как гостя, чтоб я к нему переехал, но я не хотел ни под каким видом на то согласиться и довел до того, что он сказал о том даже князю, а тогда и князь стаи говорить и, упустя время, вздумал спрашивать, не покупаю ли уже я овес и сено?
Усмехнулся я тогда и не сказал на сие ни слова, и видно было, что князю было тогда очень совестно. Итак, принужден я был в удовольствие князя экипажу своему велеть переехать и вместе с ними ужинал и ночевал.
Как Опухтин жил тогда в тесном флигеле, то для ночлега отвели мне особый маленькой покой в новопостроенном только и не совсем еще отделанном доме.
Тут, лежучи в уединении, имел я довольно досуга и времени размышлять обо всем случившемся со мною, и размышления сии, соединенные с духом не весьма спокойным, не допустили меня долго заснуть, а поутру, проснувшись, не стал я уже долго медлить, но распрощавшись с князем, поехал домой.
Сим образом кончилось мое дело и я ездил, по пословице говоря, прямо ‘за семь верст киселя есть’ и потерял время множество понапрасну и не сделал ничего. Но как я по философическим своим тогдашним мыслям не делал из всего дела сего дальней важности, да и не имел слишком сильного желания к сему чину и месту, то снес я сию неудачу очень с спокойным духом.
У меня свалилась равно как превеликая гора со плеч и я поехал назад еще с спокойнейшим духом, нежели с каковым туда ехал.
А много помогло к тому и то, что я, будучи и в Бобриках и в Богородицке, имел случай насмотреться, что должность управительская тут была не такова спокойна, каковою я ее себе сначала воображал, но по случаю производимых тут великих и многих строений и других обстоятельств, сопряжена была с бесчисленными трудами, заботами и хлопотами, кои показались мне так велики, что я ясно видел, что в случае определения меня тогда к сему месту, вышло б жалованье мне прямо соком и я, лишившись не только свободы, но и всех любимых моих упражнений, скоро бы всем тем наскучил и легко мог бы раскаяться, что променял драгоценную свою свободу на неволю, с бесчисленными хлопотами сопряженную. Совсем тем нельзя не признаться, что сколь я ни великодушествовал, но не мог избавиться от некоторых смущающих временно меня мыслей.
Обстоятельство, что слух о поездке моей во всех наших окрестностях распространился, что все полагали за верное, что я возвращусь не инако как уже управителем, и что приехав ни с чем и равно как осмеянным, подам повод к разным суждениям и переговорам, а завистникам к самым насмешкам и прочее, смущали и тревожили мысли мои еще чувствительнее и более, нежели самая неудача. И мне потребно было прямо философическое расположение духа к вооружению себя спокойно переносить все такие пересуды и толки.
Обстоятельным описанием моего обратного путешествия обременять вас почитаю совсем за излишнее, а только вкратце скажу, что, выехав из Богородицка, поехал я уже прямо большою дорогою чрез Дедилов в Тулу и далее, и что во время сего двудневного путешествия не случилось со мною ничего особливого, кроме того, что я во время оного и сидючи один в своей маленькой карете, имел еще более времени и досугу размышлять обо всем происходившем в последние дни и вообще обо всем этом деле, и что чем более я об нем помышлял, тем чуднее, удивительнее и непостижимее мне все происшествие сие казалось.
Привыкнув уже издавна верить и не сумневаться в том, что все делается и происходит с нами по смотрению, велению и распоряжению Промысла Господня, хотя и не сомневался я, что и тогда все сие происходило по воле моего Бога, но не мог никак понять, для чего бы все сие так тогда случилось со мною, и не мог всему тому довольно надивиться и не инако относил то, как к неиспытанным и неисповедимым об нас судьбам, Господним и утешал себя наиглавнейше тем, что неизвестно еще было, но к пользе ли еще моей все так, а не инак делалось, и что сего всего скорее от благости Господней ожидати надлежало.
А последствия и оказали, что я в заключениях таковых нимало тогда не ошибался, ибо, ах! сколь мало знал я тогда все то, что долженствовало произойтить после и чему надлежало еще предследовать прежде, нежели совершится то, что Провидению угодно было учинить наконец со мною.
Но письмо мое достигло уже до своих пределов, и мне пора его кончить и сказать, что я есмь ваш, и прочая.

Декабря 10-го дня 1808 года.

РАЗГАДКА МОЕЙ НЕУДАЧИ

ПИСЬМО 160-е

Любезный приятель! Таким образом обрушились вдруг все воздушные замки, строимые до того в мыслях мною и всеми родными и приятелями моими, и исчезли как тень все наши лестные надежды.
Я не знал, как мне показаться будет к моим домашним и как сообщить им такое известие, о котором был я совершенно удостоверен, что будет оно им не весьма приятно и радостно.
Подумавши о сем, другого не находил, как при возвращении принять на себя веселый вид и обратить все дело в смех и шутку. Как вздумалось, так я и сделал.
Я возвратился домой на другой день по выезде из Богородицка. Было сие в исходе уже мая и 28-го числа оного. Я застал против всякого чаяния в доме у себя множество гостей, и все были одни боярыни, и между ими многие такие, которые никогда еще у нас до того не бывали. Сие было для меня не весьма приятно и тем более побуждало принять на себя веселую личину.
Все родные мои, услышав о приезде моем, выбежали меня встречать, и радость у них написана была на глазах, когда увидели они, что я возвратился с веселым, а не унылым духом. Но радость сия продолжалась недолго.
Не успели они, обступив меня, начать наперерыв друг перед другом спрашивать и говорить:
— Ну? что? что? И сметь ли поздравить с…
— Конечно, конечно! — засмеявшись, говорил я им в ответ. — С благополучным возвращением в Дворяниново!
Сие слово составило для них новую загадку. Все они опять воскликнули:
— Это мы знаем и поздравляем, но там-то что? Ель или сосна?
— Этого я уже ничего не знаю, — отвечал я им, — но у вас только спрошу, видали ли вы, как маленькие дети пускают на воздух мыльные пузыри, такие прекрасные, разноцветные, и как на них галятся {Галиться — здесь: глазеть, пялить глаза, дивиться, любоваться.} и ими веселятся?
— Как не видать, — подхватили они, — но это к чему и что за вопрос?
— А к тому, — сказал я, — что и со мною случилось нечто тому подобное, и я таи же галился и веселился, смотря на пузырек воздушный, а может быть, и вы так же, и пузырек этот наконец треснул, и все наши прекрасные призраки исчезли… и не осталось ничего.
Сие слово осадило их всех. Они вдруг замолкли, задумались и не знали, что говорить далее. Но, видя, что я смеюсь и хохочу, опять несколько ободрились и спросили:
— Ну что, право, полно шутить, а скажи-ка нам без издевки и сущую правду и успокой наши мысли.
— Желал бы душевно, — сказал я, — но, ну, если это не можно! Ну, если я нимало не лгу и не шучу, и мне иного сказать вам нечего, кроме того, что ездил ни почто, привез ничего!
— Как? Как? — воскликнули они все. — Неужели вправду ничего?
— Конечно! — сказал я. — Но чему тому и дивиться? Не с теми ли мыслями я и поехал туда, что вряд ли чему бывать, а это и свершилось действительно. Опухтин в отставку не пошел, и дело тем кончилось. Я принужден был, несолоно похлебав, ехать домой и питаться пустою надеждою, что, верно, определен буду тогда, когда ему захочется иттить в отставку, а его, я думаю, и сам сатана оттуда не вытурит никогда, и черт ли велит ему расстаться добровольно с таким прекрасным, знаменитым и прибыточным местом.
Услышав сие все ближние мои родные повесили голову, а тетка наша, г-жа Арцыбышева с чувствительною досадою сказала:
— ‘Да князь-то что ж? зачем же он призывал-то тебя и волочил ни за что ни про что в такую даль?’
— ‘Лихая знать его болесть там давила! подхватила огорченная жена моя, а убытков-та, убытков сколько нам доставил? Видно, сам он негодной человек!’
— Нет, матушка! не брани ты князя. Об нем я прямо скажу, что он наидобрейший человек и я истинно даже полюбил его за его добродушие и оказанную его ко мне ласку и благоприятство’.
— ‘Но умилосердись! подхватила тетка,— хорош, хорош, а сотворил такую глупость! Как же бы ему наперед не узнать, пойдет ли Опухтин, или не пойдет в отставку? И зачем, ни дай ни вынеси, отрывать человека от дома, волочить и в Москву и в такую даль, и оставить наконец безо всего и почти в стыде и обиде, и есть в нем только ум и хоть на волос рассудка?’
— Об этом я вам не могу ничего сказать, отвечал я: — а только знаю, что дело не состоялось и что вышел изо всего один только пустяк совершенной. А как все это и по каким обстоятельствам и отчего произошло, всего того не знаю и не понимаю и всему только сам удивляюсь, а все это знает только тот, кто нашими жребиями и делами распоряжает. Но что о том более говорить, видно, что святой его воле для каких-нибудь его святых и неизвестных нам причин было неугодно, чтоб делу сему так кончиться, как нам хотелось и нам не остается в сем случае ничего говорить. Его святая воля да буди во всем с нами! А славу Богу, что вы видите меня опять здесь. Я истинно нимало о том не сокрушаюсь, а рад еще, что избавился от бесчисленных хлопот и не потерял еще своей драгоценной свободы и возвратился опять в милое и любезное свое уединение. Бог с ними там и совсем!— А скажите-ка мне лучше, что у вас, здесь, все ли здорово, хорошо, и что наши маленькия дети?
— ‘Ах!— подхватила на сие жена моя, и у нас-то, батюшка, не слишком хорошо. Степан наш лежит болен сыпью в Сенине, куда увезла его к себе Авдотья Александровна, хы знаешь, как она его любит. А любезной твой Пай (так обыкновенно называли мы меньшого нашего сына) едва жив и чуть ли ему не отправляться на тот свет, к своему старшему брату, а что того еще хуже, то проклятая воспа вошла уже и к нам во двор’.
— Ну, вот, это-то нехорошо, и прямо нехорошо! — сказал я, поразившись сим неприятным известием. Но что ж! — подхватил я опять ободрившись, — и в том да будет воля Господня, мы все в его власти и что ему угодно, то пускай и совершается! А пойдем-ка мы лучше к гостям нашим, — ибо все сие говорили мы в нашей столовой, куда я прошел, чтоб с дороги сколько-нибудь оправиться.
Сказав сие и протурив их к гостям, стал я оправляться и обтираться от пыли, чтоб не показаться чучелою и пошел потом вслед за ними. Но с гостями сими едва успел я раскланяться, ибо они в самое то время собирались уже ехать, чему я и весьма был рад, ибо мне нужно было с дороги отдохновение.
Но не долго удалось мне попользоваться сим отдохновением и месяц сей ровно как назначен был к тому, чтоб мне в оной сначала и до конца находиться в беспрерывных волокитах, ибо (не успел) настать последующий день, как прислала к нам г-жа Щербинина сказать, что она отъезжает в свои псковские деревни и желает, чтоб мы приехали к ней проститься.
Итак, принуждены мы были к ней ехать, и я тем охотнее туда ехал, что желалось мне узнать, что произвела моя посланная к ним книга.
Мы заехали в Сенино и взяв с собою г-жу Ладыженскую и приехав в Якшино, нашли там многих и других наших родных и знакомых, живущих при брегах Оки-реки. Но, к сожалению, самого сына г-жи Щербининой я уже не застал при ней.
Но как обрадован я был, когда она, возвращая мне все мои книги, вручила мне от него письмо, в котором он, приписывая книге моей неведомо сколько похвал, уверял, что она ему так полюбилась, что желал бы даже списать для себя оную.
Легко можно заключить, что сие было для меня очень приятно. Это было еще в первой раз, что отдавал я книгу сию читать в люди, и когда б имела она и всегда такое счастие, как при сем случае!
Человек, обожавший даже Вольтера и зараженный его мыслями, ее читал и несмотря, что в ней были прямо противные вольтерским мысли, так ее полюбил, что в письме своем признавался мне, что она очень хороша, возбуждает чрезвычайно любопытство и все наставления весьма полезны, и что для самого того он и просит, чтоб дать ему ее списать, когда кончу.
Сего было уже довольно и предовольно для меня и нечто такое, чего я нимало не ожидал, а думал, что гг. вольтеристы ее не инако как поднимут на смех.
Таким образом распрощались мы с г-жею Щербининою, не воображая себе ни мало, что то было в последний раз и что мы ее более не увидим. Она поручила мне многие комиссии, которые обещал я ей выполнить. Она поехала тогда в псковские свои деревни, а мы возвратились домой.
Сим кончился тогда наш май, которого, приятнейшего месяца, я в сей год почти и не видал. Князь проволочил меня во весь оной и я был все в езде и в отлучках, а тогда остепенившись, опять к удовольствию моему, в доме принялся я за прежние свои упражнения. Сады давно уже ожидали моего к себе возвращения. Тысячи дел встречались в них со мною и мне оставалось только успевать их производить и исправлять все упущенное.
В праздные же часы и минуты принялся я продолжать переписывать набело книгу мою ‘О благополучии’ и спешил окончить первую часть, которой оставалось уже немного.
Между тем не позабыл я и об обещании, данном князю Гагарину. Я упоминал. уже, что ему хотя и совестно было навязывать на меня труд, к описанию волостей потребной, однако просил меня убедительно, чтоб я взял на себя сей труд хотя дома и прислал бы к нему записку о справках, какие к тому надобны,
Сие я ему тогда обещал, хотя не зная сам исполню ли то, или нет, ибо у меня прошла уже охота вплетаться в сие дело и добиваться сего места, которое вышло у меня совсем уже из головы, и нимало меня не беспокоило. Однако, думая, что князь может годиться мне когда-нибудь впредь и что обмануть мне его дурно, решился пожертвовать ему немногим трудом.
Итак, сев, намахал целых 96 вопросов или пунктов, на которые мне нужны были обяснения и отправил в Тулу, для пересылки к нему при письме, предавая впрочем на произвол их, станут ли они обяснять мне помянутые вопросы, или нет.
Теперь признаюсь, что при сочинении сих вопросов употребил я небольшую политику и расположил их так, чтоб они доставили г. Опухтину доброй кусок работы и навели ему столько хлопот и затруднений, что потерял бы он охоту загребать жар чужими руками. Ибо по всей справедливости описание волостям сочинять надлежало б ему, как обо всех обстоятельствах и о состоянии волостей сведущему человеку. Словом, я употребил хитрость против хитрости и она мне и удалась.
Опухтин, как я после узнал, прочитав вопросы мои, так труда сопряженного с обяснением их испужался, что и не подумал приступить к оному и положил их, несмотря на всевеликое желание князя, в долгой ящик, в котором они благополучно и истлели, а я чрез то избавился от труда превеликого и совсем для меня бесполезного. Не сомневаясь, что при читании оных, благословлял он меня изрядными клятвами, но я с моей стороны доволен был тем, что данное свое обещание выполнил, а от дальнейшого труда удачно отделался.
Теперь кстати расскажу вам и о истинных причинах как призыва моего, так и тщетной волокиты и неудачи, которые сделались мне после и не прежде, как по прошествии нескольких лет известными. Всему тому был главною ж единственною причиною сей г. Опухтин, и вот каким образом все происходило.
Сей хитрой и с одной стороны сколько умной и проворной, столько с другой крайне любочестивой и корыстолюбивой человек, имел тогда еще очень маленькой чини достаток небольшой, а когда сделался князю знакомым и определен был к управлению сими обширными и в большом беспорядке бывшими волостями, по соединении оных вместе и по вручении их от покойной императрицы в особенное ведомство и дирекцию князю Гагарину.
Будучи бойким, умным и проворным человеком умел он скоро подбиться князю в милость и воспользовавшись отменною добротою его сердца и слабостью прочего его душевного характера, довесть до того, что князь вверился ему во всем и был всем поведением его доволен.
И как обе волости хотелось князю привесть в лучший порядок и всем им чрез порядочное расселение придать иной лучший и блестящий вид, то и действительно трудился г. Опухтин при сем расселении оных и приведении в лучший порядок и состояние очень много, и тем доказал князю и трудолюбие свое и усердность.
Однако он не позабыл при том и себя, и за все труды и старания свои заставлял князя платить себе очень дорого. Не удовольствуясь тем, что по хитрости своей не разоряя нимало мужиков и не наживаясь собственно ничем от них, а другими и сокровенными стезями и путями,— как-то плутовскою отдачею в наймы многих тысяч десятин излишней земли, введением множества разорительных кабаков и прочими такими тайными уловками набил себе туго карманы,— довел он слабого и добродушного князя до того, что он, выпрашивая ему от императрицы чин за чином, доставил ему наконец даже чин полковничий, а сверх того убедил его выпросить ему от государыни десять тысяч рублей денег на десять лет взаймы без процентов, что все равно было как подарить оными.
Но всего того было еще для сего алчного честолюбца недовольно. Но как узнал он, что императрице угодно было приказать воздвигнуть в обеих волостях сих, по собственным ее планам, многие и важная каменные здания и все нужные приуготовления были к тому сделаны, то ведая, сколь много князю он при сем случае будет необходимо нужен и надобен, вздумал воспользоваться сим случаем и чрез князя вытеблить себе еще какую-нибудь знаменитую выгоду.
И как по причине недавно полученного чина прямо о том князя просить было бы ему уже совестно, да и слишком нагло, то решился он иттить другим путем и достигнуть до того коварством, чего не можно было получить прямыми средствами.
И как князь находился тогда в Петербурге и получал от государыни планы для помянутых строений, то в самой сей критической пункт времени и отписал он к князю, что он более служить не намерен и просит о увольнении себя от должности, хотя в самом деле в отставку иттить у него и на уме не было, а сделал он сие единственно для того, чтоб добродушного князя пугнуть и побудить тем выхлопотать для себя еще либо чин, либо иную какую важную выгоду, ибо не сомневался в том, что князь будет его убеждать просьбою, чтоб он остался и в подкрепление просьбы своей то неотменно сделает.
Но не то воспоследовало, что он думал и чего ожидал. Князя сие действительно в прах перетревожило и он не знал как быть и что делать и может быть и учинил бы что-нибудь ему в новую пользу, если б, по несчастию 0пухтина, сама судьба не привела его, в самую сию расстройку мыслей, в собрание нашего Экономического Общества и не побудила изъявить г. Нартову и всем членам своего нестроения в рассуждении просьбы г. Опухтина о его увольнении. Нартов и все члены не успели услышать, что он горюет и не знает, где бы отыскать достойного и способного на его место человека, как все начали ему предлагать и напрерыв друг пред другом расхваливать меня. И как и самому князю я по сочинениям моим был известен, то и прилепился он ко мне и, успокоившись мыслями, по самому тому и велел ко мне писать, а Опухтину дал знать, что он оставляет дело его до его приезда в Бобрики.
Вот причина, для которой я выписан был в Москву. Князю хотелось меня видеть и лично узнать гожусь ли я к сему месту, и как он нашел во мне все нужные к тому способности, но не хотелось ему и с Опухтиным, как с опытным и известным ему уже человеком, в такой критической пункт времени расстаться, а по доброте сердца своего не хотелось Опухтина и неволею отставить и сделать ему неудовольствие, то самое сие и побудило его велеть мне приехать в Бобрики, где не успел г. Опухтин увидеть, что на его место готов уже и другой, ничем его не худший, а может быть еще и способнейший и честнейший человек, как вдруг перевернулся бесом и вместо просьбы о увольнении, стал убедительнейшим образом князя упрашивать, чтоб он оставил его еще года на два, будто бы для того, чтоб успеть ему расплатиться с своими долгами, которых на нем и не было, или и были, но происшедшие от покупки себе многих деревень. А сим-то образом князь, по доброте души своей, его и принужден был оставить и отпустить меня ни с чем и что исполнил он не инако, как с истинным сожалением и угрызением совести. И вот истинная всему происшествию со мною причина! Но я удалился уже от нити своей истории. Теперь возвращусь к оной.
Таким образом оселся я дома и могу беспристрастно сказать, что с удовольствием, ибо как та святая истина была мне довольно сведома, что никогда нам неизвестно, где можно найтить и где потерять, то и немного помышлял я о минувшем деле и очень скоро все прошедшее позабыл и сожаления не имел ни на волос, да и можно ли сожалеть о том, к чему не гораздо велико было и желание.
Остепенившись дома, не стал я терять времени, но приступил к столь давно уже предпринимаемому разделу обмежеванной тогда уже совсем пустоши нашей Шаховой. Она была у нас общая у всех и мы давно уже располагались разделить ее по дачам. И как наступало тогда время пахания паровой земли, то и спешил я разделить оную.
Работы и трудов имел я и при сем случае довольно, и несколько дней сряду принужден был препроводить в поле и всякой день работать до усталости, а сверх того еще по межевым делам и в Серпухов раза два по пустому съездить. Наконец дошло дело до раздела. Сперва разделили мы по особым спецнальным и аккуратнейшим образом сочиненным мною планам, и дабы не было никому пред другим обидно, то положили во всем кидать жеребий, которой мы 12-го числа июня и кидали, а 13-го числа разрезали все в натуре наисправедливейшим образом.
Между тем и дома было у меня дело. Я принялся за свою сажелку на горе перед домом и начал ее отделывать. Тут вздумалось мне поисправить старинной колодезь и окласть его камнем, а сие подало повод и к обделанию всего этого места. И могу сказать, что я веселился всякой день сею работою и находил в том новое средство к умножению своего благополучия.
По разделении Шаховской пустоши убежден я был соседями своими к разделению таким же образом и пустоши Щиголевой, которое дело и начали 18-го числа разделением наперед земли паровой, а лотом начали и прочее снимать на план, но та беда, что не одно было дело, а надобно было хлопотать по межевым дедам в Серпухове.
Итак, 15-го числа ездил я опять в Серпухов к межевщику и опять по пустому: волостных поверенных не было и мы проволочились понапрасну. Другое помешательство было то, что мне необходимо надобно было побывать в Алексине, где нужно мне было исправить два дела, и во-первых — отдать на поселение человека, а во-вторых протестовать вексель покойного Матвея Никитича, хранимой мною в залоге. Итак, проездил я и туда три дни, но 21-го числа взял я уже отдохновение. Беспрестанные езды так меня обеспокоили, что нужда была и в покое.
Отдохновение мое состояло не в праздности, а в письменных упражнениях. Это уже издавна составляло мое отдохновение и могу сказать, что я всегда отдыхаю, когда пишу. Работа моя тогда состояла в начале переписывания второй части сочинения моего ‘О благополучии’, которого первую половину имел я уже удовольствие видеть в прекрасном переплете, а сие самое и побудило меня спешить переписыванием второй части.
Ввечеру сего дня получил я опять зазывную грамоту из Серпухова, т. е. письмо от межевщика, чтоб я приехал мириться с волостными. Итак, 22-го числа полетел я опять туда и заехав к другу моему г. Долонскому и переночевав у него, приехал на утрие в Серпухов.
Но езда моя и в сей раз была по-пустому. Межевщика не застал я дома за отъездом в уезд для межеванья, а виделся только с поверенным Нарышкина, Пестовым.
Сей требовал от меня отдачи, в силу поданных полюбовных наших сказок, 30 десятин земли, но я притворился будто забыл как там написано было, да и не знал где она, и говорил, чтоб он отыскал ее, а сверх того намекал ему, что не дойдет ли дело подать ему сведение о землях волостных подробное по всем пустошам так, как по законам межевым следует. Сими словами смутил я его до чрезвычайности и оставил в великом недоумении.
Возвратившись домой, ополчился я на средние липовые шпалеры, в верхнем саду моем находящиеся. Как они разрослись и не пользу, а тот вред производили, что все купцы от сада моего по причине их бегали, то вздумалось мне пособить сему злу подчисткою оных снизу и вырублением из них всех мелочей. Чрез самое то сделал я их прозрачными и произвел впервые тот вид, какой дорога сия имеет ныне.
25-го числа принялся я опять за домашнюю свою межевую работу и снимал план с нашей пустоши Щиголевой для предпринимаемого раздела и принужден был также и за нею провесть целый день в работе.
В последующий за сим день, а именно 26 июня, имели мы наконец столь давно вожделенное удовольствие кончить наше межевое спорное дело с волостными и кое уже как с ними помириться. Происходило сие в Серпухове, куда мы опять для него ездили. Мы нашли там поверенного саламыковского г. Пестова в превеликих хлопотах и весьма озабоченным по случаю пропажи полюбовной нашей сказки. Они с межевщиком с ног сбились, ее доискиваясь, и перерыли все бумаги, переходившие из рук в руки и от одного межевщика к другому, и сказывали мне свое о том удивление.
Я притворился, будто ничего об ней не знаю, и удивляюсь с ними тому равномерно, но говорил, что без ней никак мириться не хочу, а по открывшимся вновь обстоятельствам и оказавшимся в волостях уже примере, а не недостатке, не намерен уже давать ни одного шага земли своей г. Пестову.
Сперва считал он сие издевкою и думал, что я шучу, но, увидев, что я говорю то не шутя, смутился до бесконечности и не знал, наконец, что делать, а особливо когда при сделавшейся у нас с ним о том небольшой размолвке стал я настоятельно требовать, чтоб он подал сведение о землях своих справедливое, а не такое плутовское, какое подано от него прежде и пользуясь которым успел он обидеть толь многих добрых людей и отнять несправедливейшим образом у них земли, и грозил, если он не помирится со мною ни на чем, а на старом владении, подать о том извет в межевую контору. Сие его так устрашило, что сколько он ни прыгал и ни гневался на то, что не является сказка, и сколько ни твердил, что пропажа сия не может остаться без следствия, однако принужден был наконец остаться и при помощи межевщика меня же наиубедительнейшим образом просить, чтоб я когда не все 30 десятин, на которых мы было помирились, так хотя б сколько-нибудь ему земли дал, дабы не было имени, что он помирился с нами на старом владении.
Убеждал он меня к тому наиболее тем, что он успел уже донесть Льву Александровичу {Нарышкину — своему начальнику.} о примирении с нами с некоторым приобретением, следовательно, ему, как его подкомандующему, будет явная беда, если сделается сие инако, и чтоб я сделал сие из единого великодушия к нему.
Я долго не хотел было и на сие согласиться, но как начал он просить меня, почти кланяясь мне в ноги, да и межевщик стал убеждать нас своею просьбою, то мы, смолвившись с братьями для скорейшего окончания всего дела, во избежание дальнейших хлопот, и решились пожертвовать десятью десятинами самой негоднейшей земли на наших Воробьевых горах и сим бездельникам ее бросить, чем, наконец, он был уже и доволен и с превеликою радостью подписал вновь написанную о том полюбовную сказку, чем тогда все наше межевое с ним дело и окончилось, и мы все с торжеством возвратились восвояси.
Не успели мы сего кончить, как по приезде своем домой приступили к разделу пустоши нашей Щиголевой и, кинув жребий, 28-го числа разрезали и оную по числу наших дач на разные руки и тем совершили и сие великое дело.
Последующий за сим день был достопамятен тем, что против всякого чаяния лишились мы в оный одного своего и всеми нами любимого соседа, Алексея Ивановича Руднева, жившего в деревне Полозове. Никто не ожидал толь рановременной смерти сего молодого человека. Умер он от самой безделицы. Ездив молиться Богу в Троицкий Сергиев монастырь и будучи навеселе, стал выходить из коляски и зашиб как-то немного ногу, к чему прикинулся антонов огонь, а от него и умер он, страдав более трех недель мучительнейшим образом, оставив по себе жену и малых детей с долгом 300 рублей и прямо в жалостнейшем положении. Мы узнали обо всем том вместе с его кончиною и сожалели крайне, что не знали того прежде, а то можно бы было чем-нибудь и помочь.
На Петров день положили было мы ехать в гости в Тарусский уезд к приятелю нашему, Осипу Васильевичу Гурьеву, подзывавшему уже нас давно к себе к сему времени, дабы вкупе побывать и на ярмарке в Тарусе, в это время бываемой, но остановило нас то, что надобно было побывать у приехавшего в Котово соседа и приятеля нашего, Алексея Ионовича Темешова с молодою его женою, ибо он наконец женился не на Срезневой, а на г-же Лопатимой, доводившейся нам несколько в сватовстве, потому что родная ее сестра была за родным дядею жены моей.
Итак, мы ездили после обеда к нему, а в Тарусу отправились мы уже в следующее последнее число июня рано и успели приехать к г-ну Гурьеву к обеду. Мы взяли туда с собою и обоих старших детей наших, ибо к сему времени выздоровел и сын наш Степан от своей сыпи, и мы в первый еще раз повезли его с собою в люди, но увы! сколь мало знали мы тогда, что сие было и впервые, и впоследние.
По особливому дружеству к нашему дому были нам хозяева чрезвычайно рады и старались угостить нас всевозможнейшим образом, и я могу сказать, что всегда езжал и бывал я у них с особливым удовольствием.
В сей раз нашли мы у них бригадира Рославлева и познакомились с оным. После обеда ездили все боярыни и девицы на ярмарку в Тарусу, и г. Гурьев не отпустил нас не только в тот, но и во весь последующий день, и мы возвратились уже домой уже не прежде, как 2-го числа июля.
Со всем тем поездка сия была нам не совсем счастлива, и было с нами целых три беды в продолжение оной. Во-первых, во время езды барынь на ярмарку в Тарусу по одному бездельному случаю перестращались они там насмерть, и как жена моя была в то время беременна, то боялся я, чтоб не было от того каких-нибудь худых следствий. Сам я, будучи там, занемог было прежестоким и таким поносом, какого я никогда еще не имел, и насилу освободился от него помощью мушкатного ореха. А в-третьих, и всего паче, разнемогся бывший с нами сын наш Степан жаром так сильно, что, приехавши домой, слег в постелю и не вставал уже с оной.
По продолжавшемуся и час от часу увеличивающемуся жару скоро увидели мы, что он заразился оспою, которая проклятая болезнь уже с некоторого времени свирепствовала в доме нашем и двух ребятишек уже похитила. Но как иные и выздоравливали, то сначала мы и не весьма тем перестращались, но как в третий день начала высыпать и оказалась чрезвычайно сильною, то сие перетревожило всех нас до крайности, а особливо как вскоре после того оказались и все обыкновенные признаки дурной и опасной оспы. Не могу изобразить, как всем нам ребенка сего жаль было и с каким чувствительным состраданием смотрели мы на него во все немногие дни наимучительнейшего его страдания. Оспа сделалась на нем слитная, и он не мог никак перенести сей мучительной болезни. Смерть похитила у нас и его при самом еще расцветании его отроческих лет. Ему шел тогда уже пятый год. Мы все любили его очень и оросили гроб его горячими слезами.
Совсем тем я перенес сей несчастный случай мужественнее всех прочих наших родных и гораздо с меньшим огорчением, нежели все прочие. Мне случилось в самые дни его болезни переписывать набело вторую половину книги моей ‘О благополучии’ и писать ровно как нарочно самое то место, где я трактовал о утешениях в несчастных случаях и средствах, которыми нам свои печали и прискорбия уменьшать можно, и могу сказать, что имея тогда случай и производить их в самой практике, воспользовался я ими очень много и они действительно помогли мне перенесть сию печаль с довольным твердодушием.
Схоронив сего милого и любезного ребенка подле его старшего брата, такого же малютки, не успели мы еще от сей печали несколько отдохнуть, как готовилась для нас уже и другая.
На Ильин день восхотелось нам съездить всем на деревенскую ярманку в село Миротино за заводом. Никогда мы на сих ярманках не бывали и боярыням моим восхотелось ее видеть. Итак, мы поехали туда, взяв с собою и старшую дочь нашу.
Во время пребывания нашего там, застигшая прежестокая гроза с пресильным дождем перестращала и обезпокоила нас чрезвычайно. Но как поехали мы домой, то воспоследовало еще худшее.
На дороге сей занемоги таким же образом, как брат, и дочь наша, так что мы насилу ее, бедняжку, привезли домой.
Сделался и в ней жар превеликой и как мы не сомневались, что и она по всему видимому начинала разгораться к оспе, то будучи уже настращены, вострепетали об ней все духом.
Сей нам и того более было жаль. Она была уже двумя годами старее брата и утешала нас много своим милым и любезным характером.
Жар, час от часу увеличиваясь, сделался так велик, что бедняжка страдала прежестокими конвульсиями.
Мы обеспамятели сие увидев, но по счастию вздумалось мне броситься в лечебные книги и я нашел в них, что конвульсии сии неопасны и более добро, нежели зло предвозвещают. Сие ободрило всех нас несколько.
Нам присоветовали положить ее на медвежину, уверяя, что сие будто помогает к лучшему высыпанию оспы. Совсем тем во все то время, покуда не начала высыпать оспа, находились мы в страхе и недоумении неизобразимом, и не прежде несколько успокоились духом и ободрились, как увидели, что оспа оказывалась редкая и имеющая все признаки доброй. Тогда вдруг перешли мы из печали в неописанную радость и удовольствие. Мы говорили только: ‘Слава, слава Богу!’ и слезы радости текли у нас у всех, и у меня и первого из глаз. Я не мог довольно возблагодарить за то Господа. Она действительно была против всякого чаяния редка в хороша. Однако, покуда не начала она подсыхать, находились мы еще все в некотором опасении.
А не успела сия беда миновать и оспа благополучно начала с нее сходить, как та же болезнь постигла и меньшого сына моего Павла.
Сие ввергло опять всех нас, а более всех меня в великое озабочение и беспокойство.
Малютку сего любил я как, то отменно с самого его младенчества и он был мне мил до чрезвычайности, и потому сколько я ни философствовал в как ни старался подкреплять себя надеждою на Бога и предавать ему во власть сего ребенка, но мысль, что могу лишиться и сего милого ребенка и последнего сына, тревожила мои дух и беспокоила очень. Но по счастию продлилось сие недолго и в первые дни его горения не предвидели уже мы дальней опасности. А как стала высыпать и она оказалась не только очень редкою, но и со всеми признаками оспы хорошей и безопасной, то мы не вспомнили себя от радости и не знали какое благодарение воздать Всемогущему за то, что он утешил всех нас таковою легкою болезнию сего птенца любезного.
Она и подлинно была так легка, что он перенес ее почти играючи, катаясь по своей колыбели и твердил только, что это дядины гам (т. е. собаки) его так искусали.
Все сие продлилось долго и мы за сим и не видали, как прошел весь июль месяц и почти вся первая половина августа. За болезнями сими детей наших принуждены мы были все время сие сидеть дома и как до сему случаю имел я много свободного времени, то успел в оное не только кончить перепискою всю книгу мою ‘О благополучии’, но разохотившись в том, переписать набело и всю третью часть моей ‘Детской философив’, которую имел я у себя в разные времена сочиненную и начать самую четвертую, и занимался трудом сим иногда в хоромах, а иногда, от духоты в них, на свободном воздухе в саду, сидючи в тени и в прохладе в прекрасных своих полубеседках, посреди сада находившихся в ее стриженных липок составленных, а между тем продолжались у меня кое-какие и делишки в садах, но немногие, по причине, что время было рабочее и люди нужны были на покосе.
Но не успел я в рассуждении болезни детей своих обеспечиться в, видя их выздоравливающих, успокоиться духом, как вдруг опять весь дух мой встревожен в приведен был в превеликое смущение и беспокойство.
Прискакали ко мне нарочно посланные из шадской моей деревни с письмами и от приказчика и от некоторых из моих тамошних соседей в знакомых. Все они писали ко мне, что г. Пашков действительно уже межевщика своекоштного привез и хочет всю нашу обширную степь замежевать за собою, и все просили Христом и Богом, чтоб я поспешил скорее к нем приехать и помочь им в сем критическом деле, за которое они по необыкновению своему не знают как и приняться.
Все сие меня не только перетревожило, но и чрезвычайно удивило.
Не понимал я, почему такому вознамеревается Пашков замежевать за собою всю необятно большую и обширную степь нашу. И как наверное заключал, что надобно быть тут какому-нибудь особому плутовству и ведая из опытности все мытарства и хитрости межевщиков, и что могут они сделать, также в совершенную неопытность я самое даже невежество всех своих тамошних соседей, имел причину опасаться, чтоб они действительно чего-нибудь там не напроказили, и потому за необходимое и сам признал стараться поспешать туда как можно скорее своим приездом.
Итак, не долго думая, и бросив и сады свои и плоды в них и все литературные свои упражнения, ну-ка я скорее укладываться и опять в дальний путь свой убираться.
Я приглашал было и обоих братьев своих ехать с собою, как соучастников во владениях тамошних, но как они поленились и стали то тем, то другим отговариваться, то, не долго думая, решился я ехать туда один и взял только в сотоварищество свое опять моего племянника, Александра Андреевича Травина и, распрощавшись со своими домашними, 13-го числа августа в сей путь и отправился.
Но как письмо мое достигло уже до своих пределов, то о сей третичной и в особливости достопамятной своей езде предоставляю повествование будущим и последующим за сим письмам, а между тем, окончив сим сие 15-е собрание оных, скажу вам, что я есмь ваш, и прочее.

Конец XV части.

(Декабря 11, 1808 году).

Окончена перепискою декабря 15 дня 1809 года.

КОНЕЦ ПЯТНАДЦАТОЙ ЧАСТИ

Часть шестнадцатая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

МОЕЙ ПЕРВОЙ

ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ

ПО ОТСТАВКЕ ВООБЩЕ,

А В ОСОБЕННОСТИ О

ТРЕТИЧНОЙ МОЕЙ ЕЗДЕ

В ШАДСКУЮ ДЕРЕВНЮ

И О БЫВШЕМ ТАМ ПЕРВОМ МЕЖЕВАНЬЕ

Сочинена декабря 1808 года,

перепиской начата конца

1809 года, а кончена февраля 8-го

1810 года, в Дворянинове

1773.

(Сочинением начата декабря 18-го 1808, перепискою декабря 15-го 1809).

Письмо 161-е.

Любезный приятель! Приступая теперь к описанию моей третьей езды в шадскую мою деревню, что ныне тамбовская, и достопамятного моего там в сей раз пребывания, скажу, что в путь сей отправился я из дома своего 13 августа 1773 года и в сотовариществе опять одного только моего племянника, Александра Андреевича Травина.
Обстоятельным описанием сего путешествия моего туда не нахожу за нужное вас обременять, ибо во все продолжение оного не случилось с нами ничего особливого и такого, о чем стоило бы труда рассказывать, а коротко только скажу, что ехали мы опять чрез Тулу, Епифань, Ранибург, Козлов и Тамбов. А от сего города поехал я уже не на Еузменки и Коптево, а прямо чрез Бор и Пески на село Рассказово, где хотелось мне видеться с тамошним управителем и поговорить с ним об общем нашем тогдашнем деле и предпринимаемом господином Пашковым своекоштном межеванье. Ибо к степи нашей, которую сей ненасытной наян всю себе присвоить и замежевать хотел, прилегали и земли помянутого огромного дворцового села, и я надеялся получить от него какое-нибудь обяснение тому, почему такому г. Пашков всю оную огромную степь себе присвоивал, поелику я еще о том ничего не ведал.
Но, по несчастию, господина управителя сего не нашел я дома. Он был где-то в отлучке, и потому заезд мой в сие место был по пустому.
Отужинав тут у знакомого мне подьячего и узнав от него, хотя не что иное, как только то, что межеванье еще не начиналось, а скоро начнется, и переночевав в сем месте, поспешил в свою деревню, куда в следующий день, случившийся в 20-е число августа, и прибыл.
Тут я нашел не только своих, но и всех соседей в превеличайшей тревоге, недоумении и безпокоиствии, межевщик действительно уже в тамошние места приехал и по обыкновению собирал уже от всех сказки и поверенные письма. И как для всех тамошних жителей дело сие было совсем новое и они о межевых делах не имели ни малейшего понятия, то все они впрах перетрусились и, нечаянностию сею будучи впрах и крайне перетревожены, не знали что и делать.
При таковых обстоятельствах с неописанным вожделением и нетерпеливостью ожидали они меня, как города, ибо, будучи о сведениях моих по межевым делам известны, надеялись, что я один в состоянии буду всех их защитить, или, по крайней мере, наставить их во всем нужном. А потому легко можно заключить, что все они, услышав о приезде моем в самую нужнейшую пору, крайне обрадовались.
Наилучшим, разумнейшим, добрейшим и зажиточнейшим из всех тамошних и в сие время в домах бывших соседей, был некто господин Сабуров, по имени Иван Яковлевич,— человек, которого мне еще не случилось видеть, которой жил в соседственной к нам деревне Калиновке, и о котором насказано мне было столько добра, что я с вожделением хотел его видеть и с ним познакомиться. И как сказано мне было, что и он с нетерпеливостью меня и с часу на час ждал и всякой день присылал обо мне проведывать, то мое первое дело было послать к нему с уведомлением о моем приезде.
Господин Сабуров не успел услышать, как, обрадовавшись до чрезвычайности, в тот же час ко мне прискакал. Я нашел в нем нарочито уже пожилого и действительно, хотя простодушного, но столь доброго человека, что мы в один миг друг друга полюбили и сделались добрыми приятелями или паче друзьями.
Вскоре после его прилетел ко мне и господин Тараковской, а вслед за ним из Трескина господин Казначеев, а там господин Беляев из Беляевки. Итак, в один почти час собралось нас пять человек.
Все они не успели со мною поздоровкаться, как и начали друг пред другом напрерыв изъяснять мне всю опасность тогдашнего положения всей нашей округи и боязнь, чтоб Пашков, взятым им на свой кошт землемером, не отхватил и не замежевал за собою действительно всей тамошней степи, прилегающей боком ко всей нашей округе, и которою все селы и деревни нашей округи довольствовались, как распахивая оную, так кося на ней ковыль для сена.
Я удивлялся всему тому и, ободряя их, говорил, что сему быть не можно, ежели мы все между собою будем согласны и употребим все нужные к отвращению того способы и возьмем предварительно благоразумные меры.
Но каким поразился я удивлением, когда, при вопросе, чтоб такое помышляли все наши господа соседи при сем делать, услышал я, что у всех тамошних жителей то только одно на уме, чтоб не допускать до того насилием и чтоб, собравшись всем опять таким же скопом и заговором, какой они уже однажды против Пашкова с успехом употребляли, не допускать его и в сей раз до наглости и своевольства.
— Помилуйте! воскликнул я: — разве хотят они тем не только все дело испортить, но и самих себя вплести в бесконечные хлопоты и самые беды и напасти!— Но о каком вы упоминаете скопе и заговоре, бывшем уже однажды?
— ‘Ах!— сказали они: так вы поэтому еще о сем не знаете, и вот мы вам расскажем о сем славном деле’.
Любопытен я был очень сие слышать и просил их о том, и тогда господин Сабуров рассказал мне следующую историю.
— ‘Вы знаете, сказал он, что вся сия огромная степь издревле почиталась дикою и никому непринадлежащею, и как в нее никто не вступался, то потому самому и распахивали мы и все наши к ней прикосновенные соседи из ней столько земли, сколько кто мог, а достальной ковыль кашивали также не только мы, но и приезжающие из других и даже отдаленных верст за двадцать и за тридцать мест обыватели, и всякой косил там, где кому хотелось, и где удалось кому обкосить себе округу для косьбы сена’.
— Это я знаю, сказал я,— и давно слышал, но что далее?
— ‘Сим образом, продолжал господин Сабуров, пользовались все близлежащие селы и деревни этою степью издревле безданно-безпошлинно и до тех пор, покуда не принесла нелегкая Пашкова на его маленькой и ничего незначущий хуторок, посреди сей степи на речке Ржаксе для скотоводства заведенный. До того времени никто об нем почти и не слыхивал, а жил он себе в своей Гагаршине верст за сто отсюда. И в хуторишке его здешнем не было ни пашни и ничего, а только несколько скота, а тогда, побывавши сам на оном и видно прельстившись степью, вздумал вдруг всю ее назвать своею’.
— Это смешно! сказал я.
— ‘Но как бы вам ни казалось это смешным, подхватил господин Сабуров,— но он не только ее назвал своею, но и действительно стал ее с сего времени себе присвоивать, и не успело в последующий год настать покосное время, как нарядив множество людей казаками и снабдив их оружием, выслал их на сию степь и велел всех косящих ее разных сел и деревень косцов гнать с ней долой, говоря, что вся эта степь его, и что буде кто хочет косить на ней траву, то платили бы ему с каждой косы по четверти рубля’.
— Прекрасно! удивившись, сказал я. Но пожалуйте, когда это было: прежде или после издания о размежевании земель манифеста?
— ‘Где твой манифест! подхватил г. Сабуров, а гораздо после и несколько лет спустя после издания оного’.
— И того еще лучше! сказал я: — но что далее?
— ‘Далее то, что как из всех косящих никто не имел на степь сию права, а особливо из жителей, приехавших издалека, то они, не долго думая, и согласились дать ему с косы по четверти рубля, и он им сколько хотели косить и дал, а смотря на них, дураки и наши соседи то же сделали и он со всех содрал изрядную кожуринку’.
— Это дурно! сказал я, и весьма жаль, что они это сделали. А им бы совсем не то сделать надлежало, а собравшись всем, заявить формально в городе на него, что он в противность манифеста захватывает то во владение, чем он не владел до манифеста. А сего, я думаю, никто и не подумал сделать!
— ‘Кому это было делать и затевать! Все рассеялись по своим норам и довольны были, что остались с сеном. Да и никому не пришло сего и в голову, по незнанию совсем межевых законов’.
— То-то и дело, сказал я,— но что далее?
— ‘А то, что так тогда этот год и прошел, а не успело наступить опять покосное время, и вся степь по-прежнему наполнилась множеством народа, как появились опять его вооруженные казаки и опять начали сгонять всех и требовать с косы уже по полтине’.
— Так!… И вот последствия от первой неосторожности. Ему нужно было разлакомиться, как и пошло далее. И диковинка еще, что он не более требовал.
— ‘Ах! это и вышло действительно, ибо как и в этот год все косившие сено ему требуемое число заплатили, поелику всем цена сия казалась еще сносною и все хотели только с ним развязаться и не остаться без сена, то он, содрав и в сей раз кожуринку, еще лучше первой, и разлакомившись тем еще более, на третий год, поступив таким же образом, стал требовать уже по рублю с косы каждой’.
— Так!.. он не дурак и сам о себе, а на дураков только напал. Ну что ж, и заплатили по рублю?
— ‘Нечего было делать, помялись, помялись, но как стал он действительно гнать, угрожая даже оружием, ибо в сей раз вывезены были у него даже и пушки, то решились, наконец, заплатить ему и по рублю, дабы только от него отвязаться и косить спокойно сено’.
— Это уже совсем плохо было сделано, ибо тем самим и дали ему повод к присвоению себе на веки этой степи и получить на нее некоторое право.
— ‘Что делать! кому было спорить и кому стоять! Весь народ состоял из сущего сброда и людей без всякого начальства и без права. Совсем тем содрание сей третьей кожурины со всех нас и посторонних сделалось уже всем чувствительно. Все начали уже о том говорить и толковать и все бояться, чтоб он, увеличивая сим образом с года на год цену, не довел ее и до пяти рублей и больше’.
— Они и не погрешали в том, и это могло бы скорее всего случиться, но мне удивительно, что я от своих о том ни слова не слыхал, и они мне на сие не жаловались.
— ‘Да как им и жаловаться, когда с них никогда ничего не было и требовано, и они по прежнему косили себе, где хотели, безданно-безпошлинно’.
— Это удивительно! Но почему же так?
— ‘Как почему? потому что он знал, что у вас земля купленная, и что вы имеете законное право ею пользоваться, а потому ваших он и не трогал. Он не дурак! Но самое сие некоторым из наших и открыло глаза, ибо как они, завидуя вашим, о том им говорили, а ваши сказали: ‘Вольно-де вам, дуракам, платить. Степь казенная и вольно Пашкову ее называть своею. Никто еще не знает почему он ее своею называет, а теперь сами вы подали ему на себя осел, и поглядите как он с вас драть станет’. А сие и наставило на ум д. взбудоражило всех наших. ‘В самом деле, начали они говорить: — ведь степь казенная, и мы еще не знаем почему Пашков ее называет своею, за что же нам ему платить? с Болотовых не берет он ни копейки, и не требует, а это и доказывает, что она ему не крепка и присвоение сумнительно’.— А не успели распространиться в народе такие судаченья, как мало по малу смолвились и согласились все в последующий год сделать скоп и заговор и не только ему не давать ничего, но ежели станет сгонять, то всем стать за одно грудью и гнать с степи и самых требователей, что они действительно и сделали. И, смолвившись, все стали грудью и, угрожая обиральщиков самих перерезать косами, такой на них самих страх нагнали, что они принуждены были, не солоно хлебав, уехать, и более не показывались, а весь народ в это лето и косил степь безданно-безпошлинно’.
— Браво! и давно бы, а того лучше с самого начала так-то бы поступить надлежало. Но что ж после?
— ‘А то, что и в прочие после того немногие годы не смели они уже выезжать, и степью опять начали все владеть по-прежнему и называть ее все уже казенною’.
— Но почему ж он теперь, спросил я далее, вздумал ее за собою отмежевывать?
— ‘Черт его знает! твердит только, что она его. Нас всех называет грачами, несмыслями и, насмехаясь, говорит: ‘Посмотрит он, как они будут каркать и как не допустят отмежевать ему ее’. Словом, он всех нас почитает ни за что и говорит наверное, что он всю ее отмежует за собою’.
— Это еще Бог знает! и каково случится карканье, не зазвенело бы и у самого его оно в ушах. Это еще посмотрим.
— ‘О, дай Бог, чтоб хотя вы нам помогли. На нас надеяться не можно. Мы все ни уха ни рыла не знаем, и теперь вся у нас надежда на вас одних. Вам дела такие из опытности уже знакомы’.
— То так, государи мои! я готов употребить все, что могу и непремину верно это сделать. Совсем тем не могу довольно надивиться поступкам господина Пашкова. Нельзя, кажется, статься, чтоб он только сдура, по одной только наглости и не имея никакого права и следа, вздумал степь сию не только присвоять себе, но и взять межевщика на свой кошт для отмежеванья оной. Это-то меня удивляет и кажется совсем ненатуральным делом, а надобно верно чему-нибудь быть, и уже не имеет ли он в самом деле какого права к называнию ее своею? Попросту нельзя ему никак этого делать.
— ‘Ах, отец мой! сказал г. Сабуров:— вы чуть ли не отгадали. Скажу вам, что слух о скором приезде землемера побудил меня кое-кого расспрашивать о том да и полазукать до канцеляриям и по другим местам, с тем, не попадется ли мне где какая-нибудь бумага и не услышу ли от кого чего-нибудь, относящегося до сего дела, и Бог помог мне не только узнать всю историю о сей степи, но и достать некоторые бумаги, которые могут служить к обяснению’. — Ах, батюшки мои!— подхватил я, так покажите ж мне, ради Бога, их, чтоб я судить по оным мог, как мне поступить при предстоящем межеванье и какие принять лучшие меры.
— ‘Что, отец мой! я руки себе ажно ем, что не взял их с собою, но как пожалуете ко мне, то все вам их покажу’.
— Завтре же, батюшка, явлюсь я у вас. Я очень любопытен и горю нетерпеливостью их видеть. А между тем, как время для нас очень дорого и драгоценна каждая минута, то для скорейшего преподания мне некоторого понятия, нельзя ли вам и теперь, хоть по памяти, рассказать мне что вы узнали?
— ‘С удовольствием готов, отец мой, и вот что: степь сия была действительно казенная и дикая, а Пашков присвояет ее себе подлинно не совсем без причины. Отец его покойной — самой тот, которой доносил государю Петру I на князя Гагарина и от которого сей и погиб, получив в награду за то те знатные вотчины, которые называются и по ныне ‘Гагаршиною’, и где Пашков ныне живет,— был в Воронеже губернатором. В это время жил в соседственной со мною деревне Лукине однодворец, по имени Лука Черной. Был он из воров вор и конокрад славной. Каким-то образом попадись он по воровским делам своим в воронежскую тюрьму. Сидючи в ней долгое время, и не зная как от заслуженного наказания избавиться, нашел он как-то след к губернатору и прельстил его обещанием, что он, в случае если освободит его из тюрьмы, то продаст он ему за безделку несколько земли в своей отчизне, а сверх того доставит ему след к получению земли и гораздо более. Губернатор дал себя соблазнить сему бездельнику. Он выпустил его действительно без наказания, а сей и продал ему несколько четвертей из своей дачи, а сверх того расхвалил ему всю сию степь, с которою земля его была смежна, и поджег его чтоб он выпросил из сей казенной земли себе несколько. А Пашков и выпросил себе как-то действительно тысячу четвертей из оной. И как надобно было ее себе отказывать, то пошли он для сего отказа какого-то вахмистра, своего подкомандующего, а сей, приехав, и описал в отказных книгах бессовестнейшим образом всю сию огромную и несколько десятков тысяч десятин содержащую степь,— и чтож еще, отец мои!— приурочь ее даже кругом живыми урочищами и между прочим по нашей побочине такими, которые и теперь отчасти в наших дачах. А сие-то нас всего более и тревожит, и мы боимся, чтоб он не только не отхватил по сим урочищам всю степь себе, но и множество пахотных земель наших’.
Нельзя изобразить с каким любопытством и с разными душевными движениями слушал я сию повесть, и как изумила она меня своим окончанием. Я принужден был воскликнуть:
— Вот, сударь, ажно как это! всего этого я не знал и мне и в голову всего этого не приходило, а теперь вижу, что всё это не составляет безделки, и дело наше не так-то маловажно, каковым я его почитал, а подвержено действительно великому сумнительству, самому мне наведет оно множество хлопот, и при всем том боюсь, чтобы и мои все старания не были тщетны. Однако, посмотрим! Дайте-ка мне все самому увидеть и рассмотреть, и тогда судить можем уже основательнее и лучше. А между тем, как мне довольно известны все плутни и уловки межевщиков и я боюсь, чтоб межевщик этот чего бы не схитрил без нас и прежде, нежели мы к отпору приготовимся, то скажите мне, где находится он и когда, и с которого места, и где думает начинать межевать?
На сей вопрос все гости мои не могли ничего иного сказать, что межевщик на хуторе Пашкова, а сам он еще не приезжал из Гагаршины, но когда и где он начнет межевать, о том они ничего наверное не знают, и думают, что очень скоро.
— Хорошо же, государи мои, сказал я, что я успел подоспеть сюда заблаговременно, но как нам ни одной минуты терять не надобно, то начнем теперь же тем, что как нас всех соучастников в этой степи и даче очень много, всем же нам нельзя никак быть без предводителя одного, которому бы все уже повиновались, то не изволите ли с общего согласия кого-нибудь к тому назначить?
Неожидаемое сие предложение заставило всех думать. Они хотя и одобрили оное, но не знали кого бы лучше в начальники назначить. И как мне быть оным не хотелось, то, не допуская их до дальних размышлений, сказал им:
— Не знаю, государи мои, как вы, а мне кажется не для чего долго думать, а вот Иван Яковлевич и летами, и чином всех нас старее и достоинствами заслуживает предпочтен быть всем прочим. Не согласитесь ли ему сделать эту честь?
Все, одобрив сии мысли, закричали:
— ‘Очень, очень хорошо! и мы все на то согласны и просим Ивана Яковлевича принять на себя сие начальство, а вас, чтоб вы были ему помощником и по знанию вашему всему делу производителем’.
— Очень хорошо! сказал я, — ежели вам угодно, то я беру на себя сию комиссию, и рад во всем помогать Ивану Яковлевичу, и не сомневаюсь, что и он не откажется от предлагаемого начальства, которое ему, как почтенному человеку, приличнее всех прочих.
— ‘Что делать, сказал на сие господин Сабуров:— хоть не рад, а готов. Но вы, батюшка, Андрей Тимофеевич, помогайте уж мне. Я прямо о себе скажу, что ничего не знаю и не смыслю’.
Итак, сим выбором и назначением начальника, или паче диктатора, во всей нашей республике и кончился у нас сей первой день моего приезда. Мы условились на утрие съехаться опять, как для совета, так и для езды, буде успеем, в степь для осмотрения всей оной лично.
Всходствие чего с самого утра ж поехал я на другой день к г. Сабурову, и едучи мимо г. Тараковского, заехал за ним. Тут застал я господ Колемина, Левашова и Ржавитинова, а вскоре приехал к нам туда ж и наш диктатор, г. Сабуров. Мы приступили тотчас к совещанию, и на сем первом совете доложили, чтоб для предосторожности и недопущения межевщика что-нибудь без нас сделать, иметь бы нам в степи всегда наблюдателем одного из наших соседей офицерского ранга и чтоб сменят его всякой день другим, и, не долго думая, назначили быть первым дежурным г. Колемина. И как он охотно на себя сию комиссию принял, то в тот же час его в степь и отправить, препоручив наблюдать и примечать, что происходить будет и тотчас нас уведомить, если какое движение у наших неприятелей окажется.
Сделав сие и отложив собственную езду свою в степь в сей день за холодом, доехали мы с г. Сабуровым к г. Соймонову, где нашли и его брата. Тут досидев и поговорив обо всем, поехал я обедать к г. Сабурову и нашел у него изрядный домик и семейство, хотя небольшое, состоящее в его жене и племяннице, но ласковое и приятное. Все они были мне очень рады и старались угостить всячески. После обеда предложил он мне все свои письменные документы, и я, прочитав оные, нашел их столь важными, что выпросил их с собою домой, дабы на свободе получше обо всем подумать и собраться с мыслями. Между тем был у нас у обоих, как главных начальников, опять тайной совет обо всем, что нам делать надлежало, и как положили мы ждать повестки от нашего форпостного офицера, то, просидев у него до самого вечера, возвратился я домой.
Тут принялся я тотчас за прилежнейшее рассматривание всех документов, и признаться должен, что они меня весьма смутили. Чем более я внимал в содержание оных, тем сумнительнейшим казалось положение нашего дела. Оказывалось, что Пашков действительно имел право к присвоению себе всей нашей степи, и хотя откащиком употреблено явное плутовство и вместо 1000, данных Пашкову четвертей, объехана, описана и живыми урочищами приурочена им округа, содержащая в себе до 50 тысяч десятин, следовательно, в 25 раз более против данного ему количества, и хотя бездельник сей в отказных своих книгах ж написал, что он помянутые 1000 четвертей измерил и в десятины положил, но опровергнуть его отказ было ничем не можно и делать было нечего.
Известная мне важность живых урочищ, почитаемых во всем межевании ненарушимою святостью, устрашала меня всего более и лишали всей надежды. Холодной пот прошиб даже меня, когда усмотрел я все сии трудности и невозможности, и долго был я в превеликом сумнении и нерешимости, но наконец, схватив межевую инструкцию, ну-ка я ее читать и приискивать все места, где упоминаемо было о землях, даванных в прежние времена из диких поль, и приспособливать оные к нашему делу. И как неописанно и даже до восторга обрадован я был, когда вдруг в ней нашел один пункт, не только для меня утешительной, но подававший мне, так сказать, в руки к рассечению нашего гордиева узла или верное средство к разрушению вышепомянутого плутовства и к уничтожению всего мнимого законного на всю степь права г. Пашкова.
Важный и достопамятный пункт сей, которой назначал я фундаментальным основанием всему предпринимаемому нами спору, и долженствовавший помогать нам к преоборонию Пашкова, был следующего содержания:
‘Все произведенныя из диких поль дачи безденежно не далее утверждать, как только те, которые даны до 1714 года, а если которые по спорам окажутся произведенными после оного года по 1736 год, таковые хотя и намеривать то число, сколько именно произведено в дачу, а если числа не написано, то по живым урочищам, а ежели ни числа, ни живых урочищ не назначено, то по препорции ревизских душ, однако о всех таковых землях без утверждения еще оных собирая ведомости, представлять в межевую экспедицию на рассмотрение’.
Признаюсь, что пункт сей был мне до того совсем неизвестен, или мною при читании инструкции не замечен по достоинству, ибо не доходило до того надобности, но тогда кинулся он мне в глаза, и как из него усматривал я, что был некогда 22-летний период времени, в которой запрещено было давать из диких поль земли, но, несмотря на то, многие их каким-то неправильным и незаконным образом себе доставали, и самое сие плутовство сим пунктом было разрушаемо, то кинулся я в помянутые Пашковы документы для отыскания года, в которой даны были ему помянутые 1000 четвертей, и какое же удовольствие мое было, когда увидел я 1732 год и что земля сия принадлежала точно к числу таких, о каких упоминалось в помянутом пункте, я вспрыгнул почти от радости и сам себе воскликнул:
‘Слава, слава Богу! теперь не страшен ты мне, господин Пашков, и вся дачка-то твоя сумнительна еще и тебе не надежна, а живые твои урочищи, на которые ты, как думать надобно, опираешься и всю свою наиглавнейшую надежду возлагаешь, ничего не значут. Оказано ясно, что они в таком только случае действительными быть могут, когда число дачи не написано, а у тебя, молодца, число сие именно означено, Итак, если и дадут тебе, так не более 2000 десятин, а не всю степь, и сей тебе, как своих ушей, не видать. Нужно только, чтоб чрез споры вывесть все плутовство наружу и не допустить тебя схитрить и вновь сплутовать что-нибудь’.
Словом, с меня как превеликая гора с плеч тогда свалила, и обрадование мое было столь велико, что я почти не уснул во всю достальную часть ночи, или спал, но очень мало, и, проснувшись раным-ранехонько, стал размышлять о том, как бы лучше расположить мне это дело и основать сей важной спор, от которого долженствовала зависеть судьба всей этой степи.
По всему заключал я, что, имея пред собою противника весьма хитрого и могущественного по своему великому богатству, надлежало поступить не только умеючи, но употребить и все нужные осторожности к тому, чтоб при произведении спора не связать с ним и всю нашу округу, о которой по выписям известно было, что и в ней был примерец, десятин до несколько тысяч простирающийся, и что дачной земли и во всей нашей округе было только 7000, а владение простиралось на несколько десятков верст и, по всему вероятию, тысяч до 30 или более десятин. Итак, весьма нужно было, чтоб не подвергнуть и ее никак измерению, что необходимо воспоследовать должно, если свяжется она спором с землею казенною, или с Пашковою. Словом, пункт сей был весьма щекотливой, и надобно было поступить весьма умеючи, чтоб степ сделать казенною, а самим отыграться без всякой опасности.
Несколько часов занимался я о сем размышлением, а потом, схватя бумагу, стал предварительно сочинять спор, какой бы мне записать при межеванье, и занялся тем все утро 22 августа. И как удалось мне написать объявление наше довольно изрядное и такое, которое, как казалось, для Пашкова не весьма будет вкусно и его гораздо и гораздо поспутает, то хотелось мне повидаться с г. Сабуровым, сообщить ему свою радость, ободрить надеждою и показать ему написанное и посоветовать обо всем нужном, а всего паче о том, как бы нам всем стать заодно, быть единодушными и единогласными и до времени молчать и никому о том ничего не сказывать, дабы Пашков намерения моего не узнал и не употребил бы какой хитрости.
Но не успел я отобедать, как прискакал ко мне человек от г. Сабурова с уведомлением, что дежурной сегодня офицер, капитан Ржавитинов, дал ему с учрежденного нами форпоста знать, что Пашков в тот день имеет прибыть с великою свитою на свой хутор, и чтоб мы высылали поверенных с запасными на всякой случай людьми.
Сей случай произвел тогда первую тревогу по моем приезде, а до того было их уже несколько, которыми всеми тамошние жители по необыкновенности своей настращены были чрезвычайно, но и в сей раз разосланы были от нас обоих, как от главнокомандующих, гонцы по всем селам и деревням, и тотчас началась по всюду скачка и гоньба. А как мне кстати и без того ехать надлежало к г. Сабурову, то я и сам, севши на лошадь и заехав за Тараковским, вместе с ним в Калиновку и приехал.
Тут у всех у нас троих, как у некоего триумвирата, держан был тотчас опять совет с затворенными дверями. Я сообщил им свое открытие, рассказал все дело и прочел им написанной прожект тому, как бы нам удобнее было Пашкова отбоярить и себя защитить. Они возрадовались тому также и, одобряя в полной мере все мною написанное, только и твердили, что сам ангел принес меня к ним на крылушках.
После того советовали мы о том, как бы нам лучше расположить свой отвод, и поелику нам всем точное положение мест вдоль всей на несколько верст простирающейся побочины и упоминаемые в выписях и отказных книгах живые урочищи не коротко, а мне и совершенно были неизвестны, и мне непременно нужно было видеть их самолично, дабы сообразно с ними расположить свои и меры, то условились мы на утрие ехать вместе оные осматривать, буде на межу не поедем. Сим кончился сей день, и мы расстались с тем, чтоб дожидаться вторичной присылки от форпостного офицера, однако оной не было, и господин Пашков в тот день еще не приезжал.
На утрие, не имея никакого с форпоста известия, готовился я ехать в степь, хотя с досадою, что погода была холодная и очень дурная, но как переменить было нечем, а требовала необходимость, то, оседлав лошадей, поехал я к г. Сабурову, но едва отехал с версту, как увидел пред собою толпу народа, и нашел целое сонмище тамошнего дворянства, на дороге съехавшегося. Иной ехал на межу, не зная не ведая где она, другой с поля, иной ко мне, иной к г. Сабурову, и все, съехавшись в одно место, шумели, гомели и кричали.
Были тут гг. Дуров, Колемин, Смирнов, Беляев, Сабуров и многие другие, мною еще впервые тогда виденные. Все они неведомо как ради были, что я к ним, как больше всех смысливший, подъехал и мог разрешить их споры, пустые трусости и сомнительство, а особливо преклонить на другие мысли бунтующего несколько г. Дурова. Поговорив тут с полчаса и прозябнув, отложили мы езду свою в степь, а стали думать о том, куда бы нам в тепло убраться. Я звал всех к себе, а г. Сабуров также, и к сему согласились ехать все гурьбою.
Тут держан был у нас полной и большой совет, и было много говорено и толковано. Наиглавнейшая нужда настояла в том, чтоб быть между всеми нами единодушию и совершенному согласию и порядку, и мне удалось наконец убедить всех к восстановлению оного своими представлениями.
Между тем получено было с форпоста известие, что Пашков еще не приезжал и что нам ехать туда еще не зачем. Сие побудило всех разъехаться опять по домам, но меня не отпустил никак г. Сабуров. Я принужден был остаться у него обедать, и как после обеда обещали быть к нему и гг. Соймоновы, то дождался я и их, и в разговорах с ними и с Казначеевым, приехавшим туда ж с женою, препроводил я весь день в приятной компании и возвратился домой при захождении уже солнца.
Как и в последующий за сим день не было никакого и ниоткуда слуха, и за случившимся ненастьем никуда ехать было не можно, то пробыл я весь день дома без дела и занимаясь кое-чем от скуки. А тоже самое проливное ненастье, продолжавшееся и на другой день, удержало меня от езды к церкви по случаю бывшего тогда воскресного дня, но о чем после жалел, поелику там было великое собрание дворян, желавших меня видеть. А как после обеда несколько, попроведрилось, то ездил я к Сомойновым и проводил там с ними и бывшими у них гг. Сабуровыми остаток сего дня.
На другой день после сего, по утру, прислал ко мне г. Сабуров звать меня к себе обедать и для слушания новых вестей. Я любопытен был очень оные слышать и тотчас к нему с племянником своим и поехал. Но вести были самые пустые и состояли в слухе, якобы г. Пашков уже раскаивается в том, что взял на свой кошт землемера. Но как он на хутор свой еще не приезжал и не было даже и слуха, когда его пришествие воспоследует, то вздумали мы после обеда съездить на ближнюю степь посмотреть некоторые живые урочища, где затевали мы завесть спор.
Поздновато уже было, как мы собрались, однако поехали. Но можно ли было в такое короткое время такую бездну и такое пространство ужасное объехать? Мы не успели и десятой доли того объездить, что хотели, и обмеркли на степи. едучи мимо нашего форпоста, вздумали мы, как главные предводители, заехать оной посмотреть. Он походил на действительной форпост издали. Стояла тут офицерская палатка и множество парода, с телегами и лошадьми, находилось подле оной. Иные стояли пешие, иные на лошадях, иные на кургане, в некотором расстоянии от них находящемся. Не успели они нас завидеть, как и сделалась у них тревога, ибо им не видно было, кто б такой это был, а видны только были верховые лошади и наши дрожки с народом.
Все они перетрусились в прах, сочтя нас неприятелями, каковыми почитали тогда всех пашковских. Иные поселись уже на лошадей, чтоб искать спасения, если что не по их будет, или скакать к нам давать знать. Миланам была осторожность, но самого форпостного офицера тут не было. В сей день очередной и наряженной изволил облениться, и мы положили сделать ему за то выговор и протурить в последующий день.
С форпоста проехали мы ко мне в деревню и приехали уже в глухую ночь. Г. Сабуров заехал ко мне и просидел с час времени. После его настращал было меня товарищ мой, занемогши лихорадкою и пролежав всю ночь в жару. Произошло сие оттого, что он поохотясь ехать с нами, попростудился,
27-го числа прошел было слух, что г. Пашков уехал в Воронеж, но слух сей был пустой, ибо под вечер получили мы другое и давно уже ожидаемое известие с форпоста, что г. Пашков действительно уже наконец на свой хутор прибыть изволил.
Но как письмо мое достигло до своих пределов, то дозвольте мне на сем пункте остановиться и, кончив оное, сказать вам, что я есмь, и прочая.

(Декабря 19 дня 1808 года).

Письмо 162-е.

Любезный приятель! Достоверное известие, полученное о приезде г. Пашкова на его хутор, долженствовало произвесть опять тревогу во всех селениях наших. Мы разослали опять по всем местам гонцов, и повсюду началась паки скачка и гоньба. Ввечеру приехал ко мне г. Тараковской с уведомлением, что был у него солдат от межевщика, посланной за понятыми, и что ему велено было заехать к нам и сказать о приезде Пашкова. Итак, начали мы с часу на час ожидать повестки об межеванье и удвоили караул свой на форпосте для лучшей предосторожности.
28 числа по утру, когда я еще спал, прислал ко мне г. Сабуров человека с письмом, в котором изображал великое сомнение и незнание, что делать. ‘Уже не ехать ли нам самим к Пашкову’ — говорил он в письме своем, и звал к себе для совета.— Ох вы трусы, трусы! возопил я, и тотчас одевшись к нему поехал. На дороге видел я повсюду скачку и ристание сбирающихся на форпост разных людей и дворян. Один из них, а именно г. Соймонов, завидев мою коляску, тотчас остановился и прислал ко мне человека спрашивать, куда я еду? Я сказал ему куда, и г. Соймонов поехал вслед за мною.
Приехав к г. Сабурову, нашли мы уже присланного от межевщика солдата с повесткою, что межеванье будет либо того ж числа, или 30 августа, и начнется с речки Лесного-Тамбова с Рассказовскими дачами. Тогда отлегнуло у нас немного на сердде. потому что межеванье не с того места начнется, где мы опасались, а верст за 30 от нас. А как при том сказано было, что в тот день межеванья не будет, то отложили мы ехать на межу, а учинив трое совет, предприяли учинить то, чего требовали тогдашние обстоятельства.
Между прочим из совета сего произошла изрядная шутка, а именно, досадно было нам, что владельцы и дворяне, живущие в отдаленнейшем в нашей округе селе Курдюках, не имели с нами сообщества и до того времени глаз своих не показывали. А как к землям их долженствовало дойтить прежде всех межеванье, то восхотелось нам их пугнуть, и мы согласились послать к ним призывную грамоту. Комиссия сочинить ее поручена была мне. Я и подлинно намахал от всех нас ко всем им письмо, могущее привесть их в превеликую трусость. Сие письмо отправили мы со случившимся из соседственной к Курдюкам деревни прикащиком. После чего г. Соймонов, распрощавшись с нами и пригласив нас на утрие к себе обедать для имянин его сына, поехал домой, а я остался обедать у г. Сабурова.
Мы едва встали из-за стола, как прискакала к нам целая толпа тутошних дворян, проездившая по пустому на форпост, и, между прочими, незнакомой мне еще человек, господин подполковник Свитин. С ними проговорили мы долго и провели в том весь тот день почти до вечера и условившись видеться опять на утрие в церкви, разъехались по домам, подтвердив на форпосте иметь крепчайшее смотрение.
29-го числа, как в праздничной и табельной день, не можно было быть межеванью, то ездил я в село Трескино к обедни. Там нашел я великое собрание господ и госпож, с которыми был у нас опять совет, что делать и выезжать ли в сей день на ночь на межу, или нет? и положили чтоб ехать, хотя и перепали слухи, что межеванья и в последующий день для праздника Александра Невского не будет. Я и многие другие поехали между тем обедать на именины к г. Соймонову.
У него было изрядное собрание и обед сборной, а после обеда началось гулянье и, по тамошнему обыкновению, по собрании дворовых и крестьянских баб в нарядном убранстве, скачка и пляска. Сие продлилось до самой ночи, и г. Соймонов так разгулялся, что сделался неотвязчивым человеком.
Между тем увидели мы после обеда скачущих мимо себя многих дворян. Мы тотчас догадались, что были то господа курдюковские, едущие к нам по нашей призывной грамоте, и кликали их к себе, Тут, к удивлению моему, увидел я, что господа сии были люди очень изрядные, особливо майор Стаханов и поручик Паульской.
Сколько приметить было можно, то зазывная наша грамота была им несколько чувствительна, однако я умел скоро уничтожить их неудовольствие, представив им великую необходимость их приезда и ту опасность, какой они себя подвергали, не приобщаясь к нашему обществу и совету.
Оба помянутые господа были люди такие, которые могли в один миг понять все дело. Итак, соделались мы тотчас добрыми друзьями, и они пробыли у нас до самого разъезда, а я возвратился домой уже около полуночи.
30 августа был, наконец, тот день, в которой надлежало нам собираться всем на межу. Некоторые не хотели было ехать в такую даль и на чужую землю, но я убедил всех представлениями, что как они межеваня никогда еще не видывали, то хотя начнут и не у нас межевать, но не худо им посмотреть и познакомиться предварительно с обрядами межеванья.
Итак, определили мы всем ехать и назначили для генерального рандеву, или сборным местом один, находящийся посреди степи, превеликой курган, называемый Красным, куда после полудня все и со всех сторон и собрались. Г. Сабуров заехал ко мне и мы поехали вместе.
Приехавши к кургану, нашли мы тут уже великое множество народа. Большая часть дворян и поверенные все находились уже тут. Кибиток и повозок было превеликое множество. Один из офицеров отправлен был еще до нас для проведывания о межевщике в пашковской хутор, итак, стали мы его возвращения дожидаться.
Как между тем прошло часа два времени, то провели мы их в разных разговорах, взошли на курган, подчивали друг друга водкою и ели арбузы, чрез самое сие исделали мы сей курган на век достопамятным, назвав его ‘арбузным’.
Как все сие происходило, то повстречалось со мною тут одно досадное обстоятельство. Все бывшие тут в собрании многие дворяне, а того множайшие поверенные других отсутственных господ были с мнениями и намерениями моими согласны, а колобродил только один, а именно умной человек, или паче бессмысленный глупец, прикащик господина Рахманова, которого самого по особливому для нас счастью в то время в сих деревнях не случилось. Этот глупец, наливши себе лоб, только и твердил, что он не пустит межевщика иттить по земле государя его боярина и не отступится от ней.
Сколько ни старался я приводить его в рассудок лучший, но все не успевало. К вящему несчастию определен был на подмогу к нему человек господина Сатина, бывавший при межеванье. Сей вздумал также предо мною умничать и доводить до того, чтоб все ему в глаза смотрели. Оба сии господа смущали неведомо как народ и развращали мысли, а особливо у незнающих и не имеющих здравого рассудка людей. Отчего к превеликой досаде моей и начинались раздоры и разные мнения и толки.
Я видел необходимость, что мне надобно было их усмирить и опять успокоить, но мне стоило сие толь многих трудов, что я от крика даже осип и нажил себе кашель. Но доволен по крайней мере был тем, что несколько опять их разными представлениями и уговариваниями поуспокоил.
Между тем возвратился посыланной на хутор и привез известие, что межевщик совсем готов и едет на межу, чего ради послали мы еще подзорщиков смотреть, как выедет и куда поедет. Между тем балагуря между собою, выбрали мы еще несколько начальников: иного пожаловали в майоры, иного в адютанты, иного в обозные, иного в квартермистры, иного в сержанты и поручили каждому свойственные должности. Обозной должен был иметь начальство над обозом и становить его на станциях вагенбургом. Квартермистр должен был ассигновать и отводить под стан место и стараться о снабжении всего нашего войска провизиею и фуражом и всеми нужными потребностями, и так далее.
Не успели мы окончить сего распоряжения, как прискакал к нам посыланной с известием, что межевщик уже выехал. Тут тотчас закричали мы: лошадей! и началась великая суета. Одни ловили лошадей, другие их седлали, третьи запрятали повозки и так далее. Приятно было смотреть на сей беспорядок! все происходило так, как бы при получении известия о приближении неприятеля. Всяк суетился, бегал без души и спешил скорее исправиться.
Наконец, тронулись и поехали мы с места. Человек тридцать поверенных, верхами, по четыре человека в ряд, ехали перед нами впереди. За ними мы с господином Сабуровым, как главные начальники, за нами прочие дворяне, а за ними слуги. И какой это был длинной ряд колясок, кибиток и телег! Мы уже с версту отехали, а последний конец еще подле кургана находился, и казалось, что едет народа несколько сот человек.
Приехав к так называемым Ближним озеркам, куда, как сказали нам, поехал межевщик, не нашли мы оного в сем месте и услышали, что он проехал далее и будет дело свое начинать в другом месте. Тогда поскакали и мы вслед за оным и спешили тем паче, что наступал уже вечер, а ехать надобно было верст с пятнадцать. Но как мы ни спешили, однако обмеркли на дороге и принуждены были ехать в темноте.
Подъезжая к тому месту, где расположился межевщик ночевать, увидели мы повсюду горящие огни и шум от ночующего разного народа, межевать хотели начинать с реки Лесного-Тамбова и внутри самых дач и владений села Рассказова, дворцового и села Спаского, монастырского или экономического ведомства крестьян. Сии, услышавши о приезде сих незваных гостей в средину владения своего, собрались великими ватагами и готовились поднимать гвалт и бить, как скоро межевать станут, и для того ночевали в близости с дубьем и дреколием и дожидались только дня.
Услышавши сие, многие из наших начинали тревожиться и опасаться, чтобы при таком случае и нам со стороны не досталось. Но как мы были люди посторонние, а притом и самих нас была изрядная кучка и человек около двухсот, то скоро я всех успокоил и уговорил, представляя, что хотя б и драка сделалась, так нам следовало бы не допускать до того.
Совсем тем остановились мы немного одаль и от межевщика, и от волостных мужиков, и сделав порядочной вагенбург, разбили посреди оного палатку, привезенную с собой, и множество расклали огней, чем всему нашему табору придали такой величественной вид, что все приезжавшие после стан наш почитали межевщиковым.
Расположившись сим образом, согласились мы иттить к межевщику. Мы застали его уже раздевавшегося и хотевшегося ложиться спать. Итак, поговорив немного, раскланялись мы с ним и оставили его с покоем.
Межевщик показался мне изрядным и таким старичком, каким мне его описывали уже прежде. Чин имел он капитанский и звали его Иваном Петровичем Петровым. Экипаж его был очень незнатен и состоял в простенькой кибитчонке, да и весь обоз его был слишком не велик и состоял только в нескольких телегах с межевыми столбами.
Возвратившись, нашли мы уже палатку разбитою и стол на земле, покрытой и установленной множеством кушаньев. Всякой тащил, что с собою привез и становил на стол или паче на распростертую по земле скатерть. Итак, хотя была тогда пятница, и день постный, но наставили рыбы и всего прочего такое множество, что и есть было некому, хотя нас была и изрядная компания.
После ужина напомнили мы свою военную службу и, приравнивая ее к тогдашним обстоятельствам, сделали кругом огонька кружок, как прежде сего на войнах бывало и делывали, и начали разговаривать и разоврались так хорошо, что истинно часа два проговорили и прохохотали и никому сон и на ум не шел. Наконед разошлись мы по своим экипажам, а иные в палатку, спать. И сия была первая ночь, которую проводили мы в поле.
Проснувшись поутру очень рано и подосадуя, что позабыли все взять с собою прибор с чаем, оделись мы и пошли все к господину землемеру. Он окружен уже был множеством народа и рассматривал крепости рассказовских и спасских мужиков. Мы вмешались тотчас в разговор, и я скоро мог приметить, что межевщик был человек очень мякенькой и что слишком уже явно держал сторону Пашкова. Но как не до меня было дело, то ничего еще не говорил. После чего повел его поверенной господина Пашкова на начинной пункт и самое то место, где разграничивались владения рассказовских с спасскими.
Как крестьяне обеих казенных сих волостей были люди межеванья никогда еще в глаза не видавшие и притом все ничего незнающие, то начался с самого начала превеликой уже вздор. Они начали спорить, но без толку и без порядка, и, по обыкновению наших крестьян, с мужицкою своею надменностию, криком, воплем и угрозами.
Мы все были тогда только зрителями и толпа превеликая народа окружала землемера. Долго сие продолжалось и продлилось бы еще и долее, если б не начал и я мало по малу вмешиваться в разговоры и толковать мужикам дело. Любо было сие межевщику и тем паче, что он и сам не слишком был далек и знающ в своей должности, а не противно также и Рыбину — так назывался поверенной г. Пашкова — ибо сам он не изволил на межу удвинуться, а поручил все дело сему своему служителю, которой был малой хотя не глупой, но не из самых же прытких и бойких. А как и самой межевщиков и подьячий был также не из далеких, то и не трудно было мне не только вкрасться им в кредит, но в один миг почти довести до того, что и межевщик, и Рыбин, и подьячий стали меня уважать и даже слушаться, и я сделался первейшею особою, обратившею внимание всего народа на себя.
А не успело сего воспоследовать, и всем присутствующим знание мое в межевых делах сделалось видимо, как поверенные обеих оных волостей и привязались уже ко мне и просили, чтоб я их, бедных, не оставил и дал наставление, что им делать.
Тогда отчасти из сожаления, отчасти с досады на начальников и управителей их, оставивших бедняков сих без всякой защиты и предавших в руки неприятелей, а к тому ж некоторым образом и для собственной своей пользы, вздумал и решился я разрушить те злые ковы, которые на них были кованы.
Я легко мог видеть, что дело тут пахло плутовством и мошенничеством. Рассказовский управитель вместо того, чтоб быть ему самому на меже, и как заключать было и можно, по согласию с Пашковым, уехал нарочно в сие время куда-то прочь и выбрал к межеванью сему двух совсем незнающих мужиков, и был даже так бессовестен, что и не снабдил их полною и по обыкновенной узаконенной форме написанною доверенностию, а только представил их при сообщении из своей канцелярии и дав им приказы, нимало с здравым рассудком не согласные, знающего же грамотного человека или подьячего ни одного с ним не приставил. Все сие, как думать надобно, на тот конец было сделано, чтоб межевщику можно было их, как не имевших указных доверенностей, сослать с меня, а самому без них отмежевать землю господину Пашкову и утвердить бесспорными столбами.
Все сие действительно бы и воспоследовало, если б при том не случилось меня и не сделано б было от меня помешательства. Рыбин сколько ни старался убедить к тому межевщика и сколько сей Пашкову ни раболепствовал, однако дурно было ему такое противное законам дело сделать при толь многих дворянах и штаб- и обер-офицерах, а ocoбливо при мне, как знающем межевые дела человеке и говорившем вслух, что это дурно, нехорошо и никак не годится.
Итак, принужден он был почти против хотения своего принять от рассказовских спор и начать писать обыкновенную полевую записку со вношением в нее с обеих спорящих сторон объявлений. Тут, к превеликому удовольствию, приметил я, что не только подьячий, но и сам господин землемер в письме был не слишком расторопен: мяк, мяк, мяк, а толку не было. Сам Рыбин не слишком быстёр был в сказывании, что писать. Итак, не писали, а марали только бумагу и принуждено было перенисывать опять все набело.
Но как бы то ни было, однако дело взяло было свое начало и пошло своим порядком, но вдруг где ни возьмись целая толпа рассказовских бородачей, пришедших за тем, чтоб взять горлом. В один миг сделался тогда превеликое шум, все ударили в голоса, и неизвестно было кого слушать.
Межевщику и Рыбину то было и надобно. Он рассердился на них и стал их всех прогонять, велел чернить полевую записку, сердился, кричал и говорил, что он их не принимает без верующих писем и требовал сказки. Но тут догадай нелегкая старосту рассказовского сказать, что у них сказка есть, но он ему ее не подаст.
Не успел он сего выговорить, как встань беда и не ляжь — ‘давай, давай скорей столбы! вот я их проучу’, закричал межевщик и сам ярился и бесился. Все тогда принуждены были от него рассеяться, а рассказовские мужики, закусив губы, и проч. совсем пошли действительно в намерении приударить в колья, как скоро они межевать начнут.
Увидел я тогда, что дело доходило подлинно до дурного, и как мне не хотелось, чтоб дошло до гвалта и побоища, и чтоб не сделалась тем межеванью остановка, то пошел я ворочать, уговаривать и увещевать сих глупцов безумных. Но не успел шага два-три отойтить, как поймал меня Рыбин за полу и умиленнейшим образом просил, чтоб я их не замал и не учил. ‘Что вам, сударь, дела!’ говорил он — ‘не замайте, сударь, их, пускай себе, что хотят, то делают’.
Рассмеялся я сему прошению и тотчас, перевернувшись, самого его уверил, что я для его же пользы в это дело мешаюсь, и что если не уговорить мужиков, то они и его, и межевщика сгонят с поля и чтоб еще не побили.
— ‘Мужики, говорил я ему,— глупы, их нужно рассердить, а после и не уймешь. Итак, доброго из того ничего не выдет. Разве тебе хочется, чтоб межеванье ваше рушилось?… А когда нет, так надобно дураков как-нибудь убаить, и пускай они врут, что хотят, чего тебе их спора бояться. Они хоть сто раз называй эту землю своею, но речки-то и этого живого урочища не снесут, а оно-то и важно: по оному вы всю ее получить можете и на споры их нимало не досмотрят’.
Сям я Рыбина не только успокоил, но и побудил еще просить меня с поклонами, чтоб я постарался уговорить мужиков. А я, догнав их, и употребил действительно все, что мог к усмирению его (?) и приведению на оные мысли.
— Дураки говорил я им: что это вы делаете и даровое ли затеваете? Я знаю, что у вас на уме и куда вы, и зачем идете, но из драки и битья ничего доброго не выдет и вы тем себе ничего не пособите, а все дело только испортите. Вас, дураков, пересекут за то плетьми и кнутьями, а межевщику дадут из города команду, а тогда не посмотрят на вас и отмежуют и вы землю потеряете.
Сии и подобные тому слова поостановили сих дураков.
— ‘Но что ж нам делать?’ сказали они, ‘видишь он какой! ни слов наших, ни речей не принимает, а гонит только прочь и хочет нартом взять, да и не говори еще — бесятся’.
— Ну, это вы его рассердили,— сказал я,— вам бы не надлежало так вопить и кричать. Этого при межеваньях не водится, а говорить тихо, порядочно и учтиво, а стараться бы только о том, чтоб приняли и записали ваш спор и чтоб не белые клейменые, а черные столбы становили, которые ничего еще не значут.
Сим ж словами поуспокоил я их несколько и довел до того, что сами они стали меня просить, чтоб я уговорил межевщика принять от них спор и буде бы можно сделать им милость, и помог им, незнающим в этом случае, и вместо их сказывал бы, что писать и как бы это сделать,
— Ну, этого мне нельзя сделать, друзья мои! Межевщика уговорить я готов, но вместо вас спор записывать и говорить, как можно мне, постороннему человеку?
— ‘Да как же нам быть? а сами мы не умеем и не знаем, как и приняться за это дело’.
— Разве попросите, — сказал я, — вы сами межевщика о тои, и он мне, вместо вас, говорить позволит.
— ‘Хорошо, хорошо, батюшка, подхватили они: постарайтесь же об нас’.
Итак, по успокоения сих, осталось мне преклонить гнев одного только межевщика на милость, все еще ярящегося и вопиющего, чтоб давали скорее белый столб и лопатки. Но и сего мне не великого труда стоило убедить ко всему, чего мне хотелось. Я подбежал к нему ж самым дружеским образом сказал ему в полголоса:
— Помилуйте, Иван Петрович! что это вы хотите делать и какой себя опасности подвергаете?
— ‘А что такое?’ спросил он.
— Как что? У дураков-та непутное на уме: у них человек с полтораста приготовлено с дубьём и дреколием, лежат вон там, в яруге, и они пошли за ними, чтоб бить вас не на живот, а на смерть, и мне истинно вас жаль, вижу что вы очень доброй человек.
— ‘Что вы говорите? не в правду ли?’ воскликнул испужавшийся и затрепетавший от страха межевщик.
— Ей-ей! сказал я: ж мы сей только час это узнали, и я для того и поспешил вам это сказать.
— ‘Помилует вас за то! подхватил он: вы меня очень обязали. Но, ох, как же быть ж что мне делать?… как-нибудь надобно бы уговорить и успокоить глупцов этих. Они сдуру, что сглупу, готовы на все отважиться… Уж не можете ли вы, продолжал он, как-нибудь их усовестить и усмирить? Вы бы меня тем очень одолжили’.
— Я уже им и говорил,— сказал я,— но они несут чертовщину и кричат только: ‘Как! не хочет от нас принять спора! да мы ведь сами государевы!’ Да и в самом деле, батюшка Иван Петрович, как можно вам не допустить их до спора? ведь они не владельческие, а казенные, и присланы к вам при сообщении.
— ‘Черт их побери! подхватил межевщик: пускай себе спорят. Скажите, батюшка, им, что я согласен уже принять спор от них’.
С сим и пошел я опять к мужикам, и поговорив с ними еще несколько и возвратясь опять к межевщику, со смехом сказал:
— Дело почти сделано, а стало за безделицею: нет у них ни одного грамотника, а сами не умеют, и не смешно ли? просят меня, чтобы я им сколько-нибудь в этом помог, а мне кстати ли в чужое дело мешаться?
— ‘Пожалуй, пожалуй! подхватил межевщик: какая нужда!… скажите, батюшка, им, что я и на то согласен. Пропади они совсем’.
Как мне сего только и хотелось, то, пошедши опять к мужикам и поговорив с ними, привел я с собою поверенных и лучших из них, и помирив их с межевщиком, восстановил благополучно опять тишину, и начатое дело начало продолжаться, но с тем уже различием, что и я, как миротворитель, имел в том соучастие и взял уже вольность указывать подьячему и сказывать, что писать.
Сей, по подьяческому своему высокоумию, не хотел было меня слушаться, а стал слишком и не кстати умничать и городить сущий вздор, но я скоро до того довел, что сам Рыбин стал его и межевщика просить, чтоб он дозволил мне сказывать, что ему писать в объявлении рассказовских. Да не только сие, но самые и свои слова инако и как мне хотелось переворачивать дозволил.
Мило и приятно всем нашим чрезвычайно сие было, а того милее, как они увидели, что я самому межевщику стал указывать и давать советы, как лучше межевать, какие лучше делать признаки, обращался с астролябиею, как знающий человек, и что межевщик во всем меня слушался. Все хвалили меня и вся толпа народа обо мне одном говорить начала и твердить, что не межевщику, а мне бы межевать надлежало. Одним словом, сей один час ввел меня в превеликой кредит всей нашей округи и не только дворянам, но и крестьянам, и не только своим, но и посторонним. Все возложили на меня надежду, все твердили, что если б не я, то быть бы тут чухе, и все уверились и перестали обо мне иметь сомнительство, какое многие, сами не зная почему, все-таки еще имели.
Признаюсь, что для меня сей день был очень приятен, и ему нельзя было и не быть таким, потому что он очень много льстил моему самолюбию. И я надеюсь, что мне простительно будет, когда признаюсь в том, что слуху моему было очень приятно слышать, что самые незнающие совсем меня посторонние люди твердили:
‘О, серенький-то барин востёр!’ (так называли они меня потому, что был тогда на мне сверх мундира серенькой сюртук) ‘нечего говорить, востёр, всех-ста он их вострее, да и самого-то межевщика умней. Ну, кабы не он, быть бы тут чему-нибудь и такой каши, что и не расхлебали бы, а рассказовским не видать бы, как ушей, своей земельки. Помилует его Бог! и сам Христос его сюда принес!’ и так далее.
Между тем, как все сие происходило, солнце продолжало свое течение и подвигалось уже к полудню. Всем нам уже и есть захотелось. Итак, записав, как водится, самой простой и обыкновенной спор, и дождавшись, как межевщик начал уже черные столбы становить и линии две-три отошел, возвратились мы к своему стану с радостью, что помогли рассказовским и заставили пашковских выпрягать лошадей своих из сох, которые было они для прорезывания межи совсем было приготовили. В стану своем нашли уже мы разостланные скатерти и множество и печеного, и вареного, и жареного, и питейного, словом, стол всем изобилием преисполненной. Нас обедала превеликая тогда компания, а именно: я, г. Сабуров, г. Соймонов, г. Стаханов, г. Паульской, г. Колемжн, г. Ржавитинов, г. Тараковской, г. Смирнов, г. Свитнев, г. Беляев, г. Кордюков, г. Дуров, г. Левашов и многие другие, из коих некоторые подъехали к нам уже того утра. Мир, согласие, единодушие, дружба, ласковость и взаимное друг друга подчивание и угощение господствовало тогда между нами и делали нам ествы еще вкуснейшими, и могу сказать, что было нам тогда очень весело и нескучно.
После обеда учинили мы общий совет о том, что нам делать? И как можно было наверное полагать, что межа до наших границ все будет спорная ж в тот день далеко не дойдет, а последующий день был воскресной, то положили мы ехать домой и, заехав опять к межевщику досмотреть, как он межует, собираться опять всем в воскресенье к вечеру на своей границе.
Определив сие, велели мы того же часа запрягать лошадей, и поехали в путь. Межевщика нашли мы уже несколько линий отошедшего и услышали от него, что он ж в последующий день после обеда межевать станет.
Сие озаботило было нас несколько, и обстоятельство сие было тем для нас досаднее, что нам хотелось в этот день попраздновать на именинах у господина Сабурова, ибо как в самое сие воскресенье была именинницею жена его, то звал он нас к себе. Однако, подумав-погадав и видя медлительность и нерасторопность межевщика, понадеялись, что в последующий день межевщик, по непроворству своему, до наших границ, отстоящих оттуда более нежели на десять верст, никак еще не дойдет, положили ехать домой и более для того, что мне хотелось вечерком посидеть и заготовить для будущего спора хорошую эпистолу.
У меня была уже и заготовлена изрядная пьеса для внесения в полевую записку, но она не годилась по той причине, что я, ходючи с межевщиком и обходясь с поверенным Рыбиным ласково и дружелюбно, по счастью довел его стороною до того, что он проболтался и сказал нам наперед, куда он подле наших дач вести был намерен, и я в один миг догадался, что он из следуемого ему по отказным книгам отвода намерен был великую часть степи выпустить, и как обстоятельство сие было мною совсем неожидаемо, то сие и заставило меня думать и помышлять о том, чтоб дать спору моему совсем другой оборот ж сообразить его с намерением г. Пашкова.
Таким образом поехали мы с Иваном Яковлевичем и некоторыми другими домой, а прочие остались ночевать опять в степи отчасти при межевщике, отчасти на границах наших дач в новоназначенном от нас новом сборном месте, чему мы были и рады, ибо могли им поручить иметь все нужные предосторожности и на случай каких-либо неожидаемостей дать им наставление, что им делать.
Но не успели мы нескольких верст отехать, как я и раскаялся уже, что поехал, ибо застигла нас на дороге темная ночь, а ехать было еще очень далеко. Но как бы то ни было, но мы хотя почти ощупью, но до дома часа через два ночи доехали. Совсем тем непреминул я приняться тотчас за дело, и того ж момента начал писать свою эпистолию и прежде не лег спать, покуда ее не окончил.
Но как письмо мое достигло уже до своих пределов, то дозвольте мне оное на сем месте перервав, сказать вам что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 20-го дня 1808 года).

Письмо 163-е.

Любезный приятель! Предпринимая теперь описывать наш славной спор, имевший столь многочисленные и важные последствия, за нужное нахожу сказать вам наперед несколько слов о положении и обстоятельствах той обширной степи, о которой начиналось тогда спорное межевое дело, дабы чрез то могли вам тем понятнее быть те меры, какие употреблены были тогда мною к недопущению г. Пашкова незаконным образом и с легким трудом всем сим обширным местом к предосуждению моему и всех моих соседей, имевших в так называемой Пандинской округе жительство и во владении землями оной общее соучастие.
Обширная и более продолговатая, нежели круглая степь сия лежала тогда между Шадским и Тамбовским уездом и разграничивала собою оба сии уезда. В длину простиралась она от юга к северу более, нежели на 40 верст, а в ширину от востока к западу верст на 25 или более.
Вся она во внутренности своей была почти безводная, ибо в средине только оной протекала небольшая речка Ржакса, самая та, на которой у Пашкова заведен был маленькой хуторок для скотоводства. Но что касается до краев оной, то оные не совсем были безводны, а находилось оных довольно отчасти в речках, протекающих вдоль ее пределов, отчасти в буераках или, так там называемых, яругах, имеющих истоки свои из внутренности оной и впадающих в разные реки, в соседственных дачах находящиеся.
Что касается до сих соседственных дач, то с северной стороны прилегали к ней распашные земли огромного дворцового села Рассказова, и тут протекала вдоль края ее помянутая речка Лесной-Тамбов, но владение крестьян сего села простиралось гораздо далее за сию речку во внутренность степи. А как Пашков по самую сию речку хотел отмежевать себе степь сию, поелику она упомянута и приурочена была, то сие и подало повод к описанному мною уже спору между рассказовскими и Пашковым.
С восточной стороны прилегала к сей степи длинною побочиною своею вся наша Пандинская округа, которое имя носила она потому, что большая часть сел и деревень, в ней находящихся, имели поселение свое при брегах нарочитой величины реки Панды, протекающей вдоль сей округи по самой средине оной.
Тут, во-первых, прилегали к ней распашные земли большой деревни Караваеной, подле сих прилегали земли деревни Мельничного-Поселка, принадлежащей одному Рахманову. За сими прилегали к ней земли нашей деревни Болотовки, совокупно с деревнею Беляевкою и отчасти села Трескина, принадлежащих многим и разным владельцам, а особливо Тараковскому, Молчанову, Беляеву, Казначеевым и другим нескольким. А за сими прилегали к ней земли деревни Калиновки, где жил помянутой г. Сабуров с несколькими другими владельцами.
Во всю сию длинную побочину не было ни одной речки, текущей вдоль оной, кроме находящейся в нижнем конце и называвшейся Паникою, напротив того, поперек пересекалась она многими буераками или яругами с их отростками, из которых наиглавнейшею была речка Караваенка, на устье которой поселена была деревня Караваино. А напротив селения нашей деревни Болотовки простиралась далеко в степь яруга или буерак Ложечный с разными его отростками или боковыми вершинами.
С южной стороны прилегали к ней владения разных сел и деревень того ж Шадского, а более уже и Тамбовского уезда, поселившиеся на речке Ржаксе и других некоторых. А с западной стороны прилегала во всю ее побочину к ней другая ж такая же обширная дикая степь, Тамбовского уезда, лежащая за речкою Осиновкою, и, наконец, владения помянутого экономического села Спасского.
Как точных границ ни которые из смежных с сею степью владельческих дач не имели, потому что в сих местах не было в древности никогда ни каких ни писцов и писцовых книг, а земли раздаваны были разным людям с означением только числа четвертей и с приурочиваниями весьма темными, необстоятельными и крайне недостаточными, то и произошло от того, что при размножившемся со временем количестве жителей, все они, не имея землям своим формальных ограничивающих их межей, владения свои распространяли с каждым годом от часу далее со всех сторон во внутренность сей степи, почитаемой тогда всеми казенною, дико-поросшею и никому не принадлежащею землею, и ближние места в ней распахивая и заселяя хуторами и деревнями, а дальние захватывая под свои покосы.
Но ни с которой стороны так много сии владения распространены в нее не были, как с стороны северной рассказовскими и спасскими жителями, и с стороны восточной жителями нашей Пандинской округи. Из сих никем так много земли во владение под пашню и покосы не было захвачено, как господином Рахмановым против деревни его Мельничного-поселка, лежавшей между нашею Болотовкою и деревнею Каравайною, так что число одних сих захваченных усильством сим алчным и наглым обидчиком простиралось до несколька тысяч десятин.
В таковом положении находилась сия степь до самого того времени, в которое началось у нас государственное межеванье, и как за год до того публикован был строгой указ, чтоб все прикосновенные к государственным землям и захватившие из них какое-либо количество во владение неотменно объявляли, с показанием сколько ими завлажено и сколько они сверх того из ней себе купить от казны пожелают, то множайшие из владельцев нашей округи, в том числе и я, и объявили, как о завладении из степи сей нескольких сот десятин, так предявили желания свои и к покупке еще множайшего числа, считая всю степь сию не инако, как казенною, ибо тогда о даче, произведенной из ней Пашкову и плутовском его отказе всей оной за собою никому и ничего не было известно.
Но как изданным о межевании манифестом цена всем завладенным и продажным землям объявлена была против чаяния всех высокая, то и купили из ней землю только очень немногие, множайшие же, за неимением денег, или не хотя жертвовать на то многими суммами, оселись и, вздумав называть все завлаженныя ими земли своими и говорить, что тут никаких пустых и дико-поросших земель не имеется, продолжали не только в противность манифеста по прежнему владеть ими, но, несмотря на все строгие запрещения, и после уже изданного манифеста продолжать час от часу больше оные распахивать ежегодно, что ж продолжалось до самого того времени, как явился Пашков со взятым на свой кошт землемером для отмежевания всей оной по плутовским своим отказным книгам за собою.
Но как черта, описанная в сих его отказных книгах, обжимала не только чрезвычайную обширность и пространство места, но будучи приурочена живыми урочищами, а именно: с рассказовской стороны помянутою речкою Лесным-Тамбовом, а с нашей стороны самым верховьем реки Панды и от оного на устье Вершинки, впадающей в речку Караваенку, и от сего места прямо на верховье речки Паники и оною вниз, и по всему сему долженствовала пресечь и отхватить многие тысячи десятин, действительно распаханных владельцами нашей округи, во владение Пашкова, тогда все наши владельцы увидели ясно свою ошибку и всю неправильность присвоения себе земель, ими завлаженных, и по справедливости стали опасаться, чтоб не лишиться всех оных при сем межевании.
При таковых обстоятельствах, по мнению моему, иного средства к спасению оных не оставалось, как в разрушении помянутого плутовского Паковского отказа объявлением всей этой степи казенною землею и доведении чрез заведенной спор сей до того, чтоб Пашкову велено было в силу помянутого мною пункта намерить не более, как только 1200 четвертей, а вся степь осталась бы казенною и всем можно б было и впредь пользоваться оною, а желающим и купить из ней из казны сколько кому угодно.
Самое сие и старался я всем нашим соседям внушить и хотя мне стоило то многого труда, но по крайней мере достиг я наконец до желаемого и довел до того, что все они признали сами сущую необходимость к названию и утверждению всей этой степи казенною, и всходствие того и положили все стоять в том и называть ее казенною всем единодушно и единогласно.
Но сего было еще не довольно, а предлежали мне и кроме того еще два пункта, крайне меня озабочивающие, или паче два дела, к произведению которых в действо предусматривал я великие и почти непреоборимые затруднения.
Первое состояло в том, что как к изобличению неправильности и плутовства отказа Пашковского помогло бы много и то, если б поверенной его при отводе наделал болтунов и перепутался в живых, упоминаемых в отказных книгах, урочищах, то нужно бы было каким-нибудь образом завесть его в таковой лабиринт и ошибки, но чего я не смел и надеяться, ибо воображал, что поверенной его неотменно будет при отводе соображаться с отказными своими книгами, и трудно будет его спутать.
Второе же было и того еще важнее и сумнительнее и состояло в том, что как всеобщая всей нашей округи польза требовала, чтоб при сем межевании не связать нам никак и наших земель спорами с сею казенною землею, ибо в сем случае подпала бы и вся наша округа измерению и могла б всей своей примерной земли, простирающейся до нескольких тысяч десятин, лишиться, то для избавления себя от того и спасения всей нашей примерной земли другого средства я не находил, кроме того, чтоб пожертвовать всем тем и может быть небольшим количеством владеемой нами земли, которой Пашков захватит отводом своим в свою округу, и не только всю ее называть казенною землею, но даже и свою, вплоть подле его черты находящуюся, и всходствие того говорить везде, где бы он ни повел, что направо и налево не наша и не его, а государева земля.
Сим одним можно было нам отбыть от измерения нашей дачи. А если б после и дошло до того, чтоб велено было нам показать покуда же простирается казенная земля и где границы нашей, то думал я, что можно тогда будет тут же и отступя хоть несколько сажен от черты его отвода, показать границы наши. Но как можно было мне ласкаться надеждою уговорить всех толь многих соучастников в нашем владении к тому, чтоб они говорили со мною за одно, отклепывались от своей земли и называли ее казенною, а особливо самих хозяев тех пашен, чрез которые Пашкову поверенному отвод свой: вести случится?
Сие-то меня смущало и обезоруживало всего более. Я никак не смел тем ласкаться, а паче имел причину бояться, чтоб самые те владельцы не наделали пакостей от неблаговременного жаления своей земли объявлением, что она их, не испортили б всего дела.
Но против всякого моего чаяния в обоих сих важных, смущавших меня пунктах помогла мне самая случайность или паче невидимое действие Промысла Господня, определявшего жребий сим землям не по нашим ожиданиям и мыслям, а по судьбам своим неисповедимым.
В рассуждении первого пункта помогло мне то, что нечаянным образом, как я в предследующем письме упоминал, проболтался мне сам Рыбин и сказал такое слово, которого бы мне ни за какие деньги не купить и которым, преподал он мне сам, так сказать, петлю для возложения ее на него. Дело состояло в следующем.
Как я, обходясь с ним умышленно очень ласково и дружелюбно и принимая вид будто я желаю сам им отмежеваться со всем успехом, спросил его: куда же он, дошед до верховья речки Лесного-Тамбова, поведет далее? то сообразно с своими отказными книгами сказал он, что на вершины или верховье реки Панды. Этого я и ожидал. Но каким поразился я удивлением, когда он вслед за сим примолвил, что она-де очень от того места близка и не более-де версты или двух.
— ‘Ба, ба, ба!’ воскликнул я сам в себе, сие услышав:— ‘это что-то особливое и не похожее на дело! Верховья реки Панды мне известны, и они не так близки, как он говорит, а очень далеко и не ближе верст двадцати от того места. Ах, батюшки мои!’ — продолжал я сам в себе помышлять: ‘уж не думает ли он все то ужасное количество земли, которое лежит между верховьями речки Лесного-Тамбова и реки Панды из своего обвода выпустить и верховьями Панды назвать верховья речки Караваенки, которая точно, по словам его, не далее отдалена от того места, как версты на две или на три и лежит прямо против оного? То-то бы право хорошо! уж бы сел я ему тогда на шею и всего бы удобнее мог его спутать и завесть в лабиринт’.
Все сие кинулось мне в ту же минуту в мысли, почему, не сказав ему на то ни слова, замолчал и скоро после того, расставшись с ним, для самого того более и спешил ехать домой, чтоб заготовить заблаговременно на бумаге то, что тогда говорить, если он действительно сделает такую важную и столь для нас полезную ошибку.
Что касается до второго несравненно важнейшего, смущавшего меня пункта, то недумано-негадано помогло мне много все случившееся при споре с рассказовскими, ибо как все наши поверенные и дворяне увидели мое знание и искусство, то, возымев весьма выгодное обо мне мнение, удостоверились в том, что все, что ни буду я делать, будет основано не на пустяках, а сущем деле. А сие, как из последствия окажется, и помогло мне убедить и уговорить их ко всему, что мне хотелось, и произвесть то, чего никто не мог ожидать и что удивило самого меня до чрезвычайности.
Вот все, что хотелось мне рассказать предварительно для лучшего вам разумения всего последующего, а теперь возвращусь к порядку моего повествования.
Возвратившись помянутым образом домой и написав все нужное на случай Рыбиной ошибки, поехал я на другой день, что случилось быть 12 сентября, к г. Сабурову к жене его на имянины. Он был мне чрезвычайно рад, ибо могу сказать, что он меня очень полюбил и обходился со мною как бы с близким своим родственником или лучшим другом. Вскоре после меня приехали к нему и господа Соймоновы с женами, также и господин Дуров с женою.
Все они были уже моими приятелями, а особливо доволен я был старшим братом господина Соймонова, Юрьем Федоровичем, человеком почтенным и разумным. Он обходился со мною не как полковник, но как низший меня чином, чем заставливал меня еще более себя любить и почитать.
Сему человеку восхотел я сделать учтивость и показать заготовленной мною спор и требовал об нем его мнения. Он расхвалил его впрах и дивился особливому туру или пути, какой я спору выбрал, признаваясь, что он особого рода и притом не только надежный и бессомненный, но и такой, о котором Пашкову и в мысль не придет, и что я иду против его таким путем, с которого ему сбить меня будет очень трудно.
После обеда не стал я долго медлить, но, напившись кофея, спешили ехать в лагерь в намерении мимоездом осмотреть все течение речки Караваенки и все впадающие в нее вершины, дабы тем лучше можно было расположить свой спор и отводы.
Для самого того, приехавши домой, оставил я свою коляску, велел ей ехать за собою, а сам, сев на лошадь верхом, поскакал с одним поверенным к Караваину. Но на ту беду случись подо мною лошаденка ни к чему не годная и как день склонялся к вечеру, то, не доскакав еще до Караваина, поставил ее в пень. Но тут по приказанию моему дожидались уже меня караваинские однодворцы с переменными лошадьми. Я пересел на другую и велел себя вести снизу до самого верховья речки Караваенки и показать мне все ее отвершки и положение их.
Осмотрев и заметив в мыслях все, что мне было надобно, спешил я добираться до лагеря нашего, куда прискакав, нашел уже я превеликое собрание господ дворян. Все они нас дожидались и у них были разные мнения и толки. Иные надеялись на меня, как на каменную стену, другие сомневались, а поверенной господина Рахманова все нес околесную и по глупости своей помышлял только о драке и, как я после проведал, заготовил уже множество людей и возмутил к тому же и многих однодворцев деревни Караваиной, до которой тогда до первой доходило дело.
Приезд мой оживотворил все общество и прогнал все их недоверки, трусости и сомнительства. По счастию подоспел к нам и г. Сабуров. Сему, более всех прочих усердствующему пользе общей, человеку не взмилились гости и компания: он оставил и жену, и гостей у ней, а сам поспешил вслед за мною, ведая, что присутствие наше очень нужно, ибо мы боялись, чтоб межевщик не дошел уже до приезда нашего до того места, где находился наш лагерь. Однако мы приехали благовременно и межевщик, по полученным известиям, находился от нас еще в нескольких верстах.
Совсем тем, как мы в том сомневаться уже не могли, что он в последующий день к обеду к тому месту прибудет, где мы расположились станом, как на границах нашего владения, и что мы должны будем иметь с ним первую стычку или словесное сражение, то заблагорассудил я созвать генеральной военной совет и решить наконец все сомнительства, объявив им весь план и порядок моего намерения, о котором я до того времени никому, кроме вернейших особ, не сказывал, из опасения, чтоб бездельниками не перенесены были неприятелю слухи. Адютант ваш долженствовал собрать того момента всех поверенных и самых владельцев в кружок для выслушания моего намерения и приказов. Смешно и приятно было видеть, как я стоял тогда, как главной предводитель, посреди, окруженной человеками двадцатью дворян и превеликим множеством поверенных приказчиков, однодворцев и мужиков. Все хотели охотно слышать о чем говорено будет, все обращали свои взоры на меня и все протягивали уши, чтоб не пропустить ни одного слова. Мы смеялись неоднократно после и сравнивали весь свой поход, которой прозвали мы Рыбинским, с войною Троянскою, а себя с греческими царями, а поверенных с их наперсниками и лучшими — вельможами и воинами.
Господин Сабуров, представлял тогда особу царя Агамемнона, а я Улисса, а другие других греческих царей, смотря по свойству, качествам, летам и достоинствам, ибо все мы были между собою равные владельцы, во качестве имели не однакие. Были тут люди острые и скоро все понять и разобрать могущие, находились иные, которые были не столь острозрительны и понятливы, а третьи и тех простее. А не было и в таких недостатка, которые простотою своею иногда в досаду, а иногда в смех нас приводили. К сему роду принадлежали несколько человек из стариков.
Но никто нам так не был смешон, а иногда досаден, как один старый муж, и летами и чином своим всех прочих превосходящий, а поступками всех смехотворней. Был то господин надворной советник Свитин, в рассуждении которого никто не мог надивиться, как он мог, будучи несколько лет воеводою, править целым городом и уездом. Не могу истинно довольно насмеяться, как вспомню его поступки.
Он был из самых старинных людей, не очень богатый и не тутошний житель, а живущий неподалеку от Пашкова и ему знакомой, туда же для межеванья приехавший, потому что он имел участок в деревне Караваиной. Но характера был столь смешного, что не можно было не надседаться со смеха, слышав его рассуждения.
По несчастью случись, что он и в самом жительстве своем неведомо сколько раз обижен был г. Пашковым. А как он и тут от него же и, к несчастью, еще первый претерпевать был должен зло, то не было истинно часа, чтоб он его не ругал и не проклинал всеми клятвами, какими только клясть можно, однако так, что сам бы господин Пашков на то не осердился, как бы и в самом деле его в глаза ругал, а он его считал шутиком и играл им, как дурачком. Да и в самом деле нельзя было и сердиться, ибо он был очень смешон, и в один миг у него и дружба с ним, и брань, и лады, и сердце, и гнев, и опять смех. Вот какого разбора человек случился тогда быть в нашем обществе, но было несколько человек и других, которые не многим чем лучше его были. Но мне время возвратиться к своему повествованию.
Собрав вокруг себя всех в кружок, сделал я всем военачальникам и рядовым наперед изрядное предисловие, чтоб возбудить их тем к единодушной и мужественной против неприятеля обороне, а особливо уговаривал их к тому, чтоб они все на меня положились, поручили б мне все дело, слушались бы моих повелений и бессомненны б были, что я их не обману, а сделаю всему обществу услугу. Предуготовив их сим образом, стал я всем им вслух читать, что я говорить и предпринимать намерен, толкуя им каждое слово и сказывая именно для чего что говорить и делать хочу.
Все выслушали намерение мое и написанной спор с величайшим вниманием, и по окончании чтения, понимающие начали выхвалять и благодарить меня за мое старание, будучи мною очень довольными. Прочие же также хвалили и благодарили меня, хотя и половины дела не могли понять, а только заключали, что я, по мнению их, хитрое и далеко все их мысли превосходящее дело (?)…
Одним словом, предприятие сие возымело желаемое действие и мне столь много помогло, что переменило в один миг мнение самых злейших и об одной только драке помышляющих противников. Все стали уже на меня полагаться и вверять мне судьбу своей округи и всех своих жительств, и оставалось мало таких, которые имели б еще недоверие, и я радовался и благодарил Бога, что мне вздумалось сие сделать, ибо без сего вылились бы превеликие беды и куралесица преужасная.
По распущении сего последнего нашего военного совета, начались у военачальников, поставивших станы свои по разным местам, подчиванья и угощенья друг друга. Всякой звал других к своей коляске и подчивал водкою и другими напитками, какие у кого случились. Между тем приуготовляемы были у всех ужины, и на множестве раскладенных огнях варены были каши и другие ествы. Мы рассудили за блого собрать их все вместе я составить общий ужин или пикник.
И какое это приятное собрание сидело тогда кругом разостланных на траве скатертей, и какой веселой, вкусной и всем изобилием преисполненной ужин был тогда у нас! какое множество еств, какое множество напитков! Всего у нас было довольно, и мы наелись так, как бы на сборном каком и праздничном ужине. Звездами испещренный свод неба составлял тогда наши палаты, а несколько возженных свеч освещали наш стол. Смехи, шутки и невинные издевки услаждали нашу пищу, а согласие между всеми и новая дружба делали ее еще сладчайшею. Одним словом, мы сборищем своим так были довольны, что никому не хотелось расходиться и брать покой, и хотя была тогда глухая уже ночь, но мы согласились проводить еще несколько времени в продолжении наших разговоров, и полегшись кругом раскладенного и самими нами возжигаемого и поправляемого огонька, и провели время в разговорах и смехах истинно до полуночи.
По счастию случился один из наших товарищей, а именно господин Паульской, великой шутник и издевочник и такой человек, которой рожден был к тому, чтоб увеселять компанию разными смешными рассказами и прибаутками, которые к нему чрезвычайно и пристали, хотя он был и прямо разумной человек. И какое множество не насказал он нам тогда такого, чему мы все со смеху надседались.
Наконец, тем не удовольствуясь, стали мы всякой по очереди говорить, и всякой должен был рассказать что-нибудь смешное и увеселить собрание, что не только нам, но и самым людям нашим было приятно, которые поужинав вместе со множеством мужиков и поверенных, окружили наше сборище и до тех пор никто обо сне не помышлял, покуда не разошлись мы по своим походным квартирам.
Сим кончился сей день, а вместе с ним кончу я и письмо мое, сказав, что я есмь и прочее.

(Декабря 20-го дня 1808 года).

СПОР.

1773.

Письмо 164-е.

Любезный приятель! По наступлении последующего дня, начались у нас подчивания друг друга чаем и взаимными поздравлениями с добрым утром. Но у меня, как у главного предводителя, не то было на уме, а я спешил воспользоваться остальным еще свободным временем до сражения и употребить оное на рекогносцирование или осматривание еще одной вершины и некоторых мест, по которым, как думал я, поведет межевщика наш неприятель. И для того, сев на лучшую лошадь, какая могла найтиться во всем стане, и взяв с собою человек пять наилучших поверенных, пустился в степь для обозревания мест.
Не успели мы несколько отехать, как наехали на одного верхового мужика. Мы тотчас стали подозревать не из лазутчиков ли он Пашковых, каковых тогда везде несколько человек шаталось под видом искания пропавших лошадей, и для того поскакали тотчас к нему и приказывали остановиться.
— ‘Что за мужик? закричали мы: и зачем здесь?’
Бедной мужик так испужался, что не знал, что говорить и делать.
— Я, родимой, Спасский, ищу лошадей! Пропали, кормилец, две лошадки!
— ‘Нет, плут’ закричали мы, ‘не Спасский ты, а Пашкова! хочешь ли, как мы в плети?’
Мужик, думая, что мы его вправду бить хотим, задрожал от страха и клялся и божился нам, что он не Пашкова, а Спасский и нам союзник и просил помиловать.
— ‘Постой же, мой друг!’ сказали мы: ‘когда ты Спасший, то сказывай нам, в каком месте ты в Спасском живешь, как тебя и твоих соседей зовут, и так далее, и сказывай скорее, не запинаясь?’ И как со мною были однодворцы, знающие спасских мужиков, то по ответам его уверились мы наконец, что он действительно был спасской, и оставили его с покоем.
Осмотревши так называемую Дёминскую вершину, о которой думали, что ее соперник наш станет называть речкою Караваенкою, возвратился я в наш лагерь и начал делать реестр и список всем поверенным в ожидании межевщика и покуда у нас было свободное время.
Никто из нас не сомневался в том, что до обеда нам не будет никакого дела, потому что межевщик ночевал от нас еще за несколько верст. Также все мы полагали за верное, что спору нашему надобно быть в самом том месте, где мы стояли тогда своим лагерем подле озерок, из которых вытекала речка Лесной-Тамбов, и которые озерки разделяли наше владение с рассказовскими. Однако все мы в своем мнении сильно обманулись, и я не успел возвратиться и начать делать помянутой реестр, как показался нам межевщик уже в виду, и мы в самое то время увидели скачущего к нам на подводе солдата с понятыми.
Смутился я тогда и не знал, что это значит, и как его тотчас ко мне, как к главному начальнику, представили, то удивился я еще более услышав, что прислан он к нам с понятыми для повестки, чтоб мы и поверенной господина Рахманова тотчас явились, потому что пришла его владения земля, а при том угрожаемо было, что если не явится, то без него межевать будут.
‘Кой чорт?’ сказал я тогда сам в себе: ‘что это значит? там владения Рахманова еще и в завете не раживалось и откуда они его там взяли? Да к чему такая непомерная уже строгость и угрозы? ведь он не слеп и нас видит, к чему посылать с понятыми!’
Признаюсь, что досадна была мне сия межевщикова поступка. Однако некогда было тогда долго разтабарывать. Я, схватив лошадь, какая первая попалась, и поскакал во всю прыть к межевщику, боясь, чтоб они чего не напроказничали. Прочие господа последовали за мною, и мы все в один миг очутились у него.
Мы нашли господина землемера нас уже дожидающегося и я первой, подошед к нему, подал ему свою сказку. Он удивился, что я подаю сказку, хотя моя деревня отстояла еще верст за двадцать от того места, и моего владения тут и в завете еще не важивалось, и начал было барабошить. Но не тут-то было, чтоб выторговать тем что-нибудь. Дело было наперед смечено и чем убеждать приготовлено.
Ему и поверенному господина Пашкова и на ум того не приходило, что мы хотим спорить целою округою, а не поодиначке, и они не инако думали, что каждой из нас только за свое владение ответствовать будет, и потому надеялись нас сбить с пути, думая: дураки дескать они, перепутаются и переплетутся между собой, а мы-де что хотим из них и сделаем.
Однако сей счет делали они без хозяина, и смешно было смотреть, как межевщик и поверенной остолбенели, увидев целую толпу дворян и поверенных, подающих одним разом все свои сказки, из которых в каждой написано было тоже, что в другой, и услышав от всех согласной крик, что у нас у всех дача одна и чрезполоеное владение, и потому мы не по одиначке, а все вместе ответствовать будем. Так все от меня было настроено!
В пень стал тогда межевщик и не знал, что делать и кому отвечать наперед и у кого принимать сказки. Он озирался только на все стороны и боялся, чтоб его не прибили. Долго он сперва барабошил. Но статочное ли дело! сколько людей, столько голосов и все одно и то же говорили, а я всех пуще. Нечего было делать, принужден был перестать умничать и принимать сказки. Сперва стал было он их читать и смотреть по форме ли они написаны? Но я ему тотчас сказал, что разве он на этом месте дневать хочет, так бы читал и рассматривал, а в противном случае оставил бы лучше сей бесполезной труд и поверил бы, что форма верно наблюдена и все сказки писаны, как надобно (ибо надобно знать, что я предварительно о том постарался и все они были у меня пересмотрены, и которые не так были написаны — переправлены). Нечего было тогда делать межевщику, принужден был принимать, не читая, и сбирать в кучу. И смех истинно! целую кипу связали из оных и подьячий не знал куда с ними и деваться. Долго сие продлилось, однако наконец кончилось, и надобно было начинать дело.
— ‘Ну, что такое?’ начал я тогда говорить: ‘и зачем вы нас сюда призвали?’
— Да вот, сударь, отвечал межевщик: — поверенной господина Пашкова объявляет, что влеве начинается земля вас, шадских помещиков, и именно господина Рахманова, и что это писцовые вершины речки Лесного-Тамбова.
— ‘Вранье, батюшка!’ ответствовал я, удивившись: ‘владения нашего тут еще не раживалось, да и вершины речки Лесного-Тамбова далеко еще впереди, а не тут’.
Совсем тем был для меня сей случай неожидаемой, ибо я не инако думал, что он пойдет до самого верховья, а он, бездельник, далеко не дошедши до оного, а пришед до одного отвершка, назвал его вершинами. Однако, не долго думая, тотчас я расположил в мыслях, что делать и как в сем случае поступить.
Как владения нашего тут в самом деле не было и продолжалось все еще рассказовское, то рассудил я поступить при сем политическим и неутральным почти образом. По счастию было мне время выдумать порядочное объявление, потому что для вписывания в полевой журнал одних имен наших и поверенных потребно было с полчаса времени. Приготовившись сим образом, начал я тихо, порядочно, степенно и слово за словом диктовать подьячему и с таким порядком, что сам поверенной Пашкова быть тем доволен и хвалил меня, что я умно пишу и порядочно, и что ни на ту, ни на другую сторону не преклоняюсь. Но бедненькой не знал, что я его тогда только по губам мазал, и что нарочно только для того не оскорбительно для его говорил, чтоб тем лучше скрыть будущее мое и прямое намерение.
Объявление мое состояло в немногих только словах, а именно, что верховье речки Лесного-Тамбова еще впереди и земля налеве не наша, а владеют ею рассказовские, а какая она и какого уезда и казенная ли или дачная, того будто бы не знаем. Сие самое и понравилось господину Рыбину, но он скоро стал мысли свои переменять, как я, кончивши записку, поздравил его, смеючись, что он первой и изрядной болтун и ошибку сделал. Он не понимал, правда, что я под сим словом разумел, однако начинал меня побаиваться. Но мы еще с ним были ладны.
Как все сие продлилось долго и время настало уже обедать, то стали мы звать межевщика к себе в гости обедать и тем паче, что видели мы, что господин Пашков морил его и всех голодом. Долго он отнекивался, боясь прогневать г. Дашкова, но я скоро нашел средство его убедить, говоря ему при поверенном, чтоб он взял его с собою, так не будет ему и сомнения в том, что он с нами говорить будет. Стыдно и дурно было тогда межевщику и Рыбину, итак, принужден он был ехать с нами в наш лагерь.
Приехавши туда, начали мы к нему подлещаться и старались угостить его наилучшим образом, по счастию было чем поподчивать, покормить и попоить: всего было наварено и настряпано. Старичок наш был тем чрезвычайно доволен и обращался с нами очень ласково, а особливо со мною. Мы разговорились с ним о Богородицке, которую волость он межевал, и о князе Гагарине и об управителе г. Опухтине, и свели дружбу. Одним словом, удовольствовали его, как надобно.
После обеда отозвал он меня к стороне и стад уговаривать, чтоб я поступил с г. Пашковым миролюбно и развелся порядочно. Комиссия была тогда для меня от него отделаться. Будучи с одной стороны к миролюбию склонен, а с другой предвидя сущую невозможность полюбовного развода, не находил я почти слов к соответствованию ему. Однако мне удалось оставить его в хорошем о себе мнении и в надежде, тем наиболее, что я, не обещая ничего, твердил только, что посмотрю, как-то поведет Рыбин, и если будет сходно, то для чего не развестись, дело не уйдет еще, хотя и спор будет.
Сим и сему подобным убаял я его так, что он сам взялся и обещал склонять и уговаривать Рыбина, чтоб он не таково далеко заходил в наши земли, а мне то-то было и надобно.
Таким образом начало дело понемногу клеиться. Межевщик, возвратившись с нами к астролябии, непреминул отозвать Рыбина к стороне и переговорить с ним наедине. ‘Хорошо!’ думал я: — ‘пускай переговорят, авось-либо на нашей улице будет праздник’. Рыбин в самом деде повеселее сделался. Однако сия радость его недолго продлилась. Туча висела уже над его годовою, и не то бы он заговорил, если б знал, что у меня лежит в кармане на его шею заготовленное.
Но как бы то ни было, но надлежало начинать дело и Рыбину начинать вести отвод свой далее. Я очень любопытен был видеть, куда он с того места поведет. И как мне положение тамошних мест было несколько знакомо, то удивился я, что он поставил веху и стал вешить линию прямо степью, так что оною линиею ему ни на вершину Панды, и ни на речку Караваенку приттить было не можно.
Видел я, что он путался и сам не знал, куда вел, но молчу и смотрю что будет и куда пойдет далее. Уже идем мы версту, идем другую, а он все ведет и все молчит. Но, наконец, стал он приближаться уже и к нашим дачам и дело становится не очень для нас ладно. Время было начинать и нам свой спор, но я жду, чтоб рассказовские окончили свое владение. Но сии глупцы всего меньше о том помышляли. С дуру, что с дубу, рады были тому, что их владение влеве еще простиралось и готовы были б и все называть своим, если б только никто ничего не говорил.
Увидев, что они готовы были зайтить сим образом и в наши дачи, стал я помышлять, как бы их уже и остановить. И как опасность стала становиться час от часу более, то стал я им уже тихонько говорить, что пора им окончить свое владение. Но беды мои были с ними: не слушались, окаянные! Я так и сяк, но не туда едут. Попалась дуракам какая-то дорожка и твердили только с дуру: вот немного еще, вот до дорожки.
— ‘Дураки такие-сякие’, говорю им: ‘что вам попалась за дорожка? Переставайте, я вам сказываю, а то беды себе наделаете и все дело испортите так, что и поправить будет не можно, но тогда и у меня уже не спрашивайтесь’.
И как они и сего не уважали, а все шли да шли далее, то, подошед опять к поверенному их, сказал: ‘Слышишь ли, пошел останавливай межевщика и скажи, что земля ваша кончилась, а впереди отнюдь не называй нашею, а скажи не знаю какая. Слышишь ли, пошел!’
— Добро, добро! ин пора, ответствует мне.
Но пора, пора, а сам ни по ногу, боится и приступить к межевщику, а цепь волокли да волокли, и межевщик подвигался да подвигался. Горе меня тогда взяло. Я моргаю, я сую рассказовских поверенных, но они, по несчастию моему, случились сущие мешки, и неповоротни, таки ни маленького провора в них не было.
Наконец, не пронялся я и вздумал отважиться на удачу сам остановить межевщика, и подошедши вдруг, начал говорить, что в том месте рассказовская земля кончилась и кликал рассказовских, крича на них, что они молчат и зевают, а сам трясся и боялся, чтоб они с дуру, окаянные, не заспорили. Но по счастию был я у них более в кредите, нежели сам думал. Послушались и подтвердили, что так, хотя в самом деле владение их еще далее по степи простиралось, но они не погнались уже и стали в том, что земля их кончилась, и что начинается уже Божья да государева.
‘Ладно, думал я: дело идет стройно.. Оканчивайте-ка, Иван Петрович, их дачу и отпускайте их, сказал я межевщику, а там посмотрим, что будет’.
Между тем, как сие происходило, Рыбин находился впереди и метался, как угорелая кошка, устанавливая вехи. Он приметил уже сам, что не туда и в такую степь забрел, где кроме неба и ковыля ничего было не видно, и не знал как бы уже пособить себе и податься вправо. Почему и рад был, что мы остановились и начали записывать объявление рассказовских, и, пользуясь сим случаем, перенес вехи и сделал великой поворот вправо, подаваясь к речке Караваенке.
Я тотчас сие усмотрел и был тем доволен, ибо то-то было мне и надобно, однако молчу и не говорю ничего, но даю время опять записать новой румб, чтоб он у меня от сей новой линии не отвертелся и услышав мой спор, не повернул влево.
Как рассказовское дело было уже кончено и надлежало нам говорить, то спросил я только Рыбина, куда он теперь повернул? Он тотчас сказал, что ему следует теперь иттить на вершину Пандинскую и он идет туда.
— ‘Очень хорошо!’ сказал я: — ‘я прошу милости записать, что он идет на вершину Пандинскую’. Межевщик хотя бы и не имел права сего сделать, но тотчас велел записать.
— ‘Прикажите ему подписаться’, говорю я далее. Рыбин тотчас и подписался, не предвидя нимало, что у меня на уме тогда было. Но не успел он подписаться, как, обратясь к межевщику, я сказал:
— ‘Ну, дозвольте ж теперь и мне словца два вымолвить!’
— Очень хорошо, сказал межевщик.
Тогда, обратясь ко всем своим товарищам и поверенным, закричал я: ‘Господа! Пожалуйте поприступите!’
Все наши уже знали, что будет и ждали того, как неведомо чего, улыбаясь друг с другом, видя мои ухватки, и в один миг сделали вокруг межевщика и всех нас превеликой круг. Тогда вытащил я из кармана свою епистолию и, сказав подьячему: ‘Изволь-ка, батюшка, в журнал свой записывать все, что я ни буду тебе сказывать’, начал из ней внятно, громко и не спеша, а слово за словом, читать или так хлестать, что в один миг межевщик с лица сступись, подьячий взбесился, а Рыбин помертвел почти. Да инако и нельзя было, потому что всякое слово было тут молотком прибито и притом всего меньше было ими ожидаемо, ибо им и в мысль того не приходило, что я стану сам утверждать их дачу, о котором по сие время ничего еще не говорил, а хотя и слышали, что мы хотим назвать степь государевою, но думали, что мы назовем попросту и без затей, и потому надеялись без всякого труда победить нас своею окружною и отказами. Но сие было у меня давно смечено, и дело расположено совсем инако и так, как им и в голову не приходило, скрыто же под такою непроницаемою завесою, что они не могли ни малейшего проникнуть и что у меня на уме догадаться, и прежде не узнавали, покуда уже было в полевую записку вписано.
Могу сказать, что сия уловка и проворство мне всего более и помогло. Всходствие чего и при тогдашнем случае я всего далее был от того удален, чтоб опровергать их дачу и говорить, чтоб у них тут дачи не было, но сам утверждал, что им дача дана и отказы были, но утверждение мое так расположил, что оное в состоянии было опровергнуть всю дачу.
А именно я на первом сем пункте сказал, что земля эта действительно та, которая Пашкову отведена, но что отвод сей был незаконной и несправедливой, что дача произведена ему в запрещенное время и в такой год, когда никому государственных земель в дачу производить было не велено, что Пашков был тогда сам губернатором, что отведена земля сия ему его подкомандующим, и отведено ее вдесятеро больше, нежели сколько ему дано и следовало, и так, как ему, Пашкову, хотелось. Одним словом, что учинена была при том явная несправедливость в предосуждение казенного интереса.
Далее, что поверенной Рыбин ведет теперь не туда, но этой земли великое еще множество упускает неведомо для чего и наваливает на нас, а мы ею никогда не владели и не владеем, а пользуется ею Бог знает кто, что приезжают на нее из дальних мест разные люди и косят траву, где ни попало, и в один год здесь, а в другой инде. Что г. Пашков этою землею до издания высочайшего о размежевании земель манифеста не владел, а после манифеста насильственным образом себе много присвоил, а ныне упуская множество оной земли, конечно хочет прихватить вместо ее казенную, которая находится впереди и нами завлажена и о покупке которой мы желания свои предявили, а некоторые из нас и купили из казны, да и прочие купить желают, и что мы, опасаясь того, о сем объявляем, а после покажем, где он и покуда до манифеста владел и сколько захватил после издания оного в противность самого манифеста и не уважая высочайшего повеления, и так далее.
Как все сие было ими не предвидимо, то каждое слово приводило межевщика и Рыбина в нестроение и замешательство. Они так смялись, что не знали, что делать. Рыбин то мертвел, то синел и стоял повеся голову, а межевщик сколько ни барабошил и сколько ни усиливался не принимать моего спора, но нечего было ему делать — не на такие зубы напал!
Истинно, раз с десять он останавливался и не хотел более писать, говоря, что это не следует писать, что это дело судное, и прочее. Но я на каждое его одно слово три своих, и представлю ему такие резоны, что ему нельзя было не принять. А паче всего убеждал я его тем, что мы спор и все сие объявляем для сохранения казенного интереса и как верноподданные, и что ему, как казенному чиновнику, самому есть долг о том пещися, и что по самому сему как можно ему объявления нашего не принимать.
Сим и подобным сему образом убаивал я его, а когда слишком он уже забарабошивал, то я и сам на него ополчался иногда с самыми угрозами, а когда, ровно как на смех поднимая, восклицал: ‘Как это возможно, чтоб вы у меня сего спора не приняли! разве вы иностранец какой и не такой же подданный государю, как мы, и наших законов не знаете?’ А сим образом, употребляя когда лисий хвост, когда волчий рот, и преодолевал я все его нехотение.
Наконец, вздумали было они с Рыбиным сказать, для чего все это один только я говорю, а прочие все молчат и ничего не говорят.— ‘А разве это вам надобно, чтоб они говорили?’ сказал я и тотчас всем нашим закричал, чтоб они говорили. Не успел я сего вымолвить, как все в один миг приударили в голоса, все завопили закричали, что они все то же самое говорят и утверждают и согласием своим все и каждое мое слово подтверждают. Нечего было тогда межевщику делать. Взбесился он и сердился и не понимал, как это так у нас согласно, и что я ни скажу, так все за то умереть готовы и не только свои, но и посторонние в голоса и то же подтверждали и кричали только, чтоб господин межевщик изволил приказать писать все, что я ни буду говорить.
— ‘Боже мой! закричал он:— что это за диковинка? можно ль было сие думать и сего ожидать? Да долго ли, скажите пожалуйте, этого будет? это целая библия!’
— Как быть! отвечал я:— библия ли не библия, да надобна.
Что касается до пьяницы подьячего, так этот своим мурчаньем и ворчаньем мне, как горькая редька, надоел. Однако я сносил уже сие с терпением и давал ему волю мурчать, а только бы писал.
Рыбин же, стоя и головою только покачивая, говорил: ‘ой, ой, ой, ой, ой, ой!’ Но я себе на уме: что ты ни думай, но твое до тебя доходит, а мы делаем, что надобно. Да и подлинно он в такое замешательство и нестроение приведен был, что на все мои объявления и слова не мог найтить, ни одного слова, но приступал только к землемеру с просьбою, чтобы он от меня ничего не принимал, но я его так загонял, что он на него опрокидывался, говоря, что ему того не принять никак не можно.
Но как бы то ни было, однако, дело по желанию моему кончилось и записано было в полевой журнал все, что душе моей было угодно, хотя, правду сказать, я сам уже устал сказывая, что писать. Но за то и узел был завязан такой, что господин Пашков не в силах был развязать оной. А на г. Рыбина надета была такая уздечка, что он с того времени принужден был плясать по моей дудке и прыгать, как я велю и прикажу.
Более всего смяло и пужало их то, что я в предосторожность, чтоб не могли они сшильничать и в полевой записке чего переменить, согласил всех своих товарищей приложить к записке сей лично свои руки, а потом заставил уже прикладывать поверенных, а потом все листы мы переметили и я своею рукою по листам скрепил.
Итак, кроме великого числа поверенных, одних благородных людей более двадцати человек оной своими подписками утвердили. А все сие до того землемера довело, что он тогда публично сказал, что нечего теперь господину Пашкову делать, и что он счастлив будет, если у него и всего не отымут.
Одним словом, спор сей был мастерской и столь важной, что во всех наших увеличил вдесятеро больше то хорошее мнение, которое все они до того времени обо мне возымели. Уши мой не успевали тогда выслушивать похвалы и благодарения, от всех мне приносимые. ‘Батюшка ты наш! твердили только все — и сам Бог тебя к нам принес!’ Но ни что мне так не было чувствительно и приятно, как то, что многие, в том числе и самые противники до того доведены были, что от радости плакали и твердили только: ‘Помилует его Бог! кабы не он, ну, пропали бы мы и нечего б делать!’
Но мне время возвратиться к продолжению повествования.
После сего происшествия немного уже мы в тот день межевали, ибо спор мой и прикладывание рук продолжилось так долго, что не успели мы сажен трех сот отойтить, как стало смеркаться, и притом всходить такая туча, что всякой должен был искать себе убежища. Итак, спешили мы скорее окончить. И тогда в один миг пролился такой дождь, что не осталось на нас сухой почти нитки и более оттого, что лагерь наш для воды остался на том же месте, где мы прежде ночевали, и в него не могли мы скоро доехать.
К вящему несчастию не привезена была тогда еще и палатка. Итак, покуда привезли ее, покуда поставили, до тех (пор) благополучно мы все обмокли. Но как говорится в пословице, что на людях и смерть красна, то и мы невзгоду сию перенесли с терпением и шутили только друг над другом, а особливо будучи все от хорошего успеха в удовольствии. Но за претерпение от дождя отдохнули мы уже ввечеру, осушились и обогрелись при раскладенных огнях и, поужинав опять с удовольствием, провели ночь с покоем.
Что касается до межевщика, то сей бедняк в досаде, горести и замешательстве, вместе с поверенным Рыбиным, принуждены были от дождя спасения себе искать у стога и провели ночь в великом беспокойстве и сомнении.
Сим кончился сей достопамятной день, и случившаяся при начале сего межеванья с нами помянутая буря с пресильным дождем была равно как предвозвестницею, что начатое наше дело с Пашковым в последствии своем будет бурное и со многими беспокойствами и с бесчисленными хлопотами сопряженное. Но тогда и на ум не приходило нам сие заметить, а мы считали сие случайным натуральным происшествием.
С сим окончу я и сие мое письмо и скажу, что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 21 дня 1808 года).

Письмо 165-е.

Любезный приятель! Описав вам в предследующем письме первой достопамятной день нашего межеванья, пойду теперь далее и расскажу, что происходило во второй.
Не сомневался я ни мало, что в ночь под сие число у межевщика с Рыбиным происходить будут многие совещания и разные выдумки, и в том не обманулся. Но как им будущие мои намерения были неизвестны, и оба они по счастию были люди не очень хитрые, то и не имел я причины опасаться от них многого. Однако, видя уже от них злоковарный поиск, взял предосторожность и взбудоражил всех наших еще до света, чтоб поспеть на межу, как можно ранее и не дать времени межевщику что-нибудь схитрить и предосудительное сделать.
Итак, приехали мы к тому месту, где кончили, очень рано и прежде еще межевщика, и увидели Рыбина разъезжающего по степи и приискивающего вновь места, куда ему вести отвод свой. Я бессомненно думал, что он держаться будет вчерашнего своего намерения и поведет нас на верховье речки Караваенки и назовет ее вершиною Пандинскою, и догадка моя подтвердилась, когда увидел я, что он с того места, где мы остановились, сделал поворот еще вправо, нацелив на верховье речки Караваенки. Почему и начали мы в сей день межевать спокойнейшим образом, и я помышлял только о том, как бы оспорить оную речку и выбрать приличное место для приурочивания старинного Сухотинского отвода. В сих помышлениях едем мы да едем с межевщиком и смотрим, куда выведет нас Рыбин. Но сколь мало я тогда знал, что готовился и делался тогда новой злоковарный поиск и такое новое помешательство, которое я всего меньше мог предвидеть, ибо после узнал я, что Рыбин с господином межевщиком провели минувшую ночь далеко не столь спокойно, как мы, и я в прошедший день их так загонял и в такой завел лабиринт замешательств, что они во всю ночь почти не спали, а все думали, советовали и помышляли о том, как быть, что делать и чем исправить и полечить испорченное мною их дело?— Но по счастию нашему, не было из всех их ни одного такого остряка, которой мог бы в сем случае сделать разумной переворот и поправить как-нибудь дело. Результатом или следствием всех их размышлений и советов было новое, но такое предприятие, которое вместо того, чтоб дело, по их мнению, исправить, оное еще более испортило, а именно:
Не знаю кто-то из них присоветовал им лучше уже признаться в том, что они много своей дачи выпустили и не пошли на Панду, и иттить уже на речку Караваенку и назвать ее Караваенкою, а не Пандою, как они хотели прежде. Ибо они могли уже предусматривать, что я не премину их в том оспорить, и потому, боясь, чтоб им не спутаться еще более, Рыбин, встав еще до света, ездил осматривать речку Караваенку и приискивал отвершек при устье оной, при котором бы перевесть ему чрез сию речку всходствие выписи. И дело было бы еще несколько ладно, если б не сделал он и тут еще новой ошибки и погрешности. На объезде его попадись ему на глаза тут несколько курганов, и нелегкая догадала его восхотеть ими воспользоваться и привесть сперва отвод свой на них и назвать их писцовыми и упомянутыми в отказных его книгах, а от них уже повернуть на помянутое устье.
Всего того я не знал ж не ведал и всего меньше подозревал, что у него переменено уже намерение. Почему не могу изобразить сколь в великую расстройку мыслей пришел я, как вдруг линия окончилась на курганах и Рыбин стал записывать, что сии четыре кургана писцовые и что он с сего места идет на речку Караваенку.— ‘Ба! воскликнул я тогда: — что это такое? Это что-то новое и неожидаемое!’ — Все товарищи моя онемели и пришли в великое смятение и трусость. Они приступали ко мне, как к единой своей надежде и опоре, и шептали, спрашивая, как быть и что делать? Но мне не до того было, чтоб им отвечать, а занят был множеством мыслей, и поразившись таким неожидаемым случаем, не долго мешкал и давно уже помышлял о том, как бы из сего сумнительного обстоятельства выдраться и обратить собственное оружие Рыбина против самого его ж его не только более еще спутать, но накинуть на него новой осел. И как я в таких случаях скор, то в один миг было у меня все придумано и расположено как быть и что делать, и я спешил уже иттить записывать против Рыбина, что надобно. Чего ради, не внимая спрашивающих меня напрерыв друг пред другом наших союзников, продирался сквозь толпу, говоря только: ‘Пожалуйте не беспокойтесь! все это ничего и для нас же еще лучше’! И продравшись с астролябией, выслушал, что Рыбин написал, и потом дал знак, чтоб все замолчали, не шумели и не мешали мне говорить, что надобно. В миг тогда сделалось безмолвие и тишина совершенная. И я думаю, что ратники военачальнику своему не бывают так послушны, как были тогда все мои союзники. Не успел я вымолвить слова как все онемели и в один миг обступили кругом, и, сделавши опять круг, протянули уши слушать, что я говорить стану.
Я опроверг тогда его показание и сказал, что курганы сии отнюдь не писцовые, а простые, каковыми вся тамошняя степь наполнена, что отвода Сухотина никогда на сие место не было, что Рыбин, видя изобличенную мною его несправедливость и упущение земли, теперь сам в том признается и тем справедливость нашего объявления доказывает, что вчера вел он сюда и называл находящуюся впереди речку не Караваенкою, а Пандою, а теперь по нашему уже показанию называет ее Караваенкою, дабы тем прикрыть свою несправедливость, но что сие уже поздно, и так далее.
Все сие смутило вновь Рыбина и привело в такую расстройку, что он не знал, что делать и не мог вымолвить ни слова. Он охал только и начал головою, видя, что ему со мною не сладить и что все им затеваемое я в один (миг) разрушаю и обращая в вящее зло, привожу самого его в сущее замешательство. И как смятение его было слишком очевидно, то нельзя довольно изобразить, как радовались тогда все наши, и с каким восхищением поднимали его на смех и приступали к нему, говоря: ‘ну-ка, ну-ка! господин Рыбин, ступай-ка, куда теперь поведешь, куда поплывешь’? и так далее… Горе тогда было бедному Рыбину. Он мялся, вертелся и, прикрывая стыд свой смехом, твердил только: ‘Что с вами, господами, делать? не дадут-таки на синь порох опереться. Куда ни поди, так все не так’!
Между тем приступали нему межевщик и говорил, чтобы он продолжал отвод свой и вел далее. Я хотя уже предвидел, что он поведет не на верховое речки Караваенки, а хватит влево, в наши земли, и приведет на которой-нибудь из впадающих в Караваенку с левой стороны отвершков, но как их было много, то не знал на которой он поведет и боялся, чтоб он, окаянной, не выбрал к тому самой дальний, и не прихватил бы чрез то в отвод свой множество караваенских пашен. Страх мой был и не без основания. Рыбин в самом деле стал вешить линию очень далеко влево и так, что я не мог уже никак сомневаться, что он пойдет на отвершек дальний и захватит множество пашен, к великому вреду и предосуждению караваенских жителей. Досадно мне сие неведомо как было и новое смущение на меня напало. Хотелось мне как-нибудь его от пашен отвести, дабы чрез то несвязать спором нашей дачи с его отводом и чрез то не подвергнуть всей оной опасности, что составляло наиважнейший для меня пункт, но я не находил почти способа.
Не в меньшее смятение пришли и товарищи мои, а всех более караваенские жители. Сии трепетали уже от страха, чтоб не потерять всех своих пашен, и приступали ко мне без умолку, говоря: ‘Куда же он, батюшка, идет? ведь вот тут уже близехонько наши пашни — погубит он нас’!
— Молчите, ради Бога, говорил я им:— дайте время, я его тотчас спутаю, а теперь мне его унять не можно. Разберите сами, ведь мне не сказать же ему: не ходи туда, это наши пашни! Он ведь тому и рад будет и нарочно еще в них пойдет.— Что касается до прочих господ, то сии приступали ко мне, говоря: ‘Пора, пора называть государевою землею’! — Досадно мне тогда было, что они, трусили, говорили сами не зная что, и смотрели только на настоящее, а предбудущее забывали. — ‘Пожалуйте, говорил я им: — дайте мне волю, я уже знаю, когда назвать, а то не устать сказать, да после будет хуже. Надобно всякое дело делать с рассмотрением’.
Сим отбоярил я их и заставил молчать до тех пор, покуда мы, идучи за Рыбиным, миновали первой и самой крайний отвершек, которой миновать мне для того хотелось, чтоб мог он для самих нас после служить в пользу, и нам можно б было на него отвод свой вывесть, чего господа наши не предусматривали, для которой причины и дал я ему, Рыбину, волю вести как он хочет. Но, чтоб лучше предуготовить для себя что надобно, и чтоб удобнее принудить Рыбина повернуть от пашен прочь, употребил я хитрость, а именно притворился будто я крайне досадую, что Рыбин далеко ведет, и в пыхах подошед к межевщику, сказал ему: ‘Вот, Иван Петрович, вы говорите и просите, чтоб нам развестись полюбовно, но смотрите, можно ли с таким человеком разводиться? Ну куда его дьявол ведет? и можно ли будет потом сладить, когда он сам дело час от часу портит и так делает, что нельзя будет после и мириться’. — Сим убаял я межевщика и довел до того, что он сам стал на Рыбина сердиться и досадовать, что он забирает далеко в левую сторону. А сие было мне и надобно, ибо я нарочно и старался клеить все дело так, чтоб межевщик беспрестанно надеялся и не сомневался в том, что мы помиримся, и для того сам помогал бы нам, не знаючи, в нашем деле.— ‘Так, так, отвечал он мне: — вижу я сам, что он дурно делает, но что мне с ним делать?— Не слушает. Вот и теперь вон где чорт его носит’!
Ибо надобно знать, что Рыбин в то время находился верхом впереди и устанавливал вехи.
Предуготовив сим образом межевщика, и поравняясь против помянутого надобного мне отвершка, судил я, что уже время начинать играть давно приготовленную нами, и межевщиком и Рыбиным всего меньше предвиденную и ожидаемую, комедию.— ‘Стой!’ закричал я и, подбежав к межевщику, сурьезным видом начал говорить: ‘Господин землемер, я прошу вас на сем месте остановиться и принять от нас объявление’.
Удивился тогда землемер и не знал, что это значит, однако, принужден был остановиться и спрашивал нас, что мы объявить хотим? Но я просил, чтоб он наперед записал на сем месте по линии меру и означил бы сие место в натуре пунктом и признаком, а потом мы уже и скажем, что надобно. Все сие было для него неразрешимою загадкою, но нечего было ему делать, принужден был исполнить по нашему требованию.
И тогда, собрав опять круг, начал я говорить и вписывать в полевую записку, ‘что на сем месте старинной отвод Сухотина с левой стороны вышел и нынешний Рыбина несправедливой отвод пресекает, и что следовательно на сем месте упускаемая им земля в левой стороне кончилась, а впереди направо и налево начинается государственная дикопоросшая и за отводом Сухотнна оставшаяся земля, которую ныне Рыбин отводом своим прихватывает, и потому основательность вчерашнего нашего сомнения теперь оказалась сама собою’.
В сих немногих словах состояло все наше объявление, но сколь их было не много, столь напротив того составляли они великую важность и такой завязали узел, которой Рыбин со всею своею хитростью развязать далеко был не в состоянии, и которой для г. Пашкова был всего предосудительнее и вреднее. Межевщик онемел, сие услышав, но помочь ему было не можно. Он кликал и кричал, чтоб ехал скорей Рыбин, а сей, приехав, помертвел, узнав о нашем объявлении. Он так спутался и в такое пришел смятение, что не знал, что говорить, а межевщик, отозвав его к стороне, вслух начал его тазать.— ‘Дурно, дурно! говорил он ему:— что ты теперь наделал? куда ты забрел? куда занесла тебя нелегкая? чем теперь пособишь? ведь я тебе говорил: не захватывай много! и вот до чего ты теперь довел!’ и так далее.
Сие Рыбина еще пуще смутило, и как он в таких случаях был очень труслив и нерасторопен, а притом увидел над собою великую беду и всему делу своему наивеличайший и опаснейший подрыв, то без памяти схватя веху, жалостным образом мне сказал: ‘Ну, сударь, так я поверну и поведу туда, куда сами вы прикажете’,— и хотел сделать на самом том месте поворот. ‘Нет, нет! закричали мы тогда все:— веди, куда ты вел и не снимай вех. Теперь тебе уже можно поворачивать, когда мы тебе сказали. Линия-то твоя записана, и ты отойди, хотя сажень, и тогда поворачивай, а теперь мы тебе не дадим’. Он стал было спорить, но я увидев, что он со страху хочет сворачивать вкруто вправо и привесть на самой тот отвершек, которой я для себя назначил, стал усиливаться и довел до того, что он, отошед еще сажен со сто, и тогда повернул уже на первой отвершек, какой ему тут вблизи первой повстречался.
Сим образом удалось мне не допустить его до пашен на сей стороне Караваенки находившихся, и достичь до желаемого мною намерения. Он пришел к речке Караваенке подле отвершка, но версты с три или более выше того места, где я сначала думал и боялся, что он выйдет. Однако я и тут оспорил и записал, что это не писцовое устье вершинки, впадающей в речку Караваенку, а писцовое находится еще выше и осталось у нас позади.
Заведя его в сие место, не имел я уже причины опасаться, что он прихватит много наших пашен за речкою, потому что с сего места, идучи вперед до самой речки Паники, не долженствовало ему захватывать ни единой вершинки, а когда бы он захотел иттить прямо чрез поля, то принужден бы уже был переходить множество находящихся впереди вершин и буераков, что совсем не согласно было бы с его отказными книгами. Итак, отлегнуло тогда у меня на сердце, и я, смеючись, говорил уже ему, чтоб он вел куда хочет, и хотя бы все поля прихватывал. Но он сам признавался, что ему для буераков и оврагов прямо иттить нельзя, но должен поворачивать вкруто направо и все их обходить.
Однако сколь много он ни повернул, но нельзя было ему миновать, чтоб не захватить нескольких пашен караваенских и большую часть их стогов и сенокосов. И тут-то смешно было и мило слышать, как самые хозяева отпирались от своих стогов и пашен с хлебом. Не успел он перейтить речку, как и пошли уже по пашне караваенского однодворца, которой сам тут был поверенным. Так случилось, что межевщик у самого его стал спрашивать: чье это просо? но он говорил, что не знает, что земля эта казенная, а кто ее пахал и сеял — не знает, не ведает. У другого насеяна была репа. Все пошли по ней и начали дергать. Хозяин был тут же, вздыхал только и нам шептал, что репа его, а межевщику вслух и от пашни, и от репы отпирался. Третьего горох подвержен был такому ж жребию, но он ни слова не сказал, но сам еще толочил и рвал, как бы не свой. Вот какое удивительное было согласие и сколь великое моим советам последование!
Признаюсь, что я был тем неведомо как доволен и не мог довольно налюбоваться тому, как все усердствовали и как единодушно за одно стояли и межевщику только и говорили, чтоб он изволил у самих стогов и пашен спрашивать чьи они. Бесился тогда межевщик, а Рыбин, едучи верхом, только пожимал плечами и, охая, говорил: ‘Боже мой! кто этова чаял и кто мог предвидеть? от своей-ста земли отпираются! слыханная ли беда!’ — ‘Но добро, друг мой! думал я сам в себе тогда — и по неволе волосы вянут, когда за них тянут. Нужда велит и свое называть чужим, когда, малое потеряв, большое сохранить можно.
Таким образом вел Рыбин нас не малое расстояние, и мы твердили только одно да одно, а именно: что направо и налево государева земля. Наконец случилось г. Рыбину, или показалось, что прихватывает наших земель мало, и для того догадало его повернуть влево. Я молчал и дал ему волю, а внутренно только радовался, видя что сделав сей поворот зайдет он непременно в находящийся впереди буерак и чрез то попадется мне в новую петлю. Как я думал, так и сделалось. Он забрел благополучно в верховье одного буерака, и я, будучи тому рад, опять закричал: ‘Стой! извольте господин землемер записать сию вершинку, которая служит достоверным и новым доказательством, что Рыбин не по тому месту ведет, где был отвод Сухотина, которой никакой вершинки не переходил’. Досадно тогда неведомо как было межевщику, но нечего было делать, принужден был записать и сам признаться, что эта вершина, хотя помертвевший и великую свою погрешность усмотревший Рыбин и старался всеми образами утвердить, что это так, только лощинка. Но можно ль было нас ему переспорить? Мы вяв уже ему хохотали и тем в такое смятение и замешательство привели, что он не знал что делать и принужден был признаться, что ошибся.
Мы нашли на сем месте стан свой уже расположенный, и для того уговорили межевщика, чтоб на сем месте обедать. Покуда варили есть, покуда приготовляли и стряпали, началась в обществе нашем изрядная уже комедия. Старичок наш, господин подполковник Свитин, мало-помалу начинал сердиться, для чего дозволили мы и пустили межевщика иттить чрез его пашни и сенокос? Смешно было и утешно смотреть на сего милого старика. Тогда, когда шли ничего он не говорил, а когда миновало все, то начал твердить и сердиться, но сердиться так, что всякий ему только что смеялся. Нашлись тотчас скалозубы, которые начали его подтрунивать и пуще задорить. Другие же напротив того уверяли, что так необходимо было надобно. Сперва досадно было самому мне, что он сердится, и для того, отозвав его к стороне, привел тотчас его в рассудок и до того довел, что он сам признавался, что не пустить было не можно, и благодарил еще меня, что так сделал. Но не успел я от него отстать, как в один миг начинал он опять тужить и досадовать и врать такую чепуху, что со смеху каждому надседаться надлежало. — ‘Ну, зачем, зачем — говорил он — нелегкая его сюда занесла этою проклятого Рыбина? Изволь себе смотреть!… Дали мошеннику волю, а он и черт знает куда готов был завесть!’ — ‘Да умилосердись, Василий Кузьмич! говорили мы ему: — каким же бы образом не пустить его можно было’?— ‘Да, да!’ ответствовал он от часу разгорячаясь более: — ‘каким образом!… Я бы-таки не пустил, не пустил таки-бы. Пошел прочь сказал бы ему: — пошел к черту! пошел к сатане! пошел к дьяволу! пошел к нелегкой болести и с боярином-то своим, жидом, окаёмом таким же плутом, каков ты сам! Вам мало, сказал бы я, с плешивым-то боярином твоим всего света будет! Возьмите себе весь свет, возьмите солнце, возьмите месяц, звезды и небеса-та себе во владение!… А то вот, вот куда занесла их сатана, куда занесла нелегкая!…’ и так далее. И когда он сим образом разгорячится, то никто уже с ним не говори и не представляй никаких резонов.— ‘Да умилосердись, одни ли твои пашни?’ говорили мы:— ‘твоих и двух десятин не отошло, но для чего же другие все молчат?’ — ‘Да, да!’ опрокидываясь он на нас, подхватывал:— ‘хорошо тому молчать и хи, хи, хи, хи, хи! у кого ничего не отошло, а у меня, бедного, все сенокосы отехали’ (хотя в самом деле ничего не бывало, а и у него стожка два только отошло, но ему в сердцах уже так казалось). Одним словом, нечего было нам с ним более говорить. Мы со смеху только надседались его сердцу и удивительным размашкам. Да не только мы, но и все мужики смеялись уже его глупости и безрассудку. Но что же! иногда сердится, сердится, да и сам захохочет с нами, и тогда у нас миры и лады. Коротко, он сделался у нас шутиком и комеднантом, и увеселял чрезвычайным образом всю нашу компанию.
По изготовлении кушанья, не преминули мы пригласить межевщика и убедить опять просьбою, чтоб он с нами обедал, ведая, что у него кроме ржавой ветчины ничего иного не было. После обеда, как надлежало начинать межевать, то нашли мы Рыбина в таком замешательстве, что я, пользуясь сим случаем, мог из него то делать, что мне было угодно, и он был у меня как рыбка на удочке, куда потяну туда и шел. Довольно ли, что я его до того довел, что он отвод свой располагал по моему хотению. Скажу ему: ‘Слушай, Рыбин, веху ты эту не так поставил, отнеси ее вправо’. Он, бедняк, и велит ее перенесть. ‘Нет, мало!’ — скажу ему — ‘бери еще вправо, относи далее!’ Он то и делает, а как скоро начнет говорить, что ‘довольно, сударь, довольно!’ так тотчас скажу: ‘нет, мало! и если еще не перенесешь, так тебе же хуже будет, ведь ты ведаешь, что на тебе осел так берегись. Я тебе сказываю: чем далее возьмешь ты влево, тем хуже после для тебя будет’. Сим и подобным сему приведу его в такой страх, что опять послушается и перенесет веху и потом честью просит говоря, что ‘полно’, и я послушаюсь и скажу: ‘Ну! ну!’ Слыхано ли когда такое межеванье? Он спорной отвод делал, а я ему указывал.
Сим образом продолжали мы иттить без дальних остановок. И наше счастие было, что никаких остановок не было и что успели мы сим образом в один день пройтить множество верст я миновать почти всю нашу землю, я что Рыбин не имел времени видеться со своим господином и рассказать ему обо всем происходившем, а то бы, верно, что-нибудь другое вышло. Все небольшие остановки делались только тогда, как случалось линии переходить какую-нибудь дорогу и межевщику по долгу его надлежало их записывать. Но тут опять выходило смешное. У кого он из наших жителей ни начинал об них спрашивать, но никто не хотел ему сказывать: осторожность всех наших так была велика, что они без меня не хотели ничего ему сказывать и лучше хотели отзываться незнанием, нежели проболтаться. Межевщика сие неведомо как бесило: ‘Боже мой!’ восклицал только он: ‘что это за народ, о чем ни спросишь, ничего не знают! Ну, просите сюда Андрея Тимофеевича!’ Но ко мне я без его призыва во всех таких случаях прибегали тотчас многие и сказывали, что межевщик остановился и спрашивает, какая дорога и что прикажу я ему сказать? Мила мне была таковая всех их на меня надежда, и я смеялся, что они доводили ее уже до чрезвычайности, и, смеючись, приказывал им сказывать какая, или сам, подъехав и у них же спросив, удовлетворял межевщика. Несколько раз случилось сие происшествие, и усердие всех наших было так велико, что во всякое время человек пять и без приказания моего шли, они ехали подле межевщика и примечали все его движения. И не успевал он где на минуту остановиться, как в миг прибегали ко мне, едущему стороною, и сказывали: ‘Андрей Тимофеевич! Андрей Тимофеевич! межевщик остановился, извольте, сударь, посмотреть’.
Под вечер, наконец, дошло дело и до пашен, принадлежащих деревне нашей Болотовке. Рыбин хотя бы и усердно хотел их обойтить, но ему нельзя было, чтоб не перейтить несколько оных, ибо без того не можно б было ему попасть на верховья речки Паники. Соседи мои последовали примеру прочих и отреклись от своих, но как скоро дошло до моих собственных, то я не находил причины от них отрекаться, но, остановив межевщика, необинуяся сказал, что эти пашни мои, распаханные в прошлом году из государственной проданной мне земли, которая земля до того времени лежала впусте и не была ни у кого во владении и мне в 1766 году продана, и для владения оного дан мне владенной указ.
Рыбин обрадовался было сперва, что я назвал своею, но услышав мое объявление и увидя, что я самое сие в доказательство приводил, что это земля государственная и не была никогда у Пашкова во владении, и что все мое объявление подтвердили и засвидетельствовали письменно все наши соседи, и господа и поверенные, пришел в новое замешательство и нестроение, а я чрез то получил то, чего желал, а именно: что моя покупная земля не могла уже после сего пропасть и продажа уничтожиться, и что мне ею и впредь, несмотря на сие межеванье, владеть продолжать можно.
После сего начали мы мало-помалу приближаться к речке Панике, о которой я неведомо как беспокоился мыслями, ибо сколь удобно было мне прочие живые урочища перепутать, столь не удобно напротив того спутать сию речку. Уже я неоднократно об ней размышлял, но предусматривал от часу более путаницы и замешательства и не расположился еще в мыслях, что с нею подлинно сделать. Я советовал о том с прочими, но никто не знал, что делать, иной говорил то, иной другое, но все советы ни к чему не годились и приводили только меня в вящее замешательство. Польза наша требовала, чтоб ее уничтожить и сказать, что не эта речка Паника. Но необходимость требовала, чтоб была где-нибудь другая речка Паника, на которую бы нам свой отвод привесть можно было, и чтоб нововыдуманная нами речка согласовалась с прочими писцовыми живыми урочищами, но способной к тому вершины нигде я не находил. Правда, речка сия раздвоилась в своем верховье и была в правой стороне великая вершина, впадающая в сию речку, которую по нужде и думал я назвать ее верховьем, но по несчастью сие верховье было несравненно короче настоящего и потому отвод наш мог бы подвержен быть некоторому сомнительству, а посему и не знал я что делать и к чему приступить лучше.
В сих обстоятельствах взошли мы линиею на курган, неподалеку от обеих сих верховьев находящийся. Тут пришло мне в мысль испытать, не могу ли я Рыбина соблазнить и добром убедить к тому, чтоб он шел на конец той вершины, которую я вздумал назвать речкою Паникою, и для того, увидя, что он с кургана повернул налево и на настоящую Панику, стал ему говорить: ‘Слушай Рыбин! хочется ли тебе наконец белые столбы ставить и чтоб я перестал спорить и дал тебе далее межевать, как ты хочешь формальною межою?’ — ‘Как, сударь, не хотеть! отвечал он: я бы молебен отслужил, если б только дозволили>.— ‘Когда так,— сказал я далее:— так поди не на эту, а вон на ту вершину, так я тебе там и дозволю поставить белой столб, и речка будет бесспорною. А здесь, сказываю тебе наперед, что опять будет спор’. Обрадовался Рыбин сие услышав, ж как черные столбы и беспрестанной спор ему наскучил, и ему чрезвычайно хотелось белых, то задумался он и едва было едва не согласился. Но как-то не посмел учинить сего без воли своего господина, и для того упросил межевщика, чтоб на сем месте межу в тот день кончить, а между тем хотел съездить на хутор к Пашкову и спросить, и надеялся, что он прикажет. ‘Очень хорошо!> сказал я: ‘так поезжай же, не пожалует ли сюда и сам Петр Егорович? дело бы может бы лучше было’.
Таким образом кончился сей достопамятной день и мы ночевали в расположенном неподалеку от межевщика ставе, подле верховья речки Паники. Тут между тем, покуда готовили нам ужин, была у нас опять превеликая комедия с господином Свитиным. Он во весь день не преставал сердиться ж ворчать, и так и веселье находило на него голоменами. Но ввечеру скалозубы его так раззадорили, что гнев его был уже преужасный и простирался до того, что доставалось, и самому мне от него на лапу. Он, ругая всех, не щадил и меня. Да, спасибо, никто не сердился, да и сердиться на такого человека было не можно. Долго мы над ним хохотали, но наконец вздумалось мне с ним сыграть комедию. Я притворился будто мне ворчанье его досадно и будто я рассердился. Ну-ка я давать на него окрики, а потом, рассердясь будто, пошел прочь и не хотел более иметь никакого дела, а говорил, чтоб он с сего времени сам что знал, то делал и защищал всех. Не успел я сего сделать и отойтить, как приступили к нему скалозубы: ‘Ну, что ты теперь, Василий Кузмич, наделал?’ говорили они ему:— ‘и каких бед накутил? Ну, что нам делать, когда Андрей Тимофеевич отступится и от нас уедет? пропадешь ты, а с тобою вместе и все мы’, и так далее. Сперва всё сие его не трогало, но ночью раскаялся наш старик и вздумал меня просить о прощении и уговаривать, чтоб я ему вину отпустил и перестал сердиться, хотя я никогда и не начинал того. И то-то было смешно смотреть, как была у нас мировая и как обрадовался он, услышав, что я его будто прощаю. Он обнимал меня, целовал в голову и в глаза и называл неведомо чем, и давал клятвы и обещания быть с того времени спокойным. Однако, обещание сие не более получаса продолжалось, но тотчас взошла на него опять ипохондрия и он пылал уже гневом и досадою на меня, и на всё в свете.
Но теперь дозвольте с окончанием повествования о сем кончить и письмо сие, а дальнейшее предоставить письму последующему, и сказать вам, что я есмь и прочее.

(Декабря 22 дня 1808 года).

Письмо 166-е.

Любезный приятель! Приступая теперь к описыванию происшествий третьего дня нашего межеванья, случившегося в 4-е число сентября, начну тем, что мы не сомневались в том, что Рыбин уговорит Пашкова выехать к нам самому, или по крайней мере велит вести на помядутую мною вершинку. Однако, мы в обоих сих ожиданиях обманулись. Рыбин, возвратившись по утру с хутора, сказал нам, что, вместо всего нами ожидаемого, боярин его только прибил за то, для чего он, увидев, что мы свою землю называем государевою, не вел он своего отвода по самые дворы наши, говоря: пускай же бы они всю свою землю называли государевою. Сего, как выше упомянуто, боялся я и сам неведомо как и в отвращение всего того и принужден был употреблять тогда и волчий рот, и лисий хвост, и не только дивился, но и благодарил Бога, что не пришло сего ни Рыбину, ни межевщику в голову, и что бы им легко можно было сделать. Однако дело сие и вся опасность благополучно и, к крайнему моему удовольствию, миновалась и весь гнев Пашкова был уже поздний и тщетной: отрезанный от хлеба ломоть приставить было уже не можно и случай был упущен. Мы смеялись уже тому тогда и радовались, что так сделалось и что Рыбин дал себя мне поводить, как рыбку на удочке. А то в самом деле было б нам тошно лихо, если бы догадался он и повел далее влево к вашим деревням. Мы принуждены б были называть и родные наши земли государевою землею, или до крайней мере связать свою дачу с его спором, и претерпели бы от того ужасное зло и убыток. А тогда удалось вам откататься, как лисице от охотников и собак, не потеряв более 50 или 60 десятин пашни, но о которых никто и не охнул. Сей случай доказал тогда всем нашим, сколь великое, хитрое и преполезное для всех дело я сделал. Боже мой! сколь многие приносили мне были тогда благодарения, и сколь многими осыпали меня все похвалами! Куда и к кому я ни обращался, всякой благословлял только меня и желал, чтоб дал мне Бог здоровье и прочее.
Признаюсь, что приятно было мне все сие слышать, и что чувствовал я от того то неоцененное удовольствие, которое может иметь человек, делая добро людям.
Но я пойду далее. Господин Пашков, услышав, что всему неудачному его межеванью был никто иной, как только один я причиною, досадовал на меня чрезвычайно и не смога в рога, вздумал мне мстить такою местью, которой я только смеялся, а именно: он велел поверенному своему внесть в полевую записку возражение на меня, что я вышеупомянутую землю распахал будто бы в его дачах и без всякого канцелярского отвода. Межевщик по простоте своей за сие и уцепился, но я в один миг все их замыслы в ничто обратил, записав, что мне канцелярского отвода было и не надобно, но что мне по силе указа велено самому взять во владение и владеть до прибытия землемеров. Итак, возражение Пашкова сделалось одним только пустословием, и мы тому только смеялись.
Поболтавши сим образом немного, начали мы межевать. Рыбин повел на свою вершину и извинялся, что ему так неотменно приказал господин его. И спасибо, что он не велел иттить, куда я требовал. После увидел я, что для меня было бы хуже, если б он туда пошел. Но тогда, не предвидев будущего, чувствовал я некоторую досаду и положил, что ни будет, а речку на удачу оспорить, и помышлял уже о том, что сказать, когда придем к речке.
Как расстояние от кургана до верховья речки Паники было не велико, то дошли мы скоро до оного. Пришедши туда, дал я, по обыкновению моему, волю Рыбину говорить и называть все, как хочет, а сам не говорил до времени ни одного слова. Сие место было пограничным трем дачам, то есть, нашей, Пашковской и тамбовца Луки Черного, и я не сомневался, что Рыбин, назвав сию речку Паникою, скажет, что с сего места начинается направо и налево земля Черного, и что он повернет отвод свой вправо на Козьи-рожки, так как сказано в отказных книгах. Но сколь я удивился услышав от него совсем противное, а именно: он, назвав сие место верховьем речки Паники, объявил только о правой стороне, что тут начинается земля Родивона Черного, но которую продал он его помещику, и что он с сего места поведет вниз по речке Панике по полюбовному с ним, Черным, разводу и по силе купчей, а влево-де за речкою земля шадских помещиков. Оба сии обстоятельства были мною непредвидимы, и я чрезвычайно обрадовался, увидев, что он самым тем новой великой и для нас весьма полезной болтун и погрешность сделал, ибо чрез то подал мне сам на себя оружие и легчайший способ связать и купленную им у Черного землю с нашим спором, а потом испортить отвод и Черновской дачи, которой меня всего более беспокоил, ибо он назвал левую сторону неправильно и, вместо того, чтоб назвать землею Черного, назвал нашею.
После Рыбина надлежало говорить самому помещику той земли, а именно Родивону Черному, но сего фалалея и глупца вовсе тут и в завете не важивалось. Господин Пашков, обалахтав сего бедняка и дурака бессовестнейшим на свете образом, и имея намерение вместо купленных пяти только четвертей, отрезать из его дачи несколько тысяч десятин, и, принудив его пьяного подписать купчую, в которой сам он не знал, что написано, держал его у себя на хуторе под крылышком, и боясь, чтоб он чего на меже не наболтал на свою шею и не врал, поил его без просыпу, с тем намерением, чтоб ему не можно было быть на меже, и чтоб ему, Пашкову, можно было отрезать сколько хочет и тем, так сказать, плутовским образом похитить множество впусте лежащей земли. Все сие он верно бы и учинил, если б по его несчастию не было тут меня, как такого человека, которой мог и на то пошел, чтоб все егоплутовские замыслы разрушить.
Я в один миг мог все сие предусмотреть и что на уме было у Пашкова — догадаться. Но как болтун, учиненный Рыбиным, вспомоществовал мне много к разрушению их замысла, то хотя бы и имел я право требовать, чтоб призван был сам Черной, но, боясь, чтоб он не опроверг Рыбина объявления, с умысла ничего не говорил, но дал волю межевщику делать, что хочет. Сей же, ведая замыслы и намерения господина Пашкова, сделал вид будто послал солдата за Черным, а в полевой записке велел для объявления его оставить место и требовал, чтоб мы свое объявляли.
Объявление наше привело межевщика и Рыбина в новое бешенство. Оно состояло в коротких словах, а именно, что это не речка Паника и что земля направо не Черного, а на лево не шадских помещиков, а но обеим сторонам казенная дикопоросшая. Речка же Паника находится в отдалении, а сия вершина безымянная, и как называется, не знаем.
Сие незнание всего досаднее было межевщику. Он досадовал, сердился, ярился, но нечего было делать. Он созвал понятых, спрашивал у них, как сия речка называется, но, по счастию нашему, и понятые сказали, что не знают, и отговорились отдаленностью своих жительств. О некоторых из них сказывали нам, что они действительно знали, что сия вершина Паникою называется, но с досады на Пашкова, что он их всех поморил с голоду, и не давал им ни куска хлеба, не хотели в угодность ему сказывать, а держали лучше нашу сторону.
Все сие еще больше межевщика раздражило, но сколько он ни гневался, но гнев его был в руце Божией и ничего он им не сделал, но принужден был все сие записав иттить опять черными спорными столбами. Мы дали ему волю беситься, как он хочет, и дивиться сему непостижимому незнанию, и следовали за ним, не говоря ни слова.
Но скоро сделалась было у нас опять тревога. Отошед с версту, попадись Рыбину на глаза за речкою из наших селений какой-то мужик, накладывающий хлеб на телегу: нелегкая его принесла в самое то время туда. Мы хотя накрепко приказывали, чтоб никто на поле не шатался, и посылали нарочных сгонять работающих земледельцев, но сей мужик знать того не ведал и по незнанию приехал. Но как то ни было, но Рыбин, усмотрев сего мужика, подступил к межевщику и стал говорить: ‘Вот, Иван Петрович, теперь никто и ни один человек не знает, как зовут сию речку, а ежели б запросто спросить, так всякой скажет, что это Паника. Например, вон изволите видеть мужика на той стороне, ежели б и его приказали спросить, так и он верно бы сказал, что это, Паника’. Флатирующий вяв Пашкову, межевщик тотчас сие слово поимал и сержанту закричал: ‘Слушай, сержант! садись скорей на лошадь и поезжай к этому мужику и спроси его, как зовут сию речку и скажи истину. Не позабудь же спросить чей он, из какой деревни и его имя, и подай мне репорт’. По счастию случилось сие подле одного пункта и мы все лежали тут на траве и слышали сие приказание. Меня тотчас сие тронуло. Я боялся, чтоб мужик в самом деле не проболтался, и досадовал неведомо как на межевщика, что он слишком уже и вяв похлебствовал Пашкову и, раболепствуя его поверенному, хотел делать то, что делать и законы не велят. Однако дал ему волю окончить свое приказание. Но как скоро сержант в самом деле стал садиться на лошадь, дак, лежучи, начал я говорить дружеским образом межевщику: ‘Не лучше ли это оставить, Иван Петрович! Ведь это пустое будет, и только принудит меня сделать такое объявление, которое самим вам будет дурно и не вкусно. Я сожалея вас говорю’. Товарищи мои подхватили мои слова и заревели все, что это противно законам… Бедной межевщик так тогда вструсился, что того момента отменил свое намерение и не велел ездить. Он хорошо сделал, что и не послал, а то бы я того момента на самого бы его протестовал и ему было бы дурно.
Таким образом кончилось сие дело, и господину Рыбину не удалось над нами подхимистить. Но я не думаю, чтоб он много и успел, ибо поверенные наши не успели услышать начала сего дела, как и без приказания нашего спроворили делом и далеко еще прежде сержанта услали двух верховых кругом к мужику, чтоб его остеречь. Сии, приехавши и спросив у мужика как речку зовут, ну-ка бедняка плетьми за то, на что он ее Паникою называет и зачем принесло его теперь за хлебом. Бедному мужику ни за что, ни про что попалось в спину, и он стремглав поскакал с поля. Мы всего сего происшествия не знали не ведали, и после уже узнав, не могли довольно всему усердию и проворству своих надивиться и их за то расхвалить.
Отошедши две версты с половиною вниз по речке и поровняясь против впадающей с противной стороны в сию речку вершины, остановил Рыбин межевщика и объявил, что с того места в левой стороне начинается земля Черного. Меня тотчас тогда остановили, бывшего впереди, наши лазутчики, и я, прибежав и услышав сие новое и мною всего меньше ожидаемое объявление, пришел в превеликое замешательство и не знал, как поступить при сем случае. Но чтоб выиграть несколько времени на размышление, вздумал теперь воспользоваться отсутствием Черного и сказал межевщику, что я прежде о сей земле ничего не скажу, покуда не явится сам Черной, как объявленной помещик той земли, и не объявит сам об ней. Я удивился, увидя, что сие межевщику было досадно. Он, несмотря на сие, принуждал нас объявлять и спешил иттить далее. Но чем больше он усиливался, тем более стал и я противоборствовать, возымея подозрение, что у них кроется под тем какое-нибудь злое намерение. Итак, дошло у нас скоро дело до превеликого спора. Он хотел иттить и иттить без Черного, а мы не хотели и принуждали, чтоб он послал за ним. ‘Я уже послал, говорил он:— но что мне делать, когда он не едет? Мне не ждать же его здесь’.— Конечно ждать! говорю я:— вам без него иттить не можно, если по одной повестке не будет, пошлите другую с понятыми, пошлите третью, и он должен быть.— ‘Но, ну, как болен! ну, как его дома нет!’ говорил он.
— Это еще не известно,— отвечал я:— может быть не болен, может быть и дома. Да хотя б и болен, так поверенного присылай, что он за боярин?— Видит межевщик, что дурно и что мы стоим крепко, и не зная уже чем нас преодолеть, стал говорить, что ему на межу и явиться не можно.— Да для чего ж такого? спросил я. — ‘Он подал мне объявление, сказал межевщик, что на межу он выехать опасается’. — Очень хорошо! сказал я: — это новое нечто и неслыханное! Да кого он опасается? разве нас, так мы его не седим. Да пожалуйте-ка покажите, что это за объявление? — Межевщик тотчас велел подать. Вздурился я, оное увидев и нашед в нем новое и неожидаемое шильничество, а именно, чтоб не допустить Родивона Черного на межу выдумали они с Пашковым вот какое плутовское дело: написали сами объявление, будто какой-то дьявол-однодворец сказывал Черному, что грозятся застрелить его люди Ивана Яковлевича Сабурова и господина Масалова, а потому, чтоб не поставили ему в вину, если он не скоро на межу явится, и напоив пьяным, велели Черному подписаться и берегли его до сего времени. ‘Очень хорошо! с превеликим сердцем начал я говорить:— да есть ли закон принимать такие неосновательные объявления и притом писать их самому вашему подьячему? Мне кажется и закона на это нет и это уже явное мытарство! Не прогневайтесь, господин землемер! Это не годится и дурно! И теперь вижу я, что нарочно его сокрыть хотят!.. Так сказываю, что готов здесь неделю жить, а с места без Черного не пойду! Да к тому ж и он в объявлении пишет, что он явится, но только не скоро, так извольте-ка послать, а мы уже возьмем труд его подождать и не поскучим’. Нечего тогда было межевщику делать, хоть не хотелось, но принужден был посылать солдата и остановиться на том месте обедать. И досада его на нас так была велика, что он не пошел к нам и обедать, как ни старались мы его уговаривать.
Как стан наш находился от того места с полверсты и мы боялись, чтоб межевщик без нас чего не наделал, то обед наш в сей день был скоропостижной, однако мы пообедали, как надобно, ибо хотя случился тогда и постной день, но у нас всего было наварено и всего настряпано довольно и рыбы великое множество. Во время обеда имели мы свой последний совет о том, что нам делать. И как мне самое то место показалось очень кстати, где Рыбин остановился, чтоб назвать сие место Долгою Яругою, то и рассудили за блого в сем месте спор свой кончить и дать ему иттить далее белыми столбами. Я представил причины моим товарищам, и все были согласны, тем паче, что многим, а особливо отдаленным господам полевая наша жизнь уже наскучила и они давно уже желали, чтоб я развязал и распустил всех по домам, а особливо их, не имеющих дела.
Таким образом, с общего согласия положили мы на сем месте спор наш кончить, однако, как мне необходимо надобен был Черной, дабы он подтвердил объявление Рыбина, то рассудил я за блого скрыть сие намерение до тех пор, пока не будет Черной. И как я очень боялся, что они усилятся и шильническим образом доведут до того, что он не явится и что можно будет и по закону иттить и без него, а особливо приметив, что, при посылке за Черным солдата, приготовляем был уже подьячим репорт от него для подачи по приезде, и написано было, что он не застал его дома, то, не надеясь силою взять, вздумал воспользоваться сокрытием своего намерения и употребить вместо прежнего волчьего рта лисий хвост, и достичь по крайней мере чрез то до своего намерения.
Всходствие чего, возвратившись к межевщику и к астролябии, не даю я ни мало знать, что у меня на уме, но вместо того, подошед к Рыбину, говорю: ‘Что ж Рыбин, Черного-то?’ — ‘Да послали, сударь, да не бывал еще солдат, да где ему быть! Я слышал, что он куда-то далеко уехал’.— ‘Что ты ни говори, сказал я, но я прежде с места не пойду, покуда не приедет Черной, и готов хоть целую неделю здесь жить’.— Между тем пырь посыланный солдат и, по счастию нашему, так, что наши прежде его увидели и о Черном спросили, и он не ведая ничего, проболтался и сказал, что он застал его дома, и что он поехал на хутор к Пашкову. Мы тотчас сие подхватили и разрушили коварные их замыслы, ибо с репортом к солдату хоть и бежали уже на встречу, но всунуть ему его в руки при наших было не можно. Досадно сие было очень межевщику, однако он стал вновь усиливаться, чтоб не дождавшись Черного иттить далее. Вижу я, что дело дурно и потому тотчас, переменя голос, Рыбину говорю:
‘Слушай Рыбин! Хочешь ли на этом месте белой столб поставить и чтоб мы от тебя отвязались?’ — ‘Как, батюшка, не хотеть, отвечал он:— я бы Ивану Великому молебен отслужил, если б это сделалось’.— И начал мне кланяться: ‘Пожалуйте, сударь, поезжайте. Право пора домой вам, оставьте нас одних’. — ‘Ну, когда хочешь, сказал я, так сейчас родился бы у меня здесь Черной, а без того я не сделаю’.— Не успел я сего вымолвить, как обрадовался наш Рыбин. — ‘Да сдержите ли вы свое слово, сударь?’ — ‘Конечно сдержу уж, и даю тебе верное в том слово’! — ‘Да как же, сударь, вы это сделаете?’ — ‘Уж я знаю как, говорю ему, не твое уже то дело. Я сделаю ж от моей воли зависит, хочу ли я, или не хочу, чтоб ты белыми столбами отсюда пошел. Ежели велю, так будет, а не захочу — так не бывать’.
Стал тогда впень Рыбин и не только Рыбин, но и сам межевщик, ибо оба они намерения моего не могли проникнуть, которое состояло в том, чтоб их польстить только, дав поставить столба два-три белых, а потом опять испортить и довесть до того, чтоб сии столбы не возымели никакого действия. Но как бы то ни было, но мне удалось чрез сей маневр достичь до своего намерения. Межевщик и Рыбин и верили мне, и не верили, однако принуждены были поверить. И тогда смешно было смотреть, как межевщик засуетился, чтоб как можно скорей достать Черного. ‘Посылай, посылай скорее не только солдата, но самого сержанта’. И не только сержанта, но и самого подьячего хотел уже посылать и приказывал всеми образами его искать и привесть. Вот как умел я довесть их до того, что они плясали по моей дудке!
Итак, расположились мы ею дожидаться и полеглись на горке на траве. К нам подъехал тут сын господина Масалова, и все мы начали друг друга подчивать арбузами, которые за нами продавцы и возили. Истинно, арбузов с пятнадцать мы тогда поели. Всякой хотел подчивать своим и купить на свой кошт для общества, и мы весь пригорок усыпали семенами и корками.
Часа два или более прождали мы тут и пробалагурили. Наконец сказали нам, что господин Черный шествует. Я очень любопытен был видеть сего зверя, виновника толь многих зол.— ‘И подлинно Черный!’ воскликнул я, его увидев. И не ошиблись те, которые мне его описывали. Мужичина превеликой, пьяной, разбрюзглый и черный, и не только не походил на дворянина, но ниже на однодворца. И досадовал я, и смеялся, и сожалел, смотря на сего чучелу и видя пред собою простейшего и глупейшего человека, прямо достойного потомка вора и плута Луки Чернаго.
Все встречали его разными насмешками и скалозубничеством, и толпа народа в один миг его окружила. Но я молчал и говорил только в мыслях самому себе: ‘Боже мой! и этакому глупцу и негодяю хочется таким же образом, как и Пашкову, обхватить и обовладеть несколькими тысячами десятин в наилучшем самом месте из всей этой степи, вместо данного конокраду и вору, предку его, самого малого количества, пользуясь мошенническим отводом родни его, Сухотина! и с этаким мерзавцем имеет Пашков дело и его всячески обалахтать и всею его землею завладеть старается’! Сим образом помышляя, спешил я приступить и начинать свое дело.
Межевщик тотчас начал спрашивать: его ли на левой стороне начинается земля и так ли объявил Рыбин? Черной, не зная ни уха ни рыла, ухал только, мычал: ‘Што? што’? и начал врать нелепую и совсем не то сказывать о чем его спрашивали. У него затвержена была только наизусть данная предку его от Сухотина такая ж мошенническая окружная, и он твердил только: ‘моя земля с такого-то урочища по такое-то, и с такого по такое’. Рыбин стоял уже у него под бочком и подхватывал каждое слово. Я вижу сие, и как мне хотелось, чтоб Черной сказал точно-то же, что Рыбин объявил, следовательно, попались бы оба они в петлю, то дал я ему волю убаивать Черного, и сам еще нарочно подтакивал. Одним словом, долго сие продолжалось, но кончилось тем, что Черный подписался под таким же точно объявлением, какое было и Рыбина, а равномерно вписано было и оставленное прежде в полевой записке место.
Как все по желанию моему кончилось, то погладил я старика по головке и, потрепав по плечу, сказал: ‘Жаль мне тебя, Родивон Лукич, но нечего делать! не я уже тому виноват, а ты сам, что дал себя обмануть и обалахтать таким людям, которые Бога не боятся, и обалахтали тебя так, что пропадешь ты, как червь капустной. На них, мой друг, жалуйся, а не на нас. А я уже по необходимости делаю’. Каков ни пьян был старик, однако слезы покатились у него из глаз при сем моем слове, и он, рыдая, сказал: ‘Чуть ли не до того доходит, батюшка’!
Я хотел было более поговорить, но Рыбин, подступя ко мне, умиленнейшим образом говорил: ‘Что ж, батюшка, сдержите ли свое слово’? ‘Изволь! сказал я:— я тебе докажу что я честной человек я как умею дело испортить, так опять и починить’! и пошел к межевщику. — Весь народ усердно хотел слышать, что я буду говорить, и в один миг составился превеликой круг окрест меня. Тогда я по обыкновению моему, установившись, как на кафедре, посреди, начал степеннейшим образом подьячему диктовать мое объявление, и как мне нужна была лежащая на противном береге вершина, то просил я межевщика, чтоб он снял наперед румб, на какой простирается оная. Межевщик с охотою меня послушал. И тогда, записав румб, сказал я: ‘что направо и налево по оную вершину казенная земля кончилась и начинается обведенная в 1722 году тем же вахмистром Сухотиным бывшему тамбовцу Луке Черному земля, которая никогда и до издания высочайшего о размежевании земель манифеста не состояла ни у его, ни у сына его Родивона Черного во владении и поныне поросла ковылем и лежит впусте’.
Легко можно всякому усмотреть, что все сие короткое, но весьма важное объявление свинчено было на шурупах и составлено так, что хотя я и не назвал ее казенною, но в один миг можно было ее обратить и сделать казенною или, лучше, что само она сама собою сделается казенною по тому же пункту межевой инструкции. Однако всего того ни межевщик, ни поверенной Пашкова усмотреть и скрытой в объявлении моем хитрости проникнуть не могли, но были объявлением моим чрезвычайно довольны, веселились пустяками и хваля меня, что я сдержал свое слово, как честной человек, и что им можно теперь тут белой столб поставить.
— Становите себе, говорил я, а нам, шадским помещикам, теперь более делать нечего. Мы дело свое кончили, ибо теперь пришел Тамбовской уезд и как хотят тамбовские, а нам более дела нет.
Сим образом кончился наш (спор), и мы, подписавшись, все распрощались с межевщиком, и я распустил всех своих до поры до времени по домам, приказав только, чтоб были они готовыми, когда востребуются и понадобятся опять. Тут началось у нас прощанье и целованье: всякой приносил мне тысячу благодарений и спешил домой. Что касается до Рыбина, то был он чрезвычайно доволен и прыгал с радости, становя бедой столб заклейменной и выкапывая яму. А я сам в себе только думал: долго ли то твоя продлится радость? я уцелеют ли твои столбики?
Как были тогда почти сумерки, то хотел было и я ехать домой, но г. Mасалов и друг мой Иван Яковлевич Сабуров, имевший сам подле господина Масалова в Тамбовском уезде, неподалеку оттуда деревню, убеждали меня просьбою, чтоб я сделал одолжение и поехал бы ночевать с ними в оную деревню к г. Масалову и посоветовал бы со стариком и дал наставление, как им быть и что делать, когда межевщик дойдет в последующий день до их земли. Как мне и самому хотелось видеться и познакомиться с старым Масаловым и услужить и приятелю моему господину Сабурову, а сверх того в свою деревню ехать было далеко, то охотно я согласился на их просьбу и поехал с ними в Лушино (так называлась их деревня).
У нас начались и дорогою уже советы, и как я увидел, что г. Сабурову очень жаль было, что Пашков на пять четвертей отрезывал более двух тысяч десятин и он все еще сомневался в том, что они ему, по уверению моему, не достанутся и что белые его столбы действовать будут мало, потому что все сии две тысячи десятин связаны еще с нашим спором, то хотел я его утешить, ж сказал, что ежели он хочет, то можно завтра же все дело испортить и заставить их иттить опять черными столбами. Нужно только им, тамбовским обывателям, поступить благоразумно и как надобно. Уцепился тогда и г. Сабуров, и Масалов за меня: скажи я им, как бы им сие дело сделать и как поступить? Почему и начал я еще дорогою вымышлять план сему делу и придумывать все нужное.
Между тем и уже ночью приехали мы к г. Масалову. Сей почтенной и мне до того еще незнакомой человек, бывший некогда тамбовским воеводою, наслышавшись уже довольно обо мне и желавший нетерпеливо меня видеть, рад мне был неведомо как и старался угостить наилучшим образом. Весь вечер проговорили мы и просоветовали, и положили на том, чтоб им по примеру нашему собрать как можно скорей несколько человек тамбовских соседственных дворян и, по утру выехав к межевщику на межу и не допуская еще до своей земли, остановить и назвать то место государевою землею, следовательно дополнить то, что я в своем объявлении умышленно и для того не дополнил, чтоб не привязать себя и шадских помещиков к тому делу. Расположив все что надобно, и разослав всюду и всюду людей для созывания дворян, ужинали мы у г. Масалова и ночевали с сыном его в палатке, потому что и они имели тут дом не настоящий, а хуторной.
В последующий день, что было пятого сентября, написал я им по утру, что говорить на меже и дав полное обо всем наставление, проводил их до самого почти межевщика и, подъезжая, пустил одних воевать, а сам кругом да около доехал степью домой чтоб не подать вида, что и сей спор происходит от меня. Я не сомневался, что все сделано будет, как надобно и потому спокойно возвратился домой, и едучи мимо двора господина Тараковского, заехал к нему. На дороге встретилась со мною жена г. Сабурова, едущая к нему в Лукино и любопытно желавшая знать, что у нас происходило и теперь происходит. Я рассказал ей в коротких словах, что мы по Шадскому уезду окончили дело свое очень удачно и благополучно, а теперь поехали спорить тамбовские, и что муж ее г. Сабуров, как уже насмотревшийся на межеванье, ими там предводительствует и теперь спорит, и что я надеюсь на него, что он дела не испортит, поелику я дал ему все нужные о том, как поступить, наставления. С чем мы с нею и расстались.
Не успел я, приехавши домой, отобедать, как приехали ко мне рассказовcкие доверенные с просьбою о наставления их, что им делать. Слово за слово, и вдруг сказывают они мне, что они были в сей день на меже. Тогда, любопытствуя очень, спрашивал я у них, что они там видели и не знают ли, что сделалось? И как удивился, что спора межевщик не принял, и что они не останавливаясь пошли далее белыми столбам и не понимал, что это значило, и обеспокоившись мыслями, с нетерпеливостью дожидался оттуда известия. Однако в тот день не было оттуда ни слуха, ни духа, ни послушания. Итак, пробыл я сей день и ночевал дома. В доследующий день не успел я проснуться, как сказали мне, что дожидается меня староста Ивана Яковлевича Сабурова. Я велел тотчас его кликнуть. И каким удивлением поразился, когда он вошел с превеликим унынием стал говорить мне следующее: ‘Что, батюшка! без вас все худо! не успели вы отехать, как у нас и пошла белиберда’! — ‘Что такое?’ спросил я его с поспешностью.— ‘Что, батюшка!— сказал он: — Пашков-то выезжал ведь сам и с боярином и Бог знает, имел какую ссору, чуть было не заколол его кортиком, и барин насилу ускакал. Теперь не знает он, что и делать. Послал к вам, батюшка, просить милости, чтоб вы к нему пожаловали и помогли бы ему в его нужде. Они перетрусились все и Бог знает как, и не знают теперь, что и делать. Но нечего говорить и сами худо наделали’. — ‘Что такое? спросил я с торопостью: — расскажи мне для Бога как происходило все дело и что они там наделали’? Тогда сей весьма неглупой и сам при том бывший мужик рассказал мне все происходившее.
Но как любопытное повествование о том не так коротко, чтоб могло в пределы сего письма уместиться, то дозвольте мне оное предоставить письму будущему, а сие на сем месте пресечь и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 23-го дня 1808 года).

Письмо 167-е.

Любезный приятель! В предследующем письме обещал я вам рассказать о происшествиях, случившихся на меже с г. Сабуровым, я как не сомневаюсь, что вы столько же любопытны о том слышать, как был тогда и я, а сверх того история о том довольно занимательна и любопытна, а притом произвела по себе следствия весьма важные и всего меньше мною ожидаемые и касающиеся до всего тогдашнего нашего межеванья, то и расскажу я вам ее во всей подробности.
Господин Сабуров, расставшись со мною, как я упомянул в моем предследущем письме, поехал к межевщику в сотовариществе только двух человек тамбовских дворян, а именно: подпоручика Давыдова и поручика Масалова, сына старикова, ибо множайших в скорости собрать было некогда. Самому же неглупому старику, отцу последнего, по некоторому смешному обстоятельству выехать было не можно. Будучи в Тамбове воеводою, попался он не знаю в какую-то большую беду, от которой, находясь потом в отставке, не мог иным отделаться, как объявив себя умершим, которое обстоятельство причиною тому было, что ему нельзя было никуда показать глаз, а особливо тогда к межевщику, поелику дело сие Пашкову было известно. Таким образом, свита г. Сабурова была очень мала и, к вящему несчастию, далеко не столь согласная и единодушная, как было наше общество. Правда, хотя после и подъехали к нему человека еще два, но и те не лучше были первых, а все люда ничего незнающие, неопытные и нужной к спорам смелости и отваги неимеющие. Но как бы то ни было, но г. Сабуров застал межевщика еще очень благовременно и, по наставлению моему, его остановил и стал объявлять, что он межует государеву землю, а не Черного, и предлагать, чтоб он не утверждал ее Пашкову белыми столбами, а принял бы от него спор. Все сие учинено порядочно, но что ж воспоследовало далее!
Межевищик, услышав такое неожидаемое объявление и новое себе препятствие, неведомо как взбесился и, по обыкновению своему, стал усиливаться и спора не принимать, а объявлять то, что он межует по купчей и спора принять не хочет. Но можно ль бы ему было не принять, есть ли б поступлено было. благоразумно и есть ли б тут я, а не г. Сабуров, быть случился. Он бы у меня сам напрыгался, оттого что он межевал тогда без самого владельца, Черного, которого, по примеру вчерашнему, держали на хуторе и поили, как свинью, а без него как хотели межевали. Во-вторых, сел бы я ему на шею тем, для чего он тут межевал без призыва соседственных дач обывателей и, так сказать, воровски. Одним словом, я бы его, государя нашего, проучил, есть ли б мне при том быть случилось, и они бы меня не провели, но г. Сабуров был не такого характера: он был человек простой и имел самое доброе сердце и хорошую душу, но нужной остроты разума и осторожности он не имел и потому дал себя сим бездельникам в глазах обмануть и на бобы провесть, а именно:
Как межевщик увидел, что он стал усиливаться и продолжать спорить, то перетрусились они с Рыбиным и увидя, что дело дурно, стакнулись и подпустили к нему лесть. Они начали умиленнейшим образом просить г. Сабурова, чтоб он им не мешал и не спорил, а особливо лукавой Рыбин, перевернувшись лисицею и самою сатаною, облахтывал его, говоря: ‘Помилуйте, батюшка Иван Яковлевич, не спорьте здесь! что вам, сударь? ведь это не ваша земля. Допустите только меня до речки Ржаксы, а там зачнется ваша, и я с вами разведусь, как вам угодно, и отступлю от Станового-Липяга сажен с двести в правую строну, и возьмите весь его в вашу дачу.’
Теперь надобно знать, что такое Становой-Липяг? Это была, находящаяся впереди и лежащая за речкою Ржаксою, большая вершина, порослая лесом, и место очень удобное. До сего Липяга приурочена была дача протопоповская, в которой вместе с прочими владельцами имел селение и г. Сабуров. И как место сие было очень удобное и лежало близко подле поселка Сабурова, то хотелось и самому ему оной к себе поприбрать.
Самое сие обстоятельство и причиною тому было, что помянутое обещание Рыбина тотчас поколебало твердость духа г. Сабурова. Он польстился на сие лестное и ухищренное обещание и, по добродушию своему, всего меньше мог опасаться и предусмотреть, что это был один только обман и сплетенная сеть на самого его. Словом, он по несчастию поверил Рыбину и межевщику, и тем паче, что сей последний обещал сам впереди о полюбовном разводе стараться и ручался в верности данного Рыбиным слова и обещания. Коротко, г. Сабуров смутился и не знал, что делать. Стал советоваться с своими товарищами, но они первые ему сказали, что они в спор не хотят мешаться и не подпишутся, а когда. хочет спорить, так спорил бы один. Итак, стал г. Сабуров, как рак на мели, что более и принудило его дать себя убедить просьбам Рыбина и межевщика и самого подьячего. Он сказал: ‘Ну, добро, Рыбин! уже для тебя и жалея твою старость, не буду говорить, сдержи только свое обещание’. — ‘Изволь, батюшка, изволь! только допусти нас до речки Ржаксы’.
Как скоро дело сие кончилось, то Рыбин, получив свободу и опасаясь, чтоб чего еще не произошло, стал всеми образами спешить дойтить до речки Ржаксы белыми столбами и тем перерезать поперек весь пространной промежуток между речками Паникою и Ржаксою бесспорною линиею. Но не успел он дойтить до речки Ржаксы и перейтить на тот берег, как сиял с себя личину и другим голосом заговорил. Вместо того, чтоб ему Становой-Липяг оставить влево, то есть в дачах г. Сабурова, и отступить от него по обещанию сажен с двести вправо, он поставил веху сажен с двести от Липяга влево и не только весь Липяг, но десятин со сто и Сабуровской земли к себе прихватывать начал.
Тогда открылись очи у г. Сабурова. Но рассудите сами, каково было тогда ему, когда увидел он себя таким злодейским образом обманутым и в глазах проведенным!… Смутился он неописанным образом и спрашивал Рыбина: ‘Что ж это такое, господин Рыбин! так ли было твое обещание? и так ли ты вести хотел?’ — ‘Мне инако, сударь, не можно, — смеючись уже и ругательским образом ответствовал ему Рыбин, — мне Петр Егорович так приказал и по купчей так иттить следует, и я на волос нарушить ее не могу, воля ваша’.
Вздурился тогда г. Сабуров и не знал, что делать. Он к межевщику. Межевщик молчит и говорит: ‘Я не знаю… не мое дело… как хотят ведут’. Сие еще пуще привело в досаду г. Сабурова. И тогда увидел он ясно, что все они были бездельники, а он обманут, и принужден был стыдиться всех, кто с ним тогда ни был. Он встрянулся, но уже поздно, что лучше бы ему было моему совету следовать и либо уже вовсе не спорить, либо спорить, но уже не отставать и ничего не слушать. Тогда раскаялся уже он, но пособить было нечем: дело сделано, межа сохами проехана и погрешность была уже невозвратная… Он досадовал сам на себя, но все уже тщетно. Рыбин только смеялся и радовался удачному своему бездельничеству и отомщал за поклоны свои изрядным образом.
Но как бы то ни было, но г. Сабуров принужден был проглотить сию горькую пилюлю и, позабыв то, помышлять о предбудущем и думать о том — как быть, что далее делать? Чем отгонять его от себя и от своих дач, и как бы не связать дачи своей спором с Пашковою и тем не подвергнуть ее великой опасности, потому что он сам имел дачку маленькую, а владел также земли великим множеством, которой мог всей лишиться, как скоро связалась бы его дача спором с Пашковою. Все сие приводило его в превеликое замешательство. Ему оставалось только два средства: либо согласиться на отвод Рыбина и потерять Липяг и захватываемыя десятин сто за Липягом, либо спорить. Но оба сии средства были неудобны: Липяга потерять не хотелось, а и спорить для вышеупомянутых причин было невозможно.
Находясь в превеликом недоумении о том, вспомнил он мой совет и то, что я ему, равно как предугадывая сей случай, приказывал и именно: что есть ли Рыбин станет прихватывать Липяг и его землю, то вернейшим бы и надежнейшим средством было назвать как Липяг, так и часть земли государевою землею, и тем точно таким же образом отбоярить Пашкова от своей дачи, как мы по Шадскому уезду его столь благополучно отбоярили. Вспомнив сей совет, положил он следовать (ему) и, тем ободрясь, сказал Рыбину: ‘Когда так, то не дам же тебе над собою насмеяться. Господин землемер! он ведет неправильно. Здесь направо и налево государева земля! Не извольте межевать’!
Сие вновь встревожило и межевщика и Рыбина. Увидя они, что дурно и что смеялись рановато, принуждены были говорить опять иным голосом. Тут проявился и у межевщика голос, и стал и он преклонять к полюбовному разводу. Но увидя, что не соглашались, стакнувшись с Рыбиным, остановился на том месте обедать и под видом, якобы Рыбин сам собою не отваживается развестись полюбовно, хотел о том доложить боярину и от него истребовать повеление, отправил его к Пашкову на хутор.
Сие подало г. Сабурову опять некоторой луч надежды к получению Липяга. Проклятой этот Липяг не шел, по несчастию, у него из ума и он желал его, как некоего непривиданного сокровища, хотя в самом деле он ничего почти не стоил. Между тем, покуда ездил Рыбин, обедали они, и он, по добросердечию своему, не помня оказанного ему от межевщика зла, угощал еще его наилучшим образом, и обходился как с честным и добродушным человеком. Но сколь худо заплатил он ему за сию хлеб-соль и добросердечие! Сколь много обманулся г. Сабуров в своей надежде и сколь бездельническим образом обманут был вновь сей честный й любезной человек.
Часа три принуждены они были ожидать возвращения Рыбина. Наконец, приехал сей бездельник и все, любопытствуя, спрашивали его, какие он привез с собою вести? Он не сказывал ничего, а объявил только, что Петр Егорович сам изволит прибыть тотчас на межу. Сие известие перетревожило тогда всех, ибо это было еще в первый раз, что господин Пашков выехал на межу.
Тотчас после того показался он действительно, съезжающий с горы на великолепной одноколке в препровождении многих людей и случившихся также у него гостей: полковника Сухотина с сыном и г. Лихарева. Пришествие его было очень пышное и надменное. Он не хотел почти ни на кого смотреть, и межевщик, как раб, пред ним раболепствовал. Слово за слово, дошло дело скоро до разговора с г. Сабуровым о земле. Г. Сабуров стоял в том, что это государева земля, и говорил Пашкову, чтобы он шел вправо, вверх речки Ржаксы, до другой вершины, где, сказывал он, лежит Черного дача. Долго они проговорили и о пустом проспорили, и дело не хотело клеиться. Все сие приводило Пашкова в великое сердце. Он пылал на г. Сабурова гневом и кипел злобою, однако принужден был скрывать свой гнев. И как спор г. Сабурова был ему очень опасен и он боялся, как огня, государевой земли, то и нехотя принужден был делаться низким и увидя, что горлом не взять, употреблять ласку. Однако и сие не хотело ему помогать. И когда бы, когда б продлилось сие долее и не поколебалась твердость г. Сабурова! Но сей день равно как назначен был к тому, чтоб сему честному человеку быть бездельниками обманутым и попадаться в расставленные ему сети. Сие произошло таким образом:
Пашков, увидя, что дело не клеилось, не знал что делать и для того, отозвав Рыбина к стороне, начал с ним, как с верным и всегдашним своим секретарем и наперсником советоваться. Сей бездельник тотчас шепнул ему, что сделать, и он, послушавши его, тотчас переменил голос, начал с Сабуровым дружелюбно говорить и делать вид, будто хочет с ним развестись полюбовно и скорее решить дело. Он уступал ему уже всю землю по Липяг, он уступал ему уже и половину самого Липяга, но как Сабуров на то не соглашался, то подольстись он и выведи его из ума, говоря следующим образом: ‘Ну, Иван Яковлевич! когда уже инак не можно, то быть мне уже иттить на другую вершинку. Но скажи ж мне, пожалуй, когда я туда пойду, так как же ты назовешь там землю на правую сторону’? Господин Сабуров тотчас сказал: ‘Я назову землею Луки Черного’.— ‘А по левую как же’? спросил Пашков далее. Тогда бы надлежало г. Сабурову остеречься и не вдруг верить миролюбивым словам Пашкова и не все болтать, что на уме было. Но сей простодушной и добросердечной человек всего меньше ожидал от него коварства и бездельничества, и, по простодушию своему, думал, что Пашков в самом деле хочет с ним разводиться и потому без всякого опасения сказал, что на лево назову-де я уже своею землею. Сего самого слова и добивался от него Пашков, и не успел он его выговорить, как кипящий злобою Пашков вспыхнул и сделал то, чего ни один честный человек не сделает, а именно: он заревел тогда и начал межевщику на г. Сабурова являть, что он не честный человек, а мошенник, и сперва называл сие место государевою землею, а теперь хочет называть своею, когда он туда пойдет, следовательно, он торгует государевою землею, и просил межевщика, чтоб он записал сие в полевую записку.
Теперь посудите, каково было слышать сие господину Сабурову, и сколь в великое смятение не долженствовало ему приттить, увидевши, что он сделал новый и всего уже худший поступок. Оное было и подлинно так велико, что я его описать не в состоянии. Он стал тогда в пень и так Пашковым смят был, что не мог промолвить ни единого слова себе в оправдание, но думая, что он попался тогда в превеликую беду и напасть, не знал что делать и говорить. Одним словом, он сделался пред ним бессловесен, а сей, приметив его трусость, сел на нем, так сказать верхом и поехал. Он разгорячился уже неведомо как, и, думая, что тогда одержал уже он совершенную победу и г. Сабурову с ним нечего делать, до того дошел, что начал его ругать всеми негоднейшими браньми и оскорбительнейшими ругательствами и, так сказать, мешал как его, так и бывших с ним с грязью и делал негоднейшими людьми на свете.
При таких обстоятельствах еще счастие было, что не случилось тогда на господине Сабурове ни шпаги, ни кортика, а то бы он, будучи сам вспыльчивой и горячий человек, верно бы не снес таких несносных ругательств, какими он тогда его, а говоря на общее лицо, и всех нас жаловал, и г. Пашков дорого заплатил бы за сию свою дерзость. Но как он был совсем безоружен, притом не имел никакой подпоры и подкрепления и свиту очень малую и ненадежную, то нечего было ему делать. Кровь хотя и в нем кипела огнем и пламенем, но он принужден был, закуся губы, стоять безмолвно и дать Пашкову, как индейскому петуху, ерошиться и храбриться. Сей же, видя такое безмолвие, еще более пыхтеть и храбровать начал и даже до того дошел, что, называя вновь наиобиднейшими именованиями, стал звать его за куст на поединок и, хватаясь за свой кортик, до половины обнажал оной.
Вот какие дела происходили у них на меже и вот какое было межеванье! Но что ж бы думали вы делал тогда межевщик? Не думаете ли, чтоб он (стал), по долгу своему, уговаривать их и отводить от начинающейся ссоры?— всего меньше! Но он, напротив того, поджигал еще более Пашкова, говоря и жалуясь на г. Сабурова, что он и прежде уже и давича мешал ему межевать и спорил. Сие приводило Пашкова еще в пущее бешенство и ярость. Он приказывал тогда записывать все сие в журнал, но подьячий-мошенник с межевщиком давно уже сплетали на Сабурова петлю и писали неведомо какую нелепицу и прибавляли то, чего Сабуров и не говаривал. Когда же увидели они, что дело доходило до худого, то, вместо того, чтобы унимать, они старались только схватить с места астролябию и тем дать лучший повод и свободу к ссоре.
Но едва хотели они сие сделать, как образумился г. Сабуров из своего замешательства и смущения, и не имея более надежды, как на одну астролябию, которая, по мнению его, представляла тогда зерцало и делала то место присутственным, в котором Пашков не мог с ним сделать ничего худого, остановил межевщика.— ‘Нет, господин землемер’, говорил он:— ‘не снимайте астролябии! это негодится! вы видите, что начинается ссора!’ Межевщик его и послушался. Но сие не в состоянии было остановит Пашкова: он продолжал ругать его более и вышел сам почти из себя. И как г. Сабуров на вызов его ему ответствовал, что они тогда не в Польше, чтоб им рубиться, то глупость ли не глупость Пашкова, до того в бешенстве дойди, что закричал: ‘Когда так, так их в колья!’
Сие слово тотчас всю сцену переменило. Г. Сабуров, услышав сие, испужался и стал опасаться, чтоб их в самом деле не прибили. Что касается до его товарищей, то они давно уже пуще зайцев перетрусились и не знали, что делать, но вместо того, чтоб вступиться за г. Сабурова, все от него отщетились. Ни один из них не сказал ни слова, но все метались без памяти: велели запрягать скорей лошадей и подавать дрожки. Иной бежал в кусты, иной передавался к свите Пашковой к своим знакомым, думая там найтить лучшее спасение, и так далее.
Вот какой страх нагнал на них взбесившийся тогда и прямо сам себя непомнивший Пашков. Коротко, г. Сабуров остался один и как рак на мели, и увидев, что все хотят бежать, принужден был и сам помышлять о том же: одному ему нечего было делать. Межевщик стал было говорить: ‘Постойте, постойте, подпишитесь!’ — ‘Нечего нам стоять’, отвечал г. Сабуров: ‘не до стоянья дело и не до подписок! нас хотят бить и нам жизнь наша дороже! Делайте себе что хотите, и межуйте, как вам угодно: вольно вам писать, что хотели. И когда вы нашего спора не принимаете, так слушайте только вы, господа понятые! Мы называем это государевою землею и было бы вам сие известно, а мы отсюда бежим’.
Тогда захохотал Пашков: — ‘Ха! ха! ха! ха! Господа понятые! уж прямо господа!’ Но г-ну Сабурову с товарищами его не до того было, чтоб сие слушать. Он бежал уже к отъезжающим его товарищам и спешил убраться с ними. Дай-ка Бог ноги! скачи, скачи, покуда целы и пока бока не переломаны!.. И пыль поднялась от них только столбом.
Не успели они все поскакать, как услышали позади себя на межевом стане превеликой вопль и крик: ‘Лови! лови!’ кричал без памяти Пашков: ‘бей, лови, тащи его, кривого, сюда. Аркан ему на шею, тащи его, сюда!’ Все люди его бросились тогда по кустам, но не только они, но и сам Пашков, как безумной, бежал в кусты с вооруженными своими лакеями. Наши бедняки не инако думали, что это за ними погоня и потому без памяти скакали и убирались до двора, боясь и назад оглянуться. Однако, страх их был пустой: это была не погоня за ними, а еще того хуже. Какой-то окаянной скажи Пашкову, будто бы сам старик Масалов, которой от природы был крив, находился в кустах и не смел показываться, хотя ничего того не бывало, и он его-то велел и приказывал тащить к себе на аркане. Сие одно довольно доказывает, до какого беспутства доходил в сердцах Пашков.
Сим кончилось тогдашнее известие, ибо они, уехавши, не знали что после их там происходило, почему и присланной мужик ничего о том не ведал, а сказывал только при окончании, что г. Сабуровна смерть перестращался и находится в превеликом теперь замешательстве и робости, и что он, прискакав к Масалову, того момента послал его старосту за мною и велел как можно просить меня, чтоб я к ним приехал и, буде можно, чем-нибудь пособил бы.
Теперь не могу изобразить, в какое замешательство привело меня сие известие. Я несколько раз перерывал его повествование и сердился, и досадовал, и смеялся, и дивился я всему сему происшествию: сердился на Пашкова, на Рыбина и межевщика, досадовал на Сабурова, что он был так плох и нерасторопен и не послушался моих советов, и дал себя провесть и обмануть, смеялся всему сему происшествие и их трусости непомерной и дивился раболепству межевщикову. Но как бы то ни было, но мне некогда было долго растабарывать. Натурально, хотелось мне как можно скорее подать помощь утесненному моему приятелю и подкрепить их в такой беде и опасности. Я кричал, чтоб скорей запрягали мне лошадей в дрожки и меня одевали, и того момента стал вымышлять средство, чем бы помочь моему другу, и как бы, хотя несколько, полечить испорченное его дело. Другого я не находил, как приступить к самой крайности и подать ему на межевщика и Пашкова челобитную с прописанием, что они межуют себе государеву землю, и тем остановить межеванье. Итак, покуда запрягали лошадей, покуда меня одевали, до тех, пор успел я намахать половину челобитной, а другую половину положил там дописать, ибо туда надлежало мне поспешать, и тем паче, что было уже не рано, а ехать было верст пятнадцать или более.
Подъезжая к окрестностям того места, где накануне того дня происходили описанные выше сего чудеса, и которое мне с дороги было видно, с любопытством смотрел я нет ли кого там и не тут ли межевщик. Однако, на том месте не видно было никого, а, напротив того, увидели мы на горе по конец уже Липяга кучу народа и потому заключили, что межевщик уже там. Сие побудило меня поспешать еще более.
По приезде нашем в Лукино, к Сабурову поселку, прежде всех увидели мы двух поверенных, и именно г. Сабурова и Масалова, сбирающихся иттить на межу. ‘Что вы это? куда идете? спросил я.— ‘Да на межу, батюшка!’ отвечали они: ‘была за вами посылка, мы ходили, нас согнали опять, сказали, что не надобны, а теперь прислали другую. Солдат только теперь проехал к Масалову’.— ‘Да что вы там позабыли? сказал я:— вчера вы были ненадобны, а ceгодня понадобились’.— ‘Да, сударь! отвечали они, вчера без нас шли подле нашей и по нашей земле, и мы были ненадобны, и называли ее землею Черного, а теперь, как нас миновали, так стали спрашивать. Зачем нам туда иттить: теперь пришла земля казенная, а они ее нам жалуют и нашею называют.’ — ‘Постойте, сказал я: и не ходите, а дайте мне наперед съездить и с вашими господами повидаться’.
Сказав сие, поскакал я во всю прыть к Масалову, которого селение было версты две от Сабурова поселка. Не успел я из поселка выехать, как увидел едущего солдата. Поровняясь с ним, спрашиваю: ‘Куда?’ — ‘Да вот, сударь, к господину Масалову с повесткою!’ — ‘С какою?’ спрашиваю его далее, совсем будто ничего не зная. Солдат тотчас мне приказ свой подал. В нем написано было, чтоб г. Сабуров сам выезжал бы на межу, или, по крайней мере, высылал бы поверенного. Прочитав его и покачав головою, отдал я его солдату, сказав: ‘Поезжай, мой друг!’ Не мое дело, как хотят’.— ‘Да куда это вы, ваше благородие, изволите ехать?’ — ‘Далеко, братец! на Ворону звали меня в гости, так еду туда обедать’.
Оказав сие, поскакал я во всю пору, стараясь уехать из виду у солдата и приехать прежде его к Mаcалову. Подъезжая, соскочил я с дрожек и велел лошадям и людям, как можно скорее, уезжать за двор, чтоб солдат не приметил, что я тут, а сам вбежав в горницу, говорю: ‘Здравствуйте! здравствуйте! Однако, спрячьте меня, чтоб солдат не видал’, и сам, говоря сие, хохочу. Как их тут было целое сборище, а именно: г. Mаcалов с женою и сыном, г. Сабуров с женою, г. Давыдов и Мордвинов, то удивились они моему поступку и не знали, что это значит. Однако мне некогда было растабарывать с ними, а я упросил их, чтоб дозволили они мне войтить в их спальню и туда б все перешли и двери затворили, говоря, что к ним едет теперь солдат с повесткою и понятыми, и что я уже скажу им, что теперь сделать, только не хочу, чтоб это солдат видел.
Рады они мне тогда и Бог знает как были, и тем паче, что все они находились в превеликой трусости и сомнительствах, не ведая, что делать. Они стали было мне рассказывать вчерашнюю историю, но я им сказал: ‘Пожалуйте не теряйте времени на пересказывание, я все уже и без того знаю, а посоветуем лучше о том, ехать ли вам на межу, или нет. Скажите мне, какие имеете вы теперь намерения?’ — ‘Что, батюшка’, отвечали они: ‘мы сами не знаем, ни то нам ехать, ни то не ехать на межу, а послать поверенных’.— ‘Зачем ехать! сказал я: ни того, ни другого’.— ‘Да как же, батюшка, быть?’ — ‘Так и быть, ответствую им, что надобно испорченное дело как можно лечить, а полечить иным нечем, как этот узел завязать более и спутать все межеванье. Одним словом, надобно господина межевщика пугнуть и пугнуть так, чтоб он позабыл такие сплетни делать, а посидел бы в углу, а мы между тем имели бы время одуматься и что лучше предприять получили свободу’. — ‘Да как это сделать, батюшка?’ — ‘А вот как: на межу вы не ездите, да и поверенных не посылайте, а пошлите к межевщику, вот я вам напишу объявление, так он и задумается и не будет знать сам, что ему делать’. Не успел я сего вымолвить, как солдат и приехал. Тогда просил я скорее бумаги и чернил и велел солдата поудержать в передней, покуда я напишу объявление, я подтвердить всем, чтоб никто обо мне не сказывал.
Радн были неведомо как господа, что я приехал к ним благовременно. Они оживотворились моим присутствием и начали с солдатом иным уже голосом говорить. Они сказали ему, что они на межу не едут и поверенных не посылают, а для чего — о том пошлют с ним теперь репорт, потому что он словами пересказать не может и для того подождал бы он немного.
Между тем как они с ним в передней растабарывали, производил я, запершись в спальне, странное, совсем необыкновенное и смешное, затеянное мною еще дорогою, дело. И именно, я начеркал на межевщика протест или, лучше сказать, сплетал на него осел, ибо иным пугнуть его было нечем. Я написал от имени г. Сабурова не к межевщику, а к межевым делам объявление. И как сия бумажка была великой важности и там после произвела великой гром, имела великое действие и прославилась, то сообщу вам содержание оной от слова до слова.
‘К межевым делам господина капитана и землемера Петрова от майора Ивана Яковлева сына Сабурова.

Объявление.

‘Призываюсь я сего числа чрез присланного солдата на межу, а как я вчерашнего числа, будучи на меже, чинил господину землемеру вместе с прочими бывшими со мною господами дворянами некоторые, касающиеся до пользы высочайшего Ея Императорского Величества интереса, объявления, но господин землемер оный, дружа и наровя господину Пашкову, от меня не принял, но, напротив того, по призыву его, землемера, приехавший на межу господин Пашков сам не только меня при нем разругал всякими бранными и непотребными словами, но в противность законам вызывал на поединок и хватался за кортик, и хотел бить кольями. А господин землемер не только его от того не унимал, но сам еще поощрял к запальчивости более, что видя и опасаясь, чтобы нас не прибили, принуждены мы были спасаться бегством. Для которой причины я и сего дня выехать на межу опасаюсь, а поверенного на сей час не имею, и для того не поставлено б мне было в вину, что я не явлюсь на межу’.
Вот какого содержания была сия бумажка. Легко можно рассудить, что это был формальной протест, или сущий осел на господина землемера, которой мог бы его погубить, есть ли б он его принял. Но я знал, что он его не примет и не для того и делал сие, чтоб погубить сего бедняка, а мне хотелось его только постращать немножко и им поиграть. Короче, мне хотелось отыграть им вчерашнюю шутку.
Объявление мое тотчас было переписано другою рукою и тотчас подписано господином Сабуровым и втерто в руки солдату. ‘Поезжай, голубчик! сказали ему все: — и отдай сию бумажку господину землемеру’. Отпустя его, послали мы тотчас шпиона смотреть и примечать, что будет и что произведет сия бумажка, и стали сами дожидаться последствия.
Между тем, как сие происходило, межевщик, стоя на меже, нетерпеливо дожидался г. Сабурова, ибо без него ему иттить далее было не можно. Причиною тому было то, что Черный, испужавшись сделавшейся ссоры и раскаявшись, что он, послушав Пашкова, вплелся в спор и назвал Сабурову землю своею, не хотел вести далее, но вышел на находящуюся по коней Станового-Липяга дорожку, отказался и сказал, что теперь земля его кончилась, и какая пришла он не знает, и уехал, а остался один Рыбин, Рыбин же говорил, что начинается влево земля г. Сабурова. Итак, надобен был Сабуров, почему и ждал он с нетерпеливостью солдата и твердил, что г. Сабуров, конечно, на него рассердился, что не едет.
Но в какой ужас и смятение приведен он был, как солдат, приехавший, подал ему объявление. Он, прочитав оное и видя беду, над собою висящую, взбеленился, вспрыгался и, опрокинувшись на солдата, завопил: ‘Проклятой человек! на что ты это принимал?.. на что брал?.. что ты теперь сделал?.. каких бед начудил’? — ‘Как мне, сударь, не принять’? — ответствовал солдат: ‘Мне дали и сказали, что это репорт, и что я того словами пересказать не могу’. — ‘Дьявол тебя побери, закричал опять межевищк: — я с бумагою-то сею! Ведал бы ты какая беда тут написана! С больной-ста головы взворачивают на здоровую! Я хотел им всем и Пашкову-то с ними кланяться! и волен Бог, да они, а мне живот мой дороже. Додавай, подавай скорей подводу! Поезжай, поезжай, проклятой человек, опять! Брось им эту окаянную бумагу! пропади она, проклятая! Возьми с собою понятых и как можно отдавай и назад не привози, прах ее побери!.. Экая беда! Экая беда! Вот какова шутка-ка’!
Прогнав солдата обратно, опрокинулся он на Рыбина. ‘Ну, Василий Еремеич, сказал он ему: — хороши вы с боярином-та! Сами попали в петлю, да и меня туда же тащат!.. Что вы теперь наделали? Куда ты меня теперь поведешь?.. Не знаешь ли, что я теперь в пень совсем стал. И мне с места иттить не можно?.. Кланяюсь я вам! Спасибо, спасибо!’ и так далее.
Между тем дожидались мы, что будет и нетерпеливо хотели слышать, что скажет и с чем приехал опять солдат. Однако, я опять не рассудив за блого показываться, но слушал из другого покоя. Он, приехавши, стал назад отдавать объявление, но как те, по научению моему, не хотели принимать, то, не говоря ни слова, доложил он бумагу на стуло. Те хотели было втереть ее опять ему в руки, но он пятился от ней, как от огня и твердил только: ‘Нет, нет, милостивые государи, на мне голова-то одна! Не беру, не беру, воля ваша, как хотите! Сам господин землемер ее, как огня, боится, воля ваша!’ — Тогда велел я им присланным понятым заявить, что они посылали такое-то и такое-то объявление и оно не принято, а они на межу сами ехать боятся.
С сим отпустили мы солдата, довольствуясь тем, что напугали землемера. Сей бедняк, недождавшись никого, не знал, что делать. Пошел бы он далее, но нельзя было: никто не сказывал, какая земля впереди, все отпирались, а другие прямо говорили: ‘Вить вам, сударь, сказано, что государева, чего вам больше?’ А как самое сие связало межевщика так, что он не мог ни назад, ни вперед иттить, то принужден он был стоять тут от утра до вечера и галанить, и все сие время проводил в ругательствах и напусках на Рыбина — за то, что он завел его в сущий лабиринт, из которого не знал он как и выдраться.
Между тем, находился я в Лукине и праздновал у господина Масалова, а потом поехали в гости к господину Давыдову и там сидели и дожидались почти до сумерок в ожидании с межи новых вестей. Наконец, приехали к нам понятые с известием, что межевщик, не добившись ни от кого о земле толку, и дождавшись до вечера, не зная что делать, принужден был распустить понятых до понедельника и велел им привозить с собою старожилов, вознамериваясь межевать уже с посторонними, но я смеялся тому, ведая, что это вздор и пустое.
Сим образом кончилась сия комедия, и тогда все наши узнали сколь важна была моя бумажка, стали ее беречь, как неведомо какую хартию, и дивились тому, какое произвела она великое действие и как в состоянии была остановить в один миг межевщика. Тогда начались вновь мне благодарения и похвалы, а потом стали все разъезжаться по домам. Я не знал где мне ночевать, ибо домой ехать было уже поздно: г. Сабуров тащил меня к себе, а г. Давыдов просил, чтоб я ему сделал одолжение и ночевал у него. Долго о сем продолжался спор, но я, судя, что мне покойнее будет у Давыдова, остался у него ночевать.
В последующий день, что было в субботу, вставши рано, заехал я к Сабурову и спешил ехать домой, ибо делать мне было более нечего. Но г. Сабуров не отпустил меня необедавшего и тем паче, что после обеда хотел вместе со мною и сам ехать в наши края и в настоящий свой дом, в Калиновку. Итак, пообедавши, возвратились мы в свои деревни и я в свою мурью, где достальное время проводил в своих домашних делах и вкупе в удовольствии, что удалось мне услужить своему другу и успокоить его дух, растревоженный было так сильно господином Пашковым.
Как в наставший за сим воскресный день случился вкупе и праздник Рожества Богородицы, то поехал я к обедни в приходскую свою церковь село Трескино. Тут нашел я превеликое собрание господ и между прочим незнакомого мне человека, Федора Васильевича Соймонова. Г. Сабуров был тут же и зазвал меня к себе обедать, куда и господин Соймонов поехал. Легко можно заключить, что как в церкви, так и тут ни о чем более не говорили, как о Лукинском происшествии, ибо слух о том и о славном отсмеянии Пашкову за его озорничество и наглость чрез произведенную в межеванье расстройку и остановку разнесся уже повсюду.
После обеда был у нас с г. Сабуровым совет о его межеванье. Нам хотелось очень знать, что происходит на хуторе у Пашкова. Но как, кого, и зачем туда послать? Это была для нас коммисия, и мы долго о том думали и размышляли. Наконец, вздумал я отправить туда своего прикащика, под тем видом, будто я, ничего о происходившем не зная, послал осведомиться, где межа кончилась и когда начнут опять межевать, и сие тотчас было и сделано. Но сего посланного принуждены мы были дожидаться назад до самой полуночи, и я опасался уже, чтобы его там не прибили. Наконец, он приехал и привез известие, что он и межевщика, и самого Пашкова видел, но что ему ни того, ни сего не сказали, что оба они находятся в превеликом сумраке и крайне невеселы, что Пашков спрашивал его много ли захвачено моих собственных пашен и далеко ли они? что велел тотчас подать себе дрожки и куда-то поехал, а межевщик только сказал, что межа там остановилась, где остановилась, и что он завтра межевать станет.
Сие известие побудило г. Сабурова в тот же еще день ехать опять в свое Лукино и просить и меня, чтоб и я поутру приехал опять туда же к нему, и выехал на межу, чтоб помочь поверенному его записать порядочнее спор, ибо я рассудил за блого присоветовать ему поверенных выслать и велеть только о государевой земле заспорить таким образом, как мы заспорили, и я принужден был дать просьбе моего друга себя убедить и на то согласиться.
Таким образом, переночевав дома, отправился я в последующий день, поутру как свет, в Лукино, чтоб присутствовать при споре или паче, чтоб быть оному инструментом. Г. Сабуров меня уже дожидался, и у него было уже собрание. Господа Давыдов, Масалов и Мордвинов были уже тут и хотели со мною ехать. Мы тотчас отправились на межу, покинув г. Сабурова, как оглашенного, дома. Однако на меже еще никого не было, кроме одного солдата и сбиравшихся понятых. Все ждали с часу на час межевщика, однако пришествия его еще не было. Мы прождали по пустому до половины дня и прозябли. Я склонил тогда товарищей моих ехать обедать и обогреваться к г. Сабурову, а чтоб нам не прозевать межевщика, то расставили мы верховую почту в виду друг у друга, дабы в один миг могло до нас долететь известие. Г. Сабуров нас уже дожидался с приготовленным обедом. Тут услышал я, что ко мне в деревню послал г. Пашков людей звать меня к себе. ‘О, о! думал я тогда, дошла и до меня надобность! Но пускай, говорю, поездят, блого меня теперь дома нет, что я у него позабыл, чтобы мне к нему ехать?’
Пообедавши у г. Сабурова, выехали мы опять в поле, но межевщика все еще не было. Мы ждать час, ждать другой, но межевщика нет и не показывается. А бедняе, узнав, что я тут, и ведая уже, каков я, так смутился, что не смел уже и глаз показать, и совсем ехать раздумал, а мы, между тем, дрогни да дрогни. День случился быть тогда ветреной и холодной, в прах все перезябли и наконец дошло до того, что мы принуждены были велеть раскласть огонь и около его греться. Это была первая нужда да и последняя! Долго не могли мы никого дождаться. Наконец, увидели мы едущего к себе верхом Пашкова лакея. Он прислан был ко мне звать меня к нему на хутор. ‘О, о! думал я:— эк их там пронимает, и вот как вознадобился им и Андрей Тимофеевич! и теперь батюшка, такой-сякой, пожалуйте’. Совсем тем смутился я тогда и не знал, что делать: ехать мне к пему и хотелось, и не хотелось. Однако положил поупрямиться и отсмеять ему шутку, а потому и сказал слуге: ‘Кланяйся, мой друг, Петру Егоровичу и скажи, что я к нему ехать опасаюсь. Я слышал, что он будучи и на меже людей было переколоть и перебить хотел, а сверх того всех нас ругал всеми ругательствами, так к нему ехать и подавно мне опасно. Там верно он прибить может, да и суда не найдешь, и тем паче, что я ему может быть более всех надосадил. Нечего мне у него делать’. С сим ответом поскакал слуга, как не солоно хлебав, и повез к нему нос в четверти в три за то, что он над нами изволил тешиться.
По отъезде его и услышав, что в тот день межеванья не будет, не стали мы долее медлить, но поехали ночевать к г. Сабурову. Я остался у него, а товарищ мой г. Тараковский, приезжавший в Лукино вместе со мною для компании, поехал к г. Давыдову.
Не успели мы обогреться, как сказывают нам, что приехал Рыбин от Пашкова ко мне. ‘Во, во, во! воскликнул я.— Эх их там и уже не путным мастерством пронимает. Видно, что и очень-очень оказалась нуждица в Андрее Тимофеевиче! Посылай-ка его! Зачем таким’. Рыбин вошел и с превеликою уничиженностью стал мне кланяться от Пашкова и просить, чтоб я к нему завтре приехал и пожаловал помирил его с г. Сабуровым, сказывая притом, что господин его отдает все на мою волю, и как я велю, так и сделает, только б сделал одолжение и к нему приехал, и уверял при том именем его, что он никогда меня не бранивал и никак не помышлял оскорбить имени моего, и так далее.
Мило мне и приятно было, что довел я Пашкова до такого уничижения. И как мне самому хотелось Сабурова с ним, буде можно, помирить, да и г. Сабуров был к тому согласен, у которого все еще его Стаповой-Липяг не выходил из головы, и он все еще льстился поприбрать его к себе в руки, то переговорив и посоветовав с ним, и дал я слово, что в последующий день к нему буду, не преминув однако погонять и потазать Рыбина гораздо и гораздо за бездельнической поступок его с господином Сабуровым ни сказать, что так добрые люди не делают, и задал ему изрядную потовую.
Теперь извините меня, что я перерву повествование мое опять в любопытном для вас месте. Причиною тому то, что письмо мое превзошло уже и так свои пределы, а история свидания моего с Пашковым не так коротка, чтоб ее на двух словах пересказать бегло можно. Итак, пресекая сие письмо, скажу вам, что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 24 дня 1808 года).

Письмо 168-е.

Любезный приятель! Таким образом в последующий день надлежало мне ехать в гости к нашему общему сопернику и неприятелю, г. Пашкову, и представлять собою некоторым образом вид посла, отправляющегося на мирный конгресс или переговоры. Как послы в таких случаях ездят обыкновенно с возможным великолепием, то всходствие того помышлял и я о подобном тому, и чтоб мне было не стыдно показаться к высокомерному Пашкову, и для того старался г. Сабуров собрать меня в сей путь как можно лучше. Он снарядил свою карету цугом и с двумя верховыми, а равномерно убрался и я, как можно лучше. Трое людей стояло у меня на запятках, одним словом не упущено было ничего, чем только можно было придать более осанки и важного вида.
Не успел я выехать и доехать до Станового-Липяга, как повстречалась со мною межевая команда с инструментом, подьячим и учеником. ‘Куда это?’ спросил я. ‘Внутреннюю-де ситуацию снимать’, отвечали мне. ‘С Богом, с Богом!’ сказал я, и поехал далее. Подъезжая к хутору, увидел я превеликой зеленой шатер, окруженной сделанным из сена высоким валом, я стоящий как бы посреди сенного редута и крепостцы. В сем шатре имел г. Пашков свое пребывание. Однако тогда я его тут не застал, а сказали мне, что он находится в избе, куда, не долго думая, и велел я своей карете ехать.
Было тогда хотя очень уже не рано, но я нашел там господина Пашкова еще умывающегося из серебра и на серебре. ‘Изрядная политика, думал я сам в себе,— это для того, чтобы оказать свою пышность и высокомерие, и меня не встретить. Но хорошо, мой друг, думал я далее:— что-то далее будет, а это мы тебе простим’. Посадив меня, продолжал он при мне холиться и умываться. Где-то умылся, где-то вытерся, где-то плешь свою пудрою насыпал. Между тем временем прошло более часа, в продолжение которого были у нас с ним прямо министерские разговоры, все о постороннем. Он выражал все, как ему тут жить беспокойно, как нигде, как жене его нельзя войтить в избу для множества обитающих в ней лягушек, которых она боится, как надоела ему стужа, и так далее. А я поддакивал ему только и, смеючись, дивился для чего он тут дома не строит, и соответствовал всем его словам, как надлежало. Видит он, что я не олух, а сам о себе, и начал мало-помалу обходиться со мною вежливее и учтивее и извиняться, что он меня никогда не бранивал и ни одним словом не оскорблял заочно, и так далее. ‘Вот так-то, думал я: — поскладывай-ка спесь свою Пашковскую и говори получше’. И тогда ответствовал я ему на извинения его героическим духом и как надлежало, и учтивым образом вставливал ему изрядные очки за его пышность, высокомерие и презирание всех нас, и довел до того, что он мало-помалу уже передо мною и пашевать начал.
В сие время подошел к нам межевщик и еще родственник его, г. Лихарев, Александр Венедиктович, наш каширской помещик. Сей, как мой земляк, тотчас свел со мною знакомство и обошелся изрядно, а наконец приумножил наше сборище и г. Рыбин, как главная и весьма важная тут особа, ибо я примечал уже, что он был всех их умнее, и более всех дело смыслил. И тогда дошел у нас скоро разговор до нашего дела.
Но сколь удивление мое было велико, когда я услышал, что г. Пашков старался более преклонить меня к тому, чтоб помирился с ним я по нашему делу, а о Сабурове почти ни слова, которое однако мне нужней было своего. Долго у нас с ним продолжался разговор, и было бы слишком пространно, если б весь его описывать. Мы говорили, кричали, спорили, ладили, разлаживали, упрекали друг друга, толковали инструкцию, старались один другого вывести из ума и тому, подобное, но наконец вылилось не на чем, ибо я, приметив, что у него и на уме не было с Сабуровым мириться и, по предположению моему, выкидывать белые без согласия его поставленные столбы, стал всеми образами стараться городить ему пешки об опасностях, в какие зашел он своим межеваньем, и довел его до того, что он впал в великое сомнение и того более стал усиливаться и убеждать меня просьбою, чтобы я с ним развелся. ‘Для чего не развестись, я всем сердцем готов, говорю ему:— но один ли я? Много владельцев’.— ‘Нет, нет, от одного тебя зависит’, говорил он. А я говорю: ‘Никак, а мне надобно со всеми согласиться и иметь к тому время’. Одним словом, как этот пункт был очень нежный и по существу своему крайне важный, то и отделался я от него тем, что уверял его, что я усердно хочу помириться и буду склонять своих соседей. ‘Мы наперед, говорил я ему:— поездим и посмотрим, покуда нам взять, а между тем положил бы межевщик на план обойденное уже место’.
Сим образом отвалил я от себя сие щекотливое дело и сократил разговор об нем колико можно, желая выиграть время для миротворения его с Сабуровым. Мне неотменно хотелось, чтоб наперед он с ним либо помирился, либо пошел далее межевать, а ему хотелось, не окончив тут, помириться наперед с нами, следовательно нас обмануть бы и провесть за нос. Однако не на такого соперника он напал, а имел дело с ним такой, которой мог проникнуть в дальновидность его коварных замыслов и от них остеречься, но паче сам его до того довел, что он действительно поверил, что я хочу с ним помириться, хотя в самом деле мне и на ум того не приходило, да и как можно было помышлять о том по объявлении столь торжественным образом всей степи государевою, и льзя ли было иметь дело с такою алчною, ненасытною, корыстолюбивою и бездельническую душу имеющею особою, каков был г. Пашков и каким себя оказал вявь при последнем случае с Сабуровым. Итак, условились мы с ним, чтоб дать мне дни на четыре, то есть до понедельника, время согласиться со своими соседями, а межевщик до тех пор не межевал бы, а тогда бы дать ему о нашем намерении знать, хотя в самом деле на уме у меня было совсем не то, а мне хотелось выиграть сие время, чтобы успеть нам с соседями объездить и осмотреть места и согласиться между собою, где отводить нам свой отвод, или показать пределы казенной земли, ибо я наверное полагал, что скоро до того дойдет дело.
Но как бы то ни было, но г. Пашков, льстясь сею лестною для алчности своей надеждою, стал с сего времени обходиться со мною очень ласково. Я хотел было ехать, видя, что приезд мой был тщетной, но он меня не отпустил, а зазвал к себе в шатер. Тут увидел я его жену, которая показалась мне боярыней изрядною. Там посидев, стал было я опять домой ехать подниматься, но он не отпустил, а просил, чтоб я у него отобедал. Обед был для меня нарядной, сервиз серебряной и музыка. ‘Добро! думал я:— всем сим ты меня не убаишь, и как ты ни ласкайся, как ни говори, что со мною горы бриллнантовые делить готов, однако всему тому не поверю и в обман тебе истинно не дамся’. За обедом говорено было и смешное, и шуточное, и мы обходились с ним не как соперники, а как бы давно знакомые приятели, чем бы мы может быть с ним и был, если б не связал нас спор и межеванье, ибо я прикраился бы скоро к его характеру.
Между прочим, достопамятен был один случай: как ели мы жаркое и я взял кусок баранины, то извинялся он, что бараны нехороши, и шуткою будто сказал, что я и тех его лишить хочу. ‘Бог знает! подхватил я того момента, схватя в руки ломоть черного хлеба: — ни то я вас баранов, ни то вы сего насущного хлеба нас лишить хотите! Об этом надобно судить кому-нибудь иному, а не нам с вами’. Следовательно, каково от него кликнулось, таково от меня и отозвалось. В другой раз подлетел было он ко мне после обеда с такою же шуточкою, и именно: как мы встали из-за стола, то сказал он: ‘Вот так-то мы теперь Андрея Тимофеевича накормили и напоили, и наша хлеб-соль его не попустит’!— ‘Милости прошу пожаловать ко мне:— подхватил я в ту ж минуту: я человек хотя заезжий, но право два раза вас накормить и напоить буду в состоянии, и тем взаимным образом отплатить сию хлеб-соль’.
Наконец, надобно было нам расставаться. При окончании сего свидания нашего завел я опять речь о Сабурове, но он опять то же, и как я стал далее говорить, то он вспыхнул. Досадно мне неведомо как было, что он, будучи кругом виноват, да еще и пыхает. Но как я не затем приехал, чтоб браниться, то не хотел его дразнить, и потому всякой раз, как он вспыхнет, я тотчас с водою и опять сие поломя погашу, а немного погодя опять подожгу. Он опять вспыхнет, но я опять потушу. Итак, поиграв-поиграв им, расстался я с ним, сделав вид будто расстаюсь с великим неудовольствием, и поехал к Сабурову.
Тут дожидались меня все, как города, но я привез им худое известие, а именно: что на мир с Пашковым им надеяться нечего, что оного у него и на уме нет, что старается он только провесть и обмануть, что удвоили бы они теперь свою осторожность и готовились бы делать новой и порядочной спор о государевой земле, подле которой межа остановилась, и так далее. Сим встревожил я их всех. Тотчас учинен был у них совет, наняты поверенные, учреждены форпосты и поставлены караулы. А я, распрощавшись с г. Сабуровым, поехал домой в свою Болотовку, и тем кончился сей день.
В последующий день дописал я челобитную, какую бы подать г. Сабурову в городе, а потом хотелось мне повидаться с господами Соймоновыми и рассказать им все бывшие происшествие и о езде своей к Пашкову. Они прислали за мною дрожки, и я поехал к ним обедать. Будучи мне очень ради, продержали они меня у себя весь день, и посмеялись вместе со мною нашему старику г. Свитину, которой в сей день надсадил нас со смеху, прислав ко мне такое письмо, которое я не мог читать, не хохотав до слез. Впрочем, при свидании сем с господами Соймоновыми согласились мы, чтоб на сих днях, пользуясь свободным временем, хоть нам вместе для осмотра мест, где нам свой отвод вести. Также говорили, что не худо бы нам повидаться с своим межевщиком Нестеровым и осведомиться, когда он нас и каким образом межевать станет. Мы хотели было в степь на другой же день ехать, но отложили потому, что г. Дуров случился быть имянинником и всех нас звал к себе в гости.
Таким образом, отправив 12-го числа прикащика в степь для измерения шагами некоторых нужных для меня мест, поехал я праздновать к г. Дурову. Между тем присылал ко мне Сабуров с известием, что у них межеванья нет, что межевщик уехал с Пашковым в гости к Сухотину, и что сам он вздумал, пользуясь сим случаем, съездить к Новохоперскую крепость к опекунским межевщикам, и стараться взять находящуюся подле Лукина государеву землю себе в оброк, и спрашивал у меня совета и дозволения. Я дозволил ему тогда отлучиться, но не успел к г. Дурову приехать, как гляжу и г. Сабуров за нами на двор, приехавший с нами лично поговорить и посоветовать. Хлопоты и суеты сего попечительного человека так изнурили, что он даже похудел, и его почти узнать не было возможности. Мы советовали, что не худо ему съездить, и проводили с Богом, а сами положили также непременно в следующий день ехать в степь, чего ради, возвратившись домой, посылали кой-куда за поверенными и велели как свет съезжаться ко мне.
Таким образом, 13-го сентября имели мы сие путешествие. Господа: Соймонов, Дуров, Беляев, Свитин, и Тараковский приехали ко мне и от меня поехали в степь. Проездили весь день и натыкали по стогам тычки, по которым бы нам вести свой отвод, когда велят нам отводить казенную землю. Около обеда наехали мы Пашковых людей с межевым, подьячим и командою, снимающих внутреннюю ситуацию с вершинки. Они, увидев нас целую толпу, испужались, чтоб мы не отбили у них астролябии, чего у нас не было и на уме, и ударились в бегство. Проездив за сим до самой ночи, возвратились мы домой. Между тем возвратился посыланной от меня к межевщику Нестерову, обмежевывающему в тамошних окрестностях все государственные земли, и привез известие, что он находится не слишком далеко и велел мне приезжать к нему на тех днях. Итак, положил я на утрие к нему и ехать.
Отправившись в сей путь, рассудилось мне заехать к г. Масалову в его настоящий дом, мимо которого почти мне ехать надлежало. Он был мне очень рад, не отпустил без обеда и дал в проводники своего сына, чем я был весьма доволен. С сим сотоварищем приехали мы уже под вечер к Якову Николаёвичу Нестерову. Сей человек, будучи мне уже знакомым, принял меня и угостил дружески, и мы проговорили с ним до полуночи. Я рассказал ему обо всем нашем межеванье и происшествиях, и он все мои поступки не только одобрил, но и расхвалил в прах, говоря, что теперь пропал Пашков, и что ему нет никакого уже спасения. Впрочем, на вопрос о наших землях сказал, что он к нам межевать не скоро еще будет, да без особого указа и не пойдет. А когда и придет, так межевать будет по нашему отводу казенную землю, а не по душам, во внутренность же нашу входить не будет ему никакой надобности и он не может, итак, были б мы только сами умны и отводили б так, чтоб в нашей даче не более было, как по 15-ти десятин на душу.
Переговоря обо всем, что было надобно, и ночевав у него, поутру на другой день отправились мы домой. Я принужден был заехать опять к Масалову, и поспели к нему к обеду, которой не менее был мне рад, как и накануне. Отобедав, поехал я домой и находился в размышлении, не зная, что с нашим межеваньем воспоследует далее, чем оно кончится и где начнет межевщик тогда межевать.
По приближении к нашим поселкам, и поровняясь против двора г. Сабурова, нашел я человека меня уже дожидающегося. Он звал меня к госпоже Сабуровой в гости, и я, заехав, услышал странное, а именно: что г. Пашков без меня на хутор возвратился и присылал ко мне своего Рыбина, которой двое суток меня повсюду ищет и не находя мечется по всем селениям, как угорелая кошка. ‘Что я им так вознадобился? спросил я’. — ‘Не знаю, отвечала г-жа Сабурова: — только мы все сказали об вас, что не знаем, где вы находитесь, иной сказывал ему, что вы поехали с обедни, другой уверял, что вы в ту, а третий в иную деревню поехали, итак, он оба сия дни вас искал и не находил. Был у меня и спрашивал о Иване Яковлевиче. Я сказала, что он поехал в гости’. — ‘О, о! удивляясь всему тому, воскликнул я: вот как их там пронимает! прислали и сюда уже! Таково-то мы бы проучили’!
Услышав все сие, спешил я скорее домой, чтоб более о сем расспросить моего прикащика. Но не успел поровняться против двора г. Тараковского, как сей мой сосед бежит ко мне к коляске.— ‘Что, батюшка! кричит он мне: — у меня сей только час межевщик был, ищет везде вас и не найдет, поехал теперь к Соймонову’. Сие меня еще более удивило, и я, захохотав, сказал: ‘Не путем видно уже их пронимает, что, не удовольствуясь присылкою поверенного, уже и самого межевщика ко мне протурили. Знать, что прямо нуждица до меня, но как же быть мне? Не пожалуешь ли ты, братец, мне верховой лошадки, так бы я коляску отпустил домой, а сам в сию же минуту заехал к Соймонову и там послушал, что за причина и зачем таким прислан межевщик к нам’. — ‘Изволь, изволь, батюшка’! сказал г. Тараковской и людям своим закричал: ‘подавайте скорей и седлайте лошадь’! Вмиг один все это поспело, и я, отпустив коляску домой:, поскакал сам к Соймонову, несмотря, что были тогда уже сумерки.
Прискакав туда, и не застав межевщика, спрашиваю, где он? ‘К вам де поехал, а здесь только повернулся и ничего почти не говорил, сердит что-то и сумрачен и спросил только об вас. Мы сказали, что вы ездите все уговариваете дворян к миру и поехали в Курдюки. Что делать, солгали на вас’.— ‘Экая беда! сказал я:— я сюда, а он ко мне, да как же я не повстречался с ним?’ Нечего было долее мне тут медлить, ну-ка я опять назад и спешить домой. Но на дороге услышал, что он проехал к г. Сабурову, и удивился, что он туда поехал, ведая, что дома одна только жена. Однако, не рассудил вслед за ним ехать, потому что была уже ночь, а проехал домой.
По приезде моем, сказывал мне прикащик, что Рыбин приезжал неоднократно без меня и ему не давал покоя. Все уговаривал, чтоб мы помирились и именем господина своего сулил одному мне 2000 десятин земля, если я отстану от прочих и с ним помирюсь. Странное предложение! Не думал ли он и во мне найтить такого же легковерного, так сказать, олуха, каковым по простодушию своему сделался г. Сабуров на меже, поверив словам сего бездельника, или не сочел ли и меня таким же бездельником, каков был самый г. Пашков? Но я доволен был прикащиком моим, что он ему сказал, что я никогда мошенником не бывал и бездельником не захочу ни для чего на свете сделаться.
Не успел я раздеться, как гляжу скачет ко мне человек от г-жи Сабуровой.—‘Батюшка, не оставь в нужде, и приезжай защищать от межевщика! Приехал межевщик и боярыня не знает, что с ним делать и говорить’. Нечего было делать, принужден был одеваться и ехать в Калиновку, хотя была тогда уже глухая ночь. Прискакавши туда на присланных лошадях, нашел я г-жу Сабурову в разговорах с межевщиком. Была она боярыня разумная и не уступала межевщику ни на волос, и сама, как надобно, защищала честь мужа своего и упрекала межевщика учиненною мужу ее обидою. Нельзя довольно изобразить, как рада она и межевщик моему приезду. Тогда начали мы с ним говорить полюбовную речь и как сей случай был к тому удобен, то на первой встрече тотчас я его, друга, подцепил, и стал, как душе угодно, его гонять и журить за все его несправедливые и с летами его ни мало не сообразные дела. Он отдувался уже, отдувался, но как был кругом виноват, то не знал, что делать и говорить, — так загонял я сего старика. Наконец, начал я его спрашивать, зачем он приехал и какая ему до меня нужда?— ‘Нужда моя та, отвечал межевщик:— что третьего дня получил я из межевой канцелярии указ, что если у меня здесь дела нет, то ехал бы я межевать к князю Гагарину, в другое место. Итак, прислал меня Петр Егорович отобрать от вас последнее мнение: помиритесь ли вы с ним, или нет?’ — Говоря далее, сказывал он мне, что г. Дашков уступает нам, сколько мы хотим, и требует только того, чтоб мы с ним помирились.
Усмехнулся я, все сие услышав, и, недолго думая, заключил, что все сие явная выдумка и сущий обман и коварство, отвечал тотчас ему: ‘Очень хорошо! для чего не помириться и если даст сколько мы похотим и сколько отведем, и назовет это не нашею, а государевою землею, каковою она в самом деле есть, так мы готовы помириться’.— ‘Нет, отвечал он: — а Петр Егорович требует, чтоб вы назвали своею’.— ‘Кланяюсь! отвечал я ему: — мы не маленькие ребята, чтоб дали сами на себя петлю на шею наложить, сняв наперед ее с него. Скажите Петру Егоровичу, что поздно-де, батюшка, сие вздумал, а надлежало бы вам поранее о том подумать и прежде начинания всего дела с нами повидаться и не с высокомерием, а дружески обо всем поговорить и посоветовать, и тогда, может быть, могло б что-нибудь и иное и ему угоднейшее выттить. А теперь, когда дело зашло уже так далеко, когда земля сия нами торжественно при понятых и столь многочисленных свидетелях объявлена казенною и засвидетельствована нашими подписками, то можно ли с здравым рассудком требовать от нас того, чтоб мы все с ума сошли ж сделали то, что ни с каким благоразумием несходно и несогласно. Сами вы то сказать можете, ежели похотите быть беспристрастными. Итак, извольте сказать, сударь, Петру Егоровичу, что этому быть не можно, что мошенниками мы никогда не бывали и не будем и казенную землю своею никак не назовем’.— ‘А когда так, сказал мне на сие откровенно межевщик:— так сказываю вам, что Петр Егорович не намерен более межеваться, а бросает все сам, и едет завтре же отсюда и хочет дожидаться уже генерального межеванья, ибо теперь будет ему дурной выигрышь. Он тужит и жизнь свою проклинает, что и взял теперь меня межевать, да и я могу и о себе прямо сказать, что весьма тому не рад, и если б знал, что здесь то-то будет, что было, то бы десяти тысяч не взял, чтоб сюда иттить межевать. Кланяюсь я вам. Оставайтесь, государи мои, с Богом, нечего с вами, такими тузами, делать! Наш брат хоть сюда и не езди! видишь вы какие’.
Любо было мне и приятно сие слышать, и я, засмеявшись, в превеликом удовольствии сказал: ‘Когда так, так-так! Мы и от всего не прочь. Покидать, так покидать, зачем же стало? но скажите мне, на что ж бы это?’ — ‘Как на что? смеючись, отвечал межевщик, полно вам нас проводить. Ведь вы сами знаете межевую инструкцию и то, что не можно и опасно ему сделать себя прикосновенным к государевой земле, в котором случае, хотя бы и со всеми полюбовно развелся, так прибыли будет мало: всю у него лишнюю отрежут и дадут только писцовую дачу’.— Да, сказал я, это так, но это я давно знал, и дивился, что г. Пашков давно сего не провидел. Теперь, в самом деле, полезнее будет для него, когда он покинет межеваться и перестанет домогаться овладеть неправильно такою великою громадою, какова степь наша’.
Сим кончилось у нас тогда с межевщиком дело. Он, отужинав тут, с превеликим неудовольствием поехал, распрощавшись с нами и объявив, что он в последующий день и сам поедет прочь, бросив все межеванье неоконченным.
Проводив его, сказал я госпоже Сабуровой: ‘Вот, матушка, что произвела написанная мною в Лукине бумажка и езда моя и свидание с Пашковым! Это мои слова его на ум и на разум наставили, а теперь поздравляю вас, сударыня, с столь неожидаемым скорым и благополучным окончанием дела и с полученною над Пашковым совершенною победою. Теперь останемся мы опять от него в покое и будем по прежнему владеть нашими землями до поры до времени с покоем’. У госпожи Сабуровой ушки, так сказать, смеялись и при всем моем с межевщиком разговоре, а тогда не находила она слов к изъяснению своей радости и удовольствия, и проводила меня от себя, поехавшего уже около полуночи домой, осыпая меня за все и все своими благодарениями.
На утрие пронюхивал я, что на хуторе воспоследует, и вчерашний мой с межевщиком разговор какое произведет следствие. Оно было такое, какого я ожидал от оного. Пашков, услышав, что мы мириться и вместе с ним казенную землю воровать не хотим, бросил межеванье и сам уехал, а межевщик последовал за ним, распустя наперед всех понятых и сказав, что межеванья до весны не будет.
Не успело сего воспоследовать, как слух о том возгремел в один миг во всех наших селениях и округах, и начались везде восклицания радости и торжество о получении над неприятелем нашим столь славной победы. Всякой, радуясь и смеючись, о Пашкове говорили: ‘Эк, брат, взял! эк много намежевал! Уплетайся-ка со стыдом в Гагаршину свою, а здесь нечего выторговать!’ А я едва успевал слышать от всех похвалы и благодарения: всяк превозносил меня похвалами и не знал какими словами меня благодарить. Господа Соймоновы прислали тотчас за мною, и мы, вместе повеселившись с ними, положили ждать г. Сабурова и тогда общий совет сделать, что нам теперь предпринимать и какие предосторожности брать от г. Пашкова.
Вот каким образом кончилось наше тогдашнее межеванье. Признаюсь, что я всего меньше ожидал столь хорошего и удачного успеха и всего меньше думал, чтоб сие межеванье так скоро кончилось, но бессомненно думал, что он станет-таки продолжать межевать и обойдет и достальную часть южного и весь западной длинный бок степи, хотя со спорными кругом столбами, и велит нам потом, по обыкновению, свой отвод делать, а там либо все бросит, либо дело потянет в проволочку, и потому готовился уже прожить тут всю осень. Но тогда удовольствие мое было неизобразимо, и тем паче, что я сделался уже развязанным и мог ехать опять в свое любезное Дворяниново. Оставалось только обождать возвращения г. Сабурова и сделания последнего и общего со всеми жителями совета.
Как г. Сабуров не мог еще дни чрез три возвратиться, то, чтоб не потерять в праздности напрасно времени, вздумал я в сии дни снять на план всю усадьбу и все выгоны нашей деревни, дабы можно было после, с согласия наших соседей, нам между собою поразверстаться, и трудился над тем дни три и к удивлению, но исчислению сделанного плана, нашел, что в одном выгоне нашей деревни было 330 десятин, а она была еще самая маленькая.
Между тем, как я в сей работе упражнялся, приезжал ко мне старичок наш, г. Свитин, и опять подал повод к смеху над ним и хохотанью. Привозил к нему такой же глупец, Рахманова прикащик, свои отказные книги и ввел старика ими в новые и бесчисленные сумнительствы, для изъяснения которых он ко мне и прилетел. Но как обрадовался он, услышав от меня, что Пашков уехал, и что мы победили.— Ни с другого слова, перекрестясь обеими руками, старик в землю, и потом ну прыгать и веселиться, а меня обнимать и целовать, и в глаза, и в лоб, и в щеки. ‘Помилует тебя Бог! только и твердил: ты нас защитил и помиловал’. И не знал, как изобразить свою радость. Я уже хохотал, хохотал, да и стал.
Наконец 19-го сентября, ввечеру, возвратился и г. Сабуров и тотчас прислал за мною. О радости и удовольствии сего добродушного человека, и о приносимых мне похвалах и благодарениях я говорить уже оставляю: они были чрезвычайны, и тем паче, что езда его в Новохоперскую крепость была безуспешна, и он проездил по-пустому. Будучи опять в последующий день у него для угощения меня обедом, назначили мы 22-е число сего месяца для генерального собрания всем дворянам, поверенным, старостам и прикащикам для держания последнего общего совета и назначили к тому сборным местом нашу приходскую церковь, почему от нас, как от главных начальников, и разосланы были повсюду гонцы с повестками.
Итак, по наступлении назначенного дня, поехал я к церкви, где и нашел уже превеликое собрание дворян, старост, прикащиков и поверенных и народа превеликое стечение. Меня прежде всего встретили тем, что находятся между прочим народом двое Пашковских шпионов, и что наши окружили их кругом и держут под честным арестом, чтоб они не могли ничего слышать. Отслушав обедню и отслужив благодарной молебен, пошли мы в находящуюся тут просторную богадельню в тепло, и как сие место подобно было канцелярии и для таких сборищ очень удобно, то, запершись в оной и отлучив всех ненадобных людей, и учинили мы главной и большой совет.
Оной начался принесением мне от всех (благодарений) и просьб, чтоб я, начавши сие дело и производя оное с толиким успехом, взял на себя труд оное и впредь продолжать и употреблять что надобно, и тем паче, что я живу в недальнем от Москвы расстоянии. А я с моей стороны благодарил всех за послушание и за славное единодушие, потом, говоря, что на Пашковское уверение, что он все сие дело бросает, совершенно положиться еще никак не можно, а по коварству его и бездельничеству опасаться должно, что он не преминет употреблять и еще какие-нибудь хитрости и пронырствы, то следует нам и впредь быть от него осторожными, и, продолжая и впредь свое единодушие, с общего согласия положить теперь на мере, какие предосторожности предприять нам на все непредвидимые случаи и будущее время.
Итак, с общего согласия условились все мы и положили: ‘1) чтоб все те места, где вел Пашков свой отвод мимо наших земель, означить и заметить для предбудущего неизвестного времени, и поставленные им черные столбы отнюдь не выкидывать, 2) чтоб за сею чертою никому более не распахивать земли, как названной нами казенною, 3) чтоб покинуть несколько, и хоть самое малое количество, непаханной земли и по сю сторону его отвода под именем также казенной, 4) чтоб разводиться всем селениям и деревням между собою полюбовно, дабы всякое селение пределы своей зёмли ведало, 5) чтоб мне приехать к ним, если можно будет, будущею весною или летом, и все их владения вымерить и разделить по препорции душ, ежели согласятся, 6) чтоб на все будущие межевые, непредвидимые расходы собрать сумму денег, и на первой случай по 3 копейки с души, и выбрать всем миром казначея, которой бы деньги сии собирал, записывал, хранил и потом в расход употреблял, 7) чтоб всем помещикам дать мне верющее письмо, дабы можно было мне в случае надобности подавать в межевую канцелярию именем всех челобитную, и прочее, 8) чтоб отправить в тот же день двух человек дворян для списания с полевых записок копий, и снабдить их на дорогу деньгами, 9) чтоб главным начальником и попечителем обо всех быть и впредь господину Сабурову, и всем бы его повесткам и повелениям слушаться, 10) чтоб и впредь быть всем единодушным и в случае каких с Пашковым споров, стоять всем за одно и друг за друга крепко’.
Сие и подобное сему положено и определено было на сем совете и тотчас назначено кому куда ехать и что делать. Г. Тараковский выбран был казначеем для сбора и расхода денег, а г. Левашов командирован к Пашкову для списывавия копий с полевых записок, и все они получили от меня надлежащие наставления.
По окончании сего важного и полезного дела, поехал я в свою деревню, но г. Сабуров зазвал меня к себе обедать и уговорил, чтоб я и в последующий день не отправлялся бы еще в свой предпринимаемой обратный путь в Каширу, а подарил бы сим днем его, ибо он был в оной имянинником и звал всех своих друзей к себе обедать, и чтоб и я сделал им компанию и у него сей день отпраздновал.
Что было делать? я как ни поспешал уже своим отъездом, но принужден был на неотступные просьбы сего любезного человека согласиться.
Таким образом препроводил я весь оной день у г. Сабурова на имянинах. Я нашел у него превеликое собрание тамошних дворян, и мы все были веселы. Тут распрощался я со всеми ими и, получив всеми ими подписанное верющее письмо, возвратился уже ночью в свое жилище.
Сие было последнее свидание мое со всеми тамошними господами, ибо через день после того я отправился уже в свой обратной путь, что случилось уже в 25 день сентября месяца.
Как во время сего обратного путешествия не произошло со мною ничего примечания достойного, то и не хочу обременять вас подробным описанием оного, а в коротких только словах скажу, что я ехал опять чрез Тамбов и Козлов, заезжал в свою козловскую деревню, виделся там с дядею жены моей, господином Кавериным, и потом продолжая путь чрез Ранибург, Епифань и Тулу, 2-го числа октября благополучно в свое милое и любезное Дворяниново к родным своим и приехал.
Сим окончу я и сие мое письмо, достигшее уже давно до своих пределов, и пожелав вам всего доброго, остаюсь ваш, и прочее.

(Декабря 25 дня 1808 года).

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

ПИСЬМО 169-е

Любезный приятель! Начиная сие письмо, должен я предварительно вас уведомить, что с сего времени все содержащееся как в сем, так и в последующих письмах моих, продолжение повествования моего о всех бывших со мною в жизнь мою происшествиях, не будет сопряжено с такой точностью и подробностью, с какою описывал я до сего в предследующих письмах. Причиною тому то, что случившийся в 1782 году несчастный пожарный случай, лишивший меня многого, между прочим, ко особливому прискорбию моему, похитил у меня и все мои журналы и записки, относящиеся до сего промежутка времени, каковыми я до сего при описании моей жизни пользовался. Итак, при последующем повествовании по необходимости принужден я воспринимать прибежище свое к единой своей памяти и к малому числу оставшихся кое-каких бумаг и спасшихся от огня и пламени. Но как и первая по многопрошедшему и тридцатипятилетнему времени весьма уже ослабла и не в состоянии мне всего бывшего во всей подробности напомнить, то натурально и должен я буду довольствоваться тем, что могу только вспомнить, и что мог только я отыскать в помянутых немногих оставшихся от пожара бумагах и других письменных документах, и говорить уже обо всем короче и без наблюдения иногда порядка времени в самой точности.
Приступая теперь к продолжению повествования моего, скажу, что по приезде моем домой нашел я всех своих родных здоровыми и крайне обрадовавшихся нечаянному, и никак ими неожидаемому так скоро, возвращению моему деревню. Они не инако полагали, что я проживу там всю осень и озабочивались тем немало по причине, что беременность жены моей приближалась уже к окончанию, и она была уже на сносях. Кроме сего озабочены они были вновь отсутствием моим, получением из Петербурга ко мне нескольких пакетов с письмами, и еще одним весьма важным письмом от бригадира Наумова, которое так их смутило, что они за нужное почли отправить оное вместе с прочими письмами с нарочным ко мне, и сей посланной чуть было со мною не разъехался дорогою. По счастию узнали его как-то мои люди, встретившегося с нами не доезжая Ранибурга, и его остановили.
Помянутые пакеты из Петербурга содержали в себе дружеские письма от секретаря Экономического Общества, господина Нартова. Первое отправлено было ко мне 22 июля, но каким-то образом шло до меня очень долго и не застало меня дома. В оном письме писал г. Нартов, что как он на последнее мое к нему письмо не получил еще ответа, то сомневается он в том дошло ли оное ко мне, и как он не знает виделся ли я с князем Гагариным и учинил ли он что в мою пользу, то просил его о том уведомить, далее уверяя меня, что переписка со мною будет для него всегда приятна, повторял при сем случае просьбу о продолжении оной, говоря, что он письма мои всегда встречать будет с отменным желанием. Далее упоминая, что пьесы мои Экономическим Обществом рассмотрены и некоторые определено напечатать, говорил, что труды мои, на экономические исследования употребляемые, делают мне честь и по самой справедливости заслуживают похвалу от ученых людей. А о себе говорил, чтоб я был уверен, что он умеет достоинства, упражняющихся в науках людей различать и почитать оные, и не преминет рекомендовать меня кому надлежит.
Все сие сколько с одной стороны льстило моему честолюбию, столько с другой огорчало тем, что я из оного видел ясно, что письма мои, отправленные к нему, и самая посылка с каменьями, конечно каким-нибудь образом не дошли, что по тогдашним неисправностям наших почт было и не удивительно, и сожалел о том очень много.
Второе письмо, было от него же и писанное в половине августа, подтверждавшее мне тоже, что не имеет он от меня давно никаких писем и уведомлений, и не знает, что тому причиною. Он прислал ко мне при сем письме маленькую книжку, сочиненную трудолюбивым сочленом нашим, генералом и сенатором Степаном Федоровичем Ушаковым, и, приписывая сему сединами украшенному мужу великие похвалы, желал, чтоб я сообщил Обществу о том же предмете мои примечания. Наконец уверял меня опять в своем дружестве и просил о себе уведомления, говоря, что быть знакомым с людьми, упражняющимися в науках, и в отсутствии с ними разговаривать чрез письма о полезных вещах, есть для него не малое утешение, и потому желает, чтоб я переписывался с ним чаще.
Сие письмо увеличило сожаление мое о пропавших и не дошедших до Нартова моих письмах и досылке. И я на оба сии письма положил, по приезде моем, ему ответствовать и извиниться в нечастом писании своею отлучкою от дома, также описать ему вкратце и все происшествие, бывшее со мною в Бобриках и в Богородицке вторично.
Что касается до третьего письма, то было оно важнее обоих предследующих, и всего меньше мною ожидаемым. Было оно от самого того почтенного и добродушного мужа, г. бригадира Наумова, которой в последнюю мою в Москве бытность возил меня к князю Гагарину и меня с ним познакомил. Содержание письма его меня и удивило, и привело в смущение. Он писал ко мне от 14 сентября, что, при отъезде его из Москвы, просил его князь Сергей Васильевич Гагарин сообщить мне, что если соглашусь я взять на себя должность управительскую в селе Бобриках, то обещает дать мне жалованья 300 р. в год, да 50 четвертей хлеба, да чтоб шесть моих собственных лошадей содержать на казенном корме, и с тем уверением, что если г. Опухтин через два года пойдет в отставку, то я, и никто иной, заступлю сие место, и в чем дает князь свое верное слово. Пересказав сие, просил меня г. Наумов, что если я соглашусь на то, то уведомил бы его поскорее, поелику от него на будущей недели будут в Москву ездоки, чтоб мог он князя уведомить. У него-де просятся на то место другие, и он до получения моего ответа им отказывает.
Признаюсь, что письмо сие сначала меня весьма возмутило и привело все мысли мои в разстройку и недоумение, что делать. Однако сие недолго продолжилось, но я скоро, сказав пословицу, что это уже после ужина горчица, решился от предложения сего начисто отказаться. Малочисленность жалованья назначаемого не стояло того, чтоб, польстясь на оное, променять драгоценную свободу на таковую безделку, сверх того и собственной покой мой был дорог. В Бобриках, как я видел, не было и дома такого для жительства, где б мне можно было поместиться и жить с моим семейством. Но сие все еще ничего бы не значило, но главнейшее обстоятельство, не допускающее меня и помышлять о том, было то, что надлежало мне быть тут под начальством г. Опухтина и во всем зависеть от его повелений. Это было мне всего несноснее. Натурально, все тягости и бесчисленные хлопоты и заботы, сопряженные с строением тамошнего огромного дворца, лежало бы на моих плечах, а Опухтин бы стал моими руками жар загребать, и все на все на мне взыскивать. Сверх того, думал я, каково же мне быть под командою такого человека, которой знал, что я назначен к занятию его места. ‘Не станет ли, говорил я сам себе, сей человек не только смотреть на меня всегда косо, но и всяким образом стараться мне злодействовать и искать всем и всем чернить меня пред князем, хотя бы я и совсем невинен был, и не подвергнусь ли я натурально чрез то бесчисленным досадам и неудовольствиям? К тому ж Бог еще знает, как он управляет волостями, и точно ли так честно и хорошо, как мы думаем, и нет ли за ним и всякой еще всячины? А в таком случае захочу ли я быть таким же бездельником? в состоянии ли буду то терпеть и смотреть на то сквозь пальцы, и не всего ли скорей подаст самое сие повод к неудовольствиям и самым неприятностям и ссоре?’
Сим и подобным сему образом поразмыслив, тотчас я воскликнул: ‘Нет, нет! благодарю покорно!… Оставайтесь-ка вы со своими Бобриками с Богом! занимай управительское в них место кто себе хочет и кому есть охота навалить на шею себе такие хлопоты! А ты, мой друг’, говорил я сам себе:— ‘ступай-ка себе скорей в свое любезное Дворяниново, и там по прежнему не живи, а царствуй в мире, тишине, независимости ни от кого и свободе драгоценной!’
В сих помышлениях продолжал я тогда свое путешествие. И как надлежало мне ехать чрез Бобриковскую волость и случилось так, что мне пришлось ночевать в принадлежащем к сей волости селе Каменке, то похотелось мне полюбопытствовать и разговорившись с хозяином, распросить его короче и стороною о правлении Опухтина и обо всем его поведении. Хозяин, не зная совсем меня, и насказал мне столько разных вещей и дел, ни мало мною не одобряемых, об Опухтине, что сие еще более отвратило помышления мои от Бобриковского управительства и подкрепило намерение мое начисто от него отказаться.
Совсем тем любо и приятно было мне, что я все еще у князя Гагарина в памяти, и что он ни, только меня не позабыл, но всячески старается привязать меня к себе. Я не инако заключал, что я ему верно очень полюбился, и что предложение его ни отчего иного проистекло, как от доброты его душевной, а что предлагал он мне столь умеренное жалованье, в том извинял его охотно, ибо сам ведал довольно, что Бобриковское управительство и не заслуживало, множайшнго, и как прежние управители, тут бывшие, не получали и трети против сего жалованья, то легко можно было заключить, что князь собственно только для меня оное увеличивал.
Итак, по приезде домой, первое мое дело было поспешить ответом моим к г. Наумову, и как при вопросе домашних родных моих о том, что они о сем предложении думают, услышал я, что и они во всем согласны с моим мнением и место сие почитают не только для меня безвыгодным, но даже и постыдным, то, не долго думая, сел я и начеркал ответ господину Наумову.
Как я легко мог заключить, что он в оригинале пошлет оной к князю Гагарину, то расположил я его так, чтоб отказ мой был колико можно менее оскорбителен для князя. Я, изъяснив в нем наиживейшим образом все чувствия моей благодарности за то, что князь удостоивает меня не только своим незабвением, но и попечением о моей пользе, говорил, что домашние мои обстоятельства никак не дозволяют мне на сей раз согласиться на предложение и к удовлетворению желания его сиятельства, и просил его, чтоб он извинил меня в том перед князем, однако не преминул стороною и мельком дать будто ему только, г. Наумову, знать, что между прочим и для того у меня нет дальнего желания определиться в сие место, чтоб не могло произойтить у меня с г. Опухтиным каких-нибудь неприятностей, могущих подать самому князю повод к некоторым неудовольствиям и досадам, и что я, привыкнув жить в деревне между друзей и со всеми мирно и согласно, и вести спокойную честную, независимую ни от кого и счастливую жизнь, охотнее хочу остаться в своей малой деревнишке, продолжая жить по прежнему и довольствоваться тем, чем судьбе угодно было меня одарить.
По отправлении сего письма к г. Наумову, и чувствуя себя равно как от некоего бремени освобожденным, перестал я о том и мыслить, а приступил к соответствованию на письма г. Нартова. Но как имел я то предубеждение, что почитал единичные письма, то есть, без приобщения к ним каких-нибудь сочинений, неловкими, что самое, а сверх того и неудобность к пересылке оных писем в Петербург, поелику тогда в ближних и малых городах почтовых контор еще не было и писем не принимали, а надлежало их всегда пересылать при оказиях в Москву и там отдавать уже на почту, а впрочем и самая дороговизна в пересылке оных, и удерживало меня от частого писания писем, и принуждало всегда не только их, но и самые сочинения переписывать мелко, на почтовой бумаге, и искать и дожидаться всегда каких-нибудь оказий в Москву,— то и заключал я, что и в сей раз будет дурно, если не пошлю я при письме какого-нибудь сочинения, почему, выбрав, одно из заготовленных уже вчерне до моего отъезда в шадскую деревню, и переправив и переписав вскорости оное, приобщил к письму, написанному к господину Нартову.
Что касается до сего, то, изъявив в нем чувствования истинной благодарности за все лестные его обо мне отзывы и его к себе благорасположение, уведомлял я его о всех письмах и посылке, отправленных от меня к нему, и удивляясь ненолучению им оных, пересказывал ему вновь обо всем, случившемся у меня с князем Гагариным, и потом о нечаянной и долговременной моей отлучке в шадскую деревню, и заключил просьбою о продолжении его к себе дружества.
Отправив сие письмо при случившейся в Москву оказии, принялся я за прежние свои деревенские многоразличные занятия, и как тогда наступала уже глубокая осень, то спешил я воспользоваться способным еще сколько-нибудь временем к произведению в садах моих работ и дел, нужных и упущенных несколько чрез мою отлучку.
Между тем нечувствительно приближилось и 7-е число октября месяца, или тот день, в которой совершилось мне 35 лет от моего рождения. При наступлении оного не преминул я, по обыкновению своему, и в сей раз обозреть мысленно все происшествия, случившиеся в течении минувшего года, и как находил, что оной ознаменовался в особенности многими и разными бывшими со мною происшествиями, и опять многими и явными знаками особенного попечения обо мне Божеского Промысла, то благодарил я Всемогущего всею душою моею и сердцем за его ко мне милосердие и все его ко мне благодеяния и милости. Паче же всего дивился я действию Промысла Господня в рассуждении неудачной моей езды, по приглашению князя Гагарина, в Богородицкую волость. Тогда казалась она мне непостижимою и удивительною, а в сей раз усматривал уже я, что неудача сия случилась по устроению судеб для моей же истинной пользы, ибо чего и чего не упустил бы я, если б тогда определен был к должности. Как бы можно было мне отлучиться и для домашнего окончания своего межеванья, и в шадскую деревню для разрушения коварного замысла и предприятия Пашкова с тамошнею степью, назначенною Провидением к доставлению мне в последующие времена весьма важных и существенных выгод, как узнаете вы впредь в свое время.
Чрез десять дней после того наступил и день моих имянин. Я праздновал его по обыкновению. Все родные, друзья и приятели мои, случившиеся тогда в домах своих, посетили меня в оной, и мы старались угостить их наилучшим образом, и провели день сей с удовольствием, которое увеличилось тем, что я в самой оной получил еще претолстой пакет из Петербурга, из Экономического Общества, с XII-ю частью Трудов оного, присланною ко мне при письме от друга моего, г. Нартова, отправленном ко мне еще 5-го сентября, но в котором ничего особливого не содержалось.
Как, вскоре после сего настала весьма студеная погода, соединенная с обыкновенными осенними ненастьями, то прогнала она меня из садов моих в комнаты и принудила большую часть своего времени посвящать наукам, литературе и досужеству. Люди, не привыкнувшие ни к каким занятиям и упражнениям, скучают обыкновенно осенью и жалуются на длинные скучные вечера. Но я сделал уже издавна привычку встречать осень почти с таким же удовольствием, как весну, и она для меня почти столько же приятна, как оная, ибо в сие время, не будучи так много развлекаем наружными предметами, имел я более и времени и досуга заниматься своими книгами, пером, кистями и разными другими любопытными и занимательными упражнениями, доставлявшими мне всегда тысячи минут приятных. Итак, принялся я опять за свои книги и занятие себя, когда чтением оных, когда писанием, когда переводами чего-нибудь, когда переписыванием набело, или рисованием чего-нибудь, а когда то прискучит, то разными рукоделиями, а особливо переплетанием книг и оклеиванием их разными мною распещряемыми бумагами и другим тому подобным.
В таковых упражнениях и не видал я, как прошла остальная половина октября месяца, и я имел тем более свободного времени к тому, что мы, отчасти за дурными погодами, отчасти за тягостью жены моей, не могли почти никуда выезжать со двора, да и к нам как-то редко приезжали в сие время гости.
Наконец, настал час разрешения жены моей от бремени, и 28-го числа октября был тот день, в который даровал мне Бог еще дочь. Я обрадован был тем не меньше, как бы рождением и сына, ибо, будучи всегда тех мыслей, что мы нимало не знаем, какими из детей наших назначит провидение Господне нам более или менее веселиться, не дерзал никогда роптать в таких случаях на промысл и волю Господню и, ведая, что рождение людей зависит не от нас, а от таинственного его распоряжения всего и всего в мире, всегда бывал доволен тем, чем ни благословлял нас всемогущий.
Мы назвали новорожденную Настасьею, по имени святой, случившейся в последующий день, и чрез несколько потом дней ее окрестили. И как в сей раз друга моего и прежнего кума г. Полонского не случилось дома, а он был в Москве и занимался там отделкою своего каменного дома, то восприемником от купели был ей уже родственник наш Иван Афанасьевич Арцыбашев, а восприемницею прежняя наша кума, тетка Матрена Васильевна Арцыбашева.
Таким образом, сделался я опять отцом трех детей: двух дочерей и сына. И как вскоре после того наступила у нас в сей год и настоящая зима, то и подавно нельзя было никуда выходить, а за слабостью жены моей ездить, и потому вдался я уже совеем в свои ученые упражнения и препроводил наиболее в них не только весь скучный ноябрь, но и самый декабрь месяц по самый праздник Рождества Христова, и не помню, чтоб во все сие время случилось со мной что-нибудь особливое. Все оно протекло нечувствительно. Мы езжали хотя по наступлении зимы кой-куда в гости, а посещали и нас наши друзья и соседи, но это не составляет важности, а более сидели дома, и я занимался писанием.
В сие время переписал я сам набело третью и четвертую часть своей ‘Детской философии’ и сочинил пятую часть сей книги. А сверх того положил основание и той книжке, которая в последующее время напечатана под именем ‘Чувствования христнанина при начале и конце каждого дня в недели’, сочинив некоторые из первых размышлений. Кроме сего занимался я переводом, или паче сочинением ‘Истории о святой войне’ и смотрением за обоими мальчиками, переписывавшими набело сей труд мой.
Наконец, прошед почти и весь Филиппов пост и приближался день Рожества Христова, как вдруг и против всякого чаяния, обрадованы мы были приездом к нам совсем неожидаемых, но милых и любезных гостей, приехавших к нам очень издалека, а именно из Псковских пределов. Был то родной мой племянник, сын покойной сестры моей Прасковьи Тимофеевны, Михайло Васильевич Неклюдов. Сего близкого родственника моего не видал я с самого того времени, как получив отставку был я в последний раз у них в доме в Островском уезде, и оставил его тогда еще мальчиком. Но в сие время был он достигшим до совершенного уже возраста и женатым уже мужем. Он, оставшись почти в малолетстве от обоих своих родителей наследником довольно знаменитого их имения, и препроводив несколько лет в службе, при помощи вступившихся в его сиротство добрых людей, приятелей отца его, женился, хотя на небогатой, но прекрасной, разумной и достойной девице из фамилии Елагиных. И как получил он в приданое за нею небольшую ярославскую деревню, то, имея надобность побывать в ней, восхотел он повидаться и со всеми нами, живущими в здешних местах единственными его и ближними родными, и показать нам и себя и молодую свою жену, и для того решился проехать наперед прямо из Пскова в Москву, а из оной проехать наперед ко мне, как к старейшему своему родственнику и дяде.
Не могу изобразить, как доволен я был его приездом и как много обрадован был оным. Я нашел его уже совсем другим и так переменившимся, что его и узнать бы я не мог, если б не сказался, а молодую жену его таковою, что я не инако как хвалить мог его выбор. Оба они в состоянии были ласками и обращением своим с нами заставить нас в один день себя полюбить искренно.
С сими-то любезными нашими родными разговелись и последние дни сего года провели мы очень приятно, и праздник Рожества Христова, против чаяния, был для нас отменно весел.
Но как теперь следует мне начать писать историю 1774 года, то дозвольте мне начать оную уже письмом будущим, а сие сим окончив, сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 26-го дня 1808 года.)

Дворяниново.

1774 ГОД

ПИСЬМО 170-е

Любезный приятель! Итак, наступил у нас новый и 1774, также весьма важный и достопамятный год как для меня в моей жизни, так и по многим другим важным происшествиям, случившимся в оной. Мы начали провождать его отменно весело в сообществе не только новоприезжих к нам дорогих, милых и любезных гостей, которых мы как возможно лучше угостить у себя старались, но и всех наших здешних ближних родных и лучших друзей и приятелей. Все они к нам к сему времени съехались и вместе с нами начали сей год провождать в увеселениях всякого рода. Не было ни одного дня во все тогдашние святки, в которой бы дом наш не наполнен был множеством гостей, несмотря как ни дурна случилась быть тогда погода, и мы изобретали и выдумывали все, чем бы могли сделать пребывание здесь дальним гостям нашим приятнейшим. Итак, господствовали у нас в сие время одни только разные игры, смехи, издевки и забавы, и как случилось, что и племянник мой был весьма веселого, шутливого и забавного характера, то помогал очень много и он своими шуточками и издевками к увеселению нашего общества. Словом, мы давно не имели у себя таких приятных и веселых святок, и за ежедневными увеселениями и не видали, как протекли те десять дней, которые пробыли у нас наши дальние гости.
Как они расположились проехать от нас в Кашин к нашим тамошним родным, то старались они преклонить и нас к езде туда же вместе с ними, и чтоб проводить их до жительства племянниц моих Травиных. А поелику и нам давно уже хотелось их навестить, то и не имели они в том дальнего труда, и мы согласились на то охотно.
Итак, распорядив свои домашние дела, и оставив меньших своих детей у тетки Матрены Васильевны Арцыбышевой, и отправились мы с ними в Кашин. По приезде нашем в Москву, пристали мы в доме у приятеля моего, господина Полонского, на Поварской. Мы нашли его уже живущего в новых своих великолепных и со вкусом построенных и меблированных палатах. Он был приезду нашему очень рад, и тотчас для пребывания нашего отвел нам особой приворотный флигель, чем мы были в особливости и довольны, потому что могли иметь там более свободы и быть менее связанными.
Пребывание наше в сей раз в сем столичном городе было не долговременное и продлилось только немногие дни, употребляемые племянником моим на исправление некоторых покупок. Что касается до меня, то я воспользовался сим случаем для отдания в переплет всех моих последних сочинений, а особливо своей ‘Детской философии’. Наилучшим переплетчиком в Москве почитался тогда г. Ридигер, отправлявший тогда только ремесло сие. Они были тотчас ему вручены, и самой сей случай впервые тогда познакомил меня с сим человеком, с которым имел я лотом столь много дела и связь дружескую.
Кроме сего не преминул я повидаться с некоторыми из моих родных и знакомцев, находившихся тогда в Москве. Помышлял было я и к старому князю Гагарину для изъявления ему своего почтения, но, додумав, и раздумал опять. Показалось мне, что будет неловко показаться мне к нему после сделанного отказа, и подумалось, чтоб не возмечтал он еще, что я в том раскаиваюсь и к нему подбиваюсь в милость, итак, рассудил лучше оставить его с покоем. Не удалось мне также добывать и в межевой канцелярии и распроведать о намерениях и предприятиях г. Пашкова с его брошенным и неоконченным межеваньем. Краткость времени и случившиеся праздничные дни не допустили меня до того в тогдашний раз. Мне случилось только, и то нечаянным образом, свидеться с другом моим, г. Сабуровым, приехавшим также тогда в Москву для нужд своих, и крайне обрадовавшимся меня увидев, и убедившим меня неотступными просьбами побывать у него, хотя на часок, стоявшего у своих братьев в доме. И я действительно к нему ездил и был всячески угощен братьями его, людьми весьма умными и почтенными, и был приемом и угощением их весьма доволен. Но о деле нашем с Пашковым и о его намерениях ни он, ни они ничего не знали и не могли ничего проведать, что было, и не удивительно, потому что Пашков, как мы после уже о том узнали, всячески старался скрыть свою неудачу от всего света, и не о продолжении своего предприятия, а о том наиглавнейше помышлял, как бы утаить и скрыть под спуд все бумаги и дела, писанные во время тогдашнего его межеванья, что ему и не трудно было, по той причине, что главным членом в межевой канцелярии был тогда родственник его, господин Зинбулатов, которой собственно и давал ему тогдашнего межевщика. Но как он ни с чем в Москву возвратился, и ему все происходившее у нас там пересказал, то сей, будучи ему хотя родственником и приятелем, но сказал ему прямо, что когда такая беда сотворилась и вся степь наша названа государевою землею, то нечего уж делать, и что и ему не можно уже никак помочь, а присоветовал ему продолжать владеть только теми местами, которыми он владел и дожидаться генерального в тех местах межеванья, почему и взят был от него межевщик и откомандировал в другое место, а все письменные его дела положены под спуд до поры до времени, ибо по желанию Пашкова совершенно их уничтожить никак было не можно.
Впрочем, в самую сию в Москве бытность узнали мы о загремевшем везде слухе о появившемся да Яике бездельнике бунтовщике Емельке Пугачове, дерзнувшем назвать себя умершим бывшим императором Петром Третьим и о беспорядках и смятениях, произведенных им в тамошних низовых местах. Все смеялись только тогда дерзновению сего злодея и надеялись, что отправленные для усмирения его команды скоро все сие уничтожат и злодействам его скоро конец сделают. Но как мало знали все мы тогда что воспоследует после, и какой великий пожар произведет сия искра!
Проводив несколько дней в Москве с нашими гостями, и побывав с ними во всех соборах, также и в театре, отправились мы, наконец, в свой дальнейший путь, о котором скажу только то, что был он нам очень весел. ехали мы превеликим обозом и доброю компаниею, становились на квартирах вместе, и не было ни одного ночлега, где бы мы, по веселому нраву моего племянника, не провели время своего в смехах, шутках и в приятных и веселых разговорах.
Как во все путешествие не случилось с нами никаких остановок и ничего особливого, то в немногие дни и доехали мы до Кашинского уезда и до села Веденского, и обрадовали племянниц своим приездом. Как оной был ими совсем неожидаем, то не могу изобразить сколь велико было их удовольствие, когда они и нас и псковских наших родных у себя увидели. Они не хотели почти верить глазам своим, а особливо старшая из них, Надежда Андреевна, которой племянник мой был более всех знаком, потому что она жила не малое время у них в доме и вместе с ним почти воспитывалась. Слезы. радости и удовольствия текли у них у всех из глаз, и они не находили довольно слов к возблагодарению всем нам за приезд наш и не знали чем и как лучше угостить всех нас у себя.
Как вместе с собою привезли мы к ним и брата их Александра Андреевича, то были они и тем чрезвычайно довольными. Они увидели его уже несколько поднявшимся в росте и переменившимся во многом с того времени, как они с ним в последний раз расстались, и благодарили меня за все старания, употребленные при воспитании и обучении его.
Они затевали было делать для нас тотчас праздники и пиры и сзывать к себе всех своих соседей и друзей, но мы их тотчас в том остановили, сказав, чтоб они отложили сие до другого времени вперед, и что в сей раз пробудет у них Михайла Васильевич не долго, а поедет от них на короткое время в свою ярославскую деревню, с намерением возвратиться оттуда опять к ним, и что тогда да будет уже их в том воля. Итак, провели мы у них немногие дни пребывания в сей раз у них племянника моего в семейственном только сообществе между собою, но, несмотря на то, в удовольствии превеликом.
Проводив Михаила Васильевича в Ярославль, по неотступной просьбе и убеждению хозяек, остались мы у них на все то время, покуда проездят наши общие гости в Ярославль. Они обещали возвратиться к нам непременно к маслянице и сдержали свое слово.
Между тем провели мы все сие время наиболее в разъездах и свиданиях со всеми их соседями и прежними моими знакомцами и друзьями. Домы госпожи Калычовой, г. Баклановского, г. Коржавина и некоторые другие были тогда нами посещены с нашими племянницами, и везде были мы с удовольствием принимаемы и угащиваемы. Везде были нам ради, и все старались к нам всячески ласкаться, а приезжали и к нам многие из них и прочих их соседей, а за всем тем и не видали мы, как прошел весь тогдашний короткой мясоед и приближилась и самая масляница, случившаяся тогда в исходе февраля месяца.
При свидании с знакомцем и приятелем моим, господином Баклановским, непреминули мы опять заниматься любопытными разговорами о науках, книгах и садах, и не одну, а многие минуты провели с отменным удовольствием, и не было свидания, при котором бы мы не занимались с ним тем по нескольку часов сряду.
Наконец, возвратились из путешествия своего и наши псковитяне, и приехали действительно к нам при начале масляницы. А тогда и начались у нас прямо ежедневные почти пиры и празднества, и вымышляемы были все роды забав и увеселений, свойственных дням сим. На дворе у них сделана была для катанья прекрасная гора. Соседи их приезжали к нам почти ежедневно, и не было дня, которой не провели бы мы в смехах, играх и всякого рода забавах и увеселениях, причем натурально не забываемо было и самое катанье.
Наконец, настал наш и великой пост и положил предел всем нашим забавам и увеселениям, а вкупе и пребыванию в кашинских пределах. С наступлением оного надлежало и Михайле Васильевичу и нам ехать восвояси, и 3е число марта был тот день, в которой пролито много слез при общем нашем друг с другом расставаньи. Мы так уже все свыклись между собою, что для нас всех расставанье сие было очень печально и горестно. Но никто с такою чувствительностью не расставался с нашими псковскими родными, как мои племянницы. Они, ровно как предчувствуя, что расстаются с ними на весь свой век, и что им не удастся более уже никогда их видеть, проливали целые ручьи слез при расставании и провожании оных. Что касается до нас, то мы имели к тому еще некоторую надежду, ибо дали им обещание побывать и у них во Пскове, когда не в следующий год, так в будущий за оным. Но, ах! как сильно обманулись и мы в своих заключениях о будущем времени и сколь мало знали тогда, что судьба и самому (мне) не прежде дозволит видеть сих ближних родных моих, как по прошествии почти целых тридцати лет с того времени, а семьянинок моих лишит удовольствия сего даже и до теперешнего времени, и могли ль мы тогда воображать себе, что они видели их тогда и в первой и в последний раз? Вот что делает отдаленность родных друг от друга!
Мы поехали в самое то же время от них и поспешали возвратиться в дом свой. По приезде в Москву, не стали мы долго медлить в оной, и, остановившись опять у г. Полонского, пробыли не более одних суток в сей столице. И я успел только взять от Ридигера переплетенные мои книги и забежать на часок в немецкую книжную лавку, у Воскресенских ворот, в которой Ридигер сидел уже тогда сидельцем, и купить себе несколько новых немецких книг для деревни.
Впрочем узнали мы, что слух о Пугачеве не только не уничтожился, но увеличивался от часу больше. Нам насказали уже столько о худых успехах посыланных для усмирения его команд и о всех его злодейских деяниях, что мы ясно видели, что дело сие не походило уже нимало на шутку, а становилось час от часу важнейшим и сумнительнейшим, и потому поехали мы из Москвы весьма с неприятными о сем предмете мыслями.
В деревню свою приехали мы около 11-го марта, что случилось уже быть на второй недели великого поста, и, к удовольствию своему, нашли всех детей своих и здоровыми и благополучными. Тут, к удивлению своему, нашел я опять два пакета, полученных без меня ко мне из Петербурга, из Экономического Общества.
Я, развернув первой, удивился, нашед в нем письмо от г. Нартова, писанное еще 9-го декабря минувшего года, следовательно, шедшее ко мне ровно три месяца. В оном бомбардировал он меня опять просьбами о скорейшем уведомлении его о себе и о своих обстоятельствах, и опять наполнил все письмо свое дружескими изъявлениями сожаления своего о пресечении нашей переписки и удивлением, что он не знает тому причины. Наконец говорил, что Экономическое Общество препоручило ему сообщить мне пьесу о истреблении червей на пашнях и желает, чтоб я по оной сделал опыты, и прочее.
Второе же письмо было офицнальное, от имени всего Общества и во всей форме препоручительное мне, или предписывающее, чтоб я непременно сделал все нужные опыты по приложенной книжке и форме и рисунку сохи, относящиеся до истребления сих червей на пашнях, за подписанием того ж г. Нартова, но уже 9-го января 1774 года, и сие шло уже два месяца.
Оба сии письма меня удивили и некоторым образом сконфузили. Я не мог опять довольно надивиться неполучению Нартовым моих писем и сожалел о том искренно. С другой же стороны препоручение мне Обществом комиссии, относящейся до предпринимания опытов к истреблению червей, было мне некоторым образом не только неприятно, но и отяготительно. ‘Что ж такое? думал и говорил я сам себе: — господа сии, от которых я, как от козлов, ни шерсти, ни молока, или никакого добра себе еще не видал, кроме пустых и малозначущих похвал, недовольны будучи еще тем, что тружусь, пишу, хлопочу и убытчусь при отсылании к ним своих писем и сочинений, платя за то очень дорого, без всякого за то возмездия, вздумали еще, так сказать, и верхом на мне ездить и делать мне предписания… Делай-ста я в угождение им разные опыты и по рисункам сохи, и лихия болести, и уведомляй их об оных. Хоть бы, право, и потише раз!… и что право за диковинка’? и так далее. И как по счастию в здешних местах тех червей в хлебах, о каких они упоминали, никогда не бывало и нам они неизвестны, то положил я ответствовать им коротко, что в здешних местах червей таких нет и никогда по сие время не бывало, и что опыты по их предписанию делать мне не над чем, и тем от сей комиссии отделаться.
Все течение великого поста препроводил я в обыкновенных своих кабинетных упражнениях и во все остающееся мне от разъездов по гостям и принимания их у себя, время употреблял отчасти на чтение прежних и вновь купленных и с собою из Москвы привезенных немецких и французских книг, а как начали дни уже гораздо увеличиваться, и комнатною своею оранжереею, или горшками, коими все окна в доме моем были установлены. Неимение у себя ни оранжереи, ни теплицы, ни самых парников, к чему ко всему не имел я никогда дальней охоты, награждал я недостаток оных ящиками и горшками, содержимыми в комнатах, и при приближении каждой весны все нужное в них сам садил, сеял и возращал, что и доставляло мне еще больше удовольствия, нежели иным самые оранжереи и теплицы.
Кроме сего, по обыкновению своему, занимался я при увеличившихся днях и в сей год опять разными родами рисованья, как водяными, корпусными и сухими, так и самыми масляными красками, и делал сие как для собственного своего удовольствия, так и для наставления и приучивания к тому же обоих моих сотоварищей и учеников. Ибо я не только привез с собою опять обратно племянника своего Травина, но по возвращении в дом свой, взял опять к себе и старшего сына соседа моего г. Ладыженского, Никиту Александровича. Сих-то обоих, так сказать, воспитанников своих старался спознакомливать я, сколько мог, не только с нужнейшими для них науками, но и с рисованьем всякого рода, а сверх того, как нередко гащивали у меня и обе дочери тетки Матрены Васильевны Арцыбышевой, то делал сие некоторым образом и для них, дабы преподать и им некоторое о том понятие. А все сие и доставляло мне множество минут, приятных и помогало время сие проводить с удовольствием. Как в числе купленных в Москве мною немецких книг были некоторые, относящиеся и до натуральной истории, которые мне нужны были для почерпания из них нужного при продолжаёмом по временам сочинении моей ‘Детской философии’, и между ими находилась и одна ботаническая книга, а именно Рейгерово описание: дикорастущих в окрестностях Данцига произрастений, расположенной по их разным родам, отродиям и видам, то особливого замечания было достойно, что при читании оной не только получил я общее и довольно достаточное понятие о сей части натуральной и доселе мне незнакомой еще части натуральной истории, но получил даже и самую охоту к ботанике, и потому с неописанною нетерпеливостью, дожидался сошествия снега и наступления весны, дабы мне, по руководству сей книги, тотчас начать спознакомливаться со всеми растущими у нас дикими травами и другими произрастениями, и чрез рассматривание состава их цветков узнавать их роды, отродия и имена, приданные им от ботаников.
В сих и подобных сему упражнениях и других экономических любопытных занятиях и не видал почти я, как прошел и весь ваш великий пост, а начавшиеся тали и обнажение земли от снега и последовавшая затем прекрасная всегда в нашем селении половодь подали мне новые поводы к увеселениям и забавам душевным. Признаюсь, что мне всегда сие время бывало в особливости любезно и приятно, и возобновляло в душе моей новые и наиприятнейшие чувствования. С отменнным и превеликим удовольствием сматривал, я всегда на яркую белизну, в марте, начинающих уже таять снегов, на отменную ясность солнца и свода небесного, на обнажающиеся кой-где первые бугорки земли, да первые капели с кровли и ручейки снежной воды и на все особые движения всех животных, и потом на самую половодь, меня всякой раз отменно увеселяющую, а книги, содержащие в себе описания красот натуры, которые обыкновенно я в сии времена читывал, делали мне в том великое вспомоществование и производили то, что все, и такие предметы, на которые смотрят множайшие люди без всяких чувствий и удовольствия, производили собою в душе моей наисладчайшие и приятнейшие движения оной и доставляли мне тысячу минут приятных.
Наконец сошел у нас снег, прошла половодь, стала наступать уже весна и началось время, удобное и способное уже к копанию земли и первейшим садовым работам. Сего времени я уже давно с нетерпеливостью дожидался, ибо хотелось мне произвести в сию весну одно, давно уже затеянное и некоторым образом еще в 1772 году начатое, весьма большое и важное дело, а именно: до сего имел я у себя хотя два или паче три нарочитой величины сада, но все они далеко не в состоянии были удовлетворить собою моей охоты к садам, мне казалось, что все еще их было мало, и хотелось завести еще один, гораздо всех их обширнейший и уже не регулярной, а единственно плодовитой и назначенной быть всегда продажный и к доставлению мне собою знаменитого прибытка. Желание к сему уже давно во мне возродилось, но долго я сам с собою не соглашался, где назначить под него место, ибо в прежней усадьбе своей, по великой тесноте и ограниченности оной, не было нигде праздного и способного к тому места, а из полевой земли назначить к тому оное, как единое остающееся мне средство, мешало то, что ближние пашни не все были мои, но перемешаны чрезполосно с соседскими, и оставалось только разве поразменяться с ними и выменить хотя несколько десятин к одному месту.
Как сие наконец мне и удалось, и я увидел целые три десятины, сряду и подле самой моей усадьбы за прудами лежащие, в моем собственном владении, то не долго думая и назначил я все их под новозатеваемой большой сад. И как все сие великое пространство места вдруг обнесть какою-нибудь оградою был я не в состоянии, то положил на первой случай окопать все оное глубоким рвом и оградить земляным валом, что и начали мы производить в действо еще в 1772 году и в последующий за оным, и как работа сия была уже кончена, а между тем подготовлено было у меня уже нарочитое число прививочных и отводковых яблонок, то и дожидался я сей весны для первого посажения всех их уже в оной и к сделанию чрез то ему формального уже основания.
Итак, не успел сойтить снег и место сие от него опростаться и сколько-нибудь обчахнуть, как и приступил я тотчас к назначению мест в нем под деревья и к посадке оных. И особливого замечания достойно, что случилось сие в самую великую пятницу, бывшую в сей год 18 апреля, и я работою сею так занялся, что провел весь день. с утра до вечера. в оной не евши и не пивши ничего и не чувствовавшего дажё к тому и охоты. Совсем тем всех заготовленных и поспевших к пересадке яблонок далеко не достало на занятие ими всего пространства, а всего стало только с небольшим на половину оного, а поелику заведен он на пашенной полевой земле, то самое сие и подало мне, повод назвать его полевым садом, которой впоследствии времени и был хотя подвержен многим несчастиям, но, существуя и по ныне, приносит мне уже доход довольно изрядной.
Наставшую после сего Святую неделю провели мы по прежнему обыкновению довольно весело, в разных свиданиях с родными своими и соседями и в забавах, сему времени свойственных. А как между тем начала уже оживать и трава и показываться кой-где разные цветочки, то по намерению моему и не преминул я за первое в жизни моей ботанизирование, или при помощи книги моей рассматривать все оные уже ботаническими глазами и узнавать к какому классу, породе и отродию принадлежит то произрастение, и как которое из них собственно называется. И Боже мой! какое неописанное удовольствие я имел, когда первые опыты стали удаваться мне наивожделеннейшим образом, и когда, по ботаническим приметам узнав породу, узнавал вкупе и офицнальные, и ботанические названия оным, и сколько приятных и неоцененных минут они мне доставляли! Не успевал я узнать собственное латинское и немецкое название какой-нибудь рассматриваемой травки, как благим матом хватался я за Цынков Экономический и Гибнеров натуральный лексиконы и приискивал уже в них статьи под сими названиями, и как радовался, когда находя описания оным сходные с описанием Рейгера, находил вкупе и упоминания о том, какие которая из них имела свойства и силы, и которые из них принадлежали к врачебным и способны были помогать от каких болезней. И Боже мой! как много увеличивалось тогда чувствуемое мною удовольствие, когда узнавал я, что иная довольно нам известная и нами нимало неуважаемая травка достойна была иногда наивеличайшего нашего, по целебным ее силам, примечания и уважения. Я прыгал почти иногда при таких случаях от радости, и с узнаванием вновь какой-нибудь травы получал вновь, равно как некоего нового себе друга и знакомца, и удовольствие мое было неизреченно.
Вот в которое время стали начинаться все мои ботанические знания, доставившие мне впоследствии времени случай и возможность сделаться с сей стороны полезным своему отечеству и доставить бесчисленному множеству соотечественников моих не только нынешним, но и самым потомкам их существительную пользу, и заслужить чрез то несчетные благодарения от оных.
В таковых-то приятных и полезных занятиях, вместе с прочими весенними садовыми упражнениями, препроводил я все достальное время месяца апреля, а тем же самым продолжал я заниматься и в наступивший потом май месяц.
В течение оного имел я удовольствие получить опять из Петербурга превеликой пакет из Экономического Общества, но каким удивлением поразился я, нашед в оном одну только книгу, содержащую в себе XXII-ю часть Трудов Общества, а письма приложенного к ней ни от кого и никакого не было. Я не знал и не понимал, чтоб такое сие значило и подумал, что не разсердился ли на меня г. Нартов, что не захотел удостоить меня в сей раз письмом своим. Но как увеличилось удивление мое, когда начав рассматривать сию книгу, в которой бессомненно надеялся я найтить последние свои сочинения напечатанными, увидел, что ни одного из всех их не было, хотя они давным-давно были уже от меня отправлены, а вся она, несмотря на всю свою толстоту и на печатание на прекрасной александрийской бумаге, содержала одно только пространное сочинение г. Шретера и сочинение самое вздорное, глупое и ни малейшей никому пользы принесть не могущее. ‘Боже мой! Что ж такое будет! воскликнул я с нарочито огорченным духом:— вздор такой печатают и занимают нм целые книги, а такие хорошие и прямо полезные для многих замечания и сочинения, каковы мои, лежат у них и преют, или, что того еще хуже, может быть и совсем не напечатаются. В состоянии ли таковая медленность побуждать и наиусерднейшего человека к продолжению трудов своих и заохотить к дальнейшей и многокоштной пересылке к ним трудов своих? Как давно отправил я уже к ним все последние свои прекрасные и важные пьесы, и сколько времени жду и не могу дождаться видеть их напечатанными? И что ж это будет, и при такой удивительной медленности сколько лет к тому будет потребно, чтобы успеть им напечатать все то, что на уме и в намерении моем было сообщить им из всех бесчисленных и прямо полезных вещах, мне сделавшихся известными и достойных преданными быть тиснению. Теперь не удивляюсь я тому, говорил я далее, что всё наше Экономическое Общество нимало ни кем не уважается, и что лишилось оно и от тех уважения, которые оным его еще удостоивали. При таком порядке лучшего и ожидать не можно’.
Сим и подобным сему образом изъявлял я свое неудовольствие на оное и в чувствуемой досаде полагал не посылать к ним впредь ничего и не трудиться для них по-пустому, покуда не увижу последних моих пьес в трудах их напечатанными.
Между тем, как настала уже совершенная весна, то вспомнил я о обещании моем, данном шадским моим соседям, чтоб приехать к ним сею весною для измерения всех их дач и для разровнения их по душам между деревиями, но не знал, что тогда делать и предпринимать ли мне сие путешествие, или нет? Сколь ни горячо я тогда в сие дело вступился, и как ни ревностно хотел предприять для пользы всех их сей необятно великий труд, но жар сей имел время гораздо попростыть, а здравейшие размышления обо всех тамошних и своих обстоятельствах и гораздо оной простудили, или паче совсем уничтожили, ибо, во-первых, за бездействием Пашкова не находил я никакой дальней надобности к поспешению сим делом, во-вторых, сомневался я, и не без основания, что едва ли будет на то и единодушное согласие всех жителей тамошних деревень, и не произойдет ли тысячи препон и помешательств мне в том деле? Мысли об одном Рахманове и о наглом и скверном его характере устрашали меня неведомо сколько. ‘И что ж будет, говорил я сам себе:— если я проезжу туда по-пустому и не только изубытчусь и трудам подвергну себя самопроизвольно бесчисленным, но и в доме чрез отлучку на все лето, или по меньшей мере на несколько месяцев, во всем сделаю упущение, а всем тем ничего доброго не сделаю и может быть, что всего и вероятнее, с одною только досадою и стыдом от тщетной и напрасной езды возвратиться принужден буду домой’.
Тако размышляя и несколько раз сам с собою разговаривая, я, признаться, не имея охоты расстаться с своими садами и с спокойною своею деревенскою жизнию, сказал я наконец сам себе: ‘Нет, нет! Оставайся-ка они там с Богом и живи, как жили прежде, до поры до времени, а ты, мой друг, Андрей Тимофеевич, на неверное не пускайся и без дальней надобности не подвергай себя бесчисленным трудам и беспокойствам, а оставайся-ка себе благополучно в своем Дворянинове и занимайся по прежнему своими садами и другими для тебя любезными и счастие твоих дней составляющими упражнениями’.
Сим образом решившись не ехать, а оставшись дома проживать по прежнему свое время в своей деревне, начал я помышлять о том, в чем бы и в чем препроводить мне тогдашнее лето, какие предприять новые в садах работы, и в чем, и в чем заниматься мне лучше и располагать в мыслях все то, что предварительно к тому было нужно.
Но, ах! Как мало знал я тогда, что воспоследует чрез немногие после того дни и часы! И мог ли я подумать, что тогда доживал я не только последний год, но и последние дни и часы в моей деревне, и что давно начался уже тот месяц, в который промыслу Господню угодно было переменить все мое положение и назначить тогдашние дни быть последними пребывания и жительства моего в деревне, и что уже готово совсем назначенное для меня им иное и новое поприще к прохождению в моей жизни. Словом, весь помянутый счет мой делан был совсем без хозяина, и явившаяся вдруг пред крыльцом моим кибитка и вышедший из ней совсем незнакомый для меня человек разрушил вдруг и в один почти миг все помянутые мои замыслы и затеи и заставил думать о иных и несравненно важнейших предметах.
Но о сем начну рассказывать вам уже в последующем за сим собрании моих писем, а теперешнее сим кончу, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.

Конец XVI-й части.

(Кончена сочинением декабря 26-го дня 1808, а перепискою февраля 8-го дня 1810 года).

Часть семнадцатая

ИСТОРИЯ

МОЕГО ПРЕБЫВАНИЯ

В КИЯСОВКЕ

Сочинена начала 1809 года,

переписана 1810 года,

в Дворянинове

1774 год.

НЕОЖИДАЕМОЕ НОВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ КНЯЗЯ

ПИСЬМО 171-е

Любезный приятель! В последнем моем письме прервал я повествование мое тем, что вдруг и против всякого чаяния и ожидания явилась пред крыльцом моего дома кибитка, и вышедший из ней совсем мне незнакомый человек разрушил в один почти миг все мои дальновидные замыслы и помышления о том, в чем и в каких занятиях и делах препроводить мне тогдашнее лето, и как бы расположить жизнь мою так, чтоб была она для меня приятнее и веселее, и обратил все мысли и помышления мои на иные предметы.
Не сомневаюсь, что слова сии были тогда для вас загадкою и что вы с любопытством и теперь ожидаете от меня разрешения оной. Сие и должен я учинить, и вот слушайте, что такое сие было.
Помянутой кибитке, запряженной тремя ямскими лошадьми, случилось прискакать на мой двор в самое то время, когда я сидел в своем кабинете, в любимом своем и спокойном уголке, и не помню что такое писал. Как она вмиг, прилетев к крыльцу моему, находившемуся под самым тем окошком, где я сидел, остановилась, то поразившись сею неожидаемостью, смотрю я на выходящего из ней и подле самого окна на крыльцо всходящего человека с любопытством и удивляюсь. Казался он мне совсем незнакомым, небольшого роста, плотен собою и одет так, что я не знал: не то он какой благородный, не то из приказных, не то офицерского ранга, не то иного какого.
‘Господи! — думал я тогда и в мыслях говорил сам с собою. — Кто бы такой это был? Не понимаю!..’ — и пошел встречать его и принимать в свою залу.
Гость мой входит, кланяется мне учтивым и приятным образом и не с другого слова спрашивает меня, я ли Андрей Тимофеич?
— Точно я, — говорю, — но об вас смею спросить, с кем имею я честь говорить?
— Я, сударь, Шебашев.
— Имя ваше?
— Лев, Петров сын!
— А достоинство и чин ваш?
— Секретарь, сударь, — отвечает он мне. Сие меня еще более удивило.
‘Господи! — говорю я опять сам себе. — Откуда бы такой и зачем ко мне пожаловал?’
Однако, не спрашивая еще о том, говорю ему:
— Милости прошу, батюшка, пожалуйте сюда.
И зову его с вежливостью и ввожу в мою гостиную. Тут стараюсь я его посадить в кресла, но он вместо того достает из кармана и подает мне письмо, запечатанное большою печатью с изображенными на ней орденами.
‘От кого бы это было?’ — думал я и, вдруг развернув письмо, спешу смотреть на подпись.
— Ба! — воскликнул я, поразившись удивлением. — Это, конечно, от князя Сергия Васильевича Гагарина?
— Точно от него, — сказал господин Шебашев, — и я имею честь быть его секретарем. Его сиятельство приказал вам кланяться и убедительнейше вас о том просит, о чем он к вам в этом письме писать изволил.
Сие натурально увеличило еще мое удивление. Я усугубил мою просьбу о том, чтоб он сел, и, севши сам подле его, спешил читать сию бумагу. Но какою приятною неожидаемостью поразился вдруг я, когда, читая, увидел, что князь уведомлял меня, что он торгует и хочет купить для государыни недалеко от меня лежащую и тысячах в четырех душ состоящую Киясовскую волость, и ласковейшим образом просил меня, чтоб я взял на себя труд и со вручителем сего письма, его секретарем, которого он нарочно ко мне для сего отправил, съездил, осмотрел и, описав сию волость, к нему бы в Москву приехал, и что если волость сия мне понравится и он ее купит, то желал бы он, чтоб я согласился принять на себя управление оною, в котором случае предлагал мне 400 рублей жалованья, казенных лошадей для езды и приличное количества хлеба для моего содержания. И, пересказав сие, оканчивал тем, что как волость сия лежит от жительства моего недалеко и я зависеть буду единственно от него, а не от кого другого, то и льстится он надеждою, что я не отрекусь желание и просьбу его выполнить.
Признаюсь, что вся кровь взволновалась во мне при читании сей бумажки, краска выступила в лицо, руки трепетали и сердце хотело выпрыгнуть, и я долго не мог собраться с мыслями и сыскать слов в ответ на его поклоны и повторяемые именем князя о соглашении моем просьбы. — ‘Батюшка ты мой! сказал я ему наконец: дело сие не составляет безделки и такого рода, что мне об нем не инако как наперед хорошенько подумать и погадать надобно, и вы извините меня что я не могу еще сказать вам ничего решительного о том’.
— ‘Очень хорошо! подхватил он, и это самая правда! но все обстоятельства кажутся таковы, что можно бы истинно вам на предложение сие согласиться! Волость, как говорят, такая хорошая, место и должность будет никому непостыдная, жить будет где, есть, говорят, в ней дом господской каменной со всеми принадлежностьми, а командир-то, командир такой доброй, честной и любезной человек’.
— ‘То так, подхватил я, все это хорошо, и все не худо, но батюшка ты мой, я и своим состоянием до сего времени был доволен, достаток имею хотя небольшой, но живу с покоем и, по милости Господней, не терплю ни в чем недостатка. Жить мне, как видите вы сами, есть где, веселиться есть чем, стужи и нужды не терплю, есть и пить есть что, голодным никогда не бывал. Людей и деревень хотя не много, но тем меньше забот и трудов для управления ими потребных, и тем более остается мне свободного времени, для занимания себя науками и разными другими упражнениями, которые меня увеселяют и до коих я охотник. И сия свобода, государь мой, для меня всего дороже и мне весьма бы весьма не хотелось с нею расстаться’.
— ‘Все это хорошо, подхватил г. Шебашев, но поверьте, что и там вы много также свободы иметь будете. Нужно вам будет сначала несколько потрудиться и привесть все нужное в порядок, а там и будете жить как вам угодно. Князь у нас такой доброй, такой милостивой, невзыскательной и добродушный человек, что я готов бы умереть под его командою. Он же вас уже и теперь любит, а верно полюбит еще более и вы бессомненно будете им довольны, а сверх того всегда, когда вам будет угодно, можете вы приезжать и в дом свой, так близко — ‘Но помилуй, подхватил я, где это лежит сия волость, что я об ней и о имени ее никогда не слыхивал’?— ‘В Коломенском уезде, отвечал он, на большой дороге из Москвы в Коширу за 60 верст от Москвы, и отсюда, как думаю, не более как верст 30, а много-много 40 только будет. Подумайте-ка батюшка’! Сие последнее в самом деле заставило меня думать и начало уже некоторым образом преклонять к принятию делаемого мне предложения. А как сверх того именем князя стал он повторять опять прежнее его обещание определить меня в волость Богородицкую, как скоро Опухтин пойдет в отставку и туда из сей волости меня перевесть, то сие и более уже меня мыслить о том и на предложение его соглашаться побуждало.
Совсем тем, как все выше упомянутое мы с ним один—наедине говорили, и домашние мои ничего еще обо всём том не ведали, то попросил извинит меня, что я на несколько минут от него отлучусь, побежал я к ним показывать княжое письмо и рассказывать все слышанное. Сих поразила также сия неожидаемость чрезвычайно. Они не менее моего всему тому удивились, и погрузились в великое недоумение и расстройку мыслей, однако сие продолжилось недолго. Сколько ни сердились и ни досадовали они еще до самого сего времени на князя Гагарина за то, что проволочил он меня и в Москву и в Бобрики по-пустому, но сие новое предложение его тотчас их с ним опять помирило и сделало к нему благосклоннейшими, и я скоро увидел, что им оное было нимало не противно. А как скоро пересказал я им все обстоятельства и выгоды, сопряженные с сим предлагаемым мне местом, то не долго думая начали они мне говорить, что подумавши о том хорошенько, хоть бы и не отторгать от себя сего предложения, или по крайней мере согласиться съездить с Шебашевым для осмотра волости. Когда она так близко, говорили они, то великого ль труда стоит туда съездить. По крайней мере увидел бы что за волость и каково место, и стоит ли того, чтоб для управления оною оставить дом и переселиться на время жить в оную. Беда не велика, что съездить, можно и тогда еще отказаться, когда дело окажется несходным и место не полюбится. А теперь право бы, по нашему мнению, отказываться от того не надобно.— Поезжай-ка, батюшка, и посмотри. Бог знает, что строит! присовокупили они к тому. Сам ты много раз говаривал, что таких случаев не надобно упускать, которые сами собою и без всякого искания и домогательства приходят’.
Сими последними словами убедили они всего более со мнением их согласиться. ‘В самом деле, сказал я сам в себе, ведь я сего сам не искал и не желал нимало, а приходит оно само собою. Почему знать, может быть все это произошло и происходит по действию благодеющего мне Промысла Господня, и есть на то воля моего Господа, и знаю ли я, что он намерен устроить и учинить со мною! Жизнь моя и все относящееся до оной единожды и навсегда препоручена мною его рассмотрению и предано все на его святую волю’.
Сим и подобным сему образом сам с собою рассуждая и находя от часу более вероятия и бессомненности в том, что происходит сие по воле Господней и влечет меня к сему делу его невидимая десница, не стал я долго медлить изъявить и мое согласие на слова моей жены и ее матери, и посоветовав еще несколько с ними, и наконец решившись следовать сему зову и благословясь вышел я опять к г. Шебашеву, занимавшемуся между тем разговорами с обоими моими воспитанниками и учениками, и ему сказал:
— ‘Ну! быть так, Лев Петрович! соглашаюсь удовлетворить желание его сиятельства и ехать с вами для осмотра и описания сей волости, а там посмотрим и увидим, что будет далее’! — ‘Очень хорошо! воскликнул обрадовавшийся мой Шебашев, поедем, батюшка! Вы сделаете тем князю великое удовольствие’.— ‘Это хорошо, сказал я: но дайте мне по крайней мере сколько-нибудь времени к путешествию сему собраться и распорядить все нужное для сей отлучки в доме’.— ‘Сколько хотите, воскликнул и сказал на сие Шебашев: однако весьма бы не худо, если б вы тем колико можно поспешили. Князю очень хотелось, чтоб мы не замедлили слишком много сим делом’.
В самое сие время вышли к нам и обе мои хозяйки и я, спознакомив их с господином Шебашевым и оставив их угощать его чаем и завтраком, а его — занимать их рассказами о князе и волостях, побежал сам тотчас в сады, для сделания распоряжения, что и что без меня садовникам делать, а вкупе назначать людей, кому со мной ехать и готовить к путешествию сему свою дорожную коляску и приуготовлять все, что нам с собою брать надлежало.
Давно прошедшее время и пожар, лишив меня всех относящихся до сего времени записок и бумаг, лишает меня удовольствия заметить именно тот достопамятный день, в которой сие случилось и которой имел толь великое влияние на все продолжение моей жизни, а помнится мне, что случилось сие в месяце мае, и что в тот же день и ровно как нарочно случилось приехать к нам тетке Матрене Васильевне и другу моему Ивану Григорьевичу Полонскому, бывшему тогда в деревне. И оба они намерение мое не только одобрили, но мне советовали никак не упускать сего случая и от места сего не отбиваться, а г. Полонской присовокуплял к тому, что он слыхал и о сей волости и довольно знает, что она лежит за рекою Окою не далее от него как верст за тридцать, и сказывал где нам в нее и через какие места и ехать.
Таким образом, собравшись на скорую руку и распрощавшись с своими родными, на другой день после того мы с г. Шебашевым в путь свой и отправились и успели в тот же еще день к вечеру приехать в село Киясовку, как главное место во всей этой волости.
Нас там некоторым образом уже и дожидались, ибо от помещицы сей волости, княгини Белосельской, дано было уже волостным начальникам знать, что будут присланные от князя Гагарина для осмотра и описания волости и предписано, чтоб нас не только до того допустили, но оказывать и возможнейшее нам учтивство и в том вспомоществование. Почему не успели мы, приехав на господской двор, о себе сказать, как прибежал к нам управляющий всею волостью прикащик, и, введя нас в нижнем этаже дома в одну приготовленную для пребывания нашего небольшую комнату, спрашивал, что для нас угодно и что мы приказать изволим. Мы потребовали только, чтоб лошадей наших снабдили кормом, а повара чем-нибудь для изготовления нам ужина, а к утрему чтоб приготовил он нам для сличения при описи крестьян ревизские сказки, дабы мы тем удобнее могли означать новорожденных и умерших. Все сие было вам обещано. А между тем, пользуясь остальным временем дня, пошли мы осматривать здания, сады, пруды и прочие части усадьбы для получения о том понятия. Дом показался нам хотя огромным, но во внутренности своей весьма дурно расположенным и, как казалось, давно необитаемым и почти ничем немеблированным. Находилось в нем небольшое только количество столов и стульев, а в прочем ничего. Сады хотя регулярные и наполненные множеством разных плодовитых дерев, но запущенные и в небрежении находящиеся. Дворовые службы и прочие здания на большую часть обветшалые, напротив того пруды прекрасные и, по уверению прикащика, наполненные премножеством всякой рыбы. Все сие замечал я в уме, дабы приобщить потом к описанию крестьян свои замечания.
Возвратясь в свою квартиру, препроводил я весь вечер на расспрашивание прикащика о всех обстоятельствах, касающихся до волости, как-то: о числе и величине деревень, к ней принадлежащих, о положении оных и расстоянии от Киясовки, о всех угодьях, принадлежащих к волости, о состоянии крестьян, о работах, производимых оными, о господском хлебопашестве, о источниках доходов, о количестве оных и о прочих тому подобных обстоятельствах, дабы мне обо всем том получить общее и колико можно полнейшее понятие. Но ответами, на все мои вопросы, господина прикащика был я не весьма доволен. Мне с ним не только было трудно говорить, по причине частого его заикания, но на многие вопросы не мог он мне дать никакого ответа, а на которые и отвечал, но ответы его были очень неполные и несовершенные, а потому и заключал я, что правитель он был весьма-весьма посредственной, и был прикащик более именем нежели делом. Приметя сие и видя, что он во всем желаемом удовлетворить меня никак был не в состоянии, положил я добиваться толку у самих крестьян при описывании дворов их, что действительно и сделал.
Переночевавши в своей квартире, с самого утра последующего дня принялись мы с господином Шебашевым за свое дело, и переписав наперед все видимое, относящееся до дома и господского в нем имущества, также до прочих мест усадьбы и господских пашен и каких хлебов, и, взяв с собою прикащика, пошли мы по всем крестьянским дворам и пересматривая лично всех жителей от мала до велика, переписывали всех по именам, с означением их лет и состояния каждого двора. Как дело сие было не малое, то потребно было к тому не мало и времени, а описавши сие село, поехали мы в другое, называемое Ситнею, я лежащее также на большой дороге и ближе к Кошире, а потом объездили таким же образом и некоторые другие маленькие деревеньки, к селу Киясовке принадлежащие. А между тем как мы их объезжали, заставливал я прикащика показывать себе все их лесные угодья, покосы и господские пашня, и сколько не мог налюбоваться первыми, столько с жалостью смотрел на дурноту грунта тамошних пашенных земель, и все что нужно было замечал в своей записной книжке.
Отделавши сим образом село Киясовку с ее деревнями, отправились мы для такого ж описания в другую знаменитую, но чужими дачами совсем от первой отделенную часть волости, принадлежащую к прекрасному и большому селу Малину. Тут нашли мы также каменную церковь и старинные небольшие каменные, опустевшие совсем и развалившиеся палаты, и имели также немало труда при описи всех крестьян, к сей части волости принадлежащих. Управляющий оною бурмистр должен был также познакомить меня со всеми подробными обстоятельствами, до сей части волости относящимися.
Осмотрев, заметив и описав все что нужно было тут, поехали мы в третью и также от сей отделенную, но недалече лежащую часть волости, принадлежащую е селу Спасскому.
В сем селе нашли мы небольшой деревянный и довольно еще крепкий домик, построенной тут для приезда, но внутри весьма дурно расположенной, а подле его изрядной плодовитой сад со множеством плодовитых дерев и целым почти лесочком вишен. К описанию и сего села и принадлежащей к нему большой деревни Володимировой потребно было также труда много, при производстве которого заметил я, что народ в сей частя был как-то грубее и во всем не таков хорош, как в селе Малине. А сверх того, при расспрашивании, узнал одно важное обстоятельство, что земли, к сей части волости принадлежащие, не совсем еще были обмежеваны, но связаны нерешенными еще спорами с соседственными посторонними дачами, а что всего хуже, то, по словам их, и споры сии были важны и сумнительны.
Заметив и записав все нужное и кончивши свое дело с сею частью, отправились, наконец, мы в четвертую последнюю и не только отдаленнейшую, но и худшую часть волости, состоящую из нескольких небольших и друг от друга чужими дачами отделенных деревень. Там, остановившись в главном селе Покровском, приступили мы также к описанию сперва оного, а потом разных деревень, к нему принадлежащих.
Все сие доставило нам трудов и хлопот множество, и мы как ни спешили, и как ни напрягали силы свои, переменяя друг друга в писании, но принуждены были препроводить в том несколько дней сряду, и иметь не только много труда, но и беспокойства, ибо везде должны были таскаться по черным избам, и тананакать с глупыми мужиками, а притом и терпели иногда кое в чем недостаток и нужду.
Но как бы то ни было, но наконец дело свое мы кончили, и как сия последняя часть (волости) лежала всех ближе к Москве, то и отправились мы уже из ней прямо в сей столичный город и к князю. Князь принял меня очень ласково и был крайне доволен моим послушанием и трудом, употребленным к описанию волости, а особливо всеми замечаниями, сделанными мною в рассуждении оной. Сие удовольствие его увеличил еще более г. Шебашев рассказыванием ему о всей моей деятельности и о вхождении во все подробности и, признаваясь прямо, что он один без меня не мог бы и половины того сделать и многие вещи не пришли бы ему и на ум. Не можно изобразить, с каким удовольствием князь сие слушал. Оно написано было у него на лице, и ласки, с какими благодарил он меня за то все, доказывали мне ясно, что был он мною очень доволен. А все сие и побудило его меня потом спросить:
— Что ж, какова вам показалась волость, и могу ли я надеяться быть с вами короче знакомым?
— Конечно, изрядная, — сказал я.
— О, когда так, — воскликнул князь с удовольствием, — так дело наше сделано, пожалуй-ка руку, и сем ударим по рукам в достоверность того, что вы будете моим, а я вашим.
Чувствительна мне была таковая его поступка. Я благодарил за его ко мне благоволение и рекомендовал себя в продолжение оного и его к себе доверенности и милостей.
С сего часа начали мы с ним уже совокупно помышлять и совещаться о том, что нам предпринимать тогда далее и не нужно ли употребить еще каких предосторожностей прежде окончательной покупки сей сторгованной уже совсем волости. Я, изображая ему доброе и худое, замеченное мною в волости и ее частях, и показывая ему маленький, сделанный мною вчерне антрельный абрис {Антрельный абрис — вводный очерк, набросок.} положения всех сел и деревень, не преминул упомянуть и о сомнительствах, какие я возымел о нерешенных еще спорах по землям села Спасского и о могущих произойтить от того нам впредь многих хлопот и беспокойств.
— Мне очень жаль, — продолжал я ему говорить, — что за неимением сим землям еще плана не можно мне было получить точнейшего о спорах сих понятия, но если бы благоугодно было вашему сиятельству самим лично побывать в сей волости и осмотреть оную, что и для всего прочего было бы не худо, то могли бы мы, может быть, и о том добиться лучшего толка, нежели какой могли мне дать тамошние мужики и глупый их прикащик. Вы могли бы пригласить к себе того самого землемера, который межевал сию землю и который, как мне сказывали, находится там где-то очень близко, и он верно бы показал вашему сиятельству самый план и основательнее растолковал нам все дело, а межевщик, сказывают, человек весьма умный и знающий.
— Ах! мой друг! — подхватил князь. — Ты у меня как на уме был! Мне и без того хотелось волость сию самому видеть прежде покупки, а теперь ты меня еще больше к тому побудил. Скатаем-ка, мой друг, мы туда с тобой вместе, даль невелика и труда немного, а чем основательнее мы дело сделаем, тем лучше.
— Очень хорошо, — сказал я, — если вашему сиятельству угодно, то я готов ехать.
— Между тем, однако, — подхватил князь, — покуда я соберусь в сию поездку, то весьма бы я желал, чтоб вы взяли на себя труд вместе с Шебашевым перебелить {Перебелить — переписать набело.} все сии реестры почище, а особливо все сделанные вами замечания, и самый-то ваш чертеж положения деревень сделать для меня явственнее и получше.
— Очень хорошо, — сказал я.
— Но скажите мне, где же вы пристали?
— У господина Шебашева, — отвечал я.
— Очень хорошо, так это и кстати будет, вместе с ним и потрудитесь. А на лошадях вы на каких приехали?
— На моих собственных, — сказал я.
— Сих вы можете отпустить домой, чем здесь их до того времени кормить, покуда мы возвратимся, ибо вы поедете со мною в карете, а когда кончим дело, тогда безделица, для отъезда вашего наймем и ямских.
— Очень хорошо, — сказал я.
И на сем мы тогда с ним и расстались. Он не знаю куда-то поехал со двора, а мы с г. Шебашевым пошли на его квартиру отпускать домой лошадей, писать в деревню письма и приниматься потом за свое дело.
Но, о, далось мне сие дельце! Оно сопряжено было с толиким трудом и с таким беспокойством, что я и поныне того никак забыть не могу. Истинно во всю жизнь мою никогда не терпел я такого беспокойства, как в то время. Причиною тому было, что Шебашев жил тогда на Козьем болоте в каком-то принадлежащем родственнику его маленьком, низеньком и очень тесном домике, в котором едва сам мог с женою своею помещаться, а для меня почти и места не было. Но сие ничего бы еще не значило: как-нибудь, а помещался и я, но беда наша была та, что случилось тогда равно как нарочно самая жаркая и тихая июньская погода, от которой в маленьком и низеньком домике его, окруженном вокруг иными высокими зданиями, была такая жара и духота несносная, что я изобразить того не в состоянии. Ни с какой-таки стороны не завевал не только в комнату нашу, но и на весь тесный дворишко не только ветерок, но ниже зефир самый, от солнца посреди дня делалась сущая пекла и такая несносная духота, что мы, принявшись за свою работу, скоро принуждены были не только растворить настежь все двери и окошки, но скинуть с себя все платье и сидеть в одних рубашках, да и на тех расстегнуть вороты. Но сего было еще не довольно, а надобно было еще и миллионам мух жилять {Жилять — жалить.} и кусать нас ежеминутно и увеличивать тем наше беспокойство.
Теперь вообразите сами, каково было нам, а особливо мне, не привыкшему к тому, а пользовавшемуся до того всегда наиспокойнейшею и прохладною деревенскою жизнью, сидеть в такой несносной духоте и трудиться над письмом, и письмом не любопытным, а крайне скучным и тягостным. Переписывать надлежало нам множество тетрадей и все их сверять с черными нашими реестрами и с ревизскими сказками.
— Боже мой! — твердил только я. — Куды деваться от этой пеклы и от сей бездны мух проклятых?
Попишусь, попишусь, но вышед из терпения, выбегу на двор, но там того еще жарче, а мух такая же пропасть, так-таки за тобою и гонятся, что ты изволишь! и смех и горе! Наконец, некуда было от них деваться, как бежать в конюшню, и там-то находили мы себе сколько-нибудь от досадных мух спасение. Там как-то их не было, и мы сколько-нибудь чувствовали отраду, но за то навозные ароматы докладывали обонянию нашему очень и очень. Словом, куда ни кинь, так клин, и мы не жили тогда, а прямо мучились и страдали.
Но всего того было еще не довольно. Сим образом обеспокаиваемо было наше тело, но присовокупиться к тому надлежало еще такому ж или злейшему беспокойству душевному. Не успел я только отпустить домой лошадей своих, как поражает слух мой такая всеобщая молва, разнесшаяся тоща вдруг во всей Москве в народе, которая потрясла всею душою моею и заставила тысячу раз тужить о том, что я услал лошадей своих. Заговорили тогда вдруг и заговорили все и вявь о невероятных и великих успехах злодея Пугачева, а именно, что он со злодейским скопищем своим не только разбил все посыланные для усмирения его военные отряды, но, собрав превеликую почти армию из бессмысленных и ослепленных к себе приверженцев, не только грабил и разорял все и повсюду вешал и злодейскими казнями умерщвлял всех дворян и господ, но взял, ограбил и разорил самую Казань и оттуда прямо будто бы уже шел к Москве, и что самая сия подвержена была от соумышленников с ним ежеминутной опасности {См. примечание 4 после текста.}.
Теперь посудите сами, каково было мне тогда, как я все сие вдруг услышал, и в такое время, когда мысли о Пугачеве не выходили у всех у нас из головы и мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо все холопство и наши слуги когда не вявь, так втайне сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали и готовы были при малейшей взгоревшейся искре произвесть огонь и полымя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежа был у нас еще в свежей памяти {В 1771 г. во время чумы в Москве было восстание, во время которого был убит архиепископ Амвросий (см. примечания после текста), Болотов рассказывает об этом в письме 151-м.}, и мы не только подобного тому ж опасались, но ожидали того ежеминутно. Глупость и крайнее безрассудство нашего подлого народа была нам слишком известна, и как при таких обстоятельствах не могли мы на верность и самих наших слуг полагаться, а паче всех их и не без основания почитали еще первыми и злейшими нашими врагами, а особливо слыша, как поступали они в низовых и прямо тогда несчастных местах со своими господами, и как всех их либо сами душили, либо предавали в руки и на казнь злодею Пугачеву, то того и смотрели и ждали, что при самом отдаленнейшем еще приближении его к Москве вспыхнет в ней пламя бунта и народного мятежа. И как не сомневались, что в таковом случае первое устремление черни будет на дом главнокомандующего тогда Москвою князя Волконского, сей же дом находился близехонько подле нашей квартиры, и для безопасности вся площадь пред ним установлена была пушками, — то не долженствовало ли все сие приводить нас в неописанный страх и ужас и подавать мне повод тужить о том, что я поспешил отсылкою лошадей своих в деревню и остался в Москве с одним только, и к тому же не слишком надежным, человеком, и чрез то лишил себя средства и возможности при первом появлении и начала мятежа, бросив все, ускакать в деревню. Словом, мы все почитали себя в таком случае погибшими и не знали, что делать и к каким мыслям прилепиться. Я не рад уже был ни волости, ни чему и несколько раз твердил только, кабы знато было да ведомо сие, то и не подумал бы изо двора ехать.
В сих неизобразимых трудах и телесных и душевных беспокойствах не знаю истинно, как могли мы проводить несколько дней сряду, в которые не только трудная, но и наискучнейшая работа продолжалась: ибо письма было так много, что со всем поспешеннем своим не могли мы инако как в несколько дней все дело наше кончить. Но как бы то ни было, но мы, наконец, его кончили и князю все написанное представили, который был тем крайне доволен и меня очень за то благодарил. А как по счастию и он к тому времени собрался и готов был совсем к отъезду, то, севши с ним в карету, и полетели мы из Москвы неоглядкою, и я не вспомнил сам себя от радости, увидев себя в поле и от ней удаленным.
Но как письмо мое достигло до обыкновенных своих пределов, то дозвольте мне на сем месте остановиться и в окончание оного сказать вам, что я есмь, и прочая.

Декабря 28-го дня 1808 года.

ДЕЛА ПО НОВОЙ ВОЛОСТИ

ПИСЬМО 172-е

Любезный приятель! Как я должен был быть князю проводником и мне хотелось показать ему сперва худшие места волости, а там мало-помалу довесть и до лучших, то и повел я его не большою Каширскою, а той дорогою, по которой возвратились мы с Шебашевым в Москву, дабы провезть его сперва в село Покровское с деревнями, как отдаленнейшую и ближайшую к Москве часть волости Киясовской. И как нам до сего надлежало ехать сперва несколько десятков верст по большой Коломенской дороге, то наехав верст за двадцать от Москвы, при берегах Москвы-реки и прекрасном положении места построенный вчерне и не отделанный еще совсем преогромный каменный дом, стоящий в запустении, любопытствовал я узнать, какое бы сие здание было и для чего, по употреблении на построение оного толь многих коштов и трудов, было наконец брошено и находилось в прежалком положении? Мне сказали, что место сие называется Люберицами, что принадлежит казне, что здание сие воздвигнуто по повелению наших монархов, восхотевших основать себе туг загородный увеселительный дом и отделать сад, который действительно тут находился, но для неизвестных причин остался так вчерне и не отделанным, и что уже многие годы стоит в запустении {Речь идет, видимо, о развалинах разрушенного в XVIII в. дворца Меншикова. Из кирпичей дворца была выстроена сохранившаяся до сих пор церковь Преображения.}. Я дивился, сие услышав, и жалел о употребленных тщетно толь многих трудов и убытков. Но сколь мало знал я тогда, что некогда достанется и самому мне трудиться и хлопотать над построением дома несравненно еще величайшего, но подвергнувшемуся после таковому ж несчастному жребию.
По привезении князя в село Покровское и по пересказании ему всего относящегося до сей части волости, приехали мы в село Малино. Сие полюбилось князю уже более. Тут встретил князя начальник сего села с старшинами, и князь не мог селу сему довольно налюбоваться. Было оно почти наилучшее и многолюднейшее селение во всей волости, и народ в нем был трудолюбивый и занимающийся не только земледелием, но и самою мелочною торговлею и разными промыслами, и потому многие из крестьян жили в изрядных домах и были довольно достаточны. Все сие князю полюбилось и было очень приятно, а особливо примеченное добродушие жителей оного. Все они чрезвычайно радовались, узнав, что продаются они самой государыне, и потому принимали будущего своего главного командира с оказанием возможнейших ему учтивств и почестей.
Осмотрев сие знаменитое село, поехали мы в село Спасское и расположились в находящемся там деревянном домике для отдохновения и провождения одних или двух суток в оном, ибо тут надлежало нам обстоятельнее осведомляться о межевых спорах. Князь приказал тотчас призвать к себе наилучших и старейших из крестьян для расспрашивания оных, а между тем, будучи до садов превеликим охотником, пошел тотчас со мною в тамошний сад. Осматривая оный, удивился и князь великому множеству вишенных дерев, а того более страшной на них завязи вишен.
— О! о! братец! — сказал он мне. — Будет тебе, мой друг, что покушать, посмотри-ка, какая бездна завязалась ягод! Пришли, брат, и ко мне тогда несколько их для испытания и узнания породы их.
— Очень хорошо! — сказал я, а сам себе на уме. — Это, право, нехудо будет, люблю и я вишни есть.
Между тем собрались старейшие и лучшие люди из крестьян и положили скоро предел удовольствию нашему, раскричав у князя все уши своими жалобами на мнимые обиды и притеснения, делаемые им соседями при межеванье, и прочими своими дрязгами. Все сие подало повод и князю тотчас заметить, что народ тут был совсем отменный, нежели в Малине, и не только бойкий, скаросый {СкоросыЙ (у Болотова ошибка: вместо ‘скоросый’ — ‘скаросый’) — вспыльчивый, горячий, сердитый, неуживчивый.}, но, как казалось ему, и плутоватый. Они насказали ему столько о своих спорах, и межеванье, и опасностях, какими они от того подвержены, что князь даже задумался и считал уже самою необходимостью, чтоб повидаться лично с самим межевщиком. Мы не преминули тотчас расспросить, где тогда он находился, и, узнав, что был он недалеко, тотчас написали письмо и отправили г. Шебашева для приглашения и уговаривания межевщика приехать к князю в Киясовку и привезть с собою спорные планы, для подробнейшего всему изъяснения.
По учинении сего отправились мы обратно в Малино и оттуда проехали уже в самую Киясовку. Тут расположился князь в самых тех же комнатах в нижнем этаже дома, где квартировали мы до того с г. Шебашевым. И как князь не сомневался уже нимало, что волость сия продается, и почитал ее почти уже купленною, то, пользуясь свободным временем до приезда межевщикова, и пошли мы тотчас с ним осматривать все и все, и говорить и советовать между собою о том, где бы что вперед сделать и какие бы с чем произвесть перемены.
Мы прежде всего принялись за осмотрение самого дома и исходили все комнаты, не оставляя ни одного уголка и закоулка без осмотра. Князю он, несмотря на всю свою огромность, не полюбился, а особливо не нравилось ему самое глупое и дурное расположение покоев как в нижнем каменном, так и в верхнем деревянном этаже, казавшемся сколько-нибудь лучшим и веселейшим. Он не мог довольно надивиться старику господину Наумову, отцу княгини Белосельской, которому сия волость прежде принадлежала и село сие было настоящим его жилищем, как он мог сгородить такой вздорный и глупый для себя дом и как мог жить и располагаться в оном. Пуще всего дивились мы тому, что во всем верхнем и лучшем этаже не было ни одной печи, а везде усматривали мы одни только камины, а печи находились только в нижних комнатах.
Как князь предусматривал, что сему дому нельзя будет остаться существующим, и не сомневался, что государыне угодно будет повелеть воздвигнуть и тут хотя небольшой, но порядочной дом, то расхаживая по просторному верхнему этажу, и любуясь довольно изрядными видами, простирающимися из окон на пруды, рощи, поля и большую дорогу, сказал мне: ‘Хоть сему дому вперед верно не существовать на сем свете, но покуда что будет, а на первой случай хорошо, что и он есть. Вот здесь Андрей Тимофеевич, в этом верхнем этаже можете вы расположиться и жить в летнее время, покоев довольно, и вам уместиться в нем можно, каково велико ни было б ваше семейство’.— ‘Конечно! сказал я, и простора довольно’.— ‘И вам тут, продолжал князь, жить будет весело. Видите, какие прекрасные во все стороны виды! а на зиму можете вы перемещаться в нижние комнаты, которых хотя не так много, но зато будут они теплее. Лесов много и дров не занимать стать, топите себе как хотите. Итак, покуда что будет, и покуда построим для жительства вашего особой домик, можете вы с сей стороны быть покойным’.— ‘Очень хорошо!’ сказал я, и благодарил его за попечение о моем спокойствии.
После того осмотревши службы и прочие на дворе здания, находившиеся еще в худшем состоянии, пошли мы осматривать каменную церковь на площади пред домом, и между им и самим ceлом стоящую. Сию нашли мы в состоянии довольно хорошем и не требующем никакой поправки, чем князь был и доволен.
Оттуда пошли мы в старинный регулярный сад подле дома, позади его находившийся, и нашли его в совершенном запущении. Он подал нам, как обоим любителям садов, бесчисленные поводы к разговорам. И как сей случай был наиудобнейшим к изъявлению князю всех моих приобретенных во время деревенской жизни моей садовых практических знаний и особенной моей к садам охоте, то сие было князю в особливости приятно, и довело его до того, что он мне сказал: ‘О! когда ты, мой друг, до садов такой охотник, и так много все касающееся до них знаешь, то я с сей стороны останусь обеспеченным, предав все здешние сады в полное ваше распоряжение и волю. Делайте с ними что хотите: поправляйте и располагайте все как вам заблагоразсудится и пользуйтесь не только сколько хотите плодами, но и самыми плодовитыми деревьями. Я вижу, здесь великое множество наделано отводков, также тьма всякого рода плодовитых кустарников и деревцов, так ежели для самих вас в сады ваши понадобятся какие из них, то можете брать сколько хотите отсюда. Пожалуйте, пожалуй берите! Это я вам предварительно дозволяю’.— ‘А за то, сказал я, поблагодарив его и за сие дозволение, доставлю я из своих садов сюда то, чего здесь нет’.— ‘Хорошо, хорошо! сказал он: итак будет у нас и сие дело ладно’. Обходив сад, пошли мы осматривать пруды. Сии князю, как охотнику и до них, в особливости полюбились, и как донесено ему было, что в них великое множество всяких рыб и пород лучших, а особливо судаков и лещей, то удовольствие князя сделалось еще того больше, и он сожалел что не было невода, и не можно была нигде и достать, для удостоверения себя в том самою ловлею. ‘Но хорошо, сказал мне князь, сбруею-то рыболовною всякою да и хорошим неводом мы позапасемся, надобно ведь когда-нибудь и вам воспользоваться здешними рыбами. Вы, деревенские жители, думаю, в посты не едите мяса, а особливо ваши боярыни’?— ‘Точно так’, отвечал я. — ‘Ну, так сие и кстати будет, и я вам с охотою дозволю ловить для продовольствия вашего здесь рыбу, всю ее вы верно не выловите’.— ‘Покорно благодарю, сказал я, а всю ее захочу ли и сам вылавливать, я вместо того прилагать буду и сам еще старание о размножении оной. Я, осматривая в прежнюю мою здесь бытность, позаметил уже некоторые места, где бы можно было сделать новые прекрасные пруды, и если вашему сиятельству будет угодно и вы то позволите, то мы о том и постараемся’.—‘Прекрасно, прекрасно! воскликнул князь. а на это вы позволение от меня скорее прочего получить можете. Я сам люблю пруды и рыбы: наделаем прудов новых, заведем в них карпов и будем довольствоваться оными’.
За сим пошли мы осматривать скотской двор и господскую скотину. Все сие нашли мы и в расстройке и а упущении и в худом состоянии.— ‘Вот и сию часть экономии, сказал князь, надобно будет нам поправить, и как двор скотской построить новой, так и скотину завесть получше. Коров-то доставлю я к вам аглинских и голландских, чтоб было вам можно при приездах моих к вам подчивать меня добрым сливочным от них маслом. А между тем можете вы нынешнею скотиною для содержания себя пользоваться сколько хотите’. Я и за сие отвесил поклон князю.
Там пошли мы на гумно, в котором находилось несколько господского хлеба. Тут начался у нас с князем предварительный разговор о земледелии и хлебопашестве. И как князю не хотелось, чтоб село сие было по прежнему на зделье или на пашне, а намерен он был и его посадить по примеру прочих на оброк, чтоб и доход был вернее в хлопот нам было меньше, то предуведомив меня о том, сказал мне князь: ‘Но как надобен будет нам здесь и хлеб, нужной для содержания вашего и будущей вашей здесь команды, а может быть и заведенного гошпиталя, то подумайте-ка, Андрей Тимофеевич, как бы нам смастерить, чтоб была здесь небольшая, только казенная пашня, и как бы нам распорядить ее так, чтоб не могла она обратиться волости в дальнее отягощение и могла производима быть с удобностью, и предложите мне тогда ваше мнение. Но это не теперь, а после и на досуге’. — ‘Очень хорошо, сказал я, это я не премину сделать, блого есть у меня одна новая выдумка готовая, и мы посмотрим тогда, неможно ли нам будет употребить ее в сем случае’.
‘Очень хорошо, мой друг, отвечал князь: а теперь пойдем походим по усадьбе и посмотрим и подумаем, где бы нам со временем назначить место для дома, если угодно будет государыне приказать здесь построить дом, где бы поставить нам дом для житья управителю, где бы построить гошпиталь, если вздумаем, и здесь его завесть, и прочее и прочее’.
— ‘Извольте ваше сиятельство’, сказал я, и пошел с ним всюду и всюду. Мы проходили с ним более часа, и во многих местах останавливаясь думали, гадали, затевали и назначали предварительно в мыслях, где чему быть после, и князь всеми предлагаемыми мною мыслями был очень доволен и со всеми ими был согласен. Но наконец сказал мне: ‘Все это ладно и все хорошо, но было бы и того еще лучше, если б можно мне было иметь аккуратнейший и спецнальной план всему здешнему селу и положению места в его усадьбе с означением на нем всего того, где мы чему быть предполагаем, дабы мне можно было предложить оной государыне для апробации’.— ‘О, ваше сиятельство, сказал я, за этим дело не станет, инструмент у меня хотя самодельной, но исправной и достаточной к тому есть, и на план снимать и планы делать мне не учиться стать. О этим рукомеслом я давно уже знаком и имел случай не один раз им заниматься. Так нужно нам только здесь остепениться, так дело не замедлится, и ваше сиятельство таковой план у себя увидеть изволите.’
Сим всего более угодил я князю. Удовольствие написано было у него на глазах, и он не находил довольно слов к изъявлению оного, и обращение его со мною становилось от часу ласковее, от часу повереннее и дружелюбнее.
Потом дошла у нас речь до лесов, и как бы нам ими при будущих строениях воспользоваться и рубить лучше. Я и тут доставил ему удовольствие, сказав: ‘В этом положитесь, ваше сиятельство, уже на меня. Мне случилось также иметь дело и с лесами, и я постараюсь, чтоб и в сем случае волки были сыты, а овцы целы, и чтобы леса при всей хотя б многочисленной вырубке из них дерев, не претерпели бы дальнего вреда, а получили бы еще вид лучший.
В сих занятиях провели мы не только весь остаток того дня, но и часть последующего. Наконец привезли к нам межевщика, и пошло у нас другое. дело. Межевщику случилось быть тогда тут славному Вакселю, бывшему впоследствии времени самым главным членом в межевой канцелярии, особе умной, бойкой, проницательной, хитрой и дела насквозь разумеющей. Он не успел услышать о приезде князя и намерении его покупать волость для государыни, уважил тотчас его призыв и не только приехал, но привез с собою и все планы спорные, и по оным начал изъяснять все дело наихитрейшим и лукавейшим образом. Князь хотя разумел отчасти межевые дела, но все существо оных было ему далеко не так знакомо, как мне, почему я, слушая его изъяснения и увидев, что производились они не совсем чистосердечием и боясь, чтоб он князю не накидал в глаза одной пыли и не провел его в глазах, вмешался в их разговор и начал самому господину Вакселю вставлять такие в глаза очки и предлагать вопросы за вопросами, что князь удивился даже моему по межевым делам знанию и вникновению, а господин Ваксель, видя что коса нашла на камень, тотчас заговорил другим голосом.
Любо и приятно было старику, что я помог ему в сем случае и для того оставил меня одного говорить с ним, а я, вникнувши во все существо споров, находил что были они действительно весьма сумнительны и гораздо важнее, нежели каковыми хотел было нам изобразить их господин Ваксель. Словом, я предусматривал, что ежели нам без разрешения оных или по крайней мере важнейших пунктов купить волость, то наведут они после самому мне хлопот и досад бесчисленное множество, а усматривая далее, что скорейшее разрешение оных зависело во многом от благосклонности и самого землемера и судей межевых и от того, когда б восхотели они некоторые обстоятельства просмотреть сквозь пальцы, решился поговорить о том с господином Вакселем без свидетелей, один наедине и дружелюбно, и отозвавши на минуту его в другой покои, не успел поверенным образом сделать ему о том некоторой намек, как он тотчас и проник мою мысль и мне сказал: ‘Ну, что говорить, все мы люди и люди людьми и не то делают и сделать могут’. Сих слов с меня довольно было, и я тотчас смекнув всем делом и возвратясь к задумавшемуся уже князю, начал прямо говорить, что нам без окончания сих важных и сумнительных споров или по крайней мере без разрешения некоторых важнейших пунктов, купить волости никак не можно, а не изволит ли его сиятельство поговорить о том наперед с продавицею и убедить ее, чтоб она поспешила всевозможным окончанием сего дела, которое могло б восприять совсем другой оборот, естли б попроворила она тем как надобно и употребила к тому все, что употребить можно.
Обрадовался мой князь, сие от меня услышав, а как то же подтвердил и межевщик, то догадавшись тотчас, к чему вся сия загадка клонилась, сказал мне: ‘Так поспешим же мы обратно в Москву и хорошо, что я все это узнал. Я прямо скажу ее сиятельству, что я прежде волости не куплю, покуда она не изволит кончить сего дела, и пускай же она хлопочет о том и делает что хочет, а не мы’. А сего мне собственно и хотелось, и приметно было, что и межевщику было то не противно, и что он охотнее хотел иметь дело с княгинею Белосельскою, нежели с нашим князем.
Сим дело сие тогда и кончилось, и мы, поугостив межевщика отпустили, и князь, поблагодарив, меня за предостережение, начал тотчас помышлять о обратной езде в Москву. Итак, походив еще кое-куда, осмотрев и поговорив еще кое о чем, на другой день с утра сев в карету и пустились в Москву уже прямою коширскою дорогою, и как сею не далее она отстояла от нас 60-ти верст, то и успели мы в тот же день и довольно еще рано туда приехать.
Теперь подумаете вы может быть, что я возвращался тогда в сию столицу опять с таким же страхом и опасением, в каком находился при выезжании из оной. Но скажу вам тому противное, и что мы возвращались уже в нее гораздо с спокойнейшим духом. Причиною тому было, что межевщик, приехавший тогда только из межевой конторы из Серпухова, привез к нам с собою новые и достоверные вести и слухи, из которых были одни приятнее и утешительнее других и успокоивали смущенный дух наш очень много. Первое было то, что получено достоверное известие, что Пугачев со всею своею многочисленною армиею или паче скопищем бесчисленного множества ослепленного и соблазненного им черного глупого народа, направление шествия своего прямо к Москве для каких-то причин отменил, и повернув влево, потянулся к Саратову, что натурально долженствовало обеспечить Москву от следствий его варварства и злодейства, да и послужило после к спасению России от бесчисленных бедствий и напастей. А второе того еще приятнейшее и так же достоверное известие было то, что главному командиру нашей армии графу Румянцову удалось за Дунаем завесть турецкую армию в такие тиски и лабиринт, что турки из опасения, чтоб не погибнуть всем, принуждены были тут же на месте заключить с нами мир, какой мы хотели, и что с известием сны проскакал курьером какой-то именитой чиновник. Сие неожидаемое совсем известие было нам тем радостнее и приятнее, что как чрез то освободилась наша армия и могла уже возвратиться в свое отечество и употреблена быть в случае нужды вся к истреблению Пугачева со всею его многочисленною толпою, то начинали мы ласкаться, что зло, производимое им, скоро пресечется и всем злодействам его в непродолжительном времени положится конец.
Итак, занимались мы во всю дорогу мыслями и разговорами уже более о сем, однако не позабывали и своих дел, и мне удалось еще и более поджечь и убедить князя к тому, чтоб он поспешил снестись с княгинею Белосельскою и приступил к ней непутным делом, чтоб она дело сие скорее оканчивала. Князь и обещал совету моему последовать и на другой же день по возвращении нашем то исполнил.
Теперь для некоторого обяснения всех последующих за сим происшествий, имевших великое влияние и на все собственные мои обстоятельства, надобно мне, остановясь на минуту, рассказать вам, кто такова была сия княгиня Белосельская и что побуждало ее продавать сию волость.
Она была дочь помянутого прежнего Киясовского владельца, господина Наумова, и звали ее Анною Федоровною. В молодости своей выдана она была за князя Белосельского, но брак сей был как-то не удачен. Покуда жив был ее отец, жила еще с своим мужем, с которым однако и тогда была она в несогласии, а как умер отец, то с ним и разошлась совершенно и оба они жили розно. Муж ее находился тогда в чужих краях и в Вене при какой-то должности, а она жила на своей воле в Москве и владела всем великим, доставшимся ей после отца имением. Как была она еще не старых лет и ума не совсем острого, а несколько простовата, хотя с другой стороны очень добродушна, то сыскались тотчас к ней подлипалы, восхотевшие слабостями ее и достатком воспользоваться. Были тогда в Москве три брата Салтыковых: Александр, Петр и Борис Михайловичи. Старший из них Александр был уже не весьма молод, но отменно доброго сердца и хорошего расположения ума и во всем человеке изящного характера. Средний из них был ни то, ни сё. Что ж касается до меньшого брата, Бориса, то составлял он особу богатую и хитрую и имел ум острый и проницательный. Все они, имея у себя еще отца и сестру, были люди не весьма богатые и состояние имели весьма расстроенное. И сим-то трем господам Салтыковым и сестре их удалось каким-то образом спознакомиться и сдружиться очень тесно с помянутою княгинею Белосельскою. Они умели так хорошо прикроиться ко всем ее слабостям и склонностям, или простее сказать так ее обалахтать, что она вверилась им как наилучшим и вернейшим друзьям, и предалась во всем в их волю, так что они из нее что хотели то и делали. Они не только бывали у ней без выезду, но формально жили с нею в одном доме и управляли всеми ее деревнями и достатком по своему произволению. Носился тогда слух, что будто бы они вплели ее в какую-то особую и им только одним известную секту, и что по самому тому и взяли ее совершенно под свою власть, но как мне в точности сего узнать не случилось, то и не могу ничего сказать о том с достоверностью, а то только скажу, что самые сии господа Салтыковы присоветовали и преклонили ее, для известных им одним причин, к продаже помянутых ее коломенских деревень, составляющих Киясовскую волость, и что самые они старались втереть ее в руки князю Гагарину, за наличную и огромную сумму и производили с согласия ее с ним об ней торговлю.
Теперь, возвращаясь к порядку моего повествования, скажу, что как главным действующим лицом при всем вышеупомянутом и орудием, вращающим всю сию машину, был меньшой, умнейший и расторопнейший из братьев Салтыковых, а именно Борис Михайлович, то не успел князь со мною возвратиться в Москву, то послал тотчас пригласить к себе сего господина Салтыкова. Он и прилетел в тот же почти час к нам, и князь при мне и стал ему говорить, что он сам для осмотрения продаваемой ими волости ездил, что он всем доволен, а одно только нашел дурное, но такое, что его от покупки удерживаёт’ ‘Что такое?’ воскликнул удивленный сею неожидаемостью господин Салтыков: ‘помилуйте, скажите, ваше сиятельство?’ — ‘А вот что, отвечал князь: спор межевой по землям села Спасского, и этот спор непременно надобно княгине вашей кончить, буде она хочет, чтоб я купил у ней ее волость, а без того, воля ваша, я никак ее не куплю’.
Немногие сии слова так поразили господина Салтыкова, что он почти оцепенел от смущения и с минуту не мог выговорить ни единого слова. Наконец, собравшись несколько с духом, сказал:— ‘Умилосердитесь, ваше сиятельство! скажите, какой это там спор, мы впервые о том слышим и я ничего о том не знаю, и неужели он такой важности, что без разрешения его и купить волости нельзя?’
— ‘Об этом может вам лучше меня и обстоятельнее рассказать и все обяснить вот господин Болотов, как человек, дела межевые совершенно знающий и назначаемый от меня туда управителем’. И обратясь ко мне, сказал ‘Пожалуйте, Андрей Тимофеевич, расскажите Борису Михайловичу все и все, вы лучше это можете, нежели я’.
‘Очень хорошо’, сказал я, и хотел было начинать ему обяснять все дело. Но господин Салтыков, перехватя мои слова, обращается вдруг к князю и говорит:— ‘Когда так, ваше сиятельство, то нельзя ли, чтоб Андрей Тимофеевич пожаловал к нам. Там бы всем нам и самой княгине обяснил бы он сие дело и обстоятельнее все рассказал’. — ‘Пожалуй, для меня все равно, сказал князь: однако это зависит от его воли, я его принуждать к тому не хочу’.— ‘Не пожалуете ли, батюшка Андрей Тимофеевич, сказал тотчас Салтыков, обратясь ко мне: и княгиня и все мы были бы вам за то очень благодарны’. — ‘Ежели его сиятельству, сказал я, будет сие угодно, то готов и я.’— ‘Пожалуй, пожалуй, подхватил князь, а обратясь к Салтыкову присовокупил: только пожалуйте уговорите княгиню, чтоб она поспешила как можно сим делом, без окончания которого мне волость купить никак нельзя, а господин Болотов, может быть, вам и наставление даст, каким образом приняться и чем к скорейшему концу можно вам и привесть это дело’.
Итак, господин Салтыков, подхватя меня в свою карету и полетел со мною ко двору Княгининову, и как ему крайне хотелось преклонить меня на свою сторону, то дорогою вздумал было он пощупать у меня пульс и подъехать ко мне с тонкими обиняками своими на полосках. Но я тотчас дал ему почувствовать, что я отнюдь не олух и не такой человек, которой дал бы себя обольстить чем-нибудь и согласиться на какие бы то ни было дела, несообразные ни с честью, ни с правдою, а что имеет он дело с честным и ненавидящим всякое зло человеком.
В сих критических разговорах приехали мы в дом княгинин. Меня провел он наперед в те комнаты, в которых они жили, и где застал я обоих прочих братьев. Тут попрося меня на несколько минут остаться с ними, побежал он к княгине, чтоб предупредить ее и приготовить к свиданию и разговору со мною, и чрез несколько минут действительно возвратившись, звал меня и братьев своих в комнаты княгини, на другом краю сего огромного дома находящиеся.
Тут имел я случай впервые увидеть сию княгиню и всех ее верных друзей, и в том числе и самую сестру их, с нею живущую. Княгиня показалась мне весьма еще не старых лет и приятного вида. Она приняла меня с возможнейшею ласкою и просила обяснить и рассказать, какой такой проклятой спор делает помешательство во всем деле? Тут приступил я тотчас к обяснению всего дела и испросив себе лист бумаги, чернил и перо, тотчас сделал им антрельной абрис, изображающий все дачи села Спасского и смежные с ними чужие, и означив все спорные места стал рассказывать и обяснять им все что нужно. Но для всех их все говоренное мною была сущая тарабарская грамота. Так случилось, что все они в межевых и спорных делах были совсем не знающи, и я удивился, что и самой острец их, Борис Михайлович не знал ни аза в глаза из всего относящегося до межеванья. По усмотрении сего не трудно было мне городить им какие хотел пешки и всему делу придать такой вид, какой мне хотелось, и я насказал им столь много о важности и опасности сего спорного дела, о множестве затруднений, сопряженных с разрешением оного, о необходимой надобности в старании поспешить сим делом и о употреблении к тому всех возможностей, что они все перетрусились и пришли от того в неизъяснимое смущение и недоумение что делать.
Несколько минут продолжалось у всех у нас потом безмолвие, так оглумлены они были все моими словами. Наконец подали горячее и разные фрукты и варенья, и княгиня с сестрою их, посадив меня подле себя, начала ими подчивать и разговаривать со мною о постороннем, а сие подало господам Салтыковым удобной случай выттить всем в другой покой и там совещаться о том, как быть и что им делать. Потом вызвали они туда же для совета и самую княгиню и оставили меня с одною сестрою их разговаривать о пустяках. Сие отсутствие их продолжалось с добрую четверть часа. После сего вышедши опять все к нам, обратилися они все ко мне и сказали:— ‘Мы думали теперь о том, как бы по предложению вашему приступить и произвесть желаемое князем разрешение сего проклятого спорного дела, но признаемся откровенно, что всем вам по необыкновенности в таких делах нейдет оно в голову и мы ни ума ни разума к тому приложить не можем, бы это произвесть в действо. А как мы видим, что вам дела межевые в тонкости известны, то покорнейше вас все просим дать нам по крайней мере совет и наставление, как бы это сделать, и чем бы можно было поспешествовать скорейшему окончанию сего дела и нет ли каких-нибудь к тому удобных способов?’
— ‘Способы конечно есть, сказал я в ответ кланяющейся мне и просившей о том княгине: но не знаю, будут ли они угодны вашему сиятельству? Надобно бы вам отправить туда какого-нибудь знающего человека, с полною доверенностью, и дозвольте сказать, и не с пустыми руками. Если хотите скорейшего окончания сего дела, то надобно не пожалеть нескольких убытков. Нужны необходимо они для преклонения к благосклонности к вам и межевщика, и всех тех в конторе межевой, от которых зависеть будет скорейшее и выгоднейшее для вас окончание оного. И сколько мне кажется, то весьма многое зависит притом от единого хотения и благосклонности людей сих, а они все люди!… и захотели б только, так можно будет им и без нарушения всей справедливости и законов вам в сем случае помочь, а нужно только их к тому преклонить и позадобрить’.
— ‘О! за этим бы за всем дело не стало! воскликнули они все в один голос. Поехал бы тотчас туда кто-нибудь из нас самих, но вот беда! что никому из нас ни межевщик, ни конторские незнакомы, никто и понятия не имеет о том, как бы там всем нужным попроворить было можно: дело сие совсем для нас необыкновенное. Уж нельзя ли бы самим вам, милостивый государь, с кем-нибудь из нас туда съездить, и ему учинить в сем случае ваше пособие. Вам там и люди все, и дела все межевые знакомы… Ах! как бы вы нас тем одолжить изволили!’
Неожидаемое сие предложение меня смутило и привело в некоторое недоумение. С одной стороны видя нужду их, по добродушию моему, хотелось мне им помочь, но с другой не знал, угодно ли то будет князю, и опасался я, чтоб он чего не подумал, а сверх того жалел я несколько и боков своих и страшился трудов и хлопот, с сею комиссиею сопряженных… Однако, как пришло мне в мысль, что я, пользуясь сим случаем, могу из Серпухова и домой хоть на часок урваться и повидаться с своими родными, то решился я наконец к приступающей ко мне с поклонами и просьбами о том, чтоб я подумал о сем, княгине, сказать в ответ:— ‘что, сударыня! я хотя бы и не отрекся оказать вашему сиятельству сию услугу, и употребить все что в моих силах и возможностях состоять будет, но не знаю еще, будет ли то угодно князю Сергию Васильевичу, и дозволит ли он мне сие?’
— ‘О! что касается до сего, закричали обрадовавшиеся господа Салтыковы, то мы сей же час едем все к нему и готовы просить его до упаду, чтобы он вам сие дозволил’. И действительно, тотчас велели подавать карету, и посадив меня с собою, поскакали к князю. Князь удивился всех их увидя и не понимал что б сие значило, но они скоро вывели его из недоумения, рассказав, что их к тому побудило. И как они все совокупно и от княгини начали его со множеством поклонов умолять, то князь усмехнувшись сказал: ‘Батюшки мои! Это зависит совсем не от меня, а единственно от воли самого Андрея Тимофеевича! Если он захочет принять на себя этот труд, то я ни мало тому не препятствую, а еще и сам буду тому рад, если удастся ему вам и княгине услужить и сделать и с нашей стороны некоторое к тому пособие’.
Легко можно заключить, что мне не оставалось тогда иного делать, как на общее желание всех их согласиться. Итак, положено было, чтоб наутрие же мне с кем-нибудь из них в путь сей отправиться и к ним явиться, с чем мы их тогда и отпустили.
Как князю и действительно не только было все сие не противно, но по желанию его скорее кончить покупку было и самому еще приятно, что я принял на себя сию комисию, то по отъезде их изъявил он мне и о сем особенное свое удовольствие и пожелал мне счастливого успеха.
Сим кончилось тогда сие происшествие, а вместе с тем кончу и я письмо сие, превзошедшее уже свои пределы, и скажу, что я есмь ваш и проч.

(Декабря 29 дня 1808 года).

Письмо 173-е.

Любезный приятель! Приступая теперь к описанию езды моей с господином Салтыковым в Серпухов и в Киясовку, которая была для меня довольно достопамятна и против чаяния весьма приятна, начну тем, что я, распрощавшись тогда с князем, не успел поутру на другой день встать и одеться, является уже перед воротами квартиры моей карета, присланная от господ Салтыковых за мною. Я тотчас, собравшись налегке, к ним и поехал и дорогою помышлял о том, кто бы из них трех расположился ехать со мной. Из всех их старший нравился мне как-то всех более. Был он не только старее всех летами, но степеннее, простодушнее других, да и в чертах лица своего имел нечто приятное, дружелюбное и привлекательное, и потому желалось мне, чтоб не иной кто, а он в сотоварищество мне был назначен.
Желание мое действительно и совершилось. Он первой встретил меня по приезде и начал рекомендовать себя в мое ближайшее знакомство и дружбу, сказывая что он будет иметь удовольствие быть моим спутником. Приветствие сие делал он таким простодушным и дружелюбным образом, что восприятое мною об нем доброе мнение тем еще более увеличилось. Я соответствовал ласке его такими же изъявлениями моего удовольствия. И как нашел я его совсем уже в путь собравшимся, то позавтракав и распрощавшись с ними, осыпающими меня ласками и повторениями прежних своих просьб, сели мы с Александром Михайловичем в большую четвероместную карету, и посадив с собою еще какого-то молодого и чисто одетого человека, о котором не мог я сначала узнать, служитель ли он или иной какой был, в путь свой и отправились.
Покуда мы ехали Москвою, господствовало между нами совершенное безмолвие, и мы, как не знающие еще коротко друг друга, посматривали один на другого и спознакомливались так сказать глазами. Но и сии тотчас свели между собою некоторой род дружбы. Но как скоро выехали мы за город и наружные предметы перестали нас занимать и развлекать собою наши мысли, как надлежало нам что-нибудь говорить дабы не терпеть дорогою скуки. Итак, и начали мы поговаривать сперва по обыкновению о пустяках: о погоде, о дороге и тому подобном, а там мало-помалу и о других интереснейших материях. Удивительно было притом, что как он мне с первого вида отменно как-то полюбился, так равно и он ко мне и также с самой первой минуты почувствовал в себе нечто отменно его ко мне привлекавшее. Симпатия ли, господствующая между нашими душами, производила сие взаимное в обоих нас действие, или что иное было тому причиною, уже я не знаю, а только то сделалось после известно, что мы с первой минуты нашего знакомства и не говоря почти еще ни одного между собою слова полюбили уже друг друга, а что всего страннее, то оба и в одно время дорогою тогда имели одинакие мысли и одинакие желания. Он помышлял о том, как бы ему узнать образ и расположение моих мыслей и состояние моих свойств душевных и телесных, а я думал и помышлял о том же самом в рассуждении его и приискивал в мыслях удобную материю к начатию с ним такого разговора, которой бы мог служить мне орудием к испытанию и узнанию его сил и свойств душевных. И как по счастию взехали мы тогда на одно возвышение, с которого видны были прекрасные положения мест и представлялись очам преузорочные зрелища, то рассудил я употребить самые их и поводом к особенному разговору и орудием к замышляемому испытанию или, простей сказать, пощупать у него пульс с сей стороны. Для самого сего приняв на себя удовольственной вид, начал я будто сам с собою и любуясь ими говорить: ‘Ах! какие прекрасные положения мест и какие разнообразные прелестные виды представляются глазам всюду и всюду. Какие приятные зелени, какие разные колера полей! Как прекрасно извивается и блестит река сия своими водами, и как прекрасно соответствует всему тому и самая теперь ясность неба и этот вид маленьких рассеянных облачков’. Говоря умышленно все сие, примечал я, какое действие произведут слова сии в моем спутнике и не останется ли и он также бесчувственным, как то бывает с людьми обыкновенного разбора. Но каким удивлением поразился я, когда увидел, что и он смотрел на все то с равным моему удовольствием и тотчас после окончания помянутых слов моих мне сказал: ‘Что прекрасно, то прекрасно! Но конечно вы, Андрей Тимофеевич, жалуете прекрасные положения мест и хорошие виды и любите увеселяться красотами натуры’.— ‘Есть тот грех, отвечал я: как-то с молодых еще лет моих имел я счастие познакомиться с натурою и узнать драгоценное искусство утешатся всеми ее красотами и изящностями, и с того времени так к тому привык, что не могу никогда довольно ими навеселиться, и могу сказать, что доставляли и доставляют они мне в жизнь мою бесчисленное множество минут приятных’.
Немногие сии слова были сущими искрами, воспламенившими всю внутренность души моего спутника, и положили первое основание всему последовавшему потом между нами дружеству. Не успел я их вымолвить, как он с некоторым родом восторга воскликнул: ‘Что это я слышу! и, ах! как вы меня обрадовали!’ — ‘Чем таким и что такое?’ спросил я, удивившись.— ‘А тем, сказал он, что я нашел в вас то, чего желал, и чего всего меньше ожидал. Будучи и сам до того и точно таким же охотником, никак не воображал я себе, чтоб мог найтить в вас себе подобного, и тем очень-очень доволен’.— ‘Признаюсь, отвечал я ему, обрадовавшись также тому, что и я не менее тому рад, и надеюсь теперь, что сие поможет нам проводить время свое в дороге без дальней скуки. Натура поможет нам прогонять ее, станем усматривать везде красоты ее, станем говорить об них и утешаться совокупно ими’.— ‘Конечно, конечно!’ воскликнул он, и действительно тотчас потом начал и он изъявлять мне приятные чувствования души его, производимые видимыми нами предметами, а я делаться отголосками их.
Но не успели мы нескольких верст отехать, как мало-помалу начали входить и в другие разговоры, но далеко не пустые, а важные и приятные, относящиеся то до наук, то до литературы, то до физических и нравственных предметов, и чрез то спознакомливаться от часу больше взаимно, с нашими знаниями, с образом и расположением наших мыслей и чувствиями сердец наших. И какое взаимное удовольствие имели мы оба, узнавая и открывая друг в друге от часу более такие же знания, такие же расположения мыслей, такие же чувствия сердечные и все прочее! Все сие было ни мало неожидаемо нами и все удивляло и радовало нас чрезвычайно и изобразить истинно не можно, сколько приятностей доставляло нам то во все продолжение сего недальнего пути! Мы не преставали говорить ни на одну минуту, и нередко от нетерпеливости сообщить скорее свои чувствования и мысли, перехватывали взаимно друг у друга слова. И о чем, и о чем мы тогда не говорили, каких разных материй не начинали между собою, и с каким прямо душевным удовольствием слушали взаимно все говоренные слова друг у друга, как неописанно удивлялись редкому и прямо удивительному согласию во всем, и мыслей наших и чувств сердечных. Радость и удовольствие товарища моего изображались ясно в его глазах и во всех движениях и чертах лица его. Он не мог довольно надивиться случаю или паче судьбе, сведшей и спознакомившей нас совсем нечаянным и ненарочным почти образом и сдружившей нас друг с другом в немногие минуты и произведшей то, что мы взаимно друг друга искренно полюбили и возымели один к одному нелестное почтение и приверженность.
И действительно, одного сего дня довольно было к связанию между нами тесного и такого узла дружества, которое в одинаковом состоянии продлилось по самую кончину сего милого и любезного человека. Я и поныне не могу вспомнить его, без душевного прискорбия и сожаления о его рановременной смерти, и без чувствования приятных ощущаний при напоминании о тогдашнем времени и о нашем с ним дружестве. Я хотя прошло с того времени уже множество лет, но я всякой день и всего чаще видя пред собой лаковую жестяную и особого устроения чернильницу, из которой я во весь последующий мой век писал и пишу и поныне, напоминаю сего друга моего, подарившего меня ею при одном случае, и в каждой раз когда ни вспомню, благословляю в мыслях прах его и желаю ему ненарушимого покоя, а ему в вечности блаженства.
Но я удалился уже от нити моего повествования и самого дела, и теперь возвращаясь к оному скажу, что занимаясь помянутыми любопытными и приятными разговорами, и не видали мы, как едучи на ямских долетели мы до Киясовки, и тут только вспомнили, что ехали туда за делом, но о котором во всю дорогу не имели мы времени и помыслить, а не только чтоб говорить. Расположившись в самых тех же комнатах, где стоял прежде князь, наше первое дело было чтоб отправить того ж момента нарочных людей для узнания, где находится межевщик и когда бы нам можно было с ним видеться. Доколе посланные могли к нам возвратиться, старался товарищ мой, так как хозяин, всячески меня угостить. Кибитка, взятая им с собою, наполнена была с избытком всякою всячиною. Господа Салтыковы не преминули напичкать ее всем и всем нужным к столу и успокоению нашему, и отпустив с нами одного из поваров своих, не позабыли даже о самых винах, фруктах и вареньях, и я удивился увидев по накрытии нам стола для ужина, установленной его весь и вареными, и жареными и хлебенными яствами, и ликерами, и винами. — ‘Умилосердись, Александр Михайлович, сказал я: к чему такое множество, что вижу для угощения меня? Ей, ей напрасно!’ — ‘Как напрасно! воскликнул мой спутник: ты у меня гость и гость любезной, и неужели нам здесь голодать? Нет, нет, дело делом, а себя нам к чему ж позабывать. Мы-таки будем себя довольствовать всем и всем, у нас всего много’.— ‘Хорошо, братец, сказал я: но иное, право, лучше бы поберечь до Серпухова, там бы оно нам сгодилось лучше для угощения господ межевых, любящих-таки рюмки и бутылки, а я, право, ничего не пью, и для меня это совсем излишнее’. — ‘О! сказал на сие мой спутник, там-таки там, найдем и в Серпухове, что надобно, а здесь для чего-таки нам терпеть нужду и себя не довольствовать? И когда вины вам не угодны, так по крайней мере покушайте прочего, также вот и фруктов и вареньев’.— ‘О! это другое дело, сказал я, на это я соглашусь охотно, и я исстари был к сластям охотник и превеликий лакомка’.
Рад был господин Салтыков, что я сие выполнил и проболтался и с того времени, ну-ка меня всем и всем и всякой день до избытка всякими сластями подчивать. Словом, он не знал, как бы меня угостить лучше.
В вечеру легши в одной комнате спать, не преминули мы опять возобновить о некоторых вещах разговоры и проговорили почти до полуночи. А поутру не успели мы напиться кофею, как прискакали наши посыланные с известием, что межевщик дома, и что если мы к нему в тот день приедем, то застанем его дома и можем с ним видеться и обо всем, что надобно, переговорить. Услышав сие, ну-ка мы скорее не обедать, а завтракать, ну собирать крестьянских лошадей и запрягать их, и севши опять все трое в карету, скакать к господину Вакселю.
Дорогою помышляю я, как бы лучше расположить мне свое дело, и зная все существо оного, чего и чего и как требовать от землемера. Обранжировав все в уме своем мыслями, всходствие того и дал я сотоварищу моему наставление, как ему поступить с ним. Как межевщик был мне уже знаком, по прежней его у нас бытности, ибо мы успели тогда с ним кое о чем поговорить и гораздо познакомиться, то принял он меня как знакомого уже себе человека довольно ласково. А я ни с другого слова, представляя ему своего спутника, ему сказал: — ‘Вот батюшка, Василий Савельевнч, привез я к вам челобитчика. Сему человеку вверила княгиня Белосельская свое спорное межевое дело, и он с стороны ее, а я с стороны князь Сергия Васильевича Гагарина, приехали к вам с препокорнейшею нашею просьбою, о подании нам в рассуждении известного вам спора руку помощи, по поспешествовании с вашей стороны всем, чем вы можете к скорейшему разрешению оного. Межевщик, будучи великий хитрец, начал было подчивать нас учтивостями, балясами и пустяками, представлять нам невозможности и великие затруднения, говорит, что ему ничего при том сделать не можно, и хотя бы он хотел, но не в силах ничего учинить, и так далее, но я тотчас мигнул спутнику своему, чтоб он, по условию нашему, вышел на минуту вон, и оставшись с межевщиком, один наедине, не долго думая, сказал: — ‘Что, батюшка, Василий Савельевич, много говорит, мне дело это знакомо, и я знаю чего вам не можно и что можно сделать, если только похотите. А я вас уверяю, что не только князя обяжете вы благодарностью, если нам в сем случае поможете, но я с стороны княгини все ваши одолжения не останутся без благодарности существительной, разумеется’. И схватя его руку пожал, а потом присовокупил: ‘Пожалуйте, сударь, в этом положитесь уже на меня и будьте уверены, что соблюдаемо будет притом и все, что нужно в таких случаях’.
Не успел я сего вымолвить как возвратился мой товарищ, и тогда начали мы возобновлять наши просьбы, и я именно уже говорить о том, что и что ему с своей стороны сделать, и чем без всякого нарушения своей должности нам пособить можно. И изъяснив ему все, чего мы от него требуем и приметя, что он все еще колебался и задумывался, тотчас вышел, по условию ж нашему, вон и оставил минуты на две товарища своего наедине с господином Вакселем.
Что у них там происходило того уже не знаю, и никогда не любопытствовал и узнать, а то только помню, что при обратном вшествии к ним нашел я господина Вакселя совсем инаковым, и усматривал радость и удовольствие, написанное на глазах его, и он тотчас начал уже иным голосом говорить: — ‘Как же бы нам быть, сказал он, хотелось бы мне и самому услужнть и князю, и княгине, я додумать разве как бы лучше поступить’. — ‘Что долго думать, батюшка’, подхватил я, говоря уже смелее, видя, что дело у них уже было сделано и они перенюхались, — ‘а сделайте-ка нам вот то-то и то, все это вам можно, а невозможного не требуем мы я сами’.— ‘Ну, сударь, хорошо, и да буди по глаголу вашему, быть так, хоть уж потрудиться, но оказать услугу я сделать все что можно’. Мы ему поклон, а он, повторив свое обещание, ну-ка приказывать скорее подавать горячее и все, чем ему нас дружески угостить хотелось. Но всего того было еще недовольно, а он, поступив далее, советовал нам, не упуская времени, ехать в контору, и дал вам не только наставление к кому и к кому нам там по сему делу адресоваться, но и снабдил нас к некоторым нужнейшим людям от себя рекомендательными письмами, с уверением их о верной нашей и тем благодарности, и отпустил нас от себя с удовольствием совершенным.
Таким образом, кончив одно дело с вожделеннейшим успехом и возвратившись в Киясовку, не стали мы долго медлить, но переночевав только, пустились в Серпухов. Там приискавши себе нанять порядочную квартирку, и расположившись на несколько дней пожить, с наступлением последующего дня, пустился я по всему городу рыскать и отыскивать всех людей, с которыми нам надлежало иметь дело и к которым отчасти имел я от Вакселя письма. И как я имел в сем городе из межевых многих знакомых, и между прочим, знали меня отчасти уже и те самые, то де трудно было мне их всех не только отыскать, но при помощи тех писем переговорить с ними и полюбовную речь. И известно было мне, что господа сии любили и погулять, и что попойки, делаемые им, производили великое действие, то, по условию с товарищем моим, зазывал я их к себе на вечеринку, к которой между тем спутник мой уже и делал нужные приуготовления.
Как просьбы о том не было мне нужды два раза повторять, ибо господа сии были тому и рады, то и слетелись они все к нам, как соколья к назначенному времени, и как нам было чем блеснуть, то и задали мы им такую попойку, какой они едва ли от кого иного получали, и угостили и угобзили их так, что все они сделались нам друзьями, и обещав нам всеми совокупными силами помогать и употребить все, что только можно было к скорейшему и такому окончанию нашего дела, какого нам только хотелось, и расстались с нами с удовольствием совершеннейшим.
Как во время сего пирования и между тем как товарищ мой их поил и угащивал, не был и я без дела, и не упускал удобных случаев к переговорам то с тем, то с другим, а иногда и со всеми ими совокупно, и к преклонению их к поданию руки помощи, и был, так сказать, главным действующим при том лицом и всего дела производителем, то по отшествии наших гостей товарищ, видя столь доброе и успешное начало, был всем тем так доволен, что, обнявши меня, поцеловал и не мог найтить довольно слов к возблагодарению меня за все мои труды, старания и расторопность, а я не менее его был рад, что дело наше начинало клеиться и мне удалось положить оному столь удачное основание и начало.
На другой день, по сделанному с гостями нашими условию, явились мы в межевую контору. Тут не успели мы показаться, как все секретари и прочие чиновники, бывшие у нас накануне, сбежались у нам в один миг и здоровкались с нами, как уже с друзьями, принося тысячи благодарений за ваше угощение. Но для нас всего приятнее было их извещение, что они успели уже и самих господ судей предварить и предубедить в нашу пользу. Сие было для нас неожидаемою и крайне приятною новостью, и мы не успели еще изъявить им за то своей благодарности, как один из них успел уже о приходе нашем сказать господам присутствующим и выбежал к нам с приглашением нас в ним в судейскую. Натурально, что сие было для нас также непротивно, и как судьям пересказано уже существо нашего дела и желания, и они были уже предварены, что дело сие касается до покупаемой самою государынею волости, и что за неразрешением сих споров остановилась и покупка оной, то сие одно в состоянии уже было побудить их принять нас очень благосклонно. Они тотчас приказали подать нам стулья, и посадив нас подле себя, начали с вами разговаривать очень дружелюбно, и как главнейшим предметом разговоров было наиболее наше дело, то натурально не сидел и я молча, но успел всех их и скоро довесть до того, что они сами предлагали нам с своей стороны всякое вспоможение и обещали к скорейшему разрешению и окончанию сего дела употребять все, что бы только можно, и тут же при нас приказали секретарям производить нужные по сему делу справки и писать, что было надобно.
Будучи всем тем крайне довольны и до изъявлении им благодарности, вышед в секретарскую, непреминули мы паки ко всем нашим друзьям адресоваться и пригласить их по выходе из конторы к себе на водку. И как они от того не отреклись, то спешили мы иттить обратно на свою квартиру, дабы успеть к тому поприготовиться, и как вознамерились мы при сем случае их и накормить, то и должен был наш повар, к скорейшему приготовлению обеда, употребить все свои силы и возможности. И как, по счастию, повар случился малой проворной, провизии ж было с нами всякой множество и самой посуды много, а и времени оставалось к тому еще довольно, то и успели мы состряпать и приготовить для них порядочной стол и такой обед, какого они себе и не воображали.
Едва лишь мы все сие кончили, как появились и друзья наши, и вместе с ними и еще некоторые из межевых. Тут тотчас загремели у нас рюмки и подносы и начались уже дружеские трактации о нашем деле. Они рассказывали нам, что они успели уже в оное основательнее войтить, и что вознамерены по оному произвесть и чем поспешествовать к скорейшему оного окончанию. Я одобрил все то совершенно и весьма доволен был всеми их намерениями и предприятиями, а того еще довольнее был тем, что они успели уже предписать Вакселю, к скорейшему созванию всех по сему делу посторонних поверенных и к принуждению их явиться как можно скорее в контору, и чтоб сам он явился с ними и привез с собою нужные планы, и что уже отправлен с тем к нему нарочной и от них писано было приватно, чтоб он и с своей стороны постарался поверенных сих известными средствами предуготовить к желаемому нам согласию.
Приятно было все сие товарищу моему слышать, у него дрыгало от радости даже сердце и побуждало его усугубить к ним еще более ласки. И когда начали было они подниматься иттить домой, то приступил он к ним с просьбою, нельзя ли им нас одолжить и с нами, дорожными людьми, вместе и чем Бог послал отобедать. Они начали было отнекиваться, но как присовокупил к тому и я свою просьбу, то наконец согласились. И тогда вдруг загремели у нас столы и тарелки, и в какое ж удивление они пришли, увидев вместо скудного дорожного обеда стол, установленной множеством всякого рода прекрасно изготовленных кушаньев, а того множайшими рюмками и бутылками с дорогими винами. И как сии еще более соблазнили их зрение, то с восторгом они восклицали: ‘Ай, брат! Это уже совсем не дорожной, а стол хоть бы куда. Спасибо! право, спасибо!’
Итак, ну-ка мы с ними есть, пить и прохлаждаться, а как скоро кончили есть, то удивились они еще более, увидев вдруг весь стол, установленный фруктами, конфектами и вареньями. ‘Ну, брат, нечего говорить, твердили они только, имея уже в головах изрядные шпильки, — задал ты нам пир! Да когда это вы успели все это приготовить?’ А явившаяся после кофея превеликая чаша пунша, сделала беседе нашей окончание и доконала иных так, что они не пошли, а побрели уже кое-как по домам своим.
Совсем тем, как ни велика была всех их к нам приязнь, и как ни усердно все они старались поспешествовать скорейшему окончанию нашего дела, но оказалась самая необходимость вооружиться нам на несколько дней терпением и прожить в Серпухове гораздо более недели. Ибо, во-первых, надобно было дать время Вакселю исправить свое дело и доставить в контору поверенных, и самому приехать с ними, а во-вторых, востребовалась необходимая надобность к представлению от нас в контору одного письменного документа, которого, по несчастию, не было с нами, а находился он Москве. И как товарищу моему другого не оставалось, как отправить за ним на почтовых нашего третьего спутника, которого готовили они в свои стряпчие и, по хорошему воспитанию, отменно любили и уважали, то надобно было дождаться и обратного его возвращения из Москвы.
Остановка сия была хотя товарищу моему и весьма неприятна, но я нашел скоро способ успокоить его в рассуждении сего пункта. ‘А что, Александр Михайлович, сказал я ему, хочу я тебе нечто предложить!’ — ‘А что такое, братец?’ — ‘А вот что… жить мы здесь станем дни три совсем по-пустому и делать нам будет нечего. Сем-ка в сие время съездим мы ко мне в деревню: живу я отсюда не далее двадцати пяти верст. Ты бы посмотрел мое житье-бытье, и одолжил бы меня тем очень много, а я бы кстати повидался с моими домашними и родными’. — ‘Очень хорошо, сказал мне мой Александр Михайлович, я готов хоть в сию минуту сделать вам сие удовольствие, и сам буду тому рад, что спознакомлюсь с вашим семейством’. Итак, в миг подхватили мы ямских лошадей и севши в карету, налегке, черканули в мое любезное Дворяниново.
Не могу изобразить как обрадованы были все домашние мои нечаянным и совсем неожидаемым моим приездом к ним, и как довольны были тем, что я привез с собою нового своего знакомца и друга. Они замучили меня спросами и расспросами обо всем и обо всем, а товарища моего не знали, как угостить лучше. Что касается до меня, то мне всего приятнее было то, что гостю моему все у меня полюбилось, и он прямо находился в удовольствии. И семейство мое ему нравилось, и домик мой был ему мил, и сады мои казались хороши, а на усадьбу и красоту местоположения, видимого из дома моего, не мог он довольно насмотреться и налюбоваться всеми видимыми предметами. Мы не оставили ни одного почти уголка во всех моих садах и усадьбе, где бы мы с ним не побывали, и во многих местах не сидели и наиприятнейшим образом дружески не разговаривали. В особливости же памятен мне один весьма важной разговор, которой имели мы с ним на самой Петров день в моем нижнем саду, сидючи в тени под лозками. Сад сей был тогда хотя и далеко не таков хорош, каковым сделал я его после и каков он ныне, однако имел в себе уже много приятных мест. Лучшее же и самое прохладнейшее из них было под помянутыми лозками, существующими еще и поныне и растущими под плотиною моей на горной пред домом сажелки. Но тогда лозы сии были в наилучшем своем и молодом росте, и между каждою из них поделаны были покойные дерновые креслы. И как сие место действительно было наипрохладнейшее и удобнейшее для сидения во время жара и тем приятнейшее, что с оного видно было все прекрасное течение нашей реки Скниги и все красоты положения мест, окружающих с сей стороны мое обиталище, то полюбилось оно ему отменно. И тут-то, сидючи в прохладной тени, провели мы с ним более двух часов в приятном и прямо в философическом разговоре о приятностях и выгодах мирной и спокойной деревенской жизни и вообще о счастии и истинном благополучии человеческом. И как самое сие подало мне повод упомянуть ему о сочиненной мною о сем предмете книге, то захотелось ему непременно ее тогда же видеть. Он просил меня показать ему ее, и я принужден был за нею сбегать и яо принесении прочесть ему кое-что из оной.
Не могу изобразить, как полюбилось ему тогда сие сочинение. — ‘О, братец! сказал он, это сокровище, а не книга!’ И не выпускал ее с того времени почти из руд, покуда ущипками и урывками не прочел ее всю с начала до конца. Я принужден был взять ее для него с собою в Серпухов и он столько находил в ней для себя приятного и хорошего, что не дал мне покоя, доколе не обещал я ему взять ее с собою в Москву и дать ему списать всю ее для своего употребления. А таковой же участи удостоилась и ‘Детская моя философия’, до которой дошел у нас также разговор и которая ему полюбилась столько ж, и как имели они у себя в Москве целую канцелярию добрых писцов, то и действительно списали они все сии книги для его в самое короткое время.
В сих и других приятных дружеских и беспрерывных разговорах и занятиях, и не видали мы как протекли тогда те двое суток, которые он тогда у меня пробыл. Обращением моим с ним и всем угощением был он так доволен, что божился мне, что оба сии дни будут ему по смерть памятны. А и для меня был гость наиприятнейший в жизни, и дни сип так приятны, что я и поныне вспоминаю их не инако как с удовольствием душевным. Помянутая ж сиделка под лозками сделалась мне так достопамятна, что я всегда, идучи мимо ее, вспоминаю тогдашние приятные минуты, провожденные на ней с сим истинным моим другом.
Наконец надлежало нам расставаться с моим Дворяниновым и для окончания нашего дела ехать обратно в Серпухов. Там нашли мы курьера нашего, уже возвратившегося из Москвы и привезшего к нам не только надобной документ, но и множество вновь всякого рода провизии. А вскоре за сим приехал и Ваксель с поверенныме, но с ними имели все мы множество трудов и не прежде уломали и склонили ко всему желаемому нами, как чрез несколько дней, употребляя к тому и волчий рот и лисий хвост, и за всем тем принуждены были множайшие дни прожить, нежели мы думали. В которое время между тем, как я хлопотал, товарищ мой занимался наиболее чтением моих сочинений и в том с удовольствием проводил время.
Но как бы то нм было, но наконец удалось нам дело наше наиудобнейшим образом кончить, и как оставалось тогда задать только друзьям нашим межевым на прощанье опять добрую попойку и угостить, кого более следовало, то исполнив и сие, не стали мы долее медлить ни минуты, но подхватя почтовых полетели обратно в Москву. И как товарищу моему хотелось возможнейшим образом поспешить, то и ехали мы с такою скоростью, с какою я от роду моего до того и после никогда не езжал, и во мне души почти не было от страха, чтоб колеса наши не разлетелись в дребезги. Но, по счастию, карета была крепка и мы приехали в Москву благополучно, и провели в пути менее суток.
Сим окончу я мое письмо и предоставив прочее будущему, скажу, что я есть ваш и прочее.

(Декабря 30 дня 1808 года).

ОКОНЧАНИЕ ДЕЛА О ПОКУПКЕ ВОЛОСТИ И ПРИЕЗД В КИЯСОВКУ

ПИСЬМО 174-е

Любезный приятель! Приезд наш и удачное окончание нашего сумнительного дела, обрадовал не только княгиню, с господами Салтыковыми, но и самого моего князя: тех потому, что им нетерпеливо хотелось получить с князя за волость денежки, а сего потому, что сие разрешение ж окончание спорного межевого дела развязало ему руки и ему можно уже было приступить к формальной покупке волости. Но надобно признаться, что и самому мне было то очень-очень непротивно и более потому, что удалось мне, по пословице говоря, с небольшими хлопотами и трудами, загресть чужими руками жар, и чрез то избавить самого себя от бесчисленных забот, хлопот, трудов и самых неудовольствий, которые неминуемо навлекло бы на меня сие спорное дело, если б мы купили волость без разрешения оного, и мне бы самому уже о том хлопотать надлежало, в котором случае, не могли так транжирить и столько убытчиться, как они, не мог бы я никак его так скоро и удачно кончить. А сверх того и то мне было приятно, что мне удалось тем услужить и княгине и господам Салтыковым, а не менее доставить и князю новое удовольствие.
И подлинно, не успела княгиня и друзья ее услышать обо всем и от спутника моего узнать, что и что я при том делал и как проворил и мастерил, как начали осыпать меня тысячами благодарений, и говорить что я обязал их тем чрезвычайно. А и князь не успел нас, с господами Салтыковыми, приехавших к себе, увидеть, как ни мало толь скорого окончания неожидая, с приметным удовольствием воскликнул: ‘Ба, ба, ба! уже и возвратились, и неужели все кончили?’ — ‘Кончили, отвечал я, и против всякого чаяния весьма удачно и хорошо’. — ‘Но за то, подхватили господа Салтыковы, обязаны мы великою благодарностью вашему сиятельству за увольнение Андрея Тимофеевича, без него нечего бы нам делать: все это так скоро, удачно и хорошо кончено единственно его старанием, попечением и расторопностью’. Князь улыбнулся от удовольствия, и сказал им на сие: ‘Так его, а не меня вы за то и благодарить должны’.
После сего должен я был пересказать князю на коротких словах все и все, что у нас происходило там, и что и что сделано. Князь только усмехался, все сие слушая, и как я все свое повествование кончил, то сказал: — ‘Ну, слава же Богу, то не осталось уже никакого помешательства и нам, Борис Михайлович, можно уже будет приступить к совершению купчей’.— ‘Конечно, можно, отвечал он, и теперь зависит от воли вашего сиятельства назначить к тому день’. — ‘Очень хорошо, сказал князь, и чем откладывать вдаль, так неугодно ли приступить к тому с завтрашнего дня, и постараться о приискании нам знающего человека к написанию купчей, и ко мне с написанною вчерне, пожаловать’.—‘Очень хорошо’, сказал г. Салтыков и тотчас полетел в вотчинную коллегию, для начинания сего дела. Но где-то приискали к тому знатока, где-то написали ее вчерне, где-то сообща все ее рассматривали, и все что нужно было в ней прибавляли, где-то переписывали набело…. во всем том провели не менее трех суток, но наконец, 18 числа июля подписала ее княгиня и по собрании великого множества к тому свидетелей, купчая надлежащим образом была совершена, и осталось только князю и княгине расписаться в книге. И как для сего надсмотрщик привезен был с книгою в дом княгини, то и князь расположился сам туда же к ней приехать. Итак, взяв меня с собою и поехали, и оба они в книге расписались. Купчая по обыкновению вручена была надсмотрщиком княгине, а сия хотела было вручить ее князю, но сей не приняв просил ее, чтоб она изволила присылать к нему для приема и получения денег, и прислала бы ее уже по получении денег.
Как сумма платимая за волость была немаленькая и простиралась до ста двадцати тысяч рублей, и всю ее надлежало считать, поелику вся она была чистою серебряною монетою, то принуждены мы были с г. Шебашовым употребить весь последующий день на отпускание оной из кладовой княжеской, где они у него хранились, а господа Салтыковы, приезжавшие для сего сами, на принимание оной от нас и считание. Наконец повезли они ее от нас на фуре, в шесть лошадей запряженной, а вслед за нею поехали и мы с г. Шебашовым к княгине для получения купчей, которую она нам и вручила.
Таким образом кончили мы с княгинею Белосельскою наше дело, и князю оставалось только снабдить меня инструкцией и несколькими ордерами и отправить в Киясовку для вступления в мою управленческую должность. Первую препоручил князь написать самому мне для себя, и сие составило для меня щекотливую комиссию. Но как бы то ни было, но я ее написал, и князь ею был доволен. Ордера же писал г. Шебашев. Итак, оставалось мне только побывать в рядах и искупить по повелению князя некоторые нужные для заведения в Киясовке волостной канцелярии покупки и потом отправляться. И как на иные, равно и на другие нужные первые расходы в Киясовке, доколе будут вступать волостные доходы, потребны были деньги, то и приказал князь Шебашеву отпустить мне некоторую сумму.
Во всем том писании и принимании денег и провел я весь почти последующий день, но как в город иттить было уже поздно, а дня оставалось еще довольно, то и рассудил я употребить сие оставшееся время на удовлетворение желания господ Салтыковых {Три брата Салтыковы — ближайшие друзья Белосельской, жили вместе с ней в одном доме и фактически орудовали всеми делами Белосельской. Болотов вел дело о покупке через Салтыковых и, как выясняется дальше, не совсем чисто и бескорыстно.}, которые взяли с меня клятву, чтоб не уезжать из Москвы, с ними не простившись. Итак, чтоб отвязаться уже от них и наутрие иметь более свободы, и поехал я к ним на извощике.
Едучи дорогою, помышлял я и говорил сам себе, уже не затем ли они меня к себе пригласили, чтоб подарить меня чем-нибудь за мои труды и хлопоты. И как я не инако думал, что вздумают они навязывать на меня какую-нибудь безделку, то считал за постыдное для себя принять оную и решительное намерение принял отказаться от того, ежели сие воспоследует.
В сих помышлениях и приехал я в дом княгинин [Белосельской]. Я прошел прямо в комнаты господ Салтыковых, но из всех их нашел только Александра Михайловича, других обоих братьев не было дома. Помянутый друг мой, ни с другого слова подхвати меня, повел в комнаты к княгине. Сия приняла меня с отменною уже ласкою и приятством перед прежним. Я не знал, что бы это значило, но после узнал, что как Александр Михайлович имел уже время пересказать ей все, что он обо мне и об охоте моей к наукам, о моих знаниях, о моем житье-бытье и о характере моем знал, то она, будучи сама до наук, а особливо до натуральной истории, некоторою охотницею, получила обо мне уже гораздо выгоднейшее пред прежним мнение и потому, приласкав меня, тотчас вступила со мною в приятные и относящиеся до наук разговоры. И как натурально и я не имел причины молчать, то провели мы все время до ужина, без которого она меня отпустить никак не хотела, со взаимным и особым удовольствием. Наконец приехали и другие оба братья, и как она имела обыкновение ужинать очень рано, то тотчас и позвали нас к столу, и княгиня, посадив меня подле себя, не знала, как меня лучше всем и всем употчивать.
Отужинав, не стал я далее ни минуты медлить, но, раскланявшись и распрощавшись с нею и господами Салтыковыми, осыпавшими меня вместе с нею опять за все и за все тысячами благодарений, поскакал я обратно на свою квартиру, будучи крайне доволен, что о подарке, как казалось, не было ни у кого и на уме, хотя то мне некоторым образом и удивительно казалось.
Теперь расскажу вам об одном странном, редком и весьма достопамятном в жизнь мою происшествии, случившемся со мною по приезде моем на квартиру, происшествии, могущем доказать, что были на свете люди, чувствовавшие прямую благодарность и умевшие не только ценить и иметь истинное дружество, но показывать тому редкие и почти необыкновенные опыты и доказательства. Было оно следующее.
Как тогда начинало уже хотя смеркаться, но было еще светло и случился тогда быть наипрекраснейший июльский вечер, то по возвращении своем в душную квартиру, ибо стоял я все еще. у Шебашева, и не хотя ложиться спать, вздумал я выттить за ворота и проходиться несколько по улице, при тогдашнем прохладном уже воздухе. Но не успел нескольких десятков сажен от ворот своей квартиры отойтить, как вдруг встречается со мной скачущая почти карета, и сидевший в ней закричал кучеру:
— Стой! стой! стой!
Я удивился, сие увидев, но удивление мое несказанно еще увеличилось, когда увидел я в выходящем из кареты и прямо ко мне идущим друга моего Александра Михайловича Салтыкова.
— Ба! ба! ба! Александр Михайлович! — воскликнул я. — Куда это?
— К тебе, мой милый и любезный друг, — сказал он, — мне хотелось еще раз с тобою проститься и вручить тебе вот этот знак княгининой благодарности за все твои труды и старания, а от себя жертву моего к тебе дружества.
И в самое то время, выхватив из карманов одной рукою довольно толстый и запечатанный конверт, а в другой небольшой сверток бумаги, сей всунул мне в карман, а тот совал мне за пазуху. Поразился я сею неожидаемостью и хотя не знал, что такое было в свертке и в пакете, но, заключая, что находились в них какие-нибудь подарки, стал упорствовать и, не принимая, говорить:
— Помилуй, братец! На что это, на что? И стоят ли чего все мои труды и старания? Я рад, что удалось мне всем вам услужить, и одно чувствуемое от того удовольствие служит мне уже довольною наградою. Нет, нет, — продолжал я, от часу более противясь, говорить, — воля твоя, а я никак не приму, и на что княгине для меня убытчиться!
— Пустое, братец! Какой это убыток! — подхватил он: — -Мы сегодня же все наше серебрецо променяли на ассигнации и получили более трех тысяч барыша, так стоят ли чего эти безделки!
Услышав сие и заключая, что в пакете запечатана какая-нибудь вещица, а в свертке находилось несколько денег, стал было я еще более упорствовать и, выхватив всунутый мне за пазуху пакет, опять ему в руки втирать, но он, опять его всунув мне за камзол, сказал:
— Воля твоя и как ты хочешь, а взять ты это неотменно должен, человек ты любезный, но небогатый, и тебе, моему другу, это сгодится.
И, поцеловав меня потом и сказав: ‘Ну, прости мой друг!’ — опрометью побежал в карету и, усевшись в нее, поскакал от меня прочь, сказав только мне уже из кареты:
— Пожалуй только, мой друг, подержи это за собой и не сказывай никому, да и самую княгиню не только не благодари, но не упоминай о том ей ни одного слова. Она неотменно того хочет.
Изумление, в которое приведен я был сим внезапным, странным и особливым происшествием, было таково, что я его никак изобразить не в состоянии. Я почти оцепенел на несколько секунд и, смотря вслед исчезнувшей у меня из глаз карете, не знал, что думать. Но каким новым изумлением я поразился, когда, любопытствуя узнать, что такое было в бумажном свертке, развернув его, увидел, что находилось в нем целых триста рублей золотыми имперналами!
— Господи! — воскликнул я от удивления. — Какое множество золота, и стоют ли того труды мои и услуга?
Но изумление мое еще несказанно увеличилось и было неизобразимо, когда любопытствуя, также узнать, что в пакете, распечатав его, увидел, что вместо мнимой какой вещицы весь он наполнен был одними только ассигнациями.
— Ба! ба! ба! — воскликнул я. — И тут ажио одни деньги!
Но сколь удивление мое увеличилось, когда я, пересчитав их вскорости, усмотрел, что содержали они в себе целую тысячу рублей.
Зрелище сие вмиг привело тогда всю кровь мою в волнение превеличайшее, а сердце во мне так затрепетало, что хотело почти выскочить, и я равно как в некаком восторге воскликнул:
— Господи! Что это такое? — и опять замолчал, погрузясь в тысячу мыслей, произведенных во мне сею неожидаемостью. Сумма сия была такая, какой я еще никогда не имел у себя от своего рождения, и ныне не составляет она никакой безделки, а по тогдашней дороговизне денег была гораздо еще важнейшею и натурально должна была показаться мне чрезвычайною. И как вручена она была мне таким особливым образом и втерта насильно в руки с таким еще особым условием, то стал я в пень, не знал, что думать, и крестился только от удивления неизобразимого.
Долго и несколько минут продолжалось сие мое изумление. Но наконец сообразив все обстоятельства предследовавших тому происшествий и помыслив о том, что я сего не искал, не требовал и даже не желал, почел дар сей не иным чем, как даянием Господним и действием непостижимого его и о благе мрем пекущегося промысла, и, приняв его со вздохом сердечной к нему благодарности, пошел обратно в свою квартиру, будучи весьма доволен, что никто происшествия сего не видал и что происходило оно почти наедине с моим другом.
Легко можно заключить, что я не имел причины сказывать о том не только моему хозяину, но даже и своим людям, ничего того не ведавшим и не видавшим, но легши скоро после того спать, долго я не мог уснуть от толпящихся в голове моей множества разных и приятных мыслей. Но за то и последовавший потом сон был столь приятен, что я давно так сладко и хорошо не сыпал, как в тогдашнюю ночь. Но подарили ль они чем-нибудь товарища моего г. Шебашева, о том истинно не знаю и поныне. Спрашивать его о том было мне совестно и неловко, сам же он не сказывал, а заметно было только то, что не изъявлял он ни на княгиню, ни на гг. Салтыковых никакого неудовольствия. Что ж касается до подаренной мне суммы, то видно, что подарена была она мне от доброго сердца, ибо она обратилась мне в прок и послужила первым основанием всему тому маленькому капитальцу, который имел я в последующее время, и пригодилась мне очень-очень кстати.
На другой день, проснувшись с новыми и до того не известными мне еще приятными чувствиями, ибо я почитал себя тогда уже богатым человеком, пошел я к князю и, приняв от него последние приказания и раскланявшись с ним, прошел прямо в город, и, исправив все нужные покупки, нанял потом под коляску свою лошадей и перед вечером пустился из Москвы и поехал прямою дорогою в Киясовку для немедленного вступления в новую свою управительскую должность, куда, ночевав на дороге в Пахре, на другой день и приехал.
Случилось сие 22-го числа месяца июля и в самые почти полдни. Подъезжая к сему селу, чувствовал я в себе некоторые особливые и не неприятные ощущения и не преминул несколько раз перекреститься при везде в самое село, и чтоб мысленно не попросить Господа о ниспослании мне, при вступлении в новое поприще жизни, святого своего благословения и преподания мне во всем руку помощи. Меня тут начальники уже некоторым образом дожидались и тотчас сбежались ко мне, как скоро коляску мою завидели. Я расположился на время в тех же нижних комнатах, где мы до того времени квартировали, и при вступлении в свою должность первым делом моим было то, чтоб приказать наутрие собраться всем крестьянам для выслушания послушного указа, которым не преминула нас, по обыкновению, снабдить княгиня Белосельская.
Между тем успел я в тот день обходить сады и прочие места усадьбы и расспросить у начальников о всех тогдашних в волости обстоятельствах, также осмотреть гумно и производимую в тот день молотьбу хлеба, а ввечеру занялся я писанием к князю о прибытии своем в волость первого рапорта и некоторых других писем.
Как в последующий день все крестьяне из села Киясовки и других принадлежащих к селу ближних деревень были собраны, то, вышед к ним, прочел я им послушный указ и потом поздравил их с новою и столь знаменитою помещицею. Все они изъявляли о том свою радость и удовольствие, а я после того сказал им, что как я по воле ее определен для управления ими, то при первом случае советую им: что как они теперь уже не владельческие, а собственные крестьяне самой государыни и гораздо преимущественнее всех прочих казенного ведомства крестьян, то они сие всегда б помнили и не постыдили бы себя никакими дурными поступками, а постарались бы как можно будущим своим поведением и мирным и порядочным житьем и повиновением смыть с себя то гнусное пятно, которым замараны они всеобщею об них молвою.
‘Повсюду, — продолжал я им говорить, — носится об вас, друзьях моих, весьма скверная и гнусная молва! Говорят, будто бы вы преданы уже слишком шалостям и воровству и будто бы уже до того дошло, что никто из приезжих не смеет и не отваживается у вас здесь в селе ночевать. Я не знаю, правда ли то или нет, но желаю, чтоб была то неправда. Но на случай, если молва сия не пустая, то советую вам, друзья мои, все такие шалости с сего времени бросить совершенно и отстать от всего дурного и сказываю вам наперед, что сколько вы найдете во мне очень доброго, честного и правду любящего начальника, столько, напротив того, строгого наблюдателя доброго порядка, и что я никак того терпеть не буду, и что открывшееся за кем-нибудь не только важное, но и самомалейшее воровство не останется никак без наказания, но все таковые строго, жестоко и примерно будут наказаны, и было б вам сие, друзья мои, наперед ведомо’.
Пропев им с самого начала таковую песенку, распустил я их, сказав, чтоб они шли теперь с Богом продолжать обыкновенные свои работы, а буде кому какая нужда есть, то являлись бы ко мне с оными.
Все они, выслушав с глубочайшим молчанием мои слова, поклонились и пошли, а я занялся потом кой-какими нужнейшими распоряжениями, а паче всего приказаниями имевшемуся тут в доме столяру починить скорее все поврежденные в доме мебели, также и в службах и кухне окна и все прочее, что было нужно, подтвердив, чтоб все к тому времени поспело, как перееду я со всем моим семейством и людьми жить в Киясовку. Потом ездил я осматривать господские, в самое то время производившиеся еще покосы и сделал там распоряжения, какие были нужны.
На другой день после того для самого того ж ездил я в село Малино и Спасское, и как там по предварительному от меня приказанию все крестьяне находились уже в собрании, то прочел я и тем послушной указ, а потом и с ними поговорил также полюбовную речь, хотя не такого содержания, как в Киясовке, ибо за жителями сих сел никаких таких шалостей было не слышно. А только крестьянам села Спасского, о которых мне сказывали, что они отменно сварливого и беспокойного характера, посоветовал также, чтоб они жили впредь посмирнее и во всем были послушнее и лучше. Сии тотчас было и подлетели ко мне с некоторыми дрязгами, но я тотчас зажал им рот, сказав, что на все это будет впредь довольно времени, что впредь я не оставлю все исследовать и разобрать и во всем оказать им справедливость, а теперь ни мне, ни им заниматься тем не дозволяет время, а шли бы они все продолжать свои полевые работы.
Отпустя и сих, занялся я с приехавшими в самое то время в село Спасское купцами торговать сад тамошний, и я, походив с ними и осмотрев плоды и поторговавшись, и продал им оные за шестьдесят рублей, которые и составили самый первый доход по вступлении моем в управление волостью.
Возвратившись оттуда опять в Киясовку, не стал я долее медлить, но по сделании еще некоторых распоряжений, и дав прикащику наставление, что ему в отсутствие мое с крестьянами делать и какие производить работы, поутру на другой день и пустился в свое любезное Дворяниново, дабы забраться там всем нужным и переезжать потом со всеми домашними моими жить в Киясовку.
Там нашел я всех моих родных в нетерпеливом и ежедневном ожидании моего приезда, ибо до них дошли уже слухи, что я из Москвы в Киясовку отправился. Итак, встречали они меня уже как управителя императрициной волости и с изъявлением радости своей поздравляли со вступлением уже в свою должность. Но сколь увеличилась их радость, когда, отведя их в особую комнату, по секрету рассказал им о полученном мною и всего меньше ожидаемом даре. Они, услышав такую неожидаемость, поразились также удивлением неизобразимым, и согласно со мною не инако то почитая, как даянием Божеским, не знали как возблагодарить Господа за сию ниспосланную нам милость.
После сего нимало уже не медля, принялись мы за сборы и на другой же день закипело у нас в доме. Переезд со всем домом жить другое место не составляет безделки, и требовал к тому приготовлений и распоряжений многих. Надобно было назначать кого и кого из людей обоего пола нам брать с собою, определять что и что из мебелей и других вещей нам забирать и везть на новое жилище. Надобно было собирать нужные, к перевозке бесчисленного множества разных мелочей и вещей, повозки и снабжать их лошадьми, надобно было подумать и о том что оставлять дома, и сделать распоряжение, чему и чему без нас производиться, и так далее. Словом, хлопот, трудов и забот было превеликое множество.
Целых трое суток, и именно 26, 27 и 28 июля занимались мы беспрерывно сими сборами и хлопотами, и насилу-насялу успели их кончить. В продолжение сего времени не по одному, а по нескольку раз в день обегал я все свои сады и посещал все любимейшие места в оных. Не могу изобразить, с каким чувствительным сожалением расставался я со всеми ними, ни как старался ровно как в последний раз насмотреться на них и налюбоваться всеми красотами и приятностями оных. Правда, отъезжал я хотя и не в такую даль, чтоб не мог ласкаться вскоре их опять увидеть, да и после надеялся временем приезжать к себе в дом, но что могли значить все такие временные и на короткое только время приезды? И разница была между ими и всегдашним пребыванием и жительством в деревне, к тому ж, и будущее все ли было известно? Не легко ли могло случиться обстоятельствам, которые до частых отлучек от должности и не допускать будут.
Так думал я, и все сие производило в душе моей некакие особенные и неизобразимые чувствования, и не один, а несколько раз побуждали меня говорить даже с ними, как бы меля слышащими и разумеющими. ‘Простите, мои милые и любезные друзья! говорил я, когда-то велит Бог мне опять здесь жить с вами, и всеми вашими приятностьми утешаться! Удаляюсь от вас в места чуждые и принадлежащие не мне собственно, как вы, вы же останетесь здесь как сиротами, никто-то вас посещать и так любоваться не будет, как я. В отсутствие мое чего и чего не может произойтить с вами! Никто-то об вас так пещись и так вас беречь и охранять не станет, как я. Как легко может случиться, что иные из вас от небрежения совсем одичают и запустеют!’
Сим и подобным сему образом говорил и распращивался я: со всеми любимейшими и мною обработанными местами, ровно как предчувствуя, что сие некогда действительно совершится, ибо мог ли я тогда думать и себе воображать, что я отлучался тогда от них действительно не на короткое, а весьма на долгое и даже до 22-х лет продолжавшееся время, в течении которых хотя я и видал их временно, но всегда только на самое короткое время, что и причиною было, что многие места и действительно одичали, запустели и всех тогдашних своих красот лишились.
С такими ж особенными чувствиями расставался и прощался я и с любезною своею библиотекою и милым своим кабинетом, свидетелем толь многих приятных минут в нем провожденных. ‘Прости, мой друг! говорил я: Богу еще одному известно, буду ли там, куда, оставляя тебя, теперь еду, находить столько ж душевных удовольствий, сколько находил в тебе при помощи сих сирот, остающихся здесь стоять в пыли, в глухоте, в темноте и в пустоте самой. Никто-то вас здесь, друзья мои, посещать и вами утешаться не будет’. Сим образом говорил я, прощаясь с остающимся в большом шкапу моем книгами, ибо всех их с собою забрать никак было не можно и неудобно, а я только забирал одни нужнейшие из них.
Таким же образом не преминул я обходить и все прочие места моей усадьбы, и как садовникам моим, так и остающемуся домоправителю и прикащику давать наставление и приказания, что им без меня в садах и других местах наблюдать и делать.
Между тем как я сим и подобным образом между иных дел ходил и распращивался со всеми местами, занимались обе хозяйки мои собиранием, укладыванием всякой домашней рухляди, оставляемой отчасти дома, отчасти забираемой с собой. Ехали мы тогда не налегке и не одни только, а брали с собою не только всех своих детей, но и самых чужих, гостивших тогда у нас для компании и обучения кой-чему, ибо как дом в Киясовке был так просторен, что было где и со всеми ими поместиться, то не рассудили мы за блого отпустить их к родне их, а брали с собою, дабы не было нам так скучно, а особливо сначала. И как ехала нас целая компания, то нужно было как для себя, так и для них всеми нужным собраться и запастись. Сверх того и самых людей брали мы с собою не мало, следовательно и об них и о снабдении их всех нужным надобно было подумать и все нужное забрать, а потому и были у хозяек моих во все сии дни полны руки работы и все помышления заняты заботами многочисленными.
Наступило, наконец, 29-е число июля, как день, назначенный для нашего отъезда. Итак, по настании сего дня, помолясь Богу и распрощавшись со всеми съехавшими к нам для проводов ближними соседями, выехали мы из своего дома и любезного своего Дворянинова, нимало не воображая себе, что мы расставались с ним и домом своим на столь долгое время, что сей последний успел к тому времени совсем уже почти развалиться и к житью сделаться неспособным, в которое промыслу и воле Господней угодно было привесть нас опять для жительства по-прежнему в сем нашем обиталище.
Не могу никак изобразить, с какими чувствиями расставался я тогда с сим любезным моим жилищем, и что и что ощущал в душе моей по выезде из оного. Я нарочно велел ехать колико можно медленнее до тех пор, покуда было оно еще видно и не сокрывалось от очей моих, беспрерывно на него смотрящих, и минуты сии были для меня поразительны. Превеликим множеством мыслей занималась тогда вся душа моя, и я говорил сам и себе: ‘Ну, прости селение милое и дорогое! Ровно почти двенадцать лет кормило, поило, согревало и всем нужным снабжало ты меня, и я жил в тебе мирно, спокойно, весело и так хорошо, что и не помышлял никогда с тобою расстаться и тебя покинуть, но не то случилось, что я предполагал и думал! Десница Всемогущего извлекает меня из недр твоих и возводит на иную стезю и поприще жизни. Отлучаясь от тебя, еду я начинать новой род жизни, лучшее ли для меня или худшее предстоит во днях грядущих, о том известно одному только Господу! Но его святая воля и буди со мною! Ну, прости, прости’, сказал я при последнем воззрении на рощи, скрывающиеся уже из глаз моих, и велел уже погонять лошадей и ехать скорее.
Сим кончилась первая моя деревенская жизнь по отставке, а как и письмо мое уже достигло своих пределов, то окончу я и его, сказав вам, что я есмь ваш, и проч.

Декабря 31-го дня 1808 года.

ИСТОРИЯ МОЕГО ПЕРВОГО ЖИТЕЛЬСТВА В КИЯСОВКЕ

ПИСЬМО 175-е

Любезный приятель! Пред самым вечером было уже то, как мы со множеством наших повозок, составлявших изрядный обозец, вехали в село Киясовку, а потом на обширный и просторный двор господского дома. Спутницы мои, сидевшие со мною в одной карете, крестились, по набожности своей, въезжая на двор, и увидев дом, от удивления воскликни: ‘Э! э! э! какая домина, да в этом и Бог знает сколько людей поместить можно’.— ‘Ну! не так то слишком радуйтесь, сказал я им, величине его, а посмотрите наперед его внутренность, и тогда верно заговорите вы иное, не таков-то он покоен и поместителен, внутри, каков велик и хорош кажется снаружи’.
В сих разговорах подъехали мы к большому крыльцу, посреди дома находившемуся. Оное нашли мы уже все установленное тамошними начальниками: и именитыми людьми. Прикащик, староста, земской и все, сколько ни было дворовых людей и мастеровых, успели уже сбежаться, и собравшись встречали нас с обыкновенными приветствиями и поклонами. Я, поздоровкавшись с ними и спросив, всели у них здорово и хорошо, повел тотчас спутниц своих в верхний этаж по большой парадной и покойной лестнице, внутри дома и препросторных сенях устроенной, и взведя их на верх в некоторой род также препросторных и сквозных сеней, сказал: ‘Ну, теперь ступайте сами куда хотите! направо и налево, осматривайте все комнаты и покои, выбирайте из них любые и думайте где бы нам удобнее приютиться, и которые бы из них назначить для гостиной, столовой, спальни, для девичьей и детской. Наилучшие и множайшие комнаты вот здесь, в левой стороне дома’. Боярыни мои тотчас туда и полетели, а я пошел в правую сторону, как назначенную уже предварительно для своих покоев, и для показания людям куда переносить мои вещи.
Не успел я еще всех приказаниев моих кончить, как гляжу, идут мои спутницы уже ко мне. ‘Ну что?’ спросил я их. — ‘Что, батюшка! отвечали они мне: чуть ли ты не правду сказал, что наше дом каков ни мал против этого, но едва ли не спокойнее и не поместительнее! Возможно ли? Ходили, ходили и нигде не нашли ни одной порядочной комнаты. Иные, как конурки, слишком уже малы, а другие как сараищи, преобширные, а все низим-низехоньки. И что это за расположение между ими? Какой черт это их строил и располагал, и где у него ум был?’ — ‘Не прогневайтесь, сказал я, он строил не для нас, а для себя и располагал так, как ему хотелось, итак, о том говорить нечего. А думайте-ка, где бы нам и как расположиться’. — ‘Чего думать? подхватили они: там не нашли мы никакого приюта, а нет ли разве в этом краю?’ — ‘А здесь и того меньше, сказал я: тут и всего только два покойца, из которых одни назначаю я для лакейской, а другой и крайний для своего кабинета’.— ‘Но не лучше ли не покойнее ли будет внизу?’ спросили они. — ‘Там и того еще хуже, завтра вы увидите сами, а теперь и ходить туда незачем, а думайте и располагайтесь как-нибудь уже здесь и утешайтесь по крайней мере тем, что нам не всегда здесь жить. Князь обещал уже мне построить новой и особливой деревянный дом для житья управителю и назначил к тому уже и место. И тот уже построим мы на свой лад и по своему вкусу, и расположим как надобно, а до того времени нечего иного делать как довольствоваться уже сим, и как-нибудь уже в нем помещаться’.
Пересказав им сие и показав обе свои комнаты, повел я их обратно, чтоб сообщить им по крайней мере свое мнение, и введя в помянутой средине и просторнейший покой, в которой выходила снизу парадная лестница, сказал: ‘Вот этот сараина должен служить нам и вместо сеней, и вместо прихожей и вместо залы. И есть ли случится когда быть у нас многим гостям, так негде больше обедать как здесь’. — ‘Но умилосердись! подхватили они, как это можно?’ — ‘Конечно можно, отвечал я, и в службе не без нужды, а это, слава Богу! простора довольно, станови себе сколько хочешь столов, блого светло и в обе стороны окошки и их множество!’ — ‘Ну, ну, пускай по твоему, сказали они, но что далее?’ — ‘А вот здесь, сказал я, введя их в первую и небольшую комнату с двумя окнами на двор: пусть будет наша всегдашняя столовая, комната хоть небольшая, но для столовой уже годится. Семья наша не так велика, а хоть бы и случились гости, так человек двенадцать или пятнадцать по нужде накормить можно’. — ‘Ну! ну! сказали они далее, а на гостиную-то комнату которую бы ты назначить изволил?’ — ‘А вот эту другую, подле ней’. — ‘Ах, батюшки! воскликнули они, да эта и той еще меньше и теснее, да тут человек и десяти не усадишь’.— ‘Ну, как быть! сказал я, говорится в пословице, на безлюдьи и сидни в честь, и нужда чего не делает, случится когда быть теснее и гостей много, так милости просим в столовую, тогда служи и она нам вместо другой гостиной, как быть?’ — ‘Ну, ну! подхватили они, а для спальни-то нашей какую комнату изволишь назначить?’ — Тут стал я в пень, и не знал что сказать, за обеими сими комнатами впереди оставался один, но из всех неуклюжистый и самый крайний в доме, предлинный, во всю ширину дома простиравшийся и во все три стороны окошки имеющий покой, и я не смел почти ассигновать ее под спальню. Но неволя заставила меня уже ее предназначать нашею спальнею. Захохотали боярыни мои, сие услышав, и совокупно воскликнули: ‘Ну, уже спальня! нечего говорить, спальня! самая господская! Ну, как это можно тут спальне быть?’ — ‘Для чего не быть? сказал я: вот здесь поставим к одному концу кровать, а в достальном месте можете вы запросто жить: чево нет светло! под любым окошечком себе сидите и смотрите вот либо на двор и на село сюда, либо на пруд в эту сторону, либо сюда в сад и в поля. Пожалуй себе помещайте здесь и кружевниц своих и других рабочих, простора довольно’. — ‘Ну что делать, подумав и одумав сказали они: знать быть по твоему. А вот эти достальные задние две комнаты, окошками в сад, и сами мы назначили для детской и для девичей, но есть ли по крайней мере место, где б что положить можно было?’ — ‘О! что касается до этого, так кладовых здесь множество, найтить можем и вверху, в моем краю, и внизу, за этим дело не станет’.
Расположив сим образом, где чему быть, и велели мы тотчас разбираться и взносить все, куда что следовало, и проведя в том все достальное время того дня. Повара наши между тем успели приготовить нам дорожный ужин, и мы обновили им свою столовую.
На другой день с самого утра, принялись мы уже порядочно разбираться и все везде устанавливать и как надобно, все располагать. Между тем, как хозяйки мои хлопотали о том в своем краю, занимался я тем же в своем правом краю. Я упомянул уже, что тут находилось только две нарочито просторные комнаты. Из них крайнюю и угловую ассигновал я для собственного своего ежедневного пребывания, и под одним окошечком установил я себе свой писчий столик, под другим назначил быть будущей моей канцелярии, а под третьим столу учебному для моих воспитанников и учеников, которых столкнулось тогда целых трое: мой племянник Травин, да сын господина Ладыженского, да еще Обаринов, сын одной дальней родственницы моей тещи и мальчик бедный и не весьма еще большой. Всем сим назначена комната сия была и спальнею и учебною, а вкупе должна была быть и моею библиотекою и аптекою, для помещения которой рад я был, что отыскал старинный, небольшой, но довольно просторный шкапчик. Итак, всю мою рухлядь мы тут и поместили, другой же назначили для ежедневного пребывания слуг и лакеев.
Во всех сих разборах и приючиваниях провели мы весь тот день, однако я успел в оной же сводить домашних своих и в тамошний, позади дома находящийся сад, и показать им плоды и поспевшие кое-какие уже ягоды, и препоручил оные им в ведомство и самопроизвольное употребление, во что им угодно, а сам потом успел слетать верхом на поля хлебные для осмотрения оных. Там повстречалось со мною такое зрелище, какого не видывал я еще никогда, и которое не только меня удивило, но заставило и думать. На всех пашнях, которые засеяны были весною овсом, оной весь почти пропал или был чрезвычайно редок, а вместо оного выросло чтож? Один сплошной лен, хотя он тут вовсе сеян не был. Не могу изобразить как я тому удивился, а тем паче, что по всем исследованиям и расспросам не находил тому никакой естественной причины. И как видал я сим образом сплошным льном порослую не одну ниву, а целое поле, то не знал, что мне с ним делать, и пришел от того в великое недоумение, я тем паче, что был он не только низок, но и очень суковат, и потому не думал я, чтоб он мог годиться в дело. Но как по крайней мере был он очень семянист, то решился наконец по созрении оных, согнав баб, велеть весь его выдергать руками, что и было сделано, и мы после намолотили из него несколько десятков четвертей льняного семени, сам же он действительно оказался совсем неспособным к употреблению в дело.
Кроме сего, удивила меня в сей день и другая неожидаемость. Перед самым то было уже вечером, как увидел я из окна вехавшего на двор верхом человека и узнал, что был он мой из деревни. ‘Ба! ба! ба! воскликнул я: зачем это? и не сделалось ли там без нас чего? Посылай, посылай его скорее’. Человек входит, но чтож? подает мне нарочито толстой пакет из Экономического Общества и сказывает, что прислали-де его вскоре после нашего отъезда из Коширы, и что прикащик сочтя, что он может быть какой-либо важности, и отправил его ко мне с нарочным. ‘Хорошо, братец, сказал я, что это не иное что, а то ты меня испужал было’.
Развернувши его, нашел я в нем небольшое напечатанное и пустое почти сочиненьице о размножении нужнейших хлебов для России, присланное ко мне при письме от Нартова, писанном еще 19 июня. В оном не упоминал он уже ничего о неполучении от меня писем, а сказав о посылаемой книжке, присовокупил только уведомление, что Общество сделало новой устав и определило, чтоб впредь все посылаемые в оное сочинения не подписываемы бы были именами сочинителей, а ко всякому приобщаем был вместо имени какой-нибудь девиз, а имя было бы в запечатанной цыдулке, дабы Общество могло рассматривать их, не зная чьи они, и давать за каждое удостоенное печати уже медали, и оканчивал тем, чтобы я впредь сочинения своя присылал без подписи, а с девизами.
‘Вот тебе на! прочитав сие воскликнул я, какую нелепицу еще затеяли! До сего было писальщиков мало и дело плохо, а теперь и того будет плоше и дурнее. Ну, черт ли кого заставит на недостоверное хлопотать и трудиться, хоть бы кто и хотел, так пройдет охота. Я первой покорно благодарствую! да к тому ж, мне право теперь не до вас, и некогда мне заниматься такими дрязгами, волен Бог и с вашими медалями’. Сказав сие, свернул я письмо и положил к прежним покоиться и отдыхать.
Не успели мы разобраться и все к своим местам прибрать, начав привыкать на новом месте жить, как на другой же день и пожаловал к нам первый гость, господин Жуков, один из живущих в соседстве тамошних дворян, приехавший ко мне себя рекомендовать. Я принял его с обыкновенною своею вежливостью и благоприятством. А в последующий за тем день посетила нас уже и госпожа Останкова, одна из тамошних соседок.
‘Во! во! — сказал я сам себе. — Ежели так часто будут к нам жаловать гости, то нам и не будет здесь скучно!’ — и поздравлял с тем своих хозяек, которым было то нимало не противно, ибо как первый приезжал ко мне, так сия последняя к ним для сведения знакомства.
Впрочем, как в самый сей день случилось 1-е число августа, то мы были в первый раз в тамошней церкви и у обедни и потом ходили на воду {Ходить на воду — ходить на водоосвящение.}, где имели удовольствие видеть всех жителей того села и ближних деревень в собрании и на них посмотреть, а себя показать.
Но сколь день сей приятно начался, так, напротив того, дурно и неприятно кончился. Случились в оный опять две неожидаемости и такие происшествия, которые меня заставили думать и были для меня крайне неприятны. Первое происшествие было хотя самое бездельное и ничего почти не значащее, но досадно мне было потому, что принудило меня уже так рано начинать с подкомандующими моими, против хотения моего, драться. Поймали и привели ко мне вора с покраденными в саду яблоками, и не маленького мальчишку, а бородача, и к тому ж еще десятского. Кража была хотя небольшая и не стоящая дальнего уважения, но как при последнем собрании всех крестьян я торжественно всем им предвозвестил, что и самомалейшая кража не останется без строгого наказания, то для поддержания сего слова самая необходимость требовала, чтоб сего бездельника в предварительный страх всем другим наказать. Итак, спросил я сего друга, был ли он на последней сходке?
— Был-де.
— Ну, слышал ли ты, что я говорил и как вас увещевал, чтоб вы шалости и воровства все кинули?
— Слышал.
— Ну что ж ты, мой друг, разве думал, что я шутил с вами? Так я тебе докажу, что я говорил с вами не шутя. Пожалуй-ка, разденься, и мы тебя поучим, как впредь приказания мои уважать и не играть ими.
Сказав сие, и простегал я его изряднехонько и велел сказать всем, что и с другими то же будет, если они от воровства не уймутся. Сим и действительно заставил я всех начинать делаться осторожнейшими.
Но сие было еще ничего в сравнении с другою и всех нас крайне поразившею неожидаемостью. Прискакали ко мне из Малина, Спасского и Володимеровой без души все тамошние начальники, старосты и бурмистры с донесением, что у них там во всем краю сделалась превеликая тревога.
— Что такое? — испужавшись, спросил я.
— Не знаем, сударь, а была только от частных смотрителей строгая повестка, чтоб немедленно от каждых ста душ наряжали по два человека вооруженных, одного пешего, а другого конного, и немедленно отправляли в Коломну, а из достальных чтоб четвертая часть была бы готова отправляться туда, куда спросят.
— Господи! Что это такое? — удивляясь и не понимая, для чего бы сие было, возопил я. — Но не слыхали ли вы, по крайней мере, на что бы это было?
— Бог знает, сударь, а твердят все что-то о Пугачеве, а иные мелют, будто бы он уж очень близко и идет на Коломну.
— Что вы говорите? — возопил я, и сердце во мне затрепетало, и так испужался, что долгое время не в состоянии был вымолвить ни одного слова. Наконец, собравшись с духом и приняв вид неустрашимости, сказал:
— Нельзя, братцы, этому статься! Пугачев слишком еще далеко и пошел не сюда, а в иную сторону вниз по Волге, и как ему так скоро перелететь сюда? а это для чего-нибудь другого. Со всем тем повеление начальства надобно исполнить. Итак, поезжайте скорей, выбирайте и назначайте людей, вооружайте их чем можно и отправляйте, а и четвертой части велите быть готовой. А не худо, если и все остальные для всякого случая готовили б для себя сухари, чтоб в случае нужды было бы что есть и не терпеть в пище недостатка.
Отпустив их, стал я в пень и не знал, как сказать о сем моим домашним, ибо не сомневался, что сия нечаянность перепугает и поразит их чрезвычайно. Но, по счастию, им кто-то и без меня уже сказал, и они сами, в неописанном страхе и ужасе, бежали ко мне спрашивать о слышанном ими подтверждения. Нельзя было никак утаить от них уже сего. Я хотя и подтвердил, что действительно велено сделать наряд, но старался их ободрить сколько-нибудь тем, что нельзя тому никак статься, чтоб Пугачев был уже так близко, к тому ж известно, что против него наряжен и отправляется с войском славный наш генерал граф Петр Иванович Панин, так сей его уж верно остановит.
Но что я ни говорил, их трудно было переуверить. Они только и твердили, что черт его знает, может быть, он уже и перелетел! Долго ли ему с своею сволочью иттить, и только что охая и вздыхая говорили:
— Ах, Господи! Ну если он сюда придет, что с нами бедными будет? Погибнем и мы все, как черви капустные!.. И нас всех он так же перебьет, передушит и перевешает, как низовских дворян. Куда нам деваться и где искать спасения себе от такой беды и напасти?
— Пустое, — говорил я, их ободряя, — никогда этого быть не может, а хотя бы и действительно стал приближаться, так этот вооруженный народ, который теперь собирается, утрет ему нос, и это очень-очень хорошо, что они вздумали благовременно людей для отпора собрать.
— Ох, батюшка ты наш! — прерывая мои слова, восклицали они. — Да можно ли на эту сволочь положиться, не такие же ли они глупые бородачи, как и пугачевские, и не восстанут ли еще сами вместе с ними противу нас? Ахти! ахти! какая беда, и зачем нас нелегкая понесла сюда, дома все-таки было бы надежнее и лучше.
— Да, как бы не так, — рассмеявшись против хотения, сказал я, — а мне так кажется, что здесь мы меньшей опасности подвергнемся, нежели дома. Там наши люди первые могли бы быть нашими злодеями и врагами, а здешним — мы сторона дело. Ничем мы им еще не нагрубили, к тому же здешних и то убеждать может, что они ныне сделались собственными государыни, а не господскими!
Сим и подобным сему образом старался я всячески домашних своих ободрять и утешать, хотя на сердце и у самого меня было не лучше и не спокойнее, как и у них. Тысяча разных мыслей толпились тогда в уме моем, и каждая из них смущала и мучила меня наперерыв пред другою, и я не знал, к которой из них прилепиться было лучше. Опасность была действительно очевидная, и нельзя было не признаться, что была она истинная и великая.
‘Почем знать, — думал и говорил я сам себе, — может быть, и правда, что этот злодей с своей сволочью уже недалеко и скоро дойдет и до нас сюда. Недаром вдруг такая строгость и такой скоропостижный наряд. Но, ах! что могут сделать эти бородачи? Не такие же ли они скоты бессмысленные, как и те самые, можно ли на них полагать какую надежду? Нет у них ни командиров, и не может быть никакого порядка, да и вооружить их чем и чем можно, кроме одних кос, топоров и рогатин, а у него, сказывают, есть и пушки, и ружья, и все везде, проклятый, награбил. Так могут ли дурачье наше стоять? Да что говорить, они первые готовы будут к нему передаться и против самих же нас обратить оружие свое. И ах! как жаль, что наши войска и армия еще далеко и не успела сюда возвратиться, а без ней что мы здесь сделаем: передушат нас всех, действительно, как кур… К тому же, такая беда, что мне в случае нужды и уехать отсюда куда-нибудь для спасения своего нельзя будет, что ты изволишь? Но правду сказать, куда теперь изволишь сунуться? Не везде ль опасность одинакова? И не весь ли черный народ вообще когда не вявь, так в сердцах своих бунтует и готов поднять на нас свои руки?’
Сим и подобным образом помышлял я сам в себе, смущался и беспокоился крайне духом. Что касается до моих боярынь, то не взмилилась им и Киясовка, и управительство мое, и все и все, а они рады б были забиться хоть бы в трущобу какую, а только спасти живот свой. А признаться, что и самому мне приходило иногда на мысль почти то же, и я не один раз сам в себе мыслил: уж не поискать ли где-нибудь в здешних больших лесах и не заметить ли самого глухого места, куда б можно было, в случае крайней нужды, для спасения своего скрыться.
Вот до какой крайности перепугала и смутила нас сия неожидаемость, и тогдашнее первое число августа будет нам навсегда памятно. Не только весь тогдашний вечер провели мы вне себя, но и во всю ночь уснуть почти не могли, а занимались беспрерывно мыслями о предстоящих бедствиях и напастях, а едва только настал новый день, как прискакавшие с такими же известиями начальники села Покровского с деревнями вновь увеличили наше смущение. А не успел я сих с надлежащими приказаниями отправить, как явился уже и у нас из Коломны солдат с инструкциею и приказанием о наряде также людей и колико можно скорейшем отправлении оных в Коломну.
Сие взбудоражило нас еще и того более, и тем паче, что глупый солдат не мог нам ничего точного сказать, для чего бы сии люди собирались, а подтвердил только те же народные слухи о Пугачеве, какие мы уже слышали. Но, как по всему видимому дело не походило на шутку, а надобно было спешить, то, позабыв все свое смущение и гореванье и оставив тем заниматься своим боярыням, спешил я скорее велеть согнать к себе весь народ для выбора и назначения сих так называемых уланов, которых с одного сего села с деревнями надлежало мне отправить десять человек, а между тем, покуда они были сгоняемы, призвав кузнеца, велел ковать как можно скорее для них пики, ибо иным нечем было в скорости вооружить оных.
Итак, выбор и наряд сих уланов {Уланы — конные воины в особой одежде в обтяжку, с копьем, на котором значок, флажок.} был первым почти моим важным делом по вступлении в должность, но было оно для меня и наитруднейшее. По обыкновению моему, еще не знал я как и приступить к оному, и тем паче, что по собранию всего схода повстречалось со мною в том множество непредвидимых затруднений. Как наряжались и отсылались они не инако как для сражения и на войну, то натурально никому охотою туда иттить не хотелось, но все перепирались между собой, и всякий старался отклонить от себя сию напасть. Вдруг поднялся превеликий шум и прение между всеми, и я, для пресечения всего того, другого не нашел, как, разверстав весь народ на четыре кучи, велел им кидать жребий. Но как и сей был для всякого страшен, то поднялся опять шум и крик, начали говорить, что есть и без киданья жребья такие люди, которых бы в посылку сию нарядить следовало, а именно, отбывавшие от прежних рекрутских наборов беганием, выдергиванием у себя зубов, подрезыванием пальцев и другими бездельничествами, и все кричали, что чем добрых людей посылать, так лучше бы сих к тому назначить.
— Очень хорошо, — сказал я, — так подавайте-ка их сюда, на что лучше.
Итак, все сии молодцы тотчас были отысканы, мне представлены, и десять человек из них мною выбраны и назначены.
После сего надлежало говорить и совещаться о том, какую им сделать подмогу и каких употребить лошадей? Немало было и о том толков и крику, и кончили тем, что с общего всех согласия определили дать подмоги каждому пешему по одному, а конному по три рубля на неделю, а лошадям быть бы их собственным, а дать им за каждую по шести рублей да за седло полтину. Наконец, сделался вопрос, где взять вскорости на сие деньги? Но и сей решили мы скоро тем, что согласились одного мужика освободить впредь от рекрутства и получить с него тогда же за сие двести рублей.
Не успел я сего дела и довольно удачно кончить, как гляжу, катит ко мне и тамошний частный смотритель, для высылки уже оных. Чиновником сим был тогда барон Николай Осипович Соловьев, живший верст за двенадцать от села нашего, и сей случай познакомил нас с сим добрым, любезным и честным человеком, сделавшимся потом нашим хорошим знакомцем и приятелем. Как приехал он к нам уже перед вечером и он нас, и мы его полюбили, то уняли мы его у себя ужинать, и с того времени началось у Нас с ним знакомство.
Он находился в таких же смущенных мыслях, как и мы, и не мог нам также ничего обстоятельного сказать о причине сей тревоги, а выполнял только присланное к нему строгое повеление из города. Но, по счастию, в самый тот же день ввечеру получили мы известие, что тревога сия была совсем пустая и что Пугачева нет и в завете в такой близости, как мы себе воображали. От сего хотя и отлегнуло сколько-нибудь у нас на сердце и поуспокоились наши мысли, но как известие сие было приватное и не совсем достоверное, то необходимо надобно было повелеваемое исполнить. Почему я на другой же день поутру выбранных своих уланов и отправил с приказчиком в Коломну, дав ему от себя письмо к воеводе.
Не могу никак и поныне позабыть одного досадного происшествия, случившегося при сем тогда отправлении. Как все сии выбранные люди, по снаряжении их всем нужным, были ко мне для осмотра представлены, то и рассудилось мне за блого дать им от себя нотации и увещевать их, чтоб в случае, если и дойдет дело до сражения, то чтоб они помнили, чьи они, и не постыдили бы себя пред всем светом трусостью, а дрались бы хорошенько, и, обратясь к одному из них, самому ражему {Ражий — дородный, крепкий, плотный, сильный, видный.} и бойкому из всех их, сказал:
— Вот этакому как бы не драться, один десятерых может убрать.
— Да! — сказал он мне на сие, злодейски усмехаясь. — Стал бы я бить свою братью? А разве вас, бояр, так готов буду десятерых посадить на копье сие!
Оцепенел я, сие услышав и проглотив сию горькую пилюлю, сказал только:
— Дурак! Сукин сын! Что ты это мелешь?
А сам в себе подумал: ‘Вот каковы защитники и оборонители сии в сердцах своих, и вот жди от них доброго’. Потом, спросив и записав имя его у себя в записной книжке впредь для памяти, ему далее сказал:
— Хорошо! Хорошо! Братец, но ступай-ка, ступай! Может быть, тебе сие и не удастся, а там мы посмотрим.
Перетрусился мой мужик, сие услышав и увидя, что имя его было записано, но как нечего уже было делать и он проболтался так глупо и неосторожно, то и пошел с прочими, повеся голову. Ему и досталось после того ловко за сие на лапу {Досталось на лапу — порядочно влетело.}, ибо как случилось ему в чем-то прошерститься {Прошерститься — здесь: провиниться.} и надобно было наказывать, то припомнил я ему сии слова и построил за них ему наказание, да и пред всем миром был он всегда за то равно как оглашенным и почитался негоднейшим человеком.
Происходило сие четвертого числа августа, а седьмого числа того ж месяца, следовательно, чрез три дня, ко всеобщему нашему удовольствию, возвратился из Коломны наш приказчик и успокоил опять и мысли и сердца наши известием, что тревога была действительно пустая и что все наши уланы распущены уже опять по домам и жительствам своим.
Не могу изобразить, как много обрадовались мы всему тому и как благодарили Бога, что опасность сия миновала. И с сего времени натурально принялись мы за все наши дела с спокойнейшим уже духом.
Мое первое попечение было о том, чтоб, между другими мелочными делами, поспешить мне снять все положение усадьбы и всего села сего на план, дабы изготовить оной для отправления к государыне, а потому и принялся я тотчас за сию работу и трудился в том неусыпно несколько дней сряду. Которое дело и удалось мне в непродолжительном времени кончить, и сочинив прекрасный план, к князю отправить.
Между тем имели мы удовольствие видеть у себя двух наших родных старушек, приезжавших к нам для посещения из Воскресенок. Гостьи сии были тем для нас приятнейшими, что были они первые, которые нас из наших краев и родных наших посетили. А в тот же день приехал ко мне из Москвы и определенный для исправления письменных дел канцелярист, и мы с ним тотчас и основали свою канцелярию.
Звали сего человека Павлом Федоровым. Был он не молодых уже лет, и имел у себя брата у коломенского архиерея секретарем. И как характер имел он очень добрый и был тихого, скромного и простодушного поведения, то я его скоро полюбил и был им во все время пребывания моего в Киясовке доволен, в писцы же и помощники ему определен был от меня племянник прикащиков, малой еще очень молодой и неглупой.
Как был тогда успенской пост, то восхотелось мне посмотреть в прудах рыбу, для ловления которой запаслись мы уже и неводком из деревни, и как обрадовался и удивился я, затащив им превеликое множество и прекрасных рыб. Целое ведро и добрых больших лещей мы тогда из них взяли и обеспечились с сей стороны на предбудущее время, ибо оказалось, что пруды могли довольствовать нас рыбами своими с избытком.
Таким же образом начинали мы довольствоваться с садов поспевающими уже яблоками, и множество оных для себя намочили и насолили, а несколько из лучших пород не преминул я для показа отослать в Москву при случае и к князю.
Как, между сим, наставало уже время сеять рожь, то спешил я произведением и другого весьма важного и хлопотливого дела. Я упоминал уже прежде, что намерение князя было положить и село Киясовку с деревнями, бывшее до сего на зделье или господской пашне, таким же образом на оброк, как были и прочие селы и деревни, а сделать только маленькое казенное хлебопашество. И как я предложил к тому нововыдуманную систему хлебопашества, с разделением всей пашенной земли на семь ровных полей, из которых бы одно засевалось рожью, два яровыми хлебами, три лежало и отдыхало, а вкупе вытравливалось и унаваживалось скотом, а седьмое распахивалось и засевалось озимыми хлебами, и князю система сия полюбилась и восхотелось, чтоб произведена она была в практике, то нужно мне было под сие казенное маленькое хлебопашество выбрать и назначить потребные к тому 140 десятин и разделить оные на 7 ровных частей, таким образом, чтоб все концами своими пришлись к господской усадьбе и могли после отделены быть друг от друга выкопанными рвами, прочая ж вся земля роздана была крестьянам, и все сие не так скоро и легко можно было сделать, то и занимался я тем не мало времени и имел хлопот и трудов много. Но как бы то ни было, но я успел все сие благовременно кончить и первое поле, состоящее в 20-ти десятинах и засеять уже в надлежащее время рожью. Совсем тем все сие составило для меня доброй кусок работы.
Но не одно сне было у меня дело, а нужно еще было привесть в лучшее состояние и весь развалившийся почти скотской двор, и как для поправления оного положили мы с князем употребить скотской двор, находившийся в селе Спасском, то для измерения и описания оного нужно мне было съездить и туда, а кстати разбирал я множество между тамошними беспокойными крестьянами дрязгов.
На возвратном пути из сего села, мимоездом, заезжал я к живущим почти на самом пути двум тамошним коломенским помещикам: господину Исакову, Семену Ивановичу и господину Игнатьеву, Борису Андреяновичу, с которыми хотелось мне, как с соседями, познакомиться, и был принят ими со всевозможным уважением и ласкою, а к Успеньеву дню приехали к нам наши дворяниновские соседки — Анна Николаевна с своею матерью в гости.
Сим образом начал я входить во все тамошнее хозяйство и управление волости, и мало-помалу обживаться. Сперва, но непривычке управлять толь многим народом, было мне несколько дико и хлопотливо, но к чему не можно привыкнуть, а привычка все облегчить может.
Но как письмо мое достигло пределов, то окончу я оное и остановясь на сем месте скажу, что я есмь ваш и прочее.

(Января 2 дня 1809 года, в Дворянинове).

Письмо 176-е.

Любезный приятель! Продолжая историю жительства моего в Киясовке, скажу, что Успеньев день провели мы в сообществе с дворяниновскими нашими гостями довольно весело, в особливости же доставляли нам великое удовольствие тамошние леса и рощи, в которые мы ездили после обеда гулять, и в коих было множество приятных мест и молодых засевших очень часто березовых рощиц. Побудили нас к езде и прогулке сей наиболее грибы, которых, как сказывали нам, в лесах, а особливо в сих рощицах было довольно. Мы и действительно нашли их такое великое множество, какого я нигде и никогда во всю жизнь мою не видывал: такой гриб на грибе и одни другого лучше, здоровее и моложе. Словом, их так было удивительно много, что легши в такой рощице на землю, можно было, не сдвигаяся с места, а доставая только рукою, набирать их по целой почти шляпе. Все сие необыкновенное множество оных, а притом и случившаяся тогда теплая, тихая и приятная погода доставила всем нам, а особливо детям, которых было тогда у нас целая компания, удовольствие неописанное и которое мы очень долго помнили и помним даже до сего времени.
Не успели мы гостей своих на утрие проводить, как новая неожидаемость и произшествие особого рода и почти смешное привело нас в превеликое смущение и беспокойство духа. Как ни беспокойно и ни тесно было нам жить в верхнем этаже своего огромного дома, но до сего времени обжившись, все жили мы довольно спокойно и хорошо. Но в сей день завернувшаяся стужа и ветреная погода начала нас беспокоить и заставливала думать, отчего бы во всех комнатах и в окны и сквозь бумажные обои так везде несло, что отдувались даже обои от стен. ‘Господи! говорил я, сему удивляясь, отчего бы это так было?’ Но вообразите себе, как я удивился, когда, попробовав в одном месте отнять обои, увидел, что весь наш верхний деревянный этаж и все комнаты в оном были совершенно не мшоные, а срубленные только так довольно хорошо и плотно из обрушенных бревен.
‘Ах, Боже мой! воскликнул я, что это? и как же ветру не нести!’ и спешил сообщить о том своим хозяйкам. Сии в прах тем перетревожились, и проклиная строителя твердили только: ‘Ах, как же нам быть, и как можно будет здесь жить, как настанет осень и самые камины нас здесь согреть еще будут не в состоянии, надворья не натопишь!…’ — ‘Ну! что ж, сказал я, так приниматься за нижние и переходить туда, как быть, хоть там и теснее будет здешнего, но что делать, как-нибудь принуждено уже будет помещаться, по крайней мере там везде и во всех покоях есть печи’. — ‘Ох! сказали они мне на сие, да как это нам можно будет там в таких беспутных и беспорядочных комнатах поместиться? Мы сколько раз ни начинали о том думать, но и ума не приложим’. Потом, подумав-подумав, продолжали: ‘Но нечего делать, здесь не проживешь, стужа и ветры выгонят нас скоро и не худоб, если б вы заблаговременно осмотрели там печи и велели прочистить трубы и исправить в них все что нужно’.— ‘Хорошо, сказал я, сего же часа пойду туда’, и послал за печником, который был у нас свой, из тамошних дворовых людей.
Печник тотчас и явился ко мне, расхаживавшему там по нижним покоям и осматривающему и замечающему в них: все, что требовало заблаговременного поправления.— ‘Друг мой! сказал я его завидев: как бы нам с тобою поосмотреть хорошенько все здесь печи, нет ли в них чего худого и нужного к поправлению, да и трубы-то попрочистить бы!’ — ‘Какие трубы?’ спросил он.— ‘Да вот от этих печей, сказал я: небось галки наносили в них и Бог знает сколько сору’. Печник смотрел только мне в глаза, и наконец усмехнувшись, сказал:— ‘Да их, сударь, нет ни у одной печи’. — ‘Как так? а это что ж?’ сказал я, указывая ему на трубы вверху печей. — ‘Да это только их началы, а там все они заглушены и закладены, и печей этих топить не можно’.— Что ты это говоришь? воскликнул я, поразившись неизъяснимым удивлением: неправду ли? да как же это, и на что ж такое они заглушены? Да нельзя ли, брат, как-нибудь опять их поправить и сделать, чтоб топить их можно было?’ — ‘Нельзя, сударь, отвечал он, и никак этого нельзя сделать’.— ‘Да почему ж нельзя?’ — ‘Потому, сударь, что труб-то вовсе нет и они все по самые потолоки сломаны.’ — ‘Господи! воскликнул я, удивляясь час от часу более: да умилосердись, братец, скажи ж ты мне, почему же и на что же это они сломаны?’
— ‘А вот, сударь, я расскажу вам все дело… Покуда покойной наш боярин, Федор Васильевич, изволил здесь живать зимы, так трубы у них и были и они топливались, но тогда не было на доме еще верхнего деревянного жилья, но как перестал съезжать сюда по зимам, то вздумалось ему построить на нем верхние комнаты деревянные, и расположить их для своего летнего кой-когда здесь пребывания. А тогда-то сломаны были все эти трубы, и как возобновить их было не можно потому, что тамошним верхним комнатам изволил он сделать совсем уж другое расположение, то трубы эти приходились посреди комнат, то и приказал он их всех заглушить и совсем уничтожить’.
— ‘Тю! тю! тю! тю! возопил я, схватив себя за бороду сие услышав: хороши же мы!.. Да как же это нам быть-то? и где ж нам зимовать-то?’ — ‘Уж я право того не знаю’, отвечал печник и замолчал, а я, поразившись неописанным смущением, не знал что и думать. Тысячи разных мыслей полезли мне тогда в голову, я и не знал к какой из них прилепиться и спешил бежать вверх сообщать хозяйкам своим эту неприятную новость. ‘Ах, батюшки мои! твердил только я, восходя к ним по лестнице: да как же это нам быть-то? Ах, проклятые, никто-то не промолвил нам о том ни одним словом, а самим нам и не вдогад всего этого, теперь вижу я уже и сам это! Ну, обрадую же я сим моих боярынь’.
Для них и подлинно была новость сия крайне поразительна. Сначала не хотели было они мне верить. ‘И что ты! говорили они, возможно ли этому быть’. Но как я их уверил и все дело порассказал, то, смутившись до чрезвычайности, начали они только охать и горевать и бранить покойника г. Наумова. Я дал им к тому волю, а сам сограждал уже в мыслях план, чем бы сему злу пособить можно было. И как госпожи мои начали потом ко мне приступать с вопросами, как же нам быть, и где зимовать, то сказал я им: ‘Другого не остается, как помышлять скорее о построении себе какого-нибудь другого домика. Еще слава Богу! говорил я, что узнали мы сие теперь, а не позднее. Теперь есть еще к тому несколько времени, а то бы был сущий мат нам’.— ‘Ах! подхватили они, когда это будет? и теперь уже сентябрь на дворе, и когда успевать построить хоромы? Нет ни леса и ничего готового.’ — ‘Ну, как быть, поспешим уже как-нибудь’, сказал я.— ‘Как ни спеши (возразили они), но в два месяца и до зимы тебе не построить никак, а до того времени в этих гробах мы околеем совсем: каминами одними не нагреешь надворья’. — ‘Ну что ж делать (сказал я), хоть доведется нам и потерпеть несколько стужи и беспокойства, но так уже и быть. Станем камины топить поболее, дров здесь не занимать стать!… много!… а впрочем, я надеюсь, что авось-либо и успею сгородить себе до зимы убежище. По счастию, есть у нас в селе Спасском хоромцы готовые, так передернем их сюда и поставим. Быть так что невелики, но нам теперь не до прихотей и не до разборов, и каким-нибудь будем ради, только бы нажить себе тепло’.— ‘Хорошо (сказали они несколько успокоившись): но как-то тебе и их успевать сгородить, и с печами и со всем? Время остается очень немного, к тому ж, и Бог еще знает, дозволит ли и князь тебе сие сделать?’ — ‘О! что касается до князя (сказал я), то не сомневаюсь в том ни мало. Человек он очень доброй и ему нужно только сказать слова два о том, как и согласится, и я теперь же пойду писать к нему о том, блого есть в Москву посылка’.— ‘Хорошо! хорошо! (сказали они), так поспешай же, дремать нечего’.
Я и подлинно в тот же час побежал в свой кабинет, и ну писать к князю, сообщать ему нашу неожидаемость, говорить о том, как хорошо оба мы с ним в рассуждении печей в нижнем этаже обманулись, и потом, изобразив все терпимое нами уже и тогда беспокойство и совершенную невозможность зимовать в тогдашнем нашем обиталище, просить дозволения о перевезении спасских хором и поставке оных для моего жительства, и в тот же еще день отправил к нему с письмом своим нарочного.
Отправив сего посланного, стал я помышлять о том, как бы с женою съездить на короткое время в свою деревню. Соседка моя, Анна Николаевна, приезжала к нам не столько в гости, сколько с жалобами на ослушания и разные продерзости ее крестьян и с просьбою, чтоб я, приехав, пересек оных. Итак, как для сей нужды, так желая и для своих надобностей побывать дома, расположились мы в последующий день съездить с женою на короткое время в свое Дворяниново, и взяв с собою одну только старшую дочь свою, туда и отправились, и как нам не великой крюк был заехать к другу моему г. Полонскому, то переправились мы чрез реку уже на Жорновском перевозе для удобнейшего к нему заезда.
Господин Полонской был нам чрезвычайно рад, поздравлял меня со вступлением в должность, и будучи очень доволен тем, что мы к нему заехали, продержал нас почти до вечера, так что в деревню свою приехали мы уже ночью.
Но какую разницу нашли мы уже в своих хоромах. Хотя не прошло еще два месяца с того времени как мы отлучились, но все уже пахло в них пустынью, и как не было уже в них столь многих людей как прежде, то было нам уже и скучно, а потому и не отреклись мы на утрие от просьбы друга нашего г-на Ладыженского, чтоб приехать к нему праздновать вместе с ним его праздник. Итак, весь сей день провели мы в Оснине вместе с г. Полонским, г. Шушериным и многими другими, бывшими у него гостями, а в последующий за сим день угощали нас все наши деревенские соседи.
В сей день, обегав по утру все свои сады и сняв с них поспевшие яблоки, успел я побывать у Анны Николаевны, разобрать все нужное и наказать виновных, а потом обедал у брата Михайлы Матвеевича, заходил к меньшому его брату, а там должен был угощать еще у себя приехавшего ко мне родственника моего, Ивана Яковлевича Писарева, и всем тем, равно как и домашними разными распоряжениями занялся так, что не имел ни минуты досужнего времени.
Переночевав другую ночь в своем доме, поспешал я своим возвращением в Киясовку, но в обратной путь поехали мы уже иною дорогою и чрез Серпухов, дабы проехать оттуда в Воскресенки к дяде Ивану Афанасьевичу, куда к сему времени хотела приехать и теща моя с прочими моими домашними из Киясовки. В Серпухове не было уже тогда милой и почтенной нашей старушки, Катерины Богдановны, она преселилась уже к своим предкам, почему пристали мы в домике уже другой нашей родственницы, г-жи Шелимовой, Марьи Семеновны, расположившейся окончить жизнь свою также в сем бывшем до того девичьем монастыре, у которой отобедав и искупив в городе что было надобно, и доехали мы в тот же день к старикам родным своим в Воскресенки, где нашли и прочих своих домашних, приехавших туда же прямо из Киясовки, и переночевав тут, возвратились на другой день в свое место.
Там нашел я посыланного в Москву уже возвратившимся и привезшим ко мне от князя полным дозволением перевезть и поставить для себя спасские хоромцы, а писал только князь ко мне, чтоб поставить их на назначенном для них новом месте и подвесть под них фундамент каменной. Не успел я сие дозволение получить, как ни мало не медля и полетел в Спасское для измерения и снятия с хором тамошних плана. Но сколь малый потребен был к тому труд, столь многое напротив того требовалось размышление о том, как бы сделать их для житья своего удобнейшими, ибо, к несчастию, был он не только не велик, но также наиглупейшего в свете и такого расположения, что никоим образом опять в таком же виде поставить было не можно. Не было у него ни передних, ни задних сеней, а весь он состоял из пяти только комнат. Одна из них и просторнейшая из всех была в средине, и вход в нее был спереди прямо с надворья, а другой насупротив сзади из саду, и была она проходная и составляла и сени, и прихожую, и залу, и все и все, а по сторонам оной было еще только по две комнаты.
Таковое странное и беспокойное расположение заставило меня на обратном пути во всю дорогу думать и гадать о том, как бы его устроить лучше. ‘Господи! (говорил я сам с собою не однажды): как возможно мне в таком маленьком домике, в столь немногих покоях уместиться со всеми моими домашними, а сверх того поместить еще тут же и канцелярию свою?’ Но нечего делать, надобно уже было каким-нибудь образом умудриться и выдумывать какое-нибудь средство.
Долго не входило в мысли ни одно к тому способное: я думал так, думал инак, но все не ладилось, и куда ни кинь, так клин. Но наконец, по долгом размышлении и недоумении, повстречалась со мною одна мысль, которая всех прочих казалась мне лучшею и удобнейшею, а именно: чтоб поставить их так, как они стояли и все четыре боковые комнаты оставить, как они были, и назначить на одном краю одну из них для гостиной, а другую для своего кабинета. А на другом краю одну для тещи моей с детьми моими, а другую подле ей для девичей, среднюю же и просторнейшую разгородить и часть из ней отделить себе на спальню, другую для маленькой лакейской, а третью для сеней передних, и чрез то лишиться хотя просторной залы, но иметь за то все нужнейшие для житья комнаты, как-то: и сенцы, и лакейскую, и столовую, и гостиную, и кабинет, и спальню, и детскую и девичью. ‘Ладно! (воскликнул я все сие в уме обранжировавши), но вот беда, куда помещу я свою волостную канцелярию? Надобно и для ней не только особую, но и довольно просторную комнату, в которой могли бы поместиться и печь и место для большого сундука с казною и столы для писцов моих, и где я возьму такую?’ Подумав-подумав о сем, другого не находил как прирубить ее вновь хоть из сырого леса и примкнуть с боку к моему кабинету, так чтоб в нее был вход из оной и составить из ней в заворот небольшой флигель, а кстати, чтоб пристроить к ней и особые сенцы с лестницею на верх и чуланцом. А как с одним таким флигелем казалось быть хоромам моим дурно, то пришла мне мысль пристроить такой же другой флигель в заворот и на другом краю сбоку подле девичей, и в одном поместить кладовую для поклажи всякой всячины, а между ею и девичьею поместить задние сени с принадлежностями. ‘Прекрасно! прекрасно! (воскликнул я), и вздумать нельзя сего лучше! Какая нужда, что не будет у меня просторного зала, а умеренная только комната для столовой! Мне не балы и не пиры большие здесь строить, проживу как-нибудь и с небольшою столовою’. Сим образом, расположив все еще дорогою в мыслях, возвратился я уже с спокойнейшим духом, и не успел войтить в свой кабинет, как давай приниматься скорей за циркуль, линейку и карандаш, давай чертить по снятой и записанной мере план, давай располагать и назначивать все что вздумано, давай показывать его своим домашним, и как и они его апробовали, то давай чертить набело, давай придумывать, как поставить сей дом, как расположить подле его вновь двор, и какие пристроить службы и другие нужнейшие здания, ибо потребна была и людская изба, и кухня, и погреб, и конюшня, и каретный сарай, и баня. И как все сии принадлежности надлежало совсем вновь строить, ибо место, назначенное для дома управительского, было в некотором от прежнего господского дома в отдалении, лежало за прудом и совсем в пустом, порожнем, и к несчастию, весьма еще неровном месте, и на все то потребно было множество леса, то обо всем том надлежало подумать и погадать.
Но за всем сим дело у меня не стало, в один почти миг поспел у меня и тому всему план. После чего, не долго думая, на другой же день, согнав народ, и велел я расчищать и ровнять все назначенное под дом и под двор место, а сам, приказав приискивать каменщиков и плотников, полетел в тамошние рощи и леса, для приискивания и назначения к рубке потребного как на сие, так и на построение скотского двора леса.
Тут попадись мне прежде всего на глаза, находившаяся не далеко от селения и подле самой почти большой дороги, круглая, прекрасная роща, состоящая в нескольких десятках десятка и из сплошного чистого и ровного строительного леса. ‘И! сказал я ее увидев: да зачем долго искать, вот прекрасная роща, сем примемся мы за лес и разрубим всю разными проселками и аллеями, и вдоль и поперек, и вкось, и вкрест накрест, и чрез то выгадаем для себя три пользы: и его-то придадим прекрасной вид, и заставим всех проезжих по большой дороге ею любоваться, и лесу с просек сих получим множество и возить его будет не далеко’. Обрадовался я сек нечаянно повстречавшейся со мною мысли, и не долго думая, ну назначать для вырубания первую и главнейшую среднюю аллею и на утрие отправлять людей, для рубления с ней леса и вожения оного к строению.
Между тем приискали мне скоро и плотников, и я, поговорив и условившись с ними обо всем, ни мало не медля и отправил их в Спасское для переметки всех стен в хоромах. А потом сделал я со всей волости наряд подводам для перевозки оных в Киясовку.
В сих беспрерывных занятиях и не видал я как прошло несколько дней, в течении которых начинали мы с домашними своими помышлять и о том, как бы нам свесть знакомство с ближними и лучшими из дворян тамошних. Из сих всех прочих ближе жил к нам некто господин Новиков, Борис Иванович. О сем человеке насказали мне столько добра, что нам и захотелось уже с ним познакомиться, а как был он человек достаточной и уже немолодой, и потому не было надежды, чтоб он сам ко мне приехал прежде, то решились мы сами наперед к нему ехать, и выбрав удобной день к нему и черканули. Он был нам очень рад и приездом нашим весьма доволен, и как был он человек хотя простой и не из бойких остряков и людей хитрых и коварных, но весьма доброй, и он нам, а мы ему полюбились, то де долго было нам с ним и спознакомиться и сдружиться. А как был он человек хотя вдовой, по имел у себя детей и взрослую уже дочь, то сие было и хозяйкам моим кстати, ибо они нашли в ней изрядную себе компаньонку. Итак, сей дом был первый, с которым мы короче познакомились и которого приязнью пользовались во все время пребывания нашего в Киясовке.
Между тем, как много ни занят был я в сие время и по должности моей и по строениям, и как мало ни оставалось мне свободных часов для своих прежних и любимых упражнений, однако ущипками и урывками занимался кое-когда и оными. В особливости ж памятно мне, что я в сие время всех гостивших у меня детей продолжал кое-чему учить, и как при снимании всей усадьбы на план был случай познакомить их и с астролябиею и научить ею действовать, то не преминул я сего сделать, и скоро дошло до того, что я мог препоручать им и без себя уже снимать на план места некоторые. По вечерам же, вместо отдохновения, усаживал их всех за стол и старался им внушать первые основания нравоучения и вперять в нежные их мысли важнейшие правила сей нужнейшей науки.
Кроме сего, не преставал и сам я продолжать упражняться в ботанике. Наука сия мне столь полюбилась, что я и тут при всех своих недосугах не пропускал почти ни одного вновь на глаза мне попадающегося незлакомого цветочка без рассмотрения и исследования. И не редко случалось, что я возвращался из ходьбы или езды куда-нибудь, приносил с собой целые горсти и пуки нарванных трав с цветами, листьями и кореньями их, и во всех таких случаях тотчас хватался за ботанические свои книги и, рассматривая все их, старался узнавать их звания и имена, а потом по другим книгам спознакомливаться и с их врачебными действиями и силами, и не могу изобразить, сколько удовольствия они мне доставляли собою и сколько услаждали тем прочие мои труды и заботы.
Но сего было еще не довольно. Но как удалось мне спознакомиться со многими, то нечувствительно возродилась во мне охота и испытывать самым делом, все ли то было справедливо, что упоминалось в книгах о полезных их свойствах и врачебных силах. К таковым испытаниям подало мне и то великий повод, что князь, отпуская меня из Москвы, просил меня, чтобы купить и взять с собой маленькую Пекинову аптечку. ‘Теперь нет (говорил он) там еще лекаря, и покуда я приищу и определю и мы там заведем небольшой хотя гошпиталь, то пожалуйте, случающимся больным раздавайте из аптечки сей лекарства и помогайте беднякам, сколько вы то учинить в состоянии будете’. И как я ему то с охотою обещал, а притом сказал несколько слов и об охоте своей к ботанике, то сие побудило его еще более к тому, и он был тем очень доволен.
Таким образом, купив и привезя с собою сию, хотя ничего незначащую, аптечку и не преминул я при первых сходках всем крестьянам объявить, что у меня есть казенные лекарства и чтоб все страждущие какими-нибудь болезнями ко мне являлись, и что я их охотно и безденежно лекарствами, какие есть, снабжать буду. А сие и не преминуло произвесть своего действия. Больные и действительно стали ко мне от времени до времени приходить и просить от болезней своих лекарств. Но как в помянутой аптечке далеко не было столь многих лекарств, чтоб ими всем можно было помогать, то самое сие и побудило меня воспринимать иногда прибежище свое и к тем из врачебных трав, с которыми удалось мне уже познакомиться и заохотило меня не только их собирать, сушить и заготовлять впрок, но заготовлять из них разные порошки, крошевы и настойки для удобнейшего их употребления, и поелику к сему потребна была кое-какая мелкая стеклянная, глиняная и деревянная посуда, то при первой в Москву посылке и велел я себе накупить множество раздой величины стклянок, пузырьков, баночек, точеных деревянных стамушек и прочего тому подобного, и не успели их ко мне привезть, как и настановил я ими в кабинете у себя целой шкапчик, и ну наполнять их, иные порошками, иные крошеными кореньями и травами, иные каплями или настойками, делаемыми из трав разных. И сие было первым основанием моей аптечки домашней. А как мне нужен был человек, которой бы мне помогал травы сии собирать и приуготовлять по наставлению моему разные лекарства, то и выбрал я из тамошних дворовых людей одного молодого и несколько грамоте умеющего малого, и определил его к сему делу, которой и воспользовался тем так, что впоследствии времени сделал даже лекарским учеником, а потом и подлекарем, и ему определено было изрядное жалованье.
Наконец не позабыл я и о полученном письме от господина Нартова, и как надлежало ему на оное ответствовать, то написав в ответ письмо, и отправил я оное к нему, уведомив вкупе его и о новом месте моего пребывания и должности, о чем он ничего еще не ведал.
Случилось сие уже в самом исходе месяца августа, которой день ознаменовался вкупе и тем, что мы ввечеру сего дня обрадованы были приездом к нам любезных наших родных кашинских, восхотевших нас посетить, как скоро узнали о нашем преселении, и приехать к нам в новое наше обиталище. Мы были им очень рады. Они все три тогда к нам приехали и пробыли у нас ровно две недели, и как чрез то общество наше увеличилось еще больше, то все время сие, несмотря на все мои хлопоты, труды и недосуги, было нам отменно весело. Мы старались угостить их у себя колико можно лучше, и не упускали ничего, чем бы могли пребывание их у нас сделать для них приятнейшим, а они, по любви своей к нам, осыпали нас своими ласками и благоприятством.
Вскоре после приезда племянниц моих начался и месяц сентябрь, а с ним настало удобное время к сделанию в садах достальных плодов, и потом к предприниманию в них работ разных. Итак, по снятии плодов и по продаже всех излишних, принялся я и за оные. Их было два: один старинной, позади палат и нарочито обширной, но до крайности и так запущенной и обезобразившимся, что прежнего его регулярства не было почти и приметно. Из прежних стриженных липовых шпалер составился лес из превысоких липовых дерев, разросшихся так, что не было почти прохода. А подобно тому и другое все заглохло и заросло всякою дичью и негодью. Самые плодовитые деревья находились в прежалком состоянии.
Другой сад был молодой и гораздо сего меньше. Он лежал в боку от дома и в некотором от него отдалении за прудом, и власно как на полуострове, ибо окружен был с трех сторон водою. Узкой проулочек или проход, сделанной чрез него на гумно и на скотской двор, разделял его собою надвое, и с обеих сторон к сему проулку примыкали узкие плотины или переходы через пруд и залив, позади его находящиеся. Но и сей сад немногим чем был лучше большого и в таком же запущении.
Причиною тому было, что как господа давно перестали в сие село ездить и в нем жить, то и не прилагаемо было и поддержанию его в порядке ни от кого и никакого старания. Глупому прикащику не было до него никакой нужды, а садовника мы хотя тут и нашли, и он был мужик хотя доброй и рачительный, но более огородник, нежели садовник, и знания его простирались очень не далеко. И к тому ж, как не давали ему никаких работников, то одному ему, а притом и без принуждения, и нечего было… (?).
Итак, ходючи нередко по сим садам, давно уже замечал я в мыслях, что мне с ними сделать, и чем и как бы их поправить и привесть сколько-нибудь в лучшее состояние. Почему, как скоро сняты были все плоды, то и начал я намерение свое производить в действо. Мое первое дело было, чтоб обрубить и окарнать в большом саде все липовые шпалеры так, чтоб остались одни только голые комли или пни их, вышиною аршина в три от земли. Садовник мой только ахал, сие увидев, и почитал их совершенно погубленными, но я уверил его о противном и что он чрез год шпалер своих не узнает и увидит их молодыми. Таким же образом без всякого милосердия поступил я и со многими другими деревьями и кустарниками и не только с дикими, но и с самыми плодовитыми: и иные вырубал совсем, другие подчищал, у иных вырубал всю негодь и так далее. Садовник мой только поглядывал и производил то скрепя уже свое сердце.
Поопростав сим образом старые сады от всякой негоди, принялся я за основание совсем нового сада и за засаждение оного разными плодовитыми и дикими деревьями. Сей назначил я совсем на новом месте, захватив под оной целую десятину полевой земли, за будущим новым управительским домом, и назначивал его быть моим собственным, то есть управительским, и между тем как возили из рощи лес, а из Спасского разобранные хоромы, занимался я тут же разбиванием сего нового сада, которой по тогдашнему господствующему еще везде вкусу расположил я регулярным и насадил множество шпалер, наделал множество куртин и напичкал все сими плодовитыми молодыми деревцами и кустарниками. По счастию, нашел я сих такое великое изобилие в запасе, что мне только стало их на весь сей новой сад и на подсадку в обоих садах прежних, но осталось некоторое количество мне и для себя и отправления в мои собственные сады по дозволению князя. Я велел их там посадить: яблони в моем новом полевом саде, а чернослив или зимовые сливы в садах ближнем и верхнем, которые прекрасные плоды ведутся у меня и доныне, а из яблонок остались очень-очень немногие, и достопамятнейшая из них есть так называемая Денисовка. Прочие же на большую часть хотя сначала и принялись, но потом в отсутствие мое погибли.
Наконец, 5-го сентября основал и заложил я свое новое обиталище. Место для хором назначил я на самом красивейшем месте, в небольшом расстоянии от большой дороги, на самом берегу большого и обширного пруда, выдавшемся в пруд углом, наподобие мыса, и поставил дом так, чтоб он лицом был прямо к большой дороге и окружен был и спереди и с правого бока водою и небольшим подле себя на самом береге цветниками. Сим оградил я подле самой воды низеньким штакецом, и для входа в него из хором назначил быть большому каменному крыльцу из моей столовой комнаты. И как тогда каменщики были еще не отысканы, то заложил я дом для поспешения на столбах и тотчас велел приниматься за работу.
Между сими хлопотами не упускал я заниматься и своими любезными гостями, а в самой день закладки хором посетил меня первой из тамошних соседей, и впервые еще, помянутой господин Новиков вместе с господином Игнатьевым, которых мы также постарались угостить как можно лучше. А на другой день после того вздумали племянницы мол съездить к нам в Дворяниново и повидаться с тамошними нашими родными, и мы проводили их до села Турова и остались сами в гостях у жившего тут господина Шушерина, Василья Федоровича. Сей любезной человек незадолго до того сделался мне знаком, и как он любил искренно нас, а мы его, то и рад я был, что дом его случился быть у нас на самой дороге и на половине пути, и потому служил нам тут всегда добрым перепутьем. Дни чрез два после того посетил и бы нас в Киясовке, с женою и обеими дочерьми своими, а 12-го числа ездила жена моя с старшею из племянниц моих в Коломну, для некоторых покупок, а чрез три дня после того и разрушилось опять наше приятное общество, чрез отъезд племянниц моих обратно в Кашин.
Мы проводили их с чувствительным сожалением, и жена моя поехала с нею на короткое время в Москву, а я остался хлопотать с своими строениями, лесами, садами и мужиками.
В сих происшествиях протекла нечувствительно вся первая половина, сентября месяца, а что происходило во второй и далее, о том расскажу я вам в письме последующем, а теперешнее сим кончив скажу, что я есмь ваш и проч.

(Генваря 4-го дня 1809 года).

РАННЯЯ ЗИМА

ПИСЬМО 177-е

Любезный приятель! Едва мы только проводили своих племянниц и с женою моею от себя, как и перетревожило нас уже сделавшееся первое и большое зазимье. Зима с стужами своими показала глаза свои как-то в этот год слишком уже рано. Первый и довольно жестокий мороз посетил нас еще 9-го августа, а в половине октября настала уже я совершенная зима. Теперь вообразите же себе, сколь мало удобного времени имел я к совершению всех своих начатых строений. Но сказать надобно, что и трудился и заботился я об них прямо ревностно, а особливо после того как пугнуло меня помянутое зазимье, ибо как по всем замечаниям надлежало тогда ровно чрез месяц ожидать и настоящей зимы, то усугубил я все мои труды, старания и работы и не отходил почти ни пяди от сих, присутствуя при них от утренней зари до вечерней, или разъезжая сам по лесам для понуждения скорейшей вырубки и привоза дерев. Стук от нескольких десятков топоров продолжался беспрерывно с утра до вечера и разбуждал нас с восхождением солнца, но нужда приневоливала меня и употреблять всевозможнейшую поспешность.
Помянутое зазимье заставило нас впервые испытать нагревать комнаты наши каминами, но они скоро доказали, что на них дальней надежды полагать никоим образом было нам не можно. Производимое ими тепло столь же скоро и уходило, как при закрытия оных набиралось. Сперва обрадовались было мы, увидев себя в тепле, но радость наша была весьма кратковременна. Чрез немногие часы комнаты наши делались таковыми ж холодными, как были прежде я усугубляли только гореванье наше о том, как нам будет жить тут в самое позднее осеннее время.
Впрочем, имел я около сего времени у себя неожидаемого, но весьма приятного гостя. Вдруг является передо мной один молодой и ученой священник, приехавший из Коломны для осмотрения упразднявшегося у нас в селе поповского места, дабы в случае, если оно ему полюбится, можно б было ему, по благосклонности к нему архиерея, занять оное. Он пришел тогда ко мне на поклон, и мы не успели с ним нескольких минут провесть в разговорах, как и полюбили друг друга. Нигде знакомство и дружба так скоро не восстановляется, как между учеными, а особливо если повстречаются взаимно согласные мысли и чувства. А самое сие тогда с нами и случилось. Я нашел в нем хотя не великого во всем знатока, но, по крайней мере штудировавшего в семинарии, и много кой-чего таки знающего, но что всего лучше, отменно любопытного молодого человека, а и он поразился неожидаемостию и удивлением, нашел во мне человека, превосходящего знаниями всех их семинарских учителей. Самое сие я прилепило его так ко мне, что он положил за непременное себе дело, добиваться всеми образами, чтоб перевели его в село наше, а сие к обоюдному нашему удовольствию чрез короткое время и воспоследовало действительно, чему я с моей стороны тем более был рад, что получил в нем давно желаемого и приятного себе по ученым делам и материям собеседника, и могу сказать, что он доставлял мне сотовариществом своим весьма многие приятные минуты. Он назывался Никитою Никифоровичем, а прозванием Морев.
Наконец приискали мне и наняли и каменщиков, и как время оставалось уже мало, а фундамент был превысокой, то усугубил я еще и более ревностное мое за работами смотрение и не отходил от них почтя ни пяди, и хлопот было у меня полон рот с ними. Но как бы то ни было, но мы с ними его смастерили, я довольно удачно. Кроме сего, занимался я в сие время и поправлением некоторых маленьких прудов, в деревнях находящихся, но более всего привлекали меня к себе леса и требовали частого присутствия в оных. Надобно было нам из них премногое множество всякого леса как на казенное, так и на крестьянское строение, а не менее для запасения себя дровами, на всю зиму. И все сии деревья вырубаемы были не инако, как по моему указыванию и с наблюдением наивозможнейшего порядка. Итак, для всего того доводилось мне почти всякой день ездить в рощи и леса и давать мои наставления. Всю помянутую рощу разрубили мы аллеями и прошпектами на множество частей и косяков, и превратя ее тем в некоторой род зверинца, придали ей действительно такой хороший вид, что все почти проезжие останавливались, чтоб множеством сих аллей, представляющихся то и дело глазам, полюбоваться.
В сих упражнениях и многочисленных трудах и не видал я, как прошла и вторая половина сентября, и наступил октябрь месяц. Первое число оного, или день Покрова Богородицы, праздновали мы в Воскресенках у родственника нашего Арцыбышева, которой из всех наших родных жил тогда всех ближе к нам, а оттуда проехали теща моя с дочерью г. Ладыженского на часок в нашу деревню, а я, возвратившись в Киясовку, принялся за расчерчивание и делание пред новым своим домом цветница, дабы к весне иметь его для посадки цветов уже готовым.
Вскоре за сим наступило и 7-е число октября, и совершилось мне ровно 36-ть лет от рождения. Я отпраздновал сей день, по обыкновению моему, тихомолкою и более духовно, нежели наружно, и занимаясь помянутым делом. К именинам же моим приехала к нам и тетка Матрена Васильевна на несколько дней погостить, и мы посещением ее были очень довольны. В день же именин моих пригласили мы к себе нового нашего знакомого, г. Новикова, но кроме его и помянутого родственника нашего г. Арцыбышева, никого в сей раз у нас не было. А вскоре за сим ездил я еще раз для некоторых нужд и на самое короткое время в свою деревню, и заезжая на дороге к обоим своим друзьям, г. Шушерину и Полонскому, повидался я с ними. Оба они неведомо как довольны были тем, что я их не забывал и не отпускали меня без того, чтоб я у них либо отобедал, либо ночевал. По возвращении же моем назад, вскоре поехала от нас и Матрена Васильевна и увезла с собою я обеих дочерей своих, гостивших у нас во все сие первое время пребывания нашего в Киясовке.
Сим разрушилось тогда наше маленькое общество, и сколько нам того ни было жал, но мы некоторым образом были тем и довольны, ибо в самое то время начинала уже почти становиться зима и мы не знали как и самих себя обогревать, и боялись, чтоб нам гостей своих не поморозить.
Но доколе тянулся октябрь, то все еще мы как-нибудь пробивались. Но как скоро начался ноябрь и с ним настала и настоящая зима, то началось с нею вкупе и то самое время, которое я поныне еще забыть не могу и кое было скучнейшее, труднейшее и беспокойнейшее во всей моей жизни. Работ было еще великое множество неоконченных.
Хоромы только что тогда покрыли, и надобно было отделывать их еще внутри, а потом класть в них печи, а прочие здания на дворе требовали еще и множайшей работы. Кроме того спешил я копать рвы и разгораживать ими все семь полей казенного хлебопашества. Все сии работы требовали почти ежечасного моего при себе присутствия, а стужа такая! непогоды страшные! а отогреваться от них было почти негде. Домашние мои принуждены были с утра до вечера сидеть в шубах, и оставя просторнейшие комнаты, которым и самые камины нимало не помогали, сбиваться все в кучку в маленькие комнаты для удобнейшего себя обогревания каминами. Сии денно и нощно и без умолку почти у нас пылали, ибо пред ними только и можно было сколько-нибудь отогреваться. Ежедневно сожигали мы в них множество наилучших березовых дров, и нажегши столько угольного жару, сколько могло только помещаться в оные, не успевали их закрывать и первым теплым духом час какой или два попользоваться, как исчезал и вылетал оной опять сквозь окна и стены, и мы паки о растапливании оных помышлять долженствовали. Но днем как-нибудь уже мы пробавлялись, до что касается до ночей, то сии были нам уже всего несносней, а особливо во время сделавшейся уже большой стужи и наступления зимы самой. Мы встречали их как некаких медведей и готовились заблаговременно зябнуть, дрожать и терпеть неописанное беспокойство.
Теперь вообразите себе, каково нам и не только нам, но и всем верхним людям нашим было жить и терпеть такое беспокойство целый месяц сряду, а особливо последние недели в ноябре месяце. Сии сделались было нам уже совсем несносны и я истинно не знаю, как мы все сие время прожили и как при всех таких душевных трудах и беспокойствах провели мы сие время, по особливой к нам милости Господней, так счастливо и удачно, что не только никто из нас, но ниже из малюток детей и людей наших не занемог и не вытерпел болезни.
Наконец кое-как и насилу-насилу кончили мы все строение, и дом мой поспел и сделался уже для обитания способным. Теперь не могу никак изобразить вам того удовольствия, которое чувствовали мы, перебравшись совсем жить в оный. Сущим раем казался он нам в сравнении с житьем нашим в большом и огромном тамошнем доме: и тепел, и хорош, и покоен он нам показался! Но никто так не был доволен, как я своим кабинетом. Я снабдил его не только частью печи, но сверх того еще и камином, и как положение его случилось быть в средине между других комнат, то был он отменно тепел, а не было недостатка и в свете. Два больших окна, с простирающимся видом из них на пруд и за оным на церковь и старый дом, освещали оный. Под одним из них, в спокойном уголку, ассигновал я для себя сиденье и установил свой столик, под другим поставил большой стол для учеников моих. Стены установил я книгами и шкапами, а кой-где и картинами, привезенными из дома, и был обиталищем своим очень доволен, и тем паче, что имело оно сообщение и с гостиною, и с лакейскою, и с моею канцеляриею. А и домашние мои со всем бутором {Бутор — здесь: пожитки, скарб.} своим уместились так хорошо, что все были наконец довольны. По счастию, дети мои были еще малы, и для помещения их требовалось не много места. Все они поместились с своею бабушкою в одной комнате и довольно еще просторно, и одна только наша спальня была темновата, но зато теплее почти всех комнат.
Сим образом перешедши и расположившись в новом и довольно для нас просторном и спокойном доме, отдохнули мы от претерпенных своих трудов и беспокойств и повели уже порядочную, как водится, жизнь, и как было уже где порядочно принимать и угощать гостей, то начали мы уже помышлять о сведении дружбы и знакомства с множайшими из живущих в тамошних окрестностях дворян, и за сим дело не стало. Дом г. Новикова не замедлил познакомить нас и со многими другими. Бывая в оном, имели мы случай съезжаться с некоторыми его соседями и друзьями, и как г. Новиков не оставлял всем об нас рассказывать и рекомендовать нас с стороны хорошей, то вскоре познакомились мы и с некоторыми другими домами. Из сих в особливости сделались нам дружны дом господина Кологривова, Николая Ивановича, человека милого и любезного и столь веселого характера, что мы всегда в свидании с ним и его женою находили удовольствие. Другой такой же дом был господина Беляева, Федора Васильевича. Сей был человек хотя небогатой и простенькой, по имел двух взрослых и доброго характера дочерей, полюбивших в особливости наше семейство и нередко гостивших у нас по нескольку дней сряду. А особливо сделалась дружна нам младшая из его дочерей по имени Алена, с которою и поныне еще продолжается у семьянинок моих дружба.
Итак, мало-помалу, при помощи нередких свиданий с ними, начали мы жить гораздо веселее прежнего и весь последующий месяц декабрь провели без скуки и в удовольствии. Весьма много поспешествовало к тому и то, что мы обрадованы и успокоены были в душах наших наиприятнейшим для всех нас слухом, что наконец удалось нашим войскам разбить и рассеять всю злодейскую пугачевскую сволочь и самого его, искавшего спасение в бегстве, с вернейшими его наперсниками поймать, и что везли уже его окованного по рукам и по ногам в Москву для суждения и восприятия достойной мзды за все его варварства и злодеяния. Не могу изобразить, как обрадовало нас первое полученное о том известие и как мы благодарили Бога за спасение всей России, в том числе и нас от сего изверга. Как тяжелый камень свалился тогда с сердец и плечей наших.
Что касается до меня, то не успели за зимним временем кончиться все мои надворные труды и упражнения и мы перешли жить в новой дом, как, не любя быть праздным, и начал я все остающееся от дел по должности моей свободное время посвящать опять наукам и литературе, и принялся паки за свои книги, перо и кисти. И как по счастию времени сего оставалось довольно и дел по должности моей стало становиться час от часу меньше, то и мог я к удовольствию своему употреблять к тому множество часов ежедневно, а особливо в длинные зимние вечера и утра. В сии последние наиболее занимался я кой-каким писанием, а особливо переписыванием набело первой части моей ‘Детской философии’, которую, по случаю близости к Москве и нередкому в ней быванию, хотелось мне постараться как-нибудь отдать в печать. Итак, надобно было всю ее вновь пересмотреть, кое-что прибавить и переписать в тетради особые. Во время же дня занимался я иногда самым рисованьем, а особливо разрисовыванием имевшихся у меня многих разного рода эстампов. Побуждало меля к тому наиболее то, что восхотелось мне угловую свою и очень светлую и веселую гостиную комнату, по обятии ее обоими, убрать колико можно более картинами и установить оные по стенам и простенкам, узорами. И как к сему потребно было, в прибавок к имевшимся у меня многим картинам, еще много, то и спешил я наготовить оных. А как по счастию случилось нам иметь в числе дворовых тамошних и одного изрядного столяра, то и должен был он мне готовить для всех их до мере рамки, которые потом я раскрашивал, золотил и украшал, как наставлял меня Бог на разум, и как приличнее и сообразнее было с сделанным для расположения всех их рисунком. А в том должны были помогать мне и все трое моих учеников и сотоварищей, которые вместе со мною в кабинете моем и жили.
Что касается до вечеров, то имели мы в это время особливое занятие. Восхотелось мне как их, так и обеих моих молодых своячин, дочерей тетки Матрены Васильевны, приехавших опять к нам гостить, спознакомить с своею ‘Детскою философиею’ и испытать читать им ее вслух, колико можно явственнее и с нужными всего растолкованиями, дабы преподать им чрез то понятие о всех нужных вещах, содержащихся в сей книге, а особливо о Боге и устроении всей вселенной. Итак, усадив их кругом около поставленного посреди кабинета моего стола, прочитывал я им по примеру, как читают профессоры свои лекции, в каждой вечер до разговору, и разговаривая притом с ними о читанных материях. Не успел я сего начать, как чтение и разговоры сии всем слушающим детям так полюбились, что они стали уже с нетерпеливостью дожидаться вечера, и уже без призыву сами ко мне по наступлении оного собираться.
Легко можно заключить, что сие было мне весьма не противно, но удовольствие мое сделалось еще несравненно больше, когда они и самому нашему ученому священнику отцу Никите, случившемуся однажды быть при сем чтении, так полюбились, что он униженнейшим образом стал меня просить о дозволении приходить к нам по вечерам и ему, и пользоваться слушанием нашего чтения. Удивился и обрадовался я такой неожидаемой просьбе, и с удовольствием ему сказал: ‘Пожалуй, пожалуй, отец Никита, мы будем вам и очень еще рады, с вами могу я еще и пространнее трактовать и разговаривать о всех материях, и для детей будет сие еще тем полезнее. И что ж? он и действительно с того времени не пропускал ни одного вечера и являлся к нам еще прежде всех по наступлении оного, и мы с ним действительно по поводу читанных разговоров углублялись иногда в предлинные и важные разговоры, которые не только детям были полезны, но и самому мне и ему доставляли превеликое удовольствие. Одним словом, он сделался нам ежедневным собеседником и соучастником в разговорах, и как он был человек умной и притом веселого характера, то полюбив его, были мы сообществом его весьма довольны.
Итак, были у нас по вечерам действительно маленькие лекции, и по важности разговоров наших с отцом Никитою можно было назвать их прямо философическими. И как случилось, что он о физике не имел почти никакого понятия, то не можно изобразить, с каким удовольствием он разговоры о физических предметах слушал, и как много их хвалил и благодарил меня за преподание ему о многих неизвестных ему вещах столь ясного и хорошего понятия. Но сего было еще недовольно, но он, сезивши однажды около сего времени в Коломну, разславил и там всем своим семинаристам, прежним товарищам, и расхвалил сочинение мое так, что все и тамошние усердно захотели меня узнать и сочинение мое видеть.
А от сего и произошло то следствие, что как и самому мне, не помню уже для чего именно, случилась необходимая надобность съездить в Коломну и побывать у архиерея, то нашел я уже и сего обо мне кем-то весьма с доброй стороны предваренным, и потому он не только принял меня с отменною ласкою, но и исполнив тотчас мою просьбу, унял у себя обедать и за обедом не мог довольно со мною обо всем наговориться. Был тогда архиереем в Коломне почтенный старичек Феодосий, человек хотя не ученой, но довольно умный и набожный.
Но тем еще не окончилось, а не успел я, отобедав у архиерея, возвратиться в дом к его секретарю, брату моего канцеляриста, у которого я приставал, как все наиученейшие и лучшие семинаристские студенты, узнав как-то о моем приезде, там меня уже дожидались и спроворяли, что один знакомой им купец, дожидавшийся меня тут также, упросил меня с хозяином приехать к нему посидеть на вечерок. Мне было сперва и не хотелось на то согласиться, ибо я ожидал единого только подчивания, по обычаю купцов, напитками, но вышло совсем другое, а против всякого чаяния, нашел я тут помянутых наилучших и умнейших студентов, и как хозяин был сам охотник до книг, и любил слушать ученые разговоры, то по принятии и угощения меня наилучшим образом всякими сластями, я завел он тотчас со мной разговоры о делах ученых, и как пришли к тому тотчас и господа студенты, то и пошла у нас потеха. Вмиг схватились мы говорить о материях разных и одна другой важнейших, я как собеседники мои ни старались сначала выказывать мне свои знания, но скоро дошло до того, что они и все прочие стали только разиня рот и развесив уши слушать то, что я говорил. А я, пользуясь тем, и имел тогда случай оказать им в полной мере все мои философические знания и тем не только заставить их себя полюбить, но и вперить в них наивеличайшее к себе почтение. Словом, они сочли меня и Бог знает каким ученым человеком и получили обо мне наивыгоднейшее мнение.
Целый вечер и почти до полуночи провели мы тогда наиприятнейшим образом в сем собеседования с ними. Хозяин мой до восхищения был тем доволен и не знал, как меня угостить лучше, а из студентов никто так много меня не полюбил, как Иероним, бывший потом архимандритом в Воскресенском монастыре за Москвою, и любивший и почитавший меня по кончину свою весьма много, но и он был достоян всей моей любви и дружества и самого почтения. Мы видались с ним не один раз впоследствии времени, и я, любуясь еще и поныне стихами и приветствиями его, написанными им в моем альбоме или памятнике друзей, и напоминая сего умного и любезного человека, благословляю и поныне его прах я желаю ему ненарушимого покоя.
Но теперь время мне сказать вам что-нибудь я о моей новой должности, и о правлении порученною мне волостью. Сие управление толь многими селами и деревнями и столь великим множеством народа было для меня дело хотя новое и по необыкновению сначала очень дико и не совсем-таки легко, но мало-помалу стало становиться для меня сноснее и не таково тягостно как сначала. Нужно только было при начале правления войтить во все подробности дел волостных и узнать все обстоятельствы, относящияся до сей волости, и учредить и основать во всем порядки и сделать всему нужные распоряжения, как потом и пошло все равно как по лесенке и мне дальнего труда уже не стоило управлять оною. Недоставало мне только хорошего помощника и исправного приказаниев моих производителя. Прикащик прежний хотя и отправлял по нужде сию должность, но он был ни то ни се, и по пословице говоря, ни рыба, ни мясо, и я не столько был им доволен, сколько досадовал на его за нерасторопность, за лень, глупость и старинные его привычки. К тому же, всегда я говорить мне с ним по его заиканию была комиссия, но как переменить было нечем, то принужден был я и его вспоможением и услугами сначала быть довольным, но скоро дошло до того, что стал он у меня час от часу более выходить из кредита, и я все охотнее поручать его родному брату, хотя бородачу, но имевшему более ума и провора. Сверх того, как князь прислал ко мне для содержания при казне караула и для других надобностей и четырех человек отставных и хорошего поведения и исправных солдат, то при множайших случаях пользовался я и ими.
С князем, командиром моим, была у нас частая переписка, и как я ему обо всем доносил, что мною делано и предпринимаемо, и распоряжаемо было, и я ничего важного без его ведома и приказания не предпринимал, то был он всем управлением, делами и поведением моим совершенно доволен, но прибавить к тому надобно и то, что я сообразно с его наидобрейшим и честнейшим характером, и сие доведение свое расположил на честнейших также правилах и не только удален был от всякого рода мздоимства и лакомства, но за главное правило себе по ставил наблюдать во всем правду и при всех разбирательствах жалоб и ссор крестьянских держаться совершеннейшей справедливости и не наровить никому и ни в чем на свете, а всего более удаляться от делания какого-нибудь кому и самомалейшего притеснения, не взирая какого б состояния кто ни был.
Все сие произвело то следствие, что все добрые люди и порядочные крестьяне полюбили меня очень скоро и были мною довольны. Что ж касается до дурных и негодных людей, то натурально сим был я не совсем по сердцу, но я о сем нимало не заботился. В особливости же не был я люб всем ворам и плутам, и как был я на них прямо острая коса, то не лежало их ко мне сердце, и если причинял мне кто досады и доставляло многие хлопоты и неприятности, так сии молодцы удалые. Я уже пересказывал вам, какое приветствие сделал я всем им при самом своем приезде, но сколь сильно я обманулся, надеясь, что такое увещание на них сколько-нибудь подействует! Они и не подумали о том, чтоб дать себя убедить оным, и не успело несколько недель пройтить, как и принялись опять за свое прежнее ремесло, и ну по-прежнему воровать и либо красть что-нибудь друг у друга, либо по-прежнему у ночующих у них проезжих людей, а мало-помалу и пустились во вся тяжкия.
Господи! Как было мне тогда досадно, когда начали доходить до меня о том частые слухи. Будучи от природы совсем не жестокосердным, а, напротив того, такого душевного расположения, что не хотел бы никого оскорбить и словом, а не только делом, и, не находя в наказаниях никогда ни малейшей для себя утехи и видев тогда сущую необходимость оказывать жестокости и с сими бездельниками для унятая их от злодейств драться, терзался я от того досадою и неудовольствием. Но нечего было делать. Необходимо надлежало их от воровства и всех шалостей отваживать и унимать, и я скоро увидел, что добром и ласковыми словцами и не только увещеваниями и угрозами, но и самыми легкими наказаниями тут ничего не сделаешь, а надобно было неотменно употреблять все роды жестокости, буде хотеть достичь тут до своей цели. Итак, сколько я сначала ни философствовал и ни наказывал их, будучи сам в спокойном духе и смеючись, но удальцы сии скоро начали и самого меня так раздражать, что я иногда доходил до сущих глупостей и рассерживался до исступления. Да и нельзя было инако, ибо стали случаться такие происшествия, которые и каменного выводили из терпения.
Например, однажды привели ко мне двух воров, воровавших и пойманных вместе, но при допросе не мог я никак согласить между собою их слова и признания, но один говорил то, а другой другое. Я говорить… я увещевать их и так, и инак… я говорить, что неотменно один из них лжет, а другой говорит правду, и что непременно надобно мне узнать истину. Но не тут-то было! Молодцы мои стали в одном, да и только всего. И знать, что были удальцы самые, что я более часа обоих их попеременно велел сечь, но не мог никак добиться правды. Господи! Как они меня сим запирательством своим тогда раздосадовали и вздурили. Я выходил почти сам из себя и не прежде как уж при третичном и жесточайшем истязании их добился уже толку.
В другой раз увидели двух человек, ворующих муку с мельницы, но захватили с мукою только одного, а другой ускользнул, и не можно было за темнотою и признать его. Итак, надобно было узнать, кто бы такой был с ним и воровал вместе. И сей бездельник вывел меня уже совершенно из терпения и раздражил до чрезвычайности, ибо вздумал сперва запираться, и несмотря на трех свидетелей, поймавших его и клятвенно утверждавших, что не только видели другого, но хватали его и едва не ухватили, стал в том, что был он один и никого с ним не было. Господи! Какая была тогда на меня досада и как было нестерпимо такое явное запирательство, а особливо когда не помогло нимало и все сеченье. Несколько раз принимался я сего бездельника пороть, и чем и чем я его уже не сек, но он как стал в одном, да и только всего. Что ты изволишь? Наконец, и когда его спина была уже ловко взерошена, насилу-насилу повинился и сказал на одного из тутошних крестьян. Но что ж? И тут вышла неправда. Сыскали того мужика, но тот всеми клятвами божился, что не знает и не ведает того и никогда с ним не бывал и не воровал. Я так и сяк! Но не тут-то было! И оба остаются при своих объявлениях и клянутся. Нечего было делать, принужден был велеть положить и сего и сечь, принуждая признаться, но он с спокойным духом говорил, что хоть до смерти его засеки, а признаться ему не в чем. Остановился я, сие услышав, и, по счастию, вздумал призвать свидетелей, ловивших сих воров, и спросить их, не могут ли они мне сказать, походил ли сей мужик чем-нибудь на того, которого они видели?
— Нет, сударь, — сказали они единогласно, — этот совсем на того не похож, тот и ростом был гораздо выше, и борода у него маленькая и не такая большая, как у него.
— Ну вот, сукин сын, — сказал я, — не вявь ли ты склепал на сего, ни за что, ни про что подвел под побои? Ну, ложись опять, бездельник.
— Ну что ж, сударь! — вытерпел еще добрую настилку и насилу-насилу с него смолвил и показал на другого.
— Давай сюда и того, — закричал я.
Привели мне и того, но и тот не только всеми клятвами клялся, что он не знает, не ведает, но представлял двух свидетелей, оправдавших его тем, что он в самое то время и часы, в которое сие воровство производилось, был с ними, и там ему быть никоим образом было не можно.
— Ну вот, сукин сын, опять солгал, ложись опять и сказывай истину. Говорю тебе, что не отстану, и как ты не думай, а добьюсь и узнаю истину.
Итак, ну-ка я его опять пороть, и он, вытерпев опять добрую передрягу, повинился, что и сего оклепал напрасно, мстя ему за одну себе досаду, и сказал на третьего. Но что б вы думали? Оказалась опять ложь и неправда и напраслина сущая. И легко ли, целых пять человек он сим образом и все напрасно оклеветать старался.
И как претерпев за каждого добрые настилки, вывел он меня совсем уже из терпения, то, боясь, чтоб бездельника сего непомерным сечением не умертвить, вздумал я испытать над ним особое средство. Я велел скрутить ему руки и ноги и, бросив в натопленную жарко баню, накормить его насильно поболее самою соленою рыбою и, приставив строгий к нему караул, не велел давать ему ни для чего пить и морить его до тех пор жаждою, покуда он не скажет истины, и сие только в состоянии было его пронять. Он не мог никак перенесть нестерпимой жажды и объявил нам, наконец, истинного вора, бывшего с ним в сотовариществе. И вот с какими удальцами принужден я был иметь дело.
Но зато и наказал я их особым и примерным образом, и, желая всему селу показать, как наказываются воры, велел их, раздев донага, вымазать всех дегтем и водить с процессиею по всей улице села, и всем жителям, выгнатым из изб для осмотрения перед вороты, кричать, чтоб смотрели они, как наказываются воры, и что со всеми и другими поступлено будет так же, кто изобличится хотя в малейшем воровстве. Маленьких же ребятишек велено всех согнать к мосту, и в то время, когда поведут воров через оный, велел заставлять кричать:
‘Воры! воры!’ — и кидать в них грязью, ибо происходило сие еще осенью, а потом, собрав все крестьян, торжественно им сказал, что если они от воровства, а особливо у проезжих и ночующих в селе, не уймутся, то вместо тогдашних двух не спящих ночных караульщиков в селе сделаю десятерых. А ежели и за сим все еще воровство будет, то сделаю, чтоб пред каждыми тремя дворами был неспящий караульщик, и не только замучу их сими караулами, но и всякий раз сии караульщики должны будут отвечать мне за все пропажи и покражи.
Таковое примерное наказание, соединенное с политическою уловкою, не только нагнало действительно на всех страх, но произвело вожделеннейшее действие, и мужики мои, увидев, что я нимало шутить не намерен и в состоянии действительно все то исполнить, наконец, подумав и поговорив между собою, смолвились, чтобы бросить наконец все шалости и не только самим ничего дурного не предпринимать, но смотреть пристально и за другими и никому не наровить, но выводя все наружу, представлять виновных для наказания.
Словом, последний случай произвел во всех такое живое впечатление, что, к неописанному удовольствию моему, с того самого времени все крестьяне села Киясовки с деревнями ровно как переродилось, и помянутое образцовое наказание отходило как бабушка и отстращало их от всех прежних шалостей, и как о том повсюду и в других местах разнеслась молва, то чрез короткое после того времени имел я удовольствие слышать, что во всех селениях наших, -сидевших на большой дороге, сделалось так смирно и так безопасно, что проезжие могли все повозки свои без всякого караула оставлять на улицах, не опасаясь, чтоб из них что-нибудь было украдено, и отзывались тем очень довольными. Сами хозяева старались уже их в том уверять, и дуракам самим то слюбилось.
Сим образом удалось и посчастливилось мне, наконец, истребить все прежнее воровство и прежние все шалости и смыть с киясовских крестьян прежнее гнусное пятно и вместо прежней дурной славы доставить им о себе повсюду лучшее мнение. Но сказать надобно, что и стоило мне сие несказанных трудов, хлопот и досад бесчисленных, и что не прежде я достиг до совершенного с сей стороны спокойствия, как в течение целого почти годичного времени, но зато после и сами они меня полюбили и, благодаря меня за то, были весьма довольны, и отзываются обо мне и поныне еще с большою похвалою.
Но я, возвратясь к нити моего повествования в окончании сего письма, скажу, что в помянутых разных занятиях и приятных препровождениях времени нечувствительно протек и последний декабрь месяц сего года, а с окончанием сего кончу я и письмо сие, сказав, что я есмь ваш, и проч.

Января 5-го дня 1809 года.

ПОИМКА И КАЗНЬ ПУГАЧЕВА

1775 ГОД

ПИСЬМО 178-е

Любезный приятель! Итак, вновь наставший 1775 год начал я провождать, живучи уже в Киясовке, в новом и покойном казенном доме. Все маленькое семейство мое состояло в сие время только в нас трех старших, меня, жены и тещи и троих моих малолетних еще детях, ибо и самой моей старшей дочери шел тогда только осьмой, сыну доходил только четвертой, а меньшой моей дочери, Настасье, пошел только другой год, и она была еще на руках. Что касается до моего сына, то был он уже на ногах, и будучи милым и любезным ребенком, начинал доставлять нам собою уже много утех. Он сошел уже с рук женских и к нему приставлен был дядька, с которым занимался он детскими своими играми и упражнениями. Был он как-то и смаленьку благонравен и хотя не освобожден от некоторых свойственных детям слабостей, однако далеко не таков упрям, плаксив и резок, как бывают многие дурные и избалованные дети. Но мы день от дня замечали уже в нем некоторые хорошие свойства и склонности и потому, льстясь надеждою, что будет из него со временем человек и что он составит, может быть, утешение в нашей старости, любили его и тогда уже всею душою и сердцем и не спускали его почти с рук своих. Но могу сказать, при всей нашей любви к нему, однако его не баловали, но от самого младенчества старались отучать его от всех дурных привычек, но не столько строгостью, сколько добром и особливыми уловками.
В пример тому расскажу вам об одном смешном, бывшем у нас с ним происшествии, и доставившем нам нечаянно наиудобнейшее средство к униманию его от упрямства и слез, проливаемых иногда, по обыкновению детей, по-пустому. Однажды, как теперь помню, случилось мне сидеть в моем кабинете, и оп один только был со мной. Я, по обыкновению моему, что-то писал, а он расхаживал у меня по горнице. Вдруг попадись ему на глаза астролябической штатив или ножка, лежащий на верху шкафа с моею аптечкою. И как ему до того не случалось сего подножия видеть, а был он уже и смаленьку очень любопытен, то ни с другого слова, подбежав ко мне и указывая на штатив, спросил у меня: ‘Папинька, а что это такое?’ Тут приди мне мысль и желание над ним немного пошутить и поиздеваться, и потому ни с другого слова, сказал я ему: ‘О, мой друг! это штука, это большая штука!’ Сим возбудил я еще более в нем любопытство. ‘А что ж такое это за штука, папинька?’ спросил он меня еще. ‘А вот я тебе, мой друг, покажу, сказал я, и сняв штатив со шкафа присовокупил: эта штука на смерть не любит всех маленьких ребят, которые сердются, упрямются и о пустом плачут, и как скоро завидят, так вот так разжавшись (в самое то время, разжав ножки, тотчас их опять дружно сплескнул), тотчас рабенка и сест и переломает даже и косточки все, а потому берегись и ты, мой друг, ее! Пропади она окаянная!’ Сказав сие, положил я штатив опять на шкаф. — ‘Ну, папинька, сказал на сие мой мальчишка, экая она ажно какая! а как ее зовут’.— ‘Астролябия, мой друг’, (сказал я) и сел опять за свое дело, а он, поглядев на нее и пошел от меня, твердя только ‘Астрелябия! Астрелябия, экая какая!’
На сем тогда сие и осталось, и я усмехнувшись тому и позабыл сие происшествие. Но как удивил он меня чрез несколько после того недель еще неожидаемым ни мало вопросом. Случилось нам однажды куда-то уже весною ездить в карете и иметь его с собою. Тут, стоючи у дверец и смотря в оные, увидел он лошадиные кости, случившиеся лежать подле самой почти дороги и приди ему мысль меня об них спросить: ‘Ах, папинька! сказал он, уж не астрелябия ли это всех поела и не ребяток ли это кости?’ Тогда хвать я себя за бороду и сам в себе сказал: ‘А! а! так хорош’, и тотчас ему в ответ сказал: ‘Так точно, мой друг, это она, проклятая, это все были упрямые и дурные ребятки, всех-то она их поела за плаканье и упрямство, и видишь одни только косточки остались’.— ‘Экая она проклятая’! подхватил он, и до тех пор с костей глаз не спускал, покуда их можно было видеть. И с сего времени он так сей проклятой астролябии боялся, что при всяком разе, когда случалось ему заупрямиться или расплакаться, нужно было только упомянуть астролябию, как тотчас и переставал, и нам шутка сия обратилась в великую пользу и много помогла при отучивании его от всего дурного.
Что касается до моей дочери, то сия умела уже тогда грамоты. Бабушка ее успела уже обучить ее оной, и тогда начинала она учится у меня писать, и была всем характером своим милая и любезная девчоночка и ее любили не только все мы, но и посторонние.
Как тогда, кроме сих наших детей, было с нами много и чужих и взрослых, то со всеми ими не скучно было нам препроводить тогдашние святки, к тому же и езжали мы уже кой-куда в гости, и приезжали и к нам все те из наших соседей, с которыми мы успели познакомиться. При сих выездах обновил я свой оригинальной, раскидной и тогда только что вновь мною выдуманный возочек, в каковых после того езжал я во все продолжение моей жизни в зимнее время, и езжу с особливым удовольствием и поныне. Побудила меня к сей выдумке охота моя к читанию книг, а особливо в праздное дорожное время. Будучи охотником и любя ездить в розвальнях, досадовал я только на то, что стужа, морозы и ветры не дозволяли мне никак заниматься чтением книг, а принуждали быть во время дороги совершенно праздным. И как однажды мне с одной стороны сия праздность, а с другой — ветр и стужа очень надоела, то стал я помышлять нельзя ли как-нибудь угораздиться и приделать к розвальням моим небольшую и такую покрышку, которая прикрывала бы собою одну только мою голову, плечи и руки, и защищая их от стужи, была бы и светла и могла бы доставлять мне возможность заниматься чтением книги. Не успела мысль сия во мне произойтить, как родилось желание скорее произвести ее и в действо. Я тотчас начал ее обработывать далее, и образовав в мыслях всю уже форму сего покрывальца, заставил тотчас столяра ее из досок, на подобие некакого сундучка связывать, прорезать со всех трех сторон довольно просторные окошечки, вставит в них на петлях рамочки с стеклами, и всю ее снаружи обить кожею, а внутри сукном, и приделать ее к задней половине розвалень, так чтоб вся она на петлях могла откидываться назад и чтоб севши или легши в сани можно было ею нахлупить голову и сидеть в ней, как в маленькой светлой горенке. Наконец, чтоб было в ней совершенно тепло, то велел я сделать так, чтоб при опускании края сей покрышки в закрой длинной рамы, приделанной и прикрепленной во всю длину саней и покрывающейся сверху также откидною спереди для покрытия ног доскою. Все сие с самого начала удалось мне сделать так хорошо и удачно, что полувозочек мой, по отменной своей легкости и спокойству, мне отменно полюбился, и каков странен и смешон ни казался иным многим, но я нимало того не уважал, а смеялся сам тому, что они сами не зная чему смеются, и почитая его наиспокойнейшим зимним экипажем, продолжал всегда в нем ездить.
Не успели святки еще пройтить, как, оставив своих родных в Киясовке, поехал я сам на короткое время в Москву. Это было еще в первый раз, что поехал я к князю своему с личными донесениями о состоянии волости и обо всем мною в ней сделанном. Князь принял меня очень ласково и был всеми моими делами и распоряжениями доволен и благодарил меня за все мое обо всем старание. После чего и пошли у нас с ним разговоры и рассуждения о том, что бы впредь сделать и учредить. Главнейшим предметом оных было построение в Киясовке для больных госпиталя, который ему неотменно учредить там хотелось и для которого старался уже он приискать и лекаря. И как тогда имел я для жительства своего готовый дом и в старом большом доме не было никакой надобности, то и положено было у нас пред наступлением весны весь верхний деревянный этаж с него снять и, поставив на ином месте позад сада, обратить его в госпиталь, отделив в нем особые комнаты и для житья лекарю, а после того разобрать и весь нижний этаж каменный и кирпичи из него сохранить для будущего здания большого каменного дома, который угодно было императрице приказать построить и которому дался уже и план. И как князь в особливости охотник был до строения, то просил меня тем, а особливо построением госпиталя колико можно поспешить.
Немало же говорено было у нас с ним и о оброке волости, и о том, как бы нам сделать распоряжение для получения всегдашних работников, для исправления работ нужнейших. Первый угодно было князю, для получения множайшего с сей волости дохода, оставить тот же, какой крестьяне плачивали до сего своей помещице, а именно по 6-ти рублей с тягла или мужа с женою, который хотя и превосходил оброк, платимый Богородицкою волостью двумя рублями, но для подмосковных крестьян был не только сносен, но и очень еще умерен. Что касается до работ, то положено было всю волость разделить на 40 частей, или вытей, и определить, чтоб с каждой выти было по одному работнику с лошадью, или когда в лошадях не случится надобности, то пешему, и которые сменялись бы понедельно, а если чего сими работниками успеть не можно будет сделать, то все прочие работы производить уже наемными людьми или по особым нарядам, с определенным платежом денег.
Сими советами и учреждениями занимались мы несколько дней сряду и во все почти краткое время тогдашнего моего пребывания в столице, и я должен был приезжать к нему для того каждый день, из которых в множайшие оставлял он меня у себя обедать, а сие доставило мне случай (узнать) все его семейство и весь образ его жизни. У него жива была тогда жена его княгиня, а детей имел он у себя шестеро сыновей: Василья, Сергея, Павла, Ивана, Петра и Федора Сергеевичев, и одну дочь, бывшую в замужстве за графом Салтыковым и уже овдовевшею, и оставшеюся после мужа с двумя дочерями, внучками княжими, небольшими еще девочками. Кроме сих был еще у него внук, от другой умершей уже дочери, именем Степан Степанович Калычев. Но из всех их жили тогда с ним и в доме у него только трое, а именно, средний сын — князь Иван Сергеевич, меньшой — князь Федор и внук его г. Кадычев. Из прочих же старший, Василий, будучи в отставке, жил в своей деревне и приезжал к нему только временно. Второй князь, Сергей Сергеевич, служил при дворе камергером, князь Павел служил в армии и был уже полковником, а князь Петр находился в Англии.
Всех их, кроме последнего, имел я тогда случай видеть, но ни с одним из них по краткости времени не имел еще счастия познакомиться сколько-нибудь короче. Все они как-то от меня дичились или паче, набиты будучи княжескою спесью и высоким о себе мнением, неудостоивали меня не только своими ласками, но даже вхождением со мною в разговоры, мне самому, занимающимся наиболее одним только добродушным стариком-князем, не было ни времени, ни удобности к ним прилепляться, к тому ж признаться поистине, то видя их такое гордое и можно сказать глупо-надменное обращение, и сам я не имел охоты к тому дальней. С одной стороны удерживало меня то, что не имел и до них никакого дела и никакой дальней нужды в их к себе благоприятстве, а с другой — находя оных по свойствам и характерам их недостойными дальнего уважения и того, чтоб искать их к себе милости. Старший из них, князь Василий казался мне совсем недальнего разума и набит даже глупым высокомерием, к тому ж и видел я его только однажды. Что ж касается до второго его сына, князя Сергия, то сей был всех их бойчее и самая пылкая и огненная голова, и набит так много придворною пышностью и спесью, что к нему не было и приступа. Сей неудостоивал меня не только разговорами, но почти и своими взорами, хотя был любимейший сын у князя и более всех им уважаемый. Третий, князь Павел, служил тогда в каком-то полку полковником, был также беглая и бойкая голова, но как и его случилось мне также не более двух раз видеть, то и не имел я случая промолвить с ним и единого слова. Четвертой, князь Иван, показался мне сколько-нибудь простодушнее прочих, и сего я хотя всех чаще видал, но и с ним имел мало случаев говорить, хотя и был он ко мне несколько благосклоннее прочих, чему причиною может быть было то, что служил он в морской службе и был несколько охотник до наук. Что касается до меньшого сына и внука княжова, то сии были хотя также совершенно уже взрослые, но продолжали все еще кой-чему, по манеру и обычаю знатных господ, учиться, или прямее сказать, схватывать одни только верхушки из наук.
Наконец, и самая старушка-княгиня показалась мне ни рыбою, ни мясом, и набитою также одною только княжескою спесью, простиравшеюся далее до того, что никогда не удостоила меня не только каким-нибудь приветствием, но ниже одним словом. Итак, сколько я доволен был благоприятством и всем обращением старика-князя, столько, напротив того, не имел причины быть довольным всем его семейством.
Пребывание мое в сей раз в Москве продлилось не более одной недели, и как в течение оной не все время свое препровождал я у князя, а много его и оставалось, то употребил и оное на свидание со всеми бывшими тогда в Москве моими родственниками, друзьями и знакомцами, а особливо с новым другом своим, Александром Михайловичем Салтыковым. У него был я не один раз, и всякой раз, препроводив с ним по нескольку часов в дружеских и прямо приятных разговорах, возвращался от него с удовольствием.
Москва вся занималась в сие время одним только Пугачевым. Сей изверг был уже тогда в нее привезен, содержался окованный на цепях, и вся Москва съезжалась тогда смотреть сего злодея, как некоего чудовища, и говорила об нем. Над ним, как над государственным преступником, производился тогда, по повелению императрицы, формальный и важнейший государственный суд, и все не сомневались, что он казнен будет.
Кроме сего достопамятно было, что в самое сие время производилось в Москве с превеликим поспешением строение на Пречистенке временного огромного дворца для пребывания императрицы. Ибо, как она намерена была прибыть в Москву для торжествования мира с турками, а Головинский дворец, в котором она до того времени живала, во время чумы сгорел и ей жить было негде, то и приказала она построить для себя дворец на скорую руку. Почему, несмотря на всю стужу и зимнее тогдашнее время, и производилось строение сие с великим поспешением и тысячи рук занимались оным денно и ночно.
Как скоро я все свои дела кончил, то, нимало не медля, севши поутру в свою кибитку, поскакал я домой, но не успел поравняться при выезде из Москвы с последнею заставою, как увидел меня стоявший на ней знакомый офицер г. Обухов и закричал:
— Ба! ба! ба! Андрей Тимофеевич, да куда ты едешь?
— Назад в свое место, — сказал я.
— Да как это, братец, уезжаешь ты от такого праздника, к которому люди пешком ходят?
— От какого такого? — спросил я.
— Как, разве ты не знаешь, что сегодня станут казнить Пугачева, и не более как часа через два? Остановись, сударь, это стоит любопытства посмотреть.
— Что ты говоришь? — воскликнул я. — Но, эх, какая беда! Хотелось бы мне и самому это видеть, но как я уже собрался и выехал, то ворочаться опять не хочется.
— Да на что и зачем ворочаться, вот я сейчас туда еду, так поедем вместе со мной в санях моих, а кибитка пускай здесь у меня на дворе постоит и тебя дождется.
— Очень хорошо, братец, — сказал я и ну скорей вылезать из кибитки, иттить к нему в квартиру и на скорую руку оправляться, а через несколько минут мы с ним, севши в сани, и полетели действительно на Болото, как место, назначенное для сей казни.
Мы нашли уже всю площадь на Болоте и всю дорогу на нее, от Каменного моста, установленную бесчисленным множеством народа. Я неведомо как рад был, что случился со мною такой товарищ, которого все полицейские знали и которому все так коротко было известно. Он, подхватя меня, не бегал, а летал со мною, совался всюду и всюду, для приискивания удобнейшего места для смотрения. И мы вскоре за сим увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск. Сидел он с кем-то рядом, а против него сидел поп. Повозка была устроена каким-то особым образом и совсем открытая, дабы весь народ мог сего злодея видеть. Все смотрели на него с пожирающими глазами, и тихий шепот и гул раздавался от того в народе. Но нам некогда было долго смотреть на сие шествие, производимое очень медленно, и мы, посмотрев несколько минут, спешили бежать к самому эшафоту, дабы захватить дня себя удобнейшее место для смотрения. Весь оный в некотором и нарочито великом отдалении окружен был сомкнутым тесно фрунтом войск, поставленных тут с заряженными ружьями, и внутрь сего обширного круга не пускаемо было никого из подлого народа. Но товарища моего, как знакомого и известного человека, а при нем и меня, пропускали без задержания, к тому же мы были и дворяне, а дворян и господ пропускали всех без остановки, и как их набралось тут превеликое множество, то судя по тому, что Пугачев наиболее против них восставал, то и можно было происшествие и зрелище тогдашнее почесть и назвать истинным торжеством дворян над сим общим их врагом и злодеем.
Нам с господином Обуховым удалось, протеснившись сквозь толпу господ, пробраться к самому эшафоту и стать от него не более как сажени на три, и с самой той восточной стороны оного, где Пугачев должен был на эшафоте стоять для выслушивания читаемого ему всего сенатского приговора и сентенции {Сентенция — (франц.) — судебный приговор.}. Итак, имели мы наивыгоднейшее и самое лучшее место для смотрения, и покуда его довезли, и довольно времени для обозревания эшафота и всего окружающего оный довольно еще просторного порожнего внутри круга. Эшафот воздвигнут был посреди оного, четверосторонний, вышиною аршин четырех и обитый снаружи со всех сторон тесом и с довольно просторным наверху помостом, окруженным балюстрадом. Вход на него сделан был только с одной южной стороны по лестнице. Посреди самого сего помоста воздвигнут был столб, с воздетым на него колесом, а на конце утвержденною на него железною острою спицею. Вокруг эшафота сего в расстоянии сажен на двадцать поставлено было кругом и со всех сторон несколько виселиц, не выше также аршин четырех или еще ниже, с висящими на них петлями и приставленными лесенками. Мы увидели подле каждой из них приготовленных уже палачей и самых узников, назначенных для казни, держимых тут стражами. А таким же образом лежали некоторые и другие из их злодейского общества, скованные, при подножии самого эшафота.
Не успела колесница подъехать с злодеем к эшафоту, как схватили его с ней и, взведя по лестнице наверх оного, поставили на краю восточного его бока, против самых нас. В один миг наполнился тогда весь помост множеством палачей, узников и к ним приставов, ибо все наилучшие его наперстянки и друзья долженствовали жизнь свою кончить вместе с ним на эшафоте, почему и приготовлены уже были на всех углах и сторонах оного плахи с топорами. Подле самого ж Емельки Пугачева явился тотчас секретарь, с сенатским определением в руках, а пред ним, внизу и подле самых нас, на лошади верхом, бывший тогда обер-полицеймейстером г. Архаров.
Как скоро все установилось, то и началось чтение сентенции. Мы стояли подле самого г. Архарова, и так близко, что могли чтомое от слова до слова слышать. Но нас занимало не столько слышание читаемого, как самое зрение на осужденного злодея. И как громогласное и расстановочное чтение продлилось очень долго, ибо в определении сенатском прописаны были все его и сообщников его злодеяния и подведены были все законы, по силе которых должен он был предан быть казни, то имели мы время насмотреться на сего изверга. Он стоял в длинном нагольном овчинном тулупе почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился. Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка {Маркитант — торговец, следующий за находящимся в походе войском, повар в харчевне, в трактире.} или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные, и весь вид ничего незначащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случалось мне так много раз и так близко видать, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил:
‘Боже мой! До какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь, и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!’
Между тем, как ни пристально мы на него смотрели, однако успели оглянуться назад на стоящие вокруг эшафота виселицы. На них увидели мы всех осужденных к смерти, взведенных на лестницы с надетыми на головы их тюриками {Тюрик, тюрюк — здесь: холщовый колпак, который надевался на преступника во время смертной казни.} и с возложенными на шеи их уже петлями, и палачей, державших их и готовых при первом знаке столкнуть их с лестниц. И как назначено было им в одну секунду умереть с своим начальником, то по самому тому и не могли мы видеть самое произведение их казни, которую, как думаю, и никто не видал, ибо всех глаза устремлены были на эшафот и на Пугачева.
Как скоро окончили чтение, то тотчас сдернули с осужденного на смерть злодея его тулуп и все с него платье и стали класть на плаху для обрубания, в силу сентенции, наперед у него рук и ног, а потом и головы. Были многие в народе, которые думали, что не воспоследует ли милостивого указа и ему прощения, и бездельники того желали, а все добрые того опасались. Но опасение сие было напрасное: преступление его было не так мало, чтоб достоин он был какого помилования, к тому ж и императрица не хотела сама и мешаться в это дело, а предала оное в полное и самовластное решение сената, итак, должен он был неотменно получить достойную мзду за все его злодейства. Со всем тем произошло при казни его нечто странное И неожидаемое, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда еще в жизнь свою смертной казни не производившего, но как бы то ни было, но мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал:
— Ах, сукин сын! Что ты это сделал? — И потом: — Ну, скорее — руки и ноги.
В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова г. Пугачева, взоткнутая на железную спицу на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп лежащий на колесе. А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники, так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими и лестницы отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчетному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище {См. примечание 5 после текста.}.
Сим образом совершилась сия казнь и кончилось сие кровавое и странное позорище. Надлежало потом все части трупа сего изверга развозить по разным частям города и там сожигать их на местах назначенных, а потом прах рассеивать по воздуху. Но мы сего уже не видали, но как народ начал тогда тотчас расходиться, то пошли и мы отыскивать свои сани и возвратились на них к заставе, где отобедав у своего знакомца и простившись с ним, пустился я в свой путь в Киясовку с головою, преисполненною мыслями и воображениями виденного редкого и необыкновенного у нас зрелища и весьма поразительного, и на другой день к обеду возвратился к своим домашним.
Сих нашел я давно уже меня к себе ожидавших и всех здоровыми и благополучными, но вскоре за сим назначено было и нам самим вытерпеть передрягу и, против всякого чаяния и ожидания, подвергнуться внезапному страху и опасению. Случай сей был совсем особливый и следующего рода.
По возвращении моем из Москвы я первым долгом почел созвать к себе всех старост и начальников деревенских и объявить им все последние повеления, данные мне от князя, а наиглавнейшее о платеже ими впредь такого же почти оброка, какой платили они до того времени. Все они выслушали слова мои, как казалось, довольно с спокойным духом и разъехались по своим местам. Но не успело несколько дней после того пройтить, как вдруг является перед крыльцом моим превеликая толпа народа. Удивился я, о сем услышав, и тотчас велел спросить, что за народ и зачем в таком множестве? Сказывают мне, что спасские-де крестьяне и хотят сами вас видеть.
— Хорошо, — сказал я, — скажите им, что я тотчас к ним выйду, — а сам удивился тому еще больше.
Но скоро удивление мое превратилось в превеликое смущение и беспокойство духа, когда посланный к ним с помянутым вопрошанием и весьма мне преданный солдат, вместо того, чтобы иттить к ним, остановился и мне сказал:
— Что-де, сударь, толпа их превеликая и кажется сволочью сущих негодяев. Что-то все рычат и мурчат, и предводителем у них не староста и не бурмистр, а какой-то Роман, который, как говорят, наивеличайший сутяга и самый сварливейший и негоднейший человек во всей волости, и что-то они мне подозрительны, и нет ли у них какой блажи и чего-нибудь непутного на уме.
Поразился я смущением, услышав такую неожидаемость, и сам себе сказал:
‘Господи! Чтоб такое это было, и что такое они хотят?’
Сердце во мне как голубь затрепетало, однако я, не давая солдату смятения своего приметить, ему сказал:
— Вздор, братец, мне кажется… Однако поди ты со мною да скажи вот в канцелярии и товарищам своим, чтоб они на всякий случай были готовы.
— Хорошо, — сказал он и пошел им сказывать, а я, вышед в лакейскую, стал смотреть в окно, простирающееся на двор, поджидая возвращения солдата.
И смутился еще более, увидев в самом деле человек почти до ста мужиков, стоящих перед крыльцом моим, а пред ними помянутого Романа, расхаживающего как петух индейский и хорохорющегося по примеру оного. Сие привело меня самого в изумление, однако, как нечего было делать, то, дождавшись прибегшего ко мне назад солдата, вышел я на крыльцо или паче на некоторый род открытой и аршина на два от земли возвышенной широкой галерейки, простиравшейся от одного флигеля до другого. Тут, став против самого сделанного для схода с ней неширокого крыльца, спросил я мужиков, чего они хотят?
— К тебе-ста пришли, — закричал с грубостью предводитель их, а за ним закричала и вся его сволочь.
Таковой грубый и неучтитый ответ смутил меня еще более, однако я имел еще столько духа, что преодолел закипающееся во мне сердце и, засмеявшись, им сказал:
— Это я и без того вижу, но зачем таким?
— А вот-cта зачем, — закричали они в несколько голосов, а Роман всех громче и грубее, — велишь-ста ты платить нам оброка по шести рублей с тягла.
— Ну, что ж такое? — спросил я.
— Но с чего ж-ста ты это взял?
— Как с чего? Князь так приказал.
— Да-ста, как бы не князь! Да для чего другие государевы крестьяне платят меньше, да и в Бого-родицкой волости платят только по четыре рубля с тягла, а мы что за грешные, что с нас больше?
— Этого я не знаю! — сказал я. — А воля на то князя, да и самой государыни.
— Как бы не так, — завопил Роман, — ты-ста думаешь, что мы тому и поверим. Государыня-ста не знает о том и не ведает, а это все твои довести, и ты сам хочешь денежками нашими набить себе карманы.
Грубые и дерзкие сии слова вывели меня тогда из терпения.
— Ах ты, бездельник! — закричал я на него. — Как ты смеешь со мною так говорить?
— Мы-ста не бездельники, — закричали они во все множество голосов.
А Роман, подскочив к крыльцу, еще более закричал:
— И что ж ты за боярин, чтоб не сметь с тобою говорить, ну, так знай же, что мы твоего приказа не слушаем, словам твоим не верим и такого оброка платить не хотим и никак не станем.
Кровь во мне воспламенилась при услышании сего, однако я имел еще столько терпения, что им сказал:
— Что это, что это вы, дурачье, затеяли, бунтовать, что ли, вы хотите? За это передерут вас всех кнутыши! Да для чего малинские, киясовские и Покровские ни слова не говорят и повинуются приказанию княжому?
— Вольно-ста им, — закричали они, — но мы того не хотим!
А Роман, как ерш растаращив глаза и опять подбежав к крыльцу, и прямо мне в глаза закричал:
— Ну не хотим-ста, не хотим, это все твои плутни, не слушаем!
— Ах ты, сукин сын! — закричал я, не могши уже никак утерпеть более. — Хочешь ли, я тебя…
Но не успел я еще сего слова домолвить, как он вскочил на первые ступеньки крыльца и во все горло завопил:
— Я-ста не сукин сын, а разве ты такой, а себя Я тебе докажу! Бить-ста, што ли, меня хочешь, так тебе не удастся, и кому еще Бог поможет.
Сказав сие, побежал ко мне вверх по ступенькам и протянул уже руку, чтоб схватить меня за ворот и тащить с крыльца.
Признаюсь, что минута сия была для меня весьма критическая и было не натурально, что не мог я [не] испужаться. Что ж касается до моих домашних, сбежавшихся между тем к окну спальни и смотревших в оное на все сие происшествие, то сии завопили и закричали от страха и испуга. Но тут где ни возьмись помянутый усердный ко мне солдат, и вывернувшись из-за меня, так сего бездельника толкнул, что он полетел стремглав с крыльца на землю, а в самую ту минуту подскочили и прочие стоявшие уже за мною солдаты, которых я и не видал, и отведя меня к стороне, говоря: ‘Посторонитесь, сударь!’ — выхватили свои шпажонки и, загородив собою весь всход на крыльцо, к зашумевшему народу закричали:
— Цыц! бездельники, не шевелись никто с места, всех перерубим, если кто отважится подойти сюда ближе хоть на пядень, что это, и свое ли вы затеяли?
Неожидаемое явление сие всех так испугало, что они, все оцепенев, почти в один миг замолчали, и никто в самом деле не смел поворотиться, а я, ободрившись тем, к стоящему внизу приказчикову брату и к другим нескольким дворовым закричал:
— Схватите этого бездельника и держите крепко.
Те тотчас бросились на поднимающегося от земли и, окружив его, действительно схватили так, что он не мог и шевельнуться, а я, обратись к утихшей и в безмолвии стоявшей толпе, с спокойнейшим же духом сказал:
— Ах, дурачье, дурачье! Что это вы затеяли, и не с ума ли вы сошли, что дали сему бездельнику себя соблазнить и возмутить? Как можно мне самому от себя это взять? Да коротко, если в том только дело, что вы мне не верите, то за чем дело стало? Выберите между собою двух или трех человек, кому вы поверить можете, я сейчас отправлю их в Москву к князю, пускай спросят они сами у князя и услышат, от себя ли я это взял или так сама государыня приказала?
— Хорошо-ста, хорошо! — сказали они в несколько голосов. — Это дело, мы-ста тотчас выберем.
— Всего лучше! — подхватил я. — Выбирайте, и пускай они спросят о том князя, а если хотят, так именем вашим и просят о убавке оброка и чего им хочется.
Все они тотчас зашумели и начали между собою выбирать двух депутатов, а я, обратясь к приказчику и солдатам, сказал:
— А вы, между тем, отведите сего молодца в земскую избу и до тех пор покараульте, покуда возвратятся посылаемые в Москву. Я с ним ничего не сделаю и не хочу марать и рук своих.
Солдаты мои тотчас его подхватили и, чтоб он не кричал, заткнули ему рот платком и повели за ворота, и там, без моего приказания, взляпали на его ноги претолстые колодки.
А я между тем, поговорив уже дружелюбнее с толпою сих негодяев и приведя их в рассудок, пошел писать к князю рапорт, с изображением живейшими красками всего сего происшествия, и как между тем выбраны были ими и депутаты, то и отправил их с солдатом и с моим рапортом в Москву к моему командиру, а мужикам велел ехать домой, что они, не делая более никакого шума, и учинили.
Сим кончилось тогда сие происшествие, а вместе с тем кончу я и сие мое письмо, сказав, что я есмь, и прочее.

Января 6-го дня 1809 года.

0x01 graphic

Примечание. Рисунок этот сделан Болотовым карандашем и сильно постерся. М. С.

ПОСЛЕДСТВИЯ КРЕСТЬЯНСКОГО БУНТА

ПИСЬМО 179-е

Любезный приятель! Легко можете себе вообразить, что описанное в предследующем письме происшествие произвело во мне и в домашних моих весьма глубокое впечатление. Все мы никак не ожидали такого явления, и потому было оно для нас тем чувствительнее, и мы, увидев такой беспокойный народ, начинали опасаться, чтоб и впредь не произошло тому подобного или чего-нибудь еще худшего. Однако, по благости Господней, было сие первым и последним досадным и неприятным для нас происшествием. Благоразумные меры, принятые князем и мною, прекратили все такие вздоры и восстановили навсегда ненарушимое спокойствие между крестьянами, а вкупе довели их до повиновения совершенного.
Со всем тем не сомневаюсь я, что вы любопытны теперь знать, что произошло далее по вышеописанному делу, и какое последствие произвело отправление депутатов к князю с моим рапортом? О сем коротко скажу, что произошло то, чего я ожидал и чего ожидать было можно. Князь, прочитавши рапорт, и досадовал на дерзость мужиков, и смеялся крайнему их неразумению и глупости, и сколько ни был тих и кроток, но не преминул дать на представленных к нему депутатов превеликий окрик и, уверив сих дураков, что оброк наложен не инако как с воли государыни, как он и действительно о том докладывал императрице и получил именное на то повеление, сказал потом им, что все они за дерзость свою и неповиновение достойны величайшего наказания и заслужили то, чтоб всех их передрать кнутом или, по крайней мере, детей всех, бывших с Романом в заговоре, отдать в зачет в рекруты, что он непременно и учинит, если впредь кто-нибудь отважится тому подобное сделать. Но на сей раз из единого человеколюбия их милует и наказывает единым только приказанием заставить их без очереди две недели отправлять казенные работы.
— Что ж касается до возмутителя вашего, бездельника Романа, то… — Обретясь к стоявшему подле него секретарю, сказал… — Напишите к управителю ордер и, прописав все теперь мною говоренное, присовокупите, чтоб бездельника Романа, в наказание за его дерзновение и в страх другим, при собрании всех старост и вытных начальников и лучших в волости людей, наказал плетьми нещадно, с подтверждением, что если он и за сим отважится впредь предпринять что-либо тому подобное, то без всякого помилования отдан будет в город для суждения и учинения с ним, как с мятежником и возмутителем, по всей строгости законов, и чтоб управитель сей ордер мой для ведома прочел всем волостным начальникам и лучшим людям.
Секретарь тотчас и намахал такой ордер, какого лучше желать мне, было не можно. Князь, подписав оный, велел его при себе господам депутатам, валяющимся у его ног, прочесть и потом им еще в подтверждение сказал:
— Вот, слышите, скажите всем вашим товарищам, что я на первый случай вас милую, а если вы, не перестанете дурить, тогда не просите уже от меня никакой милости, и вы тем доведете, что оброк ваш увеличится еще более, а сверх того дураков всех пересекут за дерзость и ослушание. Ну, ступайте ж и скажите о том всем и всем!
Итак, по пословице говоря, несолоно хлебав, и принуждены были господа сии ехать назад и, обжегшись на молоке, с того времени стали дуть и на воду, ибо сие так на них подействовало, что из всех их и из прочих крестьян не посмел никто и кукнуть. Что ж касается до самого виновника всему злу, бездельника Романа, то при собрании всех старост и лучших людей и по прочтении при них ему всего княжова ордера, не преминул я велеть высечь его плетьми, однако далеко не так много, сколько он заслуживал, а весьма еще умеренно, ибо боялся с таким негодным человеком связываться, а доволен был тем, что его при сем случае все старосты и лучшие люди бранили и терзали, говоря, что ему за его дела досталось еще мало.
Но сего негодяя не в состоянии было и все сие нимало укротить и привесть в рассудок. Он вытерпел все сечение, не произнеся не только ни малейшего вопля, но ниже одного слова, и кипел злобою не столько уже на меня, сколько на самого князя. Почему, будучи тогда отпущен жить по-прежнему в свое селение, нимало не унялся, но не переставал явно продолжать свое злословие и, не удовольствуясь тем, вздумал поступить еще далее. И как вскоре после того времени прибыл из Петербурга в Москву двор, то услышав, что государыня находится в Москве, затеял было иттить просить самое ее и подать ей на князя и на меня челобитную, наполненную бездельническими и явными клеветами. Вот каков был сей прямо негодный человек!
Но как по отпуске его в деревню не преминул я всем лучшим и добрым людям в тамошнем селении втайне от него накрепко подтвердить, чтоб все они за ним и за всем поведением его присматривали и тотчас бы мне донесли, как скоро что-нибудь дурное заприметят, и сделали б сие для собственной пользы, дабы сей скверный и негодный человек не мог самих их вовлечь в какую-либо беду и наказание, то не успел он новое помянутое злодейство замыслить и по неосторожности кому-то проболтаться, как тотчас мне о том и донесено было.
Сие натурально опять меня встревожило и озаботило очень. Я сожалел уже о том, что наказал его мало и не пронял хорошенько, но как того возвратить было не можно, то велел только усугубить за ним присмотр, и как чрез несколько дней мне донесено было, что он, ездивши несколько дней сряду к какому-то знакомому ему дьячку, такому же бездельнику, каков был сам, для составления и писания челобитной, наконец действительно в Москву, не сказавшись никому, с сыном своим уехал и сей уже один и без него домой возвратился, то за нужное я почел предуведомить о том князя и тотчас отправил с письмом своим к нему самого того приверженного ко мне и его довольно заприметившего исправного и усердного солдата, дабы мог он употреблен быть в Москве для отыскания оного. А все сие и произвело вожделенное действие. Князь, получив о том мое уведомление, тотчас препоручил ему всячески, сего, бездельника, отыскивать, и как скоро где его заприметит, тотчас бы его при помощи полицейских, которым также дано было от князя о том знать, его схватить и к нему представить, что все было удачно и исполнено. Солдат почти не отходил от дворца, и не успел Роман только показаться, как они раба божия тотчас и спелепляли и вместе с написанною самой глупейшею челобитного, найденною у него за пазухою, представили к князю. И как бумага сия оказалась наполненная ядом и явными клеветами на самого князя, то сей другого не нашел, как для исторжения такого негодяя из среды добрых людей прислать его ко мне скованного по рукам и по ногам и предписать мне ордером отослать его, как мятежника и возмутителя, в Коломну и именем его требовать, чтоб он сослан был немедленно в Сибирь на поселение без всякого зачета в рекруты, что мною тотчас и учинено было. Итак, через сие освободились мы от сего негодяя, и он, просидев несколько месяцев в тюрьме, наконец и поплыл жить в отдаленный край Азии, а чрез то успокоилась и вся волость. Вот какое окончание получило все сие досадное дело, и я, окончив сию неприятную материю, обращусь теперь к другим предметам.
Между тем, как все сие происходило, продолжал я все зимнее время заниматься своими обыкновенными литературными упражнениями и другими делами, и 22-го генваря имел удовольствие получить опять из Экономического Общества претолстый пакет с книгою и с письмом от г. Нартова. Письмо сие доставило мне сколько с одной стороны удовольствия, столько с другой — досаду, ибо из оного усмотрел я, что отправлена была ко мне, при таком же письме от Нартова, XXIII-я часть ‘Трудов Общества’, но которая, по всему видимому, каким-нибудь образом пропала, ибо я оной не получал. А в сей раз прислал он ко мне уже XXIV-ю часть, в которой имел я удовольствие видеть напечатанное первое отделение сочинения моего ‘О хмелеводстве’ и с выгравированным по рисунку моему чертежом. Что ж касается до письма Нартова, то сие дошло уже ко мне очень скоро, и меньше нежели в две недели, и может быть потому, что Нартов по письму моему уже знал об определении меня в Киясовку, и пакет сей переслан был ко мне уже чрез князя. Впрочем, благодаря меня именем Общества за мое сочинение ‘О хмелеводстве’, просил о продолжении с ним колико можно частейшей переписки и о присылании и впредь моих сочинений.
Помянутое неполучение XXIII-й части, сколько с одной стороны подтвердило неверность тогдашних почт, столько досадно было потому, что я в оной надеялся увидеть все прежние мои сочинения напечатанными. Набралось их целых четыре, о участи которых был я неизвестен, и были они следующие: 1) ‘О некоторых употребляемых в деревнях лекарствах’, 2) ‘О скотском навозе’, 3) ‘О моей рабочей тележке’, 4) ‘О истреблении костеря из пшеницы’. И как мне хотелось знать, напечатаны ль они все, или которое осталось не апробованным, то отписав к Нартову о неполучении той книги, другого средства уже не находил, как стараться отыскать ее в Москве купить, и прежде не имел покоя, пока мне купить ее не достали, и тогда, к удовольствию моему, увидел я, что в ней действительно находились все оные сочинения мои напечатанные и ни одно из них не осталось без одобрения, а сие побудило меня и впредь что-нибудь сочинять и посылать к ним свои сочинения.
Через месяц после того, имел я удовольствие получить еще один пакетец, с небольшою книжкою сочинения сенатора нашего, Степана Федоровича Ушакова, при особом и весьма ласковом письме от самого его. В оном, расхваливая все мои сочинения и изображая, какое удовольствие он в них находит, хвалил в особливости сочинение мое ‘О хмелеводстве’ и все мои затеи с оным, и просил о доставлении к нему достальных моих замечаний об оном, есть ли не расположен я доставить их в Общество. Но как я оные намерен был послать в Общество, то и спешил отправлением оных в Петербург, с новыми всем моим затеям рисунками, но напечатания оных принужден был также дожидаться долго.
Между сим разнесшийся слух о приезде императрицы в Москву и о будущих в приближающуюся масляницу разных увеселениях и при дворе публичных маскарадах, побуждал многих ехать к сему времени в столицу, в числе сих находилась и моя жена. Ей, как небывавшей никогда в таких публичных собраниях, хотелось весьма оные видеть, к тому ж имела она и нужду быть в Москве для исправления некоторых покупок. Сверх того побуждало ее много к тому и то, что все наши тамошние соседки собирались ехать туда и ее к тому ж подговаривали, а хотели туда ж приехать и племянницы мои, Травины, из Кашина, то все сие и побудило меня испросить у князя дозволения приехать в Москву, и как мне то было дозволено, то мы, оставя маленьких своих детей с их бабушкою в Киясовке, сами в Москву и отправились.
Там, съехавшись я став на одной квартире с моими племянницами, прожили мы всю масляницу, и всю ее провели отменно приятно в беспрерывных разъездах и свиданиях с дальними знакомыми и родными. Между тем не один раз бывали и в театре, бывшем тогда еще на Знаменке, а наконец удалось жене моей в сей раз быть и в большом придворном маскараде, бывшем во дворце, и видеть в первый еще раз сего рода увеселение. Она ездила туда с моими племянницами и некоторыми другими из наших знакомых, но я оставался дома за случившимся в самой тот день небольшим болезненным припадком.
Впрочем, легко можно заключить, что в сию мою бытность в Москве, виделся я и с князем. Я езжал к нему почти каждой день, и обыкновенно по утрам, дабы тем более иметь свободного времени после полудня. Князь, по обыкновению своему, принимал меня всякой раз с отменным благоприятством, и не мог никогда со мною довольно наговориться. Не успел он меня увидеть, как и начал шутить и смеяться претерпенный мною от мужиков передряги, и говорил, что верно были мы тем перепуганы. ‘Не без того-та, сказал я: но спасибо, что удалось скоро погасить сию искру мятежа глупых крестьян и все опять успокоить’. Он хвалил все мои при сем случае поступки, а особливо доволен был, (что) предварил я его о злонамерении бездельника Романа.
Засим говорили мы с ним о разных новых распоряжениях в волости и о заведении там хлебного магазина по примеру Богородицкого, а особливо о будущем построении гошпиталя для больных, который лежал у князя весьма на сердце. Далее сказывал он мне, что он имел счастие уже не один раз говорить с государынею и донесть ей о всех обстоятельствах, касающихся до волости, и обо всех сделанных им в ней распоряжениях, что государыня на все то изъявила свое благоволение и все одобрила и его благодарила. Далее сказывал он мне, что действительно есть на то ее воля, чтоб и в Киясовке построить хотя небольшой, но порядочный дом, что сама на плане моем назначила под него место и приказала архитектору сделать, по собственным своим мыслям, к тому план, а ему помышлять о приуготовлении всех нужных к тому матерналов, что надобно нам поспешить разламыванием старого дома и в прибавок к кирпичу сему на весну делать новой, и приготовлять к тому кирпичные сараи, а весьма бы хотелось ему поискать, нет ли у нас там способной глины для делания черепицы, дабы можно было нам и оной наготовить на кровли всего будущего здания. Также поискать, нет ли где в дачах волостных белого камня, ибо и оной, равно как и бутовой и годной для жжения извести, надобно будет заготовлять, а пуще всего, что нужно мне как можно поспешить постройкою гошпиталя, и так далее.
Обо всем том несколько раз повторяли мы с князем разговоры, и как я ему был во всем, так сказать, правою рукою и помогал ему все придумывать и советами своими облегчать все затруднения, то становился он час от часу мною довольнее и ко мне благоприятнейшим, что натурально и мне было весьма приятно.
Наконец кончилась масляница со всеми увеселениями ее и начался великий пост. Тогда не стали мы долее медлить в Москве, но распрощавшись со всеми, доехали обратно в Киясовку. Князь при отпуске меня повторил еще раз все свои приказания и обещал сам на весну побывать у меня, и при случае езды своей в Богородицк ко мне заехать.
В Киясовке нашли мы всех своих здоровыми, и как в сие время начинала уже приближаться весна, то тотчас по возвращении своем и начал я спешить приискиванием и наймом плотников для снятия с старого дома верхнего деревянного этажа и построения из оного гошпиталя, и как скоро их приискал и нанял, как принялся за сие дело. Итак, древнее обиталище г-на Наумова, а потом и мое собственное и начало разрушаться, и воздвигаться из него новое и никогда там небывалое обиталище для лекаря и больных. И как должно было тем всячески спешить и все нужное к тому приготовлять и делать ежедневно разные распоряжения, то имел во весь великий пост доброй кусок работы и хлопот полон рот.
Между тем, занимаяся по утрам и вечерам прежними своими занятиями, продолжал я делать испытания свои над всеми приуготовляемыми мною из собранных и знакомых уже мне трав лекарствами. Получаемый при том успех превзошел все мое чаяние и ожидание и был таков, что я сам не мог тому довольно надивиться. Не успело нескольким человекам, которым случалось мне давать оные от разных болезней, полегчеть, и они от болезней своих получить скорое и удивительное облегчение, как в короткое время разнеслась о том по всем окрестностям громкая молва, и ко мне со всех сторон стали приходить и бабы, и мужики просить помощи от разных болезней. Я с превеликою охотою удовлетворял их просьбы, по мере сил, знания и возможности моей, и как со всех их не требовано было ни малейшей ни за лекарствы, ни за труды, ни за посуду, в коей они раздавались, заплаты, то сие еще более весь черный народ в окрестностях к тому побуждало. А сие и имело то последствие, что количество приходящих больных, с каждым днем увеличивалось более и скоро дошло до того, что не протекало ни одного дня, в который бы не приходило или не приезжало ко мне по нескольку человек с просьбами и больными, и нередко случалось, что скоплялось их вдруг человек до десяти и более и в одно время, из которых одни приходили вновь, а иные в другой или в третий раз с повторением препокорнейших просьб о снабдении их теми же лекарствами, какие они до того уже получали от меня, сказывая, что они им очень много, а иногда даже удивительно помогали.
Теперь рассудите, каким приятным удовольствием наполнялась вся любопытная душа моя при слышании таких извещений о изящном действии моих лекарств, и нередко совсем неожиданных и вожделеннейших успехов моих опытов, и как много награжден я был тем за немногие труды те, которые при том мною употребляемы были. Я не только не почитал их ни за что, но иногда истинно даже прыгал от радости и удовольствия, узнав чрез сии опыты о новом и неизвестном мне до того изящном действии какой-нибудь травы, или ее семян или кореньев. Я всякой раз спешил сообщать о том своим домашним, бравшим во всех таких случаях в удовольствии моем истинное соучастие, и все мы старались все то затверживать в память, для употребления того же в пользу и впредь, когда случатся подобные тому случаи, а чтоб иного не позабыть, то сверх того спешил я всякой раз такие успехи и удивительные действия лекарств моих записывать.
Словом, успехи мои всем пункте были так велики, и количество просителей умножилось так много, что скоро дошло до того, что при повторяемых просьбах о снабдении еще прежними лекарствами, не в состоянии я был всегда и вспоминать, что именно кому я иногда давал, и принужденным уже бывал сам о том расспрашивать больных. Но поелику не многие могли мне порядочно о том сказывать, то скоро самая необходимость заставила меня вести уже порядочной и ежедневный журнал не только всем приходящим ко мне больным, с означением звания деревень и имен просителей, но и самых их болезней и лекарств, какие кому и когда мною были даваны.
Все сие не только меня занимало, но и доставляло несметное множество минут приятных в жизни, а сверх того получал я от того и сам существительную пользу, ибо спозвакомливался чрез то с каждым днем больше с врачебными силами многих трав и делался тем от часу способнейшим помогать моим ближним, впоследствии же времени услужить тем и всему моему отечеству, чрез обнародование всех учиненных мною замечаний. А сверх того все сие побуждало меня от часу больше спознакомливаться не только с ботаникою, но и с самою медицинскою наукою и снабжать себя такими книгами, из которых мог бы я почерпать нужные и полезные знания, относящиеся до врачевания разных болезнен. Наконец, чтоб заставить вас судить самим о том, помогали ли мои лекарства или нет, скажу вам только то, что число записанных в помянутом журнале отпусков разным людям лекарств, простиралось в течение одногодичного времени до 2,315 раз. Сего одного кажется мне уже довольно к тому, ибо из сего легко можете заключить, что естлиб они никому не помогали, то какая бы нужда была приходить ко мне толь великому множеству людей отчасти с новыми, отчасти повторяемыми просьбами. Словом, я скоро прослыл весьма великим знатоком, хотя сам, будучи уверен о весьма еще и крайне недостаточном своем знании, душевно тому хохотал и смеялся.
При таких ежедневных лечениях больных случилась наконец надобность испытать мне и над самим собою действие трав и лекарств своих. От бездельного случая нажил и сам я себе болезнь, и болезнь опасную, и случай сей был вот какой. Я упоминал уже вам о тогдашнем киясовском ученом священнике, отце Никите, всегдашнем моем философическом собеседнике. Сей, впрочем, весьма умный, любви и почтения достойный муж, при всем своем разуме, не освобожден был от некоторых слабостей, к коим сделал он с молодых лет своих привычку. К числу сих слабостей принадлежало и то, что он был смертельной охотник до боевых гусей, и находил неведомо какое удовольствие в смотрении, как сии дворные птицы между собою бьются, щиплются и дерутся. Смешная по истине охота, по совсем тем сводящая весьма многих людей сума и с разума, а особливо из жителей города Коломны, где и он сею страстною охотою заразился. Мне не случалось до того никогда видать сего зрелища, и как он мне все уши прожужжал описыванием сей своей забавы, и нетерпеливого ожидания своего того времени, когда ссоре сей гусаки наиболее бывают подвержены, то восхотелось мне из единого любопытства сию мнимую и нм до небес хвалами превозносимую потеху видеть. И как все страстные до чего-нибудь охотники обыкновенно великое удовольствие находят в сообщении радостей своих и другим, то не успел он дождаться помянутого времени, как подхватя своих гусаков, принес он их ко мне на двор, и тут стравив их пред канцелярским крыльцом, вбежал ко мне в кабинет, почти в исступлении, и мне сказал: ‘Ну, вот, Андрей Тимофеевич, пожалуйте-ка скорее на крыльцо и посмотрите, как гусаки-то, друзья мои, дерутся! И что за потеха! истинно заглядеться надобно, но пожалуйте поскорее!’ Мне случилось тогда сидеть в теплом и спокойном своем кабинете и что-то писать, и я, услышав его столь усиленной зов, и выбежал на крыльцо в том, в чем сидел, нимало не подумав, что одет был очень легко и не взяв никакой предосторожности. Случившаяся тогда ясная великопостная погода подманула меня тогда: я думал, что и на дворе такое же от солнца тепло, как тепло было в моем кабинете, но как сильно я в том обманулся! Не успел я, выскочив на крыльцо, минуты две постоять, смотря на самое глупое и нимало для меня не увеселительное зрелище и подивиться моему попу-философу, сбегшему, между тем, с крыльца и в исступлении стравливающему от часу более гусаков своих, как продолжавшаяся еще от утреннего сильного мороза стужа, и случившийся пронзительной и очень резкий ветр так меня в моей легкой одежде прохватил, что я тогда уже почувствовал в себе необыкновенный, хотя небольшой озноб, и задрожав от него, хотел было бежать назад, но поп удержал меня еще минуты с две всеусильнейшею просьбою удостоить еще с минуту охоту его зрением. — ‘Ох, батюшка, сказал я час от часу дрожа более: нечего смотреть, я истинно не нахожу и сотой доли такого удовольствия в этом зрелище, как ты, и не понимаю, как ты им так прельщаешься’. Сказав сие и постояв еще с минуту, побежал я опрометью опять в кабинет свой и там насилу-насилу обогрелся. Тем тогда забава сия и кончилась.
Но не успел настать последующий день, как вдруг почувствовал я в груди у себя, а особливо в левом боку такую боль, какой никогда еще до того времени не ощущал. Сперва было я ее нимало не уважил, но как она стала час от часу увеличиваться и совокупляться с одышкою и самым почти захватыванием духа, то сие меня уже и смутило и так озаботило и устрашило, что я бросился в имевшиеся у меня тогда и немногие еще медицинские книги, а особливо Семиотику, и стал по признакам добираться, какая бы то болезнь во мне начиналась. Но каким изумлением и страхом поразился я, когда по всем описанным приметам за бессомненное почти находил, что у меня началась Плёрезия, и что болезнь сия такая, которою шутить никак не можно, но что в случае запущения может она сделаться самою опасною и лишить даже иногда самой жизни. Боже мой, как я трухнул и испужался о сем узнавши! Итак, недолго думая, давай, давай скорее искать в других книгах, чем ее лечить и чем себе помогать в таких случаях, и как находил, что надобно спешить кинуть скорее кровь, и повторять кидание оной, покуда не будет более белого на крови гноя, то сие еще пуще меня встревожило, ибо крови я не пускивал еще отроду, да и не кому было пускать. — ‘Господи, говорил я, что же мне делать и чем помогать? Поищу, не употребляются ли какие травы от того?’ и не успел найти и то, и обрадуясь, что все упоминаемые у меня в заготовлении были, как ну-ка я их пить, ну-ка ими лечиться, ну-ка скорее болезнь захватывать. Но как я тщательно о том ни старался, но совсем тем несколько дней находился в превеликой опасности, и насилу-насилу, при помощи Господней, кое-как болезнь сию поостановил, и от прилежного питья, к великому обрадованию всех моих домашних, получил себе облегчение. Совсем тем во всю страстную неделю не смел я никак показаться на воздух и крайне был доволен тем, что к самому дню Пасхи мне так уже полегчело, что я отважился и мог уже быть у заутрени и у обедни.
Сим окончу я сие мое письмо, поелику оно достигло до обыкновенных своих пределов, и скажу, что я есмь ваш и прочее {В подлиннике карандашом сделана виньетка: от. Никита стравливает гусей. М. С.}.

(Генваря 7-го дня 1809 года).

Письмо 180-е.

Любезный приятель! Лишь только настала святая неделя, и я помянутым образом освободился от своей кратковременной, но опасной болезни, как сделалась у нас уже половодь и стала вскрываться весна. Преужасное множество грачей, налетевшее из мест дальних и поселившихся в обширной и неподалеку от дома моего находившейся березовой роще, предвозвестила нам оную. Но гости и пришельцы сии скоро мне карканьем своим так надоели, что я им и не рад был, и как они мне ни днем, ни ночью не давали покоя, то велел было я их уже и стрелять, но скоро увидел, что все старания мои о том были безуспешны, и что теряли мы только и порох и дробь по-пустому, и потому принужден был перестать и их оставить с покоем и дать волю им выводить своих детей и посещать друг друга, на деревьях, слетаясь целыми станицами, и власно как разговаривая между собою, сидючи вокруг какого-нибудь гнезда на деревьях.
Между тем производилось у меня начальное деревянное строение гошпиталя, и с таким поспешением и добрым успехом, что я надеялся вскоре увидеть его уже и готовым. Другие, напротив того, люди трудились над разбиранием нижнего каменного этажа старого дома и очищанием получаемого из него старого кирпича и накладыванием оного в стопы. И как оного при сем разбирании очень много ломалось, то сей случай подал нам повод к употреблению, для сохранения в целости множайших кирпичей, особливого способа, а именно: продалбливали внизу, у самых подошв стен, небольшие и такие только скважины, сквозь которые можно б было просунуть концы бревен, на некоторое друг от друга расстояние, и по изготовлении оных, всовывали в них со внутренней стороны концы бревен, и подкатив под них чурки, схватив многими людьми за другой конец каждого бревна, начинали каждое бревно качать сверху вниз дружно, отчего вся стена вдруг, наконец нашатавшись, упадала, и всею своею массою и плоскостью ударившись об землю, сама собою и без дальнего раздробления и ломки кирпичей рассыпалась, чрез то не только сберегалось несравненно более кирпичей в целости, но и работа производилась скорее и с лучшим успехом. Как средство сие было мне до того совсем неизвестно, то признаюсь, что не мог им довольно налюбоваться, и всякой раз с особливым удовольствием сматривал на упадающие с великим шумом и ударом стены.
При помощи сего удобного средства повалили мы и разобрали в немногие дни все стены, и все великолепие старинной громады исчезло и не осталось и следа бывшего тут дома. Но как дошло дело до разбирания бута и самого фундамента, то удивился я, нашед, что оной вместо заливания, по обыкновению, известно, засыпыван был только простою землею, да и в самых стенах не нашли мы ни одной железной связи, а везде только были дубовые: явное доказательство излишней уже бережливости или паче скупости прежнего строителя.
Как кирпича сего для назначаемого впредь строение оказалось слишком мало и надлежало еще несколько сот тысяч прибавить нового, то для делания оного приисканы и наняты были в Москве самим князем уже кирпичники, и я всячески спешил приготовлением для делание оных кирпичных сараев, дабы не могло произойтить остановки. И сие доставило мне много трудов и хлопот. А как приисканы были и черепичники и ими отыскана удобная к тому глина, то построили мы и для них особой сарайчик, и как скоро время удобное к деланию их и кирпичей наступило, то и началась у нас сие работа, продолжавшаяся во все сие лето.
Между тем не позабыл я и садов тамошних, и не успела вскрыться весна, как принялся я за них и за возможнейшее поправление их и приведение в лучший порядок и состояние, а вместе с ними потрудился и над образованием вновь основанного подле управительского дома садика. И как в оном многого еще не было посажено, то имел и с ним много хлопот и трудов, а не менее и над образованием цветников своих пред окнами дома, для усаждения которых зимовыми цветами, за недостатком оных тут, велел привезти из своей деревни все роды цветов, коих тут до того не было. Сии цветники удалось мне смастерить довольно порядочными, и как я до цветов был во всю жизнь мою охотником, а тогда даже превеликим, то и напичкал я их множеством всякого рода цветов, и ими с особливым удовольствием занимался.
А дабы и на собственные свои сады взглянуть хотя вскользь, то по исправлении тут первых вешних дел, урвался на самое короткое время и в свою деревню и там, что нужно было, распорядил, и сколько мог успеть все нужное сделал.
По возвращении из дома принялся я опять за казенные хлебопашенные поля, и за посев двух полей яровыми хлебами, и как они не все еще окопаны были рвами, то спешил я и сие дело кончить, также заблаговременно помышлять о приумножении всякого рода средств, способных к удобрению оных.
Между тем не позабыл я и о своем ботанизировании, но с самого наступления весны отыскивал везде, в садах, полях, лесах, лугах и в самых усадьбах все новые и мне еще незнакомые травы, и при помощи своей ботанической книги с ними познакомливался, и как я в том с особливым усердием трудился и занимался тем во все течение лета, то могу сказать, что сей год был для меня прямо ботаническим, и я познакомился в оной почти со всеми в наших местах самородно растущими врачебными травами. Все те же, которые мне были уже знакомы, с самого начала весны заготовлял уже гораздо в множайшем количестве, дабы при продолжающемся ежедневном раздавании оных и лечении многих людей не было в них недостатка.
В сих разных занятиях и беспрерывных упражнениях и не видал я, как прошли оба первые весенние месяцы и наступил приятнейший май месяц. Но сколь мне ни было недосужно, но я находил время и к езде с домашними своими к тамошним соседям, из коих спознакомились и сдружились мы еще с некоторыми хорошими домами, как-то: с помянутым бароном Соловьевым, также с живущим неподалеку от него господином Волковым, Николаем Михайловичем, молодым, умным и в обращении любезным человеком, имевшим также великую охоту до садов. Наконец, с живущею в той же стороне генеральшею, Натальею Александровною Олицовою, дамою почтенною и любезною, которая не только при первом свидании нас обласкала, но даже полюбила, и можно сказать, что дом ее был из всего тамошнего соседства наилучшим и почтения достойнейшим, и по всему тому провели мы все время сие довольно весело.
Между тем наступало время, в которое князь обыкновенно всякой год езжал в Богородицкую волость. И как он положил неотменно ко мне заехать, и это было еще в первой раз, что я должен был его принимать и у себя угощать, то и делал я все нужные к тому приуготовления. И как он меня о приезде своем с назначением дня предуведомил, то и поскакал я в Малино для принятия его, ибо ехал он не прямо из Москвы, а из своих деревень пробирался прямо на село Покровское и оттуда уже приехал в Малино, где я его и встретил, и оттуда препроводил его к себе в Киясовку и прямо в свой дом, ибо инде пристать ему было негде. Признаюсь, что как было сие еще в первой раз, то была для меня, а того более для моих домашних превеликая комиссия. Все мы не знали, как бы его лучше успокоить и угостить. С ним была превеликая свита и обоз, ибо, кроме самого его, находился с ним один из его сыновей, Федор, и внук Калычев, оба молодцы молодые, гордые и нелюдимые, и секретарь. Кроме великого числа людей, находилось еще несколько казаков для конвоирования. Всех их надобно было уместить, всех успокоить и всех угостить. Но спасибо, князь был такой человек, которой не был слишком приморчив и в таких случаях взыскателен, да и не хотел, чтобы для него входил я в какие-либо дальние хлопоты и убытки.
Было уже перед самым вечером, как он приехал, но он успел осмотреть весь мой дом и на дворе все строения, и не мог довольно налюбоваться всем моим расположением и надивиться, как я успел в такое короткое время все то и так хорошо устроить, и осматривая сим образом, все сам назначал, где ему самому расположиться, где его детям и секретарю и где людям. Для себя избрал он нашу гостинную, и сказал, что для него сей комнаты будет довольно-предовольно. Для детей его назначил было я и хотел очистить свой кабинет, но он тотчас сказал: ‘И, это пустое! они могут и с Шебашовым расположиться в вашей бане, такая хорошая, а люди мои с людьми вашими, а казаки у прикащика’.
Кроме горячего, которое тотчас по приезде его было подано, приготовлен был у нас уже ужин. Тут рекомендовал я ему своих хозяек, и он обошелся с ними так просто, так ласково и так благоприятно, что они очарованы были его обращением с ними и его душевно полюбили. За ужином посадил он их подле себя и не только сам все с удовольствием ел, но подчивал еще самих их кушаньями и всем прочим, словом, он нас всех пленил милостивым и дружелюбным своим обращением.
Наутрие пошли мы с ним все и все осматривать, и я имел удовольствие видеть, что он всем и всем был чрезвычайно доволен. Гошпиталь был уже почти совсем готов, а те комнаты, которые назначены были для житья лекарю в оном, были уже совсем отделаны.— ‘Вот это очень хорошо, сказал князь, их увидев: что вы поспешили. Я лекаря уже припекал и принял, и он скоро к вам приедет, и кажется человек очень доброй и хороший и вы его полюбите’. Потом ходили мы по садам и я ему показывал все и все, что я и для чего сделал, и он одобрил все совершенно. Потом смотрели мы скотской двор, тут сказал он, что скоро приведут ко мне аглинских и голландских коров, и что заведется тут добрая скотина. Оттуда прошли мы в кирпичные и черепичные сараи, в коих работа начала уже производиться, и осматривали оные. И князь и тут изъявил мне свое удовольствие.
Между тем приуготовляемо было все нужное к рыбной ловле, в тамошнем большом пруде. У меня была уже, по его приказанию, куплена большая лодка и привезена из Коширы, а большой невод привез он с собою из своей деревни, на первой случай, и как нам сказали, что все было готово, то и прошли мы в рощу и велели запустить невод. Как невод был превеликой и захватил большую часть пруда, то притащили к нам такое множество рыбы, что я удивился, а старик-князь почти прыгал от удовольствия, и признавался, что ему от роду не случалось еще видать вдруг такое множество наипрекраснейших рыб, ибо были по большей части все превеликие и добрые судаки, большие лещи и разные другие добрые породы. Он велел накласть ими целой ушат, и принеся с собою в хоромы и показывая их моим хозяйкам, сказал: ‘Вот, сударыни, кушайте на здоровье, а прикажите и для меня приготовить, я превеликой охотник есть рыбу’.
Сим и подобным образом провели мы с ним весь тот день в беспрерывной почти ходьбе и в приятных разговорах. Я не преминул после обеда сводить его на то место, которое назначал я для замышляемого нового большого пруда, и как князю оно полюбилось, то и просил он меня запрудить оной в то же еще лето. Оттуда провел я его на пробные свои пашенные поля, и рассказал ему весь план нового распоряжения, и он любопытен был очень видеть успех от того, в котором он не сомневался. Ввечеру вздумали его дети с моими воспитанниками кататься на лодке по пруду, и мы, сидючи с князем на просторном каменном крыльце, сделанном из хором в мой цветник, ими любовались. При сем случае не преминул меня спросить князь, какие это мальчишки живут со мною. Я сказал ему, что это дети некоторых родственников и друзей моих и живут при мне, чтоб чему-нибудь от меня научиться, и что я учу их всему, что сам знаю. Князю сие чрезвычайно понравилось и он расхвалил меня за сие.
После сего сказал он мне: ‘Вижу, Андрей Тимофеевич, что вы конечно и до цветов охотники, такой у вас прекрасной цветник, и когда это вы успели все сие сделать?’ — Есть тот грех, сказал я князю: охота душе неволи. — ‘Это очень хорошо, подхватил князь: но есть ли у вас спаржа?’ спросил он далее. — Нету еще, сказал я.— ‘О! так надобно вам и ее у себя завесть, я отменно ее люблю, да и для вас хорошо. Не позабудьте взять у меня семян и на весну посейте. Я бы дал вам и кореньев, но от семян бывает она всегда лучше, а ежели отыщутся у меня высадки, то и ими вас снабжу’.
Таким образом провели мы весь тот день с удовольствием, и он был мною и всем у меня, а я им доволен. А поутру в следующий день он и отправился от меня далее в путь свой на Коширу. Я проводил его до села Ситни и на дороге показал ему свою Александровскую, разрубленную на множество прошпектов рощу, и привел его сим неожидаемым зрелищем в приятное удивление. Я вручил ему тогда и план, приготовленной мною сей рощи и взятой с собою, и сие увеличило еще его удовольствие. По приезде же в небольшое село Ситню показал ему и там пруд, поправленной мною и все что и там мною было сделано, и князь расставаясь благодарил меня за все и все.
Проводив князя и возвратясь домой, чувствовал я ровно как камень сваленной с плеч моих, и отдохнув принялся сиять за свои работы и упражнения. Мое первое тогда дело было, чтоб поспешить окончанием строение гошпиталя, ибо, по словам княжим, надлежало уже скоро приехать к нам и лекарю. Оной и действительно приехал вскоре после его отъезда, и показался мне в самом деле очень добрым человеком. Был он человек еще не старой, однако и не молодой, а моих почти лет, родом немчин, из Германии, и именно из Викенбурга, что лежит в ганноверских областях, и прозывался Бентоном, наши же русские окрестили или прозвали его Филиппом Антоновичем. Был он хотя выезжим, но находился уже более десяти лет в России и отправлял целых десять лет в арбатской аптеке должность провизора или главного гезеля, а потом учился врачебному искусству в главном московском гошпитале, где и сделан уже лекарем и потом князю, за отличную свою прилежность и искусство, рекомендован и выпущен.
Как я вообще всех иностранцев как-то люблю и к ним отменно благосклонен, то рад я был, что нажил в нем себе всегдашнего собеседника-немца, с которым мог я всякое день говорить на его природном и мною любимом языке. И как я нашел в нем человека не только с хорошими во всем сведениями и очень знающего, но с честными правилами и характера весьма доброго, то скоро полюбили мы друг друга, и в немногие дни сцепились с ним самым тесным узлом дружества, продолжавшегося даже до его смерти. Весьма много споспешествовало к тому и то, что как он был человек холостой и одинокой, имел достаток очень малой или вовсе никакого и ничем тогда не обзаводился, то пригласили мы его к своему столу, и убедили просьбою, чтоб ходил он к нам всякой день обедать и ужинать, уверив его, что нам не произойдет от того ни малейшего отягощения, а вместо того та выгода и польза, что мы будем его всякой день видеть и пользоваться его собеседованием, чему он с своей стороны и рад был, и будучи весьма совестным и добрым человеком, и вознаградил нам то примерною своею услужливостью.
Таким образом, к превеликому удовольствию нашему, нажили мы себе, так сказать, почти домового лекаря, а что всего лучше, знающего свое ремесло совершенно, весьма к нам приверженного и услужливого, чему вскоре и имел он случай оказать первые свои весьма удачные опыты. Все мы сделались чрез самое короткое время им очень довольны, а я всех больше, и более потому, что во все то время, покуда оканчивали мы строение гошпиталя, и сделали его удобным к прижиманию в него своих и посторонних больных, в чем много помогал и он уже с своей стороны и советами своими и самым смотрением, то он, не имея еще многого дела, большую часть времени своего провождал у меня, и мы с ним вместе занимались и ботаникою, и заготовленном трав, и самым приуготовлением лекарств из оных. И как в сем последнем пункте был он несравненно искуснее меня, поелику сам целых десять лет отправлял аптекарскую должность, то и воспользовался я от него многими относящимися до фармакопеи и самой медицины знаниями. А особливо рад я был, что он научил меня делать бумажные картузы и набивать их крошеным и сушеными травами.
Не успел я сего искусства узнать, как тотчас был сделан станок и наделано множество картузов. И как я во всех таких любопытных делах очень скор и нетерпелив, то тотчас и пошли у меня дальнейшие затеи, и мне восхотелось уже иметь особой и большой шкаф, установленной сплошными картузами, с набитыми в них разными травами, и с передней стороны украшенными разрисовкою и крупными надписями, что, к удовольствию моему, и произвел я в короткое время и смастерил у себя такой шкаф со врачебными травами, какого верно ни у кого иного не было и которым я не мог довольно налюбоваться, а вскоре имел удовольствие слышать, что и первые опыты искусства сего нашего лекаря были весьма удачны, и он искусством своим в короткое время так прославился, что все соседи его полюбили и начали при болезнях своих воспринимать к нему свое прибежище, чем всем и я был весьма доволен.
Между всем сим и вскоре после отъезда князя, урвался я опять на часок в свою деревню, поездил в сей раз уже один и без жены, поелику она была в сие время опять беременна и в скором времени ожидала уже и разрешения от своего бремени. В деревне пробыл я не более одних суток, ибо мне одному было очень скучно, почему и спешил я скорее возвратиться к своему семейству и к работам.
Из сих наиглавнейше озабочивали и занимали меня производимая при запрудке нового пруда, основанного на той же речке, с полверсты выше села самого. Как грунт земли в том месте и самая почва была не весьма надежна, чтоб вода не ушла у меня низом, то по совету того ж, особенно ко мне приверженного солдата, случившегося быть родом из Сибири, и много кой-чего знающего, вздумал я употребить особое средство к укреплению плотины. Я велел вырыть чрез всю ширину того лога глубокой ров, шириною в 3 аршина, и вставил в него срубленный плотно кзикзаком косоруб, забить опять весь ров и с верхней и нижней стороны крепко глиною, и потом возвышать оной косоруб внутри плотины до самого верха. Плотину же сделал толстую с отлогою внутрь пруда осыпью и совсем глухую, для стока же воды всегдашнее, и дождевой и половодной, сделал в боку в матером береге предлинный отвод или широкий, плоский ватерпасно-горизонтальный ров и устлал и дно и бока его дерном, и имел к осени удовольствие видеть его наполненным водою и сделавшимся весьма длинным и прекрасным.
Между тем нечувствительно кончился май и настал июнь месяц, которого в самом начале, а именно 3-го числа и обрадован я был благополучным разрешением жены моей от бремени. Всемогущему угодно было одарить меня и в сей раз не сыном, а еще дочерью, но я столько же ей рад был, как и сыну. Мы назвали ее Ольгою и тотчас, по обыкновению, известили о том всех наших родных и приятелей.
Радостное сие происшествие доставило нам тем более удовольствия, что не только наши родные из-за Оки-реки, но и все тутошние соседи не успели узнать о том, как по любви своей к нам и сами собою начали приезжать к жене моей на родины, с обыкновенными своими поздравлениями. Итак, начались у нас с ними опять ежедневные почти свидания, пиры и празднествы. Но никто нас в сем случае так не одолжила, как помянутая уже прежде мною госпожа генеральша Олицова. Она приехала почти первая к нам с поздравлением и удивила нас своим неожидаемым приездом, поелику мы к ней из почтения никак и не посылали с обыкновенным извещением. Причиною тому было то, что она почитала себя мне крайне обязанною за одну услугу, оказанную ей мною при одном нужном случае, а именно, за несколько до того времени и прежде еще приезда нашего лекаря, случилось ей вдруг и жестоко занемочь, и как лекаря нигде и никакого вблизи не находилось, а в Москву посылать было далеко и не терпело время, а слух о ботаническом моем знании и успешных лечениях повсюду распространился, то она, наслышавшись обо всем том, велела скакать ко мне скорей человеку и умоляла меня Христом и Богом, чтоб я к ней приехал и посмотрел, не могу ли я чем пособить ей.
Для меня было сие сущею неожидаемостью и первым еще случаем сего рода. Был я еще тогда весьма худым знатоком и вспомогателем, и потому не знал, что делать, и ехать ли к ней или отказаться. Но как, по счастию, в письме написанном ко мне, по ее приказанию, описана была в подробности ее болезнь, и я, схватив свою Семиотику, мог по ней скоро добраться и наверное почти заключить, какого рода была ее болезнь, а потом справясь с другими книгами о том, что и чти в таких случаях помогает, и узнав, что нужные к тому и травы и коренья у меня в заготовления находились, то из единого человеколюбия, и наудачу снабдив себя всем к тому потребным, в тот же час, запрегши карету, к ней и полетел. Я нашел ее лежащею в постели и стенящую от боли в правом боку, и не могу изобразить, как много обрадована она была скорым моим приездом, и как много благодарила меня за то. Но удовольствие ее сделалось еще несравненно больше, когда, против всякого чаяния, посчастливилось мне кое-какими припарками и декоктами не только облегчить чувствуемую ею почто нестерпимую боль, но в самое короткое время восстановить до того ее здоровье, что она, сидючи уже в постели и не чувствуя никакой боли, отпустила меня от себя отъезжающего, говоря, что я обязал ее тем наичувствительнейшим образом. А сие-то самое и побудило тогда ее прежде всех к нам приехать. Не успели все тутошние наши соседи и ближние наши родные из-за реки у нас перебывать, как приехала наконец и тетка Матрена Васильевна, бывшая до того всех моих детей восприемницею от купели, и тогда не стали мы уже долее медлить, но окрестили сию девчонку. И как прежнего моего кума и друга, г-на Полонского, не случилось тогда быть в деревне, то воз имели мы прибежище к приятелю нашему, Василию Федоровичу Шушерину и просили его быть дочери моей отцом крестным, от чего он, по любви своей и дружбе к нам, и не отказался. Крестины сии отправили мы почти запросто, ибо неимение в доме моем просторной и такой комнаты, где бы можно было накормить всех наших тамошних соседей, воспрепятствовало нам пригласить их всех к сему празднеству. Не успело оно кончиться, и все приезжавшие к нам, по сему случаю, гости разъехаться, как обрадован я был опять получением толстого пакета из Экономического Общества. Прислана была от оного в сей раз XXV-я часть ‘Трудов’ его, но по переменившемуся у них уставу уже без переплета. Г-н Нартов, при посылке оного, не преминул опять удостоить меня своим и прямо дружеским писанием. В оном, побуждая меня опять всячески к частой с собою переписке, уведомлял меня, что присланное от меня продолжение сочинения моего ‘О хмелеводстве’ отдано, по обыкновению, в комитет для рассмотрения, а потом сообщал мне замечания свои о некоторых пьесах, находившихся в сей части, выхвалял усердие г-на Рычкова, за изобретение способа употреблять говяжьи и бараньи кожи в пищу, также иностранного изобретателя способа сушения поваренных трав, говоря, что пьеса его о том принята во всей Европе между знатоками с великою похвалою, и он получил за сие от многих государей золотые медали, хотя в самом деле обе сии выхваляемые им выдумки ничего почти не значили, и ничего из них впоследствии времени не вышло, и они совсем позабыты. За сим превозносил он похвалами г-на пастора Шпраха, приобретшего себе бессмертную похвалу за нововыдуманное им особого рода пчеловодство, сказывая при том, что для обучения оному по именному указу отправлены были к нему от Экономического Общества два студента, кои совершенно тому научились и к нам с желаемым плодом возвратятся. Сия выдумка и пьеса о том действительно заслуживала особое внимание, но к несчастию не произвело и оно никакой пользы, и пчеловодство осталось у нас в таком же состоянии, в каком до того было. Да и действительно вся сия славная выдумка была более любопытна, нежели удобопроизводима. Наконец уведомлял меня, что Общество наше заслужило стараниями своими славу во всем ученом свете, и что употребляет оно все, что может к поспешествованию общей пользе и что остается только господам дворянам подражать им, и надлежащим образом соответствовать и выбирать из сообщаемых новых открытий для себя угодное, но, к крайнему сожалению, видит Общество мало к тому охотников, что присылают к ним очень редкие опыты, а верных и лучших корреспондентов только трое, а именно: я, г-н Рычков и г-н Олешев, и что государство у нас пространное, а знатоков и охотников мало, и потом убеждал он меня просьбою продолжать мои труды и сочинения и быть всегда примером прочим, и тем заключил свое писание.
Прочитав сие, подумал и сказал я сам себе: ‘Ах! государи, государи мои, не так вы все свое дело начали, не так расположили, не так его производите, и не употребляете сами никаких существительных побудительных средств к доставлению вам со всех сторон нужных открытий и замечании, и к поощрению дворян уважать ваше Общество и трудиться для пользы отечества! Что могут сделать и произвесть ваши раздаваемые и обещаваемые медали, когда они, не доставляя никому ни малейшей чести и отличия, становятся чрез то ничего незначащими. А что всего хуже, когда обо всем том, и обо всех ваших трудах, и стараниях знает только разве стотысячная часть из обитателей России, а множайшие об вас и обо всем и не слыхивали, или по крайней мере на имеют и понятия малейшего! Не так-то бы всему быть надлежало!…. и что могу один я произвесть, когда и мои замечания и писания читают только очень-очень немногие. Трудиться бы и впредь я хотя б и готов был, но было бы на что и за что, а не совсем по-пустому!… Кажется, и до сего трудов моих и усердия к пользе общественной было весьма уже довольно, но что я видел? и получил ли за все то хотя малейшую какую награду. Не от вас, а от правительства, и не вам собственно, а ему бы чрез вас надлежало меня чем-нибудь повеселить и поострить чем-нибудь существеннейшим, нежели ваши медали, к продолжению трудов моих’.
Сим и подобным сему образом помышляя, и сам с собою говоря, действительно ощущал я в себе очень мало поощрения к дальнейшим подвигам по сему предмету, а особливо напоминая, что множество других сущих негодяев и не пользу, а сущий вред государству производящих людей от правительства почестьми, и всякого рода другими выгодами, ни за что ни про что, награждаются, а подобные мне оставляются без всякого призора и в неуважении совершенном.
Итак, написав к Нартову короткий ответ и послав в общество достальную часть примечаний моих ‘О хмелеводстве’ с прекрасными чертежами, обратился я к прежним своим любимейшим и более меня увеселяющим упражнениям, и как в них, так и в делах по должности провел нечувствительно и весь июнь месяц. Нередкие свидания с соседями, обращающимися со мною от часу дружелюбнее, разные домашние забавы и катание в большой своей лодке по пруду, и стреляние с ней из маленьких пушечек, гулянье по садам и рощам придавали времени сему много приятности. В особливости же утешала меня в конце сего месяца по вечерам особенная забава, а именно: принесли ко мне однажды из леса несколько тех, на подобие гнилушек, светящихся козявок, которые находимы бывают около Иванова дня в лесах на траве и на листьях кустов разных. Мне не случалось до того никогда еще видать сих нарочито крупных и на мокрицы похожих животных, и я, смотря на светящиеся их спинки, не мог довольно налюбоваться, и они мне так полюбились, что я тотчас затеял произвести сущую увеселительную резвость, а именно: услышав, что их в лесу много, отправил я в лес множество людей и ребятишек, и велел им набрать их колико можно более, и принесть к себе живыми. Мне и принесли их целую почти шляпу. Но что ж я с ними сделал?… Ну я ими укладывать все стриженыя дернинки, которыми укладены были все фигуры и косицы в цветнике моем, и как животные сии в сие время бывают почти недвижимы, а потому и остались они на тех местах, где полагались, то какое же преузорочное зрелище придал я чрез то цветнику моему! Как скоро наставали сумерки, то весь он и начинал блестеть тысячами огней синеватых, светящихся как бриллнанты, и мы все, выходя на крыльцо или сидя под окнами, не могли никогда тем довольно налюбоваться и неведомо как жалели о том, что забава сия продлилась не долго и немногие только дни. Ибо натура опять скоро их сияния сего лишала, и они по прежнему становились скаредными и отвратительной вид имеющими. Вот какими, и прямо ребяческими почти игрушками мы, иногда занимаясь, себя забавляли. Но скоро после того иной и важнейший предмет обратил к себе все наши мысли и желания, и возродил (в) нас вожделение ехать со всем своим семейством в Москву. Но что такое, о сем узнаете вы не теперь, а в письме последующем, а теперешнее, как достигшее уже до своих обыкновенных пределов, а с ним и все сие 17-е собрание моих писем кончу, сказав вам, что я есмь ваш, и прочая.

(Генваря 8-го дня 1809 года).

Конец семнадцатой части.

(Сочинена в конце 1808 и в начале 1809, в 13-ть дней и переписана в октябре и ноябре месяце 1810 года).

Часть восемнадцатая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО

В КИЯСОВКЕ, А ПОТОМ

ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО

В БОГОРОДИЦКЕ

Сочинена начала 1809 года, в Дворянинове

ПРАЗДНОВАНИЕ ЗАКЛЮЧЕНИЯ МИРА С ТУРКАМИ

ПИСЬМО 181-е

Любезный приятель! Не сомневаясь нимало, что вы любопытны знать, чтоб такое заставило нас думать о Москве и езде в оную, скажу, что побуждал нас к тому носившийся повсюду слух о имеющем быть вскоре в Москве великолепном торжестве о заключении с турками мира {По этому миру в Кучук-Каянарджи (1774) Россия получила Азов, Кинбурн, южные степи, право покровительства турецким христнанам, торговые выгоды и большую контрибуцию.}. Говорили, что празднество сие будет пышное, и что сделаны к тому великие приуготовления и между прочим большой и преузорочный фейерверк, и что все уже было готово, а дожидались только прибытия из армии фельдмаршала графа Румянцева {См. примечание 6 после текста.}. Далее говорили, что самому сему победителю турок учинена будет славная встреча, и что ведет он в столицу по примеру древних римских полководцев в триумфе, и что построены уже для сего и триумфальные ворота. Все сие натурально возбуждало всех, не видавших таковых зрелищ, ехать и поспешать к сему времени в Москву. А как к числу их принадлежали и обе мои семьянинки, которым никогда еще в жизни не случалось видать таких пышных празднеств, а особливо фейерверков, и им весьма хотелось оный видеть, то просили они меня, чтоб я свозил их на сие время в Москву и доставил им сие удовольствие, к чему я тем охотнее согласился, что мне и самому хотелось торжество сие видеть.
Итак, списавшись с князем и получив от него дозволение, собрались мы на несколько дней и отправились в Москву, оставив маленьких детей своих одних дома. Мы поспешили возможнейшим образом сею ездою, дабы не упустить случая видеть и самый въезд графа Румянцева в сию столицу, и поспели благовременно и не более как за полчаса до его приезда. Подъезжая к самой Москве, мы растеряли глаза, смотря на сделанные уже и по обе стороны большой дороги, на довольное расстояние друг от друга, воздвигнутые небольшие пирамиды, украшенные вверху картинами, изображающими разные победы сего славного полководца. Все сии картины были транспарантные или прозрачные, дабы, в случае прибытия его в ночное время, могли они освещены быть огнем. Однако до сего не дошло дело, потому что приехал он вскоре после полудня. Пирамиды сии украшали дорогу на несколько верст длиною, и по концам всех их в последнем к Москве селении, Котлах, при самом съезде под гору, построены были небольшие деревянные и, по обыкновению, раскрашенные и расписанные триумфальные ворота.
Как сие место было наиудобнейшее для смотрения въезда и подле самых ворот находился дом, нам знакомый, то остановились мы в оном и рады были, что подоспели к самому тому времени, как ему надлежало въезжать, и прибытия его уже в каждую минуту дожидались. Но как я удивился, когда, надеясь найтить тут обыкновенные в таких случаях приуготовления, не усматривал вовсе никаких. Не было тут ни войск, стоящих в параде, ни пушек для стрельбы, ни музыки, ни певчих, ни чиновников, долженствующих встречать оного, но ворота стояли уединенно, и не было никого ни в них, ни подле оных.
— Господи! — говорил я. — Что ж это? Разве не успели еще притти сюда?
Но удивление мое еще увеличилось, когда вдруг закричали, что ‘едет, едет Румянцев!’ и мы, вместо всего триумфального въезда, увидели скачущую только дорожную карету, и пролетевшую мимо нас как молния, а что всего страннее, не поехавшую и сквозь самые триумфальные ворота, а объехавшую оные по правую сторону мимо.
— Вот тебе на! — воскликнул тогда я, поразившись удивлением. — Что это такое? Это и первый блин, но уже комом, и зачем же мы сломя голову так скакали и спешили?..
Но скоро сказали нам, что императрица и хотела было велеть встретить его со всеми подобающими ему почестями, но он сам отклонил сие от себя и просил государыню, чтоб не делано было ему никакой церемоннальной встречи, а дозволено б было въехать запросто и по-дорожному.
Досадно было нам неведомо как, что мы, не зная о сем, поспешили своею ездою и приехали в Москву слишком рано, ибо все говорили, что самое торжество мира воспоследует не прежде как чрез несколько еще дней. Но как пособить было нечем и мы уже заехали, то принуждены были и мы вслед за г. Румянцевым потащиться в город, не воображая себе нимало, что в Москве дожидалась нас другая, и несравненно чувствительнейшая, досада и огорчение.
Мы располагались было пристать в сей раз на Козьем болоте, в доме брата Михаилы Матвеевича, но как нашли его отданным внаймы, с оставлением одной только маленькой комнатки для приезда хозяев, то увидев, что нам всем тут не можно было никак поместиться, а притом узнав, что доведется нам прожить в Москве гораздо более десяти дней, то другого средства не находили, как для лучшего простора и свободы пристать где-нибудь поближе к сему месту, нанять квартиру, которую, к немалому удовольствию нашему, и нашли мы тут же, и только чрез улицу, и довольно покойную. Был хотя домик небольшой и низенький, окнами на улицу, но было в нем покойца четыре, довольно просторных и порядочно прибранных, чем мы были и довольны и радовались, что случилось нам найти квартиру сию так скоро и такую для себя покойную и недорогую. Но как мало знали мы тогда, сколь дорого доведется нам заплатить за постой в сем какому-то секретарю принадлежащем домике!
Не успели мы в оном расположиться, как на другой же день услышали, что чрез день после того будет уже благодарственное о замирении молебствие и что императрица в сей день, переехав в дворец кремлевский, будет со всею помпою из Грановитой палаты шествовать во всем своем императорском одеянии и убранстве в собор Успенский. Сие побудило меня, нимало не медля, ехать в кремль для приискания места, с которого нам бы смотреть на сие редкое и пышное шествие. Прискакав на Ивановскую площадь, нашел я ее наполненною множеством народа, сбежавшегося смотреть, как станут прицепливать на Ивановской колокольне самый большой, недавно только отлитый и до несколько тысяч пуд весом простирающийся колокол. Оный стоял уже тогда поднятый на превысоком костре, стороженном из нескольких тысяч крест-накрест рядами положенных бревен. И я с любопытством смотрел на сие никогда еще не виданное зрелище. Помянутые бревна кладены были сплошными друг на друга рядами, и все между собою связаны и укреплены были так, что, несмотря на превеликую высоту сей стопы, или костра, составленной из них, не могли они рассыпаться и развалиться. Каким образом они на блоках колокол с земли кверху тащили и сии ряды бревен под него подкладывали — того я уже не видал, ибо сие сделано было до моего приезда в Москву. А я увидел его уже при помощи сих бревен возвышенного на равную пропорцию с тем местом на нижней колокольне, где ему висеть назначено и куда он уже горизонтально народом и воротами стащен был с костра и там к перекладам прицеплен и прикреплен, что все стоило превеликого труда и многого времени, и мне досадно было, что короткость времени не дозволяла мне дождаться сего зрелища и видеть самое производство сего редкого дела, а я увидел в последующий день, в который назначено было в первый раз в него звонить, его уже привешанным. Главное же мое дело было нанять для себя и для всех своих домашних место, для стояния в будущее торжество, где-нибудь на сделанных в разных местах помостах, и как мне удалось найтить весьма хорошее, подле самой Ивановской колокольни и насупротив Грановитой палаты, то и спешил я предуведомить о том своих спутниц.
Итак, по наступлении дня, назначенного для богомолия и духовного празднества, поехали мы раным-ранехонько на Ивановскую площадь. Но как мы ни спешили, но нашли всю ее наполненную уже несметным множеством народа. Все улицы в кремле установлены были войсками, а подле самой колокольни стояло несколько вестовых пушек. По всему пространству от Красного главного крыльца до дверей Успенского собора сделан был помост, огражденный парапетом и устланный сукном красным, а все стены соборов и других зданий окружены были, наподобие амфитеатра, подмостками, одни других возвышеннейшими, и все они установлены были бесчисленным множеством благородных и лучших зрителей, так что множество оных, богатство и пестрота одежд их представляла в совокуплении своем разительное и прелестное для глаз позорище {Позорище — зрелище, чаще употребляется в смысле неприятного, постыдного позорного явления.}.
Но ничто не могло сравниться с тем прекрасным зрелищем, которое представилось нам при схождении императрицы с Красного крыльца вниз, в полном ее императорском одеянии и во всем блеске и сиянии ее славы. Весь придворный ее штат, в богатейших одеяниях, последовал за оною, а пред нею шествовали разные чиновники и кавалергарды в их пышном и великолепном убранстве.
По сошествии вниз, тотчас подошла она под приготовленный богатый балдахин, несомый над нею знатными вельможами. Шла она весьма тихим шествием в порфире и большой короне, и глаза всех и каждого устремлены были на оную. В самое сие время застонала вся земля от звука и звона великого множества колоколов на Ивановской колокольне, и звук большого колокола был так велик, что казалось, будто тряслась от него вся Ивановская башня, и многие боялись даже, чтобы она не упала. Все сие, в совокуплении своем, представляло сцену такой пышности и приятности, что изобразить ее никак не можно, и минуты сии были для всех нас прямо восхитительными!
Как скоро окончилась божественная литургия и после ее благодарственный молебен, то при первом возглашении многолетия загремела вдруг стрельба из пушек, и земля застонала от оной. В след за сим загорелся и трикратный, беглый огонь из ружей от всего стоявшего в параде войска, а звон во все многочисленные колокола умножал собою еще более стон и гром, от того происходящий. Между тем императрица, вышед из церкви, таким же порядком Шествовала обратно в Грановитую палату и там принимала потом поздравления от всех своих знатнейших подданных.
Долго все сие продолжалось, и мы все сие время стояли на своих местах и дожидались до того, как императрица отправилась в парадной своей карете в Пречистенский дворец, а вслед за нею поехал и тогдашний наследник, сын ее, с молодою своею супругою, Натальею Алексеевною, которую нам тогда еще в первый раз случилось видеть. Как в сем шествии препровождаемы они были своими кавалергардами, камергерами и другими знатнейшими особами верхами на лошадях, то и на все оное не могли мы довольно насмотреться и всем видимым налюбоваться.
Насытив взоры свои зрением, а слухи всем слышанным, возвратились мы на свою квартиру, и сколько были довольны тем, столько горевали о том, что приуготовления для увеселительных зрелищ не были еще совсем готовы и что всего того надлежало нам дожидаться еще многие дни сряду. И как было сие необходимо, то все сие время употребили мы на разъезды для свидания с нашими в Москве знакомыми и друзьями, также на неоднократную езду на Ходынку, для смотрения на все деланные там ко всенародному празднеству приуготовления. Вся Москва занималась тогда сим осматриванием, и мы всегда съезжались со множеством карет, либо туда едущих, либо назад возвращающихся оттуда.
Назначалось к тому преобширное поле, вплоть подле Москвы находящееся и Ходынкою называемое. На небольшом и отлогом возвышении, посреди всего сего поля находящегося, воздвигнут был превеликий, со множеством комнат и всходов и выходов павильон, могущий поместить в себе великое множество особ знаменитейших и дворянства. В оном назначаемо было быть общему собранию всех лучших сего торжества зрителей. Сей холм окружен был со всех сторон разными другими зданиями и предметами. С одной стороны, в недальнем расстоянии от павильона, воздвигнуто было некакое большое, круглое, низенькое здание, похожее на некакий обширный замок, с глухими вокруг стенами, и внутри имевшее отверстую площадку, окруженную вокруг с одной стороны помянутою глухою наружною стеною, а со внутренней — одними только колоннами, и самою легкою, наподобие навеса сверх их, кровлею. Все сие было раскрашено и расписано великолепным образом, но никто тогда не знал, на что бы такое сие здание такого особого рода назначалось, но после узнали мы, что оное назначаемо было для обеденного стола и что вся помянутая, длинная и узкая кругом галерея установится столами.
Кроме того, наподобие крепости снаружи росписанного круглого здания, воздвигнуто было другое, также низенькое, но полуокруглое здание, составленное из множества прекрасно сделанных лавочек, наполненных разными купеческими товарами и украшенных также изящным образом. Здание сие отделено было от левого фаса главного павильона небольшою только площадкою, и для выхода к оному устроено было особое крыльцо. Все не понимали тогда, на чтоб такое и сие здание, с таким множеством лавок и товаров, было устроено, и многие мечтали уже, что императрица будет одарять сими товарами всех своих гостей или присутствующих на сем торжестве дворян, и разнесшаяся о том в народе молва побуждала и тех присутствовать при оном, которые сперва и не имели к тому хотения. Но после узнали, что как все сие обширное поле долженствовало аллегорически изображать ту маленькую и ничего не значащую частичку полуострова Крым, которую приобрели мы чрез заключение мира и которая была единственным плодом толь многих побед и пролитой толь многой человеческой крови, то окружающая сей холм с двух прочих сторон низменная и надолбами {Надолба (от ‘надалбливать’, ‘долбить’) — столбик, тумба.} от сего холма отделенная равнина должна была представлять часть Азовского моря, а холм — приобретенную частичку полуострова Крым, большой павильон — город Еникуль {Эникале.}, круглое здание — крепость Керчь, а полукруглое — Таганрог, как место, назначаемое для будущей великой торговли. Как и самые товары в лавках долженствовали предзнаменовать сию торговлю, всходствие чего и поделано было несколько небольших морских судов, и расстановлены с их мачтами и флагами в разных местах на оной равнине, представляющей море, будто бы плавающими, в рассуждении которой не мог я надивиться, что не пришло никому в мысль предложить, чтоб велеть всю ее вспахать или с ее снять зеленый дерн и тем придать более вида воды и моря, а холм оставить бы зеленый.
Далее, в некотором отдалении от главного павильона, против правого его фаса, воздвигнут был целый ряд друг от друга отделенных зданий совсем особого рода. Со стороны от большого павильона представляли они совершенное подобие больших купеческих трехмачтовых кораблей, с их мачтами, вымпелами, флагами и со всем такелажем {Такелаж (искаженное ‘кателаж’) — снасти, снаряжение корабля.}, и все сие устроено было так искусно, что зрение легко могло обманываться и почесть их настоящими, будто подле берега на море стоящими кораблями. С задней же стороны были они все отверстые и всею внутренностью своею составляли спокойные галереи, устроенные для смотрения из них огромного фейерверка, устроенного и приуготовленного позади их.
Кроме сего, воздвигнут был также в довольном отдалении от главного павильона, против задней его стороны, особый и нарочно для сего случая построенный театр для увеселения публики театральным безденежным представлением. Для увеселения же подлого народа поделано было прямо против переднего фаса павильона, за помянутою равниною, представляющею море, множество круглых качелей, открытых театров и воздвигнутых шестов для лазания и снимания с них разных вещей, назначенных в награду тем, коим удастся взлезть на оные. Сделаны также были приуготовления к тому, чтоб эквилибристам ходить по веревкам и утешать народ, и прочие тому подобные забавы. Все сии отдаленные берега долженствовали означать Барабинскую степь и разные тамошние народы.
Наконец, вся лежащая от города до помянутого павильона и более нежели на версту простиравшаяся выровненная и выглаженная дорога украшена была с одного бока разными иллюминационными украшениями, а с другой — множеством больших обрезных щитов, с проспективическими изображениями разных родов избушек, хижин и других деревенских зданий, нарисованных довольно живо и так, что издали они казались настоящими зданиями.
Вот сколько разных вещей и предметов наделано было на сем обширном поле. Все они достойны были зрения, почему и неудивительно что вся Москва съезжалась смотреть оные и что не было дня, в который не было бы оно усеяно множеством карет и всякого народа. Со всем тем как фейерверк был еще не готов и надлежало несколько дней до изготовления его дожидаться, то теще моей не восхотелось дожидаться оного, но она упросила нас отпустить ее с излишними лошадьми назад в Киясовку, к оставшимся там нашим малюткам-детям.
Не успела она отъехать, как вскоре после ее и случилось с нами то досадное и неприятное происшествие, о котором упоминал я вскользь уже выше сего. Было сие, как теперь помню, на самой Ильин день. Для сего праздника восхотелось боярыням нашим, по обыкновенной набожности своей, сходить в ближнюю церковь к обедни. Все мы туда и пошли, оставив после себя в квартире одних только бывших с нами женщин, приказав им сидеть в комнатах, а особливо девке жены моей не выходить из нашей спальни, из которой низенькие окошки простирались на улицу. Не успели мы, отслушав обедню, возвратиться назад, и жена моя начать раздеваться, как вознадобился ей для какой-то поклажи умывальной ее ларчик. Она велела его девке подать, но хвать — его как не бывало! искать его там, искать инде, и нигде не находила. Стоял он в спальне, на поставленном в углу большом столе, но его не было. ‘Батюшки мои! твердила Аннушка наша: куда же он делся, стоял вот тут! я недавно на него смотрела: и не знаю, не ведаю, куда он девался’.— ‘Государи мои!’ твердили прочие, и все начали его всюду и всюду искать, но его простыл давно уже и след. Словом, он благополучно был у нас, по небрежению госпожи Аннушки, горничной нашей девушки, украден. День случился тогда жаркой, сидеть ей в спальне было душно. Она изволила растворить окошечко на улицу, и усесться сидеть перед оным, и галиться на народ, мимо ходящий. Но вдруг захотелось ей выттить на двор, она прыг таки туда, позабыв затворить окно, и в самое сие кратковременное ее отсутствие где ни возьмись какой-то бездельник прохожий, и как окошко было не выше аршина от земли, то он, приметив, что в комнате никого не было, и заглянул в нее, и увидев стоявший неподалеку от окошка на столе оной ларчик, не долго думая, цап его царап, и навострил с ним лыжи. К несчастию нашему, никто сего не видал и не приметил. Самая умница, девушка наша, возвратившаяся в тот же почти час, и не подумала поглядеть, цело ли все в комнате, и уселась опять под окошечко, галиться на прохожих, и не прежде ларчика встрянулась, как велели ей подавать его.
Как скоро по долговременном и тщетном искании в действительной пропаже оного мы удостоверились, и по признании девки, что она на несколько минут из спальни отлучалась, позабыв закрыть окошко, наверное могли заключать, что он тяпнут был каким-нибудь прохожим, то, Господи! какое началось тогда туженье и гореванье об нем жены моей, но и было о чем тужить и горевать. Ларчик сам по себе хотя и ничего не значил, но в нем, кроме обыкновенных скляночек и других женских безделушек, находились разные и другие вещицы, несоставляющие безделки. Одних кое-каких алмазных и бриллнантовых вещей было более нежели на триста рублей, а полагая вместе с прочими, было всего рублей на 500 или более.
Претерпение такого убытка, и притом столь внезапное и неожидаемое, долженствовало натурально быть для жены моей очень прискорбно и чувствительно, и она, по женским слабостям своим, не могла удержаться, чтобы не пролить нескольких слез о сей потере. А признаться, что и самому мне происшествие сие было досадно и неприятно. Убыток, претерпенной нами, был хотя и не совсем разорительной, но довольно еще сносной и тем паче, что многие вещицы были такие, без которых можно было обойтиться, однако все было жаль, а пуще всего жалел я о украденном тут же перстеньке, сделанном из собственных своих дворяниновских каменьев, найденных в кремнях, и столь чистых, что походили они на самые бриллнанты, и многие почитали их алмазами, хотя они ничего иного не составляли, как пророс кремневую. И как они самою натурою были прекрасно огранены, то и велел я из них сделать перстень, и был он довольно изрядной.
Потужив и погоревав о сей пропаже, хотели было мы об ней публиковать в город чрез полицию, но как сказали нам, что потребно было на необходимые притом издержки более пятидесяти рублей деньгами, то, не надеясь получить от того дальней и верной пользы, не рассудили мы умножать тем только свой убыток, и оставили наживаться нашими вещицами тому, кому восхотелось нас тем обидеть.
Вскоре за сим настал день, назначенный для ходынского торжества, и хотя у жены моей и не весьма весело было на сердце, но не отреклась и она со всеми нами ехать для смотрения сего невиданного и редкого праздника. Все лучшие люди и все находившиеся тогда в Москве дворянство съехалось с самого утра в помянутый большой павильон, и как надлежало нам препроводить там весь день и большую часть ночи, то не преминули мы запастись кое-какою провизиею, чтоб нам сей день не провесть голодными, и постараться поставить карету свою поближе и в таком месте, где бы нам ее отыскать было можно, что нам и удалось.
По пришествии в павильон нашли мы его уже весь наполненным народом, и тут имели мы удовольствие видеть всех знаменитейших наших вельмож, отчасти находившихся уже тут, отчасти при нас приезжающих, а между тем досыта налюбоваться гвардейскими унтер-офицерами, стоявшими при всех дверях на часах. Они в сей день убраны были отменно хорошо и сияли от множества серебра, на них находившегося. Но всего приятнее были серебряные их каски, или шишаки, с большими страусовыми перьями на головах, также перевязи, лежащие на них крест-накрест, и как, сверх того, все они были люди молодые и собою статные, и пригожие и выбраны были наилучшие из молодых дворян, то и представляли они прекрасное собою зрелище.
Наконец приехала императрица, и началось тем самое торжество. Она встречаема была пушечною пальбою и морскою музыкою, поставленною на судах, посреди равнины стоявших и опускающих пред нею свои вымпелы. Трубы и литавры на них тотчас загремели, и зрелище сие было приятное. Пред обширным крыльцом павильона встретили ее все бывшие тут вельможи и чиновники. Она, вошед, принимала от всех поздравления, и прошла тотчас в боковую пространную комнату, куда последовали за нею первейшие вельможи и с ними и сын ее, тогдашний цесаревич. Не видавши его вблизи с самого 1762 года, удивился я той ужасной перемене, какую произвело в нем тринадцатилетнее время… Но никто не обращал на себя так многие взоры, как герой сего торжества — граф Румянцев: повсюду следовали за ним целым табуном, и никто не мог на него довольно насмотреться. Находился тут же и князь мой, но он, между множеством знаменитейших бояр и вельмож, был почти совсем неприметен.
Чрез час времени после сего пошла императрица, в последовании всех своих придворных и других знаменитейших особ, в помянутое круглое здание, называемое Керчью, к обеденному столу, покрытому более нежели на 200 кувертов, и придворная музыка загремела тотчас по вшествии туда оной. И как обед продолжался немало времени, то воспользовались и мы сим временем и, протеснившись сквозь толпу, продрались кое-как до своей кареты и в ней порядочно пообедали, а услышав, что стол кончился и государыня опять возвратилась в павильон, поспешили и мы туда же притти. И тогда-то имели мы совершенное удовольствие насмотреться, сколько хотели, императрицы. Она провела почти все послеобеденное время в игрании с несколькими из знаменитейших вельмож в карты, сидючи посредине левого отделения, и временно только взад и вперед прохаживалась. И как всем дозволено было беспрепятственно ходить по всем комнатам павильона, то и окружен был стол ее всегда превеликим кругом из нашей братии, а в том и состояло наилучшее удовольствие публики, что она могла беспрепятственно и в самой близи монархиню свою видеть. Ибо, впрочем, в течение дня происходила только скачка и пляска, качанье и другие народные забавы и увеселения на степях Барабинских, но которыми никто из благородных не занимался, а из сих многие только гуляли по Таганрожскому гостиному двору и расхаживали по галерее, сделанной пред лавками, украшенными бесчисленным множеством разных дорогих товаров. В каждой из них сидели и сидельцы, но продажи никому и никакой не производилось, что самое и подкрепляло многих в мечтательной надежде, что товары сии приготовлены тут для оделения ими всего дворянства. Многие были так твердо в сем мнении удостоверены, что, боясь не упустить того случая, когда государыня туда пойдет и начнет ими всех жаловать, не пошли даже в театр, в котором пред наступлением вечера начинались театральные представления, но сидели безотлучно на ступенях крыльца к помянутому гостиному двору и с нетерпеливостью ожидали шествования туда императрицы, у которой того и в мыслях не было, и они все принуждены были с стыдом увидеть, наконец, свою ошибку.
Что касается до нас, то и нам не удалось тогда быть в театре тутошнем, и удержали нас от того наиболее тихие многих между собою переговоры, что сей на скорую руку построенный и кое-как слепленный театр был якобы опасен и что боялись все, чтоб от множества народа не завалился. К тому ж боялись и тесноты самой, а сверх того, как императрица туда не ходила, так и не было дальнего привлечения, а мы за спокойнейшее и приятнейшее для себя находили препроводить все время до наступления вечера в расхаживании с прочими по всем комнатам и созерцании своей императрицы.
Наконец наступил и вечер, и появились везде зажигаемые иллюминационные огни, которых было по всем местам и окрестностям бесчисленное множество, в разных видах и положениях. И как вскоре за сим начали делать приготовления к зажиганию фейерверка, то я, не упуская времени и прежде еще отшествия государыни в корабли, поспешил туда, чтобы захватить для себя удобное место для смотрения, и был так счастлив, что и нашел наипрекраснейшее место в одном из кораблей, стоящих в стороне правой, и могу сказать, что весь фейерверк с нашего корабля был несравненно лучше виден, нежели из самого среднего, с которого смотрела сама императрица и в который, кроме знатнейших особ, никого не пускали, ибо так случилось, что ветерок нес весь дым от зажженных щитов с правого крыла на левый. Следовательно, для нас все горящие фигуры тотчас очищались, а для зрителей с других кораблей заслонялись дымом, и они много не могли за дымом сим совсем видеть.
Со всем тем фейерверк сей был преславный и не только знаменит своею огромностью, но и всем своим расположением, сделанным с наилучшим вкусом. Представлено было три огромных щита: один, в средине, фитильный из огней разноцветных, другой из селитреных свечек, а третий прорезной, освещенный сзади множеством вертящихся огненных колес, и все, прямо можно сказать, пышные, великолепные и зрения весьма достойные. Все они зажжены, были не вдруг, а один после другого, а между тем представляемы были разные другие огненные декорации, составленные из превеликого множества разнообразно вертящихся огненных колес, звезд, солнцев, огненных фонтанов и бураков, с выпускаемыми из них швермерами и лусткугелями, рассыпающимися на воздухе бесчисленными бриллнантовыми звездами. На все сии декорации было еще приятнее смотреть, нежели на щиты самые: было их такое множество, что мы все глаза свои, смотря на них, растеряли. Для слуха же в особенности поразительны и увеселительны были так называемые подземные огни, производящие трескотню превеликую. Но ничто не могло сравниться с так называемым павлиным хвостом. Составлен он был из бесчисленного множества ракет, зажженных и пущенных в одно время с двух сторон, в противоположном друг другу направлении, дабы все они представляли собою действительно некоторое подобие павлиного распростертого ужасной величины хвоста. И можно сказать, что последнее сие зрелище было бесподобное и такое, на которое без приятного восхищения никому смотреть и довольно им налюбоваться было не можно. Все сии ракеты, простиравшиеся числом до 700, начинены были горящими звездами, и как они начали лопаться, то казалось, что воспламенилось тогда все небо и посыпался на нас целый дождь из звезд горящих. Словом, зрелище было преузорочное, и никакое перо не может описать и изобразить всю его пышность и великолепие.
Сие было последнее явление, и оным кончился весь нарочито долго и почти два часа продолжавшийся фейерверк, а вкупе и все тогдашнее торжество. Государыня тотчас после того отправилась во дворец, а вслед за нею начали и все разъезжаться, с которыми и я, насилу отыскавши своих боярынь, смотревших фейерверк сей из павильона и побоявшихся итти на корабли, в город уже после полуночи возвратился, насмотревшись и наслушавшись всего досыта.
После сего не стали мы уже долго медлить в Москве, но, повидавшись еще со всеми нашими родными, с друзьями и знакомыми, бывшими тогда в Москве, а я побыв еще раз у старика своего князя и распрощавшись с ним, поехали обратно в Киясовку с головами, наполненными мыслями и воображениями обо всем виденном и случившемся с нами, и будучи довольны тем, что нам удалось все по желанию видеть и всему досыта насмотреться.
Сим окончу я сие письмо мое, достигшее уже до своих обыкновенных пределов, и сказав вам, что я есмь ваш, и проч.

Января 12-го дня 1809 года.

Письмо 182-е.

Любезный приятель. Таким образом съездили мы в Москву, погалидись, повеселились, и заплатив за все то довольно дорого, возвратились назад в Киясовку. Тут нашли мы всех малюток своих детей и с их бабушкою в добром здоровье. Сия ничего еще о пропаже нашей не ведала, и узнав, потужила и она о нашем убытке, но как пособить было нечем, то погоревав о том, наконец и перестали, и принялись за прежние свои дела и упражнения.
Не успел я приехать, как в тот же день обрадован был получением опять довольно толстого пакета из Экономического Общества. Содержал он в себе XXVII-ю часть ‘Трудов’ Общества и опять без переплета, и письмо Нартова, писанное еще 1-го июля. В части сей хотя не было никакого моего сочинения напечатанного, но Нартов уведомлял меня, что сочинение мое о хмеле верно напечатано будет. Впрочем, благодарив меня за присылку окаменелостей, наваливал на меня новой труд, а именно, чтоб наловить бабочек разных, и прислать к нему взоткнутые на булавках, для удовлетворения его смертельной охоты до натуральной истории. Я усмехнулся сему новому предложению, и думал и не думал желание его исполнить, поелику бабочек в наших местах никаких особых и редких не было, а простые посылать не стоило трудов и убытков. Однако я, в ответе своем на его письмо, не рассудил ему совсем в том отказать.
По отправлении сего ответа, принялся я за переписывание набело первой части моей ‘Детской философии’, которое дело давно уже было начато, но еще не окончено, а в сей раз побуждало меня к тому то, что в бытность свою в Москве имел я случай спознакомиться с одним немцем, живущим в типографии, по прозванию Гипиусом. Сей человек был приятелем нашему лекарю, который и рекомендовал ему меня и просил, чтоб он помог мне при желаемом мною отдании в печать помянутой книги. Добродушной сей человек с удовольствием и принял на себя сию комиссию и просил меня, чтобы я только прислал к нему свой манускрипт, а он уж постарается о том, чтоб оной напечатан был в типографии университетской, при которой был он определен к какой-то должности. Итак, дописав скорее оную, я к нему тогда же часть сию и отправил.
Все достальное время тогдашнего лета и первые осенние месяцы протекли у нас почти неприметно и без всяких важных происшествий. Мы провели их довольно весело, в частых свиданиях и съездах с тутошними нашими соседями, которые все искренно нас, а мы их полюбили, почему не приходило почти недели, в которую мы не имели бы между собою свидания, либо угащивая их у себя, либо бывая у них в гостях. Кроме того удосужился я съездить и в свою деревню на несколько дней, и будучи там объездить и тамошних наших родных и соседей, также взглянуть и на сады свои, начинавшие уже мало по малу сиротеть без меня, ибо за отсутствием моим не было в них никаких новых присовокуплений, а садовники мои едва успевали поддерживать сколько-нибудь в них прежние заведения.
Езжали мы также несколько раз и к родственникам нашим в Воскресенки, и в одну таковую поездку к ним, вместе с приехавшею к нам теткою Матреною Васильевною, нагоревались и насмеялись мы довольно, едучи сквозь большой и густой Хотунской лес. Случилось нам предпринять езду сию вскоре после бывшего и нарочито продолжительного ненастья, от которого в лесу этом наполнены были все рытвины и ямы на дороге водою. Их было такое множество, что не могу и поныне позабыть, как они нам тогда досадны были: таки из одной рытвины и колдобины в другую, а из другой в третью, той еще величайшую. А нередко въезжали мы в такую, в которой сажен по десяти, по двадцати должны были ехать и плыть почти водою. Все они прескверные, кривые и преглубокие, и мы того и смотрели, чтоб не быть нам на боку, или чтоб чего под каретою не испортилось бы. Спутница наша, Матрена Васильевна, крайне была во всех таких случаях боязлива, и не успеет карета пошатнуться на бок, как поднимала аханье и крик, а как и сам я был невеликий в таких случаях герой, и таких дорог терпеть не мог, то было у нас с нею и крика и смеха довольно. Обоим нам с нею хотелось лучше иттить пешком, нежели терпеть ежеминутно страхи, но как по несчастию и того учинить было нам никак не можно, по чрезвычайной узкости дороги, и потому, что и по сторонам в лесу везде была вода и грязь, то принуждены мы были, сжавши сердце, сидеть в карете и от горя и досады для смеха начать считать все сии колдобины и ямы с водою. И как удивились мы, когда на расстоянии каких-нибудь двух или трех верст, насчитали их малых и больших более 400, и каждая из них стоила нам аханья и крика. Вот какова случилась нам тогда сквозь сей проклятой лес дорожка.
В другой раз, при случае езды к другу нашему, г. Шушерину, в гости, и при возвращении от него перестращены мы были наивеличайшею опасностию, которой подвергся было малютка сын мой. Случилось так, что в сей раз брали мы его с собою, и как ехали мы тогда по хорошей дороге очень скоро и он, по обыкновению своему, стоял посреди кареты, прислонившись к дверцам и смотря в окно, то вдруг растворись дверцы, и он в тот же миг полетел из кареты. Мы помертвели сие увидев, но едва только закричали: ‘ах! ах!’ как по особливому счастию, и по благости Господней к нам и к сему нашему птенцу, успел еще я ухватить его за руку, попавшемуся между каретою и дрогами, и уже висевшего. Не можно изобразить, как много была мы сим случаем перепуганы, а вкупе и обрадованы тем, что нам удалось еще его спасти от неминуемой погибели, ибо бедняжку сего переехало бы непременно колесо, и он не пикнул бы от того. Мы воссылали тогда тысячу благодарений Господу и сделались впредь уже гораздо осторожнейшими, и с того времени полно давать детям волю стоять у дверец и облокачиваться на оные.
Еще памятно мне, что в течение сего лета имели мы во время созрения вишен превеликое удовольствие при езде в село Спасское. Родилось их в тамошнем саду такое великое множество, какого я никогда еще не видывал, и мы, ездивши туда все для обирания оных, не могли ими довольно налюбоваться и набрали их тогда множество четвериков.
Не меньшее удовольствие доставили нам и в сей год грибы, родившиеся в рощах опять в преудивительном множестве. И мы несколько раз езжали со всем своим семейством в тамошние леса и рощи, и возвращались всегда с богатою добычею.
Пред наступлением же осени утешила нас таким же образом и златотысячница. Сей, толико славный в медицине, но не везде и не всегда родящейся, врачебной травки был в сей год превеликой урожай, так что мы, ездивши сами и также целою компаниею, нарвали ее с целый воз. Но никто сим так доволен не был, как наш лекарь: он наварил даже из ней множество экстракта и запасся им на многие годы, говоря, что экстракт сей составляет сущее сокровище.
Между тем не упускал я ничего, что нужно было к наблюдению и по моей должности. Я смотрел за всеми производившимися разными работами, а не менее за повоманерным своим семипольным хлебопашеством, и во время уборки ржи выдумал две вещицы, достойные замечания. Первая состояла в обивании привозимых с поля ржаных снопов об сделанные из кольев пирамидки, для получения чрез то самых лучших и зрелейших зерен на семена, а вторая в изобретении особого рода больших граблей, для сгребания ими на лошади остающихся на поле от жнитва обломавшихся и валяющихся колосьев, которая выдумка, по удобности и полезности, казалась мне столь примечания достойною, что я не за излишнее почел донести о том и нашему Экономическому Обществу, и сочинив о сем пьесу, и приобщив граблям моим рисунок, отправил оную при письме к г. Нартову в Петербург.
Впрочем не оставлял я во все праздные и свободные часы заниматься и литературою, также и учением молодцов, у меня живших. Легко можно заключить, что не позабываема была и ботаника, но продолжаемо было по прежнему узнавание и собирание трав врачебных. В сих хотя и не имел уже я такой большой надобности, как прежде, ибо по случаю основанного и приведенного уже в порядок гошпиталя, все больные могли уже адресоваться к лекарю, однако, несмотря на то, многие из посторонних все еще продолжали ко мне приходить с прошением простых лекарств, то и в сие лето удалось мне помочь многим, и чрез то опытностию удостовериться в особенной полезности некоторых травных тинктур или настоек, равно как и смеси некоторых трав для декоктов и припарок, а особливо моего эликсира, простудного декокта, настойки глазной, паче всего неоцененного декокта от болезней горла.
Еще памятно мне, что имели мы в сие лето превеликую тревогу от случившегося в селе нашем пожара, обратившего несколько крестьянских дворов в пепел. Сей несчастной случай доставил мне новый и довольно знаменитый кусок работы. Ибо как все сгоревшее место надлежало оставить праздным для расположения будущего дворцового строения, то и надобно было всех погоревших снабжать лесом и селить их в другом и на новом месте, и уже порядочнее прежнего.
Кроме сего имел я не один, а несколько раз тревогу от пожаров, но иного рода, а именно от делавшихся в лесах тамошних. Не успел осенью лист с дерев начать обваливаться, как и появились сии, совсем для меня новые и до того времени невиданные зрелищи. Загорался обвалившийся с дерев и лежащий на земле сухой лист, и горение как оного, так и всего низкого кустарника распростиралось по всему лесу так скоро, и огонь усиливался с такою скоропостижностию, что всякой раз, как прибегали ко мне о том сказывать, принуждены мы бывали бить в колокола в набат и выгонять весь народ, от мала до велика, в лес для тушения оного. Легко можно заключить, что при всяком таком случае принужден бывал и сам я без души скакать в лес, и не только принуждать народ к погашению огня, но и придумывать и употреблять все способы к скорейшему потушению огня, и пресечению скорого его по земле бегства.
Долго я не знал и не мог ни от кого добиться, отчего такие бедствия начинались и так часто происходили, и чем бы сие зло отвратить было можно. И насилу насилу распроведал и узнал, что причиною тому никто иной был, как ребятишки, пасущие на прогалинах, между лесов, лошадей и скотину. Бездельники сии не столько для обогревання себя, сколько из единой шалости разводили и разжигали большие огни на кучах муравьиных. А оттого самого и загорался близлежащий на земле лист, которой и сами они иногда еще для потехи зажигали. Не успел я сего узнать, как тотчас сим забавам их и конец положил, и единственно тем, что собрав всех оных, сколько их ни было в селе, велел всех, и правых и виноватых, пересечь розгами, а чрез то и унялись наши пожары, которые мне и весьма было уже наскучили.
Вскоре за сим случилась нам надобность, и против чаяния и желания нашего, побывать опять на короткое время в своей деревне. Но езда наша туда была в сей раз такова, что мы весьма долго ее помнили, и помним даже и поныне. Она имела ту особливость, что сопряжена была для нас со множеством бед и неприятностей, и число их было так велико, и последовали они друг за другом так скоро, что мы не могли тому довольно надивиться, и только и твердили: ‘Ах, батюшки мои! что это такое? Беды по бедам, да и только всего!’ И возможно ли? Было их всех, и маленьких и больших, в течение двух суток более сорока, ибо мы с горя, и удивляясь оным, принуждены были их уже считать. Случись же такой негодный выезд!
Но что всего удивительнее, то все они были в некотором отношении одинаковы, а именно, что оканчивались без дальнего вреда, так что мы, заметив сие, заключали то же и о всех последовавших после и тем себя утешали заблаговременно, и действительно в надежде своей не ошибались. Словом, путешествие сие было так достопамятно, что я, возвратясь в Киясовку, для смеха и курьезности описал его во всей подробности, и жалею и поныне, что пожар похитил у меня сие описание, почему и могу я теперь рассказать об оном только то, что могу упомнить, ибо прочие, по прошествии многих с того времени лет, не могу уже никак припомнить.
Поводом к путешествию сему была просьба деревенской нашей соседки, Анны Николаевны, молодой вдовы, оставшейся после покойного родственника моего, Матвея Никитича Болотова. Госпоже сей наскучилось уже сидеть вдовою, и захотелось выйти опять замуж. Сыскался из соседственного дворянства выгодный женишок, восхотевший судьбу свою соединить с нею, и дело у них было тотчас между собою слажено, и они спроворили тем так скоро, что мы не прежде о том узнали, как прискакала она с матерью своею к нам, умолять нас Христом и Богом, не оставить их при сем случае своим присутствием и вспоможением, поелику они много с своей стороны, а особливо из мужчин не имеют.
Как время тогда было уже осеннее, а к тому ж в ненастную и дурную погоду, то и не хотелось нам никак в сие путешествие, а особливо на свадьбу, пускаться, и мы отговаривались было сперва долго от того. Но поклоны и неотступные просьбы убедили наконец нас дать слово и на то согласиться.
Итак, собравшись и оставив матушку-тещу с детьми в Киясовке, и поехали мы с женою и большою дочерью тетки Матрены Васильевны, случившеюся тогда у нас, и ее девушкою в большой нашей карете домой. И поелику дни тогда начинали уже становиться короткими, а нам хотелось в тот же день поспеть в свою деревню, то и поспешили мы своим выездом и выехали со двора довольно еще рано. Но не успели верст трех отъехать, как закричали наши лакеи: ‘Стой! стой! оборвались ремни под каретою, надобно поправить и починить’. — ‘Экая беда!’ сказали мы, но эта беда была еще начальная беда. ‘Что делать! принуждены были остановиться и начать думать и гадать, как нам испортившееся поправить. Итак, ну мы отыскивать веревку, ну придумывать, как лучше подвязать, и так далее. Но наконец, кое-как поправили, подвязали и поехали.
Но едва только версты две еще отъехали, как вновь остановка. Закричала уже жена моя: ‘Стой! стой!’ — ‘Что такое?’ спросил я. — ‘Ах, батюшки! какую я, враговка, беду над собою сделала!’ — ‘Что такое?’ — ‘Позабыла взять свои серьги с собою, а без них как мне можно ехать, надобно неотменно послать за ними’.— ‘Эх ты какая! (с досадою сказал я), как это можно позабыть такую надобную вещь! Но нечего делать! так и быть. Малый, отпрягай скорее припряжную, и поезжай назад’. Тотчас мы его с записочкою, написанною карандашом, и отправили, а сами расположились до того времени стоять и возвращения его дожидаться. Стояли-стояли, ажно скука нас взяла. Где-то он отпрег лошадь, где-то поехал, где-то там серьги отыскали, где-то его с ними отправили, и где-то он опять и целых пять верст ехал, а мы все стой да стой. Господи! какая досада! Но как бы то ни было, но наконец он приехал, серьги привез, и мы опять поехали.
Но не успели еще двух верст отъехать, как новая беда! Встренулись еще одной, уже не помню, какой вещи которую взять с собой позабыли, и вещи необходимо нужной и такой, без которой нам никак пробыть было не можно. Сие меня уже вздурило, и я осердившись говорил: ‘Господи! да где ж у вас у всех был ум и разум, что не могли сего вспомнить? неужели опять стоять и посылать?’ — ‘Ну, что делать (отвечала жена моя), позабыла, да и только всего. Да такая беда, что не приди мне ж давеча, как посылали, этого на память, а только в сию минуту вспомнила!’ — ‘Да нельзя ли без того обойтиться?’ — ‘Никак нельзя!’ — ‘Ну, так нечего делать, быть опять посылать, и опять стоять и дожидаться!’ Итак, велели опять остановиться, и отпрегши другую лошадь, скакать уже другому лакею, поспешать как можно. ‘Господи! (говорил я сидючи, и досадуя), долго ли этого будет. Вот уж третья остановка, и время уходит, не застанем и обеда у Василья Федоровича!’ Но подосадовав, подосадовав, а принужден был дожидаться человека. Сей проездил еще того долее, но наконец, слава Богу, приехал и все нужное привез, и мы поехали далее.
Ехали-ехали, и уже начали приближаться к Турову, где жил г. Шулиерин, как вдруг, и не доезжая версты за две до него, еще новая остановка, и остановка важная. Заднее колесо у кареты так развихлялось, что из опасения, дабы совсем не рассыпалось, принуждены были опять остановиться. Новое сие незгодье вздурило меня еще более. ‘Ах, Боже мой! (возопил я), что это такое! беды по бедам и опять остановка!… Ну что, ребята, делать и как быть?’ — ‘Что, сударь! (отвечали они мне), беда-то немалая, поглядим нельзя ли как-нибудь скрутить и увязать. Еще слава Богу, что благовременно усмотрели, а то как бы рассыпалось совсем, то нечего бы делать, принуждены б были сидеть на одном месте’.— ‘Ну, друзья мои! (сказал я им), посмотрите, подумайте, и поспешите, ради Бога, чтоб нам как бы нибудь хоть до Турова дотащиться, а там не найдем ли другого колеса у Василья Федоровича, он одолжит нас тем.’ — ‘Да хорошо, сударь, если другое-то колесо годится и придет в пору, а коли нет, так тут-то как быть?’ — ‘Ну, это увидим (сказал я), а скручивайте-ка это скорее!’ — ‘Хорошо!’ и начали шишлить. Но где-то сыскали веревку, где-то палку, где-то стягивали и скручивали, прошло опять несколько времени, и между тем приближалось уже обеденное время. Но как бы то ни было, по наконец кое-как скрутили и поехали.
Думаем, авось-либо как-нибудь доедем, но не тут-то было, и едва только сажен сто отъехали, как колесо наше, вихляясь-вихляясь, вдруг и совсем рассыпалось, и все спицы из ступицы вывалились, и вся карета на бок почти опрокинулась. ‘Стой! стой! стой!’ — завопили и закричали все мы, в прах перепугавшись. По счастию, ось поддержала несколько карету и не допустила ее упасть на бок. Итак, ну-ка мы все из кареты выходить, ну-ка ахать и горевать, ну-ка все твердить: ‘ну, не беда ли истинная? ну что теперь делать?’ — ‘Нечего другого! (сказали люди), как искать скорее какого-нибудь рычага, и подвязывать вместо колеса, но где его изволишь взять? видишь поле! Но спасибо случился с нами топор, и недалече в стороне лесок. Итак, ну-ка мы скорее посылать туда, ну-ка рычаг вырубать и его под карету подвязывать. Не малое время и над сим мы провозились, и кое-как до села дотащились. Боимся еще, чтоб г. Шушерина не было где в отлучке, но слава Богу, услышали, что он дома, и обрадовавшись: ‘Ну, ступай на двор’, закричал я кучеру.
Но не успели мы начать подъезжать к крыльцу, как усмотрели новую потеху: у девки, сидевшей с нами в карете, была взята с собою бутылка с квасом, и она везла ее с собою, державши на коленях. Но что ж случилось? В то время, как мы второпях из кареты дорогою выходили, выскочи как-то из бутылки пробка, а она, незаткнувши ее, и села опять в нее, и того и не приметила, что квас от качанья кареты из бутылки выплескивался, и на переднике ее между колен натекла его целая лужа и произвела превеликое мокрое пятно на оном и на самой юбке. ‘Ах, батюшки мои! (закричали господа, сие увидев), что ты, окаянная, это наделала, и как тебе показаться?.. Ну что подумают о тебе?’ Смех и горе тогда всех нас подхватило, но как некогда было долго уже о том судачить, то говорили мы ей, чтоб она как-нибудь уж уходила на заднее крыльцо и хозяевам не показывалась, а сам я стал отыскивать шляпу, ибо ехал до того в бездельном картузишке для покоя.
Но что ж, не беда ли опять! шляпы моей не тут-то было! Я спрашивать у людей, те друг у друга — не знают, что сказать, и вышло наконец, что все мы и ее хорошохонько позабыли. ‘Ах, злодеи, что вы над моею головою наделали! (закричал я), где у вас был ум и память?’ но так и быть, думаю: это хоть беда, но беда небольшая, шляпою ссудит меня и Василий Федорович! И как между тем карету подтащили уже пред крыльцо самое, то турю я госпож своих выходить из оной.
Но надобно ж случиться и тут еще новой беде. Свояченица моя пошла первая из дверей каретных, и от поспешности для встречающих нас хозяев, зацепись за что-то, и так хорошо, что затрещало ажно у ней платье, и разорвала весь подол у себя. Господи! как сие опять нас всех сконфузило. ‘Так! воскликнул я, уже захохотавши: как пошло уже на беды, так беды по бедам!’…
Господин Шушерин не успел увидеть шест, подвязанный вместо колеса, как закричал: ‘Что это? что это, батюшка Андрей Тимофеевич?’ — Что, братец! (ответствую я), изломалось за версту отсюда, но одно ли это? Послушай-ка, сколько с нами бед случилось, но ради Христа снабди ты нас другим колесом съездить в деревню. — ‘Пожалуй, пожалуй! подхватил г. Шушерин: только бы годилось какое. У меня колес много, а между тем мы и ваше починим и исправим.’ — Очень хорошо, батюшка (сказал я), да ссудите меня уже и шляпою вашею: едем на свадьбу, и людцы мои изволили совсем позабыть взять мою с собою. — ‘Изволь, изволь, батюшка! у меня есть новая и почти еще не обновленная’.— Ну, ладно же (сказал я), и слава Богу, беда и сия с рук долой!
Говоря сие вошли мы в хоромы, и ну им все свои происшествия рассказывать, и вместе с ними им дивиться и хохотать. Они были нам очень ради и старались нас скорее угостить обедом. И по счастью приехали мы к ним довольно еще благовременно. И покуда мы обедали, люди его успели уже приискать и колесо точно такое же, каково было наше, и случившееся по оси очень впору. Обрадовались мы сие услышав, и сказали: ‘Ну, слава Богу, эта беда с плеч долой, и теперь доедем мы до двора уже благополучно’. Но и сей счет хорошохонько делан был без хозяина, и нам того и на ум не приходило, что все претерпенные нами беды и остановки были еще едиными предшественницами другим и множайшим еще бедам.
Пообедавши и покормив лошадей, не стали мы уже долее у благоприятельствующих нам хозяев медлить. Дня уже оставалась меньшая половина, а надлежало нам ехать еще более двадцати верст, и переправляться чрез две реки, одну у них под селом, Лопасну, а другую — большую, Оку, на пароме, и поспевать неотменно в тот день к себе в деревню, ибо последующий за тем назначен был уже для свадьбы. Итак, распрощавшись с нашими хозяевами, сели мы себе в карету и поехали.
Но что ж? не успели мы спуститься к реке под гору, как глядь, прежде бывшего тут и довольно спокойного моста как не бывало, а новой и большой только еще строили, и чрез него не только переехать было никак не можно, но и пешком переходить по перекладам и по помощенным доскам неинако как с крайнею опасностию было можно. Увидев сие, стали мы в пень. ‘Как нам быть?’ спросил я у строителей моста. — ‘Другого не остается, сказали они нам: как переезжать реку в брод, вон там, пониже моста’.— ‘Да видишь, братец (подхватил я), какая она широкая, быстрая и большая, конечно она наводнилась от бывшего ненастья, и я ее никогда таковою не видывал’.— ‘Точно так! (сказал он), и дни с два только, что она так разлилась’.— ‘Да небось, она и глубока теперь?’ — ‘Да, есть тот грех, не мелка, и лошади выше пуза’. — ‘Ах, батюшки мои (воскликнул я), да как же нам быть, и как ее переезжать? вода и в карету зальется!’ — Госпожи мои, услышав сие, завопили еще больше моего от страха и испуга, и говорили, что они ни из чего не поедут. Признаюсь, что и самому мне не то-то что хотелось на то отважиться: воды я исстари всегда и сам боялся, итак, стали мы в пень и не знали как быть и что делать. Наконец говорю: ‘Уж нельзя ли нам самим как-нибудь по перекладам и по доскам перебраться, а карету пустую перевесть?’ — ‘Это-де можно (сказали нам строители), хоть и нехорошо и несколько опасно, но мы-де ходим и переходим, но будет ли у вас столько смелости? А разве изволите несколько погодить и дать нам время положить еще несколько досок?’ — ‘Очень хорошо, братцы (сказал я), пожалуйста, потрудитесь’.— А между тем велел в карете все связки, ларчики и прочее снизу поднять повыше, чтоб вода не могла подмочить оные, и как скоро сие сделали, то велел я благословясь ехать. И тогда, смотря на нее, не было в нас истинно души: лошади наши чуть не оплыли, и быстрота воды едва было не опрокинула всей кареты, и была так глубока, что действительно в нее несколько залило, и мы впрах бы перестращались, если б в ней сидели. Но как бы то ни было, а ее перевезли.
‘Ну, слава Богу! (сказал я перекрестясь), одну трудность преодолели, теперь вопрос, как нам переходить?’ Госпожи мои, будучи обе величайшие трусихи, тряслись от страха и боязни, и я как ни старался их ободрять, но ничто не помогало, но как нечего было делать, а самая необходимость заставляла нас переходить, то принуждены они были вслед за мною по доскам и перекладам на сей опасной подвиг с крестами и молитвами пуститься. Но надобно ж было и тут случиться с нами беде, и беде еще не одной, а двум, хотя и не важным. Один из людей моих, малой молодой, по имени Ефрем, хотел подслужиться и поддерживать жену мою, пошедшую со страхом и трепетом по перекладам, но был как-то так неосторожен, что осклизнулся и чебурах, яко прославися, в реку под мост, и чуть было не стащил с собою и жену мою. Я обмер, испужался сие увидев, а об ней и говорить уже нечего: она побледнела, и я дивился, как она не упала в обморок. Но надобно ж было и сей беде кончиться ничем и без дальних следствий: оборвавшемуся и полетевшему вниз слуге моему, по особливому счастию, удалось как-то, не долетев еще до воды, ухватиться обеими руками за одну перекладину и на ней повиснуть, и плотники, бросившись, в миг успели, схватя, встащить его вверх и не допустить даже обмочиться.
Нельзя изобразить, как мы всем тем испуганы и вкупе в тот же миг и обрадованы были. И мы тогда уже не об нем, а о его шляпе тужить и горевать начали, которая, свалившись с него, упала в воду, и ее понесла она быстротою своею вниз но реке. — ‘Ах! ах! закричали все: шляпа! шляпа! унесет ее и она потонет!’ — Однако не думайте, чтоб и сия бедушка кончилась худым, а надобно было на самую ту пору случиться мужику, стоявшему на берегу верхом на лошади и собиравшемуся только что переезжать чрез оную. И сей, не успел увидеть плывущую шляпу, как приударив свою лошадь, пустился вслед за нею, и успел ее догнать, схватить, и благополучно с нею на другой берег выехать, а между тем и нас всех кое-как, хотя со страхом и трепетом, через реку перевели. Итак, все сии беды кончились только тем, что намокла у нас людская шляпа, и сам хозяин ее перестращался было на смерть.
Переправившись сим образом кое-как чрез Лопасну и обрадуясь, что все кончилось хорошо, сели мы в карету и поехали далее. Но как до Оки от сего места было еще не близко, то не прежде до оной доехали, как уже пред наступлением самого вечера. Тут чуть было опять не стряслась с нами беда, и беда всех прежних больше. Паромишка, на котором нам следовало переезжать, случился самой негодной, небольшой, и с обыкновенным гладким помостом на верху оного. Самого его насилу-насилу мы докликались, ибо случился он быть за рекою на противном береге, и к нам не прежде его перевели, как заставив нас с целой почти час его дожидаться. Но как по случаю прибылой тогда в реке многой воды надлежало спускаться карете на него с нарочито крутого берега, то кучер не мог никак удержать оставленных в ней коренных лошадей, и они чуть было, чуть не сволокли всей кареты с помоста паромного в реку, и я не знаю уже, как успел он повернуть их в сторону и удержать чрез то и их самих, и карету на помосте. Мы, стоючи на берегу, в прах и от сего перепугались, и благодарили Бога, что избавил он нас от беды, столь явной и великой и опасности очевидной.
Однако переправа сия не обошлась без причинения нам бедушки. Чрез реку-таки мы благополучно, хотя не без страха по случаю бывшего тогда великого волнения, переплыли, но как стали с парома съезжать на берег, то надобно ж было оступиться одной лошади, при переваживании их по затопленному почти совсем примостку, и оступившись зашибить так ногу, что оттого она тотчас захромала. ‘Ахти, батюшки мои, сказал я, вот опять беда, и долго ли этим бедам продолжаться, и когда они кончатся?’
Между тем как все сие происходило, начали уже наступать почти сумерки, почему спешили мы продолжать свой путь, тем более, что ехать нам оставалось все еще более двадцати верст. Нас хотя и озабочивало то, что мы, по всему видимому, на дороге обмеркнем, и более от того, что для хромающей нашей лошади нам слишком скоро и ехать было никак не можно, однако, думая, что дорога нам всем знакома и перезнакома, надеялись добраться до дома благополучно. Однакож и в этом мнении мы хорошохонько обманулись. Покуда было еще сколь-нибудь светло, и продолжались сумерки, ехали мы все-таки порядочно, но как скоро сделалось темно, то и сбились мы как-то с настоящей дороги, и заехали сами не знаем куда. Господи! какая была нам тогда новая досада, забота и гореванье! Ночь случись самая темная и ничего вдали было не видно, а все только признавались, что едем не там, где надлежало. Что было делать? принуждены были остановиться и рассылать людей отыскивать настоящую дорогу. Искали, искали, и насилу-насилу нашли как-то оную. Тогда пустились мы по оной с множайшею уже осторожностию, и доехали наконец уже без дальней остановки до своего Дворянинова.
Тут нашли мы всех людей уже спящих, и хоромы свои запертыми, ибо было уже очень поздно. Итак, ну-ка мы людей отыскивать, их будить, приказывать вздувать огонь, отпирать хоромы, и в них все из кареты носить, для обогрения же себя в пустых и холодных комнатах, греть скорей чай и им отогреваться, а потом помышлять о ужине. О сем мы дальней заботы не имели, ибо как при отъезде из Киясовки запаслись мы и жареным мясом и добрым круглым пирогом, то и думали, что мы сыты будем, а потому и не помышляли о том, чтоб велеть что-нибудь себе скорей сварить на скорую руку. Но не смех ли истинной! Ведь случись же так, что и тут надобно было еще маленькой бедушечки стрястися! Мы велим подавать, но к нам не несут. ‘Да что вы там сели?’ — ‘Да не найдем-де жареного’, говорят они нам, отыскивая его везде и везде в темной девичей. — ‘Да куда же вы его дели?’ — ‘Здесь-де, на лавке поставили, но его-де и пирога нет, не знаем, не ведаем, куда делся!’ — ‘Дураки такие-сякие! да возьмите свечку!’ Взяли свечку, и тогда нашли пирог на полу в своей салфетке, а жаркого нет: оное сгибло и пропало. Но что же с ним случилось! Людцы наши, ходючи взад и вперед, позабыли затворять двери в сени, а тут где ни возьмись дворная собака, вскочила в девичью, и обнюхав жареное, цап его царап, вытащила на двор, и там, вместо нас, благополучно отправляла над ним свой ужин. ‘Ах дураки, дураки! воскликнули мы, о сем узнавши, что это вы наделали!… Ну, подавайте хоть пирог уже!’ — ‘Но глядь, ан и он весь разбрюз и развалился, таки тесто тестом. Людцы наши позабыли о нем и не вынули его из под лавочки в карете при переезде чрез Лопасну, а от залившейся в карету воды все блюдо с ним и наполнилось водою, и он дорогою все мок, и размок так, что приняться было не можно. ‘Ах, батюшки мои! Воскликнули мы: надобно ж было и сему случиться! Да где у вас, проклятых, был ум и разум!…’ кричали и бранились мы на своих лакеев.— ‘Ну, что делать, виноваты, сударь, нам и не ума было, что он там’.— ‘Ну, что ты изволишь теперь делать, (сказал я потом), и что нам ужинать? велеть, разве скорей сварить яиц всмятку, и каши размазни?’ — ‘Помилуй! закричали мои спутницы, когда варить? уже полночь самая’.— ‘Да как же нам быть?’ — ‘Ну, поедим хотя начинки (сказали они), да верхних корочек, не совсем еще размокших’. Итак, ну-ка мы садиться за стол и приниматься за свои размокшийся пирог, и хоть не до сыта, а сколько-нибудь наелись, и спешили потом скорее спать ложиться. Но и тут долго мешала нам стужа, случившаяся на ту пору, и мы насилу-насилу согревшись кое-как уснули.
Вот каков случился тогда с нами денечек! Мы, вспоминая претерпенные нами в течение его беды и напасти, и смеялись и горевали. Однако не думайте, что все они еще кончились. В последующем за сим письме найдете вы описание еще множайших. А теперешнее дозвольте мне на сем месте кончить, и сказать вам, что я есмь ваш и прочая.

(Января 13-го дня 1809 года).

СВАДЬБА.

Письмо 183-е.

Любезный приятель! Ну, теперь надобно мне вам рассказать достальное о нашей достопамятной езде на свадьбу, и вы готовьтесь слушать еще многие беды и напасти, но отличные от преследовавших тем, что все сии имели свое отношение не к нам, а уже к прочим, соучаствующим в сем бракосочетании, хотя и мы принуждены были брать в том некоторое соучастие.
День к бракосочетанию сему назначен был последующий, и хотя случился он в самой праздник Покрова Богородицы, но нам не до того было, чтоб ехать поутру к обедни, а мы ради были, что сколько-нибудь обогрелись, и заснувши так поздно, проспали долго, и предоставили одной нашей соседке молиться за себя и за всех нас Богу, а сами, вставши и напившись досыта чаю, принялись за домашние кой-какие дела, осматривания и распоряжения. Я бросился опять за любезные свои сады, обегал все оные, пересмотрел все, и потазав за многое кое-что своих садовников, приказывал, что им в достальное время той осени в них сделать. Между тем является к нам человек от нашей соседки с униженнейшею просьбою, чтоб мы пожаловали к ним кушать, и с рассказыванием нам, что вчера Анна Николаевна все глаза, в ожидании нашего приезда, просмотрела, и находилась в превеликом горе, думая, что нас что-нибудь задержало и мы вовсе не будем, и что самое сие принудило ее, не дождавшись нас, отправить вчера в дом к жениху и все свое приданое, но обыкновению. ‘Очень хорошо! (сказали мы) и к чему бы нас для сего и дожидаться, дело сие можно было и без нас сделать. Скажи, братец, что мы будем. Но кто еще, кроме нас, будет у Анны Николаевны?’ (спросили мы),— ‘Одной-де только Катерины Андреевны Пестовой, изволит боярыня дожидаться. К ней третьего дни посылали, и она изволила обещать приехать сегодня к обеду’.— ‘Хорошо это! но из мущин-то кто?’ — ‘Никого-де, кроме вас, а не будет ли разве братец ваш, Михайла Матвеевич, но и то Бог знает, что-то я не очень здоров’. Сказав сие слуга усмехнулся.— ‘Так, братец! (сказал я сам, засмеявшись) болезнь конечно известная! Небось молодец подгуляхом! Ему воля тут без меня бражничать и колобродить!’ — ‘Ну, что говорить (подхватил слуга): есть тот грех, да и другой-та братец, не лучше его: нет Божьего дня, в которой не был бы навеселе’.— ‘Что ты говоришь, не вправду ли?’ (спросил я)’.— Ей-ей (сказал слуга), уже нам всем сдиву, и ажно жалко, что такой еще молодой человек, а вдался в такую блажь и слабость, с кругу почти, сударь, спился’.— ‘Ах, Боже мой! (вздохнув, воскликнул я): как мне этого жаль, но, а Марья-то Петровна, что?’ — ‘Эта уже напрямки отказать изволила, говоря, что она недомогает’.— ‘Ах, батюшки мои, уж не такою-же ли болезнию?’ — ‘Да, Бог знает, водятся и за нею такие-же грешки’.— ‘Ну, хороши же все они ребята! (воскликнул я), собрались кстати один к другому и масть к масти. И, да что это они, чудесники, затеяли! ах, шуты, шуты и негодяи! И, что это они без меня тут чудесят’. Покачав головою, и внутренно об них сожалея, говорю я наконец:— ‘Ну, поди, братец! кланяйся Анне Николаевие и Марине Афанасьевне, и скажи, что мы тотчас будем’. Я и в самом деле тотчас начал одеваться и велел запрягать карету.
Приехавши к ним, нашли мы их в превеликих хлопотах и суетах. Они встретили нас с пренизкими поклонами и благодарениями за то, что мы их одолжили своим приездом, и слышав обо всех случившихся с нами незгодьях, не находили довольно слов к изъявлению своего крайнего обо всем том сожаления, но мы всему тому уже только смеялись. Мы нашли у них стол, уже накрытой, но гостья их еще не бывала. Мы спрашиваем об ней, и они тоже подтвердили, что нам сказывал уже слуга, и говорили, что Катерина Андреевна, по любви своей к ним, дала им верное слово приехать и с Марьею Михайловною, дочерью своею, и постараться, как можно, поспеть к обеду, дабы можно было успеть одеть невесту благовременно. Далее сказывали они нам, что Марья Михайловна обещала привезть с собою и все свои бриллнанты и наилучшее свое платье для убрания невесты. ‘На что же этого лучше! (воскликнули мы) так подождем уже!’
Как сия госпожа Пестова была во всем нашем округе и околотке дама умная и наипочтениейшая, а и дочь ее девушка светская и разумная, то рады были мы все тому, что они приедут, и что будет кому невесту порядочно нарядить, и с кем ясене моей препроводить ее к венцу, да и там в доме жениховом (говорили мы), с такою умною и почтенною дамою будет нам непостыдно. ‘Какое бы там у них ни было сборище (говорили мы), но Катерина Андреевна в грязь лицом нас верно не кинет’, почему с удовольствием и расположились ждать ее прибытия.
Между тем стали мы обстоятельнее расспрашивать хозяек о том, кто и кто будет с жениховой стороны, и как удивились, узнав, что у них там будет превеликое сборище, и что наехало к ним из Москвы множество родных и знакомых. Ибо надобно знать, что всю свадьбу сию взялась сыграть у себя в доме родная сестра женихова, боярыня бойкая и разумная, бывшая тогда за князем Петром Ивановичем Горчаковым, родным братом прежнего Котовского владетеля, ближнего соседа и приятеля моего, князя Павла Ивановича. И как они пред недавним до того временем деревню Котово купили себе у господина Темешова, то и расположились свадьбу сию сыграть в помянутой, нам соседственной и в виду у нас находящейся деревне, и в тутошнем старинном еще доме. И как деревня сия была от нас близим-близехонько, то были мы тем и довольны, хотя большая съехавшаяся к ним московская родня и наводила нам собою некоторую заботу.
Не успели мы у соседок наших усесться, как поглядим катит к ним и жених с обыкновенным утренним своим визитом, в модной карете, с прекрасною упряжью и лошадьми, и с лакеями, богато одетыми. Тут впервые мы его увидели. Был он г. Басаргинг, по имени Яков Иванович, человек еще молодой, холостой, и с виду довольно изрядной, и мы ознакомились и обрекомендовались с ним тотчас, и он всем нам так показался, что мы хвалили хозяйку за ее выбор, и желали ей от искреннего сердца всякого благополучия и лучшего счастия в своем замужестве, нежели какое она до того имела. Она унимала жениха у себя обедать, но он отговорился от того обещанием приехать к своим родным, а мы тому были и рады. Итак, посидев у нас несколько минут, он и поехал от нас, взяв обещание, что мы в сумерки приедем к нашей церкви.
Проводивши его, стали мы то и дело поглядывать на вороты, и смотреть, не едет ли наша Катерина Андреевна. Но прошел целой час, а ее не видать еще было. ‘Господи, думаем мы, уже не задержало ли ее что-нибудь? пора бы кажется уже быть! Милино не так далеко, чтоб не можно было ей поспеть, как бы тихо она ни ехала’. Поговорив о сем и потолкуя, располагаемся опять ждать, но проходит еще полчаса, проходит и целой уже час, но ее нет и в появе. Нетерпеливость наша увеличивается с каждою минутою. Мы посылаем уже людей за двор, на поле и на взлобок, откуда далеко можно видеть по дороге. Приказываем смотреть и дать нам известие, как увидят…. но нет и оттуда никакого слуха! Сие начало нас уже и озабочивать и тревожить. ‘Батюшки мои! (говорим мы), уж будет ли она?’ — ‘Как не быть! (отвечает хозяйка). Нельзя тому статься! она ведает, что я услала уже с приданым все мое платье, и что мне и одеться будет не во что!’ — ‘То-то хорошо! воскликнули мы, сие услышав и тем поразившись. Но ну, если она в самом деле зачем-нибудь да не будет, как тогда-то быть?’ — ‘Я уже истинно не знаю (сказала хозяйка), но кажется не быть ей никак не можно. Ежели б что помешало, то верно бы прислала сказать, и прислала хоть бы платье’.
— ‘То так (отвечали мы), это мы уже и сами думаем. Боярыня она умная, и не сделает того, чтоб оставить без всякого известия. Но со всем тем, что ж за диковинка, что она не едет?’
— ‘Уж не вздумала ли она (сказала хозяйка), отслушать наперед обедню, вы знаете, что она боярыня богомольная, а сегодня такой большой праздник. И это может быть ее и задержало!’ — ‘Ну, это верно так (воскликнул я), и хоть к бабушке не ходи, это обедня всему виновата! Но в этаком случае хоть бы право и не до обедни! можно б и в другое время досыта намолиться’.
Поговорив и погадав а сем, принялись мы опять ждать с неописанным и мучительным нетерпением. Истинно просмотрели мы все глаза свои, и каждая минута казалась нам десятью минутами. И насилу-насилу наконец увидели мы свою Катерину Андреевну. Но в каком же положении?… идущею сам-друг, с дочерью своею пешком, и несущею ларчик свой под мышкою. Нельзя изобразить, как поразились мы сиим зрелищем! Мы выбежали без памяти на крыльцо, и, увидев ее всю замаранную грязью, и от усталости едва переводящую дух, ей закричали: ‘Ах, матушка, Катерина Андреевна, что это такое с вами случилось?’ — ‘Чего, батюшка! (прерывая от усталости голос, сказала она), такая беда! изломайся под каретою колесо, и так хорошо, что ни с места. И легко ли, батюшка! версты с три принуждены мы были с дочерью брести по грязи пешком…. Задыхаюсь даже от усталости!… Пустите, ради Бога, скорее отдохнуть!…’
Остолбенели мы, сие услышав, и изъявляя сожаление свое о том, не успели ее ввести в комнаты, как она и ринулась на кровать от изнеможения. ‘Ах, Боже мой (воскликнул я, всплеснув руками), не сущее ли несчастие, и не беды ли по бедам! Что это такое, и как быть?’ Но смущение наше всех вообще еще больше увеличилось, как услышали, что бриллнанты хотя были принесены с собою, но платье все, и их, и назначенное для невесты, в карете, а сия осталась еще версты за три, стоящая на месте и на чистом поле! ‘Батюшки мои! (закричал я), людей, людей! Скорее посылайте их туда, отыскивайте скорее толстой рычаг и веревки, и подвязав, притащите ее как-нибудь. А между тем не послать ли дрожки для привоза девушки и связок платья?’ — ‘Хорошо, хорошо, батюшка!’ закричали все наши боярыни в голос. Итак, ну-ка мы скорей снаряжать дрожки, и приказывать скакать скорее, и посылать людей с рычагом и веревками к оной, а между тем звать Ектерину Андреевну за стол. Но сия только и твердила: ‘нет сил, батюшки мои! дайте отдохнуть. Кушайте себе, а я поем после, мне нейдет и на ум теперь еда’. Но нам как можно было ее оставить? Принуждены были и мы еще немного погодить, и потом насилу-насилу ее уговорили выттить к столу.
Покуда мы обедали и всячески ее угостить старались, привезли к нам и ее девушку со всем платьем, а вскоре за сим притащили и карету. Под сию велели мы тотчас отыскивать везде, и у хозяйки и у меня в сараях, колеса, и но особливому счастию нашли одно, годившееся точь-в-точь по оси, и обрадовались, что сие горе с наших плеч свалилось. Но того и не помышляли, что предстояло нам новое горе и новая забота, смутившая нас до крайпости. Едва мы отобедали, как начало уже смеркаться, и нам необходимо надобно было приниматься за убирание и одевание невесты, и поспешать тем возможнейшим образом. Но каким поразились мы изумлением, как вдруг наша Катерина Андреевна на отрез нам сказала, что она никак не в силах с нами ехать, и не поедет, а чтобы мы ехали одни с невестою. Боже мой, как перетревожились тем и невеста, и мать ее, и жена моя. Все приступили к ней с препокорнейшими просьбами, но она стала в том, чтобы не ехать, и ни на какие просьбы не соглашалась. Мы так и сяк, мы ее уговаривать, мы упрашивать, но не тут-то было, и ничто не помогало. Заупрямилась, да и только всего! Что было делать? Невеста в слезы, мать ее кланяется ей почти в ноги, жена моя говорит, что без нее и она не поедет, а я, с моей стороны, употребляю все, что только мог находить к ее убеждению. Долго сие продолжалось, и насилу-насилу, и по долговременном убеждении, и всеобщими. поклонами уговорили мы ее, и она дала слово.
И тогда ну мы все спешить и сами одеваться, и невесту убирать, и кареты, готовить, и все приготовлять. Тут подъехал к нам и Михайла Матвеевич, но сему мы были и рады и нет. У молодца был уже лоб изрядно накачен, но как не отсылать же было его назад, то принуждены мы были брать и его уже с собою. Между тем как все сие происходило, наступили не только сумерки, но и ночь совершенная, и к умножению досады нашей, по случившейся тогда пасмурной погоде, самая темная, ненастная и холодная. Мы еще и в половину невесты не одели, как глядим, скачет к нам гонец из церкви с вопрошанием, скороли мы будем, и с уведомлением, что жених с поездом своим давно уже в церкви, и нас дожидается. ‘Тотчас, тотчас будем’, говорим мы ему в ответ, и отправляем назад, а сами усугубляем старания свои о скорейшем снаряжении невесты.
Наконец, кое-как убравшись и снарядившись, поехали мы с невестою к церкви. Там нашли мы весь женихов поезд и его самого, иззябнувших от стужи и холодного ветра. Обе барышни наши также прискакали вслед за нами смотреть невидальщины свадьбы, и не менее их иззябли. Но как бы то ни было, но бракосочетание совершилось благополучно, и мы, пообрекомендовавшись, по обыкновению, отпустили наперед жениха, а сами на несколько минут остались. И что ж случись тогда еще? Путь был хотя недальний, но как темнота была превеликая, факелов же ни с женихом, ни с нами не случилось, а надобно было переезжать еще вершину с речкою Язовскою почти под двором, то и завезли жениха нашего куда-то в ров, и карету его порядочно с ним опрокинули. Бедняк испужался в прах, но по счастию ничем не зашибся, а выдираясь из ней, замарался только грязью, и как карету не могли скоро опять поднять, то ну-ка он молоть по грязи пешком домой, и пробираться скорее сквозь сад, чтоб успеть до приезда нашего переодеться, и надеть другие чулки вместо испачканных совсем грязью.
Мы всего того не знали и не ведали, и услышав о том на дороге, согрешили, и рассмеявшись сказали: ‘Ну, не одним же нам терпеть беды и напасти. Надобно же и им сколько-нибудь иметь в том соучастие: мы не грешные, а они не праведные!’. Говоря сим образом и удивляясь соединению толь многих бед, доехали мы с своею невестою порядочно и без всякого помешательства и остановки до дома женихова.
Оной нашли мы великолепно освещенной и наполненной множеством господ и госпож. Нас приняли, по обыкновению, и тотчас повели сажать за стол, убранной пышным образом и по-княжески. Меня, как отца посаженного, посадили, по обыкновению, подле жениха, а госпожу Пестову подле невесты, а подле меня друга и товарища моего, раскиснувшего почти совсем, Михаила Матвеевича. Сего молодца сколько дорогою я ни упрашивал, чтоб он как можно меньше говорил, но статошное ли дело, чтоб послушаться, но тут-то и велеречие проявляется. Молодец забыл все мои просьбы и увещания, и занес тотчас околесную, и ну врать, хохотать, и смеяться, сам не зная чему. Я его ногою толк, я еще раз, но он и не помышляет переставать. Стыд моей головушке, и горе превеликое! Но по счастию особливой случай и происшествие внезапное и всего меньше всеми ожидаемое отвратило скоро всех внимание от сего чудотворца, и перепугав всех, заставило о ином думать.
Догадало нашего жениха достать где-то пушки и установить их для стрельбы под самыми окнами зала. Мы о том вовсе не слыхали и ничего не ведали, и потому едва только из них при питье здоровья женихова начали стрелять, как многие, не знавшие того, заахали и повскакали от испуга. Жена моя, боявшаяся всегда стрельбы, была первая из оных, а не менее испужался и сам мои братец, хотя и служил в артиллерии офицером. Обстоятельство сие произвело смех в некоторых особах, но смех сей скоро превратился во всеобщее сожаление: ибо не успели раз и пяти выстрелить, как вдруг нечто под окном с превеликим гулом вспыхнуло и так осветило всю залу, что все повскакали с мест своих, и как непосредственно за сим произошел превеликой шум, кричанье и оханье под окнами, то поразились все неописанным изумлением, и многие закричали: ‘Что такое? что такое?’ и послали спрашивать. И тогда, к общему всех прискорбию, узнали мы, что из заряжавших пушки неискусных людей, держал один в руках мешок с пятью фунтами пороха, и был так неосторожен, что стоял так близко и в таком положении от одной пушки, что сверкнувшая искра от пальбы попала ему в мешок, и зажгла весь порох в оном, и сей бедняка сего всего опалил и поверг на землю. Сие в прах всех стрелков перепугало, ибо все думали, что его убило, а от сего и произошел помянутой крик и шум.
Нельзя изобразить как перетревожилась тем вся наша компания, и какое началось у всех тогда судаченье и сожаление об артиллеристе неискусном. Позабыты были все и церемонналы. Многие, повскакав с мест своих, бросились иные на двор и к пушкам, а иные к окнам смотреть мнимоумерщвленного. Но, по счастию, оказался он жив, а только опален как чурка, и кровь лилась с лица и со всей головы его. Ну-ка мы тогда думать и гадать, чем бедняку сему помогать, и, по счастию, вспомнилось мне, что в таких случаях всего пригоднее бобовая или гороховая мука. Итак, тотчас велели оной из гороха в жерновах намолоть, и всего его мукою сею усыпать. А сие и действительно так чудесно помогло, что он в немногие дни после того, как я после узнал, совершенно от ран своих исцелился.
Между тем легко можно заключить, что случай сей принудил тогда перестать стрелять из пушек. И мы насилу-насилу уселись опять по своим местам, и начали продолжать обыкновенную свадебную церемонию, а окончив стол, поевши сластей и конфектов, напившись кофею, и распрощавшись с новобрачными, отправились в свою деревню. Но путь до ней какой ни был короток, и с какою осторожностию мы ни ехали, и тащились почти с шагу на шаг, но не могли и тут доехать по добру по здорову, а надлежало и тут еще случиться с нами беде, и беде всех прочих чувствительнейшей, но за то и самой уже последней. При выезде из Котова надобно нам было переезжать чрез высокой и прескверной мост, чрез устье речки Язовки сделанной. Наша карета переехала-таки благополучно, но под каретою госпожи Пестовой каким-то образом проступилась в прореху одна лошадь, и ну биться. Она смяла было всех лошадей, и стащила самую карету под мост, но спасибо кое-как сию удержали. Но бедная лошадь так себя надсадила и измучилась, что на другой день от того, к великому прискорбию г-жи Пестовой, околела. Но мы рады были, что не сидели сами в каретах, но вышли из них не взъезжая еще на мост, и перешли оной пешком, а то и сами мы на смерть перепугались бы.
Сим кончились все наши беды и напасти, ибо в день бывшего на утрие княжова пира, на которой мы уже все и с боярышнями нашими ездили, не случилось ничего особливого, и мы кончили сей свадебный пир довольно весело и благополучно, а в последующий день, повидавшись с обоими братьями, я потазав их хорошенько за их невоздержность, и пожалев искренно о меньшом, найденном уже в великой расстройке здоровья, поехали мы в свой обратной путь, и нашед у господина Шушерина колесо свое, заново починенное и исправленное, и в благодарность за то у него переночевавши, благополучно на другой день возвратились в Киясовку, и не могли долгое время надивиться совокуплению толь многих несчастных происшествий, случившихся с нами в езду сию, и свадьба сия весьма памятна нам еще и поныне.
Дня через два по возвращении нашем, настал и 38-й год моей жизни. Я препроводил оной первой день, по обыкновению своему, тихомолкою, и празднуя оной духовно, а ко дню имянин моих приезжали к нам и наши молодые с обыкновенным свадебным визитом, и чрез то сделали нам сей день приятнейшим, в которой посетили нас и некоторые из соседей тамошних.
В достальное время тогдашней осени не произошло у нас ничего особливого и замечания достойного, кроме того, что я занимался отыскиванием во всех волостных дачах белого, годного для тески камня, и принужден был для сего объездить все деревни, и обшарить, так сказать, все поля и вершины в оных, но на все мои старания и труды несмотря, не мог никак нигде отыскать оных.
Еще памятно мне, что в сию осень заезжали ко мне многие из прежних, и не только из знакомых, но и совсем незнакомых людей, и отчасти для каких-нибудь надобностей, а отчасти для узнания только меня, и я имел случай познакомиться чрез то со многими совсем мне до того незнакомыми людьми. В особенности же памятно мне, что однажды имели удовольствие при проезде чрез наше село видеть моих прежних сотоварищей в учении, детей генерала Маслова, с которыми учился я вместе французскому языку в Петербурге, у них в доме. Оба они тогда уже так переменились, что и узнать их было не можно. Я, услышав, что они остановились ночевать в селе, нарочно к ним ходил. Но обращение их показалось мне столь холодным н спесивым, что я жалел о предприятом труде, и посидев немного у них, пошел, и перестал об них и думать.
Далее достопамятно, что мы в сию осень основали тут хлебной магазин, по примеру богородского, чрез сбор с крестьян по небольшому количеству с тягла.
В месяце ноябре, имел я опять удовольствие получить из Петербурга, от господина Нартова, дружеское и приятное письмо с приложением XXVII-й части Трудов Общества. В сей части напечатано было продолжение сочинения моего о хмелеводстве со всеми приложенными к нему моими рисунками, которыми я наиболее всех и взбудоражил, и заставил обратить внимание свое к сей части сельского домоводства. И господин Нартов уведомлял меня, что пьеса сия принята весьма благосклонно, и называя меня любезным патриотом говорил: ‘Не преставайте далее упражняться и сообщать нам свои похвальные опыты. Они вам делают честь, и славу отечеству нашему’. Таковая похвала, признаюсь, была мне не только не противна, но щекотала мое честолюбие.
Далее замечания достойно, что около сего времени получили мы первое известие о том великом перевороте во всем нашем отечестве, которой произведен чрез реформу всего нашего внутреннего гражданского правительства, и изданное новое учреждение о наместничествах и всего прочего. Эпоха сия была, по всей справедливости, самая достопамятная во всей новейшей истории нашего отечества, и последствиями своими произвела во всем великие перемены. Мы читали все сие учреждение с особливым вниманием и готовились заблаговременно уже ко всем переменам, долженствующим проистечь от сего важного преобразования.
Вскоре за сим и при наступлении первых зимних месяцев, не столько повстревожен, сколько удивлен я был одним, всего меньше мною ожидаемым известием. Узнал я, не помню уже чрез кого и по какому случаю, что богородицкой управитель, известный господин Опухтин, уже отставлен, а на место его, обещанное князем столь свято мне, определен не я, а некакой князь Гагарин, по имени Иван Иванович, служивший до того асессором или тогдашним воеводским товарищем в Туле. Сперва удивило меня сие известие, и я не хотел было тому и верить, но как оказалось оно достоверным, то, признаюсь, несколько и подосадовал на князя, и сам себе говорю: ‘Эх! старичок, не сдержал своего честного слова!… не ожидал было я сего от тебя’. Но досада моя продолжалась очень недолго, но как скоро узнал я, что помянутой князь Гагарин был ему какой-то недальний родственник, то сказал: ‘И! рубашка к телу ближе кафтана! И можно ль мне и требовать того, чтоб я предпочтен был его кровному’. Махнул рукою и перестал о том и думать а более потому, что я, обжившись в Киясовке, был и сим местом совершенно доволен, и не имел ни малейшей причины ни на что жаловаться. Жалованье получал я довольное, люди все сделались знакомы, трудов было хотя сначала довольно, но я успел уже большую часть из них преодолеть, соседи меня все полюбили, жить нам было не скучно, недостатка мы ни в чем не терпели, а что всего лучше, то от дома своего были очень близко, и могли всегда в оной ездить, когда хотели, и пребывать там сколько желалось. Итак, перенес я с довольным хладнокровием сей неожидаемый со мною случай, и охотно извинял князя в его поступке, а особливо заключая, что без сомнения убедили его к тому какие-нибудь важные причины, ибо по известной мне доброте его сердца, никак не ожидал я от него, чтоб он мог учинить такое несообразное с его честным характером дело попросту, что после действительно и оказалось. И вот что, как я после узнал, произвело сию перемену.
Помянутый князь Гагарин, бывший, как выше упомянуто, в Туле воеводским товарищем, был человек не из далеких и не такой, которой бы известен был по отменной честности своего характера, но подверженной обыкновенным слабостям человеческим, и между прочим зависти и корыстолюбию. Место опухтинское давно уже кололо ему глаза. И как молва повсюду носилась, что он весьма много нажился и получил в короткое время несколько чинов, то все сие производило в нем некоторую зависть и желание увеличить свой достаток, несмотря что имел он и без того довольный, побуждало его давно вожделеть сего, по мнению его, столь прибыточного и выгодного места, и домогаться всячески оного. Но кредит, в каком находился Опухтин у старика-князя, полагал ему в том непреоборимое препятствие. Но как скоро преждеупомянутым образом г-н Опухтин вздумал было проситься у князя в отставку, и потом упросил его дозволить ему остаться еще на несколько времени, то с одной стороны сие, а с другой — обнародование манифеста о учреждении наместничеств, угрожавшее его неминуемо потерянием своего асессорского места, побудило его искать всех возможных средств к согнанию Опухтина с его места, и к убеждению старика-князя к определению его на место оного в богородицкую волость управителем.
Итак, при помощи одного своего знакомца из тутошних тульских небогатых дворян, но сущего прошлеца и не только умного, но бойкого, хитрого, лукавого и пронырливого человека, которой был к нему как-то вхож и отменно им любим, и приступил он к употреблению всяких происков и хитростей, с одной стороны к согнанию Опухтина с места, а с другой — к убеждению старика-князя к определению его в Богородицк на место оного. Обоим им был каким-то образом знаком и очень дружен любимейший сын старика-князя, известный князь Сергей Сергеевич. И как им известно было, что мог он многое сделать из старика, а особливо при вспоможении старухи-княгини, его матери, то и пошли они сим каналом, и преклонив молодого князя и старушку на свою сторону, приступили тотчас ко всем хитростям и коварствам к доведению Опухтина до того, что он не дождавшись истечения испрошенного им двухлетнего срока, расположился иттить в отставку. Богу одному уже известно, какие и какие употребили они к тому средства, и чем каким принудили Опухтина почти насильно и против хотения проситься в отставку. Не успели они через лазутчиков своих узнать, что Опухтин действительно намерение сие принял, как и бросились в Москву, и настроили молодого князя и княгиню в свою пользу, и умели сим делом так хорошо схитрить и спроворить, что в самой почти тот пункт времени, как получена просьба от Опухтина, явился и тут и молодой князь, и оба они с матерью насели с таким усилием на старика-князя, что сколько он сначала ни упорствовал и никак не хотел определить в Богородицк не коротко ему знакомого, и всех желаемых им способностей неимевшего князя Ивана Ивановича, и сколько он ни отговаривался, но как говорится в пословице, что ночная кукушка перекукует дневную, то не мог и он никак отвязаться от неоступных просьб и любимого сына, и жены своей старушки, и принужден был против хотения своего на их желание согласиться и Опухтина уволить, а на его место определить князя Гагарина. Но сие было уже и последнее деяние старушки-княгини, ибо она в тот же год уже и умерла, и оставила князя доживать свой век с детьми своими.
Итак, вот каким образом и почему досталось богородицкое управительское место князю Ивану Ивановичу. Сей молодец, не имея ни достоинств таких, какие имел Опухтин, ни свойств его, был совсем не по сему месту, и вместо того, чтобы править волостью на такой же ноге, на какой было правление господина Опухтина, он удержал только то из его поступок, что льстило его корыстолюбию, а в прочем сообщал вместе с помянутым прошлецом, другом своим, и начал волостью управлять совсем не на таких честных правилах, на каких управлял до того Опухтин, и не столько помышлять о исправном наблюдении много трудной по тогдашним обстоятельствам своей должности, как старался единственно о набивании своих карманов и об отыскивании к тому всех удобовозможных способов. В отправлении сего толь многим людям свойственного и для всех бездельников легкого, а только одним честным людям трудного и мудреного ремесла, имел он у себя двух помощников. Один из них был помянутой его, или паче княгини, жены его, задушевной друг, господин Верещагин, по имени Петр Алексеевич. Сей чудной и можно сказать, по уму, способностям и всему характеру своему: прямо удивительный молодой человек был и советником его, и наставником, и помощником, и всем и всем. Чтоб иметь его всегда при себе, и пользоваться его умом и всем проворством, он не преминул тотчас и тем же каналом доставить ему бобриковское управительское место, с определением ему достаточного жалованья и содержания, почему он тотчас и перевез все свое семейство, состоящее в матери, трех сестрах и в брате, в село Бобрики, и занял весь тамошний домик, стесня даже и самого архитектора, а сам жил почти безвыездно в Богородицке у князя в доме, и скоро простяка-князя довел до того, что он во всем плясал по его дудке, и ничего не делал и не предпринимал без его совета и наставления.
Другим помощником был ему во всем, а особливо в выдумываниях всяких средств к обогащению, один из тамошних старинных подьячих, по имени Иван же Иванович, а прозвищем Варсобин. Сей отправлял тогда при нем секретарскую должность, но не столько был сведущ по делам и способен к отправлению приказных дел, сколько хитр, замысловат и искусен в том же прекрасном ремесле, которое было у всех их главным предметом.
Итак, при помощи и в совокуплении с сими двумя помощниками и друзьями, и начал он тотчас поворачивать всю волость с бока на бок, сосать из ней и мед и млеко для утучнения своего и без того дебелого тела. А таковая перемена и не преминула сделаться всем тамошним крестьянам чувствительною, и как после я узнал, дошла каким-то образом манием до сведения и до самого старика-князя.
Всего того я тогда не ведал, а будучи, как упомянуто, своим местом доволен, скоро перестал о Богородицке и думать. Почему и не давал князю никогда и вида не только какого-нибудь на него неудовольствия, но даже и того, что я о помянутой перемене богородицкого управителя и знаю.
Сим окончился текущий тогда 1775-й год, с окончанием которого окончу я и сие письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.

(Генваря 14-го дня 1809 года).

1776-й год.

Письмо 184-е.

Любезный приятель! Приступая теперь к описанию происшествий, случившихся со мною в течение 1776 года, и также по многим отношениям весьма достопамятного в жизни моей периода времени, начну тем, что и самое начало оного ознаменовалось особливым происшествием, доставившим мне совеем неожидаемое и приятное удовольствие. Не успел он начаться, как получаю я от князя, моего командира, претолстый пакет с письмами. Распечатав, нахожу в нем некоторые к себе ордера, относящиеся до волостных дел и обстоятельств, и копию с доклада, деланного князем о разных предметах государыни, и с своеручными отметками на все его вопрошения императрицы. Легко можно заключить, что бумага сия была для меня всех прочих любопытнее, и я не успел ее увидеть, как, не читая ордеров, начал прежде всего читать оную, но каким внезапным и приятным удовольствием поразился я, читая один пункт, касающийся собственно до меня. Князь, расхвалив меня, просил у государыни дозволения о прибавке мне жалованья, сверх получаемых мною 400 еще двухсот рублей, дабы я по достоинствам моим получал оное наравне с управителем богородицким, а государыня против сего пункта написала ему только следующее слово: ‘Это зависит от воли вашей’.— ‘Ба! ба! ба! воскликнул я, сиё увидев, и натурально обрадуясь тому чрезвычайно, и не думано было о том и не помышляемо! Ай, князь! (продолжал я): Ну спасибо! Ей-ей, спасибо!…. Хоть и не устоял в своем слове, но, по крайней мере позолотил мне ту пилюлю, которую молча проглотить я был должен! Теперь помирил ты меня совершенно с собою! Слава, слава Богу! на что сего лучше? Местом своим я и без того был доволен, а теперь, получая такое жалованье, какое получаёт и богородицкий управитель, и того еще довольнее’.
Сказав сие, и подхватя доклад и ордер княжий о самой сей прибавке жалованья, побежал я того ж момента к своим хозяйкам для сообщения им сей радости. Легко можно заключить, что бумаги сии, которые заставил я их самих читать, произвели и в них такое же удовольствие, как и во мне. Они крестились только от радости, благодаря Бога, и благословляли князя за его ко мне любовь и попечение.
Удовольствие мое от сего было тем для меня чувствительнее и больше, что я всего меньше о том помышлял, и нимало о том князя не просил и того не добивался, а сделал он сие сам собою, и как думать надобно совестясь, что он меня несдержанием своего слова некоторым образом обидел. Но я тысячу раз ему сие прощал, и был сим поступком его чрезвычайно доволен.
Итак, сей случай сделался новым способом и источником к увеличению маленького моего капитальца, который и без того от благоразумной моей бережливости нарочито уже поувеличился. Ибо привыкнув всегда, по пословице говоря: ножки протягивать по одежке, был я весьма удален от того, чтоб по приумножившимся от жалованья моим доходам умножить и свои расходы по примеру прочих, но за полезнейшее почел остаться при прежних своих умеренных расходах, а все излишки не только сберегать впредь на непредвидимые нужды, но и умножать оные сколько было можно правильными и законными средствами. А последуя сему правилу не только полученную в подарок себе сумму от княгини и Салтыкова отнюдь не истратил на ненужные безделки, но за умеренные и законные проценты роздал всю вместе с избытками, оставшимися от расходов, малинским волостным торгующим всякою всячиною мужикам. Чрез что в протекшие полтора года пребывания моего в Киясовке уже знатно и без мала вдвое и так увеличилась, что я, при обыкновенном моем при начале каждого года счете и, сам тому удивился и благодарил Господа за сие сниспосланное им ко мне благословение.
Не успело после сего несколько дней пройтить, и я сколько-нибудь духом успокоился, как ни думано, ни гадано получил я из Москвы опять претолстый пакет, произведший во мне новое и такое для меня удовольствие, которое ничем было не меньше первого, хотя дело и не составляло такой важности. Прислан он был ко мне от нового знакомца моего, господина Гиппиуса, немца, и содержал в себе экземпляр вышедшей только из печати первой части моей ‘Детской Философии’. Боже мой! как обрадован был я, увидев в первой раз свое моральное сочинение напечатанное! Не могу и поныне забыть, как прыгал я тогда, как маленькой ребенок от радости, и с каким неописанным удовольствием оное рассматривал. При всех несовершенствах и погрешностях типографических, с какими сочинение сие было тогда напечатано, казалось оно мне и Бог знает каким хорошим, и я не мог довольно на него насмотреться и им налюбоваться. Все домашние мои, которым я также книгу свою спешил показывать, должны были брать в радости этой соучастие, хотя им и не произвела она такого удовольствия как прежний случай.
Господин Гиппиус уведомлял меня, что и все прочие сто экземпляров, которые я по условию должен был получить из типографии за труд мой, также готовы, и чтоб я приезжал для получения оных сам, или присылал кого с надлежащею доверенностию. А самое сие и побудило меня поспешить в Москву своим отъездом, куда я и без того хотел на короткое время съездить, как для принесения князю моей благодарности, так и для отобрания от него некоторых повелений и разрешений по делам, до волости относящимся.
Итак, не долго думая, собравшись и полетел я в Москву налегке, и остановившись в доме у приятеля моего, господина Полонского, явился к князю и изъявил ему достодолжную мою благодарность. Князю было сие весьма приятно, но он более еще доволен был тем, что не упоминал я ни одним словом о богородицкой перемене, а показывал вид, будто я совсем о том и не знаю ничего, хотя прошло уже несколько после того месяцев, самому же ему натурально не было резону о том мне сказывать! А все сие и произвело то, что сделался он ко мне еще благоприятнее прежнего, и не мог со мною о наших волостных делах довольно наговориться.
Что касается до друга моего, господина Полонского, то я нашел его в неожидаемой расстройке и совсем в другом положении. Каким-то образом поссорился он с своею женою, и они разошлись врознь, и я крайне сожалел о сей их размолвке, которая к несчастию продолжалась потом на весь их век, ибо жена его вскоре после того кончила и жизнь свою, и он остался доживать свой век вдовцом, и совсем уже не так хорошо, как живал он прежде.
С господином Гиппиусом не преминул я натурально видеться, и при посредстве его имел удовольствие получить все свои сто экземпляров моей книги, с которыми тогда не знал, что и делать. Но удовольствие мое увеличилось еще несказанно, когда услышал я, что книга моя имела счастие полюбиться публике, и что многие желают продолжения оной, почему и советовал он мне о приуготовлении и второй части сей книги, к чему я, по возвращении моем из Москвы, тотчас и приступил, и начал ее переписывать.
Как мне в Москве никаких иных нужд не было, то в сей раз и недолго в ней пробыл, но переговоривши обо всем нужном с князем, и поехал я обратно в свое место. А не успел возвратиться, как обрадованы мы были опять приездом к нам наших кашинских родных, которые прогостили у нас и в сей раз недели две, и доставили нам сообществом своим много минут приятных.
По отъезде их все тогдашней зимы достальное время провели мы в обыкновенных своих делах и упражнениях довольно весело. Половодь в сей год случилась под день самой Пасхи, и я встревожен был ею в самое то время, когда стояли мы у заутрени. Прибежали ко мне сказать, что прорывается водою мой новозапруженный пруд, которым я так много любовался. Я ахнул ажно сие услышав, и прогнавши от самой заутрени туда народ, поскакал и сам без памяти к нему ж, но скоро успокоился, увидев, что портился водою только конец самого водовода или отвода, и опасности дальней никакой не было.
Вскоре после того случилась со мною та неприятность, что занемог и сам я лихорадкою, и довольно жестокою, но по счастию продолжалась она недолго. Но при помощи лекаря и окуривания себя моржевым ремнем, и бородавками с ног лошадиных, благополучно я от нее освободился.
Все наступившее потом вешнее время провели мы довольно весело. Я занимался отчасти делами по должности, отчасти обыкновенными литературными упражнениями, а отчасти садами и цветниками своими. Первых дел было уже несравненно меньше против прежнего, почему и мог я употреблять множайшее время для своих упражнений, что для меня было и приятнее всего. А нельзя сказать, чтоб и сады тамошние меня слишком занимали. Не было как-то к тому никакого дальнего побуждения. План к будущему строению был хотя ко мне и прислан, и матерналов приготовлено довольно много, но охота к строению сему у князя как-то охладела, и он, заезжая ко мне сию весну на самое короткое время и почти мимоездом, говорил со мною о сем строении таким тоном, что я легко мог усмотреть, что откладывалось оно в дальний ящик, чему признаюсь был и рад несколько, ибо бесчисленные, сопряженные с ним хлопоты меня гораздо устрашали, а потому не находил я никакой побудительной причины прилепляться слишком и к тамошним простым и ничего незначащим садам, равно как предчувствуя, что труд мой в рассуждении их будет совсем тщетной.
Князь в сей раз был у меня один, без детей, и пробыл только одни сутки, и осмотрев все и по обыкновению своему одобрив, поехал от меня в Богородицк. И достопамятного было только во время сего приезда то, что при случае ловления в пруде по прежнему рыбы, застигла нас в роще престрашная гроза и проливной дождь, от которого насилу мы успели добежать до двора, и убраться в хоромы, а впрочем было все хорошо и ладно.
По отъезде князя восхотелось мне, со всем своим семейством, съездить в свою деревню. До того езжали мы обыкновенно, на самое короткое время, а в сей раз хотелось мне пробыть там поболее, и несколько дней сряду. Побуждали меня к тому наиболее сады мои, я жалел об них, видя их без себя час от часу сиротеющими, и мне хотелось сколько-нибудь поддержать оные. Чтоб мне не так было скучно, то подговорил я с собою ехать туда и моего лекаря, которой и помог действительно мне проводить все дни тогдашнего пребывания моего в деревне с множайшею приятностию. В сей приезд вздумалось мне внизу под горою бывшую тут небольшую колдобину с водою разрыть и превратить в порядочную четыреугольную сажелку, послужившею потом первым основанием всем моим водяным украшениям в сей подгорной части моего нижнего сада. Самой земляной холм, украшающий так много весь сей низок, о всем нужном с князем, и поехал я обратно в свое место. А не успел возвратиться, как обрадованы мы были опять приездом к нам наших кашинских родных, которые прогостили у нас и в сей раз недели две, и доставили нам сообществом своим много минут приятных.
По отъезде их все тогдашней зимы остальное время провели мы в обыкновенных своих делах и упражнениях довольно весело. Половодь в сей год случилась под день самой Пасхи, и я встревожен был ею в самое то время, когда стояли мы у завтрени. Прибежали ко мне сказать, что прорывается водою мой новозапруженной пруд, которым я так много любовался. Я ахнул ажно сие услышав, и прогнавши от самой завтрени туда народ, поскакал и сам без памяти к нему ж, но скоро успокоился, увидев, что портился водою только конец самого водовода или отвода, и опасности дальней никакой не было.
Вскоре после того случилась со мною та неприятность, что занемог и сам я лихорадкою, и довольно жестокою, но по счастию продолжалась она недолго. Но при помощи лекаря и окуривания себя моржовым ремнем, и бородавками с ног лошадиных, благополучно я от нее свободился.
Все наступившее потом вешнее время провели мы довольно весело. Я занимался отчасти делами по должности, отчасти обыкновенными литературными упражнениями, а отчасти садами и цветниками своими. Первых дел было уже несравненно меньше против прежнего, почему и мог я употреблять множайшее время для своих упражнений, что для меня было и приятнее всего. А нельзя сказать, чтоб и сады тамошние меня слишком занимали. Не было как-то к тому никакого дальнего побуждения. План к будущему строению был хотя ко мне и прислан, и матерналов приготовлено довольно много, но охота к строению сему у князя как-то охладела, и он, заезжая ко мне сию весну на самое короткое время и почти мимоездом, говорил со мною о сем строении таким тоном, что я легко мог усмотреть, что откладывалось оно в дальний ящик, чему признаюсь был и рад несколько, ибо бесчисленные, сопряженные с ним хлопоты меня гораздо устрашали, а потому не находил я никакой побудительной причины прилепляться слишком и к тамошним простым и ничего незначущим садам, равно как предчувствуя, что труд мой в рассуждении их будет совсем тщетной.
Князь в сей раз был у меня один, без детей, и пробыл только одни сутки, и осмотрев все и по обыкновению своему одобрив, поехал от меня в Богородицк. И достопамятного было только во время сего приезда то, что при случае ловления в пруде по-прежнему рыбы, застигла нас в роще престрашная гроза и проливной дождь, от которого насилу мы успели добежать до двора, и убраться в хоромы, а впрочем было все хорошо и ладно.
По отъезде князя восхотелось мне, со всем своим семейством, съездить в свою деревню. До того езжали мы обыкновенно на самое короткое время, а в сей раз хотелось мне пробыть там поболее, и несколько дней сряду, Побуждала меня к тому наиболее сады мои, я жалел об них, видя их без себя час от часу сиротеющими, и мне хотелось сколько-нибудь поддержать оные. Чтоб мне не так было скучно, то подговорил я с собою ехать туда и моего лекаря, которой и помог действительно мне проводить все дни тогдашнего пребывания моего в деревне с множайшею приятностию. В сей приезд вздумалось мне внизу под горою бывшую тут небольшую колдобину с водою разрыть и превратить в порядочную четыреугольную сажелку, послужившею потом первым основанием всем моим водяным украшениям в сей подгорной части моего нижнего сада. Самой земляной холм, украшающий так много весь сей низок, с воздвигнутым на нем круглым павильончиком, насыпан был в сей самой раз из земли, вынимаемой тогда из сей маленькой, но после уже гораздо расширенной и в озерко превращенной сажелки. И мы не один раз присутствовали с лекарем при сей работе: он с своею трубкою, а я с книгою в руках, и занимались приятными разговорами. Ему вся моя усадьба и сады чрезвычайно полюбились, и он не мог довольно расхвалить оные.
Все последующее за сим лето провели мы хорошо и с удовольствием. В половине оного кончился уже и другой год пребывания моего в Киясовке, и мы не видали почти как протекло сие время. Жить нам тут так было хорошо, что чем долее мы тут жили, тем более находили в тамошнем своем пребывании приятностей и удовольствий. Весьма много помогала к тому приязнь и дружество к нам всех тамошних соседей. Все они сделались нам власно как родные и не было никого из них, который бы не любил нас искренно, и чтоб которому и мы тем же не соответствовали, а особливо дом помянутой госпожи генеральши Олицовой был нам отменно благоприятен. Она принимала нас и обходилась с нами как бы с кровными своими родными, и мы были ею очень довольны. Весьма дружны были мы также с домом Кологривова, Николая Ивановича и его семейством, а меньшая дочь господина Беляева, по имени Алена Федоровна, жила почти безвыездно у нас, и сделалась власно как принадлежащею к нашему семейству, так полюбили ее все мои домашние.
Одно только печальное происшествие, случившееся в течение сего лета, нас несколько огорчило. Лишились мы нашего умного и ученого священника Никиты, помогавшего мне так много провождать время свое с приятностию. Вогнала его в гроб злая чахотка, нажитая им от проклятой и пагубной страсти к вину, к чему он сделал еще смолоду и живучи в Коломне привычку, и от которой не мог никак отстать и во время пребывания своего в Киясовке. Я сколько ни старался его от оной отвратить, но все старания мои были безуспешны, и злая чахотка поразила его и столь сильно и скоропостижно, что не помогали ему никакие лекарства, лекарем нашим к тому употребляемые. А что особливого замечания было достойно, то болезнь сия пристала от него и к жене его, женщине молодой и весьма доброй и прекрасной. И оба они вдруг начали как воск таять, и не можно было без жалости смотреть на них. Ибо в один день, и будучи на ногах, кончили свою жизнь, так что мы их в один день и в одной могиле похоронили. Оба они были столь любления достойны, что мы и поныне не можем вспомнить об них без сожаления.
Впрочем, как ни занимался я в течение сего лета разными до хозяйства относящимися опытами и делами, и сколь ин деятелен был в сем отношении, но не оставлял никак и литературных своих и любопытных упражнений, но, по прежнему своему обыкновению, посвящал им все свободные часы своего времени, и сколько помнится мне, то в самое сие летнее время окончил я перепискою вторую часть своей ‘Детской философии’, и отправил оную в Москву к господину Гиппиусу для отдания в печать. Далее трудился я в описывании с натуры всех врачебных трав, сделавшихся мне до того времени известными. К сим описаниям их примет приобщал я и все то, что находил в книгах упоминаемого о врачебных качествах каждого произрастения, и все то, что самому мне о том из опытности узнать случилось. И племянник тамошнего прикащика, Иван Михайлов, бывший у меня в канцелярии писцом, и писавший довольно хорошо, должен был переписывать все сочиняемое мною набело. И толстая тетрадь, составившаяся из сих описаний, и поныне хранится у меня, как некаким памятником тогдашнего моего упражнения. Кроме сего, как он, так и самой мой канцелярист трудились над переписыванием набело перевода моего ‘Китайской Истории’. А не гуляли у меня и кисти с красками. Сими успел я столь много раскрасить разных эстампов и картин, что в состоянии был убрать ими почти сплошь всю мою гостиную. И как все картины установлены были в узор, то все приезжающие к нам не могли довольно налюбоваться.
В сих разнообразных и беспрерывных занятиях и не видал я как протекло все лето, и настала осень. Сия повстречала меня удовольствием, произведенном во мне получением опять толстого пакета из Экономического Общества при письме от Нартова. Сей милой и любезной человек, любивший меня так много заочно, и не зная хотя лично, жаловался что он давно не имеет обо мне никакого известия, и уведомляя меня, что посылает ко мне XXVIII-ю часть ‘Трудов’ Общества, в которой и последняя часть сочинения моего о хмелеводстве напечатана, просил меня, чтоб я уведомил его о себе. Сие я тотчас после сего и учинил, и отправляя письмо мое, приобщил к оному сочинение мое о пересадке дерев.
Вскоре после сего востребовала надобность побывать мне в Москве, как для некоторых собственных своих нужд, так и для переговора с возвратившимся из Богородицка князем, о делах до волости относящихся. Князь приезду моему был очень рад, и не успел меня увидеть, как сказал мне, что я приехал к нему очень кстати, что наутрие отправляется он в ближнюю свою подмосковную деревеньку, и как ему давно хотелось свозить меня туда, и показать мне свои скот, то располагается теперь впять меня туда с собою, а кстати оттуда свозить и в Никольское, к своему князю Сергию Сергеевичу, и показать мне оное и все тамошние заведения. ‘Очень хорошо! сказал я: ежели вашему сиятельству угодно, то я готов ехать’, хотя в самом деле мне и не весьма хотелось в такую даль и по пустякам забиваться. Но как отговориться было нечем, ибо нужд никаких важных не было, то и принужден был, дать на то свое соглашение.
Итак, недумано-негадано, я наутрие же, по исправлении своих небольших нужд, в путь сей с князем после обеда и отправился. Был я тогда не один с ним, а сотовариществовал нам его внук, г. Калычев, и один их родственник, князь Голицын, человек нестарый и довольно изрядный и веселый! Итак, ехать нам было не скучно. Как при выезде из Москвы надлежало нам ехать чрез самое то поле, где за год до того было славное Ходынское торжество, то не мог я довольно надивиться, не видя на всем оном ни малейших уже знаков и самых следов бывших тут толь многих прекрасных здании, ибо все они были уже сломаны и развезены в места другие, и поле было чистым-чистехонько. ‘Боже мой! подумал я тогда, вот так-то время погубляет и самые пышные столицы и города многонародные! Сколько их из бывших и славящихся в древности погибло так, что по примеру сему и следов их ныне нет, и признаков, где они были, даже не видно’.
Как подмосковная княжая была менее двадцати верст от Москвы, то мы туда скоро и задолго еще до вечера приехали. Она была самая маленькая, и состояла из одного почти большого и порядочно выстроенного скотского двора с овощным огородом, и маленьким ничего незначущим домиком для приезда. Но князю была она мила и любезна. Он обводил меня по всем местам, и показывал все, а особливо свою прекрасную аглицкую и голанскую рогатую скотину, которою не мог он довольно налюбоваться. Да и было в самом деле на что посмотреть при пригнании их с полевого корма: все мы, сидючи с князем на крыльце, долго ею любовались. Но удовольствие наше вдруг прервано было бедственною и поразительною неожидаемостию. Превеликому голанскому бычищу, бывшему тут же между коровами? вздумалось что-то подурить и понеугомонничать, и как скотнику хотелось его несколько от того поунять, то вдруг рассердившись, он ну сего бедняка страшными своими рожищами брухать, и подхватя его рогами под задницу, так и шваркнул. Мы обмерли, испужались, сие увидя, а особливо услышав страшный вопль и стон, от израненного скотника. Все не знали что тогда делать, и как загнать быка сего в его отдел, ибо все боялись и близко к нему подойтить, и насилу-насилу кое-как загнали его на двор, а потом и в его отдел и заперли. И как оказалось, что бедный скотник был от него смертельно ранен и изуродован, то все сие старика-князя так на быка сего озлобило, что он, несмотря на всю дорогую цену, каковой он ему стоил, решился велеть самого его за сие убить, и неотменно того в тот же час требовал. Но тут сделался вопрос: как сие и кому сделать и пуститься на сию отвагу? ибо никто не имел духу к сему рассвирепевшему величию и приблизиться. Все мы принуждены были составить для сего общий совет, и всякий предлагать о том свои мысли. Наконец услышав, что он в прочее время бывает смирен и очень ручен, а притом любит отменно есть соленой хлеб, определили, чтоб кому-нибудь приманить его с надворья ломтем соленого хлеба к окошечку, находящемуся в его отделе, и тогда как он, разлакомившись хлебом, поднесет опять к окошку свою голову, то выстрелить ему в самой лоб из ружья пулею, которую комиссию ил взял на себя сам княжий внук, и дело сие произвел наиудачнейшим образом.
Сим образом удовольствие наше превращено было сим случаем в огорчение и крайнее сожаление о бедняке скотнике, которому хотя и старались мы все подать возможнеийшую помощь, по он изуродован был так много и рана, произведенная рогом быка в самое опасное место между ног, была такая страшная, что не было никакой надежды к излечению опой, и бедняк сей действительно от того на другой же день умер, о чем услышав подумал я сам себе: ‘И, хорошо право, что мы небогаты, и что нам не отчего причудничать, и искать утех себе от такого дорогого и опасного скота’.
Переночевав в сем подмызочке, поехали мы поутру далее, поспешая поспеть обедать в деревню помянутого спутника нашего, князя Голицына, которой наиболее затем с нами и поехал, чтоб зазвать старика-князя к себе на перепутье и угостить его у себя в доме. И как нам, едучи туда по большой воскресенской дороге, надлежало ехать мимо самого сего славного монастыря, называемого инако Новым Иерусалимом, то имел я удовольствие оной видеть, но, к крайнему сожалению моему, только мимоездом и снаружи, ибо князю не рассудилось в оной заезжать и выходить для сего из кареты и терять на то время, а мне было очень хотелось побывать внутри оного и взглянуть на все тамошние достопамятности.
Домик племянника его, князя Голицына, был также небольшой и деревянный, но угощение самое доброе. Все мы, сколько нас в свите княжой ни было, были оным, а особливо ласкою и благоприятством хозяина очень довольны. Он после обеда проводил нас и до самого славного села Никольского, где князь Сергей Сергеич отца своего уже дожидался. Подъезжая к оному, и едучи подле большого озера, прилегающего к той горе, на которой построен был у молодого князя сего каменной дом, не мог я положением и красою всех окружающих оное озеро мест довольно налюбоваться. Они в самом деле были прекрасны, но каменный дом княжий был только что построенный, и не совсем еще внутри отделанный, и потому не составлял дальней важности, а того хуже было поведение и обращение с нами самого хозяина. Он занимался только разговорами с отцом, а нас всех, в том числе и меня, не удостоивал ни малейшего своего внимания и ни единым почти словом, а не только чтоб какого-либо приветствия и ласки. Я не знал тогда чему сие приписывать, и относил сие насчет глупой его княжеской снеси и высокомерия беспредельного, и потому, презирая его и сам в мыслях, немного то уважал, а доволен был по крайней мере тем, что старик-князь, приметив может быть сие, всячески старался вознаградить то своею к нам ласкою и благоприятством, и шуточными с нами кой-когда разговорами. Он предлагал мне, чтоб я обходил все места и окрестности сего новозаводимого селения, и по охоте своей полюбовался красотами положения мест тамошних. И я тем охотнее на сие согласился, что мне приятнее было разгуливать по местам, нимало еще необработанным, одному и в уединении, и заниматься разными мыслями, чем смотреть на несносную спесь, глупое высокомерие и неуважение всех нас хозяина. И я рад-рад был, что прогостили мы тут недолго, но препроводив одни только сутки, опять в Москву с стариком поехали, куда приехав и переговорив обо всем, что было нужно, князь и не стал меня держать долее, а отпустил назад в свое место.
Сим образом, сломавши непредвиденное путешествие и возвратясь в Киясовку, не успел я дождаться окончания жатвы, как и приступил к большой и важной работе, занявшей меня во всю тогдашнюю осень. Состояла она еще в сделании одного большого труда. Прежде сделанный мною пруд князю так полюбился, что возжелалось ему, чтоб потрудился я и сделал еще один труд подле самого села между помянутым новым и старинным прудом, и расположил бы оной так, чтоб до плотине оного лежала самая большая, чрез село идущая, каширская дорога, где для стока воды срубил бы я порядочной спуск и сделал чрез него хороший мост. Место самое было хотя не совсем к тому удобно, но как князю отменно того хотелось, и он охотно соглашался пожертвовать нужною к произведению, сей работы наймом суммою, то, несмотря на все затруднения, и обещал я ему употребить к тому всевозможные свои старания. Итак, не успел настать сентябрь месяц, как и принялся за копку сего пруда и за насыпание вынимаемою землею широкой и высокой плотины, и за срубку большого спуска. Рубление сего спуска было для меня еще первоученкою, но по счастию тот же приверженной ко мне сибиряк-солдат, знающий сие дело, помогал мне в том очень много, а не менее как и в распоряжении работ при копании самого пруда.
Итак, сею работою занимался я во весь сентябрь и октябрь и первую часть ноября месяца, и было для меня трудов и хлопот довольно. Между тем в октябре минул и 38-й и начался 39й год моей жизни, которого начало праздновал я по прежнему обыкновению: к самому же дню моих именин приехала к нам из Кашина и старшая из племянниц моих, сколько для свидания с нами, а того более для взятья от меня с собою своего брата, поелику мальчик сей уже столько вырос, что надлежало помышлять о записании его куда-нибудь в службу, в чем брались вспомоществовать им тамошние их друзья и родственники. Итак, чрез сей случай лишился я одного из своих воспитанников и учеников, и жалел, что по тупости разума моего племянника не мог я никак столько ему помочь, сколько бы мне хотелось.
Сим образом продолжали мы жить в Киясовке, спокойно, весело, во всяком изобилии и так хорошо, что препроводив уже тут два года и 4 месяца так обжились и ко всему привыкли, что не тосковали уже нимало об отлучке от своего дома, и были жребием своим так довольны, что не желали никак лучшего, а благодарили всегда Бога за доставление нам столь выгодного и хорошего места. Как вдруг посреди занятия моего помянутыми трудами поражает меня новая и такая неожидаемость, которую я всего меньше предвидел и которая в один миг все мысли в голове моей, так сказать, перебурлила, и все их отвлекши от прудовых работ, направила на другой новой и несравненно важнейший предмет.
В один из последних дней месяца октября, в самое время когда находился я на прудовой работе, и спеша оканчивать оную, суетился о размеривании достальных саженей для копки работникам, вдруг предстает пред меня присланный из Москвы от князя солдат, и подает мне запечатанной ордер от князя. ‘Об чем бы таком? сказал я сам себе — и еще с нарочным’. И любопытствуя знать спешил на том же месте, распечатав, прочесть сию бумагу. Но представьте себе, каким неописанным удивлением должен был я поразиться, когда в немногих содержащихся в ней строках увидел такую неожидаемость, какой я не воображал себе ни в уме, ни в разуме. Князь в коротких словах писал ко мне, что как получил он известие, что богородицкий управитель умер, то он определяет на место его меня, и чтоб я собирался немедленно туда отправляться, и готовил бы все тутошние дела к сдаче господину Шестакову, который назначен моим преемником, и вскоре ко мне прибыть имеет, а между тем сочинил бы я ему инструкцию с обстоятельным наставлением, что ему тут делать и наблюдать, и приехал бы сам к нему в Москву для принятия повеления,
‘Ба! ба! ба! — воскликнул я все сие прочитавши. Господи помилуй!… аминь, аминь! с нами крестная сила! что это со мною делается и творится? Думал ли я и ожидал ли сего?’ А потом, перекрестясь несколько раз, позабыл и пруд и все, и побежал к себе в дом сообщать домашним своим сию новость. Во время сего шествия туда чувствовал я, что вся кровь во мне волновалась, а в голове толпились тысячу разных мыслей, и перепутывались между собою. Нельзя того сказать, чтоб не обрадовался я сей неожиданной перемене: сколько я к Киясовке уже ни привык, и как место сие для меня ни хорошо было, но богородицкое было несравненно выгоднее, честнее, славнее и во всем преимущественнее здешнего. Итак, сердце мое обливалось тогда некоторым родом неизъяснимого удовольствия, и я несколько раз повторял только: ‘Ах! Боже мой! сколь неисповедимы судьбы и чудны дела твои!… Можно ль было кому-нибудь из смертных думать и ожидать, чтоб жизнь князя Гагарина, добивавшегося с таким усилием богородицкого управительства, и наконец добившегося, могла так скоро кончиться, и чтоб место сие для меня и столь скоро и таким неожиданным образом опростаться.— Ах (продолжал я вздохнув и возведя взор свои к небу) — не явное ли это действие святого твоего Промысла, Великий Боже! и не новый ли опыт милости твоей ко мне и попечения обо мне недостойном. Не иное что, как твоя десница извлекла меня из дома, привлекла сюда и влечет теперь в другое, как теперь видно, давно уже тобою мне предназначенное место!… Ах! Воля твоя и да будет святая! а я не знаю только, как и чем возблагодарить мне тебя за сие, а предаваясь всегда, предаюсь и теперь во всем в твою волю святую’. Сим и подобным сему образом сам с собою говоря, добежал я до своего дома, и нашед обеих хозяек своих занимающихся своими делами и женскими упражнениями, с веселым и спокойным видом им сказал: ‘Как бы вы думали, сударыни, обо мне, и чем бы вы меня почитали?’ Обе они удивились такому странному вопросу, и глядели мне только в глаза.— ‘Нет, право, скажите мне (продолжал я), чем бы вы меня почитали? ведь бессомненно управителем Киясовским!’ — ‘Конечно (сказали они), да чем же иначе и что за вопрос?’ — ‘Ну так знайте ж (подхватил я), что вы в мнении своем ошибаетесь, и что моя милость уже не есть управитель Киясовский’. Поразились они сим словом, и обе воскликнули: ‘Да что ж такое?’ — ‘А вот что: я управитель, но не Киясовский, а… как бы, вы думали… Богородицкий!!!’ — Что ты говоришь! (воскликнули они удивившись), не в правду ли?— ‘Ей-ей! и вот читайте сами!’ — сказав сие, достал я из-за пазухи ордер, и подал им обеим.
— Ах, Боже мой! воскликнули они прочитавши: можно ль было сего ожидать? Ну, поздравляем же тебя, батюшка!… Ах какая неожидаемость!… Да как же?… (подхватила моя жена), так нам туда и ехать, и перебираться со всем домом?— ‘Конечно (сказал я)! и что о том говорить, дело уже сделано, и переезжать необходимо. и скоро надобно, и вы начинайте уже и собираться.’ — Ах, батюшки мои! (подхватила жена моя), да как это? да когда же это успеть можно? уже и теперь глухая осень, а того и смотри, что зима, и как это в такую пропасть можно ехать и со всем еще домом?— ‘Как бы то ни было (сказал я), и что ты ни говори, а переменить того уже не можно. Вот мне надобно и в Москву еще скакать’.— Ах, батюшка! (подхватила она) уж нельзя ли тебе отказаться от того? нам право и здесь хорошо. Мы здесь уже обзаводились всем, и привыкли ко всему, на что нам этого лучше? так близко от двора, а то поезжай в такую даль, отбивайся от всех своих родных, отдаляйся от дома. А Бог знает еще ни то мы там лучшее найдем, ни то потеряем, право подумайте!— ‘Помилуй (отвечал я), как это можно!.. Это смех людской будет, если станем мы отбиваться, к тому ж сама ты знаешь, что мы того не искали и не добивались, а пришло это само собою, и видно воля на то Господня! Словом, и говорить о том нечего, а помышлять надобно о сборах’.
Однако, что я ни говорил, но жене моей крайне не хотелось расставаться с Киясовкою, и чем более она о том помышляла, тем паче увеличивалось ее нехотение, и скоро довело ее до того, что она ударилась даже в слезы. Но я смеялся только ее малодушию и твердил ей, что об отречении и помышлять нечего, а чтоб лучше, не упуская времени, помышляли они обо всем нужном для предстоящего нам переезда.
Совсем тем и самого меня тогдашнее позднее осеннее время озабочивало немало. Я воображал себе все предлежащие нам трудности к перевозке всех завезенных нами из двора вещей и целого почти дома, с людьми, скотом, меблями и прочим, и предусматривал сам, что нам перевозка всего доставит множество хлопот, забот и затруднений, но мысль о необходимости того подкрепляла меня и ободряла много.
Итак, не долго думая, приказал я канцеляристу своему приготовлять все к предстоящей сдаче, а сам, засевши в свое место, принялся тотчас за сочинение инструкции своему преемнику, и в немногие часы настрочил ему превеликую, и не сомневался, что она князю будет угодна, ибо я не упустил ничего из вида. Но сколь малого труда стоило мне написать сию инструкцию, столь много напротив того смутился я и не знал, что мне предписать ему в рассуждение заведенного мною тут на опыт новоманерного семипольного хлебопашества. Князю неотменно хотелось, чтоб сей опыт продолжаем был во всей его форме и порядке, но как о господине Шестакове, бывшем некогда управителем в Бобриках, случилось мне слышать, что он человек хотя доброй, но сущий ахреян, и из простаков простак, и тупица настоящая, а все оное хлебопашество в основании своем имело особую обширную систему, и успех и польза от такового хлебопашества неинако могла ожидаема быть, как от непременного наблюдения, учрежденного распорядка, то полагая, что все сие простаку тому не влезет и в голову, и что он не только исполнит того, но и понять будет не в состоянии, что после и оказалось действительно так, как я думал, однако, чтоб не упустить и сего из вида, то написал я относительно и до сего хлебопашества превеликое и наиподробнейшее наставление, и раствердил все и все как сороке Якова, и чтоб простаку все понятнее могло быть, то изъяснил все нужное наипростейшими рисунками.
Исправя все сие и дорожа временем, поскакал я в Москву, и явившись к князю, благодарил его за оказанную к себе милость. Тут услышал и узнал я от секретаря нашего такое, чего я еще не ведал, и что меня еще более в доброте сердечной и честности характера княжова удостоверило. А именно, что как скоро богородицкой управитель умер, то многие из тамошних дворян, льстившиеся получить его место, подхватя почтовых, прискакали в Москву, и бросились с просьбами своими к князю Сергию Сергеевичу, а сей тотчас и прискакал-было наседать по прежнему на старика-князя, и просить об определении туда какого-то своего знакомца. Но старик-князь его предупредил, и разрушил все сии новые каверзы тем, что как скоро получил из Богородицка о смерти управителя уведомление, так в ту-ж самую минуту призвал его, секретаря, и велел писать помянутой ко мне ордер, и в тот же день с нарочным солдатом ко мне его и отправил. Итак, не успел князь Сергий Сергеевич, прискакав с просьбою своею, заикнуться, как старик ему сказал, что это уже поздно, что я уже определен, и что ко мне уже и ордер послан, а потому чтоб он и оставил его в рассуждении сего пункта с покоем. Итак, молодой князь, не солоно хлебав, ни принужден был почти со стыдом возвратиться.
Таковой поступок старика-князя заставил меня его еще более полюбить и сделаться к нему за то еще более усерднейшим. Он принял меня в сей раз отменно милостиво и благоприятно, опробовал совершенно сочиненную мною Шестакову инструкции и о земле наставление, и оставил у себя для переписки, подписания и вручения Шестакову, когда он приедет. Потом, поговоря со мною обо многом, относящимся до Богородицкой волости и таким тоном, что я мог заключить, что он не совсем доволен был управлением умершего управителя, отпустил он меня, сказав, что он на меня надеется как сам на себя, и что он находящегося там бобриковского управителя, которой не совсем ему нравится, и о котором дошли до него некоторые невыгодные слухи, предает совершенно в мою волю, и что если я найду за ним что-нибудь нехорошее, так бы только отписал к нему, и тогда он его тотчас отрешит и его там и не будет.
С сим расстался я тогда с моим любезным старичком-князем, и пробыв в Москве не более одних суток, возвратился в Киясовку, где нашел моих домашних уже убирающихся и совсем почти готовых к отъезду.
Итак, осталось нам только дождаться господина Шестакова для сдачи ему с рук на руки волости и всего до ней принадлежащего. Но сей ахреян не так-то скоро повернулся, как мы думали и ожидали, ибо где-то его в деревне отыскали, где-то он приехал в Москву, где-то он туда отправился, а мы его жди да подожди и горюй, что время час от часу становилось хуже и для езды неспособнее. Целую неделю принуждены мы были его дожидаться, но спасибо чрез то имели времени и досуга довольно к сделанию всех нужных к переезду своему приуготовлений, а, сверх того и распрощаться со всеми нашими соседями, которые все не успели услышать о нашем отбытии, как, несмотря на всю дурноту тогдашнего времени, приезжали к нам изъявлять свое об отбытии нашем сожаление и с намя распрощаться.
Кроме сего, надобно было нам отправить и бывших у меня учеников к их родственникам, ибо всех их с собою в такую даль забирать было и для нас отяготительно, да и родным их того не хотелось, а вместо того хотелось нам неведомо как уговорить ехать с собою помянутую девушку, госпожу Беляеву. Она, полюбив нас и к нам привыкнув, весьма охотно и сама того хотела, но великой труд мы имели уговорить и убедить старичка-отца ее отпустить ее с нами, и он не иначе к тому наконец согласился, как с условием, чтоб я подарил его бывшею у меня маленькою, обрезною, намалеванною на доске статуйкою, изображающего мальитка, которую как я ни любил, но принужден был уступить ему в удовлетворение желания всего моего семейства.
Наконец изволил прибыть и преемник мой, господин Шестаков, и я нашел в нем действительно самого простака и сущего деревенского ахреяна. И какая комиссия была мне при сдаче ему всей волости: ты говоришь ему то, а он мелет другое, ты ему изъясняешь дело, а он несет вздор… и горе истинное у меня с ним тогда было! К безделицам, ничего незначащим, привязывается как смола, а важного и самого дела не хочет слушать! что ты с ним изволишь? О том, что можно в час кончить, толкую с ним часов пять и более. Когда ж дошло у нас дело до наставления моего в рассуждении новоманерного заведения, тут встань беда и не ляжь! И тут-то прямо доказал он мне и невежество свое, и грубость и ахреянство. Вместо того, чтоб внимать все ему толкуемое, как сороке Якова, поднялся у нас с. ним ропот и негодование, и он, пуская все слова мои совершенно мимо ушей, твердил только: ‘Что это такое? да на что это? что за дьявольщина? и какая от того польза?’ и т. д. Я слушал-слушал, да и стал, и наконец другого не нашел, как плюнув, на все ему с досадою сказать: ‘Ну, братец, как хочешь? я свое дело сделал, и учинил славное начало, о котором и в Петербурге уже знают, а ты хоть все брось и запусти, я уже за то не ответчик, а отвечай уже сам князю как тебя Бог на разум наставит’. И действительно, бросив ему наставление, пошел прочь от него, и сам себе сказал: ‘Ну, вижу я теперь сам, какая дьявольская разница иметь дело с разумным человеком и с глупцом, а особливо с невеждою, набитым глупейшими о знании своем мыслями!’
Но как бы то ни было, но наконец все дело свое мы с ним кончили, и нам осталось только укласть все свои вещи в повозки, запречь лошадей, со всеми распрощаться и ехать, и во всем этом провели мы уже не более суток. И как у нас навожено было множество всяких вещей и мелочей из дома, то ими, также моею библиотекою, картинами и превеликим множеством картузов, набитых разными врачебными травами, нагрузили мы множество повозок, и употребили под них не только всех тутошних казенных лошадей, но и всех приведенных из деревни для сего своих собственных, так что составился превеликой обоз из всех наших экипажей и повозок отчасти на колесах, отчасти на санях, ибо был уже тогда и снежок маленький.
Наконец настал день нашего отъезда, случившийся на другой день после Михайлова дня, то есть ноября 9-го дня, и день сей был для меня прямо чувствительный. Из всех сел и деревень собрались к сему времени все бурмистры, старосты и лучшие люди. Все они наносили всякой всячины на дорогу, и прощались со мною с изъявлением искренней ко мне любви и благодарности за хорошее управление ими. Все отзывались, что они мною весьма довольны, все желали мне счастливого пути, и жалели, что я от них отбываю. Но никто с таким чувствительным сожалением со мною не расставался, как наш лекарь. Итак, распрощавшись и помолясь Богу, мы в путь свой и отправились. А сим окончу я и письмо мое, превзошедшее уже обыкновенные пределы, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.

(Генваря, 15-го дня, 1809 года).

БОГОРОДИЦК.

Письмо 185-е.

Любезный приятель! Приступая теперь к описанию достопамятнейшего периода моей жизни, начну повествованием о нашем путешествии из Киясовки до Богородицка, и изображении чувствований душевных, какие я имел во время сего краткого, но трудного и беспокойного путешествия. Как время было тогда самое позднее осеннее, и от бывшего незадолго до того ненастья и самого зазимья путь такой скверной, что не можно почти было ни на колесах, ни на санях ехать, то претерпели мы много трудов и беспокойств. Переезжал я тогда со всем своим домом и семейством, кроме нас четверых больших, то есть меня, моей тещи, жены и госпожи Беляевой, было с нами четверо наших детей, кои были мал-мала меньше. Большой нашей дочери Елисавете шел уже тогда девятый год, и она была девочка уже изрядная и утешавшая нас и видом, и милым и любезным характером своим. Мы выучили уже ее грамоте и писать, и были понятием и всем поведением ее очень довольны. Сыну моему, как второму по ней, шел уже шестой год, и бабушка его, трудившаяся над обучением и его грамоте, успела уже выучить и его оной. Острое его понятие и способность с самого малолетства ко всему хорошему поспешествовала к тому очень много. Другой моей дочери, Настасье, доходил тогда третий год, и сия хотя сошла с рук, но далеко еще не совсем, а меньшая моя дочь Ольга была еще на руках, и ей шел только второй год. Итак, все они были еще очень малы, и все требовали за собою особых хожатых. Кроме сего было с нами множество людей, старых женщин и девок. Для помещения всех их потребны были повозки, кроме тех, которые нагружены были нашим багажом и всякою домашнею сбруею и провизиею, а потому и было с нами множество больших и малых повозок, и ехали мы превеликим обозом. Старшие госпожи ехали в карете, дети с их мамами и нянями — в другой, иные же в коляске, женщины же и девки в кибитках, и все сии повозки были на колесах. Что касается до меня, то как мне не хотелось никак расстаться с нововыдуманным моим, вскрывающимся, покойным возочком, то, несмотря на всю еще малость снега и ежечасное опасение, чтоб он не сошел, решился я на отвагу, ехать залегши в нем, дабы мне можно было заниматься чтением книг, и не так бы скучно было ехать. Ехали мы тогда через Каширу, Венев и оттуда по епифанской дороге, пробираясь прямо на село Бобрики. Все сие расстояние было хотя не очень велико, и не простиралось, хотя и до двухсот верст, но как принуждены мы были не ехать, а тащиться с ноги на ногу, и то и дело останавливаться, то и провели мы в сем путешествии более четырех дней.
В течение сего времени, сидючи в своем возке, и тащившись, где по снегу, где по голой земле и грязи, имел я досуг заниматься помышлениями о предстоящей перемене, вместе с местом, и всех моих обстоятельств, которые и занимали меня во всю почти дорогу. Я помышлял, рассуждал и говорил то и дело сам с собою как о прежнем, так и новом своем месте, и обо всем, до обоих их относящемся. То, от которого тогда я удалялся, было мне довольно знакомо, и я был им по всем отношениям доволен. Во все почти полтретья года жительства моего в Киясовке не имел я никакого неудовольствия, жил себе как хотел и на совершенной почти свободе. Иго обязанности моей было так легко, что я оного почти не чувствовал, а особливо в последнее время. Труды и заботы хотя кое-какие и были, но сносные. И где же мы без них жить и быть можем? По крайней мере имел я то удовольствие, что знатную или паче большую часть своего времени мог употреблять для себя и для собственных своих любимейших упражнений. Дел по должности было так мало, и они были так легки, что я исправлял их почти играючи, а что всего важнее, не опасаясь никакого строгого взыскания. Не было никаких у меня завистников и тайных злодеев, искавших моей погибели, никому я местом своим не колол глаза. Жил в мире, тишине и в таком же почти удалении от шума большого света, как и прежде в своей: деревне. Да и от сей находился в такой близости, что мог всегда когда хотел в нее ездить и видаться с своими родными и прежними друзьями своими, а сделался любим и уважаем и тутошними соседями. Сколько новых друзей и знакомцев я тут в короткое время нашел! Прибытков никаких побочных хотя я и не имел, но они мне были и ненадобны: я был своим жалованьем и прочим содержанием доволен. Не терпел я ни в чем недостатка. Волости, которые вверены были мне в управление, хотя не многочисленны, но тем легче было и управление ими. Словом, все и все было хорошо, и так хорошо, что я, попривыкнув ко всему, не желал никак лучшего места.
‘Напротив того то место, к которому я приближался, знакомо мне только вскользь (говорил я сам себе, продолжая рассуждать), а во всей подробности я его совсем еще не знаю. Все известное и достоверное состоит только в том, что волости несравненно многочисленнее, и что вместо 3 или 4 тысяч душ, буду я управлять многочисленным и тысяч до 20-ти простирающимся народом. Множество огромных сел и деревень и целый почти город находиться будет в моем повиновении. Но? ах! зато и трудов и забот, сопряженных с управлением толь многочисленным народом, несравненно будет больше. Здесь был у меня один только подьячий, и письма было так мало, что и тому делать было почти нечего, а там находится целая канцелярия и письменных дел, которые мне по непривычке совсем еще незнакомы, и коли я должен буду еще учиться, превеликое множество. Кроме того, и одни производимые там ныне многие огромные строения навлекут мне тысячи хлопот, трудов и забот, которые мне тем будут тягостнее, что я ими никогда еще не занимался, и ко всему тому едва ли могу пользоваться столько свободным для себя и собственных упражнений своих временем, сколько находил я его в прежнем и мною оставленном месте. Не буду ли я там связан и по рукам и по ногам, и не стану ли жалеть о потерянной свободе? Жалованье получать я буду точно такое ж, какое получал я прежде, и прибытков посторонних и побочных и недозволенных, коими так многие льстятся, верно не захочу и там иметь. Итак, доходы будут те же, а расходов может быть надобно будет иметь несравненно больше. Жить я буду почти в городе, на большой проезжей дороге, и в таком отдалении от моего дома, что нельзя мне будет получать из него по-прежнему всякую всячину. Кроме того удалюсь я от всех моих родных, друзей и приятелей прежних, и еду, как в лес, к людям совсем мне незнакомым, с которыми надобно мне будет еще спознакомиваться. И Богу еще известно, найду ли я там таких добрых людей, и таких милых и любезных, меня любящих соседей, каких имел в оставленном месте. В деревню свою ездить и любезный свой домашний сад навещать уже мне никак не можно будет так часто, как до сего времени. Жить я буду уже не за 40, а верст почти за полтораста от него! и как легко могу чрез то в собственном хозяйстве своем сделать великие упущения. Итак, и со всех сих сторон не могу я никакими особыми и дальними выгодами ласкаться. А льстит меня одно только то, что место сие гораздо знаменитее моего прежнего, и что я в оном буду более всеми уважаем и почитаем! Но, ах! почему знать, не должен ли я буду за мечту сию платить очень дорого, и тысячами может быть не только телесных, но и душевных трудов, досад, прискорбий и неудовольствий! Чем знаменитее место, тем множайших иметь я буду завистников и тайных, а может быть и самых явных себе недоброхотов и злодеев, которые всячески надо мною подыскиваться, меня всем и всем чернить, порицать и на меня клеветать и всячески о том стараться будут, чтоб лишить и меня таким же образом тамошнего места, как согнали они Опухтина. Всего сего и подобного тому мне верно ожидать, и от всего того тысячи осторожностей иметь будет надобно. Итак, неизвестно еще, найду ли я при сей перемене моего места что-нибудь или потеряю’.
Сим и подобным сему образом помышлял и говорил я сам с собою не один раз, едучи в своем возочке, и мысли сии временем приводили всю душу мою в смятение, но спасибо продолжались они всегда не слишком долго, но я всякой раз потом успокаивал, утешал, ободрял и подкреплял себя возлаганием надежды и упования на моего Творца и Господа, будучи твердо удостоверен в том, что по его велению все сие творится, и что ведет меня туда святая его десница, надеялся и не сомневался я в том, что он и там не оставит меня святою своею во всем помощию и покровительством, а сие и успокоивало тотчас опять мой дух, как скоро приходил он в смущение.
В таковых помышлениях и не претерпев на дороге, кроме некоторых беспокойств по квартирам и ночлегам никакого помешательства и остановки, доехали мы наконец благополучно до славного и именитого села Бобриков, Случилось сие уже перед самым вечером 13-го ноября и накануне филипповых заговин. Как ни любил я свой возочек и как покойно в нем ни ехал, но подъезжая к Бобрикам, пересел я к барыням в свою большую карету, дабы придать въезду своему более важности. Не могу изобразить никак тех чувствований!.. какие ощущал я в душе моей при везде в пределы волости, и при узрении первых селений и бобриковского огромного дворца, которой в течение того времени, которое прожил я дома и в Киясовке, уже выстроен был вчерне почти весь, и я увидел огромную массу сию уже покрытою, и что достраивались только флигели и службы. Я перекрестился, въезжая в сию волость, и вздохнув не один раз втайне, простирал все мысли и чувства свои душевно ко Господу.
Как все тамошние о скором приезде моем по самом дне прибытия моего были предуведомлены, потому что я писал уже о том к Варсобину, как начальствующей тогда в Богородицке особе, прося его, чтоб все нужное к приезду моему было приготовлено, то и встречены мы были в Бобриках тамошним управителем, господином Верещагиным, Петром Алексеевичем, и архитектором, господином Ананьиным. Последний из них был мне уже отчасти, хотя и вскользь только знаком, а первого нашел я тогда случай впёрвые только еще увидеть, и о котором я тогда ничего еще из всего упоминаемого мною впереди не знал, и характер его был мне вовсе неизвестен. Он принял меня со всем всевозможным учтивством и благоприятством, и как в притворстве был он превеликий искусник, и в ремесле этом сущий академик, то и показался он мне ангелом, а не человеком… и умен, и сведущ обо всем, и ласков, и проворен, и души наидобрейшей: словом, таким, что очаровал меня почти всем своим поведением, и приобрел тем с самой первой минуты всю мою искреннюю е себе благосклонность. А каков был сам, таково ж почти пли немного хуже было и все его семейство. Мать его показалась нам весьма доброю, умною, обходительною и простосердечною пожилою старушкою, все три сестры также ласковыми, дружелюбными, услужливыми и благоприятными, и старшая из них отменно самою умницею и бойкою особою. Что касается до меньшого их брата, Семена Алексеевича, то был он малый еще молодой, тихий, и казался мне гораздо простее своего старшего брата. Напротив того, господин Ананьин показался мне хотя умным, но слишком уже чопорным и много о себе думавшем, однако добрым человеком.
Для ночлега отвели они нам наилучшие из всех своих покоев, и старались не только угостить нас добрым ужином, но и всячески успокоить не только нас, но и самых людей наших, так что мы всем приемом их были совершенно довольны.
Наутрие, напившись чаю, пошел я с обоими новыми моими подкомандующими. осматривать строения, в которых, по позднему уже осеннему времени, никакой работы уже не производилось. Тут господин архитектор старался показать мне все свое знание и искусство. Он водил меня всюду и всюду, и изъяснял все как должно. Господин Верещагин же только молчал и был слушателем. Сие доказало мне уже отчасти, что был он только на словах великой человек, а на делах не совсем таков, и что главную ролю тут играл Яков Ананьич, так звали помянутого архитектора. Из дворца прошли мы в церковь, также уже покрытую и совсем почти отделанную. По осмотрении же оной зашел я в комнаты архитектора, жившего в другом конце дома управительского. И дабы показать ему, что и я в рассуждении строений не совсем не знающ, просил его показать мне планы и фасады. В миг они мне были все представлены не только оригинальные, но и все практические, и все желаемое мною по оным изъясняемо, а по всему тому увидел я, что архитектор сей был действительно ремесло свое совершенно разумеющий, а притом прилежный и рачительный человек, чему и был я чрезвычайно рад, ибо тотчас мог предусмотреть, что по строениям не доведет он меня ни до каких дальних хлопот, и облегчит собою весьма все мои об них заботы и попечения.
Поговорив и потолковав с ним обо всем, и расспросив о числе наличных и недостающих еще к строению материалов, и о том, что нужно к предварительному о них попечению, возвратился я в комнаты, где мы квартировали, и попросив хозяек, чтоб они покормили нас поранее, дабы успели мы благовременно дотащиться до Богородицка, а отобедав или паче позавтракав у них и распрощавшись, отправились мы далее к Богородицку. Сей последний переезд был хотя не слишком большой, но наитруднейший из всех прежних: отчасти по дурноте грязных степных дорог, а отчасти и по усталости уже и лошадей наших, и мы не ехали, а тащились. Как сидел я и в сей раз в одной карете со своими спутницами, то имел я удовольствие видеть их приятное удивление при проезде чрез большие и порядочно расселенные деревни Бобриковской волости, сквозь которые нам тогда ехать случилось, и слышать суждение их о семействе господина Верещагина. Они были такого же почти мнения, как и я, но большая только сестра его, Марья, показалась им слишком уже бойкою и хитрою девкою.
При проезде чрез село Ивановское, в котором дни за два до того был годовой их праздник, наехали мы всех мужиков бражничающих и сбегающихся к нам с своими глупыми поздравлениями и просьбами, чтоб принять от них хлеб и соль, подносимой нам ими. Сие было нам нимало не противно, и я говорил только им: ‘Благодарю, благодарю, друзья мои, за вашу ласку и усердие, по все это напрасно, а веселитесь себе и забавляйтесь как вам угодно’. И насилу-насилу отвязались мы от них, приступающих к нам с неотступными просьбами о принятии их хлебов и нескольких окороков ветчины, с чем обыкновенно всегда они хаживали на поклоны и изъявляли свое усердие. Наконец кое-как переехали мы и сей переезд, и выехавши из Балахонского леса увидели вдали колокольню богородицкую.
Наставали тогда уже самые почти сумерки, как мы въехали в Богородицк. При въезде в оной я и не узнал почти его: столь многие и большие перемены произошли уже в оном с того времени, как я его в первой раз видел. На месте бывшего тогда пакостного гостиного двора и лавочек увидел я уже превеликую площадь, и посреди оной воздвигнутую огромную, и вчерне уже совсем почти отделанную церковь, а вместо прежних кой-каких негодных зданьишек внутри земляной крепости и подле колокольни, стояли уже высокие каменные здания, составлявшие некоторой род замка, а позади их, на берегу пруда, немалой величины дом каменной, также дворцом называемой. Все это было уже после меня построено, и чрез все сие весь Богородицк, ровно как оживотворился, и вместо нынешнего ничего незначущего села имел уже вид города. Самой управительской дом увидел я хотя на том же месте, но совсем уже не тот, и покрытой уже не тростником, а тесом. Прежний, и тот в котором я ночевал, успел уже сгореть, а на место его построен был уже сей новой, и весь он, на подобие замка, с задней стороны окружен был мазанками, сараями и службами, покрытыми отчасти тростником, отчасти дерном.
При въезде на двор, при подъезжании к большому и докрытому подъезду, госпожи мои в прах закрестились, а и сам я не преминул вознестись мыслями к небу, и просить Господа о благословении при вступлении нашем в сие новое для нас обиталище. Нас встретили тут уже некоторые из наших людей присланные от меня уже прежде с некоторыми вещами и обозом с провизиею. Дом был уже натоплен и приготовлен совсем для принятия нас в себя, и как мы при тогдашней холодной погоде несколько поозябли, то вошли мы в него как в рай, и найдя его просторным, светлым и расположенным довольно спокойно, не могли им довольно налюбоваться. Ибо как покойной предместник мой имел превеликое семейство, то и успел он к бывшему тут дому пристроить еще несколько покойцев для себя и для помещения детей своих. И потому, всему семейству моему не только было где поместиться, но было даже и несколько излишних покойцев из прирубленных вновь и кои остались у нас даже праздными, и мы обратили их в ткацкую и кладовую. Для самого себя нашел я в них в усторонье особой кабинетец, но как-то уже слишком тесноватой и такой, что в оном мог я поместить один только свои столик для письма и канапе, к тому ж не было в нем и печи, а один только камин. Но за то была пред ним другая, хотя также с одним только окном небольшая комнатка, в которой мог я поместить свою библиотеку и шкаф с картузами, также большой стол для моих собственных писцов, почему я и сею частию дома был совершенно доволен.
Мы не успели обегать и осмотреть все комнаты и приказать разбираться, как гляжу, является и господин Варсобин, прибежавший без души из своего дома. И это было в первой раз, что я его узнал. Но мы в сей день с ним немного говорили, а почти только поздоровкались.
Но как скоро настало последующее за сим утро, то и стали мало-помалу являться ко мне все находившиеся там знаменитейшие люди, и прежде всех предстали пред меня все три канцеляриста, как главные особы в тамошней канцелярии. Первой и главнейший из них был помянутой господин Варсобин. Сей был правителем всей канцелярии, и у него была вся казна и все доходы и расходы на руках — особа, которую скоро трудно было узнать в точности. Второй был господин Щедилов, по имени Прокофий Егорович, мужик высокой и имевший покрои самого старинного подьячего, но показавшийся мне из всех их и праводушнейшим, и более всех их разумеющим письмо и дело. У сего были все письменные дела, а сверх того и весь магазин на руках. Третий был господин Ломакин, по имени Михаил Яковлевич, которой показался мне средственным человечком и не из далеких. У него был на руках весь тамошний гошпиталь и все разные казенные материалы. Все они принесли ко мне кульки, набитые всякою всячиною на поклон, и я как ни отговаривался, но чтоб их не огорчить, принужден был принять, и как был в числе их наполненной рыбою, то сие по случаю наставшего тогда Филиппова поста было и кстати.
Не успел я, поговоривши и ознакомившись с ними, их от себя отпустить, сказав, что я не замедлю придти сам вскоре к ним в канцелярию для осмотрения казны и прочего, как является ко мне тамошний архитекторской помощник, производивший тутошние каменные строения под смотрением главного архитектора. Прозывался он господин Волков, и я нашел его уже весьма отменным от г. Ананьина, и мужичком простеньким, нерасторопным и не слишком во всем далеким, и походившим более на пьянюшку, нежели на остряка и провора.
Вскоре за сим приезжает ко мне также для отдания поклона своего, тамошний волостной лекарь, прозывавшийся господином Рудольфом, живший при большом волостном гошпитале, за версту от Богородицка, на мысу между прудов или так называемом островке построенном. С сим иностранцем, и довольно рукомесло свое знающим человеком обошелся я, по обыкновению своему, с отличною благосклонностию, и он показался мне довольно хорошим человеком, но готовящимся от нас отбыть в какое-то другое место, и почти собирающимся уже к отъезду. Я сожалел, что его теряю, и расспросив обо всех обстоятельствах тамошнего гошпиталя, не стал его удерживать, опять скоро от меня отходящего.
Не успел я сего от себя спровадить, как являются ко мне наилучшие из тамошних купцов, пришедшие также на поклон со множеством кульков, набитых всякою всячиною, или так называемым хлебом и солью, ибо надо знать, что Богородицк составлял тогда ни село, ни город, а некакой междуумок между ими. В старину был он городом с деревянною рубленою крепостью, и живали в нем, по обыкновению других городов, воеводы, имевшие свою городскую канцелярию, а купцы ратушу. Но как заведен был в волости сей большой казенной конской завод, то уничтожено было воеводское городское управление и живали тут управители при заводе с своими конюхами и конюшенными служителями. Когда ж завод конской тут уничтожен, и волость сия исключена из дворцовых и переименована в собственную императрицыну волость, и соединение купленною Бобриковскою волостью, то уничтожено и все относящееся до конского завода и из бывшего правления основано уже тогдашнее особое волостное. Купцы же остались жить в домах своих по-прежнему, имели хотя также свою ратушу, но во многом зависели от управителей тогдашних, как первенствующих особ во всем тамошнем селении. А таким же образом зависели от них во многом и множество еще живших тут конюхов, и других конюшенных нижних чиновников, а по всему тому и приходили ко мне, наилучшие из тамошнего и весьма еще бедного купечества на поклон. Я всех их непреминул обласкать наивозможнейшим образом, и поступил с ними как с людьми, несостоящими хотя у меня в команде, но во многом от меня зависящими.
По отпуске сих, собравшись, отправился я в тамошнюю волостную канцелярию. И как была она недалеко, и только чрез площадь от моего обиталища, то пошел я туда пешком при провождении двух вестовых из солдат, при мне уже находившихся. Канцелярия сия находилась тогда еще на тамошней высокой и красивой башне или колокольне в комнатках, сделанных над сквозными воротами, под колокольнею находящимися. Я принужден был взбираться на нее по превысокой и крутой круглой лестнице, и взошед нашел всю ее наполненную множеством народа. Вся военная команда, состоящая в нескольких унтер-офицерах, капралах и человеках в 20-ти солдат, находилась тут в собрании, равно как и прочие разного рода нижние чиновники и мастеровые, как-то: магазей-вахтеры, столяра, слесарь, кузнецы, служащие при казенных тамошних лошадях конюха гошпитальные служители, живописец стекольщик, и наконец прочие канцелярские служители, состоящие в нескольких человеках копиистов. Оба первые канцеляриста, Варсобин и Щедилов, представляли мне их всех тут но порядку, и рассказывая о каждом из них подробности, а именно: кому из них поручены и какие должности, и кто из них приставлен был к лесам кто к отдаточным землям, кто к материалам и так далее.
Я всех их, по обыкновению своему, приветствовал благоприятным образом, и отпуская их к своим делам, заметил, между прочим, одного молодого и с виду жалковатого человека в простом нагольном овчинном тулупе. И как он при выходе показался мне как-то особливого примечания достойным, то спросил я: ‘Это что за человек?’ — Это-де,— сказал мне усмехаяся Варсобин: стекольной подмастерье, принятый его сиятельством для вставливания при строениях стекол, и зовут его Вильгельмсом. Удивился я, сие название услышав, и спросил далее: ‘Да какой он, русской, что-ли?’ — Нет, де, а немец. — ‘Ба! ба! ба! сказал я: у вас и немцы еще здесь есть, кликните-ко его ко мне!’ — ‘Александра Давыдович! Пожалуйте-ка сюда’, закричал Варсобин. Он тотчас и воротился, и тогда начал я с ним по-немецки говорить. Бедняк обрадовался неведомо как, услышав, что я говорю его природным языком, и стал мне кланяться и себя рекомендовать. Я обрадовался услышав, что говорил он сим любимым мною языком довольно изрядно, но как мне некогда было тогда долго с ним растабарывать, то сказав ему, чтоб он пришел ко мне на квартиру, отпустил его, приласкав обыкновенным образом, и Александра мой Давыдович полетел почти без памяти от радости вниз по лестнице.
По выходе всех стал я осматривать всю канцелярию и обо всем расспрашивать. Она состояла из трех комнат: в средней и просторнейшей стояли столы всех трех повытьев, и при них все канцелярские служители и писцы, коих всех было человек почти до десяти. В одной из побочных и также довольно просторной комнате стояло несколько больших сундуков, и в одном из них хранилась денежная казна, охраняемая стоящим часовым с обнаженным тесаком, другие наполнены были письменными делами. Другая побочная и небольшая комната составляла так называемую судейскую. По введении в оную меня моими так сказать секретарями, увидел я тут, к удивлению моему, порядочный судейский стол, покрытой красным сукном и с стоящим на нем зерцалом и лежащими на нем несколькими книгами. Поразился я, сим зрелищем, и сам себе сказал: ‘Вот, сударь! Судьба не думано — не гадано, доставила и мне случай сидеть за красным сукном и за зерцалом’! Но как мне все канцелярские обряды, хранимые тут во всей их старинной форме, вовсе были незнакомы, и я не знал за что приняться, то представлял тогда истинно смешную фигуру, но доволен был господином Щедиловым, которой тотчас стал мне, севшему в свои кресла, представлять приготовленные уже ими списки и ведомости обо всем нужном. Но как мне за наступившим тогда уже обеденным временем некогда было рассматриванием оных заниматься, то спросил я только всели нужные бумаги у них заготовлены для представления мне от себя к князю с донесением обо всем, что я нашел тут. — ‘Все-де почти готовы, сказали мне оба мои секретари, и немногое только осталось’. — Так поспешите-же, пожалуйте, к завтрему докончить, чтоб я мог все увидеть и во все войтить и потом репортовать к князю. Сказав сие не стал я долее медлить, и возвратился к домашним моим, дожидавшимся меня уже с накрытым столом обедать.
Сим кончу я сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш и прочее.

(Генваря 18-го дня 1809 года).

ПОСТУПКА С ВЕРЕЩАГИНЫМ.

Письмо 186-е.

Любезный приятель. Отобедавши с моими домашними, употребил я все достальное время того дня на осматривание служб и прочего строения на управительском дворе, и нашед все нужное, был доволен тем, что в рассуждении сего не было мне нужды хлопотать. Кроме кухни, погребов, амбара и людских изб, находилось еще множество мазанок, сараев для лошадей и скота. В них содержались не только казенные лошади, содержимые на казенном коште для разъезда управителя, и которых было так довольно, что мне не было нужды держать своих собственных, и я мог оных всех отправить в свою деревню. Но кроме их содержалось еще несколько казенных жеребцов в пользу крестьян, для припуска к кобылам их, также содержан был в хлеву превеликий казенный бык для такого же употребления. Мазаночными сараями и отделами сими окружен был со всех трех задних сторон управительский дом, но все сие покрыто было камышом. Одного только недоставало, и весьма нужного для меня: не было нигде ни малейшего цветничка и садика, поелику никто из моих предшественников не имел к ним охоты. Но сии положил я неотменно в следующую весну завести, и помышлял уже о том, где бы назначить под них место, но к неудовольствию не находил нигде вплоть подле моего дома, чего мне хотелось. Весь он расположен был так, что нигде не можно было к нему с садом приютиться, и потому другого не находил, как предназначить к тому место уже за мазанками в конце двора, а цветничок хоть маленькой сгородить себе, пред окнами дома на улице.
По осмотрении всех сих ближних предметов, и отложив обозревание прочих до последующего дня, принялся я за обранжирование своих собственных комнат: то есть маленького своего кабинета и комнатки пред оным. Были они обе хотя очень тесноваты, так что мне не можно было никак поместиться в них со всею моею рухлядью, но как переменить того было нечем, то принужден был довольствоваться уже и оными, и призвав столяра, велел наделать в них поболее шкапчиков и полок, где б мне можно было установить свои книги, картузы и другие вещи, а в кабинетце ассигновал себе уже местечко под окошечком, и поставив небольшой столик, кое-что на нем уже и пописался. В проходной же комнатке пред оным установил я большой стол, как для работ, требующих большего простора, так и для моих писцов и учеников, если какие случатся, которыми и непреминул я в скором времени запастися, ибо не любил быть без оных.
Между тем как я ранжированием всего в моих кабинетах занимался, явился ко мне и господин Вилимзон, помянутой немец-стекольщик, и я, разговорившись с ним поболее, узнал его короче. Все его там почитали полушутиком и над ним подсмеивались, но мне, как любящему всех иностранцев, показался он более жалким, нежели посмешища достойным молодым человеком. Был он хотя не хитрый, а простодушный человек, однако не совсем глупый, и нельзя было никак назвать его дураком, хотя и было в поведении его нечто такое, что заставливало иногда над ним трунить и смеяться. Но как он по-немецки говорил порядочно, то для меня всего приятнее было, что я нашел в нем человека, с которым мог я заниматься разговорами на сем языке. А потом узнав, что он жил на островке в гошпитале и в самой нужде и бедности, то из единого человеколюбия велел ему ходить как можно к себе чаще, и поснабдил его кое-чем нужным. Впоследствии же времени я за простоту, добросердечие, услужливость и сиротство так его полюбил, что приобщил его почти к числу своих домашних. Он живал почти безвыходно у нас, и мы его и поили, и кормили, и одевали, и бедняк так тем был доволен, что не знал как и чем возблагодарить меня за то. Но я доволен был тем, что он с малюткою сыном моим съютился и заставил его себя полюбить, а сие и принесло нам ту выгоду, что оп мог начать учить его немецкой грамоте и отправлять почти должность его дядьки. Сверх того и самим нам доставлял он много приятных минут, ибо и мы-таки над ним иногда шучивали, и нередко до слез почти смеивались.
В последующий день с самого утра пошел я опять в свою канцелярию, для вступления уже во все дела по должности. Мое первое дело было по ведомостям и приходным и расходным книгам счислиться и узнать, сколько надлежало быть тогда казенных денег в наличности и потом освидетельствовать. Но не успел я сего последнего дела начать, как подступил ко мне г. Варсобин, как хранитель и расходчик оных с донесением, что они не все, а недостает несколько сот оных. Это меня поразило: ‘Да где ж они?’ спросил я.— Петр-де Алексеевич Верещагин изволил забрать их, и вот-де его расписки.— ‘Прекрасно! воскликнул я: но мне сии расписки ненадобны, и я их вместо наличных денег не приму, и на себя этого никак не возьму. Но как же ты ему так много надавал, мой друг?’ спросил я.— Что было делать! Ответствовал Варсобин: покойнику князю было так угодно!— ‘Да сам-то князь не забрал ли также их себе, и не должен ли он?’ (подхватил я).— Был-де тот грех и за ним! сказал Варсобин: но все бывшие на нем нам княгиня доставила уже после его кончины, и он нам не должен ни копейкою.— ‘Ну, это хорошо! но с Верещагиным-то как же нам быть? Дело это не ловко, и он потеряет свое место, есть ли дойдет сие до князя, а я, воля его, на себя этого не приму’.— ‘Я-де писал к нему, сказал Варсобин, и еще нарочного послал, чтобы приезжал сам и разделывался как знает’.
— ‘Хорошо!’ сказал я, и принялся продолжать далее свои дела и свидетельства, а между тем неожидаемый сей недостаток денег не выходил у меня из ума. Я не знал как поступить в сем случае с господином Верещагиным. Судьба его зависела тогда совершенно от меня, и все его счастие и несчастие в моих руках было. Князь предал его совершенно в мою волю, и при отпуске, как выше упомянуто, сказал мне, что есть ли я что за ним дурное узнаю, и мне он не надобен будет, так только бы отписал, и его не будет. Итак, стоило бы тогда только отписать и донесть князю о сем забрании казенных денег, так и отрешен бы он был от своего места. Но я не такого был свойства, чтоб похотел без необходимой нужды сделать человеку зло, ничем еще меня не оскорбившему. Правда, слухи невыгодные об нем до меня уже отчасти и доходили, и были поводы желать, чтоб его со мною и не было, но я подумал-подумал, и вообразив себе, что тем лишу я и его и все его большое семейство последнего почти куска хлеба, ибо были они очень недостаточны, не захотел никак подвергать его сему несчастию, а решился вместо зла оказать ему благодеяние, и как-нибудь сие дело уладить инако, и потому с нетерпеливостию его приезда дожидался.
Он и непреминул ко мне в тот же день и к обеду еще прилететь, и как Варсобин успел ему все мои слова пересказать, то был он тем так перетревожен, что перетрусившись не имел даже духу начать о том и говорить со мною, и уже я сам, сжалившись над ним, и отведя в свой кабинет, дружеским образом стал ему о том говорить и изображать, в каком критическом положении он тогда находился. Не могу изобразить, как много растревожен он был тогда моими словами, и с каким умилением просил меня, чтоб я сделал над ним милость, не погубил бы его чрез донесение о том князю. И как много обрадовался он, когда я ему сказал: ‘Хорошо, батюшка, Петр Алексеевич. Я хотя в доказательство моего к вам благорасположения и сделаю то, что не донесу о том князю, но деньги необходимо надобно вам как можно скорее в казну внесть, и вы постарайтесь как можно о том, и где-нибудь их достаньте. Вот даю вам на три дни срока’.
Господин Верещагин был тем крайне доволен, и насказав мне тысячу благодарений, поскакал тогда же добывать денег, а я между тем употребил все сне время на обозрение прочих мест, и в тот же день ездил осматривать то огромное каменное здание, в котором хранился казенной озимый и яровой хлеб, собираемый зерном с крестьян ежегодно. Тут не мог я довольно налюбоваться огромностию и хорошим расположеннем магазина, а того еще больше порядком, наблюдаемом при сборе и расходе хлеба и рачительным попечением об нем г. Щедилова, у которого он на руках был. Но как находились многие амбары, насыпанные до самого верха, и перемеривать его не было возможности, поелику потребно было к тому не дней, а недель несколько, то принужден я был положиться (на) г. Щедилова, уверявшего меня свято, что хлеб весь дел, и не только в нем нет недостатка, но ежели перемерить, то без сумнения явится множество примерного. И как он в том ручался всем своим имением, то я и был тем доволен.
После того таким же образом ездил я осматривать тамошний волостной гошпиталь, построенной, как выше упомянуто, в некотором отдалении от города на прекраснейшем месте. Высокой и узкой мыс между устьями двух огромных вершин, на котором воздвигнуто было сне здание, окружен был со всех сторон водою. Два пруда, посредственной величины, были у него по сторонам, а третий — большой, называемый Вязовским, был впереди и представлял вид самого озера. Для содержания больных особая, превеликая, длинная связь, с комнатами на краю для аптеки и жительства надзирателей, а впереди находился обширной двор, окруженный множеством других зданий. Был тут особой дом для жительства лекаря, и по обеим сторонам два флигеля для жительства лекарских учеников и других гошпитальных служителей. Другой такой же домик находился посреди двора, назначенный для подлекаря, но стоявший тогда праздным, а по сторонам находились прочие здание, как-то: погреба, кухня, баня и сарайчики для лекарских лошадей и скота. Словом, тут нашел я все в порядке и наилучшее во всем распоряжение. Совсем тем казалось мне, что гошпиталь сей производил содержанием своим казне более убытка, нежели пользы, и знаменит был более именем, нежели самым делом, ибо волостных больных находилось в нем очень мало. Сии боялись и бегали его как огня, и охотнее хотели умирать без всякого призора, нежели давать возить себя в гошпиталь и там себя лечить, а все найденные мною больные были на большую часть посторонние, присылаемые туда для лечения соседственными дворянами. Но как хотелось завести и содержать такой гошпиталь князю, то и оставил я его в прежнем существовании и при всем заведенном до меня порядке.
Как с задней стороны окружен был весь сей гошпиталь прекрасною дубовою рощицею, и в конце оной находилась небольшая деревянная церковь, воздвигнутая тут для кладбища, то взглянул я и на оную, и тем паче, что она одна тогда и была, в которой отправлялась божественная служба, ибо обе прежние бывшие внутри города были сломаны, а новая и большая еще недостроена.
Осмотрев оную, заехал я и в бывшую тогда там неподалеку от оной ранжерею с заведенным подле ее маленьким, плодовитым и аглинским садиком. Сии нашел я в худшем состоянии, нежели в каком я думал и ожидал. Ранжерейка была маленькая, ничего незначущая, и совсем почти пустая. Тепличка также малозначущая, плодовитый садик того еще меньше внимания достоин, а аглинский более смешной, нежели достойный уважения. Всему тому причиною было то, что оба господа предместники мои были сами до всего того неохотники, а оставляемо было все относящееся до того на волю садовника, а сей и видный более своим ростом и дородством, нежели знаменитой своим искусством и проворством, а потому и производилось все тут излегка и кое-как. И я крайне жалел, что место сие было от дома управительского слишком удалено, и что не можно было мне никак самому так часто оное посещать, как бы хотелось, ибо как расстояние от дома до сего места было более, нежели на версту, то пешком туда ходить было слишком далеко, а на лошади можно ль было всегда наездиться?
За сим занялся я осматриванием всех казенных строений, производившихся еще тогда в полном развале, но пресекшихся по случаю позднего осеннего времени. Главной корпус или так называемый дворец, воздвигнутой на прекраснейшем месте, на краю высокого берега к пруду, был хотя под кровлею, но снаружи и внутри еще не обштукатурен, и далеко еще не отделан. В таком же состоянии находились и оба огромные с нагорной стороны его на подобие замка окружающие флигели, со множеством комнат и к ним принадлежностей. Все они были хотя также покрыты, но внутри и снаружи далеко еще не отделаны, и нужно еще было употребление многих трудов и работ к доведению их до совершенства, и обо всем том надлежало мне иметь попечение, и заниматься тем в последующее лето.
Точно в таком же состоянии нашел я и большую соборную церковь, посреди площади неподалеку от дома вновь воздвигнутую, но во многом еще неотделанную. Ее надобно было также внутри и снаружи штукатурить, докрывать и исправлять многие еще до нее относящиеся работы. Сбоку, подле церкви сей, находился выкопанной, нарочитого пространства, продолговатой, четверосторонний пруд, обсаженной кругом березками, в себе воды еще немного (?).
За сим не преминул я также объездить и осмотреть все селение города. Все оное состояло наиглавнейше в предлинной, старинной и не слишком прямой слободе, простиравшейся в длину без мала на версту, и составленную из сплошных деревянных домов старинных купцов, также конюхов и других разночинцев, и не стоила никакого дальнего уважения. Большая воронежская дорога, идущая из Тулы, проходила сквозь оную. Слобода сия, начавшись почти от самого магазина и от бывшей тут, так называемой, Стрелецкой слободы, простиралась до самого моста чрез речку Вязовку, и за оным находилось только несколько казарм, построенных для жительства солдат, в команде моей находившихся, а между сими и гошпиталем на поле, подле большой дороги, находился пустой, так называемый, гостинный двор, состоящий в предлинной связи со множеством каженных лавок для помещения купцов, приезжающих ежегодно туда на бываемую ярманку в день казанской Богородицы.
Кроме помянутой старинной длинной слободы, была и вся большая и обширная пред домом площадь окружена с трех сторон новыми слободами. Одна и знаменитейшая из всех была расположена прямо и в параллель против дома, и составленная почти вся из порядочно построенных связей и казарм, назначенных для жительства разным мастеровым, и на краю которой находился дом управительской. Другая находилась в некотором отдалении от дома и в левой от него стороне, и состояла из порядочных домов канцелярских служителей и других разночинцев. А третья была по правую сторону, и составленная из дворов церковнослужителей и нескольких солдатских казарм. Сия была всех хуже, но занимала собою наилучшее и красивейшее место во всем Богородицке, почему впоследствии времени, по опустошении оной пожаром, и уничтожена и место, где она сидела, занято под сад аглинский.
Кроме сих слобод, площадь сия была украшена повсюду березовыми, насаженными пред слободами, широкими аллеями, и чрез самое то составляла наилучшее и красивейшее место во всем селении. Находилась еще в некотором отдалении от дворца, напротив оного, за прудом, прямая и длинная, версты на две простиравшаяся, крестьянская слобода, называемая Пушкарскою. Но сия не принадлежала уже к городу, а имела на обширном пред собою выгоне, особую церковь во имя Покрова Богородицы.
Что касается до упомянутого теперь пруда, то был он пред самым домом и превеликий, совсем еще новой и сделанной: в то же лето моим предместником. Преогромная и широкая плотина была оплотом сему великому и длиною версты на две простирающемуся водоему, и соединяла собою оба берега речки Уперта, на которой сей пруд был запружен и снабден посреди большим рубленым спуском.
В сем состояло все жило тогдашнего Богородицка, и как находилось в оном множество казенных зданий, построенных г. Опухтиным, то стоило все то великих сумм и трудов для сего моего предместника. Я, осматривая все оное, не мог довольно всем расположением и красотою положения места налюбоваться, но все почти оное со временем так превратилось, что ныне не имеет и подобия прежнему своему состоянию.
Не успел я сим образом сего будущего моего обиталища рассмотреть, и между тем обоих моих канцеляристов или паче секретарей кой о чем касающемся до волости расспросить, как гляжу скачет ко мне и г. Верещагин. — ‘Ну что, братец, нашел ли и достал ли?’ сказал я его встречая.— ‘Что, батюшка (отвечал он): замучился скакавши всюду и всюду, и из одного места в другое, но никак не мог добыть всей суммы’.— ‘А сколько ж еще не достает?’ спросил я.— ‘Да рублей с двести.’ — ‘Да как же быть-то?’ (подхватил я).— ‘Я уж право не знаю (сказал он): истинно из сил выбился, но не мог нигде в такой скорости достать, теперь воля ваша и со мною…. Судьба моя в руках ваших, а ежели не помилуете, так делайте, что хотите’.— ‘Жаль мне вас (сказал я), но право не знаю, как же мне быть с вами?’ — Потом, подумав несколько сам с собою, спросил я далее: ‘Но чрез сколько бы времени могли вы достать сию недостающую сумму?’ — ‘Месяца чрез два или чрез три (сказал он), могу я достать их верно.’ — ‘Да верно ли полно, и устоите ли в своем слове?’ (спросил я).— ‘Батюшка ты мой! (подхватил он): клянусь вам в том, и небом и землею, и честию, и всем на свете’.— ‘Хорошо, Петр Алексеевич! (сказал я): из единого дружелюбия и сожаления об вас, и чтоб доказать, что я не хочу вам сделать зла, сделаю вам одолжение. Извольте, сударь! я ссужу вас собственными своими деньгами, только расквитайтесь с казною, и сдержите потом свое слово’.
Не могу изобразить как поразился он сею неожидаемостию. Он поклонился мне почти в ноги, и не знал как и какими словами возблагодарить меня за сию, ему оказанную, милость, и твердил только, что он во век сие будет помнить, и желает иметь только случай отслужить мне за сие одолжение. Словом, клятв, уверений и благодарений конца тогда не было. Но исполнил ли он то, что говорил, и как и чем возблагодарил он меня за тогдашнее одолжение, о том, услышите вы после.
Я и действительно ссудил его двумястами рублей своих денег, и протурил его с ними в канцелярию для внесения их в казну и выручки своих расписок. И как тем дело сие кончилось, то и не стал я долее медлить, но отрапортовал князю о вступлении в свою должность, и о найдении в волости все в надлежащем порядке и все в целости.
Едва я сие кончил, как и наступил первой субботний день по моем приезде, и мне надлежало в первой еще раз производить суд и расправу. Как в каждую субботу бывал издревле в сем городе торг и на оной стечение со всех сторон множества народа, то издавна заведен был в волости порядок, чтоб в сей день съезжались в канцелярию из всех сел и деревень старосты и бурмистры, а вместе с ними и все те кому нужда была о чем-либо просить, или на кого приносить жалобу, почему должны были приезжать с ними и все ответчики, и тогда все их жалобы и просьбы управителем разбирались, и делано было всем удовлетворение, а виноватые при всех старостах наказываемы. Они же получали приказание о наряде на будущую неделю толикого числа конных и пеших работников, сколько когда надобно было, и получали и другие приказания, есть ли какие случались быть надобны.
Итак, не успел я поутру в сей день встать, как вся моя просторная прихожая комната явилась наполненною старостами и бурмистрами, пришедшими ко мне на поклон и с поздравлениями с моим приездом. Я удивился, увидев всех их с разными приносами, и не хотел было никак оные принимать, но статочное ли дело? Они завопили во все голоса, и убедительнейшим образом с пренизкими поклонами просили, чтоб я их при первом случае отказом своим не огорчил, и неотменно сделал бы им милость и приказал принять. Что было делать? нельзя было на просьбы их не согласиться, и они наклали такую кучу хлебов и окороков ветчины, а иные калачей и рыбы, что достало их на несколько дней или недель для прокормления всех моих людей, со мною бывших. Но зато и сам я не преминул перепоить их вином досыта, и отпустить их от себя в канцелярию с удовольствием.
После чего, по донесению, что все просители и ответчики собрались, пошел и сам я в канцелярию для отправления в первой раз своей судейской должности. Я проговорил наперед полюбовную речь со всеми старостами, так как сделал то при вступлении своем в управление Киясовской волости. Увещевал всех, чтоб жили хорошо и порядочно, исполняли бы все повелеваемое, и удерживались бы от всего худого. Потом, сказав мм, какого мнения должны они быть обо мне, и что я люблю, и чего терпеть не могу, приступив к своему делу, и при первом сем случае постарался отменно произвесть оное таким образом, что все остались с удовольствием и повезли с собою по деревням весьма выгодное обо мне мнение.
Сим образом, вступив в свою должность, начал я оную отправлять понемногу как надлежало. И как по случаю наставшей тогда зимы не было никаких надворных дел, то и тут оставалось мне множество свободного времени для употребления на себя и на собственные свои занятия, а потому, не любя быть в праздности, и приступил я опять к прежним своим комнатным упражнениям, к читанию книг или к писанию чего-нибудь. Первейшим моим делом в сем отношении было то, что я уведомил чрез письмо благодетеля своего, господина Нартова, о случившейся со мною перемене, и в особливости был доволен, что жил я тогда на самой почтовой дороге из Воронежа в Тулу, в Москву и далее, и мог все письма свои пересылать чрез тамошнюю ратушу, имевшую в себе некоторой род почтовой экспедиции, а равномерно и сам получать все присылаемые ко мне письма без всякого затруднения. Сей самый случай побудил меня выписать на приближающийся 1777-й год не только русские, но даже самые немецкие гамбургские газеты, которые до того никогда еще не имел я удовольствие получать.
По учинении сего принялся я за продолжение сочинения моей ‘Детской Философии’. Обстоятельство, что печаталась уже вторая часть сей моей книги, побуждало меня приняться опять за продолжение труда сего, которой перервался было в последнее время жительства моего в Киясовке. Итак, отыскав начатую еще осенью 1774 года седьмую часть сей книги, приступил я в праздное время за продолжение оной и в немногие недели кончил.
Между тем, поспели шкафы и полки для устанавливания моих книг и картузов с травами, и я убрал и установил ими свою комнату пред кабинетом моим так, что все с удовольствием на них сматривали. А чтоб было мне не так скучно, то выбрал из тамошних конюховских, в команде моей состоявших, детей двух умеющих грамоте мальчиков, велел приходить всякий день к себе для писания в сей, равно как домовой моей канцелярии всякой всячины. И как они писали довольно уже хорошо и могли кое-что переписывать, то старался я обучить их лучшему и правильнейшему писанию, что со временем послужило им обоим в великую пользу. В сем упражнении сотовариществовали им и оба мои домашние писцы, Василий и Яков, которые из ребятишек успели уже около сего времени вырость большими, и хотя были уже при должностях навременно, а особливо первой из них, писавший отменно хорошо, должны были также кое-что переписывать,
Кроме того, недолго был я и без учеников таких же, какие бывали у меня прежде. Родственник наш, господин Арцыбышев, Иван Афанасьевич, убедил меня взять к себе одного бедного родственника его, Пахомова, и поучить чему-нибудь, я охотно на то согласился, и сего, довольно взрослого мальчика к себе взяв, действительно старался понаучить его и письму, и арифметике и прочему, чему мог, и он хотя и не долго у меня жил, но воспользовался моими наставлениями и помнит и поныне еще мое к себе одолжение, находясь уже в службе при межеванье.
Не успел я несколько в Богородицке обострожиться и осмотреться, как вдруг, к неизъяснимому удовольствию моему, является ко мне друг и прежний сотоварищ и собеседник мой киясовский лекарь Бентон. — ‘Ба! ба! ба! увидев его, закричал я: Филипп Антонович! откуда ты взялся друг мой? Да как это, и каким образом и зачем?’ — ‘Жить опять с вами, подхватил он: и быть при здешнем гошпитале на место господина Рудольфа’ — ‘Неужели? (воскликнул я). Ах, как я этому рад, и как благодарен князю, что он не иного кого, а тебя сюда определил. Ну, мой друг, заживем опять по-прежнему, здесь получше нам будет жить, нежели в Киясовке’. И тотчас ну его у себя угощать, и потом отвозить его на островок, показывать ему дом для его жительства, и поручать ему в смотрение гошпиталь со всеми принадлежностьми, а сожалел только о том, что отдаление сего островка от моего дома версты почти на полторы недозволяло ему так часто со мною видаться как в Киясовке. Здесь не мог он уже и столом моим ежедневно пользоваться, но принужден был заводить собственное свое хозяйство, в чем он, будучи добрым хозяином и рачительным человеком, и успел очень скоро. Совсем тем мы и тут остались с ним на той же дружеской ноге, как и прежде, и хотя реже видались, но жили во все время пребывания моего в Богородицке как друзья, и я всегда был всем поведением его доволен, и не один раз пользовался его искусством и помощию как сам, так относительно до моих родных и всех домашних, и дружба сия продолжается у нас с ним и поныне, хотя живем мы уже и далеко друг от друга.
Сим образом нажил я опять себе собеседника и друга, с которым мог нередко провождать время в приятных и дружеских разговорах. А всего приятнее было для меня то, что он по прилежности и рачению своему мог избавлять меня от многих хлопот и забот относящихся по делам, до гошпиталя касающимся. Ибо все заботу об нем возложил я уже на него, а он доверию моему и соответствовал совершенным образом, и весь гошпиталь скоро привел несравненно в лучшее пред прежним состояние. Слух при вспоможении моем о искусстве его скоро разнесся по всем окрестностям и произвел то, что не только волостные крестьяне стали охотнее воспринимать прибежище свое к нему в своих болезнях, но и из разных даже отдаленных мест стали приезжать к нему и сами господа для пользования себя его искусством. И многие даже живали у нас тут по нескольку недель и месяцев и подавали мне чрез то случай спознакомливаться с собою, и сводить даже самые дружеские связи. Совсем тем было сие не тогда, а впоследствие времени, тогда же, то есть при начале жительства моего в Богородицке, было нам несколько и скучновато, по причине, что как городок сей лежал посредине почти всей волости, и окружен был со всех сторон волостными деревнями, то и не было никого из соседственных дворян, живущих в такой близости как прежде от Киясовки, а дома самых ближайших отстояли не ближе от нас верст двадцати и более. К тому ж и всех их было несравненно меньше, нежели в киясовском соседстве, а при том и те все были нам совсем еще незнакомы, почему и принуждены мы были жить сначала в совершенном уединении, и видались только временно с семейством господина Верещагина. Совсем тем продолжалось сие недолго. Но как всем соседственным дворянам по причине отдаточных в наймы излишних волостных, и ими нанимаемых, земель была в знакомстве со мною и в приязни моей к себе крайняя нужда, то не преминули они сами о снискивании оной стараться, а особливо те, которым была более прочих во мне надобность.
Из числа сих первый, прилагавший о том особенное старание, был господин Толбузин, Иван Васильевич, человек очень хороший, умный, степенный, порядочный и имевший довольный достаток. Сей человек, живучи в дружбе с обоими моими предместниками и пользовавшийся от них много чрез получение великого числа земли себе в наем за низкую цену, восхотел и со мною как можно скорее ознакомиться и произвесть то чрез Варсобина, своего друга и знакомца. Сей и непреминул мне прожужжать все уши расхваливанием доброты характера господина Толбузина, и присоветовал ему подслужиться заблаговременно мне чрез обослание меня столиком красного дерева, сделанным его столярами, как бы на новоселье. И как мне нельзя было не принять, то самой сей случай и положил первой след к нашему с пим знакомству и дружбе. Ибо как скоро он узнал, что я желал бы. его видеть и узнать, то вмиг ко мне и приехал, а с того времени и началась у нас с ним дружба и знакомство, продолжающееся и доныне, и я могу сказать, что приязнию сего дома были мы всегда довольны.
Но сей, хотя дальний, сосед и был только один, с которым я в первые месяцы богородицкого моего жительства спознакомился. А как скоро за сим наступил и 1777-й год, то повествование о случившемся со мною в течение оного предоставляю письму последующему, а теперешнее сим окончу сказав, что я есмь ваш и проч.

(Генваря 22-го дня 1809 года).

1777 ГОД

ПИСЬМО 187-е

Любезный приятель! Приступая к описанию происшествий, случившихся со мною в 1777 году, который был почти первым пребывания моего в Богородицке и достопамятен для меня и по многим другим отношениям, и по случившимся со мною в течение оного особым и важным происшествиям, начну тем, что мы начали провождать его хотя благополучно и будучи все здоровы, но не слишком весело, по причине, что мы жили тогда почти в совершенном уединении и не было никого из ближайших соседей, с которыми могли б мы видаться, и потому во все святки было, и не столько мне, сколько семьянинкам моим, довольно скучно. Ибо что касается до меня, то я за беспрерывными своими литературными упражнениями не видал никогда скуки, к тому ж видался часто с другом моим, г. Бентоном, и провождал с ним время с приятностию. Напротив того, семьянинки мои не имели никого, с кем бы могли они делить свое время. Знакомо им было тогда одно только семейство г. Верещагина, но как до них было более 20-ти верст, то никак не можно было им видаться с ними часто, к тому ж как-то свойства и характеры сестер г-на Верещагина были таковы, что наши не могли никак с ними содружиться, и несмотря на всю оказываемую ими наружную ласку, не лежало у моих домашних никак к ним сердце и они всегда опасались от них только пересудов и переговоров, к чему те имели особливую наклонность, а для наших, любивших простое, дружеское и прямодушное обхождение, было сие всего неприятнее. Что касается до жен всех трех канцеляристов моих, то сии, будучи настоящими старинными подьяческими женами и самыми охреянками, не могли никак делать им компании. Кроме сих находилось еще тогда в Богородицке два дома господ Полуниных, но и те ничего не значили. Они принадлежали прежде сего к конюшенной команде, но тогда были люди свободные, и ни то дворяне, ни то однодворцы, и люди очень небогатые. Один из них, но имени Афанасий Иванович, был самой ближний к нам сосед, ибо жил обо двор с нами и только чрез проулок, был хотя старик очень добрый, но простой и почти без семейства, а другой его брат, Иван Иванович, жил далее, но будучи совершенно глухим, наводил при свиданиях более беспокойства, нежели удовольствия. Итак, хотя по приглашениям мы во время святок у всех у них и бывали и были по возможности ими угащиваемы, а взаимно и их у себя угощали, но не имели никакого дальнего удовольствия. А приятнее всех их была домашним моим впоследствии времени родная их сестра Анна Ивановна, бывшая в замужстве за лекарем г. Алабиным и тогда вдовевшая, мать нынешней пашей соседки госпожи Ладыженской. Но сия, имевши у себя маленькую деревеньку, а в Богородицке небольшой домик, не всегда живала в оном, а только временно и наездом. По как была она старушка очень добрая, умная и крайне услужливая и в обхождении приятная, то домашние мои с самого уже начала ее искренно полюбили, и дружба, основавшаяся между сим домом и нашим, продолжалось не только во все время пребывания нашего в Богородицке ненарушимою, но продолжается даже и поныне.
Итак, при недостатке равных себе, принуждены были домашние мои заниматься более уже одними нашими детьми и компаньонкою нашею, госпожою Беляевой, которая пригодилась тогда нам очень кстати, и домашние мои были сотовариществом ее крайне довольны. Была она хотя совсем некрасного лица и фигуры не авантажной, но девушка умная, степенная и в обхождении очень приятная и ласковая, и мы все ее очень полюбили и обходились с нею как с родною. Что касается до детей наших, то было их тогда у нас уже четверо, а пятым была жена моя беременна. И как старшая наша дочь была девочка уже изрядная, а и сын мои выучился уже грамоте, то оба они могли уже нас всех несколько занимать и утешать своими невинными резвостями, а мало-помалу подрастала уже и вторая моя дочь, что касается до третьей, то сия носима была еще на руках. Итак, все они делали в доме у нас довольно шума и придавали собою ему живность.
Кроме сего не успело два дня пройтить сего вновь начавшегося года, как обрадован я был получением из Петербурга опять толстого пакета из Экономического Общества. Я не сомневался, что была это опять книга, но приятным образом в том обманулся, нашед вместо оной ящичек со врезанною в него большою серебряною медалью, точно такой же величины и такого же стемпеля, какую я имел уже у себя золотую. Г. Нартов в письме, при котором он ее ко мне прислал, уведомлял меня, что Общество посылает ее ко мне за мои прежние сочинения, им опробованные и напечатанные. Подарок сей был хотя совсем малозначущий, но был мне не противен и при начале года очень кстати. Я тем власно как осеребрен был, к тому ж и получение сие сделалось громко и всему Богородицку известным, и увеличивало во всех отчасу выгоднейшее обо мне мнение. Я тогда же восприял намерение велеть сделать себе серебряную табакерку и медаль сию, позолотив, вставить в ее крышку, что я в течение того же года и произвел в действо, и табакерка сия служит и поныне еще некоторым тогдашнему времени памятником.
Впрочем, как сие письмо было ответное на мое, посланное по приезде в Богородицк, то г. Нартов изъявлял мне свое удовольствие о том, что ему удалось мне услужить доставлением лучшего места, причем побуждал он меня, по обыкновению своему, к продолжению трудов и экономических занятий моих, жалуясь опять, что господа дворяне мало уважают труды Общества и сочинения оного!
Читая сие, подумал и сказал я сам себе: ‘А! государь мой! при таком распорядке, какой избрали вы для издавания ‘Трудов’ ваших, инако и быть не может. Как можно требовать и ожидать того, чтоб многие из господ наших дворян пользовались сочинениями вашими, когда об них и о существовании оных тысячная разве только доля из них знает, и когда к получанию оных существуют и для тех столь великие помешательства и неудобства, которые о том и знают и хотели б получать и пользоваться оными’.
Сколько происшествие сие меня собою порадовало, столько перестращало в прах другое, случившееся около сего времени. Одним днем едва было не произошел пожар в моем доме и мы чуть было совсем не сгорели, и никто как явное милосердие Господне нас спасло от того. Каким-то образом потолок и верхние переклады сделаны были слишком близко к трубе, и от сей загорись оные неприметно на чердаке и разгорясь так, что пылало уже поломя. По счастию случилось самому мне иттить в то самое время чрез передние сени, и ненарочно взглянуть на лестницу и всход на чердак, тут бывший, и увидеть дым и самое пламя, там пылающее. Испужавшись неизреченным образом, выскочил я опять скорее на крыльцо и поднял крик и вопль, чтоб скорее люди бежали и тушили, и вытурив их для того же из лакейской. По счастию случилась на дворе тогда у нас подле кухни превеликая бочка воды, привезенная только что гонщиком из колодезя для кухни, то сбежавшиеся люди ею и снегом и успели еще благовременно все горевшее погасить и недопустить огню увеличиться и разгореться. Но если б какие-нибудь минут 10 или 15 позднее случилось мне сие увидеть, то бы тушить было бы уже очень трудно.
Сей случай, перестращавший сколько меня, а того еще более всех моих домашних, заставил нас быть впредь осторожнейшими и от огня беречься более прежнего, а немало побудил нас к тому же и действительной пожар, случившийся вскоре после сего времени в некотором отдалении от нас в слободе купеческой. Нечаянное забитие во все большие колокола в набат на колокольне возвестило нам сие бедствие. И как было сие еще в первой раз во время моего жительства в Богородицке, то случай сей, случившийся в ночное время, перестращал и меня, и домашних моих до крайности. По счастию произошло сие ввечеру и в такое время, когда народ еще не спал и мог тотчас на пожар сбежаться. А как в один миг прибежал и я туда ж почти без души, и сделавшись поневоле расторопным, употребил все, что только было можно к скорейшему прерванию оного, то и не допустили мы сгореть более одного дома.
Между тем, пользуясь удобным и свободным зимним временем, непреминул я в возочке своем объездить все ближние и знаменитейшие селения сей волости для получения об них на первый случай какого-нибудь понятия. И как тогдашнее зимнее время и стужа препятствовала мне много как в подробном осматривании оных, так и в сборе всех жителей, то и довольствовался я в сей раз единым только почти воззрением на оные, а потому и успел в немногие дни их почти все объездить, а обстоятельное обозрение отложил уже до наступления летнего времени.
Что касается до управления моего волостью, то оное мало-помалу продолжалось как надобно и показалось мне с самого уже начала далеко не таковым трудным, каковым я его себе воображал. Причиною тому было то, что я нашел уже тут все распоряжения, какие нужны были к тому, предместником моим господином Опухтиным единожды навсегда сделанные и свято наблюдаемые. И как все они были так хороши, что не требовали никакой перемены и поправления, то и нужно мне было только узнать и войтить во все оные, а потом наблюдать, чтоб сохранение оных продолжалось по введенной во всем форме, и притом беспрерывно и с такою ж во всем исправностью, а все сие и облегчало мне управление волостями очень много.
Три только вещи озабочивали меня сначала наиболее и обращали на себя мое внимание, а именно: во-первых, воровство, бываемое часто не столько по деревням, как в самом нашем селении. Не успел я приехать и осмотреться, как Варсобин {Секретарь богородицкой канцелярии.} прожужжал мне все уши, изъявляя негодование свое на сие зло, бываемое в Богородицке и слободах его слишком уже часто. И как все главным виновником тому почитали одного из тамошних пономарей, то с нетерпеливостью желали все, чтоб он когда-нибудь был пойман и изобличен и мог бы за то наказан быть. А сие равно как нарочно и случись в скором времени после моего приезда. Поймали его и привели ко мне с украденною им у одного из наших крестьян лошадью. Я, зная уже из опытности, сколь много действует употребленная при таких случаях при самом начале строгость и скорое неупустительное наказание, восхотел и в сем случае поступить точно так же, как в Киясовке, и недолго думая молодца, разложивши, выстегал плетьми, как водится, не уважив нимало духовного его звания, которым вздумал было он отделываться. Ибо надобно знать, что он в надеянии на то, что никто его не может наказывать, и вдался в сию шалость, а потому и в сем случае думал, что я отошлю его в духовное правление и что он там от всего откупится, и вздумал было ерошиться. Но самое сие наиболее меня и разгорячило.
— О! — воскликнул я. — Когда ты на духовные свои правления надеешься, так я тебе докажу, что я их не боюся и выпорю тебя, сколько душе моей угодно, как вора и бездельника, а ты поди проси на меня не только свое духовное правление, но хотя самого архиерея. Он меня знает коротко и сам еще спасибо за то скажет. Ложись-ка, ложись! С вашею братьею, с ворами, я уже знаю, как ладить. В Киясовке были и не такие воры, но я и тех тотчас от всех шалостей и воровства отвадил, а и тебе сказываю, что ты чем скорее от всех твоих шалостей отвыкнешь, тем лучше и что я на то уже пошел, чтоб из бездельника сделать тебя добрым человеком.
И сказав, сие, велел его солдатам хорошенько и по-солдатски приударить, а сие произвело желаемое действие, и пономаря моего от, воровства, как бабушка, отходило. Он хотя и не упустил произвесть на меня в своем духовном правлении жалобу, и дело сие дошло и до самого архиерея, и я чуть было не нажил себе от того хлопот, но, по счастию, архиерей не горячо в сие вступился и не поспешил сим делом, а увидев меня в Туле, приехавшего к нему по прежнему знакомству на поклон, выговаривал мне только словесно, что я не в свое, а в его вошел дело. Но как я пред ним признался тотчас виноватым и в извинение себе сказал, что нам не было уже возможности терпеть более его плутней, шалостей и воровства и что учинил я сие единственно для сделания его добрым человеком, то архиерей усмехнулся и, махнув рукой, оставил все сие, и мы с ним опять поладили. А самое сие много подействовало и на пономаря, ибо он, увидев, что и духовное его правление, и сам архиерей ничего ему не помогают, за блого рассудил действительно от всех шалостей отстать и сделаться, в самом деле, с того времени добрым человеком, а моя выгода была та, что все жители нажили себе покой и безопасность.
А таковую же строгость и неупустительное наказание за воровство употреблял я и в рассуждении волостных мужиков и имел также от того успех вожделенный. Сии сколько ни были благонравнее в сем отношении крестьян киясовских, но такой большой семье, какова была сия волость, нельзя было быть без многих уродов, и редкая суббота проходила, в которую бы не был я обременен просьбами о происшедших кой-где разных пропажах и произведенных воровствах, и исследования и разбирательства сих темных дел и причиняли мне наиболее всего неоднократно великие хлопоты, досады и неописанные иногда затруднения, недоумения и нерешимости, и нередко принужден я был употреблять всю свою философию и напрятать все силы разума своего к открытию утаиваемого зла. Но как я за правило себе поставил не оставлять ни малейшего обличенного и открывшегося воровства без жестокого наказания, и не столько за самое дело, как за запирательство и нескорое в Вине признание, и все сие сделалось в волости известным, то сие и тут поуменьшило гораздо все так нашему подлому народу свойственное воровство, а чрез то и я впоследствии времени имел от того хлопот и забот меньше.
Во-вторых, при помянутых еженедельных разбирательствах и суждениях озабочивали, досаждали и даже крайне обременяли меня жалобы и просьбы о драках и ссорах между собою у крестьян. Не проходило ни одной субботы, в которую бы их не было и я не принужден бы был разбирать сии дрязги, и нередко занимали они меня более, нежели какие иные важнейшие дела, и по нескольку часов кряду. Несколько времени переносил я сие с довольным твердодушием, но наконец стали они мне прискучивать и побуждать к изобретению какого-нибудь средства к уменьшению количества сих жалоб. И вот что, наконец, я выдумал: как из следствие’ сих дел оказалось, что происходили сии драки наиболее от перебранок и от того, что никто не хотел переносить никакого бранного слова, выговоренного другим, но приступал к отомщению такими ж браньми, а потом даже и подниманием руки на своего обидчика, и что от равномерного соответствия тем же самым и происходили все те ссоры и драки, то для пресечения всего того и удобнейшего погашения наипервейших искр, производящих сии пожары, и обнародовал я чрез старост и бурмистров во всей волости, чтоб впредь во всех таких случаях, кто один другого обидит каким-либо словом или делом, никто бы ни под каким видом не дерзал бы сам собою с обидчиком управляться и отнюдь бы не соответствовал ему такими же бранными словами, а того паче, не давал бы отнюдь волю своим рукам, а тотчас бы заявлял первым случившимся при том быть людям как делаемую себе от другого обиду, так и свое несоответствование, а потом объявлял было тому старосте или бурмистру, сказывая, что он в первую потом субботу поедет в город на обидчика своего жаловаться и чтоб староста высылал неотменно в город и обидчика для ответа, а староста чтоб неотменно и не упускал того делать и под опасения наказания никак не доводил до того, чтоб принуждено было из канцелярии за ответчиком посылать нарочных и чрез то дело бы могло иттить на отволочку. Далее велел я, обнародывая сие, раствердить всем крестьянам и уверить их, что все те, которые приказание сие исполнят, и сами ни словами, ни делом не ответствуя, все мщение за себя предоставят мне, от меня совершенно будут удовольствованы, и все обидевшие их без изятия и столько, сколько душе их угодно, будут наказаны. Напротив того, все те, которые сего узаконения не исполнят и, не утерпев, сами бранными словами, или дав волю рукам своим, будут обидчикам своим ответствовать ударами и побоями, потеряют все право на получение желаемого себе удовлетворения, но будут наравне с обидчиками своими за несмирение и неспокойное свое поведение наказаны.
По обнародовании такого нового и необыкновенного устава и по раствержении того чрез старост всем и каждому, положил я за правило и сам непременно наблюдать оный, и при всяком случае, когда доводилось разбирать какую-нибудь словесную ссору или драку, прежде всего спрашивал, слышал ли он помянутое запрещение и приказание? Ежели на сие объявлял мне кто, что он того не слыхал, то за сие ответствовать должен был староста и терпеть наказание за неисполнение моего приказа. А как скоро кто сказывал, что он слышал, то спрашивал я далее, исполнил ли он сие приказание в точности? И как скоро кто объявлял или изобличен был, что он, не утерпев и сам мстя за свою обиду, либо словами или руками обидчику своему ответствовал, тогда, не разбирая ничего вдаль, клал я обоих, и просителя и ответчика, и, смотря по великости ссоры или драки, наказывал соразмерно оным без всякого упущения. Напротив того, как скоро кто из просителей объявлял, что он все повеление в точности выполнил и обидчику своему ни словом, ни делом не ответствовал и что ссылается в том на свидетелей и на старосту, тогда, похвалив его за то, без дальних околичностей обидчика предавал в совершенную его волю, говоря, чтоб он при мне и при присутствии всех старост и других людей делал с ним, что хотел, и бранил ли бы его взаимно, или бил по щекам, или таскал бы за волосы и за бороду, или на раздетого и положенного на пол сел бы сам ему на голову и плетью или розгами, сколько душе его угодно, обидчика бы своего сек.
Не могу изобразить, какое великое действие произвела сия моя политическая выдумка! Оно превзошло даже все собственное мое чаяние и ожидание. Не успел я несколько раз исполнить все вышеупомянутое в самой точности, и молва о том рассеяться по всей волости, как при судах моих и стали появляться такие сцены, которые иногда извлекали из всех зрителей самые слезы удовольствия. Ибо как скоро все узнали, что все взаимно бранившиеся и дравшиеся неиземлемо будут оба наказаны, то у всех сих прошла охота ездить с жалобами на то в город и на дальнее иногда расстояние. Напротив того, другие действительно начали выполнять приказ во всей точности и, ничем не ответствуя обидчикам, заявлять только то другим и старосте, и сами, ровно как гордясь тем, приезжали просить, привозя с собою и ответчиков, то хотя и случалось-то, хотя и редко, что они, получив от меня во власть свою своих обидчиков, бивали их иногда по щекам, таскали их за волосы и за бороды, или за чувствительное их себе оскорбление, севши на голову им, действительно их, сколько хотели, секали, ибо я тогда уже в их дело не мешался, а виноватому говаривал, чтоб он не меня, а обиженного им просил о помиловании, и некоторые, будучи очень раззлоблены, прямо и досыта на них обиду свою отомщали, но все сие случалось очень редко, а по большей части оканчивалось все дело тем, что обидчик упадал пред обиженным в землю и просил его об отпущении ему его проступка, и сей, пожурив его, к удовольствию Всех зрителей, обиду свою прощал, и они при всех тут обнимались, мирились и целовались, и каковые сцены нередко иногда всех до слез растрогивали. А как все сим образом великодушно поступившие мною и всеми старостами были похваляемы, а напротив того, ко всем льстившим оказываемо было некоторое негодование, то, к особливому удовольствию моему и облегчению, большая часть сим образом ссорящихся и перестали ко мне приезжать с своими жалобами, ибо виноватые, будучи удостоверены в том, что без наказания и посрамления не останутся, то не хотя терпеть позора быть от обиженных публично и при всем народе наказанными, что для них было несравненно чувствительнее, не допускали себя до того, но при первом объявлении о том старосте валились к ногам обиженных, и просили их еще в деревне у себя о прощении, и при посредстве старосты мирились, а потому и не было им нужды ездить за сим в город, а они охотнее на мировой выпоражнивали какую-нибудь скляницу зелена вина, попотчивав им вместе с собою и старосту, почему и сии к таким миротворениям имели побудительную причину, а для меня было тем все сие облегчительнее.
Третий, озабочивающий меня около сего времени предмет состоял в том, что надобно было помышлять о заготовлении многих всякого рода вещей и материалов, потребных отчасти к продолжению производящихся в Бобриках еще во всем развале, отчасти к окончанию приходивших в Богородицке строений. Многие из сих долженствовали в последующее за сим лето доведены быть до совершенного своего окончания, но к сему потребно было множество каменных, деревянных и железных материалов и вещей. Из сих далеко еще нё все были куплены и доставлены на место а многие надлежало либо при посредстве подрядов закупать, либо инако приготовлять, итак, дела, хлопот и забот посему было превеликое множество. Я должен был входить во все подробности и расспрашивать у моих секретарей, где, когда, у кого, как и что предместники мои до сего подряжали и покупали, а у архитекторов спрашивать, что именно и сколько чего и к какому времени потребно, а получив от них обо всем том сведение, и располагать уже по тому свои меры. Варсобин тотчас непреминул мне в особенности выхвалять Алексинского лесного подрядчика купца Вахтина, а в рассуждение всех больших железных, кузнечных и слесарных поделок и работ тульского оружейника Василья Антонова, сына Пастухова, и по требованию моему непреминул их обоих ко мне выписать, чтоб мне с ними обо всем нужном переговорить, и обо всем цены узнать было можно. Они и не преминули ко мне тотчас прискакать. Обоих я до того времени еще не знал, и первый показался мне купцом обыкновенным и более корыстолюбивым, нежели богатым. При предложении ему ведомости о том, какие лесные материалы и сколько их нам к будущему лету было потребно и при вопросе о ценах, заворотил он мне всему такие страшные цены, что я ажно остолбенел, и легко заключая, что у него с прежними моими предместниками было не без перенюхивания между собою и что он и обо мне делал такие же заключения, без дальних околичеств ему сказал: ‘Слушай-ка, мой друг! Я не знаю, что и как было у вас с моими предместниками, а ежели ты хочешь со мною иметь дело, так пожалуй пустяки-та иные оставляй, и не полагай ничего на мой собственной счет, а будучи уверенным, что ты неинако как рубль за рубль получишь, объяви-ка ты мне без торгу и всему цены настоящие, чтоб я мог с ними без стыда и зазрения совести показаться к командиру моему князю, а не то так я найду и других лесных продавцов и кроме тебя’. Вахтин удивился сие услышав, а не менее его и господин Варсобин, который у предместников моих был обыкновенным во всем сводчиком. Но оба они, что ни думали, но принуждены были наконец открыть мне настоящие и сходные всему цепы.
Таким же точно образом поступил я и с господином Пастуховым. В сей особе нашел я очень умного, знающего и такого человека, какого я и не чаял наитить в оружейнике, и которой по всему обращению своему заслуживал несравненно множайшее уважение, нежели Вахтин, и был такой человек, с которым можно было иметь даже самую дружбу и знакомство. Однако и сему единожды и навсегда я прямо сказал, что ежели он хочет иметь со мною дело, и дружбу, и знакомство, то располагал бы он все свои поступки со мною на самой честной ноге и без всяких коварств, хитростей и излишних затеев, что собственно мне самому для себя ничего не надобно, и он на мой счет не клал бы ничего, а объявлял бы всему цену настоящую и такую, чтоб он оставался без наклада, а мог бы получить и барыш законный, но не чрезмерный, и чрез то бы и меня, и себя не привел бы князю в подозрение, на что сей охотно и согласился, уверив меня, что и сам он для князя, знающего его довольно, ничего непомерного в счет ставить не будет, меня же только просил, чтоб я при всех моих в Тулу приездах имел у него в доме непременную квартиру, и уверял, что он постарается ласкою и услугами своими приобресть себе мою дружбу и благоволение и быть оной достойным. А сим я был я доволен, и могу сказать, что сей человек и не показал мне себя никогда бездельником, и как знакомство его было небесполезно, а особливо тем, что имели мы в нем в Туле всегда доброго и верного коммиссионера, исправляющего по требованиям нашим все наши нужды.
Как по отобрании всех последних цен нужно мне было как для представления их князю и истребования на них от него разрешения, так и для переговоров и о многих других до волости относящихся обстоятельств, повидаться с стариком-князем, то решился я к нему на короткое время в Москву съездить, где и собственные свои кои-какие нуждицы надобно было исправить. И для того, сделав для привозки подряженных уже до меня и готовых материалов потребные с обеих волостей наряды, и отправив за ними с капралами и солдатами в Алексин и в другие места подводы, и пустился я в сей путь один. И как я дал Пастухову верное слово в Туле остановиться у него в доме, то к нему действительно и въехал.
Пастухов был мне чрезвычайно рад и не знал как меня угостить лучше. Тут я еще более удивился, нашед у него порядочной и довольно хорошо прибранный домик и большую фабрику слесарную и кузнечную, на которой производились не только мелкие, но и самые крупные и тяжелые работы, а что всего более меня удивило, то нашел я в нем прелюбопытного на все и с довольными обо всем сведениями человека, и превеликого охотника до разных и дорогих птиц и до сада. Все даже многочисленное семейство его было такое доброе, такое ласковое ко мне, что я всем им был очень доволен, и с удовольствием согласился всегда у них в Туле стоять, и тем паче, что и пребыванием своим не мог я делать ему дальнего утеснения, ибо сам он жил в верхнем жилье, а нижние комнаты были всегда почти порожние.
В сей-то самой приезд имел я случаи видеться с старичком нашим коломенским архиереем Феодосием. Ибо как ему в самое сие время случилось быть в Туле, то услышав о том и выпросив у Пастухова санки, полетел я к нему, желая отдать ему свои поклон по старинному знакомству, и тут-то происходил у нас с ним тот разговор о пономаре, о котором упоминал я выше, и при котором поступком он своим вперил в меня к себе еще более почтения.
Переночевав в Туле и исправив все свои дела, продолжал я свой путь, и заехал в другую ночь ночевать в любезное свое Дворяниново. Это было в первой еще раз, что я по отъезде моем из Киясовки был в своей деревне, и увидел сколь велика была разница между расстояниями прежним и тогдашним до моего дома. Из Киясовки мог я поспевать к себе в дом часов в 5-ть или 6, а для приезда из Богородицка потребно уже было двое суток.
А посему легко мог я заключить, что нам никак уже не можно будет так часто бывать в своей деревне как прежде, что принуждало нас забирать туда с собою людей и всякой всячины колико можно уже более, дабы там можно было жить полным домом и ни в чем не нуждаться, а в деревенском доме оставить только самых необходимейших, как-то: прикащика, обоих садовников и еще бывших тогда стариков и старух в доме.
Как была тогда зима, и хоромы наши занесены были все снегом и нетопленые, то переночевав кое-как в людской избе, где жил тогда и мой прикащик, не стал я тут долее медлить, но с утра пустился далее, и препроводив двое суток в дороге, приехал наконец в Москву.
Сим окончу я и сне мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш и проч.

(Генваря 25 дня 1809 г.)

ЗНАКОМСТВА И ШУТКИ

ПИСЬМО 188-е

Любезный приятель! Пребывание мое в столице было в сей раз очень недолговременно, ибо как вся надобность моя наиболее состояла в личном свидании с князем, и чтоб мне с ним переговорить кое о чем относящемся до обеих вверенных управлению моему волостей, Бобриковской и Богородицкой, то мы скоро и в немногие дни дело свое с ним кончили.
По донесении ему обо всем в подробности, что я нашел в волости, наиглавнейшая моя надобность состояла в том, чтоб переговорить с ним о предметах, относящихся до производимых там строений. Я привез к нему с собою списки и ведомости о всех материалах, потребных еще к окончанию работ сих, и как о имеющихся в наличности, так и о тех, кои заготовить еще надобно. При рассматривании оных и цен, требуемых за лесные и железные материалы, удивился князь увидя их гораздо умереннейшими, особливо против тех, которые были при умершем предместнике моем, князе Гагарине, и догадываясь о истинной тому причине, усмехался только князь и изъявлял отменное свое удовольствие о моих ценах и в ту же минуту апробовал оные. После того стали мы говорить о плотниках и штукатурах, кои потребны были также для сей отделки, и как оных в тамошних местах нигде отыскать было не можно, то князь, по обыкновению своему, взял на себя приискать их в Москве, и заключив с ними контракт, прислать ко мне при наступлении весны, чем я был и доволен.
По окончании всех наших переговоров (с князем), относящихся до строения, довел я с ним речь и о некоторых обстоятельствах, относящихся до волостей. Из всех их наиважнейший предмет был о множестве незаконных выставок или кабаков, находящихся в Богородицкой волости. До сего издревле было по всей волости только три кабака, но предместнику моему, господину Опухтину, рассудилось как-то бывшему тогда откупщиком купцу дозволить во всех почти знаменитейших селениях завести под именем выставок, только в праздничные дни, порядочные и всегдашние питейные домы или кабаки. Не знаю подлинно, а говорили, будто бы стоило дозволение сие откупщику нескольких тысяч и что г. Опухтин и после всякий год получал за сию недозволенную ежедневную продажу вина добрую с откупщика пошлину, преемник же его, умерший князь Гагарин, еще того множайшую. В неложности сей общей молвы много удостоверяло меня и то, что г. Варсобин, служивший при всех таких делах главным маклером и орудием, подлипал было и ко мне с такими ж предложениями, а именно, чтоб не давать откупщику одному наживать от того многие тысячи, а не грех бы ему было и поделиться в том со мною. Но как я всего далее удален был, чтоб давать таковым и подобным тому другим внушениям в голове своей место, то слушал сие только усмехаясь, и без дальних обиняков давал Варсобину знать, чтоб отложил он сии блины до другого дня, или, яснее сказать, перестал бы о том и думать. Таковыми ответами обыкновенно я всегда молодца сего отбояривал, когда случалось ему подъезжать ко мне с таковыми плутовскими предложениями, и хотя я знал, что сие было ему не по душе и не весьма приятно, но сего нимало не уважал, а шел прямою дорогою и делал свое дело и то, чего требовала от меня честь и совесть.
Всходствие чего и в сем случае, как мне довольно сделалось известно, что неуказные кабаки сии, коих число до двадцати простиралось, обращались в неизобразимый вред волостям и что все мужики спивались на них с круга и ежегодно пропивали до несколько десятков тысяч рублей, а сверх того опасался я, чтоб после от кабаков сих не претерпеть бы самому мне какой напасти и беды, то и почел я долгом своим донесть о том старику-князю и, обстоятельство сие представив в настоящем его виде, спросить, что прикажет он с сим делать.
Князя удивило таковое донесение. Оно было для него совсем неожидаемым и заставило несколько минут о том думать, между которым временем я с любопытством дожидался его ответа. Наконец, спросил он меня:
— Жалуются ли на сие мужики и не считают ли сего себе отягощением?
Сей вопрос удивил также и меня, как мой его, но я ему тотчас сказал самую истину: что жалоб от них хотя и нет, да и быть не может, поелику всякий таковой домик может почесться для них, по привычке их к пьянству, селением небесным, но что от них существительный вред для них и всей волости происходит и что многие не только совсем пропились и разорились, но из добрых людей сделались негодяями, то была неоспоримая истина.
— То так! — сказал на сие князь. — Но и то правда, что уничтожение кабаков сих может доставлять нам множество досад и хлопот. Нам принуждено будет заводить дело и ссору с присутственными местами, а мне бы сих скучных дрязгов не хотелось.
— Да как же изволите приказать? — спросил я.
— И, — сказал наконец князь, — когда они уже однажды введены, то так уже и быть… Оставьте их с покоем! К тому же, — рассмеявшись, продолжал он, — мужичков наших, а особливо таких богатых и всем довольных, как волостные, трудно воздержать от пьянства. Найдут они и везде винцо свое любимое, а что они пропивают много денег, так это едва ль не полезнее того, что они зарывают их в землю, и у дураков великое множество пропадает их без вести.
— Да, это правда, — сказал я, — сие и мне уже несколько раз слышать случалось, и недавно сказали мне, что у одного мужика зарыто было в землю более 500 рублей, но как он, не сказавши никому из детей о месте, где они зарыты, умер, то они так и пропали. А о том, что у многих были они перекрадены, доходили уже до меня не однажды просьбы.
Итак, посмеявшись мы тому, на том и положили, чтоб кабаки оставить мне по-прежнему с покоем, что мне хотя и не весьма было приятно, но я рад, по крайней мере, был, что предварил князя тем от всякой быть могущей на меня напрасной клеветы за оные.
Потом, ведая княжую страсть к прудам, и расхвалив новой большой пруд, предместником моим запруженный, сказал ему шутя: ‘Вот, то-то бы, ваше сиятельство, посадить в него карпов: какое бы было им в нем раздолье!…. И вот бы ваше сиятельство изволили выпросить у государыни нам их сотенку-другую из Пресненских прудов и прислать!’ — ‘А что ж! подхватил князь: это я и сделаю. Спасибо, это ты мне это напомнил! Это право будет ладно! и я сей же час к государыне поеду, блого она здесь, и думаю, что она мне в том и не откажет!’
Князю предложение сие так полюбилось, что он действительно в тот же час велел готовить карету, а себе подавать одеваться, и спроворил сим делом так хорошо, что как я по приказанию его приехал к нему обедать, то он и встретил меня с радостным поздравлением, что карпы у нас будут, и что государыня изволила приказать отпустить нам 200 карпов, которых он и не преминет прислать ко мне, как скоро их поймают. И можно ль было думать, чтоб сия благовременная шутка произвела впоследствии времени то, что не только вся Тульская, но и многие другие губернии снабдились сею рыбою в превеликом изобилии и пошли навек с оными, и за то никому иному как единственно мне обязаны.
Не успел я с князем обо всем нужном переговорить и принять с ним в рассуждение строения все нужные меры, как поспешая скорей возвратиться в свое место, не стал я долее в Москве медлить, но повидавшись кое с кем из знакомых своих и друзей, и пустился в путь обратный.
По приезде в Богородицк, нашел я тут все в порядке и своих всех здоровыми. И с первою потом почтою имел я удовольствие увидеть у себя впервые еще от роду присланные ко мне Гамбургские немецкие газеты, которыми не мог я довольно налюбоваться, и кои, прочитав, для такого же удовольствия доставил и другу своему, г. Бентону, и с того времени держал я их уже ежегодно и сделал к пим такую привычку, что продолжаю получать их и поныне, и хотя они мне во все сие время стоили многих денег, но о том нимало я не тужил, по удовольствие, доставляемое ими мне еженедельно, вознаграждало с лихвою сей убыток. Одно и то, что я посредством их получал еженедельно уведомления обо всем, что происходило во всем свете и во всех землях и государствах, и известия о том были полные, а не такие сокращенные, какие сообщались нам чрез русские газеты, стоило уже весьма многого, а особливо для такого любопытного человека, каков был я.
Вскоре за сим наступила и масляница, и сию провели мы в сей год довольно-таки весело, ибо так случилось, что около самого сего времени заезжала к нам с детьми своими тетка Матрена Васильевна, ездившая в свою Ефремовскую деревню, и прогостила у нас несколько дней сряду. Гостья сия была у нас почти первая и наиприятнейшая, и мы очень были рады, что жили тогда на дороге и она могла к нам всегда заезжать, когда ни случалось ей езжать в помянутую деревню. А сколько раз случалось нам ее у себя тут угощать и провождать с нею (время) с особливым удовольствием, но могли ли мы тогда думать, что судьба некогда велит ей и навек всем месте остаться. Кроме сего имели мы уже время спознакомиться, кроме г. Толбузина, и с другим еще, соседственным к нему и также довольно знаменитым дворянским домом господина Киреева. Случай и повод к тому подал помянутой господин Толбузин. Приезжая ко мне, просил он нас наиубедительнейшим образом, чтоб посетили мы когда-нибудь его домишка, и как назначил он к тому даже и день, то и согласились мы ему сие удовольствие и сделать, и как ни далеко было, к назначенному дню к нему все и поехали. Тут встретили нас не только хозяева с наивозможнейшими ласками, но и помянутый господин Киреев, по имени Александр Григорьевич, бывший тут же со всем своим многочисленным семейством. Сей, а особливо жена его, дама умная и светская, оказывали нам также наивозможнейшие ласки. И как мы с ними тут провели весь тот день, ибо за отдаленностию необходимо надлежало нам остаться тут ночевать, то и познакомились мы с обеими сими фамилиями, и как все они были добрые и такие, с которыми нам можно было знаться, то успели мы даже с ними и сдружиться, и охотно дали слово в последующий день приехать к господину Кирееву вместе с г. Толбузиным обедать, что нам тем удобнее можно было сделать, что нам на возвратном своем пути в Богородицк мимо самых его ворот надлежало ехать. И с сего времени, во все пребывание наше в Богородицке, знакомство и дружба с обоими сими домами продолжалась у нас беспрерывно. В господине Толбузине нашел я не только умного, степенного и ко всему очень любопытного человека, но и весьма доброго хозяина, и с ним никогда не скучно было проводить время, а и г. Киреев был также очень добрый, ласковый, умный и добродушный человек, но имел только тот недостаток, что был слишком дебел своим телом.
Кроме сих двух домов имел я еще случай угощать у себя еще одного соседа, жившего гораздо ближе всех их, но сей был хотя очень умный человек, но, по неумеренной своей привычке к питью, служил мне более в отягощение нежели в удовольствие, и я не рад даже бывал, когда случалось ему ко мне приезжать, а потому сам никогда и не бывал у него, как он меня о том ни спрашивал.
Был то г. Шишков, Герасим Никитич. Но мог ли я тогда себе вообразить, что впоследствии времени судьба сопряжет меня с сим домом не только дружеством, но и теснейшими узами!
Итак, свидания с помянутыми двумя фамилиями и приезды их к нам начинали делать житье ваше в Богородицке не таково уже скучным, как то было сначала. Когда же никого не было из посторонних, то помянутый немец Вильгельмсон всем обращением своим доставлял нам неведомо сколько удовольствия, и нередко доводил нас до слез от смеха. Я упоминал уже, что мы по чрезвычайной бедности приобщили его к своим домашним. И как он действительно начал сына моего учить немецкой азбуке и чтению, что учить он был в состоянии, и был человек хотя очень добрый своим характером, но самая простота и по многим отношениям иногда очень и смешон, то нередко подавал он нам повод к разным шуткам и издевкам над собою, а иногда предпринимали мы делать над ним и самые проказы родов разных. Как, например, всклёпывали на него небылицы, затевали разные истории, смеялись и хохотали над ним по поводу оных, и так далее и всем тем доводили его иногда и до сердца и до смеха, и радости и горя. Словом, он был у нас изрядным полушутиком, хотя мы все его душевно за бесхитростную его простоту любили и всегда сообществом его, а особливо без посторонних людей, были довольны.
Но ничем он нас так не утешал, как чрезвычайною боязнию мертвецов. И как дом мой был подле самого бывшего в старину тут кладбища, и ему от нас после ужина ходить надлежало на свою квартиру всегда ночью, то всегда была ему ходьба эта превеличайшею комиссиею, а особливо потому, что мы всегда не упускали нагонять на него более страха и боязни разными историями о ходящих будто мертвецах, привидениях и страшилищах, и не один раз случалось, что мы со смеху помирали, видя бедняка сего дрожащего ажно от страха и боязни при слушании таких вымышленных повестей, которым он, до простоте своей, верил совершенно.
Но никогда он нас так не утешил, как при одной вымышленной и сделанной нами над ним проказы. Каким-то образом узнали мы, что он волочился до сего за одною горничною девушкою предместника моего, князя Гагарина, и был влюблен в нее по уши, хотя оная нимало ему в том не соответствовала. И сего одного довольно уже было ко всегдашним над ним смехам и труненьям. Мы всклепали уже от себя, что и она будто очень в него влюблена была, и что тогда по слухам, доходившим до нас, умирала почти об нем с тоски и от разлуки. Друг наш тому и поверил, и у него даже ушки смеялись, когда случалось нам о том разговориться. Но несчастие его хотело, чтоб девушка сия, действительно будучи уже в деревне, около сего времени умерла. Боже мой! какое было на него тогда горе, когда узнал он о том с достоверностью, ибо сперва долго не захотел он тому верить, и какой опять повод был нам над ним хохотать, притворно об нем тужить, и над ним и горем его смеяться!
Но сего было еще недовольно, а догадало нас воспользоваться сим случаем далее и затеять, что будто она умершая ходит до ночам по тем местам в Богородицке, где прежде сего она живая хаживала, и что будто ее уже неоднажды и многие видали. Чтоб сделать ему историю сию вероятнейшею, то смастерили мы так, что услышал он ее в первой раз совсем не от нас, а от Варсобина и некоторых других жителей богородицких, и между прочим от таких, которые будто сами ее по ночам видали. Боже мой! какой нагнали они тем страх на легковерного и простодушного простака сего, а особливо всеобщим уверением, что по всему видимому разгуливает она тут все из любви к нему и его ищет. ‘Ну, брат, Александр Давыдович! (сказал я, услышав о том пря нем будто впервые, и ничего о том не зная и не ведая), пропал ты теперь! Ну-ка ты ночью с нею повстречаешься и она за тобою погонится, что тебе тогда будет делать?’ — ‘Тфу! тфу! тфу! она окаянная! (воскликнул он), сохрани меня от того Боже! Да я, мне кажется, на том же месте умру от того!’ — ‘То-то право хорошо! (подхватил я), она тому будет и рада, и тотчас тебя цап-царап и утащит с собою!.. Нет, брат, не только умирать, но и трусить в таком случае не годится и мой совет, направлять тогда лыжи и бежать от нее тогда неоглядкою прочь’.— ‘Да ну-ка она погонится?’ (спросил он, действительно тому поверив).— ‘Ну, тогда нечего будет иного делать (сказал я), как креститься, твердить молитву и призывать всех святых на помощь, а когда то не поможет, то схватив, что попадется, бить тем, но не ниако как наотмашь, а не прямо. Помни это пуще всего, Александр Давыдович, и знай, что прямо бить мертвецов никак не годится’.— ‘А я так не то думаю! (подхватил Варсобин), а мой згад скорей ухватить, обнять, да поцеловать, ведь она того-то конечно и добивается’.— ‘И, что вы, Иван Иванович! (воскликнул мой Александр Давыдовнч). Статочное ли это дело? пропади она, проклятая! я обомру и увидев ее окаянную!’
Сими и подобными сему рассказываниями и повторением того несколько дней сряду старались мы предуготовить его к той комедии, которую мы сыграть затевали. И как мы на него уже довольной страх нагнали, то и приступили к тому наконец в одну несколько лунную ночь. И вот что мы над ним сделали. Была у меня намалеванная на отрезной доске статуя в рост человека вышиною, изображающая горничную девушку, изрядно одетую и такую, какие в домах господских бывают. По особливому счастию случилось так, что другу нашему никогда еще ее у нас видеть не случилось, и он об ней вовсе не знал, ибо как она употребляема была для сада, то до привезении оной из Киясовки и спрятали мы ее до весны в кладовую, и не прежде о ней вспомнили, как при помянутой истории о девке. И сею-то самою статуею вздумалось нам его постращать, почему для самого того и выдумали помянутую историю. И как она была так велика, что позади ее можно было спрятаться небольшому человеку, то приделали к ней сзади рукоятки, и велели одному из своих слуг, небольшого роста, вынесть ее на улицу и за несколько десятков сажен спрятавшись за угол, дожидаться как пойдет от нас наш Александр Давыдович, и тогда бы спрятавшемуся за нею, и неся ее пред собою, идти к нему на встречу.
Устроивши все сие, продержали мы его нарочно подолее после ужина и почти до самой полуночи, и настращав его всякими разговорами о мертвецах и привидениях, распрощались с ним и проводили его даже до крыльца, и по выходе его из сеней не только затворили оные, но и заперли засовом. После чего побежали мы все в кабинет смотреть в окно, что будет.
Друг наш, ничего о том не зная и не ведая, шел себе спокойно. Но не успел он десятков двух-трех сажен отойти от дома, как и мелькнуло ему вдали нечто похожее на человека. Сие вдруг его остановило и заставило, нагнувшись, посмотреть пристальней, но не успел он хорошенько воззриться и увидеть движущуюся статую, и по-видимому, идущую к нему на встречу, как вдруг, обернувшись, направил лыжи назад. Сперва бежал он все еще молча, но как любопытство побудило его обернуться я поглядеть назад, то увидев, что она за ним гонится, завопил во все горло: ‘ай! ай! ай! ай! ай! ай!’ бросился без памяти уже бежать, и прямо опять ко мне на двор и на крыльцо, но тут хвать за двери,— двери не растворяются. Он стучать, он кричать, чтоб скорее отперли, никто не слышит, а мнимый мертвец приближается! Господи, какая напала на него тогда беспритворная трусость! ‘Ах, батюшки мои! (кричал он), что мне делать? Ахти! что делать? Ахти! что делать? Двери заперты и конечно все спать полеглись’, и не с другого слова, увидев дрова, складенные у решетки поленницею, прибежал к ней, и схватывая одно полено за другим, ну швырять их наотмашь и чрез себя в мнимого мертвеца, а сам, не смея и взглянуть на него, только кричал: ‘ай! ай! ай! ай! ай! ай!’
Мы, смотря на все сие сокрывшись из окна, надрывались, или паче сказать, кисли от смеха. Но тогда уже не было нам более мочи терпеть, и мы велели ему отворить будто бы прибегшими людьми двери, и выбежали сами спрашивать, что за шум? и что такое?— ‘Чего, батюшка! (отвечал он задыхаясь от страха и вбежавши помертвелым в сени). Проклятая-то действительно за мною гналась!’ — ‘Да кто такая?’ — ‘Да девка-то княжая!’ — ‘Что ты говоришь? нельзя статься!’ — ‘Ей, ей! хоть теперь умереть, правда! хоть сами посмотрите, небось она тут-же, проклятая!’ Тогда выбежали мы на крыльцо будто бы смотреть, но как статую давно уже прибрали к стороне, то стали мы говорить: ‘Где ж это, где? мы ничего не видим, ну, не почудилось ли тебе Александра Давыдович?’ — ‘Какое почудилось! (кричал он), готов умереть в том, что ее видел и точно ее, и в таком же платье, как она хаживала!’ — ‘И, что ты! что ты! подхватил я, нельзя этому статься, тебе повидилось разве так?’ — ‘Какое повидиться! возразил он, до самых ворот за мною добежала, окаянная, и чуть было не схватила. Я всю почти поленницу расшвырял, бросая поленьями в нее, посмотрите хоть сами!’. Тогда удивившись будто, велел я смотреть еще, не увидят ли чего, а между тем спрашивал его, как он кидал поленьями, не наотмашь ли? ‘Я и сам уже не помню! сказал он: и наотмашь и через себя, я Бог знает как’.— ‘Ну, брат, подхватил я: конечно ты, кидая наотмашь, попал в нее, и оттого она сгибла и исчезла’.— ‘Черт ее знает! А теперь воля ваша, я один уже никак не пойду, а пожалуйте человека два проводить меня’.— ‘Изволь, изволь’, сказал я, и нарядил двух людей провожать его.
Сим кончилась тогда сия комедия, и я не могу изобразить, сколь много мы тогда, да и после сему бедняку смеялись, который так твердо уверен был, что он видел действительно мертвеца, что долгое время давал вам над собою трунить и смеяться, и мы насилу-насилу могли после уверить его, что он испугался пустого.
Но что он обманулся моею статуею, то и неудивительно. Она намалевана была мною так живо, что не только он, но и самой наш франт бобриковский архитектор, несмотря на свое искусство и знание, хорошохонько ею обманулся и почел за живого человека. Сей случай также подал нам повод ко многому хохотанью.
Однажды случилось сему архитектору приехать к нам в Богородицк для осматривания, но должности своей, работ, тут производямых. Я в самое то время занимался поправлением сей статуя для придания ей большей живости, и мне сказали, что приехал архитектор и пошел на строение, то зная, что он оттуда ко мне зайдет, и вздумал порезвиться и сделать ему своею статуею сюрприз. И тотчас, схватя свою статую, поставил ее в своей угловой гостиной у стола, посреди горницы так, чтоб вошедшему в залу тотчас можно было сквозь двери там увидеть, и сам, выслав на часок всех людей из залы и из лакейской, притулился в своем кабинете и стал смотреть, что будет.
Архитектор мои, вошед в лакейскую и не нашед никого, вошел в залу. Тут и кинулась ему тотчас в глаза статуя, стоящая вдали в гостиной. И как он ее не инако счел как настоящею живою женщиною и какою-нибудь гостьею, то, по обыкновенному своему франтовству и вежливости, ни с другого слова, размахнув шляпою отвесил ей пренизкий поклон. Я со смеху надседался сие увидев, но дал ему волю и смотрел, что будет далее. Он, не нашед никого и в зале, у кого мог бы спросить обо мне, полетел прямо в гостиную спрашивать мнимую боярышню, но не успел он подойтить к дверям и увидеть свою ошибку, как будучи тем поражен, вдруг обернулся и воскликнул: ‘Тфу! какая пропасть! как я хорошо обманулся!’ В самое то время бежал я уже вслед за ним, и встретил его хохотаньем. ‘Что это, братец, Яков Ананьич? говорил я: неужели ты не узнал, что это не живой человек, а нарисованный?’ — ‘Что делать, сударь, отвечал он: хоть стыдно, а нельзя не признаться, что был такой грех. Да кто это вам намалевал так живо женщину? Уж не сами ли вы над тем трудились?’ — ‘Точно’, отвечал я, и был удивлением его доволен.
Теперь, возвратившись к прерванной нити повествования моего, скажу, что не успело пройтить недель двух после приезда моего из Москвы, как привезли ко мне оттуда и пожалованных от государыни карпов. Князь употребил все предосторожности к тому, чтоб могли довезены быть они к нам все живыми. Поделаны были нарочно для того низкие, плоские, овальные особого рода бочки, обшитые кругом войлоками, и наняты были особые рыбаки для препровождения их к нам в целости. И как их было всех 200-ти, то писал ко мне князь, чтоб одну сотню посадил я, по 50-ти, в оба небольшие пруды, по обеим сторонам гошпиталя находящиеся, а другую сотню в новый большой пруд пред дворцом. Сие я и учинил в точности по предписанию, и начав сажать их в гошпитальные пруды, любовался величиною оных, ибо так случилось, что бочки трафились все с большими карпами. Но как я начал горевать я досадовать сам на себя потом, что не спросил о том, во всех ли бочках они ровные, я увидев, что в достальных были самые мелкие карпы. ‘Ах, какая беда! возопил я, чем бы сих посадить в маленькие прудки, а больших в большой, а я всех больших туда впрятал, а сюда пришлись одни только мелкие’. Но самая сия мнимая ошибка и послужила потом в пользу, ибо впоследствии времени увидели мы, что от помянутой сотня крупных карпов не было никакого приплода и не родилось ни одного, а от мелких, посаженных в большой пруд, расплодилась их такая тьма, что не только я со всем домом своим во все время пребывания моего в Богородицке довольствовался ими, сколько хотел ежедневно, но мы могли оных более нежели на 2,000 руб. распродать желающим заводить у себя оных, а не смотря на то и поныне их не только во всех тамошних прудах, но и во всех реках, расплодилось и обитает превеликое множество.
При наступлении потом половоди имел я множество трудов и хлопот по случаю опасности, каким подвержены были все тамошние пруды от прорывавия. На всех их были хотя поделаны спуски, и по-видимому порядочные, но в самом деле со многими погрешностьми и недостатками. А как на обеих реках Уперте и Вязовке, вода была гораздо больше, нежели я ожидал, то пруды находились в великой опасности, и для меня все дни продолжавшейся половоди не только в сей, но и во все последующие потом годы были весьма беспокойные и такие, в которые дух мой был всегда не на своем месте, и вообще могу сказать, что тутошние пруды наводили мне всегда много хлопот и забот. Совсем тем я так был счастлив, что при всех опасностях не срывала вода ни однажды ни одного из всех оных, но я успевал подавать им благовременно пособие.
Наступившую непосредственно за сим святую неделю, случившуюся в сей год в половине апреля, провели мы нарочито весело. Это было еще в первый раз, что мы проводили оную будучи в городе. И как место сие было несравненно многолюднее всех прежних, где мне бывать случалось, и я собою представлял начальствующую особу, всеми почитаемую и всеми уважаемую, то и льстило все сие несколько моему самолюбию.
Вскоре за сим с открывшеюся весною начались и все работы по строениям как тут, так и в Бобриках, и множество народа закипело во всех местах, как при самом производстве оных, так и при привозке и приготовлении всех материалов к тому потребных. Сие отвлекло меня от всех моих кабинетных занятий и упражнений и принудило меня быть почти всегда на дворе и разъезжать всюду и всюду, где только требовалось мое присутствие. Не один раз надобность принуждала меня ездить в Бобрики и пробывать иногда там по суткам и более. Не один раз отъезжал я также для обозрения волостных сел и деревень, а особливо лесных угодьев, а при работах находился почти безотлучно, и более потому, что тутошний архитекторский помощник не совсем был в своем деле исправен, а бобриковскому не можно было бывать у нас слишком часто, итак, принужден я был уже сам во многом ему помогать. Но для меня самого работы сии были совсем новые и до того никогда мною непроизводимые. Нашло к нам множество. плотников, штукатуров, каменщиков, кирпичников и других мастеровых. Все они занимались в разных местах и разными работами: иные делали в каменном доме и во флигелях полы и потолки и прочие деревянные внутри поделки, другие штукатурили церковь и флигеля и внутри и снаружи, иные оканчивали недоделанные еще кое-где кровли, иные клали еще кирпичные стены, и так далее, и я едва успевал везде их посещать и везде работы их осматривать и снабжать их всем нужным.
Кроме сего, имел я немалый кусок работы по единой уже своей прихоти. Как при доме управительском не было нигде ни малейшего садика, а мне, по охоте своей к садам, без него было крайне скучно, то не успела вскрыться весна, как принялся я тотчас за основание и насаждение себе небольшого, однако нарочитого пространства за двором своим, садика. По господствующему тогда еще везде вкусу, сделал я и сей регулярным и разбив по рисунку, самим мною прожектированному, ибо сделанный по предложению моему архитекторским нашим помощником ни к чему не годился, и я принужден был сам приняться за циркуль и линейку, а потом за веревки, колья и шнуры, и мне удалось основать и тут хотя небольшой, но такой садик, который все хвалили и который доставлял мне во все время пребывания моего в Богородицке бесчисленное множество минут и часов приятных и веселых, и для меня был всегда утешнее и веселее самого большого сделанного мною потом там сада. Итак, между прочими работами, занимался я и сим садом, и как в работниках не имел я недостатка и мог столько их нарядить, сколько хотел, то и успел в немногие дни не только засадить его весь, но и все в нем привесть в такой порядок, что все не могли довольно надивиться, как я успел в такое короткое время и так многое сделать, но я и трудился над ним довольно.
Словом, вся весна сего года была для меня прямо многодельная и хлопотливая, а особливо сначала, когда нужно было все дела и работы основывать и приводить в порядок, и я всему и сам должен был еще учиться. Но, по счастию, имел я во всем успех вожделенный и скоро мало-помалу ко всему привык, а тогда мне и не таково трудно уже было как сначала. Сим окончу я мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш и проч.

(Генваря 28-го дня 1809 года).

НЕОЖИДАЕМОСТИ, ЗАБОТЫ И ХЛОПОТЫ

ПИСЬМО 189-е

Любезный приятель! Препроводив всю весну, как я вам в последнем письме своем уже упоминал, в беспрерывных трудах и делах, относящихся как вообще до правления волостями, так в особливости и до производимых тогда разных строений, был я в месяце июне перетревожен. Уведомили меня, что в предбудущую зиму будет открываться таким же образом и Тульское наместничество, как в минувшую зиму открылось Калужское, и что будет открывать оное тот же самый наместник генерал Кречетников, Михайла Никитич. Далее уведомляли меня, что он уже приехал в Тулу и отправляется для осматривания всех городов и для изыскания удобнейших мест к основанию городов совсем новых, и что в скором времени прибудет для того же самого и к нам в Богородицк.
Уведомление сие натурально озаботило меня чрезвычайно, ибо я предвидел, что необходимо надобно мне будет сего знаменитого вельможу у себя принимать и со всею его свитою угощать, почему и не преминул сделать все нужные к тому приуготовления. И как скоро получил о самом дне выезда его известие, то приказав изготовить добрый обед и выписав к сему случаю из Бобриков г.. Верещагина и архитектора, отправил их для встречи его на границе волости, в первую волостную деревню Крутое, а вслед за ними выехал и сам версты за три, чтоб его вместе с первейшими и лучшими купцами с подобающею честию встретить.
Не успел наместник меня, вышедшого из кареты и стоявшого с толпою народа, на дороге усмотреть, как поровняясь с нами велел тотчас карете своей остановиться: и как подошед к нему но обыкновенном приветствии ему сказал, что я имею счастие управлять собственною ее императорского величества волостью, то приняв меня очень ласково, был так ко мне снисходителен, что пригласил меня сесть к себе в карету. Сей случай был первой, которой познакомил меня тогда с сею знаменитою особою, имевшею впоследствии времени со мною дела и которою я так много был доволен. Я имел счастие полюбиться ему как-то с самой первой минуты, ибо не успел он при продолжении пути вступить со мною в разговоры, как уже первые ответные ему слова приобрели уже его ко мне благоволение. Может быть помогло к тому много то, что он нашел во мне знающего и такого человека, который мог ему подать основательное понятие обо всей нашей волости и обо многом, а притом незастенчивого и не робкого пред ним характера. Ибо могу сказать, что я никогда не был пред всеми знатными особами робок и труслив, а обходился и говорил с ними с вольным духом и сие приобретало мне всегда от них скорое благоволение. С сим же непринужденнее и вольнее мог я обходиться, что я не состоял еще тогда в его команде и от него ни в чем не зависел. Коротко, мы приехали в Богородицк уже довольно и довольно с ним познакомившись, и он в разговорах со мною находил столько удовольствия, что проговорил беспрерывно и со всевозможною ко мне ласкою, вежливостию и снисхождением.
Я препроводил его прямо к себе в дом, и как случилось тогда самое обеденное время, то нашел он уже стол для угощения его приготовленной. Для угощения же всей свиты его поставлен был другой, в разбитой на площади пред домом моим, большой палатке. Все сие было им неожидаемо, ему приятно и тем более побуждало его быть ко мне снисходительным. Я постарался угостить его и всех бывших с ним нескольких других чиновников, и даже самых канцелярских и собственных служителей его колико можно лучше и так, что все угощением моим крайне были довольны, что и послужило мне впоследствии времени в великую пользу: ибо все бывшие с ним секретари, губернской землемер Рыкачев и другие чиновники сделались мне с того времени знакомы и памятовали всегда сие мое угощение.
После обеда пошли мы с ним пешком осматривать все положение места и все здания в нашем селении, и он расспрашивал, а я рассказывал ему все и все. Несколько часов мы с ним проходили, и он отзывался мне, что намерен селение наше, бывшее в древности городом, возобновить вновь и превратить в новой город, и что в сем случае едва ли мы не должны будем обеих наших крестьянских слобод, Пушкарской и Стрелецкой, лишиться, поелику они превращены будут в мещане, и вместо их приискать себе смежные к нам другие казенные селения, и чтоб я заблаговременно старался приискать к тому способные. После того озабочивался он очень тем, где бы ему можно было поместить будущие судебные места и спрашивал, не могут ли поспеть к зиме каменные и тогда отделываемые флигели большого дома. И как я ему сказал, что хотя я и не могу в том совершенно удостоверить, однако думаю, что немного разве останется недоделанного, а особливо если поспешить сколько-нибудь отделкою оных. ‘О, сударь! сказал он: вы мне превеликое сделаете удовольствие, ежели постараетесь поспешить сим делом! Вы бы обеспечили меня с сей стороны, ибо я надеюсь, что и князь Сергий Васильевич и сама государыня мне в том не откажет, чтоб на время и покуда мы особые здания построим, поместить суды в одном из сих флигелей, ибо мне более одного и не надобно’.— ‘Очень хорошо, ваше превосходительство! отвечал я: за мною дело не станет, я употреблю все, что только в состоянии буду учинить к удовлетворению желания вашего высокопревосходительства’. А сие и было ему всего приятнее.
По возвращении в мой дом подчивал я его лимонадом, вареньями и всем, что только могли мы найтить в доме своем лучшего. Тут обходился он со мною уже гораздо дружелюбнее и вместе со мною посмеивался приступающему к нему соседу моему, господину Шишкову, которой, приехав к нему с головою насыпанною бахусовыми продуктами на поклон, так ему своими разговорами надоел, что он просил даже меня избавить его как-нибудь от сего докучливого и неотвязчивого человека, и я принужден был выдумывать уже всякие способы к выпровождению его от себя из дома, и хотя с трудом, но к удовольствию наместника успел наконец его кое-как со двора выпроводить.
Посмеявшись сему странному явлению и напившись горячего, не стал он долее медлить, но в тот же день перед вечером отправился на ночь в Епифань, осыпав меня за угощение себя благодарениями.
Не успели мы сего знаменитого гостя от себя спровадить, как должен уже я был помышлять о другом, наводящем на меня также немалую заботу. Приближилось 8-е число июля или то время, в которое всякий год бывала в Богородицке так называемая Казанская и довольно знаменитая ярмонка. И как я составлял важную и главную во всем нашем селении тогда особу, то и должен был принять на себя все хлопоты и труды с отводом и показыванием мест всем приезжающим торгашам сопряженные, и вообще о сохранении во время ярмонки сей доброго во всем порядка старание. Сию ярмонку имел я тогда случай также в первый еще раз видеть. Она была довольно многолюдна, и вся обширная площадь, находящаяся за речкою Вязовкою, подле нашего каменного гостиного двора, установлена была тысячами телег и наполнилась многими тысячами съехавшегося накануне того дня народа. И как каменных наших лавок к помещению всех наехавших с товарами купцов было недостаточно, то для помещения и прочих назначил я места, прорезав чертами все линии и переулки, где и как стоять повозкам с товарами, и все расположил так хорошо, что как при помощи находящихся в команде моей солдат все приезжающие устанавливаемы были везде порядочно, то по съезде всех превратилось все сие место равно как в порядочный город, с улицами вдоль и поперек и столь порядочными, что все бывшие на ярмонке не могли тем и сохраняемым повсюду порядком довольно налюбоваться. Но того еще довольнее были тем, что не упустил я, постараться и о том, чтоб во время ярмонки не было никакого воровства, обыкновенно до того бывавшего. Для предупреждения того употребил я особую выдумку. Я велел солдатам своим как можно стараться поймать мне с чем-нибудь украденным вора, и как мне тотчас одного и подтибезили {Подтибезить — здесь: изловить, схватить.}, то я велел его до пояса раздеть донага, и, скрутив у него руки назад, вымазать его дегтем, и водить вдоль и поперек по всей ярмонке процессиею, и нести перед ним шест с привешенными к нему и развевающимися покраденными платками, и кричать, что это вор и что со всяким то будет, кто поймается в воровстве. И сия выдумка подействовала так много, что всех от воровства как бабушка отходила, и никогда ярмонка не была так смирна и безопасна, как в сей год, да и после, когда бывали ярмонки, никогда о воровстве не слышно было.
Впрочем, как на ярмонку сию приезжало много со всех сторон и дворян, и были в числе их и все наши знакомые, то сей случай подал мне повод к приглашению их к себе и к угощению их в день самого праздника у себя обедом, а потому и в сей день было у меня множество парода.
Но едва только все сие кончилось, и мы после всех бывших при том многих хлопот и забот начали отдыхать и радоваться, что сие хлопотливое время миновало, как вдруг, недумано-негадано, поразился я повою и несравненно всех прежних величайшею и важнейшею заботою и такою неожидаемостию, которая встревожила всю внутренность души моей и привела всю кровь в преужасное волнение. В одно утро, читая принесенные с почты московские газеты, вдруг нахожу я публикацию от межевой канцелярии: ‘Поелику де но просьбе некоторых господ, князей, бояр и генералов, а именно того и того, отправлен в Шадской уезд взятой ими на свой кошт землемер для отмежевания им проданных от межевой канцелярии каждому по 1,500 десятин дикопорожней государственной земли, в таких-то и в таких местах и урочищах, то все бы соседственные жители приготовляли свои крепости и были к межеванью сему готовы’.
Теперь не могу я никак изобразить того смущения, каким поразился я, увидев из описания помянутых урочищ, которые все были мне очень коротко знакомы, что продажа произведена сим господам из самой той степи, которая лежит подле моей шадской деревни и о которой происходил у нас года за три до того тот славный спор, которой описан мною в XVII-й части сей моей истории… ‘Ба! Ба! ба! воскликнул я: это что такое? Степь то эта наша! вот и урочищи мне все знакомые! Вот упоминается речка Лесной Тамбов, речка Караваенка, наше Ложечное и речка Паника! И каким образом проданным быть тут землям господам князю Голицыну, Кошелеву, Нащокину, Бурцову и другим тому подобным, которые не только в смежестве и в близости к тамошним местам никаких деревень не имеют, но коих и имена никому из тамошних неизвестны? Это что-то мудреное, непостижимое и не даровое!’ Словом, я не верил почти глазам своим, и читал и перечитывал вновь статью сию в объявлениях газетных. Но чем более я вникал в существо сих продаж и описания урочищ, тем более усматривал я, что скрывалась тут некая тайна или сокровенные плутни, и скоро принужден был воскликнуть: ‘Ах, Боже мой! я готов руку свою дать на отсечение, что хотя тут и не упоминается господин Пашков ни единым словом, но все это верно ни чьи иные, как его новые ковы и плутни, и земли сии не господами помянутыми, а им самим на их только имена куплены! Видно, что они ему друзья и приятели, и восхотели ссудиться ему своими именами для плутовской покупки толь многих тысяч десятин земли казенной’.
Мысль и догадка сия час от часу делалась мне вероятнейшею и скоро дошло, что я не мог уже в том нимало сомневаться, но удивление мое увеличилось еще больше, когда при дальнейшем рассматривании и суждении о сем деле ясно усматривал я, что скрывалось и тут превеличайшее бездельничество и плутовство, употребленное Пашковым при сей покупке, и что куплена им на помянутые разные имена далеко не вся нами оспоренная степь, но разве только пятая часть оной, и узкою только полосою простирающеюся вокруг всей оной по закраинам, а прочие три или четыре части оной, лежащие внутри сей опояски, остались никому еще непроданными.
Сперва удивился было я сему обстоятельству, но как мне межевые дела и плутни довольно были известны, то скоро усмотрел я, что сие сделано не попросту, а с плутовским умыслом, чтоб всего оного внутренностию, простирающеюся тысяч до 30-ти и более десятин, можно было Пашкову овладеть без покупки и безданно-беспошлинно, потому что, как те проданные земли будут отводимы бессомненно его же поверенным, и нам всем соседственным дворянам не можно уже будет никак оных с наружной стороны оспаривать, поелику сами мы назвали те места казенными землями, то при отрезывании сих проданных земель со внутренней стороны от степи, придется ему разводиться самому с собою, следовательно об ней и спору не можно уже быть никакому, и что для самого того и не покупал Пашков на свое имя ни одной десятины. Словом, плутовство произведено очень хитрое и прямо мошенническое.
Досадно мне неведомо как сие было. И как я предусматривал, что при сем отмежевании проданных земель не только все наши соседи претерпеть могут великое зло, но и сам я претерпеть могу зло в рассуждении покупной своей земли в окрестности Ложечных буераков, поелику одна из помянутых проданных земель, а именно на имя генерал поручика Воина Васильевича Нащокина, именно приурочена от речки Караваенки до вершин Ложечных буераков. Сие и самого меня перетревожило чрезвычайно и так, что я долго не знал и долго не мог сам с собою согласиться, что мне делать, и впал оттого в великое недоумение.
Наконец, по долгом думании и размышлении другого не нашел, как только чтоб в предупреждение, дабы Пашков не отхватил себе и всю мне проданную и мною уже владеемую землю при Ложечных буераках, скакать самому скорей в Москву, и подав в межевую канцелярию челобитную, просить, чтоб велено было тому же землемеру отмежевать наперед мне проданную за 12-ть лет до того землю подле Ложечных буераков, а потом межевал бы он как хотел прочие.
Обрадовался я, получив сию мысль, и считая, что сим одним могу я наделать в производстве плутовства его много помешательства, решился поспешить тем колико можно скорей, и потому сообщив о своем горе моим домашним, перетревожившимся тем еще более моего, просил их, чтоб они собирали меня как можно скорее всем нужным к московской поездке, а людям своим велел готовить для себя скорей повозку, и сделав потом по волостным делам все нужные на время отлучки моей распоряжения и поручив волость Варсобину, не стал долее медлить, но севши вместе с случившимся быть у меня тогда Пастуховым в карету, я полетел в Москву.
Было сие 22 июля, и как выехали мы уже не рано после обеда, то переночевавши в Дедилове приехали мы в Тулу еще очень рано, где остановившись у Пастухова и позавтракав, пустился я в дальнейший путь, и поспешил ездою своею так, что в тот же день, хотя и поздненько, приехал в свое Дворяниново.
На сие милое и любезное мне селение успел я в сей раз только взглянуть. Обстоятельства не дозволили мне никак долго в нем медлить, и я намерен был с утра в последующий же день пуститься в сей путь далее и заехать на часок к другу моему г. Полонскому. Но как услышал, что он в самой тот день будет у нас же в деревне крестить у соседки моей, г-жи Басаргиной, успевшей уже родить сына и звавшей и меня к себе обедать, то рад я был, что избавился чрез то от заезда в сторону к господину Полонскому, а мог, по желанию своему, видеться с ним тут и обо всем нужном переговорить.
Г. Полонский удивился, увидев меня тут против всякого чаяния и ожидания, и по всегдашней ко мне своей любви не мог довольно изобразить удовольствия своего о том, что я нахожусь уже в Богородицке. Он начал тотчас расспрашивать меня об всех и обо всем, и не мог со мною довольно наговориться. Услышавши же, о причине моей поездки погоревал вместе со мною о предстоящих мне многих хлопотах, и похвалив мое предприятие, предлагал мне свой дом для стояния в Москве, чем я был и доволен. И как мне мешкать тут долго было не можно, то отобедав с друзьями и знакомцами своими и распрощавшись с ними, поехал я в свой путь и претерпел хотя на дороге превеликий страх от налетевшей на нас великой громовой тучи, но в тот же день доехал до Серпухова, и переночевав у Квасникова и препроводив еще целой день в дороге, на третий поутру благополучно в Москву приехал и пристал на дворе господина Полонского, на Поварской.
Мое первое дело и попечение было, чтоб распроведать и узнать обо всех обстоятельствах в межевой канцелярии. Сперва горевал было я о том, что не бывая так давно в оной не имел я никого себе знакомых. Но как нечаянным образом узнал я, что бывший в Киясовке моим канцеляристом Павел Федоров, не ужившись с Шестаковым и отошедши оттуда, определился в межевую и тогда в оной находился, то обрадуясь тому как некакой находке, послал я тотчас его там отыскивать и звать к себе. Сей по любви своей ко мне не успел услышать, что я в Москве, как в тот же миг, бросив все, ко мне и прилетел. Я свиделся с ним как бы с каким родным своим, я рад ему был тем более, что мог от него узнать все нужное. Он, услышав о причине моего приезда, сказал, что я нимало не ошибся в своей догадке, что все те земли проданы действительно никому иному, как самому Пашкову, на имена только разные и подложные, что сделал ему сие никто иной как Князев, второй член их канцелярии, и самая та важная и хитрая особа, которая сочиняла и все межевые узаконения и инструкции, что сей Князев ворочает тогда всею их канцеляриею и делает, что хочет. Пашкову сия покупка без всякого сомнения стоит многих тысяч, ибо он со всех покупщиков дерет без милосердия, и они почти столько ж платят и ему, сколько и в казну, что продажа землям производилась тогда страшна, что продаются они всем и всем, у кого б только были любезные денежки, и он едва только успевает обирать со всех деньги, и наживается чрез то ужасным образом. Далее сказывал он мне, что Пашков находится еще в Москве и что не слышно об его отъезде, совсем тем, что нужно мне неотменно и подать от себя в межевую канцелярию челобитную, а прежде того необходимо надобно бы мне побывать у Князева и переговорить с ним на дому, поелику от него все мое дело будет зависеть, ибо первый их член генерал Ивашев ничего не значит. Наконец советовал он мне побывать и в межевой канцелярии, а на вечер просил посетить его самого на квартире, где поговорили бы мы и о том, как написать лучше челобитную.
Рад я неведомо как был, что узнал все сии обстоятельства, и как время тогда приближалось уже к обеду, то отпустив моего друга опять в свое место, стал я скорее одеваться, чтоб поспеть к обеду к дальнему родственнику нашему, или паче весьма любящему меня почтенному и любезному старику, Афанасию Левонтьевычу Афросимову, которого дом случился тогда всех ближе быть к моей квартире. Старик и жена его были мне чрезвычайно рады. Они не могли довольно изъявить мне удовольствия своего о том, что я был тогда управителем уже Богородицкой волости, и как им по смежеству их деревни с сею волостью было до меня и не без нуждицы, то удвоили они ко мне прежние свои ласки и благоприятство и просили меня неведомо как, чтоб я во время тогдашнего пребывания моего в Москве, а особливо живучи так близко от них, приезжал к ним как можно чаще, и хотя б всякой день как в свой дом обедать и ужинать. Впрочем, подтвердил мне и сей старик все сказанное мне Федоровым и советовал мне также повидаться наперед с Князевым и ему обо всем объясниться на словах. Отобедав у сих почтенных и любезных стариков, полетел я в межевую и имел там неожидаемое удовольствие найтить в числе секретарей одного из прежних своих знакомцев, а именно господина Селижарова, бывшего прежде секретарем в серпуховской конторе, и с которым я имел случаи там очень коротко познакомиться и несколько раз его угощать у себя. Сей, увидев меня, обрадовался как бы родному, вспомнил все наше прежнее знакомство, и услышав о моей нужде жалел, что дело сие не у него в повытье, но у секретаря Соколова, но с которым взялся он меня познакомить, и схватя в тот же час за руку, повел меня в ту комнату, где тот секретарь находился, и отрекомендовал ему меня, как лучше требовать не можно. В сем незнакомом мне до того секретаре нашел я человека молодого, но такого, которой с самого начала мне, а я ему полюбился. Помогло к тому весьма много то, что он, будучи охотник до книг и человек любопытный и услышав от Селижарова многие обо мне похвалы, а особливо в рассуждении моей учености, тотчас стал обходиться со мною с отменною ласкою и уважением, а сие самое вперило и в меня к нему любовь и почтение. Он не успел услышать о моей нужде, как обещал с своей стороны делать мне всякое вспомоществование, и чтоб свободнее обо всем нужном касающемся до сего дела переговорить, просил меня, чтоб я утром в последующий день побывал у него на квартире.
Будучи крайне доволен, что дело мое начало так хорошо и удачно основываться, поехал я из межевой к старику моему князю, у которого я еще не был. Князь и обрадовался меня увидев, и удивился моему неожидаемому приезду, и подумал сначала не сделалось ли чего в волости, но как я поспешил сказать, что там все благополучно и все дела идут своим порядком и как лучше требовать не можно, а потом стал просить извинения в том, что без его дозволения отлучился и говорил, что меня принудила к тому нечаянная и крайняя нетерпящая времени нужда, то он не только охотно меня в том извинил, но услышав о моей нужде, похвалил еще, что я к нему о том наперед не отписывался и сказал, что я могу пробыть в Москве столько времени, сколько требовать будет моя нужда, но с тем только условием, присовокупил он усмехнувшись, чтоб я за вину мою как можно чаще к нему приезжал и помогал ему провождать в разговорах со мною время.
Легко можно заключить, что условие сие было мне непротивно, и я с радостию обещал ему исполнить его желание, и посидев у него, успел в тот же еще день побывать у знакомца моего, г. Федорова, и посетить его на смиренной квартирке оного.
Итак, поутру на другой день, что было 27 июля, благословясь и начал я писать начерно челобитную и написав, ходил к секретарю Соколову, жившему по счастию не далеко от меня. Сей принял меня очень ласково, и как я увидел против ожидания у него целой шкаф, наполненной книгами, то и пошли у нас тотчас разговоры об них, и сие сдружило нас с ним еще более. После того рассказал я ему в подробности все дело, написав маленькой абрис положения всей тамошней степи и упомянутым проданным землям и урочищам, с показанием, где лежит и мне проданная земля. Он, выслушав все и рассмотрев, покачал только головою и подивился непомерной алчности Пашкова, говоря: ‘Не с ума ли этот человек сошел! какая бы ему нужда вас трогать и до вашего Ложечного касаться… Нельзя ль бы ему было и без него обойтиться!… Чудной по истине человек!’ Потом, рассмотрев мою черную челобитную и одобрив, сказал, чтоб я приготовил ее к завтрему и повидался бы наперед с Анисимом Титычем и сказал ему, что он скажет.
Как сим образом дело отсрочилось до утрева, то возвратясь от секретаря поехал я в ряды для исправления некоторых покупок. Там нечаянно повстречался я с другом моим Иваном Яковлевичем Сабуровым. Сей ничего еще не знал о плутовской покупке Пашкова, и услышав от меня неведомо как встревожился, и спрашивал у меня совета, что им при сем случае делать? Но какой совет мог я ему подать, не знавши сам еще, какой ход возымеет то дело. Итак, поговоривши и погоревав о новой предстоящей всем нам от Пашкова напасти, расстались мы в сей раз со взаимным сожалением, что ни ему по его обстоятельствам не можно было никак в свою Калиновку в сей год ехать, и мне также не можно от своей должности отлучиться. Распрощавшись с ним, заезжал я в университет, где хотелось мне видеться с знакомцем моим г. Приклонским, но не застав его дома, проехал опять к старику моему князю.
У него просидел я несколько часов и мы проговорили с ним о наступающем открытии тульского наместничества. Я рассказывал ему все относящееся до приезда к нам наместника, и о намерении его отнять у нас из Богородицка Пушкарской и Стрелецкой слободы, и о предлагаемом им приискивании в замен их других казенных селений. И как сии были у меня уже и приисканы и на примете не только смежные с Богородицкою волостью, но отчасти посреди оной лежащие, то с сей стороны был князь усердием моим доволен. Когда ж дошел у нас разговор до флигеля, то сказал князь: ‘Ну что ж, ежели успеем отделать, так пускай себе с Богом занимают, а только бы не сожгли нам они его, а в удовольствие наместника можно несколько и поспешить!’ От князя заехал я и к другому моему старику г. Афросимову, и у него ужинал. Сей также не мог со мною обо всем довольно наговориться.
Наконец настало 28 число, в которой день надлежало мне ехать к Князеву. Я его никогда еще не видывал и любопытен был видеть, как он меня примет, но признаюсь, что не ожидал ничего хорошего. Но как я удивился, когда ходивший докладывать ему обо мне человек, выбежав с поспешностию тотчас назад, звал меня к нему в кабинет, и не успел я войтить, как он первым словом меня встретил: ‘Не тот ли я Болотов, которой так много по экономическим своим сочинениям сделался известен в Петербурге и во всей России?’ И лишь только я сказал, что это я, как бросился меня целовать, говоря: ‘А! батюшка, Андрей Тимофеевич, как я рад, что имею удовольствие вас видеть,— так давно уже я вас по сочинениям вашим знаю и желал с вами познакомиться… пожалуйте, сядьте и поговорим с вами’.
Легко можно заключить, что таковой ласковый и неожидаемый прием был для меня крайне приятен, и я чувствовал себя власно как на вершок больше выросшим. Я соответствовал ласке его взаимными приветствиями и препоручением себя в его благоволение и милость. А он только и твердил, что таких людей как я в России очень мало, и что он желал бы, чтоб их было больше, и чтоб многие из дворян наших мне подражали. После того сказывал он мне, что он все мои сочинения у себя имеет и читает их с особливым удовольствием, и почитает их наилучшими и основательнейшими пред всеми. Таковая нелестная похвала меня даже пристыдила, но признаюсь, что была и непротивна. После чего и начался у нас с ним тотчас разговор о книгах и о делах ученых, и он, будучи до них охотником, чем далее со мною говорил, тем множайшее находил удовольствие, так что мы чрез несколько минут так с ним познакомились, как бы давно уже знакомые люди и добрые приятели между собою. Наконец спросил он меня, не нужда ли какая оторвала меня от моего места и привела к ним в Москву?— ‘Конечно нужда! и нужда собственно до вас, батюшка, Анисим Титович’, сказал я ему кланяясь.— ‘Какая такая? подхватил он: скажите ради Бога! Я рад вам всячески служить, ежели от меня что зависит’. Сие ободрило и порадовало меня очень и того еще более.— ‘Что, батюшка, Анисим Титович (сказал я): вот какое дело. За двенадцать лет до сего куплена была у меня из межевой канцелярии государева земля, и как она по смежности ко мне мною была завлажена, то заплатил за нее и тройную цену. Сею землею по силе данного мне владенного указа я и владею. Но ныне увидел я из газет, что самая та же земля и в тех же самых урочищах продана другому, совсем постороннему и с нею никакого смежества не имеющему человеку и за одинакую цену. И как для отмежевания оной отправлен уже землемер, и я опасаюсь, чтоб у меня ее не отняли и не отмежевали другому, так и прошу вас, батюшка, Анисим Титович, каким-нибудь образом в рассуждении оной меня обеспечить!’
Слова сии привели его в изумление и он, помолчав с минуту, мне сказал: ‘Удивительно мне это, и разве как-нибудь не выправились и ошиблись, а кому продана она ныне?’ — ‘Воину Васильевичу Нащокину!’ сказал я, ибо мне не хотелось и вида сделать, что я знаю, что земля сия не ему, а Пашкову продана.— ‘Да, отвечал он на сие: бессомненно есть тут какая-нибудь ошибка. Пожалуйте к нам в канцелярию. Я сейчас туда еду и велю выправиться, и ежели окажется подлинно так, то как-нибудь уже вам пособим’.— ‘Очень хорошо!’ сказал я, и ему откланялся, но он не отпустил меня не напоив чаем и не взяв обещания приезжать к нему еще несколько раз, также записав у себя на бумаге записочку о земле моей.
‘Слава Богу! и на что сего лучше! думал я от него выходя и едучи в межевую: — дело мое понемножку клеится и идет лучше, нежели я думал и ожидал’. В межевую не успел я показаться, как оба секретари, Селижаров и Соколов, приступили ко мне с вопрошениями, был ли я у Анисима Титовича, и что он сказал? И как скоро я им сказал о его приеме и обо всем, как оба они мне в одтн голос сказали: — ‘Ну, слава Богу, это всего лучше и теперь можем мы вас смело поздравить, что дело ваше будет сделано!’ А не успели мы речь свою кончить, как поглядим едет и Анисим Титович, и как ему чрез секретарскую в судейскую проходить надлежало, где я стоял, то он и тут взглянул на меня с благоприятностию, и по входе в судейскую тотчас велел позвать к себе секретаря и по записке своей приказал выправиться. Секретарь мой, выбежав и показывая мне бумажку, сказал: ‘Вот уже она!’ и тотчас велел повытчикам делать выправку. Выправка сия чрез несколько минут и учинена и секретарем Кйязеву доставлена. А он, увидев справедливость слов моих, и вышел тотчас сам в секретарскую к нам, и обратясь ко мне, с особливою благоприятностию мне сказал: ‘Так! вы сказали правду! и мы виноваты и были так оплошны, что не выправились. Но делу сему пособить можно. Извольте подать челобитную, и мы к тому же землемеру пошлем указ, чтоб он наперед отмежевал проданную вам землю, а после уже межевал прочия’. — ‘Очень хорошо! сказал я: челобитная о том и готова!’ и тотчас ее вынувши ему родал, а он и приказал секретарю пометить и внести ее в свое время в доклад.
Все, увидевши такое благоприятное Князева со мною обхождение, обратили на меня свои глаза и начали уже меня гораздо более уважать и ко мне изъявлять всякое учтивство. Секретаря же Селижарова так сие обрадовало, что он приступил ко мне с просьбою, чтоб я непременно его в тот день посетил и к нему приехал обедать. И как время до обеда оставалось еще много, а мне в межевой делать более было уже нечего, то рассудил я сим досугом воспользоваться и побывать еще для некоторых нужд в городе, где не думано-негадано дожидалось меня новое удовольствие. Не успел я войтить в ряды, как вдруг встречается со мною старинный мой сослуживец и друг, Матвей Васильевич Головачев, с которым служил я не только в одном полку, но и в одной роте. Оба мы были тогда еще подпоручиками и жили прямо дружески, любя друг друга искренно, но с самого завладения Пруссиею не видались между собою. Не могу изобразить как обрадовались мы много, друг друга увидев и узнав. Я думаю, не более бы обрадовались родные братья или ближние родственники, невидавшиеся столь многие годы. И сколько было тогда у нас целованья и расспрашивания обо всем и обо всем друг друга! Словом, минуты сии были для меня неоцененны, и мы расстались не инако как с крайним сожалением.
Из рядов успел я еще заехать в университет, и отыскав господина Приклонского, с ним видеться. Сей кашинский мой знакомец был мне очень рад и сообщил мне приятное известие, что племянницы мои госпожи Травины только что чрез Москву проехали, едучи ко мне, и с братом своим вместе в Богородицк, и что он за два только дни до того их видел. ‘Ах, как мне того жаль! сказал я: что я о том не ведал, и теперь они меня там не найдут! Но что ж, примолвил я, по крайней мере найдут они там моих хозяек, и неужели не дождутся моего возвращения и приезда отсюда?’
Повидавшись с г. Приклонским, успел еще я приехать благовременно в межевую. Все готовились тогда к выходу, и Селижаров, подхватив меня, и полетел к себе в дом. Жил он под самым почти Донским монастырем, итак, принуждены мы были с ним чрез целую половину Москвы ехать, но за то и угостил он меня добрым и прямо секретарским жирным обедом, и я ласкою и приязнию его был очень доволен, и мы с ним при сем случае о многом-таки кое о чем поговорили, а особливо о происшествиях при межевой канцелярии.
От него рассудилось мне заехать в дом господина Павлова, нашего давнишнего знакомца и бывшего шурина покойного дяди моего Матвея Петровича, и как мы с сим домом и до того времени продолжали свое знакомство и дружество, то был я и в сей раз приемом и ласкою сего простодушного старика очень доволен. Оба они, он и жена, благодарили меня неведомо как, что я их, стариков, напомнил, и расспрашивали обо всех моих домашних. Вспоминали прежние времена и частые наши свидания, и просили неведомо как, чтоб в случае приезда в Москву вместе с моим семейством не оставлял бы я их своим посещением.
Посидев у них, проехал я к старику моему князю. Сей едва завидел меня, как и стал спрашивать о успехе моего дела, и услышав о том, как меня принял Князев, порадовался тому искренно, и также не сомневался о успехе моего дела. И как не хотел он отпустить меня от себя без ужина, то принужден я был все достальное время сего дня препроводить у него, которое провели мы с ним в гулянье по его прекрасному саду и в разных приятных с ним разговорах. Словом, он находил в собеседовании со мною от часу более удовольствия и обходился со мною неинако, как бы с каким ближним своим родственником.
Сим кончился тогда сей многими удовольствиями для меня преисполненный день, а вместе с тем окончу я и письмо сие, сказав вам, что я есмь ваш и проч.

(Генваря 29-го дня 1809 года).

ПОКУПАНИЕ ЗЕМЛИ.

Письмо 190-е.

Любезный приятель! Имея делу своему столь хорошее и все чаяние и ожидание мое превосходящее начало, как много ни надеялся я, что оно скоро и кончится, однако надежда сия меня обманула и я с досадою и некоторым прискорбием души принужден был видеть, что течение дел и в межевой канцелярии подвержено было такой же медленности, как и во всех прочих судебных местах, и что мне необходимо надлежало вооружиться терпением и ждать того многие дни сряду, что в один день могло бы исполниться и произведено быть в действо. Причиною тому был отчасти введенной издавна и свято наблюдаемой старинной шлендриян, по которому производятся у нас все дела в судебных местах и канцеляриях, а отчасти стечение других случившихся обстоятельств. Ибо где-то надлежало челобитную мою внесть с прочими делами в докладной реестр, где-то воспоследовала на нее резолюция, где-то делали выправку и писали начерно определение, где-то оное рассматривали, где-то писали набело, где-то все присутствующие члены оное подписывали, где-то писали сообразно с оным указы, и где-то, наконец, оное подписывали, записывали и мне вручали!… Итак, на все сие требовалось время, и время очень многое: ибо иного из исчисленных пунктов и одного мало было одних или двое сутков. И как к тому ж к вящей досаде всех просителей случились в сие время не только субботние и воскресные, но и самые праздничные дни, в которые присутствия в канцелярии никакого не было, а сверх того бывали и отлучки некоторых членов, то сие умножало еще тем более медленность течения сего дела. А от всего того и произошло то, что вместо двух или трех дней принужден я был конца сего дела дожидаться более десяти дней, и все сие время мучиться на непомилованную медленность не только досадою, но и сущею тоскою.
И в самом деле нельзя изобразить, как несносна каждому просителю бывает такая медленность, а особливо таким, которым дорога каждая минута времени и всего нужнее поспешное производство! И как неизъяснимо досадны бывают все случающиеся в то время воскресные и другие праздничные дни, в которые судьи освобождаются от заседания и в которые не бывает до делам никакого производства. Необходимость проживать все такие дни праздно и без всякого дела превращает оные в целые недели и в наискучнейшее в свете время. И я сам, при всей благосклонности ко мне секретарей и главного делопроизводителя, замучился бы истинно сею медленностию впрах, и не знаю как бы сие время перенес, есть ли б не находил средств удобных к прогонянию своей скуки к досады и таких занятий, которые не давали мне почти чувствовать долготы времени. Ибо, что касается до самого дела, то как оно производилось в канцелярии обыкновенно только до утрам до половины дня, то за правило себе поставил не пропускать ни одного присутственного дня, в которой бы мне не быть в канцелярии, не на часок один, по примеру многих, а на все время продолжающегося присутствия. Сие хотя и стоило мне весьма многого труда, но я уже вооружался терпением, ведая, что оттого весьма многое зависит. Итак, обыкновенно приезжал я в канцелярию по утрам и до тех пор бывал, покуда оканчивалось присутствие, и дабы время сие было мне не так скучно, то обыкновенно приискивал я там людей, с кем бы я мог вступать в разные обо всем разговоры. И как мне всегда удавалось и находить людей к тому способных, и я при всех таких случаях старался изъявлять свод здания, то обыкновенно приманивало еще к слушанию наших разговоров и самых секретарей и других чиновников. И как нередко и сами они в том бирали соучастие, то самое сие и ежедневное бывание и спознакомливало меня с ними от часу более и не только помогало мне без скуки провождать время сие, но и обращалось в существительную мне пользу, как то мне не однажды в жизнь мою испытать случилось.
Но никогда не было мне сие так полезно, как при сем случае. Тут чрез то самое не только я спознакомился со многими из межевых, но и с самыми посторонними людьми, имевшими также как я дела в межевой канцелярии, но проистекла случайным образом оттого для меня совсем особая и весьма важная польза. Случилось так, что ни с кем я так много всякой день не разговаривал, как с бывающим также там всякой день господином Муромцовым, Селиверстом Васильевичем. Сей пожилой, умный, но особого характера человек был превеликой охотник говорить, но как он столь же хорошо говорил по-немецки как и я, то мы всякой день схватывались с ним и провождали по нескольку часов в разговорах дружеских о материях разных, простых, экономических, политических и даже самых ученых, наконец натурально и о межевых делах. Он хлопотал также о какой-то земле, и будучи принужден также дожидаться, досадовал по-моему и жаловался на медленность. Итак, оба мы делили между собою и горе свое, и скуку и досаду. И как сие всего чаще подавало нам повод говорить о тогдашних происшествиях по межевой канцелярии, то случись однажды, что он, жалея обо мне, что я о таком маленьком клочке и давно уже купленной земли хлопочу, дивился тому, что я не покупаю себе земли где-нибудь побольше и не пользуюсь тогдашним, наиудобнейшим к покупанию случаем. ‘Никогда, говорил он, такого хода на сие не было как теперь, и все хватают себе земельки и рвут, и едва только успевают отсыпаться денежками. А тебе блого так дружен Анисим Титович, да и сей молодец (указывая на секретаря) к тебе отменно благосклонен, а от них двух и зависит все дело. Нужно бы только им захотеть, как дело бы и в шляпе тотчас было! А и их не трудно заставить того похотеть: нужно только тому и другому что-нибудь в руки, разумеется по куску хорошенькому, так и полетит дело!’ — ‘Что вы говорите!’ (воскликнул я). Ей-ей, подхватил он, подумай-ка братец!’ — ‘Что думать, сказал я: я уже давно о сем думал, и мне самому очень бы хотелось скупить себе земли поболее, но такая беда, что не знаю, где бы удобнее и способную себе отыскать’. — ‘Этакой ты какой, братец! подхватил он: как не найтить, если постараешься, да коротко, они и сами тебе отыщут, если захотят, а сверх того нельзя ли тебе из той же-таки степи купить, из которой они наделили Пашкова таким великим количеством. Неужели не осталось ничего из ней за сею покупкою?’ — ‘Как не остаться, сказал я: осталось, и очень много, но дело смахлевано и смастерено так, что до ней добраться уже не можно. Вся она загорожена кругом теми узкими, проданными Пашкову на разные имена полосами и для того, чтоб ему всею достальною можно было воспользоваться даром и без покупки’. — ‘Изволь смотреть, сказал он: какое плутовство! Но неужели она вся так сплошь окружена и загорожена проданными землями, что нигде не осталось никакого маленького прогалка и промежутка, а то нужно б иметь хоть маленькие воротцы, так бы можно было ими водраться и во все внутреннее пространство’.
Сие слово вдруг и равно как молниею проникло всю мою душу, и произвело в ней новую и такую мысль, какой я до того совсем не имел. ‘Ба! ба! ба! помыслил я тогда: что я, вправду, о том не подумаю? Уже нет ли в самом деле где-нибудь прогалинки между покупными землями?’ И тогда вдруг где ни возьмись мысль о Ложечном и речке Панике. ‘Ба! сказал я сам себе: Нащокинская-то дача приурочена от речки Караваенки только до Ложечного, а не далее, а Голицынская началась с верховья речки Паники, а Паника от Ложечного расстоянием версты три или еще более, так этот промежуток можно почесть и никому еще не проданным! так вот и желаемые вороты’. Обрадовавшись неведомо как сей внезапной мысли, сообщил я ее тотчас г. Муромцову, а сей, одобрив ее, и воскликнул: ‘Ну, вот, на что этого лучше, блого так еще к вашей даче кстати и с нею промежуток сей, как говорите, смежен! Мои бы, право, совет пуститься хоть на удачу на сей поиск, да и поспешить бы тем как можно, чтоб не успели они там отмежевать Нащокину и захватить сей прогалок’.— ‘А что вы думаете? (сказал я), уж в самом деле не приступить ли о том к просьбе?’ — ‘Нечего и медлить (отвечал мне мой собеседник): чем скорей тем лучше!’ — ‘Да вот беда! (сказал я), продадут ли мне еще? ибо мне по числу тамошних моих душ продано полное количество’.— ‘Этакой ты! подхватил господин Муромцов: а разве нельзя просить и купить для перевода туда других и множайших людей из других деревень? И все так-то покупают, так нечего долго думать, приступай-ка мой друг с Божиею помощию к делу, а хотя б и заупрямились, так сотенку сему молодцу в руки, да старику-то сотенки три-четыре, так в миг и скипит тысячка десятин’.— ‘Я бы и за полторы не постоял, сказал я: естли б только пошло дело на лад. Тысяча десятин и не того стоют! Я бы и Бог знает как обрадовался’.
В самое то время как мы сие говорили, и подойди к нам, равно как нарочно, секретарь Соколов, и дружески спросил: о чем мы разговариваем? ‘Что! сказал ему на сие г. Муромцов Андрей Тимофеевич все горюет о том, что у него земли мало!’ — ‘Как мало? подхватил Соколов: да у него есть купленная, которую он получит верно’.— ‘Да что это, этой ему и на квас мало!’ сказал г. Муромцов.— ‘Ну, так для чего ж не покупает он у нас себе еще более?’ — ‘Ах, батюшка, Иван Алексеевич! подхватил я: о том-то у нас и слово. Вот сделали бы вы мне милость и на век одолжили, естли б помогли мне в том’.— ‘Зачем дело стало? сказал г. Соколов: блого сам Анисим Титович к вам так благосклонен. Да где ж бы вам и сколько купить хотелось?’ — О том-то у нас, сказал я, и разговор был, нельзя ли, батюшка, мне тут же как-нибудь прильнуть, где продана Пашкову на имена разные? — ‘Не знаю, подхватил секретарь, об этом надобно подумать. Но есть разве тут за учиненными им продажами еще лишняя?’ — ‘Есть, батюшка! и очень еще много, и против самых моих земель есть кусок, никому еще не проданной, и с меня было бы уже того довольно.— ‘А сколько бы вам хотелось?’ — Десятин хоть бы тысячу.— ‘Ну, так зачем же дело стало? просите, а того бы еще лучше, поговорить бы вам о том лучше наперед с Анисимом Титовичем, и как скоро будет на то его воля, то мы в один миг вам ее сварганим!’ — ‘А я бы, батюшка, был обоим вам благодарен за то, сказал я потихоньку и пожал ему руку’. Соколов мой тотчас догадался, что сие значит, и в тот же миг мне сказал: ‘Право, нечего бы и медлить, пожалуйте-ка вы завтра поутру ко мне: так бы мы начеркали и челобитную о том’.
Не могу изобразить, как обрадовался я, видя от секретаря такую к себе благосклонность, и подивившись нечаянности сего случая, натурально не стал и действительно медлить, но в следующее ж утро полетел к секретарю, и как я ему без дальних обиняков обещал наверное сотню рублей за вспоможение, то в один миг придумано, как и расположить все это дело, и начеркнута черная челобитная, а с нею в тот же час полетел я и к г. Князеву.
Сей принял меня, как знакомого уже человека, с отменною благоприятностью. Но благосклонность его еще больше увеличилась, когда поднес я ему сочинения моего книжку ‘Детскую Философию’, о которой мы в прежнюю бытность мою у него с ним говорили и которую ему очень видеть желалось, почему я тогда ж велел переплетчику один экземпляр оной переплесть в наилучший переплет, и как она около сего времени была уже готова, то я, взяв ее с собою, при сем случае его ею и подарил, и сей ничего незначущий подарок заменил мне несколько сот рублей. Князев был им очень доволен и поблагодарил меня за него, а потом, поговорив со мною кой о чем относящемся до наук и литературы, спросил наконец меня, что делается теперь в межевой по моему делу. А сие и подало мне повод приступить к нему с новою просьбою и сказать:
— Что, батюшка, Анисим Титович? дело мое по милости вашей идет с успехом. Но я не смею вас, батюшка, утруждать еще одною просьбою! на век бы вы меня одолжили и заставили б не только меня, но и всех потомков моих имя ваше благословлять.— ‘Что такое?’ спросил меня Князев.— Земельки та сей, отвечал я, для меня чрезвычайно мало: такое несчастие, что все мои небольшие деревнишки везде малоземельны и оттого бездоходны, итак, не можно ль вам сделать милость и продать мне еще земли, на которую бы я мог всех лишних людей перевести? — ‘Для чего не продать? подхватил он: да где ж бы вам хотелось?’ — Ежели б милость сделали, так тут же бы, где продана господину Нащокину и прочим.— ‘Да разве есть там еще оставшаяся за продажею?’ спросил он. — Есть, и довольно еще много! — ‘Очень хорошо! а сколько б вам хотелось?’ — Десятин хоть бы тысячу, ежели б была только ваша милость. — ‘Изволь, сударь! изволь! (сказал он усмехнувшись), с удовольствием вам и это сделаю, а подайте только о том челобитную’.
Удивился я такому скорому обещанию, и поехав от него с неописанным удовольствием, в тот же день написал челобитную и подал, прося, чтоб повелено было мне и отмежевать ее тому же самому землемеру. А назначил я в просьбе моей самый тот прогалок между верховьями Ложечных буераков и речки Паники. И как секретарю сотенку рублей бумажками в руки всунул, то полетело и сие мое второе дело так скоро, что догнало почти первое.
Совсем тем, как по поводу сей моей вторичной и новой просьбы надобно было вновь начинать и производить все дело по обновленному порядку, то необходимость уже заставляла меня вооружиться терпением еще на несколько дней, и прожить в Москве неделю-другую лишнюю. Но сие терпение было для меня уже сноснее, ибо было чего уже дожидаться, новое сие предстоящее приобретение было таково, что я сам себе почти не верил, и имел причину дочитать то опытом особого божеского ко мне благодеяния, и благодарить его за то.
Итак, покуда дело сие производилось употреблял я все праздное мое время на разъезды по моим друзьям, родным и знакомым, и не было ни одного дня, в которой бы я обедал или ужинал дома, а либо у старика своего князя, либо у г. Афросимова, либо у Павлова. Кроме сих, был я несколько раз и у друга своего г. Салтыкова. Но ни у кого я так часто не бывал своего командира князя, которой всегда бывал мне рад как родному и интересовался моим делом так, что хотел знать всякой день, что у нас делается. Благосклонность его ко мне была так велика, что не успел он услышать, что мне обещали продать еще 1,000 десятин земли, как порадовавшись тому, спросил меня: не вознадобятся ли мне для сей покупки деньги? и как скоро я сказал, что конечно вознадобятся, и что я, не зная такого благополучия, ими с собою не запасся, то сказал мне, чтоб я о том не заботился, а брал бы у него сколько мне надобно будет, а возвратил бы ему их при удобном случае. Сим избавил он меня от забот по сему предмету, и я действительно получив тогда их, тотчас в казну за землю 1,000 рублей и с следующими пошлинами и внес.
Впрочем, озабочивался я очень предстоящим скорым отъездом князя в нашу сторону и боялся, чтоб меня дело сие не задержало в Москве. Но к особливому моему удовольствию и с сей стороны я скоро был успокоен. Князю что-то вздумалось езду свою к нам в сие лето отложить, чем я весьма и доволен был: ибо чрез то избавился я не только от многих хлопот, с его приездом и угощением у нас сопряженных, но и мог пробыть в Москве столько, сколько требовали тогдашние обстоятельства.
В сие время вздумалось князю свозить меня однажды в загородной свой дом на Студенце, где был у него прекрасный пруд. И утешался он там рыбною ловлею, то имел я тут в первый и последний раз в жизни удовольствие видеть пойманного неводом превеликого живого осетра, что представляло зрелище редкое и удивительное. С нами был тут вместе и любимый сын княжой, князь Сергей Сергеевич, которой и при сем случае оказывал себя таким гордецом и высокомерным человеком, что я, несмотря на всю ласку старого князя, неудостоен был от него ни единым даже словом, а не только каким-либо приветствием, что приводило меня не только в удивление, но и в некоторую на него досаду, не многим чем от внутреннего презрения отдаленную. Из сего загородного домика ездили мы с князем еще в сад князя Хованского, где засмотрелся я многим-многим мною невиданным вещам, и научился кой-чему из разговоров с тамошним искусным садовником.
Кроме сего случилось мне в сие праздное время побывать и у прежней нашей киясовской знакомки, генеральши Натальи Александровны Одицовой, случившейся тогда быть в Москве. Она обрадовалась мне как бы родному, и я приемом и угощением ее был очень доволен, но того еще более имел удовольствия, отыскав одного из кёнигсберских моих товарищей и сослуживцев, а именно наилюбимейшего из всех тамошних собеседников моих господина Олина, Александра Ивановича. Он служил в сие время в ревизион-коллегии, и неописанно обрадовался увидев меня перед собою совсем неожидаемым образом. И как жили мы с ним подлинно как друзья то свидание сие было для обоих нас крайне приятно. Он не мог довольно возблагодарить меня, что я его отыскал в его присутственном месте и убедил просьбою, чтоб я побывал у него и на квартире подле Сухаревой башни в доме купца Пташкина, где и угостил он меня прямо дружески, и мы с ним несколько часов провели в разговорах о том, как мы живали с ним в Кёнигсберге.
Кроме сего, пользуясь свободными часами, а особливо в субботние, воскресные и праздничные дни, в которые не было заседания, или когда за отсутствием которого-нибудь из присутствующих в межевой мне делать было нечего, и я должен был брать свое прибежище к терпению, имел я нечаянной случай спознакомиться с одним новым книгопродавцем г. Вейтбрехтом, человеком молодым и так меня полюбившим, что я вошел с ним в некоторые связи. И, во-первых, отдал ему все излишние свои экземпляры ‘Детской Философии’ для продажи в его лавке, во-вторых, условились мы с ним, чтоб он мне давал из лавки своей разные немецкие и французские книги для прочитывания с тем, чтоб я, прочитав оные, ему возвращал, и как я ему обещал ту выгоду, что получив от него оные без переплета, буду ему возвращать их уже переплетенные в папку, то был он тем так доволен, что снабжал меня книгами своими не только во все время тогдашнего пребывания моего в Москве, но отпустил со мною множество их и в Богородицк, а потому и все те часы, которые бывал я дома на квартире, не пропадали тщетно, но я занимался в оные чтением сих новых и мне еще незнакомых книг.
Но сего было еще недовольно, а мы затеяли было с ним нечто и важнейшее. А именно: будучи крайне недоволен чрезвычайною медленностию печатания экономических моих сочинений в ‘Трудах Экономического Общества’, и неспособностию к пересылке их по почте в Петербург, да и самою невозможностию обременять их многими сочинениями, а имея на примете великое множество вещей, о которых мне можно б было писать, уже давно занимался я мыслями о том, нельзя ль бы мне было издавать все мои сочинения образом особого журнала, таким же образом, как издаются журналы в землях иностранных. Но, не имея в Москве никакого знакомого человека, способного к тому, чтобы взять на себя попечение о печатании оного, принужден был оставаться до сего при единых мыслях и желании, относящихся до такого предприятия. А как сей немец показался мне к тому способным, и охотно хотел вступить и сам со мною в сие дело, то по нескольких о том с ним переговорах и согласились мы с ним обо всем нужном, и как положили приступить к изданию сему с наступления последующего за сим 1778-го года, то при отъезде моем из Москвы и оставил было я ему и написанное объявление для напечатания в газетах. Но из дела сего не вышло ничего. С человеком сим случилось какое-то несчастие и он принужден был чрез несколько времени после отъезда моего скрыться, и я имел досаду не только видеть предприятию своему с самого начала остановку, но лишиться и всех данных ему своих книг для продажи, и за те немногие французские книги, которые у меня остались от него для читания присланными, заплатил убытком сим очень дорого.
Наконец 11-го августа имел я удовольствие видеть свой владенный указ на 1,000 десятин проданной мне земли подписанной, и за отлучкою младшего члена г. Сулемы самим генералом Ивашевым. В сем случае помог мне случайным образом сосед мой Иван Фомич Хрущев, случившийся быть тогда в межевой канцелярии, и по знакомству своему с сим генералом убедивший его просьбою подписать указ мой вместо младшего члена. Но как кроме сего надлежало указ сей явить в вотчинной коллегии, также выпросить из межевой указ к тому же землемеру для отмежевания мне и сей проданной земли, то и для сего необходимо надобно мне было прожить в Москве еще более недели.
Напоследок кончил я благополучно и сии все дела, и осталось мне только возблагодарить г. Князева за оказанное мне одолжение. Как я не сомневался, что и с меня возьмет он также, как и с других за проданную мне землю, то завернув 300 рублей ассигнациями в бумажку, поехал я к нему, и при распрощании с ним, принося благодарения мои, подносил ему оные. Но он в рассуждении меня так был честен, что ни под каким видом взять не согласился, а говорил, что он за особливое удовольствие считает, что ему случай допустил мне услужить, и что он очень тому рад и просит, чтоб я всегда его помнил и почитал своим другом.
Легко можно заключить, что сие было для меня непротивно. Триста рублей не составляли безделки и годились мне на иное. Итак, удивившись и обрадовавшись тому, расстался я с сим новым своим благодетелем в полном удовольствии, которое было для меня тем чувствительнее, что и оное доставила мне небольшая моя ученость и охота к наукам.
Таким образом, распрощавшись потом и с стариком-князем, моим командиром и со всеми моими московскими знакомцами и друзьями, в исходе августа поехал я из Москвы, и заехав на самое короткое время опять в свое любезное Дворяниново, благополучно возвратился в Богородицк.
Там встретило меня то удовольствие, что я нашел у себя кашинских своих родных, приехавших без меня для свидания с нами и с превеликим нетерпением меня дожидавшихся. С ними был и живший прежде того у меня племянник мои Александр Андреевич Травин, но которой гость чуть было чуть не лишил меня единственного моего сына Павла и с ним наивеличайшего удовольствия в свете. Как племянницы мои с ним прожили у меня тогда более трех недель, и сему молодцу была без меня своя воля, то однажды севши на какие-то туртыжные дрожки, и подхватя малютку моего сына с собою и без человека, пустился с ним одни в лес для катанья или гулянья. Они проездили с ним несколько часов, и будучи в так называемом Балахонском лесу заехали где-то в такое топкое и вязкое место, что с лошадью и дрожками увязли, и оттого принуждены были с ним сходить и долгое время стоять по колена почти в грязи и в воде, покуда могли высвободить свою лошадь и дрожки. Но чего, будучи оба малолетными, не могли б они никак сделать, если б не помог им в этом один мужик, которому в самое то время мимо их по дороге проезжать случилось, и как по несчастию случись тогда погода холодная и время уже вечернее, то малютка сын мой и настращался и так простудился, что схлебнул оттого прежестокую горячку, едва было не лишившую его совсем жизни и настращавшую всех моих домашних так, что они не знали, что с ним и делать. К особливому несчастию, племяннику моему, боявшемуся, чтоб за то не стали сестры его да и я после бранить, вздумалось тогда все сие несчастие с ним утаить, и уговорить к тому же и сына моего. Посему и не можно было предупредить сему злу какими-нибудь от простуды лекарствами, что бы мои домашние и не преминули учинить, есть ли б о том тогда же сказано было. И как сын мой и тогда еще был болен, как я из Москвы возвратился, то сие много уменьшило мое удовольствие, чувствуемое при свидании с моими родными. А племяннику моему было так совестно, что он с того времени у меня уже и не бывал ни однажды, ибо вскоре после того записался он в службу, а по прошествии нескольких лет, без всякого согласия и против желания всех своих родных, женился на купеческой дочери, которая и отвела его от всех его родных, и так что он с тех пор даже и до сего времени со мною ни однажды не видался, и сделался по сему отношению крайне против меня неблагодарным. Сын же мой хотя тогда и выздоровел, но остатки болезни так в него внедрились, что имели некоторое влияние на всю его жизнь, и много к слабому его здоровью споспешествовали.
Племянницы мои по возвращении моем из Москвы не долго у нас уже пробыли, но повидавшись со мною, поехали опять в свое кашинское жилище. А я, оставшись и нашед все дела по волости в порядке и текущими как надобно, первым долгом для себя почел отправить скорее полученные указы к землемеру с нарочным в шадскую свою деревню, приказав тотчас меня уведомить, как скоро межевщик в тамошнее место для отмежевания прибудет.
Сие и воспоследовало гораздо скорее, нежели я думал и ожидал, ибо не успело еще и двух недель пройтить после моего приезда, как и прискакали ко мне нарочные оттуда гонцы с известием, что Пашков межевщика привез и уже начинает межеваться, и потому просили меня, чтобы поспешил и я туда колико можно скорее. Нельзя изобразить, как сильно перетревожен я был сим известием. Я получил его находясь в гостях у господина Киреева на крестинах и сидючи за столом во время обеда, и смущение мое было так велико, что не пошла и еда на ум. Словом, обстоятельства были таковы, что я принужден был бросить и покидать опять все и расставаться вновь с своими родными и домашними и скакать опять в свою шадскую деревню.
По счастию истребовал я на то предварительно дозволение от князя моего командира. Итак, не долго думая и сделав на время отсутствия своего все нужные распоряжения, в половине сентября месяца в сей дальний путь свой и отправился.
Езда моя была благоуспешна, и как во время оной не случилось со мною никаких важных и особливого замечания достойных происшествий, то и расскажу об оной в коротких только словах. Ехал я туда в сей раз уже не на Епифань, а прямо на Данков, а от оного уже на Ранебург и так далее на Козлов и на Тамбов. В деревне своей нашел я обиталище для себя уже гораздо покойнейшее перед прежним, по приказанию моему куплена была в предследующие перед тем годы довольно просторная белая светлица с тремя красными окошками, и поставлена на лучшем и красивейшем месте подле двора моего. Итак, жить мне было уже гораздо покойнее и лучше. Но приезд мой был и в сей раз совсем почти по пустому. Пашков хотя подлинно привез взятого на свой кошт землемера, и начал было действительно отмежевывать себе проданные ему на имя разных особ земли, по повстречалось с ним при самом начале неожиданное и такое препятствие, что межеванье принуждено было остановиться или паче совсем прерваться, и чему наиболее был он сам причиною, а именно.
Будучи нимало недоволен тем, что можно б ему было бесспорно и без всякого помешательства тысяч пятнадцать десятин из сей степи намежевать, в чем не мог бы ему никто и никак воспрепятствовать, есть ли б только пошел он прямым путем, или все дело стал производить законным порядком, а по беспредельной алчности и ненасытимости своей возжелал не только всею тамошнею обширною и ковылем порослою степью овладеть безданно-беспошлинно, но сверх того все проданное ему на разные имена количество земли, простиравшееся до одиннадцати тысяч десятин, вырезать из соседственных дачных и распашных земель, следовательно получить себе не только земли гораздо множайшее количество, но воспользоваться многими тысячами десятин чужими руками распаханной земли, с крайним вредом и наичувствительнейшею обидою соседственным дворянам. И дабы сей злодейской умысл можно б было ему удобнее произвести в действо, то отыскал и межевщика такого же бездельника и прямо на свою руку. Ибо не один честной и сколько-нибудь совестной человек никак не хотел с ним связываться и войтить в такое мошенническое дело, почему назначенной было к тому межевщик господин Нестеров прямо от того отказался, и он принужден был отыскивать и обещаниями большого награждения соблазнять другого, и к несчастию нашему ему и удалось найтить такового. Был он некто г. Окороков, и прямо запометной и никем в межевой неуважаемой, но на всякое зло способной человек. Итак, приехав с ним и боясь, чтоб соседи, по примеру прежнему, не помешали им плутовать своими спорами, предприяли они употребить обыкновенную плутовскую уловку, а именно: все межеванье производить почти потаенным и скоропоспешнейшим образом, или не дав никому по обыкновению наперед знать, не дождавшись ни от кого поверенных, и не принимая ни от кого споров межевать не пешком, по обычаю ходючи, а скачучи верхами на лошадях и отрезывая у всех земли без всякого отвода, а как самому ему хотелось и самым наглым и насильственным образом.
И как к особливому его несчастию начал он сим хватским или прямее сказать разбойническим образом отмежевывать проданную ему на имя князя Голицына и речкою Паникою приуроченную землю, где не было уже и клочка дикой ковыльной земли, а вся земля была распашная и принадлежащая разным соседственным к нашей округе владельцам, и он всю ее начал от них беззаконнейшим образом себе отхватывать: то сии, не зная о том ничего, и не будучи предуведомлены, так тем были перетревожены, что сочтя сие самым разбойническим делом, другого в скорости ничего не нашли, как соответствовать ему такою же наглостию и буянством, и скопившись в множестве напали на землемера и на всю его межевую команду, и ну всех как злодеев бить, и не только всех их рассеяли и разогнали, но отбили у них и астролябию и все прочее, но многих и переранили, а одного из бывших при том людей убили даже до смерти.
Начальником и предводителем такого глупого, безрассудного и беспутного дела был у них некто из тамошних зажиточных дворян, по фамилии Хрипунов, человек очень дерзкой и самой хват и буян, и наживший чрез то себе и превеликие хлопоты, и попавшийся за то под суд, пользы же тем никакой не произведший, кроме того, что межеванье в тогдашнюю осень прервалось и Пашков принужденным нашелся помышлять о принятии уже других и надежнейших мер.
Все сие произошло за несколько дней до моего туда приезда. Я, услышав о том, не мог глупости господина Хрипунова и товарищей его довольно надивиться, и неведомо как был рад тому, что межеванье и буянство сие происходило в некотором от нас отдалении, и что наших поверенных, а особливо моего притом не было. Сей и поехал было тогда на межу, но увидев разбежавшуюся уже всюду и всюду и спасения себе ищущую межевую команду, не рассудил ехать далее, но заблагорассудил возвратиться скорей домой, дабы не попасть в свидетели и не сделаться в таком незаконном деле соучастником, за что я его и похвалил. Что касается до тамошних наших соседей, то сии не могли но неразумию своему довольно изъявить удовольствия своего о том, что произошло такое поражение, и отвагу и храбрость господина Хрипунова превозносили до небес похвалами. Но я им говорил, что радоваться им не поражению сему, а тому надлежит, что они не имели в том никакого соучастия, ибо дело сие возымеет весьма дурные последствия, и г. Хрипунов подвергнется за сие великому ответу, а пользы от того ни ему, ни нам никакой быть не может, что после и действительно оказалось.
При таких обстоятельствах, не имея никакой причины долго жить в своей шадской деревне, а поспешая возвратиться к своей должности, не стал я долго там медлить, а решился только послать нарочного с письменным от меня ему миролюбивым предложением. Я писал к нему: что как землю купил и он и я, и что тому же землемеру велено отмежевать и мне так, как и ему, то просил я его убедительно, чтоб он дозволил землемеру отмежевать прежде мне проданную землю, в котором случае предлагал я ему с своей стороны следующие условия. Первое, что я в сем случае не буду уже входить ни в какие споры и ни во что, и оставлю его межевать с покоем и как оп сам похочет. Во-вторых, для себя не требую никаких излишков, а чтоб отмежевано мне было только проданное мне количество земли. В-третьих, расположение самой мне проданной земли и фигуру оной предоставляю собственному его назначению, изъявляя свою готовность быть всем довольным, как бы проданная мне земля ни была протянута, только б было мне надлежащее количество отмежевано. Наконец, в-четвертых, что не требую я, чтоб в даче моей назначено было сколько-нибудь неудобной земли, а какая бы земля ни была мне отмежевана, горы ли или буераки или иная какая, но я всякою буду совершенно доволен, и что он впредь будет мною во всем совершенно доволен.
Вот условия, какие предложены были ему в моем письме, а такие же точно предложил я в письме моем и к межевщику, и как были они наисходнейшие и даже в некотором отношении для меня и предосудительные, то ласкался было я надеждою, что они что-нибудь подействуют и преклонят г. Пашкова к миролюбивейшим мыслям. Но не таков был сей алчной и ненасытной корыстолюбец, и не на такого человека я напал. Вместо того, чтоб ему для собственной же своей пользы на предложение мое склониться и самому бы еще стараться, чтоб обеспечить себя от меня, как от противника, могущего всех более причинить ему в бездельнических замыслах его помешательство, он, получив письмо мое, изволил только рассмеяться и с глупейшим высокомерием посланному сказал, чтоб он убирался скорее из его села покуда цел, и чтоб сказал мне сие вместо всего ответа. А межевщик сказал только: что в сию осень межеванья никакого не будет, и чтоб я о том теперь не заботился.
По получении такого грубого, или паче глупого ответа, пожалел я, что и предпринимал сей опыт и к таким бездельникам писал и посылал нарочного, и предвидя уже тогда, что мне добром с ними не разделаться, рад был уже и тому, что в ту осень никакого межеванья не будет, а потому, дав прикащику своему на всякий случай наставление, не стал долее там медлить, но в обратной путь отправился. езда моя и в сей раз была так благоуспешна, что я, не претерпев в пути ни малейшего зла и никаких помешательств, благополучно в Богородицк и в самой день моего рождения возвратился. И как сим кончился 39-й год моей жизни, то окончу я сим и письмо мое и самую 18-ю часть собрания оных, и остаюсь ваш и проч.

(Февраля 10 дня 1809 года).

КОНЕЦ ВОСЕМНАДЦАТОЙ ЧАСТИ

Окончена перепискою декабря 9-го дня 1810 года.

Часть девятнадцатая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО

В БОГОРОДИЦКЕ

Сочинена ноября 1809 года, а переписана 1811 года

ПРОИСШЕСТВИЯ ДОСТОПАМЯТНОГО СОРОКОВОГО ГОДА МОЕЙ ЖИЗНИ

ПИСЬМО 191-е

Любезный приятель! Последнее письмо мое к вам, писанное февраля 10-го сего 1809 года, кончил я уведомлением вас о возвратном моем в 1777 году в Богородицк приезде из третичной моей и кратковременной поездки в шадскую мою деревню, и что случилось сие в самой день рождения моего за 39 лет до того времени, а теперь, приступая вновь к продолжению описания истории моей жизни, начну вам рассказывать о том, что случилось со мною в течение сорокового и многими происшествиями достопамятного года моей жизни, и скажу вам, что достальное время 1777 года препроводил я почти без выезда в Богородицке, занимаясь беспрерывно разными делами, отчасти по должности, а отчасти и произвольными и своими собственными. Мое первое дело было, по возвращении моем, осмотреть все производившиеся в отсутствие мое по строениям казенные работы. И как производимы они были под надзором рачительного архитектора, г. Ананьина, и помощника его Волкова, то не было в них никакого упущения и остановки и я нашел, что они производились без меня с хорошим успехом и что многое без меня было сделано. Соборная церковь была уже вся вчерне отделана и покрыта, да и внутри уже оштукатурена, и оставалось помышлять уже о скорейшей отделке обоих приделов и о снабдении их иконостасами и образами, а посему к приезду моему приисканы и подряжены были в Туле нужные мастеровые. Для писания же икон приискан был в Москве и от князя к нам прислан искусной живописец Некрасов, учившийся в Академии Художеств и писавший образа отменным и хорошим мастерством и вкусом, но к несчастию зараженный только излишнею склонностью к пьянству. Он приехал к нам со своими работниками уже по моем возвращении, и я отвел ему для писания образов одну из наших солдатских казарм, и будучи сам охотник до живописи, часто и с особливым удовольствием посещал его.
С таковым же успехом производились работы и в богородицком доме, или так тогда называемом дворце. Сии нашел я тогда в полном еще развале. Ибо как наместник успел уже снестись о пространных флигелях сего дома с стариком-князем, моим командиром, и испросить у него и у cамой монархини дозволение поместить в них на время все судебные места будущего тут города, то и предписано мне было от князя поспешать колико можно отделкою внутренности сих флигелей или служб, дабы они к началу будущего 1778 года поспели к помещению в них не только помянутых судебных мест, но, по множеству находившихся в них комнат, и самих будущих судей для жительства и квартирования. Всходствие чего и трудились множество плотников, штукатуров, каменщиков, столяров и печников почти денно и нощно над сею отделкою. И я, желая тем услужить сколько князю, а того больше наместнику, просившему меня о том особенно, прилагал с своей стороны всевозможнейшее о том старание, и успех в работах сих был так велик, что мы успели оные довольно еще благовременно кончить. И как вместе с назначаемым под суды и судей флигелем отделана была вся внутренность и другого такого ж, назначаемого для собственного нашего употребления по волости, то и успели мы сею же осенью перевести в него и нашу волостную канцелярию из башни колоколенной, в которой она до того в верхних комнатах на оной бывших над воротами помещена была. Итак, с сего времени была она уже в лучшем и для всего способнейшем месте.
Г. Кречетняков не успел услышать, что работы наши во флигеле для судей и под присутственные места назначенном приходили к окончанию, как прислал к нам для осмотра и освидетельствования их любимца своего и тогдашнего фаворита, господина Давыдова, Николая Сергеевича, самого того, который впоследствии времени был моим командиром. Сего человека я тогда впервые еще увидел и с ним по сему случаю предварительно познакомился. Он показался мне очень добрым, ласковым и благоприятным человеком, каковым он и действительно был, и я постарался его всячески у себя угостить и тем приобресть и тогда уже к себе от него благоприятство. Он выходил со мною все комнаты, и не нашед ничего к поправлению, был всем очень доволен и не преминул, донося о том, выхвалить меня и все старания мои наместнику, что и сему было очень угодно.
Впрочем, занимался я в сии осенние месяцы и другим еще особенным делом. Потребно было заготовить на предстоящую зиму множество дров для топки печей во всех казенных зданиях. До сего рубливались они в лесах без всякого порядка и там, где полесовщикам приходило к мысли, но мне восхотелось и в сем случае основать и лучший порядок и вкупе произвести нечто особливое. Из многих лесов, находившихся в Богородицкой волости, лежали два леса на больших дорогах: один на большой воронежской дороге, идущей из Тулы в Богородицк, а другой на большой же дороге, идущей из Богородицка в Епифань и в Бобрики. Как по обеим сим дорогам, а особливо по первой был всегда великий проезд, и большая дорога шла версты четыре сквозь волостной и в сем месте широко разрубленный лес, то вздумалось мне украсить сей лес, во-первых, обрублением всех крайних к дороге дерев в одну пропорцию и аршина на четыре от земли, и произвесть чрез то равно как стриженную и ровную лесу опушку, что и придало ему отменной и необыкновенной нигде вид. Во-вторых, в местах трех посреди дорога прорубить лес по обеим сторонам многими косыми и прямыми длинными просеками, расположа их так, чтоб они составляли из себя звезды, и центры всех оных были бы на самой большой: дороге, дабы всем проезжающим по оной они кидались бы в глаза, и чтоб их с одного пункта можно было видеть вдруг шесть предлинных аллей или просеков. Выдумка сия придала лесу моему еще более красы, и все проезжающие, а особливо знатные, имеющие вкус люди не могли тем довольно налюбоваться и превозносили дело сие похвалами. А таким же образом поступил я и с другим и так называемым Балахонским лесом, где для таковых же многих перекрестных просек избрал я одну большую и просторную площадь посреди леса, на самой большой дороге находившуюся.
Работу сию производил я уже по заморозкам и в самую глубокую осень, и как надлежало мне все сие назначать самому, то было мне довольно дела и я многие дни тем занимался, и всякий день езжал в леса, и с утра до вечера над делом сим трудился, но за то и получил от того сугубое удовольствие: ибо, с одной стороны, украсил и прославил тем свои леса, и даже подал тем многим повод говорить и о самом о себе и о моих затеях, а с другой — нечувствительным образом и без всякого повреждения лесов, снабдил себя и все казенные здания на весь год не только дровами, но с просек и множеством годного к строению леса.
Впрочем, достопамятна мне была сия осень тем, что жена моя разрешилась в оную опять от бремени и родила мне еще одну дочь, которую назвали мы Александрою. Итак, было у меня уже пятеро детей: один сын и четыре дочери, но сей последней не назначено было провидением играть свою роль в свете, она жила недолго и была с самого младенчества нездорова.
Кроме сего, ознаменовался сей год одним редким и достопамятным происшествием, случившимся в нашем волостном гошпитале и всех нас удивлением поразившим. Еще в течение лета сего года пришла ко мне из одной волостной деревни одна молодая баба с жалобою на одного в соседстве с нею в той же деревне живущего мужика в том, что он ее испортил и произвел в животе ее что-то ползущее и производящее внутри ровно как несносное кусанье. Я счел было сие сперва сущими пустяками, зная, что наш простой народ при всяких случающихся натуральных болезнях имел отменную наклонность приписывать все порче и колдовству, и признаюсь, что не хотел тому верить, но баба говорила, что ежели я тому не верю, то изволил бы я сам подержать руку на одувшемся ее животе, так могу сам почувствовать упомянутое ею по оному ползание. Я и не преминул сего из любопытства учинить, и действительно, ощупав кусок, нечто похожее на то почувствовал. Однако, не хотя верить, чтоб то было какое животное, старался ее уверить, что это так натуральная болезнь, говоря при том, что не согласится ли она побыть у нас несколько времени в гошпитале и дать себя полечить нашему искусному лекарю.
— Очень хорошо, батюшка! — сказала она. — Я готова иттить в госпиталь, и мне все равно, там ли я или в дому умру, и где это лекарю вылечить? И что вы ни говорите, а это не болезнь, а порча, и сел меня этот злодей мужик, попотчевав брагою, уже не одна я, батюшка, терплю эту напасть от него. У нас недавно одна баба, точно так же, как я, с раздувшимся животом, а, впрочем, так же, как я, совсем истощавшая, от такого же ходившего по животу куска пошла в гроб, а видно, и мне того же не миновать, а жалею только об одном грудном ребенке, которого у меня на руках видите.
— Хорошо, хорошо, моя голубка! — сказал я ей на сие. — За мужиком, которого ты обвиняешь, я пошлю и постараюсь всячески сие дело исследовать, но не уповаю, чтоб он в том признался, если б и подлинно было это его дело, но ты между тем поди-ка в гошпиталь, а я велю лекарю полечить тебя с отменным старанием.
И как она от того не отрекалась, то, посылая ее в гошпиталь, и отписал я к лекарю действительно, чтоб он постарался с отменным рачением о узнании сей болезни и о излечении оной, а между тем послал нарочного в ту деревню за обвиняемым бабою мужиком, который ко мне тотчас и доставлен был. На сего не успел я взглянуть, как уже по одному мрачному и плутовскому виду и из первых его слов наперед предузнавал, что я всеми расспросами и следствиями своими от него ничего не добьюсь, ибо он при первом вопросе уже сказал:
— Статочное ли дело! Как это можно? Ведь за это людей живых сожигают! — и начал потом клясться и божиться всеми клятвами, что он не знает и не ведает всего того и что готов все истязания вытерпеть, а того не делал. Да и подлинно, сколько я ни старался и добром, и угрозами его уговаривать и к добровольному признанию убеждать, но все мои старания остались тщетными, и самые даже очные с бабою ставки не помогли ничего произвесть. Он стал в том, что не делал и что это на него взводится совершенная напраслина, и, раздеваясь, ложился сам, говоря, что готов терпеть все, но ничего не знает и не ведает. Что мне было тогда с ним делать? Другого не оставалось, как отложить сие следствие до другого времени и подождать наперед, что скажет и сделает с нею лекарь.
Сей и действительно, по приказанию моему, принялся за нее с особенным старанием, и хотя по искусству своему употребил все возможное, но не произведши ничего, приехал нарочно ко мне с донесением, что всего его искусства и знания недостает к узнанию собственного рода сей болезни. Он говорил, что по всем наружным признакам почитал он сперва помянутый ощущаемый кусок в животе свернувшимся в клуб гнездом глист, но как все употребляемые им наилучшие глистогонительные лекарства не произвели ни малейшего действия и перемены, то стал он почитать кусок сей составившимся из скопившихся разных нечистот и надеялся разбить его наилучшими разбивательными лекарствами, но как и сии не произвели ни малейшего облегчения и перемены, то прямо признавался мне, что не знает, что о сем деле подумать и чем сие почитать, и другого не находил, как отважиться, наконец, дать ей наудачу рвотное, и не подействует ли оно, и спрашивал, дозволю ли я ему это сделать.
— Очень хорошо! — сказал я ему на сие. — Делайте что хотите и что вы заблагорассудите.
Получив от меня сие разрешение, он действительно чрез несколько дней после того дал ей сильное из ипекакуанного корня {Ипекакуана — рвотный корень, область распространения которого леса Бразилии. Издавна известен как важный врачебный препарат.} рвотное, но насмерть сам испужался, как рвотное, погнав из кишок и желудка помянутый кусок, оным совсем было сию бедную женщину, подавив, не задушило. Она была уже при самых дверях смерти, но по особливому счастию прошел, наконец, сей кусок сквозь глотку и упал в образе большого круглого и кровавого куска в таз, пред нею поставленный, и она чрез то благополучно и от смерти, и от болезни своей освободилась. Но каким удивлением обрадовавшийся тому лекарь поразился, увидев, что кусок сей в тазу с места на место, как нечто живое, двигался. Но удивление его увеличилось несказанно, когда при начатом трогании сего куска палочкою оный, как некакий тончайший пузырь, треснул и обнаружил во внутренности своей превеликую живую лягушку, или паче жабу, сгущенною кровью окруженную. Неожидаемое таковое и странное явление поразило лекаря и всех при нем бывших превеликим изумлением. Желая осмотреть и обмыть ее от прильнувшей к ней густой крови, схватил он ее бережно своими инструментами и, обмывши, едва стал обтирать, как увидел, что верхняя пестрая кожа на ней так была нежна и слаба, что при малейшем трении стиралась, почему, не желая ее повредить, и оставил он ее так, и, увидев, что она тотчас издохла, посадил для диковинки в спирт и привез ко мне для показания сей диковинки. Мы все также крайне удивились сему необыкновенному происшествию, и я тотчас срисовал ее с самой натуры и во всей ее величине и виде: при котором случае, рассматривая ее прилежнее, с крайним удивлением заприметили мы некоторые особливости и также необыкновенные странности и обстоятельства, и во-первых, то, что она хотя имела глаза, но была слепая и глаза ее покрыты были некакою непрозрачною отонкою {Отонка, отоночка, отонок — тонкая оболочка, плева.}, во-вторых, что на передних ее лапах были отменно острые когти, которыми, как думать надобно, царапая, производила она чувствуемую временно сильную боль в животе тою женщиною, в-третьих, что задние ее ноги, бывающие у всех лягушек обыкновенно длиннее передних, поелику они действием их наиболее прыгают, были у ней короткие и приросли почти совсем к нижней части живота ее, так что их почти отогнуть было не можно, что все доказывало нам явно, что надобно сей жабе в животе и кишках сей женщины вывестись или родиться и вырость и что слепа она была оттого, что смотреть ей было некуда, а задние ноги потому так коротки и приросшими были, что ей распростирать их и по тесноте кишок прыгать было некуда и не можно, а потому же самому и кожа была на ней так нежна, что при обтирании стиралась. Но пятое усмотренное нами обстоятельство привело обоих нас с лекарем в такое изумление, что мы не знали, чему оное приписать, а именно: из задницы ее торчал тонкий и вершка в два длиною волос, подобный волосу человеческому, и держался внутри оной так крепко, что не можно было никак из ней вытащить, а что того удивительнее, то на конце оного находился как бы руками привязанный маленький и не более ржаного зерна кусочек какой-то особой и твердоватой материи. Сие было тогда и осталось навсегда для нас неразрешимою загадкою, и мы не понимали, как зашел в нее сей волос с привязанною на конце его штучкою.
Но как бы то ни было, но я, срисовав ее во всей точности и сохранив рисунок сей у себя для памяти, который и поныне у меня цел, возвратил тогда банку с лягушкою лекарю для хранения в гошпитальной аптеке и не за излишнее почел донесть о том происшествии командиру моему, старичку-князю, который, будучи любопытным человеком, восхотел сам ее видеть и приказал мне тотчас прислать к нему ее с нарочным, что я и учинил. Но что же воспоследовало? Князь, увидев и подивившись также оной, послал тотчас за несколькими знакомыми ему докторами и медиками и, показывая им ее, спрашивал их о том, каким образом, по мнению их, зашла сия жаба в утробу оной женщины? Но господа сии, по высокоумию своему и не хотя ее порядочно рассмотреть, подняли все сие происшествие на смех и старались уверить князя, что сему быть не можно, что скрывается тут тонкий обман, и обманывал его либо я, либо лекарь, при рвоте женщины подпустивший в таз скрытно живую и приготовленную лягушку. И как князю было сие очень прикро {Прикро — наречие от ‘прикрый’ — противный, дурной, неприятный.}, ибо он никак не ожидал от нас такого глупого, грубого и никакой пользы произвесть не могущего обмана, а потому и решился он тотчас ко мне о том отписать и сообщить мнение о сей лягушке господ медиков. Не могу изобразить, как досадовал и хохотал я, узнав о сем глупом умничанье сих господ обиралов, и решился с первою же почтою в ответ князю отписать, что оба мы честью и всем, что свято есть, клянемся, что не было тут никакого обмана, что лягушка действительно извержена из женщины рвотою и по всему видимому в ней родилась, выросла и в кишках ее жила, и чтоб он, для удостоверения себя в неложности того, соблаговолил созвать опять тех же господ медиков и, заставив их лягушку сию прилежнее рассмотреть, потребовал от них изъяснения, отчего бы лягушка сия была слепа и кожа на ней так нежна и слаба, а задние ноги так были коротки и прирослые? И, наконец, спросил бы их, может ли простая и не в утробе выросшая, а, по словам их, подпущенная натуральная лягушка иметь всё сии свойства, умалчивая уже о помянутом волоске, из задницы ее висящем.
Обрадовался князь, получив сие мое отношение и желая взаимно господ медиков одурачить, тотчас опять за ними послал, и как они съехались, то предложил он им мои запросы и сразил ими так, что они от стыда не знали, что сказать и чем в прежнем своем глупом отзыве оправдаться, и уже кое-как старались прикрыть глупое и легкомысленное свое нас обоих с лекарем обвинение, говоря, что такие случаи кой-когда бывали уже в свете. Тогда князь, погоняв их всех за то и взаимно сам над ними посмеявшись, возвратил к нам банку с лягушкою, предписав хранить ее в гошпитале для диковинки, где она и поныне еще хранится в целости. Женщина же та вскоре после того совершенно выздоровела и жила многие потом годы.
Вся сия переписка с князем происходила помянутою осенью по возвращении моем из моего степного путешествия, а вслед за оною получил я от князя повеление, чтобы мне приискать где-нибудь по близости наших волостей монастырские, а тогда в экономическом ведомстве находящиеся деревни, которые бы с удобностию можно было соединить с волостью, взамен предназначаемых к превращению двух богородицких слобод, Пушкарской и Стрелецкой, в мещане будущего города Богородицка, и чтоб по отыскании таковых и до узнании всех обстоятельств до них относящихся, отнесся бы я к князю и к самому будущему Тульскому наместнику, господину Кречетникову. Итак, предстало мне новое дело и новые хлопоты. Но по счастию, не имел я в выполнении сел возложенной на меня комиссии слишком дальнего труда. Так случилось, что деревни, к сему обмену очень способные, тотчас были отысканы в самой близости и даже в прикосновенности к Богородицкой волости. Итак, стоило только узнать о количестве их жителей и земли, в дачах их имеющихся. О сем и не трудно было получить все нужные сведения. О числе душ узнал я по ревизским их сказкам, а о количестве земли из межевых планов, данных сим селениям и у них находившихся. С сих планов рассудилось мне скопировать копии, и соединя их на один план, со всеми нужными объяснениями представить сперва наместнику, а потом и князю, и дабы не стыдно было мне с ним к наместнику показаться и при первом случае не ударить себя лицом в грязь, то постарался я украсить свой план многими новыми особыми и затейливыми украшениями, а чтоб более обоим сим вельможам услужить и преподать им к обмену сему легчайший и удобнейший способ, выкопировал на другом листе, из большого своего волостного плана, и обе помянутые наши слободы со всеми к ним принадлежащими землями. И как земель сих, в сравнении с монастырскими, было гораздо больше и надлежало из них всю лишнюю отрезать к волости, то по известному еще более местоположению предполагал я предварительно уже сам где бы и как удобнее была сей лишек с выгодою обеих сторон отрезать.
Несколько дней занимался я над сочинением, раскрашиванием и украшениями обоих сих планов, и трудов имел хотя при том довольно, но они мне не столько были отяготительны, сколько, по охоте моей к таким делам, приятны. Наконец, окончив все сие дело, расположился я показать их наперед наместнику, приехавшему тогда уже в Тулу и готовящемуся к открытию Тульского наместничества, и потому при первой случившейся езде в Тулу ему их и предложил. Господин Кречетников принял меня очень ласково, разлюбовался в прах красотою планов, и будучи и стараниями моими и всем очень доволен, расхвалил и благодарил меня за труды мои, и потом сказал, что он предоставляет сей обмен до наступления будущего года, в начале которого поедет он в Москву, и там, увидевшись с князем, моим начальником, и переговорив, кончит сие дело. Сей случай познакомил меня с г. Кречетниковым еще более, и я благосклонностию его к себе так был доволен, что возвратился в Богородицк преисполнен будучи удовольствием и равно как нашед какую-нибудь находку.
Но не успел я приехать, как услышал нечто такое, что привело меня в великое недоумение, сумнительство и расстройку мыслей. Мне сказывали, что получен от дедиловского городского начальства, которому подсудна была до того вся Богородицкая волость, приказ, чтоб с нашей волости выбрать из поселян 12 человек в кандидаты для будущего назначения нужного числа из них в заседатели будущей нижней расправы и земского суда, и чтоб мы кандидатов сих немедленно представили в Дедилов. Удивился и до крайности поразился я сим неожидаемым требованием. Ибо хотя мне известно было, что таковые кандидаты выбирались тогда из всех однодворческих, казенных и экономического ведомства селений, но я никак не думал и не ожидал, чтоб и наши волости, бывшие до того на особом праве и наравне со владельческими, почтены были наравне с казенными. И потому подозревая, не подбирается ли наместник из-под тиха к нашим волостям и не хочет ли их подвесть под иго правления казенною палатою и чрез то разрушить нашу прежнюю привилегию, впал в великое недоумение и не знал, как лучше поступить, и что предприять и учинить в сем щекотливом случае. С одной стороны, ведая, что приказание сие учинено с воли и предписания наместника, заключал я, что нельзя было никак ослушаться в сем случае начальства, а того паче непослушанием своим навлечь на себя досаду и неудовольствие от сего знаменитого тогда вельможи, а с другой — не смел сам собою к тому приступить, не спросясь князя, как собственного моего начальника и командира, и не зная, каково ему сие покажется, согласятся ли он на сие и не будет ли еще спрашиваться о том у самой государыни, ибо чрез то легко могла произойтить в правлении волостном некоторая пред прежним перемена. Но как долго медлить было невозможно, ибо было сие незадолго пред открытием самого наместничества, то, подумав сам с собою и начальниками моей канцелярии, другого я не нашел, как донесть о том своему князю и просить наставления, что в сем случае делать и как поступить? Для скорейшего ж получения от него ответа отправить с представлением к нему о том нарочного курьера, а между тем, чтоб не явиться ослушником, велеть из волости помянутых 12 человек кандидатов из лучших людей выбрать, но помедлит отсылать их в Дедилов, для получения от князя повеления.
Положив сие на мере и отправили тотчас одного из канцелярских моих ему жителей в Москву, с представлением к князю, а сам, выбрав потом оных депутатов, велел им быть в отправлению совсем готовыми, но в Дедилов отправлять их не спешил, но под разными предлогами выиграл время, несмотря, хотя мы к скорейшему отправлению оных и побуждаемы были.
Между тем Тула находилась в сие время в великом уже движении. Все в ней приуготовляемо было к торжественному открытию наместничества и к тому важному и на веки достопамятному для сего города дню, которой долженствовал переменить политическое его состояние и из прежнего провинциального и очень малозначущего города превратить в знаменитый губернской, или, как тогда называли, ‘наместнический’ город, и положить всему будущему его благосостоянию первое основание. И подлинно, город сей, в сравнении тогдашнего его состояния с нынешним, ничего почти не значил и в течение претекших с того времени тридцати лет он так много во всем преобразился и произошло в нем столь много важных перемен, как в рассуждении красоты и порядка строения, так и других обстоятельств, что есть ли б можно было воскресить ныне кого-нибудь из умерших в тогдашнее время, то он и не узнал бы его почти совсем, а почел бы его каким-нибудь другим городом. Назначенной в него для главного управления им наместник государев, уже за несколько недель до того приехав, расположился квартировать по сю сторону реки Упы, в доме господ Демидовых, толико славных издревле по сему городу, и по железным заводам и по богатству своему. Сей дом, ныне ничего, а особливо по сгорении своем, незначущий был тогда наилучшим и просторнейшим во всей Туле. Расположась в оном, приступил он тотчас к назначению мест, где быть общему всего дворянства собранию и всем палатам и другим присутственным местам. Подо все сии, на первой случай и до построения нарочных к тому зданий, отведены и назначены были наилучшие купеческие домы. Чтож касается до первого, то как во всей Туле не отыскалось ни одного такого дома, в котором бы находился зал, могущий поместить в себе все многочисленное сборище дворян, то другого не оставалось, как отыскать один, средственной величины каменной купеческой дом, велеть выломать из него все внутренние стены и весь его превратить в один просторный зал, в котором бы могла все дворянство уместиться. Дом сей находился на большой и главной улице, ведущей с сей стороны к крепости и неподалеку от того места, где ныне гостиной двор, или ряды, и назывался ‘красною палатою’. Итак, над превращением и отделкою его трудилось уже давно множество разных мастеровых людей, и около сего времени спешили отделывать его денно и нощно.
Как намерение наместника было сделать открытие сие колико можно торжественнейшим и придать ему наиболее блеска и сияния, то для увеселения всего дворянства, сзываемого в город сей из всех назначенных составлять сие наместничество уездов, и съезжающегося уже со всех сторон со своими семействами, велел он построить деревянной и довольно просторной театральной дом и постарался снабдить оной труппою актеров и нужным для сего гардеробом и убранством. Итак, множество рабочих и мастеровых людей старались около сего времени отделывать и сие здание, бывшее по ту сторону Упы, на горе, на той площади, где потом находились казенные конюшни, и успели и сие дело к назначенному времени кончить.
Но сего было еще недовольно, но как надобно было все дворянство угостить балом и маскарадом, то, по неимению лучшего, назначен был к тому другой дом гг. Демидовых, стоящий и поныне еще на плотине демидовского пруда. К избранию сего к сему побудило наместника наиболее то, что пред оным находилось просторное и пустое место, на котором приуготовляем был для сего дня изрядной и нарочитой величины фейерверк, которым, как невиданным еще никогда тульскими жителями зрелищем, ему их и все дворянство увеселить хотелось.
Итак, вся Тула кипела уже тогда народом, ибо как слух о сих празднествах и торжествах и будущих увеселениях разнесся уже повсюду, то со всех сторон, как по призыву, так и произвольно спешили ехать в нее все дворянские фамилии, и на большую часть со всеми своими семействами, и с каждым днем въезжало в нее их такое множество, что, при тогдашнем состоянии сего города, скоро стало недоставать квартир для помещения оных, и многие, а особливо поопоздавшие своим приездом, принуждены были довольствоваться самыми тесными и простейшими. Кроме того, наехало туда и множество из других губерний, а особливо из Калужского наместничества, а сверх того немалое число составляли и все будущие судьи и чиновники, назначенные со стороны казенной для заседания в палатах и других присутственных местах как в Туле, так и в уездных городах, которые также к сему времени в Тулу съехались.
А как все сие торжество видеть и в увеселениях будущих взять соучастие хотелось натурально и мне со всем своим семейством, то готовились и мы туда же ехать, и пред наступлением торжеств сих и самого открытия в Тулу и отправились.
Но о сем и обо всех происшествиях, бывших при сем открытии, расскажу я вам в письме будущем, а теперешнее, как достигшее до своей обыкновенной величины, кончу, сказав, что я есмь ваш, и прочая.

(Ноября, 3-го дня, 1809 года. В Дворянинове).

ОТКРЫТИЕ ТУЛЬСКОГО НАМЕСТНИЧЕСТВА.

Письмо 192-е.

Любезныи приятель! Предпринимая теперь описывать вам торжества, оживотворившие всю Тулу и все бывшие при том происшествия, скажу, что хотя не по долгу, а по собственному произволу отправясь со всем своим семейством туда, успел еще приехать благовременно и до начала еще самых первых торжественных деяний. Быда со мною моя жена, также и теща, и как хотелось видеть театр и фейерверки самым моим детям, то взяли мы и из них большеньких с собою, оставив маленьких дома, под надзором жившей еще у нас госпожи Беляевой. В рассуждении приискивания для себя квартиры не имели мы ни малейшого затруднения. Знакомец наш, Пастухов, давно уже приглашал нас стоять к себе в дом, почему мы и расположились в оном, где хотя и не имели довольного простора, но ради были тому, что имели спокойной и теплой уголок, не платили ничего за постой и могли завестись всем нужным для своего продовольствия.
Мое первое дело состояло в том, чтоб побывать в доме у наместника и посмотреть будущих судей и начальников, которых всякой день приезжало к нему множество и где можно было их видеть. Я к нему тотчас и поехал, но как, по неполучению еще от князя ответа, кандидаты мои все еще в Дедилове были не представлены, то полагая за верное, что о сем моем медлительстве наместнику донесено, и он может быть имел на меня за сие некоторое неудовольствие, и опасался, чтоб он увидев меня не стал мне за то выговаривать, то сие и побуждало меня не слишком пред ним выказываться и вертеться у него на глазах, а скрываться сколько можно в толпе народной. Но по счастию подоспел скоро и той посыланной, с приказанием от князя, ни мало ни в чем непротивиться, а дать волю делать что хотят и что заблагорассудят. Почему с тем же посыланным и приказал я, ни мало более уже не медля, кандидатов своих в Дедилов отправить, и был уже спокойнее в духе. Однако и без того все мое опасение было напрасно. Наместнику было ничего недоносимо и он о моей медленности ни мало и не узнал. Почему, не успел меня в народе увидеть, как не преминул, меня благосклонно обласкавши, мне сказать, что я хотя и не имею долга брать во всем с прочими дворянами соучастие, но по крайней мере как гость могу при всех будущих торжественных происшествиях присутствовать, а буде хочу, могу вместе с прочими по праву дворянства брать и в самых выборах и баллотировании соучастие. А сие и ободрило меня уже очень, хотя я впрочем и нимало не намерен был мешаться в их дела, а хотел лучше остаться совершенным гостем и свободным человеком.
Впрочем, и при самом сем первом к нему приезде, имел я уже случаи увидеть и узнать множайших из будущих судей и чиновников, ибо нашел всю его залу наполненную множеством народа, и в том числе нескольких мне знакомых людей, с которыми я мог говорить и у них о прочих, мне еще незнакомых особах расспрашивать. Относительно до сих знакомцев, наиболее обрадовал меня старинной мои еще киясовской знакомец, друг и сосед Николай Иванович Кологривов, случившийся также тогда быть тут у наместника. Сей искренно мною любимый и меня многолюбящий человек не успел меня в толпе заприметить, как обрадуясь в тот же миг прибежал ко мне, и с восхищением обнимая не мог довольно изобразить радости и удовольствия своего о том, что меня видит. А как узнал, что я в Туле, также как и он, нахожусь со всем своим семейством и точно таким же гостем и свободным человеком как и он, то обрадовался еще того больше, и расспросив где я стою, обещал в тот же день еще к нам со своею Марфою Сергеевною и с детьми приехать и возобновить нашу прежнюю дружбу и знакомство, что он и исполнил. И как оба наши семейства были очень между собою дружны, то и условились мы при всех будущих торжествах не отставать друг от друга, но брать в оных сообща с ними соучастие, чем и мои семьянинки были очень довольны.
Впрочем, в сию первую мою у наместника бытность имел я случай впервые тогда увидеть определенного в нашу губернию губернатора, генерала Матвея Васильевича Муромцова, бывшего потом ко мне весьма благоприятным и коротко знакомым. Он, по взрачному своему и хорошему виду и по ласковому со всеми обхождению, и тогда уже мне полюбился. Также видел я тут и советника наместнического правления, г. Хомякова, и адъютанта наместникова, господина Грахольского, и других многих, которые мне по их надменным видам далеко не столь полюбились как губернатор, хотя и с сим я ни мало еще знаком не был.
Настоящее дело, и так называемое открытие наместничества, началось в исходе декабря и тем, что все дворянство в назначенной день собралось в соборную церковь, и по отслужении обедни и молебна, и по учинении общей присяги, все отправились в помянутую красную и для общего заседания назначенную палату, куда и мы с г. Кологривовым втеснились и имели, как гости, наилучшую удобность видеть всю торжественность сего первого и никогда еще до того небывалого всего тульского дворянства собрания и заседания. И подлинно, зрелище было сколько с одной (стороны) пышное и великолепное, столько с другой — поразительное и приятное. Собрание было многочисленное, никогда еще Тула не видала в стенах своих столь великого множества и знатного, и средственного, и мелкого дворянства. Вся помянутая и довольно просторная зала наполнена была ими, и все скамьи, которыми она вся сплошь была установлена, были ими усажены. У самой же передней стены сооружен был императорский трон, под богатым балдахином, и с стоящим на нем портретом императрицы, во весь ее рост написанный, а на ступенях трона стал наместник и говорил всем краткую приветственную речь всему собранию. По обеим сторонам его стояли на полу все его приближенные, также губернатор и прочие чиноначальники, а вместе с ними и все гости, приезжие из других губерний, а в том числе и мы с г. Кологривовым. Перед ним же прямо сидело по уездам все знаменитейшее дворянство, состоящее из генералов, бригадиров и других чиновных людей, а, за ними и прочие. Все они, при начале речи, говоренной наместником, в своих местах встали и выслушивали оную с должным благоговением, чем самым и совершилось открытие тульского наместничества. После сего предложено было наместником всему дворянству, чтоб оно приступило к общему выбору губернского предводителя, посредством баллотирования, и тотчас тогда понесли по всем усевшимся на скамьях дворянам, определенными к тому людьми, одними на блюдах шары, а другие, покрытые зеленым сукном, баллотировальные ящики, при котором случае в первой еще раз я оные увидел и получил об них и о самом баллотировании понятие. Сие первое действие продолжалось нарочито долго, ибо надобно было человек трех или четырех из предложенных наместником баллотировать, и для каждого обносить вновь по всем шары и ящики, и потом вынимать первые из них и пересчитывать, для узнания, которыми из них положено сколько и кому больше всех. Счисление сие производил, при глазах самого наместника, губернатора и прочих, губернской прокурор, г. Небольсин, на столе поставленном пред наместником. И как оказалось, что множайшее число шаров положено было знакомцу и свойственнику нашему генералу Дмитрию Васильевичу Арсеньеву, тои хотелйбыло его тем поздравить, но как он стал просить о увольнении его от сей должности и уступал ее находившемуся под ним по баллам господину генералу Юшкову, то сей и был от всего дворянства в сем достоинстве поздравлен, чем все дело в сей день было и кончено, и все знаменитейшие люди, по приглашению от наместнпка, поехали к нему обедать, а мы все, повидавшись и переговорив со всеми своими знакомцами, которых мы тут имели случай всех видеть, разъехались также по своим квартирам, и достальное время дня употребили на разъезды друг к другу для свидания.
В следующий за сим день было опять такое же общее всех дворян в сем доме собрание, но уже без наместника, а при председательстве нововыбранного губернского предводителя и прокурора. И в сей день занималось дворянство по уездам выборами своих уездных предводителей, чрез что каждое уездное дворянское сословие получило своего собственного начальника, а чрез них предложено было потом от каждого своим дворянам, чтоб они избирали из среды своей по два человека в кандидаты, для избрания двенадцати человек, для определения в совестной суд, в верхний земский суд и в приказ общественного призрения, в заседатели. А из сих, наконец, всем общим собранием выбаллотировали потребное число людей в помянутые должности. И сего довольно уже было для упражнения в сей день, ибо все сие продлилось довольно долго. По выборе же и назначении всех сих судей и начальников, водимы они были в дом к наместнику для утверждения, которой их всех с сими временными чинами, утвердя, и поздравил, а потом всех их угостил у себя обедом. Мы с г. Кологривовым и в сей день были также в красной палате, желая видеть и сей обряд, как никогда еще до того невиданный, и я, любопытствуя узнать, кто именно избран в предводители по нашему Богородицкому уезду, услышал, что удостоен тем некто г. Сухотин, человек мне еще незнакомый и по достоинствам своим не весьма знаменитый, достальное же время дня препроводили мы опять во взаимных друг друга посещениях.
В последующий за тем третий день надлежало всем дворянам избирать также баллотированием в каждый город своих уездных судей и заседателей, но как для сего требовалось более простора, нежели сколько было его в помянутой красной палате, то назначено было производить сии выборы в квартире самого наместника, в разных, отведенных для уездов, комнатах. Сим они в сей день и занимались, и были поуездно угощаемы столом. Но мы, как гости и нехотящие брать в том собственного соучастия, не рассудили за блого туда ж вместе с прочими ехать, а сей день употребили на отдохновение, а отчасти на сборы ехать в театр, узнавши, что в сей вечер дан будет первой спектакль. Мы согласились и в сей день ехать туда вместе с семейством г. Кологривова, и как нам удалось получить для себя и особую ложу, то положили взять с собою и детей наших, которых, а особливо мне своего малютку-сына хотелось познакомить с сим невиданным еще им никогда театральным зрелищем.
По приезде в театр, нашли мы его весь наполненной множеством народа и увидели тут все дворянское лучшее общество, с их семействами в одном месте и в соединении, и зрелище сие было по новости своей поразительное. Играли в сей день известную комедию: ‘Так и должно’, и актеры исправили свое дело довольно исправно и удачно. Все они привезены были в Тулу из Калуги, где такой же театр был сделан, и где они из разных чиновников и образовались. Все мое семейство, а особливо дети, смотрели на представление с особым удовольствием, но никто им так много не пленился, как малютка-сын мой, для которого все виденное тогда в первой еще раз в его жизни было превеликою диковинкою.
Впрочем, как при сем случае могли мы видеть и всех наших знакомых и чрез них известиться, кто и кто именно был выбран в судьи по Богородицкому уезду, то и интересовался я очень видеть сих будущих своих ближних соседей и сотоварищей, и некоторых из них, по указанию от других, и видел, но как все они были мне совсем незнакомые люди, то и не мог я еще с ними познакомиться, а с некоторыми только вскользь обрекомендовался. Впрочем, как удостоил в сей день театр и сам наместник своим посещением, и вместе с ним в ложе сидела и тогдашняя фаворитка его, жена помянутого г. Давыдова, Анна Александровна, то имели мы случай и сию пышную горделивицу в первой раз тут видеть.
Препроводив сей день с удовольствием и услышав, что и в последующий за сим день будет опять театральное представление, готовились мы и в оной ехать опять в театр, и препроводив опять весь день в разъездах и в свиданиях с своими знакомцами, ввечеру были опять в театре и с удовольствием смотрели на представляемую в сей день комедию: ‘Раздумчивого’. Впрочем, день сей употреблен был на приведение всех выбранных судей к присяге, а наместник продолжал угощать уездных дворян столами, ибо всех их в один день угостить было не можно.
Наконец, настал день для открытия всех знаменитейших судебных мест, как-то: наместнического правления, гражданской, уголовной и казенной палаты, верхнего земского суда и верхней расправы, также совестного суда и приказа общественного призрения, и посажение всех определенных и избранных судей на места их. Все сие производилось с обыкновенными обрядами, при присутствии самого наместника, губернатора и других именитейших чиновников, но как сие производилось в домах разных, то и не можно было сии, по существу своему ничего незначущие, обряды видеть. А мы занимались между тем своими делами и сборами к езде, ввечеру, на даваемой наместником в помянутом другом демидовском доме бал и маскарад, и для смотрения оттуда фейерверка, которым долженствовало всем сим праздникам и торжествам оконченным быть.
Не могу изобразить, сколько хлопот и сует наводили на нас сии сборы и с каким неописанным любопытством хотелось всем видеть фейерверк, а особливо тем, коим не случалось еще никогда видеть оные, а всех более нашим детям. Что касается до самого бала и маскарада, то не все с равною охотою располагались на оной ехать, отчасти потому, что потребны были к тому некоторые излишние наряды, а отчасти из опасения, что по непросторности дома будет там превеликая теснота. Однако в сем последнем пункте все обманулись и тесноты дальней, по самому тому обстоятельству, что не все поехали, не было.
Что касается до нас, то мы вместе с семейством господина Кологривова и некоторыми другими знакомцами и приятелями нашими положили непременно туда ехать, и съехавшись по условию в одно место, по наступлении ночи, случившейся в тот раз быть очень темной, действительно туда и отправились. Но езда сия, вместо ожидаемого удовольствия, чуть было чуть не причинила нам крайнего несчастия и не заставила нас проливать горькие слезы. Как мы ездили туда в своем четвероместном низком зимнем возке, какие тогда были еще в употреблении, и возок весь наполнен был столько людьми, что малютке сыну моему не было места сидеть, а он принужден был стоймя стоять между нами, то случись такое несчастие, что дверцы с одной стороны возка на всей скорой и поспешной езде отворились, и он, смотревший в окошко оных, из возка, вместе с отворившимися дверцами, в шубенке своей вылетел и в один миг исчез из глаз наших. Произошло сие с такою скоростию, что никто из нас не успел. его схватить и за платье и удержать от падения. Не могу изобразить, каким неизреченным ужасом поразило нас тогда сие происшествие! Все мы помертвели от испуга и изумления и в беспамятстве подняли вопль и крик: ‘Стой! стой! стой!…’ Но можно ли было вдруг на всей скорой езде лошадей остановить и не должны ли мы были страшиться, что попадет он под лошадей едущего за нами непосредственно экипажа господина Кологривова, и что они его сомнут и убьют неминуемо до смерти! А сие едва было едва и не последовало, и он был на волос от смерти, но по особливому счастию, или паче по милости Господней. и действию охраняющего жизнь его святого его Промысла, он благополучно от сего крайнего бедствия избавился и совсем безвредно сохранился. Помогло много к тому то, что был он в шубе, покрытой темною материею и что передние лошади господина Кологривова, увидев вдруг нечто черное и большое, выкатившееся по снегу со стороны на средину дороги, испужались, упнулись и остановились, и дали время подхватить мальчишка моего стоявшим за возком нашим людям и безвредно доставить его опять в возок к нам. Обрадование наше при сем случае было столь же неизреченно велико, каково велико было прежнее от ужаса изумление. Мы, отдохнув от оного, не могли довольно возблагодарить Господа за избавление его от толь великой опасности, и в достальной путь держали его, едва опамятовавшегося от испуга и ужаса, уже крепко между собою.
Но за сей страх и удовлетворен он был лихвою неописанным для него удовольствием, при смотрении тогдашнего фейерверка. Зрелище сие было для его совсем новое и поразительное, и по счастию удалось ему оное видеть во всей полноте и беспрепятственно. Ибо как мы, для тесноты, не рассудили брать его с собою в демидовский дом в маскарад, то и оставили его в возке с его бабушкою и другими на бал не поехавшими детьми, поставя возок в таком месте, чтоб им из оного весь фейерверк был совершенно виден. И какая радость была для его, когда увидел он вздымающиеся вверх ракеты, вертящиеся разнообразные огненные колесы и потом горевший разными огнями небольшой фитильной щит. Он прыгал даже от радости и восхищения! А такое же действие производило сие зрелище и в бывшей с нами в маскараде большой нашей дочери. Не с меньшим же удовольствием смотрели и сами мы из дома на сию редко видаемую огненную потеху.
Что касается до самого бала и маскарада, то оной был нам уже не в такую диковинку, к тому ж и не было нем никаких дальних особливостей. Наместник присутствовал на оном недолго, а тотчас по сожжении фейерверка отъехал, да и прочее дворянство веселилось оным не слишком долго, и на большую часть скоро разъехались, а чрез то и сделался довольной простор. Пользуясь оным, старался я всячески отыскать определенного в наш город городничего, как будущего своего в правлении городом Богородицком сотоварища и такого ближнего соседа, с которым надобно мне будет иметь более всех дела. Был он один из замосковных, но небогатых помещиков, бывший до того в морской службе и отставленной в чине капитана второго ранга, и назывался Антон Никитич Сухотин, и находился также тогда с женою своею на сем маскараде. По белому его приметному морскому мундиру не трудно мне было его отыскать, и я не преминул с ним обрекомендоваться и сколько-нибудь познакомиться, а сие и было со мною наидостопамятнейшее на сем бале происшествие, на котором после сего и мы с женою не долго пробыли, но поспешили возвратится к прочим родным нашим на квартиру.
Как сим фейерверком и маскарадом все бывшие тогда в Туле празднества и увеселения кончились и более жить в оноё было не для чего, то на другой же день после сего все излишние начали из сего города разъезжаться. А их примеру последовали и мы, и собравшись, отправились в прежнее свое местопребывание в Богородицк, куда на другой день благополучно и возвратились.
Как случилось сие уже в святки и пред самым наступлением нового года, а вкупе с ним пред наступлением совсем нового и достопамятнейшего периода в моей жизни, весьма отменного от прежних, то займу я достальное место в сем письме изображением того состояния и положения, в каком я при конце сего года находился.
Что касается собственно до меня и всего моего семейства, то я был тогда в наилучшей поре моего возраста. Шел мне сороковой год, а потому хотя и переступил уже я за половину обыкновенного человеческого века, но был совершенно еще свеж, мужествен и бодр, и по благости Господней пользовался наисовершеннейшим здоровьем, а вкупе благосостоянием таким, какого не желал я лучше. Семейство имел я уже тогда нарочито многочисленное, и состояло оно из тещи, жены и пятерых детей, из коих все были хотя мал-мала меньше, но доставляли нам бесчисленные удовольствия и утехи. Старшая из дочерей моих, Елисавета, была уже изрядная девочка, и с красотою телесною утешала нас вкупе и умом, а паче всего своим добронравием и хорошим характером. Все качества и свойства ее были таковы, что приобретала она от всех видавших ее любовь и уважение. Сын мой был также уже мальчик, вышедший из лет младенческих. Ему шел уже седьмой год и он умед уже грамоте и мог уже читать и писать изряднехонько, а по понятливости своей учился уже тогда и немецкому языку. Душевные и телесные способности его ко всему открывались час от часу больше, и он с каждым годом подавал нам о себе от часу лучшую надежду и был по всем отношениям милый, добронравной и любезной ребенок. Обе следующие за ним меньшие его сестры, Настасья и Ольга, возрастали уже также мало-помалу, и первая из них умела также уже грамоте, и обе утешали нас своими невинными детскими делишечками и обе подавали о себе уже нам добрую надежду. Что касается до самой меньшей и четвертой моей дочери, Александры, то сия была еще на руках младенцем и чтой-то не очень здорова, так что не было дальней надежды о ее жизни. Теща моя хотя начинала уже стареться, но была также еще в совершенных силах, хотя и не всегда равно здорова. Кроме ее и жены моей, жила тогда еще с нами помянутая девушка, госпожа Беляева, которая всем поведением своим заставила нас столько себя любить, что мы ее наравне со своими родными ночитали и сотовариществом ее были очень довольны.
Относительно до внешних моих обстоятельств и положения моего, то было оно наивожделеннейшее. По особливой благости Господней имел я счастие приобресть, живучи и в сем месте, как от подкомандующих моих, так и от всех, кто меня только знал, всеобщую любовь, почтение и уважение. А и от самого командира моего, князя Гагарина, приобретал я час от часу более к себе благосклонности и уважения. Жизнь вел я кроткую, тихую и умеренную, и с небольшим достатком своим сообразную. Не отставал я совершенно от людей, но и вперед ни в чем не выдавался с излишком.
Все расходы мои были умеренные, а чтоб оные еще более сократить, то умножил я при себе людей, и перевезя их из своей деревни, нанял тут себе несколько казенной земли и заставил их пахать и засевать хлебом, дабы мне оного, для содержании всего дома моего и заведенного тут же маленького скотоводства и птицеводства, без привоза из деревень моих было достаточно и я не имел бы нужды ничего из грубой провизии для себя покупать. Сверх того, как квартира была у меня не наемная, дрова непокупные, в овсе и сене для лошадей не было мне никакой надобности, ибо и лошади у меня и продовольствие их было казенное, то все сие вместе с довольным жалованьем, доходами, получаемыми с небольших моих деревеньшек, и процентами, получаемыми с малого моего и в Киясовке еще основанного капитальца, час от часу, и увеличивало понемногу мой достаток и дозволяло мне содержать себя час от часу лучше и жизнь свою вести свободнее. К тому ж и не было до сего и дальних поводов к излишним расходам: по удаленности Богородицка от соседственных дворянских домов, не мог я иметь обширного ж такого знакомства, которое бы сопряжено было с частыми и многими выездами и взаимными угощениями к себе приезжающих, Все мое тогда знакомство ограничивалось почти только двумя домами, господина Толбузина и г. Киреева, но и те жили в такой от нас отдаленности, что нельзя было часто переезжаться и с ними. А то же некоторым образом можно было сказать и о доме гг. Верещагиных, живущих в Бобриках. Нельзя сказать, чтоб мы и с ними видались очень часто, и к чему наиболее повод подавало то, что характеры сестер г. Верещагина, несмотря на все их наружное благоприятство к нам, были как-то несогласны с характерами моих семьянинок, а потому дальней охоты и не было к ним часто ездить. Что ж касается до внутренних наших по городу знакомцев, то свидания с ними и обхождение не доставляли нам ни малейших лишних расходов. Все они ограничивались только лекарем, господами Полуниными и архитекторским помощником Волковым, и с людьми сими можно было попросту и без дальних околичностей обходиться.
Что касается до дел и упражнений моих, то дела по волости и по должности моей оказались далеко не столь многочисленны и для меня отяготительны, как я воображал себе сначала. А не успел я войтить в оные и основать во всем порядок, так они сделались для меня так легки, что я их почти не чувствовал, и так малочисленны, что большую часть времени своего мог я употреблять на собственные свои занятия и упражнения, и по всем сим отношениям должность моя была самая легкая и тем для меня приятнейшая, что я мог, отправляя оную, заниматься и литературными и другими любопытными и приятными для меня занятиями, почему самому и мог я ими сколько хотел заниматься, а сие и было для меня всего приятнее.
В сем положении находился я при конце сего года, но в наступающий, по всему видимому, надлежало во всем произойтить многим переменам, поелику прежняя моя, почти уединенная жизнь должна была кончиться и я, по случаю будущего жительства в сем городе многих дворянских фамилий, иметь с ними частейшее свидание и теснейшее обращение, в ожидании чего и кончили мы течение сего года.
А вместе с тем окончу я и сие письмо, сказав вам, что я есмь ваш… и прочая.

(Ноября 4-го дня 1809 года).

1778 год.

Письмо 193-е.

Любезный приятель! Ну!… теперь начну я описывать вам наидостопамятнейший и веселейший для меня период моей жизни. Оной начался с самого наступления 1778 года и продолжался многие годы, и едва не целых 16 или даже 18 лет сряду. Правда, было сие время хотя не все для меня хорошо и приятно, но по временам веселая жизнь моя нарушаема была нередко мрачными днями, наполненными многими огорчениями, смущениями и досадами, но вообще можно назвать весь сей долговременный период моей жизни наилучшим, веселейшим, выгоднейшим, приятнейшим, благополучнейшим и знаменитейшим во всей моей жизни. Сделался он таковым против всякого моего чаяния и ожидания, и я, начиная провождать сей год, нимало не воображал себе, чтоб он был так весел и наполнен толь многими приятностьми, какими мы в течение оного пользовались, но ожидал себе не инако как многих хлопот, досад и огорчений по случаю сожительства и обращения с людьми столь многими, мне незнакомыми и характеров разных, и не надеялся нимало, чтоб можно было мне ужиться со всеми ими в мире и согласии, а думал, что неминуемо произойдут между нами ссоры и всякие склоки и дрязги. Но произошло совсем тому противное, и благодетельной судьбе угодно было свести меня и заставить вместе жить с людьми хотя различных характеров, но с такими, с которыми мог я ужиться без всяких ссор и вражды, или с которыми удалось мне, против всякого ожидания, сладить и всех их сделать для себя не только друзьями и приятелями, но побудить и самих жить и между собою в примерном, похвальном и таком согласии, что всем тем мы даже прославились и многие житью нашему даже завидовали и превозносили оное похвалами.
Таковое хорошее и веселое житье было в особливости в первые 3 или 6 лет по открытии наместничества и было нам столь приятно, что на век осталось для нас незабвенно. И я признаюсь, что и поныне не могу сего времени приводить себе на память без некоего особенного удовольствия и сладкого душевного ощущания. Но я заговорился уже слишком о сих общественностях и мне пора уже приступить к повествованию подробнейшему о происшествиях, бывших в течение сего первого года.
Не успел начаться сей год, как и начались у нас уже некоторые забавы и увеселения. И самой первый день оного, в ожидании приезда выбранных судей и определенного городничего, провели мы уже весело, потому что были не одни. У нас была все время госпожа Кологривова, приехавшая к нам с детьми своими, нарочно из Тулы в гости для доказательства своей к нам любви и дружбы. И мы, начав вместе с нею сей год, провели сей день очень весело, ибо, желая ее колико можно лучше угостить, завели в сей вечер разные святочные игры и забавы, а в последующий за сим день подъехали к нам из Бобрик и госпожи Верещагины, и народа прибавилось больше. Сие подало повод к множайшим еще святочным увеселениям, и мы провели и сей день очень весело, и госпоже Кологривовой было у нас так приятен, что она не прежде как уже после ужина и в ночь доехала от нас обратно в Тулу, а на место ее подъехал к нам на третий день г. Толбузин с семейством. Итак, все сии первые дни сего года были мы беспрерывно с людьми и провели оные весело.
Наконец в сей третий день приехал уже в наш город и городничий со всем своим домом и семейством и остановился на первый случай у Кобякова, одного из старинных богородицких и тогда ничего незначащих купцов, в пакостном его домишке на квартиру. Как сие случилось утром, то не успел я о том узнать, как тотчас, хотя не по долгу, а из одной вежливости, к нему поехал, чтоб с ним вновь обрекомендоваться и спознакомиться со всем его семейством. Состояло оно из его жены, Анны Ивановны, и трех детей, двух сыновей и одной дочери. Сия была девушка уже на возрасте, равно как и старший сын его, мальчик уже изрядной, а другой был еще маленькой. Все они показались мне людьми изрядными и такими, с которыми обходиться было уже можно, почему, обласкавшись с ними, изъявлял я сожаление мое о том, что квартира у него так дурна и для них беспокойна, и предлагал ему, чтоб он поискал для себя между купеческими дворами получше, а буде нигде не найдет, так не покажется ли ему какой дом из моих канцелярских служителей, так бы я мог пособить его нужде и на время ассигновать ему и оной. Предложение таковое натурально было ему, а особливо жене его, приятно, и я оным его равно как озадатчил к себе в дружбу. После сего возил его показывать ему приготовленной под присутственные места флигель дворцовой, и там, выводив его по всем комнатам, пригласил его и со всем его семейством к себе обедать, и как он на то согласился, то за женою и детьми его тотчас послал я своих лошадей и повозку. Она не отреклась также к нам приехать, и как мы старались всячески их угостить, то были они ласкою нашею довольны и с сего дня началась у нас с ними дружба и знакомство. Мы не отпустили их от себя во весь сей день, а как кстати подъехал к нам перед вечером и оставалися у нас ночевать помянутой г. Толбузин с своим семейством, то сей случай познакомил его и с ним, и мы все вместе в сей святочной вечер провели без скуки и довольно весело.
На другой день после сего, не успели мы после обеда проводить от себя г. Толбузина, как приехал к нам один уже из судей, приехавших в этот день в город. Был то один из богородицких дворян, из фамилия Арсеньевых, и назывался Николаем Сергеевичем. Сей человек был до того времени мне хотя совсем не знаком, но мы с первой уже минуты свидания и знакомства нашего так друг друга полюбили, что сделались друзьями, и которого ласкою, почтением и уважением к себе я во все последующее время отменно был доволен, и с которым дружба продолжается и поныне. Он выбран был тогда заседателем в нижний земский суд и приехал ко мне, чтоб со мною обрекомендоваться и познакомиться, а притом счеться и родством, хотя весьма дальним, по которому и называл он меня всегда своим ‘дядюшкою’. Но как бы то ни было, но мы постарались и его всячески у себя угостить и ласками своими к приязни озадачить.
Между тем как мы с ним в разных разговорах провождали вечер, подъехал к нам опять и городничий, с убедительною просьбою о том, чтоб я дозволил у себя, как в лучшем во всем селении доме, квартировать губернатору, которому на тех днях долженствовало приехать к нам для открытия всех судебных мест. Для меня сие было хотя несколько и отяготительно, но как сей случай мог меня с губернатором познакомить короче, то и не противился я нимало, но с охотою изъявил ему на то свое согласие.
Весь последующий за сим день, случившийся в навечерии Крещенья, был я что-то так нездоров, что принужден был принимать лекарство. Произошло сие оттого, что я, осматривая всякой день недавно отделанные и тогда только что высушиваемые комнаты во флигеле замка, или дворца, от чада и штукатурного испарения сильно поугорел. Но болезнь сия не имела никаких дальних последствий и не воспрепятствовала мне принять у себя заходившего опять ко мне городничего, занимавшегося в этот день осматриванием всех квартир в городке нашем и назначивании оных под ожидаемых с часу на час судей из их жительств и долженствующих к приезду губернатора съехаться и собраться. Ввечеру же сего дня прислал он к нам жену свою с препокорнейшею просьбою, чтоб мы дозволили переехать им на время в дом к одному из канцеляристов моих, Щедилову, которой был лучший из всех прочих. Мне хотя и не весьма хотелось обременить сим сего моего лучшего письмоводителя, но желая тем услужить городничему, послал тотчас за хозяином, и как он, по убеждению моему, на то согласился, то и дозволил я им занять под себя сию квартиру, где он однако не долго стоял, ибо я, желая освободить сего старика от сего бремени, велел для городничего опростать, очистить и прибрать одну из казенных деревянных связей, построенных для житья нашим волостным солдатам и мастеровым людям, в которую он после и переехал и был сею квартирою еще довольней прежней.
Наконец кончились наши святки и настал день Богоявления Господня, в которой все мы были в церкви на островку у обедни и потом на воде. Нам восхотелось в сей день сделать у себя небольшую пирушку, почему и пригласил я всех к себе обедать, отчего они натурально и не отказались. Итак, обедали у меня в сей день городничий со всем своим семейством, помянутый г. Арсеньев и еще один из приехавших судей, Сергей Ильич Щушерин. С сим добрым и любезным молодым человеком мы также в первую минуту нашего знакомства так сдружились и так друг друга полюбили, что с того времени сделались навсегда добрыми и искренними друзьями, и я приязнию и ласкою его самого и всего его семейства был очень доволен. Кроме сих, обедал у меня в сей день и наш лекарь, итак, народа набралось-таки довольно, и это был первой маленький пир, данной мною моим будущим сотоварищам в жизни.
Едва только окончились наши праздники, как в последующий за сим день и стал наполняться весь наш город съезжавшимися со всех сторон судьями и определенными в суды прочими канцелярскими служителями и чиновниками. Как я играл тогда во всем Богородицке первую ролю и дом мой был знаменитейший, и до всех судей тотчас доходил слух о моем ласковом со всеми обращении и благосклонном всех приеме, то все они за первой себе долг почитали приезжать ко мне для изъявления ко мне своего уважения и рекомендования себя в мою благосклонность и дружбу. Признаюсь, что такое от всех уважение было мне весьма непротивно и натурально побуждало меня соответствовать ям взаимно своими ласками и контравизитами. Всех тех, которые из них были у меня пред обедом, не отпускал я от себя, не угостив их обеденным столом. А как к вечеру собрались они все ко мне, а подъехал к нам и двоюродной брат жены моей, Евграф Александрович, с женою, и народа набралось множество, то сие и подало повод к первой у меня тогда вечеринке. Я старался занять их всех разными играми, а чтоб было веселее, заставил своего Давыдовича брянчать на гуслях выученные им от меня некоторые штучки, аккомпанируя ему сам, сколько умел, на своей скрипке. Сим возбудил я в детях своих и городничего, бывших также у меня, охоту к танцовапию, и они попрыгали у нас как умели, а им иногда делали и из нас те, кои были помоложе и повеселее, сотоварищество, и как все обращение между собою постарался я делать свободным, непринужденным, простым, без всяких чинов и церемониалов, а прямо дружеским, то сим и дал я почувствовать всю приятность такого невинного дружеского времяпрепровождения, и мы с особым удовольствием провели весь вечер и сделались уже все добрыми приятелями, и родственнику моему, г. Каверину, сие так полюбилось, что он пробыл у нас и весь последующий за сим день.
С сего дня начали мы со дня на день ожидать приезда к себе губернатора, но приезд его как-то позамедлился, и мы целых пять дней его тщетно ожидали. И как всем съехавшимся господам судьям и другим чиновникам в сие время делать еще было нечего, то и провели они оное в беспрерывных друг друга на квартирах своих посещениях и угощениях друг друга на походную руку, ибо надобно сказать, что они съехались тогда все еще налегке, без своих семейств, и на первой случай расположились кой-где по квартирам, и как никто из них не имел еще порядочной и не обострожился, то все сие и побуждало их наиболее уклоняться ко мне, и тем паче, что я и сам их приглашал к частейшему посещению меня от скуки. Итак, не проходило дня, в который бы многие из них у меня не перебывали, а по вечерам было всем им почти ежедневное общее сборище у меня в доме, и все тут, сделавшись друг с другом знакомее, препровождали мы все вечернее время в смехах, издевках, в разных простых увеселительных карточных и других играх и прямо в дружеском, простом и приятном препровождении времени. Я переучил их играть в свои любимой реверсис и тароки, а они затеяли разные свои игры, и всякой занимался тем, что кому было угоднее, а ни один раз, завеселившись, не отпускал я их всех от себя и без ужина, что все еще более всех их ко мне прилепляло.
Но теперь время пересказать мне вам, кто таковы все судьи сии и тогдашние мои ежедневные гости именно были. Я начну с нашего предводителя. Сей был один из зажиточнейших богородицких дворян из фамилии господ Сухотиных, человек не слишком знаменитый, но добрый, простой и прямо на нашу руку. За ним следовал уездный судья, господин Албычев, по имени Алексей Андреянович, человек степенный, почтенный и всем обращением своим прелюбезный. Заседателями и сотоварищами ему в уездной суд избраны были: некто господин Арсеньев, Андрей Сергеевич и помянутый господин Шушерин, Сергей Ильич. В исправники назначен был некто господин Пушкин, Петр Семенович, а заседателями к нему: меньшой брат уездного суда заседателя, помянутый выше сего, г. Арсеньев, Николай Сергеевич, а другой некто господин Басов, человек незначащий и маловажный. Кроме сих были от короны определенные: помянутой городничий Антон Никитич Сухотин, казначеем — некто господин Плотников, а стряпчим — один из богородицких соседних дворян Александр Андреевич Хомяков, человек молодой и зажиточный, но с умом несколько поразстроенным. Кроме сих, был тогда еще из приезжих дворян майор Остапов.
Вот из сколь многих особ состояло все тогдашнее наше общество. Все они были характеров разных, но кои опишу я вам после, когда порядок доведет меня рассказывать о их семействах, а теперь только скажу, что многие из них были люди очень еще не старые и некоторые в особливости веселого нрава. Таковым в особливости из всех отличался наш исправник г. Пушкин, человек еще молодой и в особливости склонный к шуткам и дружеским безобидным издевкам и трунению над другими, а сие и оживляло все наше сословие и делало обращение наше друг с другом приятнейшим и веселейшим.
Наконец, 12 числа, по тщетном пятидневном ожидании губернатора, перетревожены мы были приездом к нам его канцелярии с уведомлением, что вслед за нею скоро хотел и он приехать. Все тогда в один миг сбежались и съехались ко мне, как в квартиру губернаторскую, да и я своим домашним велел поперебраться с излишним из своей гостиной в боковые и задние комнаты и опростать зал и гостинную для губернатора. И с сего времени начали мы приезда его ожидать ежечасно, будучи все в совокуплении. Но прошел день и прошел весь вечер, и губернатора не было и все принуждены были, поужинав у меня, разъехаться по квартирам.
Как все не сумневалнсь и за верное полагали, что не приехавши в этот день непременно прибудет он в последующий за сим, и по всей вероятности ввечеру, то собрались опять ко мне все сии господа до единого, и дабы не скучно было провождать время в мучительном ожидании, не долго думая, расставили ломберные столы и принялись за прежние свои веселые игры и дружеские занятия. Начались опять разные шутки и издевки, смехи и хохотанья, и гул от того раздавался по всем комнатам. Посреди самых сих дружеских забав, и как теперь помню, в самое то время, когда мы, играя с предводителем, городничими Пушкиным в реверсис до слез почти хохотали над ежеминутным забыванием нужных в сей игре предосторожностей нашим простодушным предводителем, которому за проступки сии то и дело доводилось ставить беты и платить положенные штрафы, перетревожены мы были впрах вбежавшим к нам вестовым с уведомлением, что губернатор едет, и въезжает уже в город. Боже мой! какая. сделалась тогда у нас всеобщая сумятица и тревога! Городничий, без памяти вскочив, бросил карты и все, побежал без души садиться скорее в стоящие перед крыльцом в готовности свои сани и поскакал для встретения губернатора. Мы все также повскакали с своих мест, побросали карты и кричали слугам, чтобы скорее прибирали столы и устанавливали все к месту и освещали зал и лакейскую и для скорейшего приведения всего в порядок помогали им в том и сами. Другие бросились отыскивать свои шпаги и шляпы, и все вообще стали оправляться и хорохориться, готовясь для встречи губернатора, которой всем нам был еще незнаком и натурально, как начальник губернии, особенного уважения, а особливо тогда, был достоин.
Но что ж воспоследовало? Проходит несколько минут — губернатора нашего нет, проходит еще столько ж,— о губернаторе нет ни слуху, ни послушания. Проходит еще с четверть часа — ни губернатор и ни городничий не показываются. ‘Что за диковинка! думаем и говорим мы между собою: разве еще не доехал или зачем-нибудь остановился?’ Но вдруг наконец зашумели вдали сани.— ‘Губернатор! губернатор!’ закричали мы и бросились все в лакейскую, чтоб иттить встречать его на большое мое каменное крыльцо. Но едва только хотели растворять в сени двери, как на встречу к нам городничий в своей шубе и шляпе, весь с головы до ног занесенный клочьями снега и власно как напудренной, и очень от стужи покрасневший. ‘Что, братец? закричали мы все в один голос: где губернатор?’ — ‘Какой вам губернатор! смеючись отвечал он нам: ежели хотите так же одурачиться, как я, так садитесь в мои сани и выезжайте на улицу’. Удивил он нас сим своим приветствием, а он, увидя нетерпеливость нашу узнать дальнейшее, разрешил сию загадку, говоря нам, раздеваясь, следующее: Возможно ли, что случись теперь со мною! Посмейтесь, государи мои, моей глупости. От роду не случалось со мною еще такого случая. Ведь дурак-то мой вестовой всех нас обманул и по пустому перетревожил, а меня только в прах иззнобил, измочил и в сущие дураки поставил. Покажись этому глупцу и сущему фалалею, что едет возок губернаторской! Но правду сказать, его несколько и извинить можно: в такую вьюгу и густую мятель, какая теперь на дворе, немудрено хоть кому ошибиться. На сажень почти ничего вперед явственно не видно. Я и сам хорошохонько обманулся. Но постой! я расскажу вам все дело по порядку. Подхватя его к себе в сани, ну я скакать вдоль по слободе, и в помышлениях, как мне встретить губернатора и что говорить, выезжаю совсем из города. Но как губернатора не было и в появе, то спрашиваю я этого фалалея, где же губернатор?— ‘Вон там, вон там впереди, говорил он мне: я его едущего в возке видел’.— Но подлинно ли ты его видел? спросил я.— ‘Как же, сударь, подлинно, и давеча было светлее, и теперь только понесла такая густая мятель’.— Но где ж он, говорю я, остановившись?— ‘Бог его знает! разве зачем-нибудь остановился, а видеть я его подлинно, хоть издали, а видел’.— Хорошо, брат, так постоим же здесь на месте и подождем. И по выходе из саней и стали мы устремлять свои взоры сквозь несомой ветром прямо нам в глаза прегустейший снег. Но как долго стремления его выдержать никак было не можно, то, завернув лицо свое от снега в шубу, говорю я ему: ‘Ну, смотри ж пристальней и не прозевай, брат, и скажи мне, как скоро увидишь’. Не успел я сим образом, закутавши лицо свое в шубу, минуты две-три простоять, как закричал мой вестовой: ‘едет, едет! сударь! и вот возок его уже почти перед нами’. Я глядь, и вижу действительно вблизи уже нечто едущее черное и большое, и обробев как баба, без дальнейшего рассмотрения, ров с себя скорей шубу, и как в самый тот миг то черное и большое поровнялось с нами, то второпях сочтя это действительно возком губернаторским, без дальнего откладывания и рассматривания хвать я с себя шляпу и отвесил ему пренизкой поклон. Но вообразите себе, государи мои, что было тогда со мною, как вдруг, приподнявшись и подошед ближе, вместо возка и губернатора увидел перед собою… чтоб вы думали?… большой воз сена. ‘Тьфу! какая пропасть!… махнувши обеими руками, закричал захохотавши я, где был у меня ум и разум, и возможно ли быть так слепу и так глупо обмануться!…’ Не успели мы сего услышать, как все вдруг захохотали, и хохотали даже до слез сему смешному происшествию. Городничий сам, нимало за то не сердясь, хохотал вместе с нами и только что повторял: ‘что, братцы! был истинно такой грех со мною, и надобно было на ту беду иттить такому густому снегу, что и не можно было ничего и в самой близи рассмотреть явственно. Но правду сказать, как бы не рассмотреть, если бы были осторожнеё и не так обоих нас объяла торопливость. Уже мы с вестовым хохотали, хохотали сей общей нашей с ним ошибке’.
Насмеявшись и нахохотавшись досыта сему смешному случаю, сказали мы наконец: ‘Что ж, братцы, не опять ли нам приниматься за прежнее свое дело?…’ — Чего долго думать! закричали все. Итак, давай опять становить столы, отыскивать карты и продолжать прежние свои игры в оные, но не проходило и десяти минут, чтоб не вспоминалось нам опять помянутое происшествие и мы опять, засмеявшись, начинали у городничего спрашивать: ‘Как же, братец, Антон Никитич, ты возу-та сена кланялся?’ — ‘Что, братцы! грех да беда на кого не живет! говорил он: лошадь то четырех ногах, и та вспотыкается, а мне, старику, немудрено было с заслепленными снегом глазами обмануться. Мне пуще всего жаль своего мундира,— всего его измочил….’
Более часа проводили мы еще после сего в играх своих, смехах и хохотаньях, но губернатора нашего, которого велели смотреть уже не одному, а трем, и смотреть прилежнее, не было еще и в появе. Уже настало время ужинать, уже нам и есть всем захотелось, но его все еще не было. Итак, не хотя мучить домашних своих, велел я накрыть стол и подавать есть, и ну-ка мы скорее и без дальних чинов и кое-как ужинать, дабы опростать опять залу. Собрали наконец и со стола, и все мое семейство полеглось уже спать, но мы расположились все еще ждать, но как и опять прошло несколько часов и время перешло уже далеко за полночь, а губернатора все еще не было, то заключая, что конечно он и в этот вечер к нам, и может быть за вьюгою и метелью, не будет, решились все наконец разъехаться по домам и оставили меня одного дома.
Но что ж воспоследовало? Не успел я, раздевшись излегка, лечь в кабинете своем спать и все поугомониться, как прибегает без души вестовой и разбужает нас криком, что губернатор едет, а вслед за ним зашумела и повозка его действительно под окном у меня в воротах. Я рад тогда был, что не совсем разделся и что не погасили совсем огня. Итак, вмиг вздернув на себя кафтан, успел я еще губернатора встретить в сенях и провел его в свою назначенную для него гостинную комнату.
Как губернатор обошелся со мною совсем не гордо, а очень ласково и просто, то просил я его извинить нас всех, что мы его не встретили все по должности, сказывая ему, что мы к тому были готовы и уже трое суток его с часу на час в собрании здесь ожидали, и что все господа судьи с городничим и всю сию ночь пробыли здесь и за несколько только минут от меня поехали. И как он охотно их в том извинял, а извинялся еще и сам, что он поупоздал своим выездом и что его много и метель задержала, то спрашивал я его, прикажет ли он изготовить вечерний стол?— ‘Ах нет, нет, мой друг! сказал он, пожалуй, не беспокойся! Я никогда не ужинаю, а чашку бы чаю охотно теперь выпил’.
Сей тотчас у меня и поспел, ибо чайник с водою и не сходил с огня, а между тем, покуда его готовили и подавали и покуда разбуженный также городничий одевался, убирался и к нам без души приехал, и губернатор, стоючи у печки, отогревался, имел я случай с полчаса времени один наедине с ним беседовать, и эти полчаса не только нас друг с другом познакомили, но даже и сдружили так, что он по смерть свою был ко мне не только очень добр, но и отменно любил меня, а и я его почитал и любил искренно. Я нашел в нем человека умного, ученого, сведущего и охотника до наук и художеств, а притом весьма любопытного, и самого доброго негорделивого и ласкового характера, а как он и во мне, против всякого чаяния своего, нашел человека почти такого ж и во многих вещах с ним единообразного, то не успели мы с ним начать говорить, как слово за слово и вошли в такие разговоры, что нам обоим и перестать почти не хотелось, и мы готовы бы были проговорить всю ночь, если б не помешал нам прискакавший без души г. городничий, которого о добром характере, равно как о доброте и прочих судей, я уже успел губернатору с похвалою рассказать, а потому губернатор, будучи уже хорошего об них мнения, не только не взыскивал с него того, что он его не встретил, но желая лучше с одним со мною еще несколько поговорить, тотчас его от себя отпустил, говоря, чтоб он ехал с покоем себе отдыхать, да и прочих никого бы не тревожил, а явились бы они к нему поутру. Итак, оставшись со мною опять, и покуда внесли и совсем приготовили для его кровать, проговорил он со мною еще с добрую четверть часа и все о вещах ученых и любопытных, а наконец отпустил он меня досыпать остальную часть ночи и сам уединился.
Наутрие собрались все наши судьи и чиновники ко мне, прежде нежели он встал и оделся и удивились, что приняты были от губернатора не только ласково, но с отменною благосклонностью, а особливо те, которые были того, по предварению моему, достойнее прочих. Они тотчас сие заприметили, и догадываясь, отчего то происходило, неведомо как меня за то благодарили. Со мною же при всех обходился он не как с подчиненным, а как с давничным своим знакомцем и приятелем, просто, дружески и откровенно, а сие заставило господ судей еще более меня уважать.
Мы провели все утро с ним в разных любопытных разговорах, и он не столько говорил с судьями, как со мною, и я его приятнейшим для него образом занял показыванием ему всего того, что у меня было зрения и любопытства достойного. Когда же все к открытию присутственных мест было приготовлено, то пошли мы с ним открывать оные по обыкновенным обрядам, и день сей был для Богородицка прямо торжественной и на век достопамятной. Случилось сие в 14-й день января месяца и производилось действие сие при стечении множества народа и всех лучших жителей сего места.
По окончании сего торжественного действия, губернатор, будучи особенным охотником до строения, осматривал во флигеле и все прочие комнаты, и как их, за помещением всех присутственных мест, оставалось еще очень много излишних, то и дозволил он их занять судьям для своего пребывания и жительства, а особливо тем, которые были семьянистее, и расспросив о семействах их, дал охотно позволение им для привоза семейств своих, на несколько дней, хотя не всем вдруг, отлучиться, и изъявлял удовольствие свое о том, что они иметь тут будут квартиры спокойные и что жить им тут будет не скучно, а особливо, промолвил он, обратясь ко мне, в близком соседстве и в сотовариществе с таким любезным человеком, хозяином сего селения. Я не преминул отвесить ему за сей приятной для меня комплимент пренизкий поклон, и повел его потом показывать главной корпус дворца, а потом в нашу церковь, где с отменным удовольствием любовался он живописью г. Некрасова и увещевал его, чтоб он был при таких дарованиях воздержнее от его слабости. А из церкви пригласил я всех к себе к приготовленному уже обеду, который, натурально, постарался я колико можно сделать лучшим. И губернатор наш всем тем, а особливо простым и откровенным моим обхождением, был очень доволен, и ему угощение мое и пребывание у нас так полюбилось, что он с особливою охотою за приглашение мое согласился остаться у нас на весь тот день и вечер, и отъезд свой в Епифань отложить до утрева. Итак, мы и достальное время сего дня и весь вечер провели с ним и с лучшими из господ судей вместе и в дружеском почти обхождении приятно и очень весело. А все сие спознакомило и сдружило меня с ним еще больше и он поехал от нас уже на другой день очень рано, разблагодарив меня впрах за мое угощение.
Проводив сего знаменитого гостя и сжив сию обузу с рук, отдыхали мы весь тот день все по своим квартирам, ибо надобно признаться, что все вышеупомянутое нас всех и обеспокоило несколько, и хлопот и сует было при сем случае довольно, и по пословице говоря, полон рот.
Не успели мы дней трех несколько поотдохнуть и в сие время все излишние из приезжих господ поразъехаться, как явился новой случай ко всеобщему торжеству и празднованию. Получено было известие о рождении ныне благополучно царствующего государя императора, а тогда великого князя Александра Павловича и велено было везде торжествовать сей день и молебствовать о сем радостном происшествии. Как предписание о сем от начальства было уже не мне, а городничему и относилось сие уже до существующего нового города Богородицка, то надлежало все торжество сие производить городничему. Он сие и исполнил по силе своей и возможности, и по окончании молебного пения пригласил всех судей и нас к себе на обед, и это было еще в первый раз, что он угощал нас всех у себя обеденным и вечерним столом и бывшею у него вечеринкою. Город же, или паче, все село наше было в сей вечер иллюминовано, и не только везде в домах и на окнах горели свечи, но и на улицах в безопасных местах расставлены и зажжены были смоляные бочки. А как у меня к сему времени поспел вновь мною выдуманной иллюминационной ящик с раскрашенными разными колерами слюдбами, то для придания сему торжеству более блеска велел я его принести, и зажегши в нем свечи, поставить пред квартирою городничего, и чрез то подал повод ко стечению всех почти жителей для смотрения сего невиданного еще никогда ими зрелища, и мы все провели сей вечер также в разных играх и с особенным удовольствием.
Происходило сие 18-го января, а в последующий за сим день ездили все мои семьянинники к Верещагиным в Бобрики и там ночевали, а я, по случившимся недосугам, с детьми оставался дома и принужден был угощать приехавшую к нам госпожу Абаринову, Арину Васильевну.
По возвращении их назад в Богородицк, стали мы помышлять о езде в Москву и в сей предпринимаемый путь вместе с женою готовиться. К предприятию сему побуждали меня разные причины. Во-первых, хотелось нам с женою и для собственных наших надобностей побывать сею зимою в Москве, а во-вторых, необходимо надобно было повидаться с стариком-князем, моим командиром, и поелпку ему в сие лето не случилось приезжать к нам в волость по обыкновению, то донесть ему обо всем в течение сего года в ней происходившем и обо всем том, что мною в них сделано. Сверх того необходимо нужно было мне быть там, при сделке его с наместником, в рассуждении обмена деревнями.
Итак, я все последующие дни препроводил в сборах и окончании всех приуготовляемых бумаг для предложения князю. Наиважнейшими из сих были прежде упомянутые планы, относящиеся до предпринимаемого обмена землями и деревнями. Но сего было еще недовольно, но я, ведая, что у князя не было и маленького всем нашим волостям плана, а были только у нас большие межевые, которые по величине и огромности своей не имели ни малейшей удобности к рассматриванию оных, то желая старику-князю сделать особенную услугу, взял я на себя труд поползать многие дни сряду по всему большому плану Богородицкой волости и составить из ней и Бобриковской совокупно одну маленькую географическую, или паче, топографическую карту, с показанием на ней и положения самых тех монастырских сел и деревень, кои приисканы и назначены мною для обмена. И хотя дело сие сопряжено было со многими трудами и неудобностями, а особливо при бывших пред сим недосугах и отвлечений разных, по случаю которых принужден я был выгадывать уже для себя одни только утренние часы и заниматься в оные сим делом, ибо в прочее время, за разъездами и свиданиями с судьями, и помышлять о том было некогда. Однако, при помощи обыкновенной своей деятельности успел я совершить и сие великое дело, и к отъезду своему сию маленькую, но весьма важную и нужную карточку кончить и приготовить, а сверх того, сочинить еще особого рода прелюбопытную ведомость о родившихся и умерших в течение минувшего года в волостях, которая также стоила мне многих трудов. Наконец, ведая давнишнее желание князя иметь и обстоятельное описание всем нашим волостям, то будучи тогда уже в состоянии сие его желание выполнить и начав оное сочинять уже за несколько до сего времени, старался в сии дни и сие обширное и также мне много трудов стоющее описание кончить и к отъезду своему переписать набело. Словом, все дни сии преисполнены были множеством дел. Однако, несмотря на то, продолжали мы и в сии дни свидания с теми из судей наших, которые в деревни свои еще не отъехали, и не один раз также препровождали вечера вместе, при каковых случаях не отпускал я их никогда от себя без ужина, а иногда приглашал их также к себе и обедать.
Наконец, окончив все свои дела и собравшись в путь, поручил я правление волости без себя старшему из канцелярских своих, Варсобину, ибо бобриковского управителя, господина Верещагина, на сей раз не случилось на лицо, а он находился в отпуску и был в сие время в Петербурге, с сыном княжим, князь Сергием Сергеевичем, к которому каким-то образом нашел он случай подбиться в любовь и доверенность особую. А учинив сие и оставив тещу свою с детьми в Богородицке, и отправились мы с женою в Москву.
О сем путешествии нашем и о том, что происходило с нами в Москве, узнаете вы из письма последующего, а теперешнее, как достигнувшее до своих пределов, дозвольте мне сим кончить и сказать вам, что я есмь ваш и прочее.

(Ноября 6-го дня 1809 года).

ЕЗДА В МОСКВУ И ПРЕБЫВАНИЕ ТАМ

ПИСЬМО 194-е

Любезный приятель! Таким образом, собравшись совсем в последних числах месяца генваря, отправились мы с женою в Москву, с намерением провесть там масленицу. Жену мою наиболее побуждало ехать туда со мною то, что в Москве находились в сие время племянницы мои, госпожи Травины, и чрез письма подзывали нас туда, чтоб вместе с ними там недели две-три пожить, с ними совокупно всюду и всюду поездить и взять в московских зимних увеселениях соучастие, а как и по самой моей должности требовали обстоятельства необходимого свидания с стариком-князем, моим командиром, то случилось сие кстати.
О путешествии своем скажу только то, что во время оного не случилось с нами ничего особливого. Мы заезжали на самое короткое время в свою деревню и только что переночевали, а в Серпухове кормили мы в сей раз лошадей и обедали в доме знакомца своего, купца Семена Григорьевича Квасникова. В Москву приехали поутру и остановились сперва на короткое время у Серпуховских ворот, где московские воры вытащили у меня из возка и украли книгу, Дергамову физико-теологию, которую и поныне еще сожалею. Потом переехали и расположились было стоять на Пятницкой, в одном приятельском доме. Но племянницы мои не успели узнать о нашем в Москву приезде, как приехав к нам, уговорили нас, чтоб переехать к ним и чтобы жить вместе с ними в нанятом и довольно просторном доме, на что мы охотно и согласились и в тот же еще вечер перебрались к ним на Пресню, где сей дом находился и был для всех нас довольно поместителен.
Не успели мы разобраться и сколько-нибудь от путевых трудов отдохнуть, как оставив жену свою заниматься своими делами с родственницами и тогдашними хозяйками нашими и разъезжать, куда им было надобно, спешил сам по должности своей видеться с своим командиром. Князь был приезду моему очень рад, принял меня очень милостиво, ласково и хорошо, и увидев все мною сделанное, был всеми трудами и стараниями моими чрезвычайно доволен, а особливо моими планами, рисунками, чертежами и описаниями, и приказав мне как можно чаще к себе приезжать, поручил мне отыскать дом нашего наместника и побывать у него с предложением о начатии нашего с ним обменного по деревням дела. Сие я и не преминул учинить. Наместник жил тогда в своем доме на Остоженке, и я, отыскав оной случайным образом, пробрался к нему с заднего крыльца прямо в кабинет, и будучи принят и от него очень благосклонно, приступил тотчас к переговорам с ним о промене деревень, и тотчас у нас с ним и началось сие важное дело, продолжавшееся более трех недель и кончившееся уже пред самым моим из Москвы отъездом. Несколько раз принужден я был переезжать то от князя к нему, и говорить с ним и г. Веницеевым, бывшим тогда еще секретарем у него и всеми его делами управлявшим и со мною при сем случае в первой еще раз вскользь познакомившимся, и от наместника к князю с предложениями разными, а чрез несколько дней, чрез посредство мое, имели они и личное друг с другом свидание и изустные переговоры. Наместник, каков ни был пышен и в тогдашнее уже время, однако облегчился и приезжал для конференции сей сам к старику моему князю, при котором случае имел я особенное удовольствие видеть обоих их, меня друг другу рекомендующих и взаимно превозносящих меня похвалами, что все еще более увеличило в наместнике доброе обо мне мнение и доставило мне множайшую ко мне благосклонность, и которая мне со временем очень пригодилась кстати, как о том в свое время упомянется.
Между тем как продолжалось у нас с ним сие дело, имел я довольно досужного времени к свиданию и со всеми моими бывшими тогда в Москве друзьями, родственниками и знакомцами, и разъезжать к ним когда один, когда с своею женою. Домы господ Афросимова, Павлова, Хитрова, госпожи Арсеньевой и некоторых других были не один раз нами посещаемы, везде принимали нас с удовольствием и угощали всячески. Кроме того, при случае бывания у наместника спознакомился я вновь со многими нашими тульскими дворянами, как-то: с гг. Игнатьевым, Сокоревым, Хомяковым и некоторыми другими, и с некоторыми из них основать дружество. Племянницы мои, имевшие также многих у себя знакомых, познакомили и нас с ними, из которых в особливости значителен был дом господ Калычовых. И как у всех их бывали мы нередко, а временем приезжали и они к нам, из публичных же увеселений, как-то театров и маскарадов, не пропускали мы почти ни одного, а особливо в продолжение масляницы, то могу сказать, что находясь почти в вихре разъездов и посещений, и не видали как пропило трехнедельное наше в сей раз пребывание в Москве, и время сие было для нас очень весело и приятно.
Но ни с кем свидания мои не были так часты и интересны, как с господами Салтыковыми, жившими тогда с княгинею своею, Белосельскою, в большом ее и огромном каменном доме. Не один, а меого раз бывал я у них и провождал по нескольку часов времени в приятных с ними разговорах, а особливо с другом моим, Александром Михайловичем, в дружеских и ученых собеседованиях. Сей человек, питая в сердце своем непременно и до самой даже рановременной кончины своей нелицемерное и истинное ко мне дружество, подарил меня тогда, между прочим, для частейшего напоминания о себе, хотя сущею безделкою и особого устроения жестяною лаковою чернильницею, но которая так мне была мила, что я во всю последующую жизнь мою обмочал перо мое в ней и которая и поныне еще, хотя уже изветшалая, но стоит передо мною на моем пульпете и мне ежедневно сего милого и любезного человека и его ко мне дружбу напоминает, хотя в тридцатилетний период времени и гораздо уже состарелась.
Кроме сего достопамятно было мне, что при сих моих с господами Салтыковыми (свиданиях) вздумалось было им из любви своей ко мне предлагать мне о перемене своего места и о принятии над деревнями княгини Белосельской управительской должности с большим жалованьем. Но я не дал им о том более одного раза и заикнуться, ибо тогдашним местом своим и всеми обстоятельствами своими был я так доволен, что было бы самою глупостию, если б восхотел я о самопроизвольном оставлении оного и подумать, умалчивая о том, что предлагаемое управительство казалось и слишком для меня унизительно и бесчестно.
Кроме сего и то в особливости достопамятно, что я в бытность мою в сей раз в Москве положил почти ненарочным образом первое основание тому великому зданию, которое, против всякого чаяния, в последующие за сим годы воздвигнулось, сделалось славно и для меня по многим отношениям выгодно и полезно. Я говорю о своем экономическом журнале, издаваемом после мною под именем ‘Экономического магазина’ {‘Экономический магазин’ — сельскохозяйственный журнал, издавался приложением к ‘Московским ведомостям’ с 1780 по 1789 г. См. примечания после текста.}. Но тогда не имел я об нем еще и помышления, а то, что называю я первым основанием ему, состояло в предпринятом тогда намерении издавать первый мой и ничего еще почти не значащий журнал под именем ‘Сельского жителя’ {‘Сельский житель’ — первый сельскохозяйственный журнал Болотова, издавался в 1778—1779 г.}, подавший потом повод к происшествию на свет и ‘Экономического магазина’. И вот что меня к тому наиболее поострило и первой подало повод к отважному приступлению к сему необыкновенному до того и сумнительному делу.
Побудило меня к тому наиболе неутешимое желание, гнездящееся давно в моем сердце, к сообщению другим и всем моим соотечественникам всего того, что мне случилось как из собственной опытности своей, так и из иностранных экономических книг узнать нужного, замечания достойного и такого, что могло бы многим послужить и обратиться в пользу. До сего времени сообщал я все таковые вещи Экономическому нашему обществу, для напечатания в ‘Трудах’ их, но как тем желание мое далеко не могло удовлетворяться, поелику не было никакой удобности или паче возможности и способа к сообщению им всего великого множества известных мне вещей, ибо не только надобно было их туда посылать по почте и платить за то много денег и потом весьма долгое время дожидаться напечатания оных, но всех их по множеству оных и поместить в ‘Труды’ Общества никакой не было удобности, а сверх того, по малому раскупанию сих книг, не могли сведения о том доходить до рук многих, следовательно, в сем отношении и труды бы мои терялись почти по-пустому, умалчивая уже о том, что за труды и усердие свое к Обществу, кроме немногих, ничего не значащих медалей, ничем существительным награжден не был, то будучи всем тем весьма недовольным, давно уже помышлял я о том, нельзя ли найтить иной какой и удобнейший путь к обнародованию всех узнанных и замеченных мною вещиц и к сделанию их всей публике известными. Мысли о сем имел я разные. Сперва думал, нельзя ли, собрав их вместе и составив из них книгу, издать их под своим именем. Но как находился я тогда в связи с Экономическим обществом, то казалось мне, что сие будет оному очень неприятно и подаст повод к неудовольствию на меня. А сверх того, и печатание книг сопряжено было тогда со многими затруднениями и неспособностями, как то мне издание ‘Детской моей философии’ {‘Детская философия, или Нравоучительные разговоры между одною госпожою и ее детьми’ (Москва, 1776—1779 гг.) — одно из первых напечатанных произведений Болотова.} довольно доказало. И как посему сей путь казался мне неудобным, то кружилась давно уже в голове моей мысль, нельзя ли издавать их образом бы еженедельного журнала, расположенного точно таким образом, каким располагаются и издаются разные моральные и нравоучительные журналы в землях чуждых. Но как дело сие было бы в сем случае новое и до того совсем не только у нас, но и в других землях необыкновенное, то есть чтоб издавать журнал экономический, не могущий быть далеко столь любопытным и заманчивым, как иные журналы, то при мыслях о сем всегда встречался со мною вопрос: достаточно ли будет моих сил и знаний к тому, чтоб сделать его столь заманчивым и любопытным, чтоб мог он понравиться странной нашей и малограмотной еще публике и приобресть от ней благоволение. И как я не смел почти надеяться в сем случае сам на себя, то сие всегда останавливало меня и подавляло во мне мысль сию. А поелику требовалась к тому великая отвага, то исчезла и вся к тому охота.
Но в сей раз, при неоднократных свиданиях с знакомцем моим Ридигером, сделавшимся уже из переплетчиков университетским книгопродавцом, каким-то образом дошел у нас с ним однажды разговор о сем предмете. Предприимчивый немец сей не успел услышать и узнать расположение моих о том мыслей, как ухватился наижарчайшим образом за меня и не только стал одобрять мою затею, но и возможнейшим разом меня ободрять и побуждать пуститься на сие отважное дело и, нимало не медля, приступить к произведению оного в действо. А чтоб удобнее меня к тому преклонить, то предлагал мне собственное к тому свое вспоможение и услуги. Он брался не только печатать журнал сей на своем иждивении и коште, но принять на себя и все хлопоты, с печатанием и издаванием его сопряженные, а мне предоставлять только труды, к сочинению материи потребной, и пересылать к нему оные в надлежащее время, а дабы мне трудиться над ним не попусту, а получать и самому от издания сего пользу, то предлагал мне за годичный труд 200 рублей награды.
Признаюсь, что всем сим, а особливо бессомненною надеждою, что дело сие пойдет хорошо и журнал таковой, по полезности своей, публике полюбится, умел он так хорошо меня убаить, что я поколебался в своих сумнительствах и решился, наконец, приступить к сему делу. И тогда тотчас начались у нас с ним совещания о том, в каком бы виде и форме оный издавать и когда бы учинить тому начало. Как с начала текущего года было уже не можно, ибо начался уже тогда февраль месяц, то сперва отлагал было я дело сие до наступления последующего 1779 года, но немцу моему хотелось неотменно, чтоб приступить к тому в скорейшем времени и тотчас по возвращении моем в Богородицк.
— Что в том нужды, — говорил он, — что начнется издание не с генваря? Можно ему начаться и с марта или с апреля и продолжаться опять до того ж месяца. Примеры таковые бывали. А чем скорее, тем лучше.
Сим убедил он меня и на сие его желание согласиться, и я истребовал себе только весь март месяц на нужное приготовление материи на первые листы журнала. Итак, положили мы, чтоб начать издавать его с наступлением апреля месяца. Что касается до образа и формы самого издания, то согласились и положили мы: 1) чтоб издавать его в большую октаву {Октава — здесь восьмая часть листа.} и по одному только листу в неделю, 2) чтоб издавать его под названием ‘Сельского жителя’, 3) чтоб наирачительнейшим образом скрывать мое имя, и ему обо мне ни под каким видом, впредь до позволения моего, не сказывать, ибо мне хотелось неотменно, чтоб никто не знал, кем журнал сей будет издаваться, 4) чтоб в объявлении об оном пригласить всех желающих о вступлении со мною в переписку, и чтоб письма ко мне подписываемы были как кому угодно, прямыми ли именами или выдуманными и не настоящими, и отдаваемы бы были ему, Ридигеру, а присылаемые из других мест по почте надписывали просто: ‘Сельскому жителю’, наконец, 5) чтоб цену положить на все годичное издание колико можно умереннейшую и не более 3 руб. 50 копеек, а с пересылкою в другие места, по почте, 4 рубля.
Условившись обо всем и ударив с ним по рукам, приступил я тотчас к сочинению объявления о сем будущем издавании моего ‘Сельского жителя’, и тогда употребив к тому один вечер, написав ему оное для напечатания, в свое время вручил. В сем объявлении, объявив публике в подробности о своем намерении, пригласил я всех желающих ко вступлению со мною в действительную переписку и обещал на все их письма и вопрошания в журнале своем ответствовать, — и всем тем положил отважно сему делу первое основание.
Наконец, препроводив всю масленицу в беспрерывных разъездах и очень весело и заговевшись, распрощались мы с племянницами и со всеми нашими друзьями и знакомцами и, получив от князя нужные повеления, отправились мы из Москвы уже 20 февраля, и имев чрез Оку-реку, по случаю бывшей оттепели, весьма опасную переправу, и заехав опять на часок в свою деревню, проехали мы из ней в Калединку для свидания с теткою, и ночевав у ней, пустились в свой путь далее, и 24-го числа возвратились благополучно в Богородицк.
Тут нашел я уже всех судей наших, съехавшихся со всеми их семействами и расположившихся уже на настоящих квартирах, и как сей случай есть наиудобнейший к подробному пересказанию об них и о их характерах, то и учиню сие единожды навсегда.
Первую и наиглавнейшую особу представлял собою наш городничий. Я упоминал уже, что был он господин Сухотин и что звали его Антоном Никитичем. Семейство его состояло из жены и трех детей, двух сыновей и дочери, старшего сына звали Петром, дочь Катериною, а младшего сына Андреем. Сам г. Сухотин был человек добрый, шутливый, неглупый, но до бесконечности в делах своих аккуратный, или паче, мнительный и медлительный. Характер его в сем отношении был даже смешон и нередко заставлял нас дивиться и хохотать. Что касается до жены его, то была она боярыня неглупая, но особого характера и не без недостатков. Наиглавнейнший из сих состоял в излишнем иногда, хотя и сокровенном употреблении вина, отчего нередко разлаживала она и с мужем, да и прочим было трудненько с нею всегда ладить. Словом, муж ее был несравненно добродушнее, простее, чистосердечнее и дружелюбнее, нежели она. Особливого замечания достойно, что была она из фамилии Кушелевых, и самая та, которую за многие годы до того сватал за меня сосед мой, господин Ладыженский, и которую приезжал я с ним, будучи в Москве, смотреть в дом к ее больному отцу, и она мне так не полюбилась, что я в тот же миг от сего сватовства отрекся, и узнав ее в Богородицке короче, благодарил судьбу, что она меня тогда от сей невесты избавила. Что касается до их детей, то старшие были очень хорошего характера и воспитаны довольно хорошо, а маленькой и любимейший сын был еще почти ребенком. Со всем сим семейством, каково оно ни было, жили мы во все время хотя не в самой тесной дружбе, но в довольном согласии и никогда не доходило у нас с ними до размолвки, но как жили, так и расстались потом добрыми приятелями.
За сим, знаменитейшим, лучшим и степеннейшим можно было почесть нашего уездного судью Алексея Андреяновича Албычева. Он был один из довольно зажиточных богородицких дворян, имел настоящий свой дом неподалеку от Корник и верст более 30-ти от Богородицка. Был он хотя вдов, но жили при нем две его родные сестры, бывшие тогда обе еще девушками, из которых старшая, Марья, была уже довольно пожилая, а другая, Татьяна, не вышедшая еще из невест. Кроме их, имел он еще четырех сыновей, из которых только двое, Александр и Василий, были уже изрядные мальчики, а Николай и Сергей еще небольшие. Все сие семейство состояло из людей хороших, кротких, добронравных и любезных характеров, с ними жили мы как бы ближние родные, и мы ласкою их и дружеством к себе были чрезвычайно довольны, а особливо я самым главным из их семейства. Он был отменно хорошего характера и весьма доброго сердца и расположения. Я любил и почитал его искренно и пользовался и от него взаимною любовию и почтением к себе. Что касается до сестер его, то были они барыни более простодушные, деревенские, нежели светские, и обходились с нами откровенно и дружески. Словом, сей дом был для нас в особливости любезным.
За сим следовал сосед его, живущий с ним в одной деревне и сотоварищ в суде, уездного суда старший заседатель, Андреи Сергеевич Арсеньев, человек совсем уже отменного характера от господина Албычева, и более лукавый, своенравный и высокомерный, нежели простодушный. Он вел себя уже не так просто, был с душком и в особливости строг к своим людям, и имел также не малое семейство. Оное состояло: из его жены, Настасьи Ивановны, боярыни полусветской, изрядного и тихого характера, падчерицы, Прасковьи Львовны Писаревой, девушки уже взрослой, умной, светской и довольно изрядной, в двух сыновьях, Василье и Александре, мальчиках довольно взрослых, дочери, Марьи, которая всех их была меньше. Семейство сие каково ни было, но нам удалось как-то подладить и им всем и заставить себя любить и почитать и уважать, почему и они с нами, хотя не так искренно, как Албычевы, но обходились дружелюбно и ласково, так что у нас и с ними не доходило никогда не только до ссоры, но и до размолвки малейшей, и мы были обращением и их с нами довольны.
Четвертой дом был господина Шушерина, Сергея Ильича, бывшего вторым заседателем уездного суда. О сем молодом человеке я уже имел случай упоминать прежде, что он был отменно доброго, простодушного, дружелюбного и ласкового характера. Мы во все время пребывания моего в Богородицке жили с ним как близкие родственники и истинные друзья между собою. Он любил и почитал меня, а я не менее любил и его искренно, и был ласкою и дружеством его к себе весьма доволен. Что касается до семейства его, то было оно всех прочих меньше и состояло только в его жене, Матрене Васильевне и маленькой еще дочери, Анне, ибо тогда не имел он еще толь многих детей, как ныне, и как жена его была барынька не модная, а простодушная, то и с нею можно было нашим ладить.
Все сии три последние фамилии расположились жить во флигеле замка и в самом близком друг от друга соседстве. Одни стены и особые крыльцы разделяли их покои, а кухня у всех была одна. Словом, они жили тут, как в разных каютах на одном корабле, но, несмотря на то, жили между собою в довольном согласии.
Пятой дом был жившего тут же во флигеле казначея Плотникова, имевшего также жену и небольшого сына, но как сей не долго у нас в Богородицке пробыл, то об нем скажу только то, что и он во все время пребывания своего тут жил с нами в дружбе и согласии и был человечек довольно изрядной.
Шестой дом был заседателя нижнего земского суда, Николая Сергеевича Арсеньева, того самого, о котором я уже упоминал прежде, и которой, не знаю, не ведаю, почему приплелся к нам в родню и называл меня всегда ‘дядюшкою’. Семейство его было также небольшое и состояло только в жене и маленькой дочери. Первую звали Екатериною Сергеевною, а вторую — Варварою. Все сии и обходились с нами как родные, и были нами любимы за их к себе ласку и дружество. Сам он был человек тихой, добродушной, доброго и совсем отменного характера от его старшого брата, Андрея Сергеевича, и как жена его была также барыня добрая, ласковая и не из самых модных, а более деревенская и к нам отменно приверженная и ласковая, то и с ними жили мы во всегдашней дружбе и согласии. Сим для жительства опростал я одну из связей солдатских, стоявшую впусте на выезде из села нашего, за речкою Язовкою.
Сии были знаменитейшие домы и все те люди, с которыми довелось нам тогда жить в самом близком соседстве и иметь почти ежедневно обхождение, ибо прочие, как-то: наш исправник Пушкин, Петр Семенович, и заседатель его, Басов, также стряпчий Хомяков, не живали никогда в городе постоянно, а были либо в беспрерывных разъездах, либо проживали свое время в деревнях, своих, и потому сии почти и не принадлежали к нашему кругу знакомства и обществу, и мы с ними жили хотя также в согласии и приязни, но видались редко и тогда только, когда случалось им приезжать в город.
Спознакомив вас со всеми ими, скажу теперь, что по возвращении нашем из Москвы и мы первым почли долгом побывать у всех наших судей и с семействами их познакомиться и с ними обласкаться. И тогда тотчас начала у нас связываться со всеми имя дружба и начались частые свидания и посещения друг друга, при которых случаях достопамятен был учиненной между всеми нами предварительный заговор. Однажды, как случилось им всем быть у меня в собрании и я любовался всеобщим между всеми ими, несмотря на всю разность нравов и характеров, согласием и единодушием, то сказал им:— ‘Как бы славно и хорошо было, государи мои, когда бы мы и впредь всегда жили все между собою так ладно и согласно, и обходились так дружески, чистосердечно и просто, как теперь! Какая бы завистная и славная была тогда наша жизнь и какую бы мы чрез то честь себе сделали!’ — ‘Так! так! так!’ воскликнули все.— ‘И зачем же дело стало? подхватил господин Албычев, я, с моей стороны, готов и не сомневаюсь нимало и о других в том же’. И как подтвердили слова его и все, то сказал я им:— ‘Когда так, государи мои, то сем сделаем между собою общий и формальный уговор, чтоб жить нам всем между собою согласно, и как друзьям, не заводить никаких между собою ссор, склок и вражды. А как в таковом большом семействе всего легче, по пословице говоря, и горшок с горшком столкнутся может, то сем положим непременным себе правилом, чтоб в случае каких-нибудь друг на друга неудовольствиев отнюдь не скрывать их до внутренности сердец наших, а тотчас и при всех друг с другом объясняться и предавать то всему нашему обществу на дружеское разбирательство’.— ‘Прекрасно! прекрасно! закричали все: все, все мы на то согласны’.— А когда так, подхватил я: то сем в подтверждение того ударим друг другу по рукам.— ‘Давай, давай!’ воскликнули все и тотчас тогда началось хлопотанье, и все не только охотно давали друг другу, руки, но даже в знак дружества перецеловались.
Меня так сия сцена растрогала, что я от удовольствия сердечного утирал даже навернувшиеся на глазах слезы, а то же самое приметно было и на других многих. И что же? Шутка сия обратилась и в действительное дело, и господствовавшее в последующее время между всеми нами ненарушимое согласие сделалось даже так славно я помогло нам вести столь приятную жизнь, что нам даже завидовали и везде превозносили нас похвалами.
Теперь, возвращаясь к порядку моей истории, скажу, что не успели мы с дороги несколько отдохнуть, как посещены были несколькими домашними прискорбиями и огорчениями. Первое было то, что лишились мы меньшой своей дочери, Александры, умершей на четвертой день после нашего приезда. Мы нашли ее и при самом уже оном истаевающую от сухотки, и она, будучи еще самым младенцем, преселилась тогда в вечность. Происшествие сие было, натурально, для всего семейства моего несколько огорчительно, по другое, случившееся почти в самое то же время, было для меня гораздо чувствительнее.
Принесли ко мне однажды с почты письмо из Петербурга, надписанное на имя госпожи Верещагиной, для пересылки оного в Бобрики. По руке в подписи узнал я тотчас, что было оно от бобриковского управителя, господина Верещагина, находившегося тогда, как я уже упоминал прежде, с меньшим княжим сыном в Петербурге. Но что ж? Печати у сего письма случилось как-то на почте повредиться так, что было оно совсем почти распечатано. Увидев сие, не мог я преодолеть стремления любопытства своего, чтоб, развернув, не взглянуть на содержание его, и более для того, чтоб узнать, не пишет ли он к родным своим о каких-нибудь петербургских новостях. Но вообразите себе, каково было мое удивление, когда нашел я в нем упоминание действительно об одной новости, и новости важной и такой, о которой я всего меньше помышлял, а что того поразительнее было, относящемся до самого меня, собственно! Господин Верещагин уведомлял в оном своих родных, что находится он благополучно, что дела его идут хорошо, что князь имеет в своих предприятиях успех, что с волостным нашим правлением произойдет может быть скоро перемена, что молодой князь отменно его любит, и что удалось ему подбиться к нему в милость и доверенность, и что надеется он, что вскоре нижняя спица в колеснице перевернется и будет наверху. Сие было хотя и загадкою, но как по прочему содержанию сего письма и отзыву его об нашем доме и обо мне не трудно было догадаться, что относилось то собственно до меня, и что он ласкает себя надеждою быть на моем месте, то нельзя изобразить, как сильно поразился я такою неожидаемостию, как вознегодовал мой дух на его неблагодарность, коварство и злоумышленность, и как благодарил я судьбу, доставившую мне сие письмо в руки и открывшую мне чрез оное не только предстоящую мне некоторую опасность, по и все коварное и дурное сердце сего мною одолженного подкомандующего моего, и побудившее чрез то быть впредь о сем человеке других мыслей и брать от него все возможные предосторожности. Письмо сие хранится и поныне у меня, ибо я не рассудил за блого отправить его по надписи в Бобрики, дабы не узнали родные его или не могли подумать, что оно мною читано и все их интриги и злоумышления обнаружились и сделались мне известными.
Признаюсь, что сей случай нарочито порастревожил и смутил весь мой дух. Чувствительна мне была крайне неблагодарность сего человека и такое возмездие за все оказыванные к нему и ко всему его семейству от меня ласки, дружелюбие и самые одолжения, и я не мог надивиться тому, как может человек быть так хитр и лукав, ж так искусно притворяться и дружескою личиною прикрывать злое и коварное свое сердце, ибо надобно сказать, что он, по наружному своему обращению со мною, казался быть сущим ангелом и приверженным ко мне нелицемерным дружеством.
Но как бы то ни было, но я сокрыл сие открытие в глубине моего сердца и не долго дал ему себя тревожить и смущать. Мысль, что ничего без воли ж и попущения Божеского произойтить не может, и что, по пословице говоря, ежели ‘Бог не выдаст, так свинья не съест’, скоро меня успокоила, к томуж, и надежда на старика-князя и на его ко мне благорасположение меня много подкрепляла.
Итак, успокоившись мыслями и распорядив все нужные дела по должности, не стал я ни минуты медлить, но приступил к сочинению и заготовлению первых листов своего будущего журнала. И как дело сие было для меня совсем новое и, по пословице говоря, первую песенку не инако можно было, как зардевшись, спеть, то признаюсь, что было при том мне не без хлопот и не без затруднения. Я долго не соглашался сам с собою, как бы мне сделать приступ лучше, также о чем писать прежде и как расположить сие издание. И как главная его цель была пробудить читателей к действительной со мною переписке, то употребил я первый лист на предварительные объяснения. Во втором же листе и последующих поместил я несколько выдуманных и будто бы полученных мною писем, дабы тем самым и побудить прочих, и предложил разного рода образцы писем. Сею позволительною уловкою надеялся я, по примеру иностранных журналов, придать и своему более и живности, и занимательности. Но признаюсь, что мне не столько самое сочинение, сколько то было затруднительно, что я принужден был сам и сочинять, и набело переписывать, и, переписывая, все располагать с наиточнейшим измерением материи так, чтоб оная из одного листа на другой не переходила, но точно помещалась в листе и не было бы ни лишка, ни недостатка. Все это составляло для меня великую комиссию. Но как бы то ни было, но я, при всех моих по другим делам недосугах и при всех отрывках от дела, для делания посещений новых наших друзей и угащивания их у себя, а сверх того, несмотря на самые разъезды в разные деревни по гостям к прежним своим знакомым, успел к 6-му числу марта приготовить материи на целых восемь первых листов и оную помянутого числа по почте в Москву к г. Ридигеру отправить.
Не успел я сие бремя свалить с своих плеч, как на другой же день после сего повстречалось со мною другое, которым должен был я также обременять себя, и на долгое время. Является ко мне вдруг один француз, отправляющий ремесло учительское, и предлагает вопрос, не дозволю ли я ему учредить в нашем городе пансион для обучения благородных детей французскому и немецкому языкам и другим наукам, обучаемым в пансионах, как-то: истории, географии, математике и так далее? Предложение сие неожидаемостью своею меня удивило и обрадовало. Мне тотчас кинулось в голову, что сие было бы не бесполезно не только для детей всех наших судей, которых было у них довольно, но и для собственного моего сына, приходившего уже в такой возраст, что ему нужно было всем оным наукам, а особливо по понятливости его учиться.
‘Уже не самый ли промысл Господень, — думал я сам в себе, — печется об нем, и к нам сего толь нужного всем нам и такого человека прислал, какого бы нам иском искать и нескоро бы отыскать можно было?’.
Итак, я говорить и разговаривать с господином Дюблюе, — ибо так он прозывался, — и рассматривать из разговоров о разных материях все его знания и способности, и чем более я его познавал, тем более увеличивалось удовольствие мое, по причине, что находил в нем все нужные к обучению детей способности. Пуще всего нравилось мне то, что он не только помянутыми обоими языками говорил правильно и очень хорошо, но и нашим русским языком говорил почти как русский и мог даже писать на нем изрядно. Сие достоинство в учителе почитал я наинужнейшим и вожделеннейшим, ибо для меня казалось всегда то весьма неудобным, когда учитель не умеет по-русски ни одного слова, и я не понимал, как могут такие господа учить детей иностранным языкам правильно, скоро и хорошо, будучи не в состоянии толковать им все нужное на их природном языке. Кроме того, было мне и то приятно, что одарен он был и разными другими сведениями, был человек тихого, веселого и дружелюбного характера, и притом еще во всем любопытный и умеющий даже играть на скрипке, а что всего лучше, был человек не молодой, а совершенных лет, и имел у себя жену, природную датчанку, и хотел тут жить вместе с нею, следовательно, мог принимать к себе посторонних и таких учеников, которые могли бы у него жить на его содержании. Словом, все обстоятельства были таковы, каких мне желать лучше было не можно, а потому, прилепившись к его предложениям и не сомневаясь, что и господам судьям нашим будет то угодно, стал я с ним говорить, каким бы удобнейшим образом учредить нам сей пансион и каким бы быть с его стороны условиям, и о прочем, тому подобном. И как, по счастию, случилась у меня еще одна деревянная связь {Здесь: сруб, изба с надворными строениями под одной крышей.}, стоящая тогда праздно и столь просторная, что мне с великою удобностью было поместить его в ней и со всеми его будущими учениками, и спокойная квартира сия могла быть у него не наемная и ничего не стоющая, а об ней более был и вопрос, то мы сладили с ним во всем очень скоро, ибо он всем обещанным вспомоществованием моим в его предпринимаемом деле был весьма доволен.
Итак, отобрав от него все нужное, пригласил я тотчас к себе всех тех из господ судей, у которых были дети и кои давно желали и собирались отдать их куда-нибудь учиться, и предложил им свои мысли и намерения. Все они душою и сердцем были на то согласны и были тем чрезвычайно довольны, а как и им всем г. Дюблюе полюбился, то недолго думая на другой же день после того и заключили мы с ним порядочный письменный договор, условившись с ним о ценах и о прочем, что было нужно, и тотчас его отпустил назад в Тулу, для забранил своей жены и имущества и немедленного к нам переезда.
Случилось сие 8-го числа марта, который день и сделался достопамятным основанием нашего богородицкого пансиона, в котором в последующее время толь многие дети учились и который в особливости был полезен моему сыну и живущему тогда у меня дальнему родственнику тещи моей, г. Сезеневу, мальчику отменно понятному и способному к наукам. Я первой отдал их обоих в оной и они оба положили в пансионе сем первое языкам и знаниям своим основание. А не успел он из них и из детей судейских составиться и восприять свое начало и действие, как отыскались тотчас и посторонние дворяне, восхотевшие отдать детей своих в пансион сей для обучения и для самого жительства в оном. К таковым принадлежали дети г. барона Соловьева, г. Шишкова, г-жи Бакуниной и некоторых других. Словом, не успело пройтить несколько месяцев по открытии его, как он наполнился учениками и сделался почти славным и довольно хорошим. А что всего лучше, то приобрели мы в сем учителе нового себе компаниона и в приятной и веселой нашей жизни сотоварища и соучастника.
Но я заговорился уже и позабыл, что мне время письмо сие кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(Ноября 16-го дня 1809 года).

ПРИЕЗДЫ КНЯЗЕЙ.

Письмо 195-е.

Любезный приятель! Едва только прошло несколько дней после основания нашего пансиона и отдания наших детей для обучения в оной, как и получил я уже первое из Москвы известие о напечатанном и выданном в свет объявлении о будущем издавании моего еженедельника, или ‘Сельского Жителя’. Признаюсь, что при первом взоре на оной и читании оного было сердце мое не на месте и я ощущал в себе нечто особливое и такое, чего никак изобразить не могу. Обстоятельство, что я сим листочком связался, так сказать, со всею нашею публикою и чрез оной восприял на себя бремя, совсем мне до того неизвестное, и о котором еще не знал, не слишком ли оно будет для меня тягостно, заставливало меня не одну минуту заниматься разными о том мыслями, и я не знал, радоваться ли ми тому, что исполнению давнишнего моего желания делалось начало, или жалеть о том, что вошел в сие дело, о котором нельзя было еще никак предвидеть, удовольствие ли оно мне или неудовольствие доставит.
Случилось сие 16-го марта, а чрез день после того, с обыкновенною воскресною почтою и в самой день именин жены моей, когда у меня все наши городские друзья и знакомцы, по приглашению моему, обедали, получил уже я, против всякого чаяния моего и ожидания, первые письма, присланные ко мне действительно от некоторых неизвестных мне людей, по поводу изданного в свет объявления о моем журнале. Как сии письма вместе со всеми прочими, при издавании сего журнала мною получаемыми, у меня при случае бывшего пожара сгорели, то мне очень жаль, что не могу ничего в точности теперь сказать о содержании оных. Многие годы, протекшие с того времени, изгладили из памяти моей все содержание оных, и я помню только то, что сии первые были побудительные и для меня не неприятны. Они доставлены были, по предписанию, в книжную лавку к г. Ридигеру, и от него ко мне пересланы, и в них похваляемо было мое предприятие, и я ободряем был в моем предпринимаемом подвиге. Об одном только и самом первом уведомлял меня Ридигер, что было оно от знакомца его и славного тогда замосковного эконома, Евграфа Васильевича Татищева, и как содержание его было для меня лестное, то я радовался, что ничего еще не сделав, а одним предприятием своим приобрел уже благоволение от такого ученого и знаменитого мужа. Итак, 18-е число марта ознаменовалось и сделалось достопамятным для меня началом той обширной корреспонденции, которая была хотя сначала и не весьма радостна и приятна, но впоследствии времени восстановилась у меня, со всем почти нашим отечеством, и не только была совсем особого рода, но и обратилась и мне и многим другим в существительную пользу.
Легко можно заключить, что я письма сии получил хотя при всех моих гостях, но должен был от всех от них утаить не только содержание оных, но и то, от кого они получены. Обстоятельство, что я не хотел быть, как издатель будущего журнала, никому известным, к тому меня приневоливало. Но по счастию, никто узнать о том в особенности и не любопытствовал, и мы продолжали свои обыкновенные при таких случаях увеселения.
Кроме сего дня бывали у меня нередко и в другие дни таковые же в течение тогдашнего великого поста сборищи, и мы, несмотря на пост, провождали время свое весело, но не забывали и о прочих своих делах. Судьи занимались по судам своими должностьми, а я своими делами, относящимися не столько до правления волостьми, сколько до собственных моих литературных и других любопытных упражнений, и как за всем тем оставалось у меня еще много свободного времени, то восхотелось мне употребить кой-когда оное на пользу детей моих богородицких друзей и приятелей. Все они, как я уже упомянул, учились языкам в пашем пансионе, ходивши и ездивши в оный ежедневно, ибо был он от нас с полверсты расстоянием, на краю слободы городской, но как в послеобеденное время по середам и по субботам учения у них не было, то самое сие праздное время и хотелось мне обратить им в пользу, и употребить на обучение их тому, чему они в пансионе не обучались и не могли быть обучаемы, а именно геометрии, физике и нравоучёнию, и тем и им произвести существительную пользу, и отцам их, с своей стороны, оказать дружескую и такую услугу, которою они натурально были бы весьма довольны. Итак, переговоривши о том с ними, приглашал я всех учащихся в пансионе детей в каждую середу и субботу после обеда к себе, сначала будто бы в гости, и угощая их кое-чем, мало-помалу стал приучать их сперва чертить геометрию, а потом, севши кругом большого стола, слушать, что я им читать и рассказывать стану. К таковому чтению избрал я опять мою ‘Детскую философию’, которой сочинено было уже у меня много частей, и все дети чтение и делаемые мною всем толкования и объяснения так полюбили, что они всякой раз с превеликою охотою ко мне в помянутые дни прихаживали и приезжали, и все послеобеденное время у меня в слушании и в разговорах со мною с особенным удовольствием провождали, при чем достопамятно, что сын мой, каков ни мал еще был, но делал им в том компанию, и к крайнему моему удивлению и удовольствию, не только все понимал, что слышал, но несравненно с лучшим еще успехом, нежели другие, и так хорошо, что я не мог тому довольно нарадоваться. Словом, он все читаемое и рассказываемое мною слушал с таким особым вниманием, и в нежной. его ум и память все так глубоко впечатлевалось, что ему по возрасте не было ни малой нужды учиться физике и нравоучению, но она ему, так сказать, сделалась уже от самого младенчества известною.
Нельзя довольно изобразить, как сею моею услугою довольны были все отцы и матери детей сих и какою благодарностию за то почитали себя ко мне обязанными. Но мое собственное чувствуемое при том удовольствие дороже для меня было всех их искренних за то благодарений.
Между сими занятиями и не видали мы как прошел и весь наш великой пост и настала страшная неделя. В сию, по обыкновению, мы говели, и как у нас в городе не было еще ни одной освященной церкви, то приобщались в церкви гошпитальной на островку. Завтреню же в день Пасхи служили уже в новопостроенной и хотя еще не совсем отделанной большой нашей соборной церкви, поелику один из приделов в ней был совсем почти готов к освящению, в котором и была у нас сия служба при стечении великого множества народа.
Наконец настал апрель месяц и 7-е число оного, в которое по порядку долженствовал в Москве увидеть свет первой листок моего ‘Сельского Жителя’. Дню сему случилось в сей год быть в самую великую субботу, и г. Ридигер так усерден был к доставлению мне скорейшего удовольствия оной видеть, что спроворил отправлением его ко мне по почте так, что я имел удовольствие получить и читать его в понедельник Святой недели. Случилось сие в самое то время, когда были у нас. в доме с образами и в которой день приглашены были на обед к нам все остававшиеся в городе и не разъехавшиеся по деревням судьи наши.
Не могу никак изобразить того, с какими чувствиями и удовольствием читал я сей первой лист моего еженедельника и как много им любовался! Хотя и не имел он никаких дальних типографических украшений, но по тогдашнему худому состоянию нашей университетской типографии напечатан был просто и самыми простыми литерами, но для меня, как сочинителя, казалось все хорошо и все ладно. Но смешно было, когда я читал его потом и вслух некоторым из судей наших, так, как бы новое и совсем мне незнакомое сочинение, и принужден был слушать о себе самом их мнения и суждения, но, по счастию, были они для меня непредосудительные, и я радовался духом, что листок сей имел счастие им понравиться.
Препроводив всю святую неделю довольно весело, с начавшеюся около сего времени весною принялся я за разные свойственные сему годовому времени надворные работы и упражнения. И как кроме маленького моего садика никаких других еще не было, то копался я как червь в оном, садил и сеял в нем все нужное, а особливо привезенные из Москвы семена разных иностранных трав, для опыта. Потом принялся за лесок, находившийся у нас подле магазина и бывший до сего в крайнем небрежении. Сей, по недостатку садов, хотелось мне превратить в увеселительное гульбище, разрубив оной в прошпекты и многие прямые и перекрестные косые аллеи, проводя оные так, чтоб в конце оных открывалися вдали какие-нибудь знаменитые предметы, а особливо дворец с его башнею, также соборная наша церковь. Которой лесок, будучи наитщательнейшим образом с сего времени сохраняем в целости, в немногие годы и разросся так, что сделался прекрасным и таким гульбищем, в которое стоило возить гостей и проезжих, для показу и доставления им удовольствия.
Кроме сего, занимался я сию весну деланием разных опытов глиняным мазанкам по образцу и манеру иностранных, и сделанная мною одна таковая была так удачна, что простояла многие годы без дальнего повреждения и вытерпела даже однажды и пожар, но не могла от него разрушиться, и ее можно было тотчас опять исправить. Также делал я опыты и мазаночным глиняным оградам, но сии были неудачны. А и в самых комнатах, кроме обыкновенных моих литературных упражнений, нередко занимался я разными рукоделиями, красками и кое-каким пачканьем и мараньем, а особливо деланием фальшивых мраморов, которых образчики хранятся у меня и поныне.
В сих многоразличных занятиях, надворных и комнатных, прошел нечувствительно весь апрель месяц, а в начале мая ездили мы с женою за Тулу на свадьбу. Тетка ее, Матрена Васильевна Арцыбышева, выдавала около сего времени старшую свою дочь, Прасковью Андреевну, замуж за старшого сына знакомца моего, генерала Ивана Алистарховича Кислинского, и нынешнего моего друга, Василья Ивановича. Поелику мы были ближние невесте родные, то необходимо надобно нам было быть на сей свадьбе, и мы не поленились приехать на оную, несмотря на всю отдаленность. Происходила она в жилище господина Кислинского, в сельце Федешове, а венчали в селе Архангельском, невесту же отпускали из дому тетки ее, Крюковой, в сельце Каменки. Все происходило при том хорошо и порядочно и не было ничего такого, чтоб можно было в особливости заметить, кроме того, что невеста с женихом были кумовья, крестившие за несколько до того лет одного ребенка, которое обстоятельство и сделало было сначала остановку и дело дошло до самого архиерея, но как от оного дано дозволение, то сей случай и доказал, что кумовьям жениться всегда можно и что между ими нет ни малейшего духовного родства, что и натурально, ибо при всяких крестинах бывает только одна действующая особа, либо кум, либо кума, а не оба кумовья.
Вскоре по возвращении с сей свадьбы имел я удовольствие видеть и угощать у себя в доме друга и благодетеля моего, Ивана Григорьевича Полонского, проезжавшего тогда чрез сей город за чем-то в степные пределы. О сем упоминаю я потому, что в сей раз было последнее его посещение меня в доме моем, ибо с сего времени до самой кончины его не случилось уже ему быть никогда у меня в гостях. Мы провели тогда целые сутки с сим любезным человеком в разных дружеских разговорах, и он поехал от меня, будучи угощением моим весьма доволен.
Другая достопамятность, случившаяся в течение сего месяца, была та, что у старшего моего канцеляриста Варсобина, отправлявшего секретарскую должность, и по волостям весьма важного человека, умерла жена странным случаем. Была она подвержена той слабости, что пивала часто, и как наконец тем и мужу и всем она наскучила, и терпела от всех за постыдной порок сей презрение, то догадало ее заставить полечить себя от сей мнимой болезни какого-то невежду-мужика, и сей полечил ее так неискусно, что она от непомерной рвоты преселилась в вечность.
Между тем продолжалось мое дело по изданию ‘Сельского Жителя’, и я, по поводу оного, не один, а несколько раз имел уже удовольствие получать от корреспондентов моих письма. Но удовольствие сие сопрягалось иногда и с чувствительною досадою и огорчением, ибо письма сии не все были равно для меня приятны и хороши, но отыскались в странной и удивительной публике нашей и такие люди, которые восхотели данное мною дозволение всем писать ко мне, что кому угодно, употребить и во зло, и вместо благодарности за мои труды огорчать меня наиглупейшею своею критикою и самым иногда колким подниманием всего дела предприятия и сочинения моего на смех. Не могу изобразить, как сие было мне сначала чувствительно и досадно, и как много уменьшало то удовольствие, которое чувствовал я при получении писем от других, благонамеренных людей, преисполненных ко мне учтивостями и похвалами. Оловом, скоро дошло до того, что я тысячу раз раскаивался, что вошел в сие дело и тужил о данном дозволении писать к себе всякому, и что каждую почту встречал не с таким удовольствием, как сначала, а уже со страхом и трепетом, чтоб не получить опять от кого-нибудь чего-либо колкого и язвительного. А все сие и побудило меня при сочинении последующих листов брать уже более предосторожности и не все то говорить, что от роду помнил, а по строжайшему уже разбору и рассмотрению, а наконец, при окончании первой половины сего журнала, от досады наклеить и самим сим острецам и суесловам добрый нос за их глупость и неблагоразумие, и сказать, что я все такие письма впредь предавать буду презрению и ответствовать на одни только получаемые от людей благонамеренных и не обращающих дела сего в шутку. Сим средством посократил я гораздо таковую их дерзость и имел удовольствие видеть, что корреспондендия моя час-от-часу делалась лучшею и для меня приятнейшею.
Впрочем, достопамятно, что в течение всего мая месяца старались мы с особым прилежанием о скорейшей отделке главного корпуса во дворце и о сделании его к житью способным, в чем и имели столь хороший успех, что мне можно было уже поместить в нем приезжавшего к нам в первых числах июня опять губернатора нашего, г. Муромцова. В сей раз приезжал он наиболее для прожектирования плана будущему и настоящему уже городу Богородицку, которой предпринимали они составить из взятых от нас обеих слобод и обращенных из крестьян в мещане, и расположить уже весь оной за прудом, против самого дворца, и перевесть туда и все старинное малочисленное и ничего почти незначущее богородицкое купечество, с тем намерением, чтоб все предшее селение опросталось уже для волости и составляло бы впредь уже волостное село, против города лежащее.
Губернатор, будучи мне уже знаком, обошелся опять со мною не как с подчиненным, но как с добрым приятелем, и нашед все в судах в наилучшем порядке, был очень доволен. Мы старались опять угостить его всячески. Но обеденным столом трактовал его уже не я, а судья наш, г. Албычев, а у меня он со всеми судьями ужинал. Когда же дело дошло до прожектирования плана городу, то хотя был он и сам хорошим геометром и инженером, но усевшись на другой день во дворце за стол и посадя подле себя меня, сказал мне: ‘Седи-ка, братец, Андрей Тимофеевич, сообща потрудимся и подумаем о том, как бы нам получше расположить будущий город’.— ‘Очень хорошо’, сказал я, и стал ему преподавать мысли, какие я давно уже имел по сему предмету. Мысли сии показались ему так хороши и так полюбились, что он ни с другого слова, схватя циркуль и карандаш и вручая мне, сказал: ‘Возьми-ка, друг сердечной, и садись-ка на моем месте, вижу я, что ты меня искуснее и более к таким делам имеешь и способности, и вкуса. Начеркай-ка план, как тебе самому заблагорассудится’. Что мне было тогда делать! Принужден я был его желание исполнить, и в несколько минут действительно начертил самой тот план, по которому сей город впоследствии времени построен, ибо прожект мой не только полюбился тогда губернатору, но расхвален и самим наместником, а потом был так счастлив, что удостоился апробован и утвержден быть и самою императрицею, без малейшей перемены, и она так им была довольна, что сравнивала его с сущим цветником и повелела точно таким образом город расположить и сохранить даже самые прожектированные мною названия главнейших его улиц, стекающихся со всех сторон ко дворцу за прудом, которой употребил я средоточием всему его расположению, и мысль моя, чтоб назвать их по именам здравствовавшей тогда императорской фамилии, и чтоб самую главную улицу назвать Екатерининскою, а прочие Павловскою, Мариинскою, Александровскою и Константиновскою — была ей в особливости угодна. Итак, что Богородицк построен и расположен таким образом, каков он ныне, тому случилось быть причиною мне собственно, и я первой подал к тому мысли и план сделал
Случилось сие 13-го июня, а на другой день ездили мы с губернатором в Бобрики, а оттуда на Иван-озеро, которое место хотелось ему видеть, и сей случаи спознакомил и сдружил меня с г. Муромцовым еще больше, и он расстался со мною как с хорошим уже приятелем.
Достальное время сего месяца проведено мною отчасти в прежних моих делах и упражнениях, отчасти в приуготовлениях к приезду к нам старика-князя, моего командира, которой хотел к нам в сие лето и в первых числах июля приехать. К нам приезжали около сего времени наши молодые Кислипские, вместе с матерью жениховою, Настасьею Гавриловною, и пробыли у нас несколько времени. Пансион наш был в сие время во всем своем уже действии, и как между прочими хотелось отдать в него сына своего и одной епифанской помещице, госпоже Бакуниной, то сей случай спознакомил и сдружил нас и с сею почтенною и любезною дамою, которой приязнию и дружеством пользовались мы во все последующее потом время и которая и поныне еще к нам благоприятствует.
Впрочем, и в течение сего месяца продолжал я сочинять листы в мой ‘Сельской Житель’, и от времени до времени пересылать их по почте в Москву, а взаимно оттуда получать печатные, и по отношению их достопамятно, что они около сего времени приобрели мне в Москве еще одного доброго и такого корреспондента, которой отменно мне благоприятствовал, меня полюбил и даже сделался потом моим добрым знакомцем и приятелем. Был то некто из пожилых людей, называющийся Алексеем Алексеевичем Владыкиным и писавший ко мне сперва под именем Чистосердцова, а потом объявивший мне и настоящее свое и детей своих имя. Сей человек с особливою ревностию за меня вступался, и одобряя от всей души и сердца все мое предприятие, не только сообщал мне многие известные ему и нужные в домоводстве вещицы, но и других поощрял к тому же, а особливо обоих своих сыновей, находившихся при должностях в отдаленных низовских провинциях и снабжавших меня многими полезными уведомлениями. Кроме сих, получал я письма и от других живущих в разных и самых отдаленнейших наших губерниях и имел удовольствие видеть, что число благонамеренных корреспондентов час от часу умножалось, и как все они писали дело, а не безделье и отзывались о деле моем с должною похвалою, то одобрение их в состоянии было поддерживать меня в моих трудах и уменьшать досаду, чувствуемую от глупцов, мешающих сему делу своими умствованиями.
Наконец настал у нас июль месяц и вместе с ним воспоследовало давно уже ожидаемое прибытие старика-князя, командира моего, в волости. Он приехал, но обыкновению своему, сперва в Бобрики, куда тотчас прискакал и я к нему. Было сие 3-го числа сего месяца, и князь пробыл тут весь последующий день, употребив оной на осматривание всех работ, там производимых, и всего прочего, а 5-го числа приехали мы с ним ко мне и в Богородицк. Тут угоднее ему было расположиться квартировать у меня в доме, нежели во дворце, где и старался я угостить его как можно лучше. Но и у меня не пробыл он более одних суток, которые употребили мы на осматривание всего и всего мною сделанного и производимого, и князь был всеми деяниями, трудами и стараниями моими совершенно доволен. Я выводил и обвозил его по всем местам, и все, что я ему ни показывал, приобретало в полной мере его одобрение и побуждало его меня за все и за все благодарить и изъявлять мне свое удовольствие. С ним был в сей раз один из меньших его сыновей, князь Петр Сергеевич, бывший в Англии и там учившийся наукам. Сей, будучи любопытным и ко всяким художествам и рукомеслам склонным молодым человеком, и нашед у меня много кой-чего для себя любопытного и занимательного, меня также полюбил и не мог со мною обо всем довольно наговориться. Словом, я был и в сей раз всем обращением со мною старика-князя совершенно доволен. Но как у нас в самое сие время начиналась годовая ярмарка и все к утрему приготовлено было к освящению одного придела в новой нашей большой соборной церкви, то не хотел князь присутствием своим мешать нам заниматься ярмаркою и сим освящением, но поутру 7-го числа от нас уехал в чернскую свою деревню, село Сергиевское, пригласив меня, чтоб и я приехал к нему туда по окончании хлопот с ярманкою и с освящением сопряженных.
Ярмарка была у нас в сей год на прежнем месте и многолюдная. Было на ней множество и приезжих. из господ окрест живущих дворян, как для ней, так и для освящения придела, которое происходило с обыкновенными обрядами и производимо было присыланным из Коломны протопопом. И как мне надобно было, как его, так и прочих, бывших на сем освящении, и своих городских и приезжих угостить обеденным столом, то был у меня в сей день пир и превеликое собрание. Освящение сие было еще первое, которое случилось мне производить в жизни и видеть, и потому было оно для нас очень любопытно. Мне удалось при сем случае познакомиться вновь с несколькими из соседственных дворян, и между прочим с господами Марковыми и его детьми.
Окончив сие хлопотливое дело, дождавшись совершенного окончания ярмарки, которую распоряжал уже наш городничий, и отправив поверенного своего в шадскую свою деревню, по случаю начинающегося там опять межеванья, при котором хотя бы и весьма нужно было быть мне самому, но по тогдашним обстоятельствам не можно было никак отлучиться, поехал 12-го числа и я к князю в славное его село Сергиевское.
Князь принял меня там не так, как подкомандующего, а как гостя, очень ласково и благоприятно, и как ему давно хотелось показать мне свое Сергиевское и все тамошние свои сады и другие заведения, то не успел я приехать, как ведая мою охоту до садов, и повел он меня в сад и стал показывать все и все. Тут нашли мы и любимого его и всех прочих именитейшего сына, князя Сергия Сергеевича, и сей, гордым и высокомерным своим обращением со мною, тотчас разрушил все удовольствие, чувствуемое мною от благоприятного приема от старика-князя. Он не хотел со мною промолвить почти ни одного слова, и казался негодующим даже на то, для чего и старик-отец его обходился со мною так милостиво, снисходительно и дружелюбно. Таковая отменная холодность его ко мне и даже совершенное неуважение, и равно как презрение меня, сделалось мне тотчас приметно и побудило тотчас заключать, что сему молодому князю кем-нибудь я оклеветан и что ему верно что-нибудь на меня насказано, и я наверное полагал, что бездельничество сие произведено никем иным, как сотоварищем моим, бобриковским управителем, г. Верещагиным. Попавшееся мне в руки письмо его тотчас пришло мне на память. Но как я ничего такого за собою не ведал, чем бы таким мог навлечь на себя хотя малейшее неудовольствие от молодого князя, то хотя было мне сие очень прискорбно, но я принужден был скрыть всю мою досаду во глубине моего сердца и казаться всего его крайне холодного и высокомерного обращения со мною непримечающим. Но смущение мое увеличилось еще несравненно больше, как услышал я от секретаря княжова, что от государыни молодой князь придти отцу своему относительно до правления волостями в помощники и сотоварищи, и что сделано сие якобы в уважение его старости и слабости.
Неожидаемость сия и уведомление об ней за секрет и удивило, и смутило меня еще более, и весь дух и сердце мое поразило равно как стрелою. Мысль, что и сей горделивец будет таким же моим командиром, как и старик-князь, возмущала весь мой дух, ибо я по всему видимому не мог ожидать от него никакого себе добра и должен был готовиться только к неприятностям.
Итак, весь тот день и весь последующий проводил я, несмотря на все ласки старика-князя, в превеликом смущении духа, и от бродящих в голове разных мыслей равно как на огне пряжился, и весьма рад был, что князь не стал меня держать у себя долее, но в следующий затем день отпустил меня обратно в Богородицк, сказав, что он вскоре вслед за мною опять к нам в Богородидк и вместе с князь Сергием Сергеевичем приедет. Сие меня еще пуще встревожило и смутило. Однако, как нечего было делать, то, откланявшись, и пустился я в обратной путь и в тот же день в Богородицк возвратился.
Приездом своим оба князя и незамешкались действительно, и на другой же день приехал к нам и обоз их, а сами они заехали к приятелю молодого князя, г. Стрекалову, где и ночевали. Я приготовился было опять принимать у себя в доме и угощать князей по силе своей и возможности, но вдруг от приезжих с обозом услышал, что им велено стать и расположиться во дворце, и что хотя старику и хотелось опять стать у меня в доме, но молодому князю было то неугодно и он в том воспротивился и велел расположиться во дворце и стол людям свой готовить. Сие отнять меня как обухом в голову ударило, и я тотчас сам в себе подумал: ‘вот тебе на! и вот первая уже валвенка в кузов’. Но как нечего было делать, то принужден был замолчать и дать им волю делать, что хотят. Но всего прикрее и досаднее мне было то, что не хотели они ничего даже брать из дома моего к столу нужного и делали то по особенному приказанию от молодого князя. Чудно мне сие показалось, но я принужден был и в сем случае скрыть свою досаду.
Поутру на другой день приехали и князья. Я встретил их у крыльца, и старой князь обошелся со мною по-прежнему очень благосклонно, а молодой с таким же опять высокомерием, как и в Сергиевском. Все наши судьи вместе с городничим сделали им честь и пришли к ним тотчас на поклон. Но молодой князь принял и обошелся и с ними так сухо и с таким также высокомерием и холодностию, что те тотчас сие приметили, и не будучи его подкомандующими, самого его в сердцах своих презрели и тотчас, откланявшись, ушли и оставили сего горделивца с покоем с другом его, г. Стрекаловым, приехавшим с ними вместе, и коего я тогда в первой раз еще видел.
Стол был уже приготовлен, и как его накрыли, то хотя и приметил я, что поставлена была тарелка и на мой счет, но желая узнать, пригласят ли они меня, нарочно, перед самым тем временем как надлежало садиться, уклонился я в другие комнаты. Молодой князь и в сем случае был так груб, что не хотел обо мне и вспомнить, но спасибо уже старик, тотчас приметив, что меня нет, сказал: ‘А где ж Андрей Тимофеевич? Зовите его сюда!’ Итак, принужден я был, против хотения даже своего, сесть с ними за стол и у них обедать, но признаться надобно, что мне не шел почти ни один кусок в горло, так досадно было мне все поведение молодого надменного князя.
После обеда лег старик, по обыкновению своему, немного отдохнуть, а молодой князь занялся разговорами со Стрекаловым, а я, уклонившись от них, вступил с меньшим его братом в свои ученые и любопытные разговоры, и занялся тем во все-то время, покуда старик спал, но как скоро он встал, то пошел он с молодым князем и со мною прохаживаться по берегу пруда перед дворцом. И тогда начался у него при мне первой разговор, относящийся до волостей, и я удивился, услышав, что молодой князь начал все критиковать и опорочивать и между прочим упоминать о таких вещах, о которых бы ему и знать никак было не можно, если б ему не было ни от кого предварительно о том пересказано. Сие подтвердило догадку мою относительно до Верещагина, и я тотчас заключил, что говорил он по его внушениям и клеветам. Самое первое, о чем он старику говорить стал, относилось до собираемых с наемников поземельных платимых ими денег пошлин. Во время правления моим предместником, деньгами сими пользовался сам он и делился может быть с тогдашним помощником своим Верещагиным, а сей, заключая может быть, что и я ими, по примеру их, пользуюсь, не преминул заметить о том князю. Но спасибо, он ужасно в том обманулся, ибо я и не помышлял никогда о том, чтоб ими пользоваться, я потому не успел молодой князь меня при старике спросить, какую мы с земель пошлину и на что собираем, и куда сия деньги деваем, и спросил меня таким тоном, как бы в похищении их обвиняя, как я тотчас в ответ ему сказал, что установил это не я, а сделано было то до меня, что сбор сей почитаю я сам ненадобным и незаконным, что куда деньги сии до меня употреблялись — не знаю, а которые при мне собраны, те все целы, и что я до них не касался и хотел сам просить у князя повеления о том, куда он их деть и что с ними учинить прикажет.
Нечего было на сие сказать молодому князю. Он почти устыдился, что напрасно мечтал худо обо мне, и тотчас, прикрывая свой стыд, стал говорить старику, чтоб сии пошлины уничтожить и впредь не собирать, ссылаясь и на мое о том согласное с ним мнение, на что старик и согласился, итак, дело сие кончено.
После того завел он речь о выставках и кабаках, которых так много в волостях, потом, как мужики от них впрах пропиваются и разоряются. Я тотчас догадался, что конечно насказано ему и об них что-нибудь от Верещагина, которому известно было, что предместник мой за них получал от откупщика великую прибыль, и что может быть и с сей стороны оклеветал он меня князю, думая, что и я также ими пользуюсь, но по счастию, как и о сем я всего меньше помышлял, то не трудно было мне и сию клевету и худое о себе мнение уничтожить. Я тотчас сказал ему, что выставки и кабаки сии введены не мною, а еще господином Опухтиным, что все они волостям вредны и мужики от них разоряются — это правда, но что я, при самом еще вступлении моем в должность, о том и об уничтожении оных его сиятельству князю Сергию Васильевичу докладывал, но его сиятельству угодно было приказать оставить их по прежнему, а потому они и ныне хотя существуют, но я ими никак не пользуюсь, а желал давно и желаю и теперь, чтоб они истреблены были. ‘Так, князь Сергий, так! подхватил на сие старой князь: он мне давно и не однажды говорил, но я не велел их трогать, и он этому нимало не причиною’. Стыдно стало тогда молодому князю, что и в сем случае не удалось ему меня пред отцом очернить, и, не зная, чем уже прикрыть свой стыд, стал со мною равно как бы советовать о том, нельзя ль бы их теперь истребить и как бы это сделать? На сие сказал я ему, что я этого не знаю, а думаю только, что теперь не таково легко сие сделать можно, как прежде, потому что они сделались уже гласными и известны наместнику и вошли уже в опись и в сложность в казенной палате. Сие услышав, старой князь и равно как с некакою досадою сказал: ‘Пустое, брат, и это затевать, и входить за сие в ссору с наместником. Дело однажды сделано, так тому и быть! Блого мужики не жалуются, итак, пускай себе ими довольствуются: пить им есть на что и денег у них много’. Нечего было тогда и на сие сказать молодому князю, и он замолчал.
После сего, немного погодя, завел он речь об оброчных отдаточных землях и стал растверживать, как это худо, что они не только всегда по одной непременной и весьма низкой цене отдаются, но положено до тех пор ни у кого не отнимать, покуда кто сам не откажется. О сем не успел я услышать разговора у него с отцом, как тотчас заключив, что и тут скрывалися плутни, клеветы и злые внушения Верещагина, которому известно было, что друг его, а мой предместник, получал за сие от наемщиков великие прибытки, и что по всему видимому он и обо мне тоже заключал, хотя я и от сего весьма удален был, тотчас вмешался в их разговор и стал тоже сам говорить, что это не то-то, что хорошо, а несравненно было б лучше и прибыльнее, если б отдавать их с публичного торга. Сим не только я и в сем отношении уничтожил худое мнение о себе, но несколько и угодил молодому князю. Но старик не хотел никак приступать к предлагаемой перемене, а наотрез сказал, что это надобно оставить для переду, а теперь пускай остается и сие на прежнем основании, и что ему не хочется огорчить наемщиков.
Нечего было и в сем случае молодому князю делать. Он принужден был замолчать. А таким же образом и все прочие его замашки и обиняки были вмиг мною разрушаемы и уничтожаемы, что мне, как во всем невинному, а правому человеку и нетрудно было делать. Но все сие мне нимало не помогло: молодой князь продолжал и после сего быть ко мне хладнокровным, и, по пословице говоря, не смога в рога, вздумал уже все мои деяния и распоряжения порочить, и говорить, что то нехорошо, другое дурно!.. но сим он даже огорчал старика-князя, и до того довел, что он ему с некоторою досадою сказал: ‘Это тебе так кажется, а мне так не так, и для меня все это хорошо и все похвально. А сие и принудило молодого князя замолчать и только продолжать на меня дуться.
Наконец кончилось наше гулянье и сии важные, но крайне досадные для меня разговоры, а ввечеру, по возвращении во дворец, ничего уже тому подобного говорено не было, а старик-князь продолжал по прежнему обыкновению со мною о разных предметах и с множайшею еще благосклонностию разговаривать, нежели прежде. А на другой после сего день и поехали мы все на одной линейке в Бобрики. Тут, проезжая Балаховский лес, который мною, как прежде упомянуто, был особым манером на множество просек и аллей разрублен и которой чрез то и чрез обрубление в нем крайних дерев отменно красив был, спросил князь умницу сына своего: ‘Ну, что, князь Сергий! и это скажешь ты что дурно?’ Нечего было ему на сие уже отвечать, и он принужден был отцу сказать, что это хорошо, что похулить не можно и что я человек со вкусом. Вот одно только выгодное о себе словцо, которое я от него во всю сию его у нас бытность услышал, но за сие с лихвою отплатил он мне, находясь в Бобриках, чрез отменно ласковое и дружелюбное обращение с Верещагиным. Тут казалось ему все хорошо и все приятно. И столом его, и угощением, и ласками семейства его был он доволен, и все превозносил похвалами, и Верещагин перед ним перевертывался сущим бесом. Все сие принужден я был видеть с крайнею и чувствительною досадою, но при всем том молчать и притворяться, будто ничего не вижу, и о всех бездельничествах Верещагина и злых его на меня ковах, как бы ничего не зная и не ведая.
В Бобриках молодой князь недолго пробыл, но в тот же еще день ускакал прочь, а старик остался ночевать, и препроводив весь вечер со мною в благосклонных разговорах, поехал от нас уже в следующее утро, и я расстался с ним с истинным сожалением, равно как предвидя, что этот раз был первый и последний, что он при мне приезжал в наши волости, ибо после сего не случилось ему уже их ни однажды видеть.
Таким образом проводили мы своих князей, и как много я к старику ни был привержен искреннею любовью и почтением, и как сначала приезду его и был рад, но признаюсь, что обратный приезд его к нам с сыном был для меня уже так отяготителен, что, с отъездом его, с плеч моих как превеликая гора свалилась, и я с удовольствием поскакал уже назад к своим родным в Богородицк.
А сим дозвольте мне и сие письмо окончив, сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Ноября, 17-го дня, 1809 года. В Дворянинове).

ЕЗДА В МОСКВУ.

Письмо 196-е.

Любезный приятель! Освободившись от бремени, с приездом князей сопряженного, и возвратившись в Богородицк, принялся я за все прежние свои дела и упражнения. Поведение молодого князя хотя не выходило у меня долго из ума и обеспокоивало мои мысли, но мало-помалу они опять успокоились. Уверение о благоприятстве старика-князя и надежда, что он меня не выдаст, и на его к себе покровительство, подкрепляла и ободряла меня очень. Совсем тем, как я был должен думать и о переду, то неизлишним считал познакомиться короче и буде можно свести дружбу с помянутым другом молодого князя, господином Стрекаловым, дабы он мог мне вперед в случае нужды пригодиться. Сей человек был один из богатых крапивенских дворян. Находясь в службе, был он адъютантом у графа Шувалова, потом путешествовал с его сыном по Европе и во Франции, и наконец, будучи в отставке полковником, жил в своих деревнях, и показался мне весьма умным, любопытным, степенным и добрым человеком. В бытность его с князем в Богородицке обошелся он со мною довольно ласково и дружелюбно, и при отъезде в дом звал меня к себе и говорил, что для него будет очень приятно, если я к нему когда приеду, а сие наиболее меня и побуждало снискать его к себе дружбу и знакомство.
Всходствие чего, не долго думая, но спустя дни три по возвращении моем, собравшись и поехали мы с женою к нему в его деревню, отстоящую от Богородицка верст тридцать. Г. Стрекалов был действительно мне ради старался вместе с женою своею угостить нас всячески. Звали его Федором Григорьевичем, а жену его Натальею Андреевною, которая была также боярыня умная и благоприятная. Они не отпустили нас не только в тот день, но и на другой без обеда. И как г. Стрекалов нашел во мне человека со вкусом, с которым мог он говорить обо многом и обо всех почти материях, то не только выводил меня по всем своим садам и заведениям, но не мог со мною довольно наговориться, и мы расстались с ним как хорошие уже приятели. А с сего времени и началось у нас знакомство с сим всегда к нам благоприятствующим домом, и я дружбою и благосклонностию к себе господина Стрекалова был доволен, и был бы может быть еще и довольнее, если б, к несчастию, не был в дом его въезж и г. Верещагин с мытарками своими сестрами и не вредил нам тайными и коварными своими и ему клеветами и наговорами. Он сделался господину Стрекалову знаком по князе, и как он имел дар ко всякому подольститься и пред всяким принимать на себя вид ангела, то сие помогло ему вкрасться и к господину Стрекалову в любовь и в дружбу, однако, сколько мне казалось, то г. Стрекалов всегда умел различать людей с людьми и истинным достоинствам давать преимущество пред ложными.
Возвратясь от господина Стрекалова, между прочими своими разными занятиями упражнялся я около сего времени в отделке нововыдуманной мною дневной иллюминации, которая, а особливо выдуманная и сделанная в прошпектавическом ящике, особливою приятностию своею утешала меня, как маленького ребенка, чрезвычайно, но и все ею не могли довольно налюбоваться, ибо, при смотрении на оную в стекло, казалось, что смотришь действительно на фейерверочной щит, горящий и составленной из селитряных свечек. А между тем и дело мое по ‘Сельскому Жителю’ продолжало иттить своим чередом, и я около сего времени получил опять несколько писем от новых и благорасположенных ко мне корреспондентов. Чрез несколько дней после того удивлены и обрадованы мы были неожидаемым совсем извещением, что малютка сын мой Павел записан был уже в гвардию и получил уже паспорт с чином подпрапорщика. Как в тогдашнее время все детей своих, и даже в самых колыбелях, имели обыкновение записывать в гвардию, и всем тем, которые имели какой-нибудь случай в Петербурге или знакомство с управлявшим тогда преображенским полком майором, графом Федором Матвеевичем Толстым, производить сие было очень легко, то помышляли и мы давно уже о том же в рассуждении нашего сына, но как у нас не было никого в Петербурге коротко знакомых, то и сожалели о том, что не могли того сделать, но в сие время, без всякой нашей просьбы, старания и домогательства, помог нам до цели желания сего достигнуть тот самый г. Верещагин, которой втайне мне так злодействовал. Он не успел о желании нашем стороною узнать, как восхотел нам подслужиться и тем прикрыть все свои против меня злоумышления, и я истинно и по сие время не знаю, чрез кого и как удалось ему спроворить сим делом, но как бы то ни было, но сын мой чрез его посредство был в гвардию записан подпрапорщиком и получил помянутой паспорт.
Легко можно заключить, что таковая его услуга была нам непротивна, мы благодарили его за сие искренно, и могу сказать, что сие примирило меня с ним и в сокровенных моих об нем мыслях. Но всего страннее было то, что в паспорте сем увидел я, что сын мой ошибкою вместо Павла назван Андреем, что и доказывало мне, что произведено было сие определение в службу через переписку и людей посторонних. Г. Верещагин, приславший ко мне сей паспорт, с поздравлением, сам того сначала не усмотрел, но узнав о том от нас, ахнул, и не долго думая, выпросил у нас сей паспорт назад, отправил его в Петербург и чрез несколько недель доставил нам другой с настоящим уже его именем и с чином уже каптенармуским, и тем, к вящему удовольствию нашему, услугу свою еще более усовершенствовал. Итак, с сего времени сын мой и считался уже в гвардейской службе и в отпуску из оной до совершенного возраста и для обучения наук.
Но не успели мы сим приятным для нас происшествием несколько дней повеселиться, как с наступлением месяца августа полученное из шадской моей деревни известие вдруг опять весь мой дух возмутило и повергло меня в бездну забот, досад и огорчений. Отправленной туда поверенной мой уведомлял меня, что Пашков начал опять, и самым бездельническим и плутовским образом, без делания повесток и без принимания ни от кого споров, межевать, и наибеззаконнейшим образом не только всю степь замежевал за себя, но наглость и алчность его до того простиралась, что у всех наших соседей отхватил и отмежевал себе превеликое множество пашенной земли, засеянной их хлебом, и весь опой хлеб себе свез, а что всего важнее, отхватил и замежевал себе все то место, которое и нам от межевой канцелярии было продано, и что нам теперь не осталось ни одного клочка из всей тамошней обширной степи, и проданных нам 1,000 десятин отмежевать себе совсем негде, и что он, поверенной, узнав о сем межеванье, хотя выезжал на межу и предъявлял спор, но оной никак от него не приняли, а с межи его дубьем почти согнали.
Вздурился я сие узнав и услышав, и не мог никак понять и надивиться тому, как может человек, из непомерной алчности к корыстолюбию так много себя забыть и произвесть такое наглое и совсем беззаконное дело и не сердился, а бесился, и на Пашкова, и на бездельника межевщика, и в неописанной досаде не знал долгое время, что делать и сообразиться с мыслями о том, что при таких обстоятельствах предприять и какие лучше меры употребить сего зла к уничтожению, а подоспевший на другой день и ездивший туда, и к нам оттуда заехавший, брат Гаврила Матвеевич, и рассказавший в подробности мне обо всех бывших там происшествиях, еще пуще меня смутил и растревожил, словом, я пылал тогда огнем и пламенем, и находился в такой душевной расстройке и состоянии, какого никак изобразить не могу.
Несколько дней сряду я беспрестанно принужден был о сем думать и размышлять, и наконец другого и лучшего средства не находил, как скакать скорее в Москву и подать в межевую канцелярию челобитную с прописанием всех его прежних и нынешних бездельничеств и плутовства, и жаловаться на землемера, прося о учинении с ним по законам.
Восприяв сие намерение и не долго думая, схватил я перо, и ну махать и сочинять челобитную, и как мне известно было, что межевая канцелярия о тамошней степи и ее положении и обо всех бывших с нею происшествиях, за неимением оной плана, не имела никакого понятия, то в немногие часы намахал превеликую и прямо резкую историческую челобитную, прописав в ней все бывшие издревле и в последующие времена с сею степью происшествия, а чтоб лучше можно было мне все положение оной и обстоятельствы объяснить, то сочинил и антрельной маленькой план оной и смежным с нею дачам и селениям, и не успел сего сделать, как велел готовить лошадей и в дорогу собираться, поелику я не хотел ни минуты медлить. По счастию, и равно как сие предвидя, испросил я у князя дозволение об отлучке от волости.
Итак, 13-го августа, собравшись и взяв с собою все нужное, раным-ранехонько и пустился я в свой путь, и приехал в Дедилов обедать и кормить лошадей. Тут, пристав на всегдашней своей квартире, против всякого чаяния и ожидания нашел в ней, кого ж?…. Того славного землемера Вакселя, с которым я еще при покупке Киясовской волости познакомился и сдружился. Не могу изобразить, как обрадовался я сей нечаянной встрече с таким человеком, которой из док-докою и величайшим знатоком по межевым делам почитался и которой после по самому сему был даже первым членом в межевой канцелярии. Мне иском бы искать и не найтить такого знающего человека, с которым бы мне можно было о моем деле посоветовать, а тут сама судьба, и равно как нарочно, на тот же двор его стоять привела и мне наиудобнейший случаи доставила с ним о деле своем поговорить и посоветовать. ‘Ах, батюшка, Василий Савельевич! воскликнул я, его увидев и с ним целуясь: как рад я, что вас здесь вижу, и сам Христос тебя сюда принес’. — ‘Что такое?’ спросил меня Ваксель, удивившись. — ‘Чего, батюшка, мне есть крайняя и прекрайняя нужда поговорить и посоветовать об одном межевом дельце с знающим человеком, и с кем лучше могу я о том поговорить, как не с вами, и от вас попросить дружеского совета?’ — ‘Пожалуй, пожалуй! подхватил г. Ваксель, с превеликим удовольствием готов вам тем услужить, расскажите только мне обстоятельнее все дело’. Тогда сели мы с ним за стол и я ну ему рассказывать всю свою историю, показывать ему свой антрельный план, объяснять все дело, и наконец, сказав ему свое намерение, показывать ему свою челобитную.
Г. Ваксель выслушивал все говоренное и читаемое мною с величайшим вниманием, и наконец мне сказал: ‘Ну, братец! дельцо, и дельцо преважное и почти необыкновенное. Намерения вашего нельзя быть лучше, поезжайте себе с Богом и производите его в действо. В самой челобитной вашей не нахожу я ничего ни убавить, ни прибавить. Она хотя и необыкновенная, но очень хороша. Подавайте ее с Богом. Не принять ее нельзя канцелярии, и посмотрите, какого наделает она грома и какие великие произведет по себе последствия. Помяните тогда мое слово’. Сим, и уверением, что верно она мое послужит в пользу и в состоянии будет разрушить все злые ковы, ободрил он меня чрезвычайно. Итак, расставшись с ним, поскакал я далее и с спокойнейшим уже духом.
Как ехал я на своих лошадях и заезжал на часок в свою деревню, то не прежде мог приехать в Москву, как 16-го числа перед вечером. Я тотчас и в тот же еще день побежал к старику-князю, ибо остановился у его секретаря, против его дома живущего. Князь удивился, увидев меня опять так скоро, но услышав о причине моего в Москву приезда, дал мне совершенную волю хлопотать по моему делу, итак, я на другой день и черканул в межевую, и там, отыскав своих знакомцев, секретарей Селижарова и Соколова, рассказываю им все дело. Те не могут довольно надивиться всем происшествиям и советуют мне подать на землемера челобитную. Я показываю им мною сочиненную, а особливо Соколову, у которого дело тамошнее было в повытье. Сей просит меня после обеда к себе в дом, чтобы поговорить о том и посоветовать лучше на просторе и наедине. Я тому рад, приезжаю к нему, и он, по прежней дружбе и ласке своей ко мне, принимает и угощает меня дружески. Потом говорить мы с ним и советовать о деле. Он такого же мнения, как и г. Ваксель, не находит ничего не прибавить и убавить в челобитной, кроме нескольких малостей, но советует мне съездить наперед на дом к самому Князеву и с ним объясниться, и показать ему и план, и челобитную, и что он мне скажет, то и делать. И как совет сей был благ и прямо дружеский, то и положил я его в точности исполнить.
Итак, на другой же день поутру ранехонько я черканул я к г. Князеву. Анисим Титович не успел от докладчика услышать мое имя, как велел тотчас звать меня к себе в кабинет, и встретил меня самым дружеским приветствием. ‘Ах, Андрей Тимофеевич! все ли в добром здоровье? Милости прошу садиться! Что к нам пожаловали? Конечно, для какой-нибудь опять нуждицы?’ — Точно так, батюшка, Анисим Титович, сказал я: и самой необходимой, и неволя заставила меня бросить все и скакать сюда к вам. Помогите, ради Бога! — ‘Что такое? подхватил он: пожалуйте скажите, я будьте уверены, что все, что только можно и что от меня зависит, я сделать не отрекусь и с удовольствием сделаю’. Рад я был таковому его обещанию, и тотчас, не говоря еще о челобитной, начал ему всю историю я плутни Пашкова и межевщиковы рассказывать, и для лучшего объяснения показывать ему свой антрельный планец.
Князев с превеликим вниманием слушал все мною говоренное и рассматривал мой план, и как казалось с особенным любопытством и удовольствием. И как я все кончил, то пожав плечами сказал:— ‘Боже мой! что это за люди! и какая ненасытная алчность. Признаюсь вам, Андрей Тимофеевич, что это я сделал, что все сии земли на разные имена проданы Пашкову, и сам я убедил его их купить, но теперь вижу, что он меня бездельническим образом обманул и за свято уверил, что тут всей пустой земли не более тысяч пятнадцати десятин, почему я ее всю ему и продал. Но возможно ли, не удовольствуясь и таким множеством земли, хотеть еще безденежно и без всякого права захватить себе сверх того такую громаду казенной земли?.. Но точно ли ее тут так много?’ — Ах, батюшка, Анисим Титович! подхватил я: могу ли я вас обманывать, и на что же мне прилыгать? Самое расстояние, и ширина, и длина сей степи вам то доказать может. Тут покачал он опять головою и удивляяся сказал: ‘Что это за канальская выдумка и какая непростительная хитрость! Обведя всю степь узкими продажными полосами и звеньями, а всю внутренность хочется поприбрать себе даром! Нет, это слишком уже много и нимало не кстати!’ Наконец спросил он меня: ‘Что ж думаете и хотите вы теперь сделать?’ — Ах, батюшка, Анисим Титович! об этом-то и приехал я просить вас, как моего милостивца и благодетеля, чтоб вы меня в том надоумили и по милостивому вашему ко мне благорасположению наставили и совет дали.— ‘Другого не остается, сказал, он, как подать вам в канцелярию на бездельника сего межевщика челобитную, и хорошо, когда бы вы в ней нам все о сей степи пообъяснили, ибо скажу вам, что межевая канцелярия не имеет об ней никакого еще понятия. Итак, напишите-ка, батюшка, и поспешите подать к нам, а этот прекрасной планец не оставите ли вы у меня, так бы я мог его показать Ивашеву, нашему первому члену, и с ним о сем деле переговорить’. — Очень хорошо, отвечал я, а что касается до челобитной, то вот она у меня вчерне написана, но не знаю, годится ли она? и не удостоите ли вы ее своим взором? — ‘Пожалуй, пожалуй!’ сказал он, и тотчас начал ее читать и читая несколько раз восклицать: ‘Браво! браво! прекрасно! очень хорошо!’ и наконец спросил он, кто мне ее писал? И как я ему сказал, что сочинена она самим мною, то он подхватил:— ‘Нельзя, нельзя быть лучше, извольте только ее переписать и подавайте с Богом. Не принять от вас ее никак нам нельзя: самой казенный интерес нас к тому обяжет. И я скажу, что теперь не помогут господину Пашкову и все его тысячи и богатство. Сам он так напроказил и все дело так испортил, что и пособить никак не можно, и нам другого не остается делать, как велеть все это межеванье остановить, бездельника этого землемера отдать под суд, а для измерения и снятия на план всех сих земель отправить из канцелярии нарочного и на казенной кошт землемера, и велеть ему всю сию степь и смежные с нею дачи снять аккуратнейшим образом на план, и принимать все споры как должно, и это мы непременно сделаем, и тогда можете вы быть уверены, что вы и вам проданную землю верно получить можете. Жаль только, что дело сие несколько попротянется. Но за то велим мы всех владельцев, до рассмотрения и решения сего дела, оставить при прежнем их владении, чем, надеюсь, и вы будете довольны’.— Конечно, сказал я, отвесив ему пренизкий поклон, а он сказал: ‘Так поезжайте ж, батюшка, и поспешите подачею к нам вашей важной бумажки’.
С сим отпустил он меня тогда от себя, и я тотчас бросившись в межевую и пересказав все Соколову, при помощи его и велел челобитную мою переписывать, чем и занялись мы в тот и во весь последующий день, а 21 числа я ее в канцелярию и подал, и по подаче приглашен был в судейскую, к самому генералу, для повторения уверения моего, что все писанное мною основано на самой справедливости. Тут застал я всех присутствующих, с любопытством рассматривающих мой, пред генералом лежащий, рисунок, а генерал отозвался ко мне очень милостиво, говоря, что казна обязана мне благодарностию за открытие такого великого и значительного казенной земли похищения, и что я могу остаться спокойным и быть уверенным, что я получу свое удовольствие. И подлинно, они тотчас повернули сим делом так, что в тот же час положена была резолюция, а в последующий подписано было уже и определение о посылке в Тамбов и к землемеру указов, а чрез день и вручены они уже были самому мне для вернейшего и скорейшего доставления их в Тамбов и к землемеру, и в них прописано точно все то, что мне Князев предварительно уже сказывал.
Итак, все сие дело в немногие дни и с успехом, превосходящим все мое чаяние и ожидание, кончилось, и я, будучи тем чрезвычайно доволен и не имея, впрочем, в Москве никаких нужд, а отблагодарив Князева и побывав в рядах, искупив все нужное и повидавшись еще с стариком-князем и с издателем моего ‘Сельского Жителя’, господином Ридигером, тотчас опять из Москвы, и именно 25 числа, в Богородицк и отправился, пробыв в сей раз только девять дней в столице.
Поелику на сем обратном пути надобно мне было ехать мимо самого двора наших молодых Кислинских, то не преминул я к ним заехать, и угощен был у них обедом, а в Дедилове, к удивлению моему, съехался ненарочным образом опять с господином Вакселем, которой, увидев меня, с крайним любопытством хотел знать что воспоследовало, и брал в удовольствии моем живейшее соучастие, говоря: ‘Ну, вот, не правду ли я сказал, что челобитная ваша наделает много шума и произведет великие последствия! Теперь поспешите только скорее, батюшка, отправить туда сии указы’. Что я и не преминул сделать, и на другой же день, по возвращении моем в Богородицк, отправил туда с нарочным, и они действительно все тогдашнее межеванье там остановили, и мы опять по-прежнему своими распашными землями владеть начали, и дело пошло в оттяжку.
Домашних своих нашел я здоровыми. Они никак не ожидали столь скоро обратного моего приезда, и, ездивши без меня к тетке Матрене Васильевне, в ефремовскую ее деревню, в одну минуту со мною оттуда в Богородицк возвратились.
Таким образом, был для меня весь август месяц хлопотливой и я провел его весь в беспрерывных суетах и беспокойствах, но за то последующий затем сентябрь преисполнен был множеством удовольствий и мы провели его очень весело. Уже самое и начало его ознаменовалось приездом к нам опять нашего губернатора, и как он в сей раз стоял у меня в доме, то по сему случаю и была у меня опять пирушка. Для лучшего угощения его у себя, пригласил я к себе на обед всех наших городских, и удивил губернатора своею дневною иллюминациею, поставленною в окне моего кабинета, так что она ему, севшему за стол, вдали прямо в глаза кинулась. Неожидаемое сие и приятное зрелище его так поразило, что он, будучи прелюбопытной человек и охотник сам до всяких выдумок и затеев, не утерпел, но вскочил из-за стола и добежал рассматривать, как и из чего она сделана, и расхвалил меня впрах за мою выдумку. А не успели мы его от себя проводить, как начали между собою почти ежедневно переезжаться, и собираясь то у того, то у другого, все и со всеми нашими детьми вместе, препровождать вечера в разных играх и дружеских забавах. Учитель наш умножал также собою наше общество и увеселял наш слух игранием на своей скрипке, а дети утешали зрение наше своими танцами, в которых нередко и мы сами брали соучастие и делали им компанию. И такие съезды и дружеское, веселое препровождение времени стало становиться нам отчасу приятнее. К сему присовокуплялось и то, что в течение сего месяца много раз приезжали к нам и разные гости. К нам приезжала тетка, госпожа Арцыбышева, также наши Верещагины, госпожа Бакунина, киясовский мой знакомец и приятель, барон Николай Осипович Соловьев, госпожа Обаринова, и некоторые другие. Сверх того, ездили и сами мы в Крапивенской уезд, и там по многим знакомым и дружеским домам разъезжали, и где обедывали, где ночевали. Были у господина Толбузлиа, у старинного моего друга господина Темешева, в славном его селе Пирогове. Он жил тут уже с своею женою, которая доводилась нам еще несколько сродни, и будучи к нам очень привержена и ласкова, старалась угостить нас и с мужем своим наиприятнейшим образом, а потом заезжали мы в деревню к другу моему Сергею Ильичу Шушерину и к г. Кирееву, и везде угощаемы были как водится. Наконец, 20-го числа ездили мы опять на имянины в деревню к господину Стрекалову и у него обедали, ночевали и весь почти последующий день провели с удовольствием, ибо он был мне очень рад, угощал меня всячески и обходился со мною дружеским образом. А по возвращении давали у себя опять не один раз всем городским нашим обеды, а тем же взаимно соответствовал нам и городничий и другие из судей наших. Словом, весь сей месяц прошел у нас почти неприметно в сих разных друг друга угощениях и взаимных свиданиях. Но как ни много занимались мы сими увеселениями и разъездами, однако не упускали и отправление дел по нашим должностям. Я не упустил ничего, а продолжал заниматься разными внешними работами. Сады, роща, леса и пруд преподавали мне множество доводов к разным выдумкам и затеям и к занятиям приятным, при производстве их в действие. Между тем, правление волостями текло своим чередом и приводимо было час от часу в лучший порядок. А не позабыты были также и дети. Не один, а несколько раз занимался я опять читанием им своей ‘Детской философии’ и рассказыванием им многих нужных для знания их вещей, за что все они меня любили и почитали отменно. Малютку же сына моего, вместе с воспитанником моим, г. Сезеневым, начал я около сего времени учить порядочно рисованью, и как их, так и некоторых и других детей заставлявать по вечерам иногда писать у себя. С самым учителем господином Дюблюе, бывали у нас неоднократно особенные и любопытные о разных материях разговоры, и достопамятно, что около самого сего времени был у нас с ним первый разговор о табаководстве, и как он был предприимчивый и затейливый человек, и говорил, что ему все оное довольно знакомо, то затевали мы с ним завести в будущий год настоящий табачный плантаж, и он испрашивал у меня под одой место, которое охотно я ему и обещал.
Наконец, не позабываем был и мои ‘Сельский Житель’, и как я должен был пещись, чтоб в печатании листов не доследовало никогда остановки и материя была всегда запасная и готовая, то не упускал я все праздные минуты употреблять и на сочинение оной, и от времени до времени пересылать их к Ридигеру по почте. От сего, видевшись с ним в Москве, узнал я многие относящиеся до сего издания, отчасти приятные, а отчасти и неприятные обстоятельства. К сим последним принадлежало то, что число получающих оный пренумерантов было не слишком велико и не простиралось до того времени свыше 80-ти человек. Сие не только его, но и меня весьма обескураживало, однако, как пренумерация все еще мало-помалу приумножалась, то питались мы все еще надеждою, что авось-либо дело наше поправится и пойдет лучше.
Наконец наступил и октябрь месяц, и с 7-м числом оного начался 41-й год моей жизни, а пред самыми моими имянинами ожидали мы опять приезда к себе губернатора, по причине, что около сего времени получен уже апробованный императрицею план городу, и надлежало ему приехать для разбивания оного в натуре. Итак, прежний наш город Богородицк с сего времени уничтожился и превращен был в волостное село Богородицкое, хотя по дому и по соборной своей церкви останется оно навсегда наилучшим украшением городу.
Но как письмо мое достигло уже до величины ему определенной, то дозвольте мне на сем месте остановиться, я предоставив дальнейшее повествование письму будущему, сказать вам между тем, что я есмь ваш, и прочее и пр.

(Ноября 19-го дня 1809 года. Дворяниново).

ВЕСЕЛОСТЬ ЖИЗНИ

ПИСЬМО 197-е

Любезный приятель! День имянин моих в сей год (1778-й) праздновал я, по старинному обыкновению, приглашением к себе на обед и угощением у себя всех своих друзей и соседей. И как было довольно и одних наших городских, то не было надобности созывать посторонних, от чего поудержался я и потому, что беременная жена моя была уже на сносях и мы с каждым почти днем ожидали ее разрешения, которое и воспоследовало действительно чрез три дня после сего праздника. В сей раз даровал мне Бог еще дочь, Екатерину, самую ту, которая одна назначена была промыслом Господним утешать дни наши при нынешней нашей старости частыми с нами свиданиями и своею к нам ласкою и любовью. Она родилась 21-го числа октября месяца, ввечеру, как только смеркалось, в половине 6-го часа, и мы все обрадованы были ее рождением не менее, как бы рождением и сына, ибо, почитая всех детей детьми единоравно и не зная, кому назначена будет жизнь и кем из них родителям веселиться, никогда не был я подвержен той глупости, чтоб негодовать или роптать на промысел Господень, для чего родятся не сыновья, а дочери. Все наши друзья и соседи, как городские, так и деревенские, не преминули оказать родильнице обыкновенные учтивости и изъявить принимаемое ими соучастие в нашей радости, а 28-го числа и окрестили мы ее, заставив сына моего Павла и старшую дочь Елизавету быть ее восприемниками от купели, и угостили при сем случае всех наших городских обеденным и вечерним столом и добрую пирушкою.
Весь октябрь месяц провели мы в таких же занятиях, как и сентябрь. В дневное время отправляли свои дела, а по вечерам съезжались вместе и занимались разными невинными забавами. Губернатор, которого мы давно уже ждали для назначения в натуре города, не прежде к нам приехал, как 26-го числа, и для одной только проформы, ибо как к разбитию города нашел он и в городничем нашем довольно способности, поелику был он до того землемером, то и препоручил он сие дело ему, прося только меня, в случае какого недоумения, помогать ему моими советами, что я охотно на себя и принял. Что мы с ним в течение сего и последующего месяца и произвели действительно.
Впрочем, ознаменовался сей месяц получением мною двух достопамятных писем. Оба они были неожидаемы и для меня важны. Одно от нового моего полуначальника, молодого князя Гагартна, но о чем точно, того по давнишнему времени не помню, только то мне памятно, что было оно о чем-то важном и принудившем меня тотчас на оное ответствовать, и что было оно первое, полученное мною от сего горделивца. А второе от Экономического Общества и несравненно мне приятнейшее, но столь-же мало мною ожиданное, как и первое. Писано оно было ко мне как к сочинителю и издавателю ‘Сельского Жителя’ и по поводу оного, и случайным образом в самой день имянин моих, и было равно как имянинным подарком. Каким-то образом дошло до сего Общества сведение о издаваемом в Москве моем журнале, и ему восхотелось ободрить и подкрепить меня в предприятии и деле моем своим одобрением. И как оно в действительно меня много ободряло, то и помещу я оное здесь для достопамятности и любопытства. И вот что оно ко мне писало {В подлиннике письмо это обрамлено красными кавычками. Ред.}:
‘Под высочайшим ея императорского величества покровительством из Вольного Экономического Общества господину издателю журнала под именем ‘Сельского Жителя’.
‘Всякие сочинения, клонящиеся к пользе и просвещению сограждан своих, достойны похвалы, уважения и одобрения. Таковыми почитает все наше Общество благородные труды, в издании журнала вашего употребляемые, и видя в вас достойного себе сотрудника, с великим удовольствием отдает вам ту истинную похвалу, которую полезные ваши сочинения от российских патриотов заслуживать долженствуют. Примите от нас сию, толь достойно вам приносимую почесть, нелицемерным знаком того уважения, с которым мы периодические ваши издания приемлем, и будьте уверены, что мы непреминем оказать вам чувствительный нашей благодарности, когда вы, издавая к чести своей в свет сие полезное ваше сочинение, благоволите в Общество наше как все доныне вышедшие, так и впредь выходить имеющие листы вашего журнала беспрерывно и безумедленно сообщать’.
Письмо сие подписано было, по обыкновению, президентом Общества и обоими секретарями оного, из коих первым был тогда господин Круз. Я, будучи получением сего письма чувствительно обрадован, неприминул не только велеть Ридигеру, во исполнение желания Общества, тотчас при написанном от меня благодарительном письме переслать в оное все до того вышедшие листы моего журнала и впредь посылать, но вскоре затем, в посрамление всех моих неблагонамеренных и глупыми своими письмами меня оскорбляющих читателей, поместить все вышеупомянутое письмо от Общества в листки мои и тем пристыдить сих негодяев, прочих подкрепить в их ко мне благорасположении и хорошем обо мне мнении, что и произвело свое вожделенное действие. Все сии умницы начали с сего времени замолкать и мне досадными своими письмами уже менее мешать продолжать свое благонамеренное дело.
Вскоре за сим наступил у нас месяц ноябрь и с ним глубокая и скучная осень, но мы провели ее отменно весело. У нас основались около сего времени толь частые по вечерам собрания и между собою даже по очереди то у того, то у другого съезды и вечеринки, что я не помню, когда бы мы еще так весело провождали свое время, как тогда. По окончании наших дневных дел, едва только наставал вечер, как и спешили все из нас собираться к тому на квартиру, у кого в тот вечер, по условию, сделанному накануне того дня, назначено было быть вечеринке. Тут вместе с нами являлись обыкновенно и все наши пансионные дети, и оба наши музыканта, учитель с своею скрипкою, а Вилиамс с своими гуслями, и тотчас начиналась потеха: кто садился в ломбер, кто в реверсис {Реверси — французская игра в карты, в которой выигравшим считается тот, кто проиграет.}, кто в иные карточные неубыточные, а с смехами и веселыми восклицаниями сопряженные, забавные игры. Музыка наша принималась между тем за свои инструменты, а дети за свои прыганья и танцы. Когда же то им прискучивало, то заводились игры в фанты, чем не только они, но и все мы, сотовариществуя им, занимались, и громогласные смехи, шутки, издевки и дружеское единодушие и простое обхождение всех между собою приправляло все сие отменного приятностию и чувствиями удовольствия истинного. Часто собрания сии бывали так многочисленны, что недоставало почти места к помещению гостей всех. Происходило сие оттого, что ко всем нам нередко приезжали в город собственные каждой фамилии друзья, родные и приятели, и иногда у них ночующие, а иногда по нескольку дней гостившие. И как у нас условлено и в обычай введено было звать на вечеринки к себе всех и с их приезжими гостями, то сии и умножали собою наши собрания и находили в них для себя столь много приятного и веселого, что нередко случалось, что иные, приехав к кому-нибудь на сутки, проживали в городе у нас суток по трое и более, потому что всякий из нас старался убеждать их просьбами удостоить и его своим посещением, и при убеждении всех к тому ж не в состоянии был отговариваться, и не один раз доходило до того, что многим от нас даже ехать не хотелось.
Словом, жизнь наша тогда была прямо славная и преисполненная удовольствиями беспрерывными, а что всего было лучше, то никому вечеринки сии не обращались ни в дальний убыток, ни в отягощение, ибо как при всех сих собраниях не было никакого питья и бражничанья, и даже самых ужинов, кроме таких случаев, когда кому случалось праздновать либо день рождения, или имянины кого-нибудь из своего семейства, или так кому самопроизвольно желалось угостить всех ужином, то и нужно было только освещение комнат свечами да угощение всех чашкою чаю. Одним словом, жизнь и согласие наше было таково, что скоро сделалось оно повсюду славно, и как нередко приезжали к нам либо проездом, либо для каких нужд, либо для свидания с своими родными и самые судьи и чиновники из губернского города и брали в увеселениях наших соучастие, то сделалась она и в самой Туле славна и известна и приобрела нам всеобщую похвалу и одобрение.
Впрочем, достопамятен был месяц сей некоторыми особенными для меня происшествиями. Первое было то, что 12-го числа сего месяца происходило у нас, под распоряжением моим, освящение бобриковской церкви, при котором случае делал у себя пир г. Верещагин и было съехавшихся с сему случаю дворян довольное собрание. Во-вторых, катеринин день праздновали мы на имянинах у новой нашей знакомой, Катерины Артамоновны Бакуниной, в ее деревне, при котором случае видел я всех епифанских судей и других многих из дворян тамошних, и с ними познакомился и сдружился. В-третьих, средней дочери моей, Настасье, случилось в течение сего месяца лежать в оспе. Сие происшествие сначала было нас перетревожило и перепугало, но как оспе случилось быть очень хорошей и безопасной, то мы скоро успокоились духом. Живущему у нас воспитаннику нашему, господину Сезеневу, была она так удачна, что он износил ее даже ходючи и занимаясь с прочими детьми в танцах, ибо было на нем только несколько оспинок. В-четвертых, достопамятно для меня было то, что я получил письма от нескольких новых и весьма хороших корреспондентов, из которых иные писали ко мне под настоящими своими именами и чрез то подали случай к начатию с ними особенной, приватной переписки, а потом и к сведению с ними знакомства и дружбы. К таковым принадлежал московский корреспондент, господин Вишневский, и орловский, Алексей Александрович Воейков, писавший ко мне сперва под именем Уединена. Наконец, в-пятых, занимал меня много начавшийся в сие время рекрутский набор, и как надобно было выбрать из волостных крестьян годных в рекруты несколько сот человек, то по сему делу имел я много весьма скучных для меня хлопот, трудов и работы.
Каков относительно до увеселений наших был ноябрь, таковым же точно был и весь декабрь месяц. Мы заездились и завеселились впрах, а особливо в наставшие в конце сего месяца святки, и удовольствий имели множество. Однако были в течение сего месяца происшествия, заставившие меня и об ином думать. К числу сих принадлежал неожиданной мною приезд ко мне моего деревенского соседа, господина Басаргина, второго мужа жены покойного родственника моего, Матвея Никитича Болотова. Сей молодец прискакал было ко мне для испрошения выдачи ему и жене его оставленного покойником и у меня хранящегося векселя, но наскочил не такого олуха, которой бы дал себя обуять его просьбам, рассказам и убеждениям. Я отказал ему наотрез, говоря, чтоб он о том никогда бы и не помышлял, и что я непременно сохраню сей священный залог по завещанию покойника и не предам осиротевшую дочь его их с женою произволу и никак не допущу до того, чтоб лишилась она отцовского наследства. Итак, господин сей, по пословице говоря, несолоно хлебав от меня и поехал, и поехал хотя с приметным неудовольствием, но я, желая исполнить долг свой, того нимало не уважил.
Далее, дела по рекрутскому набору принудили меня съездить на короткое время в Тулу. В сей раз ездила туда и жена моя со старшею из дочерей моих, ибо ей хотелось оттуда проехать в Калединку к тетке своей, госпоже Арцыбышевой, где и оставила она дочь мою погостить. Я же, между тем, находясь в Туле, имел случай быть у губернатора, который принял меля отменно ласково я старался тем отплатить мне за все мои многократные угощения. Кроме сего случилось мне видеть и старинную свою знакомку, дочь господина Павлова, Марью Даниловну, бывшую тогда уже замужем за одним из тульских судей, г. Ладыженским. Они зазвали меня к себе и угощали меня обедом, и я благоприятством их был очень доволен.
По возвращении моем из Тулы, имел я удовольствие видеть и угощать у себя обеденным столом нового своего приятеля, г. Стрекалова, приезжавшего ко мне вместе с Верещагиным, который день был вкупе и тем достопамятен, что определен был к нам к церкви и впервые служил новой поп Алексей, бывший у нас потом славным протопопом, также и тем, что в самый сей день возвратилась жена из Калединки, и что мы около сего времени получили нового себе сотоварища, стряпчего Сонина, определенного на место бывшего до того почти полоумного Хомякова, доказавшего расстройку ума своего зарезанием жены своей от глупой и пустой ревности, и сделавшегося чрез то несчастным. Необычайное происшествие сие наделало тогда очень много грома, и несчастная сия претерпела бедствие сие, как говорили, совсем невинным образом, ибо как была она очень недурна собою, а он до глупости к ней ревнив, то ничего незначущие ласки к ней некоторых людей довели его до того, что он, легши с нею слать, вонзил нож в ее живот и умертвил в ту же минуту, но за то пострадал и сам после, будучи сослан в ссылку. У меня осталась после его памятником фарфоровая чашка, подаренная им мне в день последних имянин моих, напоминающая мне о сем несчастном и меня любившем человеке ежедневно, ибо как она мне полюбилась, то я во всю последующую жизнь мою пивал из нее свой чай, и пью более тридцати лет из ней даже и поныне, и чрез то очень часто его вспоминаю.
Наконец настало у нас Рождество Христово и начались святки, усугубившие обыкновенные наши съезды, вечеринки и увеселения. В самый праздник был обед, бал и вечеринка у меня и собрание многочисленное. На другой день угощал нас у себя Николай Сергеевич Арсеньев, на третий господин Албычев, на четвертый учитель, а после его казначей наш Борис Дмитриевич Плотников, и мы завеселились во все сии дни в прах. Но вдруг и в самое то время, как ликовали мы у казначея, поражен я был получением к себе пакета, который в один миг разрушил все мои радости и удовольствия и поверг меня в превеличайшую задумчивость, смущение и расстройку мыслей. Содержал он в себе ордер ко мне от старика-князя и ордер такой, какого я всего меньше ожидал. Мне давалось чрез него знать, что императрице угодно было его от правления волостьми совершенно уволить и вверить оное его сыну, князю Сергею Сергеевичу, и чтоб я с сего времени почитал его своим командиром и обо всем уже к нему относился.
Легко можно заключить, что известие сие было для меня крайне поразительно. Оно взволновало в один миг всю во мне кровь и смутило так все мои мысли, что я остолбенел почти от изумления, но что было и натурально, ибо как мне дурной характер сего нового моего начальника был довольно уже известен, то, судя по холодному и почти презрительному его ко мне в бытность его у нас поведению, не мог я от него ничего ожидать доброго, а должен был уже заранее готовиться ко всему худому и неприятному, а сие и смущало и озабочивало меня до бесконечности, и мне не оставалось ничего к ободрению, как единой защиты и покровительства моего Бога.
Впрочем, не понимал я, каким образом и по какому поводу и случаю произошла такая, всего меньше ожидаемая перемена, и для меня было сие тогда сущею загадкою, которая разрешилась не прежде, как по прошествии многого после того времени, и вот что и какую странную и удивительную историю узнал я о поводе к происшествию сему.
О волостях наших хотя и не было никому с достоверностью известно, кому они собственно назначались и на какой конец заводились в них разные и великого иждивения стоющие здания, однако, по всеобщей молве, никто почти не сомневался в том, что они назначались некакому господину Бобринскому, мальчику, воспитанному в сухопутном кадетском корпусе и с отменным прилежанием обучаемому {Дальше следует пропуск страниц или строк, сделанный потомками Болотова или же М. И. Семевским, подготавливавшим рукопись к печати в качестве приложения к ‘Русской старине’. Надо думать, что содержание пропуска раскрывало происхождение этого мальчика.} . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Поелику мальчик сей около сего времени достигал уже до такого возраста, что мог быть вскоре уже и женатым, то бывший в сие время у нас в России первым и знаменитейшим боярином и императрицыным любовником и бывший потом светлейшим князем Григорий Александрович Потемкин, муж, дышащий любочестием и любовластием беспредельным и простирающий замыслы и намерения свои почти за самые облака, обратил между прочим виды свои и на сего знаменитого юношу. Он имел у себя несколько родных племянниц, которые, ежели верить носившейся тогда всеобщей молве, были вкупе и его любовницы, всех их пороздал он кой за кого и пристроил к местам знаменитым, и осталась одна младшая, им более прочих любимая, да и лучшенькая. Сию-то младшую племянницу свою, госпожу Енгельгартшу, назначил он в мыслях своих за помянутого знаменитого юношу и хотел, женив его на ней, сделать богатейшею и знаменитейшею госпожою в России, и он надеялся бессомненно убедить к соизволению на то и самую императрицу.
Теперь надобно знать, что в самое то время помянутый молодой князь Сергей Сергеевич Гагарин служил при дворе камергером и был по сему случаю князю Потемкину {См. примечание 7 после текста.} не только знаком, но находился у него в особливой любви и милости. И как ему, по сему обстоятельству, случалось бывать часто у него и видеть его племянницу, то, будучи проворным, хитрым и любовным делам преданным молодым человеком, вошел он как-то с нею в тайные связи и был взаимно любим и ею. И как еще помянутый замысел князя Потемкина не мог быть не известным, как от самой ей, так и потому, что князь ему в том, как другу своему, открылся, то, будучи не в состоянии сему воспрепятствовать, решился он не только ему всячески в том вспомоществовать, что ему, как находившемуся тогда в милости у императрицы и можно было делать, но и для себя выгадать притом особливую выгоду, почему и стал он тотчас замышлять и обработывать с любимцем своим Верещагиным, бывшим тогда при нем в Петербурге и ему во всем рабски прислуживающимся, особый план, достойный не уважения, а истинного презрения.
Гнусный план сей состоял в следующем. Как оба они не сомневались, что как скоро женится г. Бобринский, то отдадутся ему во владение и обе наши волости. Об нем же они знали, что он, будучи еще очень молод и к распутствам и веселостям очень склонным, сам собою управлять ими будет не в состоянии, да они ему в полное управление от императрицы тотчас и не отдадутся, и что нужен будет к нему пристав и помощник, то и полагали они, что сим приставом и помощником в правлении не иному кому быть, как сему молодому князю Гагарину и при нем Верещагину, и чтоб обоим им постараться увезть тогда сего молодого господина с молодою его женою в волости и, заведя его во все забавы и увеселения, самим между тем воцариться в волостях и хозяйствовать в них по своему произволению. Словом, они замышляли всем распорядиться так, чтоб тогда младой Бобринский носил только на себе звание мужа и господина над волостьми, а тем и другим быть бы в самом деле помянутому князю Гагарину, а при милости его Верещагину, который, будучи великим прошлецом {Прошлец, пройда — пройдоха, пролаза, проныра.}, хитрецом и картежным игроком, ласкался надеждою найтить и для себя тут выгодный счет и, пообыграв сего молодого и богатого господина, поправить и свое состояние.
В сем состояло главное существо дальновидного их замысла и заговора. Но единое затруднение находили они в том, что волости наши не находились еще в управлении сего молодого князя и не прежде могли находиться, как разве по смерти старика, отца его, управляющего ими, но которая скоро ли или не скоро воспоследует, они не знали и знать не могли. И как опасались они, чтоб помянутая женитьба не воспоследовала еще при жизни старого князя, то озабочивались они тем и долго не знали, как бы пособить себе в сем случае и каким бы образом доставить власть и управление волостями скорее в руки молодому князю. Наконец, хитрые и острые умы их и развратные сердца помогли им выдумать и к тому одно удобное, хотя крайне бессовестное и дурное средство. Они распустили слух и молву, что старик-князь так состарился, что выжил уже из ума и мешался в мыслях. И сын не устыдился не только подтверждать сию ложную и самим им выдуманную молву, но старался еще довесть стороною слух сей до самой императрицы и небывальщину сию об отце своем утвердить собственным уверением. Что оставалось тогда монархине делать? И как можно было не поверить свидетельству сыновню! Однако он в сем случае не совсем успел в своем намерении и не все получил, чего он ожидал и надеялся. Императрица хотя и действительно намерена была сделать его после отца в правлении волостьми преемником, но по премудрости и добродушию своему не хотела вдруг огорчить и живого еще старика-князя, отца его, и потому на первый случай сделала его только ему в правлении сими волостьми помощником.
Таким образом, гнусный и коварный умысел сей не совсем удался, и молодой князь сим не весьма был доволен, но чрез некоторое время после того Огорчился он и более еще, когда и прочий его обширный и дальновидный замысел получил страшный толчок и как прах рассеялся по воздуху вихрем. Один нечаянный и бездельный случай опроверг вдруг все его замыслы и затеи и разрушил одним разом все здания и замки, воздвигаемые им с г. Верещагиным на воздухе. Излишняя любовная запальчивость и маленькая неосторожность испортила все дело. Ему случилось некогда, будучи у князя Потемкина, сидеть наедине с помянутою тайною любовницею своею, племянницею княжою и будущею невестою г. Бобринского, в одном покое на софе. В самое то время и совсем неожидаемо входит туда же сам князь Потемкин, любивший также сию молодую красавицу, и усматривает ее в таком положении, которое вдруг открыло ему глаза. Взволновалось вдруг его сердце и преисполнилось ревностию и досадою. Будучи весьма хитр и коварен, он хотя и ничего тогда не сделал, а захохотав, притворно сказал: ‘Ну, брат, князь, хорошо, право, хорошо!’ — и потом, хлопнув дверью, ушел, но последствия от сего нечаянного усмотрения были великие и важные. Князь хотя и скрыл свою досаду в глубине своего сердца и наружно не показал никакого вида и перемены, но в самом деле лишил с сего времени князя Гагарина всей своей искренней любви и милости и, вместо прежнего друга и благодетеля, сделался ему тайным врагом и гонителем. Но сего было не довольно, а последствием от того было и то, что он переменил вдруг и оставил все мысли свои о женитьбе Бобринского на сей своей племяннице, но паче сам помог после к тому, что сей молодой человек отправлен был с приставом в чужие края путешествовать. А чтоб поудалить от племянницы своей и князя Гагарина, то внушил императрице сам желание поручить сему князю наши волости в полное управление, отженив {Отстранив.} старика отца его, яко совсем с ума уже рехнувшегося, от всей прежней доверенности к нему императрицы и правления оными.
Сим образом разрушился весь план молодого князя Гагарина, и он, вместо всех ожидаемых блаженств, не получил ничего, кроме доверенности императрицыной относительно до управления сими волостьми. Но за то принужден был на несколько времени отлучиться от двора и для принятия от отца всех дел, до сих волостей относящихся, приехать в Москву, но что все уже его не весьма веселило, ибо он, кроме излишних хлопот, забот и попечений, не предусматривал от того никакой себе пользы и выгоды. Самое служение сие, по примеру отца, должен был он отправлять без всякой за труды награды и жалованья.
Вот какие странные происходили тогда дела и сплетни и по какому случаю отнята была команда от старика-князя, не ведавшего о том ничего и только что сей неожиданной перемене удивлявшегося. Нам всем также все происшествия сии были неизвестны, и я узнал их долгое время спустя после того от самого Верещагина, который не посовестился и не постыдился сам мне о том при одном случае рассказать в подробности. Но я возвращусь к продолжению моей истории.
Помянутый ордер и первое известие о сей перемене в моем начальстве получил я при самом уже окончании 1778 года, именно 30-го числа декабря месяца. Оно поразительно и неприятно было мне наиболее потому, что я имел уже издавна о новом командире своем и вообще обо всем его характере не весьма выгодное мнение, и о неблагорасположении его ко мне, с самого начала определения моего в сию волость против его желания, был уже сведом, а последний его приезд к нам подтвердил мне то еще больше, так что я, не надеясь от него никакого себе добра, имел причину с самого того пункта времени опасаться и ожидать от него всего дурного и за верное почти полагал, что он в непродолжительном времени непременно меня сменит и определит на мое место какого-нибудь своего фаворита. Таковая мысль, признаться надобно, начинала меня гораздо уже смущать и тревожить, и более потому, что я в Богородицке, в надежде долговременного тут пребывания, совсем уже завезся {Переехал, перебрался.} и тут как обострожился {Обосновался.} да и привык уже к сему месту и должности, что мне потерять сие место уже и не хотелось. Со всем тем, как я, с одной стороны, был совершенно чист и ничего за собою худого не ведал, и князю гнать меня совсем было не за что, и разве захотел бы он сделать сие из единого своенравия, а с другой стороны, не позабывал, что места сего я не искал и не добивался, а доставлено оно мне действием пекущегося о благе моем промысла Господня, который может меня и от всех несправедливых гонений и защитить и все против меня ковы разрушить, то мысли о сем скоро опять меня и успокоили, и я, возложа надежду и упование на всегдашнего моего покровителя и Бога и предоставив все будущее его воле и распоряжению, расположился с спокойным духом ожидать, что будет.
В сем расположении моего духа и мыслей и кончил я сей 1778 год, с которым вместе кончу я и письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Ноября 21-го дня 1809 года).

1779 год.

Письмо 198-е.

Любезный приятель! Таким образом, успокоившись духом и предав всё в произвол Провидению, начал я провождать вновь наступивший 1779-й год, и чтоб не подать никому виду бывшего смущения моего, продолжал вместе с прочими нашими судьями чередоваться вечеринками и все достальные дни наших святок провождать по прежнему в разных вечерних увеселениях и забавах, но в дневные часы занят я был множеством дел как по правлению волостному, так и по собственным своим комнатным упражнениям. Так случилось, что я, по поводу издаваемого мною журнала, завален был множеством писем от моих корреспондентов, как старых, так и новых, спрашивающих меня то о том, то о другом, и требовавших неукоснительно ответа. И как мне хотелось, да и нужно было их всех удовлетворить, то я, несмотря на тогдашние праздники и ежедневное почти угощение к себя приезжающих, тутошних и посторонних гостей, принужден был ловить все праздные минуты и употреблять их как на соответствование помянутым письмам, так и на самое сочинение материи для журнала и переписывание оной. Из числа сих многих корреспондентов в особливости занимал меня некто, писавший ко мне сперва под именем ‘не китайца, а русского дворянина’, но о котором после узнал, что был то наш славный богач Никита Акинфиевич Демидов, и с которым я после познакомился и лично, и был приязнию его доволен.
В сих разнообразных занятиях прошли нечувствительно и кончились наши прямо веселые святки. На крещенье получил я из Москвы с посыланным туда для отвоза казны моим капралом целую кипу французских книг, присланных ко мне от книгопродавца Вейтбрехта, для прочтения. С сим молодым и вновь торговлю иностранными книгами основавшим немцем имел я случай в бытность мою в Москве познакомиться, и до того сдружился, что он, по желанию моему, согласился присылать ко мне разные французские книги в тетрадях, для прочтения, с тем с моей стороны условием, чтоб мне ему их возвращать в целости, но уже переплетенные в папку, что я охотно и более потому принял, что у меня один из моих слуг научен был самим мною сему делу, и мне сие никакого труда не стоило. Но сего было еще недовольно, но мы с ним затеяли было и условились в сей год издавать также особой род экономического периодического сочинения. Повод к тому подало наиболее то обстоятельство, что Ридигер, по малости пренумерантов на мой журнал, не имел охоты продолжать издавание оного на будущий год, и он мне предварительно давал о том знать. Но как у меня в запасе находилось множество материи, заготовленной вчерне, и мне не хотелось прервать основавшуюся с столь хорошим успехом переписку со многими благонамеренными моими соотечественниками и желалось видеть сочинения мои напечатанными, то, по случаю сведения с сим г. Вейтбрехтом знакомства, предложил я, не хочет ли он войтить в сие дело и издавать мои сочинения, и как он охотно и с великою охотою на то согласился, то не только условились мы с ним о сем новом предприятии, но мною сочинено и даже напечатано было уже и объявление об оном. Но все наше дело, по особливому случаю, не состоялось: немчура сей каким-то образом вдруг, либо сделавшись банкрутом, либо но каким-нибудь иным причинам, из Москвы в течение последующего лета исчез, и куда девался, никто о том не знал и не ведал, так что вместе с его лавкою пропали и все экземпляры моей ‘Детской философии’, данные ему мною для продажи, и у меня взамен того осталось только несколько французских книг, бывших у меня в то время для помянутого переплетанья и читания, которые и поныне у меня целы.
Впрочем достопамятно, что на третий день после крещенья потеряли мы бывшую до того домашнюю нашу собеседницу и так долго гостившую у нас девицу, госпожу Беляеву, и которой сотовариществом мы так много были довольны. Отец ее неотменно хотел иметь ее опять при себе, и она, привыкнув к нам, против хотения своего принуждена была к нему отправиться и рассталась с нами с великим сожалением. Она и поныне, будучи замужем за г. Раковским, еще жива, я живучи с мужем своим в Москве, питает к нам свою нелицемерную дружбу и с нами временно переписывается.
Около самого сего времени заезжал к нам и ночевал у нас славной наш великан, генерал Дмитрий Васильевич Арсеньев, брат родной тетки, Матрены Васильевны Арцыбышевой, и я с удовольствием угощал сего всеми уважаемого генерала, при котором случае случилось мне ему читать некоторые пьесы из моего журнала, и он ими так был удивлен и доволен, что не хотел было верить, что сочинял оные я, а не иной кто.
Не успело несколько дней генваря пройтить, как новой мой командир, вступив в полное и самовластное правление над волостями нашими, и начал бомбардировать меня своими ордерами. и посылать ко мне повеление за повелением, и одно строже другого, и писать ко мне совсем уже отменным образом, нежели как писывал мой прежний командир, отец его. Совсем тем нельзя было сказать, чтоб все они были хороши и основательны. По чрезвычайности остроте и беглости своего ума и духа, и по излишней надеятельности на совершенное свое всех вещей знание, а при всем том по сущему невежеству во многих вещах и пунктах, делал он нередко великие погрешности и приказывал исполнять то, чего никоим образом нельзя было произвесть в действо, а самое сие и приводило меня в великое смущение, хлопоты и беспокойство. Примером тому может служить одно важное и мне множество хлопот и огорчений наведшее дело, бывшее у меня с ним по делам откупным и кабацким. Я упоминал уже прежде, что в богородицкой волости находилось множество кабаков незаконных, впущенных еще г. Опухтиным и рассеянных до всем деревням, где они, под именем выставок, производили в них ежедневную продажу, и что я, вступя в правление и донося о том князю, хотя и спрашивал у него, что он прикажет с ними делать, но как он, нехотя под старость входить в хлопоты и ссоры с откупщиками, приказал мне их так оставить как они были, что он подтвердил и сам во время приезда своего к нам в волость с своим сыном при случае бывшего о том разговора. Итак, хотя мне и известен был неизмеримый вред, причиняемой ими волостям, и хотя я сам усердно желал истребить оные, однако принужден был, соображаясь с волею старика-князя, смотреть на сие сквозь пальцы и с досадою держать, по пословице говоря, корову за рога, между тем как другие ее доили, а в сем состоянии и застал волости мои новый командир. Сей хотя за верное полагал, что и я от откупщиков таким же образом пользовался, как прежние управители, о чем они от Верещагина довольно наслышался, однако в том немилосердо обманывался. У меня того и в помышлении никогда не было, а хотя бы и хотел, но по тогдашним обстоятельствам не было к оному и никакой возможности. С откупами около сего времени произошла великая и та перемена, что начали входить в них и дворяне, и возвысив цену оным несравненно выше, а дабы им в убытке не остаться, то происками своими в казенных палатах постарались помянутые везде выставки сделать гласными и почти узаконенными. А к вящему несчастию богородицкий уезд в самой тот год снял на откуп некто господин Игнатьев, по имени Иван Борисьевич, человек хитрый, лукавый, расторопный и всеми деяниями своими походивший более на сущего иезуита или жида, нежели на благородного российского дворянина. Одним словом, человек сей был такого разбора, что с ним и нашед ничего разделить было не можно, а того меньше иметь такие критические связи. Он, алкая корыстолюбием и будучи хитрейшим и коварнейшим человеком, ни о чем том не помышлял как о том, как бы ему разными происками и хитростями набить потуже свои карман, и не заботился нимало ни о стыде, ни совести. А чтобы лучше можно ему было во всех злых замыслах своих иметь успех, то и в главные поверенные к себе отыскал одного из тульских обанкротившихся купцов, из плутов плута и самого доку и архибездельника, по прозвищу Деревенского, и как он был человек прямо по его сердцу, то свора сия негодных людей и производила странные и удивительные дела.
И с сими-то двумя проходимцами и удальцами довела судьба иметь мне дело и хлопоты, ибо князь не успел вступить в правление, как и предписал мне тотчас, чтоб я истребил все в волостях выставки. Сперва обрадовался было я сам тому, и как случилось сие при самом окончании прежнего откупа, которой имел один алексинский купец, то, исполняя повеление сие в точности, и велел я разломать, сколько могли успеть, все поделанные прежними откупщиками для продажи вина избенки и лачужки, и думал, что все дело тем и кончится, однако скоро увидел, что я в мнении своем весьма обманулся и что вкравшееся зло сие не так легко и скоро можно было истребить, как я, да и сам князь думал, но что дело сие подвержено было великим и почти непреодолимым затруднениям. Ибо не успел войтить в откуп помянутой господин Игнатьев, как воспользуясь тем обстоятельством, что выставки сии были уже гласными и казенной палате известными, и при откупе с них полагалась сложность, восхотел непременно все их возобновить и продажу вина восстановить по прежнему повсеместную.
Теперь не могу изобразить, каких хитростей, уловок и как правильных, так и неправильных и даже самых бездельнических средств и пособий не употреблял он к достижению до своего намерения, и сколь много трудов, хлопот, досад, забот и самых недоумений имел я при возможнейшем ему противоборстве и старании разрушить все злые его с поверенным его ковы. Величайшим затруднением было для меня то, что он имел на стороне своей казну и вспоможение от правительства и законов, а я мог только всего подкрепления себе ожидать от князя, моего командира. Я и возымел тотчас к нему свое прибежище и посылал к нему представление за представлением, но тут скоро оказалось, что он умел только взыскивать и приказывать, а подкреплять и защищать было не его дело, и я должен был сколько мог и как умел уже сам от помянутых бездельников отгрызаться. И как одних моих сил к тому недоставало, то пользовался в сем случае удальством, расторопностию и хитростию и самого Верещагина, и употреблял его не один раз по сему делу, а особливо когда нужно было иметь дело с судом земским и в оном хлопотать по сим проклятым кабацким делам. Теперь, возвращаясь к порядку моего прерванного сны отступлением повествования, скажу, что к достопамятностям, бывшим в течение генваря месяца, кроме вышеупомянутой ссоры с коронными, можно некоторым образом причислить и то, что я около сего времени в первой раз в жизни моей начал получать к себе гамбургские немецкие газеты, выписанные мною еще в последние месяцы минувшего года, и что 20-е генваря был тот день, в которой присланы были ко мне по почте первые намера оных. Нельзя изобразить, сколь великое имел я тогда удовольствие, читая и перечитывая оные и с какою радостию сообщил их и другу моему, нашему лекарю, приносившему мне за то тысячу благодарений, и с того времени, по самое нынешнее, получал я оные уже завсегда, и для удовлетворения любопытства своего не жалел никогда платить за них многих денег.
Другая достопамятность была та, что я около сего времени снабдил себя первыми частями славной Крюннцевой ‘Экономической Энциклопедии’, и занимался читанием оной и извлечением из ней всего нужного для сообщения нашим соотечественникам. Огромная книга сия хотя стоила мне и многих денег, но зато служила неисчерпаемым кладезем, из которого почерпал я премножество вещей, и она служила мне при экономических моих сочинениях превеликим пособием.
Что касается до наших увеселений, то они от времени до времени, несмотря на все мои приказные хлопоты и ежедневное занятие себя писанием и сочинениями, продолжаемы были по-прежнему. В 20-й же день сего месяца, по случаю имянин моей тещи, сделал я у себя особенной и большой пир и угостил не только всех наших городских, но многих и приезжих, удостоивших меня в сей день своим посещением, и день сей был у нас большим и веселым праздником.
Кроме сего достопамятно, что я, по всегдашней моей деятельности и любопытству, при всех моих недосугах, успевал еще кой-когда заниматься и самыми безделушками, относящимися к разным выдумкам, а особливо к рисованью, и как теперь помню, выдумал около сего времени составлять картины из разных травок и листков древесных, которые впоследствии времени довел до нарочитого совершенства.
Кроме сего, приди на меня в течение сего месяца опять охота выдумывать и сочинять загадки, и мне удалось и в сей раз сочинить несколько их, и довольно замысловатых. По редкости и для незабвения оных, не за излишнее почел я поместить их здесь, по примеру прежнему. Они были следующие:
1.
Недавно я хотя на свете существую,
Но силу, честь ж власть ужасную шею.
Цари, князья, рабы и господа,
И дети, старики, и жены, и мужья
И любят все, и чтут, обходятся со мной,
И все хотят, чтоб к ним добра бы я была.
Но я на ласки их и просьбы, и желанья
Нимало не смотрю, а ими лишь играю,
Кому хочу — добра, кому вредна бываю,
И в свете сем никем отнюдь не уважаю.
По силе я своей нередко дела чудны
И странные творю с своими я рабами:
Богатых в един миг в убогих пременити,
А сих в единой день в богатых обратить,
Разумных в дураки и сущие глупцы,
Глупцов на самой верх достоинств возвести,
Незнатным отворить в чертоги знатных двери,
Негодницам дать верх пред добрыми людьми,
И честь снискать, и ум, и качествы несметны,
И в люди произвесть — мое есть дело!
Но вмиг опять один их с сей я высоты
В глубоку бездну бед низринути могу,
Довесть их до того, чтоб стал иной стенать
И горьки слезы лить, но поздно уж, о том,
Что не был он умен во дни моей щедроты
И верил слишком мне, забыв совсем о том,
Что я есть сущий вздор, не знающий его,
И вздор, достойнейший презрения от всех.
Что сила, власть моя неверна никогда,
И что завишу я сама всегда от тех,
Которые на свет меня произвели
И кои выжить вон могли б скоро опять,
Когда б только того всеобще восхотели
И сами бы себя мне покорять не стали.
2.
На червя я похож, однако не червяк,
Родился не такими, а делаюся так,
И образ, вид иной имею уже ныне,
И жить издалека приехал я сюда,
Всяк рад мне и иметь желает у себя,
И всякой день со мной имеет дело здесь,
Но я не очень тем доволен завсегда,
Волен Бог и вся честь, и слава с похвалой.
В угодность им ступай на муку я всегда
И всяк день умирай с товарищем своим,
Что, так же как и я родившись вдалеке,
Не рад, бедняк, тому, что любят его здесь.
3.
Недавно я на свет по случаю родился
И жизнь опасную, но славную имею.
Имея вход везде, живу в чертогах царских,
Любим и мнил везде, приятен и терпим,
Все любят, все друзья все жизнь мою хранят,
И все за то одно, что, я служу им всем.
Но всех добрей ко мне прекрасной женской пол,
И нет счастливее любовника меня.
Какая б ни была, но нет из них одной,
Которой бы не мил и не был я любезен,
Все ищут и хотят со мною обходиться,
Все рыщут напрерыв за мною завсегда,
И лишь бы только я представился глазам,
Как взоры нежны их ко мне устремлены,
Я при людях им мил, милей того тогда,
Как нам наедине случается бывать,
Тут ближние друзья мы с ними уж всегда,
Чего не говорим, чего не затеваем,
И можно ль быть кому счастливее меня!
Я сущий чародей, ловлю сердца у всех
И часто довожу до глупости друзей.
4.
От трав и от скота я в свет произошел,
И образ на себе изрядной я имею,
Но образ мой ничто, я был бы с ним презрен,
Когда б не производил еще я одного,
Чем людям я добра много делаю,
Но сам от того погибаю совсем.
5.
Светла я сперва и прозрачна была,
Потом побелев шероховата,
Откуда сюда приехала я,
О том не знаю ни я и никто,
Но скоро опять превращуся я
В мой прежний вид и поеду в путь.
6.
Брюхо не всегда бывает у меня,
А ноги завсегда, коими не хожу,
Я пользу головой людям приношу
И много им на ней я нужного ношу.
7.
Хотя и не птица, а петь я умею,
И пою, и ворчу хорошо иногда,
Я рыло имею, но мало оно,
А брюхо большое, без ног и хвоста,
Без пристава к себе ни к чему не гожусь,
А с ним иногда велеречивая,
Запою, заворчу, так любо смотреть
Как звери и птицы взлетаются.
8.
Не змей летучий я, рыгающий огнем,
А много похожу на сущего изверга.
Ни зверь, ни человек, рыл сотню я имею
И множество на них ушей и языков,
Не птица и не гад, и крыльев пара есть,
И крылья чудные бывают иногда,
Не рыба я, ни рак, а водятся хвосты,
И перья, и усы есть также у меня.
Я чудо страшное! Великой чародей!
Волшебно существо, и силу я имею,
Я вмиг могу весь вид переменить
И в образе ином представиться глазам.
Я очи ослепить, сердца очаровать,
С ума людей свести и дух их возмутить,
И власть над ними взять — в единый миг могу.
Принудить их к тому, к чему охоты нет.
За женщинами я великий волокита,
Но вкупе им злодей, мучитель и тиран.
Чего не делаю, к чему не довожу
Я сей прекрасный пол, и паче молодых,
Любовью, завистью и ревностью терзаю,
Покоя, сна, еды и пищи я лишаю.
Иная обо мне тоскует ночи, дни,
Готова сделать все на свете для меня,
И стужу, и мороз, и все не уважая,
Бежать, скакать туда, где был бы только я,
Другая дней пяток ни пить, ни есть готова,
А только чтоб иметь меня в своих руках,
Иная ночи три не спит, а караулит,
Чтоб час хотя один у ней я побывал.
У всех я ум вскружил, все страстны так ко мне,
Все жадны, падки так, что сам я иногда
Не рад уже тому, что стал им таков мил:
Замучили, враги, нет мочи уже боле,
В угодность я иным лети издалека,
Терли толчки в бока и ребры все ломай,
Огибайся в три дуги, коверкайся как бес,
Терпи на свете все, чтоб только их сердца
Утехой, радостью, весельем напоить.
И нужды никакой им в том нет никогда.
Хотя бы им самим не даром проходило,
Хотя бы муку, зло терпели они сами.
С досады уже я чего не делал с ними,
И насмех им себя уж как не превращал:
Ни малым-то, большим, и легким, и тяжелым.
И скаредным, дурным, и чудовищем самым,
Но было все вотще, ничем их не уймешь,
Им любо то еще, что я пременчив тако
Однажды уже что затеял с ними я:
Раздулся, растянул ужасно себя, так
И думал, что я их совсем уж задавлю,
Однако мне и то ничуть не помогло:
Хоть корчились и гнулись подо мной,
Но все я мил, хорош и мил им завсегда.
Не знаю, истинно, что делать наконец,
Мне жалки уж они, мужья их и родня,
Мужья их знают все, но нечего им делать,
Не сильны бедные сие все отвратить,
Иной, вздыхая лишь о том, стенает и клянет,
Другой дивится глупости и только что молчит.
9.
Я чудо некое, недавно в свет родилось,
Питаюся огнем, дышу я синим чадом,
Мне в горло иногда нередко пальцем тычут,
Я волю им даю, но только не всегда.
Когда я голоден, пожалуй себе торкай,
А жрать когда начну, то тотчас укушу.
10.
На кладязь похожу и есть во мне вода,
Дурна хотя она и с грязью пополам,
Не пьет хотя никто и в пищу не варит,
Не моет ничего и ею не белит,
Но многие от ней и сыты, и довольны,
И надобна она и на море и суше,
Без ней нельзя самим боярам и царям,
Становят и у них ее на стол всегда.

——

Вот какие были сии загадки, значение их следующее: 1) карточная игра, 2) чай, 3) зеркало, 4) свеча, 5) снег, 6) стол, 7) скрипица, 8) чепчик головной женский, 9) трубка курительная, 10) чернильница.
Что касается до месяца февраля, то первые числа оного провели мы таким же образом в частых между собою свиданиях, а особливо по вечерам и в бывшую около сего времени масляницу. Во всю оную были у нас беспрерывные почти разъезды и всякой день то у того, то у другого вечеринки, на которых, кроме обыкновенных невинных увеселений, завелись у нас и интересные карточные игры. Занимался ими наиболее наш француз, учитель, мой бобриковский управитель, г. Верещагин, и некто из живших в сие время в Богородицке для лечения у нашего лекаря приезжий, г. Шеншин. Все сии три особы были страшные к азартным играм охотники и все игроки горячие такого рода, что им, по свойству их, не надлежало б никогда и за карты приниматься. Итак, всякой раз, когда ни случалось им бывать вместе, представляли они собою для всех нас сущую комедию и много раз заставляли нас и дивиться себе, и жалеть о себе, и хохотать до слез при смотрении на все их обыкновенные при играх сего рода запальчивости и дурачества. Что касается до меня, то вы легко можете заключить, что я никогда не брал в сих мотовских играх ни малейшего соучастия, а бывал только вместе с прочими зрителем.
Наступивший 11-го числа сего месяца великий пост прервал наконец сии наши съезды и забавы, и мы, обратившись к важнейшим упражнениям, во всю первую неделю занимались богомолием, и при конце оной исповедывались и приобщались. Но не успела сия неделя пройтить, как мало-помалу начались у нас опять хотя не ежедневные, но частые съезды и свидания. В праздное же время занимался я по прежнему в писании и в разных выдумках. К числу сих принадлежало между прочим изобретение мое печатать письма золотыми и разноколерными бумажными облатками, которое мне так полюбилось, что я, для удобнейшего производства сего дела, велел сделать и вырезать себе в Туле особого рода твердую печать и станок для тиснения. Что ж касается до писания, то оное состояло наиболее в сочинении последних листов моего ‘Сельского Жителя’ и в заготовлении материи для другого, вновь затеваемого, ибо от продолжения сего издатель мой, г. Ридигер, совершенно отказался. Итак, поспешал я скорее уже прежний свой журнал, долженствующий с концом марта пресечься, кончить, и трудился над тем с такою прилежностию, что 9-го числа марта была вся моя работа по сему журналу кончена.
Наступившие в половине марта дни имянин, сперва нашего уездного судьи, г. Албычева, а потом жены моей, подали нам повод к сделанию у себя в сии дни пирушек и к угощению всех своих городских сотоварищей, а вкупе и многих приезжих, у себя обеденными столами и вечеринками, и в оба дни сии были мы отменно веселы, к чему относительно до меня вспомоществовал много и пронесся было слух, что князь, мой новой командир, едет за море. Мы было обрадовались тому очень, но скоро узнали, что слух сей был совсем ложной, и у него не езда за море была на уме, а притеснение чрез меня нашего коронного, г. Игнатьева, что и подало повод ко многим для меня новым хлопотам, досадам и заботам, и вот что вздумалось ему вновь предприять и затеять.
Будучи никак не в состоянии все выставки в волости уничтожить и зляся неведомо как на откупщика, г. Игнатьева за его к себе непреклонность, восхотелось ему его притеснять иным образом и принудить чрез то себе покориться. А именно: как ему известно было, что продажа вина бывает наиболее по большим праздникам, а особливо в течение святой недели, то за несколько дней до наступления оной прислал он ко мне наистрожайшее глупое и ни с чем несообразное повеление, чтоб мне ни под каким видом коронных не допускать до продажи вина не только в прочие дни, но и в самые праздники и воскресные дни. Повеление ни с чем несообразное и такое, которое в точности выполнять никакой не было возможности, потому что откупщики хмеля уже законное право продавать вино по всем воскресным и праздничным дням во всех местах, где назначены и казенною палатою утверждены были выставки, следовательно, чрез недопускание до того ополчил бы я на себя все правительство, да и самого наместника, и принужден бы был ссориться с казною, да я всем тем не мог бы ничего успеть и сделать, а только бы вплелся в бесконечные хлопоты и одурачив себя пред всем светом, подвергнулся б сам ответу я по законам строгому взысканию.
Не могу изобразить, каким смущением поразился я при получении такого безрассудного, глупого и ни с чем несообразного повеления. Прочитав его, и смеялся я, и досадовал, и горевал о том, что чрез самое-то попался я в самые тесные обстоятельства я такое критическое положение, которое заставило меня очень много думать и не спать почти несколько ночей сряду. Долгое время не знал я, что мне делать я как поступить в приближающуюся тогда святую неделю. С одной стороны не хотелось мне рассориться с правительством и навлечь на себя справедливое неудовольствие полюбившего меня наместника и ли за что потерять его к себе приязнь и благоволение, а с другой стороны боялся я и князя, сего вспыльчивого, пламенного, вздорного, ко мне неблагоприятствующего и такого командира, от которого я совершенно зависел и которой мог мне наделать множество зол и даже в один миг отрешить меня от должности и места.
При таковых спутанных обстоятельствах трудно было найтить среднюю дорогу и требовалось и философическое хладнокровие, и возможнейшее благоразумие и политика к тому, чтоб сохранить благоволение к себе от обеих сторон и не раздражить ни ту, ни другую. И я признаюсь, что обстоятельстве были столь сумнительны, что не один день и ночь занимался я о том мыслями и напрягал все силы ума своего к выдуманию и изобретению удобного к тому посредства, которое, наконец, и удалось мне найтить.
Чтоб выполнять сколько можно и безрассудное повеление князя, и укротить его строптивое сердце, а не раздражить и наместника и не ополчить на себя все правительство, употребил я две политические стратагемы. Первую ту, что хотя я и допустил г. Игнатьева привезть на святую неделю во все селы и деревни с вином бочки, я хотя не делал никакого запрещения продавать оное, да и крестьянам никому не запрещал вино покупать и пить, чего мне я запретить было не можно, но собрав к себе всех бурмистров, старост и других начальников деревень, сделал им наистрожайшее приказание, чтоб они, во-первых, не делали хотя приезжающим с вином целовальникам ни малейших обид и оскорблений, но не отводили бы и не давали им отнюдь квартир, а чтоб стоили они с бочками своими на улицах и вино свое как бы хотели продавали. Во-вторых, чтоб они отнюдь никому из крестьян как приходить и вино у них покупать и пить не воспрещали и приходящих не отгоняли, но в-третьих, сами бы они непременно во все время пребывания сих бочек в их селениях подле их безотлучно стояли и примечали только кто и кто именно из крестьян будет вино покупать и пить, и после о именах их донесли мне для единого любопытства. Сим надеялся я и существо законов сохранить и не нарушить, и себя предохранить от всяких со стороны правительства притязаний, и крестьян искусным образом поудержать от покупки вина и обыкновенного пьянства, и чрез то достичь, сколько можно, и до главной цели желания князя, моего командира, что и удалось мне по желанию. Ибо как помянутое необыкновенное приказание раствержено было всем старостам и начальникам неоднократно, то узнавши о том, трусливые крестьяне возмечтали себе неведомо что о последствиях такого приказания и оное всех их так устрашило, что действительно ни один почти не ходил покупать вина во всю святую неделю, так что г. Игнатьеву, надеявшемуся распродать несколько тысяч ведр, не удалось во всю неделю продать и ста ведр по всей волости.
Признаться надобно, что хитрость сия вздурила сего корыстолюбца. Он зарычал огнем и пламенем и думал потрясти горами самыми, бросившись в земской и уездный суды с воплями и жалобами на меня, но того не знал и не ведал, что тут приготовлен был для его другой удар, всего меньше им ожидаемой и его еще больше поразивший. Я предвидел все сие и не преминул взять нужные предосторожности, и самая сия предосторожность составляла мою вторую стратагему и состояла в следующем:
Мне вспомнилось то обстоятельство, что главной его поверенный и производитель всех его дел, Деревенский, был собственно банкрот и находился у кого-то, по обыкновению, на расписке. А как таковых дурных людей не велено законами ни до каких важных дел, подрядов и доверенностей допускать и им верить, то дабы вдруг и нечаянно остановить все его письменные и плутовские на меня ябеды и просьбы, прицепился я к сему обстоятельству и пред самою святою неделею подал от себя в уездный суд громкую и такую против сего, г. Деревенского, бумагу, что поразил его ею как громовым ударом, и не только принудил совершенно замолчать, но и все дела г. Игнатьева привел в опасность приттить в совершенное замешательство, ибо я требовал исполнения во всей точности закона, и не только не принимать от сего презрительного человека никаких объявлений и просьб, но и самого отрешения его, как негодного человека.
Обоими сими, в одно почти время произведенными и всего меньше ожидаемыми ударами толико сразил я господина Игнатьева, что как он ни прыгал и ни ярился и сколько и слышать того не хотел, чтоб унизить себя перед князем и просить у него того из милости, что надеялся получить сам собою и нартом, но наконец принужден был спашевать, укротиться и не только сделаться посмирнее, но подхватя почтовых, скакать в Москву к князю, и позабыв свою гордость и высокоумие, ему кланяться и просить о помиловании, а князь сего только и добивался.
Но что собственно у него с ним происходило и на чем они расстались, того мне хотя в точность было и неизвестно, но то только знаю, что мне дано было знать, чтоб я не так жестоко и сильно ополчался против господина Игнатьева, а довольствовался только недаванием квартир его бочкам, да и сие приказано было, так сказать, сквозь зубы и таким тоном, что я мог заключить из того, что желание князя состояло в том, чтоб мне по-прежнему и в рассуждении Игнатьева смотреть колико можно сквозь пальцы и не слишком настоять, чтоб все шло по точности законов.
Сие повеление привез ко мне сам г. Игнатьев. Как он в сей раз был смирнее самого агнца, и к самому ко мне очень почтителен и снисходителен, то и рад я был, что дело сие сим образом кончилось, и я от сего негодного человека отвязался, ибо признаться надобно, что хлопоты и дрязги, бывшие с ним, мне уже наскучили, и тем паче, что я собственно сам при сем деле ничем не интересовался, почему и нужды мне дальней не было, как бы ни происходило оное, и я тем охотнее склонился на униженнейшую его просьбу, чтоб ему с своей стороны не делать никакого притеснения. Но как ему хотелось бы, чтоб я ему несколько и помогал, то в сем отказал я ему напрямки, как нимало того незаслуживающему, и не обинуяся сказал, что я не намерен никак мешаться в сие дело, но как до того был чист и ничем не замаран, так и впредь хочу таковым же остаться, а довольно с него, когда я ему ничем умышленным мешать и притеснять его с своей стороны не стану.
Всходствие того и отменил я прежнее приказание и довольствовался только подтвердительным приказанием всем старостам, чтоб они выставкам сим отнюдь не отводили квартир. Но как я легко мог заключать, что сие всего труднее было им исполнить и что поверенные г. Игнатьева найдут средство их задобрить и до того довести, чтоб они молчали и не видели того, есть ли они у кого из крестьян, по добровольному согласию, сами собою избы и места для продажи вина нанимать станут, то хотя и не имел я уже причины сему препятствовать, поелику то почлось бы с моей стороны притеснением, однако опасаясь, чтоб мне не претерпеть впредь чего-нибудь и за сие от сумасбродного моего князя, вздумал и в рассуждении сего пункта употребить для обезопасения себя одно политическое средство, состоявшее в том, чтоб в каждую субботу, когда собирались ко мне, по обыкновению, все старосты, повторять и подтверждать им вновь помянутое приказание, однако без дальнего на то настояния, а единственно для того, чтоб в нужном случае можно б мне было на сие сослаться и чем-нибудь себя оправдать. Последствие и доказало, что предосторожность таковая была и необходимо надобна, и я очень собою был доволен, что ее употребил, ибо она, как после упомянется, послужила мне в великую пользу и спасла меня от великого бедствия, и помогла разрушить злые ковы всех моих недоброхотов и бесстыднейших клеветников и завистников. Но я удалился уже от нити моего повествования. Теперь, возвращаясь назад к тому пункту временя, на котором я остановился, скажу, что помянутый сумасбродной ордер и новые хлопоты, им мне наведенные, были причиною тому, что я и бывшую в сей год в начале апреля святую неделю провел по причине вышеупомянутых дрязгов не слишком весело, однако мы все-таки не оставляли между делами заниматься безделицами, и я не упускал, так сказать, ни одной минуты, чтоб ее не употреблять в какую-нибудь пользу. С одной стороны, при всех моих тогдашних хлопотах и недосугах, продолжал я временно учить и наставлять всех детей, приходивших ко мне временно гурьбою из нашего пансиона, с другой, занимался ежедневно почти сочинением разных экономических пьес и ответов на письма моих корреспондентов, которых накопилось уже довольно, и они, несмотря на пресечение издаваемого мною ‘Сельского Жителя’, продолжали со мною переписываться и подавать мне тем отчасу новые поводы к писанию, а с третьей, продолжал я заниматься и разными мелочными своими затеями и выдумками, к которым относились изобретения мои составлять прекрасные гравированные на стекле, по серебру и золоту картинки, также опыты мои к переводу печатных кунштов на стекло, и некоторые другие мелочи и любопытные вещицы. А в занятиях сих, равно как и в продолжаемых съездах и свиданиях с друзьями и провел я почти нечувствительно все достальное зимнее время. А с окончанием оного дозвольте мне и сие мое письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 5-го дня 1809 года).

Письмо 199-е.

Любезный приятель! Вскрывшаяся вместе с апрелем весна, преподавшая мне множество поводов к надворным делам и упражнениям, положила наконец предел большей части моих комнатных занятий, ибо как я принужден был всякий день быть на дворе и распоряжать разными работами в саду и в других местах, а сверх того и ездить то туда, то сюда, для осмотров и других надобностей, то некогда мне было заниматься прежними безделушками. Я урывал только все праздные минуты на соответствование моим корреспондентам на письма, получаемые от них еженедельно, сочиняя и располагая оные таким образом, чтоб могли они напечатаны быть в затеваемом мною и оном ежемесячном экономическом журнале, которой не выходил у меня из ума, и мне все хотелось его издавать, несмотря на всю малую удачу окончившегося уже тогда моего ‘Сельского Жителя’. Всходствие того и продолжал я ревностно трудиться над заготовлением заблаговременно пьес для сего нового журнала, располагаемого уже совсем иным и отменным от прежнего образом.
Относятельно до надворных работ памятно мне, что между прочими разными затеями напади на меня около сего времени охота выдумывать и чертить лабиринты, и как мне удалось выдумать очень хороший, то по нетерпеливости моей и любопытству, восхотелось мне произвесть его и в натуре и насадить сплошными лозовыми кольями. Для сего избрал я довольно просторное место за рекою Вязовкою, на выезде из нашего селения, подле каменного нашего гостиного двора и при большой дороге, и трудился несколько дней до поту лица своего над посадкою сего огромного лабиринта, и воображал себе, что выйдет из того необыкновенная и редкая штука. Но надежда меня обманула. При переменившихся во многом обстоятельствах, принужден я был впоследствии временя оставить оной без призрения и к неудовольствию своему видеть все труды мои, к тому употребленные, уничтожившимися и пропавшими тщетно.
Впрочем памятно мне, что около сего времени получили мы новую себе знакомку и соседку, в одной и с молодых уже лет вдове, госпоже Алабиной, сестре родной господ Полуниных. Она, имея у себя сына и двух дочерей, отдала первого в пансион учиться, и по поводу сему расположилась переехать из своей епифанской деревни жить у нас в Богородицке, где имела она небольшой домик. Звали ее Анною Ивановною, и она сделалась к нам так приверженною, да и мы, и о доброте и простоте ее характера, так ее и всех детей ее полюбили, что с самого сего времени основалась у нас с сим домом тесная дружба и знакомство, которое продолжается и поныне, хотя она и сын ее давно уже находятся в числе мертвых, а остались от ней только две дочери, из которых одна, старшая, в девушках, живет и поныне в Богородицке, а меньшая, проживавшая в молодости у нас и делавшая дочерям моим компанию, чрез посредство наше вышла потом замуж за сына прежнего моего друга и соседа, г. Ладыженского, владеющего ныне отцовским имением в Сенине и продолжающего с домом нашим приязнь и дружество.
Далее памятно мне, что я в конце апреля и в первых числах мая трудился вместе с городничим над разбиванием и назначением улиц города, чему в минувшую осень учинили мы только маленькое начало, и что к нам в конце апреля приезжал опять наш губернатор, с которым вместе ездили мы назначать новую большую дорогу чрез новоназначаемый и разбиваемый город, и что я при сем случае измучился в прах от трудов, но чрез то и приобрел от губернатора еще более к себе любви и уважения.
Месяц май сего года сделался мне памятен многими бывшими в течение его особыми происшествиями. При самом начале его перетревожен я был уведомлением, что прорвался и ушел у меня один из больших богородицких волостных прудов, называемой ‘Цедиловским’. Пруд сей был старинный, запруженный на той же речке Уперти, которая протекала мимо дворца, и пониже нового большого пруда дворцового. И как он был только мельничный, то хотя и не составлял дальней важности, но мне было его очень жаль, и более потому, что в нем от сбежавшей с большого пруда икры завелось великое множество карпов, о чем узнали мы впервые только при сем случае. Ибо как вода из него вся сбежала, и один берег сего пруда был уже не наш, а городской, то и бросились все новые мещане и городские жители ловить в стреме оставшуюся рыбу, и я удивился, услышав, что они ловят и наловили ее себе превеликое множество. Но удивление мое увеличилось еще больше, когда сказали мне, что вся рыба сия состоит в маленьких карпах. Сперва не хотел было я тому никак верить, ибо почитал невозможным, чтоб в толь немногие годы могло от сотни посаженных в большой дворцовой пруд карпов расплодиться их такое множество не только в нем, но и в сем нижнем пруде, в которой мы никаких карпов и не сажали, но как принесли мне их на показ, то по усикам их удостоверился я в том совершенно, и тогда, обрадуясь сему, без памяти поскакал я сам туда с разными рыболовными снастями и велел при себе ловить их в стреме. И какое же удовольствие было мое, когда мне их в течение двух суток наловили до 4,000! От радости не знал я, куда мне их и девать было. И как в большой пруд насажено было их уже множество, то достальных рассудилось мне посадить в находившуюся подле соборной нашей церкви большую копаную регулярную сажелку, или прудок нарочитой величины, которая впоследствии времени доставляла нам множество удовольствий. Ибо, насадив в нее помянутым образом множество карпов, восхотелось мне обеспечить ее от расхищения ограждением всей оной порядочною решеткою, обкласть берега ее дерном, осадить в два ряда березками, и составить чрез то приятное вокруг ее гульбище, которым как мы, так и все наши городские товарищи в летнее время нередко пользовались и до восторгов увеселялись разросшимися тут очень скоро карпами, при бросании в воду хлебных корок, и смотрением на то, как они, как поросята, за ними гонялись и их теребили, а сделанный прекрасный плотик, на котором можно было по сему прудку разъезжать, придавал еще более нашим гуляньям вокруг его приятности.
Едва мы помянутую ловлю карпов кончили, как тотчас за сим получили мы, 5-го числа сего месяца, известие о рождении великого князя Константина Павловича. Радостное известие сие подало повод и нам к торжествованию сего радостного происшествия, и городничий наш дал нам всем при сем случае пир, сопряженный с обыкновенными увеселениями.
Вскоре за сим востребовала надобность побывать мне в Бобриках. Бывший у нас архитектор, г. Ананьин, за несколько времени до сего от нас отбыл и определился в Нижний Новгород в городские архитекторы. Побудило его к тому наиболее неудачное построение им одного из дворцовых тамошних флигелей и упадение всего свода в оном, и как строение дворца было далеко еще не окончено, то принужден был князь приискать на место его другого архитектора, но сам у нас уже не жил, а наезжал временно. И как в самое сие время приезжал он в Бобрики, для заложения другого дворцового флигеля, то по сему случаю и надобно было и мне там быть, и мы с ним дело сие сделали.
Далее достопамятно, что в сию весну и в самое сие время предприимчивой учитель наш завел у себя превеликий плантаж табачный и насадил его превеликое множество, в надежде получить от него себе превеликой прибыток. Но надежда его обманула. Табак родился хотя прекрасный, но он не умел с ним и с приуготовлением его как надобно обойтиться, и большую часть его перегноил и перепортил. Произошло сие наиболее оттого, что он слишком на знание свое надеялся, а вышло совсем тому противное, и опытность доказала, что здание имел он о том самое поверхностное и весьма еще недостаточное. А как и я по примеру его завел у себя маленький плантажец, то самое сие и побудило меня входить уже самому в сию часть сельского хозяйства и чрез разные опыты мало-помалу добираться до того, как с ним обходиться лучше, до чего мне наконец, хотя чрез многие труды, и удалось достигнуть, и с того времени имел я удовольствие всякой год даже до сего времени видеть у себя табак, растущий и обрабатываемый так, что я без нужды пробавляюся уже своим табаком и не имел нужды покупать оной, со временем даже и сам продавал еще оной.
Что касается до общежительства нашего, то прежняя приятность оного продолжалась и в течение сего лучшего и приятнейшего месяца в году. Мы продолжали по прежнему съезжаться друг с другом и не упускали почти ни одного дня, когда случалась приятная вешняя погода, чтоб не быть вместе и не гулять по садам, по рощам и другим местам в окрестности нашего селения, а нередко делали дам в том сотоварищество и приезжающие к нам гости, в которых, как проезжих, так и нарочно к кому-нибудь из нас приезжающих, не было никогда недостатка. А много умножали общество наше и приезжающие к лекарю нашему лечиться и живавшие в Богородицке у нас по нескольку недель сряду. К числу сих в особливости принадлежала фамилия господина Писемского, Ивана Даниловича, с которым при сем случае свел я дружбу и знакомство, продолжавшееся до самого конца его жизни. Милый и любезный характер сего доброго человека заставил меня полюбить его искренно, и я дружбою и приязнию его к себе был всегда очень доволен.
В таких же точно занятиях упражнениях протек и весь июнь месяц, в которой не случилось ничего достопамятного, кроме того, что мы ездили кой-куда по гостям и я был опять в Бобриках, для осмотра делаемого там в большой церкви иконостаса, и продолжал мою переписку с разными своими корреспондентами, а особливо с господами Владыкиным и Воейковым, а относительно до моих новых выдумок ознаменовался сей месяц составлением той картинки из бабочек, которая существует у меня и поныне.
С началом месяца июля начали мы приуготовляться опять к годовой нашей ярмарке, которая и в сие лето была многолюдная и на прежнем еще месте, ибо новый город начинал только что строиться и далеко еще весь не образовался. И как на ярмарку съехалось множество дворянства, то и был у меня опять по сему случаю большой пир.
Вскоре за сим имел я неудовольствие, чрез уведомление из Москвы, узнать, что все затеваемое мною дело, относящееся до издавания нового журнала, по стечению разных обстоятельств и происшедшей перемене с университетскою типографиею, рушилось и не возымело желаемого успеха. Я поогорчился тогда и подосадовал на сию неожидаемость, и тем паче, что у меня заготовлено было уже множество материи и разных пьес для оного, и не только сочинены вчерне, но и набело переписаны, и мне весьма было неприятно, что столь многие труды оставались тщетными. Но, ах! как мало знал я тогда, что долженствовало воспоследовать впредь по сему отношению! Мне и на ум тогда не приходило, что произошло сие по особенному действию и распоряжению Промысла Господня и для того, что люди бравшиеся помогать мне в том были ненадежные, а назначаем и приготовляем был к тому другой и несравненно надежнеиший человек, долженствующий произвесть обще со мною то великое дело, которое впоследствии времени сделалось толико громко и для обоих нас важно я славно, как о том упомянется ниже.
А около 21-го числа июля встревожен я был уведомлением из Москвы, что вскоре имеет прибыть к нам в волости князь, мой новый командир. И как приезда сего неугомонного человека не можно нам было ожидать с таким спокойным духом, с каким до сего ожидали и встречали мы старика-князя, отца его, то натурально посмутились духом мы оба с г. Верещагиным, случившимся тогда быть у меня, и думая, что по примеру отца приедет он также сперва в Бобрики, в тот же час туда поскакали и к приезду его сделали все нужные приуготовления и распоряжения, но все наше ожидание его было тщетно. Он проехал из Москвы прямо в любимое свое село Сергиевское, в Чернском уезде, и я, узнав о том на третий уже день, возвратился опять в Богородицк, а господина Верещагина, для точнейшего узнания о том, когда располагался к нам быть князь, отправил к приятелю его, господину Стрекалову, в деревню.
Сей возвратясь оттуда привез ко мне известие, что князь действительно уже приехал в Сергиевское, а к нам не так-то скоро, а разве недели чрез две будет, и что г. Стрекалов советовал вам самим туда к, нему съездить, что мы тотчас и исполнили. Князь принял меня нарочито изрядно и далеко не с такою холодностию, как тогда я ожидал от него. Он расспрашивал меня обо всем до волостей: и кабацких дел относящемся, и казался был всеми распоряжениями и поступками моими при сем критическом деле довольным, но совсем тем не примечал я в нем ни малейшего к себе благоприятства. Все его обращение со мною было гордое, пышное, увышенное, надменное и далеко не таково, каким пользовался я от добродушного отца его. Все сие меня не весьма радовало и было для меня неприятно. Мы нашли у него тут приятеля его, господина Власова, известного всем бывшего кратковременного счастливца, Александра Семеновича Васильчикова, я имели честь вместе с ними у князя в последующий за тем день обедать, и я заключая, что князь может быть и для них обходился со мною так гордо, желая доказать им свою командирскую власть над нами, все еще ласкался надеждою, что он будет впредь ко мне благосклоннее, и потому, по доброте своего сердца, в сем отношении некоторым образом и извинял его в том.
После обеда князь не стал нас держать у себя долее ни минуты, но сказал, чтоб мы ехали в Богородицк и там его к себе дожидались. Итак, мы с господином Верещагиным и пустились в обратной путь, но как до Богородицка было далеко, то решились заехать к г. Стрекалову и у него ночевали, и в Богородицк уже на другой день и вечеру приехали.
Вскоре после возвращения нашего приехали к нам в Богородицк и оба вышеупомянутые знакомцы и друзья княжие, г. Власов и Васильчиков, и как им хотелось видеть дворец, то водил я их в оной, и зазвав к себе угощал чаем и фруктами, и был обращением их со мною доволен. Но смотря на г. Васильчикова и говоря с ним о разных материях, не мог сему экслюбимцу надивиться, как мог он так много понравиться императрице, ибо не находил в нем ни малейшей красоты ни душевной, ни телесной, и принужден был сам в себе подумать и по пословице сказать, что полюбится иногда и сатана лучше ясного сокола.
Спровадив от себя сих знаменитых гостей, стал я дожидаться князя и делать к приезду его все нужные приуготовления, и как ожидал я от этого не столько доброго, сколько худого и по меньшей мере наистрожайшего во всем взыскания, то признаюсь, что дух мой во все дни, протекшие до приезда его, был у меня в великом смущении и беспокойстве, и я не упускал ничего, что только нужно и можно было к предвидимым во всем объяснениям по делам до волости относящимся, и ждал его к себе как медведя.
Прибытие его воспоследовало не прежде как 7-го августа, пред самым обедом, которой приготовлен был для него во дворце, где он стоять расположился. Мы встретили его с смущением душевным, которое увеличилось еще неизобразимо от гордого и самого холодного с нами при первой встрече обращения. Не успел он войтить в комнаты, как первейшее его приказание было, чтоб представлены были к нему тотчас все наши казенные лошади, употребляемые. мною для езды, на смотр, и чтоб послал я за всеми старостами и начальниками деревень. Лошади тотчас были и представлены, и он успел их еще до обеда всех пересмотреть и приказал приготовить для себя тройку и запречь в самые легкие и маленькие дрожки, которые, между тем, как он обедал, и были приготовлены. На сии сев и посадив меня за собою, поскакал он тотчас после обеда в ближние волостные большие села Иевлево и Малевку. Езда сие была хотя недальняя, но для меня, по претерпенному беспокойству, весьма памятна. Как дрожки были самые туртыжные и мне неинако довелось сидеть как позади оных, спиною к князю, на лакейском месте, на котором при езде вскачь с великою нуждою мог я держаться, то, не езжав от роду в таком положении, был я тогда как на каторге я проклинал в мыслях и князя, и сумасбродное его скаканье. Несколько раз едва было совсем не полетел я стремглав с сих проклятых дрожек, к насилу мог удержаться. Но зачем бы таким ездили и скакали мы так туда без ума, без памяти? Единственно затем только, что его сиятельству угодно было взглянуть на наши большие и огромные села и посвидетельствовать на бывших в них мельницах у мельников мерки, которыми брали они с помощников муку вместо лопаток. Дело, по истине, самое важное и достойное предпринимание таких трудов! Но не думайте, чтоб делано было сие без намерения, сие состояло ни менее, ни более как в том, чтоб найтить что-нибудь, к чему бы можно было ему придраться и изъявить свое княжеское на меня неудовольствие. Сие, к крайнему моему удивлению и негодованию, заметил я уже при первых его во время езды нашей, прямо сказать, княжеских, или лучше сказать, самых подлых поступок и ухваток, состоящих в том, чтоб всякого встречного и поперечного, несмотря, мужик ли бы то был или женщина, останавливать, со всяким разговаривать, всякому предлагать прямо шиканские вопросы, всякого выводить с ума и у всякого хитрым образом выпытывать, не знает ли кто чего дурного, относящегося до волостного правления? Но по счастию поладались ему только самопростейшие, глупейшие и такие люди, от которых он не мог ничего добиться. Самые селы наши нашел он совсем пустыми, ибо весь народ был тогда в доле по случаю начавшейся уже уборки хлебов. Итак, не нашед никого, полетел он на мельницы, содержимые разными людьми из найма и бывшие на оброке. И тут-то обратил он свое княжеское внимание на помянутые мерки, и как показались они ему великоваты, то и употребил он сей первой случай: к изъявлению на меня княжеского своего неудовольствия и неожидаемым образом стал изливать на меня свой праведной гнев, говоря, для чего я за сим не смотрю, и чтоб лучше я почаще ездил и за всем смотрел, чем писал стишки и песенки. И удивился, и смутился, и вздурился я, сие от него услышав, и дружное смущение мое было так велико, что я, почти остолбенев, не мог ему с минуту времени вымолвить в ответ ни единого слова. В рассуждении мнимой величины мерок оправдаться было мне весьма не трудно, ибо они были обыкновенные и нимало так не велики, как он себе воображал, к тому ж и не было на то ни от кого и никогда жалоб, но несносно было мне то, что он упрекал меня писанием стихов и песенок. И как я легко мог заключить, что он говорил сие не своим языком, а по чьему-нибудь бездельническому навету, то, собравшись наконец с духом, сказал я ему, что на величину мерок не слыхал я ни от кого из крестьян жалоб и неудовольствии, а потому не было и причины входить мне в сие дело, нестоющее никакого дальнего и уважения, что ж касается до писания песенок и стишков, то я от роду стихотворцем не бывал и их не писывал, а если что в праздные минуты и пишу, так не пустое, а такое, что служит к пользе моих сограждан я всему отечеству, и за то не нажил еще ни от кого нарекавия, а известно о том всему государству. Сим заградил я ему уста и наставил его замолчать, но в сердце своем почувствовал я к нему крайнее с сего времени негодование.
Побывав на одной мельнице, поскакали мы по горам, по долам к другой, находящейся в селе Ломовке. Там опять было такое же свидетельствование мерок и подтверждение, чтоб принудить мельников сделать их меньше. ‘Очень хорошо! сказал я усмехнувшись: когда вашему сиятельству это угодно, так и будет сделано, дело сие не составляет важности’.
Не успели мы, обскакавши верст десятка два, возвратиться в Богородицк, как тотчас спросил он старост. По счастию, были они уже все предстать пред него в готовности. Итак, начались тотчас спросы и расспросы: довольны ли они мною? не делаю ли я кому обид и притеснений? не имеют ли они каких на меня жалоб? в котором случае говорили бы они нимало меня не опасаясь. Но как всем им и крестьянам от меня не было ни малейших обид и притеснений, то нечего было им сказать, кроме того, что они совершенно мною довольны и лучшего управителя себе не желают. И тогда приметно было, что такой отзыв обо мне был его сиятельству не весьма угоден. Он замолчал, отворотился от них и ушел проч. Прискорбно мне сие было, по нечего было делать, и как оставалось еще довольно времени, то для занятия его чем-нибудь предложил я ему, не угодно ли ему будет приказать половиться в церковной сажелке рыбы и посмотреть наловленных мною карпов, и как он от того не отрекся, и к рыбной ловле все было приготовлено, то пошли мы тотчас туда.
Другого, находившегося на его месте, мог бы тронуть и один уже вид сей окровленной, огороженной раскрашенною решеткою и превращенной в прекрасное гульбище сажелки, но он не удостоил все мои труды не только внимания, но почти и самого воззрения. Но как запущенным неводом вытащили такое множество карпов, какого он в жизнь свою не видывал, то приметно было, что он удивился, но по жестокости своего сердца и тут не хотел сказать мне не только ни малейшего спасиба, но ниже изъявить какого-нибудь удовольствия, такое приятное зрелище увидя, вместо того, что отец его вспрыгался б от радости и удовольствия. Досадно было мне неведомо как такое его хладнокровие, но как нечего было делать, то закусив себе губы пошел я вслед за ним, ругая только его в мыслях и раскаиваясь, что хотел такому негодяю доставить удовольствие. Пуще всего прикро было мне сие по причине присутствия при том всех ваших судей, собравшихся для сего зрелища в таковую холодность его ко мне довольно заприметивших.
Все они из учтивости проводили его до дворца, но спасибо, и им всем не оказывал он никакой дальней ласки, а удостоил только тех из них разговором с собою, которые были такие же охотники до тисовой охоты, каков был он сам. И с сими занялся он изо все достальное время вечера велемудрыми своими по сей части разговорами, однако и самих сих отпустил он от себя без дальнего приветствия, а с видом совершенного всех их неуважения, и чрез то подал я им всем о себе не весьма выгодное мнение.
Поутру на другой день не успел он встать и умыться, как уже спросил, тут ли я и готовы ль дрожки? и посадив меня опять позади себя на муку и каторгу, пустился скакать в другую сторону волости, сперва в село Товарково, потом в Кузовку, там в Малевку, а оттуда в село Папортки, а из сего назад в Богородицк. Расстояние между сими селами было так велико, что мы околесили с ним более 40 верст до обеда, и по всем местам скакали так, что у меня трясся даже мозг в голове, и я едва мог ответствовать ему на разные делаемые им мне на пути коварные обо всем вопросы и расспросы. Единое отдохновение имел я только тогда, когда попадался нам кто-нибудь из волостных мужиков на дороге или в близости оной на полях, из которых не пропускал он ни одного без того, чтоб остановившись и подозвав к себе, не расспрашивать его кое о чем и не выводить из ума. Все ему хотелось найтить кого-нибудь, кто б что-нибудь сказал ему обо мне и о правлении моем худое. Но и в сей день имел он такую же в том неудачу, как и накануне, и все отзывались. обо мне и о правлении моем с полною похвалою.
Теперь вообразите себе, каково было мне все сие видеть и слышать, но я переносил все то, скрепя сердце, с равнодушием, и только негодовал на него, и на скверный его характер досадуя, ответствовал на все короткими словами.
Не успел он, возвратясь в Богородицк, отобедать и с полчаса от усталости уснуть и отдохнуть, как по приказанию его готовы были уже опять дрожки, и я опять принужден был с ним ехать, сперва на островок, для осматривания находящегося там госпиталя, где, до похвальному своему обыкновению, не преминул он также почти все уголки пересмотреть и отыскивать какой-нибудь неисправности. Но как и тут все было в надлежащем порядке, то не удалось ему и тут ничего найтить, и как нечего ему было делать, то, для скрытия своего неудовольствия, велел он ловить опять рыбу в прудах, подле госпиталя находившихся. Как тут захвачено было множество и самых больших карпов, то не сказав опять мне ни слова, велел только несколько из них отнесть к себе на кухню и изготовить к ужину.
Кончив сие дело и осмотрев и находящийся там небольшой садик и маленькую оранжерею, где он также перешарил все мышьи норки, поскакали мы с ним к нашему хлебному магазину, которой не преминул он также весь перешарить, отыскивая и в нем чего-либо неисправного, но как и тут нашел все в порядке, то нахмурился только и рад был, что попались ему тут на глаза несколько бобриковских мужиков, приезжавших для отдачи хлеба в магазин, с которыми ему, по его обыкновению, полюбовную речь поговорить было можно. При сем случае удивил он меня вновь своими поступками. Мужикам сим случилось быть таким, которые имели на управителя своего г. Верещагина, некоторые неудовольствия, и как он стал выводить из ума и расспрашивать, не делаю ли я им какой обиды и притеснения, то они не обинуяся ему сказали: ‘Что, ваше сиятельство! об Андрее Тимофеевиче нам грех сказать что-нибудь худое, а вот Петр Алексеевич…’ — ‘А что такое,— подхватил он,— Петр Алексеевич?’ — ‘От него-таки,— сказали они,— терпим мы кой-какие обидишки и тягости, и не без жалобщиков-таки на него!…’ Услышав сие удивился я и ожидал, что он воспалится гневом, и приструнив их, принудит все себе рассказывать, но, к удивлению, произошло тому противное. Он отворотился от них и замолчав пошел прочь, и спешил садиться на дрожки. Поразила меня такая неожидаемость, доказывающая мне довольно, что ему жалобы не на Верещагина, его любимца и тайного прислужника, а на меня были нужны. И сие так меня раздосадовало, что я и не повез его уже, как было хотел, в магазинный лесок, разрубленный мною в аллеи и превращенный в прекрасное гульбище, но предусматривая, что верно не получу я от него и за сии труды мои никакого спасиба, совсем об оном умолчал и дал ему волю ехать назад во дворец, где приступил я к нему с требованиями резолюции по письменным нашим канцелярским делам и загнал ими его в такой тупик, что он явно оказал свое в том совершенное незнание, и скрывая свое невежество принужден был уже кое-чем отделываться и предоставлять наиболее все моему собственному благоусмотрению.
Господину Верещагину, которого нашел я тут нас дожидавшегося, не преминул я сказать о его мужиках бобриковских и о том, что они князю говорили и посоветовать, чтоб он взял свои меры и употребил осторожность. Он посмутился от того очень, и оба мы за верное ожидали, что князь о том что-нибудь говорить будет, однако не дождались ни одного слова и он казался совсем позабывшим о сих жалобах и к г. Верещагину по прежнему благосклонным, что его и поуспокоило, а меня несказанно удивило.
Поутру в следующий за сим день собрался уже он от нас ехать и мы рады-рады были, что он к тому расположился и провожали его не с сожалением о его скором отъезде, а с особенным удовольствием. Но хлопоты и досады мои тем еще не кончились, но я должен был проводить его в Бобрики и тогда вместе с ним заезжать в деревню к глухому Полунину обедать и иметь опять многие поводы к неудовольствиям и досадам. Г. Полунин сей был человек особенного свойства, превеликий прошлец, хитрец, лукавец, льстец, наушник и прековарнейшая особа. Он давно был знаком как-то князю и приезжал тогда нарочно подзывал его к себе в гости, и как жил он недалеко в стороне и по дороге в Бобрики, то князь и согласился к нему заехать, и тут-то насмотрелся я довольно всякой всячины. Г. Полунин изгибался пред ним ужом и жабою, подольщался к нему всячески, залыгал его без милосердия, раболепствовал пред ним как подлец сущий и казался ни мало не примечающим того, что князь над ннм шутил и издевался как над дурачком, а доволен был тем, что князю все у него в доме нравилось, все было им похваляемо и все было приятно, и за все изъявляемы были благодарения. И я истинно уже не знаю, от чистого ли сердца он все сие делал или умышленно в пику мне и желая тем меня огорчить. Но я мысленно плевал на все сие и душевно хохотал таким глупым его ухваткам.
Но как бы то ни было, но мы, измучившись от ходьбы по всем мышиным норкам и углам, по которым водил нас хвастливой хозяин, для показывания всего своего хозяйства, и отобедав, поехали далее в Бобрики, и как надобно было проезжать нам некоторые села и деревни, сей волости принадлежащие, где приготовившиеся уже мужики встречали его с хлебом и солью, то не преминул князь и тут останавливаться и уже для одного вида только спрашивать, довольны ли они управителями. И как они, отозвавшись обо мне как лучше желать было не можно, начали было изъявлять неудовольствия свои на г. Верещагина, то при сем случае явно оказалось уже пристрастие княжое, ибо они едва только заикнулись о сем, как князь ни с другого слова и не внимая ничего, велел кучеру ударить по лошадям и поскакал далее, а в других деревнях, чрез которые мы ехали и где его также встречали мужики большими толпами, ровно как побоявшись, чтоб не произошло того же, уже и не останавливался, но сказав только мужикам за их хлеб-соль спасибо, велел продолжать скакать далее, и тем еще более к досаде моей изъявил пристрастное свое к Верещагину доброхотство.
В Бобриках встретило его все Верещагина семейство, и как ему надлежало по необходимости остановиться в том доме, где они жили, и Верещагины сестры были наипроворнейшие особы и некоторые из них и недурны собою, и все они, так сказать, расстилались перед князем, то вся сцена у нас тут тотчас переменялась, и князь, будучи придворным человеком, а притом относительно до женщин великим пройдохою и пролазом, в один миг из свирепого медведя превратился в самого ангела, и вместо того, чтоб входить в какие-нибудь дела, до волости относящиеся, позабыв обо всех, занялся сими девушками и тотчас пошли у него с ними смехи, издевки и хвастанья. Я смотрел только на сие улыбаясь в духе, и не успел еще от удивления своего по сему поводу свободиться, как вдруг переменилась у нас опять сцена. Прилетел к нам, как на крылах ветряных, живущий неподалеку от Бобриков, приятель его, г. Власов, такой же страстной псовый охотник, каковым до безумия был и сам князь. И как господину Власову неведомо как хотелось добиться от князя дозволения ездить по волостям нашим с собаками, то, зная характер княжой и желая к нему подольститься, приехал он в охотничьем платье и с целым табуном гончих и борзых собак и со множеством охотников и лошадей заводных для князя. Князь неведомо как ему обрадовался и вмиг тогда начались у них разговоры о собаках, и не успел Власов предложить, не угодно ли князю взять в ближних лесах в тот же еще день вечернее поле, сказывая, что у него и лошади, и собаки, и все к тому готово, как вмиг позабыты были князем и волости, и сирены, и все на свете, и воспламенилась охота и желание в тот же миг ехать в поле. Итак, давай, давай скорее лошадей! давай на них садиться и спешить воспользоваться достальным, еще довольным до наступления ночи, временем, и вмиг все они очутились в поле и загремел в лесах лай и вой собак, гоняющих по зайцам. Я поехал было вслед за ними на своих дрожках, но будучи не охотником, посмотрев и послушав издали вой и лай собак, за лучшее рассудил предоставить их там гаркать и дурачиться как хотят, а самому возвратиться назад и взять, до того времени как они возвратятся, хотя небольшое от трудов отдохновение.
Как по особливому счастию поле тогдашнее было для них очень удачно и они затравили несколько зайцев, то по возвращении их уже в самые сумерки увидел я, что князь мой был как медный грош весел и в восхищении даже от удовольствия, и мог из того узнать, что ему ничем в свете так много угодить не можно, как его сумасбродною псовою охотою, и страсть его к ней была так велика, что не преставали они говорить о том во все продолжение вечера и самого вечернего стола, которым угощали госпожи Верещагины в комнатах своих его и нас всех с ним вместе. Словом, князь мой был совсем не тот, каковым был прежде, я как при чувствуемом тогда удовольствии обходился он и со мною гораздо уже перед прежним сноснее и лучше, то вздумалось мне сим случаем воспользоваться и испросить у него дозволение по отбытии его отлучиться на несколько дней от волостей я съездить на короткое время в свою деревню, на что он благосклонно и согласился, а расспросив и узнав, что я живу неподалеку от Серпухова, сказал: ‘Когда так дом ваш недалеко от Москвы, то кстати побывайте-ка вы оттуда и у меня в Москве и пособите мне приискать живописца для писания образов в Богородицкую церковь, да я кроме того хотелось бы мне с вами кой о чем и другом поговорить. Для вас труд этот не велик будет’. —‘Очень хорошо! сказал я, а мне блого и самому надобно бы для кое каких нуждиц побывать в Москве’. — ‘Ну, так ладно! подхватил князь, так приезжайте ж, а я скоро возвращусь в Москву и вас ожидать к себе буду’.
Сим образом кончился тогдашний суетливый день с некоторым для меня удовольствием, и я наутрие проводил его в путь уже несколько с спокойнейшим духом, однако душевно желая, чтоб впредь хотя бы и никогда не бывала нога его у нас в волостях более. Таково-то отяготительно было тогдашнее кратковременное его у нас пребывание, и я, возвращаясь в Богородицк, не мог начудиться довольно необыкновенной человека сего деятельности я надивиться тому, как мог он в такое короткое время столь великое множество разных дел наделать, и признаться надобно, что он с сей стороны был прямо удивительный человек.
Но как письмо мое достигло до своих обыкновенных пределов, то дозвольте мне на сем месте остановиться и сказать вам, что я есмь ваш …. и прочее.

(Декабря 7-го дня 1809 года. Дворяниново).

ЕЗДА В МОСКВУ

ПИСЬМО 200-е

Любезный приятель! Сбыв помянутым образом неугомонного своего гостя с рук я возвратясь к домашним своим в Богородицк, стали мы помышлять о езде своей в Дворяниново и в сей путь мало-помалу собираться. Однако за разными препятствиями и за приездом к нам и в сей месяц губернатора, проезжающего часто из Тулы чрез наш город в село свое Баловнево и потому нередко у нас бывавшего, не прежде мог могли в сей путь отправиться, как девять дней спустя по отъезде князя, я уже 22 августа.
Ездил я в сей раз домой со всем моим семейством, ибо хотелось нам всем побывать в своей деревне, а мне хотя взглянуть на свои сады я несколько повеселиться ими. Но в путешествии и отлучке сей провели мы хотя более двадцати дней, но дома удалось мне пробыть немногие только дни. Уже и едучи туда потеряли мы несколько дней на заезды к родным своим в Федотове и в Калединке, куда заезжали мы повидаться с теткою Матреною Васильевною. А приехавши домой я нашел дом свой уже нарочито запустевшим, пробыли оном не более четырех дней, и употребив оные на осмотрение своих садов и на сделание в них кой-чего немногими людьми, при мне бывшими. Они находились тогда после претерпенной жестокой зимы весьма в жалком положении, и я нашел множество больших яблоней в них погибшими, а другие погибающими. И как сие меня не радовало, то спешил я скорее убираться в Москву, куда между прочим привлекала меня и та нужда, что мне хотелось как-нибудь вытеблить экземпляры второй части моей ‘Детской философии’ из университетской типографии, перешедшей тогда из казенного ведомства, по откупу, в приватные руки к господину Новикову. Сверх того хотелось мне спознакомиться лично и с некоторыми моими корреспондентами, а особливо с господином Владыкиным. А вслед за мною хотела приехать туда же и жена моя, для некоторых своих нужд и покупок.
В Москву приехал я уже в самом исходе августа, и мое первое дело было явиться у молодого князя, своего командира, жившего в немецкой слободе в особом своем доме. Тут удивился я его нарочито благосклонному и далеко не таковому холодному приему, какого я ожидал. Сие несколько меня порадовало и я тем охотнее приступил к выполнению поручаемых мне от него комиссий, относящихся до приискания живописца и разных покупок для богородицкого дворца. От него проехал я к старику-князю, его отцу, любопытствуя весьма узнать, подлинно ли он помещался в уме, как об нем говорили. Но я обрадовался и удивился, нашед его в полном уме и разуме и точно в таком же положении, в каком я с ним в последний раз расстался. Старик чрезвычайно был мне рад и доволен тем, что я к нему приехал, и не мог со мною довольно наговориться. Я принужден был просидеть у него весь вечер и рассказывать ему обо всем, у нас в Богородицке происходившем, ибо он хотя и не входили уже ни в какие наши дела, но хотел знать обо всем, и неведомо как обрадовался, услышав о множестве расплодившихся у нас карпов, и хвалил меня за то, что я насадил их в церковную сажелку, сказывая мне что и князь Сергий его тем очень доволен и отзывался ему обо мне по всем отношениям с довольною похвалою. Сие удивило меня и обрадовало, так что я переменил несколько мои о молодом князе мысли и чувствия.
На другой день, побывав в рядах, и кое-что искупив, отыскал я дом господина Владыкина, Алексея Алексеевича, и с сим милым и любезным старичком и наилучшим моим корреспондентом познакомился лично. Не могу изобразить, как он был моим посещением доволен и как старался изъявить сколь много он меня заочно полюбил. Но к сожалению нашел я его больным и лежащего от дряхлости в постели. Он спознакомил меня с своим семейством, состоящим в двух дочерях, и просил меня посещать его как можно чаще, и буде можно, то бы всякой день, что я ему охотно и обещал, ибо в обхождении с ним и в разговорах обо всем находил я и для себя великое удовольствие.
В следующий за тем день, после исправления разных порученных мне от князя комиссий, заезжал я опять к сему любезному старику, и поговорив с ним много кой-чего о моем ‘Сельском Жителе’, и о том, как бы постараться найтить какой-нибудь след к возобновлению моего начатого столь хорошего и полезного, но тогда пресекшегося дела, проехал я опять к старику-князю, и просидев у него с удовольствием весь вечер, у него даже, по приглашению его, и ужинал, и князь обходился со мною как бы с родным своим и был мною очень доволен.
Наутрие, как в четвертый день моего пребывания в Москве, случившийся во второе число месяца сентября, собрался я наконец съездить в университетскую типографию, и день сей сделался наидостопамятнейшим почти в моей жизни, чрез основание в оный первого моего знакомства, а потом и самой дружбы, с новым содержателем типографии, известным и толико славным у нас господином Новиковым, Николаем Ивановичем {См. примечание 8 после текста.}. Важный человек сей был до сего времени мне совсем незнаком, и я об нем до того даже и не слыхивал. Он же, напротив того, знал меня уже очень коротко, по всем моим экономическим и даже нравственным сочинениям, и имел обо мне и о способностях моих весьма выгодные мысли, почему и неудивительно, что как скоро я нашел его живущего тут же в доме, где находилась типография, сказал ему о себе и о желании моем отыскать и получить экземпляры моей ‘Детской философии’, он принял меня с отменною ласкою и благоприятством и не мог довольно изъявить своей радости и удовольствия о том, что получил случай со мной познакомиться. Признаюсь, что таковая неожидаемая и благоприятная встреча была и самому мне весьма приятна. Мы вступили с ним тотчас в разные разговоры, и как он был человек в науках и литературе не только весьма знающий, но и сам за несколько лет до того издавал нравственный и сатирический журнал, под именем ‘Живописца’, и можно было с ним обо всем и обо всем говорить, то в немногие минуты не только познакомились мы с ним, как бы век жили вместе, но слепилась между нами и самая дружба, продолжающаяся даже и поныне. Но сего было еще не довольно, но как речь у нас дошла до издаванного мною ‘Сельского жителя’, то он, изъявляя сожаление свое о том, что такое полезное мое дело пресеклось, вдруг спросил меня, не расположусь ли я продолжать оное, в котором случае мог бы он быть моим и несравненно лучшим коммиссионером и издавателем, нежели каков был немчура Ридигер, и что он смело может меня уверить, что чрез его дело сие пошло бы непременно с лучшим успехом и было бы для меня выгоднее.
Сим неожидаемым мне предложением он меня так ошарашил, что я с минуту времени не в состоянии был ему ничего отвечать, но, собравшись потом с мыслями и с духом, сказал ему:
— Очень хорошо! Я от того не отрекаюсь, и если вы примете на себя печатание и издавание журнала, то я на то согласен, и тем охотнее, что у меня есть уже и довольно материи, для него заготовленной.
— О, когда так, — подхватил г. Новиков, — то зачем же дело стало? И если угодно вам, то мы теперь же можем приступить ко всем условиям, к тому потребным, и поговорить о том, как бы нам расположить дело сие лучше.
И как я на то изъявил свою готовность и согласие, то и начали мы о том говорить и обо всем соглашаться.
Его первое предложение было, чтоб начать издавать журнал сей с наступлением будущего 1780 года, потом говорил он, что ему хотелось бы, чтоб он мог издавать его при каждом номере газет по одному листу, следовательно, не по одному, а по два листа в неделю, и спрашивал меня, надеюсь ли я на свои силы и могу ли снабжать его столь многою матернею? И как я его уверил, что в том не сомневаюсь и что надеюсь довольно, что за мною дело не станет, то спросил он меня, сколько получал я от Ридигера за мой ‘Сельский житель’, и, услышав, что не более 200 рублей, предложил мне двойную за труд мой заплату, и на первый случай 400 рублей за годичное издание, а впредь, смотря по обстоятельствам, может он мне и прибавить, а сверх того, чтоб получать мне по 15-ти экземпляров. И как я сею суммою был и доволен, то тотчас мы с ним в том и ударили по рукам, а потом стали говорить о том, какое бы название дать сему новому экономическому журналу и как бы оный расположить лучше.
Дело и за сим у нас не стало, и мы в немногие минуты согласились и в том с общего согласия положили, чтоб назвать оный ‘Экономическим магазином’ и расположить и его уже иным образом против ‘Сельского жителя’, и для удобнейшего с моей стороны сочинения, а с его печатания и набирания листов, условились, чтоб все материи писать особыми отдельными большими и малыми статьями и придавать каждой из них свойственные им приличные надписи, и дабы мне их присылать к нему без разбора и предоставить уже ему на волю располагать их и помещать в листы журнальные. И как чрез то мог я освободиться от скучного всего более мне досаждавшего при прежнем издавании уравнивания листов, считанием строк и даже самого отяготительного переписывания набело всей сочиняемой материи, ибо Г. Новиков и от того хотел меня избавить, а требовал только, чтоб писано было не слишком связно {Не слишком связно — т.е. не малоразборчивой скорописью. ‘Связным письмом’ называли в XVIII в., когда еще писали уставом и полууставом, скоропись, в которой одна буква соприкасалась, связывалась с другой.} и было б только четко, то и был я сим в особливости доволен и с охотою на предложение его согласился.
Условившись сим образом обо всем, до издания сего нового журнала относящемся, коснулся я и до получения экземпляров моей ‘Детской философии’.
— О, что касается до сего, — подхватил г. Новиков, — то вы экземпляры ваши скоро получить от меня можете. Книга сия хотя еще не поднята, то есть листы ее не соединены еще покнижно {Не сброшюрована.}, но я сегодня же велю ее начать поднимать, и вы после завтрева их получить можете. Но кстати хочется мне с вами о сей книге поговорить. Мне очень жаль, что она, по прежнему худому содержанию типографии, напечатана так дурно и неисправно. Она по полезности своей стоила бы лучшего издания, и у вас нет ли продолжения оной в готовности, и буде есть, так пришлите-ка вы ко мне третью часть оной, так я посмотрю, не можно ли будет и ее напечатать.
— Очень хорошо, — сказал я, — у меня сочинено ей уже несколько частей, но только не переписаны, но я заставлю переписать и пришлю к вам третью часть оной, а ежели дело пойдет, так можно получить и последующие.
Сим образом, не думав, не гадав и прямо нечаянно и в несколько часов достиг я до желаемой давным-давно цели и положил первое основание издания моего ‘Экономического магазина’, который доставил мне впоследствии времени столько выгод и сделал меня навек в отечестве моем известным и именитейшим экономическим писателем. Происшествие сие нечаянностию своею толико было для меня поразительно, что я, поехавши тогда от г. Новикова, не мог сам тому довольно надивиться и почитал то явным действием промысла Господня, приведшего тогда в Москву меня равно как нарочно для сего только случая. Да и в самом деле, если б не вздумалось князю в Бобриках мне приказать приехать в Москву, то сам бы я никак тогда в нее из деревни не поехал, ибо нужда моя не так была велика, чтоб надобно мне было необходимо в нее ехать.
Как я в сей день зван был обедать к новому другу и знакомцу своему, г. Владыкину, то поскакал я прямо к нему, и удивил, и обрадовал его уведомлением о нечаянном основании своего нового издания. Он не мог довольно изъявить своего удовольствия о том, и не только обещал продолжать со мною свою переписку, но побуждать к тому же и обоих своих сыновей и всех своих знакомых. Тут будучи, познакомился я с родственником его, почтенным вельможею Иваном Анофриевичем Брыдкиным, которому рекомендовал меня г. Владыкин, и сей старый муж, обласкав меня, просял чтоб я приехал когда-нибудь к нему расхлебать щи вместе.
В следующий за сим день приехала ко мне из деревни и жена моя, завезя мать свою в Воскресенки и оставив погостить там, до возвращения нашего, у Ивана Афанасьевича Арцыбышева. Я, оставив ее заниматься своими покупками, спешил сам к своему новому командиру, дабы с ним уже и распрощаться, ибо комиссии его я уже успел все кончить. Князь обошелся со мною опять нарочито благосклонно и отпустил меня от себя, дав разные и кой-какие по волости приказания. Итак, распрощавшись с ним поскакал я к живущему тут же в Немецкой слободе славному нашему тогдашнему богачу Никите Акинфиевичу Демидову, брату известного и славного проказы Проньки Демидова. Побудил меня к сей езде наиболее г. Владыкин, уверив, что сей переписывавшийся со мною человек отменное желание имел меня видеть и со мною познакомиться лично. Я подлинно нашел в нем человека, полюбившего меня уже заочно и не только принявшего меня весьма благоприятно, но и старающегося и угостить всячески. Он не отпустил меня без обеда и занимался во все утро беспрерывными со мною о разных вещах разговорами, но от которых не чувствовал я дальнего удовольствия, поелику при всем его огромном богатстве и знаменитости находил в нем самого простака и сущего богача-ахреяна, в котором и сквозь золото видима была еще вся грубость его подлой природы, из которой произошел он чрез богатство в знать и в люди. Напротив того, чувствовал я несравненно более удовольствия при пересматривании его драгоценных и прекрасных картин и многих других редкостей, которыми весь дом его был наполнен. Я засмотрелся на все оные и имел случай видеть тут множество таких редких вещей, каких никогда еще не видывал, а за вкусным и сытым обедом постарался он увеселить слух мой наипрекраснейшею своею комнатною музыкою, а после обеда водил он меня по своему прекрасному саду и по всем своим богатым оранжереям, где я также видел множество вещей никогда мною до того невиданных и провел большую часть сего дня у него с превеликим удовольствием.
На другой день после сего был я опять у нового своего знакомца, г. Новикова, и получил от него все сто экземпляров второй части моей ‘Детской философии’, а потом ездил вместе с женою опять к г. Владыкину, и проводив у него вечер, ужинали, и с ним потом распрощались, ибо мы, не имея более никаких дальних нужд, помышляли уже о своем отъезде из Москвы. Г. Владыкин, расставаясь со мною, убедил меня просьбою, чтоб я не уезжал из Москвы не повидавшись с г. Брылкиным, что я и обещал сему отменно меня полюбившему и милому старичку.
Итак, поутру на другой день, съездив еще раз к старику своему князю и раскланявшись с ним, проехал к г. Новикову, и поговорив с ним еще кой о чем, распрощался и с ним, и поехал от него прямо в дом к г. Брылкину. Я нашел старика сего в его кабинете, установленном медными на полу деньгами и занимающегося считанием оных. Он принял меня весьма благоприятно и с удовольствием занимался со мною о разных хозяйственных вещах разговорами и угостил обедом. Однако я не нашел в сем вельможе ничего особливого и такого, чтоб меня могло сделать к нему приверженным или внушить в меня особенное к нему почтение, почему я не имел охоты продолжать с ним дальнего знакомства, и был у него в сей раз в первый и последний. Возвратясь от него, успел я еще вместе с женою съездить и побывать у старинного нашего друга и знакомца Афанасья Леонтьевича Афросимова, и препроводил весь остаток сего дня в наиприятнейших с сим любезным стариком разговорах.
А на утрие, севши в свои повозки и поехали мы из Москвы, проводив в ней в сей раз не более одной недели. О возвратном нашем путешествии не могу ничего сказать, кроме того, что мы из Серпухова отправили повозку и людей за моею тещею в Воскресенки, а сами поехали прямо в свое Дворяниново, куда мы 7-го числа в сумерки и возвратились.
Тут не пробыли мы в сей раз уже более одних суток, но и тех почти не видали. Приезжание то того, то другого из наших тутошних друзей и соседей беспрерывно нас занимало. Совсем тем, как много я гостями своими ни был занят, однако, по беспрерывному помышлению о новом своем предприятии и по ревностному желанию приступить скорее к делу и началу моего нового журнала, улучил несколько минут свободного времени для написания первого пробного листа для моего ‘Экономического магазина’. Итак, достопамятно, что он первое свое начало восприял в дворяниновском моем доме и 8-го числа сентября 1779 года.
Как мы поспешаля возвратиться в Богородицк к оставленным там нашим детям и к моей должности, а надобно было заехать опять в Калединяу, то не стали мы долее медлить и отправились в последующий день в свой обратной путь. В Калединке нашли мы у госпожи Арцыбышевой брата ее, генерала Дмитрия Васильевича Арсеньева, и пробыв с ним тут целые почти сутки, приехали на другой день ночевать к новым родным нашим, господам Кислинским, в Федешово, а оттуда приехав в последующий день в Тулу, и но исправлении кой-каких покупок и побывав у Петра Петровича Толбузина, 12-го числа благополучно возвратились в Богородицк и к удовольствию нашему нашли всех своих детей в добром здоровье.
Тут не успели мы разобраться и несколько от путевых беспокойств отдохнуть и со всеми нашими приятелями повидаться, как проводив заезжавшего к нам Дмитрия Васильевича Арсеньева, принялся я без дальнего откладывания за настоящее уже начало своего будущего экономического журнала, и 16-го числа сего месяца сочинил объявление для обнародования и припечатания в газетах об оном, ибо г. Новиков просил меня, чтоб тем не помешкать, дабы ему успеть можно было набрать колико можно поболее на оной пренумерантов. И как человек сей, как я после узнал, был какою-то знаменитою и важною особою у масонов и имел обширные связи и превеликое знакомство, то я имел в том далеко уже не такой успех, как прежний немчура Ридигер, я спроворил делом так хорошо, что число подписавшихся к получанию моего журнала простиралось уже и при самом начале до 400 разных особ, и в том числе многие были князья, бояре, генералы, и архиереи и прочие всякого звания люди, и вспомоществовало к тому много весьма то, что цена положена была ему очень умеренная, а особливо для тех, кои расположились получать оной вместе с газетами. А на другой день после сего выправил и кончил я и первый лист сего журнала, начатой в Дворянинове, и чрез несколько дней после того, при случившемся после того отправления канцеляриста моего, Щедилого, в Москву, отправил с ним сие объявление вместе с 3-ею частию моей ‘Детской философии’ к г. Новикову, для напечатания.
В достальные дни сего месяца не произошло у нас ничего особливого и мне памятно только то, что мы провели оные наиболее в разъездах по гостям. Были у Стрекалова, Киреева и Толбузина, угощали у себя заезжавшего опять к нам губернатора, и что я около сего времени основал и выкопал ту маленькую сажелку против островка, в поле, в которой с того времени и доныне содержатся живые карпы для расхода, поелику случился быть там прекрасной родник.
Наступивший после сего октябрь месяц ознаменовался освящением бобриковской церкви, в которой иконостас и все прочее к сему времени было кончено, и как для сего празднества, так и торжественного церковного обряда, ездил я в Бобрики и пробыл там суток двое, и дело сие как надлежит исправил.
Происходило сие освящение 5-го октября, а 7-го числа вступил я на 42-й год моей жизни, которого начало ознаменовалось тем, что я, чрез напечатанное около сего временя объявление о будущем издавании моего журнала, вступил в то знаменитое поприще, которое обратило на меня внимание всей публики, и я взошел равно как на пьедестал и подверг себя суждению всех моих соотечественников. Признаюсь, что при получении, 13 числа, печатного о журнале моем объявления вострепетало во мне сердце от неизвестности, будет ли новое предприятие мое публикою одобрено и получит ли дело мое лучший успех, нежели каков был прежний.
Получив сие объявление, поспешил уже я отправлением в Москву и материи для первых листов моего будущего журнала, и как оного у меня довольно уже заготовлено было прежде и стоило мне только привесть оный в порядок, то к случившемуся на другой день после сего отъезду нашего архитектора в Москву и успел я нарочитую кипку оного вместе с 4-ю частию моей ‘Детской философии’ к г. Новикову отправить.
По учинении сего, стал я готовиться к обыкновенному празднованию дня моих имянин, в которой хотелось мне сделать у себя добрую пирушку и угостить у себя всех своих, и городских и уездных друзей и знакомцев. Итак, был у меня в сей день сборный обед, а ввечеру некоторой род и бала, и мы таки поплясали и порезвились довольно по своей вере, и день сей провели с удовольствием и весело.
Впрочем, вступление в сей новый год моей жизни ознаменовалось особенным предприятием и таким делом, которого у меня до того никогда на уме не было, а именно, нечаянным восхотением смастерить у себя небольшой домашний театр, на котором бы все наши дети могли представлять кой-какие театральные пьесы. Первый повод к тому подали наивзрослейшая из детей наших, а именно падчерица г. Арсеньева, и сын и дочь нашего городничего. Как им много раз случалось видать театры, то, по обыкновению молодых людей, полюбили они сии зрелища и получили вкус в представлениях, и, будучи между собою дружны, при частых между собою свиданиях декламировали нередко друг перед другом кой-какие затверженные ими из трагедий и других театральных сочинений монологи и речи и друг друга тем себя утешали. Долго о сем я ничего не знал и не ведал, но как, наконец, случилось мне однажды их в таковых декламациях застать и способность и особенную охоту их к тому увидеть, то, имея сам с малолетства приверженность ко всем театральным зрелищам и упражняясь в молодости сам в подобных тому декламациях, похвалил я всех оных. И тогда вдруг вздумалось мне им предложить, не расположатся ли они выдумать какой-нибудь целой театральной, хотя небольшой пьесы, и не можно ли нам вдобавок к ним набрать еще кое-кого из их общества, дабы составилась целая труппа, и всем им можно б было представить уже целую пьесу. Мысль сия полюбилась всем им чрезвычайно.
— Ах! как бы это было хорошо! — воскликнули они все в один голос. — А особливо, если бы вы, батюшка Андрей Тимофеевич, приняли на себя труд распорядить сим делом и быть нашим в сем случае руководителем и наставником, а что касается до нас, то мы с великою охотою к тому готовы, а не сомневаемся, что найдем и некоторых других из наших братьев, к тому согласных.
— Очень хорошо, — сказал я им на сие, — я не только принимаю с охотою на себя сие приятное бремя, но посмотрю, не отрекусь, может быть, и сам взять в том соучастие и вместе с вами представлять какое-нибудь лицо в представлении.
— О, как бы это было хорошо! — воскликнули они опять. — И как бы вы нас тем одолжили и утешили.
— Извольте, извольте! И зачем дело стало? Давай теперь же советовать о том, какую бы нам избрать для сего пьесу и кого из детей и пансионеров приобщить к нашему обществу.
К сему мы и действительно в самый тот же час приступили, и как у детей нашего городничего на ту пору случилась и маленькая театральная пьеса, под названием ‘Безбожник’, то и положили мы на первый случай употребить к тому ее, и как для представления оной не требовалось и людей многих, то тотчас и расположили мы, кого именно употребить под какие роли. И как и назначенные к тому дети с охотою на то согласились, то недолго думая и приступил я к сему новому не только для них, но и для самого себя упражнению и такому делу, в каком я сам никогда еще не упражнялся, но склонность, охота и опытность чему нас научить не может!
Мое первое дело состояло в росписании всех ролей и в раздаче их всем назначенным актерам для вытверживания наизусть, и я не успел сего сделать, как чрез немногие дни и имел удовольствие услышать, что они были все у них уже и вытвержены и что если мне угодно, то могли бы они оказать первый опыт или сделать маленькую репетицию.
— Очень хорошо! — обрадуясь, сказал я. — И зачем же дело стало? Пожалуйте, соберитесь ко мне хоть после завтрева все, и мы попробуем.
Все они и не преминули ко мне в назначенный день собраться, и как к тому времени вытвердил и я свою роль, то и пошло у нас дело. Но признаться надобно, что имел я довольно труда к настраиванию всех их к лучшим декламациям и представлению, и не один, а несколько раз принужден был их для сего собирать и давать им свои наставления.
Между тем как сие происходило, помышляли и советовали мы между собою о том, где бы нам пьесу сию представить порядочным образом, и как ни у кого в домах наших не было удобности и довольно просторной к тому комнаты, то пришла мне мысль назначить к тому одну побочную просторную комнату во дворце нашем и соорудить в ней на скорую руку порядочный театрец с кулисами, занавесом, скамьями для зрителей и прочими принадлежностьми. И как у меня в команде были и столяры, и маляры, и всякие художники, то по обыкновенной моей в таких случаях нетерпеливости тотчас я и приступил к сему делу, и трудился над тем так ревностно и с такою прилежностью, что в немногие дни и поспел у нас маленький и довольно порядочный театрик. Причем надо было сказать, что при сем деле весьма много помогал мне и наш француз-учитель, который, будучи любопытным человеком и сам превеликим к таким затеям охотником, не только предприятие наше одобрил, но и сам брал деятельное в трудах моих соучастие и не только охотно принял на себя труд быть при представлении нашим музыкантом, но, поступив далее, вздумал из самых маленьких наших детей составить некоторый род балета и научить их оный попрыгать. А не успели мы сего вздумать, как и пошло у нас резанье, и кромсанье, и шитье на всех их прекрасного пастушечьего платьица и учение их сему особого рода танцеванию, а большие между тем чрез часто повторяемые репетиции делались час от часу к декламациям и представлению способнейшими.
Над всем сим мы с толиким усердием и ревностию трудились, что к половине ноября поспел у нас уже совсем театр, и 17-го числа могли мы на оном сделать уже и первую и порядочную репетицию. И как оная была довольно удачна, то 24-го числа ноября и назначили мы к формальному пьесы нашей представлению. Итак, пригласив для зрелища сего к себе всех наших друзей и знакомцев, в городе и вблизи оного живущих, и представили мы пьесу свою в первый раз, и столь хорошо, что приобрела она от всех совершенную похвалу и общее одобрение. Сие неведомо как ободрило и утешило всех наших детей, не только взрослых, но и самых маленьких, ибо и балетец, ими представленный, всем так полюбился, что все не могли довольно принести им похвал. Словом, не только всем им, но и всем друзьям и знакомцам нашим, а особливо отцам и матерям детей, доставили мы тем превеликое удовольствие, и всеми приносимы были мне за то многие благодарения, я же, в благодарность за то, угостил их всех у себя большою вечеринкою и балом, и день сей был для Нас весьма достопамятным.
Чрез несколько дней после того, по случаю приезжих к нам нескольких гостей, представили мы пьесу сию в другой, а около половины декабря в третий раз, с равным от всех одобрением, но как я легко мог заключить, что дальнейшее представление одной и той же пьесы может и детям, и зрителям прискучить, то стали мы помышлять о приискивании еще какой-нибудь и другой театральной пьесы, удобной для представления нашим детям. Но как найтить таковую не так было легко, как сначала казалось, ибо возраст детей величайшие предлагал к тому препоны, то, прилепившись к сему делу и желая колико можно продолжать его далее, вздумал я, при начале декабря, испытать, не могу ли я выдумать и сочинить сам какой-нибудь комедии, расположенной таким образом, чтоб все действующие в нем лица действительно сообразно были и с самими летами, возрастом и свойствами тех детей, которые долженствовали представлять в ней разные роли. Предприятие поистине отважное и не весьма с моими к тому способностями согласное, ибо я никогда еще в таких сочинениях не упражнялся. Со всем тем, не успел я приступить к сему делу, как против всякого чаяния полилась материя из пера моего, как река, и первый опыт сей против самого ожидания удался так хорошо, что дня чрез два поспела у меня и целая комедия в трех действиях, и столь смешная и заключающая в себе столь много морального, сатирического и комического, что я, как сочинитель, был ею очень доволен и решился, набрав из детей всех действующих лиц, и в том числе самого моего малютку сына, и расписав все роли, заставил их все оные вытвердить, к чему они не только охотно согласились, но и с таким рвением к тому пристали, что к началу следующего года совсем ее вытвердили. И как главною целью оной было, с одной стороны, осмеяние лгунов и хвастунов, невежд и молодых волокит, а с другой чтоб представить для образца добронравных и прилежных детей и добродетельные деяния, то и назвал было я ее сперва ‘Залыгалою’, но при переписке набело придал название ‘Честохвала’ {Залыгала — лжец, честохвал — хвастун.}.
В сих особенных занятиях, а при том при ежедневном продолжении писания и заготовления вперед материала для моего ‘Экономического магазина’, равно как при частых по-прежнему съездах и свиданиях с нашими в тогдашней жизни сотоварищами, протекали нечувствительно все первые зимние и последние в сем году месяцы. Дружба, единодушие и беспрерывное согласие между всеми нами продолжало господствовать ненарушимо, и можно сказать, что тогдашняя жизнь наша была не только не скучна, но отменно еще и приятна, и чем далее продолжали мы сим образом жить, тем становилась она лучше и приятнее и для всех нас утешнее, и таковою, что мы и поныне время сие вспоминаем не инако, как с удовольствием особым.
Между тем не упускаемы были мною нимало и дела, до волостного правления относящиеся, с тою только, однако, пред прежним отменою, что я далеко уже не так надрывался над разными по волости затеями, как делал я прежде из искреннего усердия и любви к старику, моему прежнему командиру. Воспоследовавшая перемена и приезд к нам молодого князя и холодное его со мною обращение охладили во мне весьма много прежнее рвение, и я, видя, что ему все деяния и затеи мои были не угодны, получил и сам стремление быть похладнокровнее и производить только то, чего требовала необходимо моя должность или что именно от него мне будет приказано, и располагался все остающееся от дел по должности праздное время употреблять лучше собственно для себя, нежели на такие дела и труды и предприятия, за которые не мог я ожидать от командира своего ни похвалы, ни благодарности. А нельзя сказать, чтоб он при помянутых приездах приобрел поступками своими и от других кого-нибудь к себе любовь и почтение, но, напротив того, вся волость и все мои подкомандующие возымели об нем с самого уже начала не весьма выгодные мнения, а многие даже его возненавидели, и вместо того, что старика-князя почитали своим отцом и попечителем, сего сынка его стали как некакого лесного медведя бояться.
В сих обстоятельствах застал меня самый конец 1779 года, который, по случаю святок и праздников, провели мы в сей год отменно весело. Не проходило ни одного дня, в который не были бы мы вместе. И как случилось около сего времени много к нам приезжих издалека, то и они все всюду и всюду с нами ездили и везде вместе с нами пировали и веселились, то сие придавало еще более нашим святкам приятности. Словом, все у нас было так хорошо, так весело и так приятно, что заезжавший к нам в сие время и на третий день праздника обедавший у меня губернатор брал сам в увеселениях наших соучастие и завидовал даже нашей жизни, говоря, что они в губернском городе такими приятностьми дружеской и простой жизни не пользуются, как мы, живучи тут в маленьком городке.
Окончив сим историю сего года, окончу я и сие письмо мое и с ним 19-ю часть описания моей жизни, а в последующей за сим 20-й части пойду далее и расскажу вам, что происходило в течение 1780 года и других последующих за ним, а между тем, пожелав вам всех благ, остаюсь ваш, и прочее.

(Декабря 8-го дня 1809 года).

КОНЕЦ ДЕВЯТНАДЦАТОЙ ЧАСТИ

(Сочинена в течение 34-х дней, в ноябре и декабре 1809 года).

Часть двадцатая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО

В БОГОРОДИЦКЕ

В Дворянинове сочинена декабря 1809 года, а переписана мая 1811 года.

ТЕАТРАЛЬНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ

ПИСЬМО 201-е

Любезный приятель! Пересказав вам в последних пред сим письмах все случившееся со мною в течение 1779 года и приступая теперь к описанию происшествий последующего за сим 1780 года, скажу, что первый день сего, не менее прочих достопамятного для меня года, провели мы отменно весело и с особливым для всех удовольствием. Для сего дня была приготовлена у нас для представления на маленьком театрике нашем совсем новая и нарочитой уже величины и самим мною сочиненная комедия под названием ‘Честохвала’, и разохотившиеся дети наши успели не только всю ее к сему дню выучить, но рвение их было так велико, что они приступили ко мне с просьбою, чтоб приискать им еще какую-нибудь маленькую пьесу вдобавок к сей, и брались выучить и ее в немногие оставшиеся дни, с тем только, чтоб помещены были в нее и те из детей, которым не достало роль в помянутой большой комедии. И как я на сие охотно согласился, то и отыскал я из имеющихся у меня многих театральных пьес одну, под названием ‘Новоприезжие’ и тотчас им, а особливо живущему у меня мальчику, г. Сезеневу, хотевшему неотменно быть в числе наших актеров, сие удовольствие и сделал, и они вытвердили ее с такой скоростью, что я сам тому удивился и положил заставить их сыграть для всех нас и ее после моей большой комедии.
Итак, зазвав бывших в сей день у обедни наших друзей к себе и угостив их у себя обедом, пригласил я их, равно как и всех прочих, ввечеру в театр наш, имел я особенное удовольствие видеть в сей день театральное представление собственного моего изобретения и быть сам в числе зрителей. И как в числе действующих лиц находились некоторые и из малых детей наших и между прочим включен был и самый малютка сын мой Павел, то хотя и опасался я, что он ролю свою играя в первый еще раз в жизни, по молодости своей, не выдержит и либо оробеет, либо спутается, а особливо потому, что роля его была наизнаменитейшая из всех, к тому ж ему и первому, посаженному посреди театра за столиком и будто рисующему картинки, надлежало говорить и действовать, и хотя натуральная робость его была так велика, что он, изготовившись к тому совсем, и пред самым уже подниманием завеса подозвав меня из-за кулис к себе, сказал:
— Батюшка! Меня дрожь пронимает и трясет, как лихорадка!
И я, испужавшись того, отчаялся было хотя совеем в хорошем успехе и уже кое-как его ободрять старался, говоря ему, чтоб он не трусил и не робел, а воображал себе, что никого нет и будто никто его не видит. Но, против всякого чаяния и ожидания, произошло совсем противное, и не успели поднять занавес, как Павел мой начал так отхватывать, что всех даже удивил чрезвычайно своею и неожидаемою к тому способностию, а меня заставил утирать слезы, текущие из глаз от радости и удовольствия. Словом, он сыграл ролю свою, как лучше требовать было не можно, а не многим чем уступали и прочие сотоварищи. И как в комедии сей было очень много особенного, смешного и такого, что в состоянии было возбудить в зрителях и любопытство, и смех и принуждать даже к самому хохотанию, то смотрели все на действия их с превеликим удовольствием и только кричали: ‘Браво! браво!’, — и то и дело, что били в ладоши и хвалили детей, чем натурально и они поддерживаемы и ободряемы были весьма много.
С таковым же хорошим успехом сыграна была детьми и другая новая пьеска после сей первой и такое же получила от всех одобрение. В сей знаменитейшую ролю играл питомец мой, г. Сезенев, и удивил всех также особенною и всего меньше ожидаемою от него способностью своею к театральным представлениям. Как он был нарочитого возраста и собою толстенек, то по недостатку других и способнейших, назначили мы ему ролю пожилого человека и всходствие того надели на него парик, приделали ему толстое брюхо, вычернили ему брови и выбритую будто бороду, и, надевши стариковский кафтан, преобразили так, что его и узнать было не можно. И он так хорошо сыграл свою ролю, что надсадил всех со смеху и всеми поступками своими умел так хорошо подражать старику, что все зрители не могли тому довольно надивиться, а многие, не знавшие его коротко, не могли никак верить, что был это нимало не старик, а четырнадцатилетний только мальчик. Словом, он играл так хорошо, что не постыдил бы себя и на лучшем театре, а сие и побудило нас при всех последующих играх и представлениях давать ему всегда роли старика, и он играл их славно и всегда с чрезвычайной похвалою.
Как скоро все сие было представлено и самый балет после того кончен, то зазвал всех нас на перепутье к себе живущий тут же в замке судья, г. Арсеньев и дал всем нам у себя большую и веселую вечеринку и ужин. Тут начались у нас увеселения другого рода. Вся молодежь наша начала плясать и танцевать, а которые были постарее, те уселись за столы и начали заниматься картами и разными другими забавными играми, которые к сему времени случились быть мною вновь выдуманными, и гул только раздавался повсюду от смехов, шуток и хохотанья. Словом, все мы были в сей вечер как-то отменно веселы и провели весь сей вечер с удовольствием превеликим.
С другой стороны сделался для меня день сей достопамятным и тем, что в оный, в Москве, увидел в первый раз свет мой новый экономический журнал, или выдан в публику первый лист ‘Экономического Магазина’. Господин Новиков, желая доставить мне скорейшее удовольствие видеть оный напечатанным, спроворил делом так, что я на другой же день после сего, и в самое то время, когда были мы все мужчины, на вечеринке у господина Шушерина, получил уже одой от него к себе присланной, и имел неописанное удовольствие увидеть его напечатанный несравненно в лучшем виде, нежели в каком издавался мой ‘Сельский Житель’. Я не мог на него, как да новое произведение свое, довольно насмотреться и им налюбоваться, но приятнее еще того было для меня уведомление г. Новикова, что дело наше началось и идет с хорошим успехом, и что подписалось уже довольно и что число пренумератов увеличивается отчасу больше.
Препроводив и другой день сего года с удовольствием, и следующий затем доехали мы к г. Стрекалову, и были им прямо приятельски угощаемы, а не успели мы на другой день к ночи возвратиться назад, как надлежало мне угощать у себя опять заезжавшего к нам вашего губернатора, а де успели мы его с рук своих сжить, как собравшись, отправились в дальние гости, за Ефремов, к тетке Матрене Васильевне Арцыбышевой, находившейся тогда в своей степной ефремовской деревне и нас, при последнем свидании с нами, неведомо как просившей посетить ее в сем ее степном доме. А как в той же стороне жил и новой наш знакомец и приятель, г. Писемской, и также многократно убеждал нас просьбою посетить и его в деревне, то решились мы в сей раз наперед заехать к нему, куда в тот же еще день и приехали.
Господин Писемской невесть как обрадован был нашим приездом, и ее знал как возблагодарить нас за посещение и угостить у себя лучше. Случилось сие в самой день Богоявления Господня, и мы, отобедав у него, ездили с ним вместе к знаменитому в тамошнем краю соседу его, Стратону Ивановичу Сахарову. И как сей желал также давно видеть меня у себя, то и сей не только принял меня с особливым благоприятством, до и всячески постарался нас угостить веселою вечеринкою и самым ужином. Итак, провели мы и сей праздник весело и с удовольствием, а переночевав опять у г. Писемского, пустились на другой день за Ефремов, и обрадовали тетку нашу своим приездом. У ней прогостили мы целых 4 суток, в которые было нам также очень нескучно, ибо она старалась также угостить нас всячески, а сверх того, в каждой день приезжали к нам и разные ее тамошние соседи и увеличивали собою наше общество, из которых в особливости замечания достоин был один ближний ее сосед, Христофор Александрович Ушаков, человек любопытной и хорошего характера, с которым я при сем случае впервые еще познакомился.
В Богородицк возвратились мы не прежде, как к 12-му числу сего месяца, а не успели приехать, как имел я опять удовольствие получить с почтою превеликой пакет со всеми обещанными мне 15-ю экземплярами 3-го и 4-го нумера моего ‘Экономического Магазина’, которые с того времени и получал я уже порядочно всегда, с каждою еженедельною почтою, с прилагаемыми к ним и всеми, присылаемыми к г. Новикову от корреспондентов моих письмами ко мне и которые не только не преставали продолжать со мною переписку, но число их час от часу увеличивалось еще и больше, и многие из них отыскивались даже в самых отдаленнейших местах и разных наших губерниях.
Не успели мы помянутым образом проводить наши святей и несколько дней после оных в беспрерывных разъездах, свиданиях и увеселениях, как принялся я опять за прежние свои кабинетные упражнения. К сим, кроме обыкновенного писания и заготовливания материи для моего ‘Экономического Магазина’, принадлежали отнять разные затеи. К оным в особливости относилось тогда вдруг родившееся во мне желание соорудить самому для себя электрическую машину. Это было еще в первой раз, что я зачал заниматься сею частию физики, и повод к тому подало писание о самой сей материи в моей ‘Детской философии’, которую не преставал я и около самого сего времени продолжать. И как все знания мои по сей части были еще очень невелики и понятия весьма ограниченные, да и электрические машины случилось мне видеть только несколько раз, давно и в бытность свою еще в Кёнигсберге, и захотелось мне ее тогда смастерить самому и более по тому, что случилось мне нечаянно достать себе стеклянный шар, то признаюсь, что хотя в несколько дней и смастерил я себе оную, но была она весьма еще несовершенна и с великими еще недостатками. Совсем тем, нельзя изобразить, сколь неиссякаемо велико было мое удовольствие и радость при усмотрении и извлечении первой искры из кондуктора, а того паче при получении первого электрического удара от лейденской банки, или паче привешенного тогда еще к кондуктору пузырька с водою. Но как бы то ни было, но я смастерил себе машину довольно изрядную и такую, которая и тогда могла уже и меня и многих других собою удивлять и увеселять, и подала мне впоследствии времени повод к многочисленным и разным по сей части выдумкам и затеям, а со временем к самому усовершенствованию машин и сделания их полезнейшими человеческому роду и, наконец, к произведению ими бесчисленному множеству людей и всему отечеству моему существительной пользы, как о том упомянется в своем месте.
22-го числа сего месяца имел я удовольствие получить опять множество от разных особ писем, и между прочим из самого Нижнего Новгорода, от бывшего нашего архитектора г. Ананьина, уведомлявшего меня, что имя мое и там с хорошей стороны сделалось известно, а то же самое писали ко мне и из Москвы, что меня порадовало и ободряло.
Не успело несколько дней после сего пройтить, как вдруг перетревожен я был полученным известием из шадской моей деревни о несносных почти обидах, причиняемых тамошним жителям, а в том числе и моим крестьянам, господином Пашковым, которой, не уважая предписания межевой канцелярии, чтоб остановить бездельническое его межеванье впредь до рассмотрения сего дела межевою канцеляриею, и чтоб все до того времени оставались при прежних своих владениях, усилием и наглостию своею производил великие притеснения и сущие грабежи, увозя с степи накошенные тамошними жителями их стога с сеном, я недопускающих до того люди его били и прогоняли. И как то же учинено им и с моими стогами и с людьми, и чрез таковое насильственное отнимание и увезение сена было опасение, что нам свой скот кормить будет нечем, то прикащик мой, прислав нарочного с уведомлением о том, молил и просил меня Хрястом и Богом, чтоб я приехал сам и защитил их там от такой напасти.
Признаюсь, что известие сие при тогдашних моих обстоятельствах было для меня весьма неприятно, и рассеяв все мои приятные мысли, какими я около сего временя занимался, смутило и расстроило меня до бесконечности. Дело сие по всем обстоятельствам действительно было таково, что требовало неукоснительного моего туда приезда. Но самовольная отлучка от своей должности, не испросив на то дозволения от моего строгого и недоброхотного ко мне командира, и самая езда в такую даль наводила на меня превеликое сомнение, а вкупе производила и крайнее нехотение пускаться в такую даль при недостоверности, в состоянии ли я буду помочь сему злу своим приездом.
Целые сутки находился я в превеликом недоумении что делать и в крайней расстройке мыслей и нерешимости, но как, наконец, и родные мои и друзья мне сеъздить в Тамбов и там губернатора о том попросить советовали, а к князю моему о том отписать, то решился наконец я на то отважиться, и отправив к г. Новикову весь заготовленный до того времени для журнала моего материал, сел в свой любезный возочек и полетел в свой путь совсем налегке и, препроводив четыре дня в путешествии, в Тамбов 2-го числа февраля и прибыл.
Как в сем сделавшемся тогда нашим губернском городе мне до того никаких дел иметь и живать в нем не случилось, то, не имея в нем никакого знакомства, горевал я, подъезжая к оному, о том, что не было у меня в нем никого знакомых, с которыми можно бы было мне посоветовать о том, как бы лучше приступить к сему делу. Но, как говорится в пословице, что ‘когда Бог пристанет, так и пастыря приставит’, то случилось тогда и со мною нечто на то похожее, и я, против всякого чаяния и ожидания, нашел тут и друзей, и знакомых, и помощников себе. И самое первое обрадовало меня то, что я при самом уже везде в город узнал, что друг и приятель мой по тамошним деревням и прежний сподвижник при бывшем там межеваньи, Иван Яковлевич Сабуров, находился и жил тогда в Тамбове, имея собственный дом в оном. ‘Когда так, воскликнул я сие услышав, то зачем нам искать другой квартиры, а ступайте прямо к Ивану Яковлевичу, он верно будет мне рад и с удовольствием поместит меня в каком-нибудь уголке своего дома’. Я и не обманулся в моем ожидании. Г. Сабуров обрадовался приезду моему до беспамятства и принял меня как родного, и не только старался всячески меня угостить, но услышав о причине моего приезда и об обстоятельствах моего дела, подхватя меня в тот же день повез с собою к некакому г. Зубареву, почитавшимся первейшим дельцом и знатоком по всем делам, для испрошения у него совета, как бы лучше и надежнее приступить мне к делу. Сей, будучи знакомым г. Сабурову человеком, принял и его и меня с возможнейшим благоприятством, и узнав обо всех обстоятельствах дела, советовал мне подать просительное о том письмо к губернатору. ‘Но не худо бы, присовокупил он, если б вы повидались и с губернским прокурором и его к вспомоществованию вам в сем деле поубедили вашею просьбою. Не знаком ли он вам?’ спросил он меня наконец.— Не только незнаком, отвечал я, но я и не знаю и не слыхал, кто у вас здесь прокурором. — ‘Дмитрий Федорович Xвощинский, сказал он, и человек очень честный и добрый’.— Ба! ба! ба! воскликнул я, поразившись новою радостью: Дмитрий Федорович человек мне очень знакомый, и я могу даже почесть его себе хорошим приятелем! Каков он мне и действительно был, ибо это был самый тот Хвощинский, с которым я имел дело по Зыбинскому межеванью, и который бывал у самого меня в доме и всегда мне благоприятствовал.— ‘Ну, так на что же лучше! сказал г. Зубарев, повидайтесь с ним завтра, вы найтить его можете в доме присутственных мест, и он вам тоже верно скажет, и всех более преклонить может губернатора к поданию вам помощи’. Итак, ко сказанному, как по писанному, намахал я поутру на другой день вчерне убедительное просительное к губернатору письмо и полетел в губернское правление, где мне тотчас комнату, где был прокурор, и показали.
Г. Хвощинский не успел меня увидеть, как от радости вспрыгнул с своего места, и подбежав ко мне, ну меня обнимать и, целуя, говорить: ‘Ах, батюшка, Андрей Тимофеевич! Откуда ты к нам взялся? Какие занесли тебя к нам ветры? Все ль ты, мой друг, находишься в добром здоровьи? Как я рад, что вас вижу! Садись-ка вот здесь подле меня, и расскажи мне, мол голубчик, по какому случаю и зачем ты здесь находишься и не имеешь ли до меня какой нужды? Я с превеликим удовольствием готов тебе во всем служить’.
Таковая благоприятная и все чаяние мое превосходящая встреча преисполнила дух мой новою радостию и удоволствием. Я соответствовал г. Хвощинскому равномерною ласкою, благодарля его за незабвение и продолжение дружбы, уверял и о своих всех дружеских к нему чувствованиях, и севши, рассказал по требованию и желанию его все и все, то есть, где я с того времени, как с ним расстался, был и жил и где при какой должности находился и тогда. Обо всем том он ничего не ведал, и услышав, что я управлтелем в собственных императрицыных Богородицких волостях, которые ему были довольно известны, начал меня не только поздравлять, но оказывать мне еще и более уважения. И как дело, наконец, до того дошло, зачем я в Тамбов приехал, то не успел он о том и обо всех обстоятельствах услышать, как стал советовать сам тож, чтоб я подал письмо к губернатору, уверяя, что оный, как он надеется, из уважения ко мне не отречется оказать мне возможнейшее вспоможение, и тем паче, что он сам в этот же день с ним предварительно о сем деле переговорит и его о том попросит. И как я, поблагодаря его за все то, сказал, что у меня письмо таковое и написано уже вчерне, то хотел он его видеть, и тотчас взяв перо, еще кое-что прибавил и потом советовал мне в этот же день его переписать, а на утрие подать губернатору, от него ж неотменно заехать к нему обедать, и сообщить ему то, что он скажет. ‘А я, батюшка, Андрей Тимофеевич, в здешнем месте женился, имею у себя дом и, слава Богу, живу хорошохонько’.
С сим отпустил он меня тогда от себя, нехотящего долее мешать ему в делах до его должности, но не успел я выйтить в другую комнату, как встречаюсь еще с другим своим знакомым и приятелем. Был то Никита Иванович Каверин, сын того живущего в Каверине чудака-старика, к которому некогда приезжал я во время межеванья и которой уморил было меня тогда с голоду. Сей, увидев меня, также обрадовался чрезвычайно и столько ж, сколько и я, нашед его тут совсем неожидаемым образом. При вопросе, каким образом и по какому случаю я его тут вижу, сказал он мне, что он находится тут при должности: отправляет должность казначейскую, и имеет свой собственный дом в Тамбове и живет в оном, а потом, сожалея, что я не у него пристал, наиубедительнейшим образом просил, чтоб я неотменно и в тот же самый час поехал с ним к нему обедать, от чего я и не отрекся.
Итак, в сей день обедал я у сего моего приятеля я по деревням соседа, и был приязнию, и ласкою, и угощением всего его семейства очень доволен. Он жил тут со всем своим домом и я, разговорившись с его женою, и удивился и обрадовался узнав, что она была родная сестра того самого Николая Ивановича Новикова, с которым начал я по ‘Экономическому Магазину’ дело. А сие обстоятельство увеличило еще более наше взаимное дружество и благоприятство, к тому ж была она нам некоторым образом и с родии.
Препроводив с приятностию у сего велеречивого и говорливого приятеля своего большую часть того дня и наслышавшись от него всего и всего о тогдашних тамбовских начальниках и судьях и обо всех обстоятельствах в городе, возвратился я ввечеру к своему любезному хозяину и обрадовал его уведомлением обо всем успехе моего начинающегося дела.
Наутрие, перемахав сам набело просительное письмо к губернатору, поехал я к нему. Сей, будучи уже предварен обо мне и о моей просьбе господином Хвощинским, принял меня с отменным благоприятством и с множайшим уважением, нежели какого я заслуживал, и обещал употребить все возможное ему к удовлетворению моего желания и просьбы, и неукоснительно предписал тамошнему исправнику дело сие в самой скорости исследовать, и увезенное насильно у меня сено от Пашкова возвратить, каковым обещанием я был и доволен, и откланявшись ему, поскакал опять в губернское правление к господину Хвощинскому для возблагодарения ему за его вспоможение. Он же, услышав, что мне сказал губернатор, тотчас приказал секретарям приступить к сему делу, и, что следовать будет, к утрему же приготовить, дабы я не мог задержан быть тут долго, что они и обещали. После чего вскоре и поехали мы с ним к нему обедать. Я нашел у него прекрасный и великолепно почти отделанный дом, что и неудивительно, потому что он женат был на богатой тамошней дворянке, и был ласкою всего его семейства и угощением его весьма доволен и препроводил почти весь остаток того дня у него.
Между тем, сошло от губернатора мое письмо и приказание учинить допрос упоминаемым в оном моим людям, прикащику и поверенному, и предписать потом исправнику о принуждении Пашковым отдать мне сено. Все сие в последующий день было и исполнено и обоим моим людям учинены были допросы, и как тем дело все с моей стороны и кончилось, и мне не зачем было долее жить в Тамбове, то в четвертый день после моего приезда, распрощавшись с другом моим г. Сабуровым, и поблагодарив его и за угощение, и за все про все, 6-го числа февраля в обратный путь в Богородицк и отправился.
Обратное путешествие мое было столько же успешно, как и первое, и я, возвратившись 9-го числа в Богородицк, нашел и своих всех здоровыми, и дела все в порядке, так что кратковременное мое и только десять дней продолжавшееся отсутствие мое было совсем и неприметно, почему и не рассудил и писать об оном князю. Что ж касается до моих семьянинок, то они во время отсутствия моего ездил к Прасковье Андреевне Кислинской на родины, были потом в Калединке и, наконец, в один день со мною возвратились они Богородицк, а с ними вместе приехал ко мне и брат Mихайла Mатвеевич.
Достальные дни февраля месяца провели мы по прежнему в свиданиях и съездах с своими тутошними друзьями и разъездах с отсутственным и живущими в уездах, как в епифанских окрестностях, так и в стороне к Крапивне. В сих разъездах своих провели мы в особливости начавшуюся в сей год с 23-го числа февраля масляницу, а в наступивший с 1-го марта великий пост оселись и, по обыкновению, во всю первую неделю оного говели, исповедывались и причащались. Пятница сей недели, случившаяся 6-го числа марта, достопамятна была для всей нашей фамилии тем, что оной день кончил свою жизнь двоюродной мой брат и наиближайший сосед в деревне, Гаврила Матвеевич Болотов.
Мы, получив неожидаемое известие о сем 8-го числа, потужили и погоревали о сем молодом человеке. Бедняк сей погубил сам себя безмерною своею невоздержностию в питье. Он хотя издавна придерживался сей бедственной привычки, но во время жительства моего в деревне, сколько-нибудь опасаясь браня себе от меня, себя поудерживал, но до отлучке моей от дома вдался он уже слишком в сию пагубную страсть, которая, соединившись и с другою, толико же бедственною для молодых людей страстию, скоро так его здоровье расстроила, что он сделался наконец оттого очень болен. Тогда встренулся он, что сделал худо и перестал было уже совсем пить, но сие было уже поздно. Удар апоплексический поразил его и похитил из числа живущих на земле.
Ближний мой родственник сей, каков ни был и как много ни досаждал мне некогда своим глупым обычаем, но мне жаль было его чрезвычайно. Умер он холостой и в самое еще цветущее время своей жизни, и чрез рановременную его смерть уничтожилась вся надежда, какую я имел, что он со временем будет мне добрым соседом и сотоварищем в деревенской жизни, ибо прежнее его поведение, каково ни было, но все было лучше старшего его брата и подавало об нем лучшую надежду, но Промыслу Господню угодно было совсем не то произвесть. Он умер, не вкусив еще порядочно почти жизни, и мне очень было жаль, что тогдашняя отлучка и начинающаяся уже половодь не допустила меня отдать ему и последний долг и оросить гроб его моими искренними слезами.
Таким образом уменьшилась и другим членом вся наша небольшая фамилия и перевелся совсем старинный дом, в котором толико лет жил в уединении и воспитывал его покойный дядя мой, а его отец, Матвей Петрович. Он был у него любимый из сыновей, и, ах! мог ли он себе тогда воображать, что с сим его милым Гаврюшею воспоследует такое зло, и что вместе с ним погибнет и самое то место, где он жил и не останется из всего двора его ни малейшего следа. Покойник построил было себе изрядные хоромцы, но судьба не дала ему пожить в них и десяти лет, и как все имение его перешло в руки старшего его брата и опять соединилось воедино, то нынешний потомок их рода, и его родной племянник, владеющий сим имением, не только сломал его хоромы перевез их на свою усадьбу, но уничтожил и весь его двор, а впоследствии времени променял и все место, где он был, мне на епифанскую землю, и Промыслу Господню угодно было недумано-негадано одарить меня сим весьма нужным для меня местом, засаженным мною потом садом, доставляющим мне и поныне особенную пользу и удовольствие, и в котором, в напоминание ему, то место, где стояли его хоромы, и поныне называется ‘Гаврилиным ревиром’.
Впрочем, во известие моим потомкам, замечу каков он был собою. Рост имел он нарочито высокий, собою сухощав и тонок, волосом белокур, курнос и несколько гнусил от самого младенчества, и потому не весьма хорош собою, да и в обращении с людьми не очень ловок и во многом отстал от людей обыкновенных. Характер его был от самой природы как-то не весьма хорош, а дурное, совсем небрежное воспитание, а потом и пагубная в тогдашнее время для молодых людей гвардейская служба повредила его еще больше, почему с сей стороны и не нажил он себе от посторонних доброго имени и похвалы, а по смерти и сожаления.
Впрочем, во все течение великого поста не произошло у нас ничего особливого. Мы занимались обыкновенными своими упражнениями и не видали почти, как пролетело сие время, и одни только пруды, по случаю открывшейся в продолжение оного половоди, наводили на меня заботу и опасение, чтоб их не прорвало, и могу сказать, что периоды времени сего всегда бывали для меня весьма критические и я всякой раз половодий сих как некакого страшного медведя боялся и с смущенным духом всегда смотрел на приближение полой воды, а не один раз и трудов имел при том превеликое множество.
Наконец настала у нас и Святая неделя, бывшая в сей год очень поздно и уже 19-го апреля, и как в сие время не имели мы уже снега и вскрылась уже весна, то провели мы ее нарочито весело, и более потому, что к обыкновенным нашим увеселениям могли мы приобщать и самые гулянья. Незадолго до наступления сих праздников получили мы себе нового компаниона. Бывший до того у нас казначей, г. Плотников, по какому-то случаю от нас отбыл и на место его приехал к нам новой, русской немец, по имени Иван Христофорович Добрас, с женою своею и детьми. И как он был человек очень доброй, хорошего характера и в обращении приятной и со всеми нами тотчас познакомился и сдружился, то мы сею переменою были весьма довольны и нашли в нем для общества нашего несравненно лучшего сочлена, нежели каков был прежний, г. Плотников.
Отпраздновавши праздник, принялся я, по случаю открывшейся уже тогда совершенной весны, за обыкновенные свои надворные упражнения и работы, ибо какое нехотение я в себе ни чувствовал к затеванию чего-нибудь вновь в волости, но по охоте своей к садам и по давнишней привычке заниматься ими, не столько для пользы, сколько для собственного своего удовольствия и увеселения, не мог никак сидеть и в это время беспрерывно в четырех стенах и заниматься своим пером и книгами. И как, но счастию, имел я подле двора своего собственной свой садик, то и употребил я в сию весну наиглавнейшее старание о распространении и украшении оного всякого рода затеями и безделушками, и во все вешние дни рылся и копался в оном, как крот: и садил, сеял и затевал в нем вновь то то, то другое, и делая его отчасу лучшим и прекраснейшим, доставлял и себе множество минут приятных и другим место для приятного гулянья.
Наконец наступил у нас май месяц и с ним начала приближаться славная епифанская Никольская ярманка, и как нам давно уже хотелось когда-нибудь побывать на оной, то дни за два и поехали мы на оную и сперва к г-же Бакуниной, живущей в той стороне и неподалеку от города. Дом сей сделался для нас столь дружественным, что мы всякой раз с удовольствием к сей умной и почтенной госпоже езжали, да и она бывала у нас всегда наиприятнейшею гостьею. Привязывало ее к нам наиболее то, что сын ее учился у нас в пансионе и я особенно старался о образовании и научении его кой-чему хорошему, как мальчика хорошего характера и весьма способного к наукам.
Итак, мы в деревне у ней в сей раз ночевали, а на другой день ездили на ярманку в Епифань, и там гуляли, кое-что покупали и разъезжали кой-куда по гостям, и возвратились опять ночевать к г-же Бакуниной, а от ней ездили опять в город и за оной к Василию Федоровичу Молчанову, итак проводив дни три в сей поездке, возвратились уже на самой Николин день назад в Богородицк.
Едва только мы возвратились, как поражен я был опять неожидаемым уведомлением из шадской моей деревни, сделавшеюся уже тогда тамбовскою или паче кирсановскою, потому что она приписана в Кирсановский уезд. Писали ко мне, что, несмотря на все запрещения от начальства, Пашков продолжает всех несносно обижать, что в Тамбов приехал сам наместник, и что все обиженные дворяне собираются просить его о защите от сего наглеца и обидчика, и что необходимо надобно и мне поспешить приехать туда же и попросить наместника, к тому ж нужен мой приезд и потому, что приехал уже и казенный землемер для снятия всех тамошних мест на пиан. Все сие опять смутило весь мой дух и расстроило мысли. Ехать опять в такую даль весьма мне не хотелось, а обстоятельства необходимо того требовали. Я долго не знал и сам с собою не соглашался что делать. Но наконец, судя, что не было никаких важных по волости дел, для которых не можно б было мне опять на короткое время от волости отлучиться, а и от князя, моего командира, не можно было мне ожидать за таковую отлучку дальнего гнева, поелику он в сие время находился в Петербурге и, по всему видимому, о волостях всего меньше думал и заботился, и мы от него очень редко получали письма и приказания, решился, наконец, преодолеть все свое нехотение и в путь сей отправился.
Как по обстоятельствам нужно мне было всячески ездою своею поспешить, дабы не упустить наместника и застать его в Тамбове, то хотел было я на другой уже день в сей путь отправиться, но случившаяся в этот день чрезвычайная стужа меня удержала, и я поехал уже с утра 12-го мая, и так рано, что в тот же еще день доехал до Данкова, а 15-го раным-ранехонько поспел уже и в Тамбов самой.
В сей раз, для получения лучшей и множайшей свободы, решился я стать в наемной квартирке, и мое первое дело было повидаться с другом моим, г. Сабуровым. Сей насказал мне столько о Пашкове и о наместнике, на него крайне ополчившемся и его неволею в губернский город притянувшем и содержащим почти под караулом, что я почитал уже его почти погибшим. И как г. Сабуров турил меня как можно скорее к наместнику, ободряя несомненною надеждою, что он просьбу мою более всех уважит, то, не долго думая и полетел я в наместнический дом, и нашел у него превеликое собрание чиновников и других людей и, между прочим, и всех моих прежних тутошних знакомых, и в том числе опять и приятеля своего, г. Каверина. Сей обрадовался опять меня увидев, звал наиубедительнейшим образом к себе и просил видеться с ним как можно чаще, а что всего лучше, спознакомил меня и с теми землемерами, которые в наш край для снимания всех мест на план отправлялись и тут же тогда у наместника быть случились.
Наместником был тогда тут известный у нас, престарелый, знаменитый вельможа граф Роман Ларионович Воронцов, человек особливого характера и свойств, не во всех отношениях похвальных. Наиболее обвиняем он был всеми за его корыстолюбие, и многие утверждали, что о том сведома была и сама императрица, и сыграла с ним шутку, прислав однажды к нему в подарок пустой кошелек для полагания в него денег {Об этом подарке упоминает и князь Щербатов в своем сочинении ‘О повреждении нравов в Росси’. См. ‘Русск. Стар.’, 1871 г. т. III, стр. 682. Ред.}, и все тому хохотали и смеялись. Но как бы то ли было, но я за множеством народа не мог никак улучить удобного времени и случая предстать к нему с своею просьбою, и тем паче, что не было тогда никого, кто б мог ему меня представить и к кому бы я мог с тем адресоваться. Сам же он, хотя меня в толпе народной и видел, но по пышности и глупой гордости своей не удостоил и спросить о том, кто я таков был. Итак, поговорив с межевщиками, от которых не мог я еще никакого толка добиться и подождав, не поедет ли туда и прокурор Хвощинский, которого хотелось мне попросить, чтоб он меня наместнику представил, и никак его не дождавшись, не мог я в сей день ничего сделать, ибо наместник скоро, откланявшись всем, ушел в свои внутренние комнаты и я принужден был ехать ни с чем прочь, и поспешать к моему другу г. Сабурову, взявшему от меня обещание неотменно приехать к нему обедать.
Итак, отобедав у Сабурова и погорюя о неудаче, ездил я после обеда к г. Каверину, от которого к огорчению моему узнал, что едва ли могу и что-нибудь успеть сделать и в последующий день, поелику наместник не будет дома, и он будет пировать у одного из тамошних жителей на званом обеде и там препроводит весь день. Неприятно мне было таковое помешательство, но как делать было нечего, то вооружился я терпением, и положил весь сей праздной день посвятить на свидания с моими приятелями.
Я и действительно видел только в сей день г. наместника, проезжающего с великою помпою мимо квартиры моей в гости, и всех жителей без памяти старающихся ловить и запирать своих кошек, дабы они не могли попасться на глаза наместнику, о котором сказывали мне, что он их так боялся, что в состоянии был при воззрении на них, упасть в обморок, и потому наистрожайшим образом приказано было во всем городе всем жителям ловить, скрывать и запирать своих бедных кошек, что они и принуждены были делать. Удивился я и посмеялся внутренне такой нелепости и смешной боязни.
Впрочем был и другой предмет, поразивший в сей день мое зрение. Едучи, по приглашению, в сей день обедать к приятелю моему г. Каверину, повстречался я с самим господином Пашковым, едущим в простом сюртучке и как бы оглашенный по улице, и казавшимся смирнее самого агнца, и я удивился, что не было за ним даже ни одного и человека. ‘О! о! подумал я тогда: поукротили бурку крутые горки! и, о! когда б тебя, государь, посократили хорошенько’. Сего многие и ожидали действительно, а особливо по отзывам об нем наместника, рыгающим, по-видимому, на него огнем и пламенем. Но приятель мой господин Каверин, которому я о сей встрече рассказывал, был совсем иного мнения и говорил, что едва ли что воспоследовать может, и что он не сомневается, что Пашков не упустит зашибить и наместника мешком своих денег, и верно сух из воды вывернется.
Таким образом, проводив с удовольствием половину того дня у господина Каверина, а другую — у г. Сабурова, не отпустившего меня от себя без ужина, собрался я на другой день опять ехать к наместнику, но по несчастию и в сей день не достиг до своей цели. Я нашел наместника, занимающегося делами в своем кабинете и непринимающего никого в сей день у себя, и потому мне тотчас отказали и советовали приехать наутрие и гораздо поранее, буде я имею какую до наместника нужду.
Что было делать? Сколько я ни огорчился и ни досадовал на сие новое препятствие, но принужден был ехать прочь, и куда ж? к одному новому знакомцу, господину Осипову, женившемуся на вдове, оставшейся после умершего дяди жены моей, Александра Григорьевича Каверина, Лукерье Яковлевне, с которым я накануне того дня спознакомился у господина Каверина в доме, и который, обласкав меня, убедительно просил, чтоб я приехал к нему в сей день обедать, уверяя меня, что Лукерья Яковлевна будет мне очень рада. Они и подлинно обрадованы были оба моим к себе приездом, и напрерыв друг пред другом старались угостить меня всячески. Господин Осипов находился тут при месте и довольно знаменитой должности, и узнав о причине моего приезда, советовал мне подать и наместнику лучше просительное письмо, нежели просить его только словесно.
Проводив с удовольствием у них почти весь тот день, поехал я на вечер опять к г. Каверину, и у него ужинал, а возвратясь на квартиру, сел и намахал просительное письмо к сиятельному господину наместнику, с которым в последующее утро и полетел я к оному, и в сей день был уже счастливее. Обо мне тотчас ему доложили и тотчас потом меня ввели к нему в кабинет самой. Он принял меня хотя так, как от такого пышного и горделивого вельможи ожидать было должно, однако не совсем без всякого уважения, узнав о том кто я, и при каком нахожусь месте. Я подаю ему свою бумагу, и он не успел узнать о содержании оной и услышать мою просьбу, как мне сказал: ‘О, друг мой! я истинно заметан столь многими жалобами и просьбами на сего бездельника, что не знаю, что с ним и делать. Однако будьте спокойны! мы не преминем учинить с ним все, что по законам только можно, и вы можете возвратиться в свое место с полным удостоверением, что мною учинено будет все, что только к успокоению всех вас от сего обидчика учинить мне будет можно’.
С сим министериальным обнадеживанием отпустил он тогда меня, и я хотя и знал, сколь мало можно было на такие пышные обещания господ вельмож полагаться, что после и оказалось действительно, но как тогда нечего было более делать, то откланявшись ему, не рассудил долее ни минуты в Тамбове медлить, но возвратясь па квартиру, и дав прикащику и поверенному моему наставление, как поступать им при межеванье и пообедав, велел укладываться, и между тем, покуда сие делали и запрягали лошадей, забежал только проститься с другом моим, г. Сабуровым, и расстался с ним, по дружбе его ко мне, с навернувшимися на глазах слезами, равно как бы предчувствуя, что я тогда в последний раз видел и обнимал сего любезного человека, ибо вскоре после того услышал я, что он, занемогши, кончил жизнь свою.
Поспешение мое было столь велико, что я в тот же день успел еще доехать до села Лысых-Гор. И как погода случилась тогда наиприятнейшая и дорога очень добрая, то переночевав тут и продолжая путь свой, на третий после того день, не имев в пути никаких остановок и происшествий, благополучно и еще к обеду в Богородицк возвратился, и успел еще в тот же день побывать у нашего городничего и свидеться со всеми нашими друзьями к собеседниками.
Сим окончу я сие мое письмо, увеличившееся уже слишком, и пожелав вам всего доброго, остаюсь ваш…. и прочая.

(Декабря 10-го дня, 1809 года).

Письмо 202-е.

Любезный приятель! Препроводив опять не больше девяти дней в помянутой в последнем моем письме вторичной моей езде в Тамбов, нашел я по возвращении моем все в надлежащем порядке. Домашние и родные мои были все здоровы, дела по волости текли своим чередом. Издавание моего журнала шло своим порядком и безостановочно, ибо я старался всегда снабжать господина Новикова столь многою запасною материею, что никогда за нею не могло быть остановки, и ему было бы всегда что печатать. А как около сего времени не случилось никаких и иных по волости дел, которые требовали бы особых по себе хлопот, забот и попечений, то и оставалось нам только помышлять о забавах и о делании нашей тогдашней веселой жизни от часу приятнейшею, и о том, как бы лучше пользоваться тогдашним вешним и наиприятнейшим в году временем. Мы и не преминули обо всем том постараться, и у нас продолжаемы были по прежнему не только частые друг с другом свидания, но начались и самые гулянья по садам и рощам, в которые нередко езжали мы все гурьбою, и гуляя с особенным удовольствием в них, составляли некоторой род сельских вокзалов, привозя с собою туда и чайные приборы и всякие съестные вещи для полдничанья, и между тем как мы занимались приятными между собою разговорами, дети наши, сотовариществуя нам, утешали нас своими беганиями и резвостьми. Таковые гулянья всего чаще бывали у нас в Магазинной роще, а 7-го июня, по случаю воскресного дня, был у нас порядочный вокзал и в аглинском садике на островку, подле гошпиталя, где разбита была у нас палатка и сделана даже пирушка самая.
Словом, всю весну сего года провели мы отменно весело, и она нам по многим отношениям памятна. Что касается до переписки моей с корреспондентами, то она продолжалась по прежнему и не проходило почти ни одного почтового дня, в которой бы не получал я откуда-нибудь писем, и письмы сии были уже все дельные и приятные. Прежние же негодяи, мешавшие делу своим бездельем, все совершенно замолкли, что и обращалось к совершенному моему удовольствию. Впрочем, относительно до сей корреспонденции достопамятно, что около сего времени зачалась переписка и восстановилось самое дружество у меня с одним из белевских помещиков, таким же любопытным и трудолюбивым человеком, как и я, а именно с известным нашим экономическим писателем и переводчиком многих книг, Васильем Алексеевичем Левшиным.
Между сими приятными препровождениями времени, 10-го числа случилась мне опять небольшая отлучка. Услышали мы, что в Тулу приехал путешествовавший по России римский император Иосиф II, и вдруг воспылало во мне желание увидеть сего славного монарха. Итак, ну-ка мы скорее собираться и скакать в Тулу. Но езда сия предприимана была по-пустому. Мы застали его уже не Туле, не видали императора, а побывали только в Щеглове у наших Верещагиных, где они имели тогда настоящий дом свой.
Не успели мы возвратиться в Богородицк, как должно было готовиться опять угощать у себя нашего губернатора, хотевшего к нам приехать. Сего начальника своего принуждены мы были в сей раз ожидать целых три дни сряду, и насилу дождались его к себе 17-го числа июня, но за то приехал он к нам вместе с другим еще губернатором, харьковским. Итак, угощали мы у себя двух губернаторов одним разом, и нам удалось их так угостить, что оба они угощением нашим были довольны. Оба они ехали в сей раз из Тулы, и наш пробирался в свое Баловнево, и как он намерен был там пробыть несколько времени и угощать у себя объезжающего тогда все города нашего наместника, то подзывал он неведомо как и меня к себе к сему времени и столь усильно, что я принужден был дать ему в том обещание.
Впрочем, достопамятно, что самый сей приезд губернатора к нам решил давнишнее мое недоумение в рассуждении нашего театра. Ибо надобно знать, что как в детях наших с открытием весны возобновилась вновь охота к театральным представлениям, а особливо хотелось и старшей моей дочери, Елизавете, восприять в том соучастие, и у них вытвержена была уже совсем почти маленькая комедия, известная под названием ‘Необитаемого острова’, но прежний наш театрик был слишком к тому мал, да и всем неспособен, то давно мы начали помышлять о том, нельзя ли нам где-нибудь для театра отыскать лучшее и просторнейшее место и смастерить театр уже порядочный и с такими кулисами, какие с помянутою комедиею были бы сообразнее, нежели простые прежние, ибо для сей нужны были кулисы, изображающие лес, скалы и в отдалении море с судами. И как в одном из дворцовых флигелей находился большой и просторный каменный сарай, занятый разного поклажею, то давно уже помышлял я о употреблении его на сие дело, но все как-то не отваживался и не решался я приступить к сему превращению сего сарая в театр. Но как в сию бытность губернатора у нас дошла речь с ним о бывшем у нас театре, и он, зная уже от о том, хвалил нас за сие приучение детей к театральным представлениям, то, услышав о нашей новой затее, не только хвалил, но почти убеждениями своими принудил меня приступить к произведению сего в действо.
Итак, не успел он от нас уехать, как я, к великому обрадованию и удовольствию всех детей, и приступил к сему делу и тотчас велел помянутый сарай опрастывать и все находившиеся в нем вещи переносить в другое место. Сам же, между тем, в тот же день начал сочинять и план всему нашему будущему театру со всеми к нему принадлежностями. А тем еще не удовольствуясь, поступил еще и далее и, желая, чтоб лесными кулисами, которые вознамерился я сам намалевать, можно б было воспользоваться и не для оного только ‘Необитаемого острова’, а при представлении какой-нибудь другой пьесы, вдруг получил мысль и желание сочинить еще одну театральную пьесу такого рода, которая могла бы представляема быть с сими же кулисами и в которой бы действующие лица также сообразны бы были с возрастом наших актеров, дабы тем представление могло быть натуральнее, а сие-то самое пожелание и произвело на свет ту драму, которая, будучи впоследствие времени напечатана под заглавием ‘Несчастные сироты’, сделалась и всей публике известною {Напечатана в Москве в 1781 г.}.
Не успел я сего затеять, как по обыкновенной моей во всех таких случаях нетерпеливости тотчас приступил и к произведению того в действо и поспешил сим делом так, что 19-го числа июня, начав писать и сочинять сию драму, 22-го ее уже и кончил, и работал над нею только три дня. И как у меня ни в плотниках, ни в столярах, ни в других художниках, а равно и в материалах не было недостатка, и сарай был к сему времени очищен, то в помянутое ж число велел по сделанному плану приступить и к сооружению нашего нового театра и досадовал, что необходимость заставливала меня опять на несколько дней отлучиться из Богородицка и съездить, по обещанию моему, к нашему губернатору в славное его село Баловнево в гости.
Селение сие находилось неподалеку от города Данкова и отстояло от нас не менее хотя ста верст, но я, отправившись 24-го июня так рано, что приехал туда еще до наступления вечера, и так рано, что мы успели еще с хозяином всюду и всюду находиться. Матвей Васильевич был мне очень рад, и зная мое любопытство, заводил меня по всем своим садам, зверинцам, прудам и строениям, до которых был он почти до безумия охотник, и я повсюду находил у него множество хорошего и любопытного, зрения достойного, а в том же провели мы и весь последующий день, в которой он меня даже измучил ходьбою с ним по всем и даже самым отдаленным местам, ибо ему хотелось мне все и все показать, и во многих вещах потребовать моего совета, или по крайней мере пожелать моего одобрения. Словом, каковым охотником ни был я ходить, но тут до того устал, что принужден был в том ему без чинов признаться и пожелать возвращения в дом, где, при обыкновенном угощении, началось у нас другое дело, и он начал показывать мне все свои книги с рисунками и чертежами и все редкие картины, какие он имел только у себя в доме.
В наступивший после того день был у него пир на весь мир, и съехалось множество гостей. Поводом к тому было то, что он в сей день угощал у себя обеденным столом заезжавшего к нему нашего наместника, г. Кречетникова. Он приехал к нам пред самым обедом и встречен был с пушечною пальбою и со всею подобающею ему честию, и угощен богатым обедом. Наместник, увидев меня тут же между прочими, удивился и не оставил удостоить меня благоприятными со мною разговорами, а хозяин, пользуясь сим случаем, не преминул насказать ему обо мне столь много хорошего, что мне было даже стыдно, а сие и подкрепило еще больше его выгодное обо мне мнение.
Как наместник пробыл тут только несколько часов и в тот же еще день от нас перед вечером уехал, то проводив достальное время дня опять в гуляньях и разных деревенских увеселениях, не стал я долее медлить, но спеша возвратиться в свое место, на утрие же отправился назад с отезжающим в Тулу г. Сокоревым, Иваном Яковлевичем. И как сей приезжал туда из Тулы на почтовых, то уговорил он меня ехать с ним вместе в коляске на почтовых, а карете своей велеть приехать после. Итак, мы, раскланявшись с г. Муромцовым и поблагодарив его за угощение, и полетели и засветло доскакали до Богородицка.
Как случилось сие накануне Петрова дня, то наутрие для праздника сего был у меня обед и полное собрание всех наших городских друзей и приятелей и толпа народа. И день сей, и вечер провели мы отменно весело и во всех обыкновенных наших забавах и как всем моим гостям о намерении моем соорудить новый театр было известно, то говорено было много и об том, и все усердно желали, чтоб поспешено было сим делом так, чтоб мог он поспеть к приближающейся тогда нашей годовой ярманке, и чтоб можно было нам во время оной выученную детьми комедию ‘Необитаемый остров’ на ней и представить. А сие общее желание и побудило меня на другой же день после того наипристальнейшим образом за сие дело приняться, и рвение мое было так велико, что оной дней в шесть у меня и поспел со всеми его принадлежностьми, но признаться надобно, что немногие сии дни и стоили мне трудов неусыпных и столь многих, что сам после дивился, как мог я в такое короткое время и столь много дел наделать и наудачнейшим образом привесть к окончанию.
Театр вышел у нас хотя не очень большой, но во всей форме и порядочный. Половину сарая отделил я на сделанную с надлежащим возвышением сцену или театр самый, а другую назначил для партера и на помосты позади оного для прочих зрителей, о многих лавках и ступенях. Что касается до кулис, то сделали мы их двойными. Одни должны были представлять порядочно убранную комнату, а другие густой лес и каменную сбоку скалу, а в задней стороне открытое море, с каменными и друг за другом видимыми мысами острова. Для лучшего изображения леса, а особливо в прошпективическом виде моря на большом заднем занавесе, не пожалел я собственных своих трудов, и малевал оные сам при вспоможении бывшего в команде у меня живописца и детей самых, и употреблял к тому все свое искусство и знание. И не обинуяся скажу, что удалось мне произвесть дело сие очень хорошо и так, что вся декорация сия не постыдна была и для лучшего городского театра. Лес и море со всеми мысами и горами острова изображено было так хорошо, что обманывало удивительным образом зрение, и все не могли тем довольно налюбоваться. В особливости же всем нравилась особливая выдумка моя, относящаяся до корабля, долженствующего приплыть с моря к берегу и выпустить из себя матросов, кои составляли главную и лучшую роль в сей комедии. Чтоб дать кораблю сему вид колико можно натуральнейший, то нарисовал я и вы вырезал из толстой политуры два вида плывущего на парусах корабля, один другого больше, и дабы казались они действительно вдали по морю плывущими и час от часу подъезжающими к острову ближе, смастерил я так, что их можно было на шнурках с места на место по изображенному на картине морю передвигать, и сперва показать вдали маленькой, и вскоре потом скрыв оной, будто бы заплывший за лес, выпустить другой, в увеличенном уже виде и будто бы ближе уже приплывший, и дав и сему пролавировать мимо всей сцены, и скрыв его опять, будто бы за лес, выдвинуть уже нос и борт большого корабля с матросами, сходящими с него на берег. И все это сделано было так натурально, что лучше требовать было не можно. Наконец не преминули мы приделать к сцене и передний, порядочно опускающийся и поднимающийся занавес, размалеванной также со вкусом, разными красками. Словом, весь театрик наш был как водится, да и довольно просторен, так что не только сцена была довольно велика, но и за кулисами было довольно места для актеров наших, а не преминули мы также постараться и о довольном освещении оного, а снабдить его также и обыкновенным местом для суфлёра.
Все сие может всякому доказать, что для произведения всего того потребно было множество трудов, а особливо в такое короткое время. Я и действительно занялся оным так, что, оставив все прочие дела, с утра до вечера трудился над оным и был во все сии дни как чумичка запачкан всеми красками, и работал до усталости самой. Но как бы то ни было, но мы совершили все сие великое дело и театр наш поспел к ярманке.
Сия была в сей год как-то многонароднее всех прежних лет, и было не только великое стечение со всех сторон подлого народа, но съехались на нее и множество отовсюду дворянских фамилий. Многих побудила к тому и молва, распространившаяся повсюду о приготовляемом к сему времени нашем театре. И как все знакомые и незнакомые наиусерднейшим образом хотели видеть наш спектакль и удостоить театр наш своим посещением, то в самый день праздника Казанской ввечеру и собралось в театр наш одних благородных около 50-ти особ, а с прочими зрителями всего человек более двухсот, и весь амфитеатр наш сделался наполненным зрителями, для которых всех зрелище сие было необыкновенное.
Дабы сделать всем чувствительнейший сюрприз и неожидаемым образом удивить прекрасною нашею декорациею необитаемого острова, рассудил я заставить актеров наших представить сперва первую нашу пьесу ‘Безбожники’ с декорациею обыкновенного, представляющею жилую комнату. Все зрители были уже и сею пьесою весьма довольны и смотрели на нее с удовольствием. Но как скоро, по окончании оной и по опущении занавеса, в один почти миг переменили мы сцену, и выдвинули новую, лесную и морскую свою декорацию, то при вторичном поднятии переднего занавеса все даже заахали, поразившись переменившимся и совсем неожидаемым и наиприятнейшим для глаз зрелищем, и, ничего не видя, произвели великий гром биением в ладоши. Более всего поражал и удивлял их вид плывущего вдали, а потом ближе корабля.
— Ах, батюшки мои! — восклицали вслух многие. — Это истинно настоящий корабль и море, и как же он так плывет!
— Ах как это хорошо и искусно сделано! — кричали другие.
И все не могли довольно и первым сим зрелищем налюбоваться, а дабы дать им поболее к тому времени, то не велел я скоро выходить Констанции, как первой особе, долженствующей начинать действие. Сию представляла старшая дочь моя, Елисавета, и как была она около сего времени нарочитого уже возраста и лицом собою прекрасная, а на театре при множестве огней казалась еще, а особливо в театральном одеянии, прелестнейшею, и ролю свою начала представлять наиудачнейшим образом, то зрелище сие поразило всех зрителей новым и приятным удивлением. Но приятное удивление их еще больше увеличилось, когда в средине пьесы появился нос и борт приплывшего к берегу корабля, и соскочили с него на театр матросы с их шкипером. Как роль сего была наитруднейшая и знаменитейшая во всей пьесе, долженствующая производить смех в зрителях, то, по особливой способности, назначил я к тому малютку моего сына Павла. И хотя возраст его и не соответствовал росту матроса, но я надеялся, что он не испортит своего дела, но придаст малостию своею сцене еще более приятности, в чем и не обманулся. Будучи одет в беленькое и прекрасное шкиперское платье, опоясанный алым тафтяным кушаком и в кругленькой своей матросской шляпке и выступив смело на театр, последуемый несколькими другими матросами, обратил он от всех приятное внимание на себя. А как начал отхватывать свою шуточную ролю, то произвел такой во всех смех и хохот, что многие даже до слез смеялись и все не могли довольно налюбоваться и навеселиться его игрою. Словом, вся пьеса сия сыграна была наиудачнейшим образом и произвела всем превеликое удовольствие и повсюду слышны были похвалы и одобрения. Наконец увеселили мы зрителей маленьким нашим балетом, пропрыганным малютками, детьми нашими, и все зрители были до крайности удовольствованы сим зрелищем и, расходясь, изъявляли мне тысячу благодарений, и вечер сей был для меня очень памятен.
Проводив с отменным удовольствием сей праздник, принялись мы паки за обыкновенные дела свои и занятия разные и провели в них все достальные дни сего месяца без всяких почти особливых и таких происшествий, о которых стоило бы упомянуть. В конце только оного заезжал к нам опять губернатор наш и у нас не только ночевал, но и на другой день обедал.
Как о приезде его мы были предварены и его уже ожидали, то восхотелось мне за угощение его возблагодарить и собственно своим угощением, и между прочим повеселить его и самым театром нашим. Почему и заставил я детей до приезда еще его сделать репетицию, и к представлению опять ‘Необитаемого острова’ и балета сделать все нужные приуготовления, и дать всем нашим городским и всем случившимся на тот раз приезжим знать, что у нас в тот вечер опять будет театр. И как губернатор приехал к нам довольно еще рано, то я не преминул тотчас речь довести до нашего театра и сказать ему, что я по совету его успел уже и смастерить театр. ‘Нет, право! воскликнул он, удивившись: ах, братец, так покажешь ты мне его!’ и схватя шляпу, хотел было тотчас иттить смотреть его. Но я, остановив его, сказал ему, не угодно ли ему отложить сие до наступления вечера и по смотреть на самую игру на оном детей наших? ‘Очень, очень хорошо! воскликнул он опять, и ты меня, братец, тем много одолжишь’.
Итак, в миг разосланы были с повесткою о том всюду и всюду люди, и все начали сбегаться и съезжаться, и зрителей опять набралось такое множество, что когда ввел я губернатора в театр, то он, удивившись, сказал: ‘Во! во! во! театрик у вас как водится! вот и занавес какой хорошенькой, да и зрителей такое множество! Ну-ка, батюшка, прикажите начинать’. Я тотчас дал знак, чтоб поднимали занавес, и не успели сего сделать, как с крайним для себя удовольствием увидел я, что декорация наша была и для самого губернатора поразительна: ‘Ба! ба! ба! воскликнул он: да театрик ваш хоть бы куда! во всей форме, и какая прекрасная декорация, а особливо эта задняя картина, как натурально изображено на ней море и отдаленные горы и скалы!… Да кто это братец, у тебя сие малевал?’ — Кому иному, сказал я, как не самому мне принуждено было пачкаться и гваздать.— ‘Ну, братец, подхватил губернатор: это гвазданье хоть бы куда, и ты превеликой ажно мастак в этом деле: ей-ей, прекрасно!’ В самое сие время началось движение кораблей. Сие его паки удивило и принудило воскликнуть: ‘Во! во! во! они еще как настоящие, и плавают, и движутся! Это каким ты образом смастерил, братец?’ — Ну, уж каким-нибудь образом да смастерил, ответствовал я, смеючись. — ‘Право, прекрасно, и что хорошо, то хорошо!’ — Но начавшееся действие заставило его замолчать и обратить внимание свое на представление. Но не успела дочь моя проговорить первыя речи и потом вступить в разговор с своею подругою, как начались опять от него расспросы. Скажи я ему: что это за дети, а особливо эта милая и прекрасная девушка, представляющая Констанцию?— Это моя дочь и подруга ее, дочь нашего городничего, сказал я. — ‘Ну, нечего говорить, все кстати! и как же хорошо представляют они свои роли!’ Но не успел появиться маленький сын мой в своем прекрасном шкиперском платье и начать отхватывать свою шуточную ролю, как растерял губернатор наш, по пословице говоря, и глаза и уши, что удовольствие написано было на очах его. Он также принужден был речам его хохотать и смеяться и всеми движениями его любоваться, как м все прочие, и не арежде уже, как при окончании речи, спросил меня: ‘Это какое у тебя такое милое, умное и проворное дитя?’ — Это сын мой, сказал я.— ‘Ну, братец, нечего говорить! подхватил он, каков отец, таков и сынок! и в этом мальчике будет путь, и он не постыдит отца своего. Ей-ей, прекрасно, и так хорошо! что я хоть много раз сию пьесу видал, но никогда еще с таким удовольствием на нее не сматривал, как в сей раз, и прямо могу сказать, что представляемые на больших театрах ни к чему против сего не годятся. Самая необыкновенная мализна твоего маленького и такого проворного и искусного матросика придает ему особенную приятность, и я его истинно расцеловал бы за то, и как хорошо и прекрасно умел он сыграть свою роль!’ А не с меньшим удовольствием смотрел он и на наш маленький балетец и расхвалил в прах и детей всех и меня за сие дело, и по окончании всего насказал мне столько похвал и снасибов что мне было даже стыдно. Словом, мы его так в сию бытность его у нас угостили, что он поехал от нас с совершенным удовольствием.
Все сие ободрило так наших детей что не успели мы проводить от себя губернатора, как возгорелась у них охота выучить еще какую-нибудь комедию, и мы тотчас отыскали еще одну, под названием ‘Подражатели’, и рвение их было так велико, что они, попривыкнув уже несколько к вытверживанию, в немногие дни и ее вытвердили, так что 2-го числа августа могли уже мы представить и сию комедию и с хорошим также успехом на театре нашем. В сей отличился всего более питомец мой, г. Сезенев, и все не могли довольно приписать похвал ему. И детей наших сие так разохотило, что им восхотелось уже отважиться вытвердить и большую, вновь сочиненную мною драму ‘Несчастные сироты’, и я охотно дал им на то свое соизволение, но как и сей драме главную и труднейшую ролю дровосека хотелось мне самому на себя взять, то дело сие у нас несколько и попродлилось.
Между тем, получил я опять из тамбовской моей деревни письма с уведомлением, что казенной межевщик, для снятия всех тамошних мест на план и для принятия от всех землям своим отводов, уже приехал и дело свое начал, и что тамошние наши соседи и обыватели, отступая от всех моих предписаний и советов, делают самопроизвольные и такие отводы, какие приходили каждому самому в мысль, и все начатое мною с столь хорошим успехом и на истинной пользе всех основанное дело, не только портили и разрушали, но и сами, друг с другом перепутываясь, заводят совсем не дельные споры. И поверенный мой писал ко мне, что его сил нет к убеждению их к лучшему единодушию, и что нельзя ли мне опять к ним приехать и помочь их горю.
Уведомление сие не только меня опять крайне перетревожило, но и огорчило, тем паче, что для таковой езды и помогания им при тамошнем протяжном и долговременном межеваньи требовалась долговременная, на несколько недель или месяцев отлучка, а на таковую самому собою, и не получив от командира моего дозволения, отважиться никак было не можно. А и от князя, находившегося тогда в Петербурге, получить оное никак я вскорости не надеялся. И как я по сим уведомлениям усматривал, что дело отводами глупых наших талалаев-соседей совсем было испорчено, то и не мог я с достоверностию надеяться быть в состоянии испорченному сему делу пособить и оное исправить. Итак, погоревав о том и подумав-погадав, решился я предать все дело на произвол судьбы и Промыслу Господню, и отписал туда, что мне отлучиться от места своего никак не можно, и чтоб они держались, по крайней мере, в рассуждении своих отводов и показаний в точности предписанным от меня им правилам и данным наставлениями.
Вскоре после сего, а именно 14-го августа, то есть накануне Успеньева дня, случилось у нас в доме одно странное происшествие, достойное особенного замечания, потому что оно доказало нам почти очевидно действие Промысла Господня, пекущегося о сохранении жизни человеческой, и что если ему угодно продлить чью-нибудь жизнь или спасти ее от внезапного пресечения, так он найдет к тому и средство. В доме том, где я жил, была одна боковая задняя комната, которую обыкновенно называли мы ‘девичьею’, потому что служащие нам девки живали, отправляли обыкновенные свои дела и работы, и сыпали в оной. К сему избрано было у них одно навсегда место, на котором они обыкновенно повалкою на полу всякой день спать и ложились. Но ввечеру сего дня, сами не зная отчего, приди им каприз или охота перейтить спать в сию ночь в другую, соседственную к сей комнату, где сыпали мои дети. Они смолвились и перетаскали туда свои постелишки и звали туда же и последнюю из своих подруг, которая туда иттить никак не хотела, а постлала себе постель и легла на прежнем месте. Но тех равно как бы невидимая какая сила понуждала принудить, когда не добром, так неволею, и ту девку перейтить к ним, и как она на все кликанья и уговариванья их не соглашалась и уже, ворча и браня их, на прежнем месте засыпала, то прочие, хотя на своем поставить, смолвились между собою, повскакали с своих постель, пошли гурьбою и перетащили ту девку насильно и со всею ее постелишкою к себе. Но что ж воспоследовало? Не успели они заснуть и все в доме успокоиться, как вдруг страшной треск, шум и гром перебудил нас всех и заставить повскакать с своих постелей. И каким же изумлением поразились мы, когда, желая узнать, что такое произошло, растворив двери в девичью, увидели всю ее наполненною брусьями, толстыми досками, кирпичами и наигустейшею пылью, и что все сие произошло от обрушившегося вдруг в сей комнате и упавшего на пол потолка, и что сделалось сие от развалившейся и упавшей на него трубы печной. ‘Ах, батюшки мои! закричали мы, испужавшись, с женою: да девки-то наши что?… уж не побило ли их всех до смерти? Ах, какое несчастие!’ Но не успели мы сего выговорить, как вбежали в комнату сию и все, также от сна повскакавшие девки, и обрадовали нас чрезвычайно. ‘Но как же это вы спаслись и вас не перебило?’ спросила с удивлением жена моя их.— ‘Да мы, сударыня, не сдали тут, отвечали они, а нам чтой-то восхотелось перейтить в эту ночь спать в детскую, и теперь видим, что сам Бог восхотел нас спасти от смерти, которой бы нам всем не миловать’. После сего рассказали они нам и о той девке, которая хотела неотменно тут остаться и которую они насильно туда же перетащили. Сие поразило всех нас еще вящим изумлением и мы не могли тому довольно надивиться. И сей достопамятный случай и удивительное происшествие памятно нам еще и поныне.
Впрочем достопамятно, что я около сего времени и во все течение сего месяца, между прочими делами, занимался в особливости и табаком, которого у меня насажено было и родилось довольно много, и как учитель наш по неумению с ними обходиться весь свой почти перегноил и перепортил, то хотелось мне уже самому приняться пристальнее за оной и лично самому добираться опытами до того, как его лучше в кучах желтить, потом сушить, вязать в папуши и томить, и имея по сему случаю, по пословице говоря, хлопот полон рот.
Сим дозвольте мне сие письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 12-го дня 1809 года).

Письмо 203-е.

Любезный приятель! Между тем, как все, в конце последнего моего к вам письма, происходило, охота у детей наших к театральным представлениям так увеличилась, что они рады бы были хотя б всякой день заниматься тем, если б то только было возможно. Но как им надобно было помышлять и о своих науках в пансионе, то принужден я был в рассуждении театра накладывать на желания их уздечку, и умышленно не спешить сам вытверживать свою ролю из новосочиненной драмы, дабы их, давно уже все свои роли выучивших, позадержать и, несмотря на все их просьбы о скорейшем оной представлении, день от дня оное отсрочивал, но как в случившееся на другой день Успеньева дня воскресенье хотелось им непременно, чтоб я утешил их, дозволив представить им, хотя какую-нибудь из прежних и знакомых им пьес, а желали того и все городские друзья и собеседники наши, то и представляли они в сей день в третий раз ‘Необитаемый остров’ и прежнюю комедию ‘Новоприезжие’.
Наконец, к последующему за сим другому воскресенью поспела совсем к представлению и новая моя драма ‘Несчастные сироты’. И как около сего времени случилось у нас в городе много кой-каких и приезжих, то решился я дать опять публичный спектакль и представить в первый раз помянутую драму, и играть на театре с детьми вместе и сам.
Мы употребили к тому ту же декорацию, как при представлении ‘Необитаемого острова’, ибо как все действие должно было происходить в лесу, а декорация была лесная, то было сие и кстати, и нужно было позаслонить кое-чем задний занавес, представляющий море. Начинать действие в пьесе сей должен был сам я, в образе находившегося под гневом у господина, откинутого и в дровосеки и к бережению леса определенного слуги, почему и одет я был в простое рабское платье, и при поднятии занавеса находясь в лесу, рубил топором дрова и складывал их в поленицу и потом первой говорить начал. Что касается до злого его господина, то сего представлял питомец мой, Сезенев, и сыграл ролю свою так хорошо, как лучше требовать не можно, а и все прочие, имевшие в сем представлении участие, играли прекрасно, а особливо меньшой сын господина Албычева, долженствовавший представлять сироту и притвориться отравленным пирогом с ядовитыми грибами, и что у него оттого живот болел. Словом, все действие происходило хорошо, и я, как выдумщик и сочинитель сей драмы, имел удовольствие видеть всех зрителей крайне действием сим растроганных и смотревших на оное с крайним вниманием и удовольствием. Сими был весь наш партер и помост, составляющий некоторой род амфитеатра, наполнены, и все хвалили сию пьесу и благодарили я меня, и детей за доставленное им новое удовольствие, а дети, в усугубление оного, представили им еще в тот же день ‘Подражателя’, а потом и балет. Поелику же многим из приезжих хотелось видеть и наш ‘Необитаемой остров’, то не отреклись дети, а с охотою согласились на другой после сего день в удовольствие их представить опять ‘Необитаемый остров’ с ‘Новоприезжими’. Итак, у нас два дни сряду были спектакли.
После сего взяли мы уже отдохновение на несколько дней, которое продолжилось может быть и долго, если б в начале сентября не приехал к нам в город брат нашей городничихи, Петр Иванович Кошелев, человек хотя молодой, но театральное дело несравненно всех нас более знающий и могущий молодых наших актеров еще более в некоторых их недостатках исправить. Сей не успел услышать, что у нас есть театр и что на оном играют его племянник и племянница, как возжелал наиусерднейшим образом наш театр и игру на оном детей наших видеть, почему и принужден я был в удовольствие ему и приехавшему с ним родственнику их Петру Петровичу Толбузину, милому и любезному человеку, заставить детей сыграть комедию ‘Подражателя’, которая у детей уже так была затвержена, что им не было нужды делать и обыкновенную репетицию. Г-н Кошелев, увидев наш театр, удивился, нашед его в неожидаемом порядке и был так им доволен, что усердно захотел поправить детей в некоторых замеченных им при представлении недостатках, и они все ему в том много были обязаны. И как ему хотелось видеть и ‘Необитаемый остров’ и ‘Новоприезжих’, то, в удовольствие его, заставили мы детей и сия пьесы представить, и г-н Кошелев так к поправлению театра нашего прилепился, что приметив, что главный недостаток был у нас в добром суфлёре, которого должность по нужде заставляли мы до того отправлять старика канцеляриста моего, Щедилова, то для научения его, как дело сие производить лучше, распорядился сам подлезть под помост нашей сцены и суфлировать детям.
Чрез неделю после того явился опять неожиданный случай заняться нам своим театром, ибо как слух и слава распространилась об нем повсюду, то побудила она многих уездных дворян из нашего знакомства смолвиться и скопом и с заговором к 10-му числу сентября съехаться ко мне в гости, и просить меня о доставлении и им удовольствия видеть театральные наши представления. Итак, неожидаемым образом получил я вдруг множество к себе гостей, в числе которых был и г. Стрекалов со всем своим семейством, старинный знакомец мой, Алексей Ионович Темешов с женою, князь Волконский, и вся семья Верещагиных. И я принужден был, по неотступной их просьбе, согласиться заставить детей представить им сперва драму мою ‘Несчастные сироты’, потом ‘Необитаемый остров’, а наконец балет. И как в сей раз случилось у нас быть и выпрошенной у г-на Сахарова полной музыке, которой до того у нас не доставало, то театр наш получил еще более совершенства, и все мои гости были им очень довольны и не могли довольно восхвалить и возблагодарить меня за оный. Впрочем, как все сии гости у меня ужинали и на другой день обедали и остались ночевать, то восхотелось мне, воспользуясь музыкою, дать в сей вечер всем нашим городским друзьям бал, и для лучшего простора в зале дворца вашего, и мы весь вечер сей протанцевали и были очень веселы.
Но сей раз был уже и последний в сем году, в которой мы театром нашим занимались, ибо, как он был без печей и холодный, а вскоре за сим стали наступать морозы и стужа, то она и положила предел всем нашим играм и представлениям и принудила нас закрыть наш театр до наступления опять весны и лета.
Итак, взяв после сего суетливого дня опять на несколько дней отдохновение и употребив оные на прочие свои дела и упражнения, пустились мы потом опять сами в дальние разъезды по гостям и все достальные дни сентября провели в оных.
Начало октября ознаменовалось бывшим у вас в селении опять пожаром, всех нас натурально перестращавшим. Сгорели в сей раз бывшие на торговой площади амбары с разною поклажею, и как я, так и городничий, живший все еще у нас в слободе, имели множество трудов при гашении оного. И достопамятно, что селение наше как-то в особливости подвержено было пожарным бедствиям. И сей пожар со времени бытности моей в Богородицке был уже не то пятый, не то шестой.
Вскоре за сим настало 7-е число октября, в которое совершилось мне 42 года от рождения и пошел 43-й год. Я провел сей день тихомолкою, ибо не имел никогда обыкновения праздновать оный публично, предоставляя впрочем все дню именин своих. Но в сей год и в самые именины мои, по стечению разных обстоятельств, не было у меня никакого дальнего торжества и празднества, и мы, напротив того, около сего времени ездили сами в дальние гости, в Ефремовские пределы, и были опять у гг. Писемского и Сахарова.
Между тем, дело мое по издаванию моего ‘Экономического Магазина’ текло своим чередом и с наивожделеннейшим успехом. Переписка моя с корреспондентами продолжалась по-прежнему, и я не упускал удовлетворять их своими ответами, и все праздные часы и минуты, остающиеся от прочих дел, посвящал обыкновенно сочинениям по сей части. И как имел я у себя множество иностранных экономических книг, из которых можно мне было, как из кладезя, почерпать множество полезных и таких материй, которые с удобностию и пользою могли помещаемы быть в мой ‘Магазин’, и мне стоило только их с немецкого языка по-русски переписывать, и перевод их был для меня легок и нимало незатруднителен, то я так уже к сим сочинениям привык и мог материю для журнала своего заготовить с таким успехом, что в одну неделю, пристально поработав, мог заготовить материи для печатания недель на шесть и более, а самое сие и помогло к тому, что г-ну Новикову не было никогда в материи и в больших и малых пьесах недостатка, и ему оставалось только делать из них выбор и наполнять ими листы журнала. А как и типография приведена была им пред прежним несравненно в лучшее состояние, то и не было никогда при издавании, при каждом нумере газет, по листу моего журнала ни малейшей остановки, чем и г. Новиков, и вся публика была весьма довольна.
Впрочем, как около сего времени материи у меня столько заготовлено и переслано было к Новикову, что оной на все остальное время сего года могло быть с излишком достаточно, то, при посылке последней, списался я с г. Новиковым о том, как он располагался в рассуждении последующего года, и намерен ли был продолжать издавание моего журнала и на будущий год, и как он ответствовал, что не только желает, но и убедительнейшим образом просил, чтоб я не останавливал с своей стороны сего полезного и с столь хорошим успехом начатого и идущего дела, и продолжал бы заготовлять по прежнему материю и для будущего года, то с самого дня моих имянин начал я и сие предварительное заготовление.
Итак, сею работою занимался я во все остальные дни октября и в последующий затем ноябрь месяц, и как длинные осенние вечера, а паче того утра, в которые, по давнишнему обыкновению своему, вставал я всегда рано и задолго еще до света и время сие было напудобнейшее для сочинений и писания, то и успел я в тогдашние осенние и первые зимние месяцы заготовить множество пьес и материи для печати, я чрез то, будучи с сей стороны обеспечен, мог тем удобнее уделять вечернее время на обыкновенные наши при съездах и свиданиях увеселения.
Сии продолжались у нас и в сию осень по прежнему и хотя не ежедневно, но довольно часто, и мы провели сей период времени очень весело. Дружба и единодушие, и простое, откровенное, дружеское или паче почти братское обхождение между собою господствовало в обществе нашем беспрерывно и придавало тем тогдашней вашей жизни еще более приятности. При всяком съезде и на обыкновенных, даваемых друг другу вечеринках наиболее мы, старые, занимались разными играми в карты, но игры сии были не убыточные и либо степенные, как, например, ломбер и вист, ибо бостона не было еще тогда на свете, либо мелочные, смешные, подающие поводы ко многому хохотанию и смехам. Ежели ж завертывались когда в компании наши какие-либо посторонние или прочие, охотники до азартных игр, то мы давали им волю состязаться только между собою, или с нашим учителем, а сами бывали только зрителями всем их отвагам и дурачествам, участия же в том ни малейшего не брали. И как проезжими всякого рода людьми, равно и приезжающими к кому-нибудь из нас из уездов гостьми посещаемы мы были часто, то и помянутые зрелища и игры бывали у нас не редко.
Что касается до возрастающих день от дня детей наших, то сии делали нам компанию только по вечерам и в праздничные дни, в прочее ж время занимались они своими науками в пансионе. Сей шел своим чередом и был около сего времени нарочито уже велик. Учителем нашим были мы и довольны и нет, и желали, чтоб он меньше прилеплялся к нашим компаниям и был воздержнее относительно до игр карточных и менее занимался своею табачною фабрикою и затеями, а более бы старался об учении детей наукам. Однако нельзя сказать, чтоб сие было им совсем пренебрегаемо, но и оно шло своим чередом, и все те из детей, которые посклоннее были прочих к наукам, пользовались с успехом его учением. Из всех их отличался более всех помянутый питомец мой Сезенев: в нем оказалась такая счастливая переменчивость и такая склонность и способность к наукам, что я не мог тому довольно нарадоваться и навеселиться, и желал даже, чтобы собственный сын мой был таковым же.
Что касается до сего, то ему шел когда хотя десятый еще год, но в нем также открывались час от часу множайшие способности и склонность к наукам, и он превосходил тем многих и гораздо себя старейших. Понятия его были таковы, что я не мог им довольно надивиться, и с радостию старался помогать со своей стороны развертываться сему прекрасному цветочку, вперяя в него с малолетства хорошие склонности и впечатлевая в юный ум его понятия обо всем нужнейшие и охоту к литературе, и сие, равно и всегдашнее сотоварищество и собеседничество его с г. Сезеневым помогало тому весьма много. Словом, обоими ими был я очень доволен.
Что принадлежит до дочерей моих, то старшая из них, Елисавета, была около сего времени изрядною девочкою и почти уже полуневестою. Весьма доброй ее характер и приятность самого наружного вида и ласковое ее со всеми обхождение сделало ее общею любимицею у всех наших сотоварищей. Все ее искренно любили и почитали, а мы всех больше, и нам доставляла она собою всегдашнее утешение. По выучке грамоте, занималась она наиболее уже своими женскими рукоделиями при матери, однако не оставлял и я с своей стороны обработывать младой ум ее и вперять в него обо всем, что можно было, нужные знания и понятия. Но обучать ее иностранным языкам нам не было способа, ибо в пансионе одной ей с мальчиками учиться не годилось, а держать для ее одной у себя какую-нибудь француженку или мадам не дозволял нам и достаток наш, да и как-то мы к тому не имели и дальней охоты и не располагались, а думали, что довольно, когда бы она хотя и одно русское, да порядочно знала, но была бы только не испорчена в своем нраве и поведении. Из сестер же ее, Настасья была уже также девочка изрядная, а мало-помалу подрастала за нею и младшая ее сестра, Ольга. Обе они учились тогда грамоте, и сею обязаны все мои дети своей бабушке, а моей теще. Труд сей обыкновенно принимала она сама на себя, и не уважала нимало обыкновенную скуку, с тем сопряженную. Обе они были уже такого возраста, что мы могли употреблять их с прочими при представлений наших балетов на театре. Что касается до самой меньшой моей дочери, Катерины, то сия занималась еще своею кормилицею и носима была еще на руках. Что касается до внешних моих обстоятельств и моего достатка, то как мы, несмотря на многое уже знакомство и частое приезжание к нам гостей, жили умеренно и вели себя, по пословице говоря, ‘ни шатко, ни валко, ни на сторону’, то и оставалось у меня всякой год сколько-нибудь от обыкновенных моих доходов, а чрез то и маленькой мой капиталец увеличивался понемногу со дня на день, и у меня были уже кой-каком в долгах небольшие суммы и денег. Напротив того, деревнишки мои претерпевали много от моего от них отсутствия. Не имея возможности часто от своего отлучаться места и должности, не мог я за ними смотреть как надлежало и как бы мог живучи в оных, и потому принужден был предавать в них все течению натуры или обыкновенному порядку дел, а чрез то натурально они не только ни в чем не поправлялись, но во многом происходили в них от начальников над ними самые упущения. Но более всего озабочивало и беспокоило меня межеванье в тамбовской моей деревне, о котором присылаемые ко мне от времени до времени уведомления никак меня не радовали, а только огорчали, ибо писано было ко мне, что все наши ближние и дальние соседи сошли равно как с ума и при отводах своих так испортили все дело и столько наделали пакостей, что я не предусматривал никакого способа к поправлению того и к развязке узлов ими, по глупости их и к собственному своему вреду, а к пользе Пашкова, завязанных, и наверное полагал, что дело наше пойдет вдаль и долго решено не будет, что в самом деле по проискам и по интригам Пашкова после и исполнилось.
Что принадлежит до дел по должности моей и до волостей относящихся, то было их в сие лето очень немного. Я упоминал уже выше сего, что грубое и дурное обращение со мною моего нового командира прохладило во мне прежнюю охоту к разным затеям и выдаваться на выдачку, почему и наблюдал и исполнял я только то, чего требовала от меня одна должность. А как, но счастию, и командир мой, за отлучкою моею в Петербург и долговременное свое там пребывание, во все течение сего года к нам не приезжал, то и были мы с стороны его нарочито спокойны, я была нам, так сказать, своя воля и мы могли без дальних забот жить так, как нам хотелось. Один только рекрутский набор, бывший в сию осень, причинил мне несколько хлопот, забот и затруднений.
В начале декабря обрадованы мы были получением писем с Низу, от деда жены моей, Авраама Семеновича, и узнанием, что сей милый и любезный наш старичок все еще был жив. Он уведомлял нас о своем житье-бытье и о увеличивающейся с года на год его дряхлости, которая простиралась уже до того, что он с трудом подписывал в письме свое имя и одними уже почти начальными только литерами.
Шестого числа сего месяца, то есть на Николин день, имел малютка сын мой превеликое для себя удовольствие оттого, что мог в сей день подарить судью нашего и моего друга, Алексея Андреяновича Албычева, своих уже трудов картинкою и такою, которая стояла уже поставленною быть за стекло. Как она была всеми хвалима, то сие радовало его неведомо как и побуждало от часу более успевать в сем искусстве, а я не менее был доволен, видя особенную его к тому охоту и способность, я с охотою продолжал обработывать в нем и самую сию склонность.
Наконец настала половина сего месяца и с нею то время, в которое надлежало быть в Туле опять общему собранию всего дворянства для перемены и общего выбора судей, ибо первое трехлетие приходило тогда уже к окончанию.. Все наши почти судьи, исключая немногих, должны были также к сему времени туда отправиться. Я сам располагался было сначала также туда ехать, но как дело сие до меня нимало не касалось и случились кое-какие недосуги, то наконец раздумал, а предоставил одним им там хлопотать и прибываемых сих случаях общих увеселениях брать соучастие.
По отъезде их опасались мы весьма, чтоб сей новой выбор не расстроил и не разрушил нашего дружеского и приятного общества, и чтоб не насовали к нам каких-нибудь других и нам незнакомых судей, и как мы между собою в течение сих первых трех лет так уже свыклись, что были как родные, то и жаль нам было друг с другом расстаться, и потому с нетерпеливостью и почти со страхом и трепетом ожидали мы первого уведомления о том, кто и кто у нас новые судьи будут. А сие 19-го числа сего месяца и привез к нам г. Шушерин, и с одной стороны опечалил нас, сказав, что мы лишились наилучшего нашего компаниона и друга, Алексея Андреяновича Албычева, поелику он всем обществом выбран в приказ Общественного Призрения, и будет жить уже в Туле, но с другой — обрадовал нас тем, что по крайней мере прочие остались почти все те же, и что место его заступит Андрей Сергеевич Арсеньев. И как чрез сие все еще не могло разрушиться совсем прежнее наше приятное общество, то хотя нам и чрезвычайно было жаль г. Албычева, которого мы искрении и любили, и почитали и уважали, но были по крайней мере и тем уже довольны, что не лишились прочих.
Вскоре за сим настал у нас праздник Рожества Христова и вместе с ним начались и святки. Но оные были сначала как-то, по случаю помянутой перемены, не очень для нас веселы. Г. Албычев, возвратясь из Тулы, начинал уже собираться к отбытию от нас со всем своим семейством, и в третий день праздника дал вам у себя последний прощальный обед. А вскоре после того я распрощались мы с сим любезным человеком и проводили его почти со слезами, после чего и сам я 29-го числа сего месяца в Москву отправился.
Таким образом прошел и кончился и 1780-й год, достопамятный в моей жизни, во-первых, началом издавания моего ‘Экономического Магазина’, познакомившего со мною всю публику и сделавшим всем почти имя мое с хорошей стороны известным, ибо я хотя оное и не сказывал, но множайшие знали, кто я таков. Во-вторых, основанием нашего театра и представлениями на оном, а в-третьих, прямо веселою и приятною жизнию, каковую мы в сей год провождали. А что происходило в последующий, о том узнаете вы из будущих писем, а сие дозвольте мне сим кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 13-го дня 1809 года).

1781 ГОД

ПИСЬМО 204-е

Любезный приятель! В каком положении и обстоятельствах застал меня 1781-й год, то видели вы из последнего письма, а теперь, начиная рассказывать вам о происшествиях в сей, также многим для меня достопамятный год, скажу, что я начало оного проводил в дороге, едучи из Богородицка в Москву, куда, как я прежде уже упомянул, отправился еще в конце минувшего года, на пятый день, после праздника Рождества Христова.
Поводом к езде сей в нашу древнюю столицу были разные происшествия и обстоятельства. Во-первых, писал ко мне возвратившийся за несколько времени до того из Петербурга в Москву князь, мой командир, чтоб я приехал к нему со всеми донесениями о волостных делах и привез бы с собою всю собранную в отсутствие его денежную казну. Во-вторых, имел я и сам множество кое-каких нужд в сем городе для исправления, надобно было кое-что искупить, а паче всего купить себе новую карету, ибо прежняя совсем почти уже изъездилась, а сверх того, хотелось мне очень повидаться с г. Новиковым и с ним много кое о чем поговорить, а особливо о том, не возьмет ли он напечатать и книгу мою ‘О благополучии человеческом’ и другие, какие у меня есть сочинения и переводы. Наконец, повидаться и с племянницами моими, Травиными, находившимися тогда в Москве. И как все сие было и кстати, но случаю призыва князем меня в Москву, то и расположился я в оную и не на короткое время, а неделю или более съездить, и потому, отправив туда обоз с казною, велел отвезть и фуража для лошадей казенных, со мною отправляющихся, отправился вслед за ним и сам 29-го декабря, оставив все свое семейство и жену дома, которой хотя хотелось было и самой в Москву для покупок кoe-каких съездить, но как она была опять беременна и почти на сносях, то принуждена была остаться дома и препоручить уже мне все надобности свои, при помощи племянниц моих, исправить.
Итак, отправившись помянутого числа и в Туле побывав в последующий за сим день у губернатора, который принял меня опять как своего друга очень хорошо, поспел ночевать к родственнику нашему, г. Кислинскому в Федешево, а поутру, продолжая свой путь, завернул, хотя на самое короткое время, в свое любезное Дворяниново, где повидавшись с братом Михайлом Матвеевичем, успел побывать и у другого своего деревенского соседа, г. Басаргина. Тут, против всякого чаяния и к особливому удовольствию моему, нашел друга моего г. Полонского, с новым фаворитом его, г. Шишкиным, также и г. Огаркова. Все они обрадовались меня увидев, а г. Полонский всех более, и услышав, что я еду в Москву, просил меня, чтоб я пристал у него в новом его каменном доме, сказывая, что у него есть в нем нижние небольшие, но очень спокойные комнатки, где мне можно было расположиться и жить сколько мне угодно, а велел бы я их только вытопить, а до того времени пристал бы где-нибудь в другом месте, а о сем услышав, брат мои Михайла Матвеевич предлагал мне свой московской дом, чем я и был весьма доволен и поехал уже на готовую квартиру.
В Москву приехал я пред вечером, уже 2-го генваря и, расположившись на первый случай в братнином доме, спешил скорее нанять себе для езды карету и с утра 3-го числа и пустился в ней по всей Москве рыскать. Мое первое дело было, чтоб явиться к молодому моему командиру и поспешить сдать ему казну, но, едучи к нему мимо того дома, где жил г. Новиков, не утерпел, чтоб наперед к нему не заехать и с ним, по крайней мере, поздоровкаться. Он обрадовался крайне меня увидев, и принял наидружественнейшим и ласковейшим образом, а услышав, что я в Москве-таки сколько-нибудь пожить намерен, просил меня наиубедительнейше, чтоб я с ним почаще, и если б можно, то в каждой бы день виделся и всегда, когда не буду где-нибудь в другом месте обедать, приезжал бы к нему вместе хлебать щи, поелику он теперь уже обжился и свой стол имеет. Я и действительно нашел его живущего уже в верхнем этаже того дома, в просторнейших и порядочно убранных комнатах, и был, как заезжий человек, такому приглашению рад и охотно обещал приезжать к нему чаще.
Что касается до молодого князя, то сей принял меня хотя нарочито благосклонно, но все с прежнею своею княжескою глупою спесью и неприступностию, и по пословице говоря, ни горячо, ни холодно. И как на вопрос, долго ли я в Москве пробуду? я сказал, что у меня есть кое-какие и свои нуждишки для исправления, то воскликнул он: ‘О! так хорошо ж, живите себе сколько хотите, и приезжай ко мне временно, чтоб мог я с тобою кое о чем поговорить. К тому ж надобно нам похлопотать опять с архитектором, также искупить в богородицкий дворец всю нужную мебель, чтоб можно было в нем жить. Мне хотелось бы у вас будущую осень побывать и поездить с собаками’.— Очень хорошо, сказал я на сие: мы вашему сиятельству будем ради, а в самом деле не то думал и охотнее желал, чтоб он сего посещения своего нас избавил. — ‘Много ли у вас в Богородицке зайцев?’ продолжая, спросил он меня далее. — Не знаю, отвечал я: я не охотник, и не езжу, а думаю, что довольно. — ‘Нельзя и не быть! подхватил он: мне сказывали, что их много, но как у вас в соседстве есть много охотников, так не вели-ка ты их допускать в дачах волостных ездить, чтоб они у меня их не вытравили, а особливо Власова. Этот в состоянии вытравить их до единого’. — Очень хорошо! отвечал я, и негодуя душевно, что сию материю почел он наиважнейшею, о чем со мною говорить, стал ему докладывать о привезенной казне. ‘Хорошо!’ сказал он, и тотчас велел кликнуть своего секретаря и управителя, и по приходе их сказал мне: ‘Сдай вот ее им, а там поезжай себе куда хочешь, да отыщи нашего архитектора и дни через два побывай с ним у меня’. — Хорошо, вашё сиятельство! и пошел сдавать казну, а сдав ее, проехал от него к старику отцу его.
Сей принял меня уже совсем инако и обрадовался, как свидевшись с родным каким и не мог довольно изъявить своего удовольствия о том, что меня видит, и обо всем со мною по прежнему наговориться, и не отпустил меня без обеда, прося также наиубедительнейшим образом, чтоб я во все время пребывания своего в Москве приезжал к нему как можно чаще обедать и ужинать, и особливо помогал бы ему приятным сотовариществом своим длинные тогдашние ж для его, в уединении его, очень скучные вечера. И я с охотою обещал выполнить сие желание его и приезжать к нему всегда, когда мне дозволит только время. Сего любезного и почтенного старика нашел я гораздо уже пред прежним в слабейшем состоянии, однако все еще он был бодр. У него обедала в сей день дочь его, вдова графиня Салтыкова с обеими дочерьми своими и один из сыновей его, живущий с ним, князь Иван Сергеевич. Первую нашел я очень похожею на своего горделивца братца и набитою также княжескою спесью и едва удостоившею меня своим разговором, а второго гораздо снисходительнейшим и во многом отменного от своих братьев. Причиною тому было, что он служил прежде сего в морской службе, бывал в разных иностранных государствах и любил читать книги, так как и тогда нашел я его читающего на английском языке Куковы путешествия. А сие и подало повод нам с ним познакомиться и кое о чем до литературы относящемся поговорить между собою, и он с самого сего дня сделался ко мне благосклонным. Да и старик сам любил читать книги и по дням большую часть времени занимался, сидючи один в комнате, чтением. Но я нашел его читающего французскую известного безбожника Гелфеция книгу, не только удивился, но и содрогнулся даже, узнав, что и старик сей был, по примеру многих, заражен до глупости волтерианизмом, и находясь при дверях самого гроба, не преставал обожать Волтера, сего Гелфеция и других подобных им извергов и развратителей человеческого рода. Чувствительно мне сие было очень, и я искренне сожалел о его заблуждении, но рад с другой стороны был, что узнал сие благовременно и мог, сообразуясь с тем, располагать при разговорах с ним свои меры.
От князя проехал я к своим родным и любезным старикам Афросимовым. Сии также мне обрадовались очень, и узнав, что я один и поживу несколько времени в Москве, приступили также ко мне с убедительною просьбою, чтоб я видался с ними почаще и также приезжал к ним, когда мне дозволять будет время, обедать, уверяя, что они мне всегда будут ради, как родному, от чего я и не отрекся и тем паче, что в обхождении с сим умным, опытным и шутливым в разговорах любезным стариком находил особую для себя приятность и никогда мне у них было не скучно.
Посидев у них и услышав, что в тот день будет театр, успел еще побывать и в оном, и полюбоваться игрою славного тогда актера г. Померанцева. Представляли в сей день комедию ‘Благодетельного грубияна’ и оперу ‘Несчастие от кареты’.
Сим образом успел я и в первой уже день побывать в местах многих, а в последующий за сим все утро употребил на исправление кое-каких покупок, дабы их с возвращающимися подводами сослать в Богородицк было можно. И как г. Новиков жил подле самых рядов, то в сей день обедал в первый раз у него. Я нашел у него стол и вкусный, и изобильный, и довольное за ним общество. У него всякой день обедало по нескольку человек из его знакомых, оказывающих ему отменное уважение. Сие меня, как незнающего еще тогда всех его связей, поудивило несколько, но как не до меня было дело, то я, продолжая обращаться с ним просто и дружески, имел при сем свидании случай переговорить с ним кое-что о нашем деле и о издаваемом ‘Экономическом Магазине’. Он изъявлял мне крайнее свое удовольствие о моем трудолюбии и о исправном присылании к нему нужной материи для печати, и как он отзывался, что журнал мой принят публикою с особенным благоволением, и число пренумерантов час от часу умножается, то сие и подало мне повод шуткою сказать, что посему можно бы ему к условленной сумме мне за труды сколько-нибудь и прибавить. ‘Трудов и мне, сказал я, право много. Судите сами — я должен работать один-одинёхонек и писать такое множество’.— ‘Хорошо, подхватил он, я и не прочь от того, и прибавлю вам еще на первой случай 50 рублей, а там посмотрим, как пойдет дело наше впредь и буде хорошо, прибавлю вам и еще’. Сим я был и доволен. После сего стал он мне предлагать, не могу ли я удосужиться перевесть еще одну периодическую славного в Германии сочинителя книгу, которую хотелось бы ему также издавать образом ежемесячного журнала, и тотчас отыскав, стал показывать мне ее. Была она духовная, немецкая, сочинения славного г. Тидена и содержала в себе вечерние размышления на каждой день года. Я, поглядев несколько на нее, сказал ему, что хотя бы я может быть и мог и к тому найтить довольно времени, но однако надобно посмотреть довольно ли будет к тому моей способности и в состоянии ль я буду сие сделать. — ‘Хорошо! подхватил он, так возьмите ж ее с собою, и порассмотрев, буде время вам дозволит, испытайте хотя несколько пьес из ней перевесть и мне показать, а кстати не возьмете ли вот часть готового из ней перевода, но которой мне не очень нравится’.— Хорошо! сказал я, и взял книгу и перевод с собою.
От него проехал я к г. Стрекалову, находившемуся тогда в Москве, к которому имел я тем более привязанности, что он, с одной стороны мне благоприятствовал, а с другой — был друг моему командиру и мне мог при случае пригодиться. Он был очень доволен моим приездом, и я, посидев у него, поехал на вечер к старику-князю, у которого в сей день и ужинал. Я нашел его в совершенном уединении и лежащего, по обыкновению своему, на канапе, и провел весь вечер с ним в разных разговорах, и он был тем очень доволен, а я старался не отбегать от него, как по искренней приверженности своей к нему, так и для того, чтоб он мог поддержать меня в случае какого-нибудь гонения от сынка своего, молодого князя, о котором знал я, что он уважает отца своего, и льстился надеждою, что он его и любовь его ко мне поуважит и не захочет сделать отцу своему неудовольствия.
По возвращении на квартиру, принялся я тотчас рассматривать взятую у Новикова книгу, и нашел ее хотя распрекраснейшею, но для перевода по особому слогу своему не совсем легкою, однако положил испытать переводить оную.
В последующий день, что было накануне Крещенья, все утро отыскивал я нашего архитектора и проговорил с ним о наших строениях по волости. Дело касалось наиболее до продолжаемого все еще построения бобриковского дворца и до иконостаса нашей церкви, и как сей день был постный, то обедать поехал я к старику Афросимову, а на вечер проехал я к знакомцу и приятелю своему, г. Владыкину. Он обрадовался очень меня увидев, и поздравлял с хорошим успехом моего нового журнала, проговорил со мною весь вечер о разных материях и не отпустил без ужина. Сему, крайне меня полюбившему, человеку должен я был также обещать приезжать почаще для навещения его в его слабости и болезни, а по возвращении домой, учинил первое испытание переводить данную мне Новиковым книгу, и успел, хотя не без затруднения, перевести одну пьесу из оной.
В день Богоявления Господня ездили мы вместе с архитектором к молодому князю. Не доезжая до него, вдруг и нечаянно повстречался я с нашим французом, богородицким учителем, случившимся быть тогда в Москве. Он, увидев и обрадовавшись, просил меня Христом и Богом посетить его на его квартире, сказывая, что она очень недалеко от князя, в немецком трактире и, буде можно, то бы в тот же еще день с ним отобедать вместе, что я ему охотно и обещал, и побывав у князя и обо всем, что надобно было, переговорив, действительно к нему и поехал. Я нашел его живущего в маленьких, но покойных комнатках, настроенных на дворе того трактира нарочито для приезжих постояльцев, и он ну-ка меня угощать чаем и шоколадом, а потом звать с собою в трактир обедать. И как обедало нас тут человек с двадцать, наиболее иностранных, то сие и напамятовало мне наши кенигсбергские трактиры, в которых мы иногда обедывали и с удовольствием свое время провождали. И находя тут точно все то же, воображал себе, что я нахожусь в Кенигсберге, и минуты сии были для меня приятны.
Препроводив несколько часов в дружеской компании с г. Дюблюе, поехал я к старому князю дожидаться до того времени, как надобно в театр ехать, в котором и в сей день быть хотелось, ибо признаюсь, что театр любил я во все продолжение моей жизни и всегда находил в смотрении на сии зрелищи отменное удовольствие. Князь как мне ни рад был, но не успел услышать, что мне в театре быть хотелось, не стал меня нимало удерживать, но просил только, чтоб я и из театра к нему приехал и у него ужинал, что я ему и обещал. На театре в сей раз представляли ‘Дезертира’ и я с отменным удовольствием смотрел сию пьесу.
На утрие ездил я опять в ряды для закупания кое-каких вещей, и едучи туда заезжал опять к Новикову, а из рядов проехал в петербургскую книжную лавку, где купил Роленеву ‘Древнюю историю’ и некоторые другие книги, а оттуда к прежнему знакомцу своему, г. Ридигеру, основавшему уже собственную свою и знаменитую книжную лавку на Ильинке. Сей увидев меня крайне мне обрадовался, поздравлял меня с счастливым успехом нового журнала и сожалел, что он не так был счастлив, как г. Новиков. Нашед у него превеликое множество всякого рода иностранных книг, вновь только полученных, и как рассматривание и перебирание оных составляло наиприятнейшую для души моей пищу, то препроводил у него в лавке с удовольствием несколько часов, купил у него несколько разных и надобных мне книг, и в числе их новенькой и только что вышедший немецкий роман, под заглавием ‘Генриета или Гусарское похищение’, который мне как-то с первого взгляда отменно полюбился по своему особому слогу, а оттуда проехал на вечер к князю, и препроводив с ним оной, у него ужинал.
В следующий день встав, по обыкновению, до света, находясь все еще на прежней своей квартире в доме моего брата, занялся я рассматриванием всех новокупленных своих книг и препроводил в том несколько часов с отменным удовольствием, и как ободняло, то поехал опять в ряды, и искупив кое-что, заехал из них к Новикову обедать, и как было еще рано, то имел я время с ним обо многом переговорить. И как мы с ним гораздо уже познакомились, то и вздумалось ему испытать, не удастся ли ему и меня таким же образом втянуть в свое сокровенное общество или шайку масонов, как учинил он то со многими уже другими, и с тем бессомненно намерением, чтоб чрез то, как гранметру сей секты, сделать и меня своим с сей стороны подчиненным и приобресть во мне дарового работника и всем своим хотениям и повелениям безотговорочного исполнителя. И для того, заведя меня в свои кабинет, начал меня расспрашивать не принадлежу ли я к какому-нибудь ордену? Поразился я удивлением, сие услышав, и как по счастию был я о его масонстве и гранметрстве от г. Владыкина и некоторых других извещен, то тотчас проникнул все его сокровенное намерение, и отнюдь не желая дать ему возложить на себя узду и осел, тотчас принял все нужные с сей стороны предосторожности, и потому на вопрос его тотчас ему ответствовал, что нет, и что я никогда не был ни масоном, ни другим каким сектистом. Не успел он сего услышать, как и начал было подъезжать ко мне, по пословице говоря, на полозках и убаивать меня обыкновенными баснями и прельщать меня пышными выгодами их братства, дружества, добродетелей и всего прочего, и заговаривать, чтоб я также вступил в их общество, с уверением, что я по качествам, знаниям и достоинствам своим мог бы скоро получить между ими знаменитое достоинство.
Несколько минут дал я ему волю говорить и разглагольствовать как он хотел, слушая со вниманием все, что он ни говорил, но наконец ему сказал: ‘Нет, батюшка, Николай Иванович! дружбу и приязнь иметь я с вами готов, а что касается до предлагаемого вами, так покорно прошу меня от того уволить. Все, что вы ни говорите в похвалу вашему обществу, мне давным-давно уже известно, и вы не первые, а меня уж многие и многие старались преклонить ко вступлению в масонский орден и в другие секты и общества, но я дал с молодых лет на себя зарок и сам себя заклял, чтоб отнюдь не вступать ни в какой тайный орден и сокровенное общество!— ‘Но для чего ж?’ подхватил он.— А для того, что зная существенно, чем и чем обязует нас и один наш христианский закон, думаю, что нам и тех должностей и обязанностей довольно, какими он нас к исполнению обязует, и что нет никакой нужды обязывать себя какими-либо другими должностями, а нам дай Бог, чтоб и те только исполнить, которыми обязует нас христианская вера!
Нечего было ему на сие говорить. Он упнулся и замолчал, увидя, что во мне наскочила коса его на камень, но собравшись опять с духом, начал было опять свои разглагольствования и уверения, что орден их нимало не противен христианской вере, и что я найду истинных ему между ими почитателей, и прочее, и прочее, но я, остановив его, опять сказал: ‘Знаю, батюшка, и слышал много раз все сие, но опять повторю, что как бы то ни было, но меня покорно прошу от того уволить и в рассуждении меня никакого счета не делать. Скажу вам прямо, что я клятвы своей до сего времени держался и впредь всегда держаться буду, и потому все ваши убеждения будут относительно до меня тщетны и труды, употребленные к тому, напрасны, а что касается до моего к вам искреннего почтения и дружбы, то я вам ее обещаю и без того, и вы найдете во мне человека, которым вы с сей стороны будете довольны, и о том перестанем говорить’. Нечего было ему опять на сие сказать, и он, боясь, чтоб меня не отогнать совсем прочь от себя и льстясь, может быть, надеждою, что не удастся ли ему впредь каким-нибудь образом в сети свои запутать, принужден был сказать: ‘Ну, так и быть! Что мне с вами, таким упрямым, делать? но по крайней мере испрашиваю я от вас продолжения начатого вашего дружества и любви!’ — ‘О, что касается до этого, воскликнул я, то уверяю вас в том чистосердечно, что вы будете мною довольны и в залог того вот вам моя рука!’ Оказав сие и схватя его руку, ударил я по ней своею, а он в соответствие того обнял меня и поцеловался со мною.
Сим кончилась тогда у нас сокровенная в кабинете его сцена, и мы вышли потом в зал к собравшимся к столу и дожидавшимся нас его подчиненным, и сели обедать.
После обеда, напившись кофею и поговорив еще кое о чем постороннем, поехал я от него на квартиру, и едучи, воспоминая все бывшее до обеда, сам себе сказал: ‘Нет, нет, государь! Не на такого ты глупца и простачка напал, которой бы дал себя ослепить твоими раздабарами и росказнями, и протянул бы тебе свою шею для возложения на нее петли и узды, дабы тебе после на нем верхом ездить и неволею заставливать все делать, что тебе угодно. Не бывать тому никогда и не раживаться, чтоб дал я тебе связать себе руки и ноги, а ежели хочешь, то изволь быть моим простым и обыкновенным другом и обходиться со мною как себе с равным. От этого мы не прочь, да и только всего!’
Сим образом утвердившись в своем намерении, положил я иметь впредь наивозможиейшую от него с сей стороны осторожность. И как в тот день опять обещан был театр, то, побывав дома и дав лошадям отдохнуть, поехал я в оной, а оттуда опять к старику князю своему ужинать, и сделал тем ему опять удовольствие превеликое.
Поутру в следующий за сим день, что было уже 9-го генваря, ездил я опять к молодому князю, и поговорив с ним о некоторых надобностях, проехал от него для исправления некоторых казенных покупок в ряды и занялся ими так, что и обедал в Певческой, и как подле их имел и Ридигер свою книжную лавку, то, побывав у него, посмотрел еще кое-каких книг, и едучи на квартиру, заехал я по дороге опять к Новикову, которой при сем свидании сделал мне опять новое и неожидаемое предложение. ‘Завожу я, говорил он мне, в разных местах государства или в разных городах книжную продажу, дабы чрез то по возможности поспешествовать нашей литературе, а как вы живете вблизи Тулы, то не возьмете ли вы на себя труд приискать кого-нибудь из тамошних жителей, кто бы взял на себя коммиссию продавать там мои книги. Я бы мог их к нему пересылать чрез вас, а он за труды свои мог пользоваться от сей продажи десятью процентами, а и вы могли бы то же получать, если бы и у вас в Богородицке стали б находиться охотники к раскупанию оных’.— Очень хорошо! отвечал я: в этом я готов постараться оказать мою услугу, и в проезд мои чрез Тулу поговорю о том кое с кем из моих знакомых, и уведомлю вас, если дело сие пойдет на лад. Сим он был очень и доволен, а и для меня было сие не противно, и более потому, что я при сем случае мог бы пользоваться даром прочитыванием всех сих книг и не имел бы нужды в покупании оных.
В следующий день обрадовался я узнав, что наконец приехала в Москву и племянница моя, Надежда Андреевна Травина, и что желает со мною видеться. Но как в самой сей день хотелось мне перебраться на другую квартиру, в дом г. Полонского, потому что прежняя была очень беспокойна и холодна, а сверх того хотелось повидаться опять с Новиковым, то приказав перебираться без себя на новую квартиру, поехал я к нему, желая поговорить с ним еще о помянутой продаже книг, также сделать с ним предварительное условие и о том, не рассудится ли ему из собственных моих сочинений и переводов впредь что печатать, а притом, чтоб отделаться каким-нибудь образом и от перевода данной им мне Тиденовой книги, ибо как перевод оной показался мне слишком затруднителен и могущий отнимать от меня много времени, то хотелось мне от него отказаться. Итак, повез я ему ее назад вместе с переведенными на опыт пьесами, и сказал ему, что хотя бы и мог я ее по нужде перевесть, но как требуется к тому много труда и времени, то не уповаю я иметь к тому столько досуга, а сверх того, как в ней есть множество стихотворений, которые, не будучи никогда стихотворцем, не в состоянии я нахожу себя перевесть, то не найдет ли он кого-нибудь поспособнее к тому меня и имеющего более праздного времени и досуга, и не освободит ли меня от сей комиссии. ‘Очень хороша! сказал он, принимая от меня, хотя и не весьма охотно, книгу: знать искать мне кого-нибудь иного, когда вам не можно’. А я, отдав ему, сказал, что у меня есть нечто похожее на то, и почти совсем готовое и в том же роде и вкусе, мною сочиненное, и не угодно ли ему будет, чтоб я к нему ее переслал, дабы в случае, если она ему покажется, могла б она напечатана быть особою книжкою? Сие говорил я о сочиненных мною давно нескольких утренних и вечерних набожных размышлений. ‘Очень, очень хорошо! подхватил он: пожалуйте все, что только у вас есть сочиненное ли вами, или переведенное, ко мне присылайте. Я все готов печатать на свой кошт, что только мне можно будет, и в этом случае возлагайте на меня комиссию и будьте уверены, что с моей стороны найдете вы во мне исправного редактора и будете мною довольны’. И как сим я натурально был доволен, то сие подало повод к заключению с ним предварительного о всех, впредь печатаемых моих книгах договора, и мы положили условие, чтоб мне получать от него каждой по несколько экземпляров, а впрочем, смотря по величине книги, денежную плату, чем тогдашнее наше свидание к обоюдному удовольствию и кончилось.
Переговорив с ним обо всем, поехал я отыскивать свою Надежду Андреевну. Сия крайне была обрадована меня увидев, и я провел у ней весь почти тот день в беспрерывных разговорах, и перед вечером проехал от ней уже прямо на свою новую и тепленькую и покойную квартиру, где услышал, что без меня старой князь присылал ко мне нарочного звать меня к себе на вечер и ужинать, так приятны были ему мои посещения! Итак, хотя мне и не весьма в сей день хотелось ехать опять со двора, по принужден был сделать старику сие удовольствие и к нему вечер сидеть и ужинать ехать.
Как при свидании в сие утро с г. Новиковым, у нас с ним условленось было в последующее утро с ним счесться, поелику я ему должен был за полученные от него и пересланные ко мне кое-какие книги, а он мне не платил еще следующие за ‘Магазин’ деньги, то для сего ездил я к нему в следующий день поутру опять, и при сем свидании разочлись мы с ним, как водою разлились, и он мне отсыпался деньгами и не остался мне ни полушкою должным, чем я и исправным его платежем был и доволен.
Кончив сие с ним дело, поехал я от него обедать к старику Афросимову, и видел у него родных его молодых, женившихся около самого сего времени. Был то меньшой его сын, Павел Афанасьевич. Итак, я имел случай видеть молодую его и отменно бойкую жену. В сих гостях пробыл я до самого вечера, а ужинал и вечер сидел опять у старика моего князя.
В следующий за сим день, по сделанному условию, проводив все утро дома, поехал я обедать к Надежде Андреевне, а после обеда ездили мы с нею в ряды для исправления всех порученных мне от жены комиссий: и их женских покупок, и оттуда вместе с нею проехал к тетке, Катерине Петровне Арсеньевой, которая, благоприятствуя нам, всегда была нам очень рада, и угощала вас всячески и не отпустила от себя без ужина.
На другой день после сего обедал я опять у своей племянницы, а от ней возвратясь на квартиру, занялся писанием домой писем и отправлением приезжавших ко мне с сеном овсом людей, я с ними кое-каких покупок.
Сим образом прожил я уже целых 11-ть дней в Москве в беспрерывных и ежедневных рысканьях по оной. Но как нужды, а особливо по волостным делам, далеко еще не были все исправлены, то располагался я и еще прожить, когда не более, так, по крайней мере, столько же, ибо многого надлежало мне дожидаться, многое что приискивать и затем опять таким же образом по всему городу, иногда в карете, а иногда в городовых санях, по городу рыскать и туда и сюда ездить. Итак, поехавши опять в следующий день для нужд в город, побывал я опять на часок у Новикова, и проехавши от него на Каменной мост для приискивания мебелей, по случившейся тогда жестокой морозной погоде так иззяб, что при возвращении оттуда и едучи мимо знаменитой Арбатской аптеки, восхотелось мне заехать в нее не для покупают лекарств, которых мне никаких было не надобно, а только для того, чтоб в ней несколько минут побыть и обогреться и насытить обоняние свое приятными в ней запахами. И для того, остановись пред нею, побежал я в нее, и дабы заезду своему дать какую-нибудь благовидную причину, то вздумалось мне спросить, нет ли у них горчичного масла, которым мне-таки для всяких случаев запастись хотелось, ибо оно очень хорошо от сведенных рук и ног для трения. И какой же смешной анекдот случись тогда со мною, доказавший мне бездельничество господ аптекарей.
Аптеку, или всю отгороженную перилами часть ее, нашел я набитою народом: множество лакеев, слуг и других всякого рода людей стояли перед провизором с принесенными рецептами и просили об отпуске лекарств, и он едва успевал с обоими товарищами своими отпускать им оные. Провизор, увидев меня, тотчас учтивым образом спросил у меня, что мне надобно?
— Горчичного масла, — сказал я ему по-русски, — и есть ли оно у вас?
— Как не быть! — подхватил он. — Но прошу покорно немножко погодить, чтоб мне отправить сего человека, давно уже дожидающегося, и не изволите ли войтить вот сюда, — продолжал он, отворяя сам дверцы к себе за загородку, — и здесь вам не так будет беспокойно и просторнее.
— Очень хорошо! — сказал я и рад был еще тому, что он сам меня позадержал и дал мне более времени обогреваться.
Итак, вошед туда, я и стал греться против горящего камина и смотреть, как он с обыкновенным проворством своим и ловкостью приготовлял и отпускал лекарство и огребал с разных людей полною горстью денежки, и дивиться сей толь прибыльной торговле. Между тем, как я сим образом и стоючи против камина грелся и на его расторопность смотря и всеми, стоящими вокруг меня в шкапах, горшками, склянками, кружками и вазами любовался, прошло уже несколько минут, но провизор мой и не помышлял отыскивать требуемого Мною горчичного масла, а продолжал только свое дело, и тем паче, что я его и не понуждал к тому. И тогда вдруг нырь к нам из побочных дверей сам хозяин сей аптеки, в богатом флашроке. Увидев меня, расхаживающего по аптеке, спросил он грубо у провизора по-немецки:
— Это что за человек, и чего он хочет?
— Бог его знает какой, — отвечал он ему также по-немецки, — а требует горчичного масла.
— Ну! да что же ты ему не отпускаешь? — подхватил он.
— Да у нас его нет, — сказал провизор.
— Экой ты какой! — возразил аптекарь. — Отпусти какого-нибудь и назови горчичным!
Захохотал я, сие услышав, и обратясь к аптекарю, и сам по-немецки сказал:
— Извините! Мне какого-нибудь не надобно, а нужно горчичное, господин аптекарь!
Сразил я его с ног до головы сими словами. Он обомлел, краснел, бледнел и не знал, что мне сказать на сие, а я между тем стал продолжать:
— Я, право, не думал, чтоб в такой славной аптеке, как сия, происходили такие подлые, гнусные и глупые обманы! Когда чего нет, что за стыд в том признаться и о том прямо сказать? Почему вы знаете, на что мне горчичное масло надобно и не могли ли бы вы произвесть вред, отпустив мне, из единой алчности к прибыткам, какого-нибудь вместо его другого. Дурно, сударь, нехорошо, и никто не похвалит вас за это!
С безмолвным терпением и онемевши слушали они оба сие мое казанье {Казанье — южное, укр. — речь, проповедь.} и кончили тем, что оба стали мне наиуниженнейшим образом кланяться, называть меня милостивым и премилостивым государем и Бог знает чем и раболепнейшим образом просить, чтоб я извинил и простил им сию проступку и, буде можно, помолчал бы об оной.
— Не заслуживаете вы того, — сказал я, захохотав, и с презрением пошел вон в отворяемые ими с крайнею вежливостью мне дверцы.
— Вот какие плутни и бездельничества происходят у нас в аптеках! — сказал я сам себе, севши в свои сани, в которых я тогда ездил, — и хорошо, что я разумел немецкий язык и не допустил себя обмануть. А с иными, а особливо при составлении смешанных из разных веществ лекарств, и Бог знает, чего они, небось, не делают и чем их вместо настоящих лекарств и материалов не напичкивают, и мы хотим еще, чтоб лекарства их были действительны!
Сим и подобным сему образом проговорил я сам с собою во всю дорогу, едучи тогда к старику князю обедать, и досада моя на сих бездельников была так велика, что я, сидючи у князя тогда со многими за столом, заставил его и всех смеяться и хохотать, рассказав им сей случившийся анекдот со мною.
Отобедавши у князя, восхотелось мне уже несколько и отдохнуть с беспрестанною ездою сопряженных (?), и потому, возвратясь на квартиру, расположился в тот день никуда более не ехать, и остаться, на весь вечер дома, а надобно было и лошадям сколько-нибудь отдохнуть. Итак, раздевшись и напившись с трубочкою досыта своего чаю, принялся я опять за разбирание и рассматривание новокупленных книг. Тут попадись мне опять на глаза помянутый новокупленный роман ‘Генриета’. И как мне восхотелось пристальнее его порассмотреть и сколько-нибудь почитаться, то ну-ка я его, бывшего тогда еще в тетрадях, скорее складывать, сгибать, сшивать и разрезывать, и потом, усевшись подле тепленькой печки, его читать. А не успел прочитать десятка два страниц, как он особливостию своего заманчивого и приятного слога так мне полюбился, что мне не хотелось книги сей из рук выпустить, и я так им наконец прельстился, что в тот же еще день восприял непременное намерение его перевесть, и перевесть точно в таком духе, в каком он писан и поговорить с Новиковым не напечатает ли он его.
Как мне по надобностям в последующий день надлежало побывать опять в Немецкой слободе у молодого князя то ездил я к нему и от него опять в ряды для некоторых покупок и занялся ими так, что там даже и обедал опять в Певческой, а назябшись и устав, не поехал я в сей день более никуда, а уклонившись в свою тепленькую и покойную квартиру, принялся за продолжение чтения моего романа, и как оной мне, чем далее, тем более нравился, то провел сей вечер и в уединении своем в превеликом удовольствии.
Поелику надобности мои в рядах не все были кончены, то едучи в последующее за сим утро в оные, заезжал и я мимоездом опять к Новикову и при сем свидании имел с ним разговор о моем лекарственном камне, который чрез упоминание мое об нем в ‘Магазине’ наделал в Москве много шуму и побудил Новикова еще в минувшее лето просить меня о присылке к нему порошка из него несколько, которой я тогда к нему и послал, и как он его кое кому давал для испытания от каменной болезни, то в сей день, едва меня увидел, как принося мне за него тысячу благодарений, стал мне сказывать, что накануне того дня видел он какого-то себе знакомого человека, излечившегося им от каменной болезни, которою страдал он более 30-ти лет, и которому все врачи своими лекарствами не могли подать ни малейшей помощи, и что многие и другие порошком сим не нахвалятся. А все сие и подало нам повод говорить о сем особливого внимания достойном камне и побудило г. Новикова просить меня, не можно ли мне натолочь и наготовить сего порошку поболее, и завертывая по одному приему в бумажку, прислать к нему их. ‘Я испытаю, говорил он, не удастся ли мне полезную сию вещь ввести и в продажу самую, чего она по всей справедливости и стоит’.— Хорошо! сказал я, ж обещал ж сие желание его, которым и сам я интересовался, по возвращении моем в Богородицк выполнить. В сей день обедал я опять в Певческой, чтоб воспользоваться множайшим временем для покупок и оттуда проехал домой, и опять все достальное время сего дня занимался чтением.
Наутрие началось у меня опять рысканье по всему городу и езда дальная. Поутру был я в Немецкой слободе у молодого князя для некоторых ему донесений. От него проехал в Сущово обедать к племяннице своей, Надежде Андреевне, или паче к хозяину ее, Петру Федоровичу Полибину, у которого она в доме стояла. Оттуда проехал на Пресню и был у госпожи Глебовской, сестры госпожи Афросимовой, и будучи сею умною и почтенною дамою угощен, заезжал от нее к старику князю, но не застав его дома, проехал домой и докончил чтением роман свой.
В последующий день восхотелось мне побывать в межевой и повыправлться о том, что происходит по нашему межеванью в Тамбове. Там виделся я со всеми моими прежними знакомцами, и узнал от них, что межеванье наше все еще продолжается и что происходит — они не знают, а говорили мне, чтоб я приехал к ним наутрие, так они, выправшись, мне скажут. Итак, договорив с ними, доехал я опять к Новикову, с которым хотелось мне поговорить о помянутом романе. Сему не успел я сказать, что на тех днях случилось мне у Ридигера купить между прочими книгами один новенький роман, которой мне особым и заманчивым своим слогом и приятностию отменно нравится и даже хочется его перевесть, но что я не знаю, согласялся ль бы он его напечатать, как, против всякого чаяния, г. Новиков воскликнул: ‘Ах, для чего ж не напечатать, а особливо если он так хорош, как вы говорите. Сего рода сочинения и книги еще несравненно скорее с рук сходят, нежели степенные. Итак, с Богом, батюшка, с Богом, переводите его, и чем более сим делом поспешите, тем лучше, но велик ли он?’ — Не очень велик, и состоит хотя в трех частях, но части небольшие и перевесть его недолго. — ‘О, пожалуйте, переводите, чем вы меня одолжите, и как скоро первую часть переведете, то и присылайте ко мне скорее. Мы тотчас и начнем ее печатать’. — Очень хорошо! сказал я, и был так сим разохочен, что того ж часу поехал от него на квартиру и приступил к началу сего перевода. И перевод сей по особому слогу каков ни был затруднителен, но я скоро с ним сладил, и дело мое и пошло с таким успехом, что и до наступления вечера, в которой собирался я ехать опять сидеть и ужинать к старому князю, успел перевесть несколько страниц из оного, и достопамятно, что случилось сие 18-го генваря. Как мне наутрие надлежало побывать опять в межевой канцелярии, где и в сей раз почти ничего не узнал, то проехал я опять к Новикову, чтоб показать ему и роман свой и начало перевода, дабы можно было с ним о цене за труды условиться. Он удивился, увидев мой перевод, и воскликнул: ‘Как, вы уже и начало перевода сделали? и успели уж столько перевесть?’ и потом, прочитав со вниманием и удовольствием, сказал: ‘Прекрасно, и нельзя быть лучше, и когда вы так скоро и хорошо переводите, то вам недолго и весь его перемахать?’ —Конечно, сказал я, ежели б только не помешали особые недосуги, то думаю, что немногих недель к тому довольно будет. ‘Очень же хорошо, батюшка! постарайтесь же как можно’. После сего в тот же час и условились мы с ним и о сумме, которую мне за мой труд получить. И как она была с величиною книги соразмерна, то я был я ею доволен. После чего сказал мне г. Новиков, что он накануне того дня виделся с их университетским куратором и начальником, Михайлом Матвеевичем Херасковым, славным нашим стихотворцем, и что сей узнав обо мне, что я в Москве, чрезвычайно восхотел меня узнать лично, и желая со мною познакомиться, просил его попросить меня, чтоб я к нему приехал. Таковое приглашение и искание моего знакомства от такого именитого человека было мне не противно. И как г. Новиков, пересказав мне о том, стал советывать и даже просить и всячески убеждать меня знакомства с таким мужем не пренебрегать и к нему, буде бы можно, в тот же еще день перед вечером съездить, то я и не воспротивился тому и обещал сие исполнить.
Поелику мне в этот день надобно было опять побывать в немецкой слободе у своего командира, то, переговорив с Новиковым, и пустился туда. Но езда моя в сей раз в такую даль была по-пустому. Я не застал князя дома, и подосадовав, опять проехал обедать к другу моему г. Владыкину, который и тогда был мне очень рад и пенял мне, что я к нему так редко езжу, но я извинился недосугами и многими хлопотами. Отобедавши же у него, пустился к господину Хераскову.
Сего генерала застал я одного, едва проснувшегося от отдохновения после обеда, и он принял меня не только без наималейшей гордости и спеси, но так снисходительно, с такою ласкою и с таким благоприятством, что я даже удивился и был тем очень доволен. И как по счастию случились мы одни, то посадив меня подле себя и начал со мною наиласковейшим образом говорить. Он сказывал мне, что я ему уже очень давно знаком по моим сочинениям и что он желал узнать меня лично и познакомиться, и теперь очень тем доволен. Потом хвалил все мои сочинения, так что мне было даже стыдно. Предлагал мне свое дружество и просил даже вступить с ним в ученую переписку. Словом, он так меня заговорил, что я весь вечер сей, занимаясь сими разговорами о разных материях, препроводил с отменным удовольствием, и как он неотменно хотел, чтоб я у него и отужинал, то нимало и не воспротивился тому.
Сим образом, недумано-негадано, снискал я новое и лестное для меня знакомство. Совсем тем, как мне слыхнулось, что принадлежал и сей вельможа к масонскому ордену и по сей части был в связи с Новиковым, то хотя и обещал по требованию и желанию его продолжать с ним знакомство, то положил и в рассуждении его принимать возможнейшую осторожность и приезжать к нему не слишком часто.
Итак, в следующее за сим утро надлежало мне опять ехать в Немецкую слободу к князю. Тут, переговорив с ним о наших делах, получил я приказание приехать к нему и наутрие. Таковая частая и в такую даль езда мне уже и понаскучила, но как делать было нечего, и я должен был исполнить это повеление, то отобедав в сей день у старика Афросимова я вечер препроводив дома в чтения и переводе, в следующее утро и поехал опять к молодому князю, который в сей день насилу-насилу так ко мне удобрялся, что унял меня у себя в первый еще раз обедать, а потом так разчливился, что спросив, не хочу ли я быть в концерте, даваемом в тот день славными виртуозами, подарил меня билетом на оной, почему и был я в сей день в концерте, который хотя и веселился не менее прочих, но подивился и не знал, за что платят ездящие столь многие за него деньги.
Получивши о сем роде увеселения понятие, посвятил я весь последующий день опять на покупку в наш богородицкий дворец, на Каменном мосту, мебелей и на исправление прочих казенных покупок в городе, и занялся ими так, что даже и обедал в городе, и бегая по рядам так иззяб, что пустился оттуда прямо домой и не хотел было в тот день никуда уже ехать, но как приближалось уже время моего с Москвы отъезда и я с часу на час поджидал лошадей, долженствующих приехать ко мне из Богородицка для своза мебелей и покупок, то хотелось мне побывать в последний раз у старика-князя и с ним распрощаться. Итак, я к нему вечерком ездил, у него ужинал и с ним раскланялся.
Совсем тем, я так в сей день в городе и рыская по рядам назябся, что чуть было не занемог от простуды, и почувствовав признаки оной ну-ка себя скорей лечить своим неоцененным простудным, бывшим со мною декоктом, и все последующее утро провел дома, и декокт мой так мне помог, что я мог и в сей день побывать у племянницы своей и завернуть на минутку и к Новикову, который и уговорил меня дать ему слово в следующий за сим воскресный день ехать с ним вместе к г. Хераскову обедать.
Итак, наутрие был я опять у сего вельможи, и будучи по прежнему очень им обласкан, обедал у него со множеством других особ обоего пола, а после обеда, раскланявшись с ним, поехал по данному обещанию к моей Надежде Андреевне и с нею ездил опять в театр и провел сей вечер с удовольствием.
Наконец приехали ко мне в сей вечер из Богородицка и подводы и лошади, и как мне не хотелось их держать, то положил весь следующий день употребить на окончание всех моих дел и на последние разъезды. Итак, пустившись с самого утра, поехал я сперва откланиваться к князю, своему командиру, отпустившему, как казалось с довольною ко мне благосклонностию. От него заехал к Новикову, и отобедав в последний раз у него, распрощался и с ним, а от него, полетел в каретный ряд и купил себе давно уже приисканную и сторгованную карету и проехав оттуда к Надежде Андреевне, распрощался и с сею милою и любезною своею родственницею, и тем все мое тогдашнее пребывание в Москве кончил, ибо в следующее за сим 26-е число генваря раным-ранехонько из сей столицы в обратной путь и выехал.
Вот вам, любезный приятель, о тогдашнем моем двадцатитрехдневном в старушке-Москве жительстве целая история или паче журнал, извлеченный из тогдашних записок. А теперь дозвольте мне письмо сие сим кончить и сказать вам, что я есмь ваш, я прочее.

(Декабря 16-го дня 1809 года).

Письмо 205-е.

Любезный приятель! Отправившись помянутым образом поутру 26-го генваря из Москвы, в Богородицк возвратился я не прежде, как уже 29-го числа перед вечером, и продолжилось путешествие сие потому, что я опять заезжал на часок в свое Дворяниново, а оттуда, сочтя своего прикащика, завернул на час в Калединку, а из сей ранехонько, полетел в Тулу, где отобедав у хозяина своего, Пастухова, ездил повидатся с живущим тогда уже в Туле другом моим, Алексеем Андреяновичем Албычевым, обрадовавшимся мне как родному, а от него проехал и весь вечер просидел у приятеля моего, тульского архитектора Козьмы Семеновича Сокольнякова, которого любопытного, искусного и ко мне крайне благоприятствующего человека я очень любил, и более за тихий его и добрий характер, и пользуясь его ко мне дружбою и ласкою, возложил на него комиссию приискать купца для продажи Новиковских книг и основания в Туле книжной продажи, что он с охотою и взял на себя и обещал поговорить о том с знакомым себе купцом Невревым, и о том меня уведомить.
В Богородицке нашел я всех своих родных и домашних здоровыми и обрадовавшихся весьма моему приезду, и успел еще в тот же вечер повидаться я угостить у себя приезжавшого к нам нашего городничего с г. Толбузиным, Иваном Васильевичем, случившимся в тот день в городе, и они замучили меня спросами и расспросами о Москве, и я принужден был им обо всем и обо всем рассказывать.
А наутрие едва успел я разобраться и заставить толочь свой врачебный камень, как прикатил ко мне и новый наш уездной судья Андрей Сергеевич Арсеньев, и пошли у нас с ним поздравления, с его стороны с благополучным возвращением, а с моей — с новым его достоинством, а в то же время возвратилась к нам любившая около сего времени в отлучке матушка моя теща, и с сего времени начались у нас опять по прежнему съезды и вечеринки и на оных разные игры и забавы.
Сими сколько я ни был занят и сколько ни отнимали у меня времени приезжавшие к нам всякой день разные гости, но как вскорости надлежало мне отправлять в Москву нарочных, то спешил я исправлением первых возложенных на меня г. Новиковым комиссий, а особливо переводом своей ‘Генриеты’. И в свободные утренние уединенные часы над переводом сего прекрасного романа с таким усердием трудился, что ко 2-му числу февраля успел уже всю первую часть сей книги кончить и ее уже 3-го числа к г. Новикову для печатания и отправить. Вместе с нею послал я к нему целую кипу заготовленного для журнала нашего материала, целый ящик с порошком моего врачебного камня, которого укладывание стоило мне многого труда, на целой день занимался в отвешивании приемов, завертывании каждого в особую бумажку и в связывании сих по десятку вместе для удобнейшего продавания. Но все сии труды былы напрасны. Какие по сему отношению ни строил я в мыслях прелестные воздушные замки, но оня разрушились все и исчезли как дым, ибо господину Новикову как-то не удалось достигнуть до желаемого им восстановлепия оным торговли, и они остались у него без доставления ни ему, ни мне никакой пользы, а разве воспользовались ими те только больные, которым раздавал он их даром.
Не успел я сию комиссию свалить с плеч своих долой и заняться потом переводом второй частя своего романа, как вскоре за сим наступило то критическое время, которое называл я всегда душевною для себя каторгою, а именно, приближение разрешения бремени жены моей. Не могу изобразить, как дни, часы и минуты сии бывали для меня всегда мучительны. Но в сей раз были они для меня несравненно тяжелее прежних. Родам случилось быть трудным и жена моя не только мучилась ими долго, но подвержена была и опасности крайней. А к вящему смущению, мешали нам все приезжающие издалека к нам, как нарочно, на ту пору гости и были, по пословице говоря, пуще татар нам. Но как бы то ни было, но мы, препроводыв более суток в несносном почти смущении и душевной тревоге, обрадованы были наконец ввечеру 8-го числа февраля разрешением бремени ее дочерью, которая хотя была у меня тогда уже пятая, но я нимало о том, по обыкновению своему, не горевал, но столько ж обрадован был ею как бы рождением и сына. Малютку сию назвали мы Варварою и на четвертой день после того окрестили.
Как родить жене моей случилось уже в понедельник на маслянице, то по случаю и родин сих и самой масляницы провели мы всю сию неделю с людьми и в беспрестанных угощениях приезжающих к нам гостей, а потом в разъездах по всему городу для обыкновенного прощанья, и время сие провели весело.
С наступлением великого поста начали мы по обыкновению говеть и молиться, а я в праздные часы продолжать переводить свою книгу, я трудился над тем с такою прилежностию, что к 23-му числу сего месяца успел ее и всю кончить и 25-го числа отправить к Новикову и последнюю уже часть оной, и примечания достойно, что я над переводом сей книги, несмотря на всю ее величину и на все бывшие отрывки и помешательства, трудился не более 30-ти дней, следовательно меньше месяца.
Впрочем, в течение сего великого поста не произошло у нас ничего важного. Мы провели оной в мире и тишине и в продолжаемых кое-когда, а особливо по воскресным и праздничным дням съездах, свиданиях и друг друга угощениях. В начале только марта повстревожились мы было тем, что сын мой Павел занемог, но по счастию болезнь его продлилась не долго, и он при помощи друга моего, нашего лекаря, скоро от ней освободился и обрадовал нас опять своим выздоровлением.
Что касается до моих, в течение сего времени, литературных упражнений, то оные состояли на большую часть в заготовлении материала для моего журнала, которого до наступления весны хотелось мне позаготовить колико можно более, дабы тем меньше мог бы я сим необходимым делом быть связан при наступлении приближающейся весны. Кроме того, трудился я над сформированием того моего сочинения, которое впоследствии времени напечатано под заглавием ‘Чувствования христианина при начале и конце каждого дня в недели’, и о коем говорил я в бытность мою в Москве с г. Новиковым. Первые рассуждения, в ней находящиеся, сочинены были у меня уже давно и еще во время жительства моего в деревне, а в сие время умножил я оные до 14-ти, дабы их стало на все дни в неделе, и успел даже переписать их набело. А как и за всем тем оставалось еще несколько свободного времени, то переписав одну, еще в бытность мою в Кёнигсберге переведенную немецкую проповедь из сочинений славного немецкого проповедника Иерузалема, ‘О безумии идущих против Бога и неверующих его Провидению’, отправил ее к г. Новикову для напечатания, где он поместить ее заблагоразсудит, при котором случае уведомлял его, что охотник для продажи книг его в Туле приискан, и чтоб он присылал их ко мне.
Далее памятно мне, что в Лазареву субботу случилось мне опять и в третий раз в жизни моей видеть в самой близи тот воздушный огненный метеор, которой простой народ обыкновенно называет ‘огненными змеями’. И другой, будучи бы на моем месте, был им чрезвычайно перепуган и почел бы его неведомо чем, но я, зная, что это ничего не значит, вместо страха зрелищем сим весьма любовался, и оно было того и достойно. Перелетал из одного места в другое города, только не более как сажен на пять от земли, большой огненный, красноватой шар, на подобие некакой горящей бомбы, и можно было ясно рассмотреть, что воспалялись и сгорали тогда лежащие протяженною полосою по воздуху сгораемые вещества так, как сгорает воспаленный и насыпанный где-нибудь полоскою порох, и как скоро все они сгорели, так и уничтожилось все зрелище, которое мы вдали так часто видим в образе падающих звезд.
День Пасхи был у нас в сей год 7-го апреля, во время самой большой ростепели и половоди. И как все наши судьи на сии праздничные дни разъехались по своим деревням, то и Святая неделя была для вас скучновата, и мы принуждены были время свое делить с одним только нашим городничим. Но что касается до меня, то я и сие время, занимаясь литературными своими упражнениями, проводил без дальней скуки. Я привез с собою из Москвы множество вновь накупленных книг, которыми, вместе с прежними, установил почти все стены комнаты, служащей преддверием моего кабинета, и было столь много к читанию, что нужно было только успевать читать оные.
С открытием весны начались натурально опять и мои надворные занятия, и я большую часть времени принужден был посвящать разным работам и делам в садах и разъездах кое-куда по волостным надобностям, а по восстановившемуся летнему пути, и по отсутственным друзьям моим. К г. Новикову отправил я 22-го апреля целую кипу своих экономических сочинений, в том числе и самые те чертежи, которые помещены в конце 7-й части моего ‘Экономического Магазина’. А 2-го мая послал к нему и помянутые набожные своя размышления для чувствования христианина для печатания, которые ему так полюбились, что он их тогда же набирать заставил.
8-го числа мая ездили мы опять в Епифань на ярманку и объездили всех тамошних своих знакомцев и приятелей. А в половине сего месяца огорчены мы были опять болезнью, постигшею моего сына, которая была хотя не тяжкая и не опасная, но продлилась почти до самого конца сего месяца. Я около сего времени занимался паки новою затеею и сочинял книгу, содержащую в себе разговоры со многими детьми о разных материях, и которую назвал было я ‘Сельскою Академиею’, но из которой ничего не вышло, хотя и написано уже было разговоров шесть и нарочито много, и она осталась и поныне неоконченною.
В сих разнообразных занятиях и не видал почти я, как протек весь апрель и май месяц, в которые, по возвращении судей наших в город к своим должностям, хотя по прежнему продолжались у нас съезды и свидания между собою и жизнь вели мы хотя довольно приятную, но она как-то далеко не так весела была, как в первое трехлетие, а особливо в протекший пред сим год. Впрочем, достопамятно, что в конце мая месяца сего года начались издалека уже первые сватовства за мою старшую дочь, но мы, по молодости ее, никак не намерены были так скоро отдавать ее в замужство.
Месяц июнь прошел также неприметно, и памятен мне только тем, что в первой день оного прислал ко мне Новиков первую партию книг, ценою на 1,000 рублей, для продажи, и я старался сколько мог услужить ему в этом пункте и оставил у себя по нескольку экземпляров, прочие отправил в Тулу. Но оных хотя и распродано, как в Туле, так и мною в Богородицке, но по недостатку любопытных не было дальнего в сем деле успеха, а воспользовались только мы даровым читанием всех оных.
В половине сего месяца перетревожены мы были в один вечер случившимся опять у нас немалым пожаром, которому причиною были собственно собаки нашего уездного судьи, г. Арсеньева, страстного любителя псовой охоты. Люди его варили на квартире в слободе еду для оных и каким-то образом по неосторожности заронили и чрез то спалили целую поповскую слободу. Мы все насмерть были сим пожаром перестращены и более потому, что оной был в близости и от моего дома и от дворца самого. Но по счастию случилось быть тихой погоде и мы успели недопустить распространяться слишком сему бедствию.
Петров день праздновали мы в Бобриках на имянинах у подкомандующего моего, г. Верещагина, у которого было в сие время превеликое собрание и мы там более двух дней проводили и довольно весело. Но ярманка у нас в Богородицке была в сей год, по причине случившейся дождливой погоды, очень малолюдна и худа, так что она отяготила только нас с городичим хлопотами, а удовольствия доставила нам очень мало.
Впрочем, достопамятно, что около самого сего времени возобновилась у нас опять охота к театру, отдыхавшему более полугода. Перемена судей и стечение разных других обстоятельств причиною тому было, что мы во всю весну за него как-то не принимались. Но присылка ко мне от Новякова помянутых продажных книг, между которыми много было и драматических, и найдение в числе сих последних несколько маленьких и удобных для представления на театре нашем комедий, воспалили вдруг в детях наших превеликое желание заниматься опять театром, и как не противно сие было и мне, и всем прочим нашим товарищам, то ну-ка мы отбирать все те пьесы, которые к представлению более прочих были удобны, ну-ка росписывать роли, назначать кому из них в какой действовать, и раздавать роля для твержения. И дети, привыкнувшие уже в прошлом году к тому, принялись за сие с таким рвением, что к случившемуся 11-го июля воскресному дню и поспела у нас одна под названием ‘Отгадай, не скажу’ к представлению, и они ее нам в сей день с вожделенным успехом и представили и нас ею так насмешили и утешили, что уездной наш судья, в благодарность за то в тот же вечер дал нам и детям у себя бал, сопряженной с танцами, а 16-го числа представляли они ее для приезжавших к нам Верещагиных и госпожи Позняковой и в другой раз.
Комедия сия не только детей, но и самого меня так опять разохотила к театральным делам, что между тем как дети твердили другую комедию под названием ‘Приданое обманом’, вздумал я испытать сочинить и сам еще одну, подобную прежней, драму и также сообразную с возрастом детей наших и самою нашею лесною декорациею, и трудился над тем с таким усердием, что она у меня к концу сего месяца и поспела и вышла несравненно еще лучше и трогательнее, нежели прежняя. Я изобразил в ней в главном лице характер наиблагодетельнейшего человека, которого намерен был сам представлять, и назвал было сперва пьесу сию ‘Проезжим’, а потом, переменив, придал ей название ‘Награжденная добродетель’, и которую без слез, производимых удовольствием, читать было не можно.
Между тем, как я сочинением сим занимался, поспела у детей помянутая другая комедия, которая, по нетерпеливости их, была ими 26-го числа сего месяца вместе с прежним ‘Подражателем’ и представлена, хотя тогда и не случилось у нас никого из посторонних. Итак, у нас вся последняя половина сего месяца была театральною.
Но не одним сим сей период времени был достопамятен, но и тем, что 21-го числа был у нас в городе опять губернатор, а 28-го числа и сам наместник. Сей заезжал к нам мимоездом, желая посмотреть вновь расположенный, строющийся и довольно уже застроенный тогда город, я предлагал было ему для квартирования наш дворец, однако он что-то не захотел у нас стать, а пристал в городе в одном купеческом доме, где мы его и встретили. Со мною обошелся он и при сем случае благоприятно, и как я его зазвал хотя на минуту в наш дворец, чтоб ему удобнее можно было видеть все расположение города, то удовлетворил он мою просьбу, и будучи очень доволен моею выдумкою, чтоб средоточием всем главным городским улицам назначить сие место, расхвалил меня за оную, а потом на минуту заезжал и ко мне, и выпросил еще одну какую-нибудь русскую книгу для читания дорогою, каковою я его и снабдил, хотя после и сожалел очень о том, поелику она мне и не была уж после возвращена.
Далее памятно мне, что около сего же времени имел я множество трудов и хлопот с нашим большим прудом против дворца по случаю портившегося его спуска. Надобно было оной поправлять, укреплять и пруд снабжать для вспомоществования спуску побочным отводом, чем принужден я был многие дни заниматься.
Еще достопамятно, что я около сего времени имел многую переписку по случаю издавания моего журнала с одним белевским корреспондентом, престарелым князем Щербатовым, Иваном Петровичем. Будучи любопытным и затейливым человеком и опытным экономом, полюбил он меня как-то отменно за мои сочинения и присылал ко мне всех прочих более и даже целые тетради, наполненные своими записками и примечаниями, чем я был с одной стороны весьма доволен, столько с другой охал даже от того, что надлежало мне все его писания переводить с русского на русский, ибо писаны были они таким нескладным слогом, что мне стоило более труда их преображать, нежели переводить с какого-нибудь иностранного языка.
К началу августа поспела у детей еще одна маленькая комедия, называемая ‘Батвинья’, которую они вместе с ‘Подражателем’ 2-го числа и представляли и более для удовольствия тетки Матрены Васильевны, заезжавшей к нам около сего времени. После чего ездили мы опять в крапивинскую сторону и были у Стрекалова и у всех тамошних наших друзей. А возвратясь оттуда, ездил я опять под Данков в гости к нашему губернатору. Будучи у нас, взял он с меня клятву, чтоб приехать к нему к 9-му числу августа, в которой день был он имянинником, и я, не могши от того отговориться, принужден был опять к нему 7-го числа отправиться, и был им всячески угощен и опять в прах ходьбою по садам, по мельницам и по всем местам замучен, и не прежде как 10-го числа возвратился в Богородицк.
Тут нашел я полученные без себя из Москвы письма с приятным для меня уведомлением, что книга моя ‘Чувствования христианина’ печатается, а проповедь уже и напечатана. Сие побудило меня затеять было еще сформировать одну книгу из разных писем и мелких нравоучительных сочинений. Но едва только начал сею новою работою заниматься, как вдруг встревожен был полученным известием, что князь, мой командир, приехал уже в свое Сергиевское вместе с своею молодою женою, на которой он не задолго до того женился.
Сие побудило меня тотчас послать за Верещагиным, дабы вместе с ним к князю туда съездить, ибо хотя нам и не было сие предписано, но мы рассудили за блого оказать ему сию вежливость и по долгу своему отрапортовать ему о благосостоянии наших волостей.
Мы отправились туда на Фролов день, и езда сия сделалась в особливости достопамятна мне тем, что князь принял меня там опять не только весьма сухо, но и с несносною спесью и неуважением. Мы нашли там господина Стрекалова и Темешова, вертящегося пред ним как беса, и дающего шутить князю над собою, как над дурачком некаким, и многих других ветрогонов, льстецов и прихлебателей, старающихся подбиться к нему в любовь и милость по таковой же склонности ко псовой охоте, какою заражен был он сам даже до безумия, и мы нашли тут целую толпу оных. Ибо не успели они узнать, что сей боярин собирался тогда к нам в волости ехать тешиться псовою охотою, как со всех сторон и повалили к нему толпами и слетались как комары и мухи. И как он всех их ласкал и всякой негодяй мнил иметь право, по правилам охотничьим, обходиться с ним просто, вольно и запанибрата, то и составилась из того изрядная компания, занимающаяся с ним в самое то время, как мы вошли, велемудрыми своими о собаках разговорами.
Один только я замешался тогда между ими не только не охотник, но и ненавидящий проклятую страсть сию всею душею и сердцем и презирающий оную. В рассуждении князя я хотя и наперед уже ожидал, что примет он меня при сей многочисленной толпе не очень приятно, ибо знал его характер, что он при людях наиболее и старался всем оказывать свою власть и могущество, и свое высокомерие, однако никак не ожидал того, что воспоследовало действительно. Он не только принял меня очень холодно и без малейшего уважения и не хотел даже внимать донесениям моим, и вместо всех расспрашиваний о волостях, ни с другого слова спрашивал меня, есть ли зайцы и много ли их? Я удивился таковой встречи и толь чудному, вместо дела, вопрошанию, и отвечал ему, что зайцы есть — в том не сомневаюсь, а много ли их, о том, будучи не охотником, сказать в точности не могу.— ‘Да у тебя, сказывают, они все вытравлены!’ подхватил он.— Не думаю, сказал я, этому быть не можно. Никто по волостям не ездил и никого не впускали.— ‘Да то-то, правда ли это? ты, небось, пишешь все стишки, а того не ведаешь, что ездят. А я именно приказывал тебе, чтоб никого не впускали’.— Никто и не ездил, а по крайней мере от меня накрепко приказано было никого не впускать.— ‘То-то, сударь, приказано! Да приказания исполняются ли? Изволь-ка ехать назад и разошли унтер-офицеров, капралов и солдат по всем деревням, чтоб берегли к приезду моему зайцев и никому не давали их травить!’ — Хорошо! сказал я, и закусив себе губы от досады и негодования на таковой прием, пошел вон, внутренно смеючись всему происходившему и такому ревностному и премудрому повелению.
Не успел я выттить в намерении велеть подавать опять лошадей, чтоб ехать куда-нибудь к мужику ночевать, как, видно усовестясь, что он поступил со мною так грубо или, может быть, по совету господина Стрекалова, выслал князь тотчас человека и велел меня опять позвать к себе. ‘Да куда же ты? сказал он мне при входе и снисходительнее уже против прежнего. Неужели теперь хочешь ехать? видишь уже вечер! Ночуй, сударь, здесь и погости у нас! Еще успеешь приказать. Я не прежде к вам буду, как разве чрез месяц’.— Хорошо! сказал я, и остался, и не только тут ночевал, но и весь последующий день по приказанию его пробыл. И в сие время обходился он со мною гораздо уже благосклоннее, а особливо потому, что господин Стрекалов меня очень уважал и обходился со мною, как доброй приятель, расспрашивал меня кое о чем о волостях, рекомендовал своей молодой княгине и наконец отпустил, подтвердив опять приказание свое о зайцах, и сказав, чтоб я опять перед тем временем, как ему к нам ехать, побывал у него.
Едучи с господином Верещагиным назад, не могли мы довольно всему происходившему и поступкам князя надивиться, и говорили, уже нет ли от кого каких на нас намуток и клеветы? и г. Верещагин, будучи в таких случаях прозорливее меня, подозревал более всех в том Темешова, но мне не хотелось тому никак верить, ибо я считал сего, издавна мне знакомого человека, по его всегдашнему и ласковому обращению со мною, хорошим себе приятелем. Впрочем, всего досаднее мне было то, что князь опять попрекал меня писанием стишков. ‘Что это за стишки ему попались? думал я, и не происходит ли и сия нелепица отчего-нибудь нам неизвестного?’
Но, как бы то ни было, но я, возвратясь в Богородицк, принужден был разослать действительно всех своих солдат и капралов во все места по деревням с наикрепчайшим подтверждением о бережении зайцев и невпускании никого в волостных дачах ездить с собаками. И все удивлялись и не понимали, почему была такая строгость, ибо всем известно было, что я без того никто действительно не ездил, и крестьяне, которым давно было приказано, никого не впускали.
Учинив сии распоряжения, радовался я по крайней мере, что мы будем иметь целый месяц еще спокойствие прежнее, и принялся было с спокойным духом за прежние свои упражнения. Но не успело трех дней пройтить, как получил я от поехавшего к Стрекалову г. Верещагина письмо, повергнувшее меня в новое изумление. Он уведомлял меня, что князю угодно, чтоб во время будущего его у нас пребывания были бы у нас наши театральные представления, и чтоб я предварительно сделал к тому нужные приуготовления. Таковое неожидаемое совсем известие и изумило, и удивило меня. Не понимал я, по какому случаю вздумалось князю сего от меля требовать, и почему он узнал о нашем театре, которым утешать его всего менее у меня на уме было, ибо последним своим поступком так он меня и смутил, и огорчил, что я помышлял уже театр свой и расковеркать совсем, дабы князь и не узнал об нем и я не мог бы и за него нажить от него себе каких попреков. И потому долго не соглашался я сам с собою в мыслях, исполнить ли сие княжее требование или дело сие под каким-нибудь благовидным предлогом отклонить от себя. Наконец, советы друзей и знакомцев моих, утверждающих, что князь верно хочет сим позабавить молодую свою жену, и мысли, чтоб неудовлетворением его в сем случае желания не навлечь на себя еще более его гнева и неудовольствия, убедили меня приступить к исполнению сего.
Итак, созвав детей, просил я их, чтоб протвердили они вновь все наши прежние пьесы, равно как доучивали скорее вновь твердимую ими комедию ‘Рогоносец в воображении’. А и сам положил прибавить к театру своему некоторые новые украшения для умножения разнообразности наших декораций, дабы они монотониею своею не могли скоро будущим гостям нашим прискучить, а в каждый бы раз была в декорациях какая-нибудь перемена. Совсем тем, чтоб самому мне брать в представлениях соучастие, о том никак не хотел я мыслить.
Впрочем, достопамятно, что я в самой тот же день имел приятное удовольствие видеть прежде упоминаемую мною проповедь господина Иерузалема напечатанною. Г. Новиков поместил ее в издаваемом тогда в Москве ежемесячном издании, и хотя по самому сему случаю я за перевод свой и не получил никакой особенной награды, но доволен я был я тем, что она напечатана и что г. Новиков прислал ко мне ту часть сего журнала.
Вскоре за сим принуждены мы были угощать у себя проезжавшую чрез наш город нашу губернаторшу, г-жу Муромцову, которая у нас ночевала и на другой день у меня обедала. А не успели мы ее с рук своих сжить и наступить сентябрь месяц, как принялись уже мы пристальнее за наш театр и пошли у нас всем пьесам репетиции за репетициями и представления за представлениями. Сии последние предпринимали мы, сколько для лучшего подтверждения и поправления наших актеров при помощи случившегося у нас около сего времени быть опять господина Кошелева, столько и для приезжавших к нам в течении первой половины сего месяца кое-каких гостей.
Итак, первого числа сего месяца представили дети комедию ‘Приданое обманом’, второго — ‘Необитаемый остров’ и ‘Рогоносца’, и третий, по случаю приезжавшей к нам в гости госпожи Бакуниной, опять ‘Рогоносца’ и ‘Приданое обманом’, в четвертой для ней же опять ‘Необитаемой остров’ и ‘Приданое обманом’, в пятой опять ‘Рогоносца’ и ‘Отгадай, не скажу’, в шестой опять ‘Приданое обманом’. И мы с господином Кошелевым замучили почти в прах детей наших сими частыми и ежедневными представлениями, но за то и выправил он их так, что они все сии пьесы представляли пред прежним несравненно уже лучше, и мне очень жаль было, что он от вас вскоре после того уехал, и что не мог быть с нами во время пребывания у нас княжева.
По отъезде его, дал я детям с неделю времени отдохнуть, а сам занимался сии дни рисованьем, когда же начало приближаться то время, в которое надлежало мне опять ехать к князю, то заставил я детей еще подтвердить и представить на театре некоторые пьесы, а потом пред самым моим уже отъездом представили они 17-го числа еще ‘Необитаемый остров’ и комедию ‘Отгадай, не скажу’, а 18-го числа ‘Рогоносца в воображении’ и ‘Батвинью’, и настроив сим образом детей и учинив по волости и во дворце все нужные к приезду князя приуготовления и получив известие, что он из Сергиевска уже отправляется, поехали мы с г. Верещагиным сперва к г. Стрекалову, и узнав от него, что князь уже из Сергиевска выехал и находился в тот день у Тёмешова в гостях, поехали уже к сему, где нашли князя, угощаемого наираболепнейшим образом хозяином. Сей изгибался перед ним ужем и жабою и не звал, как его угостить, и по-видимому, неведомо как кичился тем, что удостоен был посещением от такого гостя, и что умел его угощать и подчивать.
Князь принял меня нарочито благосклонно, но первое его слово было опять о зайцах, в гоняньи за которыми препроводил он все сие время, и как наутрие, позавтракав, поехали они опять со псами своими в леса г. Тёмешова, то велел он нам проводить княгиню свою в село к г. Стрекалову, куда к ночи и сам прибыть изволил.
Тут нашли мы всех сестер Верещагиных, дожидавшихся приезда княгинина, дабы успеть предварительно с нею обрекомендоваться и подбиться к ней в милость. Я подивился только их оборотливости, но будучи в последующий день отпущен от князя, возвратился в Богородицк для ожидания его приезда. Они же пустились опять в рощи и леса для истребления бедных зайцев.
Сим окончу я сие письмо, и сказав вам, что я есмь ваш и проч.

(Декабря 17-го дня 1809 года).

УХИЩРЕНИЯ И КОВЫ ПРОТИВ МЕНЯ

ПИСЬМО 206-е

Любезный приятель! Наконец воспоследовало столь давно ожидаемое, но нельзя сказать, чтоб вожделенное прибытие его сиятельства, князя {Гагарина-младшего, Сергея Сергеевича — непосредственного начальника Болотова.}. Было сие уже 23-го сентября, и мы встречали его не как благодетеля и любимого нами начальника, с спокойным и радостным духом, но как некакого змея или страшного медведя и с духом весьма смущенным, и боялись, чтоб он уже при самой встрече не опрокинулся на нас по своему бешеному нраву, ибо как от приехавшего к нам прежде всех брата его, князя Ивана Сергеевича, а потом и княгини со всею ее свитою узнали мы, что князь по беспредельной страсти своей к звериной ловле не восхотел и сего дня потерять, но расположился от Стрекалова проехать со псами своими все полями и лесами, а особливо по перелескам, подле волостного села Иевлева находящимся, то молили и просили мы Бога, чтоб ему попалося тут на глаза несколько зайцев, дабы он тем сколько-нибудь был утешен, ибо ведали, что в противном случае неудачею он всего легче мог взбешен быть. И по счастию, в сем случае желание наше и совершилось. Зайцы попались, и князь повеселился-таки довольно травлею, а сие и было причиною, что приехал он нарочито в веселом духе.
Он расположился со всеми с ним приехавшими гостьми и со всею своею свитою во дворце нашем и во флигелях, и весь оный наполнился множеством народа, а внутренность всего замка премногим множеством экипажей, повозок, лошадей и собак борзых и гончих, и воздух восстенал от лая и воя сих небывалых до сего гостей в Богородицке. Словом, с приездом его у нас все оживотворилось и все начало дышать псовою охотою и едиными почти разговорами о лошадях и псах смердящих. Не могу довольно изобразить, сколь отяготителен сделался мне уже с самой первой минуты сей приезд его и сколь многими трудами, хлопотами и заботами обременил он меня, и жену мою, и всех моих подкомандуюших. Всех-то надобно было поместить, всех успокоить, всех снабдить всеми нужными потребностями, и не только всех гостей и людей, но и самых лошадей и собак его. Я без души должен был туда и сюда бегать, раздавать мои приказания и делать мои распоряжения, а и жене моей довольно было трудов, забот и попечений о пристройке и о успокоении всех гостей, приехавших с князем, которых было-таки довольно, ибо приехал с ним не только помянутый брат его, князь Иван Сергеевич, с своею женою, но и Стрекалов с своим семейством, все госпожи Верещагины. А из мужчин — некто из фаворитов княжих, г. Крымов, человек хотя умный, но весьма хитрый, лукавый и угрюмый. Жена моя тотчас по приезде еще княгини явилась к ней, и хотя принята была ею без дальней ласки и с довольным хладнокровием, что ее немало удивило и смутило, но, несмотря на то, должна она была как хозяйка пещись обо всем нужном для успокоения ее и всех гостей их, и за всякою безделицею то и дело посылать к себе в дом, и то то, то другое приносить приказывать, а сие всего более ее и отягощало. С другой стороны приступали дворецкие и повара княжие с гордыми и даже повелительными и непомерными требованиями своими то того, то другого, потребного им к столу и на поварню. Ибо, хотя князь для виду и приказал все нужное покупать, но можно ль было все и в короткое время доставать в таком маленьком городишке покупками и обойтись без того, чтоб большую часть всех потребностей не брать от нас. Но мы о том уже и не говорили, а досадна была только нам непомерность их грубых требований и гордых взысканий, для чего то и другое не скоро им доставляется. Словом, уже и в первый вечер сей нам было превеликое множество не только хлопот и забот, но и досад самых. Но я уже переносил все то с терпением, а доволен был, что по приезде своем обошелся князь со мною довольно сносно и благосклонно.
Не успели они переночевать, как и затеял было князь уже в последующее утро назначить свой формальный выезд на охоту, но случившаяся дурная в сей день погода его осадила и принудила остаться дома. Итак, вместо зайцев пошли мы с ним ловить в прудах карпов и наловили их множество. После того принимал он у себя всех приходивших к нему на поклон купцов городских с их обыкновенными приносами, а потом и всех судей наших. Он принял всех их с обыкновенным своим надменным духом и не хотел никому изъявить ни малейшего своего уважения, кроме нашего уездного судьи, г. Арсеньева, но и сему единственно только потому оказывал более своего снисхождения, что сей был такой же страстный охотник, как и он, и что он мог с ним говорить о своих зайцах и собаках. Самое сие и побудило сего лукавца тотчас прильнуть к нему и, подольщаясь к князю своими раболепными почти прислужничествами, льстить ему бесстыднейшим почти образом, чему мы все только смеялись.
Вскоре за сим съехалось еще несколько человек из живущих в окрестностях дворян, таких же псовых охотников, и князь был им рад и угощал их как бы каких именитых гостей, хотя иные из них совсем того не стоили и мне были не знакомы. И как князю все тамошние удобные к звериной ловле места не были еще коротко известны, то и начались у них тотчас о том думанья и совещанья, когда и куда ехать, и с которых мест начинать, и какими кончать. Вмиг нашлись тогда из приехавших к нему прихлебателей такие, которые брались его всюду и всюду водить и ему показывать места лучшие, хотя им самим были они всего меньше известны. Меня, удивляющегося только всему тому, не только не спрашивали, но и не приказывали ехать с собою. Ибо как я спросил, прикажет ли он мне готовиться ехать с ними, то сказал мне князь: ‘Нечего делать! Ты не охотник! а оставайся лучше дома здесь с княгинею!’ чему я некоторым образом и рад был. Ибо как, к несчастию, наилучшие места для звериной ловли были на большую часть от Богородицка удалены и лежали верст за 20 и за 30, то поутру надлежало бы каждой день с ними, сломя голову и быстрее нежели на почтовых, туда скакать, там во весь день с ними по полям и лесам таскаться, а по окончании дня, и ночью в темноте опять без памяти скакать обратно в Богородицк. А таковые беспокойства были бы для меня слишком скучны и отяготительны, почему, хотя мне и хотелось быть при князе безотлучно, дабы не могло произойтить каких каверз, но как он сам меня от езды сей освободил, а всякой день приказывал оставаться дома, то было мне сие и не противно.
По окончании всех сих премудрых и важных конференций и советов вспомнилось ему как-то и о нашем театре, почему, подозвав меня к себе, сказал:
— Как же бы, Андрей Трофимович, показать-то бы нам ваш театрик?
— Что, ваше сиятельство! — отвечал я ему, — театр наш будто какой правский {Настоящий.} и стоит ли того, чтоб вашему сиятельству его смотреть? Он ничего не значит. Между тем, если вашему сиятельству угодно, то он у меня к тому времени будет готов, как приказать изволите.
— Сегодня ж бы ввечеру! — подхватил он. — Княгине моей хочется его в особливости видеть, да и мы все посмотрим.
— Очень хорошо! — сказал я и пошел повещать детям и прочим, чтоб собирались.
Итак, в этот вечер и было у нас первое представление, для которого назначили мы ‘Необитаемый остров’ и комедию ‘Приданое обманом’. И князь, вошед в оный, удивился, увидев весь театр наполненный народом и услышав загремевшую при самом входе его музыку, заигравшую симфонию, ибо, чтоб придать нашему театру более блеска, то выписали мы сию заблаговременно от г. Сахарова.
— У тебя, братец, театрик как водится! — сказал князь, ко мне обратившись.
Но как подняли занавес и открылась наша прекрасная декорация, то удивился он еще больше.
— Браво! Браво! — воскликнул он. — Это хоть бы куда! Изряднехонько, право! Смотри, пожалуй, как он смастерил!
А не менее поразились сею неожидаемостию и прочие с ним бывшие в театре и нашего еще не видавшие. Игра детей наших, исправлявших в сей вечер дело свое очень удачно, всем им также полюбилась, и все смотрели на нее с приметным удовольствием, а особливо князь Иван Сергеевич, который игрою моего малютки-сына не мог налюбоваться довольно и то и дело бил в ладоши. Когда же начали играть комедию и появился на сцене наш Сезенев, то так всех всею игрою своею насмешил, что все громко и до слез почти хохотали, и он до того даже их удивил, что князь спросил меня: ‘Да где ты, братец, такого удалого старика подцепил? Он и на правском бы театре дела своего не испортил’.— А каких бы лет почитали б вы его? спросил я князя.— ‘По крайней мере лет сорока или пятидесяти’, сказал он.— А вместо того, он только четырнадцати лет и один из моих сродников, живущий при мне и учащийся.— ‘Нет, право! воскликнул князь, это удивительно и этому никак бы я не поверил. Пожалуй, покажи ты мне его по окончании действия’. Тоже говорили и желали его видеть и все прочие. И я принужден был ему его представить после, и все не могли довольно восхвалить его за его способность и уменье так хорошо притворяться и представлять во всей форме старика. Словом, представлениями нашими все были очень довольны и изъявляли мне свою благодарность, прося, чтоб и в последующие дни доставлял я им такое же удовольствие.
Сия меня порадовало и так ободрило, что я начал было ласкаться надеждою, что дело пообойдется я у нас все будет хорошо. Но как жестоко я в том обманулся и как мало мог предвидеть тогда, что воспоследовать имеет после!
Не успел последующий день настать, как князь с превеликою гурьбою и отправился на охоту, пригласив с собою и нашего уездного судью г. Арсеньева, чему сей до бесконечности и рад был. Мы, провожая князя, желали, чтоб случай ему благоприятствовал и чтоб удалось ему наловить поболее зайцев. И как мы в том почти не сомневались, то и ласкались надеждою, что он оттого еще более повеселеет и к нам сделается добрее. Почему проводив его старались все мы о том, чтоб княгине без него было не скучно. Все наши городские госпожи съехались делить с нею время, а я заставил в зале играть музыку и употреблял все, что только можно было к доставлению им множайшего удовольствия.
Наконец наступил вечер и с сим возвратился князь с охоты, и что-то не весьма веселый. Любопытствуя узнать и расспрашивая у людей, не произошло ли в поле чего? и удачно ли было поле? услышал я от них, что зайцев хотя и натравили они несколько, но что князь был что-то все не весел, всех бранил и ругал и все сердился, а за что, того они сами не ведают. Сие привело меня в изумление и заставливало думать. Однако, как наступило уже время для театра, то доложил я князю, прикажет ли он?— ‘Хорошо! отвечал он, но пускай идет княгиня, и ты позабавь ее, а я устал и возьму отдохновение’. Итак, в сей день ходили в театр только княгиня со всеми гостьми своими, а князь остался в своих комнатах с несколькими из своих прихлебателей, и занимался разговорами с ними о своих собаках.
В сей вечер мы дали две комедии: ‘Рогоносца по воображению’ и ‘Отгадай, не скажу’. И как дети и сии представляли очень удачно, то княгиня и все прочие, бывшие с нею, также и князь Иван Сергеевич были тем очень довольны и при окончания просили, чтоб я в последующий день я им также что-нибудь велел представить.— ‘Очень хорошо! сказал я. Если вашему сиятельству только угодно, так театр опять будет и дети постараются и завтра доставить вам удовольствие’.
Как у князя за непременное правило положено было ездить всякий день в поле, то отправились они и в последующий за сим третий день на охоту, а мы между тем просили княгиню посетить нас в нашем доме, и как она от того не отреклась, то и постарались угостить ее у себя всячески и доставить ей наивозможнейшее удовольствие, чем она, будучи очень доброго характера, казалась быть и весьма довольною. Наконец, возвратился и князь с охоты и был в сей день веселее, и как подъехали к нему в сей вечер, с одной стороны другом его г. Власов, а с другой — обормот Темешов, то не только не отрекся иттить в театр, но пошел еще охотно, желая равно как пощеголять им пред приезжими, гостьми своими.
В сей вечер дали мы опять две комедии: ‘Новоприезжие’ и ‘Три брата совместника’, и игрою детей наших были опять все очень довольны и не могли довольно приписать похвал им. Сам г. Власов смотрел на представление их с удовольствием и не хотел верить, чтоб г. Сезеневу нашему было только 14 лет, а не больше, и я, по просьбе князя, принужден был ему показывать его в натуре.
Но сей раз, против всякого чаяния и ожидания моего, был уже и последний, что мы театром нашим веселились. Княгине хотя и хотелось было очень, чтоб мы представили ей и драму нашу ‘Несчастные сироты’, и как сию сперва никак было не хотелось мне представлять, поелику в сей пьесе надлежало бы мне самому действовать на театре, но как многие ко мне приступали о том с просьбою, то решился было на то опуститься. Но, с одной стороны, отъезд любезного князя Ивана Сергеевича, а с другой — приезд помянутых гостей, Власова и Темешова, все наше дело испортил, и переменя во всем сцену произвел то, что вместо того, что все у нас до сего времени шло хорошо и ладно, пошло у нас все на опоко и начались такие глупости и вздоры, что нам было уже не до театров, а, напротив того, все мысли наши заниматься стали уже иными помышлениями, а сердца наполняться досадами и неудовольствиями.
Чтоб объяснить вам, отчего произошла сия, всего меньше мною ожидаемая перемена, надобно мне, прервав нить моего повествования, возвратиться несколько назад и рассказать некоторые побочности {Побочности — здесь: подробности.}.
Место мое, по всем выгодностям, сопряженным с оным, уже давным-давно прельщало собою многих, и были люди, которые скрытно в том мне не только завидовали, но и желали в сердцах своих меня, буде бы только можно было, с оного столкнуть и вместо меня самим воцариться, не помышляя и не заботясь о том нимало, имеют ли они довольно всех нужных к тому способностей. В числе сих тайных завистников и моих по сему случаю недоброхотов были отчасти такие, которые молодому князю были по разным случаям знакомы, а отчасти и совсем незнакомые до того. И потому первые давным-давно начинали князю наговаривать на меня всякую всячину и выдумывать на меня всякие клеветы и небылицы, и тем из далека и сокровенным образом приводить меня к нему в ненависть. Но покуда продолжалось правление старого князя, то ничего дальнего им успеть против меня было не можно, а произвели они только то, что и тогда молодой князь сделался ко мне не весьма хорошо расположенным, что и доказал он в первый свой приезд к нам с отцом своим. Но как скоро вступил он в правление волостьмии и сделался моим командиром, то возобновилась их надежда к свержению меня из моего места. Они возобновили вновь все свои злоухищрения, клеветы и наговоры на меня, и тем подали повод ко всем тем неприятным явлениям, которые происходили в прежний и первый приезд князя сего к нам, как уже полного нашего командира, и о которых я уже упоминал в прежних моих письмах. У князя по сим наговорам и тогда уже на уме было отрешение меня от сего места, и по самому тому, желая чем-нибудь ко мне придраться и старался он покинутым образом, разъезжая по волости и встречного и поперечного шильническим образом расспрашивать, выводить из ума и всячески добиваться, не произойдет ли на меня какой ему жалобы. Но как он всеми своими ухищрениями не мог ничего успеть, и не нашед ничего, чем бы меня обвинить было можно, то сколько сие, а того более известная ему любовь ко мне старика-отца его и удержала его тогда от причинения мне какого-нибудь оскорбления, а сверх того, нашед у меня все в порядке и увидя множество моих трудов и стараний обо всем, да и все способности к управлению волостьми, и совестно ему было что-нибудь злое предприять против меня, а сие и попримирило было меня с ними несколько и поугомонило и завистников и недоброхотов моих в их против меня злоухищрениях.
Но как скоро слух о том распространился, что князь к нам опять сею осенью и наиглавнейше за тем приедет, чтоб поездить ему по волостям с собаками, то воспламенилось в них опять желание испытать не можно ли им, пользуясь сим случаем, каким-нибудь образом довесть князя до того, чтоб он меня отрешил от места и определил на оное кого-нибудь из них другого. Но как надобны были к тому какие-нибудь важные причины и с моей стороны вины, заслуживающие такую немилость, а таковых они, к прискорбию своему, не находили, то злобные, коварные и завистливые их сердца и внушили им самые бездельнические и плутовские средства и такие злоухищренные выдумки и клеветы, которыми надеялись они достигнуть до желаемого. А именно, они расположились воспользоваться в сем случае пылким и вздорным княжим нравом и известными им его слабостями и пристрастиями. Они положили в гнусном и мерзком совете своем привесть чем бы то ни было его на меня в большую досаду и сердце, и как не сомневались они, что он в бешенстве своем непременно оскорбит меня обидными словами, то за верное полагали, что я не снесу таких оскорблений и сам решусь проситься в отставку, а сие им было только и надобно, ибо не сумневались они, что тогда князь меня в тот же миг и отставит, поелику ведали, что он я без того уже по их же собственным наговорам и клеветам расположен был ко мне не очень хорошо и сам собирался меня при первом способном случае отрешить и на место мое определить другого.
Предполагая сие, стали они вымышлять, чем бы таким удобнее им было произвесть коварное намерение свое в действо, и чтоб такое найтить для разгорячения и взбешения князя. Чтоб произошли на меня от крестьян жалобы и просьбы, того не могли они никак надеяться, ибо знали, что все крестьяне беспристрастным, честным и кротким моим правлением были весьма довольны, к очернению меня иным чем также они ничего не находили, ибо ведали, что я ничем не был замаран. Итак, другого не нашли, как взять прибежище к беспредельной княжеской псовой охоте и воспользоваться известным его всегда бешенством в таких случаях, когда не найдет он зайцев, также, буде можно, употребить на вспоможение к тому прежде упомянутое дело по винной продаже и выставкам. И каких, и каких дьявольских средств и выдумок они при том не придумали и не пригадали, и до каких дурачеств глупыми своими затеями не довели князя!
Теперь было бы слишком пространно рассказывать в подробности все многочисленные их шильничества и гнусные выдумки и уловки, какими, сначала приезда княжова еще в Сергиевское, старались они смутить и раздражить на меня князя, а коротко только скажу, что самый описанный, грубый его меня прием был по их ко мне милости, и что из числа их наиболее всех ухитрял такой человек, которого я почитал себе всегда другом и от которого я того всего меньше чаял, а именно бормотун мой старинный приятель, Алексей Нонович Темешов. Удивительнее всего, что и сему, так сказать, гаведу восхотелось, столкнув меня, быть на моем месте!
Теперь, возвращаясь к перерванной нити моего повествования, скажу, что между тем как мы помянутым образом в первые дни пребывания у нас князя занимались театрами и угощениями и князь разъезжал по ближним к Богородицку местам за охотою, сей негодный человек ковал наизлейшие против меня ковы, и устроял самую адскую к повреждению меня машину, и нарочно для того не поехал вместе с князем к нам, а остался на несколько дней будто бы дома, но вместо того, все сии дни употребил на разнюхивание по волости о таких местах, где не было или по крайней мере не приметны были зайцы. И как скоро все к произведению своего замысла устроил, то помянутым образом и прискакал к нам в Богородицк и с обыкновенным своим смешным бормотаньем убедил князя ехать наутрие с собаками своими в помянутое место, уверяя его, что там найдет бессомненное множество зайцев.
Я, ничего не зная и не ведая о всех вышеупомяпутых происшествиях, о которых узнал я уже после, и не воображая себе нимало, что над главою моею всходила мрачная туча с страшною бурею и грозою, спокойно проводил князя, отъезжавшего почти с светом вдруг на охоту, с обыкновенным пожеланием, чтоб ему поле было удачно, а сам стал помышлять о том, чем бы занять в сей день княгиню, и уговорил жену г. Арсенева пригласить ее к себе, которую она и удостоила своим посещением.
Как то место, куда они тогда поехали, отстояло от Богородицка более, нежели за 20-ть верст, то было уже ночью как они возвратились с поля и прискакали к нам в темноте, в Богородицк. И что ж воспоследовало и какая неожидаемая сцена! Князь не успел войтить в комнаты, как опрокинулся на меня, как лютейший зверь и не только заорал во все горло, изливая на меня свой княжеской гнев, но и начал даже оскорблять такими словами, которые ни с характером его, ни с моим и ни с каким разумом не были сообразны. Я оцепенел даже от изумления, увидев и услышав такую неожидаемость, и не знал чем бы таким я проступился и чем заслужил от сего молодого барыча такой гнев, какого не можно бы ожидать ж от самого государя за важное и государственное какое преступление! Но удивление мое еще несказанно увеличилось, когда услышал я тому и причину и узнал, в чем состояла вся тяжкая вина моя, заслуживающая гнев толикой. Все дело в том только состояло, что он ездил в сей день несчастливо и его поле было неудачно, и он не несколько десятков, а только два или три зайца затравил, и по несчастию лишился своей любимой собаки, убившейся как-то до смерти, что его наиболее и взбесило.
— ‘Я тебе именно и накрепко приказывал (говорил или паче ревел он), чтоб разослал ты везде солдат и велел накрепко беречь зайцев и всем старостам накрепко подтвердить, чтоб никого ездить не пускали, а ты этого не сделал, приказания моего не исполнил! и волость вся выезжена и зайцев нет ни одного, все вытравлены! возможло ли!… как мог ты отважиться сего не исполнить!….’
— Все это исполнено! (отвечал я с хладнокровием возможным), и я не думаю, чтоб кто ездил, а что зайцев нет или мало, за то я ручаться и ответствовать не могу’.
— ‘Ты говоришь: исполнил! (заревел опять князь), а я тебе сказываю, что нет…. нет…. нет!…. Я расспрашивал сам старосту той деревни, и сам своими ушами от него слышал, что вчерась же какие-то у них охотники ездили и все места вытравили, и что к ним ни присылки от тебя никакой не было, ни приказания никакого они не слыхали, слышишь ли?’
— Чудно для меня это и непостижимо! (сказал я, пожав плечами), я не знаю, где вы ездили и были, а что солдата там не случилось, это легко статься может, ибо солдат у меня не так много, чтоб их во все деревни стало, и может быть посланный солдат был в сие вредя в другой деревне. А чтоб присылки никуда не было и приказаний не слыхали, — это для меня непонятно, потому что я сам лично, и всем до единого старостам и начальникам, и не однажды, а несколько раз приказывал и подтверждал накрепко.
— ‘Ты говоришь: приказывал! (заревел еще пуще того князь), а я тебе говорю, что нет!…. нет!….. нет!…. и слышишь, сам староста…. староста той самой деревни, мне — мне самому сказывал!— Но я ужо вас! я!…. я!…. я!…. научу уже себя знать и исполнять мои повеления!…. пошел, сударь, с глаз моих долой!….’
Кровь моя хотя вся, как в котле, в сию минуту кипела, а особливо я увидел, что все прихлебатели его, отварочиваясь, улыбались и смеялись и у всех радость и удовольствие на глазах была написана, и все, так сказать, моему незгодью мысленно и душевно радовались. Но никто меня так не удивил и досаден не был, как делающий то же самое и помянутой Темешов вместе с судьею нашим Арсеньевым, от которых я сего никак не ожидал. Но совсем тем я имел в критические минуты сия столько терпения и столько философического хладнокровия, что, ведая из опытности, что дальнейшими оправданиями подожжешь только более пламень гнева, а ничего не сделаешь, за лучшее признал обуздать стремительство ума и сердца, и не дав языку более воли говорить, замолчал и пошел действительно вон для обстоятельнейшего разведывания обо всем происходившем на поле.
Все ненавистники мои въявь тогда надо мною восторжествовали и ни один из них не сомневался, что достиг до желаемого, что не перенесу я никак такого оскорбления и обиды, и что в тот же еще вечер или на другой день подам бумагу и буду проситься в отставку. Каждый из них, будучи в том уверен, помышлял уже проситься на мое место, и не успел я выттить вон, как все стали перешептываться, смеяться, поджигать князя еще более и к нему подольщаться раболепнейшим образом, оправдывая его справедливый гнев и меня обвиняя, ласкаться несомненною надеждою в получении своих желаний.
Но, по несчастию их, напали они не на такого человека, я в мнениях и заключениях своих обо мне крайне ошиблись. К несчастию их, находился я, как уже прежде упоминал, в молодости моей несколько лет в команде еще гораздо вздорнейшего и вспыльчивейшего генерала и такие пыли не только видал, но так к ним привык, что не только научился их с хладнокровием, но и способам преодолевать оные. А сия практика и опытность помогла мне и сей случай с таким терпением и хладнокровием перенесть, что они, услышав, что меня все сие очень мало трогало и я никакого дальнего смущения и беспокойства не изъявлял, пожимали только плечами от удивления и изумления, и не знали что обо мне заключить и каким почесть меня человеком.
Но я, дав им волю судить обо мне как хотят, и смеючись внутренне глупости и сумасбродству князя, пошел с досадою на таковую неожидаемость в канцелярию свою, чтоб расспросить и распроведать о том подробнее от ездивших с князем в сей день на охоту. И теперь подивитесь промыслу Господню и тому, как оный спасает невинность, ежели ему то угодно, и чему тогдашний мой пример служит наияснейшим доказательством.
Не успел я притти в канцелярию как, тотчас призвав к себе ездившего с князем вожака, капрала, стал обо всем расспрашивать его обстоятельно. Но как удивился я, услышав его, хотя и подтверждающего тоже, но с досадою говорящего: ‘вольно им ездить там, где зайцев никогда не бывало. Я сколько ни отговаривал им и сколько ни звал в лучшие места, но меня не послушали, а все господа уговорили его туда ехать’.
— Да где ж это вас Бог носил? спросил я.
— ‘Да подле Рогачей самых’, сказал капрал.
— Да кто ж ему там нагородил околесную, и что будто никаких приказаний не было от меня?
— ‘Бог его знает! Ведь он, сударь, не пропустит ни одного человека, на поле ли, на дороге ль, и у всякого выведывает. Говорят, у какого-то мужика он спрашивал на поле, и этот мужик ему что-то насказал’.
— Да он говорит, что будто сам староста той деревни ему то сказывал. Но тому-то я дивлюсь и не понимаю, как старосте можно сказать ему сие, не всем ли я именно сам приказывал?
— ‘Да как, сударь, это можно! (подхватил при сем слове один из кучи мужиков, случившихся тогда в канцелярии). Господи помилуй! Да о своей ли мы голове, чтоб нам запереться! (и сказав сие, перекрестился). Да и из мужиков самых, Бог знает, кому это можно сказать, кажется от меня всем именно было приказано, а разве какой сукин сын, бездельник, и не из наших рогачевских, а нашим никак это нельзя!’
— А что, разве ты из Рогачей, мужичок? (спросил я).
— ‘Да как же, отвечал он, я и староста-то сам!’
— Как! подхватил я, ты староста рогачевский? Но о тебе-то князь и говорит, что ты ему сказывал, что и повелениев не было не пускать никого, и что вчера там кто-то ездил и всех зайцев вытравил.
— ‘Как это можно! (удивясь и перекрестясь еще раз, сказал мужик). Господи помилуй! Напраслина какая! Да я там, сударь, и не был, я вот шлюсь на всю канцелярию, что я вот уже третий день здесь безотлучно в канцелярии’.
— Что ты говоришь? (подхватил я, удивясь и обрадуясь такой неожидаемости). Не в правду ли так? и ты там не был?
— ‘Конечно, сударь, не был, я вот все это скажут’.
Тогда все канцелярские подтвердили мне его показание и вместе со мною дивились сему происшествию и не понимали, каким образом очутился там другой староста, и говорили: уж не самозванец ли какой то был и не игрушка ли кем тут сыграна? Я сам не знал, что помыслить и не менее всех дивился сему случаю, и стал также подозревать не интрига ля чья скрывается под сею историею, и не изволил ли кто подшутить из господ охотников надо мною?
Потом, сказав мужичку сему: ‘Постой же ты, мой друг, здесь на часок’, побежал прямо чрез двор к князю, и застав его, распивающего чаи с своими друзьями и уже утишившегося и с веселым духом и с шутками об охотничьих своих подвигах и делах разговаривающего, подступил к нему и сказал:
— Дозвольте мне, ваше сиятельство, спросить, подле какой деревни изволили вы ездить? и какой староста доносил вам?
— ‘Подле Рогачей! (сказал князь, и обратясь к товарищам своим, спросил:) кажется так, господа?’
Все в один голос закричали тогда, что точно так, что было то подле самых Рогачей, и что сказывал то именно рогачевский староста.
— Этому быть нельзя, государи мои! (отвечал я). Старосты рогачевского там не было. Он во весь сегодняшний день был здесь, и уже третий день как находится в канцелярии для некоторого дела.
— ‘Как! (закричал князь). Пошли мне его сюда! я хочу его видеть!’
Тотчас за старостою побежали и староста предстал.
— Нет, это не он! и на того не походит, (сказал князь, и тотчас с суровостию опрокинулся на старосту): Ты староста рогачевский?
— Я, ваше сиятельство, и уже третий день как здесь.
— ‘Дa кто же такой это мне там сказывал. Не другой ли какой ваш начальник? Кто у вас там еще есть — сотский или десятник?’
— У нас есть там десятник, но и тому нельзя было сказывать, и тот с утра сегодня здесь был.
— ‘Пошли мне его сюда!’
Тотчас побежали, сыскали и привели и десятского, а вместе с ним вошел и другой мужик.
— Вот и десятский! сказал староста, указывая на одного из них.
— ‘Нет, ж это не тот! сказал князь. Тот мужик высокой, ражий, рыжий, и с большою бородою. А это что за мужик?
— Наш же рогачевский, сказал староста, и теперь только приехал оттуда.
— ‘Ну, вот кстати! подхватил князь. Вот он нам все скажет. Ну, слушай, мужик, сказывай нам истину, и как перед Богом: было ли вам от управителя приказание, чтобы никого не пускать со псовою охотою?’
— Как, сударь, не быть! закричали они во все горло все, и не один раз, а сверх того и капрал к нам на сих днях приезжал с тем же подтверждением и поехал от нас в Валово.
— ‘Слушай, мужик, не лжешь ли ты, не подучен ли? Я тебе сказываю, что я тебя на каторгу пошлю, если ты говоришь неправду!’
— Да дай Бог мне с места не сойтить, ежели это неправда, сказал мужик.
— ‘Да для чего ж вы не исполняли того, и с собаками ездить пускали?’
— Да когда это, и кого? подхватил мужик.
— ‘Да вчера’, сказал князь.
— И! что вы, ваше сиятельство! у нас никто вчера не ездил, да статошное ли дело, чтоб мы кого впустили?
— ‘Да как же, мне ваш же какой-то давеча сказывал и назывался еще старостою’.
— Не знаю уже того, ваше сиятельство! а старосты нашего дома не было, он был здесь, в городе, и я к нему приехал только теперь…
— ‘Да есть ли у вас такой мужик, как я говорил, рыжий, большой?’
— У нас такого и во всей деревне нет! сказал мужик.
— ‘Как же это, братцы? сказал князь, обратясь к гостям своим, это что-то мудрено и непонятно’.
— Я уже не знаю! подхватил я под сие слово, и теперь оставляю о том судить уже вашему сиятельству. А что касается до меня, то я иного не заключаю, как что сказывавшему вам такую неправду надобно быть какому-нибудь сукину сыну, бездельнику, подосланному и наученному от такого ж какого-нибудь сукина сына и бездельника, чтоб только вас рассердить.
Говоря сим образом от досады, я никак воображал, что говорил, не ведая, самую истину, и что самый тот, который и научал в сей клевете собственного своего мужика и велел назваться старостою, находился тут же и стоял от меня в нескольких шагах, и слышав все сие, и бледнел и мертвел, а последними моими словами так сражен был, что чуть было не захлебнулся чаем и не уронил чашки. Был то, как я после узнал, помянутой г. Темешов.
Итак, вот какие бездельнические выдумки и средства употребляемы были сими господами к разгорячению князя и оклеветанию меня. Но невинность сама собою оправдалась, а вкупе посрамила и господ сих, злодействовавших мне. Они грызли себе и губы и пальцы от досады, что не удалось им ничего сделать и закусили язык так, что не кукнули больше. Но я, по крайней мере, восторжествовал тогда над ними, и был в особливости доволен, что ненарочное стечение обстоятельств послужило мне к явному оправданию, а вкупе и самому князю уроком для переду, чтоб он не всему, возводимому на меня, верил.
Сим кончилась тогда сия первая мне и глупая передряга. Я, выговорив помянутые последние слова, пошел домой и оставил их, посрамленных, судить о том как им было угодно.
Но я устал уже пересказывая вам такой вздор и мне пора письмо сие кончить и сказать вам, что я есмь ваш и прочее.

(Декабря 19 дня 1809 года).

ПРОДОЛЖЕНИЕ МОИХ БЕДСТВИЙ

ПИСЬМО 207-е

Любезный приятель! Князю как ни совестно было смотреть на меня, толь невинно и несправедливо им обиженного, и как ни старался он проступок свой загладить ласковейшим со мною обращением, а особливо ввечеру последующего дня, когда, ездивши в те места, куда подзывал его накануне того дня мой капрал, возвратился с поля в превеликой радости и в полном от того удовольствии, что наехал зайцев тьму и затравил их более пятидесяти, и как не подтвердил ему сей случай, что зайцы отнюдь не были вытравлены, но поелику посрамленные злодеи мои нимало тем не унялись, и он со всех сторон окружен был посягающими на меня, из единой зависти и недоброхотства {Недоброжелательства.}, и не перестававшими возмущать дух его всякий день всякими на меня клеветами и злословиями, то ласковое обращение его со мною не долго продлилось. Ибо, как между ими не один, а человек пять было таких, которым хотелось быть определенными на мое место, и все они, хотя друг от друга таились, но в главном пункте были одинакового расположения, и все старания их устремлены были к одной цели, а именно, чтоб меня лишить моего места, то и старались они друг перед другом наперерыв всячески, и кто как лучше знал раздражать князя на меня всякими коварными и злоухищренными внушениями, то не давая ему почти покоя, скоро довели его, наконец, до того, что он сам уже желал найтить что-нибудь похожее на дело, за что б можно было ему отрешить меня от места, а сие и причиною было, что все вышеупомянутое произшествие и мне, и всем моим подкомандующим помогло очень мало, и во все остальные дни, которые он тогда у нас прожил, были для нас весьма неприятны и преисполнены несметным множеством досад и огорчений. Уже не помогала нимало счастливая травля и гоньба зайцев, но он, будучи напояем внушениями льстецов и ежедневно вновь на меня раздражаем, возвращался всякий день к нам сердитым, неприступным и ко всем к нам таким суровым, как бы лютому зверю какому быть надобно, а не удовольствуясь тем, старался еще беспрерывно все и все выискивать и за все сердился и бесился, и в минуты таковые доходил даже до самых глупостей и дерзостей, нимало ни с чином, ни с званием его несообразными, как например:
Однажды, рассердись за самое ничто и ничего незначущую безделку, не только ругал всякими непристойными словами, но в запальчивости задел даже палкою по голове бедного моего старика Щедилова, мужа почтенного и степенного и первого ко мне из всех моих подкомандующих, управляющего всеми волостными письменными делами, и способного быть секретарем в наилучшем приказе, и которая его поступка привела всех в превеликое удивление и вперила во всех достойную к сему командиру ненависть и отвращение.
Все сие и делало нам каждый день пребывания его у нас годом, и мы с таким вожделением ждали его отъезда, что не чаяли и дождаться.
Наконец, начало приближаться сие время. Леса и поля все были обрысканы, и зайцы все вытравлены и разогнаны, и князю не оставалось уже иного, как ехать прочь и заехать только за тем же в Бобрики. Но как во все сии дни все искатели моего места не могли еще всеми домогательствами своими произвесть относительно до меня ничего важного, и непостижимое для них терпение мое все их злодейские ковы преодолевало и обращало в ничто, то не хотя упустить князя, соединили они все козни свои и пред отъездом его приготовили для меня удар жесточайший пред всеми прежними и такой, который едва было не возымел желанного ими действия и привел самого меня не только в смущение, но и в положение самое критическое, а именно:
Как всеми выдумками и клеветами не могли они до того произвесть ничего и достигнуть до желаемого, а с досадою видели все их мною разрушаемые, то решились они наконец прибегнуть к последнему средству и оклеветать меня князю со стороны откупных дел и питейных выставок {См. примечание 1 после текста.}. Поводом к тому послужило им одно особливое происшествие. Однажды, во время езды с собаками, снесло как-то фаворита княжова, г. Крымова (который из всех был для меня наиопаснейший и о котором я даже догадывался, что князь едва ли не затем его с собою и привез, чтоб определить его на мое место), с тогдашним откупщиком, г. Игнатьевым, случившимся быть тогда с ним на охоте. Сперва они друг над другом трунили, но как Игнатьев был самая шпилька и пренегодный человек, то из сих издевок вылилась наконец формальная между ими и такая ссора, что они чуть было не передрались друг с другом. И как Крымов почитал чувствительно себя от Игнатьева обиженным, то будучи сам по себе не лучше его и самым лукавым, хитрым и злобным человеком, воскипел на него непримиримою злобою и, грозя ему за обиду отомстить, проговорился как-то при Темешове, что он даст ему себя знать и что скоро полетят из волости все его выставки, о которых князь до того ни слова не упоминал. Темешов не успел сего услышать, как тотчас и прильнул к сему, как смола, и сказал Крымову:
— А что, брат, хочется тебе этого? Ежели хочется, так мне поклон — и я тотчас это смастерю и князя взбудоражу. Словом, поручи ты это мне и посмотри, что сделаю!
Крымову, пылающему на Игнатьева злобою, то было и на руку. Итак, условились они сообща производить то дело и, по учиненному о том тайному совету, положили всячески уверять князя, что я от Игнатьева пользуюсь прибытками и что похлебствую ему в противность повеления его и даю по деревням присылаемым от него выставкам квартиры и дозволяю производить в них ежедневную везде вину продажу. Сим думали они опять раззлобить и взбесить на меня князя и побудить опять к истреблению оных выставок. Но как надобно было им сие доказать самым делом, то, рыская с князем по волости, имели они случай и время расспрашивать везде и везде вышаривать, нет ли где во дворах потаенной выставки. Но как, к досаде их, нигде таковая не отыскивалась, то вздумал и решился, наконец, Темешов употребить бесстыднейший обман и самое бездельничество.
Он приметил в одном селе, на большой дороге, пустую избушку, стоящую за несколько сажен от дороги, и в которой жил незадолго до того умерший богадельник, и положив в мерзкой душе своей употребить ее к тому орудием, заумышленно задержал князя так долго на охоте, чтоб довелось им ехать домой уже ночью и в такой темноте, что ни зги почти было не видно. И как он знал, что ехать им надобно было чрез сие село и мимо самой сей на выгоне стоящей лачужки, походившей по наружности очень много на кабак, то сел нарочно с князем на его дрожки и, подъезжая к селу сему, нарочно завел речь о выставках и о том, как мужики от них пропиваются, говоря, что он нимало не сомневается в том, чтоб не было в деревнях их везде потаенных и что я за ними очень худо смотрю. Сим и подобными тому коварными внушениями и успел он князя по-приготовить. Когда же они в село приехали и к сей лачужке стали подъезжать, то довел он опять речь до выставок, и стал, будто догадываясь, говорить, что, конечно, и это выставка, и предлагал князю, не полюбопытствовать ли и не расспросить ли? Князю, как охотнику до таких выведываний и словами сего клеветника уже разгоряченному, было то на руку. Он тотчас велел на минуту остановиться и послал Темешова для сего узнавания, а сей того только и желал. Итак, вмиг соскочив с дрожек, туда опрометью побежал и ну стучать в окошко, и кричать:
— Хозяин! Хозяин!
Но как никто ему не отвечал, да и отвечать было некому, то и начал он играть обдуманную им злодейскую комедию и отвечать сам себе переменным и таким голосом, который походил на пьяного, осиплого и заспавшегося целовальника. И сей голос отвечал ему будто следующим образом:
— Нет-ста здесь никого.
— Да ты-то кто? Разве чорт? — подхватил Темешов своим натуральным голосом.
— Я-ста целовальник! — ответствовал будто голос из лачуги и столь громко, чтоб князь мог слышать.
— Да разве это кабак?
— Кабак-ста.
— Да давно ли он здесь?
— Да всегда-ста мы здесь.
— И всякий день вино продаете?
— Да как же, неужели жить по-пустому?
— Да кто ж вам это дозволил?
— Кто-ста? Ну, управитель.
— Продай же мне винца, брат.
— Ну-ста к чорту пошел, стану я вставать и дуть огонь для тебя — мне спать хочется.
Сим и подобным сему образом спрашивал и сам себе отвечал сей негодяй и так искусно, что князь, слышавши все сие, не возымел ни малейшего подозрения и сомнения, но, закипев на меня гневом и злобою, кликнул его садиться и велел конюху ехать. А Телешов не успел сесть, как начал хохотать и далее князя поджигать:
— Ха! ха! ха! Ха! ха! ха! Ну вот, вот, князь, не правда ли моя? Не говорил ли я, что есть выставки? Вот как исполняет Болотов твои повеления! Да что говорить! Ты только не знаешь, а блох-то за ним много, много!
Сим и подобным сему бормотаньем сей скороговор так князя поджег и взбесил, что сей конюху кричал, чтоб гнал он лошадей, нимало не жался. А сей дурак и подлинно погнал их так, что одна лошадь, выбивши из сил, упала и тут же околела. Сие еще пуще раздосадовало князя. В бешенстве своем он прибил тут конюха, велел ее отрезать и бросить на дороге и, припрягши другую, от задних повозок, скакать еще шибче и только и твердил:
— Хоть все переколей! Казенные ведь! Не велика диковинка!
А радующийся его спутник, что удалось ему его так взбесить, не преминул сделать и тут своих замечаний, что я и за лошадьми-то не смотрю, и лошади-то все измучены и изнурены и прочее тому подобное…
Все сии обстоятельства и происшествия узнал я после и услышал от самого того конюха, который ездил тогда с ним кучером на дрожках, а тогда не до того мне было, чтоб расспрашивать, ибо князь прискакал к нам, встречающим его, таковым сердитым и с такою яростью опрокинулся на меня и осыпал меня такими угрозами и оскорбительными словами, что я его никогда еще таким злобным, бешеным и сердитым не видывал. Словом, он был как сумасшедший, рвал и кидал все, скрежетал зубами и даже до того завирался, что в бешенстве грозил меня и всех подкомандующих моих перевешать. Я сколько ни отмалчивался, давая утолиться сколько-нибудь его гневу, но как и самое молчание мое его бесило и он приступал и требовал, чтоб я давал отчет, для чего не исполнил в точности его повелений, то принужден я был, наконец, говорить. И как я сам в точности не был уверен в несуществовании выставок и в мыслях сам себе говорил: ‘Ахти, уж нет ли их проклятых, действительно где потаенных?’ — плутовства же помянутого еще не ведал, то другого не оставалось мне, как сослаться на прежде упоминаемые мною впереди, даваемые и почти еженедельно повторяемые всем старостам и начальникам приказания о недовании квартир выставкам, и говорил, что, по крайней мере, от меня всем было запрещено. Но сие еще пуще его раздражило. Он, сочтя что я говорю неправду, заревел как зверь:
— Хорошо! Ты говоришь, что от тебя было приказано и запрещено! Но посмотрю я! Сей же час посылай всех солдат и вели тащить сюда всех старост, чтоб завтра же они все здесь были!… И если… если я открою что-нибудь… то ты чурайся уж меня.
Сказав сие, протурил он меня исполнять повеленное, и я принужден был, несмотря на все позднее время и на всю темнейшую осеннюю ночь, отыскивать всех солдат и, отправляя в деревни, подтверждать, не жался лошадей, сказать, и успевать до-света еще все деревни объездить и велеть неотменно собраться на другой день всем старостам. Боже мой! Какая досада не изъявляема была тогда сими бедняками и какими проклинаниями не осыпали они за то князя!
Все они и успели действительно на другой день возвратиться и привесть с собою перед вечером всех старост. Но между тем как они собрались, препроводил я весь тот день равно, как на каторге, ибо признаться надобно, что дело сие меня очень смущало и озабочивало. Я хотя, с своей стороны, и действительно был не виноват и ничем не замаран, — как с таким человеком, каков был Игнатьев и никому иметь никакого дела было не можно, — но как, с одной стороны, сам я не за верное знал, что никто не впускал целовальника в избы для ночлега и не было ли каких бездельников, делавших то из корысти или за вино себе даровое, а с другой стороны, не сомневался, что придирающийся ко мне князь непременно станет расспрашивать всех старост сам, с обыкновенной) своею строгостью и угрозами, то страшился я, чтоб какой-нибудь из них не проговорился б и не сказал, что от меня приказания хотя и были, но не слишком строгие и настоятельные, а тогда почитал я себя погибшим и неминуемо долженствующим потерять с бесславием свое место.
Все сие меня смущало и приводило в великое недоумение, и как я не имел у себя никакого заступника, поелику тогда не было уже при князе г. Стрекалова, на которого, по дружбе его ко мне, мог бы я сколько-нибудь надеяться, что он советами своими поукротит князя, а из оставшихся при нем господ во всех находил себе недоброхотов и желателей моего несчастия, то и не оставалось мне иного, как по обыкновению моему возвергнуть всю печаль мою на Господа и ожидать всего от произвола и распоряжения промысла Господня, почему я и не вдавался прежде времени в отчаяние.
Сие было и лучшее, что мне можно было учинить, ибо хотя бы мне и стараться употреблять все, что только можно было к вспоможению себе в сих критических обстоятельствах, но я никак бы не успел и всеми своими стараниями ничего бы не сделал, а скорее бы все дело мог испортить, нежели помочь, ибо обстоятельства тогдашние были несравненно хуже, нежели я думал и воображал себе, и опасность для меня предстояла действительно великая, ибо с одной стороны, как я после проведал, окружен я был со стороны князя лазутчиками и наблюдателями всех моих шагов и деяний, и некоторые из людей его не выходили почти из канцелярии, дабы увидеть, не стану ли я старост уговаривать и их к чему-нибудь преклонять, а с другой — все завистники мои не оставляли во весь сей, критический для меня, день ни на единую минуту князя в покое, но совокупными силами вливали в него ад, огонь и пламень на меня, а через все то и удалось им так хорошо настроить князя, что не только они уже за бессомненное дело, но сам он почти за верное полагал, что меня в тот день сменит и лишит с бесчестием места. Что и действительно б воспоследовало, если б не сама судьба вступила уже в посредство и произвела то, что всего меньше всеми было ожидаемо, и не благоволила самое зло обратить мне в добро, как из последующего теперь окажется.
Как старосты все собрались, то наступил наконец тот критический пункт времени, в который надлежало мне к нему иттить с донесением о сем. Я вздохнул и, предав еще раз все на произвол судьбе и промыслу Господню, пошел доносить ему о том. Он давно уже того и с нетерпением дожидался и не один раз присылал уже спрашивать, собрались ли все и готовы ль. И не успел о том услышать, как, подхвата трость и ополчившись всею злостию и гневом, унизился даже до того, что пошел чрез двор сам в канцелярию нашу. И не успел войтить в сию темную и мрачную комнату, набитую мужиками, ибо старост, бурмистров и начальников было человек до пятидесяти и более, как опрокинулся на них, как лютый зверь, с превеликою яростию и стал допрашивать всех их с превеликим криком и сердцем, так, как бы о каком важнейшем государственном преступлении, угрожая им и каторгою, и ссылкою, и отданием всех детей их в солдаты, буде не скажут правды, а именно: не приказано ли от меня им было давать квартиры винным выставкам? Но как все старосты единогласно ему ответствовали, что не только от меня никогда таких приказаний не было, но им то и дело всем подтверждаемо было, чтоб квартир не давать, как они никогда не дают и не давали, то сие раздражило его еще пуще. Ему возмнилось, что все они мною упрошены, чтоб не сказывать, и что это моя интрига, и потому, чтоб их более устрашить, закипев злобою, бросился он с превеликою яростию на некоторых из них с палкою и стал действительно задевать их и тузить по головам тростью и принуждать равно как неволею на меня сказывать.
— Вы не бойтесь управителя! — кричал и вопил он им. — Он ничего вам сделать не может. Я сей же час его сменю! Скажите мне только истину.
— Мы и сказываем ее вам, ваше сиятельство, — отвечали они во многие голоса, — и что ж нам сказать, когда чего не бывало, разве насильно лгать изволите приказать?
Сим и подобным сему образом говорили и отвечали ему все старосты на все его к ним приставания, продолжавшиеся более четверти часа.
Я стоял в сие время как вкопанный и не только удивлялся такому над меру строгому исследованию, но трепетал духом, боясь, чтоб кто-нибудь из них не струсил и от боязни действительно не взвел на меня какой-либо небылицы. Но пекущаяся обо мне судьба подкрепила всех их более, нежели все думали и ожидали. Они все не только всех его угроз и ударов палкою не устрашились нимало, но, огорчившись тем, еще громче и более то слово твердить стали, что разве насильно хочет он их заставить говорить неправду и сказывать то, чего не бывало. А сие воспламенило его еще более и довело до такого безумия, что стал им угрожать обритием бород их. Сим последним надеялся он, по внушениям и советам льстецов своих, всего более устрашить мужиков, но они, услышав сие, только все рассмеялись и не один, а многие из них вдруг ему на то сказали:
— В этом воля ваша, и не только бороды, но хоть и головы нам все обрейте, а что не было, так и не было, и сказать нам нечего!
Взбесился и вспрыгался князь, сие услышав. Он заревел на них, как тигр, и кричал, чтоб скорее подавали фельдшера и с бритвами, и, прогнав за ним караульного капрала палкою, клялся небом и землею, что он действительно сие исполнит.
В самое сие время случилось бедняку, старшему моему канцеляристу Варсобину от крайнего негодования что-то пробормотать себе под нос. И как, к несчастию, стоял он неподалеку от князя и сей, оглянувшись, увидел его улыбающегося, как вдруг опрокинулся на него, как лютый зверь, и завопил:
— А ты что это тут бормочешь? Твои бездельничества мне все давно уже известны! Вон отсюда! И прочь из моей команды! Не хочу я тебя более иметь у себя!
И велел вытолкать его вон.
В сию минуту вострепетал я духом, и сколь твердодушие мое до сего ни было велико, но тогда поколебалось и оно, и я не утерпев, чтоб не прервать своего молчания, и ему, хотя с возможным хладнокровием сказал:
— До сего я молчал, и ваше сиятельство изволили сами слышать и видеть, а что я их не упрашивал и не умолял, в том ссылаюсь на всех самих их, но теперь вынужденным нахожусь сказать, что ежели сим образом изволите насильно их приневоливать сказывать то, чего не бывало, то не диковинка принудить их взвесть на меня и самую церковную татьбу {Татьба — кража, хищенье.} и все, что вам будет угодно, но не знаю, похвально ли то для вас будет?
Пилюля сия, какова ни горька была, но он в запальчивости своей проглотил ее, не почувствовав нимало ее горечи. И как в самый тот момент вбежал без души и слуга его, брадобрей с бритвою и ножницами в руках, то сказал только:
— А вот посмотрим, сударь, посмотрим!
И бросился волочь сам и сажать на скамейку одного из старост, заставлять слугу своего стричь и брить ему бороду. По особливому счастию случилось, что жребий сей пал и неслыханному поруганию сему подвергся один из разумнейших и неустрашимейших старост, он не только не устрашился, но шел смеючись и, садясь на скамью, давал сам бороду свою на обстрижение и говорил только:
— Воля ваша! Не только бороду, но хоть голову извольте брить, нам спорить в том не можно! А чего не было, так не было, и лгать напрасно мы не хотим.
Сими словами он так всех сотоварищей своих подкрепил, что все единогласно твердили то же, и какое ни началось чекрыжение и полосование бород, но невероятное почти дело: ни один из них не сделал косой мины, а все садились, смеючись и почти с хохотанием, равно как бы ругаясь над самим князем.
Все сие и сделавшееся во время бритья сего молчание, соединенное с явным негодованием, а паче всего нижеследующие слова, проговоренные в толпе одним стариком, так что князь их услышал:
— Отец наш, а ваш батюшка, князь Сергей Васильевич этого бы не сделал, он нас любил и не стал бы так позорить, дай Бог ему здоровье! — так князя смутили и поразили, что он каков ни зол был, но не выдержал зрелища сего более десяти минут, но увидев, что и сим крайним, насильственным средством и самым дурачеством своим не мог ничего успеть, пошел от нас из канцелярии, не сказав ни одного слова и равно как обруганный, и восчувствовав всю дурноту содеянного им, был во весь тот вечер так сердит, что не хотел говорить даже с своими друзьями и наушниками ни единого почти слова, а наутрие, в самой скорости собравшись, и ускакал совсем вон из Богородицка.
Итак, самый сей и всего меньше всеми ожидаемый случай спас меня тогда от всей его лютости и разрушил вкупе все бездельнические происки и замыслы моих завистников и недоброхотов. Я остался так, как был. И князь с того часа сделался тише и ко мне несколько благосклоннее, а они остались все как оплеванные, и с сего часа так прижали хвост, что ни один из них не посмел уже более и помыслить о том, чтоб проситься на мое место. Так хорошо, может быть, одумавшись, князь в сердцах отбрил и самих их втайне и наедине за то, что они ввели его в такую глупость пустыми своими наговариваниями и внушениями.
Но как бы то ни было, но неожидаемый переворот сей и восторжествование над всеми моими правами было мне крайне приятно, но я восторжествовал еще более, когда провожая князя до Бобриков, был там свидетелем другой такой же, но для меня приятнейшей сцены. Там, как мною уже упомянуто, был управителем г. Верещагин, потаенный любимец и наперсник княжий, и не только из всех сокровеннейших на меня клеветников первейший, но пря описанных выше сего в Богородицке происшествиях также на меня посягавший, и может быть более всех, при помощи своего и княжева друга г. Стрепалова, моего места добивавшийся. Поелику князь сделал такое безобразие в Богородицке, то почитал за нужное такое же исследование о выставках сделать, хотя для единой проформы, и в Бобриках. И там нашел он там всех старост в собрании, то против всякого ожидания г. Верещагина, решился он тот же час расспрашлвать о том старост, хотя далеко не с такою уже строгостию, запальчивостию и гневом, но с хладнокровием. Но случись же так, что старосты, услышав о происходившем в Богородицке и убоясь, чтоб князь и у них не стал бород брить, ни с другого слова сказали князю:
— ‘Что, ваше сиятельство! истину сказать, в Богородицкой волости, что не было, то не было, нам всем это известно, и что говорить! а у нас….— ‘Что у вас?’ подхватил князь.— ‘Что, ваше сиятельство, грех утаить и у нас былое это дело. От Андрея Тимофеевича мы хотя и не один раз слышали приказание, чтоб не давать выставкам квартир и не допускать их до вседневной продажи вина, но эти проклятые целовальники покоя нам не давали, и что говорить, никогда ласкою нашу братью на грех приводили, а иногда силою почти и наянством своим на дворы с бочками въезжали и продавали, и мы хотя не один и много раз докладывали о том вот Петру Алексеевичу, чтоб нам не претерпеть за то чего, но он нам никакого на то ответа всякий раз не давал, а говорил только, что это пустое и что это не наше, а его дело, и чтоб мы от этого ничего не опасались’.
Верещагин, услышав таковой всего меньше им ожидаемой на себя извет, обмер и так испужался, что не мог связно ли одного слова в ответ сказать, когда он, обратясь к нему, его спросил: ‘Что это, братец! слышишь ли?’ и тотчас, схватя его за руку, повел в комнаты и, затворившись с ним в особой, с добрую четверть часа с ним там наедине пробыл. Что они там говорили, уже никто не узнал, а только видели в окно, что Верещагин становился пред ним на колени и умолял о милости, а нам только при выходе их оттуда удалось услышать следующие слова: ‘То-то, Петр Алексеевич! для других умел ты копать яму, а теперь и сам в нее ввалился!’ Но как я удивился, когда, вышед оттуда, нимало не сердился, не пошед уже более и к мужикам на двор, а велел их всех распустить.— ‘Вот таково-то, сказал я сам себе тогда, добрым людям лихо и напасть, а бездельникам везде ничего’. И хотя было мне сие очень чувствительно, но как князь со мною обращался уже гораздо лучше против прежнего, то сие и поуспокоило меня несколько, и я, желая сколько-нибудь от бывшей тревоги отдохнуть, с удовольствием остался тут, проводив князя, поехавшего в тот же день тут в леса бобриковские за охотою.
Но удовольствие мое еще несказанно увеличилось, когда я случайным образом в сей день от конюха своего узнал в подробности о помянутом последнем шильничестве Темешова, чего я до того времени никак не ведал. ‘Ах, ты, бормот, бормот!’ обрадуясь тому чрезвычайно, говорил я сам себе. ‘Ах ты скверный и негодный человек! Не сатана ли самая научила тебя эдакую пакость сделать и такую тревогу произвесть? Вот для чего ты и сюда не поехал, как ни подзывал тебя князь? Но, молчи ж, дай мне дождаться князя с поля! Выведу же я тебя на чистую воду!’ — я стал думать как бы мне сие сделать лучше.
По моему счастию, поле в сей день было для князя отменно счастливо, и он возвратился как медной грош, в полной радости и удовольствии. Были с ним в сей день Власов и некто Москотиньев, и натравили они множество зайцев, и как князя ничто в свете так обрадовать и увеселить не могло, как таковая удача, то был он весь сей вечер веселым-веселёхонёк, что увидев и рассудил я употребить сей случай в пользу. И между тем, как они в полном удовольствии упражнялись в обыкновенных своих о псах и зайцах рыцарских разговорах, пригорюнившись нарочно, сел я в уголок и принял на себя вид печального человека и чрез то подал повод заметившему сие князю подойтить ко мне и сказать: ‘Ну, а ты что так не весел? Не болен ли?’
— Нет, ваше сиятельство! (сказал я). Я здоров, а у меня из головы нейдет вчерашний напрасный гнев ваш на меня. Дело-то обнаруживается, и выходит то, чего не только мы, но и вы не воображали себе.
— ‘А что такое?’ (подхватил князь).
— А то, что Темешов не даром сюда с вами не поехал, как вы ни изволили его уговаривать, а ускакал скорее домой. Не нужды его протуряли, а боязнь, чтоб вы о его бездельничестве не узнали!
— ‘О каком таком?’
— Он изволил позабавиться над вами и пошутить так, что вряд ли вы ему за то спасибо скажете. Бездельник небось и теперь смеется и хохочет на ваш счет.
— ‘Помилуй, скажи, что такое?’ (подхватил смутившийся князь).
— Как бы вы думали? Открылось вот что: выставкм-то в Кузовке, где вы ночью изволили ехать, вовсе не было и нет, и целовальника не раживалось. Я нарочно посылал узнавать об ней, и ко мне вот недавно приехали с точным донесением, что избушка та была совсем пустая и что жил в ней богадельник, дня за два до того умерший, и стояла тогда совсем порожняя и пустая.
— ‘Как это можно? Да с кем же он тогда говорил? Я сам своими ушами слышал, как он говорил с целовальником’.
— Совсем тем, целовальника никакого и в избушке ни жадной души не было, а он изволил сам с собою разглагольствовать, и предлагая вопросы переменным голосом, сам же и отвечал себе, и тем-то позабавился над вами.
— ‘Как это можно, и не вправду ли?’
— Действительно так. Извольте хоть сами спросить конюха, которой ехал позади вас, на других дрожках, и будучи ближе вас к нему, это явственно видел и слышал, и смеялся еще тому, что он так проказничает.
— ‘Но эта проказа-то меня и за живое задевает! Ах, бормот, бормот! ох проклятой человек! Ну, разведался б я с ним, если б он здесь теперь был! Возможно ли, каких пакостей он натворил и до чего меня тем довел!’
— Да и вместо старосты-то Рогачевского чуть ли не он же ли вам своего мужика представлял, и что ему вам сказывать настроивал. Видели, что он с каким-то мужиком долго наедине за кустом говорил.
— ‘Ну, это статься может, я и сам уже догадывался, что тут его были блохи! да я по всему вижу, что это его были довести. Ах, бездельник, бездельник!.. а все твое место их с ума сводило. Хорош, брат, и судья-то ваш краснорожий, и вот, что с угрями-то на лице, как бишь его?.. Да, Арсеньев’.
— А что такое? (спросил я).
— ‘Послушал бы ты, что он мне на тебя насказывал, и что о тебе говорил! И сему-то ослу хотелось быть на твоем месте! Но увидят они его разве на том свете или во сие!
Поразился я, сие услышав, удивлением превеликим, и только сказал на сие: ‘Бог с ним, когда ему так хотелось!’
— ‘Но, как бы, Андрей Тимофеевич, помолчать обо всем том и не разглашать всего этого… пожалуйста! А обо мне, мой друг, будь уверен, что вперед меня эти бездельники не собьют уже с пути, а я о тебе как прежде был, так и впредь останусь хорошего мнения. Позабудем прошедшее! Оно к твоей же пользе послужило и меня в прежних о тебе хороших мыслях утвердило’.
— Хорошо, ваше сиятельство! помолчать, так помолчать!
— ‘А то ведь, пропади они совсем! все эти негодяи станут смеяться и трунить надо мною’.
— То-то и дело! (сказал я). Это я сам знаю. Извольте, ваше сиятельство, быть с сей стороны спокойным!
— ‘Но будь же я ты, мой друг, повеселее! сказал наконец, князь, и перестань на меня досадовать! От этих негодниц и сам Христос не отделается, и самого ангела они смутили б. Ах, бездельники, бездельники!
Сказав сие, пошел он от меня прочь к своей веселой компании и скрыл так хорошо свою досаду, что никто того не приметил, а и мне не было дальнего повода разглашать о том, а я доволен был, что все дело мое такой переворот и такое хорошее окончание получило.
Князь и действительно с сего времени сделался ко мне добрее и обращаться со мною стал совсем инако и, наконец, пред отъездом своим так удобрялся, что спросил меня: не имею ли я опять какой нужды в Москве и не надобно ли мне в ней побывать опять?
— Хотелось было, — сказал я, — будущею зимою съездить в нее с женою и детьми и пожить сколько-нибудь, чтоб поучить дочь свою танцевать.
— Ну, так с Богом! Поезжай себе, пожалуй, и живи сколько хочешь, мы тебе рады будем.
Сим образом, ни думано, ни гадано, попримирились мы с князем, и я, проводя его, с спокойнейшим уже духом поехал назад в Богородицк и во всю дорогу не мог довольно нахохотаться и надивиться всему происходившему.
Вот каким образом кончилась и сия вторая мне передряга, или прямее сказать, трагикомедия. Но как письмо мое достигло до своих пределов, то дозвольте мне на сем месте остановиться и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 21-го дня 1809 года).

Письмо 208-е.

Любезный приятель! Сие письмо начну я замечанием, что день отъезда княжева из Бобриков, примиривший меня, как я упоминал, с сим вспыльчивым горделивцем, был для меня в особливости достопамятен тем, что случился он быть днем моего рождения, ибо происходило сие 7-го октября, и я тем равно как получил именинной подарок и был доволен, что против всякого чаяния случилось мне сей день провесть в веселом духе, я чувствовал тогда такое удовольствие, как бы после продолжительного, скучного, холодного и мрачного ненастья, при проглянувшем опять солнце и возвратившемся тепле, и потому не с унылым, а радостным духом начал я проживать 44-й год течения моей жизни. Едучи из Бобрик в Богородицк, имел я во время сего путешествия довольно времени и досуга к обдуманию всех случившихся в последние дни пред тем со мною происшествий и к обозрению оных философическим взором. И могу сказать, что чем более я оные рассматривал, тем более на ходил я в них опять явных действий и очевидных доказательств пекущегося о благе моем Промысла Господня, обратившего все, приуготовляемое завистниками моими, чрез адские их злоухищрения, мне толь великое и неизбежимое почти зло на собственные их главы, с чувствительным поруганием и посрамлением, мне же, вместо чаемого ими вреда, в существительную пользу. Ибо, вместо ожидаемого ими наверное лишения меня моего места, я чрез самый сей случаи еще тверже в оном утвердился. И не явно ли оной доказал, что если кому что сниспослано и даровано от щедроты и благости самого Господа, так никакая смертная тварь без святого его попущения лишить его не может, и что он умеет уже находить и средства к недопущению до того, чтоб дары его могли кем быть отняты. При помышлениях таковых, весь дух мой воспламенялся благоговением ко Всемогущему, и я устами и сердцем благодарил Господа моего за покровительство столь явное и блистательное!
Но при сем одном я не остался, а философствуя далее, помышлял о том, как бы мне не одними только словами, а чем-нибудь существеннее возблагодарить за сию оказанную мне милость моего небесного Отца, заступника и покровителя, я лучшего не находил, как деянием, сообразным с его святою волею и точнейшими его поведениями, состоящими в том, чтоб не мстить мне самому нимало всем, известным уже тогда мне недоброхотам и завистникам за зло и вред, имя мне приготовляемый, а предоставить сие на святейший произвол Господа. Я с своей стороны, не мешаясь в сие, как не в свое, а Господу надлежащее дело, во исполнение точной воли его, всех их великодушно простить и приписывать все то не ненависти их ко мне и злобе, которых им ко мне иметь было не за что, поелику я с ними, как с искренними друзьями, обходился и им никогда ничего злого не сделал, а единственно, сродной человечеству, их слабости и стремлению к приобретению себе кривыми путями пользы, также весьма натуральному,— а всходствие того, сказав только: ‘э! Бог с ними’, положил нимало не переменить своего прежнего с ними дружеского обращения, и чрез самое то заставить их чувствовать тайное угрызение собственной их совести. И как сие действительно и исполнил, то впоследствии времени и имел удовольствие видеть всех их ко мне отменно благоприятствующих, и дружеским своим со мною обращением равно как старающихся загладить свои бессовестные против меня при помянутых происшествиях поступки и злоухищрения.
С сими помышлениями возвратился я к своим домашним еще довольно рано. Сии ожидали меня со страхом и трепетом и полагали уже почти за верное, что приеду я к ним не с радостным известием, но отрешенным уже от своего места. Но веселый и радостный мой вид при входе оживил и ободрил их чрезвычайно. У нас в самое то время случилось быть в гостях вашему городничему с его семейством. И сей, не участвовавший нимало в бездельнических на меня наговорах, а любивший меня и дом наш искренно, нарочно для того к домашним моим приехал, чтоб навестить их в огорчении и, приниманием участия своего во всех наших неудовольствиях о происходившем, рассеять сколько-нибудь их мысли. А потому, не успели они меня увидеть, как все в разные голоса стали меня спрашивать: ‘Что, батюшка? Что у вас там? Не было ли опять чего? и с чем расстались вы с князем?— ‘С тем, — смеючись сказал я,— что я теперь уже не управитель Богородицкий, как хотелось добрым людям, и к несчастию еще не одному, а целой полдюжине. И то-то, может быть, и помогло, что никто из них на мое место не попал, а я остался тот же, да тот же, да еще понадежнее на этом месте. Словом, все каверзы и дрязги, слава Богу, кончились, все бездельничествы добрых людей открылись и открылись сами собою. Все она одурачили и посрамили только самих себя и ввели в дурачествы и князя, а мне тем ничего не сделали. Князь сам мне все и все, что было ни происходило, рассказал, но я смеялся и смеюсь только всему! Бог с ними! я доволен тем, что с князем расстался я очень хорошо, и у нас с ним было ни лой, ни масло! и он не только уверил меня, что вперед никаких наговоров на меня не будет слушать, но при отъезде сам еще у меня спросил, не приеду ли опять зимою в Москву, и нет ли мне какой надобности? И как я сказал, что мы помышляли было о том, чтоб побывать в Москве с женою и детьми будущею зимою, то он с превеликою охотою не только дозволил, но сказал, что можем мы жить там сколько хотим, и что он приезду моему еще рад будет’.
— ‘Ну, слава, слава Богу! воскликнули все мои домашние, а то же подтвердили и городничий с женою, уверяя, что они очень тому рады, и что искренно сожалели обо мне, слышав все происходившее.— ‘В этом я не сумневаюсь нимало, сказал я, и покорно вас за сие благодарю’. Но как городничиха начала было из любопытства выпытывать от меня о именах искателей моего места, то я тотчас ей на сие сказал: ‘И, матушка! я уже и позабыл их… Бог с ними! и что о том говорить? Дело прошлое! И на что упоминать?— А напойте-ка меня (обратясь к домашним своим я сказал) чаем, а там засядем-ка, Антон Никитич, опять за наш любезный ломбер, и проведем сей вечер по прежнему с удовольствием, блого в сегодняшний день я за 43 года до сего родился’. Сим образом, шутя, отклонил я от себя соответствование на все ее спросы и расспросы, ведая, что она услышанное не преминет всем разблаговестить, и заведя разговор о иной материи, и напившись чаю, уселся с ними играть в карты с таким духом, как бы ничего со мною не было и не происходило. И мы действительно провели сей вечер отменно весело и я не отпустил их от себя без ужина.
Но комиссия на меня была иттить в последующий день к судье нашему, г. Арсеньеву, сказывать, что князь не велел мне дозволять и допускать его ездить до волостным дачам с собаками, что мне действительно князь при отъезде приказал. Для меня, до расположению духа моего, было это так трудно, что я даже не собрался с духом ему сие в тот день сказывать, а отложил то до другого дня. Но как необходимо надобно было сие исполнить, то пошел, наконец, и нему и не оказывая ни малейшего вида какого-либо неудовольствия на него, а обращаясь по прежнему с ним дружески, искусным образом и с изъявлением сожаления своего дал ему знать, что князю не угодно, чтоб он ездил без него в наших дачах с собаками. Г. Арсеньев вспламенился даже весь в лице сие услышав, однако принужден был молча проглотить сию пилюлю, а чтоб он не возмечтал, что сие произошло от меня, то прося его, чтоб он не додумал, что я к тому чем-нибудь поспешествовал, клялся ему Христом и Богом, что у меня и на уме и в мыслях того не было, и в дальнейшее утешение его ему сказал, что не одному ему, но и Власову также запрещено и в наших и в Бобриковских дачах ездить. Сие сколько-нибудь его поутешило, я как он увидел, что впрочем обходился я с ним по прежнему дружески и как бы ничего об нем и о мытарстве его не ведал, хотя городничиха наша и успела уже ему все слышанное от меня пересказать, и он о том, что князь мне все и все пересказал, ведал, то, соответствуя приятельскому моему с ним обращению, и сам всячески по прежнему ко мне и более еще ласкался и не знал, как изъявить удовольствия своего о том, что я оставлен опять в своем месте и все бывшие дрязги кончились, и все получило такое хорошее окончание. А чтоб от себя отвалить, то вздумал было ругать и бранить бормота Темешова, говоря, что все это было от него, но я, не дав ему более о том говорить, и ему также сказал: ‘Бог с ним! И что о том говорить, дело уже прошлое!’
Таким же точно образом поступил я и с Верещагиным и его сестрами, о которых хотя с достоверностию узнал, что от них много всякой всячины насказано и внушено было о жене моей княгине, и что дьявольские злоухищрения их до того простирались, что они не устыдились собственно самими ими нам о княгине говоренные слова пересказать ей, как бы говоренные моею женою, но мы все то презрели и нимало прежнего нашего дружеского обращения не переменили, равно как не подали и вида, что нам дела их были известны. Но как узнали о том совсем не от нас, а стороною, то совесть их так угрызала, что и сами они с сего времени были к нам гораздо ласковее и дружелюбнее.
Теперь, возвращаясь к нити прежнего моего повествования, скажу, что не успел я сжить с рук своего князя, и после бывших, столь досадных себе, передряг опять сколько-нибудь оправиться и собраться с духом,— как приступил к прежним своим литературным упражнениям и употребить к тому все остающееся от прочих дел и от разъездов по волости время. И как оставалось в Москве уже мало запасного для ‘Магазина’ моего материала, то спешил скорее заготовить его столько, чтоб оного на все достальные месяцы сего года стало, желая уже скорее от сего многотрудного дела, отвязаться и свалить с себя сие тяжкое бремя, ибо надобно знать, что как при помянутых передрягах, князь меня то и дело попрекал многим моим писанием, о котором ему, видно, было пересказано, то сие так меня тогда огорчило, что я, при случае писания в самое сие смутное время к Новикову письма, между прочим, с досады написал ему, что я впредь и на будущий год журнала своего продолжать не располагаюсь, и чтоб он знал о том предварительно и объявил бы то, как знал, публике.
Итак, в конце сего месяца и отправил я к нему последний материал для текущего года, и свалив сие бремя с плеч своих долой, начал заниматься переписыванием набело вновь сочиненной мною драмы ‘Награжденной добродетели’.
По окончании сего дела, принялся я за перевод Геценовых славных проповедей ‘О начале и конце мира’, и для лучшего привлечения читателей придавать им вид не проповедей, а рассуждений, в каковом виде они после особою книжкою и напечатаны были.
К сему новому труду побудило меня наиболее то, что книжка моя, под заглавием ‘Чувствования христианина’ вышла уже около сего времени из печати без малейшей перемены во всех моих словах, и что г. Новиков, при пересылке ко мне выговоренных по условию 15-ти экземпляров, писал, что принята она московскою публикою чрезвычайно хорошо и с отменною похвалою. Что ж касается до меня, то я не мог довольно нарадоваться, увидев ее в печати и ею налюбоваться. И поучение оной доставило мне столько удовольствия, что я уже и одним тем слишком награжден был за труд, к сочинению оной употребленный.
Вскоре за сим случилось нам чрезвычайным образом поразиться одною нечаянностию. Как мы давно не видались с благоприятствующею к нам всегда госпожею Бакуниною, то собрались мы однажды к ней около сего времени съездить. Поелику жила она от нас верст 15 или более, то обыкновенно езжали мы к ней всегда после обеда и у ней ночевывали. А таким точно образом и в сей раз, поехав к ней после обеда, приехали уже перед самым вечером и удивились, нашед у ней целую толпу гостей и в таких нарядах как бы на каком сборном празднике. Но удивление наше увеличилось еще несказанно, когда хозяйка, изъявляя удовольствие свое о нашем приезде, сказала вам, что она в этот день сговорила дочь свою в замужество. Смутились мы, сие услышав, и стали извиняться перед нею, что мы никак не умышленно, но совсем того не зная, к ней приехали и, может быть, при таком случае совсем излишние и им помешать можем. Но она стала клясться и божиться, что она нам очень рада, что дело уже кончено и мы ни малейшего помешательства им не сделаем. Сие побудило меня спросить ее: ‘Да умилосердитесь, матушка! Скажите, по крайней мере нам, за кого такого?’
— ‘Да за подкомандующего вашего, сказала она: Петра Алексеевича Верещагяна’. Сие поразило нас до такой степени удивлением, что мы едва собрались с духом ее с сею радостию поздравить. Ибо надобно сказать, что мы не только о сем сговоре, но ниже о сватовстве их ничего до того не слыхали и совсем того не знали, и не могли не только надивиться, но и постигнуть того, как она решилась дочь свою, девушку достойную и предостойную и которая у ней, кроме сына, одна только и была, отдавать за такого мотарыгу и прошлеца, каков был г. Верещагин, и которого не слишком похвальное поведение было всем им всем довольно известно.
Но как бы то ни было, но мы принуждены были и его, появившегося к нам из другой комнаты, куда было он при приезде нашем уклонился, поздравлять с его благополучием и брать в их радости соучастие. Совсем тем я не утерпел, чтоб, его отведя потом к стороне, ему не сказать: ‘Помилуй, братец! что это за секретничанье и такое сокрывание от нас твоего сватовства? Неужели ты опасался, что мы разбивать бы стали? Смешно бы то истинно было, еслиб ты сие и подумал, зная, как я дружески с тобою всегда обходился и обхожусь?’
Стыдно тогда молодцу было, а не менее и его нареченной теще, и они не знали уже чем и как себя в том извинить. Но как нам сторона было дело, то мы охотно и приняли их ничтожные извинения, и действительно взяли в их радости соучастие, хотя впрочем я во весь вечер не мог тому надивиться, как умел сей хитрец подбиться к ней в любовь и смастерить это дело, но после узнали мы, что весьма много помогло к тому то, что самой невесте как-то он понравился отменно и она, будучи уже гораздо посиделою девушкою, захотела сама за него выйтить, а матери ее хотя сначала того и не хотелось, но как она ее не очень долюбливала, а обожала только своего, учащегося в нашем пансионе, сына, то она с досадою, наконец, и дала на то свое уже соизволение. Но, ах! Как мало она знала тогда, что не сын, а cамая сия нелюбимая дочь, отдаваемая тогда ни с чем и с приданым очень малым, будет наконец всему стяжанию ее наследницею и утешением ее старости.
Впрочем, самый сей наш нечаянный приезд произвел то, что нельзя уже было Верещагиным, чтоб не пригласить нас к себе на свадьбу, чрез немногие дни после того быть долженствовавшую. Итак, они всем своим семейством не только нас приглашать, но и убедительнейшим образом просить стали, чтоб мы их при сем случае не оставили, и нам хотя и был резон сие от себя отклонить, что и учинить бы легко могли за все его против нас коварные поступки и интриги, но я и при сем случае не хотел им тем нимало мстить, но, презрев все, без дальнего сопротивления, а паче всего по убеждению его матери, старухи очень доброй и нами любимой, на то согласился.
Итак, 11-го ноября, то есть пред самыми почти заговинами, мы на сию свадьбу и поехади, а 12-го числа молодца сего на госпоже Бакуниной женили. И я принужден был играть при сем случае ролю посаженного отца и иметь при том хлопот полон рот, а не меньше досталось на свою часть и жене моей. Мы провели у них по сему случаю дня четыре в Бобриках, а потом ездили вместе с молодыми на отводной пир к г-же Бакуниной, и я рад был, что имел случай и сему человеку за зло отплатит добром, но за то и воспользовался я в последующее время всегдашним его ко мне и искренним уже дружеством.
В последующий за сим Филиппов пост не произошло у нас ничего особливого и такого, о чем стоило бы упомянуть. Мы провели весь оной: по-прежнему в мире и тишине, и хотя далеко не так весело, как в прежние годы, однако без скуки. Утренние часы и все дневное время посвящали мы на обыкновенные свои дела, приватным и по должности, а вечернее наиболее на угощения друг друга, ибо вечеринки у нас, хотя гораздо реже, но все продолжались по прежнему, и не проходило воскресного дня и праздника, в который не было бы у кого-нибудь из нас общего съезда и собрания. Сверх того, бывали нередко у нас и проезжие друзья наши и знакомцы, да и сами мы ездили к уездным нашим знакомым, и объезжая всех своих друзей, живущих в стороне к Крапивне, кроме только Темешова, с которым не имел я охоту продолжать свое знакомство и оставил его с покоем, хотя он, видая кой-где меня, вертелся предо мною, как самый бес и всячески ласками своими вину свою загладить старался.
К прочим и маловажным достопамятностям сего времени принадлежит, во-первых, то, что я окончил свой перевод Геценовых проповедей и отослал их к г. Новикову для напечатания, буде он на то решится. Во-вторых, что мы ненарочным образом получили к себе в город хорошего переплетчика, которого у нас до сего времени не доставало. Был то один пьянюшка, старичок-немец и знакомый нашему лекарю, по имени Иван Андреевич Банниер. Сему, впрочем очень доброму, неглупому и весьма услужливому человеку случилось в Москве пьяному как-то отзнобить у себя пальцы на ногах, и как они у него гнили, то приехал он к лекарю нашему лечиться, а сей не только его вылечил, но уговорил остаться навсегда у себя жить для компании и довольствоваться столом его, а между тем завестись всеми нужными для переплетания книг инструментами и продолжать отправлять рукомесло свое, на что он, будучи крайне трудолюбивым человеком, охотно и согласился. Итак, отвели мы ему для житья и работы особые комнаты в одном флигеле, построенном на дворе гошпитальном, и были им очень довольны. Он переплетал не только книги, и весьма хорошо, но будучи затейливым человеком, делал из политуры разные коробочки, зеркальцы и прочие тому подобные вещицы и на продаже их получал себе изрядный доходец. С моей же стороны я всего более доволен был тем, что получил в нем нового еще человека, с которым мог я заниматься разговорами на любимом моем немецком языке и чрез то подтверждать оной, и как он был любопытный и во многих вещах сведущий и любивший читать газеты и книги человек, то было мне с ним всегда нескучно.
В-третьих, случилось нашему городничему как-то поразмолвиться с своею женою, женщиною, употреблявшею иногда втайне излишнюю рюмку вина и при всех таких случаях очень вздорною. И не знаю уже за что-то они так однажды рассорились и она так взбесилась, что даже ушла от своего кроткого и смирного мужа, и я, по просьбе его, принужден был ездить по городу ее отыскивать и потом мирить их между собою, что мне наконец и удалось.
Между тем настала у нас и шла своим чередом зима, и нечувствительно стали приближаться наши святки и новый год. И как к сему времени располагались мы ехать в Москву со всем уже семейством, кроме самых маленьких детей и пожить в ней несколько недель, то послали предварительно туда человека нанять себе квартиру и приискать к тому где-нибудь порядочный домик, которой и нашли нам на Покровке.
К езде сей побуждало нас наиболее то, что хотелось нам старшую дочь нашу и сына поучить формально танцеванью, а сверх того, как первая достигла уже до такого возраста, что вскоре могла уже быть и невестою, то нужно было позаготовить ей кое-что и для будущего приданого, а мне нужно было повидаться и счесться по делам нашим с г. Новиковым.
Итак, как скоро получили мы известие, что дом для нас нанят и готов, то отправили, и с кормом для лошадей и со всеми другими нужными для московского житья потребностями, целый обоз, вслед за ними и сами отправились, и за несколько дней до наступления нового года туда и приехали.
Тут не успели мы обострожиться и в нанятом для нас, довольно просторном и изрядном спокойном доме расположиться, как повстречалось со мною одно происшествие, достойное записано быть для памяти. Случилось так, что при самом еще первом вашем выезде со двора в гости к одним нашим друзьям, жившим тогда под Донским, как вдруг почувствовал я в груди своей такой резь и такой напал на меня кашель, какого я никогда еще не чувствовал, и которой не только удивлял меня своею особливостию, но и приводил ежеминутно почти от часу в приметнейшее расслабление.
— ‘Господи! что это такое? говорил я: уже не нынешняя ли московская болезнь, и не она ли уже успела заразить меня собою?’ Ибо надобно знать, что около самого сего времени страдала вся Москва повальным и особого рода кашлем, и больных было в ней многие тысячи и доходило до того, что господа медики не звали что и делать, и советовали уже всем дома свои накуривать уксусом и брать все нужные при таких повальных болезнях предосторожности, и не зная еще какая бы такая была сия новая и необыкновенная болезнь, сваливающая людей в сутки с ног долой, назвали ее ‘инфлюенциею’ и приписывали ее особливому расположению воздуха.
С превеликим трудом и насилием для себя препроводил я сей день в гостях помянутых, и как надобно было еще в самый тот же вечер ехать с ними в театр, то, будучи в оном и прозябши, тем еще более и до того себя расстроил, что я наконец так ослабел, что с нуждою поехал домой и тотчас ринулся в постелю. Тут, недолго думая, велел я скорее отыскивать свой собственный простудный декокт, который я, еще будучи в Киясовке и упражняясь в ботанике, начал составлять из буквицы, шалфея и ромашки, полагая первой две части, а последних по одной, и которого о чрезвычайной полезности из многократной опытности я так был удостоверен, что никуда вдаль не езжал, не брав его с собою. И как по сему самому и в сей раз позапасся я им в нарочитом количестве, то не успели мне его в чайничке сварить, как ну я его скорее, подслащивая медом, пить и пить более еще обыкновенной пропорции, 4-х чашек. И бесценный декокт сей помог мне и при сем случае так хорошо, что вся болезнь моя в течение ночи прошла и я поутру встал опять здоровым-здоровехёнек.
Обрадуясь сему, велел я тотчас запрягать себе карету, чтоб в то же утро съездить к Новикову. Но каким изумлением я поразился, когда посыланный с сим приказанием слуга, возвратясь, мне сказал, что запрягать карету некому и ехать мне не с кем. ‘Да где же подевались и кучер, и лакей?’ — спросил я. —‘Все, сударь, больны отвечал он: и кучер, и форейтор, и лакей вдруг заболели и лежкою все лежат, и один только я на ногах’. — ‘Ах, батюшки мои! воскликнул я, и верно также грудью и кашлем?’ — ‘Точно так (сказал он): и все сами дивятся, что так дружно их свалило. Да я вот и сам насилу уже брожу’.— ‘Ну, нечего ж делать (сказал я), быть сидеть дома и чем-нибудь уже заниматься, а ты, между тем, поди-ка и вели скорей поставить на огонь большой чайник с водою, и сварив поболее моего декокта, перепой их всех хорошенько, да и сам напейся, да вели только им взять отдохновение и нескоро выходить после того на двор, а ввечеру ужо еще свари, и на ночь опять чтоб все они его напились’.
Все сие было и исполнено и декокт мой помог и всем им так хорошо, что они к последующему дню были все опять уже по прежнему бодры и здоровы, и в состоянии со мною со двора ехать, Итак, я, запрягши лошадей, и полетел к Новикову, жившему тогда все еще в прежнем месте, подле Воскресенских ворот, в университетском типографическом доме.
Сей не успел меня увидеть, как обрадуясь чрезвычайно, бежал даже с восторгом меня целовать и обнимать, и только что посадил меня, как и начал мне говорить: ‘Ах, братец, Андрей Тимофеевич, что ты наделал и каких чудес натворил?’
— А что такое? изумясь спросил я и удивился такой встрече.
— ‘Да на что ты отказался от продолжения твоего прекрасного журнала? Вся публика тем крайне недовольна! Ты не поверишь, как она его полюбила, как тобою была довольна и как о том жалеет, что ты отказался от продолжения оного.
— Что, братец, обстоятельства меня к тому принудили! сказал я и потом рассказал ему отчасти о сумасбродствах князя и о его частых меня попреканиях и произведенной тем досаде.
— ‘Ах, братец! сказал Новиков, сие услышав. Расхаркал бы и наплевал ты на все это, и на самого сего сумасбродного твоего князя! Полезность самого дела и всеобщее одобрение публики несравненно того дороже. И ежели это только тому причиною, то плюнь, пожалуйста, на все это и презри, и подумай-ка, пожалуйста, не можно ли нам возобновить и продолжить далее сие дело, взявшее ход такой хороший?’
— Но где ж? сказал я, и как это можно? и когда успевать, хотя бы, например, и согласиться на это? Новой год у нас уже не за горами, и когда успевать сочинять и печатать? К тому ж, у меня ничего готового к тому нету да и книг никаких я с собою не взял.
— ‘Ох, братец! подумай-ка, пожалуйста, нельзя ли как-нибудь и не успеешь ли сперва хоть один лист на первый случай написать? Намахать тебе его недолго, а что касается до меня, то за мною дело не станет. Мы успеем еще перевернуться к тому времени. Один лист печатать недолго. Вмиг мы его наберем и напечатаем, а успел бы только ты нам его написать, а сверх того есть у меня несколько пьесок, оставшихся и от нынешнего года, так поместим и их тут же. А книги, какие надобны к тому, бери себе у меня, все, какие есть у меня, к твоим услугам! Пожалуйста, подумай!’
— Бог знает, батюшка! (сказал я задумавшись), могу ли я успеть? Время-то уже слишком коротко, и здесь до того ли заезжему человеку, чтоб заниматься писанием?
— ‘Но, как-нибудь! пожалуйста, братец! (повторил он), а чтоб труды и хлопоты твоя сколько-нибудь усладить, то вот прибавляю вам с моей стороны еще 50 рублей к цене прежней и пусть будет уже ровно 500 рублей, которые вы получите’.
— Хорошо! (сказал я, несколько опять подумав), быть так! потрудиться, так потрудиться!…. Но с публикою как же мы сделаемся. Она уже знает, что я более не хотел издавать?
— ‘О, это не ваше, а мое уже дело! (подхватил Новиков). С публикою можете вы в первом листе оговориться, а чтобы скорее о будущем продолжении оного узнали, так мы сегодня же успеем еще напечатать о том особое объявление и приложнти оное к завтрашним газетам, так дело и будет в шляпе, а сверх того я иначе о распубликовании о том постараюсь. Это уже мое дело, а вы поспешите только материю для первых листов сочинить как можно скорее’.
— Хорошо! сказал я, и хотел было подниматься, чтоб ехать, но он удержал меня на креслах, воскликнув: ‘Да постой же, ради Бога! хоть чашку кофея у меня выпей, вот тотчас подадут его! и тотчас закричал! Малый! кофей скорей!’
Между тем, как я, осевшись, стал дожидаться его кофея, сказал мне Новиков: ‘А на меня знаешь ли, братец, какое горе: нынешняя московская болезнь загуляла и к нам в типографию, и возможно ли: сею ночью целых шестьдесят человек вдруг занемогло и лежат все повалкою, не знаю что я делать и боюсь, чтоб не остановилось все дело!
— О! это безделка!…. и ничего не значит (сказал я). Всех их можно в один миг вылечить и хорошо, что вы мне это сказали!
— ‘Ах, помилуй, братец, скажи ради Бога, чем? (подхватил г. Новиков), ты меня очень одолжишь тем!’
Тогда рассказал я ему то, что случилось и с самим мною, и с людьми моими, и как я и себя и их вылечил своим декоктом.
Господин Новиков обрадовался неведомо как сие услышав, и не успел начать у меня о сей травяной смеси и о употреблении оной расспрашивать, а я ему рассказывать,— как в самую ту минуту растворяются двери и входит к нам штаб-лекарь, за которым г. Новиков посылал по самому сему случаю нарочно.
— ‘Ах, вот кстати и Карл Иванович! (воскликнул Новиков, его увидев). Что, братец! У меня вся типография больна! и человек шестьдесят лёжкою лежат. Сделай милость, посмотри их’.
— ‘Я был ужа там, я видаль всех их. Эта нонишна болесть, но мы не знаить што делать. Ум наша не стала, завтра положили уж бить обща собрания всех медиков и консилиум о том, што лучше делать и чем лечить’.
— Да вот, Карла Иванович (сказал на сие Новиков): я сейчас услышал о верном лекарстве от этой болезни. Вот Андрей Тимофеевич и сам над собою и над людьми своими испытал, и в одни сутки вылечил всех их. И нельзя ли, братец, прописать вам самые сия травы для типографщиков моих?’
Штаб-лекарь взглянул на меня гордо и равно как с пренебрежением и изволил улыбнуться, однако из уважения к г. Новикову сказал: ‘Пожалуй, пожалуй, когда вам то надобь…. А как эта трав називайт?’ спросил он меня также с нескольким пренебрежением.
Тогда назвал я их так, как они у них в аптеках по-латыни называются — herbа Betonicа, foliis Sаlviae и flores Chаmomillа, то есть, буквица, шалфей и ромашка.
— ‘А препорц?’ спросил он меня далее.
— Первой две, а последних по одной горсти, сказал я.
— ‘А употребление?’ спросил он.
— Варить в воде и, подсластив медом, пить горячее поболее на ночь.
— ‘О, это карошь! карошь! сказал он: трав добра, можно прибавляйть немножко лаврова лист’.
— Пожалуй, сказал я, это не помешает, но они и без него хороши. И дал ему волю писать рецепт свой, а потом, подтвердив г. Новикову, чтоб он в особенности постарался, чтоб все больные напоены были сим отваром на ночь погорячее и побольше, распрощался с ним и поехал.
Но, куда ж? Прежде всего полетел я в немецкую книжную лавку к г. Ридигеру и ну рассматривать у него каталог и искать в нем и замечать экономические книги, какие мне нужны были для почерпания из них для журнала моего материл. И как попался мне на глаза Яблоновского ‘Натуральный лексикон’ и один маленький и особый трактатец о шалфее, то, купив их, поскакал домой, и как случилось мне ехать мимо одного часовщика и я давно нуждался хорошими карманными часами, то вздумал заехать к нему и прибавленные мне 50 рублей употребить на покупку оных, и счастие привело меня тогда к часовщику очень честному, снабдившему меня за 45 рублей такими часами, которых верностию и крепостию был я после весьма доволен.
Возвратясь на квартиру и отобедав, не поехал я уже в тот день никуда, как меня ни подзывали мои домашние, а без дальнего отлагательства, выбрав себе тепленькой уголок и усевшись в кабинете подле печки, ну черкать и сочинять первый лист для продолжения журнала, и поработав до поту лица, как в тот день и вечер, так, вставши поранее, и в следующее утро, успел не только его, но и другой еще лист намахать, и как ободняло гораздо, то и повез его к Новикову.
Г. Новиков, увидев меня, вынимающего манускрипт мой из кармана, воскликнул даже от удивления: ‘Как! (сказал он), неужели уже и готов?’
— Не только один, отвечал я, но и целых два, и посмотрите, годятся ли?
— ‘Прекрасно! прекрасно! сказал он, прочитавши. Ну, братец, только тебе и издавать сего рода журналы! Не думал я никак, чтоб у тебя так скоро поспели. Покорно и препокорно благодарю. А я тебе чудо расскажу: ведь твой декокт истинные чудеса натворил, ведь типографщики мои все опять здоровым-здоровёхоньки и работают уже опять. А штаб-лекарь оцепенел почти от удивления о его превосходном действии, и сию только минуту без памяти поскакал в свой общий консилиум сказывать сие чудо всему своему медицинскому факультету, и теперь все они бессомненно примутся больных своих лечить декоктом твоим. Но жаль, что немчура сей верно поставит то на свой счет и расхвастается, что он это лекарство выдумал’.
— Ну, пусть его! сказал я, а только бы люди-то вылечивались им.
Он и подлинно произвел тогда в Москве превеликую пользу и не осталось во всей ней, ни в аптеках, ни в травяном, ряду ни листочка буквицы, шалфея и ромашки. Все их дочиста выкупили и пред аптеками только и видны были кучи людей, требующих трав сих для лечения.
Сим образом успели мы с г. Новиковым перевернуться и издаванию журнала моего не сделать перерывки и остановки. И как, по счастию, выдача первого нумера газет случилась не в самый первый день нового года, то и было еще время первой лист набрать и напечатать, и он поспел к присовокуплению его к газетам.
Но сим окончу я и все повествование мое о 1781-м годе, сказав вкупе, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 22-го на 1809 года).

ПРЕБЫВАНИЕ В МОСКВЕ И ПОТОМ ЖИЗНЬ В БОГОРОДИЦКЕ

1782 ГОД

ПИСЬМО 209-е

Любезный приятель! Таким образом 1782-й год начали мы препровождать находясь в Москве, в которой никогда еще мы так долго не живали, как в сей раз. Весь тогдашний рождественский мясоед провели мы в оной и захватили даже и всю почти первую неделю Великого поста. Итак, пробыли мы в оной более шести недель. Все сие время провели мы довольно весело по нередким разъездам по всем нашим друзьям, знакомым и родственникам. Частые свидания с бывшими опять в оной моими племянницами Травиными, принимание и угащивание у себя и их, и приезжающих к нам других гостей, нередкие бывания в театре доставляли нам и удовольствий довольно, однако было множество и хлопот и сует для всех нас. Надлежало отыскивать танцмейстера и нанимать его учить и дочь мою и сына танцеванию, который и ездил к нам почти всякий день и производил свое дело. Надлежало не один раз бывать в рядах и покупать разные покупки, а особливо жене моей, старавшейся уже о закупании многих вещей, нужных для моей дочери. А мне не только заниматься сочинением материи для начатого продолжения моего журнала, но частехонько бывать у обоихъ князей Гагариныхъ, и к молодому ездить, как к своему командиру по должжости, и трактовать с ним о многих делах по волости, а к старому — для навещения его в скуке и просиживании по прежнему с ним вечеров целыхъ. Однако, в сей раз я к нему уже не так часто ездил, как в последнюю мою перед сим бытность в Москве. С одной стороны и увеличивающаяся уже час от часу его слабость, лишающая его прежней охоты к говоренью, а принуждающая лежать более уже молча на канапе, а меня заставляющая придумывать все, что можно к занятию его разговорами — делала мне сии вечера уже скучнейшими, а с другой — и самая отдаленность от его дома моей квартиры поудерживала меня от частой езды к нему, хотя он и в сей раз столько же всегда мне рад бывал, как и прежде, и обходился со мною по прежнему очень дружелюбно и ласково, и всякий раз не упускал, чтоб не поблагодарить меня за посещение его в старости и в скуке.
Что касается до молодого князя, моего огненного командира, то сей принимал меня в сию мою бытность в Москве несравненно уже благосклоннее и лучше, нежели в прежнее, а особливо в первый раз, как я к нему на новый год приехал для поздравления его. Он, равно как стараясь загладить прежнее свое дурное и оскорбительное для меня поведение, не только не мог со мною довольно наговориться, но унял у себя даже обедать, а после обеда, зная мое любопытство, показывал мне свои редкие и дорогие книги с разными эстампами, и доставил мне чрез рассматривание оных превеликое удовольствие. А в другой раз, будучи одним из директоров или старшин благородного собрания, или как тогда называли клубы, так ко мне удобрился, что, спросив, не хочу ли я побывать у них в клубе, снабдил меня визитерным билетом для впущения в оный, и чрез то доставил мне случай в первый еще раз видеть сей род увеселительных публичных собраний. Но мне оное так не полюбилось, что было в оном более скучно, нежели весело, ибо беспрестанное только взад и вперед хождение и смотрение на множество столов с людьми, занимающимися игрою в карты, и неимение никакого случая заняться разговорами, поелику все были для меня люди незнакомые, весьма скоро сделалось мне не только скучно, но и отяготительно, почему и не пробыл я в оном более одного часа, а уплелся скорее домой заниматься своими книгами и сочинениями.
Первых накупил я себе опять множество родов разных во всех бывших тогда весьма немногих еще книжных лавках, и как рассматривание, так и читание оных доставляло мне тысячу минут приятных. Но последние обращались иногда отчасти и в тягость, ибо, как необходимо нужно было пещись о том, чтоб набиранию и печатанию листов моего ‘Магазина’ не могла за мгою произойтить остановка, а заготовленной материи я никакой с собою не привез, а должен был все вновь сочинять, и нужные на то материи в книгах приискивать, и всем тем наивозможнейшим образом спешить, то и работал я тогда, так сказать, равно как из под палки, и сие обращалось мне иногда даже в тягость, и тем паче, что за частыми приездами к нам гостей и за собственными своими по гостям разъездам не имел я всегда к тому довольно досуга и свободного времени, а принужден был заниматься тем уже в утренние часы и вставать для того до света и не по городскому, а гораздо ранее. И мое счастие еще было, что я не принужден был сочинения мои переписывать набело, а отсылал их в типографию так, как выходили они из под пера моего, и что в типографии самые почти ребятишки привыкли так к моей руке, что разбирали все, написанное мною, с каким бы то поспешением ни было, хорошохонько. Но зато должен я был и пересматривать каждой первый и обыкновенно всегда не весьма еще исправно отпечатанный лист и, прочитывая его, отправлять корректуру.
Коммиссию сию навалил на меня г. Новиков из вежливости и учтивства, как на сочниителя, но я не рад был сей вежливости и охотнее хотел бы быть избавленным от оной. Но как отговориться оттого было и дурно, и стыдно, то принужден был заниматься и сим весьма скучным для меня делом. Впрочем, достопамятно, что как мне прежде упомянутой вновь купленной у Ридигера трактат о шалфее по важности своей отменно полюбился, то рассудил я всю сию небольшую книжку, переведя от слова до слова и разбив на несколько отделений, поместить в свой ‘Магазин’, и она мне много собою в моем деле подспорила, поелику мне не столько самое писание и переводы, сколько приискивание и выбор материи был отяготителен, а тут занимался я переводом одной уже ей несколько дней сряду.
Кроме разных книг, удалось мне во время своего пребывания в Москве накупить себе и множество ландкарт, также прошпективических и других разных родов эстампов, и не один раз бывало, что я, забравшись в дом к нюренбергцам и итальянцам, торгующим сими товарами, препровождал по нескольку часов в рассматривании, отбирании и покупании себе оных, а иногда сами они, ходючи по улицам с своими портфелями, к нам оные занашивали, и чрез рассматривание своих картин сколько мне, а того более моему сыну, сделавшемуся до них охотником, превеликое удовольствие доставляли.
Что касается до собственных моих разъездов, то, кроме многократного бывания у всех наших родственников и прежних друзей и приятелей, бывал я всего чаще у г. Новикова по поводу издаваемого мною ‘Магазина’, и он обращался со мною от часу дружелюбнее. Бывая у него, имел я случай познакомиться со многими учеными людьми и, между прочим, с г. Ключаревым, нынешним почт-директором московским, также видеть славного в тогдашнее время стихотворца Кострова, которой удивил меня своею дурною и отвратительною фигурою и видом, и я чудился натуре, что она, обидев столь жестоко его с сей стороны, одарила взамен того великими дарованиями, и даже сожалел о том, что мне случилось узнать его лично, ибо не знаючи, воображал я его себе несравненно в лучшем виде.
Виделся я также не один раз с стариком, г. Владыкиным, продолжавшим со мною по-прежнему свою переписку, благоприятство, и дружество. И однажды, приехав к нему с моею женою и дочерью, удивились мы, нашед против всякого ожидания у него множество гостей, и попали нечаянно на сговор одной из дочерей его в замужство.
Видался я не один раз и с прежними моими знакомцами, господами Салтыковыми, а особливо с другом моим, Александром Михайловичем, продолжавшим ко мне прежнюю свою нелицемерную дружбу по самую его кончину, воспоследовавшую вскоре после сего временя. А тогда возле он меня однажды к одному из знаменитых своих родственников, престарелому старику Михайле Михайловичу Салтыкову, желавшему меня узнать лично и весьма обласкавшему, у которого мы с ним и обедали.
Далее имел я случай быть опять у куратора университетского, Михайла Васильевича Хераскова. К нему возил меня г. Новиков и доставил мне удовольствие видеть у него домовой театр, и на оном представление в первой раз трагедия ‘Идолопоклонники’ и оперы ‘Клориана’. Театрик сделан был у него в зале немногим чем больше и лучше нашего первого богородицкого, а гораздо хуже последнего. Зрителей было довольно, но были они все ему знакомые люди я в числе их старинный мой знакомец граф Григорий Григорьевич Орлов. Он был уже тогда экс-фаворитом и, как говорили, несколько уже с расстроенным умом. И этот случай был только одна, в которой я сего славного человека в знатном его достоинстве видел. Будучи любопытен, узнает ли он меня, бывшего ему в Кенигсберге так коротко знакомым, становился я не один раз в самой близости оного, но он никак меня не узнал, хотя и не один раз смотрел на меня. Мне же никак не хотелось ему о себе сказывать и подходить к нему с поклонами. Было сие уже незадолго до его смерти.
Кроме сего, был я опять в доме у г. Демидова, Никиты Акинфиевича, но без него, а по особливому случаю. Разговаривая однажды, будучи у князя, с любимцем его, г. Крымовым, узнал я, что дом Демидова ему очень знаком. И как мы разговорились с ним о его натуральном кабинете и редкостях, в оном находящихся, то пришла мне мысль спросить его, не может ли он мне доставить удовольствия видеть и пересмотреть на досуге все, в доме сем находящееся и зрения достойное, и показать все то моей жене и детям. И как он с охотою взялся мне сию услугу оказать и случившееся тогда отсутствие Демидова от дома почитал наиудобнейшим случаем, то и возил я и жену свою, и сына, и дочь, и племянниц своих в сей дом. И как нам все и все в нем было показано, то я доставил и им, а особливо сыну моему неописанное удовольствие. Он не мог как на картины славных мастеров, так и на множество невиданных им еще никогда натуральных редкостей, также китайскому кабинету довольно насмотреться и всему досыта надивиться. В особливости же любовались все мы маленькими американскими птичками колибри, из которых иные не более пчелы были величиною, а при всем том украшены преузорочными перьями.
Другое, хотя не столь любопытное, а более печальное и поразительное зрелище видели они при случае погребения умершего около самого сего времени, московского начальника, славного нашего князя, Василия Михайловича Долгорукова. И как они пышной процессии сего рода никогда еще не видывали и желали ее видеть, то возил я их для сего в дом к г. Новикову, с превеликою охотою давшему нам в доме своем, для смотрения оной, несколько окон, и они насмотрелись и сего зрелища.
Случилось сие в самом начале уже февраля месяца и в первые дни наставшей тогда масляницы, которую неделю провели мы всю в беспрерывных разъездах по гостям и очень весело. Мы не пропускали ни одного спектакля из бывших по обыкновению в сию неделю. Были также на горах, на коих катанья дети мои также не видывали, а наконец возил я их и в маскарад пятничный, желая чтоб они и об оном получили понятие.
Наконец, 6-го февраля мы заговелись, и как увеселения все кончились, то с наступлением Великого поста принялись мы за дела, оставшиеся для исправления. Итак, госпожи наши занялись своими покупками и разъездами по церквам и богомолиями, а я — за обыкновенный свой годовой счет и расчет с Новиковым, а потом, ездивши почти всякий день к князю, своему командиру, занялся переговорами с ним о делах, до волости относящихся.
Наиглавнейшими предметами до сих переговоров было, во-первых, затеваемое князем делание в богородицком дворце из дикого крепкого камня большой парадной лестницы, для которой работы отысканы были и мастеровые и сочинен архитектором план оной. Во-вторых, затеваемая нами продажа из богородицких прудов маленьких карпов для завода всем, кто похочет их покупать, и открытие чрез то нового источника доходов. А в-третьих, и важнее всего, затеваемая отдача всех наших оброчных земель с публичного торга и знаменитое чрез то приращение доходов. И как князь о беспристрастии моем в сем деле был уверен, то говоря со мною о сем предмете, так ко мне раздобрился, что сам мне предложил, чтоб я взял и себе в оброк десятин с двести, где хочу и, не в пример другим, только по рублю за десятину, чем я очень был доволен, ибо чрез то мог получать всякий год рублей ста два доходу.
Кончили с молодым князем свои дела, и, получив от него ордера и повеления обо всем нужном и раскланявшись с ним, поехал я проститься также и к старику, отцу его. И это было уже в последний раз, что я видел сего любезного и почтенного нашего вельможу. Он принял меня в сей раз отменно ласково я распрощался со мною, как бы с каким отъезжающим родственником, равно как предчувствуя, что он меня более в жизнь свою не увидит. С племянницами моими распрощались мы также почти со слезами на глазах. Старшая из них, Надежда Андреевна, управлявшая всем их домом, так полюбила бывшую с нами среднюю дочь нашу, Настасью, что упросила нас, чтоб мы отпустили ее пожить к ней в Кашин, на что мы и согласились, но с тем условием, чтоб, взамен того, меньшая их сестра Анна Андреевна, поехала с нами пожить у нас в Богородицке. Итак, произошла у нас в сем случае мена, которою с обеих сторон были довольны.
Наконец, окончивши все свои дела и оставив в Москве довольное-таки количество растраченных на все денег, 12-го февраля, перед вечером, поехали мы из Москвы и, заехав на самое короткое время в свое Дворяниново, повидались с обоими тутошними нашими соседями. И как у брата Михайла Матвеевича нашли мы старшего его сына мальчиком уже изрядным, то, желая дать ему лучшее воспитание, уговорили его, чтоб он привез его к нам и оставил пожить у нас и кое-чему поучиться. После чего, переночевав в Федешове, приехали мы в следующее утро в Тулу, где имел я удовольствие получить письмо от хозяина нашего, Пастухова, из Петербурга, с уведомлением, что он, по препоручению моему, в Петербурге отыскал старинного моего, еще кёнигсбергского друга и сотоварища, Сергея Федоровича Малиновского, находившегося уже тогда при генерал-прокуроре князе Вяземском, и имеющего хороший чин и отправляющего при нем какую-то важную должность.
Обрадовался я сему наиболее потому, что мне хотелось чрез переписку возобновить старинное наше с сим любезным для меня человеком знакомство и дружбу и испытать, не могу ли я чрез его явить пашпорт моего сына в гвардию, дабы он с того времени мог считаться в действительной службе, так как то делывали тогда все прочие, у кого малолетние дети записаны были в гвардию.
Наконец, 16-го февраля возвратились мы в Богородицк, где мое первое дело состояло в писании в Петербург к моему старинному другу, а потом велел повсюду распубликовать, чтоб съезжались все, кому надобны наши земли в наем, для нанимания их с имеющегося быть всем им публичного торга, также, чтоб присылали, кому надобно покупать у нас в будущую весну карпов, о чем послал и к г. Новикову для напечатания в газетах объявления.
Между тем озабочивались мы очень о своем сыне, или паче [о] продолжении его учения иностранным языкам, ибо узнали, что, во время отсутствия нашего и пребывания в Москве, с пансионом нашим произошла великая перемена, что учитель наш, г. Дюблюе, взветрив (sic) и дав переманить себя какому-то князю Волконскому в дом, пансион свой сдал другому, старику-французу, по прозвищу, де-Бриди, и что сей жил уже на его месте, но ученики от сего множайшие были отцами поразобраны. Неприятна была нам такая перемена, и более потому, что новый учитель был гораздо уже неспособнее прежнего, да и учить мог одному только французскому языку. Совсем тем, как пособить было нечем, то принуждены мы были Павла своего отдать, для продолжения наук его, к сему учителю, а чего не мог сей, то старался уже заменить я сам, преподавая сыну своему и товарищу его, г. Сезеневу, все, что мне из наук было известно, и, по счастию, оба они ничего чрез перемену сию не потеряли.
Не успели мы сего дела кончить, как и начали уже съезжаться со всех сторон охотники нанимать у нас землю. И как было сие еще в первый раз, и дело еще необыкновенное, то имел я по сему случаю множество хлопот и сует. Собралось к назначенному дню народа превеликое множество, и не только простого, но и самых дворян несколько десятков, знакомых мне и незнакомых. Все увивались вокруг меня и всякий старался, нельзя ли как нанять подешевле. Но я предпринял наблюдать при сей торговле наисовершеннейшее беспристрастие и никому ни перед кем не давать ни малейшего преимущества. И какой это был затор [за торг?] и сколько шума и крика!
Торговлю сию производили мы во дворце и назначили к тому для дворян гостиную комнату, а для прочего народа зал. А стол и аукциониста с его молотком поставили в самых дверях, соединяющих обе сии комнаты, дабы тем и другим все было видно и слышно. И сколько ж было тут шума, сколько крика и друг у друга переторжки. Каждый надрывался и старался всячески получить себе землю и многие вылезали, так сказать, из кожи, возвышая час от часу цены. Почему и не удивительно, что вместо прежней полтины за десятину, возвысилась цена за десятину рублей до двух и более, смотря по тому, много ли или мало на какое звено было охотников, и что я при одной сей первой переторжке увеличил уже доход двумя тысячами с половиною рублей и прямо тем доказал свое беспристрастие.
Как торговля сия продолжалась у нас дня три сряду, то имел я случай познакомиться тут со многими из окрестных дворян, которых не преминул я приглашать всякий день к себе и угощал их по своей возможности. Знакомые же все и жили у меня во все сие время, и мне достался-таки изрядный толчок по сему случаю.
Едва только я сие бремя свалил с плеч долой, как взвалилось на меня другое, несравненно еще тягчайшее, скучнейшее и досаднейшее. Начались у нас опять дрязги, и даже самые приказные, ссоры по откупным делам и винной продаже с преждеупоминаемым поверенным г. Игнатьева, Деревенским, по случаю бездельнических его ко всему привязок и делаемых волостным крестьянам крайних обид и притеснений. Я принужден был опять вооружаться против бездельника сего всеми своими знаниями и выдумывать все способы к преоборению его. И не один раз доводим был до величайшей досады. К вящему несчастию гидра сия была такого рода, что не успеешь у ней одну главу отсечь, как выростала, вместо ней, другая или еще больше, и я принужден был не только сей и последующий за сим месяц, но и весь почти сей год терпеть от бездельника сего досады, хлопоты и неудовольствия всякого рода.
Между тем я в конце еще февраля месяца прислал ко мне г. Новиков еще целую партию своих книг для продажи, а из Петербурга получил я опять от Пастухова уведомление, что он у Малиновского был, письмо мое отдал, и что он очень обрадовался обо мне услышав, что меня все еще по прежнему любит и хотел ко мне писать по почте,— что все и порадовало меня очень.
Месяц март ознаменовался у нас многими происшествиями, достойными замечания, и наиглавнейше тем, что, по случаю бывшей в течение сего года у нас ревизии, которая до порядку была уже четвертая, принуждены мы были сочинять ревизские сказки и имели по сему отношению хлопот полон рот. Мне надлежало не только пещись о сочинении сказок сих по волостям, мною управляемым, и занимать ими все руки канцелярских моих служителей, но сочинять самому такие же сказки по всем собственным своим деревнишкам, рассеянным всюду и всюду. И отдаленность их и самая отсутственность делали мне в том множество хлопот и затруднений.
Во-вторых, заняло меня еще одно собственное дельце. Пропадал у меня уже несколько лет один из тушинских моих мужиков. Будучи плотником и ходивши для сей работы по сторонам, полюбилось ему в дальних степях, на Битюке, место, и он у нас пропал. Но в начале сего месяца случайным образом узнал я, где он находится. И как надобно было посылать туда человека для отыскивания и поймания его (мой же поверенный находился в отлучке), то принужден я был нанять в поверенные (однако из богородицких купцов) Силичева, человека умного, знающего приказные дела и проворного, и отправить его туды для отыскивания оного, который и спроворил сим делом так, что хоть и не скоро, но кончилось оно с удовольствием для меня. Человек сей был отыскан, схвачен, но как ему оттуда домой возвращаться не хотелось, то тамошние упросили меня, чтоб я им его продал, на что я и согласился и получил за него изрядную сумму денег.
Третье число сего месяца достопамятно было тем, что в оное вздумал и затеял я сделать для новокупленных своих часов ту прекрасную и расписными стеклами убранную часохранительницу, которая в руинах своих существует у нас еще и поныне, и что в самой тот же день взял я к себе одного из детей моих подкомандующих, умненького мальчика для обучения его рисованию, и чрез самое то подал бедняку сему случай произойтить после в люди. Звали его Григорьем, а но прозвищу Щедиловым. И как он был очень понятен, то и успел он в рисованьи, а особливо по стеклу, так много, что сделался наконец совершенным в сем искусстве мастером, и мог делать такие штучки, которые стояли поднесенными быть самой императрице.
Вскоре за сим перепуганы мы были опять пожаром, случившимся от двора моего в самой близости. Был он хотя ничего незначущий и сгорел только овин у соседа моего, по близостию своею настращал нас, а особливо меньшую дочь мою, Ольгу, чрезвычайно, которая бедняжка, видя всеобщие суеты, от страха не знала, куда спрятаться. Достопамятно, что пожар сей был как бы предварительный многим другим и несравненно важнейшим, бывшим в течение сего года, который, по сему отношению и для всего государства нашего, особливого замечания достоин.
Не успели мы от сего страха оправиться, как удивлен я был одним полученным от князя ордером, которым уведомляем я был, что в команду нашу принят, под званием помощника мне, тот самой Полунин, глухой, который угощал у себя, как прежде было упоминаемо, князя, заезжавшего к нему в деревню. Меня сие смутило было сперва очень, и я не знал, что бы сие значило, и признаться, что иметь дело с таким хитрецом, льстецом, наушником и негодным человеком, не весьма мне было приятно, но как после я узнал, что сие сделано было князем для одной только проформы и для облагодетельствования его чрез доставление ему не слишком большого, определенного ему жалованья, то скоро и успокоился опять духом.
Вскоре за сим заезжал опять ко мне и у меня ужинал г. Муромцев, бывший у вас губернатором, но в сие время вышедший уже в отставку и ехавший в свое Баловнево — жить на свободе и заниматься своими затеями. Мне очень было жаль сего моего знакомца, ибо определенный на место его г. Заборовский был мне совсем уже незнакомым человеком.
Между сими происшествиями прошел нечувствительно и весь наш великий пост, в которой все праздные часы, остающиеся от дел, употреблял я на сочинение материала для своего журнала, и как писать и сочинять его было мне тут уже несравненно удобнее, нежели в Москве, то и успел наготовить его вдруг на несколько недель вперед и снабдить ими г. Новикова надолго.
По наступлении страстной недели, начали мы говеть, ибо в первую неделю нам сего сделать не удалось, и по обыковению в четверг исповедывались и причащались у нового, к нам определенного, протопопа Алексея, прославившегося у нас своею взрачностию и церемониалами в церковной службе до которых он был охотник и умел производить это дело.
Достопамятно, что накануне сего дня случилось мне видеть достопримечательный сон о старике-князе моем прежнем командире и о сотоварище моем, г. Верещагине: первого видел я весьма помолодевшим и сбирающимся куда-то ехать в дальний путь, пахать землю, а другого — украшенного на пальцах драгоценными перстнями. Снам хотя не велят верить и слишком уважать оные, да и я не весьма к тому ретив, однако, сей сон был так жив и так для меня поразителен, что я, проснувшись, долго не мог его позабыть, и сам себе не один раз говорил: ‘Ах, батюшки мои! уж не умер ли, или не умрет ли скоро князь Сергей Васильевич! сон этот об нем очень дурен’.— И что ж, подивитесь тому, ведь действительно, около сего времени он в Москве кончил свою жизнь и повезен в любимое его село Мишино для погребения. Я поразился, услышав о сем чрез несколько времени после сего, вспомнил сей сон и не мог ему довольно надивиться, а о князе сердечно пожалел и пожелал ему вечного блаженства. И хотя я от него, кроме определения меня к сему месту, никакой иной пользы и добра не видал, но, имея в нем у себя такого командира, с которым бы хотелось хоть и век жить, и будучи о любви его к себе совершенно удостоверен, не мог долго из памяти своей истребить сей утраты и лишения в нем себе верного защитника и покровителя.
Впрочем, при напоминании сего сна об нем, вспомнил я и то, что мне снилось тогда и о Верещагине, и не мог никак догадаться, чтоб такое перстни, виденные на нем, значили, и так сие и осталось. Но как бы вы думали?— Вскоре после того узнал я, что и сей сон имел свое значение и также сбылся. Г. Верещагину с самого того времени повезло счастие и произошла с ним та перемена, о которой упомянется после, в свое время.
День Пасхи случился у нас в сей год 27-го марта и во время самой половоди и распутицы, недозволявшей никуда вдаль ездить, я потому всю Святую неделю провели мы в городе и разъезжали только по своим городским, как судьям, так и по моим канцеляристам, имевшим обыкновение всегда в таковые праздники звать нас всех к себе и угощать добрыми обедами. В праздные же часы занимался я деланием своей часохранительницы.
С наступлением апреля вскрылась у нас весна, и с нею начались весенние работы в садах и в других местах. Сии начали уже вызывать меня почаще на свежий воздух и отрывать от работ комнатных. Кроме сего, как началась у нас уже и продажа нашим карпиям приезжающим со всех сторон разным людям, то и ловлею их надобно было заниматься. Сочинение и писание ревизских сказок и моего ‘Магазина’ продолжалось также. В садах у себя заводил я крап и спаржу, которая в доследующее время меня так много занимала. А впрочем, в течение всего сего месяца не случилось ничего почти особливого, кроме того, что 11-го числа был в Богородицке в другой раз пожар, я нарочито великой. Но как оной был в новопостроившемся уже городе и в нарочитом от нас отдалении, то сим были мы не так перепуганы, как прежним, а в конце сего месяца заезжал к нам опять прежний наш губернатор, г. Муромцев. Но сей раз был уже и последний, что мы угощали у себя сего любезного человека.
В сих обстоятельствах застал нас наипрекраснейший месяц в году, май, бывший в сей год для меня многими происшествиями весьма достопамятными. И самое начало оного ознаменовалось уже тремя особого рода происшествиями, во-первых, тем, что приехал ко мне нарочно из Орла для свидания со мною личного знакомства тамошний дворянин, Алексей Александрович Воейков, самый тот, которой имел со мною столь многую переписку под именем ‘Уединенна’, и был одним из лучших моих корреспондентов. Оба мы друг друга заочно весьма любили и обоим нам хотелось лично познакомиться. Я нашел в нем весьма умного человека, и мы подружились с ним короче и больше. Он прогостил у меня дни три, и мы не могли с ним довольно наговориться. Во-вторых, достопамятно, что я около самого сего временя нечаянно открыл в горе, пониже дворца, те удивительные и редкие разноцветные пески, которые впоследствии времени сделались так славны. В-третьих, около самого сего времени, по случаю приближающейся славной лебедянской ярмарки, восхотелось мне отправить на оную большую часть бывших у меня Новиковских книг для продажи, наклав ими целые сундуки, и чрез то нечаянным образом спас их от погибели. Наконец, 9-го числа сего месяца настал у нас Николин день, который в сей год праздновали мы дома и в Епифань не ездили. Самое сие случилось хотя ненарочно, а очень кстати, как из последующего усмотрятся.
Сим образом продолжали мы свою прежнюю жизнь и довольно веселую и приятную, как вдруг судьбе угодно было неожиданным и наиважнейшим в моей жизни происшествием произвесть во всех обстоятельствах моих по многим отношениям великую перемену.
Но о сем узнаете вы из письма последующего, а сие дозвольте мне сим кончить и сказать, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 25-го дня 1809 года).

ПОЖАРНОЕ БЕДСТВИЕ

ПИСЬМО 210-е

Любезный приятель! При конце последнего к вам письма, оставил я вас, бессомненно, в большом любопытстве и желании узнать, какое бы то было важное происшествие в моей жизни, о котором я упомянул вскользь при самом заключении письма моего. Ах, любезный друг! оно было несчастное! Всемогущему, по неисповедимым судьбам своим, угодно было посетить нас страшным и ужасным пожарным бедствием, превратившим менее, нежели в два часа, в прах и пепел целые две слободы в Богородицке и вместе с ними весь тот двор и дом, в котором я до того имел свое жительство, похитившим у меня знатную часть моего движимого имущества, а того более расстроившего весьма много все мои обстоятельства.
Несчастие сие случилось поутру, на другой день после праздника Николая Чудотворца, в которой я, угащивая у себя в доме всех наших городских, и будучи очень весел, нимало не воображал себе, что пользовался сим спокойным и просторным домом тогда уже в последний раз. Произошел оной от самой шалости и от глупой и бездельной ссоришки двух баб между собою, живших вместе в одной нашей казенной казарме и принадлежащих нашему городничему. Топилась у них печь и надобно было одной из них выгребать из нее жар и для сажания хлебов выметать помелом золу. Так случилось, что для сего выметания золы схватила она, из поспешности, помело не свое, а принадлежащее другой бабе, с нею тут же живущей и с которою у ней не было ладу. Сия не успела сего увидеть, как, возопив: ‘ах, к…а! на что ты берешь мое помело?’ бросилась на нее и, вырвав из рук помело свое, выскочила с ним вон из избы и бросила его на избяной потолок, нимало не посмотрев, не внедрилось ли в него огня. Помелу сему случилось лечь подле самой тростниковой кровли, которою сия связь была покрыта, и случившийся на ту пору сильный ветр раздул огонь, внедрившийся в помело сие, а от сего и воспылала в один миг тростниковая кровля.
Мне случилось в самую сию минуту сидеть в своем маленьком кабинетце и, по обыкновению своему, заниматься писанием материи для моего ‘Магазина’, под окошком, из которого вид простирался в самую ту сторону, где находилась сия казарма. За тем же столиком сбоку случилось сидеть малютке моей, семилетней дочери Ольге, учившейся тогда писать и занимающейся сим делом. И как она в сей день писала отменно дурно и меня тем порассердила, то такая и браня ее за то, огорчил я ее тем до того, что у ней капали на бумагу слезы, а как сие меня еще более рассердило, то приподнялся я с своего места для отнятия у ней бумаги, и в самую ту минуту увидел в окно большой дым, от помянутого воспаления происшедший.
— Ах, батюшки мои! опять пожар, и не далеко! закричал я и, в тот же миг вскочив и оставив затрепетавшую от страха и крайне испужавшуюся и заплакавшую свою девчонку и бросив все, побежал (sic) благим матом к пожару, дабы употребить скорейшие меры и средства к погашению оного. Но, прибежав туда, оцепенел от ужаса, увидев, что не только не было ни малейшей надежды к погашению пламени, но что и самый мой дом подвергался неизбежной опасности, Казарма вся занялась уже огнем, и пламя страшное с густейшим дымом и треском пылало от тростниковой или камышевой кровли и, извергая из себя миллионы искр и целые почти охапки горящего тростника, рассевало их по воздуху. Чрезвычайно сильный ветр или паче самая буря, случившаяся на ту пору, поспешествовала сему пожару и несла помянутые галки или горящую солому прямо в сторону к моему дому и на ближние таковые же камышем и соломою покрытые здания. Итак,—хотя место сие было почти на полверсты отдалено от моего дома, но как был он совершенно под ветром, и между им и горящею казармою находился беспрерывной почти ряд дворов и зданий с соломенными кровлями и отделяющихся друг от друга небольшими только огородами, а и самый дом и двор мой отделялся от последнего превеликого двора, покрытого соломою и принадлежащего одному из господ Полуниных, одним только десятисаженным проулком проезжим, огонь же и искры несло прямою чертою на мой дом,— то не сомневался я, что в немногие минуты достигнет он и до моего жилища.
При таковых бедственных и опасных обстоятельствах, другого не оставалось мне, как без памяти бежать скорей опять в свой дом и спешить из него выбираться и успевать спасать все, что было можно. Я нашел в нем всех уже перетревожившихся и не делающих еще ничего от изумления, и при первом шаге в него, закричал всем: ‘выбирайтесь, выбирайтесь скорее! нет ни малейшей надежды к спасению’.
Словом, сим вдруг все, что имело только руки и ноги, пришло в движение. Повсюду началось беганье, схватывание и вынашивание всего вон, что первое попадалось кому в руки. Я сам второпях, не зная за что хватиться, вбежав в свой кабинет, другого не нашел, как скорее спасать бумаги и книги своя, которыми все стены переднего кабинета моего были установлены. И как наиудобнейшим и скорейшим средством казалось мне к тому выбрасывание их в окно в огороженной решеткою цветник, в сторону, ко дворцу нашему. Окошко же было хотя большое, но с двойными еще окончинами, то, схватя стоявшие на нем горшки с цветами, ну их швырять всею силою в стекла и делать пролом для кидания книг, которые сбегающийся народ подбирал и из цветника таскал далее на большую и обширвую площадь, между моим домом и дворцом находившуюся. Точно таким же образом поступали и прочие мои домашние и отчасти выкидывали, что было можно в окна, отчасти вытаскивали и выносили дверьми из дома. Я сам помогал им в том после и не мог после надивиться тому, откуда взялась во мне тогда такая сила, что я мог в одно мгновение ока сорвать с стены большие свои зеркала и прервать все привязи, которыми они к стене прикреплены и привязаны были. Но, увы! ко всему таковому упражнению и к спасанию движимых вещей не имели мы более 18-ти минут времени, ибо в сие время стояли уже не только все здания между моим домом и помянутою казармою в огне и пламени, но запылал уже и соседственный ко мне Полунинский двор, и осыпал весь мой двор миллионами искр. Хоромы моя были покрыты хотя тесом, но кровля на них тлелась уже от жара. Прочие же здания и службы, окружавшие весь двор мой, наподобие кольца, были все покрыты также тростником и занимались тогда уже пламенем. К вящему несчастию и последняя сторона с площади сделалась опасною. Загорелась уже и вся поповская слобода, оную с северной стороны окружавшие и примыкающиеся в поворот к моему двору.
Все сие увидев и боясь, чтоб самим нам не быть захваченными огнем и пламенем, решился я предать все остальное в жертву огню, и помышлял о спасении самого себя и семейства своего от очевидной опасности. И в тот же миг бросился отыскивать тещу, жену и детей своих, бегавших также во все сие время без ума и памяти и помогавших выносить вбежавшему народу все попадающиеся им на глаза и в руки вещи. С превеликою нуждою я кое-как мог и отыскать кое-кого из них и подхватя их неволею, почти тащил уже в задние сени, ибо в передние от нестерпимого зноя не можно было уже показаться. Тут выбежав с ними на двор не знал я, куда мне с ними деваться. В ворота, бывшие на помянутую площадь, в сторону к дворцу было уже не можно. Пылающая приворотная изба и пламя, от ней стелющееся почти по земле, преградили нам сей путь к спасению. Задний бок двора, отделяющий оной от моего сада, стоял уже также весь в огне и пламени и пресек нам путь и в сад мой, за ним находившийся. ‘Ах, какая беда!’ закричал я, ‘куда ж бы нам самим то убраться, и чтоб не захватило и самих нас пламя!’ По счастию усмотрел я небольшой промежуток между строениями левого и незагоревшегося еще бока двора моего. И как другого не оставалось, как вести всех своих, кого я мог найтить и окликать, в сию прореху и обводить их кругом и около в свой сад.
Приведши туда семьянинок моих, побледневших и помертвевших от ужаса и опомнившись сколько-нибудь, стали мы осматриваться — все ли мы тут, и вдруг, к неизобразимому смятению нашему, увидели, что не доставало еще средней из дочерей моих, Ольги, также и меньшой самой с ее кормилицею, и наконец самой племянницы моей, Анны Андреевны Травиной, гостившей тогда у нас. ‘Ах, батюшки мои!’ где же они? закричал я и прогнал выбежавших вместе с нами людей отыскивать оных, прося их, ради Бога, поспешить тем. И они успокоили меня скоро в рассуждении меньшой моей дочери и племянницы. О первой, возвратившись, сказали они мне, что есть видаки, видевшие кормилицу с ребенком, идущею по улице на край нашего селения, и что они находятся в поле и в безопасности, а о второй уверяли они меня также, что она находятся в замке дворца нашего, куда видели ее кое с чем ушедшею. ‘Ну, а Ольга-то где?’ подхватил я, но на сие не мог мне никто сказать ни одного слова.
— ‘Ах, батюшки мои! возопил я, смутившись до чрезвычайности, побегите ради самого Бога и поищите ее’. И между тем, как они побежали, цепенел я от страха и боязни, чтоб девчонка сия у меня не сгорела. Мне вспомнилось, как она испугалась тогда, как увидела пожар, сидючи подле меня в кабинете, как заплакав и завопив, побежала от меня и как я, ведая довольно, что она всех детей моих была трусливее, вспомнил, что при всех прежних пожарах имела она обыкновение куда-нибудь в трущобу забиваться и прятаться, — то вдруг поразилось сердце мое таким смущением и страхом, что я был почти вне себя в нетерпеливейшем ожидании посланных искать ее. Они и возвратились скоро, но не утешили меня, а увеличили еще несказанно опасение и сомнительство мое, сказав, что нигде ее не нашли, что в хоромы войтить уже не можно, что спрашивали об ней у всех я что никто не видал ее нигде. ‘Ах, батюшки мои! возопил я, уж не спряталась ли она где в хоромах и не сгорела б у меня эта бедняжка! Ахти, что делать?’ Люди, стараясь утешит меня сколько-нибудь, говорили тогда: ‘Не ушла ли я она также во дворец?’ Но как было сие еще недостоверно и никто ее бежавшею туда не видел, то сие не могло меня никак успокоять, но любовь к детям и жаление сего милого я любимого нами ребенка, толико во мне воздействовала, что я, не долго думая, решился сам бежать в замок для узнания, там ли подлинно она и для удостоверения себя в безопасности оной, и какой опасности не подвергла было самого меня сия родительская любовь к детям!
Восприяв сие намерение, убедил я просьбою всех, бывших со мною, прочих родных своих побыть тут в саду и не сходить с того места, как безопаснейшего пред прочими, стал я осматриваться и искать удобного места к пробежанию сквозь пылающий ряд строений на площадь к замку, и усмотрев за проулком в нарочитом отдалении от себя довольно просторный промежуток между двумя горящими дворами, отделенными друг от друга огородом, сажен на 15 шириною, возмечтал я, что мне тут пробежать будет можно, и не долго думая, пустился туда бежать. Но не успел я к сему промежутку подбежать, как невидимый и нестерпимый почти зной, несомый бурею по самой почти земле, дал мне скоро восчувствовать, что пробежать мне тут не так было легко, как я думал. Однако, собравшись с духом я прикрыв сбоку голову свою от зноя, отважился я на сей подвиг, и как ни жарко мне было, но я все бежал-таки кое-как, и пробежал почти все сие опасное место. Но тут вдруг очутясь предо мною из города, составленная из кольев, или самой пакостной и совсем неудобной к прохождению частокол, которого я второпях и закрывшись от жара сначала и не приметил. Я оцепенел, оной пред собою увидев, и возопил: ‘Ах, батюшки мои! что делать и как быть?’ Назад бежать не было уже способа от умножающегося ежеминутно жара и нестерпимого зноя, а и перелезть ограду сию казалось не было возможности. В сей крайности вздумал было я ее коверкать и ломать, но скоро увидел, что сил моих к тому далеко было недостаточно. От сего пришел я еще в вящее настроение, и видя себя подвергшегося в очевидную опасность, только твердил: ‘ах, батюшки, что делать?’ Но как времени не можно было терять ни минуты, то другого не оставалось мне как пуститься на отвагу и отведать как-нибудь перелезать оную. И я истинно уже не знаю, как помог мне Бог перелезть тогда чрез нее, нимало не повредя себя на торчащих сверху неровных вышиною кольях. В другое время ни за какие деньги не отважился бы я сего делать.
Но как бы то ни было, но я перелез ее удачно и обрадовался до бесконечности, выбежав невредимо из черты знойной на холодный воздух. Несколько раз перекрестился я тогда, благодаря Бога за вспоможение мне прейтить сию страшную и опасную преграду и в радости и не охнул уже о том, что дом мои занялся и уже пылал в развал огнем и пламенем, а махнув только рукою, пустился бежать к замку, куда привлекал меня предмет интереснейший. Но, что ж? прибежав туда, нашел я превеликую кучу стасканного и спасенного народом моего имущества, и подле ее племянницу мою, стоящую на страже для охранения, чтоб и последних вещей не растаскали. Но Ольги моей не было и тут, я никто ее не видал и не знал, где она находилась. ‘Ах, Боже моя, возопил я с стесненным сердцем, ну, истинно, она погибла и сгорела! Ахти, ахти! какая беда!’ Племянница моя вздумала было, утешая меня, говорить: ‘И, дядюшка! этому быть нельзя. Она уже не маленькая и как ее не выбежать? Не с кормилицею ли она на поле, вон по конец этой аллеи? Но я, перервав ее слова, сказал: ‘Ах, матушка ты моя! и там, говорят, что ее нет и никто ее не видал. А она верно, бедняжка, где-нибудь от страха спряталась, задохлась и сгорела!’
Совсем тем хотелось мне самому побывать там, где кормилица и расспросить ее, не видала ли она ее? Сказав сие и не долго думая, пустился я без души и памяти по аллее бежать опять к пожарищу. Прибежав к нему, увидел я двор Полунина уже сгоревшим или паче догорающим, а свой весь еще пылающий. И как мне надлежало пробегать помянутым проулком, между обоими сими дворами бывшим, то боясь, чтоб не подвергнуться опять опасности, остановился я и не знал что делать? и пускаться ли в проулок или нет? Но увидев в самое то время двух человек, бегущих на встречу ко мне по сему проулку, спросил их: ‘Что, братцы, можно ли пробежать тут?’ — ‘Ох, батюшка! сказали они, жарко и очень жарко и знойно и мы насилу пробежали’.— ‘О, когда вам можно было, подхватил я, то для чего ж бы нельзя и мне’. И тотчас, ободрясь сими словами, отважился я на сей новой подвиг. Но, ах! отвага сия чуть было чуть не погубила меня совершенно! От роду и во все течение моей жизни не был я еще в такой великой опасности как в сей раз. Бежать мне надлежало сим зноем от горящих по обе стороны зданий сажен около тридцати. И я как ни напрягал все силы свои к скорейшему пробежанию сего поприща, но чуть было чуть не задохся совсем. Сперва было хотя очень жарко, но все-таки сколько-нибудь сносно, но как подбегая почти к самому концу сего опасного места, вбежал я в самой величайший, и такой точно зной, какой бывает в истопленной и только что закрытой печи, то дух мой так начало захватывать, что пришлось было совсем ложиться на землю и погибать. Но по особливому счастию, изнеможению и опасности сей подвергся уже при самом конце сего поприща, и если б одну только сажень надлежало мне еще бежать, то неминуемо бы я задохся и погиб. Вот в какую опасность подвергла было меня любовь к детям! но благодарение буди Всемогущему, что он и от сей опасности спас меня в тогдашние критические минуты.
Не могу изобразить той радости, какую восчувствовал я, выбежав вон из знойной полосы на свежий и холодный воздух. Чувствование мое было тогда такое, как бы выбежал я из ада в рай. Несколько раз перекрестился я опять, благодаря Всевышнего, и несколько минут отдыхал и собирался с духом. Сердце мое хотело даже выскочить от скорого бега и от испуга, поразившего меня в опаснейшую минуту.
Отдохнув, побежал я опять и достиг до конца аллеи, за селением уже находящегося, но и кормилица, которую нашел я тут с меньшою моею дочерью, огорчила меня еще больше, сказав, что и она не видала моей Ольги и не знает, где она и что с нею сделалось. Сие так меня смутило, что я нимало уже не сомневался в том, что она сгорела, и полагая уже то за верное, заботился и помышлял уже о том, как бы мне то сказать и чем бы удобнее утешить ее мать и бабку.
Но едва только я возвратился к ним, как увидел идущего к нам нашего лекаря. ‘Ах, вот кстати и он подошел!’ сказал я, и тотчас побежавши на встречу, продолжил: ‘Ах, друг мой, Филат Антонович! знаешь ли какая беда! Ведь у меня Ольга моя пропала и чуть ли не сгорела в доме! потужи об нас’.— ‘Как? воскликнул он, не дав мне далее говорить, Ольга Андреевна?.. она живым-живёхонька! и ей ничего не сделалось. Я сию только минуту напоил ее чаем и оставил ее у себя на островку и поскакал сюда’.
Никакой ангел не обрадовал бы нас всех столько тогда явлением своим, как сей друг наш сим своим уведомлением. Отлегнуло тогда у нас у всех на сердце, и мы при всем тогдашнем огорчении своем, все наперерыв друг пред другом твердили только: ‘Ну, слава, слава Богу, хоть она жива! Но, умилосердись, спрашивали мы у лекаря, каким образом очутилась она у вас?’ — ‘Я право не знаю, отвечал лекарь, кроме того, что привез ее ко мне маленький крестьянский мальчишка в телеге’. И вообразите же себе, что начудотворила девчонка сия. Она, как мы после узнали, испугавшись до крайности пожара и увидев, что все начали хватать все, укладывать во что ни попало и выносить вон из дома,— ни с другого слова, подхватив маленькой чайный ларчик и какую-то занавеску, и была такова, из хором вон и прямо через двор в сад, там увидела она одного крестьянского мальчишку с запряженною телегою, привозившего тогда что-то в сад, будучи на работе, и ни с другого слова сказала ему: ‘маленький мужичок! посади меня на телегу и отвези на островок’. А сей тотчас и исполнил то и туда ее отвез, где она благополучно и попивала у лекаря чаёк, между тем как мы с ума об ней сходили и я два раза подвергал жизнь свою, при искании ее, опасности.
Теперь, возвращаясь к порядку повествования моего, скажу, что как мы ли обрадовались о найдении своей дочери, но радость сия была минутная. Бедствие пожарное скоро повергло у всех у нас сердца и души наши в прискорбие и огорчение неизъяснимое. Потеряние в один почти миг и менее нежели в два часа совсем неожиданным образом всего своего покойного дома со всеми к нему принадлежностьми, и знатной частя движимого своего имущества, а по случаю сгорения всех наших жизненных и съестных припасов, дойдение до того, что вам тогда и есть было нечего, долженствовало натурально растревожить все наши мысли и чувствия и ввергнуть нас в печаль и горесть неудобоизобразимую. Умалчивая уже о моих домашних, коим все сие несравненно было еще чувствительнее, и самому мне потребна была при сем случае вся моя философия для подкрепления себя и приведения всех расстроенных мыслей своих сколько-нибудь в порядок.
Мне и помогла она действительно очень много: я не успел возбудить в себе мысля, что не с одним мною, а со многими миллионами и тысячами подобных мне людей и прежде бывали и впредь происходить будут такие же или еще злейшие несчастия, и что они переносить же их и переносить будут,— как сам себе сказал: ‘ах, для чего ж и мне того ж не сделать и сие посещение Божеское не перенесть колико можно с спокойнейшим духом и без роптания на святой произвол Промысла Господня? А сие, также и мысль, что и сие несчастие произошло не инако, как с его воли и попущения, и он знает, для чего сему так быть было надобно, и что ему всего легче весь претерпенный мною убыток и вознаградить, если то ему будет угодно, и ободрило и подкрепило меня очень много, и я равнодушнее уже стал утешать себя тою мыслию, что хорошо еще, что несчастие сие не случилось о глухую полночь, во время сна, а днем, и мы самолично не подвержены были еще опасности, да и не все у нас сгорело, а успели кое-что и выносить и спасти от огня, также и то, что произошло бедствие сие не от меня и не от собственной моей какой-либо оплошности и небрежения, а совсем от посторонней причины и оттого, за что я не подвергался никакому ответу.
Но не таково легко было успокоить мысли огорченных до крайности и слабейших моих семьянинок. Я хотя и старался их всячески утешать, но слова мои не могли производить дальнего действия. Мысли о потерянии чрез сей пожар весьма многих, надобных нам вещей, беспрерывно возобновляло вновь их крайнее прискорбие и смущало и расстраивало их мысль, даже до того, что слезы текли изобильно из глаз их и они едва успевали утирать оные.
Как скоро все сколько-нибудь прогорело, что можно было без дальней опасности пройтить по улице к замку, то побрели мы с унылыми сердцами к куче, стасканной из спасенных вещей, чтоб видеть, по крайней мере, что у нас еще осталось, и чего мы лишились. Тут возобновилось вновь общее у всех о многих вещах гореванье. Мы увидели, что огонь похитил у нас гораздо более, нежели мы думали, и спасено гораздо меньше, нежели мы мыслями своими ласкались. Множество вещей всякого рода не только у нас погорело, но, по скверной привычке нашего народа, и растаскано, и раскрадено было сбежавшимися со всех сторон вспомогателями, а не тушильщиками, ибо о тушении и мысли иметь не можно было. О многих вещах действительно знали мы, что они были вынесены, но они не являлись, и бездельникам восхотелось ими поживиться, и тем несчастию нашему поспешествовать злодеяниями своими еще более, и оное бессовестнейшим образом увеличить. Премногое множество погорело у нас мебелей, платья, всякого рода посуды, экипажей, хлеба и всяких жизненных припасов, а у меня множество картин, книг и бумаг нужных. Жене моей пуще всего жаль было сундуков, наполненных платьем, бельем, и всякого рода иными вещами, заготовленными в течение уже многих лет для приданого моей старшей дочери: все они были уже вытасканы из кладовой на двор и взгромождены на запряженную телегу, но сгорели посреди почти двора самого. Произошло сие оттого, что второпях устанавливали их и взгромащивали на телегу кое-как, и как увязать воз было нечем и некогда, то не успели лошадь тронуть с места, как верхние сундуки сдвинулись лошади на хвост, и попав ей под ноги, принудили ее биться. А как в самую ту минуту дом весь так охватило огнем и пламенем, что не можно было людям долее быть при телеге, то и принуждены они были, спасая собственную жизнь свою, оставить и сундуки, и телегу, и упавшую лошадь под нею в жертву огню и пламени, а потому все это тут так погорело. А мне пуще всего жаль было своих книг и бумаг. Превеликое множество было из них раскрадено и растаскано народом, и чрез то расстроены многие из них, потерявшие некоторые из частей своих и сделавшись чрез то дефектами. Но я рад был уже и тому, что не со всеми произошло такое бедствие и что не подверглись тому же все чужие Новиковские книги, которых большая часть случилась тогда быть в Лебедянской ярманке.
Препроводив несколько времени в тужении и горевании о потерянных вещах, которых по сделанной после примерной оценке, потеряли мы тогда более, нежели на две тысячи рублей, стали мы думать, куда нам с кучею натасканных вещей деваться и куда бы на первый случай уклонить свою голову. На пожарище не осталось из всего двора ни малейшей хижины и сарайчика. Ближние дворы и вся Поповская слобода также дочиста сгорели, и буря несла галки даже до самого нашего хлебного магазина. В службах замка не было никакой комнаты порожней и незанятой чем-нибудь нужным и удобной к помещению нас. Итак, был важный вопрос, куда нам приютиться? Но я, не долго думая, решился велеть все вещи носить в самый дворец и расположился занять для жительства себе весь нижний этаж оного, а погреба, под оным устроенные так, что в них людям жить было можно, ассигновал для жительства людей моих. Для поклажи же прочих и крупнейших спасенных вещей употребить самой тот сарай, где находился театр наш, и велеть его выломать, ибо тогда не о театре уже нам помышлять надлежало, а о других и важнейших надобностях, что и положило предел всем нашим театральным утешениям. Между тем, как мы о сем помышляли и делали все нужные ко всему вышеписанному распоряжения, настал уже второй час пополудня и обеденное время. Но как не было у нас ни куска хлеба и ничего совсем съестного, то пришло было до того, что нам либо голодать, или есть один солдатской хлеб, орошаемой нашими слезами, если б уездной наш судья, помянутый г. Арсеньев, живший все еще тогда во флигеле нашего замка, о благовременном изготовлении у себя для нас изобильного обеда не постарался и не прибежал нас дружески звать иттить за накрытый и готовый стол, и не угостил нас в сей день не только обедом, но и ужином. Сия услуга его была натурально для нас тогда и приятна, и очень кстати, и побудила меня еще тем более позабыть все его ко мне тайные оскорбления и обиды, и продолжать ненарушимо прежнее наше с ним дружество. Говорится в пословице: ‘дорога милостыня к велику дню’, а сие он и оказал нам при сем случае не только помянутым угощением, но и снабдением нас всеми необходимо нужными на первой случай нам вещами.
Не успели мы во дворце помянутым образом расположиться и сколько-нибудь расположиться и обостроиться, как отрапортовал я князю обо всем происшедшем и испрашивал от него разрешения и повеления, чтоб мне дозволено было вновь построиться на сгоревшем месте, а до того времени пожить во дворце. Отправив с сим донесением в Москву нарочного, не сомневался я нимало, что все то мне, как не виновнику сего пожара, от князя будет разрешено, дозволено и на строение ассигнована будет потребная сумма. Но какой же странный и неожидаемый ответ получил я от своего сиятельного князя! Построиться вновь и до того времени жить во дворце хотя он мне и дозволял, но относительно до нового строения писал ко мне, чтоб я все оное и самый управительский дом построил из березового сырого леса, приказав нарубить оного потребное число из Бобриковских престарелых рощей. Боже мой! Как я вздурился, получив такое предписание!
— Ах, князь! — возопил я с крайним на сие негодованием. — Не с ума ли ты рехнулся? Как можно мне жить в доме, построенном из сырого березового леса и притом еще из самого престарелого и негодного? У меня и у солдат, живущих в казарме, построенной из сего леса, все волосы даже вылезли, и некоторые даже померли от болезней, и ты разве и меня уморить хочешь? Покорно я благодарствую! И что ты ни изволь там умничать, но я и не подумаю. Дело иное сгородить из него как-нибудь людские избы и прочие службы и принадлежности к дому, а самому для себя мне дом из него строить было бы смешно и глупо!
Итак, презрев сие глупое и ни с чем не сообразное повеление, стал я помышлять о снабдении себя, хотя теснейшим перед прежним, но, по крайней мере, сухим и для жительства удобнейшим домом.
Но о сем, как и о том, что происходило после, дозвольте мне предоставить повествование письмам будущим, а теперешнее сею эпохою кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Декабря 27-го дня 1809 года).

КОНЕЦ ДВАДЦАТОЙ ЧАСТИ

Часть двадцать первая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ

ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО В БОГОРОДИЦКЕ

ПОСЛЕ ПОЖАРНОГО БЕДСТВИЯ

В Дворянинове сочинена декабря 1809 года, а переписана мая 1811 года,

Продолжение 1782 года.

ПОСЛЕ ПОЖАРА

ПИСЬМО 211-е

Любезный приятель! Пожар, претерпенный нами и знаменитый убыток, им нам причиненный, хотя и произвел во всех моих домашних обстоятельствах великую растрату чрез похищение у меня многих нужных вещей, но мы рады были, по крайней мере, тому, что огонь не все еще у нас похитил, но много всякой всячины испалено от него, а сверх того, что, лишившись спокойного дома, не принуждены были жить в черных избах или в каких сараях, но имели на первый случай во дворце для себя убежище и могли в нем для жительства своего расположиться со всеми людьми нашими. Для сих, как я уже упомянул, ассигновал я самые нижние погребные комнаты, которых вместе с кухнею и очагом, находилось там несколько, и я рад был, что в них поделаны были печи и все нужное для житья служителей. Сами же мы заняли для житья своего весь нижний этаж небольшого дома сего и хотя в оном не так много было комнат, сколько нам нужно было, да и связь между ими была не слишком для житья удобна, но мы кое-как уже расположились в оных и были тем нарочито довольны. Для одного меня недоставало кабинета или особенной комнаты для обыкновенных моих упражнений, но и тот я себе смастерил, отгородив часть одной просторной и от прочих отделенной комнаты, и был тем по нужде довольным.
Несколько дней сряду занимались мы разбиранием всех своих спасенных вещей и укладыванием и установлением их, где какие были приличнее. И тогда только прямо почувствовал я сожаление о погибших в огне и раскраденных многих книг из моей библиотеки и картин и с эстампами, из которых далеко не все могли спасены быть. Недоставало также и многих других вещей, для меня очень надобных. И признаюсь, что самое сие наполняло первые дни моего тут нового жительства многими неприятностями. Но как бы то ни было, но обострожившись и разобравшись, начали мы до прежнему продолжать свою жизнь и не только заниматься своими делами, но и принимать у себя гостей, приезжавших к нам со всех сторон для посещения.
Одно только нас беспокоило то, что из нижних погребных покоев проходил к нам сквозь пол и самые своды, которыми они отделены были, сильный и угарный чад от печей, в которых челядинцы наши себе есть варили, а равно тож и из кухни и приспешни. Делалось сие оттого, что помянутые их своды не были еще оштукатурены, что и доказало, что голые они далеко не так плотны, чтоб не могли сквозь себя ничего пропускать. Но как бы то ни было, но самое сие побудило меня помышлять скорее о построении на прежнем месте каких-нибудь изб для житья людям моим. И как ни за плотниками, ни за простым лесом не было остановки, то чрез неделю и началось у меня там строение, произвоилмое с возможнейшим поспешением.
Впрочем, не успели мы и двух недель еще прожить в сем новом своем обиталище, как перетревожены мы были опять пожаром. ‘Господи! воскликнул я, оной увидев, долго ли быть у нас этим пожарам, и когда они перервутся? Вот уже этот одиннадцатой пожар с того времени, как я приехал в Богородицк!’ Но как сей пожар был не у нас в слободе, а за прудом в Новом городе, и хотя был он довольно значителен и вместе с несколькими домами сгорела и Покровская церковь, которая одна только еще и была в городе, и собственно для нас не было ни малейшей опасности,— то смотрел я на оной, происходивший у нас из дома пред глазами уже с спокойнейшим духом и предоставить о тушении оного пещись городничему.
Едва мы только от сей тревоги поуспокоились, как чуть было мы опять и в новом своем обиталище не сгорели. Сама уже судьба возблагодетельствовала и очевидно спасла нас от бедствия и опасности, которой мы, не зная нимало того, были подвержены. И как происшествие сие достойно особого замечания, то и упомяну я об нем в подробности.
Причиною тому была труба, проведенная от кухни, под домом находящейся и в которой нам всякий день готовили кушанье. Как все трубы от нижних печей поделаны были внутри самых стен, то проведена была труба и от кухни из печи таким же образом сквозь внутренность стены, отделяющей зал от побочной и той комнаты, где прежде находился у нас театр, и которая в сие время определена была у нас на кладовую и загромождена вся разною рухлядью. Как комната сия внутри обита была бумажными обоями, то нам и в мысль не приходило подумать о том, нет ли от трубы сей какой опасности. Но чрез что ж узнали мы, что опасность сия была и превеликая? В одну ночь надобно ж было сделаться превеликой буре или паче сильному шквалу и устремиться прямо в одно окно сей комнаты с толикою силою, что вихрь не только проломил оное, но ворвавшись внутрь комнаты, сорвал со стены и равно как нарочно с одного только того места, против которого простиралась внутри стены кухонная труба, две полосы бумажных обоев, кои прибиты были только слегка мелкими обойными гвоздями. Мы ахнули ажно, вошед в комнату сию поутру и увидев, что вся стена в сем обнаженном шесте почернела и закоптелась от дыма и жара, проходившего из помянутой трубы сквозь маленькую скважину между известью и кирпичами в сию комнату. Боже мой! как испужался и перетревожился я, сие увидев, но изумление мое увеличилось еще больше, как я, приложив руку к сему месту на стене почувствовал ею самой жар из трубы, как в трубку дующий, ибо в самое то время в кухне был огонь и топили печь самую. Но сего было еще не довольно взглянув на оторванные обои, еще пуще испужался, увидев, что и бумага вся не только сзади закоптела, но так от жара исчаврела, что даже проламывалась, и истинно уже не знаю, как она не загорелась, и как не произвела пожара, который всего легче мог бы воспоследовать, ибо подле самого сего места лежало и стояло множество всякой рухляди, удобной и загорению. Но не успел я от изумления моего оправиться, как, усмотря в сем происшествии следы явного действия Промысла Господня, восхотевшего нас, посредством помянутой бури, от видимой опасности предохранить,— и из глубины сердца моего вздохнув, благодарил Господа за столь явную его ко мне милость.
Вот обстоятельство, доказывающее, с какою опасностию сопряжены трубы, проводимые сквозь внутренности стен, и как важен совет некоторых архитекторов, чтоб кирпичи, окружающие сии трубы, класть не на извести, а на глине, и оною всю внутренность труб умазывать.
Но как бы то ни было, но сей случай так меня напугал, что я не только велел наиплотнейшим образом помянутую скважину замазать, но опасаясь, чтоб сия проклятая труба не наделала еще где-нибудь бед, расположился совсем ее заглушить, а для выхода жара и дыма из печи и очага, приделать к сему длинную железную трубу и вывести ее в окно наружу, и тотчас отправил для сего в Тулу нарочного, что мне тотчас и смастерили. А сие меня с сей стороны и обеспечило.
Совсем тем опасение — что и иным каким-нибудь непредвидимым случаем не сжечь мне дворца — понудило меня помышлять и о скорейшем огорожении и для себя каких бы то ни было хоромишек, и поспешать сим нужным делом. И как по особливому счастию находилась у нас в гошпитале небольшая деревянная связь, построенная еще господином Опухтиным для житья подлекарю и стоявшая тогда праздно, потому что подлекаря у нас не было, — то, не долго думая, решился я ее перевезть на свое пожарище. И сгородил из нее для жительства своего новый домишко.
К сему я тотчас и приступил, но произвесть сие не так скоро можно было в действо, как сказать на словах. Оказались при том многия затруднения и неудобства. Наиглавнейшая из них состояла в том, что связь сия была не только низка, но и вся очень не велика, и состояла только из четырех нарочито хотя просторных комнат и одних сеней. И как столь немного комнат, мне со всем семейством своим поместиться никоим образом не было можно, а иного готового здания никакого не находилось, то поневоле принужден был довольствоваться уже я сею и недостатком комнат уже, поднимаясь как-нибудь на хитрости.
Сие хотя и стоило мне многих хлопот и трудов, но по крайней мере и удалось с лучшим успехом, нежели каково сначала ожидать было можно. Подумав о том хорошенько и сам с собою погадав, я тотчас смастерил прожект, как чему быть, и начертив всему план, не долго думая, и велел оные хоромцы, переметивши, ломать и перевозить на подводах, велел лес становить на прежнем тесте, подвигнувшись только немного вперед от оного.
Теперь расскажу я, что и что я придумал, и чем помогал себе в тогдашней своей нужде. Будучи доволен, что домик сей был хотя небольшой, но построен из сухого красного леса, и что помянутые четыре комнаты были нарочито просторны, расположился я их переформировать следующим образом: первую перегородил на двое, из одной три она составила: одна — лакейскую или прихожую, а другая — девичью, третью — определял для своего кабинета или для собственного моего житья и местопребывания, назначаемой горницы. И смастерил себе кабинет несравненно просторнейший, спокойнейший, светлейший и теплейший перед прежним. Положение свое получил он в углу хором, простирающихся на юг. И как был в нем три окна, которые велел я столярам переделать и из прежних небольших превратить в большие и порядочные, то было в нем очень светло. А для тепла снабдил я его в углу печкою с конуркою для сидения и нагревания спины своей, а подле ее смастерил себе маленький каминчик и чрез все то сделал весь его очень уютным, веселым и столь спокойным, что впоследствии был оным несравненно довольнее своего прежнего маленького и темного кабинета. Другую и просторнейшую из всех комнату назначил я для троякого употребления, а именно: чтоб она служила нам совокупно и залою, и столовою, и гостиною, и подвергалась всегдашним переменам, а именно: в обыкновенное время снабжала бы столовою и за нею небольшою на углу гостиною комнатою, а когда нужно иметь просторнейшую комнату для большого стола, то из обеих из них составлялся бы у нас в один миг довольно просторный и такой зал, в котором по нужде человек 20—30-ть накормить можно было. Сие производили мы чрез вынимание подвижной тонкой стелы или перегородки, которою отделялась наша гостиная от столовой, которую велел я столярам сделать досчатую из трех штук, и обить с обеих сторон обоями и смастерить так, чтоб можно было ее в надобное время и со всеми створчатыми ее дверьми выносить вон и чрез то из двух комнат в один миг составлять одну, а потом опять, в один же миг составлять две разных комнаты. И сие удалось нам так хорошо и неприметно сделать, что ни кому и в мысль не прихаживало, что стена сия была подвижная и выносная, и многие сей выдумке моей довольно надивиться не могли. Из третьей же боковой и также разгороженной комнаты смастерил я себе небольшую спаленку и комнату для детей, и маленькую комнатку для житья моей тещи, а четвертая назначена была для девичьей. Но как не доставало только задних сеней и кладовой для всякой поклажи, то сию расположился уже я прирубить вновь из сырого лесу в заворот к одному концу хоромец, а чрез все то я получил по нужде все надобности.
Как все сие скорее можно было выдумать и сказать, нежели в действо произвесть, то как я строением сих и прочих нужнейших служб не спешил, но принуждены мы были употребить на то весь июнь и июль и почти и самой август месяц, и не прежде могли жить в сей дом перейтить, как в исходе уже сего последнего месяца, следовательно, жиля во дворце без мала четыре месяца.
В течение всего сего времени не случилось с нами никаких особливых происшествии, о которых стоило бы упомянуть в подробности. А вообще только скажу, что жить вам тогда случилось еще в первой раз в каменном большом к по нынешней архитектуре построенном доме, с большими окошками, дверьми и прочим. Но, несмотря на все то, жили мы тут гораздо беспокойнее, нежели в прежнем деревянном, и причиною тому была наиболее непривычка, также и то, что везде несло и дуло, а сверх того, на ту пору в самое сие лето надобно было делать в дому сем и парадную в верхний этаж лестницу из дикого крепкого камня, найденного в нашей волости. И как работа сия по отменной крепости оного производилась очень медленно отысканными в Москве особыми мастерами, то и связывала, и беспокоила она нас чрезвычайно. Наконец, мы ее сделали и снабдили дорогими железными перилами, и она стоила нам многих денег, но и сие и было одно только, что сделал молодой князь во время своего владычествования над волостью.
Что касается до моих упражнении внешних и внутренних, то первые состояли наиболее в смотрении над производством работ при строении моего нового дома и служб, к нему принадлежащих, во-вторых, в назначении новых мест для постройки домов нашим церковнослужителям. И сим не дозволил я уже строиться на прежнем месте и занимать наилучшее и прекраснейшее место из всей тамошней усадьбы по-прежнему своими амбарками, но все оное, как самое ближнее ко дворцу, оставил до времени праздным, предназначая уже и тогда оное в мыслях своих для дворцового впредь сада, которое впоследствии времени, как о том упомянется впредь в своем месте, и действительно весьма мне пригодилось для произведения нашего славного Богородицкого сада.
Все сие, равно как и прочие наружные дела по волости как много ни отнимали у меня времени, но, по привычке своей к беспрерывной деятельности и трудолюбию, находил я еще множество его излишнего для своих литературных и любопытных занятий и упражнений разного рода. Все сие употреблял я на продолжение сочинения своего ‘Экономического Магазина’, которого печатание и издавание было по-прежнему своим чередом и не имело по сему случаю ни малейшей остановки у меня. Только, к крайнему сожалению моему, похитил пожар присылание ко мне экземпляры 9-й части оного и наделал тем мне великую пакость. Но как времени и за сим оставалось у меня еще довольно, то затевал было я в сие время переводить еще два немецких романа, а именно ‘Генриетту Риверса и барона Кронсгейма’, но оба сии перевода не состоялись, и как-то мне не удалось их кончить.
Далее памятно мне, что в самой сей период времени приезжал к нам брат мой, Михайла Матвеевич, и привез к нам старшего своего сына Василия, для воспитания и обучения наукам, и я получил чрез то себе еще нового кабинетного товарища и не оставлял употреблять все, что мог, для обучения сего малютки.
Кроме сего, занимался я временно и разными художественными упражнениями, из которых в особливости памятно мне отделывание стеклянной моей часохранительницы, которой развалины целы у меня еще и поныне и служат памятником тогдашнего пожара. Прекрасную штучку сию я в старых хоромах только было начал украшать расписными стеклами, и как она, по счастию, была спасена от пожара, то хотелось мне ее кончить, и я занимался тем во время жительства моего во дворце.
Обыкновенная июльская казанская ярманка была в сей год многолюдная, и уже в новом, построившемся за прудом, городе. И как происходила она у нас прямо перед глазами и стечение народа было превеликое, то зрелище сие было для нас столь приятное, что мы не могли оным довольно налюбоваться. Но увеселений никаких в сей раз по поводу ее не было, кроме того, что я угощал у себя многих приезжавших на нее своих знакомцев.
Наконец настал и август месяц и с ним для меня новые заботы и хлопоты. Получил я известие, что князь, командир мой, приедет опять к нам на осень ездить по-прежнему с собаками. И мне велено было заготовить и для него, и для людей, и лошадей, и псов его нужные припасы. Я хотя и не имел причины опасаться, чтоб произошли опять какие-нибудь вздоры, поелику князь расположен был ко мне уже лучше, однако все-таки озабочивался сим его приездом и охотнее желал бы, чтоб он к нам не приезжал, и потому будущему приезду его не весьма радовался. Но как переменить того был я не в состоянии, то спешил, по крайней мере, скорее отделывать свой новый дом, дабы успеть до приезда княжова в оный перейтить и дворец опростать ему для жительства. Но он, не воображая себе, чтоб я успел сие сделать, и не хотя потревожить меня изгнанием из дворца, предписал мне, чтоб я сказал господам нашим судьям, жившим до того по-прежнему во дворцовом флигеле, чтоб они изволили выбираться вон из них и отыскивать себе, где хотят, другие квартиры в своем городе, а комнаты свои во флигеле опростали для квартирования самому ему собственно. С крайним нехотением пошел я им показывать сей ордер и уверять их, что произошло сие совсем не от меня, а от одного своенравия князя. Они хотя тому и поверили, зная, что мне в том никакой не было надобности, но не инако, как с крайним неудовольствием принуждены были, согласуясь с повелением сим, прежние свои спокойные и хорошие квартиры покидать и перебираться в город, где наняли они для себя уже кое-где пакосные квартиришки. А вместе с ними перебрался на ту сторону и сам наш городничий.
Признаться надобно, что таковое их переселение было не только для них, но и для меня весьма неприятно, ибо чрез сие удаление их из близкого соседства и рассеяние по всему городу разрушились все бывшие у нас до того частые свидания и веселые съезды и вечеринки, ибо к тому далеко не было уже такой способности, как прежде.
Недели через две после того, а именно 28-го числа августа, перебрались и мы все из дворца в новопостроенный свой дом, приведенный к сему времени уже в окончанию. Я очень рад был, что успел его кончить до приезда к нам князя, который, по полученным известиям, находился в сие уже время в своем Сергиевском, и что мог очистить для его и дворец и флигели.
Не могу изобразить, с каким удовольствием оставили мы пышные и высокие каменные палаты и входили в свой смиренный деревянный домик. Как он ни тесен был, но мы находили в нем довольно уже для себя простора, и он нам казался и весел, и хорош, и спокоен. В особливости же я не мог довольно налюбоваться и навеселиться своим светленьким кабинетом и с особливым удовольствием расстановлял в нем столы, комод, книги и все прочее. К сему времени поспел у меня вновь деланный и самый тот черною кожею сверху оклеенной стол, на котором пишу я и поныне, и которой поместил я тогда под лучшим окошком, из которого вид простирался на город и на дворец.
Не успели мы в сей дом перебраться, как на другой же день после того я поехал уже я к своему князю в Сергиевское, и проездил почти всю ночь по степи, сбившись в темноте с дороги. Князь принял меня в сей раз несравненно уже лучше, нежели в прежний приезд свой, разговаривал со мною обо всем благосклонно, расспрашивал о волостях, и казалось, что был всеми моими делами доволен. Он продержал меня у себя не более одних суток, в которые возил меня с собою на огромный свой конский завод, в другой деревне построенной, а потом и отпустил меня обратно в Богородицк.
Едучи от князя домой, занимался я во всю почти дорогу помышлениями об одном деле, относящемся до г. Верещагина, моего товарища, и о котором я в сию бытность мою у князя и от самого его услышал, и которое произвело во мне не только превеликое удивление, но и некоторое негодование на самого князя. Было оно следующее:
Я упоминал уже вам в прежних моих письмах, что мы в минувшую осень женили сего господина Верещагина на дочери знакомой и приятельницы нашей госпожи Бакуниной, и что все не могли тому довольно надивиться, что сия благородная дама дала себя сему хитрецу так очаровать, что согласилась отдать за него дочь свою. И как она за нею ничего почти не дала, да и приданое было ничего почти незначащее, дивились мы и самому Верещагину, что он, будучи и сам очень небогатый человек, женился на такой невесте, но вскоре потом открылось, что брак сей учинен был с его стороны по дальновидному расчету. У госпожи Бакуниной был очень близкий родственник той же фамилии в Петербурге, служивший при иностранной коллегии и имевший уже важный чин, да и по способностям своим в делах довольно знаменитый. Итак, виды господина Верещагина простирались к тому, чтобы чрез сей брак, сделавшись ему роднею, к сему знаменитому родственнику подбиться в любовь и милость, и чрез его, буде можно, произойтить в чины и люди. К сему побуждало его наиболее то, что как открылись за этим по волости дела не совсем похвальные, переменившие у князя прежние об нем выгодные мысли, то не мог он при дальнейшем продолжении службы своей в сем месте льститься надеждою получить чины, или иные какие-либо выгоды, ибо чтоб быть некогда на моем месте — выложил он совсем уже из головы.
В сем намерении выпросил он у князя дозволение съездить с женою своею в Петербург для сведения знакомства с помянутым родственником. И как князь в том ему не отказал, то он и отправился в Петербург. И, живучи там несколько месяцев сряду, по характеру своему отменно способному ко всяким проискам, пронырствам и притворным ласкательствам, и успел господина Бакунина так очаровать, что он сделался ему и другом и благодетелем, и охотно взялся весь свой кредит употребить для доставления ему всех желаемых им польз и выгод. Наиглавнейшее желание г. Верещагина было то, чтоб ему выдраться из тогдашнего его низкого чинишка, ибо он был отставным только подпоручиком артиллерийским, и получить какой-нибудь лучший, дабы, пользуясь тем, можно было ему, оставив волость, перейтить в иной род гражданской службы и там искать счастия своего далее. Но как в доставлении ему чина оказалось то затруднение, что он был в отставке и нес службу почти приватную, то, по многом думании и совещании, рассудили они употребить к тому то средство, чтоб князь наш представил о награждения его чином в сенат, а в сенате брался уже г. Бакунин дело сие сработать. А посему и приступил г. Верещагин с просьбою о том к князю, и сей был так безрассуден, что, позабыв совсем обо мне, как несравненно одобрения и рекомендации его достойнейшем, и дал ему себя убедить просьбою учинить по его желанию. А сей не успел сего представления получить, как, при помощи Бакунина и своем пронырстве, и успел в сенате сделать то, что сей и наградил его почетным уже чином коллежского асессора, следовательно, из подпоручиков пожаловал его прямо в премьер-майоры, так как бы он и Бог знает какую для отечества сделал важную услугу.
Признаюсь, что как я ни мало сроден к завидованию другим людям в счастии и страсть сия меня никогда не мучивала и не мучит,— но в сей раз чувствительно и больно было мне услышать о нем от самого князя, прикрывагощего уже стыд свой извинением себя предо мною, что он никак не ожидал, чтоб произвели его в коллежские асессоры, а не инако думал, что дадут ему только чин титулярного советника что он и о производстве его для того только представил, что Верещагин дал ему обещание выйтить тотчас из нашей службы и перейтить куда-нибудь в иное место, чего и самому ему хотелось. Но легко можно заключить, что для меня извинение таковое не весьма было утешительно, и я не мог, чтоб на князя, за забытие меня и предпочтение мне сего негодяя, внутренне не подосадовать.
И о сем-то я, конечно, размышлял, едучи назад в Богородицк, и смеялся тому, что сей новоиспеченный господин майор продолжал до прежнему быть у меня, имевшего только каинтанскмй чин, под командою.
Чрез неделю, до возвращении моем, приехал к нам и князь, в сей раз уже один и без своей княгини, а только с г. Стрекаловым и со свитою, далеко уже не столь многочисленною, как прежде, почему и не захотел стать во дворце, а расположился во флигеле, в самых тех покойцах, где жил до того судья г. Арсеньев. И удивился нашед дом мой совсем уже достроенным, равно как и парадное в доме крыльцо уже отделанным, чем он был так доволен, что изъявлял мне за то отменное свое благоволение,
Впрочем, как при нем в сей раз не было уже столь многих прихлебателей, как в прежний раз, то во все время тогдашнего его пребывания не произошло, у нас ничего важного и замечательного, а все было у нас тихо, смирно, хорошо и ладно. Он, по обыкновению своему, опять-таки всякой день езжал на поле, гонял и травил зайцев, возвращался к нам уже в темные ночи, а я оставался дома и занимался своими делами или угощениями у себя г. Стрекалова, которой редко езжал с ним на поле.
Одно только случилось происшествие особое, да и то произвело мне не досаду и огорчение, а особенное удовольствие и состояло в следующем. Как князь, ездивши да охоту, ехал однажды с поля верхом с товарищами в одно село отдыхать, то случилось ему наехать на одного крестьянского мальчишку, ехавшего также с поля домой в телеге. И как приметил он, что мальчишка сей никак не узнал, а счел его простым охотником, то, до скаредной своей прежней привычке, восхотелось ему сим случаем воспользоваться, и в своих с ним разговорах выпытывать и расспрашивать у него все, что он обо мне и о правлении моем знает. Но, по особливому для меня счастию, случилось быть сему мальчишке очень умному, и хотя меня никогда не видавшему, но довольно обо мне и всех моих делах с хорошей стороны от стариков наслышавшемуся. А потому как князь ни старался его выводить из ума, но тот превозносил меня по своему, одними только похвалами, и расхвалил ему меня так, что князь, по возвращении своем к нам, торжественно при всех, за столом мне сказал: ‘Ну, Андрей Тимофеевич, как мы сегодня наехали мальчишку, так хотя б и брат родной тебе он был, так бы не насказал мне столько о тебе доброго, и ему уже я более всех поверю, потому что он ни тебя, ни меня не знал, а говорил от чистого сердца, и что от роду помнит’.
Легко можно заключить, что таковое его приветствие было для меня не противно, а самое сие подало повод и к другому происшествию и к побуждению меня к такому делу, к которому приступил я почти нехотя, а именно:
Как скоро происшествие сие и хорошее расположение князя ко мне сделалось всем известно, то как родные мои, так и все моя друзья и приятели стали мне советывать, чтоб я воспользовался благоприятным для себя случаем и попросил князя, чтоб он и обо мне таким же образом в сенат представил, как о Верещагине. Долго я на сие никак не соглашался, ибо с одной стороны за правило себе издавна поставил не добиваться сам каких-нибудь себе чинов, а с другой — не хотелось мне я князя о сем, как о милости какой, просить. Но наконец убедили меня к тому наиболее тем, чтоб я исполнял сие, хоть стыда ради пред Верещагиным. Итак, пред самым уже отъездом князя я приступил к нему с сего просьбою. И князь не только мне в том не отказал, но, отзываясь, что он сие считает себе уже и долгом, обещал тотчас, по возвращении своем в Москву, исполнить, что действительно и учинил. Но, спасибо посланное, его обо мне в сенат представление осталось без малейшего успеха, и ему в том, и слова не сказав, отказали, поелику у меня там не было никакого г. Бакунина ходатаем.
Князь пробыл у нас в сей раз не долго и только до половины сентября месяца, и 15-го числа поехал от нас в Бобрик. А на другой день проводил я его и оттуда, нимало не воображая себе, что сей приезд его был к нам в волость уже последний.
По отъезде его, всю последующую за сим осень и первые зимние месяцы, провели мы по прежнему в разных своих упражнениях. И во все сие время случилось только то, что вначале октября месяца лишились мы меньшой своей дочери Варвары, бывшей еще на руках у кормилицы. Бедненькая с самого рождения своего все что-то чахла и была нездорова, а во время пожара ее сильно простудили, и отчего наиболее начала она чахнуть, покуда наконец родимец кончил ее кратковременную жизнь и сей ребенок был у меня уже последний.
Вскоре после сего происшествия отправились мы в дальние гостя, в Кранивенский уезд, к родственнику нашему Петру Алексеевичу Кирееву. А на возвратном пути заезжали и к прочим нашим кранивенским знакомцам, где, будучи в доме у друга моего г. Шушерина, встретил я и свой 45 год от рождения. Имянинны же свои праздновал уже, по обыкновению, возвратясь в Богородицк, при котором случае, для угощения всех своих городских знакомых, в первый раз столовую и гостиную свою в новом доме превращал в залу.
По наступлении зимы писал я опять в Петербург к старинному своему другу г. Малиновскому, но и в сей раз не мог получить от него никакого ответа. Почему с того временя и перестал к нему писать, и тем паче, что стороною слышал, что ему было не до того, чтоб помнить о своих прежних друзьях, а он занимался излишнею приверженностью своею к бахусовым продуктам. Я искренно пожалел о сем человеке, учившемся так хорошо в Кённгсберге и штудировавшем вместе со мною крузианскую философию и бывшем уже на хорошем пути к почестям, но — проклятый порок сей погубил сего человека.
Кроме сего, достопамятно, что я в сие зимнее время, кроме обыкновенного сочинения своего ‘Экономического Магазина’, занимался еще переводом немецкого романа под заглавием ‘Герфорт и Клара’, который мне и слогом, и содержанием своим полюбился. И трудился над ним с толиким прилежанием, что, несмотря на всю величину его, весь оной недель в шесть кончил переводом. Мне хотелось и его также напечатать, но как-то не удалось. Господин Новиков как-то долго не собрался за напечатание его приняться, и я лишился даже своего и манускрипта.
А сим и кончился наш 1782 год, сделавшийся мне пожарным бедствием в особливости достопамятным. И как мы, за расстройкою своею, всю зиму в Москву сколь было располагали, то и остались праздник Рождества Христова в Богородицке. А что воспоследовало далее, о том перескажу вам в письме последующем, а сие сим окончив, скажу, что я есмь ваш, и проч.

(Генваря 18-го дня 1810 года).

1783

НЕОЖИДАЕМАЯ ПЕРЕМЕНА

ПИСЬМО 212-е

Любезный приятель! Начинаю теперь рассказывать вам о происшествиях, случившихся со мною в течение 1783 года. Предварительно скажу, что и сей год был весьма достопамятный для меня происшествием опять во многих обстоятельствах, относящихся до меня, и всего меньше мною ожиданною переменою. Она произошла при самом почти начале сего года. Но мы, ничего еще о том не зная, начали провождать оный в прежнем своем спокойствии душевном, живучи по прежнему в мире и тишине. И как пред наступлением еще святок, отъезжавший от нас на праздник в деревню свою, судья наш г. Арсеньев, наиубедительнейшим образом, просил нас, чтоб мы его хотя однажды посетили в его деревне и, буде можно, приехали бы к нему к новому году, то, желая и сами у него побывать, и поехали мы к нему в последний день минувшего года. Но что ж случилось было там с нами? Обрадовавшийся до крайности приезду нашему, наш хозяин не знал как бы нас у себя лучше угостить, но со всем старанием своим о том, чуть было чуть не отправил нас на тот свет и не погубил совершенно от излишнего своего к нам усердия. Ибо, как случилась тогда быть очень холодная морозная погода и хоромы его были не очень теплы, а особливо просторный его зал, в котором назначил он всем нам, мущинам, спать (ибо, вместе с нами, ездил тогда к нему и наш городничий и некоторые другие из наших богородицких знакомцев),— то догадало его, между тем, покуда мы в столовой его ужинали, у себя зал его нагревать несколькими котлами с раздутыми угольями. Мы, не зная ничего того и отужинав себе спокойным образом, порадовались еще, когда привел он нас в зал с приготовленными для нас постелями, что нашли в нем такое тепло, и легли себе спокойно слать. Но не успели заснуть, как так все переугорели, что нас без памяти почти вытащили на двор. По особенному счастию, каким-то образом удалось мне проснуться прежде всех прочих, и как я почувствовал в себе не только необыкновенную головную боль, но дурноту и тошноту страшную, то, вскочив, взбудоражил людей и всех прочих, со мною спавших, угоревших еще больше моего, и находившихся уже в крайней опасности. ‘Батюшки мои, кричал я им, вставайте, вставайте скорее: мы все переугорели на смерть и пойдемте скорее вон!’ Но кто ни лег — не в состоянии почти был уже стоять на ногах: так мы все одурели, и нас вывели уже кое-как люди вон на мороз, и если б не помогла нам сделавшаяся рвота, то не знаю уже, чтоб с нами воспоследовало. Хозяин наш неведомо как совестился, что был так неосторожен. Но как и он столько, как и мы, угорел, то мы и не взыскивали уже на нем того, но превратив все сие в шутку, весь первой день сего года провели у него с удовольствием, а на другой день обедали у соседей его г-же Албычевой, сестры друга моего, Алексея Андреяновича, а после заехали к брату его, Николаю Сергеевичу, и провели у него вечер прямо по святочному в разных играх и забавах.
По возвращении своем, на третий день, в Богородицк, нашел я у себя, между прочими полученными письмами, уже я ордер от князя о произведении г. Верещагина. А вскоре после сего прискакал ко мне и сам сей новоиспеченный г. коллежский асессор. Я, поздравляя его с получением чина, смеялся ему, говоря, что теперь Бог знает, кому из нас у кого быть в команде: мне ли у него, или ему у меня. Но как ордером предписано было состоять ему от меня по прежнему в команде, то он принужден был проглотить сию пилюлю и признался мне, что главное намерение его состояло в том, чтоб перейтить от нас в гражданскую службу, а свое место опростать для своего меньшего брата, Семена, что ему, наконец, и удалось.
Итак, мы остались с ним по прежнему друзьями, и он не огорчился ни мало тем, что был у меня, со всем своим асессорским чином, под командою, но поступил еще далее и вздумал было сделаться сватом и просватывать старшую дочь мою Елизавету в замужство. Но мы с вежливостью, под предлогом, что она слишком еще молода, сие его предложение отклонили, к тому ж, и предлагаемый им жених не был для ней хорошею партиею.
В день Богоявления Господня сделали мы у себя маленькой праздничек и у нас обедал и весь день с нами провел городничий со своим семейством и еще кое-кто из городских наших знакомых, а чрез день, после того, угощал он нас у себя обедом. Тем мы тогдашние наши святочные съезды и увеселения кончили.
Сим образом продолжали мы жить по-прежнему в мире и тишине и всего меньше помышляли о том, чтоб нам предстояла тогда новая и всего меньше ожидаемая тревога, случившаяся еще в самое то ж 8-е число января, в которое мы пировали у городничего, а именно:
Не успели мы, возвратясь от городничего, поужинать и лечь спать, как в самую полночь вдруг разбудили меня, говоря, что прискакал ко мне какой-то курьер с важным и нужным пакетом.
— Господи! — сказал я, удивившись и надев тулуп. — Что за диковинка и от кого б таков?
Но удивление мое еще увеличилось, когда, вышед в столовую, увидел подаваемый мне пакет, подписанный на мое имя ордером незнакомою рукою и запечатанный незнакомою мне печатью.
— Батюшки мои, от кого б это таково было? — подумал я и спешил спрашивать о том вручителя.
— От Николая Сергеевича Давыдова, тульской экономии директора.
Сие меня удивило еще более.
— Господи помилуй! — сказал я сам себе. — Да какую власть имеет сей человек надо мною, что меня ордирует? — и, разорвав обертку пакета, спешил читать ордер.
Но вообразите, каким удивлением и даже изумлением должен был я поразиться, когда увидел, что давалось мне знать, что государыне угодно было, по причине увольнения князя Гагарина в чужие края, препоручить наши волости в смотрение и дирекцию ему, господину Давыдову, и что он, как уже действительный мой командир, уведомляя меня о том и о скором своем к нам приезде, предписывал мне, чтоб я сделал к приезду его все нужные приуготовления и велел для пребывания его истопить дворцовый флигель.
Удивление, которым я, при читании сего неожидаемого известия, поразился было действительно неудобоизобразимое, и я, сказав присланному: ‘хорошо, мною все будет исполнено, и приказав его накормить и успокоить, спешил сообщить сию неожидаемость моим домашним. Те, также изумились, удивились и смутились, как и я, сим происшествием, и все мы не знали, огорчаться ли нам или радоваться сей новой и важной перемене. Господин Давыдов был всем нам уже отчасти знаком, поелику за несколько лет до того, приезжал он к нам для осмотра флигелей, был нами угощаем и показался нам человеком очень хорошим. Но великая разница была в том, чтоб иметь его у себя командиром, а не приватным гостем. Сверх того, известно было нам то, что он был любимцем наместниковым, поелику с женою его имел он до того короткую дружбу, по которой причине находился и тогда у него все еще в отличной милости и уважении, потом не известно еще было, как он, будучи моим командиром, со мною обходиться будет. Что же касается до князя, то мы не знали, тужить ли нам о том, что мы из его команды и начальства выбыли, ибо хотя я с ним и только последний год я поладил, но по пылкому и беспутному его характеру мало добра от него ожидать было можно, а напротив того, всегда должен я был от него опять каких-нибудь вздоров опасаться. Итак, мы с сей стороны и не очень о том потуживали, что от него подобру, поздорову отделались. Впрочем, предавались во всем Божьему о себе Промыслу и возлагали на Него все свое упование.
Со всем тем я, легши опять спать, не мог долго заснуть и более часа занимался о сей неожидаемой перемене помышлениями. Более всего было мне непонятно, каким это образом сделалось и отчего собственно произошло, ибо до того об отъезде князя в чужие края и даже и о намерении его к тому не было ни малейшего слуха и послушания, а знали мы только, что в минувшую осень ездил он по камергерской своей должности в Петербург и оттуда ездил, вместе с государыней, в новоприобретенные польские провинции, и что он находился у государыни в особенном уважении. Словом, для меня было все сие неразрешимою тогда загадкою, и я не прежде обо всем узнал, как уже по прошествии многого уже после того времени, и тот же г. Верещагин, узнав о том каким-то образом, сообщил мне о том странном случае или анекдоте, который к сей важной с нами перемене подал тогда повод. Был он следующий.
Князь, находясь, помянутым образом, в свите императрицыной, во время путешествия ее в Польше, удостоиван был от ней той милости, что играл с нею всегда в вист, вместе с прочими, с нею тогда бывшими. Как при сей игре, как известно, употребляются особые марки, то у князя были они золотые и носимые всегда при себе в кармане исподнего платья. Но каким-то образом случилось однажды, что он от поспешности в тот же карман всунул скляночку с оделюсом {Оделюс — флакончик с особым составом душистой соли и нашатырного спирта, употребляемый как современный ментол, от головной боли.}, и как сей случилось быть не очень плотно замкнутой, а подле самой ее лежали помянутые золотые марки, то от духа сего нашатырного спирта и потускнело золото так, что марки сделались совсем от того запачканными и почти почерневшими. Князь, севши с императрицею и прочими играть в карты и не зная того, не ведая, выхватывает из кармана марки и поражается удивлением, увидев марки свои в таком гадком виде, и тотчас начинает их тереть платком своим, но как острота спирта успела в золото весться очень крепко, то никак их вытереть и прежний им блеск придать было невозможно. Сие увеличило не только его удивление, не догадывающегося нимало, отчего то произошло, но обратило внимание к себе и всех прочих игроков и самой даже императрицы и возбудило во всех любопытство узнать, чем бы таким он их замарал, и его о том спрашивать. Но как ему не оставалось другого сказать, что он сам не знает того, не ведает, то все, посмеявшись только тому, так тогда сие и оставили.
Но как бы вы думали? Самая сия ничего не значущая случайность произвела такие последствия, какие и вообразить себе никому не можно было. Словом, она в состоянии была лишить князя не только всего благоволения императрицына, которым он до того времени пользовался, но и всей ее к себе милости, и привесть его ей даже в омерзение. Произошло то собственно от проклятой придворной политики или паче дьявольской зависти тогдашнего императрицына фаворита, бывшего с нею и игравшего также тогда с ними в карты. Сей, опасаясь, может быть, чтоб князь не перехватил у него фавора, восхотел бездельнически употребить сей случай к удалению его от императрицы и употребил к тому самую дьявольскую клевету. Как ему коротко был известен весь характер императрицын и, между прочим, то, что она более всего боялась… …болезней и берегла себя от них с наивеличайшим старанием, то вздумалось ему всклепать на князя, что он заражен сею прилипчивою болезнию, и что марки его ни от чего иного потемнели, как оттого, что он лечится ртутными лекарствами, и произошло то от ядовитых испарений из его тела. Он намекнул о том императрице только шуткою, но сия тотчас тому, без дальнейшего исследования поверя, вдруг получила от князя такое отвращение, что с той же минуты не восхотела его более и близко подле себя терпеть, а не только что по-прежнему удостаивать его своего стола и играть с ним в карты, но и близко его к себе не припуская, под каким-то благовидным предлогом, отправила его назад в Петербург. И как и по возвращении своем не хотела она его никак терпеть при дворе, и о том ему стороною дано было знать, то самое сие и побудило князя проситься об увольнении себя в чужие края, чему государыня, с своей стороны, обрадовалась, охотно ему то и дозволила. А дабы волости наши не могли остаться без всякого призора, то и вверила она надзор над ними не г. Давыдову, а собственно случившемуся тогда в Петербурге нашему тульскому наместнику Михаилу Никитичу Кречетникову. Но поелику должность сия была для него несколько низковата, то и велено было под его руководством и повелениями принять ее в свое смотрение помянутому тульской экономии директору Давыдову. Итак, сей был у меня не самым главным, а, так сказать, полукомандиром, главным же начальником надо мною сделался сам наш наместник.
Всего сего тогда еще не ведая, удивлялся я тому, как могли такие важные волости поручены быть такому небольшому, молодому и нимало незнаменитому, а при том такому человеку, о котором доходили до нас стороною слухи, что был он и не слишком в житье своем воздержен, а мотоват. Но удивление мое скоро уничтожилось чрез узнание чрез несколько дней после того, что поручена ему над ними неполная власть, а ограниченная, и что сам он должен был быть под опекою и надзором наместниковым.
Но как бы то ни было, но перемена сия имела столь великое влияние на все мои обстоятельства, что я могу сказать, что с самого сего времени начался новый и самый деятельнейший и по многим отношениям почти наиприятнейший период моей жизни, как то из последующего продолжения моего повествования окажется.
Теперь, возвращаясь к прерванной нити моего повествования, скажу, что не успело настать последующее за ночью утро, как, созвав всех моих подкомандующих, объяснил я им о сей происшедшей перемене и приказал приготовлять все нужные для сведения моему новому командиру ведомости обо всем и бумаги, также топить скорее комнаты во флигеле и делать прочие к приезду его приуготовления.
Для всех их было сие также и поразительно, и удивительно, но они более сей перемене радовались, нежели горевали о том, что вышли из под команды нашего бешеного князя.
Г. Давыдов не замедлил своим к нам приездом. И не успело двух дней пройтить, как и прилетел он 11 числа раным-ранёхонько в сопровождении одного только своего секретаря Протопопова и расположился в приготовленных для его покоях во флигеле дворцовом.
Будучи в самом деле и смысле наидобродушнейшим человеком и характера благородного, ласкового, дружелюбного и веселого, обошелся он со мною не так, как командир с своим подчиненным, а как стародавнишний уже знакомый и приятель, и не только без малейшей надменности и спеси, но крайне благосклонно и дружелюбно. Сим озадачил он меня так, что я с самой первой минуты сделался ему искренно приверженным. А таким же благосклонным обхождением и всем своим поведением очаровал он и всех моих подкомандующих, а равно и всех наших городских судей, явившихся тотчас к нему для изъявления своего почтения.
Как у меня все нужные для предварительного его сведения бумаги были уже приготовлены, то он, будучи тем крайне доволен, начал тотчас входить во все наши волостные дела и таким образом, что и я, с моей стороны, был очень доволен и с радостью готов был я исполнять не столько повеления его, сколько просьбы о том, чтоб я ему был более во всем помощником, нежели подкомандующим, уверяя меня, что сие будет весьма приятно и общему нашему начальнику Михаилу Никитичу Кречетникову, чрез что самое и узнал я, что все, относящееся до волости наиглавнейшее, будет зависеть от воли нашего наместника.
Как приезд его воспоследовал незадолго до обеда, то к обеденному столу пригласил я его к себе и постарался угостить его у себя колико можно лучше. И тут обошелся он со всеми домашними моими так ласково и хорошо, как бы был какой-нибудь наш родственник или давнишний приятель, чем привязал к себе и всех родных моих. К нам подъехал к сему времени из Бобрик и новый наш г. асессор. И г. Давыдов обошелся с ним очень хорошо, хотя далеко не так, как со мною: тотчас усмотрел, что сей льстивый и хитрый человек не так был простодушен и искренен, как я во всем своем поведении.
Пред наступлением уже вечера возвратился он на свою квартиру и ужинал со мною у себя на квартире, где также постарался я, чтоб ни в чем нужном не было у него недостатка.
К последующему дню собраны были у меня со всех деревень все начальники и он объявлял им о начальстве своем и много обо всем говорил с ними в нашей канцелярии. Я опять угощал его у себя обеденным столом, а ужинал опять у него, и все у нас шло ладно и так хорошо, что лучшего желать было и не можно.
На третий день ездили мы с ним осматривать гошпиталь и другие места в селении нашем. И в сей день угощал у себя всех нас городничий наш г. Сухотин, а в последующий за тем день такой же трактамент задал нам исправник наш г. Арсеньев. Ужинали все у меня в доме, при котором случае новый мой командир, развеселенный, так удобрялся, что вздумал было малютку-племянника моего причислить к нашей канцелярии и дать ему чин по штатской службе.
В наступивший за сим день, который был уже 5 пребывания его у нас, вздумал он сделать у себя в квартире пир для всех наших городских, и мы все обедали и ужинали у него сей день. К сему времени подъехал к нам меньшой брат г. Верещагина также г. Хомяков, Иван Васильевич всем нам очень знакомой и весьма доброй человек. Как все обходились между собою без всяких этикетов, а на дружеской ноге, я не все время занимались важными только разговорами, но и разными играми,— то было очень и не скучно нам всем.
В шестой же день всею гурьбою разъезжали мы по всему городу, перебывали у всех наших судей и людей лучших, а окончили оный у меня в доме и разъехались уже после ужина.
Словом, все 7 дней тогдашнего первого пребывания его у нас, были у нас беспрерывные праздники и пиршества, ибо не только я, но и все наши городские, видя его ко всем благоприятство, старались всячески угощать его у себя, чем и был он весьма доволен.
Наконец, кончивши все свои дела, 18-го числа поехал от нас он, и я с ним вместе, в Бобрики. Там такой же пир задал ему у себя г. Верещагин, старавшийся возможнейшим образом подлащаться к нему, в пользу брата своего, готовящегося быть на его месте Бобриковским управителем, и потому не только угощал его обеденным столом, но, зная, что он в дружеской компании любит иногда и погулять, то разгуливали перед ними рюмки, и стаканы, из которых и сам хозяин скорее всех еще так нахлюстался, что я никогда еще его таким не видал. И, как говорится в пословице, что все то, что у трезвого на сердце, то у пьяного бывает на языке, то имел я тогда случай узнать истинно душевный характер сего коварного и хитрого человека и ужаснулся даже негодности его. Словом, он прямо доказал тем мне, что такое он был и какого разбора человек, и увеличил во мне желание, чтоб он выбыл от нас поскорее в другой род служения. И хотя брат его был ни то, ни сё, и ни рыба, ни мясо, но я охотнее хотел иметь его у себя подкомандующим, нежели его старшого братца.
Наконёц, проводили мы от себя своего нового командира, и я, возвратясь в Богородицк, начал тотчас помышлять об езде своей в Москву. Но как г. Давыдов, между прочим, мне сказал, что он тотчас, по возвращении своем в Тулу, отправится в Москву для смены с князем и принятия от него и денег и всего прочего, и что я мне необходимо также там при сем случае быть надобно. То расположились мы ехать туда, вместе с женою и старшими детьми, и более для того, что хотелось нам научить их еще потанцовать и пожить там для сего несколько времени.
Итак, не долго думая, начали мы сей путь собираться. И, отправив тотчас нарочного в Москву, для приискания и найма для себя квартир, на 5-й день после того я сами из Богородицка, со старшею своею дочерью и сыном, в Москву отправились, и пробыли, с заездом к своим родным и знакомым в Туле и в нашем Дворянинове, 5 дней в сем путешествии и, наконец, 29-го числа января в Москву и приехали.
Тут нашли мы квартиру для себя уже нанятую и готовую, и самый обоз свой с кормом для лошадей и другими припасами. Приехавши, в этот раз случилось нам стоять в доме г. Рыкачева, на Козьем болоте, в приходе у Спиридония. И квартиру имели довольно просторную и спокойную, но занятую тогда отчасти еще прежними постояльцами, но которые хотели, однако, скоро съехать. Паче всего был я доволен тем, что имел особенно для себя два просторных и теплых покоя в антресолях, где я мог со всем своим бутором книжным расположиться и заниматься, без всякого помешательства от других, своими обыкновенными литературными упражнениями.
Как приехали мы в Москву еще по утру, то успели мы в сей день не только разобраться и обострожиться, но и мог видаться с приезжавшими к нам и у нас ужинавшими нашими кашинскими родными, которые, как будто бы согласившись вместе с нами, около самого сего времени с гостившею у них моею дочерью, Настасьею, в Москву приехали. И узнав о нашем приезде, тотчас к нам прискакали и обрадовали нас до чрезвычайности, ибо мы никак того не ожидали и сотовариществу их были так рады, что, имея у себя квартиру довольно просторную, уговорили их переехать к нам стоять и жить вместе с вами, к чему они охотно и согласились. И как скоро прежние постояльцы съехали и нам все комнаты опростали, то тотчас к нам переехали. Итак, составилась из нас изрядная кучка, и было нам жить тогда не скучно.
Как и в сей раз пробыли мы в Москве целой месяц, я все сие время провели отменно весело и со многими для нас приятностями,— то неизлишним почитаю рассказать обо всем происходившим тогда с нами несколько подробнее. Мое первое дело было, чтоб явиться к князю, моему прежнему командиру. Я нашел его живущего уже в доме покойного отца его. Он принял меня хотя довольно ласково, но все с прежнею своею княжескою гордостью и не изъявлял дальнего сожаления своего о том, что отторгнут был от волостей наших, а казалось был тем еще несколько доволен, но сердце его, без сумнения, не то чувствовало. Совсем тем в рассуждение меня и не подумал хоть бы пожалеть о том, что ему не удалось мне услужить доставлением мне чина. Не успел я с ним несколько слов переговорить, как я приехал к нему мой новый командир г. Давыдов, для предварительных переговоров с ним о сдаче волости, и я отправлен был от обоих их к секретарю княжескому для приготовления некоторых бумаг, нужных к сдаче. А как г. Давыдов пригласил меня к себе обедать, то от секретаря и проехал я к нему, или, лучше. в дом старика, отца его, у которого он стоял. Тут познакомил он меня со всеми своими родными и рекомендовал им меня с хорошей стороны. А после обеда полетел я тотчас в ряды, чтоб повидаться со старинным знакомцем своим г. Ридигером и набрать у него всяких книг для читания во время пребывания моего в Москве, и выбора потом из них для покупки от него тех, которые мне полюбятся. И, набрав у него их целую кипу, заехал и к другу своему г. Новикову. Сего нашел я уже женившимся и живущего уже в ином месте, подле Никольских ворот, в особом и просторнейшем доме, где была у него и собственная уже типография. Он удивился и обрадовался, меня увидев, ибо со всем не знал о моем приезде, и просил, чтоб опять видаться с ним, как можно чаще, и буде можно мне будет, чтоб в последующий день приехать к нему обедать, что я ему и обещал. И поговорив с ним, проехал уже домой я там провел весь вечер в перебирании и рассматривании книг, взятых у Ридигера.
В последующий и последний день месяца января, был я опять у князя, но, за некоторыми остановками, смены и в сей день еще не воспоследовало. Итак, можно мне было оттуда ехать обедать к Новикову, к которому в сей раз отвез я ему книгу свою ‘О благополучии человеческом’, и оставил у него для рассмотрения, можно ли ее ему напечатать. Он угостил меня обедом. И нас обедало у него уже человек более двадцати, а не по прежнему человек пять или шесть. И сию перемену заметил я и при всех последующих у него бываниях. Наибольшая часть из сих людей состояла из людей молодых, ничего за столом не говорящих, и, по всему видимому, принадлежащих к их секте и употребляемых Новиковым на дела и работы разные. А ввечеру ужинали мы дома и опять с приезжавшими к нам нашими кашинскими родными.
Наконец, 1-го числа февраля, сменились оба мои командиры, и смена сия происходила при мне в доме у князя. Он сдал нам все важнейшие бумаги и письменные повеления, получаемые им и покойным отцом его от императрицы, относящиеся до волостей, также и все оригинальные планы нашим строениям. Таким же образом разочлись мы с ним и в казенных деньгах, но которых, по счастию, не осталось у него ничего почти тогда в наличности, поелику всю бывшую у него сумму велено было отдать ему в особое назначенное место. Но как, кроме казенных, находилось у [э]кономного князя и несколько сот мирских мужичьих денег, пересланных к нему давно для покупки за них рекрут,— то ждал я не упомянет ли об них сам князь, ибо я, ведая что их в наличности не было, совестился ему о том напомнить. Но как он об них совсем умалчивал, то, по окончании уже всей смены, принужден был я ему напомнить и об них. Совестно и стыдно было тогда чрезвычайно князю. И как запереться в них было не можно, то просил он меня, чтоб я приехал нему чрез день, и что тогда получу и оные.
Не успели мы дело свое кончить, как Николай Сергеевич, посадив меня с собою в карету, повез меня к себе обедать, где все поздравляли его с формальным вступлением в новую должность. И как г. Дашков был отменно честолюбив, то сие было ему очень приятно. Итак, с сего дня сделался я уже формальным его подкомандующим, и тогда моя первая просьба была к нему та, чтоб он дозволил мне пожить в Москве до великого поста, на что он с превеликим удовольствием дал свое согласие.
От него проехал я в сей день для свидания к родственнице своей Катерине Петровне Арсеньевой, а потом и к старикам, родственниками друзьям нашим, Офросимовым, которые все мне обрадовались я просили также о частейшем к ним приезжании. По возвращения же на квартиру, нашел я уже ее всю опростанную, ибо в сей день съехали от нас прежние постояльцы, и нам можно уже было в доследующее утро перетащить к себе и наших кашинских жить вместе.
Но как письмо мое достигло до своих пределов, то дозволяю мне на сей эпохе остановиться и, кончив оное, сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(21-го генваря 1810 года).

ПРЕБЫВАНИЕ В МОСКВЕ И ЕЗДА В ТУЛУ

ПИСЬМО 213-е

Любезный приятель! Таким образом, нажив себе нового командира и перешед из прежней совсем в другую команду, начал уже всячески прикраиваться к не совсем еще известному мне характеру нового своего начальника и за первой долг почел на утрие же протурить жену свою съездить к жене его на поклон, и чтоб с нею обрекомендоваться. Госпожа сия не была уже хотя в то время любимицею нашего наместника, поелику он имел уже другую фаворитку, но, почитая себя ему все еще доброю приятельницею и играв во время фавора своего великую роль, не могла я тогда еще отстать от прежней своей пышности и совсем изнеженного и испорченного характера,— и потому приняла она жену мою хотя и благоприятно, но далеко не с такою откровенностью и чистосердечием и дружелюбием, с каким обходился муж ее со мною и со всеми моими родными. Совсем тем, приездом жены моей к ней была она довольна, и пригласила вас обоих, чтоб мы к ней наутрие приехали обедать. От них проехали мы к старикам Офросимовым обедать, а после обеда отпустил я жену свою к тетке, г-же Арсеньевой, а сам поехал для свидания к другу моему и усерднейшему из всех моих корреспондентов, старику Алексею Алексеевичу Владыкину, я обрадовал любезного старика сего своим приездом до чрезвычайности. И мы проговорили с ним весь вечер со взаимным удовольствием.
Как в последующий за сим день надлежало мне быть у князя за мирскими деньгами, то ездил, и князь расплатился ими честно. В сию у него последнюю мою бытность имел я случай видеть у него своеручные и в шуточном тоне писанные письма и записки императрицы к покойному отцу его, которые он удержал у себя для достопамятности. После чего мы с ним и распрощались с нарочитым с обеих сторон хладнокровием. Ибо как он не хотел хоть бы из учтивости пригласить меня у себя отобедать и не оказывал ко мне никакой особливой ласки, то не имел и я дальней причины оказывать к нему излишних уже уважений и пред ним слишком унижаться. Итак, не долго думая, с ним раскланялся и рад был, что развязался с ним подобру, поздорову, и с сего времени я его никогда дочти и не видал.
По возвращении от него поехали мы с женою к своему новому командиру, и, против всякого чаяния, нашли мы у него превеликое собрание и сборный пир, ибо совсем того и не знали, что в сей день спесивая боярыня его была имяниницею, по которой причине и съехались к ним все его братья и сестры, и родные, и много посторонних его приятелей. Так было у него торжество великое. И мы не только тут обедали, но пробыли до самой полуночи, и нам было весело, поелику все его родные обходились с нами очень хорошо. Что же касается до самого хозяина, то он при всей своей ко мне ласке привел меня в сей день в нарочитое недоумение одним своим неожиданным поступком. Его первое почти слово было спросить у меня, был ли я у князя и получил ли от него мирские деньги. И как я ему сказал, что был и получил и с ним во всем разделался, то спросил он меня далее, не со мною ли сии деньги? И как случилось ненарочным образом, что я их не успел оставить дома и они, состоя в ассигнациях, были со мною, то не успел он сего услышать, как сказал:
— Хорошо! Так отдайте ж вы их мне, так как я, отправляясь на сих днях назад в Тулу, отвезу их с собою отдать в казначейство, где все наши доходы будут храниться.
Остолбенел я, услышав сие, всего менее ожидаемое требование, ибо вмиг представилось мне, что требовал он их совсем не для того, чтоб их туда отвозить, а чтоб истратить их на собственные нужды или, лучше сказать, промотать, поелику был он в этом отношении самым невоздержанным и крайне для самого себя вредным человеком. То с минуту времени не знал я, что ему на то сказать, ибо сумма была хотя не весьма велика и состояла только в 800 рублях, но все-таки не составляла безделки, и мне жаль их было из опасения, чтоб она не ухнула и не довелось бы мне после самому ее заплатить. Но, подумав, что деньги сии были не казенные, а мирские, и не так важны, как первые, а к тому как г. Давыдов приметил, что я несколько упнулся {Заупрямился.}, тотчас мне сказал, что он, по приезде своем в Тулу, даст мне в получении их ордер, но чтоб доставил я ему тогда еще 200 руб. таких денег, дабы было ровно 1000, то по необходимости принужден был сему обещанию поверить и, на данное его слово положившись, отдать ему сии деньги, чем он был весьма и доволен. И хотя они после действительно ухнули, но я, по крайней мере, обеспечил себя отосланием к нему, по возвращении своем в Богородицк, при рапорте еще 200 руб., с испрошением о получении их себе ордера, который он и действительно, сдержав свое обещание, и прислал. Итак, я не имел уже причины в рассуждении сих денег иметь какое-нибудь опасение. Со всем тем случай сей заставил меня впредь в рассуждении денег употреблять с ним наивозможнейшую осторожность.
Вскоре после сего праздника, он и действительно в Тулу назад отправился, а я, оставшись после его в Москве, прожил в ней до самого великого поста, наставшего тогда у нас пред началом месяца марта.
Весь сей период времени, продолжавшийся около месяца, провели мы в Москве отменно весело и он достопамятен был для нас многими приятностями. Не было почти ни одного дня, который бы мы весь просидели дома и никуда не ездили, или кто б у нас самых не был, ибо так случилось, что не только все наши прежние знакомцы и приятели были тогда в Москве, но и с несколькими домами свели мы вновь короткое знакомство. К сим в особливости можно причислить дом г-жя Волынской, Натальи Николаевны. С сею почтенною дамою и со всеми ее родными познакомили нас наши кашинские родные, бывшие ей коротко знакомыми, а по ним сделались и мы знакомы, и так ею любимы, что она принимала нас всегда как бы каких родных и обходилась с нами самым дружеским образом, которое дружество продолжается между нами и поныне. А особливо свели короткую дружбу обе ее дочери с моею, ибо у нее было множество детей.
Другой дом, с которым мы также в сию свою бытность в Москве свели короткое знакомство, был Андрея Петровича Давыдова, родного брата тетки моей Катерины Петровны Арсеньевой. С сим наиболее потому сделались мы коротко знакомы, что как у него были дети ровесники с моими и учились тогда у танцмейстера танцевать, то мы воспользовались самым сим случаем, наняли тогда ж танцмейстера продолжать учить танцевать и своих детей и потом очень часто к ним для самого сего езжали и детей наших заставливали учить вместе. И как у него были свои музыканты, да и в доме госпожи Волынской были также скрипачи, то я, кроме учения, множество вечеров проводили мы в обоих сих домах в домашних танцах и в разных играх и невинных увеселениях, в которых обыкновенно детям делал и сам я сотоварищество и возобновил прежнюю свою Кёнигсберскую охоту к танцам.
Кроме сих двух домов, в которых мы всего чаще бывали и множество раз обедывали и ужинывали, были и многие другие дома, где мы нередко бывали, как, например, кроме дома Офросимовой и г-жи Арсеньевой, езжали мы и к старинной вашей Киясовской знакомке генеральше Блицовой, также к г-же Бакуниной, бывшей тогда в Москве, к старику, моему другу и куму Василию Федоровичу Шушерину, к Хитрову, г-ну Игнатьеву, Семену Ивановичу, к Коробову, Новикову, к Владыкину и другим некоторым. А 16-го числа сделали у себя пирушку и, пригласив к себе многих из своих приятелей, угощали их обедом, балом и ужином, и были и у нас также танцы и разные игры и увеселения.
Кроме сих приватных съездов и увеселений, старался я и себе, и родным своим, а особливо детям, доставлять случаи пользоваться и публичными увеселениямм. И как в сие время бывали неоднократно и театры, то возил я их и на оные, а особливо для смотрения комических двух опер ‘Земира и Азра’ и ‘Розаны и Любита’, которые не только детей моих приводили в восхищение, но и мне с женою доставили превеликое удовольствие. А да масляной, в пятницу, отпускал и детей своих с племянницею моею и на большой обыкновенный маскарад.
Впрочем, желая жене и детям своим дать понятие о богослужениях иностранных, возил я их в немецкую лютеранскую кирку во время самого отправления божественной службы, и они имели случаи видеть, как она отправлялась и насытить слух свой приятным игранием на органах. А 18-го числа ездили мы в Чудов монастырь и имели удовольствие слышать проповедь, говоримую самим нашим славным архиереем Платоном, и я не мог довольно налюбоваться его красноречием.
При всех сих разнообразных занятиях и самой почти рассеянной жизни, не оставлял, однако, я и своих книг и пера, и не упускал ни одной праздной минуты, а особливо по утрам вставал задолго до света, чтоб их посвящать чтению и писанию. Сим последним занимался я наиболее для продолжения сочинения материала для своего ‘Экономического Магазина’, которого издание продолжалось и в сей год с таким же успехом, как и в прежнем. Но как в сем материале не было дальнего недостатка, поелику у меня много было еще в Богородицке оного заготовлено, то не только занимался писанием, сколько чтением Риддгеровых книг, которых успел прочесть я несколько почти десятков, а потому и накупил у него и у самого Новикова множество новых, и какие больше полюбились, и повез с собою целый лубок с оными.
С г-м Новиковым хотя я и видался, но далеко не так часто, как при прежнем своем приезде, и более за разъездами в другие места. Однако, мы с ним и в сей раз одно новое дело предприяли, а именно относящееся до книги моей ‘О благополучии’. И как я у него об ней однажды спросил, то он, расхвалив ее в прах и, с охотою желая ее напечатать, просил меня, чтоб потрудился я сам и съездил к тогдашнему цензору, профессору Барсову, и отдал ее в цензуру. Мне сперва и не хотелось было сего сделать, поелику мне г. Барсов совсем был не знаком. Однако, желая его узнать, согласился, наконец, с книгою своею к нему ехать и отыскивать его в университете. И сей ученый человек как удивил меня не только очень ласковым и вежливым приемом, но, при предложении ему моей книги, сказав мне, что ему за мною не остается ничего цензуровать, что сочинения мои всем довольно известны, и как он и мысли не имеет, чтоб в сих книгах было что противное, то в сию же минуту их одобрит. И подлинно: он тотчас, схватя перо, и написал на них свое одобрение и что они печатаны быть могут.
Я очень доволен таковым и всего меньше мною ожидаемым скорым одобрением и благодарил г. Барсова за оказанную мне такую честь. А не менее моего доволен был и г. Новиков, при возвращении ему оных, и говоря, что он того и ожидал, уверил меня, что он тотчас и приступит к печатанию такой полезной книги.
Наконец, расчелся я с ним и расстался на прежней дружеской ноге. А вскоре потом распрощались мы и со всеми нашими московскими друзьями и приятелями. И исправив в городе какие надобны были покупки и распрощавшись с своими кашинскими родными сбиравшимлся ехать также восвояси, в первый день великого поста и отправились в обратный путь в Богородицк.
Как мне для некоторых надобностей надлежало приездом своим поспешить в Тулу, то имея особую повозку, по выезде из Москвы, оставил я жену тащиться с детьми и обозом, а сам наняв почтовых лошадей, пустился вперед и, повидавшись в Дворянинове с братом Михаилом Матвеевичем, а в Федикове — с г. Кисленским, 1 числа марта и приехал в Тулу поутру, где, пристав у друга своего г. Албычева, в тот же день был у своего командира, который, за разными делами, продержал меня в Туле оба последующие дня. А как между тем подъехала и жена с детьми, то с нею, побывав у него, отправился в свое место и в субботу на первой неделе возвратились в Богородицк.
Мое первое дело, по возвращении своем состояло в попечении о своем сыне. Сему в 7-й день сего месяца исполнилось уже 12 лет. И как до отбытия нашего прежнего учителя г. Дюблуе учился он от старика Дебрильи только по-французски, а мне весьма хотелось, чтобы продолжал он учиться и по-немецки, то вздумал я по нужде воспользоваться для сего стариком нашим переплетчиком. Иваном Андреевичем Банниером, живущим также в гошпитале, как и помянутой француз и учитель. И съездив к обоим к ним, договорился и условился с обоими с ними, чтоб сыну моему, учась у Дебрильи по-французски, по нескольку часов в сутки быть у Банниера, и чтоб сей не только говорил с ним в сие время по-немецки, но и, по силе возможности своей, помогали ему и в прочем в рассуждении обучения сего языка.
Не успел я сего дела кончить и только что принялся было за продолжение сочинения своего ‘Экономического Магазина’, как и встревожен был опять получении ордером от своего командира, в котором, уведомляя меня, что в скором временя имеет прибыть в Тулу и общий наш с ним главной начальник и командир, наместник,— предписывал мне, чтоб я, забрав все нужные по волостным делам бумаги, поспешил своим приездом к нему, дабы обоим нам успеть можно было, до приезда наместника, изготовить все бумаги, нужные к поднесению сего главному начальнику о состоянии волостей и всех касающихся до них обстоятельств, что и принудило меня того ж часа заняться сочинением всех нужных списков, ведомостей и других бумаг и, препроводив в том весь последующий день 9-го числа марта и отправиться опять в Тулу, где и занялись мы тотчас вместе с г. Давыдовым всеми нужными к приезду наместника бумагами.
Совсем тем, как мы ни ожидали, почти ежечасно, наместника, но приезд его не прежде воспоследовал как чрез целую неделю после моего приезда и уже в половине марта месяца. И я принужден был, в ожидании его, прожить целые 7 дней почти без всякого дела, ибо все, что нужно было, успел я дня в два приготовить. В сие время обходился со мною г. Давыдов до прежнему очень дружелюбно: и не только хотел чтоб я у него всякой день обедал и ужинал, но возил меня с собою ко всем своим лучшим друзьям и приятелям и чрез то доставил мне случай познакомиться со всеми почти тульскими судьями и чиновниками, а с некоторыми из них основать и самую дружбу, чем я весьма был и доволен, и посему самому нимало не скучал тогдашним долговременным в Туле пребыванием.
Наконец 16-го числа марта приехал в Тулу и столь давно уже, ожидаемый наместник, и мне надлежало к нему явиться. Я очень любопытен был видеть, как он, сделавшись тогда формальным мне начальником и командиром, обойдется со мною и как меня примет. После обеда было уже, как я к нему приехал, у него находились тогда почти все тульские главные судьи и начальники. Но он не успел меня увидеть, как тотчас подошел ко мне и начал со мною говорить с отменною благосклонностью и благоволением, и чтоб меня с самого начала озадачить и сделать к себе приверженным, сверх всякого ожидания моего, обратился ко всем тут бывшим, начал превозносить меня такими похвалами и говорил столь много доброго обо мне, что мне было даже стыдно!
Сие меня не только обрадовало чрезвычайно и ободряло, но произвело то, что сколько я и до того уже ни любил и ни почитал сего умного человека и прямо, можно сказать, всем похвалы достойного вельможу, но с сей минуты полюбил его несравненно больше и сделался к нему душевно и сердечно приверженным.
Как при сем случае, по причине великого собрания у него людей, ни о каких делах говорить ему со мною было не можно, то сказал он мне, чтоб наутрие побывал я в наместническом правлении и явился бы к нему там. Сие и постарался выполнить я, добывав поутру у г. Давыдова, проехал в наместническое правление, где не успел меня наместник увидеть, как подозвал к себе, опять со мною кое о чем и так весьма благосклонно поговорив, велел мне ехать к нему на квартиру к секретарю его г-ну Веницееву и, по доставленным к нему от г. Давыдова нашим бумагам, сделать некоторые объяснения. Г. Веницеев обошелся со мною также довольно вежливо и благосклонно и расспрашивал меня кое о чем нужном по бумагам, до нашей волости относящимся.
Между тем возвратился на квартиру свою и наместник. И не успел приехать, как прислал за обоими нами и, взяв нас в свой кабинет, вступил уже в подробные со мною о волостях и о всех наших строениях, доходах и прочих обстоятельствах разговоры. И мы проговорили тут с ними более получаса времени, в которое рассматривал он все доставленные ему чрез меня бумаги и был ими очень доволен. А потом разговаривал со мною о многом, относящемся до существенного правления волости, и прямо давал мне знать, что он не столько на г. Давыдова, сколько на меня надеется и во всем полагается. А все сие и доказывало мне ясно, что собственно начальником моим был он, а г. Давыдов, значит, был, так сказать, только моим полукомандиром. Далее заметил я с его слов, что он за волости наши приняться намерен был совсем уже не так, как оба прежние мои командиры, но гораздо основательнее, благоразумнее и короче, однако так, что мне и самому то было не противно: ибо с умными и основательными людьми дело иметь всегда охотнее можно, нежели с какими-нибудь иными.
В сих разговорах провели мы с ним все почти время, потом съехались к нему главнейшие начальники для обеда, и тогда, откланявшись, полетел я обедать к хозяину своему г. Албычеву, бывшему в сей день имянинником, я успел и у него еще попировать с его друзьями и приятелями.
Как в сей раз пребывание наместника в Туле было самое кратковременное и он, в последующий за сим день, перед вечером, собирался опять уже и прочь ехать — то поутру, сегодня, ездил я опять к наместнику и он опять со мною кое о чем много говорил, а потом обоим нам с г. Давыдов дал обо всем свои повеления и наставления, как и куда, и каким образом доставлять мне с волостей доходы, что продолжать делать в рассуждении наших строений, и о прочем и прочем, я расстался со мною со всеми милостивыми изъявлениями своего ко мне благоволения.
И как тем все мои дела кончились, то, проводив его в путь, заехал я к своему полукомандиру г. Давыдову, я в тот же еще день распрощавшись с ним, в следующий день, с утра, пустился один и в тот еще день к вечеру в Богородицк и приехал.
После сей перетурки все остальное время великого поста провел я уже с покоем. Живучи в своем месте и занимаясь наиболее своими литературными и прочими любопытными упражнениями, и во все сие время не произошло почти ничего достопамятного, кроме того, что в конце марта, привезли к нам в большую церковь иконостас и образ, писанные в Москве нанятым еще князем живописцем.
Что касается до моих занятий, то они состояли наиболее в продолжении сочинения материала для моего ‘Экономического Магазина’, которым старался я, колико можно более, запастись до наступления весны, и потому посвящал сему делу наибольшую часть своего времени и имел в том успех, столь великий, что оставалось мне много его и на другие занятия, и особливо на рисованье, которым как-то я в сие преддверие весны, занимался в особливости, и не только разрисовывал многие эстампы, но и нарисовал корпусными красками несколько ландшафтов собственного своего изобретения, якобы изображающие половодь и весну, украшающие и поныне мои стены в гостинной, развешанные в сей период времени. Также занимался я много сооружением и раскрашиванием новым манером складной кровати, представляющей днем вид шкафа, к чему тогдашняя теснота в доме меня наиболее побудила. Наконец, возобновилась во мне охота рисовать сухими красками, к чему побудил меня наиболее купленный в Москве с пастельными красками ящичек. И я, в первый еще раз, нарисовал самый тот образ Спасителя, которой и поныне украшает собою передний угол моего кабинета, и пред которым воссылал я всякий день мои моления ко Всевидящему, и которой нарисовал я в великий четверг, в самой тот день, когда мы исповедывались и приобщались Святых Тайн, что случилось в 13-й день месяца апреля.
Бывшая в сей год, в начале сего месяца, половодь, хотя, по обыкновению своему, и озабочивала меня своею величиною, и я не однажды принужден был объезжать и осматривать все пруды наши, однако, несмотря на всю величину свою, прошла, к удовольствию моему, благополучно.
Наконец, настала у нас Святая неделя, бывшая в сей год нарочито поздно и начавшаяся с 16-го апреля. И мы провели ее нарочито весело и наиболее в свиданиях с нашим городничим и с овдовевшею казначейшею нашею Марьею Юрьевною Петровою, которой, по ее осиротелости, дозволил командир мой жить в комнатах одного дворцового флигеля и из милости определил ей небольшое жалование и содержание от волости, и которая была к нам в особливости привержена дружелюбием и сделалась особенною приятельницею моей тещи, продолжающей любить ее еще и поныне.
Впрочем, особливого примечания достойно, что в самой первый день сей недели случилось мне преподать сыну моему и другим детям первейшее понятие о всей связи закона христианского и положить тем основание тому благочестию и той искренней приверженности к закону, которою сын мой и поныне, пред многими сверстниками своими, отличается.
Как с окончанием Святой недели началась уже весна и с нею все великие или надворные дела, то отвлекли меня от моих горничных упражнений и заставили всякий день по нескольку часов препроводить в езде и в ходьбе в разные места и в смотрении за работами и в распоряжении оными. При сем достопамятно, что воспоследовавшая в начале мая перемена имела великое влияние и на сии мои надворные дела и упражнения. Во время правления волости молодого князя Гагарина они очень было поуменьшились и почти совсем заснули. Наиболее оттого, что я, не надеясь от князя получить за все мои труды не только благодарности, но и похвалы, лишился охоты надрывать себя над оными и особливо над какими-нибудь новыми затеями, а охотнее хотел все праздные и от должностных дел остающиеся часы посвящать собственным своим делам и упражнениям. Но теперь, как все переменилось, и я получил таких командиров, которые все мои труды могли оценить как должно и отдавать им надлежащую справедливость,— то проснулась и во мне опять прежняя охота к разным затеям и множеству таких надворных дел, за которые мог я ласкаться надеждою получить похвалу и благодарность. И я по-прежнему стал их производить, не чувствуя никакого оттого себе отягощения.
Итак, по сделании всего, что нужно было в садах и других местах, прилепился я мыслями в особливости к тому, нарочитого пространства, лесочку, которой находился у нас подле каменного большого волостного хлебного магазина, самого того, которой нашел я в первые годы пребывания моего в Богородицке в совершенном пренебрежении. Оный с нужных сторон огородил, заказал и сберегал с возможнейшим попечением. Как лес, содержавший в себе десятин до двадцати и более, к сему временя нарочито уже возрос, сгустился и составлял уже лесок довольно высокой, лежал же в виду и не очень далеко от дворца, на прекраснейшем и таком месте, что из него виден был и весь наш город и все наше село со всеми его знаменитейшими зданиями и весь длинный и обширный пруд, отделяющий город от села нашего, и всю сию рощу кругом обливающий,— то, почитая оной наиудобнейшим к превращению в английский парк, или к составлению из него увеселительного и такого леса, в котором можно было ездить для гулянья и сие с удовольствием в оном предпринимать, начал обработывать в мыслях, как бы сие наилучше сделать. И сняв с него план, прожектировал, как и где чему быть. И не успел настать май месяц и оный одеться, как и принялся за него с особою прилежностью. Я прорубил в нем, в добавок прежним, множество новых, прямых и косых, аллеи, располагая оные так, чтоб они всегда открывали в конце своем какой-нибудь знаменитый предел, и в конце одной виден бы был только один дворец, в другой — одна только пышная наша башня с колокольней, третьей — наша церковь с прекрасным ее большим зеленым куполом, а иная бы открывала в конце своем гору, пруд или виды в самую даль. И все сии аллеи сделал так широкими и уровнял в них землю таким образом, чтоб с удобностью можно было ездить до ним в линейках и даже в каретах самых. А сим неудовольствуя, прорубил и во внутренности густых куреней множество извивающихся и способных для гулянья дорожек, выводя все оные либо на какие-нибудь, посреди леса, красивые площади, либо на сделанные внутри куреней разнообразные полянки, снабженные для отдыхания дерновыми сиделками и прочими, тому подобными, украшениями. И во всем том с толиким усердием и прилежностью трудился, что сей парк мой поспел к Троицыну дню уже к гулянью, и я мог уже всех наших городских приятелей пригласить в оный для завивания венков или первого вешнего гулянья, и не только удивил всех их скорым превращением клочка сего в прекрасное гульбище, но и доставил всем им превеликое удовольствие. Но как много новое дело сие меня ни занимало, но я находил много времени и для занимания себя рисованием и разными любопытными горничными упражнениями, к которым поощряла меня, наиболее, примеченная в сыне моем отменная ко всем таким упражнениям склонность и охота. Итак, не проходило почти дня, в который бы у нас с ним не замараны и не испачканы были руки красками, и в который бы не занимались мы с ним какими-нибудь любопытными делами.
Но, кроме сего, имел я, около сего времени, особливое горничное дело. Как наместник изъявил мне, между прочим, желание иметь у себя подручный, но такой план всем нашим волостям, из которого мог бы он положение оных и всех ее жительств, лесов, пахотных и сенокосных земель видеть, а мне хотелось ему в том услужить,— то и принялся я и за сие, хотя со многими трудами сопряженное, но весьма нужное дело. И употреблял к тому многие дни и часы, остающиеся от других дел праздными. А восхотев ему еще более услужить, вознамерился и со всей нашей усадьбы и всего местоположения, окружающего дворец, снять точный, специальнейший и аккуратнейший план, и более в том мнении, что не вздумается [ли] ему приказать что-нибудь в местах, ему угодных, сделать. Итак, всеми сими делами наполнены были все мои дни в течение весны сего года. Однако не одни оные меня занимали, но было и еще одно важное и великое дело, к которому должен я был устремлять также мои мысли и затеи, но о котором предоставляю я упомянуть вам в письме последующем, а сие, как достигшее до своих пределов, сим кончу, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Января 23-го дня 1810 года, Дворяниново).

УКРАШЕНИЕ ЦЕРКВИ ПО СОБСТВЕННОМУ ВКУСУ

ПИСЬМО 214-е

Любезный приятель! Большое и важное дело, о котором упомянул я вам вскользь при конце моего последнего письма и которым я, между прочим, в течение весны и первый летний месяц сего года занимался, относилось до нашей большой соборной церкви. Как оная хотя давно уже строением была окончена, и как снаружи, так и внутри оштукатурена, и оба боковые предела в ней были уже освящены, но большая и главная церковь не имела еще своего иконостаса, и оной, с образами только по последнему зимнему пути, был к нам привезен,— то главнейшее желание моего нового командира было, чтоб и сию среднюю и главную церковь привесть к окончанию и освятить. И поелику самому ему, по пребыванию его в Туле, заниматься всеми мелочами, к тому принадлежащими, было неудобно, то, ведая мою к тому совершенную способность, поручил он все попечение мое о том мне, прося, как можно всеми делами, до сего предмета относящимися, поспешить, так, чтоб могла она поспеть к храмовому празднику и к ярманке нашей к освящению, которую коммиссию я на себя охотно и принял.
Как дел по сему предмету было еще много, поелику иконостас с образами, написанными в Москве, к нам хотя привезен, но был только сделан вчерне, а раскрашивать и золотить надлежало его еще тут нанятыми художниками, то приступил я к сему еще с самого открытия весны. И как от командира моего передано было в полный мой произвол — раскрасить и раззолотить его как мне заблагорассудится, то и принужден я был ежедневно посещать мастеровых и надзирать за сими работами.
Теперь скажу, что, получив такое полномочие, не хотелось мне своей руки испортить, но соответственно сделать мне доверенное колико можно лучшим образом. И потому, не удовольствуясь приказанием раззолотить его, колико можно с лучшим вкусом, разною позолотою и покрыть всю плоскость или тело по серебру лазоревым лаком,— восхотел я придать ему некакие и другие новые и совсем необыкновенные украшения собственного моего изобретения и придать ему тем еще более красоты и великолепия. И каких-каких новых затеев и выдумок ни употребил я при сем случае! И усердие мое было так велко, что, за неимением у себя живописца и других таких мастеровых, которые могли б все то сделать, что я придумывал и хотел, не жалел и собственных своих трудов, и над сделанием многих вещей трудился сам своими руками, и с таким при том прилежанием, что не знал даже усталости, хотя дел сих было и довольно много. И как сим оставил я по себе в сей церкви навсегда памятник, то и расскажу об нем в некоторой подробности.
Первейшим делом моим было то, что мне восхотелось царским дверям придать более красы чрез закрытие всех промежутков между редкою сквозною позолоченною резьбою оных посеребренными, наподобие зеркал, стеклами. Над сим трудился я самолично и мне тем удалось придать им несравненно более красы и великолепия.
Во-вторых, находя сделанную в иконостасной арке над ними звезду из сияния очень просту и не по моему вкусу, вздумалось мне ее уничтожить, и вместо ее всю сию большую арку занять образом благословлявшего входящих в царские двери Господа Саваофа, окруженным сиянием, сделанным из превеликого множества таких же обрезных посеребренных, на подобие зеркала, стекол. Мысль сия мне так полюбилась, что, за неимением живописца, решился сам нарисовать сей образ, колико можно в натуральнейшем виде, и мне удалось и сию необыкновенную штуку сделать так хорошо, что она от всех приобрела похвалу и одобрение.
В-третьих, находя в иконостасе в углах на уступах его пустоты, вздумал я занять оные обрезными фигурными щитами, с изображенными на них церковными трофеями, как-то: сосудами, дискосами, кадилами, евангелием и тому подобным, сделав все их золотыми, а грунт прикрыв усыпанною по клею шмельдью. И мне удалось и сии небольшие штучки сделать со вкусом и также хорошо.
В-четвертых, вместо обыкновенных линяющих лент, на которых прицепливаются пред местными образами паникадилы, вздумалось мне употребить простые пеньковые, но вызолоченные снаружи червонным золотом веревки, и придать им чрез то вид толстых шнуров, свитых из золота. И сие составляло особую и новую выдумку, полюбившуюся многим и придавшую много великолепия.
Таковую ж самую простую, но удачную выдумку употребил я, в-пятых, при украшении сени в алтаре над престолом. Сень сия сделана у вас была на больших четырех золотых столбах и вверху, ниже карниза, украшена тафтяными подобранными занавесами с золотою бахромою, но как не доставало у нас больших золотых кистей, то по скорости вздумалось мне их сделать фальшивые и смастерить из деревянных, округленных и вызолоченных стаканчиков, с привескою к ним кругом многих ниток с нанизанными вызолоченными стеклянными пронизками и повесить их на таких же вызолоченных шнурах. И мне удалось сделать их так похожими на золотые, что все ими обманывались, и, узнав выдумку, не могли довольно ее расхвалить.
Шестая моя выдумка состояла в приделании к сей сени спереди двумя ангелами придерживаемого фигурного щита с крупною надписью, из следующих слов состоящею: ‘Ядый мою плоть и пияй мою кровь во Мне пребывает и аз в нем’. Сия выдумка также многим отменно нравилась и тем паче что надпись сия по крупности слов видна была в арку изо всей церкви.
В-седьмых, поместил я и сзади иконостаса, над царскими дверьми, вместо простого образа, изображение Нерукотворенного образа, держащегося летущими (sic) ангелами, нарисованное также самим мною.
В-восьмых, оба боковые придела велел я от большой церкви отгородить стеклянными перегородками, несмотря на всю величину арк, и таким образом раззолотить и покрыть перила и карнизы по серебру лазоревым лаком, чем придал всей церкви отменное великолепие.
В-девятых, велел приделать к левой стене, между церковью и трапезою в соответствие находящегося на правой стене иконостаса с образом Казанской Богородицы, по собственному своему рисунку и прекрасно сделанную и раззолоченную и расписанную кафедру с балдахином над оною, а внутри, на стене, изобразил во весь рост Димитрия Ростовского, так как бы сказывающего проповедь. Сие составляю также особое и почтя необыкновенное украшение.
В-десятых, наконец, вздумалось мне особенным и необыкновенным образом украсить и внутренность большого купола постановлением на широком карнизе, против каждого из многих окон, по большой золотой вазе. Вазы сии сделал я сам, обрезные из толстой политуры со многими прорезными насквозь местами, и снаружи, расписав и раззолотив их по приличию, прикрыл сзади все прорезные места слюдою, покрытою разноцветными лаками, с тем намерением, чтобы прорези сии могли служить некоторым родом дневной и ночной иллюминации, ибо как церковный карниз был так широк, что по оному, позади сих ваз, ходить человеку было можно, то в большие праздники, во время всенощной, зажигали мы позади ваз сих свечи и огни и они придавали и днем, и ночью отменное всей церкви великолепие.
Вот сколь многие и разнообразные затеи употребил я для украшения внутренности сей церкви. Но как все сие скорее сказать, нежели сделать было можно, то легко можно заключить, что все сие и многих трудов и хлопот мне стоило. Но как оные услаждаемы были сколько своею удачностью, столько и всеобщим одобрением, и похвалою, и паче всего чувствуемым при отделке каждой штуки собственным превеликим удовольствием, то были они мне очень сносны и почти нечувствительны. Однако, я едва-едва мог успеть все сие кончить к 16-му числу месяца июля, в которой день наконец она освящена. Впрочем, относительно к сему периоду времени достопамятно для меня было то, что 29-го мая чуть бы опять не претерпел я пожарного бедствия. Какому-то бездельнику (не знаю, не ведаю, по какому побуждению, а думаю — более побуждаемому желанием накрасть опять каких-нибудь вещей) вздумалось было двор мой зажечь и всунуть в одном месте задних мелких строений, в соломенную кровлю головню с огнем. Но каким-то случаем и бессомненно действием невидимого Промысла Господня, пекущегося о сохранении меня в сем разе от бедствия, солома от головни сей хотя совсем почти истлела, но не загорелась, и головня потухла. Мы ахнули ажно, как наутрие принесли к нам сию головню тепловатую и не могли довольно возблагодарить Господа за избавление нас столь очевидным образом от столь близкой опасности.
Наконец, с наступлением месяца июля и за неделю до освящения церкви приехал к нам командир мой г. Давыдов, и как намерен он был пожить у нас таки-довольно, то приехал уже со всем своим семейством, состоящим из его жены, ее сестры и своего сына и привезя с собою для сотоварищества и нескольких своих тульских приятелей, и расположился в большом корпусе нашего замка, или во дворце самом.
С сего времени начались у нас опять ежедневные почти праздники и гулянья, а для меня самое хлопотливое время, ибо, с одной стороны, надобно было спешить отделкою многих неоконченных вещей в церкви и делать все нужные к освящению оной приготовления, а с другой — угощать у себя сих новоприезжих гостей, когда обедами, когда ужинами, возить их в разные места для гулянья и показывать им все мною сделанное, снабжать квартиру и кухню его всеми нужными потребностями и удовлетворять все непомерные требования его поваров и лакеев, что производило нам и чувствительные иногда неудовольствия. Но все сии хлопоты услаждаемы были, по крайней мере, благосклонностью и приятным со мною обхождением моего командира, который все сделанное мною в лесу и в церкви не только одобрял, но превознося похвалами, благодарил меня за труд мой, а мне более того было ничего и не надобно.
Во время сих наших в разные места, то для ловления рыбы, то так для гуляния, разъездов, случилось было со мною вмиг большое несчастие, происшедшее от самой резвости. Однажды ездили мы целою компаниею мужчин ловить на островах наших рыбу, и как надлежало нам в одном месте подле небольшого протока и лощины полчаса почти времени дожидаться, покуда невод запускали и тащили, то пришла охота господам тульским ветрогонам, приехавшим с г. Давыдовым, между прочим балагурничаньем, перепрыгивать через помянутую лощину и оказывать, друг перед другом удальство свое. Сперва я долго только смотрел на сию их резвость и забаву. Но как ни одному из них перепрыгнуть сию низкую лощину не удавалось, и они все либо падали, либо спотыкались, то приди мне охота пощеголять своим удальством и искусством.
— И, господа, — сказал я, — уже этакой безделки не можете вы пересигнуть (перескочить) и, разбежавшись нивесть, сиг сам через нее. Я и перескочил ее довольно хорошо, но ноге моей случилось на том берегу попасть на неровное место, отчего и вывихнулась она в самой щиколотке. Я в один миг почувствовал от того превеликую боль и не мог даже и ступить на ногу. Все взгоревались и встужились о том и не знали что делать. Но, по счастию, случилось сие против самого почти лекарского домика. Мы тотчас велели его кликнуть, и он прибежал и, тазая меня за мою шалость, ногу мою опять вправил и снабдил меня примочкою, что мне и помогло. Однако дня с три, с четыре принужден я был оттого прихрамывать.
Наконец, наступила и наша ярманка, на которую, равно как и для освящения церкви, съехалось множество дворянства, а простого народа было превеликое со всех сторон стечение. Чтоб продлить хотя одним днем сию единосуточную почти ярманку, то определили было святить церковь на другой день самого праздника и по окончании самой ярманки.
На сей праздник и ярманка сделалась достопамятна мне нечаянною для меня и для всех нас тревогою, произведенною также какими-то бездельниками из съехавшегося на ярманку черного народа. Молодцам сим, как думать надобно было, восхотелось полакомиться нашими карпами, которыми превеликим множеством был наш большой пруд наполнен. Они вздумали под прудом сим подхимистить и сделать так, чтоб он будто бы сам собою прорвался и вода бы вся из него ушла, карпы обнажились бы все в стременах и ловить было можно. Итак, во время самой ярманки забрались они под спуск и ночным временем подрубили внизу одну стенку, и как оттого два ряда вешняков принуждены были вывалиться, то и заорала вода страшным образом с пруда. Мы, ничего того не зная, спали себе спокойно, и ни кому не ума было посмотреть за прудом. Но не успело ободнять, как, усмотрев сие, без памяти прибежали ко мне с уведомлением, что пруд большой прорвало. Не могу изобразить, как сие меня тогда перетревожило и испугало. ‘Господи! вскричал я, каким бы это образом я отчего такая беда случилась? Кажется теперь не половодь, да и дождь был не велик, отчего ж ему прорваться?’ и без памяти побежал на плотину. Тут увидев страшный рев стекающей в пронесенные и плавающие в бучиле вешняки воды, только ахал от удивления, не постигая, как это могло случиться: под водою и неприметно было того, чтоб они подрублены, а сие усмотрели мы уже после. Но как аханье и туженье не помогали, а надлежало помышлять о скорейшем захватывании воды, то, не долго думая, послал я солдат и велел гнать с ярманки всей волости нашей мужиков, каких они найти только могут, и с лошадьми их и телегами, а других послать за лопатками и другими инструментами. А между тем, тотчас и выдумал спасительное средство, могущее еще пруд сей удержать от совершенного прорыва. По особливому счастию, случилось мне, года за два до сего, для недопущения с полою водою сбегать с пруда карпов, сделать одну предосторожность, которая, при сем случае, пригодилась мне очень кстати, а именно: я велел перед самым спуском в пруде сделать превеликую в воде насыпь и обвел полуциркулем все то место настоящею почти подводною плотиною, на сей велел я побить сваи и сделать кругом надолбы, установить сплошь подле их стоймя фашинами, сделанными из одного мелкого леса, и все сие для того, чтоб вода сквозь фашины могла стекать, а рыбке бы ни одной не можно было проходить. Итак, не долго думая, велел я сбежавшемуся народу возить скорее солому и, связывая в пуки, кидать в пруд позади фашин оных и на нее сыпать привозимую из берега землю, и чрез то составлять на скорую руку новый ряд плотин пред всем спуском. А сим средством и удалось мне тогда спасти свой пруд. Новая скороспешная плотина сия поспела у меня чрез несколько часов, и в состоянии была удержать всю воду, но как я принужден был быть при том безотходно сам, и при том, под сильным, случившимся тогда, дождем, то впрямь — не только измучился, но и измок, и сей праздник был мне долго памятен. Но, по-крайней мере, я доволен был тем, что успел очень удачно сие дело сделать и тем командиру моему доказать вновь свою расторопность. Что касается до него, то он в сие время занимался угощением у себя съезжающихся час от часу более к себе гостей и деланием к большому торжеству всех нужных приуготовлений. А тем же занимались и мои домашние.
В последующий за сим день угощал нас всех у себя наш городничий, а после обеда ездили мы всею гурьбою гулять, сперва на остров, а потом в лес, новосделанный парк, и день сей провели весело. И как между тем все поспело к освящению церкви и приехал из Коломны для сего протопоп, то 10-го числа июля и происходило у нас торжественное и, прямо можно сказать, пышное освящение нашей большой церкви. Множество дворянства обоего пола присутствовало при оном, а народу было превеликое стечение. И как нами употреблено было все, что только служило к сделанию сего обряда торжественнейшим, то и происходило все с отменным великолепием и божественная служба была тем приятнее, что мы имели уже около сего времени старанием нового моего командира целый хор певчих, набранный из конюховских детей и других канцелярских служителей и обученных уже петь нанятым учителем. Для придания сему торжеству более блеска угощал мой командир у себя всех присутствующих при освящении дворян обеденным столом. И был у него превеликий пир. А поелику достали мы на сей случаи и музыку, то после был и бал, и танцы. Но и сего было еще не довольно. Но как около самого сего времени приезжал к нам в Богородицк немец-фигляр, показывающий разные хитрости, как, например, говорящую голову и другие подобные тому шутки, то восхотел командир мой угостить всех своих гостей и сим зрелищем в приготовленном на короткую руку {На скорую руку, наспех.} во флигеле маленьком театре. Словом, весь сей день проведен был очень весело, а в последующий день был бал, танцы и ужин у меня в доме, и разборная моя стена долженствовала опять выходить вон для сделания множайшего простора. А в наступивший за сим день звал моего командира и всех нас к себе на обед один из соседственных дворян господин Марков, и мы все гурьбою ездили к нему и были там угощаемы. Причем случилось жене моей впрах перестращаться от нечаянной и такой неожидаемой пушечной пальбы, производимой во время обеда, и которой она всегда боялась. Дома же у нас в сие время чуть было опять не сделался пожар, но, по счастию, погашен в самом его начале. На другой день после сего происходила у моего командира беспрерывная почти карточная игра между бывшими в числе гостей игроками, которые все насилу-насилу разъехались от нас в следующее за сим утро. Мы все же пировали в сей день у судьи нашего г. Арсеньева, а наутрие поехали в Бобрики для такого же пирования у Верещагиных, а оттуда проехали к г. Власову и у него не только ночевали, но и в последующий день угощаемы были пышным обеденным столом. И, возвращаясь оттуда, заехали еще к г. Бакунину и в Богородицк возвратились не прежде, как ввечеру уже 16-го числа. Но сим все еще тогдашнее хлопотливое для меня время не кончилось. Но командиру моему вздумалось еще с женою своею съездить в дальние гости за Ефремов, к общему нашему знакомцу генералу Дмитрию Васильевичу Арсеньеву, куда взял он меня с собою. Итак, ездили мы с ним и туда. Но там не столько были угощаемы, сколько измучены были в прах ездою и ходьбою по полям, в угодность хозяину, хотевшему доказать командиру моему все угодья своей тамошней деревни и надоевшему даже нам беспрерывным почти рассказыванием о своих мужиках, о их семействах, пашне, лесочке и тому подобных, ни малейшего уважения и слышания недостойных, вещах. Сию дурную привычку имел сей, впрочем, благоразумный человек, которой не мог я довольно надивиться, и не понимал, как он при всем своем благоразумии ее усматривал, что никто сими пустыми его рассказами не интересовался, но паче слушал их с крайним для себя отягощением. Словом, он так ими нас отяготил, что мы не опомившись почти от радости, вырвавшись на другой день, после обеда, от него и не рады были всему его, умеренному весьма, нас угощению.
В Богородицк возвратились мы не прежде, как уже 21-го числа к готовому у меня обеду. Но и тем еще не все кончилось. Но мы пировали еще на другой день опять у г. Арсеньева, а наутрие опять у городничего, и насилу-насилу сей день был уже окончательным всем нашим празднествам и пированьям, и мы проводили г. Давыдова, поехавшего назад в Тулу и пробывшего у нас в сей раз три недели.
Из всего вышеописанного можете вы усмотреть, какую особую склонность имел мой командир к пиршествам и рассеянной жизни, и заключить, что все сие время было для меня очень хлопотливо и суетливо и что мы рады-рады были, освободившись наконец от сего ига. К вящему умножению моих хлопот, должен я был и в самое сие время ущипками {Ущипывать — отделить, оторвать щипком, двумя пальцами. Здесь в смысле — украдкой, урывками.} и урывками трудиться над моими планами и чертежами, ибо командиру моему весьма хотелось, чтоб я поспешил окончанием оных. Но все сие ничего бы не значило, если б не случилось в течение сего достопамятного периода времени одного происшествия, не только меня весьма озаботившего, но и повергшего в крайнее недоумение, а именно.
Командир мой, каков ни добродушен и ни хорош был всем своим характером, но имел тот в себе недостаток, что был очень невоздержан и мотоват, и от самого того нажил на себя превеликие долги, которые его весьма тяготили. Чтоб избавиться от сего ига, то возмечтал было он при случае получения в свою власть наших волостей ими воспользоваться и содрать со всех наших мужиков хотя легонькую, но для себя полезную кожурину. Но как приступить к тому без согласия и содействия моего никак было не можно, то, не отваживаясь сам сделать мне о том предложения, восхотел он стороною наперед узнать, каких я о том буду мыслей, и для того препоручил изведать сие одному из приезжих с ним тульских гостей, человеку бойкому и проворному. Сей и подъехал было ко мне с своими рассказами и предложениями, нельзя ль было помочь Николаю Сергеевичу в его темных обстоятельствах собранием, хотя по гривеннику с души, с наших волостных мужиков, говоря, что для них, как весьма зажиточных и во всяком изобилии живущих крестьян, составило бы сие сущую безделку, а Николаю Сергеевичу могло б то послужить в великою пользу, и он очень будет тем доволен и за то благодарен. Немногие сии слова, сказанные мне им будто бы от себя шуточным образом, поразили меня так, что у меня ажно кожу подрало при услышании оных. Я легко мог догадаться, что его заставили сие мне предложить стороною, и сие привело меня в такое недоумение, что я с минуту времени и не знал, что ему на сие и ответствовать. Наконец, собравшись с мыслями, без дальних обиняков и на-прямо ему сказал:
— Все это так, братец, все хорошо и было бы, конечно, для Николая Сергеевича не худо, но со всем тем я не уповаю, чтоб могло сие когда-нибудь совершиться.
— А почему бы так? — подхватил он.
— А вот почему, любезный друг, — отвечал я, — сие могло бы быть только в таком случае, если б мужички наши сами собою сие вздумали и, смолвившись между собою, такой денежный сбор самопроизвольно собрали и торжественным образом поднесли Николаю Сергеевичу от себя в подарок. Но сего-то самого от них никак и никогда ожидать не можно. Не таковы наши мужички щедроподатливы и умны, чтобы могли они и сами собою догадаться такую услугу оказать своему командиру. Вам они не таково и давно известны, как мне, а я, зная их из собственной опытности, скажу, что они превеликие охотники до свиней и свиней у себя держат, свиней кормят, свиней едят и…. сами свиньи!
При сем слове предлагатель мой захохотал, и я продолжал:
— Вам это смешно кажется, но это истинная правда, и каковы они тщивы {Тщивы — старательны, усердны, здесь: заботливы.} характером своим, может вам доказать собственной пример мой. Меня все они действительно любят, поговорите хоть с кем-нибудь из них, все назовут вам меня своим отцом и таким командиром, какого не желают они лучше. Но при всей любви и приверженности своей ко мне, как бы вы думали, далеко простиралась их тщивость и податливость ко мне, и не смешно ли вам покажется, когда скажу, что, будучи управителем над 20-ю тысячами душами зажиточных мужиков, а к Святой неделе покупаю самые яйца на чистые денежки, когда свои не случаются. Этому, может быть, никто не поверит, но это самая истина. Или вот скажу вам другой и разительнейший пример. В прошлом году случилось мне сгореть и лишиться дома и всего почти в нем бывшего и потерять имущества более нежели на 2000 рублей. Всем им известна была тогдашняя моя нужда, и что у меня ни крова, ни съестных припасов и на семью ни куска хлеба не осталось, казалось, можно б им при таком бедственном и несчастном случае чем-нибудь услужить своему любимому командиру. Но они и не подумали о том, и один только наибогатейший из них и такой, которого капитал тысяч до двадцати простирается, расщедрился и принес ко мне, но что же, один только испеченный хлеб!
— Не в правду ли? — воскликнул мой соблазнитель.
— Ей-ей, — ответил я, — это всем известно, и мне как ни горько тогда было, но я принужден был захохотать и дурно было, чтоб при таком случае не принять у него того, а охотнее хотел бы я в него им в лицо швырнуть. Вот каковы, сударь, здешние мужики! И можно ли ожидать чего от таких окаиомов {Окаиомы — окаивать, окаять — признать отверженным — окаиомы — окаянные.}.
Удивился и задумался, услышав сие, но наконец, помолчав несколько, сказал: ‘Все-таки можно было бы к тому их как-нибудь настроить’.— ‘Как настроить, говорите вы, подхватил я того момента и захохотал. А каким бы это образом и кто бы взялся это сделать? О подкомандующих моих могу я вас уверить, что никто из всех их не отважится к тому приступить, а я всего меньше. Я о таковом предприятии я помыслить страшуся, а того меньше, чтоб насильно наложить на них такой побор. Сохрани нас от того Господи! от сего и Бог знает, что бы произошло! Мужички здешние, живучи уже столь многие годы под управлением, основанном на ноге прямо честной и бескорыстной, и непривыкнувшие ни к малейшим каким-либо притязаниям, сочли б сие неведомо чем и воплями своими возмутили б и самое небо и землю. Нет, нет, господин мой, я опять повторю, что мужички здешние совсем не таковы, чтоб можно было предприять с ними что-нибудь тому подобное и каковы ни глупы, но то у них твердо затвержено, что они собственные крестьяне императрицы и что никто не посмеет делать им какие-нибудь притязания. И изволь-ка что-нибудь тому подобное затеять и предприять, я уверяю вас, что они в миг очутятся с жалобою, не только у Михаила Никитича, но и в самом даже Петербурге, на это они очень умны’.— ‘О! так пропади ж они, окаянные, сказал мой предлагатель’, и, обратив все в шутку, замолчал.
Сим образом отбоярил я сего молодца, и он у нас, несолоно похлебав {Несолоно похлебавши, т.е. ничего не добившись.}, и пошел от меня пересказывать все то, без сомнения, препоручателю своему, и что они говорили, того уже я не знаю, а ведаю только то, что, обжегшись в сей раз на молоке, стали потом дуть и на воду, и я уже никогда не слышал более таких замашек. Со всем тем случай сей привел меня в превеликое недоумение и принудил, усугубить все мои с сей стороны предосторожности.
Сим окончу я сие мое письмо и скажу, что я есмь ваш, и проч.

(Января 25-го дня 1810 года. Дворяниново.)

Письмо 215-е.

Любезный приятель! Проводив от себя своего командира я сбыв с плеч своих сие тягостное бремя, принялся я за прежние мои комнатные упражнения, которые служили мне вместо отдохновения, и как планы и чертежи мои были еще не отделаны, то спешил я оные окончить. Нужны они были командиру моему для того, что как он поджидал скорого возвращения из Петербурга нашего главного начальника и намерен был к нему в Москву ехать, то хотелось ему отвезти их к нему с собою. А мне наводили они тем более труда, что мне не хотелось руки свои испорять, а украсить их колико можно лучшими картушами, что и удалось мне очень хорошо сделать, я могу сказать, что планы сии были прекрасные.
Между тем засел я опять за сочинение материала для моего ‘Экономического Магазина’, для запасения г. Новикова на все остальные месяцы сего года потребным материалом, я в короткое время успел опять наготовить оного множество. Занимала меня также около сего времени и моя библиотека. И как оная час от часу увеличивалась как чрез покупку новых книг, так и присылкою от Новикова для продажи, то восхотелось мне всю ее привести в порядок и ранжировать на сделанных шкапах и полках в тех комнатах, на нашей башне под колокольнею, где находилась прежде канцелярия наша. И тут установил я и убрал ими целые две комнаты и хаживал в них нередко для литеральных прогулок и увеселений.
Впрочем, не гуляли у меня и краски, а особливо сухие или пастельные и как около сего временя выдумал я способ рисовать ими по вытертой пемзою коже, то нарисовал я и сын мой ими многие из тех картин, которые и поныне еще украшают мои стены и, между прочим, еще образ Спасителя и Богородицы срисовал с местных и придельных образов, писанных Некрасовым.
В сих упражнениях препроводил я все остальное время июля и весь успенский [пост]. А не успели мы разговеться, как и получил я повеление от г. Давыдова, чтоб мне приехать к нему в Тулу и привезти с собою все планы и бумаги, нужные к представлению наместнику, с уведомлением, что он собирается ехать в Москву. Итак, принужден я был ехать к нему, но в сей раз пробыл я в Туле одни только почтя сутки, ибо нужно было отдать только ему планы и прочие бумаги и переговорить с ним кое о чем относящемся до волостей. Почему, съездив с ним в Щеглово и проводив его 21-го числа в Москву, не медлил и сам я в Туле, но поскакал опять в Богородицк.
Тут нашел приехавшего к вам без меня нового учителя, природою немца, по прозванию г. Эйзенберга, выписанного из Москвы чрез нашего лекаря, для возобновления нашего пансиона, на место старика Дебридьи. И будучи очень доволен, нашел в нем степенного и многознающего и очень хорошего человека, договорился тотчас с ним о продолжении учения моего сына обоим языкам. И дабы был в том лучший успех, то, отдав его даже совсем жить к нему, отвел для жительства ему средний дом лекарский в госпитале, ибо лекарь жил тогда во флигеле. А как к учителю сему отдал и г. Толбузин обоих своих сыновей, то и основался у нас опять небольшой пансион, и сын мой от учителя сего несравненно больше научился всему, нежели от прежнего учителя.
В самое то же время получил я и от г. Новикова письмо с убедительною просьбою, чтоб мне заготовлять материал для ‘Экономического Магазина’, и для будущего пятого года его издавания, поелику все получающие оный ни мало им не скучали, а все усердно желали дальнейшего продолжения сего общеполезного издания. Признаюсь, что уведомление о нем, и самая сия просьба была для меня непротивна. И как, по-привычке, не наводило сочинение сие и мне дальнего отягощения и я за труды мои довольно награжден был, то и не имел я причины от того отказаться.
Вместе с сим письмом прислал он ко мне и выговоренные экземпляры, напечатанного уже перевода моего ‘Геценовых рассуждений о начале и конце мира’, и доставил мне тем превеликое удовольствие, уведомяя вкупе, что книга моя ‘О благополучии’, под именем ‘Путеводителя к истинному человеческому счастию’ (которое название им самим сей полезной книге придать рассудилось) уже печатается, что порадовало меня еще того более.
Чрез несколько дней после того, но убеждению моих домашних, принужден я был согласиться съездить с ними опять в дальние гости, за Ефремов, для свидания с теткою Матреною Васильевною Арцыбышевою. Итак, в сем путешествии провели мы все остальные дни месяца августа. Тетка была нам очень рада и мы прогостили у ней целые три дня, в которое время имел я случай короче познакомиться с господином Ушаковым, Христофором Александровичем. А возвращаясь оттуда, заезжали к родственнице нашей госпоже Елагиной, так и к господину Писемскому, и у сего последнего ночевали, а домой возвратились уже в последний день сего месяца.
Не успели мы приехать, как вдруг я в самой первой день сентября, против всякого моего чаяния и ожидания, обрадован я был письмом, присланным ко мне из Москвы от командира моего г. Давыдова, которым уведомил он меня, что государыне императрице угодно было самолично пожаловать меня в коллежские асессоры. Господи! удивился и обрадовался я, читая письмо сие. Я не вспомнил почти от радости и более потому, что я никак сего чина не добивался и никого о том не просил, а наместнику нашему восхотелось самому сделать мне сие благодеяние и выпросить сея мне чин от государыни, что ему и стоило только нескольких слов. И он, будучи у императрицы в Царском Селе, только ей о том и, как без сомнения думать надобно, с похвалою обо мне доложил, как государыня и слова не сказала, а с удовольствием на то согласилась, приказала гр. Безбородко сообщить о том именное свое повеление генерал-прокурору, который в тот день, а именно 20-го числа августа, и уведомило том чрез письмо князя Вяземского, бывшего тогда генералом-прокурором, управляющим всем сенатом. И г. Давыдов одолжил меня тогда и присланием ко мне копии и с самого достопамятного письма сего, которое и поныне у меня хранится.
Письмо сие получил я, как теперь помню, поутру, находясь в своем кабинете и занимаясь своими литературными упражнениями, которые, как легко можно заключить, выпали у меня в тот же миг из рук, и я, вскоча, не успел собраться от удивления с мыслями (и вздохнув, возблагодарил сперва Господа за сию сниспосланную Его ко мне особую милость и несколько раз сказал спасибо я благодетелю своему г. Кречетннкову), как, не говоря ни слова, побежал к своим родным домашним для сообщения им сей радости. И дабы им сделать чувствительнейше сюрприз, то понес к ним помянутую копию с письма графа Безбородки и с притворным равнодушием сказал им: ‘посмотрите-ка какую получил я бумажку’. Сии, занимаясь тогда своими женскими рукоделиями и считая, что бумажка сия ничего дальнего в себе не содержит и была в чем-нибудь неприятном, то долго и не хотели было у меня брать из рук и говорили, что им читать ее не досужно, а прочел бы я им сам. Но как я сказал, что им неотменно самим ее прочесть надобно, то взяла наконец у меня из рук матушка теща. И не успев до половины еще тихомельком прочесть, как воскликнула: ‘И! батюшка, да что это, да как это и каким это образом сотворилось?’ — ‘Вы уже говорите, сказал я, и дивитесь тому, а я уже дивился, дивился, да устал’. Слова сии возбудили в жене моей я в детях любопытство, я им захотелось знать, что это такое, и все стали спрашивать. Тогда теща моя, обратясь к жене моей, сказала: ‘Чего, сударыня, ведь Андрея Тимофеевича государыня сама пожаловала чином и тебе полно слыть уже капитаншею, а ты теперь госпожа ассессорша и штаб-офицерская жена’. ‘Как это! как неужели вправду’, закричала она, а с нею все в разные голоса, и ну креститься, благодарить Бога я поздравлять меня с получением царской милости. И как слух о сем в несколько минут по всему городу разлетелся, то не успели мы почти очнуться, как со всех сторон слетелись к нам не только все мои канцелярские подкомандующие, но и все наши друзья и приятеля городские, и все наперерыв, друг пред другом, начали меня поздравлять и изъявлять искреннее свое о том удовольствие, только твердили: ‘Ну, слава, слава Богу, ай Михайла Никитич! ну, спасибо ему, ей-ей спасибо. Это не по-княжески и ну вот и ты у нас теперь коллежский асессор, а что всего лучше, ты чин этот получил не по проискам каким и не по зауголью, а прямо за свои достоинства, и, что всего дороже, еще лично от самой государыни и особым именным указом. Это славно! и теперь не кичись, пожалуй, пред тобою г. Верещагин и прочие с своим чином’.
Все такие отзывы, натурально, были мне весьма приятны, и я не инако как с удовольствием слушал. И как сие было в утреннее время, то подали тотчас завтрак я с ним вместе бутылку шампанского. И тут начались опять поздравления бесконечные. После чего, пригласив всех их к себе наутрие обедать и проводив от себя, побежал в церковь я послал за попом того ж часа служить благодарной молебен.
Таким образом, ни думано ни гадано, получил я штаб-офицерский чин, и в тот же еще день начал подписывать бумаги сим новым званием. И признаюсь, что при первом наименовании себя сим чином, чувствовал я особенное удовольствие. А что мне всего приятнее было, то все подкомандующие мои были тому очень рады, да и из прочих ни один человек мне в том не завидовал, а все твердили только, что получил я сей чин по достоинству.
В следующий за сим день, действительно всем нашим городским задал такой пир, как в какой большой праздник, и распили и мы не одну бутылку вина. И все от сего времени начали мне еще более оказывать уважения, да и сам я ровно как на вершок от сего повырос больше. В самом сердце своем чувствовал наиживейшую благодарность ко Всевышнему и прославлял пекущийся о благе моем Его святой Промысел.
Не успел я от сего обрадования несколько поуспокоиться и дней десять провести опять в своих прежних занятиях, как вдруг прискакал ко мне нарочный курьер с повелением от самого наместника, чтоб я, для некоторой надобности, как можно скорее, явился к нему, заехавшему на самое короткое время в Тулу. Я, обрадовавшись сему случаю, в тот же почти день, схватя лошадей, поскакал в Тулу. Туда приехав и остановясь у друга моего г. Албычева, успел еще в тот же день явиться к наместнику. Я нашел его стоявшего тогда в Путятинском доме т окруженного большою толпою тульских господ, и первым долгом почел принести ему за милость его свою благодарность, которую отклонил он от себя, сказав при всех мне, что он ничего не сделал, как оказал достойное достойному. Потом изъявил мне свое благоволение о сочиненных мною планах и, поговорив со мною о волостях, приказал сочинить мне еще некоторые ведомости и, подумав о том каким образом поудобнее можно было умножить с волостей доход без дальнего отягощения крестьян, со всеми теми бумагами приехать к нему в Калугу, поелику в Туле тем заняться ему нет времени, ибо он спешит ехать в Калугу.
Он, и действительно, на другой день, с утра туда и отправился. А как и мне в Туле никаких других надобностей не было, то и я в тот же день назад в Богородицк поехал, где и занялся тотчас выполнением повеления своего главного начальника.
Целую неделю занимался я сим делом и не успел их кончить, как и пустился со всеми бумагами сперва в Тулу, а потом из ней и в Калугу. Как в Туле нужно мне было повидаться с г. Давыдовым и взять и от него некоторые бумаги и записки, то, явившись к нему, услышал, что прислан уже из сената указ о пожаловании меня чином. И в этот день мы с Николаем Сергеевичем обедали у тогдашнего губернатора г. Заборовского, Ивана Александровича, со множеством других из тульских господ, которые все также меня поздравляли с государскою милостию и оказывали мне уже более уважения, а особливо видя я наместниково ко мне особое благоволение. В последующий день думал было я, что меня в наместническом правлении приведут к присяге, но как никого из присутствующих не случилось, то, отложив сие до моего возвращения из Калуги, не стал я долее медлить и поехал в сей наместнической город, где имел тогда наместник наш обыкновенное свое пребывание. И на другой день, а именно 23-го сентября, туда я приехал.
В сем губернском городе хотя и случалось мне до того бывать, но в сей раз нашел его совсем уже, по примеру Тулы, переменившимся, и так много, что почти и узнать было его не можно. Премногое множество было уже в нем воздвигнуто вновь больших зданий и повсюду поделаны были площади и прямые улицы, и я всему тому не мог довольно надивиться.
Я, остановившись на особенной и нанятой для себя квартирке, неподалеку от дома наместнического, и на другой день поутру явился к наместнику. Он принял меня очень благосклонно, и так как бы какого приезжего в губернский город гостя. Но как в тот день случилось ему отлучиться и он ездил в уезд в гости к Толстому, то, сказав мне, чтоб я его обождал, примолвил: ‘погостите, сударь, у нас и поживите в Калуге, а мы постараемся, чтоб вам было не скучно’. Таковая его ко мне ласка была мне весьма приятна, и я все четыре дня, которые пробыл я в сей первый мой приезд в Калуге, провел я не только без скуки, но со многими удовольствиями. У наместника бывал я, обыкновенно, по утрам, в которое время разговаривал он со мною о волостных наших делах, и потом, обыкновенно, он оставлял меня у себя обедать, а по вечерам, когда бывал он дома, то должен был и я быть у него на концертах, а ежели езжал куда в гости, то брал и меня с собою. И как всегда бывало у него множество тамошних господ, то сие и доставило мне случай спознакомиться со многими из тамошних чиновников, а особливо приобрел особенное к себе благоприятство от бывшего тогда там вице-губернатора г. Арсеньева, Михаила Михайловича, у которого нам с наместником случилось быть на празднике и вечеринке. Таким же образом спознакомился я короче и с обоими наместническими секретарями: гг. Веницеевым и Мяхайловым, а с сим последним, по доброте его характера и охоте к наукам, даже сдружился. Словом, я не видал как пролили сии четыре дня, хотя, в течение оных, не позабыты были и дела, и я не мало занимался и оными и не один час принужден был, вставая до света, по утрам заниматься с бывшим со мною канцеляристом, или иначе секретарем моим, деловым письмом.
Дела сии относились, во-первых, до переоброчки обеих наших волостей, для приумножения с них доходов и сделания в них новых и лучших распоряжений. Наместник, как я уже уломянул, еще в бытность свою в Туле, приказывал мне сделать тому прожект, и самый сей прожект привозил я тогда к нему, и он апробовал его во всем пространстве и был им очень доволен. Во-вторых,— до переселения половины из присоединенных к нам, вместо выбылых в мещанство, монастырских деревень на другие жеста, по близости Богородицка, чем я также, при рассматривании сих планов, преподал мысли, которые и апробованы были наместником. В-третьих, был у нас с ним разговор о саде. ‘Как бы, Андрей Тимофеевич, сказал он мне однажды, рассматривая составленный план мой всей усадьбы, и нельзя ли как бы нибудь сделать нам вот тут, подле дворца, садик? Ты охотник до садов, итак, не можно ли смастерить какой-нибудь английский садик?’ — ‘Очень хорошо, ваше превосходительство, сказал я, с удовольствием готов желание ваше в сем отношении выполнить, и сколько моего уменья есть употребить все одно к тому. Но к сему нужны будут рабочие люди’.— ‘О! что касается до сего, подхватил он, то берите сколько хотите к тому нужных людей и подвод из крестьян до наряду, особенно употребляйте к тому в чем-нибудь провинившихся, а, сверх того, подумайте, нельзя ли нам из каких-нибудь обнищавших и одиноких крестьян набрать десятка два и составить из них некоторый род дворовых людей, на казенном содержании, которых бы вам можно было употреблять ежедневно на таковые работы’.— ‘И это очень хорошо, сказал я, но нужно бы мне еще иметь и какого-нибудь садовничишка, который бы, по крайней мере, производил то в действо, что я назначать буду’.— ‘И сим, подхватил наместник, постараюсь я вас снабдить’.
На все сии и другие по волостям совещания и разговоры назначено было мне от него особое утро, в которое во все занимались мы с ним оными. Наконец, 28-го числа сентября подписал он все заготовленные к тому мне ордера и другие бумаги и отпустил от себя, осыпав вновь меня изъявлениями своего ко мне благоволения.
Возвратившись в Тулу, приведен я, наконец, был в последний день сентября на новый сей чин в наместническом правлении к присяге, и как других надобностей мне тут не было, то в тот же день и отправился домой, куда 1-го октября и приехал.
Тут, вместо отдохновения, надобно мне было тотчас опять заниматься хлопотами. Наступило время переоброчки всех наших излишних отдаточных земель, и народ со всех сторон уже к тому съезжался. И как съехалось к сему времени множество и дворянства, то и приступил я тотчас к сему хлопотливому делу и занимался им и угощением у себя знакомейших из дворян во все первые дни октября месяца, и мне удалось и в сей раз умножить доход довольным количеством.
Не успел я сих хлопот кончить, как наступил день моего рождения, и мне совершилось 45-ть лет от рождения, который, по обыкновению моему, праздновал я духовно. Но в день имянин своих сделал опять у себя для всех наших городских праздник и пир, в мы день сей провели очень весело в разных увеселениях и самых танцах.
После сего приступил я к помянутым переселениям монастырских крестьян, и занимался тем во все остальное время тогдашней осени и хлопот имел полон рот по сему отношению. Как надлежало изо всех сих деревень переселить для уравнения здесь одну только половину крестьян и никому из них не хотелось оставлять самопроизвольно своего прежнего плана, то надобно было кидать между ими жребий, потом выбирать удобные места для поселения новых деревень, и все места для них и самых дворов и усадеб мне назначать и размерять самолично, и потом их переселять и за самым их строением иметь присмотр,— то трудов и забот было для меняв сие время довольно. Я выбрал для новых поселений сих два места подле самого нашего селения и по речкам, на которых они сидели: одно назвал Вязовкою, а другое — Упертом. Для других же двух назначил места несколько подалее и одну для увековечивания своей фамилии, назвал Болотовкою, а другую — Притоном. Расположение же дворов сделал, по вновь выдуманному порядку, так что деревеньки сии были совсем отменны от прочих волостных деревень.
Между тем производились у нас и многие другие дела, а особливо переправка и делание вновь нескольких небольших трудов в селении нашем. Мне восхотелось воспользоваться некоторыми вершинами, тут бывшими, и произвести на них пруды, хотя небольшие, но удобные для размножения и содержания рыбы.
Всеми сими работами занимался я вплоть до наступления зимы, которая в сей год стала у нас около 8-го ноября. При чем достопамятно, что я около самого времени открыл в самой близости от дворца минеральный источник воды, оказавшийся, по деланным опытам, наполненною множеством марциальных или железистых частей. И я, разрывши сей колодезь и обделав его, мечтал, что может от сего произойтить какое-нибудь важное следствие. Однако, впоследствии, по стечению разных обстоятельств, а особливо,— по нехотению лекаря нашего, употребить с лечением водою сею надлежащих опытов, из опасения, чтоб не присланы были доктора, могущие отбить у него хлеб,— остались все труды мои, по сему отношению, тщетными.
Между тем не позабыл никак наместник о садовнике, но, достав одного где-то, ко мне доставил. Был он русский и хотя не слишком знающий, но, по крайней мере, был я впоследствии времени очень доволен им по его особенной расторопности и проворству, с которым производил он все мною назначаемое.
По наступлении зимы и по окончании всех надворных работ, принялся я опять за свои литературные упражнения, а особливо за сочинение материала для своего ‘Экономического Магазина’ и занимался оным во все праздные минуты ноября и декабря месяца с толикою прилежностью, что наготовил оного на несколько месяцев. Однако, не оставляли мы и прежних своих зимних увеселений, но, по прежнему, продолжали частые свои съезды и делание друг у друга приятных дружеских вечеринок. Но сия осень была и последняя, в которую мы наслаждались сим приятным общежительством, ибо как оканчивалось в сие время уже второе трехлетие и предстояли новые выборы судьям, то опасались мы, чтоб не потерять нам и последних своих сотоварищей в сих забавах, что и воспоследовало действительно.
Впрочем, отнимал у меня в сию осень много времени и доставлял мне много хлопот бывший в сию зиму рекрутский набор. Я принужден был опять выбирать и назначать из крестьян рекрут и для меня всегда составляло сие превеликую комиссию. Ибо как я при таких случаях всего более удален был от того, чтоб при сих наборах чем-нибудь от крестьян интересоваться, то и имел только при том превеликое беспокойство и принужден провождать многие часы сряду в превеликой духоте в комнатах, набитых множеством крестьян, страдавших душевно с семействами тех, коим по очереди доставалось иттить в рекруты.
Наконец, в исходе декабря, наступило и то время, в которое назначен опять всему дворянству съезд для выбора судей новых, и мы услышали, что приехал для сего в Тулу и сам наместник. Как мне до него была опять надобность и надлежало не только отвезть все собранные денги, но отдать и отчет во всем том, что мною исдолнено (к тому ж, писал ко мне и командир мой г. Давыдов, чтоб я приехал в Тулу), то и отправился я туда к тому времени, как надлежало начаться выборам, и расположился в сей раз, для лучшей свободы в своих делах и упражнениях, квартировать у знакомца своего Пастухова.
Мое первое дело было, по приезде в Тулу, явиться у своего командира г. Давыдова и донести ему обо всем мною, с отбытия его от нас, сделанном, а потом явиться я к самому наместнику. Сей принял меня по прежнему очень благосклонно и был доволен всем, что мною ни было сделано, и говорил мне, чтоб я пожил во все время в Туле, не только взял во всех будущих увеселениях, но и в самых выборах соучастие, и спросил меня, в котором уезде имею я настоящее свое жительство. И узнавши, что в Алексинском, ибо наше селение, по вновь сделанному между уездами разделению, вошло уже в пределы Алексинского уезда, сказал, чтобы по моему уезду я баллотировал вместе с прочими. А сие и принудило меня почти против хотения сие действительно исполнить.
Выбор сей производим был все еще в прежней красной палате, ибо вновь строющиеся для присутственных мест огромные из камня корпусы не были еще совсем готовы, уездные же баллотирования производимы были, для лучшей удобности, в разных домах. Итак, я впервые еще тогда имел соучастие в выборах, при которых имел случай спознакомиться не только со всеми вашими алексинскими дворянами, но и со многими другими и, между прочим, лично узнать и усердного своего и давнишнего корреспондента Василия Алексеевича Левшина и свести с ним дружбу, которая у нас с ним и поныне еще продолжается.
Что касается до моей квартиры, то она была для меня не только спокойна, но и весела тем, что как хозяин мой был тогда у оружейников головою, то по вечерам бывали у него превеликие сходбища лучших людей из оружейников, с которыми, как с любопытными людьми, не было никогда мне скучно провождать свое время.
Как все сие было уже при самом конце 1783 года, а письмо мое достигло до своих почти пределов, то окончу и я сим сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Генваря 26-го дня 1810 года).

ЕЗДА В МОСКВУ И РАЗВЕДЕНИЕ САДА

1784 ГОД

ПИСЬМО 216-е

Любезный приятель! Прошедший год кончил, а новый 1784 год начал я провождать, находясь в Туле один, без жены и детей, которых оставил в Богородицке. Мое первое дело было в первый день сего года, чтоб ехать на поклон и поздравление с новым годом к наместнику, где я нашел страшное множество дворян и судей, съехавшихся к нему за тем же. Потом ездили мы все в собор к обедне, где божественную службу отправлял тогда приезжавший к тому случаю сам старичок, наш коломенский архиерей Феодосии. Обедать же удалился я к другу моему и прежнему хозяину Алексею Андреяновичу Албычеву, обрадовавшемуся тогда, что он освободился, наконец, от гражданской службы, и собиравшемуся ехать в свою деревню для доживания последних дней своих в мире, тишине и покое. Тут по всегдашней его ко мне приязни, обед был для меня весьма приятнейший, нежели в каких вельможеских чертогах. Тут не было никакой принужденности и этикетов. Не многие из наших общих друзей и знакомцев собеседовали с нами, и дружеские разговоры и шутки услаждали нам яства. После обеда съездил я на свою квартиру для небольшого отдохновения. По наступлении вечера поехал в маскарад, где нашел превеликое множество съехавшегося дворянства обоего пола, где находясь, пожалел я, что не взял с собою также в Тулу и своей жены и дочери. Для сей последней мог сей случай быть не бесполезен в том отношении, что пришла она уже в совершенный почти возраст и могла быть уже невестою. И как она была собою очень недурна и расцветала тогда как роза, то мне не стыдно б было показаться с нею в публике. Итак, могла б она легко, по красоте своей, сделаться приметною и обратить на себя взоры всего молодого нашего тульского дворянства и подать повод к сватовствам. Но с другой стороны, ведав характер нашего наместника и особенную его ко всем красавицам приверженность, рад был, что ее тут не было, а то легко бы могло что-нибудь подать повод к злословиям и послужить ей ко вреду. Но как бы то ни было, но я был без них и один, и как в лесу, между множеством по большей части мне незнакомого дворянства, почему, не находя дальнего в тесноте сей удовольствия, я рад был, что маскарад продолжался не долго и все стали разъезжаться рано.
Таким же образом в беспрерывных разъездах то туда, то сюда, на вечеринках то у наместника, то у командира моего г. Давыдова, то у других разных особ, провел я и все последующие три остальных дня наших святок, которые, несмотря на беспрерывные разъезды и бывания у многих в гостях, были мне далеко не таковы приятны, как бы бывали в прежние годы в Богородицке во время дружеского нашего со всеми судьями сожительства. Я более от езды сей со всегдашней принужденностью уставал, нежели почувствовал удовольствие, почему, желая отдохнуть, не поехал даже в театр, тогда бывший.
Наконец, кончились наши святки, и наступило 5-е число января, и как в сей день насилу попал у досужного наместника заняться нашими волостными делами и об них со мною в кабинете своем поговорить, то и провели мы с ним в том более часа времени. Я ему доносил как о всех распоряжениях, мною сделанных, так и о прочем, что исполнено мною по его приказанию, и он совершенно был всем доволен и, приказав мне еще кое-что вновь, отпустил меня от себя, очаровав меня вновь своим ко мне благоволением. И как мне после сего не оставалось ничего более в Туле делать, и я сего только дожидался, то возвратясь от него на свою квартиру и пообедав, пустился еще в тот же день в любезный свой Богородицк.
Я приехал туда на Крещение еще до света и нашел всех своих домашних в добром здравьи и успел еще с ними побывать у обедни и на водоосвящения, производимом у нас на пруде с нарочитым великолепием, и потом обедать и попиршествовать вместе с ними у нашего городничего. И как тут, равно как и в церкви, имел я случай видеть всех наших новых судей, то, не ходя далее я замечу и здесь, кто-и-кто они были в сей третий числом выбор, и какая перемена произошла оттого в нашем бывшем до того приятном Богородицком общежительстве.
Мы лишились в сей раз своего уездного судьи г-на Арсеньева, жившего всех прочих лучше и потому в общежительстве нашем занимавшего первое место. Уездным судьею выбран был бывший до того исправником г. Пушкин, Петр Семенович, человек хотя добрый и приятный в компании, но очень небогатый и не живавший до того никогда в городе, или когда и живавший, но один, каковую жизнь продолжал он, сделавшись и уездным судьею. Заседателями его остались прежние: один из них был г. Карпов, Иван Петрович, человек небогатый, особенного поведения и непринадлежавший никогда к нашему обществу, а другой друг мой, Сергей Ильич Шушерин. Относительно до сего, как всегдашнего нашего собеседника и компаниона, мы было обрадовались что он остался. Но, увидев после, что и он не соответствовал уже нашему желанию, не стал более жить в городе с своею женою, а расположился жить более дома и в город приезжать только для присутствия и жить, по примеру холостых, уединенно на квартире в городе,— итак лишились мы и сего дома. Исправником выбран был г. Дьяков, Михаил Григорьевич, женившийся недавно на младшей сестре г. Албычева, Татьяне Андреевне, но сей живал еще меньше прежнего в городе, и мы его почти в глаза не видали. В заседатели же к нему выбран был один, совсем новый, молодой и недавно также женившийся на знакомой нам девушке, племяннице родной Николая Сергеевича Арсеньева, и мы рады были, что хотя сей с молодой своею женою расположился жить у нас в городе. Другой же был некто Ивашкин, человек бедный, негодного и такого характера, которого никогда не удостоивали своего общества. К вящему несчастию переменили у нас опять казначея и определили прежнего Писарева, человека больше мотоватого и гуляку, и также холостого и не делавшего нам всегдашней компании. Что же касается до обоих приставов, винного и соляного, то были они прежние, два брата Викулины, делавшие нам, по крайней мере, хорошими своими характерами компанию, и как один из них женился, то мы были и тому рады.
Итак, все наше общежительство, потеряв уже много и при втором выборе, сделалось при сем еще того тонее и состояло уже только из моего дома, дома нашего городничего, дома обоих приставов, дома г. Чулкова, дома госпожи Алабьевой и старушки Марьи Юрьевны, бывшей казначейши, прочие же — все были холостые.
Со всем тем, все первые дни после Крещения, когда новые судьи вступали в должность, а старые собирались к отъезду, препроводили мы довольно весело и в ежедневных почти свиданиях и угощениях. К сему мне вспомоществовало и то, что с одной стороны приезжали ко мне в сие время многие гости, а особливо г. Сахаров с своим семейством и г. Ушаков, Христофор Александрович, а с другой стороны то, что жил тогда, по близости нашего города, сделавшийся тогдашним винным откупщиком, тульский помещик Иван Васильевич Хомяков, любезный, добрейший такой человек, который любил компанию и частые у себя всех нас угощения, и которого приязнию мы всегда бывали довольны и всегда, когда ни случалось ему в тутошней деревне живать, не редко к нам езжал, и у себя угощали с удовольствием.
Наконец, распрощались мы и проводили отъезжающего от нас со всем домом своим нашего прежнего судью г-на Арсеньева. И не успели в помянутых ежедневных свиданиях препровесть недели полторы временя, и от них еще не отдохнули, как 16-го числа, не думано не гадано, приехал к нам опять мой командир г. Давыдов и приездом своим подал нам опять повод к маленьким нашим пиршествам, делаемым для угощения его в домах наших.
В сея раз приезжал он к нам на самое короткое время и по директорской своей должности, для открытия в нашем городе вновь дозволенного трактира, почему и пробыл у нас суток двое, в которые мы с городничим и угощали его у себя попеременно, с приглашением к себе и всех прочих судей и всех его натурально уважающих людей. Потому и сии дни проведены были довольно весело, а особливо по бывшим во время сих съездов играм в карты.
Впрочем, как и мы около сего времени помышляли о том, чтобы нам опять в Москву для разных покупок и других надобностей съездить, и я только что собирался писать по сему моему командиру и просить на то позволения,— но приезд его в сей раз случился для нас и очень кстати. И я, при отъезде его от нас, и получил на то его дозволение, с тем, чтобы, ежели хотим, то прожить в Москве хотя и самую масляницу, что нам было и приятно.
Итак, проводив его от себя, начали мы понемногу в сие путешествие сбираться. И дней через пять после того, оставив матушку, тещу мою, с малолетними детьми моими дома, а старших обоих двух взяв с собою, 24-го января в сей путь и отправились.
По приезде в Тулу, не застал я командира моего, с которым надобно мне было видеться в городе. Принужден я был жену с детьми отпустить вперед в Федешево, а самому остаться с своим обозом в Туле, чтоб дождаться оного. И повидавшись с ним и переговорив о чем было надобно, поехал уже на другой день вслед за ними, и нашел их, дожидающихся меня в Федешеве у родных наших Кислинских.
Тут застали мы и тетку Матрену Васильевну, гостившую у своей замужней дочери. И как сей восхотелось, чтоб мы взяли с собою в Москву и меньшую ее дочь Александру Андреевну, а у нас случилось в повозке порожнее место,— то и сделали мы ей сие удовольствие и взяли сию девушку с собою, хотевшую также видеть Москву и взять в тамошних увеселениях соучастие.
Отправившись оттуда и приехавши на завод, для тогдашних глубоких снегов и дурноты проезда, мы в Дворяниново свое не заезжали. А выкормивши там на заводе лошадей и отправив племянника своего к отцу для свидания, продолжали свой путь без остановки и 29-го числа в Москву и приехали.
Поелику у нас не было в сей раз приискано и нанято заблаговременно квартиры, то случилось нам на первый случай пристать в одном отысканном, в скорости доме, при самом въезде в Москву, на Серпуховской улице, и вплоть почти подле поэта знакомца и приятеля нашего Стратона Ивановнча Сахарова. Но как квартирою своею были мы не весьма довольны, то употребили весь последующий день на приискание лучшей. Но все наши старания о том были тщетны: домов хотя много нашли, но все были не по нас — либо слишком велики, либо слишком холодны и беспокойны. Потому, а более, по убеждению соседей своих Сахаровых, решились уже остаться на прежней, и быть тем после очень довольны, а особливо потому, что сей случай увеличил наше знакомство и дружбу с домом г. Сахарова, которого все семейство обходилось с нами, как с родными: то и дело нас угощали то обедами, то ужинами, да и прочим. Видаясь с нами ежедневно, имели мы случай со многими приехавшими к ним гостями познакомиться и были всегда в хорошем обществе.
Пребывание в сей раз наше в сей раз Москве было недолговременное, ибо как приехали мы в нее уже в начале Пестрой недели {Неделя перед масленой наз. пестрой.}, то и удалось нам прожить в ней только две недели, которое время провели мы в беспрерывных почти разъездах по гостям и отменно весело. Так случилось, что мы нашли тут опять наших кашинских родных, приехавших также в Москву незадолго до нас, для препровождения в ней масляницы. И племянница моя Надежда Андреевна не успела узнать о нашем приезде, как в тот миг и прилетела к нам для свидания с сестрою своею Любовью Андреевною. И с того времени мы почти всякой день были с ними неразлучны.
Мы возобновили тотчас по-прежнему свидания со всеми нашими прежними друзьями и знакомцами. Но и кроме того имели отменно частые свидания с киясовскими нашими прежними друзьями и знакомцами, случивишимися тогда быть в Москве, а особливо с г. Кологривовым, Николаем Ивановичем, жившим тогда неподалеку от нас, что и подавало нам случай к частым свиданиям и к приятному препровождению с ними времени. Не позабыт был так же и дом г. Давыдова, Андрея Петровича: и хотя имел свой дом и не близко от нас, но не один раз бывали мы у него и не один вечер провели по-прежнему в танцах. В сих как-то случалось нам отменно часто заниматься, ибо куда ни приезжали по вечерам, как находили ровно как нарочно для нас собрания, ужины и танцы, так что даже и у самой старушки нашей тетки, г-жи Арсеньевой, нашли мы, приехав к ней, гремящую музыку и танцы, по случаю делания ею для приятелей своих вечеринки и ужина. При котором случае познакомились мы еще с домом князя Алексея Ивановича Гагарина, отменно меня приглашавшего, и с которым мы тогда условились ехать вместе смотреть невиданного еще до того Москвою зрелища, а именно — пускание воздушного шара, которые начали тогда только греметь в свете.
Опыт сей делан был в Москве еще в первый раз каким-то французом и был хотя не совсем удачен, но доставил нам своим необыкновенным зрелищем превеликое удовольствие. Место избрано было к тому в поле за Сущевым, и стечение народа, хотевшего сие видеть, было несметное. Одного дворянства съехалось несколько сот человек. Все мы были впущены в просторный круг, обведенный толстым канатом, а посреди оного воздвигнута была некоторого рода высокая восьмиугольная башня из больших рогожных щитов, внутри которой наполняли шар горячим воздухом. Несколько сот карет стояло вокруг сего большого круга с бесчисленным множеством черного народа, дожидавшего вместе с нами несколько часов появления из башни надувшегося огромного шара, который сделан был полосатый из тафты двоякого цвета. И приятно было смотреть, как он стал вылезать из оной и подниматься на воздух, но, по несчастию пускальщика и по неосторожности его, каким-то образом он, при самом уже отрезывании его, внизу загорелся, почему и вышел он хотя надменный {Здесь: надутый.}, но с исходящим из него прегустым темным дымом. И поднявшись сажен на 50 кверху, понесен был ветром в сторону и упал тотчас позади карет и народа на землю, а чрез сие и не имели мы удовольствия видеть в самой высоте воздуха. Со всем тем зрелище сие было прекрасное и впечатлелось в уме моем так сильно, что мог я все оное потом и в точнейшем виде изобразить на картине, которая и поныне еще украшает стены моей гостиной и служит памятником тогдашнего нашего в Москве пребывания.
Происходило сие 9-го числа февраля, случившегося уже тогда в пятницу тогдашней масляницы. И сей день в особливости достопамятен был нам тем, что поутру ездили мы смотреть сие зрелище, а ввечеру в большой здешний маскарад. Обедали же все у нового своего знакомца г. Титова, Петра Алексеевича.
С сим домом познакомили нас Кологривовы — и по особливому поводу. Как у жены сего богача, Татьяны Алексеевны, был еще не женатый и очень богатый достатком своим брат, которого сестре охотно женить хотелось, а он, не выбрав себе невесты, пропустил наилучшие годы своей жизни и даже состарился,— то хотелось сей госпоже, бывшей знакомою Кологривовых и видевшей у них мою дочь, испытать, не прельстит ли она его своею красотою. По которой причине и просила она госпожу Кологривову познакомить ее с нами короче. А сия, любя нас и желая дочери всего благополучия в свете и вошла было в посредничество при сем затеваемом сватовстве, и дабы дать случаи состарившемуся жениху ее видеть, то для самого того и званы были мы в сей день к г. Титову обедать. Я, зная отчасти о сем их замысле, хотя внутренно тому смеялся, ибо и в мыслях не имел жертвовать дочерью своею единому богатству,— однако, по убеждениям жены и прочих родных моих, не отрекся от сего приглашения. Но, по счастию, из дела сего ничего не вышло. Господину жениху показалась моя дочь слишком молода или паче не богата, поелику он, при всем своем богатстве, был превеликий скряга и скупец, а ей самой казался слишком уже стар и дурен во всех отношениях. Итак, сие дело и не начало даже клеиться. Но не смотря на сие, дом г. Титова остался нам с сего временя навсегда знакомым и дружным.
Сим образом провели мы всю тогдашнюю масленицу очень весело и ездили не только всюду и всюду по гостям, но были однажды и в театре и два раза в маскараде, в которые ездили мы, собравшись целою компаниею, и пробывали на них даже за полночь. А в субботу давал сосед наш г. Сахаров у себя бал, и мы весь вечер протанцовали и пропировали у него.
Словом, ни в который приезд мы так много не веселились, как в сию нашу в Москве бытность, и никогда так много разъездами и увеселениями не занимались, как в сей раз. Однако же не позабываемы были и прочие наши дела и нужды. Жена моя не одно утро провела в рядах для исправления своих женских покупок и оставила в них не одну, а много сотен рублей. А я, пользуясь сим свободным временем, езжал по своим делам также в город и не один раз виделся с Ридигером и г. Новиковым. У первого набрал я опять множество книг для пересматривания, а потом и купил опять несколько и, между прочими, славные тогда и дорогие сочинения г. Гиршфельда ‘О садах’, а второй обрадовал меня извещением, что книга моя ‘О благополучии’ была уже совсем напечатана и только не подшита, и что он вслед за мною отправит все следующие мне экземпляры оной. Дружба и ласки сего человека ко мне продолжались по-прежнему. Но как он ни старался уговаривать меня, чтоб я когда-нибудь приехал к нему на вечерок, но я, ведая, что по вечерам бывают у него собрания сокровенные по их секте, и опасаясь, чтоб не могли они меня каким-нибудь образом и против хотения моего втянуть в свое общество, всегда извинялся недосугами и за правило себе поставил ездить к нему всегда по утрам, когда у него никого не было.
Кроме сего, удалось мне побывать и в межевой канцелярии, для распроведывания о том, в каком положении находилось наше межевое дело по Шадской деревне? Я узнал, что планы там со всех мест сняты и что происходили многие споры и страшная такая путаница, что землемер Тархов был не рад жизни, что принужден был послать другого межевщика Сатина, и что сей также, со многими хлопотами дело сие кончил и планы представил в межевую канцелярию. Но оная еще в рассматривание их не входила и едва ли не отошлет в тамбовскую межевую контору, находившуюся тогда в городе Козлове, и предоставит дело сие суждению оной. Все сие хотя меня не радовало, но и не печалило, а принуждало вновь вооружиться терпением и смотреть, что будет.
Наконец, кончилась паша бешеная и сумасбродная масляница и наступил великий пост. И тогда не стали мы уже ни минуты долее медлить, а исправив остальные покупки и распрощавшись со всеми нашими друзьями и кашинскими родными, обещавшими к нам в сие лето приехать, простились с Москвою во вторник на первой неделе поста, бывший тогда 13-го февраля.
О сем обратном путешествии замечу я только то, что дорога была очень дурна и от множества ухабов крайне беспокойна. В деревню свою опять мы, для снегов, не заезжали, а обедали на заводе, куда к нам выезжал брат Михайло Матвеевич и вез с собою к нам опять своего сына. В Федешове же у наших родных Кислинских принуждены мы был даже дневать и взять отдохновение: так растрясла и расколотила нас дорога! Тут, пользуясь сим досугом и желая удовлетворить любопытство хозяина, нарисовал я впервые ему, сухими красками, изображение пускания в Москве шара, которая картинка цела у него и поныне еще в Федешове. А отправившись из Федешова и повидавшись в Туле с г. Давыдовым, приехали мы благополучно назад в свой Богородицк, в понедельник второй недели, и нашли тут всех своих в добром здоровье, а городских наших друзей, обрадовавшихся нашему приезду и тотчас нас посетивших.
Таким образом, кончив благополучно свое путешествие, принялся я опять за все прежние свои упражнения, а особливо за сочинение своего ‘Магазина’, и занимался сим во все течение великого поста с такою прилежностью, что успел опять наготовить материала на несколько месяцев и тем себя на всю весну обеспечить. Между тем не позабыты были также и краски, а особливо сухие: не одну, а несколько картин нарисовал я ими. На сея раз и прежде всего — самое то изображение спускания шара, которое и поныне еще украшает мои стены, также образа Спаса и Богородицы, стоящие ныне в зале.
Кроме сего, имел я неизъяснимое удовольствие видеть книгу свою ‘О благополучии’, наконец напечатанную. Г. Новиков не преминул тотчас прислать ко мне выговоренные экземпляры, и я не мог книгою сею довольно налюбоваться и благодарил Господа, что Он удостоил, наконец, сей мой труд быть напечатанным, следовательно быть чрез то увековеченным. И достопамятно: что не успел я оной получить, как явился случай в Коломне, и мне восхотелось одним экземпляром подарить давнишнего своего знакомца отца Иероняма, бывшего тогда уже иеромонахом. И подарок сей был ему крайне полезен и книга сия над первым над ним оказала свое действие и помогла ему себя исправить я преодолеть страсть, его губившую. Не могу изобразить, с каким удовольствием читал я впоследствии временя его о том уведомление и те благодарения, им мне за то приносимые. Не с меньшим удовольствием читал я и то крайне лестное для меня одобрение моей книги, которое напечатано было в газетах при объявлении о продаже оной, словом, для меня эпоха сия была очень достопамятная и важная.
Впрочем, занимался я в сие время, а особливо пред наступлением весны, чтением новокупленных книг, а особливо садовых г. Гиршфельда, которые так меня собою очаровали, что я, начавши оные читать, не выпустил их почти из рук, покуда не прочел всех оных. И особливого замечания достойно, что самые сии книги и преобразили совсем мои виды относительно до садов. И как до сего времени привержен я был к системе Ленотровой и любил сады регулярные, так, напротив того, в сие время их совсем разлюбил ни получил вкус в садах новых, названных садами иррегулярными, натуральными, ибо английские сады сего рода грешно было называть. И г. Гиршфельд умел так меня ими прельстить, что я с того времени дышал почти желанием видеть сад, по сим правилам расположенный. А как желание нашего наместника, чтоб завести садик подле дворца богородицкого, было к тому очень кстати и предлагало мне наиудобнейшие к практикованию себя в сем совсем новом искусстве случае,— то и решился я сад сей основать и расположить не инако, как в сем новом вкусе. А потому и стал с превеличайшею уже нетерпеливостию дожидаться наступления весны, чтоб тотчас сим делом заняться. Но и до того еще времени образовал многие части оного в своем воображении и располагал в мыслях, где бы что наиудобнее было сделать.
Итак, не успела весна вскрыться, а мы отпраздновать свою Святую неделю, случившуюся в сем году в начале апреля,— как и приступил я к сему важнейшему и многодельнейшему труду во все мое пребывание в Богородицке. Мое первое дело было обегать все обнажившиеся от снега высокие и беспорядочнейшие берега и горы, прикосновенные с нашей стороны к большому пред дворцом находящемуся пруду, и на всяком месте останавливался смотреть и соображаться с мыслями о том, к чему бы которое место было способнее и где бы произвесть мне водяные, где лесные, где луговые украшения, где обделать, сообразно с новым видом бугры и горы, где произвесть каменные осыпи, где проложить широкие, удобные для езды, и где узкие, назначаемые для одного только хода, дороги и дорожки, где смастерить разных родов мосточки, и потом где б со временем произвести и разные садовые здания и отдыхалинцы, и прочее тому подобное. Все сие, бегая и ходя несколько дней сряду по всем сим неровным местам, не только я придумывал, но в мыслях своих изображал их уже в том виде, какой должны они получить по отделке и разросшись. И не успевала какая отменная мысль родиться в моем воображении, как спешил уже я изображать ее на бумаге не планами и не обыкновенными садовыми чертежами, а ландшафтами и теми разнообразными садовыми сценами, какие должны были впредь иметь и в самой натуре свое существование. Сообразившись сим образом с мыслями, поделав в воображении своем целые сотни разных затеев и набив всю голову свою множеством разнообразных сцен и будущих видов,— приступил я к производству их в самое действие. И как скоро земля сколько-нибудь обсохла и можно было уже работать, то, учинив наряд с волости множества работных людей без лошадей и с лошадьми и назначив саженью места, где чему быть,— велел я кому сравнивать и раскапывать места, бугры и горы, кому рыть углубления для водоемов, кому обнажать и обрывать горы с новооткрытыми и прекрасными мраморными песками, кому делать набережные, кому срывать косогорье и проводить дороги, кому возить деревья из лесу, кому возить каменья для обделки иных мест, кому садить и поливать оные. И между тем, как все сие и прочее, тому подобное, по указанию к наставлению моему, производимо было садовниками и солдатами, служившими приставами над работниками,— сам я наиболее занимался важнейшими и такими делами, которые никто, кроме меня, не мог производить в действо.
К сим относился, во-первых, наиглавнейший наш славный водовод, который вздумал и отважился я сделать, ибо так хотелось мне неотменно произвести в саду сем и разные водяные украшения, которые, как известно, наиболее их собою украшать могут, горы же и бугры, назначаемые под сей сад, были совсем сухие и не было ни капли воды,— то другого не оставалось как провести воду в него из какого-нибудь другого места, я в таком возвышении, чтоб можно было произвести в нем не только разнообразные большие и маленькие водоемы, но и водостоки с шумком, ими производимым. Итак, принужден я был везде способную к тому живую и всегда текущую воду отыскивать. Но так случилось, что таковую не мог я нигде вблизости отыскать. А хотя и нашел источник, вытекающий из горы и, по величине своей, довольно к тому достаточный, но находящийся без мала за две версты от сада вверх до пруду и отделенный от сада не только буграми и горами, но и двумя превеликими вершинами. Которое обстоятельство делало почти проведение сей воды в сад совсем почти невозможными, или, по крайней мере, соединенное с превеликими затруднениями. Но как сего мне непременно захотелось, то, подумав и погадав хорошенько, как бы сие дело сделать, не устрашился я никаких трудов и предвидимых препятствий, а решился на то отважиться, учинить, по крайней мере, тем опыт.
Но как прежде приступления к сему отважному и необыкновенному делу надлежало наперед узнать, довольно ли помянутая найденная вытекающая в полугоре вода возвышенна, и не слишком ли низко прядется в случае проведения ее в него водоводом (а сие не инако можно было узнать, как чрез точнейшее проватерпашенье возвышения того места от поверхности пруда и соразмерное проватерпашенье и в саду от той же поверхности пруда), — то не успел я сего сделать, как явилось новое затруднение, озаботившее меня до чрезвычайности. Оказалось, что вода хотя и могла войтить в сад, но далеко не в таком возвышении, в каком мне хотелось, а гораздо ниже, и в таком положении, что не стоило почти предпринимать для приведения оной из такой отдаленности столь многих трудов, сколько нужно было их употребить при делании водовода. Сверх того, случившаяся в одном месте крутизна берега и горы никак не была способна к проведению чрез ее воды. Словом, затруднение сие было столь велико, что я едва было не принужден был расстаться с своим наилучшим из всех замыслов и прожектов, и находился в превеликом о том недоумении.
Наконец, родилась во мне мысль и желание испытать, не возможно ли источник сей воды каким-нибудь образом повысить и поднять так, чтоб он вытекал из горы аршина четыре выше прежнего. Не успел я сего вздумать, как в тот же миг поскакал туда на дрожках, стал новое сие предприятие обдумывать прилежнее и вымыслять к тому наиудобнейшие средства. Несколько часов не соглашался я сам с собою, поелику дело сие было совсем необыкновенное. Наконец, остановился при одной мысли и средстве, и решился испытать оное. Но первые опыты мои были совсем неудачны, и неудача сия опять чуть было меня не остановила. Но наконец получил внезапно еще новую мысль, положил произвести я ее в действо, я, не взирая на все, сколь много трудов и работы к тому ни требовалось, тотчас и приступил к тому. И, к неописанному удовольствию, достиг наконец до желаемого и открыл тот новый способ возвышения ключевой воды чрез засыпание оной песком, который описан был потом мною в моем ‘Магазине’, и при помощи которого действительно удалось мне поднять помянутую воду более четырех аршин в высоту, и произвести искусством водяной ключ, подобный во всем натуральному.
Преоборов сие наиважнейшее затруднение, стал я помышлять о сделании замышляемого водовода, которые хотелось мне сделать наипростейшим и таким образом, чтоб он казне не стоил ни полушки. Но не успел я его начать и повести воду по ватерпасу маленьким и узеньким ручейком, проводимым в полугоре по косогору, как повстречалось со мною новое затруднение, чуть было опять не остановившее все дело. Оказалась в косогорах сих земля столь рыхлая, что вода в ручейке никак не могла держаться, но почти вся тотчас уходила в недры опок, и сделался опять вопрос, как быть и чем пособить сему новому затруднению. По особливому счастию, была мною около самого сего времени и в самой близости от сего места открыта особого рода синяя и такая глина, которую можно было чекмарями разбивать в самые тонкие, но при всем том очень плотные и к пропущению сквозь себя воды никак неспособные пласты, наподобие листов свинцовых. Итак, не долго думая, положил я плотностию и особливою вязкостью сей глины воспользоваться. И, приказав набить из нее поболее пластов, дно и бока моего водоводного ручейка ею выстлал и сплотивши их хорошенько между собою, усыпал сверху песком. А сие и удержало воду и помогло мне водовод свой довести до желаемого совершенства.
Но скоро повстречавшиеся с ним помянутые две большие и глубокие вершины заставили меня опять думать о том, как бы мне водовод свой перенести чрез оные. Сперва думал я учинить то при помощи желобов. Но как показалось мне сие слишком затруднительным, поелику надлежало делать к тому многие желоба и высокие под них сограждения, то, при размышлении о сем предмете, родилась во мне опять новая и удачная мысль. А именно: чтобы, не делая сих желобов и сограждений, продолжать иттить с ватерпасом и вести свой водовод вдоль вершины вверх и продолжать иттить по обочине оных до тех пор, покуда водовод сам собою перейдет чрез дно вершины и где нужно было только перепустить ее чрез ров один только небольшим желобком, а потом, таким же образом, иттить и по другому берегу вершины назад и так продолжать далее. А сие совсем новое и необыкновенное средство, к неописанному моему удовольствию, и удалось мне совершенно по желанию и помогло мне наконец довесть воду до самого дна и в таком возвышении в полугоре, что я мог воспользоваться ею и наделать множество в нем водяных украшений, а особливо прекрасных водостоков. Но признаться надобно, что все сие стоило многих трудов и работ, ибо во многих местах, для удобнейшего проведения моего водовода, принуждены мы были много раскапывать слишком крутых косогоров и делать в полугоре широкие уступы, но которые после послужили мне и сделанию новых для сада сего и отменных украшений, и спокойных дорог для езды и гулянья. Другое и также весьма важное дело, требовавшее, таким же образом, собственного моего распоряжения, относилось до помянутой крутой и высокой горы с мраморными открытыми песками. Гopa сия, или паче крутой, утесистый и высокий берег пруда находился в самой близости дворца, на верху горы стоявшего. И не успели работные люди обнажить весь твердый песчаный материк оной и срыть с него всю землю и прочую дрянь, как я ахнул даже от удивления, увидев, что скрывалася тут под землею совершенная и такая редкость, какой едва ли где в ином месте на свете отыскать было можно. Грунт или паче пик сей горы, составленный из одной огромной штуки, был хотя весь чисто песчаный, но песок соединен был натурою так плотно и крепко, что никак не сыпался, а можно было его пилить пилою и рубить топором, наподобие самого мягкого камня. А сверх того оказался не везде одинакова цвета. Но натура произвела в сем месте с ним сущую игру и испестряла его столь разноцветными и разнообразными жилами, полосками, крапинками и пятнами, что недоставало понятия человеческого к постижению, как все это могло сделаться. В одних и множайших местах были жилочки, как кровь, или как кармин, красные по белому грунту, в другом были они розовые, инде пурпуровые, инде зеленоватые, в других местах разных желтых и кофейных колеров и расположены между собою столь удивительно, что не можно было довольно тем никогда надивиться и красотою их налюбоваться.
Не успел я все сие увидеть, как вспламенялось во мне желание произвесть из сей горы новое и необыкновенное также дело: и не только просечь во внутрь ее некоторый род светлых и просторных, и удобных для ходьбы пещер, произведя сие в наилучшем и прекраснейшем слое оных, но и всю наружность сей горы и ограду обделать так, чтоб она представляла собою некоторый род пышной и величественной развалины некакова подземельного здания, со входами в нее по крыльцам, с ступенями и остатками изломавшихся колонн, части карниза и с несколькими дверьми и окнами. И все сие произвел и почтя собственным своим трудом, или, по крайней мере, ежеминутным указанием каменщикам, как все делать и из песку выпиливать и вырубать. Словом, мне и тут удалось произвесть почтя сущее чудо или, по меньшей мере, такую редкость, которую впоследствии времени все бывавшие в саду им не могли довольно надивиться и какой ни в каком ином саду не находилось. Сами иностранные путешественники признавались, что они нигде подобного сему не видывали.
Между тем как все сие мною производимо было, продолжалась у нас садка дерев и обработка прочих мест. И как в обыкновенное для садки весеннее время далеко не успели мы всех нужных лесочков и дерев насадить, то, желая скорее дать саду моему образование и вид, отважился я на третье и столь же достопамятное предприятие, а именно: чтоб садить деревья, совсем уже развернувшиеся и одевшиеся совершенно своим листом. И, к неописанному удовольствию моему, получил я в том успех вожделенные и превзошедший все мое чаяние и ожидание. Все посаженные сим образом деревья, будучи прилежно поливаемы, не только не засохли, но продолжали себе по прежнему расти. Чрез то имел я удовольствие в течение одной весны видеть сад сей в таком уже состоянии и наполненный толь многими рощицами и лесочками и украшенный столь многими разных родов украшениями, что и лучшим аглицким садовникам не можно было никак произвесть все сие в столь короткое время, и, что всего лучше, без всякого казне ущерба, или с издержками, ничего совсем незначащими.
Но сего довольно будет на сей раз. Письмо сие достигло уже до своих пределов, итак, дозвольте мне оное на сем месте пресечь и, предоставив прочее письму будущему, сказать вам, что я есмь ваш, и проч.

(Февраля 1-го дня 1810 г. Дворяниново).

Письмо 217-е.

Любезный приятель! В помянутых садовых работах препроводил я всю весну и занимался ими с толикою прилежностию, что во все сие время ничего почти другого не делал, да и делать было некогда, ибо как при оных работах, производимых множеством людей, и в местах разных и друг от друга отдаленных, необходимо требовалось ежеминутное дочти мое указывание я распоряжение, и я принужден был всюду и всюду ездить и ходить, а иногда даже для поспешения бегать, то и занимали они меня всякой день с утра до вечера, так что, по пословице говоря, одна заря меня выгоняла из дому, и другая вгоняла, да и в самом деле и прихаживал или приезжал домой только что обедать.
Но как труды, хлопоты и заботы мои были тогда не многочисленны, но не могу сказать, чтоб были они мне отяготительны, причиною тому было то, что я все оные труды поднимал не поневоле и не по принуждению какому, и cамопроизвольно и более для удовлетворения собственно своей охоты в склонности, и потому они не только облегчались, но и услаждались ежечасным удовольствием, чувствуемым при отделке всякой частички или при выдумывании чего-нибудь еще нового, и производства того в действо.
Итак, за сими внешними работами, комнатными и обыкновенными моими упражнениями заниматься не было мне почти совсем времени. Совсем тем, нельзя сказать, чтоб и они совсем были позабыты: но все праздничные и воскресные дни, да и в самые рабочие в те часы, когда работники отдыхали, или в которые мне сколько-нибудь от них отлучиться было можно, то хватался я тотчас либо за перо и бумаги, либо за кисти и краски, и что-нибудь, ущипками и урывками, либо писал, либо рисовал. А сверх того было у вас с сыном в сие время и новое совсем еще упражнение, и именно: как при разрывании и обделании помянутых песчаных гор получались многие глыбы, обрезки и куски песков разноцветных, то затеяли мы их не бросать, и употреблять в пользу и, опиливая и обтирая оные, делать из них отчасти цельные, отчасти из разных песков составные штучки и фигурки, как-то: пирамидки, пьедесталки, столбики и прочее, и тому подобное, и из остальных штук и обрезков — плоские и тонкие четвероугольные разной величины плиточки или дощечки и набирать из них целые коллекции песков разноцветных и укладывать оные в нарочно делаемые для того плоские ящички, которые впоследствии времени сделались так достопамятны, что могли служить украшениями натуральных кабинетов и могли рассылаемы быть в подарки, и наконец, даже до того дошло, что наша академия посылала их в подарок в кунсткамеры в иные государства, чего они по справедливости и стоили, ибо и со временем коллекции сии довел до такого совершенства, что не стыдно было с ними никуда показаться, и некоторые из них хранилися, и поныне у меня служат тому доказательством и памятниками.
В делании сих коллекций и помянутых разного рода штучек, упражнялся не столько я, сколько любопытный сын мой. И мне обыкновенно нужно только было учинить начало и дело затеять и выдумать, и тогда его уже дело было трудиться и отчасти дальнейшее и лучшее придумывать. К тому был он в сие время уже довольно способен.
Всеми сими делами и работами наиболее и для того поспешал, что в сие лето дожидались мы приезда к нам самого наместника, который в сие лето вознамерился все города Тульской губернии объездить и осмотреть. Итак, мне хотелось сколько-нибудь поболее в саду к приезду его сделать, и тем ему доказать, сколь старателен я к выполнению его желаний. И как приезда его ожидали им в конце июля, то и сей весь месяц занимался я теми же в саду работами. И чем ближе приближалось время его к нам приезда, тем более усугублял я свои старания, и успел к сему времени не только помянутой свой водовод привесть к окончанию, но смастерить еще и другой из ближней вершины, перехватив в ней воду в соседнем небольшом источнике и довесть сию воду почти к самому дворцу, и в таком возвышении, что можно мне было пред самым оным и на верху самой сей горы сделать водоемы и украсит ими ближайшие места к дому. Кроме сего, достопамятно, что пред самом почти приездом наместника в Тулу, получил я первую мысль о делании в садах тех нового рода обманных украшений, которые впоследствие времени сделались столь знаменитыми и привлекли на себя внимание и даже приятное удивление многих знаменитых особ, с каковыми, сделанными у себя после в деревне, и поныне я еще утешаюсь.
Ожидаемый приезд наместника в Тулу и не замедлился. Он приехал туда около половины июня и тотчас меня к себе вытребовал. Итак, ездил я к нему и возил некоторые планы и бумаги с донесениями по волостным делам, и он опять принял меня очень хорошо, и был исполнением его приказаниев очень доволен, а особливо приятно было ему, что и саду учинено было уже успешное начало. Хотя я ему об нем и вскользь только сказывал, а о лучших с умысла умолчал, дабы тем более его удивить по приезде. В сей раз он продержал меня в Туле не долго, но, переговорив обо всем со мною и дав некоторые новые приказания, отпустил меня, сказав, что в конце сего месяца, дней чрез десять приедет он и сам к нам, и чтоб я его к тому времени к себе дожидался.
Все сие побудило меня еще и более в сие остальное время до его приезда потрудиться, и как мне в особливости хотелось удивить его своею новою выдумкою, о которой я ему еще ничего не сказывал, то тотчас, по возвращении своем в Богородицк, и принялся я за произведение в действо своей выдумки, которая состояла в следующем:
Неподалеку от того места, где поднимал я ключ, я оттуда повел я свой главный водовод, находились в высоком береге пруда одна крутая и почти в утес осыпь, простиравшаяся в длину сажень на двадцать. Из сей осыпи вздумалось мне сделать особенную штуку и такое обманное украшение, какого нигде еще до того делано не было, а именно: мне хотелось нарисовать на ней в проспективическом виде некоторой род развалины или часть старинного какого-нибудь монастыря и назади с башенками и вблизи воротами, и кой-где в каменных стенах окошками. И как осыпь сия находилась версты за полторы от дворца и была вся очень видна за прудом с большой тульской дороги, то избрал я для нарисования оной один пункт на самой сей большой дороге, и из оного я изобразил картину сию в проспективическом виде и в такой величине, чтоб она могла здесь всякого проезжающего большою дорогою и въехавшего на сей пункт обманывать, и заставить почитать сие действительно старинным каким-нибудь разрушающимся зданием. Но каким образом картину сию из-за пруда и расстоянием сажень на сто или более нарисовать — к тому потребна была особая выдумка. Однако, я скоро догадался как это сделать: я велел навозить туда белых драниц и узкого кровельного теса и, уложив ими, по примеру позднему, вместо карандаша все черты, долженствующие означать ворота, стену, видимые за нею верхи зданий и башенок, поехал сам за пруд и, став на избранном на дороге, пункте, смотрел на изображенный драницами рисунок, и где надобно было их поправить и положить, либо прямее, либо косее, либо в которую-нибудь сторону отнесть оттуда, крича в сделанную на скорости из политуры трубу, приказывал находящимся тут за прудом людям, как надобно исправлять и перекладывать, и уровнявши все по желанию, поехал опять сам туда и велел по сим драницам землю срывать и оную — где белыми песками — где желтыми, где известью усыпать, а назначенные кровли для означения, будто они черепичные, укладывать сплошь кирпичным щебнем, вороты же и окошки усыпать угольями. Словом, я смастерил сие новое дело так удачно и хорошо, что, окончивши оное и поехав за пруд на дорогу на фигуру свою взглянуть, вспрыгался почти сам от радости и удовольствия, увидев, что она так натурально походила на настоящее здание, как нельзя было лучше, и обманывала зрение наисовершеннейшим образом.
На все сие употреблено было не более трех дней работы нескольким людям, а кошту же малейшего она ни стоила. Мы не успели ее кончить, как и получили известие, что наместник наутрие из Тулы отправится. Итак, намерение мое было сею нововыдуманною штукою сделать ему первой сюрприз и ею его так сказать встретить, то, желая видеть, какое она произведет действие, и выехал я к нему за несколько верст на встречу.
Наместник не успел меня увидеть, стоящего в лесу на дороге и его дожидающегося, как велел тотчас остановиться карете и, приняв от меня подаваемой репорт, с особливою благосклонностию пригласил к себе сесть в карету, в которой, по счастию, случилось одно порожнее место, ибо он ехал только сам третей с губернским землемером и еще одним чиновником. Легко можно заключить, что я с удовольствием принял сие предложение и, вступив тотчас с наместником в разговоры, с крайнею нетерпеливостию дожидался покуда мы подъедем к тому пункту, на дороге которого все мое обманное здание в наилучшем своем виде представлялось зрению, и боялся неведомо как, чтоб карета не проскакала мимо и не допустила наместника взглянуть на предмет сей. Но, по счастию, велел он, как нарочно, карете тише ехать, дабы тем удобнее можно было ему полюбоваться на все окрестности, за прудом находящиеся, но совсем тем упустил бы он мою фигуру из примечания, если бы, по особливому счастию, не вздумалось взглянуть на сие место бывшему с ним губернскому землемеру. Сей не успел фальшивое здание мое увидеть, как, в полной мере обманувшись и сочтя его действительным старинным зданием, перекрестился и воскликнул: ‘Как же это я сего старинного здания же видал, кажется не один раз я бывал в здешних местах и все замечал и описывал, а это как-то мне на глаза не попалось!’ Сие в тот же момент побудило взглянуть на него и наместника. Сей также, поразившись неожидаемостью сего зрелища и хотя его поболее рассмотреть, закричал, чтоб карета остановилась, и также сказал: ‘не только, сударь, вы, но и мне не случилось его никогда заприметить’, и обратясь ко мне, спросил: ‘что это за здание, Андрей Тимофеевич, и как же это мы его не видали’. Г-н Давыдов подтверждал тоже и также только дивился. Тогда я, смеючись, отвечал: ‘вашему превосходительству да и ни как не можно было этого и видеть, потому что это здание дни за три до сего совсем еще не существовало и в одну почти ночь воздвигнуто какими-то духами для доставления вашему превосходительству приятной минуты при воззрении на оную, при вашем сюда прибытии’.— ‘И, шутишь! воскликнул наместник, сие услышав, нет, право, Андрей Тимофеевич, скажите, что это за здание?’ — ‘Признаться надобно, ваше превосходительство, сказал я на сие, что оно обманное и там ни мало не существующее, и стоившее только двух дней работы, и сделано только для прибытия вашего’.— ‘Помилуй, воскликнул удивившийся еще более наместник: это что-то мудреное и невиданное, да как это и каким это образом, и из чего ты это сделал?’ — ‘Совсем из ничего, ваше превосходительство, сказал я: все это здание не стоит ни полушки, и все состояло только в том, что я велел на крутом этом береге пруда усыпать кое-чем землю, где известью, где песком, где угольем, где делал кирпичным щебнем’.— ‘Не в правду ли, воскликнул опять наместник: ‘и там подлинно ничего построенного нет!’ — ‘Точно так, ваше превосходительство,— ‘Но как это так хорошо обманывает зрение, и какая прекрасная выдумка! Нарочно пойду туда смотреть, как это так хорошо смастерено и сделано!’ — ‘О, ваше превосходительство, там не найдете вы ничего зрения достойного, а сущий только вздор, ни на что не похожий. В лучшем виде оно с сего места только представляется зрению’. — ‘Ну, Андрей Тимофеевич’, сказал на сие наместник: ‘этот для меня сюрприз отменно мне приятен, и я вас очень благодарю за сие доставленное мне удовольствие. Эта штука достойна подражания, и как это тебе вздумалось?’ — ‘Как-нибудь, ваше превосходительство, сказал я, и желание вам угодить было моим наставником’.
Легко можно заключить, что удовольствие мое в те минуты было чрезвычайное. Мы проговорили о сем во все остальное наше путешествие, и я должен был рассказывать наместнику, каким и каким образом я сие делал, и все не могли довольно расхвалить сию мою новую выдумку. Но я ласкался надеждою, что удивлю их все еще больше своим садом и прочими вещами.
Как сей приезд наместника к нам был еще первой, по получении волостей наших в свое начальство, то расположился он квартировать в сей раз не у знакомых, а уже у нас в самом дворце, где все для принятия его было и приготовлено. Тут не успел он в него войтить, как взглянув из него на построившийся уже совсем город, поразился опять приятным удивлением, увидев, что все главные улицы стекались к нему, как к средоточию, и принужден был опять воскликнуть: ‘ах как это хорошо вздумано!’ И, обратясь опять ко мне, сказал: ‘Мне, сударь, сказывал Матвей Васильевич, что и это была ваша мысль и весь план города делан вами, и мы вас за сие благодарим’. На сие не оставалось мне иным ответствовать, как низким поклоном.
Отдохнувши несколько минут и поговорив с собравшимися к нам нашими городскими чиновниками и, напившись горячего, сказал мне: ‘Как бы, Андрей Тимофеевич, доходить бы нам с вами, кажется еще довольно рано и не скоро наступит вечер, и мы успеем еще кой-где побывать’.— ‘Очень хорошо, ваше превосходительство’, сказал я. — ‘Ну поведите ж, меня, сударь, куда прикажете’.— ‘Вам не угодно ли в сад?’ Наместник улыбнулся при сем слове, думая бессомненно, что в нем ничего еще зрения достойного нет, и сказал: ‘Ну, хоть в сад, то есть в будущий! Но, по крайней мере, посмотрим, какое начинаете вы делать ему расположение. Я вижу, сударь, что у вас, вот пред домом, уже поразрознено и сделан порядочный сход и площадка’, и сказав сие, взял шляпу и трость и пошел. Тут, сводя его с большого дерновного, приделанного к дожу, крыльцу, повел я его не вниз, а вправо по ребру горы, и нарочно по таким жестам, где ничего еще почти сделано не было, дабы худшее показать еще наперед, а лучшее — после. И в некоторое предварение ему сказал: ‘Извините меня, ваше превосходительство, что не успел я еще сделать. Время было слишком коротко, и много здесь было работы на всем этом месте, и (показывая ему весь обширный лес, вправо от дороги находящийся) за год до сего занято было кой-каким скаредным мелким строением, сидела тут целая слобода церковная, и как она за год до сего вся до основания сгорела, то не осталось тут ни одного деревца и ни одного прутика. Было одно только пожарище и ямы, печные остатки и другие неровности, и все их надобно было разравнивать и зарывать и тем занимать немало время’.
Между сими словами пошли мы до первых моих древесных насаждений на горе, по большой подле здания дороге, проложенной между ими и усыпанной песком. И наместник не успел увидеть сии лесочки или древесную часть кулиги, как, обратясь ко мне, сказал: ‘Как же, сударь, вы говорили, что не осталось на всем этом месте ни одно го деревца и кусточка от пожара, ну, а это что ж за лесочки?’ — ‘Конечно не осталось, ваше превосходительство, и не было на всей горе этой ни одного прутика, и ни какой воды и ни одного камешка, а все, что ваше превосходительство изволите видеть, сделано нынешнею весною и летом’.—‘Как это, остановившись и удивившись, он спросил, неужели все эти лесочки и деревья насажены и так хорошо принялись, что я истинно подумал, что они давно уже тут растут?’.— ‘Точно так, ваше превосходительство, сколько мог успеть, то посадил я их весною, но как время собственно весною садить очень коротко и места были еще не разровнены и не приготовлены, то, желая доставить вашему превосходительству сколько-нибудь более удовольствия, садил я их по большей части уже в самое лето и как они уже озеленели совершенно’. — ‘Я благодарю за сие, сказал усмехнувшись наместник, только жаль, что труды сии пропадут и они засохнут все до единого’.— ‘А я осмеливаюсь, подхватил я, в противном ваше превосходительство уверить, и того, чтобы было так, я никак не ожидаю, небольшой мною сделанной опыт в прошлом году доказал, что садить их сим образом с малым листом можно и что они не только не засыхают, но продолжают по-прежнему расти, а потому и отважился я и все сии произвести насаждения и они у меня удались по желанию. Извольте сами, ваше превосходительство, видеть, что ни одно из них не засохло, а все подросли, как были в лесу, хотя уже тому несколько недель прошло, как они посажены. Сие еще более его удивило. ‘Ну, сударь, сказал он? и это я вижу еще впервые и опыт ваш достоин похвалы и замечания, но, пожалуй, неужели и вот эти высокие уже и прекрасные березовые рощицы, которые я там вижу, посажены также недавно?’ — ‘Точно так, ваше превосходительство, в начале сего еще месяца’.— ‘Ну, этому бы я уже никак не поверил. Право, прекрасно! И какое множество успели вы уже насадить! какие прекрасные лесочки, какие рощицы, какие кусточки и с каким хорошим вкусом все вы расположили повсюду. Признаюсь, сударь, что, идучи сюда, я никак этого не ожидал, а думал найти пустые только места и дерева, едва развертывающиеся, а, напротив, вижу оные готовые уже и такими, под которыми уже с удовольствием гулять можно. Это для меня такой сюрприз, и очень приятный, и я вам весьма благодарен за сие’.
В самое сие время подошли мы к одному ручейку с сделанным чрез него прекрасным мосточком, а понедалеку от него к одному водостоку, производящему собою приятный шумочек. Сие враз наместника остановило и побудило, обратясь к последовавшим за ним многим, только что приехавшим к нам чиновникам, сказать: ‘Посмотрите, государи мои, не только целые лесочки у него тут один момент выросли, но какие доделал везде мосточки, какие ручейки и шумочки стекающих вод и какие прудочки, и все это в такое короткое время’. При сих словах подхватил я и ему сказал: ‘Вот к вода сама, которой ваше превосходительство изволили видеть, не было здесь ни единой капли’.— ‘Да откуда вы ее взяли?’ спросил с поспешностью меня паки удивившийся наместник. — ‘Откуда, помогая нужде своей, уже привел ваше превосходительство, сказал я, а мне хотелось оживить сад сими шумочками и поукрасить водами и так принужден был придумывать к тому способ’.
— ‘Это очень хорошо, сказал наместник, но, помилуй, неужели и этот ручей не натуральный, а сделанный?’ — ‘Точно так, ваше превосходительство, и текущий издалека’. — ‘А откуда же?’ — ‘Да вот из самого того места, где ваше превосходительство изволили любоваться обманным зданием’.— ‘Неужели вправду оттуда?’ — ‘Точно так, ибо нигде, кроме того места, не мог я отыскать нужный для воды источник’.— ‘Но как же это вы оттуда ее провели?’ — ‘Маленьким ничего не значащим и ничего не стоящим водоводцом, и мне, по счастию, удалось его поднять’. — ‘Но чрез вершины же как вы ее перевели? Я заметил тут две превеликие вершины’.— ‘Перевел как-нибудь и чрез них, ваше превосходительство, и также самым простым и безубыточным способом и мне стало то одной только небольшой выдумки’. — ‘Но все эти выдумки у вас очень хороши’, сказал наместник. — ‘Нужда чего не делает, ваше превосходительство, но мне не столько сей водовод наводил затруднения, как самый ключ, из которого я его повел. Случился он в горе очень низко, но мне хотелось, чтоб он был выше и вода могла бы проведена быть к сему месту, а не ниже, чтоб мне можно было воспользоваться для сделания сего в полугоре водоема и сих водостоков, и так, помогая своей нужде, принужден я был подниматься на хитрости и придумать средство, как бы его поднят аршина на четыре выше’. —‘Что ж и удалось, вам это?’ — ‘Удалось, ваше превосходительство. — ‘Ну, сударь, любопытен бы я был видеть как вы сие сделали, но жаль, что уже поздненько мне туда идти, а завтра нарочно туда пойду’. — ‘Очень хорошо, ваше превосходительство, а между тем не изволите [ли] сюда вниз, а потом на гору и досмотреть остальное что сделано’. — ‘Хорошо, хорошо, сударь, сказал наместник, ведите меня куда хотите, с превеликим любопытством хочу все видеть’.
В самое сие время увидел я, что некоторые из господ тульских, приехавшие с наместником, между тем как мы с наместником разговаривали, взбежали на самый верх, находящийся недалеко от сего места, [да] большую дерновую улитку, и взобравшись на самый верх, кричали наместнику: ‘извольте посмотреть, ваше превосходительство, какая у него сделана здесь прекрасная штука’. Сие побудило наместника взглянуть в сию сторону и спросить у меня: ‘это что такое?’ — ‘Безделка, сказал я, и игрушка самая: некуда мне было девать выкапываемую из сего водоема землю, так я велел сыпать ее в кучу, которую и обделал под образ улитки, как изволите видеть’.— ‘И это хорошо, сказал наместник, и изволь смотреть, у него изо всего делается дело. — ‘Но это де все, ваше превосходительство, с улиткой сей можно еще и сюрприз сделать. Не угодно ли, ваше превосходительство, посмеяться? Можно сделать, что она в один миг обольется кругом водою и господам оттуда чрез нее и перейтить будет невозможно’,— ‘Неужто это можно?’ — ‘Я, пожалуй, покажу’.— ‘Я очень, очень любопытен это видеть’.
Тогда мигнул я моему садовнику, дожидавшемуся о том уже моего приказания, и он вдруг отворил маленький шлюз, сделанный у небольшого в полугоре водоема, и тогда вся вода из него бросилась в оный, с превеликим шумом, и облив в один миг всю улитку, наполнила сделанное нарочно для сего и дерном устланное кругом улитки хотя не очень глубокое, но столь широкое углубление, что через оное перескочить было не можно. Не могу изобразить, как неожиданность сия увеселила наместника и перетревожила всех, бывших на улитке. Сии, увидев ревущую с горы воду и притом их обливающую кругом, возмечтали себе неведомо что и ну-ка скорее от улитки бежать, чтоб успеть уйтить от воды, но, как ни спешили, а вода облегла уже вокруг и составила широкий водяной ров вокруг оной, то никак сим беднякам ни перейтить, ни перескочить было не можно. А наместник, увидев то, до слез почти смеялся и кричал: ‘Ну, ну, господа, пожалуйте сюда к нам! и потом, обратясь ко мне, сказал: ну, Андрей Тимофеевич, спасибо за выдумку, и это право хорошо. Однако надобно ж им как-нибудь и помочь’. — ‘Это мы тотчас и сделаем’, сказал я. Я мигнул опять и тотчас проявилась широкая доска, переложили ее через сию воду, и господа могли все по оной перейтить.
Тогда все начали хохотать и, удивляясь сей штуке, превозносили ее и меня похвалами за выдумку. А я повел потом наместника вниз, через разные мосточки, за большой и главный водоем, сделанный внизу, и по набережной плотины, сделанной между им и большим прудом ж усаженной со вкусом лесочком, проводя его мало-помалу к горе с мраморными песками. Во время шествия сего, наместник на всяком почти шагу любовался всем расположением сего водовода, сделанными на нем островками и насаженною на одном из них прекрасною березовою рощицею и на всяком почти шагу изъявлял вновь свое ко мне благоволение. Но как скоро проведя его сквозь густоту одного перелеска, вывел к горе с мраморными песками, о которой я нарочно ничего еще ему не сказывал, то поразился он таким приятным удивлением, что не мог даже долго выговорить ни единого слова, и наконец воскликнул: ‘Это что-то опять новое и отменно прекрасное! Помилуй, Андрей Тимофеевич, ты наделал мне столько сюрпризов, что я и не знаю, как изобразить мне то удовольствие, которое оттого чувствую. Скажи ты мне, пожалуй, что это за штука?’ — ‘Не что иное, сказал я, как удивительная игра натуры, которую нечаянно случилось мне открыть в сей горе, и которою восхотелось мне воспользоваться для доставления вашему превосходятельству несколько приятных минут, при узрении сей редкости натуральной, но мне жаль, что время было слишком коротко, и что я не успел здесь всего того произвести в действо, что у меня затеяно, а только почти сию работу начал’.
И в самом деле, великолепная руина сия была далеко еще тогда неотделана, и я успел только сделать один проход в пещерку и часть сей развалины, но и самая малость отделанная в состоянии была удивить всех и увеселить до бесконечности наместника. А особливо, когда я ввел его в самую пещеру, прорубленную в наилучшем слое сей горы песчаной, он разлюбовался впрах и красоте песков, и удивительным сплетениям разноцветных жил, оную испещряющих, и признавался, что он впервые еще от роду видит подобное сему зрелище, и не только благодарил меня за мои труды, но расхваливал впрах и намерение мое, о котором рассказал я ему на коротких словах. ‘Ну, твердил только он, нечего говорить, пословица справедливая, что на охотника бежит и зверь, так-то и здесь, я сама натура помогает вам, сударь, производить здесь дела необыкновенные и редкие и, можно сказать, что эта штука и теперь уже такова, что на нее засмотреться надобно, а ежели вы все так отделаете, как говорите, то мы можем с вами тем похвалиться, что у нас сад такой, какова нигде и ни у кого нет, я что есть в нем такая штука, которая бы верно не обезобразила собою и самый сад императрицын в ее Царском Селе. Итак, пожалуй, Андрей Тимофеевич, постарайтесь отделать ее как можно лучше, и не жалейте ни трудов и на то кошта самого, ежели бы к тому какой потребуется’. — ‘Очень хорошо, ваше превосходительство, но кошта никакого дальнейшего к тому будет не надобно — мы и без него, может быть, сделаем’.
С целый час мы тут почти простояли и проговорили. И наместник только и твердил, что сад мой выходит не шуточный, но такой, о котором стоит действительно подумать и не пожалеть даже и самых коштов для дальнейших его украшений. И обратясь ко мне между прочим, сказал: ‘Не худо бы, кажется мне, я украсить его несколькими беседочками и садовыми зданиями. Как вы думаете, Андрей Тимофеевич?’
— ‘О, ваше превосходительство, отвечал я на сие,— сие давно и у меня было на уме, но я не смел, без повеления вашего превосходительства, употребить к тому ни рубля, а хотел в том доложиться’.— ‘О, пожалуй, пожалуй! Я с превеликою охотою даю на то мое дозволение. Подумайте о том, и скажите только, что бы надобно было?’ — ‘У меня и есть уже, сказал я, кое-какие о том мысли и даже самые начертания, и если угодно вашему превосходительству, то и я буду иметь честь и представить оные на рассмотрение’. ‘Очень, очень хорошо, сударь, и мы тотчас решим все дело’.
Сим и кончился тогда в саду наш с ним разговор. И как между тем настали уже сумерки, то дошли мы ко дворику по спокойным всходам, из-под горы к нему сделанным.
Там нашли мы уже приготовленный вечерний стол. И наместник, уняв меня и некоторых, бывших с нами, у себя ужинать, между тем, как носили кушанье, мне сказал: ‘Что, сударь, вы меня песками своими так прельстили, и они кажутся мне такою редкостью, что я вознамереваюсь даже послать их на показ самой государыне. Как бы, Андрей Тимофеевич, выломать кусок из наилучшего слоя и, обделав кирпичиком, велеть столяру сделать маленький ящичек, в который бы его уложить можно было поплотнее, дабы он не мог растрястись во время отвоза’.
— ‘Очень хорошо, ваше превосходительство, все это очень скоро и завтра же поспеть может. У меня глыбы, к тому способные, готовые есть, а спилить и обделать кирпичиком очень малого труда стоит. Песок сей как по-видимому ни тверд, но обтирается очень хорошо, и мы даже делаем из него разные фигурки. Не угодно ли, вашему превосходительству, их видеть? Я тотчас пошлю и велю принести’.— ‘Очень хорошо, сударь, пожалуйте, пошлите’. Я тотчас послал и через несколько минут ко мне и принесли несколько пьедесталиков и пирамидку, из разных песков составленную, и наместник прежде не сел ужинать, покуда не налюбовался досыта ими и не расхвалил меня и за сию выдумку.
Наконец, приказав принесть мне к нему наутрие все мои прожекты, отпустил он меня, повторив опять благодарение мне за все мною сделанное, и уверяя, что я ему в сей день столько доставил удовольствия, сколько он давно не имел и много меньше ожидал увидеть здесь то, что он видел.
Сим образом кончился сей первый день его у нас пребывания, и я могу сказать, что и для меня преисполнен он был удовольствиями превеликими. Всеобщее трудам и затеям одобрение и похвалы наградили меня с избытком за все труды, хлопоты и беспокойства, при делании сада мною употребленные. А всего приятнее было мне слышать то, что они, говоря между собою, не один раз твердили, что сад мой расположен в самом лучшем виде, что я дела сего мастер и не только не уступаю ни в чем наилучшим великим садовникам, но успел в самое короткое время то сделать, чего бы лучший из них произвести и в два года не мог, умалчивая уже о том, что, при употреблении их, стоило б все сие многих тысяч, а у меня не стоило все казне ни копейки.
А сим дозвольте мне и сие письмо, как достигнувшее до своей величины, кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 3 дня 1810 года).

Письмо 218-е.

Любезный приятель! Предпринимая теперь описывать вам историю второго дня пребывания у нас наместника, прежде всего скажу вам, что с наступлением дня, мое первое старание было о приуготовлении песочного кирпичика, для отсылки к государыне на показ песков наших. Я велел принесть к себе из бывших в заготовлении песчаных глыб наилучшую и прекраснейшую, испещренную наилучшими розовыми и кровавыми жилками и принялся сам выпиливать и отбирать из нее четвероугольный камень, на подобие параллелепипеда или кирпичика, и в немногие минуты кончил сие дело. И как не сомневался я, что наместник будет ею доволен, то, послав за старшим столяром, велел как можно скорее смастерить, по мере сей штуки, ящичек, или, паче, ларчик, с открывающеюся крышкою, а послав за немцем-переплетчиком, велел ему оный оклеить скорее внутри белою, а снаружи наилучшею цветною бумагою. Все сие произведено было так скоро, что поспело к самому тому времени, как надлежало мне идти к наместнику, который, по счастию, проспал в сие утро долго, да и не скоро вышел к нам, а занимался долго с своим секретарем, в кабинете поспешными делами.
Не успел он к нам ко всем, собравшимся опять к нему выттить как, поговорив минуты с три с нашим городничим и судьями, обратился тотчас ко мне я сказал: ‘как бы, сударь, вам камешек-то из песку велеть выпилить?’ — ‘Он у меня уже готов, ваше превосходительство, но не знаю, будет ли угоден?’ и тотчас выбежал в зал и, взяв у держащего его на дощечке, поднес к нему. ‘Прекрасный, прекрасный, воскликнул наместник, как нельзя быть лучше’, и стал его со всех сторон рассматривать и, им любуясь, говорил: ‘какие это прекрасные жилки, какое удивительное сплетение между ими, сколько разных колеров, перемешанных даже с блестками, истинно заглядеться надобно, и я не сомневаюсь, что государыня с удовольствием на него посмотрит!’ Потом сказал он мне: ‘как же бы велеть, сударь, сделать по точной мере его и ящичек?’ — ‘Готов и сей’, подхватил я, и, вышедши опять в зал, принес к нему его. — ‘Вот, право, хорошо, воскликнул он опять, да когда же ты успел все это сделать и поклеить еще его?’ — ‘Сегодняшним утром, ваше превосходительство, столяр есть, так долго ль делать?’ — ‘Ну, спасибо, ей, ей спасибо, что вы так поспроворили сим делом’. После чего и уложили мы сей камешек прямо в ларчик и, покрыв плотно бумажной ватой, закрыли и на крючки заперли.
Все сие продлилось несколько минут времени. И не успели мы дело сие кончить, как он опять мне сказал: ‘Вы хотели мне, сударь, показать еще ваши прожекты и рисунки украшениям садовым’.— ‘И они у меня принесены и здесь, ваше превосходительство’, и тотчас вышедши в зал и взяв их от слуги, принес к нему. ‘Пожалуйте-ка, сударь, пожалуйте, покажите’. Я тотчас и прежде всего развернул ему план всему местоположению вокруг дома, на котором все сделанное уже обозначено было красками и тушью, а замышляемое вперед карандашными чертами. И между тем как он его рассматривал, стал ему я показывать опять все те места, которые он уже видел, и сказывать о прочих, кои еще были не сделаны, или замышлял я только еще вперед сделать. Он слушал все мои слова с величайшим вниманием, и казалось, что было ему все очень угодно. Со всем тем, приметив, что ему все то не так было понятно, как мне, сказал я: ‘Жаль, что планы сего рода садам далеко не так могут быть для глаз занимательны и хороши, как садов регулярных’.— ‘То-то и дело, подхватил наместник, там, по крайней мере, все черты прямые и регулярные, а тут нигде их нет, да и быть не должно’.— ‘Эго правда, ваше превосходительство, да и расположить их по планам сего рода совсем неудобно и почти невозможно: тут не доходит дело ни до шнура, ни до сажени, а опытность доказала мне, что употребить надобно к ним совсем иную методу’.— ‘А какую такую?’ спросил наместник.— ‘Тут советоваться надобно с самим натуральным положением места и не то делать, что бы хотелось, а то, что самое местоположение надоумит и к чему удобнее и способнее быть месту, да и назначать все сцены, сообразуясь не с планом, а с проспективическими и ландшафтными рисунками, сделанными предварительно с воображением их в таком виде, какой должны они получить по своей отделке и по возрасте всех насаждений’.— ‘Как это?’ спросил меня, недовольно сие понимающий, наместник. ‘А вот, ваше превосходительство, не угодно ли взглянуть на рисунки сего рода’. И развернув некоторые из них, стал ему показывать скицы, сделанные некоторым сценам. ‘Вот теперь и мне это уже понятно, сказал наместник, да как же по сим рисункам назначили вы места?’ — ‘При помощи нескольких драниц, соломенных веревок, воображения и перьев, обкладывал и обводил я все те места, которые должны засажены быть лесом, а затем, смотрел и воображал себе уже выросши на том месте лес, и судил — хорошо [ли] будет и в нужде, где что прибавить или переменить и так далее’.— ‘Ну, это совсем новый род искусства, сказал наместник, и это вам, сударь, только можно делать, а садовники учинить сего не в состоянии. Но скажите ж мне, где бы вы думали можно было нам построить какие-нибудь беседочки и здания?’ — ‘А вот, ваше превосходительство, где и где’. И стал ему на плане показывать места, мною к тому предназначаемые: вот тут прилично бы то сделать, а здесь то и то построить’. — ‘Но какие же нам сделать? Нет ли у вас им рисунков?’ — ‘Нет, ваше превосходительство, по сие зависеть будет от повеления вашего, а есть у меня новенькая, о садах сего рода, книга, со множеством рисунков всякого рода садовых зданий, и не будет ли угодно вашему превосходительству из них которые-нибудь выбрать?’ — ‘Пожалуйте, мне их покажите’. — ‘Они у меня здесь’, сказал я, и тотчас принес их из зала, все пять частей Гиршфельдовых книг. Наместник развернул их и, увядав всё эстампы, сказал: ‘От да их тут множество и выбирать, в самом деле, есть из чего, однако, на сие надобно время и более досуга. Этим займусь я после обеда, а теперь не походить ли нам опять, сударь, куда-нибудь? Итак, оставьте вы у меня их здесь до ужоткова, а теперь надобно, сударь, походить. Я не был еще никогда в вашей церкви, и мне хотелось бы ее видеть. Прикажите ее отпереть’. — ‘Извольте, ваше превосходительство’, сказал я, и тотчас послал сказать о том нашему протопопу.
Между тем, покуда побежал туда посланный и наместнику приготовляли его платье и трость, расхаживал он по всем комнатам и, осматривая оные, мне сказал: ‘Дом хоть небольшой, но прекрасно построенный, но жаль, что обить скучными такими, просто ничего незначущими, обойцами, надобно бы их прибрать получше сколько-нибудь, и лучше все стены и потолки росписать’. — ‘Это зависит от вас, ваше превосходительство, сказал я, конечно бы лучше было, но жаль, что у нас нет способного к тому художника’.— ‘О, сударь, подхватил наместник, что касается до мастера, то я к вам пришлю очень хорошего. У меня есть в Калуге человек, весьма к тому способный и знающий, и вы, пожалуйте, с ним вдвоем постарайтесь о том, говорится в пословице: ум хорош, а два лучше того, вы же на все такой искусник, так я надеюсь, что будет и сие сделано не худо’. На сие ответствовал я ему поклоном и сказал только, что сколько силы и знания моего достанет, так я с охотою моею и в том отношении угодное ему сделать постараюсь.
В самое сие время возвратился мой посланный и сказал, что церковь отперта и готова. ‘Ну пойдемте туда, сударь, сказал наместник, сие услышав, я не сумневаюсь, что и там найду для себя какой-нибудь сюрприз, я уже кое-что и слышал об ней’. — ‘Извольте, ваше превосходительство’, сказал я, и пошел вслед за оным вместе с прочими.
Церемониально наш протоптоп встретил его при дверях, и наместник не успел в нее войти и помолиться, как окинув всю взором, начал с величайшим вниманием рассматривать все ее украшения: необыкновенное украшение царских дверей, образ Господа Саваофа с его лучами, кафедра и полупрозрачные вазы, поставленные против окон на карнизе, поразили собою тотчас любопытное его зрение, и долго он и с особливым удовольствием все сии вещи рассматривал. И потом, обратясь ко мне, сказал: ‘теперь вижу, что мне не солгали, а сказывали сущую правду о сих необыкновенных, но прекрасных украшениях, бессомненно и это все ваши выдумки и похвальные затеи’. При сих словах подхватил наш городничий: ‘не только выдуманы, но и работаны самим им, ваше превосходительство.— ‘Не правда!’ подхватил удивленный наместник.— ‘Точно’, сказал оный. — ‘Ну, сударь, могу сказать, продолжал он, обратясь ко мне, могу сказать, что и это все делает честь вашему уму и вкусу, все, что ни вижу, так хорошо, так все кстати, а особливо нравятся мне эти вазы, но скажите, пожалуйте, из чего и как они сделаны?’ — ‘Из толстой политуры и снаружи раззолочены и расписаны, а сзади прикреплена в прорезах их раскрашенная слюда, чтоб служили они и днем, и ночью (когда в праздники зажигаем мы позади их свечи) некоторого рода иллюминациею.— ‘Вижу! вижу! подхватил наместник, и это-то мне всего приятнее, и возможно ль,— такие хорошие затеи и при том очень малого стоящие. Нечего говорить, вы на все великий искусник!’
После сего новели мы его в алтарь.
Тут поразило зрение его наивеликолепнейшая и со вкусом убранная сень. Он превознес и ее похвалами. А как сказал я ему, из чего составлены висящие большие золотые кисти, то опять не мог он довольно надивиться и вновь изъявил мне свое благоволение. Наша церковная утварь, богатые сосуды, крест, а особливо евангелие — заставили его также с любопытством оные рассматривать и спросит, что все это стоило. Но как сказал ему, что мы того не знаем, поелику все это было подаяния от людей неизвестных, то удивление его увеличилось еще больше.
Сим образом доставили мы ему нашею церковью множество минут приятных. По выходе из оной, предложил я, не угодно ль ему посмотреть наших карпов в ближней сажелке, подле церкви находящейся. ‘Очень хорошо, сказал он, ведите меня куда хотите’. Тут приготовлены были уже и люди и запущен невод. Я не успел его ввести в ограду около оной, как вскликнул он: ‘Изволь смотреть, у него и тут-то сделано сущее гульбище, и какой прекрасный прудок, какой мостик, какие дорожки под березками!’ Но как вытащили множество карпов, то он вскричал почти от удовольствия и признавался, что он никогда еще их в таком множестве не видывал, и тотчас приказал несколько из них отнести на кухню и приготовить к столу своему. А между тем, осматривая окрестности около оной и самой церкви, сказал: ‘жаль, что сие место очень пусто, надобно тут что-нибудь еще построить. Мне, сударь, кажется, что не худо б было, если на одном конце сего прудочка построить нам корпус для богоугодного, а на другом — такой же для волостного училища, ибо мне хотелось бы, чтоб вы набрали человек тридцать крестьянских ребятишек и заставили их учиться грамоте, а потом можно иным из них быть певчими, а иных можно б поучить и музыке’.— ‘Весьма бы недурно это было, сказал я, и это зависит от вашего повеления. Каменьщики и кирпичники у нас свои, есть своего и кирпича довольно готового, а можно бы и подготовить, сколько надобно. — ‘Право, сударь, это мы сделаем, и обратясь к бывшему с нами архитектору г. Сокольникову, сказал: ‘Подумайте-ка, Кузьма Семенович, и сделайте мне прожектец, в виде небольших каменных корпусов, однако таких, чтобы она соответствовали сколько-нибудь церкви и не обезобразили собою это место’.— ‘Очень хорошо’, сказал г. Сокольников, и потом осматривали пристальнее назначаемое под них наместником место.
После сего спросил меня наместник: ‘куда же нам теперь иттить? не покажите ли вы мне и свой садик, я слышал, что и у вас есть свой собственный?’ — ‘Если не устали ваше превосходительство, и если угодно, то вот он здесь вблизи’. И повел его туда. Поведя в оные, повел я его по всем дорожкам и сперва по регулярной его части, а потом и по английской. Шествуя, мигнул я садовнику, чтоб в то время, когда выведу я его на аллейку, в конце которой, подле стены сарая, сделан был у меня особого рода прекрасный фонтанчик, с полубеседкою перед ним, то пустил бы он воду. Как садик мой был тем временем прибран и, по случаю бывшего тогда наилучшего времени в году, великолепствовал он множеством повсюду разбросанных цветов, то гулял наместник по оному с отменным удовольствием и твердил только: ‘хоть маленький, но прекрасный садик’. А особливо полюбилась ему регулярная его часть, насажденная в новом вкусе, со множеством поделанных в ней кривых дорожек, площадок и сиделок. ‘Вот местечко, отменно для меня приятное, говорил он, какая приятная тень, какие у него тут дорожки, площадки и сиделки! Право, и с каким все расположено вкусом, право, хорошо и прекрасно!’ Но какой приятный сюрприз был для него, когда, по выходе из лесочка и по вступлении на аллейку, против фонтана, услышал он вдруг шум и плеск бьющего фонтана. ‘Ба! ба! ба! воскликнул он, у него еще и фонтан есть’.— ‘Нет ваше превосходительство, сказал я, это игрушка, почти детская и ничтожная, которую назвали фонтаном’.— ‘Как это? подхватил он, это хоть куда, пойдем-ка, сударь, и посмотрим его поближе’.
Подойдя к нему и увидев все вблизи, сказал он: ‘хоть он маленький и самый простенький, но прекрасный фонтанчик, и какая прекрасная выдумка, что вода бьет из гуся. Он так походит на натуральный, что легко можно обмануться, и где это такого вам смастерили?’ — ‘В Туле, сказал я, и он только один мне чего-нибудь и стоит, ваше превосходительство, а все прочее для фонтана не стоят мне почти ничего, и если он заслуживает какого внимания, так только по одному этому и по своей дешевизне’.
Между тем, как я сие говорил, наместник, усмотря тут спокойную подле него лавочку, тотчас пошел на нее садиться, говоря: ‘Здесь, сударь, можно и отдохнуть и в тени прохладиться, а между тем желал я бы знать, откуда вы и как провели сюда воду? Надобно ей быть довольно высокой. Фонтанчик ваш бьет аршин около трех вышиною, и каким образом он, как говорите, вам очень мало стоит?’ — ‘Конечно так, ваше превосходительство, потому что воду я ниоткуда не проводил, но он у меня наливной’. — ‘Как наливной? спросил удивившийся наместник, да где ж у вас вода-то скрыта?’ — ‘Вот здесь, позади вас, в сарае, и поставлена там на перекладах сороковая бочка с водою’.— ‘Смотри, пожалуй! сказал наместник, но каким же образом провели вы воду из ней в этого гуся?’ — ‘Также безделицею, сказал я,— кишкою, сшитою из кожи и скрытою вот здесь, в побочине этой полубеседочки’. И сказав сие, стал отворять маленькие дверцы, с боку туда приделанные. ‘Я очень любопытен это видеть, сказал вскочивший с места своего наместник и, всунув голову свою в отверстие, стал рассматривать, говоря: ‘это очень куриозно, вот и краник маленький, которым, конечно, вы запираете и отворяете и, протянув руку, повернул его. ‘Вот ж в самом деле, продолжал он, пустив опять остановившуюся воду, и как легко и удобно его отворять и запирать. Но внизу-то как же вы сделали?’ — ‘Там, сказал я, положен под землею деревянный, покрытый желобок и в нем простирается кишка эта до самой почти этой свинцовой трубки, на которой надет этот гусь и из которой бьет сия вода, трубка же надевается на другую деревянную, утвержденную в дерево, при конце кишки самой’.— ‘Ну, сударь, подхватил наместник, и эта ваша штучка достойна перенимания, и выдумка прекрасная. Теперь вижу и я, что он и весь стоит очень малого, и это-то всего лучше. Но скажите мне, долго ли может он пробить?’ — ‘Часа полтора, ваше превосходительство, сказал я, и столько, что им довольно можно повеселиться, и несколько раз пускать в день, и между тем ежели хочешь, можно и опять бочку наливать’.— ‘Ну, право, хорошо’, сказал наконец наместник и, посидев немного, пошел далее и вон уже из сада.
Как иттить ему надлежало опять мимо моего крыльца, то, не доходя к оному, просил я его к себе на перепутьи и на водку. ‘Извольте, сударь, с превеликим удовольствием’, сказал он и вошел в маленький мой домишко. Тут нашли мы столик, приготовленный уже с водками и закусками разными, и всю маленькую мою гостиную, наполненную господами, ибо как случилось в самое сие время быть у меня моим кашинским родным, приехавшим к нам незадолго до того времени, то они, вместе с моими хозяйкою и детьми, занимали собою большую половину оного. Наместник, будучи отменно вежливый человек, а особливо к дамам, раскланявшись с ними, просил их всех садиться и сел потом сам в углу перед ними. И не успел выпить подносимую водку, как, осматривая тесные мои комнаты, сказал: ‘А, Боже мой! как вы живете тесно, имея у себя такое семейство’. Ибо он счел племянников моих детьми моими. ‘Что делать, ваше превосходительство, нужда чего не делает? Бедственный пожар принудил меня к тому. Потеряв весь дом и потерпев великий убыток, рад я был и сей хижине’.— ‘Но, пожалуй, сказал на сие наместник, как это князь Сергей Васильевич не дозволил вам построить домик получше и попросторнее этого, поскупился, видно, старик?’ — ‘Нет, ваше превосходительство, он бы верно этого не сделал, но, к несчастию, пожар случился после его кончины, а сын его, князь Сергей Сергеевич и того было хуже сделал, приказал было мне срубить себе дом из сырых берез, в котором и жить бы никак было не можно, и я рад уже был, что нашел сию небольшую связь готовую у нас в гошпитале и мог ее сюда переставить’.— ‘Смешно это, сказал наместник, но от этого ветра лучшего и ожидать было не можно. Но теперь нельзя ли этому как-нибудь пособить и, например, покойца два-три сюда пристроить?’ — ‘Как бы не можно, если бы ваше превосходительство, по милости своей, это приказать изволили’.— ‘С превеликим удовольствием, подхватил наместник, пристроите, сударь, себе сколько вам будет надобно и не жалейте и кошта, хотя бы то и нескольких сот стоило — какая важность! По трудам вашим и рачению грех нам будет, если мы заставим вас долее жить в такой тесноте и беспокойстве’.
Легко можно заключить, что дозволение сие было для меня весьма не противно. Я и все мое семейство приносили ему за то благодарности, и мы осыпали его благословениями при выходе от нас из дома.
От меня пошел он прямо во дворец и занялся опять с секретарем своим письменными в кабинете делами. Сие продлилось до самого обеда, и мы после узнали, что он в самое сие время писал донесения свои к государыне о наших волостях и обо всем, им тут найденном. Господин Михайлов, бывший в сие время его секретарем и со мною еще в Калуге подружившийся, шепнул мне о том, сказав, что в донесениях сих не позабыт был и я, и что говорено и обо мне весьма с хорошей стороны. А сие меня не только еще более ободрило, но и увеличило мою приверженность, почтение и самую любовь к наместнику.
По выходе его к столу, просил сказать он мне, чтоб велел я приготовить какие-нибудь дрожки или тележку, говоря, что ему хочется, после обеда, съездить посмотреть наш гошпиталь, магазин и прочее. Но я доложил ему, что не спокойнее ли будет в карете, в которой во все сии места проехать можно. ‘Очень хорошо, сказал он, но не худо, если б были при том и дрожки’.
Как все сие было приготовлено, то после обеда, сели мы с ним и прочими, с ним бывшими, в карету, а иные на дрожки, и поехали сперва на островок в гошпиталь. Там, водя его по больнице и введя в нашу аптеку, не преминул я ему показать лягушки, изгнанной из волостной женщины и кое-какие другие вещицы, достойные внимания. И он смотрел на все с любопытством, говорил с нашим лекарем по-немецки и хвалил его за все рачение. Из гошпиталя провел я его в маленький английский садик и в рощу, между гошпиталем и церковью, на кладбище находящуюся. А как были и тут кое-какие мои новые насаждения, то с удовольствием гулял бы и тут, говоря, что везде и везде находит и примечает од следы моего хорошего вкуса я рачения.
Посмотревши все на островке, поехали мы прямо к нашему магазину. Огромность сего здания и наблюдаемый с хлебом, в нем находящимся, порядок, отменно ему полюбились. По осмотрении всего тут находившегося, предложил я ему, не угодно ли ему будет взглянуть и на увеселительный лесок, подле сего магазина находящийся, и проехаться по оному? ‘Очень хорошо, сказал он, но как же? Разве на дрожках…’ — ‘Как угодно, можно и в карете, можно и на дрожках’. Однако он избрал сии последние.
Не успели мы в прекрасный лесок сей въехать, а я — повести его по главной аллее, пересекаемой многими другими поперечными, прямыми и косыми, как наместник мой растерял почти глаза, любуясь то тем, то другим местом. И начались опять от него мне похвалы и одобрение моего вкуса. С превеликим удовольствием изъездил он почти весь сей лесок, а в иных местах даже сходил и, гуляя по узеньким кривым дорожкам, присаживался отдыхать на дерновых сиделках, которые были кое-где поделаны, и любовался красотою положения места. Наконец, выведя его на отдаленнейший край, предложил я, не угодно ли ему взглянуть на мой поднятый ключ и мой водовод, от него проведенный? ‘Ах, сударь, сказал он, у меня только на уме было у вас спросить, не можно ли отсюда к нему проехать?’ — ‘Очень можно, сказал я, и он очень здесь близок’.—‘Так повезите ж меня туда, я очень любопытен его видеть’.
Итак, поехали мы туда. И я, показывая ему оный, принужден был ему рассказывать в подробности, как я производил сие дело, и в доказательство, что бьющий из него здесь ключ был не натуральный, каким он его сперва почел, а поднятый и произведенный искусством, — опускал в него трость, и как она вся свободно уходила, то не мог он довольно надивиться и расхваливал меня за мою выдумку, называя ее очень полезною. Не менее удивил его и мой маленький водовод, который ему так полюбилися, что он расположился для прогулки иттить вдоль всего его до самого сада, а особливо желая видеть, как перевел я его через здесь бывшие вершины.
Тут не успели мы поравняться против фальшивого моего здания, поверх которого проведен был оный, как, остановя его, сказал я ему: ‘вот, ваше превосходительство, это фальшивое здание, которое вы вчерась с той стороны изволили видеть. Не сущий ли вздор составляет оно здесь?’ — ‘То подлинно, что сущий вздор, сказал он, смотря на сие сверху и удивляясь, — и поверить бы не можно, что вся эта белиберда вдали представляла такой прекрасный вид. Вот, сударь, обратясь к идущему с нами губернскому землемеру, он продолжал: ваш вчерадший развалившийся монастырь, но признайтесь, что потребно было к тому особое искусство, чтоб штуку сию сделать’.— ‘Да, ваше превосходительство, отвечал землемер, мне не случалось еще нигде видеть сему подобного.— ‘То-то, сударь, подхватил наместник, не одни вы звезды с небес хватаете, а есть и другие люди, у которых и вы кое-что перенимать должны’.
Но сколь ни удивлялся он сему, но удивление его увеличилось еще более, когда дошли мы до первой вершины, и он увидел, как я переводил воду чрез оную. ‘Ах, Боже мой! воскликнул он, можно б было воображать сие! Какое однако простое и ничего не стоющее и прекрасное средство! Ну, Андрей Тимофеевич, за эту выдумку стоит тебе сказать особое спасибо, ты ею многих на разум наставишь. Но, помилуй, взглянув опять и на другую сторону за овраг, продолжал он: как же это, кажется там водовод ваш со всем вверх и в гору пошел?’ — ‘Нет, ваше превосходительство, отвечал я, как ему вверх иттить, а напротив того, я на всяких десяти саженях делал по вершку унижения, дабы вода могла иметь свое течение, а это обманывает настолько зрение’. — ‘Удивительно мне это, подхватил наместник, я истинно готов бы хоть об заклад биться, что там вода вверх течет, а теперь вижу сам, что этому быть не можно. Ты истинно везде чудеса строишь’.
Сим образом идучи, мало-помалу дошли мы до второй и притом ведущей уже к саду вершины. Но как тут водовод шел до раскопанной дороге, усыпанной песком, и имел вид натурального ручья, то начались у нас опять удивления и толки о том, как обманывает он собою зрение и как кажется, что он вверх идет. Наместник то и дело твердил: ‘истинно, что божиться готов, что ручей сей вверх течет’. Когда дошли мы до сада, то начал я ему показывать те места, кои почитал я наиприличнейшими для садовых зданий. ‘Вот здесь на этом бугре, говорил я, всего бы приличнее построить небольшую прозрачную ротонду на колонах, она оживила бы весь сад и была наилучшим ему украшением. Есть в давешней книге и прекрасный рисунок оной. А бугор этот можно бы одеть каменьями и придать ему вид искусный, как каменный. Вон там можно сделать вечернюю, а там полуденную сиделку, и так далее’.
Наместник слушал все со вниманием, но не говорил ни слова. Наконец, увидя большую яму, подле помянутого бугорка находящуюся, спросил: ‘а это что за яма, конечно погребная при бывшем тут жилье?’ — ‘Точно так, сказал я, тут был двор поповский и его был тут погреб’.— ‘Но его, Андрей Тимофеевич, надо бы засыпать’.— ‘А я так совсем противное тому думаю, отвечал я, а мне не удастся ли тут сделать что-либо такое, что могло б также быть приятным сюрпризом для вашего превосходительства’.— ‘Ну, сударь, сказал мне на сие наместник, так я не хочу мешаться в ваши замыслы и намерения, а делайте что заблагорассудите, а скажу только, что ежели б что потребовало и небольших коштов, так, пожалуйте, не отписываясь ко мне, их употребляйте. Я уверен, что вы не потеряете ни полушки по-пустому и сохраните нужную экономию’.— ‘О, конечно, ваше превосходительство, в этом можете вы на меня, как на самих себя, положиться, и я верно сам не подумаю при том наживаться, а скорее и охотнее своего собственного лишуся, нежели подумаю о неправдивом каком приобретении’.— ‘В этом я, сударь, подхватил наместник, не сомневаюсь ни мало, и все ваши деяния мне то доказывают ясно.
Отошед от сего места, пошел он опять по тем местам, где ходил накануне, и вновь всем и всем любовался. И тогда указал я ему еще одно место на горе, удобное для сделания там небольшого павильона, говоря, что и сему также приискивая в книге у меня рисуночек, и что хорошо бы, если со временем воздвигнуть такой садовый храмик. Наместник и при сем случае промолчал. А пришед опять к мраморным лескам, любовался вновь оными и расспрашивал уже обстоятельнее, что и что думаю я тут еще сделать, и я принужден был рассказывать ему все мои преднамерения, и казалось, что всеми ими был доволен.
Отсюда ведя его далее по набережной, завел я речь о новооткрытом мною источнике с минеральною водою и сказал ему, что мне недавно случилось найтить в самой близи от сих мест колодезь с водою, которая по всем приметам кажется мне быть минеральною и содержащею в себе множество марциальных и селенитных частей.
Как наместник был во всех таких случаях весьма любопытный человек и жадно ловил всё, замечания достойное,— то ухватился он и за сей предмет и хотел источник сей видеть. Итак, принужден я был довесть его я до оного, и показав, рассказать ему, почему именно я догадываюсь, что он минеральный, и какие я с водою сею делал опыты. Сие возбудило еще более его любопытство, и он хотел их видеть лично. Почему я тотчас я послал за кувшином и за порошком, натолченным из чернильных орешков, я приказал принесть оные прямо во дворец (куда мы от сего места пошли) и велел вместе принести я сей воды, почерпнутой из самого бьющего из земли ключа.
Как по возвращении во дворец было еще довольно рано, то покуда ходили за водою и готовили чая, занялся наместник рассматриванием моих садовых Гиршфельдовых книг. И как все они наполнены были множеством эстампов и разных изображений, то, перебирая их, он все листы рассматривал с превеликим любопытством и мне сказал: ‘Ну, сударь, где та ротонда и павильон, которые вами тут замечены?’ Я тотчас их ему приискал, и как они ему в полной мере полюбились, то, призвав архитектора г. Сокольникова, ему сказал: ‘Как бы, Кузьма Семенович, сих зданий сделать поболее и такие планы, по которым можно б было здесь их Андрею Тимофеевичу построить?’ — ‘Очень хорошо, ваше превосходительство, сказал г. Сокольников, это уже можно очень скоро сделать, и они к утру могут быть готовы’.— ‘Итак возьмите ж, сударь, эту книгу и потрудитесь, а вы, Андрей Тимофеевич, сделал б мне превеликое удовольствие, если б приехали ко мне в мою подмосковную деревню, где я около 1-го числа августа находиться буду. Я б, сударь, вам показал и сад, сельское жилище, и мы бы с вами походили там, и также подумали кое о чем’.— ‘С превеликим удовольствием, сказал я на сие, я готов исполнить повеление вашего превосходительства’.— ‘Но привезите с собою, пожалуйте, и все те книги, сказал наместник, мне хочется их на досуге подолее порассмотреть’.— ‘Очень хорошо’, сказал я. И увидев, что принесли минеральную воду и порошок в бутылке, продолжал: ‘вот и вода, не угодно ли вашему превосходительству видеть?’ И как он изъявил свою к тому охоту, то велел я подать два стакана, и один из них налить простою, а другой — сею водою, и потом взял порошку из чернильных орешков, всыпал его несколько в стакан с простою водою и сказал: ‘вот изволите видеть, ваше превосходительство: в простой воде не делается оттого никакой перемены, а в сей произойдет совсем не то: и как довсыпать в нее, она в тот же миг сделается алою’. Наместника сие так удивило, что он смотрел на сие с превеликим любопытством и говорил, что не оставит он и о сем предмете подумать и велит ее испытать господам химикам.
Поданный в сие время чай и угощение оным всех, там бывших, прервало наконец наш любопытный разговор. После чая пошел наместник ходить опять по всем комнатам и разговаривал со мною о том, как бы их расписать лучше. И как я заметил, что ему очень не нравилось тогда расположение иных комнат и что не было сообщения из них с залом,— то сказал я: ‘это легко можно и сделать: стоит только проломать вот в этом месте и сделать дверь, так и будет сообщение всех комнат между собою’. — ‘И в самом деле, подхватил наместник, вы меня на разум наставили и, пожалуйте, это сделайте’.
Сим и кончился у нас с ним тогда разговор, ибо и остальное время занимался он разговорами с городничим. А поутру, на другой день, отправил прямо от себя курьера в Петербург, вручил ему и ларчик с песчаником, и осыпав меня своими благодарениями, в полном удовольствии поехал от нас в Епифань и другие города губернии нашей.
А сим дозвольте мае и сие письмо окончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 5-го дня 1810 года. Дворяниново).

МОИ ЗАНЯТИЯ И ЕЗДА К НАМЕСТНИКУ

ПИСЬМО 219-е

Любезный приятель! С коликим удовольствием поехал от нас наместник, с толиким же, или еще множайшим, остался и я, проводив от себя сего достопочтенного и любезного вельможу. Все его приятельское и благосклонное обращение со мною в сей раз так меня очаровало, что я, сделавшись еще приверженнейшим к нему, одушевился новою и большею еще охотою к дальнейшему продолжению моих садовых работ. И как и до того не чувствовал даже усталости при всех многочисленных трудах, мною употребленных, так и с сего времени сделались они мне не только еще сноснейшими, но даже еще приятнейшими. И сей случай доказал мне, что ничто не могло меня так много возбуждать к трудам и деятельности, как похвала и одобрение оных.
Как наместник при отъезде своем оставил мне уже сделанные господином Сокольниковым и им апробованные планы ротонде и павильону, а вскоре хотел прислать ко мне план и тем двум каменным корпусам, которые подле церкви хотел он достроить для богадельни и училища, а в рассуждении сада даже просил меня продолжать далее мои труды и работы и относительно до употребления рабочих людей и самых даже денежных коштов, развязал мне совершенно руки, предоставляя все собственному произволу и благоусмотрению, — то, всходствие того, не успел я его от себя проводить, как и принялся я опять и с вящею еще прилежностию за садовые работы, и пользуясь продолжающимся тогда наиспособнейшим к тому временем в году, употреблял почти все свое время на оные.
Мое первое дело относилось тогда до той погребной ямы, о которой загадал я наместнику загадку и в рассуждении которой, по счастию, и не стал он тогда меня о намерении моем в подробности расспрашивать, а сказал только, что он не хочет о том наперед и знать, дабы тем сюрприз был для него приятнее, а предоставил все моему произволу. Намерение же мое состояло в том, чтобы смастерить на сем месте подземельный порядочный грот и расположить и устроить его так, чтоб снаружи был он совсем неприметен. А как и замышляемую мною давно уже ротонду мне можно было на находящемся подле самой сей ямы бугре, по желанию моему, воздвигнуть,— то я велел тотчас плотникам срубить из бревен довольно просторный четвероугольный сруб, а рабочим людям, по мере сего сруба, яму сию раскапывать еще больше, дабы весь оный сруб в нее и так глубоко опустить можно было, чтоб осталось еще довольно места для срубления над ней дубового осьмиугольника, на подобие свода купола, и оный сверху покрыть землею и, устлав оную дерном, скрыть чрез то весь оный под землею и дать месту сему скорее вид только маленького холмика, с поставлением на оном на пьедестале мраморной статуи, каких находилось у нас довольно купленных еще покойным князем Сергеем Васильевичем в Петербурге на кораблях и в Богородицк еще до приезда моего доставленных (некоторые из них я употребить велел для украшения сада). Одну-то из сих замышлял я употребить к сему, с тем намерением, чтоб пьедестал под нею сделать пустой и стеклянный и чтоб он служил лампадою над гротом и впускал сквозь себя сверху свет в него. В деле сем с таким прилежанием я трудился, что грот сей в течение одной недели окончен уже был у меня вчерне, и осталось уже помышлять о внутреннем украшении оного и о сделании в него двух входов. Из сих рассудил я сделать один со стороны от города и от находящегося подле самого его небольшого в полугоре водоема, а другой — с боку. И дабы лучше грот мог сделаться неприметным, то вздумалось мне сделать их, родом просто и из диких каменьев составленных подземельных пещер, из которых одну в четыре шага, покороче, а другую подлиннее, и придать им вид колико можно натуральный.
Всходствие чего прорыв в материке, с двух сторон входы, велел я навозить множество всякого рода диких и разноцветных разной величины каменьев, и уклав ими бока сих входов, поделал над ними потолки дубовые, велел насыпать каменьев, и прикрыл сие снаружи опять все так, чтоб дерева совсем было не видно и они казались бы натурою произведенными каменными сводами.
Между тем как все сие делали, употребил я выкопанную из сей ямы и рвов землю в другое дело. Я велел ею возвысить помянутый бугор, назначаемый под ротонду, и для лучшего вида весь оный с трех сторон обнести многими разной величины дикими каменьями, и смастерить так, что будущая ротонда могла бы казаться стоящей на мысе крутой каменной горы и чрез то иметь более пышности и великолепия.
Не успел я сего кончить и дать пройтить нашей годовой казанской ярмарки, которая в сей год не ознаменовалась ничем особливым, кроме обыкновенного стечения великого множества простого народа, и того, что случилось мне при сем случае впервые узнать и спознакомиться с Львом Савичем Крюковым, сделавшимся потом нашим родственником,— как принялся я за произведение в действо другой и также достопамятной затеи.
Я упоминал вам в предследующем письме, что, кроме большого и длинного моего водовода, удалось найтить и еще одну воду в ближней вершине, и не только ближе, но и столь высокую, что мне можно было провести ее другим водоводом к самому почти дворцу, и тут, на самой на горе, произвести из нее несколько водоемов. И как одному из них случилось сделанным быть подле самого того места, где назначил я быть каменной круглой беседке, или павильону, существующему и поныне,— то вздумалось мне сделать от самого места по крутизне горы особый род каменного каскада, который бы оканчивался внизу подле самого входа в песчаные пещеры, которые восхотелось мне украсить каменными воротами, дабы при выходе из пещеры в сад вдруг могло поразиться зрение неожиданно сим каскадом, а слух — величественным шумом, производимым стечением вод в одно время со многих и с разных сторон высоких водостоков.
Затея сия была особая, и мне удалось произвести ее отменно удачно. Она хотя и стоила мне многих трудов, поелику надобно было навозить туда премногое множество диких каменьев и изо всех из них произвести род натуральной каменной горы с разными ущельями и неровностями, из которых могла б вдруг и с превеликим шумом стремиться и с разных сторон сбегать вниз спущенная в шлюзик из верхнего водоема вода. Но как бы то ни было, но выдумка сия удалась и вышла штука, зрения и удивления достойная и превосходящая даже красотою своею самое мое ожидание.
Между тем как мы деланием сего большого каскада занимались, забыты были совсем кабинетные мои упражнения. При всех моих недосугах и беспрерывных надворных занятиях, улучал кое-когда целые часы к занятию себя и письменными упражнениями, а особливо сочинением материала для моего ‘Экономического Магазина’, которого в издании не хотелось мне никак сделать ни малейшей остановки. Итак, не одно утро и праздное полуденное время, когда работные люди отдыхали, препроводил я в писании. Но, кроме того, затеяно было у меня с сыном еще одно дельце. Мне не хотелось к наместнику, по его приглашению, приехать в гости с пустыми руками. И как около самого сего времени искусство составлять ландшафтные картины из одних травок и листков цветочных довели мы с сыном до нарочитого совершенства, то и вздумалось мне (к тому времени как мне ехать к наместнику) смастерить с ним нарочитой величины прекрасную травяную мозаическую ландшафтную картину, за хорошим стеклом и за богатыми раззолоченными рамками, и сделать ею наместнику сюрприз и подарок, мне хотя очень мало стоющий, но ему приятный. Итак, оба мы с сыном совокупно сим трудом и занимались и успели и сие дельце сделать.
Наконец стал приближаться и август месяц. И как первое число оного назначено было к тому, чтоб мне находиться уже в сие время у него (наместника) в его подмосковной деревне, то и расположился я отправиться туда несколько поранее, за неделю до сего срочного времени, дабы, пользуясь сим случаем, заехать мне и в свое Дворяниново и побыть в оном хоть несколько суток. А как и сыну моему хотелось вместе со мною побывать в нашей деревне и потом съездить к отцу своему крестному, господину Полонскому, и у него все то время погостить, покуда я проезжу к наместнику, то расположился я его и взять с собою для сотоварищества.
Итак, собравшись в сей путь, поехали мы с ним 25-го августа из Богородицка. При проезде, в Туле подрядили мы с г. Давыдовым тамошних столяров сработать нам ту прекрасную ротунду, которая так много потом украшала собою наш сад Богородицкий. И сделав мимоездом и сие дело, пустились далее.
В деревню свою приехали мы с ним 27-го августа, и так рано, что успели с ним еще в тот же день обегать и обходить все наши сады и всю усадьбу. Все их нашли мы в жалком и запустелом дочти состоянии. Ибо как по стечению обстоятельств не удавалось мне во все последние перед сим годы в деревне своей в летнее время побывать, а того меньше проводить в ней несколько дней, то отсутствие сие произвело великие уже во всем перемены. А особливо — по обстоятельству, что прикащик мой был самый простой человек и не столько имел попечение о доме и о прочем, сколько о своем кармане, а старик-садовник мой, дядя Серёга, так уже одряхлел, что почти ничего делать был не в состоянии, а младший его ученик Иван был также не слишком ретив и более плутоват, нежели обо всем рачителен,— то натурально долженствовали произойтить оттого во всем великие и для меня крайне неприятные упущения. Словом: я нашел все в таком беспорядке, что не хотелось почти ни на что и взглянуть, и если б не утешало обоих нас прекрасное положение мест, которыми натура одарила нашу усадьбу, то было б нам очень скучно.
Со всем тем, имели мы с сыном множество минут приятных. Поспешествовало к тому много то, что как тогда вкус мой, относительно до садов, совсем переменился, и я, разлюбив сады старинные регулярные, полюбил уже иррегулярные, натуральные и прекрасные (а сим вкусом напитался уже и сын мой, делающийся уже во всех моих упражнениях и затеях нарочитым уже мне товарищем и помощником),— то у обоих у нас и произошли тогда первейшие мысли о превращении и наших садов, а особливо нагорного и нижнего, из регулярных в натуральные. А посему и попили у нас с ним тотчас разные замыслы и затеи о том, как бы сие сделать и где бы что и как переменить или что вновь со временем сделать.
Желание наше к сему было так велико, что мы готовы б были и тогда уже приступить к сему преобразованию оных, если б не препятствовало к сему с одной стороны сколько краткость времени, столько с другой и бывшая тогда самая рабочая и такая пора, что нельзя было никого оторвать с поля для работ садовых и производства наших затеев в действо,— и потому принужден я был довольствоваться одним только тем, что успел объездить и осмотреть все мои дачи и угодья, повидаться с братом Михаилом Матвеевичем и сделать кой-какие распоряжения в доме. Совсем тем, не преминули мы с сыном воспользоваться хотя теми немногими людьми, которые с нами приехали, и бывшими в доме, и при помощи их расчистить в вершине свою течку, я начали кое-что и другое делать, сообразно с нашими новыми затеями. И можно сказать, что дни сии были достопамятною для садов моих эпохою в будущем времени, в котором начались с ними превеликие работы, относящиеся до их преобразования.
Препроводив в сих замыслах и упражнениях в сей раз не более двух или трех дней, поехали мы с ним наконец к другу моему, господину Полонскому, в его Зыбинку. Сего нашел я уже совсем в ином положении, нежели в каком любезный человек сей был прежде. Он был уже тогда вдовцом, ибо жена его, с которою он, за несколько до того времени поссорившись, разошелся, умерла. Он же, живучи в уединении, не только отяготел, но и одряхлел приметным образом. Но сие бы еще не составляло дальней важности, но переменило все положение его, наиболее то, что он связался тесною дружбою с одним из господ Шишкиных, Александром Левонтьевичем, человеком хотя не глупым, но самого дурнейшего характера, умевшим к нему так подольститься, что он, женив его на одной бедной соседке, подарил ему даже одну из деревень своих, в близости тут находящуюся. Но сей, вместо благодарности за то, приучил его к тому, к чему он до того ни мало был не сроден, а именно к частому гулянью или, прямее сказать, спил его почти к кругу. Словом, я ахнул ажно, нашед его в таком положении, что тогдашняя его жизнь ни на что уже не походила, и сожалел уже о том, что завез с собою к нему своего сына. Но как с собою мне его к наместнику взять никак было не можно, то принужден уже был его на несколько дней у него покинуть, что и г. Полонскому, по-видимому, было не противно, ибо, по прежней своей ко мне дружбе, все еще был он ко мне ласков и дружелюбен.
Итак, отобедав у него и оставив своего Павла в Зыбинке, пустился я в тот же еще день далее. Переночевав в Серпухове, пробирался кое-как проселочными дорогами и приехал наконец к наместнику столь рано, что мы успели еще с ним обходить многие места его усадьбы.
Я нашел у наместника тут прекрасный каменный дом, во всем почти подобный нашему богородицкому и распрекраснейшую усадьбу. Он жил тут как бы какой английский лорд, и все у него прибрано было тут по-боярски. Позади дома находился регулярный сад, со множеством беседок и разных домиков, а перед домом обширное место с несколькими прудами, а за ним увидел реку Пахру, протекающую прекрасною излучиною, а за оною и по сторонам прекрасный лес и рощи. Словом, положение места было пышное и такое, что и не инако оное, ровно как и все то, что им сделано было, хвалить был должен.
Наместник приездом моим был очень доволен, а поднесенною ему картиною еще того более. Он не мог ею довольно налюбоваться и показывал всем ее за диковинку, а особливо фаворитке своей, госпоже Вельяминовой, которая гостила у него тогда тут же со своим мужем. И при сем то случае насмотрелся я довольно сей госпоже, игравшей тогда важную роль, и не мог довольно начудиться ее мужу, не чувствующему от того стыда, что носил почти только звание мужа, и жертвующему женою своею в угодность сему вельможе. Но не столько удивителен был он мне, сколько отец сей госпожи. Он был г. Бунин и служил тогда городничим в городе Белеве, где наместник и познакомился с сим семейством. Говорили, что будто бы сам и отец, и мать сей госпожи, бывшей тогда девушкою, поспешествовали сами такому знакомству дочери своей с наместником и единственно для того, чтоб пользоваться его милостью. И дабы можно было ему ее иметь у себя в близости, то и выдана она была за молодого человека из фамилии Вельяминовых, которого наместник по самому сему случаю произвел в люди и который, находясь при нем в должности советника правления, играл также тогда важную роль. Но как бы то ни было, но для меня как постороннего человека не было в том никакой нужды, и я доволен был тем, что и госпожа сия обходилась со мною довольно ласково и совсем не так гордо, как с другими.
Для жительства мне отведена была одна беседка в саду его, чем я был и доволен. Наместник принял меня как гостя и тотчас повел меня показывать все им сделанное в своей усадьбе. Я хотя и хвалил все, но находил везде более употребленного кошта к работе, нежели вкуса. Но умалчивал о том, а преподавал ему только мысли о разных других вещах, которые, по мнению моему, было бы не дурно еще сделать. Всеми сими, как в тот, так и в последующий день так я его прельстил, что он смеясь сказал мне наконец: ‘Нет, нет, Андрей Тимофеевич, впредь ты ко мне, пожалуй, сюда не езди, а то ты меня заведешь в бесконечные хлопоты и убытки своими заманчивыми предложениями’.
На другой день съехались к наместнику множество других гостей и весь оный провели мы весело и так, как бывает в Англии. Поутру собрались мы все пить к нему чай, совокупно и для завтрака поставлен был в зале большой круглый стол и за ним, сидючи кругом, пили мы чай. Потом до самого обеда, имели мы, все бывшие тогда у него в гостях, свободу ходить и гулять, где кто хотел, и делать, кому что угодно. И как через колокол надо было всем знать, что обеденный стол был готов, то поспешили все к оному и были угощены сытным и пышным обедом. А после обеда все достальное время провели мы в беспрерывных общих гуляниях по прудам и по рощам, переезжали через реку и там в поставленном шатре пили чай. Потом ездили с ним на бумажную его фабрику, гуляли по его английскому, ничего не значащему, саду и так далее. Словом, весь день провели мы в удовольствии.
Утром же в следующий за сим день занимался наместник наиболее со мною разговорами о разных материях, показывал час от часу более своего ко мне благоволения и не прежде меня от себя отпустили как пред вечером, всем его приемом и угощением крайне довольного. Но как я ни поздно от него поехал, но успел в тот же еще день доехать ночевать в Лопасну, а наутрие заехать к г. Полонскому и, взяв от него сына, возвратился к вечеру в свое Дворяниново.
Путешествие сие колико было мне приятно, толико, напротив того, сыну моему все сие время было крайне скучно. Он не рад был, что попался тогда к г. Полонскому, сидящему только за своим столиком и раздергивающему шелковые лоскутки, или перебирающему по зернышку пшеницу на семена и не занимавшемуся с ним ни каким почти разговором. А сие натурально и нагоняло сыну моему скуку, и он прожил сии дни, равно как в неволе, и рад был, что ему удалось сходить для прогулки на берег реви Оки. Которая его прогулка была тем достопамятна, что он нашел там в песке множество раковин и улиток, и преподала мне мысль велеть их набрать как можно более и употребить их потом на украшение нашего грота. Впрочем, достопамятно, что сей раз был уже последний, что я видел г. Полонского, ибо после того до самой его кончины, воспоследовавшей чрез несколько времени после сего свидания, не удалось мне уже никогда видеть сего моего друга, которого любовь ко мне так мне памятна, что я и поныне видал нередко издали то место, где почиет прах его, смотря на оное с чувствительными движениями душевными, и всякий раз желаю ненарушимого костям его покоя.
Не успели мы возвратиться в Дворяниново, как, дорожа всякою минутою, принялись мы там опять за работу. А именно: нам вздумалось вершину нашу водном месте перегородить срубом и текущую по ней воду так возвысить, чтоб ее можно было провести таким же водоводом, как и в Богородицке, в мой нижний нагорный сад и произвести в нем ею какие-нибудь водяные украшения. Итак, тотчас отысканы были дубовые пластины и я заставил рубить из них косоруб и преградил им против самых хором вершину я ожидал от сего не ведомо какой пользы. Но впоследствии времени оказались все сии труды тщетными. Вода не дала себя никак остановить и по желанию возвысить, и я принужден был предприятие сие оставить до другого временя. Таким же образом затевал было я в сей раз и на Удереве сделать для себя две сажелки и нарочно для того ходил туда я назначивал к тому места. Но и сие осталось без всякого последствия и успеха.
Между тем, виделся я и с другими моими соседями, г. Басаргиным и его женою я принужден был иметь с ними превеликий крик и спор, по поводу хранимого у меня их векселя. Они приступили опять ко мне и требовали его выдачи, а я никак на то не соглашался и, желая снасти наследие своей крестницы, не взирал на всю их досаду и гнев, а смеялся только глупому их требованию и желанию до конца разорить бедную сироту сию.
Наконец, проводив еще один день в делании помянутой преграды и уступа и, оставив недоделанными, поехали мы в Богородицк. И заехав в Федешово и там отобедав, благополучно 7-го числа августа возвратился к моим домашним в Богородицк.
Сим образом, окончив и сие свое путешествие, принялся я опять за все прежние мои дела и упражнения. И посидев опять за пиром и наготовив на все остальное время сего года потребное количество материала для моего ‘Экодомического Магазина’, принялся я опять за сад, а особливо за отделку грота. Сей вздумалось мне убрать совсем отменным и таким образом, каким еще никто до того времени не убирал гротов. Я велел сперва отгородить досками все его углы во внутренности и дать ему чрез то внутри фигуру осьмиугольную и сообразную с его потолком, срубленным наподобие осьмиугольного свода. В помянутых отгородках велел доделать круглые углубления, ниши, в которых бы сидеть было можно, а в своде срубить маленький лантерн с четырьмя окончинами и доставать на нем, как на пьедестале, мраморную статую. В сей лантерн входил свет в мой грот. Но как сего было не довольно, то получал он несколько света и в оба свои входа, которые сделаны были в него с двух сторон, как я прежде упоминал, пещерами. При самом входе его, поделал я порядочные стеклянные двери, а соответственно им, в противостоящих стенах, сделал две другие, точно такой же величины и формы, фальшивые двери, и вместо стекол вставил в них зеркала, купленные мною нарочно для сего в проезд мой в Туле. Самая сия выдумка и составила наилучшее украшение моего, лещедью порядочно вымощенного, грота, ибо всякий, входящий в грот, обманывался и не инако думал, что с противоположной стороны есть в него другой вход и также идут в него другие люди, и сей обман зрения был столь совершенен, что многие, обманувшись и увидев там людей и сами себя не узнав, снимали из вежливости шляпы и кланялись, и чрез то подавали повод к смеху и хохотанью.
Но сего было далеко еще не довольно. Чтоб придать гроту моему вид совершенно каменного грота, велел я всю внутренность его, как стены, так и свод, порядочно оштукатурить и штукатуркою сею прикрыть все дерево так, чтоб оного совсем было не приметно, а повыше стен, под куполом, обвесть большим карнизом, а для придания еще множайшей красы, как стены, так и ниши, а в особливости карниз во многих местах — украсить вставленными в штук многими рядами и узорами больших и малых раковин и улиток. Вставливались оные так, чтоб приходились они, где спинками своими, где углублениями своими наружу, а чтоб придать им более красы и блеска,— то постарались мы их иные вызолотить, а иные высеребрить, и по серебру расцветить под вид перламутра разными на лаке красками. Нельзя довольно изобразить — какой прекрасный вид и какое украшение они собою сделали, а особливо в карнизе и в нишах, в коих изображены были из них целые фестоны, повешенные на шнурах, составленных из крупных белых, на подобие бусов, пронизок. Все же промежутки на стенах и своде между сими обводками усыпаны были по сырому штуку, где разными цветными нашими песками, где истертою слюдою, а где мелким бутылочным стеклом, что все такой придавало блеск и такую пестроту и расположено было с таким вкусом, что грот мой составился сущею великолепною и такою игрушкою, что, вошед в него, засмотреться было можно. А чтоб придать ему еще более куриозности, то вверху, в лантерне, против оконичин, утвердил я вкось и в таком положении зеркала, что в них виден был весь наш город и все положения мест, вверху пруда находящиеся. Зеркальные же двери, кроме вышеупомянутого обмана, производили и то действие, что стоящему посреди грота человеку казалось, что он окружен не одними, а несколькими комнатами, также великолепно украшенными. Словом, весь грот сделался чрез все сие таким, что не стыдно б ввесть в него было хотя бы самого Государя.
Конечно, можно всякому заключить, что все сие скорее сказать, нежели сделать можно было. И я, не обинуясь, скажу, что стоил он мне хотя небольших коштов, но хлопот и трудов весьма многих, и тем даче, что всеми внутренними его работами и украшениями ее могли заниматься простые работники, а потребны были к тому искуснейшие руки. А потому употреблял я к тому не только моего досужего садовника, штукатура и маляра и нашего переплетчика, но и сам, вместе с сыном моим, над тем, особливо над расцвечиванием многих тысяч раковин и улиток, лично трудился. И все мы тем не только половину августа, но и большую половину сентября месяца занимались и едва-едва его по 20-му числу сентября окончили. Но сказать надобно мне и то, что все сии многие труды мне были не только ни мало не скучны и чувствительны, но весьма еще приятны, и ежедневно доставляли мне множество минут приятных. Ибо всякая отдельная штука или вновь выдуманное и затеянное украшение веселило и радовало меня чрезвычайно, а такое же удовольствие имел при том и сын мой, равно как все, в работе участие имевшие.
Со всем тем, все сие было еще не одно, в чем мы, особливо я, в самое сие время упражнялись. Но надобно сказать, что между тем как мы занимались внутренним украшением грота, производимы были другими работными людьми и разные другие в саду работы: одни из них отделывали, по указанию моему, песчаную удивительную пещеру и наружность горы, обделываемую развалиною, другие — строили каменный павильон: иные отделывали самый большой нижий водоем, которого дно, по причине рыхлости земли принуждены мы были устлать и убивать сплошь такими же пластами из синей глины, о каких я упоминал прежде и которые одни в состоянии были удержать в нем воду, а иные, наконец, воздвигали привезенную к нам и сделанную уже ротонду и раскрашивали оную разными красками. Сверх всего того, назначивал я и далее вверху прочие места в саду, которые осенью засаживать лесом надлежало, и так далее. Словом, все сие время было для меня преисполнено бесчисленными хлопотами и трудами.
Впрочем, не успел и отделать своего грота, как случилась мне еще на несколько дней отлучка. Приятель мой и знакомец, г. Сахаров, живущий в Ефремовском уезде и верст за сорок от нас, вздумал, не помню по какому-то случаю, сделать у себя большой пир. Итак, принуждены мы были к нему ездить, и в отлучке сей провели 22-е, 23-е и 24-е сентября месяца. И как у г. Сахарова был в сие время превеликий съезд и множество знаменитого дворянства и 23-го числа порядочный бал, то не только провели мы сие время у него в танцах и в гуляньях по его прекрасному саду весьма весело и были угощением его крайне довольны, но я имел случай познакомиться со многими знаменитыми и до того мне незнакомыми людьми.
Возвратясь от г. Сахарова, последние дни сентября употребил я на назначение в саду лабиринта. Как я смалолетства превеликую охоту имел к игрушкам сего рода и все деланные мною до того опыты были как-то неудачны, то восхотелось мне употребить и в сем саду одно пустое место под лабиринт и занять его оным. Наиболее же побудило меня к тому то, что около самого сего временя случилось мне выдумать лабиринт отменно замысловатого рода. И как, по нетерпеливости моей во всех таких случаях, возгорелось во мне желание видеть оный в самой практике, а место случилось к тому удобное, в работниках и материалах к тому не было недостатка,— то и принялся я за назначение оного. Намерение мое было произвесть все стены его из насаженного сплошь кустарника. И потому не успел его назначить, как и велел по всем местам, где быть дорогам, прорывать широкие борозды, а из земли, вынимаемой из них, делать по всем тем местам, где быть стенам, гряды, назначаемые под посадку кустарника. Но как к достижению оного до совершенства требовалось много времени, тот желая скорее оным пользоваться, предприял я по всем сим грядкам набить сплошнее и столь частые колья, чтоб сквозь их с одной дорожки на другую никак пролезть было не можно, и переплетя их сверху, все спилить в одну препорцию. В средине же, как в центре оного, сделать нарочитый курган и на нем поставить на пьедестале статую. Чрез что, чрез короткое время и привел оный до желаемого совершенства я не один раз нашел удовольствие видеть, что никто не мог войти в него, не ошибаясь множество раз на распутиях. Однако, время и опытность доказали мне, что старинные садовые игрушки сего рода всего скорее могут прискучить, и потому и повеселился я сим наиприятно не долее как года два или три, а там его и запустил весь в лесочек.
Достопамятно также, что около самого сего времени случилось мне впервые выдумать славные свои пронизочные картины и щиты, могущие не только при огне, но и в самые солнечные дни составлять наипрекраснейшую иллюминацию. Повод к изобретению оных подал мне пьедестал, сделанный под статую, поставленную на верху моего грота, или паче — лантерн оного. И как он со всех четырех сторон имел отверстия, со вставленными в них целыми листами стекол, то, для предохранения оных от разбития, вздумал я приделать ко всем четырем отверстиям по отворяющемуся на петлях железному листу. А чтоб не отнять чрез то совсем света от моего грота, то и велел я пробить в оных по рисункам множество круглых дыр и в оные вставить разноцветные проники, что и послужило ко всему гроту моему украшением.
Сим кончился тогда наш сентябрь месяц, а мне же почтя и мой 46-й год жизни. Но что происходило в октябре и последние месяцы сего года, о том перескажу вам в моем последующем письме, а сие сим теперь окончу, сказав, что я есмь ваш, и прочее.

(Февраля 11-го дня 1810 года).

ПРОИСШЕСТВИЯ С ОКТЯБРЯ ПО КОНЕЦ

1784 ГОДА

ПИСЬМО 220-е

Любезный приятель! Месяц октябрь ознаменовался приездом к нам опять командира моего г. Давыдова. Он приехал к нам в начале сего месяца по поводу наступления времени по обыкновенной переоброчке наших отдаточных в наем излишних земель и пробыл у нас целую неделю. Все сие время было для меня опять весьма беспокойное и суетливое, ибо как для торговли и найма земля съехалось множество дворянства, а сверх того и с г. Давыдовым приехало несколько человек из его знакомых и приятелей,— то и надобно было всех их как мне у себя, так и во дворце, а с ними и других наших городских угощать. И потому происходили у нас опять беспрерывные почти празднества и угощения, до каковых г. Давыдов был отменный охотник и любил весьма как у других попировать, так и у себя угощать и подчивать. Всходствие чего и были то и дело обеды и ужины, то у него во дворце, то у меня, то у городничего, то у заседателя нашего г. Чулкова, то в соседстве, в деревне у г. Хомякова. А сверх того ездил он однажды и на поле для псовой охоты и утешался ею целые сутки.
Но как время сие ни было для меня суетливо и беспокойно, но я доволен был, по крайней мере, тем, что было у нас все смирно и хорошо и не было ничего досадного и огорчительного. Сверх того, услаждены были все труды и хлопоты те неописанным удовольствием, какое имел г. Давыдов при усмотрении всего мною сделанного в садах в течение сего лета. И как ему случилось тогда еще впервые лично все увидеть, а особливо мою песчаную гору и мой грот, то он только ахал на всяком почти шаге от удивления и не понимал, как мог я успеть все сие сделать в столь короткое время, я притом с чрезвычайно малым коштом! И как он был отменно самолюбив и все относил более к себе, хотя в самом деле всего меньше имел во всех моих делах соучастия, то смешно было для меня видеть, как он важивал всех приезжающих дворян для показывания в садах всего, что мы будто бы с ним успели наделать, и как всем тем кичился! Я охотно давал ему волю предаваться таковым самохвальствам, ибо ведал, что все знали, что ни мало не он, а один я был тому производителем, и довольствовался тем, что все, видевшие моя работы, превозносили до небес их похвалами. Но ничто так много всех не удивляло, как мой грот, бывший совсем уже тогда в отделке. И при сих-то случаях с отменным удовольствием насмотрелся я тому, как многие зеркальными дверями при входе в грот обманывались и как все украшение оного поражало их таким удивлением, что оного изобразить было не можно. От самого сего и загремела повсюду о саде нашем, а особливо о гроте моем слава, побуждавшая многих нарочно приезжать для смотрения оного.
Впрочем, достопамятно, что во время сего пребывания у нас г. Давыдова, перетревожены мы были один день случившимся в слободе нашей нарочито большим пожаром, обратившим в короткое время два дома из моих канцелярских служителей в пепел. Но, по счастию, был сей пожар не близко подле моего дома и случился в погоду самую тихую, и потому не было от него никакой дальней опасности.
Наконец, кончились наши торги, и г. Давыдов должен был от нас уехать. Сие воспоследствовало не прежде, как уже 10-го числа октября. Он поехал от нас в превеликом удовольствии и при отъезде почти с просьбою препоручил мне сделать еще некоторые планы и рисунки для представления самой императрице. Кроме сего, сказал он мне, чтоб я в начале ноября месяца приехал к нему в Тулу и оттуда вместе с ним съездил в Калугу на имянины к нашему наместнику, уверяя, что сие будет ему отменно приятно.
Оба сии приказания озаботили меня вновь. И я, сколько по приказанию его, а более по убедительной просьбе, принужден был, тотчас, по отъезде его, приняться за сочинение помянутых планов и рисунков и трудиться над ними во весь октябрь месяц.
Но как много ни занимали они меня собою, но я не упустил однако и наступившего тогда удобного времени к осенней садке дерев. Я насадив их опять в саду несколько десятков тысяч, успел образовать ими всю верхнюю и плоскую часть сада. Между тем настал день и моих именин. Сей не преминул я, по обыкновению, праздновать и для всех наших городских сделать у себя большой пир и угостить их обедом и ужином. И день сей провели мы отменно весело. Мне начался уже тогда 47-й год от роду, следовательно доходил уже почти пятый десяток моей жизни. Да и кроме, сего как то было сие время для нас гостисто: то и дело приезжали к нам то те, то другие гости и отрывали меня от моих надворных и комнатных работ.
Кроме последних и кроме делания помянутых планов и рисунков, присовокупилась еще новая работа. Предлежащая опять мне езда к наместнику возбудила опять во мне желание к смастерению опять чего-нибудь, чем мне наместника можно было подарить в его имянины и привезти к сему дню с собою. При помышлении о том, лучшего я не находил, как сделать для него пронизочную иллюминацию {Пронизочная иллюминация — пронаживать, пронизать — проткнуть, сделать дыру. Пронизочный — проникающий сквозь сделанную дыру.}, с изображением на ней его вензеля, которую штуку и удалось нам с сыном смастерить очень хорошо, она походила почти во всем на те пронизочные вставки в окнах, каковые и теперь еще у меня хранятся и которые всех, видающих их, приводят красотою своею в приятное удивление. Итак, при сем случае впервые вздумали мы делать сего рода прекрасные дневные и вечерние иллюминации из толстой политуры {Картона.}, которая оказалась несравненно к тому способнее листов железных. Дело сие, по новости своей, сопряжено было хотя со многими для нас трудами, но зато и удовольствие наше было при том неизъяснимое, когда мы, ее отделав, отменную красоту ее увидели. Впрочем, как она была нарочитой величины и назначена быть ночью, то по окончании оной вставили мы ее в сделанный нарочно для того ящик, в котором бы можно было скрыть все зажженные позади ей свечи, и для отвоза оной в Калугу употребили особую под нее подводу.
Наконец, настал наш и ноябрь месяц, и я очень рад был, что успел к сему времени как сию вновь затеянную работу кончить, так окончить и мои планы и рисунки. На сих последних изобразил я наилучшие тогдашние виды в саду нашем, срисованные с самой натуры. На одном из них изобразил я нашу ротонду со всеми ее окрестностями, а на другой — всю нашу развалину в горе песчаной, а на третьей — вид нашего дворца и окрестностей оного. И сии рисунки были первые, которые срисованы были мною с натуры, и мне удалось сделать их, равно как и планы, довольно хорошо, к чему поспешествовало много и то, что я, воображая себе, что их увидит сама императрица, не жалел при том трудов и употреблял сам охотно все свое, на лучшее отработывание оных, искусство.
Итак, не успел я всего сего кончить, как, собравшись вместе с женою и старшею моею дочерью, имевшими нужду побывать в Туле, 4-го числа ноября в сей путь отправился. Г. Давыдов приезда моего уже дожидался и, увидев сделанную мною иллюминацию, так был ею доволен, что не мог довольно меня за то расхвалить и возблагодарить, не сомневаясь нимало, что она и наместнику нашему понравится. После чего мы с ним тотчас в Калугу и отправились, а жена моя, исправив свои нужды, поехала назад в Богородицк.
Как сия вторичная моя езда в Калугу была для меня в особливости достопамятна тем, что преисполнена была многими для меня удовольствиями, то опишу я вам ее подробнее.
Мы отправились с ним в сей путь 5-го числа ноября, после обеда, и расположились ехать не прямою дорогою, а чрез Алексин, поелику г. Давыдову хотелось заехать к приятелю своему г. Мансурову, бывшему тогда тульским предводителем, у которого мы в деревне и ночевали. И этот был первый еще раз, что я был у господ Мансуровых и пользовался их угощением.
В последующий день, продолжая свой путь, приехали мы к обеду в Алексин. Тут съехались мы с генералом с Дмитрием Васильевичем Арсеньевым, и были вместе у родственника нашего Петра Алексеевича Киреева, бывшего в сие время тут городничим, угощавшего нас всех тогда обедом. И как г. Давыдов был гость беседный, то за угощением сим и позамешкались мы в Алексине так долго, что выехали уже перед вечером и не успели на пароме переправиться чрез Оку, как и обмеркли. Погода случилась тогда мрачная и самая дурная осенняя. И поелику ночь была самая темная, то в темноте сей и сшиблись мы совсем с дороги и заехали, сами не знаем куда, и рады-рады были, что попали нечаянно на знакомый г. Давыдова дом Петра Кононовича Прончищева, у которого и принуждены были остаться ночевать. И в дальнейший путь не прежде уже поехали, как 7-го числа поутру. И как надобно было поспешить, чтоб не опоздать,— то, едучи дурною дорогою по горам и по лесам, имели мы много труда и беспокойств. Однако, накормив в Боброве лошадей, успели еще до вечера приехать в Калугу и остановиться в общественном доме для квартирования.
Там наше первое дело было переодеться и спешить к наместнику, праздновавшему в самый сей день навечерие своих имянин и дававшему у себя городским в сей вечер маскарад. Наместник принял нас как гостей очень ласково и был приезду нашему доволен. Я представил ему свою иллюминацию, которую в тот же час для испытания в комнатах его зажгли. И она имела счастье ему так полюбиться, что он не мог на нее довольно насмотреться. И расхвалил сие новое мое изобретение, благодарил меня за мое к нему усердие и приказал тотчас отнести ее в зал и поставить на хорах, дабы все съезжающиеся в самое то время на маскарад могли ею утешаться. Итак, иллюминация моя подверглась тотчас зрению всей публики и приобрела себе всеобщую похвалу.
Наутрие, как в самый день наместниковых имянин, собрались мы все вместе и со всеми тамошними городскими чиновниками, по обыкновенному, для поздравления его со днем его имянин. И собрание было превеликое. Кроме нас с г. Давыдовым, приехало к сему дню несколько и других наших тульских чиновников, и мы все отличаемы были от прочих как приезжие гости. Что касается до меня, то день и случай сей был для меня в особливости достопамятен тем, что наместнику угодно было пред веем многочисленным собранием наименитнейших из своих чиновников рекомендовать и осыпать меня толь многими похвалами, что сие обратило все глаза и внимание на меня, и самого меня даже в стыд вогнало. А сие и подало повод к тому, что все начали ко мне изъявлять свои ласки и вступать со мною в приятные разговоры. А таковое отменное от того уважение наполнило сердце мое наичувствительнейшим удовольствием.
Обедом в сей день угощал всех городских не наместник у себя, а зять его, г. Дурасов, муж родной сестры наместника. Мы все приглашены были также на сей большой пир и обедали вместе с наместником у оного. А ввечеру был бал и ужин у племянника его Ивана Дмитриевича Шепелева, где также было превеликое собрание. И как мы к нему были также приглашены и в сем пиршестве имели соучастие, то имел я тогда случай видеть все калужское дворянство обоего пола и насмотреться танцам, а особливо славной танцовщице княгине Львовой, сделавшейся потом очень славною по фавору к ней покойного графа Алексея Григорьевича Орлова. Но меня не столько увеселяли танцы, как опять многократные со мною разговаривание наместника и опять повторяемые им всем и всем мне похвалы. Что и причиною было, что день сей препровожден был мною с отменным удовольствием и был почти один из приятнейших в жизни.
Как последующий день назначен был для отдохновения, то, по дозволению наместника, употребил я тот день на свидание с приятелем своим г. Кошелевым, братом нашей городничихи, и самым тем, который так много помогал нам при театральных наших забавах. Сей ласковый и любезный человек не успел меня увидеть, как, обрадовавшись до бесконечности, звал меня наиубедительнейшим образом приехать к нему в сей день обедать. Итак, я обедал в сей день у него, где имел случай познакомиться с любопытнейшим из всех тамошних сановников г. Карповым, Богданом Михайловичем, бывшим тогда тут губернским землемером. Как он был родным братом свойственника и приятеля моего Петра Михайловича Карпова, то обласкался он и, сдружившись в один миг со мною, просил меня удостоить и его своим посещением, что я с удовольствием исполнил, и при любопытных разговорах с ним имел случай слышать одно странное происшествие, с ним случившееся, а именно:
Как был он человек очень любопытный и превеликий мастер рисовать, то, сидючи мы с ним наедине в его квартире, разговаривали о многих и разных, как любопытных, так и важных материях. И тогда каким-то образом зашла у нас речь о магии и о том, что многие об ней толкуют. А сие подало ему повод мне сказать: о, государь мой, что она действительно на свете есть, в том могу я вас уверить собственным своим опытом или паче примером, виденным мною самолично’. И как я очень любопытен был о сем подробнее слышать, то продолжал он мне следующим образом:
‘За несколько лет до сего случилось мне с несколькими другими, нашею братьею, ездить с собаками в отъезжее поле. Нас собралось тогда человек десяток вместе, знакомых и незнакомых, и мы как ездили, так и ночевывали всегда вместе. Квартировали мы в одном дворянском большом доме, принадлежащем дворянину, знакомому одному из наших товарищей. Как сам хозяин в доме тогда не жил, а был в отлучке, то занимали мы для ночевания своего только три комнаты, на одном конце сего дома находящиеся. Как тут, по-обыкновению охотников, препровождали мы, приехавши с поля, длинные осенние вечера в шутках, играх, разговорах и разных подобных тому упражнениях, то однажды и зашел у нас также, как и теперь, разговор о магии, волшебстве, показании умерших и прочем, тому подобном. И как все почти утвердительно стояли в том, что все это враки и что никаких волшебств на свете нет, то один из наших товарищей, человек не старый и не слишком молодой, но мне до того незнакомый, слушавший молча все о том их разговор и разглагольствие, усмехнувшись наконец, сказал им: ‘пожалуйте, государя мой, не спорьте о том, чего вы коротко не знаете, и не опровергайте того, что вам неизвестно’. За сие вступились тотчас из компании нашей некоторые и начали еще жарче и так спорить, что незнакомец сей, разгорячившись, сказал: ‘ну, государи моя, ежели вы мне не верите, то хотите ли я вам сейчас докажу, что вы в мыслях своих ошибаетесь и что на свете действительно есть нечто тому подобное, о чем мы говорим? Не угодно ли кому из вас отважиться сесть в самой далекой комнате сего дома, на краю оного, и посидеть там несколько минут одному, а мы между тем останемся все здесь и я буду читать одну только маленькую бумажку, а между тем пускай кто-нибудь из нас здесь молвит тихохонько одно какое-нибудь слово, и я ручаюсь в том, что тот, кто там будет сидеть, не смотря на все затворенные двери и дальность места, слово сие очень явственно услышит’.
‘Сие предложение удивило и смутило нас всех. Некоторые из нас охотно хотели сие видеть, а другие, а особливо наиболее споривший воскликнул: ‘как это можно! не верю я сему и изволь я первый соглашаюсь сесть там и сие испытать собою’.— ‘Хорошо, государь мой, отвечал тот незнакомец, только сказываю вам наперед, что хотя и не сделается вам никакого вреда, но будет вам тяжеловато, и вы наперед это знайте’.— ‘Хорошо, хорошо, закричал он, я ничего не боюсь и теперь же готов туда иттить’. И тогда повел он нас туда и, посадив его посреди самой дальней комнаты на стул, очертил на полу, вокруг его, круг углем и сказал ему, позвольте посидеть тут’. И затворив все двери, пошел со всеми нами в прежнюю нашу комнату. И усевшись с нами круг стола, вынул из бумажника своего исписанный какими-то крючками и закорючками небольшой: клочок бумаги и вам сказал: ‘ну, государи мои, извольте согласиться между собою о слове, какое сказать, и когда я, читая сию бумажку, дам вам знак, то тогда извольте оное тихохонько вымолвить’. Все тогда начали мы совещаться, что бы такое сказать. И как мы тогда поджидали к себе еще одного товарища, которого звали Никитою Ивановичем, то положили вымолвить сие имя. И как он во время совсем для нас непонятного читания своей бумажки дал нам знак, то и выговорили мы сие имя очень тихо и так, что за два шага от нас не можно было оное никак слышать. И что же? Не успели мы оное вымолвить, как в самый почти тот момент услышали мы в той дальней комнате небольшой стук. Он, вскочив, сказал нам: ‘Ну, государи мои, побежимте же теперь помогать нашему товарищу, ему там не хорошо. И тотчас вместе с нами побежал туда. И как бы вы думали, что мы там увидели? Мы нашли сидевшего там лежащим уже на полу с опрокинутым стулом, безгласным и почти бездыханным, и пена изо рта клубилась у оного. Все мы ахнули и испужались было. Но незнакомец уверял, что это ничего, и он тотчас прядет в себя и опамятуется, что и воспоследовало действительно. И как мы все напрерыв, друг пред другом, стали его спрашивать, что с ним было, то сказал он: ‘Чево, братец, я все сидел спокойно и ничего не видал и не слышал, но вдруг — ровно как бы вихрь какой устремился на меня и, грозно сказав: ‘Никита Иванович’, с таким стремительством ринулся мимо меня, что я стремглав полетел и с стулом и сам себя не вспомнил, и теперь полно, полно мне спорить и не верить’. — ‘То-то, государь мой, подхватил наш незнакомец, вы вперед о том не спорте, чего не знаете совершенно.
‘Всех удивило и поразило сие происшествие, и, признаюсь, более всех меня. Я очень любопытен был видеть и пристальнее рассмотреть помянутую читанную им бумажку, и потому, по возвращении в нашу комнату, просил я его показать мне ее. Он охотно на то согласился, и я нашел такие на ней изображения и крючки, и закорючки, каких я никогда еще до того не видывал, и потому ему сказал: ‘Куда б вы меня одолжили, если б дозволили мне ее списать для себя’. Он, услышав сие, захохотал и мне сказал: ‘да на что вам это, вы не можете ее ни прочесть и ничего по ней сделать!’ — ‘Нет, ничего, отвечал я, а мне хотелось бы из одного любопытства иметь с нее копию’.— ‘О, пожалуй, пожалуй, сказал он, ежели вы списать ее можете’. — ‘О, это мое уже дело’, подхватил я. И умея рисовать, тотчас и срисовал наиточнейшую пером копию, чем тогда все наше происшествие и кончилось.
‘Но теперь послушайте, продолжал г. Карпов, что последовало и случилось далее. Бумажка сия осталась действительно у меня, хотя без всякого употребления, но для любопытства спрятал ее в мою шкатулку. Потом случилось чрез год после того мне проезжать чрез Звенигород и зайтить в тамошний главный монастырь св. Саввы для слушания обедни. Тут, после обедни, зазвал меня настоятель сего монастыря к себе в келью на водку. И как он был у меня любопытный человек, то вступили мы с ним о разных материях в разговоры, и каким-то образом дошла у вас с ним речь о магии. Тогда рассказал я ему случившееся со мною помянутое происшествие. Старец слушал всю мою повесть с особливым вниманием и, по окончании оной, мне сказал: ‘Ну, да б я любопытен был видеть сию бумажку’. Тут вспомнил я, что была она со мною, и потому тотчас ему сказал: ‘ежели вам угодно, то это можно, и она со мною, только жаль, что она в шкатулке на квартире’.— ‘О, нельзя ли, подхватил он, сделать милость и послать за ней’. — ‘Очень хорошо’, сказал я, и тотчас послал слугу и велел принесть к себе шкатулку и, достав ее, ему ее вручил. Настоятель рассматривал ее с особенным любопытством и удивлением и наконец мне сказал: ‘теперь хочу я вас просить, чтоб вы мне сделали одолжение и у меня, у старца, в келии чем Бог послал, отобедали, а после обеда хотелось бы мне вас сводить в одно место и может быть водам вам повод к новому удивлению’. — ‘Очень хорошо’, отвечал я, и с удовольствием остался у него обедать, а после обеда и повел он меня, мой сударь, на тамошнюю главную и высокую колокольню, взяв с собою я мою бумажку, и взведя на самый верх оной, где висели колокола, указал мне один превеликий и сказал: ‘извольте-ка посмотреть на сии фигуры и крючки и закорючки, вылитые на краю сего колокола, мне кажется они очень похожи на изображенных на вашей бумажке’. С превеликим любопытством начал я оные литеры рассматривать, и действительно я удивился чрезвычайно, нашед их очень сходными с теми. И тогда настоятель сказал: ‘вот, сударь, как стараются все знающие это дело увековечить таковые изображения, без всякого сомнения, мастер, который в древние времена лил сей остров (sic), знал сию науку, и дабы не могла она истребиться, то вылил их (т. е. знаки) на сем колоколе в пользу потомков, однако, нм настоятель, ни я не могли далее ничего о сем узнать, и теперь подивитесь и вы сему, государь мой’.
‘Сим кончился тогда у нас сей разговор о сем предмете. После же нашел я и в географическом нашем лексиконе подтверждение сим его словам упоминание, что тут на колокольне есть такие письмена, которые никто и никак не мог еще по сие время прочитать и узнать, что значила сия подпись’.
Вечер же сего дня провели мы вместе с г. Давыдовым и многими другими и ужинали у г. Болтина, Петра Александровича, бывшего также сродни наместнику и в честь ему сделавшего у себя в сей день вечеринку.
В наступивший после сего день дал у себя пир тамошний губернатор Петр Степанович Протасов, куда и мы также все приглашены были. Итак, проводивши утро опять у наместника, поехали мы все к губернатору обедать, где также было превеликое собрание и все наилучшие люди. После обеда заезжали мы опять к наместнику. И как оный в самый сей день ввечеру собирался отправиться в Петербург, то имели мы с ним о многом, относящемся до наших волостей, разговор. По наступлении же вечера ездили с ним вместе в тамошний театр, на который день представляли ‘Евгению’ и оперу ‘Бочарь’. И я с удовольствием смотрел на обе сии пьесы, представляемые довольно хорошо, и имел при сем случай видеть тамошний театр, который был ничем не лучше, а еще и похуже нашего Тульского. Из него же проехали на ужин и вечеринку к вице-губернатору г. Арсеньеву, где были также танцы, а потому и сей день был для нас довольно весел. Но сим и окончились все тогдашние калужские пиршества.
Как наместник действительно в ту же ночь отправился в Петербург, то распрощавшись с ним, не стали и мы долее в Калуге медлить. Но, позавтракав, на другой день отправился назад в Тулу и другою уже дорогою. На сем пути съехались мы с другими нашими тульскими, ехавшими также обратно, с которыми вместе в селе Макарове мы ужинали. И у господ наших спутников была тут изрядная попойка. Однако мы тут не ночевали, а доехали уже ночью до Лихвина, а в следующий день поспели к обеду и в Тулу, где я и ночевал в доме у нашего г. Давыдова, а наутрие к вечеру возвратился к своим в Богородицк.
Тут нашел я всех своих родных в превеликих хлопотах и суматохе, ибо в отсутствие мое произошло у них печальное происшествие: за день до моего приезда скончался живший у вас мой племянник Василий Михайлович, старший сын брата Михаила Матвеевича. Промыслу Господню не угодно было, чтоб он был в числе живущих на земле и играющих разные роли людей, и смерть похитила его у нас в самых еще отроческих летах. Он был мальчик нарочитого уже возраста, и мы, по тихому и кроткому его характеру, любили его чистосердечно, и я всячески старался о его воспитании и обучении кой-каким наукам и льстился надеждою, что из него выйдет человек, ибо он был довольно понятен и переимчив. Но как с самого рождения своего был он очень слабого сложения и нездоров, то, худея час от часу, ровно как от чахотки, погас наконец как свечка, и мы сердечно об нем сожалели и пролили не одну каплю слез при его погребении.
Я нашел его уже в церкви. И как к сему времени прискакал к вам и отец его,— то на другой день и предали мы его земле и погребли при гошпитальной церкви на острове, где и почиет прах его и поные, вместе с малюткою моею дочерью Варварою.
Отправивши сию печальную процессию чуть было я сам не занемог от простуды, но обязан был много я в сей раз своему простудному декокту. Впрочем, как была у нас в сие время уже глубочайшая осень и все надворные работы уже кончились, то засел я опять в кабинет для занятия себя письмом и разными другими упражнениями. Изданию моего ‘Экономического Магазина’ оканчивался тогда уже пятый год и печаталась 20-я часть. И как г. Новиков не только не отказывался от дальнейшего продолжения издавания оного, но о том меня еще упрашивал, то, имея и сам к тому охоту, наиглавнейше старался я тогда о запасении в сие глубокое осеннее и первое зимнее время колико можно более материала для издавания в предбудущий год. И как дело сие чем далее продолжалось, тем по привычке становилось еще и легче, то и успел в оба последние месяцы сего года написать такое множество материи, что оной могло достаточно быть почти на целые полгода.
В сих сочинениях препроводил я все остальное время скучного ноября и первую половину декабря месяца. Но между тем не редко занимался и рисованьем и разыми выдумками, до сего искусства относящимся. Большая часть тех разных и особых работ и картинок, которые и поныне еще украшают собою мои стены, а особливо рисованные по золоту и серебру, или переведенные на стекла, были изобретениями и произведениями сего времени, и мы оба, с сыном, занимались сим приятным упражнением по несколько иногда дней и часов сряду. Впрочем, сын мой продолжал по-прежнему учиться у своего учителя с успехом. И дабы ему не было нужды ездить всякий день два раза домой, то, вместе с господами Толбузиными, и жил он у учителя на островке и был на полном пансионе, а к нам приезжал только по воскресеньям и в другие праздничные дни.
Между тем не упускал я ничего, что надлежало производить мне по делам, относящимся до волостного правления. И по желанию наместника, объездив все деревни, набрал я и мальчиков крестьянских для составления из них волостного училища. И как ко мне прислан был и учитель для обучения их грамоте по нововводимой тогда методе,— то училище сие мы положили поместить до того времени, покуда построятся оба новые подле церкви корпуса, в нижних покоях одного дворцового флигеля. При установлении сего нового и необыкновенного заведения, собственное намерение нашего наместника состояло в том, чтоб мальчиков сих, выучив грамоте, обучать потом музыке и сделать из них людей, годных к служению в разных должностях при волости, а если они впоследствии времени отдадутся г. Бобринскому, то и при нем в доме. Что впоследствии времени отчасти и совершилось, и все они, кроме очень немногих, сделались счастливыми, так что иные из них имеют ныне большие у себя капиталы, и за все свое счастие обязаны мне и тогдашнему моему их выбору и назначению, хотя они все, равно как отцы их, сначала крайне были тем недовольны и пролито об них множество слез. Итак, занимался я много и сим делом и частым посещением вновь основанного училища, и тем паче, что присланным для обучения их учителем был я не весьма доволен. Был он малый еще совсем молодой, происходивший из рода церковников и характера совсем распутного и негодного, так что надлежало за поведением его иметь бдительное око и удерживать его от многих шалостей, которым он до того был предан, что наконец не было почти сил и возможности к удерживанию его от оных.
Впрочем, не оставляли мы и осенних своих увеселений. И хотя таких домов было не много, с которыми могли б мы чередоваться съездами, визитами и вечеринками, однако мы довольствовались и теми, которые были, и нередко съезжались вместе, провождали вечера в разных играх и увеселениях. Временем же, по прежнему обыкновению, езжали кое-куда по гостям к приятелям нашим, живущим в деревнях, и угощали у себя приезжающих к нам, либо нарочно, либо при проезде чрез Богородицк и заезжающих к нам, и иногда дня по два и более у нас гостивших. И таковые заезды бывали к нам довольно часто. А нередко общество и беседы наши увеличивали и приезжающие к лекарю нашему со всех сторон лечиться, живавшие иногда целыми фамилиями по нескольку времени у нас в селе или городе и сводившие с нами дружбу и знакомство.
Сим образом провели мы почти не чувствительно всю нашу скучную осень. Началось зимнее время. Около половины же декабря получил я от командира моего г. Давыдова опять зазывную грамоту о приезде к нему в Тулу, ибо как он, по намерению своему, собирался тогда отправляться в Петербург, то нужно было ему со мною повидаться и запастись некоторыми по волостным делам бумагами. Итак, я 18-го числа декабря к нему в Тулу и поехал, где, против всякого чаяния и ожидания, обрадован был опять оказанным мне от наместника новым благодеянием.
Он, находясь в сие время в Петербурге, не позабыл там и обо мне и испросил у императрицы нарочитую прибавку к прежнему моему жалованью и прислал о том к нам свое повеление. Сия бумага, которою повелено мне было получать уже вместо прежних 600 по 750 рублей жалованья, получена была на другой день приезда моего в Тулу, и натурально произвела мне превеликое удовольствие, ибо, до тогдашнему времени, прибавочные 150 рублей, столько были велики, как бы при нынешних обстоятельствах 500 рублей. И я чувствовал к наместнику за то великую благодарность. Проводив 20-го числа командира моего в путь, возвратился в тот же день я опять к своим в Богородицк.
Легко можно заключить, что неожидаемым происшествием сим не мало обрадованы были и все мои домашние, а сие и причиною было, что мы как праздник Рождества Христова, так и все последние дни сего года, а первые наших святок, провели в ежедневных свиданиях с нашими городскими друзьями и знакомцами отменно весело.
Сим образом кончился тогдашний 1784 год, сделавшийся мне множеством приятных происшествий довольно достопамятным. Весь оный, по особливой ко мне благости Господней, препроводил я со всем моим семейством благополучно и ничего почти злого не воспоследовало. Всемогущая десница Господня защитила нас от всех несчастий, а напротив того осыпала многими милостями и благодеяниями.
Что касается до состояния, в каком находилось при конце сего года все мое семейство, то замечательно, что теща моя, которую продолжал я и тогда столько же любить и почитать как родную свою мать, была в обыкновенном своем слабом здоровьи, но которое, как казалось, было пред прежним довольно лучше. Что приписал я употреблению оною драгоценного шалфейного бальзама, который случилось мне в течение весны сего года из цветочных распуколок сего крайне врачебного и полезного произрастения сделать, которого нарочно для сего еще в предследовавший год насажено было у меня поболее. И как в сию весну было на нем превеликое множество цветов, то, обрывая нерасцветшие еще распуколки цветочные, настаивал я их в простом хлебном виде и получил чрез то тинктуру или настойку, о которой иностранные писатели утверждали, что в состоянии она даже продлить самую жизнь человека. Но что, по крайней мере, мы тогда заприметили, что ежедневное принимание сей тинктуры по небольшому количеству в водке, подкрепили очень много ее силы и здоровье.
Что касается до меня, то я хотя в сей год и очень много трудился, но не знал почти усталости и, благодаря Бога, во все течение оного был здоров. И хотя несколько раз я простуживался, но вылечивался опять столько же скоро своим неоцененным простудным декоктом. Наконец, перестала болеть у меня и моя вывихнутая нога, все до того времени меня беспокоившая. Словом, я во весь сей год находился в вожделенном здоровье.
Напротив того, жена моя во весь сей год подвержена была многим, хотя неважным болезненным припадкам, а особливо простуде, которая, под исход года, была ей в особливости тягостна, так что она оттого очень похудела. Причиною тому была наиболее истерическая болезнь, невоздержание в пищах (sic) и неосторожность при выездах, а паче всего — суетливый и заботливый ее нрав и душевное беспокойство, всегдашнему иппохондрическому ее сложению ей свойственное. Однако, и она никогда не была больна слеглою болезнью.
Что касается до детей моих, то большая дочь моя Елизавета достигла уже около сего времени до совершенного возраста и расцвела как роза, в полном своем блеске и красоте. Она была здорова, весела и так хороша, что все (и мы, и посторонние) не могли ею довольно налюбоваться. Как время уже было помышлять о ее замужестве, но воли Господней еще на то не было, и женихов, сообразных с желаниями нашими, еще не отыскивалось.
Сын мой Павел час от часу рос и развертывался более. Он прибавился гораздо уже ростом и становился час от часу умнее. Он упражнялся беспрестанно в науках и в работах разных и начал уже в исходе сего года помогать мне в переводах для моего ‘Экономического Магазина’. В рисованиях и в других любопытных работах был он уже мне добрым помощником и мало-помалу начинал уже и сам выдумывать кое-что. Нрав и весь характер его выливался также наипрекраснейшим. Словом, я имел тысячу причин им веселиться и благодарить Бога за сей сниспосланный мне великий дар, ибо надежда моя об нем час от часу увеличивалась более.
Вторая дочь моя, Настасья, поднялась также около сего времени на ноги и сделалась уже почти полуневестою. По тихому и прекрасному ее нраву, а также по способности ко всему, была она всеми наши любима. В сей год была она несколько больна, но помогли ей слабительные. И как она оправилась, и она у нас и писала и училась, у меня, а более у брата, с которым была у нее особливая дружба, рисовать. Что ж касается до Елизаветы, то сия рисовала уже нарочито хорошо и всякими красками.
Третья дочь моя, Ольга, была еще почт ребенком, но не худым, подавала также о себе хорошую надежду. Она продолжала еще учиться писать и росла очень суха, наконец, оказалось, что причиною тому были глисты.
Наконец, меньшая моя дочь, Катерина, также росла и была в сей год игрушкою и утехою всему нашему дому и всем приезжающим к нам, и всеми была очень любима. Словом, была милым и любезным ребенком, и мы ласкались надеждою, что и она будет иметь хорошие свойства.
Что касается до моих трудов, то об них упоминал я уже выше, теперь только замечу, что никогда еще так много не трудился и так много деятелен не был, как в течение сего года, который вкупе достопамятен был и многими моими выдумками, относящимися как до садов, так и до рисованья. Множество существующих еще и поныне моих картин служат памятниками сего года.
Сим и окончу я теперь историю сего года и, сказав, что дальнейшее описание жизни моей найдете вы в последующих письмах, остаюсь ваш, и прочее.

(Февраля 15-го дня 1810 года).

Конец двадцать первой части.

(Начата генваря 17-го, окончена февраля 15-го 1810 года, следовательно сочинена меньше, нежели в месяц).

КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО ТОМА.

Болотов Андрей Тимофеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Записки Андрея Тимофеевича Болотова, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1895
  2. Продолжение описания жизни Андрея Болотова…., Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1799
  3. Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1795
  4. Современник или записки для потомства, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1795
  5. 65-ой год моей жизни или подробное описание всего происходившего со мною с 7 числа октября 1802 г., Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1802
  6. Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1759
  7. Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1771
  8. Записки. 1818 год, Михайловский-Данилевский Александр Иванович, Год: 1892
Электронная библиотека