Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1759 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 973 минут(ы)

А. Т. Болотов

Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков

Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова: Описанные самим им для своих потомков: В 3 т. Т. 1: 1738-1759 / Вс. ст. С. Ронского, Примеч. П. Жаткина, И. Кравцова. — М.: ТЕРРА, 1993.

Часть выпущенных глав добавлена по:

Издание: А. Т. Болотов в Кенигсберге (Из записок А. Т. Болотова, написанных самим им для своих потомков). Калининград, Кн. Из-во, 1990.

Остальные главы добавлены по первому изданию ‘Записок’ (Приложения к ‘Русской старине’, 1870).

СОДЕРЖАНИЕ

С. М. Ронский. ‘Болотов и его время’

От редакции

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Начиная с предков и до 1750 года включительно

Предуведомление

Письмо 1-е.

Письмо 2-е. История Еремея Гавриловича

Письмо 3-е. История ближних предков

Письмо 4-е. История моего младенчества

Письмо 5-е. При ревизии во Пскове

Письмо 6-е. Дом Удрих и Лай мыза

Письмо 7-е. В лагере и во Пскове

Письмо 8-е. В Курляндии

Письмо 9-е. В мызе Пац

Письмо 10-е. Поход в Петербург

Письмо 11-е. Жизнь в пансионе

Письмо 12-е. В Выборге

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

История моего малолетства с 1750 до 1755 года

Письмо 13-е. Отъезд из полка

Письмо 14-е. Езда

Письмо 15-е. В деревне Дворяниново

Письмо 16-е. Увольнение от службы для окончания наук

Письмо 17-е. Приезд в Петербург

Письмо 18-е. Замыслы о поездке в деревню

Письмо 19-е. Езда во Псков и прибытие в деревню Опанкино

Письмо 20-е. В Опанкине

Письмо 21-е.

Письмо 22-е.

Письмо 23-е. В деревне

Письмо 24-е. Сборы к возвращению в полк

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

История моей военной службы

Письмо 25-е. Полковое начальство и штаб

Письмо 26-е. Поход в Ревель

Письмо 27-е. Ревель и Рогервик

Письмо 28-е. Поездка в Петербург

Письмо 29-е. Пребывание в Петербурге

Письмо 30-е. Рогервик

Письмо 31-е. В Рогервик

Письмо 32-е. Экзерцирование

Письмо 33-е. Лагерь при Риге

Письмо 34-е. На кантонир-квартирах

Письмо 35-е. В мызе Кальтебрун

Письмо 36-е. Приуготовление к походу

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Продолжение истории моей военной службы и прусские походы

Письмо 37-е. Начало похода

Письмо 38-е. Поход Литвою

Письмо 39-е. Стояние в Ковнах

Письмо 40-е. Поход к Пруссии

Письмо 41-е. Вступление в Пруссию и тревога

Письмо 42-е. Поход Пруссиею

Письмо 43-е. Поход Пруссиею к Прегелю

Письмо 44-е. Первая тревога

Письмо 45-е. Вторая тревога

Письмо 46-е. Тревога

Письмо 47-е. Баталия

Письмо 48-е. Поход к Велаве

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Продолжение истории моей военной службы и прусской войны

Письмо 49-е. Поход к Велаве

Письмо 50-е. При Аленбурге

Письмо 51-е. Обратный поход

Письмо 52-е. При Тильзите

Письмо 53-е.

Письмо 54-е. Занятие Кенигсберга

Письмо 55-е. Вторичный наш поход въ Пруссию

Письмо 56-е. Стояние при Торуне

Письмо 57-е. Поход в Кенигсберг

Письмо 58-е. Вход в Кенигсберг

Письмо 59-е. В Кенигсберге

Письмо 60-е. Описание Кенигсберга

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Продолжение истории моей военной службы и пребывания моего в Кенигсберге

Письмо 61-е. Пребывание в Кенигсберге

Письмо 62-е. Приезд Корфа

Письмо 63-е. При Корфе

Письмо 64-е. Характер Корфа

Письмо 65-е. История войны

Письмо 66-е. Битва Цорндорфская

Письмо 67-е. Известия военные

Письмо 68-е. Покупка книг

Письмо 69-е. Забавы и развлечения

Письмо 70-е.

Письмо 71-е.

Письмо 72-е. Увеселительные сады

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Продолжение истории моей военной службы и пребывания моего в Кенигсберге

Письмо 73-е. В Кенигсберге

Письмо 74-е. Новая квартира

Письмо 75-е. История войны

Письмо 76-е. Кунесдорфская баталия

Письмо 78-е. В Кенигсберге

Письмо 77-е.

Письмо 79-е. Кенигсберг

Письмо 80-е.

Письмо 81-е.

Письмо 82-е.

Примечания

БОЛОТОВ И ЕГО ВРЕМЯ

К концу XVIII века крепостное право в России достигло своего апогея, приняло законченные формы, которые нельзя иначе определить, как диктатуру поместного класса над трудом и личностью крепостных. Екатерина II, либеральничавшая ученица Монтескье, забыв о высказанных ею ранее воззрениях, благодушно соглашалась со всеми ультракрепостническими взглядами, выражаемыми дворянами в комиссии для составления нового уложения 1767 г. Дворянам возражали представители других сословий — купцы, промышленники, духовенство и домовитые казаки, но не в смысле ненормальности самого крепостного порядка, а в смысле желательности получения и для этих социальных групп прав крепостников-помещиков.

Преимущества дворянского класса в крепостническом государстве манили к себе и другие сословия. Организации фабрик дворянами в своих поместьях и интенсификации сельского хозяйства способствовали, с одной стороны, поддерживаемое правительством вытеснение фабрикантов ‘недворянского состояния’, т. е. купечества, которому указом 1762 г. фактически было запрещено приобретать под фабрики населенные дворянские имения, с другой стороны — целый поток указов, явно клонившихся в пользу дворян-помещиков и устанавливавших ряд исключительных льгот для дворянского землевладения. Если ко всему этому еще добавить, что именно в то время русские сельскохозяйственные продукты получили крупное значение на европейских рынках, куда им был открыт широкий доступ, то станет понятным пышный расцвет крепостного хозяйства, расцвет, продолжавшийся до конца первой четверти XIX века. Крепостная Россия XVIII века вызвала яркую характеристику иностранца Жана Бенуа Шерера, который в своей книге о русской торговле (1788 г.) пишет следующие строки: ‘Там нет ни буржуазии, ни купечества в собственном смысле слова, исключая духовенство и военное сословие, — всюду мужик, в сущности говоря, раб’ {Цитирую по Г. А. Новицкому. Усадьба, деревня и крепостная фабрика. Государственный исторический музей. Москва, 1926 г.}.

Записки Андрея Тимофеевича Болотова, в настоящее время переиздаваемые, дают исключительно яркие картины, рисующие поместное хозяйство и быт эпохи.

Происходя из старинной, но обедневшей семьи (род Болотовых восходит к XVI веку), Андрей Тимофеевич родился 7 октября 1738 г. в принадлежавшем издавна его семье сельце Дворянинове Алексинского уезда Тульской губернии, где он, ‘окончив делать карьеру’, и писал свои ‘Записки’. По семейным, обычным для того времени, традициям Андрей Тимофеевич был зачислен шестнадцати лет от роду в армейский полк, которым командовал его отец. Не имея возможности по возрасту фактически исполнять военные обязанности, Болотов прервал службу для получения образования. Часть ‘Записок’, рассказывающая об этом периоде его жизни, как в фокусе, отображает методы и характер воспитания и образования молодого дворянства, проходившего целиком под знаком увлечения всем иностранным. В небогатых дворянских семьях образование находилось в руках лиц духовного звания: священников, дьячков, пономарей и т.д. Ученье было весьма несложно — учили, главным образом, читать церковные книги (знакомство со светским чтением было исключением), писать учили редко, а цифрам еще реже. Ученье начиналось с азбуки, на изучение которой со всеми ее хитростями, с повторением старого — ‘с задами’, как говаривали тогда, — полагалось около года. Редко образование продолжали дальше, — в таких случаях доходили до псалтыря. Воспитание большей части дворянства находилось целиком в руках иностранцев и сводилось, главным образом, к выучке ‘козировать’ (разговаривать, болтать) на французском и реже на немецком языке. Это увлечение иностранцами и иностранным, а в период царствования Елизаветы Петровны в особенности французским, эта тяга к подражанию иностранной моде была так велика, что ‘севский архиерей Кирилл Флиоренский приказал, чтобы все окружающие его в священнодействии были причесаны с пуклями и под пудрой…’ {Добрынин. Записки, стр. 21.}

Этим принципам воспитания отдал дань и Болотов. Учивший его вначале немец не только мучил его ‘каверзными’ арифметическими задачами, но и ‘мучительствовал’, т. е., попросту, зверски избивал своего питомца. Без удивления повествует Болотов о том, что отец его, случайно узнавший об одном таком избиении, не только не прогнал преподавателя, но в противовес матери одобрительно отнесся к случившемуся и принял сторону обидчика. Таков был дух эпохи. В памяти у всех глубоко была догма воспитания, нашедшая выражение в знаменитых виршах ‘Лозою дух святый велит дети бити…’ Природная любознательность Андрея Тимофеевича и случайное стечение обстоятельств позволили ему пополнить свое образование, дали ему возможность, хотя и бессистемно, приобрести начатки знаний. Болотов поднялся над общим культурным уровнем своих современников и резко выделялся из окружавшей его среды. Достигнув возраста, в котором необходимо было уже нести хотя и немудреные обязанности воинской службы, Болотов возвратился в полк. За несвоевременность возвращения из своего второго отпуска Болотов, имевший чин сержанта, был обойден при производстве своих сверстников в следующий чин подпоручика. Но, несмотря на это, через короткое время Болотов догнал своих однокашников. Несомненно, что дело здесь не обошлось без вмешательства власть имущих петербуржцев.

Приехав в Петербург ходатайствовать о своем производстве в чин подпоручика, Болотов обратился к фавориту графа Шувалова подполковнику Яковлеву. Яковлев оказался знакомым отца Андрея Тимофеевича, и благодаря этому обстоятельству дело приняло для него благоприятный оборот. Позднее в своих ‘Записках’ Болотов по своему обыкновению точно и ярко показал обстановку жизни этого фаворита ‘из небольших’. Перед подполковником Яковлевым только по одному тому, что он был любимцем Шувалова, тянулись во фрунт и подобострастно сгибались в поклонах генералы и чиновники. Такова была особенность режима. Традиции Меншикова, Бирона, а потом Потемкина и Аракчеева были усвоены и копировались имевшими ту или иную власть маленькими начальниками, они находили себе фаворитов, и порядки их домов соответствовали в миниатюре порядкам дворца.

Описание у Болотова утреннего приема подполковника Яковлева, перед дверью спальни которого часами простаивали просители от мелкой сошки до генералитета, дает возможность провести аналогию с большими выходами особ царствующего дома и их фаворитов.

Возвратившись из своей поездки в Петербург офицером, Болотов, вместе со своим Архангелогородским полком, участвовал в прусском походе во время Семилетней войны {См. примечания после текста.}.

Выделяясь из числа своих сослуживцев знанием немецкого языка и работоспособностью, Болотов был переведен из строя в канцелярию. С 1758 по 1761 г. он служил в канцелярии русского военного губернатора в оккупированной тогда Восточной Пруссии. Исполняя, главным образом, обязанности переводчика, Болотов не участвовал в обычной разгульной жизни офицерства, а отдавал все свое свободное время занятиям. Большое впечатление произвел на него весь уклад немецкой жизни, своими бытовыми особенностями резко отличавшийся от того, что он привык видеть. В своих научных занятиях он, наряду с занятиями естествознанием и натурфилософией, отдает дань и рисованию, к которому у него всегда были наклонности. Познакомившись с камерой-обскурой и в скором времени получив ее в собственность, Болотов еще более усиленно занялся рисованием.

Способности его к рисованию, которым Андрей Тимофеевич занимался с детства, были замечены его начальством, и Болотову было поручено составление рисунка монет, выпускавшихся русским правительством для занятых немецких областей. Вычеканенные в 1759 г. по рисункам Болотова образцы монет были отправлены в Петербург в подарок императрице Елизавете {Собрание монет, вычеканенных по рисункам А. Т. Болотова, находится в Государственном историческом музее в Москве.}.

В 1762 г. Андрей Тимофеевич оставил военную службу и был переведен в Петербург адъютантом к тогдашнему генерал-полицеймейстеру барону Корфу. Прослужив недолго в этой должности, Болотов вышел в отставку в чине капитана. Официальной причиной для отставки Болотова послужил указ ‘О роспуске штатов прикомандированных к нестроевым генералам’, по которому Болотову пришлось бы возвращаться на военную строевую службу. Действительной же причиной ухода Болотова со службы, несомненно, был знаменитый указ Петра III ‘О вольности дворянства’, который дал возможность всем, не желающим оставаться на государственной службе, ‘искать занятий по своему усмотрению’.

Исполняя свое заветное желание — посвятить себя работе в области сельского хозяйства, Болотов по выходе в отставку уехал в свое имение. На редкость образованный по своему времени сельский хозяин, ученик знаменитого тогда в Германии естествоиспытателя и философа Крезиуса, Болотов поставил свое хозяйство на новых началах, новых в смысле обработки земли в соответствии с тогдашними научными достижениями. Одним из первых он начал проводить в нем интенсивное землепользование, представляя собой редкое исключение среди своих соседей, которые в области способов ведения своего хозяйства были крайне консервативны и держались традиционных старинных приемов сельскохозяйственной практики.

Вскоре Болотов начинает принимать деятельное участие в работах ‘Вольного экономического общества’, в котором объединились дворяне и ученые, заинтересованные в усилении развития сельскохозяйственного предпринимательства, успешно развивавшегося. Это развитие сельскохозяйственного предпринимательства в крепостном хозяйстве санкционировалось целым рядом законодательных актов: крайне выгодное производство в сельском хозяйстве — винокурение — делается исключительной привилегией дворянства с 1765 года, вместе с тем около этого же времени дворяне получили преимущественное право снабжать войска провиантом и фуражом, что было очень выгодно в смысле наличия у помещиков постоянного сбыта их сельскохозяйственных продуктов. Сбыт последних для помещиков был также вполне обеспечен отменой внутренних таможенных пошлин 1754 г. и провозглашением через несколько лет свободы хлебной торговли, которая постоянно подтверждалась позднейшими указами’ {Г. А. Новицкий. Усадьбы, деревня и крепостная фабрика.}.

‘Вольное экономическое общество’ было сосредоточием интересов крупного товарного сельского хозяйства и интересовалось агрономическими достижениями, которые могли бы, по мнению членов общества, с успехом привиться на русской почве и способствовать развитию крупного сельского хозяйства. Печатая свои агрономические работы в трудах ‘Вольного экономического общества’, Болотов не раз получал за них золотые, серебряные медали и другие награды. Составленный им большой труд с описанием разных пород яблок и груш, преимущественно Тульской губернии, не утратил своего значения до конца XIX века {Извлечения из этого труда напечатаны в 1861 г. в журнале ‘Журнал садоводства’.}.

Издаваемые им сельскохозяйственные журналы ‘Сельский житель’ в 1778 и 1779 гг. и, в особенности, выпускаемый в виде приложений к новиковским ‘Московским ведомостям’ ‘Экономический магазин’ были по своему научному содержанию крайне ценными для того времени и имели очень большое распространение в помещичьей среде, являясь настольной книгой более или менее культурного помещика. Управляя в течение двадцати пяти лет двумя ‘императорскими волостями’ (Киясовской и Бобриковской), Болотов почти безвыездно жил в своем имении Дворянинове, откуда только один раз, в 1803 г., ездил в Петербург, где прожил около одиннадцати месяцев. Умер Андрей Тимофеевич Болотов в глубокой старости 7 октября 1833 г. Потеряв незадолго до своей смерти зрение, Болотов все же продолжал работу над своими сочинениями, диктуя их своим близким.

Печатаемые ниже ‘Записки’ Болотова, названные им ‘Жизнь и приключения Андрея Болотова…’, были начаты им в 1789 г. и велись в течение двадцати семи лет — до 1816 г. Эти ‘Записки’ представляют собой из ряда вон выходящее явление. Главный интерес их заключается в особенно четком и сильном изображении социально-бытовых моментов эпохи крепостничества.

Положение помещичьих крепостных крестьян характеризовалось их полным юридическим и бытовым бесправием. Все они были обложены различными повинностями в пользу помещиков. Главной натуральной повинностью помещичьих крестьяне была барщина — работа на господских полях. Со своих же полей крестьяне обязаны были доставлять своим господам различные припасы и продукты своего домашнего хозяйства: свиней, баранов, поросят, грибы, ягоды и т.д. Произвол помещичьей власти приводил к тому, что натуральные и денежные повинности крестьян были так велики, что крестьяне, не будучи в состоянии их выплатить, всегда находились в долгу у помещика. Целый ряд телесных наказаний был в руках помещиков средством выколачивать оброки. Телесные наказания и ссылка были теми орудиями, при помощи которых, как заметил один из иностранцев, посетивший Россию в конце XVIII века, помещики на ‘…деле получают возможность казнить крестьян смертью’ {Шапп.}.

Путешествовавший в 1722 г. по Сибири академик Паллас нашел только в одной Тобольской губернии около двадцати тысяч крестьян, сосланных туда на поселение помещиками.

Несмотря на свою редкую по сравнению со средой культурность, Болотов тем не менее представляет собой законченный тип жестокого помещика-крепостника.

В ‘Записках’ повсюду разбросаны эпизоды его расправы с крепостными, расправы, плохо прикрываемые либеральными сожалениями и душеспасительными богобоязненными вздохами.

Гуманный на словах, Андрей Тимофеевич то и дело приказывает пускать в ход розги, усердно полосует батогами спины строптивых или же чем-либо не угодивших ‘подлых’ людей, прибегает даже к чисто средневековым изощренным пыткам. Он не только хвастается своей выдумкой — пыткой жаждой, но прибегает к ‘порке порциями’ с содержанием провинившегося в промежутках на цепи (см. прим. после текста No 10 во втором томе). В свете этих жесточайших расправ плотно надетая на Болотова маска поверхностного либерализма сползает, и пред нами появляется зоологическая рожа дикого зверя, дающая яркое представление о невыносимом режиме эпохи, цепко державшей в своих лапах даже такого передового человека, как Болотов.

Невольно вспоминается богатый и тоже сравнительно культурный пензенский помещик Н. Е. Струйский, бывший некоторое время владимирским губернатором и известный в свое время как литератор-поэт и владелец одной из лучших типографий того времени. Тот любил сам судить своих крестьян и притом по всем правилам европейской юриспруденции: сам читал обвинительные акты и произносил защитительные речи. Но эти барские юридические затеи сопровождались далеко не гуманным отношением к крестьянам. В подвалах дома Струйского имелся целый набор необходимых орудий, при помощи которых он пытал своих подсудимых {В. О. Ключевский.}.

Как мы уже говорили выше, большой интерес представляют собой встречающиеся у Болотова описания бытовых подробностей помещичьей и крестьянской жизни.

В первой половине XVIII века домашний быт провинциального дворянства отличается в отношении жилищ от крестьянского лишь большими размерами домов и относительной чистотой. По описанию Болотова, дом его в указанное время состоит из ‘одной большой комнаты (угловой), маленькой рядом, с несколькими сенями, кладовыми и черной горничкой, при обстановке, состоящей из двух простых дубовых столов, лавок и скамей, нескольких старинных стульев, шкафчика и кровати. К концу века, в связи с увеличением дворянского благосостояния и знакомством с иностранными образцами, обиход резко меняется. Уже к семидесятым годам мы видим в Дворянинове новый дом, о котором Болотов пишет: ‘…несмотря на его новизну, были в нем все нужные в дворянских деревенских домах комнаты: были в нем лакейская, зала, гостиная, спальня, уборная, столовая и детская комната и особый покоец для моей тещи, а сверх того, выгадал я местечко для буфета, гардеробца и довольно просторной кладовой, а также двух сеней…’

Не менее хорошо иллюстрируются в ‘Записках’ и те стороны быта поместного дворянства, которые были неразрывно связаны с гостиной: постоянные наезды гостей друг к другу целыми семействами не меньше чем дня на два, псовые охоты, танцы и т.д. Характерно описание одного праздничного дня у псковских дворян: ‘Между тем как мы сим образом упражнялись в танцах, боярыни занимались карточной игрой…, что ж касается до господ, то сии упражнялись, держа в руках то и дело подносимые рюмки, а как подгуляли, то захотели и они танцами повеселиться… К музыке присовокуплены были и девки со своими песнями, а на смену им, наконец, созванные умеющие песни петь лакеи, и так попеременно то те, то другие утешали подгулявших господ до самого ужина… Гости все ночевали и на другой день обедали и не прежде разъехались, как уже перед вечером…’

Таким образом, мы видим, что нет ни одной стороны жизни того времени, которая не нашла бы себе правдивого и красочного изображения в ‘Записках’ Андрея Тимофеевича Болотова. Недаром почти во всех работах и исследованиях о XVIII веке и начале XIX широко использованы ‘Записки’ Болотова {Работы Дубровина, Мельгунова, Милюкова и других.}.

‘Записки’ Болотова, написанные им вчерне в двадцати девяти томиках, были неоднократно переписываемы набело и украшены рядом виньеток и рисунков, исполненных сыном Болотова Павлом. Черновики несколько отличаются от редактированного, набело переписанного материала: новая обработка первых писем произведена с большей литературностью, отсутствуют специальные заглавия, в последней редакции появляется совершенно неизвестный рассказ о событиях 1752—1758 гг.

Отдельным изданием ‘Записки’ А. Т. Болотова вышли в свет, после публикации целого ряда выдержек, в 1871—1873 гг. в издании ‘Русской старины’ и с той поры ни разу не переиздавались. Биография Болотова отдельно помещена только в ‘Земледельческом журнале’ за 1838 г., книга восьмая.

Нет никакого сомнения, что вновь издаваемые сейчас ‘Записки’ А. Т. Болотова найдут своего читателя — это гарантируется их литературно-бытовым интересом.

1931 г.

С. М. Ронский.

ОТ РЕДАКЦИИ

‘Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков’, представляют собою в рукописи труд, состоящий из 29 томиков одинакового формата и почти одинакового объема — по 400 с небольшим страниц в каждом томе.

Редакция, не имея возможности печатать труд Болотова целиком, должна была прибегнуть к большим сокращениям.

Кроме затруднений, вытекающих из размеров труда, печатать ‘Жизнь и приключения’ полностью едва ли было бы целесообразно: автор отводит огромное количество страниц истории войн, уделяет много внимания личным и семейным делам (объяснение этому можно найти в цели написания мемуаров, изложенной в ‘Предуведомлении’), останавливается на бесконечных мелочах, много раз при этом повторяясь, и т. д.

Стараясь сохранить наиболее характерные в историко- и культурно-бытовом отношении страницы, редакция вынуждена была свести труд Болотова к трем томам.

Текст ‘Записок’ воспроизводится по изданию 1931 года издательства ‘Academia’ под общей редакцией А. В. Луначарского и с вступительной статьей С. М. Ронского, которое, в свою очередь, печаталось по изданию 1871—1873 гг. — четырехтомному приложению к журналу ‘Русская старина’, подготовленному к печати М. И. Семевским.

Редакция постаралась, насколько это было возможно, сохранить аромат старинного стиля повествования, выправив лишь те отклонения в орфографии и пунктуации, которые выглядят для современного читателя безусловными ошибками. Архаизмы и явно архаичные согласования и особенности пунктуации оставлены нетронутыми, чтобы читатель мог не только прикоснуться к жизни той эпохи, но и проникнуть в строй мышления ее летописца.

Таким образом, читатель найдет в тексте:

наутрие вместо наутро,

имянины вместо именины,

чорт вместо черт,

ярмонка вместо ярмарка,

особливо вместо особенно,

пожалуйте вместо пожалуйста

и многие другие, характерные для той эпохи слова и обороты.

Никаких других изменений в тексте сделано не было.

Напечатанный в 1871—1873 гг. текст подвергся частичной сверке с оригиналом (черновиками) рукописи Болотова. Полной сверки сделать не удалось, так как отдельные части рукописи труда Болотова (и черновики и чистовики) находятся в разных местах и не всегда доступны для работы.

Пропущенные в рукописи, но подсказываемые смыслом слова поставлены в скобках.

Делая сокращения ‘Записок’, редакция старалась не нарушать стройную архитектонику труда Болотова и поэтому сохранила и болотовскую нумерацию писем-глав, и болотовское деление на части.

Примечания, имеющие справочный характер (например, объяснения архаизмов и диалектизмов, дающиеся по ‘Толковому словарю’ Владимира Даля), помещены в виде сносок под текстом страниц, примечания же более пространного характера даются в конце каждого тома. Примечания, сделанные самим Болотовым, отмечены сокращением фамилии автора — ‘Бол.’.

Записки Андрея Тимофеевича Болотова составляют одно из драгоценнейших достояний нашей исторической литературы. Обнимая внутренний быт русского общества за все XVIII столетие, а именно с царствования Петра Великого по 1793 год включительно — они касаются самых разнообразных его сторон. Таким образом, в этом историко-литературном памятнике заключаются живейшие подробности о домашнем и общественном воспитании русских дворян прошлого века, их домашней же и общественной жизни, также о прохождении ими военной и гражданской службы, о жизни наших предков в деревне, в провинциальных городах и в столицах, о состоянии сельского хозяйства, о состоянии в том веке русской литературы, науки и книжшой торговли, о военных действиях XVIII века — в особенности об участии России в войне с Фридрихом II и о войнах Екатерины II с турками, поляками и шведами. Вместе с сим записки представляют последовательный рассказ о разных распоряжениях правительств — восьми царствований, с Петра I по царств. Екатерины II включительно, здесь же находится дивольно много подробностей о русском дворе эпохи Елисаветы, Петра III и Екатерины II, тут же рассеяно множество драгоценнейших подробностей для биографий государственных, военных и вообще общественных русских деятелей — за время преимущественно с 1740 по 1793 год включительно, наконец почтенный автор этих записок, повествуя о дворянском сословии по преимуществу ни подымаясь иногда в высшие слои его, не забывает и народ. Фигуры русского крестьянина, русского солдата, русского священника выпукло выделяются в полном жизни и правды — рассказе Болотова.

Лучшие стороны этого рассказа составляют необыкновенная искренность автора, любовь к правде и к дорогому отечеству. Болотов есть полный представитель лучших русских людей прошлого столетия. Большие природные дарования он развил упорным изучением наук и литературы как отечественной, так и иностранной, в особенности немецкой. Независимо от этого, это был человек прекраснейших душевных качеств: в записках его как в зеркале — отражается его чистое, прекрасное серпе. Отсюда эта теплота рассказа, эта правдивость, этот добродушнейший юмор.

Обширною начитанностью Болотова объясняется замечательная легкость и живость изложения его рассказа. Местами он до того увлекателен, что невольно забываешь, что это пишет человекъ, родившийся в царствование Анны Иоанновны и первоначально обучавшийся чуть еще ни у дедушек — знаменитых российских педагогов: ‘Кутейкина’, ‘Цифиркина’ и ‘Вральмана’.

Вот главнейшие Факты жизни Болотова.

Андрей Тимофеевич родился в Тульской губернии 7 октября 1738 г., десяти лет он зачислен каптенармусом в армейском полку, командуемом его отцом, на двенадцатом году Болотов теряет отца, а два года спустя умирает его мать. Четырнадцатилетний мальчик, по происхождению своему из дворян средней руки и при том весьма недостаточный,— начинает сам прокладывать себе дорогу. В 1755 году Болотов, волею неволею, вступает, в действительную службу сержантом в Архангелогородской полк, девятнадцатилетним офицером — принимает участие в кровавых битвах русских с пруссаками и затем, пробыв в действующих войсках с 1756 по 1762 год, он, одним из первых, — спешит воспользоваться свободою, предоставленного российскому дворянству манифестом 18 февраля 1762 года. Добродушный, тихий нрав и любовь к умственным занятиям — чтению, письму, рисованью, а также к сельскому хозяйству влекли Болотову из среды военного мира. Он оставляет полк, радуется, что судьба спасла его от участия в событиях, сопровождавших вступление на престол Екатерины II, ни мало не сожалеет о чинах и почестях, которыми готовы были его осыпать его друзья, сторонники новой государыни, если бы он принял участие в их действиях, — женится и окончательно поселяется в родовом своем сельце Дворянинове, Алексинского уезда, Тульской губернии, где и проводит 70 лет в трудах ученых и литературных. Живя в уединении, Болотов, не упуская ни малейшей бытовой черты той жизни, которая его окружала, стал заносить в свою автобиографию все, что относилось до тогдашней как государственной, так и общественной жизни России, что, при установившихся его сношениях с Н. И. Новиковым и другими образованнейшими общественными деятелями Москвы, а также и при его страсти к чтению книг, газет и журналов, представлялось делом довольно легким.

Болотов умер 7 октября 1833 года, 96 лет от роду.

Здесь-то, в деревне, в возрасте уже пожилом, Болотов начинает свой многотомный труд, ныне предлагаемый читателям и пишет его с поразительным постоянством около тридцати лет. A именно, начав первый том в 1789 году, Болотов двадцать девятую его часть оканчивает в 1816 году {*}.

{* Кроме записок, Болотов оставил несколько ученых и литературных трудов, из которых при жившего были напечатаны: 1) Детская философия, или нравоучительные разговоры между одною госпожею и ее детьми, сочиненные для поспешествования истинной пользе молодых людей, 2 части, Москва, 1776—1779 г., 2) Экономический Магазин или собрание всяких экономических известий, опытов, открытий, примечаний, наставлений, записок и советов, относящихся до земледелия, скотоводства, до садов и огородов, до лугов, лесов, прудов, разных продуктов, до деревенских строений, домашних лекарств, врачебных трав и до других всяких нужных и не бесполезных городским и деревенским жителям вещей, в пользу российских домостроителей, 40 частей, Москва, 1780—1789 г. Магазин этот издавался листками при ‘Московских Ведомостях’, 3) ‘Краткие, на опытах основанные замечания о электрицизме и о способности электрических машин помоганию от разных болезней, с изображением и описанием наипростейшего рода машин и разных способов, употребляемых при врачевании ими болезней’. Спб. 1803 г. с фигурами. — Кроме тот, Болотов был одним из усерднейших сотрудников ‘Трудов Вильного Экономического Общества’ и, вследствие этого в первые десятки годив существования этого журнала он поместил в нем много своих статей по сельскому хозяйству. Познания Болотова в этой отрасли науки были громадны и это едва ли не самый замечательный русский агроном XVIII столетия.

Краткая биография A. T. Болотова напечатана С. А. Масловым в ‘Земледельческом журнале’ 1838 года, кн. 8. Г. Маслов отдал полную дань уважения достопамятному русскому агроному и помологу.}

Громадный труд Болотова есть, бесспорно, один из наиглавнейших материалов для истории русского общества восемнадцатого столетия. Внешняя сторона рукописи также не безынтересна. Она разбивается на двадцать девять томиков, в одинаковый малый, восьмидольный Формат и почти одинакового объема: 400 с небольшим страниц в каждом томике. Все 29 частей писаны рукой Болотова почти без малейших помарок. Последнее обстоятельство объясняется тем, что каждый томик предварительно написывался автором вчерне и затем им же самим переписывался. И как переписывался! Никакой искусный каллиграф того времени не положил бы столько старания и труда при этом, какие употребил Болотов. Почерк его четок, ясен, красив, — на каждой странице одинаковое число строк, чуть не одинаковое число букв, каждое письмо к Фантастическому приятелю (записки вместо глав разбиваются на письма) имеет особое заглавие, в первых томиках находятся Фигурные буквы, затем виньетки и заставки, и все это рисовано пером самим автором довольно красиво и отчетливо. Смело можно сказать, что в нашей литературе исторических записок XVIII века нет другой такой рукописи, которая бы так была любопытна и с внешней своей стороны. Не довольствуясь мелкими рисунками, автор приложил несколько картинок, сделанных им водяными красками, а к первому томику приложил свой собственный портрет.

При всех этих и внутренних, и внешних достоинствах, многодетному и многотомному труду Болотова не посчастливилось в русской литературе.

Долго хранились записки его в неизвестности, в семейном архиве его потомков. В 1839 году в ‘Сыне Отечества’ (кн. VIII и IX) появляются первые небольшие отрывки из записок Болотова — самым бесцеремонным образом против подлинника переделанные и исправленные. В 1850 году записки эти начинают делаться известными русскому обществу в более обширных размерах.

В ‘Отечественных Записках’ 1850 года, а именно в томах: LXIX, LXX, LXXI и LXXII помещены первые четыре части записок Болотова, в 1851 году в том же журнале (том: LXXIV, LXXV и LXXIV) напечатаны пятая и шестая части. Но любопытно обратить внимание на то, как напечатана эта пятая лишь доля автобиографии Болотова. Мы взяли на себя труд самым тщательным образом сличить тексте печатный с подлинником и не нашли сряду десятка строк, которые не были бы исковерканы теми лицами, которые сообщили рукопиись редакции. Не говоря уже о том, что весь строй рассказа Болотова, вся, его Форма — переделаны, слог исправлен, большая часть его рассуждений, ярко рисующих нравственный облик рассказчика, выброшены, пострадала и фактическая сторона записок. В доказательство отметин особенно крупные сокращения, сделанные в подлиннике записок Болотова при напечатании первых шести его частей.

В I части, в 3-мъ письме в печати мы не находим, между прочим, предсказания, сделанного одним странником-монахом бабке Андрея Тимофеевича Болотова.

В 4-м письме в печати нет в высшей степени простодушного рассказа о первом дне рождения Андрея Тимофеевича и об обстоятельствах, сопровождавших этот Факт.

В 10-м письме в печати довольно большой пропуск тех страниц рукописи, на которых трактуется о некотором курляндском дворянине КорФе.

Во II части, в письме 15-мъ, находится довольно много пропусков в рассказе о сельском духовенстве, рассказе весьма невинного свойства, но довольно характеристичного для знакомства с положением в среде дворянских семей, того времени, духовенства и для обрисовки отношений лиц этого сословия между собой. В 16-м письме той же части значительные выпуски подробностей, относящихся до злоупотреблений тогдашних воевод.

В 18-м письме сделан громадный пропуск в чрезвычайно характеристичной сцене из учебного быта Андрея Тимофеевича Болотова.

В письме 19-м опять большой пропуск в рассказе о тогдашних суевериях.

В 23-м письме выброшен довольно характеристичный рассказ из сельской жизни автора.

В III части записок встречается много пропусков, преимущественно тех мест, где автор дозволяет себе характеризовать некоторых, более или менее высших, военных деятелей своего времени, такого рода пропуски особенно часты в письмах 27, 28 и 29-м.

Вообще всякого рода злоупотребления в тогдашней военной службе, откровенно и незлобно передаваемые Андреем Тимофеевичем в его записках, не были воспроизведены в печатном издании или правильнее сказать, извлечении из первых шести частей его записок. Равным образом, не переданы весьма интересные подробности русского солдатского быта прошлого столетия, и котором, кстати сказать, мы крайне мало знаем, и тем, казалось бы, следовало более дорожить теми данными, которые мы встречаем у наших правдивых и обстоятельных писателей, каков Болотов. Достойно замечания, что выпуски и искажения при печатании первых томиков его труда коснулись даже тех мест его простодушного рассказа, в которых повествуется о его любовных шашнях. Такого рода пропуски в письме 34-м и др.

Чтобы нагляднее судить, до чего доходило, не далее как восемнадцать лет тому назад, искалечивание исторических памятников при напечатании их, мы приведем наудачу несколько выдержек из печатного текста Болотовых записок — сопоставив их с соответственными местами подлинника.

Вот образчики:

Часть IV, письмо 40, стр. 128 по рукописи:

Наконец 15-го числа пришли мы к польскому местечку Вербалову, которое было самое почти последнее до прусской земли, и как мы сим образом к неприятельской земле совсем почти уже приближились, то поставлен был лагерь всей армии опять вместе и батальон кареем. Так же употребляемы были уже предосторожности. Перед фрунтом закинуты были у нас рогатки, власно так как бы пруссаки были турки и татары, были у нас уже на носу и могли нас всех перерубить и искрошить в мелкие части, если б не взять сей смешной предосторожности, хотя они были от нас и весьма еще далеко. Но сего было еще не довольно. За рогатки сии на всякую ночь обводились еще превеликие бекеты при пушках и гаубицах, и ничто нам так не досадно было, как сии проклятые бекеты, в которых принуждены мы были ночевать в ружье и без палатки, которая предосторожность была совсем еще не нужна и служила только к приучению нас к военным трудам, а того более к напрасному отягощению.

В сем месте и не входя еще в прусские границы стояла армия опять целую неделю, отчасти дожидаясь назади еще идущей нашей кавалерии, отчасти брав время для разведание о неприятеле и о местах, куда нам иттить немедленно, в которое время на другой день прибыл к вам действительный генерал-майор гр. Петр Александрович Румянцов со всею кавалерией и кирасирскими полками, с которыми он из России шел чрез Польшу совсем иной дорогой.

В последующий день, т. е. 17 июля, пойман был уже прусский шпион, разъезжающий под видом польского шляхтича с собаками. Я думаю, он хохотал, увидев нашу трусость и излишние предосторожности. Его поймали наши казаки и провезли мимо нас к фельдмаршалу. Говорили тогда, что будто бы он был нерусский поручик с двумя солдатами. Через сие узнали мы, что и неприятель с своей стороны был не без дела, но брал равномерно некоторые, однако существеннейшие предосторожности.

18-го числа сделаны были в армии нашей опять новые распоряжения между полками. Некоторые полки назначены были в авангардный корпус, которому бы иттить всегда напорол, и команда над ним поручена была генерал-поручику Ливену, который у нас в армии почитался искуснейшие и разумнейшим генералом, а другие полки переведены были из бригады в бригаду. От нас отняли тогда также Нарвский и Выборгский полки, а на место их определили в бригаду, Белозерский и Бутырский. Богу известно, на что происходила тогда такая тасовка.

Сим кончился тогда весь наш поход через Польшу и дружескими землями, и как с сего времени начался в неприятельской, то дозвольте мне, любезный приятель, сии письмом сие кончить и проч.

В печатном издании От. Зап. 1850 г. т. LXXII стр. 262—263.

‘Наконец 15-го числа пришли мы к польскому местечку Вербалову, которое было самое почти последнее до прусской земли. Так как мы сим образом к неприятельской земле совсем почти уже приблизились, то поставлен был лагерь всей армии опять вместе и баталион карреем, также употребляемы были уже все предосторожности. Перед Фронтом закинуты были у нас рогатки, как будто пруссаки были турки и татары и находились у нас уже на носу и без сей предосторожности могли нас всех перебить и покрошить в мелкие части, хотя они были от нас и весьма еще далеко. Но сего было еще не довольно, за рогатки сии на всякую ночь выводились еще превеликие бекеты при пушках и гаубицах. Ничто так нас не досадовало, как сии бекеты, в которых принуждены мы были ночевать в ружье и без палаток, которая предосторожность была совсем еще не нужна и служила только к приучению нас к военным трудам.

В сень месте, и не входя еще в прусские границы, стояла армия опять целую неделю, отчасти дожидаясь назади еще идущей нашей кавалерии, отчасти брав время для разведание о неприятеле и о местах, куда нам идти надлежало. На другой день прибыл к нам действительно генерал-майор гр. Петр Александровне Румянцов со всею кавалерией и кирасирскими полками, с которыми он из России шел через Польшу совсем другой дорогой.

В последующий день, т.е. 17 июля пойман был уже прусский шпион, разъезжавший под видом польского шляхтича с собаками. Я думаю, он удивился, увидев наши предосторожности. Его поймали наши казаки, и провезли мимо нас к фельдмаршалу. Говорили тогда, будто бы он был прусский поручик с двумя солдатами. Через сие узнали мы, что и неприятель, с своей стороны, был не без дела, го брал равномерно некоторые и существенные предосторожности.

18 числа сделано было в нашей армии опять новое распоряжение между полками. Некоторые полки назначены были в авангардный корпус, которому бы идти всегда наперед, и команде над ним поручена была генерал-поручику Ливену, который у нас в армии почитался искуснейшим и разумнейшим генералом, а другие полки переведены были из бригады в бригаду. От нас отняли тогда также Нарвский и Выборгский полки, а на место их определили Белозерский и Бутырский’.

Часть IV, письмо 44 стр. 231 подлинной рукописи:

Первая тревога.

Любезный приятель, теперь приближился уже я к важнейшему пункту времени из всей тогдашней нашей кампании, или до пряных военных действий против неприятеля, ибо упомянутое до сего состояло по большей части только в единых стычках или маленьких и неважных сражениях, кои, как известно, не бывают никогда решительны и обращаются только обыкновенно обеими армиями в беспокойство, отягощение и впустую растерю людей. Или, короче сказать, теперь по порядку пришлось мне вам рассказывает о нашей Апраксинской баталии, о которой наслышались вы довольно, но подлинных, притом бывших происшествий верно не знаете. Но можно ли вам и знать, когда вы сами при том не были, а по одним слухам подлинно все знать ни коим образом неможно. Собственные примеры мне сие довольно доказали.

Совсем тем не дожидайтесь того, чтоб я вам сообщил в подробности все, при тои бывшие обстоятельства, но я наперед вам признаюсь, что мне самому все подробности оной не известны, несмотря на то, хотя я действительно сам при тои был и все своими глазами видел, да и можно ли такому маленькому человеку, каков я был тогда, знать все подробности, происходившие в армии в такое время, когда все находилось в превеликом замешательстве и когда мне, бывшему тогда но случаю ротным командиром, от места и от роты своей ни на шаг отлучиться было никуда не можно. Итак, не иное что остается, как сообщить вам то, что мне можно было самому видеть и что дошло до моего сведения. Армию в походе не инако, как с великим и многонародным городом сравнить можно, и котором человеку, находящемуся в одном углу конечно всего того в подробности знать не можно, что на другом краю делается и происходит, и я не надеюсь, чтоб кто-нибудь, не исключая и самих предводителей, мог все подробности при баталии в самой точности знать. Общее смятение и замешательство, шум, — вопли, пыль, густота дыма, а паче всего повсеместная опасность и тысяча других обстоятельств тому препятствовать могут. При таких обстоятельствах иное ли что остается, как сообщить вам только то, что случае допустил мне самому видеть или о чем с достоверностью мог я тогда слышать. Но как сия баталия была тогда одна, которую мне самому видеть случилось, то в награждение недостатка в прочем, постараюсь по крайней мере изобразить все, виденное мной, живейшим и подробнейшим образом, дабы вы могли все виденные мной происшествия вообразить себе наисовершеннейшим образом и получить об них такое понятие, как бы вы сами оное видели.

Но прежде приступления к собственному повествованию о баталии и т. д.’

Часть IV, записок Болотова в печатном издании в Отеч. Записках т. LXXII, стр. 286.

Первая тревога.

Теперь приблизился уже я к важнейшему пункту времени из всей тогдашней вашей кампании, или касаюсь до прямых военных действий против неприятеля, ибо все, доселе мной описанное, состояло большею частью только в единых стычках или маленьких и неважных сражениях, кои, как известно, не бывают никогда решительны, и обращаются только обоим армиям в беспокойство, отягощение и впустую трату людей, короче сказать, теперь по порядку пришлось мне рассказывает о нашей апраксинской баталии, о которой всякими довольно наслышался, но подлинных, бывших происшествий наверное не знает. Совсем тем, не ожидайте того, чтоб я сообщил вам в подробности все притом бывшие обстоятельства. Я наперед признаюсь, что мне самому в подробности они неизвестны, несмотря на то, что я действительно сам притом был и все своими глазами видел. Да и можно ли такому маленькому человеку, каким я тогда был, знать в подробности, происходившее в армии, в такое время, когда все находилось в превеликом замешательстве, и когда мне, бывшему тогда ротным командиром, от места и роты своей ни на шаг отлучиться было не можно. Итак, не иное что остается, как сообщить то, что мне можно было самому видеть и что дошло до моего сведения.

Армию в походе не иначе, как с великим в многолюдным городом сравнивать можно, в коем человеку, находящемуся в одном углу, конечно, всего того в подробности звать неможно, что на другом краю делается и происходит, и я не надеюсь, чтобы кто-нибудь, не исключая и самих предводителей, мог все подробности при баталии в самой точности знать. Общее смятение и замешательство, шум, пыль, густота дыма и тысяча других обстоятельств, тому препятствовать могут. При таких обстоятельствах не иное что остается, как сообщить только то, что случай допустил мне самому видеть, или очей с достоверностью мог я тогда узнать’.

Приведенных нами выписок, как кажется, достаточно, чтобы иметь понятие о тех искажениях, которым подверглась почти каждая страница первых шести частей подлинных записок Болотова при напечатании их двадцать лет тому назад. Восемь лет спустя после первой попытки кое-что напечатать из записок Болотова сделана была вторая попытка в этом же роде: в 1858 году в ‘Библиотеке для Чтения’ в т. CXLVIII, CL и CLII, и наконец в том же журнале в 1860 году, в т. CLVIII напечатаны части 7, 8 и 9 записок, но и при этом — явилась лишь выборка отдельных эпизодов, причем, впрочем, искажений собственно языка подлинника мало, но пропуски в печати против подлинной рукописи встречаются десятками страниц, и это в описании событий в высшей степени интересных в 1760—1762 годах.

Просвещенной любви к литературе отечественной истории — Павла Алексеевича и Владимира Алексеевича Болотовых, — родных правнуков Андрея Тимофеевича, — ‘Русская Старина’ обязана тому, что получила возможность, с первого же своего выпуска, начать печатание драгоценных записок. В виду неоспоримых достоинств и важности труда A. T. Болотова, объем его не пугает редакцию ‘Русской Старины’, но чтобы читатели в возможно скорейшем времени получили полный экземпляр этих записок, мы печатаем их в возможно компактном виде, в два столбца и мелких, хотя, как могут заметить, вполне четким шрифтом. В тех же видах мы не сочли возможным обставлять эти записки какими бы то ни было примечаниями: в противном случае это чрезвычайно отдалило бы время окончательного отпечатания всех частей записок — Болотова. Впрочем, в случае если представится то удобным, ‘Русская Старина’ не замедлит, начиная с одной из последующих частей записок Болотова, печатать их, в этом же формате и тем же шрифтом, совершенно отдельными от журнала выпусками, именно для того, чтобы этот драгоценный историко-литературный памятник скорее явился во всем своем объеме в свет, и в таком случае собственно при журнале, взамен автобиографии Болотова, явятся мемуары других русских общественных деятелей, собранием записок и воспоминаний которых редакция ‘Русской Старины’ весьма богата.

В заключению скажем, что: записки Болотова являются в нашем издании без малейших пропусков или тем более искажений. Но печатая их дословно, мы не нашли нужным воспроизводить орфографию подлинника, так как она, без всякой пользы для дела, затрудняла бы чтение.

М. Семевский.

Часть первая

НАЧИНАЯ С ПРЕДКОВ И ДО 1750 ГОДА ВКЛЮЧИТЕЛЬНО

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Не тщеславие и не иные какие намерения побудили меня написать сию историю моей жизни, в ней нет никаких чрезвычайных и таких достопамятных и важных происшествий, которые бы достойны были преданы быть свету, а следующее обстоятельство было тому причиною.

Мне во всю жизнь мою досадно было, что предки мои были так нерадивы, что не оставили после себя ни малейших письменных о себе известий и чрез то лишили нас, потомков своих, того приятного удовольствия, чтоб иметь об них и о том, как они жили и что с ними в жизни их случилось и происходило, хотя некоторое небольшое сведение и понятие. Я тысячу раз сожалел о том и дорого б заплатил за каждый лоскуток бумажки с таковыми известиями, если б только мог отыскать что-нибудь тому подобное. Я винил предков моих за таковое небрежение, а не хотя и сам сделать подобную их и непростительную погрешность и таковые же жалобы со временем и на себя от моих потомков, — рассудил употребить некоторые праздные и от прочих дел остающиеся часы на описание всего того, что случилось со мной во все время продолжения моей жизни, равно как и того, что мне о предках моих по преданиям от престарелых родственников моих, которых я застал при жизни, и по некоторым немногим запискам отца моего и дяди, дошедшим до моих рук, было известно, дабы сохранить, по крайней мере, и сие немногое от забвения всегдашнего, а о себе оставить потомкам мою незабвенную память.

При описании сем старался я не пропускать ни единого происшествия, до которого достигала только моя память, и не смотрел, хотя бы иные были из них и самые маловажные, случившиеся еще в нежнейшие лета моего младенчества. Сие последнее делал я наиболее для того, что напоминание и пропитывание происшествий, бывших во время младенчества и в нежные лета нашего возраста, причиняют и самим нам некоторое приятное удовольствие. А как я писал сие не в том намерении, чтоб издать в свет посредством печати, а единственно для удовольствования любопытства моих детей и тех из моих родственников и будущих потомков, которые похотят обо мне иметь сведения, то и не заботился я о том, что сочинение сие будет несколько пространно и велико, а старался только, чтоб чего не было пропущено, почему в случае если кому из посторонних случится читать сие прямо набело писанное сочинение, то и прошу меня в том и в ошибках благосклонно извинить. Наконец, что принадлежит до расположения описания сего образом писем, то сие учинено для того, чтоб мне тем удобнее и вольнее было рассказывать иногда что-нибудь и смешное.

ИСТОРИЯ МОИХ ПРЕДКОВ И ПЕРВЕЙШИХ ЛЕТ МОЕЙ ЖИЗНИ.

Письмо 1-е.

Любезный приятель! Наконец решился я предприять тот труд, который давно уже был у меня на удив, и которыми вам с толикою нетерпеливостью видеть хотелось, а именно, сочинить историю моей жизни, или опиисать все то, что случилось со мною во все течение моего жизни, я посылаю к вам теперь начало сего труда, предприятого не менее для удовольствования и вашего любопытства, сколько и для пользы и любопытного сведения обо мне, моим будущим потомкам. Если труд сей будет им угоден, то должны они благодарить несколько и вас за оный, ибо еслиб ныне побудили меня к тому, то может бы не собрался я никогда к действительному приступлению к сему давно уже замышляемому делу. Вы уничтожили нерешимость мою и рассеяли те сумнительства, кои удерживали меня до сего от предприятия теперешнего и нашли способ, удостоверить меня, что обстоятельство, что жизнь моя не такова славна, чтоб стоила описания и что в течение оной не случилось со мною никаких чрезвычайных, редких и особливого примечания достойных происшествий, ни мало не мешает описать мне жизнь свою. Вы уговорили и уверили меня, что в происшествиях, бывших со мною и без того много кой-чего такого найдется, о чем можно писать и рассказывать, и о чем как вам, так и потомкам моим можно будет не без удовольствия и любопытства читать и слушать. Но я не знаю, не ошибаетесь ли вы в том, любезный приятель! Я исполню ваше желание, но буде последующее описание жизни моей не будет для вас таково любопытно, весело и приятно, как вы себе воображаете, то вините уже сами себя, а не меня, ибо мне не достанется другого делать, как пересказывать вам только то, что действительно со мною случилось и вы сами того верно не похотели б, чтоб я для украшения моего сочинения, или для придания ему более приятности стали выдумывали небылицы, или затевать и прибавлять что-нибудь лишнее, к бывшим действительно приключениям. Теперь, прежде приступления к действительному началу моей истории, надобно вас попросить о двух вещах. Во-первых, чтоб вы дозволили мне начало учинить кратким описанием всего того, что известно мне о моих предках, дабы чрез то сохранили, память об них моим потомкам, и чтоб не поскучали вы, если описание сие, следовательно, самое начало сочинения моего будет несколько сухо и скучновато. Во-вторых, чтоб не поскучали уже и тем, что я последующую затем историю мою начну с самого моего младенчества и буду рассказывать и все то, что помню еще я из случившегося со мною в сие нежнейшее и можно сказать, наиприятнейшее для нас время жизни. Я располагаюсь делать сие для того, что напоминание сих происшествий производит самому мне некоторое увеселение, ибо человек приводя себе на память все то, что случалось с ним в младенчестве и в малолетстве, власно как возвращается на то время в тогдашний возрасте и сладость тогдашней жизни, чувствует вновь и при самой своей старости. Сверх того, описание сих в самом деле, хотя сущих безделиц, может быть придаст сколько-нибудь и всему сочинению более приятности, и сделает его для чтения не таковым скучным.

Итак, приступая теперь к самому делу, прежде всего скажу вам, любезный приятель, что я природы татарской! Вот какое странное начало, однако вы тому не дивитесь. Я говорю самую правду и ни мало не стыжусь тем, ибо подобных мне между российскими дворянами очень много, некоторые и многие из них ныне гораздо меня знатнее и лучше, но со всем тем такой же природы как и я. Ибо сие ничто иное значит как то, что первые наши предки были татары, и выехали в Россию из Золотой Орды, сего славного в древности восточного и великого царства, владевшего некогда многие годы всем Российским государством.

Кто таков именно первый основатель нашел фамилии быль? В которое время и при котором государе в Россию выехал, и где сперва поселился — того всего я подлинно ее знаю. Небрежение ли моих предков, невежество ли тогдашних времен, или иной какой случай, не могу вам верно сказать, лишил меня сего удовольствия, одним словом, родословная наша весьма мала, и порядочной мы и по сие время не имеем. Покойный дядя мой, родной брат отцу моему оставил только мне небольшой реестр, или краткую поколенную роспись нашим предкам, которых мог он собрать из книг и дел в разных приказах.

Помянутый дядя мой рассказывал мне, что он не мог далее дойтить как до Насилья Романова сына: а чей сын был Роман того уже он не знает. Может быть сей Роман был и первой тот, который выехал и принял святое крещение, что некоторым образом и вероятно, по счислению лет: ибо я смечаясь находил, что жил он около времен царя Иоанна Васильевича или прежде за несколько времени. А в сие время, как известно, многие татарские фамилии к нам выехали и в здешних местах поселившись, приобщены были российскому дворянству и натурализированы. Какой он человек был, всего того не знаю: а сказывала мне одна только старушка, ближняя моя родственница, которую застал я еще в живых, что слыхала она от своего деда, что самые выезжие предки наши были знатной татарской и княжеской породы, да и здесь не служил никто из них низким чином, но бывали всегда чиновными людьми, и хаживали с царями на войну. Правда ли все сие или нет, в том поручаюсь, по крайней мере, то достоверно, что мы ныне на ряду с прочими российскими дворянами, и имеем все те же преимущества, какие они имеют.

У упомянутого Василия был один только сын Гаврило, прозвищем Горяин, а у сего Горяина было два сына: Ерофей и Еремей. О сем Еремее расскажу я вам после обстоятельнее, а что касается до Ерофея, то от него разделялась фамилия наша на четверо, ибо у него было четыре сына: Осип, Кирила, Ерофей и Дорофей, но поколение сих последних двух, уже давно, а третьего недавно и при мне уже пресеклось. Я и мой двоюродный брат происходим от поколения Осипова, а дом за несколько лет умершего соседа моего, после которого находится ныне в живых одна только дочь, происходит от поколения Кирллова.

Ежели хотите далее звать, кто таковы обоих сих колен ближайшие к нам предки были, то вкратце теперь скажу, что от Кириллы был сын Матвей, от Матвея Никола, от Никиты же подавно умерший Матвей, а в рассуждении нашего поколение от Осипа был Ларион, от Лариона Петр, от Петра Тимофею и Матвей. Первый был отец мой, а последний моего двоюродного брата.

Из сего видите, что весь наш род очень не велик, и Провидению небес не угодно было сделать его многочисленным. Ныне вся наша фамилия состоит в четырех особах: двух старых и двух молодых, и я с братом и обоими нашими сыновьями, составляем всю оную. О месте, где жили предки наши, мы подлинного знания не имеем. Сказывали только мне, что до сего жили они хотя в том же Каширском уезде, но верст с двадцать от нынешнего жилища, а именно на реке Беспуте. Но как бы то ни было, но то достоверно, что они не в тех местах жили, где ныне мы живем, ибо видно по книгам и письмам, что имели тут совсем другие люди жительство и владение. В одном принадлежащем нам теперь месте жил некой князь Шестунов, почему находящийся после сего места лес и поныне еще называют Шестунихою. А в другом, а именно в пустоши Шаховой, жиль князь Гундоров, в которых урочищах и самые места, где были их жительства, видны и поныне. Овинные и погребные ямы доказывают где их дворы стояли, а части оставшиеся от плотин, где их пруды были. Чрез какой случай сии селения опустели, неизвестно, но чаятельно чрез свирепствующее в тогдашние времена моровое поветрие, а может быть разорены они и во время войны татарское. Но как бы то ни было, но сии опустевшие места даны потом за службы нашим предкам, кои около сих мест имели уже поселение свое на речке Скниге и в другой, в близости того места бывшей деревни, носящей и по ныне еще имя их фамилий. Кирила и Ерофей, жили уже в здешних местах и имели дачи и владение на реке Скниге, которыми владеем мы и поныне.

Что касается до истории и до дел наших предков, то равномерно имею я о том очень малое и недостаточное сведение. Невежество тогдашних времен было тому причиною, что они не старались оставить потомкам своим о том какого-нибудь сведения, хотя бы то было для нас ныне весьма приятно и я дорого бы заплатил, если бы мог только отыскать и достать какие-нибудь письменные об их породе, их жизни и приключениях известия. Итак, все известное об них состоит только в некоторых словесных преданиях, да и то очень несовершенных и темных. Знатных и отменно прославившихся людей не было между ними. Не хочу я тем хвастать, а неугодно было также судьбе одарить их и знаменитыми достатками, и преподать им случай по примеру прочих приобресть себе богатство, но они были дворяне недостаточные и не знаменитые. При случающихся войнах хаживали они на войну с царями нашими, и наживали с собою по нескольку человек собственных своих людей, по тогдашнему обыкновению. Когда же в новейшие времена введено в войске нашем регулярство, то служили они в полках офицерами. Однако выше штабского чина никого почти не было из старых.

Об одном только из наших старинных предков, а именно о Еремее сыне Гаврилине, а внуке Василия Романовина, передана мне повесть, которая по особенности своей достойна внесена быть в сие описание, но как она довольно пространна, то дозвольте мне, любезный приятель, рассказание оной отложить до последующего за сим второго письма, а между тем, будьте довольны сим первым, и не взыщите, что наполнил его столь сухою материей, будущее может быть будет уже для вас любопытнее, и не таково скучно. Я окончу оное сказав, что я есмь, и прочее.

ИСТОРИЯ ЕРЕМЕЯ ГАВРИЛОВИЧА.

Письмо 2-е.

Любезный приятель! Обещав вам в предыдущем моем письме рассказать вам повесть, преданную мне об одном из моих предков, хочу теперь обещание мое исполнить и надеюсь, что вы не поскучаете ее чтением, но будете ею довольны.

Предок сей, как прежде мною уже упомянуто, назывался Еремеем, он был сын Гаврилы прозванного Горяином и жил в упомянутой недалеко от нас находившейся и на речке Гвоздевке сидящей деревне, которая по нем стала называться Болотово, между тень как брат его родной Ерофей поселился на берегах реки Скниги и в самом том месте где мы ныне живем. У сего Еремея было два сына и две дочери. Одна из сих последних выдача была замуж за соседнего дворянина Ладыженского, а другая находилась в девках. Как около тогдашнего времени случилось нашим государям иметь войну с крымскими татарами, и все дворянство по тогдашнему обыкновению имело в том участие, то принужден был и помянутый Еремей, оставив жену и дочь в девках, идти на оную с обоими своими сыновьями и лучшими людьми. Но сия война была ему крайне злополучна. При глазах его поражены были оба его сыновья и пали мертвы к ногам своего родителя. Сие так тронуло сего несчастного старика, что он в беспамятстве почти бросался на неприятелей, желая отмстить за смерть детей своих, но тем лишь только свое несчастье усугубил. Будучи отхвачен от своих, хотя и долго оборонялся он от окруживших его неприятелей, но наконец принужден был уступить силе и дать себя взять в плен и отвесть в жестокую неволю.

Как в сем плену препроводил он долгое время, и о нем в России никакого слуха и известия побыло, то считали его все погибшим, жена и дочь были о лишении его неутешны, но небо в особливости излияло гнев свой на сей несчастный дом, и присовокупило новые бедствия и напасти. Немногие годи спустя, ночным временем напали разбойники на дом сей госпожи, они ограбили оный весь и самое ее измучив, тираническим образом лишили жизни. Бедной дочери ее удалось уйти босяком и совсем почти обнаженною. К несчастию, устрашенная боязнию, чтоб ее не нашли и не догнали, восприяла она бежать в блтжнюю и самую ту деревню, где мы ныне обитаем, и где тогда жили двоюродные ее братья Кирила и Ерофей, искать у них спасения и прибежища. Но когда разгневанное небо похочет кого гнать, то можно ли найти где спасения и укрытия от его гнева. Самый сей побег, свободивший ее от рук и варварства злодеев, обратился ей в вящее несчастье. Как случилось сие в зимнее время и в жесточайшие морозы, то она, бежав около трех верст до нашей деревни босая по снегу, отзнобила ноги и пришед в дом родственников своих пала без памяти. Страх, печаль, простуда и самая боль ног в короткое время низвели ее во гроб. А как за короткое пред тем время и замужняя ее сестра умерла бездетно, то пресеклось чрез то все их поколение, и имению их остались наследниками помянутые ее родственники, то есть наши предки Кирила с своими братьями, в которое они поступили спокойно во владение.

Все думали тогда, что отца ее, настоящего владельца сего имения, не было в живых, ибо несколько уже лет прошло как он без вести пропал и ее было о нем ни малейшего слуха. Со всем тем он был жив и претерпевал все суровости плена, слишком двадцать лет принужден он был, удаленным от отечества, от дома и родных своих, стонать под игом жесточайшей неволи, быть рабом у многих переменных и немилосердных господ, и отправлять все должности раба и невольника. Многажды покушался он уйтить, но все его покушения былин тщетны и произвели только то, что содержать его стали жесточее, а для отвращения от побега, по варварскому своему обыкновению, взрезали ему пяты, и насыпав рубленных лошадиных волос, зарастили оные в них, дабы не способен был к долговременной ходьбе.

Наконец судьба соединила его с одним земляком, таким же дворянином, каков был он, и который был не только ему знаком, но и несколько сродни. Сей несчастный был фамилии Писаревых, и будучи взят тогда же в полон, претерпевал такую ж неволю и рабство. Хотя сей столько же мало мог подать ему помощи, сколько он ему, однако обоим им приносило соединение сие великую уже отраду. По крайней мере могли они совокуплять все слезы и жалобы на суровость своего жребия, и вспоминая свою родину, говорить друг с другом и утешать себя взаимно.

Несколько времени препроводили они вместе, служа одному татарскому господину. Наконец убежден был мой предок товарищем своим к испытанию еще раз своего счастия в побеге. Близость тогдашнего их пребывания от пределов и границ российских и явившейся удобный к тону случай подавал им к сему поводы — но и в сей раз не были они счастливее прежнего. Они ушли, но их догнали и наказали наижесточайшим образом.

Сие прогнало в них охоту к предприятию впредь тому подобного. Однако в самое то время, когда они всего меньше о том думали, и когда лишились уже навек надежды видеть когда-нибудь любезное свое отечество, явился неожиданный и новый благоприятствующий им случай. Одна старушка, раба того ж господина, сжалилась на их несчастье. Благоприятствуя им во всякое время, не могла она без соболезнования смотреть на раны ими претерпеваемые. Она утешала их и говорила, что им никогда не уйтить, если не похотят они пользоваться ее помощию, при ее ж вспоможении они верно отечество свое увидеть могут. Легко можно заключить, что не надобно было им сие два раза предлагать. Они пали к ее потам и просили, чтобы помогла, если только может. Татарка обещала им сие сделать и велела дожидаться, покуда найдет она к тому удобное время.

Чрез несколько дней она и исполнила свое обещание: ‘добро!’, сказала она пришед в один день с поспешностью к ним: ‘мне надобно сдержать свое обещание, не могу более видеть ваших слез и горести, — добродушие и постоянство ваше меня тронуло — вот возьмите сие, и не теряя времени бегите и будьте счастливы. Бог да поможет вам увидеть вашу землю и родных ваших’. В caмое то время отдала она им связку и напоминала, чтобы они в нужном случае хоть бы все кинули, но не бросали б, а берегли маленький узелок, завязанный в связке. Они не знали, что это значит, однако, поблагодарив старушку и простившись с ней, отправились того часа в путь свой.

Целую ночь бежали они неоглядкою в ту сторону, которую указала им старушка, и дошед до одного назначенного ею места, спрятались в камыш для отдохновения и препровождения в оной всего дня того.

Тут имели они время осмотреть все, что находилось в связке. Они увидели, что добросердечная старушка снабдила их всем нужным к продолжению пути их. Находилось туте несколько денег, и столько съестных припасов, что им можно было ими до пришествия в свое отечество пропитаться, но что привело их в великое удивление, то был помянутый узелок, о бережении которого старушка неоднократное ишь делала подтверждение, в оном не нашли они ничего, кроме двух небольших пучков незнакомой им травы, хотя они и не знали, чтоб это значило, однако положили свято хранить старушкино завещание, и для лучшего сохранения взяли оба по пучку, и спрятали в безопаснейшее место.

Но не успели они скарб свой опять связавши несколько отдохнуть, как услышали уже издали крик и вопль татар, скачущих по пространным степям и друг другу голос подающих. Не трудно было им заключить, что то была за ними погоня. Они ужаснулись от близости предстоящего им бедствия, и пали ниц в густом камыше, прося Бога о помиловании их и о защищении от гонителей. Слух и топот от скачущих лошадей приближался отчасу ближе, и страх их был неописанный, как татары, гнавшие за ними и их повсюду тискавшие, прискакали к самому тому болоту и камышу и в оном повсюду искать их начали. Но небо похотело тогда конец положить их страданиям: татары не нашли их, хотя несколько раз ни в такой близости от них ездили, что одному из них едва было головы лошадьми не раздавили. Они спаслись, — и возблагодарив Бога, пролежали тут весь день, и не прежде пошли в дальнейший путь, как по наступлении опять ночи.

Сим образом, идучи всегда по ночам, препроводили они несколько суток в беспрестанном страхе и боязни, покуда не дошли благополучно до пределов российских и не достигли до любезного своего отечества. Тут отдохнули они по желанию и благословляли Бога, что вывел их благополучно наконец из долговременной и жестокой неволи, и дал еще прежде смерти увидеть свое малое отечество.

Совсем тем место их родины отстояло откуда еще далеко, и им предстоял путь гораздо дальнейший. Но как бы то ни было, но продолжали они оный охотно, питаясь мирским подаянием, ибо собственного ничего более у себя не имели. Надежда вскоре увидеть свои домы и родных увеселяла их дух, и облегчала трудности путешествия. Но сколь мало знал мой предок, какие печальные вести его там дожидаются, где он веселье найти надеялся!

По приближении к тем местам, где уже неподалеку них обоих жилищи были, распрощались они друг с другом наинежнейшим образом и каждый спешил к своему дому и обиталищу. С какими чувствиями приближался наш старик к тем местам, где он рожден, воспитан и препроводил большую часть века своего живучи в новое, и от коих толь долгое время был отлучен и не имел надежды никогда видеть, сие всякому себе вообразить, нежели мне описать удобнее. Трепетало сердце его и наполнялось наисладчайшею радостью, как начали уже появляться те места, которые ему с малолетства были знакомы, и встречаться с ним все те положения несть, те речки, ручьи, вершины и бугорки, которых и звания не могло из памяти его истребить толь долговременное отсутствие. Переходя оные называл он каждый из них знакомым ему еще именем, и каждое приветствовал. Все они были ему милы и казались глазам его имеющими в себе нечто приятное и прелестное, а многие места не мог уже он и узнавать совсем, а особливо леса и рощи. Во время толь многих годов его отсутствия многие совсем иной вид восприяли. Там, где при отшествии его на войну были леса, находил уже он пашни и поля, а где низкие кустарники и чепыжи были, там высокие и большие рощи и заказы стояли. Одним словом, все ему казалось ново, шило и приятно, но не зная, что в доме его происходило, и кого он найдет, находился он между страхом и надеждою.

Перед вечером было то, как наш старик, изнемогший от трудов и долговременного путешествия, в пыли, в поту, в разодранном рубище, с котомкою за плечами, и с посошком в руках добрел до своих полей и тех месте, откуда хотя вдали, но мог даже он свое жилище видеть. Вострепетало сердце его при узрении сего селения, и вся душа взволновалась в нем. Он удвоил остатки своих еще и спешил добраться до одного знакомого ему еще бугорка, с которого можно было ему свой дом видеть ж с которого, идучи на войну, он в последний раз с ним прощался. Он доходит туда. Но, увы! какое зрелище представляется его зрению! Нигде, нигде не видит он своего дома и хором, и глаза его тщетно ищут сего обиталища, которое ему до сего столь мило было, и которое он с толиким вожделением видеть желал. От сердца его власно как оторвалось тогда что-нибудь! Вся кровь взволновалась в нем при сем печальном предвозвестии и он едва было на самом том месте не упал, обессилев. Однако некоторый остаток надежды подкреплял еще его: ‘может быть’, говорил он сам себе: ‘жена моя перенесла хоромы в другое место,— может быть новый дом и на другом месте построила! — Лет не мало прошло с того времени, как я отлучился!— Поспешу вон на этот пригорок!… Оттуда уже явственнее все увижу и всю деревню обозрю!’ Сказав сие, и собрав остатки сил, поспешал сей, сединами покрытый муж добраться до пригорка вожделенного. Ноги его едва служить ему могли, колени его согибались против хотения и никогда не был ему посошок его так нужен, как в то время. Наконец достигает он и до того пригорка и с страхом и надеждою восходит на него и обозревает вновь всю деревню. Но, увы! он и тут ничего не видит. Он ищет темнеющими глазами своих хором, но и следа хором и дворянского дома не находит. Повсюду видны были только мужичьи хижины и дворы, а на месте где он живал, был уже огород и росли конопля. Он и места не узнал бы, если б некоторые деревя, оставшиеся от бывшего его и любезного ему садика, не делали его приметным. Одним словом, он не мог более никак сомневаться и все доказывало дома и жилища его совершенное уничтожение.

Тогда не могли уже нош его более на себе держать. Колена его подломились и он, изнемогая, ринулся на том месте, где стоял, и слезы как град покатились из очей его. Несколько минут сидел он тут, опершись на посошок и орошая оный слезами, и не был в силах встать и продолжать путь свой.

Наконец пришло ему в мысли, что может быть жена его умерла, и дочь вышла замуж, или и она еще жива, но живет с замужнею дочерью. Сия мысль ободрила его несколько, и подала новый луч надежды и отрады… В сих помышлениях видит он вдали человека приближающегося к себе и возвращающегося в дом свой с поля с хлебопашенным своим орудием. ‘Подожду’, сказал он тогда, ‘сего земледельца я к себе, и услышу от него о судьбе моего дома и моих домашних. Нельзя ему не знать, что с ним и с живущими в нем учинилось и каким случаем он совсем уничтожился’.

По приближении сего человека показались ему черты и признаки его лица знаемы. Старик то был сединами покрытый и хотя двадцатилетнее время много вид его переменило, но он вскоре признал, что сей человек принадлежал прежде ему и был самый тот, который при отъезде его из дома был старостою. Обрадовался наш старик, узнав и увидев сего знакомого человека, однако имел столько терпения и духа, что не открыл тотчас о себе, но хотел видеть узнает ли он его, и пользуясь неузнанием, готовился распроведывать у него обо всем, и потому хотя с нетерпеливостью, но дожидался его к себе.

Земледелец поровняясь против его и видя дряхлого и престарелого человека, неинако его счел как нищим, а будучи добросердечным человеком, не мог его пройтить мимо. ‘Старинушка!’ сказал он ему: ‘небось ты, бедненький устал и сегодня еще не обедал?… Добреди, дружок, до моего двора и переночуй у нас, мы тебя напоим и накормим’.— ‘Спасибо, мой друг!’ ответствовал опечаленный старик, и сказав сие начал собирать свои силы и вставать. Добродушный крестьянин, видя его дряхлость и изнеможение, подошед к нему и помогши подняться, не хотел его покинуть, но сам восхотел довесть его до двора.

На дороге спрашивал он его, откуда и из каких месте он. — ‘Издалека, добрый человек’! ответствовал наш старик ‘и более двадцати лете в здешних местах не бывал. И куда как у вас все места здесь переменились! И не узнаешь уже их!… Вот здесь, помнится мне, стояли хоромы и был дом, господский, а теперь и следа его нет! — ‘Да, старинушка! тут были дом нашего прежнего боярина… Покойник-свет, дай Бог ему царство небесное! боярин был добрый и мы его очень любили’. — ‘А ныне чьи же вы, добрый человек’, спросил его наш путешественник. ‘Племянников его, старинушка! которые живут вон в этой деревне’. — ‘Племянников его, подхватил изумившийся старик: но разве не осталось у него детей? Мне помнится, что они у него были… Я как теперь их вижу’.— ‘Так, старинушка! Дети были, но все на том свете!… Сыновья его побиты на войне, сам он там же без вести пропал, а бедную боярыню нашу разбойники разбили и до смерти замучили. А из дочерей его одна была замужем в умерла, а другая ноги отзнобила, бежавши от разбойников, и оттого также на том свете!… И как никого не осталось, то так и перевелся этот домок и мы достались его племянникам’.

Легко можно заключить, что немногие сии слова поразили несчастного старца, власно как громовым ударом. Не в силах он был выслушивать далее хотящего говорить добросердечного крестьянина. Колени его подломились и он воскликнул только: ‘О, Боже милосердный’! без памяти ринулся на землю, и не в состоянии был говорить более, слезы как град покатились из очей его и вздохи последовали за стенаньями. Таковое явление удивило простодушного крестьянина. Он оробел сочтя, что старик опасно занемог, и стоял над ним в изумлении. ‘Что тебе, старинушка, сделалось’? сказал он потом, приметя, что он несколько опамятовался: ‘о чем ты, дружок, так плачешь и горюешь?’ — ‘О мой друг! есть о чем мне плакать и горевать’, ответствовал вздыхая и всхлипывая старик: Куда мне теперь приклонить свою голову! всего того уже нет, чем бы мог я веселиться — всей надежды я теперь лишился’!

Слова сии невразумительны были для крестьянина, но он вскоре его вывел из сумнения сказав, чтоб он посмотрел пристальнее на него и не узнает ли он в нем своего прежнего боярина? — ‘Ах батюшка Еремей Гаврилович! закричал узнав его крестьянин, и упал к нему в ноги,— в живых ли тебя, государя нашего, видеть!… Откуда ты это к нам, взялся? Мы тебя, государе, давно уже поминаем и думали, что ты давно на том свете! Как это тебя Бог спас и на святую Русь вынес? Пожалуй, батюшка, поцеловать мне свою ручку’. — Старик не мог тогда удержаться, чтоб не удвоить своих слез и чтоб не обнять своего старинного подданного, он облобызал его и обмочив вкупе лице его слезами, изявляя радость, что нашел хотя его еще в живых и его незабывшего.

Приключение сие в такое замешательство привело добросердечного сего крестьянина, что он не знал, что тогда ему с господином его делать: и в деревню бежать, и повозку для отвоза его к себе в дон привесть ему хотелось, но не хотелось и утружденного и крайне опечаленного старика оставить одного на поле, ненаходящегося в состоянии иттить далее. Он озирался кругом, не увидеть ли кого иного, но не видя никого, усердие превозмогло наконец. Он упросил его, чтоб он на минуту посидел и отдохнул на том месте, а сам бросился в деревню, и схватя первую телегу, попавшуюся ему в глаза, спешил обратно на помощь к своему господину.

Между тем как сие происходило и докуда они до деревни ехали, успел разнестись о приключении этом слух по всей деревне. Семья того мужика рассыпалась во всем дворам, и встревожила всех жителей. Со всех сторон бежал и стекался народ, и собирался ко двору того крестьянина, и множество было тогда сбежавшихся, как приехали они в деревню. Всякий спешил отчасти из усердия, отчасти из любопытства видеть прежнего своего господина, и многие от нетерпеливости бежали ему на встречу, и, кланяясь, изъявляли свою радость. А не успел он приехать, как многие наперерыв бросались его вынимать и целовать у него руки. Сколь старик не был печалию отягощен, но не мог чтоб не чувствовать тогда некоторой отрады. Он соединял тогда слезы горести с слезами радости и удовольствия, и не оставил никого из всех, кого бы не облобызал он и не обмочил слезами. Все от мала до велика принуждены были к нему подходить и всех старался он приласкать, колико было ему тогда можно. Многих застал он еще живых, которых знал, но большая часть была незнакомых, отчасти родившихся после его, отчасти таких, коих оставил он еще в малолетстве, но все до единого были ему рады, и не могли на него насмотреться.

Между тем, как сие происходило, бегал хозяин почти без памяти взад и вперед, и суетился о скорейшем приуготовления милому своему гостю ужина. Все, что достаток крестьянский лучшего мог снискать, сносимо и приуготовляемо было бабами, понуждаемыми то и дело кропочущимся стариком-хозяином, а по изготовлении, что могли в скорости успеть, приглашают они утружденного старца, сажают почти насильно есть не хотящего за стол, окружают оный толпами и просят, чтобы покушал и не прогневался на худую пищу.

Сколь мало и имел старик охоты к пище, но принужден был сделать им удовольствие, а между тем суетился уж сам хозяин о приуготовлении ему места для отдохновения. Хозяйки принуждены были сломя голову бегать и приготовлять все, что к тому было потребно. Уже все было готово, и уже начали приглашать старика, чтоб он дал утружденным членам своим отдохновение, как появились его племянники и тогдашние владельцыего имения. Нечаянный и власно как нарочный случай, доставил до них слух о возвращении их дяди из полону, скорей нежели мог кто думать. Один их человек, случившийся в самое то время туте в деревне, как его привезли, бросился опрометью с известием о том к своим господам, а они не успели услышать и в том удостовериться, как бросились на лошадей и поскакали опрометью к своему дяде, которого с младенчества еще любили и почитали.

Свидание их с ним было нежно и таково, которое не может никак описано быть. Слезы с обеих сторон имели наивеличайшее участие в оном. Они не могли с ним довольно наговориться и не хотели никак допустить, чтоб он остался ночевать в крестьянском доме. Коляска по повелению их приехала вскоре за ними, и хотя утружденному и к трудам и худой постели привыкшему уже старцу, приятнее бы было остаться и взять скорее покой тут, но не мог он отказать на усильные просьбы и лишить удовольствия семьи и домашних племянников своих, чтоб видеть себя еще в тот же вечер.

Тут принужден он был опять вновь плакать и непринужденно соответствовать тем, которые его с радостными слезами встречали и были ему как отцу рады. Сие много помогло ему перенесть с великодушием печаль, которую имел он о потерянии жены и обеих дочерей своих. Он благодарил Бога, что не всех еще родных лишился, но видите сколь многих столько ж ему радующихся, как детей отцу своему.

На другой день извинялись племянники его пред ним в том, что во владение его имением вступили, и что не чая его быть в живых, перевезли дом и строение его в свое жилище и там двор его уничтожили. Но он никогда не почитал их в том виноватыми, но давно уже оправдал их в своем сердце, и доволен был тем, что они крестьян его не разорили, но заставили себя также любить, как они его любили. Но как стали они с великою охотою возвращать его имение и усильно просить, чтоб он по прежнему вступил во владение своея деревни и выбрал для жилища своего любое жило в их дворе, которое хотели они перевесть и где прикажет он поставить, то он поступил далее и будучи ласкою и приязнью их доволен, им сказал: ‘Не хочу я сего и никак не соглашусь на вашу просьбу… век мой уже короток и жить мне на свете осталось уже недолго! к чему мне вступать в такие хлопоты и поднимать труды, силам моим несоразмерные!. Проводив столько лет в неволе и в рабстве, позабыл уже я как и управлять другими. Мне теперь всему учиться надобно. Но кому мне прочить и для кого трудиться?… Кто остался у меня на свете, кроме вас, друзей моих?… Всевышнему угодно было лишить меня жены и детей и дозволить вам заступить их место, будьте же вы оными в самом деле. Не хочу отнимать у вас то, что даровало вам небо, но не хочу и оставить вас и детей ваших. Сие утешение осталось мне в жизни. Хочу окончить жизнь мою у вас, не мешая ни мало вам в правлении моими деревнями, владейте ими, мои други, а меня кормите и поите, покуда буду жить и погребете кости мои, когда умру и переселюсь в вечность. А до тех пор может найдется праздный уголок в вашем доме, где б я мог изнемогшим членам моим давать отдохновение и приносить молитвы мои Господу. Можете быть, не помешаю я вам ни мало и не наскучу’.

Излишнее будет, если мне описывать теперь те чувствия, какие имели тогда его племянники и мои предки, они были не удобь изобразимые пером, и преисполнены наинежнейшею благодарностью. Они и подлинно соответствовали таковой поступке стариковой достойным образом и не только кормили, поили, покоили и одевали его до смерти, но не иначе почитали и любили его, как отца, и имели о нем попечение. Он прожил у них несколько лете в совершеннейшем спокойствии, и окончил жизнь благодаря Бога, что он при конце оной допустил его наслаждаться покоем и лишив его родных даровал других детей, от которых он не мог лучшей и совершеннее той любви и почтения требовать, какое они ему оказывали.

Вот, любезный приятель, повесть, которая передана ыне помянутою старушкою, моею родственницею {Она называлась Варварою Матвеевною, бывшая замужем за Темирязовым, и дочь Матвея Кириловича Болотова.}. Она, дожив до глубочайшей старости, запомнила еще того честного старика, и была тогда ребенком, когда он возвратился и у них жил в доме, и рассказывала мне все сие происхождение неоднократно.

Теперь не знаю, не наскучил ли я вам, любезный приятель, своим болтанием, письмо мое слишком велико, но мне не хотелось прервать повесть, но как теперь она уже вся, то окончив остаюсь, и прочая.

ИСТОРИЯ БЛИЖНИХ ПРЕДКОВ.

Письмо 3-е.

Любезный приятель!

И для прочтения сего письма нужно вам небольшое терпение, ибо и в оном не начну еще я рассказывать вам собственную мою историю, а наполню все оное кратким повествованием о прочих моих и ближайших предках, которые хотя и не таково любопытно будет как предъследующее: но вы уже должны быть оным довольными, ибо мне не выдумать-стать любопытные и такие истории, которые бы читать было приятно, если таковых в самом деле не происходило! Сего я думаю и сами вы не потребуете.

Итак, возвращаясь к моим предкам, скажу, что о прапрадеде моем, Осипе Ерофеевиче Болотове, не имею я почта никакого сведения. А то только знаю, что умер он в молодых летах и с вышеупомянутыми братьями его, Кирилом и Ерофеем, жил уже в одно время оставший после его сын, а мой прадед, Ларион Осипович, а их родной племянник.

О сем прадеде моем также ничего мне более неизвестно, кроме того, что он жиль уже особо от дядей своих и на самом том месте, где ныне я живу, также, что был он великий делец по приказным делам, имел пословицу, реку и хаживал еще в бороде. Впрочем сказывают, был он человек неуступчивый и не скоро себя давал в обиду. Почему и в тогдашнее еще время было между обоими нашими домами, то есть домом прадеда моего и Кирила Ерофеевича временем не очень согласно. Далее, имеем мы от сего прадеда моего и поныне еще одну аптеку, доказывающую вкус тогдашних времен и вкупе рачение его о церкви, ибо резные и вызолоченные царские двери в нашей приходской церкви, в селе Русятине были его построения, как то из надписи на них и поныне еще видно.

Обоим сим старикам наследовали дети их. После Кирилы остался сын Матвей, а после Лариона дед мой Петр Ларионович, а Матвеев двоюродный племянник, но с тою ж опять разницею, что дед мой остался после прадеда моего очень молод и еще в самом младенчестве, а Машей Кириллович был уже на возрасте. Натура разделила оба сии дома чудным образом, снабдив их весьма разными свойствами. Потомки Осиповы были немногочисленны и не долговечны, но добродетельные и лучших свойств и качеств душевных, а потомки Кирилины гораздо долговечнее и многочисленнее, но при том далеко не таких свойств были. Одним словом, нравы обоих сих домов исстари бы ли несогласны между собой. Наши предки былин добродушны, откровеннее, чистосердечнее, дружелюбнее, а те скромнее или прямее сказать, лукавее и неприступнее, почему и самое господствующее иногда между ними согласие было только наружное и притворное, по которой причине нашим не без обид с той стороны иногда бывало.

Не успел дед мой Петр Ларионович придти в возраст, как началось в войске нашем регулярство, следовательно, и он служил уже в регулярных войсках и был офицером. Он женился на одной дворянской девушке фамилии Бабиных, и взял в приданое за нею две деревнишки, которые былин хотя очень не великие, однако по тогдашним обстоятельствам очень важны, а особливо потому, что сам дед мой был человек не богатый. Все его имение состояло в нескольких крестьянах, живших в той деревне, где мы ныне живем, да в нескольких крестьянах, доставшихся на его долю из владения помянутого несчастного старика Еремея Гавриловича, в деревне Болотове, в которых обоих местах не думаю чтоб душ 50 за ним было. Из сих взятых за женою своею в приданое деревень, одна была в Каширском уезде и называлась Бурцово, которая дошла до рук моих, и я ее перевел уже в другое и лучшее место, а другая в. Епифанском уезде и называется и поныне Бабинкою, которою я и по днесь владею.

Бабка моя, а его жена называлась Екатерина Григорьфвна и об ней слышал чудное повествование. Было их у отца три дочери, сия Екатерина, другая Лукерья, выданная за Арсеньева, а третья Афимья, бывшая в замужстве за Тутолминым, дедом нынешнего Архангелогородского наместника. Некогда, как бабка моя была еще в девках, случилось приттить к ним одному монаху, странствующему и собирающему милостыню из земли обетованной. Любопытству подвержены были люди во все времена. Бабка моя, бывшая тогда еще в девках, показывала ему руку и требовала предсказания, ибо он угадывал многим и был хиромантик. Вопрос клонился более к тому, долго ли жить, и быть ли замужем? Старец, посмотрев, сказал ей удивительное предсказание, а именно, что ежели хочет она долго жить, то не ходила б замуж, буде же пойдет, то жизнь ее только пять лет продлится.

Последствие доказало, что предсказание сие было очень справедливо. Как он сказал, так и сделалось. Ее выдали еще в тот самый год замуж, и она жила с ним действительно пять лет и родила только двух сыновей, которые и остались жить. Один из них был Тимофей и самым тот, которому я рождением моим обязан, а другой Матвей, оставшийся после матери самым младенцем и еще у груди. Дед мой находился тогда в службе как она умерла, почему взяла дядю моего к себе тетка его, а ее сестра Лукерья Григорьевна, бывшая уже замужем, и воспитала своею грудью. Изрядный пример бывшего между сестрами сими согласия и любви совершенной.

Жизнь деда моего продолжалась также не долго. Он дослужился майорского ранга и умер наконец в Риге, и погребен в церкви Алексея человека Божия, дети его были тогда при нем и отец мой был уже записан в службу и едва ли уже не офицером. Как около сих времен отечество наше, под премудрым правлением славнейшаго в свете государя Петра Великого, начало из прежнего невежества выходить, и час от часу просвещаться, то и дед мой воспитал детей своих не по примеру своих предков, но гораздо лучше, он отдал их, в Риге в немецкую школу, и выучил арифметике и немецкому языку, что после отцу моему служило в великую пользу.

По кончине отца своего продолжал отец мой военную службу. Брать его последовал ему в том же, да инако в тогдашние времена было и не можно, ибо все дворяне должны были служить, почему вступили в тоже время и дето Матвея Кириловича в службу, которых было четверо: Семен, Богдан, Никита и Еремей. Они служили все в разных полках, а не вместе, и все подвержены были разным жребиям. Из помянутых четырех братьев, внучатных дядьев отцу моему, одни только остался жив, а трое прочие лишились разными случаями жизни. И Никита был тот, которому судьба назначила прожить до глубокой старости и быть отцу моему, а потом и мне современником.

Что касается до моего отца, то служил он в гренадерском Лессиевом полку, который после переименован Белозерским, подпоручиком. Из сего полка, при случае сочинения третьего гвардейского полка взят был тем же чином в Измайловский полк, в котором служил он до 1740 года, и почто до самого того времени, как я родился. Во время сей своей службы бывал он во многих посылках и походах, а особливо в турецких с фельдмаршалом Минихом, и дослужился наконец в гвардии до капитанского чина. Один из славных наших Биронов любил его особливым образом, и он был у него в милости. Впрочем служба его счастливо продолжалась. Он не навел себе никакого нарекания, был всеми любим и почитаем и не бывал никогда в штрафах и под судами.

Одну из его посылок почитаю я всех достопамятнее, ибо досталась мне от того вещь для меня весьма драгоценная. Не подумайте, чтоб он что-нибудь во время сей посылки нажил. Нет, любезный приятель! отец мой не таков был сродства, чтоб неправедным образом что-нибудь себе наживать. Вся достопамятность состоит только в том, что я нашел один ордер данный отцу моему от Петра Великого, сего славного и беспримерного в свете монарха, подписанный собственною его рукою. Мой отец был в то время еще армейским подпоручиком и посылан был из Риги от самого Государя, для отвозя жнецов немецких в наши степные места. И сие-то письмецо почитаю я тою драгоценною для меня вещью, хотя она в самом деле ничего не стоит.

Вся сия долговременная служба не принесла отцу моему много прибыли. Он принужден был жить одним почти жалованьем, ибо от малых своих деревень, полученных в наследие после отца своего, а моего деда, не мог он получать знатных доходов, а сверх того не имел никогда и случая жить в них, а приезжал временно и на самое короткое время в деревню, следовательно не имел способа о приведении оных в лучшее состояние стараться. Вся прибавка состояла только в том, что он взял за женою своею, а моею матерью, небольшую деревнишку, или прямее сказать один только двор в Чернском уезде в приданое, да сделал основание маленькой деревеньки в Шацком уезде.

Мать моя была фамилии Бакеевых, внука живущего неподалеку от нас одного каширского дворянина. Отец ее назывался Степан Гаврилыч и служил в Ингерманландском пехотном полку майором, а после в рижском гарнизоне полковником и прославился при одном случае, во время шведской войны, а именно при взятии 4-х фрегатов, в которое морское сражение, будучи с полком своим на галерах, взял он шведского Шутбенахта в полон своими руками. За сие пожалована была ему от государя Петра Великого золотая медаль с цепью, и записано было имя его в журнале сего великого монарха. Как был он завсегда в службе, то жила дочь его, которая называлась Мавром, с своей матерью у его отца Гаврилы Прокофьевича Бакеева, в деревне, который и выдал ее без отца за моего родителя. Приданое ее было по тогдашним временам очень не велико, но надежда та была, что она была одна у отца дочь, следовательно, всему имению наследница, что после и сделалось, ибо дед мой Степан Гаврилович умер, то получил отец мой во владение свое то сельцо Калитино, где был их дом, да другую деревню Тулеино, лежащую поблизости к нашей деревне и весьма нам подручную.

Как деревни отца моего сим образом с одной стороны приумножались, так убавилось потом несколько их по другому случаю. Я уже упомянул, что у отца моего был родной брат Матвей Петрович. Сей жил с ним в одном доме и будучи уже велик, женился на девушке из фамилии Резанцовых. Желание их было разделить между собою отцовское наследство, но сего учинить не можно было по тогдашним законам, известным у нас под именем пунктов, и по силе которых старший брат долженствовал быть один наследником. Но как в самое то время сии пункты отменены и дозволено было делиться, то отец мой первый подал о том челобитную и просил о разделе не для какой ссоры, а единственно для любви к брату и для убежания от несогласия, что и учинилось в самом деле.

Таким образом разделился дом наш надвое, и пошло особливое поколение. Дядя мой построился шагов за сто от нас в особливом месте, а отец мой остался в старом доме. Деревня же и люди отцовские разделены были во всех местах пополам.

Детьми был отец мой не гораздо счастлив. Он имел хотя многих, но не имел того, чего желал, то есть живого сына. Из дочерей его осталось две живущих. Одну и старшую мою сестру звали Прасковьею, а другую Марфою. Но небо даровало ему наконец сына, и назначив меня жить, восхотело сделать ему при старости утешение.

Вот вам, любезный приятель, начало моей истории, или паче начало исполнения вашего желания. Довольны ли вы тем будете? — В сих письмах описал я все, что нашел упомянуть о происхождении нашей фамилии, о моих предках, и о бывших до меня происшествиях и обстоятельствах, а в будущем начну уже рассказывать собственную мою историю, со дня моего рождения, а между тем остаюсь, — и прочая.

ИСТОРИЯ МОЕГО МЛАДЕНЧЕСТВА

ПИСЬМО 4-е

Любезный приятель! Вот теперь дошел я и до собственной своей истории. Я начну оную с самого дня рождения, дня достопамятного в моей истории и ознаменованного одним редким и примечания достойным происшествием. Однако надобно примолвить, что не на небе и не во всем свете, а в господской только нашей вотчине, маленькой деревнишке Дворянинове или, лучше сказать, в одной спальне моей матери, — происшествием не столько удивительном, сколько странным и столь смешным, что оное заставило мать мою, в самые опасные минуты своих родов и несмотря на всю свою болезнь, смеяться, и которое власно {Точно, ровно.} как служило некоторым предвозвестием тому, что я в течение жизни моей не столько печальных, горестных и скучных, сколько спокойных, веселых и радостных минут иметь буду!.. И буде это так, то я очень обязан за то моей бабушке-повитушке, которая ко всему тому подала повод и мать мою рассмешила.

— Как это так! — скажете вы. — Конечно, была она какая-нибудь проказа?

Нет! Право нет, любезный приятель! Она была старуха добрая, старуха богомольная, — старуха честная, старуха большая, старуха толстая {Она называлась Соломонидою и была мать приказчика моего Григория Фомина, у которого был сын Абрам, бывший со мною в походе. Бол.}, одним словом, старуха всем хороша, и я ее, будучи маленький, очень любил и часто об ней плакивал, потому что она была моя мамка, а что она проказу сделала, тому не она, а пол виноват. Ибо виновата ли она, что пол рассохся и ее крест увяз в трещине?

— Как это? — спросите вы. А вот каким образом.

Как случилось мне родиться ночью после полуночи, то не было никого в той комнате, кроме одной сей бабушки-старушки да моей матери. Мать моя сидела на постели, а старушка молилась Богу и клала земные поклоны. Вы ведаете, как старухи обыкновенно молятся? Где-то руку заведет, где-то на плечо положит, где-то на другое, где-то нагнется, где-то наклонится, и где-то начнет подниматься с полу, и где-то встанет {Здесь ‘где-то’ в смысле когда-то, в кою пору.}, одним словом, в одном поклоне более минуты пройдет. Но представьте себе, какой странный случай тогда сделался!

В ту самую минуту, как назначено было мне свет увидеть, бабушка отправляла свой поклон и была нагнувшись, и в самый тот момент попади крест ее в щель на полу между рассохшихся досок и так перевернись там ребром, что его ей вытащить никак было не можно. Мать моя начала кричать и звать ее к себе, а она:

— Постой, матушка, — говорит, — погоди немножко! Крест зацепил, не вытащу.

И между тем барахталась на полу головою и руками. Вытянуть его было не можно, перервать также, гайтан {Шнурок, на котором носят тельный крест.} не рвется — крепок. Вздумала его скидывать с головы, — но что ж? — еще того хуже сделала! Голова не прошла, а только увязла и привязалась к полу! Что оставалось тогда делать, не смешное ли приключение? Мать моя рассказывала потом часто, что она не могла от смеху удержаться, видя сию проказу и слыша усиленные ее просьбы, чтоб немного погодила, ибо в ее ли власти было погодить?

Ежели спросите, каким же образом она освободилась, то скажу, что на крик их проснулась и прибежала еще баба и гайтан принуждена была разрезать. И по счастью поспела бабка к исправлению своей должности.

Вот вам, любезный приятель, первое смешное приключение, случившееся еще при самых моих родах. Но теперь возвращусь я к порядку моей истории. Я родился в 1738 году, октября в 7-й день, что случилось тогда в субботу. Место моего рождения есть самое то, где я ныне живу {Сельцо Дворяниново, Алексинского уезда, Тульской губ. (см. вступительную статью).}. Отца моего в то время не было дома, как я родился. Он находился в Нежине, одном украинском городке, где тогда полки по возвращении из турецкого похода стояли {Откуда и мать моя пред недавним временем и беременная мною домой от него приехала. Бол.}. Он был очень рад, получив известие сие через полтора месяца. Крестины мои отправлялись обыкновенным у нас в деревнях образом. У меня было два отца и две матери крестных, — все родственники и приятели моих родителей. Один из них был господин Раевский, по имени Иван Артемьевич, а другой господин Ладыженский, по имени Иван Леонтьевич. Кумы же, две старушки — наши родственницы и мне бабки: Арина Савишна и Авдотья Борисовна, жена соседа нашего Матвея Кирилловича Болотова. О самом первом периоде моей жизни или о времени первого моего младенчества много говорить мне о себе нечего, ибо со мною не происходило ничего особливого, и сказать разве только то, что воспитывали меня с особливым старанием и берегли, как порох в глазе, но тому и дивиться не можно. — Мать моя была уже не гораздо молода и детей более родить уже не надеялась, а сына ни одного еще живого не имела, все бывшие до меня умирали в самом еще младенчестве, следовательно, имела она причину опасаться, чтоб и со мною того же не сделалось, а особливо потому, что я с самого младенчества подвержен был многим болезненным припадкам, почему легко можно заключить, что жизнь моя была обоим родителям моим гораздо нужна и драгоценна. Но могли ли они всеми трудами и всеми стараниями своими оную сохранить, если б небо не похотело? Но сие назначило меня к тому, чтоб жить, и потому сохранило от всех опасностей, которым мы в младенчестве своем ежеминутно бываем подвержены.

Года два после рождения моего жила мать моя со мною и с обеими сестрами дома, ибо родитель мой был в сие время во многих отлучках. В последующий 1739 год ходили они в последний турецкий поход {О турецкой войне 1735 — 1739 гг. см. примечание 1 после текста.}, где марта 5-го пожалован он был гвардии старшим капитаном, а августа 17-го дня был он на случившемся в Молдавии, на речке Шуланце, сражении и при взятии города Хотина, где благополучно сохранился.

Как сей поход был последний в тогдашнюю турецкую войну, то возвратилась армия в Россию, и отец мой прибыл зимою с гвардейским батальоном в Петербург, заехав наперед в деревню и побыв в ней самое короткое время.

Не успел он в помянутый столичный город возвратиться, как объявлен был заключенный мир с турецким государством, и отец мой отправлен был с объявлением о том в некоторые отдаленные провинции нашего государства, лежащие в сторону к Сибири. Сия посылка была ему не убыточна, ибо известно то обыкновение, что присылаемые с таким радостным известием получают от жителей тех мест многие подарки и приноси, и я имею и поныне еще некоторые, а особливо фарфоровые вещи, привезенные им из Соликамска {Ныне город Уральской области Верхнекамского округа, на реке Усолке, вблизи впадения ее в Каму. Известен солеварнями. Недалеко имеются каменноугольные копи и горные заводы.}, где ему тогда быть случилось.

Вскоре после возвращения отца моего оттуда, а именно октября 17-го дня 1740 году, воспоследовала кончина императрицы Анны Иоанновны, Я не буду упоминать о тех замешательствах, которые тогда при избрании наследников у нас в государстве происходили, ибо мне о том знать было не можно, к тому же их весь свет довольно знает {О восшествии на престол Елизаветы Петровны см. примечание 2 после текста.}. При восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны находился отец уже в полевых полках, ибо его выпустили между тем из гвардии, пожаловали полковником и дали ему Архангелогородский пехотный полк.

Сия перемена привела обстоятельства наши в иное состояние, отец мой находился с того времени почти беспрестанно при полку, а мы жили также по большей части при нем.

Таким образом, начал мой отец мало-помалу приходить в честь, он и действительно через хорошие свои поступки и умное поведение сделался известным. Одним словом, его почитали человеком, должность свою довольно знающим, и заведенные им в полку порядки доказывали его способности. Еще находясь в гвардии, нажил он себе многих хороших приятелей, а особливо жил он в великой дружбе с одним придворным генералом, господином Шепелевым. Одним словом, все знатные были ему благосклонны, а между оными любил и почитал его и сам командующий тогда армиею фельдмаршал Лесий {Лесси, Петр Петрович, генерал-фельдмаршал и лифляндский генерал-губернатор. В 1740 г. возведен в графское достоинство Св. Римской империи, на что последовала санкция русского престола.}.

Мы принуждены были следовать повсюду за отцом моим, и я, размышляя о том часто, сам тому дивился, что с рождения моего никогда долгое время на одном месте не живал. Не успел отец мой полк принять, как взял он нас к себе в полк, стоящий тогда неподалеку от Нарвы, в селении, называемом Наровск. Вскоре после того пошел он с полком в другое место, и мы принуждены были следовать за ним, — а сим образом с места на место переходя, нигде он долгое время на одном месте не стоял, что причиною было, что и мы с ним всюду и всюду таскались.

Между тем бывали мы с матерью моею несколько раз и в доме нашем, а особливо как вскоре потом началась у нас война с шведами {См. примечания 2 и 3 после текста.}, и отец мой, идучи в поход с полком своим на галерах, принужден был отпустить нас в деревню из Эстляндии. Мне шел тогда уже пятый год, а большой моей сестре восемнадцатый, а другой — тринадцатый, ибо первая родилась в 1725, а другая — в 1730 году. Я был самый меньшой и действительно последний.

Что касается до начала воспитания моего по отнятию от кормилицы, то было оно обыкновенное. Превеликая нега следует всегда за любовью, которую матери имеют к своим детям. Мать моя крайне меня любила и не оставляла всяким образом нежить, через что допустила вкорениться во мне многим худым привычкам. Упрямство было первое, которое тогда корень свой и пустило, умалчивая о прочих. Блаженны дети, о коих родители их в самом младенчестве о них пекутся и о исправлении их нравов старание прилагают.

Что касается до того пункта времени, с которого начал я сам себя познавать и сколько-нибудь помнить, то не могу оной в точности означить, а только то знаю, что до 1744 года память моя была еще мала и беспорядочна. Я хотя и помню много кой-чего бывшего до сего времени, но без всякой связи и все клочками, и только то, чему случилось тверже впечатлеться в мою память, как, например, памятую я, как сквозь сон, как мы с полком стояли в Наровске и как я езжал тут в салазках на козле для принимания будто от комиссара жалованья, и получал по несколько копеек, так же как мы с меньшею сестрою однажды в отсутствие родителя забрались в его комнату и возжелали посмотреть, как идут карманные часы его, но были столь неосторожны, что, оные уронив, разбили на них стекло, и как сестра моя за то принуждена была терпеть наказание, да и меня едва было не высекли. Также памятно мне, как мы стояли в эстляндском местечке Гапсале {Гапсаль — портовый город нынешней Эстонии, раньше Эстляндской губ.} в одном каменном доме, которого образ и фигуру как теперь вижу, и как случалось мне тут быть в одной пустой немецкой кирке и видеть несогнившее тело одного человека, погребенного лет за сто и о котором говорили тогда, якобы он был проклятый. Далее, как я тут зимою с родителями езжал по городу кой-куда в санях в гости и сматривал на бывшую тогда на небе звезду с хвостом или комету и пр., но когда что было и что за чем последовало, того никак в памяти моей сообразить не могу.

Наконец, вскоре по возвращении полку нашего из шведского похода и по заключении с короною шведскою мира {См. примечания 2 и 3 после текста.}, воспоследовала в государстве нашем вторичная всему народу перепись, или вторая ревизия {Речь идет о ревизии 1743 г. См. примечание 4 после текста.}.

При сем случае отца моего определили ревизовать Псковскую провинцию. Итак, принужден он был оставить полк и во Псков отправиться, куда к нему и мы из деревни приехали.

Но как с самого сего времени началась моя память, и я уже помню все происходившее порядочно, а не так, как прежде, клочками, то окончив опять мое письмо, сделаю чрез то некоторое отделение и, пожелав вам всех благ, остаюсь и прочая.

ПРИ РЕВИЗИИ ВО ПСКОВЕ

ПИСЬМО 5-е

Любезный приятель! В последнем моем письме остановился я на том, что отец мой определен был ревизором во Псков и что мы туда к нему из деревни приехали. Теперь, продолжая повествование мое, скажу, что во время сего пребывания нашего во Пскове у ревизии происходили с нами многие разные приключения. Не успели мы из деревни приехать, что случилось в 1744 году, как одним нечаянным случаем лишился было я моей матери. Она была очень слаба головою, особливо в случае угара, а тут в каменной нашей квартире так она однажды угорела, что упала без чувств и без памяти, и все почитали ее уже умершею. Плач, крик, стон и вопль поднялся тогда во всем нашем доме, особливо от сестер моих, ее вынесли и положили на снег, и к великому обрадованию нашему, хотя с великим трудом, но оттерли, наконец, снегом. Каков для меня был сей случай по тогдашнему малолетству, всякому легко вообразить себе можно.

Вскоре после того принужден я был переходить важную и опасную переправу человеческой жизни, то есть лежать в оспе. По счастью, была она хороша, и я освободился от ее свирепства, с которым она толь великое множество бедных детей пожирает. Товарищ ее, корь, не преминул также меня посетить, и я принужден был и его вытерпеть.

Не успел я сие болезни перенесть, как начал мой отец помышлять об обучении меня грамоте. Мне шел уже тогда шестой год, следовательно, был я мальчик на смыслу и мог уже понимать буквы. 17-го числа июня помянутого 1744 года был тот день, в который меня учить начали, и я должен был ходить в дом к одному старику малороссиянину и учиться со многими другими. С каким успехом я учился, того не могу вам сказать, ибо того не помню, слышал только после, что понятием моим были все довольны, как, напротив того, недовольны моим упрямством. Сие пристрастие в маленьком во мне было так велико, что великого труда стоило его преодолевать, но таковы бывают почти все дети, которых в малолетстве нежат, отчего и произошло, что ученье мое более года продолжалось. Из всего оного помню я в особливости то, что первое обрадование родителям моим произвел я выучением почти наизусть одного апостола из послания к коринфянам, начинающегося сими словами: ‘Облецытеся убо яко избрании божия’ {Одно из посланий апостола Павла, известных нам по Библии.} и пр., и прочтением перед ними, и как сие случилось скоро после начатия учения моего, то родитель мой так был тем доволен, что пожаловал мне несколько денег на лакомство.

Между тем большая моя сестра была уже совершенная невеста, ей шел уже тогда девятнадцатый или двадцатый год, следовательно, и выдавать замуж ее было уже время. Родители мои начинали уже о том заботиться, и не столько отец, сколько мать. Имея двух дочерей, а приданое за ними очень малое, не могла она, чтоб не беспокоиться и тем не тревожить завсегда дух моего родителя. Сей, имея надежду и упование на Бога, отзывался только тем, что когда Бог их дал, то не преминет и приставить их к месту, в которой надежде он и не обманулся, как то из нижеследующего усмотрится.

Комиссию, которая поручена была отцу моему, отправлял он с таким успехом и столь порядочно, что заслужил от всех похвалу и благодарение, сверх того, за хорошие свои поступки и благоразумное поведение сделался он любим и почитаем во всем городе и уезде. Все дворяне и лучшие в городе люди в самое короткое время сделались ему друзьями, а сие самое служило ему основанием счастью сестры моей и важной пользе всей нашей фамилии.

Мы не успели полгода прожить в сем городе, как начали уже многие за сестру свататься, хороший ее нрав и несвоевольное, а порядочное воспитание, какое имела она в доме родителей моих, делали ее завидною невестой, и она была во всем уезде знаема. В самое сие время случилось приехать в сей уезд одному тутошнему молодому и богатому дворянину, он выпросился из полку на короткое время, чтоб побывать в доме, в котором не был почти ни однажды после смерти отца своего. Не успел он приехать, как родственники начали его принуждать, чтоб он женился, и предлагали в невесты сестру мою. Они представляли ему, что хотя сестра моя небогата, но дочь хороших родителей и имеет нрав изрядный, а более всего хотелось им, чтоб она поправила его состояние и хозяйство, которое по молодости его и по долговременной отлучке очень расстроено и упущено было. Таковые представления убедили наконец сего молодого дворянина, он согласился на их желание и начал искать случая видеть сестру мою. Он скоро его нашел, и она ему понравилась, и для того начал тотчас сватание, не требуя никакого приданого. Легко можно заключить, что таковое предложение не могло противно быть отцу моему, он хотя и находил некоторые затруднения в рассуждении низкого чина, в котором сей молодой дворянин, служа в рижском гарнизоне, находился, а паче того в рассуждении некоторых повествований о его тамошней жизни, однако первое почитал не за великую важность, а последнему верил и не верил, ибо знал, что никакое сватание без опорочиваниев не проходит. Да хотя бы все сказанное и справедливо было, так можно было приписывать то молодости, почему и надеялся его исправить, переведя его в свой полк и имея всегда при себе, и для того без труда на требование его согласился.

Таким образом просватана, сговорена и выдана была сестра моя замуж. Свадьба была тут же в городе, где зять мой имел у себя небольшой каменный дом. Сие происходило в августе месяце 1744 года, и отец мой в своей надежде не обманулся: он получил себе достойного зятя и был сим случаем доволен. Одним словом, сестра моя замужеством своим была счастлива и получила мужа, который был неглуп, хорошего нрава, имел чем жить, а что всего лучше, любил ее как надобно, и она не могла ни в чем на него жаловаться. Мы дали за нею небольшое приданое, которое состояло только в нескольких семьях людей и в нескольких стах наличных денег, ибо деревень имел зять мой и своих довольно, почему не столько приданое, сколько человек был ему нужен. Он был из фамилии Неклюдовых и назывался Василием Савиновичем.

Несколько месяцев спустя после свадьбы сестры моей сделалось было с нами весьма несчастное приключение. Мы лишились было совсем отца моего, при случае приключившейся ему жестокой и опасной горячки, которою занемог он мая 6 дня 1745 года, и пролежал целых пять недель. Болезнь сия столь жестоко над ним свирепствовала, что никто уже не имел надежды о его исцелении, и его совсем отчаяли. Однако небо не восхотело еще его у нас отнять и сниспослало облегчение в самое то время, как соборовали его маслом и читали над ним Евангелие.

Легко можно заключить, сколь в великую печаль погружен был весь наш дом во время его болезни и сколь много, напротив того, обрадован, получив надежду о дальнейшем продолжении его жизни. Мать моя проливала великое множество слез, да ежели по справедливости рассудить, то и имела к тому причину: на руках у ней оставалась тогда другая дочь, почти невеста, и сын в таком возрасте, который был еще весьма нежен и требовал уже не женского, а мужского за собою смотрения. Да и подлинно, смерть его в тогдашнее время произвела б во всех обстоятельствах наших великую отмену, а всего бы более лишился бы я чрез оную, ибо воспитание мое было бы уже, конечно, не таково, каково оно в самом деле было.

Мы прожили в сем городе почти два года, ибо прежде того отец мой не мог комиссии своей окончить, в которое время езжали мы несколько раз в деревню зятя моего, лежащую от города верст за 80. Впрочем, не имели никаких особливых приключений, кроме одного собственно до меня принадлежащего, и как в оном было теперь смешного, то расскажу оное теперь.

Купец, которого в доме мы стояли, имел подле оного сад и в нем сажелку {Искусственный пруд с напущенной в него рыбой.}. В сей сад хаживал я часто гулять или, прямее сказать, в гулящее время резвиться, дети хозяина нашего делали мне в том компанию. Одним днем, как мы с ними в этом саду играли, пришли мы к помянутой сажелке, и я не знаю уже, для чего было в ней несколько досок, по воде плавающих, на сих досках хотелось мне давно по сажелке поездить, и сие происходило от некоего рода любопытства, ибо могу сказать, что любопытен был я с самого младенчества. Учася в то время грамоте, наслышался я о фараоне, море и о кораблях, на оном плавающих, почему я часто, будучи иногда один в саду, прихаживал к той сажелке, сравнивал ее с морем и представлял себе в мыслях, как фараон в море погиб и как по морю корабли плавают, и для того многожды хотел отведывать на доске поплавать, однако по счастью до того времени не отваживался, но помянутый случай был к тому наиудобнейшим. Товарищам моим захотелось также предприять сие морское путешествие, и остановилось только затем, что никто не осмеливался учинить начало. Я, будучи объят предваренною к тому охотою, тотчас к тому вызвался, ибо хотя не меньше их трусил, однако как самолюбие действует в нас с самого ребячества, то захотелось мне пред ними выдаться и оказать свою нетрусливость, и для того тотчас им сказал:

— Вы все, братцы, трусы и прямые мужики, уж боитесь по воде ездить! Чего бояться? Посмотрите-ка, как я поеду!

И, тотчас взбежав на одну широкую доску, отсунулся от берега. Но не успел я на сажень отъехать, как все явление переменилось: господин мореплаватель был неискусен и позабыл взять с собою весло. Товарищи мои кинули мне палку, я нагнулся ее доставать и тем все дело испортил: доска моя подо мною закачалась, я не устоял и полетел в воду, и едва было не утонул по примеру фараона. К великому моему счастью, сажелка в том месте была не гораздо глубока, и я хотя чуть было не захлебнулся, но, вынырнув и стараясь стать, достал ногами до дна, и вода была мне только по шею. Не успело сего произойти, как товарищи мои подняли великое хохотанье и начали осмехать худой успех моего предприятия, вместо того чтоб сделать мне какое вспоможение. Сие было причиною, что я сердился более на них, нежели помышлял об опасности, в которой находился, ибо надобно знать, сажелка была к тому берегу гораздо глубже, а сверх того, я так в тину увяз, что не мог ни одной ноги выдрать. И я не знаю, что б сделалось со мною, если б в самое то время не вошла вскоре за мною в сад старуха, моя мама, и, увидев меня, не бросилась в воду и на руках меня не вынесла. Она встряхнулась {Встряхнуться или встренуться — вспомнить, спохватиться (от встряхнуться, встрепенуться). Употребляется в Костромской и Тамбовской губерниях.} меня и, услышав, что я в саду, шла искать, равно как зная, что я подвергнусь опасности и что мне ее вспоможение будет надобно.

Чем происшествие сие кончилось, всякому нетрудно угадать. Скрыть сего никоим образом было не можно: я весь обмок и обгрязнился и принужден был поневоле следовать за моею мамою, которая прямо повела меня к моей матери. Тут не помогли мне все оправдания, которых дорогою я знатное число выдумал. Мне не поверили, что товарищи мои меня спихнули в воду, но находили более вероятности в их объявлении. Однако и они правы не остались, нас всех пересекли, и мне запрещено было более ходить в сад и играть с ними. По счастью, был отец мой в то время в уезде, а то досталось бы мне еще того больше.

Сие приключение хотя не инако, как безделкою почесть можно, однако в рассуждении меня почитаю я его довольно важным, ибо, во-первых, находился я в великой опасности: ибо сколь легко могло бы статься, чтоб я захлебнулся и утонул, а особливо, если б предприял сие когда-нибудь, будучи один в саду, следовательно, сам Бог хотел меня сохранить от сего бедствия, во-вторых, примечания достойно, что сей случай так меня настращал, что с того времени завсегда уже я боялся по водам ездить, который страх не весь еще и поныне из меня истребился, ибо признаюсь, что и поныне несколько потрушиваю, когда случится зимою ехать по рекам, а особливо когда лед не гораздо крепок и надежен, что, может быть, имеет и свою пользу.

В другой раз нечаянным образом настращан я был чрезвычайною пушенною пальбою, бывшею при случае некоего большого торжества, отправляемого моим родителем. Ибо он хотя и большую часть времени своего препровождал в уезде, где переезжая с места на место, переписывая всех жителей, однако нередко случалось, что он по нескольку недель живал и в городе, и тогда ежели случались какие-нибудь викториальные дни {От латинского Victoria (победа) — дни празднования побед.} и знаменитые господские праздники, то имел он обыкновение делать у себя обеды и зывать к себе воеводу и всех лучших людей в городе, в особливости ж тамошнего архиерея, с которым жил он в особливой приязни и дружестве, а потому нередко случалось и мне видеть сего первосвященника, равно как бывать у самого его вместе с отцом моим, при каковых случаях получал я обыкновенно от него себе в подарок какую-нибудь маленькую духовную книжку.

Наконец, в начале 1746 года окончил отец мой благополучно свою комиссию и принужден был возвратиться к полку своему, который находился тогда в Эстляндии. Чего ради, отпустив мать мою с нами в свою деревню, в которой мы во все сие время, следовательно, давно уже не были, отправился сам к полку и стоял с оным лето на реке Зале близ Пернова, в Эстляндии, между которым временем перевел он зятя моего из рижского гарнизона к себе в полк и старанием своим произвел его в офицеры.

Сим окончу я мое теперешнее и довольно уже увеличившееся письмо и, уверив вас о непременности моего к вам дружества и почтения, остаюсь и прочая.

ДОМ УДРИХ И ЛАЙ МЫЗА

ПИСЬМО 6-е

Любезный приятель! Проводив отца моего в путь и распрощавшись с сестрою, отправились мы с матерью моею в деревню. Путь сей был для нас не ближний, ибо деревня наша была еще 120 верст за Москвою, и нам надлежало долгое время ехать, но как бы то ни было, но мы приехали туда благополучно и пробыли туг почти все лето. Поелику мне шел тогда еще осьмой год, и я был сущий еще ребенок, то не могу я ничего о том сказать, что мы тогда дома делали и зачем наиболее приезжали, а из всех бывших тогда с нами происшествий впечатлелось в память мою только то обстоятельство, что я, будучи в сей раз в деревне, доучивался русской грамоте и учил псалтырь под присмотром моего дядьки.

Кроме сего, помню я из сего периода времени, что ездили мы в Калитино наше праздновать праздник: это была приданая деревня моей матери, лежащая от нас верст с 12 в том же уезде. Тут стояли еще изрядные хоромцы, был господский дом и старинный сад, в котором было великое множество слив и превысоких груш, усыпанных плодами, и как осенью сентября 8-го дня был туг храмовой праздник, то имела мать моя всегда обыкновение приезжать в сие время в сей родительский ее дом и находящиеся в оном еще дедовские иконы почтить служением и окроплением святою водою, а всех тамошних соседей угощать праздничным пиршеством. Что ж касается до меня и до сестры моей, то наилучшее наше утешение составлял сад, наполненный тогда множеством плодов. В самое то время надлежало его обивать, и наше наиприятнейшее упражнение было подбирать отрясенные яблоки и груши, которых последних такое было тогда множество, что я никогда с того времени их столько не видывал.

Между тем как все сие происходило, и мы помянутым образом все лето жили дома, отец мой находился с полком в лагере. По наступлении ж осени назначено было полку сему зимовать в Эстляндии, и мы получили письма, чтоб и нам туда приезжать по первому зимнему пути.

Таким образом, не успела настать зима, как собравшись отправились мы из своей деревни и, препроводив недели две в дороге, приехали благополучно сперва во Псков, а потом в деревню к сестре моей большой, ибо мы положили к ней заехать и пробыть у ней несколько дней для отдохновения.

Время сие, каково ни коротко было, однако со мною случилось опять происшествие, достойное замечания потому, что при случае сем подвержен я был опять немалой опасности. Хоромы у сестры моей были совсем не те, в каких мы прежде бывали, но совсем иные. В небытность нашу перестроился зять мой и снабдил себя уже домиком получше прежнего. Итак, по любопытству моему надобно мне было все их исходить и все пересмотреть, что в них было. К сему избрал я не то на другой, не то на третий день нашего приезда послеобеднешнее время, в которое все спали. Как у всех псковских помещиков обыкновение есть строить и располагать хоромы особым образом и так, чтоб всегда было две половины: одна жилая, а другая для гостей через сени, порожняя, и всегда чистая и прибранная, то расположены были хоромы и у зятя моего точно таким же образом. В сию-то гостиную и порожнюю половину забравшись один, начал я все пересматривать и перебирать, что в ней было. Тут, к несчастью, попалось мне на глаза ружье, стоявшее в уголку за стульями и, как думать надобно, поставленное тут нарочно для того, чтоб никто его не трогал, ибо было заряжено для стреляния по птицам. Но никто того не воображал себе, что я пойду сюда один и буду так любопытен, что похочу неотменно его и все устроение его замка видеть, однако сие любопытство чуть было не лишило меня жизни. Каким образом сие произошло и что я с ним делал, того истинно уже не помню, а только то знаю, что оно вдруг в руках у меня выстрелило, и я получил такой толчок, что я упал без памяти и без чувств на пол, ружье подле меня, а по всей горнице посыпалась дробь и куски большого зеркала, в которое прямо я выстрелил и расшиб его в несколько сот частей. Звук выстрела разбудил всех спящих и привлек множество людей ко мне. Меня нашли без памяти лежащего, и сколько сперва испужались, столько досадовали потом на мою резвость и дурачливость, которая верно бы также не прошла мне даром, если бы сестра, любившая меня чрезвычайно, не упросила мать мою сию вину мне отпустить и в доме ее меня за то не наказывать.

Погостив несколько дней у сестры и распрощавшись с нею, продолжали мы свой путь далее и приехали наконец к отцу моему благополучно.

Мы нашли его стоящего с полком своим на зимних квартирах в Эстляндии, и он имел квартиру на мызе {Мызами называются в Лифляндии и Эстляндии такие селения, в которых есть дворянские дома. Бол.} Удрих, и довольно покойную. Дом был хотя деревянный, но не тесный и обитый внутри ткаными гарусными обоями и прибранный, впрочем, изрядно. Полковая церковь поставлена была тут же на дворе в одной службе.

Как в сей раз увидел я впервые полковую жизнь, находясь в таких летах, что мог уже несколько помнить и чувствовать, то была она для меня поколику нова, потолику и приятная. Ежедневное биение зори в множество барабанов и всякий день двукратное играние под окном полковой музыки и множество офицеров, бывших всегда у моего отца, и честь, повсюду ему воздаваемая, были для меня приятные и пленяющие предметы, которыми долгое время не мог я довольно налюбоваться, в особливости же приятно было мне то, что все полковые офицеры, любя моего отца, ласкались и ко мне.

Приезд наш в сие место воспоследовал около начала 1747 г., который достопамятен для нашего дома, тем что в оный родители мои выдали и другую дочь, а мою сестру, замуж, и остался на руках у них один только я. Сие воспоследовало вскоре после приезда нашего к полку, а именно февраля 20-го дня. Жених для ней нашелся в том же полку, в котором служил отец мой, и был тогда хотя не более как сержантом, однако не убогий дворянин, имевший жительство в Кашинском уезде, его звали Андреем Федоровым сыном Травиным, и он был человек еще молодой и не имевший, так же как и большой мой зять, ни отца, ни матери. Некоторые офицеры нашего полку рекомендовали его моему отцу и сосватали сию свадьбу, а как он имел достаточек изрядный и не требовал многого за моею сестрою, а был доволен тем, что мы давали, то родители мои и не имели причины пропускать столь удобного случая к замужеству сестры моей и были тем довольнее, что не принуждено было им за сею дочерью давать более того, сколько дали они за моею большою сестрою.

Таким образом, по милости Господней, пристроены были обе мои сестры к месту, и небольшой достаток родителей моих не претерпел от того знатного ущерба: они лишились немногих только семейств людей, а из деревень ни одной не потеряли, а сверх того и самого движимого приданого дано было весьма умеренное количество. Времена были тогда совсем не такие, как ныне, и целые тысячи не терялись при подобных случаях на сущие и ничего не значащие вздоры и безделки, служащие только обоим сторонам в отягощение, а нередко и в сущее разорение, почему и неудивительно, что все сборы и приуготовления к свадьбе происходили недолго, но все дело в немногие дни было окончено.

Из прочих приключений, происходивших во время нашего пребывания в сем месте, памятно мне только то, что я туг учился писать и что помогал мне в том маленький писарь по прозванию Красиков, умевший рисовать корабли, родившись в Кронштадте, насмотрелся он сим огромным зданиям и умел изображать их довольно хорошо пером на бумаге. Мне, по малолетству моему, казались они тогда изящными картинами, и я не мог ими довольно налюбоваться, но каковую безделку сию корабли ни составляли, однако они вперили в меня первейшую склонность и охоту к рисованию, положили первое основание охоте к сему невинному и приятному художеству, которому я за бесчисленное множество приятных минут в жизни моей обязан и которую имею и поныне.

Кроме сего, помню я еще то, что мне случилось тут с сестрою моею крестить одного большого татарина, и как было сие зимою, то принуждено было производить сие действие на пруде, и он, вместо купели, должен был погружаться три раза в большую прорубь.

Еще памятно мне очень и то, что нашли тут каким-то образом в разрытом колодезе или роднике бесчисленное множество маленьких лягушечек, сбившихся в кучу и сидевших тут между камней. Мы все приходили сию редкость смотреть и не могли довольно тому надивиться.

Кроме сих трех происшествий, не помню я ничего более, а только приходит мне в память, что пред окончанием зимы и на самой вербной неделе переехали мы на другую мызу, которая называлась Лайшлос, по причине, что находился тут древний развалившийся замок, но того уже не знаю, далеко ли она от прежней отстояла или недалеко и велено ли было тут полк и штаб перевесть или зависело то от произволения моего отца, но только то знаю, что тут получили мы для квартирования дом уже гораздо просторнейший, так что не только могли мы поместиться в нем со всем нашим увеличившимся семейством, ибо около сего времени приехал к нам и большой зять с сестрою, но поставлена была тут же в особых комнатах и полковая церковь.

Не успели мы в сие место перебраться, как подвержен я был опять величайшей опасности в свете. Полку нашего адъютанту Мармылеву вздумалось как-то подарить меня маленькою лошадкою, я, по ребячеству своему, был сему очень рад, но лошадка сия чуть было не лишила меня жизни. Случилось сие следующим образом: как до сего времени никогда я еще на лошадях не езживал, то, получив тогда в собственность лошадь, получил я вкупе охоту и учиться на лошадях ездить. Меня посадили на оную и водили понемногу, а как несколько я к тому приобвык, то перестали придерживать и, может быть по собственной моей просьбе, дали волю самому править, но не успели отважиться сие сделать, как проклятая лошадь, почувствовав легкость всадника, а может быть и неуменье управлять ею, недолго шла тихою ступою, но, выбравшись за хоромы, пошла час от часу скорее, а потом пустилась во всю прыть, так что ее уж и поймать и удержать не было способа. Я не вспомнил тогда сам себя, но, ухватившись за гриву и за седло, кричал во все горло, а она от того еще больше разъярилась и поскакала со мною во весь опор и, к вящему несчастью, вдоль по плотине превеликого пруда, бывшего тут подле развалин замка. Люди хотя бежали за мною, но ни догнать, ни остановить ее не было способа, и я не знаю, что б со мною было и куда б она меня занесла, если б не пришло мне в голову соскочить с оной. К сему побудило меня наиболее то, что скакала она со мною прямо к прудовому спуску, где, по случаю бывшей тогда половоди, вода ревела во весь спуск и производила шум превеликий. Мне казалось, что, испужавшись сего шума, она верно меня с себя собьет и низринет в бучило {Водоворот, омут, пучина.}, итак, не допуская до того, рассудил я спрыгнуть с ней долой. Но в сем случае, бежав от волка, чуть не попал я на медведя, прыжок мой был хотя довольно удачен, но размер взят был так худо, что я попал на самый край плотины, так что, не могши никак удержаться, покатился кубарем под оный, и недоставало очень малого, что не попал я в самое бучило. Одним словом, сам Бог хотел меня спасти, и я уже не знаю, каким образом и за что и как я ухватился и до тех пор удержался и не упал в воду, покуда не прибежали бегущие вслед за мною люди и меня оттуда не вытащили.

Родители мои перетревожены были чрезвычайно сим приключением, и лошадь моя сделалась им, а особливо матери моей, так ненавистною, что велели ее тотчас отдать обратно, но о чем и сам я не тужил, ибо случай сей так меня настращал, что я долгое время после того не мог отважиться сесть на лошадь, и почему знать, может быть, самый тот же случай положил некоторое основание и тому, что я во всю жизнь мою не был и не мог быть никак охотником до лошадей.

Вскоре после того случилась тут же надо мною другая напасть, однако не столь опасная, а более смешная. Наступил день Пасхи и Святая неделя. У отца моего обыкновение было всегда, когда ни случалось ему в полку праздновать сей праздник, приказывать во время заутрени и обедни стрелять из пушек, в этом находил он особливое удовольствие, почему приказано было от него и в сей раз сделать все нужные к тому приготовления, но для меня утеха сия была не весьма приятна: будучи в младенчестве стрельбою из пушек нечаяно настращен, боялся я с того времени оной чрезвычайным образом. Было сие еще в то время, когда отец мой находился во Пскове для ревизии и когда я был еще сущим ребенком, ему случилось праздновать какой-то большой праздник и делать для всех лучших в том городе людей у себя пир. Что-то вздумалось ему придать пиру сему более пышности пушечною пальбою, и как было небольших пушек несколько у тамошнего воеводы, то выпросил он их на сей случай и приказал поставить на улице за воротами, чтоб стрелять из них во время питья здоровьев. Мы ничего о том не знали и не ведали, тем паче, что и места сего, где они поставлены, за строением из дома не видать было, а узнали уже во время самого обеда. Как мне до сего времени от роду моего пушек вблизи видать никогда еще не случалось, то весьма любопытен я был их видеть: почему, не успел услышать, что пушки привезены и стоят на улице, как вмиг очутился я уж у ворот, чтобы видеть сии орудия. Но, к несчастью моему, так случись, что в то время, как только высунулся я из калитки на улицу, надобно было по данному сигналу начать стрелять, а что того еще вяще, то из самой той пушки, которая стояла подле той калитки и не далее от меня, Как сажень. Громкость выстрела, учиненного ею и никогда мною в такой близости не слыханного, и самое зрелище, необыкновенное для меня до того времени, так меня, испугав, поразило, что я вмиг очутился лежащим на земле без памяти. Весь скопившийся тут народ перетревожился сим зрелищем, ибо все подумали, что меня каким-нибудь образом убило выстрелом. Поднимается превеликий шум, делается в стрельбе остановка, бегут сказывать о сем в палаты, люди наши занимаются услугою при столе, перетревоживаются, отыскивают старуху, мою маму, сия без памяти бежит ко мне на улицу, а вскоре за ней приходит и сама моя мать, испужавшаяся до бесконечности, она приметила перешептывание и бегание людей и, догадываясь тотчас, что, верно, что-нибудь особливое произошло, допытывается у оных. Утаить долго было не можно. Сердце обмирает у ней, как услышала, что со мною что-то сделалось, она позабывает всю благопристойность, вскакивает из-за стола, бежит без памяти сама на улицу, некоторые из гостей последуют за нею, и все встречают меня, препровождаемого уже мамою за руку обратно в палаты и обгрязнившегося об грязь при упадании на улице, ибо со мною не сделалось ничего, кроме того, что я испужался до чрезвычайности. Я был еще и тогда побледневшим, как мертвый, и старался обеими руками затыкать уши, чтоб более стрельбы не слышать.

Испуганная до бесконечности и нежно меня любящая мать обрадовалась неописанно, увидев меня целым и здоровым. Стрелять велели тотчас перестать и меня повели, власно как в торжестве, в палаты, но там принужден я был от отца моего вытерпеть великую гонку за мою резвость и беганье на улице и смех над собой за мою трусость. Он хотел было приказать продолжить стрелять и меня вести туда опять, чтоб приучить к стрельбе, однако гости упросили уже, чтоб сего не делать. Но старухе моей маме досталось довольно за то, что она упустила меня одного бегать на улицу.

Сим образом кончилось тогда сие происшествие, но последствием от того было то, что я несколько лет после того всякий стрельбы, а особливо пушечной, смертельно боялся, хотя после, и по происшествии нескольких лет, страх сей не только миновался, но я до стрельбы сделался особливым охотником.

Но как в тогдашнее время, как стояли мы в помянутой мызе Лайшлос, страх мой еще продолжался, то сердце у меня обмерло, как увидел я полковые пушки, устанавливаемые перед нашею квартирою. Они казались мне ужасными громадами пред теми, которые настращали меня во Пскове, и я не знал, что со мною тогда будет, когда из сих начнут стрелять, совсем тем, боясь, чтоб опять не было мне за трусость мою от отца гонки, скрывал я всю боязнь мою в глубине сердца и помышлял только о том, чем бы себе сколько-нибудь пособить было можно, и вот что я выдумал и сделал.

Церковь полковая поставлена у нас была в самом том же доме, где мы жили, ибо хоромы были преогромные и покоев множество. Я распроведал, что стрелять станут в то время, когда запоют впервые ‘Христос воскресе’ и станут входить с образами в церковь. Дождавшись сего времени, рассудил за лучшее куда-нибудь уйтить и скрыться, а чтоб удобнее сие сделать, то рассудил воспользоваться стеснением народным, когда выходить станут из церкви с образами. Сие и учинил я с таким искусством, что никто не видал, как я скрылся и ушел. Далече бежать мне было некогда, но я ушел в отдаленнейшие покои того же дома и, в самой задней комнате нашедши кровать, лег на оную и укрылся подушками и одеялами так, что меня совсем было не видать, и пушечные выстрелы едва были слышны. От каждого выстрела трепетало у меня сердце, но, по счастью, было их немного и число оных было мне известно.

Между тем как я, сим образом закутавшись, лежал и трепещуще считал выстрелы, в церкви происходила уже тревога: родители мои меня встрепенулися и везде меня спрашивали и искали, но как никто не мог ничего обо мне сказать, то пришли в недоумение и разослали повсюду людей меня искать.

Некоторые из них приходили в самую ту комнату, однако никак меня не приметили, и верно б никто не нашел, если б по окончании стрельбы я сам уже не вышел и не явился в церкви.

Тут начались тотчас спросы и расспросы, и, как утаить истины не было способа, я принужден был признаться, то посмеявшись тому, в наказание за мое плутовство определено было во время обедни держать меня в церкви уже под честным арестом. Покойный родитель мой поставил меня уже пред собою на скамейке, и я во время стреляния из пушек, при читании Евангелия, хоть со всяким выстрелом приседал, но принужден был выдержать все оное, не зажимая даже и уши.

Не успела пройтить Святая неделя, как старания отца моего обо мне стали простираться от часу далее. Ему не хотелось, чтоб я вырос у него неучью и болваном, и он судил, что уж время отнять меня из рук женских и учить чему-нибудь дальнейшему, кроме грамоты русской. Паче всего хотелось ему, чтоб я знал также немецкий язык, которым он сам умел говорить, и коим он в жизнь свою очень много пользовался, также и арифметики. Учители немцы и французы не были еще тогда в нашем отечестве таковы многочисленны, как ныне, их было очень мало, а сверх того и достаток отца моего не был так велик, чтоб мог он, а особливо в тогдашнее время, нанимать и содержать у себя в доме учителя нарочного, к отдаче же в люди был я еще слишком мал, итак, другого не оставалось, как искать какого-нибудь иного способа, и к удовольствию таковой скоро нашелся.

В полку его было не только офицеров, но и унтер-офицеров множество немцев, из сих последних вздумалось ему отыскать какого-нибудь поспособнее и приставить ко мне для научения немецкого языка. Но как большая часть сих немцев состояла из лифляндских и эстляндских дворян и наиболее из небогатых, всего же меньше учившихся в молодости своей каким-нибудь наукам и разумеющих что-нибудь порядочное, то трудно было и между ними отыскать человека, и по долгом искании иного не оставалось, как взять прибежище и обратить внимание свое на одного унтер-офицера, родом из Германии и приехавшего за немногие годы до того из Любека для принятия нашей службы. Прозвище ему было Миллер, а впрочем, назван он уже был у нас на службе Яковом Яковлевичем, поелику у нас всем иностранцам дают тотчас имена и отечествы. Богу известно, какого он был роду, но только то мне известно, что он никаким наукам не умел, кроме одной арифметики, которую знал твердо, да и умел также читать и писать очень хорошо по-немецки, почему заключаю, что надобно быть ему какому-нибудь купеческому сыну, и притом весьма небогатому и воспитанному в простой школе, и весьма просто и низко.

Но как говорится в пословице, что ‘на безлюдье и сидни в честь’ {Сидень — тот, кто много сидит, разбитый параличом.}, то в недостатке лучшего был отец мой и сему уже рад, ибо для первого случая довольно уже было и его знаний, потому что читать и писать мог и он уже меня научить, равно как и арифметике.

Таким образом назначен был сей иностранец мне в учители, взят в наш дом, и я препоручен ему на руки. Для нас с ним отведен был особый уединенный покоец, и он начал меня учить всему, что знал, вдруг, то есть читать, писать по-немецки и самой арифметике понемногу.

Мне шел в сие время хотя девятый еще год, однако мои родители и сам учитель были понятием моим довольны. Я очень скоро научился читать, а и писать учиться мне немудрено было, но не столько я доволен был своим учителем. Человек он был особливого характера, нрав имел строптивый и своенравный, не мог терпеть никаких шуток, сердился и досадывал на всех за сие, а сие и побуждало других еще более над ним смеяться, и тем паче, что и собою был он очень дурен и губаст. Со мною обходился он не так, как хорошему учителю должно, но так, как от неуча и грубого воспитания человека ожидать можно, и нередко принужден я был претерпевать от него лихо и проливать слезы.

Со всем тем и каков он ни был, но я за первое основание своего немецкого языка и арифметики обязан сему иностранцу, он научил меня читать и писать, но говорить научить был не в состоянии, а мучил меня только вокабулами {Слова, здесь: списки слов для затверживания наизусть.}.

Мы простояли в сем месте недолго, ибо как скоро наступила весна и трава выросла, то велено было иттить полку нашему под Ригу и там сие лето стоять лагерем. Итак, все наше стояние тут не продолжалось и трех месяцев: Богу известно, на что производимы были полками такие марши и контрмарши и с одного места перебивка на другое. Но как бы то ни было, мы принуждены были повелению сему повиноваться, и в поведенное место в поход с полком в непродолжительном времени и выступить.

Во время сего летнего похода, который в первый еще раз мне случилось видеть, расстался я впервые и с моею матерью, ибо как отцу моему с собою ее взять и в лагере при себе держать не годилось, то отпустил он ее вместе с большою моею сестрою в деревню ее мужа во Псков, а меньшую мою сестру с мужем — в их кашинскую деревню, меня же, как начавшего уже учиться, взял с собою, и как с сего времени начинается новый период моей жизни, то я сим письмо сие и кончу, сказав вам, что я есмь, и прочая.

В ЛАГЕРЕ И ВО ПСКОВЕ

ПИСЬМО 7-е

Любезный приятель! Первое расставание с моею матерью и со всеми родными моими, с которыми от самого рождения жил я неразлучно, и притом в столь нежных молодых летах, было мне, как сущему еще ребенку, весьма горестно и чувствительно. — Было сие в городе Дерпте или Юрьеве, ибо оттуда поехала мать моя во Псков, а я с покойным родителем моим в поход под Ригу. Не могу и поныне забыть того, в какой расстройке находился тогда дух мой, когда час разлуки нашей начал приближаться, и какою грустью и тоскою преисполнилось сердце мое, мне казалось, что все стихии тогда иной вид воспринимали и все переменялось в свете. Колико слез пролито было в сей день! Колико вздохов испущено, и сколько раз оглядывался я назад, в ту сторону, в которую поехали мои родные. С каким вожделением желал я пробыть с ними хоть еще несколько минут вместе и видеть их еще однажды!

Таким образом, вступив в новый род жизни, начал я час от часу далее и с множайшим прилежанием свою науку, и как я наиболее занят был оною, то не мог я знать все, что тогда происходило, а помню только то, что лагерь назначен нам был несколько верст от Риги, что стояли мы тут все лето, жили в палатках и что приехал к нам туда и большой мой зять из деревни.

Во все сие время продолжал я учиться и упражнялся более в писании. Походная жизнь и стояние в лагере было для меня совсем новое: частые полковые строи, и смотры генеральские, и ежедневные перемены, и ученья, и вся военная жизнь, и происхождения были такими предметами, каких я до сего не видывал и которые меня и удивляли, и веселили, почему она мне довольно и полюбилась. Между прочим, помню я еще и то, что однажды приехал смотреть наш полк и сам старик фельдмаршал Лесий, живший тогда в Риге, и что отец мой возил однажды меня с собою к нему в Ригу, ибо он его считал себе милостивцом и приятелем. Случай сей для меня, ничего подобного тому еще не видавшего, был весьма поразителен, как в городе Риге, так и в замке у фельдмаршала не мог я всему довольно насмотреться.

По наступлении осени велено было полку нашему иттить на зимние квартиры в столичный наш город Петербург, и как маршрут назначен был через Псков, то отцу моему был наиудобнейший случай заехать к моему зятю и свидеться с своими родными. Тут имел я неописанное удовольствие увидеть опять мою мать и сестер, которых любил я чрезвычайно.

Отец мой пробыл в сей раз у зятя недолго, но отправился с полком своим в назначенный путь и взял с собою и мать мою.

Из приключений, случившихся со мною около сего времени, памятны мне только два, из которых одно имело великое влияние на всю мою жизнь и чуть было не лишило меня жизни, а именно.

Родителю моему, в бытность его у зятя в деревне, вздумалось однажды с некоторыми приезжими гостями поехать с собаками на охоту. Он хотя и не был страстным охотником до сей, толь многих людей с ума сводящей, увечащей и разоряющей забавы, однако изредка, а особливо с приятелями, любил выезжать для компании в поле, и потому всегда бывали у него две или три борзых собаки. Точно так случилось и в сей раз. Съехалось к зятю моему множество соседственного дворянства, некоторые из них расхвастались своими собаками и что зверей много, и всем тем уговорили отца моего, чтобы выехать с ними в поле. Но сего было еще недовольно, но как и в тогдашнее время была такая же у многих глупость, какою заражены многие и ныне, то есть чтоб брать с собою на охоту маленьких детей и оных от младых когтей {‘Коготь’ употребляется и в значении ‘ногтя’ у человека. Смысл этого выражения подобен современному — ‘с пеленок’.} приучать к сей вредной и разорительной охоте, то все гости убедили родителя моего, чтоб и меня взять с собою на охоту, на маленькой моей и смирной лошадке, и тем паче, что я около сего времени умел уже сидеть на лошади и ездить, а охоты от рождения моего еще не видел, но что ж воспоследовало?

Не успели мы въехать в лес и на одну вырубленную в оном обширную поляну, наполненную множеством высоких пней, каких везде в тамошней местности много и каковые места называются там ‘суками’, как появился заяц, и началась травля. Собаки полетели за оным, и все охотники на лошадях своих поскакали во весь опор за оными. Лошадь моя, какова ни была смирна, но увидев таковую дружную скачку, сопровождаемую криком, вздумала для компании скакать вместе с ними, и что ни есть поры мочи. Я ее держать, я останавливать, ибо мне скакать нимало не хотелось, не тут-то было: силы мои были слишком слабы к удержанию сего животного, она и не чувствовала всего моего тащения поводами, но ярилась все более. Увидев сие и что лошадь взяла верх и меня не слушается, обмер я, и испужался, ибо как ни был мал, но заключил, что она меня собьет и я легко могу лишиться жизни. К вящему несчастью, я никогда еще добровольно не скакивал, кроме того случая, о котором упоминал я прежде и при котором едва я не лишился жизни, иному же лошадь мою остановить было некому: все без памяти поскакали вслед за зайцем, и я находился позади всех. В сей крайности находясь, другого я не нашел, как ухватиться обеими руками за холку у лошади и прилечь к седлу, думая, что через то удержусь я лучше, но сие положение было для меня еще того труднее и опаснее. Меня зачало тресть и взметать немилосердно, и я всякую минуту ждал, что полечу с лошади долой. До сего времени все еще я молчал, но как сделалось сие, то отчаявшись в жизни, поднял я ужасный вопль:

— Ай! ай! ай! ай! ай! ай! ай!

Но криком сим сделал себе еще того хуже: из господ охотников никто оного не услышал и не оглянулся, а моя лошадь сочла, что я ее еще более понукаю, и начала скакать еще прытче прежнего. Тогда-то считал я уже погибель свою неизбежимою, и тем паче, что вскакала она в такое место, где пень на пне почти находится, и я того и смотрел, и ждал, что она спотыкнется и меня и себя разобьет вдребезги. Что было тогда делать?.. Удержать не было способа, ибо, между тем как я лежал на седле, вырвались у меня и повода, и я не мог уже и достать оных. Крик и вопль мой был тщетен, никто меня не видел и не слышал, все уже из виду ускакали, лошадь неслась во всю прыть и то и дело цепляла за пенья и коряги. В таковой крайности находясь, другого не оставалось, как искать по-прежнему спасения своего в прыганье, по крайней мере, думал я, что тут нет никакой вершины и буерака, и убиться мне будет не можно. Итак, недолго думая и улучив такое место, где пенья были пореже и не таковы часты, как в других местах, прыг я с лошади долой, но надобно было, чтоб и сие не к спасению моему, но к вящему еще приумноженью моей опасности послужило. Рассудок мой был не так еще велик, чтоб взять предосторожность в рассуждении ног моих: одну из них я из стремя освободил, а о другой и позабыл вовсе, а она благополучно и просунулась сквозь стремя, и я, упав на землю, повис одною ногою в стреме.

Всякому можно теперь рассудить, не на единый ли волос или не на пядень ли я был от смерти? Упасть на всем скаку лошади между пеньев и повиснуть на стреме! Долго ли было убить лошади меня ногою либо раздребезжить о пенья и коряги. Однако ни того, ни другого не воспоследовало, но провидению, бдевшему о целости моей жизни и назначившему мне жить многие годы на свете, угодно было распорядить инако и сделать то, чтоб самый сей, по-видимому, бедственный и наиопаснейший случай не только не послужил мне ни к малейшему вреду, но обратился еще мне в существительную пользу.

Лошади надобно было падение мое почувствовать, а в самое то ж время заступить ногою за повод и от самого того тотчас остановиться, а самое сие и спасло меня от смерти, Я успел ногу свою из стремя высвободить и от лошади откатиться прочь, и как падение было несовершенное, то и не убился я нимало, но был цел и невредим. Польза же произошла та, что сей случай и родителя моего, и самого меня так настращал, что он с сего времени не стал уже меня никогда брать с собою на охоту, а я никогда не помышлял уже и проситься, но получил к ней совершенное отвращение, что спасло меня от того, что я не мог в молодости своей к сей пагубной охоте пристраститься, но во все продолжение жизни моей не находил я в ней никакого удовольствия и не потерял на нее ни единого часа времени, но был всегдашним ее ненавистником.

Что касается до другого приключения, то оно не составляло никакой дальней важности, и я упомяну о нем только для того, чтоб изъявить чрез то одну черту характера моего учителя. Было то уже в походе и в самом городе Пскове, куда мы из зятниной деревни приехали и нашли полк, нас тут дожидающийся. Во все продолжение сего похода отводима была обыкновенно мне, с учителем моим немцем, особливая квартира, ибо как я учиться беспрерывно у него продолжал, то, дабы нам никто в том не мешал, и приказано было квартермистру назначать нам всегда особую избу. По обыкновению сему получили мы и в сем городе особый домик. Тут, учась однажды после обеда, чем-то таким не угодил я своему учителю. Я уже сказывал, что человек он был мудреного нрава и не угодить ему легче и скорее и всем было можно, и нередко за самую безделицу и ничего нестоющее дело не только серчал, бранился, ярился несколько часов сряду, но и бивал и секал меня немилосердным иногда образом и чрез то произвел то, что я его не столько любил, сколько боялся и страшился.

Итак, не успел я ему угодить и приметить, что начинает он сердиться, как вострепетал душою и сердцем, слезы покатились у меня из глаз, и я просил его, чтоб он отпустил мне мой проступок. Но не такого нрава и расположения был мой учитель, чтоб ему тронуться моими слезами и признанием, что я виноват, он возъярился еще более и, желая умышленно нанесть мне более страха и боязни, схватил стоявшее тут у стены, по случаю, ружье, зарядил оное и собирался выстрелить в окно на улицу, ведая, что мне стрельба всего была страшнее. Я вострепетал, сие увидев, просил его сколько мог, чтоб он сего не делал и меня не стращал, но как увидел, что все мои просьбы тщетны и он им только насмехался и меня дразнил, то действие страха и боязни столь близкой стрельбы до того меня довело, что я вскочил, упал ему в ноги и со слезами просил лучше меня сколько угодно ему высечь, но только не стрелять. Но упрямца сего ни слезы, ни обнимания его ног, ни все жалостные умаливания не могли тронуть, но он выстрелил и находил удовольствие в том, что я насмерть перестращался.

Но судьба не оставила его за таковое жестокосердие без наказания: ружье, отдавши назад, произвело ему такой толчок в плечо, что он насилу на ногах устоял и у него оно недели две болело. Однако и сего было еще недовольно, но скоро увидел он, что его и разорвало. Сие явление произвело тогда сущую комедию, учитель мой, приметив сие, столько ж испужался тогда, сколько сам я был настращан был до того времени. Ружье было хорошее и принадлежало квартермистру, он легко мог заключить, что как сие дело откроется и узнают все происходившее, то для него будет весьма трудно отвечать, он радовался хотя, что отделался сам цел и что ружье хотя разорвало, но не совсем испортило, а только в одном боку раздуло, и что можно еще было поврежденное место чем-нибудь замазать и тем все дело на время скрыть, однако мнение, что я не премину обо всем том рассказать, устрашило его несказанным образом. Сие обстоятельство превратило его из прежнего лютого зверя в наисмирнейшего агнца, низкость духа его была так велика, что он стал меня просить, чтоб я никому сего не сказывал, и всячески улещать, чтоб я ему угождение сделал, обещая сам мне то заменить и не наказывать меня за вины мои. Я сколько ни огорчен и ни раздосадован на него ни был, но чего не согласится ученик для учителя, и для учителя такового, сделать? Посмеявшись внутренно его трусости и помучив несколько своим молчанием, согласился я наконец на его просьбу, и обоим нам удалось так хорошо скрыть сие дело, что никто не узнал истины, чем дело сие и кончилось.

Из дальнейших происшествий, бывших во время сего похода, ничего особливого я не помню, кроме того, что мы шли через город Гдов {Ныне город Лужского округа Ленинградской области.} и приехали в Петербург уже по зазимью.

Вид сего нашего города и столицы был мне поразителен. Я никогда еще его до тогдашнего времени не видывал, а только наслышался довольно и потому нетерпеливо хотел видеть. Желание мое и удовольствовано было с избытком: я при самом въезде уже глаза растерял на прекрасные дома и раскрашенные повсюду заборы и решетки и только что, сидючи с покойной матерью в коляске, восклицал:

— Ну, Петербург! Прямо Петербург!

Когда же увидел дворец и прочие огромные здания, то не знал, как и изобразить свое удивление.

Квартиры для нашего полка назначены были тогда на Петербургской стороне и были довольно изрядные. Нам случилось получить дом подле самой церкви Введения Богородицы, и мы были квартирою своею очень довольны.

Не успели мы по сим квартирам расположиться, как случилось в Петербурге нарочито великое наводнение. Явление сие было для меня также новое: все улицы вокруг нашего дома поняты {Залиты.} были водою, и люди принуждены были ездить на лодках и на воротах, но, по счастью, продолжалось сие наводнение недолго и не произвело никакого дальнего вреда.

Вскоре после нас приехала к нам и большая сестра с мужем… сей был тогда уже аудитором {Чиновник военного суда.}. Отцу моему хотя и хотелось доставить и меньшему зятю офицерский чин, но тогда производство было очень туго, и сделать сие не таково было скоро, но, по счастью, поспешествовал к тому особый и нечаянный случай. В полку нашем был тогда адъютантом алексинский дворянин Дмитрий Васильевич Арсеньев, самый тот, который после дослужился до генеральского чина. Высокий его рост и красивый стан полюбился при дворе, его взяли от нас из полку в лейб-компанию {См. примечание 5 после текста.}, и как его место опросталось, то произведен был на сию ваканцию мой старший, а на его место мой младший зять, господин Травин, в аудиторы. Что касается до меня, то как я был еще сущим ребенком, то по тогдашним временам ничего еще со мною учинить было не можно, а все, что я помню, то родитель мой учинил только то, что взял меня однажды с собою во дворец, желая показать мне сие пышное императорское жилище.

Я не могу изобразить, с каким удивлением и подобострастием взирал на тогдашний огромный дом царей наших, он был тогда хотя сущая малость против нынешнего и немногим чем лучше нынешних домов знатных бояр, но для меня казалось все велико и удивительно. В особливости же поразился я его внутренности, мне показался он сущим раем, и я не знал, на что смотреть и чему удивляться больше. Все казалось мне величественно, а паче всего утешали меня зеркальные стены на галерее, на которые я не мог довольно налюбоваться. Впрочем, ходил я за отцом моим ни жив, ни мертв от подобострастия и боялся прикоснуться самых стен сих священных чертогов наших монархов.

Со всем тем самую императрицу сколько я ни желал, но не удалось мне тогда видеть, а отец мой представлял меня только гофмаршалу Дмитрию Андреевичу Шепелеву, которого он считал себе милостивцем и другом. Другой же знакомец и приятель был у него гвардии Измайловского полку майор Гаврила Андреевич Рахманов. Сего я также видел, но как я был ребенком, то и не удостоен я от них никакого уважения.

Другое и также для меня удивительное зрелище составлял бывший, не помню в какой день, фейерверк, но как я все еще боялся стрельбы, то видел я его несовершенно, и только издали верхние огни и ракеты, которые не могу изобразить, как показались мне удивительными.

Впрочем, препровождал я время свое в продолжении моих наук и был безотлучно от учителя. Он жил у нас же в доме, в особливой пристройке, и там сидели мы с ним от утра до вечера. Сколько мне помнится, то умел уже я около сего времени изряднехонько писать по-немецки, а впрочем, учил уже грамматику немецкую. Но, судя по теперешнему знанию, все мое учение было пребеднейшее, ибо о том, как учат люди по грамматике, то все учение его состояло в том, что выписывал он все слова и вокабулы и заставлял меня вытверживать их наизусть. До глаголов же и до прочих частей нам с ним и дела не было, и потому можно сказать, что все учение его было, прямо скажем, топорной работы, почему и неудивительно, что не было от того и дальнего успеха, ибо память моя отягощаема была только множеством вокабул, но которые я столь же скоро опять, по молодости своей, позабывать мог, как и выучивался, пользы же от того было очень мало.

Перед приближением Нового года вздумалось учителю моему сочинить поздравительное письмо родителю моему от имени моего с Новым годом и заставить его меня переписать на белой бумаге с золотым обрезом. В работе сей упражнялся я несколько времени, ибо становил всякое слово с превеликою осторожностью и боязнью, чтобы не испортить, бумага сия почитаема была властно как некакою святостью, и я трепетал, писавши оную, и ныне весьма дорого б заплатил, если б кто мог мне отыскать оную. Я надселся б со смеху тогдашнему моему писанию, а не столько писанию, сколько русскому переводу, который вздумалось учителю моему приобщить на другой странице и который, как теперь помню, был наиглупейший и вздорнейший и содержал такую нескладную галиматью, чтоб тому довольно нахохотаться было не можно. Но, к сожалению, время похитило у меня сию грамоту и монумент глупости моего учителя.

Кроме сего, продолжал я учиться арифметике и около сего времени был уже далек в оной, ибо за понятием моим не было ни малейшей остановки: я понимал все хорошо и довольно скоро, а недоставало только порядка в учении и хорошего учителя.

Как в доказательство тому, так и в дальнейшее изображение странного характера моего учителя, расскажу я теперь один случай и происшествие со мною, бывшее около сего времени.

Однажды, обучая меня арифметике, вздумалось учителю моему мне сказать, что в последующий за тем день задаст он мне такую задачу, над которой я довольно посижу и едва сделать буду в состоянии. Я, каков ни был мал, но как сам о себе ведал, что арифметика мне довольно знакома, то тронуло сие мое честолюбие, я любопытен был узнать, что б за такая мудреная была та задача, о которой он с превеликою надменностью о своем знании говорил, и почему б такому сомневался он, что я ее не сделаю. Побуждаем сим любопытством, просил я его, чтоб он мне сказал существо задачи, и, по несчастью моему, он сие и исполнил.

Задача в самом деле была для меня новая и такая, какой я до того времени не делывал. Она принадлежала к фальшивым правилам и всем арифметистам довольно известная, а именно касающаяся до стада гусей и повстречавшемуся с ними одного гуся.

Не успел я услышать и узнать, в чем состояла задача, как, не хотя поставить себя в стыде, начал я еще тогда же мысленно доискиваться, какому б числу надлежало быть, если положив оное еще раз, да половину, да четверть числа, да еще гуся одного, пришлось бы ровно сто, и как любопытство, так и желание до того добраться было так велико, что я, легши спать, до полуночи не спал, а все думал и прежде не уснул, покуда не добрался, что число гусей было 36. Сей случай был первый, при котором разум мой оказал свою способность и принужден был действовать собою. Я несказанно обрадовался, добравшись до желаемого, и заснул в мечтательных воображениях о том удивлении и удовольствии, какое будет иметь мой учитель при скором моем решении его задачи, и с нетерпеливостью дожидался того времени, как мне оная задана будет. Сколь я ни мал был, но рассудил, что дурно будет, если сделаю я ее слишком скоро, а потому и положил притвориться и наперед минуту, другую цифров пописать, а потом уж сделать, что и исполнил я в самой точности.

Но что ж воспоследовало и сколь много обманулся я в моем чаянии и ожидании и сколь худо заплачено было за мое усердие и труды! Не успел я известное мне число на доске написать и задачу сделать, как, вместо ожидаемых за то похвал, учитель мой вздурился. Обстоятельство, что он в ожидании своем обманулся и ему не удалось меня помучить, так его взбесило, что напал на меня, как лютый зверь, и насильно требовал, чтоб я признался, что я у него число сие, написанное на аспидной доске, повешенной на стене, подсмотрел, а не сам собою доискался. Я, ведая его бешеный нрав, вострепетал, сие увидев: я клялся ему небом и землею, что того и не ведал, что у него задача сия была написана на доске, и призывал всех святых в свидетели, что целую почти ночь не спал и доискался сам, но все мои клятвы и уверенья были тщетны: он и слышать того не хотел, чтоб сие возможное было дело, и я принужден был вытерпеть от него целую пытку. Вовеки не позабуду сего случая и того, сколь чувствительно и несносно было мне тогда терпеть сию сущую пытку понапрасну. Немец мой сделался тогда сущим извергом: он не только меня иссек немилосерднейшим образом хворостинами по всему телу, без всякого разбора, но грыз почти меня зубами и терзал, как лютый зверь, без всякого человечества и милосердия. Он так разъярился, что пена стояла у него во рту, и до тех пор меня мучил, покуда выбился сам уже из сил и запыхался так, что принужден был меня покинуть, ни слезы, ни умаливания, ни целования рук и ног его, ни повторяемые клятвы не могли смягчить сего чудовища. К вящему моему несчастию, комнатка моя была в самом углу и отдалении, что никому крика и вопля моего было не слышно и никто не мог приттить и меня отнять у сего тирана. Вот какого имел я учителя.

Насытившись сколько душе его было угодно и не добившись от меня всем сечением своим ничего, ибо мне в самом деле сказать было нечего, утолился он наконец сам от своей ярости и смотрел на меня, хлипующего и сидящего в наижалостнейшем состоянии. Слезы текли у меня из глаз ручьями, и горесть, которую я тогда чувствовал, была неописанна.

Но сколь удивление мое было чрезвычайно, как в самое сие время увидел я учителя моего, вставшего, подошедшего ко мне, превратившегося из прежнего лютого зверя в наикротчайшего агнца и начавшего нежно трепать меня по щеке и ласковейшим образом уговаривать, чтоб я перестал плакать:

— Ну! ну! — говорил он. — Бог тебя простит! Перестань плакать, помиримся.

Явление сие и таковые неожиданные слова еще более усугубили мою горесть и слезы.

— Не в чем меня, — отвечал я сквозь слезы, — ни Богу, ни вам прощать, я ничего не сделал, и вы Бога, сударь, не боитесь, что так меня измучили совсем напрасно, батюшка и матушка как изволят, а я упаду к ногам их и буду просить, чтоб они меня помиловали.

Сей ответ мой еще более встревожил его, ибо надобно знать, что таковое дружное и скорое превращение его было по причине: он приметил, что во время сечения и ярости своей поступил он слишком неосторожно и розгами попал мне в лицо и произвел превеликий рубец на щеке и в самой близости подле глаза. Сего обстоятельства я и сам тогда еще не ведал, а он, как ни зол был, однако легко мог предвидеть, что за сие будет ему от родителей моих превеликая гонка. Он раскаивался тогда, но уже было поздно, что поступил со мною так бесчеловечно, и не знал чем пособить сему злу и чем и как бы скрыть и утаить сие дело от узнания моих родителей. Самое сие принудило его надеть на себя овечье платье, сделаться сущею лисицею и всячески стараться меня улещивать и уговаривать, чтоб я сказал, что рубец сей получил не от сечения, а будто бы ходил в сад и застегнул себе лицо нечаянно хворостиною. Но я не таков был глуп, чтоб тотчас на сие предложение и согласиться, но, узнавши сие обстоятельство, восторжествовал над моим мучителем: смеялся внутренно его трусости и малодушию и в некоторое отомщение за претерпенные от него невинно побои помучил его часа три своею несговорчивостью и нехотением утаить сего дела от родителей, и довел его наконец до того, что он перетрусился в прах, не знал, что делать, ласкал меня всем, чем можно, надавал тысячу клятв и обещаний, что впредь меня сечь не станет, насулил мне ягод и конфектов, и всем тем и неотступными просьбами убедил меня наконец к тому, что я согласился по крайней мере не приносить родителям моим на него жалобы.

Сие слово я хотя и сдержал, однако дело сие не могло никак утаиться в доме: сестра моя, любившая меня весьма горячо, приметив рубец, тотчас меня стала спрашивать, я хотя и не хотел сказывать, но догадались и сами. Тотчас узнала и покойная моя мать, и не только учителю моему дала превеликую за то гонку, но поссорилась за то почти и с моим отцом, но сей, не узнав всей истины, не уважал сего дела по достоинству и через самое то дал учителю моему поползновение и вперед предпринимать дела тому подобные. Говорил ли он от себя что-нибудь учителю, того уж я не знаю, но как бы то ни было, но тем история сия тогда кончилась, и учитель мой несколько времени был посмирнее, однако не надолго, а скоро принялся опять за свое глупое ремесло, как о том упомянется впоследствии.

Из прочих приключений, случившихся со мною около сего времени, помню я только одно, и довольно странное и удивительное. Одному из самых передних верхних моих зубов во рту вздумалось что-то рость совсем превратным образом, а именно вверх, и не только прорезать собою верхнюю десну, но произвесть рану и на самой верхней губе изнутри и пройтить уже почти наполовину сквозь оною. Таковое странное и необыкновенное явление озаботило и смущало моих родителей, они не знали, что со мною и с зубом сим делать, и тем паче, что он рос кверху острым концом и мне много мешал уже и говорить. Они советовали уже со многими врачами, но для всех явление сие было новое и необыкновенное и никто не отваживался взять на себя комиссию его выдернуть. И я истинно не знаю, чтоб со мною воспоследовало, если б не стал сей опасный зуб сам качаться и не раскачался в скором времени так, что полковому нашему лекарю никакого почти труда не стоило оный пальцами, повернув немного, выдернуть и чрез то избавить меня от опасности быть уродом.

Примечания достойно, что на сем месте не выросло уже у меня никогда зуба, а дабы число зубов не сделать у меня недостаточным, то произвела натура новый зуб, хотя подле того же места, но в необыкновенном месте, а именно в небе, которым зубом я и поныне еще отличаюсь от всех прочих людей на свете, ибо во всю мою жизнь случилось мне видеть и найтить у одного только человека, у которого был зуб точно подобный моему, а именно у одного из господ Бакеевых, дальнего моего родственника с матерней стороны, он назывался Сила Борисович, жил неподалеку от нас в деревне, и об нем иметь я буду говорить впредь, при другом случае. Впрочем, все родственники мои сначала боялись, чтоб сей удивительный зуб не стал мне мешать говорить, однако после оказалось, что он дальнего помешательства мне не делал, но я прожил с ним целый век и говорил как надобно.

Между сими происшествиями протек тысяча семьсот сорок седьмой год, который был достопамятен в жизни моей тем, что я в оный начал впервые учиться иностранным языкам и подвержен был два раза величайшей опасности, но от которых счастливо освободился, а как кстати и письмо сие довольно увеличилось, то, отложив дальнейшее повествование до последующего, сие теперь окончу, сказав вам, что я есмь, и прочая.

В КУРЛЯНДИИ

ПИСЬМО 8-е

Любезный приятель! Предследующее письмо пресек я окончанием 1747 года, а теперь, продолжая повествование мое, расскажу вам, что случилось со мной в наступивший после его новый 1748 год, который не менее достопамятен был бывшими со мною разными приключениями.

Полк наш простоял в Петербурге недолго, ибо не успело наступившего нового года пройтить одного месяца, как вдруг и совсем нечаянным образом сказан нам был опять поход, и велено было немедленно иттить в Курляндию. Причиною движения сему была горевшая около того времени в Европе война и намерение нашего двора отправить в Германию к Цесареве вспомогательный корпус {Речь идет о войне за австрийское наследство (1741-48 гг.). Цесарева — Мария-Терезия — старшая дочь австрийского императора Карла VI, вступившая после его смерти во владение всеми землями австрийской монархии. Россия активно выступала на стороне Австрии (2 июня 1747 года), послав корпус на Рейн.}. Неожиданность сия нас не менее удивила, сколько и порасстроила, но как бы то ни было, мы должны были повиноваться и выступить в поход еще в начале февраля месяца.

Поход сей, продолжаемый зимним путем, был мне сколько приятен тем, что мы получали везде прекрасные квартиры, ибо оные отцу моему отводимы были обыкновенно на почтовых дворах {Почтовая станция, где менялись лошади.}, из коих в каждом находили особые и отменные от других украшения и убранства, сколько досаден тем, что учитель мой и во время самой дороги заставливал меня учить наизусть и твердить вокабулы и требовал, чтоб я из многих тысяч выученных наизусть слов не позабыл ни единого, но как сие составляло сущую невозможность, то и принужден я был терпеть от него за то превеликое зло и лихо. Все обещания его меня не сечь были позабыты, и я нередко принужден был страдать от него жестокосердого, но он так много меня не секал, как при одном случае во время сего путешествия. Как теперь подумаю, то кажется, что он существительное находил увеселение и утешение в том, чтоб меня терзать и мучить. В сие время затеял он однажды все вокабулы, сколько я их в разные времена ни выучил, прослушать и, дав мне только сутки времени протвердить, наперед сказал, что он за каждое позабытое мною слово неотменно влепит мне по три удара розгою в спину. Я удостоверен был, что он сие действительно исполнит, и сие нагнало на меня такой страх и привело мысли мои в такую расстройку, что я множество и таких слов позабыл, которые действительно помнил, а особливо тогда, когда он начал меня прослушивать и все забытые слова считать и радоваться, что будет ему случай насытить свою лютость и хорошенько меня помучить. Розги приуготовлены уже были превеликие и лежали на столе, и сие зрелище привело меня в такую робость, что я и на самые известнейшие вопросы не мог ему ничего ответствовать. Наконец кончилось прослушивание, и он насчитал всех позабытых слов более двухсот и со зверским хохотом возвещал мне, что получу 600 ударов. Я обмер, испужался, увидев, что он действительно сие исполнить предпринял, и не знал, что делать. К несчастью, случилось сие в одном селе на особой и отдаленной квартире, в которой никого не было, кроме одной хозяйки, я упал ему в ноги и, облившись слезами, просил о помиловании, но все мои умаливания были тщетны, прощать не его было свойство, и я принужден был шествовать на двор, где вознамерился он произвесть надо мною сию экзекуцию и, собственно, для того, чтоб тем меньше можно было кому-нибудь мой вопль услышать. Тут, ущемив меня между ног, начал он меня тиранить и действительно считать все разы, я кричал, вопил, а наконец и вопить уже более не мог, и уже не знал, что б со мною было, если б не сжалилась со мною хозяйка и не избавила меня от сего мучителя. Уже насчитал он двести раз и начал считать третью сотню, и я уже осип от кричанья, как выбежала на двор сия добросердечная женщина и, прибегши к нам, силою отняла меня от него и, оттолкнув его прочь, сказала:

— И что ты за лукавый! Ведь ты ребенка-то до смерти засечешь! И есть ли тебе Бог, бусурман проклятый!

Он было вздумал противиться и отнять меня у ней опять, однако она так его от себя толкнула, что он чуть было не упал, и повела меня прямо со двора, чтоб весть к моей матери. Но самая сия выдумка усмирила моего мучителя, он побожился ей, что не станет более сечь, и она послушалась и оставила.

Со всем тем, как мне в сей раз было уже слишком несносно, то я не преминул уже формально на него матери своей пожаловаться и, рассказав все, показать, сколь жестоко я иссечен, и сие так много воздействовало, что ему от родителей моих досталась не только превеликая гонка, но и формально запрещено впредь без их ведома меня наказывать. И с сего времени сделался учитель мой уже гораздо смирнее, и я не помню уже ни однажды, чтоб он меня так сильно секал.

Мы препроводили в сем походе немалое время, ибо надлежало проходить всю Ингрию {Ингерманландия, или Ижорская земля, — местность по берегам Невы и по побережью Финского залива, некогда сплошь населенная финскими народностями и входившая в состав Вотской или Водской пятины Новгорода. Присоединена к России в результате русско-шведской войны (1702—1704 г.) Петром I и превращена вначале в Ингерманландскую губ., а с 1719 г. — в Петербургскую.}, Эстляндию и Лифляндию, а полки, как известно, ходят не скоро и притом все с растахами, посему и не могли прежде в Курляндию приттить, как в марте месяце. Для стояния нашему полку назначено было местечко или городок Бовск с его окрестностями, куда пришед мы и расположились.

Местечко сие было изрядное, лежащее при реке Неманте в том месте, где впадает в нее река Муха {Немант — Неман — река балтийского бассейна. Муха — небольшой приток Немана.}. Подле самого устья сей последней реки находился старинный каменный, но наполовину развалившийся замок с полверсты от нынешнего жила {Жилье, селенье, дом, изба.}, в нынешнем же городке были многие изрядные домики, и для отца моего отведена была изрядная квартира, а учителю моему прямо насупротив у одного пекаря, куда я к нему и хаживал учиться.

Не успели мы тут расположиться и основать свое жилище, как наступила Святая неделя. Мы праздновали день Пасхи в поставленной в доме полковой церкви, и отец мой имел при сем случае ту досаду, что во время стреляния из пушек оторвало одному канониру руку.

По наступлении весны выведен был весь полк в лагерь, но как расположен он был в близости подле самого города, то мы остались стоять на прежней своей квартире в городе.

Полк наш простоял в сем месте во все сие лето, и стоять было ему тут недурно. Отец мой, пользуясь знанием своим немецкого языка, спознакомился тотчас с живущими тут поблизости дворянами и, будучи всеми ими обласкан и всячиною обсылаем, имел нередко с ними свидания, езжая к им в деревни и угощая сам у себя оных.

Из сих выездов его к соседственным дворянам памятен мне в особливости один, потому что и мне случилось при этом быть, и произошло при случае сем нечто смешное и такое, из чего можно некоторым образом видеть образ жизни дворян курляндских.

Одному из них, верст пять от города живущему, вздумалось позвать отца моего с лучшими офицерами к себе обедать. Отец мой на то охотно и согласился и взял с собою моего старшего зятя и человек трех из лучших капитанов, также и меня туда, и поехали. Мызник был нам очень рад, и по ласковому его приему думали все мы, что он угостит нас изящным образом, но что же воспоследовало?

Пришел двенадцатый час, подали по маленькой рюмочке водки и вместе с нею на тарелке по маленькому сухарику белого хлеба для закуски. Родитель мой тем был и доволен, ибо он не жаловал никогда пить много, но господам нашим русакам, гренадерским капитанам было сие уже первое не по нутру: для них лучше б было по хорошей красауле {Красовуль, красоуля — монастырская чаша, стопа, ковш, братина. У Болотова допущена ошибка: вместо о стоит а.} и для закуски чего-нибудь такого, чего б можно было вполсыта наесться. Однако как приехали они все в первый раз к сему дворянину и притом не одни, а с своим полковником, то принуждены они были уже тем довольствоваться, ласкаясь по крайней мере тою надеждою, что скоро станут обедать и что за обедом наградят они уже сей недостаток. Выпивши по сей рюмочке, уселись они опять по своим местам и начали слушать не разумеемые никем из них немецкие разговоры у отца моего с хозяином. Сидят они и ждут обеда час, сидят другой, но обеда по завете нет. Пробило двенадцать, пробило час за полдни, миновала уже и вторая половина, но не слышно было, чтоб и тарелками гремели.

‘Господи помилуй, — думают они и шепчут между собою:

— Когда это будет обед?..’

Однако нечего делать, принуждены сидеть и зевая дожидаться. Проходит наконец и вторая половина часа, бьет два часа за полдни, но на стол и собирать не помышляли. Тогда проняло уже их непутем {Собственно — беспутно, здесь: сильно, нехорошо, дурно.}: не привыкши никогда так долго говеть, бесились они и досадывали все на хозяина, они моргали моему родителю, давая знать свое удивление и нетерпеливость, но сей, будучи весьма скромный человек, терпел хотя сам голод, но не хотел нарушить благопристойность и просить хозяина о скорейшем накормлении, а удивляясь не меньше сам тому, как и они, шепнул одному из них, что ежели им скучно, так вышли б они на двор или пошли в сад и погуляли, а между тем распроведали о причине. Они сего только и дожидались, ибо, наскучив статуями сидеть, почти уже дремали.

Итак, покинув отца моего с мызником в разговорах, вышли все мы на двор, и тогда-то бы послушать надобно было всех их благословений мызнику: всяк наперерыв старался его ругать и бранить, и всякий ругал за то, что морит голодом, но ругательства и брани ему не такие пошли, как узнали причину. Все они до того думали, что, конечно, позабыл, что звал нас в день сей обедать, и заключили, что верно он тогда только велел готовить кушать, как мы приехали. Однако было совсем не то, а вышло наконец, что он нимало не позабыл и нас к себе ждал, а затем только на cтол не собирает, что жареного нет и что не возвратился еще с поля егерь, посланный стрелять дичь всякую.

— И, дьявол бы тебя, проклятого, взял, — закричали они все, сие услышав, — и с своею дичью! Неужели у тебя нет никакого куска зажарить, и стоит ли того, чтоб для этого одного нас так долго морить?

Однако, как они ни сердились и ни бранились, но принуждены были еще с целый час поговеть для двух маленьких куличков, которых и обоих для одного человека было мало, но зато и дали же они ему, возвращаясь назад, изрядное благословение и всю дорогу о том продосадовали и прохохотали.

Между тем как мы сим образом тут стояли, продолжал я по-прежнему учиться немецкому языку и арифметике, и как я был уже несколько постарее и понятнее, то ученье мне было уже не таково скучно, и тем паче, что учитель был уже смирнее, сверх того и труды мои услаждаемы были частыми отпусканиями меня гулять, да и сверх того особыми удовольствиями, ибо, во-первых, угодно было родителю моему в сию весну записать меня в военную службу и поместить в полк свой в число солдат, а через месяц произвесть в капралы {Тогдашний унтер-офицерский чин.}. Определение в службу малолетних было тогда не таково легко, как ныне, и родителю моему самого сего бездельного дела не можно б было сделать, если б на тот раз не находились мы за границей и вне своего отечества, ибо Курляндия и тогда нам не принадлежала. Сверх того помогло к тому и то, что имел он фельдмаршала себе приятелем.

Но как бы то ни было, но для меня имя солдата обращалось в превеликое удовольствие, а как сделали мне маленький мундир и нашили капральский позумент, то я уж не знал от радости что делать.

Вступив сим образом в военную службу, был я хотя по десятому году, но начал помышлять уже о военном и в праздное время и утешать себя такими забавами, которые к тому были приличны. Я спознакомился со многими мещанскими детьми сего местечка, уговорил и набрал из них целое капральство и человек до тридцати выбрал из них ефрейторов {Низший военный чин между рядовым и унтер-офицером.} и барабанщиков, снабдил их всех деревянными ружьями, а барабанщиков — маленькими барабанами. Потом, научившись сам бить в барабан и метать ружьем артикул {Собственно — отдел, глава, затем — воинский устав, здесь: ружейные приемы.}, переучил их всех к тому же, и наилучшая моя забава состояла в том, чтоб с ними порядочно маршировать и экзерцироваться ружьями, но не могу и поныне надивиться тому, как я тогда мог их довесть до совершенного послушания и до того, что я мог с ними делать, что хотел. Всякий раз, когда надобно мне было их собрать, так нужно было только послать ефрейтора, как все безотговорочно и являлись.

Обыкновенное наше учение было в праздничные и воскресные дни, тут, собравшись, маршировали мы порядочно взводами через весь город, выхаживали в поле и делали разные экзерции, а нередко прохаживали до вышеупомянутого старинного замка, и, разделяясь надвое, некоторые приступали к оному, а другие, засев в оном и вскарабкавшись на стены и в проломах, оборонялись. Но дивиться надобно было, как не случилось нам тут никогда друг друга перебить: вокруг всего сего наполовину развалившегося замка лежало еще множество чугунных пушек с отрубленными ушами и между ими и мусором валялось множество больших ядер, а всего более пушечных картечей. Я не понимаю и дивлюсь еще и поныне, каким образом они уцелели тут от древности и не растасканы были поселянами, но как бы то ни было, всякий раз, как мы к сим развалинам ни прихаживали, наилучшее наше утешение состояло в том, чтоб собирать и выкапывать из мусора сии ядры и картечи и ими швыряться при делаемых нами приступах и оборонах, — и сам Бог нас охранял, что мы никому из нас не проломили ими голову.

Из сих детских игрушек явствует, что я с малолетства имел великую склонность к военному делу и, может быть, вышел бы из меня и воин, если бы судьбе угодно было расположить обстоятельства мои иначе, но провидение назначило меня не к тому, чтоб мне быть генералом, а совсем к иному. Но я возвращусь к истории.

Препровождая в таковых воинских игрушках нередко свое время, угодил я тем весьма много моему родителю и сделал то, что он хотя и скуп был на раздачу чинов, а особливо мне, однако по неотступной просьбе офицеров, которые все меня любили, произвел меня в подпрапорщики, а потом в каптенармусы и дал мне другой позумент.

Сие было опять мне причиною к великой радости. Я начинал уже мечтать о себе, что я уже нечто составляю, и как чин мой ни мал был, но я гордился уже оным. Я приумножил еще более мою военную команду и, перенимая все, как маленькая обезьяна, у старых, восхотел завесть и такую строгую дисциплину, какая наблюдалась в полках, и не только учить их экзерциции, но ослушных и наказывать по-военному, не предвидя того, что самое сие в состоянии было всем забавам конец положить и все дело испортить.

Один негодный мальчишка был тому причиною. Будучи несколько раз бранен за ослушание команды и за неприход в поведенное время и не хотя исправиться, побудил он нас всех сделать общий совет, чем бы нам за то его наказать, — и все мы были так глупы, что осудили по общему приговору высечь его пред фруктом порядочным образом батожьями {Бадаг, бадег, бадажок (более старинное — батог) — хлыст, хворостина, розги, множ. число — батоги и батожья.}. Сие и учинили мы во всей форме и бедняка сего, разложив, порядочно выпороли. Но бездельник сей разрушил все наши забавы и утешенья: он расплакался и разжаловался матери, сия разжаловалась своему мужу и подожгла иттить просить. Итак, дошла просьба о том моему родителю, и следствием от того было то, что все общество паше было разрушено, корпус кассирован, а мне учинена превеликая гонка.

Однако забавам сим и без того не можно б было долго продолжаться, ибо покойный родитель мой, видя меня час от часу возрастающего и приметив, что способности во мне ко всему от часу оказываются более, давно уж помышлял о дальнейшем поспешествовании моим наукам. О тогдашнем моем учении мог он уже сам усмотреть, что из всего оного мало прока выйдет, ибо я хотя и знал несколько тысяч немецких слов, но говорить был вовсе не в состоянии, ибо учитель мой вовсе не так меня учил, как надобно, или, прямее сказать, не умел как учить, и я думаю, что хотя бы я проучился у него еще три года, но и тогда говорить бы был не в состоянии, а особливо потому, что я, живучи дома, имел всегда случай говорить по-русски. По всем сим обстоятельствам и хотелось родителю моему уже давно отдать меня куда-нибудь в лучшую школу или к лучшему учителю, и как он узнал, что у одного соседственного курляндского дворянина содержался в доме для обучения детей учитель, то сведя с ним знакомство, и отдал меня к сему учителю.

И как с сего времени начинается новый период моей жизни и начало самого учения, то я предоставлю говорить о том в предбудущем письме, а сие сим кончу и остаюсь ваш и прочая.

В МЫЗЕ ПАЦ

ПИСЬМО 9-е

Любезный приятель! Тот курляндский дворянин, к которому в дом меня отдали учиться, назывался господином Нетельгорстом и жил от местечка Бовска верст с 16 или около 20, на самой польской границе. Он был не убогий человек, имел в мызе Пац изрядный у себя дом и подле его прекрасный регулярный сад, украшенный множеством статуй, сам он был уже старик, и старик угрюмый и несговорчивый, но жену имел молодую, боярыню бойкую и прекрасную. Она была ему уже вторая жена, а от первой имел он двух сыновей, уже довольно взрослых: одного из них звали Ернстом и который ныне заступил место отца своего и владеет всею мызою, а другого — Оттою или Отгоном, сей находится ныне в Дерпте, комендантом или плац-майором {Плац-майор — собственно помощник коменданта.}. От упомянутой же второй жены имел он только одну дочь, и ту еще маленькую, сыновья же его были несравненно меня больше и такими, каких ныне у нас более уже никто не учит. Но у курляндцев такого глупого обыкновения не было, чтоб оставлять детей полуобученными и сущими еще ребятками пускать в службу, — но они и тогда уже продолжали учиться, хотя б большого время было и женить. Для обучения их содержал сей дворянин не такого француза ветра, какие бывают у нас, а порядочного и ученого человека родом из Саксонии и прозванием Чааха. У сего не столько учились, сколько студировали они философию на латинском языке, ибо языкам и прочим прелиминарным {Собственно — предварительным, здесь: общеобразовательным.} наукам они давно уже выучились.

Учитель сей был весьма степенный, важный и порядочной жизни человек, он студировал в лейпцигской академии или университете и, кроме прочих наук, умел довольно изрядно рисовать. Для спокойнейшего учения сделан был для него на дворе и окошками в сад особый домик, где он и жил с сыновьями господина Нетельгорста.

Сему-то человеку поручен я был на руки, с тем, чтоб меня не только доучивать по-немецки, но начать учить и по-французски, также и рисовать, а господин Нетельгорст был столько к отцу моему благосклонен, что взялся содержать меня при своем столе бесплатно. Меня привез туда сам покойный родитель и оставил меня тут, придав мне только одного моего прежнего дядьку для одевания меня и раздевания. Мне отвели место в том же маленьком домике, где жили сыновья господина Нетельгорста.

Таким образом вступил я совсем для меня в новый род жизни, до сего времени никогда еще не отлучаем я был из дому моих родителей, и это случилось еще в первый раз. Но отлучение сие и отдание меня в чужой дом, а особливо такой, каков был сей, послужило мне в бесконечную пользу, так что я и поныне еще благословляю священный для меня прах моего родителя за то, что он сие сделал, ибо тут не только в полгода я гораздо множайшему, а немецкому языку столько научился, сколько не выучил во все время у прежнего учителя, но и вся моя натура и все поведение совсем переменилось, и в меня впечатлелось столько начатков к хорошему, что плоды проистекли из того на всю жизнь мою.

Обстоятельство, что во всем этом доме не умел никто по-русски говорить ни единого слова, весьма много поспешествовало к тому, что я весьма скоро начал уже порядочно говорить по-немецки и научился сопрягать слова нечувствительно. Ибо как дядьку моего я видел только по утрам и по вечерам, а все прочее время принужден был препровождать и говорить с немцами, то самая неволя заставила меня перенимать и учиться с ними говорить их языком. За тихое мое поведение, переимчивость и охоту к наукам меня скоро все полюбили, а хозяева сего дома содержали меня не инако как своего сына и не только ласкали наивозможнейшим образом, но и старались поправлять мои поступки и поведение, однако не строгостью и не браньми, а все ласкою и благоприятством. Во все время моего у них пребывания не слыхал я от них ни единого бранного слова, a ласки их и попечение обо мне были так велики, что я и поныне еще благословляю прах их и за все их благодеяния чувствую благодарность. Сам учитель мой так меня любил и столько понятием моим был доволен, что я ни однажды не только не терпел от него таких пыток, как от прежнего, но и легкого сечения, и сколько помню, то однажды только погрозился и хотел было меня высечь розгами, да и то за какую-то непростительную шалость, так что я сам себя признавал того достойным. Что касается до моих соучеников, то как они были меня старее, то и не можно было мне иметь с ними компанию детскую и резвиться. Они содержаны были очень строго и в совершенном повиновении у родителей, не смели предпринимать ничего худого, воспитаны были очень хорошо, были хорошего поведения и имели охоту к наукам, а сие много помогло тому, что я от них не мог перенимать ничего худого, а напротив того, перенимал все хорошее и нечувствительно получил склонность как к наукам, так и к рисованию.

Словом, жить мне было тут так хорошо, весело и приятно, что я не только тогда очень скоро позабыл дом родителей моих, но и поныне, напоминая тогдашний период жизни, чувствую в душе моей некое удовольствие и почитаю оный наилучшим и приятнейшим временем моего младенчества. Мы учивались каждый день до обеда и после обеда, и я учился когда читать по-французски, когда писать и рисовать, а между прочим получил начальные понятия и о географии, каждый час приносил мне пользу, и не только учебный, но и всего прочего времени. Обедать и ужинать хаживали мы обыкновенно в большие хоромы к старику, а после обеда важивал меня нередко учитель с собою гулять по саду, а в иное праздное время, а особливо по вечерам, бывали мы в хоромах, и я принужден был вести себя кротко, благочинно и порядочно. В праздники же и в воскресные дни нередко отпускали меня к моим родителям в местечко Бовск, а иногда старик сам меня туда важивал, а иногда приезжал и покойный родитель к нам.

В сем-то месте и в сие-то время впечатлелись в меня первейшие склонности к наукам, искусствам и художествам, продолжавшиеся потом во всю мою жизнь и производившие мне столь бесчисленные и приятные часы и минуты в жизни. Всему хорошему, что есть во мне, начало положилось тут, а сверх того имел я и ту пользу, что, живучи в таком порядочном доме, имел я первый случай узнать и получить понятие о жизни немецких дворян и полюбить оную.

Я жил и учился тут во все то время, покуда полк наш стоял в Курляндии, что продолжалось более года. В сие время нередко видался я с моими родителями, они жили сначала все в том же местечке, куда приехала потом и большая моя сестра с мужем. Для сего свидания обыкновенно езживал я к родителям с моим дядькою, летом верхом или в одноколке, а зимою в пошевенках {Сани.} и, пробыв у них воскресенье, возвращался обратно к понедельнику на свою мызу.

Самые сии недальние, по частые переезды и путешествия и подали случаи к некоторым особливым и хотя не важным, однако таким со мною около сего времени приключениям, которые так впечатлелись в мою память, что я и поныне их забыть не могу, и к коим наиболее характер дядьки моего был поводом.

Сим дядькою, у меня был один из служителей нашего дома, по имени Артамон. Он был сын старухи, бывшей у покойной родительницы моей еще нянею, и человек не глупый, умеющий грамоте, ходивший за мною довольно изрядно, но подверженный той проклятой слабости, которой так многие наши рабы подвержены бывают: то есть, любил иногда испивать. Другой порок в нем был тот, что он чрезвычайно любил курить табак, впрочем же был лучший у нас слуга, и любил меня как должно, что ж касается до меня, то я любил, его чрезвычайно, но это и не удивительно, потому что он всегда за мною ходил, а тогда и жил только один со мною в чужих людях. Одно из вышеупомянутых приключений было следующее.

Некогда, побывав у родителей моих, случилось мне с ним из Бовска поехать обратно на мызу, в одноколке. Было то летом, и не рано, а часа за полтора или за два до вечера. Одноколка была у нас с ним легонькая мызеничья, в одну лошадь, и я обыкновенно сиживал в ней, а он у меня позади и правил. Сим образом бывало мы с ним одни и едем, и дорогою обыкновенно о чем-нибудь разговариваем. Он читывал довольно наших церковных книг, и часто рассказывал мне все, что знал о сотворении мира, о потопе и о прочем, относящемся до библейской истории, которая была ему нарочито сведома. И я могу то в похвалу ему сказать, что первейшими понятиями о создании мира, а отчасти и о законе обязан я ему, а потому и слушивал я всегда его с удовольствием, и мне с вышепомянутым образом ездить никогда было не скучно.

Но в сей раз случилось совсем тому противное. Пред самым отъездом, какому-то приятелю захотелось его поподчивать и вкатить в него рюмки две-три лишних. Мы не знаем того не ведам, и ни мне и никому иному и в ум не приходило заприметить, что дядьека мой был и в то уже время на девятом взводе, как я садился в одноколку. Но не успел я с ним выехать, как его так начало разнимать, что я, каков ни мал был, но мог уже приметить, что дядька мой пьян. Вскоре после выезда надлежало нам переезжать реку Муху, и спускаться подле развалин замка, под гору, уже и тут он меня напужал, будучи не в состоянии довольно сильно держать лошадь, которая чуть было нас с ним не опрокинула. Однако как бы то ни было, но мы реку благополучно переехали, и поднялись на гору. Тут к несчастию моему случись корчма, дядька мой не успел ее увидеть, как захотелось ему выпить винца еще. Он стал меня уговаривать, чтоб я подержал на минуту лошадь, а он зайдет на часок в корчму и раскурит свою трубку. Я хотя и догадывался, что у него не трубка на уме, и хотя старался его уговаривать, чтоб не ходил, однако просьбы мои остались тщетны. Он пошел себе в корчму и я принужден был нехотя стоять и его дожидаться. Что он там делал, того уже не знаю, но после нескольких минут возвратился с трубкою во рту, но при том гораздо уже пред прежним пьянее, и так, что почти на ногах стоять не мог. Обмер я, испужался сие увидев, и не знал, что мне с ним делать, ехать еще было очень далеко, я легко мог заключить, что править лошадью был он совсем не в состоянии. Назад возвращаться было также уже версты три и при том переезжать опять реку и страшную гору. Сверх того не хотелось мне и на гнев привесть моих родителей, и дядьку своего наказанию подвергнуть. Сколько мне ни горестно и не досадно на него было, однако при всем том было его жаль. В сей крайности находясь, решился наконец я посадить его с собою в одноколку, и предавшись в волю судьбы, продолжать путь далее и править уже лошадью самому. Время тогда было хорошее, дорога гладкая и мне довольно знакомая, а и вечер еще был не слишком близок, и так, думал я, поеду себе потихоньку, авось-либо как-нибудь доеду и его довезу. Но тут великого труда мне стоило преклонить его к тому, чтоб он сел рядом со мною. Пьяные обыкновенно много о себе и о силе своей думают, и так насилу-насилу я его уговорил и посадил с собою, но что ж воспоследовало?

Не успели мы еще версты отъехать, как дядьку моего уже не путем и так розняло, что он не в состоянии был и одного слова порядочно выговорить, а более мычал, нежели говорил. От вихляния и качанья его во все стороны я приходил ежеминутно в страх и трепет, того и смотрел, что он у меня полетит чрез голову из одноколки. Я поддерживал его сколько было силы, но как выбился из сил, а притом приметил, что он дремлет, то уговорил его, чтоб он к одному углу прилег и себе заснул. Он тому и рад был, а мне хотя и тесно было уже сидеть, но я также рад был уже тому, что он заснул и захрапел как боров, и я не имел нужды его держать.

Сим образом продолжая путь потихоньку, доехали мы с ним благополучно до одного большого и густого леса, который находился уже неподалеку от нашей мызы, простирался версты на три длиною и сквозь который надлежало нам необходимо проехать, и притом узкою, дурною и колеистою дорогою. До сего места ехали мы все-таки хорошо, дорога была гладкая, лошадь смирная, ехали мы все полями и лугами и притом днем и еще засветло, но как пред въездом в сей лес уже начало смеркаться, то стал я уже и заботиться о том, как бы скорее проехать лес, а притом гораздо уже и потрушивать. Густота высокого леса темноту вечернюю умножала еще больше, и нагоняла на меня тем паче ужас, что мне никогда еще не случалось бывать одному в таком лесу, и еще одному, ибо дядька мой что был, что нет, все равно, он храпел только и спал наиспокойнейшим образом, как убиты. К вящему несчастию пришло мне на память, что я слыхал, что в сем лесу водилось множество волков. Сие еще меня пуще смутило и озаботило, я не знал, что делать и рассудил испытать, не могу ли я разбудить моего спутника, но он так крепко почивал, что все кликанья, трясенья и толканья ни малого не производили действия: он вовсе их не чувствовал и только что сопел. Тогда перетрусился я еще того больше, ибо до того все-таки надеялся, что его разбужу и мне с ним с несонным не таково страшно будет ехать.

Между тем ночь приближалась уже скорыми шагами. Сумерки уже оканчивались и становилось уже совсем темно, а мы еще и половины леса не проехали, а только добрались до самой его густоты и дурнейшего места. Тут восхотелось мне еще раз испытать его пробудить, я собрал все свои силы сколько их ни было, и не пронявшись трясением и токанием, начал его приподнимать, но самым тем все дело еще хуже испортил. Несчастие мое хотело, чтоб самое то время, когда я с ним сим образом возился, вогнало одно колесо одноколки моей в преглубокую колею, и одноколку мою от того в ту сторону, где он сидел, так качнуло, что он полетел как чурбан чрез колесо и прямо в грязь. Не могу вспомнить, как я тогда испужался, и надивиться тому, как он и меня с собою не утащил. Но как бы то ни было, но я остался почти висящим на одноколке и столько еще имел памяти, чтоб остановить лошадь. По особливому счастию сия была весьма смирная скотина, и тотчас велению моему повиновалась. Я сошел тогда с одноколки, старался еще всячески разбудить моего товарища и спутника: но он так был пьян и так спал крепко, что и самое падение не могло его растрогать. Он лежал себе в грязи, как на мягкой постели, и ни о чем не помышлял, только всхрапывал. Тогда потребен был для меня хороший совет: но к несчастию мне дать было его некому, а сам я был еще слишком к тому мал, чтоб мог придумать, чтобы мне в таком случае сделать было лучше. Правда, мне и пришло было на мысль, чтоб, оставя его тут, сесть опять в одноколку и ехать одному до мызы, и оттуда прислать за ним, чтоб и лучшее было средство. Но статочное дело, чтоб я мог тогда на сие отважиться и решиться. Любовь к дядьке моему не так была мала, чтоб я мог оставить его одного, и в таком состоянии в лесу: я не инако заключил, что его съедят тут волки и потому тотчас сию мысль откинул, а приступил к делу самому детскому, совсем невозможному и силы мои превосходящему, а именно, я начал его совсем бесчувственного тащить ближе к отъехавшей на несколько шагов одноколке, и возмечтал себе, что я могу его как-нибудь поднять и положить в оную. Но всякому можно рассудить, в силах ли я был сие сделать и не тщетно ли мое было предприятие. Но как бы то ни было, однако я приступил к сему делу, и не зная даже, страх ли, или самая крайность нужды, силы мои столько подкрепила, что я хотя с превеликим трудом, однако кое-как дотащил его до одноколки, и, приподняв верхнюю половину тела, прислонил уже к оной. Легко можно рассудить, что сей необъятный для меня труд меня крайне изнурил, я запыхался насмерть и сделав сие, принужден был отдыхать и собирать вновь силы, чтоб докончить желаемое предприятие. Но я, сколько бы ни старался, но верно бы его не исполнил, ибо на одноколку поднять не было уже никакой для меня возможности, и я истинно не знаю, чем бы кончился мой тщетный труд, если б в самое то время, как только начал я с дядькою моим вновь ворочаться, новый нечаянный случай всего намерения моего не разрушил, и смятения моего и страха еще больше не умножил. Откуда ни возьмись и порхни из-за куста какая-то большая птица, и думать надобно, что сова: лошадь моя, стоявшая до того как вкопаная, какова была ни смирна, но нечаянным шумом и шорохом сим так была испугана, что вдруг шарахнулась и что ни есть мочи с одноколкою поскакала и оставила меня одного с упавшим опять в грязь и спящим моим дядькою.

Теперь вообрази себе всяк, каково было мне тогда, будучи десятилетним ребенком, остаться одному посреди большого густого и в самом деле страшного леса, и притом еще ночью, и с одним только опьянившимся до бесчувства человеком! Состояние, в котором я тогда находился, было действительно таково, что я его изобразить никак не в состоянии. Внезапность и неожиданность сего происшествия так меня поразила, что я лишился и последнего ума и рассудка. Когда действовала до сего во мне единая боязнь, так постигло меня тогда уже совершенное отчаяние. В единый миг вообразилась мне тогда вся великость опасности, в которой я тогда находился, я не инако полагал, что меня съедят тут волки и что я за верное в ту ночь погибнуть буду должен: вообрази же теперь всяк, каково ребенку быть в таковых помышлениях и готовиться к смерти! Боязнь моя превратилась в сущее отчаяние, я так оробел и в такое пришел малодушие, что залился слезами, поднял превеликий вопль и крик, бегал и метался, как сумасшедший и не знал что делать. Несколько раз предпринимал я бежать вслед за ушедшею моею лошадью, и несколько раз, будучи не в состоянии ее догнать, опять назад возвращался. Не успею отбежать несколько сажен и забежать за кусты, почувствовать, что я один, как страх так меня обыметь, что я опрометью побегу назад к моему бесчувственному спутнику. Сей сколь ни слабую составлял мне тогда подпору, и сколь ни мало мне мог служить защитою и обороною, но я в отчаянии своем рад уже был тому, что хоть он со мною остался. Надежда, что авось-либо он как-нибудь проснется и сколько-нибудь опамятуется, подкрепляла меня в моем страхе и отчаянии.

Я позабыл уже тогда всю мою на него досаду, прилеплялся к нему как к единой моек защите ни обороне, будил, просил, умолял, обливал его слезами, и всем тем добился только до того, что он однажды промычал, но сие в состоянии уже было меня неведомо как обрадовать, и подействовало столько, что я пришел сколько-нибудь опять в рассудок, и мог уже рассудить, что я криком и воплем своим ничего себе не помогу, а в состоянии только буду скорее волков к себе приманить. Сия мысль столько подействовала, что я тотчас плакать и шуметь перестал, а вытащив кое-как дядьку моего из грязи на травку, сел подле него и прижавшись к нему наиплотнейшим образом, сидел молча ни жив, ни мертв, дожидаясь его пробуждения или того, что судьбе со мной учинить будет угодно. Но сия и сжалилась, наконец, над моим состоянием. Приведя меня нечаянностию в отчаянный страх и действительную опасность, восхотела она таковой же нечаянностью и освободить меня из оного. Одному мужику, принадлежащему господину Неттельгорсту и работавшему во весь тот день у нас на мызе, власно как нарочно велено было не прежде домой ехать, как по окончании одного порученного ему дела, и за самым тем замешкаться до самой ночи. Он возвращался тогда в свою деревню, и как ему сквозь самый сей лес ехать было надобно, то не успел он к нему подъехать, как повстречался с моею лошадью и пустою одноколкою. Хотя был он латыш, однако легко мог заключить, что это не даровое, и что лошадь людей конечно выпрокинула и сбила, а как случилось к тому так, что ему и самая лошадь и одноколка, как принадлежащая господину его, была знакома, а и то было ведомо, что я на ней езжал, то легко он мог догадаться, что ехал на ней я. Поелику сему добросердечному крестьянину было и то известно, сколь любили меня господа его, то все сие так его встревожило, что он бросился тотчас и перехватил мою лошадь, привязал к своей телеге, поскакал по дороге к нам и чтоб ему нас не проехать, стал то и дело аукать и кричать, чтоб вы услышали.

Слух кричанья сего весьма скоро и достиг до нас, и тут я уже не знаю, как изобразить мне ту радость, которую почувствовал я, сей крик и называние самого моего имени услышав. И думаю, что если бы был то глас и самого ангела, то не больше бы ему обрадовался. С превеликим восхищением вскочил я и, забыв всю горесть, побежал навстречу добродушному мужичку, меня призывающему, и ведущему за телегою своею мою лошадь с одноколкою, и не знал, как возблагодарить ему за его одолжение. Он удивился, нашед меня одного в лесу, а того больше еще, как я довел его до моего спутника и показал ему оного. С негодованием и бранью поднял он его и, бросив в свою телегу, был столь добродушен, что сам сел со мною в одноколку, а телегу привязал сзади и довез меня до мызы.

Сим образом кончилось сие происшествие, и дядьке моему надлежало бы получить за то наижесточайшее наказание, но как поспавшись стал он у всех валяться в ногах и просить, чтоб его тут наказали, а родителю моему сего не сказывали, а особливо валяясь у ног, просил о том меня, то и отделался он небольшим за то наказанием от мызника.

В другом раз самый тот же мой дядька, и на таковом же путешествии, но уже и не пьяный, да и днем, стравил было меня действительно волками. Было сие следующим образом.

Однажды случилось нам с ним ехать, но не летом, а зимою, в санях из помянутой мызы Пац в местечко Бовск, к моему родителю. Обыкновенно езжали мы с ним в пошевенках, я, окутавшись, в них сиживал, а он у меня правливал. В сей раз поехали мы поутру и спешили поспеть к объеду. Но не успели мы вышеупомянутый большой лес проехать, как увидел дядька мой в стороне небольшую деревеньку, отстоящую от дороги не более как сажен на сто. Вид оной возбудил в нем охоту раскурить трубку его с табаком, до чего был он, как я уже упоминал, превеликий охотник. Но как огнива с ним не случилось, то захотелось ему сбегать в сию деревню и раскурить там оную. ‘Постойте, батюшка, здесь’, говорит он мне, ‘а я на минуточку сбегаю в сию деревушку и раскурю трубку’. Мне и не весьма хотелось его отпустить от себя и остаться одному, однако он убедил и уластил меня своими просьбами: ‘и день-то теперь, и бояться нечего, и жило близко, и опасности никакой быть не может, и лошадь он завернет, и она уйтить не может’, коротко, он столько мне наговорил и так меня улестил, что я и склонился на его просьбу и сбегать туда дозволил. Но надобно же было как нарочно случиться так, что не успел он уйтить у меня из глаз и вбежать в деревню, как где ни возмись не один, а целое стадо волков, и не далее от меня впереди как сажен на тридцать. Я обмер, испужался их увидев, ибо такого большого стада волков не случалось мне никогда видывать, и как считал я себя уже погибшим, то кровь леденела от ужаса в моих жилах, и я не знал что мне делать, и сидел ни жив ни мертв, прижавшись в уголок моих санок. Однако страх мой был по пустому. У волоков и на уме не было на меня нападать, но они около сего времени копились и шли вереницею один за одним, вслед за волчицею. Было их волков с двадцать, однако все они, перешед дорогу, прошли спокойнейшим образом далее в лес. А между тем прибежал и мой дядька, и на смерть испужался, как услышал, что без него со мною случилось. Тут пошли опять просьбы и умаливания, чтоб я и о сем приключении отцу моему не сказывал, и как страх мой был кратковременный, то я наконец, любя и жалея его, на то ни склонился.

Из прочих происшествий, бывших в течении сего 1748 года, памятно мне только то, что однажды приезжали мы с стариком господином Нетельгорстом, к покойному родителю моему, в какой-то большой праздник обедать, и что я при сем случае наделал смех и проказу. Так случилось, что приехав в Бовск довольно еще рано, не застали мы покойного родителя моего дома, который в самое то время находился еще в лагере для слушания обедни и молебна, и оттуда еще не возвратился. Как лагерь нашего полку не далее отстоял от города, как на версту, то приди старику моему охота ехать туда, отчасти чтоб посмотреть лагеря, а отчасти чтоб видеть нашу божественную службу, которой он никогда еще не видывал, почему и велел он кучеру туда ехать. Но что ж воспоследовало? Не успели мы подъехать к шатру, в котором поставлена была церковь, как вдруг увидел я расстановленных подле нее моих злодеев пушек, и канониров подле них с курящимися фитилями. Я и не знал о том, не ведал, что в тот день производиться будет толь страшная для меня пальба из пушек, почему неожиданное сие зрелище так меня поразило, что я побледнел и вся кровь во мне взволновалась от ужаса. И как мы остановились подле самых пушек и я со всякою минутою ожидал стрелянья, то что ж я сделал?… Таки не долго думая, сиг из кареты в опущенное с моей стороны окно, и дай Бог ноги! побежал куды зря, и на прорез сквозь весь лагерь и даже за обоз и до тех пор неоглядкою как стрела летел, покуда только бежать мог и покуда не остановило меня болото, в которое вбежал я по кочкам по колено.

Между тем, как я сим образом без памяти бежал, происходила у церкви сущая комедия. Так случилось, что скачка и бегства моего никто ни приметил. Старик мызник в самое то время выходил из кареты и был ко мне спиною, следовательно ему видеть было не можно, а лакей, который один только у нас позади и был, упражнялся тогда в придерживании старика, своего господина, и помогании выходить ему из кареты, а потому за ним и ему приметить бегства моего было не можно. Кучер наш и форейтер, вылупя глаза, смотрели на церковь и на пушки, а всех прочих случившихся тут людей глаза обращены были на выходящего из кареты мызника, и всем им не ума было взглянуть, что делалось позади кареты и в той стороне, куда я восприял бегство, к тому ж, как тут в близости стояли ящики и солдатские палатки, то я в один миг за них забежал и от глаз их скрылся. Словом, так случилось ненароком, что бегство мое было совсем не приметно.

Но теперь вообрази себе всяк, в какое изумление пришел наш лакей, когда, выпустя мызника, хотел помогать из кареты выходить мне, и вдруг увидел, что в карете никого нет! Он глядь туда, глядь в другую сторону, глядит позади кареты обегая кругом, но столько же видит. ‘Господи помилуй! говорит он, да где ж маленькой боярин, куда он девался?’ — кричит, зовет меня по имени, но никто ему не отвечает! ‘Батюшки мои! говорит он, продолжая бегать кругом кареты и соваться как угорелая кошка, — да где ж это он?’ Спрашивает у кучера, спрашивает у форейтера, но те говорят, что не знают и что не видал никто меня, и хотят с каретой отъезжать, но слуга кричит: ‘стой и погоди’ и продолжает искать меня далее. Между тем старик, не оглянувшись, отошел несколько шагов от нас, и подходит уже к самой церкви и к тесноте народной. Но тут вздумалось ему оглянуться назад, дабы меня взять за руку и провесть: но как изумился он, когда позади себя ни меня, ни своего лакея не увидел. Он остановился и стал нас поджидать, но как увидел, что оба мы не показываемся еще и в ограду церковную, которая была по обыкновению плетневая и превысокая, то удивление его умножалось с каждою минутою и наконец, придя в нетерпеливость, принудило его иттить назад и нас кликать. Но сколь изумился он, когда увидел лакея своего помянутым образом бегающего только около кареты и меня ищущего.

‘Что вы там стали, закричал он на него, и что нейдете?’ — ‘Да чего, сударь, иттить, я не найду молодого боярина.— ‘Как это не найдешь, он тут был, дурак! и со мною сидел в карете’.— ‘Я сам знаю, что он тут был, и с вами приехал, но воля ваша, его нет и я не нашел его ни в карете, ни за каретою’.— ‘Врешь ты дурак, как это не найтить, куда ему деться. Он был в карете как я выходил, разве ты не видал, как он вышел и не ушел ли вперед?’ — Какое, сударь, в карете, в ней-то его и не было, как вы выходить изволили, тому-то я и дивлюсь и не понимаю куда он делся’ — ‘Что ты врешь! как это! он был со мною — нельзя статься…. куда ему деться?’ — Да воля ваша, а его не было, и я готов присягнуть в том, что его в карете не было, а вы один вышли. — ‘Господи помилуй! что это? либо ты пьян, либо я себя не помню. Я, кажется сам с себя не сколок, и знаю всего уже вернее, что он остался в карете, как я пошел из оной’. — ‘Ну! что ни извольте говорить, а его не было, и дверцы другие заперты, как были и никто их ни растворял, а в те, в которые вы вышли, я готов умереть в том, что он не выходил’.

Таковые уверения смутили моего старика и привели его в такое изумление, что он не знал что думать и заключить, в самое то время закричали из церкви, чтоб начинали стрелять. И тотчас из пушки бух! Лошади в карете шарахнулись и начали прыгать. Кучер силится держать, кричит форейтеру, тот не удержит. Из пушки еще раз бух! лошади давай беситься, закусили удила и понесли карету куда зря, народ бросился за нею, поднялся крик и вопль: лакей бежит за нею, мызник за ним, один кричит: ‘стой! стой!’, другой: ‘держи! держи!’, мызник охает: ‘эх! разобьет и исковеркает карету. Экое горе! экая беда!’ Шум увеличивается, и распространяется до церкви, весь народ перетревоживается и бежит из церкви, один говорит то, другой другое, а все не знают истинной причины. За народом выходит и покойный родитель мой со всеми офицерами, спрашивает, что такое? не убило ли опять канонира?— никто не знает и не отвечает. Наконец усматривает моего мызника: ‘Ба! ба! ба! Господин Нетельгорст! откуда это вы взялись и давно ль приехали сюда, к нам?’ — ‘Сей только час, господин полковник. Но чего, сударь, лошади мои перепугались вашей стрельбы, и помчали теперь и коверкают карету, и я думаю, что всю ее в дребезги расщелкают.’ — ‘Но мальчишка-то мой уж не в ней ли?’ спросил, встревожившийся отец мой. — ‘Нет! нет, ваше высокоблагородие, в ней-то его нет но… но… но…’ — ‘Что но…?’ подхватил испугавшийся мой родитель и не дал ему далее выговорить. ‘Уж не убил ли его, господин Нетельгорст? Да где ж он, я не вижу его, а вы хотели привезти его с собою’. — ‘Я привез его, господин полковник, но какая диковинка! истинно не знаю сам, что сказать….’

Легко можно всякому себе вообразить, что слова сии еще пуще родителя моего смутили и встревожили, его с ног до головы как морозом подрало. — ‘Батюшка ты мой! возопил он: сказывайте, ради Бога, скорей, что с ним сделалось и где ж он, когда вы его привезли? Конечно он там же в карете, и вы мне только не сказываете. Государи мои, обратясь он к офицерам закричал, бегите ради Бога и ведите как-нибудь остановить и удержать, и спасайте мне ребенка, у меня он один только и есть! Ах, господин Нетельгорст, что вы со мною сделали? ну-ка его убьют!…’ — ‘Нет! нет! господин полковник, этому быть не можно, право не можно, не извольте тревожиться, его ей-ей нет там’. — ‘Но где ж он?’

На сей вопрос паки не знал старичок мой, что сказать и опять занялся и остановился, но как начал покойный радетель мой уже не путным делом приставать, то принужден он был наконец сказать: — ‘Чего, господин полковник, он приехал со мною до самого сего места благополучно, но, между тем, как я выходил из кареты, он оставшись в ней, такая диковина, в одну минуту сгиб у нас и пропал, и мы оба с слугою не знаем, не ведаем, куда он делся: выходить не выходил, а в карете уж его, и за каретою нигде не нашли, и нигде его нет, сколько ни искали’.

Сии слова не уменьшили, а умножили еще смущение моего родителя и его недоверчивость. — ‘Умилосердитесь! сказал он, господин Нетельгорст. Можно ли сему поверить? куда ему деться, если б он привезен сюда был? Нет, нет, а конечно есть что-нибудь иное?’ Но как он начал клясться и божиться, что говорит правду, а и пришедший слуга подтверждал тоже, то не только родитель мой, но и все офицеры впали в великое недоумение, не знали что обо мне заключить, и разослав повсюду солдат и людей меня искать и спрашивать, сами только сему странному случаю дивились.

Что касается до меня, то я, между тем, как у них все сие тут подле церкви происходило, стоял по колено в болоте и считал только пушечные выстрелы, и как стрельба пресеклась, то выдравшись из грязи, пошел себе как ни в чем не бывало, прямо чрез обозы и чрез лагерь к церкви. Тут увидел я уже многих людей, бегающих и ищущих меня и обрадовавшихся, когда меня увидели. Они взяли молодца под руки привели к родителю моему, которой нечаянному явлению моему так обрадовался, что, вместо брани за мою трусость, расцеловал меня и в глаза и в щеки. Не могу вспомнить, какой смех тогда у всех поднялся и как начали иные хвалить мое проворство, когда узнали, каким образом я скрылся и как в окно из кареты выскочил, однако после не прошло без хорошей мне за то гонки.

Сим образом кончилось тогда сие происшествие, а как вскоре после меня привели и карету с лошадьми, ничем почти не поврежденную, то поехали мы все в Бовск, и погостив у покойного родителя, возвратились в свою мызу.

Несколько времени спустя, случилось мне опять быть в Бовске. В сие время приехал какой-то генерал для смотрения полку нашего и был покойным отцом моим угощаем. Я при сем случае пожалован был сим генералом в сержанты {Сержант — старший унтер-офицер, фельдфебель. Дворянских детей записывали сержантами для скорейшего получения офицерских чинов.}, ибо сам покойный родитель мой не хотел никак на то согласиться, чтоб меня произвесть в сей чин, совестясь, чтоб его тем не упрекали. Но как сему гостю я отменно полюбился за то, что, будучи ребенком, умел порядочно бить в два барабана вместо литавр при игрании на трубах, то, взяв сие в предлог, сделал он сие учтивство в знак благодарности за угощение хозяину.

Я не могу довольно изобразить, как обрадован я был сим происшествием и как мил мне был третий позумент, нашитый на обшлага мои. Я думал тогда о себе, что я превеликий человек, и стал действительно оттого учиться ревностнее и прилежнее. А как между сим кончился и 1748 год, то окончу и я свое письмо, сказав вам, что я есмь, и прочая.

ПОХОД В ПЕТЕРБУРГ

ПИСЬМО 10-е

Любезный приятель! Из бывших в начале 1749 года происшествий не помню я никакого такого, которое бы стоило повествования, а то только памятно мне, что пред окончанием зимы, неизвестно для каких причин, штаб нашего полку из местечка Бовска выведен, и родителю моему отведена была квартира на одной, за несколько верст от Бовска лежащей, дворянской небольшой мызе, называемой Клейн Мемельгоф, и что он под конец зимы стоял уже в оной и я к нему уже туда принужден был ездить. Также памятно мне то, что сия мыза принадлежала одному несчастному курляндскому дворянину Корфу, заколотому незадолго до того на поединке другим дворянином, по имени Шепинг, и что поединок сей, происходивший во время стояния нашего в Бовске, был столь славен, и мы так наслышались об обстоятельствах оного, что оные даже и теперь мне памятны, и как они не недостойны замечания, то и перескажу я оные.

У помянутого Шепинга была жена молодая и красавица, но сколь хороша была она, столь дурен, мал и невзрачен был помянутый муж ее. Что касается до Корфа, то жил он у него в недальнем соседстве и был холостой, малый молодой, высокий и взрачный {Видный, казистый, красивый, в настоящее время осталось с отрицанием — невзрачный.} собою, прекрасный, ловкий, но и азартный. С Шепингом были они знакомы и друзья, но говорили тогда, якобы Корф влюбился в его жену, и та будто бы ему несколько и ответствовала, но, имея мужа строгого и весьма проворного, принуждена была скрывать тайное свое с Корфом согласие, однако, как они ни таилися, но от мужа не могло сие сокрыться: он узнал и, приревновав к жене, стал ее содержать строже. Самое сие, как говорили тогда, было истинною причиною сей дуэли, а наружным поводом и предлогом к тому была небольшая обида, оказанная Корфом Шепингу. Сей Корф, надеясь на взрачность, силу и на умение свое стрелять и драться на шпагах, искал сам случая поссориться с Шепингом, ибо не сомневался в том, что он его либо застрелит, либо заколет и чрез то может со временем получить жену его за себя. Как вознамерился, так и сделал. Бывши однажды на охоте, заехал он умышленно в одну деревню, принадлежащую Шепингу, и под предлогом спрашивания у мужика его пить, велел искать силою пива и нацедить, а между тем умышленно выпустить всю бочку у хозяина. Мужик принес жалобу о том своему господину. Сему показалось сие слишком обидно, он послал с выговором о том к Корфу и с требованием, чтоб он мужика удовольствовал. Сей только того и ждал и, сочтя требование его для себя слишком грубым и обидным, предложил ему, для удовлетворения мнимой обиды, поединок, ведая, что Шепингу по тамошнему обыкновению нельзя будет от того отказаться, в чем и не обманулся. Шепинг хотя и не хотел, но принужден был на то согласиться и назначить к тому день и место.

Поелику поединки в Курляндии были тогда в великом обыкновении и равно как позволенными, то оба они не имели причины таиться, но оба положили сделать его публичным, а потому не успели они об оном условиться, как вся Курляндия об оном сведала и все начали говорить об оном и с нетерпеливостью ожидать, чем дело сие кончится. До нас самих дошла тотчас о том молва, почему самому и помню я, что тогда о сем деле говорили и рассуждали. Все винили Корфа и сожалели Шепинга, почитая за верное, что сей последний лишится жизни, ибо никак не думали, чтоб он мог одолеть Корфа, который был самый величень {Великан.} и сущий головорез, и притом славный стрелок из пистолета. Но не только прочие, но и сам Шепинг заключал самое то же и потому готовился к поединку сему, как на известную смерть и никак не думал остаться в живых, почему, отправляясь с секундантами своими на оный, не только распрощался навек с своими родственниками, но повез с собою даже гроб для себя. Что же касается до Корфа, то ехал он с превеликой пышностью и в несумненной надежде победить, почему самому и не внимал никаким уговариваниям друзей своих, старающихся примирить его с Шепингом полюбовно и без драки. Всем нам известен был не только день, но и час, в который они драться станут и который, против чаяния всех, сделался бедственным Корфу. Несчастье его состояло в том, что Шепинг не согласился драться на пистолетах, а предложил, не устрашаясь величины Корфа, шпаги. Сие он всего меньше ожидал, но как выбор оружия зависел от вызванного на поединок, то нельзя было ему уже того и переменить. Кроме того, сделал Корф и другую погрешность, состоящую в том, что он пошел на Шепинга с излишним и непомерным азартом, а особливо как его сначала он поранил и просить стал, чтоб перестать и помириться. Ибо как для его слишком обидно было и несносно быть от малорослого Шепинга побежденным, то, закричав: ‘Нет, каналья, либо ты умри, либо я!’ — пустился на него с толикою яростью, что сам почти набежал на шпагу своего противника и в тот же миг испустил дух свой, будучи им проколот насквозь.

Сим образом кончилось тогда сие славное дело, и все были рады, что Корф лишился жизни, ибо он надоел уже многим своим нахальством и озорничеством. Мы, стоявши потом в самом его доме, видели многие пули, сидящие в стенах, которые расстрелял он накануне того дня, стреляя все по зажженной свече и стараясь пулей только с ней снять и огня не потушить. Однако не так сделалось, как он думал, а так, как угодно было провидению, восхотевшему наказать сего высокомерного человека.

Между тем как покойный родитель мой в сем месте стоял, я жил в помянутой мызе Пац и продолжал учиться по-прежнему, однако, к сожалению, не удалось мне сим прекрасным и полезным для меня случаем пользоваться. Не успела весна вскрыться и наступить лето, как полку нашему сказан был поход и велено было иттить в Финляндию, и как отцу моему одного меня и в таких летах и в такой отдаленности оставить было никак не можно, то принужден был нехотя взять меня с собою.

Таким образом, принужден я был оставить то место, которое сделалось мне так мило и приятно, что я и поныне еще напоминаю оное с некаким удовольствием. Сам старик-мызник, жена и дети его провожали меня, как родного, а учитель столь меня полюбил, что у него слезы даже на глазах навернулись, когда он со мною прощаться начал. Отец мой, приезжавший сам за мною, был столько тронут всем явлением сим, что не мог довольно слов найтить к возблагодарению им за все ласки и благоприятства, оказанные ими ко мне, и одолжение, ему сделанное.

Польза, полученная мною во время пребывания моего на сей мызе, состояла наиболее в том, что я научился порядочно говорить по-немецки, что для покойного родителя моего всего было приятнее. Он, любя сей язык, не мог довольно тем навеселиться и радовался по крайней мере тому, что он успел сие сделать, а сверх того, и то послужило ему к великому удовольствию, что я и французскому языку сделал хорошее начало, также получил охоту к рисованию, а что всего лучше, во всех поступках и поведениях моих несравненно пред прежним поправился и из прежнего пререзвого баловня сделался постоянным мальчиком, обещающим собою многое.

Шествие наше или поход простирался самым тем же путем, которым мы шли в Курляндию, а именно через Ригу, Дерпт, Нарву и в Петербург. Во время сего путешествия не помню я ничего особливого и достойного, кроме того, что по приходе к пограничному городу Риге полку нашему велено было иттить чрез город церемониею, и я первый раз от роду был в строю и в сержантском мундире и с маленьким ружьишком вел свой взвод. Боже мой, какое было для меня тогда удовольствие! Мне казалось, что на меня весь город тогда смотрит, как и действительно видел я весьма многих, на меня указывающих и говорящих:

— Ах! какой маленький сержант!

В тогдашние времена и действительно было сие в диковинку и в великую редкость.

Мы дошли до Нарвы благополучно, но тут у покойного родителя моего произошла какая-то ссора с нарвским комендантом Штейном за шествие через город церемониею, немец комендант вздумал было строить капризы и требовал чего-то многого, а родителю моему не хотелось удовлетворить излишнего его честолюбия. Тот запер ворота и не пустил чрез крепость, а сей, почтя за обиду, вошел в письменные команде представления, и так произошла у них вражда, но чем дело сие кончилось и кто из них остался прав, кто виноват — не знаю, а известно мне, что было только много переписки и что мы вскоре после того пришли в Петербург.

В сем столичном городе стоял полк в сей раз недолго, ибо ему назначено было иттить к Выборгу, и так простоял он тут несколько дней. Но в нашем доме и с семейством произошла в немногие сии дни великая перемена: родитель мой решился мать мою с меньшею замужнею сестрою, которая была с нами, отпустить из сего места в деревню за Москву с тем, чтоб она заехала в деревню к сестре моей, где она еще не бывала, а более для того, что она была беременна и почти на сносях, а меня расположился оставить в Петербурге и отдать в какой-нибудь пансион учиться французскому языку. Он имел у себя близкого родственника, живущего тогда в Петербурге и служившего в. конной гвардии ротмистром: то был господин Арсеньев, по имени Тарас Иванович. Он был двоюродный брат отцу моему и в малолетстве своем живал у него и воспитывался, они любили друг друга очень, и потому вознамерился он поручить ему меня на руки. При вспоможении его тотчас был приискан пансион и учитель и тотчас с ним обо всем нужном условлено и договорено. Наилучшим пансионом почитался тогда в Петербурге тот, который содержал у себя кадетский учитель старик Ферре, живший подле самого кадетского корпуса и в зданиях, принадлежащих к оному, в сей-то пансион меня и отдали.

Легко можно вообразить себе, что как я тогда принужден был разлучиться вдруг и с отцом и матерью и в первый раз остаться один и находиться от обоих их в удалении, то сей пункт времени был для меня весьма тягостен, и что прощание с моими родителями было весьма трогательно и плачевно. Меня отвезли на Васильевский остров, а в тот же час и родитель мой с моею матерью, которая с сего времени его уже более и не видала, ибо судьбе было угодно, чтоб прощание их друг с другом было в сей раз последнее. Какое счастье для смертных, что они не знают ничего из будущего! Какими слезами не преисполнено б было сие расставание, а если б было известно, что оно последнее в жизни!

Поелику жизнь моя с того времени получила новый образ и вид, то окончу я сим и письмо мое, сказав вам, что я навсегда пребуду ваш… и прочая.

ЖИЗНЬ В ПАНСИОНЕ

ПИСЬМО 11-е

Любезный приятель! Итак, по отъезде матери моей в деревню, а родителя с полком — в Финляндию, остался я один в Петербурге, посреди людей, совсем мне незнакомых, и власно, как в лесу. Не могу никак забыть того дня, в который привезли меня в дом к учителю и оставили одного: мне казалось, что я находился совсем в ином свете и дышал другим воздухом: все было для меня тут дико, все ново и все необыкновенно. Я принужден был начать вести совсем нового рода жизнь, и совсем для меня необыкновенную: не мог я уже ласкаться, чтоб мог пользоваться той негою, какою наслаждался в родительском доме. Маленькая постелька и сундучок с платьем составляли весь мой багаж, а дядька мой Артамон был один только мой знакомый, прочие же все были незнакомы, и я долженствовал со всеми ознакамливаться и спознаваться, а особливо с теми, которые тут также по примеру моему жили.

Учеников было тогда у учителя моего человек с двенадцать или с пятнадцать, некоторые были на его содержании, а другие прихаживали только всякий день учиться, а обедать и ночевать хаживали домой. Из числа первых и знаменитейших из всех был некто господин Нелюбохтин, сын одного полковника гарнизонного, да двое господ Голубцовых, которые были дети одного сенатского секретаря. Сии жили вместе со мною, и каждому из нас отведена была особливая конторочка в том же покое, где мы учились, досками отгороженная. Мне, как новичку и притом полковничьему сыну, отведена была наилучшая вместе с господином Нелюбохтиным, который был мальчик нарочито уже взрослый и притом тихого и хорошего характера, и.потому я скоро с ним спознакомился и сдружился. Голубцовы были также меня старее, ибо мне было только 10 лет от роду, однако уже не таковы, как Нелюбохтин. Одного из них звали Александром, а другого позабыл. Я познакомился скоро и с ними, ибо были они не из числа дурных детей. Что ж касается до приходящих к нам учиться, то были они разные, и между прочим одна нарочитого уже возраста девушка, дочь какой-то майорши, по проишествии долгого времени позабыл я, как ее звали, только помню, что она при мне недолго училась, а и прочие из приходящих часто переменялись и то прибывали, то убывали. Как мне никто из них не был слишком короток, то и не помню я из них почти ни одного, что и неудивительно по моему возрасту.

Учитель мой был человек старый, тихий и весьма добрый, он и жена его, такая же старушка, любили меня отменно от прочих. Он сам нас мало учивал, потому что по обязанности своей должен был всякий день ходить в классы в кадетский корпус и учить кадетов, и так доставалось ему самому нас учить двенадцатый час да в вечер еще один час. Прочее же время учил нас старший из его сыновей, которых было у него двое. Одного звали Александром, и он был нарочито уже велик и мог уже по нужде обучать и был малый изрядный, а другой еще маленький, по имени Фридрих, и малый огненный, резвый и дурной, за резвость и бешенство его мы все не любили.

Что касается до содержания и стола для нас, то был он обыкновенно пансионный, то есть очень, очень умеренный, наилучший и приятнейший кусок составляли булки, приносимые к нам по утрам и которыми нас каждого оделяли. Они были, по счастию, отменно хороши, и хлебник, пекущий оные, умел их так хорошо печь, что мне Хороший вкус их и поныне еще памятен. Обеды же были очень, очень тощи и в самые скоромные дни, а в постные и того хуже. Но привычка чего не может сделать! Сколько сначала ни были мне такие тощие обеды маловкусны, однако я наконец привык и довольно бывал сыт, а особливо когда поутру либо лишнюю булочку, либо скоромный прекрасный кренделек купишь и съешь, которые так нам казались вкусными, что подберешь и крошечки, нередко же случалось, что иногда и ложка, другая, третья хороших щей с говядиною, варимых для себя слугою моим, помогали обеду, и которые нередко казались мне вкуснее и сытнее всякого обеда.

Как я учению французского языка начало сделал еще в Курляндии и тут стоило только продолжать оный, то успех учения моего был весьма хорош. Я столь был понятен и прилежен, что менее нежели в полгода обогнал моих сотоварищей и сделался первенствующим в школе, и каков был ни мал, но мог всем указывать и за всеми поправлять. Учение наше состояло наиболее в переводах с русского на французский язык Езоповых басней и газет русских, и метода сия недурна: мы через самое то спознакомливались от часу больше с французским языком, а переводя газеты, и с политическим и историческим штилем и с званиями государств и городов в свете.

Как обещано было, чтоб выучить меня и географии, то чрез несколько времени принял учитель наш или пригласил какого-то немца, чтоб приходил к нам и учил нас часа два после обеда сей науке. Для меня была она в особливости приятна и любопытна, я пожирал, так сказать, все говоренные учителем слова, и мне не было нужды два раза пересказывать. Европейская карта, которую он одну нам только и трактовал, впечатлелась так твердо в уме моем, что я мог всю ее пересказать по пальцам. Но жаль, что учение сие недолго продолжалось: не знаю и не помню, что тому причиною было, что он ходил к нам не очень долго, почему и учение было весьма слабое и короткое. Со всем тем получил я чрез сей случай нарочитое о географии понятие, но что более моей удобопонятности, охоте и любопытству приписывать должно, а судя по учению, то оное не принесло б мне дальней пользы, так как прочим пользовало оно очень мало.

Что принадлежит до истории, то сей науке в пансионе нашем не было обыкновения учить. Но сие едва было и не лучше, нежели учить таким образом, как учат ныне (1789 г.) в пансионах, где теряется только на то время, а пользы никакой не производится, ибо заставливают детей учить обе сии науки наизусть во французском языке, и они ничего не понимают.

Но недостаток сей наградил я некоторым образом собственным своим любопытством и чрезвычайною охотою к читают книг, полученною около сего времени. За охоту к тому обязан я книге ‘Похождения Телемака’ {‘Похождения Телемака, сына Улиссова’ сочинено господином Фенелоном, учителем детей короля французского, бывшего потом архиепископом камбрейским и князем Римской империи, переведено в 1734 г. Напечатано при Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге в 1747 г. Фенелон — знаменитый французский писатель (1651-1715), ‘Похождения Телемака’ — главное его произведение, в котором Фенелон отдал дань своему увлечению классицизмом, взяв у Гомера не только сюжет, но и целые эпизоды. ‘Похождения’ полны намеков на современный автору строй.}. Не могу довольно изобразить, сколь великую произвела она мне пользу! Учитель наш заставливал меня иногда читать ее у себя в спальне для науки, но я ее мало разумел по-французски, а по крайней мере узнал, что она такое, и достав не помню от кого-то русскую, не мог довольно ей начитаться. Сладкий пиитический слог пленил мое сердце и мысли, влил в меня вкус к сочинениям сего рода и вперил любопытство к чтению дальнейшего. Я получил чрез нее понятие о митологии {Мифологии.}, о древних войнах и обыкновениях, о Троянской войне, и мне она так полюбилась, что у меня старинные брони, латы, шлемы, щиты и прочее мечтались беспрерывно в голове, к чему много помогали и картинки, в книге находившиеся. Словом, книга сия служила первым камнем, положенным в фундаменте всей моей будущей учености, и куда жаль, что у нас в России было тогда еще так мало русских книг, что в домах нигде не было не только библиотек, но ни малейших собраний, а у французских учителей того меньше. Литература у нас тогда только что начиналась, следовательно, не можно было мне, будучи ребенком, нигде получить книг для чтения.

Но не одним сим я, живучи в сем пансионе, воспользовался: я уже упоминал прежде, что я с самого малолетства получил великую склонность к рисованию и маранию красками. Еще в то время, как я учился писать по-русски, то писаришка, учитель мой, вперил в меня первую охоту рисованием своих кораблей, церквей, колоколен и прочего, дядька мой также умел гваздать {Марать, мазать, пачкать.} колокольни и чернецов, и я насмотрелся у него. Охота сия возросла еще того более в Курляндии, когда учитель мой Чаах научил меня держать кисть в руках и безделицы ими мазать красками. Словом, склонность моя к сему искусству была так велика, что в то время, когда ехали мы из Курляндии в Петербург, почитал я наивеличайшим благополучием в свете, когда б мог я иметь котел с кранами вокруг, такой, чтоб из каждого крана текла мне из него разная краска, и какой бы я отвернул, такая бы и потекла. Но тут жил я окружен будучи вокруг рисовальными мастерами и имел наивожделеннейший случай насмотреться, как они рисуют и как составляют разные краски, и получить ближайшее понятие о сем искусстве, меня оно столь прельщало, что я досадовал, для чего меня не учат, и писал к родителю моему, чтоб он сделал милость и велел меня учить. Он и сделал мне сие удовольствие: живущий с нами об стену рисовальный мастер Дангауер нанят и приговорен был меня учить, итак, начал я к нему ходить и по нескольку часов учиться. Но какая досада была для меня, что учить меня начали не так, как мне хотелось, красками, а карандашом и рисовать все фигуры. В этом прошло все время, и мне не удалось поучиться рисовать красками и любимые свои ландшафты, которые мне всего были милее, но по крайней мере имел я тут случай насмотреться и узнать многое. Сам учитель рисовал очень хорошо, и наиболее яйца гусиные красками, я же научился у него изрядно рисовать карандашами.

Между тем, как я, сим образом живучи тут, учился французскому языку, географии и рисованию, не оставлял я в праздное время, а особливо в праздники, ходить к дяде моему, господину Арсеньеву. Благоприятством и ласками его и тетки, жены его, я был очень доволен, они принимали меня всегда как близкого родственника и любили меня очень за тихое и скромное мое поведение. Они имели у себя другого племянника, жившего в кадетском корпусе и записанного в оном, он был и мне внучатный брат, звали его Тимофеем Ивановичем Тутолминым, и он самый тот, который ныне наместником в городе Архангельском. Судьбе угодно было превознесть его далеко предо мною, но тогда имел я преимущество пред ним, и дядя любил меня более, нежели его, ибо он был резв и вертоголовой. Мы всегда почти бывали с ним вместе у дяди и всегда ночевали, ибо ходить должно было чрез весь Петербург, и были друзья между собою.

В сих происшествиях кончился 1749 и начался 1750 год. Бываемые около сего времени и в другие торжественные дни увеселения, а особливо иллюминация из разных фонарей, прельщали меня до бесконечности, для меня были новым зрелищем, и я не мог их довольно насмотреться. Ко всему любопытному был я с малолетства склонен. Таким образом утешали меня чрезвычайно кадетские строи и их учения, бывшие летом: всегда, когда они ни бывали, хаживали мы смотреть, ибо парадное место было подле самых нас.

Пред приближением масленицы восхотелось родителю моему меня видеть, он прислал за мною повозку и лошадей и просил учителя, чтоб он недели на две меня к нему отпустил. Учитель не только на то охотно согласился, но поступил еще далее и отпустил со мною и старшего своего сына. — Итак, ездили мы к моему родителю в полк и гостили у него недели две. Он стоял тогда с полком между Выборгом и Петербургом, на винтер-квартирах {Зимние квартиры.}, и имел квартиру свою в селе, называемом Красным, хоромцы были самые маленькие, но в этакой стране, какова Финляндия, и требовать было лучше не можно. Родитель мой был нам очень рад и о успехе учения моего изъявлял свое удовольствие. Все время нашего пребывания у него препроводили мы весело и приятно: он бирал нас с собою, когда случалось ездить ему куда в гости. Все полковые офицеры ласкались ко мне наперерыв и все хвалили за мою прилежность и охоту к учению, в сие-то время выпросил я у родителя моего прежде упомянутое дозволение рисовать учиться, он охотно на то согласился и велел купить для меня рисовальную книгу и все нужное. Здоровье родителя моего начало около сего времени гораздо слабеть, он уже давно жаловался ногами, но сие время чувствовал и во всем себе слабость. Как теперь помню, однажды идучи вместе с ним к церкви, которая была неподалеку от хором, обратившись он к идущим позадь его офицерам, сказал:

— Нет, государи мои, недолго уже мне жить, чувствую одышку и отменную слабость во всем моем теле, которая меня очень устрашает.

Все утешали его, говоря, что лета его еще не так велики, чтоб скорой смерти опасаться было можно, однако он оставался при своем мнении.

Другое, что мне из сего периода времени памятно, было то, что родитель мой издевками своими вогнал меня однажды в превеликие слезы. — Идучи однажды в баню, угодно ему было взять меня с собою. Не успели мы раздеться, как вздумалось ему надо мной пошутить:

— Ну, брат Андрюша, — сказал он мне, — ты у меня теперь уже жених, и пора уже тебя женить.

Меня сие так поразило, что слезы у меня как град покатились, ибо природная застенчивость моя против женского пола была так велика, что я не мог рассудить, что это была одна шутка, и можно ли быть правде, когда я тогда не более как по одиннадцатому году был: женят ли кого в такие лета?

Погостивши у родителя моего недели две-три и на первой неделе великого поста исповедовавшись и причастившись, возвратился я опять в Петербург и стал продолжать свои науки и жить по-прежнему у моего учителя. С сего времени, сколько я помню, упражнялся я в переводе какой-то французской книжки, — мне и поныне жаль, что у меня пропал сей перевод, без всякого сомнения, он был весьма несовершенен и недостаточен: некто господин Барынков нашего полку выпросил у меня его прочесть и увез.

Сим образом продолжал я тут жить и учиться во весь остаток зимы, во всю весну и лето, а между тем родитель мой перешел с полком своим в самый город Выборг, ибо полку его велено было стоять тут во все лето лагерем. Желал бы он охотно, чтоб я прожил у учителя моего еще год, но усиливающаяся его слабость и болезненное состояние принудили его прервать, против хотения своего, мое учение и взять меня к себе из Петербурга. Он прислал за мною нарочных лошадей, и я принужден был, оставив Петербург и все свои науки, и к нему в Выборг ехать.

Сим окончу я сие письмо, предоставляя в последующем рассказать дальнейшее, что со мною случилось, а между тем, при уверении о моей непомерной дружбе, остаюсь и прочая.

В ВЫБОРГЕ

ПИСЬМО 12—е

Любезный приятель! Таким образом, не продолжалось учение мое в Петербурге более одного года, и заплачено за меня с небольшим сто рублей, но сии сто рублей принесли мне великую пользу. Лета мои, сколь ни были еще нежны и малы, однако я тут многому набрался не столько учася, сколько наглядкою. Что ж принадлежит до французского языка, то оному, судя по летам моим, я довольно выучился и не только мог говорить, но и переводить по нужде. Напротив того, немецкий язык я совсем почти позабыл, ибо как во всей нашей школе ни один человек не разумел и не говорил по-немецки, то, не имея случая целый год ни с кем ни единого слова промолвить, и разучился я оному так, что не умел и пикнуть. Вот что делает отвычка и не употребление! Однако читать, писать и разуметь я все-таки еще мог.

По приезде моем в Выборг нашел я родителя моего стоящего на маленькой квартирке по ту сторону города и подле самого поля по конец всего форштата, где неподалеку стоял и полк его лагерем. Он лежал уже в постели и врачуем был полковым нашим лекарем. Большой мой зять находился тогда в отпуску, а меньшой был в полку, однако стоял на другой квартире. Родитель мой не преминул меня проэкзаменовать во всех моих знаниях. Он доволен был, что я по-французски сколько-нибудь научился, любовался моими рисунками, а паче всего мило ему было, что я имел уже некоторое понятие о географии. Он сам любил и знал сию науку и не мог довольному моему знанию нарадоваться, а не менее и я рад был, что нашел у него целый атлас с ландкартами {Географическая карта.} и мог любопытство свое по желанию удовольствовать. Одно только родителю было не весьма приятно, что я за французским языком совсем немецкий позабыл. Чтоб пособить сему сколько-нибудь, то заставил он прежнего учителя моего Миллера, который у него в доме жил, по нескольку часов в день возобновлять мне язык сей. Я принужден был ходить к нему в сарай, где он имел свое жилище, и там препровождать с ним по нескольку часов в читанье и говоренье, однако хотя продолжалось сие более месяца, но пользы от него получил я мало, ибо он совсем не способен был к учению.

Сию скуку заменял я в праздное время другими и приятнейшими для меня упражнениями. Я узнал, что у родителя моего был целый ящик с книгами. Я добрался до оного, как до некоего сокровища, но, к несчастью, не нашел я в них для себя годных, кроме двух, а именно: Курасова сокращения истории и истории принца Евгения {См. примечание 5 после текста.}. Не могу, однако, довольно изобразить, сколько сии немногие книги принесли мне пользы и удовольствия. Первую я несколько раз прочитал и получил через нее первейшее понятие об истории, а вторую не мог довольно начитаться: она мне очень полюбилась, и я получил через нее понятие о нынешних войнах, об осадах крепостей и многом, до новой истории относящемся. Пуще всего было мне приятно и полезно, что в книге сей находились планы баталиям и крепостям. Я скоро научился их разбирать и получил такую охоту к военному делу, что у меня одни только крепости, батареи, траншеи, ретраншементы и прочие укрепления на уме были. Нередко просиживал я по нескольку часов, читая сию милую для меня книгу и рассматривая чертежи и рисунки. И читание сие подало однажды повод к особливому происшествию: как я однажды ее сим образом читал, го вздумалось родителю моему, лежащему в комнаточке, отгороженной от того покоя, где я читал, спросить меня, что я делаю.

— Читаю, батюшка, книгу, — сказал я.

— А какую, мой друг?

— Принца Евгения.

— О мой друг! — сказал родитель мой, сие услышав. — Книгу сию читать тебе еще рано.

— Но почему же? — спросил я. — Я ее довольно понимаю и разумею, и мне она очень полюбилась.

— Ну, хорошо, мой друг, — сказал родитель мой, — ежели так, то пожалуй себе читай.

А услышав, что я ее уже в другой раз читаю, а Кураса три раза прочел, похвалил меня за охоту мою к чтению и за мое любопытство особливое.

Другое и весьма приятное для меня упражнение было в хождении смотреть, как артиллеристы учились стрелять из пушек в цель. Учебная батарея их была подле самой нашей квартиры, и как я около сего времени давно уже перестал бояться стрельбы, но паче получил к ней особливую охоту и склонность, то не пропускал я ни единого случая, чтоб не быть на батарее, когда стреляли, и нередко имел удовольствие сам зажигать нацеленные пушки. Но никогда я сам собою так доволен не был, как при одном случае: артиллеристам сим вздумалось однажды, не знаю для чего, кинуть из мортиры одну начиненную бомбу, с тем, чтобы ее разорвало в воздухе. Как офицер артиллерийский был мне уже знаком, то выпросил я дозволение, что мне ее бросить, то есть зажечь мортиру. Сперва не хотели было мне на то позволить, боясь, чтоб меня не оглушило, однако я убедил их моею просьбою, и удовольствие было неописанное, когда увидел я брошенную мною бомбу кверху разрывающеюся. День был тогда прекрасный, бомба расселась в самой высоте и произвела наиприятнейшее зрелище своим сперва маленьким и на облачко похожим дымом, а потом своим громом.

Другое, но еще вящее удовольствие имел я при следующем случае. Известное то дело, что полки во всякое лето не только учатся, но наконец все солдаты стреляют и в цель пулями в нарисованных на щитах людей, каждый солдат должен выстрелить три раза, и всякий раз записывается, кто и во что попал. Сей обряд должен был производить около сего времени и наш полк, я, как сержант, находившийся в действительной службе, должен был находиться также в строю. Правда, никто бы не взыскал, если б я не был, но мне самому того хотелось: ружье было у меня маленькое и по моей силе, и мне восхотелось также с прочими стрелять. Сие было в первый раз от роду, что я стрелял из ружья моего пулею, и какое неописанное удовольствие мое было, когда из всех трех пуль не потерял я ни одной, но всеми попал в щит и одною прямо в сердце, что почиталось за превеликую редкость. Похвалы загремели мне отовсюду, и я не вспомнил сам себя от радости, хотя дело само по себе не составляло никакой важности, но для ребенка все было мило и приятно. Далее, нередко хаживал я в самую крепость и город Выборг, многие из офицеров наших имели там свои квартиры, и как они все меня любили, то хаживал я к ним иногда в гости. При сем случае имел я довольное время насмотреться сего города и крепости, построенными почти на одном камне. Он разделяется на две части: одну и большую часть составляет старинная крепость, наполненная довольно изрядным немецким каменным строением и имеющая внутри себя несколько кирок и церквей, одна наизнаменитейшая из них превращена была в нашу церковь и была соборная. Другую часть составляла новая пристройка, которой укрепления и тогда не совсем еще были отделаны, ибо как кряж, на котором вся сия и нарочитого пространства часть города была построена, составлял единый и целый дикий камень, и как ров около укреплений копать было никак не можно, то принуждено было дикий камень сверлить и порохом рвать. На сию работу, производимую с великим трудом, не однажды я сматривал и видал, как рвало каменья и бросало на воздух, чтоб не могли они кого убить, то назначалось к тому особливое время, и по данному сигналу все удалялись прочь и под защиты, а тогда вдруг все сверлы и запалялись. Боже мой, какое начиналось тогда тресканье и лопатня и какое летание на воздух превеликих глыб каменных! Но, по счастью, летали они недалече в стороны, и городским жителям не было от них ни малейшей опасности.

Сия новая и недостроенная еще часть города отделена была от старого города нарочитой ширины морским рукавом или узким заливом, простирающимся внутрь земли на знатное расстояние. Для коммуникации {Французское слово — для сообщения, пути, дороги.} между обеими частями сделан был через рукав сей предлинный мост, а против середины оного на случившемся природном посреди рукава каменном острове воздвигнута была превысочайшая башня, окруженная внизу весьма крепкими укреплениями и снабженная множеством пушек, некоторые из них и самые величайшие были на самой башне и могли очищать все окрестности города, все сие укрепление называлось Шлоссом или замком.

В сих-то и подобных сему упражнениях препровождал я свое тогдашнее время, и оно было мне приятно и весело. Но, увы! приятное сие время не долго продолжалось: судьбе угодно было положить предел дням моего родителя и произвесть через то во всех обстоятельствах моих великую и весьма важную перемену.

Лета родителя моего были хотя весьма еще немногочисленны, но болезнь, чувствуемая им за несколько уже лет до того в ногах, а потом и во всем теле, свела его в гроб и лишила его той жизни, которая для меня весьма еще была нужна и надобна, ибо я был сущий еще ребенок. Недели за две до кончины болезнь его так усилилась, что все старания полкового нашего и искусного лекаря не могли подать ему ни малейшего облегчения, но он, напротив того, со всяким днем приходил в вящую слабость. Тогда не только все окружающие его, но и сам родитель мой предвидел, что конец его жизни приближается. Он требовал сам, чтоб приготовили его к кончине по долгу христианскому, итак, исповедали его и приобщили святых тайн, а потом особоровали елеем.

При производстве сих церковных обрядов сердце мое поражено было наивеличайшею тоскою. Вместо прежних удовольствий текли из глаз моих слезы, меня хотя старались все утешать и льстили надеждою, что авось-либо родителю моему полегчает и он от болезни своей освободится, но изображающаяся на лицах у всех печаль и господствующее во всем доме уныние и печальное молчание не то мне предвозвещало. Я ходил повеся голову и утирал только текущие из глаз слезы.

Поелику родитель мой был до самого конца своей жизни в совершенной памяти и рассудке, то и не упустил он сделать все, что должно. Он написал духовную и поручил попечение обо мне и о моей матери наилучшему своему другу, Ивану Михайловичу Дурнову, одному соседственному по деревням нашим дворянину, но сия духовная осталась потом без всякого действия. Потом распрощался он со всеми нами и домашними, все домашние обмывали руки его своими слезами и наполняли воздух своими рыданиями. Что касается до прощания со мной, то было наитрогательнейшее и для меня наипечальнейшее.

Он подозвал меня к себе и, собрав последние свои силы, обняв меня залился слезами, и прерывающим голосом, сколько помню, говорил следующие слова: ‘Смерть моя, мой друг, приближается, — вижу я сам уже, что мне умереть…. Небу не угодно было, чтоб дни мои до того времени продлились, чтоб мог я иметь удовольствие видеть тебя в совершенном возрасте…. Я оставляю тебя ребенком и сиротою….’ Слезы покатились у него при сем слове и тяжкий вздох излетел на небо.— ‘Но что делать’, продолжал он держав меня за руку стоящего почти вне себя, ‘угодно так всемогущему Богу. Его святая воля и буди! Он будет тебе вместо меня отцом. Я поручаю тебя Его покровительству и не сомневаюсь, что Он милостию своею тебя не оставит…. Но слушай, мои друг, и не позабывай никогда последнего приказания отца твоего…. Помни, что он приказывал тебе сие при последнем своем издыхании…. Старайся во всю жизнь твою и всего паче бояться, любить и почитать сего всемогущего Бога и Творца нашего, и во всем на него полагаться. Никогда ты в том не раскаешься, он во всех нуждах будет твоим покровителем и помощником. Будь к нему прибежен с самых теперешних твоих лет, и всегда возлагай надежду и упование свое на него. Ты счастлив будешь, ежели сие исполнишь’….

Слабость воспрепятствовала ему далее говорить, однако он, отдохнув несколько и собравшись с духом, продолжал тако:

‘Не грусти обо мне и не плачь, ты остаешься теперь с матерью, люби ее и почитай, покуда жизнь ее продлится, она тебя родила и воспитала и проливала о тебе много слез, ты должен утешать ее при старости своим поведением, живи, мой друг, порядочно и постоянно. Будешь хорошо жить, и тебе самому хорошо будет, а худо себя поведешь, будет и тебе худо. Помни это твердо и никогда не позабывай. Люби и почитай обеих своих сестер и их мужей, они о тебе оба будут теперь попечителями и тебя не оставят, а паче всего еще напоминаю тебе, люби и почитай Бога, его милость и покровительство тебе всего нужнее, молись к нему всегда и проси, чтоб Он к тебе был милостив, и не лишил тебя любви своей. Я поручаю тебя Ему и Его святое благословение и вкупе мое грешное, буди над тобою!’

Сказав сие, не мог он более от удручавшей болезни и горести говорить, но, поцеловав меня и смочив щеки моя своими слезами, приказал мне выттить вон и затворить в комнатке двери, я обливался тогда слезами, но принужден был повиноваться его повелению.

Сие было в последний раз, что я его видел, ибо с сего времени не велел он пускать никого к себе, кроме отца своего духовного, да и начал почти с самого сего часа страдать к смерти. В сем страдании препроводил он не более одних суток, и наконец, 26 сентября был тот несчастный для нас день, в которой затворил он на веки свои очи и переселился в вечность.

Самую кончину его мне не удалось видеть, воспоследовала она по утру очень рано и покуда я еще спал. Не успел я проснуться, как необыкновенная тишина в доме, ладонный запах и слезы у всех на глазах меня поразили. Сердце у меня затрепетало, я спешил спрашивать у всех: жив ли батюшка? и не скончался ли? но никто не хотел мне ответствовать, наконец принуждены были мне сказать, что его уже нет на свете. Я завыл тогда и зарыдал, облившись слезами, но множество офицеров и зять мой, вошедши самое то время, не дали мне более надрываться, они велели меня силою отвесть на квартиру зятя моего и там оставить, приказав не выпускать никуда со двора. Тут принужден я был пробыть до самого того времени, как изготовилось все нужное к печальной церемонии его погребения.

Попечение о сем и все нужные к тому распоряжения восприял на себя полку нашего подполковник, господин Шредер. Человек сей был весьма хороший и благоразумный. Он любил покойного родителя моего и потому восхотел ему отдать последний долг сей. Но сего еще не довольно: но он восхотел и далее восприять на себя труд и постараться о том, чтоб во время сутормы и первого замешательства в доме, не могло ничего распродать из пожитков отца моего, оставшихся после оного. Тотчас было все собрано и на первый случай опечатано, а потом при присутствии зятя моего все порядочно переписано. Но все иждивение отца моего не составляло дальней важности, ибо как жил он одним только почти жалованьем, и тогдашние времена не такие были, чтоб можно было полковникам от полку наживаться, то не откуда взяться было сокровищам. И денег наличных отыскалось очень мало, да и те состояли в небольшом только количестве червонцев, которые покойный родитель мой берег для всякого случая, и число оных было так не велико, что едва стало их на погребение.

Поелику кончина отца моего воспоследовала при полку и в городе, почти иностранном, где два генерала имели тогда свое пребывание, то все обстоятельства требовать, чтоб сделали погребение ему порядочное и с достодолжною по чину его церемониею. Таковое погребение по многокоштности своей хотя и несоразмерно было с нашим достатком и оставшим капиталом, но нечего было делать. Зять мой, г. Травин, тогдашний мой опекун и попечитель, принужден был на все согласиться, и давать деньги на закупку всего нужного и на прочие издержки при сем печальном обряде.

Погребение и в самом деле произведено было с пышною церемониею, весь полк был в параде, а знатный деташамент последовал за гробницею отца моего от самой квартиры до соборной церкви, где назначено было его положить. Гроб обит был сукном, украшен золотым галуном и позлащенными скобами. Он везен был цугом, покрытым черным сукном, несколько сот аршин крепу и других черных материй употреблено было на обвязку офицерских шляп, рук и шпаг, покрытие барабанов и на тысячу других излишностей, затеваемых теми, кому чужих денег не жаль, и которые готовы сорить ими на что ни вздумается. Я одет был в глубочайший траур и должен был иттить за гробницею. По обеим сторонам меня шли помянутые генералы: один из них был генерал-поручик Салтыков, по имени Иван Алексеевич, а другой генерал-майор Михаил Семенович Хрущов, оба они восхотели сами честь сделать родителю моему и препроводить тело его до церкви, несмотря хотя расстояние было нарочито велико и шествие простиралось более версты. Полк поставлен был в два ряда по улице подле собора, и по приближении тела, отдана была оному всем полком последняя честь, с барабанным глухим тоном и печальною музыкою. В церковь внесли оное на себе некоторые офицеры полку нашего, отменно любившие отца моего и обливающиеся слезами, слезы сии не один, а весьма многие проливали. Покойный родитель мой любим был так всем полком, что не осталось солдата, который бы не плакал или по крайней мере не тужил и не сожалел об оном. По внесении в церковь, поставили меня с правой стороны подле гроба, где принужден я был стоять во все продолжение обедни и отпевания. Легко можно всякому себе вообразить, каковы были для меня сии минуты и в каком состоянии я тогда находился! Я походил более на истукана, нежели на печального ребенка. Взоры мои устремлены были беспрерывно на лежащее тело моего родителя, которое я тогда впервые еще увидел бесодушевленное, я воображал себе, что вижу оное в последний раз в моей жизни, и что скоро оное погребут и зароют в землю, и мысль сия поражала сердце мое наивеличайшею грустию и тоскою, и выгоняла новые слезы из глаз моих, от которых во всю обедню лицо мое не обсыхало.

Как пришло время уже опускать гробницу в землю, то велели мне в последний раз облобызать тело произведшего меня на свет и проститься с оным. Я учинил сие и смочил руки родителя моего слезами, и имею по крайней мере ныне то удовольствие, что слезы мои погребены вместе с ним в землю и составляли единую малую мзду за все труды и старания, употребленные им на мое воспитание. Меня оттащили от гроба силою и спрятали в тесноту народа, дабы я не видел дальнейшего происхождения. Чрез несколько минут после того, услышал только я звук пальбы пушечной и треск беглого ружейного огня, производимого полком нашим, что доказало мне, что тело опущено уже было в гробницу и предано земле. Могила выкопана была внутри самой сей соборной церкви, подле самого второго среднего столба, в левой стороне находящегося. Сие обстоятельство замечаю я для того, чтоб в случае, если судьбе будет угодно завесть в сей город кого-нибудь из детей или потомков моих, могли бы они безошибочно отыскать то место, где покоятся кости и прах сего их предка, достойного того, чтоб оросили они оное своими слезами.

По окончании сей печальной церемонии и по распущении полка в свой лагерь, приглашены были все штаб и обер-офицеры, как нашего, так и других полков, присутствующие при погребении, на погребальный обед. Для сего отыскан был наипросторнейший дом в самом городе и все трактованы были столом, а потом по обыкновению одарены были золотыми кольцами.

Сим кончилась вся сия печальная церемония, которая хотя и стоила нам весьма многого, но, по крайней мере, имею я то удовольствие, что никто еще из предков и сородичей моих не удостоился погребен быть с толикою честию и славою, как покойный родитель мой, который по справедливости и достоин был оказания ему таковой почести.

Можно без любославия, но беспристрастно сказать, что из всех тогдашнего времени полковников, а особливо стариков, был он едва ли не самолучший. По крайней мере все почитали его наипорядочнейшим, степеннейшим и важнейшим. Везде где ни случалось ему с полком своим быть, приобретал он почтение и любовь. Никогда не случалось ему от главных командиров получать за что-нибудь выговоры и репреманты. Он всегда исправно наблюдал свою должность и знал свое дело. Во все продолжение военной своей службы, в которой он родился, воспитан, препроводил всю свою жизнь и умер, имел он время всему относящемуся до военной службы научиться и узнать оную из основания, почему и не удивительно, что он был во всем исправен. Полк его был в тогдашнее время из наилучших и исправнейших. Правда, хотя и не было в нем такой чистоты и щегольства, какие заводимы были уже в некоторых других полках молодыми полковниками, но за то солдаты были родителем моим довольны, и все его не инако как своим отцом почитали. Любовь их сохранил он многие годы и по своей кончине. Не однажды и многие годы спустя, имел я удовольствие слышать от всех старых и при нем служивших солдат наилестнейшие об нем отзывы. Всякий не инако говорил об нем, как с искренним сожалением, и отзывался, что это был не полковник, а отец наш.

Службу свою продолжал он с самого малолетства, сперва в пехотных полках, потом, как начали составлять Измайловский гвардейский полк, то взят был в оный, в котором дослужился до капитанов, и был в походах с Минихом, против турок и на приступе очаковском, а как выпустили его в сей полк в полковники, то ходил он во время шведской войны с Кейтом на галерах.

Что касается до наружного его образа и личных его свойств и характера, то был он роста высокого и собою плотен, лицом был смугловат и кругл, волосы имел черные, глаза большие темно-карие и наполненные некоею благоприятностию, привлекающею к нему с первого взгляда любовь ото всех. Вид имел он осанистый, был собою взрачен, и мог одним своим видом привлекать к себе почтение, голос имел важный и степенный, но в произношении слов немного картав, однако так, что почти было не приметно.

Что принадлежит до душевных его свойств, то разум имел он острый и довольно просвещенный. Говорил весьма хорошо по-немецки, которому языку обучен он был еще в малолетстве, знал арифметику и географию, и мог переводить с немецкого языка довольно изрядно. Мне достались некоторые остатки трудов его, состоящих в переводе Лифляндской экономии, и сего же княжества истории, но были то единые отрывки. По-русски писал он свободно, скоро и мелко, в письме его была та особливость, что он литеру Д, писывал превратным и следующим образом

. Имя же свое подписывал он наиболее сим образом:

Что касается до расположения его души, то было оно наичестнешнее в свете. Он не любил никакой неправды и не терпел обманов. Обхождение его было откровенно и дружественно, всякое лукавство и притворство было от него удалено, он не разумел нынешней зловредной политики, не умел притворно льстить, ласкаться, шуться и согибаться на подобие змеи, и потом жалить и язвить, или, по примеру кошек, спереди ласкаться и виться около души, а позади вредить и царапать, но он обходился со всяким просто, чистосердечно и говорить прямо то, что у него на сердце. Он не любил дальних церемониалов и ненавидел всякое коварство, шильничество и мытарство, а буде случалось, что кто предпринимал что-нибудь против его чести, достоинства и справедливости, то был неуступчив, но любил защищать свою честь и правду. Сие заводило его иногда в некоторые небольшие ссоры с таковыми бездельниками и негодными людьми, несмотря хотя бы были они и выше его чином. Однако неприятелей и врагов не имел он у себя никаких важных, но умел поступками своими их злобу преодолевать, и заставливать иметь к себе почтение. По причине любления справедливости и всегдашнего хорошего поведения, кроткого, тихого и миролюбивого своего права, был он всеми добрыми и честными людьми любим, а бездельники и негодные люди редко таких людей любят.

Нрава был он не угрюмого и не слишком веселого. Он любил с людьми обходиться, но компании его были всегда небольшие и степенные, частых банкетов и пиршеств он не заводил, может быть не дозволял ему того и достаток, но за столом его всегда бывало по нескольку человек посторонних: ибо угостить он всякого любил, и был гостеприимчив. В особливости же любил он обходиться с немцами, а особливо разумнейшими из оных, ибо любил с ними говорить и рассуждать по-немецки, да можно сказать, что и они его за то отменно любили.

К закону имел он должное почтение, и не будучи ханжею и суевером, был довольно набожен и прибежен к церкви. Он имел о украшении оной особое попечение, и будучи охотником до музыки, завел в полку прекрасный хор певчих.

Что принадлежит до склонностей его, то имел он небольшую склонность к псовой охоте, однако умеренную и весьма благоразумную. Он не держивал у себя никогда более двух или трех борзых собак и езживал в поле более для компании с другими, и то весьма редко. Любимая его собака в мою бытность называлась Дегерби, прозванная по одному шведскому местечку, где он ее достал будучи в походе на галерах. К лошадям имел он также, но небольшую охоту. Любимая его лошадь, на которой он всегда езжал, называлась Шелма, и была небольшая, лифляндской породы, и карая шерстью. До игры карточной и азартной не был он охотник, но в ломбер по самой маленькой цене игрывал охотно. К музыке он имел особливую охоту, и игрывал сам довольно хорошо на флейтузе. Старанием его была у нас полковая музыка очень изрядная, и он умножил ее другим хором, составив оный из маленьких солдатских детей, которые вкупе были и певчими, а прочими певчими были у нас писаря, которых всех вывел он в люди, пережаловав чинами. Впрочем, любя играть на флейтузе, произвел он целый хор из флейтузов с фаготами. Сею музыкою он увеселял архиереев и, по тихости оной, называл ее монашескою.

К щегольству и пышности не имел он ни малейшей склонности и на убирание волос не терял многого времени, как тогда и не было еще сие в дальней моде. Наилучшая уборка волос состояла в завивании на верху головы маленькой плетенки и в плетении ее в косы, а пукольки тогда были развевающиеся и завиваемые на конце тупенькими щипцами. Платье любил он хотя чистое и опрятное, но не пышное и не богатое, а хотел, чтоб было оно хорошо, но ему спокойно и тепло. Кроме обыкновенных мундиров, не было у него никакого иного: но тогда и не было обыкновения носить штатское. Самым экипажем он никогда не щеголял, и как карет тогда еще не было в дальнем употреблении, а особливо в полках, то довольствовался он небольшою четвероместною колясочкою, да и то сделанною в полку своими мастеровыми, ибо он, любя мастерствы и художествы, завел их в полку своем всякого рода.

Впрочем был он весьма воздержного жития. Компании бывали у него хотя нередко, но никогда не помню я, чтоб видел его подгулявшим, несмотря в какой бы ему компании быть ни случалось, а таковую ж воздержность наблюдал он и в прочем, всяких дебошей был он чужд и мне неизвестно ни одного порока, которому бы он был в особливости подвержен. Не было в нем ни запальчивости, ни дальней склонности к гневу, лютости и жестокости, люди и домашние его не могли приносить в том на него жалобу и не стегали от жестокости, как у прочих. Ему не трудно было всякому угодить, а потому они его и любили. Наилучший и вернейший у него слуга был Андрей, по прозвищу Клест, отец нынешнего ткача моего Федора, который вкупе был у него и ключником, и казначеем и славным поваром, другой повар назывался Дрозд, а камердинером был у него и любимый слуга Косой, бывший у меня после того садовником, помогавший мне разводить сады мои. С сим служителем своим, которому, кроме вина, мог он все вверивать, нередко ссоривался он за то, что доставал хищническим образом из погребца его глоток себе вина. Он узнавал тотчас по глазам, как скоро хоть несколько он выпил, и любимая его проба и обличение состояла в том, что он заставливал пройтить его в комнате по одной дощечке, так как покойной король прусский делывал то после с одним своим слугою.

С покойною родительницею моею жил он во всю свою жизнь согласно и мирно, несмотря хотя была она не совсем согласного с ним права, она нередко надоедала и наскучивала ему своими докуками, жалобами и излишним говореньем, но он наиболее отходил от нее и отделывался молчанием. Со всем тем любили они друг друга чистосердечно и жили, как надлежит верным и честным супругам.

Что принадлежит до нас, детей его, то любил он нас потолику, сколько отцу детей своих любить должно, но без дальнего чадолюбия и неги. Он сохранил от всех детей своих к себе любовь, однако и страх и почтение. Самые зятья мои его побаивались и не смели ничего предприять худого и безрассудного, тотчас бывала за то им гонка. Покуда сестры мои были еще в девках, то не имел он о пристроении их к месту дальнего попечения, и таких забот какими иные мучатся, но возлагал упование свое на Бога, говоря, что Он ему их дал, Он постарается уже и пристроить их к месту и всякую наделить ее долею. Упование сие и не было тщетно, он и видел надежду свою совершившеюся. Что касается до меня, то по малолетству моему не можно еще ему было ничего со мною учинить, в тогдашние времена не таково легко или паче вовсе невозможно было производить с малолетными детьми таких игрушек и переворотов, какие производятся ныне с оными к стыду наших времен и к удивлению потомков, однако, если б жизнь его продлилась долее, то не оставил бы он, конечно, постараться как об обучении моем множайшим наукам, так и о скорейшем доставлении мне офицерского чина. Полковником был он уже давно, и ему чрез год досталось бы по линии в генерал-майоры и тогда бы мог он взять меня к себе в адъютанты, но небу было сие не угодно. Вот слабые и немногие черты характера моего покойного родителя. Отпустите мне, любезный приятель, что я, изображая оные, касался иногда самых мелочей и безделок. Я делал сие не без причины. Письмы сии назначиваются мною не для одних вас, но вкупе и для детей моих и потомков, мне хотелось сохранить и для них память как о себе, так и о моих предках, а как для нас, потомков, мила и любопытна и самая малейшая черта из жизни наших предков, то и рассудил я заметить все, что я мог только помнить.

Сим окончу я теперешнее мое длинное письмо, а в последующих расскажу вам, как я, оставшись один и сиротою, начал далее жить и горе мыкать, а между тем, уверив вас о непременности моего дружества, остаюсь ваш, и прочая.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Часть вторая

ИСТОРИЯ МОЕГО МАЛОЛЕТСТВА

С 1750 ДО 1755 ГОДА

Писано в 1789 году

ОТЪЕЗД ИЗ ПОЛКА

ПИСЬМО 13-е

Любезный приятель! Смерть отца моего произвела во всех обстоятельствах, относящихся до нашего дома, а особливо до меня, великую перемену, я остался от него малолетен, на чужой стороне, один и без всякого почти покровительства и защиты. Мать моя находилась в сие время в деревне за Москвою и в великой от нас отдаленности. Больший мой зять был в отпуску и был также в псковских своих деревнях, а в полку находился только меньшой мой зять, г. Травин, но сей был не весьма обстоятелен, а более ветрен и ненадежен. Однако для меня и то было уже великим счастьем, что он случился на ту пору при полку, без него и того бы еще хуже было, и я, будучи ребенком, не знал бы что делать и что начать с собою и с вставшим после отца моего стяжанием. А то, каков он ни был, но все уже мог сколько-нибудь обо мне и о прочем приложить труды и постараться.

Наиглавнейший был тогда вопрос — что со мною делать? Обстоятельство, что я не только записан был в службу, но и действительно в оной считался сержантом, наводило не только на зятя моего, но и на всех знакомцев отца моего, которые наиболее к нашему дому были привязаны, великое сомнение и заботу. Остаться при полку и нести действительную службу, по молодости и по летам моим, было мне никак не можно, а из полку в дом матери моей, и на долгое время, отпустить никто не мог и не отважился: отпуски в домы были как-то около сего времени очень туги, так что сами генералы не могли отважиться отпускать на несколько месяцев. К тому ж хотя бы я и отпущен был, но как можно было мне одному и в такой дальний путь, а потом с таким тяжелым и большим обозом отправиться, каков был наш? Но как время не терпело и чем-нибудь вопрос сей решить было надобно, то все наши друзья и знакомые за необходимое считали, чтобы зятю моему постараться как-нибудь о том, чтоб он взял на себя труд и отвез меня со всеми оставшимися пожитками к моей матери.

Но тут опять было некоторое сомнение: просить сего увольнения надлежало от тогдашнего дивизионного командира, генерал-поручика Салтыкова, но всем известно было, что он имел с покойным родителем моим, незадолго до его кончины, некоторую суспицию {Латинское — столкновение.}. Не могу знать, о чем и за что она была, но то только мне памятно, что все обвиняли более сего генерала, нежели моего родителя, в сем деле. Но как бы то ни было, но все опасались, чтоб сей генерал, которого характер не принадлежал к числу изящных, не стал мстить и не сделал в деле нашем остановки.

Но, по счастью, мы в сем пункте обманулись: со смертью отца моего пресеклась и вся злоба на него сего гордого генерала. Как пришли мы к нему с моим зятем и я, по совету его, поверг себя к его ногам, то принял он нас довольно благоприятно. Может быть, польстило сие его гордости и высокомерию, а статься может, что и сиротство мое, и малолетство его тронуло. Но, как бы то ни было, он, выслушав нашу просьбу, сказал нам, что он весьма охотно б исполнил все нами требуемое, но строгие запрещения от главной команды ему то возбраняют, словом, что он ни меня, ни зятя надолго никак отпустить не может, а отпустит на 29 дней в Петербург, а там просили б мы о должай-шем отпуске главную команду.

Обстоятельства наши были таковы, что мы и сему уже были рады, ибо не сомневались почти, что в Петербурге некоторые приятели отца моего помогут нам сделать то, чтоб нас отпустили на должайшее время. В сей надежде отблагодарили мы господина Салтыкова и, получив от него паспорты, начали спешить собираться в путь свой и готовить все нужное к отъезду.

В сих сборах и приготовлениях прошло несколько времени. Пожитков отца было хотя и не слишком много, но набралось всякой рухляди столько, что потребно было несколько повозок и более лошадей, нежели сколько у нас тогда было. Необстоятельность и ветреность зятя моего и излишняя его уже поспешность, а особливо обстоятельство, что у нас после погребения не осталось ничего наличных денег и не было чем не только в деревню, но и до Петербурга доехать, было причиною, что многие вещи были тогда разбросаны, а другие за бесценок распроданы, ибо денег получить инако было неоткуда и не можно. Все наилучшее отца моего: платье, полковничий его золотой шарф и весьма многие другие вещи превращены были в деньги, и выручена на том довольная сумма. Но ни которой вещи так мне не жаль, как настольных часов, бывших у отца моего. Они были особливого устроения, очень невелики и уютны и представляли собою небольшой продолговатый пьедестал, наверху которого лежал бронзовый и вызолоченный мопсик, гамкающий при всяком ударении часов и представляющий весьма хорошую и смешную фигуру. Вещица сия была такова, что мне и поныне ее жаль, и тем паче, что мне подобной ей уже нигде с того времени видеть не случалось, но зятю моему что-то вздумалось и ее сжить с рук, хотя не было уже никакой дальней нужды и можно было и без продажи сих часов обойтиться, он продал их нашему подполковнику, и за весьма умеренную цену.

Сим образом, снабдив себя довольным и множайшим числом денег, нежели сколько нам было надобно, начал мой зять крутить и юрить {Метаться, суетиться.} нашим отъездом. Тотчас были куплены лошади и повозки недостающие и тотчас все нужное к отъезду изготовлено, а чего не можно было с собою взять, отчасти разбросано, отчасти раздарено кому ни попало.

Наконец, собравшись совсем и распрощавшись со всеми нашими знакомцами, отправились мы в путь свой. Было сие уже около половины октября месяца, и в Петербург доехали мы очень скоро, хотя обоз наш и состоял во многих повозках.

По приезде нашем в сей столичный город наипервейшее дело наше было отыскать всех приятелей и друзей отца моего. Их тут было немного, дяди, моего прежде упоминаемого, конной гвардии ротмистра г. Арсеньева, на тот раз в Петербурге не случилось: он находился в отпуску, следовательно, его вспоможением не могли мы воспользоваться. Другой знакомец и, можно сказать, друг отца моего был тогда в Измайловском полку майором, по имени Гаврила Андреевич Рахманов, мы его тотчас отыскали и имели удовольствие видеть, что он с пролитием слез услышал от нас известие о кончине родителя моего и охотно хотел употребить все, что состояло в его силах, к вспоможению нашему. Однако человек сей был хотя и генерал, но не из сильных и не могущих ничего дальнего сделать, все, что он для пользы нашей сделать смог, состояло почти в одном только, что он отвез меня и представил к третьему и наизнаменитейшему отца моего знакомцу и другу, обер-гофмаршалу Дмитрию Андреевичу Шепелеву, на которого мы и полагали наивеличайшую свою надежду.

Сей любезный и орденами обвешанный старичок принял нас отменно ласково и не мог довольно о родителе моем натужиться. Он любил его как друга и, услышав о кончине его, не однажды утирал глаза свои, орошаемые слезами, а меня несколько раз удостоил своими облыбызаниями. С превеликою охотою брался он употребить все, что только можно было, к услугам нашим, но жаль, что он, будучи придворный человек и притом отправляя такую должность, которая с прочими не имела дальней связи, не в силах также был произвесть что-нибудь важное. Однако нам не можно было на него никак жаловаться, он учинил все, что только мог, к споспешествованию нашего намерения и, может быть, учинил бы и больше, если б мы ему дали волю и сами с своей стороны ему препон в том не полагали.

Еще в самый тот же день, как мы у него в первый раз с господином Рахмановым были, не преминул он обо мне с ним говорить и рассуждать, что б можно было им обоим учинить в мою пользу. Оба сии почтенные старички, и вкупе друзья между собой и приятели отцу моему, долго о сем деле думали, говорили и рассуждали. Обоим им усердно хотелось оказать мне существенную услугу, извлечь меня из полку и продолжить мне удобнейший путь к дальнейшему счастью, нежели какое мог я найтить, служа в полевых полках и в таком низком чине, но малолетство мое делало им в том превеликое помешательство. Обстоятельства тогдашних времен были совсем не таковы, как нынешние (1789 г.): в тогдашние времена и не производили с малолетними детьми таких кукольных комедий и сущих детских игрушек, как ныне: тогда трудно было и самым наизнатнейшим людям что-нибудь особое в пользу их сделать. В нынешние времена таковым людям, как они, не великого б труда стоило, при помощи приятелей своих, доставить мне офицерский чин, но в тогдашние и помыслить о том было не можно. Единое средство для доставления мне офицерского чина находил господин Шепелев в том, чтоб перевесть меня из полевых пехотных полков в украинские ландмилиции {См. примечание 6 после текста.}, поелику корпус сей достоинством своим был ниже полевых полков, то каким-то образом была возможность выпустить меня туда в офицеры, и господин Шепелев брался сие уже сделать, если мы на то будем согласны и на то решимся, если же нет, то находил он другое выгодное для меня место и говорил, не соглашусь ли я переменить мою военную службу на придворную. В сем случае хотел он определить меня ко двору в пажи, что ему всего легче учинить было можно, потому что он был над ними главным командиром. Что же касается до господина Рахманова, то он со своей стороны предлагал, что буде не будем мы согласны на то, то не хочу ли я перейтить в гвардию, и буде хочу, то в сем случае берет он на себя сделать то, что примут в нее меня капралом. Более сего сделать было не можно, ибо в тогдашнее время унтер-офицерские и сержантские чины в гвардии были великой важности и ими так не швырялись, как ныне.

Как все предложения были совсем для нас неожидаемые и такие, о которых надлежало подумать, то и не знали мы, что сказать и на что решиться. Старикам нетрудно было приметить наше настроение и нерешимость, и они охотно нас в том извинили, но как приходило время господину

Шепелеву уже со двора ехать, то, обратись он к зятю моему, сказал:

— Ну, дорогой мой (такая у него была пословица), подумайте ж о сем хорошенько и побывайте у меня опять и скажите, что для вас лучше?

Сим кончилось тогда первое наше свидание. Оба старика поехали во дворец, а мы возвратились в свою квартиру, бывшую в Ямской слободе у одного каретника.

Пришедши туда, начал меня зять спрашивать, как я думаю: принимать ли сии предложения или нет, и буде принимать, то которое кажется для меня лучше и куда бы я хотел охотнее: в ландмилицию ли, ко двору или в гвардию. Но чего можно было тогда от меня, толь мало еще смыслящего, ожидать? У меня все мысли были заняты тем, как бы скорей домой, к моей матери приехать, а предложения сии все были не по моему вкусу, ибо в случае принятия первого надлежало в превеликую отдаленность и Бог знает куда в Украину ехать и там быть одному без всяких родных и знакомых, а в случае принятия последних, надлежало также одному и без всяких родных в Петербурге оставаться, и буде определиться в гвардию, то нести еще службу капральскую, в которой я нимало еще не был способным. Словом, мне никуда не хотелось, но что в рассуждении меня и неудивительно, ибо я был ребенок, а надлежало хорошенько о том подумать моему зятю, что для меня было полезное, и на том решиться.

Но у него не то на уме было, он помышлял только о том, как бы поскорее из Петербурга вырваться, ибо ему еще более всего хотелось в свою деревню, в которую он был намерен заехать. И так он тому и рад был, что мне никуда не хотелось, вследствие чего, с общего согласия, положили мы от всех сих предложений учтивым образом отказаться, а просить господина Шепелева, чтобы он сделал милость и исходатайствовал нам отпуск в деревню от тогдашнего главного войск финляндских командира Александра Борисовича Бутурлина.

Как положено было, так и сделано. Зять мой, будучи весьма скороспешного нрава, не долго думал, но наутро ж, взяв меня с собою, поехал к г. Шепелеву.

— Ну что, мои дорогие! — сказал сей почтенный старичок, нас завидя: — Думали ли вы и решились ли на чем-нибудь?

— Думали, ваше высокопревосходительство. Но одно обстоятельство мешает нам теперь и не допускает нас совершенно решиться ни на которое из милостивых ваших предложений.

— А какое? — спросил скоро Шепелев моего зятя.

— После покойного тестя моего, — ответствовал он, — осталась еще жена, а моя теща, а сему ребенку мать, без ее воли и соизволения не отваживаюся я поступить ни на что, ибо не знаю, будет ли ей то угодно или нет. Мы теперь едем к ней со всем оставшимся после покойника экипажем, и не угодно ли будет вашему высокопревосходительству, чтобы я отобрал наперед у тещи моей согласие, и тогда бы уже милостию своею не оставили.

— Хорошо, хорошо, дорогой мой! — сказал на сие г. Шепелев. — И это дело. Вправду, как еще матери будет угодно и куда она лучше захочет. Поезжай же, мой друг, и отвези к ней сего сироту, пускай он с нею повидается, и от меня скажи ей, что я охотно ей желаю услужить и, буде решится она на том, чтоб определить его в пажи, то уверь ее, что я буду ему вместо отца, и тогда привози ж ты мне его скорее опять назад, так дело тотчас будет закончено.

Зять мой отблагодарил его за милостивое обещание и при том стал просить, не можно ли ему, между тем, сделать нам милость и исходатайствовать нам от господина Бутурлина отпуск, ибо мы отпущены только до Петербурга и то на самое короткое время.

— О, что касается до этого, — сказал г. Шепелев, — то это тотчас будет сделано. Мне Александр Борисович приятель, и я его сегодня же увижу во дворце и попрошу. Напиши, мой дорогой, записку: куда и на сколько вам надобно, и дай мне с собою.

Зять мой хотел было выйтить вон и искать чернил и бумаги, но он его остановил.

— Куда тебе, — говорил он, — далече ходить, вот, сядь здесь: вот чернила, перо и бумага.

Зять мой исполнил тотчас его приказание и, написав в записке, что оба мы желаем отпущены быть на год, ему подал, а он, не посмотрев ее, положил в карман и, сказав нам, чтоб мы наутро у него побывали, поехал во дворец.

В последующий день не преминули мы повеленное исполнить и к нему явиться рано, он встретил нас изъявлением сожаления своего, что не мог всего желаемого нами исполнить.

— Что делать, дорогие мои! — сказал он нам. — Не отпускают никак на год и говорят, что сего cделать по нынешним обстоятельствам никак не можно. А все, что я мог сделать, то Александр Борисович отпускает вас до мая месяца, да и то говорит, что только для меня это делает, а то бы ни для кого не отпустил. Явись к нему, дорогой мой, сегодня же и скажи, что я тебя прислал, я просил, чтоб он не задержал вас.

В недостатке лучшего благодарили мы г. Шепелева и за сию милость и, раскланявшись с ним, поехали прямо искать г. Бутурлина. Он, услыхав, что мы присланы от Дмитрия Андреевича, тотчас вспомнил и, призвав тогда же правителя своей канцелярии, приказал заготовить для нас паспорта и обязать наистрожайшими реверсами {От немецкого ‘revers’ — обязательство, поручительство.}, чтоб мы к сроку при полку явились. Однако сие дело в канцелярии его не так скоро произведено, как было приказано и мы надеялись: зять мой принужден был три дня затем хлопотать, и мы насилу-насилу добились своих паспортов.

Не успели мы паспорта получить в руки, как зять мой закутил и заюрил нашим отъездом, так что мы в тот же день к вечеру выехали из Петербурга, но правду сказать, для дороговизны корма и жить в нем долее без дела было убыточно.

Сим образом кончилось тогдашнее наше в сем столичном городе пребывание. Теперь одному Богу известно, лучше ли или хуже мы сделали, что не приняли ни одного из деланных нам предложений. Из всех оных определение в пажи казалось бы всех прочих для меня было выгоднее: я был бы при дворе, мог бы ко всему присмотреться, но, что всего лучше, мог бы продолжать свои науки, ибо известно, что пажей и языкам и всему учат, а сверх всего того, может быть, мог бы скорее и в люди выйтить. Однако и то еще сказать можно, что, может быть, я бы тут, по известной резвости и беспутству пажей, избаловался и сделался негодяем. Самая льстящая более всего надежда, что находиться бы я стал под покровительством г. Шепелева, была обманчива, ибо после услышали мы, что сей почтенный старичок в тот же год еще умер, а вскоре за ним переселился в вечность и г. Рахманов, следовательно, и в гвардейской службе была б мне не находка: я мог бы закостенеть в оной в низких чинах и потерял бы более, нежели нашел. Словом, судьбы Господни неисповедимы, и, может быть, самой судьбе угодно было отвлечь меня от сих обоих служб и вести совсем иным путем и дорогою.

Сим кончу я сие мое письмо и, сказав вам, что я есмь навсегда вам верный друг, остаюсь, и прочая.

ЕЗДА

ПИСЬМО 14-е

Любезный приятель! Теперешнее мое письмо к вам наполню я описанием путешествия нашего в деревню. О, сколько нужды и беспокойства претерпели мы во время сей дороги! Обоз был у нас превеликий и тяжелый, а выехали мы из Петербурга в самую глубокую осень, которая, к несчастью нашему, была в тот год мочливая и грязная. Не успели мы выехать из Петербурга и пуститься по мостовым, как и начало то то, то другое ломаться и портиться и то за тем, то за другим делаться остановка. Никому так все сие досадно не было, как моему зятю, он горел как на огне от желания скорее домой приехать, и потому всякая малейшая остановка приводила его в сердце и в досаду: он бранился, дрался, сердился, кричал и тем пуще приводил всех в замешательство. К вящему несчастью, как он нас вытурил почти в сумерки, то принуждены мы были все тридцать верст до первой станции ехать в самую дождливую и ненастную ночь, не осталось почти ни на ком ни единой нитки сухой, все перемокли и перезябли. Не прежде как в самую полночь приехали мы на станцию. Тут досада еще увеличилась: стояла в сем месте какая-то застава, и пьяный часовой сей заздорил {Современное — повздорил.} о чем-то с людьми нашими, и чуть было с караульным не сцепилась превеликая драка. Тревога ужасная! Не только я, но и сам зять мой насмерть перепугался, он выскочил из коляски, в которой со мной ехал, побежал туда сам и насилу-насилу укротил весь шум, там бывший. Грязь была почти по колени в том селении, где мы тогда были, темно так, что хоть глаз выколи. Приехали мы не в голос {Запоздало, некстати, здесь: некстати, не вовремя.} и уже за полночь, надобно было искать квартиры, никто не пускает — везде было занято. Горе на нас превеликое, а на меня всех больше, наконец какими-то судьбами сыскали нам избенку. Мы рады были уже последней лачужке, только бы было в ней тепло: все обеспокоились и перезябли до бесконечности. По счастию, попалась нам избушка теплая, мы вошли в нее, как в рай, хотя была она весьма-весьма плоховесовата {Плоховесоватый — очень плохой, никуда не годный.} и походила более на чухонский рей {Рей — рига, овин. Чухонский — от чухонец — презрительное название пригородних петербургских финнов.}, нежели на русскую избу. Не успели мы несколько обогреться, как голод принуждал нас промышлять об ужине. Есть нам всем, а особливо мне, ужасно как хотелось. Обед был у нас самый легкий: зять, от ветрености и излишней поспешности своей, не дал мне порядочно и пообедать, а что того хуже, то за сборами и укладыванием всего скоро-наскоро не успели мы никакою провизиею запастись на дорогу. Спрашиваем у хозяина, нет ли у него чего вареного, и не надеемся ничего найтить, ибо дело было уже за полночь. Но как обрадовались мы, услышав, что у него есть щи и еще целый говяжий язык, вареный в оных и горячий.

— Давай, братец, скорей! — закричали мы.

Этот язык памятен мне был во всю мою жизнь: не то он действительно был хорош, не то нам с голоду так показалось, но я не помню, чтоб я в жизнь мою едал когда так сладко, как в сие время, словом, он показался нам неоцененным, и мы заплатили за него охотно все, чего ни потребовал с нас хозяин.

Ночевав в сем месте, продолжали мы далее свой путь и тащились кое-как по прескверной и дурной дороге. Несколько дней принуждены мы были препроводить в сем скучном путешествии, покуда доехали до Новагорода. В продолжение оного не помню я ничего, чтоб особливого со мной случилось, кроме двух вещей. Первое было то, что я дорожную скуку прогонял, наиболее лакомясь вареным инбирем {Или имбирь — растение (Amomum ingiber или Lingiber officinale). Особенно популярен его пряный корень. В XYIII и XIX веках пользовались инбирем как приправой: из него готовили варенье, пиво, ‘водицу инбирную’.}. Целая банка была у меня одного, оставшаяся еще от покойного родителя: лекари выписали оную для лечения им его, но ничего не истратили. Я поприбрал ее к себе, и она пригодилась мне тогда очень кстати: я то и дело доставал по кусочку и его понемногу от скуки жустарил {Жустать, жустерить — есть, жевать, уписывать, уплетать, лакомо пережевывать.}, ибо был с самого малолетства великий охотник до лакомства. Другое происшествие было то, что я у карманных часов своих, доставшихся мне после родителя, перервал пружину: догадало меня дорогою их заводить, но я не знал, что для сего надобно останавливаться и что скорей всего можно испортить часы, ежели заводить их едучи: пружина того момента может лопнуть, как тогда со мною случилось.

Наконец кое-как и всеми неправдами доехали мы до Новагорода. Зятю моему такое медленное и скучное путешествие до бесконечности надоело: не помогла ему уже и его трубка, которую он изо рта не выпускал, он проклинал и дорогу, и все, но пособить было нечем. Наконец, натура {Латинское — природа, силы природы.}, власно как для приумножения его досады, произвела в погоде великую перемену: сделался мороз, но не столь сильный, чтоб вся грязь могла от него замерзнуть и поднять тяжелые повозки, выпал маленький снежок, и путь сделался еще того хуже, не можно было ни на санях, ни на колесах ехать. Боже мой, как сие вздурило {Привело в безумие, заставило сумасбродничать.} моего зятя! Он рвался досадою и только что всех ругал и бранил, никто не смел к нему приступиться и промолвить одного слова. Наконец, от превеликой досады и от неукротимого желания скорей домой приехать, что же он сделал? Таки бросил совсем обоз, сказав людям:

— Чорт вас побери, как хотите себе поезжайте!

Послал сам в ямскую и, наняв две тройки лошадей с легкими на санях кибитками и в одну сев сам, а в другую посадив меня, поскакал наперед в деревню. Мне сего хотя и не хотелось, но я принужден был беспрекословно повиноваться его воле и насилу успел упросить его хотя на несколько часов терпения и распорядить, кому весь обоз ведать и кому и как препроводить оный до его кашинской деревни, которая нашим людям была неизвестна.

По сделании всех нужных распоряжений и снабдив обозных деньгами, пустились мы с ним в путь и не ехали, а летели. Отроду моего еще я так скоро не езжал: меня в кибитке моей метало только из стороны в сторону, и я принужден был лежать, закуся губы, и почти сам себя не помнил. Каких страхов я не набрался в сем путешествии! Не было у нас разбора, хороша ли дорога или дурна, светло ли или темно, опасно ли или неопасно, а только и знай, что скачи и гони, покуда в лошадях есть мочь и сила. Однажды он меня чистехонько было утопил: было сие неподалеку от Новагорода и в первую ночь, как мы поехали. Зять мой, ехавший наперед, прискакал к одной нарочитой величины реке, в летнее время хаживал через нее плот, а тогда еще она только что застыла, и ни одна душа не отваживалась переходить через оную: столь тонок и опасен был еще лед. Ямщик было остановился и пошел стучать по льду и пробовать, но статочное ли дело, чтоб ему дать много затем гузать {Пятиться, робеть, мешкать, медлить, возиться.}!

— Ступай! — кричал только зять из кибитки. — Чего смотреть? Видишь, лед, чего бояться?

Ямщик принужден был повиноваться его воле и, приударив лошадей, пустился через реку. Я обмер тогда, испужался, услышав, как под ним трещал лед, и увидев, что весь он гнулся под ним люлькою и вода из полыньи, которая подле самого того места была, где они ехали, лилась целою рекою на лед, и я истинно не знаю, как они переехали и припряжная лошадь не попала в полынью. Но страх мой еще увеличился, когда, переехав, начали они кричать, чтоб ехали и мы и держались более влево, также чтоб погоняли сильнее лошадей. Боже мой! Какая напади на меня робость и малодушие, но чему и дивиться не можно: я как-то от природы или паче от самого малолетства был весьма труслив к воде, а тогда, видя такую опасность, как можно было не вcтруситься? Но все мои просьбы и умоления, чтоб не ехать, не помогли: зять мой только и знал, что кричал, чтоб мы ехали, чтоб на меня не смотрели и что мне не оставаться ж за рекою. Что было мне тогда делать? Я видел сам необходимость, принуждающую нас ехать, и принужден был наконец согласиться. Взъезжая на реку, отчаял я совсем свою жизнь и только и знал, что крестился и просил Бога, чтоб нас помиловал. Не успели мы поравняться против полыньи, как вода еще более из ней полилась, и валилось ее столько на лед, что достала она до нижних наклесток саней {Наклесток, наклестка — перекладина в санях.}. Увидев сие и услышав в самое то время превеликий треск от льда, не вспомнил я сам себя от страха, ибо не инако считал, что мы погружаемся уже ко дну, и только без памяти кричал:

— Ах! ах!

Но судьбе угодно было сохранить мою жизнь: лошади выдернули нас из сей действительной опасности, и мы переехали благополучно.

Колико велик был мой страх и ужас, толико неописана была радость, которую чувствовал я по выезде на берег, я обеими почти руками крестился и благодарил Бога, что перенес он нас через реку сию. Мы в тот же еще день услышали, что некто, ехавший вскоре после нас в том самом месте, проломился и утонул, вот сколь велика была опасность, которая нам тем более еще казалась, что было тогда темно и на берегах не было ни живой души {Никого, ни одной души.}, которая могла б нам помочь, если б мы проломились.

Вскоре после того доехали мы до другой и гораздо более величайшей реки, а именно Меты, под селом Бронницею. Сия так же только что стала, и никто еще не отважился по льду ехать. Тут зять мой, каков ни был отважен, но пуститься не отважился, но дождался, покуда жители села Бронниц поклали по льду через всю реку доски и нас с повозками на себе перевезли по оным, но за что и заплатить мы принуждены были им очень дорого. Я и при сем случае набрался невидимо сколько страху.

В продолжение путешествия нашего не помню я ничего особливого, а только памятно мне, что ехали мы очень скоро и почти денно и ночно и что, по счастию нашему, не сделалось никакой оттепели, но морозы продолжались, выпало еще довольное количество снегу, и зима стала совершенная.

Доехав до Твери, своротили мы с большой дороги влево на Кашин и ехали наиболее все лесами и узкими дорогами. Как стали подъезжать уже близко к зятниной деревне и оставалось ехать только верст с тридцать, то нетерпеливость его быть скорее дома была так велика,, что он не захотел ночевать с нами, но наняв свежих лошадей и оставив меня одного, пустился в ночь, и я приехал уже на другой день по его приезде.

Сестра встретила меня обливаясь слезами, отчасти о кончине нашего родителя, отчасти от удовольствия, что меня видит. Все ласки, какие только могут быть, изъявляла она мне и старалась угостить меня наивозможнейшим образом. Я не бывал еще до того никогда в их деревне. Они имели тут село, называемое Веденским, и в нем домик довольно изрядный, несколько им же принадлежащих деревень окружали оное. У сестры моей было тогда две маленьких дочери, рожденных ею в одно время, одну звали Надеждою, а другую — Любовью, и она жила тут хорошею экономкою и порядочно.

Я принужден был пожить в деревне у них более недели и до самых тех пор, покуда наш обоз из Новагорода притащился, но дни сии препровождены были мною без скуки. Сестра ласкалась ко мне до бесконечности и употребляла все, что могло служить только к моему утешению: лакомства и закуски не сходили почти со стола, а и обо всем прочем было не позабыто. Словом, я так был доволен, что согласился бы прожить у них и долго.

Но как обоз уже пришел, то надлежало помышлять об отъезде. Я думал, что зять мой поедет со мной и довезет меня до моей матери, однако в том обманулся, но ему не захотелось так скоро расстаться со своим домом.

Сестра моя сколько ни просила и ни умоляла его, чтоб он поехал со мною, однако он никак не согласился, а решился на том, чтоб мне тогда ехать одному с обозом, а сам хотел приехать к нам в деревню после и с сестрою моею и пробыть у нас несколько времени.

Таким образом, принужден я был достальное путешествие предпринять один, и сей случай был первый еще в моей жизни, что я один и в довольно дальнюю дорогу пустился, ибо от зятя до нас было еще верст более 300. Сестра напекла и наготовила мне всего и всего на дорогу и проводила меня со слезами от себя.

Во время путешествия сего не случилось со мною ничего особливого, кроме того, что в первые дни езды моей принужден я был чрезвычайно мучиться от чирьев. Сей болезни подвержен я был с малолетства и довольно часто, но такой беды никогда со мной не бывало, как тогда: легко ли, семьдесят больших и малых чирьев было тогда вдруг на моем теле! Причиною тому была невинным образом сестра моя, ей неведомо как хотелось с дороги меня вымыть и выпарить, но, к несчастью моему, в бане у них печь тогда обвалилась и была не исправлена, итак, вздумалось ей уговорить меня дать себя выпарить в печи. Я долго не соглашался никак на сей особливый род паренья, который был мне неизвестен, но принужден был наконец ее послушаться и, вместо здоровья, получил вышеупомянутое множество чирьев.

По счастию, прошли они у меня скоро, так что я только дня три ими мучился. Мы приехали в Москву благополучно, и как мне в сем городе жить было долго незачем, то я на другой же день пустился опять в путь и, наконец, приехал в деревню свою благополучно.

Свидание с покойною родительницею моею было трогательно и плачевно. Она хотя и знала уже о кончине моего родителя, но смочила меня всего слезами, как я приехал. Но скоро заступила место печали радость: она не могла на меня довольно насмотреться и изъявляла ко мне все ласки, какие только оказать ей было можно.

Сим образом закончил я мое длинное путешествие, а как с того времени принужден я был паки вести новый род жизни, то кончу сим и теперешнее письмо мое, сказав вам, что я есмь ваш и прочая.

В ДЕРЕВНЕ ДВОРЯНИНОВО

ПИСЬМО 15-е

Любезный приятель! Жизнь, которую я по приезде моем в деревню принужден был вести, была совсем отменна от той, какую я вел до того времени. До того жил я все с мужчинами и посреди всегдашнего многолюдства, а тут должен был жить с одними женщинами и наиболее старушками и дни свои препровождать и совершенном почти уединении. Родительница моя была человек уже не молодой, но не столько удручала ее старость, сколько слабое состояние и частые болезненные припадки, от которых не сходила она почти с постели, но большую часть времени своего препровождала на оной.

Сверх того как она была госпожа не светская, а более старинного века, и притом набожная и благочестивая, а притом и достаток наш был так невелик, что не дозволял ей жить никак открытым образом, хотя б она и хотела, то и препровождала она в деревне жизнь совсем почти уединенную: никто почти из лучшеньких соседей наших к ней и она ни к кому не езжала. Но, правду сказать, и околодок наш был тогда так пуст, что никого из хороших и богатых соседей в близости к нам не было. Тогдашние времена были не таковы, как нынешние (1789 г.), такого великого множества дворянских домов, с повсюду живущими в них хозяевами, как ныне, тогда нигде не было: все дворянство находилось тогда в военной службе, и в деревнях живали одни только престарелые старики, не могущие более нести службу или за болезнями и дряхлостью, по какому-нибудь особливому случаю оставленные, и всех таких было немного. В других домах живали также одни только старушки с женами служащих в войске дворян и вели также уединенную жизнь, итак, и знакомиться было не с кем. В самом нашем селении было хотя три господских дома, но один из них стоял пуст, потому что все хозяева были в службе, а в другом хотя и жил тогда отставной от службы мой дядя, родной брат покойному родителю моему, и сей дом хотя и всех был к нам ближе и только через сад, но я не знаю уже за что и чтоб тому была истинная причина, что родительница моя никак не могла терпеть оного и во весь век свой была с ним не согласна. Правду сказать, что и характеры их были весьма между собою несогласны: родительница моя была женщина хотя добросердечная, но нравная и неуступчивая, а дядя был человек чрезвычайно скупой и завистливый и любил отменно жить в уединении и хозяйничать. Словом, они оба не могли терпеть друг друга, а маленькие и ничего не значащие по соседству распри и мнимые обиды поддерживали их несогласие, а люди и служители, находящие некоторое удовольствие в том, что господа между собою ссорятся, старались всегда с обеих сторон поддувать огонь вражды между обоими домами. Но все сие причиною тому было, что они между собою не знались и друг к другу не ходили, а при таковых обстоятельствах не можно было и мне ходить к моему дяде. Я один только раз, и то с приезда, получил дозволение к нему сходить, да и то на одну только минуту. Единое знакомство и кой-когда свидание имела мать моя с немногими своими, с отцовской стороны, родственниками, которые все были наибеднейшие дворяне и простейшие старички, жившие от нас верст за 10 и за 15. Кроме сих, составлял весьма важную особу поп наш приходский и ее отец духовный. Сия духовная особа была совсем отменного характера, нежели прочие деревенские попы, и имела великие перед ними преимущества. Отец Иларион (так его называли) был не только умнее сотни других понов, но и вел себя степенно, важно, осанисто и так, что не можно было не иметь к нему почтения. При всем том был превеликий рассказ {Вместо ‘рассказчик’.} и говорил сладко, так что не устанешь, бывало, слушать предлинные его повествования об его приказных делах {Относящийся к приказу — правительственному месту, казенной канцелярии: здесь, видимо, имеется в виду консистория.} и хлопотах, в каких препровождал он целый свой век, по причине вечной и непримиримой ссоры и вражды со своим товарищем, другим попом, которого звали Иваном. Чудное поистине было дело! Целый свой век старались они друг друга погубить, но никто не мог ничего другому сделать, и вся польза от их вечной тяжбы была та, что они оба обеднели, ибо обоих их в консистории только обирали, а без того были б они оба богатые люди, ибо приход был хороший.

Сия-то духовная и престарелая уже особа играла в тогдашнее время знаменитую в доме нашем роль. Отчасти остротою своего разума, отчасти хитростию, а более всего пользуясь отменною родительницы моей склонностию к набожному житию, умел отец Иларион так вкрасться в мать мою, что она воздавала ему превеликое почтение, не оставляла его во всех его нуждах, старалась во всем ему угождать, и он был у ней наилучшим советником и наставником во всех случившихся делах. Он хаживал к нам всех прочих чаще, и сколько для служения заутреней и молебнов, которые бывали у нас очень часто, но и так, захаживая из прихода и сиживая иногда по несколько часов, рассказывая свои повести и тяжбы. Словом, он обладал почти нравом и душевным расположением моей матери, и я и поныне не могу еще позабыть одной хитрости, употребленной им во время тогдашнего моего пребывания в доме для поддержания своего владычества. Некогда случилось, что родительница моя не знаю чем, неисполнением ли какой-нибудь его просьбы или иным чем, его порассердила, он, будучи таков же внутренне зол и любомстителен, колико наружно благочестив и набожен, сокрыл тогда досаду свою во глубине своего сердца. Но как несколько времени потом случилось родительнице моей прихворнуть и она вздумала исповедаться, как то нередко делывала, то что ж он сделал? — Он, зная коротко расположение ее нрава и великую привязанность ее ко всему суеверному, вздумал ей при сем случае мстить свою мнимую обиду, но чем же? — так называемым связанием на духу, о важности которого постарался он уже издавна вперить в нее страшные мысли. Мать моя сочла сие неведомо за что, и сие связание нагнало на нее такой страх и ужас, что она считала себя не инако как погибшею, ежели паки разрешена не будет. Несколько недель препроводила она в превеликом смущении и впала было от того в сущую меланхолию, и тем паче, что поп перестал вовсе к нам ходить и открыто уже изъявил всю свою злобу, скрывавшуюся до того в его сердце. Нечего было делать, принуждены были засылать к попу и ходить за ним и уговаривать, он спесивится и гордится, и насилу его как-то уговорили и довели до того, что он мать мою разрешил. Вот каковы были тогда времена и обстоятельствы!

Но я удалился уже от порядка моего повествования. Теперь, возвращаясь, скажу, что мать моя приездом моим чрезвычайно была обрадована, и как она меня уже давно не видала и я между тем несколько поболее вырос, а при том, понаучившись кой-чему, сделался пред прежним и поумнее, то не могла она на меня довольно насмотреться и мною налюбоваться. Желала б она охотно узнать, чему и чему я выучился в Петербурге, но как она ни об иностранных языках, ни о науках никакого сведения на имела, то не могла в том себя удовольствовать. Недостаток сей я старался заменить показанием искусства своего в рисованье: на другой же день приезда своего, разобравшись с своими красками, нарисовал я ей в целом листе Бову-королевича или древнего рыцаря на коне, в полном его вооружении и воинских доспехах. Рисунок сей хотя был весьма и весьма посредственен или, лучше сказать, ни к чему не годился, потому что для вящего оказания своего искусства делал его от руки, но для старушки моей был он в превеличайшую диковинку: всем-то был он показываем, всем-то расхваливай, всякое мое слово замечаемо, подтверждаемо, и я от всех осыпаем был похвалами и ласками.

Но не одним сим угодил я моей родительнице: но чтоб доказать, что я не люблю праздности и не хочу забыть того, что я учил, разобрал я все мои французские и немецкие учебные книги и по несколько часов в день стал препровождать в читании и выписывании кой-чего из оных для твержения того, что я выучил. Сие было для матери моей приятнее, она то и дело сама твердила мне, чтоб я старался выученного не позабыть, и была прилежностию моею весьма довольна. Но бедное было сие учение самого себя, а особливо в таких летах, в каких был я, и притом при неимении никаких исторических иностранных книг, которые б я читать мог и каковое б чтение могло мне всего более пользовать.

Сим образом, разделяя время свое между питанием, писанием и рисованием, а временем и гулянием, начал я жить при моей родительнице. Все сии учебные и увеселительные работы производил я при глазах моей матери, на большом и предлинном углу той комнаты, где мать моя жила и почивала. Что касается до моей спальни, то была она в маленьком чуланчике, отгороженном досками от комнатки, бывшей подле спальни матери моей, в сих обеих комнатах состояли все наши жилые покои. Происходило сие не от того, что хоромы наши были маленькие, они были превеликие, но обыкновение тогдашних времен приносило то с собою, что состояли они по большей части в пустых и нежилых покоях. Например, было в них двое превеликих сеней, из которых передние так были велики, что я через несколько лет после того сделал из них две прекрасных комнаты, а и задние сени уместили б в себе также покойца два, но, вместо того, были передние совсем пусты, а в задних был только один ход наверх, занимающий место целой комнаты. Из сеней сих был вход в переднюю, или, по-нынешнему, залу. Пространная комната сия была от начала построения хором холодная, и все украшение ее состояло в образах простых и в кивотах {Киот — поставец, шкаф для икон.}, коими весь передний угол и целая стена была наполнена, ибо обыкновения, чтобы комнаты подштукатуривать и обоями обивать, не было тогда и в завете. Мебели же все состояли в лавках кругом стен и в длинном столе, поставленном в переднем углу и ковром покрытом. Как окошки были небольшие, а стены и потолок от долговременности даже потемнел и сделался кофейного цвета, а дубовый стычной пол {Стычной — наставной, от стыкать — соединять концами. Очевидно, нечто напоминающее паркет.} еще того темнее, то царствовала в сей комнате сущая темнота, и в ней никто и никогда не живал, а наполнялась она единожды в год народом, то есть в святую неделю, когда с образами приходили и в ней молебен служивали. За нею следовала другая, угольная и самая та комната, которая была у матери моей и гостиною, и столовою, и шальною, и жилою. Три маленьких окна с одной и одно двойное с другой стороны впускали в нее свет, и превеликая, складенная из узорчатых разноцветных кафлей печь снабжала теплом оную. Печь сия расположена была особым и таким образом, как в людях не водится: не скоро можно было найтить и добраться, откуда она топилась, надлежало лезть наперед за печь, а там поворачивать направо и искать устья, ибо оно сделано было от стены и совсем в темноте. Тапливали ее обыкновенно дворовые бабы поочередно и таскивали всякий день превеликие ноши хвороста и, с ним залезши к устью, прятывались и завешивались там, власно как в конуре. Со всем тем печь сия была тепла и неугарна, да и самая комната довольно светла и весела.

Что касается до украшения сей важнейшей в доме комнаты, то оные состояли также только в одних образах, расставленных в переднем углу. Внизу сделан был маленький угольничек, и тут перед киотом, с крестом, с мощами, горела неугасимая лампада, а вверху сделана была предлинная полка, а на ней наставлен целый ряд образов разных. Стены в комнате сей были также ничем не обиты, но стычной дубовый пол от частого мытья несколько побелее. Что касается до потолка, то он был неровным, но через доску одна ниже, а другая выше, и от долговременности весьма изрядно закоптевшим.

Что принадлежит до мебелей, то нынешних соф, канапе, кресел, комодов, ломберных и других разноманерных столиков и прочего тому подобного не было тогда еще в обыкновении: гладенькие и чистенькие лавочки вокруг стен и много-много полдюжинки старинных стульцев должны были ответствовать, вместо всех кресел и канапе, а длинный дубовый стол и какой-нибудь маленький складной вместо всех столиков. Итак, в переднем углу стоял вышеупомянутый длинный стол, в другом была матери моей кровать, а в третьем — прежде упоминаемая печь и подле ней широкая скамья, а в четвертом стоял на лавках трех денег не стоящий и так почерневший шкафчик, что надлежало разве скоблить ножом, чтоб узнать, что он был некогда крашен красками. Вот изображение наилучшей и первейшей комнаты.

Вправо и сбоку подле ней находился другой теплый покой или прежде упоминаемая комнатка. Она составляла вкупе и девичью, и лакейскую, и детскую и была самая та, в которой я родился. Незадолго, до моего приезда перегорожена она была надвое досками, и сия отгородка была тогда моею спальнею и комнатою.

Наконец, кроме сих трех комнат было еще два покойца холодных, чрез сени и в сторону к саду, но оба они были нежилые, а служили кладовыми. Один занят был мелочными съестными припасами, а другой — сундуками и был темный.

Вот все расположение старинных хором наших, в которых живали наши предки и в коих я родился, женился и жил сам потом несколько лет, покуда построил себе новые и лучшие. Для любопытства потомков моих не за излишнее почел я изобразить оные как спереди, так и сзади, в прошпективическом виде {В виде плана.} и вкупе с бывшею подле них черною горницею, которая служила тогда и кухнею, и приспешною {Приспех, приспешка — стряпня, варка, приспешник — собственно, помощник, повар, пекарь, вообще слуга, лакей.}, и людскою.

Каковы были хоромы, таково было и место, на котором они стояли. Неизвестно уже мне, кто из предков моих выбрал впервые оное, только то знаю, что оно было худшее из всей усадьбы, а наилучшие места были заняты огородами и скотными дворами. Но сему и дивиться не можно: в старину было у нас и обыкновение такое, чтоб дома нарочно прятать и становить их в таких местах, чтоб из них никуда в даль было не видно, а все зрение простиралось на одни только житии, конюшни, скотные дворы и сараи. А точно в такое место поставлены были и наши хоромы.

Но вот я, опять заговорившись о побочном, удалился от продолжения истории моей. Теперь, возвращаясь к оной, скажу, что несколько дней спустя после моего приезда наступил наш храмовый праздник святого Николая. Мать моя имела обыкновение оный колико можно лучше праздновать. Она пригласила к себе к оному всех своих родных и знакомых, каких только она имела. Они приехали все к ней, и я имел тут случай всех узнать и со всеми ими познакомиться.

Но, о какое это прекрасное общество и какая милая и любезная компания! Первую особу составлял один высокорослый старичок, по имени Яков Васильевич Писарев. Он был матери моей двоюродный брат и человек недальней бойкости, он служил в войске низким чином, и поелику он не умел и грамоте, то и отставлен таковым же. Жил он от нас верст десять, имел самый малый достаток, и мать моя, сколько по родству, столько и за то любила, что он был веселого и шутливого нрава и в компании не скучен, а впрочем, ничего дальнего от него требовать было не можно. Жена его была старушка самая шлюшечка {Шлюха, шлюшка — женщина-неряха, одетая кое-как, небрежно.} и человек препростой, но дочь имел он преизрядную и предорогую {Выдающуюся и весьма уважаемую.} девицу, ее звали Агафьею Яковлевною, и она была совершенная уже невеста. Мать моя, по любви своей к ним и по бедности их, взяла ее жить к себе, и она у нас жила, как я приехал, и делала нам компанию. Но сыном, которого он имел, был он не таков счастлив: была самая неугомонная, ветреная и такая голова, что нередко он его на цепь приковывал.

Другую особу составлял также весьма небогатый дворянин и матери моей родственник же, но не столь близкий, по имени Сила Борисьевич Бакеев. Он жил верст 15 от нас, и в самой той деревне, где мать моя родилась и воспитана, ибо она была фамилии Бакеевых, он служил также в гвардии и отставлен офицерским чином. Мать моя его не только любила, но и почитала, потому что он был всех прочих умнее и притом знаток по гражданским делам и мог в нужных случаях подавать советы. Словом, он во всем тогдашнем нашем обществе почитался философом и наиразумнейшим человеком, хотя, в самом деле, был он весьма и весьма посредственного знания. Жена его была старушка смирненькая и простенькая.

Третью особу составлял также весьма бедный дворянин по имени Максим Иванович Картин. Мать моя в особливости была дружна с его женой, которая была родная сестра выше упомянутому г. Бакееву, и называли ее Федосьею Борисовною. Она и достойна была ее любви, и мать мою сама любила. Что касается до ее мужа, то был он наипростейший старичок и сущая курочка. Он служил в гвардии солдатом и отставлен капралом и помнил еще самую старинную службу. Мать моя любила его за простосердечие и тихий нрав и была тем довольна, что они к ней часто приезжали и у ней по несколько дней от скуки гащивали.

В сих-то трех семействах состояли тогда почти все наши гости. Старинные, странные и простые их одеяния и уборы, в каких они к нам приехали, показались мне сначала весьма странны и удивительны, я, привыкнувши быть посреди светских людей, не мог довольно надивиться долгополым их кафтанам, ужасной величины обшлагам и всему прочему. Они показались мне сущими почти шутами, однако, как увидел после, что они были не без разума, а что одна бедность тому причиною, что они так были одеты, а паче всего, что они все были по мне и я во многих вещах был всех их знающее и умнее, и сверх того, как они все ко мне ласкались и осыпали меня похвалами, то и я всех их полюбил и всегда был очень рад, когда они к нам приезжали.

Тогдашний праздник празднован был точно так, как праздновали праздники в деревнях наши старики и предки. За обедами и за ужинами гуляли чарочки, рюмки и стаканы, а нередко гуляли они по рукам и в прочее время, старички наши вставали оттого из-за стола подгулявши, и они праздновали у нас дня с три или более. Мать моя любила гостей угащивать, и все гости во все сие время были веселы и довольны. По утрам у нас обыкновенно бывали праздничные завтраки, там обеды и за ними потчивание, там закуски и заедки, после того чай, а там ужины. Спали все на земле повал кою, а поутру проснувшись, принимались опять за еду и прочее тому подобное.

Недели две спустя по отъезде сих гостей, и к самому Рождеству, приехали к нам другие и гораздо приятнейшие гости, а именно зять мой, г. Травин, с моею сестрою. Они сдержали свое обещание, и мать моя была ими чрезвычайно рада. Как зять мой никогда еще в доме у нас не бывал, то заботилась мать моя, как бы его лучше угостить и всем удовольствовать, и тем паче, что известно ей было, что он был человек нравный и горячий. Все, что только можно было выдумать, употреблено было к его угощению, и сколько казалось, то был он всеми угощениями ее и ласками доволен.

Как наступило Рождество и Святки, то не преминула мать моя созвать опять всех своих родных и знакомых. Число их приумножила еще одна милая, разумная и почтенная старушка, по имени Матрена Ивановна Аникеева, родная сестра дяди моего, Тараса Ивановича Арсеньева, которому поручен я был в Петербурге. Разумную и веселую старушку сию мы чрезвычайно любили, но она того и стоила. Она жила от нас верст сорок и приехала сама, как скоро услышала, что к нам приехал зять наш. Итак, компания и общество было у нас превеликое и приятное. Зятю моему оказывали они все отменное почтение, и как он любил повеселиться, то заводимы были всякие святочные игры и деревенские увеселения, и он гостями нашими был доволен.

Они для удовольствия зятя моего прогостили у нас несколько дней сряду. В течение оных мать моя не однажды предпринимала как с зятем моим, так и со всеми ими общий совет, что бы лучше и выгоднее со мною делать и начинать, отпущен я был, как упомянуто, до мая месяца, следовательно, если ничего не сделать, то по первому летнему пути надобно будет меня отправлять к полку. Но как можно было мне, столь малолетнему, нести службу? Зять мой рассказывал всем деланные нам предложения, но ни матери моей и никому из всех не были они угодны, все говорили, что хорошо бы, если б только я не таков мал был. Что ж касается до матери моей, то ей и слышать не хотелось, чтоб отлучить тогда меня от себя, а она желала, чтоб мне получить каким-нибудь образом отсрочку и, когда не надолго, так по крайней мере на год, дабы я сколько-нибудь возмужать мог.

Долго о сем говорено было и советовано, но наконец всех мнения согласны были на том, чтоб нам заблаговременно послать в Петербург человека с челобитного в самую Военную коллегию и, прописав в ней мое малолетство и начатое учение наукам, просить у ней мне для окончания наук на своем коште {На своем иждивении.} увольнения до совершенного возраста. Госпожа Аникеева советовала нам поручить старание о том ее брату, о котором сказывала, что он поехал недавно опять в Петербург, и уверила, что он помочь нам в том может. Мы и сами на него более всех надеялись, ибо уверены были о его к нам благорасположении и любви.

Решившись на сем и назначив для исправления сей важной комиссии дядьку моего Артамона как умнейшего из всех наших служителей, также проводив наших гостей, не стал и сам зять мой долее у нас медлить, но распрощавшись с нами, поехал обратно домой. Мать моя провожала их, а особливо сестру мою, со слезами, ровно как предчувствуя, что она ее в последний раз видит, ибо с того времени не удалось уже ни зятю, ни сестре быть у нас в доме при жизни нашей родительницы.

Сим кончился тогдашний 1750 год, который, для множества случившихся в оный перемен, был довольно достопамятен в моей истории, а всходствие сего окончу и я теперешнее мое письмо, сказав вам, что я есмь, и прочая.

УВОЛЬНЕНИЕ ОТ СЛУЖБЫ ДЛЯ ОКОНЧАНИЯ НАУК

ПИСЬМО 16-е

Любезный приятель! Проводив зятя моего и отпраздновав святки, начали мы спешить отправлением комиссионера нашего в Петербург. По собрании его в сей дальний путь, снабдили мы его челобитною и кой к кому нужными письмами, в особливости же просиди мы о неоставлении его и вспоможении нам дядю моего, господина Арсеньева. Ему же поручили возможнейшим образом об отпуске меня стараться, а буде дело не пойдет на лад, то спешил бы он к нам возвратиться, дабы нам заблаговременно о том знать и в полк ехать собраться успеть было можно.

По отъезде его начали мы по-прежнему препровождать в уединении своем тихую и спокойную жизнь. Я продолжал свои прежние упражнения, и как тогда было зимнее и холодное время и мне не можно было никуда ходить, бегать и резвиться, то тем охотнее сидел я на одном месте и что-нибудь делал. Наизнатнейшую часть тогдашних моих упражнений составляло рисование, яко работа гораздо приятнейшая и веселейшая, нежели скучное читание учебных книг и выписывание и твержение. Я, как теперь, помню, нарисовал целый фрунт стоящих в ружье солдат и пред ними офицера с распущенным знаменем и барабанщика с барабаном, и как все сии фигуры нарочито были велики, то, вырезав всех их, прилепил фрунтом на стене подле самого того места, где сидел я. Боже мой, какая это была диковинка для моей старушки! Она расхвалила их до бесконечности. Другое дело, в котором я тогда чаще упражнялся, состояло в учении географии. Атлас с ландкартами был у меня изрядный, а между книгами, оставшимися после родителя моего, нашел я изрядную и полную немецкую географию, по которой можно было мне продолжать сию науку. Я и действительно много из ней в сие время научился, я приискивал на ландкартах описанные города, выписывал их в особливые тетрадки, переводя с немецкого все, что об них упоминалось в географии. Относительно же до языков, то твердил я только грамматики и выписывал из них слова.

Между сими упражнениями наступила масленица. Мать моя приказала для увеселения меня сделать на дворе гору, на которой можно б было мне кататься. Для меня не противна была сия забава, и я воспользовался довольно сим дозволением. Вышеупомянутые старички и старушки опять нас в сию неделю посетили, и я очень был рад их приезду.

С наступлением великого поста начались у нас богомолий и ежедневная служба. Я принужден был наблюдать всю строгость поста и потом исповедоваться и приобщаться святых тайн в нашей приходской церкви.

Около половины сего поста начали мы ожидать и возвращения слуги нашего Артамона из Петербурга. По счету нашему казалось, что было ему довольно времени доехать туда, там пробыть несколько времени и надлежало уже назад возвратиться, однако он не ехал, и мы не имели об нем ни слуха, ни духа, ни послушания. Тогдашние времена были не таковы, как нынешние, и почты были весьма неисправны, не можно было через них ничего писать, да и получать нам в деревне письма было неспособно. Чем ближе стала приближаться весна и половодь, тем увеличивалось наше ожидание, но как он все еще не ехал, то начинало сие мать мою уже несколько и озабочивать и обеспокоивать. Она приказала ему как можно стараться возвратиться тогдашним зимним путем, и потому и ожидала его при окончании оного. Уже настала пятая и шестая неделя, уже начал снег таять и сходить, уже разлились реки и сделалась совершенная половодь, но Артамона нашего все еще не было. Мать моя сколь часто ни высылала смотреть, не едет ли ее Артамон, но все спрашивания и высылания ее были тщетны, его не было и в завете, и мы все только и знали, что твердили:

— Господи помилуй! Что это такое, что он не едет? Не сделалось ли чего с ним? — И так далее.

Наконец сошла уже и полая вода, и весна начинала открываться и украшать землю своею зеленью, приближалась уже святая неделя, но об Артамоне нашем не было ни слуху, ни духу, ни послушания. Мать мою сие озабочивало уже до чрезвычайности, она во все сие время горела, как на огне, и была на каторге. По свойственному всем старушкам малодушию насчитала она ему уже тысячу смертей, и убит-то он на дороге разбойниками, и утоп-то в реках, и занемог-то, и лежит болен, и умер, и так далее. Не однажды было то, что проливала о нем и слезы, а беспокойство и сомнение были так велики, что она почти с ума сходила. Все красноречие отца Илариона нимало ее не подкрепляло: она в превеликой горести и печали своей не внимала никаким представлениям и была совершенно неутешною.

Но правду сказать, и было о чем ей тужить и горевать. Со вскрытием весны приближался и срок мой, и был так уже недалек, что надлежало меня в скорости и отправлять, а у нас не сделано было к тому никаких приуготовлений, к тому ж и не было еще слуги, с которым бы мне ехать, ибо у нас на одного его была и надежда, и Богу известно, что с ним сделалось.

Наконец наступила уже и страстная суббота. Поелику приходская церковь была от нас не близко, версты две и притом за рекою, то издревле было у наших предков обыкновение езжать к церкви накануне еще праздника и ночь сию ночевать там у попов, дабы избежать беспокойства ехать ночью и поспевать к заутрени. Мы поехали туда не с радостными сердцами, и самый праздник терял все свои для нас прелестности. Мы взяли квартиру себе в доме отца Илариона, и мать моя не преминула еще и в сей вечер поплакать и погоревать.

В таковом же беспокойствии душевном были мы и во все продолжение служения на праздник заутрени. По окончании оной возвратились мы на свою квартиру и легли уснуть еще несколько до обедни, но не успели мы заснуть, как прибежали к нам нас будить и сообщать нам радостное известие, что Артамон наш приехал. Боже мой, какая началась у нас тогда радость и какие благодарения Богу! Я отроду моего не помню, чтоб когда-нибудь просыпался я с такою радостью и восхищением сердечным, как в тогдашнее утро. Я бежал к матери моей, а она меня искала и от радости плакала.

— Ну, слава Богу! — повторяла она сто раз и не могла порядочно ни о чем приезжего расспрашивать.

Наша радость и удовольствия увеличились еще больше, когда услышали от него, что езда его была не по-пустому, что комиссию, порученную ему, исправил он с вожделеннейшим успехом, что по долговременным хлопотам и многим трудам удалось ему наконец Военную коллегию упросить, чтоб меня для окончания наук отпустили до шестнадцатилетнего возраста и что, наконец, привез он с собою и указ, данный мне о том.

Таковым неожиданным успехом мать моя довольно заплачена была за все свои горести и печали. Она рада была до бесконечности, что я на столько времени был уволен, и не знала, как и чем возблагодарить слугу за его труды и старание.

Сие происшествие сделало нам всю святую неделю вдвое радостнейшею и веселейшею. Вышеупомянутые старички, родственники наши, не преминули к родительнице моей съехаться и разделить с нею ее радость. Что касается до меня, то была неделя сия в особливости мне весела. Катание красных яиц и качание на качелях, а притом и возможность ходить уже всюду и предпринимать с ребятишками разные игры и резвости, меня до крайности утешало и веселило. Петербургский мой дядя г. Арсеньев, помогший много нам в сем деле, хотя и писал к матери моей, что как я отпущен для окончания наук, то не держала б она меня при себе, но чем скорее, тем лучше присылала б к нему, и что он место для продолжения наук мне сыщет. Однако мать моя никак не хотела меня прежде от себя отпустить, как на предбудущую зиму, и как я к деревенской жизни уже привык, то намерение ее было мне в особливости приятно.

Не успели первые чувствования радости пройтить и мы несколько недель препроводить в совершенном спокойствии и тишине, как новая буря встревожила покой всего нашего дома и погрузила опять мать мою в новую бездну горестей и печалей.

Некто из соседей наших воздвиг оную на нас и подал повод матери моей пролить тысячи потоков слез по сему делу. Он подал на нас исковую челобитную и отыскивал одну беглую свою бабу, живущую у нас в Шадской нашей и отдаленнейшей из всех деревне и бывшую уже многие годы замужем за одним мужиком нашим. Обстоятельства сего мать моя не знала до самого того времени, как подана сия челобитная, ибо, как произошло сие в такое время, когда родители мои находились при полку, и мужик женился сам собою и за многие уже годы, в деревне же сей родителям моим никогда бывать не случалось, то и не знали они о том ничего и не ведали. Но соседу нашему было все сие известно, но покуда родитель мой был жив, то не отваживался он тогда просить, но как он скончался, мать же моя была слаба, а я мал и безгласен, то и задумал он сими обстоятельствами воспользоваться и напасть на нас наисуровейшим образом.

Матери моей тем несноснее было сие дело, что человек сей был родителем моим до бесконечности одолжен. Рода был он подьяческого и каким-то образом попал в такую беду, что надлежало его кнутом высечь и сослать на каторгу, что и учинено б было тогда, если б родителю моему не удалось каким-то образом от того его избавить. Итак, не смея при жизни его, от затирания совести, ничего предпринимать, вздумал тогда, в благодарность за таковое благодеяние, напасть на оставшуюся его беззащитную вдову и на осиротевшего и малолетнего сына и стараться бессовестнейшим образом разорить их до основания.

Неблагодарного и гнусного человека сего звали Васильем Васильевичем Кирьяковым, он имел тогда в самой близости от нас небольшую деревеньку, купленную им каким-то образом, и участие в самых наших дачах. Будучи весь свой почти век подьячим, знал он все приказные дела из основания и, стекавшись с воеводою нашего города, подал на нас самую ябедническую исковую челобитную и искал на нас превеликого иска.

Не могу вспомнить с спокойным духом того случая, как приехала к нам из города посылка с призывом матери моей к ответу в город, неожидаемость и нечаянность такового происшествия поразила ее власно как громовым ударом. Она не знала, что делать и что начать при деле, толико ей необыкновенном, и погрузилась не только в превеликую горесть, но и самое малодушие.

Находясь в наивеличайшем нестроении, призвала она нашего Артамона и требовала совета. Но сей, хотя и разумел довольно грамоту, но, не упражняясь никогда в таких делах сего рода, не знал и сам, что присоветовать. Не к кому было тогда иному взять прибежище, как к отцу Илариону. Тотчас отправлен был к нему нарочный, и он пришед подкрепил сколько-нибудь мать мою, сказав, что посылка сия не составляет еще дальней важности, что надобно дождаться второй и третьей, а между тем послать в город человека и стараться списать челобитную, чтоб узнать все дело обстоятельнее. Как он советовал, так было и сделано: Артамон наш на другой же день поехал в Каширу и чрез несколько дней привез к нам челобитную.

Тогда созван был матерью моею общественный совет: отец Иларион, вышеупомянутый родственник ее, Сила Борисович Бакеев, яко человек, знающий довольно законы, и Артамон, произведенный тогда в стряпчие и поверенные, были членами сего совета. Все они читали и рассматривали челобитную и рассуждали об ней очень долго. Наконец, все единогласно сказали, что дело наше дурно, что челобитчик имеет с своей стороны требование справедливейшее, и что нам ничем себя оправдать и просьбу его оспорить не можно, и что ежели допустить до суда, то мы верно потеряем и принуждены будем заплатить ему весь его страшный иск.

Таковое изречение сего совета не служило матери моей к отраде, но повергло ее еще в вящую печаль. Наконец, при вопрошении, что ж бы при таковых обстоятельствах делать и чем себе сколько-нибудь помочь, все единогласно говорили, что другого не остается, как стараться дело сие сколько-нибудь продлить, а между тем испытать, не можно ли соперника нашего преклонить к полюбовному в сем деле с нами примирению, и не удастся ли убедить его взять сколько-нибудь с нас меньше, нежели сколько он требовал.

Между тем, как сие тут происходило, соперник наш работал в Кашире и старался кутить и юрить сим делом. Не только воевода, но и все подьячие были ему друзья и братья, всех он закупил и задобрил, и все держали его сторону. Он тотчас выпросил другую за нами, а вскоре потом и третью посылку.

Таковая поспешность и недавание нам покоя привели мать мою еще в пущую расстройку. Надлежало что-нибудь делать, и буде мириться, то к сопернику кого-нибудь засылать, но она не знала, к кому в сем случае и прибежище взять. О, сколько слез пролито было по сему делу и сколько вздохов испущено на небо! Наконец присоветовали ей самой ехать в Каширу и просить воеводу, чтоб взять сколько-нибудь терпение. Что было делать? Она хотя слаба была здоровьем, но, несмотря на всю слабость, принуждена была туда со мной ехать. Мы заезжали по дороге к советнику нашему г. Бакееву.

Тут начались опять советы, но, к несчастию, дело было так дурно, что все законы были против нас и ничем присоветовать было не можно. По крайней мере упросили мы его, чтоб он поехал с нами. Воевода, державший почти въявь сторону нашего соперника, принял нас весьма гордо и несговорчиво, матери моей было сие несносно, однако она принуждена была повиноваться времени. Некоторые подарки, отосланные к сему градоначальнику, сделали его несколько благосклоннейшим, он обещал не только продлить дело, что ему всего легче учинить было можно, но и постараться преклонить соперника нашего к миру. Но сие не так могло скоро сделаться, как мы думали и уповали, мы принуждены были прожить в Кашире более недели. В сие время, к превеликому огорчению нашему, узнали мы, что соперник наш еще кичился и гордился и об мире слышать не хотел или, по крайней мере, хотел, чтоб мы заплатили ему огромную сумму. Подозревали, что сам воевода вместе с ним шильничал и его наущал, дабы ему самому тем более от нас и от него поживиться было можно. Сказали матери моей, что есть некто из живущих неподалеку от Каширы дворян, по имени Иван Алексеевич Ильин, человек сопернику нашему знакомый, но весьма добрый и хороший, и советовали съездить к нему и упросить его, чтоб вступил в посредники и миротворители. Дворянин сей был нам совсем незнаком, но что делать? Мать моя, утесняема будучи крайностью, принуждена была к нему со мною ехать. Г. Ильин принял нас нарочито холодно, однако, по умолению матери моей, обещался вступить в посредство и уговаривать нашего соперника. Однако, как все сие не могло скоро совершиться, то мы принуждены были, ничего не сделав, возвратиться в деревню, а оставили только стараться и хлопотать по сему делу нашего поверенного.

Горестное сие для нас дело продлилось большую половину лета и почти по самую осень. Сколько это было взад и вперед посылок и переездов и сколько пролито слез! Но наконец, кончилось действительно миротворением. Соперника нашего кое-как уговорили помириться, и мы принуждены были согласиться отдать ему не только его беглую женку, но вкупе с ее мужем и со всеми детьми и двором, в котором она жила, и перевесть его на своем коште в его деревню, а сверх того заплатить ему еще 800 рублей деньгами. Убыток сей был для нас хотя весьма чувствителен, а особливо потому, что толикого числа денег мать моя в наличности не имела, но принуждена была для выручения оных распродать и последние пожитки и вещи отца моего, а некоторое количество еще и призанять. Но мать моя, сколько ей все сие несносно было, рада была по крайней мере тому, что от врага своего избавилась. Для заключения сего мира принуждена была еще раз со мною в Каширу ездить и еще раз мучиться. Но как бы то ни было, но дело сие наконец кончено, и мы, удовольствовав своего злодея, возвратились в деревню и начали жить по-прежнему в тишине и спокойствии.

Теперь, не ходя далее, надобно мне заметить, что сопернику нашему не пошли впрок наши деньги и люди. На него на самого случились вскоре потом какие-то напасти, а что всего паче, то судьба поразила его тяжкою и долговременною болезнью, и он в до-стальные годы своей жизни влачил дни свои в жалком состоянии. Наконец, не имея детей мужского пола, лишился он и своей деревнишки, она перешла из рук в руки и досталась ныне г. Агаркову, а его имя и память погибли совсем с шумом из пределов наших.

Между тем, как все сие происходило, продолжал я прежние мои упражнения, однако с наступлением лета прилежность моя была далеко уж не такова, как прежде. Частые выхождения в сады, на двор, в рощи и на пруды отвлекли меня от учения, а сообщество с одними только ребятишками поразвратило гораздо прежнее мое постоянство и благонравие. Они приучили меня ко всяким играм, к беганью и резвостям, из которых были иные нимало с прежним моим характером несообразные и подвергающие меня иногда самым опасностям. Все эти беспутные упражнения скоро я так полюбил, что за ними мало-помалу начал отставать от своих прежних дел и заниматься ими большую часть времени.

Сие не могло укрыться от глаз моей родительницы, она любила меня хотя чрезвычайно и охотно дозволяла мне иногда погулять и порезвиться, однако неумеренность в том и теряние на то слишком много времени было ей весьма неприятно и подавало нередко повод ей к неудовольствиям и досадам на меня. Скоро исчезли уже все прежние мне похвалы и всем моим делам одобрения, но она начала меня уже и побранивать и неволею заставлять сидеть и учиться. Нередко стало случаться, что она, поставив меня в ногах у своей кровати, предпринимала меня всячески тазать {Журить, бранить, бить, таскать за виски.} и продолжала иногда тазание таковое с целый час времени. Все сие, а особливо тазание ее, были мне весьма неприятны, я хотел бы лучше высечен быть розгами, нежели выслушивать таковые ее предики {Наставления, выговоры.} и нравоучения. Но что было делать? Я принужден был повиноваться ее воле и переносить гнев ее терпеливо, ибо признаться надобно, что сколько я ее любил, столько ж и боялся. Человек была она очень нравный, могла легко подвергнута быть на гнев, и в сем случае должны были все молчать и повиноваться ее воле.

Со всем тем все ее тазания не великое производили во мне действие. Привыкнувши однажды к резвостям и получивши в них вкус, не так легко мог я отстать от оных, я продолжал оные, но старался более уже утаивать и скрывать от матери мои шалости. Но иногда их скрыть было не можно, как, например, однажды, как не лежала она на своей постели, а была в моей комнате и молилась Богу, играл и резвился я на ее постели с любимою ее кошкою. Тут пришло мне в голову спрятать ее под одеяло, чтоб повеселиться ее под ним ворчанием, а потом предпринял я еще того глупейшее дело: я, схватя претолстую палку и хотя ее тем испужать, ударил по одеялу. Но несчастие мое хотело, чтоб я ударом сим ошибся: вместо того, чтоб по намерению моему ударить подле самой ей и в пустое место, попади я прямо в нее и по самой голове оной. Бедная кошка подняла преужасный крик и через минуту от того околела. Господи помилуй, какая поднялась тогда на меня гроза и буря от моей матери! Мне кошки сей было хотя столько ж жаль, сколько ей, ибо любил и я ее не меньше, как и она, и дело сие произошло хотя от нечаянности и я сам по кошке плакал, но статочное ли дело, чтоб принять что-нибудь в уважение? Я принужден был с битый час вы-терпливать ее брани и тазания и пребывать дни с три под ее гневом.

В другой раз довел я резвостьми своими ее до того, что чуть было она меня совсем не высекла, но правду сказать, и было за что. Находился у нас в доме взятый на воспитание один солдатский сын, пребеглая и пребойкая особа. Он был наилучший мой в резвостях сотоварищ и всему злу заводчик и производитель. Вышедши однажды за вороты на улицу, увидел я сего вертопрашного малого, стоящего подле пруда, на самом краю возвышенного и крутого берега и ко мне спиною, и тогда приди Kg мне что-то в голову подкраться к нему и столкнуть его с берега в воду. Хотелось мне его только обмочить и посмеяться, ибо ведал, что он, по умению своему плавать, утонуть никак не мог. Но Что же воспоследовало? Не успел я к нему подкрасться и, собрав все силы, толкнуть, как проклятый он, по проворству своему, отвернулся, а я с размаху полетел с берега сам в воду. Не умея совсем плавать, и по глубине сего места в пруде, чистехонько мог бы я тогда утонуть, ибо я весь окунулся и поплыла только моя шляпа, если б сама судьба не захотела и на сей раз спасти жизнь мою, и власно как нарочно сделала то, что на самый тот раз случилось в самой близости от того места несколько баб, моющих на примостках платье, они, увидев сие, бросились и вытащили меня из воды.

Не успел я от страха и испуга, учиненного сим падением, опамятоваться и приттить в себя, как напало на меня превеликое горе. Вода текла с меня ручьями, не осталось ни одной сухой нитки на всем моем платье. Что было делать? Как иттить в таком наряде домой и показаться матери? Чего и чего не должен я ожидать за сие от ее строптивого нрава? Наконец присоветовали мне бабы послать скорее за другим и сухим платьем, и переодеться, и через самое то скрыть происшествие сие от моей родительницы. Совет был благ, я его тотчас исполнил, но мне не удалось воспользоваться его плодами: мать моя прежде о том сведала, нежели я думал и ожидал. Бездельница одна маленькая девчонка, случившаяся тогда на улице, как я упал в воду, увидев сие, благим матом {Во всю прыть, изо всех сил. У нас осталось ‘кричать благим матом’.} побежала в хоромы и рассказала все дело находящимся там женщинам и старушкам. Мать моя вслушалась в нечаянный разговор их и принудила запирающихся их в том пересказать себе все, девчонкою им сказанное, и, услышав, что я упал в пруд, обмерла, испужалась, ибо сочла меня уже погибшим и утопшим. В отчаянии не знала она, что делать, и не довольствуясь тем, что отправила не только послов одного за другим для точнейшего обо мне расповедания, встала сама с постели и хотела иттить на пруд, но по счастью, вышедшую ее из хоромов первые посланные останавливают и, обрадовав уведомлением, что я жив, рассказывают в подробности все происшествие. Тогда страх и отчаяние ее переменились в превеликий на меня гнев и досаду, она положила неотменно меня за сие высечь и велела принесть и приготовить хорошие уже розги.

Вскоре потом привели и меня, раба божья, к ней. Я обмер, испужался, как услышал, что мать моя обо всем уже ведала, и за верное полагал, что меня высекут.

— Поди-ка сюда! Поди, дружок! — закричала мать моя, меня завидев.

Но я, не дав ей более говорить, повалился ей прямо в ноги и говорил только:

— Виноват, матушка! Что хотите со мной делайте! Случилось сие нечаянно, и я сам тому не рад.

Она, не внимая моим словам, схватила уже розги и хотела сечь, но я, схватив ее руку, целовал оную и обливал слезами, прося об отпущении вины моей и о помиловании, заклиная себя, что впредь того делать не стану. Все сие умягчило наконец гнев ее, она не стала меня сечь, но предику принужден я был вытерпеть преужасную, а сверх того не дозволено мне было несколько дней сходить с места, и я должен был беспрестанно учиться, покуда наконец сжалилась она надо мной и дозволила сама выходить на двор, взяв только с меня клятву, чтоб я все таковые беспутства оставил.

Несколько недель после того случилась со мною третья бедушка, но от которой, против чаяния моего, я удачно отделался. Был у меня нарочно сделан маленький и преострый топорик, им рубливал и тесывал я, во время резвостей моих, что ни попало. Ходючи однажды с ним и вышед на улицу, увидел я, что плотники у нас рубили сруб на избу. Легкомыслие мое внушило мне охоту пойтить к ним и помогать им рубить своим топориком, но как сидели они на срубе высоко и мне к ним взлезть было не можно, то, увидев лежащий подле сруба на земле один обрубок от бревна, начал я над ним по-своему плотничать. Несколько минут рубил я все хорошо и порядочно, но один удар топором был весьма неудачен: топор каким-то образом с конца обрубка, который я сглаживал, соскользнулся и попал мне прямо в правую ногу, в самое то место, где пускают обыкновенно кровь из ноги. Весь узг {Угол, нижний конец топора.} топора ушел у меня в башмак и произвел рану в полвершка величиною, и я истинно не знаю, как не пересек я жилы и не испортил тем совсем ноги. Но видно, что судьба хотела меня и в сем случае спасти: удар пришелся вдоль по жилам и между оных и не повредил ни жилы, ни кости. Но мое великое счастие было то, что рубил я в сей раз одною, а не обеими руками и не в размах.

Но как бы то ни было, учинив сие, обмер я и испужался. По счастию, не видал сего никто: плотники сидели на срубе и продолжали свою работу. Я, приметив сие, положил возможнейшим образом стараться скрыть сие дело и как можно не допустить до сведения моей матери, чего ради, удержавшись от крика и вопля, схватил я с находившейся подле самого того места дороги несколько густой грязи и, замазав ею все просеченное на башмаке место, побежал в хоромы. Но кровь, силящаяся из раны, на половине дороги отбила всю мою замазку, я, приметив сие, пустился прямо мимо хором на огород. Туг, не будучи никем видим, залепил и умазал я вновь свой башмак, как хотел, землею, и как увидел, что кровь не стала более отбивать землю, то пошел в хоромы, сел за свои книги и не сходил до самого вечера уже с места. До сего времени ни одна жадная душа не ведала о сем происшествии, но как наступил вечер и надобно было мне раздеваться, то по необходимости должен я был открыться моему камердинеру. Был тогда оным у меня малый по имени Дмитрий, и самый тот, который ныне у нас портным. Я взял с него клятву, чтоб он никому не сказал, и рассказал потом свое несчастие. Тогда оба мы начали заботиться о том, как нам скинуть башмак и чулок с ноги. Мы не инако думали, что моя нога опухла, однако сколь велико удивление мое было, когда, при скидывании башмака и чулка, не чувствовал я почти никакой боли, а того еще больше удивился я, когда увидел, что рала моя была хотя превеликая, но вся наполнена власно как новым телом. Сколь я тогда еще ни мал был, но, увидев такое странное явление, заключал, что, конечно, произвели сие действие земля и грязь, которою я без всякого умысла рану свою замазывал, и после открылось, что я в мнении своем нимало не обманулся, ибо, как заметив сие тогда ж, начал я в последующее время пробовать лечить всякие свежие раны землею, то увидел и чрез бесчисленные опыты над собою и над другими удостоверился, что земля залечивает все свежие раны лучше и скорее всех пластырей на свете, а нужно только, чтоб она была не сухая, а смоченная и смятая наподобие теста.

На другой день вставши и надев башмак, хотя и чувствовал я небольшую боль, принуждающую меня несколько хромать, однако боль была так мала, что хромание мое было почти вовсе неприметно. Однако боясь, чтоб каким-нибудь образом мать моя оного не приметила, решил я весь тот день сидеть и, не сходя с места, упражняться в чтении и писании. Сначала было матери моей сие совсем неприметно, но как я таким же образом и весь последующий, а там и третий день сидел беспрестанно за книгами,то показалось матери моей сие странно и удивительно.

— Что ты, Андрюшенька, — говорила она мне, — вдруг таков прилежен стал и который уже день никуда не выйдешь погулять себе?

— Не хочется что-то, матушка, — ответствовал я, — а к тому же давно не твердил своих наук и боюсь, чтоб не позабыть оных.

— Это очень хорошо, дитя мое, — сказала она на сие, — однако все погулять бы сколь-нибудь можно.

Что было тогда делать? Я принужден был встать и иттить в сад. Но по счастию, рана моя в сии три дня совсем почти зажила, и я мог уже ходить тогда не хромаючи.

Сим образом кончилось тогда сие происшествие, и родительница моя не узнала об оном по свою кончину.

Что касается до прочих в сие лето бывших происшествий, то помню я только два, некоторого замечания достойных. Первое состояло в том, что мать моя однажды ездила со мною для богомоления за Серпухов к Рышковской Богородице, в котором путешествии сопутствовал и отец Иларион, верхом на своем коне. А второе гораздо было важнее и состояло в том, что родительница моя нечаянным образом вывихнула у себя ногу, в самой нижней щиколке, и так, что ее исправить было никак не можно.

Случилось сие при особливом случае. Каким-то образом, я не помню уже зачем, вздумалось живущему подле нас дяде моему родному удостоить нас своим посещением. Мать моя на самую ту пору сошла только с своей кровати и хотела войтить в мою спальню, но лишь только переступила она одною ногою через порог, как прибежали к ней без души сказать, что идет Матвей Петрович и уже входит в хоромы. Неожиданность такого известия и обстоятельство, что была она совсем не одета, так ее перетревожило, что она второпях как-то вдруг и скоро обернулась назад, спеша приттить скорее на кровать, и в самую сию несчастную секунду повредила себе ногу.

Как сначала боль была невелика и сносна, то думали, что сие пройдет само собою, однако в мнении сем все обманулись: боль начала со дня на день увеличиваться и мать мою обеспокоивать от часу больше. Принуждено было ее править, но как и сие не помогало, то лечить всем, кто что знал. Но сколько ни лечили, но не произвели никакой пользы, а окончилось сие тем, что родительнице моей не можно уже было по самую кончину свою одевать на ту ногу башмак, но она принуждена была приказать сшить из войлока некоторый род просторной туфли и в оной уже хаживала, когда ей с постели своей сходить надлежало.

Между всеми сими происшествиями прошло, наконец, лето, наступила осень, и приближалась зима. Матери моей сколько ни не хотелось, по болезни своей, меня от себя отлучить, однако она заключала, что я, живучи при ней, совсем исшалюсь и избалуюсь и не только не выучу ничего вновь, но и все выученное позабуду, и имела столько духу, что решилась отправить меня в Петербург, как скоро зимний путь настанет, и потому заблаговременно уже делала все нужные к тому приуготовления. Сопутником мне назначен был дядька мой Артамон и еще один молодой малый по имени Яков, лошадей же велено было нанять от Москвы до Петербурга.

Как скоро зимний путь настал, то родительница моя не стала медлить ни одного дня, но, собрав меня совсем и снабдив всем нужным на дорогу и для петербургского житья, собрала всех своих родственников и, предав покровительству небес, меня в путь мой отпустила.

Расставание у нас с нею было наинежнейшее. Она обливала меня слезами и целовала в лоб, в глаза, в щеки и в губы, я плакал не меньше оной и целовал у ней обе руки. Все бывшие при том присоединяли слезы свои к нашим, ибо никто не мог утерпеть, чтоб не плакать. Наконец, благословив меня образом и надавав тысячу благословений и еще раз меня расцеловав и обмочив своими слезами, простилась она и отпустила. Увы! Сие было в последний раз, что она меня, а я ее видел. Минута сия толико мне памятна, что и поныне наиживейшим образом впечатлен в уме моем ее образ и тогдашнее расставание.

Сим окончу я мое теперешнее письмо, а в последующем расскажу о своем путешествии и петербургской жизни, я есмь и прочая.

ПРИЕЗД В ПЕТЕРБУРГ

ПИСЬМО 17-е

Любезный приятель! Приступая к описанию путешествия моего и петербургской жизни, о первом скажу, что мне все оное почти двумя словами описать можно. Мы приехали в Москву благополучно, а тут, отпустив своих лошадей в деревню, а сами, наняв ямских, пустились далее, и как дорога была хорошая и можно было верст по 80 на день ехать, то доехали мы до Петербурга скоро и благополучно. Не было с нами во всю дорогу ни одного такого приключения, которое бы достойно замечено быть, а старанием дядьки моего был и я всем доволен.

Что принадлежит до второй, то есть до петербургской жизни, то найдется многое кой-что, о чем пересказать вам можно.

Как мы адресованы были к дяде моему Тарасу Ивановичу Арсеньеву, служившему еще и тогда ротмистром в конной гвардии и жившему сего полку в светлицах, то и приехали мы прямо к нему. Дядя мой давно уже меня дожидался, ибо писал уже несколько раз к матери моей, чтоб меня присылала и что у него уже есть место на примете, где б мне учиться.

— Насилу, насилу прислала тебя мать! — сказал он, меня увидев. — Давно бы, мой друг, пора! Небось ты, живучи с целый год в деревне, все выученное позабыл.

— Никак, дядюшка! — ответствовал я. — А я все старался твердить.

— Уж знаем мы, — сказал он на сие, — каково бывает ваше твержение. Но добро, добро, хорошо, что невестка тебя прислала.

Сказав сие, приказал он выбираться из повозок и мне одеться получше, ибо я был в дорожном платье.

На другой день повез он меня с собою в коляске в тот знакомый ему дом, в котором надлежало мне учиться и где им приговорен был уже учитель. Дом сей отстоял от нас неблизко, и гораздо более версты, и принадлежал одному при строениях дворцовых определенному старичку-генералу, по имени Якову Андреевичу Маслову, самому тому, который в последующие времена, будучи генерал-аншефом {En chef. В XVIII в. генерал-аншеф сперва означал главнокомандующего, позже этот чин означал полного генерала.}, постригся в монахи и несколько лет препроводил в духовном чине и был сперва иеромонахом, потом игуменом, а наконец архимандритом. Дяде моему знаком был сей человек потому, что был он сосед ему по деревням, а сверх того и любил его. В доме у него жил тогда учитель-француз для обучения детей генеральских, и с сим-то учителем, с дозволения господина Маслова, условился дядя мой, чтоб ему учить, и мне бы всякий день поутру и после обеда приходить в сей дом для учения. Я представлен был и учителю, и господину Маслову, дело было в единый миг кончено, и положено, чтоб я в следующий же день учинил начало.

Между тем, как мы уже туда ездили, дядьке моему поручено было сыскать для другого моего слуги какое-нибудь место и работу, чтоб не было нужды кормить его по-пустому. Дядька мой и нашел ему работу на канатном дворе столь выгодную, что он не только мог сам себя пропитать, но выручаемых денег довольно оставалось и на зарплату за меня учителю моему: итак, оно мне ничего почти не стоило. Дядя был сим очень доволен и приказал в тот же день отправить оного на фабрику.

Дом, в котором жил дядя мой, был хотя нарочито велик, но ему ассигнована была только одна половина оного, а в другой жил другой офицер. Половина сия содержала в себе только четыре просторные комнаты: первая составляла переднюю, или залу, отправляющую также должность столовой, вторая — дяди моего спальню, и оба сии покои были обиты обоями и порядочно убраны, а из других двух задних одна была детская, а другая — и лакейскою, и девичьего. Мне ассигновано было место спать в зале, где подле печки поставлена была моя кроватка.

Дядя мой, будучи порядочный и степенный человек, жил, как говорится в пословице, ни шатко, ни валко, ни на сторону. Мотать он не мотал, жил не слишком роскошно, и в доме у него все было хорошо и порядочно. Он имел у себя молодую тогда и вторую жену, и маленького на руках еще сына. Катерина Петровна — так звали его жену — была боярыня молодая и модная и великая щеголиха. Он любил ее чрезвычайно, однако она должна была во всем повиноваться его воле и ничего лишнего не затевать. Несколько человек отборных друзей, живущих таким же образом, как он, составляли наиболее их компанию и делили с ними свое время. В особливости же дружен с ними был тогдашний конной гвардии секретарь, Дмитрий Михайлович Буткевич. Поелику и у сего офицера была также жена и притом таких же почти лет и свойств, как моя тетка, то оба сии дома были неразрывною любовью и езжали часто друг к другу. Во время сих съездов препровождали они время свое наиболее в игрании в карты, ибо тогда зло сие начало входить уже в обыкновение, равно как и светская нынешняя жизнь уже получала свое основание и начало. Все, что хорошею жизнью ныне называется, тогда только что заводилось, равно как входил в народ и тонкий вкус во всем. Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие, и помянутых песенок было не только еще очень мало, но они были в превеликую еще диковинку, и буде где какая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка была не спускаема.

Со всем тем карточная игра не была еще в таком ужасном употреблении, как ныне, и не сиживали за картами и до обеда, и после обеда, и во всю почти ночь не вставаючи. Нынешних вистов тогда еще не было, а ломбер и тресет {Ломбер (L’hombre) — в настоящее время забытая карточная игра между тремя игроками, двое играют против третьего. Возникла в XIV веке в Испании. В России была распространена во второй половине XVIII века. От згой игры получил название ломберный, т. е. карточный, с сукном, стол. Тресет — тоже забытая карточная игра.} были тогда наилучшие игры, да и в те игрывали только по вечерам, в прочее ж время упражнялись в разных и важных разговорах. В сих разговорах обыкновение тогда было упражняться в особливости за ужинами и за обедами: по целому иногда часу и более сидели они, наевшись и ничего иного не делая, кроме что упражняясь в разговорах.

Для меня сей род жизни был нов и необыкновенен, но я принужден был с оным сообразоваться и могу сказать, что привык к нему очень скоро. Я вел себя тут очень степенно, а правду сказать, причиною тому было то, что, с одной стороны, боялся я очень дяди, оговаривающего меня тотчас, как скоро я что-нибудь непристойное делывал, а с другой — не было в доме никакого мне сверстника, с которым бы мне можно было резвиться, итак, поневоле должен я был быть тихим, кротким и степенным. Днем хаживал я обыкновенно в дом к господину Маслову учиться, а к вечеру препровождать время свое не в людской и не с людьми, а в спальне дяди моего, со всеми гостями и, сидючи за стулом, смотреть, как они игрывали, и слушать их разговоры. Но никогда разговоры их не были мне так скучны, как за ужином: нередко случалось, что, уставши днем от ходьбы, а вечером от стояния, смерть спать хочется. Но я принужден был вместе с прочими часа два просидеть за ужином и слушать разговоры, ибо, к несчастию, кровать моя стояла, в сей комнате и мне выйтить и лечь было невозможно.

Сим образом и не бранью и не жестокостью, а все ласками и оговариваниями в короткое время дядя так меня вышколил, что я стал совсем другой ребенок и во всем моем поведении так переменился, что скоро как дядя, так и тетка, а не менее и приезжающие к нам гости начали меня удостаивать своими похвалами и делать мне более уважения, нежели прежде. Они приобщали меня даже к своим увеселениям, научили меня играть в тресет, и я должен был иногда делать компанию боярыням. Когда же ознакомился уже более, то случалось, что когда заводили Они танцы, то и я должен был танцевать вместе с ними или, по крайней мере, в контратанцах помогать делать фигуру. Случалось ли когда выезжать им целою компаниею гулять, например в летнее время на Каменный остров или в иное место, то бирали меня с собою и т. д.

Все сие было для меня приятно, и я скоро получил вкус к жизни сего рода и могу сказать, что как дом господина Маслова был мне училищем для наук, так дом дяди моего был для меня училищем светской жизни и хорошему поведению. С сей стороны я много обязан сему любившему меня родственнику, а не менее и тетке, его жене, она не менее старалась меня исправлять, как и он, и я попечением и старанием ее обо мне был очень доволен и имел к ней искреннее почтение и потому охотно исполнял поручаемые ею мне комиссии. Она, узнав, что я умею рисовать, заставляла меня иногда делать для себя некоторые рисунки, но ничем я ей так не угодил, как разрисованием одного ларчика: я употребил к тому все мое искусство, и она была работою моею очень довольна.

Не менее также доволен я был одним, бывающим почти всякий день у дяди моего, гостем. Был он того же полку офицер, по фамилии Лихарев, но находился под каким-то следствием и потому хаживал он обыкновенно все в тулупе. Поелику был он человек весьма разумный и в компании веселый и шутливый, то любил его мой дядя, и он хаживал к нам почти всякий вечер. Сей человек, узнав, что я имею склонность к наукам и питанию книг, отменно меня за то полюбил и нередко заговаривал со мною о разных материях. Он принес ко мне однажды рукописную книгу и, отдавая для прочтения, сказал, что он обо всем будет меня спрашивать и чтоб я читал со вниманием. Но таковое напоминание было для меня не нужно: книга сия для меня была очень любопытна, и как я сего рода книг никогда еще не читывал, то в немногие дни промолол я ее всю, а неудовольствуясь одним разом, прочел и в другой раз и мог ему пересказать все по пальцам. Г. Лихарев удивился, услышав о том, что я ее в такое короткое время прочел уже два раза, и был охотою и вниманием моим так доволен, что подарил меня сею книгою. Я обрадовался тому до чрезвычайности и не знал, как возблагодарить ему за оную. Составляла она перевод одного французского и, прямо можно сказать, любовного романа, под заглавием ‘Эпаминонд и Целериана’, и произвела во мне то действие, что я получил понятие о любовной страсти, но со стороны весьма нежной и прямо романтической, что после послужило мне в немалую пользу.

Сим образом препровождал я жизнь в доме у моего дяди и столь порядочно, что не помню, чтоб я однажды сделал какую шалость и подал повод дяде моему бранить меня за то. Словом, весь дом был мною доволен, и все любили меня и хвалили.

Но теперь время рассказать мне вам и о доме г. Маслова и о том, как я учился в оном. Отстоял он от нас, как выше упомянуто, неблизко, ибо находился неподалеку от церкви Сергия-чудотворца и за Литейным двором, и ходить мне было в оный нарочито далеко, однако, по ребячеству своему, я скоро к тому привык: иногда хаживал я туда один, а иногда провожал меня дядька, и путь сей, а особливо в летнее время, был мне очень приятен, нередко и сокращал я оный, купив на дороге себе изюма и лакомясь им по ягодке. Лавочник, сидящий на дороге в лавочке, уже так к тому привык, что отвешивал обыкновенно мои четверть фунта заблаговременно и меня только завидев: изюм был тогда в Петербурге очень дешев, и на порцию мою в день исходило только три денежки, ибо фунт продавался по 6 копеек.

Дом у господина Маслова был хотя превеликий, но как он имел четырех сыновей, из коих старший, по имени Михаил, был уже капитаном, а средний, по имени Степан, гвардии сержантом, и оба они были большие, то целая половина дома содержала в себе комнаты, в которых жили его дети, так что нам с обоими его младшими детьми, Иваном и Андреем, не оставалось во всей сей половине места для учения, и мы принуждены были учиться у самого генерала в предспальне. Оба мои товарищи были несколько меня постарее, и оба были очень резвы и к учению тупы, а особливо меньшой самый. Что ж касается до другого, то был он хотя пылкого и горячего темперамента и малый весьма ветреный и бойкий, но к учению был также неприлежен. С обоими ими свел я скоро дружбу и знакомство. Для нас поставлялся обыкновенно ломберный столик посреди предспальни, и тут должны мы были сидеть и учиться, наблюдая возможнейшую тишину и благопристойность.

Что принадлежит до учителя нашего, то был он родом француз и человек еще очень нестарый. Звали его г. Лапис, и наивеличайший недостаток его состоял в том, что он не умел ни одного слова по-русски, а столь же малое понятие имел он и о немецком языке. Сие обстоятельство причиною тому было, что и в сей раз немецкий мой язык принужден был спать, и я чем далее, тем более позабывал оный. Но тогдашнее учение мое и французскому языку было самое бедное и весьма-весьма недостаточное. Великое счастие было еще то, что я сколько-нибудь умел уже по-французски, а то истинно не знаю, как бы он стал меня учить, не умея по-русски ничего растолковать и разъяснить. Не понимаю я и поныне, как таковые учителя учат детей в домах многих господ, а особливо сначала и покуда ученики ничего еще не знают. Господин Лапис был хотя и ученый человек, что можно было заключать по беспрестанному его читанию французских книг, но и тот не знал, что ему с нами делать и как учить. Он мучил нас только списыванием статей из большого французского словаря, изданного французскою академиею и в котором находились только о каждом французском слове изъяснения и толкования на французском же языке: следовательно, были на большую часть нам невразумительны. Сии статьи, и по большей части такие, до которых нам ни малейшей не было нужды, должны мы были списывать, а потом вытверживать наизусть без наималейшей для нас пользы. Тогда принуждены мы были повиноваться воле учителя нашего и все то делать, что он приказывал, но ныне надседаюсь я со смеха, вспомнив сей род учения, и как бездельники-французы не учат, а мучат наших детей сущими пустяками и безделицами, стремясь чем-нибудь да провесть время.

Словом, если б не пользовало нас то, что мы как с учителем, так и между собою говорили всякий день по-французски и через то не твердили язык сей от часу больше, то не знаю, какую пользу мог я получить от тогдашнего учения. Не упражнялся я ни в чтении книг, ни в переводах, которые б всего нужнее мне были, а особливо с русского на французский. Учитель наш не в состоянии был помогать нам в сем случае, да и вообще не прилагал он дальнего об нас старания, а только и все его дело было, что заставлял нас писать и учить наизусть, прочее ж время упражнялся он все в чтении.

Таким образом, не получил бы я в сем месте дальней пользы, если б не случилось одного побочного обстоятельства, которое нечаянно послужило мне в особливую пользу и подало повод выучиться целой иной науке, которой я вовсе не учен был. Как оба сотоварища мои записаны были в артиллерию и были сержантами в оной, то восхотелось старику-генералу выучить их арифметике и геометрии как таким наукам, которые были им необходимо надобны. Приговорен был для сего один артиллерийский капрал и положено, чтоб ходить ему в дом сей после обеда в каждый день и учить детей генеральских. Что касается до третьего и середнего сына, то сей упражнялся тогда в черчении фортификации в своих комнатах, и для обучения его жил тут в доме инженерный кондуктор {Воспитанник инженерного училища.} г. Пучков.

По особливому счастию моему, оба товарищи мои были крайне бестолковы и непонятны, и учитель бился с ними как с крайними невежами, он принужден был всякую вещицу им раза по три и по четыре перетолковывать и насильно вбивать в голову. Как сидели они со мной за одним столиком и я все сие видел и слышал, то смешное из сего вышло: их учили, но они не выучились, а меня хоть не учили, но я выучился совершенно. Помогла к тому много собственная моя охота, ибо мне науки сии так полюбились, что я, приходя ввечеру домой, все то записывал, что я днем слышал. Я достал себе циркуль, рейсфедер и транспортир {Принадлежности для черчения.} и без всякого указательства начертил и написал себе всю полную геометрию и понял ее довольно совершенно. Хотелось было мне таким же образом получить понятие и о фортификации, которой учился средний генеральский сын Степан. Но как мы в покои его редко хаживали и при нас учитель ему ничего не толковал, то и не можно было мне в желании моем иметь дальнего успеха, однако я старался колико можно ходить туда чаще и сматривать, как они чертят планы, и получил по крайней мере о сих довольное понятие.

Сим образом продолжал я учение мое не только всю зиму, но и половину тогдашнего лета, и к жизни сего рода так уже привык, что она мне сделалась весела и приятна. Но спокойствие моего духа нарушено было в июне получением нечаянного известия из Москвы, что родительница моя в деревне скончалась. Первое известие о сем печальном приключении сообщил мне мой дядька, оно поразило меня,как громовым ударом. Однажды после обеда, пошед меня провожать в школу, стал он мне говорить на дороге, что есть из Москвы письма, что матушка моя очень больна, сердце мое затрепеталось при сем слове и пронзилось, властно как ножом.

— Ах, Артамонушка, голубчик! — подхватил я скоро его слово. — Уж не скончалась ли она? Скажи мне, ради Бога!

Тогда сказал он мне, что еще апреля 23-го числа был тот несчастный день, в который переселилась она в вечность. Боже мой, какою горестию и печалью поразилось мое сердце. Я стенал, рыдал и плакал и с целую четверть часа не мог сойти с того места, казалось, что все стихии для меня переменились. Все уговаривания дядьки моего не помогали, но наконец принужден я был дать себя уговорить продолжать путь свой далее. Однако худое учение было уже в тот день, я и там несколько раз принимался плакать.

Таким образом лишился я и моей родительницы и остался совершенным сиротою на четырнадцатом году моего возраста. Я узнал после, что она с самого моего отъезда начала час от часу слабеть более и, наконец, по вскрытии весны сама приметила уже приближающуюся свою кончину и приготовилась к оной по христианскому долгу. Она скончалась в совершенной памяти и погребена была в приходской нашей церкви, под самым правым крылосом {Крылос — измененное клирос — церковнославянское слово, обозначающее место в церкви для певчих.}. Дядя мой примирился с нею пред ее кончиною и имел попечение о ее погребении, а окончив сию печальную церемонию, взял на себя попечение о нашем доме и управление деревнями до моего приезда.

Происшествие сие произвело паки во всех моих обстоятельствах великую перемену: я сделался тогда совершенным властелином над всем нашим имением и деревнями, но властелином весьма еще к правлению оными неспособным.

Что со мною случилось далее, о том расскажу вам, любезный приятель, в последующем письме, а сие окончив сим, остаюсь и проч.

ЗАМЫСЛЫ О ПОЕЗДКЕ В ДЕРЕВНЮ

ПИСЬМО 18-е

Любезный приятель! Теперешнее письмо расположился я наполнить почти сущими пустяками и безделками и рассказать вам в оном нечто смешное. Но наперед расскажу вам несколько и дела.

Известие о кончине матери моей произвело во мне великую перемену, мне казалось, что тогда могу уже я делать что хочу и быть поступков своих совершенным господином. К дяде моему я хотя прежнего высокопочитания не потерял, однако рассуждал, что с таким подобострастием его бояться, как прежде, мне уже тогда не годилось и было бы излишним. Голова моя стала наполняться тогда уже иными замыслами, и охота жить долее в Петербурге и по-прежнему учиться мало-помалу исчезать стала. Дядька мой поддувал меня {В смысле подговаривал.} ежедневно: он то и дело мне напоминал, что теперь помышлять мне надобно и о доме, что там все без меня разорится, а особливо если я скоро домой не приеду, и так далее. В самом же деле ему самому нетерпеливо хотелось скорей домой ехать, он имел там жену и детей, да и, впрочем, не думал, чтоб ему там худо б было. Он не сомневался, что при тогдашних обстоятельствах будет он при мне первым человеком и потому иметь иногда случай ловить в мутной воде рыбу. Но как бы то ни было, но мне представления его были не противны, и мы начали совокупно оба стараться искать удобного средства к нашему отъезду и к скорейшему освобождению себя из-под власти дядиной. Однако все наши замыслы долго уничтожаемы были твердым предприятием дяди моего удержать меня в Петербурге, по крайней мере до зимы, дабы мне сколько-нибудь понаучиться более было можно. Все первые мои представления об отпуске меня домой были отвергнуты, и я нехотя был принужден продолжать науки и ходить по-прежнему в дом к Маслову.

Со всем тем, как дожидаться до зимы казалось нам слишком долго, то дядька мой не преминул выдумывать возможнейшие средства к сокращению сего термина {Срока.} и убедил меня, наконец, употребить самый бездельнический обман против моего дяди. Он присоветовал мне отписать тайным образом к большей моей сестре во Псков и, уведомив ее о кончине матери нашей, просить, чтоб она прислала за мною лошадей и коляску, а между тем и около того времени, как быть коляске, всклепать {Наговорить, этого же корня современное поклеп — напраслина, оговор, клевета.} на генерала Маслова, что он хочет ехать в Москву и взять с собою детей и учителя. И как ему нетрудно было меня ко всему уговорить, то постарался он найтить и случай к пересылке письма во Псков, я исполнил по его хотению и, отправив письмо, стал с спокойнейшим духом ходить для продолжения наук своих.

И тогда-то случилось со мною то смешное происшествие, о котором обещал я вам рассказать. Состояло оно в том, что меня не думанно, не гаданно в доме у господина Маслова высекли. Это, скажете вы, не смешное, а печальное. Но постойте, любезный приятель, дайте мне выговорить. Секли меня больно, да и очень больно, и досталось и рукам, и голове, и кафтану, и плечам. — Но что ж далее? — А вот то далее, что вы не угадаете, что я тогда во время сечения сего делал. — Что иное делать, — скажете вы, — как плакать или кричать? — Но того-то и не бывало, но я, вместо того, со смеха надседался, и чем более секли, тем более я смеялся. — Что за диковинка? — скажете вы. — Это ненатурально. — Я не знаю, натурально ли сие или ненатурально было, и вы называйте как хотите, а сие в самом деле было, и я расскажу вам теперь сию странную комедию.

Однажды сидели мы с товарищами моими и учились. Вы знаете, что языком по большей части учатся тихомолкою, а особливо когда затверживают что-нибудь наизусть, а тогда в самом том мы и упражнялись. Учитель наш, задав нам уроки, сел подле окошка и читал французскую книгу, изрядная хворостина лежала подле его, которую для всякого случая, а особливо для резвых моих товарищей, носил он всегда с собою, и нередко случалось, что он их за шуменье и резвости по рукам ею стегивал. Обстоятельство, чтоб нам не шуметь, а сидеть тихо, а особливо когда генерал, отец их, бывал дома и в послеобеднешнее время в побочной подле нас своей спальне отдыхал, было нам накрепко запрещено, и в такое время должны были мы сидеть весьма тихо и вслух ничего не говорить.

Тогда случай был точно такой. Дело было вскоре после обеда, и генерал только что заснул в спальне и, к несчастью, нам особливо еще подтвердил, чтоб мы не шумели. Мы и сидели несколько времени как в воду опущенные, но вдруг нелегкая догадай одного и резвейшего из моих товарищей посмотреть из-подо лба, что учитель наш делает, а увидев, что он углубился в чтение книги, захотелось ему над ним пошутить. Он, оборотя голову свою к нему и вытянув губы, ну ими играть пальцем и тем дразнить учителя. Сие брату его так смешно показалось, что он тотчас закуркал, ибо вслух смеяться и хохотать было ему не можно. Говорят, что всякое запрещенное нам охотнее делать хочется, и сие подлинно справедливо, а особливо было сие при тогдашнем случае. И я не знаю, что тогда на нас на всех особливое нашло: кажется, все сие и не гораздо смешно было, или хотя б немного тому и посмеяться, но после и перестать бы можно было, но мы власно тогда так весь свой рассудок потеряли. Оба мои товарища, надрываясь, смеялись и до слез куркали. Я, совсем не зная, чему они смеются, но увидев их надрывающихся со смеху, последовал их примеру и хохотал, не ведая сам чему. Сперва смеялись и куркали мы все еще тихо и умеренно, но мало-помалу начал наш смех громче становиться. Учитель наш, услышав то и боясь, чтоб мы не разбудили генерала, кричал нам:

— Не! messieurs, que faites-vous? (Эй, господа, что это вы делаете?)

Но мы того не слушали. Он спрашивал, чему мы смеемся, но ни один из нас не мог ему за смехом ответствовать. Наконец приступил он к одному из моих товарищей и с сердцем уже требовал, чтоб он сказал, чему мы смеемся. Сей, встав пред ним и куркая с полчаса, хотел было выговорить слово, но вместо того вслух и во все горло захохотал и слюнями всего его забрызгал.

Нам чрез то власно как сигнал был дан. Терпя, терпя, захохотали тогда и мы во все горло, ибо нам сие еще того смешнее показалось. И тогда загорелся огонь и поломя. Учитель наш вздурился, сие увидев. Сперва уговаривал он нас ласкою и убеждал резонами: но увидя, что мы только пуще смеялись, принялся за несильные средства, и тут началась истинная комедия. Он, схватя розгу, ну нас ею по рукам стегать, но мы пуще, не успеет кого ударить, как тот только: ‘Ха! ха! ха!’, и нас подожжет тем только больше. Не пронявшись тем, ну нас по головам розгою, но мы пуще, он нас сечет, а мы: ‘Ха! ха! ха!’ и от смеха только плачем.

Взбесился тогда наш учитель и по горнице вспры-гался. Розгу свою он об нас всю уже изломал, побежал за другою, но, по несчастию, другой не находит. Сие показалось нам еще того смешнее: когда человек примется хорошенько смеяться, тогда ему все смешно кажется. Мы опять за то же да за то. Учитель нас бранит, ругает, бесится, а мы хохочем, наконец нечем ему уже нас пронять. Совался, бегал, искал, шарил, но не нашед ничего, чем бы нас ударить, ну в нас швырком книгами, но сие пуще только наш смех умножило. Одну бросив, неосторожно, разодрал, у другой перегнул и испортил доску, третья, отскочив от нас, попала в чернильницу и, проливши чернила, замарала стол и наши бумаги. Боже мой, что тогда поднялось! Мы не в состоянии уже были нимало умеривать свой смех и не хохотали, но ревели уже во все горло, все сие увидев. И я не знаю, чем бы кончилась сия комедия, если б шумом и хохотанием своим мы наконец генерала не разбудили. Он кликнул камердинера своего, и мы, услышав сие, начали переставать смеяться. Потом вышел он к нам, и учитель приносил ему на нас жалобы и был так взбешен, что не хотел более жить ни одного дня тут в доме. Мы просили прощения и признавались, что такой беды над нами никогда не бывало и что на нас нашла такая шаль, которой мы сами были не рады.

Да и в самом деле я не помню, чтоб во всю жизнь мою когда-нибудь подобный сему другой случай со мной был. И чудные поистине со мною происшествия в сем доме были! В другой раз, и гораздо сего прежде, я целый день, сам истинно не зная о чем, проплакал. Но сие было некоторый род предощущения душевного, ибо около самого того времени скончалась в деревне моя родительница.

Вот вам, любезный приятель, истинная пустошь, о которой и упоминать по справедливости труда не стоило б, если б вы не любили смешного, а вследствие того расскажу вам теперь и другое, бывшее со мной в сие же лето в Петербурге происшествие, которое, может быть, так же вас усмехнуться заставит.

За короткое уже время до отбытия моего от сего учителя, попался было я, любезный приятель, в превеликие хлопоты, молодца совсем было под караул подтяпали, и быть было мне в хорошем месте, а именно в госпоже Съезжей или где-нибудь еще хуже. Однако не думайте, пожалуйте, чтоб то за какую-нибудь великую продерзость было: лета мои не были еще такие, чтоб я мог на злое что-нибудь отважиться, а всему была причиною милая и дорогая незрелость разума и одна только неосторожность.

Было сие уже под осень и в начале сентября. Вам известно, что пятое число сего месяца было в тогдашнее время отменное, ибо в сей день было тезоименитство царствовавшей тогда государыни Елизаветы Петровны, и празднован был оный с великим великолепием, и потому деланы были к торжеству сему заблаговременно некоторые приуготовления. Как г. Маслов был генерал от строения, то и проведали мы, что пред Летним дворцом будет в сей день огромная и великолепная иллюминация. Будучи ребенком, можно ли пропустить, чтоб на оной не быть и не посмотреть редкого такого и приятного зрелища? Я испросил дозволения на то от дяди и получил оное.

Иллюминация была в самом деле достойная зрения, и я глаза свои растерял, смотря и любуясь на оную. Она сделана была из разноцветных фонарей, которые толикими же разными огнями быть казались. По обоим краям представлено было два храма, а посредине в превеликом возвышении превеликая картина, изображающая родосского колосса, стоящего ногами своими на двух краях гавани, простирающейся в прошпективическом виде от оного до самых храмов и прикасающейся другими концами к оным. Сей род иллюминации был мне хотя уже известен, однако такой огромной и великолепной я не видывал и потому смотрел на оную с великим восхищением.

Впрочем, надобно вам сказать, что я ходил смотреть сию иллюминацию не один, но один живущий в доме у генерала Маслова его племянник, господин Торопов, летами меня несколько постарее, был моим товарищем и предводителем, дядька мой Артамон также за нами следовал. Насмотревшись довольно на иллюминацию, повел меня г. Торопов на крыльцо самого дворца и продрался со мною до самых стеклянных дверей залы, в которой продолжался тогда бал и гремела огромная музыка. Тут предоставилось зрению моему новое, никогда мною не виданное и не менее прелестное зрелище: вся зала наполнена была придворными знатными господами и госпожами, все они были в наилучших убранствах и упражнялись в танцовании. Бесчисленное множество свеч, горящих в люстрах и простенках, освещали сию залу. Зрелище толико великолепное: бесчисленное множество бриллиантов, блистающих на головах у дам придворных, сладкое согласие музыки и все прочие предметы приводили все чувства мои в восхищение. Я не мог всему сему довольно насмотреться, и мне казалось, что в месте сем был сущий тогда рай. Г. Торопов, дав мне зрением сим довольно навеселиться, восхотел потом сделать мне еще одно удовольствие и показать мне дворцовый сад, наполненный тогда великим множеством гуляющего народа, но как было тогда очень темно, то товарищ мой, будучи в артиллерийской службе, достал тотчас несколько факел, артиллеристы не запрещали ему брать из валяющихся пред иллюминациею множества оных. Итак, зажегши по факелу, пошли мы гулять по саду по примеру прочих, а принуждены были только оставить нашего лакея, то есть моего дядьку, которого туда с нами не пропустили. Там гуляли мы несколько времени благополучно, и я не мог довольно налюбоваться, видя весь сад наполненный людьми и народом и во многих местах иллюминованный множеством плошек. Но, возвратившись оттуда, не нашли мы Артамона моего на том месте, где его оставили: он не исполнил нашего приказания и, отлучась от того места, замешался между народом, итак, принуждены мы были искать его между оным. Однако, как мы ни старались, но отыскать его не могли, а чуть было и друг друга не потеряли. Наконец положили мы дожидаться, покуда большая часть народа разойдется, надеясь тогда лучше найтить оного, но и сия надежда нас обманула, мы промедлили чрез то только за полночь, и хотя весь народ уже разошелся, которого было около дворца превеликое множество, но дядьки моего нигде не было.

Горе тогда напало на меня превеликое, я почитал его не инако, как погибшим, и едва только не плакал, но товарищ мой уговаривал меня и не сомневался в том, что он ушел домой. В сем мнении он и не обманулся, ибо дядька мой, к несчастью нашему, пред самым только тем временем, как нам выходить из саду, отвернулся на несколько минут в сторону и тотчас потом к дверям сада возвратился и, думая, что мы еще в саду, дожидался очень долго, нам же и не ума было опять приттить ко входу. Наконец увидев, что было уже поздно и весь народ из саду вышел, а мы нейдем, заключил он, что мы, верно, вышли и, конечно, ушли домой. Итак, поискав нас немного между народом в темноте, бросился он домой, но не наше д нас там, пришел в превеликое замешательство и побежал опять искать нас, и таким образом пробегал и проискал нас почти до света:

Между тем грусть и тоска переела почти насквозь мое сердце. Я за стыдом только не плакал и горюя не знал, как нам домой одним и такую даль иттить, и притом в такую темноту и глухую полночь, ибо расстояние от дворца до нас было превеликое. Но товарищ мой был меня смелее и говорил мне:

— Как, братец, тебе не стыдно? Чего бояться? Дорогу я знаю, а и в темноте мы не заблудимся, зажжем себе по факеле и пойдем.

Я дал себя ему уговорить. Итак, запаслись мы довольным числом факел и, зажегши две, отправились в свой путь.

Несколько улиц прошли мы с ним благополучно и без всякого помешательства, факелы наши горели изрядно, и мы ребячеству своему тем веселились. Мы играли ими, вертя кругом и отбрасывая отрывающиеся куски обгорелой факелы, но самые сии игрушки довели было нас до беды. Не успели мы несколько улиц пройтить и были уже недалече от дома генеральского, идучи без всякой опасности, как вдруг превеликий мужчина схватил обоих нас сзади и во все горло заревел:

— О! о! попалися! Что за люди? Зачем ходите с огнем? Что за игра оным?

Мы оцепенели тогда оба и не знали со страха что делать, ибо нам и в голову никакой опасности не входило и мы почитали себя уже почти дома, а того, что с голым огнем в самую полночь по улицам ходить и по-нашему огонек расшвыривать было очень худо и неловко, того ни одному из нас и на мысль не приходило. Со всем тем товарищ мой не так оробел, как я, и имел еще столько смелости, что с важным видом спрашивал схватившего нас мужчину, что б он за человек был, и говорил ему, чтоб он шел прочь и оставил нас с покоем, а в противном случае он факелою его в рожу съездит. Но храбрость сия недолго продолжалась, мужчина не успел сего услышать, как еще меньше учтивства употреблять с нами начал.

— А, вот я те покажу, что я за человек! — заревел он опять. — Пойдем-ка в будку-та со мной — упрыгаешься!

И в самое то время выхватил из рук у него факелу и потащил обоих нас в свою караульню. Тогда легко могли мы заключить, что это был караульщик у рогатки и что дело доходит до худого. Я трепетал тогда от страха и умолял его всячески.

— Голубчик ты мой! — говорил я ему. — Мы, право, не знали, что с огнем ходить не велено, пожалуй, отпусти!

— О, о, не знали! — ответствовал бородач. — Вот я вас проучу, у меня будете знать, а то вы очень бодры. Пойдем-ка сюда.

Товарищ мой, видя, что он начинает вправду нас тащить, забыл тогда более хоробриться и говорил ему уже посмирнее:

— Слушай, брат, не заводи шума, мы дети генеральские, и дом наш вот на этой улице, не трогай нас и покинь.

— Эк-на! Велика мне нужда, что ты сын енеральской, хошь бы фелмаршалской был! Пошел-ка, слышь, пошел!…

А увидев, что он начал у него из рук вырываться, закричал:

— Постой! не уйдешь-ста! — и тянул его уже непорядочным образом.

Со всем тем был он мертвецки пьян и не мог удержать господина Торопова: он вырвался у него и дал тягу. Я старался вырваться также, но, по несчастью моему, попался я ему в правую руку, а притом и не имел столько силы. А как товарищ мой вырвался, то он взбесился еще пуще, схватил меня уже обеими руками. Я обмер тогда, испужался и считал уже себя совсем погибшим. Я умолял его всеми святыми, но ничто не помогало: филистянин мой потрясал только бородою и рыгал из себя и отдувался. Наконец, видя такую беду, начал и я напрягать все мои силы и из рук у него рваться, но не было никакой возможности из когтей его освободиться, и я не знаю, что б со мною он сделал, если б нечаянный случай мне не помог. Мужик, видя, что я и руками и ногами упираюсь и не иду к нему в караульню, рассудил, что ему одному со мною не сладить, и стал будить своего товарища и кричал во все горло:

— Ванька, а Ванька! Вставай, брат!

Но любезный его Ванька не лучше его был, но, знать, еще побольше накушавшись, почивал себе, как надобно, и только что-то промурчал. Тогда осердился мой враг и кричал:

— Экой чорт! Слышишь, пошел сюда!

Но как Ванька ему более ничего не отвечал, то, по счастию моему, вздумалось ему пойтить его разбудить, но он не успел одною рукою меня освободить, чтоб растворить двери в будку, как рванулся я у него изо всей мочи и, вырвавшись, дай Бог ноги, и он до тех пор меня и видел.

Но тут-то бы, любезный приятель, посмотреть, в каком неописанном бежал я страхе. Поверите ли, без смеха и теперь не могу вспомнить тогдашней моей трусости. Я бежал без ума, без памяти и призывал всех святых себе на помощь, а особливо святого Сергия, мимо которого церкви мне бежать случилось.

— Батюшка ты мой, Сергий-чудотворец, — говорил я тогда, — избавь ты меня от врага окаянного! Целых два молебна тебе отслужу и гривенную свечу поставлю, сохрани только и помилуй!

Сим образом, сам не зная, что говорил, продолжал я неоглядкой бежать и, сколько помнится, начал уж третий молебен сулить, как, нечаянно оглянувшись, позади себя в некотором расстоянии идущего с фонарем человека увидел. Мне в первом ужасе он не инако, как караульщиком показался, и малодушие мое было столь велико, что я чуть было не упал на месте, но, опамятовавшись, увидел, что то был посторонний. Итак, отдохнул я несколько от своего страха и достиг потом благополучно до генеральского дома, откуда я уже не пошел один домой, но ночевал тут с г. Тороповым, несмотря что б обо мне дядя мой ни подумал. Сей и в самом деле был в сумлений, чтоб со мной чего не сделалось, и послал несколько людей меня искать, поутру же, как я пришел, дал мне изрядную погонку.

Вот вам, любезный приятель, мое приключение. Более сего не случилось со мной ничего в особливости примечания достойного, чего ради, возвратись опять к делу, расскажу вам остальное о тогдашнем моем пребывании в Петербурге.

Между тем, как все сие происходило и я вышеупомянутым образом ходил по-прежнему учиться всякий день к г. Маслову, считали мы с дядькою почти все дни и минуты и горели нетерпеливостью дождаться скорее лошадей из Пскова от сестры моей. Уже наступил сентябрь месяц, и нам казалось, что уже время бы им и быть, но как они не ехали, то сие начинало уже нас и озабочивать. Со всем тем, как мы ласкали себя все еще верною надеждою, что они будут, то усугубил я мои просьбы и представления, что мне необходимо надобно скорей домой ехать, и просил дядю об отпущении меня, упоминая между тем и о генерале Маслове, а именно, будто во всем доме его говорят, что он скоро в Москву поедет. Сии просьбы и представления довели, наконец, дядю моего до того, что он, наскучивши оными, начал уже почти на то соглашаться.

В самое сие время, к великому обрадованию нашему. приехала за нами и столь давно ожидаемая коляска. Сестра моя, получив мое письмо и возжелав с великою нетерпеливостью меня у себя видеть, с охотою исполнила мою просьбу. При отправлении оной писала она к дяде, благодарила за содержание меня у себя и просила о скорейшем меня отпущении. Сие показалось ему очень странно и удивительно, и он догадывался, что это делалось по моим проискам, однако я в том запирался, да и сестра, по счастию моему, не упомянула о том ни единым словом.

При таких обстоятельствах вымышленное нами отбытие генерала в Москву имело желаемое действие. Дяде моему было сие хоть невероятно, однако он казался тому верить и, нехотя при том отослать сестриных людей назад порожних, решился наконец меня от себя отпустить. О, какая была для меня тогда радость! Я вспрыгался, услышав о том от дяди, и побежал сообщать дядьке моему сие известие, но радость сия по справедливости была ребяческая и основанная на глупости.

По изготовлению всего к отъезду поехали мы с дядею моим к генералу для объявления ему, что мне необходимо в дом отправиться надлежало и чтоб при-несть ему за оказанное им нам благодеяние должное благодарение. Вы не поверите, любезный приятель, сколько мучит меня и поныне совесть при воспоминании сего случая, я обманул того родственника, старающегося обо мне, как о сыне, и желающего употребить все возможное в мою пользу. Но тогда казалось мне сие безделицею, и я бесчувствительно смотрел на тот стыд, который дядя мой принужден был вытерпливать в бытность свою у генерала и чего оба мы с дядькою не могли предвидеть, ибо дядя тотчас в разговорах упомянул, что берет меня от учителя более и для того, что его превосходительство намерен вскоре отправиться в Москву. Сие привело генерала в немалое удивление, и он не мог от смеха удержаться, дядя мой краснел и не знал, что сказать, когда услышал, что того никогда и на уме у генерала не бывало. Но как бы то ни было, но дяде казалось уже неприлично переменить свое намерение, почему, поблагодарив и распрощавшись, поехали мы назад в квартиру, где принужден я был вытерпеть от дяди моего превеличайшую гонку. Но я достоин был розог, а дядька мой плетей, и я тужу и поныне, что он меня за то хорошенько не высек.

Таким образом отбыл я и от сего последнего моего учителя, ибо после него уже я не имел никакого и окончил свое учение слишком рановременно. В немецком языке, живучи и в сей раз в Петербурге, я ничего не поправился, но паче еще больше позабыл из оного, а и французский не совершенно выучил. Самую геометрию, к которой я великую охоту получил, не мог я, за отбытием моим, окончить. Итак, видите из сего, любезный приятель, что я формальным образом весьма немногому в малолетстве учен был и что сие немногое учение весьма бы не в состоянии было приобресть мне потом имя ученого человека, если б после того не способствовала много к тому врожденная во мне склонность к наукам и некоторые другие обстоятельства. Ибо хотя бы положить, чтоб я помянутым обоим языкам, также арифметике и геометрии и совершенно был выучен, но все сие единственным только преддверием к прямым наукам почесться может, и те крайне обманываются, которые в том всю уже ученость полагают и знающего по-немецки и по-французски уже ученым человеком называют, хотя такой человек весьма еще отдален оттого, чтоб мог по справедливости носить имя ученого человека.

Вскоре после того, распрощавшись с дядею моим и принеся ему за все милости его достодолжное благодарение, отправился я из Петербурга и поехал к сестре моей. А как сим кончилась вся моя подвластная жизнь, то окончу и я сие письмо, сказав вам, что я есмь, и прочая.

ЕЗДА ВО ПСКОВ И ПРИБЫТИЕ В ДЕРЕВНЮ ОПАНКИНО

ПИСЬМО 19-е

Любезный приятель! Таким образом, сделавшись над поступками совершенным властелином и отправившись в путь, продолжал я путешествие свое не без скуки, а особливо по причине тогдашней осенней погоды и наступающей уже стужи, ибо было сие уже в начале октября месяца. Привыкнув уже некоторым образом ко многолюдству, скучно мне было тогда одному, и потому препровождал я время свое в распевании и тананакании {Мурлыкать, напевать про себя.} любовных песенок, выученных и затверженных мною в Петербурге и в питании печатной трагедии ‘Аристоны’ {Не ‘Аристона’, а ‘Артистона’ — одна из первых после ‘Хорева’ трагедий знаменитого писателя XVIII века А. П. Сумарокова (1718—1777). Появилась в 1750 г. и была разыграна в Петербурге в кадетском корпусе и затем во дворце кадетами — любителями драматического искусства.}, которая, не помню по какому случаю, мне досталась и была первая, которую я в жизнь мою читывал. Впрочем, ехал я с наполненною самолюбием головою. Я уже упоминал, что, живучи в Петербурге, навык я несколько светскому обхождению и лишился многих деревенских грубостей. Сие исправление было мне сведомо, но я увеличивал оное уже слишком много в моих мыслях и почитал себя уже совершенно светским и обхождение знающим человеком, и думал тем удивить весь сестрин около док. Однако в самом деле я слишком много обманывался и был еще не что иное, как застенчивый и стыдливый ребенок, имеющий о светском обхождении первейшие только понятия. Но как бы то ни было, чрез несколько дней приехал я благополучно в Новгород, а оттуда — во Псков, а потом, 12 октября, и в дом к моему зятю, господину Неклюдову, отстоящему от Пскова верст за 80.

Хотя приезда моего тут и ожидали и он был не нечаянным, однако радость была не меньше, как при неожидаемом: сестра и зять мой приняли меня чрезвычайно приятно, а особливо первая была очень рада. Я могу сказать, что сия сестра любила меня во всю жизнь очень горячо и по смерти моей матери была мне вместо оной. Она, увидев меня тогда впервые по кончине наших родителей, не могла без слез меня встретить. Мужем ее, а моим зятем, был я не менее доволен, он был совсем отменного сложения, нежели меньшой мой зять, и, имея несравненно лучший нрав, почитался всеми тихим, смирным, добронравным и дружелюбным человеком. Он, любя сестру мою и живучи с нею в совершеннейшем согласии, принимал и меня всегда так, как надобно толь близкого родственника.

Я нашел их прямо благополучную деревенскую жизнь препровождающих, все у них было хорошо и все порядочно: домик изрядный, соседство довольное и их любящее, достаток хороший, всем они были довольны и всем изобильны. Одного только им недоставало, а именно детей, все бывшие до того помирали еще в самом младенчестве, и судьбе не угодно было утешить их сим даром. Правда, в тогдашнее время был у них один мальчик, но сестра моя никак не думала, чтоб и сей остался в живых, она родила его за несколько времени перед моим приездом, и его звали Михаилом.

По свойственному всем женщинам суеверию, чего и чего она ни делала для мнимого сохранения детей в живых: и образа-то по мерке с рожденного писывала, и четыре-то рождества на одной иконе изображала, и крестить-то заставляла первых встретившихся и прочее тому подобное, но все не помогало. Наконец сказали ей, что надобно в отцы и матери крестные таких людей сыскать, которые бы точно таких имен были, как отец и мать родные, и точно тех ангелов. Сие постаралась она сделать при крещении сего сына, и потому крестили его один из их лакеев, который по случаю имел точное имя зятя моего, а в кумы насилу отыскали одну маленькую крестьянскую девчонку. Вот до каких глупостей доводит нас иногда суеверие и какими вздорами хотим мы власно как насильно приневолить творца сделать то, что нам хочется! Со всем тем мальчик сей остался жив и сделался потом единым их наследником — обстоятельство, происшедшее, верно, не от того, а от воли небес, но могущее многих женщин утвердить в сем суеверии.

Не успел я, приехавши к ним, еще осмотреться, как принужден был вместе с ними готовиться к одному знаменитому торжеству. Случилось так, что чрез день после того была сестра моя именинницею. Зять мой, будучи по тамошнему месту неубогий дворянин, имел обыкновение все такие дни праздновать отличным образом, и потому застал я их делающих к тому все нужные приуготовления. Как мне сказали, что у них в сей день множество гостей будет, то, мечтая в уме своем, что мне при сем случае можно будет себя показать, велел и я разбираться и приготовил для себя наилучшее мое платье. Дядя приказал сшить мне оное пред самым почти моим отъездом, и оно было тогда самое модное и довольно богатое. О! если б ныне убрать кого-нибудь в таковое, каким бы шутом он нам показался! Было оно синее, суконное, с белыми большими разрезными обшлагами и белым суконным же камзолом и исподним платьем. Пуговицы повсюду гладкие, золотые, а петли по всем местам обшиты широкими золотыми битными балетами. Зять и сестра расхвалили оное в прах, и последняя была в особливости рада, что ей не стыдно будет показать меня гостям своим.

Торжество было и в самою деле нарочито великое. Сколько ни было в ближнем соседстве дворян, все присутствовали на оном, и пробыли не только весь день, но и другого половину. Наизнаменитейший из всех гостей был некто г. Сумороцкий, по имени Петр Михайлович. Господин сей был богатый дворянин по городу Пскову и имел полковничий чин. Настоящий его дом был неподалеку от города, а тут имел он другой, куда пред недавним временем он на осень приехал. Зять мой имел к нему особливое почтение и считал его себе хорошим другом, чего он по разуму и добродушию своему был и достоин, впрочем, был он человек ласковый, благоприятный и в компаниях веселый. Он был тогда у нас с женою своею, также боярынею весьма разумною и почтения достойною и меньшою своею дочерью, которая одна при нем тогда и была, девочкою моих почти лет, весьма разумною и воспитанною весьма порядочно.

Другим гостем был самый ближайший сосед зятя моего, по фамилии также Сумороцкий, а по имени Василий Степанович, дворянин не весьма богатый, мужичоночка маленький, тоненький, черненький, с навислыми над глазами превеликими бровями, и имеющий жену претолстую и предородную и превеликое семейство, состоящее из одних дочерей, из коих иные были уже нарочито велики, а иные еще малы. С ним было тогда три. Впрочем же был он человек ласковый и предобрый.

Третий гость был некто г. Брылкин, дворянин, имеющий довольной достаток и имеющий жену, боярыню бойкую и небольшую еще дочь. Сам же был он из простаков, любивший отменно курить табак и выпить иногда лишнюю рюмку вина, впрочем в обхождении довольно изрядный и ласковый.

Кроме сих трех фамилий, которые были мне всех прочих памятнее, было еще несколько других, но которых я уже и позабыл. Зять мой и сестра старались всех их угостить наивозможнейшим образом. Все они ласкались ко мне, как к новоприезжему, и всякий рекомендовал себя в любовь и знакомство. Но ни чьими ласками я так доволен не был, как г. Сумороцкаго П. М. Он тотчас ко мне адресовался, сказан мне, что он весьма знаком был моему родителю и считал его себе другом, просил, чтоб я его любил…, потом расспрашивал о Петербурге и о том, где я, у кого и долго ли и чему учился, и был всеми моими ответами доволен, словом, я имел счастие как ему, так и всем гостям полюбиться, а сверх того и для сестры моей, которую они все любили, изъявляли они мне напрерыв друг пред другом свои ласки.

Обед был подлинно праздничный, и хоть бы и не в деревне, и продолжался несколько часов. Псковские дворяне любили тогда быть веселы и заставливать в компаниях нередко разносить рюмки. Понабравшись немного за столом, захотелось им после оного повеселиться еще далее. У г. Сумороцкаго была своя музыка, зять мой постарался о том, чтоб он привез ее с собою. Музыки не были тогда такие огромные, как ныне, ежели скрипички две-три и умели играть польские и миноветы и контратанцы, так и довольно. Немногие сии инструменты можно было возить с собою в колясках, а музыкантам отправлять должность лакеев. Такового рода музыка была и у г. Сумороцкаго, ее заставили тотчас после обеда играть и господа затеяли деревенские танцы. Я, увидев сие, трепетал, чтоб не заставили меня открывать бал, и чего я опасался, то и сделалось. Как из всех я был моложе, то хотели, чтоб я начал танцы. К вящему моему нестроению, не было никаких иных мне сверстников и товарищей, а я еще в первый день сестре проболтался, что я танцевать умею. Горе на меня тогда было превеликое. Танцевать я в Петербурге хотя и танцовывал, но, не учась никогда порядочно сему искусству, не имел о порядочном танцевании ни малейшего еще понятия, а тут надлежало танцевать одному, пред всем обществом и власно как на театре, и притом еще миновет. Как можно было на сие отважиться и пуститься, а особливо в таком обществе, которому светское обхождение не менее было знакомо, как и петербургским жителям? Все мое высокое мнение о себе исчезло в единый миг, как скоро я всех наших гостей увидел, но сего было еще не довольно. Я одурачил даже себя пред всеми гостями, начав сперва отнекиваться от танцев и извиняться неумением, а потом так заартачившись, что не могли произвесть ничего все просьбы и убеждения моей сестры и зятя, и доведя наконец до того, что г. Сумороцкий заставил дочь свою подойтить ко мне и звать танцевать с собою.

Я сгорел тогда от стыда, а особливо увидя, как послушлива была дочь г. Сумороцкаго. Одного шепнутого отцом ей слова довольно было к тому, чтоб ей пойтить, а меня не могли убедить все просьбы и ласковые уговаривания. Нечего тогда мне было делать, я принужден был иттить и, не помня сам себя, танцовать миновет первый. Совсем тем меня похвалили, а сие меня так ободрило, что я с того часа сделался смелее и во весь день и вечер протанцевал со всеми барышнями, без всякого приневоливания, ибо могу сказать, что сие упражнение было мне всегда приятно, и я во всю мою жизнь был охотник до танцев.

Между тем, как мы сим образом упражнялись в танцах, боярыни занимались карточною игрою, любимая у всех и лучшая игра была тут ‘памфел’. Что ж касается до господ, то сии упражнялись, держа в руках то и дело подносимые рюмки, в разговорах, а как подгуляли, то захотели и они танцами повеселиться. Музыка должна была играть то, что им было угодно, и по большей части русские плясовые песни, дабы под них плясать было можно. Не успели сего начать, как принуждены были и боярыни покинуть свои карты и делать им компанию. К музыке присовокуплены были потом и девки со своими песнями, а на смену им, наконец, созваны умеющие песни петь лакеи, и так попеременно, то те, то другие утешали подгулявших господ до самого ужина. Но никто из гостей так мне в сей вечер не надоел, как помянутый Брылкин. Человек он был самый неуклюжий, но шутливый, во весь вечер все сватал мне и рекомендовал невест и советовал жениться у них во Псковщине, а как ничем меня, как застенчивого ребенка, так скоро в стыд и смущение привесть было не можно, как сим пунктом, то надоел он мне, как горькая редька, и я принужден был от него даже бегать и скрываться.

Гости все у нас ночевали и на другой день обедали и не прежде разъехались как уже перед вечером. Для меня торжества сего рода были до того времени совсем необыкновенны, ибо в наших местах подобных тому я никогда еще не видывал, и они мне полюбились.

Через день после того званы мы на такой же обед к маленькому г. Сумороцкому, живущему от зятя моего версты только четыре. Я охотно поехал туда вместе с сестрою и зятем. Тут были все те же гости, которые были у нас, и была опять музыка и танцованье. А через несколько дней после того звал нас всех г. Брылкин, и как он жил несколько подалее, то мы у него не только обедали, но также и ночевали. А не успело несколько дней пройтить, как приехали звать также от старика г. Сумороцкого, сей хотел также всех соседей угостить, и можно сказать, что удовольствовал всех до избытка.

В сих торжествах, съездах и увеселениях нечувствительно протекло недели две времени, я столько занят был оными, что не видал, как они прошли. Наконец вспомнил я, что мне время помышлять уже и об отъезде в дом. Но не успел я упомянуть о сем, как сестра мне и говорить не дала.

— И статошное ли дело, братец, чтоб я тебя прежде зимы домой отпустила? И не говори-таки мне о том!

А зять подхватил:

— Поживи, братец, у нас и повеселись с нами, что тебе одному дома делать, а у нас не скучно. Вот на сих днях начнется у нас звериная ловля тенегами, ты не видывал оной, и тебе забава сия полюбится. Мы условились уже, чтоб съезжаться нам послезавтрева для начала. Ну, как не быть тебе с нами? Пожалуй, сударь, погости у нас. Мы тебе очень рады, а и все соседи наши тебя полюбили.

Что мне тогда было делать, и как можно было не согласиться? Помянутое увеселение в самом деле началось вскоре и мне столько полюбилось, что я никогда не скучал езжать с ними вместе на сию охоту.

Производится она там особливым образом. Поелику места там наиболее лесистые, то охотники выбирают некоторую часть леса, о которой надеются, что в ней зверей довольно, окидывают оную с одной стороны премножеством тенет полуциркулем или дугою, а потом главный ловчий набирает колико можно более людей и ребятишек с трещотками и обстанавливает ими все прочие стороны назначенной части леса, становя их не на далекое друг от друга расстояние и так, чтобы все они с тенетами составили превеликий и обширный круг и захватили множество леса. Все сие производит он с превеликим молчанием и без всякого шума, и всякому человеку дает наставление, в которую сторону ему потом иттить, сам же становится посредине оных. Между тем другой расстанавливает таким же образом господ за тенетами внутри охваченного круга и сажен на пять от тенет, а сажен на двадцать друг от друга. Каждого становит он лицом к тенетам и для каждого выбирает такое место, чтоб он сзади прикрыт был каким-нибудь кустарником. Потом дает каждому наставление, что ему делать, а именно — чтобы стоять тихо и смирно и отнюдь не шуметь, и увидев зверя, прежде не кричать, покуда он его не пробежит уже мимо и между им и тенетами находиться будет. По учинении сего всего, подает главный ловчий сигнал, и тогда вдруг все расстановленные с трещотками люди поднимают превеликий вопль и крик и трещат в свои трещотки и, выпугивая зверей из всех кустов и трущоб, мало-помалу начинают иттить в сторону к тенетам и между собою сближаться так, чтоб всем им вдруг приттить к тенетам. Звери, услышав вдруг такой крик и шум, натурально перетревоживаются и бегут в ту сторону, где нет крика, не зная, что там дожидаются их тенета и самые ловцы. Они бегут без всякого опасения и столь спокойно, что иногда меньше нежели на сажень пробегают мимо стоящих за кустами охотников. Но тогда сии вдруг на них ухают и кричат и тем так их перепугивают, что они без памяти бросаются прямо в тенета и запутываются в оных, тут прибегает к ним охотник и берет его либо живьем, либо прикалывает.

Мне случалось самому стаивать сим образом позадь тенет и нередко иметь удовольствие видеть пробегающих мимо себя зайцев и вгонять их в тенета. С каким удовольствием слушаешь, бывало, начавшийся вдали и вдруг, и в разных сторонах, и час от часу ближе приближающийся крик и трещание трещоток! Вся величина обхваченного круга и части леса сделается тогда ощутительна для всякого, но каким нежным трепетом начинает у каждого трепетать сердце, когда трещотки начнут приближаться и приходит время зверям бежать! Стоишь, бывало, не кукнешь и, сжав сердце, смотришь на бегущих иногда подле самого тебя зверей и, завидев тенета, употребляющих иногда всякие хитрости к спасению себя от них. И какое удовольствие бывало тогда, как вдруг криком испугаешь зверя и выгонишь в тенета! Никогда не случалось того, чтоб мы, выехав на сию ловлю, не наловили и не привезли с собою к боярыням множество зверей.

Сии съезжались обыкновенно к вечеру в тот дом, который случался ближе к тем местам, где у нас производилась ловля, и тогда тут и препровождали мы тот вечер в разных увеселениях и ужинывали.

В сих и подобных сему и беспрерывных увеселениях прошла у нас неприметно вся достальная осень, а что было далее, упомяну в письме последующем, сказав вам между тем, что я есмь, и прочая.

В ОПАНКИНЕ

ПИСЬМО 20-е

Любезный приятель! Наконец наступили морозы и выпал снежок. Как сие, так и отъезд г. Сумороцкого из тамошних пределов в настоящее свое жилище прервал наши прежние увеселения, однако вместо того начались у нас новые упражнения и забавы. Зять мой был превеликий охотник до рыбной ловли. Наилучшую из всего года рыбную ловлю производили у него по первому и самому еще тонкому льду, и сего времени дожидался уже он с великою нетерпеливостью. Верст за двадцать от него находилось одно нарочитой величины озеро, было оно хотя не в его дачах, однако он имел дозволение ловить в оном рыбу. Не успело озеро сие замерзнуть и лед так толст сделаться, что мог поднимать человека, как зять мой со мною тотчас туда на несколько дней отправился. Невод у него был превеликий и сажен в триста, мне отроду не случалось видать ловление рыбы такою большою снастью, и потому зрелище сие было для меня и ново, и любопытно, и увеселительно. Великое множество людей упражнялось в сей работе, тоня захвачена была превеличайшая, иные прорубали большие и малые проруби, иные пропускали шесты и протягивали подо льдом веревки, иные тянули оные воротами {Вал на оси, вращаемый за рукоятки.}, ибо по величине невода инако было не можно. Я хотя набрался сначала, ездючи с зятем в маленьких санях по тонкому и трещащему еще льду, множество страха, но заплачен был с лихвою за то неописанным удовольствием при смотрении того, как рыба бежит и от невода себя спасти старается. Прорубили для сего маленькую прорубочку за несколько десятков сажен впереди от главной и той проруби, в которую надлежало вытаскивать невод, на сию прорубку положили меня и, приказав мне смотреть в нее в воду, покрыли меня епанчою {Широкий безрукавный плащ, бурка.}. И что же я тогда увидел? Бесчисленное множество больших, и средних, и малых рыб бежало тогда взапуски одна пред другою, стараясь уйтить от влекомого невода. Мне их всех видеть и в точности рассмотреть было можно: темнота, производимая сверху епанчою, делала то, что в воде было так светло, как в горнице, и можно было все до самого дна видеть и малейшую рыбку рассмотреть. Зрелище таковое меня поразило, я смотрел с восхищением на все в воде происходящее и не мог разновидности, скорости и проворству рыб в беганьи надивиться, и как все они бежали от невода и некоторые только им навстречу, то сожалел я, что все они уйдут и не попадут в невод. Однако меня уверили о противном, сказав, что впереди закинуты сети и другие невода и что рыбе никуда уйтить не можно, а сие и совершилось действительно. Я во всю жизнь мою, ни прежде, ни после, не видывал в куче такого великого множества живых рыб, какое вытащено было тогда сим неводом. Всю корму на лед вытащить не было никакой возможности: и невод бы прорвался, и лед обломился бы от тягости, принуждено было так из кормы и черпать ее черпалками и сыпать в подвозимые сани. Несколько десятков возов насыпали и нагрузили оною, и досталось довольно ее и господину, и на часть ловцам, и рыболовам.

Я впрах иззяб, смотря и любуясь сим новым и не виданным никогда мною зрелищем, и как нам притом есть хотелось, то вышли мы с зятем на ближайший берег. Тут дожидались уже нас раскладенные многие огни и повар, приуготовляющий нам из пойманных рыб обед. Во всю жизнь мою не едал я рыбу с таким аппетитом, как проголодавшись тогда, ибо обедали мы уже перед вечером, в особливости же вкусны для меня были превеликие в пол-аршина окуни, прямо из воды распластанные и по усыпании солью на угольях печеные. Словом, удовольствие наше было совершенным.

Неподалеку от сего места жил один богатый псковский дворянин, по имени Иван Иванович Темашов. Как зятю моему был он знакомец и друг, то расположились мы ехать к нему ночевать и привезть с собою воз наилучшей рыбы в гостинец. Господин Темашов, бывший тогда всю осень не очень здоровым, был нам чрезвычайно рад, он расположился тотчас сделать для нас торжество, и на другой день к обеду съехалось к нему все ближнее дворянство, и в том числе некоторые и из наших, ближе к нему живущих. У г. Темашова было превеликое семейство, состоящее из одних дочерей, а поелику была также и музыка, то после обеда завели и танцы, и мы прогостили у него сутки-двое и были угощением его очень довольны. Между тем готовили на озере другие тони, мы заезжали на оное в самое то время, когда вытаскивать было надобно, и имели удовольствие видеть еще множайшее количество рыб пойманных, так что мы возвратились к сестре моей с богатою добычею. Рыбы не только на весь пост довольно было всему двору, но и великое множество оной еще и продано и раздарено соседям.

Вскоре по возвращении из сего краткого путешествия выпал большой снег и сделалась совершенная зима. Дядька мой отдыху мне не давал, чтоб я поспешал домой ехать, но мне уже не таково усильно туда ехать хотелось: я привык к тутошним увеселениям и забавам, и мне жить у сестры было нимало не скучно. Со всем тем не преминул я однажды упомянуть, что мне время бы и домой ехать, но сестра и зять мой, привыкнувши ко мне и будучи сообществом моим довольными, не только старались отъезд мой еще оттянуть, но и уговаривать всячески, чтоб я прожил у них всю зиму и дождался весны и лета. Они употребили все, что можно было, к преклонению меня к сему их желанию: они представляли мне, что и ехать зимою холодно, и жить мне в деревне зиму одному будет скучно, и делать мне там вовсе нечего и так далее. Словом, они насказывали мне столько резонов и присовокупили к сему столько ласк и убедительных просьб, что я наконец согласился и дал им слово пробыть у них до весны, чем сестра моя чрезвычайно была обрадована и меня впрах за то расцеловала.

Таким образом, расположившись остаться у них до весны, начал я препровождать зиму в разных упражнениях. Как в сие время съезды и свидания с соседями и деревенские увеселения хотя и продолжались, но не так часто, как прежде, то я прочее время делил наиболее с зятем и сотовариществовал ему во всех его упражнениях. Зять мой хотя не имел склонности к наукам и в молодости своей кроме грамоты ничему учен не был, но зато имел он природную склонность и охоту ко всяким мастерствам, рукоделиям и художествам и потому имел в доме у себя разных мастеров и художников. Были у него столяры и токари, был изрядный резчик, кузнец, слесарь, седельник, несколько человек ткачей, портных, сапожников и других подобных тому мастеровых и рукодельных людей, словом, он любил, чтоб у него все люди были в упражнениях и не праздно хлеб ели, а нередко и сам кое в чем из мелочей упражнялся и что-нибудь шишлял {Шишать, шишить, шишкать, шишлять — копаться, возиться.}, мастерил и делал. У него были целые ящики всякого рода собственных своих инструментов, и часто случалось, что он по несколько часов просиживал, либо обтачивая что-нибудь, либо сгибая, и прочее тому подобное, в особливости же был он великий мастер делать из игол рыболовные крючки с зазубрями, которые были ему и надобны, по причине, что он превеликий охотник был до ужения удами рыбы.

Как зять мой по сей склонности и охоте своей к художествам имел обыкновение почти всякий день ходить и осматривать упражнения и работы своих мастеровых, то хаживал и я вместе с оным. Сии частые посещения оных не только меня увеселяли, но послужили мне в особливую и такую пользу, какой я нимало не ожидал. Я не только узнал все сии до того мною невиданные работы и мастерства и не только получил об них понятия, но нечувствительным образом к некоторым из них получил и сам склонность и охоту, в особливости же полюбилось мне токарное и резное художества. Случилось, власно как нарочно для моей пользы, так, что у зятя моего в доме делали богатый в церковь иконостас, украшенный многою резьбою, и употреблены были к тому не только свои, но и многие нанятые посторонние и хорошие мастера. Я не мог довольно налюбоваться проворством их работы и хаживал почти всякий день смотреть оную, временно бирал я и сам их долоты и на негодных дощечках испытывал подражать их искусству. Таковую же охоту произвело во мне к себе и токарное художество. У зятя моего хотя простой, но изрядный токарь, он утешал меня нередко, вытачивал мне разные безделушки и, производя работу сию при мне, вперил в меня и в самого охоту к сему рукомеслу. Я выпрашивал у него иногда долоты и резцы, при руководстве его испытывал и сам точить и в короткое время научился и сам кое-что вытачивать.

Но ни которая работа и мастерство так мне не полюбилась, как одно особливое, производимое одним посторонним человеком, случившимся тогда, не помню по какому случаю, у моего зятя. Сей человек делывал из простой бересты табакерки, стаканчики, кружечки и круглые стамушки {Посуда для дегтя.} с таким искусством и умел так хорошо наружность оных украшать особливого рода чеканною работою, что я довольно надивиться не мог, как и все тогда сей работе его дивились и ее хвалили. Мне она так по куриозности своей полюбилась, что я возгорел желанием оной сам научиться, мы уговорили с зятем мастера, чтобы он нам открыл свое мастерство, и он на то согласился.

Производится оно особливым образом: всякая такая посудинка делается толщиною в три бересты, две полагаются поперечно, а третья и средняя стоймя, для отвращения, чтоб те не коробились. Для внутренней употребляется береста цельная и неразрезанная, судя по величине судна, какое делать предпринимается, и потому сколь толсту и широку быть ему надобно, выбирается такой величины и толстоты обрубок сырого березового дерева, имеющего на себе гладкую и хорошую бересту. Сия береста с него не сдирается, но снимается цельною трубкою, что не инако произвести можно, как выколачиванием изнутри обрубка всего дерева, так чтоб береста одна осталась целою. Цельность внутренности надобна для того, чтоб не могло ничего вытекать из судна жидкое, для верхней же оболочки выбирается самая лучшая и гладкая и вычеканивается разными узорами. Сия чеканная работа производится маленькими жимолостными палочками, у коих на концах вырезаны разные фигуры, как, например, полуциркули, треугольнички, звездки и прочие тому подобные, и расположенные так, чтоб, при наставлении палочки на бересту и при ударении в другой конец ее молотком, выпечатывалась на бересте довольно возвышенная фигурка. Разнообразных таковых, и маленьких и больших, палочек наделано превеликое множество, дабы тем лучше можно было употреблять разные фигуры и ими выводить разные каймы и разводы, наконец, все достальное пустое место между фигур и разводов натыкается тремя вместе связанными иголками, и как сие накалывание производится сплошь и очень часто, то сие самое и придает вид чеканной работы. По изготовлении сей верхней бересты складываются все три вместе и сшиваются искусно самыми тонкими расколотыми и оскобленными сосновыми корешками, в особливости же обрезы и края берест обшиваются сплошь оными и так искусно, что за ними оных вовсе не видать, а похожим на сие образом делаются и крышки. Что ж касается до донышков, то оные делаются из тонких липовых дощечек и вставливаются в разваренные в горячей воде края суднышка, дабы тем крепче они сидели.

Удобопонятность и любопытство мое помогло мне перенять искусство сие очень скоро, так что я через короткое время мог всякие безделушки делать из бересты ничем не хуже мастера, и многие вещицы и фигуры еще сам выдумал и присовокупил от себя, чем учитель мой был так доволен, что подарил меня своими всеми чекаками и инструментами, что служило к великому моему удовольствию и привело меня в состояние предпринимать дело сие всегда, когда мне было угодно, и оным на досуге забавляться.

Кроме сего, получил я тут начальный вкус и охоту к музыке. Столяр зятя моего умел бренчать на гуслях, но гуслях такого рода, каких я нигде после уже не видал: они были только девятиструнные, маленькие и особливого сложения. И хотя по гуслям была и игра, то есть весьма, весьма посредственная, однако она мне полюбилась, и тем паче, что казалось мне нетрудно ее перенять было. Я и действительно ее перенял, и учитель так был удобопонятием моим доволен, что сделал для меня новенькие и с лучшими украшениями гусельки, нежели каковы его были.

Вот в чем и в каких упражнениях препровождал я праздное и досужное зимнее время. По особливому распоряжению судеб и неожиданному стечению обстоятельств случилось так, что дом зятя моего сделался для меня таким же училищем рукоделий и художеств, каким был Петербург для наук. И я могу сказать, что сколь ни мало было все то, что я заимствовал тут из художеств, но и сие немногое послужило мне потом в великую пользу и заохотило упражняться в том далее и проводить знания мои в лучшее совершенство.

Кроме сего, любопытное для меня зрелище тут было трепание и приуготовление льна на продажу. Известно, что псковские дворяне наилучшие свои доходы получают от продажи своих льнов, которые они доставляют наиболее в Нарву для отпуска за море. Поелику зять мой имел изрядные деревни и льну не только сам множество сеял, но и скупал оный у своих и у соседственных крестьян, то в сие осеннее время лен сей у него наемные мастера трепали, перечищали и в те опрятные и прекрасные тюки вязали, в каких он отвозится в Нарву и отправляется за море. Белизна и чистота сего длинного и хорошего льна, разбор оного наши разные руки и искусство вязания в бунты {Бунт по-немецки — связка, кипа, тюк. Лен бунтовой — т. е. продающийся бунтами.} и тюки достойно, по справедливости, любопытного зрения, и мы хаживали всякий день смотреть оное {См. примечание 7 после текста.}.

Наконец, наилучшее из всех и приятнейшее для меня упражнение доставила мне одна книга, которую нашел я у моего зятя: было то описание Квинтом Курцием жизни Александра Македонского. Я не мог устать ее читаючи и прочел ее раза три на досуге между прочих дел, и получил многие понятия через то о войнах древних греков и тогдашних временах {См. примечание 8 после текста.}.

Между сими разными упражнениями и не видали мы, как прошел весь Филиппов пост и наступили Святки с Новым годом (1753).

По наступлении сих возобновились опять наши съезды и компании то в том доме, то в другом, и везде, где ни случалось быть собраниям, препровождаемы были вечера в разных святочных играх, пении песен, загадываниях, играниях в фанты, плясании и тому подобном. К тому присовокупляемы были маленькие зрелища, обыкновенные в тамошних пределах. Наряжаются люди иные журавлями, другие — козою с разными украшениями и погремушками, таковую козу с превеликою свитою водят по всем дворам, заставливают ее прыгать и скакать и припевают песни: зрелище хотя самое вздорное и глупое, но для тамошних деревенских жителей довольно смешное и приятное.

Съезды сии продолжались гораздо и за святки и почти до самой масленицы, а тут начались увеселения масленичные, с великим же постом принялись мы за богомолие, а потом за мастерство и рукоделия и за прежние наши упражнения, и в том и не видали, как прошел и он.

Наконец наступила Святая неделя, и стала приближаться весна. Праздники сии препроводить принуждены мы были одни, потому что случившиеся в самое то время половодь и разлитие рек воспрепятствовали нам видаться с нашими соседями. Мы старались уже недостаток сей наградить домашними и святой неделе свойственными увеселениями. Одно только обстоятельство было для меня весьма досадно, а именно, что церковники поют в сих местах ‘Христос воскресе’ и прочее совсем на иной и весьма дурной голос и как-то неловко, так что праздник сей и служба мне и в половину не таков был весел, как в других местах.

По слитии полой воды и вскоре после святой недели подвержен я был нечаянно одной великой опасности. Собрались мы однажды ехать в гости к ближнему соседу, и мне приди охота ехать верхом, а что того хуже, на зятнином стоялом жеребце, о котором уверяли меня, что он пресмирная скотина. Но оттого ли, что он всю зиму стоял и тогда впервые на воле себя увидел, или оттого, что я был слишком легок и малосилен к удержанию его, или так уже мое несчастие хотело, что не успел я на нем из деревни выехать, как он и взял волю и усилился так, что я никак уже сладить с ним не мог, он закусил удила и понес меня изо всей силы. Сестра, ехавшая позади меня с зятем в коляске, обмерла, испужалась, как сие увидела. Она подняла ужасный вопль, но сие еще пуще жеребца моего подстрекнуло. Я сам ни жив, ни мертв был от страха, но по крайней мере имел столько понятия и рассудка, что не выпустил повода из рук и держался на нем колико можно крепче коленами. Но все бы не помогло и он сбил бы меня с себя, если б, по особливому моему счастию, не случилось скакать ему сим образом по прямой и огражденной с обеих сторон пряслами {Прясло — собственно звено изгороди, от кола до кола, от столба до столба, здесь: жердь.} прошпективной дороге, ведущей прямо к зятниной мельнице, построенной на реке и довольно хорошей. Сие обстоятельство причиною тому было, что не могла она никуда свернуть в сторону, но принуждена была скакать прямо к мельнице, а тут я имел столько духа, что управил ее прямо на узкий и с обеих сторон перилами огражденный отлогий помост, по которому въезжали в верхний этаж мельницы, так что она, вскакав на сей помост, остановилась сама как в стойле и не могла ни направо, ни налево повернуться, а тогда подбежали тотчас случившиеся на мельнице люди и ее схватили.

Сим образом кончилась сия комедия, наведшая на всех на нас превеликий страх и ужас, и я не имел более никакого вреда, кроме одного испуга. Кроме сего случая не помню я, чтоб иное что дурное в тогдашнее мое пребывание случилось со мною.

По наступлении весны начал я мало-помалу готовиться к отъезду, или паче сестра собирать меня в мое дальнее путешествие, однако то за тем, то за сим отъезд мой не так скоро воспоследовал, как мы думали, но я прожил у сестры моей не только всю весну, но захватил и частичку лета.

Сие достальное время препроводил я наиболее в надворных увеселениях и забавах. Не успела весна вскрыться и снег сойтить, как выпросил я у зятя моего дозволения съездить с охотниками его в лес и испытать новые его тенета, вывезенные только в ту зиму. Зять мой, будучи тогда сам не очень здоров, охотно мне то позволил. Ловля наша была нарочито удачна: мы поймали несколько зайцев. Но я без умысла навлек на себя при сем случае от зятя моего досаду. Догадало меня первого зайца, которого самому мне удалось вогнать в тенета, взять живьем. Мне не захотелось его как-то в ту минуту приколоть, но я думал, что сделаю домашним нашим тем более удовольствия, что привезу его живого, но вместо того зятю моему было сие крайне досадно. Он говорил, что я тем испортил его все тенета, ибо у них ни под каким видом первого зайца живьем не берут, но новые тенета стараются скорее обагрить звериною кровью.

— Ну, не знал же я того, — сказал я, — и на что ж вы меня в сем случае не предостерегли и наперед того не сказали?

В другой раз подговорили меня стрелки и охотники его иттить в лес стрелять дичину. Но сие препровождение времени мне как-то не полюбилось — может быть оттого, что охота наша была не слишком удачна. Мы с утра до вечера проходили по лесам, измучились и устали впрах и не нашли ни одного тетерева и ни одной птички, и нам принуждено б было с пустыми руками иттить домой, если б наконец не наткнулся сам на меня один заяц. Мне дано было уже от охотников наставление, как его стрелять, буде случится увидеть, и я столь исправно исполнил оное, что положил его тотчас на месте. Сие меня несколько обрадовало, однако сие было в первый и в последний раз в моей жизни, что я застрелил дикого зверя, ибо как мне сим образом по лесам ходить показалось слишком скучным, то я с того времени никогда более с ружьем стрелять не хаживал.

Напротив того, лучшее и приятнейшее упражнение находил я в рыбной ловле. Зять мой был превеличайший охотник до оной, а особливо до ловления удами. К сей, можно сказать, был он совершенно страстен, и я не видывал никого, кто б мог иметь столько терпения и самопроизвольно переносить столько беспокойства и трудов, сколько он. Целые ночи напролет просиживал он на маленьком челночке посреди реки и по несколько иногда часов дожидался, покуда язь или иная какая-нибудь большая рыба придет и хватит его уду. Один только небольшой малый сотовариществовал ему обыкновенно в сих ночных его путешествиях и переездах на челночке своем с места на место по реке, но и сей сидел и ходил по берегу и приуготовлял ему обчищенные шептальцы {Измененное ‘щупальцы’ — клешни.} раков, которыми он вместо червей свою рыбу лавливал. Сперва, расхваливая всячески сию ночную ловлю, старался он и меня к тому же заохотить, однако я не мог никак найтить в том вкус и иметь столько терпения, а для меня приятнее было ловить днем маленьких то и дело хватающих рыбок. Да и в самом деле, что за удовольствие просидеть всю ночь одному на воде, а потом весь день спать и не пользоваться приятною вешнею погодою, а что всего досаднее, дожидаться иногда с целый час, покуда клюнет уду рыба? Волен Бог и с его большою рыбою, и с довольным количеством оной, какое иногда он по утрам принашивал с собою! Однако случалось нередко, что возвращался он с пустыми почти руками, и тогда ложился он уже с досады скорее спать и спал до самого обеда, а потом принимался опять за то ж до самого вечера. Словом, мы в сие время его почти и не видали.

Между тем, как он сим образом занимался своим ужением, предоставляя о домашней экономии хлопотать и заботиться одной моей сестре, упражнялся по большей части и я в том же, но иным только образом. Зять мой снабдил меня крючками, удами и всеми прочими мелкими рыболовными снастями, которые у него, как у отменного охотника, были самые щегольские. Имел я также свой собственный и прекрасный челночок, поднимающий только одного человека и чрезвычайно легкий, ребятишек для услуг моих мог я брать сколько хотел и с ними всюду ходить.

Река Лжа, на которой сидело его селение, была самая прекрасная и весьма рыбная, она была нарочито широка и, обтекая селение, производила течением своим превеликий полуциркуль, простирающийся до самой его прекрасной мельницы. Итак, наилучшее утешение мое было разъезжать и разгуливать по сей части реки на моем челночке и, приставая в заводях и в других местах, уживать рыбу. Однако все сие ужение не так много меня утешало, как ловление щук иным образом и так называемою ‘дорогою’. Делается нарочитой величины и толстоты железный крюк с зазубрею и приковывается тупым концом к небольшой продолговатой и желобком несколько выгнутой бляшке, сделанной из желтой меди, а в том месте, где край бляшки соединяется с крюком, привязывается маленький лоскуток аленького суконца, а к другому концу бляхи прикрепляется предлинный и крепкий шнур, взметанный на вертящуюся шпулю, так как бывают у плотников шнуры их. Вот инструмент, которым производится сия ловля. Надобно ехать на челночке вверх реки и, пустив крюк в воду, спустить весь шнур, а потом другой конец оного ухватить крепко в зубы и так плыть. Во время сего плавания на челночке крюк, будучи тащим шнуром, в воде вертится и представляет точно бегущую скоро в воде плотичку или рыбку. Щука, завидев ее и сочтя ее рыбкою, хватает ее на бегу, но сама попадает тотчас на крюк, от чего рыболов чувствует в самый тот момент в зубах у себя маленький удар. Сие доказывает ему, что на крючок его попала рыба, и тогда останавливается он, начинает свой шнур взметывать на шпулю и притаскивает щуку к самому челночку и тут ее бережно сачком подхватывает и вытаскивает вон. Сим образом лавливал я часто и нередко приваживал с собою по несколько щук.

В сих и подобных сему упражнениях протекало у нас нечувствительно время, — но наконец настало и то, в которое мне домой ехать надлежало. Зять и сестра снабдили меня своими лошадьми и повозками и дали мне двух человек для препровождения меня в дом. Они отпустили меня не инако, как с крайним сожалением, они так ко мне привыкли, что им не хотелось со мной уже расставаться. Сестре моей отъезд мой стоил много слез, она любила меня чрезвычайно и снабдила меня на дорогу и деньгами, и всем нужным. Я и сам плакал, расставаясь с нею, ибо к местам их так привык и всеми ласками их был так доволен и пребывание у них было мне так приятно и весело, что пределы их мне навсегда сделались милы и любезны, и я поныне не могу вспомнить оные и тогдашнюю жизнь без некоторого удовольствия.

Таким образом, распрощавшись с зятем и сестрою, отправился я в свой путь, который был хотя длинен и продлился недели две, однако был для меня довольно весел. Время было тогда наилучшайшее в году, жары еще не наступили, леса и поля покрыты зеленью, трава повсюду под ногами. Мы ехали себе как хотели, не имели нужды слишком поспешать, становились кормить лошадей и ночевать наиболее на полях и под лесочками и проехали наконец благополучно в Москву, а потом и в мою деревню, и я не помню, чтоб со мною во время путешествия сего что-нибудь особливое случилось.

Сим окончу я, любезный приятель, теперешнее мое письмо, а в предбудущем расскажу вам о том, как я жил в деревне и в чем препровождал свое время, а между тем, уверив вас, что я есмь навсегда вас почитающий друг, остаюсь и прочая.

Письмо 21-е.

Любезный приятель! Теперь опишу я вам такой период времени, который был весьма критическим в моей жизни. Приехал я тогда жить в деревню, будучи уже никому не подвластным, а совершенным властелином над всем своим поведением и поступками, а вкупе и имением, доставшимся мне после покойных моих радетелей, никому не обязан я был давать во всех моих делах отчеты, следовательно мог делать и предпринимать все, что мне было угодно. Мальчик был я уже на возрасте и довольно высокого роста, мне шел тогда пятнадцатой уже год и приближался к окончанию. Ребятки таковых дет уже что-нибудь смыслят, и живучи на воле легко могут иметь ко всему худому поползновение. Коль легко мог бы я в сей период времени испортиться, избаловаться и сделаться на всю жизнь мою шалуном и негодяем, если б не было надо мною Провидение и бесконечная благость Создателя моего не сохранила меня от всех зол и пороков, в которые я всего легче мог погрузиться, расположив все случаи и обстоятельства малолетства моего так, что мне самим врожденные в меня склонности и охоты служили мне великою преградою к тому, а вкупе и поспешествованием к посеянию в сердце моем первейших семян благочестия того, которое после в продолжении жизни моей мне толико полезно было и толь много помогало в искании истинного благополучия и в снискивании бесчисленных наиприятнейших минут в жизни. Не могу и поныне вспомнить малостей, оказанных тогда мне небесами, но чувствовав глубочайшей к ним за то благодарности, и не воздав хвалы имени бесконечного моего производителя. По истине могу сказать, что Он был тогда моим отцом и матерью, и великое имел обо мне попечение, какого не в состоянии были б иметь и самые мои родители. Но я удалился уже от моего повествования, и теперь время уже возвратиться к оному.

По приезде моем в дом наипервейшия минуты моего пребывания в оном были горестны и печальны. Напоминание о смерти моей родительницы и воззрение на все те места, где она живала, где стояла ее кровать и все прочее, приводило сердце мое в некое горестное движение и вынуждало слезы из очей моих. Сбежавшиеся дворовые люди и женщины, поспешающие наперерыв друг пред другом целовать у меня руку и поздравить с приездом, помешали мне упражняться далее в моих печальных размышлениях. Я должен был со всеми говорить и приветствиям их соответствовать моими ласками.

Не успели из повозок выбраться и я несколько поосмотреться, как за первый себе долг почел я сходить к живущему подле меня дяде моему, Матвею Петровичу Болотову, и поблагодарить его, как за восприятые труды при погребении моей родительницы, так и за попечение о доме и деревнях моих во время моего отсутствия, а потом просить о содержании меня в своей любви и милости. Дядя мой принял меня весьма благосклонно и, позабыв всю вражду, бывшую между им и покойною моею родительницею, ласкал меня всячески и просил, чтоб я его не обегал, но видался с ним чаще. Словом, приемом его был я весьма доволен, и как он был один у меня ближний родственник, то обещав ему то, и действительно вознамерился ходить к нему чаще и о приобретении его к себе дружбы и благоприятства прилагать старание.

Он был тогда уже вдов и жил один с детьми своими. По отменной своей скупости препровождал он жизнь прямо уединенную, ни с кем не имел он короткого и дружеского знакомства, не езжал никуда почти со двора, а потому и к нему никто почти не ездил. Словом, он одичал почти в деревне, не изнашивал в несколько лет одного кафтана, а ходил в наипростейшем деревенском платье, жил не только весьма, но и слишком уже умеренно и воздержно. От излишней склонности к собиранию себе достатка отнимал он, так сказать, у самого себя лучший кусок от рта и превращал в деньги. Столы были у него весьма-весьма умеренны и плохи, а сходственно с тем и все прочее в доме, как то: уборы, посуда, экипажи и прочее пахло единою неумеренною скупостью, к которой сделал он привычку еще в службе, в которой препроводил он многие годы и отставлен секунд-майороы. Совсем тем, будучи несколько учен в малолетстве, был он весьма неглуп, имел хорошее понятие о математических науках, был хороший арифметик, знал геометрию и фортификацию, и был превеликий чтец и охотник писать, а наконец, живучи в деревне, сделался и великим юриспрудентом: все наши гражданские законы были ему сведомы, и все указы мог он пересчитывать по пальцам. Но все сии хорошие качества помрачаемы были вышеупомянутою его чрезмерною склонностью к сребролюбию и скупости, которая нередко доводила его до дел не великой похвалы достойных, как например, к ябедническим предприятиям, к ссорам с соседями, к зависти, недоброхотству, неуступчивости и прочешу тому подобному.

Вот какого характера с человеком должен я был тогда иметь дело ни всегдашнее обхождение, и я не знаю, молодость ли моя или старание во всем к праву и характеру его приноравливаться, или всегдашнее почтение, оказываемое мною ему и уважение его старости причиною тому было, что он чрез короткое время меня очень полюбил, и старался, во всем, в чем ему только можно было, быть мне полезным. Почему и не видал я от него никогда никакого зла и худа и был поступками против меня весьма доволен.

Что касается до детей его, то имел он двух сыновей: меньшого звали Гавриилом, и сей был тогда еще сущим ребенком и у него фаворитом, ибо он любил его чрезвычайно, а старшего звали Михаилом. Сей был толико одним годом меня моложе, следовательно, мне сверстник. Но разница между мною и им была чрезвычайная, я, живучи, так сказать, в свете и скитаясь по людям, сколько-нибудь понаблошнился и много кое-чего знал, а он, родившись и воспитан будучи в таком совершенном уединении, не имел ни о чем сведения и понятия и был не только деревенским простым, но и совсем одичалым ребенком. Отец его хотя и старался его кое-чему из того учить, что он сам знал, но какого успеха можно было ожидать от учения такового, когда ребенок не столько помышлял об оном, сколько о бегании и резкостях с ребятишками и не был от того никакою строгостью воздерживаем? Ибо дядя мой имел за собою тот порок, что давал детям своим слишком много воли, не употреблял против них ни малейшей: строгости, а оттого и воспитание их было очень дурно, а по всему тому и было сотоварищество с его старшим сыном, мне не столько выгодно, сколько вредно, как о том упомянется ниже обстоятельнее, а теперь возвращусь я к порядку моего повествования.

Побывав сим образом у дяди и сведя с ним первое знакомство, начал я осматриваться в моем доме и располагать, где и как мне и в которых комнатах жить и каких людей избрать, для своих прислуг и как распорядить мое полеводство, ибо я положил намерение никуда уже до наступления срока моего не ехать, но прожить все оставшее время в доме.

Сперва расположился было я жить в самых тех комнатах, где живала покойная родительница, но не мог и одних суток вынесть, печальные напоминания, величина и пустота дома и всех комнат нагнали на меня некоторым род уныния и ужаса и совершенно меня оттуда выгнали. Я решился поприбрать для себя ту пустую и нежилую комнату, которая была у нас чрез сени в сторону к саду, и заключал, что по одиночеству моему довольно будет на первый случай и одного сего покоя, и по крайней мере, до зимы. Обстоятельство, что имела она одно окошко на двор, а другое в сад, мне в особливости нравилось. Итак, велел я оную опростать, вымыть и прибрать и основал первое мое жилище в омой. Для прислуги своей взял я к себе прежнего моего камердинера, Дмитрия, и нескольких других мальчишек: дядька мой жил в черной горнице и был моим советником, секретарем и всем, чем назвать изволишь. Жена его отправляла должность поварихи, каковую несла она и при жизни родительницы, а мать его, одну престарелую старушку, бывшую еще у покойной моей родительницы няней, выписал я из другой деревни, где она жила, и велел ей жить при себе вместо домосодержательницы, ибо мне казалось, что весьма нужно иметь в доме старого человека, которая могла б присматривать за бельем и за прочим. и наблюдать во всем порядок.

Что касается до прочего домосодержательства и деревенской экономик, то удивления достойно, что я тогда не сделал в оной ни малейших перемен и не произвел ничего нового. Был у нас тогда в доме старик, по имени Григорий Грибан, служивший еще при покойном родителе моем кучером, и он управлял тогда домом и деревнями. Я оставил его продолжать по-прежнему свое дело и, либо по молодости своей и по ненадеянию на свои силы и знание, либо по действительному еще незнанию всех деревенских обыкновение, и работе, не мешался сам, а особливо сначала, ни во что, но дал всему прежнее свое течение, и потому все строения, сады, пруды и прочие вещи в доме остались на прежних местах и в прежнем состоянии. Я, власно как из некоторого рода почтения к старине и ко всему сделанному покойною родительницею моею, не след и не отваживался желать никак сии перемены и сие простиралось даже до того, что я в самых комнатах хором не имел отваги ничего дальнего переменить и сделать их для себя покойнейшими, а все, что я сделал, состояло только в том, что я прежнюю комнату, где была моя спальня, разгородил, ни сделав чрез то просторнейшею, обратил ее к зиме в мою жилую комнату и вкупе в спальню, а большую угольную, где живала покойная родительница, сделал гостиною, и все сие поприбрал несколько получше. Мне вздумалось ее выбелить и по примеру зятинных хором все стены расписать красками. Но дьявольская была между ними разница. У того дом отделан был порядочно и все стены обиты быль холстом и по оному расписаны были маслянными красками, а я залепил только у своих тряпичками пазы, а потом, выбелив все известно, размазал по нему масляными красками и таким десенем, какой мне казался лучше. Я разделил нарисованными столбами стены на несколько отделениев и между каждым отделением намазал изображения в полный человеческий росте людей, где солдата, где гренадера, где генерала, и так далее. Но как о малеваньи масляными красками не имел я и понятия, а видел только однажды, как расписывали ими кареты и коляски в Петербурге, и притом и мазал я красками сими по извести, то легко можно всякому рассудить, сколь глупа и несовершенна была тогдашняя моя работа, но мне казалась она тогда преузорочиою. Но ныне не могу я без смеха вспомнить оную, также и того, с каким рвением и усердием я тогда трудился и работал производя оную. Помянутая и почти от меня неотходившая старушка-няня, которую и я привык называть тем же званием, была единою у меня в сем случае советницею и одобрительницею. Бывало, мажу, мажу и, устав стоючи, отбегаю прочь, и говорю: ‘Посмотри-ка, нянюшка, хорошо ли?’ — ‘Хорошо батюшка!’ ответствует она мне, а я, тем поострясь, пущусь опять мазать и не столько загваздаю стены, сколько замараюсь и загваздаюсь сам. Но какая до того нужда! Было бы только исполнено желание и размазаны стены.

Сию работу произвел я еще в то же лето, как приехал. Какова дурна она ни была, но удивила всех простаков деревенских жителей и вперила им об искусстве моем и дарованиях весьма выгодные для меня и хорошие мнения, а и самому мне была она не без пользы: она заняла много времени и, вместе с прочим рисованием и питанием книг, помогла мне препроводить первое время моей деревенской жизни с удовольствием и без скуки, а без того стало-было оно мне весьма и скучно становиться. Привыкнув до того беспрерывно быть между людей, и всегда в обществе, а тогда принужден будучи жить один без всякого сотоварищества, долго не мог я никак к тому привыкнуть. К вящему несчастию, не было никого и в ближнее соседстве, с кем бы я мог иметь знакомство и компанию. Самые прежде упоминаемые родственники моей матери, все почти во время пребывания моего в Петербурге и у сестры, помер ли. Господина Писарева и Картина не было уже на свете, остался один г. Бакеев, но и тот жил тогда в степной своей деревне. Но хотя б старики сии и живы были, но какую компанию могли бы они иметь с ребенком? Итак, был только один мой дядя, к которому имел я свой чистейший выход, но и сей мучил меня наиболее только рассказываниями своими о приказных и ябеднических делах, которые мне в голову полезли. Я уже рад-рад бывал, когда приходило ему в мысль рассказывать про свою военную службу и бывшие с ним во время оной происшествия, например: как бывал он в миниховских походах против турков, как определен был для строения усть-самарского ретраншамента, как он его строил, как приезжал Миних смотреть оный и с ним говаривал, и прочее тому подобное, все сие умел он как-то хорошо и складно рассказывать, и я слушивал его с удовольствием, но наконец и си повествования, от частого повторения, мне прискучили. Что ж касается до его сына, то он долго не мог со мною свыкнуться и сдружиться.

Что касается до бывавших у меня гостей, то всего чаще хаживали ко мне попы, как свои приходские, так и посторонние. Отец Илларион не преминул ко мне с братом своим, дьяконом, на другой еще день моего приезда явился. К сей духовной особе привык я уже с малолетства иметь почтение, и как он того был по справедливости и достоин, то продолжал я оное и принимал его всегда с уважением. Он хаживал ко мне нередко, обедывал со мною и просиживал по нескольку часов, разговаривая о разных материях. Мне никогда собеседования и разговоры его не были скучны, но напротив того, могу я ему ту честь отдать, что он давал мне в тогдашнее время весьма хорошие советы и наставления: как мне жить, и вести себя порядочно, и заслуживать себе хорошую славу, и я могу сказать, что я с сей стороны ему много обязан. Что касается до дьякона, его брата, то был он его простой, но человек весьма добрый, и я любил его за его веселый и шутливый нрав. Кроме сих хаживали ко мне и многие другие попы, но из тех не находил я никого достойного и такого человека, с которым можно б было поговорить.

Разрисовавши или, лучше сказать, распестривши свою комнату, рассудил я ее и прибрать получше. В другой нашей деревне, неподалеку от сей, а именно Калитине, стояли еще у нас старинные матушкины хоромы, самые те, в которых она воспитывалась и в коих жил ее дед, а мой прадед, Гаврила Прокофьевич Бакеев. Как хоромы сии были уже ветхи и мне советовали их продать одному тамошнему соседу, то поехал я туда для забрания бывших в оных еще мебелей. Состояли они в нескольких картонах, изображающих святых, нескольких изрядного письма образах, столах, стульях и некоторых других вещах. Покойная мать моя не трогала в них оныя, ибо любила сию деревню и езжала в нее часто. Наилучшую картину составлял образ Сосца Богородицы, которая и поныне еще у меня цела. Я забрал все оные оттуда, и убрал ими мою разрисованную комнату, сломав прежние полки и уголинки.

В сию бытность мою в Калитине возобновил я знакомство с одною живущею тут старушкою фамилии Бакеевых, а по имени Марфою Маркеловною, и бывшею матери моей недальнею родственницею. Старушка была мне очень рада, но я был более еще рад, что нашел у ней сына одинаких почти со мною лет и имевшего также некоторую охоту к рисованию. Я познакомился тотчас с ним и рад был, что нашел хоть одного себе товарища. Его звали Дмитрием Максимовичем, и он самый тот, который живет и поныне в Калитине.

Как скоро поспела совсем моя комната, то сделал я в ней некоторый род новоселья и позвал к себе на обед дядю, вышеупомянутую старушку с сыном, попов и еще кое-кого из знакомых и старался угостить всех. Они все были довольны моим угощением и хвалили мою работу, хотя она всего меньше похвалы была достойна, но правду сказать, и он знатоки были весьма-весьма посредственные.

Сим образом мало-помалу начал я привыкать к деревенской уединенной жизни. В летнее время была она мне все еще сноснее, не успел я приехать, как начали поспевать ягоды за ягодами, плоды за плодами. Хождение по садам, собирание оных, заготовление впрок, и самое варение оных в меду — занимало и увеселяло меня ежедневно, и я не видал, как проходило время, но как начала приближаться осень и длинные скучные вечера, то сделалась она мне чувствительнее, и я со скуки бы пропал, если б не помогла мне склонность моя к наукам и охота к читанию книг.

Несчастье мое только было, что книг для сего чтения взять было негде. В тогдашнее время таких книжных лавок, как ныне, в Москве не было, почему хотя б я хотел себе и купить, но было негде. У дяди моего чтоб книги были, того и требовать и ожидать было не можно, однако против всякого чаяния узнал я, что у него есть одна большая духовная книга, известная под названием ‘Камень Веры’. Он хранил ее как некое сокровище и не давал никому в руки. В недостатке лучших и множайших, рад я был уже и той, и дядя столь меня любил, что ссудил меня оною для прочтения. Я прочитал ее в короткое время с начала до конца, и получил чрез нее столь многие понятия о догматах нашей веры, что я сделался почто полубогословом и мог удивлять наших деревенских попов своими рассказами и рассуждениями почерпнутыми из сей книги. Дядя мой весьма доволен был моею охотою к чтению и как он, так и отец Илларион, не могли довольно надивиться моему понятию и остроте разума. Последний, узнав мою превеликую охоту к чтению, постарался достать мне таким же образом для прочтения жития святых, описанные в ‘Четыих-Минеях’. Боже мой! какая была для меня радость, когда получил я первую часть сей огромной книги. Как она была наиболее историческая, следовательно для чтения веселее и приятнее, то я из рук ее почти не выпускал, покуда прочел всю оную, а таким же образом поступил и с прочими. Чтение сие было мне сколько увеселительно, столько же и полезно. Оно посеяло в сердце моем первые семена любви и почтения к Богу и уважения к христианскому закону, и я, прочитав книгу сию, сделался гораздо набожнее против прежняго. А знания мои столько распространялись, что вскоре начали обо мне везде говорить с великою похвалою, деревенские же попы почитали меня уже наиученейшим человеком, но что и не удивительно, потому что они сами ничего не знали и не в состоянии были судить о том, что бело, что черно, я же всякий раз, когда ни случалось мне их видать, замучивал их вопросами и нарочно старался приводить их в нестроение и замешательство, дабы они обо мне и о знаниях моих получили высокое мнение.

Однако чтение было не одно, в чем я упражнялся в осеннее и в зимнее потом время. У дяди моего нашел я также и несколько математических книг печатных и скорописных, а особливо была у него прекрасная геометрия и фортификация, писанная и черненная самим им в молодости, когда он учился наукам сим у Ганнибала. Я вострепетал, увидев оные, и до тех пор не дал отдыха дяде моему, покуда не отдал он мне их для списания и счерчения, ибо к наукам сим имел я особливую склонность. Не успел я оныя получить, как тотчас начал списывать и все фигуры, разбирая, очерчивать ж чрез самое то учиться сим наукам. Дядя мой обещал мне в нужных случаях помогать и то мне изъяснять, чего я сам понять и разобрать не мог, но до сего не доходила почти никогда надобность: удобопонятие мое было не так мало, чтоб нужны мне были указания. Я мог разбирать все сам, и старание мое об изучении сих наук было столь велико, что я чрез год сделался в них еще знающее, нежели каков сам мой дядя был. Я написал и начертил книги, которые и поныне еще у меня целы, и украсил их возможнейшими, хотя совсем излишними и такими украшениями, которые изъявляют очевидно тогдашний мой ребяческой и весьма еще неосновательной вкус.

Третье упражнение мое состояло в писании. С самого малолетства имел я уже к тому некоторую охоту, и всегда, бывало, что-нибудь марал и списывал, а тогда склонность сия возросла уже до знатного градуса и сделала меня на весь мой век охотником до писания. Я находил как-то особливое удовольствие в сей работе, и она была мне не только не трудна, но еще увеселительна. Наилучшее мое писание было в зимнее время по утрам, в которые вставал я очень рано и за несколько еще часов до света. Но что ж я списывал? Не имея ничего лучшего, списал я целого ‘Телемака’ с печатного, которую книгу удалось мне негде достать. Я велел ее переплесть, и переплет был хотя самым скверный, волосках, и по манеру церковных книг с застежками, однако я не мог ею довольно налюбоваться, и книга сия была мне так мала, что я взял ее с собою, когда поехал на службу, но, к сожалению моему, пропала она у меня с некоторыми другими книгами.

Вот в каких упражнениях препроводил я все глубокое и скучное осеннее время и первую половину зимы. Правда, меня людцы мои хотя и старались приучить к псовой охоте, и с первозимья достав где-то несколько борзых собак, уговорили меня выехать верхом для ловления зайцев по пороше, однако мне охота сия никак не полюбилась. Я иззяб в прах, ездючи верхом по снегу по полям, разклял сам себя, что поехал и, возвратясь домой, раскланялся с сею охотою и приказал, чтоб собак более не было и на дворе моем, но чтоб отдали их тем, от кого взяли. Маленький чижечек, сидящий у меня в клетке с колесом, которую я сам сделал, и гремящий позвонком, делал мне тысячу раз более удовольствия, нежели все борзые собаки в свете. Я любовался всякий день, смотря, как он по колесу бегал и, вертя оное, гремел колокольчиком. Однако не могу сказать, чтоб я и к маленьким птичкам имел страстную охоту: у меня их хоть и было несколько, однако я не был к ним охотником.

Между сныти разными упражнениями окончился тысяча семьсот пятьдесят третий год и начался четвертый, который был последний, который мне дома жить оставалось.

Сим окончу и я мое теперешнее письмо, сказав вам, что я есмь и прочая.

Письмо 22-е.

Любезный приятель! Каким образом препроводил я первую половину зимы, так точно препровождена и вторая. Списывание книг и тетрадей, писание и черчение геометрии и читание ‘Четьих-Миней’ и даже списывание из них наилучших и любопытнейших житиев некоторых святых в особую и нарочно сделанную для кого книгу, составляло наиглавнейшее мое упражнение. Книга сия и поныне еще у меня цела, и я храню ее для достопамятности, чтоб видеть, как я тогда писывал. Трудолюбие мое и охота к писанию была так велика, что я просиживал иногда целые почти ночи за письмом, и старушка-няня, делающая мне всегда одна почти компанию и уставающая от сидения в уголке подле печи за своим гребнем, нередко принуждена бывала мне напоминать, что время уже ужинать и что давно уже за полночь. Когда же дни стали становитьсяболее, то к сим упражнениям присовокуплял я и рисованье. Я нашел у дяди моего десятка два печатных и разрисованных картинок, изображавших страдания Христовы. Немецкие сии и изрядные эстампы прибиты были у него гвоздиками к стене под самым почти потолком рядышком, и от долготы времени и от мух так потемнели, что почти ничего не видать было, что на них написано и изображено. Я досадовал, что были они в таком небрежении, и мне захотелось их все для себя срисовать. Я выпросил их у дяди и трудился над срисовыванием оных весь почти великий пост, и имел потом великое удовольствие видеть спальню мою украшенную ими. Склонность и охота моя к рисованью была так велика, что я и летом большую часть времени препровождал в оном и изрисовал несколько сот картин для украшения моей залы. Во всех картушах географического атласа моего не осталось ни единого человеческого изображения и фигуры, которую б я не нарисовал в увеличенном виде на особливом листе бумаги и не поместил наряду с прочими. Самая сия украшаемая картинами зала составляла в летнее время и рисовальную мою комнату, и весь стол в оной укладен был раковинами с красками. Но признаться надобно, что все сие бесчисленное множество картин не стоило и одной хорошей, а составляло не что иное, как единое гвазданье.

Кроме сего было у меня сим летом и другое дело и упражнение. Прочертив зимою всю геометрию, чертил я около сего времени фортификацию. Наука сия, и изучающая строить, оборонять и брать и крепости и города, в особливости мне полюбилась и была для меня очень весела. Склонность моя к ней так была велика, что я, не удовольствуясь одним черчением, захотел видеть и в самой практике и натуре все крепостные здания и военные укрепления. Я сделал себе маленькую сажень и фут, и выбрав в саду ровненькое место, предпринял построить в миньятюре маленькую земляную регулярную крепостцу. И о! сколько трудов, хлопот, гвазданья, маранья, скобления и резанья не было при сей работе. Я располагал и отделывал все по увеличенному масштабу, и не прежде как чрез несколько недель имел удовольствие видеть крепость мою отделанною и окруженною рвом, покрытым путем и палисадником, могу сказать, что чрез сию игрушку получил я многие такие понятия, которых не имел прежде.

Вот в каких делах ни упражнениях упражнялся я в течение сего года. Из них хотя большая часть составляла не что иное, как детские игрушки, однако по крайней мере произошла от них та польза, что я не был никогда в праздности, но занят был большую часть времени делами, следовательно, и оставалось его тем меньше на резвости и другие свойственные моему возрасту увеселения. Ибо надобно знать, что сколь я помянутым образом ни был трудолюбив и к наукам прилежен и рачителен, и сколь ни вел себя тихо, скромно и постоянно, однако не должно себе воображать, чтоб я был ни совершенным уже философом и чтоб не было во мне ничего уже ребяческого, но вопреки тому, при всех моих хороших и похвальных упражнениях, не проходило без того, чтоб временем иногда, а особливо вечерком и на досуге, не порезвиться и чего-нибудь глупого и непохвального не сделать.

Ко всем сим резкостям и глупым упражнениям приучил меня наиболее мой двоюродный брат, то есть старший сын дяди моего. Я уже упоминал, что он был совсем противного со мною сложения, и вместо наук и трудолюбия имел только склонность к одном резвостям. Самое сие причиною было, что он весьма долго со мною коротко не познакомился и не сдружился, ибо как он услышал, что я все сижу за делами, и либо книгу читаю, либо пиишу, либо рисую, то и бегал он от меня как от огня и не сводил со мою никак короткого знакомства.

Сим образом прошло у нас все первое лето жительства моего в деревне, и все наше свидание бывало только тогда, когда либо я приду к дяде, либо он ко мне, но и тут, бывало, он только что покажется и повернется, а там опять и след его уже простыл. Наконец нечаянный случай, и не прежде как по наступлении уже первой зимы, нас с ним сдружил и познакомил. Случилось как-то мне увидеть, что ребятишки на дворе играли в так называемую ‘килку’. Мне игра сия полюбилась чрезвычайно, и более потому, что она имела некоторое подобие войны. Все играющие разделялись на две партии, и одна партия старалась килку, или маленький и кругленький отрубочек от деревянного кола, гнать в одну сторону и догонять до конца двора или до уреченного какого-нибудь места, а другая партия старалась ей в том воспрепятствовать и гнать килку в другую сторону двора и также до какого-нибудь уреченного места, и которой партии удастся прежде до своего желания достигнуть, та и выигрывает.

Чтоб удобнее можно было сию килку гнать, то каждый человек имеет палку с кочерешкою на конце, дабы сею кочерешкою можно ему было килку и совать и по земле гнать, а ежели случится на просторе, то и ударять, чтоб летела далее и могли ее подхватить и гнать далее его товарищи. Словом, игра сия самая задорная, наполненная огня, рвения, усердия и играющие должны употреблять наивозможнейшее проворство и скоропоспешнейшее бегание за килкою для успевания скорее ее ударить и прогнать, и притом наблюдается в ней некоторый порядок. Люди расстанавливаются сперва вдоль по всему двору в два ряда и человек против человека, а потом один, из победителей, положив килку на какую-нибудь чурку, ударяет по ней изо всей мочи оною кочерешкою и таки, чтоб полетела она несколько вверх и упала сверху посреди обоих рядов, и тогда ближние люди бросаются к ней и начинают свое дело, то есть, гнать в ту сторону, куда кому надобно.

Впрочем, была игра сия у нас в деревне в таком тогда обыкновении, что в зимнее досужное вечернее время игрывали в нее не только ребятишки, но и самые старые и взрослые люди вместе с ними. Всякими выбирал другого такого ж себе в соперники, и все не меньше бегали и проверили, как и ребятишки, и веселились до крайности, когда случится победить и заставить себя побежденному перенесть за плечами чрез весь двор или от одного уреченного места до другого.

Все сии обстоятельства и возбудили во мне желание испытать поиграть вместе с ними, и как она мне чрез то еще больше полюбилась, то, приметя единую ту опасность, сопряженную с сею игрою, что деревянная палка, попав в человека, может зашибить, велел я вместо оной сшить кожаный мяч и употреблять при игре сей, а людей собрать как можно более, дабы она была тень веселее.

Сделав сию перемену, не успели мы начать играть, как, поглядим, катит на двор наш Михайло Матвеевич с целою толпою своих прислужников и ребятишек. В другое время звать бы его не дозвался, а тут прилетел сам, как сокол ясный. — ‘Братец! мне сказали, что вы здесь играете сами: не дозволишь ли и мне с вами поиграть?’ ‘Очень хорошо, братец, сколько угодно’.

Мы проиграли тогда целый вечер вместе, и нарезвились и навеселились досыта. Братцу моему сие так понравилось, что он обещал и на-утрие придти, если у нас игра будет. Я принужден был, для приласкания его к себе, и на другой день то же затеять, и с того времени перестал мой братец меня дичиться, но стал ходить ко мне часто, а все более для того, чтоб ему тут вольнее было резвиться, нежели дома.

Но ведал бы я, то лучше б никогда ходить его я себе не заохочивал, ибо скоро дошло до того, что он стал мне уже и мешать в моих упражнениях. Часто случалось, что иногда делаешь что-нибудь нужное и спешишь скорей кончить, а не успеет он приттить, как покидай все дело, и в удовольствие его ступай с ним либо в килку играть, либо на крестьянских лошадях кататься, либо иное что глупое и ребяческое делать. К вящему несчастию, не успел он начать ко мне ходить, как и сам отец его стал его к тому поощрять и побуждать ходить ко мне чаще, ибо он, ведая мои хорошие упражнения, ласкался надеждою, что от меня и к сыну его что-нибудь пристанет, и что и он что-нибудь у меня переймет и к чему-нибудь приохотится. Но у нашего молодца всего меньше на уме было, чтоб перенимать что-нибудь. Книги для нас хоть бы не были на свете, писание ненавистно, а рисование в голову лезть не хотело, а весь ум и разум наш помышлял об одних только резкостях и вся голова набита была одними пустяками и глупостями.

Таким образом, приманив к себе братца, скоро и не рад я тому уже был, но как дело сие было уже невозвратно и отучить ходить к себе было труднее, то принужден уже я был кое-как с ним перебиваться, иногда отговаривался уже недосугами, иногда всклепанною на себя головною болезнью, иногда стужею и тому подобным, но сие все мало помогало. Пристанет, бывало, так, что никак не отделаешься, и поневоле почти делаешь то, чего бы и не хотелось. Например, как пришло Рождество и наступили святки, то у меня и на уме не было заводить игрищи, но по его усильной и неотступной просьбе должен я был велеть собирать и делать сии наиглупейшие деревенские игралищи, в коих не только не было ни малейшего вкуса, но кои, по сквернословию, употребляемому на них играющими, были гнусны, отвратительны и презрения достойны. Но братец мой восхищался оными и находил неведомо сколько удовольствия.

По приближении масляницы приказал я, не столько для себя, сколько для него, сделать на дворе гору и себе собственные маленькие салазочки. Но он мало на ней катался, а для него приятнее было ходить вниз под гору и чрез реку в деревню, и там с маленького бугорка кататься вместе с крестьянами и крестьянскими бабами и ребятишками,— а для чего? Для того, что у нас на дворе наблюдалась сколько-нибудь благопристойность и порядок, а там была сущая беспорядица, всякая нелепица и вздор, например, катывались не столько на салазках, сколько навалившись по нескольку человек друг на друга на дровнях или на лубках, и притом не столько днем, сколько ночбю. А! как это для братца моего было утешно и весело. Он уговорил и меня сделать ему однажды компанию и сходить туда же, но для меня катание сего рода никак не полюбилось, но показалось слишком беспорядочно, глупо и подло. К тому ж, как я тут едва было очень больно не зашибся, то в другой раз не заманил он меня уже никак туда, а для меня милее было кататься на своей горе и порядочно на своих весьма ловких салазках, без шума, без крика и без всяких нелепостей и вздора, и к каковому катанию я так тогда привык, что любил упражнение сие во все течение моей жизни.

Во время продолжения великого поста, и при частых его меня посещениях, старался было я братца моего приучить сколько-нибудь к рисованью, в котором я тогда наиболее упражнялся, и тем паче, что и сам дядя меня о том просил. Но статочное ли дело, чтоб нам послушаться и чтоб приняться за какое-нибудь дельце. Нет! для нас все они были скучны и неприятны, и всякое заставливало тотчас зевать. ‘А лучше сходим-ка, братец, на гумно и посмотрим, как у вас молотят’. Я сперва не знал, что это значит, и согласился охотно с ним туда идтить, но что ж вышло, наконец, и зачем предпринимаема была сия ходьба на гумно?… Надобно тайком увесть крестьянских тут находящихся лошадей с санями, надобно на них насажаться с ребятишками, надобно скакать, что есть поры-мочи, по улицам, по рощам и по дорогам, и во все горло орать самые глупейшие и вздорнейшие крестьянские песни, и потом где-нибудь изваляться, полететь стремглав, перегваздаться и перемараться всем в снегу, и всему тому похохотать, не все ли глупое, нелепое и вздорное? Но со всем тем братцу моему было все сие крайне мило, и утешно. Он рад бы хоть всякий бы день сие повторять, однако скоро я и от сей забавы отказался. Однажды извалявшись и едва не переломив руки, откланялся я ей и оставил ее одному своему братцу.

Пред наступлением святой недели, увидев братец мой, что я не всегда и не на все его предложения и затеи соглашаюсь, а привыкнув в доме у меня с множайею вольностью резвиться, нежели дома, где иногда отец на него покрикивал, вздумал приискать себе еще товарища, с которым бы ему более можно было резвиться, и уговорил меня, чтоб я выпросил у одного нашего соседа и дальнего родственника, по имени Степана Петровича Челищева, одного из его сыновей, и взял его погостить к себе. Он уверял меня, что он одного, по имени Михаил, знает, что он летами почти нам ровесник, что мальчик весьма хороший, и что нам с ним будет нескучно.— ‘И, братец!’ сказал я, сие услышав, — ‘что ты мне сего давно не скажешь? я бы давно его к себе взял. Пускай бы он у меня жил и делал мне компанию’. Словом, братец мой так меня им прельстил, что я на другое же день к Степану Петровичу для испрошения его к себе поехал. Дворянин сей был весьма небогатый человек, жил от нас верст за десять, имел многих сыновей, и наслышавшись довольно о моей постоянной и хорошей жизни и поведении, с великою охотою согласился отпустить ко мне своего сына и дозволить держать его у себя столько, сколько мне угодно будет. Обрадуясь сему, взял я его тогда же с собою, и привезя домой, послал тотчас за братцем, и показывая ему его, сказал: ‘вот тебе и Михайла Степанович, такой ли надобен?…’ Он обрадовался ему чрезвычайно и тотчас возобновил с ним прежнее свое знакомство и свел дружбу.

Сотовариществом сего мальчика, а особливо в первые дни, покуда он еще не оборвался, а все несколько дичился, и покуда продолжался еще пост, был я весьма доволен. Он показался мне довольно смирным и хотя ничего совсем незнающим, но имеющим несколько любопытства. Когда я работывал, то он сиживал подле меня, сматривал мою работу и расспрашивал то о том, то о другом. Все сие ласкало меня надеждою, что авось-либо удастся мне что-нибудь нужное и хорошее вперить в сего мальчика и приучить его со временем к какому-нибудь упражнению, и я мечтал уже неведомо что об нем. Но сколь сильно обманулся я во всех моих мнениях и надеждах! Святая неделя показала мне совсем иное.

Не успела сия настать, как начались у нас с братцем моим ежедневные свидания и все неделе сей свойственные увеселения. Мы были почто неразлучны между собою и он почти не выходил от иене. Катание яиц, которых было у меня превеликое множество, составляло наше первое упражнение. Я снабдил довольным количеством оных и моего сотоварища и гостя. Брат мой был чрезвычайный охотником до сего катания, и притом очень вздорлив и неугомонен. Челищев был ничем не лучше, а еще не хуже ли оного. Всякий день начались у них с ним за яйца крики, споры, ссоры и вражда, и очень часто дохаживало даже и до стрелянья друг в друга яйцами и катками, и я принужден был их унимать, мирить и восстановлять прежнее согласие. Сие явление было первое, показавшее мне уже отчасти истинный характер моего гостя, а чем далее, тем более усматривал я, что в заключениях моих об нем весьма обманулся.

Другое увеселение наше составляло качание на качелях. У меня сделаны были они на дворе прекрасные. Братец мой с г. Челищевым не сходили почти с оных. У него была с ним всякий день по нескольку раз и ссора и мир, и опять дружба, и как оба они были ребята очень несмирные, то происходила у них и на качелях всякая всячина. Однажды чуть было братец мой не ушиб до смерти моего гостя, вскинув его с ребятами так высоко, что он соскочил с доски и повис на веревках. Я обмер и спужался, увидев сие издали, и наконец беспутные их резвости мне так надоели, что я велел закинуть веревки и запретил, чтоб никто без меня не качался.

Не в одном сем упражнялись мы в святую неделю, но как оная была в тот год поздно, и не только не было нигде уже снега, но и обсохло, то не оставили мы ни одной почти игры, в которую б не играли и не резвились. И в мяч-то, и в городки, и в килку, и в веревку, и в стрякотки-блякотки, и в ладышки и во вся и вся! Всем сим играм наиглавнейший заводчик и затейщик был брат мой, а г. Челищев был ему споспешник и сотоварищ.

В сие-то время имел я случай узнать короче моего гостя и удостовериться в том, что он был пререзвая особа, не имеющая в голове своей ничего доброго. Склонность его к резвостям, бешенству, ко всяким шалостям и ко всему, что только беспутством названо быть может, была так велика, что он далеко в том превосходил и самого моего брата, а сверх того и ум его был не из самых лучших. Все сие заставляло меня уже некоторым образом и раскаиваться в том, что я его к себе взял. Однако, как при всем тони был он веселого нрава, а что всего лучше — не только переносил всякие делаемые с ним шутки, но и охотно еще и сам давал над собою шутить, то сие было причиною тому, что я его удержал при себе, а сверх того имел я от него и ту выгоду, что брат мне не делал уже столько в делах и упражнениях моих помешательства, как прежде, и я всякий почти раз, когда он ко мне прохаживал, адресовал уже его к моему Михайле Степановичу, дабы он с ним шел, и что хотел, то и делал, а меня бы оставил при моем деле и с покоем.

Однако нельзя было, чтоб временем и я не делал им компании. Лета мои требовали того, чтоб иногда и мне порезвиться. И каких-каких проказ не делали мы иногда над нашим гостем и сотоварищем, а особливо брат мой. Однажды он чистехонько-было его уморил. Была у меня какая-то настойка с ягодами и вином. Поутру в тот день сливали у меня ее, и так случилось, что ягоды, напоенные еще вином и спиртом, поставлены были в чаше в передней комнате. Брать мой, пришедши после обеда ко мне, как-то их увидел, и отведав них, узнал, что они довольно еще были сладки, тотчас приди ему в голову подшутить над г. Челищевым. Он зазвал его туда, и ведая, что нужно было только о чем-нибудь заспорить, как ко всему его убедить и преклонить можно, отыскал какую-то нарочитой величины чашу и спросил его, мог ли б он, например, съесть чашку сию, вверх, сих ягод. ‘А для чего не съесть?’ — ответствовал Челитщев, отведав наперед ягоды и нашед их довольно вкусными. — ‘Пустяки!’ сказал на то брат,— ‘можно ли тебе съесть? ты и третьей доли не съешь!’ — ‘Коли так, то сей же час изволь’, ответствовал г. Челищев, и тотчас насыпав чашку вверх, и начал убирать. Я сидел тогда в другой горнице и рисовал, и ничего не знаю и не ведаю, что у них тут происходило. Но не успело пройтить с полчаса, как ягодки и разобрали нашего Михайлу Степановича. Он начал шуметь и бурлить, как сумасшедший, и всех нас бранить и ругать немилосердым образом. Я удивился, сие увидев, и не понимал, чтоб это значило, и чтоб такое поделалось над моим гостем. Но как он час от часу более бурлить и барабошить стал, и схватя палку, за людьми гоняться, то начал я уже и потрушивать и иного не заключал, что он с ума сошел и взбесился. — ‘Батюшки мои! что это с ним сделалось?’ говорил я только всем, и горевал, не зная что мне с ним делать и начать. Словом, я бы в прах настращался и перетрусился, если бы в самое то время не вошел в комнату мою мой брат, ходивший между тем домой, и увидев проказы г. Челищева не покатился бы со смеха. Меня сие удивило виде больше.— ‘Чему, братец, смеяться?’ говорю я ему,— ‘человек с ума сошел и взбесился, и я не знаю, что с ним делать?’ Но он, услышав сие, захохотал еще пуще и катается-таки со смеха!— ‘Господи, помилуй!’ говорил я тогда, удивляясь от часу больше и не понимая, чтоб это все значило, — ‘или все люди ныне с ума сошли? Да скажи, братец, ради Христа, чему такому ты смеешься, и что в том смешного, что человек взбесился?’ Брат мой хотел было сказать слово, но от смеха никак не мог, наконец, насилу-насилу и кое-как промолвил: ‘Какое с ума сошел? это не что иное, как ягодки!’ — ‘Какие ягодки?’ спросил я. И тогда рассказал он мне всю историю, и уверял, что он не что иное, как пьян. Тогда исчез весь мой страх, и мы совокупно начали над ним шутить и хохотать. Но смехи и хохотанье наше скоро переменилось в действительный страх и опасение. Г. Челищев, побурлив-побурлив, начал наконец пошатываться, глаза у него переменились и сделались страшные, язык начал с нуждою ворочаться и едва произносил слова: ‘Ох, тошно! ох, смерть моя!’ а немного погодя, не мог он более стоять на ногах, повалился, где стоял, на пол. Глаза подкатились у него под лоб, изо рта начала бить клубом пена, и он сделался без ума, без памяти и лишился почти чувств всех, мы оба с братом обмерли и спужались, все сие увидев, и не знали, что с ним начать и делать. Я только что твердил брату: ‘Бога ты, сударь, не боишься! как тебе, брат, не стыдно! какую сделал с ним проказу! нелегкая тебя догадала кормить его там ягодами! Что ты изволишь тогда делать, если он умрет? Я прямо, ведь, на тебя скажу, и ты как хочешь, так и ответствуй!’ Брат мой стоял ни жив, ни мертв, не говоря ни слова, а только что бледнел и краснел. Тотчас послали мы за дядькой моим, Артамоном, спрашиваем у него, чем сотоварищу нашему пособить? Дядька мой сам не знал. Наконец присоветовали нам лить на него воду. Мы тотчас сие сделали: всего его замочили, но пользы от того не было. Горе на нас превеликое! боимся, чтоб действительно не умер. Напоследок присоветовали нам влить в него ложку конопляного масла, насилу разжали ему рот и влили оное: и оттого ли, или не оттого, ему стошнилось и его вырвало. Сие сделало ему некоторое облегчение, он уснул, и к великому нашему удовольствию, к вечеру проспался и оправился.

В другой раз заспорили мы также с ним, что не можно никак голому человеку пробежать сквозь превеликую и широкую кулигу крапивы, которую нашли мы гуляючи в одном месте подле пруда.— ‘Для чего не пробежать?’ сказал он,— ‘великая эта диковинка! тут не будет и десяти сажен!’ Мы оспоривали его, что не можно, а он утверждал, что можно, и говорил брату моему: ‘Коли не веришь, давай об заклад — об гривне, я сам пробегу’. Я моргнул брату моему, чтоб он бился, ибо признаюсь, что в этом грехе был и я соучастником, и он не успел с ним ударить по рукам, как г. Челищев в один миг сорвал с себя все платье долой и пустился, и пробежав закричал: ‘Великая диковинка! Ежели хотите, я и назад пробегу’.— ‘Ну, ну! братец, уж так и быть! то будет и честь, и слава молодцу’. Он исполнил и сие. Но какое же мучение и страдание принужден был он вытерпеть! Сгоряча он не слыхал и не чувствовал ничего. Но как крапива была превысокая и густая, и обстрекала его всего с головы до ног, то не успело минут двух пройтить, как взбеленился наш малый и даже взвыл от превеликой боли и мученья, так что мы сколько хохотали сперва, столько и сжалились над ним и обещанную гривну с охотою ему дали.

Несколько времени спустя после того, проломили было мы ему чисто голову, играючи в килку, которая случилась на ту пору деревянная. Резвому братцу моему вздумалось с умысла ударить ее так, чтоб она ему по спине попала, но килка была так неосторожна, что попала ему прямо в голову. Г. Челищев не мог далее устоять на ногах оттого и насилу очнулся, и голова у него очень долго болела.

Наконец, однажды, тот же братец мой совершенно было утопил его на пруде. Было то при случае купанья. До сего купанья были мы превеликие охотники, и братец мой так меня к сему приучил, что в жары мы с ним по поскольку раз купывались, и однажды, как теперь помню, дошло до того, что мы целых семь раз в один день купались. Как г. Челищев всегда бывал с нами и не весьма еще плавать ушел, то резвому братцу моему вздумалось однажды вместе с ним, голым, поплавать по пруду в камяге, которая была у меня на пруде. Не успел он отъехать на средину, как, желая постращать г. Челищева, стал он камягу качать то в ту, то в другую сторону, и веселиться тем, что тот кричал и боялся, но однажды качнул так неосторожно, что и сам полетел в воду, и его выпрокинул, и тогда чуть было он не захлебнулся совсем. Насилу, насилу я уже подплыл и его с глубокого места стянул за собою на мелкое.

Вот какие разныя проказы мы с ним делали, но конца бы не было, если бы все оные и все наши резвости пересказывать, а довольно и сих, для доказательства вам, что все мы были молодцы изрядные. Чем прекратя, остаюсь и прочая.

В ДЕРЕВНЕ

ПИСЬМО 23-е

Любезный приятель! Возвращаясь теперь к повествованию моему, скажу, что из происшествий, случившихся со мной в тогдашнее мое пребывание в деревне, не помню я никаких таких, которые б достойны были в особливости замечены быть, кроме следующих трех, не составляющих дальней важности.

Первое было то, что я однажды насмерть перепуган был ужами. Сих ядовитых гадин было как-то в нашей деревне превеликое множество в тогдашнее время. Наилучшее их жилище было под плотиною в том хворосте, которым пруды исстари были запружены. Тут имели они свои норы и лазеи, из которых вылезая в жаркое время, леживали они против солнца целыми кучами, свившись друг с другом, кроме сего, подзывали они везде и везде и живали даже в самых лучших избах. Поелику гадины сии ненапрасливы и очень смирны, ежели кто их не трогает и не раздражает, то люди наши так к ним привыкли, что никак их не боялись. Нередко, как рассказывали мне, случалось, что они вспалзывали на самые кровати спящих людей, однако нимало им не вредили, хотя насмерть перепугивали при просыпании и узрении оных, а однажды, как уверяли меня, случилось в доме нашем весьма странное и удивительное приключение. Одна женщина, посадив маленьких детей своих на землю в сенях, дала им горшок молока для хлебания. Во время хлебания сего где ни возьмись превеликий уж и, приползи к ребятишкам, сунул голову свою через край в горшок. Повсюду есть молва, что ужи великие охотники до молока и что нередко высасывают из коров все молоко, но чему однако трудно поверить. Но как бы то ни было, но маленькие ребятишки ужа сего не только нимало не испужались, но били его еще по голове своими ложками, не давая есть молока. В самое то время вошла в сени опять их мать и обмерла, испужалась, увидев сие зрелище: она не знала, что делать, но уж не успел ее увидеть, как пополз прочь и ушел в свою нору.

Вот история, о которой уверяли меня, что она случилась некогда в нашем доме, — однако я худо тому верю и почитаю более народною басенкою.

Что касается до моего с ними происшествия, то оно случилось во время купания в пруде. Я выше упоминал уже, что у меня была на сем пруде камяга, или наипростейшая выдолбленная из одного дерева лодка. Я достал ее для разъезжания по пруду и увеселения себя на оной плаванием, по привычке, учиненной к тому еще во Псковщине, когда же научился я при частом купании плавать и нырять, то наилучшее было у нас обыкновение, съехавши на камяге сей на самое глубокое в пруду место, прыгать с ней в воду и, опустясь на дно, выскакивать опять на поверхность воды и влезать опять в лодку. Но что ж случилось со мною однажды при таком прыжке в воду? Не успел я дойтить до дна и ногами своими коснуться до земли, чтоб дать ими толчок об оную для скорейшего возвращения на поверхность воды, как почувствовал я под ногами нечто чрезвычайно и как лед холодное. Но каким неописанным ужасом поразилось сердце мое, когда, вынырнувши из воды, увидел я, что вслед за мною вынырнули из воды и два превеликих ужа, и один не более как на аршин, а другой аршина на два от меня. Я оцепенел весь тогда от ужаса и не знаю уже, не ведаю, каким образом догреб я до лодки и ускользнул в оную, а того меньше, как меня сии ужи и не ужалили: видно, самой судьбе угодно было меня спасти от оных, ибо оба они, вынырнув и подняв головы, с превеликим шипением, яко знаком их раздражения, поплыли прочь и через весь почти пруд к берегу. С того времени полно мне не только прыгать по-прежнему с лодки в воду, но я перестал и купаться в сем пруде.

В другой раз и вскоре после того, идучи мимо плотины, увидел я нескольких ребятишек на плотине, мечущих камешки и палочками в лежащего посреди дороги на плотине превеликого ужа и раздражающих оного. Я закричал на них, чтоб они перестали, что хотя они и учинили, но уж был уже раздражен и погнался вслед за одним из них, побегшим прямо в ту сторону, где я стоял. Боже мой! Как я тогда испужался, а особливо увидев в первый раз от роду, как ужи раздраженные ползают: они, извиваясь кольцом, не ползают, а даже сигают {Прыгают.}, и очень скоро и далеко. Мне не инако казалось, что он не только мальчишку, но и самого меня ужалит, и я побежал такою опрометью прочь, что сам себя не вспомнил.

Оба сии случая так меня настращали, что я всем людям и крестьянам накрепко приказал с того времени бить ужей везде, где они их не завидят, и не знаю, оттого ли или нет, но с того времени количество их знатно уменьшилось и дошло до того, что ныне в целый год редко кому удастся и одного ужа увидеть.

Другое приключение было смешное, но наведшее на меня также некоторое опасение. Состояло оно в том, что я от одной глупой привычки чуть было лунатиком не сделался. В комнате той, в которой я спал, была кирпичная голландская печь, но имеющая перед самым устьем своим приступок, на котором сидеть было можно. На сем приступке стоючи и растворив дверцы, чтобы шел дух, повадился я, ложась спать и раздевшись уже совсем, в одной рубахе греться, зимняя стужа подала мне к тому первый повод: нагревшись, бывало, досыта, и ложусь я прямо в постель. Но что же меня от сей довольно долго продолжавшейся и ежедневно повторяемой привычки отучило? Однажды, нагревшись сим образом, лег я по обыкновению спать и заснул скоро, но в самую полночь пробудившись, вдруг увидел себя стоящего на упомянутом приступке у печки и греющегося.

— Господи помилуй! — перекрестясь, сказал я тогда сам себе. — Каким это образом я сюда зашел?

Ужас превеликий напал тогда на меня: я раскликал и перебудил всех спящих со мною людей, и с того времени полно мне по ночам у печки моей над душком греться. И вот такое действие может производить привычка в человеке!

Третье приключение, было странное и для меня тогда весьма удивительное. Некогда в летнее время перед вечером вздумалось мне выттить одному в нижний свой сад прогуляться. Сад сей удален был несколько от всего двора и был на косогоре к реке и к вершине. Не успел я приттить в оный и взойтить на самую середину оного и самое то место, где ныне пред хоромами моими пониже цветника стоят стриженные пирамидами елки, как услышал я вдруг голос, кличащий меня по имени и по отчеству, и голос довольно громкий, и так, как бы из близи происходящий. Я тотчас ответствовал:

— Ась!

Но на мое ‘ась’ не последовало никакого ответа. Сие меня удивило, я тотчас закричал:

— Кто меня кликал?

Но и на сие столь же мало ответа получил, как и на первое. Я повторил еще раз, но не тут-то было. Я смотреть в ту, я смотреть в другую сторону, — но никого не вижу, я кричать еще:

— Кто меня кликал? Кому я надобен?

Но не было ни от кого ни слуха, ни духа, ни послушания, но господствовала повсюду тишина и совершенное безмолвие.

— Господи помилуй! — говорил я тогда, удивляючись. — Что за диковинка? Кто это меня кликал?

Но все мое удивление было тщетно. Не удовольствуясь кричанием, я стал бегать по всему саду, перешарил все его утлы и закоулки, а особенно в той стороне, откуда мне голос послышался, смотрел в вершине, за вершину в рощу, в чужой сад, кричал еще несколько раз:

— Кто меня кликал?

Но нигде не было и следов человеческих и никто мне не ответствовал. Ужас тогда напал на меня. Я побежал опрометью домой, созвал всех людей, спрашивал, не был ли кто в нижнем саду, и не шел ли мимо, и не кликал ли меня, но все клялись и божились, что никого в саду и близко подле сада в то время не было и никто меня не кликал. Словом, я не мог никак отыскать и не знаю и поныне, как это случилось и кто меня тогда кликал, а то только знаю, что голос был подобный во всем человеческому и произносим был недалече от меня.

Кроме сих трех происшествий, не помню я никаких иных. Что же принадлежит до моих выездов со двора, то во все мое тогдашнее полуторагодичное жительство в деревне были они очень редки. У самой вышеупомянутой старушки госпожи Бакеевой, у которой был сын, умеющий рисовать, бывал я очень редко и более потому, что она сына своего ко мне никогда почти одного не отпускала, а сие было причиною, что я не мог сотовариществом его пользоваться. Кроме сей, была тогда еще одна старушка, по имени Варвара Матвеевна Темирязева, к которой я временно езживал. Она происходила из нашей фамилии и была сестра родственнику моему Никите Матвеевичу Болотову, имевшему третий дом в нашей деревне, но бывшему тогда на службе и служившему в Киевском полку полковником. Старушка сия была всех старее в нашем роде и самая та, которая запомнила еще того Еремея Гавриловича, которого историю сообщил я в начале первой части моей истории и от которой я ее слышал. К сей старушке езжал я также временно и любливал слушать от нея разные повествования о старине. Также случалось мне однажды ездить с дядею моим к тому Ивану Михайловичу Дурнову, который был отцу моему наилучший друг и которого в духовной своей сделал он душеприказчиком. Однако я нашел его добреньким, но ничего почти не знающим старичком, он принял меня ласково, но был очень удален, чтоб входить в какие-нибудь до меня относящиеся обстоятельства.

Кроме сих, была еще одна очень почтенная старушка, жившая в Калитине, по имени Авдотья Игнатьевна Пущина, бывшая покойному родителю моему в некотором свойстве и имевшая двух детей: одного сына на возрасте и дочь, превеликую красавицу. Сию единственно за красоту взял за себя некто превеликий богач г. Докторов, а как он, прижив одного сына, вскоре умер, то прельстился красотою ее один из князей Долгоруковых, по имени Иван Алексеевич, и на ней женился, и так она вошла в родню знатную и большую. Что ж принадлежит до ее сына, то с ним случился особливый казус. Вздумалось ему однажды застрелить прилетевшую на двор ворону, он, прицелившись с крыльца — хлоп, но на ружье схватило только с полки, а оно как-то не разрядилось. Рок его как-то восхотел, чтоб подуть в дуло ружья для узнания, заряжено ли оно, но не успел он начать дуть, как ружье разрядилось и всем зарядом выстрелило ему прямо в рот, и тем умертвило его в ту ж минуту. Приключение сие тогда во всех наших окрестностях было очень громко, и все сожалели о нем, и тем паче, что он у матери был один только сын и смертью его весь их род пресекся. У сей старушки я также несколько раз бывал, а всего чаще ездил я к церкви, в сей не пропускал я почти ни одного праздника и воскресения, чтоб не быть у обедни. Езживал же я всюду наиболее верхом, ибо езда на дрожках была тогда еще не в обыкновении и никто еще не знал сего удобного и дешевого экипажа.

К выездам же моим со двора можно присовокупить и то, что в летнее время нередко езжал я в поле увеселяться ястребиною ловлею перепелок. Старик-прикащик мой был до оной охотник и кармливал меня всегда перепелками, и я езжал с ним иногда для смотрения. Сия ловля была для меня довольно утешна, однако я и до ней не сделался охотником, важнейшие упражнения не допустили меня до этого.

Итак, наичастейший выезд и выход мой был к моему дяде. В последнее лето я так к нему, а он ко мне привык, что мы виделись всякий божий день и он не считал меня уже гостем. Обыкновенно хаживал я к нему после обеда часу в четвертом или пятом, и как он обедывал очень рано, а в сие время имел обыкновение полудновать, то унимал {Уговаривал.} он меня всегда вместе с собою полудничать. Полуднования сии были почти точно такие же, как обеды, и состояли обыкновенно из трех или четырех блюд. Первое из оных было с куском ржавой ветчины или с окрошкою, второе с напростейшими и, что всего страннее, без соли вареными зелеными или капустными щами, — бережливость дяди моего простиралась даже до того, что он не вверял соли стряпчим, но саливал щи сам на столе, а третье составлял горшок либо с грешневою, либо с пшенною густою кашею, приправляемою на столе коровьим топленым маслом, ибо сливочного и соленого тогда и в завете никогда не важивалось. Итак, столы сии были хотя не очень сладкие и у меня дома готавливали гораздо лучше кушания, но привычка чего не делает: я понемногу привык, и полдничания сии были для меня наконец очень вкусны, и сколько думаю, оттого, что я едал тут в компании, а не так, как один дома.

Сколь редки выезды мои были со двора, столь редки были и приезды ко мне гостей, ибо кому было ко мне, как к настоящему еще ребенку, ездить? Наилучшие и частейшие мои гости были наши приходские и соседственные попы и некоторые из живущих на заводах немцев. Сей род людей был у нас в соседстве совсем особливый, они носили только на себе имя немцев, были же собственно мастеровые при прежде бывших тут железных заводах, живали прежде весьма хорошо, но тогда единую тень прежней жизни имели и питались более винную продажею и корчемством {От корчма (от корец — ковш) — кабак, заезжий и постоялый двор со спиртными напитками.}. Из них были некоторые изрядные и неглупые люди, и я всегда посещением их бывал доволен.

В таковых-то упражнениях и сим образом препровождал я свои тогдашние дни. Жизнь моя была хотя прямо уединенная и от сообщения с прочим светом совсем удаленная, но я так к ней привык, что она сделалась мне весьма и так приятна, что я и поныне не могу вспомнить ее без чувствования некоего особливого удовольствия.

Наконец стала наступать уже осень, и с нею приближаться то время, в которое надлежало мне явиться к полку своему, уже надобно было помышлять и об отъезде своем на службу и понемногу к тому готовиться. Отпущен я был глухо — до шестнадцатилетнего возраста, без точного означения года, месяца и числа, в которое мне явиться к полку надлежало. Итак, хотя помянутые шестнадцать лет имели совершиться октября 17-го дня сего года, однако думал я, что мне прежде нельзя ехать, как по первому зимнему пути, и что не великая будет важность, если несколько и просрочу. Мнение, что в полку Точного дня моего рождения неизвестно, утверждало меня в сей надежде.

Но чем ближе сие время приближалось, тем более начинал я озабочиваться тем, что в течение сих полугора годов, которые прожил я в деревне, оба мои выученные иностранные языки, то есть немецкий и французский, были мною опять совершенно почти забыты. Обстоятельство, что я с самого отъезда моего из Петербурга не имел ни единого случая, с кем бы мог хоть единое слово промолвить по-французски, а в говорении немецких слов не имел даже с самого отъезда из Бовска и почти шесть лет ни малейшего упражнения, было тому причиною, что я при окончании сего года не умел обоими сими языками ни единого слова пикнуть. Вот что может произвесть отвычка и долговременное неупражнение в разговорах!

Но что касается до разумения сих языков, то я не совсем оного лишился: я умел ими читать и писать и разумел много из читаемого, и мое несчастие было, что я не имел никаких у себя немецких и французских такого рода книг, которые я мог бы читать с любопытством: например, исторических или романов. Через сие чтение мог бы я не только оба сии языка не позабыть, но привесть их еще в лучшее совершенство, ибо известно, что ни чрез что не можно им так научиться, как чрез любопытное чтение. Но тогда таковых книг и в России у нас было мало, а мне и подавно взять было негде: вся моя иностранная библиотека состояла только в нескольких учебных книгах, а именно — в двух лексиконах, двух грамматиках и немецкой географии, а все сии удобны ли к такому чтению и не скорее ли наскучить, нежели заохотить могут? А точно так случилось и со мною: я хоть кой-когда и бирал их в руки, но другие и любопытнейшие упражнения вырывали у меня оные опять из рук и заставливали лежать их с покоем.

Таким образом, забвение сих языков меня очень озабочивало. Я встрянулся, но уже поздно, что это дурно, ибо не сомневался, что по приезде к полку велено будет меня экзаменовать, ибо я с тем условием и отпущен был, чтобы сии языки и геометрию и фортификацию выучить. Что касается до сих последних наук, то в рассуждении сих надеялся я на себя и не боялся экзамена, но языки меня крайне смущали.

Во время самого сего настроения случилось мне однажды быть в гостях у праздника у одной своей родственницы, вышеупомянутой старушки госпожи Темирязевой. Тут нашел я приехавшего также в гости одного старичка, знающего немецкий язык и некоторые другие науки. Какой собственно он был человек, того не могу теперь сказать, по прошествии многих с того времени лет позабыл я сие совершенно, а только то отчасти помню, что он рассказывал о себе, якобы он был дворянской породы, находился множество лет где-то в полону и, возвратясь оттуда и не имея нигде пристанища, проживал в дворянских домах и учивал детей их наукам. Старичок сей показался мне очень разумен, а что всегда для меня было приятнее — был великий читатель книг. Он разговаривал со мною о книгах и других разных вещах, рекомендовал мне в особливости одну вновь вышедшую книгу ‘Аргениду’. Сию книгу превозносил он бесчисленными похвалами и говорил, что в ней все можно найти — и политику, и нравоучение, и приятность, и все, и все {‘Аргенида’ — ‘Argenis’ — повесть Иоанна Барклея, перевод с латинского, с примечаниями В. К. Тредиаковского, выдающегося ученого и поэта XVIII века.}. Потом говорили мы с ним и по-немецки. Забвение мое сего языка оказалось при сем случае наияснейшим образом. Сродники мои, приметив сие, советовали мне взять сего старичка к себе и постараться хотя в малое достальное время, которое мне дома жить еще осталось, под смотрением его потвердить иностранные языки. Предложением сим я очень был доволен, а по счастию и старичок не имел тогда нигде места и охотно на то склонялся. Итак, согласились мы в том, и он обещал чрез несколько дней приттить ко мне жить, что и действительно исполнил.

Таким образом получил я себе товарища и учителя. Он прожил у меня несколько месяцев и до самого моего из деревни отъезда, однако пользы от него не получил я ни малейшей. Языки забыты были не так мало, чтоб их в столь короткое время опять вытвердить можно было, а к тому ж учитель мой и сам ими немногим чем лучше моего говорил или, лучше сказать, также позабыл. Для меня полезнее бы был какой-нибудь природный немец или француз, с которым бы я беспрерывно говорить мог, а сему учителю разговоры на иностранных языках были столько ж отяготительны, сколько и мне. Одну арифметику знал он в совершенстве, и в том состояло наилучшее его качество. Еще ж хвастал он, что разумеет хиромантию и может по рукам узнать все будущее, но после оказалось, что он едва ли о сей науке имел какое-нибудь сведение.

Но как бы все сие ни было, однако учил он меня или, по крайней мере, делал ту славу, в самом же деле нужда ему была чарка вина, ибо надобно сказать, что до вина был он смертельный охотник, а что того еще хуже, то пьяный был весьма неугомонен. У меня мог он им довольствоваться, сколько душа его хотела, и я первые недели не жалел для него сего напитка, однако скоро узнал, что в рассуждении сего пункта надлежало брать иные меры и осторожность. Однажды, будучи пьяный, перепугал он нас немилосердным образом: он требовал более вина, а как ему не стали давать, то сделался он власно как бешеный, поднял великий вопль, кричал на нас ‘слово и дело’, грозил свозить нас всех в ‘тайную’ и прочий такой вздор {См. примечание 9 после текста.}. По младоумию своему перестращался я тогда ужасным образом, но после узнал, что сей порок был в нем обыкновенный и что за самое сие никто не имел охоты держать его в доме. Сим кончу я сие письмо и сказав вам, что я есмь, и прочая.

СБОРЫ К ВОЗВРАЩЕНИЮ В ПОЛК

ПИСЬМО 24-е

Любезный приятель! Ну, теперь расскажу вам о моих сборах и об отъезде моем на службу и тем всю историю о моем малолетстве кончу. Ежели наскучил я вам оною, то вините сами себя, а не меня, ибо я рассказыванием всего и всего исполнял ваше хотение.

Между тем, как все прежде упоминаемое происходило, беспокоился я час от часу больше приближающимся моим сроком. Многие советовали мне просить еще об отсрочке, и более для того, чтоб я успел сколько-нибудь потвердить забытые мною языки, а сверх того говорили, что и лета и возраст мой все еще мал и не способен к действительному несению военной службы. В числе сих подавателей совета был и самый мой дядя. Для меня не могло ничего приятнее быть сего предложения: я к деревенской жизни так уже привык, и дом мой сделался мне так мил и приятен, что я желал бы в нем прожить еще несколько лет или, лучше сказать, никогда не выезжать из оного. Итак, с радостью согласился я на оное предложение и, по общему согласию, отправлен был тотчас дядька мой Артамон в Москву просить о том в пребывающей во всякое время тут военной конторе.

Прежде упоминаемая и живущая в Калитине родственница моя, госпожа Пущина, имея знатную родню, обещала мне вспомоществовать в том своею просьбою и писать к некоторым ей знакомым генералам. Она и действительно послала с человеком к нескольким из них просительные письма, и по сему обстоятельству мы почти не сомневались в получении желаемого.

Я дожидался известия из Москвы с крайнею нетерпеливостью, однако дядька мой через несколько недель прислал ко мне печальное уведомление, что все труды и старания его были бесплодны и что и самые просьбы генералов, родственников упомянутой старушки, не могли произвесть никакого действия, а военная контора наотрез отказала, объяснив, что она мне отсрочить никак не смеет, а если я хочу, то просил бы я о том в Петербурге, в самой Военной коллегии, от которой я отпущен был.

Сие неожиданное известие привело меня в великую расстройку мыслей. Понадеявшись на вышеупомянутые письма и просьбы, не стал было я слишком и поспешать моими сборами: но тогда увидел, что не можно было мне уже никак ласкаться надеждою получить отсрочку и что необходимо надобно было уже к полку ехать.

При таких обстоятельствах другого не оставалось, как начинать собираться уже правским делом и все нужное к отъезду моему готовить и поспешать всем тем наипаче, что зима уже наступила, но бедные были сии сборы и весьма недостаточные! Надобно было новое белье, надобно было дорожное и носильное платье, надобен был и запас и харчевое и, наконец, надобны были деньги! Но кому было обо всем том постараться? Не было у меня ни матери, ни тетки, никакой такой вблизи сродственницы, которая бы мне во всем том сколько-нибудь помочь или, по крайней мере, присоветовать могла, а как и от дяди я всего меньше того ожидать мог, то и принужден был уже сам кое-как себя собирать и все нужное готовить.

В рассуждении белья возложил я комиссию на Алену, жену дядьки моего, как женщину, живавшую при моей родительнице и дело сие сколь-нибудь смыслящую, но как она давно уже от того отстала, то хотя она и употребила все, что могла, однако все сшито и приготовлено было не по-людскому, а прямо по-деревенскому, и все принуждено было после перешивать и переставлять. Для заготовления дорожного и носильного платья созвал я всех портных, сколько у меня ни было их между крестьянами, насажал их целый стол и надавал им сам разные работы. Но чего можно было ожидать от глупых и неумеющих мужиков, да и от самого такого распорядителя, каков был я, всего меньше дело сие смыслящего? Правда, из портных моих был один старик, разумеющий сколько-нибудь портное художество, но что все его умение, когда моего знания недоставало, почему и неудивительно, что все сшито было на чортов клин, все скверно, все дурно и многое слишком уж бедно и подло. Когда вспомню, какая шуба сшита мне тогда была на дорогу, то стыдно мне даже и поныне, что я не умел велеть сшить для себя лучшей и пристойнейшей. Что принадлежит до запасу, то старание о сем возложил я на моего возвратившегося из Москвы дядьку — и в оном не было у нас недостатка.

Наконец, потребны были деньги, и вопрос, где их взять, составлял великую важность: доходы с деревень были тогда чрезвычайно малы, и мне с нуждою доставало их на мое содержание, а о приумножении оных я нимало не старался, но, как прежде упоминал, оставил все на прежнем основании и порядке, итак, что прикащик сам собою мог приобресть и доставить, тем я был и доволен. Но, по счастью, в тот год хлеб родился хороший, я велел сколько можно наготовить и намолотить его более и отвезть в Москву на продажу и выручил на том довольное количество денег.

Сим образом мало-помалу я собрался. Между тем некоторые, и в том числе наиболее мой учитель, советовали мне ехать не в полк, а в Петербург и просить неотменно об отсрочке. По хиромантической своей науке уверял он меня и заклинался тяжкими клятвами, что езда моя не продлится более двух месяцев и что я, конечно, получу желаемое. Для лучшего уверения меня в том нарисовал он обе мои руки и описал все линии, и каких благополучии не предсказывал он мне тогда! Но после того как я сам сию науку узнал и помянутые рисунки рассматривал, то нашел, что он и сам ни об одной линии прямо не знал, что она значила. Но как бы то ни было, однако тогда не смел я не верить его уверениям, но паче желая сам того, что он предсказывал, был так глуп, что поверил тому без всякого сомнения, а особливо всему, касающемуся до скорого возвращения в дом свой, и всходствие того и сбирался из дому не так, как бы надлежало, отъезжая на службу и на неизвестное число лет от дома, но так, как бы только на несколько недель отлучаясь.

Наконец, собравшись совсем и дождавшись совершенного зимнего пути, препоручил я смотрение над домом и деревнями своему прикащику, а главное попечение и надзирание над всем моему дяде, и, распрощавшись со всеми моими родственниками и знакомцами, расстался я с любезным моим Дво-ряниновом и отправился в путь свой на исходе семьсот пятьдесят четвертого года.

По приезде моем в Москву услышал я, что находился в ней полку нашего офицер, присланный для приема амуниции. Мне неотменно захотелось его видеть и расспросить обо всех до полку нашего касающихся обстоятельствах. Дядька мой тотчас отыскал его квартиру и обрадовал меня, сказав, что то наш довольно знакомый человек, и именно Осип Максимович Колобов. Сего офицера в малолетстве своем любил я более всех прочих, да и сам он был ко мне тогда чрезвычайно ласков. Я полетел к нему, как скоро услышал, и он не менее обрадовался, меня увидев, и принял меня очень ласково и благоприятно. Тут уведомил он меня о многих нужных обстоятельствах, а особливо о месте, где тогда наш полк находился, о новом нашем полковнике, об его свойствах и характере, об офицерах, которые есть еще старые в полку, равно как и о новых, а наконец кончил тем, что пора уже мне в полк ехать и что там давно уже меня дожидаются. Я не преминул посоветоваться с ним о предпринимаемом мною намерении ехать в Петербург и просить об отсрочке, но господин Колобов не приговаривал мне туда забиваться, представляя мне, что он имеет причину сомневаться в том, чтоб мне еще отсрочили, а советовал лучше ехать прямо к полку, в Лифляндию.

Совет сей, сколько ни был благоразумен и основателен, однако мне тогда не полюбился, потому что он не согласен был с моими желаниями, и потому я его не принял, а положил следовать прежнему своему намерению и ехать в Петербург.

Но как для некоторых надобностей, а особливо для отдачи камердинера моего Дмитрия учиться в портные, надлежало мне пробыть дня с три в Москве, то употребил я сие время на осмотрение соборов и других достопамятностей в сем столичном старинном городе, коих мне до того видеть не случалось, ибо я хотя и бывал в Москве, но все еще будучи ребенком, а тогда был уже я поболее в разуме и более имел любопытства. Дядька мой предводительствовал мне всюду: он водил меня по всем соборам, рассказывал, что знал, заставливал прикладываться к мощам и показывал все, примечания достойное. Потом ходили мы по всему кремлевскому дворцу, а наконец захотелось мне взойтить на самый верх Ивановской колокольни. Дядька мой и в том удовольствие мне сделал, и это было в первый и в последний раз, что я был на Иване Великом. Но, о, сколь многого страха набрался я, всходя на оный! По причине случившегося тогда ветра казалось мне, что вся колокольня сия шатается и готовится упасть вместе с нами, но как взошел на самый верх, то за претерпенный страх довольно заплачен был неописанным удовольствием, которое имел я при воззрении с высоты на все пространство Москвы, в особливости же не мог я надивиться тому, сколь малы казались нам оттуда люди, ходившие по земле и по городу.

Осмотрев все нужное и исправив все наши нужды, отправились мы далее в свой путь. Я поехал хотя по намерению моему в Петербург и совета господина Колобова не послушал, однако он не выходил у меня из головы и памяти, и потому, отъехав несколько от Москвы, начал я еще раз с дядькой моим о том говорить и советовать. Сей прежний мой наставник и надзиратель хотя сам не меньше моего имел охоту и желание скорее возвратиться, однако признавался, что представления господина Колобова справедливы и основательны и что он сам о успехе нашей езды сомневается и худую надежду имеет, а особливо наслышавшись от многих в Москве, что отпуски вовсе уничтожены и не велено более никого и ни под каким видом отпускать.

Не успел я сего услышать, а притом от некоторых проезжающих из Петербурга получить в том подтверждение, как начал колебаться мыслями и сам в себе думать, что вся хиромантическая наука моего учителя легко может быть и обманчива и что я весьма глупо сделаю, если, положась на одну ее, по пустякам забьюсь в Петербург и потеряю только время и понесу напрасные убытки, а ничего там не сделаю, но принужден буду несколько сот верст излишних ехать. В помышлениях таковых занимался я во всю дорогу от Москвы до Твери и несколько раз раскаивался уже в том, что не взял с собою всего своего обоза и запаса, но как были еще с нами деревенские подвозчики с кормом до Твери, то радовался я, что пособить тому еще некоторым образом можно, почему, приехав в Тверь, начал я опять советовать с моим дядькою:

— Что, Артамон, — говорил я ему, — уж ехать ли нам в Петербург? Уж не ехать ли прямо к полку?

— Чуть ли не так, батюшка! — ответствовал он мне. — А то забьемся мы в превеликую даль, а выйдет дело по-пустому.

— Но как же мы, — сказал я ему, — обоза-то и запаса с собой не взяли?

— Это ничто, сударь, — отвечал он, — этому пособить еще можно. Ехать нам в полк через Псков, извольте заехать к сестрице, а между тем извольте с мужиками отписать домой, чтоб запас и коляску везли за нами вслед к сестрице, где мы их и дождемся.

— И быть так! — сказал я и тотчас по совету его все и сделал.

Я отписал к дяде о перемене своего намерения и просил о скорейшем отправлении вслед за мною моего обоза.

Таким образом, переменив намерение свое, продолжали мы далее свой путь чрез Торжок, Вышний Волочек и далее петербургскою дорогою и, не доезжая за несколько верст до Новагорода, поворотили влево чрез озеро Ильмень, дабы нам, не захватывая Новагорода, выехать прямо на псковскую дорогу и чрез то несколько десятков верст выкинуть. В сей раз случилось мне впервые с примечанием чрез сие славное наше озеро ехать. Переезд чрез него в сем месте был верст на сорок, и я, едучи чрез него, трепетал от страха, чтоб не проломиться, однако лед был довольно уже толст, и опасаться сего было не можно. По приезде на средину не мог я довольно надивиться той превеликой трещине, которая вдоль всего озера простиралась, она была шириною тогда более аршина, и мы принуждены были переезжать через нее по сделанному мосточку. Нам сказывали, что делается она от прибыли воды в озере и бывает временем шире, другим уже, а когда более воды убудет, то вовсе сходится. Если ж случится знатная убыль, то в сем месте обламываются самые края трещины превеликими льдинами и становятся стойма, и тогда делается вдоль всего озера власно как ледяная стена, и что для проезда принуждено бывает прорубать сквозь ее ворота.

Переехав сие озеро благополучно, продолжали мы далее свой путь и чрез несколько дней, без всяких особливых приключений, доехали до Пскова, а потом и до деревни моего зятя, которая мне так была еще мила, что я, подъезжая к оной, не мог нарадоваться духом и насытиться зрением на все знакомые мне места и виды.

К превеликому моему удовольствию, застал я не только сестру, но и самого зятя дома. Он находился тогда в отпуску от полку на несколько месяцев, и мое удовольствие усугубилось, когда я услышал, что и ему в деревне жить оставалось уже короткое время и также скоро к полку ехать надобно было. Он предлагал мне, чтоб я у него до того времени прожил и чтоб вместе с ним к полку отправился. Предложение таковое не могло иначе быть, как весьма для меня приятно. Говорится в пословице: ‘к эдакому празднику люди пешком ходят’, а мне для чего было не согласиться? Мне прожить у него и без того несколько времени было надобно, для ожидания моего запаса, а сверх того, не лучше ли было со всех сторон ехать к полку вместе с зятем и под его руководительством явиться, нежели одному? Словом, я был очень рад сему случаю и с превеликою охотою дал на то мое слово.

Радость, которую чувствовала моя сестра при моем приезде, усугубилась еще, когда услышала она, что я проживу у них до самого отъезда в полк ее мужа. Она не могла и в сей раз без слез меня встретить, но слезы сии были более слезами удовольствия. Она осыпала меня своими ласками и приветствиями, расспрашивала обо всем, как я жил дома, что делал, все ли был здоров, кто жив из наших родственников, и прочее тому подобное. Но не успело дней двух пройтить и первая радость миноваться, как услышал я от нее нечто странное и неожиданное:

— Ахти, братец! — сказала она мне однажды, как мы с нею одни были. — Как много ты в сие время переменился, совсем-таки не таков стал, как был прежде!

— А что, сестрица, — подхватил я, ее спрашивая, — лучше, что ли, или хуже?

— Что, голубчик-братец, — отвечала она, — мне льстить тебе не годится. Ты прежде был несравненно лучше.

— А чем таким? — спросил я скоро, смутясь несколько от таковых слов ее.

— Всем-таки, всем, братец: и поступками, и поведением, и обхождением своим. Все было в тебе гораздо лучше, как ты у нас жил, а ныне весьма многое нахожу я в тебе неловкое и не весьма хорошее. Ты власно как совсем одичал, живучи в деревне, и к тебе очень много деревенской грубости пристало. Словом, совсем ты стал не тот, как был прежде.

Пилюля сия сколь ни горька для меня была, но я принужден был ее проглотить и не изъявить притом ни малейшего неудовольствия и досады, и с спокойным видом сестре сказал:

— Чему дивиться, сестрица? Целых Полтора года жил я в деревне в совершенной глуши, никуда почти не выезжал, не имея ни с кем обхождения, кроме дядюшки, а вы знаете сами, каков наш дядюшка, у него перенять многого нечего.

— То-то и дело, — сказала на сие сестра, — ведала б я, тебя отсюда, мой друг, не отпускала, а то жаль мне весьма, что произошла с тобою такая великая перемена. Ты не поверишь, братец, что мне теперь ажио стыдно показать тебя нашим соседям.

— Не правду ли, сестрица, — спросил я ее, приходя час от часу более в стыд и удивление, — я так много переменился?

— Ей-ей! — ответствовала она. — Тебе самому это неприметно, а нам со стороны очень видно. Вот и платьецо на тебе какое смешное, неловкое и непристойное. Кто тебя надоумил велеть такое сшить?

— Кому, матушка, надоумить? — сказал я. — Вы знаете, что у нас никого родных нет, я сам принужден был себя сбирать, и как успелось, так и сошлось.

— Ах, голубчик ты мой! — сказала она, меня поцеловав. — Жаль мне тебя, но добро, мы постараемся всему тому сколько-нибудь уже помочь. Небось белье-то твое не лучше? Вели-ка ты мне его показать.

— О сударыня! — ответствовал я, поцеловав у ней руку. — Об этом вы уже и не спрашивайте, я сам уже приметил, что оно не совсем хорошо, и великая б ваша милость была, если бы изволили приказать его пересмотреть и переправить, а при том, голубушка-сестрица, оговаривайте и самого меня, матушка, и сказывайте мне, что дурного во мне приметите, я готов слушаться и постараюсь как можно себя поправить.

Сестра весьма довольна была сим моим отзывом и обещала охотно сие делать. Что ж касается до моего белья и платья, то какое в тот же еще день началось резанье, поронье и кромсание! Все ее женщины и девки и все ее портные принуждены были заняться работою и препроводить в том несколько времени. Многое было совсем вновь сшито, иное переправлено, а многое совсем уничтожено или отдано людям, и, по счастью, было ко всему тому довольно времени и досуга.

Я прожил у них тогда недель пять или шесть времени, ибо столько оставалось жить моему зятю. Сие время препроводили мы довольно весело, соседи их были все в домах своих, и съезды продолжались у них по-прежнему очень частые. Сверх того, без меня получила сестра моя себе еще новую соседку: одна гораздо пожилая девушка, по имени Василиса Ивановна Ладыженская, приехала жить в свою деревню, лежащую от дома сестры моей только за версту. По причине толь близкого соседства, а более по согласию нравов свела она скоро столь тесную дружбу с моею сестрою, что они были почти неразлучны, и госпожа Ладыженская живала по несколько недель сряду у сестры моей. Она была и в самое то время тут, как я приехал, и как век свой она жила с своим братом в Петербурге, то знала совершенно светское обхождение, будучи ж притом очень разумная и ласковая особа, приобрела тотчас от всех к себе почтение.

Сей госпоже не менее я обязан был за тогдашнее меня исправление, как и сестре своей. Сия открылась ей в своей обо мне заботе, и она обещалась ей в том помочь и с своей стороны, и как она с самого начала ко мне приласкалась чрезвычайно, да и я получил к ней почтение, то в весьма короткое время ласковыми оговариваниями своими и советами она так меня вышколила, что я совсем переменился и не походил более на прежнего деревенского пентюха, каковым я приехал.

Между тем как все сие происходило, привезли из деревни и мою провизию, и летний экипаж, а вместе с ним и одного еще мальчишку, по имени Абрам, которого рассудилось мне взять третьего с собою на службу, ибо, кроме его, было со мною только двое прежних моих слуг, а именно Артамон и Яков.

Наконец, в исходе зимы отправились мы с зятем моим в наш полк, который стоял тогда на винтер-квартирах в Лифляндии, за несколько миль от Риги и от зятя моего не слишком далеко. Сестра провожала нас несколько десятков верст, и как проводы сии, так и расставание не могло без слез обойтиться: она смочила обоих нас своими слезами и, простившись, возвратилась в дом свой.

Мы препроводили в пути своем немного времени и чрез несколько дней прибыли благополучно в мызу Сесвеген, где стоял тогда штаб полка нашего и полковник и около которого места расположен был весь полк на винтер-квартирах. И сие было в начале месяца марта 1755 года.

И как с самым сим пунктом времени все малолетство мое кончилось и я, вступя в действительную государеву службу, принужден был вести жизнь совсем иного рода, то самим сим окончу и я историю моего малолетства, предоставляя о прочем и дальнейшем продолжении моей жизни рассказать вам, любезный приятель, впредь, уверив вас между тем, что я был, есмь и пребуду навсегда вашим, и прочая.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Часть третья

ИСТОРИЯ МОЕЙ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ

ПОЛКОВОЕ НАЧАЛЬСТВО И ШТАБ

ПИСЬМО 25-е

Любезный приятель! В предследующих моих письмах описал я вам мое малолетство и рассказал все, что со мною во время оного происходило. А теперь приступлю к описанию действительной моей военной службы, ибо хотя я был уже и давно в оной, но до сего времени лишь только счислялся в оной, службы же никакой еще не нес, а настоящую службу начал только нести с того пункта времени, как мы с зятем моим, господином Неклюдовым, к полку из отпусков наших приехали. Расскажу вам, любезный приятель, все, что со мной во время службы сей случилось, и хотя была она не слишком долговременна и во все продолжение оной не было со мною никаких важных и чрезвычайных происшествий, однако ласкаюсь надеждою, что вам описание оной не скучно будет и что вы с таким же любопытством читать оное станете, как и историю моего малолетства.

Я остановился на том, что мы приехали в Лиф-ляндию и в мызу Сесвеген, где тогда стоял штаб нашего полка на винтер-квартирах. Сей пункт времени составлял важную эпоху в моей жизни, с оного начиналась для меня жизнь совсем иного рода. До сего жил я на совершенной воле и был властелином над всеми своими делами и поступками, а тут вдруг все сие кончилось, и я принужден был готовиться жить в повиновении у многих. Я приехал тогда в полк, равно как в лес дремучий, ибо хотя в нем почти родился и вырос, однако как минувшие три или четыре года в оном не был, то в сие время все в нем переменилось и было для меня дико. Сверх того, и между самыми прежними и тогдашними обстоятельствами была превеликая и бесконечная разница: тогда был я в нем под хорошею опекою, и меня не почитали сержантом, а сыном полковничьим, а потому все офицеры, да и самые штабы {Штаб-офицеры.} меня любили и ко мне ласкались, отец мой был моею защитою и покровителем, а в сей раз был не что иное, как простой и молоденький сержантик, следовательно, представлял фигуру весьма малую и неважную и ничем не лучше был сержантов прочих, которые почти все около сего времени были такие же дворяне, как и я, ничем меня не хуже. Все штабы и большая часть офицеров были уже не те, которые при мне были, полковник был у нас новый, природою швейцар и не умеющий по-русски ни единого слова. Он прозывался Планта де Вильденберг и был человек не молодых лет, но, по счастию, человек тихий и самый добрый. Подполковника тогда при полку у нас не было, а премьер-майором был некто князь Тугучев, человек тоже смирный и добродетельный, а секунд-майором — некто из природных немцев, все мне совсем незнакомые люди.

Я трепетал тогда от страха, и сердце во мне замирало, как надлежало нам с зятем иттить к полковнику явиться. Природная моя застенчивость и соединявшаяся с нею деревенская дикость были тому причиною, а паче всего страшился и мучился я совестью, что позабыл немецкий и французский языки, которыми, как не сомневался я, что станет полковник со мною говорить. И потому казался он мне тогда пуще, нежели медведем, и я с трепетом приближался к его квартире, которая была в нарочито изрядном деревянном доме, построенном подле развалин старинного каменного замка.

Зять мой должен был быть моим предводителем, и я на него, как на каменную стену, надеялся. Он и в самом деле был тогда единым моим защитником и покровителем, и, по особливому счастью моему, был он не только знаком уже полковнику, но считал себя у него и в милости. Он не позабыл привезть с собою кое-что из деревенских вещей в гостинцы как для полковника, так и для живущего при нем подпоручика г. Зеллера.

Сия особа была тогда знаменитая в полку нашем, и до офицера сего была тогда всякому нужда, ибо надобно знать, что сей человек был тогда всего правления полком наисильнейшею пружиною: он служил при полковнике вместо переводчика, а в самом деле соединен был с ним некоторым теснейшим союзом. Он был муж или, паче сказать, носил только имя мужа полковничьей метрессы или любовницы, на которой женил он его на ней, произведя из сержантов в офицеры. Госпожа сия известна и славна была у нас тогда в полку Под именем Мартыновны и могла с мужем своим делать в полку, что хотела, а потому был и он великой важности, и тем паче, что был он весьма бойкая и разумная особа, и полковник любил его за его достоинства и во всем на него полагался и ему верил.

Зятю моему еще в прежнюю свою при полку бытность посчастливилось приобресть дружбу от сего офицера и благоволение к себе от его супруги, а через них и от полковника. Достаток его помог ему в том весьма много, и ежели признаться, то как полковник, так и любимец его с женою любили моего зятя наиболее за его богатство и за то, что он не упускал при всяком случае им кое-чем служить и всячески подольщаться. Он и в последнем своем отпуске был и всю зиму дома прожил не инако, как по милости Мартыновны, ибо она убедила полковника, без ведома главной команды и самому собою, отпустить его на несколько месяцев в деревню.

Все сие было причиною, что полковник моего зятя, а по нем и меня принял весьма ласково и приятно. Он, услышав, что я сын его предместника, и видя меня еще очень молода, по природному своему добросердечию получил ко мне некоторый род сожаления, и я могу сказать, что он во всякое время был ко мне благосклонен. Как сказали ему, что я отпущен был для обучения наук и языков, то не преминул он тотчас со мной говорить по-немецки. Я ни жив тогда ни мертв был, однако ответствовал на его вопросы сколько тогда было в моих силах. Что я много позабыл, того нельзя было ему не приметить, однако он не оказал нимало неудовольствия, но паче изъявлял сожаление свое, опасаясь, чтоб не велено было меня от главной команды экзаменовать порядочным образом. При вопросе, чему я еще выучился, представил я ему свои геометрические и фортификационные книги. Он хотя не разумел ничего по-русски, однако рассматривал оные с прилежанием, и сколько можно было приметить, был очень доволен чистотою черченных фигур и моих рисунков и хвалил меня за мою прилежность. Тогда отлегнуло у меня несколько на сердце, и я перестал то бледнеть, то краснеть, как прежде.

Полковник оставил нас у себя обедать, и зять мой просил его о содержании меня в своей милости. Он не только сие обещал, но учинил того же часа первый опыт своей ко мне благосклонности, дозволив мне жить при моем зяте, а не являться для несения должности в роту, что учинить потому было и пособие, что зять мой был тогда полковым квартирмейстером.

Таким образом, велено было меня счислять при квартирмейстерских делах, и я отправился с зятем моим на отведенную ему квартиру. Обстоятельством сим и милостью, оказанною мне в сем случае полковником, был я крайне доволен, ибо через то избежал я опять несения сержантской своей и многотрудной должности, не был принужден ехать в роту стоять в каком-нибудь латышском рею, жить с солдатами вместе и угождать во всем своенравию своего капитана, но живучи при зяте моем в совершенной праздности, имел время исподволь привыкать к полковой жизни и со всеми ознакомливаться.

Квартира отведена была зятю моему на одном так называемом лифляндском подмызке, или небольшом дворянском праздном домике, отлежащем от штаба верст за пятнадцать. Лифляндские дворяне, для освобождения домов своих от постоя, имеют обыкновение строить в отведенных своих деревнях такие маленькие домики для постоя офицерам и снабжать их всем нужным. Нам достался тогда преизрядный домик, имеющий покойца четыре, и довольно хорошо прибранных, так что мы могли без всякой нужды поместиться и квартирою своею были весьма довольны. Как сей подмызок назывался, того за долгопрошедшим временем не могу я никак вспомнить, а то только памятно мне, что лежал он на горе и на весьма прекрасном положении места.

Прибыв туда и расположившись, зять мой за первый долг себе почел побывать и у всех прочих наших штаб-офицеров. Сие учинил он, не упуская времени, и брал меня всюду с собою. Поелику был он, по причине хорошего своего характера, ими всеми любим, то приняты мы были и от них весьма приятно и благосклонно.

Таким образом я начал жить в полку, не имея причины ни на что жаловаться. Два только обстоятельства тревожили покой мой и приводили меня в смущение: первое было то, что в полку считали меня уже давно и почти с целый год в просрочке, а во-вторых, опасались мы, чтобы не велено было от командующего генералитета, к которому тотчас о прибытии моем рапортовано, меня в науках моих экзаменовать и чтоб не потребовали меня для сего в Ригу, где тогда командующий нами генералитет находился.

Что касается до первого обстоятельства, то, почитая себя совсем невинным, не имел я причины опасаться никаких худых следствий. Произошло сие от следующего, совсем мною непредвиденного обстоятельства. В истории моего малолетства упоминал уже я, что отпущен я от Военной коллегии был не на срочное время, а глухо до {В смысле — ‘вплоть до’.} шестнадцатилетнего возраста, почему и жил я в доме своем, не опасаясь ничего, покуда мне шестнадцать лет и действительно исполнилось. Но того нимало я не знал, что в полку считали меня целым годом старее, ибо по малолетству своему я того и не ведал, что покойный родитель мой, записывая меня в военную службу, для малого моего тогдашнего возраста, принужден был прибавить год один к настоящим моим летам, а я, не ведая того, при просьбе своей в Военную коллегию показал действительные свои лета, и потому так и отпущен был. А как сия, давая в полк о сем знать, упомянула только глухо, что я отпущен до шестнадцатилетнего возраста, то от самого сего и произошло, что в полку считали меня тогда уже семнадцатилетним, следовательно, целый год в просрочке, а как утаить сего было не можно, то, к несчастью, о неявлении моем в полку тогда же к команде было и рапортовано.

Все сие не так бы нас еще тревожило и смущало, если б не присоединилось к тому другого и весьма досадного обстоятельства, а именно: за несколько времени перед приездом моим в полк велено было прислать в главную команду в Петербург обыкновенные к произвождению о всех чинах списки. Поелику при дворе помышляли тогда о приумножении армии из опасения, чтоб не дошло скоро дело до войны, и главным нашим командиром, графом Шуваловым, сочиняемы были новые диспозиции {Распоряжение военного начальства о том, как войскам расположиться и как действовать, боевое расписание, распорядок.} и распоряжения в армии, то хотел он сделать в полках дивизии своей генеральное и большое произвождение и для самого того требовал помянутые списки. Я был тогда по старшинству первый сержант по полку нашему, и не молод и по всей дивизии, и потому никто не сомневался, чтоб при первом и тогда уже с часа на час дожидаемом произвождении не досталось мне в офицеры, если б не соединялось к тому того сомнительного обстоятельства, что я в помянутых списках по необходимости показан в отсутствии и в просрочке, из чего некоторые опасались худых для меня следствий. Обстоятельство сие меня весьма тревожило, и я опасался, чтоб не нажить мне от того какой-нибудь беды, но как сему пособить было уже не можно, то полагался я на власть божескую и ожидал счастия и несчастия своего от времени.

Что касается до второго обстоятельства, то есть до столь страшного для меня экзамена, то оное почти с ума меня сводило. Я трепетал от единого напоминания о том, и все разговоры о сем предмете пронзали сердце мое, как стрелою. Недели две или более я с каждым часом того и смотрел, как пришлют за мною и велят ехать в Ригу: и тогда как и с чем мне показаться? Мы не один раз говорили уже о том с зятем, и он, видя мое смущение, по любви своей ко мне хотел уже сам, выпросившись, ехать со мной и там стараться уже через подарки сделать то, чтоб экзамен был не слишком строгий. Но, по счастью, и к неописанному моему обрадованию, избавились мы от всех сих хлопот и опасений: командующему генералитету, видно, не до таких мелочей было тогда дело, почему в полученном от них ответе не упоминалось ни единым словом об экзамене, и я имел удовольствие видеть сию бурю благополучно прошедшею.

Со всем тем не преминул я между тем о твержении немецкого и французского языков по возможности моей прилагать старание и не упускал ни одного случая говорить с немцами. По особливому счастию и имел я к тому ежедневно случай, и можно ли думать, что всему нынешнему моему и довольно совершенному знанию немецкого языка первейшим основателем был мальчишка лет шести или семи? Однако сие действительно так было. Случись, как нарочно для моего научения, в подмызке том, где мы стояли, юнкер. Сим званием называются в Лифляндии обыкновенно у дворян их прикащики, управляющие их домами и отсутственными деревнями, в должность сию выбирают они обыкновенно немцев, и людей довольно разумных и знающих, а притом хорошего поведения и порядочно живущих. Таков точно был юнкер и на нашем подмызке, он жил в особливых маленьких хоромцах, на том же дворе построенных, где мы жили, и имел у себя жену и маленького вышеупомянутого сына. Мальчишка сей в праздное время бегивал и игрывал всякий день по двору, и как у всех у нашей братьи, не умеющих довольно или позабывших языки, весьма дорог первый приступ к говоренью, и мы по большей части оттого долго и не выучиваемся говорить, что не имеем отваги говорить со взрослыми и посторонними и стыдимся, то самый сей случай был и со мною. Для меня превеликая беда была тогда начать говорить с каким-нибудь большим немцем, и мне казалось, что я говорю все не так, и потому стыдился. Но тут пришло мне как-то в голову поговорить по-немецки с сим мальчиком, мысль, что он меня не осудит, побудила меня к тому. Итак, познакомился я с сим мальчиком, который очень рад был, узнав, что я говорю по-немецки, и охотно говаривал со мной всякий день. Я примечал и перенимал от него все присловия немецкого языка и нечувствительно стал смелее, а как я к нему всячески ласкался и для вящего. заохочивания приходить почаще ко мне кармливал его своими закусками и лакомствами, которыми снабдила меня с избытком сестра при отъезде, и он все то рассказывал своей матери, то сие побудило ее велеть ему пригласить меня к себе на чашку кофея. Я охотно на то согласился, а самый сей случай и познакомил меня как с юнкером, так и с его женой. Они, узнав, что я говорю по-немецки, просили меня, чтоб я ходил к ним чаще, а я тому и рад был, и с ними-то имел я случай говорить ежедневно по-немецки и мало-помалу привыкать к сему языку.

Кроме сего, обязан я много первым возобновлением сего забытого языка и полка нашего секунд-майору, коего немецкую фамилию, к великой досаде моей, не могу вспомнить, а помню только то, что начиналась она с литеры Л. Майору сему случилось иметь квартиру свою неподалеку от нас и ближе всех прочих офицеров, а сие обстоятельство и было причиною, что он езжал очень часто в гости к моему зятю и просиживал у него по целому иногда дню. Обыкновенно. приезжал вместе с ним и еще один офицер по фамилии Гринев. Оба они говорили по-немецки и по-французски: тот потому, что был природный немец и притом ученый человек, а сей по причине, что воспитан в кадетском корпусе. При таковых частых свиданиях, в которыя время свое наиболее препровождали они в игрании с зятем моим в ломбер, сделался и я обоим им знаком, и они оба меня полюбили, в особливости же сделался ко мне господин майор весьма благосклонным. Всем господам иностранным можно то в похвалу сказать, что они именную склонность имеют к тем из нашего народа, которые их языку учатся или иные какие науки знают. По самой сей причине любил меня и господин Л. и, видя мою охоту к обучению языков, не только при всяком случае меня к тому более поощрять старался, разговаривая со мной то на французском, то на немецком языке, но ссужал меня и французскими и немецкими книгами, до которых сам был охотник, для чтения. Но сожаления было достойно, что все они по большей части важные и не слишком сообразовывались с тогдашними моими понятиями и языков сих знанием. Но как бы то ни было, но я, пользуясь обоими сими случаями, начал мало-помалу опять познавать и твердить ученые, но совсем почти забытые языки, и как слов довольно мне было известно и недоставало одного упражнения в разговорах, то имел в том такой успех, что через короткое время удивился сам полковник наш, услышав меня говорящего по-немецки гораздо лучше прежнего, и был тем весьма доволен.

Сим образом препроводили мы достальную часть зимы. По наступлении дня святой Пасхи съездили мы с зятем в штаб для празднования сего праздника, ибо там находилась наша полковая церковь. Для помещения оной не нашлось другого места, как в одном большом сарае, но где б она ни была, но праздник сей везде был хорош и радостен. Мы обедали в сей день опять у полковника и возвращались домой уже с крайнею нуждою, ибо в самое то время разрывался зимний путь и начиналось половодье.

Вскоре после сего прислано было повеление, чтоб полку нашему, по вскрытии весны, тотчас иттить в Эстляндию и в наступающее лето лагерем стоять при Ревеле. Богу известно, на что предпринимаемы были тогда полкам такие марши и контрмарши, ибо в самое то время тем полкам, которые были при Ревеле, велено иттить к Риге. Может быть, нужно сие было для содержания полков в бепрерывном движении и к приучиванию их к походу, но как бы то ни было, но как скоро весна вскрылась, то весь наш полк собрался в штаб и на лугу подле самой мызы Сесвеген расположился лагерем.

При сем случае увидел я впервые весь наш полк в собрании, и как мы тут более недели, приуготовляясь в поход, простояли, то имел я случай познакомиться со всеми господами офицерами, равно как и со своими сверстниками-сержантами. Удовольствие мое было превеликое, когда увидел я столь давно не виданный уже лагерь, а того величайшее, как увидел всех господ офицеров ко мне благоприятствующих. Многие из них были еще старые и служившие при моем отце, сии, помятуя милости родителя моего и будучи им очень довольны, за долг себе почитали оказать сыну его всякого рода ласки и благосклонности. Из сих в особливости доволен я был господами капитанами Афанасьем Ивановичем Зиловым и Иваном Никитичем Гневушевым: оба они были наилучшие, степеннейшие и разумнейшие из всего полка капитаны и оба друзья покойного моего родителя. Не менее доволен я был и прежде упоминаемым мною подпоручиком господином Колобовым, возвратившимся между тем из Москвы, он оказывал мне возможнейшее благоприятство и хвалил меня, что я послушался его совета и к полку поехал прямо. Прежний мой учитель Миллер был тогда уже также офицером и оказывал ко мне всякое благоприятство. Из прочих же, которые после меня определялись в полк и были мне незнакомы, некоторые по дружбе и знакомству с зятем моим, а другие сами собою также меня полюбили и обходились со мною не так, как с унтер-офицером, но как с равным себе сотоварищем. Из сих особливую склонность и любовь ко мне получил поручик князь Мышецкий, человек любимый всем полком за его веселый нрав.

Сим окончу я к вам сие письмо, а в последующем расскажу о походе нашем, сказав между тем, что я есмь, и прочая.

ПОХОД В РЕВЕЛЬ.

Письмо 26-е.

Любезный Приятель! Как весь полк собрался и все нужное к походу было приготовлено, то выступили мы наконец в назначенный поход, и шли чрез местечко Валки и мимо Фелина, пробираясь прямо к Ревелю. И как, расстояние от зимних наших квартир до сего главного эстляндского города было немало, и нам надлежало проходить всю почти Лифляндию и половину Эстляндии, мы же шли не скоро, но с обыкновенными расттагами или дневаниями, то и препроводили мы на сем походе более месяца.

Во все продолжение сего первого похода моей службы не имел я ни малейшего почти труда и беспокойства. Я продолжал числиться при квартирмейских делах и ехал с зятем своим всегда напереди, для занимание под полк обыкновенного походного лагеря. У меня была собственная моя коляска, трое людей, а сверх того верховая лошадь, почему и не имел я ни в чем и никакой нужды и не нес никакой должности, а ехал себе в прохвал в своей коляске, между тем как прочие трудились и несли службу.

Во весь почти сей поход до самого Фелина не помню я ничего, чтоб со мною особливого случилось, кроме одной безделицы, о которой и упоминать почти не стоит. Было то в местечке Валках. По известной вам уже охоте моей ко всяким лакомствам, будучи в сем изрядном городке, накупил я себе всякой всячины на дорогу, и, между прочим, целый фунт леденцу-сахару. Сей спрятал я в запас подалее в свою шкатулку, которая была еще покойного моего родителя и наполнил им целый ящичек, но что ж случилось?.. Покуда были у меня еще ягоды и другие лакомства, до тех пор оставлял я сахар мой в покое, но как те все уже изошли, то пошел я в шкатулку доставать оный в намерении отделить от него некоторую часть для жустаренья дорогою. Вынимаю один, вынимаю другой ящик, а потом и исподний, в котором был он у меня спрятан, но какое удивление меня поразило, когда, раскрыв его, милого моего сахару, на который у меня было столько надежды, не увидел я ни малейшего кусочка, а на две только ящика несколько кофейной и липкой жидкости. Словом, сахар мой благополучно весь растаял и я не понимал от чего и как это сделалось. Думать надобно, что произошло сие от сырой и мокрой погоды, бывшей пред тем за короткое время и продолжавшегося несколько дней сряду. Но как бы то ни было, но сахарца моего как не бывало и лакомиться мне более было нечем. Какое было на меня тогда горе: сколько туженья и гореванья. Но я далеко еще не знал всего своего несчастия! Погляжу: растаявший мой сахар вытек почти весь вон и разлился по всему дну моей шкатулки, и перемарал собою много нужных бумаг и других вещей, ни до которой дотронуться было не можно, все перегваздались сахарною липкостью и многие принуждено было совсем бросить. Я вздурился все сие увидев, и проклинал и сахар и охоту мою покупать и прятать оный. Но всем тем пособить было уже нечем.

Еще помню я, что во время сего путешествия имел я однажды удовольствие при ловлении рыбы кокулями в реке Аа, которую нам проезжать надлежало. Мне сей род ловления рыбы до того вовсе был неизвестен, и как я не знал, что кокули были кем-то в реку кинуты, то удивление мое было чрезвычайное, когда увидел я превеликих рыб, всплывающих на самую поверхность воды, делающих по оной кругл и каприоли и, наконец, как стрела к берегу стремящихся и там сделавшихся столь смирными и кроткими, что их с берега руками доставать и ловить было можно. Зрелище сие было для меня совсем ново и поразительно, и я не мог понимать, отчего это так происходило, покуда мне не рассказали всего дела.

Наконец настало время, что и службу государеву служить и что-нибудь исправлять надлежало. Случилось сие при одном особливом случае и мой первый шаг в оную был странностью своею довольно достопамятен, и служил мне власно, как некаким предвозвестием, что служба сия будет для меня не слишком удачна и мне выгодна и что не получу я от нее дальней пользы, но я приступлю к рассказанию самого дела.

Не доходя до Ревеля верст за полтораста, отправлен был зять мой от полку наперед в Ревель, для истребования от генералитета места для настоящего нашего летнего лагеря, и по принятии оного для сделания в оном нужных приуготовлений. Я поехал с ним туда же, но не успели мы верст с восемьдесят от полку вперед отъехать, как от встретившихся с нами и из Ревеля едущих офицеров получили мы достоверное известие, что полку нашему назначено в то лето лагерем стоять не в Ревеле, а при Рогервике. Зять мой, услышав сие, не знал, что делать и куда с командою своею следовать, а как из самого того места, где мы тогда находились, надлежало в Рогервике сворачивать, то пришел он от того в пущее недоумение. В Ревель иттить для того он опасался, чтоб как самою себя, так и весь полк не забить по пустому так далеко в сторону, ибо в сени случае надлежало около двухсот верст сделать крюку, а в Рогервик без повеления следовать также не осмеливался, да и в самом деле было не можно. По коротком размышлении, а особливо не зная, не получил ли между тем и самый полк предварительного о том повеление, рассудил он отправить назад к полку нарочного человека курьером и испросить повеления, а самому, между тем, остановясь на том месте, дождаться возвращение оного. В сию посылку некого ему было послать, кроме меня, и так не приказывал, а просил он меня принять на себя сию комиссию и постараться исправить оную колико можно скорее, на что я и принужден был согласиться.

Таким образом, севши на лошадку, поехал я обратно к полку. И сия была первая служба в моей жизни, которая в самом деле была хотя очень не важна, однако в рассуждении тогдашних моих молодых и почти детских еще лет и совершенной моей еще необыкновенности к отправлению таковых должностей, также и в разсуждении того обстоятельства, что мне в сей путь надлежало отправиться одному, и верст с восемьдесят ехать верхом и при том денно и ночно с великим поспешением, была довольно знаменита, почему и не удивительно, что случилось тогда со мною одно смешное приключение, приличное ребяческим еще моим летам, произведшее весьма досадные для меня следствия. Оно было следующее.

Отправившись в свой путь уже после обеда, ехал я весь остаток того дня благополучно. Погода была тогда самая приятная, вешняя, дорога большая и знакомая, и местоположения прекрасные и веселые. Лес тогда только что оделся и повсюду была приятная зелень! Словом, я и не видал, как целый день, распевая разные песенки, проехал. Наконец начало время уже и к ночи приближаться. Я находился тогда посреди большого леса, но которого величина неизвестна мне была, потону что я едучи прежде чрез оный, спал в своей коляске. Сия неизвестность побуждала меня спешить оный проехать скорей и прежде еще наступления ночи. Я начал свою лошадь потуривать и то и дело погонять, смотря между тем всякую минуту вперед, не скоро лиг лес окончится и не увижу ли поля. Однако лес мой не оканчивался, а становился час от часу гуще и глуше. Покуда я ничего не думал, до тех пор ехал я все изрядно. Но как солнце стало уже к захождению приближаться и становиться на дворе от часу темнее, а конца леса не было и в завете, но он еще глуше и уединенное становился, то мало помалу начал находить на меня страх и ужас. Я старался всеми образами выгонять из головы моей мысли наводящие на меня ужас: но чем более я их выгонять старался, тем усильное лезли огне мне в голову. К вящему несчастию, пришло мне тогда на намять, что зять мой в разговорах упоминал как-то о сем лесе, а именно, что он чрезвычайно велик и простирается в длину более нежели верст на тридцать. Не успел я сего вспомнить, как замерло во мне сердце и напала на меня вдруг чрезвычайная робость. При помышлении, что мне сим страшным и глухим лесом не менее как верст с двадцать еще ехать надлежало, трепет проницал все мои кости, а голова наполнялась всеми страшными мыслями, какие только быть могут. В лесу сем, по удаленности его от всех селений, господствовала тогда глушь и совершеннейшее безмолвие. Единые только птички кой-где перепархивали, но и те, с окончанием для, удаляясь на покой, утихали. Я находился тогда в отдалении от всех смертных и один посреди сей страшной и уединенной пустыни, обитаемой едиными только птицами и дикими зверями, и мысль сия заставляла хладеть всю кровь мою и трепетать сердце.

При таковых обстоятельствах, начал я от часу более колотить шпорами бока моей лошади и стегать ее то и дело плетью. Но не успел я еще несколько верст отъехать, как день окончился уже совершенно и наступила ночь. Тогда не было уже время более медлить или жалеть своей лошади. Страх мой увеличивался ежеминутно и мне начали воображаться тысячи опасностей. Я поскакал во всю пору, и вспомнив, что в таких случаях не велят назад оглядываться, смотрел только вперед и творил молитву. Но самое сие запрещение и правило, чтоб не оглядываться никак назад, ввергнуло меня еще в пущий страх и боязнь. Не смея никак голову и в сторону обратить, казалось мне, что позади меня и Бог знает что делалось. Самое тихое шумение древесных ветвей и малейший треск, произведенный какою-нибудь птицею пли зверем, представлялся мне неведомо каким страшным звуком, поражающим сердце мое неописанным ужасом. Наконец послышанный мною и нарочито внятным и несколько странный шум, произведенный может быть летанием совы или иной какой ночной птицы, привел мысли мои в совершенную уже разстройку: мне вообразилось, что нечто за мною гонится. Мысль о леших, о которых слыхал я во время моего младенчества, вселилась мне тотчас в голову. Я почел, что это не кто иной, как леший, и лишившись всего разсудка, поднял ужасный вопль и приударился еще пуще скакать. О, коль чудны действия страха! Мне в беспамятстве казалось тогда, что я слышу действительно топот и шум гонящегося за мною чудовища, и вижу хватающегося его за зад моей лошади, хотя в самом деле ничего того не бывало, но вместо рук хватающегося лешего, била по бедрам моей лошади на половину отвязавшаяся и на портупее висевшая моя шпага, чего второпях и не смея назад оглянуться, не мог я никак разобрать и догадаться.

Сие усугубило мой страх и беспамятство. Я, лишившись всего здравого рассудка, вошел что ни есть мочи, призывал всех святых на помочь, махал кругом себя плетью, единою слабою своею защитою, и скакал сколько было поры в моем иноходце. И могу заподлинно сказать, что подобного сему страху я во всю жизнь мою не видал. Я не помнил сам себя и не знаю, что бы сделалось со мною наконец, если б продлилось сие долее. Я либо, обеспамятев и обессилев, совсем свалился б с лошади, либо лошадь подо мною упала бы и издохла, если б нечаянный случай вдруг не прекратил всего моего страха и ужаса, и не вывел меня из сего смутного состояния.

Одна корчма, или по нашему постоялый двор, которую я, едучи туда, и не видал, проехав мимо ее спящий, представилась вдруг мне посреди леса стоящею и в самое такое время, когда я в наивеличайшем страхе и отчаянии находился. Никакая радость не могла тогда сравниться с моею. Я почитал сию корчму местом моего спасения, и вскакав прямо в стадол, не имел силы сойти с лошади. Руки мои окрепли от крепкого держание лошади за холку во время скакания, а ноги не могли двигаться от беспрерывного биения ими по брюху лошади. Чухна-корчмарь, случившиеся тогда в стадоле или сарае, удивился и не знал, что думать, увидев человека без памяти и побледневшего как мертвец, к нему прискакавшего. Он спрашивал меня по-чухонски о причине моего страха, но я не только ее разумел его слов, но едва в состоянии был сказать ему по-немецки, чтоб снял он меня с лошади и отвел в корчму, а лошадь бы мою расседлал и дал ей корму. По счастию моему, чухна сей разумел по-немецки и исполнил по моей просьбе.

Собравшись с духом и опамятовавшись, согласился я на предложение корчмаря, чтоб съесть кусок масла с хлебом, который он мне из сожаления к моей молодости предлагал. Он спрашивал меня, не велю ли я подать себе молока, и не дожидаясь ответа, принес мне целое судно оного, а вместе с ним и кружку пива, и уверял меня, что пиво очень хорошо. Я благодарил сего добросердечного человека, и сказывал, что я пива не пива и что ласкою его доволен. Он и подлинно тем жалким состоянием, в котором он меня видел, так был тронут, что суетился и прислуживал мне как бы мой слуга, и уговаривал, чтоб я ничего не опасался и лег бы отдыхать, сказывая притом, что он уже лошадь мою напоит и снабдит кормом, и сожалел, что я измучил ее чрезвычайным образом.

Я и в самом деле имел тогда нужду в покое. Зять мой хотя и подтверждал мне, чтоб я ехал и ночью, да я и сам знал, что мне спешить надлежало, однако не отваживался я пуститься опять в лес и один, ночью, сверх того и лошадь моя более служить была не в состоянии, потребовала хорошего отдохновения. Таким образом, растянулся я на длинном корчмарском столе и положив в головы седло, проспал всю ночь как убитый. Сие случилось впервые еще от роду, что я имел столь худую пли лучше сказать никакой постели.

Наутрие проснувшись, стыдился я своей слабости и спешил идти сам седлать свою лошадь. Но добросердечный и услужливый корчмарь избавил меня от сей работы, оседлав оную еще прежде моего выхода. Я поблагодарил его за всю его ко мне приязнь и ласку, и отправившись далее в свой путь, приехал около половины дня в стан нашего полковника, не имея на дороге более никаких приключений.

Полковник удивился нечаянному моему приезду, и известие привезенное ему мною было ему крайне неприятно. Стояние в Рогервике было гораздо хуже, нежели при Ревеле, и никакой полк охотно туда не хаживал, ибо никому не хотелось иметь дело с одними каторжными, которые там, в тогдашнее время в великом множестве содержались. Совсем тем долго не знал он сам, что приказать моему зятю. Но как собственного повеления о следовании в Рогервик в полк было еще не прислано, то велел оп мне поспешать опять и как возможно скорей обратно к моему зятю в приказанием, чтоб он по-прежнему продолжал свой путь и ехал прямо в Ревель.

Итак, отдохнув несколько часов при полку, пустился я обратно и прибыл к зятю моему на другой день, к вечеру, благополучно.

Сим образом окончил я порученную мне первую комиссию, которая кроме вышеписанного приключения стоила мне очень дорого, и вплела меня в другие, совсем неожидаемые напасти. Иноходца моего я так отделал, что при обратном путешествии с трудом я его догнал до станции моего зятя, а не успел к нему приехать, как пав, он околел. Это было первое несчастье в моей службе, и я очень сожалел о сей лучшей и любимой своей лошади, а особливо, что тогда остался только с двумя, и что третью необходимо мне иметь было надобно.

К вящему несчастию моему, где ни возьмись тогда чухна-мужик, продающий тут же в корчме лошадь. Нас тотчас о том уведомили, и мы, осмотрев, положили ее купить. Корчмарь помог нам того ж часа договориться о цене, и ручался в том, что она была не краденая. Лошадь сия была посредственная. Мы заплатили за нее 12 рублей и ни мало не зная, что проклятая скотина сия навлечет на нас колты и хлопоты, отправившись немедленно в путь свой и приехали в Ревель.

Сим кончу я сие письмо и сказав ваш, что я есть навсегда ваш верней друг, остаюсь и проч.

РЕВЕЛЬ И РОГЕРВИК*

ПИСЬМО 27—е

* Рогервик — залив, в западной части Финского залива.

Любезный приятель! В теперешнем письме опишу я вам наигорестнейший и смутнейший период времени из всей моей военной службы и несчастие, претерпенное мною при самом начале оной. Провидению божескому угодно было наслать на меня оное, власно как нарочно для того, чтоб лишить меня надежды на всякую постороннюю помощь и предоставить одному себе иметь обо мне попечение. Сие вижу я ныне довольно явственно, но тогда предусмотреть сего был я далеко не в состоянии и потому почитал тогда сие несчастие не инако, как гневом раздраженных небес и для себя злом весьма великим, хотя в самом деле составляло оно совсем тому противное. Однако, прежде повествования об оном, расскажу вам наперед достальную историю о купленной моей лошади.

Окаянная сия скотина, любезный приятель, в самом деле была краденая и совсем тому чухне не принадлежащая, который нам ее продал. Мы, не зная того, не ведая, положились на поручительство хозяина той корчмы, в которой зять мой тогда стоял, но сей корчмарь был, конечно, либо подкуплен, либо и сам еще сообщником вору, и потому не трудно было им нас обмануть. А легко статься может, что она была и не краденая, но все то дело, о котором я теперь расскажу, основалось на мошенническом комплоте или заговоре между чухнами. Но как бы то ни было, но мы принуждены были ответствовать за нее так, как за краденую, и что того еще хуже, за украденную самими нами. Вы удивляетесь сему, но вы удивитесь еще более, когда услышите все дело.

Еще во время самого продолжения путешествия нашего от вышеупомянутой корчмы до Ревеля, приметили наши люди, что один чухна следует повсюду по стопам нашим и власно как нечто за нами примечает. Мы удивились сие услышавши, однако не могли понять, что бы тому была за причина, и ни мало не помышляли о том, что то был прямой хозяин нашей купленной лошади. Сей проклятый мужик не давал тому ни малого вида, но не говоря ничего, следовал за нами назиркою до самого Ревеля.

По прибытии нашем к сему главному эстляндскому городу, остановились мы не въезжая в оный, в одной корчме, на большой дороге находившейся, и зять мой готовился ехать к командующему тогда стоящими тут полками, генерал-поручику барону Матвею Гртгорьевнчу Ливену. Но он не успел еще собраться, как увидели мы некоторых из наших людей, бегущих без памяти к нам из города, с неожидаемый и крайне досадным для нас известием, что помянутый шедший за нами чухна, следуя за ними в то время, как повели они в форштат поить лошадей, пред самою генеральскою квартирою закричал караул, и стал отнимать купленную нашу лошадь, называя ее своею, и что наши гренадеры, не давая ему оной, сделали драку и за то, по приказанию самого генерала, забраны все и с лошадьми под караул.

Встреча сия была для нас очень неприятна. Я оробел сие услышав, и боялся, чтоб мне за то какой беды не было. Самому зятю моему наводило сие сомнение, и для того поспешал он скорей иттить к генералу. Но пришед туда, нашел дело еще в худших обстоятельствах, мужик имел между тем время нажаловаться на нас генералу, и обвинял нас тем, чего у нас и на уме никогда не бывал, а именно, что лошадь сию никто иной, как мы сами у него украли. А генерал, будучи природный эстлянец и великий всем чухнам защитник и покровитель, пылая тогда гневом и яростию, и в бешенстве своем клялся, что он разжалует меня за то без суда вечно в солдаты. Зять мой ужаснулся, услышав о сем в канцелярии генеральской, куда он прежде зашел, и не знал, что делать и как защитить меня от предстоящего мне толь великого и напрасного бедствия. Он хотя и рассказывал в канцелярии порядок всего дела и о нашей невинности, однако его уверяли, что генерал по горячности своей ничего того не примет, и что я, конечно, претерплю несчастие, если не предпримется какое-нибудь другое средство.

Находясь в таковых замешательствах и дурных обстоятельствах, не знал мой зять, что ему тогда предприять было наиполезнее. Наконец, по великодушию своему и по особливой любви ко мне, другого средства не нашел, кроме того, чтоб взять всю сию беду на себя, и сказать, что помянутая окаянная лошадь его, а не моя, дабы спасти чрез то меня от напасти, ибо он надеялся, что с ним не поступит генерал столь строго, как со мною.

Приняв сие намерение, пошел он к генералу, который не успел его увидеть, как оборвался на него, как на человека величайшее преступление учинившаго, и пылал огнем и пламенем. Зять мой приносил ему оправдание, изъяснял свою невинность и в доказательство оной слался на того корчмаря, у которого в корчме лошадь была куплена, и на всю свою команду, прося чтоб приказано было исследовать. Но генерал, так как было уже предсказываемо, не принимал никаких оправданий. А ревность и усердие его к эстляндскому народу простиралась так далеко, что он в запальчивости своей выговорил при всех бывших притом многих чиновников такие слова, которые всего меньше пристойны были российскому генералу. ‘Я судырь’, сказал он моему зятю: ‘лучше одному чухне поверю, нежели всем офицерам полку вашего, а не только твоей команде и корчмарю, которого ты может быть закупил’. Услышав такие слова, не осталось более ничего говорить моему зятю, он замолчал и дожидался, какое решение учинит он сему делу.

Сие решение и непреминуло тотчас воспоследовать и было самое премудрое и достойное такого рассудительного генерала. Не принимая никаких оправданий и не хотя слышать о просимом исследовании сего дела и сыскании продавца, в котором нам корчмарь ручался, приказал он зятю моему не только мужику лошадь отдать, но сверх того заплатить еще за каждый день по рублю, сколько тот мужик проходил и проискал своей лошади. Но и сим еще не удовольствуясь, и сам истинно не зная за что, велел послать в полк ордер, что зятя моего без очереди послать на целый месяц на караул, позабыв, что он был полковым квартермистром и что квартермистры на караул не ходят и ни с кем не чередуются.

Вот сколь правосуден был тогдашний наш генерал, и вот какое окончание получило сие дело, угрожавшее нам толь великою напастью! Я могу сказать, что я много обязан был в сем случае моему зятю, ибо без него конечно бы мне быть в солдатах. Одолжение, оказанное им мне в сем смутном и опасном для меня деле, мне так чувствительно, что я и по ныне благословляю прах сего родственника моего, любившего меня во всю жизнь свою нелицемерною и прямо родственною любовью.

Таким образом, езда от корчмы до Ревеля на помянутой лошадке стала мне очень дорого, ибо я принужден был не только отдать лошадь, но прибавить еще восемь рублей к ней в приданое, ибо столько дней по объявлению того бездельника было его прогулу, которые деньги, легко статься может, разделил он вместе с корчмарем и чухною, продавшим нам лошадь, ибо все обстоятельства сего дела заставливают подозревать, не было ли у них у всех умышленнаго в том заговора, и не хотели ль они со вредом нашим воспользоваться слабостию и известным им к себе усердием и любовию генерала Ливена. Что ж касается до учиненного сим приказания в рассуждении наказания моего зятя, которое по истине было странное и смешное, то оно поднято было всеми нашими полковыми начальниками и офицерами на смех и никто не помышлял о исполнении оного, но всякой только ругал его за обиду, учиненную им всему полку вышеупомянутым премудрым отзывом, что он лучше поверит одному чухне, нежели всего полку офицерам.

Вот первая напасть, претерпенная мною во время моей военной службы. Но она далеко еще не составляла того несчастия, о котором упоминал я при начале письма сего, и которое теперь вследствие повествования моего рассказывать стану.

Между тем как выше упомянутые происшествия с зятем моим происходили в городе, находился я в корчме, где мы остановились, и дожидался возвращения его с великою нетерпеливостью, объят будучи страхом и трепетом,ибо слух о угрозах генеральских написать меня в солдаты достиг уже и до нашей корчмы и привел меня в неописанное изумление и трусость. Наконец, увидел я и едущаго из города моего зятя. Сердце во мне затрепетало, как я его издалека еще увидел. Он вошел ко мне в корчму с весьма смущенным и печальным видом, и чрез то привел меня в такое замешательство, что я не смел начать речь и его о том деле спрашивать.

Совсем тем, печаль и смущение зятя моего происходило совсем от другой и мне неизвестной еще причины. Он привез из города другое и для меня печальнейшее известие. Будучи в канцелярии генеральской, услышал он, что произвождение офицерское по нашей дивизии из Петербурга было уже прислано. Нетерпеливость заставила его любопытствовать и узнать о пожалованных полку нашего офицерах, а более всего хотелось ему узнать мою судьбину и пожалован ли я вместе с прочими. Он выпросил список произвождения на минуту и искал моего имени, но с каким сожалением и досадою увидел он следующие слова, написанные против моего имени в списке: ‘за просрочку и неявление поныне к полку — обойден’. Слова сии поразили моего зятя, но сожаление его еще усугубилось, когда он узнал, что мне следовало пожалованным быть через чин прямо в подпоручики и что многие сержанты нашего полку и гораздо меня младшие получили сии ранги.

Печалясь искренне о сем для меня великом несчастии, не мог зять мой долго выговорить ни единого слова и сообщить мне такое печальное известие, наконец не мог более удержаться и сказал мне:

— Хорошо вы с дядюшкой-то своим наделали в деревне?

— А что такое? — подхватил я, испужавшись.

— А то, что товарищи твои все пережалованы, а ты обойден, а надлежало бы также и тебе в подпоручики.

Слова сии поразили меня, власно как громовым ударом, я онемел и не в состоянии был ни единого слова промолвить, слезы только покатились из глаз моих и капали на землю. Сколько зятю происшествие сие было ни досадно, однако приведен он был в жалость моим состоянием. Оно и в самом деле было сожаления достойно. Я стоял, опустя руки и глаза книзу, погруженным в глубочайшее уныние, как окаменелый. Сие продлилось несколько времени, да и потом не помнил, что говорил и что делал. Самый свет казался мне померкшим в глазах моих, и состояние, в котором я тогда находился, не может никак описано быть, а довольно оно было наижалостнейшее в свете.

Досадное приключение сие было действительно наипечальнейшее во всей моей жизни, лишение самих родителей не было для меня таково горестно и мучительно, как сие досадное обойдение. Там действовала одна только печаль, а тут с оною вместе досада, раскаяние, завидование благополучию моих товарищей, стыд и многие другие пристрастия присовокуплялись и попеременно дух и сердце мое терзали и мучили. К вящему усугублению моей горести, не было ничего и ни малейшего средства, чем бы меня утешить было можно. Зятю моему, сколь ни горестно было смотреть на мое жалкое состояние и сколь ни желал он меня чем-нибудь утешить, но не находил ничего к тому удобного, но принужден был еще видеть, как самое утешение его растравляло еще более мою печаль и увеличивало горесть. Одним словом, я был совсем безутешен, лишился сна и пищи и, кроме вздохов, слез, уныния и печали, ничего от меня было не слышно. Такое мучительное состояние продлилось несколько дней сряду и перевернуло меня так, что я походил тогда на лежавшего несколько недель в горячке и выздоравливающего от нее человека. Такое бесчисленное множество вздохов испущено было тогда к небесам из моего сердца и колико слез пролито было в сии печальные и горестные дни!

Между тем прибыл к Ревелю и полк наш, известие о приближении оного возобновило или паче увеличило еще всю жестокость печали моей. Я желал бы тогда скрыться неведомо куда и не смел воображать себе той печальной минуты, когда в полку о том узнают и я увижу всех сверстников моих, ликовствующих в радости. Мне показалось, что я перед ними и перед всем полком буду власно как оплеванный, и не знал, как мне без крайнего стыда кому показаться будет можно. Одна мысль, что все люди как люди, а я один как оглашенный тогда был и власно как преступник, наказанный за какое-нибудь злодеяние, поражала меня до бесконечности и обливала мое сердце охладевшею кровью. Но, по счастью, велено было зятю моему следовать тотчас опять вперед к Рогервику, для занятия там летнего лагеря, и сим образом избавился я на несколько времени столь горестного для меня обстоятельства.

Во всю сию дорогу не переставал я воздыхать и тужить о своем несчастии и не видал почти всех мест, мимо которых мы ехали. Для меня весь свет был тогда противен, и я не смотрел ни на что, столь сильно тревожили меня горестные помышления! Наконец прибыли мы в Рогервик, в сие скучное и с тогдашним моим состоянием весьма сходственное место, и заняли отведенный для полка нашего подле самого сего местечка лагерь, а вскоре после нас пришел и полк и вступил в оный.

Горесть и печаль моя несколько поуменьшились, как я увидел, что весь полк сожалел о моем несчастии: кого я ни увижу и с кем ни сойдусь, всяк тужил о моем несчастии и старался по возможности своей меня утешить. В особливости же изъявлял сожаление свое обо мне полковник и другие штабы и прочие знакомые и меня отменно любящие офицеры. Самые сверстники мои, на которых не было уже тех проклятых лык {Лыко — здесь в смысле нашивок, отметок чина на рубашке, форме (с пренебрежительным оттенком).} или позументов, которые я еще на себе иметь и носить должен и коих я тогда принужден был почитать весьма уже перед собой увышенными и на коих не мог взирать без некоего неудобоизобразимого чувствия сердечного, изъявляли друг перед другом свое обо мне сожаление и, вместо чаемого осмеяния меня, всячески утешать старались. Они обходились со мною по-прежнему, как с ровным своим братом, и сие более всего послужило к скорейшему моему успокоению и облегчению моей горести.

Я жил по-прежнему при моем зяте, и никто того для горестных моих обстоятельствах и не взыскивал. Сам господин Хомяков, по имени Василий Васильевич, капитан той роты, в которой я счислился, не делал в том никакой претензии и не требовал меня в роту для отправления моей сержантской должности. Итак, жил я тогда при полку действительным волонтером, не имея за собою никакого дела, но сие меня не весьма утешало, и я согласился бы охотнее нести действительную службу, если б стыд мне в том не препятствовал.

В сих обстоятельствах препроводил я тут более месяца, в которое время как полковник, как и прочие господа офицеры не переставали обо мне напоминать и о изыскании средств к поправлению моего несчастия всячески стараться и между собою предпринимать советы, многие из них нередко собирались к моему зятю и совокупно о лучших мерах рассуждали. Обстоятельства мои по справедливости были более сожаления достойны, нежели я об них сперва думал. Я хотя остался тогда по-прежнему — старшим сержантом, и не только в полку, но и по всей тогда армии, и не можно было сомневаться, что при первом произвождении мне в офицеры достанется, но такого покоса {В смысле — массового производства, удачи.} трудно было опять дожидаться, каково минувшее произвождение было. Произвождение сие было тогда так велико, что подобного ему никогда не бывало и едва ли когда-нибудь и вперед будет. В сей раз, по причине приумножения войск и сделания нового штата, по которому прибавлено в каждом полку вновь множество офицеров, произведено было ужасное множество людей. Самое сие и причиною тому было, что многим сержантам доставалось тогда вместо прапорщиков прямо в подпоручики, чего никогда еще до сего времени не бывало, но по самому тому не можно было никак надеяться, что в скором времени могло воспоследовать опять произвождение, ибо все полки были уже с излишком укомплектованы офицерами и потому все доброжелательствующие мне советовали не оставлять дела сего втуне. Но хотя и не было ни малейшего луча надежды, однако не худо бы, говорили все, хотя наудачу отведать употребить о произвождении меня просьбу, в противном же случае, утверждали все, отстану я от всех гораздо далеко и догнать их буду не в состоянии.

Сей был общий совет всех наших друзей и знакомых, но со всем тем сие скорее сказать, нежели сделать было можно. Просьбу употребить надлежало в Петербурге, ибо тут никто из генералов пожаловать меня в офицеры был не в состоянии, но и в Петербург надлежало кому-нибудь ехать, ибо на отсутственную и заочную просьбу не можно было никак надеяться и положиться.

Самое сие обстоятельство и производило наиболее затруднение. Сперва советовали все взять хлопоты и старание о сем на себя моему зятю. Сей, по любви своей ко мне, охотно на то и согласился, но как в самое то время, как только что хотел он проситься об увольнении себя в Петербург, занемог он нечаянно наижесточайшею лихорадкою, то не знали тогда что делать, ибо одному мне ехать никто советовать не отваживался, потому что никто не чаял, чтоб я по молодости и по незнанию своему мог что-нибудь успеть в таком деле, которое гораздо сильнейшего старания требовало, нежели каково могло быть мое собственное. Но как зятю моему не легчало и час от часу еще тяжелее становилось и как он увидел себя, наконец, принужденным лежать в постели, а время со всяким днем уходило, то другого средства не оставалось, как ехать наудачу мне одному и самому о себе стараться.

Не успел я на сие решиться и намерения своего объявить, как тотчас написали мне челобитную, а для лучшего в предприятии моем успеха обещали все офицеры дать мне свидетельство и аттестат от себя в том, что я офицером быть достоин. При сем-то случае мог я наияснейшим образом видеть, сколь много доброжелательствовали мне все полку нашего офицеры, к кому я ни приносил для подписки моего аттестата, как всякий говорил:

— Обеими руками готов, братец, дай Бог тебе всякое благополучие и получить все желаемое.

Из всего нашего полку один только нашелся такой, который не хотел мне сделать одолжения и отказал в сей просьбе: это был господин Колемин, бывший нашего ж полку капитан, а тогда произведенный к нам в секунд-майоры. Сей человек был один из старых офицеров, имевший с покойным родителем моим, не знаю по какому-то делу, небольшую суспицию и на него досаду, и как злоба его не переставала действовать, и он был человек весьма дурных свойств и качеств и за то, а особливо за надменность свою и гордость всем полком ненавидим, то хотел он по негодному своему характеру мстить при сем случае мне за досаду, причиненную ему отцом моим, хотя сей нимало был тому не виноват, а раздражал его по должности. Признаюсь, что сие было мне тогда досадно, и не только мне, но всему полку офицерам. Сии не успели от меня о том услышать, как ругали его немилосердным образом, а человек с двадцать, собравшись, пошли нарочно к нему его уговаривать и, буде надобно, употребить просьбу, но все старания были тщетны, он остался непоколебим в своем намерении и упорностью своею только более досадил всем просившим. Всего смешнее при том было то, что он в отговорку предлагал одну только мою молодость, почему все присоветовали оставить его с покоем, говоря, что и без него дело сделано быть может и что подписка его не так важна, чтоб без нее не можно было обойтиться.

Теперь оставалось мне только исходатайствовать позволение съездить на несколько времени в Петербург, ибо и сие сопряжено было с некоторыми затруднениями. Полковник не в состоянии был сего сделать, он с радостью готов был бы меня на несколько месяцев отпустить, но власть его так была ограничена, что он не мог отпустить меня и до Ревеля. К тому ж и челобитной моей должно было ит-тить по команде, то есть сперва от полку представленной быть командующему нами генерал-майору, а от него представлена быть к генерал-поручику, а от него далее в Петербург к главнокомандующему, генерал-аншефу графу Петру Ивановичу Шувалову, от которого надлежало уже последовать резолюции. Сим окончу я мое письмо и сказав вам, что я есмь, и прочая.

ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ

ПИСЬМО 28-е

Любезный приятель! Описав вам в предследующем письме мое несчастие, в которое невинным, с своей стороны, образом попал я по ненарочному случаю и от единого только прибавления отцом моим мне одного года, но о чем не имел я ни малейшего сведения, расскажу я вам теперь о петербургской своей и достопамятной поездке, предпринятой для поправления оного. Езда сия наиболее по тому достойна особливого примечания, что предпринята была мною прямо наудачу и без малейшего луча надежды к получению какого-нибудь успеха в предпринимаемой просьбе, а что того еще паче, без всякой надежды на постороннюю какую-нибудь помощь, ходатайство и заступление, а с единым только упованием на Бога и на его милость и вспоможение, ибо, кроме него, не было у меня никого могущего подать помощь.

Какой успех имела сия поездка и что со мною случилось в Петербурге, это узнаете вы из последствия, а теперь дозвольте мне восприять паки нить повествования, прерванную последним письмом, и начать рассказывать вам все происшествия по порядку.

Таким образом, решившись ехать в Петербург и испросив благословение божеское, приступил я к сему важному делу. Я, взяв от полковника потребные к тому письма, поехал прежде всего к нашему генерал-майору. Это был самый первый еще случай, что я должен был сам по себе стараться. Командовавший нашим и другим стоявшим в Рогервике ж пехотным полком генерал-майор был тогда некто природный француз по фамилии де Бодан, старичок весьма добренький, он стоял несколько только верст от нашего лагеря, и потому мне из лагеря к нему ездить было недалеко. Я подал ему представление, данное мне от полка с запечатанною при оном моею челобитною, и сей добросердечный человек как в отпуске меня до Ревеля, так и в представлении своем к генерал-поручику не сделал мне никаких затруднений и остановок, и я получил дня в два свое отправление.

Поблагодарив его и возвратившись в лагерь, начал я собираться в дальнее свое путешествие, и как я расположился ехать туда налегке и только в кибитке, запряженной тремя лошадьми и с двумя из своих людей, а прочее все с мальчишкою оставить в лагере при моем зяте, то сборы мои недолго продолжались. На другой же день было все к отъезду моему уже готово, и тогда, распрощавшись с зятем и со всеми моими знакомыми, отправился я в свой путь к Ревелю. Все знакомцы и приятели мои провожали меня пожеланиями всех на свете благ и счастливого путешествия, ибо кроме сего сделать им было нечего. По особливому распоряжению судеб так случилось, что из всех их ни у кого не было ни одного знакомого и такого человека в Петербурге, к которому бы меня сколько-нибудь рекомендовать или на первый случай адресовать было можно, и я, прямо можно сказать, пустился в сей путь, будучи совершенно оставлен от всего света, и должен был всего ожидать от единого милосердия божеского.

По приезде моем в Ревель крайне опасался я, чтоб не сделалось мне тут каких-нибудь затруднений. Генерал-поручик наш был самый тот господин Ливен, о котором я упоминал вам прежде, и которого я как огня боялся. Поступками и характером своим настращал он меня так в прежнюю нашу бытность в Ревеле, что я страшился его как лютого зверя, не знал как к нему показаться и не ожидал от него ничего доброго, а паче боялся, чтоб он мне какого зла не сделал. Обстоятельство сие приводило в такую расстройку мои мысли, что я, идучи на его квартиру и встречаясь с ходящим по улицам народом, завидовал последнейшим оного людям, что они с спокойным духом отправляют свои дела, а я принужден был не только ехать в такой дальний путь, но иметь тысячу еще опасений, чтоб несчастие свое чем-нибудь еще не усугубить и не претерпеть чего еще худшего.

Не инако как с трепетом и с хладеющеюся кровию приблизился я к дому сего грозного генерала. Провидению угодно было вложить в меня мысль, что иттить не прямо к генералу, а зайтить наперед в его канцелярию и спросить, когда и как бы мне пред него предстать было лучше. И коль блаженна была для меня мысль сия! С каким смущением и горестию вошел я в оную, с таким обрадованием вышел я, напротив того, из оной. По особливому счастию и против всякого чаяния, нашел я тут в самых правителях его канцелярии себе милостивцев и ходатаев. Они, помня еще бывшее со мною несчастное приключение с купленною у чухны лошадью, получили ко мне столько сожаления и сделались столь благосклонными, что не только пошли сами докладывать обо мне генералу, но преклонили его уже предварительно к исполнению моей просьбы и отпущению меня в Петербург. Я не могу изобразить, сколь оттого обрадовался я, услышав от них о том уведомление. Со всем тем хотел он меня сам видеть. Сие обстоятельство смутило меня опять несколько. Я трепетал, как повели меня к нему в спальню, ибо одно мнение о суровых его прежних поступках приводило меня в страх и ужас. Он принял от меня гордым образом пакет, в котором запечатана была моя челобитная и представление от генерала де-Бодана, и разодрав оный, начал тотчас читать оную.

Я стоял тогда перед ним как окаменелый и не смел ни единым членом тронуться. Читание сие продолжалось нарочито долго: но едва он только челобитную мою прочел и из оной увидел, что я прошу о произведении меня в офицеры, отчасти по моей невинности, а отчасти за обучение на своем коште наук и языков, как захотелось ему меня освидетельствовать и посмотреть, подлинно ли я оба языка знаю, и для того начал он со мною тотчас говорить по-немецки. Я всего меньше сие предвидел и нимало к тому не приготовился, и потому, оробев еще больше прежнего, не знаю истинно, что и как я ему ответствовал. Он спросил меня еще по-французски, но я ответствовал ему еще того хуже и совсем от робости спутался. Тогда усмехнулся он и презрительным образом сказал мне: ‘Хорошо, я тебя отпущу: только не знаю, зачем ты едешь. Это чудо будет, когда тебя пожалуют’. Слова сии поразили меня еще того больше и привели в такое смятение, что я едва в состоянии был выговорить несколько слов в изъявление моей благодарности за его к себе милость. Он приказал написать обо мне представление и дать отпуск на 29 дней. Не успел он сего выговорить, как сделавшийся покровителем моим главный правитель его канцелярии, подхватив меня, повел в канцелярию и тотчас велел представление и пашпорт мне написать. Усердие его ко мне было так велико, что он не дал писцам покоя, и как скоро оные написали, то понес для подписания генералу и тотчас возвратившись, мне сказал: ‘все мой друг теперь готово, ступай себе с божескою помощию, и дай Бог тебе всякое благополучие, а на давишния слова пожалуй не смотри’. Слова сии были власно как некаким целительным бальзамом для пораженного моего сердца, ибо, признаюсь, что предсказание генеральское было для меня не весьма приятно, но привело меня в великое смущение, однако как я положился уже однажды на власть божескую, то тем себя и подкрепил и утешил. Итак, получив запечатанный пакет к главному нашему командиру, графу Шувалову и себе паспорт, и принеся тысячу благодарений добродушному моему ходатаю и покровителю, отправился я в тот же день из Ревеля и пустился в путь свой.

Было то в исходе июня месяца, как я из Ревеля поехал, и хотя время наступало тогда самое жаркое, однако дорогу имел я наипрятнейшую. Путь, как известно, от Ревеля к Нарве лежит по большей части подле самого морского берега, и потому морская влажность и от воды холод умерял в сих местах чрезвычайный зной, от жаров бываемый. Во время сего путешествия имел я еще первый случай досыта насмотреться на море, сие неизмеримое скопище вод! Зрелище сие было для меня совсем ново, и я не мог им довольно налюбоваться, в особливости же не мог я без особливого ужаса и удивления смотреть на тамошние берега морские, подле которых я ехал. Они и подлинно в состоянии навесть на всякого страх и ужас, кто их не видывал. Натура оградила с сей стороны море толь высоким оплотом или, паче сказать, преогромною и страшною каменною стеною, что вся ярость морских огромных волн и валов не могла ей ничего сделать. Собственно берег, где вода прикасается до земли, был низок и ровен. Но сия равнина, поросшая высоким и дремучим лесом, не простиралась более как сажен на двадцать или на тридцать, а там возвышалась вдруг такая крутая и утесистая каменная гора, что подобна была действительной стене. Наверху простираются опять ровные и приятнейшие места, и по самому берегу идет гладкая и ровная большая проезжая дорога. Любопытство мое при смотрении на столь удивительное дело рук божеских, было так велико, что я на каждой почти версте останавливался, выходил и хаживал на самый край сего крутого берега, смотреть вниз на глубину презельную. Она и подлинно была чрезвычайная, и так велика, что стоящие внизу огромные деревья казались сверху неинако, как небольшими деревцами, а крутизна так утесиста и чрезвычайна, что без опасения обморока долго смотреть никак было не можно. Довольно, что для усмотрения самых ближних под горою стоящих дерев, неинако как надобно было на край берега лечь и спустить голову, а без того их видеть было не можно. Но зрелище, какое представлялось тогда очам, и достойно было того, чтоб предпринимать труд таковой.

Взор на море, которое чем далее от берега, тем час от часу более возвышается и, наконец, не инако как пологою и прекрасною синею горою быть казалось, представлял мне также наиприятнейшее зрелище. Я не мог устать взирая на него и на плавающие вдали и парусами своими белеющиеся суда и корабли. Из них иные шли в ту, а иные в другую сторону, и одни ближе, а другие едва видимы были. С другой стороны увеселяли зрение мое прекрасные рощи и луга, правый бок дороги украшающие. Инде простирались они прямою чертою на дальнее расстояние, а в иных местах извивались изгибами, кои неинако как разными фигурами быть казались. Вдавшияся в них и прислоняющие сии изгибы прекрасные травяные и цветами испещренные лужайки, придавали местам сим еще вящее украшение. О, сколько раз принуждены мы были останавливаться, не вытерпев видя или растущие на лугах и поспевшие тогда ягоды, или в рощах, подле самой дороги великое множество и наипрекраснейших грибов. Всякий раз приезжали мы на ночлег обремененными обоими сими натуральными продуктами, что по тогдашнему постному времени нам особливое удовольствие причиняло, и путь наш тем веселейшим и приятнейшим делало. Словом, мы и не видали как доехали до Нарвы, а потом и далее.

Но я удалился уже от главного предмета. Какова дорога сия ни велика была, и сколь много ни утешались мы разными предметами, однако помышления о предмете моего путешествия не выходило у меня из памяти. Во всю дорогу помышлял я о Петербурге и о неизвестных тамошних обстоятельствах. Я, как выше уже упомянуто, ехал туда на удачу и не имел ни малейшего вида льстительной надежды. Надеяние на самого себя было у меня худое, а найду ли кого-нибудь себе доброжелательствующих и таких, которые бы восхотели сколько-нибудь поспешествовать моему делу, было мне неизвестно. К вящему несчастию, не имел я с собою ни к кому и ни от кого ни единой строчки и рекомендации, и не знал где мне пристать и к кому приклонить мою голову. Один Бог был тогда всею моею надеждою и упованием.

Наконец в начале июля доехали мы благополучно до Петербурга. Это было в пятый раз в моей жизни, что я в сей столичный город приехал, но прежние мои приезды и пребывания в оном были весьма отличны пред теперешним, тогда находился я под каким-нибудь покровительством, а ныне ни под каким. Не имея никого знакомых, к кому бы пристать было можно, принуждены мы были нанять для себя какую-нибудь хижинку. Мы и нашли небольшую, в Морской, и наняли не за большую цену. Мое первое старание было узнать, нет ли в Петербурге моего прежнего благодетеля и дяди, господина Арсеньева, дабы под его руководством и предводительством можно мне было приступить к делу, но к великому моему огорчению узнал я, что он находился тогда в Москве. Что же касается до господина Рахманова и до Шепелева, то сии давно уже были в царстве мертвых, следовательно, и с сей стороны не мог я ласкаться ни малейшей надеждою.

При таких обстоятельствах другого не оставалось, как иттить самому собою и ожидать всего от единого вспоможения божеского. Я распроведал о жилище графа Шувалова и приближался к нему с ощущением некоего внутреннего ужасения.

‘О дом! — говорил я сам себе, взирая на огромные и великолепные палаты сего знатного и столь сильного тогда вельможи. — От тебя проистекало мое злополучие! Исправишь ли ты оное или нет? И с печалью или радостью буду я от тебя возвращаться?’

Я знал, что мне надлежало пакет мой подать в его канцелярию, и для того спрашивал я, где б оная находилась. Мне сказали, чтоб я шел в дом к его любимцу, где тогда находилась графская канцелярия, и указали улицу, в которую мне иттить надлежало. Это был господин Яковлев, тогдашний генеральс-адъютант и ближайший фаворит графа Шувалова. Я наслушался уже прежде об нем довольно и знал, что он находился в великой силе у графа и управлял всеми делами в его военной канцелярии. По пришествии к нему на двор указали мне канцелярию, но оттуда послали меня к нему в хоромы и велели подать самому ему пакет мой в руки.

Теперь расскажу я одно смешное приключение, котороё со мною в самое сие время случилось. Переходя двор и всходя на крыльцо хором, в которых жил господин Яковлев, вынул я свой пакет из кармана и развернул из обертки, чтоб его приготовить ближе. Но каким внезапным ужасом поражен я тогда стал, как взглянув на него увидел, что он распечатался? Я остолбенел на том месте, где стоял и не знал, что делать. Горе и робость напала на меня превеличайшая, и я предвозвещал себе от того напасть неведомо какую. ‘Ах, какая беда!’ твердил я только себе несколько раз: ‘что мне теперь делать?’ и ужас мой был так велик, что сердце от трепетания хотело власно как выскочить.

По коротком размышлении рассудил я, что так пакет мой подавать никоим образом было не можно, и что другого не оставалось, как оный искусненно и неприметно припечатать. По счастию моему распечатался он очень разумно и так, что пособить тому было можно, ибо самая печать была совсем цела, а отодралась только одна четвертинка бумаги, да и то подле самой печати. Каким это образом и отчего так сделалось, истинно сам не знаю: кажется во всю дорогу был он у меня в сундуке, и я берег его как глаза. Но как бы то ни было, но он распечатался и бумажка отодралась себе благополучно, и подавать так было не можно. Горе на меня превеликое, однако я скоро догадался, что нужно только было таким же сургучом и однажды только в то место капнуть, как все зло могло тем исправлено быть. Обрадовался я сему вымыслу, но тотчас напало на меня другое горе. Я не звал, где взять мне сургуча такого ж хорошего и где сыскать огня в тогдашнем и весьма коротком случае, ибо мне велено было спешить и заставать, покуда не уйдет господин Яковлев к обедни. В канцелярию генеральскую итттть я не отваживался, там не было у меня ни одного человека знакомого, к тому ж казалось в неприлично припечатывать пакет в канцелярии. Итак, другого не оставалось, как бежать благим матом на гостиный двор, купить такого же хорошего аглицкаго сургучу, каким был пакет мой запечатан, а оттуда пробежать прямо на мою квартиру и там припечатать.

Как вздумано, так скоро сие было и сделано, и не помню, чтоб когда-нибудь во всю жизнь мою скорей тогдашнего я бегивал. Самый купец удивился чрезвычайной моей поспешности, и был слишком добродушен и честен, что не взял с меня тройной цены за сию палку сургуча, за которую б я в состоянии был тогда заплатить чего бы он не потребовал, ибо не до торговли было тогда дело. Прибежавши на квартиру кричал я, не входя еще в горницу, людям, чтоб бежали скорее за огнем. Но чем я более спешил, тем медленнее и хуже происходило дело. На ту беду не случись у нас ни одного огарочка свечки, а лучинки и подавно взять было негде. Наконец нашли какой-то осколочек и принесли ко мне не столько горящий, сколько курящийся. Я хватал скорей сургуч, но не новое ли горе? не нахожу его в карманах! Я в тот, я в другой, я в третий, но не тут-то было! ‘Господи, помилуй! куда это он у меня делся!’ Но сколько я ни говорил Господи помилуй и сколько ни шарил по всем карманам, но сургуча моего нигде не было. Вздурился тогда я от горя и досады, и сам себя не вспомнил. Наконец видя неминучую, схватил уже я шляпу и хотел бежать опять в ряды, покупать новый, как слуга мой остановил меня, говоря: ‘постойте, сударь! не провалился ли он сквозь карманы? мне помнится, что в одном была дырочка’. Как он сказал, так и в самом деле было, и мы нашли проклятый сей сургуч в кафтанных фалдах. Рад я неведомо как был сему случаю, но горе мое еще не окончилось. Проклятый осколочек или лучинка, между тем как мы суетились и сургуча искали, погасла и надымила всю мою горницу. Покуда пошли опять ее зажигать, покуда дули, покуда принесли, прошло опять несколько минут, из коих каждая мне целым часом казалась. Наконец принесли мне огонь, и я спешил дрожащими руками скорей припечатывать. Но не новая ли опять беда? проклятая лучина задымила мой сургуч, и он, почернев, сделался хуже еще простого. К вящему несчастию и досаде капнул я еще им мимо печати на конверт. ‘О беды по бедам!’ вскричал я тогда, ‘что мне теперь делать?’ Но некогда было уже мне разбирать, худо ли или хорошо я припечатал. Я пустился уже на отвагу, и, схватя шляпу, опрометью побежал опять на двор к господину Яковлеву.

По счастию, застал я его еще дома, и часовой, стоящий у дверей, обрадовал меня, сказав, что не выходил он еще из спальни. Вошед в зал, нашел я его весь набитый народом. Я увидел тут множество всякого рода людей, были тут и знатные особы, и низкого состояния люди, и все с некоторым родом подобострастия дожидающиеся выхода в зал любимца графского для принятия прошений и выслушивания просьб. Мое удивление еще увеличилось, когда увидел я, что самые генералы в лентах и кавалериях, приехавшие при мне, не осмеливались прямо и без спроса входить в его предспальню, но с некоторым унижением у стоящих подле дверей лакеев спрашивали, можно ли им войтить и не помешают ли Михаиле Александровичу (так называлась тогда сия столь знаменитая особа, не имеющая хотя, впрочем, больше подполковничьего чина). Но не чин тогда был важен, а власть его и сила, которая простиралась даже до того, что все, кому бы ни хотелось о чем просить графа, долженствовали наперед просить сего любимца и через него получать свое желаемое, по которому обстоятельству и бывало у него всякий день по множеству народа.

Сим окончу я мое теперешнее письмо, оставив вас верно весьма любопытными узнать, что последует далее, и остаюсь и прочая.

ПРЕБЫВАНИЕ В ПЕТЕРБУРГЕ

ПИСЬМО 29-е

Любезный приятель! Последнее мое письмо к вам прервал я тем, что находился я, со множеством других всякого рода людей, в зале у господина Яковлева и дожидался с нетерпеливостию выхода сего графского любимца. Мы прождали его еще с добрую четверть часа, но наконец распахнулись двери, и графский фаворит вышел в зал в препровождении многих знаменитых людей и по большей части таких, кои чинами своими были гораздо его выше.

Не успел он показаться, как все сделали ему поклон не с меньшим подобострастием, как бы то и перед самим графом учинили. Я стоял тогда посреди залу на самом проходе, дабы не пропустить случая и успеть подать ему пакет свой, и по природной своей несмелости суетился уже в мыслях, как мне приступить к своему делу, но, по счастию, так случилось, что он, окинув всех глазами, на первого меня смотреть начал. То ли, что он меня впервые тут видел, или иное что было тому причиною, — не знаю, но по крайней мере я счел, что тогда было самое наиспособнейшее время к поданию ему пакета. Я подступил к нему с трепещущими ногами и, подавая письмо, трясся, чтоб не узнал он, что оно было припечатано. Но, по счастию, так случилось, что он и не взглянул на печать, толь много раз мною проклинаемую, но, приняв с величавой осанкою у меня из рук, развернул пополам конверт и бросил на пол. Рад я был неведомо как сему случаю и смотрел, не спуская глаз, на его, читавшего в то время представление генеральское. Сердце во мне трепетало и обливалось кровию, и я стоял как осужденный, ожидающий приговора к животу или смерти. От бывших тут я уже наслышался о великой его силе и знал, что не графу, а ему меня пожаловать или осудить надобно было, и потому с окончанием чтения ожидал я решительной своей судьбины. Прочитав представление, взглянул он на меня и окинул еще раз с головы до ног меня глазами, но, тотчас опять развернув мою челобитную, стал продолжать чтение.

Все стояли тогда в глубочайшем молчании и взглядывали на меня, видя господина Яковлева, читающего бумаги мои с величайшим вниманием. Я стоял тогда вне себя и не знал, что заключить из его поступка, или худое или доброе предвозвещать себе из его взглядов и прилежного читания, по крайней мере, не имел я много причин ласкаться доброю надеждою. Будучи один, незнающ, необыкновенен, а притом без малейшей подпоры и рекомендации, имел я более резона ожидать худого, нежели доброго, вся моя надежда, как я уже упоминал, была на одного Бога, а потому он один и был тогда у меня на уме, и я просил его мысленно о вспоможении. Но самое сие мне всего более и помогло, сие великое существо в таких случаях нам охотнее и помогает, когда ему одному помогать надобно и когда мы всей человеческой помощи лишимся. Но мог ли я тогда сим образом рассуждать и мог ли я хотя мало предвидеть, что тогда имело воспоследовать?.. Поистине дело превзошло всякое чаяние, и можно ли было приттить мне тому в голову, что я в самом том человеке, которого к упрощению надлежало бы мне иметь и употребить многих и сильных ходатаев и о неимении которых я толь много горевал, найду наилучшего о себе старателя и покровителя! Одним словом, господин Яковлев сделался в один момент моим милостивцем и, не прочтя до половины моей челобитной, спросил меня:

— Не Тимофея ли Петровича ты сын?

— Его, милостивый государь, — ответствовал я ему.

— О! — сказал он тогда. — Батюшка твой был мне милостивец, и я никогда не забуду его к себе приятства.

Сказав сие, стал он продолжать читать мою челобитную. Но сих немногих слов довольно уже было к переменению всего моего внутреннего состояния: как солнце, выходя из-за тучи, освещает вдруг весь горизонт и прогоняет тьму, так слова сии прогнали тогда весь мрак моего сомнения и осветили лучом приятнейшей надежды всю мою душу. Одним словом, я не сомневался уже почти тогда о получении всего мною желаемого, и чаянию моему соответствовало последствие.

Господин Яковлев, прочтя челобитную, сказал мне:

— Хорошо, мой друг, ходи только к обедне, и чтоб я тебя всякий день здесь видел.

Я не знал, чтоб такое слова сии значили, а более изъяснить их не допускали его прочие просители, приступившие к нему толпами, однако заключил я, что чему-нибудь, а доброму тут быть надобно, и дожидался уже со спокойнейшим духом отъезда его к обедне. Не успели мы, проводя его, выттить, как целая толпа сержантов обступила меня кругом и начала вопросами мучить. Иной спрашивал, кто я таков, другой — откуда приехал, третий — которого полку, четвертый — кто был мой батюшка и почему его Михаила Александрович знает, и так далее.

— Государи мои, — ответствовал я тогда им, — я истинно и сам иного не знаю, о чем вы спрашиваете.

И в самом деле, я не только тогда не знал, но и поныне не знаю, каким образом он был родителю моему знаком и какие от него милости видел. Наконец, услышавши от меня о причине моего приезда и о всех обстоятельствах, сказали они почти все в одно слово:

— Дай Бог тебе, братец, благополучие и получить милость божескую, авось-либо и нам при тебе не худо будет, и ты разрешишь, может быть, нашу судьбину!

Я удивился и не понимал, что они говорили, просил их об изъяснении и наконец услышал, что они подобные мне несчастные люди, обойденные в минувшее произвождение, что их более тридцати человек и что они более месяца здесь живут, но ни того, ни сего получить не могут.

— Ты не поверишь, братец, — говорили они, — что мы уже бы рады были, если б нам отказали, а то истинно уже стены все в канцелярии обтерли, а толку никакого нет. Только и добра, что ходи к обедне и молись Богу. Иной, братец, у нас уже раза два в Невский пешком встряхивал, а иные ходили, ходили, да и ходить перестали.

Для меня все сие было чудно и непонятно, и я просил их рассказать мне о том обстоятельстве. Они и исполнили мое желание, и из слов их узнал я следующее. Господин Яковлев старался оказать себя тогда наинабожнейшим человеком, он не пропускал ни одной обедни и маливался в церквах наиприлежнейшим образом, а как он при том был весьма забавный человек, то не знаю, что вздумалось ему с помянутыми из разных полков для таковой же просьбы съехавшимися сержантами вести шутку. Между тем, покуда дела их производились в канцелярии, играл он всеми ими невинным образом. Он заставливал их всякий день ходить к обедне и сим образом приучал к богомолью, и как они принуждены были ходить в самую ту ж церковь, в которую и он езживал, то не упускал он примечать за ними, кто из них был богомольнее и смирнее и кто вертопрашнее прочих. Наутрие, как они прихаживали к нему и когда было ему досужно, забавлялся он с ними иногда шуточными разговорами, и тут бывали обыкновенно иным похвалы, а другим выговоры и осмеяния. Кто более всех учинил проступок, тому определялось наказание: иной должен был зато иттить пешком молиться в Невский монастырь, а другой класть определенное число поклонов или стоять в церкви перед ним и молиться наиприлежнейшим образом. Сим и другим подобным сему образом забавлялся тогда графский любимец сими молодцами и любил особливо тех, которые лучше прочих соответствовали его желаниям. Но как состояли они по большей части из таких же молодых людей, как я, а притом неодинаковых свойств и характеров, то наскучила им скоро сия игрушка, многие из них начали неприметно удаляться и перестали к нему показываться на глаза, а бродили только в канцелярию, но чрез самое то сами себе хуже сделали. Господин Яковлев, за великим множеством дел, которыми он обременен был, не видя их, позабывал о производстве их дела, а потому так долго и принуждены они были решения оного дожидаться и жить в Петербурге по-пустому.

Обстоятельство сие каково ни было натурально, но, судя об оном с другой стороны, можно некоторым образом сказать, что, может быть, помянутая медленность в произвождении оных происходила и не по слепому случаю, а имело в том соучастие и невидимое смотрение Божеское и святой его обо мне промысл. Всем им давно бы надлежало произведенными быть в офицеры, и тем паче, что во многих были сильные ходатаи и просители и даны были обещания все сделать, но господина Яковлева власно как нечто невидимое отводило от исполнения, и он власно как нарочно дожидался меня, чтоб в список их поместить и мое имя и тем удобнее доставить мне чин офицерский, а без того было ему гораздо труднее и может быть совсем невозможно для одного меня завоевать новое произвождение. Словом, судьбы и промыслы Господни неисповедимы и нами непроницаемы.

Но как бы то ни было, но я вышеупомянутым образом включен был в сообщество оных обойденных и чинов себе толь долго добивающихся сержантов, и господин Яковлев для самого того и приказал мне всякий день к себе приходить, чтоб, увидев меня, чаще вспоминать о нашем деле и тем скорее поспешить производством оного. Сколь молод я тогда ни был, однако мог заключить, что мне необходимо надобно было все его приказания наиточнейшим образом исполнять стараться, чего ради, не медля ничего более, пошел я тотчас в ту церковь, где он находился. Я стал в таком месте, где б мог он меня совершенно видеть, и, притворясь, будто я его совсем не вижу, молился наиприлежнейшим образом, что мне было и нетрудно, потому что, не в похвальбу себе сказать, смаленьку был к Богу прилежен, а тогда и подавно должно было поблагодарить Бога за милостивое его обо мне попечение. Сие возымело хорошее действие: господин Яковлев примечал все мои движения до наималейшего и, видя, что моление мое было непритворное, был поведением моим очень доволен. Самое сие и произвело выгодные для меня следствия, ибо как я поутру на другой день пришел к нему всех прежде и в зале его любое место себе занял, а на меня смотря пришло и несколько человек моих товарищей, и он, имея по счастию нашему тогда досуг и вышед к нам еще в шлафроке {Халате.}, по обыкновению своему с нами забавлялся, но похвалил он меня публично перед всеми и говорил, что я хотя и моложе всех, однако прилежнее всех молился Богу, и стыдил тем прочих моих сотоварищей. Потом спрашивал меня о моей матери, о полку, также о том, где я учился, и как он говорил со мною ласково и приятно, то и я не имел причины робеть и ответствовал ему так, что был ответами моими доволен. Со всем тем о настоящем моем деле и о произвождении не упоминал он ни единым словом. Сие меня уже некоторым образом и беспокоило, а к несчастию народ, начавший час от часу в зал набираться, прогнал его во внутренние покои, где он обыкновенно одевался.

Со всем тем, проводив его к обедне, не упустили мы зайтить в канцелярию и справиться, нет ли каких вновь приказаний. Тут, к крайнему моему удовольствию, услышал я, что господин Яковлев еще вчера челобитную мою в канцелярию отдал и притом наистрожайше приказал спешить как возможно скорей нашим делом и готовить список для нашего про-извождения.

— Вот, братец, — закричали тогда мои товарищи, — не правду ли мы говорили, что подле тебя и нам хорошо будет? Такого приказания не было еще ни однажды. Ей-ей! Сам Христос тебя к нам послал.

Радость, чувствуемую от сего, не почитаю я за нужное описывать подробно, довольно она была чрезвычайна и столь же велика, сколь велика была сперва печаль моя. Со всем тем дело наше продлилось более недели, но причиною тому был уже не господин Яковлев, а нечто другое. Списки наши поспели чрез три дня, ибо господин Яковлев, видая меня всякий день у себя поутру, ежедневно о них вновь подтверждал и приказывал, а остановку и медлительность произвело то обстоятельство, что тогда самого графа Шувалова не случилось в Петербурге. Поелику императорский двор был тогда в Царском Селе, то и граф около сего времени находился там же, следовательно, за отсутствием его и произвождение наше подписать было некому.

Со всем тем, при тогдашних обстоятельствах и поелику была уже бессомненная надежда, мог уже я без скуки возвращения графского в Петербург дожидаться и не тужил бы, хотя б сие и несколько недель продолжалось. Я свел между тем лучшее знакомство в моими товарищами, и мы хаживали с ними вместе всякий день в церковь и к графскому любимцу. Он так ревностно за меня вступился, что, желая скорей меня отправить, одним днем, как списки наши были уже готовы, публично изъявил свое сожаление о том, что граф долго не едет и почти просьбою просил, чтоб я на несколько дней взял терпение.

Таким образом продолжал я жить в Петербурге, питаясь сладчайшею надеждою. Мне не досадны уже были мои позументы, но я часто сам себе говаривал:

‘Уже скоро, скоро вы с обшлагов моих полетите!’

Со всем тем препровождал я время свое не совсем праздно, но как все послеобеднешнее время делать мне было нечего, то хаживал я по городу и осматривал места, кои мне видеть еще не случалось. Мой первый выход был в Академию, куда вела меня охота моя к книгам. Могу сказать, что я с малолетства получил к ним превеликую склонность, почему, едучи еще в Петербург, за непременное дело положил я, чтоб побывать в Академии и купить себе каких-нибудь книжек, которые в одной ней тогда и продавались. В особенности же хотелось мне достать ‘Аргениду’, о которой делаемая мне еще в деревне старичком моим учителем превеликая похвала не выходила у меня из памяти. Я тотчас ее первую и купил, но как в самое то время увидел впервые и ‘Жилблаза’ {См. примечание 10 после текста.}, которая книга тогда только что вышла и мне ее расхвалили, то я не расстался и с нею.

Обоим сим книгам был я так рад, как нашед превеликую находку. Досадно мне было только то, что обе они были без переплета, и это были первые книги, которые купил я в тетрадях и кои принужден был впервые учиться складывать и сшивать в тетрадку, дабы мне их читать было можно, но работа сия была мне не столько скучна, сколько увеселительна, хотя и препроводил я в том много времени.

Кроме того, не оставил я исполнить еще один долг и побывать у одного моего родственника. Это был наш деревенский сосед и однофамилец, по имени Никита Матвеевич Болотов. Он служил тогда в Троицком пехотном полку полковником и доводился мне дед, потому что отцу моему был он внучатной дядя. При приезде моем в Петербург я не знал, что сей полк, следовательно и он, находился в Петербурге, а потому и не взял моего к нему прибежища, а тогда, хотя мне в вспоможении его и не было нужды, однако я за должность почитал побывать у него, как скоро об нем услышал. Он стоял тогда с полком своим лагерем на Выборгской стороне и был мне почти вовсе незнаком, потому что я его видал только в младенчестве, да и то не более двух раз.

Он принял меня приятно и сходственно с своим характером, который имел в себе некоторые особливости. Он был человек немолодых лет и из числа старинных, а не новомодных людей, жития был честного, но весьма строптивого, нрав имел горячий, вспыльчивый и во всех своих делах наблюдал такую единоравность, что почитаем был от всех не только весьма строгим, но притом своенравным и упрямым человеком. Но что всего хуже, то дух его заражен был непроницаемым лукавством, для которой причины ни с одним человеком не обходился он поверенно, но всегда содержал себя в некотором удалении. Сей порок умел он прикрывать наилучшим покрывалом, обходясь с незнакомыми и посторонними людьми с необыкновенною ласкою и униженностию. и потому с первого вида казался всякому ангелом, а не человеком. Но противное тому оказывалось, когда доходило кому иметь с ним дело ближе или кто по несчастию попадался ему в команду, одним словом, для вышеупомянутых причин не имел он на свете ни одного не только верного друга, но ниже хорошего приятеля, и тому единственно сам был причиною. Ибо, как он и с наилучшими приятелями и родственниками своими обходился всегда с лукавством и никогда не доходило до откровенности и дружеской поверенности. и он наиболее не то говаривал, что думал, то и они, не могши получить и найти в нем то, что в обхождении и дружестве приятным почитается, мало-помалу от него отставали. Сим образом обходился он и с покойным моим родителем, и они хотя и были между собою приятелями, но приятство их далеко было удалено от прямого дружества, почему не знаю и я, помог ли бы он мне, если б я и взял мое к нему прибежище.

Таким образом, принял он меня с оказанием возможнейшей наружной ласки и расспрашивал о причине моего в Петербург приезда. Я рассказал ему все и в каких обстоятельствах находилось тогда мое дело, и ожидал, не назовется ли он сам съездить к г. Яковлеву и о скорейшем поспешествовании моему делу употребить просьбу, хотя мне в том и не было уже нужды. Однако он далеко от того удален был, но паче боясь, чтоб я его о том просить не стал, старался речь свою скорее переклонить на другую материю. Он велел послать к себе своего сына, который несколькими годами был меня моложе и учился тогда по-немецки и по-французски, и был предорогой {В смысле — премилый, очаровательный.} мальчик. Он заставил его при мне говорить со слугою и сотоварищем своим в науках по имени Маркел по-немецки, и я признаюсь, что я пристыжен был тогда чрезвычайным образом: я видел, что он говорил гораздо лучше меня, и завидовал ему в сем совершенстве.

Потом приказал он водить мимо своей ставки взводы обучающихся солдат и показал мне, власно как величаясь исправностью оных. Со всем тем показались мне офицеры паче мертвыми, нежели живыми, ибо они, водя своих солдат мимо него, трепетали, так сказать, его взгляда. Тогда подумал я сам себе, сколь великая разность находилась между его полком и нашим, где о таких строгостях никто не ведал и где полковника своего все любили и не страшились, как лютого зверя, а потому и не желал я быть в полку у него, несмотря хотя был он мой не дальний родственник и хотя б меня к тому приглашать стал. Но, по счастью, у него того и на уме не было, но он просил только меня при отходе, чтоб я не уезжал из Петербурга, не побывавши у него еще раз.

Наконец приехал граф из Царского Села и решил нашу судьбину. Радость, которую я чувствовал при перемене моего состояния, была тем чувствительнее и больше, чем нечаяннее получил я оную. Одним днем, не зная нимало о воспоследовавшем еще накануне того дня приезде графском и пришед очень рано на двор к господину Яковлеву, не успел войти в канцелярию, как бросились на меня канцелярские служители и начали щипать и сдирать с обшлагов моих позументы. Я выразумел уже, что сие значит, и, будучи вдруг поражен неописанного радостию, с охотою уступал им сии лыки. Они поздравляли меня с получением чина и сказывали, что Михаил Александрович еще вчера, как скоро граф приехал, вез к нему наше произвождение, и граф беспрекословно подписал оное, и что, словом, я теперь не сержант, а господин подпоручик.

Вот сколь велико усердие к нам было господина Яковлева и сколь много старался он о скорейшем окончании нашего дела. Мы, собравшись все, пошли тотчас к нему приносить наше благодарение, и признательность моя была так велика, что если б можно было, то расцеловал бы я у него тогда все руки и пальцы. Он поздравлял нас с получением чинов офицерских и товарищам моим публично сказал, что они благодарить должны много и меня, ибо, если б не для меня он поспешил, то бы им долго еще ждать принуждено было, а иным и вовсе было бы отказано, а мне сказал он краткое нравоучение, чтоб я жил и вел себя порядочно и заслуживал бы себе такую же честь и доброе имя, как отец мой. Таким образом пожалован я был в офицеры, а минувшее несчастие исправлено было наисовершеннейшим образом, ибо велено было отдать мне и старшинство мое и считаться вместе с прочими апреля с 25-го числа, через что и не потерял я пред прочими моими полковыми сотоварищами. Со всем тем радость и удовольствие мое нарушаемо и тревожено было еще одним обстоятельством: всех нас произвели, но по местам еще не распределили. К несчастию, все полки нашей дивизии в последнее произвождение укомплектованы были офицерами и мест порожних было очень мало, почему, куда нас девать и определить, не знали. К вящей моей досаде, в нашем Архангелогородском полку не было ни единой подпоручицкой вакансии, и сие меня наиболее смущало, ибо в другой полк мне неведомо как не хотелось. Сверх того и в других полках было только несколько адъютантских вакансий, а сей чин меня уже сам собою устрашать был в состоянии. Я говорил о том кой с кем в канцелярии, но все уверяли меня, что пособить тому никоим образом было не можно и что остается мне только два средства: либо итти в другой полк в адъютанты или, ежели хочу неотменно в свой, то служить несколько времени сверх комплекта и без жалованья, да и сие разве только по моей просьбе г. Яковлев сделать может. Обрадовался я, сие услышав, и, желая неотменно в свой, не тужил о жалованье и пошел немедленно просить о том моего милостивца, в коем я тогда уже не сомневался. Он и действительно и слова не сказал сие сделать, но опробовав и сам мои причины, для коих я в своем полку быть желал, велел тотчас но просьбе моей исполнить, уверяя при том, что мне недолго без жалованья послужить достанется, и что я при первом случае в комплект помещен буду, и что он о сем не преминет постараться.

Таким образом, определен я был в свой полк сверх комплекта и через несколько дней получил совершенное свое отправление. Радость о толь благополучном успехе и окончании всех моих намерений была неописанная, и новый мой чин прельщал меня до бесконечности. Признаться надлежит, что первая сия степень для нас особливой важности: человек тогда власно как переродится и получает совсем новое существо, — а точно то было тогда и со мною. Мне казалось, что я совсем тогда иной сделался, и я не мог на себя и на золотой свой темляк и на офицерскую шпагу довольно насмотреться, в особливости же смешон я тогда был, как пошел прощаться с моим дедом. Не успел я приттить к лагерю, как первый часовой, увидев меня, тотчас мне, как офицеру, ружьем своим честь отдал. Я восхищен был до бесконечности сим зрелищем и был учтивством его тем более доволен, что досадовал до того на гвардейских часовых, мимо которых мне итгить случилось, что они мне чести не отдавали. Я не знал, что у них сего нет в обыкновении, а приписывал то единой их грубости и неучтивству, говорил тогда сам себе:

‘Скоты вы самые и, конечно, слепы, что не видите, что офицер идет’.

Но армейские солдаты зато наблюдали лучше свою должность, и я так много тем прельщался, что нарочно пошел до ставки полковничьей перед фруктом, чтобы все ротные часовые также бы меня почтили, и для лучшего побуждения выстанавливал нарочно свой темляк, чтобы они видели и знали, что я офицер и человек патентованный.

Распрощавшись со своим дедом, который о благополучии моем оказывал всякую наружную радость, а потом с господином Яковлевым и принеся сему последнему за все его милости тысячу благодарений, отправился я наконец в исходе июля месяца из Петербурга к полку своему, благословляя сей столичный город за все добро, полученное в оном.

Легко можно всякому вообразить, что сие обратное путешествие было для меня еще несравненно веселее и приятнее, нежели прежнее. Дух мой не озабочивай уже тогда был сомнением и не удручаем печалью, но вместо оной всеми чувствиями моими обладала радость и удовольствие. Погода случилась и в сей раз весьма благоприятная, и как мы не имели причины слишком поспешать, то ехали мы себе в прохвал {От прохвала — прохлада, лень, в прохвал — прохлаждаясь.}, становились кормить лошадей и ночевать в любых местах на лугах и при водах, а приехав в Нарву, запаслись на дорогу тамошнею славною просольною ряпухою {Название рыбы.}, которая рыба в особливости была вкусна жареная на угольях. Я объедался оною на каждом ночлеге, и она была мне тем вкуснее, что я сам поджаривал ее на раскладываемых нами огоньках и угольях. Наивящее же удовольствие производили мне в сем путешествии обе мои новые книги. Я изобразить не могу, с какой жадностью и крайним удовольствием читал я дорогою моего ‘Жилблаза’. Такого рода критических и сатирических веселых книг не случалось мне читать еще отроду, и я не мог устать, читая сию книгу, и в несколько дней всю ее промолол. По окончании оной принялся я за свою ‘Аргениду’. Сия производила мне не меньшее удовольствие, пиитический и героический слог, каковым писана была сия книга, был мне в особливости мил и приятен, а описываемые приключения крайне любопытны и увеселительны. Я читал также и ее, не выпуская почти из рук, и могу сказать, что чтение сих обеих книг так занимало мое внимание, что я в сей раз и не видал почти тех мест, мимо которых мы ехали, и все путешествие мое делало толь приятным и веселым, что я не помню, чтоб когда-нибудь в иное время препровождал путешествие с столь многим удовольствием, как тогдашнее. Словом, я не видел, как переехали мы все немалое расстояние от Петербурга до Ревеля и до Рогервика, куда мы через несколько дней благополучно приехали.

Сим образом кончилась поездка моя в Петербург, предпринятая хотя наудачу и без всякой надежды, но имевшая успех наивожделеннейший. Сей успех поистине превзошел все мое чаяние с ожиданием, а все вышеупомянутые происшествия подтвердили истину той пословицы, что ‘когда Бог пристанет, так и пастыря приставит’. Сие сбылось действительно тогда со мною, и я не мог довольно возблагодарить за то моего бесконечного создателя.

Сим окончу я мое теперешнее письмо, а в последующем начну рассказывать вам о том, как я начал жить офицером, а между тем остаюсь и прочая.

РОГЕРВИК

ПИСЬМО 30—е

Любезный приятель! Ну, теперь начну я вам описывать настоящую мою службу, ибо до сего времени была она еще ни то, ни се и я жил при полку совершенным волонтером и не нес никакой должности. Однако и тут не тотчас она началась, как я к полку приехал, но я все-таки имел несколько времени для отдохновения.

По возвращении моем в Рогервик к полку нашему нашел я зятя моего от болезни своей почти исцелившегося. Он приездом и успехом езды моей чрезвычайно был обрадован, а не менее того оказывали радость и прочие господа офицеры, а особливо благоприятствующие мне и живущие в дружбе с моим зятем. Все поздравляли меня с моим благополучием, приходя нарочно затем к моему зятю, что подало повод к многократным попойкам и угощениям, приличным сему случаю. Один только господин Колемин стыдился тогда смотреть на меня, и все офицеры поднимали его почти въявь на смех.

Сам старичок наш полковник был весьма рад, что удалось мне получить желаемое. Он поздравлял меня от искреннего сердца, как я к нему явился, и желая с своей стороны оказать мне какое-нибудь благодеяние и в уважение, что я определен был сверх комплекта и принужден был жить без жалованья, не велел меня до времени посылать ни на караул, ни в команды, а дозволил жить по-прежнему с моим зятем, в чем никто не имел на меня претензии. Итак, хотя меня и причислили в первую на десять {Одиннадцатая.} роту, однако я не нес до самого окончания того лета никакой должности, но жил вместе с зятем моим в построенной им между тем для себя изрядной горенке совершенным волонтером, не ходя никогда на караул, равно как и в бываемые строи и полковые учения, но которые тогда почти все уже миновались, и я застал только один инспекторский смотр, бывший полку нашему.

Живучи в такой праздности, имел я довольно свободного времени ходить к прочим товарищам своим офицерам и сводить с ними теснейшую дружбу и знакомство. Все они меня, и как старые, так и молодые, в короткое время отменно полюбили, и всеми ими был я совершенно доволен. Сам майор наш, господин Колемин, старался оказывать мне всякую ласку и благоприятство, не то угрызаем будучи совестью и стараясь тем загладить прежний свой против меня проступок, не то видя, что я, не памятуя зла, оказывал к нему всегда достодолжное почтение. Самые привезенные мною книги помогли мне приобресть от некоторых охотников до чтения особливое благоприятство. Они во все достальное лето принуждены были переходить из рук в руки, и все читавшие их не могли довольно их расхвалить и меня возблагодарить за то, что я привез к ним такое приятное упражнение.

Впрочем, не помню я ничего особливого, чтоб со мною в достальную часть сего лета случилось, кроме одного досадного случая с моим дядькою и лучшим слугою. Он раздосадовал меня так, что наконец, я с ним побранился и принужден был поднять на него свои руки. Причиною и поводом к тому было следующее: уже за несколько времени приметил я, что сей мой прежний ‘гофмейстер’ бывал уже слишком часто пьяным. Во время пребывания моего в Петербурге досаждал он мне в особливости сим проклятым своим пороком, но совсем тем не мог я понимать, откуда он брал деньги и на какие избытки пил. Когда же по приезде своем к полку продолжал он ремесло сие еще больше прежнего, то сие подало повод к тому, что я стал присматривать за ним прилежнее, и открыл за ним такое дело, какого я никогда от него не ожидал. Однажды встрянувшись его и пошедши сам его отыскивать, нашел я молодца в людской палатке сидящего и мертво пьяна. Из досады и любопытства восхотелось мне тогда его обыскать и посмотреть, сколько было у него в карманах денег. Но в какое удивление пришел я когда, обыскивая карманы, вместо денег нашел в них ключ, и ключ точно такой, какой имел я от своей шкатулки. Вздурился я тогда и закричал: ‘А-а! вот где деньги-то ажно берутся!’ Я побежал тотчас к своей шкатулке и примерив ключ, нашел, что они еще лучше моего оную отмыкает. Тогда не трудно было мне заключить и удостовериться в том, что деньги на пропой тасканы были из моей шкатулки, и открытие таковой непростительной шалости было мне тем досаднее, чем меньше я того надеялся, ибо могу сказать, что я почитал его вернейшим у себя человеком, любил его более всех прочих и во всем ему верил. Но к чему не может человека довесть проклятое пьянство! Совсем тем преступление сие казалось мне непростительным, а особливо в такое время, когда в деньгах самому мне была нужда, и взятая из дома казна начала гораздо уже истощаться.

Не могу довольно изобразить, в какое смятение привел я сего бездельника, когда, дав ему проспаться, показал ему найденный ключ, и спросил, что бы это значило, и не знает ли он сей вещи? Нечего ему было тогда уже говорить и делать. Он не отважился запираться, но упав к ногам моим, признался во всей своей вины, сказывая, что ключ сей прибрал он в Петербурге и что не однажды уже посещал мою шкатулу. Итак, впервые и в последние побранились мы тогда с сим человеком, и я, наказав его по достоинству, предпринял не только быть впредь гораздо уже от него осторожнее, по поелику в исправлении его имел я весьма худую надежду, то положил при первом случае его от себя отдалить и сослать в деревню.

Препроводив достальную часть лета в сем лагере и по приближении осени получили мы повеление, чтоб полку нашему расположиться по винтер-квартирам. Оныя ассигнованы нам были в эстляндских деревнях, неподалеку от Рогервика, и как квартирам, каковы бы они ни были, обыкновенно все бывают рады, то бы мало немедля полк туда и выступил.

Обстоятельство сие подало повод к великой перемене и в моих обстоятельствах. До того времени жил я, как выше упомянуто, вместе с моим зятем, что было и можно, потому что он имел горницу в самом лагере. Но тогда зятю моему надлежало ехать уже вместе с полковым штабом и стоять неподалеку от полковника, а роте нашей иттить совсем в иную сторону и в таких местах расположиться по квартирам, которые отделены были от штаба не менее 80 верст, то мне как офицеру, долженствующему уже помышлять о действительной службе, неприлично было уже ехать и по-прежнему жить вместе с зятем, но я принужден был наконец с ним расстаться и отправиться с ротою жить самим собою. Перемена сия была мне хотя весьма чувствительна, но как переменить того было не можно, то принужден я был повиноваться времени и случаю и быть тем довольным.

Таким образом, распрощавшись, пошли мы по разным дорогам. Роты нашей командиром был тогда поручик князь Мышецкой, самый тот, о котором я уже упоминал прежде сего. Сей человек полюбил меня отменно пред прочими, и для самого того и определили меня в его роту. Пришедши на квартиры, нашли мы их не в весьма хорошем состоянии, самому ротному командиру отведен был самый бедный и пустой подмызок, а мне приходилось стоять не инако как в рею чухонском. Сии реи составляют у тамошнего беднейшего и гнуснейшего в свете народа вкупе и избы их, и овины, они и живут в них, и сушат свой хлеб, и кормят свою скотину, а что того еще хуже, из тех же корыт, из которых сами едят свою пудру или месиво. К вящему беспокойству, нет в них ни единого окошка, ни единого стола и ни единой лавки, но дневной свет принужден проходить сквозь нерастворяющуюся, а задвигающуюся широкую, но низкую дверь и освещать сию тюрьму, стоя во весь день настежь, самая печка сделана у них не по-людскому, но в одном против дверей угле в вырытой яме. Я ужаснулся, как увидел отведенную себе квартиру, и не понимал, как мне в такой тюрьме и пропасти жить и препровождать целую зиму. Но, по счастию, избавился я от сего беспокойства: князь, узнав сие, ни под каким видом не хотел допустить, чтоб я стоял в оной, но просил меня стать и жить с ним вместе, на что я с великою радостию и согласился.

Таким образом нажил я себе нового компаньона или товарища, и мы расположились в квартире своей порядочно. Князь уступил мне маленькую каморку, где я имел свой стол и окошко, а сам определил для себе переднюю и большую горницу, третья ж и холодная каморочка составляла общую нашу кладовую, а через сени в другой половине были наши люди и ротная канцелярия.

Стояние наше в сем месте было хорошо и худо. В тепле и в свете недостатка мы не имели, напротив того, в потребной для нас провизии и в съестных припасах претерпевали иногда оскудение, ибо по бедности и суровости тамошних крестьян не можно было ничего доставать купить у них ни за какие деньги, а от всех городов находились мы в далеком расстоянии.

Самое сие и побудило меня спешить отправлением человека в свою деревню для привоза ко мне денег и всякой съестной провизии или запаса, ибо прежний и бывший со мною уже весь изошел, и как сей случай был наиудобнейший для сжития с рук прежнего моего дядьки, то и отправил я его немедленно домой, снабдив письмами, содержавшими в себе между прочим и судьбу сего человека, ибо как он за воровство свое казался мне не довольно еще наказанным, а пить никак не переставал, но и после того времени, несмотря на все заклинания, несколько раз бывал пьяным, то писал я к прикащику своему, чтоб его уже ко мне назад не посылать, а употребить во всю домашнюю работу на ряду с прочими дворовыми. людьми, а ко мне прислать уже другого человека. Сим образом принужден я был наказать сего изшалившегося человека, но признаюсь, что при подписывании сего письма, смущала меня несколько совесть. Я вспомнил всю прежнюю его службу и обо мне в малолетстве попечение, и мне казалось, что я наказываю его уже слишком строго. Но по счастию, того и не совершилось, что я об нем писал и приказывал, ибо дядя мой, к которому я также о том писал, рассудил употребить сего человека на лучшее и полезнейшее для меня дело, нежели пахание земли и молотьбу хлеба. Он отправил его в Москву и велел по вотчинной коллегии хлопотать и справить за меня все мое недвижимое имение и деревни, что он, прожив там целое лето, и исправил и тем довольно заслужил вину свою. Но как бы то ни было, но бедняк сей, которого судьба не допустила меня более с того времени видеть, не зная ничего, что об нем было писано, поехал домой с превеликою радостью и благодарил еще меня за увольнение от себя, ибо он надеялся, что жить будет доле в покое и освобожден будет от всякой работы.

Что касается до препровождения нашего времени, то было оно не гораздо весело. В таких пустых и скучных местах увеселение находить было трудно или совсем не можно, один только товарищ мои прогонял скуку мою своим веселым и шутливым нравом. Но, наконец, и к тому я привык, и шутки его сделались мне столько же нечувствительны, сколько прежде были для меня забавны и увеселительны. Я сделался в короткое время к ним совсем равнодушен. Сверх того, сотоварищ мой имел в некотором случае и характер особливый и не само выгодный. Он подвержен был некоторым порокам, и наиглавнеиший: из них состоял в том, что любил он слишком водку. А как сего добра в Эстляндии много и везде купить достать можно, то и не переваживалась она у него никогда и стояла обыкновенно в шкафе или в бутылке под кроватью его и под головами. Сперва, не зная сего за ним порока удивился я, сидючи в своей коморке, и то и дело слыша ‘бур, бур, бур’, я не знал, что бы это значило, но наконец увидел, что он лежучи на постели, то и дело посещал свою водку. Частое, хотя и не всегдашнее, повторение сей привычки делало его совсем развращенным, и он тогда более скучен, нежели весел был. Кроме сего подвержен он был чрезвычайной лени, которая простиралась даже до того, что иногда по целой неделе он не умывался и не чесал себе голову, а чтоб не одевшись и без самого исподнего платья целый день в одном тулупе проходить или большую часть оного проваляться на постеле, это за ним очень часто важивалось. Совсем тем и на все сии пороки несмотря, был он самый честный, разумный, предобрый и в обхождении своем приятный, ласковый любительный человек, а за то и любим он был генерально всем полком.

Таков-то был мой товарищ, с которым определено мне было жить целую зиму. Признаюсь, что сначала он мне скоро наскучил. Однако к чему не можно привыкнуть? Я привык и он сделался мне не только сносен, но как он мне ничего худого не делал, а напротив того оказывал всякую ласку и благоприятство, то могу сказать, что я был еще им и его дружеством доволен и не имел причины на сообщество с ним жаловаться.

Вскоре после нашего приезда почли мы себе за долг побывать у нашего мызника или господина, кому принадлежала наша деревнишка и стараться, буде можно, свести с ним знакомство, и чрез то получить случай к выезду и к лучшему препровождению времени. Но как мы нашли его знатным эстляндским дворянином, живущим в огромном каменном замке и надутым гордостью, то скоро лишились надежды, и побывав у него однажды, не имели охоты в другой раз к нему ехать. Итак, единый выезд нами был к господину Л***, нашему секунд-майору, самому тому, о котором упоминал я уже прежде сего, и который по счастию имел тогда квартиру свою верст за пятнадцать от нас, так что нам к нему нередко ездить было можно. Но и того лишились мы спустя несколько времени, ибо он, к сожалению моему, переведен был из нашего полку в другой и от нас уехал. Кроме же его, по несчастию нашему, никому из офицеров близко нас стоять тогда не случилось.

Но как выезды и к самому сему майору не слишком были часты, та праздная офицерская жизнь в полках, а особливо в мое время, всего более мне наскучила. Я с самого ребячества, а особливо живучи в деревне, сделал привычку не сидеть никогда без дела, но во всякое время в чем-нибудь упражняться, а тут делать мне совсем было нечего и оттого чувствовал я более скуки. Наконец, для прогнания оной вздумал я учиться что-нибудь переводить, и для того выпросил у г. Л*** немецкий Гибиеров географический и газетный словарь, и стал переводить из него лучшенькие и любопытнейшие статьи. Сие упражнение помогло мне много прогонять мою скуку. Я собрал их целую книжку, и сия книжка была первым плодом трудов моих, но, к сожалению, пропала она у меня после с другими книгами.

Несколько недель спустя после нашего приезда принужден я был переходить тот порог, который переступают почти все молодые люди тогдашнего моего возраста и нередко, спотыкаясь, погибают, а именно — слечь и вытерпеть жестокую горячку. Это было в первый раз в моей памяти, что я был болен, кроме обыкновенных во время младенчества болезней. Болезнь моя продлилась хотя недолго и не более двух недель, но доводила меня до крайности, одним словом, все почти сомневались о моей жизни и не чаяли мне выздороветь. При сем-то случае узнал я доброе сердце моего товарища, который один был тогда и моим надзирателем и лекарем, ибо в штаб за лекарем посылать было не только что далеко, но за реками, тогда только замерзать начинающимися, было и не можно, а сверх того и зятя моего при полку тогда не было: он отпросился на самое короткое время в свою деревню и был тогда дома. Итак, все попечение обо мне имел тогда один мой товарищ. Он и подлинно ходил тогда за мною, как за родным своим братом, не отлучался ни на минуту от меня и не оказывал никакой от того скуки и неудовольствия, самая водка его стояла во все сие время под кроватью с покоем и без всякого к ней прикосновения. Единое только смешное обстоятельство было ему крайне досадно, а именно: во время болезни моей вспомнился мне как-то медовый квас, какой пивал я в рядах, в Петербурге, и как в горячке у больных бывают иногда странные прихоти, то захотелось и мне оного. Но где было взять в чухнах меду? Товарищ мой с ног сбил солдат и лошадей, посылая всюду искать оного, но нигде не находили и ни за какие деньги не можно было достать ни одного золотника оного, толь велика была пустота сих мест и мизерность тамошних жителей, в города же посылать было тогда за распутицею не можно, да и очень далеко. Товарищ мой в то время, когда я занемог, по случаю, что у нас весь на ту пору изошел чай, с величайшею нуждою достал и оного несколько золотников, и за ним принужден он был посылать верст за сорок к приятелю нашему господину Головачеву, и посланные чуть было не перетопли. Со всем тем не давал я ему ни на минуту покоя: ‘Давай мне меду’, да и только всего! Долго он от меня кое-как отделывался, но наконец не знал уже, что делать. По счастию, скоро я потом стал выздоравливать и избавил его от своей докуки. Крепость натуры и молодость моя преодолели болезнь, или, паче сказать, Богу не угодно было лишить меня жизни.

Кроме сей имел я еще другую и того страннейшую прихоть. Как мне уже немного полегчало, то приди ко мне превеликий аппетит к водке. Мне мечталось, что она имеет в себе неописанные приятности, и напоминание, как офицеры в походе пивали ее из погребцов, побуждало меня желать и требовать сего напитка. Однако князь меня уже в сем случае не послушал и наотрез отказал.

Не успел я от болезни своей освободиться, как получил радостное известие, что наконец сделалась в полку нашем ваканция и меня в комплект причислили. Мне сие тем было приятнее, что без жалованья жить мне уже и гораздо скучилось. Денежек не было у меня давно уже ни полушки, и я в ожидании привоза из деревни пробавлялся уже кое-как, занимая и живучи почти совсем на коште моего товарища.

Сим окончу я сие письмо, и остаюсь и прочая.

В РОГЕРВИК.

Письмо 31-е.

Любезный приятель! Теперь начну я вам рассказывать действительную уже мою офицерскую службу, ибо не прошло после того времени, как причислиши меня в комплект, одной недели, как полку нашему досталось идти в Рогервик на караул, и я командирован был вместе с прочими офицерами, и должен был служить первую службу. Таким образом, отправились мы стеречь и караулить каторжных, и принуждены были там промучиться с целый почти месяц. По счастию, досталось мне при всем карауле править адъютантскую должность, которая была хотя и довольно трудна, однако выгоднее всех прочих. По крайней мере не был я принужден водить каторжных всякий день на мулю, и зябнуть там под дождем, снегом и ветром, ибо тогда осень была наиглубочайшая и время самое дурное но жил все в тепле и в караульне на гауптвахте. К вящему удовольствию моему случился тут командиром у меня быть другого полку капитан, человек весьма хороший, ласковый и дружелюбный. Мы тотчас с ним познакомились и он меня полюбил чрезвычайно, и никак того допустить не хотел, чтоб мне готовили особое кушанье, но я неотменно должен был пить и есть с ним вместе и довольствоваться его коштом, что по тогдашнему моему оскудению в деньгах было мне и не противно. Звали его Кирилою Алексеевичем Колюбакиным, и я ласки и дружбу его никогда не позабуду. Два только обстоятельства мне досаждали и сначала меня весьма обеспокоивали. Первое было то, что я должен был в каждое утро и в каждый вечер ходить в острог и во всех казармах перекликать по списку всех каторжных поименно. Сие составляло в самом деле комиссию весьма скучную и я долго не мог к сему привыкнуть, но наконец и сие мне сделалось сносно. Я затвердил их списки почти наизусть и любовался еще согласием их странных имен, оканчивающихся по большей части на ‘енко’ как например: Ванко, Терещенко, Осип Григоренко, и так далее. Другое обстоятельство было то, что сии злодеи стравили было меня вшами. Не успело несколько дней пройтить, как проявилось на мне такое множество вшей, что все платье мое наполнено было ими, так что они мне покоя уже не давали. ‘Господи помилуй! говорю я, откуда такая пропасть взялась? никогда со мною этакой беды не бывало?’ — Терплю я день, терплю другой, терплю и третий, но наконец не стало уже мочи более, количество вшей на мне не только не уменьшалось, но со всяким днем увеличивалось еще более. — Что за диковинка! говорю я и бранюсь на слугу своего, что не может он однажды хорошенько всех их выбрать и перебить. ‘Что, сударь! ответствовал он мне, я и сам не надивлюсь вшам этим. Кажется выберешь все платье чисто начисто, а на завтра опять столько ж, и дьявол их знает откуда они берутся’. Сим образом не знали б мы долго что с ними делать, если б не избавил нас от сего зла один тутошний житель, пришедший по случаю к нам в караульню. Он, увидев нас суетящихся о сем деле и недоумевающихся, захохотал и сказал мне: ‘Э, барин! вы конечно еще не знаете, откуда эти вши берутся? Это, сударь, вам каторжные подрадели’! — ‘Как каторжные?’ спросил я, удивившись, сего человека. — ‘Вы конечно, ответствовал он, от них не остерегаетесь в то время, как вы их перекликаете и стоите под их койками?’ — Ну! что ж? спросил я еще большие удивившись, — я конечно стою под их койками, ибо весь потолок ими в казармах увешан. — ‘Ну, сударь! так оттуда-то они их на вас и спускают’. — Что ты говоришь? не правду ли? ‘Конечно так, и это у них давнишнее обыкновение’, сказал он. — Ах, проклятые, закричал я: дам же им за это хорошую баню! — ‘Нет, сударь, ответствовал мне он, а извольте ходить перекликать лучше в епанче и с шляпою с распущенными полями, а то все вы от них не избавитесь, в шляпе же и синей епанче скорее можно выбрать’. Обрадовался я чрезвычайно, узнав сие бездельничество и поблагодарив сего человека за совет: в тот же день, употребив более осторожности, поймал одного бездельника, мечущего на меня вши, и велел дать ему за то слишком более ста ударов, ибо бить их состояло в моей власти. После ж того не только стал ходить в казармы их в епанче и шляпою с распущенными полями, но и становиться для переклички их в такое место, где б надо мною не было висящих их постелей и коек, и чрез самое то от сего зла избавился.

Впрочем, как мы пробыли тут целый почти месяц, то имел я случай узнать Рогервик в подробности. Он составлял всю мою бытность изрядное местечко, имеющее в себе несколько сот домов и одну церковь. По большей части жили в нем промышленники, ставящие каторжным потребные к содержанию их припасы. Звание свое получил он от острова Рогера, лежащего на море против самого сего места, а Виком называется тот уезд или берег, где оный был построен. Построению оного и содержанию каторжных в сем месте было известное и великое намерение императора Петра Великого, чтоб построить тут гавань, а со временем на острове Рогере город. И подлинно, если б намерение сие могло б совершиться, то была бы тут гавань, не имеющая себе почти подобной. Но жаль, что непреоборимые препятствия делали тому помешательство, и не подавали надежды, чтоб когда-нибудь могла она быть сделана. Работа каторжных состояла в ломании в тутошнем каменистом береге камней, в ношении их на море и кидании в воду, дабы сделать от берега до острова каменную широкую плотину, которую они назвали ‘мулею’. Но сего-то самого сделать было и не можно, ибо как скоро от берега поудалились, то пришла не только превеликая и более нежели на 30 сажен простирающаяся глубина, но и дно морское было так гладко и каменисто, что не можно было никак утвердить основания. Не успеет подняться большая буря, как в один час разрушит и снесет все то, что лет в пять накидано было. Уже были опускаемы тарасы и деланы разные другие выдумки, но ничто не помогало, но все остановилось в одной поре. Совсем тем сделано было уже тогда сей ‘мули’ более двухсот сажен.

Каторжных водили на работу окруженных со всех сторон беспрерывным рядом солдат с заряженными ружьями. А чтоб они во время работы не ушли, то из того же камня сделана при начале мули маленькая, но не отделанная еще крепостца, в которую впустив расстанавливаются кругом по валу очень часто часовые, а в нужных местах бекеты и команды. И сии то бедные люди мучатся еще более нежели каторжные. Те по крайней мере работая во время стужи тем греются, а сии должны стоять на ветре, дожде, снеге и морозе, без всякой защиты и одним своим плащом прикрыту быть, а сверх того ежеминутно опасаться, чтоб не ушел кто из злодеев.

Собственное жилище их построено в самом местечке и состоит в превеликом и толстом остроге, посреди которого построена превеликая и огромная связь, разделенная внутри на разные казармы или светлицы. Сии набиты были полны сими злодеями, которых в мою бытность было около тысячи, некоторые жили внизу на нарах нижних или верхних, но большая часть спала на привешенных к потолку койках. Честное или злодейское сие собрание состоит из людей всякого рода, звания и чина. Были тут знатные, были дворяне, были купцы, мастеровые, духовные и всякого рода подлость, почему нет такого художества и рукомесла, которого бы тут наилучших мастеров не было и которое бы не отправлялось. Большая часть из них рукоделиями своими питаются и наживают великие деньги, а не менее того наживались и богатились определенные к ним командиры. Впрочем, кроме русских были тут люди и других народов, быль французы, немцы, татары, черемисы и тому подобные. Те, которые имел более достатка, пользовались и тут некоторыми множайшими пред другими выгодами: они имели на нарах собственные свои отгородки и изрядные каморочки, и по благосклонности командиров не хаживали никогда на работу. Видел я тут также и славного Андреюшку, который некогда под именем ‘Христа’ играл в Москве странную ролю и вскружил у многих господ совершенно их голову, мужичонка пакостной и ни к чему годный и ему вместе с апостолами его доставались всего чаще от солдат толчки и побои. Все без изъятия они закованы в кандалах, по примеру прочих, и многие имеют двойные и тройные железа, для безопасности чтоб не могли уйтить с работы.

Смотрение и караул за ними бывает наистрожайшими, но инако с сими злодеями и обойтится не можно. Выдумки, хитрости и пронырства их так велики, что на все строгости несмотря находят они средства уходить как из острога, так и во время работы и чрез то приводить караульных в несчастье. Почему стояние тут на карауле соединено с чрезвычайною опасностию, И редкий месяц проходит без проказы. Однако мы свой месяц отстояли благополучно и ничего худого не воспоследовало.

Но я уже отяготил вас, любезный приятель, повествованием о сих злодеях, из которых каждым сослан сюда верно не за пустое, а за великие злодеяния, и теперь время уже рассказать вам что-нибудь повеселее и смешное.

Возвращаясь в свои квартиры, имел я себе попутчика и в дороге товарища, а именно самого того г. Колюбакина, с которым мы стояли вместе в карауле, ибо как ему в полк свой мимо самой почти нашей квартиры ехать надлежало, то согласились мы ехать вместе. Подъезжая к нашей квартире вздумалось нам с ним порезвиться и с князем моим сыграть небольшую комедию. Князя моего он столько ж коротко знал, сколько и я, и почитал его себе хорошим приятелем. Долго мы думали, чем бы над ним подшутить, и наконец решились написать фальшивый от полку в нашу роту приказ и оных нарядить его в команду, ведая что сие наиболее его вздурит и тронет. Не успели мы вздумать, как тотчас сие и сделали. Мы остановились в последней корзине и сочинили сообща приказ, предписав князю наистрожашим образом в оном, чтоб он по получении неотменно чрез час из квартиры выехал и явился б в штаб для отправления его в команду, о которой по прибытии объявится. Наступившая ночь поспешествовала нашему умыслу: мы послали к нему приказ сей с незнакомым ему солдатом и настроив оного что ему делать и говорить, велели, подав, подтвердить приказание, сами ж следовали за ним и пришедши пешком стали смотреть все происхождения, сквозь окошко. Князь лежал тогда растянувшись на постеле и находился в спокойнейшем состоянии, как вошел к нему солдат и приказ подал. Не успел он его прочесть, как началась наша комедия: ни с другого слова, вскоча, матерном он и полковника и всю полковую канцелярию. Это было первое явление. Потом подскочил он к солдату, взял его за шивороток и закричал: ‘Да не с ума ли они все там сошли? давно ль я был в команде?’ — ‘Я сударь не знаю, ответствовал солдат, но мне что велено, то я и донес’. — Донес! подхватил князь, — так поди ж ты назад и скажи им всем, и полковнику-та и адъютанту: С ума-де вы спятили все! — вот-де что князь велел вам сказать. — Не еду я, — болен я! Вот какая беда! поезжай им в правду через час, а куда — нелегкая знает! — ‘Мне велено, вашеблагородие, сказал тогда солдат, вам доложить, чтоб вы ни под каким видом не отговаривались’. — О такой сякой! завопил тогда князь, и бросившись опять на солдата затопал ногами: Еще и ты стал мне досаждать. Поди! слышишь ли и скажи что я тебе велел и плюнь им в глаза. Сказав сие вытолкал он его вон. Мы со смеху надседались все сие видя и слыша и насилу могли утерпеть, чтоб не захохотать во все горло. Князь, прогнав солдата, начал опять читать приказ и вновь бранить и проклинать и полковника и канцелярию и все команды в свете, потом стал он шагать взад и вперед по горнице и сам с собою говорив: ‘Ну! что ты изволишь? как не поедешь? как сделаешь ослушание? и чем отговоришься? Но о! чтоб вам все черти на шею, проклятые! — Изволь, поезжай у них ночью и ломай себе голову’. Мы велели тогда опять войтить солдату и спросить, что ж приказать изволит. Не успел он войтить, как князь опять на него оборвался и говоря ему: ‘Да поди ж ты, проклятый, от меня прочь’, толкал опять его в двери, потом кричал слуге и велел лошадей готовить. В самое сие время вошли мы как бы тогда только с дороги и будто не зная ничего, спрашивали, что он так сердит и что за бумагу в руках держит. ‘Да как, братцы, не сердиться, отвечал он в превеличайшей будучи досаде: в последней команде был я, а теперь, нелегкая их побери, опять посылают. Поеду! разругаю! разбраню и полковника и весь причет его’. Тогда не могли мы более утерпеть, но захохотали во все горло и тем комедию сию кончили. Князь догадался, что это мы его обманули, и обрадовавшись начал сам хохотать вместе с нами, хваля и браня нас за нашу выдумку.

Несколько дней после сего сделалась было у меня с князем другая шутка, которая на шутку худо походила, а именно, я чуть было наповал не застрелил моего товарища. Сие случилось следующим образом: однажды сказали мне, что на дворе сидит у нас великое множество ворон и галок. По молодости моей, захотелось мне выстрелить по них из ружья и застрелить нескольких, хотя не было мне в них ни малейшей нужды. Ружье у нас стояло всегда в горнице, в углу подле дверей, для подобных сему случаев. Итак, схватил я его и стал смотреть, заряжено ли оно или нет, а увидев, что было оно не заряжено, кричал чтоб скорее сыскали порох и дробь, а сам между тем выбежал на двор, чтоб посмотреть на птиц и приметить, где они сидели. Князь мой лежал тогда растянувшись на постели, но не успел я выттить, как вскочив с оной и сыскав порох и дробь, зарядил того момента ружье превеликим зарядом и поставив по прежнему в угол лег опять на постелю. Я всего того, будучи на дворе, не знал, и не видал, и потому пошед в горницу и увидев ружье на прежнем месте, и князя по прежнему лежащего на кровати, ни мало не сомневался, что оно еще не заряжено, а потому ни с другого слова схватил ружье, хотел посмотреть, есть ли в кремне огонь, и как я за минуту до того вскрывал только полку, да и в дуло ружья дул, то и не ума мне было раскрыть вторично полку, но я взведя-таки курок, для узнания хорош ли в кремне огонь, спустил его благополучно. На ту беду не догадалось ружье и осекнуться, но выпалило изрядным образом, и, что всего хуже, в самого князя.

Какой ужас меня тогда поразил, того изобразить я не в состоянии, довольно я оцепенел и не вспомнил сам себя, а особливо увидя князя с превеликим воплем с кровати вскочившего и не меньше моего испугавшегося. Дробь, отскочив от стены, прыгала тогда по полу и я не понимал, как всё это сделалось, ибо знал, что ружье было не заряжено. Долго не могли мы промолвить ни единого слова, наконец князь мой захохотал во все горло и сказал: ‘Тьфу какой! застрелил было меня чистехонько’. Тогда опамятовался я и обрадовался несказанно, что вреда ему никакого не сделалось. Дроби некоторая часть в него хотя и попала, но по счастию не трафила ни одна дробинка в лицо и руки, а только в тулуп, и потому оный не прошибла: большая же часть пролетела на вершок выше его и попала в стену. Радуясь неведомо как, что избавился от такого нечаянного несчастия и беды, не верил долго я его уверениям, что он не ранен, а наконец благодарили мы оба Бога и дивились нечаянности сего случая. Он сказывал мне, что он ружье без меня зарядил, а я не понимал, как мог он так скоро успеть, ибо отсутствие мое и двух минут не продолжалось, одним словом, мы оба были виноваты. Я — тем, что не посмотрел на полку, он — тем, что мне не сказал, а с другой стороны оба и правы: я — тем, что верно знал что ружье не заряжено, и потому не имел причины ничего опасаться, а он тем, — что мне сказать не имел времени, ибо все сие окончилось меньше, нежели в одну минуту. К тому ж, хотя и видел он, что я ружье держу прямо на него дулом, и около замка шишляю, но ему думалось, что я оправляю кремень или полку, со всем тем, беда была от меня очень недалече, и сам Бог похотел меня от нее помиловать и избавить, ибо надобно знать, что расстояние между мною и князем было только чрез горницу и очень недалече. Итак, если б ружье было на палец ниже наклонено, то бы попало ему всем зарядом прямо в лицо и совсем бы его изуродовало или бы еще до смерти убило, в которых случаях весьма изрядно б заплатил я ему за его обо мне во время болезни моей дружеское попечение. С того времени полно мне стрелять по воронам, я оставил сию охоту другим, и приключение сие не могло долго у меня из головы выттить, хотя и кончилось единым смехом.

Вскоре после того отшутил и он мне сию шутку, но только не таким, а смешным образом, и напугал меня насмерть. Я уже выше упоминал, что он охотник был до излишней рюмки водки, однако сие с ним не всегда равно было, по пристрастие сие действовало иногда более, а иногда менее. Одним словом, он пивал более запоем, и когда случится сие, то уже несколько дней сряду бывал он мне худым и скучным компаньоном. Таковое несчастье случилось со мною несколько дней после упомянутого происшествия. Принесло к нам, несколько человек гостей из стоящих ближе прочих к нам знакомых офицеров, и как в полках за лучшее препровождение времени считается брать почаще и носить кругом рюмки, то были они князю моему добрые товарищи. Одним словом, в оба те дни, которые они у нас пробыли, не помнили они, дни ли были или ночи, и гуляли так хорошо, как лучше требовать не можно. Наконец, к великому удовольствию моему, уехали они, однако скука моя чрез то не окончилась. Князь был тем еще недоволен, но получив повод продолжал и без них один потятивать, и сие продолжалось до того, покуда показались ему в глазах мальчики. Тогда поверил я тому, что человек действительно до сей крайности допиться может. Но сие удостоверение стоило мне дорого, потому что я насмерть перетрусился и перепугался. На третий или на четвертый день случилось мне войтить в его горницу, где он один пьяный расхаживал. Но каково было мое удивление, как он вдруг тогда закричал: ‘Вон они! вон они!’ и того момента вскоча со стула, на который было присел, бросился в угол к печи. Остановил я его, и с удивлением спрашивал, что это такое и кого он видит? Но он, не ответствуя мне, рвался только у меня из рук и указывая рукою за печь, кричал беспрестанно: ‘Вон они!… эк их сколько!… вот ужо я вас!… Чего вам хочется!…’. Тогда оцепенел я сие услышав и, будучи с ним один, не звал, что начать и делать. Мужичина был он хотя тонкий, но превеликий и сильный, и будучи притом несколько кос, имел и в добрую пору лицо не весьма приятное, а тогда, сделавшись от пьянства совсем развращенным, казался еще гораздо страшнейшим. Не трудно мне было заключить, что он выпился с ума и что ему кажутся в глазах мальчики и черти, о коих я слыхал прежде, да и от самого его, что сие с ним уже не впервые, а случалось и прежде. Но как бы то ни было, но на меня напал тогда страх и чрезвычайная робость: я боялся и от него идтить и при нем остаться. Я силился его держать сколько мне можно было, но как, наконец, силы мои ослабели, и я не мог уже никак с ним сладить, он же беспрестанно рвался, кричал, говорил нелепую, указывал, грозил, скрежетал зубами, а притом глаза и весь взор его сделался дик и страшен, то начал я кричать и звать людей на вспоможение. Но сих, к несчастию, не случись тогда не одного во всем доме нашем — все они ушли убирать и поить лошадей, ибо сие было почти уже в сумерки. Но наконец прибежали они, и тогда оставив я все церемонии, велел его силою положить на постель и лежать принудеть. Он попротивился было несколько и начал барахтаться, однако, как силы его были в изнеможении, то не трудно было нам с ним сладить. Однако всю почти ночь принуждены мы были его караулить, и я всю ее не мог заснуть крепко ни на минуту, ибо мне то и казалось, что он опять вскочил и либо над собою, либо над нами что-нибудь худое сделает.

Но по счастию, не было от него никакого более беспорядка. Сон овладел вскоре после того всеми его чувствами, и он, заснув, проспал целые почти сутки, как убитый.

Между тем постарался я прибрать у него остальные все напитки и замкнул их за свой ключ. Князь, проспавшись, был в наижалостнейшем состоянии. Не евши и не спавши целые трои сутки, сделался он таким развращенным и столь ослабевшим, что я сам над ним сжалился, и дал ему несколько вина, чтоб опохмелился. Он признавался в своем беспорядке, досадовал сам на себя и на негодную свою привычку, и будучи притом добросовестнейший человек, приносил мне тысячу извинений, и просил, чтоб я впредь до такой крайности его не допускал, но отнимал бы и уносил от него все напитки, а буде бы стал он слишком барабошить, то без дальних околичностей велел бы его связать и положить насильно спать, уверяя, что он за то не только не будет сердиться, но станет благодарить сам. Однако я могу сказать, что нам не доходила до того никогда надобность. Он сам был с того времени гораздо воздержнее и осторожнее, и я в таком состоянии никогда уже более его не видал.

Сим кончу я сие письмо, сказав, что я, напоминая сие, благодарю и поныне небеса, что они в жизнь мою сохранили меня от сего порока. Между тем уверив вас в моей дружбе, остаюсь и проч.

ЭКЗЕРЦИРОВАНИЕ.

Письмо 32-е.

Любезный приятель! Несколько дней спустя после упомянутого в последнем письме странного происшествия с князем, моим товарищем, получил я от полка повеление, чтоб я, приняв команду, следовал в Ревель для принятия на полк провианта. Сия была моя вторая служба, и как дело сие было немудреное, то исправил я сию комиссию как должно, и езда взад и вперед в Ревель сопряжена была тем с меньшею скукою, что мне самому в Ревеле побывать была собственная нужда, ибо, кроме прочих покупок, надлежало мне и порядочно еще обмундироваться, а деньги тогда у меня уже были, ибо я взял вперед за целую треть первого государева жалованья.

В бытность мою в Ревеле, не случилось со мною ничего особливого. Покуда команда моя принимала провиант, упражнялся я в закупании для себя разных вещей, заказал себе сшить новый мундир и исправлял прочее, что было надобно. В сие время, между прочишь, не позабыл я и о удовольствовании своего пристрастия или, паче сказать, охоты и склонности к книгам, которая час от часу увеличивалась во мне более. Еще с самого приезда моего в сей город не упустил я тотчас спросить, нет ли в нем книжной лавки, и как мне сказали что есть, то при первом случае полетел я как на крылах искать оной. И в какой радости был я, увидев превеликую лавку, наполненную всю переплетенными книгами, но, к сожалению моему, не русскими, а все иностранными. Со всем тем жадность моя к книгам была так велика, что я готов бы был все их закупить, если б то было возможно. Но как казна моя была умеренна, то удовольствовался я, употребив на покупку книг не более трех или четырех рублей. Книги, купленные мною при сем случае, были немецкие и состояли в нескольких романах, кроме одной, в которой вмещались хиромантическая и другие подобные тому любопытные науки. Сию увидев, не хотел я ни под каким видом с нею расстаться и готов бы дать за нее чего бы лавочник с меня ни потребовал, столь много и высоко почитал я тогда сию науку, и, купив ее, мнил, что я приобрел себе великое сокровище.

По возвращении на квартиру, первое мое дело было читать сию книгу и учиться по ней хиромантии. Я так ее полюбил, что положил неотменно перевесть ее на русский язык, что тогда же почти и начал. Я трудился в том почти всю остальную часть зимы, и мне было не скучно, потому что имел новое и приятное препровождение времени. Каков был сей мой перевод, того подлинно не могу теперь сказать, для того что несколько лет спустя после того, узнав пустоту и неосновательность сей науки, рад я был, что один приятель почти неволею у меня его отнял, а помню только то, что книжка сия была изрядная, наполненная множеством рук и других рисунков.

Между тем, как все сие происходило, окончился 1755 год, в начале же последующего обрадован я был уведомлением о приезде в полк моего зятя. Он привез вместе с собою и сестру мою, что наиболее и было причиною моей радости. Я поехал тотчас к ним, и свидание с сестрою не прошло у нас без слез. Она поздравляла меня офицером и радовалась моему благополучию. С того времени езжал я к ним нередко и живал у них иногда по неделе и больше. Они стояли также на небольшом подымзке, лежащем неподалеку от большой мызы Адо, в которой стоял тогда наш штаб и полковник, и хотя место сие от квартиры моей было неблизко и мне всякий раз верст более 80 переезжать надлежало, но как сестра меня любила чрезвычайно и я был у нее всегда наиприятнейшим гостем, то путешествия сии не были мне никогда скучны, и я езжал в сей путь всегда с удовольствием. Сверх того имел я в дороге и особливое упражнение, которое сокращало мне путь и вкупе меня много увеселяло, как упомяну я о том вскоре.

Некогда в бытность мою сим образом у зятя, имел я особливое и чрезвычайное удовольствие видеть гокуспокусное или фиглярное искусство. Не видав никогда до сего времени сего мастерства, не мог я оному довольно насмотреться, оно показалось мне очень чудно и непонятно, а любопытство мое узнать, как сие делается, было так велико, что не давало мне покоя до тех пор, докуда я не нашел средства не только узнать, но и сам оному выучиться. Один унтер-офицер полка нашего, бывший тогда в команде у моего зятя, веселил нас показыванием сих хитростей. Он научился тому, не знаю по какому-то случаю, у одного жида и весьма долго не соглашался никак открыть мне все свои тайности, сколько я ни убеждал его о том моими просьбами. Однако, наконец, как обещал я ему постараться доставить ему сержантский чин, то удовольствовал он мое желание. Не могу изобразить, какое удовольствие имел я тогда, как увидел и узнал, что все мнимые мною непостижимости составляли сущие безделицы и зависели единственно от некоторого проворства рук и от фальшивых инструментов, так всему тому и научиться не великого труда стоило. Я и в самом деле в самое короткое время все перенял и был тем так доволен, что о исполнений обещания своего всячески начал стараться и, при вспоможении зятя моего, действительно упросил полковника, чтоб бедняка сего пожаловать в сержанты, которого чина он поведением и исправностью своей был и достоин. Таким образом от самой безделицы сделался он счастлив. В благодарность за сие, сделал он мне еще одну и, по тогдашнему времени, весьма приятную для меня услугу. Имел он у себя список с трагедии ‘Хорева’. Сию трагедию знал он всю наизусть, и не знаю по какому случаю, умел так хорошо ее декламировать, как лучший актёр. Таковыми декламированиями некоторых мест из оной увеселял он нередко и зятя, и сестру мою, и меня. Мне все сие было в диковину, и как я никогда еще театральных представлений не видывал, то мне сие полюбилось так, что захотелось самому выучиться прокрикивать стихи и таким же образом с жестами делать декламации. Я стал просить у него трагедию сию списать, но он так был учтив, что оную мне подарил, а сверх того узнав, для чего она мне была надобна, поучил несколько и декламированию, и всем тем удовольствовал меня чрезвычайно. Трагедия сия навела на меня множество хлопот, ибо как мне она полюбилась до бесконечности, то захотелось мне ее таким же образом выучить наизусть для декламирования, и в сем-то твержении оной упражнялся я обыкновению дорогою в переездах моих из квартиры до сестры моей и оттуда обратно.

Кроме сих обоих происшествий, памятно мне еще третье, и довольно смешное, случившееся с зятем моим во время такового же пребывания моего однажды у него. Были мы с ним в один день ввечеру одни дома, ибо сестра моя ездила с другою офицерскою женою куда-то в гости и еще не бывала обратно. Я ушел от зятя в другую половину его хоромец, которая была чрез сени, и, по обыкновению своему, занимался с вышеупомянутым сержантом, учась у него декламировать и прочему, а зять мой сидел один в большой своей комнате, в тулупе и колпаке за столом, и наклонившись, нечто мастерил и делал, ибо и он любил также всегда в чем-нибудь упражняться. Две свечи стояли пред ним, и тогда вдруг видит он нечто странное и необыкновенное. В комнате у него начало мало-помалу светлее становиться. Сперва было ему сие не гораздо чувствительно, но как чрез минуту свет сей увеличился даже до того, что в горнице его так светло сделалось, как бы от пяти или от шести свеч, то удивился он сей чрезвычайности и не знал, что бы это значило. Он глядит в ту, глядит в другую, глядит в третью сторону, глядит вперед и назад и вокруг себя, но ничего не видеть. ‘Господи помилуй!’ говорит он сам себе и крестится: ‘что это за диковинка!’ Робость и некоторое род ужаса нападает на него. Он вскакивает со своего места, осматривается вокруг, еще раз глядит по всем углам и на потолок горницы, не горит ли где чего, но ничего не видеть, а свет увеличивается еще больше, и что того удивительнее — разливается власно как от него самого. Чудится он сему и не постигае Второпях бежит к дверям своей спальни, которая была в комнатке, смотреть, нет ли там чего, но видит, что там и свечи нет и как ночь темно. Но каков ужас и удивление поражает его, когда, переступив в оную чрез порог, видеть вдруг и всю ее освещенную и освещенную от себя. — ‘Христос с нами!’ крестясь обеими руками говорит он: — ‘что это такое, уж не чудо ли со мною какое делается? уж не явление ли какое? Куда ни пойду, от меня сияет и светит?’ Не понимает он сего и чудится, и робее Наконец бежит к сенным дверям, растворяет оные, кличет меня по имени, кричит людей, зовет скорей к себе и повторяет крик столь уразисто, что мы, бросив все, бежим к нему в горницу. Но какое удивление меня поразило, как я взглянул на него! — ‘Батюшка ты мой!’ завопил я: — ‘что это такое с тобою?’ — ‘Чего, братец, и сам я уже не знаю!’ ответствует он. — ‘Да чего не знать! кричу я, у вас голова горит’, и бегу к нему сдергивать с него колпак его, горящий светлейшим пламенем. В самый тот момент затрещали у него на голове волосы, ибо дошло уже и до оных, он хватает себя за голову, обжигает руки, срывает колпак, бросает на пол и крестяся говорит: ‘Фуй какая пропасть! Как это он, проклятые, меня перестращал, и как это не приди мне в голову, что он горит!’ — ‘Да как, разве вы это не знали?’ спросил я с удивлением и затаптывая колпак ногами. — ‘Чего, братец! мне и в мысли сего не пришло, а вижу только свет от себя и удивляюсь: поверишь ли, братец, вообразись мне, уже не чудо ли и не явление ли какое со мною делается. То-то я вас и кликал!’ Услышав сие, покатился я со смеху. Он сам последовал мне в том же, и мы посмеялись и прохохотали тому весь вечер. Проклятая кисточка на колпаке, загоревшаяся от свечи в то время, как он сидел нагнувшись, произвела весь сей пожар и наделала вам неведомо сколько смеха. Сестра надрывалась от смеха и хохотала, как, приехав, услышала о сей проказе и не могла надивиться, как не мог он догадаться по дыму и запаху, но случившийся на ту пору у зятя прежестокий насморк, для которого он и в гости не поехал, был тому причиною.

Но я, рассказывая вам сии мелочи, удалился уже от нити моего повествования. Теперь, возвращаясь к оному, скажу, что в начале сего года имел я и другое удовольствие. Люди приехали ко мне из деревни и привезли ко мне и запаса и денег довольное количество, которым последним наиболее я был рад, потому что претерпевал в них давно уже опять недостаток. Вместо дядьки моего оставил я у себя тогда другого человека, по имени Ермака, отца нынешнего моего садовника Бабая, но который не многим чем лучше был прежнего, ибо, по несчастию, был такой же пьяница, как тот, а только рукомеслом сапожник.

С приближением весны и наступлением великого поста, получило мы себе новое упражнение. Загорающаяся уже около сего времени в Европе славная семилетняя война побудила и наш двор, для всякого непредвиденного случая, велеть укомплектовать всю армию и все полки рекрутами. Набор оных происходил с великим поспешением внутри государства, и около сего времени пригнаты они были к нам. Мы получили в роту свою сих новых и стриженых солдат более сорока человек, и их надлежало нам к весне выучить всей военной экзерциции. Князь поручил сию комиссию мне, которую я охотно на себя и принял, ибо могу сказать, что до всякого рода военной экзерциции был я чрезвычайный охотник, к тому же был тогда и наивожделеннейший случай оказать мне в том свою способность. Во всей армии переменена была тогда вдруг вся экзерциция. Граф Чернышев, бывший тогда полковником в Санктпетербургском полку, выдумал сию новую и прославил тем свой полк во всей России. Поелику экзерциция сия была апробована императрицею, то к нам во все полке присланы были превеликие печатные диспозиции мне описания как экзерциции, так и всем прочим маневрам, и браты были со всех рот в штаб нарочные для обучения флигельманы.

Таковая новость была мне чрезвычайно приятна. Я, прочитав сию диспозицию несколько раз, ловил ее совершенно, но досадно мне было то, что не присланы были еще к нам планы маневрам. Но как мне чертить и рисовать не учиться было стать, то старался я уже сам оные по единому описанию сделать, и, начертив довольно изрядные, украсил я их разноцветными картушами. Сим прославился я несколько в полку своем: всяк хотел их видеть и знать, как маневры должны производимы быть в действо, ибо многие из одного описания без планов разобрать и понять никак были не в состоянии.

Что касается до обучения солдат, то не одних рекрутов, но и всех старых солдат должно было совсем вновь переучивать, ибо вся экзерциция была от прежней отменная. Я прилагал о том неусыпное старание. Рота наша должна была еженедельно к квартире нашей собираться, и тут учил я ее почти денно и нощно. По счастию, удалось мне найтить средство обучать их без употребления строгости и всяких побой. Я вперил в каждого солдата охоту и желание скорее выучиться и искусством своим превзойти своих товарищей. Одним словом, они учились играючи, и я, обходясь с ними ласково и дружелюбно, разделяя сам с ними труды и уговариваниями своими довел их до того, что они учились без роптания, но охотно и сами старались о том, чтоб скорее выучиться. Для скорейшего достижения до того, установили они сами между собою, не давать тому прежде обедать, кто не промечет без ошибки артикула. И для меня было весело смотреть, когда они, сварив себе каши и поставив котел, не прежде за оный садились, как став наперед кругом оного и не прометав ружьем самопроизвольно всего артикула. Сим средством обучил я всю свою роту в самое короткое время и довольно совершенно. Солдаты были мною чрезвычайно довольны, ни один из них не мог жаловаться, чтоб он слишком убит или изувечен был, ни один из них у меня не ушел, и не отправлен был в лазарет, или прямо на тот свет, напротив того, имел я то удовольствие и награду за труды мои, что при выступлении в лагерь получил от полковника публичную похвалу, ибо как он стал все роты пересматривать и нашел, что наша рота была обучена всех прочих лучше, то был так тем доволен, что расхвалил нас с князем, отдал во весь полк о том приказ и велел всем прочим ротам брать нашу себе в образец и столь же хорошо обучиться прилагать старание. Сие было хотя прочим ротным командирам не весьма приятно, но они причиною тому были сами, некоторые из них, хотя не меньше нашего об обучении своих рот старались, но будучи уже слишком строги, только что дрались, но тем не только что солдат с пути сбивали, но многих принудили бежать или иттить за увечьем в лазарете. Другие не разумели сами хорошенько сей новой экзерциции, а потому не могли и об обучении солдат с успехом стараться.

Но я возвращусь несколько назад. Таким образом, в сих упражнениях препроводили мы достальную часть зимы и начало весны и имели довольно дела. Князь по возможности своей помогал мне в моих стараниях, и я командиром сим был крайне доволен. Он обходился со мною не так, как с подчиненным, но как с равным себе товарищем или лучше сказать другом, и ничего без моего совета почти ее делал. Я сам его любил и почитал, и старался во всем соответствовать его ко мне дружбе и ласкам, словом, мы жили довольно спокойно и весело. Одна только святая неделя была обоим нам скучна, ибо как случилась она в самым разрыв воды, то за половодью и за реками не можно было не только в штаб, но и никуда ехать, и мы принуждены были сидеть дома и в день пасхи сам отправлять заутреню и часы. Князь был у меня вместо попа, а мы с ротным писарем отправляли дьячковскую должность, и по своему уменью распевали себе как надобно. По счастию, имели мы у себя канон пасхи, и это был один только раз в моей жизни, что я в сей великий и радостный праздник не был ни у заутрени, ни у обедни.

Вскоре после того, как реки несколько послили, писал ко мне зять мой, что сестра моя отправляется в деревню, и чтоб я приехал с нею проститься.

Желание видеть в последний раз сестру мою принудило меня, несмотря на всю распутицу, ехать в штаб. Но как тогда ни на санях, ни на телеге ехать было не можно, то поехал я верхом, взяв слугу с собою. О езде сей я для того упоминаю, что она едва было не сделалась мне пагубна, и я во время оной находился в смертельной опасности и чуть было не лишился жизни. Сие случилось следующим нечаянным образом.

Едучи туда, принужден я был переезжать более шести рек, из которых иные были довольно велики и быстры. Некоторые переправлялся я на плотах, а чрез иные не инако, как в брод переезжать принуждено мне было. Между сими находилась одна, которая была довольной и сажен до двадцати простирающейся ширины. Однако нас уверили, что она не глубока, и что нам вброд переехать ее можно было. Со всем тем послал я наперед слугу своего проведать, но как она в самом деле нашлась неглубока и воды в ней только по брюхо лошади было, то переехал я ее благополучно и доехал до сестры своей без всякого препятствия. Препроводив у нее несколько дней, распрощался я с нею и поехал обратно на квартиру, и как дорога и реки были мне уже знакомы, то и ехал я себе спокойно и без всякой опасности. Наконец, приехал я к вышеупомянутой реке и, ни мало не осмотрись, пустился на лошади чрез оную. Но в какой ужас я пришел, как, отъехав несколько сажен, увидел, что вода была гораздо быстрее против прежнего, да и весьма была глубже. Как в первый раз мы переезжали, то была она и в самом глубоком месте только лошади по брюхо, а в сей раз мы еще и до половины с мелкой стороны не доехали, как стала она уже гораздо выше брюха, и мои ноги уже все в воде были, а лошадь едва могла идтить и противиться быстрому стремительству воды. Обмер я тогда, испужался, и тогда только, а не прежде, вздумали мы с слугою своим догадаться, что вода в реке в сии дни весьма много прибыла, чего мы, въезжая в нее, ни мало и не приметили. Но что было тогда уже делать? Назад возвращаться было уже некогда. Мы переехали уже более половины, и оставалось вам сажен восемь только ехать. Стоять и размышлять за ужасною быстриною было также некогда. Итак, думая, что по крайней мере глубже уже не будет, как мы тогда были, положили ехать далее. Однако мы с слугою своим очень изрядно обманулись. Вода прибыла без нас более полутора аршина, и потому не успели мы еще с сажень отъехать, как лошадь моя вдруг оплыла, и я окунулся почти весь в воду. Тогда не вспомнил я сам себя и, призввая всех святых на помощь, понуждал только лошадь скорее плыть, но течение и быстрина к сему берегу, где реки самое стремя находилось, было так велико, что моя лошадь не в состоянии была оной противиться, и ее понесло тотчас к низу. Легко можно вообразить, в каком смертельном страхе я тогда находился. Я видел всю опасность тогдашнего случая и, отчаявшись жизни, поднял великий вопль. Но что мог оный мне помочь? Место сие было самое пустое, и жилья близко никакого не было, следовательно, и помочь некому. Я просил только помощи от слуги и без памяти кричал: ‘Ах, Яков! ах Яковушка, голубчик! Ахти! что делать? Ах, смерть наша!’ но моего Якова самого несло таким же образом за мною, и он сам находился не в меньшей опасности, и только мне твердил, чтоб я держался за холку и за гриву лошади крепче. К вящему несчастию видели мы, что и берега были в том месте, куда нас несло, столь круты, что хотя бы приплыли мы и к берегу, так взъехать и пристать было бы не можно.

Долго мы сим образом, отчаявшись в жизни своей, плыли, и нас снесло вниз более ста сажен. Лошадь моя несколько раз принуждена была окунаться, и я с нею, но, по счастию, она была сильна и, противясь сколько можно стремлению воды, старалась приплывать к берегу. Два раза приближались мы к оному, но ни однажды не могла она за глубиною и крутизною берега выбраться, но принуждена была пускаться опять плыть вниз по воде. Сие пуще еще приводило нас в ужас, и я не знаю, что бы с нами воспоследовало, если б сам Бог не восхотел избавить нас от смерти и потопления, ибо, наконец, усмотрели мы небольшой кустарник на берегу и держались сколько можно, чтоб нам его не проплыть. По счастию, успел я за него ухватиться, и чрез самое то помог лошади утвердиться на ногах в том месте, где, по счастию, берег был положе других мест, да и глубина не столь велика. Таким образом выдралась она кое-как на берег и вывезла меня с собою, а за мною выехал наконец и слуга мой.

Сим образом освободившись от смертельной опасности, имели мы причину тогда радоваться и приносить Богу тысячу усерднейших благодарений. Могу сказать, что радость при таких случаях бывает столь велика, что ее изобразить не можно, и о величине оной может только тот прямо судить, кто сам бывал в подобных сему опасных обстоятельствах.

Не успели мы собраться с духом, как началось у нас тужение о том, что мы все обмокли и не осталось на нас ни одной почти сухой нитки. Вода с обоих нас текла тогда ручьями, но по счастию, была тогда погода теплая и день красный. Итак, надеялись мы, что не озябнем до приезда до ближней корчмы, и стали поспешать к оной. Но не все наше горе еще миновалось. Не успели им несколько отъехать, как слуга мой вспомнил, что у нас в тороках был сахар. Сестра отпуская меня надавала мне множество всяких вещей, и между прочим отпустила со мною целую голову сахару. ‘И, барин! закричал тогда луга мой, ведь сахар-то у нас небось весь подмок’. — ‘Небось, что подмок, — отвечал я, посмотрим-ка!’ Как мы думали, так и сделалось. На сахаре нашем бумага уже скорчилась, и он, будучи долгое время в воде, имел время намокнуть изрядным образом. Одним словом, из него текло изрядным ручейком. Что нам тогда было с ним делать? мы развернули его из бумаги, но голова и конического своего вида уже не имела, но на половину уж растаяла. ‘Бедненькая! говорил я тогда смеючись и с горя: что нам с тобою начать и что делать? Ешь, Яков, сколько можешь, говорил я слуге, и подай мне несколько’. Но я не мог его много съесть. Яков мой также поел, поел, но скоро сказал, что более не хочет и что ему уже тошниться начинает. Со всем тем мокрого сахара еще много было. Но что нам с ним было делать? спрятать его было не можно, положить не во что. Наконец снял я с слуги шляпу и положил в нее, чтоб по крайней мере довезть нам ее до корчмы, где мы ее корчмарю отдать хотели, но не успели мы отъехать несколько сажен, как на встречу нам один чухна. Рады мы не ведомо как были, его увидев, думая отдать сахар наш ему и тем освободиться от бремя, которое нам обращалось уже в тягость, но которое, однако, бросить нам жалко было. Но тут началась истинная комедия и заставила нас хохотать и смеяться. Мы — отдавать чухне сахар, но чухна от нас пятится и не берет.— Мы ему толковать, что это сахар, сахар, что это хорошо, чтоб он отнес своим детям, но чухна слов наших не разумеет, а сахара от роду не видывал и не знает. Горе нас и смех тогда пронимал. Я говорю чухне по-немецки и твержу ‘цукер, цукер’, но он и того не разумеет, но смотрит на нас только исподлобья и от нас пятится. Досадно мне наконец стало, я начал его принуждать силою и ему грозить, ежели он не возьмет, но чухна от нас бежать. Что нам было тогда с таким глупцом делать? Насилу, насилу уговорили мы его, чтоб он остановился. Тогда показывали мы ему своим примером, что это есть можно и что хорошо и сладко, и кое-как уговорили, чтоб он отведал и немного съел. Тогда, расчухав, узнал он, что мы его не обманываем, и взял сахар не только от нас беспрекословно, но по чухонскому манеру благодарил нас еще, говоря: ‘атью мала сакса’, и я надеюсь, что детям своим принес он домой великую радость. Что касается до нас, то мы, расставшись с ним, продолжали путь и, доехав до корчмы, принуждены были тут почивать, чтоб пересушить все свое платье, на утро ж возвратились мы в квартиру свою благополучно.

Сие было последнее приключение во время стояния нашего на сих квартирах, ибо вскоре после того выступили мы в поход, как о том в последующем письме будет упомянуто, а между тем остаюсь и прочая.

ЛАГЕРЬ ПРИ РИГЕ.

Письмо 33-е.

Любезный приятель! В теперешнем письме опишу я вам таким же образом наше летнее или лагерное житье, как в предследующем письме описал вам наше зимнее стояние на квартирах. Не успела весна вскрыться, как прислано было в полк наш повеление, чтоб ему иттить в Лифляндию и стоять сие лето лагерем по близости главного лифляндского города Риги. По причине приближающейся, и в Европе уже начавшейся войны велено было к сему пограничному городу нашему собраться не одному, а многим полкам и почти всей армии, и слухи уже носились тогда, что нам идтить на помощь к цесареве и воевать против короля прусского, но достоверно того мы еще не знали. Итак, хотя расстояние от Ревеля до Риги было и немалое, и путь нам предложил неблизкий, но мы радовались по крайней мере тому, что нам не стоять при Рогервике и не иметь опять дела с каторжными.

С квартир своих выступили мы, по обыкновению, в половине мая месяца, и все роты собрались и соединились уже на пути вместе, и тут тотчас учинен был всем им тот смотр, о котором упоминал я в предследующем письме и который мне толико был лестен. Поелику для сего смотра и свидетельствования всех рот стояли мы тут дня три, то имел я в сие время случай еще спознакомиться со многими новыми офицерами, прибывшими к полку в минувшую зиму, в особливости же свел я отменную дружбу с одним поручиком, по имени Михаилом Емельяновичем господином Непейцынымъ. Сей человек получил ко мне с первого свидания отменную склонность, и как он был весьма хороших свойств, то полюбил и я его, и могу сказать, что мы во все продолжение службы нашей были между собою друзьями.

Поход наш простирался чрез город Пернов, который мне давно хотелось видеть, однако я не нашел в нем ничего в особливости примечания достойного. Городок он небольшой немецкий, лежащий на брегу Балтийского моря, и довольно изрядный, но несравненно меньше и хуже Ревеля. Впрочем, во время продолжения сего похода не было с нами ничего особливого. Мы шли без дальнего поспешения, и как тогда было наиприятнейшее вешнее время, то иттить нам было довольно весело. Таковые переходы из одного места в другое в мирное время в самом деле ее только не трудны, но и увеселительны, а особливо для офицеров. Переходы делаются всякий день небольшие, два дня идут, а третий берется на отдохновение, места под лагери занимаются хорошие и обыкновенно на лугах, снабденных всеми выгодами, только дежурные и немногие офицеры, прочие же все совершенно свободны и могут ехать где хотят и на чем кому угодно, то есть, верхом ли или в своих колясках и кибитках. Но в сих последних езжали мы только по ночам, да и то ленясь вставать рано и в то время, когда отправляются обозы, но досыпая в оных до света. Впрочем же у всякого офицера была верховая лошадь, и на них ехали мы по произволению, где хотели, и обыкновенно компаниями по поскольку человек вместе. Тут разговоры, смехи, шутки и издевки составляли наше дорожное упражнение и сокращали нам короткие наши путешествия. Как скоро попадется нам какая корчма на дороге, которыми, как известно, во всей Эстляндии и Финляндии все дороги, так сказать, унизаны, то заезжаем для отдохновения в оную, находим тут другую компанию офицеров, пьющих либо чай, либо завтракающих, либо играющих в карты и курящих табак. Мы сообщаемся с оными и либо также предпринимаем что-нибудь делать, либо посмеявшись и побыв с ними вместе, продолжаем далее свое путешествие, ищем в корчмах иной компании, приобщаемся к оной и, согласясь, едем вместе и забавляемся совокупно. Между тем повозки наши продолжают путь с обозами и, приехав гораздо прежде нас, разбивают нам палатки, варят есть, и мы, приехав, находим уже обеды готовые, едим и после обеда отдыхаем, а там посещаем друг друга в палатках и занимаемся разными упражнениями, покуда, наконец, ночь не рассеет нас опять по нашим повозкам и палатками. В самое и такое время, когда случалось быть дежурным и вести полк, ехать при оном было не скучно, солдаты обыкновенно идут почти играючи, и воздух гремит от распеваемых ими в разных местах громких песен. Словом, в походе таковом не можно никогда почти ощущать скуки, а таким точно образом шли и мы тогда, и весь сей поход окончили и препроводили с удовольствием. Одно только обстоятельство причинило нам некоторую досаду, и было то во время отдохновения нашего при Пернове. Обе наши гренадерские роты были как-то неукомплектованы рекрутами, и надлежало их укомплектовать из наших мушкатерских рот, и выбрать к тому наилучших и виднейших людей из всей роты. Сей-то выбор производим был в помянутое время и произвел всем нам великое неудовольствие. Нельзя довольно изобразить, как досадно ротному командиру, когда отнимают у него лучших людей из роты. Мне отнимание сие в особливости и наиболее потому было досадно, что я столько трудов прилагал к обучению оных. Признаюсь, что мне оных так было жаль, что всячески упрашивал адъютанта и других, от кого тогда сей выбор зависел, чтоб не брали у меня тех, которые в особливости были мне надобны, и давал обещание им сам за то служить, власно так, как бы солдаты были мои подданные. И могу сказать, что по сим просьбам моим рота наша отделалась счастливее прочих.

Наконец, чрез несколько недель, пришли мы в назначенное нам для лагеря место. Оное лежало верст за двадцати от Риги и неподалеку от реки Двины при мызе Пребстингоф. Поелику тогда все полки стояли неподалеку друг от друга и город Рига наполнен был генералами, то всякий полк старался перещеголять других как экзерцицией, так порядком и украшениями своего лагеря. Мы должны были последовать им в том и, расположивши лагерь свой наипорядочнейшим образом, во всей форме старались также украсить оный по возможность. Наилучшее украшение состояло тогда в пирамидах и в убирании, так называемых, ротных улиц. Всякий ротный командир старался перещеголять в том других и украшал улицу роты своей коликое можно, усыпая ее разными песками и выкладывая дерном разные фигуры и украшения. Легко можно заключить, что я был в сем случае не из последних. Я хотя и не был еще ротным командиром, но как князь, по известным своим порокам и беспечности, во всем на меня положился и ротою не столько он, сколько я правил, то, пользуясь искусством своим в рисованье, употребил я все, что мог, к лучшему украшению нашей ротной улицы, и могу сказать, что была она всех лучше и составляла сущий цветник, расположенный со вкусом и украшенный так, что всякому в глаза метался и побудил многих перенимать у меня. Но как все сии украшения не могли нас защищать от суровости ветров и стужи, и в палатках целое лето жить было несколько жутко и скучновато, то второе наше попечение было, чтоб как-нибудь обострожиться. Всякий офицер, который сколько-нибудь был в достатке, старался сгородить себе какую-нибудь избушку, а солдаты начали копать и делать себе землянки. Итак, не успело несколько недель пройтить, как позади полку явилась вдруг уже изрядная деревенька. Я имел у себя также изрядную светличку, которую солдаты нашей роты в одну неделю для меня построили, ибо надобно знать, что хотя бы я мог стоять опять вместе с князем, или, того лучше, с моим зятем, но как мне не хотелось служить никому в отягощение, а хотелось всего паче иметь совершенную свободу упражняться в том, в чем мне хочется, чтоб не мог я иметь никакого в том помешательства, то и решился стоять один и вести собственное свое хозяйство. Светличка у меня была такая хорошенькая: два было в ней окошечка с бумажными рамами, а кровать, небольшой складной столик, скамеечка и складное стульцо составляли мои мебели. Я мог в ней себе сидеть и читать и писать спокойно.

Сим образом стояли мы тут все лето и все его препроводили в беспрерывных учениях и экзерцициях, ибо как вся армия готовилась к походу, то все генералы старались о приведении ее в лучшее состояние, и потому стали делать у нас то и дело смотры, и мы должны были иметь частые строи и всегда к ним готовиться. Для меня все было сие наилучшее увеселение, ибо был столь страстен к экзерцициям, что ружье у меня почти из рук не выходило, и на левом плече от ударов ружьем было всегда синее пятно. Но сие и приобрело мне ту честь, что я почитался тогда в полку наилучшим знатоком и экзерцицмейстером, а притом и исправнейшим офицером. Почему, при случающихся полковых учениях и при делании маневров или эволюций, и поручалось мне всегда важнейшее место и нужнейшая комиссия. Все тогдашние резервы бывали тогда обыкновенно под моею командою. Сам полковник был мною очень доволен и советовался всегда со мною как что, и какую например эволюцию сходственно с диспозициею делать. А как между тем и планы были к нам новым майором привезены, то принужден я был оные им толковать и рассказывать как что надобно. Один только помянутой новый майор шел несколько против меня и не хотел учиться у подкомандующего офицера. Но скоро при одном случае принужден был и сей со стыдом в незнании своем признаться, и победа сия была для меня тогда очень важная, а именно:

Случилось однажды быть полковому учению, и господа наши штабы положили в тот день делать батальон-каре новым манером. Не успели они начать, как я, увидев что они не то делают, что надобно, подошел к помянутому майору и говорил: что совсем не так надобно. Но сей высокомысленный человек не только не хотел меня слушать, но дал на меня еще окрик и велел идтить в свое место, и делать то, что велят, а он уже и без меня знает, что делать. Досадно мне тогда сие было и я раскаивался, что сие сделал. Однако скоро имел удовольствие видеть высокоумие его низложенным, ибо он со всем своим мнимым уменьем так полк спутал, что вместо желаемого батальон-каре вылился настоящий хаос, и вышло ни то, ни ce и такая путаница, что полчаса требовалось к тому, чтоб полк опять в порядок поставить. Все офицеры, слышавшие мое представление, смеялись тогда нашему майору. Он сам стыдился своим незнанием и неуменьем и признавался, что не так сделал, и как он был человек не гораздо мудреный, то и высокоумие его не далеко простиралось. Одним словом, он до того дошел, что приехал ко мне, извинялся что меня не послушал и просил, чтоб я взял на себя комиссию, полк расчесть и сказать каждому взводу, куда которому иттить и что делать. Я склонился охотно на сие предложение, и по моему указанию полк помянутой батальон-каре так хорошо сделал, как бы давно оный умел. Сам майор любовался тогда тем, и с того времени были мы с ним хорошими друзьям.

Итак, при помощи моей, довели господа штабы полк наш до нарочитого и такого совершенства, что при всех делаемых генералами смотрах приобретал он себе немалую похвалу и благодарность.

Сим образом препровождал я свое время, отчасти занимаясь учением солдат, а отчасти своими книгами, о которых никак я не позабывал, но большую часть праздного своего времени упражнялся либо в чтении оных, либо в переводе чего-нибудь. Один роман, купленной мною в Ревеле, называемый ‘Пикархус’ и похожий несколько на ‘Жилблаза’, прельстил меня так, что я начал его испытывать переводить, и упражнялся в том в праздные часы. Однако за всем тем не оставлял я посещать и сотоварищей моих, офицеров, а особливо наиболее меня любящих и таких, которые не в одном гулянья и делании пуншей упражнялись, но были порядочного и хорошего поведения, а нередко имел удовольствие видеть их и у себя, приходящих ко мне для препровождения времени. Словом, мы жили и препроводили все лето довольно весело.

Пред окончанием лета случилось было со мною одно нечаянное и досадное приключение, от которого я чудным и удивительным образом избавился, а именно: для приумножения армии набирали тогда вновь четыре гренадерских полка, под именем первого, второго, третьего и четвертого, и для укомплектования оных выбирали из всех прочих пехотных полков самых лучших людей и офицеров. Нашему полку досталось комплектовать второй гренадерский полк, почему мы хотя и не хотели, но принуждены были расстаться с самыми лучшими людьми. Из самой нашей роты взято было человек шесть самых проворнейших. Но сие хотя мне и досадно было, но не таково, как последующее обстоятельстве, что с ними надлежало в тот же полк отправить и четырех человек самых лучших офицеров. Капитан назначен был к тому г. Хомяков, но не успели его назначить, как требовал он у полковника, чтоб в числе прочих трех отправить и меня с ним.

Сердце у меня замерло, как я о том услышал. Полки сии были хотя славные и для многих лестные, но мне и слышать о том не хотелось, чтоб с своим полком расстаться, и я чувствовал в себе некое непреоборимое нехотение иттить в гренадерский полк, как меня оным ни прельщали и ни уговаривали. Самое сие было причиною, что я бросился тотчас к полковнику, стоявшему тогда в помянутой мызе Пребстингоф, и просил его всем образами, чтоб меня не отправлять. По счастию, полковнику самому не хотелось со мною расстаться, итак, хотя присланным для сего выбора и дано было великое полномочие и дозволено выбирать и требовать кого хотят, однако кое-как и всеми неправдами меня в полку удержали. Я обрадовался тому чрезвычайно и не мог с покоем дождаться, покуда они уехали.

Но радость моя недолго продлилась. Не успел г. Хомяков в новый полк прибыть, как граф Чернышев, бывший уже тогда генерал-майором и имевший о формировании сих полков попечение, спрашивал его, нет ли еще в нашем полку хороших и исправных офицеров. Г. Хомяков ни с другого слова сказал ему обо мне и расхвалил так, что граф тотчас послал к нам в полк ордер и велел меня прислать и выключить из полку немедленно. Мы о сем не прежде узнали, как по получении ордера. И ведомость сия была мне наипротивнейшая в свете, я проклинал тогда всю мою охоту к экзерциции и охоту к военному искусству и раскаивался уже в том, что так много успел в оном. Полковник сам тужил обо мне чрезвычайным образом, но говорил, что теперь уже он не в силах меня удержать, и послал ко мне самому с адъютантом тот ордер. Итак, казалось, что судьба моя была неизбежная и что мне никому уже помочь было не можно.

Но где не можно было человекам, там возможно было божескому обо мне Промыслу и святому его Провидению. Никто иной, как он избавил меня от сей напасти, нечаянность случившегося со мною тогда приключения довольно сие доказывало. Я и самый тот день, как приттить сему ордеру, поутру занемог, власно как нарочно, прежесточайшею лихорадкою, и адъютант с оным пришел ко мне в самое то время, как она наисвирепейшим образом меня трепала. Сперва подумали все, что я нарочно больной сказался, однако скоро от лекаря узнали о непритворности моей болезни. Признаюсь, что я в сей раз весьма рад был сей лихорадке и ласкался надеждою, что она меня избавит от гренадерского полка, что воспоследовало и в самом деле. Полковник представил графу Чернышеву, что я болен, и хотя от сего вторичным ордером приказано было всем полком меня осмотреть, но как нашлось, что я действительно болен, то и оставлен я был с покоем и не стали меня более требовать.

Не успела сия буря миновать, как вскоре потом я, при помощи лекаря, от болезни своей и освободился, так что я не более двух недель был болен, и, власно как нарочно для того, чтоб чрез то избежать от гренадерского полка. Я удивлялся тогда сам нечаянному сему случаю, но после имел великую причину заключать, что в происшествии сем имел великое соучастие и божеский Промысл, восхотевший чрез то не только избавили, меня от великой опасности, но которую тогда предвидеть я был далеко не в состоянии, но сверх того, удержав меня в сем полку, преподать после случай быть в Кёнигеберге, где пребывание мое было мне толико полезно и выгодно, ибо надобно знать, что в бывшую потом прусскую войну помянутому второму гренадерскому полку досталось на баталии стоять в таком опасном месте, что все почти офицеры были в нем побиты, и дошло даже до того, что всем полком командовал поручик. Итак, если б переведен я был тогда в сей полк, то не только б весьма легко мог бы и я в числе убитых быть, но и не попал бы никак и в Кенигсберг после.

Из прочих приключений, случившихся со мною во время стояние в сем месте лагерем, памятны мне только три, из которых одно меня настращало, другое удивило, а третие огорчило и досадило. Для любопытства расскажу я все оные.

Первое и настращавшее приключение было следующее. Пред наступлением осени прислан был в наш полк один артиллерийский офицер для освидетельствования наших пушек и всех, как патронных, так и гранатных ящиков. Свидетельству сему надлежало производиму быть чрез стрелянии из пушек, кидание из мортирец маленьких бомб и разных ручных гранат, дабы видеть, в хорошем ли состоянии в них трубки. Мне, как великому охотнику до стрельбы, восхотелось быть при сем свидетельстве, но сколь раскаивался я в своем любопытстве, когда помянутый офицер, в то время, как дошло дело до пробования ручных чугунных гранат, стал предлагать мне, яко лучшему из всего полку офицеру, чтоб я взял из рук его гранату и, зажегиши, кинул. Я оцепенел при сем предложении, и нечаянность сия так меня поразила, что я не знал, что делать. Отказаться от сего было дурно и постыдно, а принять на себя сию комиссию казалось весьма опасно и бедственно, ибо неизвестно было, хороша ли была в гранате трубка и не испортилась ли от долговременного лежания. Я боялся, чтоб не разорвало ее, проклятую, у меня в руках и меня не убило, и потому немного и усомнился взять оную у него из рук, но как он стал меня далее убеждать, уверяя, что при том никакой опасности нет, то за стыд принужден был у него ее принять и, скрепя уже сердце, зажечь и бросить. Не могу изобразить, с каким ужасом размахивал и с каким напряжением всех сил бросал я сию окаянную гранату, стараясь отшвырнуть ее колико можно далее, дабы она по разорвании и там не могла черепами своими достать до того места, где мы стояли. Но сколь стыдился я потом сам в себе, когда увидел, что все дело сие кончилось шуткою и смехом, и что весь мой страх был по пустому, ибо офицер употребил против нас обман и заставил меня бросать гранату пустую и с одною только трубкою, без пороха, который, жалея гранаты, он наперед высыпал. По счастию никто страха и боязни моей не приметил, но все почли меня еще довольно отважным.

Другое и удивившее меня приключение составляет хотя сущую и такую безделицу, о которой не стоит почти и упоминать, но для меня безделица сия была так поразительна, что я ее во всю мою жизнь не могу никак позабыть: как и теперь дивлюсь еще и не понимаю, как это могло тогда случиться. Некогда посреди бела дня сидел и один в моей светличке за столиком своим под окном, и не помню на что, на распростертом на столе листе белой бумаги скоблил ножом кусок мела. Уже наскоблено было у меня оного довольно изрядная кучка, как вдруг увидел я, что от сильного напряжения ножом отломился от куска мела моего нарочитой величины кусочек и отвалился на наскобленный мел. В самое тот момент нечто понудило меня отвернуться и посмотреть зачем-то в окно, но как обратил я зрение свое опять на мел и хотел отломившийся кусок отложить прочь, дабы он с наскобленною мелочью не вешался, но глядь — куска моего тут уже не было! — Подумав сперва, что он замешался в мелочи, начал я его искать в оной, но как не нашел, то искал я его вокруг большого куска, и дивился куда он у меня делся, но мое удивление увеличилось еще более, когда не нашел я его нигде, ни на бумаге, ни на столе, ни в рукавах моего тулупа, в котором я сидел, ни под столом, ни на полу и словом нигде во всей моей светличке. ‘Господи помилуй! думал и говорил я несколько раз: куда это он у меня в один миг подевался, и так сказать, вдруг из глаз пропал. Никуда я не только не вставал, но и рук со стола не поднимал, и смахнуть мне его было некуда и некогда’. Но сколько я ни твердил ‘Господи помилуй! и что за диковинка’! но кусок этот сгиб да пропал, и я сколько все места ни перешаривал, но не мог его никак отыскать. Чудно мне сие весьма было и я начал уже сомневаться в том, подлинно ли он был и отломился: но отлом и негладкость того места на большом куске, где он отломился, ясно доказывали мне, что я в том не обманулся и что кусочку сему величиною с ружейный кремень быть надобно было, каковым я его и видел. Но все мое удивление было тщетно, ибо сколько я сему странному случаю ни дивился и сколько я и все люди мой оного для единой курьезности ни искали, но не могли никак найтить и принуждены были так сие дело оставить, почему самому и сделалось оно мне так памятно, что я его никогда позабыть не мог, как и поныне не знаю куда он тогда делся.

Третье и огорчившее меня, приключение, было уже гораздо поважнее обоих предследующих и состояло в том, что новому моему слуге, присланному ко мне из деревни, наскучилось жить при мне, может быть для того, что я с ним не дрался. Он вздумал от меня удалиться, пропив наперед с себя платье и весь скарб. Потеряние сего человека было мне более досадно, нежели горестно, ибо если б он имел хотя малейшую причину к побегу, то и говорить бы нечего было, но он не видал от меня ни единого щелчка во всю его при мне бытность, да и жил более в табуне. Совсем тем, не мог я с того времени получить об нем никакого известия и не знаю, в Польшу ли он ушел, или в какое иное место.

Пред приближением осени произошли у нас в полку некоторые перемены: несколько человек офицеров отправлены были в Польшу для заготовления провианта, а другие пошли в отставку. Между сими последними находился и поручик мой, вышеупомянутый князь Мышецкий. Он во все сие лето не правил почти ротою и не нес службы, отчасти за слабым своим здоровьем, а наиболее по известному за ним пороку, в который он погрузился опять слишком много. Итак, расстались мы тут с сим моим прежним товарищем, и я получил себе нового командира, поручика Коржавина, по имени Ивана Федоровича.

Наконец наступила глубокая осень и месяц октябрь, и нам в лагере стоять долее было не можно. Но как к военному походу в Пруссию на будущее лето деланы были уже тайные приготовления, то не распустили наши полки вдаль по зимним квартирам, но расположили все полки поблизости Риги, по так называемым кантонир-квартирам, или временным, стесненным, в которые мы вскоре и выступали.

Сим окончу я, любезный приятель, теперешнее письмо, а в последующем продолжу повествование мое далее, а между тем, остаюсь и прочее.

НА КАНТОНИР-КВАРТИРАХ

Письмо 34-е.

Любезный приятель! Предследующее письмо окончил я тем, что мы выступили с полком на кантонир-квартиры, а в теперешнем расскажу вам, где и каково нам было стоять на оных. Сии квартиры ассигнованы были полку нашему неподалеку от того места, где мы стояли лагерем, а именно за восемь только миль от Риги, в сунцальском, линбургском и леневальдском кирхшпилях. Штаб наш расположился на мызе Кастран, а мне, по несчастию, досталось стоять у латыша, или лифляндского крестьянина, ибо новый мой командир, г. Коржавин, был мне хотя также изрядный приятель, а сверх того по деревням сосед моему меньшому зятю, однако дружба его не простиралась так далеко, чтоб пригласил он меня стать на той же мызе, где стоял он сам, а может быть я и сам с ним вместе стать не согласился бы. Таким образом принужден я был довольствоваться латышскою избою, которая хотя выбрана была и самая лучшая из всех квартир, отведенных под нашу роту, однако все была не гораздо хороша, хотя уже и гораздо превосходнее всякого чухонского рая.

Приехавши в оную и осмотрев сие назначенное мне для зимы обиталище, горевал я и не знал, как мне быть, ибо это было в первый еще раз, что мне в черной и дымной избе жить досталось, однако не преминул я искать возможнейших способов, чем бы хотя несколько пособить своему горю. По счастью, подле сей избы нашел я не большой приделок сбоку, в котором у латыша покладена была всякая рухлядь и который служил ему вместо клети. Обрадовался я сему убежищу и положил основать свое жилище в оном. Я велел его очистить, но не знал, как пособить тому, чтоб мне было в нем не холодно, ибо к несчастию, был он холодный, да и ходили в него с надворья, а что всего пуще, и потолка в нем не было. Наконец вздумал я уговорить латыша, чтоб он прорубил в него из избы двери, также бы в стене и окно красное, в которое я тотчас сделал обыкновенную нашу бумажную окончину, и как все сие сделано было, то захотелось мне каморку мою убрать получше. Я перегородил ее полами от моей палатки, также обвешал ими и стены, а чтоб не сыпалось на меня с кровли, то сделал из рогож некоторый род потолка. Отделавши сим образом, мою комнату, начал я провождать в ней свое жилище, но могу сказать, что не без скуки: с одной стороны темнота, а с другой холод надоедал мне, и иногда гораздо. Но, до счастью, зима тогда еще не наступила, и осеннее время было еще довольно теплое.

Несколько дней препроводил я в сей моей мурье в совершенном уединении и в превеликой скуке, которую наиболее чувствовал оттого, что не имел никакого упражнения. Малое число книг, которое имел я, были все уже перечитаны, а писать или переводить, к чему я мало-помалу получал уже охоту, за холодом было неможно. По счастию, услышал скоро я, что жил неподалеку от той деревнишки, или паче, единичного двора, где я стоял, один мызник, с которым положил я как можно скорее познакомиться, дабы хотя чрез то получить случай к разбиванию своей скуки. Я тотчас к нему поехал, и мызник был рад, а особливо узнав, что я умею говорить по-немецки, ибо в минувший год, обходясь и разговаривая часто с теми из офицеров нашего полку, которые были немцы, и кои все были мне приятели, немецкий свой язык уже так понатвердил, что болтал им уже изрядно. Он изъявлял свое сожаление, что я имею столь худую квартиру, и извинялся, что пособить тому он не в состоянии. В самом деле, был он человек небогатый, и у самого его была только небольшая двоенка. Совсем тем был он изрядный и приятный человек, и я дружелюбием его был доволен. Мы свели с ним тотчас дружбу, и он просил меня, чтоб я ездил к нему как можно чаще. Я сие и не упустил делать, а особливо в рассуждени, что и близкое расстояние моего жилища от него много тому способствовало. Всякие раз, как я к нему ни приезжал, угощал он меня как хорошего своего приятеля, а поступкам своего мужа соответствовала и хозяйка, которая также была человек изрядный. Когда приезжал я к ним после обеда, то выговаривали они мне, для чего не приехал я к ним к обеду, и просиди, чтоб я вперед приезжал поранее, говоря, что хотя они люди небогатые, однако не надеются, чтоб я за их столом был голоден. Таковые и подобные сему поступки заставляли меня отчасу более иметь к ним почтения, и я признаюсь, что я завидовал благополучному и порядочному житию сей четы добродетельной. Оба они были люди очень еще нестарые, но в доме у них хотя не видно было ничего великолепного, но все было так чисто и прибористо, и притом наблюдался во всем такой хороший порядок, что я не мог довольно надивиться, как они с таким малым достатком и так хорошо и порядочно жить могу Стол их был также небогатый и состоял обыкновенно из нескольких немногих и простых кушаньев, но все они были так вкусны и хороши, что ни в которое время не вставал я голодным.

Таким образом, знакомство с г. Миллером (так назывался сей лифляндский дворянин) уменьшило гораздо мою скуку. Я езжал к нему очень часто и препровождал у него иногда по целому дню, а что более меня веселило, то нашел я у них маленькое собрание немецких книг, он охотник был до них, а потому и разговоры наши касались более до оных. Он хвалил мне те, которые читывал, особливо Клевеланда, а из тех, которые имел, давал мне любую читать для препровождения на квартире времени, и сие было для меня всего лучше. Словом, соседством сего дворянина был я очень доволен, и как дружбу его приобрело мне знание мое немецкого языка, то тут впервые увидел я, сколь он нам нужен и полезен.

Не успело несколько недель пройтить после приезда моего на сию квартиру, и только что я стал обживаться и привыкать к оной, как вдруг принужден я был ее переменить и ехать на другую. Поручика моего выбрали полковым казначеем и взяли в штаб, а я должен был принять команду над ротою, следовательно, и переехать на его квартиру. Сия перемена была не противна, ибо сколько я и ни привык к прежней моей квартире, и сколько знакомством г. Миллера был ни доволен, однако рубашка к телу ближе и холод у меня никогда не выходил из головы, новая же квартира была несравненно превосходнее и лучше прежней.

Таким образом отправился я тотчас туда и застал г. Коржавина дожидающегося меня, дабы сдать мне с рук на руки роту. Признаюсь, что сие обстоятельство льстило тогда моему честолюбию. Командование тогда в первый раз целою ротою и мысль, что я тогда властью равен был со всеми капитанами, и что был такой же, как и они, ротный командир, которые, как известно, в полках, по полковнике, наиважнейшие люди, веселила меня чрезвычайным образом, и я не мог долго довольно навеселиться, видев под окошком у себя фрунт, слышав бьющую у себя зорю и раздавая ежечасно разные приказы и повеления. Молодость моя была всему тому причиною.

Теперь опишу я новую свою квартиру. Она была на мызе Кальтебрун, называемой инако и Гнедин, и на такой, где жил и сам мызник, однако не в его хоромах, а в срубленных особливых подле хором низеньких светличках, которые были уже довольно хороши для квартиры ротному командиру.

Г. Коржавин, при отъезде своем, но преминул рекомендовать меня, яко своего преемника, господину мызнику. Мы пошли с ним к нему, и я имел уже на уме стараться познакомиться и свесть дружбу и с сим так, как с моим прежним соседом, однако мало надежды имел получить успех вожделенный. Г. Коржавин сделал мне об нем такое описание, которое было весьма невыгодно. Он изображал мне его дряхлым, угрюмым и суровым стариком, и сказывал, что он во все время своего тут стояния не видал от него ничего доброго. Я нашел его действительно стариком, у которого почти уже зубов во рту не было, а жену его так толсту, что я подобной ей женщины от роду не видывал. Все сие не предвозвещало мне ничего доброго, но, со всем тем, приняли он меня довольно приятно. Правду сказать, инако им принять и нельзя было. Они все, поневоле, принуждены были льстить господам ротным командирам, от которых иногда им много зла происходит, а сверх того, по-видимому, приятно было им, что я умел говорить по-немецки, следовательно, как я их, так и они меня могли разуметь наисовершеннейшим образом.

Проводив моего поручика, вступил я тотчас в новую мою должность. Мое первое старание было внесть в роте некоторые новые порядки, которые почитал я за полезные, а другие, которые, по мнению моему, казались излишними и ненадобными и служили только к отягощению солдат, оставить. Наибольшее мое попечение было о том, чтоб воздержать солдат от шалостей и своевольства, обыкновенно военным людям свойственным. И для того велел я собрать к себе всю роту под видом некоторой ротной надобности, а в самом деле, чтоб поговорить со всеми подчиненными своими полюбовную речь. Я сказал им прямо, что если они хотят мною довольными быть, и чтоб я с ними не дрался, то б не делали никаких шалостей, воровства и своевольства, в противном случае никакая вина прощена не будет. Напротив того, обещал им, что когда увижу от них в сем случае послушание, что, по всей возможности моей, буду и об них стараться, и без нужды их трудить и беспокоить не стану.

Сим и подобным сему образом удалось мне получить мое желание и все то, чего прочие ротные командиры со всею своею строгостью получить не могли. Ибо, не успел я немногих первых ослушников наижесточайшим образом наказать, а сверх того приказать, всех таковых без очереди на караул и в другие места посылать, как тотчас тишина и спокойствие восстановились, и я во всю зиму не слыхал ни от одного обывателя жалобы на моих солдат, напротив того, и самим солдатам сие напоследок слюбилось. Обыватели и хозяева их, не видя ничего от постояльцев своих противного, сделались сами к ним доброхотными и, по возможности своей, им во всем услуживали, а сие произвело наконец то, что солдаты сами меня за то благодарить стали.

Кроме удовольствия, которое я натурально оттого чувствовать был должен, имел я еще и другие оттого пользы. Ибо, во-первых, сам полковник был командою моею очень доволен и однажды сам мне выговорил, что удивляется тому, что от всех рот обезпокоивается он почти ежедневно жалобами, то от командиров на обывателей, то от обывателей на солдат и командиров, а моей роты власно как бы в полку не было, ибо он ни однажды еще не слыхал ни одной жалобы, ни от меня, ни от обывателей, где стоят мои солдаты, и, приписывая мне то в особенную похвалу, желал, чтоб он столь же мало мог обезпокоиван быть и прочими. Во-вторых, сам мой мызник был тем чрезвычайно доволен, которым не успел услышать о моем новом распоряжении и о наказании без всякой просьбы виноватых, как получил обо мне хорошее мнение в тотчас стал стараться об оказывании мне всякого благоприятства и дружелюбия. Сие послужило мне поводом к сведению и с сим стариком хорошего дружества. Мы тотчас с ним познакомились, и я не знаю, тихость ли моего права и поведения, или то, что, я никогда не наскучивал препровождать время с ним в разговорах, или иные какие обстоятельства были причиною тому, что он в короткое время меня очень полюбил и дружбу свою распространил даже до таких пределов, что я того никогда бы думать и ожидать не мог, а именно: как я однажды у него вечером сидел и, по обыкновению, с ними ужинал, без чего они меня никак не отпускали, то спросил он меня, доволен ли я своею квартирою? Я ответствовал ему, что по сие время не имею причины ни на что жаловаться. — ‘А мне, отвечал он на то: — кажется, напротив того, что она для вас беспокойна, и я желал бы для вас, г. подпоручик, сыскать какое-нибудь лучшее и спокойнейшее место: но не знаю, могу ли я вам тем угодить, что думаю. У меня есть, чрез сени, другая половина моих хором. Она стоит порожняя и никто в ней не живет. Мы согласились с женою ее для вас очистить и прибрать, и ежели вам угодно, то просим вас в нее из теперешней вашей квартиры перейтить, где, надеемся, что вы получите лучшее спокойствие, потому что она бывает очень тепла и спокойна’. — Я удивился сему нечаянному предложению и не успел еще начать приносить нм свои благодарения, как жена его подхватила речь и начала говорить следующее: — ‘А я, г. подпоручик, с своей стороны, желала бы, чтоб вы мне сделали одолжение, и не погнушались бы столом моим. Вы стоите одни и не имеете повара. На что ж вам и беспокоиться и убытчиться тем, чтоб для вас одних варили? Вы можете, если угодно, завсегда с нами обедать и ужинать и мы надеемся, что вы не будете никогда голодны’. — Новое сие предложение усугубило мое удивление. Я приносил им, мое благодарение и, для благопристойности, отговаривался от того говоря, что я их тем обеспокою и изубытчу. — ‘О, нет, г. подпоручик!’ пресекли они мою речь: — Какое это для нас беспокойство, и что за убыток. Мы, напротив того, будем тому рады. Стол у нас хотя небогатый, но, благодарить Бога, у нас семья, и нам для вас лишних блюд готовить не для чего. Пожалуйте, не отговаривайтесь, и сделайте нам всем это удовольствие’.

Легко можно заключить, что я не имел причины приносить дальних отговорок, а особливо узнав уже, что были они добрые и прямо чистосердечные люди, и что мне все сие не причинит никакого беспокойства. Итак, по коротким извинениям, согласился я на их просьбу. Не успел я дать им в том мое слово, как обрадовались они тому очевидно и власно, как бы какой находке, а добросердечный старик приметив, что я все еще тем совещусь, восхотел оказать мне еще новой опыт своего ко мне благоприятства и тем умножить еще более мое удивление. — ‘Постойте, г. подноручик?’ сказал он мне, потрепав дружеским образом меня по плечу: — когда на то пошло, так прошу и мне сделать такое ж удовольствие, как и жене моей. Она взялась попечение иметь о том, чтоб вы не были голодны, а и хочу взять на себя довольствовать лошадей ваших’. — ‘О, государь мой!’ прервал я ему речь, будучи тронут таким неожидаемым опытом дружества: ‘этого уж слишком много! И я, конечно, не допущу вас до такого убытка!’ — ‘Пожалуйста, государь мой!’ подхватил тогда сей добродушный старичок: ‘не говорите мне о убытках. Что это за убыток для меня? Вы имеете только три лошади, и они, конечно, меня не объедят. Бог даровал нам в нынешний год довольно овса и сена и они мне не столь дорого будут стоить, чтоб я убыток сей предпочел тону удовольствию, которое я буду иметь, сделав услугу такому человеку, которого люблю и почитаю, и который по истине того и достоин’.

Я благодарил его за такое хорошее обо мне мнение и хотел было далее еще отговариваться, по г. Розенстраух (так назывался сей честный старина), не слушая, превозносил меня только похвалами. Он называл меня тихим, постоянным, разумным и таким человеком, какого он редко из молодых видывал, и повторял много раз, что он мною и всеми моими поступками очень доволен. Одним словом, он заставил тогда меня самого себя, как красную девицу стыдиться, толь похвалы его были простосердечны и нелукавы. Наконец, имея при всей своей старости в себе еще остаток веселого нрава, захотел окончить все сие небольшою, но весьма благоразумною издевкою. — ‘Поверьте, г. подпоручик!’ сказал он мне улыбнувшись: — ‘я, живши на свете около осьмидесяти лет, имел довольно времени и случаев на людей насмотреться и узнавать, кто какого сложения и качества, и я вам признаюсь, что мы прежде не то об вас думали, покуда вас не видали, и беспокоились тем, что будет к нам стоять молодой и холостой человек, каковым вас нам описывали. Но как скоро я вас увидел и имел честь узнать, как все беспокойство мое миновалось. ‘Поверь, государь мой!’ продолжал он говорить, потрепав меня по плечу: ‘видна всякая птица по полету, и скоро узнать можно, кто к чему склонен. А в вас не нахожу я ничего такого, чтобы могло подать причину опасаться от вас чего-нибудь худого и благоразумию противного. Нет, не г. подпоручик! я вижу, что вы честный и такой человек, который знает, что есть честь, здравый рассудок и добродетель в свете, и готов за вас везде божиться, что вы одарены изящнейшим характером’. Я не знал тогда в скорости, что ему на сие ответствовать, но добронравный старик избавил меня от сей комиссии, сказав: ‘Ну, хорошо, г. подпоручик! Дело сделано, и говорить более не о чем. Я не приму никаких отговорок, и вы пожалуйте покушайте. Мы за разговорами позабыли есть, и вы будете у меня голодны!’

Сим окончился тогдашний наш разговор. Легко можно заключить, что я, простившись с сими честными стариками, с удовольствием пошел на свою квартиру. Совсем тем, не мог чтоб не помыслить о последних его обо мне словах, которые, как мне казалось, заключали в себе некую тайну. Но я легко мог догадаться, к чему они клонились и какая была причина была, для которой меня он опасался. Все дело состояло в том, что у него было пяти дочерей, которые все были уже взрослые и совершенные девицы. Почему толь близкое соседство молодого и холостого человека могло, может быть, наводить старикам довольное уже опасение и беспокойство. Но г. Розенстраух правду говорил, что я лишил скоро его сего беспокойства, ибо во все мои с ними свидания не мог он приметить во мне, ни малейшего вида волокиты, и потому с надежностью мог заключить, что я не принадлежу к числу тех молодых и ветреных людей, которые в мои лета за наилучшее упражнение себе почитают волокиту за прекрасным полом, но напротив того, что имею совсем другие склонности, как то и в самом деле было. Ибо признаюсь, что я мало обезпокоиван был известною и обыкновенною молодым людям страстью, но напротив того, с самого младенчества и как сам себя запомню, имел столь великий род застенчивости и был так стыдлив в обхождении с женским полом, что я не только чтоб сводить близкое знакомство или говорить, шутить и играть с ними, но и пристально смотреть на них стыдился. Мне казалось все дурно и стыдно, и одним словом, я был сам не свой, когда случалось мне бывать в компании с молодыми девицами, а той компании не было для меня тяжелее, когда принуждено было разговаривать с оными. Коротко, я бегивал их как огня и доходил иногда почти до дурачества. Дурно ли сие или хорошо было, того уже я не знаю, а только то мне известно, что сия стыдливость называется философами предохранительною добродетелью, приносила мне в жизнь мою тысячу польз и выгод, и, одним словом, спасла меня от многих пороков и, может быть, от множества несчастных и противных приключений и я имел причину более довольным быть, нежели досадовать на то, что таков стыдлив был смолоду.

Таким образом, все обхождение мое с дочерьми сего мызника было сходственно с вышеписанным изображением моего нрава. Я обходился с ними очень удаленно и не только никогда не изъявлял желания ознакомиться с ними ближе, и не только не начинал никогда заводить с ними шутки и разговоры, но и говаривал с ними только тогда, когда они меня о чем-нибудь спрашивали и мне, по необходимости, уже отвечать им надлежало. А наиглавнейшие мои разговоры и препровождение времени было с стариком, который при всей своей старости был наиприятнейшим и разумным человек, и я не наскучивал с ним говорить по нескольку часов сряду. Сие всего более старику во мне и полюбилось и для самого того и получил он ко мне в короткое время столь великое дружество, что оказал вышеупомянутые опыты оной без всякого моего в том домогательства и старания.

Таким образом, разымшляя о последних его словах и находя тому причину, усматривал я, что в них не одни только похвалы моему поведению, но вкупе и некоторый род предварительной загадки заключался, и что слова сии клонились и к тому, чтоб я и впредь таким же образом себя вел, и не принудил бы их в принятом обо мне хорошем мнении обмануться, и в оказанном мне дружелюбии и услугах раскаиваться. Я дивился тогда благоразумию моего старика и, усмехнувшись, сам себе говорил: ‘Пожалуй, старичок дорогой, не безпокойся! Не на такую птицу ты напал, которая бы твой милый покой нарушать и тебя тем огорчить похотела, чего ты опасаешься. Мы сами от того, как от огня бегаем! Куда нам затевать излишнее!’

Совсем тем размышление сие произвело тот плод, что я положил с того времени впредь, о соблюдении поступок и поведения моего в надлежащих пределах благопристойности и благоразумия, особливое и возможнейшее прилагать старание. Я рассуждал о будущем моем житье и о гораздо ближайшем к ним соседстве. А приходило мне также и то в голову, что я ежедневно буду находиться с ними, и иметь случай их видеть и говорить, следовательно, и гораздо ближе ознакомиться с ними. Самое сие меня несколько и тревожило. — Я слыхал, что можно и против воли своей влюбиться, а дочери г. Розенштрауха не таковы были дурны, чтоб не могли никому вперить к себе любовного пламени. Некоторые из них были довольно хороши, и хотя ни одну из них не можно было почесть красавицею, но все до одной были разумные и очень хорошо воспитанные девушки, самое сие меня некоторым образом и устрашало и озабочивало. Я боялся, чтоб и против хотения и желания своего не попасться в какие-нибудь сети. А особливо опасался я одной из середних, которую звали Елеонорою, и которая превосходила всех своих сестер и красотою и разумом, и приятностью своих поступков и обхождения.

Совсем тем, возлагал я великую надежду на свою застенчивость и несмелость, о которой думал, что она не допустит меня никогда до близкого и короткого с ними обхождения, которое, как известно, обыкновенно питает и возжигает любовь, когда бы оная, например, и зачалася. Сверх того, положил я иметь всегдашнюю осторожность и примечать за действиями своего сердца, также убегать всеми образами без нужды с ними свиданий, а особливо случаев быть и говорить с ними наедине.

Все сие мне очень много и помогло, но со всем тем не знаю я, было ль бы сие одно в состоянии сохранить меня от искушение, если б не соединились к тому по счастию и другие обстоятельства, а именно: во-первых, не имел я во все время стояния моего тут ни единого случая, чтоб быть мне не только с одною из дочерей г. Розенштрауха, но и со всеми ими одному без них, отца и матери вместе, потому что сии очень мало, а старик по старости своей и вовсе никуда не выезжал и не выходил. Во-вторых, обхождение в доме не было никогда так вольно, чтобы можно было мне ходить по произволению своему по всем комнатам, но я довольствовался всегда сидением со стариками в одной, в той же побочной комнате, где жили его дочери, никогда нога моя по бывала. В-третьих, ко мне в половину они очень редко и то разве все вместе с отцом или матерью иногда на часок прихаживали, а когда я к ним приходил, то было сие обыкновенно либо к обеду, либо к ужину, и тогда сиживал я неотлучно от старика моего. В-четвертых, и что наиважнейше. обстоятельством почесть можно, не было с обеих стороне ни малого о том старания, чтоб сводить ближайшее знакомство. Дочерям Розешнтрауха можно было ту честь приписать, что все они были девушки не ветреные, но постоянные, и во всех своих поведениях наблюдали кротость и благопристойность, почему и со мною, когда мы уже более знакомы стали, обходились они, хотя ласково и приятно, однако никогда не делала ни одна из них ниже малейшего вида, какой-нибудь непозволительной девушки поступки. Один только случай помню я, который некоторым образом окритиковать, однако опять и беспристрастным почесть можно, а именно:

Случилось однажды, что старик после обеда лег спать, а я сидел со старухою и дочерьми, но и ее не знаю зачем-то из горницы позвали. Тогда, выходя, она говорила дочерям, чтоб они, между тем, говорили со мною, чтоб было мне не скучно. Так случилось, что ближе всех ко мне была тогда вышеупомянутая дочь ее, фрейлина Нора, так называли ее полуименем. Она, подошедши ко мне, стала подле окошка и, разговаривая со мною не помню о чем, стала колоть булавкою бумажку, которою случилось залеплена быть разбитая за день пред тем окончина. Меня догадало спросить ее, что это она делает и на что прокалывает окончину? ‘А вот, господин подпоручик, сказала она мне: извольте-ка посмотреть: что это такое, и хорошо ли?’ — Я встал посмотреть, но в какое удивление пришел, увидев, что она наколола связанное вензелем мое имя и фамилию. Я застыдился тогда и притворясь сказал, что я не разберу, что это такое. — ‘Нельзя этому статься!’ ответствовала она мне: ‘что вы не разобрали чье это имя?’ — Я не знал, что ей тогда на сие ответствовать, но, по счастию, вошла тогда опять ее мать и разговор наш прекратила. Совсем тем, каково сие и невиновно, может быть, было, однако я несколько дней стыдился взглянуть на нее. Вот сколь стыдливость моя была велика!

Но я возвращусь к продолжению порядка моей истории, от которого я нечувствительно удалился. Таким образом, дня два после бывшего у нас с господином Розенштраухом приятного разговора, перешел я в новоотведенную мне квартиру и нашел ее гораздо спокойнейшею пред прежним жилищем. Я имел для себя изрядно убранную, просторную и теплую комнату, а для людей моих была особливая комната тут же. Но что для меня всего было приятнее, то отделялась сия половина от прочих хором сеньми, имеющими на двор особливой выход, а внутри себя небольшую кухню, из которой обыкновенно покои тапливались. Итак, посредством сих не было с прочими покоями и другою половиною хором никакого сообщения, а ежели надлежало ходить к мызнику, то принуждено было обходить двором под окнами с одного крыльца на другое.

Сим кончу я теперешнее письмо и сказав вам, что я есмь и прочая.

В МЫЗЕ КАЛЬТЕБРУН

Письмо 35-е

Любезный приятель! Таким образом, но особливому счастию получив весьма спокойную и едва ли не выгоднейшую квартиру пред всеми прочими ротными командирами, простоял я на ней всю тогдашнюю зиму, не имея ни малейшей ни в чем нужды и недостатка. Житье было светло, тепло и покойно, стол был у меня готовый, лошади ели не мое, а что всего было лучше, то и в приятном обхождении не имел недостатка и скуки никогда не чувствовал. Всем сим обязан я был с одной стороны дружбе г. Розенштрауха, а с другой порядочному своему поведению, а более всего знанию немецкого языка.

Теперь опишу я вам, любезный приятель, подробнее мою жизнь и все мои в сем месте упражнение. Поутру, встав и напившись чаю, отправлял я когда случались, кое-какие ротные дела и раздавал потребные приказания. Исправив все, что касалось до моей должности, садился я за свой столик, принимался за перо и бумагу и начинал свою работу. Она состояла в продолжения того перевода одного немецкого романа, о котором упоминал я уже прежде, и который начал и бытность еще в лагере под Ригою. Книга сия имела собственный титул: ‘Малослыханная и бедственная жизнь и похождения Якова Пакартуса, бывшего потом милордом в Англи’. По неимению лучших, полюбилась она мне более для того, что была веселее прочих, и походила несколько на Жилбаза или Робинзона-Круза. Я и тогда перевел уже ее несколько, а тут продолжая с таким успехом, трудился над переводом и переписыванием оного набело, что получил две нарочитой величины книжки, однако окончить мне ее за потерянием самого оригинала не удалось. Как приходило время обеда, то, накинув кафтан, хаживал я вполовину моего хозяина обедать с ними, ибо г. Розенштраух неотменно того требовал. Равно как и лошади мои на другой же день должны были быть на его же содержании и конюшне, и люди мои только их чистили.

Обедывало нас всегда изрядная семейка, и всегда человек восемь. Поелику г. Розенштраух был не весьма достаточный и богатый дворянин, то хотя стол его и не был наполнен множеством кушаньев, но завсегда господствовала в нем обыкновеннее немецкая умеренность, однако могу сказать, что я никогда голоден не был, но паче всегда был доволен, чему много поспешествовало и хорошее приуготовление кушаньев. Дочери его должны были поденно хозяйничать и над приуготовлением яств смотреть и стараться сами, что и делать им потому было способно, что, по обыкновению лифляндскому, кухня находилась внутри хором и подле их спальни. Одно только обстоятельство мне несколько скачало досаждало, а именно, что у них не только на столе, но и во всем доме не было ни капли квасу, а пили все пиво. Всякий раз пред моею тарелкою поставлялась оного превеликая серебряная стопа, и оное хоть не кушай. Долго не мог я никак к сему напитку привыкнуть. Было оно хотя легкое и хорошее лифляндское пиво, но как я никогда оного не пивал, то не шло оно мне в душу, Однако, чего привычка не может сделать. Мало-помалу привык и я к оному, и оно сделалось мне наконец вкуснее самого квасу, так что я пил его в жажду и без всякого принуждения. Но удивительнее всего то, что было оно ни как не пьяно, также что тогда я его пил охотно, но после опять перестал и так отвык, что и ныне в рот не беру, кроме самого легкого и сладкого полпива.

После обеда редко я у них долго сиживал. Старик имел обыкновение спать, а я спешил упражняться опять в моем читании и писании и от них ухаживал, разве только когда пришивали они, чтоб я подождал кофе, или остался б посидеть с ними хоть полчаса для препровождения им времени. Таким образом все послеобеднешнее время провождал я в обыкновенных своих домашних упражнениях и делах, и всегда чем-нибудь бывал меня. Что ж касается до вечеров, а особливо в глубокую осень и в зимнее время, когда бывали они длинные и скучные, то должен я был делать старику моему удовольствие и, приходя к нему, препровождать оные с ним вместе. Думать бы надобно, что мне все сие не инако как скоро могло прискучить, однако было тому противное, но я охотно к ним хаживал и делил с стариками без скуки свое время. Ибо кроме того, что я всегда любил обходиться с разумными стариками, и самое препровождение времени было у нас переменное. Но в чем же оные состояли? Мы упражнялись с ним отчасти в разговорах, г. Розенштраух рассказывал мне свое житьё бытьё, и что с ним в жизнь его случилось, и что он на веку своем видел. И как он несколько десятков лет служил в королевской шведской службе и находился во всех походах и на многих баталиях, во время войны шведской с императором Петром Великим, и, будучи уже ротмистром, взят был после полтавской баталии нашими войсками в полон, а потом вместе с прочими пленными послан был в нашу Сибирь и там более десяти лет препроводил, да и в прочем многие перемены в счастьи и несчасти, как там, так и в прочую свою жизнь видел: то и было всегда довольно материи ему к рассказыванию, а мне к любопытному слушанию и распрашиванию. В особливости же приятно было слушать, когда он рассказывал о своем пребывании в Сибири, и о том, как они там сперва терпели всякую нужду, как потом стали заводить разные рукоделия и мастерства и ими питаться, как они делывали карты, и прочее тому подобное. Когда же нам наскучивалось говорил, то садились мы за ломбер. Сию игру любил он и старуха чрезвычайно, и мы игрывали в нее каждым вечер, а, наконец, так привыкли, что наилучшее наше в том было упражнение и увеселение. В особливости же была тем чрезвычайно довольна старуха, имевшая особливо приятный и веселый нрав. Выигрыш и проигрыш был у нас взаимный и неубыточный, к тому ж и играли мы не на призы, а становя только по денежке ставку, а кто сдает — по копейке. Итак, во всю зиму не остался у нас никто ни в проигрыше, ни в выигрыше, хотя мы, бывало, всегда часу до двенадцатого сидим, и накричимся и нахохочемся довольно. Дочери их сиживали вместе с нами, но обыкновенно упражнялись в каких-нибудь рукоделиях.

Сим образом жили мы как одна семья и как родные, и мне было довольно весело. Кроме сего имел я часто увеселение, бывая на стеклянных заводах и сматривал, как делают бутылки и другую стеклянную посуду. Они находились от нас версты только две и принадлежали моему хозяину. По сей причинив бывал я, часто на них и, не видавши никогда, не мог довольно надивиться скорости мастеров и всему производству сего дела. Особливо удивляло меня, что из простой золы, да из песку и соли, могла делаться такал жидкая и потом столь твердая и прозрачная материя, каково стекло в бутылках. Иногда выпрашивал и сам у мастеров железную трубку, которою достают они стеклянное тесто из печи, и отведывал сам делать бутылки, и как сделать ее очень немудрено, то и делывал совершенных бутылки, но только не так скоро, как они, и мне для сделания одной надобно было более времени, нежели им для сделания трех. Познакомившиеся со мною мастера не отпускал меня никогда с завода праздным и не снабдив множеством разных стеклянных безделушек, как например, стеклянных родов хлопательных сосулек и других тому подобных вещиц.

Кроме всех сих упражнений, не было также по молодости моей недостатка и в других, кои иначе резвостями, нежели порядочными упражнениями почесть можно. Между прочим, имел я чрезвычайную охоту к пороху и к деланию всяких фейерверочных фигурок. Но одна таковая пирушка потрясла было мне превеликими бедами, а именно: будучи недоволен обыкновенными шлагами или обыкновенными нынешними гренадерскими гранатами, захотелось мне сделать шлагу побольше гораздо обыкновенной и тем удивить девушек, которые любливали смотреть такие вещи. Целую неделю делал я ее сам, и как пороху хотелось мне положить в нее целый фунт, то и была она величиною более головы человеческой. Сделавши и изготовив совсем предложил я девицам, не изволят ли посмотреть, как будут кидать особливого рода шлагу. Они рады были тому, как обыкновенно, и охотно согласились выйти на крыльцо вместе с старухою, своею матерью. Время было тогда уже ночное, ибо я нарочно видывал шлаги ночью, чтоб тем виднее был огонь и искры от трубки. Чтобы далее кинуть, то велел я шлагу мою привязать на веревочку, и как зажгут, чтобы размахать ее хорошенько и как возможно далее кинуть. Я определил к тому двух человек: слугу своего Якова, чтоб кидать, а зажигать велел живущему при мне солдату. В первый раз зажгли и кинули ее порядочно, но как трубка была старая, то не выгорела она вся и не дошед до пороха потухла. Досадно мне сие тогда было чрезвычайно, однако я пошел и, вынувши трубку, ее опять набил мякотью и вслед ее в другой раз бросить. Но удача была и в сей раз не лучше прежнего. Я позабыл хорошенько ее внутри вычистить и оттого, засорившись углем, не могла и в сей раз она вся выгореть и потухла.

Тогда рассердился я еще пуще прежнего и хотел было иттить в третий раз набивать, как пришли сказывать, что ужин уже на столе поставлен. Итак, принужден я был идтить за ужин, однако, досадуя на окаянную трубку, велел я ее людям без себя и покуда мы ужинаем, хорошенько вычистит внутри, набить, зная, что им уже это не в первое, и они как набивать знали. Но что ж сделалось? Си молодцы, набивая оную, не пожалели своей силы, но колотя взапуски друг перед другом, раскололи трубку. Встужились они о том и, не хотя умножить мою досаду, согласились между собою мне о том не сказывать, но вколотили трубку в шлагу, как надобно, ни мало не рассудя, что из того может произойтить опасность. И как я после ужина спросил, готова ли шлага и хорошо ли набита трубка? — ‘Готова, сударь!’ сказали он. — ‘Ну! ступайте ж бросать’, сказал я. Но что ж воспоследовало? Не успел солдат зажечь, и слуга мой шлагу еще из рук не выпустил, как ее с превеликим громом в руках у него разорвало. Фрейлины закричали, испужавшись от нечаянного и жестокого удара, а я также обмер и испужался, но совсем от другой причины. Нечаянное и скоропостижное разорвание предвестило мне тотчас беду, которую я наделал, а при свете осветившего огня, что и слуга и солдат мой повалились на землю. Я не иное что заключил тогда, что убило их обоих до смерти, и для того без памяти бросился к ним, крича: ‘Ах, убило, убило их бедных!’ Совсем тем, опамятовался я, увидев, что они оба живы, Солдат тотчас встал и говорил, что его только опалило и оглушило, а слуга мой заревел, минуту спустя, белугою. Мы бросились смотреть, что с им сделалось, и увидели, что ему руку, в которой он держал шлагу, ужасно повредила оная, отворотив совсем большой палец и что кровь лилась из нее ручьями. Тогда игрушка моя превратилась в трагедию: все тужили и сожалели о сем приключении и не знали, что делать. На его руку страшно было взглянуть: вся она была опалена и окровавлена, платье на нем также горело, и я не помню, чтоб когда-нибудь находился я в таком настроении, как в тогдашнее время. Но, по счастию, это было в полку и недалеко от лазарета. Я отправил его на утро в оный и писал к лекарю, который мне хороший приятель был, чтоб он помог ему, и старанием его был он недель в шесть совсем вылечен и сделан опять с рукою. Совсем тем, память о сем несчастном приключении долго у меня из головы не выходила, и я благодарил Бога, что оно так окончилось, ибо легко могло статься, чтоб убило сим образом солдата совсем до смерти, и я бы оттого мог попасть в несчастье. С того времени бросил я сию утеху и перестал шлаги делать.

В другой раз, в сию же зиму подвержен я был от подобной же сему игрушки, или, паче сказать, от любопытства сам великой опасности. Не знаю чья то случилась у меня быть тогда немецкая книга. Я, читая ее, нашел, что можно сделать такой порошок, который сам к не будучи ни в чем хлопнет, ежели подержать его на конце ножика над зажженною свечкою, и что вся хитрость состоит в том, чтоб взять одну часть соли, называемой салтартари, которая продается в аптеках, да две части серы, да четыре селитры и, все сие смешав, стереть мелко. Как я ко всем таким вещам был охотник, то захотелось мне нетерпеливо сие испытать, и для того при случившейся первой оказии в Ригу, велел я себе купить помянутых материалов, и когда их привезли, то того ж часа оный белый порошок я и сделал. Изготовивши совсем, захотелось мне действие его попробовать, я велел подать свечу и, насыпав на конец ножа, как было написано, стал жечь оный на огне. Но порошок мой не хотел хлопать, а только шипел, загоревшись. Я его жечь так, я его инак, но не мог ничего добиться. Досадно мне неведомо как сие было, и я заключал, что либо в книге соврано, либо я не так его сделал, либо упомянуто было не все об оном. В сих размышлениях вздумалось мне, что, конечно, его надобно наперед стопить вместе, а потом уже истолочь и жечь. Не успел я сего вздумать, как велел малому разложить огонек в кухне, которая у нас в сенях была особливая, и, насыпавши порошку в чайную ложку в небольшую медную чашечку, поставил оную на таган и стал смотреть, что с ним будет. Долго чашечка моя стояла, но порошок мой и не помышлял топиться. Наконец наскучил уже я и говорил малому: ‘Пропади он совсем! Брось его тут! Пускай себе стоит на огне, а мы пойдём в горницу’. Но нетерпеливость и любопытство мое скоро меня назад из оной выгнало. Побыв немного, пошел я с малым опять смотреть свой порошок, и увидел, что он совсем почти растопился, и что ему уже немного дотапливаться осталось. Но как огонь почти погас, то велел я малому поддуть, а сам, наклонившись, смотрел в чашечку. Но что ж воспоследовало? Не успел малый мой раза два дунуть в огонь, как сделался вдруг какой удар, как бы разорвало железную гранату или по крайней мере шлагу, и мимо самой головы моей не знаю что свистнуло и зацепило за верх колпака моего. Легко можно заключить, что мы оба не только дрогнули, но от такого нечаянного громкого и жестокого удара испужались крайне. У обоих у нас звенело только в ушах: однако, как обоим нам никакого вреда не учинилось, то обрадовался я чрезвычайно хорошему действию моего порошка и дивился, как могло от толь малого количества оного так сильно хлопнуть.

Между тем взглянул малый мой на чашечку и, не увидев ее, закричал: ‘Ба! Да где ж, сударь, чашечка-то?’ — ‘Как где? отвечал я ему удивившись: — она там, я ее не брал’. — ‘Да нет, сударь, ее здесь’, повторил он. — ‘Ну, сказал я тогда: так это, конечно, она у меня по голове свистнула!’ Сие, в самом деле, так было, но мы в торопях того и не приметили. Тогда начали мы ее искать по кухне, но как я удивился, нашед ее не только проломленною, но и исковерканною всю об стену каменную, в которую она попала! Удар, произведенный ею, был столь силен, что она сделала в стене даже изрядную ямку. Тогда, увидев сие, подумал я сам в себе: ‘Ну, хороша бы была игрушка, когда бы она мне в лоб свиснула, мне в голову попала!’ Сердце во мне даже содрогнулось, как я подумал, сколь я близок был к смерти и благодарил внутренно Бога, что избавил он меня очевидно от сей нечаянной и великое опасности.

Мы находились еще в удивлении рассматривая изломанную чашечку, как весь дом встревожился и к нам бежали люди спрашивать, что такое сделалось. Удар наш слышен был во всем доме, и я перепугал всех живущих. Но никого мне так не жаль было, как любезного моего старика, ибо как случилось сие вскоре после обеда, то он в самое сие время спал и насмерть перепугался. И просил его о извинении и лгал ему, что я не зная того, что он спал, выстрелил по вороне из ружья, ибо самой правды мне ему для того сказать тогда не хотелось, что получил бы от него за то опять дружеские тазанья, какие я от него уже слышал за прежнюю мою игрушку. Но после он узнал и дивился сам действию порошка моего, ибо я, узнав короче его свойства и как лучше с ним обходиться, не преминул несколько раз хлопать им при моих хозяевах к тем удивлять и веселить оных.

Сим образом кончилось сие приключение, которое едва было не лишило меня жизни, ибо чашечка не более как на вершок от головы моей пролетела. Со всем тем узнал чрез то я, как надобно обходиться с помянутым порошком и открыл, каким образом надобно его жечь, чтоб он хлопал, а вреда никакого причинить бы не мог, а именно: его надобно на широкий конец ножа или, того лучше, на укрепленный в палочку клочок листового железа или жести так положить, чтоб он до краев никак не касался, а лежал бы в средине оного. Ибо вся важность состоит, в том, чтоб пламя свечи до него никак не достигло и он не мог бы от него загореться, ибо в сем случае он только зашипит, а надобно над огнем держать его с терпением, до тех пор, покуда он совершенно растает и начнет кипеть, ибо в самое сие время он сам собою и без всякого зажиганья хлопнет.

Из сего всякий легко усмотреть может, что вся опасность, которой я был подвержен, произошла единственно от незнания самого сего обстоятельства, или паче оттого, что г. сочинитель помянутой немецкой книги поленился присовокупить к описанию своему несколько слов и не досказал того, как его жечь и что притом в особливости наблюдать надобно. Погрешности, весьма обыкновенные иностранным писателям, и за которую их никак похвалить не можно.

Впрочем, как порошка сего нет нужды класть на нож более количества против грецкой горошины, ибо и оттого сделается удар, как из маленького пистолета, то не может произойтить от него никакого вреда и опасности. Я много раз после того это делывал и всегда только игрушкою сею веселился. Но какую проказу я после того сим порошком сделал, о том упомяну ниже в своем месте, а теперь, сим окончив сие письмо, остаюсь и прочее.

ПРИУГОТОВЛЕНИЕ К ПОХОДУ

ПИСЬМО 36-е

Любезный приятель! В теперешнем письме расскажу вам достальное наше стояние в сих кантонир-квартирах, и что случилось со мною в достальную часть зимы. В описанных в предследующем письме и подобных тому других упражнениях, окончился тысяча семьсот пятьдесят шестой и наступил новый 1757 год, который в особливости достопамятен был в моей жизни, а не менее во всем свете, бывшими в течение оного многими весьма знаменитыми происшествиями.

В начале сего года встревожен был наш покой одним нечаянным и печальным известием. У г. Розенштрауха, моего хозяина, было, кроме вышеупомянутых пяти дочерей, еще два сына, которые оба служили в нашей службе и находились тогда в Курляндии, где их кирасирскому полку тогда стоять случилось. Об одном из сих сыновей получено было тогда известие, что он, будучи болен горячкою с пятнами, умер. Я удивился, увидев вдруг по утру в один день вошедшего ко мне их пастора. По коротком извинении сказал он мне: ‘Помогите мне, государь мой, утешить печальную фамилию. Я нарочно зашел наперед к вам, чтоб просить вас, чтоб вы при том были, я сообщать буду г. Розенштрауху печальнейшее известие’. Потом рассказал он все дело обстоятельно, и я с охотой согласился сколько можно ему в сем случае помогать.

Теперь не берусь я описывать то печальное зрелище, которое представилось тогда нам, как мы довели речь и наконец известие объявили. Бедный старик ахнул, услышав сие, и едва мог перенести удар, толь мало им ожидаемый. Что касается до матери, то сия упала того часа в обморок, и мы с пастором принуждены были употребить довольно труда к приведению ее опять в память. Плач и рыдание слышно было во всем доме, а особливо между сестрами. Единого только вытья, как обыкновения только нам свойственного, я тут не слыхал, а впрочем все, что только можно себе жалкого вообразить, видно было тогда в сем доме и несколько дней сряду, в полном совершенстве, пастор истощил все свое красноречие к утешению стариков, в печаль погруженных, но принужден был плакать вместе с ними. Лишение взрослого уже и великие надежды о себе подававшего сына было нм несносно и единое напоминание о нем возобновляло всю горесть и печаль, чувствуемую ими. Я сам, привыкнув уже к ним, как к родным, брал участие в их печали и хотя никогда не знавал покойника, однако искренно сожалел о его смерти и употребил все, что мог к облегчению печали стариков и к утешению их сем горестном случае.

Не успела их печаль несколько миновать, и возобновиться опять прежнее спокойствие в доме, как вдруг занемог я наижесточайшим образом. Меня схватило так, что я принужден был того часа слечь в постелю и неинако думать, что придет ко мне опять горячка. И тогда имел я случай насмотреться, сколь много меня мои хозяева любили. Они встужились и взгоревались все, власно так, как бы занемог их ближний родственник. Они пришли тотчас все ко мне и только что твердили: ‘О, бедный г. подпоручик! что вам это сделалось, и куда как нам вас жаль!’ Но сожаление их при одних словах не осталось, но они употребляли все, что только могло служить к облегчению или лучшему спокойствию больного. И постеля моя казалась им черства, и одеяло холодно, и чай мой худ: все надобно было им для меня переменить, и все чего бы я ни похотел и о чем бы ни заикнулся, готово было для меня. Они просили, чтоб я только Бога ради сказывал, а служанка их не должна была почти вон выходить, дабы я тем меньше мог дожидаться требуемого. Одним словом, они ходили за мною как бы лучшие мои родственники и не имели до тех пор покоя, покуда я не выздоровел, что, по счастию моему, скоро воспоследовало, но и за сие обязан я был старанию мызницы: она вздумала меня сама лечить и уговорила принять не знаю какой-то серый порошок, уверяя, что он мне конечно поможет, что и в самом деле так сделалось. Не успел я оный и совсем непротивный порошок принять, как тотчас мне полегчало, и я дня в три оправился совсем от болезни. Таким образом, болезнь моя не продолжилась более недели, и мы стали по прежнему препровождать свое время.

Удовольствие мое вскоре после сего умножилось еще приездом в полк опять сестры моей. Зять мой отпросился у полковника еще из лагеря домой и, всю осень и половину зимы препроводив в деревне, возвратился тогда в полк и привез опять с собою сестру мою. Он пожаловал был между тем уже капитаном. А как он жил и от штаба и от меня только верст за восемь, то сие было причиною, что я часто к ним езжал и дня по два иногда у них гащивал. Сестра моя навезла с собою мае всякой всячины, а особливо из сластей и деревенских конфектов. которыми я в особливости и тем паче был доволен, что мог ими иногда моих хозяев угощать и подчивать, когда они ко мне прихаживали и тем сколько-нибудь соответствовать их ласкам и благоприятству.

Несколько дней спустя после того, обрадован я был еще одним случаем, а именно приездом из деревни людей моих с запасом. Они привезли мне всякой походной провизии и некоторое количество денег, которыми я в особливости был доволен, ибо хотя я и никак не мотал, но жил наивоздержнейшим образом, однако одного офицерского жалованья было слишком мало к тому, чтоб можно было содержать себя порядочным образом, сверх того нужны были тогда деньги и для предстоящего похода.

Между тем, как все сие происходило, слухи о приближающейся и предстоящей с пруссаками войне час от часу умножались и распространялись более. Уже деланы были из под руки многие великие приуготовления, и от генералов в полки, а от полку ко всем ротным командирам присылаемы были то ни дело секретные ордера, чтоб иметь все в готовности к походу, и чтоб солдат колико можно более обучать военной экзерцициии, а тягости и обозы все исправить, дабы по первому повелению можно было выступить в поход. Сие было причиною, что чем ближе время к весне приближалось, тем более получал и я себе упражнения. В каждую неделю собираема была у меня рота и обучаема пальбе и экзерциции, а в прочие дни обучались солдаты по квартирам своим. Для самого ж того принуждены бывали мы все, ротные командиры, несколько раз съезжаться в штаб и к полковнику и вместе с оным советоваться и трактовать о разных полковых надобностях.

По наступлении великого поста принужден я был отказаться от стола моего мызника. Мне не хотелось во время оного есть мясо, и для того велел я для себя особливое кушанье готовить. Сестра снабдила меня всем, что принадлежало к постной провизии, а сверх того привезли мне и из деревни много кое-чего такого, чем в сие время питаться было можно. Со всем тем дружная перемена пищи произвела во мне жестокую лихорадку. Тогда хозяевам моим была обо мне новая забота. ‘Вот, — говорили они пришедши тотчас меня навестить, — не правду ли мы говорили, чтоб вы опасались лихорадки. Мы не смели тогда вам прекословить, ведая что того закон ваш требует, однако когда уже дело сделалось и зло воспоследовало так ему помогать надобно. Благодарить Бога, что болезнь сия известная, и потому не дивитесь тому, сказала прежняя моя врачебница, что я от вас теперь требовать стану, прежде не хотела я, чтоб вы постились и говели, а теперь неотменно того требую, чтоб вы целые три дня ничего не кушали’.— Для чего это так? спросил я удивившись.— ‘Для того,— отвечала она: что это наинадежнейшее и лучшее лекарство от лихорадки, происшедшей от испорченного желудка, какова теперь ваша’.

Предписание сие хотя казалось мне строго, однако, убежден будучи ее уверениями и доказательствами, согласился я тому следовать, а чрез самое то и действительно тотчас от лихорадки своей избавился и был с того времени в рассуждение постных пищей гораздо осторожнее и берегся как можно от грибов, от которых она мне наиболее сделалась, да и хозяйка моя, которой приносил я тысячу благодарений за ее попечение обо мне и вспоможение, старалась отыскивать у себя в доме все, что только можно было мне употреблять с меньшею опасностию в пищу.

Вскоре после того по одному нечаянному случаю принужден я был расстаться с сестрою моею. Нашему полковнику, который был зятю моему всегдашний милостивец и покровитель, случилось на несколько недель отлучиться. Он, отъезжая, поручил команду над полком новому нашему и недавно только приехавшему подполковнику, господину Ступишину. Сей старый и не гораздо хороших свойств человек, не знаю за что-то не поладил с моим зятем. Говорили тогда, будто причиною тому была досада, для чего зять мой, будучи человек достаточный, по приезде своем из деревни ничем его не обослал. Но как бы то ни было, но подполковник на него сердился и изыскивал способов сделать ему какой-нибудь вред. К несчастию скоро и явился к тому желаемый им случай. От полку нашего велено было командировать надежного офицера в Польшу для некоторых дел, и как комиссия сия была не гораздо выгодна и всякий от нее уклониться желал, то и назначил к тому моего зятя, несмотря, что он был ротный командир, следовательно, и в команду ему иттить не надлежало б. Все старания, употребленные зятем моим к отвращению того, были тщетны, но он принужден был чрез три дня выехать.

Нечаянное сие отправление, а особливо в чужое государство, где наших никогда еще не было, причинило сестре моей печаль чрезвычайную. Мне дали о сем тотчас знать, и я, прискакав, нашел ее утопающею в слезах и оплакивающую судьбину своего мужа, которую она почитала уже наперед пагубною и в том не сомневалась. Она любила очень своего мужа, и как не надеялась более его видеть, то горесть ее была неописана, и я не в состоянии был ее ничем утешить. Таким образом проводили мы зятя моего в путь, обмочив его нашими слезами, а на другой день принужден был и я расстаться с моею сестрою, ибо как ей одной при полку делать было уже нечего, то поехала и она с горестию обратно в свою деревню. При сем случае довольно испытал я, сколь горестно расставаться с близкими родными, при таких обстоятельствах, когда неизвестно, велит ли Бог вперед когда-нибудь еще видеться. Оба мы тогда отправлялись и готовились иттить на войну, и мысль о том, что, легко может быть, оба на ней погибнем, была сестре моей несносна и пронзала сердце ее неописанною печалию. Она простилась со мною, облив меня также слезами, как и своего мужа, и я до тех пор не мог плачущих глаз своих совратить с той страны, куда она поехала, покуда повозки ее были видны и леса не закрыли их от моих взоров.

Таким образом, оставшись один и власно как осиротев, возвратился я на свою квартиру. Тут пред наступлением святой недели и в самую великую середу, появилас ко мне опять госпожа лихорадка. Досадно было мне это, однако я ласкался надеждою, что она минует, ибо сперва показалась она очень слабою, почему не уважая оную, поехал я в штаб для присутствия при службе божественной в день св. пасхи. Однако я в надежде своей обманулся. Лихорадка моя час от часу не уменьшалась, а становилась сильнее, и в великую пятницу трепала меня уже хорошим мастерством. Горе на меня было тогда превеликое. Я видел, что мне необходимо надобно будет приниматься за прежнее мое лекарство, ибо знал, что надобно ее заранее захватывать, и чем скорее, тем лучше. Но дни приходили не такие, которые бы к говенью были приличны. Совсем тем, как она и великую субботу меня опять и еще гораздо сильнее бить стала, то некогда было более разбирать праздники. Одним словом, я положил не только все три первые дня святой недели не есть, но ниже разгавливаться, и действительно сие исполнил. Заутреню и обедню простоял я, за слабостию своею, с превеличайшею нуждой и, возвратившись домой с тощим желудком, продолжал строгое говенье как в тот, так и последующий день, и сие было в первый раз от роду, что я такой великий праздник принужден был препроводить не евши и не пивши. Но до чего не доводит нужда и обстоятельства! Я рад, по крайней мере, был тому, что лихорадка моя чрез то стала очевидно уменьшаться и проходить. Наконец к вечеру уже третьего дня, то есть, во вторник, заехало ко мне несколько человек наших офицеров, моих приятелей, и требовали ужинать. Я сказывал им, что у меня ничего вареного и готовленного нет, и что я уже целые три дня ничего не ем, но они говорили, чтоб я велел им сделать хотя яичницу. Сие тотчас было исполнено, и тогда не мог я более утерпеть, чтоб не есть с ними вместе. Яичница сия показалась мне тогда так вкусна, что вкуснее того не едал я во всю жизнь мою: толь сильно пронял меня голод. Совсем тем сие мне не причинило уже вреда, ибо лихорадка в самые сии три дня уже миновалась, и с того времени не был я очень долго болен. Вот сколь хорошее лекарство есть голод от лихорадки!

Теперь приближаюсь я к описанию нашего похода и последующей войны, или, по крайней мере, той части оной, которую мне самому видеть случилось. Могу сказать, что я доволен ныне тем, что я догадался тогда вести походу нашему короткий журнал и записку, почему и описать его, при вспоможении памяти своей, могу я обстоятельно. Напоминание прежних с нами приключений, а особливо военных походов, не знаю как-то причиняет нам особливое после увеселение, и мы не знаю как веселимся, читая оное и напоминая тогдашние происшествия.

Таким образом, не успело двух недель пройтить после святой недели и весна только что вскрыться, как получен был в полк секретный ордер, чтоб ему немедленно выступить из своих кантонир-квартир и иттить в Ригу, как назначенное для генерального рандеву место. Это было 17-го апреля, как получено было первое о том повеление, которое тотчас сообщено было от полка всем ротным командирам.

Нашим ротам велено было собраться в мызу Кастран, где тогда наш штаб квартировал, к 24-му числу помянутого месяца. Итак, накануне сего дня распрощался я с моими хозяевами, принося им тысячу благодарений за все их оказанные ко мне ласки, приятства и благодеяния. Они так ко мне чрез зиму привыкли и столь много меня любили, что провожали меня как бы родного и самого ближнего своего свойственника. Они снабдили меня всем, что мне надобно было к походу, и не было никого в доме, кто бы провожая нас не плакал. Толь чувствительный опыт дружества трогал меня чрезвычайным образом. Я обнял любезного моего старика и не мог сам от слез удержаться. Представление, что я его никогда более не увижу и что прощаюсь с ним и вижу его в последний раз, вогнало в глаза мои слезы.— ‘Прости, любезный господин подпоручик! — говорил он мне сквозь слезы: — Небо даруй вам всякое благополучие и сохрани вас от всех военных опасностей. Ежели увидите моего сына, то прошу ему сказать о нас и рекомендую его вам в дружбу. Вспомните также когда-нибудь и обо мне, престарелом человеке, и будьте уверены, что я вас и в отсутствии всегда любить и почитать буду и имя ваше по гроб не позабуду’.

Прощание с старухою и ее дочерьми было не менее трогательно. Они все почти навзрыд плакали и желали мне всех благополучий в свете. При отъезде моем вышли они все на крыльцо, и до тех пор кричали мне: ‘прости, прости, господин подпоручик!’, покуда можно было мне их голос слышать’, а им меня видеть.

Таким образом, расстался я с сим честным и добродетельным семейством, от которого я столь много добра и благоприятства видел, что и поныне преисполнено сердце мое искреннею к сему дому благодарностию, и я не сомневаюсь, что если б ныне случилось мне быть в местах тамошних и видеть то место, где покоятся прахи сих милых стариков, то оросил бы оное своими слезами. Я прибыл с ротою моею в штаб поутру в последующий день, а к вечеру мало помалу собрались и все прочие роты, кроме тех, которые стояли на тракте, куда нам иттить надлежало и коим велено было там полку дожидаться. Все мы расположились за версту от мызы Кастран лагерем и ночевали. По утру же в последующий день отпущены были наши обозы в путь, а около десятого часа, по отслужении молебна и по испрошении у Бога милости и покровительства, отправились и мы с пехотою и пошли на войну. Сие было 25 числа апреля.

В сей день ночевали мы при корчме Варвар, а наутрие, соединившись с прочими ротами, пошли далее к Риге и ночевали при Смизнис-мельнице, где в последующий день дневали. В сем месте случилось мне в первый раз отроду видеть масляную мельницу и то, как масло бьют водою, что довольно было курьезно и стоило того, чтоб посмотреть. Наутрие же, то есть 28-го апреля, прибыли мы наконец под Ригу.

Мы нашли уже тут великое множество военного народа. Все поля представились нам усеянными людьми и все белелись от установленных повсюду полков и их белых палаток. Все полки прибыли уже тогда в сие сборное место, и солдаты повсюду взад и вперед ходили. Везде видимо было поспешение и повсюду необходимое в сих случаях замешательство: инде {Так что, что даже.} везли пушки и другие артиллерийские снаряды, в других местах шли команды и полки, а инде был крик и шум от идущих обозов и тягостей. Бегание пеших и скакание на лошадях представлялось повсюду зрению, а слух поражаем ржанием коней, звуком труб и биением барабанов. Одним словом, все находилось в превеликом движении и ничто иное как предстоящий и начинающийся уже поход предсказывало. И как сей случай первый еще в моей жизни был, что я толикое множество военного народа и столько лагерей и полков вдруг и в одном месте увидел, то зрелище сие было для меня очень поразительно, и сердце во мне ровно как поднималось и прыгало при взирании на все сии военные ополчения.

Мы заняли было сперва лагерь под свой полк версты за три не доходя Риги и надеялись, что мы простоим тут, по крайней мере, несколько дней, но надежда нас обманула. Мы не успели расположиться, как принуждены были в тот же еще день опять выходить из своего лагеря, и нам велено было, не знаю для чего, подвинуться ближе к городу и стать лагерем подле самого форштата {Окраина города, пригород.}.

Тут прислано было тотчас к нам повеление, чтоб мы все ненужные вещи оставляли и колико можно повозки наши облегчали, в противном случае, если усмотрено будет что-либо лишнее, то отнимется и сожжется. Толь строгое и на первой встрече данное повеление наделало между офицерами во всей армии великую тревогу: у всех у нас много было излишних или, по крайней мере, таких вещей, без которых нам можно было обойтиться и кои повозки наши отягощали. Мы, привыкнув уже к обыкновенным в мирное время прохладным походам, думали, что и тогда дозволено нам будет возить с собою всякую всячину, и потому об оставлении оных на квартирах или в других надежных местах нимало прежде не помышляли, следовательно, тогда не знали, что с ними делать и куда с ними деваться. К вящему несчастию, турили нас тем и понуждали чрезвычайным образом. При таких обстоятельствах горе на нас на всех было превеликое: мы, сошедшись, жаловались друг другу и требовали совета, но все наши жалобы были по-пустому, всякому самому добрый совет был тогда нужен, но подать его было некому, а вообще все только роптали на наших начальников и главных командиров и бранили их за то, что не остерегли они нас в том заблаговременно, а сказали тогда, когда нам с своими излишними вещьми деваться было некуда и когда разве только их бросать принуждено было. Все почитали сие уже первым беспорядком и говорили, что ежели и впредь такие будут порядки, то толк невелик будет. Однако все таковые наши роптания не помогли нам ни на волос, а требовалось скорого только исполнения того, что приказано.

При таких замешательствах рад я уже и тому был, что нашелся один добрый человек, который хотел отослать мои вещи вместе со своими на одну знакомую ему мызу, где, говорил он, они пропасть не могут. Это был поручик г. Вульф, нашего полку и мне хороший приятель. Я с радостью согласился на его предложение, и как мы не знали, долго ли наш поход продолжится и все еще ласкались надеждою, что к зиме опять воротимся, то без дальнего размышления связал я изрядную кипу всякой всячины и отдал ему. Одним словом, одних моих вещей набралось с целый почти воз, однако они все благополучно пропали. Но мне ничего так не жаль, как некоторых книг: их одних наклал я целый ящик и коих было более трех десятков, ибо я оставил при себе одни только самонужнейшие, кроме сего, было и других вещей более, нежели рублей на тридцать. Кому они все достались и кто ими завладел, того не знаю я и поныне, ибо в походе потерял я и записку о той мызе, а приятель мой г. Вульф переведен был вскоре в другой полк, и я его с того времени не видал и не знаю, жив ли он или нет. Сие случилось со мною, а какое великое множество распропало тогда разных вещей у других, того исчислить не можно: многие принуждены были действительно их кидать, ибо не знали, куда с ними деваться.

Теперь следовало бы мне вам, любезный приятель, рассказывать далее, долго ли мы в сем месте стояли и что последовало далее, но как письмо мое уже велико, а с сего пункта времени начинается описание собственного уже всею армиею похода и нашей войны, то отложил я сие до письма последующего, а между тем, уверив вас о непременной моей дружбе, остаюсь и прочая.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

Часть четвертая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МОЕЙ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ

И ПРУССКИЕ ПОХОДЫ

НАЧАЛО ПОХОДА

ПИСЬМО 37-е

Любезный приятель! Предпринимая теперь описывать нашу прусскую войну или ту часть оной, которую мне самому видеть случилось, не за излишнее почитаю предпослать наперед краткое историческое о том объяснение, что собственно подало повод к тому, что мы вплелись в сию славную в Европе и так называемую Седмилетнюю {См. примечание 11 после текста.} войну, которая была столь пагубна человеческому роду и на которой погибло со всех сторон толь великое множество народа.

Пролитию толь многой крови человеческой был наиболее и едва ли не первою и наиглавнейшею причиною умерший за несколько лет до сего король прусский Фридрих II, дядя ныне владеющего короля прусского. Будучи рожден с отменными качествами и дарованиями, воспитан в строгости у отца, его не любившего, и совращен в молодости еще своей учителями и друзьями не весьма хороших характеров с пути истинных добродетелей и препроводив все молодые свои лета почти в неволе, не успел он лишиться отца своего и в 1740 году вступить по нем на престол прусский, как, нашед у себя прекрасное и многочисленное войско, великое множество наличных денег и все государство свое в цветущем и весьма хорошем состоянии, восхотел воспользоваться сделавшимся тогда по причине смерти императора Карла VI по всей Европе замешательствами и отнять наглым почти и несправедливейшим образом от цесарской державы смежную к себе и весьма знаменитую провинцию Шлезию {Силезию.}. Он напал наискоропостижнейшим образом тогда на сию провинцию и, будучи весьма расторопным, хитрым, к войне отменно способным и в оной счастливым государем, утеснил оставшуюся после помянутого императора дочь Марию-Терезию с своей стороны так, что сия утесненная и гонимая тогда почти целою Европою государыня, для спасения своего и удержания при себе достальных наследственных земель после отца своего и самой императорской короны, принуждена была поневоле уступить ему помянутую провинцию.

Но как лишение оной для цесарского двора слишком было чувствительно и помянутая государыня не могла никак забыть обиды, чрез то ей причиненной, то не успела тогдашняя война окончиться и сия славная и счастливо все напасти преодолевшая государыня утвердиться на цесарском престоле, как начала она помышлять о возвращении себе помянутой провинции и делать к тому издалека сокровеннейшие приуготовления. При помощи министров своих нашла она средство преклонить на свою сторону многих и сильных европейских государей и приобресть в них себе сильных союзников. Самые те, которые до того с нею воевали и ей не доброхотствовали, сделались ей друзьями и помощниками. Заключены были тайные союзы с саксонским курфюрстом, бывшим тогда вкупе и королем польским, также с королем французским и с самою Швецией, а употреблены были все удобовозможные способы к заключению такового же союза с Россиею и к преклонению и ее к тому, чтоб и она вплелась в сие замышляемое и до нее нимало не касающееся дело. Происки и хитрости тогдашнего саксонского министра Бриля, который наиболее всем сим делом тогда проворил, и имели в том успех вожделенный. Владеющей тогда Россиею императрице Елизавете Петровне, которая, как носилась тогда молва, имела и без того уже некоторую личную на короля прусского досаду и ненавидела оного, внушено было столько худого о короле сем и насказано столько опасностей, предстоящих якобы России от сего прославившегося и столь усилившегося государя, что и неудивительно, что происками цесарских, французских и саксонских министров доведена была наконец и она до того, что решилась заключить таковой же союз и помогать цесареве в замышляемом ею деле всеми силами своего государства. И как все сие производимо было втайне и весьма сокровенным образом, то может бы дело сие и возымело успех вожделенный и король прусский не только б лишился опять Шлезии, но и усмирен был по желанию всех вообще союзников, если б не воспрепятствовало всему тому одно бездельное обстоятельство и не сделало во всем великой перемены и помешательства.

Корыстолюбие и измена одного бездельника секретаришки, чрез которого производились все дела помянутым саксонским министром графом Брилем, была всему тому причиною и не только разрушила великие намерения столь многих государей, но возжгла и огнь войны, погубившей бесчисленное множество народа и причинившей множайшему количеству смертных неописанные разорения, несчастия и напасти. Сей бездельник, погибнувший потом сам без вести и слуха, подкуплен будучи королем прусским, уведомлял его еженедельно обо всем, что ни происходило секретно в кабинете Брилевом, и сообщал ему даже самые копии с сокровеннейших переписок между дворами. А чрез сие средство и узнал король прежде времени о том, сколь страшная воздвигается на него буря, и, будучи весьма хитр и во всех своих делах и предприятиях весьма скор и крайне расторопен, нашел способ предупредить удар, ему угрожающий, и положить всем предприятиям противников своих возможнейшую преграду. Он, не дав времени союзникам сделать последние военные приуготовления и пользуясь тем временем, покуда они еще не совсем собрались, вошел вдруг и без всякого объявления войны с 60 000 чел. своего войска в саксонское курфюрство, овладел всем оным в один миг, принудил все саксонское и к войне не приготовившееся еще войско отдаться ему в плен, а самого короля — удалиться в его Польшу, а оставшую королеву в Дрездене толико утеснил и огорчил, что она вскоре после того лишилась жизни. Все старания цесарского двора к отвращению сих наглостей и самое сражение цесарских войск с прусскими, бывшее на границах Богемии, было безуспешно и не могло короля прусского остановить в быстрых его предприятиях и счастливых успехах.

Все сие случилось в конце минувшего 1756 года, и самое сие зажгло огнь войны во всей Европе и подало повод к началу сей войны страшной. Во все новейшие времена не бывало еще никогда столь страшного вооружения и толиких ополчений, какие производились везде в начале сего 1757 года. Целых девять армий выступило весною сего года в разных местах в поле, и король прусский окружаем был со всех сторон неприятелями. С одной стороны готовились нападать на него французы, с другой — так называемые имперские войска со стороны Саксонии, с третьей — цесарцы со стороны Богемии и Шлезии, с четвертой — шведы со стороны Померании, а с пятой велено было иттить и атаковать его нашим войскам со стороны Пруссии. А король прусский готовился между тем не только защищать и оборонять землю свою повсюду, но иттить еще сам и разорять Богемию.

Сия-то причина была тогдашнему сборищу всех наших войск к Риге, о котором упоминал я в моем последнем письме к вам, а теперь, возвращаясь к прерванной тогда материи, скажу, что между тем, как мы помянутым тогда образом стояли лагерем подле самого форштата города Риги и с своими излишними пожитками не знали, что делать, и их разбрасывали, деланы были со всеми полками великие распоряжения. Все они разделены были на разные дивизии и бригады, из которых к каждой определены были особливые генералы командирами. Каждая бригада составляема была из трех полков и командовал ею обыкновенно какой-нибудь генерал-майор или бригадир. Наш Архангелогородский полк достался в бригаду вместе с третьим гренадерским и Ростовским полком, и в бригадные командиры получили мы себе генерал-майора Вильбоа.

Как намерение наших главных командиров было перевести нас колико можно скорей за Двину, то велено было нам к последующему дню готовиться иттить церемониею чрез город Ригу и переходить по сделанному мосту чрез Двину-реку в отведенные на той стороне реки лагери, ибо в тот день, в который мы пришли, переходила другая бригада, состоявшая из Бутырского, Белозерского и Апшеронского полку. Итак, наутрие, то есть 29-го апреля, отправив наперед обозы, перешла и наша бригада и стала версты за три от города лагерем.

Перехождение через Двину армии помянутым образом, побригадно, было по справедливости зрения достойно, ибо назначенный тогда для предводительства армиею генерал-фельдмаршал Степан Федорович Апраксин хотел в самое то время видеть все полки, ему в команду порученные и с ним в поход против неприятеля отправляющиеся, и для того при самом всходе на мост разбиты были два великолепных шатра, из которых в одном находился всегда помянутый главный полководец сам со всем прочим генералитетом и знатными и чиновными людьми, а другой наполнен был великим множеством дам и знатных госпож, хотящих также видеть редкую сию церемонию. Все городские валы поблизости сего места, также дома, кровли и окошки усыпаны были народом обоего пола.

Что касается до полков, то все они должны были иттить наилучшайшим порядком и церемониею и быть в наилучшем убранстве. На всех солдатах воткнуты были в шляпы зеленые древесные ветви, власно как для предвозвестия будущих побед, которые они одержат над неприятелем. Прежде всего маршировали всех полков той бригады собранные фурьеры {Название унтер-офицеров, исполнявших обязанности ротных и эскадронных квартирьеров. Они носили значок и даже в пехоте ехали верхом.} с распущенными своими значками, при предводительстве своих квартермистров. Сей нежный строй с разноцветными своими маленькими знаменами составлял первое великолепие всего шествия. Потом шел штат {Вероятно, штаб, т. е. офицеры штаба армии.} и ведены были заводные лошади командующего тою бригадою генерала. Ничто так не умножало великолепия, как прекрасные попоны, которыми сии лошади были покрыты, во всей армии у генералов поделаны они были тогда одинакие, и хотя не богатые, но великолепный вид представляющие. Они сделаны были из вощанки, но расписаны и размалеваны разными красками, отчего издали казались быть шелковыми, по бокам на оных изображены были с золотом вензелевые имена и гербы того генерала, что все производило некий величественный и пышный вид. За сими лошадьми везены были пушки с их ящиками и снарядами, а там следовал сам генерал верхом в провожании своего штата, за оным же следовали полки его бригады обыкновенною церемониею, с распущенными знаменами, с барабанным боем и играющею военною музыкою. Все офицеры и самые знамена должны были салютовать, проходя мимо генерал-фельдмаршала, при котором случае всякий старался как возможно лучше исправлять свою должность. Чистота и опрятность в одеждах и убранствах солдат, зеленые на шляпах их ветви, а того паче кожаные и наподобие древних шишаков сделанные и некоторый род плюмажей на себе имеющие каскеты на всех гренадерах — придавали особливую краску и умножали великолепие.

Не можно довольно изобразить, какие разные чувствия впечатлевало зрение шествия сего не только в кого иного, но в самих нас, имевших в том соучастие. Мысли, что идем на войну и отправляемся из отечества в страны чуждые, отдаленные и вражеские, идем терпеть нужды, проливать кровь и умирать за отечество, воображение, что из всех шествовавших тогда столь многих людей весьма многие назад не возвратятся, но положат свои головы на войне и в походах и в последние тогда расстаются с странами, где родились и воспитаны, неизвестность, кто и кто подвергнется сему несчастному жребию и кому судьба назначила не возвращаться, и прочие тому подобные помышления приводили дух в некоторое уныние и расстроивали всю душу. Напротив того, с другой стороны, всеобщее предубеждение о храбрости и непобедимости наших войск, льстящая надежда, что неприятелю никак против нас устоять не можно, мечтательное воображение, что мы по множеству нашему замечем {Забросаем.} его даже шапками, и бессомненная надеятельность, что мы его победим, сокрушим и возвратимся с славою, покрытые лаврами, ободряла паки унылое сердце и оное, власно как оживотворив, наполняла огнем военной ревности, толь много помогающей нам охотно и без скуки переносить все военные труды и беспокойства.

Но я удалился уже от моей материи. Теперь возвращаюсь к оной и скажу, что в помянутом новом лагере версты три за Ригою стоял наш полк более недели, в которое время переправлялись за Двину прочие полки и деланы были к походу все нужные распоряжения. Вся армия разделена была на три дивизии, или части, из которых первою командовал сам фельдмаршал, второю, в которой мы находились, генерал-аншеф Василий Абрамович Лопухин, а третьею — генерал-аншеф Вилим Вилимович Фермор. План намерения состоял в том, чтоб обоим первым дивизиям иттить разными дорогами чрез Курляндию в Польшу или, паче сказать, в Самогитию или Жмудию {Самогития — земля самогитов, или самаитов, — народности литовского племени. Жмудская земля — одна из областей Литвы, населенная народностью литовского племени — жмудью. Самогиты и жмудь — родственные народности и живут смешанно на территории уездов Россиенского, Тельшевского и Шавльского бывш. Ковенской губ.}, и потом, соединившись вместе и дождавшись идущих прямо из Смоленска кавалерийских полков и легких войск, вступить в Пруссию, а третьей бы дивизии, под командою Фермора, иттить вправо, прямо к первой прусской пограничной крепости Мемелю и, при вспоможении отправленного туда же морем флота, осадить сей город.

По изготовлении всего нужного к походу, воспоследовал наконец мая 3-го дня торжественный выезд генерал-фельдмаршала из Риги. От грома пушек, гремящих тогда со стен городских, стенала только река, и выезд сего полководца был самый пышный и великолепный. Наша бригада случилась тогда стоять на самой дороге, где ему ехать надлежало, чего ради выведены были мы в строй и должны были отдавать ему честь с преклонением знамен как главному повелителю. Ужасная свита всякого рода военных людей окружала его едущего. Зрелище сие представлялось нам тогда еще впервые и было для нас поразительно, ибо пышность сего шествия была так велика, что иной государь не выезжает на войну с таковою. Но, о! когда б возвращение сего генерала в сей город соответствовало сему величественному выезду!

Сим окончу сие мое письмо и, сказав вам, что я есмь ваш друг, остаюсь и прочая.

ПОХОД ЛИТВОЮ.

Письмо 38-е.

Любезный приятель! Между тем, как мы упомянутым образом упражнялись в приуготовлениях к походу и время свое препровождали в церемониях и убранствах, неприятели наши работали совсем иначе и были далеко не таковы медлительны. Правду сказать, выступили и мы довольно рано в поход, но король прусский предупредил нас далеко в том. Он, видя делаемые со всех сторон толь страшные против себя вооружения, простирающиеся даже до того, что всех разных войск, ополчающихся против него, было до 700 тысяч, и чувствуя, что он был слишком против их слаб, ибо не имел и со всеми союзниками своими гановерцами более 260 тысяч человек войска, старался наградить то своею поспешностью и проворством, чего недоставало ему в силах. И ведая, что ни которая из неприятельских ему держав не могла открыть кампанию рано рассудил воспользоваться сим случаем, и, собрав колико можно более силы, напасть скоропостижно на сильнейшую из всех и к нему ближайшую, то есть, цесареву римскую, ибо надеялся, что в случае ежели удастся ему с самого начала ее победить и нанесть ей удар решительный, то тем не только сделает ей великое помешательство, но разрушит намерения и других держав, ей союзных.

Самое сие и причиною было, что он выступил в поле в сей год чрезвычайно еще рано и с армиею, состоящею более нежели из 100 тысяч, пошед с разных сторон в цесарские земли тремя колоннами. Сам он, предводительствуя первою, вошел из Саксонии прямо в Богемию, а славный его фельдмаршал граф Шверин, предводительствуя второю, пошел чрез Шлезию, а третьею предводительствовал принц Бевернский, и пошел в цесарские земли со стороны Лузации.

Для каковых причин спешил король дать решительную баталию, таковые же причины побуждали цесареву последовать системе, совсем тому противоположной. Она рассудила действовать оборонительным только образом, покуда союзники ее в состоянии будут выступить в поле, ибо предвидела, что тогда король прусский принужден будет разделить свои силы на разные корпуса, а потому и дожидалась она только сего выгодного пункта времени для начатия своих военных действий, а до того времени помышляла она только о прикрытии своих земель от нападения неприятеля.

Всходствие сей системы и разделил командующий войсками ее, генерал Броун, армию свою на разные корпуса и, поручив оные в команду герцогу Арснбергскому, графу Кенигсэку и графу Сербелони, расстановил оные в разных местах по границам, а сам с остальною армиею стал против короля. Сим распоряжением надеялся он прикрыть Богемию, и как все оные корпуса были многочисленны и могли скоро соединены быть вместе, то и думал, что они могут повсюду воспрепятствовать пруссакам войти в границы цесарския.

Однако воспоследовало не то, а совсем тому противное. Проворство, хитрость и расторонность короля и искусство его генералов разрушили все намерения и надежды цесарцев. Ничто не могло устоять против оных. Цесарцы сколько ни старались пруссакам препятствовать, но они превозмогли все противополагаемые препоны,— вломились в пределы цесарские, и принудили не только прочих полководцев цесарских отступить, но и самого Броуна ретироваться под самые пушки столичного богемского города Праги, и по соединении всех своих корпусов, стать тут в укрепленном ретраншементом и множеством батарей лагере, куда вскоре и сам король прибыл.

Не успел сей дойтить до Праги и соединиться со всеми своими отдельными корпусами, как ни мало не медля и не взирая на все выгодное местоположение, занятое цесарцами и самые их окопы и батареи, которыми они окружены были, решился их атаковать, говоря отсоветовавшим то своим генералам, что надобно ковать железо, покуда оно горячо. А самое сие и подало повод к той прагской баталии, которая была наиславнейшая во всю войну сию, и производилась апреля 25-го, то есть, в самый еще тот день, в который мы с полком своим выступили с своих квартир, и войска наши начали собираться к Риге.

Помянутая баталия была страшная и кровопролитнейшая. Со стороны прусской дралось 80, а со стороны цесарцев 75 тысяч человек. Прусскими войсками командовал сам король, с славнейшими своими генералами: графиомъ Швериным, Кейтом и многими другими, а цесарцами — принц Карл Лотаринтский и генерал Броун.

Король не послушал фельдмаршала своего Шверина и атаковал цесарцев и, совсем инако, нежели как советовал ему сей искусный генерал и самый фундатор прусской армии, но оттого самого совсем было разбит был. Все войска его обратились уже в бегство, и цесарцы получили б верно совершенную победу, если б особливый случай и неустрашимая храбрость самого помянутого фельдмаршала Шверина не произвела перемены и не превратила всего дела. Сей, видя совершенное уже войск своих разбитие, схватил сам знамя и закричав: ‘Трусы и бездельники все, кто за мною не последует!’ бросился сам против неприятеля. Войско, увидев сие, пустилось за ним, толпится и выходит из дефилей. Шверин пал мертв со знаменем в руках, но самая смерть его возбудила отвагу и храбрость в войске прусском. Оно возобновляет сражение, стремится на неприятеля, опровергает оного и одерживает наконец совершенную победу.

Правое крыло цесарцев принуждено было ретироваться в другое место, а левое войтить и запереться в Праге. 5,000 человек цесарцев легло на месте, 10,000 взято в плен вместе с 240 орудиями артиллерии, а 48,000 со множеством принцев и генералов блокированы в Праге. Однако и прусскому королю победа сия стала не дешево. Он потерял на сражении сем 10,000 человек войска, но урон его чувствительнее был еще ему смертию графа Шверина, которого ему так жаль было, что он, пришед после баталии видеть еще раз тело его, покрытое кровию, смотрел долгое время на него с молчанием и с катящимися из глаз слезами, и наконец воскликнул: ‘Это не подданный, а отец, которого я дивился!’

Многие генералы, как его, так и цесарские, оказали на сей сражении чудеса храбрости. В особливости же прославились тем с прусской стороны принц Гейнрих, брат королевский и генерал Цитен, а с цесарской — генерал Броун, который принужден был также умереть от ран, полученных им на сей битве.

Вот какие дела и страшные кровопролития происходили уже в то время в Европе, как мы собирались иттить на войну. Но я возвращусь теперь к нам, и буду продолжать свою повесть.

Седьмое число мая был, наконец, тот день, в который и наш полк, по примеру прочих, принужден был выступить в поход, и как до неприятельской земли было еще очень далеко, а при шествии Курляндиею не было никакой опасности, то, для лучшей способности в походе, шли полки наши по одиночке друг за другом. Мы пошли тотчас влево и, перешед рыбачью слободу, вступили позади оной в бывший Псковского полку лагерь, где в тот день и ночевали. В последующий день (8-го) перешли мы только две мили, а в третий (9-го), приближаясь к курляндским границам, начинали уже отчасти чувствовать военные трудности. Перехода нашего хотя также не более двух миль или 14 верст было, и мы вышли хотя поутру, но совсем тем, за теснотою дороги, за превеликими остановками и по непривычке еще к таким походам, не могли мы в назначенный лагерь прежде приттить, как около полуночи, а обозы наши пришли уже поутру, и для того принуждены мы были в сем месте последующий день (10-го) дневать и дать и людям, и лошадям отдых.

Лагерь для нас назначен был в сем месте посреди соснового бора, и мы впервые еще стояли в таком неспособном и дурном месте, и принуждены были еще сверх того всю ночь препроводить без наших повозок и палаток и терпеть стужу, ибо ночи были тогда еще холодны. Мы расклали себе огоньки посреди бора и прогрелись около них почти всю ночь не евши и не спавши, предвещая себе, что сие и впредь часто будет случаться с нами. Генералы, командовавшие нашими бригадами, кляли и ругали наши обозы. И тяжелы-то они им казались, и от них-то была вся остановка, и для того повторено было приказание, чтоб уменьшены были тягости и чтоб неотменно по два офицера было в одной повозке. Легко можно заключить, что приказание сие было нам весьма нерадостно. Мы взгоревались тогда все и тужили друг об друге, ибо никому не хотелось расстаться с своею повозкою. Но по счастию не все то исполняется, что приказывается. С некоторыми из офицеров учинено было то действительно, и бедняки сии принуждены были разбросать опять несколько вещей и кинуть свои повозки, но большая часть, и в том числе и я, под разными предлогами удержали свои повозки, к чему и полковые наши командиры, не принуждал слишком строго нас, много способствовали.

На утрие, 11-го, выступили мы опять в поход и продолжали шествие свое Курляндиею порядочнейшим образом и побригадно следующим порядком: сперва шла бригада генерал-майора Вильбоа, состоящая из третьего гренадерского, нашего Архангелогородского и Ростовского полков. Там следовала бригада генерал-майора князя Василия Михайловича Долгорукова, состоящая из кирасирского наследника полку, да из пехотных Низовского, Бутырского и Выборгского полков, а напоследок бригада бригадира Нушерса, состоящая из Псковского, Апшеронского и Белозерского полков. Мы, перешед мили полтретьи, ночевали при мызе Экау, где находился разоренный каменный замок и мельница.

На другой день, 12-го, в вечеру, прибыли мы наконец к местечку Бовску и расположились по сю сторону оного для того, что чрез реку Немонт перейтить было не можно, и надлежало делать наперед понтонный мост. К утру, 13-го, он у нас и поспел тотчас, и мне в первый раз случилось тут видеть сей походный и летучий мост. Понтоны сделаны у нас были жестяные и выкрашены красною краскою, и как они сверх того все были ровны, то весь мост представлял наипрекраснейшую фигуру, и я не мог довольно зрением на него налюбоваться. В сей день перебиралась вся наша дивизия по оному и проходила чрез местечко без всякой церемонии. Вид сего курляндского городка, в котором я с младенчества жил, и напоминание всех мест, которые я тогда видывал, наводил мне приятное увеселение, и я не мог на них довольно насмотреться. Мы, перешед оное и переправясь чрез другую реку Муху вброд, стали неподалеку от оного лагерем, в виду вся дивизия.

В сем месте стояли мы двои сутки. 14 и 15, в которое время были мы не без дела. Нам велено было учиться экзерциции и пальбе, и командующие генералы смотрели наше искусство, из которых щедрый наш главный командир Лопухин подарил наших солдат несколькими червонцами. Напротив того бригадным нашим командиром господином Вильбоем, были мы не так довольны. Строгость и надменность его была нам не очень приятна.

Поутру в третий день. 16-го, выступили мы опять в поход, и вступили наконец в Польское королевство. Мы не могли преминовать, чтоб при сем выходе из своего отечества и знакомых земель несколько раз на него назад не оглянуться и со вздохом не сказать: ‘Прости, милое и дорогое отечество!.. велит ли Бог нам опять тебя видеть и когда-то это будет?’ Некакие особливые и трогательные чувствия разливались тогда по всем частям нашего тела, и выгоняли против хотения слезы из глаз наших. Мы хотя старались оные скрывать, однако они были у весьма многих довольно приметными. Мы ночевали тогда, прошед немного первое польское или паче литовское местечко, называемое Жеисмен.

Как, 17-го, за обозами сделалась опять небольшая остановка, а к тому ж достальныя бригады не бывали, то положено было в сем месте передневать и сождаться с прочими. Поелику же наивеличайшую остановку и препятствие делала нам артиллерия, которой мы целый парк при дивизии своей имели, то отправлена она была сего числа наперед.

В следующий за сим день 18-го, случился тогда праздник Троицын день. И как главный наш командир был человек крайне набожный и богомольный, то не прежде мы выступили в поход, как отслушав в поставленных полковых церквах обедню, и потому прибыли в назначенный лагерь при другом местечке Линкове уже на рассвете последующего дня, 19-го. Однако принуждены были в тот же день иттить далее до третьего местечка, называемого Клавана, но в сем месте мы уже дневали, 20-го.

21-го, после полудня, пошла наша бригада опять в поход и шла до деревни Павикшни, куда, как пехота, так и обозы пришли уже в полночь.

В сем месте сделалась в обстоятельствах моих перемена. До сего времени был я все еще ротным командиром и правил ротою, что для меня было весьма и выгодно, ибо великая разница быть простым офицером, и начальником роты, а особливо в походе. Но тут занемог вдруг наш полковой квартермистр, господин Штейн, и надлежало выбрать для отправления должности его другого искусного и способного офицера. Во всем полку иного не нашли к тому способного, кроме меня. Я хотя и старался от того отбыть, но мне не помогло ничто, и я должен был, сдав роту свою другому прикомандированному поручику и приняв фурьеров в свою команду, ехать наперед для занимания лагерей. Перемена сия была мне досадна и нет. Я избавился чрез то неописанного того отягощения и скуки, которую имел до того, едучи всегда при роте своей верхом и на всякой версте останавливаясь. Нельзя изобразить, сколь досадна и отяготительна была, по непривычке, всем нам таковая медлительность и на всяком почти шагу остановка в походе. С утра до вечера, бывало, мы идем, но не более перейдем, как верст 10 или 15, а во все сие время не можно было никому от своего места при роте ни на один шаг отлучиться. Нередко случалось, что переломит пополам спину от беспрерывного сиденья на лошади, и устанешь так, что животу своему не рад. Мне много помогала еще новокупленная моя книга. Она бывала у меня всегда в кармане, и как скоро закричат: что ‘стой!’, то принимался я за нее и продолжал чтение. По счастию, была очень любопытна, и я не мог уставать, ее читаючи. При помянутой же со мною перемене лишился я всех сих отягощений, и мне в особливости было приятно то, что я мог чрез то иметь для себя всегда более времени и покоя, ибо как переходы были очень малые, то будучи на свободе, не долго нам было переехать верст 15 или 12, и тогда по разбитии лагеря не оставалось нам ничего делать, и мы, дожидаясь своих полков могли, сколько хотели себе спать и отдыхать. Одним словом, мы имели столько свободного времени, что дошло скоро до того, что мне праздность сия уже и наскучила. И как я не привык без дела быть, то прочитав книги свои и полюбив оные очень, вздумал на досуге ‘Клевеланда’ моего переводить и препровождать в том все праздное свое время. Упражнение сие произвело мне сугубую пользу, ибо, во-первых, занимаясь тем, не чувствовал я ни мало скуки, во-вторых, избежал чрез то необходимости делать сотоварищам моим, двум другим бригады нашей квартермистром, компанию, и ездить с ними в местечке и деревни, и там препровождать время в питье, гулянье, а нередко и в других шалостях непозволительных. Сотоварищами сими были у меня г. Кульбарс и г. Похвиснев. Первы был третьего гренадерского полка и служил вместо оберквартермистра, а второй Гостовского полку, и молодец нарочито ветреный. Кроме того, отправляя сию должность, имели мы и ту выгоду, что, приезжая в местечки всегда прежде полков, могли все нужное для своей провизии доставать и купить по вольной цене, а не втридорога, так как покупали мы до того времени, ибо не успевала дивизия куда приттить, как в один час все было выкуплено и ничего достать было уже не можно. Но я возвращусь к продолжению описания нашего похода.

22-го мая пришла наша дивизия до местечка, называемого Новое Место, и передневав (23-го) тут продолжали (25-го) поход свой до местечка Крекенау. В сем месте принуждены мы были опять стоять двое суток, 26 и 27, ибо как заготовлен был провиант, то должны были мы опять принимать и печь себе хлебы. При сем случае в первый раз случилось еще нам печь хлебы сии в земляных печах и растворять квашни в ямах: зрелище до того невиданное и по новости своей любопытное. Мы, увидев помянутые ямки и в них в рогожах и в мешках растворяемое тесто, а для печения хлебов другие, выкопанные наподобие нор, дивились и не хотели верить, чтоб могло выйтить что хорошее: но удивление наше увеличилось, когда увидели после хлебы и сухари столь хорошие и вкусные, что таковых мы до того времени еще не едали.

Что касается до меня, то случилось тут со мною одно смешное приключение. Как я был в сие время в совершенной праздности, то сидел я одним днем в своей офицерской палатке на земле и занимался обыкновенно моим упражнением, то есть переводил на коленях своего ‘Клевеланда’. Углубившись в сие дело, не знал я того и не ведал, что взошла и висела уже над нами страшная громовая туча, а услышал только, что вдруг зашумела и завизжала превеличайшая буря с вихрем, и начала рвать наши палатки. Я начал кричать, чтоб бежали люди и скорее колотили колушки покрепче в землю, однако некому, да и некогда было меня слушать! Палатку мою, ни с другого слова, вихрь подхватя всю ударил об землю и прихлопнул ею меня совсем, с бумагою и чернилами моими к земле. Что было тогда делать? я кричал что есть мочи, но за превеликим шумом, молниею и громом никому было не слышно, а выдраться самому никакого не было способа: так и хорошо запутало меня палаточными полами. Одним словом, я едва было тогда не задохся, ибо принужден был сим образом под палаткою лежать более получаса и покуда все, схоронившиеся от дождя кой-куда люди, несчастие мое увидели и, прибежав, меня из тюрьмы освободили. Но каким же уродом я оттуда вышел! Я был весь не только дождем обмочен, но и перемаран чернилами, и рад был уже тому, что освободился.

28 числа сего месяца начался опять поход нашей дивизии и продолжался до местечка Сербелишки, а на другой день, 29, после сего дошли мы, наконец, до знаменитого польского, однако, не гораздо большого местечка, называемого Кейданы. В сем месте в последующий за сим день, 30, сошлись мы с первою дивизиею, которою предводительствовал сам фельдмаршал, вместе. Ибо он идучи из Митавы другою дорогою через Янгышки, Машкутек, Шлав, Радзивилки и Шадов прибыл также к Кейданам. Однако обе сии дивизии вместе тогда еще не соединялись, но стояли лагерями порознь.

При Кенданах (1) стояли мы целых пять дней, отчасти для приема провианта, котроый был также тут заготовлен, и печения из него хлебов, отчасти дожидаясь (2) достальных бригад, по отставших несколько от прочих. Однако 3-го числа июня выступил наш фельдмаршал, с своею дивизиею далее к Ковно, и на другой день (4-го) после того последовали и мы за ним с нашею дивизиею, которая дошед до местечка Бобти ночевала. Наша же бригада оставалась в сей раз назади, но прибыла к сему местечку уже 5-го числа.

Наконец, 6 числа прибыли мы к местечку или, паче сказать, довольно знаменитому и славному городку Ковнам. Мы нашли уже тут великое собрание полков, ибо как, не доходя до местечка, надобно было перебираться чрез реку Вилию, которая нарочито была велика, а мостов было еще не сделано, то становились приходящие полки подле сей реки и дожидались изготовления оных.

7-го числа переправились мы чрез помянутую реку Вилию и прошед Ковны, стали подле сего местечка лагерем. Тут стояли мы не малое время, ибо как чрез помянутую реку переправляться надлежало всей армии по одному только узкому понтонному мосту, к тому ж город сей назначен был генеральным рандеву или сборным местом, то и требовалось к тому не малое время.

Впрочем, как стояние в сем месте было достопамятно некоторыми случившимися со мною происшествиями, то отложив повествование об них до последующего письма, теперешнее сим кончу, сказав вам, между тем, что я есмь и проч.

СТОЯНИЕ В КОВНАХ.

Письмо 39-е.

Любезный приятель! Теперь расскажу вам те приключения, которые случились со мною во время стояния нашего в упомянутом польском городке Ковнах.

Первое произошло еще в самый первый день нашего туда пришествия и состояло в маленьком несчастии, которое навлек я сам на себя своею дуростию, а именно: я прежде уже упоминал, что я отправлял тогда должность квартермискую и езжал всегда наперед для занятия лагеря. Всходствие сего поехали мы и тогда наперед, как бригада ваша находилась еще за рекою Вилиею. Приехав в местечко Ковны, квартермистр Ростовского полка, г. Похвиснев, будучи молодец ветреный и гуляка, не знаю зачем отстал от нас в местечке, а с ним остались вместе и его фурьеры. Мы, приехав с г. Кульбарсом на то место, где за местечком назначено было быть нашему лагерю, не имели времени долго мешкать, потому что полковые наши обозы начали в то время уже перебираться чрез реку, как мы поехали, и для того спешили скорее разбить лагерь. Но горе на меня тогда напало, что не было ростовского квартермистра, без которого мне лагеря под свои полк разбивать было не можно, потому что бригада наша становилась всегда таким порядком, чтоб на правом фланге стоять гренадерскому, на левом нашему, а в средине Ростовскому полку, следовательно, без занятия среднего лагеря мне крайний занимать было не можно. Долго дожидался я сего господина, но он немного там позагулялся и не ехал. Досадно мне сие неведомо как было, и я делал ему за то изрядное благословение. Наконец стали уже показываться наши обозы, а лагери наших обоих полков мы и не начинали еще разбивать. Что мне тогда было делать? Другого не оставалось как отмерить на Ростовский полк известную нам дистанцию, а там взять прямую линию с гренадерским полком и разбивать свой. Но как отмерив пропорцию сию пришел я на то место, где нашему полку стоять приходилось, то увидел, что была тут только что вспаханная и еще незаскороженная пашня и не только простая, но разодранная из луга. Одним словом, на всем месте была глыба на глыбе и дернина на дернине. Досадно мне сие чрезвычайно было, ибо такого скверного места недоставалось нам никогда под лагерь во весь поход наш, напротив того видел я, что место, где отмерил я для ростовского полку, состояло из наипрекраснейшего и ровного луга. Завистно мне было сие и досадно, а более потому, что мы знали, что тут простоим не малое время. В сих обстоятельствах будучи и видя, что ростовский квартермистр с фурьерами своими все еще не ехал, захотелось мне услужить полку своему, и под каким-нибудь предлогом занять луг для себя, а ростовцев спровадить на пашню, и чрез то избавить свой полк от крайнего беспокойства. И для того, подумав немного и вымыслив уже наперед отговорки и оправдания, пошел я к гренадерскому квартермистру требовать совета, но сей не сказал мне ни того, ни сего. Итак, не получив от него ни приказания, ни запрещения, пустился я на отвагу и разбил лагерь свой подле его полка. Но дабы проступок свой чем-нибудь прикрыть, то разбил подле себя на пашне лагерь и Ростовскому полку. Фурьеры мои и не хотели было для чужого полку трудиться, но я их принудил и велел еще с лучшим и особливым прилежанием все места назначивать, дабы тем порядочнее разбить оный. Не успел я сего сделать, как пришли уже в самом деле и ростовские и нашего полку обозы, и я тотчас велел свои становить на места и занимать скорее лагерь. Ростовские, не видя своих фурьеров, подняли было с нашими спор, для чего становимся мы на их место, однако я их кое-чем умаслил и уговорил становиться в отведенном мною для них лагере. Не успели обозы установиться, как пришла и пехота. Квартермистр ростовский не прежде встрянулся из Ковен ехать, как увидя уже идущую пехоту и едва успел к нам без памяти прискакать с своими фурьерами. Ему некогда было тогда разбирать способность места, однако увидев, что место его под наш полк уже занято, прискакал ко мне и говорит: — ‘Эх, братец! я позамешкался в местечке, а ты у меня место занял и не там стал’.— ‘Вольно тебе было не ехать! ответствовал я, ведь обозам моим тебя не дожидаться было, и мне не оставалось иного делать!’ — ‘Ну, быть тому так, говорил он: да, эх, какая беда, мне теперь уже не успеть разбить лагерь, полки уже идут!’ — ‘Поезжай! поезжай! говорю я: — я уже и для вашего полка разбил своими фурьерами’. Он благодарил меня еще за то, и поскакал полку на встречу, а фурьерам велел, иттить на место. Но сии бездельники, пришедши туда, увидели скоро весь мои умысел и для чего все это было сделано, и досадовали чрезвычайно, что им стоять на пашне. Они при сем одном не остались, но со злобы на меня взяли нарочно и перетыкали все тычки и искривляли умышленно линию и фрунт так, что и палатки стали очень криво и дурно. Я, всего того не знаю и не ведаю, и радуясь своей удаче и обману, поехал, и встретив свой полк привел на место. Но что ж воспоследовало? Радость моя продлилась не долго, но обратилась скоро в печаль, и сия игрушка довела было меня до несчастия.

Не успели полки стать в лагерь, как приехал из местечка наш генерал-майор Вильбоа, которого ставка поставлена была у нас на правом фланге. Он не успел подъехать к лагерю, как искривленный Ростовского полку фронт тотчас ему в глаза кинулся. Будучи чрезвычайно горячего и вспыльчивого нрава, рассердился он тогда чрезмерным образом, и поскакал прямо к сему фрунту. Но досада его еще более увеличилась, когда он, думая найтить там наш, увидел вдруг Ростовский, его любимый полк, который он, будучи до сего в нем полковником, особливым образом защищал и любил. Он поднял тогда превеликий шум и крик и метал вокруг себя огнем и пламенем. — ‘Кто это? кто? кто это сделал? кто так сделал? кто становил лагерь? для чего худо? для чего криво? для чего не в том месте? кричал и вопил он: — подай его сюда’!

Квартермистр ростовский, ведая его вспыльчивость, не смел ему уже тогда показать глаз своих, но по несчастию вышло несколько офицеров, кои не меньше прочих были недовольны местом и нажаловались ему, обвиняя прямо меня одного.

Я находился тогда в полку своем и ничего того не знал, не ведал, но скоро увидел я бегающих по всему лагерю и меня к генералу спрашивающих. — ‘Ну! говорил я тогда сам себе: доходит до меня дело! как-то я отделаюсь, и что-то мне будет: генерал человек бешеный, чтоб не сделал он чего со мною!’ Как я думал, так и сделалось. Генерал не успел меня увидеть, как в превеликой запальчивости оборвался на меня и смешал с грязью. Я начал было приносить ему оправдания, но статочное ли дело, чтоб их ему выслушивать! Не оправдания слушать, но наказать меня у него на уме было. ‘Оборви его! кричал только он, оборви адъютант, вот ужо я его проучу!’ Адъютант тотчас сошел с лошади и стал снимать шпагу. Что мне тогда было делать? Я видел, что плетью обуха не перебьешь, стоял онемевши и давал ему беспрекословно снимать оную. После чего поехал генерал, не слушая ничего более, прочь, а я принужден был иттить в свою палатку.

Слух о моем несчастии пронесся тотчас по всему лагерю, и всем было это непонятно, за что бы такое меня арестовали. И как весь полк меня любил и был мною доволен, то не было никого, кто бы обо мне не жалел и меня о причине того не спрашивал. Палатка моя наполнилась тотчас офицерами, пришедшими навещать несчастного, и я, горюя и смеючись, говорил тогда им: ‘Вот это за вас я за всех, господа, стражду! Вас я пожалел и на пашню не поставил, но оттого сам теперь терплю беду’. Они очень довольны были моим усердием, и потому стали еще более обо мне сожалеть, говоря, что я невинно стражду. Наконец, услышав о том, зашел ко мне сам полковник наш и спрашивал меня обо всем происхождении. Я рассказал ему все подробно, и, наконец, смеючись говорил: ‘Воля ваша, господин полковник! Вы должны меня теперь защитить — я не для себя, а для всего вашего полку это делал, а мне все бы равно, на пашне ли или на лугу стоять!’ — ‘Конечно, я и непремину стараться, отвечал он: — и много тобою в сем случае доволен. Однако, возьмите на часок терпение. Надобно дать время простынуть гневу генеральскому, а то я надеюсь на себя, что все дело будет заглажено’.

И в самом деле, не успело часов двух пройтить, как прибежал за мной ординарец, чтоб я шел немедленно к генералу в ставку. Я нашел там своего полковника, и генерал был уже как овечка смирен и спрашивал меня обо всем происхождении. ‘Ваше превосходительство, говорил я ему тогда смело, не изволили меня давича выслушать, я совсем в этом деле не виноват, квартермистр ростовский остался в Ковнах, и я не знаю зачем там промедлил, даже до того времени, как полки пришли уже в город. Я, будучи здесь, дожидался его более двух часов, чтоб он занял свой лагерь, но не мог никаким образом дождаться. Наконец обозы уже пришли и требовали от меня места. Я не знал, что тогда делать, и думая, что хуже будет, ежели ваше превосходительство застанете обозы в беспорядке и в замешательстве толпящиеся, другого не нашел, как занимать место под свой полк подле гренадерского’. — ‘О! так это так-то было? прервал мою речь генерал: — да что же тот молодец там делал и зачем в Ковнах праздновал?’ — ‘Всего того не знаю, ваше превосходительство, отвечал я: — только здесь ни его, ни одного из его фурьеров не было, и я, увидав уже и их обозы пришедшие, принужден был и для их полку после сам разбивать лагерь’.— ‘Да что ж он криво разбит?’ спросил генерал.— ‘Тому уже не я виноват, отвечал я: — мне не учиться разбивать лагери, и я разбил его хорошо, но они сами нарочно и умышленно все перекривили и тычки мои перетыкали, чтоб привесть только тем в гнев меня у вашего превосходительства’.— ‘Вот смотри, какие бездельники! закричал тогда генерал:— Поэтому не ты, мой друг, виноват, а всему причиною Похвиснев, но я ужо проучу сего молодца! Адъютант! вручи шпагу господину подпоручику, а вместо того поди арестуй Похвиснева и вели его посадить на палочной’. Потом, обратясь ко мне, говорил: ‘Прости ты меня, мой друг! Мне не так все было сказано, и я всего того не ведал’. Бог тебя простит, думал я тогда сам в себе, а между тем, давай Бог от него скорей ноги.

Сим образом кончилось сие несчастное приключение, которое одно только сего рода во всю мою службу и было. Все офицеры рады были моему освобождению и хвалили меня, что я хорошо отделался. Совсем тем боялся я, чтоб генерал не проведал истинной причины, но, по счастию, скоро после того выбыли мы из-под его команды и определены были в другую дивизию, да и настоящий наш квартермистр, господин Штейн, от болезни своей свободился и вступил опять в свою должность. Итак, возвратился я в роту и не ездил более занимать лагерей.

Другое приключение было смешного рода и состояло в том, что я не нарочно и не знаючи напился пьян и впервые еще от роду. Произошло сие следующим образом. Еще задолго прежде пришествия в Ковны, наслышались мы довольно, что в Ковнах продаются славные польские меды, называемые липецы. Любопытство узнать, что это за напиток, было в нас превеликое, и для того не успели мы приттить в Ковны и расположиться лагерями, как спешил всякий отпроситься в сей город для исправления себя покупкою нужных вещей. В числе сих был и я не из последних. Пришед в город, первое мое попечение было сыскать, где продают липец. Мне указали трактир или винный погреб, куда пришед, спросил я тотчас оного. Спросили меня сколько прикажу я? ‘Штоф!’ сказал я, ибо думал, что он такой же слабый, как и прочие польские меды, которые иногда в жажду пить можно и до которых мы, идучи Польшею, сделались уже охотники. Хозяин удивился, видя меня одного, а спрашивающего целый штоф меда! Однако, не сказав ничего, пошел и принес мне оный, а я не меньше удивился, что он со штофом поставил мне на стол маленькую рюмку, а не стакан. ‘Что это такое! думал я сам в себе: — кто это видал, чтоб мед рюмками, и такими маленькими пить?’ Однако рассудил опять, что может быть тут и обыкновение такое, и видя хозяина одетого порядочно в немецкое платье, для благопристойности посовестился спросить, что тому была за причина, и постыдился попросить стакана. Итак, налил я тотчас рюмку и выпил. Мед показался мне самым нектаром: чист, вкусен, сладок, приятен, а и к тому ж показался мне и совсем не крепок, а слаб. Почему и дивился я еще тому и говорил сам себе: ‘Вот, говорили, что липец очень крепок, а вместо того, его без нужды пить можно’. Итак, погодя немного, выпил я его еще рюмку, а спустя еще несколько времени, еще одну. Но как в сей раз показался он мне несколько крепче, то не стал я его более тогда пить, а думал пойтить наперед кой-что искупить и поискать кого-нибудь из знакомых, и зайтить сюда после и остальное выпить. Расположивишсь сим образом, говорю я хозяину: не сделает ли он мне дружбы и не поставит ли этот мед в шкаф, и не побережет ли несколько часов, покуда я приду с приятелями и не разопью остальное.— ‘Боже мои! сказал хозяин, для чего не поберечь! извольте, сударь, мед ваш будет цел, а только извольте за него заплатить’.— ‘Конечно, мой друг, сказал я: — это разумеется само собою, сколько ж тебе за него надобно?’ — ‘Червонец, только!’ сказал с хладнокровием хозяин! Слово сие меня поразило. ‘Вот-те на! думал я сам себе, хорош медок!’ Признаюсь, что мне уже и очень жаль было, что я не спросил наперед, чего он стоит, но как отдавать назад казалось мне уже совестно и дурно, то хотя с превеликим нехотением и досадою на самого себя, но полез я в кошелек, заплатил сколько он требовал и пошел со двора, браня сам себя за неосторожность, а мед за его дороговизну, но комедия сим еще не кончилась. Не успел я с полчаса по городу походить, как встретился со мною нашего полку адъютант, и обрадовавшись меня увидев, говорил мне, что он меня давно ищет, и чтоб я шел как можно скорее в лагерь к полковнику, для некоторой нужды. Я было стал звать его с собою в трактир, но он отговорился недосугом, и советовал мне опять, чтоб и я не медлил ни минуты. Таким образом, не имея времени заходить за моим липцем, побежал я в лагерь, который не далее был от местечка, как за версту. Тут не успел я приттить к полковнику и исправив то дело, зачем он меня призывал, возвратиться в мою палатку, как вдруг отнялись у меня обе мои руки и ноги. Страшно мне сие и удивительно показалось. Я не понимал, что это значило и испужавшись только и говорил: — ‘Господи помилуй! что это такое! что это с моими руками и ногами сделалось: боли кажется никакой не чувствую, а совсем ими почти не владею’. Словом, я сделался таким калекою, что принужден был лечь на землю и валялся как расслабленный, не понимая, чтоб тому было причиною, ибо как я был, впрочем, во всем уме и памяти, то мне и в мысли не входило, чтоб действие сие произвел мой медок, сладенький и дешевый. Зашедшие ко дине офицеры растолковали мне наконец сию тайну. Они спросили меня, не пил ли я липцу, и как я им сказал, что три рюмочки выпил, то захохотали они и сказали: — ‘Ну, братец! так это он действует, и с тобою еще не то будет’. Предвещание их и сбылось. В самом деле, не успело пройтить с полчаса после того времени, как сладенький мой и прекрасный медок так меня рознял, что я сделался мертвецки пьян, и без ума почти и без памяти валялся, как обрубок по траве, перед палаткою, и только и дела, что смеялся и хохотал во все горло, ибо мне каждая вещица казалась смешною. И тогда-то в первый раз узнал я, каков бываю я пьяный, но благодарить Бога, что по сие время случилось сие со мною только два раза в жизни. В таковом состоянии препроводил я весь остаток дня, не знав, где найтить себе места, но наутрие, проспавшись, проклинал я этот окаянный мед и с его хозяином, и не только не пошел допивать его в город, но не хотел об нем и слышать, и оставил спокойно стоять его в шкапу у хозяина.

Но я возвращусь к описанию нашего похода. Вся армия, переправившись через реку Вилию или Вильню, поставлена была лагерем вокруг Ковен. Городок сей лежит в наипрекраснейшем положении места. Немалая река Немонт протекает между высоких гор широкою долиною. Ковны сидят на самом берегу оной и имеют в себе довольно каменного строения, церквей и других домов прекрасных, из которых в наилучшем стоял тогда наш фельдмаршал, а прочие заняты были его свитою и иностранными волонтерами и другими знатнейшими генералами. Весь город наполнился тогда народом и кипел военными людьми. Подле самых стен окружает сей город другая и вышеупомянутая река Вильна, впадающая в Немонт, так что город на самом узгу построен. Полки расположены были по берегам обеих сих рек лагерями, и делали тогда наипрекраснейший вид.

Вскоре после прибытия нашего в сие место приехал к армии и генерал-аншеф Броун, также соединились с нею и войска наши, шедшие прямо из Смоленска и из Стародуба, и состоящие по большей части из конницы и легких войск. Таким образом собралась в сем месте вся наша армия вместе, кроме дивизии генерала Фермора, которая, как выше упомянуто, пошла осаждать Мемель.

Не успел весь генералитет съехаться и собраться, как делан был тут два раза военный консилиум или совет, и трактовано было на них о дальнейших предприятиях и о том, где и как вступить в прусские границы, после чего сделано было во всей армии другое распоряжение между полками. Наш полк достался уже в иную и ту дивизию, которою командовал генерал-аншеф Броун, а бригадою нашею, сделанною из нашего да из Нарвского и Выборгского полку, стал предводительствовать уже г. бригадир Берх.

Между тем, как мы сим образом и с толикою медленностию тащились из Риги до Ковен, и тут со всех сторон понемногу собираясь, время свое не столько в деле, сколько в праздности и в пустых излишностях препровождали, в Богемии и в других местах продолжал гореть огнь военного пламени наижесточайшим образом. Помянутая прежде сего и столь страшная баталия у цесарцев с пруссаками под Прагою, сколь ни была кровопролитна, и хотя на оной в несколько часов перебито и переуродовано было с обеих сторон более 30 тысяч человек, однако она не переменила нимало положения дел, не уменьшила лютости воины и не произвела никакой еще надежды к миру. Баталия сия в особливости достопамятна тем, что хотя все думали и ожидали, что возымеет она великие последствия, однако сего не было, и она их не имела. Все думали, что победивший тогда цесарцев король прусский, погнавшись за убегшими цесарцами вслед и догнав, всех их истребит, а запершихся в Праге принудит огнем и голодом отдаться в полон, и многие бились даже об заклад, что король не преминет сего сделать и надеялись, что он овладеет всею Богемиею прежде, нежели цесарцы успеют еще опомниться: однако все в том обманулись.

Король сколько ни употреблял своего искусства к тому, чтоб воспользоваться колико можно более сею победою, однако не имел в том дальней удачи. Для истребления убегших цесарцев, хотя и отправил он в погоню герцога Беверйского с 20-ю тысячами человек своего войска, но все старания сего герцога были безуспешны, и он не мог никак воспрепятствовать им соединиться с другим цесарским корпусом, стоявшим неподалеку от Колина. Сии войска, будучи подкреплены и умножены другими, пришедшими из Моравии и из Венгрии, составили в короткое время вновь довольно великую армию и для командования оною прислан был Даун, генерал, который один только мог дарованиями своими сколько-нибудь равняться королевским и в состоянии был ему противоборствовать.

Сам же король рассудил остаться на месте баталии, для окружения и взятия города Праги и всех в нем засевших цесарцев. Он послал тотчас в него требовать сдачи, но удивился, услышав, что находится в оном сам принц Карл Лотарингский, с целою армиею цесарского войска, ибо число оных простиралось до 40 тысяч человек. Несмотря на то, окружил король со всех сторон сей великий город и, наделав повсюду батарей, стал утеснять оный наижесточайшим образом. Одних бомб и каленых ядер кинуто было в него до 170,000 и 900 зданий разрушено и повреждено было оными. Однако всеми сими усилиями не мог король ничего важного сделать, и ниже овладеть малейшими укреплениями сего города. Принц Карл противился наиупорнейшим образом и опровергал все его на себя посягания. Сама натура помогала ему в том несколько. Преужасные громовые тучи и проливные дожди произвели, что река Мульда выступила из берегов, разорвала прусские понтонные мосты и доставила их цесарцам в руки, произведя чрез то в прусском войске великую расстройку.

При сих обстоятельствах и видя, что вся его стрельба неприятелям мало вреда делала, решился король выморить цесарцев голодом и принудить к сдаче, и как в городе начинал уже появляться недостаток в съестных припасах, то и имел бы может быть успех в том вожделенный, если б не помешали ему в том другие обстоятельства, а именно то, что генерал Даун с 60-ю тысячами человек цесарского войска начал подвигаться к городу для освобождения оного от осады, и что герцог Бевернский, будучи слишком слаб для удержания его, принужден был назад податься. Король, услышав о сем, оставил Кейха продолжать осаду, а сами оторвав, сколько можно было, войска и соединившись с герцогом Бевернскжм, с 23-мя батальонами пехоты и 30-ю эскадронами конницы пошел против Дауна, чтоб с ним сразиться.

К предприятию сему побудило короля во-первых то, что известно ему было, что Дауну от цесаревы приказано было отважиться на все для освобождения принца Карла и для недопущения до того, чтоб король взял в Праге целую армию в полон. Во-вторых, видел он, что не сразившись с ним, и его не победив, неможно было ему никак овладеть Прагою, а в-третьих, и всего паче, знал он, что от победы над Дауном произойтить могут весьма важные и выгодные для его следствия. Он надеялся верно, что выигравши сие сражение, получит он, во-первых, великий и совершенный уже верх над цесарцами, во-вторых, всех ополчающихся против его имперских князей, коих напугал уже он посланными от себя 500 человек гусар в недра Германии для воспрепятствования соединению их войск, и достигшими даже до Нюренберга и Регенсбурга, и кои доведены были уже до того, что начали колебаться и помышлять об оставлении цесарской стороны принудит просить себя о заключении с ними нейтралитета, в-третьих, надеялся он, что расстроит тем и самый план французов, и, может быть, остановит все военные их операции в Германии, ибо сии имели уже, между тем, время не только выступить в поле, но перейтить Рейн и, соединившись с корпусом цесарцев, войти в Вестфалию, где принц Субиз, предводительствуя ими и цесарцами, менее нежели в неделю взял город Везель и отнял у пруссаков все Клевское и Гельдернское княжество и прогнал их до самой ганноверской армии, которая, под командою герцога Кумберландского, взялась с сей стороны защищать земли прусского владения, но приехавшим к армии французским маршалом Детреем была также уже разбита при Гастенбеке и потеряла самый город Ганновер. В-четвертых, надеялся он, что чрез то и самые шведы, угрожающие его нападением на Померанию, сделаются миролюбивее и осторожнее, а в-пятых, уповал он, что чрез то и самый наш двор преклонится на иные мысли, ибо король мог бы уже тогда разделить армию свою всюду и всюду, и не только выставить и против нас множайшую силу, но подоспеть на вспоможение и утесненному герцогу Кумберландскому.

Сии-то причины и льстительные надежды убедили короля спешить скорее иттить против цесарцев и дать баталию с Дауном. Многие, разумеющие военное искусство, обвиняют в сем случае короля великою погрешностью и говорят, что мог бы он стать с армиею своею в выгодном и таком месте, где бы он и не давая баталии, мог воспрепятствовать Дауну продраться до Праги, и что мог бы он чрез то взять сей город, который не мог более уже, как несколько дней держаться. Но король, привыкнувший к скоропостижности и жадничая уже слишком победы, восхотел сам атаковать, и тем испортил все дело.

Даун, избрав весьма выгодное положение места, ожидал спокойно нападения от короля прусского. Сей не успел приттить, как тотчас и напал на него, и 7 июня, в два часа пополудни, началась баталия. Левое крыло армии прусской приближается к атакованию правого цесарского. В единый миг крыло сие атакуется спереди и сбоку, и устремление жестокое пруссаков опровергает конницу цесарскую. Граф Сербелони, будучи хотя ранен, но с саблею в руках, устремляется против пруссаков, возобновляет сражение и получает опять верх над ними. Пехота дралась, между тем, с ужасным кровопролитием, шесть раз расстроиваны и прогоняемы были батальоны Фридериховы, и шесть раз возвращались они опять нападать на цесарцев с толикою же неустрашимостью. Даун и король прусский находятся повсюду сами! Принц Карл Лобкович, князь Эстергази и граф Одонель отправляют должность и командиров, и самых рядовых солдат. С прусской же стороны оба брата королевские, принц Гейнрих и Фердинанд помогают ему и разделяют с ним труды и опасности. Около семи часов вечера ослабевают обе армии от трудов тяжких, и власно как с общего согласия берут на полчаса отдохновение. Фридрих предпринимает употребить последнее усилие и поправить погрешность, учиненную генералом его, Манштейном, чрез начатие там сражения, где от короля ему запрещено было. Он собирает наилучшие свои войска, для нападения еще раз на храбрые батальоны цесарские, толико раз их прогонявшие, и идет предводительствовать сам оными. Он останавливает бегущих единым словом: ‘или хотите вы жить вечно’ и возвращает иттить на смерть! А Даун, между тем, приказывает коннице своей на левом крыле устремиться на неприятеля и атаковать его с боку. Сие движение и храбрый отпор его пехоты решили, наконец, судьбу сего страшного дня и доставило ему совершенную победу. Пруссаки потеряли на сей достопамятном сражении до 8,000 человек наилучшей своей пехоты и до 12,000 ранеными и разбежавшимися. Король ретируется в довольном беспорядке. Все его пышные и великолепные замыслы и льстительные надежды разрушаются. Он возвращается в тот же вечер к армии, оставленной под Прагою и через день повелевает оставить осаду, и с стыдом и уроном выходит потом совсем из Богемии, цесарцы получают в добычу 22 знамя и 45 пушек со множеством снарядов. Сии трофеи служат ни доказательством их победы, которая не более стоит им 5,000 человек, коими покупают они себе великие выгоды и спасают целых 40 тысяч от плена, со множеством принцев и генералов. Не можно изобразить, сколь много обрадован был цесарский двор известием о сей решительной, славной и во всех обстоятельствах великую перемену произведшей победе. Даун первый имел ту славу, что разбил короля на баталии формальной и порядочной, и император с цесаревою были им так довольны, что поехали сами к его жене сообщать ей сие радостное известие. Впрочем известно, что цесарева при самом сем случае учредила свой военный орден, дав ему свое имя Марии Терезии. Она оказала генералу Дауну то отменное преимущество, что дозволила самому ему учинить произвождение в ее армиях. Сей знак почтения и доверенности был для фельдмаршала сего тем лестнее, что преподал ему случай изъявить опыты дружбы самым соперникам своим в чести. Выбор, учиненный им в сем произвождении, покрыл его иного рода славою и честию, которая, не будучи хотя столь громкою, как полученная чрез победу, однако не менее достойна великих похвал. Но я возвращусь к нашей армии и продолжению моей повести.

Из всего вышеписанного легко можно усмотреть, что славная сия баталия при Колине происходила в Богемии, в самый тот день, в который пришли мы с армиею в помянутое польское местечко Ковны. Цесарцы не преминули тотчас отправить к нам курьера с уведомлением о своей победе, но мы не прежде известие о том получили, как 16-го июня.

Легко можно заключить, что известие сие было для всех нас весьма приятно, ибо как цесарцы были наши союзники, и мы за них сами воевать шли и в короле прусском имели общего неприятеля, то и произвело оное во всей нашей армии такую же почти радость, как бы победа сия одержана была над ним собственными вашими войсками. Фельдмаршал не преминул тотчас во всей армии оную обнародовать, и тотчас сообщены были во все полки копии с полученной цесарской реляции. После чего собраны были со всех полков и все полковые священники в главную квартиру, где, при громе пушек, принесено было Всевышнему торжественное благодарение. Все генералы обедали в тот день у фельдмаршала, и пушки принуждены были работать во весь тот день и оглушать громом своим ковенских жителей.

После чего не стали мы уже более тут медлить, но в тот же еще день отданы были приказы, чтоб мы в поход далее иттить готовились. Но я отложу повествование о дальнейшем нашем походе до последующего письма, а между тем, остаюсь и проч.

ПОХОД К ПРУССИИ.

Письмо 40-е.

Любезный приятель! Итак, не успели мы получить выше упомянутого радостного известия, как полководцы наши не восхотели долее медлить в Ковнах, но стали поспешать походом, и для того, на другой же день после того, то есть 17-го июня, велено уже было некоторым бригадам выходить в поход и понемногу перебираться за реку Немонт, чрез которую сделан был также изрядный мост на понтонах. В следующий затем день продолжала армия перебираться, и в сей день выехал и сам генерал-фельдмаршал из Ковен, но вся армия не могла никак перебраться прежде 21 числа, в который день перешел, наконец, и наш полк вместе с прочими.

Выступление сие из Ковен памятно мне в особливости и поныне, по причине одного печального приключения случившегося в самый тот час, как мы выступили. Я имел в полку нашем одного весьма хорошего приятеля, который сверх того мне и несколько сродни, а при том близкий сосед по моим деревням был. Он служил уже поручиком и назывался Федор Семенович Селиверстов. Поелику характера он был весьма хорошего, то и жили мы с ним всегда в дружбе и любили взаимно друг друга. Сей человек занемог во время нашего похода Польшею и далеко не доходя еще до Ковен. И как все те по справедливости названы могут быть несчастными людьми, которым случится занемочь в походах, потому что редким из них, а особливо страждущим тяжкими болезнями, удается выздоравливать, то таковому ж несчастному жребию подвержен был и г. Селиверстов. Его хотя и лечил наш полковой лекарь, но может ли порядочное лечение производимо быть в походе, когда больной, вместо нужного ему покоя, всякий день подвергается новым беспокойствам и когда самому врачу некогда о самом себе помыслить, а потому и его хотя и привезли в Ковны живого, но болезнь его уже столько усилилась, что он находился уже при краю жизни. А по сей причине, хотя в Ковнах мы и имели недели две спокойное стояние, но ему не помогали уже никакие лекарства. Но сего было еще не довольно, но несчастный его рок хотел, чтоб он в самую ту минуту лишился жизни, когда мы выступили только в поход и кибитку с ним тронули только с шеста. Не могу изобразить, сколь сильно поразился я и другие его приятели, когда, отыскав насилу нас, прибежали нам сказать, что он переселился в вечность. Взгоревались мы и не знали, что нам с ним тогда делать. Весь полк находился тогда уже в движении со всеми своими обозами, и сии понуждаемы были с великим поспешением переправляться за реку. Мы доложили о том полковнику и просились, чтоб уволить нас хотя на несколько часов для погребения его тела. Но обстоятельство сие было так трудно, что принуждено было докладывать о том вашему бригадному командиру, ибо от него накрепко запрещено было не отлучаться от своих мест никому: но и том не более нас отпустил, как на один час времени и приказал нам там его погресть, где мы найдем повозку его на дороге. Что было тогда нам делать? Мы принуждены были повиноваться строгому поведению нашего начальника и, позабыв о всех обрядах и погребательных церемониях, не столько погресть, как вырывши случившемся подле дороги лесочке небольшую ямку, засыпать его песком, ибо в скорости и за великим поспешением шествия и бывшей между всеми обозами превеликой сумятице и самого попа отыскать было никак не можно. Итак, слезы наши, которыми оросили мы бездушный труп нашего друга, и вздохи, возсылаемые к небесам, служили ему вместо всех церемоний и погребательных обрядов. Не могу вспомнить, коликою жалостию поражены были тогда наши сердца, когда песок закрывал труд его в последние от глаз наших. Мы воображали себе, что весьма легко статься может, что и мы подвержены будем таковому же несчастному жребию, и говорили взаимно друг другу: ‘Почему знать! может быть и нам также на походе случится умереть! может быть и нас таким же образом, или еще хуже сего, зароют в песок, и никто из родных наших не будет знать, где наша и могила’!

Таким же образом и в сие же время лишился жизни и прежний мой учитель, г. Миллер. Жестокая болезнь похитила его от света вместе со многими другими. От сего человека хотя и много видел я в малолетстве худа, но все оное давно уже позабыл, и он будучи офицером, так уже меня любил, что я считал его себе другом, а потому не мог, чтоб и его бездушный труп не оросить слезами дружества. Сей умер хотя еще в лагере и накануне нашего выхода, но поелику был иностранец, то и ему не лучшее было погребение. Таким же образом и он зарыт был, без дальних церемоний, в ямы. Но мне время уже оставить сии печальные предметы и возвратиться к нашему походу.

Как, перешед реку Незионт, принуждено было нам переходить весьма крутые и неспособные горы, то передневав на берегу оной 22 число, велено было взять нам на трое суток провианта и иттить наперед, оставя обозы, чрез горы перебираться по своей воле. Сие случилось еще впервые с нами, что мы принуждены были расставаться с нашими обозами и запасаться также для себя съестною провизиею, что для нас по необыкновению было довольно дико. Мы перешли в тот день (23-го) всею армиею до деревни Гоги, сидящей на берегу Немониа, и думали, что обозы наши долго не будут, однако они, против чаяния нашего, перебрались еще в тот же день чрез горы и прибыли к нам к вечеру. Единая была нам трудность только та, что лошадей для корма принуждены мы были переправлять вплавь чрез реку Немонт и с немалою опасностию.

Последующий день (24-го) стояли мы тут и отдыхали, а 25 числа выступили опять в поход, оставя обозы позади. Однако они обошли нас на дороге, и мы ночевали в сей день при местечке Прени. Наутрие же (26-го), продолжая поход, прибыли мы к местечку Барбаришкам и расложились по лагерем позади оного, в котором и сам фельдмаршал стал в своих великолепных шатрах, которые мы до сего еще и не видывали, и потому не могли пышности и красивости их и величине всего фельдмаршальского стана довольно насмотреться. Весь оный, по множеству разноцветных палаток и шатров, представлял вид некакого маленького походного городка, посреди которого возвышались гордые, огромные шатры с позлащенными своими шишками. Один, и величайший из них, стоял впереди и служил вместо залы, другой, стоявши позади сего, был поменьше и служил вместо передспальни, а позади сего стояла уже круглая калмыцкая кибитка, служащая фельдмаршалу почивальною, множество маленьких и сплощеных между собою палаток окружали сии шатры с трех сторон, и в них живали штат и прочие низкие чины, находившиеся при фельдмаршале.

В сем месте стояли мы опять более недели, отчасти для приближающегося праздника Петра и Павла, отчасти для того, что с сего места надлежало уже поворачивать вправо для вхождения в Пруссию, а у нас не все еще было изготовлено. Также хотелось нашему генерал-фельдмаршалу сделать генеральный смотр всему своему войску, или паче научиться становить оное в ордер баталии. И для того (28-го), накануне Петрова дня, выведена была вся армия, на находящееся неподалеку от нашего лагеря, весьма чистое и пространное полс и построена порядочным образом в ордер баталии в две линии. До приезде генерал-фельдмаршала, отдана была ему впервые еще всею армиею честь, и он объехал всю ее кругом и любовался зрелищем на толь многочисленное множество народа, в его повелениях находящегося. Многочисленная свита, состоящая из разных чиновных людей, в его шатре находившихся, из множества генералов и иностранных волонтеров, последовала за оным, а несколько десятков чугуевских казаков, гусар, кирасир и других конных войск эскортировали сие шествие и придавали ему еще более великолепия. Что ж касается до бригадных командиров, то всякими из них дожидался приезда фельдмаршала пред фронтом своей бригады, и по приближении скакал к нему и отдавал ему честь шпагою, приказав между тем производить гром в барабаны, играть во всех полках музыке и везде преклонять знамена, как скоро фельдмаршал против них поравняется. Все сие увеличивало пышность сего зрелища, которое для самих нас было еще ново, ибо тогда впервые еще увидели мы всю армию в строю, и вид сей был для глаз наших поразителен.

По совершении всего объезда и осмотрении всех полков, назначенных тогда для вшествия в неприятельскую землю, отслужен был молебен для испрошения от Бога начинаемому нами делу благословения, а потом началась пальба следующим образом: по выстреле, в первый раз, поставленной на правом фланге сигнальной пушки, началась производиться пушечная пальба из всех полковых пушек в обоих линиях, по одному картузу. По данному вторично сигналу стреляла вся армия по-плутопожно, а по третьему — учинен был всею армиею из пушек и мелкого ружья генеральный залп, который выстрел наделал уже довольно грома и был столько же нов и поразителен для нашего слуха, сколько вид всей армии для нашего зрения. После чего учинена была первою линиею и конницею примерная атака и мы, побегавши несколько по полю, расстреляв несколько пудов пороху по пустому, довольно поизмученные, распущены были наконец в лагери.

На утрие праздновали мы праздник Петра и Павла с обыкновенною церковною церемониею и бывшим парадом, в который день получил я особливую радость чрез приезд в полк зятя моего, г. Неклюдова. Он командирован был, как прежде уже упомянуто, еще из наших кантонир-квартир в Польшу для заготовления и покупки провианта, и находился в польских именитых городах — Вильне и Гродне, и, наконец, по исправлении своей комиссии, отпущен был и прибыл в свой полк. Посылка сия была ему далеко не такова выгодна и прибыточна, как многим другим, бываемым при таких делах и наживающих себе целые тысячи. Зять мой не такого был характера и расположения, чтоб ему что-нибудь не и правильно наживать и предпринимать для того какие-нибудь мошенничества и присяге и должности противные дела, почему от комиссии сей не нажил он ни копейки, но, напротив того, в посылке сей претерпел не малый убыток, ибо у него померли от болезней все почти бывшие с ним и весьма хорошие люди, и он выехал с одним только старичишком, и терпел такую нужду в людях, что принужден был уже я сколько-нибудь помогать ему своими, покуда мог он получить денщиков себе.

На другой день после Петрова дня (30-го) прискакал к нам от генерала Фермора майор Романиус с радостным известием, что толь страшная нам прусская пограничная крепость Мемель, которую пошел он осаждать, взята была наконец им, по продолжавшейся несколько дней осаде, 24-го числа сего месяца на капитуляцию, и притом с столь хорошим успехом, что с нашей стороны во всю осаду убито было только 3, да ранено 17 человек. Радость о сей первой, полученной над неприятелем выгоде, была во всей армии неописанная, и, казалось, что она много уменьшила тот страх, который имели мы от пруссаков, ибо храбрость оных превозносима была тогда до небес, и описываема была нам уже слишком величайшею, почему и знали мы довольно, что идем против храброго и сильного неприятеля, которого не инако, как опасаться было надобно, хотя в самом деле силы его далеко были не таковы страшны.

В последующий день, что учинит 1-го числа июля, было у нас во всей армии торжество и молебствие о сем счастливом происшествии, и земля только стонала от звука пушек, гремящих подле фельдмаршальской ставки, ибо мы порох по пустому терять превеликие были охотники. Он сделал для всего генералитета великолепный обед, и мы все не могли довольно навеселиться зрением на неприятельские знамена, которые взяты были в Мемеле, и, по привезении к фельдмаршалу, поставлены пред его ставкою. Но торжество сие едва было ни нарушилось печального происшествием. В то самое время, как оно отправлялось, сделался в местечке Барбаришках превеликий пожар, и ветер нес огонь прямо на стоявшую по близости местечка нашу артиллерию, почему сделалась тогда превеликая тревога, и спешили как можно скорее отвезти ящики пороховые, однако пожар скоро потушили, и вреда никакого не последовало.

Таким образом стояли мы в сем лагере по 6-е число июля, и целых почти десять дней, а в помянутой день выступил фельдмаршал с первою дивизиею в дальнейший поход и, поворотя вправо, пошел прямо к прусским границам, а в последующий день (7-го) выступили и мы с прочими и, продолжая поход свой даже до самого вечера, ночевали при деревне Гутше, где лагерь всей армии поставлен был уже по плану и порядочным образом, а не так, как прежде, по-бригадно, и где одна бригада, где другая, ибо чем ближе стали ми приближаться к неприятельской земле, тем более стали брать и осторожности, а сверх того надобно было еще и поучиться становиться совокупно.

В последующий день (8-го), и уже гораздо за полдень, выступили мы опять в поход и, продолжая оный до самой полуночи, пришли ночевать в занятый лагерь, при местечке Людвине.

В сем месте стояли мы опять целых четыре дня (9, 10, 11 и 12), в которое время ничего достопамятного не случилось, кроме того, что 12-го числа после обеда была чрезвычайно жестокая гроза с бурею и градом. У многих офицеров сорвало тогда палатки, однако моя удержалась. Град был столь крупен, что почти весь в орех величиною, а многие градины более грецкого ореха были.

13-го числа выступили мы опять в поход и принуждены были обходить превеликий лес и терпеть в воде недостаток. Мы ночевали при одном польском маленьком местечке, которого звание я позабыл, а поутру (14-го), взяв с собою воду, маршировали до другого польского местечка, которого звания я не мог тогда узнать, и тут опять в пустом местечке ночевали.

Наконец, 15-го числа пришли мы к польскому местечку Вербалову, которое было самое почти последнее до прусской земли. И как мы сим образом к неприятельской земле совсем почти уже приблизились, то поставлен был лагерь всей армии опять вместе, и батальон-кареем, также употребляемы были уже предосторожности. Перед фрунтом закинуты были у нас рогатки, власно так как бы пруссаки были турки и татары, были у нас уже на носу и могли нас всех перерубить и искрошить в мелкие части, если б не взять сей смешной предосторожности, хотя они были от нас и весьма еще далеко. Но сего было еще недовольно, но за рогатки сии на всякую ночь выводились еще превеликие бекеты, при пушках и гаубицах. Ничто нам так не досадно было, как сии проклятые бекеты, в которых принуждены были мы ночевать в ружье и без палаток, которая предосторожность была совсем еще не нужна и служила только к приучению нас к военным трудам, а того более к напрасному отягощению.

В сем месте, и не входя еще в прусские границы, стояла армия опять целую неделю, отчасти дожидаясь назади еще идущей нашей кавалерии, отчасти брав время для разведывания о неприятеле и о местах, куда нам иттить надлежало. В которое время, на другой день прибыл к нам действительно генерал-майор граф Петр Александрович Румянцов со всею кавалериею и кирасирскими полками, с которыми он из России шел чрез Польшу совсем иною дорогою.

В последующий день, то есть 17-го июля, пойман был уже прусский шпион, разъезжавший под видом польского шляхтича, с собаками. Я думаю, он хохотал, увидев нашу трусость и излишние предосторожности. Его поймали наши казаки и провезли мимо нас к фельдмаршалу. Говорили тогда, будто бы он был прусский поручик с двумя солдатами. Чрез сие узнали мы, что и неприятель, с своей стороны, был не без дела, но брал равномерно некоторые, однако существительнейшие предосторожности.

18-го числа сделано было в армии нашей опять повое распоряжение между полками. Некоторые полки назначены были в авангардный корпус, которому бы иттить всегда наперед, и команда над ним поручена была генерал поручику Ливену, который у нас в армии почитался искуснейшим и разумнейшим генералом, а другие полки переведены были из бригады в бригаду. От нас отняли тогда также Нарвский и Выборгский полки, а на место их определили в бригаду Белозерский и Бутырский. Богу известно, на что происходила тогда такая тасовка.

Сим кончился тогда весь наш поход чрез Польшу и дружескими землями, и как с сего времени начался в неприятельской, то дозвольте мне, любезный приятель, сим письмо сие кончить и сказать вам, что я есмь и проч.

ВСТУПЛЕНИЕ В ПРУССИЮ И ТРЕВОГА

Письмо 41-е.

Любезный приятель! Пересказав вам в предследующих письмах всю историю нашего медленного и многотрудного похода чрез Польшу, приступлю теперь к описанию похода нашего Пруссиею, или самых наших военных подвигов. Расскажу вам, любезный приятель, как мы в неприятельскую землю вступили, как оною шли, как с партиями неприятельскими вели, так называемую, малую войну, а потом, как и со всею их армиею дрались порядочным образом. Однако, прежде самого приступления к сему описанию, не за излишнее почел я предпослать несколько слов об обстоятельствах, касающихся до наших неприятелей.

Как король прусский прежде упомянутым образом, ласкаясь надеждою победить цесарцев, всю свою силу употребил наиболее против оных, то относительно до прочих мест и земель своего владения и не оставалось ему другого, как прикрывать их небольшими только отделенными корпусами. Из всех оных, ни которая ему столько сумнения не наводила, как Пруссия. Отдаленность сего королевства от тех мест, где он сам обретался, и смутные обстоятельства, в которых находился он, будучи побежден цесарцами при Колине, преполагали ему препоны отправиться туда самому для защищения оного от войск наших, приближающихся к оному и готовящихся войтить в оное. Чего ради, против хотения своего, принужден он был вверить защищение и охранение оного старику, своему фельдмаршалу Левальду, дав ему столько войска, сколько ему оторвать только было можно, и число которого не простиралось даже и до 40 тысяч человек. С сею небольшою, однако из лучших старых полков состоящею армиею, расположился фельдмаршал Левальд, по возможности прикрывать Кёнигсберг, яко столицу сего государства, и для удобнейшего примечания движения наших войск, выступил еще в апреле из Кёнигсберга, и поставил армию свою лагерем между Тильзитом и Мемелем, а свою главную квартиру учредил в Инстербурге. Тут велел он всех конных и пеших жителей обучать ежедневно действовать оружием, а валы и рвы городские оправить, и первые установить пушками, а потом протянул из войск кордон от жмудских границ до самого Мемеля.

В сих распоряжениях состояли его первые приуготовления, но как скоро услышал он, что мы со всею армиею приближаемся к Пруссии со стороны Польши, то сие побудило его все войска свои соединить и собрать к Инстербургу, а Мемель, по отдаленности его, оставить на произвол судьбы, ибо оный от осады освобождать без обнажения внутренности государства было ему ннкак не можно. Однако отправил он в ту сторону корпус войска, под командою генерал-майора Каница, для удержания войск наших от дальнейшего проницания в Пруссию со стороны от Мемеля.

В сем положении дожидался он приближения наших войск, но не успели мы приблизиться вышеупомянутым образом к самым границам, как он, чувствуя себя слишком слабым для удержания стремительства многочисленной нашей армии, и боясь утеснен быть с двух сторон, то есть нами спереди, а корпусом генерала Фермора, взявшим уже Мемель, с бока, заблагорассудил податься со всею армиею своею еще далее назад и перенесть главную свою квартиру из Инстербурга в Велаву, куда возвращен был потом и корпус генерала Каница, который слаб был к удержанию шествия Ферморова. Однако Инстербурга и всей реки Прегеля совсем он не обнажил, а оставил тут славного полковника Малаховского с гусарами и другими легкими войсками, для примечания движения наших войск и обезпокоивания нас по возможности в походе.

В сихто обстоятельствах находилась Пруссия в то время, когда мы пришли к ее границам и готовились со всею армиею войтить в оную.

Первое вшествие наших передовых войск воспоследовало не прежде, как 20 числа июля, ибо в сей день отправлен был наконец наш авангард под командою генерала Ливена из Вербалова, и вступил в неприятельскую землю. Он, дошед до перваго прусского местечка, называемого Столупенен, отправил тотчас от себя для поисков и проведывания о неприятеле партию, состоящую в 300 человеках нарвского и рязанского гренадерских конных полков, да 180 чугуевских казаков, под командою рязанского драгунского полка майора Дела-Рюа. Но первый сей шаг был для нас весьма неудачен. Нашу партию, к стыду и бесславию нашему, неприятели разбили и сего может бы и не произошло, если б отправлен был с оною не француз, а россиянин, но его превосходительству, г. Ливену (нелюбившему всех россиян и дающему всякому чухне предо всеми ими преимущество, ибо он был самый тот, который прежде сего был в Ревеле и о котором упоминал я впереди), заблагорассудилось вверить столь важную комиссию господину французу, оправдавшему весьма худо его выбор.

Сей негодный офицер не успел отъехать от Столупян мили три вперед, как, не видя нигде неприятеля, наиглупейшим образом возмечтал себе, что его нет нигде и близко, и потому, расположась в деревне Кумелен, начал себе гулять и пмть, и не только сам, но дал волю в таковом же пьянстве и в других роскошах упражняться и всем своим драгунам, власно так, как бы были они в какой-нибудь дружеской земле и не имели причины ничего опасаться. Однако все они весьма в том обманулись. Вышеупомянутый храбрый прусский полковник Малаховский не успел узнать о вшествии наших войск, как в единый миг очутился уже тут со множеством черных и своих желтых гусар. Неожидаемый слух, что прусские гусары показались уже за деревнею, перетревожил наших пьянствующих и рассеявшихся по деревне и привел их всех в превеликое замешательство. Но покуда они сбегались и собирались, покуда второпях строились за деревнею, как вся неприятельская партия была уже перед ними. Наши казаки сделали себе честь и ударили с обоих флангов на неприятеля с превеликим и обыкновенным своим криком, но как нашли они тут не татар, а порядочных и храбрых гусаров, то сии оборотили их скоро назад, учинив по ним хороший залп из своих карабинов. Первая сия неудачная попытка драгун наших, которые и без того не очень храбры, так устрашила, что они, увидев, что неприятель скакал сам атаковать их с саблями в руках, так оттого испугались, что, не учиня ни одного выстрела, дрогнули и обратились в бегство. Тогда неприятели сели у них на плечах и гнали их чрез деревню Микулену более двух миль, рубя и коля оных и забирая в полон. Наконец подоспел к нашим сикурс и остановил неприятеля от дальнейшей погони.

В сей первой и неудачной для нас стычке побито было наших драгунов более 40 человек, также несколько казаков, а 26 человек взято в полон. С неприятельской же стороны, буде верить их реляциям, не потеряно ни одного человека, да и ранено только 3 да убита 1 лошадь.

Слух о сем несчастном приключении распространился тотчас у нас по всему лагерю. Все были крайне недовольны нашими драгунами, а г. майора ругали и бранили все без всякого милосердия. Он и получил за это достойное наказание. Его разжаловали в солдаты, и сковав велели судить, а вахмистра его команды, Дрябова, который оказал довольно храбрости и старался команду на побеге остановить и делал по возможности неприятелю отпор, пожаловали в поручики,

Но хорошо, когда бы тем все дело кончилось и вся проступка наша могла быть тем заглажена! Но не то, однако, воспоследовало. Помянутый случай, хотя с наружного вида и кажется ничего незначащим — ибо таковых маленьких стычек в войнах бывает бесчисленное множество, и они никогда не решают главного дела, и, по большей части, обращаются только обоим сторонам во вред и в отягощение — однако о сей стычке сказать того не можно, но она в особливости достопамятна тем, что произвела великие и страшные последствия, обратившиеся в несчастие многим тысячам народа. Ибо, во-первых, сделав во всем нашем войске великое о храбрости пруссаков впечатление, умножила тем в сердцах множайших воинов чувствуемую и без того великую от пруссаков робость, трусость и боязнь, во-вторых, вперила в неприятелей наших весьма невыгодное об нас и о храбрости нашей мнение, и ободрила их чрезвычайным образом, в-третьих, и что всего важнее и достопамятнее, подала к тому довод, что не только неприятельские войска, но самые прусские обыватели возмечтали себе, что все мы хуже старых баб и ни к чему не годимся. Почему ополчились уже на нас и самые их мужики, и начали стараться причинять нам повсюду вред и беспокойство, и к особливому несчастию оказали тому первый опыт в помянутой деревне Микулине, ибо, как наши, будучи гонимы пруссаками, чрез селение сие скакали, то жители тутошние, думая, что пруссаки их уже всех нас завоевали, от легкомыслия вздумали и сами помогать гусарам нас побивать, и стреляли по нашим из своих домов и окон, а сие и подало повод к тому, что как о сем донесено было нашему фельдмаршалу, то он, будучи разогорчен и раздосадован всем тем, дал то злосчастное повеление, чтоб впредь, ежели где подобное тому случится и обыватели поднимут на нас руку — не щадить бы и самих жителей и разорять селения таковые. Но таковое несчастное повеление не успело излететь из его уст, как тотчас нашими казаками, калмыками и другими легкими войсками употреблено было во зло. Они, будучи рассылаемы всюду и всюду для разведывания о неприятеле, не стали уже щадить ни правых, ни виноватых, но во многих местах, от жадности к прибыткам, начали производить великие разорения, и жителей не только из селений разгонять, но оных мучить, бить, грабить, дома их опустошать, а инде и сожигать, и такие делать злодейства, бесчеловечия и беспорядки, какие одним только варварам приличны, и кои не только влияли во всех прусских жителей величайшую к нам ненависть и злобу, но и покрыли нас стыдом и бесславием передо всем светом, ибо слух о сих разорениях и варварствах рассеялся тотчас повсюду, и везде стали почитать нас сущими варварами. Но сего было еще не довольно, но как разлакомившихся тем наших казаков после и унять уже не было способа, то учиненные ими разорения самим нам обратились после в существенный вред, и сделали то, что все предпринимаемые в сие лето и толь многочисленные труды приобрели нам только единое бесславие, а пользы не принесли ни малейшей.

Вот что может произвесть погрешность одного человека! Но я удалился уже от материи, и теперь время возвратиться к продолжению моей повести.

Наконец, 22-го июля, выступила и вся армия в поход и вступила в королевство Прусское. Вход в неприятельскую землю производил во всех нас некое особливое чувствование: ‘Благослови, Господи’, говорили мы тогда между собою, имея под нами землю наших неприятелей: ‘теперь дошли мы наконец до прусской земли! Кому-то Бог велит благополучно из нее выттить и кому-то назначено положить в ней свою голову!’ Мы нашли места сего королевства совсем отменными от польских. Тут господствовал уже во всем иной порядок и учреждение: деревни были чистые, расположены и построены изрядным образом, дороги повсюду хорошие, и в низких местах повсюду мощеные, а инде возвышенные родом плотин и усаженные деревьями. Одним словом, на все без особливого удовольствия смотреть было не можно. Сверх того, как тогда не делано еще было никакого разорения, то все жители находились в своих домах, и не боясь ни мало нас стояли все пред своими домами, а бабы и девки наполняли ушаты свежей воды и поили солдат мимоидущих. Одним словом, казалось тогда, что мы не в неприятельскую, а в дружескую вошли землю.

Первая наша станция в Пруссии была при помянутом прусском первом местечке или маленьком городке Столупенен. Мы шли туда хотя двумя дорогами, однако обе дивизии рядом, почему и стали лагерем в одну линию по обеим сторонам сего местечка, имея оное перед собою.

Не успели мы (23-го) приттить в сие место и расположиться тут дневать, как в последующий день сделалась у нас во всей армии первая тревога. В самый полдень это было, как забили у нас в полках везде в барабаны, и весь народ встревожился чрезвычайным образом. Всякий бросал все в чем упражнялся, одевался, хватал оружие и бежал перед фрунт, куда все полки были выводимы. Генералы разъезжали взад и вперед перед полками, а адъютанты и ординарцы, то и дело, что в ту, то в другую сторону скакали, и пыль стояла от них только столбом. Мы не зная для чего все сие делалось, и не имея о всех вышеупомянутых до прусской армии относящихся обстоятельствах, и о том, сколь она от нас далеко ни малейшего сведения, не иное что заключали как то, что конечно вся неприятельская армия шла нас атаковать и была уже очень близко, почему признаться надобно, что первый сей случай и приближение мнимой баталии наводило на всех на нас некоторый род робости, а особливо потому, что никто еще не видал никогда неприятеля, и на сражениях быть не случался. Нашему полку трафилось тогда стоять на самом почти правом фланге, и потому немного погодя подхватили с нашего и с некоторых других полков по нескольку сот человек, и при одном полковнике послали вправо за деревню с превеликою поспешностью. Нам казалось тогда, что тут-то конечно неприятель, и нам первым будет с ним драться, и как мне самому случилось быть в этой команде, то могу сказать, что я насмотрелся тут, коим образом не только такие молодые люди, каков был например я, но и самые старые солдаты оказывали робость, и так, что мы, офицеры, принуждены были их ободрять и побуждать к неустрашимости. Я не могу и поныне без смеха вспомнить, какую я играл тогда ролю. У самого меня на сердце было и так и сяк, и я думаю всякому можно б было из лица моего приметить, что оно было не на месте и что я сам сильно робел и трусил, однако совсем тем старался всеми образами то скрывать и принимая на себя вид геройства и неустрашимости, уговаривал и увещевал всячески солдат своих, чтоб они не робели и не трусили и дрались бы с неприятелем храбро. Словом, я читал им целые предики во всю дорогу, но ноги у самого едва иттить за ними успевали. Чего не делает новость случая и непривычка? Но что ж из всего того наконец вышло?

Мы, вышедши за деревню, которая называлась Петринатшен и лежала почти пред нашим фрунтом, не увидели никого перед собою, а одно только чистое поле и в некотором отдалении лес. Однако, как все к тому клонилось, чтоб прикрыть сию деревню и правый фланг нашей армии, и мы заключали, что неприятель конечно находится в лесу, то построились мы порядочным образом, приготовили ружья и патроны и стали дожидаться неприятеля. Но долго бы нам его дожидаться было, ибо неприятеля не было тут и духу и мы, простояв там до самого вечера, все глаза просмотрели. Наконец наступила уже ночь, и нас свели с сего места, но вместо того, чтоб отпустить в лагерь, отвели нас несколько назад и поставили опять на чистом поле для прикрытия правого фланга армии, где принуждены мы были простоять всю последующую ночь, которая нам весьма солона и первая была, которую я весьма беспокойно препроводил, ибо не успело смеркнуться, как надвинула преужасная туча и сделалась такая преужасная гроза, с превеликим дождем и бурею, что я редко такую в жизнь мою видывал. Почему легко можно заключить, каково нам было препроводить всю ночь не только без палаток, но и без епанеч, под дождем и бурею, и что всего досаднее, по пустому и без всякой нужды. Довольно, мы оставя тогда все чины хоронились под ящики и пушки и нам делали в том компанию и самые штабы. Со всем тем нас до самого света не распустили, и сие может быть произошло от того, что об нас совсем позабыли, ибо опасности никакой не было, и мы не могли после узнать отчего бы произошла вся сия тревога и замешательство, а думать надобно, что показались где-нибудь гусаришки неприятельские, посланные для подсматривания, а наши полководцы может быть думали, что и вся уже прусская армия идет нас разбивать и выгонять из королевства, ибо для маленькой партии не стоило бы того труда, чтоб всю армию тревожить и беспокоить.

Поутру, то есть 24-го июля, выступили мы со всею армиею далее в поход и шли полторы мили до одного прусского села, и расположились тут по горам и весьма неровным местам лагерем, и опять в сем месте дневали. Тут видели мы впервые еще жалостные следствия воины кровавой. Во всем селе не было ни одного человека, и все жители, разбежавшись, крылись в лесах, оставив домы и все имение свое на расхищение неприятелю. Село сие в самом деле было уже нашими разорено наиужаснейшим образом. Не было ни одного дома почти целого, в котором бы чего изрубленного, перебитого и переколотого не было, не осталось ни одного окошка и ни одной печи целой, власно так, как бы и самые сии бездушные вещи были неприятели и нам злодействовали. Что ж касается до прочих крестьянских пожитков, которых они с собою забрать не успели, то не было их и следов уже, а одни только перья и пух рассыпаны были на полу в избах, ибо и с наволоками постель их нашим расстаться не хотелось, но как перья никому были не надобны, то и валялись они везде по полам изб и комнат, и сие было общественно везде, где ни случалось быть таковым разорениям.

Зрелище таковое нас поражало и производило некоторое сожаление о самых неприятелях наших. Во всей армии говорили тогда, якобы причину к таковому опустошению подали сами прусские жители, что всем им манифестами от нашего фельдмаршала публиковано было, что они оставлены будут с покоем, если только сами не станут предпринимать никаких неприятельских действий, но что они слушались более своих войск, кои им велели при всяком случае нас тревожить и причинять нам всякий вред, а потому и стреливали самые мужики из лесов и из-за кустов по нашим солдатам, а особливо после последнего, и удачного для них шармицеля. Далее говорили, якобы от нашего фельдмаршала посылан был нарочный к прусскому главному командиру с требованием, чтоб такие наглости и беспокойства делать мужикам запрещено было, и что в противном случае учинено им будет за то достойное наказание. Но как от неприятелей запрещения сего сделано не было, то будто самое сие и подвигло нашего полководца наказывать их самому и стараться зло сие отвратить помянутыми опустошениями. Справедлива ли сия молва была или нет, того подлинно не знаю, а известно только то, что зло тем не уменьшено, а только еще более увеличено было.

26-го числа выступили мы опять в поход и дошли в сей день до прусского знаменитого и тутошнего околотка столичного городка Гумбинн, и став подле оного лагерем, отдыхали тут целых два дня, в которое время приводимы были к присяге все гумбинские жители. Который прекрасный городок, будучи и не укреплен и оставлен от своих без всякого прикрытия, покорился нам без прекословия, и прислал к фельдмаршалу предварительно своих магистратских членов с прошением, чтоб принять их в свое покровительство, а тоже сделали и некоторые другие ближние городки и местечки.

Как идучи от сего места далее вперед к городу Инстербургу, надлежало армии в одном месте проходить весьма узкую дефилею сквозь густой и большой лис и между гор, а получено известие, что сей узкий проход занят был неприятельскими гусарами, то 27-го числа ввечеру, после пробития уже зари, отправлена была, для осмотра и очищения сего узкого прохода, от армии знатная партия, состоящая в 300 человек гусар, 300 чугуевских казаков и 500 человек донских казаков, под командою генерал-квартирмейстера фон-Штофельна, да гусарского полковника Стоянова, а в подкрепление их велено было иттить бригадиру Демику с несколькими эскадронами кирасиров и других кавалериийских полков. Сия партия, приблизившись на рассвете другого дня к помянутому лесу, нашла действительно не малое число неприятельских гусар, под командою вышеупомянутого полковника Малаховского, и потому тотчас с ними и сразилась, и сие маленькое сражение было первое порядочное у нас с пруссаками. Пруссаки в своих реляциях писали, что с помянутым полковником было будто с небольшим сто человек гусар, и что он в ночь под сие число, отправившись из Гервишкеменя для рекогносцирования положения нашей армии, подъехал к нам меньше нежели на полмили, и что будто туман и темнота принудили его возвратиться назад своему посту, захваченному между рекою Писсою и Пичинским лесом, и что тут напали на него наши, гораздо с превосходнейшею силою, отчего и дошло до жестокой перестрелки, продолжавшейся целых два часа, но будто наконец он наших прогнал, но как-де они ретировались в лес, то далее гнать было не можно. К сему, по обыкновению своему, наибесстыднейшим и бессовестнейшим образом хвастать и лгать, присовокупляют они, что будто мы, кроме многих раненых и одного взятого ими в полон гусара, потеряли более 50 человек побитыми, а у них якобы побито и переранено было только несколько человек. Однако это совсем неправда и ложь их видна из самой их реляции, хотя они и старались прикрыть ее уверением о справедливости своих объявлений, и выхваляя особливо храбрости наших гусар и казаков. А в самом деле, как нам, почти самовидцам, довольно было известно, полковник Стоянов атаковал их с своими гусарами и казаками так храбро, что они, по продолжавшемся двухчасовом сражении и перестрелке, принуждены были обратиться в бегство и наша партия, недождавшись еще своего сикурса, не только их из помянутого дефиле выбила, но и гнала их более мили и даже за Инстербург, побив около 50 человек гусар с одним офицером и взяв в полон 1 гусара, 1 егеря и 2 вооруженных мужиков. С нашей же стороны убит 1 гусарский поручик, да 5 человек гусар, да ранено 1 казацкий хорунжий, 1 казак и несколько человек гусар.

Известие о получении сей первой небольшой над неприятелем выгоды ободрило много всю нашу армию. Все вообще радовались тому, что и пруссаки умеют бегать, и что минувший наш проступок был довольно заглажен. Далее расхваляем был генерал Штофельн за благоразумное распоряжение, а полковник Стоянов за неустрашимую храбрость, а говорили также, что при сражении сем находились и некоторые из господ наших волонтеров, а именно молодой граф Апраксин, граф Брюс, князь Репнин и барон Лопиталь, племянник французского посланника.

Между тем, как сие у нас впереди происходило, стояли мы с армиею спокойно при Гумбинах и отдыхали, что мне в особливости памятно потому, что я весь сей день упражнялся в переводе своей книги.

Таким образом, овладев вышеупомянутым тесным проходом, 29 числа выступила наша армия в поход, оставив в Гумбинах Низовский пехотный полк с больными, и перешед речку Нарп и дошед до упомянутого леса и деревни Станаитшен, расположилась лагерем.

Не успели мы к сему месту приттить, как от отправленного наперед авангарда получено известие, что неприятельская армия якобы вся строится за лесом в ордер баталии, и как сие сочтено было, что она хочет дать баталию или недопускать нас всею силою проходить сквозь помянутый тесный и длинный лес, то как скоро смерклось, ударен был генеральный марш и вся армия, оставив все обозы и для прикрытия оных несколько полков, пошла с артиллериею в ночь чрез помянутый лес. Мы с полком своим оставались тогда в арриергарде с обозом и с нетерпеливостию ожидали, что впереди с армиею воспоследует и не произойдет ли главной баталии или какого-нибудь важного сражения. Однако поутру услышали, что она прошла помянутый лес благополучно и без всякого помешательства и что кроме бывшей в лесу, у наших казаков с прусскими подъезжавшими для рекогносцирования армии нашей гусарами, небольшой стычки и в которой сии последние опять с уроном прогнаны, ничего не воспоследовало. Хотя пруссаки в объявлениях своих и о сем третьем случае хвастая немилосердно лгут, говоря, что они наших прогнали и урон имели небольшой, но можно ли тому статься, когда шла тут вся армия, а их тут только человек с двести с помянутым полковником Малаховским подъезжало.

Армия наша, прошед лес, не нашла пред собою не только всей неприятельской главной армии, но и никаких уже войск прусских, и тогда узнали, что вся молва об армии прусской была совсем несправедлива. А то хотя была и правда, что неприятельская пехота усмотрена была около тех мест строившеюся, но после узнали, что то был только небольшой деташамент, состоящий из некоторого количества прусской конницы и пехоты, который под командою генерал-майора Платена отправлен был от армии их вперед для примечания движения наших войск и для прикрытия Инстербурга, почему и стоял он до сего времени при сем городе. Но узнав о близком уже приближении нашей армии и почитая себя слишком слабым для удержания оной, собирался тогда отступать далее назад за Инстербург, и разорял мосты при сем городе чрез речки Аалруп и Инстер, а нашим передовым войскам показалось, что уже и вся неприятельская армия строилась в ордер баталии и готовилась к сражению, хотя оная была еще от нас за несколько верст расстоянием, и у ней и в уме и в помышлении еще того не было. А у нас-то трусости и боязни и Бог знает сколько было! Из чего означается само собою, что предводители наши имели о неприятеле и положении его армии весьма худое и недостаточное сведение.

Итак, поутру велено было и нам с обозами и арриергардом к армии следовать, и мы, прибыв к оной уже ночью, нашли ее стоящею версты за три от города Инстербурга в виду оного, и нас целый день на жару без палаток дожидавшеюся.

На сем переходе случилось мне еще в первый раз увидеть неприятеля, однако не живого, а убитого. В помянутом лесу то было, как сказали нам, что в стороне под кустом оного лежит тело. Все мы с превеликим любопытством поскакали оное смотреть. Но какое же жалкое зрелище представилось очам нашим! Человек ceй был превеликого роста и с большими усами, лежал совсем обнаженный навзничь и от жара весь раздувшийся и отекший, как от водяной болезни, черви кипели у него под всею отдувшеюся кожею, так что без ужаса и внутреннего содрогания смотреть на него было не можно. Мы и подлинно принуждены были скоро отвратить наш взор и, вздохнув, ехать прочь, говоря друг другу: ‘Вот сим-то образом может быть случится где-нибудь и нам лежать под кустиком и преданным быть в жертву стихиям, зверям, птицам, червям и насекомым!’ Но письмо мое уже велико. Время мне оное окончить и сказать вам, что я есмь и прочая.

ПОХОД ПРУССИЕЮ.

Письмо 42-е.

Любезный приятель! Последнее мое письмо к вам кончил я пришествием нашим к Инстербургу. Теперь, продолжая повествование свое далее, скажу, что не успели мы в сие место приттить, как услышали, что наши уже овладели сим городом: ибо как пруссаками оставлена была в нем только небольшая команда, то наши донские казаки тотчас ее выгнали, напротив того, мы ввели в сей весьма мало укреплепный городок Невский пехотный полк для гарнизона.

В последующий день, то есть 31-го июля, подвинулись мы к городу ближе и стали в разбитый между Инстербургом и другим, напротив его за рекою лежащим, городком Георгенбургом лагерь, и стояли тут как сей, так и последующие оба дня, то есть 1-е и 2-е числа августа.

В сие время происходил дележ первой полученной в городе от неприятеля добычи, состоящей в превеликом магазине соли, которой так было довольно, что всем чинам, в армии находящимся, и служивым и неслуживым, досталось по два фунта на человека, а сверх того еще множество осталось для запаса. Также найден был в городе цейхгауз со множеством старой прусской амуниции, которая роздана была вся нашим калмыкам, а в Георгенбурге найдено было несколько сот четвертей ячменя и овса.

В последующий день, то есть 4 августа, прибыли к армии и достальные наши, идущия из России, легкие казацкие и калмыцкие войска, также и несколько полков драгунских под командою генерал-аншефа Сибильского, также генерал-поручика Зыбина и Костюрина. Итак, недоставало тогда одной дивизии генерала Фермора, которая по взятии Мемеля шла также соединиться с нами.

Помянутый генерал-аншеф Сибильский принят был пред недавним только временем в нашу службу из польской, и принят по славе, носившейся об нем, что он был храбрый и искусный генерал. Почему по приближении к прусским границам и отправлен он был на встречу помянутым легким войскам, и ему велено было войтить с ними в Пруссию в другом месте и далее в левую от нас сторону, и расположить шествие свое чрез Голдап и Олецко и занять тамошние округи. Сей генерал, вошед в Пруссию, крайне удивился, увидев делаемые казаками повсюду разорения, пожоги и грабительства, и с досадою принужден был быть свидетелем вех жестокостей и варварств, оказываемых нашими казаками и калмыками против всех военных правил.

О сих разорениях, к вечному стыду нашему, писали тогда пруссаки в своих реляциях, что как скоро вошли они в Пруссию чрез Олецко, то тотчас, как сей город, так и Голдап со множеством деревень разграбили дочиста, а деревни Монетен, Гарцикен, Данилен и Фридрихсгофен совсем обратили в пепел, умертвив притом и великое множество людей. Далее, что во всех тамошних местах не видно было ничего, кроме огня и дыма, что над женским полом оказываемы были наивеличайшие своевольства и оскорбления, что из сожженной деревни Мопетен ушли было все женщины на озеро, но и там от калмыков в камыше не отсиделись, что пастора Гофмана в Шарейкене измучили они до полусмерти, допытываясь денег, хотя он им давно уже все, что имел из пожитков своих, отдал, и так далее.

Таковые поступки наших казаков и калмыков по истине приносили нам мало чести, ибо все европейские народы, услышав о таковых варварствах, стали и обо всей нашей армии думать, что она таковая же.

Что принадлежит до сих калмыков, то сии легкие наши войска имели мы тогда впервые еще случай увидеть и порядочно рассмотреть. Они нам показались весьма странны, а особливо, когда они разъезжали мимо нас полунагими и продавали плетеные свои плети, которые они превеликие мастера делать. Платье на них было по большей части легкое, красное суконное, но они его никогда порядочно не надевали. На любимое их обыкновение — есть падаль лошадиную и варение лошадиного стерва в котлах, не могли мы смотреть без отвращения. А видели мы также и их богослужение, производимое в круглом особом шатре. Несколько человек их духовных сидело, поджав по-татарски под себя ноги вокруг шатра, подле пол, и всякой из них бормотал, читая книжку, и в том едином состояло у них все богослужение. Впрочем, думали мы сперва о храбрости их весьма много, но после оказалось, что если б их и вовсе не было, так все равно, ибо они наделали нам только бесславие, а пользы принесли очень мало. Но я возвращусь к продолжению моего повествования.

Третье число августа определено было единственно для переправы чрез реку Инстер, текущую между Инстербургом и Георгенбургом. Сия река была хотя небольшая, но принуждено было делать мост, и перебраться чрез ее не скоро было можно. Итак, поставлен был лагерь по ту сторону оной, подле замка Георгенбурга.

В последующий день (4-го) перебирались чрез реку наши новопришедшие легкие войска и, проходя армию, становились впереди у оной, ибо им назначено было быть всегда впереди, составлять так называемую летучую армию и очищать наш путь от неприятеля. Для сего, и поджидая ферморской дивизии, принуждена была армия в сем лагере дневать, отправив только вперед авангардный корпус.

Во время сего дневания имели мы время побывать в городе Инстербурге и искупить себе все нужное. Но мы не застали уже почти ничего, все было давно уже выкуплено, и ни за какие деньги ничего достать было не можно. Городок сей хотя не гораздо велик, но довольно хорош. Строение в ней каменное, высокое и довольно прибористое. Он сидит на самом берегу речки Ангерапа, которая тут, соединившись с речкою Инстером и некоторыми другими, начинает уже называться Прегелем и течет к Кёнигсбергу. И как армия наша расположилась иттить по ту сторону Прегеля, то и надобно ей было с сего шеста поворотить влево.

Поутру пятого числа велено было иттить в поход, но прежде выступления в оный имел я случай видеть жалкое и такое зрелище, о которой Россия во время благополучного и мирного владения Елисаветы совсем почти позабыла, и мне еще никогда видеть не случилось, а именно: смертную казнь винных преступников. Мы удивились, вставши поутру и увидев пред самым нашим полком поставленную виселицу, и не знали, что бы это значило. Но скоро узнали тому причину. Наш полк вывели перед фрунт и окружили им оную, и мы увидели несколько человек прусских мужиков, скованных подле оной. Преступление оных состояло в том, что они вышеупомянутым образом злодейски стреляли из-за кустов по нашим солдатам и нескольких из них побили. И как беспокойства сии умножились, то и определено было, для устрашения прочих, нескольких, пойманных из них, казнить смертию. Итак, повесили тогда при нас двух, а одиннадцати человекам, коих преступление не так было велико, отрублены были у рук пальцы, и они пущены были опять на волю. Могу сказать, что я не мог без отвращения смотреть на сие кровопролитие и не могу оное без внутреннего содрогания сердца и поныне вспомнить.

Употребление сего жестокого средства хотя и произвело ту пользу, что с того времени мужики прусские стали меньше злодействовать, но напротив того подало повод пруссакам в писаниях своих еще более обвинять нас жестокостями, и даже многое прилыгать и затевать на нас то, чего может быть никогда не бывало, как о том упомянется ниже.

По окончании сей экзекуции, и выступив в поход, продолжали мы путь свой по правой стороне реки Прегеля, вниз оной, по перешли в тот день не более шести верст и стали лагерем подле деревни Стеркенимкен, в две линии, авангард же поставлен был за несколько верст впереди при деревне Лейсенимкене, а далее вперед очищали наши легкие войска места, поставленные при Залау.

В сем месте стояли мы целых три дня, ибо армия неприятельская была от нас уже не слишком далеко, а передовые его войска, под командою генерал-поручика графа Дона, нарочито близко, который с 6-ю баталионами пехоты и 15-ю эскадронами конницы подвинулся от армии несколько миль вперед и стал при Таплакене в весьма выгодном месте, укрепив свой лагерь ретраншаментом и батареями, впереди же его находились их гусары и прочие легкие войска, а сие и подало скоро случай у них с нашими казаками к стычке, ибо как из помянутого лагеря отправлены были наши казаки и калмыки для поиска над неприятелем, то наехали они скоро на прусских гусар, стоявших при Норкитене, и осмелившихся учинить на них нападение. Но в сей раз опять удача была им весьма дурная. Они были казаками нашими разбиты, прогнаны и потеряли более ста человек. О сем происшествии пруссаки признаются сами, что они побеждены, хотя и стараются неудачу свою прикрыть кой-какими видами, говоря например, что один их гусарский офицер, стоявший при Гашдорфе, будучи приведен в жалость бегущими прусскими поселянами и вопиющими, что у них все отнимают и грабят, и будучи дезертирами уверен, что наших было только с небольшим сто человек, последовал движениям своей храбрости и чувствиям, производимым в нем видом ограбленных людей — решился с 200 гусаров податься далее вперед до Норкитена, дабы отбить у казаков отогнанный скот. Но тут вдруг окружен он был 3,000 казаков, а 300 человек ударили со стороны от Плибишкена ему еще во фланг, почему и принужден он был ретироваться назад, но в сей ретираде, при прохождении многих дефилей и будучи принужден беспрерывно сражаться, убит был и сам, потеряв до 58-ми человек из своей команды. Однако сие неправда, побито их более, а с нашей стороны убит только был один казак, упавший с споткнувшейся лошади.

6-го числа августа соединился наконец в сем лагере с нами и корпус генерал-аншефа Фермора, бывший под Мемелем. И как тогда вся наша армия совокупилась уже вместе, то при сем случае не неприлично будет упомянуть о том, сколь она была велика, и какие предводительствовали и командовали ею генералы.

Итак, что касается до количества войск, то кавалерийских полков счислялось всех 19. Сия конница состояла из 5 полков кирасирских, 3 драгунских, 5 гусарских и из 6 конных-гренадерских, к чему присовокуплялось еще 14,000 казаков, 2,000 казанских татар и 1,000 калмыков. Пехота же состояла из 28 мушкетерских и 3 гренадерских волков. Так, что вся армия считалась простирающеюся до 134,000 человек, а именно: 19,000 конницы, 99,000 пехоты и 16,000 иррегулярного войска.

Что ж касается до находившегося при оной генералитета, то полководцы и предводители наши состояли в следующих особах: 1) генерал-фельдмаршале Апраксине, яко главном командире, 2) генерал-аншефах: Георге Ливене, Лопухине, Броуне, Ферморе и Сибильском. Первый из сих, то есть Ливен, войсками не командовал, а находился при свите фельдмаршальской, и придан был ему для совета и власно как в дядьки, странный поистине пример! Но как бы то ни было, но он имел во всех операциях военных великое соучастие, но мы не покрылись бы толиким стыдом пред всем светом, если б не было при нас сей умницы и сего мнимого философа, 3) генерал-порутчиках: Матвее Ливене, Иване Салтыкове, князе Александре Голицыне, Зыбине и Вильгельме Ливене, 4) генерал-майорах: Баумане, Шилинге, Олице, Загряжском, князе Любомирском, графе Румянцове, графе Чернышеве, князе Долгорукове, Мантейфеле, Панине, Фасте, Хомякове и князе Волконском, 5) генерал-квартермистрах: Вильбоэ и Штофельне, 6) генерал-квартермистрах-лейтенантах: Веймарне и Шпрингере, и 7) бригадирах: Демику, Тизенгаузене, Дице, Трейдене, Племянникове и Гартвихе.

Вот сколь великою считалась наша армия по росписаниям и бумагам, но в самом деле была она тогда далеко не такова велика, ибо многие полки не имели своего полного числа, а сверх того из всех находилось множество людей и в разных раскомандировках и отлучках, итак, налицо едва ли было и две трети или половина помянутого числа.

Итак, не успела вышеупомянутым образом вся армия соединиться вместе, как на другой же день (7-го) после того учинен был во всей оной новой между полками разбор и новое распоряжение, и по сему разбору нашему полку досталось в авангардный корпус под команду генерала Ливена. Сей корпус составлен тогда был из пяти полков пехотных, которые отобраны были все малолюднейшие, да трех полков гренадерских драгунских, четырех полков гусарских и нескольких тысяч казаков и калмык. Мы выступили с сим корпусом прежде армии, и еще 8-го числа ввечеру, в поход и, перешед верст с восемь, ночью стали в занятый для всей армии лагерь, при одном прусском местечке, Лейсенимкене, в который прибыла 9-го числа и вся армия.

В сей день происходила перестрелка у наших гусар и казаков с неприятельскими передовыми партиями, засевшими в весьма выгодном месте, версты с три впереди от нашего лагеря, а особливо была сильная пальба около вечера, но как смерклось, то утихла, и наши, прогнав неприятеля, возвратились в лагерь, и это была уже чевертая стычка с неприятелем.

10-го числа определено было всей армии тут дневать и упражняться в печении хлебов, но только что рассвело, как слышна была уже опять пальба из мелкого ружья, также и несколько пушечных выстрелов. Мы так уже к сим перестрелкам привыкли, что ни мало в лагере тем не беспокоились, но спокойно себе в палатках наших поваливались, ибо уверены были, что происходит сие между передовыми войсками, и что они одни могут управиться и до нас не дойдет никак дело. Однако в сей раз потревожили и нас несколько, как с поспешностию схватили у нас из авангарда по 200 человек с полку и отправили при нескольких пушках к тому месту, где перестрелка происходила. Причиною тому было то, что наши казаки, перестреливаясь с отводимым неприятельским караулом, наехали на прусский гренадерский батальон, стоявший при деревне Коленене и прогнаны были им пушками. Однако, между нашею пехотою и их до дела не доходило, и наши возвратились под вечер опять в лагерь, а напротив того, наши казаки наехав, в лежащей против нашего полка недалеко деревне, несколько человек прусских гусар и претерпев от них некоторый урон, так озлобились, что окружив оную сожгли всю деревню до основания вместе со всеми в ней находившимися. Казаки наши в сей день были под предводительством полковников их, Дьячкова и Серебрякова, и сражение было столь жаркое, что пруссаки ретировались с потерею около 100 человек побитыми и шестерых человек взятых в плен.

11-е число стояла армия в сем месте еще неподвижно, и во весь день шел превеликий дождь, а под вечер слышна была опять вдали стрельба, и продолжалась до ночи. Сия была уже шестая стычка и состояла в том, что легкие наши войски наехали при деревне Илшикене на несколько рот прусской ландмилиции и их разбив, прогнали.

12-го числа стояла армия еще все в том же месте и выбирала лучшее место, где бы ей чрез реку Прегель переправиться было можно, ибо хотя намерение ее и было иттить далее вдоль, подле реки Прегеля, но как узнали, что все места и дефилеи захвачены тут были пруссаками и нужнейшие места укреплены шанцами и батареями, то рассудили, оставя сей путь, повернуть влево и, перешед Прегель, обойтить дурные сии места тою стороною, а чрез самое то выманить и неприятеля из его укреплений. Что и воспоследовало действительно, ибо самое то побудило и фельдмаршала Левальда выттить из своего укрепленного лагеря и, переправясь также чрез Прегель при Таплакене, иттить на встречу к нам.

И хотя мы тогда о подлинном положении прусской армии и не знали, однако все заключали, что необходимо скоро дойдет дело до баталии, ибо все к тому уже клонилось.

Между тем, как все сие происходило и мы в сем лагере дня три стояли, случились со мною некоторые приключения, о которых мне вал рассказать надобно. Первое имело проистечение свое от одной сделанной мною сущей резвости или игрушки, которою мне на досуге вздумалось позабавиться, и которая едва было мне не накутила беды, а именно: в один день, как слуга мой ходил в мой походный сундук для вынимания белья, то попадись мне на глаза спрятанный в нем превеликий стеклянный рог с тем белым хлопательным порошком, о котором упоминал я выше сего, и которого наделал я себе довольное количество во время стояния своего на мызе Кальтебрун. Не успел я его увидеть, как родилось во мне желание попробовать сжечь его в большом количестве и посмотреть, сколь громко он хлопнет. Сие было давно уже у меня на уме, но до того времени не было удобного к тому случая, и я про него все позабывал. Но тогда захотелось мне уже того нетерпеливо, и для того, вынувши его, положил я его на свой походный столик и пошел искать места, где б мне оное удобнее в действо произвести. Так случилось, что день тогда был наипрекраснейший, и время самое полуденное и жаркое. Солдаты, поварив каши и пообедав, полеглись тогда все спать, но огни на огнищах еще курились. Я, прохаживаясь позади обозов и посматривая на сии куревы, по счастию увидел в одном месте на огоньке стоящий таган и подле его лежащую сковороду. На что было сего лучше? Я положил на нее насыпать порошку и поставить на таган, и не успел сего вздумать, как тотчас и произвел в действо. Я сбегал в один миг за своим порошком, насыпал его на сковороду с хорошую столовую ложку и, поправив огонь, поставил оную на таган. Но как легко мог я заключить, что он хлопнет сильно и что сковороду с огня сбросит, то чтоб не подвергнуть себя опасности, пошел я в свою палатку, из которой по счастию место сие было видно, и легши в оной на кровать, опустил в ту сторону полу и смотрел с нетерпеливостию, что воспоследует. Долго не было ничего, и я думал, что огонь мал и от того порошок не скоро тает. Однако я обманулся. Он растаял себе благополучно и вдруг произвел точно такой удар, как бы разорвало превеликую бомбу. Не ожидая столь сильного и все чаяние мое превосходящего удара, обмер я тогда и спужался, ибо тогда только, а не прежде, пришло мне в голову, что игрушка моя легко может потрясть и бедами. ‘Ахти! говорил я тогда сам себе: — что это я наделал и напроказил. Уж не сделалось бы тревоги и не было бы мне от того беды какой? Удар слишком силен и громок, не услышал бы его сам фельдмаршал. Ведь он недалече отсюда стоит, и это я позабыл совсем’! Мысль сия привела меня тотчас в превеликую робость, но которая еще того более увеличилась, как чрез минуту увидел я, что от того действительно не только наш, во другие близ нас стоящие полки чрезвычайно перетревожились. Все солдаты поскакали из сна, и началось превеликое беганье и спрашивание: где? что? из чего! и отчего так хлопнуло? — Каждый спрашивал другого, а тот третьего и вранью не было и конца тогда. Иной говорил, что выстрелило из пушки, другие спорили, что разорвало бомбу, третьи говорили, не разорвало ли где патронного ящика или казны пороховой! Четвертые сами не знали на что подумать, и как судить. Но все вообще и с разных сторон бежали к тому месту, где удар быль слышан и где в единый миг собралось множество народа, но который только взад и вперед толпился, и не видя ничего, не знал как судить, и чему удар приписывать.

Для меня, лежащего тогда в палатке и видевшего все сие зрелище, сие было весьма и весьма неприятно.— ‘Ну, вот так’, говорил я сам себе: — ‘не угадал ли я, что наделал проказ. Чай самая нелегкая догадала меня затевать сию потеху? Ну, как узнают все дело! Ну, если кто-нибудь видел меня в то время, как я был у огонька! Ну, если догадаются, что всему тому был я причиною?’ Не успел я сего еще вымолвить, как новый слух поразил сердце мое власно как громовою стрелою! Прискакало от федьдмаршала несколько, один за одним, ординарцев, и все кричали и спрашивали: ‘кто это? кто и для чего выстрелил из пушки!’ Обмер я тогда, и спужался как сие услышал. Я уже думал, что неведомо что будет, и оттого так оробел, что не знал что делать, если б можно было, то ушел бы куда-нибудь и спрятался так, чтоб никак не нашли, но как уйтить и деваться было некуда, то другого не нашел, как спрятаться на постели под одеялой и притвориться спящим. Однако не сон тогда был у меня на уме, но я ждал каждую минуту, что меня пришед возьмут и поведут к фельдмаршалу, ибо я второпях уже за верное полагал, что меня и видели, и все дело узнали, и оттого трепеща как от лихорадки, только то и делал, что просил мысленно Бога, чтоб он меня помиловал и от сей беды избавил. Но по особливому счастию так случилось, что меня никто у огонька не видал, и никому того на ум не приходило, чтоб то произошло от меня, а все только твердили и дивясь, сами сказывали присланным от фельдмаршала, что хлопнуло тут, но что такое и из чего, того никто не видал и не знает, ибо не видно было ни огня, ни дыма, и что они все сами тому довольно надивиться не могут. А таким образом дело сие и кончилось, и осталось на том, что никто не знает и не узнал и после, ибо самому мне открывать и шуткою своею хвастаться не было резона, но я пролежал на постели своей и не кукнул до тех пор, покуда все угомонились, да и тогда сказывающим мне уверял, что я так крепко спал, что ничего не слыхал.

Но как письмо мое уже велико, то окончив оное и отложив прочее до будущего, остаюсь и проч.

ПОХОД ПРУССИЕЮ К ПРЕГЕЛЮ

Письмо 43-е.

Любезный приятель! Не успело описанное в последнем моем письме приключение окончиться и я — порадоваться тому, что все прошло и кончилось благополучно, как новая печаль готовилась уже поразить мое сердце. Со мною случилось в самом том же месте и другое приключение, но которое однако было для меня несчастнее и на шутку уже не походило, а именно: меня обокрали, и учинили сие в самую ту же еще ночь, которая, к несчастию, случилась очень темная, и в которую я уже непритворно, но, в самом деле, так крепко спал, что и не слыхал как из поголовья у меня вытащили мою шкатулку, и разломав ее за палаткою, вынули из нее все деньги. Дело сие спроворено было так искусно и мастерски, что я, вставши поутру, нашел шкатулку свою уже разломанною в некотором расстоянии от палатки, и только что руками розно! Долго не мог я, на все свои старания несмотря, проведать, кто это так спроворил, но после узнал, что то был один новоопределенный солдат в нашу роту, который был преестественный мошенник, и зато из гренадерской роты выпихнут, хотя был превеликий мужичина. Я лишился при сем случае рублей двадцати и одной золотой медали, которую мне пуще всего жаль было, потому что она дана была деду моему, господину Бакееву, от императора Петра Великого, за то, что он своими руками взял в полон шведского шутбинахта во время взятия четырех фрегатов. Я хотя более всего о возвращении оной старался, но бездельник промотал ее за самую безделицу в другой полк, и так не мог я ее уже никак отыскать и возвратить.

Далее памятно мне было сие место и потому, что я посылан был из оного для фуражирования, ибо как около сего времени сена были везде спрятаны и в селения свожены, мы же находились уже близко подле неприятеля, и нам полевым кормом довольствовать всех лошадей своих не было способа, то принуждены мы были кормить оных сеном, доставая его в близлежащих селениях, и посылать за ним всякий день команды с офицерами. Сии команды были для нас самые опаснейшие, и всякий благодарил Бога, когда хорошо с рук сойдет. Причина тому была та, что наших солдат, а особливо неслуживых людей, как например, погонщиков, денщиков и слуг офицерских, никоим образом удержать было не можно. Не успеешь приехать в деревню, как рассыилются они по ней, и вместо того чтоб сено скорее в тюки навивать, начнут искать и шарить по всем местам добра и пожитков и никого сыскать не можешь, почему того и смотришь, что наскачут неприятельские гусары и изрубят в рассеянии и беспорядке находящихся. Однако я команду свою отправил благополучно. Деревня сия была хотя очень близка к неприятелю, однако самое сие и было поводом к предприниманию наивящих осторожностей. По счастию, нашли мы превеликие сараи, набитые сеном, и я, не распуская людей, велел как возможно скорее при себе навивать тюки и везти к армии, и хорошо сделал, что так поспешил, ибо не успели мы уехать, как в самом деле прискакали уже прусские гусары, но никого более в деревне уже не застали, а за нами гнаться не отваживались.

Впрочем, что касается до сего фуражирования, то всякому, не видавшему оного никогда, покажется оно весьма удивительно, и он не поверит, чтоб такое великое множество сена можно было увезть на одной лошади, а что того еще удивительнее — верхом, ибо надобно знать, что для скорейшего и удобнейшего привоза сена фуражируется всегда верхами, и из сена связывается два превеликие тюка или кипы, из которых каждая почти с маленький воз будет, и оба сии тюка на веревках перекидываются по седлу чрез лошадь поперек, а человек садится между ними и едет власно как на возу сена, ибо сии тюки тащатся почти по самой земле, и лошади за ними совсем почти не видно. Мы сами удивились сначала сие увидев, и люди наши не знали, как сено сим образом связывается, однако нужда научила и их скоро сему искусству.

Кроме сего памятно мне сие место и тем, что мы тут впервые увидели и узнали картофель, о котором огородном продукте мы до того и понятия не имели. Во всех ближних к нашему лагерю деревнях насеяны и насажены были его превеликие огороды, и как он около сего времени начал поспевать и годился уже к употреблению в пищу, то солдаты наши скоро о нем пронюхали, и в один миг очутился он во всех котлах варимый. Совсем тем, по необыкновенности сей пищи не прошло без того, чтоб не сделаться он нее в армии болезней и наиболее жестоких поносов, и армия наша за узнание сего плода принуждена была заплатить несколькими стами человек умерших от сих болезней.

Что касается до того, довольны ли мы впрочем, во время сего похода, Пруссиею были, то могу сказать, что по прибытии к армии легких наших войск, не только не претерпевали мы ни в чем недостатка, но имели еще во всем изобилие, а особливо в мясе. Скота и крупного и мелкого, и всякого рода дворовых птиц и живности, а особливо гусей, было преужасное множество, и всегда достать их можно было за весьма дешевую цену. Самых баранов покупали мы иногда только по десяти, а гуся не более как по пяти и по четыре копейки. Все сие продавали нам наши казаки и калмыки, ибо они, рассеваясь повсюду, опустошали немилосердым образом все кругом лежащие селения. И как жители спасали только крупный скот свой, а прочее все оставляя, разбегались в леса и там скрывались, то изобильные прусские деревни наполнены были повсюду несчетным множеством мелкого скота и всякого рода птиц, и нашим казакам, калмыкам, да и самым драгунам и гусарам, было чем везде и довольно поживиться. Один только недостаток сделался нам скоро в соли и в хлебе, однако и тому помогать находили средства.

Но сколь сие с одной стороны было хорошо, столько с другой худо. За все сие довольствие и кратковременное изобилие, принуждены мы были заплатить весьма дорого, не только претерпенным после самими нами во всем великом оскудении, но и вечным бесславием, какое получили мы чрез то во всем свете. Ибо как все сие сопряжено было с конечным разорением невинных прусских сельских жителей, то сие и подало повод пруссакам к приношению всему свету превеликих и едва ли не справедливых на нас жалоб, что легко можно усмотреть из того, что писали они о том в своих реляциях.

‘В сию осень, говорят они, никто не сеял здесь озимых хлебов. — неприятель, по недостатку корма для своего многочисленного обоза и конницы, фуражирует везде с превеличайшим беспорядком и вычищает все селения дочиста.— Корпусу генерала Фермора, должно то сказать в похвалу, что он хранил наивозможнейший еще порядок, и при всем грабительстве не производил, по крайней мере, никаких жестокостей и бесчеловечий: почему большая часть жителей в тех местах оставалась в своих домах, и приходящего раз двадцать в одно место неприятеля по возможности своей довольствовали. Но главная армия напротив того наполнила всю страну жестокостями и бесчеловечиями. Все поселяне бегут прочь и спасаются от нее по лесам и в местах непроходимым. Многим обывателям из единого только легкомыслия и дурости и за то только, что он множайшего дать не может, или не может ничего самому ему неизвестного сказать, обрубаются нос и уши, отнимается у него весь скот и продается потом в неприятельской армии за самый бесценок, потому что, как сами они говорят, казаку-де надобно самому себе доставать деньги и пропитание. А от самого того и делаются такие наглости и дела, которыми сама натура мерзит. Многих людей удавливают петлями, у других взрезывают у полуживых утробия и исторгают сердца из груди, у третьих похищают детей, и производят злейшие еще и такие бесчеловечия, которые никакими словами изобразить не можно. Ограбленный и всего стяжания своего лишившийся поселянин приводится тем до лютости и ярости чрезвычайной. Он выпрашивает где только может вместо милостыни себе ружьишко, пороху и свинцу, и старается защитить и оборонить ими последние свои вещи, кои ему удалось спасти в лесах от расхищения. А сим образом им перестреляно уже или более двухсот казаков, въезжающих и в самые леса и старающихся и там производить свои злодейства’.

Вот что писали об нас пруссаки, и поручиться нельзя, чтоб калмыками нашими и казаками и действительно не делано было, кой-где, особливо по сторонам, таковых бесчеловечий.

Что ж касается до прочих разорений, то им были мы сами очевидными свидетелями. Из всех попадающихся нам на глаза деревень, не нахаживали мы ни одной с людьми, но все были пустые и разграбленные начисто. Во всех их не только не оставалось ни единого дома целого, но самые сокрытые, и хворостом и навозом заваленные ямы со спрятанными в них пожитками не утаивались от солдат наших. Они отыскивали и оные все, и расхищали и последнее. Что же касается до полей их и посеянных хлебов, то все они в тех местах, где шла армия, были в наижалостнейшем состоянии, ибо как армия, а особливо начав ближе сближаться с неприятелем, шла по большей части фронтом и не дорогою, а прямо по полям и как ни попало, то не до того было, чтоб разбирать хлеб ли тут или что иное, а все топталось и смешивалось с грязью. Самые вершины и буераки принуждены мы были переезжать не дорогами, а прямо, как ни попало. И, о! сколько происходило у нас при таких случаях ломки и валянья! сколько раз летал иной воз стремглав с горы, и сколько лошадей уходило по уши в тину, и сколь досадны бывали вам сии маленькие переправы! Я и поныне не могу еще надивиться тому, как успевали мы изломанные повозки свои починивать и к продолжению похода делать опять способными. Но я удалился уже от главного предмета, и теперь время уже возвратиться к описанию продолжения похода. Таким образом стояла ваша армия в помянутом месте до 12 числа августа. Но в сей день определено было в том месте, где чрез реку намерение принято было перебираться, сделать из половины армейских и тяжелых обозов вагенбург, дабы его оставить на сей стороне, а с армиею перейтить на другую, и неприятеля стараться принудить к баталии. И для того приказано было сего же еще числа, выступить половине обозам и иттить к реке, а для прикрытия помянутого вагенбурга следовать с ними к нашему, да Аишеронскому, да Архангелогородскому драгунскому, но спешенному полку, почему пошли мы еще того ж вечера, и как расстояние до реки было только версты три, то мы пришли туда еще благовременно, и успели при деревне Симоникшене сделать порядочный вагенбург. Сие легкое полевое и из одних только повозок составленное укрепление, случилось нам тут впервые еще видеть и делать. Все повозки поставляемы были в один ряд и таким образом, чтоб передние колеса одной смыкались с задними колесами другой, и сделалось бы чрез то такое сплетение из повозок, чрез которое на лошади никак переехать было не можно, а сверх того, можно б было из-за сей повозочной ограды, по нужде, обороняться и против пеших. Таковым неразрывным сцеплением повозок окружено было нарочито пространное место, наподобие некакой крепости или города, и оный бы мог служить убежищем для всех, кои с армиею иттить не могли. Между тем покуда мы сей вагенбург делали, другие упражнялись уже в делании мостов чрез реку Прегель, которые к утру последующего дня и поспели, и было их два деревянных и три понтонных.

В последующий день, то есть августа 13-го, выступила и прибыла к сему месту и вся армия, и расположилась кругом вышеупомянутой деревни лагерем, а обозы разобраны были опять по полкам, ибо оставление вагенбурга на сей стороне опять отложено было, и так ночевали мы тут все вместе.

14-го числа, то есть накануне Успеньева дня, после полудни велено было перебираться нашему авангардному корпусу за реку Прегель по мостам, и мы, переправясь чрез оную, спешили занять один узкий проход, бывший за рекою на горе. Ибо надобно знать, что за рекою был сперва ровный луг, простирающийся версты на две, а там вдруг пришла крутая и высокая гора, а наверху оной было опять ровное место, простирающееся на полверсты или на версту, а там пошел прегустой и превеликий лес, за которым опять было пространное поле, окруженное лесами. Но прохода на сие поле сквозь лес не было, а надлежало иттить одним только узким и на четверть версты в ширину простирающимся промежутком, который находился в левой руке между помянутый лесом и одним преужасным и крутым буераком, сквозь который текла небольшая речка и с той стороны впадала в Прегель. Сию-то узкую дефилею надлежало нам занять, и к тому назначен был наш корпус. Мы, пришед туда, принуждены были за теснотою места стать ребром, то есть, вдоль сего узкого прохода, и для того стали мы лицом к концу леса, а позади обозов наших был вышеупомянутый крутой буерак. Армия же осталась дневать в прежнем своем лагере за рекой.

В последующий день, для торжествования праздника Успения Богородицы, воставлены были у нас в полках церкви, и отправлялась божественная служба, а между тем перебиралась на сию сторону реки и вторая дивизия и становилась подле нас, занимая отчасу более вправо находящееся между лесом и горою пустое место, где для всей армии намечен был лагерь. Главная же армия с кавалериею осталась еще на той стороне реки и, взяв провианта на трое суток, отпустила только свои обозы, кои остановились на назначенных местах под прикрытием второй дивизии я нашего авангардного корпуса.

Как помянутою второю дивизиею командовал генерал-аншеф Лопухин, то прибыл он накануне сего дня вместе с нами и стал в шатре своем насупротив самого полку нашего подле леса. Поелику генерал сей был весьма набожный и притом крайне добродетельный и хороший человек, то отправлялось у него с вечера всенощное бдение, а в сей день он исповедовался и причащался, власно как предчувствуя, что жизнь его продлится недолго и что оставалось ему немногие дни жить уже на свете. Но колико сей генерал любим и почитаем был всеми войсками, толико нелюбим и презираем был другой, бывший тогда с нами драгунский генерал-майор Хомяков, славный единственно тем, что был превеликий охотник до тростей, и возивший с собою их до несколько сот, и наделавший тогда нам множество смеха. Старичишка сего, которому приличнее было б по дряхлости его сидеть дома за печью, нежели быть в походе, догадала нелегкая избрать место под шатер свои позади наших обозов и на берегу самого буерака, но место сие было так неловко и было столько обеспокоивано больными нашими и с картофеля объевшимися солдатами, что бедный старик не рад был животу своему, что тут расположился, и видя, что все его палки и трости не помогают, принужден был бежать и переносить шатер свой в другое место.

Не успели мы в помянутый день отслушать обедню, как услышали в главной квартире за рекою три выстрела из вестовой пушки. Мы знали уже, что сие означало сигнал тревоги: почему бросились все тотчас к оружию, и все полки тотчас и с великим поспешением выведены были перед фрунт, где и дожидались мы повеления. Вскоре после того услышали мы вдали еще несколько пушечных выстрелов. Но не успело сего воспоследовать, как ливнул на нас пресильный и преужасный дождь, и продолжавшись целый час, всех нас перемочил. После сего слышали мы хотя еще пушечную стрельбу, однако ничего не последовало и нас опять распустили. Причиною же тревоги сей было то, что от неприятеля подсылан был в сей день для рекогносцирования нашей армии генерал-майор Руш с 1,200 гусаров и пятью эскадронами конницы драгунской, при подкреплении довольного числа пехоты под командою генерала Каница — который отряд, наехав на наш казацкий лагерь, побил из них человек с двадцать, а сие самое и побудило фельдмаршала послать на сикурс к ним несколько сот гусар и драгун, которые и принудили неприятеля ретироваться, отбив у него опять назад отхваченный им табун казацких лошадей. При которой стычке паки с обеих сторон было несколько человек побито и переранено.

Последующего за сим, т. е. 16 числа, перебралась наконец и достальная армия и главная квартира из-за реки, и стала в назначенный лагерь, и полководец наш, господин Апраксин обедал в сей день у стоящего пред нами генерала Лопухина. Став же для себя избрал посреди армии позади вышеупомянутого большого леса.

Как сим образом мы час от часу ближе к неприятелю подвигались, то не прошел и сей день спокойно. К вечеру слышна была опять за рекою Прегелем стрельба и порядочный залп, также и несколько пушечных выстрелов. Причиною тому было, что появились было за рекою в близости от лагеря опять неприятели, и стреляли по нашим казакам и калмыкам, однако сии принудили их ретироваться в лес, убив у них 4 гусар и взяв одного в полон.

Говорили тогда, что калмыки наши оказали при сем случае довольные знаки своего проворства и свойственное таким легким народам храбрости: 7 человек из них — усмотря человек двадцать прусских гусар, удалившихся от прочих, переплыв нагие и без седел, с одними только дротиками чрез Прегель — ударили с такою жестокостию на них, что обративши их в бегство, гнали до самого их стана и, как вышеупомянуто, трех убили, а одного в полон взяли. Но сие было почти и первое и последнее хорошее их действие, ибо кроме сего не случилось мне слышать, чтоб они что-нибудь отличное сделали.

Сим образом происходила у нас почти всякий день маленькая война, но скоро за сим последовала и важнейшая, как о том упомяну я в будущем письме, а между тем есмь и прочая.

ПЕРВАЯ ТРЕВОГА.

Письмо 44-е.

Любезный приятель! Теперь приблизился уже я к важнейшему пункту времени, из всей тогдашней нашей кампании, или до прямых военных действий против неприятеля, ибо упомянутое до сего состояло по большей части только в единых стычках или маленьких и неважных сражениях, кои, как известно, не бывают никогда решительны, а обращаются только обыкновенно обеим армиям в беспокойство, отягощение и в пустую растерю людей, или, короче сказать, теперь по порядку пришлось мне вам рассказывать о нашей апраксинской баталии, о которой наслышались вы довольно, но подлинных при том бывших происшествий верно не знаете. Но можно ли вам и знать, когда вы сами при том не были, а по одним слухам подлинно все знать никоим образом не можно. Собственные примеры мне сие довольно доказали.

Совсем тем, не дожидайте того, чтоб я вам сообщил в подробности все при том бывшие обстоятельства. Но я наперед вам признаюсь, что мне самому в подробности оные неизвестны, несмотря на то, хотя я действительно сам при том был, и все, своими глазами видел. Да и можно ли такому маленькому человеку, каков я тогда был, знать все подробности, происходившие в армии, в такое время, когда все находилось в превеликом замешательстве, и когда мне, бывшему тогда по случаю ротным командиром, от места и от роты своей ни на шаг отлучиться было никуда не можно? Итак, иное-ли что остается, как сообщить то, что мне можно было самому видеть и что дошло до моего сведения. Армию в походе неинако, как с великим и многонародным городом сравнить можно, в котором человеку, находящемуся в одном углу, конечно, всего того в подробности знать не можно, что на другом краю делается и происходит, и я не надеюсь, чтобы кто-нибудь, не выключая и самих предводителей, мог все подробности при баталии в самой точности знать. Общее смятение и замешательство, шум, вопль, пыль, густота дыма, а паче всего повсеместная опасность и тысяча других обстоятельств тому препятствовать могут. При таких обстоятельствах, иное ли что остается, как сообщить вам только то, что случай допустил мне самому видеть, или о чем с достоверностию мог я тогда слышать.

Но как сия баталия была только одна, которую мне самому видеть случилось, то в награждение недостатка впрочем, постараюсь по крайней мере изобразить все виденное мною живейшим и подробнейшим образом, дабы вы могли все виденные мною происшествия вообразить себе наисовершеннейшим образом, и получить об них такое понятие, как бы вы сами оное видели.

Но прежде приступления к собственному повествованию о баталии, хотелось бы мне вам изобразить наперед всю тогдашнюю позицию, или положение нашей армии, ибо без того не можете вы никак вообразить себе прямого состояния тогдашнего замешательства, и получить прямое понятие о той опасности, в которой мы тогда находились. И чтоб мне лучше в том успеть, то вознамерился я не только все известное мне подробно описать, но нужное изъяснить и планами и рисунками. Итак, расскажу вам наперед, каким образом расположена была наша армия в последнем своем лагере пред баталиею. Я не знаю, какое сделать решение, в выгодном ли она стояла месте или в невыгодном, и должно ли хвалить, или хулить наших полководцев, что они ее так расположили.

Итак, вообразите себе наперед, любезный приятель, высокое ровное место, неподалеку от берега одной негораздо большой реки, протекающей сквозь широкую, глубокую и ровную долину. Помянутое лежащее на горе, у подошвы которой начиналась помянутая долина, высокое и ровное место было не столько широко, сколько длинно, было оно, сколько мне помнится, в ширину не более полуверсты, а в длину версты на полторы или на две, ибо с двух сторон окружал сие место большой, частый и густой лес, простирающийся в ширину, или поперек, на версту или более, а с третьей стороны пересекал оное преве-ликий и преглубокий буерак, с протекающею оным небольшою речкою, впадающею в вышеупомянутую реку Прегель. Таким образом окружено было сие место почти со всех сторон непреоборимыми оградами, и выход из него был только в двух местах, а именно, по краям оного, где на одном краю была между лесом небольшая прогалина, а на другом между лесом и помянутым буераком — также небольшое пустое пространство, простирающееся в ширину с небольшим на четверть или на полверсты.

На сем-то прекрасном месте расположена была наша армия лагерем, и, по-видимому, казалось, что нельзя было выгоднее быть сей позиции, потому что она стояла, власно как нарочно натурою в сделанном укреплении, и со всех сторон прикрыта была вожделеннейшими оградами, ибо впереди у себя имела она помянутый густой, высокий и непроходимый почти лес, прикрывающий фронт ее наилучшим почти образом. Правое крыло прикрыто было тем же лесом, левое помянутым непроходимым и крутым буераком, и с одного только тыла было открытое место, но и то для помянутой глубокой долины и реки Прегеля было неприступно, так что ни с которой стороны не могла опасаться неприятельского нападения. Самая узкая, находящаяся на левом крыле подле буерака дефилея, которою одною был из сего места свободный проход на пространное, позади леса находящееся Эггерсдорфское поле, застановлена была многими полками, прикрыта войсками и батареями, а сверх того имела еще впереди у себя небольшой ручеек с лощинкою, который, вытекая из Эггерсдорфскаго поля, впадал в помянутый большой буерак. Находящаяся же на правом крыле между лесами узкая прогалина, власно как нарочно перерыта была издавна несколькими небольшими рвами, которые сгодились нам очень кстати. Одним словом, все обстоятельства согласовались между собою наилучшим образом, и нельзя было удобнее сего места быть для прикрытия лагеря во время ожидаемой баталии и требовалось только одно искусство генералов, чтобы сим местом надлежащим образом уметь воспользоваться. Но имели ли наши полководцы к тому потребное искусство или нет, то усмотрите из последствия, а я между тем для лучшего усмотрения представлю вам все помянутое положение места рисунком {Рисунок сей смотри позади книги. Примеч. автора. Рисунка этого однако нет в книге рукописной, ни ‘позади ее’ не оказывается. М. С.}.

Вот вам план и описание всему положению того места, на котором происходило славное наше военное действие. Вообразите его себе хорошенько, дабы вам тем лучше можно было усмотреть все описанные ниже сего происшествия, к которым наконец теперь я и приступлю.

В последнем моем письме окончил я сию материю тем, что армия переправилась вся чрез реку Прегель и стала на вышеизображенном месте лагерем, и описание мое продолжалось до 16-го августа. 17-го числа поутру было все в армии еще спокойно. По розданным приказам знали мы, что и сей день простоим на сем месте, почему посылано было опять фуражировать, а сверх того велено было еще принимать провиант более, нежели на полмесяца, и мы приняли его уже сентября по 5-е число. Одним словом, о неприятеле не было еще ни слуху, ни духу, ни послушания, и хотя все мы имели довольно причины заключать, что ему уже недалеко быть надобно и что скоро дойдет до настоящего с ним дела, однако, не ведая ничего точного, не имели причины беспокоиться страхом и воображением себе смертоносного сражения. Коротко, мы так были спокойны, как бы находились еще верст за сто от неприятеля, и не думая ни о чем, пили себе и ели, и веселились, забавляясь разными походными препровождениями времени.

Пред полуднем наконец услышали мы вдали три пушечных выстрела, а немного погодя, еще два. Мы сочли их неприятельскими и говорили еще между собою, что таковых громких по сие время еще не слыхали и заключали, что не близко ли уже неприятель, но как в армии никакого шума не делалось и все по-прежнему было спокойно, то сочли мы сии выстрелы нашими и заключили, что конечно где-нибудь вдали стреляют наши по неприятельским партиям, почему, привыкнув уже к таковым слухам, перестали тотчас о том и думать. Но не успело пройтить с час времени, как увидели, что мы обманулись, и что конечно что-нибудь важное было. В армии нашей сделалась превеликая тревога. Началось ужасное скакание и гоньба адъютантов и ординарцев, кричавших, чтоб выходили в строй и выводили бы полки перед фрунт.

В одну минуту исчезло тогда прежнее спокойствие, и началось военное замешательство. Всякий, бросая все, в чем упражнялся, хватал оружие, одевался в военный снаряд, и бежал становиться в свой ряд и место определенное. Повсюду слышан был тихий шум, бегание и понуждение от начальников. Все наше военное ополчение власно как оживотворилось и в один миг были уже все полки пред своими станами и стояли во фрунте, ожидая повеления куда иттить и что делать. Нельзя довольно изобразить, сколь чувствительна была всем сия первая почти и прямая тревога. Всякий, не инако помышляя, что неприятель уже наступает и конечно уже не в дальнем разстоянии — не мог иного заключить, как что чрез минуту поведут его становить в ордер баталии и что, наконец, приближается тот час, в который принужден он будет позабывать и сам себя и все на свете, и готовиться к смерти. Обстоятельство, что вся армия состояла почти все из таких людей, которые неприятеля еще в глаза не видали, умножало в каждом его робость и внутреннее волнение крови и содрагание членов. Говорится и о простой пословице, что первую песенку зардевшись спеть, а тут дело несколько поважнее песни было. Однако все сие не долго продолжалось и нас власно как хотели только попугать, ибо не успели полки стать во фрунт и построиться, как присланы были опять вестники с повелением, чтоб солдат распустить опять по палаткам, и впредь слушать уже сигнала из трех пушек.

Сие успокоило опять всех нас: мы сочли, что, конечно, что-нибудь провралось и не прямо донесено фельдмаршалу и, разошедшись по своим палаткам, принялись опять за свои упражнения. Кто играл в карты, кто пел, кто смеялся, кто шутил, и так далее. Но не успело пройтить с час времени, и так, как в часу четвертом пополудни услышали мы уже подлинный сигнал к тревоге. В главной квартире у фельдмаршала выстрелено было три раза из вестовой пушки, и сие было знаком тому, чтобы полки опять во фрунт выводили. Мы тотчас сие учинили и уже меньше боялись, нежели прежде, думая, что опять нас распустят. Но сей день на то начался, чтоб нам обманываться в своем ожидании, ибо вскоре увидели мы, что дело обращалось понемногу в важность. К нам приехали предводители наших бригад, и вдруг повели полки с распущенными знаменами вон из лагеря. Тогда-то началось у многих трепетание сердца и жалкое прощание с остающимися в лагере своими знакомцами. Но по счастью некогда было им долго в том упражняться, нас увели с великим поспешением, и вывели за лес на чистое и пространное Эггерсдорфское поле.

Но сколь сильно мы опять тут обманулись! Мы думали, что выйдем уже прямо к неприятелю и не только его увидим, но и тотчас начнем с ним дело, но вместо того мы на всем поле не увидели и не приметили ни одного человека, и удивились тому чрезвычайно. Несмотря на то, становили все выведенные наши полки в порядок, и построили их версты за две от лагеря в две линии, между обеими находящимися посреди сего поля деревнями, в ордер баталии и разочли как надобно. Но не успели сего окончить, как не сделав ничего, а только сожегши одну деревню, повели нас обратно назад в лагерь, и мы проходили и простояли часа три только по пустому, ибо неприятеля не было еще и в завете, а сказывали только, будто бы он находился за лежащим впереди у нас лесом и будто бы также строился в ордер баталии, почему и нашу не всю армию выводили, а только одни наш авангардный корпус, да дивизию графа Фермора, и сие может быть для того, чтоб ему доказать, что мы очень осторожны. Но о, когда б таковы осторожны мы всегда были!

Таким образом окончился и сей день, без всяких важных происшествий и мы по необыкновенности своей не знали, чтоб это значило, что нас выводили. Мне случилось быть с сими выходившими на брань, и мы, по справедливости говоря, шли довольно отважно и без всякой трусости. Нетерпеливость у всех написана была на лице, и всякий усердно желал увидеть скорее неприятеля и исправлял свое ружье, для исправнейшего по нем стреляния. Но сколько мы ни смотрели и сколько ни усердствовали учинить ему храбрую встречу, однако его не было, и мы не могли увидеть ни единого человека, хотя пространное и на несколько верст простирающееся поле нам все было видно. Возвращаясь в лагерь не знали мы, радоваться тому или печалиться? Однако тужить о том дальней причины не имели. Кому жизнь не мила, и кто мог уверен быть в том, что он будет цел и сохранится жив от баталии? Я только имел причину возвращением сим доволен быть, но для чего, оного вы конечно не угадаете ‘Для трусости!’ скажете вы.— Нет, я истинно не только не трусил, но еще более спокоен был, нежели сам думал. А вот для чего: со мною сделалось одно смешное и неожидаемое приключение. Когда мы на поле в ордер-баталии стояли и дожидаясь неприятеля из леса оправляли свои ружья, то хотел и я посмотреть, есть ли у ружья моего на полке порох, ибо заряжено оно у меня давно уже было. Но не проказа ли сущая тогда сотворись? Погляжу, ан у ружья моего совсем и курка нет!.. Боже мой! как я тогда смутился и в какое пришел замешательство! С одной стороны, не понимал я, куда он девался, с другой досадовал, что мне в случае нужды не только стрелять, но и обороняться будет нечем, а с третьей, и что всего паче, боялся, чтоб того кто-нибудь не увидел и не стал бы смеяться. Но как бы то ни было, но курка моего не было: отвернись проклятый шурупчик, который, думать надобно, накануне того дня как ружье чистили, некрепко был привинчен, и пропади вместе и с курком. А к вящему несчастию, и искать его способа не было. Я не только чтоб искать, но боялся и сказывать о том наилучшим своим приятелем, но внутренно только досадовал и сам себе смеялся, говоря: ‘Изрядный, право, я воин! да и курок-то проклятый нашел время пропасть. Тут-то его нелегкое и снесло долой, когда он всего был надобнее!’ — Но по счастию всех хлопот я избавился: дело прошло без драки, а безкурочнаго моего ружья никто не приметил. Мы возвратились благополучно, а к утрему поспел к ружью моему другой курок. Эту честь могу я отдать исправности полковых слесарей. Истинно чрез час приделали они к нему совсем новый и, я не стыдился уже показаться перед фрунтом, а потерянный оставил спокойно лежать на полях Эггерсдорфских.

Сим окончу я сие мое письмо и уверив вас о моей дружбе, остаюсь и пр.

ВТОРАЯ ТРЕВОГА.

Письмо 45-е.

Любезный приятель. В последнем моем письме отписал я вам первое наше приуготовление к баталии, а теперь опишу второе. Не мутите вы ею! Какова она ни была, но довольно двое суток прошло в одних приуготовлениях к оной! Надобно уже ей конечно быть чрезвычайной. Она чрезвычайна и была, любезный приятель, как вы то сами из описания оной после сами и увидите, но я, оставя посторонности, приступлю к делу.

Ночь под восьмое-на-десять число августа препровождали мы в прежнем лагере благополучно и в вожделеннейшем спокойствии. Все было тихо и смирно, и никто не помышлял о неприятеле. Что будет в последующий день, того никто не ведал и утро не оказывало нам ничего чрезвычайного. Поутру били не генеральный марш, а зорю, а сие и доказывало уже нам, что и сей день в поход мы не пойдем, а будем стоять на том же месте. Сия тишина и спокойствие продолжалось даже до двенадцатого часа и мы, думая, что и во весь день ничего не будет, расположились уже препровождать его в разных увеселениях, как вдруг нечаянный пушечный выстрел нарушил наше спокойствие и обратил к себе наше внимание. Сие случилось, как теперь помню, в то самое время, как мы с компанионом моим сели обедать, ибо надобно знать, что незадолго до сего времени сдружился я особливым образом с капитаном соседственной со мною второй-на-десять роты, Алексеем Дмитриевичем Вельяминовым, человеком светским, весьма разумным, меня отменно любящим, и притом земляком, ибо он был чернский помещик, в котором уезде имел и я одну деревнишку. Любя меня, давно уже старался он меня убедить к тому, чтоб нам есть вместе, а как он имел у себя повара и едал хорошо, то наконец я охотно на то и согласился, и с того времени, во все остальное время сего похода жили мы с ним как родные братья и не только едали вместе, но и спали в одной палатке. С сим-то моим другом и компанионом не успели мы тогда сесть обедать, как услышали помянутый выстрел, и мы говорили еще тогда: — ‘Ахти! не тревога ли уже опять: не дадут нам и пообедать’. Но совсем тем первым сим еще сигналом не гораздо мы еще встревожились и продолжали обедать, но не успели мы приняться за ложки, как последовал другой, а вскоре после того и третий выстрел. Тогда некогда было долго думать, ложки попадали у нас из рук, и мы, бросив есть, спешили скорее одеваться, и хвататься за оружие и надевать на себя наши знаки и шарфы. Шум и смятение по всему лагерю был уже слышан. Повсюду началось беганье, крик и понуждение. Иной стоял уже в своем месте перед фрунтом, другой бежал туда становиться, третий хватался еще за оружие, и надевал на себя военные снаряды, иной отлучался куда-нибудь, бежал еще опрометью, неодетый, в палатку, и спешил одеваться и поспеть иттить вместе умирать с своими товарищами. Голос и крик начальников и полководцев, скачущих и разъезжающих перед полками, повсюду был слышан и возбуждал храбрость и мужество в сердцах воинов. Земля стонала от тяжести огнестрельных орудий, везомых множеством лошадей, и эхо раздавалось только по стоящему против нас лесу, от крика погонщиков и фурлейтов, понуждающих коней везти скорей пагубные орудия, приготовленные для поражения неприятеля. Одним словом, все находилось в движении и представляло для глаз воина приятное зрелище.

Не успели мы с полками выттить перед фрунт и построиться, как увидели уже главных наших полководцев, едущих с великою свитою мимо полков наших. Нельзя было великолепнее быть свиты нашего главного предводителя. Окружен будучи великим множеством других высоких и нижних начальников, генералов и офицеров, с великою пышностию ехал он предводительствовать армиею и распоряжать судьбинами столь многих тысяч народа. Гордый и драгоценный и богатым убранством украшенный конь, прыгая, играл ногами везя на себе сего военноначальника. Множество других коней под богатыми попонами следовали за ним заводными. Наконец целые толпы гусар и чугуевских казаков прикрывали сие пышное и великолепное шествие. Они назначены были телохранителями нашего предводителя и следовали за ним повсюду.

Вскоре после сего повели наши полки с распущенными знаменами опять на тоже место, куда накануне сего дня мы выходили, но выводили уже не одну первую дивизию и наш авангардный корпус, но всю армию. Сие могли мы потому заключить, что как полку нашему случилось стоять в самом тесном месте и проходе, то все полки, и конные и пешие, с знаменами и орудиями своими принуждены были иттить мимо нас и проходить сею тесною дефилеею на пространное Эгерсдорфское поле. Там строены они уже были порядочным образом в две линии в ордер баталии, а нас повели уже после всех, ибо мы назначены были прикрывать левое крыло обеих линий и нас поставили поперек обеих линий. Какое зрелище представилось нам вдруг, когда мы, из тесноты лагеря выдравшись, вышли на пригорок, с которого вся окрестность поля была видима! Целая половина оного, лежащая к нам и к лесу, покрыта была многочисленным народом. Фрунты обеих линий были между собою на знатное расстояние и в длину простирались так далеко, что конца оным не можно было никак видеть. Одни только знамена развевали и разноцветностию своею пестрелись, и украшали тем наиболее прекрасное сие зрелище. Вся пустота между обеими линиями наполнена была множеством народа. Как обе линии стояли неподвижно, как стены, так, напротив того, оживотворен был народ, находящийся между оными. Тут видно только было одно скакание конницы, командиров, адъютантов и ординарцев и войска взад и вперед, пушек и их ящиков и снарядов. Все военноначальники суетились и старались распорядить и расстановить все где что надобно, и раздать нужные приказы, как отступать во время сражения: все оного бессомненно ожидали. День случился тогда самый красный, и погода наивожделеннейшая, и один блеск оружия в состоянии уже был возбудить охоту к сражению.

Нельзя было полезнее и лучше быть тогдашней позиции нашей армии и расположению нашего строя, ибо представьте себе, любезный приятель, что помянутое Эгерсдорфское поле не все так ровно, чтоб могло горизонтальным назваться: находилось к нашей стороне на оном небольшое возвышение. Сия высота начиналась от широкой лощины или суходола, находящегося между обеими деревнями и простиралась до самого того леса, позади которого стоял лагерь нашей армии. Она занимала довольно много места и командовала всем пространством Эгерсдорфского поля. На сем-то возвышении или пологом пригорке, построилась наша армия ордер баталии и имела довольно места по желанию уместиться. Весь фрунт ее или лицо было прикрыто помянутым суходолом или небольшою широкою лощиною, сквозь которую протекал малый, но вязкий и топкий ручей, а весь зад или тыл — высоким и густым лесом, так что сзади не можно было иметь никакой опасности. Левым своим крылом примкнула она к одной из вышеупомянутых деревень, находящихся посреди поля и весьма в близком расстоянии друг от друга, а правое было ли чем прикрыто или нет, того не можно было мне видеть. Да хотя б оно от натуры и ничем было не прикрыто, так прикрывало оное довольное число конных и пеших войск с целою колонною артиллерии. Одним словом, позиция армии была наивожделеннейшая и такова, что всякий мог заключить, что заняла она весьма выгодное место. Но чтоб могли вы яснее видеть сей ордер баталии, то изображу вам оный нарочным рисунком. (?)

Сим образом на досуге построившись и распорядив что надобно, дожидались мы, с неустрашимостию, неприятеля и ежеминутно надеялись, что он из леса, находящегося против нас, выйдет и учинит на нас нападение. Однако счет сей делан был без хозяина. Мы сколько ни дожидались и сколько, обращая глаза свои в ту сторону, откуда ждали неприятеля, ни смотрели, но не могли увидеть и признака оного, а таковы ж тщетны были и все наши распроведывания у приезжающих к нам с правого фланга. Мы хотя у всякого из них спрашивали: ‘идет ли неприятель? показался ли он уже из леса? не видать ли оного?’ — но все ответствовали, что нет и что сами они все глаза свои уже просмотрели. Словом, все ожидание наше было напрасно. Неприятельские полководцы не таковы были глупы, как мы думали. Они ведали довольно свое против нас бессилие и вели кое превосходство нашей силы против их и далеко были от того удалены, чтоб нас, столь выгодно построившихся, атаковать посреди белого дня и с столь очевидною для себя опасностию, но паче довольствовались тем, что мы им себя сим образом показали, и они могли всю нашу силу как на ладони видеть и рассмотреть. Сверх того было им с нами дело начать еще и некогда. Они, как мы после узнали, еще в тот только день пришли от Велавы, в занятый позади леса лагерь и посылали нашу армию только подсматривать. О сем рекогносцировании пишут неприятели в своих реляциях, якобы посылан был от них генерал-поручик Шорлелер с 20-ю эскадронами гусаров и с 20-ю эскадровали драгун, однако мы толикого числа войска не видали: а нам сказывали после, что в сей день рекогносцировал только наш стан и армию прусский генерал-поручик граф Дова с небольшим прикрытием, ибо сей почитался у них лучшим генералом, нашим же полководцам, или паче отводным караулам, показалось, что то уже и вся армия, и сие самое было причиною нашей трусости и поспешного выхода из лагеря.

По всем сим обстоятельствам, не могли мы, на все наше ожидание несмотря, увидеть пред собою неприятеля. Уже стояли мы более двух часов, уже день начал склоняться к вечеру, а неприятельской армии и в появе не было, а все, что могли мы только слышать, состояло в том, что вдали между казаками нашими и неприятелем происходила небольшая перестрелка, по которым он из леса производил иногда ружейную, иногда пушечную пальбу, и сии, может быть, были те, которые от нас посыланы были распроведывать о неприятеле.

Наконец увидели наши полководцы, что мы стоим по-пустому и ничего не дождемся. Чего ради, выстреливши несколько раз из большой пушки и лес и бросив туда несколько бомб из гаубиц, может быть по показавшимся неприятелям, сожегши находящуюся под лесом пред армиею вдали деревню, распустили наши полки опять обратно в лагерь. Мы не знали и не могли понимать, чтоб это значило и покуда нас сим образом водить и неприятелям показывать станут.

Смеркаться уже тогда почти начало, как мы возвратились в свои палатки, и тогда впервые мы услышали сигнальный вечерний пушечный выстрел в неприятельском лагере для битья зори, и как он довольно громко был слышан, то могли мы заключить, что неприятельский лагерь находится уже не далеко от нашего, а немного погодя, весьма явственно услышали мы, как у него и зорю били.

Не могу довольно изобразить, с какими разными душевными чувствиями слушали мы сей звук неприятельских барабанов, никогда еще до сего времени не случалось нам его слышать. С великим любопытством устремлял каждый свои слух для внимания оного, и как столь верное, явное доказательство близости неприятельской армии не дозволяло нам никак уже сомневаться, что на другой день после сего воспоследует у нас с ним баталия, то многие слушали биение зори сей, а вскоре потом и нашей, с отменным удовольствием и без всякого смущения, но радуясь, что вскоре иметь будут дело с неприятелем, и притом удобный случай к оказанию своей храбрости и мужества, а другие напротив того занимались тогда другими мыслями:

‘Ну, братцы! говорили тогда иные, видно теперь уже по всему, что доходит у нас дело до драки,— бессомненно завтра у нас она будет! Кому-то поможет Бог одолеть своего недруга? Мы хотя и льстимся надеждою, что победим пруссаков, но не в диковинку и такие примеры в свете, что и маленькие армии разбивали большие. Не услышь, Боже, чтоб несчастие таковое случилось с нами!’ — Да!— подхватывали иные, все сие возможное дело, но как бы то ни было и кому бы Бог ни помог, но то достоверно, что с обеих сторон будет не без урона. Многие отправятся при сем случае на тот свет. И кому-то и кому назначено судьбою положить здесь свою голову!— ‘Да!— продолжали другие: многие из нас верно не увидят более уже захождения солнечного и слышат теперь в последний уже раз биемую вечернюю зорю! Завтра, около сего времени, лежать уже они будут бездыханны и с охладевшею уже кровию! Но кому-то и кому нужно быть в числе оных?— Все это закрыто от нас непроницаемою завесою, и все составляет ужасную неизвестность!’ — Да! ответствовали иные, неизвестно и то, кому-то и кому случится при том и навек изуродовану быть, и потерять либо руку, либо ногу, либо так расстреляну и изранену быть, что навек пойдет он калекою и уродом. Счастлив тот будет, кто отделается от всего того удачно, и останется и жив и совсем уцелевшим.— Сим и подобным сему образом разговаривали тогда между собою многие, и необыкновенность всех к огню и небывалость никогда еще на сражениях, производила во многих таковые чувствия и помышления. Но были многие и такие, кои все предстоящие опасности ни мало не уважали, но с мужественным духом, и позабывая все, готовились на сражение, как на некое увеселительное пиршество.

Не успели у нас пробить зорю и не успело смеркнуться, как сделался такой густой туман, или паче дым, какого я отроду не видывал. Вдруг сделалось так темно, что несмотря на светлый летний вечер, не можно было и за десять сажен ничего видеть. Мы дивились сему чудному метеору и тем наипаче, что до того времени таких туманов тут не видывали. Однако туман сей недолго продолжался, чрез час разошелся он опять и стало светло.

Тогда роздан был во всей армии приказ, чтоб солдат всех вывесть во фрунт и чтоб полки все в ружье ночевали, снабдив себя наперед провиантом на трои сутки. Чудно нам сие было, и мы не могли понимать, чтоб это значило. Все только заключали, что, конечно, нам наутрие в поход иттить будет должно, и потому каждый из нас помышлял о том, как бы запастись на легкую руку пищею. По счастию, не было в съестных припасах у нас тогда оскудения. Пара гусей тотчас была зажарена и окорок ветчины сварен. Кису полную мне набили, и мы надеялись, что всего того и на пять дней с нас будет. Приготовившись сим образом, и ночевали мы в ружье. Сим окончу я свое письмо и сказав вам, что я есмь и проч.

ТРЕВОГА

Письмо 46-е.

Любезный приятель!

Теперь достиг уже я до того пункта времени, который был всей нашей кампании сего года решительным, то есть до 19-го числа августа, которым день, бывшею в оной баталиею, сделался знаменитым и достопамятным. Для меня был он тем особливого примечания достоин, что он был один только сего рода, какой по сие время в жизнь мою случился, и какой мне случай допустил видеть. Почему и желал бы я вам, любезный приятель, баталию сию описать наиточнейшим образом: но не уповаю, чтоб к тому сил моих было довольно.

Но прежде, нежели начну описывать самую баталию, надлежит мне вам растолковать причину отданного накануне дня сего в армии приказа, который нам столь непонятным казался. Предводители наши, возвратившись с полками в лагерь, собрали военный совет и рассуждали, что делать? Все единогласно в том согласовались, что неприятель, по всему видимому, не хочет дать баталии и боится показаться в поле, а старается только заградить нам путь к дальнейшему походу, заняв самую тесную дефилею, и всем тем воспрепятствовать, чтоб мы его не обошли мимо и не прошли прямо с армиею к Кенигсбергу. Другие напротив того догадывались и говорили, что неприятель может быть ожидает от нас атаки. Но все таковые суждения были неосновательны, как то из последствия окажется. Однако предводители наши тогда предполагая все сие заключали, что другого не оставалось, как только, чтоб иттити нам к нему навстречу и принудить дать баталию. Но тут сделался вопрос: куда и какими местами до него иттить? Прямо чрез Эгерсдорфское поле и ближайшим путем к нему иттить была сущая невозможность: он стоял с армиею своею за густым и большим лесом, будучи им совершенно прикрыт, а сквозь лес сей не было иного прохода, кроме одной узкой и тесной дороги, а и оная уже была прусскими войсками занята, следовательно, тут атаковать никоим образом было не можно, кругом же помянутого леса обходить было очень далеко. Но как другого не оставалось, а захотелось поспешить, то и определили, чтоб обходить дальний и тот лес кругом с левой стороны, за которым стоял неприятель, и обратить чрез то к себе на встречу неприятеля. Но как к сему обходу неинако, как несколько дней употребить надлежало, а притом и иттить надобно было дурными дорогами и тесными проходами, то заблагорассуждено, тяжелый свой обоз оставить тут на месте, а с собою взять один только легкий и необходимый, и собраться как можно налегке. Наконец положили, чтоб сим предприятием не мешкать, дабы не дать времени неприятелю занять и последние проходы, и для того определили к тому помянутое 19-е число августа, положив выступить в поход с рассветанием дня, а для самого того и отдан был приказ, чтоб взять с собою провианта на трои сутки, быть к походу совсем в готовности и ночевать в ружье перед фрунтом.

Таковые-то распоряжения были с нашей стороны. Но судьбе было совсем инако угодно. Замыслы и намерения наши уничтожены, и произошло совсем иное, ибо между тем как мы сим образом о средствах мыслили и совещались, какими б трусливого неприятеля к баталии принудить, у него напротив того трусости и в завете не раживалось. Он был едва ли не смелее нашего и положил, не упуская времени, нас сам атаковать. Пруссаки давно славились тем, что они умеют пользоваться временами и случаями, и чрез самое сие искусство часто малыми людьми великие армии разбивали. Сию хитрость думали они и в сем случае употребить, и недостаток своих сил наградить проворством и отважностию. Им довольно было сведомо, в каком тесном, хотя весьма и выгодном месте стоит наша армия, а может быть не неизвестно было им и то нестроение, в каком тогда находились наши генералы и предводители. Самое намерение наше обходить кругом и выступить в поход может быть каким-нибудь образом они сведали, и потому недолго думая, положи ли пользоваться сим случаем и напасть на нас в самый расплох и в то время, когда армия только что тронется с места, дабы воспользоваться нашим замешательством, и не выпустив нас вон из нашей норы, передушить как кур. Которое намерение они произвели с довольно хорошим успехом, как то из последствия окажется.

Сим образом соплетаемы были для нас сети, а мы, нимало не ведая, спали себе и почивали спокойно. Наконец багряная заря начала мало-по-малу освещать горизонт и предвозвещать нам день наипрекраснейший. Бывший перед утром опять сильный туман начал расходиться и воздух начинал быть тонким и прозрачным, солнце, выбежав из-за гор, осветило уже весь наш горизонт, как громкий пушечный сигнальный выстрел, пресекши наш сладкий сон, привел всю армию в движение. Мы слушали с любопытным ухом, что станут бить: зорю ли, или генеральный марш, и услышавши сей последний, тотчас стали спешить готовиться к походу. Немного погодя пробили: на воза, почему сняты были тотчас все палатки, запряжены лошади в повозки, и обозы нимало не медля, по обыкновению своему, тронулись в путь свой. Теперь припомните, любезный приятель, одно сказанное мною вам обстоятельство, что выход и выезд из того места, где армия расположена была лагерем, был только в одном том узком прогалке, где стоял наш авангардный корпус и вторая дивизия, а как и нашему походу надлежало простираться в сию сторону, то натурально, обозы всей армии, тронувшись в путь, свалились к сему месту и произвели тесноту наивеличайшиую. К вящему несчастию, случилась впереди сей тесной дефилеи вязкая и грязная ручьевина, а именно самая та, которая, разрезая Эггерсдорфское поле и проходя между обеих деревень Эгерсдорф, шла впадать в крутой буерак, позади армии находящийся. Чрез сию ручьевину должны были перебираться передовые обозы, а как натурально, получили они чрез то небольшую остановку, то теснота и замешательство в задних делалась еще больше. Все повозки теснились между собою, и каждая старалась подвигаться вперед и выпереживать другую. Но как передние принуждены были останавливаться, то и сделалась такая теснота, что между телегами и повозками с великою нуждою пешему пробраться было можно. Все было тут смешано: и артиллерия с ее ящиками и снарядами, и полковые обозы, и генеральские экипажи, и офицерские и солдатские повозки, отчего наиболее и делалось замешательство. Самые полки тронуты были уже с своих месть, и в разных местах кучками между обозами стеснены были, что все приумножило еще тесноту и замешательство, которое и без того всегда бывает, когда армия выступает из лагеря в поход свой.

В самое сие время, в самое то время, когда наипущее замешательство происходило, и войска с обозами вышеупомянутым образом были перемешаны, и последними вся узкая прогалина, которою главной армии выходить надлежало, так была набита, что ни прохода, ни проезда не было — в самое сие время, говорю, вдруг сперва тихая молва по всему войску и обозам разноситься начала, что неприятель наступает и уже близко, но тотчас обратилась она в общий шум и повсюду слышан был уже крик — ‘неприятель! неприятель!’ и уверение, что он уже очень близко, но прямо никто не знал. Иной говорил, что он показался на поле, другой утверждал, что он прошел уже деревни, третий говорил, что он в самых уже обозах, и так далее. Всякий толковал так, как ему хотелось, и прибавлял для устрашения других то, что ему угодно было, а другой не знал, что заключать и который слух почитать справедливейшим.

Но не долго находились мы в сей неизвестности. Минуты чрез три получили мы хорошее тому подтверждение. Впереди всего сего узкого места, вправо, где оное с Эгерсдорфским полем смыкалось, стоял у нас второй Московский полк лагерем, занимая весь вход на помянутое поле, и как он прикрывал весь наш бывший лагерь, то для лучшего укрепления и прикрытия сего места присоединена была к нему небольшая колонна артиллерии и поставлена для всякого случая пред оным. Сей полк был первый, которым вдруг увидел тогда неприятеля и, что удивительнее всего, находящегося уже пред собою.

Не знаю уже я, не знали мы тогда и все, и вы судите и разбирайте, каким это образом сделалось, что мы, несмотря на всю нашу прежнюю осторожность и на все великое множество наших легких войск, стерегущих армию, несмотря, не видали того, как неприятель сквозь свои дальний лес прошел, как на поле вышел и как все пространное и версты на четыре поперек простирающееся Эгерсдорфское поле перешел, и каким образом это сделалось, что мы его не прежде увидели, как когда он уже у нас почти на шею сел. Чудное поистине это было и непонятное дело! Будучи верст за двести от неприятеля, имели мы величайшие и такие предосторожности, как бы неприятель в двух или в трех верстах был, и на бекетах всех нас замучили, а когда неприятель в самом деле в такой близости был, тогда у нас глаза власно как завязаны были, и мы, по пословице говоря, ‘не видали, как в глазах у нас овин сгорел’. Одним словом, это дело было непонятное, и я не утверждаю, и не могу утверждать, а только скажу, что после носилась в армии молва, будто бы предводителям нашим еще до света, и тогда когда армия еще в покое находилась, неоднократно было доносимо, что неприятель, вышедши на поле, к нам придвигается, но тому не хотели будто верить почитая то враками и невозможным делом. А особливо, по мудрому убеждению консистента и помощника фельдмаршала, вышеупомянутого генерала Ливена. Но подлинно ли сие так было, того истинно не знаю, ибо маленькому такому человеку, каковым был я, и знать было не можно.

Но как бы то ни было, по неприятель застал нас в таком расплохе, в каком лучше требовать и желать ему было не можно. Помянутый второй московский полк не прежде его увидел, как на такое уже расстояние, что могли до него доставать пушки, почему из находящейся пред ним нашей батареи того момента и началась по неприятелю канонада, которая и подтвердила нам, что слух о неприятеле справедлив и что он находится от нас в близком уже расстоянии.

Боже мой! какое сделалось тогда во всей нашей армии и обозах смятение! Какой поднялся вопль, какой шум и какая началась скачка и какая беспорядица! Инде слышен был крик: ‘сюда! сюда! артиллерию!’, в другом месте кричали: ‘Конницу, конницу скорее сюда посылайте!’ Инде кричали: ‘обозы прочь! прочь! назад! назад! назад!’ Одним словом, весь воздух наполнился воплем вестников и повелителей, а того более — фурманов и правящих повозками. Сии только и знали, что кричали: ‘ну! ну! ну!’ и погоняли лошадей, везущих всякие тягости. Словом, было и прежде уже хорошее замешательство, а при такой нечаянной тревоге сделалось оно совсем неописанным. Весь народ смутился и не знал, что делать и предпринимать. Самые командиры и предводители наши потеряли весь порядок рассуждения и совались повсюду без памяти, не зная, что делать и предпринимать. Случай таковой для самих их был еще первый, и к тому ж, по несчастию, такой нечаянный и смутный, а они все были люди еще необыкновенные. Никогда не видывал я их в таком беспорядке, как в то время. Иной скакал без памяти, и с помертвелым лицом кричал и приказывал сам не зная что, другой отгонял сам обозы, ругал и бил извозчиков, третий, схватя пушку, скакал с нею сам, сколько у лошади силы было. Иной, подхватя который-нибудь полк, продирался с ним сквозь обоз, перелазывая чрез телеги и фургоны, ведя его, куда сам не ведая. Одним словом, все находилось в превеличайшем замешательстве и беспорядке, да и можно ли инако было быть, когда не знали, не то армию строить в порядок, не то от наступающего уже неприятеля обороняться: толь близко был уже он подле нас.

При таких обстоятельствах, можно ли было ожидать, чтоб наша армия могла быть в порядочный ордер баталии построена, и учинить порядочный отпор неприятелю. Все почти полки, или большая часть оных находилась за лесом и за обозом, и все не могли никоим образом сквозь оный продраться, а сквозь лес пройтить за густотою оного не было также способа. Таким образом принуждены они были стоять поджав руки и дожидаться, покуда прочистят для них дорогу. Но сего учинить за тогдашним замешательством и за теснотою места не было возможности. Одна только вторая дивизия, бывшая под командою добродетельного генерал-аншефа Лопухина, по случаю, что она лагерем стояла в самой прогалине и ближе всех к полю, могла некоторым образом иметь движение, но и ее полкам прямо иттить никак было не можно, а они принуждены были иттить по рядам, и сим образом выходя из прогалины вправо, тянуться подле самого леса, ибо далее в пространное поле подаваться за близостию неприятеля было уже не можно.

Строются ли когда-нибудь так армии в ордер баталии? Но нужда чего не делает! Мы рады б были, хотя бы сим образом удалось нам из-за леса и обозов выдраться. Однако мы и сего последнего способа скоро лишились.

Теперь скажу вам, любезный приятель, куда собственно я в сем замешательстве попался, и что со мною происходило. Наш полк, как я вам прежде сказывал, находился в авангардном или передовом корпусе, с некоторыми другими таковыми ж малолюдными, как и наш, полками. Как мы стояли почти на самом переду и назначены были для прикрытия во время похода обозов, то и тронуты мы были прежде всех прочих полков с места, и находились тогда около самой той ручьевины, окружены будучи со всех сторон множеством обозов, как началась с нашей и с неприятельской стороны вышеупомянутая стрельба из пушек, и некоторые из неприятельских ядер по обозам шуркать, свистеть, и все, что ни попадало навстречу, ломать и коверкать начали. Явление сие было для нас еще новое и до того невиданное. Мы остановились сие услышавши и ожидали повеления, куда нам иттить велят: вперед ли по тракту, или вправо к тому месту, где уже стрельба производилась. Немного погодя прискакал к нам, не помню, какой-то генерал и, подхватя, повел чрез ручей вперед сквозь все обозы, заставливая продираться всячески сквозь оные, и где нельзя, то перелезать чрез фуры и повозки.

Теперь остановлюсь я на минуту и скажу, что как при сем шествии нам вперед ничего было не видно за обозами, и мы за верное полагали, что выдравшись из оных наткнемся им прямо на стоящего уже в готовности неприятеля и тотчас с ним вступили в кровопролитное сражение, то минуты, в которые мы помянутым образом шли и сквозь обозы продирались, были для нас самые критические. Достоверность о близости неприятеля, звук стрельбы пушечной, слышимой в самой уже близи, и ядра неприятельские, летающие уже по обозам, не давали вам сомневаться в том, что чрез несколько минут начнем и мы уже стрелять и сражаться с неприятелем, а небывальщина в таких случаях и мысль, что коса смертная распростерта была уже над всяким и готова была к поражению многих, и что тогдашние минуты были для многих последние уже в жизни,— приводила всю душу в такую расстройку и все мысли в такое смятение и замешательство, что тогдашнее душевное состояние не можно никак изобразить словами, ибо в минуту сию действовали в ней не одни, а многие сим и пристрастия вдруг, и истинно сказать не можно, боязнь ли, сродная всем человекам, более всели душевными силами тогда обладала или досада и негодование на видимый тогда повсюду беспорядок и замешательство и производимое самым тем рвение и желание иттить скорее и отбивать неприятеля,— совсем тем нельзя не призваться, что сердце у всякого было тогда не на своем месте, но трепетало нарочито чувствительно с перемежающимся то и дело замиранием. Однако и то в засвидетельствование истины сказать надобно, что все сие первое и прямо словами неудобоизобразимое ужасение чувствовали мы только с самого начала и до тех только пор, покуда не вышли на поле и не увидели неприятеля. А там я не знаю, от того ли, что человек находится уже власно как в отчаянии и окаменелости, или от того, что он находится не один, а со множеством других, не чувствует он и далеко такого страха и боязни, какой чувствовать бы по природе и по существенной опасности и важности случая надлежало, но бывает уже гораздо бодрее и спокойнее духом.

Но я удалился уже от порядка моего повествования, теперь, возвращаясь к оному, скажу, что, продравшись сквозь обозы и вышедши на свободу, увидели мы прочие полки нашего авангардного корпуса, строющиеся в правой у нас руке в одну линию. Нам велели примкнуть к оным, а к нам стали примыкать и остальные полки нашего корпуса. Таким образом, попались мы совсем в другое уже место, нежели где накануне сего дня нам стоять случилось. И по счастию так трафилось, что место сие было наипрекраснейшее, а что всего еще лучше, самое безопаснейшее, на самом том месте, где полку вашему стать довелось, случился небольшой холм или пригорок, с которого все пространство Эгередорфского поля было видимо. Не успели мы на оный взойтить и осмотреться, как вся прусская армия нам как на ладони представилась. Мы увидели, что находилась она почти на самом том месте, где накануне того дня мы построены были, и первая ее линия стояла прямо в том месте, где стояла наша первая линия, а вторая против деревни Клейн-Эгерсдорфа, и обе ее линии были к толу месту концами, где мы стояли, так что нам вдоль обеих оных можно было видеть. К вящему удовольствию видно нам было и все то место, где строилась и наша армия, ибо нам случилось со всем своим корпусом стоять на левом крыле своей, или лучше сказать, во фланге обеих армий. Сами же мы были от нападения прикрыты небольшим болотом, поросшим, хотя низким, но чрезвычайно густым кустарником, простирающимся от деревии Клейн-Эгерсдорф на некоторое расстояние влево. Чрез сей кустарник с пригорка своего видеть нам все было ложно, а неприятелю к нам сквозь кустарник пройтить не было возможности. Таким образом, стояли мы с покоем и готовились только быть зрителями всему театру начинающегося тогда кровопролитного сражения.

Оно началось в начале восьмого часа, когда уже солнце было довольно высоко, и сиянием своим, при тихой погоде, наипрекраснейший день производило. Первый огонь начался с неприятельской стороны, и нам все сие было видно. Пруссаки шли наимужественнейшим и порядочнейшим образом атаковать нашу армию, вытягивающуюся подле леса, и пришедши в размер, дали по нашим порядочный залп. Это было в первый раз, что я неприятельский огонь по своим одноземцам увидел. Сердце у нас затрепетало тогда, и мы удивились все, увидев, что с нашей стороны ни одним ружейным выстрелом не было ответствовано, власно так как бы они своим залпом всех до единого побили. Пруссаки, давши залп, не останавливаясь, продолжали наступать и, зарядивши на походе свои ружья и подошед еще ближе к нашим, дали по нашим порядочный другой залп всею своею первою линиею. Тогда мы еще больше удивились и не знали что делать, увидев, что с нашей стороны и на сей залп ни одним ружейным выстрелом ответствовано не было. — ‘Господи, помилуй! что это такое?’ говорили мы, сошедшись между собою и смотря на сие позорище с своего отдаленного холма:— ‘живы ли уже наши, и что они делают? Неужели в живых никого не осталось?’ Некоторые малодушные стали уже в самом деле заключать, что наших всех перебили. ‘Как можно, говорили они: — от двух таких жестоких залпов и в такой близости кому уцелеть?’ Но глаза наши тому противное доказывали. Как скоро несколько продымилось, то могли мы еще явственно наш фрунт чрез пруссаков видеть, по отчего бы такое молчание происходило, того никто не мог провидеть. Некоторые из суеверных стариков помыслили уже, не заговорены ли у наших солдат уже ружья, но сие мнение от всех нас поднято было на смех, ибо оно было совсем нескладнейшее. Продолжая смотреть, увидели мы, что пруссаки и после сего залпа продолжали наступать далее, и на походе заряжали свои ружья, а зарядив оные и подошед гораздо еще ближе, дали по нашим третий преужасный и препорядочный залп.— ‘Ну! закричали мы тогда, теперь небойсь, в самом деле наших всех побили!’ Но не успели мы сего выговорить, как к общему всех удовольствию увидели, что не все еще наши перебиты, но что много еще в живых осталось. Ибо не успели неприятели третий залп дать, как загорелся и с нашей стороны пушечный и ружейный огонь, и хотя не залпами, без порядка, но гораздо еще сильнее неприятельского. С сей минуты перестали уже и пруссаки стрелять залпами. Огонь сделался с обеих сторон беспрерывный ни на одну минуту, и мы не могли уже различить неприятельской стрельбы от нашей. Одни только пушечные выстрелы были отличны, а особливо из наших секретных шуваловских гаубиц, которые по особливому своему звуку и густому черному дыму могли мы явственно видеть и отличать от прочей пушечной стрельбы, которая, равно как и оружейная, сделалась с обеих сторон наижесточайшая и беспрерывная.

Теперь вообразите себе, любезный приятель, сами, каково нам было смотреть на сие кровавое зрелище, ибо я тогдашних душевных движений пером описать не в состоянии. Мы все, то есть штабы и офицеры, собравшись кучками, смотрели на сие побоище и только что жалели и рассуждали, ибо самим нам ничего делать было не можно. Нам хотя все происхождение было видимо, но мы стояли так далеко, что до неприятеля не могли доставать не только наши ружья, но и самые полковые пушки. Итак, мы принуждены только были поджав руки смотреть, и находясь между страхом и надеждою, ожидать решительной минуты. Но скоро лишились мы и того удовольствия, чтоб все происхождение видеть, от беспрерывной стрельбы дым так сгустился, что обеих сражающихся армий нам было уже не видно, а слышна только была трескотня ружейной и звук пушечной стрельбы. Самые только кончики сражающихся линий или фрунтов были нам несколько видным и представляли зрелище весьма трогательное. Оба фрунта находились весьма в близком между собою расстоянии и стояли в огне беспрерывном. Наш, во все время баталии, стоял непоколебимо, и первая шеренга, как села на колени, так и сидела. Прусский же фрунт казался в беспрестанном находится движении: то приближался он несколько шагов ближе, то опять назад отдавался, однако дрался не с меньшим мужеством и твердостию, как и наши, и сие продолжалось так беспрерывно.

В сие-то время имели мы случай всему тому насмотреться, что в таких случаях происходит, и можно ли описать жалкое то зрелище. Позади обоих фрунтов видимо было множество народа разные предметы представляющего: иной скакал на лошади, везя, бессомненно, какое-нибудь важное приказание, но будучи прострелен, стремглав с оной летел на землю, другой выбегал из фрунта и, от ран ослабевши, не мог более держаться на ногах, но падал, там тащили убитого начальника, инде вели под руки израненного, вдруг оказывались во фрунтах целые проулки, и вдруг они опять застанавливаемы были, по одиночке во фронте убиваемых за дымом не можно было так явственно видеть, как прочих. Но как изобразить суету и смятение прочих, за фрунтом находящихся? В каком это различном движении были они видимы: многие разъезжали на лошадях, поощряя воинов и развозя им нужные повеления, другие скакали по фрунту сзади, третьи от фрунта назад. Инде вели взводами подмогу, там тащили пушку, инде патронный ящик на себе, в ином месте побиты лошади под ними и должно было их распрастывать и выпрягать, инде бегал конь, потерявший своего всадника, инде летел всадник долой с убитого коня, и так далее. Одним словом, все представляло плачевное и нежному сердцу чувствительное зрелище, и мы, видя все сие, не могли довольно насмотреться, толико было оно для нас любопытно и поразительно.

— Хорошо, скажете вы, любезный приятель, было вам смотреть, когда до самих вас не доходитло дело, и вам случилось стоять в столь блаженном и таком месте, в каком всякой бы во время баталии охотно стоять согласился. Конечно, хорошо! ответствую, и мы жребием своим могли быть весьма довольными. Я прибавлю к тому, что мы сверх того еще имели и некоторый род военного увеселения, а именно, перед самый нашим полком или, паче сказать, перед самою моею ротою, на самой высоте того холма, на котором мы стояли, трафилось поставленной быть у нас целой колонне артиллерии, состоящей более нежели из двадцати больших пушек, гаубиц и единорогов. Сия, прикрывающая наш корпус, батарея была во все продолжение баталии не без дела. С нее то и дело что стреляли по неприятельской второй линии, и кидали из гаубиц бомбы, как в нее, так и в обе деревни, кол пруссаками были заняты, и мы не могли довольно навеселиться зрелищем на хороший успех пускаемых к неприятелю ядр и бомб. Многие ядра, попадая в самую доль фрунта неприятельской второй линии, делали превеликие улицы, равно как и бомбы повсюду великое замешательство производили. Обе деревни обратили мы тотчас в огонь и пламя и выгнали тем неприятелей, в них засевших. Но ни которая бомба так нас не увеселила, как одна, брошенная из гаубицы. Мы увидели, что около одной лозы, стоящей между обеих деревень, собралось множество прусских офицеров из второй их линии, смотреть, так же как и мы, на происхождение баталии. Сих смотрителей захотелось нам пугнуть, и мы просили артиллерийского офицера, чтоб он постарался посадить в кружок к ним бомбу. Он исполнил наше желание, и выстрел так был удачен, что бомба попала прямо под лозу и, не долетев до земли на сажень, треснула. Какую тревогу произвела она в сих господах прусских командирах! Все они бросились врознь, однако трое принуждены были остаться тут навеки.

Вот, любезный приятель, не сущий ли досуг нам был сим образом забавляться в такое время, когда прочие гибли и умирали. Но что ж нам было иное делать? Однако постойте, может быть и до нас скоро дойдет дело. Я еще не все пересказал.

Пруссаки, может быть наскучивши претерпевать от нашей батареи столь великий урон, вздумали и сами завести против нас несколько больших пушек и поунять наши игрушки, но, по несчастию их, имели в том успех не весьма хороший. Несколько больших пушек увязили они в болоте и не могли выдрать, а которые завезли и поставили, так и те не могли нам как-то вредить, ни то причиною тому было то, что они принуждены были стрелять несколько на гору, не то расстояние для них было слишком далеко, но как бы то ни было, но ядра их нам не вредили. Некоторые из них перелетали выше фрунта, и нам один только их звук был слышен, а большая же часть ложилась не долетая далеко до того места, где мы стояли, так что мы сему тщетному неприятелей наших старанию только что смеялись.

Но все сии шутки едва было не обратились нам в важность. Мы, смотря вышеупомянутым образом, как на продолжение баталии, так и на стоящих против нас позадь деревень неприятелей, того и не видим, что у нас на левом крыле, которое от нас за пригорком было не видно, делалось, как вдруг затрещал в другом, подле нас в леве стоящем полку, мелкий ружейный огонь.— ‘Ба! что это такое? вздрогнувши говорили мы: — не неприятель ли уже тут?’ И дивились, не понимая, откуда бы ему взяться, потому что нам все почти поле видно было, и мы никакой атаки на себя не приметили, да для вышеупомянутого болота почитали и за невозможное. Но совсем тем, не успели мы собраться с мыслями, как кричали уже нам, чтоб мы оборачивали фрунт наш назад. Сие нам и того еще чуднее показалось: мы обернулись, но никого перед собою не увидели, кроме нашей конницы, которая позади нас в разных местах была построена. — ‘По своим, что ли нам стрелять?’ смеючись говорили мы. Однако ожидали с нетерпением, что будет. В левой стороне у нас, где огонь показался, слышен был превеликий шум и стрельба, а не менее того и на стоящей против нашего полка батарее сделалось превеликое замешательство. Тут поднялся вопль: ‘Сюда! сюда! ворочай!… Картечи! картечи!’ И не успели всех пушек повернуть влево, как изо всех из них и бывших тут единорогов, дали преужасный залп и произвели огонь наижесточайший. Нам хотя вовсе за пригорком было не видно по ком они стреляли, но только могли мы заключать, что неприятель близко. И тогда-то, надобно признаться, что дух наш начал несколько тревожиться, повсеместный шум, разнообразный крик и вопль, звук стрельбы из пушек и мелкого ружья, скачка командиров и подтверждения, делаемые всем, чтоб были готовы, заставляли нас думать, что приходит уже и до нас очередь драться и, по примеру прочих, умирать, и приближение толико страшных минут производило натурально некое внутреннее в сердцах содрогание.

Но как письмо мое уже велико, а рассказывать о баталии сей еще много, то отложив остальное до предбудущего, сие сим кончу сказав вам, что я есмь и прочая.

БАТАЛИЯ.

Письмо 47-е.

Любезный приятель! Начиная читать письмо сие, не обманитесь и вы также в ожидании своем, как обманулись мы в ожидании нашем в тот пункт времени, на котором я мое предследующее письмо кончил. Мы думали тогда бессомненно, что через минуту схватимся с неприятелем и будем иметь кровопролитное дело, однако в том ошиблись, воспоследовало совсем не то, а столь же знало ожидаемое и нами тогда, сколько бессомненно теперь вами, а именно, что весь вышеупомянутый и толико страшный шум, вопль и звук стрельбы, так много нас перетревоживший, вдруг исчез и, против всякого чаяния и ожидания, утих совершенно. Вы удивитесь сему, но не в меньшее удивление пришли и мы тогда, как по прошествии нескольких минут, вдруг оружейный огонь утих, а немного погодя и из пушек стрелять перестали, и начали их по-прежнему становить и ворочать. Одним словом, самый шум начал мало-помалу утихать, и нам опять оборотиться приказали. Мы дивились всему тому несказанно, и не понимая, что бы это значило, спрашивали едущих с левого фланга и видевших все происходившее, о причине и насилу могли проведать следующее:

На самом левом фланге нашего корпуса стояли наши донские казаки. Сии с самого еще начала баталии поскакали атаковать стоящую позади болота неприятельскую конницу. Сие нам тогда же еще было видно, и мы досадовали еще, смотря на худой успех сих негодных воинов. Начало сделали было они очень яркое. Атака их происходила от нас хотя более версты расстояния, но мы могли явственно слышать, как они зашикали — ‘ги! ги!’ и опрометью на Пруссаков поскакали. Мы думали было сперва, что они всех их дротиками своими переколят, но скоро увидели тому противное. Храбрость их в том только и состояла, что они погикали и из винтовок своих понукали, ибо как пруссаки стояли неподвижно и готовились принять их мужественным образом, то казаки, увидя, что тут не по ним, оборотились того момента назад и дай Бог ноги. Все сие нам было видно, но что после того происходило, того мы не видели, потому что казаки, обскакивая болото, выехали у нас из глаз. Тогда же узнали мы, что прусские кирасиры и драгуны сами вслед за ниши поскакали и, обскакивая болото, гнали их, как овец, к нашему фрунту. Казакам некуда было деваться. Они без памяти скакали прямо на фрунт нашего левого крыла, а прусская конница следовала за ними по пятам и рубила их немилосердым образом. Наша пехота, видя скачущих прямо на себя и погибающих казаков, за необходимое почла несколько раздаться и дать им проезд, чтоб могли они позади фрунта найтить себе спасение. Но сие едва было не нашутило великой шутки. Прусская кавалерия, преследуя их поэскадренно, в наилучшем порядке, текла как некая быстрая река и ломилась за казаками прямо в нашу пехоту. Сие самое причиною тому было, что от сего полку началась по ним ружейная стрельба, но трудно было ему противиться и страшное стремление сей конницы удерживать. Передний эскадрон въехал уже порядочным образом за казаками за наш фрунт, и рассыпавшись рубил всех, кто ни был позади фронта. Для сего-то самого принуждено было оборотить наш фрунт назад. Но все бы сие не помогло и пруссаки, въехавши всею конницею своею в наш фланг, смяли бы нас всех поголовно и совершили б склонявшуюся уже на их сторону победу, если бы одно обстоятельство всего стремления их не удержало и всем обстоятельствам другой вид не дало. Батарея, о которой я выше упоминал, по счастию, успела еще благовременно повернуть свои пушки, и данный из нее картечный залп имел успех наивожделеннейший, ибо как ей случилось выстрелить поперек скачущих друг за другом прусских эскадронов, то выхвативши целый почти эскадрон, разорвала тем их стремление и скачущих не только остановила, но принудила опрометью назад обернуться. Те же, которые вскакали за наш фрунт, попали как мышь в западню. Пехота тотчас опять сомкнулась, и они все принуждены были погибать наижалостнейшим образом. Наша кавалерия их тут встретила и перерубила всех, до единого человека. Таким образом кончилось это дело наивожделеннейшим образом.

Таковые-то происшествия были на нашем левом крыле. Теперь обратимся, любезный приятель, к средине и посмотрим, что-то с теми делалось, которых давеча оставили мы между собою сражающихся. Тут, по справедливости, было самое главное дело и сражение наигорячайшее. Однако, что собственно тут, так и на правом фланге происходило, того точно, за отдаленностию и за дымом, нам самим видеть было не можно. Я упомянул уже выше сего, что нам видны только были концы обоих фрунтов, и что касается до них, то стояли они неподвижно и перестреливались ровно два часа с половиною, власно как вкопанные, чему мы очевидные были свидетели.

Вот все то, что я мог во время продолжения баталии сам видеть. — Теперь опишу вам то, чего я видеть не мог, и что мы после узнали.

Неприятель главную свою атаку вел в два места, а именно: против обеих прогалин или входов в наш крепкий лагерь. Видно, что хотелось ему застать нас еще в лагере и не выпустить на поле ни единого человека, что потому наиболее заключать можно, что у убитых прусских офицеров найдена потом диспозиция и приказы, в которых предписываемо было, чтоб солдаты рубили наши рогатки. Вследствие чего атака его и ведена была как на главный вход, так и на правое наше крыло, где, как я прежде упоминал, также небольшая прогалина находилась. По счастию, сие последнее место успели наши занять еще заблаговременно. Храбрый полковник Языков со своим первым гренадерским полком заступил сие место и выдерживал все жесточайшие неприятельские нападения наимужественнейшим образом. По счастию случились тут старинные рвы и каналы, которые служили нашим почти вместо ретраншамента, и делали великую подмогу. Одним словом, сколько неприятель ни усиливался, и сколько ни старался продраться сквозь сие место и сбить с места, но не имел успеха. Наши устояли до самого конца баталии и хотя не малый урон претерпели, однако не потеряли сего толь важного для неприятеля места.

Но не с столь хорошим успехом дрались наши на левом фланге или паче в средине, куда ведена была от неприятеля главная его атака. Я уже выше упомянул, что неприятель так неприметно к нам подкрался, что нашим не было времени вывесть порядочным образом полки и построить против него линию, но принуждены уже были, кое-как продираясь сквозь тесноту обозов, иттить по рядам, и фрунт подле леса вправо кое-как строить и вытягивать. Одним словом, наши тянулись еще и старались, как можно более вытянуться, чтоб множайшее число полков могло уместиться и стать к обороне, как неприятели, подошед уже довольно близко, помянутый первый залп по них дали, что на оный с нашей стороны не было ответствовано, тому причиною было то, что наши шли и тянулись по рядам и видя, что еще пули неприятельские нас не вредили, не почли за нужное остановиться и к ним фрунт оборачивать, но как всякая минута для нас дорога была, то старались только как можно далее вытянуться. Тоже самое произошло и при вторичном неприятельском залпе, которым хотя несколько человек у нас и переранило, но как для нас важнее всего было, чтоб вытянуть фрунт далее, то мы и на оный не ответствуя, продолжали все-таки тянуться. Но как неприятели в третий раз уже залп дали, тогда уже не было возможности более иттить и оттерпливаться. Пули их уже гораздо наших цеплять начали, и для того принуждены уже наши были остановиться и показать им лицо, также и то, что и у нас не хуже их ружья и пули водятся, и тогда-то начался с обеих сторон тот огонь неугасимый, о котором упомянул я уже выше.

Теперь надобно мне вам, любезный приятель, сказать, что сей огонь хотя был с обеих сторон наижесточайший, однако не с равными преимуществами. Неприятели имели несравненно более выгод, нежели наши. Их атака ведена была порядочным образом, лучшими полками и людьми, и по сделанной наперед и правильно наблюдаемой диспозиции. Артиллерия действовала их как надобно, а весь тыл у них был открыт и подкреплен второю линиею и резервами, из которых им ничто не мешало весь урон в первой сражающейся линии того элемента награждать и наполнять новыми и свежими людьми, а таким же образом имели они желаемую способность снабжать дерущихся нужными припасами и порохом. Что касается до наших, то они всех сих выгод, по несчастию, не имели, ибо, во-первых, диспозиции наперед никакой не было сделано, да и некогда было делать, а всем сам Бог управлял и распоряжал. Во-вторых, людей с нашей стороны было гораздо меньше, нежели с неприятельской. У них дралась целая линия, а у нас насилу только одиннадцать полков могли вытянуться, и сим принуждены были за все, про все ответствовать. К вящему несчастию и сии немногие люди связаны были по рукам и по ногам, ибо, во-первых, не было с ними нужной артиллерии, кроме малого числа полковых пушек и шуваловских гаубиц. Самых сих орудий, на которые вся армия наибольшую надежду полагала, не случилось более трех или четырех на сражении, и что можно было из них сделать, когда большую половину их ящиков и снарядов за лесом провезти было не можно? Во-вторых, прижаты они были к самому лесу так, что позади себя никакого простора не имели. В-третьих, помочи и на место убитых свежих людей в дополнение получить было неоткуда, большая часть армии была хотя не в действии, но стояла за лесом, и в таких местах, откуда до них дойтить было не можно. Самых нужных патронов негде было взять, как они потребовались. При таких предосудительных и смутных обстоятельствах, чего иного можно было ожидать кроме несчастия! Ах! оно и действительно уже начиналось и, конечно б произошло и совершилось, если бы сам Бог не восхотел нас явно помиловать и победу из рук неприятелей показавши вырвать. Храбрые наши полки стояли сперва, как непреоборимая стена, твердо, они отстреливались сколько было силы от неприятеля и целые два часа удерживали его наглость и стремление. Но что было, наконец, им делать, когда большая часть из них была побита и переранена. Ряды стали уже слишком редки, а дополнить их было некем. Офицеров всех почти они лишились, а что всего паче, не имели наконец более и пороха, как единого и последнего средства к обороне. В сей крайности находясь, подвинулись они несколько ближе к лесу, но тем дело еще пуще испортили. Неприятели, увидев сие и почтя ретирадою, бросились с наивеличайшим жаром и смешали их совсем с грязью. Весь край леса наполнился тогда стоном и воплем раненых и умирающих, и обагрен кровию побитых. Не было уже тогда возможности помочь чем-нибудь командирам и предводителям. Добродетельный и прямо усердствующий генерал-аншеф Василий Абрамович Лопухин, бывший по несчастию командиром сей дивизии, сколько ни напрягал сил своих, возбуждая и уговаривая солдат к храброй обороне, но не был более в силах учинить малейшее вспоможение. Самого его, многими ранами израненного и обагренного кровию, волокли уже в полон прусские гренадеры, и сорвали с него кавалерию, и конечно бы увели, если б не увидели сего несколько человек наших гренадеров: сии, несмотря что сами погибали, восхотели спасти любимого ими генерала. Ничто не могло удержать стремительства их. Как львы вырвали они его из челюстей змеиных, но ах! едва уже почти дыхание имеющего.

При таких обстоятельствах легко можете заключить, что погибель наша, власно как на волоску уже висела. Пруссаки смяли уже весь наш фрунт совершенно, и в некоторых местах ворвались уже и в самые обозы. Тут сделалось тогда наиужаснейшее смятение и белиберда. Все кричали: ‘прочь! прочь! Назад, назад обозы!’ Но что некуда было им деваться, того никто не помнил. С одной стороны крутейший буерак, а с другой стороны река заграждала путь во все стороны. Самой армии Бог знает куда бы ретироваться можно было, а чтоб обозы конечно все пропали, в том и сомнения нет. Одним словом, победа неприятелями получена была уже наполовину, и если б еще хотя мало-мало, то бы разбиты были мы совсем, к стыду неизреченному.

Теперь, надеюсь, нетерпеливо хотите вы ведать, каким же чудным образом мы не только спаслись, но и победу одержали? Сего, ежели прямо рассудить, мы уже сами почти не знали, сам Бог хотел нас спасти. Все состояло в том, что стоявшие за лесом наши полки, наскучивши стоять без дела, в то время, когда собратия и товарищи их погибали и услышав о предстоящей им скорой опасности, вздумали пойтить или может быть посланы были, продираться кое-как сквозь лес и выручать своих единоплеменников. Правда, проход им был весьма труден: густота леса так была велика, что с нуждою и одному человеку продраться было можно. Однако ничто не могло остановить ревности их и усердия. Два полка, третий гренадерский и новгородский, бросив свои пушки, бросив и ящики патронные, увидев, что они им только остановку делают, а провезть их не можно, бросились одни, и сквозь густейший лес, на голос погибающих и вопиющих, пролезать начали. И, по счастию, удалось им выттить в самонужнейшее место, а именно в то, где нарвский и второй гренадерский полки совсем уже почти разбиты были и где опасность была больше, нежели в других местах. Приход их был самый благовременный. Помянутые разбитые полки дрались уже рука на руку, по одиночке, и не поддавались неприятелю до пролития самой последней капли крови. Нельзя быть славней той храбрости, какую оказывали тогда воины, составляющие раздробленные остатки помянутых полков несчастных. Иной, лишившись руки, держал еще меч в другой и оборонялся от наступающих и рубящих его неприятелей. Другой почти без ноги, весь изранен и весь в крови, прислонясь к дереву, отмахивался еще от врагов, погубить его старающихся. Третий как лев рыкал посреди толпы неприятелей его окруживших и мечем очищал себе дорогу, не хотя просить пощады и милости, несмотря, что кровь текла у него ручьями по лицу. Четвертый отнимал оружие у тех, которые его, обезоружив, в неволю тащили, и собственным их оружием их умертвить старался. Пятый, забыв, что был один, метался со штыком в толпу неприятелей и всех их переколоть помышляя. Шестой, не имея пороха и пуль, срывал сумы с мертвых своих недругов и искал у них несчастного свинцу, и их же пулями по их стрелять помышляя. Одним словом, тут оказываемо было все, что только можно было требовать от храбрых и неустрашимых воинов.

В самую сию последнюю крайность и показались им в лесу помянутые два полка, им на помощь поспешающие. Нельзя изобразить той радости, с какою смотрели сражающиеся на сию помощь, к ним идущую, и с каким восхищением вопияли они к ним, поспешать их побуждая. Тогда переменилось тут все прежде бывшее. Свежие сии полки не стали долго медлить, но давши залп, и подняв военный вопль, бросились прямо на штыки против неприятелей, и сие решило нашу судьбу и произвело желаемую перемену. Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться получше, но некогда уже было. Наши сели им на шею и не давали им времени ни минуты. Тогда прежняя прусская храбрость обратилась в трусость, и в сем месте, не долго медля, обратились они назад и стали искать спасения в ретираде. Сие устрашило прочие их войска, а ободрило наши. Они начали уже повсюду мало-помалу колебаться, а у нас начался огонь сильнее прежнего. Одним словом, не прошло четверти часа, как пруссаки во всех местах сперва было порядочно ретироваться начали, но потом, как скоты, без всякого порядка и строя побежали.

Всего вышеупомянутого происшествия нам издали и за дымом не можно было видеть, однако мы смотря, не спуская глаз, на самый конец правого их фланга, явственно могли видеть, как начинало оно колебаться и терять прежнюю свою позицию. Оно было последнее, которое приступило к ретираде, и в прочих местах неприятели давно уже бежали, а оно все еще стояло и перестреливалось. Но увидев бегущих своих товарищей, не захотело и оно долго медлить. Какое приятное и восхитительное для воина представилось тогда зрелище! Сперва подвинулся их фрунт шагов пять назад, там еще более, там еще далее и двигался час от часу скорее. Нам это все было видно, и мы, находясь между страхом и надеждою, не хотели верить глазам своим. ‘Ретируются никак? говорили мы друг другу: о, дай Бог, чтоб наши прогнали!’ Но скоро радость наша была совершенная. Мы увидели весь их фрунт в совершенное бегство обратившийся и закричали все: ‘Слава Боту, слава Богу! Наши взяли, наши взяли!’ и били в ладоши.

Тогда в единый миг радость разлилась по всей нашей армии и казалось, что она у всякого воина написана была на глазах. Всякий спешил сказывать о благополучии своем другому, несмотря, что тот сам тоже видел, и тотчас разлился по всему войску некий приятный и тихий шум. Чрез минуту потом закричали наши командиры: ‘ступай! ступай! ступай!’ и мы все, как стояли, так и бросились. Нельзя никак изобразить того восхищения, с каким бежали мы тогда в погоню за неприятелем, или паче спешили занимать его место. Не было тут уже нам никакой невозможности. Мы шли прямо чрез кустарник и чрез болото, и я не ведаю как уже мы продрались. Каких и каких проказ не происходило тут во время сего пролазывания! Иной, с радости бежавши без памяти, попадал вдруг в колдобину и уходил по пояс в тину, другой, споткнувшись за кочку, летел стремглав и растягивался в тине и в грязи, и в ней как урод гваздался, иной зацепливал платьем за кусты и не мог освободиться, он рвал его не жалея, что испортится. Иному прутьями лицо и глаза все выстегало, иной, попавши в тину, не мог ног своих выдрать и просил помощи. Но все сие хорошо и ладно быть казалось. Мы пробежали смеючись и хохотав сквозь сие дурное место, и одно только то слышно было: ‘ступай! ступай! братец! Слава Богу, наши победили!’

Совсем тем будучи в густом кустарнике, при всей своей радости помышляли мы и о том, чтоб вышедши и из оного не наткнуться на неприятеля. ‘Кто знает, говорили некоторые: — не стоит ли еще его вторая линия на месте и не остановила ли она бегущих?’ Но статочное ли дело, чтоб сему быть! Пруссаки как ни хвастают в реляциях своих, что они порядочно ретировались, но порядка тут и в завете не раживалось. Они пропали у нас в один миг из вида, и все поле было ими усеяно. Мы, вышедши из кустарника своего на поле, не увидели из них ни одного человека, а стояли только одни брошенные их пушки и лежали подле них убитые артиллеристы и другие воины.

Прибежавши наконец на то место, где стояла их вторая линия, велено было нам остановиться и выровняться с прочими полками, строившимися тут в одну линию, и не успела вся армия из-за леса выбраться и построиться в одну линию, как закричали ‘ура!’ и шляпы вверх бросили. О! какое это было радостное для нас позорище! Многие от радостных слез не могли промолвить слова, так чувствительно это всякому воину.

Сим образом кончилась славная наша апраксинская и первая баталия с пруссаками. Небу угодно было даровать нам над неприятелем нашим совершенную победу, и мы не могли довольно возблагодарить оное за то, а особливо узнав, в какой опасности находилась вся армия и сколь малого недоставало к тому, чтоб ей совершенно разбитой, и нам вечно тем стыдом покрытыми быть, что одна почти горсть пруссаков в состоянии была разбить толь многочисленную армию, какова была наша. И подлинно ежели рассудить, то победа сия одержана была не искусством наших полководцев, которого и в помине не было, а паче отменною храбростию наших войск, или наиболее по особливому устроению судеб, расположивших все обстоятельства так, чтоб самая храбрость наших воинов была уже принужденною и они по неволе принуждены были драться до последней капли крови, когда им ни бежать, ни ретироваться было не куда. Но как бы то ни было, но мы победили, и победу получили совершенную, а чтоб вы, любезный приятель, могли яснее все происхождение сей баталии видеть, то изъяснил я вам всю ее в посылаемом при сем рисунке, (смотри рисунок 3-й позади книги {Рисунка этого однако нет в подлинной рукописи Болотова. M. C.}) а о том, что воспоследовало после, равно как и о прочих обстоятельствах до сен битвы относящихся, сообщу вам в письме последующем, а теперешнее сим окончить, скажу, что я есмь навсегда ваш и прочая.

ПОХОД К ВЕЛАВЕ.

Письмо 48-е.

Любезный приятель! Я окончил мое последнее письмо тем, что мы прогнали неприятеля и получили совершенную победу. А теперь должно мне вам рассказать, что у нас происходило после того и сколь велик был наш выигрыш.

Говорят, что от предводителей войск двойное искусство требуется, а именно: чтоб они умели побеждать, а того более, чтоб они умели победами своими пользоваться, и не допускали бы пропадать их даром. Но что касается до наших предводителей, то мне кажется, что им обоих сих искусств недоставало. Они ни побеждать, ни пользоваться победами не умели. Победу Бог даровал нам нечаянную, и мне кажется, без всякого нашего умысла и содействия, а чтоб пользоваться оною, о том у нас не было и на уме. Не то мы не умели, не то не хотели. Молва носилась тогда в армии, что многие будто и представляли, чтоб учинить за неприятелем погоню и стараться его разбить до основания, также будто советовали фельдмаршалу и со всею армиею немедля ни чего, следовать за бегущим неприятелем. Но господином Ливеном, от которого советов все наиболее зависело, и которому, как мы после уже узнали, весьма неприятно было и то, что вам нечаянно удалось победить неприятеля, сказано будто при сем случае было, ‘что на один день два праздника не бывает, но довольно и того, что мы и победили’. И как все изречения его почитались оракулами, то вследствие того и не учинено было за неприятелем ни малейшей погони. Ему дали время уплестись от нас подалее и не мешали, как хотел, собираться опять с силами. При таковых обстоятельствах истинно неприятели наши были еще очень глупы, что не вернулись и не учинили на нас вновь нападения: они в состоянии были нас в прах еще разбить с нашим хорошим распорядком.

Таким образом неприятель ушел, а мы остановились себе на том месте, где после баталии построились, и не двигаясь ни на шаг вперед, велели привезть к себе обозы и разбить лагерь.

Не успели нас распустить из фрунта, как первое наше старание было, чтоб севши на лошадей ехать смотреть места баталии. Какое зрелище представилось нам тогда, подобного сему еще никогда не видавших! Весь пологий косогор, на котором стояла и дралась прусская линия, устлан был мертвыми неприятельскими телами, и чудное мы при сем случае увидели. Все они лежали уже, как мать родила, голые, и с них не только чулки и башмаки, но и самые рубашки были содраны. Но кто и когда их сим образом обдирал, того мы никак не понимали, ибо время было чрезвычайно короткое и баталия едва только кончилась. И мы не могли довольно надивиться тому, сколь скоро успели наши погонщики, денщики и люди сие спроворить, и всех побитых пруссаков так обнаготить, что при всяком человеке лежала одна только деревянная из сумы колодка, в которой были патроны, и синяя бумажка, которою они прикрыты были. Сии вещи, видно, никому уже были не надобны, а из прочих вещей не видели мы уже ни одной, так, что даже самые ленты из кос, не стоившие трех денег, были развиты и унесены. Жалкое таковое состояние представляло вам наичувствительнейшее зрелище. Впрочем видели мы, что побитые были почти все люди крупные, здоровые, белые, жирные и одним словом, лежали навзничь, как горы или как волы черкаские. Маленькие и вверх взвохренные усы придавали и самым мертвым вид страшный и героический. Впрочем, разные положения и состояния, в каких мы сих побитых видели, приводили нас в некое содрогание. У иного была вся голова или половина оной оторвана, другой лежал либо без руки, или без ноги, третий без бока, или пополам перерванный. Иные застрелены были только пулями и лежали растянувшимися, и каждый представлял собою какое-нибудь особое зрелище. Но как удивились мы, приехавши к лесу и к тому месту, где стояли и дрались ваши, русские. Тут представилось вам совсем отменное тому зрелище. Весь закраек леса устлав был людьми, но казалось будто только спящими и точно так, как бы распущен был фрунт, и солдаты бы разбрелись в разные стороны в каждый прикурнул там, где ему попало. Все они были одеты и не тронуты, так как они убиты были, почему и лежали они в особливом положении. Иной лежал ниц лицом, другой под кустом съежившись, третий на боку, имея при себе ружье и все прочее свое оружие, четвертый навзничь и так далее. Но чему им всего более дивились, то с своей стороны видели мы побитых гораздо меньше, нежели с прусской, и никакой иной причины тому не находили, кроме той, что много наделали тут вреда шуваловские секретные гаубицы.

О подлинном с обеих сторон уроне вам узнать не было способа, однако все тогда говорили, что наш урон убитыми действительно не простирался будто и до 1000 человек, а состоял только в 860 человеках, напротив того раненых было гораздо более и слишком четыре тысячи человек, и как из оных весьма многие и скоро потом померли, то весь урон действительно можно полагать тысячах в двух, а с ранеными — тысячах в пяти, хотя из сих последних многие были весьма легко ранены и считались только в числе оных, а были некоторые и такие, которые будучи вовсе не ранеными, а старалися себя включить в число раневых, думая получить чрез то себе какие-нибудь выгоды, хотя в том себя они очень обманули, и надежда их была тщетная. В самом вашем полку случился пример тому подобный. Один подпоручик, знакомый мне человек и впрочем порядочный офицер, по фамилии господин Аристов, не был вовсе в сей день в строю и на баталии, а находился в обозе, по причине, что накануне сего дня несколько он позанемог, и потому ехал он лежучи в своей кибитке. Но вдруг очутился он в числе раненых. ‘Господи помилуй, чудясь сему говорили мы между собою: — каким это образом случилось, что наш Аристов ранен?’ Но скоро узнали потом, что он неприятеля и в глаза не видал, а в то только время, когда была наивеличайшая опасность, и когда все обозы прочь и назад погнали, он так перетрусился, что позабыв свою болезнь и вскочив на отпряженную из повозки припряжную лошадь, ударился скакать назад, и едучи мимо одного дерева, второпях зацепил головою за один сук, и немного им на лбу у себя оцарапал. И сей-то небольшой шрам вздумалось сему господину назвать полученною от неприятеля раною и вписать себя в число раненых. Он бессомненно думал получить себе за то какое-нибудь награждение, но в сем ожидании весьма обманулся, а сделал только то, что весь полк, узнав о сем происшествии, начал поднимать его на смех, и до того наконец довел, что он принужден был бежать из оного и перепроситься в другой полк.

Что касается до неприятельского урона, то единогласно все говорили, что одними убитыми найдено на месте до 2,500 человек, умалчивая о раненых, которых было несравненно больше. Сверх того нахватали мы их более 600 человек в полон, с восьмью офицерами, и число оных приумножалось с часу на час. Одних дезертиров или самовольно к нам передавшихся было человек до 300 и более. Кроме всего того взяли мы на месте баталии 29 пушек с их ящиками и снарядами, из которых три были превеликие. Также получили мы в добычу 29 барабанов, но знамя не удалось нам ни одного захватить: пруссаки были слишком осторожны и берегли оные весьма тщательно. А и самые их генералы и предводители, видно, не таковы было ревностны и отважны, как наши, ибо в числе убитых был у них один майор Гольц, да в числе раненых генерал поручик граф Дона. Напротив того, мы потеряли на сем сражении нескольких генералов и начальников, но ни о котором так вся армия не тужила, как о генерал-аншефе Лопухине. Сей, будучи в прах изранен, попал было в полон пруссакам, но отнят силою у прусских гренадеров и принесен на руках в обоз. Тут имел еще он, по крайней мере, то утешение, что дожил до конца баталии, и последние его слова остались у всей армии в незабвенной памяти. Он, будучи уже при крае жизни, спрашивал еще предстоящих: ‘гонят ли наши?’, ‘жив ли фельдмаршал?’ И как его и в том и в другом уверили, тогда перекрестясь, сказал он: — ‘Ну, слава Богу! теперь умру я с покоем, отдавши долг моей государыне и любезному отечеству!’ и того момента в самом деле умер. Смерть его, по справедливости, была славная, ибо редко о котором бы генерале так много было плачущих, как об нем. Будучи человек богатый и щедрый до высочайшего градуса, умел он тем преклонить в любовь к себе тысячи сердец и заставить себя при конце оплакивать.

Другой генерал, которого мы лишились, был генерал-поручик Зыбин. Сей также носил имя доброго человека и заслужил сожаление: однако об нем не долго и не много говорили. Бригадир Капнист был третий из убитых, и оба сии убиты были на нашем левом крыле, в то время, когда пруссаки к нам за фрунт ворвались с своею конницею. Из прочих же наших генералов многие были переранены, как-то: оба господа Ливены, Георгий и Матвей, генерал Толстой, генерал-майоры: Дебоскет, Вильбоа И Мантемфель, генерал-квартермистр Веймарн и бригадир Племянников, но раны их были не опасные и так маловажны, что они могли отправлять свою должность. Что ж касается до штаб- и обер-офицеров, то и побито и переранено было их не малое число, и довольно, когда скажу, что вторым гренадерским полком принужден был после баталии командовать поручик, ибо все штабы и капитаны были отчасти перебиты, отчасти переранены. Словом, сколь баталия наша была ни кратковременна, по пролито на ней довольно человеческой крови, и не один курган остался с зарытыми воинами на полях Эгерсдорфских.

В последующий день, то есть, 20-го числа августа, было у нас благодарственное торжество. Мы приносили Всевышнему достойное благодарение, при пушечной пальбе из взятых в добычу неприятельских пушек, и вся армия поставлена была в строй и стреляла три раза обыкновенным беглым огнем. Всем солдатам учинена была винная порция, также велено было выдать за месяц не в зачет жалованье. Остальное же время дня употреблено было на разбирание убитых, как своих, так и неприятельских тел, и на прием провианта для взятых на баталии и с часу на час приумножающихся военнопленных.

Армия стояла и последующее 21-е число на том же еще месте. И в сей день погребали мы убитых своих и неприятельские тела, и отправляли пленных и раненых назад в Тильзит. Также отправлен был в сей день генерал-майор Панин с известием о сей баталии ко двору в Санктпетербург.

Фельдмаршал наш, в донесении своем ко двору о сем происшествии, старался колико можно скрыть и утаить свою непростительную погрешность и допущение неприятеля столь близко до себя до единой своей оплошности, но придавал всему делу вид колико можно лучший. Он изъявлял удивление свое о том, что нашел армию прусскую гораздо в превосходнейшем числе, нежели он думал и тысяч до сорока простирающуюся. Превозносил храбрость и отважность пруссаков до небес и утаивал совершенно то обстоятельство, что из армии нашей и четвертой доли не было в действительном деле, а что все дело кончили не более как полков пятнадцать, прочие же все стояли поджав руки и без всякого дела за лесом. О самом решительном обстоятельстве рассказывал он, хотя справедливо, но в другом виде, и, наконец, старался все заглушить приписыванием непомерных похвал шуваловским гаубицам и бывшим при сражении волонтерам, князю Репнину, графу Брюсу, графу Апраксину, гвардии капитану Болтингу и иностранным: цесарскому генералу Сант-Андрею, французскому полковнику Фитингофу, а особливо Лопиталю, саксонскому полковнику Лансдорфу и гольштинскому поручику Надасти, о которых, как видно, из единого ласкательства говорил, что они на сем сражени оказали будто чудеса храбрости, ревности, усердия и неустрашимости. Но, в самом деле, у нас в армии всего меньше об них говорили. И все сии особы были так мало у нас известны, что мы даже и не знали, что они при оной находились, а притом никто и не понимал, где бы при каком случае оказать им сии чудеса храбрости, ибо баталия была столь стесненная и спутанная, что никому из командиров ничего сделать было не можно. А если кто славился и всею армиею похваляем был, то честь сию можно приписать, полковнику Языкову. Он сделал более нежели все, хотя был сам изранен в прах, но с полком своим выдержал весь огонь и отбив стремящегося всею силою неприятеля, удержал весьма важный пост, но о сем истинном герое главный полководец наш в реляции своей не упомянул ни единым словом.

Что ж принадлежит до пруссаков, то ничего не могло быть смешнее и досаднее того, как они изображали в писаниях своих сие сражение, и с каким бесстыдством лгали и выдумывали то, чего никогда не бывало, стараясь тем обмануть весь свет и придать сражению сему вид совсем иной и для них выгоднейший. Они затеяли прежде всего ту на нас совершенную небылицу, что мы стояли тут так окопавшись и в таком крепком ретраншаменте, что было у нас сделано не только четыре линии или вала, но пред ними еще порядочные траншеи, установленные более нежели 200-ми пушек, вместо того, что у нас не была нигде и лопаткою земля копана, а траншеи на чтоб были потребны, того не только мы не знали, но ежели б спросить и самого прусского писателя, то и он бы не знал, что сказать, ибо сие была уже сущая нескладица. Но сим образом лагерь наш в пылком воображении своем угодно было ему укрепить, для того, чтоб тем более увеличить героический дух фельдмаршала своего, Левальда, отважившегося атаковать нас в таком крепком укреплении стоящих, и чтоб тем удобнее можно было после скрыть свой стыд и оправдать его в потерянии баталии, ибо после и сказал он, что сколько пруссаки ни храбро наступали и сколь ни удачно они, якобы всю нашу первую линию, а особливо конницу опрокинули совершенно, и целых будто три батальона и более 60-ти пушек от нас отхватили, однако не было-де возможности никак всеми толь многими, друг за другом сделанными, ретраншементами овладеть, но принуждено было бывшую уже в руках победу из оных опять выпустить, и побив у наших до 9,000 человек, в наилучшем порядке ретироваться.

Вот какими бессовестными и бесстыдными выдумками и явною неправдою старались они ослепить глаза свету и прикрыть стыд свой. Но, по счастию, описания баталии сей были у них разные и не одинакие, а во многом друг с другом несогласные. Например, в другом известии прибавили они новую ложь сказав, что у нас сделана была из срубленных дерев засека, и что им трудно было ее переходить и потом строиться, хотя ничего того не бывало. А в третьем известии лгали они еще того бесстыднейшим образом, уверяя свет, якобы кавалерия их наш левый фланг и конницу совсем опрокинула и овладела батареею, вместо того, что сия и близко их к себе не подпустила, но одним залпом такое произвела между ими поражение, что они в тот же миг назад обратились, и оставив въехавший за фрунт к вам эскадрон в жертву нашим, с нуждою уплелись сами и оставили крыло сие с покоем. Далее бесстыднейшим образом лгали они, что якобы у нас на правом фланге наделано было множество батарей, друг за другом, и что будто они тремя из них овладели, но всеми овладеть не могли. Наконец, чтоб бесстыдную свою ложь увенчать еще того бессовестнейшею, то в предлог, для чего они принуждены были ретироваться, затеяли смеха достойное дело и такую небылицу, которой истинно хохотать надобно, а именно, якобы вторая их линия, будучи густотою дыма обманута, сама начала стрелять по своей первой сзади, и что как сия, попавши сим образом между двух огней и вытерпливая один огонь сзади, от своих, а другой спереди, он нас, и стрельбу более нежели из 150 пушек и мортир, не могла более устоять, то и принуждена была ретироваться, оставив 11 пушек и побив у нас более 10,000, и так далее.

Сим и подобным сему образом старались пруссаки залыгать весь свет и веселить себя сами при своей неудаче. Но что удивительнее всего, то и сам прусский король, в оставшихся после смерти его сочинениях своих, упоминая о сей баталии, говорит хотя всех прочих справедливее и описывает оную почти точно так, как она происходила, однако в некоторых пунктах также несколько прилыгает, а именно, говоря, что у нас была засека и что потеряли они только 13 пушек, а из людей побитыми, ранеными и в полон взятыми только 1,400 человек — что столь же было несправедливо, как и то, что, по уверению его, армия их, не более как в 24,000 чел. состояла. Впрочем, винил он очень фельдмаршала своего Левальда, для чего не атаковал он нас прежде, а особливо накануне того дня, как мы выходили и строились. Но, Богу известно, удалось ли бы им тогда получить нам, нами какую-нибудь выгоду, ибо мы были тогда к сражению готовы и находились гораздо в лучшей позиции, а все сие доказывает, что и самому королю донесено было обо всех обстоятельствах не весьма справедливо, и он сам о баталии сей не имел порядочного понятия.

Но каким бы то образом ни было, но пруссакам не удалось, по желанию своему, нас разбить, и все искусство их генералов и храбрость солдат не помогла им ни мало. Но судьбе было угодно, чтоб мы их победили и прогнали обратно в прежний их укрепленный при Белаве лагерь, куда они, не будучи преследуемы, и возвратились без помешательства.

Обстоятельство сие сколько было приятно и радостно нам, столько огорчительно для короля прусского, который в самое сие время находился весьма в смутных обстоятельствах. Проигранная им против цесарцев славная баталия при Колине, о которой впереди и было упоминаемо, возымела следствия для него весьма неприятные. Я выше уже упоминал, что он принужден был со стыдом оставить осаду богемского столичного города Праги, забыть все пышные и великолепные свои замыслы и надежды к скорому завоеванию всей Богемии, и помышлять вместо того о том, как бы самому скорее и с меньшим убытком из Богемии выбраться.

В сем намерении разделил он армию свою на два корпуса, и один из оных повел сам назад в Саксонию, а другой отправил под предводительством наследного принца своего, брата отца нынешнего короля прусского {Это писано в 1789 году. Ред.} в Лузацию, дабы защитить тамошний край от впадения цесарцев. С первым из сих корпусов вышел он из Богемии и в Саксонию возвратился нарочито удачно и не претерпев никаких дальних уронов. Но армия наследного принца не была столь счастлива. Большая цесарская армия пошла вслед за оною и имея у себя хороших предводителей, стала так, что помешала принцу продолжать поход свой к Габелю. В сей крепости находился прусский генерал Путкамер с четырьмя батальонами охранного войска. Цесарцы осадили его тут и принудили его тотчас сдаться, а как овладением сего места пресечена принцу коммуникация с магазинами его, находящимися в городе Цитау, то принужден он был искать другой дороги и обходить кругом чрез Камниц. Но сей поход был ему не только крайне труден, но бедствен и убыточен, ибо на пути сем, будучи беспрерывно обеспокоиван цесарцами, растерял он множество людей, амуниции и багажа, и уморил было всю свою армию с голода, ибо дошло до того, что она целые трои сутки не имела хлеба и едва было совсем не погибла, если б, по счастию, генерал Винтерфельд не доставил ей несколько провианта из Цитау. Словом, принц сей приведен был в такое утеснение, что вместо того, чтоб иттить в Лузацию, принужден он был с поспешностию ретироваться к Бауцену и в сторону к Саксонии. Тут соединился с ним король, который был так недоволен принцевым поведением, что несколько времени не хотел удостоить его своим взором и изъявил ему все знаки своего гнева и немилости.

Однако и самому ему не лучшая во всем была удача. Он всеми помянутыми происшествиями был так расстроен, что долго не мог ничего предпринять и большую часть лета препроводил в поправлении разбитой своей армии и в снабдении ее всем нужным. Наконец, в начале августа, собрав к себе рассеянные по разным местам деташаменты своих войск, вознамерился было он опять испытать счастия своего против цесарцев, и для того отправился с армиею к Цитау, но нашел тут неприятеля стоящего в столь выгодном положении, что он, на всю свою храбрость и искусство несмотря, не отважился приступить против него ни к малейшему предприятию, но ничего не сделав, возвратился опять в Саксонию, куда призывали его другие и важнейшие надобности, ибо получены были им известия, что с одной стороны союзники его ганноверцы, по потерянии против французов баталии, утеснялися уже слишком оными и что дело до того уже доходит, что армии либо погибать, либо отдаваться в полон, с другой, что собралась уже и так называемая имперская экзекуционная армия, в многочисленном количестве, около Нюренберга, и соединившись с французами готовилась войтить в Саксонию и учинить на него тут нападение, а с третьей, что из Швеции переправившись через Балтийское море семнадцать тысяч человек в Померанию, и что войско сие готовилось впасть в его земли. Итак, против всех сих неприятелей надлежало королю делать отпор и выдумывать всякие средства к отпящению оных. А как в самое сие время получено было известие о вступлении и нашей армии в Пруссию, а вскоре потом и о самой победе, одержанной нами над его армиею, то все сие натурально приводило мысли его в великую расстройку. Он не знал куда и в которую сторону наперед обратить ему наивящее свое внимание, и все сие довело его наконец до такого смущения, что он предался почти совершенному уже отчаянию, и не хотя видеть себя стыдом и бесславием покрытым, вознамерился было уже совсем лишить самого себя жизни, как то некоторые писанные им к Вольтеру письма и сочиненная самим им на случай сего самоубийства ода свидетельствует ясно.

Вот до какого отчаянного состояния доведен был король прусский в сие лето, и сколь ему одержанные над ним цесарцами и нами победы были чувствительны. Толь многие неприятели, окружающие его со всех сторон сильными и многочисленными армиями, причиняли ему великое опасение и нагоняли страх и ужас. Он чувствовал, что был он против всех их слишком слаб и малосилен, и потому не иное что ожидал, как то, что его неминуемо разобьют, и что он не только потеряет все завоеванное, но что цесарцы овладеют и всею Бранденбургиею его, а и об нас, как весь свет, так и сам он, не сомневался тогда в том, что мы, воспользовавшись полученною над армиею его победою, не преминем тотчас овладеть всем его королевством прусским и выгнать из оного остатки разбитой его армии. Мы все сами то же самое думали, однако счет сей делан был без хозяина, но Провидению небес угодно было все происшествия распорядить совсем инако и произвесть то, чего никто не мог никак думать и ожидать, и чему весь свет до чрезвычайности удивился.

Все сие увидите и услышите, любезный приятель, в будущем продолжении моих писем, а теперь сего от меня не требуйте и не ожидайте! Письмо мое уже слишком увеличилось, и мне пора его окончить, а как и материя с сего времени пойдет несколько уже отменная, то и кстати будет говорит о том уже особо. Почему, прекратив сие и уверив вас о непременности моей дружбы, остаюсь и прочая.

Конец четвертой части.

Часть пятая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МОЕЙ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ

И ПРУССКОЙ ВОЙНЫ

ПОХОД К ВЕЛАВЕ.

Письмо 49-е.

Любезный приятель! Изобразив вам в предследующих письмах всю первую половину нашего первого прусского похода, и рассказав вам, как мы шли против неприятеля нашего, как его искали и как с ним дрались и его победили, приступлю теперь к повествованию того, что происходило у нас после апраксинской нашей баталии, и что сделали потом с неприятелем им, и что он с нами, и чем, наконец, кампания сего года кончилась.

Материя о сем, как думаю, будет для вас не менее любопытна, как и предследующая, но такова ж ли будет приятна, как оная, в том не могу никак вперед поручиться, ибо как происшествия были не такие, а отменные, то принужден буду и я картины рисовать иного рода. Почему и не взыщите, если для глаз будут они иногда не слишком увеселительны и приятны, но более досадны. Не я, а времена и обстоятельства тогдашние были тому уже причиною, что они таковы, а не инаковы, ибо я буду принужден то описывать, что было. К чему теперь и приступаю.

В последнем моем письме остановился я на том, что мы, победив нашего неприятеля, расположились лагерем на том месте, где происходило сражение, и несколько дней препроводили в торжествовании сей победы и в разборе и погребании побитых. Отдохновение сие был онам хотя непротивно, однако нельзя сказать, чтобы было и приятно, а мы все более удивлялись тому, что полководцы и командиры наши не старались ковать железо, покуда оно было еще горячо, и не спешили иттить вслед за убегшим неприятелем, и маленькую его оставшую армию скорее до конца сокрушить и всем королевством Прусским скорее овладеть не старались. И как ни один человек из всей армии нашей не сомневался в том, что пруссаки и не подумают уже более нам противоборствовать, но побегут он нас как овцы, то увеселяли мы уже себя предварительною надеждою, что скоро и весьма скоро увидели мы уже и славный их столичный город Кенигсберг и вступили в места, наполненные изобилием во всем, и как все нетерпеливо желали, чтоб скорее сие совершилось, то не успел настать третий день после баталии, и мы и в оный по утру услышали опять биемую зорю, а не генеральный марш, то все начинали уже и гораздо поговаривать: ‘для чего мы тут стоим и мешкаем так долго?’

Наконец наступило 22-е число августа, и мы, к общему нашему удовольствию, услышали, что забили генеральный марш, а не зорю. Боже мой, как обрадовались тогда все мы! Никто, я думаю, и никогда с толикою охотою и усердием не выступал в поход, как мы в сие утро, ибо все войско роптало уж давно, что нас так долго тут на одном месте держут, и дают между тем неприятелю время опамятоваться и собираться с силами, и все давно и с величайшею решимостью желали иттить вслед за неприятелем, почему не только ни мало не досадовали на то, что встревожили нас еще очень рано, и что мы уже на самом рассвете в поход выступить принуждены были, но охотно бы согласились иттить и с самой полночи.

Поелику выступили мы в поход так рано, то никто не сомневался в том,— что мы в тот день учинили великий переход и отойдем по крайней мере верст с двадцать. Однако в сем мнении мы очень обманулись. Армия наша, пробравшись сквозь лес тем тесным проходом при Альменгаузене, о котором я упоминал прежде и за которым находился прежде сего прусский лагерь, и прошед находившуюся тут другую деревню, Бушдорф, отошла не более как пять верст, и стала опять лагерем. Сие удивило нас всех до чрезвычайности и многие, досадуя на то, говорили еще тогда: — ‘Ну! махнули же мы сегодня, братцы! Легко ли сколько!’ — ‘Да!’ подхватывали другие, ‘с этаким проворством не дойдем мы и в целый месяц до Кенигсберга!’

При проходе сквозь вышеупомянутый и версты на две в ширину простирающийся лес, смотрел я с особливым любопытством на тот тесный проход, который, дня за три до того, остановил наших предводителей я побудил их переменить план своего намерения, и находил, что дефилея сия была в самом деле весьма важная и неудобопроходимая, и пруссаки могли б немногими людьми и пушками наделать нам тут множество вреда и помешать нам проходить сквозь оную. Мы и без неприятеля имели немалый труд пробраться сквозь сей тесный проход лесом.

Во время ночевания нашего в помянутом месте, против всякого чаяния и ожидания, произошла у нас во всей армии тревога, и, что удивительнее всего, то к сущему стыду нашему, совсем пустая. Сие увеличило еще более нашу досаду на предводителей. ‘Горе, а не предводители вы, государи наши’, говорили мы, смотря на оных, ‘будучи победителями, а боитесь каждой мухи и всю армию сами не знаете для чего тревожите и беспокоите’.

Как рассвело, то потащились мы опять в поход понемногу. И как мы не ожидали, чтоб и в сей день поход наш был успешнее, то смеючись, говорили между собою: — ‘Посмотрим, что-то Бог даст сегодня и сколько-то уйдем’. Мы во мнении своем верно и не ошиблись. Целую половину дня тащились мы четыре версты, проходя все узкие места между лесами и кустарниками. Переход сей, каков ни мал был, но отяготил нас до бесконечности. День случился самый жаркий и духота такая, что мы не знали куда деваться. Пуще всего досаждало нам то, что мы на всяком почти шагу принуждены были останавливаться и промедливать минут по нескольку. Не успеем сажен десяти или двадцати отойтить, как закричат ‘стой!’, и мы принуждены стоять и печься на жару солнечном, а там опять двинемся шагов пять и опять ‘стой!’, и так далее. Не можно изобразить, как таковой медленный поход во время жаров несносен, а особливо в такое время, когда от фрунта не можно никуда ни на один шаг отлучиться. Истинно власно как за душу кто тянет, и если б не имели мы той отрады, что у всякого из нас была бутылка с водою, смешанною с уксусом, то от жажды не знали б мы что делать. Ни в которое время, во все продолжение похода, не была нам сия вода толико нужна и драгоценна, как в сей день. Она казалась нам лучше и превосходнее всех шампанских и венгерских вин на свете, и мы тысячу раз благодарили сами себя, что догадались запастись оною и настановить полны передние ящики в ротных наших патронных ящиках бутылками. По особливому счастию, не имели мы во весь поход недостаток в уксусе. Мы покупали его по рублю штоф, но он так был нам нужен, что мы согласились бы платить за него и по два, и по три рубля, если б того требовала нужда.

Идучи столь медленными стопами и терзаясь ежеминутно досадою, не понимали мы, что б тому была причина, что мы так медленно тащились. Но не успели мы пройтить помянутые перелески и, выбравшись на поле, дойтить до высокого берега одной реки, как узнали мы тому причину, ибо тут, к превеликому удивлению нашему, увидели мы за рекою вдали пред собою весь неприятельский лагерь, расположенный на горе.

Зрелище сие всех нас поразило до чрезвычайности, ибо мы всего меньше думали, чтоб неприятель был от нас так близко, но считали его далеко ушедшим. Из сего не трудно было заключить, что нам и не можно было спешить своим походом, но что и по неволе принуждены мы будем на помянутой горе остановиться и стать лагерем. Ибо, во-первых, не можно было и реку без мостов переправиться, а во-вторых, видя, что неприятель не слишком нас трусит, не сомневались мы, что он не преминет нам в переправе через оную делать помешательство.

Что мы предугадывали, то и сделалось. Мы не успели дойтить до помянутой реки, как и велено было нам остановиться по самому берегу лагерем и употребить все нужные от неприятеля осторожности, а сверх того и командиры наши постарались обеспечить стан наш от нападения неприятельского расстановлением в нужных местах пушек и бекетов.

Теперь, не ходя далее, дозвольте мне, любезный приятель, на минуту остановиться и описать вам обстоятельнее все положение того места, на котором мы остановились, ибо оно было для нас довольно достопамятно. Итак, представьте себе одну, хотя не гораздо большую, однако и не само малую, а сажен на десять или на пятнадцать в ширину простирающуюся реку, и имеющую течение свое очень низко, а притом и не гораздо прямо, но сочиняющую к нам не малую луку и изгибину. Одни берег сей реки, которая называлась Ааль, был очень крут и составлял превысокую гору, а другой был очень низок и, простираясь далее от реки, возвышался мало-помалу, так что составлялся самый отлогий косогор, которого верх равен был преждеупомянутой горе, однако, не ближе как версты за три от оной. Армия наша, пришед, стала подле самой оной реки, на крутом и возвышенном ее берегу, или на вышеупомянутой горе, между деревнями Гросс и Клейн-Ур, а на другом берегу, внизу, подле самой реки, находилась небольшая деревня Бергерсдорф, за которою пригорок, час от часу поднимаясь, и версты три от нас расстоянием соединялся с горизонтом, где, то есть на самом холму оного виден был передний фас стоящего там прусского лагеря. Зрелище, которое мы впервые имели тогда случай видеть, ибо до того времени не было еще у нас иногда в виду неприятельского лагеря. Вниз реки, версты три или четыре от сего места, вправе, находился прусский город, называемый Велау, но который, за случившимся на той стороне реки лесом, от нас был не виден.

Вот какое было натуральное положение тамошнего места, которое для меня было тем достопамятнее, что оно совсем почти походило на то, где находится мое жилище в моем отечестве.

Армия пришла к сему месту еще довольно рано и расположилась лагерем так, как по неровному и вершинами и буераками изрытому месту наиспособнее было можно. Нашему полку, как бывшему и тогда еще в авангардном корпусе, случилось стать напереди всех и на самом берегу реки Ааль, против вышеупомянутой деревни Бергерсдорф, и как место сие было наивозвышеннейшее, то пред самым нашим полком и поставлена была знатная часть вашей артиллерии.

Нельзя было способнее быть для артиллерии места того, на котором она тогда стояла. Она могла очищать все пространное за рекою и чистое поле и командовать им так, что нельзя было ни одному человеку на нем показаться. Сие имели мы случай видеть в самой практике, ибо не успели мы приттить и стать, как увидели уже на той стороне неприятельские гусарские подъезды, выезжавшие небольшими кучками из-за лагеря и подъезжавшие к деревне, для подсматривания нашей армии. Нетрудно заключить, что, имея батарею в таком выгодном месте, не можно было нам дозволить разъезжать по полю по своей воле. Мы поздравили их тотчас из двенадцатифунтовых пушек, и учтивство наше было им не весьма приятно. На моих глазах пролетали ядра сквозь самые их кучки и принуждали их рассеиваться врознь. Одним словом, мы и далеко их до деревни не допустили, но чему и дивиться не можно, ибо с такой горы, на какой мы тогда стояли, а притом, стреляя на досуге и имея время сколько хотели прицеливаться, и стыдно было нашей артиллеристам, если б не попадали. Им в сей день было сущее для стрельбы ученье, и мы, собравшись, смотрели на их удальство и не могли уменьем их довольно навеселиться.

Но как, несмотря на все наши старания и стрельбу, партии их до самой деревни подъезжали, и по причине приближающейся ночи опасались, чтоб они не засели в оной и не сделали б нам в переправе через реку какого-нибудь помешательства, то, в отвращение того, приказано было наконец деревню сию зажечь. Сие подало мне случай видеть, как зажигают артиллеристы строения брандкугелями или, так называемыми, книпелями. В один миг она у них загорелась, и не успели они нескольких зажигательных особого рода ядер бросить, как находилась она вся в пламени и горела до полуночи. Пруссаки обвиняли потом нас сожжением сей деревни, но ежели по справедливости рассудить, то причину к тому подали они сами, и бедный жителям оной надлежало жаловаться не на нас, а на самих своих гусар, старавшихся без всякой дальней пользы засесть в оной. Но как бы то ни было, но сей пожар воспрепятствовал пруссакам в деревне сей засесть и укрепиться, и они удовольствовались, расстановив свои бекеты в находящемся между сею деревнею и городом Велавою при реке сей лесе, для примечания наших действий.

Все сие доказывало нам, что переправа чрез реку сию нам не такова легка будет, как мы думали, но что неприятели намерены делать нам в том препятствие. Однако, как переправляться необходимо было надобно, то и командированы были разные команды для делания чрез реку сию мостов, которые и начали в том того часа упражняться и приуготовлять не тому все нужные материалы. И как мосты сии не так скоро можно было сделать, то самое сие и принудило армию в сем месте простоять и весь последующий день, то есть 24-е число августа.

Во время сего дневания не произошло у нас ничего важного и примечания достойного, кроме того, что видно было, что неприятель как около своего лагеря, так и на сей стороне реки, в правую сторону от нашей армии пред городком Велавою, делал батареи для воспрепятствования продолжения нашего похода и для защиты города, о котором думал он, что мы его атаковать и им овладеть стараться станем, а чтоб воспрепятствовать нам и чрез реку переправляться, то в тех местах, где ни начинали мосты делать, начинал делать также редуты и батареи. Таковые его движения, доказывающие его намерение нам противоборствовать, неприятны были не только нашим главным командирам, но и всему войску. Не трудно было заключить, что всему тому виноваты были наши главные командиры, упустившие неприятеля после баталии без всякой погони, и давшие им чрез то время опамятоваться и собраться с силами. Сие усматривали мы тогда довольно ясно и все почти въявь на них за то роптали. Они сами примечали уже свою ошибку, но как переменить сего было уже не можно, то старались по крайней мере и с своей стороны употребить некоторые предосторожности, и как они, возобновив прежнюю свою трусость, стали бояться, чтоб неприятель не пришел и не передушил нас как кур в самом нашем лагере, то в отвращение того рассудили, для прикрытия армии со стороны от города, поставить в некотором отдалении от нашего правого крыла сильный бекет с шуваловскими гаубицами и пушками.

Поелику мне самому случилось командировану быть на сей бекет, то и могу я рассказать обо всем том обстоятельнее, что при сем случае с нами происходило. Нас вывели на край самого нашего лагеря и за деревню, и поставили против самой батареи, сделанной неприятелями на кургане пред городом, так что нам как оная, так и весь город Велау был виден. День случился тогда красный, и мы не могли довольно насмотреться, видев как пруссаки выходили из местечка и сменяли караул на своей батарее. Ясные их ружья блестели от солнца, и мы любовались сим зрелищем до самого вечера.

При наступлении ночи велено было нам иметь возможнейшую осторожность и смотреть, чтоб ночью пруссаки на нас не напали. Правда, сего хотя и не было дальней причины опасаться, однако, как вблизости перед нашим бекетом в лощине находился лесок, то опасались мы, чтоб неприятель, пользуясь ночною темнотою, не закрался в оный и не учинил бы на нас нечаянного нападения, как то уже в сем лагере с нашими фуражирами однажды и случилось, и они были неприятелем нечаянно потревожены. Чего ради, бывший с нами командиром, полковник велел двум шеренгам стоять во всю ночь в ружье, а двум отдыхать. Итак, тысяча человек у нас стояла, а другая тысяча спала. Пушки же все заряжены были ядрами и картечами, и канониры стояли с зажженными фитилями в готовности. Таким образом принуждены мы были препроводить ночь с худым покоем. Для всех офицеров поставлено только было три солдатских палатки, в которых побросались мы как были, в шарфах и в знаках, на землю. Но мы уже о том не тужили, но рады б были, если б только с покоем и без тревоги ночь миновала, ибо надеялись, что в последующее утро сменят нас другие войска. Однако не так то сделалось, как мы думали. Но не успела ночь настать, случившаяся тогда очень темною, и мы в палатках своих заснуть, как вдруг прибежали сказывать нам, что в лесочке, находящемся сажен за сто пред нашим фрунтом, слышен какой-то шум и шорох, и что опасаются не неприятель ли в оный вкрался. Услышав сие, поскакали мы из сна, и без памяти бросились к своим местам. Мы нашли весь фрунт уже в готовности, и обе спавшие шеренги пробудившиеся и стоящие уже в строю. Темнота была превеликая, и мы сколько ни смотрели в сторону к лесу, однако ничего не можно было видеть. Но как шорох и тихий шум в лесу продолжался, то сие побудило командира нашего отрядить нескольких солдат и послать смотреть ближе к лесу, с приказанием дать нам тотчас сигнал, как скоро они что-нибудь приметя. Не могу довольно изобразить, с какою нетерпеливостью ожидали мы сих посланных назад, или от них какого-нибудь знака, и какие душевные движения ощущали мы, готовясь всякую минуту к принятию неприятеля хорошим залпом. Ружья у нас все были приготовлены, и оставалось только взвесть курки и стрелять, а равномерно и у пушек все канониры были в готовности с своими фитилями. Но что ж воспоследовало? Уже прошло минут десять, уже прошло и более четверти часа, уже пора бы чему-нибудь и быть, но от посланных наших не было ни слуху, ни духу, ни послушания.— ‘Что за диковинка! говорили мы, сошедшись между собою:— уж не пустой ли какой шум нас встревожил?’ Но удивление наше еще более увеличилось, когда мы, вместо приказанного сигнала, чтоб засвистеть, услышали вдали смех и хохотанье.— ‘Господи! что это такое?— говорили мы.— Конечно, не неприятель, а что-нибудь смешное! Но чему бы такому быть?…’ Но сумнение наше скоро решилось. Мы увидели посыланных наших идущих назад и со смехом нам сказывающих, что неприятель, напугавший нас, далеко не таков страшен, как мы думали, и что весь шум, слышанный нами, производили не кто иной, как госпожи коровы, забравшиеся каким-то случаем в сей лес и бродящие по оному с привязанными на шеях у себя погремушками. — ‘Тьфу, какая пропасть! говорили мы тогда, досадуя и смеючись:— прах бы их побрал, а мы думали уж Бог знает кто!..’ Подосадовав сим образом, что дали себя такой мечте перетревожить и перепугать, разошлись опять по своим палаткам и растянулись на траве, провождать остальную часть ночи опять во сне.

Но ночь сия видно на то была определена, чтоб нам проводить ее в беспрерывных беспокойствах, ибо не успели мы угомониться и перед светом погрузиться в наисладчайший сон, как вдруг проразистый крик и вопль проницает наш слухи и пробуждает всех нас из сладкого сна.— ‘Вставайте, вставайте! закричали мы:— это уже не коровы, государи мои, а нечто поважнее’. А не успели мы сих слов выговорить, как послышанная, и в самой близости от нас, ружейная стрельба всех нас еще больше перетревожила. Тогда некогда было долее растарабарывать, но мы, не инако заключая, что неприятели напали на наши отводные караулы, которые мы, для лучшей безопасности, поставили впереди, поскакали из сна, и без памяти бросившись бежать к своим местам, кричали только: ‘к ружью! к ружью! Становись скорей в строй, оправляй замки, кремни и ружья, и готовься к стрельбе!’ Однако и в сей раз, сколько мы, приготовившись совсем в темноте, вперед ни смотрели, но не могли ничего приметить, и наш страх и тревога опять кончилась ничем, и мы, но прошествит нескольких минут, узнали, что сей крик и стрельба сделалась не на нашей стороне и не от наших передовых, а влеве, за рекою, и на утро проведали, что тревогу сию учинили наши калмыки, из коих несколько человек, переплыв чрез реку, напали на стоявший за рекою неприятельский бекет и, разбив оный, привезли с собою несколько человек пленных.

Поутру, в наступившее за сим 25-е число августа, получив смену, возвратились мы в свой полк и могли уже там, сколько хотели выспаться, потому что армия и в сей день стояла на том же месте лагерем, и ничего не предпринимала. А неприятель продолжал час от часу более укрепляться редутами и батареями, и преполагать нам в делании наших мостов столько затруднений, что наши командиры принуждены были намерение свое — переходить реку в сем месте — оставить, и, уничтожив начатое, помышлять об иных средствах. Мы не знали, что с нами наконец тут воспоследует, и где мы сию реку переправляться станем, и не сомневались в том, что вскоре опять чему-нибудь быть надобно, и что у нас не пройдет без схватки с неприятелем. Все его движения и предприятия доказывали нам, что он никак не намерен дать вам спокойно переправляться чрез реку, но что помышляет о хорошем отпоре. А особливо ожидали мы сего в том случае, если вздумают наши иттить прямо чрез городок Велау и за оным переходить реку по готовому уже мосту. Виденные нами его батареи, поделанные пред входом в сей городок, угрожали нас кровопролитною встречею, и, приматься надобно, что нам сие не весьма было приятно, и тем паче, что мы такого сопротивления никак не ожидали, и потому от часу более роптали на командиров своих и порочили их за то, что они упустили неприятеля без погони и не умели, воспользуясь тогдашнею его расстройкою и трусостью, овладеть еще тогда ж сим важным местом.

В сей неизвестности о том, что будет происходить, препроводили мы весь сей день. Но в вечеру разрешилось наше сомнение и неожиданный приказ, отданный во всей армии, привел нас в новое удивление, а именно: всем нам приказано было на утро готовиться к походу, и объявлено, что вся армия с светом вдруг выступит тихим образом в поход.

На сем месте дозвольте мне, любезный приятель, пресечь мое письмо. Мне хочется оставить вас в нетерпеливости узнать, что последует далее. Сие услышите вы в последующем письме, а между тем остаюсь ваш верный и покорный слуга.

ПРИ АЛЕНБУРГЕ

ПИСЬМО 50-е

Любезный приятель! Последнее письмо мое кончил я темъ, что отдан был во всю армию с вечера приказ, что наутрие вся армия выступит в поход и учинит сие тихимъ и тайным образомъ. Поелику таковаго приказания намъ до того времени никогда еще отдавано не было, то и удивило оно нас до чрезвычайности. Однако мы думали, что предводители наши, конечно, хотят употребить какую-нибудь стратагему или военный обманъ, и хотятъ выступить для того скрытно въ походъ, чтобъ либо нечаянно овладеть городом Велавою, либо переправиться чрез реку где-нибудь въ другомъ и намъ еще неизвестном месте.

В сей неизвестности, и горя нетерпеливым желанием узнать, вправо ли мы пойдем или влево, и не будем ли на утро иметь с неприятелем дела, препроводили мы всю ночь, и в последующий дегь, то есть 26-го числа августа, как скоро начало рассветать, то пробита была зоря вместо генерального марша, в знак того, что будто армия стоять будет и в тот день непоколебимо на том же месте. A чтоб лучше скрыть обман, то велено было нашему авангардному корпусу быть уже в арьергарде и палатки свои до тех пор не снимать, покуда главная арыия вся, и с обозами своими, в воход выступит и несколько уже поудалится, a гусарам и казакам до тех пор оставаться в своем месте, покуда армия вступит в новый свой лагерь. Но смешиой это был обман! Мы надеялись обмануть неприятеля, a не ведали того, что он обманул нас прежде, и что лагерь его, видимый нами, и сначала уже был фальшивый и пустой, и содержал в себе только малое число войск, a об армии прусской говорили, что главная часть оной давно уже пошла далее к Кенигсбергу, a другая отправилась туда, где наша армия вздумала вновь мосты строить, чтоб и там разрушить наше намерение, ибо неприятелям нашим все наши предприятия и замыслы были известны, и он имел в войске нашем таких людей, которые его обо всем наивернейшим образом уведомляли. По крайней мере говорили тогда так, и подозревали в том наиболее господина Ливена. Но как бы то ни было, но мы выступили без всякаго шума в поход и пошли влево вверх по реке Ааль к местечку Аленбургу, и отошед несколько верст с превеликим трудом, расположились при брегах оной реки лагерем.

На утро (27-го) думали мы, что будем переправляться чрез реку, однако вместо того простояли мы весь день без всякого дела. Сия медлительность была нам всем удивительна. Но мы удивились еще больше, как объявлено было, что и в последующий день т. е. 28-е число, армия останется на том же месте. ‘Господи помилуй!’ говорили мы между собою: ‘что за диковинка и долго ль нам чрез реку не перебираться?’ Но удивление наше еще увеличилось, как не видно было и никаких приуготовлений к переправе, хотя неприятелей, готовящихся мешать нам в том, также было нимало неприметно, но вместо того примечали мы, что солдатам нашим дана была воля грабить находящийся за рекою прекрасный дворянский замок, так же спустить превеликий пруд, случившийся посреди самого нашего лагеря с насаженною в него рыбою — карпиею. При сем случае узнал я впервые, какая хорошая рыба была карпия и какие пруды бывают с оною. Сей рыбы было такое множество в оном, что она в армии тогда за ничто почти продавалась, и можно прямо сказать, что не только мы, но и солдаты наелись ею досыта, так много ее тут было! Истинно, как спустили весь пруд, то превеликие карпии власно, как поросята, в оставшей немногой воде и тине ворочались, и смешпо было смотреть, как люди наши и солдаты, бродя по тине, их вытаскивали и такою легкою ловлею веселились.

Между тем как сим образом вся армия упражнялась в рыбной ловле и в варееии своих карпиев, господа полководцы и предводители наши совсем другое помышляли. Упражнение их было мудреное и никем неожидаемое. Они помышляли о том, как бы обратить в ничто все понесенные до того времени войсками нашими труды, потерять ни за что все претерпенные убытки и пролитую толь многими сынами отечества кровь, расплесть опять полученный венец славы и победы, покрыть себя стыдом и безчестием и нанесть всей армии пятно и худую на век и досадную всем истинным патриотам славу. Одним словом, буде верить разнесшейся потом молве, то сплетали они то, что солдаты по неразумию своему называют изменою. Но нравда ли то, или нет, того истинно не знаю, a то только ведаю, что 28 день августа {Одержав с большим трудом победу при Грос-Егерсдорфе, армия достигла Аленбурга. 28 августа 1757 г. состоялся военный совет, на котором, ввиду больших потерь в войсках и затруднений в снабжении армии, решено было отступить в пределы России. См. примечание 12 после текста.} был последним днем нашей славы, пышности, мужественного духа и лестной надежды увидеть вскоре стены славного города Кенигсберга и развеваемые на них наши знамена, а все королевство прусское покоренное нашему оружию и во власти нашей, а 29 число августа был тот достопамятный и крайне досадный день, в который упали все наши сердца и мы, лишившись всего мужества, покрылись стыдом и бесчестием и принуждены были истребить из себя все прежние толь лестные надежды. Коротко, в сей никогда незабвенный день обратили мы неприятелю свой тыл и поплелись назад в свое отечество, будучи покрыты таким стыдом, что не отваживались взирать друг на друга, а только с несказанным удивлением друг у друга спрашивали, говоря: ‘Что это, братцы? Что такое с нами творится и совершается? Куда каковы хороши мы!’ — И так далее.

Не могу без досады и поныне вспомнить, какое сделалось тогда вдруг по всей армии волнение, истинно не было почти человека, у которого бы на лице не изображалась досада, с стыдом и гневом смешанная. Повсюду слышно было только роптание и тайное ругательство наших главных командиров. Многие въявь почти кричали, что ‘Измена! И измена очевидная!’.

А другие, досадуя и смеючись, говорили: ‘Что это, государи мои! Или мы затем только в Пруссию приходили, на то столько трудов принимали и на то только кровь свою проливали, чтоб нам здесь карпов половиться и поесть? Что это делается с нами? Где девался ум у наших генералов?’ — И так далее.

Одним словом, роптание было повсеместное, и сколь ни мило было нам всем свое отечество, но вряд ли кто с охотою тогда в обратный путь к оному шествовал, — столь чувствителен нам был сей неожидаемый случай.

Ежели хотите теперь знать, что такое собственно принудило предводителей наших к сему потерянию всех наших выгод ни за что и к столь постыдному возвращению, то истинно не могу вам ничего подлинного на сие сказать. Будучи тогда таким малым человеком, не можно было мне ничего узнать точного, а все обвиняли тогда только фельдмаршала нашего, графа Апраксина {Болотов называет вполне справедливо С. Ф. Апраксина графом, так как его отец Федор Матвеевич, знаменитый сподвижник Петра I, был в 1709 г. возведен в графское достоинство. В тексте ‘Записок’, изданных ‘Русской Стариной’ в 1870 г., рядом со словом ‘граф’ подготовлявшим ‘Записки’ к печати М. И. Семевским, видимо, ошибочно поставлен вопрос.}, который, как известно, и умер потом оттого в несчастии и от печали {См. примечание 12 после текста.}. Правда, некоторые говорили, будто имел он тайные какие-то повеления и поступил по оным, но доподлинно никто о том не ведал, а довольно, что он пошел с армиею назад и упустил из рук все выгоды и плоды, приобретенные нашею победою, и сделал весьма славное дело, то есть поступкою своею удивил не только всю нашу армию, но и самого неприятеля и даже всю Европу. Словом, он сделал то, что в истории о сем приключении осталась навек та память, что обратный поход нашей армии удивил всю тогда Европу и что никто на всем свете не мог понять, что бы побудило графа Апраксина выпустить из рук все приобретенные выгоды и, имея уже более большую часть королевства прусского в руках и находясь уже столь близко от столичного города Кенигсберга, вдруг воротиться и выттить из всей Пруссии, чему сначала никто, и даже самые неприятели наши, не хотел верить, покуда не подтвердилось то самым делом. Некоторые иностранные писатели, описывавшие жизнь короля прусского, упоминают, что впоследствии оказалось, что истинною причиною сего возвратного похода было то, что императрице нашей Елизавете Петровне случилось в течение сего лета очень занемочь и что бывший тогда у нас канцлером граф Бестужев, опасаясь ее кончины и замышляя в уме своем произведение некоторых важных при дворе перемен, а особливо в рассуждении самого наследства, писал сам от себя и без ведома императрицы к графу Апраксину, который был ему друг, чтоб он с армиею своею возвратился в отечество {Болотов повторяет здесь выдвинутые против Апраксина обвинения и негодует на него, как окрыленный победой офицер. См. примечание 12 после текста.}.

Но как бы то ни было, но то достоверно, что фельдмаршал наш, вознамерясь иттить назад, созвал для вида военный совет и насказал всем генералам столько об оказавшемся якобы великом недостатке в провианте и фураже в армии и о невозможностях поход свой простирать далее, — по причине, что ушедшая к Кенигсбергу прусская армия сама все места по дороге опустошала, так что нигде верст за двадцать фуража достать никоим образом было не можно, — что убедил почти всех против желания согласиться на его предложение и подписать приговор о восприятии обратного похода на время к тем местам, где находились в заготовлении магазины. Один только прежде упо-нимаемый генерал-аншеф Сибильский не соглашался никак на сие предложение и, утверждая, что провианта и фуража в армии довольно, что она в том не имеет никакого недостатка, не хотел никак подписывать приговора, но его столь же мало и в сей раз послушали, как после баталии, когда он, советуя учинить погоню, просил себе только трех пехотных полков и хотел ими нанести разбитому неприятелю наичувствительнейший удар, но ему в том было отказано.

Но как, несмотря на все сие, легко можно было ожидать, что во всем войске сделается великий ропот, то всходствие всего вышеупомянутого и разглашено было во всей армии, что к такому не ожидаемому никем возвращению принудила нас самая необходимость и, во-первых, то, что поход нам далее продолжать препятствует стоящая будто бы за рекою неприятельская армия, охраняющая проход при Велаве и укрепившая его батареями, во-вторых, и что будто всего важнее, для того, что появился в армии великий недостаток в провианте и что будто надежды не было нигде его достать и получить.

Нашлись многие, которые, сему разглашению поверив, тем и довольствовались, но разумнейшие были совсем иных мыслей. Сим известно уже было, что это одно прикрывало и пустой обман и что прусской армии и в завете уже не было, а провианта находилось довольно еще в армии, а, сверх того, находилось оного великое множество в городе Велаве, который у неприятеля отнять никакого труда не стоило, потому что сей городок был совсем не укрепленный и защищаемый только малым числом войска. А нужно бы его взять, как выгнали б мы пруссаков изо всего королевства прусского, и поелику тогда начиналась уже осень, то могли б везде провианта и фуража столько получить, сколько б хотели, а особливо по сторонам и в тех местах, где ни армии, ни фуражирования еще не было.

Таким образом рассказал я вам, любезный приятель, все продолжение нашего похода вперед, a теперь осталось разсказать вам об обратном нашем путешествии. О, что это был за поход! истинно (сердце) обливается кровью, как я его и все обстоятельства вспомню. Одним словом, с радостию б умолчал я об оном, если б исторический порядок не требовал от меня и ему такого ж описания, как предследующему.

Но я отложу повествование о том до последующаго письма, a теперешнее окончу, разсказав вам, что сей несчастный и постыдный для нас пункт времени был в особливости счастлив для короля прусскаго, ибо с самого почти сего дня начали пресекаться все его смутныя обстоятельства и пошло везде ему особливое счастие, власно так, как бы фельдмаршал наш г. Апраксин проступкою своею проложил к тому путь и дорогу. В доказательство того скажу, что на другой же день сего происшествия, a именно 30-го августа, произошло в Европе и другое для него весьма выгодное обстоятельство, произшедшее также от непростительной погрешности главнаго предводителя французской армии, a именно:

Я надеюсь, что вы, любезный приятель, помните еще, что мы оставили победоносную французскую армию, находящеюся в погоне за разбитою гановеранскою, которая была союзная королю прусскому и находилась под командою герцога кумберландского. Сию армию загнали французы до самого приморского города Штаде и утеснили так, что герцогу кумберландскому, лишенному всех удобностей к дальнейшему бегству и к снабдению армии своей провиантом и фуражем, другого не оставалось, как либо вновь отважиться на сражение с французами, либо положить оружие и отдаться в полон со всем войском. Но как он однажды при Гастенбеке был французами разбит и претерпел великий урон, то вновь с ними сражаться не хотелось ему ни под каким видом и потому оставалось одно последнее. Все и считали, что сие воспоследует действительно, и что французы при сем случае учинят то же с гановеранскою союзною армиею, что учинил король прусский с саксонскою, то есть, возьмут ее всю в полон. Но, к удивлению всего света, вышла тут такая ж неожиданность, как и с нашим обратным походом, а именно: вместо того, чтоб сделать сие славное и громкое дело, новому командиру французской армии, г-ну маршалу Ришелье, добившемуся главной команды чрез происки и пронырства при французском дворе, заблагоразсудилось, против всякого чаяния и здравого рассудка, заключить с герцогом кумберландским в монастыре Севене перемирие и трактат с условием, чтоб войску его против французов более не воевать. Но, что глупее и смешнее всего, то условлено при том было, чтоб все бывшие в гановеранской армии союзные эти и вспомогательные гессен-кассельские, брауншвейгские, саксен-готайския и липския войска распустить в их отечество с паспортами маршала Ришелье, а английским войскам таким же образом удалиться за реку Эльбу, оставшимся же в Штаде не переходить назначенных в договоре пределов.

Заключение такового, никем неожидаемого договора, столько же удивило весь свет, сколько и наше возвращение. Выгода же короля прусского проистекла оттого та, что помянутые распущенные с паспортами войска, тотчас данное свое слово и обещание не воевать — нарушили, и передались все к королю прусскому, вступили к нему в службу и собою приумножили его войско, а король не преминул сим случаем воспользоваться, и сим нечаянным образом двух столь страшных неприятелей с своих рук, ободрился и положил с прочими переведаться уже поодиночке, в чем, наконец, он и успел более, нежели сколько сам он думал и ожидал, как о том упомянуто будет впредь подробнее.

Сим окончу я мое теперешнее письмо. В последующим за сим расскажу вам обратное наше путешествие, а между тем сказав, что я есмь ваш нелицемерный друг, остаюсь и прочая.

ОБРАТНЫЙ ПОХОД.

Письмо 51-е.

Любезный приятель! Вот письмо, которое предаю я вам на волю. Оно не содержит в себе ничего кроме описания таких происшествий, которые произвели во всем свете досадное, по справедливое армии и всему нашему российскому народу бесславие: ибо идучи назад, оставляли мы повсюду только следы стыда, трусости и непростительной жестокости, что все всякому истинному патриоту неинако как в досаду обращаться долженствовало.

Приступая теперь к делу, прежде всего скажу вам, что сколь медлительно и непроворно шли мы сперва вперед, столь поспешно и проворно пошли мы назад, власно так, как бы нам предстояла какая-нибудь превеликая беда, и мы от неприятеля побеждены и всею его армию гонимы были. Сей поспешности первые знаки увидели мы еще в самом том месте, откуда пошли назад. Накануне того дня, в который мы выступили, отдан был приказ, чтоб уменьшить, колико можно, в армии повозок, и чтоб у офицеров не только по две, но и по одной бы не было, а по два бы офицера на одну повозку укладывались и излишние вещи жгли и бросали. Легко можно заключить, что повеление сие было нам не весьма приятно, но нас всех до бесконечности перетревожило. В превеликом неудовольствии и роптании на командиров своих говорили мы тогда между собою: ‘Изрядное награждение за труды наши! — Вместо того, чтоб возвращаться в отечество с полученными от неприятеля корыстьми, велят нам и свое родное сжечь и бросать!’ Но все таковые роптания нам не помогали. Многие, действительно, принуждены были, исполняя повеление сие, с последним почти своим скарбишком расставаться, и после от самого того еще более терпеть нужды и отягощения, нежели терпели прежде. Но мне удалось и сей раз избежать сего зла. Я, будучи и тогда еще ротным командиром и один почти в роте, мог уже, под предлогом, что мне не с кем соединяться, удержать один свою повозку и с нею все то, что имел до того времени.

Итак, помянутого 29-го числа, то есть ровно через десять дней после нашей баталии, выступили мы в поход и поплелись обратно в сторону к своему отечеству. И поелику нам теми же самыми местами иттить назад было не можно, которыми мы шли вперед, потому что они все были опустошены и начисто очищены, то взяли мы несколько вправо и вошли прямою дорогою к городу Инстербургу, где оставлены были у нас разные команды. Мы спешили колико можно, однако, со всею поспешностью, не могли мы в тот день перейтить более семи верст, ибо случившаяся на пути нашем переправа чрез одно неудобное место, сделала нам столько остановки, что мы принуждены были не только весь тои, но и последующий за тем день, то есть 30-е число августа, прогваздаться на сей переправе.

31-го числа продолжали мы поход свой далее, и авангардный наш корпус, в котором уже не было нужды, распущен был по дивизиям, и наш полк попал в третью из оных. В сей последний день августа переправились мы верст с тринадцать.

В последующий за сим день, то есть сентября 1-го, пошла армия далее и нашему полку досталось в сей день быть в арьергарде и иттить позади всех, нам велено было иметь возможнейшую осторожность и жечь все, остающееся от армии, и по несчастию изломавшиеся, повозки. Какое зло и особливое несчастие для тех, у коих случилось чему-нибудь испортиться и изломаться! Не оказываемо было тут ни малейшего сожаления и не принимаемо было ничто в уважение, хотя бы кто чрез сие последнего своего имения лишился. Впрочем, хотя о неприятеле не было ни слуху, ни духу, ни послушания, однако в арьергарде находилось несколько тысяч, и мы шли фронтом целою колонною, равно так, как бы неприятель следовал по стопам нашим. Таковое шествие причиняло нам неописанное и такое беспокойство, какого мы до того времени никогда не ощущали, ибо как погода стояла тогда сухая и жаркая, шли же мы прямо пашенными и хлебными полями, не разбирая пустая ли била земля или засеянная хлебом, то армия, провалив целою грудою со всею своею артиллериею и бесчисленными повозками, всю поверхность земли так взмесила, что она обратилась в наинежнейшую пыль. Когда же пришла очередь иттить нам позади и целою еще колониею, то поднялась такая пыль, что в оной шли мы власно. Как в наигустейшем и таком тумане, что на сажень не можно было друг друга видеть. Но между туманом и пылью была та проклятая разница, что в первом можно иттить, никакого отягощения не ощущая, а пыль, набиваясь и в глаза, и в ноздри, и в рот, не только всех нас поделала чучелами, но причиняла нам крайнее беспокойство. Словом, сей день был для вас весьма памятен, и мы его долго забыть не могли.

В последующее потом второе число продолжали мы поход свой далее, но перешед только верст пять, оставовились и на сем месте, за усталостью лошадей, дневали. (3-го).

Наконец, четвертого числа, пришла армия к городу Ивстербургу и, не переходя реки Прегеля, стала лагерем и ночевали. В сем местечке находились у нас оставленные команды, охраняющие запасной провиант, и другие вещи. Все сие принуждены мы были теперь забирать с собою и оставлять город сей опять во власть неприятеля. Не могу изобразить, сколь велика была радость жителей городских, смотрящих на ваше выступление, и сколь велик, напротив того, был стыд, с которым мы, будучи победителями, тащились сим образом, без всякой нужды назад, и выходили из мест, оружием нашим до того покоренных.

На утро, то есть 5-го числа, как в день именин тогда царствующей императрицы нашей, вздумалось предводителям нашим отправить обыкновенное торжество, и для того в некоторых полках поставлены были полковые церкви, для отправления службы божией, а армия вся выведена была в парад и производима была обыкновенная троекратная пальба из пушек и из ружья, и несколько пудов пороху расстреляно на воздух. Но правду сказать, у нас так много его осталось, что и девать было его некуда.

Мы думали, что простоим тут весь оный день, однако поспешность нашего предводителя или паче сказать, трусость и опасение, чтоб не напал на нас неприятель и, сохрани Господи! не разбил бы всей армии, сего никак не дозволила. Но мы, по приказанию его, принуждены были еще в тот же день, с великим поспешением, перебираться за местечком чрез реку Прегель и становиться на той стороне в лагерь, а мосты на Прегеле того момента были сняты.

Мы не медлили в сем лагере почти ни часа, но по утру в последующее шестое число пошли далее, и чтоб в походе меньше было остановки, то пошла армия двумя дорогами к городу Тильзиту, где находились наши раненые и многие другие команды. Первая и вторая дивизии пошли по правую, а третья — по левую сторону реки, и перешед в сей день более пятнадцати верст, стали лагерем. Сей переход был нам весьма труден, потому что настала дождливая и ненастная погода и сделалось очень грязно. А, как и дорога была очень неровная и везде были переправы через речки и вершины, то целая вторая дивизия и многие обозы не могли не только в тот день, но до самой ночи и седьмого числа приттить в лагерь, что принудило фельдмаршала нашего, против желания своего, сделать тут двухдневный растах (8-го).

Нашему полку досталось тут опять быть в арьергарде и мне с оным. Сие я для того упоминаю, что мог, идучи в арьергарде, принуждены были ночевать на дороге и в таком беспокойстве, в каком мы никогда еще ночей не препровождали, и потому ночь сия была для нас весьма памятна. Мы принуждены были всю ее препроводить не только под дождем, стоя на одном месте, и под ружьем, но почти по колено в грязи. Причиною тому была переправа через одну небольшую, но низкие и топкие берега имеющую речку, текущую сквозь широкую и болотистый грунт имеющую долину. Как всей обозам принуждено было переправляться чрез сию речку по сделанным немногим и скверным мосточкам, то не можно было им никак поспешить, а сие и причиною было, что к сему месту привалило бесчисленное множество повозок, которые, все сие топкое и слабое место так взмесили, что каждая повозка стояла по ступицу в грязи, а бедные солдаты нашего арьергарднаго корпуса, следующие непосредственно за оными, принуждены были стоять почти по колено в грязи и дожидаться, покуда обозы все чрез мост переберутся и препроводить в таком состоянии целую ночь. Всякому легко можно вообразить, сколь сие для них было трудно и беспокойно, но не одни они, а не меньшее беспокойство терпели и мы, офицеры их. Единое преимущество наше пред ними состояло в том, что мы сидели на своих верховых лошадях и не имели нужды стоять по колено в грязи. Но каково ж было сидеть под стужею и дождем целую ночь на лошади, и не сходить ни на минуту с оной! Трудность сию удобнее всякому себе вообразить, нежели мне описать можно. К вящей нашей досаде, не можно было нигде развесть и огонька для обогрения наших дрожащих и от стужи немеющих членов. Повсюду было мокро, везде вода, и везде грязь, и грязь глубокая и топкая. Сколько раз мы ни испытывали это делать, до все ваши старания — разжечь огонь, были безуспешны, и мы, против хотения своего, принуждены были дрогнуть всю ночь и проклинать и обозы и речку с ее мостами, и в лагерь не прежде пришли, как уже на другой день.

До сего времени шли мы все еще спокойно и о неприятеле не имели ни малейшего слуха, ибо легко можно заключить, что неприятель не ожидал никак таковой от нас поступки, и сперва не хотел верить, услышав о нашем обратном походе: но как скоро получил о том достоверное известие, то, восторжествуя, отправил тотчас за нами в погоню два эскадрона черных гусар полку Рушева, а в след за ними и сильный корпус конницы, под командою принца Голштейн-готторнскаго, а за ним пошел и сам фельдмаршал Левальд со всею армиею за нами в погоню. И как передовые его партии скоро нас догнали, то усмотрены они были помянутого 8-го числа сентября вблизости нашей армии, и имели уже с казаками нашими небольшую схватку.

Я не знаю, что побудило фельдмаршала прусского предприять сие нимало с здравым рассудком несогласующееся дело. Кажется, пруссакам надлежало бы еще радоваться тому, что мы, оставя все приобретенные выгоды, пошли назад, и здравый рассудок требовал бы того, чтоб стараться им всячески еще самим поспешествовать тому, чтобы мы скорее из пределов королевства Прусского вышли и им оное оставили, следовательно отнюдь бы не мешать нам в нашем походе, но дать нам волю иттить как хотим. Но они, напротив того, затеяли восприять сию глупую и ни малой пользы им не приносящую погоню, и чрез самое то неволею почти принудили нас потом разорять и опустошать собственные их земли, ибо как сии следуемые за нами немногие их легкие войска, нападая либо на наших фуражиров, либо на отводные караулы, армию нашу беспрерывно беспокоили, то для отогнания оных и принуждено было наконец, все оставшиеся позади армии селения опустошать и сожигать, дабы они не могли нигде иметь приюта, а чрез самое то и претерпели много невинные сельские жители как о том упомянуто будет ниже.

Итак, какова погоня эта была ни маловажна, однако нагнала на трусливого нашего предводителя ужасный страх. Мы принуждены были удвоить наши предосторожности, власно так, как бы вся прусская армия шла в виду по пятам за нами. Чего ради, немедля ни мало, 9-го числа пустились мы опять в путь и шли целый день, до Амта Зомерау, при котором месте мы и ночевали.

Во все продолжение прусского похода не случилось армии нигде так хорошо расположенной быть лагерем, как в сем месте. Случилась тут одна ровная, круглая и пространная долина, не имеющая в себе ничего, кроме одних лугов, и окруженная кругом беспрерывною грядою нарочито высоких, но не крутых, а отлогих гор. По сим горам расположен был лагерь всей армии целым циркулем так, что виден был весь как на ладони, в долину же пущены были для корма лошади. Нельзя довольно изобразить, какое приятное зрелище для глаз представляли сии многочисленные стада разношерстных лошадей и бесчисленное множество белеющихся по горам палаток. Но зрелище сие сделалось еще поразительнее, как наступил вечер и когда все горы возгремели при битии вечерней зори от звука бесчисленного множества барабанов и от играния во всех полках музыки, и когда тотчас потом все эти горы осветились несколькими тысячами огней, раскладенных в обозах солдатами. Истинно, ни лучшая иллюминация не может представить для очей лучшего зрелища, и мы все не могли оным довольно налюбоваться.

В последующий день отдыхала армия на сем месте, и как корма для лошадей было мало, то принуждено было посылать фуражировать в лежащие по сторонам прусские деревни. При сем случае едва было не лишился я обоих моих людей бывших вместе с прочими при сем фуражировании, ибо как прусские партии не преминули и в сей день наших фуражиров потревожить и напали на ту деревню, где наши упражнялись в навивании сена, то люди мои, не успев вместе с прочими ускакать, отлежались уже под лавками в избе до тех пор, покуда пруссаки уехали, и были столь счастливы, что входившие в самую сию избу прусские гусары никак их не приметили. Они рассказывали мне, возвратясь, что они от роду в таком страхе не бывали, как в сие время, но, правду сказать, было чего и бояться: не только для них было бы не весьма ловко, но и для меня нехорошо, если б их увидели, их, конечно, либо взяли б в полон, либо убили б, и я остался бы без людей. Но, благодаря Бога, избавились они от сей напасти весьма удачно, а что всего лучше, то спасли и обеих лошадей своих.

Отдохнувши на сели месте, в последующёе, 11-е (число) пошли мы далее в поход, и дошли наконец до самого города Тильзита, я версты за три до него стали лагерем. Храбрый наш предводитель стал в форштадте и имел въезд свой в этот город при пушечной пальбе с тильзитскаго замка, что нимало было не кстати. Однако, несмотря на всю свою пышность, велел целым трем бригадам пехотных полков стать, для прикрытия главной своей квартиры, подле самого форштадта.

Я надеюсь, что мы не простояли б тут ни одних суток, если б не надлежало нам при Тильзите перебираться через большую и под самым городом текущую реку Мемель, через которую хотя и находился сделанный графом Фермором мост, однако по одному не можно было всей армии переправиться скоро, и для того велено было сделать еще два, а по первому обозам между тем перебираться. Тотчас командированы (12-го) были от всех полков для делания мостов сих команды, и мне случилось самому определенному быть для сделания одного деревянного из плотов моста. В сей работе принуждены мы были упражняться денно и ночно, и она наводила нам хлопот много. Повсюду принуждены мы были искать плотов пригонного по всей реке строильнаго леса и, сважнвая их вместе, связывать и укреплять и составлять основание моста, и как река была не малая и почти с нашу Оку, то не знали мы, где б набрать толикое множество плотов и леса, сколько к тому требовалось, и хотели было уже начинать ломать ближние деревянные строения, дабы лес из них употребить на построение моста, но, по счастию, дело обошлось и без того, и все наши труды пропали по пустому, ибо как в полдни, 13 числа, сделалась в казачьих лагерях опять тревога, и неприятельские партии напали на наших фуражиров, то некогда было всех мостов дожидаться, но велено было полкам с величайшею поспешностью перебираться по старому и по вновь сделанному понтонному мосту. Однако, несмотря на всю поспешность, принуждена была армия употребить на сию переправу более трех дней (13, 14 и 15-е), а между тем принимала провиант и пекла себе хлебы.

В сие время имели мы случай побывать в городе и походить по оному для нужных покупок. Нам нужнее всего был сахар, в котором у нас был уже недостаток: однако и достать его великого труда стоило. Сколько ни было запасено его в городе во всех лавках или называемых аптеках, так весь он еще в первый день пришествия туда армии был выкуплен, и счастливы были только те, которым удалось заранее захватить и в числе первых побывать в городе, а кто хотя несколько поопоздал, тот не мог не только сахару, но ничего съестного и питейного достать, ибо все имели в вещах сих нужду и все жадничали покупать. Никогда, я думаю, и с самого основания сего города, тильзитские жители столь много этих вещей не продавали и на них столь много прибытка не получали, как в сие время. За все про все платили мы более нежели тройную цену, и платили не с досадою, а еще с удовольствием и почитая за одолжение, чтоб только было продано.

Самое сие случилось тогда и со мною собственно. Как я несколько поопоздал, то трудно было мне достать что-нибудь, если б не помог мне и в сем случае мой немецкий язык. Аптекарь, к которому я пришел покупать сахар, тотчас мне отказал, говоря, что более его нет, и уверял притом, что я оного нигде не найду. Но я, начав с ним тотчас по-немецки говорить, насказал ему столько о претерпеваемой мною нужде и сколь он мне надобен, что я его тем разжалобил. ‘Добро, добро, господин подпоручик,— сказал он мне весьма благоприятным образом:— хоть положил было я никому более из того малого количества не продавать, которое оставил было я собственно для себя, но что делать, так уж и быть! поделюсь с вами хоть остаточным и продам одну головку. Пожалуйте только ко мне во внутренние покои’. Легко можно заключить, что я не пошел, а полетел в оные за ним, и аптекарь мой сделался ко мне за то только одно, что я умел говорить с ним по-немецки, столь благосклонен, что не только мне продал целую голову, но напоил еще чаем, и я за великое почел себе еще одолжение, что он взял с меня не более как по рублю за фунт, ибо иные охотно бы дали и по три рубля, если б только достать было можно. Честность сего немца даже так была велика, что он извинялся предо мною, что не может продать мне более, а говорил, что ежели хочу я, то имеет он довольно мускебада или сахарного песку, и я могу столько купить, сколько угодно. И как мне до того времени не случалось еще сей лесок видеть, то он не только мне оный показал, но, уверяя меня, что по нужде можно и с ним пить чай, тотчас налил мне с ним чашку и дал попробовать. И как он мне полюбился, то купил я у него сего песку более десяти фунтов и пошел в лагерь, власно как нашел превеликую находку. Там завидовали мне все в моей удаче, и как мускебад мой всем понравился, то в тот же день не осталось и оного у аптекаря моего ни одного зернышка, ибо все офицеры бросились того момента в город покупать оный, и сколько ни было его, весь выкупили.

Другая вещь, которую нам также трудно было доставать, составляли пшеничные хлебы и булки. Все хлебники и пекари, сколько их ни было в сем городе, обогатились на продаже оных, у всякого пред домом нахаживали мы по превеликой толпе народа, дожидающегося того, как вынут их из печи, и один миг расхватывающего сколько б их напечено ни было. Всякий почитал за счастие, чтоб только удалось достать, не говоря уже ни слова о цене и не досадуя, что за копеечный хлебец брали по гривне. Мне немецкий мой язык и в сем случае очень помог. Всем немцам можно то в похвалу сказать, что они отменно благосклонны к тем, которые из иностранных умеют говорить их языком. А точно то случилось тогда и со мною. Пекарь мой не успел услышать меня умоляющего его на немецком языке, чтоб он мне продал сколько можно, как требовал, чтоб я ему кинул чрез народ в окно платок свой, и он был столь благосклонен, что завязал мне в оный целый десяток хлебцов и мне подал целую связку оных. ‘На! вот извольте, господин подпоручик, сказал он: кушайте на здоровье!’ Я благодарил его неведомо как за его благосклонность, и с превеликою радостью заплатил ему за них деньги.

Сим образом удавалось мне и все прочее доставать себе купить несравненно с лучшим успехом, нежели другим, языка немецкого неразумеющим. Впрочем, имея время выходить весь сей город, нашел я, что он был весьма изрядный городок, и не только больше, но и лучше всех прежде виденных. Строение в нем было изрядное: каменное и деревянное, и жителей находилось довольное количество, и между оными было довольно зажиточных,

Между тем, как все сие происходило и армия понемногу перебиралась за реку, показывались беспрестанно в близости неприятельские небольшие партии, которые хотя и ничего важного не могли сделать, но, видя нашу трусость, нас тревожили. Это сделалось наконец предводителю нашему так досадно, что он, не находя других средств к отвращению сего беспокойства, приступил из досады к свойственному одним татарам делу, и приказал все те места, где показывались и гнездились неприятели, разорять огнем и мечем, и одно изрядное местечко и Амт, называемый Рагнит, лежащий за несколько верст от Тильзита, вверх по реке Мемелю, принужден был первый почувствовать сию жестокость.

Переправляющиеся через реку полки становились по ту сторону реки в назначенный лагерь, и как и на той стороне оказались неприятельские гусары, то, для прикрытия оного лагеря, переправлены были наперед три бригады. Наконец, 16-го числа сентября, переправился чрез реку и предводитель наш со всем своим прикрытием и остальными полками, а последующего (17-го) числа, при переводе последних людей и войск, сняты были все три моста, а на берегу, против самого города, поставлен был бекет, состоявший в тысяче человеках гренадер и мушкетер.

Таким образом переправились мы за реку Мемель, и 18-е число стояли тут на берегу спокойно, и вся армия пекла себе хлебы на дорогу. Мы, думая, что находимся тут в совершенной уже безопасности, простояли бы тут еще и долее, если б не сделалось одного, сколько смешного, столько и досадного приключения, служившего к приумножению нашего бесславия и понудившего нас скорее иттить далее, а именно:

Главному нашему командиру, которому по справедливости самых стен стыдиться б надлежало, вздумалось напротив того нечто странное и удивительное. Как в последующий за сим день было 19-е число сентября, и миновал ровно месяц после полученной им над неприятелем победы, то по пышности или слабоумию его пришло ему на ум повеличаться еще раз сею победою и в день сей учинить торжество, нигде и никогда еще до него не деланное. Любочестие его было так велико, что не допустило его усмотреть всю нестройность или паче сказать глупость сего предприятия. Но как бы то ни было, но накануне того дня ввечеру отдан был по всей армии приказ, что в последующий день будет торжество и пальба из пушек. Мы все хохотали услышав о причине оного и не было никого, кто б не хулил сию поступку нашего предводителя. Не успел сей достопамятный день наступит, как затеянное фельдмаршалом нашим торжество и, действительно, начало производиться, но, к удивлению нашему, очень рано, ибо не успело ободнять, как услышали мы уже пальбу из пушек. Мы слушали с хладнокровием оную и смеючись любочестию фельдмаршала, говорили еще между собою: ‘Видно, что торжество у государя предводителя нашего лежит очень на сердце, что начал оное уже так рано!’ ‘Да!’ говорили другие, ‘видно, что и пороху у нас много, что так изволит тешиться и терять его совсем-то по пустому. Не лучше ль бы было победу сию стараться позабыть, нежели ею к стыду своему еще величаться’. Но, не успели мы сим образом между собою поговорить и посмеяться, как вдруг одно, совсем неожидаемое явление принудило нас растабарывание свое пресечь, и, поразившись крайне удивлением, начать совсем иное думать. Откуда ни возьмись превеликое ядро и, пролетев в близости подле нас, попади в одну офицерскую палатку, и в один миг ее опрокинуло и так разорвало, что полетели от нее только лоскутки. ‘Ба! ба! ба!’ закричали мы, увидев сие: ‘что это такое?’ Но мы не успели еще от удивления приттить в себя, как с превеликим свистом пролетело мимо нас другое, попавшее в обозы и переломавшее несколько повозок, а за сим и третье и четвертое, и ядра то и дело летать и палатки срывать и опрокидывать начали. ‘Аминь! аминь! кричали мы: что это такое? что за диковинка? Господи помилуй! откуда берутся сии ядра? Уж не рехнулся ли фельдмаршал наш с ума, что велел стрелять ядрами и по своему лагерю?’ Одним словом, мы не знали что думать, чему сие приписать и что делать, а особливо, когда повсюду видели опасность и не знали куда от ядер укрыться.

Теперь, надеюсь, находитесь вы, любезный приятель, в такой же нетерпеливости узнать, что б это была за диковинка, в какой находились мы в то время? но как узнали о том не скоро мы, то надобно немного и вам потерпеть и подождать от меня последующего письма, в котором расскажу я вам, что тому было причиною и какие летали по палаткам и по обозам нашим ядра, а до того времени дозвольте мне сие письмо прервать и сказать вам, что я есмь и прочая.

ПРИ ТИЛЬЗИТЕ.

Письмо 52-е.

Любезный приятель! Оставя вас при конце последнего моего письма в весьма любопытном месте и в нетерпеливости узнать, отчего вдруг полетели по лагерю нашему ядра, хочу теперь любопытство ваше удовольствовать и разрешить вам сию загадку.

Господа наши, главные командиры, не без причины выбирались из Тильзита с превеликою поспешностью, и не по пустому боялись и трусили неприятеля, но дошел до них слух, что гонятся за нами не только легкие гусарские неприятельские партии, но что и сам фельдмаршал Левальд со всею почти своею армиею следует по стонам нашим и находится уже в самой близости. Сие известие привело их в такое малодушие и трусость, что они сами не знали, что делать и начинать, почему и не удивительно, что они, выбираясь с великою поспешностью из города и стараясь как можно скорее из города убраться за реку, наделали множество смеха достойных дел и таких погрешностей, которые никак прощены им быть не могут. Ибо, во-первых, не смеха ли достойное было дело, что они, выбираясь со всем из Тильзита, восхотели одними угрозами принудить жителей городских к невозможному совсем делу, то есть, чтоб они не впускали в город свой после вас прусское войско. Требование, поистине, самое странное и удивительное! Ибо как возможно было сим безоружным жителям это сделать, и можно ль бы с здравым рассудком сего от них требовать? А чтоб принудить их к тому угрозами, то велели на домах положить пехкранцы, чтоб можно было город в один миг зажечь и весь в пепел превратить, а что того смешнее, то поставили на самом берегу реки против города, вышеупомянутый бекет с пушками, на голом месте и без малейшего прикрытия, и созвав начальников городских, сказали, что если они, по выступлении российских войск, впустят в город пруссаков, то город весь расстрелян, зажжен и разорен будет. Во-вторых, поспешность и расстройка мыслей их, при выезде из города, была так велика, что они совсем позабыли про находившиеся в тильзитском замке прусские пушки и оные в нем оставили. Итак, можно ли непростительнее быть сей погрешности, и не чрезвычайная ли сия была оплошность?

Но каковы оплошны были мы, таковы проворны были, напротив того, господа пруссаки. Они не успели проведать, что наши войска из Тильзита выбрались, как того момента оный заняли. Четыре батальона их пехоты, со множеством пушек, вступили в ту же еще ночь в сей город, а вслед за ними следовал и сам фельдмаршал Левальд. Сии вступившие войска не успели увидеть за рекою весь наш лагерь, а на самом берегу, на голом песку, без всякого прикрытия поставленный и власно, как на жертву преданный бекет, стащили тотчас со стен замка большие пушки, и поделав из них и из привезенных с собою на берегу несколько батарей, по наступлении дня произвели по бекету нашему столь сильную стрельбу, что командовавший оным нашего волку полковник старичок Плантдевильденберг не знал куда от ядер укрыться. И хотя ответствовал им из своих пушек, но не могши им ничего сделать, видя всю команду свою подверженную тщетной пагубе и потеряв десятков пять людей, принужден был ретироваться в лагерь.

Пруссаки, не довольствуясь тем, направили свои пушки и на самый наш лагерь, и как они по величине своей ядрами до него доставали, то и начали они его утеснять немилосердным образом, а особливо стрелять по фельдмаршальской ставке, а поелику оная была неподалеку от полку нашего, то от самого того и доставали ядра их до самого нашего стана.

Игрушка таковая весьма не понравилась нашему фельдмаршалу. Он вздурился, сие увидев и услышав свист ядер. Опасность, угрожаемая самому ему, принудила его забыть о своем безрассудном торжестве, за которое он по достоинству был наказан, и помышлять о спасении своем. Во всем лагере произошла оттого превеликая тревога и смятение. Повсюду началась скачка и повсюду слышен был вопль: ‘Артиллерию! артиллерию! давай сюда скорей пугаки, гаубицы, мортиры, бомбы, вези на берег, стреляй по городу, бросай бомбы, зажигай и разоряй оный до основания!…’ Однако вся наша досада и вся злость на неприятеля не произвела никакого действия. В город хотя пущено было несколько сот ядер и брошено несколько десятков бомб, и хотя стрельба с обеих сторон продолжалась с самого утра даже за полдень и более четырех часов, однако нам со всею нашею стрельбою не удалось ни неприятелю, ни городу сделать никакого чувствительного вреда, кроме того, что поизломали на домах у них несколько черепичных кровель и труб, и поранили одного канонира. Итак, видя худой успех и не хотя далее подвергать лагерь свой опасности, принуждены мы были наконец поднять весь наш лагерь и перенесть его несколько верст далее и тем всю сию комедию, к стыду и бесславию нашему, кончить.

Теперь легко можно заключить, что насмешка таковая и посрамление от неприятеля были фельдмаршалу нашему крайне чувствительны. В досаде за сие, он не только не хотел удостоить ответом предложение, присланное от неприятельского фельдмаршала о размене пленных с трубачем, а велел отослать с мужиком одну его трубу с неподписанною никем цидулкою, что пруссаки сами своего трубача застрелили, но сверх того, желая всем беспокойствам, делаемым от неприятеля, положить единожды предел и сделать, чтоб армии прусской не можно было никак вслед за нашею далее следовать, велел разорять и опустошать огнем и мечем все, оставшиеся позади нас селения сряду и не оставляя ни одного в целости, дабы неприятель нигде не мог найтить себе убежища. А самое сие, как после оказалось, и остановило прусскую армию от дальнейшей погони, и они довольствовались уже послать вслед за нами самое малое количество гусар.

Отодвинувшись вышеупомянутым образом далее от берега и заняв новый: лагерь, пробыли мы в оной не только тот, но и весь последующий день, и хотя и не такое было время, чтоб помышлять о торжествах, потому что в сей день было у нас уже зазимье и выпал снег и началась самая дурная осенняя погода, однако для дня рождения (20-го) великого князя, было у фельдмаршала торжество и пальба из пушек.

Кроме сего, памятно мне сие место было потому, что мы имели во время стояния своего под Тильзитом и тут во всем великое изобилие. Ибо как от фельдмаршала дозволено было казакам и прочим нашим легким войскам все ближние места грабить, опустошать и разорять, то казаки наволокли к нам в лагерь скота, птиц и прочей всякой провизии такое великое множество, что все продавалось очень дешевою ценою и все были до избытка довольны. Но ничего не было так много, как меду: сей не знали они куда уже и с рук сжить, и потому носили его везде по полкам и по обозам, и продавали за сущую безделку. Полная манерочная крышка самой лучшей зеленой патоки продавалась, например, не дороже одной копейки. Итак, тот только не ел меду, кто не хотел. Что касается до меня, то я, будучи с малолетства до всех сластей, а особливо до меду, великий охотник, объедался оного при этом случае, и истинно до того доходило наконец, что он мне казался горек.

Но сколько мы с этой стороны были довольны, столько, с другой, недовольны тем, что стоявшая до того весьма прекрасная и теплая погода, вдруг переменилась и сделалась холодная и самая дурная осенняя. Сия перемена была нам тем чувствительнее, что никто почти из нас не имел у себя шуб, и всякого, по пословице говоря, застала тогда зима в летнем платье. До того времени мы всего меньше помышляли о запасении себя зимнею одеждою. Но выпавший тогда первый снег и начавшаяся продолжаться слякоть и дурная погода, надоумила нас в том и принуждала нехотя помышлять о сем предмете. Но где было взять тогда в походе шуб? и у кого их покупать, когда все терпели в том равный недостаток? Я за великое счастие себе почел, что мог достать купить у казаков превеликий овчинный тулуп, который был хотя сшит из простых овчин, но нам было тогда не до разборов, и мы рады были, что могли чем-нибудь согревать свои от стужи дрожащие члены. Что касается до холода, претерпеваемого в нашей палатке, то компаньон мой нашел средство и от оного себя и меня сохранить. Он, приехав прежде в занятый лагерь, велел поставить наперед мою, а потом, сверх моей, свою капитанскую палатку, и нажегши жаровню полну жару, внес под внутреннюю палатку и чрез то так ее согрел, что я, приехав из похода и иззябши в прах, вошел в нее как в сущий рай и не мог его довольно расхвалить за его выдумку и за нагрение таким образом палатки, а как в самое то время был у него готов и горячий чай, а потом изготовлен прекрасный и сытный ужин, то я в сей вечер так был доволен, что он мне во весь остальной поход был очень памятен, и тем паче, что мне не удалось уже иметь другого такого спокойного и приятного ночлега, ибо, к превеликой досаде моей, я в последующее же утро наряжен был от полку на ординарцы к фельдмаршалу и пришужден был, расставшись с своим другом, приобщить повозку свою к обозу фельдмаршальскому и отбыть на несколько дней от полку своего, сдав роту возвратившемуся в оную прежнему нашему поручику Коржавину.

Впрочем, в самом сем месте начала армия наша мало-помалу расходиться, и вся конница, кроме немногих выбранных эскадронов, и половинное число казаков отправлена была из сего места зимовать в Польшу, куда она тотчас и пошла, а главная армия, со всеми пехотными полками, положила иттить зимовать в Жмудию и Кypляндию.

Мы выступили из сего лагеря не прежде как 21-го числа сентября, и хотя переход был не гораздо велик, но для продолжавшейся великой слякоти и стужи, весьма труден, так что вся армия претерпевала великое беспокойство и была принуждена ночевать почти без палаток, ибо большая часть обозов не могла прибыть в новый лагерь, и сей день был весьма достопамятен для армии. Во все продолжение похода не претерпела она столько труда и отягощения, сколько в сей день, однако, не по тому, что переходить надлежало ей великое расстояние, ибо переход был весьма умеренный, но потому, что следовать ей надлежало низкими, ровными и частыми ручейками и топкими лощинками, пресеченными и такими местами, которые и в доброе время и в сухую погоду не гораздо сухи и тогда будучи от продолжавшегося беспрестанно дождя, слякоти и снега размочаемы и бесчисленными колесами и лошадями разбиваемы, превратились в самую топкую и вязкую грязь, из которой ноги почти вытащить было не можно. А посему всякому не трудно себе вообразить, каково было иттить всей пехоте и тащиться всем обозам по таковой грязи, и притом по слякоти и при великом и холодном ненастье. Истинно не могу с покойным духом и без внутреннего содрогания и поныне еще всего того вспомнить, что я в сей день тогда видел.

Мне судьба, власно как нарочно, преподала наиудобнейший случай видеть тогдашнее жалкое состояние армии и быть всему злу, претерпеваемому оною, очевидным свидетелем, ибо, находясь в самое сие время у фельдмаршала на ординарцах, мог я уже более всего насмотреться, нежели прежде, находясь при полку, и по самому тому и могу я обстоятельнее рассказать о сем несчастном и для многих пагубном дне.

Низкость тамошних мест и тогдашнее превеличайшее ненастье причиною тому было, что весь путь, по которому армии следовать надлежало и одними уже передовыми войсками, а особливо конницею, так разбит был, что мы с фельдмаршалом и обозом его, хотя всех прежде поехали, но и нам уже весьма дурно было ехать, когда же повалила артиллерия и ее тягости и тяжелые обозы, то растворилась везде такая вязкая топь и грязь, что я никак изобразить ее не могу. Как бы то ни было, но мы с фельдмаршалом в назначенный новый лагерь приехали очень еще рано и расположились себе спокойно: он в своих огромных ставках и теплых войлочных калмыцких кибитках, а мы также кой-каких палатках в его обозе. Я так был счастлив, что и тут нашел себе нечаянно одного знакомого. У фельдмаршала случилось в сие время быть, как нарочно, дежур-майором и командиром над всеми нами, ординарцами, самый ближний деревенский мой сосед, князь Иван Романович Горчаков. Сего человека до сего времени я нисколько не знал, но он, при расспрашивании меня о том, кто я таков, не успел услышать мою фамилию, как тотчас сказал мне сам, что деревни наши смежны между собою, и так ко мне приласкался, что я неведомо как был им доволен. Он взял меня тотчас в особое свое покровительство, и я должен был у него и обедать и ужинать во все то время, покуда я находился на ординарцах.

Вскоре после обеда и вслед за нами притащилась кое-как и пехота. Смешно и жалко было на нее смотреть: не было ни одного человека, который бы по колено почти не был в грязи, а многие были с ног до головы грязью перемараны. Все полки распущены были тотчас по назначенным для них лагерям, но лагери сии были еще пустые и без палаток: ибо обозы все остались еще далеко позади и оных не было еще и в почве. Случившаяся в самом еще том селении, где мы стояли прежде, и откуда пошли, прескверная через один топкий ручей переправа, и то и дело ломающиеся мосточки, которые чрез оный на скорую руку были поделаны, причиняла им столько остановки, что они весь день прогваздались, переправляясь чрез оную. А бедные солдаты принуждены были долгое время быть без палаток и терпеть стужу и мокроту под снегом и дождем под едиными своими плащами. К вящему несчастию, и дров в новом лагере не можно было так много найтить, чтобы можно было раскласть довольно огней и у оных греться, а иные полки были еще того несчастнее: им, по тесноте места, досталось стоять на таком месте лагерем, которое сущею трясиною и болотом почесть можно и где ни четверти часа не можно было никак простоять на одном месте, буде не хотеть, чтоб на том месте сделалась лужа и ноги не очутились на четверть и более в воде от хлипкого и вдавливающегося грунта.

Наконец, как наступил уже и вечер и из обозов только что начали показываться передовые, то сие начинало уже тревожить и беспокоить нашего фельдмаршала. Он то и дело посылал ординарцев понуждать, чтобы скорей ехали. Но все сие не производило никакого успеха. Погода становилась от часу хуже и дорога гаже, по наступлении же ночи сделалась такая темнота, что ни зги было не видать, а притом такая стужа, что и в шубе едва оную терпеть было можно. Рассудите ж теперь, каково было бедным нашим солдатам, недождавшимися своих повозок и ночующими на мокрой земле, под дождем и снегом, под одними своими плащами? А что происходило с бедным обозом, того без жалости я вспомнить не могу, мне случилось быть очевидным тому свидетелем, и вот каким образом:

В самую полночь проснулся наш фельдмаршал, и услышав, что не все еще обозы пришли, восхотел послать туда еще одного ординарца. Сих ординарцев было у него хотя много, ибо от всякого полку было по одному, но так случилось, что тогда не было никого на лицо: все разосланы были в разные места, и я оставался только один из всех. Князь Горчаков сколько ни старался до того времени меня щадить, нарочно никуда не посылая, но тогда не было и ему возможности меня помиловать от сей посылки. Он с превеликим сожалением пришел ко мне сам в палатку и, будя меня из сна, говорил: ‘Вставай Андрей Тимофеевич! что делать, хоть бы и не хотелось мне вас потревожить и в сие время посылать, но велит самая необходимость. Не взыщите, ради Бога, того на мне. Граф спрашивает теперь ординарца, а никого нет, кроме вас, итак, пойдемте к нему’.— Досадно мне сие было чрезвычайно, ибо я только что под тулупом своим угрелся и заснул, но зная сам необходимость, не роптал ни мало на князя, но шел за ним с терпением.

Пришед к фельдмаршалу, не мог я внутренно не рассмеяться тому, что тут увидел. Я нашел его в преогромной, богато внутри украшенной и жаровнями и спиртами довольно нагретой кибитке, лежащего на пуховиках на одной, а лейб-медика, или доктора его, на другой кровати, но в чем бы, вы думали, сей предводитель наш, при тогдашних печальных обстоятельствах, упражнялся? Истинно стыдно сказать. Изволил слушать сказки от сидящего в головах у него за столиком гренадера и болтавшего нелепый вздор во все горло.— Боже мой, подумал я тогда сам в себе: тою прямо приличное упражнение для фельдмаршала такой великой армии и в такое время! — Князь тотчас доложил ему, что привел ординарца, и тогда начал он мне приказывать. — ‘Слушай, мой друг!’ сказал он мне: ‘поезжай по дороге, где шла армия до самого того места, откуда мы сегодня пошли, и посмотри, сколько еще обозов по дороге, и все ли они переправились чрез речку? и буде не все, то сочти ты мне, сколько повозок еще не переправилось’.— ‘Слушаю! ваше сиятельство’, ответствовал я: — ‘только счесть, не уповаю, чтоб было можно: темнота теперь так велика, что и на сажень ничего почти не видно. — ‘Ну хоть наугад посмотри сколько’, сказал он: — ‘только поезжай и возвращайся скорее’.

Приняв сие повеление, надел я сверх мундира овчинный свой тулуп, и укутавшись хорошенько в него и в надетую сверх того епанчу хорошенько, взял я в конвой себе двух казаков и пустился верхом в путь свой. Одному из казаков велел я ехать перед собою, дабы можно было мне узнавать, где рытвина и где топь, и чтоб, въехавши либо в яму, либо в тину, не слететь с лошади и не сломать головы, а другому приказал ехать позади себя и не отставать ни на шаг. Темнота в самом деле была преужасная и дорога так разбита и испорчена, что я того и смотрел, чтоб не слететь и мне таким же образом с лошади, как то уже не однажды с передовым моим казаком случалось. Впрочем, не успели мы выехать из лагеря, как и начали встречаться с нами повозки в таком состоянии и положении, какое без внутреннего сожаления я вспомнить не могу. Инде погрязла телега в грязи, и лошади, выбившись из сил, лежали, растянувшись. В другом месте наезжал я лошадей, совсем уже издохших и самих повозчиков едва вживе, стужа и мокрота их совсем переломила, а отъехав далее, наезжал я и лошадей и повозчиков умерших от стужи: те как шли, так, упав, и издохли, а сии, прикурнувишсь, сидели позади повозок — и так окостенели. Инде одни лошади стояли по пояс в тине, а повозчик с полверсты от них лежал без дыхания. Одним словом: вся дорога наполнена была такими печальными зрелищами, что я не мог без внутреннего содрогания смотреть на оные. Наконец, вдали увидели мы зарево, а потом и пламя, освещавшее весь горизонт, и легко могли заключить, что тут надобно быть тому месту, куда мне ехать надлежало, и где была самая та скверная переправа, которая столько остановки наделала. Я пустился с казаками моими на сие зарево, и, за темнотою, едва было сам не погряз в тине и болоте, однако, наконец, кое-как доехали мы туда.

Но что ж увидел я тут? повозок несколько сот стеснилось к переправе и слышан был только вопль, шум и треск. Некоторые из них лежали опрокинутыми с гати в болото и на половину погрязшие, иные лежали на боку, у других переломаны были оси, а у иных колеса, и все в превеличайшем беспорядке и в такой тесноте, что мне не было никакого способа проехать и их не только пересчитать, но хотя глазом окинуть. Итак, довольствовался я, спросив сколько еще там за речкою обозов? и услышал, что их еще сот с шесть и более назади. Тогда не оставалось мне иного, как назад ехать, но как мы с казаками сами немилосердно перезябли, то рассудили заехать наперед погреться к находящемуся в близости огню.

Но какой бы, думали вы, это огонь был? Ах! не могу и сего без сожаления вспомнить. Это было прекрасное строение, стоявшее в поломе. К несчастию, случись в самом том месте, где была сия переправа, прекрасная прусская деревня, и как дворы крестьянские были огромные, крытые снопами и стоящие друг от друга в отдалении, то в ней-то, двор по двор, зажигали наши переправляющиеся, чтоб как светом от пламени пользоваться, так и самим обогреваться. Боже мой! подумал я сам в себе, какие горестные последствия приносит с собою война! Чем бедная сия деревня виновата, что случилась быть в этом месте? Однако, потужив, сделал и я компанию прочим и, полежав на бугорке в погревшись против огня, пустился в обратный путь для донесения фельдмаршалу всего того, что я нашел и видел. Сей не успел меня увидеть вошедшего к нему в кибитку, как тотчас спросил: ‘что, мой друг, много ли еще?’ — ‘Очень много, ваше сиятельство’, ответствовал я, и рассказал ему потом все, что видел, как наезжал на рассеянные по дороге и по полям повозки, как видел многих повозчиков и лошадей умерших и прочее, что видел. Но что же вы бы думали он на сие сказал? Ничего, а только приказал мне иттить в свое место, а гренадеру продолжать сказывать сказку, прерванную моим приходом.

Вот какого фельдмаршала имели мы в тогдашнем вашем походе! Люди, вверенные его предводительству и попечению, погибали и страдали наижесточайшим образом, а он в самое то время увеселялся слушанием глупых и одними только нелепостьми наполненных сказок. Чему и дивиться, что армия на сем обратном походе претерпевала несравненно более урона, нежели идучи в Пруссию. Но я возвращусь к моей материи и буду продолжать повествование.

Для всех вышеупомянутых обстоятельств принуждены мы были сделать на сем месте растах и дождаться обозов, которые прибыли все не прежде, как уже под вечер на другой день. Сие время употреблено было для сожигания всех излишних вещей. Все обозы были пересмотрены и все лишнее сожжено и брошено. Сколько пушек, сколько ядр и бомб, пороху и других вещей и военных снарядов не побросали мы тут в воду и не зарыли в землю, для того, что везти было не на чем! Но все сие помогало мало. Тягости убавилось немного, и труд был тот же, и я не знаю, как бы нам дойтить, если б не умилосердилась над нами сама натура и не произвела некоторой перемены в погоде, и оная не сделалась несколько суше и лучше.

Впрочем, и в сию вторую ночь должен я был иметь некоторое беспокойство. Поелику все нужные предосторожности от неприятеля наблюдаемы были и в сие время, которые, в рассуждении тогдашних темных ночей, и неизлишними были, то имел всякий день дежурный генерал-майор обыкновение: по наступлении ночи, объезжать весь лагерь кругом и осматривать везде ли исполняется все то, что приказано, и поставлены ли нужные бокеты. Он бирал обыкновенно с собою несколько человек из нас, ординарцев, и в сию ночь должен был и я быть в его свите. Дежурным генерал-майором был у нас тогда толико прославившийся потом, граф Петр Александрович Румянцев, и с ним-то ездили мы тогда осматривать все полки и посты. Не могу без смеха и поныне вспомнить тогдашней нашей езды с ним. Никакая каналья, я думаю, не был столько браним и ругаем, как мы тогда с ним. Но что смешнее всего то, хотя нас немилосерднейшим образом и всякими скверными словами ругали и бранили, но мы принуждены были сносить то с терпением и без малейшей досады и, вместо сердца, только что тому смеяться. Причиною тому была крайняя темнота тогдашней ночи и то, что мы, проезжая сквозь полки и едучи мимо офицерских палаток, то и дело ногами лошадей своих зацепливали за палаточные веревки и тем приводя все палатки в потрясение, мешали спать в них офицерам, которые, не зная нимало кто тут так неосторожно ехал и отваживался их покой нарушать, сердились, кричали и бранили нас немилосердным образом, и так иногда хорошо, что мы со смеха принуждены были надседаться и им охотно то отпускали.

Ночевав помянутым образом в сем месте две ночи, 23 числа выступили мы опять в поход и, делая небольшие переходы, шли как сие, так 24, 25, 26 и 27 числа без растахов и претерпевая великую нужду и беспокойство, а особливо от стужи и продолжавшихся еще дождей. Особливого в сие время ничего не случилось, кроме того, что мы, как сущие варвары, жгли повсюду селы, дворянские домы и деревни, и днем курился везде дым, а ночью повсюду видимы были зарева и пожары. Какое зрелище для жалостливого и человеколюбивого сердца!— Не было тут пощады никому. И какое бы жило и строение прекрасное ни было, но долженствовало обратиться в пепел. Но для чего? Для того только, пo два эскадрона неприятельской конницы гнались за нами, и прусскому фельдмаршалу заблагорассудилось послать их в след за нами, для примечания нашего похода и движения, а наш не мог того рассудить, что они нам ничего важного сделать не могут, но вместо того, чтобы послать их отогнать, рассудил за лучшее удержать их опустошением всех остающихся позади нас мест и предаванием всего мечу и огню, не подумав ни мало о том, что чрез таковую жестокость навлекал всей нации нашей пред всем светом превеликое бесславие и такое пятно, которое останется на век в истории и которое ничем смыть не можно, ибо вообразите себе, любезный приятель, что писали тогда в ведомостях неприятели наши о сем разорении и какое мнение подавали о нас всему свету:

‘Россияне,— говорили они,— выходя из Пруссии не оставили там о себе хорошей памяти, но до тех пор, покуда выступили из границ, упражнялись только в одних бесчеловечиях и жестокостях. Город и амт Рагнит со всеми почти деревнями своего уезда превращен совершенно в пепел. Деревни шестнадцати других амтов претерпели таковую ж участь. Весь скот был у жителей отнят и отчасти перебит. Великое множество деревенских жителей отчасти перестрелено, отчасти сожжены, отчасти уведены в плен, а особливо молодые люди. Многие духовные были сечены, а другие разожженными угольями пытаны, множество церквей разграблено, каковую участь имела и гробница генерала ла-Кара в Видлакене, и проч.’ Далее писали они, что и нам, россиянам, прусские мужики и гусары в разных местах не малый вред причиняли, и что они не только у нас многое похищенное нами опять отнимали, но многих убивали и в полон брали, а не мало получили и обозов в добычу, и что, между прочти, захвачен был ими один полковник из корпуса генерала Сибильского и приведен к армии, у которого отнято до 3,000 талеров наличными деньгами, двое золотых часов и карета с 6-ю лошадьми, казакам же и калмыкам не делано было никакой пощады, и потому они при сем возвратном походе не далеко в стороны от армии отлучались.

Вот что писали о нас тогда пруссаки! Но справедливо ли все сие было или нет, того не могу сказать, ибо все сие от наших разъезжающих по сторонам калымков и казаков могло статься, однако и то правда, что пруссаки в реляциях своих обыкновенно многое прилыгали и из самой мухи делали слона. По крайней мере, нам, находившимся тогда в армии, ничего о таких убийствах и пытках, также и о захваченном в плен полковнике ничего было не слышно, а что мы разорения и опустошения мест огнем производили того уже и оспорить не можно. Мы не только были тому очевидными свидетелями, но и сами для сожигания деревень были посыланы. Мне самому-таки случилось однажды командировану быть для истребления огнем одной прекрасной деревни, но я радовался, что упросил другого офицера принять на себя сию комиссию, от которой я внутреннее имел отвращение.

Препроводив помянутым образом целых пять дней в походе без растахов, наконец, 28 числа, мы от своего трудного похода отдыхали, и получили в сем месте небольшое порадование, а именно: получено было от двора повеление, чтоб всей армии выдать не в зачет за треть года жалованье. Кроме сего, памятно мне из сего периода времени, что мы в последние сии дни, идучи все безлесными и более песчаными местами, имели великий недостаток в дровах и принуждены были, как для обогревания себя, так и для варения себе яств, употреблять торф, которого, по счастию, в прусских деревнях находили великое множество в заготовлении. У всякого двора были складены из сих земляных дров или высушенного дерна превеликие поленницы, или кучи, и мы жгли оный сколько хотели, научившись скоро столько ж им пользоваться, как и дровами.

В последующий день продолжали мы поход свой далее, а 30 числа опять дневали, и в сем месте разделена была армия вновь на две дивизии.

С сего времени не стали уже мы так поспешать, отчасти для того, что уже немного оставалось нам иттить, а отчасти потому, что неприятельские партии от нас наконец отстали, и мы шли уже без всякой опасности. Итак, первое число октября мы шли, а второе и третье отдыхали и отправляли в Мемель наперед команды, для принятия провианта и печения хлебов. Потом 4-го числа опять перешли верст шесть и там опять два дня стояли. Во все сие время не имели мы ни в чем дальней нужды, а досаждали нам только стужа и наступившие морозы. Однако и от них научила нас нужда находить себе довольно спокойное убежище. Все мы, офицеры, оставили свои большие офицерские палатки и начали жить в маленьких солдатских, нагревая их жаровнями и угольями, а чтобы теплота не так скоро выходила, то употребляли зги обыкновенно по две палатки и одну из них надевали на другую, и так, чтоб одна была передом сюда, а другая в противную той сторону. Опущенные же и до самой земли полочки прибивали мы вплоть к земле, и чтоб стужа не могла снизу подходить к нам в палатку, то обсыпали самые края снизу землею, верхнюю же палатку немного вспрыскивали водою, дабы не так скоро тепло сквозь оную проходить могло. Чрез все сие и нагревание палатки жаровнями, с нажженными угольями и получали мы весьма теплые себе убежища. А как каждый из нас имел и возил с собою кровати, то, не имея нужды спать на земле, и поваливались мы в них, как в банях, но жаль только, что сие наемное тепло не долго длилось, но скоро проходило и что нам по нескольку раз в день нагревание вновь повторять надлежало, также, что вход в палатку не весьма был свободен и принуждал нас нагибаться и подлезать под стену.

Наконец 7-го числа октября, в день рождения моего и вступления на двадцатый год жизни моей, дошли мы до славного нашего Мезиеля, и версты за две от сей крепости расположились лагерем, а фельдмаршал стал в городе и имел в него публичный въезд, при стрельбе из пушек. Тут стояли мы целую неделю и упражнялись в принимании провианта и печении хлебов, также в запасении себя прочими нужными вещами, ибо в сем городе могли уже мы достать, купить, всякую всячину.

Между тем как все сие происходило, вторая дивизия нашей армии, под командою генерал-анншефа Броуна, пошла от нас прочь и повернула вправо, в польскую, тут прикосновенную, провинцию Жмудию, или Самогитию, где назначены ей были зимовые квартиры. Мы же остались при фельдмаршале, и все полки разделены были по-бригадно, из коих три бригады пошли на кантонир-квартиры в Курляндию, а пять полков осталось при Мемеле, ибо сию крепость не рассудили мы за благо оставить.

Нашему полку посчастливилось быть включену в число тех, коим назначено было иттить зимовать в Курляндию. Итак, мы, переправившись 15-го числа в Мемеле чрез реку, выступили в поход, и 16-го числа ночевали при польской границе, при местечке Полонка, а 17-го числа дошли наконец до курляндской границы и ночевали при мызе Будендиц, а на утро тут дневали.

19-го числа выступили мы опять в поход и, отошед полторы мили, стали лагерем подле деревни Лагнгер, а в последующий день, отошед две мили, в первый раз стали по квартирам и ночевали.

Нельзя изобразить, сколь приятны нам тогда были самые бедные мужичьи хижины! По претерпении толь многих трудов, стужи и беспокойства, неведомо как рады были мы дорвавшись до тепла, и для нас самые скверные латышские избы лучше были палат белокаменных. Но сему и дивиться не можно, по причине, что тогда уже было самое глубокое осеннее время и стояла стужа с ежедневными морозами.

21-е число выступили мы опять в поход и, отошед мили три, принуждены были, за неимением квартир, ночевать опять в палатках на холоду, а что того досаднее, тут же еще и дневать.

23-го числа пошли мы далее, и дошли до кирки Обер-Сартау, стали все по квартирам.

24-го числа разделилась наша бригада, и киевский полк пошел влево, а мы со вторым московским — вправо, а вскоре потом пошел и второй московский полк от нас в сторону, и мы остались одни и ночевали по квартирам, занятым по деревням.

25-го числа шли мы с полком своим еще далее, и сделав небольшой переход, ночевали по квартирам, а последующего дня начали уже отделяться от нас роты и расходиться по сторонам, мы же остались при знаменах.

Нельзя довольно изобразить, с какими приятными и особыми чувствованиями сопровождаемо бывает такое приближение к зимовым квартирам. Тогда хотя была глубокая осень, но нам веселее и приятнее было ехать, нежели самою весною. Каждый лесок и каждый кустарник казался нам мил, и мысль, что скоро наживем себе покой, услаждала все, и всем видимым предметам некакую особливую приятность придавала.

27-го числа октября пошли мы далее и пришли наконец в настоящие наши кантонир-квартиры в мызу Цирау, лежащую в Курляндии, и расположились по деревням кругом оной.

Таким образом кончился наш, предприятый в 1757 году, первый прусский поход, о котором теперь судите сами, славен ли он был, или бесславен и к пользе ли он нам служил или ко вреду и предосуждению. Что касается до меня, то мне то только известно, что вся польза состояла единственно в том, что мы посмотрели пруссаков, поучились с ними воевать, узнали как ходят в походах, какие бывают военные труды, овладели городом Мемелем, нагнали на пруссаков страх и доказали им, что мы умеем драться и не такие свиньи, какими они нас почитали. Впрочем, нельзя и того не сказать, что наш поход сей многого труда и многих убытков как в людях, так и в деньгах и во всем прочем стоил. Одним словом: он был приуготовлением и наукою к будущим нашим военным операциям.

Сим окончу я мое теперешнее письмо, а в последующем расскажу, что последовало далее, а между тем остаюсь ваш и прочее.

Письмо 53-е.

Любезный приятель! Последнее мое письмо кончил я тем, что мы, возвратясь из своего похода, расположились в Курляндии по зимним квартирам, а теперь, продолжая повествование свое далее, скажу вам, что на сих квартирах простояли мы остальное время сего года наиспокойнейшим образом. Оба оставшие месяца, ноябрь и декабрь, протекли у нас мирно, и я не помню никакого важного и особливаго происшествия, которое бы около сего времени случилось. Главную квартиру занял наш фельдмаршал в курляндском приморском местечке Либаве, а нашему полку, как уже прежде упомянуто, квартиры назначены были в окрестностях мызы Цирау, где стал и старичок, полковник наш. Что ж касается до меня, то я сею зимою далеко не таков счастлив был, как предследующею. Роте нашей отведены были квартиры неподалеку от вышеупомянутой мызы, но как я около сего времени уже не был ротным командиром, потому что был при роте и сам поручик, то наилучшая квартира, назначенная для ротного командира на изрядном подымзке, занята была им, а я принужден был довольствоваться наилучшим крестьянским двором, какой только мог найтиться во всех деревнях, ассигнованных под нашу роту. Но как и все тамошние деревни и крестьянские дворы немногим чем лучше лифляндских, то нельзя сказать, чтоб квартира моя была завидная. Ее отвели мне в одной деревне, лежащей верст пять от моего поручика, и я за счастие еще считал, что удалось найтить такой крестьянский двор, в котором подле избы приделана была сбоку маленькая каморочка с тремя красненькими окошечками и голландскою печкою, которая была хотя и не гораздо светла и от небрежения крестьянского нарочито позакопчена, но я рад по крайней мере был тому, что печка была порядочная и что я не обеспокоиван был дымом, а что всего лучше, то была она тепла как баня. Сие тепло было нам всего дороже, ибо, натерпевшись в доходе стужи и беспокойств, рады мы были и последней лачужке.

Итак, квартирка моя была хотя и весьма посредственная, но я ею был нарочито доволен. Я прибрал ее колико можно было получше. Затоптанный и загвазданный пол велел я порядочно вымыть и выскресть, печку свою я выбелил, стены также велел порядочно обместь, очистить и потом вымыть, а чтоб придать им сколько-нибудь красы, то прибил на них два живописных портрета, которые случилось мне купить в походе за безделку у солдат, доставших оные при разграблении замка Аленбургского и которые составляли единую добычу, вывезенную мною из Пруссии. Далее, кроватку свою доставил я в одном углу, а в другом, подле печки и под окошечком, установил я свои походный столик, и ассигновал себе местечко для сидения, и как бумаги было у нас довольно, чернилы также были, а полочка, установленная моими книгами была подле меня, то мне ничего более было и не надобно, и я, разобравшись и расположившись сим образом, начал себе жить в тепле, как в царстве небесном, или как лучше сказать, как некакой отшельник, в сущем уединении и спокойствии. Ибо надобно сказать, что поручик мой был хотя изрядный человек, однако не такой, с которым бы можно было с приятностью делить время, итак, к нему часто ездить я не имел охоты, а из других офицеров никто подле меня близко не стоял. Что ж касается до тамошних мызников или курляндских дворян, то места сии были как-то пусты и не было никого из дворян, живущих в близости, так что мне во всю зиму ни одного из них видеть (не случилось), да и не слыхал я, чтоб кто жил тут неподалеку.

По всем сим обстоятельствам принужден я был жить один и, власно, как взаперти, и уединение сие конечно б мне скоро прискучило, если б не имел я охоты к наукам и не сделал издавна привычки упражняться в читании книг и писании, а самая сия привычка и помогла мне в сем случае очень много, ибо не успел я совсем обострожиться, как тотчас и нашел себе работу. Я упоминал уже прежде, что во время похода, в праздное время, переводил я новокупленную в Риге книгу Клевеланда, и как сей книги переведено было у меня уже довольно, то вознамерился я тогда перевод сей переписать набело, как можно лучшим и красивейшим письмом, почему, сделав тетрадки из лучшей почтовой бумаги, и начал я перевод свой переписывать, натирая всегда для писания тушь, и употребляя при переписывании все свое искусство к приданию книжке моей наилучшей красы, а занимаясь сим, и не видал как протекало глубокое и самое скучное осеннее время.

Кроме сего, случай доставил мне и некоторого рода собеседника. У хозяина моего проживал один рукомесленный старичок, упражняющийся в шитье деревенского мужичьего платья, для которого собственно и была сделана у него самая та каморочка, в которой я тогда жил. Сперва не знал я, что эта была за особа, ибо как его для меня выгнали из каморки то жил он в избе у хозяина, и мне был он не в примету, но как ход из моей комнаты был всегда через избу, то видая его всякий день, полюбопытствовал я однажды о нем, и, к превеликому удовольствию, узнал, что он был родом немец. Я тотчас с ним начал говорить, и нашел, что он был старичок самый добренькой, живал многие годы в самом Кёнигсберге и имел довольно смысла, так что я мог с ним иногда с целый час времени, я более, разговаривать без скуки. Я расспрашивал его о Кёнигсберге и он мне рассказывал все, что ему было известно. Словом, я старичка сего скоро полюбил и не редко заставливал его работать у себя в комнатке, дабы мне с ним можно было кой о чем разговаривать. Кроме того, сделался он мне и учителем латышскому языку, ибо как он язык сей совершению разумел, то, из любопытства, расспрашивал я у него, как что по-латышски называется и записывал в тетрадку.

В сих-то невинных и уединенных упражнениях препровождал я свое время. Но как недостаток в нужнейших съестных припасах, или так называемом запасе, который во время похода весь уже изошел, напоминал мне, что нужно помышлять о запасении себя вновь оным, а сверх того, не было у меня ни большой шубы, ни носильного порядочного тулупа и многих других вещей: то для всего того рассудил я отправить одного из людей моих в свою деревню, как для привоза мне сего запаса, так и для закупки в Москве всех нужных вещей, которых мне не доставало, а равно как и денег, в которых также была мне великая нужда — и Яков мой на лошадке принужден был в сей дальний путь отправиться.

Вскоре после того произошла в роте у нас некоторая перемена. Поручика моего произвели в капитаны, и на место его получил я себе другого командира, а именно: поручика Михаила Емельяновича г. Непейцина. И как сей человек был разумнее и несравненно лучших свойств и характера, нежели каков был г. Коржавн, то возстановилось у нас с ним очень скоро отменное дружество. Он полюбил меня чрезвычайно, и как он приехал тогда прямо из Польши, где находился для заготовления провианта и имел чрез то случай понажиться и вывезть с собою и денежек и всего прочего довольно, то стал он меня уговаривать, чтоб я переехал жить с ним вместе, на подмызок, и не дал мне до тех пор покою, покуда я на то не согласился. Привыкнувши к своей хижине, мне сперва было и не весьма хотелось расстаться с моим милым уединением, но просьбы его, а сверх того, и недостаток провизии и неудобность доставать оную в курляндских деревнях, убедили меня наконец оное оставить и переехать к нему жить, и я могу сказать, что я и не имел причины в том раскаиваться. Ласки его, ко мне оказываемые, и дружба простиралась так далеко, что он никак не хотел допустить до того, чтоб я купил от себя что-нибудь из провизии, но довольствовал меня своим коштом, и мы жили с ним как родные братья и могу сказать, что довольно весело. Квартира была у нас довольно хорошая, пить и есть было что, а в разговорах с ним время препровождать было не скучно, а сверх того, имел я свободу заниматься сколько хотел и своими упражнениями. Словом, сотоварищем сим был я совершенно доволен и, живя с ним, не видал как протекли оба остальные месяца сего года.

Совсем тем, не удалось мне долго пожить с сим любезным человеком. Пред окончанием года произошла со мною и еще одна перемена. Господину полковнику нашему вздумалось что-то перевести меня из прежней в гренадерскую роту, и я принужден был, против желания моего, оставить прежнего компаньона и переехать жить в новую роту и на третью квартиру. Однако, счастие послужило мне и в сем случае. Капитан в сей роте случился быть человек весьма хороший и разумный, воспитанный в кадетском корпусе и знавший по-французски и по-немецки, и почитаемый во всем полку нашел наилучшим и разумнейшим капитаном. Его звали Иваном Никитичем, а по фамили был он Гневушев. Сей человек служил еще при полку нашем во время покойного моего родителя и был им за достоинства свои любим. А потому знал он и меня еще с малолетства, и могу сказать, что и любил с того времени. После узнал я, что, по его домогательству и сделано было то, что я переведен был в его роту, ибо, как опросталась в его роте подпоручицкая вакансия, то он, зная мои способности, и выпросил меня у полковника. Поелику же учинено то против моей воли и хотения, то и не хотел он допустить меня, чтоб я стоял в латышской избе и терпел нужду и беспокойство, но таким же образом убедил меня, чтоб я стал с ним вместе на одной квартире, на что я охотно и согласился, и могу сказать, что и его сообществом и дружбою я был не менее доволен, как и господином Непейциным.

Теперь, остановясь на несколько времени на сем месте, обратимся на часок к другим предметам и посмотрим, что в других местах в сие время происходило.

Между тем, как мы помянутым образом из Пруссии возвращались и потом спокойно в Самогитии и Курляндии стояли по квартирам, в Европе, напротив того, война продолжала гореть во всем своем пламени. Королю прусскому, остальная часть сего лета, а особливо осень, посчастливилась в особливости. Непростительная погрешность, учиненная наши, и в самое почти то же время французским маршалом Ришелье, служила власно как сигналом к тому, чтоб всем смутным его обстоятельствам перемениться в наилучшие. Обоими сими весьма выгодными для него происшествиями, он власно как ободрился и стал помышлять о том, как бы ему управиться с прочими неприятелями, а особливо с так называемою имперскою армиею или собранною с разных мелких имперских княжений. Сей собралось при Нюренберге, вначале весны, из разных мест до 20,000 человек, пока, соединившись в августе с французскою армиею под командою принца Субиза, вступила в Саксонию и шла атаковать короля прусского. С другой стороны утесняли его цесарцы. Искусный предводитель их граф Даун, следуя вслед за прусскими войсками, преполагал им всюду и всюду столь великие препоны в их предначинаниях и наводил им столько беспокойств, что они растеряли великое множество войска, обозов, понтонов и самых магазинов, и не знали наконец что делать. С третьей стороны вошли уже шведы в границы прусские со стороны Померании, а с четвертой, как было упомниаемо, вступили мы в Пруссию. В сей крайности и будучи со всех сторон утесняем, решился было король почти из отчаяния схватиться и подраться еще с цесарцами, да и действительно пошел было их атаковать, но как нашел фельдмаршала их, стоящего с армиею в столь выгодном и неприступном месте, что без явной опасности учинить того было не можно, то препроводив целый почти день в одной перестрелке с ним из пушек, и испытав тщетно все способы до него добраться, принужден был, ничего не сделав, отойтить прочь и податься назад к Саксонии.

Тут, отправив знатный корпус в Шлезию для прикрытия границ и города Швейдница, стал сам помышлять о том, как бы ему укрыться от прозорливаго графа Дауна и уйтить для встречи и разбития имперской армии. Сия наводила ему тогда больше всех заботы и беспокойства, ибо единым вступлением своим могла у него отнять всю Саксонию и пройтить до Магдебурга, и в такую же сей город привесть опасность, в какой находился Берлин от шведов. К произведению помянутого предприятия, надлежало употребить королю всю свою хитрость и искусство, и ему удалось сие сделать наивожделеннейшим образом. Он, отделив знатную часть войска от главной армии, ушел так скрытно, что Даун не мог долго о том проведать.

Между тем, оставленная им главная армия под командой принца Бевернскаго, к которому придан был на вспоможение славный и искусный генерал Винтерфельд, на которого король наиболее и надеялся, принуждена была терпеть много зла и беспокойства от цесарцев. Помянутый генерал Винтерфельд стал с отделенным деташаментом в некотором отдалении от главной армии. Цесарский фельдмаршал граф Даун, соединясь с принцем Лотарингским, пришел и стал лагерем насупротив прусской, и цесарский генерал Надасти атаковал корпус генерала Винтерфельда и не только разбил оный, побив у пруссаков около 1,500 человек, но причинил им чувствительнейший удар чрез смерть самого генерала Винтерфельда, который на сем сражении смертельно был ранен. Принц Бевернский без него власно как опешил, и позабыв о прикрытии шлезских границ, пошел внутрь Шлезии к Лигницу, а сверх того сделал еще того хуже и ослабил свою армию рассылкою до 15 тысяч человек в разные крепости, и чрез то привел себя в несостояние противоборствовать цесарской армии, которая, следуя за ним по стопам и причиняя ему везде вред, прогнала его даже до Бреславля и принудила обнажить всю Шлезию и предать ее почти в жертву и на произвол цесарцам, чем цесарцы и не преминули воспользоваться. Генерал их Надасти окружил тотчас славную их крепость Швейдниц и учинил все приуготовление к осаде, а другой генерал, Гаддик, с маленьким корпусом легких войск пошел прямо к обнаженному и без всякой защиты находящемуся Берлину, и принудил сей столичный город заплатить себе не малую контрибуцию, а королеву, со всем двором, спасаться бегством и удалиться в Шпандау. Но сие обладание прусскою столицею не продолжалось более одних суток, и сей достопамятный день был 5-го октября месяца.

Между тем как все сие происходило, и цесарцы помянутым образом хозяйствовали в Шлезии и в самой Бранденбургии, сам король прусский находился, как выше упомянуто, в походе против имперской армии, соединенной с французами, которая, вступив в Саксонию, распространилась уже в окрестностях Ленпцига и шла прямо к Магдебургу и к Берлину, королю удалось тотчас остановить ее своими деташаментами. Он пошел к Эрфурту, и принудив союзных выступить из оного, овладел сим городом. Тут принужден был он стоять долгое время и рассылать всюду отдаленные корпуса для прикрытия Магдебурга, Лейпцига и Берлина, а между тем производить с неприятелями малую войну, что и продолжалось почти до самого ноября месяца. Обе армии упражнялись в маршах и контрамаршах и дрались только между собою разные их отделенные деташаменты с различными успехами.

Наконец, 24-го октября, дошло дело и до решительной баталии, неподалеку от Лейпцига, при деревне Розбахе, и королю прусскому посчастливилось, несмотря на всю малочисленность своего войска и на несравненное превосходство имперской союзной армии, бывшей под командою генералисимуса принца Гильгургсгаузенского и Субиза, разбить в прах сию последнюю чудным и невероятным почти образом. Употребленный им удачно военный обман помог ему произвесть сие великое и славное дело. Он притворился убоявшимся имперской армии и ретирующимся к Мерзебургу. Имперцы и французы, приписывая сие его трусости, почитали победу несомненною и почти на половину выигранною, погнались за ним без дальней осторожности — но вдруг попались власно, как в засаду, и нашли короля, стоявшего в наилучшем порядке и готового к сражению. Целая половина армии скрыта была у него за пригорком, и палатки, стоящие на оном, закрывали ее от глаз неприятеля. Но как палатки вдруг сняли, то она означилась и видом своим привела неприятелей в великое замешательство, которым король тотчас воспользовался и храбро конницею своею атаковав их конницу, привел сию в беспорядок и принудил к бегству, а за нею последовала и вся пехота.

Славное сие сражение продолжалось недолго, но было весьма кровопролитно. Союзная армия состояла хотя из 60-ти тысяч человек, а прусская не более как из 30-ти, но первая была так разбита и в такую расстройку и беспорядок приведена, что на месте баталии не осталось более 2,000 человек. Она потеряла более 10,000 человек, и пруссаки взяли в полон до 7,000 человек, в том числе 11 генералов и 250 офицеров, а сверх того, получили в добычу 63 пушки, и 15 штандартов и 7 знамен. Словом, победа, одержанная королем прусским, была совершенная и славная. Он, пригласив пленных офицеров к себе на ужин, просил их, чтоб они не прогневались, что кушаньев мало, и что он их угощает так худо, ибо он никак не ожидал иметь у себя в сей вечер толь многих гостей.

Впрочем, победа сия имела важные последствия. Король прусский получил чрез то свободу и мог полететь на помощь утесненной своей Шлезии и принцу Бевернскому. В гановеранах возбудилось опять мужество и они, нарушив свой договор, начали опять воевать. Французы опешили и сами цесарцы пришли в смущение и в некоторый род малодушия.

Со всем тем, как король ни спешил на вспоможение принцу Бевернскому, стоявшему окопавшись подле Бреславля, однако ему не удалось поспеть благовременно. Цесарцы, услышав о победе его при Розбахе и о том, что он идет, успели до прибытия его атаковать принца Бевернского в его ретраншаменте, и несмотря на все трудности и храбрую оборону, выбили 13-го ноября пруссаков из оных, и потом взяли самого принца Бевернского в полон и пруссаков принудили уйтить. Сия удача произвела то следствие, что в тот же вечер сдался и город Бреславль на капитуляцию и за несколько времени до того сдалась и крепость Швейдниц генералу Надастию, и королю не удалось и сему городу учинить вспоможение.

Но все сии удачи и выгоды, полученные цесарцами, хотя и привели короля прусского в великое нестроение, однако продлились недолго. Провидению угодно было назначить не им, а королю прусскому воспользоваться всеми кровопролитиями и трудами сего лета. Он, будучи помянутыми успехами цесарцев приведен в превеликую расстройку и лишась почти совсем Шлезии, решился испытать еще раз своего счастия и подраться с цесарцами, в надежде победою переменить все положение дел, почему, несмотря на все беспокойства глубокой осени и крайнее утруждение своей армии, пошел искать цесарцев, чтоб дать им баталию. Цесарцы, зная малочисленность его армии, не только не устрашились сего, но даже, презирая, смеялись над оною, называя ее не армиею, а берлинским разводом. Совсем тем, мудрый и осторожный фельдмаршал их Даун, совсем не то мыслил, и не давая себя тем ослепить, стал в весьма выгодном месте подле Швейдница и не хотел никак итиить сам на встречу неприятелю, а ожидал, чтоб король пришел его атаковать. Но как был он не один командиром над цесарскою армиею, а вместе с принцем Лотарингским, сей же в мнении своем был с ним не согласен и хотел иттить сам на встречу королю и дать с ним баталию, то сие несогласие произвело то, что посылан был курьер в Вену, спросить что делать, и как велено было иттить и дать с неприятелем баталию, то король прусский, сего только желая, и сошедшись с ними при Лиссе и при деревне Лейтене, составил с ними 24-го ноября кровопролитную и столь удачную битву, что цесарцы были совершенно побеждены и потеряли на этом сражении 301 офицера и 21,000 человек войска, 134 пушки и 59 знамен. Но сего еще было не довольно, но несчастию цесарцев назначено увеличиться потерянием опять Бреславля. Принц Лотарингский, желая спасти сей город, хотя послал в него знатный корпус с многочисленною артиллериею, но сие послужило только к вящему урону, ибо король прусский не упуская времени, осадил оный, и несмотря на всю суровость погоды и трудности, взял оный. Сия потеря Бреславля стоила цесарцам 13 генералов, 680 офицеров и 17,000 рядовых.

Сим образом кончилась кампания сего года с великим уроном и предосуждением для цесарцев. Все их труды, сражения, убытки и полученные выгоды не принесли им ни малейшей пользы. Они принуждены были выттить в Богемию и оставить всю Шлезию опять во власть пруссаков. Один только город Швейдниц остался в их руках, но сия была очень малая выгода. Словом, пруссакам удалось, против всякого чаяния и к удивлению всей Европы, окончить кампанию сию с великою для себя выгодою, ибо и самых шведов успел еще фельдмаршал их Левальд, возвратившись из Пруссии и отделавшись от нас, из пределов прусских выгнать с уроном.

Вот вам краткое изображение бывших тогда в Европе происшествий, которыми кончился 1757 год: то дозвольте и мне на сем месте теперешнее мое письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш верный друг и прочая.

ЗАНЯТИЕ КЕНИГСБЕРГА

ПИСЬМО 54-е

Любезный приятель! Между тем, как вышеупомянутом образом, в самую глубочайшую осень 1757 года война в прусских, цесарских и саксонских землях горела наижесточайшим образом и целые десятки тысяч людей лишались жизни, а того множайшие попадали в полон, поля же обагрялись человеческою кровью, а бесчисленное множество бедных поселян лишались своих домов и всего своего имения, а того множайшие претерпевали тягость от податей и отнимания у них всех заготовленных ими для своего пропитания съестных припасов и фуража, — отдыхали мы в Польше и в Курляндии от своих трудов и всю сию осень и начало зимы препроводили в мире, тишине и наивожделеннейшем покое. Не зная ничего о всех сих происшествиях, жили мы тут на своих покойных квартирах и только что веселились.

Но сколь спокойны были мы, столь беспокоилось правительство наше худыми успехами нашего первого похода. Неожидаемым и постыдным возвращением армии нашей из Пруссии и всеми поступками нашего фельдмаршала Апраксина была владеющая нами тогда императрица крайне недовольна, и хотя для прикрытия стыда и обнародовано было, что сие возвращение армии нашей произошло по повелению самой императрицы и будто для того, что как цесарцы сами уже вошли в Шлезию, то нам не было нужды иттить далее и продолжать поход свой до Шлезии, и что, сверх того, войска нужны были в своем отечестве по причине болезни императрицыной, — однако всем известно было, что это объявлено было для одного вида, а в самом деле все знали, что учинил он то самопроизвольно. А самое сие и навлекло на него гнев от императрицы, почему не успел он возвратиться в Курляндию, как отозван был в Петербург для отдания в поведении своем отчета. Сие обратное путешествие в столичный город было сему полководцу весьма бедственно и несчастно. Лишась всей своей прежней пышности, принужден он был ехать как посрамленный от всех, почти тихомолком, и слухи об ожидаемых его в Петербурге бедствиях столь его беспокоили, что он на дороге занемог и больной уже привезен в Нарву. Но сего было еще не довольно. Но несчастие встретило его уже и в сем городе, ибо прислано было повеление, чтоб его не допускать и до Петербурга, но, арестовав тут, велеть следовать его нарочно учрежденной для того комиссии. И сие бедняка сего так поразило, что он в немногие дни лишился жизни, о которой никто не жалел, кроме одних его родственников и клиентов, ибо, впрочем, все государство было на него в неудовольствии.

Сим образом погиб сей человек, бывший за короткое пред тем время толико знатным и пышным вельможею, и наказан самою судьбою за его вероломство к отечеству и поступку, произведшую толь многим людям великое несчастие.

Между тем команда над оставшею в Курляндии и Польше армиею поручена была генерал-аншефу графу Фермеру. И как сей генерал известен был всем под именем весьма разумного и усердного человека, то переменою сею была вся армия чрезвычайно довольна. Он и не преминул тотчас стараниями своими и разумными новыми распоряжениями оправдать столь хорошее об нем мнение.

Первое и наиглавнейшее попечение сего генерала было о том, как бы удовольствовать всю армию всеми нужными потребностями, а потом овладеть скорее всем королевством прусским, и чрез то сколько, с одной стороны, исправить погрешность, учиненную графом Апраксиным, столько, с другой, исполнить желание нашего двора и императрицы. Ибо, как между тем получено было известие, что король прусский все свое прусское королевство обнажил от войск, употребив оные, как выше упомянуто, для изгнания шведов из Померании, то, дабы не дать ему время опять армию свою туда возвратить, велено было наивозможнейшим образом поспешить и, пользуясь сим случаем, занять и овладеть всем королевством прусским без дальнего кровопролития.

Всходствие чего не успел сей генерал принять команды и получить помянутое повеление, как и начал ко вступлению в Пруссию чинить все нужные приуготовления. И как положено было учинить то, не дожидаясь весны, а тогдашним же еще зимним временем, то с превеликою нетерпеливостию дожидался он, покуда море или паче тот узкий морской залив, который известен под именем Курского Гафа {Куриш-гаф.} — и, будучи от моря отделен узкою и длинною полосою земли, простирается от Мемеля до самого местечка Лабио, — покроется столь толстым льдом, чтоб по оному можно было иттить прямым и кратчайшим путем на Кенигсберг войску со всею нужною артиллериею. Нетерпеливость его была так велика, что с каждым днем приносили ему оттуда лед для суждения по толстоте его, может ли он поднять на себе тягость артиллерии.

Но как сие не прежде воспоследовало, как в самом окончании 1757 года, то самое начало последующего за сим 1758 года и сделалось достопамятно обратным вступлением наших войск в королевство прусское. Граф Фермор еще в последние числа минувшего года переехал из Либавы в Мемель, а тут, изготовив и собрав небольшой корпус и взяв нужное число артиллерии, пошел 5-го числа генваря по заливу прямо к Кенигсбергу, приказав другому корпусу, под командою генерал-майора графа Румянцева, в самое то ж время вступить в Пруссию со стороны из Польши и овладеть городом Тильзитом.

Успех дела и похода сего был наивожделеннейший. Войска графа Фермера в тот же день без дальнего отягощения дошли по льду до острова Руса и овладели находившимся тут амтом {Немецкое — ‘присутствие’, здесь: в смысле укреплений.}, а войска, вступившие со стороны из Польши, овладели без всякого сопротивления Тильзитом, где граф Румянцев, услышав, что в городе Гумбинах находился еще небольшой прусский гарнизон, послал было для захвачения оного войска, но они его уже не застали, ибо он, услышав о приближении наших, заблагорассудил удалиться заранее. Итак, вступили наши во все местечки и города без всякого сопротивления и везде жителей приводили к присяге быть в подданстве и верности у нашей императрицы.

Наконец граф Фермор, соединившись со всеми пятью колоннами войска, вступившими в Пруссию с разных сторон, под командою генерал-поручиков Салтыкова, Резанова, графа Румянцева и генерал-майоров князя Любомирского и Леонтьева, пошел прямо и без растахов в город Лабио и, пришед туда 9-го числа, нашел у тамошнего начальства уже повеление от кенигсбергского правительства, чтоб в случае вступления наших войск отпускалось нам все, чтоб ни потребовалось, без всякого сопротивления, и повиноваться всем приказаниям графа Фермера.

Из сего места отправил сей генерал полковника Яковлева с 400 гренадер, с 8-ю пушками и 9-ю эскадронами конницы под командою бригадира Демику и с 3-мя гусарскими полками и Чугуевскими казаками под предводительством бригадира Стоянова прямо к Кенигсбергу. А как между тем приехали к нему и депутаты, присланные от кенигсбергского правительства с прошением от всего города и королевства, чтоб принято оное было под покровительство императрицы и оставлено при ее привилегиях, то он, уверив их о милости монаршей, отправился и сам вслед за помянутым передовым войском в помянутый столичный город.

Итак, 11-й день генваря месяца был тот день, в который вступили наши войска в Кенигсберг, а вскоре за ними прибыл туда и сам главнокомандующий. Въезд его в сей город был пышный и великолепный. Все улицы, окна и кровли домов усеяны были бесчисленным множеством народа. Стечение оного было превеликое, ибо все жадничали {Жадно стремились.} видеть наши войска и самого командира, а как присовокуплялся к тому и звон в колокола во всем городе и играние на всех башнях и колокольнях в трубы и в литавры, продолжавшееся во все время шествия, то все сие придавало оному еще более пышности и великолепия.

Граф стал в королевском замке и в самых тех покоях, где до сего стоял фельдмаршал Левальд {Он был оставлен Фридрихом II для защиты Восточной Пруссии и первый напал на русскую армию при Грос-Егерсдорфе, но потерпел поражение.}, и тут встречен был всеми членами правительства кенигсбергского, и как дворянством, так и знаменитейшим духовенством, купечеством и прочими лучшими людьми в городе. Все приносили ему поздравления и, подвергаясь покровительству императрицы, просили его о наблюдении хорошей дисциплины, что от него им и обещано.

В последующий день принесено было всевышнему торжественное благодарение, и главнокомандующий, отправив в Петербург графа Брюса с донесением о сем удачном происшествии, трактовал у себя весь генералитет и всех лучших людей обеденным столом {Угощал, потчевал обедом.}, а наутрие приводим был весь город к присяге, и главное правление всем королевством прусским началось нашими.

Не успел граф Фермор помянутым образом городом Кенигсбергом овладеть и все правительства получить в свою власть, как наипервейшее его попечение было о расположении вступивших в Пруссию войск на зимние квартиры и о занятии ими всех нужнейших мест как во всем королевстве прусском, так и в польской Пруссии. Итак, иным велел он расположиться квартирами в окрестностях Кенигсберга, другим иттить и занять приморскую крепость Пилау, иным же иттить далее вперед и занять все места по самую реку Вислу и с ними вместе польские вольные города Ельбинг и Мариенбург. Сим последним хотя и не весьма хотелось впустить наши войска, но как обещано было им всякое дружелюбие, то принуждены были на то согласиться. В Кенигсберге же для гарнизона введен четвертый гренадерский полк, также Троицкий пехотный, и комендантом определен бригадир Трейден, а суды поручены полковнику Яковлеву, ибо и сам граф намерен был отправиться далее и главную свою квартиру учредить на Висле, в прусском городке Мариенвердере. Что же касается до оставшихся в Курляндии и Самогитии полков под командою генерала Броуна и князя Голицына, то и сим велено также вступить в Пруссию и, прошед через оную, занять верхнюю часть польской Пруссии с городами Кульмом, Грауденцом и Торунем, и чрез то составить кордон по всей реке Висле.

Как в числе сих оставшихся в Курляндии полков случилось быть и нашему Архангелогородскому полку, то и не имели мы в сем зимнем походе соучастия, но все сие время простояли спокойно на своих квартирах и не прежде обо всем вышеупомянутом узнали, как по вступлении уже наших в Кенигсберг и когда прислано было повеление, чтоб и нам туда же следовать. Я не могу довольно изобразить, какую радость произвело во всех нас сие известие. Все мы радовались и веселились тому власно так, как бы каждому из нас подарено было что-нибудь и мы в завоевании сем имели собственное соучастие. Никогда с толикою охотою и удовольствием не собирались мы в поход, как в сие время, и никогда толикого усердия и поспешения в сборах и приуготовлениях всеми оказываемо не было, как при сем случае.

Нам велено было нимало не медля выступить в поход, и путь шествию нашему назначен был прямо через Польшу, или нарочитую часть литовской провинции Самогитии, a потом, вдоль всего королевства Прусского, прямо к польскому вольному городу Торуню, стоящему на берегах реки Вислы на отдаленнейшем краю Пруссии польской. Итак, хотя мы и не могли ласкаться надеждою увидеть столичный прусский город Кенигсберг, который оставался у нас далеко вправе, однако по крайней мере довольны были мы тем, что увидимъ все Прусское королевство.

Со всем тем сколько ни радовались мы сему скорому и нечаянному выступлению и шествию в Пруссию, однако обстоятельство, что тогда была самая середина зимы и что всем надлежало запасаться санями, наводило нам много заботы. Но никто из всей нашей братьи офицеров так много озабочен тогда не был, как я, но тому была довольная причина. У всех офицеров было довольное число лошадей, на которых бы им везть свои повозки и на чем и самим в маленьких санках ехать, ибо верховая езда для зимнего времени была не способна, а у меня было только две лошади, а третьей, для особливых и маленьких санок, не было. На сей третьей лошади, как выше упомянуто, отправил я другого человека моего в деревню, за Москву, и сей человек ко мне еще тогда не возвратился. Итак, не только не было у меня третьей лошади и другого человека, но сверх того имел я и во всем прочем крайнюю нужду и недостаток: не было у меня ни маленьких санок, как у прочих, не было ни большой шубы, ни порядочного тулупа, ни прочего нужного платья, ни запаса и съестных припасов, толико нужных для похода, а что всего паче — не было и денег. Всего того уже за несколько дней дожидался я со всяким днем, а тогда как сказан был нам поход, то ожидание мое сопрягалось с величайшею нетерпеливостью, ибо по счислению времени надобно уже ему было давно быть. Со всем тем сколько я Якова своего ни дожидался, сколько ни смотрел в окна, не едет ли, сколько раз ни высылал смотреть, не видать ли его едущего вдали, — но все наше ожидание и смотрение было напрасно: Якова моего не было и в появе, и я не знал, что наконец о нем и думать. Уже сделаны были все приуготовления к походу, уже назначен был день выступления, уже день сей начал приближаться, — но Яков мой не ехал и не было о нем ни духу, ни слуху, ни послушания. Господи, какое было тогда на меня горе и каким смущением и беспокойством тревожился весь дух мой! Я только и знал, что, ходя взад и вперед по горнице, сам с собою говорил:

‘Господи! Что за диковинка, что он так долго не едет? Давно бы пора уже ему быть. Что он со мною теперь наделал и что мне теперь начинать?..’

Пуще всего смущало меня то, что я, в бессомненной надежде, что он вскоре возвратится и привезет мне все нужное, ничем и не запасался и ничего нужного себе и не покупал. К вящему несчастию, не было у меня тогда и денег, ибо, по недостатку оных по возвращении из похода, жалованье было уже забрано вперед и истрачено. Но все же я мог достать денег на покупку лошади и санок, в которых мне всего более была нужда, если б вышеупомянутая надежда скорого возвращения моего слуги меня не подманула, которого я с часу на час дожидался.

Но наконец наступил уже и тот день, которого я, как некоего медведя, страшился, то есть день выступления нашего в поход. И как Якова моего все еще не было, то не знал я, что делать, и был почти вне себя от смущения. Повозку свою с багажом хотя и совсем я исправил и она была готова, но самому мне как быть, — того не мог я сперва никак ни придумать, ни пригадать. Не имея особой лошади и санок, другого не оставалось, как иттить пешком вместе с солдатами. Но о сем можно ли было и думать, когда известно было мне, что и у последних самобеднейших офицеров были особые лошади и всякий имел свои санки и что я чрез то подвергну себя стыду и осмеянию от всего полка. В сей крайности приходило уже мне на мысль сделать то, чего я никогда не делывал, то есть сказаться нарочно больным, дабы мне, под предлогом болезни, можно было ехать в кибитке и в обозе. Но сие находил я неудобопроизводимым, по причине, что кибитка моя была вся набита всякою рухлядью и мне в ней поместиться было негде. Словом, я находился тогда в таком настроении, в каком я отроду не бывал, и истинно не знаю, что б со мною было, если б не вывел меня наконец капитан мой из моего смущения и несколько меня не успокоил.

Сей, увидев крайнее мое смущение и расстройку мыслей, быв свидетелем всему моему нетерпеливому ожиданию и ведая причину, для чего я не покупал лошади и саней, спросил меня наконец, как же я о себе думаю?

— Что, батюшка! — ответствовал я на сей вопрос. — Я истинно сам не знаю, что мне делать. Приходится пешком почти иттить, покуда сыщу купить себе лошадь и сани.

— И! — ответствовал он мне. — Зачем, братец, пешком иттить — кстати ли! Поедем лучше вместе в одних со мною санках. Хоть они и тесненьки, но как-нибудь уже поуместимся. По крайней мере, на первый случай и покуда попадется тебе купить лошадь, а между тем, может быть, подъедет и человек твой.

Не могу изобразить, сколь много утешил и обрадовал он меня предложением сим. Я хотя для вида совестился и говорил, что я его утесню и обеспокою, но в самом деле так был рад сему случаю, что если б можно, то расцеловал бы его за оное.

Итак, положено было у нас ехать вместе, но не успели мы кое-как и с великою нуждою доехать до штаба и оттуда всем полком выступить в поход, как я у своей братьи офицеров множество нашел не только просторнейших мест для сидения, но даже несколько пустых и праздно едущих санок. Ибо как во время сего похода не имели мы причины ни к малейшему опасению от неприятеля, то и шли мы как собственно в своем отечестве или в дружеской земле, так сказать, спустя рукава и пользуясь всеми выгодами, какие в мирное время иметь можно. Полк вели у нас обыкновенно одни только очередные и дежурные, а прочие офицеры все ехали где хотели, и сие и причиною тому было, что они, для лучшего сокращения дороги и для приятнейшего препровождения времени, соединялись в разные кучки и компании и ехали не только гурьбою на многих санях вместе, но присаживались друг к другу на сани для шуток и разговоров,, а свои оставляя ехать пустыми, и как они все были мне друзья и приятели, то и мог я присаживаться из них в любые и ехать так долго, как мне хотелось.

Сим образом, перепрыгивая с одних саней на другие и присаживаясь то к тому офицеру, то к другому, и переехал я весь свой первый переход благополучно, и мне удалось смастерить все сие искусно и хорошо, что никому из офицеров и на ум того не приходило, что у меня собственных своих не было и что я делал то поневоле. Однако на всю сию удачу несмотря, беспокоился я во всю дорогу крайне мыслями и того и смотрел, чтоб кто тайны моей не узнал и чтоб не принужден я был вытерпливать превеликого стыда и от всех себе насмешек.

Но как бы то ни было, но мы приехали и расположились ночевать в одном небольшом местечке, на границах уже литовских находящемся, и сделали в сей день великий переход. Тут получил я хотя прекрасную и спокойную квартиру, но вся ее красота меня не прельщала, ибо у меня не то, а другое на уме было. Я заботился беспрерывно о своем путешествии и только сам себе в мыслях говорил и твердил:

‘Ну, хорошо! Сегодня-таки мне удалось кое-как промаячить, но как быть завтра? С кем ехать и к кому приставать? Ну как догадаются и узнают, как тогда быть?’

Помышления таковые привели в такую расстройку мои мысли, что я был власно как в ипохондрии {Предрасположение к задумчивости, мрачным мыслям, черная меланхолия.} и в таком углублении мыслей, что самая еда мне на ум не шла. Но вообразите себе, любезный приятель, какая перемена со мною долженствовала произойтить, когда в самое сие время вбежал ко мне почти без души мой малый и запыхавшись сказал:

— Что вы, барин, знаете? Ведь Яков наш приехал!..

— Что ты говоришь! — воскричал я, вспрыгнув из-за стола и позабыв о еде. — Не вправду ли, Абрамушка?

— Ей-ей, сударь, теперь только на двор взъехал, и какие же прекрасные санки!

В единый миг очутился я тогда на крыльце и от радости не знал, что говорить, а только что крестился и твердил:

— Ну слава Богу!

Но радость моя увеличилась еще более, когда услышал я от моего Якова, что он привез ко мне не только множество всякого запаса, но и накопил мне всего и всего, в чем наиболее была нужда. Привез мне прекрасный тулуп, большую шубу лисью, новое седло и множество других вещей, а что всего приятнее было мне, то и множество всяких вареньев и заедок, присланных мне от моей сестры, к которой он заезжал и которая находилась тогда с зятем моим в деревне, ибо сей отпущен был от полковника еще с самого начала зимы и нашел потом способ отбиться совсем от службы в отставку. Но что радость мою еще совершеннейшую сделало, то было уведомление его, что он привез с собою еще более ста рублей денег. Боже мой, как обрадовался я сему последнему! Истинно я не помню, чтоб я когда-нибудь так много обрадован был, как тогда. Таки сам себя почти не помнил и не ходил, а прыгал от радости по комнате и только что твердил:

— Ну, слава Богу, теперь все у меня есть, всего много: и лошадей, и запасу, и платья, и денег, и всего, и всего! Теперь готов хоть куда, и мне ни перед кем не стыдно.

Словом, я мнил тогда, что я неведомо как богат и что наисчастливейший человек был в свете, и тысячу раз благодарил сперва Бога, а потом слугу своего Якова за исправное отправление полученной ему комиссии. Да и подлинно, день сей был достопамятный в моей жизни тем, что сколь великое чувствовал я при начале его огорчение, столь великою, напротив того, радостью объято было мое сердце при окончании оного.

Сим окончу я теперешнее письмо и сказав, что я есмь ваш нелицемерный друг, остаюсь, и прочая.

ВТОРИЧНЫЙ НАШ ПОХОД В ПРУССИЮ

Письмо 55-е.

Любезный приятель! Радость моя о прнезде моего слуги и нетерпеливое желанне видеть, что он привез с собою, была так велика, что я не дал почти времени порядочно выпрячь лошадей и прибрать, но велел скорее развязывать воз и носить к себе все привезенное. Удовольствие при развязывании и рассматривании всего было чрезвычайное, а то я уже никак изобразить не могу, какое чувствовал я, когда подал он мне привезенный им мерлушечий и зеленою китайкою покрытый легонький тулуп. В единый миг сбросил я с себя прежний гадкий и дурной овчинный и надел на себя сей новый. И чтож это! сколь прелестным показался он мне тогда! И мягок-то, и легок, и тепел, и красив — и все качества и достоинства были в нем. Для испытания привезенного чая и сахара, должен был Абрам мой тотчас бежать и в новом чайнике варить воду, и чай сей мне тогда вкуснее всех чаев в свете показался, и я не мог ему довольно похвал приписать. Увидев же множество ветчины, тотчас сварен был и оной целый окорок, и как я был до нем всегда великий охотник, а тогда уже несколько месяцев ее не едал, то не могу изобразить, сколь сладок и вкусен мне тогдашний ужин показался. По окончании оного, привезенные варенья должны были служить мне вместо десерта. Все их, сколько их ни было, я отведывал, и каждое казалось мне неведомо каким драгоценным конфектом. Словом, всем и всем я тогда удовольствовался досыта, и был всем так доволен, что ничего не желал более. Вот до чего доводит претерпенная несколько времени нужда, и какую великую и ему придает она и самым маловажным вещам!

Итак, поутру, на другой день, имел я уже удовольствие ехать в своих санках, которые были хотя не чухонские, а пошевенки, но я о сем уже не заботился, а довольно, что были новые санки с кряковками, и что я был одет тепло и как водится, и мне не только ни пред кем было не постыдно, но я еще имел пред многими тогда великое преимущество. Словом, произведенное вдруг во всем изобилие произвело даже во всем во мне великую перемену. Я возымел как-то и увышеннейшее о себе мнение, ехал со всеми, которые были выше меня чинами, обходиться фамильярнее и вольнее, да и они все, проведав, что ко мне привезено довольно всякой-всячины и что были у молодца и денежки, стали обходиться со мною как-то ласковее, и власно как стараться искать моей к себе дружбы и приятства. Они стали приглашать меня чаще в свои компании, просить препровождать с ними время и брать участие в их увеселениях, и прочая тому подобное, что все хотя и льстило моему самолюбию, но после возымело последствия не весьма для меня выгодные, как то окажется после.

Поход наш, как выше упомянуто, простирался чрез Польшу и прямо на прусский городок Гумбины. И поелику мы шли не спеша, и чрез два дни брали всегда растах, и притом в польских местечках, селах и деревнях получали всегда хорошие и спокойные квартиры, то мы не чувствовали почти никакого отягощения, и все наше шествие можно дочесть более беспрерывным увеселением, нежели походом. Всякий день съезжались мы по нескольку человек вместе и, едучи вереницею, друг за другом, не пропускали почти ни одной на дороге стоящей корчмы, в которой бы не побывать и по нескольку минут не препроводить в смехах, играх и шутках. Как же скоро приедем в какое-нибудь местечко и расположиться по квартирам, то и пойдут у нас, а особливо во время дневаньев, разгуливанья друг к другу по гостям и вместе потом, буде есть где, по трактирам, и начнутся картежные игры и друг друга угащивания чаями, пуншами, вином и прочим. Одним словом, мы во весь сей поход препровождали время свое очень весело, а помогала много к тому и стоявшая тогда хорошая и самая умеренная зимняя погода.

Впрочем, во время сего шествия имел я случай насмотреться довольно всему житью-бытью поляков, живущих в сей части Литвы, или провинции литовской, известной под именем Жмудии или Самогитии, через которую мы тогда шли. Мне показалась она довольно, однако не слишком же хороша. Самые деревни были немного чем лучше наших русских, а и местечки или маленькие городочки не слишком завистны и далеко не таковы хороши, как в других местах Польши, чему причиною, может быть, было то, что сей угол польского государства был весьма беднее прочих мест. Однако, как бы то ни было, однако находилось довольно и таких предметов, которые привлекали к себе тотчас любопытное наше зрение, как скоро мы вошли в литовские пределы. Часовеньки, стоящие неподалеку пред въездом в каждую деревню, доказали нам тотчас, что находились мы уже в землях католицких. Часовеньки сии делаются у них почти такие же, какие делают у нас кой-где мужики при дорогах, для поставления в них икон: на одном столбике и с маленькою крышечкою, но разница только та, что у них столбы сии высокие, и не такие, как у нас, низкие, да и под кровелькою не образа ставятся, а всегда уже бывает резное распятие. Сие хотя наиглупейшим образом и обезображается католиками, приделыванием к поясу занавески, ибо от сего всякое таковое распятие не инако кажется как в юбочке, что для непривыкнувшаго видеть сие кажется очень дурно и нимало не кстати, однако то по крайней мере хорошо и мне весьма полюбилось, что ни один католик, а особливо житель той деревни или села не проходит никогда мимо такового столба без того, чтоб ему не остановиться и пред распятием, став на колени и воздев руки, не прочесть краткой молитвы.

Что принадлежит до внутренности домов, то в них хотя мы и находили множество изображений святых, но не рисованных, по нашему, на досках, а все печатных на бумаге и раскрашенных разными красками. Сими картинами во всяком доме весь передний угол у них улепливается, и всем им воздают католики точно такое ж почтение, как мы иконам.

Кроме того, во время сего путешествия случалось нам неоднократно, для любопытства, бывать и в жидовских синагогах или домах, где они поучаются слову Божию, читают священное писание, приносят свои молитвы — вместо храма, и кои в священном писании упоминаются под именем сонмищей или училищ. В сих не находили мы никаких украшений, кроме нескольких лавок, для сидения, и одного возвышенного посреди здания, на подобие амвона сделанного, и перильцами окруженного места для читания на оном священного писания, и потому не имели они никакого подобия церкви, каковыми они и не почитаются.

Но сколь зрелища сии в состоянии были, по новости своей, нас несколько увеселять, столько, напротив того, не полюбились нам иные предметы, начавшие тотчас встречаться с зрением нашим, как скоро мы вошли в Польшу. Были то стоящие кой-где неподалеку от дороги виселицы с висящими на них повешенными людьми. Нигде, я думаю, столько людей не вешается, как в Польше. За маленькое воровство и кражу должен уже вор иттить на виселицу, и казнить его сим образом может не только всякое городское начальство и правительство, но и самые дворяне. Обыкновение, поистине, весьма странное и гнусное, а что всего удивительнее, не выполняющее далеко той цели, для которой оно вошло в употребление, ибо, несмотря на всю строгость сего за воровство наказания, воры все-таки в государстве не переводились и их все-таки было много. Но как бы то ни было, но мы, по непривычке своей, не могли никак без внутреннего содрогания и отвращения смотреть на сии виселицы, а особливо с людьми, повешенными на них давно и качающимися от ветра.

Далее памятны мне очень польские соленые ухи, варимые из рыбы, ибо как в случающиеся постные дни вздумали было мы заставливать варить себе ухи из свежей рыбы хозяев наших квартир, то скоро увидели, что для нас ухи их совсем не годятся, ибо они имеют обыкновение солить ее так круто в много и приправливать так много луком и перцем, что вам никоим образом есть их было не можно, и мы не один раз принуждены были тужить, что поручали им сие дело.

Вот все, что случилось мне тогда во время шествия вашего через Польшу заметить, а теперь расскажу вам, любезный приятель, другое и ближе до меня касающееся. Я упомянул уже вам, что мы, идучи сим образом походом, изыскивали и употребляли всякого рода забавы и увеселения, чем бы вам прогонять скуку, с таковым медленным походом обыкновенно сопряженную. Из числа сих увеселений можно было почесть наиглавнейшим карточную игру, как обыкновеннейшую у офицеров забаву. К сему роду увеселения хотя я и никогда не имел склонности и охоты, однако тогда едва было господа наши офицеры меня этому прекрасному рукомеслу не научили, ибо как всем нм было известно, что у молодца денежки тогда были, то явилось множество подлипал и друзей, старавшихся всячески заманить меня в сети и приучить к игре. Каких и каких хитростей не употребляли они к тому! Однако всеми своими хитростями и заговорами не могли они меня никак заохотить и приучить к азартным играм, как то: к квинтичу и к банку, которые тогда наиболее были в употреблении. Совсем тем не отделался же я совершенно от них, ибо как они увидели, что я никак с сей стороны не даюсь в обман, то вздумали напасть на меня с другой, и слабейшей стороны. Они приметили, что я имел некоторую склонность к игре в ломбер. Сия игра, которую я хотя никак порядочно не разумел, была мне непротивна, и я не скучивал никогда играть в оную, а сего было и довольно. Некоторые молодцы и, между прочим и сам капитан мой господин Гневушев постарался тотчас меня к оной пристрастить и довесть до того, что я почти всякий вечер с ними в нее играл и по нескольку часов в сей игре упражнялся. Но за сие увеселение принужден я был заплатить очень дорого. Ибо несмотря как они меня умышленно ни расхваливали, говоря, что я и хорошо-то, и примечательно и искусно играю, и как, для вящего заохочивания меня, ни старались умышленно мне иногда, а особливо сначала проигрывать, но я всякий раз оставался наконец в проигрыше. Которые проигрыши были хотя сначала невелики, но как после мало-помалу стали увеличиваться и наконец дошло до того, что не проходило вечера, в который бы я рублев двух или трех не проиграл, то сие начало наконец делаться мне и чувствительно и побудило в один день сметиться, сколько я, играя таким образом в разные времена, уже проиграл. Я ужаснулся, и все волосы на мне стали ажно дыбом, когда увидел, что количество сие простиралось уже за сорок рублей.— ‘Э! э!— воскликнул я тогда: — сколько это я уже пробухал! — и почесал у себя за ушми.— Ежели еще так-то, так и всех денег моих не надолго станет! изрядно, право, я это сделал… нельзя быть лучше’.— Сказав сие, начал я взад и вперед ходить по квартире своей и сам на себя досадовать, и бранить себя за свою неосторожность. Но как сие было уже поздно, и мне все такие раскаявания и досады на самого себя не помогали и денежки были уже проиграны, и проиграны невозвратно, то, сожалея о убытке самопроизвольном, начал я тогда проклинать и игру, и всю мою охоту к оной. ‘Пропади она, окаянная! говорил я сам себе: этак доведет она меня до того, что я и совсем проиграюсь и останусь опять сиг-сигом, волен Бог и со всею забавою и удовольствием притом. Не лучшели не иметь оного, да остаться при своих денежках — чуть ли не здоровее на животе будет’.

Одним словом, денег проигранных мне тогда так жаль стало, что я решился с того времени никак более не играть, и стал уже помышлять о том, как бы благопристойнее мне от товарищей моих отделаться и от продолжения игры отговориться. Но, по счастию, помогла мне в том и судьба самая, ибо в самое то время командирован я был от полку наперед в Пруссию, для принимания на полк в городе Гумбинах провианта, и сей случай отвлек меня сам собою от них и от всей их зерни. Не могу довольно изобразить, как сожалели они о моей отлучке и сколь много тужили о том, что наш ломбер пресечется, и что им играть будет не с кем, но у меня на уме совсем не то уже было. А я смеялся только внутренно, и сам в себе говорил: ‘да! конечно жаль, что вам, врагам, не удалось и последних денег у меня из кармана повытаскать’.

Сим образом отлучился я тогда на несколько времени от полку, и в тот же еще день отправился в путь свой, а на другой въехал уже в прусские границы. Теперь не могу вам, любезный приятель, довольно изобразить, какую восхитительную перемену увидел я во всем, въехав в пределы королевства Прусского. Так случилось, что все те, места, чрез которые мне до Гумбин ехать надлежало, имели счастие уцелеть от наших прошлогодних разорений, ибо как они оставались у нас далеко в стороне, то недоезжали до них никогда и самые казаки наши, и потому все было цело и все в прежнем состоянии. Кроме сего, надобно и то сказать, что места сии случились самые те, которые лет за тридцать только до того, отцем тогдашнего короля населены вновь баварскими жителями или так называемыми зальцбургскими эмигрантами, которые, по глупости католиков и единственно за протестанское исповедание своей веры, изгнаны были из отечества их и принуждены были искать себе убежища в других государствах, следовательно и поселены были тут в порядке и со всеми выгодами. Какое великое множество деревень представилось тогда вдруг моему зрелищу! Истинно все поля были ими власно как усеяны! Не было места, с которого б не видно было вокруг деревень до десяти. Деревни сии были хотя небольшие, имеющие всю землю свою вокруг себя, но какие же домы, какие строения и какой порядок виден был повсюду! Истинно не можно было нам довольно налюбоваться. У каждого мужика был такой домик, какого у нас не имеют и многие дворяне, а особливо из бедных. Домам их соответствовало и все прочее строение: все было опрятное, уютное, все покрытое снопами и все в порядке. Что ж касается до самых жителей, то я ласковости, услужливости и благоприятству их не мог довольно надивиться. Везде, где ни случалось мне кормить своих лошадей и ночевать, принимаем я был и угащиваем власно как бы некакий родной, и мне не доходила почти надобность ничего покупать, ибо хозяева старались не только самого меня кормить и поить всем лучшим, что у них могло отыскаться в доме, но и самых людей моих и лошадей довольствовали они безденежно. Но, правду сказать, помогло мне при том много и то, что я умел с ними по-немецки говорить и сам с ними обходился ласково и приятно. Одним словом, краткое путешествие сие было мне не только не скучно, но и так приятно, что я и поныне его позабыть не могу.

Наконец приехал я в тот город, куда я был наперед отправлен и в котором мне никогда еще бывать не случалось. Тут удовольствие мое еще увеличилось, когда я нашел и городок сей весь порядочно и по плану выстроенным, ибо как и оный весь лет за тридцать же до того получил свое основание, то хотя и не было в нем слишком богатых и великолепных домов, но за то повсюду господствовал порядок и везде видна была чистота и опрятность. Улицы повсюду были широкие и прямые, площади на перекрестках просторные, а домики по большей части хотя не большие, но прекрасные, уютные, покойные и на большую часть раскрашенные разными красками, на главной же площади, посреди города, находилось одно огромное и красивое каменное здание, в котором была у них ратуша и прочие правительства, суды и расправы. Ибо надобно знать, что все королевство прусское, для удобнейшего собирания доходов, разделено было на две половины, и в каждой половине находилось, для собирания сих доходов и управления оными, но особой каморе, или так, например, казенной палате, из которых одна была в Кенигсберге, а другая в самом сем городке Гумбинах, и присутствие оной было в помянутом здании. Впрочем, весь сей прекрасный городок наполнен был множеством мастеровых всякого рода рукомесленных людей, и может почесться наилучшим из всех прусских маленьких городков.

Я прожил в оном более недели, ибо исполнив порученную мне комиссию должен был дожидаться полку. Но время сие препроводил я без скуки. Квартира была у меня прекрасная, хозяева ласковые, старавшиеся меня не только угостить, но, приметя охоту мою к книгам, снабдившие меня множеством оных. Сие было для меня лучше всех конфектов, и я имел тогда случай видеть, перебирать и отчасти читать и рассматривать многие немецкие книги, а особенно анатомические, наполненные множеством рисунков. Кроме того, в тогдашнюю мою бытность в Гумбинах имел я в первый раз еще случаи видеть, как ткутся шелковые чулки, ибо, как фабрика сия была у меня в соседстве, то несколько раз хаживал я туда смотреть сей работы и дивиться искусному устроению стана или инструмента, к тому употребляемого.

Наконец пришел и полк наш, и пробыв два дня в сем городе, для принятия провианта и печения хлебов, пошел далее. Шествие наше простиралось от сего места через прусские местечки Даркемень, Норденбург, Шипенбейль и Бартенштейн, и поход сей был прямо веселый и приятный. Места сии были хорошие и всем изобильные. Мы останавливались наиболее в местечках и городках, которые были уже несравненно лучше польских, и потому получали мы себе всегда хорошие и спокойные квартиры, и как в каждом местечке находили мы и трактиры, то наше первое убежище было в оных. Тут собирались мы обыкновенно почти все и веселились всем, чем кому было угодно. Но что касается до меня, то товарищи мои хотя и старались заманить меня опять в свою шайку и возобновить прежнюю ломберную игру, однако я, под разными претекстами, кое-как от них отделался и не дался в обман и рад был, что удалось мне заблаговременно опамятоваться и остеречься.

Из всех вышеупомянутых прусских местечек и городков, никоторые так мне не памятны и не полюбились, как Шипенбейль и Бартенштен. Оба они были на той реке Але, от которой мы в минувшее лето воротились. Оба, хотя старинные и не по плану построенные однако весьма изрядные, имеющие в себе прекрасные и уютные домики и хорошие ратуши, а в последнем из них — старинный разоренный замок. Словом, все места, где мы тогда жили, были прекрасные и приятные.

Прошед Бартенштейн, вошли мы опять в католицкие земли. Было то епископство эрмеландское, лежащее посреди королевства Прусскаго и находившееся тогда под протекциею польскою, но принадлежащее бискупу эрмладдскому, который тут жил и владел оным, как маленький удельный князь, ибо он был вупе и президент всей польской Пруссии. Резиденция его была в городе Гейльсберге, лежащем на той же реке Але и имеющем довольно крепкий замок. И как нам чрез самый сей город иттить и в нем дневать случилось, то владелец сей земельки, помянутый бискуп, сделал вам честь и пригласил нашего полковника, и со всеми офицерами его полку, к себе обедать и дал пышный и великолепный пир в своем дворце, посреди замка построенном. Тут имел я случай видеть образ жизни маленьких германских удельных князей, а вкупе и знатных духовных католицких особ. Мне он показался довольно хорош. Жил он тут как маленький государь: имел у себя несколько военных людей, стоящих у него на карауле и содержащих гауптвахту, были у него также пушки и придворный маленький штат, как-то: камергеры и камер-юнкеры, но все сие в сущей миниатюре пред большими государями. Он угощал нас довольно великолепно, и при питье за здравие нашей государыни производима была пушечная пальба. А после обеда водил он нас по всем покоям своего дворца и в придворную свою церковь, где показывал архиерейские свои католицкие украшения. Как церковь, так и утвари в ней и украшения были довольго богаты и великолепны, и он сам весьма ласковый и снисходительный человек. Но что нам курьезно и некоторым образом смешно показалось, то был его маленький клобучок, носимый им в знак его духовного и монашеского звания. Клобучок сей был хотя черный, но самый маленький и не более, как вершков двух шириною, а в полвершка вышиною, и прикреплен наподобие маленькой скуфеечки, на большом его напудренном парике, на теме сзади так, что спереди его ничего было не видимо. Платье же на нем было черное и верхнее длинное и довольно осанистое.

Препроводив в сем довольно изрядном городке почти двое суток, пустились мы далее и шли несколько еще дней сим епископством, чрез незнаменитые городки, к нему же принадлежащие, Гутштадт и Аленштейн, а потом вошли опять в Пруссию и шли оною несколько дней. В сие время случилось мне однажды принимать фураж на полк в одном прусском городке, Остероде, где мы дневали. При сем случае не мог я довольно надивиться исправности прусского правительства, ибо по всем местам, где нам по расписанию назначено было иттить, находили мы уже все заготовленное. Был везде готов не только провиант и фураж, но навезены со сторон всякие нужные съестные припасы для продажи войску. Что касается до сена, которое долженствовало мне принимать, то мне не было нужды его вешать: все оно было перевязано в пуки, по десяти фунтов, итак, стоило только отсчитывать оные, и я мог в короткое время и с малым трудом комиссию свою кончить.

Препроводив несколько дней в походе чрез Пруссию, вышли мы наконец совсем из оной и вошли в пределы, так называемой, Польской Пруссии и той части оной, где находились города Кульм, Грауденц и Торуль. Эту землю нашли мы весьма отменною от прусской: все жители были опять католики и несравненно беднее и хуже прусских. Что ж касается до городов и местечек, то они были довольно изрядные, однако далеко не таковы хорони, как прусские. Мы проходили их тут три, а именно: Неймарк, Страсбург и Голап. Посреди каждого из них находили мы четвероугольную и довольно обширную площадь, окруженную сплошными и довольно высокими домами, отчасти каменными, а отчасти полукаменными, то есть связанными из переплетенных между собою деревянных столбов и брусьев, между которыми промежутки закладены были кирпичом, и каковых строений было множество и во всей Пруссии. Они называются у них фахверками или кирпичными мазанками, и составляют средний род здания между каменных и деревянных, и довольно хороши и пригожи. На самой же средине помянутых площадей находилась всегда уже городская ратуша, составляющая наилучшее здание в городе. Внизу же домов, окружающих площадь, находились лавки с разными товарами. Далее замечания достойно, что во всех сих, как прусских, так и польско-прусских городках находились аптеки, в которых продавались не столько лекарства, сколько всякие овощи и съестные вещи.

Впрочем, надобно сказать, что поход, со вступления в польскую Пруссию, сделался нам несравненно труднее и хуже прежнего, не только потому, что тут дороги были несравненно хуже нежели в Пруссии, но и по причине, что около этого времени начал уже зимний путь рушиться и наступала самая половодь, и дороги сделались так дурны, что по них ни на санях, ни на телеге, ехать было не можно. Итак, имели мы много труда и принуждены были сани свои кидать и повозки свои становить на колеса, а сами, вместо санок, ехать опять на верховых лошадях.

Как поход наш простирался вдоль по реке Брибенте и оная река тогда уже прошла, мы же к ней всякий день прихаживали, то, пользуясь сим случаем, нередко увеселялись мы рыбною ловлей, и рыбы было у нас всегда довольно, что по тогдашнему великопостному времени было для нас очень кстати.

Впрочем, как во время самого шествия случилась у католиков страстная неделя и великая пятница, то, едучи в самое сие утро и очень рано мимо одного католицкого костела, имел я случай насмотреться всему, что у католиков в сей день в церквах их происходит. Тут в первый раз увидел я, как они бичуются, или, покрыв голову свою, чтоб никто их не узнал, и обнажив спину, секут сами себя бичами или особливого рода плетьми, и производят сие мнимое служение к Богу с таким рвением и усердием, а сами к себе немилосердием, что у иных кровь даже ручьями текла из спин. Но колико зрелище сие было для нас отвратительно, толико странно казалось другое обыкновение, господствующее у католиков, а именно: вместо выносимой у нас плащаницы, выносится у них большое резное распятие, полагается в церкви на пол, и тогда все женщины, а особливо старушки, подходя и становясь на колени, воют, плачут и бьются над оным, точно так, как бы над умершим человеком, и смачивают все оное своими слезами, чему всему не могли мы довольно насмотреться. По причине мешающей нам в походе половоди и величайшей распутицы промедлили мы так долго, что и препроводили и свою святую неделю в дороге. Мы праздновали день нашей пасхи в местечке их Голапе и становили нарочно для того полковую церковь. И сия святая неделя была нам очень не весела, и мы почти оной не видали, а особливо потому, что, идучи от помянутого местечка прямо к Торуню, принуждены мы были иттить самыми прескверными местами и иметь квартиры в наибеднейших и таких польских деревнях, в которых жители едва сами имели свой насущный хлеб и жили в наимизернейшем состоянии.

Но никому тогдашнее время так скучно и досадно не было, как мне. Причиною тому было то обстоятельство, что, по дурноте дороги, по тягости моей повозки и по недостатку довольного корма лошадям, я всех своих лошадей так изнурил, что они едва в состоянии были везти мою кибитку и на всякой почти версте, наконец, становились. Но из всех дней, ни который мне так досаден не был, как самый последний сего нашего похода, или последний переход к городу Торуню. Поелику одна из лошадей моих в кибитке совсем уже не везла, то принужден я был отдать свою верховую, а сам взять сию изнурившуюся. Но сия проклятая скотина столько мне в этот день надоела, что я истинно животу не рад был с нею: не шла, проклятая, и под верхом, или по крайней мере тащилась так, что я никак не мог успевать за своими товарищами. Сколько я ее ни стегал плетью, сколько ни колотил ногами, но она была безчувственна и не хотела ни на волос прибавить своей медленной походки, а только что чаще еще совсем останавливалась, а наконец, как осталось уже не более как версты три иттить нo, окаянная, стала-таки так, что и с места сойтить не хотела. ‘Что ты изволишь делать? Ах проклятая! говорил я, что ты надо мною наделала?…’ Я ‘ну! ну!’ но не тут-то было! Я досадую, сержусь, бью, браню, ругаю, но она не чувствует ничего, а только что посматривает. Что прикажешь делать? Другого не оставалось, как сходить долой, иттить пешком и ее вести в поводу. Хоть и не хотелось, но я принужден был сие делать и радовался по крайней мере тому, что хоть сие сколько-нибудь помогло. Однако и сие удовольствие продлилось недолго. Скоро и весьма скоро дошло до того, что она, проклятая, и порожная стала, и ее с места стурыкать было не можно. Я тащить ее за повод, я сердиться, я злиться, я ‘ну, ну! ну!’ но она всего того не уважала, а только что глазами похлопывала. ‘Ах ты каналья! говорил я, что ты надо мною начудесила! Что мне теперь с тобою делать?’ Зол я был на нее так, что не однажды хватался за шпагу, вознамериваясь ее, проклятую, заколоть, но короткость остающегося уже пути, доброта самой лошади и надежда, что она оправится — удерживала и не допускала меня до того. Совсем тем, горе на меня было тогда превеличайшее, и я не знал, что мне тогда с нею начать и делать было, и радовался, по крайней мере тому, что сего бедствия надо мною и сей напасти моей никто не видал, ибо, как весь полк далеко уже вперед и со всеми обозами ушел, то и находился я одино-динехонек на чистом поле и в виду уже города Торуня. Но, по счастию, пришло мне на мысль дать ей отдохнуть. Не успел я сего вздумать, как выбрав сухонький бугорок, сел я на оном и положил, буде кто спросит, сказать, что у меня живот заболел, но, по счастию, никто меня не спрашивал и я не имел нужды лгать и на себя болезнь всклепывать, а что того лучше, то немного погодя пришла мне другая мысль, а именно: чтоб покормить ее хлебом, которого хорошенькая краюшечка случилась тогда со мной в кисе, вместе с куском жареного мяса, каковую запасную провизию мы всегда с собой возили. Итак, ну-ка я ее кормить хлебом и солить оный, чтобы она охотнее кушала, и рад уже был тому, что она ела. Сие и данное ей часа на два отдохновение столько ей помогло, что она в состоянии была наконец довезть меня кое-как до города. И как сей город был тогда пределом нашего похода, и мы, передневав в оном, расположены были в окрестностях его по кантонир-квартирам, то на сем месте окончу я сие письмо сказав вам, что я есмь и прочее.

СТОЯНИЕ ПРИ ТОРУНЕ.

Письмо 56-е.

Любезный приятель! Сколько терпели мы трудов и беспокойства при окончании последнего нашего похода, столько обрадовались мы, получив, против всякого чаяния и власно, как в награждение за наши труды, весьма прекрасные квартиры. Идучи выше упомянутыми худыми и самыми бедными местами, и заключая предварительно, что нам в таких же скверных и бедных жилищах и на квартирах стоять доведется, досадовали мы уже неведомо как, что мы в надежде своей — стоять на хороших прусских квартирах — столь сильно обманулись, и что на славный Кёнигсберг, составляющий столь уже давно наиглавнейшую цель наших желаний, нам и посмотреть не удалось, а посему легко можно всякому заключить, сколь радость наша была велика, когда мы, против всякого нашего чаяния, увидели себя в наипрекраснейших и таких квартирах, которые все наше чаяние с ожиданием превосходили. Однако надобно и то сказать, что не всему нашему полку удалось пользоваться сим счастием, а почти одним только нашим гренадерским ротам, ибо как самому штабу нашему назначено было стоять в самом городе Торуне и его форштатах, то гренадерские роты, яко первейшие в полку, и расположены были в наиближайшем к городу деревне, а деревня сия и случилась самая лучшая и особливого рода, она называлась Гурске, отстояла от города не более как верст пяти и принадлежала к так называемым жулавам, и как она достойна особливого замечания, то и упомяну я о ней несколько подробнее.

Жулавами как около Данцига, Эльбинга, Мариенбурга, так и тут называются все те селения, которые поселены на низменных, подле самой реки Вислы и ее разных рукавов лежащих местах. Известное то дело, что мимо Торуня протекает взявшаяся из самой внутренности Польши превеликая и широкая река Висла, простирающая течение свое от сего города мимо Кульма, Грауденца, а потом, разделясь на два рукава, впадающая при Данциге в море. Сия река имела, инде по обеим сторонам, а инде по одной, обыкновенные низменные и поемные места, простирающиеся от воды до следующих, затем возвышенных и гористых берегов, на неравное расстояние, где версты на две, где больше, а инде меньше. Сии низменные места в древности понимаемы были обыкновенною половодную из реки водою и, от наносимого и остающегося на них ила, имели время так утучниться, что они сделались наиплодороднейшими, но долгое время лежали они в праздности и производили только одну траву, но со временем наконец, по какому-то случаю, вздумалось некоторым выходцам из нидерландских и голландских пределов поселиться на сих местах и отнять их, так сказать, насильно от наглости наводнений и заставить производить наилучшее хлебородие.

Они произвели сие чрез сделание подле самого берега реки и вдоль всего оного беспрерывном, преогромном и претолстой плотины, усаженной ветлами или лозами, столь высокой, чтобы никакая полая вода, и как бы она в реке ни возвышалась, не могла достигать до самого верха оной и переливаться через оную, а такие ж плотины поделали они по обеим сторонам и всех впадающих с боку в Вислу маленьких речек. И как чрез то все помянутые поемные места сделались от наводнения реки безопасными, то и поселились они на них совсем отменным образом и такими деревнями, каких я нигде в других местах не видывал, а именно:

Каждая деревня простиралась на несколько верст в длину, хотя и не содержала в себе знатного количества дворов, потому что каждый двор от двора был сажен на полтораста, а иногда еще и больше расстоянием. Сии промежутки заняты были их садами и полями, ибо каждый крестьянине имел всю свою землю вокруг своего двора и жил, власно, как особняком. Все пашни его и сады обрыты были множеством рвов и каналов, и как им и пахать их и унаваживать было близко, то и производили они такое хлебородие, которому чудиться было должно.

Что ж касается до самого здания дворов их, то и оное было совсем отменного рода. Все крестьянское строение помещается у них в одну длинную связь и под одну кровлю, и потому с первого вида в такой деревне кажутся они не дворами крестьянскими, а превеликими корчмами, разбросанными по разным местам, или, так, например, как нашими большими ригами и молотильными сараями. На одном конце сих зданий, находилось самое жилье хозяина. Оно составлено было обыкновенно из трех белых комнат: одна из них составляла большую и чисто прибранную горницу, освещенную тремя или четырьмя красными большими окошками и согреваемую порядочно кафленою или кирпичною печью, другие два покоя были с боку, и меньше, а один из них служил либо спальнею хозяину, либо кладовою, а в другом, и ближе к печи находящемся, жили его работники и работницы. Пред комнатами сими были просторные сени с находящеюся посредине их отгородкою для очага и кухни, а оттуда же топятся и обе печи, в покоях находящиеся. Впрочем, было из сеней сих три выхода: один на переднее крыльцо, другой — на другую сторону, в сады его и огороды, а третий — прямо в его конюшню, которая примыкала вплоть к его сеням, и где на стойлах стояли не только его лошади, но и коровы в наилучшем порядке. За сею конюшнею следовали другие хлевы и покои, для овец и другого мелкого скота, а за сими просторное отделение — для становления его повозок и поклажи, всякой сбруи, а далее засим амбары хлебные, а наконец, замыкало просторное отделение, назначенное для складки немолоченного хлеба, которое вкупе служило ему и вместо молотильного сарая, ибо тут, обыкновенно, они хлеб в нем складывают и молотят. Все сии разные отделения были одинаковой вышины и все покрыты одною и порядочною кровлею, и как в таковой длинной и иногда сажен в двадцать и более в длину простирающейся связи, можно крестьянину тамошнему уместиться со всеми своими нуждами, то и нет у них, по большей части, кроме сей связи никаких иных зданий под особливыми кровлями, и весь его двор состоит в единой сей связи.

Со всем тем живут они весьма богато и в таком изобилии, в каком у нас не живут иные бедные дворяне. Жилые комнаты прибраны у них чисто и даже до того, что у многих есть часы стенные, стулья же и порядочные столы и шкафы везде находились. Платье носят хотя крестьянское, но чистое, порядочно сшитое и хорошее, а особливо женщины. Едят также всегда хорошо, и что удивительнее всего, самый хлеб едят почти все пеклеванный. Скота имеют довольно и притом весьма хорошего, а сады наполнены у них вишнями, яблоками и другими плодоносными деревьями и в превеликом множестве. Словом, они живут в превеликом изобилии и многие из них, а особливо в настоящих жулавах, ближе к Данцигу, имеют великие и до нескольких тысяч простирающиеся достатки и играют там важные роли.

Такового-то рода была та деревня, в которой назначено было иметь нам наши вешние кантонир-квартиры. Она была хотя наибеднейшая из всех жулавских, однако и тут не могли мы довольно налюбоваться житьем-бытьем наших хозяев. Но как все полки расположены были тогда вдоль по реке Висле и очень тесно, то стояли и мы иногда несколько тесненько, и один только мой капитан получил особый двор, а впрочем, мы, офицеры, должны были стоять по два и по три человека вместе, а солдаты по целому капральству на одной квартире. По самому сему обстоятельству принужден был и я тогда стоять не один, а с другими подпоручиками нашей роты, а именно с г. Головачовым и г. Бачмановым, из которых первый назывался Матвеем Васильевичем и был человек очень постоянный, добрый и мною всегда любимый и мне хороший приятель, а второй — Макаром Ивановичем, и был также человек добрый и простодушный, но, будучи новогородским помещиком, во многих вещах весьма смешной и курьезный.

Итак, хотя стояла нас в одном доме с людьми нашими и хорошая семейка, однако нам по пространству комнаты и дома ни мало не было тесно, но мы квартирою своею были довольны, и тем паче, что хозяин случился у нас человек добрый, а хозяйка — того добрее. Оба они старались наперерыв нам служить всем, чем могли, и нам не было почти нужды покупать ни для себя съестных припасов, ни для лошадей наших корма, ибо хозяева за бесчестие себе ставили и не хотели слышать того, чтоб мы то покупали, что у них есть и чем они нам услужить могут. А сему много поспешествовало и то, что я с ними, как с немцами, говорить и их всегда сам ласкать умел.

Сим образом стояли мы тут не только в совершенном довольстве, но, можно сказать, и прямо весело. Капитан наш стоял от нас только сажен с двести, прочие офицеры также недалеко, и мы могли с ними видаться очень часто, а сверх всего того, и домашнее общество было само по себе веселое. Г. Бачжанов увеселял нас всякой день своими поступками и странными наречиями, а паче всего беспрерывными с денщиком своим, Доронею, ссорами и новогородскими браньми. Мы шутили и трунили над ним, как над хорошим шутиком и надседались иногда со смеха, приводя его в сердце и опять с ним примиряясь.

Впрочем, не успели мы тут расположиться и совсем обострожиться, как захотелось мне побывать в Торуне и посмотреть сей город. Я нашел его весьма хорошим и непохожим нимало на польский, а совершенно немецким и весьма похожим на нашу Ригу. Строение в нем было все каменное, сплошное и высокое, улицы такие же тесные и кривые, а жители, на большую часть, были немцы, и многие из них весьма зажиточные и имеют хорошие дома.

Мое первое дело было, по приезде в сей город, чтоб поискать нет ли в оном такой же книжной лавки, какая есть в Риге, и к превеликому удовольствию моему, и нашел ее. Она была хотя не такова велика, как рижская, но довольно изрядная, и я мог час, и более времени, с превеликим удовольствием препроводить в пересматривании и перебирании оных. Если б не мешало то мнение, что мне никак не можно отягощать много себя книгами, и чтоб не принуждено было опять их по прежнему бросить, то, имея тогда у себя деньги, накупил бы я их множество. Но сколь мне вышеупомянутое обстоятельство ни мешало, однако не мог я никак расстаться с попавшимся мне тогда на глаза новым ежемесячным немецким журналом, выдаваемым в Данциге, под именем ‘Исторических известий’ о тогдашней войне нашей, со всеми реляциями, планами и описаниями баталий и всего прочего. Вся кровь моя взволновалась, увидев толь любопытное, по тогдашнему времени, сочинение. Я тотчас купил все части, сколько их тогда вышло, и рад был тому так, как бы нашел какое великое сокровище.

Но не одно сие произвело в сию поездку мне удовольствие в сем городе, а было нечто и другое. Как по искуплении всех нужных вещей случилось нам обедать тут, в трактире, то в самое то время, и власно, как нарочно, для удовольствования моего любопытства, пришел туда человек с прошпективическим ящиком, в котором, сквозь стекло, показывают разные прошпективические виды городам, и который многие у нас неправильно называют каморою-обскурою. Мне сего оптического инструмента никогда еще до того времени не случалось не только видать, но и слышать, что он есть на свете, и — Боже мой — с каким это удовольствием, радостью и любопытством смотрел я в него и любовался толь живо и, власно, как в натуре изображающимися в оном видами знаменитейших городов в свете и наилучших в них зданий и улиц. Словом, я прыгал почти от радости, получив случай их, хотя на бумаге, видеть и получить о них некоторое понятие. Я не мог устать, пересматривая все его картины и рассматривая самое устроение сей машины, которая мне показалась весьма проста и без дальней хитрости сделанною, и с превеликою охотою заплатил то небольшое число денег, которое следовало дать показывавшему нам оные и питающемуся тем человеку.

Не успел я возвратиться в свою квартиру, как принялся за купленные мною книги, и начал тотчас оные читать и сидеть за ними денно и ночно. Материя в них мне столь полюбилась, и вся история войны нашей казалась мне столь любопытною, что я чрез несколько дней вознамерился всю ее перевесть, дабы могли чтением оной пользоваться и мои товарищи и другие полку нашего офицеры. Странное, поистине, и самое легкомысленное предприятие! Я никак не рассуждал о том, сколь великое и силам моим ни мало несоразмерное предпринимаю я дело, не рассуждал о том, достанет ли мне к тому довольно время и досуга, и будет ли столько терпения, чтоб перевесть толь великие книги, а наконец не приходило мне на ум подумать и о том, стоит ли для кого предпринимать столь великий труд, и найду ли я многих и столь любопытных читателей, каков был сам. До всего того мне не было нужды, но я, следуя единственно своей охоте и сродной тогдашним моим летам пылкости и легкомыслию, принялся действительно за сей труд, и несколько дней сряду трудился над сим переводом неусыпно и так, что в короткое время написал я несколько тетрадей, и может быть, написал бы еще и больше, если бы следующее обстоятельство не поубавило во мне несколько к тому охоты, а последующая потом в обстоятельствах наших перемена — и совсем тщетный сей и пустой труд наконец не перервала и не уничтожила. А именно: написав вышеупомянутым образом несколько тетрадей, восхотелось мне получить за труд мой всю ожидаемую мзду, и дав прочесть мой перевод кой-кому из своих собратий, взять соучастие в том удовольствии, какое они при чтении оной иметь будут. В бессумненной надежде, что сие воспоследует, и учинил я сие действительно, и дал попользоваться им некоторым из любопытнейших офицеров. Но вообразите себе, сколь велика долженствовала быть моя досада и негодование, когда, вместо ожидаемой жадности к чтению, не приметил я в них ни малейшего почти любопытства и охоты к чтению, и когда некоторые, не прочитав и трех страниц, начинали уже зевать, а другие и в руки взять не хотели, но спешили охотнее к приятнейшим для себя упражнениям, то есть к игранию в карты, распиванию пуншей, к лазуканью за крестьянскими девками и служанками, в чем наиболее тогда все господа наши офицеры упражнялись и в чем наилучшее для себя находили препровождение времени. Досадно мне сие неведомо было: я бранил всех их мысленно, смеялся их невежеству и тому, что они имели столь мало любопытства, и наконец сам себе в мыслях сказал: ‘не стоите же вы, государи мои, того, чтоб для вас столь много трудиться и работать, а оставайтесь вы лучше при своих дурацких упражнениях, а мне не лучше ли перестать для вас дурачиться и просиживать целые дни и вечера, для удовольствия мнимого вашего любопытства, которого в вас никогда не важивалось’. С того времени перестал я так над переводом сим надрываться, как до того времени, а самое сие остановило несколько и прежнюю мою работу, то есть переписывание набело моего Клевеланда и продолжение перевода оного, ибо я не лучшей мзды мог ожидать себе и за сей труд, а о том, чтоб мог он когда-нибудь быть напечатан — тогда и мыслить было никак не можно. Итак, с сего времени я хотя кой-когда и переводил, но единственно уже для своего увеселения и тогда, когда мне было делать нечего и когда прискучивало мне уже чтение.

Между тем, как мы помянутым образом из Курляндии к Торуню шли, и тут по кантонир-квартирам стояли, помышлял новый предводитель нашей армии о том, как бы ему благовременно с армией своей выступить в дальнейший поход и успеть сделать все нужные к тому приуготовления, ибо надобно знать, что война не клонилась к окончанию, но еще час от часу возгоралась больше. Успехи короля прусского в минувшую осень произвели при всех европейских дворах великие во всех делах перевороты, и все обстоятельства во многом переменились — но чему и дивиться не можно. Ни один человек в свете не думал и не ожидал, чтоб война минувшего лета таким образом кончилась, как изображено было выше, и все чудились только всем происшествиям. И поистине, ни в какую кампанию, я думаю, не бывало столько скорых и незапны переворотов счастия в несчастие, и несчастия в счастие, как в бывшую в минувшее лето. Промысл божеский, распоряжающий по-своему все происшествия военные, делал в судьбах всех воюющих держав весьма странные перевороты: пруссаков то возводил он на блестящую степень счастия, то низвергал в бездну несчастий и зол. Мы, россияне, как можно видеть из предследующего, выиграли над пруссаками баталию, а вышли из Пруссии как побежденные и разбитые. Французы мнили, что низложили и обезоружили совсем герцога Кумберландского, но слух о том не успел еще и разнестись по всей Европе, как известие уже получено, что одна из их армий совсем разбита, и что герцог Кумберландский власно как опять ожил. Цесарцы мнили, что они совсем завоевали Шлезию, и ласкались уже надеждою скоро увидеть и всей войне окончание, но вдруг получают удар за ударом, и толикие несчастия, что принуждены оставить всю Шлезию и бежать с остатками разбитых своих армий назад в Богемию.

Таковой странный переворот счастия и всех обстоятельств поразил всю Европу, власно, как ударом. Все дворы изумились, и несколько времени не знали что начинать и делать. Но скоро начались новые затеи и новые предначинания: все дворы, составляющие так называемый большой союз, то есть, наш российский, цесарский, французский и шведский, не могли спокойно перенесть толикой неудачи. Они пылали досадою и желали отмстить за все причиненные им досады и оскорбления, и по самому тому восприяли опять оружие и положили употребить еще более усилия. С другой же стороны, король прусский, видя необходимость к продолжению войны, и будучи ободрен последними своими успехами, и от того ласкаясь надеждою получить еще лучшие, начал употреблять все свои силы к приведению себя в состояние противиться своим неприятелям.

По всем сим обстоятельствам, не успела зима наступить, как каждый двор начал вновь вооружаться, и с вящим еще рвением нежели прежде. Король прусский, сколько ни хитрил и ни старался, при помощи союзников своих англичан, императрицу нашу отвлечь от союза с цесарцами и французами и сколько ни надеялся на тайные обязательства и соглашения свои с тогдашним наследником российского престола и на его себе во всем вспоможение, но министры цесарского и французского двора, происками и стараниями своими, превозмогли все его хитрости и уничтожили во многом его замыслы. Им удалось привлечь министров наших и фаворитов императрициных на свою сторону и узнав несколько о помянутых выше его тайных обязательствах у его с тогдашним нашим великим князем, произвести, наконец ту перемену, что управляющий до того всеми делами, канцлер Бестужев, свержен, и чрез то всем делам произведен лучший оборот и между прочим то, что императрица твердо предприяла продолжать войну, вместе с прочими, против короля прусского.

О вышеупомянутом тайном соглашении, бывшем тогда у короля прусского с тогдашним нашим великим князем, носились тогда одни только темные слухи, а настоящего дела неизвестно было, покуда король прусский в последующие времена не открыл сам оного при сочинении истории о сей войне. Он говорит, что и помянутый великий князь, будучи еще голштинским принцем, был весьма зол на датчан за причиненные от датского двора предкам его обиды и неспранедливости, и пылая желанием, по вступлении своем на престол, им отмстить, опасался, чтоб при тогдашних обстоятельствах ищущий себе повсюду союзников король прусский не сдружился с ними, и что самое сие побудило его просить короля прусского никак не заключать с ними союза, обещая за то с своей стороны всеми силами своими и возможностями помогать королю при тогдашней войне. Что ж касается до Бестужева, то сколько сначала шел он сам против короля прусского, столько стал сам держать его сторону, когда императрица занемогла и он, опасаясь ее кончины, прилепился к великому князю, яко к преемнику престола: а самое сие и было причиною, что он велел в минувшее лето графу Апраксину возвратиться из Пруссии. Но как граф Бестужев был свержен и сослан в ссылку и управлять делами стали иные люди, то и пошло все инако. А потому-то и велено было войскам нашим иттить тотчас опять назад, в королевство Прусское, и заняв оное, иттить в последующее лето далее и утеснять короля прусского даже в самых внутренних его бранденбургских областях, и дабы все сие с лучшим успехом можно было произвесть в действо, то не только для укомплектования армии собраны были вновь рекруты, но и составлен новый и особливый корпус, под именем обсервационного, и отправлен прямо чрез Польшу для соединения с нашею армией. И как оный весь составлен был на большую часть из наилучших людей, выбранных из старых украинских полков, то и полагалась на него великая надежда.

С другой стороны, и цесарева не меньшие делала приуготовления к войне, как мы. Она укомплектовала также армии свои рекрутами, а сверх того, была так счастлива, что венгерские жители, из усердия своего к ней, сами собой обещали дать ей сорок тысяч войска и содержать его на своем коште. Главная команда над армиями поручена была опять славному генералу Дауну, а другая, против Саксонии, находилась под командою генерала Сербелони, и обоим им велено было, колико можно ранее, начать свои военные действия.

С третьей стороны готовилась опять и имперская, сборная из разных немецких народов, армия, также к военным операциям, и предводительство над нею получил принц Цвейбрикский.

С четвертой, не оставили и французы исполнить то же, и упражнялись во всю зиму к продолжению воины, как против пруссаков, так и против англичан, во всех нужных приуготовлениях, и как последнею поступкою маршала Ришелье был двор французский крайне недоволен, то весною отозван он назад и команда над армиею поручега графу Клермонту.

Наконец, с пятой стороны делали и шведы равномерные к войне приуготовления. Король прусский сколько ни старался преклонить их к отступлению от нашего союза, однако проворство французских министров, имевших тогда при шведском дворе великую силу, превозмогло все его происки и старания и убедили шведское правительство к продолжению войны вместе с нами.

Вот сколь многие и сильные приуготовления деланы были против короля прусского, но, напротив того, и он был не без дела. Наиглавнейшее его старание было о том, чтоб укомплектовать ему опять свою армию и наградить урон, претерпенный им на семи прошлогодних баталиях, а не меньше в гошпиталях от прилипчивых и почти на язву похожих болезней, которыми померло у него великое множество народа. Но сие укомплектование учинить ему было не таково легко, как прочим союзникам, у которых у всех было народа более 50-ти миллионов, а у него не более пяти. Но недостаток сей наградил он своим разумом, хитростию и проворством. Он достал себе довольно солдат и денег, и не только укомплектовал армию свою с избытком, но и умножил еще оные. Для получения людей, собрал он, во-первых, рекрут со всех саксонских, ангальтских и шекленбургских областей, во-вторых, возвратил к себе всех беглых генеральным прощением, а в-третьих, определил в свою службу великое множество бывших у него в плену австрийцев и французов, шведов и виртемберцев, а чрез все сии средства и получил он множество народа.

Что ж касается до денег, в которых был у него также недостаток, то в сем помогла ему Англия. Там в министерстве, к счастию его, произошла перемена. Управлявший до того всеми делами Фокс, достигший до сей степени происками герцога Кумберландского, принужден был добровольно сложить с себя сие достоинство. Вместо его вступил славный Пит, отец нынешнего. Сей красноречием своим убедил тотчас весь народ вступиться жарчае за короля прусского и не только давать ему всякий год по четыре миллиона талеров, но, сверх того, подкрепить гановерскую армию корпусом англичан, а для командования оною выпросил у короля прусского, прославившегося потом, принца Фердинанда брауншвейгского. А не успел король сих денег получить, как переделал их в новую и весьма дурную монету, и из четырех миллионов сделал десять, и чрез то получил на сей год для продолжения войны довольно денег.

В таковых-то упражнениях препровождена была вся зима всеми воюющими державами, а не успел наступить сей 1758 год, как некоторые из них тотчас начали уже и военные свои действия. Начало оным учинили французы, или паче, командующий тогда еще ими дюк Ришелье. Он, желая сколько-нибудь исправить погрешность учиненную им, отправил маркиза Даржансона с двенадцатью тысячами человек для взятия города Гальберштадта, и как сей город был не весьма укреплен, то гарнизон ретировался в Магдебург, в виду у французов, которые, заняв город, произвели в нем великие разорения и ограбили почти всех жителей.

Такое предприятие французов побудило короля прусского отправить в сию сторону из Саксонии корпус, под командою брата своего, принца Гейнриха, который, прогнав французов к реке Везеру, возвратился опять в свое место, а как в самое сие время принял команду над гановерскою армией и принц Фердинанд Брауншвейгский, то он начал гнать французов от часу далее, и произвел сие с толиким успехом, что в конце февраля месяца переправилась уже вся французская армия назад, через реку Везер, а в марте перешла даже назад и через самый Рейн, растеряв столь много людей, что не осталось в ней более 30,000 человек.

В сих-то обстоятельствах находились дела в Европе в то время, когда мы помянутым выше сего образом стояли при реке Висле и готовились иттить в поход далее к неприятелю. И как около сего времени известие получено, что король предпринимает осаждать шлезскую крепость Швейдниц, которая одна только во власти цесарцев оставалась, то, для сделания ему диверсии, стал наш новый предводитель поспешать всеми остальными приуготовлениями к походу, и как весна уже тогда начинала совершенно вскрываться и показываться корм, то мы то и дело получали повеления быть к походу в готовности и с часу на час ожидали, что нам велено будет выступать. Но в самое сие время, против всякого чаяния и ожидания, обрадованы мы были одним известием до бесконечности.

Какое оно было, о том вы теперь у меня не спрашивайте. Сие увидите вы в последующем письме, а теперешнее, как довольно увеличившееся, время уже кончить и сказать вам, что я есмь и прочее.

ПОХОД В КЕНИГСБЕРГ

ПИСЬМО 57-е

Любезный приятель! Как вы, надеюсь, очень любопытны узнать, какое бы такое было то известие, которое нас так много обрадовало, то начну теперешнее мое письмо удовольствованием сего вашего любопытства и скажу, что оно было следующее.

Как мы помянутым образом в поход собирались и всякий день ожидали приказа к выступлению в оный и к перехождению через реку Вислу, как заехал к нам из Торуни ездивший туда для своих нужд один из наших офицеров и приятелей. Не успел он к нам войтить в горницу, как с веселым видом нам сказал:

— Знаете ли, государи мои, я привез с собою к вам новые вести, и вести — для нас очень важные!

— Хорошо, — ответствовали мы. — но каковы-то вести? С дурными хотя бы ты к нам и не ездил.

— Нет, — сказал он, — каковы-то вам покажутся, а для меня они не дурны. Словом, нам велено в поход иттить, и мы послезавтра должны выступить.

— Ну, что же за диковинка! — сказали мы. — Этого мы давно ждали и готовы хоть завтра выступить.

— Этакие вы, — подхватил он, — вы спросите лучше — куда?

— Это также известное дело, что за реку и против неприятеля, — отвечали мы с хладнокровием.

— Ну того-то вы и не угадали, — сказал он.

— Как! Неужели опять назад и домой? — спросили мы, удивившись.

— Нет! — сказал он. — Не домой, однако и не против неприятеля, там и без нас дело обойдется.

Сии слова привели уже нас в великое любопытство.

— Да куда ж? — говорили мы. — Скажи, братец, пожалуйста.

— Нет! — говорил он. — А умудрись кто-нибудь и угадай сам, а я скажу только, что и вы тому столько же обрадуетесь, сколько и я.

Тогда не имели мы более терпения и до тех (пор) к нему, нас мучившему и сказать не хотящему, с просьбою своею приступали, покуда он наконец сказал:

— В Кенигсберг, государи мои, и туда, где нам всем давно уже побывать хотелось.

— Не вправду ли? — закричали мы все в один голос. — Но можно ли тому статься?

— Конечно, можно, — ответствовал он, — и знать, что льзя, {Можно, дозволено, не запрещено, у нас с отрицанием — нельзя.} когда уже о том и повеление нашему полковнику прислано.

— Но умилосердись! Как это и каким образом? Кенигсберг остался у нас уже далеко позади.

— Конечно! — отвечал он. — Но то-то и диковинка! А со всем тем нам с полком туда иттить и, что того еще лучше, жить там во все нынешнее лето и ничего более не делать, как содержать караулы.

Теперь легко можете заключить, что нас сие до крайности обрадовало, ибо, хотя мы охотно шли в поход против неприятеля, однако, как известно было нам, что неприятели не шутят и что в походе против его не всегда бывает весело, а временем и гораздо дурно, а притом никто не мог о себе с достоверностью знать, возвратится ли он из похода благополучно назад и не останется ли навек там, то сколько мы и не имели усердия и ревности к военной службе, но кому жизнь не мила и кто бы не хотел ею еще хоть один год повеселиться? А потому, кто и не порадовался бы, услышав, что он на целое лето освобождается не только от всех военных опасностей, но и от всех трудов и беспокойств, с походом сопряженных, и кто б не стал благодарить за то Бога и судьбу свою?

Мы и действительно так были тому рады, что не один раз говорили: ‘Слава, слава Богу!’ и благодарили судьбу, что оказала толикое нам благодеяние и дала такое преимущество перед многими другими. С превеликою охотою благословляли мы путь всем прочим, мимо нас идущим полкам и желали им в походе своем приобресть славу и иметь всякое благополучие, а сами и на уме не имели досадовать на то, что не будем иметь счастия быть с ними на сражениях и разделять с ними славу в получаемых ими победах.

Но никто из всего полку, думаю я, так много сим известием обрадован не был, как я. Все прочие радовались наиболее потому, что они не пойдут в поход, а будут на одном месте, в покое и иметь хорошие квартиры и жить в изобильном и таком городе, где иметь они будут случаи предаваться всяким роскошам и распутствам, но моя радость проистекала совсем не из того источника. Мне сколько то было приятно, что я не пойду в поход и не буду подвержен опасностям,, а стану жить на одном месте, столько или несравненно более радовался я тому, что целое лето буду жить в большом и славном иностранном немецком городе, о котором я наслышался неведомо сколько доброго и который наполнен учеными людьми, библиотеками и книжными лавками. Умея говорить по-немецки, ласкался я надеждою, что могу со многими тамошними жителями свести знакомство и что мне там будет очень весело и не скучно, могу многому и такому насмотреться, чего не видывал, а книг доставать себе купить сколько угодно. Словом, я восхищался предварительно уже мыслями, воображал себе неведомо сколько удовольствий, и никто, я думаю, с толикою охотою в сей путь не собирался, как я.

Повеление о выступлении в сей поход действительно на другой же день получено было нами, а на третий мы и выступили в оный. Расставаясь с тамошними хозяевами, не могли мы довольно возблагодарить их за все оказанные ласки и благоприятство, и желая им счастливого продолжения их благополучной жизни, а как и они были нами довольны, то провожали они нас, желая нам счастливого путешествия.

Мы шли самыми теми же местами, где до того шли, до самого Эрмландского бискупства и до столичного их города Гейльсберга {В Восточной Пруссии, на реке Алле.}, а от сего места повернули мы уже влево и пошли прямым путем к Кенигсбергу, и как было тогда самое лучшее и первейшее вешнее время и погода стояла хорошая, то могу сказать, что поход сей из всех, в каких случалось мне бывать в жизнь мою, был наивеселейший и приятнейший. Шли мы себе не спеша и прохладно, переходы делали маленькие, останавливались всегда в местечках, а не в лагерях, и во всем имели удовольствие. Полк в походе вели одни только дежурные, а все мы, прочие офицеры, ехали верхами и не при пехоте, а где хотели, и обыкновенно кучками и компаниями по несколько человек вместе, и время свое в дороге препровождали в одних только шутках, смехах и дружеских разговорах. А во время ночевания или дневания в польских местечках или прусских городках, в расхаживании компаниями по оным, в посещениях друг друга на квартирах, в захаживаниях в трактиры и в увеселениях себя в них шутками, играми и в прочем тому подобном.

Впрочем, не помню я, чтоб в продолжение сего похода случилось со мною какое-либо особливое и такое приключение, которое бы достойно было замечено быть, кроме одного, ничего не значащего и относящегося до одной смешной проказы, сделанной нами над прежде упоминаемым сотоварищем моим, подпоручиком Бачмановым, и как я всему злу был наиглавнейший заводчик, то и расскажу вам оное единственно для смеха.

Я упоминал уже вам прежде, что человек сей был хотя весьма добрый и всеми нами любимый, но совсем особливого и такого характера, который заставливал нас иногда над ним проказить и смеяться. Будучи новгородцем, был он своенравен, упрям и не любил шуток и издевок над собою. Не успеет кто как-нибудь над ним и хоть нарочно посмеяться и пошутить, как рассерживался и поднимал он за то превеликую брань: а сие, как известно, в полках и подает уже повод, и власно как право, всякому над ним трунить и скалозубить. К вящему несчастию, привыкнувший к новгородскому наречию, не мог он и в службе никак еще отвыкнуть от оного и от называния многих вещей на ‘о’, ‘по’, ‘ко’ и совсем не так, как другие называют, а сие нередко и подавало повод шутить над ним, да и сверх того весь его образ, нрав и характер имел в себе нечто смешное и особливое. К дальнейшему же приумножению его несчастия послал ему Бог и денщика почти точно такого же, каков он сам. Он малый был добрый, но как-то простоват и имел (в) себе много смешного. С сим его Доронею (ибо так называл он его, как уже я упоминал) была у него почти всякий день ссора и лады {Примирение.}. И во время стояния нашего вместе не проходило дня, в который бы мы над ним не хохотали, а как и фамилия его Бачманов походила много на ‘бананов’, которым именем называется тот особый род чаплей или аистов, которые вьют гнезда на домах и нередко на трубах и так же, как аисты, питаются всякими гадинами и лягушками, — то и звали мы его обыкновенно Бананом, с чем и высокий, и тонкий, и сутулистый его рост и длинные ноги несколько сходствовали, и он к сему званию так привык, что почти за то уже и не серживался, если кто назовет его Бачаном. {Другие названия бачана — бусел, черногуз, батян, аист, цапля.}

Самое сие название и подало нам повод к произведению над ним той шутки, о которой я рассказать намерен. Было то еще во время стояния нашего на квартирах и дней за шесть до выступления нашего в поход, как случилось мне ходить с ним и другим нашим товарищем поутру гулять по садам и небольшим инде рощицам, между дворами деревни нашей находившимся. Тогда, как нарочно, случилось, что кукушка в лесочке неподалеку от нас начала куковать. Мы с г. Головачевым, услышав ее, обрадовались и говорили:

— Вот, вот, и кукушки уже прилетели!

Но г. Бачманов, вместо того, чтобы делать то же, вдруг осердился и начал ругать кукушку всякими своими новогородскими бранями.

— Тьфу, ты проклятая, — говорил он, плюя то и дело, — чорт бы тебя, окаянную, взял! Нелегкая б тебя подавила! На свою бы тебе это голову! — и так далее.

Мы, услышав сие, покатились со смеху.

— Что это, брат Макар, — говорили мы, — за что это на кукушку так гневаешься? Что она тебе сделала?

— Как, братцы, что, — сказал он, — голодного меня, проклятая, закуковала, и я верно теперь уже знаю, что мне сего года не пережить. О, лихая бы ее побрала болезнь и все черти б ее, проклятую, задавили.

— Так, так! — сказали мы, еще пуще захохотав. — Теперь прощай, брат Макар! Не сносить уж тебе своей головки! Уж кукушка предвозвестила, так уже, знать, и быть и приходит уже расставаться со светом.

Сколь ни прост был наш Макар, но приметил, что мы над ним скалозубим, и тогда вдруг, вместо кукушки, поднимись весь его праведный гнев на нас, а сим и подал он нам вновь оружие на себя — мучить и бесить его нашими насмешками: и кукушка сия во весь тот день столько ему насолила, что он не рад был наконец своей жизни и проклинал и нас, и себя, и охоту свою к гулянью.

Однако сим дело еще не окончилось. Как приметили мы, что кукушкою сею, его всего скорее растрогать {Разозлить, рассердить.} и вздурить было можно, чего мы всегда и добивались, то, обрадуясь сему, поступили мы далее, и меня догадало еще сложить на сей случай смешную и такую песенку, которая бы могла вмиг его растрогивать. Признаюсь, что была то сущая шалость, и побудило меня к тому не что иное, как, с одной стороны, молодость и легкомысленность, а с другой — присоветование моего капитана, ибо сей, шутя над ним так же, как и мы, не успел о вышеупомянутом закуковании кукушки и обо всем услышать, как тотчас мне сказал:

— Эх, братец! Сложить бы о сем песенку, то-то было бы смеху и проказ! И вдруг бы мы все ее запели, и когда он так кукушку не взлюбил, так и посмотри, что тогда б было.

Сего было довольно к возбуждению во мне охоты испытать, не могу ли я сложить песенку на какой-нибудь знакомый голос {На мотив.}, и как мне голос старинной и всем знакомой песни ‘Негде в маленьком леску при потоках речки’ всех прочих был знакомее, да и самый род сей песни казался к тому наиудобнейшим, то и начал я тотчас вымышлять слова и составлять в первый раз отроду стихи и рифмы.

В работе сей, тайком от нашего друга, препроводил я не более дней двух и имел столь хороший успех, что песенка моя и капитану, и всем прочим крайне полюбилась, и все они положили тотчас ее выучить наизусть, и когда будем уже ее знать, тогда б, окружив его где-нибудь в кружок так, чтоб он не мог выскочить, запеть бы всем в один голос. Итак, тотчас списаны были с ней многие списки, и как учинить дальнейшее было тогда уже некогда, то и положили мы учинить то во время шествия нашего в Кенигсберг. Сие и произвели мы на походе в действо, ибо, как мы ехали все верхами кучами, то человек с десять из нас, выучивши сию песню и сговорившись еще с несколькими, окружили его однажды на Лошадях, так что ему из средины никуда уехать не можно, и вдруг затянули все нашу песенку, которая была следующего содержания:

На зеленом лугу

Сидела лягушка,

На высоком дубу

Кричала кукушка:

Вон Бачан сюда летит,

А Дороня там бежит.

— Что ты делаешь здесь?

Что их не боишься?

Как Бачан вить прилетит,

Тебя он увидит,

А Дороня прибежит,

Вмиг тебя погубит,

Он охотник ведь до вас,

Он бранит за то и нас,

Что голодного его

Мы закуковали.

Между тем начал Бачан

Вправду опускаться.

Захотелося ему

С другом повидаться.

Опустясь, тотчас и сел,

А Доронюшка запел:

— Не хочешь ли, Бачан,

Что-нибудь покушать?

— Когда есть что, так давай

Упреждай кукушку,

Когда нет, так побегай,

Поймай мне лягушку.

У болота вон сидит,

На тебя прямо глядит.

Побегай поскорей,

Чтоб не ускочила.

Как Дороня побежал

Ловить там лягушку,

А Бачан тогда вскричал,

Увидя кукушку:

— Ах, Доронюшка, мой Друг

Ты схвати скорее вдруг,

Чтоб кукушка на дубу

Не закуковала!

Испугалась на лугу

Бывшая лягушка,

Закричала на дубу

Тотчас и кукушка,

А Дороня-то упал,

А хотя после и встал,

Но лягушка уж давно

Ускочила в воду.

Рассердился наш Бачан

На своего Дороню,

Он вмиг бросился за ним,

Закричав, в погоню:

— О, проклятый сын, дурак,

Болван, бестия, простак!

Провалился б ты совсем

И с своим проворством.

Что мне делать, что начать

Наконец с тобою?

Что ты сделал вот теперь,

Дурак, надо мною?

И лягушку упустил,

И меня не накормил,

А проклятая вон там

И закуковала.

Теперь должен буду я

В этот год погибнуть

И родных на свете всех

И друзей покинуть.

А беды все от тебя,

Погубил я сам себя,

Что заставил дурака

Это дело делать.

Но одно ли уж сие

Ты у меня портил,

Не беды ли по бедам

Всякий день ты строил?

От тебя, болван, дурак,

Разорился я уж так,

Что пришло уже мне

Пропасть и с тобою.

Растерял мое добро

Почти без остатку,

Помнишь ты, как потерял

Гребень и рубашку?

Как гомзелю* тебе дам,

Так увидишь ты и сам,

Что я вправду с тобой

Шутить не намерен.

Дурак, знаешь ведь, что я

Мужик не богатый,

Воши съели уж всего,

О, глупец проклятый!

А ты гребень потерял,

Без чего уж я пропал.

Ах ты, бедный Бачан,

Где тебе деваться?

* Гамза, гамзуля, гомза — кошель, деньги. Здесь иносказательно — ‘оплеуху, подзатыльника тебе дам’. Как сии слова, так и прочие брани, присловицы, и попреки, и речи были точно такие, какие г. Бачманов употреблял почти ежедневно, бранясь с деньщиком своим Доронею. Бол.

Вот таким вздором наполнена была сия песенка.

Теперь судите сами, каково было господину Бачманову, когда он, услышав ее, догадался, что она нарочно сочинена на него и что мы над ним проказили. Он вздурился даже до беспамятства и сперва начал нас всех ругать без всякого милосердия, а потом, как безумный, на нас, а особливо на меня, метаться, стегать плетью и стараться из круга нашего вырваться и ехать прочь. Однако мы схватились все руками и составили такой крепкий круг, что ему до самого конца песни никак уехать было не можно. Боже мой! Сколько претерпели мы от него тогда брани, сколько ругательства и сколько смеялись и хохотали! Наконец вырвался он у нас и поскакал, но куда ж? Прямо к полковнику жаловаться и просить на нас. Но из сего вышла только новая комедия. Мы, предвидя сие, постарались заблаговременно предварить все могущие произойтить от того какие-либо досадные для нас следствия. Мы заманили в заговор и в шайку свою самого господина Зеллера, того любимца и фаворита полковничьего, который служил ему переводчиком. И как он сам бьи в сей шутке соучастником, то и надеялись мы, что он перескажет полковнику все дело с хорошей стороны, а сие так и воспоследовало. Господин Бачманов, прискакав к полковнику, начал в пыхах {Впопыхах.} своих приносить ему тысячу на нас жалоб. Но сей, не разумея ни одного слова по-русски и того, что он ему говорит, спрашивал только:

— Вас ист дас? {Немецкое: что такое?} Вас ист дас?

И как никто ему не мог растолковать, то отыскан был г. Зеллер, и сей пересказал ему все дело с такой смешной и шуточной стороны, что полковник сам надседался со смеха и только, смеючись, говорил Бачманову:

— Ну, что ж? Добре… бачан… кукушк… лягушк… петь… песнь… ничего… смех… — И так далее.

Словом, г. Бачманов наш не мог добиться от него никакого толку и только то сделал, что весь полк о том узнал, и кому б не смеяться, так все смеяться и кукушкою его дразнить и сердить начали. И как наконец до того дошло, что и самые солдаты, о том отчасти узнав и иногда завидев его, либо куковать, либо про лягушку между собою говорить начинали, то бедняку нашему Макару нигде житья не стало, и он до того наконец доведен был, что решился было проситься в другой полк и бежать из полка нашего, и нам немалого труда стоило его уговорить и опять успокоить.

Но не одну сию, но производили мы над ним во время сего похода и многие другие проказы, но как они не стоят упоминания, яко происходившие от единой нашей легкомысленности и резвости, то я, умолчав о них, скажу только, что сей человек увеселял всех нас во все время нашего путешествия и редкий день прохаживал, чтоб мы над ним чего не предпринимали и, рассердив его до бесконечности, паки {Опять, снова.} с ним не примирялись.

Впрочем, памятно мне и то, что никогда я столь много в ловлении рыбы какулею не упражнялся, как во время сего похода. Везде, куда ни прихаживали мы ночевать, находили мы либо речки, либо озера, и как какулей было у нас множество, то и не упускали мы почти ни одного случая, чтоб сею ловлею не повеселиться.

В прежде упоминаемом эрмляндском столичном городе Гейльсберге случилось нам не только дневать, но и для исправления некоторых надобностей пробыть целых два дня. В сие время были мы опять у бискупа с полковником, и сей маленький владелец старался опять нас угощать, и мы время свое препроводили весело. Мне случилось в сей раз стоять квартирою у одного из его придворных, отправляющего должность камер-юнкера или камергера, который, однако, не многим чем отменнее был от прочих мещан, и я ласкою хозяина, так и хозяйки был очень доволен.

Через несколько дней после того, не имев на пути своем никаких особенных приключений, дошли мы наконец до славного нашего Кенигсберга {См. примечание 13 после текста.} и тем окончили сей наш поход благополучно.

Сим окончу я сие письмо и сказав вам, что я есмь ваш друг, и прочая.

ВХОД В КЕНИГСБЕРГ

Письмо 58-е

Любезный приятель! Как с пришествием нашим в Кенигсберг начался новый и в особливости достопамятный период моей жизни, то, прежде описания моего в сем городе пребывания, да позволено мне от вас, любезный приятель, будет предпослать некоторое краткое о себе рассуждение.

Всякий раз, когда ни размышляю я о течении моей жизни и о всех бывших со мною происшествиях, примечаю я в оной многие следы особливого божеского о мне Промысла, и вижу ныне очень ясно, что и наиглавнейшими происшествиями со мною не инако, как невидимая рука Господня управляла и распоряжала оные так, чтоб они когда не в то время, так после обратились мне в существительную пользу. Но ни которое из них так для меня, при таковых размышлениях, не бывает поразительно, как помянутое, совсем неожидаемое пришествие в Кенигсберг и пребывание в сем городе, ибо как проистекли мне от того безчисленныя выгоды и пользы, и то вижу теперь, что произошло то не по слепому случаю, что я тогда приехал в Кенигсберг, но промыслу Господню угодно было, власно как нарочно, привесть меня в сей прусский город, дабы я, живучи тут, имел случай узнать сам себя и короче, все на свете, и мог чрез то приготовиться к той мирной, спокойной и благополучной жизни, какою Небу угодно было меня благословить в последующее потом время, за что благодарю и на век не престану благодарить великого моего Зиждителя. Он произведя меня совсем не для военной жизни, не восхотел, чтоб я далее влачил жизнь праздную и такую, в которой не только мог я подвержен быть ежеминутным опасностям, но живучи в обществе невежд, праздных и по большей части всяким распутствам преданных людей, легко мог и сам ядом сим заразиться и чрез это повредить себя на всю жизнь: но исторгнув меня из средины оных, пристроил к такому месту, которое было уже сообразнее с природными моими склонностями и где имел я уже более случаев и удобностей упражняться в делах и упражнениях полезнейших, нежели в каких препровождают время свое обыкновенно в полках офицеры.

Но сколь приметно сделалось мне все сие после, столь мало знал я обо всем том в тогдашнее время, а потому приезд мой в Кенигсберг почитал тогда неинако, как происшедшим по слепому случаю, да и не думал, чтоб могло произойтить что-нибудь со мною особливое, а того, чтоб самый сей поход был последний в моей жизни и чтоб с пришествием в сей город назначено было от судьбы и всей моей военной службы почти кончиться, тогда никак не только мне, но и никому на мысль приттить не могло, как к тому и не было ни малейшаго тогда вероятия.

Совсем тем, чувствуя отменную радость о том, что идем мы в Кенигсберг, я власно как предчувствовал, что со мною произойдет тут нечто хорошее, ибо могу сказать, что сколько ни были все довольны сим походом, но мое удовольствие было ни с чьим несравнительно, а особливо в то время, когда по приближении к сему городу увидели мы краснеющиеся уже в дали кровли домов оного и возвышающиеся сверх оных пышныя и величественныя башни и высокие колокольни церквей, в нем находящихся. С ненасытимым оком и с некаким восхищением взирал я на сей обширный, на возвышенном месте сидящий и с той стороны, откуда мы шли, отменно пышный и хороший вид имеющий город и почитал его, власно как некаким обиталищем благополучия и таким местом, где мы иметь будем бесчисленныя утехи и удовольствия, и готовился уже заблаговременно к оным.

Но я возвращусь к порядку моего повествования и начну теперь рассказывать вам все происходившее со мною тут по порядку.

Было то в начале самой еще весны и в исходе апреля месяца, как мы дошли до сего столичного прусского города. По приближении к оному, велено нам было остановиться и убраться как можно лучше и чище, для вступления в оный церемониею. Мы и постарались о сем с особливым усердием, и как всякому хотелось показать себя в наивыгоднейшем виде, то и не упущено было ничего, чтоб только могло служить к наилучшему украшению. Все оружие наше вычищено было как стекло, белье надето самое чистое и мундиры самые лучшие. Не могу без смеха вспомнить, как старались мы друг пред другом о том, как чванились, и с какою гордою и пышною выступкою выступали мы перед нашими взводами, шествуя, при игрании музыки и при битии в барабаны, по улицам сего города, которые наполнены были многочисленным народом, ибо, как жители были еще очень любопытны наши церемонии видеть, то не только все окна, но и многие кровли унизаны были людьми, а зрение толь многочисленного народа наиболее и побуждало нас хорохориться. Я находился тогда, как уже прежде было упомянуто, в гренадерской роте, и как у нас шапки гренадерские были тогда кожаные, сделанные на подобие древних шлемов или шишаков, с перьями, а спереди медною и позолоченною личиною, и головной убор сей был очень красив, а притом и перевязи гренадерские были у нас шитые золотом, а сверх всего того, мне довелось иттить первому почти перед полком и вести самый первый взвод наших гренадеров — то я неведомо как старался иттить и представлять собою фигуру лучше, и был столь выгодного о себе мнения, что мнил, что все всего более на меня смотрели, хотя, бессомненно, в том крайне обманывался.

Вшествие сие было у нас в один красный день после обеда, и хотя по случаю досталось нам в город, сей войтить с наихудшей стороны, да и иттить все простыми и худшими улицами и закоулками, до квартиры тамошнего оберкоменданта г. Трейдена, однако нам и самые сии последние улицы казались сначала преузорочными, и мы смотрели на них с удовольственным и любопытным оком.

Поелику квартиры были для нас уже отведены и посланными наперед нашими передовыми заняты, то не успели мы дойтить до квартиры нашего оберкоменданта, и отдав ему честь, оставить тут наши знамена, как и распущены были все роты врозь по их квартирам. Я тогда не шел, а паче летел за ведущим нас фурьером и неинако думал, что он приведет меня в наипрекраснейшую квартиру. Но коль сильно обманулся я в сем мнении и какою досадою и неудовольствием преисполнилось мое сердце, когда, вместо пышной и прекрасной квартиры, привел он меня в сущую мурью и такую лачугу, какой я всего меньше ожидал. Еще идучи туда и проходя наилучшие в городе улицы, площади и места, досадовал я, для чего квартермистр наш был так глуп и не вел нас сими местами, а провел глухими улицами и переулками, однако досада сия услаждаема была тою лестною надеждой, что по крайней мере получу я квартиру хорошую, и что она неотменно будет в одном из тех прекрасных домов, мимо которых мы шли, и того и ожидал, что фурьер меня остановит и скажет: ‘вот она’. Но ожидание мое было тщетно, и он меня не только не останавливал, но проведя самые лучшие улицы, завел в глухие и никем необитаемые узкие переулки, находящиеся между так называемыми шпиклерами, или огромной величины хлебными анбарами, для которых в сем городе отведен особый глухой и от лучших городских мест удаленный угол или квартал, и где построено их было несколько сот вместе и сплошь один подле другого, и каждый таковой анбар составлял предлинное, узкое, но притом чрезвычайно высокое и этажей семь вверх простирающееся самое простое, грубое полукаменное здание, и как все они разделены на несколько кварталов, отделяющимися между собою самыми узкими и темными проулками, сделанными для единого проезда и провоза хлеба, то проулки сии были самые глухие, совсем пустые и даже страшные. И симито проулками и закоулками, между шпиклеров, повел меня проводник мой. Я изумился даже и не зная, что думать, с досадою ему говорил: ‘умилосердись, братец, куда ты меня ведешь?’ — Да на квартиру, ваше благородие, вот она уже здесь близко. ‘Как близко?’ прервал я ему с удивлением речь: ‘неужели мне в этакой глуши и в этакой пропасти стоять? Уж не в шпиклере ли каком ты ассигновал мне квартиру?’ — Нет, сударь, отвечал он мне: однако подле самых оных, и, признаться надобно, что квартирка не очень весела, но лучше уже не нашли из всех назначенных под роту, кроме капитанской. Слова сии меня даже поразили, в единый миг исчезли тогда все пышные и лестные мои надежды и увеселительные мысли, и я проклинал уже заблаговременно всех тех, которые нам квартиры отводили, а как дошел и увидел действительно тот дом, в котором назначена мне была квартира, то досада моя на них еще увеличилась.

Я надавал им тысячу изрядных благословений и ругая их без милосердия, против хотения, принужден был лезть по круглой и темной лестнице под самую кровлю и в самый третий этаж, и как путь сей был так темен, что ни зги не было видать, то, взлезая в темноте с одной лестницы на другую, едвабыло я не споткнулся и не сломил головы, и спасся только тем, что ухватился уже за канат, который вдоль сей лестницы у них протягивается, и за который державшись должно всегда всходить вверх и сходить вниз, но чего я сначала не ведал.

Теперь всякому легко можно заключить, сколь приятно было мне такое мрачное шествие или взлезание по лестнице под самую почти кровлю, ибо покои, назначенные мне, были в третьем жилье, в нижних же этажах жил сам хозяин того дома и некоторые другие пристава и работники, определенные при помянутых шпиклерах, подле которых вплоть с краю примкнут был сей домик. На мою часть достался хотя и весь третий этаж дома, но в котором и во всем не было более двух комнат, одна длинная и узкая с двумя небольшими окошками в одной стене, для меня, а другая, чрез узенькие и темные сенцы, в которых шла снизу вышеупомянутая круглая лестница, и такой же длины и величины — для людей и обе они были столь низки, что мы едва головами своими за потолок не цепляли.

Итак, вместо всей пышной и прекрасной квартиры, получил я весьмавесьма посредственную и, что всего для меня досаднее, темную и весьма скучную, ибо и самый вид из окошек простирался на одни только почти шпиклеры, и ничего хорошего из них было не видно. Чтож касается до хозяев, то были они люди самые бедные и такие, у которых мы не могли не только чего иного, но и никакой бездельной посудины, для принесения воды и на прочие надобности, добиться. Досадно мне сие было чрезвычайно, и я так недоволен был моею квартирою, что не преминул в тот же день жаловаться о том моему капитану и просить, чтоб постарался он доставить мне квартиру сколько-нибудь получше. И как капитан мой меня любил, то он сего и не преминул сделать, и, по дружбе своей, произвел то, что я чрез несколько дней получил другую и несравненно уже лучшую и такую квартиру, которою я был совершенно доволен. Но как прежде нежели получил я сию новую квартиру и на нее переехал, произошло со мною уже нечто такое, о чем упомянуть не будет излишним, то и перескажу о том прежде.

Не успели мы расположиться на квартирах и коекак обострожиться, как с нетерпеливостью хотелось нам удовольствовать давнишнее свое желание, и весь сей славный для нас город выходить и осмотреть. Я предпринял путешествие сие на другой же день после нашего прибытия и обегал все наилучшие площади, улицы и места сего города, и не мог довольно налюбоваться красотою и пышностью многих улиц, а особливо такназываемой Кнейпхофской большой улицы 29, которую наши тотчас окрестили по своему и назвал Мильонною, потому что вся она была не только прямая, но состояла из наилучших и богатейших домов в городе. Не с меньшим любопытством смотрел я также и на старинный замок 30, или дворец прежних владетелей прусских. Сие огромное четвероугольное, воздвигнутое на горе и не совсем начисто отделанное здание придавало всему городу важный и пышный вид, а особливо построенною на одном угле онаго, превысокою четвероугольною и никакого шпица и верха не имеющею башнею, на верху которой развевался только один большой флаг и видимы были всегда люди, живущие там для содержания караула. Однако я оставлю описание сего города до другого случая, а теперь расскажу вам, любезный приятель, что путешествие мое в сей день не кончилось одною пустою ходьбою, но возвратился на квартиру свою обременен будучи некоторыми безделушками, которые тогда казались мне наидрагоценнейшими вещами на свете, и коих приобретение причиняло мне бесконечную радость и удовольствие. Но какияб они были? Сего вам никак не угадать, любезный приятель, ибо вам и на ум того приттить не может, что меня так обрадовало.

Вы знаете уже то, что я из малолетства был превеликий охотник не только до книг и до читания, но и до рисованья, и что для меня всегда наиприятнейшее было упражнение гваздать и марать коечто красками. Теперь скажу, что ходючи тогда по городу, случилось мне с одной улицы на другую проходить маленьким скрытым проулком, наполненным лавочками с разными товарами. Так случилось, что в самое то время стоял пред одною из сих лавочек какойто человек и рассматривал печатные картинки. Увидев сие и будучи крайним до них охотником, тотчас я подступил к нему и начал вместе с ним перебирать оные. Лавочник, приметив, что и я с любопытством их пересматриваю, достал еще целые кипы сих листочков и положил на прилавок. — Что это, спросил я, неужели все картины? ‘Так’, ответствовал он, ‘это все эстампы и не угодны ли которые из них будут’. Нельзя изобразить, как обрадовался я, увидев их тут несколько сот и разных сортов и иные раскрашенные красками, а другие черные. Я позабыл тогда все на свете и, отложив дальнейшую ходьбу, сел себе на прилавок и положил все пересмотреть. Но не успел я начать сие наиприятнейшее для меня упражнение, как лавочник, подавая еще матерую кипку, говорил: ‘вот, неугодно ли прошпективических видов?’ — Какие прошпективические? спросил я изумившись. ‘А вот что смотрят сквозь стекло в ящике’. Кровь во мне взволновалась вся при сем слове. — Как, сказал я, обрадуясь чрезвычайно, и они у тебя есть? — ‘Есть, ответствовал он, и какие вам угодны, иллюминированные и неиллюминированные’ — и стал тотчас развязывать и показывать их. Нельзя довольно изобразить, с каким восхищением рассматривал я оные, ибо надобно знать, что виденный в Торуне прошпективический ящик так мне полюбился, что он у меня с ума не сходил и я неведомо что дал бы, еслиб мог иметь такой же, а как тут против всякого чаяния увидел я изрядные прошпективические и притом очень дешевые картины, то в единый миг положил намерение, накупив их, отведать смастерить себе такой же. Но удовольствие мое было еще больше, когда, спросив у лавочника, нет ли у него и такого круглого стекла, какое при том употребляется, услышал, что и стеклушко одно у него есть. А тотчас сыскано было и зеркало, и лавочник научил меня, как и без ящика можно смотреть на сии картины, О, сколько я благодарен был ему за сие показывание! ибо сие подтвердило мне, что никакого дальнего искусства не требовалось к сооружению и ящика. Словом, я так был всем сим удовольствован, что сколько тогда не случилось со мною денег, все оные употребил на покупку сих картин. А как в величайшему моему удовольствию нашел я тут же и целые ящички с приготовленными в раковинах разными красками и другими рисовальными збруями, то и рассудил я купить лучшие картины нераскрашенные и разрисовать после самому, дабы оне не так дурно были разгвазданы, как продажные, иллюминированные. Одним словом, я накупил себе множество и красок, и картин и возвратился домой, власно как снискав себе превеликое какое сокровище, и путешествием своим в сей день был крайне доволен.

Как я от природы весьма нетерпелив во всем том, чего мне захочется, то сия нетерпеливость причиною тому была, что на другой же после того день принялся я за работу и начал разрисовывать красками некоторые из купленных картин. Но вообразите себе, какая должна была быть для меня досада, когда в самое то время пришли мне сказывать, что полку нашему велено уже сменять с караула тут находившийся другой, и что наряд уже сделан и мне самому досталось иттить в караул. Что было тогда делать? Я принужден был покидать свою начатую работу и собираться иттить против хотения в караул, и на целую еще неделю. К вящей досаде, досталось мне стоять подле одних городских ворот и тут всю неделю препроводить в темном и наискучнейшем каземате или палатке, сделанной в валу, подле ворот. Но как переменить того было не можно, скука же меня даже переломила, то чтож я сделал? вместо того, чтоб время свое препровождать тут в праздности и спанье, как другие делали, велел я принесть к себе и краски и картины и начал их, усевшись под окошком, разрисовывать. Работа сия была мне хотя и не весьма способна, ибо принужден я был производить ее в мундире и имея на себе и шарф и знак, однако имел я ту пользу, что она не давала чувствовать мне скуку, от которой, живучи в такой мурье, вздуриться наконец надлежало. И как я имел к тому совершенный досуг и мог беспрерывно работать, то в неделю сию разрисовал я картин великое множество, а между тем придумал средство, как мне лучше смастерить и свой затеваемый прошпективический ящик.

Впрочем, службу сию, которая была самая последняя в моей жизни, отправил я благополучно и со всею надлежащею исправностью, однако не прошлаж она и без смешного приключения. Известное то дело, что стояние на таковых караулах не столько досадно днем, сколько ночью, ибо как в ночное время надлежало еще больше иметь осторожности и быть всякий час в готовности для принятия ходящих дозоров и рундов, то необходимость заставляла и всю ночь быть в мундире, и в шарфе и знаке. Я наблюдал сие исправно: но в один день, как назначено было ходить ночью рундом прежнему сотоварищу моему, г. Головачеву, то он, любя меня и жалея о моем беспокойстве, прислал ко мне записочку, извещая, что рундом в ту ночь назначено ходить кругом всего города ему, но что он однако не пойдет, и я спал бы себе благополучно и без всякого опасения. Записочка сия меня очень обрадовала, ибо как я уже несколько ночей спал в мундире и обутый, и ноги меня в особливости уже и гораздо беспокоили, то, положась я на нее, по наступлении ночи, улегся спать уже несколько поспокойнее, и не только скинул с себя мундир, но и сапоги самые. Но чтож воспоследствовало? Не успела наступить полночь, и я только что разоспался, как вдруг закричали: ‘рунд, рунд, рунд!’ и сержант, без памяти прибежав, будил меня и кричал, чтоб я скорее выходил принимать рунд, который был уже в самой близости. Господи! как я тогда сим перетревожился! Будучи нечаянно и вдруг разбужен, вскочил я, власно как без ума и ошалевший, и не знал, что делать и что начинать, бегал только кругом по караульне и кричал: ‘ох, ох, какая беда!’ Между тем слуга спешил подавать мне мундир и надевать, а вестовой держал уже шарф и знак, а сам я, не помня сам себя, спешил надевать скорее сапоги и был так спутан, что, при слабом свете от горящей свечки и от поспешности, не мог даже сапогов надеть, а что того еще хуже, то начав надевать превратно и носками назад, так ногу увязил, что и скинуть было трудно. К вящему несчастию, в самое то время закричали, что рунд уже пришел. Что было тогда делать? Я вздурился, и так оробел, что не вспомнил сам себя, но схватил скорее шляпу и, позабыв, что одна нога была еще совсем не обута, а другая только что всунута в сапог, побежал из караульни встречать сей проклятый рунд, и я не знаю, чтоб со мною было, еслиб я в таком смешном наряде перед фрунт выбежал. Мне кажется, весь фрунт покатилсяб со смеха, но, по счастью, не дошло до того дело, и я благополучно от сего замешательства и стыда избавился, ибо г. Головачев, зная, что я по его же уверению нахожусь в беспечности и сплю, не имел и на уме взыскивать на мне, что я неосторожен, но сам еще спешил войтить ко мне в караульню и сказать, чтоб я не тревожился. Но теперь вообразитеж себе, не должен ли он был покатиться со смеха, увидев меня помянутым образом полуобутого, но в мундире и в шарфе по караульне бегающего. — ‘Ну хорош, хорош! закричал он, захохотав: прямо воин! только что стоять на караулах!’ — Да! ответствовал я опомнившись тогда: а все это от тебя и от записочки твоей, проклятой! ведь меня на смерть и так перепугали, что я и теперь сам себя не помню. На чтоб сказывать, что не пойдешь. — Как быть, братец, сказал он: я и действительно не хотел иттить, но меня неволею протурили, я сам тому не рад, но по крайней мере ложиська, ложись опять спать, а мне пора иттить далее’.

Он и действительно оставил меня с покоем и пошел далее, а сим и кончилось мое смешное приключение, которое было мне очень долго памятно. А на другой день после того сменили нас с караула другие полку нашего офицеры, и я имел удовольствие возвратиться в свою роту и приттить совсем уже на иную, несравненно лучшую квартиру, которую между тем, как мы стояли на карауле, отвели мне по просьбе моего капитана и которою я был крайне доволен.

Сим окончу я сие мое письмо и предоставив прочее череду, скажу, что я есмь ваш и прочее.

В КЕНИГСБЕРГЕ

ПИСЬМО 59-е

Любезный приятель! Квартиру, которую мне вновь отвели, была хотя неподалеку от прежней, но находилась уже в порядочной и веселой улице, простирающейся вдоль подле берега реки Прегеля и неподалеку от пристани, где приставали и выгружались с моря суда, а что того лучше, то дом сей был наугольный, подле одного водяного и нарочитой ширины канала, через который пред окнами моими был мост. А как я получил для себя нижний и самый лучший наугольный и порядочно прибранный покой с четырьмя большими окнами, то был он очень весел и светел, чем я в особливости был доволен. Впрочем, принадлежал он одной старушке, вдове одного корабельщика, которая жила в другом покое чрез сени, а в верхнем этаже жили ее дети. Для людей же моих отведен был особливый задний покой, и как хозяйка моя была старушка тихая и добрая, то лучшей и покойнейшей квартиры не мог я для себя требовать, а если что меня иногда обеспокоивало, то было то, что в другом покое, чрез сени, содержала хозяйка некоторый род шинка, в который всякий день собирались голландцы, шкиперы и другие мореплаватели и препровождали время свое в разговорах, в курении табаку и распивании пива. Итак, шум, производимый иногда ими, мне наскучивал, однако, по крайней мере, не делали они никаких беспутств и бесчинии, а все было у них порядочно и хорошо. Сверх того, взамен сего беспокойства имел я всякий день удовольствие слушать изрядную и приятную игру на скрипицах, производимую живущими надо мною хозяйскими детьми. Наконец, и то было мне приятно, что квартира моя была прямо через улицу напротив капитанской, также что в самой той же улице, через несколько дворов, стояли и некоторые из лучших моих приятелей, а особливо прежде бывший мой компаньон господин Непейицин, и я мог со всеми ими часто видеться.

Не успел я на сей новой квартире осмотреться и получить свободное время, как пустился опять в путешествие и осматривание тех мест и улиц в городе, в котором мне быть еще не случилось. Несколько дней сряду рыскал я по городу и препровождал их в таковых путешествиях, и прихаживал домой уставши до полусмерти, а тут принимался я тотчас за свои картины и за раскрашивание оных, а как и сооружение и самого ящика не выходило у меня из ума, то принялся я за делание оного. Обстоятельство, что большой и такого сорта ящик, какой видел я в Торуне, неудобен был для возки его с собою в походах, поелику он один в состоянии был занимать очень много места в кибитке, было причиною тому, что я принужден был сделаться в первый раз отроду и поневоле инвестором {Французское — выдумщик, изобретатель.} и выдумывать особливый род устроения сего ящика, а именно, чтоб расположить и сделать его так, чтоб он мог совсем разбираться и складываться и, будучи разобран, мог занимать в сундуке очень малое место. Признаюсь, что как я никогда еще в выдумках сего рода не упражнялся, то сначала дело сие меня очень озабочивало, но чего не может преодолеть нетерпеливое желание и любопытство? Через немногие дни удалось мне выдумать и смастерить такой, что и поныне еще дивлюсь, как я мог тогда такой сделать, ибо мне на сей раз принуждено было быть и столяром, и шлесарем {Слесарем.}, и клеильщиком, и лакировальщиком, потому что все бока и стенки оного сделал я из толстой политурной бумаги. А дабы они не могли коробиться, а притом складывались, то края все укрепил тоненькими деревянными брусочками, для соединения же всех боков наделано было множество крючков, петелек и пробойчиков. Наконец всю наружность оного раскрасил я разными красками, и улепив по оным маленькими, вырезанными из картинок купидончиками, птичками и цветками, и наконец покрыл лаком. Словом, я сделал ящичек не только самый походный и уютный, но и не постыдный для показания всякому. Все офицеры не могли надивиться моей выдумке и искусству и схаживались ко мне толпами смотреть картинки и любоваться ими. А как и сии не только были сами по себе довольно изрядные и изображали виды всех лучших мест и улиц в городе Венеции и многих других знатнейших европейских городов, но и были разрисованы мною под натуру, — то не могли они довольно их насмотреться, а мне довольно приписать похвал за мою выдумку и искусство.

Словом, сей первый опыт способности моей к выдумкам и изобретениям приобрел мне в полку много чести. Все стали почитать меня превеликим хитрецом и выдумщиком, а сие и ласкало неведомо как моему честолюбию и, производя мне неописанное удовольствие, побуждало час от часу еще больше упражняться в делах, сему подобных. А чтоб меня еще более тем занять, то судьба, власно как нарочно, преподала мне вскоре после того еще случай увидеть и узнать еще многое такое, чего я никогда не видывал и что в состоянии было не только увеселить меня чрезвычайно, но встревожить вновь мое любопытство и возбудить охоту к дальнейшим выдумкам и узнаванию вещей, до того относящихся.

На самой той улице, где я стоял, и неподалеку от нас, случилось жить одному ученому и такому человеку, который упражнялся в шлифовании стекол и в делании всякого рода оптических машин и других физических инструментов. К сему человеку завел меня один из моих знакомцев, и я не знаю, на земле ли я или инде был в те минуты, в которые показывал он мне разные свои и мною никогда еще не виданные вещи и инструменты. Прекрасные его разные микроскопы, о которых я до того времени и понятия не имел, приводили меня в восхищение. Я не мог устать целый час смотреть в них на все маленькие показываемые им мне вещицы, а особливо на чрезвычайно малых животных, которых я видел тут в одной капельке воды, бегающих и ворочающихся тут в бесчисленном множестве и гоняющихся друг за другом. А не успел я сими насытить свое любопытное зрение, как хрустальные призмы и другие оптические инструменты и делаемые ими эксперименты приводили меня в новые восторги и в удивление, но восхищение, в какое приведен я был его камерою-обскурою {Оптический прибор для получения изображения предметов на плоскости. Известен еще арабским ученым конца первого тысячелетия нашей эры.}, не в состоянии я уж никак описать. Я истинно вне себя был от радости и удовольствия, когда увидел, как хорошо и каким неподражаемым искусством умеет сама натура рисовать на бумаге наипрекраснейшие картины, и, что всего удивительнее для меня было, наиживейшими красками. Я долго не понимал, откуда брались сии разные колера, покуда не растолковал мне отчасти помянутый художник, который, приметив особливое мое и с великим примечанием сопряженное любопытство, не оставил показать мне все, что у него ни было, и многое изъяснить примерами для удобнейшего мне понятия. Словом, я вовек не позабуду тех приятных и восхитительных часов, которые препроводил я тогда у него в доме, и был человеку сему весьма много обязан, ибо он власно как отворил мне чрез то дверь в храм наук и заохотил иттить в оный и находить в науках тысячу удовольствий и увеселений, и которые помогли мне потом иметь толь многие блаженные минуты в течение моей жизни.

Впрочем, упражняясь в сем рассматривании, я сколько, с одной стороны, веселился всеми сими невиданными до того зрелищами, столько, с другой стороны, досадовал на то, для чего у меня денег было мало и я не так богат был, чтоб мог закупить себе все оные вещи. Однако, сколь я ни беден был тогда деньгами, не мог расстаться с одним маленьким ящичком, составляющим камеру-обскуру, посредством которого можно было с великою удобностью срисовывать все натуральные виды домов, улиц, местоположений и всяких других предметов. Я купил его у сего человека, но за употребленные за то два червонца с лихвою заплачен был неописанным и многим удовольствием, какое в состоянии был производить мне сей ящик. Я всегда не мог довольно налюбоваться тем, как хорошо на шероховатом стекле изображались и рисовались сами собою все предметы, на которые наведешь выдвижною трубкою сего ящика, и не преминул тотчас, пользуясь сим инструментом, срисовать вид той улицы, которая видна была у меня из окон. Сия прошпективическая картина цела у меня еще и поныне, и я храню ее, как некакой памятник тогдашнего времени. Впрочем, ящичек сей произвел мне не одно сие удовольствие, но еще и другое, а именно: он подал мне повод к новой выдумке, а именно, чтоб заставить и самый мой прошпективический ящик отправлять в случае пожелания должность камеры-обскуры, ибо как скоро я узнал, от чего и каким образом камера-обскура устроена и как все ее действия происходят, то нетрудно мне было добраться и до того, как производить самое то ж мог бы и самый мой ящик, с учинением только некоторой с ним перемены.

Между тем как я помянутым образом стоял на карауле, а потом беспрерывно занят был вышеописанными, увеселяющими меня, упражнениями, все прочие офицеры нашего полку, не только молодые, но и пожилые, занимались совсем иными делами и заботами. Всех их почти вообще усердное желание быть в Кенигсберге проистекало совсем из другого источника, нежели мое. Они наслышались довольно, что Кенигсберг есть такой город, который преисполнен всем тем, что страсти молодых и в роскоши и распутствах жизнь свою провождающих удовлетворять и насыщать может, а именно, что было в оном превеликое множество трактиров и биллиардов и других увеселительных мест, что все, что угодно, в нем доставать можно, а всего паче, что женский пол в оном слишком любострастию подвержен и что находятся в оном превеликое множество молодых женщин, упражняющихся в бесчестном рукоделии и продающих честь и целомудрие свое за деньги. Сей последний слух в особливости для многих был весьма прельстителен, и они заблаговременно тому радовались, что иметь будут вожделеннейший случай к насыщению необузданных страстей своих, а многие с тем и шли в Кенигсберг, чтоб тотчас по пришествии туда приискать себе хороших любовниц или, по крайней мере, побрать к себе молодых девок на содержание. Все сие они и не преминули действительно исполнить. Не успело и двух недель еще пройтить, как, к превеликому удивлению моему, услышал я, что не осталось в городе ни одного трактира, ни одного винного погреба, ни одного биллиарда, ни одного непотребного дома, который бы господам нашим офицерам был уже неизвестен, но что не только все они у них на перечете, но весьма многие свели уже отчасти с хозяйками своими, отчасти с другими тамошними жительницами тесное знакомство, а некоторые побрали уже к себе и на содержание их, и все вообще уже утопали во всех роскошах и распутствах.

Удивление мое при услышании о сем было неизречённое и тем вящее, что услышал я то же самое и о самых почтенных и таких людях, которых почитал я совсем к таковой развратной жизни неспособными. А что того более меня удивило, то от самых сих людей не слыхал я тогда никаких уже порядочных и разумных разговоров, а все речи и слова и все лучшие шутки и разговоры их были об одних играх, гуляньях и о женщинах, и сие доходило даже до того, что они, забыв весь стыд, нимало уже не стыдились хвастать и величаться друг перед другом своими бесчинствами и распутством и без малейшего зазрения совести врали и мололи такой гнусный вздор, которого разумному человеку без отвращения слышать было не можно. Но сего было еще не довольно, но они делали еще того хуже и, погрязнув сами по уши в беззаконии, прилагали наивозможнейшее старание втащить и других в сети таковой же мерзкой жизни, и не только поднимали на смех всех тех, кто не следовал их примеру, но ими почти ругались и презирали оных.

Извините меня, любезный приятель, что я между делом рассказываю вам теперь такой гнусный вздор. Я сделал сие для того, чтобы изобразить тем, в какой опасности находился я тогда, живучи в таком городе и между людьми такового сорта. Находясь в таких точно летах, в которые наиболее человеки подвержены бывают всей пылкости вожделений любострастных и далеко еще не в состоянии владычествовать над страстями своими и повиноваться предписаниям здравого разума, имея случай всякий день слышать бесстыднейшие и любострастные разговоры, видеть наисоблазнительнейшие примеры, могущие развратить и наидобродетельнейшего человека, а что того еще паче, претерпевать самые насмешки и шпынянья {Уколы, упреки, насмешки.} от всех друзей и товарищей своих за то, для чего я им во всех их распутствах несотовариществую, — при таких обстоятельствах, говорю, не легко ли мог и я с пути добродетели сбиться и ввалиться в бездну пороков? Ах! Я и действительно был так от того недалек, что малого и очень малого недоставало к тому, чтоб сделаться и мне таким же шалуном и распутным человеком, и единая невидимая рука Господня спасла и не допустила меня в таковой же тине мерзостей и беззаконий погрязнуть, в которую погрузили себя все почти наши офицеры. И подлинно, любезный приятель, когда приходят ко мне на мысль тогдашние времена, то и поныне не могу довольно надивиться тому, каким образом я тогда от сего зла своболился. Целому стечению многих и разных особливых обстоятельств надлежало быть к тому, чтоб избавить меня от тех опасностей, которыми я окружен был, и руке Господней, или паче промыслу его, пекущемуся обо мне, принуждено было насильно исторгнуть меня из средины общества людей, толико развращенных и опасных, и, учинив со мною то, чего мне никогда и на ум не приходило, доставить такое место и вплесть в такие обстоятельства, которые долженствовали сами собою поспешествовать к моему спасению.

Но как все сие для вас не весьма понятно, то объясню вам дело сие короче и расскажу обстоятельнее о сей весьма важной эпохе моей жизни и обо всем том, что к спасению моему тогда поспешествовало.

Наипервейшим обстоятельством, помогавшим мне много в тогдашнее время, была та преждеупоминаемая, врожденная в меня натуральная застенчивость и стыдливость, которой подвержен я был с малолетства и которая и тогда так еще была велика, что для меня всегда превеликая комиссия {Собственно — поручение, наряд, здесь: затруднение, смущение.} была, если случалось иногда бывать с незнакомыми женщинами вместе и упражняться с ними в разговорах. Самое сие и предохраняло меня от той дерзости, наянства {Нахальство, наглость, назойливость, бесстыдство.} и отваги, каковую другие мои братья имели и при помощи которой могли они тотчас сводить с ними лады и знакомство и которая вводила их во все беспутства. Что касается до меня, то был я в таковых случаях сущею красною девкою, и мне совестно и стыдно было и наималейшие производить с ними шутки и издевки, а того меньше начинать с ними какие-нибудь вольности. К сему весьма много поспешествовало и то, что как с малолетства имел я случай читать некоторые поэмы и любовные истории, в коих любовь изображена была нежная, чистая и непорочная, а не грубая и распутная, то, напоившись сими мыслями, имел я об ней самые нежные, романтические понятия, и потому такое обхождение с женщинами, какое видал я у других, казалось мне слишком грубым, гнусным и подлым, и я никак не мог себя приучить к вольному и к такому наглому и бесстыдному обхождению с ними, как другие. Но для меня превеликая комиссия была и начинать говорить с ними, а особливо с незнакомыми, и самого сего не мог я никогда учинить, не закрасневшись и не сделав себе превеликого насилия, — черта характера хотя сама по себе смешная, но обращавшаяся мне во всю мою жизнь в превеликую пользу.

Другим. весьма многим помогавшим мне обстоятельством была та счастливая случайность, что на обеих моих квартирах не было ни одной молодой женщины и девки, могущей привлечь к себе внимание молодого человека, а если и были женщины, то все старые и дурные. Чрез сие избавился я случайным образом не только сам от поводов к искушению, могущих, как известно, всего более действовать и доводить человека до всего худого, но вкупе и от частого посещения своих товарищей, ибо у них-то в обыкновение уже вошло, чтоб к тому из своей братьи и ходить и того чаще и навещать, у кого на квартире были хорошие хозяйские девки, и у таковых были у них обыкновенно сборища. А поелику у меня на квартире не было ничего для них привлекательного, то и не имели они охоты часто меня посещать и просиживать долго, а буде когда и захаживали, так наиболее для подзывания с собою иттить гулять.

Третьим обстоятельством, удерживавшим меня от распутной жизни, было то, что не успел я смениться с караула, как на другой день после того случилось мне видеть погребение одного молодого офицера стоявшего тут до нас другого полка и умершего наижалостнейшим образом от венерической болезни, нажитой им во время стояния в сем городе. Сие зрелище, также всеобщая молва и удостоверения от многих, что никто почти из офицеров, упражнявшихся в таком же рукомесле, целым не оставался, но все какой-нибудь из гнусных болезней сих сделались подверженными, впечатлело в сердце моем такой страх и отвращение, что я тогда же еще сам в себе положил наивозможнейшим образом от всех тамошних женщин убегать и от них, как от некоего яда и заразы, страшиться и остерегаться. А сие много мне и помогало в тогдашнее опасное время, и причиною тому было, что я никак не соглашался делать подзывающим нередко меня товарищам своим компанию и ходить вместе с ними в сумнительные и подозрительные дома, но охотнее сидел и упражнялся в своих работах.

Но все сии обстоятельства, и ниже самая охота моя к книгам и ко всяким любопытным упражнениям, не в состоянии б была спасти меня от них и от всех соблазнов и искушений, каким почти ежедневно подвержен я был от сих моих товарищей и друзей, употребляющих даже самые хитрости и обманы для запутания меня в сети, если б не вступила в посредство самая судьба и невидимою рукою не отвлекла меня от пропасти, на краю которой я находился. Она учинила сие, произведя вдруг совсем неожидаемую в обстоятельствах моих и такую перемену, которая отлучила меня от прежних товарищей моих, толико мне опасных, и положила препону к частому с ними свиданию, и произвела сие следующим образом.

Как правление всем королевством прусским зависело тогда от нас, но для управления оным не определено еще было никакого особого человека, а носился только слух, что прислан будет особый губернатор, то до того времени управлял всеми делами, относящимися до внутреннего управления сим государством, а особливо до собирания податей и доходов, некто из наших бригадиров, по имени Нумере. У сего человека были тогда в ведомстве все прусские правления, коллегии и канцелярии, но как все они наполнены были тамошними судьями и канцелярскими служителями, наших же никого с ними не было, то хотелось ему давно иметь в тамошней каморе, имеющей в ведомстве своем все государственные доходы, кого-нибудь из своих офицеров, разумеющего немецкий язык и могущего записывать все вступающие приходы и расходы и вносить в особливые, данные от него книги. Такового человека давно он уже мекал {Собственно — думать, полагать, считать, угадывать, здесь: искать.}, но как в полках, стоявших тут до нас, не было никого к тому способного, то по пришествии нашего полку начал он расспрашивать и распроведывать, нет ли у нас такового.

Так случилось, что поговорить ему о том вздумалось с самим моим капитаном, господином Гневушевым, отправлявшим тогда должность плац-майора в городе, и судьбе было угодно, чтоб сему человеку не с другого слова рекомендовать к тому меня. Он, любя меня, насказал столько обо мне и о способностях моих помянутому бригадиру, что он на другой же день от полку меня истребовал и тотчас препоручил мне вышеупомянутую комиссию.

Нельзя довольно изобразить, как удивился я, получив от полку вдруг и против всякого чаяния моего, приказание, чтоб явиться к бригадиру Нумерсу, а в полку чтоб числить меня в отлучке. Я не знал тогда, что это значило и зачем меня к нему посылали. Но как во все продолжение моей службы я за правило себе поставлял, чтоб, не ведая, где можно найтить и где потерять, никогда самому собою ни в какую команду не набиваться, а куда станут посылать, не отбиваться, то без прекословия повиновался я сему повелению и на другой же день явился к моему новому командиру.

Господин Нумерс принял меня очень ласково и, поговорив со мною несколько по-немецки, приказал мне, чтоб я что-нибудь написал, и как я по-немецки писал нарочито хорошо, то, сколько казалось, рукою моею был он очень доволен. Он в тот же час поехал со мною в камору и отдал меня на руки одному старичку-советнику, по имени Бруно, приказав ему препоручить мне то дело, о котором он с ним давно уже говорил, и иметь за мною смотрение.

Старичок сей показался мне весьма тихим и добреньким человечком. Он, обласкав меня, отвел тотчас в особливую и в побочную подле себя комнату и ассигновал мне для сидения место. И как книги белые были у них уже готовы, то и показал мне, как и что мне в них писать, и дал все нужные наставления, почему и должен я был тогда же начинать свою работу и списывать с них по-немецки, что было предписано.

Таким образом сделался я вдруг из военного человека приказным, или, по крайней мере, должен был иметь дело уже не с ружьем, а с пером и чернилами. Перемена сия была мне тогда не весьма приятна. Комиссия моя была хотя и не трудная и состояла только в переписывании тетрадей со счетами, даваемых мне от помянутого старичка, в белые шнуровые книги, но обстоятельство, что я принужден был ходить в камору всякий день и сидеть в ней не только все утро до обеда, но и после обеда, до самого почти вечера, и ничего иного не делать, как писать и переписывать такое, что не лезло совсем в мою голову и было для меня непонятно, а что того хуже — сидеть один и в сущем уединении, в превеликой, скучной и темной палате, освещаемой только двумя закоптевшими окнами с железными решетками, и притом еще не под окнами, а в удалении от оных, следовательно, сидеть как птичка взаперти, и препровождать наилучшее вешнее время в году не только в беспрерывных трудах и работе, но и в прескучном уединении, не имея никого, с кем бы мог промолвить слово, — сие обстоятельство, говорю, было мне, а особливо сначала, когда дела было очень много, очень и очень неприятно и заставливало не один раз тужить о потерянной вольности, которою пользовался я до того времени, и коею тогда мог уже наслаждаться только в одни праздничные и воскресные дни, да в немногие часы в полдни и перед вечером.

Со всем тем была перемена сия в обстоятельствах моих мне существительно полезна, и я и поныне не могу еще довольно возблагодарить судьбу, что она со мною тогда сие учинила, ибо я избавился чрез то от всех прежних моих опасностей, ибо как меня никогда не было дома, то все прежние мои друзья и товарищи мало-помалу и отлучились приходить ко мне то и дело для посещения и подзывания меня с собою в трактиры и другие увеселительные места для гулянья. А составив уже между собою общества и ватаги, упражнялись они в своих забавах и утехах, меня же, как некоторым образом от полку отлученного и к обществу их не принадлежащего, оставили с покоем и к ватагам своим не приобщали, чем я весьма был и доволен.

Другая и наиважнейшая польза проистекала от сей перемены та, что сим пребыванием моим в каморе власно как проложен был мне путь к другой, последующей затем и гораздо еще важнейшей перемене, которая обратилась мне в бесконечную пользу, как о том упомяну я впредь в своем месте.

Таким образом, сделавшись против всякого чаяния оторванным и независимым от полку, начал я провождать совсем новый и для меня необыкновенный род жизни, которая сначала хотя показалась мне весьма скучною, но как ко всему привыкнуть можно, то в короткое время сделалась мне нарочито сносною, и я нимало уже на нее не жаловался, но, привыкнув мало-помалу к тихой и уединенной жизни, стал находить в оной несколько и удовольствия. Все тогдашнее мое время препровождаемо было следующим образом. В каждый день поутру, вставши и напившись чаю и одевшись, отправлялся я в путь к своей каморе. Расстояние от ней до моей квартиры было хотя и немалое и простиралось более нежели на полторы версты, однако хаживал я обыкновенно один и пешечком, и как, по счастию, кратчайший путь туда лежал по хорошим улицам и мостовым, то путешествия сии никогда мне не наскучивали, но хождение сие поспешествовало еще много моему здоровью. Пришед в камору, садился я обыкновенно за свой стол и, не сходя с места, проработывал до самого первого часа. В сие время надоедало мне только несколько мое уединение, ибо главные покои сей каморы, где было множество писцов, были от того места, где я сидел, несколько удалены, а тут находились только три комнаты, из коих в одной сидел помянутый старичок-советник, у которого был я под надзиранием, в другой я, а в третьей, маленькой, главный приходчик или приниматель собираемых доходов. Но как в немецких канцеляриях совсем не такие обыкновения, как у нас, и всеми канцелярскими служителями не предпринимаются никакие вольности в разговорах и не препровождается время в смехах и балагуреньях, то всякий из них сидит, как вкопанный, на своем месте и занимается своим делом наиприлежнейшим образом, и у них не только нет никогда шума и сумятицы, но наблюдается во всем благопристойность, тихость и совершенный порядок, — то и помянутые оба соседа мои занимались всегда и столь прилежно своими делами, что мне в целые сутки не удавалось иногда промолвить с ними единого слова, о вступлении ж в какие-нибудь разговоры и помыслить было не можно. Сверх того, не только сии господа, но и все лучшие жители города Кенигсберга вообще имели как-то некоторое отвращение от всех нас, русских, и власно как умышленно старались всячески от нас и от поверенного, откровенного и дружелюбного обхождения с нами убегать и удаляться, почему и неудивительно, что хотя я немалое время при сей должности в каморе пробыл и хотя, оказывая обоим моим соседям возможнейшее учтивство, всячески старался с ними сколько-нибудь поближе познакомиться, однако все мои старания были тщетны. Они соответствовали мне таковыми ж только учтивостями, но более сего не мог я ничего от них добиться, ибо хотя я и ежедневно ожидал, чтоб который нибудь пригласил меня из них когда не обедать, так, по крайней мере, на чашку кофея или чая, однако не мог я сего от них никогда дождаться, самому же понаяниться {Проявить себя нахалом, стать назойливым.} и к ним без зову ходить казалось мне непристойно. Словом, они казались мне сущими бирюками. Но таковых же бирюков нашел я в присутствующих при тамошней рентереи {Казначейство.} и соляной конторе, в которые через несколько дней должен я был ходить и по несколько часов просиживать в таковом же деле, то есть в записывании тамошних рентерейных и соляных доходов в особые книги. В обоих сих присутственных местах, находившихся в том же замке, где была и камора, делами управляли два стариченца, но оба они еще нелюдимее и несловоохотнее были моих соседей, так что я от сих мог ожидать еще меньше, нежели от прежних, ласки и дружелюбия.

Все сие сначала меня крайне удивляло, и я не однажды сам в себе с досадою помышлял и говорил:

‘Что это за бирюки и за черти здесь сидят? Ни к кому из них нет приступу и ни от кого не добьешься никакого дружелюбия и ласки!’

Но после, как узнал короче весь прусский народ и кенигсбергских жителей, то перестал тому дивиться и приписывал уже сие не столько их нелюдимости, сколько общему их нерасположению ко всем россиянам, к которым хотя наружно оказывали они всякое почтение, но внутренне почитали их себе неприятелями и потому от дружелюбного и откровенного с ними обхождения удалялись, а сверх того, умеренный и воздержный род их жизни, удаленной от всяких роскошей и излишеств, имел в том великое соучастие.

Но я удалился уже от порядка моего повествования, и теперь, возвращаясь к оному, скажу, что, препроводив помянутым образом все утро в беспрерывном и скучном писании, по пробитии двенадцати часов выхаживал я вместе с прочими из каморы и возвращался на квартиру. Туг находил я всегда солдатский свой обед, изготовленный людьми моими, уже готовым, который хотя не таков был сладок, как мнимый {Призрачный, воображаемый, предполагаемый.} прусский, но я никогда голодным не вставал из-за стола. Потом принимался я тотчас за рисованье и, препроводив в оном и в других любопытных упражнениях с час и более времени, по пробитии двух часов отправлялся опять в путь в свою камору и просиживал там до самого почти вечера. По выходе же из оной и возвратившись домой, хаживал прогуливаться на корабельную пристань и в другие близ находящиеся места, а особливо по берегу реки Прегеля, и сматривал на плавающие по реке суда и на множество народа, упражняющегося на берегах в нагруживании и выгрузке судов. Когда же случался день воскресный или праздничный, в который в каморе не было заседания, тогда весь день употреблял я либо на рисованье, либо на разгуливанье по всему городу и по всем лучшим частям оного. Хаживал иногда к старичку своему полковнику, который унимал иногда меня у себя обедать и брал с собою вместе гулять в наилучший и славный тамошний Сатургусов сад, о котором упомяну я подробнее в своем месте. А как и кроме сего были в сем городе другие сады, в которых всякому гулять было можно, то, отыскивая оные, хаживал иногда и в оные гулять. В трактиры же очень редко захаживал, и то разве для того, чтоб напиться чаю и кофея и почитать газет иностранных, и как газеты тогдашнего времени были весьма любопытны и я узнал, что издавались они и тут в городе, то не преминул я взять и для себя оные и насыщать ими свое любопытство.

Сим образом, привыкнув к сему новому и уединенному роду жизни, препроводил я несколько недель в наиспокойнейшем состоянии и жил, прямо можно сказать, в мире и тишине и был состоянием своим доволен. От прежних же своих товарищей сделался я так удален, что и сведения не имел, что у них между собою происходило, да и узнать то всего меньше старался.

Но теперь время мне письмо свое кончать и сказать вам, что я есмь, и прочая.

ОПИСАНИЕ КЕНИГСБЕРГА

В КЕНИГСБЕРГЕ

ПИСЬМО 60-е

Любезный приятель! Как в течение тех недель, которые, находясь при каморе, препроводил я вышеупомянутым образом в мире, тишине и спокойствии, имел я довольно времени и случаев осмотреть и узнать Кенигсберг, то постараюсь я теперь исполнить то, что упустил в предследующих письмах, и описать вам сей столичный прусский город, дабы вы получили о нем некоторое ближайшее понятие.

Город сей лежит посреди всего королевства прусского и может почесться приморским, ибо хотя стоит он не подле самого моря и открытое Балтийское море от него не ближе семидесяти верст, но как между оным морем и находится узкий и предлинный залив, называемый Фрижским Гафом {Фриш-гаф.}, и в сей залив впадает река Прегель, от устья которой неподалеку Кенигсберг на брегах оной воздвигнут, река же сия довольно глубока, то и пользуется он тою выгодою, что все морские купеческие суда и галиоты {Небольшое купеческое судно, галера.} доходят помянутым гафом и рекою до самого оного и туг производят свою коммерцию или торговлю.

Помянутая река протекает сквозь самый сей город, и как она в самом том месте, где он построен, разделившись на многие рукава, произвела несколько обширных и больших островов, то сии служат сему городу в особливую выгоду. Некоторые из сих ровных и низменных островов, перерытых многими каналами, покрыты наипрекраснейшими сенокосными лугами, производящими наигустейшую едкую {Вкусную, сырную.} и хорошую траву, которая в особливости достопамятна тем, что жители кенигсбергские приуготовляют из нее особенного рода крупу, известную у них под именем ‘шваденгриц’ {Буквально — шведская крупа.}. Они в летнее время, когда вырастают на траве сей волоти, похожие на наши костеревые или роженчиковы {Волоть — здесь: стебель, колос, костерь — растение из семейства злаков, с крупными колосками — кормовая трава, роженчиковы — стручковые растения, рожок — стручок.}, обсекают оные ситами и решетами и потом, высушив, обрушивают из них крупу, имеющую наиприятнейший вкус в каше. Осенью покрыты сии места несколькими тысячами пасомого на них скота и лошадей. Самые же ближние к городу острова заняты разными городскими строениями, и из них в особливости замечания достоин обширный и посреди самого города находящийся круглый остров, Потому что весь он застроен сплошным и превысоким каменным строением и составляет особую и наилучшую часть города.

Впрочем, город сей довольно обширен, имеет в себе великое число жителей и обнесен вокруг земляным валом с бастионами, а в стороне к морю, по левую сторону реки Прегеля, сделана небольшая регулярная четвероугольная крепость или цитадель, называемая Фридрихсбургом, с установленными вокруг пушками. Но все сии укрепления не составляют дальнейшей важности, ибо как по великой обширности города содержание всех валов в хорошем порядке сопряжено б было с великим коштом {Расходами.}, то и с многочисленным гарнизоном не может сей город порядочной и долговременной осады вытерпеть, и потому почесться может он более открытым купеческим и торговым городом, нежели крепостью. Со всем тем, везде при въездах поделаны были порядочные городские ворота и при оных содержались строгие караулы.

Что касается до внутренности сего города, то она разделяется сперва на самый город и на несколько обширных форштатов, кои, однако, не отделены от города никакою особою стеною, но совокупно с ним окружены вышеупомянутым земляным валом, а отличны от города только тем, что в них строения не таковы хороши и не таковы высоки, как в городе, а притом наиболее состоят из фахверков или кирпичных мазанок, как, напротив того, в самом городе находятся уже все сплошные и о несколько этажей каменные дома, сплощенцые между собою наитеснейшим образом.

Впрочем, сей внутренний и лучший город имеет в себе три главные отделения, или части, известные у них под именем ‘Альтштата’, или старого города, ‘Кнейпгофа’, которая часть находится на вышеупомянутом острову, и ‘Лебенихта’. Каждая из сих частей составляет некоторым образом особый город, ибо каждая имеет особую свою ратушу, особую соборную церковь, особые свои публичные здания, особую торговую площадь и особое городское начальство. Что касается до так называемых форштатов, то сии состоят из предлинных и довольно широких улиц, простирающихся от помянутых главных частей города в разные стороны. Главнейшие из них называются: Розгартен, Траггейм, Секгейм, Штейндам, Габерберг и некоторые иные. Все сии форштаты, кроме нескольких дворянских домов, рассеянных по оным, состоят из посредственных и только в два этажа построенных домов.

Наизнаменитейшим из всех в Кенигсберге находящихся зданий можно почесть так называемый замок, или дворец прежних герцогов прусских. Огромное сие и, по древности своей, пышное здание воздвигнуто на высочайшем бугре или холме, посреди самого города находящегося. Оно сделано четвероугольное, превысокое и имеет внутри себя четверостороннюю, нарочито просторную площадь и придает всему городу собою украшение, и тем паче, что оно со многих сторон, а особливо из-за реки, сверх всех домов видимо. В одном из четырех его боков, или фасов, во втором этаже находятся старинные герцогские покои, состоящие во многих залах и пространных комнатах, которые и в нашу бытность обиты были теми старинными ткаными обоями, которые находились еще в то время, когда в оных принимай был государь Петр I, когда он путешествовал с Лефортом по разным землям в посольской свите, и в коих покоях имеют пребывание свое прусские короли, когда они, по вступлении на престол, приезжают в Кенигсберг для принимания присяги, которая пышная церемония производится на помянутой, внутри сего замка находящейся площади {Кенигсберг был местом коронования прусских королей.}. А в прочее время живали в сих покоях главные правители и командиры над войсками, в сем королевстве находившимися, как и пред вступлением нашим жил в оных фельдмаршал их Левальд. Со всем тем, во всех сих покоях не только нет никакого дальнего в убранствах великолепия, но они низковаты, темны и крайне невеселы, что, может быть, и подало повод прежним государям прусским один и лучший угол сего замка переделать и прибавить еще вверх два огромных этажа. Но неизвестно, для чего оба сии этажа остались как-то не отделанными совсем, а только отработанными вчерне, и уже мы в последующие годы постарались сами один из сих этажей отделать и убрать так, что непостыдно было никому, и даже самим королям, в нем жить. В нижнем этаже сего фаса находились кладовые, кухни, караульни и, наконец, на углу самая та камора, в которую я хаживал.

Оба другие и боковые фасы содержали в себе множество покоев, стоящих отчасти впусте, отчасти занятых разными гражданскими главными правительствами и присутственными местами, а иные покои служили вместо магазинов для разных поклаж.

Что ж касается до последнего и четвертого фаса, лежащего насупротив герцогских покоев, то вся внутренность его занята одною преогромной величины киркою, или придворною церковью, в которой на каждое воскресенье отправлялась два раза божественная служба и собиралось великое множество народа.

Наконец, на одном углу сего фасада воздвигнута превысочайшая и претолстая четвероугольная башня, не имеющая никакого шпица и купола, на плоском ее верхе выставлялось только большое знамя или флаг. Тут, под самым верхом, сделаны небольшие покойцы, и в них имеют всегдашнее жительство несколько человек трубачей и других музыкантов. Должность их состоит в том, чтоб содержать наверху сей башни беспрерывный караул и смотреть, не сделается ли где пожара, который как скоро они усмотрят, то с того момента начинают играть на своих трубах особливые пожарные и набатные штуки. И дабы народ издали мог видеть и знать, в которой стороне пожар, то днем в ту сторону наклоняют помянутое знамя, а в ночное время высовывают в ту сторону шест с висящим на нем большим фонарем, чрез что народ и узнает, в которую сторону должно ему бежать для погашения пожара. Сие случалось самим нам видеть при бывших при нас несколько раз пожарах, и признаться надобно, что учреждение сие у них похвально и хорошо.

Кроме сего, примечания достойно, что под сею башнею и в самом сем угле находится у них публичная и старинная библиотека, занимающая несколько просторных палат и наполненная несколькими тысячами книг. Книги сии по большей части старинные и отчасти рукописные, и мне случалось видеть очень редкие, писанные древними монахами весьма чистым и опрятным полууставным {См. примечание 14 после текста.} письмом, украшенным разными фигурами и украшениями из живейших красок. А что того удивительнее, то многие из них прикованы к полкам на длинных железных цепочках на тот конец, дабы всякому можно было их с полки снять и по желанию рассматривать и читать, а похитить и с собою унесть было б не можно. Библиотека сия в летнее время в каждую неделю, в некоторые дни, отворялась, и всякому вольно было в нее приходить и хотя целый день в ней сидеть и читать любую книгу, а наблюдали только, чтоб кто с собою не унес которой-нибудь из оных. И дабы чтением сим можно б было удобнее всякому пользоваться, то поставлены были посреди палаты длинные столы с скамейками вокруг, и многие, а особливо ученые люди и студенты, действительно пользовались сим дозволением, и мне случалось находить их тут человек по десяти и по двадцати, упражняющихся в чтении.

Кроме книг, показываются в библиотеке сей некоторые и иные редкости, но весьма немногие, и наидостойнейшие замечания были портреты Мартина Лютера и жены его Катерины Деворы, о которых уверяли, якобы они писаны с живых оных.

Наконец, входов и въездов в сей замок только два: один с переднего фаса, большой, наподобие городских ворот, темный, под палатами, а другой под киркою, маленький и равно как потаенный. А сверх того было в камору наружное крыльцо с портиком для прямейшего входа в оную.

Впрочем, перед замком находилась небольшая площадь, с которой в разные стороны простирались три больших и несколько маленьких и кривых улиц. Одна из больших шла в сторону, кругом замка, к Штейндамскому форштату и знаменита тем, что на оной стоят наилучшие и огромнейшие каменные дома, принадлежащие наизнаменитейшим прусским вельможам и нескольким принцам и графам, а другая, ведущая к Розгартенскому предместью, называлась Французскою и достопамятна отчасти тем, что жили в ней все французы и имели под домами своими наилучшие французские лавки со всякими товарами, отчасти же тем, что построена была на преширокой плотине одного предлинного и преширокого пруда посреди города, неподалеку от города находящегося, и на одной небольшой речке, впадающей со стороны в Прегель, запруженной. Улица сия была весьма хороша и так построена, что никак узнать было не можно, что она находилась на плотине, ибо за сплошным каменным строением воды вовсе не видать было. Что ж касается до третьей большой, то сия шла под гору в ту часть города, которая называлась Альтштатом.

Что принадлежит до сих главных частей города, то первая, называемая Альтштатом, или Старым городом, находилась под горою между замком и рекою Прегелем и состояла вся из превысоких узких и сплошь друг против друга в несколько этажей построенных каменных домов, разделяющихся на несколько кварталов узкими, темными и на большую часть кривыми улицами, какие везде в старинных европейских городах были в обыкновении. Посредине же в сей части находилась нарочито просторная четвероугольная продолговатая площадь, окруженная вокруг такими же сплошными высокими домами. Площадь сия достопамятна тем, что в конце оной находятся наилучшие ряды или лавки с разными товарами, а на самой площади в каждую неделю, по субботам, проводились торги мясными и другими съестными припасами. И в сии дни площадь сию никак узнать не можно, ибо вся она в один час застраивалась множеством маленьких деревянных, но порядочных разборных лавочек, которые все под вечер паки разбирались, и площадь к воскресенью очищалась так, что на ней не было ни одной соринки. Сие обыкновение показалось нам сначала очень странно, но после не могли мы тем довольно налюбоваться.

К знаменитейшим публичным зданиям, в сей части находящимся, можно почесть, во-первых, соборную их церковь, или кирку, которая была хотя старинная, построенная в готическом вкусе с превысоким шпицем, но имела в себе пребогатые органы, стоящие несколько десятков тысяч и достойные зрения, во-вторых, главнейшая городская ратуша {Дом городского самоуправления.}, составляющая довольно великое и порядочное здание, воздвигнутое подле самой площади. Для содержания подле оной караула было у них несколько десятков человек городских престарелых солдат, которых особливому и смешному мундиру мы довольно насмеяться не могли. В-третьих, подле той же площади находился у них так называемый общественный городской дом, имеющий в себе несколько покоев и одну преогромную залу, в которой отправлялись у них общественные совещания и торжества, также свадебные балы, как о том упомянется впредь, когда я о сих свадьбах в особливости пересказывать буду.

Что касается до второй части, называемой Кнейпгофом, то сия уже многим знаменитее и лучше вышеупомянутой первой. Она находится, как уже прежде упоминаемо было, совсем на острове, окружена вокруг водою и отделяется от Альтштата одним только узким рукавом реки Прегеля. Строение в оной хотя также сплошное каменное, с узкими улицами, но улицы сии уже несколько прямее, а поелику живут в ней все наибогатейшие купцы, то есть и домов хороших множество. Но ни которая улица не достойна такого замечания, как так называемая длинная Кнейпгофская, которую наши прозвали Миллионною- Она пересекает всю сию часть вдоль и имеет сообщение с обоими мостами, которыми связан остров с Альтштатом и Габербергским форштатом и из коих один глухой, а другой подъемный, для пропуска судов. Название улицы сей и не неприлично, потому что из купцов, живущих на ней, есть многие миллионщики и улицу сию можно почесть наилучшею и богатейшую во всем городе, но дома и на ней все сплошные, староманерные, превысокие, этажей в пять или в шесть и чрезвычайно узкие, а единая ширина и прямизна придают ей наилучшую краску.

Главная церковь в сей части находится посредине острова и достопамятна тем, что в ней погребались прежние прусские герцоги и наизнаменитейшие люди и что она украшена многими прекрасными мавзолеями и надгробиями, также увешана многими трофеями и знаменами. В переднем конце оной, за алтарем, сделана решетчатая железная перегородка и за оною, посреди пространного ниша, воздвигнута высокая и широкая четвероугольная гробница, наверху которой — некто из старинных прусских владетелей, лежащий в полном росте вместе со своею женою. Но сей мавзолей далеко не так хорош, как другой, находящийся в самой церкви, подле стены. Тут, за вызолоченною решеткой, лежал над могилою своею некто из древнейших прусских вельмож, бывший государственным канцлером, высеченный с преудивительным искусством в полном росте из наибелейшего мрамора. Он изображен лежащим, как живой, на боку, и в такой одежде, какую тогда нашивали, и, подпершись одною рукою, находился власно как в глубоких размышлениях. Все сие изображено так искусно, что не можно довольно тем налюбоваться, на стене же, против сего места, вставлена черная мраморная доска с золотою латинской епитафиею. Впрочем, кирка сия была хотя огромная, но самая старинная, построенная в готическом вкусе.

Неподалеку от сей церкви находился славный кенигсбергский университет и, поблизости его, дома тамошних профессоров и других ученых людей. Но университет сей ни наружностью, ни внутренностью своей не мог приводить в удивление, ибо здание оного было самое простое и старинное, и самая аудитория не составляла никакой важности. Со всем тем, по существу своему был сей университет не из последних и училось в нем великое множество всякого звания людей, и в том числе много и знатных.

Ратуша сей части города, также и общественный дом не составляли дальней важности, а более их примечания достойна была биржа, построенная на берегу подле зеленого подъемного моста. Она составляла превеликую залу с сплошными почти окнами вокруг, и в ней сходятся все купцы для разговаривания между собою о торговле.

Что принадлежит до третьей главной части города, носящей на себе название Лебенихта, то сия находится рядом с Альтштатом и всех прочих (менее) примечания достойна. Я не нашел в ней ничего особливого, кроме католицкого монастыря и церкви, довольно великой и гораздо боле украшенной, нежели лютеранские.

Рассказав сим образом о главных частях города, упомяну теперь нечто о форштатах и о том, что в них есть примечания достойного. Наилучшим и величайшим из них можно почесть Габербергский, то есть, который находится за рекою, потому что он составляет целую часть города, имеет в себе широкую и предлинную улицу, которая около Петрова дня наполнена бывает бесчисленным множеством народа, потому что в сие время бывает тут годовая ярмонка, о которой иметь я буду случай поговорить в другом месте. Сверх того находится в сем форштате и жидовская синагога, составляющая нарочито изрядное каменное здание.

Штейндамский ничего в себе особливого не имеет, кроме своей кирки, которая достопамятна тем, что она наидревнейшая и нами обращена была потом в нашу российскую церковь.

Сакгеймский форштат сам по себе ничем не достопамятен, но между ним и Траггеймским форштатом находилось парадное место, которое достойно некоторого замечания. Оно составляет нарочито просторное, ровное и луговою травою порослое место, весьма способное для обучения и экзерцирования войск, почему и наши войска обыкновенно тут учивались. Кроме сего, достопамятна она тем, что на оном построена прекрасная каменная лошадиная мельница о множестве поставов {Постав — пара жерновов.}, и работают в ней беспрерывно по шестнадцати лошадей.

Траггеймский форштат достопамятен, во-первых, тем, что имеет в себе множество господских и нарочито изрядных и больших домов, во-вторых, выгодным своим положением, подле вышеупомянутого большого пруда, между ним и Розгартенским форштатом находящимся. Верхняя часть сего прекрасного и более на маленькое длинное озеро походящего пруда окружена сплошными садами, позади домов обоих сих форштатов находящимися, а нижняя — сплошными, каменными вплоть по воду построенными домами, посредине же, для сообщения обоих сих форштатов, сделан предлинный, узенький и только для пеших мост.

Что касается до помянутого Розгартенского форштата, то он достоин примечания как величиною своею, так и садами, а не менее и многими дворянскими домами, в нем находящимися, каковых также множество и по улице, идущей в сторону к Гумбинам, где, между прочим, находится и королевский дворец, но который составлял тогда очень небольшой и такой каменный домик, каких у нас в Москве несколько сот найтить можно, и стоял порожний. На конце ж сей длинной улицы находится сиротский дом, составляющий изрядное, но не очень большое каменное здание.

Кроме всех сих и некоторых других форштатов, достоин также некоторого замечания тот, который простирается вдоль по берегу реки Прегеля и лежит против крепости, и был самый тот, где имел я свою квартиру, ибо полк наш расположен был весь по вышеупомянутым форштатам. Сей достопамятен как находящеюся в нем судовою пристанью, так и корабельною верфию, а не менее вышеупоминаемыми шпиклерами {Немецкое — складочное помещение, амбар.}, или магазинами для хлеба, соли и других крупных товаров, сгружаемых с барок. Впрочем, как весь сей форштат лежит под горою и на низком и ровном положении места, то разрезан он многими и довольно широкими каналами, коих вода имеет совокупление с рекою Прегелем. Кварталы между сими каналами заселены в иных местах домами, в иных засажены садами, а в иных осажены только деревьями и содержат в себе наилучшие луга: но ни который из них так не достопамятен, как тот, на котором находится сад одного наибогатейшего купца, по имени Сатургус. Сад сей хотя не очень обширен, но почесться может наилучшим во всем Кенигсберге, ибо он не только расположен регулярно, но и украшен всеми возможнейшими украшениями. Хозяин, будучи любопытный, ученый и богатый человек, наполнил оный многими редкими вещами. Есть у него тут богатая оранжерея, набитая разными иностранными произрастаниями, есть менажерия, или птичник и зверинец, в котором содержится множество редких иностранных птиц и зверьков, есть многие прекрасные домики и беседки. В одном из оных находится маленькая кунсткамера, или довольно полный натуральный кабинет. И как мне еще впервые случалось тут таковой видеть, то не мог я довольно налюбоваться зрением на множество редких и никогда мною не виданных вещей, а особливо на преогромное собрание разных руд, окаменелостей, камней, разных раковин, разных птичьих яиц, разных птичьих чучел, а паче на превеликое собрание янтарных штучек с находящимися внутри их мушками и козявочками, которыми навешан у него целый комод и коих число до нескольких тысяч простирается. Другой домик, в котором обыкновенно угощал он своих гостей, вместо обоев украшен картинами, в коих налеплены за стеклом натуральные бабочки и коих видел я тут несметное множество. Что же касается до самого сада, то наполнен он бесчисленным множеством цветов и хорошими плодоносными деревьями, а стены прикрыты превысокими персиковыми и абрикосовыми шпалерами. Есть также тут множество разными фигурами обстриженных деревьев, а площади все украшены множеством изрядных фонтанов. Вода для сих фонтанов втягивается насосами из канала, подле сада находящегося, в большой свинцовый басень, сокрытый в построенной нарочно для сего на углу сада прекрасной башне, внизу которой сделана изрядная беседка и в ней колокольная игра, производимая тою же водою. Все сии зрелища были до того мною невиданные, и потому всякий раз, когда ни случалось мне в саду сем бывать, производили мне много удовольствия.

Впрочем, можно сказать, что город сей во всем имеет изобилие, и жители оного живут довольно хорошо, однако умеренно и без всяких почти излишеств. Не приметно между ними никакого дальнего мотовства и непомерности. Все наилучшие люди ведут жизнь степенную и более уединенную, нежели сколько надобно, карет и богатых экипажей у них чрезвычайно мало, а все ходят наиболее пешком. В домах прислуга у них очень малая. Есть варят у них обыкновенно женщины, которые сами и закупают к столу все нужное, а вкупе и отправляют должность лакеев, когда госпожам их вздумается иттить в церковь, или куда в гости, или куда в летнее время прогуливаться, они провожают их и ходят вслед за ними, что для нас было сперва очень удивительно. Единое только мне не полюбилось, что дома у них, а особливо в лучших частях города, очень тесны и беспокойны, редкий из них занимает сажен пять в ширину, а большая часть не более сажен двух или трех шириною, и при том все покои в них имеют окна в одну только сторону, и очень немногие освещены тремя окнами, а по большей части в них по два окна, ибо обе боковые стены, по причине сплошного строения, у них обыкновенно глухие.

Недостаток сей заменяется у них высотою здания и множеством этажей, из которых один другого ниже. Но сие приносит с собою ту неудобность, что всходить в верхние этажи должно всегда темною и самою беспокойною круглою лестницею, ощупью, ибо как у них в каждом этаже только по два покоя, из которых один окнами на улицу, а другой назад, то между ими находятся темные сенцы, где идет сия лестница и вкупе находятся очажки, где варят они себе есть. Дворы есть у весьма редких домов, да и те очень тесные, а у прочих хотя и есть, но наитеснейшие, да и в те вход только сквозь дома, а ворот порядочных нет, да и служат они более для поклажи только дров. Входы же в дома поделаны везде с улицы, и двери в сени всегда разрезные, надвое, но не вдоль, а поперек, дабы верхняя половина могла быть днем отворена для произведения света в сенях, а нижняя затворена для воспрепятствования входа всякому. Впрочем, примечания достойно, что в наилучший их Кнейпгофской, или Миллионной, улице и в лучшие дома крыльца поделаны везде деревянные, но никогда почти не гниющие, а имеющие вид чугунных, так что и узнать никак не можно, что они деревянные. Сие производят они повторяемым чрез каждые два или три года вымазывании их разваренною смолою и усыпанием потом железною окалиною {Мелкие осколки, осыпающиеся при ковке железа.} из кузниц, чрез что производится на них власно как чугунная корка, не допускающая их согнивать от дождя и ненастья. Число всех домов в городе простирается до 3800, а жителей — 40 тысяч {Для сравнения интересна цифра жителей Кенигсберга в 1911 г. — 246 тысяч.}.

Ходьба и езда по городу довольно спокойная, потому что все улицы вымощены диким камнем и мостовая сия содержится всегда в хорошем состоянии, в ночное же время, а особливо осенью и зимою, освещаемы бывают все улицы фонарями. Однако в тесных городских улицах досадная неудобность бывает та, что по ночам всякую нечисть и сор выкидывают из домов на улицы, которая хотя ежедневно особыми и нарочно к тому определенными людьми счищается и свозится долой, но нередко бывает от того дурной запах и духота, заражающая воздух, и от того нижние покои обыкновенно бывают очень скучны и от узкости улиц темны.

Церквей в Кенигсберге всех 18, из коих 14 лютеранских, 3 кальвинских и 1 римско-католическая. Большая часть оных построена в готическом вкусе, с предлинными шпицами на колокольнях, однако есть и без оных и воздвигнуты во вкусе новой архитектуры, однако немногие.

Водою снабжен сей городок довольно, ибо, кроме реки Прегеля и помянутого пруда, поделаны по всем улицам множество колодезей, над которыми построены власно как маленькие карауленки и башенки и вставлены насосы, и вода получается качанием сбоку из оных.

Кроме сего, есть в сем городе несколько больших ветряных мельниц, довольно хорошо устроенных, а сверх того и прекрасная водяная о множестве поставов, построенная на той речке, на которой пруд пониже плотины, и скрытая так, что ее вовсе неприметно.

Сего довольно будет на сей раз во известие о сем городе, ибо о прочем упомянуто будет подробнее впредь, при других случаях. В будущем моем письме возвращусь я к прерванной нити моего повествования и буду рассказывать вам, что со мною в сем городе случилось далее и что подало повод ко второй и той перемене в обстоятельствах моих, от которых проистекли последствия, имевшие на все благоденствие жизни моей наивеличайшее влияние. А поелику теперешнее письмо мое уже слишком увеличилось, то дозвольте мне оное сим кончить и, уверив о непременной моей к вам дружбе, сказать вам, что я есмь навсегда ваш, и прочая.

КОНЕЦ ПЯТОЙ ЧАСТИ

Часть шестая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МОЕЙ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ И ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО В КЕНИГСБЕРГЕ

Сочинена в 1790

ПРЕБЫВАНИЕ В КЕНИГСБЕРГЕ

ПИСЬМО 61-е

Любезный приятель! Рассказывая вам в предследующих письмах о том, что происходило со мною во время пребывания моего в Кенигсберге, остановился я на том, как я жил при тамошней каморе и упражнялся в письменных делах. Теперь, продолжая повествование мое далее, скажу, что колико жизнь сия была мне сначала трудновата и скучна, толико сделалась потом приятна и весела. Вышеупомянутым образом и до обеда, и после обеда в камору ходить и беспрестанно писать принужден я был только сначала и не более двух недель, ибо в сие время надлежало мне вносить в книгу все приходы и расходы бывшие, с начала вступления нашего в Пруссию до моего определения в камору. Но как я сию трудную работу совершил, то письма мне было гораздо меньше и, наконец, сделалось столь мало, что мне и в целый день не доставалось написать по странице. Следовательно, небольшую сию работу мог я в полчаса оканчивать, и мне не только уже не было нужды ходить после обеда в камору, но я и по утрам иногда совсем дела не имел и мог, с дозволения старичка моего советника, отлучаться, а иногда и целый день оставаться дома.

Сие обстоятельство, доставлявшее мне более досуга и свободного времени, было мне сколько, с одной стороны, приятно тем, что я множайшее время мог посвящать на собственные мои упражнения и жить по своему произволу, не заботясь ни о чем и не опасаясь, чтоб послали меня куда в команду или в караул, столько, с другой, предосудительно и вредно тем, что нечувствительно начало меня опять сближать с прежними моими друзьями и знакомцами. Все они завидовали моей спокойной и праздной почти жизни, и многие не преминули начать опять меня почасту навещать, как скоро узнали, что я получил более свободного времени и послеобеденные часы провожаю дома. Таковые посещения их были мне хотя и не противны, но вредны тем, что, в соответствие оным, должен был и я иногда ходить к оным и терять время в упражнениях совсем пустых и нимало склонностям моим не соответствующих. Они занимались наиболее либо игрою в карты, либо в разговорах не только ничего не значащих, но иногда прямо соблазнительных и негодных, а во всем том не находил я вкуса, но принужден был только смотреть и слушать. Из всех их не было ни одного, который бы имел сколько-нибудь склонности, подобные моим, и с которым мог бы я с удовольствием заниматься в разговорах о делах, мне более увеселение приносящих. Но и самые те, которые были сколько-нибудь других получше и поумнее, в немногие недели пребывания своего в сем городе так развратились, что не похожи уже были сами на себя и не можно было уже от них ни одного почти степенного слова и порядочного разговора слышать. Со всем тем, по необходимости должен я был иметь с ними частые свидания, и когда не брать во всех их делах и упражнениях действительного соучастия, по крайней мере, с ними обходиться и нередко вместе препровождать время, а особливо в гуляньях.

Все сие подвергало меня опять великой опасности, чтоб мало-помалу не заразиться таким же ядом распутства, каким все они заражены были.

Но никогда я столь в великой опасности от них не был, как во время бывшей около сего времени в Кенигсберге превеликой ярмонки. Ярмонка сия бывает тут однажды в году и, начавшись недели за две до Петрова дня, продолжается до самого оного, и как съезд на оную бывает не только из всей Пруссии, но и из всего королевства польского, то стечение народа было тогда преужасное. Весь город находился в движении, и все наизнатнейшие улицы кипели обоего пола народом. Для меня, не видавшего еще никогда таких больших ярмонок, было зрелище сие колико ново и удивительно, толико же и приятно. Паче всего обращали внимание мое на себя польские жиды, которых съезжалось на ярмонку сюда до нескольких тысяч. Странное их черное и по борту испещренное одеяние, смешные их скуфейки и весь образ их имел в себе столь много странного и необыкновенного, что мы не могли довольно на них насмотреться. А как и сверх того ходило по улицам множество и других разных народов, в различных одеждах и нарядах, то представлялись всякий день глазам новые и до того невиданные предметы. В особливости же наполнена была прежасным множеством народа вся заречная часть города, носящая на себе имя Габерберга. Туг одна длинная и широкая улица вмещала в себе оного до нескольких тысяч, потому что она была главным центром всей ярмонки, и на ней не только производилась наиглавнейшая торговля, но и все обыкновенные в немецких землях ярмоночные увеселения. К сим в особливости принадлежал народный театр, сделанный посреди улицы и совсем открытый. Однако не думайте, чтобы театр сей составлял какую важность. Нет, любезный приятель, сии ярмоночные театры не имеют почти и тени театров, а носят только одно звание оных. На сделанном из досок на нескольких козлах и аршина на три от земли возвышенном помосте устанавливаются с боков и с задней стороны кой-как размазанные кулисы, из-за которых выходит одетый в пестрое платье усатый гарлекин и, при вспоможении человек двух или трех комедиантов или комедианток, старается разными своими кривляниями, коверканиями, глупыми и грубыми шутками и враньем, составляющим сущий вздор, смешить и увеселять глупую чернь, смотрящую на него с разинутыми ртами и удивлением. Не бывает тут никакого порядка и никакой связи в представлениях, а все действия и вранье сих представляющих лиц было столь нелепо и несвязно, что без чувствования некоего отвращения на них смотреть и вздор говоренный ими слушать было не можно, а надлежало разве быть столь же глупу, каков был глуп народ, буде хотеть зрелищем сим увеселяться. Несмотря на то, театр сей окружен был всегда бесчисленным множеством зрителей, и весьма многие из них изъявляли превеликое удовольствие, а сего уже и довольно было для комедиантов, имеющих обыкновенно при том свои особливые виды. Ибо надобно знать, что люди, увеселяющие сим образом народ своими глупыми комедиями, не получают от оного себе за то никакой зарплаты, а употребляются к тому из найма содержателем театра, который обыкновенно бывает так называемый ‘маркшрейер’ (торговый крикун), или продаватель обманных лекарств, и средство сие употребляют единственно для привлечения народа к своему театру как к месту, с которого он продавал свои лекарства.

К сей продаже приступал он несколько раз в день и всякий день после сыграния комедиантами какой-нибудь штучки. Не успеет она окончиться, как выступает он на театр с своими ларчиками и аптечками и начинает, вынимая из оных каждое лекарство поодиночке, показывать народу и с превеликим криком рассказывать и выхвалять удивительные его действия и силы. Смешно было всякий раз смотреть на сии действия и на усерднейшие старания его обманывать народ и уверять каждого о мнимой достоверности его лекарств, а того смешнее, что народ и давал себя обманывать и покупал у него оные с превеликою охотою. Не успеет он показать какое лекарство, рассказать о его силах и действиях и объявить оному цену, как в тот же миг полетят к нему из народа множество платков, бросаемых к нему от желающих оное купить, с завязанным в них толиким числом денег, какое было от него объявлено. И тогда начинает он при вспоможении двух или трех мальчиков обирать сии деньги и, завязывая в те платки лекарства, подавать оные с театра их хозяевам. По удовольствовании всех одним лекарством вынимает он другое, а потом и третье, и так продолжает со всеми и препровождает в том несколько часов времени и до тех пор, покуда толпа народа еще велика. А как скоро народ поразойдется, тогда он уходит за кулисы, а на место его выходят опять комедианты и начнут сзывать опять народ для слушания и смотрения новой комедии, и как довольно оного соберется, то начинается опять комедия и опять после ей расхваливание и продажа лекарства. Способ сей выманивать у глупого народа деньги показался нам по необыкновенности весьма странным и удивительным. Однако обманщик сей не только не оставался никогда внакладе, но выманивал от народа премножество денег, хотя в самом деле все лекарства его состояли из сущих безделиц и ничего не стоящих вещей, как, например, порошков, пилюль, пластырьков, корешков и других тому подобных вещиц, которые все далеко таких действий не производили, какие им проповедуемы были. Впрочем, как на ярмонку сию съезжались из разных немецких и лучших городов множество купцов с разными товарами и оные действительно можно было дешевле доставать купить, нежели в другое время, то оттого действительно весь город сей был в движении, и не оставалось дома, из которого жители обоего пола, а особливо в красные и хорошие дни, не выезжали и не выходили на ярмонку, и когда не для покупания, так для смотрения и гуляния по оной. Одним словом, все помянутые две недели, в которые продолжалась сия ярмонка, можно было почитать беспрерывным для сего города торжеством и праздником, и в красные дни можно было всех жителей оного видеть на улицах в наилучшем их убранстве и одеждах.

Все сии обстоятельства, а особливо последнее и побуждало всех наших господ офицеров посещать ярмонку сию ежедневно. Мы хаживали на оную каждый день, собираясь толпами и компаниями, и препровождали большую часть времени своего в разгуливают по оной и по всему городу, и делали сие не столько для покупания товаров, как для смотрения на народ и на всех жителей Кенигсберга и узнавания оных. Многие из нашей братии, а особливо проворнейшие из прочих, дожидались случая сего уже давно с нетерпеливостию как такого, при котором удобнее можно было им спознакомиться с теми из жителей кенигсбергских, с которыми желали они в особливости свести знакомство и получить вход в такие дома, в которых находили они что-нибудь для себя привлекательное. И некоторым из сих и удавалось достигать до искомого ими. Другие, напротив того, искали случаев к сведению вновь знакомства с приезжими из Польши, а особливо с тамошними дворянками, и употребляли разные хитрости и обманы к обольщению оных. Иные с такими же мыслями шатались всюду и искали себе знакомиц из молодых тутошних жительниц. У множайших же на уме были одни только игры, мотовство и самое распутство, а иные делали того хуже. Они упражнялись в разных забиячествах и непростительных шалостях, а иногда и самых непотребствах. Словом, ярмонка сия была для всех прямо соблазнительным временем, и было б слишком пространно, если б хотеть описывать мне все то, что тогда офицеры наши делали и предпринимали и к каким шалостям и беспутствам ярмонка сия многим подала повод.

Теперь вообразите, любезный приятель, какой опасности подвержен был тогда я, живучи посреди такого общества и принужден будучи всякий день бывать с такими людьми вместе и совокупно с ними повсюду ходить по всему городу и делать им компанию. Ибо при таком всеобщем движении народа и по бывшей тогда наипрекраснейшей погоде не можно было никак усидеть одному дома, да хотя бы я и хотел, так товарищи мои меня до того никак не допускали и, заходя ко мне, неволею вытаскивали. И я истинно не знаю, что б со мной и было и как бы мне сохраниться от всех зол и соблазнов, которым я мог подвержен быть при сем случае, если б продолжалось сие так долго. Единое средство, употребляемое мною к спасению моему, было только то, что я удалялся, сколь мог, от ватаг самых негоднейших из нашей братии, а прилеплялся наиболее к таким, которые были сколько-нибудь прочих постепеннее. Однако, как и сии не совсем от яда тогдашних распутств освобождены были, то никак бы мне не можно было уцелеть и от повреждения сохраниться, если б паки не помог мне особливо и всего меньше мною ожидаемый случай и невидимая рука Господня не отвлекла меня паки силою от бездны, по краю которой я тогда бродил и шатался. Ибо случилось же так, что в самое то время, когда проклятая ярмонка сия были в наивеличайшем своем движении, когда товарищи мои к гулянию с собою так меня приучили, что я уже охотно с ними начинал ходить и приглашениям их последовать, и когда некоторые из них, как я после узнал, составили против меня тайный скоп {Группа, общество, современное — действовать скопом.} и заговор и, приготовив для меня сущую пасть {Провал, пропасть, ловушка, западня.} и такой соблазн, от которого было б мне весьма трудно освободиться, пришли нарочно за мною, чтоб, меня подозвав, вести с собою, власно как невинную жертву на погубление, — в самое то время, когда я, ни о чем о том не зная, не только иттить с ними соглашался, но уже с крыльца квартиры сошел… прибежал ко мне, почти без души, нарочный от командира моего, бригадира моего Нумерса, с повелением, чтоб я не шел, а бежал тотчас к нему и не медлил бы ни единые минуты дома, ибо-де есть до меня крайняя надобность.

Я удивился и не знал, что думать о сем нечаянном и столь поспешном призыве. Дело сие было совсем для меня необыкновенное. До того не случалось еще ни однажды, чтоб командир сей присылал за мною и на что-нибудь спрашивал, и я имел столь мало до него дела, что иногда в целую неделю не случалось мне с ним не только говорить, но его и видеть.

Уж не просьба ли какая от кого на меня? — думал я сам в себе. — И не к ответу ли какому меня спрашивают?’

Известно было мне, что нередко такие жалобы приносимы были начальникам на офицеров полку нашего, а особливо на тех, кои склоннее были прочих к буянствам и всякого рода шалостям, и что некоторые за то и наказываемы были. К вящему усугублению смятения моего, вспомнилось мне, что одна такая шайка оных в самый предследующий перед тем день произвела на ярмонке буянством своим превеликий шум и смятение и что мне нечаянным образом при том быть случилось, и я знал, что на них просить тогда собирались.

‘Ах, — думал я, — уж не на сих ли друзей просьба {Вместо — прошение, жалоба.} и не замешали ль просители и меня в свое дело?’

Сердце у меня затрепетало при напоминании сего происшествия, и вся кровь во мне взволновалась. Я хотя никак не замешан был в это дело, но случившись нечаянно при том, старался еще их унимать и уговаривать, но дело само по себе было очень дурно и скверно. Некоторым из наших молодцов самых беспутнейших офицеров случилось увидеть целую компанию молодых девушек, гулявших по ярмонке. Они, прельстясь красотою оных, подольнули к ним, как смола, и старались нахальнейшим образом с ними познакомиться. Сперва подступили они к ним с разными ласками, учтивствами и приветствиями, и как сие им удалось, то некоторые из них, бывшие, к несчастию, тогда подгулявшими, поступили далее и стали предпринимать уже с ними некоторые оскорбительные вольности и, между прочим, подзывать их в гости, на квартиру одного из них, подле самого того места бывшую, и один даже до того позабылся, что восхотел одну из них насильно поцеловать. Девушкам сие не полюбилось, все они были не самого подлого состояния, но, как думать надобно, дочери средственного состояния тамошних мещан, и не на такую руку, чтоб могли желаньям господ сих соответствовать. Они тотчас начали кричать и звать к себе своих матерей и родных, покупавших тогда товары в другой лавке, и жаловаться им на делаемое оным оскорбление. Сии вступились за них, и один мужчина начал им выговаривать. Господам нашим показалось сие досадно. Они соответствовали ему грубостями и презрением. Тот, случилось также, был неуступчивым. Он отвечал им тем же. Они начали браниться, и сие произвело между ними ссору и такой шум и крик, что сбежалось к месту сему множество народа. Мне случилось в самое то время иттить с одним из моих приятелей по самой сей улице и увидеть сию превеликую кучу народа и услышать крик сей. Из единого любопытства восхотели мы подойти ближе и узнать тому причину. Но как удивились мы, увидев целую шайку наших офицеров, шумящих и бранящихся с пруссаками, и одного даже до того разъярившегося, что он ударил одного из них в рожу и, схватя за волосы, хотел таскать и бить палкою. Мы бросились оба и, не допустив его до сего глупого предприятия, старались развести ссору. Нам сие и удалось, хотя не без труда, исполнить, ибо что касается до наших, то сих мы скоро уговорили перестать дурачиться, но не таково легко было успокоить раздосадованных пруссаков, а особливо разъярившегося родственника обиженных. И единое знание мое немецкого языка помогло мне уговорить сего немца и взвалить всю вину сего происшествия на то обстоятельство, что обидевший его родственниц и самого его офицер был подгулявши и не в полном тогда уме и разуме. Сим прекратилась тогда сия ссора, однако немец сей пошел, угрожая не оставить этого дела втуне, а употребить где надлежит просьбу.

Сие досадное происшествие пришло мне тогда на память, и я не сомневался почти, что сей немец произвел просьбу, и догадывался, что, конечно, уж те офицеры сысканы и меня спрашивают для свидетельства и объяснения всего происходившего. Я расспрашивал у присланного унтер-офицера, не знает ли он, зачем меня призывают и нет ли от кого какой просьбы и жалобы.

— Не знаю, — ответствовал он, — только людей у губернатора много, и мужчин и женщин, и многие из немцев подавали ему бумаги.

— Как? У губернатора? — спросил я удивившись. — Разве ты от губернатора послан?

— Нет, — говорил он, — но я у губернатора при ординарцах, а послал меня господин бригадир Нумерс. Они вышли от губернатора с обер-комендантом и плац-майором и приказали мне бежать скорее к вам и сказать, чтоб вы изволили тотчас притти к ним в замок.

Сие привело меня еще в пущее смущение. Я не сомневался уже, что послано за мною по приказанию губернатора, и не понимал, какая б нужда была до меня губернатору, которого мы еще и не видали, потому что он накануне того дня только приехал. Все товарищи мои так же тому дивились и не знали, что думать. Но как медлить мне было не можно, а надлежало иттить, то распрощались они со мною, изъявляя сожаление свое о том, что не будут они иметь меня в тот день с собою и что я не буду иметь соучастия в том увеселении, которое они приготовили. Я не знал тогда, что слова сии значили, и не о том тогда думал, чтоб расспрашивать их о чем, но после узнал, что имели они самое гнуснейшее намерение и что меня сим нечаянным оторванием от их шайки сама пекущаяся о благе моем судьба похотела спасти от превеликого соблазна и искушения.

По отходе их не стал я и медлить, но, узнав, что мне надобно иттить в квартиру самого губернатора, спешил только надеть скорее иной мундир и, поправив волосы, пустился в путь свой, имея сердце свое далеко не на своем месте и углубившись в различные размышления, так что не видал почти дороги, по которой шел.

Что было всему тому причиной и зачем меня призывали, о том услышите вы, любезный приятель, впредь {Болотова вызвали для того, чтобы убедиться в его знании немецкого языка и назначить переводчиком в канцелярию генерал-губернатора.}, а теперь дозвольте мне, на сем остановившись, письмо мое кончить и сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.

ПРИЕЗД КОРФА

Письмо 62-е

Любезный приятель! В последнем моем письме остановился я на том, что шел с поспешностью к призывающему меня бригадиру Нумерсу в самый тот замок, куда я до того всякий день хаживал. Но никогда не отправлял я се о пути со столь беспокойным духом, как в сей раз! Очевидная почти достоверность, что спрашивают меня по приказанию самого губернатора и, может быть, к самому ему, и слух, носившийся о сем незнакомом еще нам губернаторе, что он был человек весьма горячего и вспыльчивого нрава, а притом природой немчин, приводил меня в великое смущение. Известно было, что все немцы были особливыми защитниками всех своих единоверцев, и неизвестность, не таков же ли и сей, каков был ревельский господин Ливен, который пришел мне тогда в память, расстраивала еще пуще мои мысли и наводила опасение, чтоб мне при сем случае в чужом пиру не претерпеть похмелья и за шалости других не понести на себе какого слова и нарекания, или, по крайней мере, не подать губернатору при первом случае худого о себе мнения. Я готовился уже заблаговременно к возможнейшим себя оправданиям и вымышлял речи и слова, которые бы мне говорить перед губернатором, если дойдет до того, что он меня о том спрашивать или гнев свой изъявлять станет, и приближался к замку с трепещущим сердцем.

Теперь, остановись на минуту, расскажу вам, любезный приятель, несколько более о сем губернаторе, о котором я не имел еще случая с вами говорить. Он был один из тогдашних наших придворных вельможей, назывался барон Николай Андреевич Корф и чином хотя не выше генералпоручика, но при дворе в нарочитом уважении и милости у самой тогда царствовавшей императрицы. Сию милость приобрели ему не собственные его достоинства, которые были весьма и весьма умеренны, но то обстоятельство, что он женат был до того на госпоже Скавронской, находившейся по причине некоторого родства в особенной милости у императрицы. По ней получил он и чины и богатство, и по ней был он и в сие время еще в знати и в уважении, хотя жена его и умерла уже за несколько до того лет. Ибо как другая ее сестра, а его свояченица, была за тогдашним великим канцлером графом Михаилом Ларионовичем Воронцовым, и сей вельможа был в великой силе, то поддерживал он и сего своего свояка и доставил ему сие губернаторское место, которое было тогда весьма знаменито, ибо с должностью сей сопряжено было управление всем королевством Прусским, хотя, впрочем, был он к тому не слишком способен и дарования его были столь незнамениты, что он хотя всю свою жизнь в России препроводил и до старости дожил, но не умел и тогда еще не только писать порусски, но ниже подписывать свое имя, а подписывал оное всегда понемецки. Из сего одного можно уже сделать заключение и о прочем.

Но как бы то ни было, но он избран и определен был для управления сим важным постом, который равнялся с вицеройским местом, и приехал к нам в Кенигсберг с превеликой помпой и многочисленной свитой. Все городские начальники и лучшие люди встречали его торжественно и препроводили в замок, как место, назначенное ему для жилища. Тут расположился он в самых тех покоях, где живали в прежние времена самые герцоги и владетели прусские, и с самого приезда своего начал жить и вести себя с такой пышностью и великолепием, что с того времени весь Кенигсберг власно как оживотворялся, и пошло в нем все другое. Но сего о нем теперь довольно, вперед услышите вы от меня более, а теперь возвращусь к продолжению повествования о себе.

К семуто пышному и знаменитому вельможе готовился я тогда предстать, не ведая нимало, зачем и за каким делом. Признаюсь, что, наслышавшись о его характере, с трепетом приближался я тогда к замку. Но, о, сколь сильно обманывался я тогда в своих мыслях! Мне не страшиться, а радоваться надлежало б, если б я мог тогда предвидеть, какие последствия произойдут со временем от тогдашнего меня туда призыва и что воспоследует со мной после. Ныне благословляю я тот час, в который учинена была тогда за мной посылка, но тогда не только мне, но никакому смертному нельзя было того предвидеть.

Не успел я прийти к замку, как посланный за мной дожидался уже меня у ворот и, подхватив, провел меня по лестницам тотчас в передние комнаты губернаторские. Я нашел их наполненные множеством всякого народа: было тут множество наших военнослужащих, было множество и городских всякого рода жителей и, между прочим, таких, о которых я мог заключить, что они были просители. Я искал глазами моими, не увижу ли того немца, о котором я наиболее сомневался, и один показался мне на него похожим. ‘Так! — возопил я втайне сам к себе. — Это он, проклятый! и от него, конечно, все сии беды горят!’ Но не успел еще я слов сих в уме своем выговорить, как растворились из внутренних покоев двери и показался сам его превосходительство в голубой своей кавалерии и в звездах. Он шествовал в провожании множества знатных особ через сей покой для осматривания других комнат сего замка. Как мне не случилось еще до того времени сего знаменитого вельможу видеть, то с трепещущим сердцем устремил я на него свои взоры и, к удивлению моему, нашел его совсем не таким, каким воображал я его себе, не видавши. Вместо суровости и зверства на лице его представлялись мне только черты, изображающие нечто меланхолическое. Он был уже немолодых лет, высокого роста, собой очень бел и расположения лица особливого: не видно было в нем ни отменного приятства, ни жестокости, не было ничего пленяющего и не было ничего отвратительного.

Все сие успокоило меня несколько, но я не успел еще собраться с духом, как усмотрел меня командир мой, бригадир Нумерс. ‘Ах, вот и ты здесь! — сказал он и тотчас, отвернувшись, подступил к господину Корфу. — Вот тот офицер, — сказал ему, — о котором я вашему высокопревосходительству докладывал’. Его превосходительство тотчас на меня оглянулся, и окинув меня с головы до ног глазами, рассудил не только от шествия остановиться, но, подступив шага два ко мне ближе, с особенной благоприятностью начал со мной говорить. ‘Я слышал, мой друг, — сказал он мне, — что ты умеешь говорить понемецки и хорошо пишешь, и господин бригадир Нумерс рекомендует мне вас, что вы хорошего поведения’. Я учинил ему пренизкий поклон и не успел еще ничего сказать в ответ, как подхватил господин Нумерс его речь и начал вновь уверять его о моих способностях и прилежности. Старичок, полковник мой, случившийся на сей раз тут же, вмешался также в речь и уверил генерала понемецки, что я наилучший офицер в его полку, что отец мой был его предместник 55 и что весь полк не может ничего сказать обо мне, кроме хорошего. ‘Так, — присовокупил к сему мой капитан Гневушев, случившийся тут же, — он моей роты, и я могу, со своей стороны, засвидетельствовать, что он всякой похвалы достоин, и сие могут сказать все полку нашего офицеры’.

Таковая общая от всех рекомендация и внимательное смотрение на меня генерала обратила глаза всей многочисленной свиты, идущей за господином Корфом. С меня свалилась тогда как превеликая гора, и я стоял почти вне себя от радости и удовольствия, слышав толь многие и от всех себе похвалы и такие рекомендации, каких я всего меньше ожидал. Со всем тем не знал я, к чему все сие клонилось и что б такое собственно значило. Но, как по крайней мере, мог я тогда ясно видеть, что призван был я не затем, зачем я думал, а для чего-нибудь другого, то, ободрившись гораздо, мог уже смелее и со спокойнейшим духом отвечать на дальнейшие вопросы его превосходительства. ‘Это очень хорошо, — сказал он, — для молодого офицера похвально и лестно заслужить себе такую честь, но, пожалуй, скажи ты мне, мой друг, можешь ли ты переводить с немецкого на русский?’ — ‘Могу, ваше превосходительство! — сказал я. — Но не весьма хорошо, и в переводах упражнялся мало!’ — ‘Ах нет, ваше превосходительство, — подхватил мой капитан, — он переводит изряднехонько, и мне случилось читать его переводы’. — ‘Так хорошо ж, батюшка! — сказал тогда генерал. — Останьтесь вы здесь и потрудитесь перевести мне несколько бумаг’. Потом, обратясь к одному из своих советников, шедших за ним, приказал отдать мне некоторые бумаги и отвести мне место, где б над тем трудиться, а сам пошел со свитой своей далее.

Неожидаемое такое явление смутило меня и удивило. Я всего меньше думал и ожидал, чтоб я за сим только был призван и чтоб мне тотчас уже вступать принуждено было и в работу. Но смущение мое еще более увеличилось, как упомянутый советник, подхватив меня в тот же миг за руку, повел через многие покои и, приведя наконец в одну отдаленнейшую и превеликую комнату, посадил за стол и, вынеся из другой чернильницу и бумаги, вытащил целый пук бумаг из кармана и учтивым образом мне предложил, чтоб я над ними испытал свои силы и способности и постарался б сколько можно поскорее перевести оные, и потом, оставив меня одного, ушел прочь.

‘Вот тебе на! — сказал я сам в себе, провожая глазами отходящего советника. — Ни думано ни гадано попался молодец, как мышь в западню, и вместо того, что другие теперь гуляют и веселятся, изволька посидеть и потрудиться. Но хорошо! посмотримка, что такое переводить?..’ Тогда начал я пересматривать и перебирать оставленные бумаги и, увидев, что их было более десяти, воскликнул: ‘Э! э! э! какая их тьма! их и в трое суток не переведешь!.. Я покорно благодарствую!..’

Сим образом восклицал я, не зная еще содержания оных, но как начал я далее рассматривать и читать, то неудовольствие мое еще более увеличилось. Я увидел, что были это все прошения, поданные губернатору от людей разного состояния из кенигсбергских жителей и все писанные таким странным, темным, бестолковым и нескладным слогом, какого мне еще никогда читать не случалось и который заставил бы наилучшего переводчика потеть над собой, а что меня еще более поразило, то многие из них писаны были прямо глупым и бестолковым их канцелярским слогом и наполнены множеством латинских слов и таких терминов, каких мне никогда и слыхать не случалось. Словом, многие из них были таковы, что мне и в голову совсем не лезли, и я не понимал и десятой доли из того, что в них было написано. ‘И! и! и! — возопил я тогда, качая головой.— Да что мне будет делать с ними и как переводить? Ну, прямо сказать, хорош я теперь гусь! и нелегкая ли самая догадала меня сказать, что я переводить умею. Ну, что теперь изволишь делать! хоть не рад, а будь готов и принимайся за перо’.

Словом, обстоятельство сие меня так смутило, и перевод бумаг сих показался мне столь трудным, что у меня сердце начало так же биться от сего, как билось прежде от опасения, и я не рад уже был всем слышанным за несколько минут до того себе похвалам и всему знанию своему немецкого языка. Несколько минут не знал я, что делать. Но как дело было уже сделано и возвратить того было уже нельзя, то, вздохнув и погоревав, выбрал одну, которая была поменьше и которой слог казался мне полегче и вразумительнее, принялся я за перо и начал переводить.

Но не успел я несколько строк написать, как трудность перевода стала казаться мне от часу более, и я прямо начинал чувствовать всю тягость сего дела. По необыкновенности моей к переводам такового рода встречались мне на всякой почти строке новые затруднения и такие места, которые мне никак не лезли в голову и кои я не знал, как перевести порусски. Помучившись несколько минут над одной и придя в совершенный тупик, бросил я сию и взял другую бумагу в надежде, не лучше ли и не легче ли та будет, но небольшой опыт доказал мне, что перевод сей был еще труднее первой, я подхватил третью, но сия ничем не была лучше прежних, но еще труднее. ‘Господи помилуй! — восклицал я. — Что за черти все это писали, и найду ли я хоть одну потолковитее’. Наконец, попалась мне одна сколько-нибудь других повразумительнее, и я хотя с трудом и не скоро, однако перевел.

В самое то время вошел ко мне прежде упомянутый советник посмотреть, что я делаю. ‘Что, батюшка, — говорил он мне, — идет ли ваше дело на лад?’ — ‘Что, сударь!.. — отвечал я ему. — Дело мое худо клеится! Никогда еще мне не случалось переводить писаний такого рода, и весьма много в них совсем для меня непонятного, а особенно есть во многих слова и целые речи на латинском языке, которых, по неумению этого языка, я вовсе не разумею’. — ‘О, батюшка! — сказал он. — Как-нибудь бы! а что касается до слов латинских и таких, которых вы не разумеете, то можете меня спрашивать. Я не поставлю за труд вам растолковать. Между тем, однако, перевели ль вы что-нибудь?’ — ‘Вот перевел одну’, — сказал я ему, подавая. Он прочел мой перевод и казался быть им довольным. ‘Это довольно уж изрядно!’ — сказал он и, взяв и перевод и подлинник, пошел от меня. Через несколько минут возвратился он обратно и сказал мне, что его превосходительство приказал мне объявить свое благоволение и притом сказать, чтоб я теперь шел на свою квартиру, а в последующий день поутру приходил бы опять туда и продолжал свою работу.

Вести сии были для меня не весьма приятны. ‘Волен бог, — думал я сам себе, — и со всем благоволением его высокопревосходительства и со всеми вашими похвалами, а я охотнее бы хотел не иметь с вами дела и остаться дома жить попрежнему’.

Итак, в превеликом огорчении и в досаде и на губернатора, и на всех, и на самого себя пошел я в свою квартиру и прогоревал весь достальной вечер о том, что со мной случилось. Но как пособить себе было нечем, то поутру на другой день нехотя потащился я опять в замок и в прежние герцогские чертоги, но которые, несмотря на все древнее свое великолепие, показались мне тогда сущей тюрьмой, ибо досада моя на проклятые и бестолковые бумаги была так велика, что не прельщала меня ни древняя архитектура, ни тканые исторические обои, коими обита была та пространная храмина, в которой в сущем уединении препроводил я часа два накануне того дня в головоломной работе: но я проклинал все на свете и не хотел удостоивать их и взором своим.

Придя туда, к удивлению моему, увидел я всю сию комнату, наполненную уже множеством людей. Было в ней поставлено уже несколько столов, и сидели за ними разные канцелярские служители и писали. Я легко мог догадаться, что комнаты сии ассигнованы для канцелярии губернаторской, и догадка моя была справедлива. Господин Корф привез с собой всех нужных чиновников для основания в Кенигсберге российской губернской канцелярии. Были с ним два советника, два секретаря, протоколист и несколько человек приказных служителей, как-то: канцеляристов, подканцеляристов и копиистов, одним словом, канцелярия полная, и онато помещена была, на первый случай, в сих комнатах, и та, где я накануне того дня писал, сделана подьяческой, а другая, побочная, судейской, и там заседали советники и секретари с протоколистом.

Не успел я прийти, как упомянутый советник, который один только из всех их был родом немец, вывел ко мне из судейской первого секретаря и со следующими словами меня ему с рук на руки отдал: ‘Вот вам, Тимофей Иванович, человек, которого одного вам недоставало’.

Секретарь сей показался мне набитым наиглупейшей подьяческою спесью. Вместо того чтоб со мной обласкаться или меня приветствовать, не хотел почти он удостоить меня и своим взором, но с некоторой грубостью и презрением ответствовал советнику: ‘Да в состоянии ли он это дело делать?’ — ‘Понавыкнет! — сказал господин Бауман, ибо так назывался сей советник. — А до того времени уже мы ему как-нибудь пособлять станем’. — ‘То дело иное!’ — ответствовал секретарь, усмехнувшись и взглянув на меня власно как с некаким презрением, пошел в судейскую.

Такой прием на первой встрече был мне весьма неприятен. ‘Что за черт это? — думал я сам в себе. — Сам генерал так гордо со мной не обходился, как этот горделивец’. — Но не успел я сего подумать, как вышел он опять и вынес ко мне не только прежние, но несколько еще новых бумаг и, швырнув почти мимоходом ко мне на стол, сказал: ‘Изволько! изволько вот все это перевесть — посмотримко твоего уменья!’

Досадна мне была такая грубость, и сколько я в таких случаях ни был терпелив, однако не мог тогда перенести сего со спокойным духом и утерпеть, чтоб ему не сказать: ‘Каково, сударь, умеется, так и переведу, а если будет неугодно, так прошу того на мне не взыскивать. Я никогда переводчиком не бывал и охотой к сему делу не набивался, а меня неволей сюда призвали, я не искал того’.

Слова сии сказаны были весьма кстати и произвели свое действие, ибо, сколько казалось мне, то с того времени стал он обходиться со мной повежливее или, по крайней мере, далеко не таково грубо, как сначала.

Но хотя я господина сего сим образом и отбоярил, однако дела своего тем не исправил, ибо переводить всетаки было надобно и переводить много. Итак, принялся я за свою скучную работу и хотел ее власно как назло сему умнице секретарю произвести сколько можно лучше в действие, дабы приобрести через то похвалу от советников. Но я истинно не знаю, удалось либ мне учинить по желанию, если б нечаянный случай не сделал мне в том неожидаемым образом великого вспомоществования.

Не успел я, сидя один и за особым столом, начать свою работу, как вошел в нашу комнату один прусский оберсекретарь из канцелярии главного их правительства в провожании двух немецких канцелярских служителей. Сему оберсекретарю велено было иметь в некоторые часы заседание вместе с нашими советниками и сноситься по делам своей канцелярии с нашей, и как вся часть дел, относящаяся до внутреннего управления королевством Прусским, должна была производиться им и упомянутым нашим советником Бауманом на немецком языке, и обоим им было всегда множество письма, то для переписывания их бумаг и приведены были упомянутые два немца и приобщены к нашей канцелярии, а, по особенному моему счастью, так случилось, посажены они были за один стол со мной.

Не могу довольно изобразить, как обрадовался я, получив себе сих двух товарищей. Оба они были люди изрядные, и как скоро они приметили, что я перевожу с немецких писем, то за первый себе долг сочли со мной на немецком языке наивежливейшим образом обласкаться и свести со мной первое знакомство. Обстоятельство, что они не умели ни одного слова порусски, а из всех наших канцелярских служителей никто, кроме меня, не умел говорить понемецки, побудило их к тому еще более. Они, будучи тут, как в лесу, между незнакомыми и их неразумеющими людьми, рады были неведомо как, что нашли человека, с которым могли они разговаривать, а я не меньше радовался их сообществу, но радость моя проистекала от другой причины. Я не сомневался, что тот проклятый канцелярский немецкий слог, который мне всего более в переводах досаждал и для меня был вовсе невразумителен, им, как канцелярским служителям, должен быть известен, и я положил воспользоваться их знанием и просить их, чтоб они мне значение некоторых выражений и слов растолковали. Я и не обманулся в моем мнении и ожидании. Не успел я, к ним равномерно приласкавшись, с ними ознакомиться и им нужду мою изъявить, как с превеликой охотой согласились они мне всякое сомнительное слово, а особенно латинские речи, растолковывать и столь ясно на простом и обыкновенном языке изображать, что мне не трудно уже было понимать все значение оных и выражать их на своем языке. Словом, они обрадовали и одолжили меня тем до бесконечности и сделали то, что я в состоянии был до обеда перевести большую часть из данных мне бумаг и столь порядочно и хорошо, что посрамил тем высокоумие господина секретаря и заставил его поневоле признаться, что перевод мой был довольно вразумителен. Что ж касается до обоих господ советников, то сии не могли довольно приписать мне похвал за мою прилежность и усердие и наиласковейшим образом просили, чтоб я продолжал трудиться далее.

Получив таковую победу над высокомерным секретарем, начал я уже с меньшим неудовольствием продолжать далее свое дело, а вскоре дошла сему господину и самому до меня нужда: пришел к нам один из жителей кенигсбергских, с которым нужно было ему поговорить, но как он не умел понемецки, а тот ничего порусски, то самая нужда заставила его просить меня, чтоб я взял на себя труд и между ними потолмачил. Я, отложив всю прежнюю досаду мою на него, охотно согласился исполнить его просьбу, и маленькая сия услуга произвела то, что он не только перестал меня презирать, но, сделавшись ко мне благосклонным, благоволение свое даже до того простер, что как в самое то время пришел генеральский адъютант звать их всех обедать, то меня спросил, далече ли я стою на квартире, и, услышав, что до квартиры моей около двух верст будет, возопил: ‘И, братец, так зачем же тебе ходить такую даль домой обедать, а ты можешь обедать вместе с нами. Мы, по милости Николая Андреевича, имеем для себя всегда готовый стол, и ты можешь всегда есть вместе с нами. Пойдемка, сударь! Я доложу о том самому генералу’.

Я удивился такой нечаянной перемене в сем ненавистном до того мне человеке и охотно последовал за ним во внутренние покои генеральские. Тут, действительно, доложил он о том генералу, который не только представление его одобрил, но как ему обо мне и о переводах моих уже все пересказано было от советников и от самого сего в особливом кредите у него находящегося секретаря, то восхотел поступить далее и изъявить самолично мне свое благоволение. Меня кликнули тотчас к нему, и не успел я войти, как, обратясь ко мне, сказал он: ‘Я очень доволен, мой друг, твоими трудами: ты переводишь довольно хорошо. Итак, ходи в канцелярию мою всякий день и помогай нам далее, а обедай у меня всегда здесь с секретарями: куда тебе ходить в такую даль на квартиру!’

Я учинил ему пренизкий поклон и был лаской его совершенно доволен, и как через то самое сделался я к штату его власно приобщенным, то с сего времени и начался паки совсем иной род моей жизни, и такой период оной, который для меня в особенности был достопамятен.

В предбудущих письмах опишу я вам оный обстоятельнее, а теперь, прекратя сие письмо, остаюсь навсегда ваш и проч.

ПРИ КОРФЕ

Письмо 63-е

Любезный приятель! Вышеупомянутое, всего меньше ожидаемое и хотя не формальное, а приватное приобщение меня к штату губернатора Корфа составляло весьма важную и поистине достопамятную эпоху в моей жизни. Ибо от сего пребывания моего при сем генерале проистекли такие следствия, которые имели на все последующие дни жизни моей великое влияние. И как из сих следствий наиважнейшим было то, что я во всем нравственном своем характере переменился, и перемена сия положила первейшее основание всему благоденствию дней моих, то я не иначе заключаю, что произошло сие не случайным образом, а по особливому смотрению небес и по действию пекущегося обо мне всегда промысла господня. Его святой воле было угодно, чтоб случилось тогда со мной сие происшествие, произведшее во всех тогдашних обстоятельствах моих великую и для меня весьма блаженную перемену. Однако я удержусь пересказывать вам наперед то, о чем узнать вы должны после и в свое время, а скажу только то, что я и поныне не могу еще довольно возблагодарить бога, напоминая сей случай, и надивиться тому, какое особенное обстоятельство и, повидимому, самая безделица подала ко всему тому первоначальный повод.

Оное состояло в следующем. Господин Корф, собираясь из Петербурга к путешествию своему в Кенигсберг и набирая всех нужных для основания тут губернской канцелярии людей, хотя и возможнейшие старания прилагал о наполнении штата своего всеми нужными и способными людьми и чиновниками и мог сие тем лучше учинить, что дано было ему дозволение брать их откуда он только захочет, но воле небес было угодно, что ни ему и никому из всех избранных им чиновников не пришло тогда в память, что по прибытии в Кенигсберг вся будущая канцелярия его состоять будет во всегдашнем сношении с немцами и иметь дело не с одними русскими, а вкупе и с немецким народом, и что для сего необходимо нужен был им переводчик. Сие обстоятельство вышло у них совсем из головы, и они не прежде встрянулись, что они сие позабыли, как по приезде уже в Кенигсберг и когда дело уже дошло до основания самой канцелярии. Тогда, но уже поздно, встрянулись они и увидели свою ошибку. Сожаление у них у всех было о том чрезвычайное. Сам генерал тужил о том неведомо как и досадовал на своих секретарей, для чего они ему не напомнили, а сии возлагали всю вину на него и советников, коим более бы о том знать и помнить надлежало. Словом, все они обвиняли друг друга, но как сие не помогало, а переводчик им был надобен, и секретари, не разумеющие ни одного слова понемецки, отдуху не давали генералу и советникам, чтоб они снабдили канцелярию толмачом и переводчиком, то самое сие и было причиной, что генерал сей тотчас начал спрашивать у оберкоменданта господина Трейдена и у бригадира Нумерса, которые тогда Кенигсбергом управляли, нет ли у них кого из офицеров, могущих отправлять сию должность, и судьбе было угодно, чтоб сим первый попался я на ум. Они объявили обо мне генералу, и сие самое причиной было прежде упомянутой за мной присылки и тому, что я попался в сие место и должен был отправлять должность и толмача и переводчика.

Вот какие малые и отдаленные причины употребляются иногда провидением господним к сооружению благоденствия тех, кого угодно ему одарить им. Но я возвращусь теперь к продолжению моей истории.

Не успел генерал вышеупомянутым образом изъявить мне публично при всех свое благоволение и приказать обедать всегда у него в доме, а я выйти опять в ту комнату, где для нас накрыт был особливый стол, как все нижние чиновники, составляющие его штат, окружили меня и начали со мной как с новым своим сотоварищем и сотрудником ознакомливаться и ко мне ласкаться. Были тут оба наши секретари, протоколист, генеральский адъютант, один живущий при генерале итальянец и еще некоторые другие и все незнакомые еще мне люди. Но никто из всех их так скоро со мной не познакомился и так много ко мне не ласкался, как генеральский адъютант. Был он малый молодой, и притом хотя попович и сын Преображенского протопопа, но воспитан так хорошо, что в нем не было ничего похожего на его природу, но он не уступал ни в чем и лучшему дворянину. Знание его языков, охота к книгам и наукам, одинаковые со мной лета и самый дружелюбный и хороший его нрав были причиной тому, что мы в один почти миг с ним познакомились и друг друга полюбили, и могу сказать, что я дружбой его всегда был доволен. Но никогда он меня так не одолжил, как при сем первом случае. Он первый приласкался ко мне и не успел узнать, что я разумею языки и также охотник до наук, как и пошли у нас с ним разговоры, и он так ко мне привязался, что посадил за столом подле себя и во весь обед старался меня, как гостя, подчивать.

Стол сей был у нас особенный от генеральского и в другой, подле столовой его, комнате, но немногим чем хуже генеральского, и как кушаньями, так и напитками так изобилен, что лучшего желать было нельзя, а что всего было лучше, то не было за ним такой принужденности и чинов, какая наблюдалась за самым генеральским столом, где он обедал со своими советниками и гостями, которых всегда бывало у него по нескольку человек. Но у нас господствовала совершенная вольность: всякий говорил, что хотел, и друг с другом шутил и смеялся, и никому не воздавалось никакого особого почтения, что все и придавало обедам сим более приятности.

Насытившись и напившись за генеральским столом, пошли мы опять в канцелярию и принявшись за свои дела, просидели до самых сумерек, так что я на квартиру свою возвратился уже ночью.

Идучи в сей раз домой, находился я в различных движениях духа. Я не знал, радоваться ли мне или печалиться о случившейся со мной столь нечаянной и скоропостижной перемене… С одной стороны, мне было не противно, что попался я в столь знаменитое, по мнению моему, место. Пребывание при главнокомандующем тогда всей Пруссией генерале и приобщение, так сказать, к его штату льстило моему честолюбию. Я ласкался надеждой, что, сделавшись вельможе сему знакомее, могу приобрести дальнейшее его к себе благоволение и, может быть, могу произойти через него в люди. С другой стороны, льстило меня то обстоятельство, что я тут находиться буду всегда между лучшими людьми и видеть и знать все происходящее, с третьей — не противно было мне и то, что я буду иметь стол всегда готовый и хороший и не буду иметь нужды готовить у себя дома и довольствоваться иногда столом очень нужным. С четвертой, не неприятно было для меня и то, что через сие определение меня в должность переводчика отрывался я час от часу более от полку и от всех с военной службой сопряженных трудностей и, по тогдашнему военному времени, и самых опасностей — все сие меня радовало и веселило. Но когда, с другой стороны, приходили мне на память трудные и скучные мои переводы, которые мне и в один уже тот день как горькая редька надоели, когда воображал я себе, что я всякий день должен буду ходить в канцелярию и с утра до вечера сидеть беспрестанно над ними, и лишиться совершенно всей прежней и толь милой для меня вольности, то сии мысли уменьшали много моего удовольствия и озабочивали меня несказанно. Пуще всего горевал я о том, что через то связан я буду по рукам и по ногам и не буду иметь ни минуты, так сказать, свободного для себя и такого времени, которое б мог употребить я на собственные свои любопытные упражнения. Однако, как я однажды уже положил, как ни на что самому не набиваться, так ни от чего не отбиваться, если что само по себе придет, то утешался я надеждой, что, может быть должность сия со временем и не такова будет трудна, каковой казалась она мне в тогдашнее время, в чем я и не обманулся, как вы то из последствия увидите.

Итак, положась на бога и ожидая всего от времени, пошел я в последующий день опять в канцелярию и стал с того времени ходить туда ежедневно. Мы сиживали обыкновенно всякий день и до обеда, и после обеда, вплоть до самого вечера. И как дел было превеликое множество, и оные с часу на час приумножались, и были притом многие дела важные, то хаживал обыкновенно генерал сам в оную и просиживал по нескольку часов, почему, для удобнейшего хождения ему в оную, и переведена была она через несколько дней в другие комнаты, которые были ближе к тем, в которых он жил, и хотя не так просторны, как первые, но гораздо уютнее и веселее оных. Они находились в том же этаже, но на самом лучшем и веселейшем углу во всем замке, и лежали над самой каморой. Тут, по особливому счастию, достался мне особливый и наилучший угольный покоец, отделенный от прочих подъяческих комнат досчатой перегородкой, и как вместе со мной были одни только вышеупомянутые немецкие канцеляристы, то я сей переменой очень был доволен, тут была у нас власно как особая немецкая канцелярия: никто нам из прочих подъячих не мешал и мы были спокойны. К вящему удовольствию, было у нас два окна, из которых вид простирался очень далеко, и мы могли обозревать не только одну из главнейших улиц, идущую мимо окон наших подле самого замка, но и всю нижнюю и заречную часть города 56. В одном из упомянутых окон избрал я для себя место за особливым столиком, а в другом окне посадил моих товарищей, которых сотовариществом становился я час от часу довольнее, ибо они не только вышеупомянутым образом помогали мне очень много в моих переводах, но, сверх того, имел я от них и другую пользу, состоящую в том, что я в праздное время мог упражняться с ними в разговорах и через то час от часу делаться в немецком языке совершеннее и знающее.

Что касается до моей работы, то трудна она и почти несносна была мне только с самого начала и покуда я не попривык к ней, а как скоро я узнал все особенные термины, употребляемые в их канцелярском слоге, да и ко всему слогу их попривык, то переводы мои сделались мне гораздо легче и сноснее, а сверх того, стали они малопомалу и уменьшаться, и через несколько недель стало доходить до того, что иногда в целый день не доставалось мне переводить и двух листов, а иной день и весь проходил без дела, однако, несмотря на то, нельзя было мне никак отлучаться, ибо то и дело принужден я бывал толмачить или переводить словесно нашим секретарям то, что говорили им приходящие к нам ежедневно разных состояний тамошние жители, равно как и им пересказывать их ответы, а для сей надобности и должен я был почти безвыходно быть в канцелярии.

Теперь, прежде повествования о дальнейших происшествиях, остановлюсь я на минуту и расскажу вам, любезный приятель, несколько подробнее о тех разных чиновниках, которые составляли тогда штат нашего генерала, дабы из того могли вы яснее видеть, с какими людьми долженствовал я тогда иметь наиболее дело и ежедневно обходиться.

Наипервейшими при генерале были наши советники. Их было два, и оба они заседали вместе с генералом, да и жили сначала в том же замке, но в других только покоях. Один из них был немец и назывался Иван Николаевич Бауман, а другой — русский, из фамилии господ Волковых, и назывался Алексей Алексеевич. Но сей последний был у нас недолго, но отбыл потом в другое место, а на его место произведен был другой немец по прозвищу господин Вестфален, который приехал также вместе с Корфом и, до того времени живучи при нем, отправлял у него должность домашнего секретаря и вел его корреспонденцию. Обоими сими первейшими особами и всегдашними собеседниками генерала были мы вообще все довольны. Оба они были люди тихие, добронравные, и оба весьма прилежные к своей должности. Но как чинами своими они нас далеко превосходили, а притом были оба немцы, то и не имели мы с ними дальнего сообщения, но они вели себя от всех нас как-то удаленно, и мы от обоих их не видали, кроме вежливостей, никакого худа и добра.

Относительно до меня, были они оба ко мне довольно благосклонны, а особенно господин Вестфален, ибо как он был ученый человек, то приятна ему была моя склонность к наукам и чтению книг. Он входил со мной иногда в разговоры и удостоивал при всяких случаях меня своими похвалами. Но более сего ничего я от него не видал, хотя он с г. Бауманом был у нас во все продолжение бытности нашей в Кенигсберге.

Кроме сих, были у нас еще два коллежских советника, из коих один назывался г. Калманн и определен был вместо прежнего моего командира Нумерса в кенигсбергскую камору, а другой — г. Клингштет, определенный в таковую ж камору в Гумбинах, но живший по большей части в Кенигсберге, но с сими обоими господами имели мы еще того меньше дела.

Но не таковы были наши русские нижние чиновники. Из сих наизнаменитейшим был упомянутый уже мной первый секретарь. Он назывался Тимофей Иванович Чонжин и был тогда у нас весьма важная особа. Вся канцелярия лежала на нем почти на одном. Он был наиглавнейшим производителем всех дел и пользовался, сверх того, такой доверенностью от генерала, что с самим им иногда с криком поднимал споры. Все сие, равно как и подлое его происхождение, ибо произошел он в сие достоинство из самых низких приказных чинов, и было причиной, что человек сей набит был преглупейшей подъяческой спесью и так высокомерен, что выводил иногда всех из терпения. Характер сей соблюдал он во все время своего в Кенигсберге пребывания и глупость сию простирал даже до того, что при самых таких случаях, когда самому ему иногда бывала до нас нужда, не хотел никак себя унизить и сделаться ласковее. Словом, он вел себя от нас увышенно и не хотел никак обходиться с нами дружелюбно и с такой откровенностью, как все прочие, и за то мы все внутренне его не любили, хотя показывали ему наружное почтение. Впрочем, на приказные дела и обыкновенные подьяческие крючки был он весьма способная и столь бойкая особа, что из всех умел один только, находясь в сем месте, и столь хитро и искусно наживаться, что и приметить почти было нельзя.

В рассуждении меня, был сей человек, так сказать, ни рыба ни мясо. Не видал я от него никакого дальнего добра, не видал и худа. Я, ведая его силу, хотя и старался ему угождать и при всех случаях, когда ему нужны были мои услуги, которые охотно ему оказывал, но со всем тем не мог ничего более от него приобрести, кроме единых небольших ласк, оказываемых им иногда мне и столь холодным образом, что не могли они мне никак чувствительны быть. Но сказать надобно и то, что из всех нас никто не пользовался от человека сего отменным дружелюбием и лаской.

Что касается до другого секретаря, который назывался г. Гаврилов, то сей был совсем иного сложения. Гордости и высокомерия в нем не было ни малейшей, но он был ко всем ласков, снисходителен и в обхождении благоприятен. Но, к несчастью, предан был в высочайшей степени невоздержной и распутной жизни. Он и приехал уже к нам с изнуренным совсем от невоздержного житья здоровьем, а тут, пустившись во вся и вся, еще более оное расстроил и так ослабел, что не в состоянии был, наконец, править должностью, и по сей причине от нас через несколько времени отбыл.

Сей человек, во время пребывания своего у нас, хотя и ласкался всякий раз ко мне, и я благоприятством, оказываемым от него мне, был хотя и доволен, но как характеры наши не были между собой согласны, то я сам не слишком к нему привязывался, но старался от него удаляться.

Третьим канцелярским чиновником был протоколист господин Дьяконов, по имени Яков Демидович. Сей был обоих наших секретарей несравненно лучше и как любви, так и почтения достойнее. Он был человек хотя простой, но весьма добрый, постоянный, ко всем благоприятный и ласковый, и за то и любим был всеми нами. К самому ко мне оказывал он дружескую ласку и благоприятство, и я могу сказать, что я приязнью его во всякое время был доволен и считал его себе хорошим приятелем.

Сии три особы составляли всех важнейших чиновников нашей канцелярии. Что ж касается до прочих нижних канцелярских служителей, то о них не стоит труда упоминать подробно. Все они были обыкновенные наши русские подьячие, все пьяницы и негодяи, и из всех их не было ни одного, кто б достоин был хотя малого внимания, почему я о них, как о заслуживающих единое презрение, и умолчу, и тем паче, что я слишком удален был от какого-нибудь сообщения с ними, но то только скажу, что меня все они любили и почитали.

Но не таковы были немцы, мои сотоварищи. Они носили на себе хотя также имя канцеляристов, но не имели ничего похожего на наших подьячих. Один из них был во все время непременный и назывался Грюнмилер, а другой — сменной, и сначала был господин Олеус, потом г. Пикарт, а наконец г. Каспари. Все они власно как на отбор были люди хорошего поведения и любви достойных характеров, и все ко мне ласковы, дружелюбны и благоприятны, и я могу сказать, что сообщество их мне послужило в великую пользу. Ибо они не только помогали мне препровождать праздное время в приятных и разумных разговорах, но как некоторые из них были довольно учены и начитаны книг, то воспользовался я от них и многими знаниями, и как лаской, так и дружеством их был всегда доволен.

Со всеми сими людьми имел я всякий день в канцелярии дело, и все они были, так сказать, мои сотрудники и сотоварищи. А теперь расскажу я о прочих, в свите генеральской находящихся, с которыми также, а особенно за столом, имел я ежедневное свидание.

Об одном из них я вам уже давеча упомянул мимоходом, а именно, о генеральском адъютанте господине Андрееве, ибо так он по отцу своему назывался. Сей человек в короткое время получил ко мне отменное дружество и находил в разговорах со мной такое удовольствие, что нередко прихаживал ко мне в канцелярию и проводил по часу и более времени в разных со мной дружеских и ласковых разговорах. В сие время говаривали мы обо всем: о книгах, о науках, о рисовании и о прочем, и как характеры наши во многом были между собой согласны, то не бывало нам никогда скучно. В одном только не согласен я с ним был: в том, что он предавался слишком суетности и щегольством своим доходил иногда даже до дурачества и до того, что ему наши канцелярские смеялись. Впрочем, как он был человек не много у генерала значащий, то, кроме одной дружбы и ласки, не мог я от него получить никакой иной себе пользы.

Другая и последняя особа, составлявшая тогдашнее наше столовое общество, был некто итальянец по прозвищу Морнини, бойкая, хитрая и преразумная особа. Он жил тогда приватно у генерала, не нося никакой известной должности, и приехал вместе с ним из Петербурга. Генерал его очень любил и, как думать надобно, употреблял его на какие-нибудь тайные дела и сокровенные комиссии. По крайней мере, нам ничего о том не было известно. Сей человек с самого начала также отменно меня полюбил и во все время жительства его при генерале весьма ко мне ласкался, так что я дружбой и благоприятством его крайне был доволен. Он имел для себя особенные покои и хаживал также нередко нарочно ко мне для разговоров, а временем просиживал и я у него по нескольку времени и слушал рассказы его об Италии и о прочих европейских местах, где ему бывать случалось, ибо он на свой век довольно повояжировал и свету понасмотрелся, так что его можно было считать хорошим проходимцем или авантуриером. А как он, сверх того, превеликий охотник был до чтения книг и все праздное время препровождал в чтении, то и сие меня много к нему привязывало, и я могу сказать, что и сему человеку обязан я многими из тех знаний, которые приобрел я, живучи в Кенигсберге.

В сих-то разных особах состояло то общество, посреди которого должен был я жить и провождать свое время. После умножилось оно еще несколькими особами, но о том упомяну — в свое время, а теперь, как письмо мое довольно уже увеличилось, то дозвольте мне его на сей раз сим кончить и сказать вам, что я есть и прочее.

ХАРАКТЕР КОРФА

ПИСЬМО 64-е

Любезный приятель! В первые дни или недели пребывания моего при губернаторе произошло со мною столь мало особливого и замечания достойного, что я не помню ничего такого, о чем стоило бы вам рассказать, а все состояло только в том, что дел у нас такое было множество, что мы с утра до вечера принуждены были беспрерывно работать, и меня утренняя заря выгоняла из квартиры, а вечерняя или паче самая ночь вгоняла опять в оную. И как я все дни безвыходно находился в канцелярии, то чрез сие и познакомился я скоро со всеми вышеупомянутыми сотоварищами своими, а сверх того имел случай узнать несколько ближе и главного нашего командира. И как я характер вам его еще не изображал, то надобно мне теперь сие исполнить и единожды навсегда пересказать вам, каков был сей славный тогда правитель прусского королевства.

Он был человек добрый, но имел в характере своем весьма многие недостатки. Относительно до его разума можно сказать, что был он от природы довольно хорош, но, как думать надобно, недовольно изощрен при воспитании в малолетстве, и потому все знания сего вельможи простирались не слишком далеко, но весьма и весьма были умеренны, и если он что знал, так все то приобрел по единой навычке, живучи при дворе и в большом свете, и потому не столько был он способен к гражданскому правлению и знающ в делах, к оному относящихся, сколько сведущ во всем том, что принадлежало до придворной и светской жизни. В сем пункте был он довольно совершенен, но что касается до дел, принадлежащих до правления, а особливо письменных, то к оным по непривычке своей был он весьма не способен, и ему недоставало весьма много к тому, чтоб мог он быть при тогдашних обстоятельствах хорошим губернатором и правителем сего завоеванного королевства. И я не знаю, как бы ему во всем успевать было можно, если б не помогали ему советники, а паче всех тот секретарь Чонжин, о котором упоминал я вам в прежних моих письмах и который был у нас потом уже и асессором. Говорить и читать по-русски хотя он и умел довольно хорошо, но сего далеко еще не было достаточно, но ему нужно было давать ежедневно на многие дела свои решительные резолюции, и, к несчастию, на дела по большей части важные и не терпящие ни малейшего времени и отлагательства, потому что от них не только правление всем королевством и все внутреннее в оном благоустройство, но и снабжение всей заграничной и в походе против неприятеля находящейся армии всеми нужными потребностями зависело. А к сему и недоставало в нем и быстроты разума, и решительности скорой и безошибочной, и потому принужден он был полагаться по большей части на то, что скажут, присоветуют и напишут наши секретари и советники. Со всем тем, честолюбие его и высокое мнение о себе было так велико, что он старался скрывать колико можно сей недостаток и наблюдать вид, будто бы все дела решит он сам собою. А сие натурально и подавало часто повод не только к нередким замешательствам в делах, но и ко многим ошибкам, и тем паче, что и коварный секретарь, пользуясь сею слабостью, нередко для собственных своих интересов вводил его в превеликие погрешности и дела, нимало с тогдашнею важною должностью его не сообразные. К вящему несчастию, по совершенному неумению своему по-русски писать, он не мог ничего сам не только сочинять, но и написанное переправлять, а сие подавало наивожделеннейший случай сему хитрому человеку его, по своей воле, обманывать и проводить. Нередко случалось на самых глазах наших то, что он явно усматривал, что написано было не так, и серживался за то и бранился, а иногда несколько раз бумагу раздирал и переписывать приказывал, но как бы инако написать, того хорошенько истолковать и приказать далеко был не в состоянии, и потому всем тем не достигал он до желаемого, но принужден был наконец подписывать то же, но только другими словами написанное. Сие единое может уже доказать вам, любезный приятель, каков был губернатор наш со стороны разума, а теперь послушайте, каков был он со стороны сердца и нрава.

Слух, носившийся у нас еще до прибытия его, что он был вспыльчивого и горячего нрава человек, был не только справедлив, но далеко еще недостаточен. Практика доказала нам несравненно еще больше, и я не знаю, как и какими словами изобразить мне вам нравственный характер сего человека, а коротко только скажу, что теперь, когда я сие пишу, идет мне уже шестидесятый год моей жизни и я в течение сих лет хотя многих людей видывал, но не случалось мне еще ни одного видеть и найтить ему подобного и такого, который бы так много к гневу и бранчивости был склонен, как был сей человек. Истинно можно, по пословице, сказать, что в сем пункте в рассуждении его уж черед помешался. За все про все, и не только за дела, но и за самые иногда безделицы он серживался и распалялся чрезвычайным гневом и осыпал всех, кто б то ни был, слуга ли его или подчиненный, жестокими бранью и ругательствами. С слугами и с домашними своими жил он в беспрерывной войне и драке, а для всех подчиненных был он столь несносен, что из всех, имеющих до него дело, не оставался ни один без огорчения от него. И сие было столь часто, что истинно не проходило ни одного дня, в который бы не поднимал он несколько раз с ними превеликой войны и ссоры и не осыпал бы их тысячами клятв и браней, а нередко и на одном часу сие несколько раз от него повторяемо и возобновляемо было. Словом, всякая безделица и ничего не значащая проступка в состоянии была его раздражить и воспалить наивеличайшим гневом. С сей стороны, при всей своей славе, величии, богатстве, чести и знатности, был он несчастливейшим человеком в свете, потому что дух его был в беспрерывном почти беспокойстве и досаде, и все почти часы и минуты его жизни заражены были ядом неудовольствия, и от самого того наилучшие его забавы и увеселения были несовершенны. Довольно, он до того досерживался, что действительно от того занемогал и ложился даже в постелю. И не один раз было то, что он всех своих подчиненных умильнейшим образом просил и умолял, чтобы они его не сердили, но у них всего менее на уме было умышленно его рассерживать, но всякий, для собственного своего спокойствия, сам от того наивозмож-нейшим образом убегал и остерегался.

Теперь судите, каково нам было жить с таким беспутно вспыльчивым и сердитым командиром! Не должен ли он был всем нам казаться сущим зверем и извергом? Не должно ли было нам всем его ненавидеть и от него, как от некоего чудовища, бегать и его страшиться? Ах, любезный приятель! Он таковым и действительно сначала нам показался, а особливо мне, и я не успел сего ремесла его увидеть, как тысячу раз тужил о том, что попался ему под команду, и желал лучше бы за тысячу верст быть от него в отдалении, нежели жить при нем и обидами его пользоваться. Но, ах, привычка к чему не может нас приучить и от чего не может нам сделать сносным! В сей истине удостоверились все мы с избытком собственною практикою и узнали, что человек столь же удобно и к худому привыкнуть может, как и к хорошему, и что самое и дурное может ему далеко не таково чувствительно быть, как скоро он к тому несколько попривыкнет.

Итак, скажу вам, что трудно нам было жить и привыкать терпеть брани и гнев нашего генерала только сначала, а впоследствии мы так уже к ним привыкли, что ни во что их себе не ставили, и вместо того, чтоб его ненавидеть, мы все его любили.

Вы удивитесь сему, но вы перестанете удивляться, когда, для растолкования сей загадки, скажу вам далее, что генерал наш сколько с сей стороны был дурен и дурен до чрезвычайности, сколько с другой хорош тем, что был вовсе не злопамятен и от природы имел самое доброе сердце. Не успеет таковая его блажь и дурь пройтить (и, по счастию, продолжалась она обыкновенно самое короткое только время), как становился он уже смирнее агнца и делался наиласковейшим и дружелюбнейшим человеком в свете, и можно было с ним что хочешь говорить. А сие и было причиною, что мы более об нем сожалели, нежели на него досадовали, и охотно ему брани его и ругательства прощали, ибо удостоверены были в том, что не произойдет от того никаких следствий и что не пременится чрез то нимало прежнее и хорошее расположение его ко всякому. И как он, сверх того, имел то в себе хорошее, что он никому действительного зла не делал, но более к благодетельству был склонен, то мы за то его и любили.

Описав сим образом часть нравственного его характера, пойду теперь далее и расскажу, что мне в прочем было об нем известно. Колико ни велик в нем был помянутый порок и недостаток, однако он умел весьма счастливо заглушать его блеском наружной своей пышной и великолепной жизни и приятным своим и дружелюбным со всеми жителями сего города обхождением. Будучи сам по себе довольно богат, а при том получая превеликое жалованье, а сверх того еще по 6000 рублей ежегодно на стол, что тогда было очень велико, и, будучи бездетен и не имея кому имение свое прочить, жил он во всю бытность его в Кенигсберге прямо славно и великолепно и не так, как бы генерал-поручику, но как бы какому-нибудь владетельному князю или по, крайней мере, вице-рою {Вице-король.} жить было надобно. Словом, он проживал тут не только все свое жалованье, но и все свои собственные многочисленные доходы. Платье, экипажи, ливрея, лошади, прислуга, стол и все прочее было у него столь на пышной и великолепной ноге, что обратил он внимание всех прусских жителей к себе, а как присовокупил он ко всему тому со временем и весьма частые угощения у себя всех наизнаменитейших жителей кенигсбергских и старался доставлять всякого рода увеселения, как о том упомяну я впредь в своем месте, то чрез то власно как оживотворился весь город, и сан его сделался у всех так важен, как бы действительно какого-нибудь владетельного герцога и государя, и он приобрел любовь от всего прусского королевства.

Вот какого мы имели тогда губернатора! Теперь скажу вам, что не успел он осмотреться, как первое его старание было спознакомиться со всеми живущими в городе знатнейшими прусскими дворянскими фамилиями. Тут находилось около сего времени довольно оных, и в числе их были некоторые графы и бароны, как, например, граф Станиславский, граф Кейзерлинг, граф Финк и некоторые другие, а из госпож были не только графини и баронессы, но и самые принцессы, как, например, принцесса Гольштейн-Бекская, из дворянских же фамилий, а особливо госпож, было множество. Он объездил все тотчас наизнатнейшие дома сам, а чтоб и со всеми прочими ознакомиться, то, через несколько времени после своего приезда, сделал для всех превеликий пир, а потом дал бал, на который званы были все благородные обоего пола.

При сем случае впервые увидели мы все прусское тут находившееся дворянство, и как для звания оного употреблен был его адъютант и по множеству домов один сего дела исправить не мог, то употреблен был на вспоможение ему при сем случае я.

Для меня дело сие было совсем новое и необыкновенное. Мне дали верховую лошадь, и я должен был, по данному мне реестру {Списку, перечню.}, все дворянские дома в городе отыскивать, господ и госпож тамошних звать и потом вместе с адъютантом их в замке принимать и во время стола и бала всячески угащивать стараться. Во всех таких делах я никогда еще не обращался, однако из послушания и в угодность генералу старался свою должность как можно лучше исправить. Приятель мой, адъютант, помогал мне своими советами и примером, и при помощи его исправил я все так хорошо, что генерал мой был мною доволен. Впрочем, за труд мой с лихвою награжден я был тем удовольствием, которое имел я при присутствии на сем пиру и торжестве. Гостей обоего пола, а особливо дам и девиц, было превеликое множество, и как до того времени мне никогда еще не случалось бывать на собраниях толь многочисленных и знатных, то как самое собрание, так и танцы и музыка пленяли все мои чувства и мысли, и я не мог всему насмотреться и надивиться. А сие и было причиною, что я и в последующее время, когда случались у нас таковые ж праздники, охотно для смотрения оных хаживал и безотговорочно принимал на себя труды и комиссии, буде когда какие мне от генерала поручались, несмотря хотя по выше изображенному его обычаю и доставалось иногда мне такие же словца два-три не очень гладких, какими он нередко и почти всякий день щедро осыпал бедного своего адъютанта.

Сим образом начал я вести новый и совсем от прежней отменный род жизни и мало-помалу привыкать к новой моей должности. И как труды мои услаждались тем удовольствием, что я был всегда на людях, мог слышать, видеть и узнавать все, происходившее как тут в городе, так и в самой армии, которая находилась в походе и из которой получаемые известия становились с часу на час интересней, любопытней и важнее, а при всем том имел всегда и хороший стол, то и привык я к ней очень скоро, и она мне не только сделалась сноснее, но я начал и находить в ней уже и удовольствие и скоро перестал совсем скучать ею.

Одно только меня отягощало, а именно дальняя ходьба на мою квартиру, а особливо поздно по вечерам и в ненастье, но и от этого отягощения я скоро избавился ибо не успел я изъявить оное сотоварищам моим в канцелярии, как все стали советовать мне переменить свою квартиру и сыскать другую, и где-нибудь поближе к замку. О сем я сам давно уже помышлял, но сперва не хотелось мне долго расстаться с прекрасною своею и веселою квартирою, но как ежедневная ходьба мне наконец слишком надоела и я увидел, что квартирою своею я вовсе почти уж не пользовался, ибо доводилось мне в ней только что ночевать, а весь день с утра до вечера провождал я в замке, то рад был наконец какой-нибудь, но только поближе и стал действительно себе просить и искать другой квартиры. Но, по несчастию, так случилось, что дома в ближних улицах были тогда все отчасти заняты постоем, отчасти по разным причинам освобождены были от оного, и я не мог иной найтить, как с полверсты от замка, в доме одного мясника. Квартирка сия была хотя и не такова весела, как прежняя, но как было в ней два покоя и я мог в ней свободно с людьми моими уместиться, то, уступая нужде, выпросил я себе оную и без дальнего отлагательства на нее со всем своим скарбом перебрался.

Теперь, не ходя далее, опишу я вам сию мою новую квартиру. Была она в одной части Штейндамского форштата, на улице, идущей от замка мимо театра и неподалеку от штейндамской кирки, бывшей потом нашею церковью. Дом был небольшой, о двух только этажах, из которых в нижнем жил хозяин, а верхний, состоящий в двух покоях и одних сенцах, опростан был весь для меня. Из сих в одном и переднем поместил я своих людей, а другой и задний ассигновал для себя. Вход в наш этаж был с улицы узенькою лестницей вверх и совсем особливый, так что мы с хозяином не имели никакого сообщения. А вид из покоев моих простирался на самый тот просторный луг, о котором прежде упоминал я под именем парадного места и который был внутри города, между Штейндамским, Закгеймским и Траггеймским форштатом, из другого же покоя окна были на улицу. Итак, квартирка моя была не слишком весела, но я, по крайней мере, доволен был тем, что она, по низкости покоев, была довольно тепла и спокойна и что мне ходить было гораздо ближе.

Что касается до моего хозяина, то был он, как выше упомянуто, мясник, следовательно, человек, заслуживающий от меня столь малое уважение, что я его почти и в лицо не знал, а все, чем я от него пользовался, состояло единственно в том, что я покупал у него за деньги ежедневно прекрасные сосиски или сырые колбасы, которые так были вкусны и сытны, что одной изжаренной на сковороде с хорошею пшеничного булкою довольно было для моего ужина. И я так к ним привык, что мне жаривали их ежедневно, и в том одном состояли обыкновенно мои ужины во все время стояния моего на сей квартире, ибо обеды наши у генерала были столь сытны, что могли мы по нужде и без ужина оставаться, и я за излишнее почитал для себя готовить оные, кроме колбасов их.

Впрочем, как чрез переезд на сию квартиру удалился я уже далеко от полку и от тех мест, где оный расположен был по квартирам, то сие и отлучило меня от всех прежних моих друзей и полковых сотоварищей и разорвало совершенно всю бывшую у меня с ними и столь для меня опасную связь, так что я с того времени их почти уже и не видывал, а о том, что между ими происходило и делалось, не имел уже никакого и сведения, ибо в такую даль не хотелось никому из них ко мне приходить, а хотя бы и вздумали, так знали они, что никогда не застанут меня дома.

Таким образом освободился я от пагубного с ними сообщества и могу сказать, что сей пункт времени был особливого примечания достоин в моей жизни, ибо сколько могу сам себя упомнить, то с самого оного начал я, — несмотря на всю тогдашнюю мою еще молодость, ибо шел мне только двадцатый год, — становиться час от часу степеннее и обстоятельнее в моих мыслях и прилежать более к чтению книг и к наукам, которые потом в толикую мне пользу обратились.

Однако надобно сказать, что ко всему тому весьма много поспешествовали и разные другие причины и случайности. Из сих первым, наиглавнейшим и прямо спасительным для меня обстоятельством почитаю я то, что я привязан был тогда так крепко к канцелярии, что я не мог из ней никуда и никак отлучиться, и чрез сие наложена была на меня власно, как самою судьбою, узда, весьма нужная для молодого человека, ибо по молодости своей хотя бы и вздумалось иногда кое-куда пойтить и погулять, но тогда, а особливо в первые недели, и подумать о том было мне не можно, но я принужден был сидеть безвыходно в канцелярии и не только работать, но и всякую минуту ожидать, чтоб меня не спросили и не дали вновь какого дела. А чрез такое беспрерывное пребывание в замке и предохранился я от всех искушений, которым бы легко мог подвергнуться, имея более свободы.

Вторым и не менее счастливым для меня обстоятельством почитаю то, что из всего нашего канцелярского общества и генеральского штата, кроме вышеупомянутого адъютанта, не было никого одинаковых со мною лет и такого, который бы мог мне быть компаньоном и меня подзывать и водить куда-нибудь с собою, но все были гораздо меня старее, и таких свойств и характеров, которые не сходствовали нимало с моими тогдашними. Из сих господ хотя и отлучались иногда иные из канцелярии попеременно и хаживали в трактиры и другие надобные места, а нередко у них между собою бывали и сходбищи и компании, и господа сии хотя все меня любили и ко мне ласкались, но никому из них не приходило никогда в голову подзывать меня и брать с собою к себе на квартиры или в те места, куда они хаживали. И я не знаю, молодость ли моя была тому причиной, что они не хотели удостаивать меня своих компаний, или то, что я был посторонний человек и не принадлежал собственно к их шайке, или благодетельной моей судьбе, пекущейся обо мне, было то в особливости угодно, но как бы то ни было, но то достоверно, что я, живучи между их и имея всякий день близкое с ними обхождение, но в самом деле был от всех их весьма удален и, пребывая во всегдашнем людстве, жил особняком и власно как в совершенном уединении. Ибо, как они к себе меня никогда не приглашали, сам же я не был наянчив и насильно на то не набивался, то и не хаживал я к ним никогда, но знал только свою квартиру и канцелярию. А сие и обратилось мне потом в великую пользу, ибо после увидел, что господа сии были таких свойств, что, ходючи к ним или с ними во все места, не многому б добру мог я от них научиться, а скорей мог бы себя повредить и испортить.

Что ж касается до сверстника моего адъютанта, то сей бедняк был еще более моего связан и по рукам и по ногам и не мог сам от генерала ни пяди отлучаться, следовательно, и его знакомство не могло мне быть вредно.

Третьим и счастливым для меня обстоятельством было то, что как, по прошествии нескольких первых недель, письменные дела мои начинали не только уменьшаться, но нередко и совсем перемежаться, так что иногда по несколько часов сиживал я совсем без дела, то по привычке моей с малолетства к всегдашним упражнениям и стали праздные часы сии мне уже и скучными становиться, так что я, не занимаясь ничем, иногда даже тосковал оттого. Сие обстоятельство причиною тому было, что я вздумал в запас на такие случаи приносить с собой с квартиры кой-какие книжки и в праздное время занимался чтением оных, ибо иного ничего делать было тут не можно. А от сего и произошли для меня многие пользы, ибо, во-первых, занимался в праздные часы полезным для себя упражнением и снискивал час от часу более себе знаниев, во-вторых, избавлялся от скуки, в-третьих, препятствовал мыслям своим заниматься от праздности другими предметами, могущими обратиться мне во вред и в предосуждение, а в-четвертых, наконец, самым тем подал повод приятелю моему, адъютанту, расхвалить мне одну знакомую ему книжку, а именно: ‘Нравоучительные размышления графа Оксенштирна’ {‘Мнения’ (нравоучительные) на разные случаи, с правилами и рассуждениями графа Оксенштирна’, пер. с французского Кудрявцева. Второе издание ‘Размышления и нравоучительные правила графа Оксенштирна’, пер. с французского И. Нечаева.}. Он расхвалил мне ее до небес и тем так меня поджег, что я непременно положил ее себе купить, и сыскав свободный час, побежал искать книжной лавки и ее спрашивать.

День, в который я сие учинил, был для меня по истине блаженным и крайне достопамятным, ибо в самый оный судьбе угодно было отворить мне, так сказать, впервые дверь во храм наук и показать мне прелестности оного. Не могу довольно изобразить, каким восхищением поразился я, вошед в тамошную книжную лавку, в которой до того не случалось еще бывать мне ни однажды. Один из товарищей моих немцев взялся проводить меня в оную и указать тот глухой и неизвестный мне переулок, в котором она находилась. Не бывав никогда в порядочных и больших книжных лавках, поразился я воззрением на преужасное множество непереплетенных книг, лежащих не только в стопах по полкам, но и разложенных по всем столам и прилавкам так, что их титлы и заглавия можно было единым взором обозревать и видеть. Я не знал, куда мне и на какую из них обращать мои взоры и какую рассматривать прежде и какую после. Несколько минут препроводил я власно как в исступлении и не пересматривал, а пожирал глазами все оные. Если б можно было, то все бы я их себе заграбил, — так прельщался я сим необыкновенным для меня зрелищем. Но удовольствие мое было еще больше, когда, спросив об ‘Оксенштирне’, услышал, что она не только есть, но, несмотря на величину свою, так была дешева, что из бывших со мною денег еще большая половина осталась и я мог купить на них и еще несколько книг, которых мне титулы полюбились.

С превеликим удовольствием побежал я оттуда к переплетчику, чтоб отдать их переплесть, а между тем с особливым вниманием замечал все улицы и переулки, по которым бы ходить мне впредь в сию лавку. Она и подлинно нередко удостаивалась моего посещения и принесла мне в последующее время неоцененные пользы.

Получив на другой день от переплетчика моего ‘Оксенштирна’, приступил я того же часа к чтению оной. Несколько дней читал я ее не уставая, и хотя была она не из самолучших, но для меня послужила тогда в превеликую пользу. Сочинитель говорил в ней обо всем на свете, и о своей человеческой жизни, вперил в меня множественно весьма хороших и таких мыслей, которые послужили мне великим побуждением к порядочной жизни и к возможнейшему удалению от пороков, а что всего лучше, заохотил меня и к дальнейшему чтению книг сему подобных. Словом, я книге сей весьма много обязан и так ее полюбил, что некоторые статьи из ней даже в праздное время переводить вздумал, а и поныне не могу на нее взглянуть без некоторого чувствия благодарности к ней.

Таковое-то стечение разных обстоятельств было причиною и поспешествованием помянутой сделавшейся тогда во мне первоначальной перемены в мыслях и поведениях, и с того времени, при помощи благодетельных ко мне небес, или, собственнее сказать, пекущегося обо мне промысла божеского, пошел я час от часу далее и власно как по лестнице. Но о сем буду я рассказывать впредь и в свое время, а теперь, поелику письмо мое уже слишком увеличилось, то позвольте мне на сем месте остановиться и сказать вам, что я есмь ваш непременный друг, и прочая.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ.

Письмо 65.

Любезный приятель! Рассказывая вам в предследующих моих письмах в подробности обо всем, что случилось со мною в первые месяцы пребывания нашего в Кёнигсберге, я так тем занялся и так о мелочах сих заговорился, что позабыл совсем о нашей тогдашней войне и о продолжении оной. История войны сей с сего времени хотя и не связана тесно с моею, поелику я не имел уже собственного в ней соучастия, однако, как я впереди начал уже ее вкратце описывать, то, надеюсь, не противно вам будет и продолжение краткого повествования о дальнейших бывших во время оной, и когда не всех, так по крайней мере, важнейших происшествий.

Итак, возвращаясь несколько назад, скажу вам, любезный приятель, что между тем, как мы вышеупомянутым образом из Торуня в Кёнигсберг шли и тут мало-помалу жить привыкали, и время свое не столько в трудах, сколько в веселостях провождали, в свете пылал уже повсюду военный огнь, и земля во многих местах обагряема была человеческою кровью. В последний раз, когда писал я к вам о сей войне, имел я уже случай рассказать вам, какие страшные и великие приуготовления деланы были во всех воюющих областях к продолжению оной, и сколь многие и сильные армии изготовлены были для действования друг против друга, как скоро весна вскроется. Сие и не преминуло воспоследовать. Не успела весна начать вскрываться, как тотчас уже и начались военные действия. Сие начало учинено было королем прусским и его союзниками, и столь рано, что все не могли тому довольно надивиться. Я упомянул уже вам отчасти прежде, что так называемая союзная армия, состоящая из гановеранцев, подкрепленная небольшим количеством прусских войск и предводимая брауншвейгским герцогом Фердинандом, начала производить военные свои действия еще при самом начале сего года и даже в самое зимнее время, и сколь великие успехи она уже имела. В самое короткое время французы принуждены были не только оставить все полученные над неприятелями своими выгоды, но со стыдом и растерянием множества людей возвратиться за реку Рейн. Однако союзники короля прусского и там не дали им покоя. Храбрый принц Фердинанд Брауншвейгский, присланный от короля для командования сими союзными войсками, открыл первый, и еще в марте месяце, кампанию сего года и предприял дело по истине весьма важное и трудное. Оное состояло в том, чтоб выгнать французов совсем из Нижней Саксонии и Вестфалии, но как число их простиралось еще до 80.000 человек, а у него не более было как 30.000 самых тех ганноверанцев, которые, за три месяца до того, хотели было совсем ружье положить, то потребно было к тому все искусство и проворство великого генерала. К тому ж присовокупить надобно и то, что и командовал французскою армиею уже не прежний слабый герцог Ришелье, но вновь присланный от французского двора г. Клермонт, который почитаем был также искусным генералом. Со всем тем, французам и сия перемена мало помогла. Герцог Фердинанд начал производить столь искусные движения, что вскоре принудил французов выттить и очистить совсем все брауншвейгские, вольфенбиттельские и гаповеранские области, после чего пошел он прямо к городу Миндену и, соединившись с прочими бывшими на Везере отрядами, осадил немедля ни минуты сей город. Граф Клермонт, хотя и отправил генерала Броглио с корпусом для подкрепления сего города, но сей генерал не мог найтить случая к предприятию чего-нибудь важного против союзников, но принужден был быть только свидетелем тому, как они сей город взяли и весь в нем бывший гарнизон полонили. Сие происшествие и отобрание всех прочих укрепленных городов, которыми было французы в немецкой земле овладели, и повсеместные успехи гановеранцев, принудили французов выттить совсем из пределов областей немецких и расположиться за Рейном на кантонир-квартиры, что для отдохновения учинили потом и союзные войска, набрав при разных случаях до 11-ти тысяч человек в полон из войск французских.

Между тем, как сие происходило на Рейне и в отдаленнейшем краю тогдашнего военного театра, не находился и сам король прусский в праздности. Его озабочивали всего более мы, и превеликие наши приготовления к тому, чтоб войтить в недра самых его бранденбургских областей. Пруссия была им оставлена и находилась вся в руках наших. Он чувствовал, что ему не можно довольно защитить страну, от прочих его областей столь отдаленную, и потому об оной уже и не старался. Но защищение Бранденбургии было не таково маловажно, как требовались войска и для других мест, то старался он пособить себе в сем случае хитростью и располаганием оных в таком удобном между собою сближении, чтоб, в случае нужды, можно было ему тотчас совокупить их вместе для производства какого-нибудь решительного дела. Обстоятельство, что неизвестно было куда пойдет наша армия — в Шлезию ли или прямо в Мархию Бранденбургскую — наводило на него сомнение, однако он приготовился на оба сии случая, и ведая довольно нашу нерасторопность и обыкновенную нам медлительность, предприял воспользоваться сим обстоятельством и до прибытия нашего получить над цесарцами какие-нибудь выгоды.

В таковом расположении отделил он против нас только самое малое количество войск и поставил на границах померанских не столько для воспрепятствования нам в походе, сколько для примечания наших движений. Удостоверение его в нашей неповоротливости было так велико, что он не присоединил даже к тому и того небольшого корпуса, которым командовал у него граф Дона, и который назначен был для охранения и защиты всего сего края, но отправил оный для обложения шведской крепости Стральзунда. Сам же, ни мало не медля, отправился с главными своими войсками в Шлезию, для осады главной шлезской крепости Швейдница.

Выступление его в сей поход воспоследовало очень рано и тогда, когда ни мы, ни сами цесарцы еще о походе всего меньше помышляли, и поспешение в сем деле, от которого весь успех оного зависел, было так велико, что он успел еще в марте не только туда приттить, но и открыть траншеи, и к 4-ыу апрелю довесть оные до гласиса и самого палисада, а 5-го числа, учинив приступ, принудить крепость сию сдаться на договор. Словом, предприятие сие удалось ему наивожделеннейшим образом, и взятье сей главной крепости не стоило ему и ста человек, он же получил при сем случае в полон двух генералов, 173 офицера и до 5,000 рядовых.

По овладении сею крепостью, употребил он паки славную стратагему, или военный обман. Он, вознамерясь нечаянно напасть на Моравию и овладеть цесарскою крепостью Ольмицом, скрыл так хорошо свое намерение, что цесарцы вдались в совершенный обман, и, по деланным королем приуготовлениям, думали, что он идет в Богемию, и потому там и собрали войска и расположились при Находе. Но король вместо того, 6-го числа, отправился в Моравию, и собрав войска свои при Троппау, пошел с таким поспешением, что войска его в три дня перешли 40 миль и он 22-го апреля находился уже при Ольмице, а цесарцы в сие время и не тронулись еще из Богемии.

Вся Моравия находилась тогда почти без защиты. Генерал Виль, командовавший там немногими войсками, охранявшими оную, впустил пехоту свою в крепость, а сам с конницею своею ретировался в Брюн. Крепость тотчас осаждена была пруссаками, как скоро привезены были к ним пушки, и они надеялись, что возьмут ее столь же легко и таково ж скоро, как Швейдниц. Тоже думали тогда и все, и более потому, что крепость сия была не из важных и не таких, которая бы могла вытерпеть формальную осаду и остановить надолго быстрый ток успехов королевских. Главный австрийский магазин находился в Лейтомишеле на границах моравских. Не было вероятности, чтоб Даун мог из отдаленной Богемии поспеть для защищения оного и недопущения прусаков до овладения оным. Король и действительно имел намерение произвесть сие в действо, а вкупе напасть на Богемию с сей стороны и чрез самое то отдалить цесарскую армию от нашей. Но прожект сей составлял таинство, которое хотелось королю всячески сокрыть от цесарцев. Он запретил наистрожайшим образом всему войску, чтоб никто в течение целых шести недель не дерзал писать ничего из армии. Легкие его войска достигали уж набегами своими до границ самой Австрии. В самом столичном цесарском городе Вене, уже боялись, чтоб не пришел вскоре король прусский и не явился пред стенами оного. Словом, все обстоятельства обещавали великие для короля успехи и предвозвещали происшествия важные, однако, против всякого чаяния, произошло совсем тому противное.

Осада Ольмица попродлилась, сидящий в оной генерал Маршал учинил столь храбрый отпор, что пруссаки не могли ею никак овладеть, а чрез то получил Даун время приттить к Лейтомишелю, прикрыть магазин и подкрепить ольмицкий гарнизон множайшим числом войска. Сие случилось весьма кстати, ибо осада сему городу продолжалась уже с 16-го мая, и апроши доведены были до самого гласиса. Пруссаки всадили уже в него до 180 тысяч ядр и бомб и им оставалось только учинить приступ к оному.

Со всем тем Даун, по прибытии своем, увидел сущую невозможность освободить сей город от осады, не дав с пруссаками баталии, но как успех оной не мог быть никому наперед известен и, в случае потеряния баталии, могли б проистечь весьма бедственные для всей Австрии следствия, то Даун рассудил за выгоднейшее стараться от баталии удалиться и довольствоваться окружением всего неприятельского лагеря и недопущением до него никаких транспортов и сикурсов. Храбрый Лаудон, сделавшийся из доброго солдата изящным генералом, командовал легкими цесарскими войсками. Под его предводительством одерживали они на всех бывших малых сражениях всегда над пруссаками верх, и сей род войны, обеспокоивавший чрезвычайно пруссаков, удался наконец по желанию и принудил пруссаков оставить осаду. В начале июня узнал Даун, что идет к прусскому королю сикурс с великим транспортом амуниции и денежной казны из Шлезии: он отправил для разбития его генералов Лаудона и Шишковича, дав каждому по 6,000 человек войска. Они напали на сикурс сей в самое почти то время, когда он хотел вступать в линии пруссаков, и разгромили оный совершенно. Они побили до 3,000 пруссаков, взяли 400 человек в полон, получили в добычу 12 пушек и овладели всем почти транспортом. Таковой чувствительный урон и недостаток во всех нужных вещах принудил короля оставить осаду сего города и от него удалиться.

Пруссаки неудачу сию приписывали наиболее тому, что инженерный их полковник Балби ошибся и начал весть апроши к городу слишком издалека и за 1,500 шагов от крепости, отчего прошло много времени, покуда могли они доведены быть до гласиса, и потеряно много по пустому пороху и ядр, а во-вторых, потерянию помянутого обоза, состоявшего в 3,000 повозок, который, по длине его, не было им возможности весь вдруг на дороге защитить от нападавших цесарцев, которые так хорошо успели произвесть сие дело, что из всего множества фур и телег едва только двум стам с половиною удалось пробраться до прусского лагеря, в числе которых 37 возов были с деньгами.

Весь свет удивился тогда благоразумию Дауна. Он освободил город сей от осады, не потеряв ни одного человека. Он умел избежать баталии и сопротивника своего довесть наконец до того, что ему столь же опасно было отважиться дать бой, как и продолжать осаду, и чрез самое то принудил оставить оную. Однако и король прославился тогда не менее своим благоразумием. Он не только отступление сие произвел с толиким искусством, что цесарцы не могли ему ничего при том сделать, но и пошел в такую сторону, куда никто не думал. Ибо вместо отступления в Шлезию, пошел он вдруг в сторону к Богемии и прямо к столичному в ней городу Праге, и в начале июля расположился лагерем при Кёнигсгреце. Даун и Лаудон последовали за ним, один по правую, а другой по левую руку, и стали лагерем насупротив его при Любшау.

Теперь оставим обе сии армии, стоявшими в сей позиции, и посмотрим, что между тем в других местах происходило.

Колико неудачна была ольмицкая осада королю прусскому столь, удачно было, напротив того, начало кампании сего лета его союзникам гановеранцам. Родственник его, славный принц Фердинанд Брауншвеигский, сошедшись с французскою армией, бывшею под командою принца Клермонта при Кревельте, одержал над нею совершенную победу. Сия победа могла иметь весьма досадные следствия для австрийских Нидерланд. Принц Брауншвейгский, победивши французов, пошел далее, побрал многие города, вступил в Нидерланды, взял город Рюремонт, и легкие его войска простирали набеги свои даже до ворот столичного города Брисселя, но, по счастию, одержанная французским маршалом Броглио, вскоре после того, победа над гессен-кассельскими войсками, бывшими под командою принца Изенбургскаго, при Зундергаузене, поправила несколько дела и дурные обстоятельства французов. Они вошли после сей победы в город Минден, и вся гановеранская земля сделалась им отверстою. Сие расстроило так много все предприятия принца Фердинанда, что он принужден был, оставив все свои завоевания, перейтить назад через реку Рейн и иттить к Мюнстеру.

Таковы были происшествия у союзников наших, а теперь время уже нам обратиться к нашей армии и посмотреть, что между тем мы делали и что у нас происходило.

По занятии всей Пруссии нашими войсками, расположился наш главнокомандующий генерал граф Фермор, как прежде было уже упоминаемо, вдоль по реке Висле кордоном. В сем положении оставалась армия до вскрытия полой воды, и в течение сего времени старался он только занять таким же образом войсками нашими и предместья города Данцига, как заняты были все прочие польско-прусские города: Эльбинг, Мариенбург, Кульм, Грауденец и Торунь. Однако это намерение его не удалось. Данцнгские жители того не захотели, за них вступились министры прочих держав, и так принуждено было сие дело оставить. Как же скоро весна начала вскрываться, то переправлен был один корпус войска, под командою генерала Панина, за Вислу, и велено было стать лагерем подле местечка Диршау, а чрез несколько времени потом переправилась и вся армия при Иршау чрез Вислу, и расположилась на той стороне лагерем.

Все думали тогда, что армия наша выступит нимало не медля далее в поход и, пользуясь отсутствием короля, поспешит войтить в пределы бранденбургские и простирать завоевания свои далее, однако воспоследовало противпое тому, и, к удивлению всего света, простояла она в помянутом положении и не делая ничего несколько недель сряду. Никто не знал, что заключать о таковой медлительности, и хотим ли мы, или нет вправду нападать вооруженною рукою на шлезские и брандешбургские землт. Но причиною тому было, может быть, поджидание идущих прямо чрез Польшу других наших войск, а особливо нового или так называемого обсервационного корпуса, который шел весьма медлительными стонами. Но как бы то ни было, но армия наша стояла до самого почти июня праздно и ничего не делала, и не прежде выступила в поход, как в исходе мая, но и тут дошла только до местечка Коница и остановившись, опять несколько недель простояла.

В сем месте соединилась, наконец, вся армия вместе, и генерал Фермор, отделив особый корпус, под командою графа Румянцова, для впадения в прусскую Померанию, сам поворотил влево и пошел со всею армиею в Малую Польшу и чрез несколько дней прибыл в польский город Познань.

Между тем, как сие происходило, передовые наши войска отправленного в Померанию корпуса, под командою генерал-майора Демику, вступили в пределы Померании при местечке Рацебуре, неподалеку от городка Нейштетина. В сем городке поставлен был от пруссаков один ротмистр, с несколькими десятками гусар и драгун, для примечания наших движений. Он хотел было захватить одну нашу партию, но сам охвачен был так нашими войсками, что принужден был три раза прорубаться сквозь наших и с великою нуждою спасся в Нейштетине.

Сие было первоначальное в сей год неприятельское действие, и пруссаки не преминули и в сей раз очернить поступки наших войск в глазах всего света. Они кричали повсюду, что войска наши, при вшествии своем, и в сей раз, в пределы прусские, производили бесчеловечные варварства и такие жестокости, какие производимы были ими в минувшем году при фельдмаршале Апраксине. По повелению от двора их, обнародованы были такие известия, которые без досады читать было не можно. Они писали, что будто бы после вышеупомянутой сшибки, оное местечко Рацебур со всеми соседственными деревнями предано было на расхищение казакам, и что они не только разграбили оные и опустошили совершенно, но производили и неслыханные бесчеловечия. По словам их, сундуки и укладки во всех домах были разломаны, хлеб потоптан и потравлен, рогатый скот, овцы и лошади отогнаты в Польшу и там за бесценок распроданы, а жители, несмотря хотя они все, что у них ни было, охотно отдавали, немилосердно сечены были плетьми и мучены. У ломинского пастора Гензеля отрублена была сперва рука, а потом застрелен он был тремя пистолетными пулями. Бурценского ландрата Остена и нескольких других пасторов засекли до полусмерти кнутьями, отчего ландрат и умерт, а другого Остена, шестидесятипятилетнего старика, обвязали соломою и зажегши оную, так и оставили, отчего он лишлся жизни. Бесчиния же, делаемые над женщинами всякого состояния и возраста, неудобоизобразимы, и так далее. ‘Опустошив сим образом — продолжали сии известия говорить далее — половину Нейштетинского уезда, сей корпус продолжал свой поход до Драггеймского Господства в Неймарке, и опустошил таким же образом помянутое господство вместе с Драмбургским и Арендсвальским уездом в Неймарке. Но как скоро уведомились они, что идут против их некоторые отправленные из Кистрина войска, то отступили чрез Драгу реку назад в Польшу и испытывали только там делать набеги, где не уповали они найдти себе противоборство’.

Вот каким образом писали о нас пруссаки и, может быть, имели к тому и причину, ибо за казаков наших поручиться никому не можно. Однако и то правда, что никто так бесстыдно не умел лгать, как пруссаки, и что им уже не в диковинку было сплетать иногда сущие лжи или, по крайней мере, из каждой мухи делать слона. Но я, оставя сие, возвращусь к продолжению истории.

Главная наша армия, простояв дней десять в Познани и приготовившись совсем ко вступлению в неприятельскую землю, выступила, наконец, 1-го числа июля в поход и пошла прямо в Шлезию, направляя поход свои к прусскому городу Франкфурту, что на реке Одере. Разные небольшие неприятельские партии встретили ее тотчас при вступлении в пределы прусские, и наши передовые войска принуждены были беспрерывно с ними сражаться. Ибо как скоро получено было королем известие о приближении к границам нашей армии, то велено было от него генералу графу Дона оставить обложение шведского города Стральзунда и поспешать к тому месту, где мы намерены были войтить, и стараться делать нам в походе возможнейшую остановку и помешательство, и всячески защищать страну сию от войск наших. Сей генерал, имея небольшой корпус, расположился за рекою Одером при Франкфурте, и, для делания нам остановок и препятствия, отправил с отрядом генералов Каница, Малаховского и Платена, и сии не преминули учинить все, что только им возможно было. Но как отряды их были слишком малы, то и не могли они ничего важного произвесть против столь многочисленной армии, какова была тогда наша. Они хотя и старались заседать в некоторых местечках, чрез которые нам иттить надлежало, равно как и при переправах чрез некоторые реки делать нам препятствия и беспокойство, но с уроном принуждены были всегда уступать слишком превосходящей их силе.

Совсем тем, как граф Дона с корпусом своим взял при Франкфурте такую позицию, что нашей армии не можно было с удобностью в сем месте переправиться через большую реку Одер так, как армия была сперва намерена, то граф Фермор решился выттить опять из пределов Шлезии, в которые было он вошел и, поворотив вправо, вступить в пределы Мархии Бранденбургской и, переправившись опять чрез реку Варту, иттить чрез Ландсберг к прусской крепости Кюстрину, посреди почти реки Одера построенной, и стараться овладеть сею крепостью, чтобы тут удобнее было чрез помянутую реку Одер переправиться. Генерала же графа Румянцова с особливым корпусом, состоящим наиболее из одной конницы, отправил он далее вправо к Старгарду, чтобы искать переправы чрез Одер еще ниже и в другом месте. Тако расположась, выступил он в исходе июля в обратный поход из Кёнигсвальда и шел с толиким поспешением, что 3-го числа августа дошел до деревни Гросс-Камина, отстоящей от Кюстрина на одну только милю. и расположился тут лагерем.

Не успел он приттить в сие место, как определено было на другой же день учинить на Кюстрин нападение. Крепость сия, построенная за 200 лет до сего времени, не имела с сей стороны никаких наружных укреплений. Она окружена была с одной стороны рекою Одером, а с другой — то есть с нашей, топким болотом, но которое, однако, не так было широко, чтоб не можно было нам ее бомбандировать. Совсем тем почиталась она весьма важною и крепкою крепостью, в которой надежде и свезли в оную жители всех тамошних окрестностей наилучшие свои пожитки и имения, для безопаснейшего сбережения.

Для атакования оной отправлен был генерал Штоффель с авангардом, состоящим из 2,000 гренадер и некоторого количества легких войск. Сей генерал, пришед пред крепость и предместие оной, увидел, против всякого чаяния своего, целый корпус прусских войск, пред болотом, отделявшим город от форштата, поставленный и тысяч до шести простирающийся. Таковое видение его сперва остановило и принудило несколько назад отступить, но генерал Фермор, приехавший сам вслед за сим генералом, велел тотчас помянутым гренадерам приступить к самому жилу форштата, и в тот же момент привезть пушки, и поставив на чистом поле, не делая никаких траншей и батарей, произвесть прежесточайшую пальбу по мостам, отделяющим город от форштатов. А в самое то время гренадерам напасть с такою фуриею на прусские войска, что сии принуждены были с превеличайшим беспорядком бежать и спасаться по мостам в город.

Между тем вся армия последовала вслед за сим авангардом и пришед под крепость, расположилась перед оною. И как имели мы тогда изящную артиллерию, то граф Фермор, ни минуты не медля, приказал ей наижесточайшим образом бомбандировать. Сие произведено было артиллеристами нашими с таким искусством, что с третьей бомбы город сей загорелся и в несколько часов превратился в пепел. Сие особливое несчастие сему городу случилось 2-го числа августа, и произошло более оттого, что помянутой роковой бомбе случнлось упасть в магазин, наполненный соломою, и недалеко от порохового погреба находившийся. Отчего произошел столь ужасный пожар, что не только все строение в городе превращено было, менее нежели в 6 часов, в пепел, но и сами жители насилу успели спастись на ту сторону реки Одера, откуда принуждены были видеть все дома и имения свои пожираемые пламенем.

Состояние, в каком находились тогда несчастные жители сего города, было по справедливости ужасно и плачевно. Некто из них изобразил оное в письме своем из Берлина наиживейшими красками, и как из письма сего можно всего яснее усмотреть, в каком жалком положении находились тогда сии несчастные люди, то сообщу я вам его от слова до слова.

‘Я уведомляю вас чрез сие,— говорит он, — о плачевной гибели города Кюстрина и о жестоком жребии, поразившем всех жителей сего разоренного места и принудившем меня взять сюда мое прибежище с таким расположением духа, которой сообразен сему случаю. 2-го числа сего месяца, в три часа после полудни, загремел у нас по всему городу слух, что русские гусары и казаки показались на наших городских полях пред короткою плотиною. Слух сей привел весь город тем в вящее движение, что уже известно было о российской армии, что вся она, переменив свой поход и повернув на Ландсберг, приближалась к Кюстрину. С башен, колоколен и валов городских видны были, между гусарами и казаками, некоторые отличного достоинства люди, разъезжающие на английских и покрытых сетками лошадях и смотрящие на город в подзорные трубки. Но как с крепости учинено было по них несколько пушечных выстрелов, то удалились они опять. О сем происшествии донесено было тотчас стоящему при Франкфурте графу Дона и прошено о умножении гарнизона в крепости, что тотчас и учинено было, и вместе с сим прислан был и новый комендант, полковник Шак.

‘3-го числа получено было известие, что генерал Фермор в тот день со многими другими генералами обедал в Вице, за две мили от Кюстрина, и что было у них разговариваемо о вчерашнем рекогносцировании, о положении крепости, о делании батарей и о том, что предпринимать в последующий день. Несмотря на то, в Кюстрине не чувствовали мы еще никакого страха и спали в сию ночь покойно, покуда не разбудила нас поутру, в 4 часа, перестрелка наших гусар с неприятельскими, и несколько пушечных выстрелов. Мы взбежали на башни и увидели все поле за нашим форштатом до самого леса покрытое неприятельскими и нашими легкими войсками, стреляющими друг в друга. Но около десятого часа увидели мы, в подзорную трубку, превеликую колонну неприятельской пехоты, идущую от Тамзеля и Варнику к нашей виноградной горе. Не успела она приблизиться к сей горе, как, поставив на ней свои пушки, начала производить из них столь жестокую стрельбу картечами по нашим гусарам, что они вместе с прочими нашими войсками принуждены были с великою поспешностью ретироваться в крепость. После чего не прошло еще и получаса времени, как неприятели кинули к нам такое множество бомб и карказов, что город наш тотчас в трех местах загорелся и огонь, по причине тесного и сплошного строения, так усилился, что не можно уже было никак его потушить. Сие и продолжавшееся беспрерывно летание бомб, привело всех жителей в такой страх и изумление, что все начали помышлять о спасении только единой своей жизни и о ушествии в поле.

‘Сих бомб и зажигательных ядер было так много, что, казалось, будто бы все небо разверзлось и сниспустило на нас дождь огненный, и оттого повсюду, куда ни обращались взоры, видимы были обрушивающиеся дома и побивающие своих хозяев. 0 погашении сего пожара не можно было никому и мыслить, а все, кто только мог иметь движение, обратились в бегство. Самые младенцы у грудей своих отчаянных матерен, самые больные, лежавшие в своих постелях, едва имели время, бросив все и, полуобнаженными, уйтить из погибающего города. Единый стон и жалостные вопли и рыдания слышны были отовсюду, а особливо от перебежавших за реку Одер и видевших оттуда огнь и дым, снедающий все их имение и пожитки и уносящий с собою в облака. Премногое множество погибло тогда людей в самом огне и пламени. Множество других подавлено обрушившимися домами и задохлось в погребах, где они и от бомб себе спасения искали. Я сам едва мог иметь столько времени, чтоб накинуть на себя платье, как бомбы уже над главою моею с страшным треском расседались. Тогда не оставалось иного думать, как спасать только жену свою и детей. Они поскакали с постелей своих и так, как спали, полуобнаженные, принуждены были спешить за мною и покидать все наше имение и достаток в жертву огню и пламени. Мы не успели еще добежать до площади, как одна бомба, упадшая пред ногами нашими, повергла нас на землю и с преужасным треском расселась. По счастию черепы ее нас не повредили. Весь народ стремился и бежал за ворота, и всякой поспешал спасать себя в том, в чем был, и покидая все, что ни было у него на свете. Несколько сот последовало за нами, такими ж полуобнаженными, как мы были, и оставляли дома свои, и в них многие по нескольку тысяч денег. Мы потеряли все, и мне удалось только спасти одну жизнь свою и своих домашних, и я благодарю и за то еще Бога.

‘Несчастными сделались не одни мы, жители сего города, но и многие приезжие, убежавшие к нам в город с наилучшими своими пожитками, и погибло при сем случае и множество церковных утварей, присланных из разных мест сюда для сохранения. Сверх того, не находим мы и многих людей и не знаем, куда они делись. Зной и жар от огня и пламени был так велик, что растопились от него даже самые пушки в цейхгаузе. Мост, сделанный через реку Одер, сгорел весь, и даже самые быки, сделанные для удержания льда, обгорели по самую воду. Одним словом, зрелище было наиужаснейшее и такое, что я сумневаюсь, был ли подобный тому пример со времен разорения Трои и Ирусалима в свете, чтоб город, погиб столь страшным и плачевным образом в немногие часы и проглощен был огнем и пламенем. Со всем тем, городские валы и укрепления остались целы и невредимы’.

Вот каким образом погиб сей прусский город от жестокого нашего бомбандирования. Но и как сгорели только одни домы, а укрепления остались целыми, и гарнизон, несмотря на то и на все наши многократные требования и делаемые ему возможнейшие угрозы, не хотел никак сдаваться, то и принуждены были наши после того начать формальную осаду, а о сем, столь удачном и скоропостижном сожжении сего города, отправлен был нарочный курьер с уведомлением ко двору.

Но письмо мое так уже увеличилось, что время оное уже и кончить, а повествование о дальнейших происшествиях предоставить будущему, то покончу оное, сказав вам, что я есмь всегда вас почитающий ваш и прочая.

БИТВА ЦОРНДОРФСКАЯ.

Письмо 66-е.

Любезный приятель! Помянутое сожаление Кюстрина наделало тогда много шума в свете. Многие нас винили за таковое невинное разорение бедных жителей, а другие извиняли введенным уже в свете военным обыкновением, позволяющим уже таковые действия. Что касается до нас, находившихся тогда в Кёнигсберге, то мы, получая почти ежедневно обо всех происшествиях в армии известия, услышав о сем, не могли, чтоб не порадоваться сему приключению, ибо все мы не сомневались, что, претерпев такое бедствие, не можно будет сему городу долго держаться, но оный принужден будет скоро сдаться. Не могу изобразить вам, с какою нетерпеливостью дожидались мы после того всякий день курьера, едущего с ключами города Кюстрина ко двору, ибо столь удостоверены были мы, что сей город скоро будет в руках наших. Однако, судьбе угодно било определить инако: и произвесть то, чего мы всего меньше ожидали.

Не успело несколько дней пройтить, как проскакал через Кёнигсберг курьером ко двору полковник Розен. Все мы с крайним любопытством старались тогда узнать, с каким бы известием он ехал, и услышали, что он отправлен был с известием о бывшей у наших с пруссаками прежестокой баталии, о которой хотя и говорили, что будто наши ее выиграли и над пруссаками одержали победу, но вид сего полковшика показался нам столь невеселым и унылым, что мы не знали, что думать, и начинали уже иметь некоторое сомнение. В сей неизвестности находились мы не более двух или трех дней, то есть покуда пришла почта и привезла нам берлинские газеты. Но вообразите себе, любезный приятель, какова была наша досада и сожаление, когда мы увидели из оных, что наша армия имела дело с самим королем и что будто им разбита наголову, так что число одних побитых у нас простиралось до 20 тысяч человек, и что взяли они у нас 103 пушки, 27 знамен и всю походную казну, простирающуюся до 85 тысяч рублей. Обомлели мы сие читая, но всего уже несносней для нас было то, что о своем уроне писали они, будто оный побитыми простирается не более, как до 563 человек. Такая бесстыдная ложь была слишком очевидна. ‘Умилосердитесь, государи мои,— говорил я тем, которые тому верили,— неужели наши рук не имели и сами только шеи протягивали и давали себя рубить без всякой обороны? Сами же они говорят что баталия целый день продолжалась и была наижесточайшая. Каким же образом урон с обеих сторон таков уже слишком несоразмерен? Нет, говорил я далее, дело, конечно, было, но как-нибудь да не так, а происходило иначе’.

Сие и действительно нас несколько утешало, а вскоре после того оказалось, что предугадывание мое было в самом деле справедливо, и победа сия далеко не такова для пруссаков была велика, как они сперва расхвастались. Но дабы могли вы яснейшее понятие иметь о сей нашей славной и достопамятной битве, то расскажу я вам все происшествие оной обстоятельнее.

Как скоро армия наша вышеупомянутым образом к границам бранденбургским приближилась и в оные вступила, то дано было о сем тотчас знать королю прусскому. Сей находился тогда в Богемии и вознамеревался иттить к Праге для овладения сим столичным богемским городом. Ничто не могло тогда быть досаднее для короля прусского известия сего, а особливо приносимых жалоб на делаемые нами разорения и опустошения. Голова его наполнена была пышными замыслами, а сердце надеждами получить над цесарцами великие выгоды, и посреди самых сих дальновидных замыслов видел он себя принужденным, оставив все, скакать скорее к нам и стараться защитить самое сердце государства своего от нападения нашего. К вящему усугублению досады его, получил он известие, что и самые шведы, освободившись от обложения в Стральзунте, вошли беспрепятственно в его пределы и приближались уже к самому столичному его городу Берлину. Все сие принудило его, подхватив 14 батальонов пехоты и 33 эскадрона конницы, не иттить, а бежать на защищение своей Бранденбургии. Скорость шествия сего была так велика, что он в две недели перешел более 120 миль, или около 900 верст, и, к особливому несчастию нашему, успел еще поспеть к Кюстрину благовременно. Он приехал во Франкфурт-на-Одере в самое то время, когда наши осаждали Кюстрин, и все пушечные наши выстрелы были там слышаны. Досада его была так велика, что он, остановясь тут ночевать и смотря, стоючи на крыльце одного дома, на проходящие мимо его войска, стоял как изумленный и только что нюхал табак при каждом услышанном им выстреле нашем. Когда же он приехал в Кюстрин и, увидев жалкое его состояние, узнал, что при защищении сей крепости учинены были комендантом великие погрешности, и сей, видя его гнев, стал извиняться, то он так был раздосадован, что коменданту сказал: ‘Не на тебя я досадую, а на себя, что тебя сделал комендаптом’.

Сим образом ярясь и пылая на нас мщением, не стал он ни минуты медлить, но, соединившись тут с войсками графа Дона, положил, перешед реку, тотчас на нас напасть. Но как в самом Кюстрине, за сгорением моста, перейтить было не можно, то избрал он для переправы себе другое и за несколько верст ниже Кюстрина место. Тут в один миг поспел у него мост и он, воспользуясь нашею оплошностью и небрежением сего места, переправил всю армию свою в одну ночь и столь удачно, что наши не успели сделать ему в том ни малейшего помешательства, и он не только не потерял притом ни одного человека, но и отрезал нас чрез то от румянцевского корпуса, находившегося далее вниз по реке Одере и в довольном от армии расстоянии.

Не успел он важную сию преграду перейтить, как, пользуясь всякою минутою и не давая нам время к принятию его надлежащим образом приготовиться, пошел с обыкновенным своим проворством и скоростью тот же час для атакования нашей армии. Он не инако думал, что, нашед нас в беспорядке, побьет он всех нас, как свиней, и надеялся сего тем наиболее, что тогдашняя армия его была немногим чем меньше нашей. Однако в сем своем мнении он обманулся. Генерал Фермор, предусмотрев намерегие королевское, успел отойтить благовременно от города и стать в весьма выгодном месте в ордер баталии. Весь фрунт наш прикрыт был топким ручьем, а фланги прикрывали деревни Кварчен и Пикер, и вся армия поставлена была большим кареем или четверосторонником. Король обрадовался, нашед ее в таковом положении. Он почитал такие расположения войск к баталии из всех наихудшими, ибо как вся внутренность такового каре или четвероугольника напичкана была и повозками, и конницею, и самыми нужнейшими обозами, то все сие не только делало крайнее помешательство в движениях войск во время сражения, но имело то выгодное для неприятеля последствие, что из всех его ядер не пропадало ни единого, но каждое производило вред, влетая в сию огромную кучу народа, и когда пролетало без вреда чрез передний фрунт, так попадало в конницу и обозы внутри каре и их раздробляло, почему и не удивительно, что в сию баталию одному неприятельскому ядру случилось в одном нашем гренадерском полку целых 48 человек побить и переранить. А какое смятение производили сии ядра в помянутых внутри каре бывших обозах, того изобразить не можно.

Не успели пруссаки начать из артиллерии своей производить по нашему фрунту прежестокую пальбу, а особливо из больших пушек, как ядра их и начали вскоре ящики, фуры и другие повозки коверкать, опрокидывать, разрывать и приводить в неописанное замешательство, а как лошади, оторвавшиеся от многих, перебесились и скакали прямо на фрунт и в ряды, то сие увеличило еще более и до того сделавшееся смятение и беспорядок, что командиры наши увидели тогда, но уже поздно, что они сделали очень худо. Чтоб пособить сему злу сколько-нибудь, встрянулись они только тогда гнать все сии лишние тягости и обозы вон из каре, но тем еще более все дело испортили и так себе связали руки, что как в самое время король прусский стал обходить наше правое крыло, чтоб ударить в нас, по обыкновению своему, косою линиею во фланг, а надеясь наверное нас разбить, восхотел, для совершенного нас погубления, сделать нам и самую ретираду невозможною, и для того предварительно послал легкие свои войска и велел все бывшие позади нашей армии мосты и гати через речки, ручьи и болота разорить перепортить, и выгнатые из каре, наши обозы, нашед их разоренными, принуждены были остановиться, и надвинуло их туда превеликое множество, то от самого того и произошла страшная и такая сумятица, что командиры наши хотя и видели тогда, что надлежало скорей позицию своего войска переменить, но сие было уже поздно и невозможно, ибо король, не упуская ни одной минуты, атаковал с величайшим усилием и поспешностью наше правое крыло и принудил тем ко вступлению в сражение, отчего и загорелся тогда вдруг прежесточайший огонь, как из пушек, так и из мелкого ружья.

У нас случилось тогда на сем фланге стоять, так называемому, новому шуваловскому или обсервационному корпусу, составленному хотя из наилучших, но никогда в деле и огне небывавших людей. Совсем тем выдержал оный всю жестокую прусскую пальбу с наивозможнейшею храбростью, и удержал все стремление на себя прусских гренадер, так что они принуждены были сперва остановиться, но как в самое то время конница наша, увидев обнажившийся прусский, левый фланг, пустилась на оный и храбро в него врубилась, то и расстроиться и податься назад. Не успел Фермор сие увидеть, как, сочтя сие, хотя и слишком еще рано, совершенною победою, велел в некоторых местах разорвать фрунт своего карея для пропущения конницы, посланной от него для преследования бегущих, по сие и испортило все дело. Ибо как она с превеликим криком и воплем поскакала и произвела собою страшную пыль и сию, к несчастию, вместе с дымом несло ветром на пашу вторую линию и произошла оттого такая темнота, что ничего вблизи было не видно — то помянутая вторая наша линия, сочтя ее неприятельскою, произвела по ней сильную стрельбу сзади, а подоспевшй на подкрепление прусским отступающими, войскам храбрый генерал их Зейдлиц, с своею конницею, встретил ее спереди и с превеликим стремлением ударил на нее тремя колоннами, то в миг была она не только опрокинута, но доведена до того, что она поскакала на собственную свою пехоту, а в самое то время напал на нашу пехоту сбоку и другой еще корпус прусской конницы, то и произошла оттого тут совершенная расстройка, и как в пыли и в дыму наши перемешались совсем с неприятелями, то и началось такое убийственное сражение, которого никакое перо изобразить не в состоянии.

Пруссаки, которым всем пред началом еще сражения накрепко подтверждено было не давать никому пощады, рубили всех, до кого могли только достигать их сабли, без всякого милосердия и с такою запальчивостью, что их самое пламя горевшей тогда деревни Цорндорфа не могло никак удержать, но несколько полков прусских драгун, проскакав сквозь пламень, напали также на нашу пехоту и производили убийство, а храбрый генерал их Зейдлиц, разбивши нашу конницу и кончив это дело, предприял другое и почти до того неслыханное дело. Он, схватя свой кирасирский полк, напал, с саблями в руках, на нашу главную батарею, из больших пушек составленную, и, овладев оною, пустился также на пехоту, и как сим образом была она и спереди и сзади и с боков атакована и поражаема немилосердым образом, то и неудивительно, что не помогла ей вся ее храбрость, но все наше правое крыло приведено тем в расстройку, и в такой беспорядок, что не было тогда уже ни фрунта, ни линий, но солдаты, раздробившись врознь, уже кучками перестреливались с пруссаками и не столько уже дрались, как оборотились и жизнь свою продавали неприятелям своим очень дорого. Сами пруссаки говорят, что нм представилось тогда такое зрелище, какого они никогда еще не видывали. Они видели везде россиян малыми и большими кучками и толпами, стоящих по расстрелянии всех патронов своих, как каменных, и обороняющихся до последней капли крови, и что им легче было их убивать, нежели обращать в бегство. Многие, будучи прострелены насквозь, не переставали держаться на ногах и до тех пор драться, покуда могли их держать на себе ноги, иные, потеряв руку и ногу, лежали уже на земле, а не преставали еще другою и здоровою еще рукою обороняться и вредить своим неприятелям, и никто из всех не просил себе почти пощады. С толиким остервенением дрались с обеих сторон в эту кропролитную битву.

А ко всему тому присовокупилось еще и другое несчастие. Как помянутым образом все наше правое крыло было спутано и разбито и многие загнаты были в болоты и прогнаты до самого обоза, то солдаты наши бросились на попавшиеся им на глаза маркитантские бочки с вином и, разгромя оные, пили как скоты вино сие и упивались им до беспамятства. Тщетно разбивали офицеры и начальники их сии бочки и выпускали вино на землю, солдаты ложились на землю и сосали сей милый для себя напиток из земли самой. И сколько померло их тут от вина одного, сколько погибло от единого остервенения вином сим, в них произведенного. Многие в беспамятстве бросались на собственных офицеров своих и их убивали, другие, как бешеные и сумасшедшие бродили куды зря и не слушали никого, кто б им что ни приказывал.

Вот что происходило на нашем правом крыле и как дрались тут с самого утра до половины дня, но на левом до сего времени не происходило еще ничего, но теперь дошла и до него очередь. Пруссаки атаковали и оное, но нашли тут уже не новокорпусных, а старые полки и людей, видавших уже неприятеля, и потому не только не в силах были их сломить, но и сами еще ими были опрокинуты и обращены в бегство. Уже бежали они при глазах самого короля своего как скоты, и наши гнали и побивали их без милосердия, уже загнали они их в болото и овладели их батареею, уже недостает очень малого к тому, чтоб произоитить в сем деле великому и для их крайне невыгодному перевороту, уже победа начала совсем склоняться на нашу сторону, уже находился сам король в таком опасности, что подле самого его побиты были его пажи, а один из адъютантов его взят в полон и он сам уже отчаявался совсем в победе — как вдруг скачет и сюда тот же Зейдлиц с своею конницею, и не только останавливает наших в стремлении, но и своих бегущих, и возобновляет опять всю жестокость сражения. Он выдерживает всю жестокую картечную оружейную стрельбу, по нем производимую, но нападает и сам потом на нашу конницу. Расстроившаяся их пехота опять строится и, ободрившись, подкрепляет его в нападении и возобновляет с нами опять бой. А все сие и произвело и на сем крыле такое же убийственное и беспорядочное сражение, какое было на правом нашем крыле и остервенение с обеих сторон было притом так велико, что найден был один из наших воинов, который, будучи сам смертельно уже ранен, лежал на умирающем также от ран пруссаке, и грыз его своими зубами, и что, наконец, дошло до того, что с обеих сторон расстрелян был уже весь порох и стали драться на шпагах и штыках и продолжали так, покуда наступившая ночь сему взаимному убийству положила пределы, и принудила как нас, так и пруссаков, выбившихся уже из сил, взять отдохновение. И тогда увидели, что обе армии в дыму и во мраке фрунтами своими перевернувшись стали на месте баталии поперек таким образом, что половина побитых и раненых осталась у нас, а другая у пруссаков и множество пушек наших досталось в руки пруссакам, а не малое число прусских досталось нам, а сие и было причиною, что обе стороны имели некоторое право приписывать себе победу, а в самом деле почти никто никого не победил. Совсем тем, мы на сем жестоком и кровопролитном сражении потеряли более, нежели пруссаки. Они потеряли убитыми не более 3,400 человек, да ранеными 7,000 и в полон попавшимися до 2,000, всего с небольшим 12 тысяч, да в добычу нами получено 26 пушек и несколько знамен. А мы убитыми одними потеряли до 10,000, да ранеными и в полон попавшими столько ж, так что весь урон наш простирался до 21 тысячи, в том числе множество генералов, штаб и обер-офицеров, из пушек же потеряли мы более ста, а знамен 37. И все сие произошло оттого, что разъяренный, злобою на нас, король прусский при начале еще сражения накрепко приказал не щадить нас ни мало.

Впрочем, несчастие сие приписывалось наиболее толь славном нашему новому обсервационному корпусу, который, не только первый дрогнул, но кинувшись на бочки с вином, и разбив оные, напился пьян и пошел после бурлить без всякого порядка и стрелять без всякого разбора, и по своим, и по неприятелям. Беспорядок был так велик, что генералы наши потеряли всю команду и вместо того, чтоб устроивать войска, принуждены были сами помышлять о спасении своей жизни. И как наши войска с вражескими так были перемешаны, что никто не знал куда бежать, и где собираться, то и не удивительно, что лучшие и ретивейшие генералы попались неприятелю в полон.

В числе их находились два генерал-поручика, Салтыков и граф Чернышев, генерал-майор Мантейфель и два бригадира, Тизенгаузен и Сиверс. Переранено ж было множество, но более всех сожалели о генерал-аншефе, старике Броуне, который получил более 17 ран по голове.

Всю ночь после сего жестокого и кровопролитного сражения простояли обе армии на месте баталии под ружьем и никто не мог приписать себе прямо победы. Наутрие начиналась было опять баталия. Все советовали Фермору на то отважиться и счастливы б мы были, если б он сему совету последовал. Мы могли б верно победить и разбить короля совершенно, ибо у него не было уже пороха ни одного почти заряда. Но судьбе видно, угодно было, чтоб славу сего дня получили не мы, а король прусский. Граф Фермор струсил и сделал наиглупейшее дело: он написал письмо к неприятельскому генералу Дона и просил перемирия на три дня для погребения мертвых, и чтоб дан был паспорт для проезду раненому генералу Броуную. Таковая необыкновенная и неимеющая еще себе примера поступка, возгордила неприятеля. Граф Дона ответствовал ему таким же, но горделивейшим письмом. Он говорил, что как король, его государь, одержал победу, то он и будет иметь попечение о раненых. И сия досадная, безрассудная и крайне неблаговременная переписка и послужила после королю прусскому доказательством, что он победил. Но сего было еще не довольно: но славный наш генерал Фермор сделал еще того хуже: на место того, чтоб испытать еще свои силы, он в сей день отступил к своему вагенбургу и чрез то упустил из рук победу, а сие отступление наше и подало королю повод уже явно утвердить свою победу и славиться оною. Совсем тем он сам так был слаб, что ж не помыслил за нами гнаться и нас более беспокоить, но в тот же еще день и свою армию отвел назад и сам возвратился в Кюстрин.

Сим образом кончилось славное сие происшествие, и хотя не можно того сказать, чтоб король нас совершенно победил, но вся выгода, по крайней мере, от сего сражения осталась на его стороне, ибо наша армия, потеряв не только множество людей, но всю почти артиллерию и денежную казну, не в состоянии уже была ничего более предпринимать, и вместо того, чтоб иттить далее, принуждена была мало-помалу отступать, далее назад и наконец совсем возвратиться на прежние зимние свои квартиры в Пруссию, а король прусский получил свободу с войсками своими возвратиться опять в Шлезию и поспеть еще заблаговременно к удержанию успехов, производимых цесарцами.

Впрочем, великим поспешествованием несчастию нашему служило и то, что армия наша в деле сем не вся находилась, но превеликой корпус оной, под командою графа Румянцова и Штофеля, случился за несколько миль в отдалении и не мог поспеть к сражению. К вящему несчастию, обстоятельство не допустило корпус сей и на другой день подоспеть к главной армии, в которой годился бы он очень кстати и мог бы ослабленного короля поразить наголову. Один из наших главных генералов, а именно князь Александр Михайлович Голицын, ушед с баталии, прискакал без души к сему корпусу и уверил оный, что армия наша вся побита наголову, и что нет ей никакого спасения, а сие и принудило корпус сей, вместо того, чтоб поспешить на место баталии, помышлять о собственном своем спасении и о ретираде окольными путями назад к тому месту, где оставлен был у нас вагенбург. Словом, все стечение обстоятельств было для нас несчастливое, и единая польза, происшедшая нам от сего сражения была та, что войска наши прославились на оной неописанною своею храбростью и непреоборимостью. Сам король ужаснулся, увидев с какою непоколебимостью и неустрашимостью дралась наша пехота, и пруссаки сами в реляциях своих писали, что нас легче побивать, нежели принудить к бегству, и что солдаты наши дают себя побивать при своих пушках и при бочках с вином и что простреливания человека насквозь еще недостаточно к совершенному его низложению. Словом, все пруссаки с сего времени начали уже иначе думать о наших войсках и престали солдат наших почитать такими свиньями, какими почитали они их прежде. А мужики так были на них злы, что как пруссаки согнали их несколько тысяч и заставили рыть ямы и погребать побитых, то метали они в оные не только мертвые трупы, но и самых тяжелораненых, лежащих беспомощными на месте сражения и зарывали их живыми в землю. Тщетно несчастные сии производили вопли, просили милосердия и с стенаниями напрягали последние свои силы, стараясь выдираться из-под мертвых трупов, но вновь накиданные на них кучи придавляли оных и лишали последнего дыхания. Сами прусские писатели не стыдились замечать сие обстоятельство в своих о войне сей историях, равно как и ту не слишком похвальную черту самого короля прусского, который в то время, как попавшиеся в плен наши генералы граф Чернышев, Салтыков, Сулковский и прочие представлены были после баталии к нему, то он, кинув на них презрительный взор и отворотившись от них, сказал: ‘У меня Сибири нет, куда б их можно было мне сослать, так бросьте их в казематы кюстрниские. Сами они приготовили себе такие хорошие квартиры, так пускай теперь и постоят в них’.

Сие повеление его было и действительно выполнено, как ни досадовал на то и не изъявлял неудовольствия своего граф Чернышев коменданту кюстринскому. Он спрашивал у него: ‘неужели казематы назначены жилищем для полководцев’? но комендант ответствовал ему: ‘Вы! государь мой, не оставили ни одного дома в городе в целости, где вам можно было отвесть квартиру, итак, должны уже быть довольны сими’. Итак, как они ни сердились, но принуждены были лезть в сии каменные погреба, сделанные под городскими валами. Однако пробыли они в них только несколько дней, и король дозволил им потом нанять себе квартиры в кюстринском форштате, уцелевшем от пожара.

С сего времени до самой зимы не произошло у нас с пруссаками ничего важного, кроме первоначальной осады и бомбандирования померанской приморской крепости Кольберга. В сию экспедицию отправлен был генграл-майор Пальмбах, но и оная была также неудачна. Генерал сей думал устрашить город сей таким же сожжением, как Кюстрин. Он несколько раз посылал требовать сдачи, но как ему в том отказано, то хотя целый месяц простоял и беспрерывно бомбандировал, но не мог ничего крепости сей сделать. Все старания его зажечь ее были безуспешны. Почему принужден он был делать траншеи, и хотя ими и нарочито близко приблизился к городу, но как корпус его был слишком мал, то и не мог он отважиться на приступ, когда же присовокупилось к тому и то несчастие, что отправленные к нему суда с провиантом и амунициею на море непогодою разбило и в провианте сделался ему недостаток, то принужден он был наконец осаду сию оставить и со стыдом отойтить от города.

Сим кончилась в сей год наша против пруссаков кампания, которую по справедливости можно почесть несчастною, ибо мы растеряли множество людей, артиллерии, амуниции и денег, а всем тем не произвели ничего и принуждены были с досадою видеть, что мы в надежде своей на господина Фермора обманулись, и что он в практике далеко не столь искусный был полководец и генерал, как мы сперва думали, ибо после известно стало, что он наделал много погрешностей, а сверх того поспешествовадо к тому много и то, что он нелюбим был всеми солдатами.

Но не таково окончилась кампания сего года в Шлезии и Саксонии. Союзникам нашим, цесарцам и французам, удалось с избытком отмстить королю прусскому весь урон, причиненный им нашей армии и он потерял там то, что у нас выиграл.

Не успели мы тогда с армиею своею начать отступление, как король, оставив графа Дона с небольшим корпусом против нас, а генерала Веделя отправив в Бранденбургию для отогнания шведов, отправился сам с великим поспешением и с лучшею частью войск помогать брату своему, принцу Гейнриху и избавлять его от нужды, ибо надобно знать, что между тем, как король вышеупомянутым образом ходил к нам и с нами имел дело, искусный генерал Даун с цесарцами был не без дела: он, отправив генерала Гарша с 20,000 человек для осады шлезской крепости Ненса, сам пошел прямо в Саксонию для изгнания оттуда пруссаков. Там находился с ними принц Гейнрих, брат королевский, и был уже утесняем армией имперскою. Даун хотел утеснить его с другой стороны и, соединившись с имперскою армиею, выгнать его совсем из Саксонии и овладеть столичным городом Дрезденом. Он и произвел бы сие, может быть, в действо, если б не имел против себя столь искусного полководца, каков был принц Гейнрих. Сей, несмотря на все усилия обеих цесарских армий к принуждению его к баталии, умел находить средства убегать всякий раз от оной, и разными движениями и оборотами своими занимал их столь искусно, что проволочил дело сие до тех пор, покуда успел подоспеть на помощь к нему сам король прусский. Весь свет удивился опять тогда ужасному проворству и скорости, с каковою король прилетел от нас в Саксонию, и с коликим искусством умел разрушить все замыслы предприятия Дауна и имперской армии, но прославился чрезвычайно притом и цесарский предводитель граф Даун. Все движения и обороты его были так благоразумны, что король хотя и усилился над ним чрез соединение с своим братом, но не мог найтить удобного случая и места к атакованию его так, как ему хотелось. Даун сам начал тогда убегать баталии и становиться в столь выгодных местах, что король не мог никак отважиться на него напасть, что и побудило его переменить свое намерение и, отделившись опять от своего брата, поспешить в Шлезию для вспоможения крепости Нейсу. Но не успел он в сей поход с армиею своею отправиться, как Даун, ни мало не медля, последовал за ним по стопам и умел спроворить так хорошо, что в одном месте, опередив короля, заманил его в столь тесное и для его предосудительное, а для себя выгодное место, что любимец и наилучший друг королевский фельдмаршал прусский Кейт, увидев сие, королю сказал: ‘Ежели цесарцы в сей раз оставят нас спокойно, то все они достойны повешены быть’. Но Даун и не был так глуп, чтоб упустить из рук столь вожделенный случай: он атаковал действительно их при Гогенкирхе, и по весьма упорном и кровопролитном сражении был столь счастлив, что короля разбил в прах, побил у него до 10,000 человек, взял более 100 пушек, более 30 знамен и большую часть его обоза и все палатки. Словом, король никогда еще не претерпевал столь великого убытка и урона и сие было ему, власно, как в возмездие за разбитие нас и в наказание за излишнее его хвастовство. Тут потерял он не только множество войска, но, что всего для него чувствительнее было, наилучшего своего друга вышеупомянутого фельдмаршала Кейта, о котором он не мог довольно натужиться.

В самое почти то же время разбили и французы, под командою принца Субиза, гессенкассельскую армию при Лицебурге. Сие умножило еще более досаду короля прусского. Однако он и при всех сих несчастиях не потерял ни мало героического своего духа, но деяниями своими еще более прославился. Он умел принять такие меры и по разбитии своем сделал такие движения, что произвел то, что все сии победы не имели никаких вредных для его следствий. Даун хотя и хотел воспользоваться своею победой и возвратясь к Дрездену, овладеть оным, однако сие ему не удалось, и он из сожаления о сем городе и не желая разорить его бомбандированием, принужден был оставить облежание оного и окончить кампанию возвращением своим опять в Богемию, а королю прусскому удалось освободить и город Нейс от осады и остаться на зиму опять с покоем и иметь то удовольствие, что, несмотря на все великие военные происшествия, бывшие в сие лето, остался он властителем всех прежних своих областей и на всех сражениях не потерял более 30,000 человек, напротив того, урон, претерпенный всеми воюющими против его союзными державами, считался до 100,000 человек.

Таковыя-то происшествия были в течение сего лета и таковым-то образом угодно было провидению Господню расположить оные. Никто опять не думал, чтобы получили они таковое окончание и чтоб пролитие столь многой человеческой крови пропало тщетно и не произвело никакого важного последствия.

Теперь, пересказав вам о войне сего лета, время мне возвратиться опять к продолжению моей повести. Сие и учиню я в последующем письме, а теперешнее сим окончав, скажу, что есмь ваш и прочее.

ИЗВЕСТИЯ ВОЕННЫЕ.

Письмо 67-е.

Любезный приятежь! Между тем, как в Бранденбургии, Померании, Шлезии и Саксонии война вышеупомянутым образом горела, и многие тысячи людей погибали понапрасно, мы продолжали жить в Кёнигсберге наиспокойнейшим образом, и так, как бы находились в дружеской земле или в своем отечестве. Ничто не нарушало нашего спокойствия и не мешало нам упражняться в разных увеселениях. Одни только получаемые неприятные слухи о военных наших происшествиях нас несколько смущали, но и то не слишком много, ибо как мы самоличного участия в бедствиях и нуждах, претерпеваемых армейскими, сами не имели, то и не чувствовали оных, а занимались только одними любопытными распроведываниями от приезжих из армии обо всем там происходившем и в читании того, что тогда обо всем том было писано в газетах.

Никогда и ни о какой баталии так много писано не было, как о помянутой цорндорфской или, как некоторые называли, кюстринской. Ибо как обеим сторонам хотелось победу себе присвоить, то обе сначала многое лгали и либо что-нибудь утаевали, либо лишнее себе приписывали, то сие и подало повод к разным и многократным с обеих сторон возражениям, изъяснениям и доказательствам, а оттого и были газеты тогдашнего времени очень любопытны.

Но как много ни старались наши сокрыть свой стыд и защитить честь нашего оружия, однако самую истину трудно было утаить от глаз света. Самим нам, находившимся тогда в Кёнигсберге, сколько ни хотелось сперва того, чтоб то была правда, что мы победили и что наши говорили, и все то неправда, что писали пруссаки, но полученные наконец именные списки всем побитым и раненым офицерам открыли нам глаза и заставили судить инако о сей мнимой нашей победе, ибо число одних офицеров побитых, раненых и в полон взятых, было так велико, что хотя б и действительно была то правда, что мы победили, но и в сем случае победа б была слишком дорого куплена, ибо по собственным нашим напечатанным и во всем государстве обнародованным ведомостям, число одних побитых штаб и обер-офицеров простиралось до 211, да тяжело раненых, коих столь же хорошо можно почитать как и побитыми, до 415, да легко раненных 238, да в полон пруссаками взятых 75,— так, что число всех простиралось без малого до 1000 человек. Количество, какого нам никогда еще терять не случалось, и которое погрузило все наше отечество в слезы, рыдания и вздохи, ибо как все сии офицеры были на большую часть наши дворяне и действительные владельцы своих деревень и имений, поелику тогда все дворянство служило, то не остался почти ни один дворянский дом в России без огорчения, и который бы не оплакивал несчастную судьбу какого-нибудь своего ближнего или родственника. Словом, кампания сего лета была для России весьма бедственна и такая, какой она еще никогда не имела и которая ей долга будет памятна.

При таковых обстоятельствах легко можете заключить, что мы особливую причину имели благодарить Бога, что нам не случилось быть в оной вместе с прочими полками, но мы прожили все сие лето в Кёнигсберге и провеселились. Из помянутых ведомостей усмотрели мы, что не было ни одного полку, который бы не потерял в сие лето множества своих офицеров, итак, сколь легко бы могло случиться то и с нашим, если б он был вместе с прочими в армии. Но никто, я думаю, столь много не был тем доволен, как я. Несколько раз приходило мне то на ум, что в случае если б находился я в армии, то весьма легко мог бы и я находиться в числе помянутых несчастных и лежать на Цорндорфских полях под трупами мертвых, и потому при всяком случае и разе благодарил судьбу свою, что она меня от того отвела и избавила. А таковые размышления подействовали во мне весьма много и при том крайне критическом для меня случае, о котором теперь я вам рассказывать стану.

Было то пред наступлением осени и вскоре после вышеупомянутой баталии. Армия, потеряв, как на цорндорфском сражении, так и при других мелких сражениях, множество людей, требовала себе подкрепления. Для сего другого не оставалось, как собрать и все последние, в Пруссии в разных местах остававшиеся войска и присовокупить их к армии. Итак, тотчас разосланы были от главнокомандующего во все места повеления и велено всем оставшимся полкам иттить к оной и поспешать наивозможнейшим образом. Сему жребию подвержены были и оба наши полка, содержавшие до сего караул в Кёнигсберге, ибо как опытность доказала, что большие караулы были тут не слишком нужны, то велено было, для содержания оных оставить только третьи батальоны, с слабейшими и к походу неспособными людьми, а прочим всем, с лучшими людьми, иттить с поспешностью к армии.

Повеление сие было для нас, власно, как громовым ударом. Все наши офицеры встужились и взгоревались, услышав оное. Они так уже привыкли к тутошней распутной и для них веселой жизни, что никому не хотелось расстаться с оною. Я сам смутился, услышав о том. Обстоятельство, что я хотя и находился тогда при Корфе, но из полку не был выключен, да и взят был к нему только приватно и на время, приводило меня в смущение. К вящему несчастию, прежний наш старичок-полковник около самого сего времени из полку нашего выбыл в отставку, и на место его приехал новый полковник князь Долгоруков, о котором хотя и уверяли нас, что он человек добрый, однако, по новости своей, был он никому еще незнаком. Его первое дело было узнать всех полку своего офицеров. Я должен был также к нему явиться, и как обо мне насказано ему было от прочих уж, довольно, то приласкал он меня отменным образом, и хотя сожалел, что я нахожусь от полку в отлучке, однако приказал ходить к нему чаще.

В сих обстоятельствах было сие, как получено было в полк вышеупомянутое повеление. До сего времени не видал я от сего нового полковника себе никакого худа и никакого добра. Но тогда, как начал он перебирать всех в полку нашем офицеров, для оставления с батальоном самых негоднейших, прислано было от него и за мною. По приходе моем, говорил он мне: что как он наслышался так много о ревности моей к службе и об особливых моих способностях, то нимало не сомневается в том, чтоб не хотел и я вместе с ними отправиться к армии.— ‘Конечно так’! отвечал я, ибо в скорости не мог ничего иного ему сказать. Вопрос сей был для меня совсем неожидаем, ибо сказать, что ‘не хочу’, казалось мне не только дурно, но и совсем неприлично. ‘Когда так, сказал мне он далее, так извольте собираться в поход, а я уже постараюсь о том, чтобы вас в полк отпустили’. — ‘Очень хорошо, ответствовала. Сборы наши не велики и мы к походу всегда готовы’.

Сказав сие, пошел я от него с беспокойным духом, ибо признаться надобно, что, несмотря на всю выхваляемую им мою ревность и усердие к службе, приказание его было для меня не весьма увеселительно, и я далеко не имел такой охоты к сопутствованию им, как он думал, но гораздо охотнее хотел бы остаться в Кенигсберге. К тогдашней моей жизни в сем городе я так уже привык, и она мне уже так полюбилась, что я между ею и многотрудною и опасною военною жизнью не находил уже никакого сравнения, и первой давал безконечное преимущество пред последнею. Мне пришли тогда на память все выгоды и приятности тогдашней моей жизни, и все то хорошее, чем я тогда пользовался, и мысль, что я всего того лишусь делала мне оные еще приятнейшими. Говорится в пословице: что мы тогда только узнаем прямую цену вещам, когда их лишаемся, и это очень справедливо.

Тогдашний случай доказал мне то наияснейшим образом. Мне никогда еще тогдашняя жизнь, столь приятною и драгоценною неказалась, как в сии минуты. Я начинал уже тужить, что поспешил ответом своим полковнику, и чем более я о том размышлял, тем досада на самого себя становилась больше, что я так неосторожен был и нимало не подумав, но тотчас объявил согласие свое к отъезду с полком. ‘Не нелегкая ли меня за язык дернула? говорил я сам себе, и в своем ли я был уме и разуме? Что за усердие и что за ретивость такая. Ни кот, ни кошка о сем усердии и ревности твоей не узнают! Никто тебе право за то не скажет спасибо и никого ты тем ни мало не удивишь, а ни дай, ни вынеси, лишишься покоя, безопасности и тысячи выгод, которыми до сего времени ты пользовался и без всякой нужды подвергнешь себя опять не только всем прежним трудам, нуждам, волокитам, но и самым опасностям. Не все так может удаваться как в прошлом году, тогда нам было хорошо воевать, а ныне не слышишь ли каково жарко бывает. Не в сей, а в другой год, и не в тот, так в другой случай дойдет и до тебя очередь. Таким же образом хорошохонько и тебя калекою сделают и изуродуют, как других-многих, и тогда храбрись себе пожалуй и величайся ранами, а что в бок попадет, того не вынешь. Об усердии и ревности твоей никто и не узнает, а ты изволь влачить на век жизнь горестную и несчастную, но хорошо когда бы еще притом одном осталось и не случилось чего худшего. Как укокошат молодца по примеру других, так и все беси в воду. Пуля глупа и не разборчива, таково ж хорошо и в меня попадет как в других, и тогда славься себе пожалуй и утешайся тем, что умер на одре чести’!…

Кровь во мне вся взволновалась при помышлении о сем и холодный пот оросил все чело мое. — ‘Не дурак ли и не сущий ли глупец я был? говорил я сам себе. Какая нужда была спешить мне своим ответом, можно бы поостановиться, можно бы сказать ни то, ни сё и чем-нибудь отговориться или по крайней мере предать на волю, пускай же бы взяли и послали меня неволею, так бы уже и быть, а то теперь сам я на себя оружие в руки подал. Полковник думает, что мне действительно самому хочется и верно приступит не путем к генералу, и будет требовать, чтоб меня отпустили неотменно!… Хорош, истинно я молодец! Ничего глупее того быть не может что я сделал…’

В таковых-то и подобных сему размышлениях препроводил я все то время, покуда шел на свою квартиру, и досада моя на самого себя была так велика, что я руки себе ел и бранил себя всякими браньми. Но переменить того было уже не можно и я заверное считал, что меня отпустят, то пришедши домой, велел я слугам своим собираться и готовиться к походу. Оба они, услышавши сие, взгоревались и перетревожились еще более, нежели я. ‘Эх, барин! говорил мне старший из них, как вы это не могли от похода отбиться? Что за утеха иттить в поход и, таскаясь, терпеть нужду? Дело бы право и без нас там обошлось, а вам благо есть случаи, вы бы попросили-таки о том генерала, может бы вас и неотпустили’.

Слова сии еще пуще меня смутили. Я чувствовал, что он говорил дело и досадовал, что мне сего не пришло прежде в голову. Но как тогда помышлять о том уже поздно и неприлично было, поелику я сам согласие свое к походу объявил, то закусив себе губы, я уже молчал и в досаде только шагал взад и вперед по горнице. Слуга, видя мое смущение, подступил опять с своими советами: ‘Право, сударь, подумайте-ка, сказал он мне, нельзя ли как-нибудь отбиться? Видите ныне какие опасности. Волён Бог и с их походами и совсем! Как бы здесь на одном месте, так бы здоровее и лучше было’. — Эх, молчи! — закричал я на него, и не докучай мне более, мне и без тебя грустно, а делай, что велят. — ‘Изволь, сударь, сказал он, за нами дело не станет, мы скоро соберемся, но не тужить бы вам самим о том после, — хорошее место скоро потерять, но не скоро опять найттить можно!’ Проворчав сие сквозь зубы, пошел он от меня начинать свое дело, ибо как полку назначено было через двои сутки отправиться и выступить из Кёнигсберга, то надлежало поспешать приуготовлениями к отъезду.

Совсем тем последние его слова впечатлелись глубоко в мои мысли и подали мне повод к новым мыслям и рассуждениям. ‘А, что? говорил я сам себе, не испытать ли мне в самом деле как-нибудь искусственно от сего похода отделаться? Полковнику хотя я и дал слово, но нельзя ли как-нибудь спроворить, чтоб меня от генерала неотпустили?…’ Мысли о сем занимали меня не только во весь тот вечер, но и во всю почти ночь. Я так в размышления о том углубился, что самый сон казался от меня убежавшим и я почти во всю ночь не спал, а ворочался только с боку на бок. С мыслями моими встречались разные способы и средства. Я рассматривал их вдоль и поперёк, но все казались мне не весьма способными. Самого генерала просить о том казалось мне дурно и неприлично, на иного никого не мог я надеяться, а о полковнике и помышлять было неможно. Старинное мое правило, чтоб никуда охотою не набиваться и ни от чего не отбиваться, пришло мне также на память. Неизвестность, где можно найтить и где потерять, смущала меня не менее как и все выгоды, ожидаемые от того, если я останусь. ‘Хорошо! думал я сам себе, конечно б хорошо было, если б я остался, но почему знать, не послужит ли мне то во вред, если я от полку отстану? Да и здесь, наверно ли я знаю, что мне завсегда хорошо будет. Не может ли и здесь со мною что-нибудь неприятное случиться?’ ‘Дело иное, думал я далее, если бы пришло все само собою. Дело иное, если б без всякого моего старания, я как-нибудь здесь оставлен был! Ну! если б самому генералу вздумалось меня не отпустить и полковнику отказать в просьбе’.

Мысль сия была для меня прелестна однако я не смел никак надеждою сею ласкаться. Обстоятельство, что дел у меня тогда так мало было, что и в целую неделю не доставалось мне почти одной страницы переводить и что в канцелярии почти можно было без меня обойтиться, недозволяло мне питать в себе сию надежду. ‘Такая беда, говорил я, на ту беду и переводов нет, хотя бы они уже мне помогли. В иное время их с три пропасти и я им уже не рад, а теперь и им бы я уже рад был, хоть бы их втрое больше было. Какая нужда, быть бы уже так, хоть потрудиться’!…

В сих и подобных тому размышлениях препроводил я большую часть ночи, но остался наконец все еще в нерешимости, что делать. Но наконец вспомнив старинную пословицу, что утро вечера мудренее, и решившись положиться на власть божескую и ожидать всего от самого его Промысла, уснул я и препроводил остальную часть ночи в спокойном сне.

Поутру, одевшись и подтвердив людям о поспешении сборами и поправлением нашей повозки, пошел я в канцелярию ожидать решения моей судьбы, ибо не сомневался, что полковник мой в тот день будет у генерала и что речь действительно и до меня коснется. Вышеупомянутые мысли и беспокойство духа так состояние мое расстроили, что я походил в сие утро более на больного нежели на здорового, и сие было так приметно, что по приходе моем в канцелярию все меня стали спрашивать, не занемог ли я и не сделалось ли чего со мною? ‘Нет, ответствовал я, ничего!’ и спешил сесть на свое место.

Тут не успел я товарищам своим, немцам, сказать: ‘Ну, прощайте любезные друзья мои! завтра, или после завтра, пойдет наш полк в поход, и я с ним вместе’ — как вошел ко мне с великою поспешностью наш главный секретарь и, подавая мне претолстую тетрадь, сказал: ‘На-ка, брат, вот теперь-то потрудись! да смотри же поскорей как можно. Быть так, хоть ночку посиди, нам отправлять это с курьером в армию, и это наряд подвод с провиантом и маршруты, так не сделать бы остановки!’ — Э, э, э! сказал я, увидев сию громаду,— да этого, батюшка, и в трои сутки не переведешь, а сверх того, я истинно не знаю, когда мне успевать будет дело это делать: полк наш идет послезавтра отсюда и мне велено собираться вместе с ним в поход. ‘Да кто это тебе приказал?’ спросил удивившись секретарь.— Полковник наш, сказал я: — присылал вчера нарочного за мною и изволил мне приказывать.— ‘Кто это? подхватил он, князь Долгоруков? Ха, ха, ха! Князь Долгоруков! Враньё, сударь! Статочное ли это дело? Отпустим ли мы тебя! Да как нам без тебя быть? Мы рады, что нашли такого человека, г. полковник изволит умничать! Смотри, пожалуй! великой он господин, как ему у нас взять’.— Да он хотел просить о том сегодня генерала, сказал я. — ‘Да хоть распросись себе и хоть тресни, так этому не бывать, не только он, но хотя бы и сам Фермор стал, так мы не посмотрим. Я теперь же пойду и доложу о том генералу, а вы и не помышляйте о том, а начинайте-ка скорее переводить.’ — Хорошо сударь! сказал я. А я было велел уже и собираться в поход. — ‘Пустое, сударь, подхватил он: пошлите сказать, но, постой, я пошлю сам. Вестовой! побегай скорей на квартиру Андрея Тимофеевича, и скажи людям его, чтоб они не заботились и в поход не собирались’.

Сказав сие, ушел он в судейскую и оставил меня в таком состоянии, которое я вам никак изобразить не могу. Стечение столь многих и неожидаемых совсем обстоятельств и удивило и обрадовало меня до чрезвычайности. Сердце мое вспрыгалось от радости и удовольствия, и я не знал верить ли мне своим глазам и слуху и отваживаться ли ласкаться надеждою, что секретарь то исполнит действительно, о чем говорил он с толикою достоверностью. Пуще всего радовался я тому, что дело пошло без всякого с моей стороны содействия, и взяло нечаянно такой оборот, что мне не было нужды никого просить и самому того добиваться.

Никогда еще с такой охотой не начинал я своих переводов, как в сей раз. Желание мое остаться в Кёнигсберге было так велико, что если б было их втрое больше, так бы я не охнул и готов был бы не только одну, но хотя б и целые три ночи просидеть и потрудиться, только б помогло мне сие сиденье, но, по особливому счастью, и перевод тогдашний был мне так легок, что я не писал, а летел переводя оный.

Между тем, как я таким образом сидел и в деле своем упражнялся, секретарь наш действительно пошел к генералу и насказал ему столь много о необходимой во мне надобности и о хотении полковшика взять меня в полк, что генерал даже рассердился на нашего полковника, за его предварительное мне приказание, и положил не отменно меня при себе удержать и на своем поставить. Все сие случилось весьма кстати, ибо не успел секретарь наш от него выттить, как приехал к нему и наш полковник. Он начал тотчас ему обо мне представлять, но как генерал наш был уже предварен, то не дал он ему и слова вымолвить, а наотрез отказал, и, не удовольствуясь еще и тем, послал тотчас за мною и велел к себе приттить. Я ничего о том не знал и не ведал, но, догадываясь, зачем меня спрашивают и находясь между страхом и надеждою, пошел к нему с трепещущим сердцем.

Генерал не успел меня завидеть как, обратясь ко мне с ласковым видом, сказал: ‘Нет мой друг! мне тебя никак отпустить не можно, и ты должен отменно здесь, при мне остаться и считаться при батальоне. Однако о сем пожалуй нимало не тужи, ты и здесь такую же или еще важнейшую службу отправлять будешь государю, как и в войске и потому чрез то ничего не потеряешь. В этом положись ты на меня’. Я учинил ему пренизкий поклон и легко мог заключить, что к последним словам его повод подали представления нашего полковника, расхвалившего ему меня и изъявляющего сожаление свое о том, что я, будучи хорошим офицером, могу чрез таковую отлучку от полку потерять линии своей в произвождении, и потому, обратясь к стоявшему тут же полковнику нашему, хотел было только из учтивости его спросить, что он приказать изволит, как он сам уже ко мне подошел, и тихим голосом мне сказал: ‘Что делать, братец! я все сделал, что мне можно было, но видишь сам, что не моя воля, итак, оставайся уже здесь’. Я хотел было ему только отвечать, как генерал, не дав нам более воли говорить, мне сказал: ‘Так поди ж, мой друг, и продолжай свою работу и поспеши ради Бога, как можно скорей’. Тогда откланялся я им обоим и не пошел, а полетел в канцелярию с сердцем, исполненным неописанным удовольствием и радостью.

Все канцелярские встречали меня с вопросом, что происходило, и услышав, изъявляли радость свою о том, что я остался с ними. Сам секретарь наш приветствовал меня вместе с прочими и, потрепав меня по плечу, сказал: ‘Ну, не правду ли я говорил? Живи-ка, брат, лучше с нами! здесь едва ль не получше ль тебе будет, а там, брат, есть и без тебя кому с пруссаками воевать. Не удивишь, право, никого, как пуля в лоб, а здесь по крайней мере ее нет нужды опасаться’. Я не преминул поблагодарить его за попечение о себе и просил о дальнейшей к себе его благосклонности и неоставлении, что он мне охотно и обещал, будучи сам собою доволен, что он сие мог сделать.

Таким образом кончилось сие дело и, против всякого моего чаяния, с превеликим для меня удовольствием. С той минуты не стал я заботиться уже о походе, и, нимало не скучая, просидел не только весь тот день, но и большую часть ночи за моим переводом, а наутрие, как свет, явился опять в канцелярию и трудился с таким усердием и ревностью, что перевод мой, к великому удовольствию секретаря, пред вечером того дня кончил. Тогда спешил я уйтить домой, чтоб по крайней мере отдохнуть сколько-нибудь от трудов столь многих. Но не успел я приттить на квартиру, как новое явление поразило мой взор и привело дух мой опять в превеликое смущение и беспокойство.

Теперь готов я об заклад удариться с вами, что вы не угадаете, чтоб такое сие было? ибо вам столь же мало может приттить в голову, как и мне тогда, чтоб был то адъютант нашего полку, присланный ко мне нарочно от полковника. Я удивился и не знал что думать, когда он мне сказал, что прислал его ко мне полковник. — Зачем таким, батюшка, спросил я его, смутившись духом и удивившись.— ‘Его сиятельство приказал вам сказать, говорил он мне, что буде вы хотите вместе с нами в поход иттить, то можете завтра поутру, как полк пойдет, тайком отсюда уехать, а он уже берет на себя защитить вас от всех посягательств, могущих за то последовать на вас от генерала Корфа’.

Могло ль что страннее, удивительнее или паче нескладнее и смешнее быть предложения такого? Я изумился, услышав оное и смутился так, что не знал, несколько минут, что ему на то ответствовать, а сам в себе только помышлял: ‘я покорно, право, благодарствую, человек рад, что нечаянным образом случилось ему так удачно от похода отделаться, а его сиятельство хочет чтоб я сам еще к тому набивался, да еще подвергая себя и опасности немалой. Что я за дурак буду? и не с ума ли мне сойтить, если сему приглашению последовать’. Но как адъютанту что-нибудь в ответ сказать было надобно, то, собравшись несколько мыслями, отбоярил я его следующим образом:— Слушай-ка братец, сказал я ему: мне хоть бы и не хотелось от полку отстать, но я истинно не знаю, можно ли мне то сделать, что его сиятельство приказывать изволит. Во-первых, я в поход вовсе не собирался и у меня к отъезду ничего не готово, а во-вторых, как мне можно без дозволения отлучиться и власно как уйтить? Мне не только поручено множество важных дел для перевода, в чем я оба сии дни денно и ночно упражнялся, но сверх того, и в каморе на руках у меня шнуровые книги, в которые я всякий день приход и расход всех здешних доходов записываю, так как можно мне, не сдав их, отлучиться и самовольно уехать? Ведь меня засудят за это и я могу сделаться несчастным от того. Генерал наш играть собою давать не любит, никто меня не защитит тогда отгонения его. Его сиятельству видно неизвестно, сколь он силен при дворе, а нам это уже довольно сведомо. Итак, доложите его сиятельству о сем и скажите от меня, что я, несмотря на все мое усердие и желание быть при полку, сего однако сделать никак не отваживаюсь, да и не думаю, чтоб его сиятельство и сам похотел меня сделать чрез то несчастным. — ‘Хорошо, сказал адъютант, я ему все это перескажу, но, ну, если он неотменно сего похочет, или поступит далее и велит тебя неволею взять, что тогда изволишь?’ — В этом состоять будет его воля, сказал я, и тогда уже не я, а уже он будет в ответе, а самовольно мне и тайком уехать никак не можно, и я повторяю вам, что я никак на это не отважусь и боюсь преступить повеление генеральское. Неравно дойдет то до двора, так куда я гожусь?

Сим отбоярил я моего господина адъютанта: он пошел от меня, как несолоно хлебав, а я, проводив его и смотря вслед, сам себе говорил: ‘Ступай-ка, брат, ступай! да и впредь не подвертывайся к нам с такими делами. Мы с ума еще не сходили, чтоб самовольно нам такой вздор делать’.

Совсем тем последние его слова привели меня в великое смущение. ‘Чего доброго! думал я сам в себе, чтоб не затеял он еще вправду сего сделать. Полковник в полку, ведь как чорт в болоте, власть его велика. Как пришлет команду и велит насильно взять и увесть, так что ты с ним изволишь делать, не караул кричать станешь и хоть не хочешь, а пойдешь. Не узнает о том и генерал наш, а нужно ему только из города меня выпроводить, а там и прости прощай! когда-то что будет, а я при полку, да при полку’. Сим и подобным сему образом рассуждал я сам с собою и с людьми своими во весь тот вечер, и как сии не менее моего озабочивались мыслями, узнав о всем происходившем, то и еще более в смущение меня привели, вложив мне в мысли, что ежели вздумает сие полковник, то не сделал бы того в самую ночь ту и не велел бы меня тайком из города выпроводить. Да, говорил я, чего доброго, однако не думаю я, чтоб он похотел такое дурачестию сделать и за меня с генералом поссориться’.— То так, отвечал мне мой Яков: — однако и поручиться за него никому не можно, говорят, сударь, что человек он весьма отважный и нам не худо бы на ночь хорошенько позапереться и ежели придут, то никак неотворять дверей, пускай же делают гвалт и выломают силою. — ‘Врешь, дурак, сказал я ему:— запереться пожалуй можно, но испустить будет никак нельзя, а лучше постараться каким-нибудь образом дать тогда скорее знать о том секретарю нашему Чонжину’.— ‘И быть так, сказал мои Яков: — молчите ж, сударь, ежели что будет, то я тотчас к нему брызну и скажу, а где он стоит, я знаю. Это в самом деле будет лучше’.

Уговорившись сим образом и ложась спать, заперлись мы в самом деле накрепко, чтоб не можно было к нам никак войтить с улицы, и препроводили ночь в беспрерывной опасности, чтоб нас не потревожили. Я того и смотрел, что придут либо звать меня к полковнику, либо совсем принуждать в тот момент выезжать из города. Однако, опасение мое было напрасно. Ночь прошла благополучно и мы не слыхали никакого шума, а не успел настать день, как я, ни минуты не медля, побежал в канцелярию и не прежде успокоился духом, как пришед в оную, ибо там почитал себя уже в совершенной безопасности и сам себе говорил: ‘Ну! теперь пускай приходят и берут меня отсюда’. Однако, видно, что полковнику нашему не захотелось делать такого дурачества, ибо он с того времени оставил меня с покоем и вышед в тот день с полком своим из города, не присылая ко мне более никого.

Нельзя довольно изобразить, с каким удовольствием смотрел я тогда из замка своего на отходящее сие войско и как ждал не дождался, чтоб оно скорее вышло. Мне хотя и досадно было, что помянутый случай помешал мне распрощаться со всеми моими друзьями и товарищами, идущими в поход и воевать против неприятеля, однако я собственную свою безопасность предпочел сему удовольствию, и пожелал им заочно счастливого пути и благополучного возвращения, а сам радовался тому, что остался на месте и с покоем. Однако опасение мое и по отшествии полка было так велико, что я не прежде на квартиру возвратился, как уже ночью.

Сим образом остался я тогда в Кёнигсберге и был хотя из полку своего не исключен, но сделался уже прямо от него отлучным. Что воспоследовало со мною далее, о том услышите вы впредь, а теперь дозвольте мне на сем месте остановиться и окончить мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш и прочая.

ПОКУПКА КНИГ

ПИСЬМО 68-е

Любезный приятель! Оставшись преждеупомянутым образом в Кенигсберге и отлучившись через то уже существеннее от полку и ласкаясь надеждою, что и впредь к оному нескоро отпущен буду, начал я уже помышлять о расположении жизни моей сообразно с тогдашними моими обстоятельствами. Мое первое старание было о том, чтоб мне сжить с рук своих лошадей. Как они мне уже совсем были не надобны и я ими никогда не пользовался, то не хотелось мне кормить их по-пустому и тратить на то множество денег. До сего времени содержание их ничего не стоило: ходили они вместе с прочими в полковом табуне, и мне не было до них нужды. Но как полк ушел и между тем наступила уже осень, то мне девать их было уже некуда, и я должен был содержать их на квартире и покупать на них дорогой в тамошних местах корм. Сие наскучило мне очень скоро, и потому положил я лучше их продать и получаемые на них двойные тогда рационные деньги {Здесь: деньги, полагающиеся на прокорм лошадей.} употреблять на лучшее и со склонностями моими сообразнейшее дело. Сие я и учинил вскоре после отшествия полку и вырученные на них деньги сохранил, дабы, в случае востребования меня в полк, можно было на них купить новых.

По сокращении сей стороны моих расходов уменьшил я вскоре после того оные и еще одним обстоятельством. Слуга мой Яков предложил мне, чтоб постарался я о том, чтоб не отняли у меня той другой квартиры, которая отведена мне была для лошадей моих, ибо как в той, где я стоял, не было никакого двора, где б я мог поместить свою повозку и лошадей, то имел я другую, худшую, где жил сей слуга с лошадьми моими. Я удивился предложению его и спрашивал, на что б она была нам надобна?

— А вот на что, сударь, — сказал он. — Уже за несколько времени получил я охоту промышлять меною лошадей. Я покупаю их у приезжающих сюда наших русских извощиков дешевою ценою и потом либо промениваю, либо продаю их здешним прусским мужикам и на том получаю иногда изрядный барышок. Итак, когда б у нас квартира другая по-прежнему осталась, то мог бы я, стоючи на ней, продолжать мой промысел, а притом и чеботарничать {Сапожничать, от украинского — чеботы.} на свободе, а вам бы то от того была бы выгода, что вам не для чего б было терять деньги на пропитание и содержание меня, но я мог бы уже сам себя кормить и одевать.

— Это очень хорошо, мой друг, — сказал я, — и квартиру за собою удержать мне ничего не стоит.

И в самом деле, мне стоило только сказать о том одно слово нашему плац-майору, как дело было и кончено, и с того времени слуга мой жил беспрестанно уже на сей другой квартире и отчасти сапожническим своим рукомеслом, отчасти вышеупомянутым лошадиным промыслом не только сам себя кормил и одевал, но накопил себе довольно денег, которые самому мне пригодились после весьма кстати, как о том упомяну я впредь в своем месте. Что же касается до другого моего слуги, то сей жил на моей квартире и кормился получаемым на денщика мне следуемым провиантом. Итак, содержание обоих моих слуг с того времени мне ничего не стоило.

Избавившись от сих двух расходов, стал я, колико можно, сокращать и прочие ненужные расходы, пожиравшие до того у меня множество денег. На содержание себя пищею не было почти нужды ничего тратить: обеденный стол был у меня всякий день готовый у генерала, а ужины мои, как я прежде упоминал, были у меня столь легкие и так мало стоящие, что терял я на то мало денег. Самое лакомство, переводившее до того у меня множество денег, — по причине, что я был с малолетства до оного охотник, а тогда по великому множеству продаваемых плодов и овощей, а особливо разного рода вишен, слив, яблок, груш и бергамотов, был тогда к тому наивожделеннейший случай, — положил я также поуменьшить и употреблять те деньги лучше на надобное. Играть я ни в какие азартные игры не играл, да и не имел к тому и времени, а буде захаживал кой-когда в трактиры, на дороге стоящие, так не для чего иного, как разве для читания газет или чтоб напиться кофею или чаю или поиграть с кем-нибудь в биллиард, да и то не в деньги, а на одни только партии. Наконец, и самым платьем положил я не щеголять, а иметь только не гнусное и не постыдное. Компаний и пирушек у меня никаких не было, да и делать их было некогда и не с кем, следовательно, и на сие деньги терять не было нужды. Словом, я расположил весь род тогдашней жизни моей на степенной и уединенной ноге и так, что за всеми моими необходимыми расходами оставалось у меня от жалованья и рационов более половины.

Однако не подумайте, любезный приятель, чтоб я при упомянутом сокращении моих расходов сделался скрягою и скупцом и все оставшиеся от них деньги собирал в скоп и прятал. Ах, нет! Я был от этого слишком удален, а признаюсь вам, что истрачивал их все почти до копейки.

Теперь, ежели полюбопытствуете знать, куда ж бы я оные употреблял, так не обинуяся скажу, что истрачивал я все их на то, к чему стремилось наиболее мое сердце и все мои склонности, то есть на покупку книг, красок, картинок и на делание кой-каких инструментов и любопытных вещей. Охота моя ко всему тому не только не уменьшалась, но становилась час от часу больше. До того времени все-таки воздерживался я от того сколько-нибудь: отчасти неимение излишних денег, отчасти всегдашнее мнение, что мы пойдем опять в поход, удерживало меня от отягощения себя многими книгами и другими вещами. Случившийся со мною при Риге пример, откуда мы все лишние вещи принуждены были бросать, был мне всегда памятен и наводил на меня всегдашнее опасение. Но как скоро полк наш ушел и я удостоверился уже в том, что меня не отпустят в армию и не имею причины опасаться похода, то дал стремлениям сердца своего уже более воли и пустился прямо уже в вожделенную столь уже издавна покупку книг и других вещей.

Не могу без смеха и поныне вспомнить, с каким удовольствием спустя несколько дней после отшест-вия полку побежал я, улучив свободное время, в прежде уже упомянутую мною книжную лавку и с каким восхищением несколько часов пересматривал и перебирал я там книги. Целый кошелек, набитый до верху деньгами, принес я в оную, а не вынес из ней ни копейки, но все, сколько их ни было со мною, употребил я на покупку разных книг и сочинений. И, о Боже! Какое удовольствие ощущал я тогда, как, связав их целую кипу, понес я ее с собою.

‘Ну! — говорил я сам себе. — Теперь-то есть что почитать и есть чем заниматься, теперь не говори, что тебе скучно: есть чем уже прогнать оную, а была бы только охота. Теперь читай себе, пожалуй, любую и забавляйся, сколько душе угодно!’

Сим образом говоря, притащил я кипу мою прямо в канцелярию. Все удивились великому множеству купленных книг, а особливо как я начал их расскладывать и вновь все пересматривать. Никому поступок мой таков удивителен не показался, как господам немцам, моим товарищам.

— Э! э! э! — закричали они оба в один голос. — Да на что это вы такую пропасть накупили?

— Как на что? — отвечал я им. — Читать, государи мои. Мне нечего в праздное время делать, а вы знаете, что я охотник и люблю читать.

— Хорошо это! — сказали они далее. — Да неужели вы хотите для чтения себе книги покупать все и терять на то деньги?

— Да как же? — отвечал я.

Усмехнулись тогда оба мои немца, и один из них, который более был обо всем сведущ, мне сказал:

— Нет, господин подпоручик: это слишком для вас будет убыточно. Для покупки стольких книг, сколько для чтения вашего надобно, скоро не достанет у вас денег, и вы истратите только ваши деньги, а пользы дальней не получите!

— Почему это? — спросил я его, удивившись.

— Потому, — отвечал он, — что книг у нас в лавках преужасное множество, но между ними не столько хороших, сколько дурных и ни к чему не годных. Всех их вам никак не перекупить, а покупать вы будете их по выбору. Выбор же между ими очень труден, и всегда скорее в нем ошибиться и таких накупить можно, которые ничего не стоят и кои после бросить должно, как то верно и теперь с вами случилось. Пожалуйте-ка, дозвольте мне их пересмотреть.

— Очень хорошо, изволь, братец, — сказал я и дал ему перебрать их, как он хочет.

Немец мой, усевшись, начал тотчас их перебирать и пересматривать по-своему. Он не только прочитывал надписи, но у незнакомых ему самые предисловия и по нескольку страниц материи и все раскладывал на разные кучки. Я смотрел на него, не спуская глаз, и ждал с нетерпеливостию, что он наконец скажет. Но, как смутился я духом, когда он, перебрав все и взяв самомалейшую кучку, мне сказал:

— Вот эти изрядные, и деньги за них не потеряны, а сии, — говорил он, показывая мне на другую кучку, — ни то, ни се и не стоят больше того, как один раз прочесть. Вот сии, — сказал он, подавая третью кучку, — мне незнакомы, и хоть прямо не могу о них судить, однако не сомневаюсь и не думаю, чтоб и в них много хорошего было. Но что касается до сих, — сказал он мне, указывая на самую большую стопу, — до сих всех хоть бы вовсе не покупать: все они не стоят ничего, и деньги за них прямо потеряны.

— Нет, правду ли, — спросил я, удивившись, — что вы говорите?

— Конечно, так! — отвечал он. — Мне все они знакомы, и я обманывать вас не стану.

— Эх, какая беда, и что ж это я сделал! — возопил я изгоревавшись.

— Да! — сказал мой немец. — Немножко поспешить изволили, а надлежало бы быть поосторожнее и не вдруг спешить покупать такое множество. Успеть бы можно и тогда купить, когда бы вы такую книгу прочли или действительно узнали, что она хороша.

В смысле — содержания, самого сочинения.

— Да, умилосердись, братец, — сказал я, — как их узнаешь и когда их тут читать? Их такая тьма, что я и не знал, на которую и смотреть из них, и едва успевал и одни титулы {Титульные листы — первые листы, где стоит автор и название книги.} прочитывать.

— А сии-то титулы, — отвечал мне немец, — вас, сударь, и обманули. По ним всего труднее узнавать хорошие книги, и на них-то и не надлежит никогда полагаться.

— Но как же быть лучше, — спросил я, — и через что можно б было избежать ошибки?

— Через предварительное прочитывание, — отвечал он, — так, как я прежде говорил, однако есть к тому и другой способ. В числе продажных книг есть некоторые особливые книжки, содержащие в себе советы для молодых людей, желающих заводить библиотеки, в которых сообщается краткая и разумная критика о книгах всякого рода и предлагаются советы, какие бы из какого класса лучше избирать и каких, напротив того, обегать должно. Таковою-то бы книжкою надлежало бы вам себя наперед снабдить и через нее, спознакомившись хотя вскользь с наилучшими авторами и сочинениями, поступать уже влас-но как по писаному и такие выбирать, какие более рекомендуются учеными сочинителями сих книжек.

— Эх, жаль же мне, — сказал я, — что я этого не знал и что вы мне того прежде не сказали. Не купил бы я вправду такого вздора, а теперь что мне с таким множеством делать?..

Потужив и погоревав о своей неосторожности, спросил я наконец своего немца, не может ли он мне достать такую книжку, о какой он теперь говорил.

— Пожалуй, — отвечал он, — и ежели вам угодно, то я сейчас схожу в лавку и спрошу, нет ли той, которая мне в особливости знакома.

— Куда бы как вы меня одолжили, — сказал я, — и я был бы вам за то неведомо как благодарен.

— Зачем дело стало? — подхватил мой немец. — Я в сию минуту схожу. Но постойте, г. подпоручик, — продолжал он, схватив шляпу, — не постараться ли мне вам оказать и другую еще услугу? Книги эти, — говорил он, указывая на большую стопу, — в самом деле для вас нимало не годятся. Не дозволите ли вы мне их взять с собою? Я испытаю, не удастся ли мне их опять втереть в руки книгопродавцу и получить за них либо обратно ваши деньги, либо уверить его, что вы вместо их купите у него после другие, и он бы до того времени остался бы вам должен. Согласны ли вы на это?

— Ах, друг мой! — возопил я. — Возможно ль, чтоб не быть согласным, и вы бы меня тем до бесконечности одолжили.

— Хорошо, г. подпоручик, поглядим и употребим все, что только можно.

Сказав сие, подхватил он мою стопу книг и побежал в лавку.

Радость моя тогда была превеликая, а нетерпеливость, с какою я дожидался его возвращения, еще того больше. Я не отходил почти от окошка, но то и дело посматривал, не идет ли он назад и не несет ли с собою опять всех книг моих. Но возвращением своим как-то он позамедлился. Сие меня удивило и увеличило еще более мою нетерпеливость.

‘Что за диковинка, — говорил я, — давно бы ему пора возвратиться: лавка недалече. Разве книгопродавца дома нет или он его уговаривает и уговорить не может. Разве зашел куда?’

Но прошел уже час и начался другой, но его все еще не видно было.

‘Господи, помилуй! — думал я. — Это уже совсем непонятное дело, и конечно, что-нибудь заняло его особливое’.

Но в самое то время, когда я, сим образом сам с собою рассуждая, в окошко смотрел, погляжу — он в двери.

— Ба, ба, ба! — закричал я. — Откуда вы взялись? И как это пришли, что я не мог усмотреть вас? Я все смотрел на ту улицу, откуда вам иттить надлежало.

— Я заходил на часок в другое место, — сказал он, — и пришел уже с другой стороны.

— Ну, что же, мой друг, — подхватил я и начал его расспрашивать, — достали ль вы ту книжку?

— Вот она, — отвечал он, вынимая ее из кармана и мне подавая.

— А мои-то книги?

— Видите, что их нет со мною.

— Конечно, и их с рук сбыли?

— Точно так.

— Что книгопродавец? Небось он закорячился и не хотел их назад брать?

— Не без того-то, однако я его уговорил, умаслил. Человек он у нас добрый и сговорчивый. Я насказал ему несколько об вас и об охоте вашей к книгам, что он наконец согласился.

— Ах, друг ты мой, как ты меня одолжил! Но что ж, на чем у вас осталось и что положено: в долгу ли, что ль, он у меня остался?

— Никак, но он так был снисходителен, что и деньги отдал.

— Не вправду ли?

— Точно, вот и деньги ваши.

— Ну, спасибо, право спасибо! — сказал я, принимая от него подаваемые деньги и радуясь неведомо как, что он выручил назад оные.

— Однако не прогневаетесь ли вы на меня, — подхватил он, — что я взял смелость и из ваших денег талера три на свою нужду истратил? Я возвращу вам их как скоро вам угодно будет.

— Батюшка ты мой, — отвечал я ему, — хоть бы ты и все их истратил, так бы я слова не сказал! Вы и не то для меня сделали, а вам можно поверить хоть и более.

И подлинно, я так был им доволен, что готов бы был ему и последние отдать, если б он у меня тогда потребовал оных. Однако ему не было в них нужды, но он, поблагодарив меня за мою доверенность к нему, сказал далее:

— Когда вы так ко мне благосклонны, то надобно ж мне вам сказать за то еще что-нибудь хорошенькое.

— Что такое, любезный друг? — спросил я, удивившись.

— А вот что, — сказал он, — как я шел из лавки обратно сюда, то пришло мне нечто особливое в голову. Книги ведь вы, думал я, покупаете не для того, чтоб собирать вам библиотеку большую, — ибо куда вам с нею деваться? — но для того, чтоб читать только их.

— Конечно, — отвечал я.

— Итак, не избавить ли мне вас совсем от покупки их или, по крайней мере, от растери на них множества денег, а совсем тем охоту вашу к чтению удовольствовать?

— Да как это можно? — спросил я, удивившись.

— Возможность к тому, действительно, есть, но будет ли только на то ваша воля. У нас здесь есть один дом, которого хозяин держит у себя превеликое множество всякого рода наилучших книг и дает их всякому читать, кто хочет, и такие, какие кому угодно, а сам берет только за то с читателей самый маленький платеж.

— Что вы говорите? — возопил я. — Не вправду ли?

— Точно так, — отвечал он, — да и платеж-то невелик, не более как по одному нашему грошу, а по-вашему по одной копейке на день. Так не вздумаете ли вы сим средством пользоваться? У нас весьма многие сим образом читают.

— Батюшка ты мой! Да я бы готов не только по одной, но хотя бы по три копейки платить на день, если б только мог пользоваться такою выгодою, но ходить-то к нему для сего чтения, как сами вы знаете, некогда.

— И того-таки не надобно, — отвечал он.— Но он дает всякому книги на дом, а в предосторожность, чтоб не могли распропасть, берет только при самом начале в заклад несколько талеров денег, но которые он после возвращает назад, как скоро кто читать перестанет.

— Это еще и того лучше, — возопил я с превеликим удовольствием, — и куда бы я рад был, если б мог с человеком сим познакомиться.

— Зачем дело стало? — отвечал он. — Мы вас тотчас с ним познакомим. Я знаю, где он живет.

— Батюшка ты мой! — возопил я, сделав ему пренизкий поклон. — Я бы готов тебе в ножки поклониться, если б ты мне сие одолжение сделал: ты навек бы меня тем одолжил. Не можно ль бы хоть теперь мне с вами туда сходить?

Удивился он моей нетерпеливости и, засмеявшись, мне сказал:

— Добро, добро, г. подпоручик, когда так вам сего хочется, так незачем же вам и трудиться и ходить туда. Я вас и от того избавлю: дело уже сделано. Я, не сомневаясь, что вам будет сие угодно, там теперь уже и побывал и все дело кончил.

— Как? — спросил я, вспрыгнув даже от радости. — Возможно ли?

— Точно так, — отвечал он, — ив доказательство тому, вот вам и расписка от него в полученных им в заклад помянутых денег. Три-то талера я не на себя, а на сие употребил.

— Не вправду ли? И ах, как вы меня одолжили! — сказал я, отвесив ему пренизкий поклон.

— А вот, — продолжал он, вынимая из-за пазухи тетрадку, — и печатный реестр всем его книгам: и вам стоит только любые из него замечать и с запискою посылать за книгами к нему, так он и будет присылать. Я за первый месяц 30 грошей и заплатил уже ему.

Боже мой, как я обрадовался тогда всему тому! Я так доволен был поступком моего немца, что, бросившись к нему на шею, расцеловал даже его и не мог довольно слов найти к изъявлению ему своей благодарности. Истинно, если б кто меня подарил тогда чем-нибудь важным, так бы радость моя и благодарность не была так велика, как в то время. И как случилось сие нечаянным образом в самый день рождения моего, то сей день был мне долго памятен, и я не помню, чтоб я когда-нибудь препроводил оный с таким удовольствием, как в сие время. Но чему и дивиться не можно: ибо удовольствована была тогда во мне одна из наивеличайших моих склонностей, да и не одним еще, а многим, ибо и книг купленных осталось у меня еще множество, и случай неожиданным образом получил я такой, какого могло только желать мое сердце. Словом, я не могу изобразить вам, как доволен я был всем сим происшествием и в каком удовольствии препроводил тот вечер и большую часть ночи, читая и пересматривая мои книги и полученный реестр, пришедши на квартиру.

Но я заговорился уж так, что и позабыл, что мне давно время письмо кончать и сказать вам, что я есмь ваш, и прочая.

ЗАБАВЫ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ

ПИСЬМО 69-е

Любезный приятель! Вы, я думаю, предугадывали уже наперед, что я письмо сие начну повествованием о том, как я упомянутую в последнем письме нечаянною выгодою начал пользоваться. Вы и не ошиблись в том, и я действительно за нужное нахожу вам о том пересказать. Пункт сей времени был особливого примечания достоин в моей жизни. Мне пошел тогда двадцать первый год от рождения, и с самого сего времени началось прямо мое читание книг, которое после обратилось мне в толикую пользу. До сего времени хотя я и читывал книги, но все мое читание было ущипками и урывками только по временам, а с сего времени присел я, так сказать, вплотную и принялся читать почти уже беспрерывно и не сходя с места. Тогдашнее осеннее и скучное время, начавшиеся длинные вечера, сидение всякий день в канцелярии часу до десятого вечера, множество остающегося от дел и переводов праздного времени, обстоятельство, что я хотя немногие, но платил за книги деньги, нехотение терять их по-пустому, но, напротив того, желание воспользоваться сколько можно более сим вожделенным случаем и успеть множайшие прочесть книги, а наконец и самые любопытные и приятные материи тех книг, которые читал я сначала, — были тому причиною, что я не терял почти ни минуты праздного времени, но все оное употреблял на чтение.

Теперь расскажу вам, какого рода книги читал я тогда наиболее. Чрез посредство упомянутой купленной мне товарищем моим книжки хотя и узнал я о всех наилучших книгах и сочинениях во всех частях немецкой литературы и хотя, прочитывая свой каталог, к особливому удовольствию своему находил, что многие из них были и у того кенигсбергского жителя, у которого я на другой день же начал брать книги для питания, — однако при том одном я не остался, но просил того же немца, моего товарища, который мне сей случай доставил и который взял на себя труд проводить туда одного из наших канцелярских солдат, которого я положил посылать всегда за книгами, чтоб и он мне, с своей стороны, присоветовал, какие мне сначала читать лучше, и те бы означил в каталоге. Он охотно сие и учинил и, означив все, которые ему были знакомы и лучше прочих, и пересказав мнение свое о доброте оных, советовал мне начало учинить читанием наилучших немецких романистов. Он говорил, что через то не только я научусь читать книги их проворнее и узнаю язык их совершеннее, но и всего способнее заохочусь и к дальнейшему чтению. А сверх того и веселее могу провождать тогдашнее скучное время, а особливо по вечерам, ибо как они любопытны, то могут удобнее занимать все мое внимание и не давать чувствовать скуки, нежели другого рода книги.

На предложение сие я тем охотнее согласился, что оно сообразно было и с самыми склонностями моими. ‘Клевеланд’ мой и некоторые другие, читанные мною до того, романы, вперили уже давно в меня вкус к оным, и я всегда с особливым удовольствием читывал книги, содержащие в себе что-нибудь историческое.

И как романов было у того пруссака превеликое множество, и в том числе были и все наилучшие и славнейшие, то пустился я в чтение оных и упражнялся в том с такою прилежностью и усердием, что не знал даже усталости. Солдат мой принужден был то и дело ходить за книгами, и скоро дошло до того, что не только немцы, мои товарищи, но и сам хозяин книг не мог довольно надивиться скорому прочитыванию мною оных и так наконец в меня вверился, что не опасался присылать ко мне и по целому уже десятку вдруг, и гораздо более, нежели чего весь мой заклад стоил. Но надобно сказать, что и сам я старался всегда сохранять кредит и не только возвращал ему книги его всегда в целости и исправно, но и берег их власно как свои собственные, чтоб не могли они как затеряться, а сие и было ему в особливости приятно. Я же получил из того ту выгоду, что из множества присылаемых мог делать выбор и читать те, которые были лучше прочих и мне более нравились, и оставлять прочие, которые казались мне не таковы хороши и чтения моего недостойны.

В таковом беспрерывном чтении одних романов препроводил я не только всю тогдашнюю осень, но и всю зиму и даже большую часть последующего лета, и материя их не только мне не наскучивала, но и делалась с каждым днем еще приятнейшею, в самом деле заохочивала меня от часу более к чтению. Я прочел их тогда превеликое множество, и из всех лучших и славнейших тогда романов не осталось почти ни одного, который бы не побывал у меня в руках и мною с начала до конца прочитан не был.

По обыкновенному обвинению романов, что чтение их не столько пользы, сколько вреда производит, и что они нередко ядом и отравою молодым людям почесться могут, подумать бы можно было, что и надо мною произвели они подобное тому действие, однако я торжественно о себе скажу, что мне не сделали они ничего худого. Сколько я их ни читал, но от всего чтения оных не приметил я ни тогда, ни после никаких худых и предосудительных для себя следствий, не развратились ими мысли мои и не испортилось сердце, не соблазнен я ими был ни к каким худым делам и не вовлечен в пороки и распутную жизнь, но чтение оных, напротив того, произвело для меня бесчисленные выгоды и пользы. Ум мой преисполнился множеством новых и таких знаний, каких он до того не имел, а сердце нежными и благородными чувствованиями, способными не преклонять, а отвращать меня от пороков и худых дел, которым легко бы я мог сделаться подверженным. Словом, я никак не могу пожаловаться на оные и обвинять их с своей стороны вредными следствиями, но паче за многое хорошее им весьма обязан.

Может быть, произошло сие от того, что по особливому счастию с самого начала попались мне в руки романы наилучшего рода, писанные хорошими и славными сочинителями, со вкусом, и такие, в которых изящность добродетелей и хорошего поведения, а гнусность пороков и дурной жизни изображена была живейшими и пленяющими красками, ибо как, сначала начитавшись оных, научился я хорошему вкусу в романах, то в состоянии уже был делать между дурными и хорошими выбор и тем меньше мог после развращен быть дурными, попадающимися мне кой-когда в руки, но оные удобнее мог презирать и не удостаивать своего чтения. И много, может быть, поспешествовало к тому и предварительное расположение и состояние моего сердца, имеющего с малолетства более наклонности к хорошему, нежели к дурному, и уже хорошее основание к люблению добродетели.

Но как бы то ни было, но помянутое чтение романов произвело мне многоразличные пользы. Наиглавнейшею из них можно почесть ту, что я через многое чтение сделался в немецком языке несравненное знающее и совершеннее. Не только целые тысячи слов и речений, которых я до того никак не знал, сделались мне тут известными и вразумительными, мимоходом и без всякого затверживания их наизусть, но я научился вкусу отчасти и в самом слоге сочинений немецких и узнал приятность и красоту оного и через все то приготовил себя нечувствительно к удобнейшему разумению и охотнейшему чтению других и полезнейших сочинений. Второю и не менее важною пользою, полученною мною от сего чтения, можно почесть ту, что я, читая описываемые происшествия во всех государствах и во всех краях света, нечувствительно спознакомился гораздо ближе со всеми оными, а особливо с знатнейшими в свете городами. Я узнал и получил довольное понятие о разных нравах и обыкновениях народов и обо всем том, что во всех государствах есть хорошего и худого, и как люди в том и другом государстве живут, и что у них там водится. Сие заменило мне весьма много особливое чтение географических книг и сделало меня с сей стороны гораздо более знающим. Не меньшее ж понятие получил я и о роде жизни разного состояния людей, начиная от владык земных, даже до людей самого низкого состояния. Самая житейская, светская жизнь во всех ее разных видах и состояниях и вообще весь свет сделался мне гораздо знакомее перед прежним, и я о многом таком получил яснейшее понятие, о чем до того имел только слабое и несовершенное. Что касается до моего сердца, то от многого чтения преисполнилось оно столь нежными и особыми чувствованиями, что я приметно ощущал в себе великую перемену и совсем себя власно как переродившимся. Я начинал смотреть на все происшествия в свете не какими иными, а благонравнейшими глазами, а все сие и вперяло в меня некое отвращение от грубого и гнусного обхождения и сообщества с порочными людьми и отвлекало от часу более от сообщества с ними. Наконец, проистекала от того та польза, что как все праздное время по большей части занято у меня было одним чтением, то чрез сие не только не был я никогда в праздности, но и не занимался, кроме дел по должности, никакими другими прочими делами, которые легко могли б меня отвлечь от моих полезных упражнений и завесть в какие-нибудь заблуждения. Что ж касается до увеселения, производимого мне сим чтением романов, то я не знаю уже, с чем бы оное сравнить и как бы изобразить вам оное. А довольно, когда скажу, что оное было беспрерывное и так велико, что я и поныне еще не могу позабыть тогдашнего времени и того, сколь оно было для меня приятно и увеселительно. Мне и поныне еще памятно, как увеселялся я не только во времени чтения, просиживая без всякой скуки длинные вечера, но голова моя так наполнена была читанными повестями и приключениями, что и во время самого скучного хождения по ночам из канцелярии на квартиру Они не выходили у меня из памяти, и я ими и в сии скучные путешествия не менее занимался мыслями и веселился, как и во время чтения, и чрез то не чувствовал трудов и досады, с шествием по грязной и скользкой мостовой сопряженной.

Но сего довольно о тогдашнем моем чтении, а надобно рассказать мне вам и о другом упражнении, в котором я временно упражнялся и которое имело хотя предметом у себя единое увеселение, однако также невинное и позволенное. Оно состояло не в чем ином, как в танцовании, или паче в учении сему искусству. Вы удивитесь сему бессомненно и почтете сие делом, нимало с прочим тогдашним расположением моим не сообразным, однако сие действительно так было, и я побужден был к тому отчасти склонностью моею с малолетства к сему упражнению, отчасти бывающими у генерала нашего кой-когда балами и на них танцами. Всякий раз, когда ни случалось мне их видать, всматривал я в них с восхищением и всякий раз внутренно досадовал, для чего не мог я сам брать в том соучастия. Но низкость чина моего, природная застенчивость и несмелость, а паче всего самое неумение мое танцовать не позволяли мне и мыслить о том, чтоб я мог когда-нибудь в увеселении сем соучаствовать, ибо хотя, будучи ребенком, я и танцовывал, но как искусству сему никогда не учился, то все тогдашние танцы мои ничего не значили. Поелику же мне с того времени уже никогда более танцовать не случалось, то тогда я считал себя к тому совсем неспособным, почему и довольствовался я единым только зрением, как другие танцуют и примечанием всех их движений и оборотов, дабы, пришед на квартиру, можно мне было хоть самоучкою сколь-нибудь сему искусству понаучиться. Сие и действительно я в праздные часы иногда делывал и, тананакая минуеты {Напевая менуэты.}, учился делать па и другие обороты. И как искусство сие не так было мудрено, чтоб не можно было перенять, то через несколько времени и затвердил я оное так, что мог бы по нужде отважиться танцовать и в публике, и недоставало мне к тому только удобного случая.

Не успел я до того дойти, как нечаянным образом явился к тому и вожделенный случай. Тот же немец, который спознакомил меня с книгам, доставил мне и сей случай. Некогда, пришед в канцелярию к нам, сказывал он, что в соседстве у него будет в тот день жидовская свадьба, и предлагал мне, не хочу ли я полюбопытствовать и посмотреть оную.

— Очень бы хорошо, — сказал я, — я никогда еще их не видывал. Но как бы можно было это сделать?

— Ежели вам угодно, — отвечал мой немец, — то пойдем вместе. Я вас ужо ввечеру провожу туда, а надобно только сколь-нибудь получше одеться, ибо свадьба будет хорошая и порядочная.

— Хорошо, — сказал я, — но не дурно ли будет, что мы пойдем без всякого приглашения, а сами собою?

— И, нет, господин подпоручик! У нас обыкновение такое, что как скоро кто затеет свадьбу отправлять публичную и сколько-нибудь получше, то вольно приходить туда всякому порядочному человеку, а особливо вам, гг. офицерам: вы имеете к тому особливое право. Всякий хозяин не только не скажет вам ни единого слова, но еще за честь себе поставлять будет, а нужно только самому себя вести порядочно и не начинать никаких наглостей, шума, забиячества и других неблагопристойных поступков.

— О, что касается до этого, — сказал я, — то от меня ничего такого воспоследовать не может.

— Это я знаю и уверен, — отвечал он, — а потому-то я вам и предлагаю. — Ну, так хорошо ж! — сказал я. — Сводите ж, пожалуйте, меня тогда и удовольствуйте мое любопытство.

Сим образом условившись и сходив на квартиру, чтоб поправить на себе волосы и поприодеться получше, зашел я за ним в назначенный час, и как он меня уже дожидался, то пошли мы тотчас с ним на сию свадьбу. Ночь уже была тогда совершенная, но он говорил, что у них обыкновение такое, что свадьбы бывают всегда по ночам. Но как я удивился, когда привел он меня к превеликому каменному дому, освещенному множеством огней!

— Уж не здесь ли свадьба-то? — спросил я.

— Точно тут, — отвечал он.

— Что ты говоришь! — подхватил я, запинаясь. — Уж не дурно ли, что мы незваные придем, свадьба, видно, огромная?

— И, нет! — сказал он. — Ступайте смело и не опасайтесь ничего. Вот я пойду наперед и буду служить вам проводником.

Сказав сие, пошел он прямо в сени, я последовал за ним. Не успели мы войти в сени, как звук преогромной музыки поразил мои уши.

— Ба, ба, ба! — сказал я. — Здесь ажио и музыка есть.

— А как бы вы думали? — отвечал он. — Без музыки у нас одни только подлые свадьбы бывают, а если мало-мало получше, то всегда музыка.

В самое то время отворились двери, и он потащил меня за собою. Зала была превеликая, освещенная множеством свеч и наполненная великим множеством людей обоего пола.

Я удивился, увидев, что между всеми ими не было ни одного человека из самой подлости, но все люди были порядочно одеты и наблюдавшие всю благопристойность. Иные из них сидели возле стен на стульях, иные расхаживали и разговаривали между собою, другие же и множайшие стояли кучами и смотрели на танцующих посреди залы в несколько пар и порядочно минует. Все, встречающиеся с нами, давали нам дорогу и оказывали нам всякую вежливость и учтивость. Все сие по нечаянности своей поразило меня до бесконечности.

— Что ты это, братец, — говорил я тихо своему товарищу, — куда ты меня это завел? Это и не походит на свадьбу, это сущий бал!

— А как бы вы думали? — сказал он. — У нас и всегда так бывает.

— Да умилосердись, — продолжал я его спрашивать, — скажи ж ты мне, где же жених и невеста, когда они будут венчаться и происходить у них свадебная церемония?

— И, господин подпоручик, — отвечал он, — да они уже давно и еще давеча, в полдне и в другом месте, обвенчаны, и нам до того какая нужда, а здесь только свадебный бал. Венчаются они на домах своих, и при том бывают одни только родные.

— А этот дом разве не хозяйский? — спросил я, удивившись.

— Ах, нет, — отвечал он, — этот дом городской и публичный, и желающие отправлять свадебные балы его только нанимают на вечер и платят за то в ратушу самую почти безделку.

— Вот, сударь, — сказал я, удивляясь от часу больше, — это обыкновение у вас очень хорошо, и поэтому свадьбы хозяину немногого стоят.

— Конечно, немного, — отвечал он, — ибо весь убыток Состоит в покупке свеч и в заплате небольшого количества денег музыкантам, а то, впрочем, не бывает тут ни ужинов, ни потчиваниев, да за играние музыки платят более сами танцующие.

— Как это? — спросил я, удивившись еще более.

— А вот, — сказал он, — это увидите вы сами. Дай окончиться минуету и тогда, если кому захочется в особливости что танцовать, то он велит музыкантам то играть и за сие преимущество дает им безделицу, несколько грошей денег, так они и заревут и играют до тех пор, покуда ему хочется.

— Вот какая диковинка! — сказал я. — Но, пожалуйста, скажите мне, какие же это танцуют люди, да и все вот здесь находящиеся?

— Всякого чина и состояния, — отвечал он, — кроме только самой подлости: есть тут мещане, есть хорошие ремесленники, есть духовные, есть и хорошие купцы со своими женами и дочерьми, а из молодых и сих танцующих мужчин есть множество и штудирующих в здешнем университете штудентов, и в том числе хороших дворянских детей. А в прежние времена хаживало сюда и множество наших гг. офицеров, и они бывали лучшие танцовщики. Словом, здесь есть всякого сорта люди, ибо всякому дозволено посещать сии пиры, да еще и с тем, что буде кто не хочет быть знаком, так может приходить себе в маске и в маскарадном платье.

— Да умилосердись! — продолжал я его спрашивать. — Когда бывают тут люди всякого сорта, и знакомые и незнакомые, то не легко ли могут происходить тут всякая всячина, например, ссоры, шумы, бесчиния и тому подобное?

— Ах, нет! — отвечал он. — У нас сего никогда не бывает, да и быть не может. Наша полиция наблюдает весьма строго то, чтоб ничего подобного тому на сих съездах не происходило. Сохрани Господи, если кому вздумается что-нибудь непристойное и неприличное предприять, тотчас под руки, и выведут со стыдом вон и вытолкают в двери, кто б он таков ни был.

— Это, право, очень хорошо! — сказал я. — Но, пожалуйте, сказали вы мне, что это свадьба жидовская, но что же я жидов здесь не вижу?

— И, как не видать, — отвечал он, — разве вы их не заприметили? Их, правда, немного, однако они есть: вон приметьте, у которых бороды не чисто все выбриты, а оставлена узенькая полоска на челюстях, подстриженная ножницами: это все жиды, и их по одному только сему распознать можно, а впрочем, они так же одеты, как и прочие, ибо бывают тут из них одни лучшие и богатейшие.

— А женщины-то их? — спросил я далее.

— А сих, — сказал он, — ничем уже с прочими различить не можно: они так же хорошо одеваются, как и прочие. Вот смотрите, узнаете ли в числе сих танцующих самую левесту?

— Нет, — сказал я, пересмотрев всех прочих, — все они, кажется, одеты единоравно и все изряднехонько.

— Вот она, — сказал он, указывая на невесту, — ее потому только можно отличить, что она вся в белом платье и что голова ее убрана цветами. А вот это — ее жених, — сказал он, указывая на молодого и изрядного молодца.

Я смотрел тогда с особливым любопытством на сих новобрачных и не мог довольно надивиться всему поведению их, которое было столь порядочно, что я никак бы не подумал, что это жиды были, если б мне того не сказали. Наконец спросил я моего товарища:

— Но сам-то хозяин где ж? Пожалуйте, мне его покажите.

— Бог его знает, — отвечал он мне, — мне он незнаком, и тут ли он или нет, я истинно не знаю, да и какая нужда о нем знать? Он такой же тут гость, как и все прочие, и как он ни о ком, так и об нем никто не заботится.

— Вот смешно и удивительно, — сказал я, — но, вправду сказать, тем лучше и вольнее.

В самое сие время окончился тот польский танец, который тогда после минуета танцовали.

— Ну теперь что будет? — сказал я.

— Небось контратанец! — отвечал мой товарищ, и он в мнении своем не обманулся.

Мы услышали вдруг голос одного молодого человека, кричащего музыкантам, чтоб играли ‘режуисанс’ {Французское — собственно веселье, празднество.} и подающего им несколько денег. Не успел он сего вымолвить, как во всей зале раздалось эхо, множество голосов начали говорить:

— Режуисанс! Режуисанс!

И все молодые люди начали себе искать подруг и, поднимая молодых женщин, ранжироваться {Строиться, выравниваться.} в две линии. Как мне имя сего контратанца довольно было известно, потому что я видел, как его несколько раз танцевали на балах у генерала, и мне он так полюбился, что я и голос и фигуру затвердил твердо, то и вскипел я тогда желанием танцевать его.

‘Эх, — думал я, — отведал бы потанцовать его! Авось-либо, не ошибусь, фигура мне знакома’.

Но несмелость моя так была велика, что я никак не мог на то отважиться, если б товарищ мой, приметив, что я горю желанием, но только не осмеливаюсь, мне не сказал:

Немец. — Что, господин подпоручик, не вздумаете ли вы им компанию сделать?

Я. — Бог знает! Никогда я контратанца сего еще не танцовывал! Правда, фигура его мне знакома, но боюсь, чтоб не помешаться и не спутаться.

Немец. — И, господин подпоручик, пуститесь, авось-либо не спутаетесь, а хоть бы и помешались, беда не велика, здесь люди не знатные, вам то отпустят. Станьте только в последней паре, так покуда дойдет до вас очередь, так вы и переймете.

Я. — Так иттить?

Немец. — Ступайте, сударь, ничего не опасаясь.

Я. — Но где ж мне женщину-то взять? Ни одна мне незнакома.

Немец. — Что нужды! Берите любую, ни одна вам не откажется, но еще за честь себе поставит с вами танцовать, если только умеет.

Не успел он сего выговорить, как увидели мы одну молодую и изрядную девушку, бегающую по всему залу и ищущую себе товарища, и тогда сказал мне мой спутник:

— Ну вот, на что лучше, сама ищет, ступайте и адресуйтесь к ней.

Духа моего едва стало на то, чтоб к тому отважиться. Я подступил к ней в самое то время, когда она шла мимо нас, и сказал ей:

— Сударыня! Конечно, вам недостает пары? Не угодно ли со мной?

— С охотою моею, — отвечала мне девушка, обрадуясь приметно моему приглашению. Она подала мне руку и тотчас повела было становиться между парами.

— Сударыня, — сказал я, остановив ее немного, — не лучше ли немного по далее, ибо, признаюсь вам, что я сего танца еще не танцовывал, разве вы меня поправлять станете.

— О сударь, с превеликою охотою, — отвечала она и тотчас пошла становиться туда, где мне хотелось.

Сердце вострепетало во мне, как скоро стал я в порядок, и те минуты, которые надлежало мне дожидаться, покуда дошла до меня очередь, были для меня наимучительнейшие. Весь дух мой находился в великом смущении, и я стоял ни жив, ни мертв и власно как дожидаясь неведомо чего. Но наконец решился мой жребий. Меня подхватили, потащили и заставили также бегать, прыгать и вертеться, и сия минута решила все мое сумнение и к самому себе недоверчивость. Я протанцовал весь контратанец без малейшей ошибки и так исправно, что товарищ мой не мог довольно расхвалить меня. И с того времени не было ему уже нужды побуждать меня к танцованию: мне нужна и тяжела была только первая минута, а как я однажды уже осмелился, то не было почти и уйму мне. Я не пропускал ни одного танца, который бы не танцовал вместе с прочими, и так разохотился, что товарищ мой уже тому почти и не рад был, но, сев в уголок, только на меня посматривал. Пуще всего понравилось мне то, что все женщины с особливою охотою со мною танцевали и не только не смеялись, если я когда в незнакомых. еще мне контратанцах сначала ошибался, но всякая с удовольствием мне сказывала, куда иттить и что делать.

Одним словом, вечер сей был для меня наиприятнейший в жизни. Я не видал, как оный прошел, и затанцевался даже до того, что товарищ мой наконец ко мне подошел и сказал:

— Уже первый час, господин подпоручик! Не пора ли нам домой иттить? Молодые уже давно ушли и скрылись, и скоро все разъедутся.

Тогда только опомнился я, что задержал сего доброго человека. Я приносил ему тысячу извинений и благодарений, что он для меня столько трудился, и, схватя шляпу, тотчас пошел с ним.

Сим кончилось тогда сие происшествие, а сим окончу я и письмо мое и паки вам скажу, что я есмь, и прочая.

Письмо 70-е

Любезный приятель! Вечер, препровожденный столь весело, произвел мне столько удовольствия, и упражнение в танцах мне так понравилось, что они не выходили у меня из мыслей во всю дорогу, как я возвращался тогда на квартиру. Я благодарил товарища моего еще раз, при расставании с ним, и был услугою его крайне доволен. Танцевать же так разохотился, что идучи далее, не один раз сам себе говорил: ‘Ну, еслиб еще раз или два случилось мне таким же образом потанцевать, так бы я и пошел себе, и мог бы смело танцевать и у самого генерала на балах’. Сие желание мое и совершилось прежде, нежели я думал и ожидал. Помянутый товарищ мой, немец, не успел увидеть меня на другой день, как, рассмеявшись, сказал:

‘Ну, господин подпоручик, охотники вы танцевать, прямо охотник! Я этого и не ведал, а еслиб знал, то давно бы доставил вам к тому случай. Не угодно ли вам еще таким же образом танцами позабавиться? Послезавтрева опять будет свадьба’.

— Что вы говорите! возопил я: — неужели опять такаяж? — Не только такаяж, но еще лучше! Вот здесь близехонько, в альтштадском городском доме, и будет жениться один зажиточный купец. И ежели угодно, то я вас и туда провожу, но только с тем, чтоб мне там не сидеть так долго, как вчера, но чтоб мне вольно было уйтить оттуда, когда я похочу.

— Ах! любезный друг, ты меня одолжишь тем до бесконечности! А что касается до вас, то идите себе когда хотите, я и один могу остаться. — ‘Очень хорошо, сказал он: — я вас свожу и туда, но что говорить, была бы только у вас охота танцовать. Я вам буду всякий раз сказывать, как скоро узнаю, что будет где-нибудь свадьба. У нас оне в нынешнее осеннее время бывают очень часто, и вы можете на всех их быть, если только хотите’. — Батюшка ты мой, возопил я — ты меня, ей-Богу, так одолжаешь, что я истинно не знаю, чем и как мне тебя возблагодарить за то!

Господин Пикарт (ибо так он прозывался) сдержал действительно свое слово. Он сводил меня и на сию свадьбу, которая в самом деле была несравненно лучше и во всем превосходней первой, не только дом, в котором она отправлялась, гораздо больше, но и собрание многочисленнейшее, да и состояло оно из людей гораздо лучших и знаменитейших. Мне и тут было чрезвычайно весело, ибо как я был уже смелее, то вступил тотчас в танцы и протанцовал часу до третьего, так что, от усталости, насилу дошел домой и остальную часть ночи спал как убитый. А не успело несколько дней пройтить, как, к великому удовольствию моему, получил через г. Пикарта и в третий раз случай, таким же образом всю почти ночь протанцовать на свадьбе.

Чрез сие троекратное и долговременное упражнение в танцовании я так в танцах уже наторел и наблошнился, что мне все танцуемые тогда в Кенигсберге разноманерные танцы сделались очень знакомы, и я все их мог танцовать без нужды и безошибочно: а сие с столь малым трудом приобретенное новое искусство и послужило мне тогда очень кстати.

Ибо не успела армия наша возвратиться из похода на реку Вислу и расположиться тут по кантонирквартирам, как город наш наполнился множеством приезжающих из армии всякого рода людей. Из всех полков присланы были команды и офицеры для разных вещей и покупок. Множество других приезжало для собственных своих нужд и живали тут по нескольку времени, и между ними были многие генералы, и бригадиры, и другие знаменитые люди. Чтож касается до проезда чрез наш город многих знатных особ, отчасти из армии в Петербург, отчасти оттуда в армию, то он почти был беспрерывный, и как и все они, обыкновенно, у нас в городе на несколько дней останавливались, то от всего того, равно как и от съезда из уездов на зимнее время в город прусского дворянства, весь город наш власно как оживотворился, а все сие и подало повод генералу нашему, любящему и без того пышную и веселую жизнь, показать себя при этом случае во всем своем блеске. Он не упускал ни одной проезжающей знаменитой особы без того, чтоб не угостить у себя наилучшим образом. Чтож касается до приезжающих к нам и живавших у нас по нескольку недель в городе генералов, то сии все имели всегдашнее почти у него пребывание. Не было дня, в который бы они его не посещали и им всячески угощаемы и увеселяемы не были, то и дело бывали у него многочисленные собрания и обеды. А как к тому присовокупилось и то, что он и со всем прусским в городе находящимся дворянством уже спознакомился совершенно и приобрел к себе от них любовь и почтение, а сверх всего того наш генерал, несмотря на все свои пожилые лета, не отставал еще от привычки молодых своих лет, и от особливой склонности к любовным интригам и случилось так, что он в особливости заразился тут страстию к одной прусской графине из фамилии Кейзерлинг, то все сие и побуждало его к выдумыванию и изобретению всех возможнейших родов увеселений, и потому не было ни одного праздника и торжественного дня, в который бы не давал он всем знаменитейшим людям у себя великолепного пира, а потом многочисленного бала. Не проезжал ни один из знатных людей чрез наш город, для которого не сделаноб было им также пирушки. Но и всем тем он еще не удовольствовался, но как помянутая страсть его к графине Кейзерлингше увеличивалась с часу на час и побуждала его искать колико можно частейших случаев с нею к свиданию, то скоро дошло до того, что, кроме всех праздников, положены были в каждую неделю особливые дни, в которые бы быть либо у него, либо в других знаменитейших домах съездам и собраниям. И так всякий почти день были либо у него гости, либо он сам в гостях. Но как никто из прочих не мог жить так пышно и расходно как он, то завел он преимущественно пред прочими то, чтоб всякую неделю быть у него, кроме обыкновенных съездов для играния в карты, в один день и всеобщему собранию и балу, продолжавшемуся обыкновенно большую часть ночи. Словом, город наш сделался обиталищем утех и веселостей, и посреди тогдашнего шума военного оружия одним только местом, в котором можно было найти случай повеселиться и время свое препроводить с приятностью, а разнесшийся о том слух и привлекал как из армии, так и из всех других мест множество народа, и все молодые люди стремились туда власно как к некоему центру веселостей.

При таковых обстоятельствах, судите, каково долженствовало быть мое удовольствие, когда я, живучи при сем генерале и упомянутым образом получив вкус в танцах, мог иметь случай всякую неделю один, а иногда и несколько раз не только наслаждаться зрением на оные во время балов, но и сам брать в них соучастие. Ибо сколько сначала не мог я ласкаться надеждою, чтоб мне было когдалибо иметь в том соучастие, но вскоре дошло до того, что меня самого искать и принуждать к тому стали. Привезен был к нам, взятый в последнюю баталию нашими в плен, королевскопрусский флигельадъютант, граф Шверин. Как он был весьма знатного рода, а притом малый молодой, свежий, ловкий, проворный и сущий красавец и разумница, а притом находился до того у короля в милости, то не только не содержан был он у нас взаперти, но оказываемо было ему от всех и наивозможнейшее уважение. Он жил у нас совсем на свободе и имел только у себя для имени двух приставов, таких же ребят молодых, таких же ловких, проворных и красавцев. Один из них был самый тот Орлов, Григорий Григорьевич, который после был столь знаменит и играл великую роль в свете, а другой — брат его двоюродный, господин Зиновьев. Оба они были еще тогда самыми низкими армейскими офицерами и не более как поручиками, и оба жили безотлучно при графе Шверине на одной квартире, и не столько за ним смотрели, сколько делали ему компанию.

Сии три молодца были тогда у нас первые и наилучшие танцовщики на балах, и как красотою своею, так щегольством и хорошим поведением своим привлекали на себя всех зрение. Ласковое и в особливости приятное обхождение их приобрело им от всех нас искреннее почтение и любовь, но никто тем так не отличался, как помянутый господин Орлов. Он и тогда имел во всем характере своем столь много хорошего и привлекательного, что нельзя было его никому не любить. Ко мне был он отменно ласков и благосклонен, ибо как квартира их была насупротив самого замка и ему всякий почти день случалось бывать для рапортования генералу у нас в канцелярии, то имели мы скоро случай между собою познакомиться и друг друга полюбить. Словом, чрез короткое время он меня полюбил как родного брата и никогда не пропускал, чтоб, увидев меня, не закричать: ‘Ах! Болотенка мой друг! (ибо так он меня обыкновенно называл) здравствуй, голубчик!’ и чтоб не расцеловать меня как родного.

Таковая любовь и всегдашние ласки ко мне сего человека и доставили мне наконец ту выгоду, что я мог во всех увеселениях, бываемых у нашего генерала, брать соучастие. Я выше уже упоминал, что он был одним из лучших наших и первых танцовщиков и, власно, как душою на балах. Ибо не успеют старики открыть бал и, потанцовав несколько миноветов и польских, усесться за карты, как долженствовали сии господа, по просьбе генерала, заводить с молодыми дамами и девицами контратанцы и поддерживать веселость бала во все то время, покуда он продолжался, но сие учинить им не таково легко было, как он сперва думал. Встретилось одно обстоятельство, делающее им в том превеликую остановку, а именно: молодых дам и девиц было у нас всегда превеликое множество, но молодых мужчин, могущих танцевать контратанцы и, как говорится, пускаться во вся тяжкая, кроме их, так мало, что они не могли набирать иногда шести и семи пар. Ибо хотя делали им компанию и приезжие из армии, случающиеся на сих балах и нередко и из самых генералов те, которые были помоложе, как, например, граф Петр Иванович Панин и господин Вильбоэ и некоторые другие, но как они не всегда случались, да и не могли им беспрестанно сотовариществовать и пускаться с ними во все тяжкие, то и была на них превеликая комиссия и они не знали, что делать. Сперва пробавлялись они коекак несколько времени: но как балы у генерала начались очень частые и им, наконец, недостаток в товарищах себе наскучил, то и начали они выискивать из всех находившихся тогда в Кенигсберге молодых и способных к тому офицеров и всячески их преклонять и уговаривать приходить на сии балы.

При этом случае господин Орлов первее всех устремил свое внимание на меня. Он тотчас начал меня к тому подговаривать, и я сколько ни отговаривался своим неуменьем и тем, что я не смею генерала и не знаю, будет ли ему угодно, но ничто не помогло. При первом случившемся после того бале, приступил он к генералу: ‘Что, ваше превосходительство, сказал он ему: — воля ваша, танцовать не с кем. Не изволите ли приказать вот господину Болотову? Он бы мог вам помогать’. — ‘Пожалуй, душа моя! сказал генерал: — с превеликою охотою, но умеет ли только он?’ — ‘Я думаю, что он умеет — сказал Орлов, — но хотя бы и не умел, так мы тотчас его научим, хоть бы фигуру нам делал, извольте только приказать, а то он сам без вашего приказания не осмеливается’. — ‘И, для чего нет!’ отвечал генерал и тотчас подошел ко мне, и наиласковейшим образом сказал: ‘Друг ты мой! Ежели только можешь, то пожалуй себе танцуй, чего тебе меня опасаться, ты мне тем великое еще удовольствие сделаешь’. Сего дня меня было довольно, ибо как сего давно душа моя желала, то я в тот же миг полетел с господином Орловым и пустился во все тяжкие.

Он удивился моему уменью и не мог довольно расхвалить меня за то, а и сам генерал увидевши, что я танцую порядочно, и наряду с ними так же хорошо прыгаю и верчусь, так был тем доволен, что, подошед ко мне и потрепав по плечу, сказал: ‘Браво! браво! мой друг! Пожалуйста танцуй и приходи сюда всякий раз, когда у меня ни случится бал!’

С того времени не пропускал уже я ни одного бала, но приходя на них, протанцовывал всегда до самого окончания оных, и Богу единому известно, сколь великое и многое чувствовал я оттого удовольствие. Правда, сперва было мне несколько трудновато привыкать: не соучаствовав никогда в таких знатных компаниях и видя себя тогда принужденным танцовать и даже прыгать и вертеться с самими принцессами, графинями и баронессами и стоять нередко в ряду с самыми нашими генералами в лентах и кавалериях, а особливо с столь страшным в прежние времена мне господином Вильбоэм, чувствовал я иногда превеликое смятение и сердце было у меня весьма не на месте, но к чему не можно привыкнуть? Не успел я несколько оборкаться, как ничто уже меня не трогало, и я со всеми ими и с таким же удовольствием танцовывал, как и с ровными себе, а сие весьма много и помогло к тому, что я в последующие потом годы моей жизни всегда уже смелее обходился с знатными людьми, нежели до того времени. Привычка же моя к танцованью и удовольствие, чувствуемое при том, было так велико, что как сии балы ни были у нас часты, но я всем тем далеко еще не удовольствовался, но не пропускал и в городе ни одной почти свадьбы, на которой бы мне не побывать и также не потанцовать. Но на сии хаживал я уже не один, а с несколькими другими офицерами, с которыми, по случаю танцев у генерала, я спознакомился, и они нам были еще приятнее самых балов и более потому, что там составляли уже мы первых танцовщиков и пользовались множайшею вольностью нежели на балах, по которой причине нередко хаживал с нами на них и сам Орлов для компании.

В таковыхто увеселениях препроводили мы тогда всю осень, а не успела настать зима, как генерал наш доставил нам новое удовольствие. Он выписал из Берлина целую банду комедиантов, и как у нас в городе театр был готовый и изрядный каменный, то и начались у нас театральные представления. Зрелища сии были для меня совсем еще новые и необыкновенные, и как комедианты играли довольно хорошо, то весьма скоро получил я и в них вкус и они мне так полюбились, что я увеселялся еще более нежели всем прочим, и не упускал ни одного театрального зрелища, чтоб не быть на нем, что мне с тем лучшею удобностью можно было делать, что мне они ничего не стоили. Ибо как содержателю театра была до нашей канцелярии и собственнотаки до меня нужда, то, из учтивости, подарил он меня с самого начала такназываемым фрейбилетом, или дал привилегию ходить всегда безденежно.

Не могу изобразить, сколь ко многим и бесчисленным увеселениям подавали мне эти театральные зрелища повод. Частые перемены в театральных представлениях, комедии, прологи и трагедии никогда мною невиданные, новостью своею пленяли меня до бесконечности. Я сматривал на них не только с превеликою жадностью, но и с возможнейшим примечанием, и из всех зрителей верно весьма немногие удостоивали их таким вниманием, как я. Всякий раз когда ни случалось мне бывать на театре, наполнена бывала у меня вся голова виденным и слышанным, и я занимался тем во весь достальный вечер.

Но и сего всего было еще недовольно, но генерал наш, для усовершенствования наших веселостей и для придания пышной и великолепной своей жизни более блеска, вскоре потом завел у себя и маскарады. Сей род увеселениев был для меня также совсем нов и никогда до того невиданный и потому в состоянии был не менее меня утешать, как и прочие. Но сначала не мог я брать в них соучастия. Начались они сперва небольшие и таксказать комнатные и в покоях у губернатора, и как у тамошнего дворянства не у всех было маскарадное платье, то и собирались на них только немногие из них. Однако сие продлилось недолго. Не успела разнестись об них молва и слух, что генерал, не удовольствуясь приватными маскарадами, намерен давать большие и всенародные в оперном доме, и дать дозволение всем брать в них соучастие, как вскружились у всех головы, и все начали строить себе маскарадные платья. Тотчас навезено было множество масок, и у всех, захотевших брать в них участие, пошли разные выдумки. Не могу изобразить, как поразительно было для меня первое таковое зрелище в большом театральном зале. Несколько сот различных масок, из которых одна другой была страннее и удивительнее, представившись вдруг моему зрению, привели оное в такую расстройку, что я не знал, на которую прежде смотреть и которою более любоваться. Но никоторая маска так хороша и прелестна не казалась, как арапская, невольническая, в которое платье одеты были Орлов с Зиновьевым. Сшито оно было все из черного бархата, опоясано розовыми тафтяными поясами, чалма украшена бусами и прочими украшениями, и оба они, будучи одеты одинаково, скованы были цепьми, сделанными из жести. Поелику оба они были высокого и ровного роста и оба имели прекрасную талию, то нельзя изобразить, сколь хороший вид они собою представляли и как обратили всех зрение на себя. Из госпож же наилучшую фигуру представляла тогда принцесса голштейнбекская. Она свела особливое дружество с молодым графом Швериным и была одета тогда ему под пару и прямо щегольски. Но кроме сих, многие другие отличались как богатством, так и особливостью своих маскарадных платьев.

Я в сей раз находился в числе зрителей: и увеселение сие так мне полюбилось, что я руки себе ел, что не сделал себе также, по примеру других, маскарадного платья. Почему не успел узнать, что вскоре будет другой и многочисленнейший еще маскарад, как уже не был столь глуп, но смастерил и себе прекрасное гишпанское платье. Сей маскарад был еще лучше и несравненно многолюднее прежнего. Казалось, что у всех жителей кенигсбергских вскружилась голова и что все они восхотели взять в нем соучастие и друг друга перещеголять в выдумках особых масок и украшений. Каких и каких масок и каких удивительных зрелищ не было на оном! Были тут не только разные такназываемые кадрили, были не только маски, изображающие разные дикие и европейские старинные и новые народы, были не только маски, изображающие разных художников и мастеровых, например, мельников, трубочистов, кузнецов и других тому подобных, но долженствовали и самые бездушные вещи, как, например, шкафы, пирамиды и прочие тому подобные, принимать на себя одушевленный вид и ходить между людьми. Нельзя изобразить, как удивили сначала нас эти движущиеся и расхаживающие тут же между людьми шкафы и пирамиды, ибо скрывшихся во внутренности их людей вовсе не было видно. Но после не могли мы тому довольно насмеяться. Словом, маскарад сей был наивеликолепнейший и имел все свойства лучших маскарадов. Мы препроводили на оном всю почти ночь в превеликом удовольствии и танцевали до усталости. Господин Орлов был в сей раз одет в платье древних римских сенаторов, которое к нему так пристало, что мы, любуясь, ему несколько раз говорили ‘только бы быть тебе, братец, большим боярином и господином, никакое платье так к тебе! не пристало, как сие’. Таким образом говорили мы ему, не зная, что с ним и действительно сие случится и что мы сие ему власно как предсказывали.

В таковыхто многоразличных и весьма частых увеселениях препроводили мы тогдашнюю всю зиму, и никогда не были они у нас столь многочисленны, как около начала 1759 года, или в святки. Во все сии две недели всякий день было у нас что-нибудь новое, тоесть либо бал, либо маскарад, либо театр, либо так собрание и так далее. А ко всему тому присовокупилось и еще одно увеселительное для нас и новое также зрелище. В Кенигсберге, так как и во многих других европейских немецких городах, всякий год около Рождества бывает еще одна, так называемая христова ярманка. Она начинается в навечерие Рождества и продолжается целую неделю, и особливое имеет в себе то, что торговля производится не по дням, а только по вечерам и ночью, при огнях. Вся небольшая и прежде упоминаемая площадь в Альтштадте заграмащивается лавочками, убранными разными товарами и освещенными множеством свеч и фонарей, и как торговля производится наиболее медною посудою и конфектами, то блеск огней, отпрыгивающий вкупе от чистой медной и оловянной посуды, развешанной повсюду и расстановленной по всем полкам в лавках, производит довольно приятное зрелище.

Весь город дожидается ярманки сей, власно как некоего особливого праздника, и не успеет наступить навечерие праздника Рождества Христова, как все лучшие мещане со всеми своими семействами и малолетными детьми съезжаются и весь вечер гуляют по рядам сих лавок. Обыкновение у них есть покупать малолетным детям своим в сей вечер конфекты и игрушки и другие мелочные подарки и приносить и привозить таковые же остающимся дома. А сие и причиной, что все малые дети дня сего дожидаются у них с превеликою нетерпеливостью, и будущими подарками, которые они называют Христом, веселятся уже заранее.

Мы не преминули также посещать сию ярманку в праздные вечера и брать во всенародном удовольствии соучастие, а в сих упражнениях и застал нас 1759 г.

Но как письмо мое получило уже обыкновенную свою величину, то я окончав оное, скажу, что есмь ваш и прочая.

Письмо 71-е.

Любезный приятель! Между тем, как мы упомянутым образом препровождали всю зиму в Кёнигсберге в бесчисленных удовольствиях и увеселениях. Армия наша стояла на кантонир-квартирах, расположившись оными вдоль по реке Висле, и по ближним к оной местам и селениям, и как главному ее командиру графу Фермору надлежало, для отчета в своих деяниях и получения новых повелений, сездить в Петербург, то, в отсутствие свое, поручил он команду над всею армией старшему из бывших тогда в оной генерал-аншефов, Фролову-Багрееву. Мы удивились о сем услышав, ибо генерал сей, служив весь свой век в драгунских полках и дожив до глубокой старости, способнее был сидеть с покоем у печки, нежели командовать столь великою армией, и был столь мало знаменит, что мы почти и имя его никогда не слыхивали. Но по обстоятельству, что он был службой всех прочих старее, не можно было его никак обидеть, не смотря хотя он, будучи мужик совсем простой не имел ни малейших к тому способностей.

Сие обстоятельство причиною тому было, что мы в течение сей зимы, посреди наших веселостей, однажды чрезвычайно были перетревожены. Некогда, не думая, не гадая, получили мы известие, что во всей армии произошла превеликая заварушка, и что вся оная посреди зимы готовится выступить в поход. Мы не знали, что о сем думать, ибо, помышляя всего меньше о войне и об армии, не ведали ничего, что там, в отдаленности от нас происходило, и по скорости приуготовления к выступлению в поход, не иное что заключали, что король прусский, пользуясь отсутствием генерала Фермора и зная дряхлость и слабость нашего тогдашнего командира, конечно, вздумал учинить нечаянное на нашу армию нападение, и как мы не могли на него иметь ни малейшей надежды, то и опасались, чтоб действительно не воспоследовало какого-нибудь бедствия.

К вящему усугублению нашей боязни и опасения получили мы около самого того ж времени и из Петербурга секретное поведение, чтоб и мы с своей стороны взяли предосторожность наивозможнейшую и в случае, если усмотрено будет от жителей кёнигсбергских какое опасение, то для нагнания на них страха, положили бы на все дома пехкранцы или смоляные кольца и в случае самой опасности не инако из города вышли, как зажегши оные и превратив весь город в пепел. Таковое необыкновенное и страшное повеление привело нас самих в превеликое сомнение, а на жителей кёнигсбергских нагнало такой страх и ужас, что они несколько дней ходили все повеся головы и позабыли про все веселости и забавы.

Но по счастию, страх сей и опасение продлилось недолго. Не успело несколько дней пройтить, как получили мы известие, что в армии нашей опять все успокоилось и стало тихо и смирно, а сие успокоило и нас тотчас. После узнали мы, что произошло сие оттого, что королю прусскому вздумалось велеть одному корпусу войск вступить из Шлезии в Польшу. Не успел двор наш получить о том известие, как велено было тотчас и нашей армии выступить из своих кантонир-квартир и иттить на встречу оному, а слух о сем и устрашил так пруссаков, что они тотчас опять из Польши вышли и назад в Шлезию возвратились, а тогда оставили и мы оружие и по прежнему успокоились.

Между тем, однако, прошлогоднею нашею кампаниею и претерпеными уронами были при дворе нашем не весьма довольны. Нашлись многие, которые критиковали все поведение нашего главного командира, а другие всю вину возлагали на новый наш обсервационный корпус, наконец были и такие, которые порочили и самую нашу артиллерию, а особливо шуваловские секретные гаубицы, приписывая им далеко не столь хорошее действие, которого от них ожидали. Все таковые разные толки и подали двору нашему повод присылать нарочных для свидетельствования нашей артиллерии в армию: почему и производимо было там около сего времени при всех начальниках армейских сие свидетельство. И как оказалось, что помянутые гаубицы действительно имели некоторые неспособеости и несовершенства, то с того времени и не были они уже в такой славе, как прежде, а более начали говорить уже о единорогах, которые около сего времени введены у нас в употребление.

Впрочем, в продолжение сей зимы чинены были с нашей стороны беспрерывные и великие приуготовления к возобновлению войны на будущее лето, и к продолжению оной усильнейшим еще образом. Аеглия сколько ни старалась, чрез своих министров, преклонить наш двор к восприятию нейтралитета, по все ее хитрости и старания были тщетны. Союзные нам дворы убедили императрицу не только продолжать войну, но и вести ее гораздо с вящим усилием, нежели прежде. Они внушали ей, что самая честь ее требует того, чтоб она отмстила тот стыд, который претерпела в минувшее лето, и она тем охотнее последовала сим советам, что и сама хотела восстановить славу российского оружия, а сверх того было бы постыдно оставить без нужды свои завоевания. Все усилия и домогательства короля прусского к разорванию сего союза были недействительны и безуспешны. Совсем тем употреблял он все, что мог, к произведению сего в действо, и агенты его должны были везде работать и трудиться. Сим при французском дворе хотя и удалось было прельстить правившего тогда всеми делами кардинала Бервиса, и довесть его до того, что он начал было с аглийским двором переписку, клонящуюся к заключению между собою мира, но по несчастию их сие узнано было благовременно и приняты такие меры, что кардинал сей потерял чрез то сам свое место. А вступивший на его место, дюк Шоазель привел дела опять в порядок и разрушил опять все то, что агенты короля прусского успели было сделать. Таковую ж неудачу имели они и при турецком дворе, который старались они всеми образами возжечь и преклонить начать войну либо с цесарцами, либо с нами, и сделать чрез то нам наивеличайшую диверсию. Король прусский не жалел казны и употреблял огромные суммы к закуплению турецких министров и к обольщению самого молодого султана. Однако деньги его и труды пропали по-пустому. Цесарские и французские министры не пожалели и с своей стороны подарков, и количество оных превозмогло прусские. Турки рассудили за полезнейшее для себя пользоваться с обеих сторон прибытками, а жить притом в мире и тишине и не подвергая отечества своего уронам и военным опасностям. Что касается до цесарского двора, то при оном сделать ему было нечего, ибо как он был тогда наиглавнейшею всей войне пружиною и более всех о продолжении войны старался, то все происки короля прусского оставались тщетны.

Все сие озабочивало весьма короля прусского и наводило на него великое опасение и тем паче, что он и на единых своих союзников, англичан, не мог возлагать дальней надежды. Ему хотя и весьма хотелось, чтоб они прислали сильный флот в наше Балтийское море и посетили наш Кронштадт и лифляндские берега, но Англия углубилась тогда так в морскую свою войну с французами в Азит, Африке и в Америке и разлакомилась так полученными там завоеваниями и приобретенными выгодами над французами, что почитала за выгоднейшее для себя продолжать оные, нежели без всякой льстящей надежды колотиться о пустые и обнаженные финляндские скалы и камни.

Совсем тем, двор наш имел великое опасение, чтоб сего посещения от англичан не воспоследовало, а самое сие и причиною тому было, что старался он предварительно заключить особливый союз с шведским и датским двором и условиться, чтоб, в отвращение того, поставить соединенный флот в Зунде, для воспрепятствования проходу англичанам, что и учинено было действительно в последующее лето.

Между тем, вся армия наша укомплектована была отчасти вновь набранными рекрутами, отчасти оставшимися внутри России старыми войсками. Всем оным, велено было иттить в Пруссию, а места их заступили новонабранные рекруты. Вместо потерянной артиллерии, доставлено было в армию множество другой, и как известно сделалось, что прежний командир армии нелюбим был оною, то положено было переменить и оного и избрать кого-нибудь иного. Однако начало кампании велено было учинить тому же, почему он в марте месяце и возвратился назад к армии и начал делать все нужные к рановременнейшему началу кампании приуготовления.

Не в меньших стараниях и приуготовлениях упражнялись и прочие наши союзные дворы, то есть: цесарский, французский и шведский. Повсюду происходили великие вооружения, и везде готовились вновь проливать кровь человеческую и напасть со всех сторон и с вящим усилием на короля прусского.

Но и сей оставался между тем не без дела, и чего не мог успеть в политических своих происках, то награждал прочими своими попечениями и выдумками. И как собственное его государство было мало и не могло его снабдить довольным числом людей, для укомплектования своей армии, то, имея в своей власти все Саксонское Курфирство, воспользовался он сим насильно захваченным княжением, и получил силою из оного множество рекрут. А не удовольствуясь сим, навербовал он великое множество людей и в самой Польше, также запасся нужными лошадьми и повсюду заготовленными магазинами. Англия, отказав ему во флоте, снабдила его довольным числом денег и обещала помогать, по-прежнему, гановеранскими войсками. Одним словом, не преминул и король учинить все нужные к новой кампании приуготовления и приготовить себя к мужественному отражению толь многих, окружающих его со всех сторон неприятелей.

В сих-то приуготовлениях со всех сторон к продолжению войны прошла вся тогдашняя зима. Мы же, между тем, жили в Кёнигсберге в покое и тишине, и не столько о том, сколько о своих увеселениях помышляли. Однако, несмотря на то, сколь много мы ими ни занимались, не отставал я и от прежних своих упражнений, но все праздное и от канцелярских переводов остающееся время употреблял на беспрерывное читание книг. Я окладен ими был всегда в своем уголке или окошке, и никто не находил меня никогда сидевшим праздно или, по пословице говоря, бьющим табалу и ходящим без дела в канцелярии. Я прочел в сие время неведомо сколько романов, познакомился со всеми лучшими из оных, и они мне так полюбились, что я, для временной перемены в моих упражнениях, вздумал один из них даже перевести на язык русский. Чтоб не утрудить себя слишком и не заняться надолго сим переводом, то избрал я к тому один небольшой и более прочих мне полюбившийся романец, и трудился над переводом сим с такою прилежностью, что в несколько недель оный совсем кончил. Это была первая почти книга, которую перевел я с начала до конца, и удовольствие, чувствуемое от того, было так велико, что я тотчас, переписав его с особливою прилежностью набело, и велел переплесть его в три бандажа в хороший переплет. Книги сии и поныне хранятся у меня в целости и служат памятником тогдашнего моего трудолюбия. Однако, судьбе неугодно было, чтоб перевод сей был напечатан, ибо тогда о напечатании оного и помышлять было не можно, поелику все книги печатали тогда у нас только в одной Академии и на казенный кошт. А после, как завелись другие типографии, и когда было можно, то вдруг вышла книга сия из печати, переведенная уже другим — и так мой перевод и остался: чем я, однако, после был и доволен, ибо он был первоученка и не таков хорош, чтоб стоил тиснения.

В таковых-то упражнениях и обстоятельствах застала меня весна сего года. При наступлении оной потревожил было меня полковник нашего полку требованием своим в полк, ибо как армия стала собираться к выступанию в поход и всем полкам велено было собрать своих отлучных, то не позабыл полковник наш и обо мне и представил по команде о том, чтоб я был истребован из Кёнигсберга, а командующие генералы и не преминули писать о том к нашему генералу.

Нельзя довольно изобразить, как смутило меня сие требование. Сердце во мне вострепетало и вся кровь моя взволновалась, как принес ко мне секретарь наш сию бумагу и, подавая мне, сказал: ‘Посмотри-ка, брат, что об тебе пишут! Хотят, чтоб ты в поход шел… Ну, собирайся!’ С дрожащими руками принял я от него сию проклятую бумагу и глаза мои почти отреклись служить мне при читании оной. Они остолбенели, и я не понимал ни одного слова из читаемого, как смутила меня сия неожиданность. Но я не вышел еще из первого моего смущения и не успел всего прочесть, как секретарь, выхватя у меня опять из рук бумагу и не сказав более ни одного слова, помчал ее в судейскую, оставив меня с расстроенными в прах мыслями и в таком состоянии, которое я никак изобразить не могу.

Пуще всего озабочтвало меня то, что у меня тогда ни лошадей и ничего другого в готовности к походу не было. Я так уверен был о неподвижности своей с места, что, распродавши лошадей и имея стол готовый у губернатора, всего меньше помышлял о походе и о запасении себя нужною походною провизией. Все сие надлежало тогда вдруг доставать и заготовлять, а что всего досаднее, то и поспешать тем неукоснительно, ибо требовано было, чтоб я отпущен был в самой скорости. Сверх того, признаться надобно, что пребывание мое в Кёнигсберге сделалось уже мне столь весело и приятно, что мне и гораздо уже не хотелось с сим городом расстаться и трудную и скучную походную жизнь променять на тутошную спокойную и приятную.

Мне не взмилились тогда все мои книги и любимые до того упражнения. Я ходил весь тот день повеся голову, и как опущенный в воду не знал, что со мною будет из помянутых слов секретаря и ушествия его. Не сказав мне ничего дальнейшего, не знал я, что заключать и вправду ли он говорил, чтоб я собирался в поход, или шутил. Вид его, с которым он произнес сии слова, хотя и льстил меня некоторою надеждой, однако я не смел на то полагаться. Совсем тем смущение мое было так велико, что я нс имел во весь тот день столько духа, чтоб спросить его о себе подлиннее и истребовать дальнейшего объяснения. К усугублению смущения моего, не только он не начинал сам о том говорить далее, а весь тот день ходить нахмурившись и столь сердитым, что никто не отваживался с ним начинать слов, но и никто другой не начинал о том со мною говорить, власно, как не ведая, что меня в армию требуют. Всему тому не мог я довольно надивиться, и не зная, что заключать, положил и сам соображаться с их молчанием и ожидать дальнейшего.

Но, по счастью, неизвестность сия продолжилась недолго. Не успел я, препроводив весьма беспокойную ночь, приттить поутру на другой день в канцелярию, как один из подъячих наших, подступив ко мне, сказал: ‘Кабы дали, барин, что-нибудь на вино, так я бы вам что-нибудь показал по секрету’.— ‘Очень хорошо! сказал я вынимая несколько мелких денег из кармана:— деньги вот готовы, а показывай только, и чем приятнее будет, тем и денег больше’. — ‘Посмотрим!’ сказал он и побежал от меня. Я не знал, чтоб это значило, а догадывался только, что, конечно, что-нибудь касающееся до меня, и догадка моя была справедлива. Копиист мой, погодя немного, вышел опять и, моргнув, дал мне знать, чтоб я вышел за ним в сени. Тут, отведя меня в сокровеннейший уголок, вытащил он из-за пазухи бумагу и, подавая мне, сказал: ‘Читайте, сударь, скорее, мне не велено от Тимофея Ивановича никому этого показывать, а особливо вам’. Я удивился сие услышав, но удивление мое сделалось еще больше, когда я, пробежав вскользь ее моими глазами, увидел, что было это ответное писание вашего генерала обо мне в армию. В нем упоминалось, что как во мне обстоит необходимая надобность, то отпустить меня никак не можно, а что представлено будет в Петербург, чтоб присланы были переводчики, и когда пришлются, то в то время и я в полк отпущен буду.

Как некая гора с плеч у меня тогда свалилась, когда я прочел сию бумагу. Я легко мог усмотреть, что мне не было более причины опасаться скорого отправления в армию, и, обрадуясь тому до чрезвычайности, дал целую полтину на вино моему подъячему — так рад я был сему сообщенному мне известию! Однако он просил меня никому о том не сказывать, да и притворяться, будто я о том ничего не знаю. Я обещал ему сие охотно сделать и внутренне хохотал, как секретарь наш, в тот же день ко мне пришел и, давая мне нечто переводить, опять начал меня подтуривать и власно, как страх нагоняя и улыбаючись говорить: для чего ж я не собираюсь и не готовлюсь ехать? Я принял тогда принужденной печальный вид и жалким образом ему ответствуя, сказал: ‘Что ж делать, когда не можно чего переменить, так, знать, тому так уже и быть. Если б захотели, то могли б и покинуть, а когда вам то надобно, так я и поеду’.— ‘Нельзя! подхватил он: — ведь ты видел, как строго требуют. Однако переведите-ка вот это, еще успеешь собраться!’ Сказав сие, пошел он от меня прочь, не сказав опять ничего решительного. Однако у меня на сердце было уже гораздо легче. ‘Добро, говорил я сам себе: теперь ты меня уже не проведешь и не обманешь. Я готов давать над собою тебе шутить, только посылай-ка скорее хо, что обо мне написано!’ Он и действительно промучил меня более недели, все протуривая всякой день ехать и паки всякой день останавливая переводами, и не прежде мне объявил, как, уставши уже, по мнению своему, меня мучить. Тогда, будто ничего не зная, благодарил я его за одолжение и приписывал все единому его хотению, а сие было ему всего и милее.

Сим образом помог мне сей человек и в другой раз, а по его же благосклонности не слишком поспешаемо было требованием и из Петербурга переводчиков. Сие учинить заставляла их самая необходимость, ибо как на всегдашнее удержание меня при себе не могли сами да себя совершенно надеяться, то, для всякого нужного случая, учинено было действительно помянутое требование, но в пользу мою расположено так, что никак не можно было ожидать, чтоб учинено было по оному скорое исполнение и требуемые переводчики к нам были присланы.

Совсем тем происшествие сие не могло у меня долго из головы выттить. Несмотря на отказ, учиненный генералом, и на все уверения наших секретарей, все-таки я еще опасался, чтоб не переменились каким-нибудь случаем обстоятельства и чтоб меня в армию не турнули, и не прежде успокоился совершенно, как по выступлении армии в поход и по удалении за границы прусские в Польшу.

Но письмо мое уже велико и мне время его кончить, чего ради, прерывая свою речь, поспешу вам сказать тоже, а именно, что я есмь ваш и прочая.

УВЕСЕЛИТЕЛЬНЫЕ САДЫ

ПИСЬМО 72-е

Любезный приятель! Таким образом избавившись опять, без всякого моего домогательства, а случайно, от похода и удостоверившись еще более в неподвижности с одного места и в должайшем пребывании в Кенигсберге, начал я продолжать прежний род жизни и не только упражняться во всем том же, но присовокупил к ним и некоторые другие упражнения. Не успела пройти зима и с нею миновать длинные вечера, толико способные для чтения книг, как вместе с наступившею весною переменились во многом и наши веселости, забавы и упражнения. Бывшие в продолжение зимы у генерала нашего балы и танцы хотя и не совсем пресеклись, но были уже гораздо реже и малолюднее. Большая часть дворянства прусского разъехалась по деревням, а мало также было уже и приезжих из армии. Все они отъехали к своим местам и ушли в поход, а все сие и уменьшило наши зимние веселости и ограничило их так, что балы и собрания были у генерала уже очень редко, а когда и случались, то состояли наиболее из лучших его друзей и знакомцев. Недостаток сей хотя и награждаем им был частейшими выездами и в дома знаменитейших прусских дворян, оставшихся в городе, а особливо к любимице своей графине Кайзерлингше, и гуляниями с ними по садам и другим увеселительным местам. Но как забавы и увеселения сии были более приватные, нежели публичные, то мы не могли в них брать соучастия, а принуждены были довольствоваться одними торжественными праздниками, из которых генерал наш не пропускал ни одного, чтоб не сделать у себя торжественного пира, а потом чтоб не дать бала.

Но как праздники сии были редки, мы же к танцам и увеселениям сего рода не так мало привыкли, чтоб могли они нас удовольствовать, то старались мы недостаток сей заменить отыскиванием городских свадеб и танцованием на оных, но как наконец и сии по причине летнего времени сделались редки, то принуждены были и мы брать прибежище свое к гуляниям в садах и к препровождению в них с удовольствием тех часов, которые нам от дел оставались праздными.

По счастию, находилось тогда в Кенигсберге множество таких садов, в которые ходить и там с удовольствием время свое препровождать было нам невозбранно. Они разбросаны были по всему городу, принадлежали приватным людям, были хотя не слишком велики и не пышные, однако иные из них довольно изрядные и содержимые в порядке. Хозяева оных для получения с них ежегодного некоторого дохода отдают их внаймы людям, питающимся содержанием трактиров, и сии, содержа таковые трактиры в домиках, посреди садов сих находящихся, приманивают ими людей для посещения оных, почему и бывают они в летнее время всегда наполнены множеством всякого рода людей. Ходят в них купцы, ходят хорошие мещане, ходят студенты, а иногда и мастеровые. Словом, вход в них, кроме самой подлости {В смысле ‘подлые люди’ — холопы, крепостные.}, никому не возбранен, и всякий имеет свободность в них сидеть, или гулять, или забавляться разными играми, как, например, в карты, в кегли, фортунку {Азартная лотерейная игра.} и в прочем тому подобном. Единое только наблюдается строго, чтоб всегда господствовало тут благочиние, тишина и всякая благопристойность, почему и не услышишь тут никогда ни шума, ни крика и никаких других вздоров, но все посещающие сии сады, разделясь по партиям, либо сидят где-нибудь в кучке, либо гуляют себе по аллеям и дорожкам, либо забавляются какою-нибудь игрою и провождают время свое в удовольствии и в смехах. Никакая партия другой не мешает, и никому нет ни до кого нужды, но все только стараются друг другу оказывать всякую вежливость и учтивость. Приятно было поистине видеть и находить, инде небольшую кучку пожилых людей, сидящих где-нибудь в беседке тихо и смирно и разыгрывающих себе свой ломбер, других же — инде на лавочках, под ветвями дерев тенистых, пьющих принесенные им порции кофея, чая или шоколада или сидящих с трубкою во рту и со стаканами хорошего пива пред собою и упражняющихся в важных и степенных разговорах. Пиво употребляют они для запивания своего табаку, а прекрасные сухари, испеченные из пеклеванного хлеба, для заедания оного. Что касается до молодых, то сии занимаются более игрою в кегли или так называемый ‘лагенбан’ {Кегельбан.}, играя хоть в деньги, но без всякого шума, крика и в самые малые деньги, и отнюдь не для выигрыша, а для единственного препровождения времени. Инде же найдешь их упражняющихся в игрании в фортунку или в самом доме в биллиард, а если кому похочется чего-нибудь есть, то и тот может заказать себе что-нибудь сварить или изжарить из съестного, также подать себе рюмку водки, ликера или вина, какое есть тут в доме. Более сего ничего тут не продается, а что и есть, так и то все так хорошо, так дешево и так укромно {Уединенно, уютно, с комфортом.}, что всякий выходит с удовольствием оттуда.

Мне долго неизвестны были сады и гульбища сего рода, и познакомил меня с ними не кто иной, как тот же товарищ мой немец, г. Пикарт, которому я так много за книги и за свадьбы был обязан. Он, согласясь вместе с товарищем своим, повел меня однажды в них, и они мне так полюбились, что я с того времени в каждое почти воскресенье, в которые дни было нам свободнее прочих, хаживал в таковые сады пить после обеда свой чай или кофей и препровождать все достальное время либо в играх в кегли и фортуну, либо в гулянье, а нередко делали и они оба мне компанию и игрывали со мною там в ломбер. И могу сказать, что таковые гулянья мне никогда не наскучивали, но всякий раз возвращался я из них на квартиру с особливым удовольствием. В особливости же нравилось мне тихое, кроткое и безмятежное обхождение всех, бываемых в оных, и вежливость, оказываемая всеми. Правда, сперва все господа пруссаки меня, как российского офицера, дичились и убегали, но как скоро начинал я с ними говорить ласково по-немецки, то они, почитая меня природным немцем, тотчас делались совсем иными и отменно ласковыми. Они с охотою приобщали меня к своим компаниям и нередко входили со мною в рассуждения и даже самые политические разговоры. И как я охотно давал им волю обманываться и почитать себя немцем, а иногда с умысла подлаживая им в их мнениях, тем еще больше утверждал их в сем заблуждении, то нередко случалось, что я через самое то узнавал от них многое такое, чего бы инако не можно было узнать и проведать, а особливо из относящихся до тогдашних военных происшествий. О сих были они так сведущи, что я не мог довольно надивиться, а каким образом могли они так скоро и обстоятельно узнавать все новости, то было для меня совсем уж непонятно, ибо нередко слыхал я от них о иных вещах недели за две или за три до того, как писано было в газетах.

Кроме сего, нередко прогуливался я и по улицам и другим лучшим местам в городе, а особливо по земляным валам, окружающим форштаты, которые служили общим гульбищем для жителей кенигсбергских. Всякое воскресенье после обеда наполнены они были несколькими тысячами гуляющего по ним обоего пола народа, и все наилучшим гулянием почитали сие место. Оно и действительно было таково, ибо с высоты оных можно было простирать в поле свое зрение и с оным встречались во многих местах наипрекраснейшие положения мест, окружающих сию прусскую столицу. Временем же хаживали мы для прогулки и за самый город, а особливо вниз по реке Прегелю. Место тут низменное и в особливости хорошо и удобно для гулянья. Оно изрыто множеством каналов, усаженных аллеями из деревьев, а по главной аллее находятся многие увеселительные домики и трактиры, для отдохновения гуляющим.

Но сколько все таковые гулянья меня ни занимали, однако я не отставал за ними и от моих прочих упражнений, а особливо от книг. Правда, по наступлении весны и лета время было уж не столь способно к чтению, как скучное зимнее, поелико множайшее количество наружных прельщающих предметов отвлекли к себе внимание и мешали чтению, однако я хотя с не таким усилием, но все продолжал упражняться в оном, но читал уже не столько романы, сколько другого сорта книги. Причиною тому было то, что наилучшие романы были уже мною все прочитаны и остались одни оборуши {Оборуши, оборыши, оборки, обирки — остатки.} и такие, которых на чтение не хотелось почти тратить времени, а сверх того, попались мне нечаянно обе те книжки господина Зульцера {См. примечание 15 после текста.}, которые писал сей славный немецкий автор о красоте натуры. Материя, содержащаяся в них, была для меня совсем новая, но так мне полюбилась, что я совершенно пленился оною. Словом, обе сии маленькие книжки произвели во мне такое действие, которое простерлось на все почти дни живота моего, и были основанием превеликой перемене, сделавшейся потом во всех моих чувствованиях. Они-то первые начали меня спознакамливать с чудным устроением всего света и со всеми красотами природы, доставлявшими мне потом толико приятных минут в жизни и служившими поводами к тем бесчисленным непорочным увеселениям, которые потом знатную часть моего благополучия составляли.

Не успел я их прочесть, как не только глаза мои власно как растворились и я начал на всю натуру смотреть совсем иными глазами и находить там тысячу приятностей, где до того ни малейших не примечал, но возгорелось во мне пламенное и ненасытное желание читать множайшие книги такого ж сорта и узнавать от часу далее все устроение света. Словом, книжки сии были власно как фитилем, воспалившим гнездившуюся в сердце моем и до того самому мне неизвестную охоту ко всем физическим и другим так называемым естественным наукам. С того момента почти оставлены были мною все романы с покоем, и я стал уже выискивать все такие, которые к сим сколько-нибудь имели соотношение, и поелику у немца, снабжающего меня книгами, было таких мало, то не жалел я нимало денег на покупку совсем новых из лавки и доставал везде такие, где только можно было отыскать. А не успел я к ним несколько попривязаться, как нечувствительно получил вкус и к пиитическим сочинениям, имеющим толь близкое и тесное родство с ними. И как сего рода книг у немца моего было довольно, то пустился я в чтение оных, и сие так меня заохотило, что я нечувствительно получил и сам некоторую склонность к стихотворству и в праздные иногда часы не только упражнялся в сочинении кой-каких стишков, но взял на себя труд, для удобнейшего приискания рифм, составить некоторый род пиитического словаря, которая книжка и поныне у меня цела и служит памятником тогдашней моей охоты к поэзии. Со всем тем судьбе, как видно, было неугодно сделать меня стихотворцем. Из всех тогдашних моих трудов не вышло наконец ничего, и я хотя остался любителем стихотворства, но не сделался поэтом и увидел скоро, что натура не одарила меня потребным к тому даром. Словом, трудность составления рифм мне скоро наскучила, а как между тем занялся я другими и важнейшими материями, то и оставил поэзию с покоем.

Впрочем, как выше уже упомянуто, не в одном чтении препровождал я все свое свободное время, но с наступлением весны и полюблением натурологических книг возродилась во мне старинная моя охота к рисованию. По причине вышеупомянутых происходивших со мною разных перемен и за неимением свободного времени, не принимался я уже целый почти год за кисти и краски, но как в сие лето дела у нас так уже уменьшились, что времени у меня всякий день оставалось множество праздного, то, оборкавшись {В смысле — освободившись.} уже гораздо в канцелярии и имея особую в ней комнату, вздумал я однажды испытать, не могу ли я иногда между дел в самой канцелярии сколько-нибудь порисоваться! И как небольшой опыт мой удался по желанию и я увидел, что не только никто меня за то не осуждал, но все еще прихаживали смотреть, как я рисую, и, любуясь моими картинками, хвалили мое трудолюбие и прилежность, то мало-помалу перенес я большую часть моих красок и прочей рисовальной сбруи в канцелярию и упражнялся тут в рисованье между дел, как дома. Целый ящик в столе накладен был у меня тут раковинами, стеклами, кистями и прочим, и я занимался ими по нескольку часов почти всякий день.

Вместе с сим мало-помалу возобновилась охота моя и к прочим любопытным упражнениям. Имея свободу упражняться вышеупомянутым образом в рисованье, разрисовал я в сие время множество картин для прошпективического ящика {Стереоскоп.} и привел весь оный в такое совершенство, что все видавшие его не могли им довольно налюбоваться. Я приносил его несколько раз в канцелярию, и все наши канцелярские расхвалили меня в прах за оный и всегда сматривали в оный с удовольствием. Он и действительно был хорош: препорция оного была так удачна, а картины столь живо под натуру раскрашены, что в состоянии были обмануть самого нашего плац-майора господина Миллера. Не могу без смеха вспомнить сего приключения. Было то у меня на квартире. Помянутому господину плац-майору случилось некогда зайти ко мне посмотреть моей квартиры, ибо я за несколько времени просил его о перемене оной и о снабдении меня лучшею. Ящику моему случилось тогда стоять в спальне моей на окне. Он попался ему первый на глаза.

— Это что такое у вас? — спросил он.

— А вот посмотрите в стеклышко, — отвечал я. Майор наклонился и начал смотреть, но как я

удивился, как он чрез минуту с великим удивлением закричал:

— Ба, ба, ба! Да где ж эта улица-то и такие хорошие дома? Что ж я по сию пору не видал? Вот квартир-то сколько!

Сказав сие, отскочил он от ящика и устремил с великою жадностию взор свой в окно, думая, действительно, что он видел и увидел настоящую улицу. Покатился я со смеху, увидев, как хорошо он обманулся.

— Тьфу, какая пропасть! — закричал он и начал плевать и ругать мой ящик. — Что это за черт! Ведь я истинно обманулся и думал, что я вижу настоящую улицу. Возможно ли, какой дурак я был!

Я старался прикрыть его стыд уверением, что не один он, а многие таким же образом обманываются. Однако ему было до чрезвычайности стыдно, и безделка сия сделала то, что получил я потом весьма прекрасную квартиру, ибо он всячески старался уже меня задобрить и тем преклонить, чтоб я сего дела не расславил.

В самое то ж время смастерил я на квартире у себя и другую любопытную и такую штучку, которая заставливала многих нарочно ко мне приходить и собою любоваться. Была то хотя сущая детская игрушка, однако существом своим не недостойная примечания, и тем паче, что составляла второе изобретение мое в жизни, достойное замечено быть. Еще с самого начала пребывания моего в Кенигсберге полюбились мне в особливости сделанные кой-где в сем городе фонтаны, и как мне мимо одного из них из прежней моей квартиры всякий день ходить случалось, то нередко останавливался я и любовался иногда с полчаса сею беспрерывно вверх бьющею и на себе золотой шар поддерживающею водою. Частое видание сего фонтана вложило мне некогда весьма странную мысль, а именно: мне захотелось испытать, не могу ли я выдумать и сделать и для себя хотя небольшой фонтанен, и смастерить такой, который бы можно мне было возить всегда с собою и становить везде, где бы мне ни похотелось. Мысль поистине удивительная и довольно странная. Я смеялся сначала сам сей своей затее и почитал дело сие нескладным и невозможным. Но чего не может произвесть охота и склонность к любопытным художествам и искусствам? Чем далее я о сем помышлял, тем менее находил я невозможностей, и наконец удалось мне начертать в мыслях своих план, показавшийся мне совсем удобопроизводимым. Не успел я сего выдумать, как, по природной своей нетерпеливости, восхотелось мне выдумку свою произвесть и в самом деле. Обстоятельство, что я находился тогда в таком городе, который наполнен был всякими мастеровыми, могущими сделать все, что б им ни заказать, побуждало меня к тому еще более, но бывшие до сего времени мои недосуги остановили на время произведение сего намерения в действие. Но в сию весну, как получил я более досуга и притом сделался более удостоверенным, что не пойду в поход, то принялся за сие дело и проворил с толикою прилежностью всем производством оного и принуждением столяров, жестянщиков, оловяничников, шлесарей и маляров скорее то делать, что им от меня было предписано, что недели через две я имел неописанное удовольствие видеть миниатюрный свой фонтан существующий и производящий действием своим мне более удовольствия, нежели я сколько мог думать и ожидать. Словом, штучка или, паче, игрушка сия удалась по желанию и достойна была действительного любопытного смотрения от всякого. Весь сей фонтан, со всеми своими принадлежностями, вмещался в маленьком и раскрашенном ящичке, имевшем в длину и в ширину не более вершков десяти, а вышиною вершков трех. Со всем тем, по вскрытии сего ящичка, поставленного на столике в углу, подле стены и окошка, оказывался в оном прекрасный маленький круглый басенец, украшенный в середине одною побольше, а вокруг двенадцатью маленькими вызолоченными фигурками, изображающими отчасти дельфинов, отчасти лягушек. Из всех их било толикое же число маленьких фонтанчиков, соответствующих большому в середине, которого биение простиралось вверх более полутора аршина и производило приятный шум и плесканье. Словом, все так было устроено, что с удовольствием можно было смотреть, а что всего лучше, то приведение воды из поставленного на потолке той комнаты ушата было так искусно скрыто, что никому того приметить было не можно. Длинная жестяная и составная из разных, друг в друга входящих, штук трубка доставляла сию воду в фонтан и была так скрыта за стеною, что ее вовсе не видать было. Когда надобно было фонтан собрать, то все штуки сей трубки всовывались друг в друга и потом полагались в тот же ящик, отчего и происходила та удобность, что его всюду возить было можно и он занимал собою очень мало места.

Теперь не могу изобразить, сколь много утешала не только меня, но и всех приходящих ко мне сия игрушка. Все видевшие не могли ею довольно налюбоваться. На главную трубку, находящуюся посреди басеня, наделано было у меня множество разных наставок, посредством которых можно было заставливать воду бить разными манерами, как, например: иногда прямою струею вверх, иногда рассыпаться на множество брызгов, наподобие дождя, иногда образом звезды, а иногда образом павлиньего хвоста и так далее. Словом, я производил им множество разных перемен и всем тем и удивлял и забавлял зрителей. Все наши канцелярские не преминули ко мне приттить, как скоро об нем услышали, и превозносили меня до небес похвалами за искусство мое и за выдумку. Сие увеличивало много хорошее их обо мне мнение. Они не преминули рассказывать то другим с похвалою, и сего довольно уже было для меня в награждение за труды, употребленные при делании оного.

Но сколько удовольствия наносил я сим фонтаном всем меня посещающим, столько браней получал я за него от многих других, проходящих мимо моей квартиры. Но браням сим был уже собственно я сам или, паче, моя дурость и резвость причиною. Между прочими свинцовыми наставками на трубку моего фонтана, которые по большей части мастерил и делал я сам, догадало меня сделать одну кривую и расположенную так, чтобы вода, в случае лущения фонтана, била не прямо вверх, но дугою в сторону, сквозь отворенное окошко, и, раздробляясь в капли, упадала на улицу. В сию наставку пускал я воду тогда, когда случалось кому иттить по улице мимо моей квартиры, и единственно для того, чтоб можно было посмеяться и похохотать его удивлению, ибо не успевал человек поравняться против моего окна, как вдруг орошали его сверху многие капли воды, наподобие дождя. Человек, почувствовав оные, удивлялся, смотрел на небо и на все стороны, вверх и, не видя ничего, дивился и не понимал, откуда вода взялась. А сие и подавало иногда повод, что иные, пришед в настроение {Раздражение.}, бранили сами не зная кого и отходили прочь, осыпая меня изрядными благословениями. Но ни над кем шутки сей я так часто не производил, как над гуляющими иногда по улице, с тафтяными {Тафта — гладкая шелковая ткань.} своими зонтиками, женщинами. Не успею, бывало, завидеть таких госпож, как, спрятавшись за стену, чтоб меня было не видно, отворял я на одну минуту свой фонтан и приноравливал так, чтоб вода упадала прямо на их зонтики и производила на них падением каплей своих шум. Боже мой, какой поднимался у них тогда шум и крик!

— Ах, Гер Езу! Гер Езу! {Господи Иисусе.} Дождь, дождь, дождь! — кричали они и бежать начинали, а я надседался со смеха, сидя в комнате за стеною и веселясь их настроением.

Не успел я сию штучку смастерить и через ее cпознакомиться с многими мастеровыми, как возобновилась и прежняя моя охота к гокуспокусному {Фокусам, изобретениям.}, которому научился я еще стоючи в Эстляндии, и мне захотелось снабдить себя всеми нужными к тому инструментами. В единый миг наделал я множество рисунков и полетел с ними к разным мастеровым. Они и удовольствовали меня, наделав все оные по моему желанию, и удовольствие мое было превеликое, когда я увидел у себя все оные по моему желанию и мог сам делать все тогда перенятые штучки и хитрости. Однако легко можно заключить, что сим искусством не имел я причины ни перед кем величаться, но довольствовался только сам для себя, и упоминаю о сем только для того, чтоб тем доказать, в каких делах я около сего времени упражнялся и какую склонность уже и тогда имел ко всяким хитростям и искусствам.

Но сего довольно будет до сего раза. Письмо мое довольно уже велико и получило обыкновенные свои пределы, чего ради, предоставя повествование о дальнейших со мною происшествиях будущим письмам, теперешнее окончу новым уверением вас о непременности моей к вам дружбы, и что я навсегда есмь ваш, и прочая.

КОНЕЦ ШЕСТОЙ ЧАСТИ

Часть седьмая

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МОЕЙ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ И ПРЕБЫВАНИЯ МОЕГО В КЕНИГСБЕРГЕ

В КЕНИГСБЕРГЕ

ПИСЬМО 73-е

Любезный приятель! Как в последнем моем к вам письме остановился я на рассказывании вам того, чем занимался я, живучи в Кенигсберге после бывшей со мной тревоги по случаю требования меня к полку, то, продолжая теперь повествование мое далее, скажу, что между тем, как я, помянутым образом живучи в покое, упражнялся в деле, а не менее того и в сущих, хотя весьма позволительных, безделках и дни мои протекали в мире и в тишине и всякий почти день в новых удовольствиях, — армия наша находилась в полном походе. Прежний предводитель оной, генерал Фермор, не успел возвратиться из Петербурга и дождаться весны, как с наступлением оной, собрав все расставленные по кантонир-квартирам и вновь укомплектованные войска в окрестностях Торуня {Торн на Висле.}, отправился с ними в поход опять в сторону к Шлезии через Польшу. Город Познань назначен был опять генеральным сборным местом, и тут собралась вся армия довольно еще благовременно. Однако далее сего места он с нею не пошел, а дожидался назначенного на место себя другого предводителя.

К сему, против чаяния всех, избран был императрицею генерал-аншеф граф Салтыков Петр Семенович {См. примечание 16 после текста.}. Все удивлялись, услышав о сем новом командире, и тем паче, что он, командуя до сего украинскими ландмилицкими полками, никому почти был не известен и не было о нем никаких выгодных и громких слухов. Самые те, которых случай допускал его лично знать, не могли о нем ничего иного расспрашивающим сказывать, кроме того, что он был хотя весьма добрый человек, но старичок простенький, никаких дальних сведений и достоинств не имеющий и никаким знаменитым делом себя еще не отличивший.

Мы увидели его прежде, нежели армия, ибо ему ехать туда через Кенигсберг надлежало. Нельзя изобразить, с каким любопытством мы его дожидались и с какими особыми чувствиями смотрели на него, расхаживающего пешком по нашему городу. Старичок седенький, маленький, простенький, в белом ландмилицком кафтане, без всяких дальних украшений и без всех пышностей, ходил он по улицам и не имел за собою более двух или трех человек в последствии {Идущими за ним, в свите.}. Привыкнувшим к пышностям и великолепиям в командирах, чудно нам сие и удивительно казалось, и мы не понимали, как такому простенькому и по всему видимому ничего не значащему старичку можно было быть главным командиром толь великой армии, какова была наша, и предводительствовать ею против такого короля, который удивлял всю Европу своим мужеством, храбростию, проворством и знанием военного искусства. Он казался нам сущею курочкою, и никто не только надеждою ласкаться, но и мыслить того не отваживался, чтоб мог он учинить что-нибудь важное, столь мало обещивал нам его наружный вид и все его поступки. Генерал наш хотел было по обыкновению своему угостить его великолепным пиром, но он именно востребовал, чтоб ничего особливого для его предпринимаемо не было, и хотел доволен быть наипростейшим угощением и обедом. А сие и было причиною, что проезд его через наш город был нимало не знаменит и столь не громок, что несмотря хотя он был у нас два дня и исходил пешком почти все улицы, но большая половина города и не знала о том, что он находился в стенах оного. Он и поехал от нас столь же просто, как и приехал, и мы все проводили его хотя с усердным желанием, чтоб он счастливее был искусного Фермера, но с сердцами весьма унылыми и не имеющими никакой надежды, — столь невеликое и невыгодное мнение мы об нем имели.

По отбытии сего нового начальника принялись мы за свои прежние дела и упражнения: генерал — за свои разъезды по гостям и частые посещения своей графини Кейзерлингши, канцелярские наши — за свои бумаги, писанья и дела, а я — за свои переводы, читанье, рисованье и другие любопытные дела и упражнения. Охота к ним увеличивалась во мне со дня на день, а особливо с того времени, как случилось мне однажды побывать в доме у одного старичка, прусского отставного полковника, великого охотника до наук и до всяких рукоделий и художеств. Тут-то в первый еще раз случилось мне видеть, как живут сего рода люди и каково у них в домах бывает чисто и прибористо. Старичка сего удавалось мне видеть уже давно, и я не один раз встречался с ним на улице, ибо он живал в одной со мной улице и нередко хаживал мимо моих окон. Но мне и на ум никогда не приходило, чтоб был он столь великим любителем наук и художеств, как узнал я после, а дивился я только всякий раз его странному одеянию и походке. При всей старости своей был он всегда так чопорен и свеж, как бы лет в сорок, и какая бы погода ни была, но всегда видал я его в шляпе, всегда напудренным, в странном паричке, и всегда в старинном прусском мундире с долгими и ситами набитыми {Сит, куга — растение, идет на плетенье: подкладывалось в полы мундиров, чтобы полы торчали.} широкими полами, из которых одну носил он всегда приподнятую левою рукою и приложенною плоскостию своею к животу. Самым сим странным обыкновением своим и отличался он от всех прочих людей и делался приметным, и как никто не знал и сказать мне не мог, для чего б он полою своею всегда живот прикрывал, то и почитал я его каким-нибудь чудаком или сумасшедшим. Однако, побывав у него, мысли свои об нем весьма переменил и инако стал думать.

Случилось сие ненарочным образом. Однажды повстречался я с ним не один, а идучи вместе с помянутым господином Орловым, графом Швериным и еще одним нашим поручиком, человеком богатым и также весьма любопытным и великим охотником до наук, называющимся Федором Богдановичем Пассеком. Господам сим был он более знаком, нежели мне, а особливо графу Шверину. Сей последний не успел его завидеть, как, протягивая ему руку, возопил:

— Ах, господин полковник! Милая, любезная старина! Все ли вы находитесь еще в добром здоровье? Так давно уже об вас не слыхать, — продолжал он, пожимая ему руку. — Все ли вы еще живы? Все ли по-прежнему упражняетесь в своих хитростях и искусствах? В добром ли здоровье все ваши машины и инструменты?

Старичок усмехнулся на сие, пожал дружески графу руку и сказал:

— В добром, в добром, господин граф! И все к вашим услугам.

— О, когда так, — подхватил граф, — то не можно ли опять сделать мне удовольствие и показать ваши упражнения? У нас есть, сударь, люди, — продолжал граф, — которые охотно хотели б оные видеть.

Сими словами целил он на товарищей своих Орлова и Пассека. Сему последнему в особливости сего хотелось, и он давал ему взорами знать, чтоб убедил он старика учинить сие тогда же и показать нам все свои хитрости, а графу не великого труда стоило преклонить к тому престарелого артиста. Старик хотя и поупорствовал несколько, извиняясь недосугами своими, а отчасти говоря, что и все нынешние его упражнения не так важны, чтоб стоило их смотреть, но, по просьбе графа, принужден он был на то согласиться и повесть нас к себе в дом, в ту ж самую минуту.

По приведении к оному хотел было он нас ввести в нижние свои жилые комнаты и наперед чем-нибудь угостить, но граф и товарищи его не восхотели того и говорили, что не за тем к нему пришли, чтоб его озабочивать угощением, а хотят, чтоб вел их прямо в свою рабочую и мастерскую комнату, и тогда почти нехотя принужден был наш старик лезть вверх по крутой лестнице и просил нас последовать за ним. Тут нашли мы превеликую комнату, заставленную и загомощенную {Заваленную.} всю множеством всякого рода машин, орудий и инструментов. Не было почти нигде праздного места, и мы с трудом могли протесниться к маленькому столику, стоявшему подле окна и самому тому, за которым он более сиживал и в делах своих упражнялся. Он начал тотчас суетиться и, приискивая последние свои работы, показывать гостям, а я между тем имел несколько минут свободного времени для обозрения его комнаты и всех вещей, в ней находящихся.

Не могу изобразить, с каким ненасытно-любопытным оком перебегал я с одного предмета на другой и с какою жадностью пожирал все своими глазами. Превеликое множество находилось тут таких вещей, каких я еще отроду не видывал и о которых не имел еще никакого понятия. Были тут токарные разных манеров станки, были полировальные машины, было множество разных физических, оптических, математических и механических инструментов и орудий. Была огромная библиотека, множество всякого рода зрительных труб, зажигательных зеркалов, микроскопов, глобусов, карт, естампов {Эстамп — резная или травленная на меди или стали и отпечатанная на бумаге картина.}, разложенных книг и развешенных по стенам железных пил, долот, резцов и всякого рода рабочих орудий и инструментов. Все сие составляло для меня новое и такое зрелище, которого я не мог довольно насмотреться, и хотя все сии многочисленные вещи стояли, лежали и висели тут без всякого малейшего порядка, все были запылены и не в приборе, все разметаны почти кое-как, но я любовался ими более, нежели драгоценными убранствами, и охотно б согласился пробыть у него целый день и все перебрать и пересматривать, если б только то было мне можно и когда б только хозяин согласился мне все показывать и обо всем рассказывать подробно. Но, к крайнему моему сожалению, сего-то самого и учинить было не можно. Я составлял самую меньшую и всех маловажнейшую особу из посетителей и потому принужден был довольствоваться тем только, что показывано было моим товарищам, и слышанием того, что хозяин говорил с ними. Со мною же не удалось ему и одного слова промолвить, ибо время было так коротко и поспешание товарищей моих так велико, что ему не удалось и самим им сотой доли из всего того показать, что он имел и что бы мне видеть и узнать хотелось. К вящей же досаде моей, и о самых тех вещах, которые он успел им показать, говорено было в такую скользь и так коротко, что я ничего почти понять не мог. Сие в состоянии было только любопытство мое возбудить, а нимало не удовольствовать, и я с крайним нехотением пошел вслед за товарищами своими, спешившими тогда иттить в гости, и помышлял уже отстать от них и воротиться к милому и почтенному старичку, чтоб познакомиться с ним короче, но и сие мне не удалось. Старик вышел вслед за нами со двора и замкнул свою комнату, а что мне было досаднее, что сколько ни ласкался я надеждою познакомиться с ним впредь и убедить его просьбою показать мне и растолковать все и как ни надеялся узнать и научиться от него многому, но мне с сего времени не удалось его более и видеть. Ему случилось вскоре после того уехать куда-то к родственникам своим в деревню, и там, как после я услышал, окончил он жизнь свою.

Со всем тем случай сей произвел мне много пользы. Я не только получил о многих незнакомых мне до того вещах некоторое понятие, но снискал чрез то знакомство с помянутым г. Пассеком, бывшим до того мне незнакомым, ибо как они во все обратное свое путешествие беспрестанно говорили о сем старике, превозносили похвалами его любопытство и трудолюбие и дивились множеству его машин и инструментов, то вмешался и я в их разговор. А при сем случае не успел я изъявить сожаления своего о том, что они недолго у него пробыли и что мне не удалось многого такого видеть, что узнать весьма бы мне хотелось, как самое сие и побудило г. Пассека спознакомиться со мною короче. Сей был из всех их любопытнейшим, и как он таковое ж любопытство приметил и во мне, то сие и побудило его узнать меня покороче, почему и свел он со мною тотчас знакомство и, расставаясь, просил меня приттить когда-нибудь к себе, говоря, что когда я так любопытен, то и он может показать мне что-нибудь достойное моего зрения и любопытства.

Сего я и не преминул чрез несколько дней после того сделать и могу сказать, что посещением сим был крайне доволен. Я нашел у него то, чего всего меньше ожидал. Он был хотя простой поручик в нашей службе, находившийся тогда тут по некакой порученной ему комиссии, но я не знал, что он имел великий достаток, был знаменит родом, знаком между большими господами и употреблял тогда множество денег на доставание драгоценных книг, всяких машин и инструментов. Я нашел у него первых уже нарочитое собрание, а из последних никоторая меня так не удивила и не удовольствовала, как электрическая. У него-то в первый раз отроду случилось мне увидеть сию чудную машину, сделавшуюся потом мне столь много известною, и он-то подал мне об ней первейшее понятие. Нельзя изобразить, с каким любопытством я ее тогда рассматривал и как много удивили меня получаемые от ней искры и удары, также и другие разные делаемые ею эксперименты. Машина сия была у него хотя староманерная, с малым пузырем и большим колесом для вращения и пред нынешними весьма еще несовершенная и занимавшая собою почти целую комнату, однако стоившая ему немалых денег и производившая очень сильное и хорошее действие. Она мне так полюбилась, что я расславил ее между всеми моими знакомыми, и не проходило почти недели, в которую бы я у него не побывал и не приводил с собою многих других для смотрения как оной, так и микроскопов и других физических инструментов, а особливо воздушного насоса, которые он также имел и с особливым удовольствием нам опыты свои показывал. Но жаль, что пребывание сего человека у нас в Кенигсберге было недолговременно: он тем же летом от нас отбыл, и я с того времени его уже не видал. Он был родной брат тому Пассеку, который был после наместником в Смоленске.

Около самого того ж времени спознакомился я и с другим нашим офицером, который служил капитаном, но не в полевых полках, а в артиллерии. Звали его Иваном Тимофеевичем и был он из фамилии господ Писаревых и уроженец из самого того Каширского уезда, из которого и я был, следовательно, был прямой мой земляк и сосед по деревням. Сему человеку случилось по делам несколько раз бывать у нас в канцелярии и со мною кой о чем разговаривать, и как он во мне, а я в нем приметил во многом одинакие склонности и согласие в мыслях, то сие не только познакомило, но и сдружило нас очень скоро. Он полюбил меня отменно, а и я почувствовал к нему не только любовь, но и самое почтение, чего он был и достоин. Он был гораздо меня старее, любил читать книги, почитался степенным и порядочным человеком, приобрел от всех к себе почтение и не любил говорить о безделье, а все о делах и делах хороших и слушания достойных, — а поелику и я не менее любил упражняться в таких же разговорах, то самое сие и связывало нас дружеством, продолжавшимся многие годы сряду. Однако около сего времени было знакомству нашему только первейшее начало, ибо вскоре после того отъехал он в армию.

Что касается до канцелярских моих знакомых, то и к ним прибавилось около сего времени еще двое, ибо как письменные дела стали час от часу умножаться, по причине, что генералу нашему поручены и все бывшие в Пруссии войска в команду, то нужна была для сего особая воинская экспедиция, а потому для управления оною и определены были два офицера: один поручик Козлов, по имени Савва Константинович, мужик толстый, простой, но довольно изрядный и меня скоро полюбивший, а другой подпоручик Насеткин, вышедший в офицеры из полковых писарей и составлявший самую приказную строку. Почему с сим человеком имел я только шапочное знакомство, ибо характеры наши были слишком между собою различны, к тому ж и по делам не было у меня с ним никакой связи, да и сидели оба они в других и сеньми от нас отделенных покоях, а сверх того и не обедывали с нами вместе у генерала, а хаживали на свои квартиры.

Кроме вышеописанных упражнений, имел я в сие лето еще одно особливое. Молодежи нашей восхотелось ко всем обыкновенным увеселениям присовокупить еще одно, а именно — составить российский благородный театр. К сему побудились они наиболее тем, что бывшая у нас зимою банда комедиантов уехала в иные города, и театральные наши зрелища уже с самой весны пресеклись, и театральный дом стоял пуст. Итак, вздумалось господам нашим испытать составить из самих себя некоторый род театра. Первейшими заводчиками к тому были: помянутый господин Орлов, Зиновьев и некто из приезжих и тогда тут живший, по фамилии господин Думашнев. Не успели они сего дела затеять и назначить для первого опыта одну из наших трагедий, а именно ‘Демофонта’ {Трагедия в стихах в 5 действиях М. В. Ломоносова. Написана в 1752 г. по заказу. Кроме ‘Демофонта’ Ломоносовым тоже по заказу написана в 1750 г. другая трагедия — ‘Тамира и Селим’.}, как и стали набирать людей, кому бы вместе с ними представлять оную. Но сие не так легко можно было учинить, как они сперва думали. Людей надобно было много, а способных к тому находили они мало. Те, которые бы могли согласиться, были не способны, а из способных не всякий хотел отважиться на сие дело и восприять на себя не только великое бремя, но и самовольно подвергнуться потом критике и суждениям. Мне сделано было предложение от них еще с самого начала и одному из первых, но я сам долго боролся сам с собою и не имел столько духа, чтоб на сие необыкновенное для меня дело отважиться, и не прежде на желание их согласился, как по многой и усиленной от всех их просьбе. Правда, я имел к тому уже некоторое приготовление. Стоючи еще в Эстляндии на зимних квартирах, полюбил я трагедию ‘Хорев’ {Трагедия А. Б. Сумарокова, напечатанная в 1747 г. и положившая начало его литературной известности. Успех, выпавший на долю ‘Хорева’, содействовал развитию интереса к театральному искусству и оказал влияние на основание постоянного театра.} и не только почти всю наизусть выучил, но и научился порядочно и декламировать речи, и потому дело сие было мне отчасти уже знакомо, а сие много и помогло тому, что я согласился взять на себя одну роль. Со всем тем, как мне никогда еще не случалось видеть представлений российских трагедий, то дело сие, а особливо по несмелости и застенчивости моей, казалось мне очень дико, и если б не помогло к тому несколько то, что в минувшую зиму неоднократно случалось мне видеть немецкие трагедии, то едва ль бы я дал себя к тому уговорить.

Коликого труда стоило им набрать мужчин, толикого же или несравненно множайшего требовалось к отысканию способных к тому женщин. Надобны были для трагедии сей две и, к несчастию, обе молодые, а мы из всех бывших в Кенигсберге русских госпож не могли отыскать ни единой. Наконец с великим трудом уговорена была к тому бригадирша Розенша, пребывавшая тогда в Кенигсберге. Боярыня сия была русская, но уже немолодая, а что всего хуже — дородная и совсем неспособная к представлению любовницы. Но нужда чего не делает. Мы и той уже были рады, но как другой не могли никак отыскать, то решились, чтоб употребить к тому мужчину. К сему избран был один из товарищей наших, а именно упоминаемый мною прежде родственник и товарищ г. Орлова, г. Зиновьев. Молодость, нежность, хороший стан и самая красота лица сего молодого, любви достойного человека побудили всех упросить его взять на себя роль любовницы, и как он на то согласился, то для бригадирши Розенши определена была роль наперсницы, чем она была и довольна.

Сим образом, набравши всех потребных к тому людей, принялись мы за дело. Тотчас расписаны и розданы были всем роли, и тотчас все начали их учить и твердить наизусть. Мне досталось нарочито великая, однако я прежде всех вытвердил. Не могу и поныне еще без смеха вспомнить, как много занимала меня сия роля и с каким рвением и тщанием я ей учился. Не однажды бывало, что я, запершись один в своей квартире, прокрикивал по нескольку часов сряду, ходючи взад и вперед по своей комнате, не однажды случалось, что и в самую ночь, вместо спанья, протверживал я выученное и старался тверже и тверже впечатлеть все в память. Когда же я дело свое кончил и всю свою ролю выучил, то чувствуемое мною удовольствие я уже никак изобразить не могу. Я возмечтал о себе неведомо что и начинал уже сам турить {Побуждать, подталкивать.} товарищей своих, чтоб они скорее роли свои вытверживали, ибо как о себе я уже нимало не сомневался, но надеялся твердо, что я ролю свою сыграю хорошо, то пылал я уже нетерпеливостью, чтоб начатое нами дело скорее совершилось. Однако не то вышло, что мы думали и чего ожидали. Обстоятельствам вздумалось вдруг перемениться: произошли некоторые несогласия между соучастниками в сем предприятии, и вся наша пышная и великолепная затея, как мыльный пузырь, лопнула и так рано, что многие еще и половины своих ролей не успели вытвердить. Не могу изобразить, с каким чувствительным огорчением узнал я о сем нечаянном всего нашего дела разрушении. Я получил известие о том от г. Орлова.

— Знаешь ль, Болотов, мой друг, какое горе? — сказал он мне, пришедши одним утром к нам и меня обнимая. — Ведь делу-то нашему не бывать, и оно разрушилось!

— И! Что ты говоришь? — воскликнул я поразившись. — Возможно ли?

— Точно так, — продолжал он, — и ты, мой друг, уже более не трудись и роли своей не тверди.

— Вот хорошо! — возопил я. — Роли своей не учи, да она у меня уже давно выучена, и поэтому все труды и старания мои были напрасны. Спасибо!

— Ну, что делать, голубчик! Так уже и быть, я сам о том горюю, у меня и у самого было много выучено, но что делать, произошли обстоятельства, и обстоятельства такие, что нам теперь и помышлять о том более уже не можно.

— Но какие же такие? — спросил я.

— Ну, какие бы то ни было, — сказал он, — мне сказать тебе того не можно, а довольно, что дело кончилось и ему не бывать никогда.

Сказав сие, побежал он от меня как молния, что так я остался в превеликом изумлении и на него досаде. Со всем тем он был в рассуждении сего пункта так скромен, что я и после сколько ни старался, но не мог никак узнать ни от него, ни от других о истинной тому причине. Все прочие отговаривались, что сами не знают, а он знал, а говорил только всем, что ему сказать не можно, почему и остался я в совершенном неведении, что собственно разрушило сие предприятие, и не знаю того даже и поныне.

Вскоре после сего случилось мне, вместе с ними же и с помянутою госпожою бригадиршею Розен-шею, быть в кенигсбергской жидовской синагоге, или сонмище, и видеть их богослужение. Зрелище сие было для меня новое и никогда еще до сего времени не виданное, и я смотрел оное с особливым любопытством и вниманием.

Знатность бригадирши Розенши и графа Шверина была причиною тому, что не воспрепятствовано было нам войтить в сей дом молитвы в самое то время, когда отправлялось у них богослужение и все сие здание наполнено было множеством народа. Было сие во время самой Петровской ярмонки и тогда, когда весь город наполнен был многими сотнями жидов польских. Синагога была каменная, нарочитого пространства и могла помещать в себе множество людей. Мы нашли ее уже всю наполненную народом, но не отправляющим еще свое служение, и как мне в сей раз удалось видеть оное с самого начала до конца, то и могу я описать оное, так и самую синагогу в подробности.

Здание сие составляло порядочный продолговатый четвероугольник и снаружи украшено (было) немногими архитектурными украшениями, но без всякого сверху купола или какого возвышения сверх кровли, внутри же не имело ни малейшего украшения. Все встретившееся с зрением нашим при входе состояло в едином только возвышенном, аршина на полтора от полу, осьмиугольном амбоне {Амвоне.}, сделанном посреди сего дома и огороженном вверху низеньким парапетцем. Весь сей амбон не имел более четырех аршин в диаметре и для всхода на него снабжен с боков двумя лесенками по ступеням. По обоим сторонам сего амбона были сплошные лавки для сиденья, такие точно, какие делаются в церквах лютеранских, но с тою только разностию, что стенки, преграждающие оные, были повыше и такой пропорции, чтоб стоящему в лавках человеку можно было об них облокотиться. Сими лавками заграждено было все внутреннее пространство сего здания, и проход оставлен был только в середине, шириною аршина на три. Также было несколько просторного места и впереди, где в прочих церквах делается обыкновенно алтарь, но в жидовских синагогах тут ничего не было похожего на алтарь или на престол, и сие потому, что синагога их не есть собственно их церковь или храм, которого они нигде не имеют, а единственно только род дома, назначенного для сходбища евреев, для воспевания хвалебных песней и псалмов Богу и для поучения себя чтением Священного писания. Почему и сделан у них в передней стене, между окон, некоторый род небольшого внутри стены шкапа или ниша, завешенного небольшою занавескою, и тут хранятся у них книги их Священного писания Ветхого завета, написанные, по древнему обыкновению, на пергаментных свитках. В сих двух или трех вещах, то есть амбоне, лавках и шкапе, состояли все внутренние украшения синагоги их, а четвертую вещь составляли просторные хоры, сделанные у задней стены при входе, сокрытые со стороны от синагоги столь частою решеткою, что не можно было никак всех стоящих на хорах видеть. Хоры сии, составляющие совсем особое отделение и не имеющие со внутренностию синагоги никакого сообщения, назначены у них для женщин, и как сии не должны у них никогда входить туда, где стоят и сидят мужчины, то и вход на хоры сии сделан особый и не снутри, а снаружи здания.

Мы нашли все помянутые лавки наполненные сидящими людьми, из которых иные были с отверстыми главами, а другие имели их покрытыми некоего рода шелковыми разноцветными фатами или покрывалами. Все сидели с крайним благоговением и кротостью, и не было во всем сонмище ни малейшего шума и крика. Нас провели и поставили посредине подле самого помянутого амбона, и тут произошло у нас нечто смешное. Помянутая бывшая с нами бригадирша Розенша, не зная, не ведая, на что у них сделан был помянутый амбон, а считая оный не чем иным, как местом для знатных особ, следовательно, и для стояния и себе приличнейшим и спокойнейшим, будучи столь неблагоразумна, что и, не спросив никого, вздумала вдруг взойтить на оный и занять себе место. Боже мой! Какой сделался в самую ту минуту во всей синагоге шум, ворчанье, ропот и негодование! Все обратили на нее глаза свои, и многие повскакали даже с мест своих и не знали, что делать. Для их и то уже было крайне прискорбно и неприятно, что одна женщина дерзнула войтить в их сонмище. Они и на то смотрели уже косыми глазами, но по знатности ее не смели воспрекословить, но увидев ее взошедшею на место, которое почитали они священнейшим, пришли в крайнее смущение и беспокойство. Несколько человек, и как думать надобно, из их старейшин, без памяти почти подбежали к нам, стоящим на полу подле амбона, и наижалобнейшим и унижениейшим образом, кланяясь и указывая на бригадиршу, просили нас уговорить ее сойтить долой.

— Ах, царские же, царские добродеи! — говорили они нам, прижимая к сердцам свои руки. — Ах, это не треба, это не треба!

Но мы не допустили их долго беспокоиться и шепнули госпоже бригадирше, чтоб изволила она сойтить ‘низ, но она и сама, приметив волнение, произведенное ею во всем сборище, была столь благоразумна, что сошла тотчас вниз и вежливым образом просила себя извинить в том, предлагая свое незнание, и сие успокоило тотчас все собрание.

Вскоре после сего началось у них богомолие. Оное состоялось в пении псалмов всем собранием на еврейском языке. Но тут не только госпожа бригадирша, но чуть было и все мы не наделали крайнего дурачества. Всем нас превеличайшего труда стоило, чтоб удержать себя от смеха и от того, чтоб не захохотать во все горло: так смешно показалось нам их богомолье. Оно и подлинно имело в себе, а особливо для нас, не привыкших подобное видеть, много чрезвычайного и смешного. Не успел главный их раввин затянуть пение своего псалма, как все сидевшие в лавках повскакивали с своих мест и, покрывшись своими покрывалами, сделались власно как сумасшедшими: они топали ногами, махали руками, кривляясь всем телом качали головами и в самое то ж время произносили такие странные визги, вопли и крики, что мы принуждены были почти зажать свои уши, чтоб избавить слух свой от такой странной и необыкновенной музыки. Одним словом, шум, крик и вопль сделался во всей синагоге столь превеликим, и кривлянье всех было столь странно и смешно, что некоторые из нас действительно не могли никак удержаться от смеха, да и для прочих зрелище сие было крайне поразительно, и мы не перестали тому дивиться до тех пор, пока не растолковали нам, что по еврейскому закону долженствует Бога хвалить не только устами своими, но и всеми членами и что видимое нами кривляние и стучание ногами есть производство сей священной должности.

Сие успокоило нас несколько и принудило спокойно дожидаться конца сего крайне нескладного и противного для слуха пения. После сего увидели мы, что делано было приуготовление к некакой процессии или ходу. Несколько человек, вышедши из своих лавок, построились с благоговением рядом пред помянутым шкафом. Мы с любопытством смотрели, что будет, и увидели потом старшего раввина, подошедшего с почтением к шкапу, отдернувшего занавеску и с превеликим благоговением вынимающего оттуда свитки Священного писания, написанные на пергаменте и обернутые в дорогие штофы {Материи.}. Он возлагал оные на головы подходящих к нему помянутых людей и принимающих оные с великим почтением. Потом, в предшествии его самого, понесли они их один за другим процессиею вокруг всех лавок и взнесли потом на помянутый амбон. Тут приготовлен уж был некоторый род низенького столика, покрытого драгоценною материею. На сем развертывали они один свиток за другим и по несколько времени читали в каждом из них писание во все горло и торкая {Дотрагиваясь, тыкая.} пергамент странным образом превеликими раззолоченными указками, точно такими, какие употребляются в наших простых школах учащимися грамоте ребятишками, но только несравненно величайшими. Сие зрелище было для нас также забавно и увеселяло нас даже до смеха. Но каково ни трудно было нам воздерживаться от смеха, а особливо видя их смешное указывание, однако мы имели столько духа, чтоб дождаться конца сего странного и с превеликим кривляньем, коверканьем, взыванием и вопияньем соединенного чтения. По окончании оного отнесены были сии свитки с такою же церемониею и при всеобщем пении опять назад и положены по-прежнему в шкаф и задернуты занавескою, а тем и кончилось все богомолье, и все стали расходиться по домам, что увидя, вышли и мы из сего жидовского сонмища, поблагодарив наперед старейших за доставленное нам удовольствие.

Сим кончилась тогда наша прогулка, и как письмо мое уже велико, то окончу я сим и оное, сказав вам, что я есмь ваш, и прочая.

НОВАЯ КВАРТИРА.

Письмо 74-е.

Любезный приятель! Продолжая далее мое повествование, скажу теперь, что к достопамятностям сего ж лета принадлежит и то, что я в оное получил себе новую и лучшую квартиру, следовательно перешел уже на четвертую. Правда, не совсем дурна была и та, на которой я стоял, однако, как она была не слишком близко от замка, и ежедневная ходьба в нее мне наскучила, а особливо в дождливое осеннее и зимнее время, сверх того находясь в глухом переулке, была она и скучновата, а мне, как находившемуся тогда при губернаторе и что-нибудь уже значущему, хотелось иметь квартиру сколько-нибудь уже и получше. Итак, я до тех пор не давал покою нашему плац-майору, покуда он мне не отвел новой и самой той, которая была у меня на примете. В ней стоял до того один наш армейский поручик из фамилии Челищевыхъ, а по имени Иваи Егорович, самый тот, который после того был в Туле в уголовной палате советником. И как мы с ним были знакомы и приятели, то по самому сему случаю и узнал я сию квартиру и с нетерпеливостию дожидался того времени, как он отправится в армию. Сие воспоследовало в начале сего лета и тогда не медлил я более ни одной минуты, но тотчас на нее перебрался.

С квартирою сею сопряжены были для меня многие выгоды и ни которою из всех прежних я так доволен не был, как сею последнею, ибо, во-первых, была она всех прежних ближе к замку, и не далее сажен двухсот от оного, во-вторых, стояла в улице хотя маленькой, но такой, по которой много было ходьбы и езды, а особливо для гулянья по садам, следовательно не скучной. Домик был хотя небольшой, но весёленькой и теплый. Весь верхний этаж оного ассигнован был для меня и хотя и весь оный и состоял только из двух комнат и небольших сенец, однако для меня было сего довольно и предовольно. В одном и просторнейшем из помянутых покойцев расположился я сам и он составлял у меня и спальню и переднюю и все и все, а другой боковой и гораздо теснейший определил я для своего младшего слуги Аврама и для своего багажа: тут был мой сундук и вся прочая рухлядь. Обе сии комнаты были чистёхонько прибраны, были беленькие и снабженные довольным количеством столиков и стульев, а более сего мне было и не надобно. Вид из дома и окон моих простирался в одну сторону в маленькой плодоносный садик, принадлежащий к соседственному дому, которого плодовитые деревья верхами своим простирались даже до самых моих окон, и к оным почти прикасались, а в другую — на улицу и чрез оную в прекрасный, регулярный и убранный беседками и партерами сад, принадлежащий к большому каменному дому, находившемуся за улицею почти против моей квартиры. Сей сад в особливости меня увеселял. Он находился в такой близости и в таком положении, что я мог весь его обозревать и видеть всех в нем гуляющих и все в нем происходящее и находившееся. Самые цветы, которыми в множестве усажены были рабатки в партерах, видны мне были до единого, а запах от духовитых трав и цветов достигал даже до моих окон, а особливо в вечернее время. Не один раз видал я в оном целые компании провождающих в прогулках свое время, а иногда сидящего в стоячей прямо против окна моего полубеседке и в уединении читающего книгу молодого человека. В иное же время прихаживало туда все семейство того дома и пило чай с гостями своими. В третью сторону, хотя из окон квартиры моей и не было вида, но за то из сенец моих был проход в некоторый род галерейки, приделанной с боку к моему этажу, и из которой открывалось наиприятнейшее для глаз зрелище. Домик сей стоял на самом почти береге того большого и вид озера имеющего пруда, который находится посреди сего города и о котором я имел уже случай упоминать. Весь противоположный берег украшен был сплошными и одну почти связь составляющими каменными домами. Все они были о несколько этажей, все раскрашены разными красками, все стояли стенами своими вплоть к воде, так что вода омывала их стены и можно было приезжать на лодочках и шлюпках к самым крыльцам. Словом, по случаю округлости сего берега, составляли они собою наивеликолепнейший амфитеатр, а особливо в тихую погоду, когда в гладкой поверхности воды все они и в ней изображались превратно власно как, в зеркале. Великое множество окон, которыми сии здание испещрены были, и разноцветные зонтики, которые от многих из них во время солнца откидывались, придавали картине сей еще более пышности и красы. Не один раз выходя сиживал я на сей галерейке и любовался до восхищение сим зрелищем. Не один раз выносил с собою туда столик и по нескольку часов тут в тени, под простою кровелькою, сиживал на свежем воздухе и, любуясь красотою места, упражнялся либо в чтении какой-нибудь приятной и полезной книжки, либо в писании чего-нибудь себе в науку и в наставление. Охота к писанию начинала уже тогда во мне возрождаться и я производил первейшие тому опыты. Нередко извлекали меня на сию галерейку приятные звуки гармонической музыки. Так случилось, что в домах, окружающих сей прекрасный пруд, жило много людей, имеющих охоту к музыке и потому нередко увеселяем был слух мой из иных окон приятным тоном флейтраверсов, из иных валторн, из иных скрипиц и других инструментов, а часто разъезжали и по саму пруду на гребле маленькие суденышки с целыми компаниями людей обоего пола и тем увеселяли еще более зрелище. Нередко утешались они в сих плаваниях своих музыкою или пением приятных песней. Узенький и предлинный мост, сделанный только для перехода пеших через весь пруд и видимый от меня в левой стороне в некотором отдалении и за ним отдаленнейшие берега сего пруда, украшенные множеством прекрасных регулярных садов и беседками разных фигур, построенных на самой почти воде, придавали еще более красоты сему месту. Помянутый мост никогда почти не случалось мне видать порожним, но всегда находилось на нем множество взад и вперед идущего народа. Иногда собирался он толпами и, облокотясь о перилы, сматривал на сие озеро и красотами оного, вместе со мною, любовался, или утешался приятною музыкою, слышимою из многих домов, по берегам оного построенных.

При всех сих наружных преимуществах имела квартира моя еще одно особое, но которое для меня всего было приятнее, а именно хорошего хозяина. Он был хотя мастеровой человек, рукомеслом лаешник и притом весьма посредственного достатка, но я довольнее им был, нежели самым лучшим и богатейшим гражданином сего города. Ни от кого во всем Кёнигсберге и во всю мою в нем бытность я столько добра не видал, как от сего добродушного старичка, и могу сказать, что я им и всем его семейством был очень доволен. Он имел у себя жену старушку такую же добренькую и тихонькую, каков был сам. А прочее его семейство составляли два сына и две дочери, все они были взрослые и все добрые, и первые оба помогали отцу в работе, а обе последние матери, и все вообще наблюдали к родителям своим особливое почтение, но сего они были и достойны. Я не мог довольно налюбоваться кротким, добродушным и благонравным характером обоих стариков, и дивился, что нашел посреди Кёнигсберга таких добрых людей. Но удивление мое скоро исчезло, когда я узнал, что старики мои были не природные прусские жители, а уроженцы такой страны, которая наполнена людьми добрыми и честными и которая славится добротою характеров своих жителей, а именно из Швейцарии.

И подлинно, старики сии меня удивили отменною своею ко мне благосклонностью. Не успел я с ними ознакомиться и раза два у них внизу побывать, и с ними кое-что, а особливо о Швейцарии, по-немецки поговорить и препроводить в разговорах с ними часа по два времени, как они меня отменно и так полюбили, как бы я их какой родной был. Они тотчас начали мне делать предложение за предложениями, и предложение такие, которые толико же были для меня приятны, колико неожидаемы и удивительны. Наипервейшее состояло в просьбе, чтоб я велел прибрать к стороне и спрятать всю мою походную постелю с наволоками, подушками и одеялами и предоставил бы им иметь о сем попечение, говоря, что я может быть их постелью буду доволен. Я удивился такому несвойственному пруссакам благоприятству и, отговариваясь от того из учтивости, говорил, что я им тем навлеку беспокойство и убыток. Однако они сего и слышать не хотели, а требовали неотменно, чтоб я на желание их согласился, уверяя, что они тем не приведут и себя и меня ни в малейший убыток. Словом, как я ни отговаривался, по принужден был на желание их согласиться. И как же много удивился я нашед на другой же день у себя прекрасную пуховую постелю, с чистыми белыми и мягкими подушками и с прекрасным белым занавесом, размытым и раскрахмаленным в прах. Не сыпав очень давно или, паче, еще никогда на таких мягких постелях, спал я сию ночь, как в раю, и хотя притом и была та неудобность, что я вместо прежнего одеяла принужден был одеваться и спать под другим, тонким и мягким пуховиком, по их обыкновению, однако, к удивлению моему, увидел, что обыкновение сие не так дурно, как я себе сначала воображал, но я привык к тому не только скоро, но так полюбил, что предпочитал уже наилучшим одеялам. Многим, несыпавшим под таковыми пуховиками покажется сие странно и невероятно, но так точно и я сначала думал, но опытность мне доказала совсем тому противное. Мягкость нижнего пуховика и отменная рыхлость верхнего производит то, что спать в постели сей очень спокойно можно и что пуховик верхний греет лучше всех одеял, а тягости не производит ни малейшей.

Правда, сначала я уперся было и не хотел никак ложиться под пуховик, но хотение угодить желанию моих хозяев, превозмогло мое отвращение, а тем и угодил я так много моим хозяевам, что они отменное старание прилагали о том, чтоб постеля моя всегда была чиста, бела и опрятна. Каждое воскресенье переменяли они все наволоки и простыни, а в каждый месяц и самый занавес моей постели. Я удивился сему их прилежанию, но удивился еще более, когда узнал, что они все белье свое только два раза в году мывали. Сие было для меня сначала непонятно, но после узнал, что у них запасено такое множество белья всякого рода, что им нет нужды более двух раз мыть оное в году. Но за то и не допускают они никогда, чтоб какое-нибудь белье у них слишком замаралось. Когда же придет время оное мыть, тогда производят они сие наймом, дружно и упражняются в том уже более двух педель сряду. Сие бывает обыкновенно в начале весны и при конце лета. И тогда целый почти луг устилают они вымытым и белящимся на солнце своим бельем, ибо они не только его моют, но и белят целый день на солнце прыская беспрерывно водою. Я удивился, увидев однажды все семейство моего хозяина в том упражняющееся и ужаснулся великому множеству белья, одному их дому принадлежавшему.

Сколь много я сим благоприятством хозяев моих ни был доволен, но последующее вскоре после того другое и повое предложение удивило меня еще более. Добродушные старики мои, увидев, что я никогда дома не обедывал, а ввечеру, приходя ночевать домой, довольствовался только самым легким и малым ужином, за которым посылал обыкновенно в ближний трактир, восхотели и от сего труда меня избавить и сказали мне однажды, что они совестятся предложить мне, не могу ли я доволен быть по вечерам их мизерною хлебом-солью, и что они постараются уже о том, чтобы я не был никогда голоден. Меня поразило сие предложение и как мне известно было, что хлеб и соль их не так была мизерна, как они говорили, но они ели хорошо и сытно, то совестился я принять сие предложение, хотя мне оно было и не противно, и не прежде на то согласился, как обещав им за все то заплатить, сколько им угодно будет. ‘Хорошо, хорошо, господин подпоручик! сказали они мне на сие, усмехнувшись. Это мы увидим, а будьте только нашею хлебом-солью довольны’.

Привыкнув издавна уже к легким и малым ужинам, имел я тем более причины быть их попечением о себе довольным, что с сего времени пользовался я всякий вечер несравненно лучшими ужинами, нежели прежде. Они так меня полюбили, что оставляли для меня наилучшие куски и части своей пищи, и не было вечера, в который бы не было блюдец двух или трех с прекрасным пеклеванным хлебом и приятными кусками ко мне на верх приносимо. Словом, нередко казалось, что они нарочно для меня готовили кушанье и столь хорошее, что я крайне был доволен. Сия благосклонность их простиралась впоследствии даже до того, что как не имели мы более стола у губернаторов, то таковым же образом довольствовали они меня не только ужинами, но и самыми обедами, и как не было дня, в который бы я не получал от них блюдца по три и по четыре прекрасно изготовленного и вкусного кушанья, то я не могу довольно изобразить, сколь я много доволен был с сей стороны моими хозяевами, которые сим образом кормили не только меня, но и самого слугу моего.

Наконец дошло до того, что не восхотели они, чтоб я пил и собственный чай свой, но просили меня дозволить и оный присылать ко мне всякое утро. На сие хотя мне и всего совестнее было согласиться, но я принужден был и в том уступить их просьбам и желаниям, и с того времени пивал я по утрам всегда прекрасный чай со сливками, а по воскресеньям и самый кофей.

Вот какие добрые люди случились у меня хозяева, я дивился и не понимал, за что они меня так любили и одолжали, и не оставлял спрашивать их о том несколько раз, но они зажимали мне всегда рот и говорили только, что они мною более довольны, нежели я или, и за счастье себе почитают, что имеют у себя такого кроткого, смирного и постоянного постояльца.

Единый недостаток, сопряженный с сею квартирою, состоял в том, что у них не было столь просторного двора, чтоб мог я поместить на нем свою повозку и лошадей, но и сему недостатку пособил я тем, что выпросил для лошадей и другого человека моего другую квартиру, где он у меня жил и питался сам собою, так как я упоминал о том уже в прежних моих письмах.

Словом, с переменою моей квартиры, переменились во многом и мои обстоятельства. Я жил тут весело, спокойно и во всяком довольствии и не было мне нужды заботиться ни о пище, ни о содержании своем, но признаться надобно, что чем ласковее и услужливее были ко мне хозяева, тем более старался и я вести себя степеннее, постояннее и чрез то поддерживать них о себе хорошее мнение.

Однако, надобно сказать и то, что я около самого сего времени стал более прилежать к чтению нравоучительных, а отчасти и самых философических книг и получил к ним час от часу более охоты. Случай и повод к тому в особливости подала мне сама сия квартира, следовательно я ей и с сей стороны много обязан. Помянутый случай был следующий:

В самом близком соседстве подле оной была наша походная запасная аптека и при оной один аптекарь, человек отменно хорошего характера и свойства, по имени Герман. Он был уроженец ревельский и малый умный, постоянный, любивший читать книги и упражняться в науках. Благодетельная и пекущаяся обо мне судьба снискала мне случай с ним познакомиться и как жил он от меня шагов только со сто, то хаживал я к нему нередко и в короткое время сделались мы с ним друзьями, сиживали, разговаривали и гуливали вместе в одном публичном, подле его находящемся, саде. При сих-то свиданиях с ним разговорились мы однажды о книгах. Он, узнав, что я до них охотник, рекомендовал мне одну в особливости и расхвалил мне ее столько, что я в тот же еще день купил ее себе в книжной лавке. День сей и поныне я еще благословляю и благодарю судьбу за случившееся в оный со мною, ибо книга сия послужила потом основанием всей последующей за сим моей хорошей философической жизни и была власно как фундаментом, на котором начало основываться все здание моего спокойствия и благополучия сей жизни. Достопамятная сия книга была известное в свете и столь славное сочинение господина Гофмана о Спокойствии душевном, и мне так полюбилась, что я несколько раз ее прочитал сначала и до конца и чрез то набрался много истинно-философического духа, что и причиною было, что я с сего времени стал от часу более прилежать к чтению и доставанию себе хороших нравоучительных, толико поспешествовавшим потом всем моим знаниям и наукам.

К дальнейшим достопамятностям сего времени относительно до меня принадлежало и то, что я вскоре по переезде моем на сию квартиру, впервые научился и стал табак курить. Случай к тому был в особливости достопамятный. Уже за несколько времени до того мучился я частыми запорами. Сперва я не уважал сие, но впоследствии времени становились они мне от часу отяготительнее. Сие побудило меня поговорить об них с одним из наших докторов, человеком мне знакомым и науку врачебную довольно разумеющим. Он сказал мне, что происходило сие от моего сиденья и, вместо предписания мне, по требованию моему, лекарства, спросил меня, курю ли я табак? Как услышал, что я никогда еще не куривал, то советовал мне, вместо всех лекарств, курить по утрам с чаем табак и после съедать либо ломтик хлеба, намазанный чухонским маслом, либо по нескольку ягод французского чернослива, уверяя, что сие не только уничтожит мои запоры, но и впредь предохранит меня от них. Совет сей был благоразумнейший и для меня весьма полезный, и я и поныне благодарю еще господина Нилуса за оный, ибо как я исполнял совет сей в самой точности, то не только тогда от запоров своих освободился, но привыкнувшего времени уже всегда курить с чаем табак, не мучивался оными уже никогда более, а что всего лучше, то во все последующее потом продолжение моей жизни, не бывал почти никогда больным. От того ли сие сделалось, или не от того, уже не знаю, только то мне известно, что все наилучшие в свете медики помянутое курение с чаем табака почитают наилучшим предохранительным средством от многих болезней и заключают сие потому, что таковое курение содержит всегда натуру отверстую, а сие весьма и справедливо, как то доказал мне собственный мой пример, а нужно только наблюдать то правило за свято, чтоб в другое время уже никак табаку не курить, да и во время питья чая, не долее как пьешь оный. Сим точно образом курил я во всю мою жизнь табак и от того может быть и был он мне так полезен.

Другая достопамятность состояла в том, что я около сего времени начал уже гораздо умножать свою библиотеку. К сему подало мне наиболее повод то обстоятельство, что я узнал, что в Кёнигсберге можно доставать их покупкою не только в лавках, но и на бываемых очень часто книжных аукционах, и на сих с тою еще выгодою, что гораздо дешевейшею ценою и нередко за сущую безделицу. О сем узнал я от тех же товарищей моих, немецких канцеляристов. Они не успели меня сводить однажды на один из таких аукционов, как мне сие так полюбилось, что я с того времени не пропускал ни одного, из всех бывших в мое время, чтоб не побывать на оном, и к неописанному удовольствию моему, бывали они нарочито часто. Город сей наполнен был учеными людьми и охотниками до книг, и как нередко случалось таковым умирать, а не у всякого наследники бывали до книг охотники, то сие и подавало случай к продаже оставших после их книг с аукционного торга. Всякий раз, когда подобное сему случалось, обнародывано было о том в прибавлениях к газетам и всем желающим раздавались печатные всем продаваемым книгам каталоги. И тогда, в назначенный день, собирались в тот дом все охотники покупать, усаживались за длинный стол, а аукционист садился на конце оного и проглашая книги по нумерам, давал каждую наперед всем сидящим за столом пересматривать, а потом спрашивал, кто что за нее даст и начинался обыкновенный аукционный торг, всякий прибавлял сколько-нибудь цены и как скоро переставали надбавлять цену, то какая бы ни была последняя, но за оную, по ударении в третий раз молотком, уже книга за тем и оставалась.

Нельзя изобразить, с каким удовольствием хаживал я на сии аукционы, и сколь за малую и ничего не стоющую цену доставал я иногда на них наипрекраснейшие книги. Нередко случалось, что охотников покупать и всех набиралось очень мало и не более человек десяти или пятнадцати, а как сии все были разных вкусов и не всякому каждая книга была угодна, то случалось, что за иные не давал никто ни копейки и принуждено было отдавать ее тому, кто шутя даст копейку или две, а сим точно образом и доставал я множество книг за самую безделку и досадовал нередко, что мне, как служивому человеку, не можно было себя обременять множеством оных, ибо я не знал, куда мне было деваться и с теми, которые у меня уже были, в случае если вышлют меня к армии в поход. Сие удерживало меня еще много, а то бы я мог обогатить библиотеку свою многими редкими и дорогими книгами. Не один раз случалось, что я, сжав сердце, принужден был расставаться весьма с прекрасными и дорогими книгами. Совсем тем редко случалось, чтоб с такового аукциона возвращался я с пустыми руками, но обыкновенно принашивал с собою целые связки оных, и тогда какое начиналось у меня рассматривание, какое перебиранье купленных книг и какое любованье оными. Словом, аукционы сии доставляли мне многие приятные минуты и квартира моя украсилась скоро целым шкапом разных книг.

Что касается до прочих происшествий, бывших около сего времени у нас в Кёнигсберге, то памятны мне только два достойных несколько замечания. Первое состояло в том, что прислан был к нам архимандрит, по имени Ефрем, для начальствование над всем армейским духовенством и долженствующим иметь пребывание свое у нас в городе. Но сия духовная особа далеко несоответствовала общему нашему желанию, но сколько хорошую фигуру ни представляла сначала своего приезда, столько стала обращаться потом в бесславие наше и в позор духовенству, ибо не успел он несколько недель у нас пообжиться, как стали видать его ездящего в карете с непотребными женщинами и нередко упивающегося уже слишком крепкими напитками. Чрез сие потерял он скоро все уважение и побудил губернатора нашего, донося о том, испросить на его место другого и благоразумнейшего.

Другое происшествие состояло в том, что мы, узнав, что находился в Кёнигсберге прежний монетный двор, со всеми его орудиями и мастерами, вздумали и сами делать особливые прусские деньги наподобие тех, какие делывались тут прежде, то есть полусеребряные. Не успело воспоследовать о том повеление от двора, как собрали мы всех нужных к тому мастеров, отыскали монетного мастера и мне поручено было от губернатора сделать для штемпеля рисунки, которые я и смастерил как умел. На всех сих деньгах изображаем был с одной стороны грудной портрет императрицы, а с другой прусский герб, одноглавый орел с надписью. Губернатор рисунками моими был доволен и по оному вырезаны были штемпели и мы стали делать деньги. При сем-то случае удалось мне впервые видеть как делаются на монетных дворах и тиснятся деньги. Я смотрел на все производство сей работы с отменным любопытством и не мог всеми выдуманными к тому орудиями и пособиями довольно налюбоваться. Казна имела от сего великую прибыль, и деньги наши стали несравненно лучше ходить, нежели те обманные и дурные, какими прусский король отягощал все свои земли.

Более сего не помню я ничего замечание достойного, до самых тех пор, покуда стали мы получать от армии нашей известия, но как о военных наших происшествиях предоставляю я говорить в будущем письме, то теперешнее сим кончу, сказав, что я навсегда есмь ваш и прочее.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ.

Письмо 75-е.

Любезный приятель! Между тем как мы помянутым образом в Кёнигсберге в мире и тишине жизни и время свое препровождали в разных увеселениях, война продолжала гореть в Европе и пылала полным своим пламенем. В предследующих моих письмах упоминал я уже, какие деланы были со всех сторон с самой весны приуготовления, а теперь, продолжая тогдашнее повествование далее, скажу, что лето сие было наидостопамятнейшее из всех бывших в продолжение войны сей, а особливо для нас. Оно прославило войска наши знаменитыми победами, а королю прусскому было в особливости несчастно, но чтоб подать вам о всех военных происшествиях сего лета яснейшее понятие, то расскажу все по порядку и начну с весны самой.

Начало кровопролитию учинено было в сей год еще очень рано и даже в самом еще апреле месяце. Ибо как королю прусскому никак не хотелось, чтоб земли его и впредь были театром войны и терпели от того неизбежное разорение, то и употреблял он все силы и возможности к отвлечению войны в самую внутренность Германии и к удалению оной от своих областей. Для самого сего и приказал принцу Фердинанду, соединясь с принцем Изенбургским, атаковать французов, стоявших еще на зимних своих квартирах, в окрестностях города Франкфурта, что на Майне. Итак, в половине еще апреля является там вдруг принц Фердинанд с сорока шестью тысячами человек войска и удивляет французов. Сими командовал тогда дюк де-Броглио. Сему генералу другого не оставалось тогда, как собирать скорее свои по зимним квартирам расположенные войски и иттить на встречу неприятелю. Он и успел произвесть сие с толикою расторопностию, что заслужил похвалу от всех знатоков военного искусства. Не более, как в 36 часов собрал он весь свой корпус, и хотя оный не простирался свыше двадцати пяти тысяч человек, однако он не стал дожидаться графа Сенжерменя, долженствовавшего привесть к нему помощь, но пошел с ними на встречу прусской и в 46-ти тысячах воинов состоящей армии и, сошедшись с нею при Бергене, имел столь счастливую схватку, что победил принца Фердинанда совершенно и принудил его, по потерянии шести тысяч человек с несколькими пушками, отступить назад. Сим приобрел сей генерал себе великую славу и пожалован был за то от цесаря князем Римской Империи и от короля своего — маршалом Франции.

Таковым-то несчастным происшествием для прусского короля началась сия кампания и несчастие сие было равно как некаким предвестием, что и все лето сие будет для него в особливости несчастно.

Вскоре за сим, а именно в течение марта месяца, овладели цесарцы городом Грейфенбергом в Силезии и приумножили тем еще более досаду короля прусского, который между тем, как помянутым образом французы дрались с ганноверанцами в окрестностях тамошних, расположился стоять сам против цесарского фельдмаршала Дауна, как предводителя главной цесарской армии и наблюдая все его движения, помышлял он только о том, как бы разрушить все планы и намерение своих неприятелей и воспрепятствовать их исполнению.

Все они были ему довольно известны. Он имел каналы, чрез которые мог узнавать все, что ни было на уме у всех соединившихся против него держав, и потому заблаговременно принимал все нужные к разрушению замыслов их меры. В сей год наиглавнейший план их состоял в том, чтоб наиболее действовать против него нам, россиянам, со стороны Шлезии, и стараться, войдя в оную, обратить всю силу короля прусского против себя, а дабы тем удобнее можно было его разбить, то положено было, чтобы цесарцам подкрепить нас знаменитым корпусом и между тем, когда король займется нами, самим им с главною армиею иттить прямо внутрь его владений, и стараться проникнуть хотя бы до самой его резиденции, города Берлина, а между всем тем имперской армии стараться выгнать пруссаков из Саксонии и овладеть тамошними крепостями и городами. Всходствие сего плана и назначено было нашей армии иттить прямо в Шлезию, дабы тем удобнее и скорее можно было соединиться ей с цесарским вспомогательным корпусом, и как прямейший туда путь был через Польшу, то положено было иттить чрез оную и дабы полякам сие вступление в Польшу не так было прикро (?), то обнародовано было о сем походе нашего в сорока тысячах состоявшего войска, особливою публикациею еще в половине мая месяца, подобное же тому учинили и пруссаки, ибо обеим сторонам нужно было запасение себя провиантом и фуражем из польских пределов и обе стороны старались преклонить поляков в свою пользу. Публикация сия, с прусской стороны, учинена была генералом графом Дона, самым тем, который управлял армиею его при случае первого еще дела с нами в Пруссии, ибо к воспрепятствованию нашего шествия сего отправил король прусский сего генерала, дав ему довольно знаменитой корпус. Сей генерал находился до сего в Померании, но как там делать ему было уже нечего, то и поручил король ему — буде не воспрепятствовать походу нашей армии, так по крайней мере затруднить оный.

Всходствие сего, генерал сей, собрав войско свое около Ландберга и вступив в Польшу уже 23-го июня, начал рассылаемыми партиями всячески стараться разорять повсюду заготовленные от нас в Польше магазины, и ему удалось отнять и разорить оные в Бромберге, Рогожне, Цинне и в некоторых других местах и лишить нас более шестидесяти тысяч шефелей круп и муки. Таким же образом, и более всего, хотелось ему добраться и до нашего главного магазина в Познани. Но как место сие было нарочито укреплено, а притом приближались туда и все наши войски, как к генеральному рандеву или сборному месту, то принужден он был сие намерение оставить, а занялся отниманием у поляков силою и без заплаты хлеба и фуража, и приневоливанием самых жителей к принятию в войске своем службы, как и набрал оных силою превеликое множество.

Между тем, как сим образом пруссаки хозяйствовали в Польше, собрались наши войска все в Познань, куда 29 июня прибыл и назначенный им главным командиром помянутый генерал-аншеф граф Салтыков. Генерал Фермор, командовавший до того войсками, тотчас сдал ему начальство над оными и сам остался тут же без малейшего огорчения служить под командою оного. Чрез сие приобрел он при дворе имя великого патриота, да и при армии удержал всю свою знаменитость и, сделавшись первым советником графа Салтыкова, и первейшею пружиною всем предначинаниям, мог тем способнее отомщать обидевшим его цесарцам, что не подвергал себя за то ответу.

Первейшим делом графа Салтыкова было то, что он, учинив всей армии смотр, не стал долее ни одного дня в Познане медлить, но выступил в поход и пошел прямым путем к городу Кросену, на границах Шлезии находящемуся, при брегах реки Одера построенному. Граф Дона не преминул тотчас подвинуться туда же с своим корпусом, и сближившися с нашею армиею, старался всячески взять у ней перед и захватить большую дорогу, ведущую к реке Одеру. А самое сие и подало повод к первому в сие лето сражению у нас с пруссаками. Однако помянутому графу Дона, хотя был он и искусный генерал, не удалось при сем случае предводительствовать самому прусскими войсками, но он принужден был накануне сего дня сдать все начальство над сим корпусом другому присланному от короля генералу Веделю.

Сия перемена командира в прусской армии была никем не ожидаема, и тем более для самих пруссаков непостижима и удивительна, что генерал сей был из младших генерал-поручиков и прислан от короля с таким полномочием, какое в прусских войсках было не в обыкновении и потому для всех поразительно. Причиною присылки его было то, что король прусский недоволен был медленностию и нерешимостию графа Дона, а особливо упущением одного выгодного случая к атакованию нас при местечке Мезерице в Больше, а избрание к тому сего генерала была особливая надеятельность королевская на сего любимого им генерала. Он прислал с ним к графу Дона и ко всей армии такое письмо, которое достойно особливого внимания и было следующего содержания:

‘Любезный мой генерал-поручик граф Дона!

‘Обстоятельства, в которых находится состоящая под командою вашею армия, благо и выгоды моего государства и необходимая нужда, принудили меня послать следующее повеление мое к вам и ко всей вашей армии, и моя воля есть, чтоб выполнено было оно в самой точности.

‘Как обстоятельства не допускают меня самому отправиться к армии Доновой для командование оною, то посылаю я генерала-поручика Веделя, снабдив его моими повелениями по сему случаю, до тех пор покуда станет он отправлять сию коммисию, представляет он точно мою особу и все генералы, генерал-поручики, генерал-майоры и другие офицеры, до последнего рядового, должны ему повиноваться точно так, как бы я сам присутствовал и повелевал. Я ему накрепко подтвердил сажать всякого тотчас под арест, кто не послушает и не исполнит того, что прикажет он своим словом, а я, всех таковых ослушников, велю судить судом военным, как преступников присяги. А дабы вся армия была известна о точной моей на сие воле, то все говоренное здесь должно обнародовано быть всему войску. Генерал Ведель представлять станет при армии то, что представляли некогда диктаторы при армиях римских. Итак, всем офицерам кто бы таковы и каких степеней они ни были, должны оказывать ему повиновение такое, какое следует мне, и выполнять распоряжение его с верностию, точностию и мужеством. Я есмь —

‘В лагере при Шмотганиене, 20 июня 1759 года. Фридрих’.

Ниже сего приписано было по-французски собственною королевскою рукою:

‘Вы не так здоровы, чтоб могли обременять себя командою, и хорошо сделаете, когда велите себя отвезть в Берлин или в иное место, где могли бы вы опять возвратить свое здоровье. Прощайте. Фредерик’.

По получении такого повеления, что оставалось господину Доне делать, как не отправиться тотчас же в Берлин, оставив армию и все на попечение господина Веделя, а сему, в силу именного повеление королевского, тотчас дать баталию с нами.

Оная и воспоследовала на другой день приезда господина Веделя, и он атаковал армию нашу на походе, когда она, продолжая шествие свое, выступила по утру в поход, по большой дороге, ведущей к Кросену, при котором назначено было соединиться ей с цесарским корпусом, шедшим к ней под командою генерала Лаудона. И так как король прусский именно господину Веделю приказал воспрепятствовать сему соединению, то и не стал он ни единого дня медлить, но не взирая, что ему ни местоположение, ни силы неприятеля, ни состояние собственной своей армии было неизвестно, атаковал ее при деревнях Палциге и Каие, неподалеку от Цилихау и реки Одера на Бранденбургских границах — 12 июля. Сражение началось в четвертом часу по полудни, и продолжалось с жестокостию до 7-ми часов вечера, господин Ведель как ни искусен был, и сколь много король на него ни надеялся, однако, баталию сию совершенно проиграл, и потеряв до шести тысяч человек убитыми, ранеными и в полое взятыми, принужден был бежать и за счастие себе еще почитал, что ему не отрезали и не перехватили дороги к Одеру, и допустили спокойно перебраться за оную.

Таким образом получили наши войски над пруссаками неоспоримую победу, и все бывшие в сем сражении единогласно свидетельствовали, что никогда еще не происходило баталии столь порядочной, какова была сия. Нигде и ни малейшего беспорядка, во все продолжение оной, не происходило, как у нас, так и пруссаков, и победу приписывают более превосходству нашей силы, преимуществу в выгодах местоположения и хорошему действию наших единорогов и шуваловских гаубиц. Прусские войски целых три раза начинали наших атаковать, и всякий раз с отчаянным почти свирепством нападали, но не могли никак одолеть оных и принуждены были наконец ретироваться. Мы потеряли в сем сражении генерал-поручика Демику, 2 штаб-офицеров, 2 капитанов, 11 обер-офицеров, а нижних чинов и рядовых 578 человек, с ранеными же всего урона считалось до 3,744 человек, а у пруссаков убит также был славный их генерал Воберзнов с 4,220 рядовыми и более нежели 1,200 человек взято было в полон, сверх того получено было в добычу 14 пушек, 4 знамя, 3 штандарта и 45 барабанов.

Победа сия была хотя не из знаменитейших, но произвела многие и разные по себе последствия, из которых некоторые были для нас в особливости выгодны. Из сих наиглавнейшим было то, что все войски наши сим одолением неприятеля ободрилися, и стали получать более на старичка своего предводителя надежды, который имел счастие с самого уже начала приезда своего солдатам полюбиться, а теперь полюбили они его еще более, да и у всех нас сделался он уже в лучшем уважении. Мы, живучи в Кёнигсберге, и услышав о сей баталии и о том, как она порядочно происходила, почти верить не хотели, чтоб мог сие произвесть старичок сей, и удовольствие наше было неописанное. Вторая выгода произошла нам от баталии сей та, что армии нашей ничто уже не мешало иттить далее вперед и соединиться потом с поспешавшим на помощь к нам цесарским корпусом, под начальством славного их генерала Гаудона, состоявшим от 18 до 19 тысяч человек войска и наибольшую часть конницы.

Сей генерал, будучи отправлен от генерала Дауна к нам с тридцатью тысячами войска, имел не малой труд пройтить из своих земель чрез неприятельскую землю, и несмотря на всю бдительность короля прусского и брата его принца Гейнриха, старавшихся его не пропустить, пробрался мастерским образом благополучно и, преодолев все препятствия чрез всю Лузацию и оставив на дороге генерала Гаддика, с двенадцатью тысячами войска, прибыл наконец к реке Одеру в начале августа и соединился с нашею армиею, в самое то время, когда она, идучи вниз по реке Одеру, дошла уже до города Франкфурта и расположилась лагерем насупротив оного за рекою, приведя сим приближением своим самый Берлин в превеликую опасность.

Сему удачному пройдению сквозь всю неприятельскую землю генерала Лаудона поспешествовала много действиями своими и имперская армия, производившая до сего так мало дела, по в сей раз оказавшая свою услугу, впадением с своей стороны в Саксонию и принудившая тем прусского генерала Финка, который стерег цесарского генерала Гаддика, упустить из вида и поспешать для прикрытия Лейпцига и Торгау.

Сам король прусский находился между тем в Шлезии, и довольствовался защищением оной. Он стоял долгое время при Ландсгуте в ожидании выгодной минуты для себя, а Даун, с главною цесарскою армиею, стоял против его и ожидал также выгодного времени к шествию вперед или к сражению с пруссаками. Чтоб разрушить сию надежду и австрийцев прогнать обратно в Богемию, то старался король всячески делать им возможнейшие затруднения в снабдении себя провиантом и фуражем, и уже в цесарском лагере начали помышлять о пременении места, как получено было известие о приближении нашей армии к прусским границам, и переменило планы обоих сих полководцев. Даун, выступя в поход, стал подвигаться к нам ближе для облегчения наших операций, а король всячески трудиться над вымышлением средств разрушить наши замыслы.

Несчастная для него баталия палцигская и последовавшее потом соединение цесарского корпуса с нашею армиею, подвинувшеюся уже близко к Берлину, побудили наконец сего государя поспешить в Бранденбургские свои области, и как краткость времени не дозволила ему в сей раз взять из армии своей с собою ни пехоту, ни конницу, то поскакал он с небольшим только прикрытием гусар. Брат же его, принц Гейнрих, должен был большую часть своей армии отправить для подкрепления разбитой Вейделевой армии к Одеру, а сам отправился к армии королевской, стоявшей в лагере при Шмук-Еизене, в сорока тысячах человек, для командование оною во время отсутствия королевского, и для удержание Дауна, стоящего против оной с тридцатью тысячами человек цесарского войска. А получил также и генерал Финк повеление оставить Саксонию и поспешать с корпусом своим к реке Одеру, где мы тогда уже находились.

Путешествие свое совершил король благополучно. Все отправленные к нему из разных мест войски пришли в свое место без всякого урона. Сам он, в путешествии своем, наткнулся при местечке Губене на корпус цесарского генерала Гаддика, и отняв у него несколько пушек и пятьсот телег с мукою, и взяв человек с шестьсот в полон, соединился потом безпрепятственно с Вейделевою армиею.

Теперь решился король ни мало не медля дать баталию с нашею армиею, и хотя вся его армия не превосходила сорок тысяч, а наша армия, вместе с цесарцами к нам пришедшими, состояла тогда более нежели из шестидесяти тысяч человек, однако он несумневался ни мало, что он таким же образом ее разобьет, как в прошлом году при Цорндорфе, и был в том так уверен, что как в сие время прислан был от принца Фердинанда к нему курьер с радостным известием, что ему удалось разбить французов при Миндене, и тем отомстить им за разбитие себя весною, то король остановил прпсланнего от него офицера говоря: ‘Подождите немного, государь мой! мы отправим с вами же и от себя к принцу такой же поздравительный комплимент, какой он к нам прислал’.

Однако ему не удалось в сей раз сдержать свое слово, и комплимент, отправленный с сим офицером после, был совсем иного рода. Совсем тем, очень малого не доставало к тому, чтоб не быть нашей армии от короля совсем разбитой, и тот же фаворит его генерал Ведель подал и в сем случае собою повод ко вторичному его несчастию, как все то усмотрится из последующего ниже сего подробнейшего сему славному сражению описания.

Оно по истине и достойно того по многим обстоятельствам. Сражение сие было наидостопамятнейшее для нас во все продолжение Семилетней войны, ибо в сей один только раз удалось нашим победить совершенно короля прусского, и сего славного в свете героя довесть до такой крайности, что он в день сражения сего желал даже себе смерти и был действительно очень близок к оной. И как победа сия приобрела нам величайшую славу, то и опишу я сражение сие колико можно обстоятельнее, и упомяну о всех знатнейших притом происшествиях. Но опишу наперед положение нашей армии.

Она стояла лагерем неподалеку от города Франкфурта что на Одере, подле деревни Кунесдорфа, и имела положение сколько с одной стороны выгодное и довольно натурою и искусством укрепленное, столько с другой стороны опасное в случае несчастия, ибо путь к ретираде был почти совсем пресечен. Лицом стояла она вверх по реке Одеру, как к той стороне, откуда дожидался неприятель, и правым крылом примыкала вплоть к реке Одеру, а левым к одному густому лесу и крутому буераку, подле его находящемуся. Весь фронт или перёд оной прикрыт был топким и непроходимым почти болотом, чрез которое находился только один большой и длинный мост, а тыл, или зад, простирающийся к городу Франкфурту, прикрывали также некоторые вязкие и крутые местоположения. Деревня Кунесдорф находилась в средине армии, и вся она расположена была на довольных высотах. Для дальнейшего ж обеспечения ее с обоих крыльев, оба они укреплены были еще ретраншаментами, правое, стоявшее на горе жидовской, сделанными наподобие звезды, шанцами, а сверх того в случившемся тут лесе засекою, а левое, примыкающее к помянутому другому и густому лесу и прикрытое глубоким буераком, укреплено было еще ретраншаментом и несколькими батареями, содержащими в себе более ста больших пушек.

На помянутом правом крыле, к реке Одеру, стояла первая дивизия под командою графа Фермора, также поставлен был тут и авангардный корпус, под командою генерал-поручика Вильбоэ. Вторая дивизия поставлена была в средине, и команда над нею поручена генерал-поручику графу Румянцову, а на левом крыле поставлен был князь Голицин, с так называемым новым корпусом. Что ж касается до австрийцев, то по тесноте места в линию уместить их было не можно, и поставлены они были позади правого крыла, а легкое войско, с предводителем их Тотлебеном, поставлено было впереди пред правым крылом.

Сим образом укреплен был и натурою и искусством наш лагерь, и положение армии было столь выгодно, что хотя и оказалось, что король прусский совсем не с той стороны приближался, с которой был ожидаем, а переправился чрез реку Одер, ниже Франкфурта, в намерении зайтить армии нашей в тыл: однако предводители наши не рассудили за благопеременить позицию армии, а оставили ее при прежнем ее расположении.

Сим прекращу я сие письмо, предоставив дальнейшее повествование и описание самой баталии до последующего письма, а между тем остаюсь ваш и прочёе {Декабря 10, 1797 года. А. Т. Болотов.}.

КУНЕСДОРФСКАЯ БАТАЛИЯ.

Письмо 76-е.

Любезный приятель! Приступая теперь к описанию славной франкфуртской или кунесдорфской баталии, начну оное изображением хитрости и искусства короля прусского в атаковании нашей армии. Прискакав из Шлезии, нашел он Веделеву разбитую армию при местечке Мнльрозе подкрепленную уже сошедшимися туда и присланными из прочих мест войсками, так что количество сего войска простиралось уже более сорока тысяч человек. С сею, хотя небольшою, но по справедливости храброю армиею, не пошел он так, как наши ожидали, прямо к нашей армии, стоявшей уже тогда при Франкфурте и самый сей город занявшей, но судя может быть, что тут сделаны нами, для принятия и встречи его, все нужные приуготовления, и что ему тут, в виду у нас, трудно будет переправляться чрез реку, рассудил повернуть влево, и учинив превеликий и дальний вокруг Франкфурта обход чрез местечки Фирштеивальд и Лебус, переправиться чрез реку Одер в таком месте, где мы всего меньше думали и ожидали, а именно, гораздо ниже нашей армии и под самыми почти пушками города его Кюстрина, где при деревне Рендвене тотчас навели для него чрез реку и мост.

Сделал он сие, во-первых, для того, чтоб ему тут свободнее можно было переправиться чрез реву, и чтоб мы не успели сделать в том ему помешательства, во-вторых, чтоб по возможности запастись из Кюстрина поболее большими пушками, кои считал он весьма нужными при атаке нашей армии, и в-третьих, чтоб, переправившись тут, зайтить нашей армии в тыл, и чрез то расстроить и смутить наших предводителей и облегчить себе победу.

Все сие ему и удалось, кроме только последнего. Ибо командиры наших войск хотя и увидели себя в заключениях своих обманувшимися, однако не дали себя смутить сим неожидаемым явлением, а остались при прежнем своем расположении, надеясь на выгодность своего лагеря, и на сделанные со всех сторон укрепления, и спокойно дожидались прибытия его величества короля прусского.

Сей не успел переправиться чрез реку в помянутом месте, как не стал ни минуты медлить, но стараясь воспользоваться нашим смущением и не дать нам собраться с духом, пошел тотчас для атаки нашей армии всею своею силою. Как положение нашего воинства было ему известно, и он ни мало не сомневался о победе и за верное полагал, что нас разобьет, то вознамерился напасть на армию нашу вдруг с трех сторон: то есть спереди, и сзади и во фланг, где стояло наше левое крыло, дабы чрев то пресечь нам все пути к ретираде, и прижав нас к реке истребить всю армию до основания. Что едва было едва и не удалось ему учинить совершенно.

Как случилось сие в самом начале августа месяца и деревня Етшен, где он, перешед реку, с армиею своею ночевал, находилась от лагеря нашего не в близком еще расстоянии, то поднялся он очень рано, и по пробитии только двух часов, с места, и поспешил дойтить до нас прежде еще наступление самого жара. Но как ближняя и прямая дорога лежала по горам и чрез многие леса и буераки, и для шествия армии совсем была неспособна, то принужден он был сделать еще превеликий обход, и взяв далеко влево иттить через деревни Бишофсзе и Третин, и при обхаживании многих лесов и прудов иметь не только много труда, но и терять столько времени, что не прежде мог поспеть, как пред самым полднем.

Позиция армии нашей хотя и была ему известна, по что касается до самого местоположения, то сие не могло ему быть коротко сведомо, и потому при обозревании нашей армии смутился он увидев, что ему ее не так легко атаковать со всех сторон, как он думал и ожидал, но что тыл и перёд армии, куда он назначил иттить своей коннице, совсем были неприступны, и оставался один только левый наш фланг, с которого можно было сколько-нибудь учинить атаку. Но сие место, как я уже упоминал, прикрыто было сперва крепким и на горе сделанным ретраншаментом с тремя сильными батареями, содержащими в себе до 80 пушек, а потом глубоким и широким оврагом, а за ним густым лесом. Но как другого не оставалось, то самое сие место и избрал король для нападение на нас, и отделив по некоторому количеству конницы своей для стояние против нашего правого крыла, также против тыла нашей армии, все прочее войско начал тотчас строить в помянутом лесу в пять линии, из коих первые три составлены были из пехоты, а остальные две из конницы. А между тем, генералу Финку велел взвесть пушки на близлежащие высоты, и начать из них сильную и страшную со многих сторон, против нашего фланга, канонаду. У нас тут хотя и поставлена была поперечная линия войска, но линия сия была так коротка, что по тесноте места более не уместилось двух полков, ибо на такое расстояние стояли на сем крыле и обе линии нашей армии друг от друга. Но как недостаток сей заменял помянутый ретраншамент, установленный множеством пушек, а за ним превеликий лог, то командиры наши и почитали место сие неприступным и никак с сей стороны атаки не ожидали. Самое сие обстоятельство и помогло королю в самое короткое время, опрокинув помянутое наше небольшое войско, врезаться всей армии во фланг, и чрез то подвергнуть всю ее явной опасности.

Ибо не успел он построить в лесу сперва линии, а из них густые колонны, как велел тотчас гренадерам своим вдруг броситься и иттить прямо чрез лог, взодравшись на наш сего буерака высокий берег, атаковать тут наш ретраншамент и овладеть оным и батареями. Сии хотя и не молчали во все сие время, по поражали их из пушек своих кучами, покуда сходили они и спускались в дол, но как спустились они вниз, то стрельба из наших пушек сделалась недействительна, а при выходе их из лога на гору, хотя и встречены они были картечами из пушек, и мелким ружьем из ретраншамента, но время было уже слишком коротко, и бросившиеся с великою яростию на наших, пруссаки не допустили наших причинить им дальнейший вред. Ибо они не только опрокинули совсем оба помянутые наши полки, но овладели в один миг и всеми нашими бывшими тут пушками и батареями.

Таковая скорая и неожидаемая удача колико обрадовала короля прусского, столько смутила всех наших генералов и полководцев. Все они оробели тогда, увидев явно, что вся армия подверглась чрез то крайней и превеличайшей опасности, и в первые минуты, не зная что делать и чем сему злу помочь, дали неприятелю свободу переходить себе как хотел чрез буерак и на горе строиться и вытягивать фрунт свой для поражения наших. Но наконец сам Бог надоумил их, вместо опрокинутой и совсем уничтоженной, поперечной короткой линии составить скорее другие, новые, таковые ж, схватывая по одному полку из первой, а по другому из второй линии и составляя из них хотя короткие, но многие перемычки, выставлять их одну после другой пред неприятеля. И хотя они сим образом выставляемы были власно как на побиение неприятелю, который, ежеминутно умножаясь, подвигался от часу далее вперед, и с неописанным мужеством нападал на наши маленькие линии и их, одну за другою, истреблял до основания, однако как и они не поджав руки стояли, а каждая линия, сидючи на коленях, до тех пор отстреливалась, покуда уже не оставалось почти никого в живых и целых, то все сие останавливало сколько-нибудь пруссаков и давало нашим генералам время хотя несколько обдуматься и собраться с духом, но трудно было тогда придумать какое-нибудь удобное средство к спасению себя и всей армии. Помянутые перемычки сколько ни задерживали пруссаков, но не в состоянии были никак удержать всей их пехоты, переправившейся чрез помянутый дол и перешедшей уже большую часть всего нашими тогда занятого места. Самая деревня Кунесдорф, бывшая у нас до того в средине армии, осталась уже у них позади и все оставшие наши войски и полки сжаты были на наш правый фланг и стояли тут в куче и в превеликом стеснении, не имея места никуда распространиться, а старались только свозить со всех сторон пушки, и устанавливать их в разных местах для принятия неприятеля, буде дойдет очередь и им отстреливаться по примеру прочих.

Словом, бедствие, которой подвержена была тогда наша армия, было превеликое. Она находилась в явной опасности. Все почитали баталию сию за проигранную, каковою она и действительно уже была, ибо, ежели б пруссаки, овладевшие почти всей нашим местом, не похотели б ничего далее предпринимать, а довольствуясь тем, что они уже учинили, остались при полученных выгодах, то согнанной и стесненной и кучу нашей армии не можно бы никак надолго остаться в таком положении, но она принуждена бы была либо отдаваться вся в полон, либо спасаться бегством чрез болото, пред правым ее флангом находившееся и один только мост чрез себя имевшее, но который и от самих же нас за несколько часов до того, для неперепущение чрез пего прусской конницы, сожжен был. Сам старичок, наш предводитель, находился уже в такой расстройке и отчаянии, что позабыв все, сошел с лошади, стал на колени и воздев руки к небу при всех просил со слезами Всемогущего помочь ему в таком бедствии и крайности и спасти людей своих от погибели явной. И молитва сия, приносимая от добродетельного старца, от чистой души и сердца, может быть небесами была и услышана. Ибо чрез самое короткое время после того переменилось все, и произошло то, чего никто не мог и думать и воображать, и чего всего меньше ожидать можно было.

Сражение сие началось в самые полдни и в 6 часов вечера пруссаки овладели уже всеми батареями, бывшими на левом фланге, и имели уже во власти своей 180 наших пушек и несколько тысяч взятых у нас в плен, и победа была уже неоспоримая никем и точно такая ж, каковая была при Коллине и Гохкирхене: так, что сам король, почитая ее уже таковою, отправил смести баталии с радостным известием сим уже курьеров в Шлезию и в Берлин. Как вдруг воспоследовала помянутая неожидаемость и произошла в военном счастии ужасная перемена.

Причиною тому было то, что его величество недоволен еще был всеми вышеупомянутыми, полученными над нами выгодами, но возмнил, что ничего еще не сделано, буде есть еще что-нибудь, что сделать можно_, и ему захотелось нас, так сказать, доконать. Во всякое время он говаривал то, что российскую армию надобно не только побеждать, но совсем и уничтожать и истреблять ее до конца, потому что она опять всегда возвращается и начинает вновь делать опустошения. А сии самые слова проговаривал он и при сем случае публично. Прусские генералы противопоставляли сему аргументу единое только изнеможение войск в тогдашнее время. Они говорили, что солдаты от похода, целых пятнадцать часов продолжавшегося, и от безпрерывной кровавой работы, также от ужасного жара в тогдашний знойный день так изнемогли, что едва дух переводить могут. Сам славный и любимый его генерал Зейдлиц представлял тоже. И представление сего великого полководца, которого храбрость и мужество королю довольно было известно, столько подействовало, что король начинал уже колебаться и хотел уже приказать войскам остановиться, как вдруг приближается к нему генерал Ведель, к которому, несмотря на несчастие его, все-таки король в особливости был благосклонен, король делает ему честь, вопросив его сими словами: ‘А ты, Ведель, как думаешь?’ Сей будучи столько же придворным человеком, сколько воином, восхотел королю польстить и изъявил совершенное свое согласие с его прежним мнением и желанием, и тогда король, не долго думая, закричал: ‘ну! так, марш!’

Но о! сколь дорого стало ему сие вылетевшее из уст его словцо! и сколько раз сожалел он об оном и хотел бы охотно возвратить, но то было уже поздно. Все войски его по сему повелению двинулись вновь для доконания нас, и хотя он очень скоро после сего увидел сам крайнюю свою ошибку в непоследовании советам стариков, но начатое действие остановить было уже не можно. Для совершенного доконания нас потребна была неприятелю конница и пушки, а сего-то самого ему и не доставало. Помянутые овраги, топкие места и буераки мешали и коннице взять в действии соучастие и пушки привезть из-за буераков: ибо те, которые отняты были у нас, по особливому для нас счастию, пруссаки сами загвоздили и сделали для употребления негодными. Итак, хотя конницы и перебралось несколько чрез вершины и буераки, также подвезено было и пушек несколько, но все было оных очень мало и недостаточно к низложению оставшей нашей армии, на горе правого фланга в куче сбившейся и стоящей. Чтоб пособить себе в сей нужде, то вздумали они стараться овладеть одною батареею, покинутою от нас на жидовском кладбище. Батарея сия была превеликая, и очищала все место баталии. Наши покинули ее, и ушли с ней при приближении прусской конницы, и как она стояла без людей, то прусская пехота, бывшая от нее шагов на 800, бросилась для овладение сими пушками: и уже оставалось ей шагов полтораста добежать, как поспешает Лаудон, занимает батарею сию своею пехотою, пущает против пруссаков целый град картечей, и останавливает тем все их стремительство. Все старания их подойтить ближе были тщетны и им не помогли. Они увеличивали только их беспорядок, которым Лаудон не упустил воспользоваться и тотчас приказал коннице своей и справа и слева напасть на приступающих и врубиться в пехоту и конницу прусскую, и сия конница произвела тогда страшное между ими кровопролитие.

С другой стороны начали пруссаки приступать и стараться овладеть одною высотою, называемою Спицберген, от занятия которой зависела вся победа. Но высота сия занята была наилучшими нашими и цесарскими войсками, и не только установлена пушками, но прикрыта еще была лежащим пред нею буераком, или лощиною, имеющею в длину шагов 400, в ширину от 50 до 60 шагов, а глубиною была футов десять или пятнадцать, и притом крутоберёга. В сию-то лощину бросились пруссаки и старались как можно взодраться на сопротивный берег, по все их старания о том были безуспешны. Ибо кому и удавалось вскарабкаться на верх, всякий находил там либо смерть свою, либо опять свергаем был вниз в буерак оной.

Наконец натура взяла свой верх. Все мужество, вся храбрость и вся отвага пруссаков не могли наградить истощенные силы. Они приступали к горе сей несколько раз с ряду, но никак не могли на нее взодраться, ужасный и беспрерывный огонь, производимый нашими на них из многих ружей и из многих пушек, поражал их страшным образом и они пулями и картечами осыпаемы были как смертоносным градом. Генерал Финк, старавшийся таким же образом с корпусом своим овладеть другими высотами, истощал также тщетно свои силы. Король сам, приводивший несколько раз свежие войска и принуждающий приступать, подвергал себя наивеличайшей опасности. Весь мундир был на нем расстрелян пулями, две лошади под ним убиты и сам он, хотя и слегка, но был ранен. Золотая готовальня, бывшая у него в кармане, спасла жизнь его, удержавши собою пулю, попавшую в него, и пуля остановилась в вогнувшемся золоте. В таковой же близости к смерти находился он, когда тяжко раненая лошадь под ним начала упадать, и его флигель-адъютанту Гецу удалось еще в сей раз спасти короля и подвесть ему свою лошадь. Все наиубедительнейшим образом просили короля оставить сие крайне опасное место, но он отвечал только: ‘Нам надобно все возможное испытать для получение победы, и мне надлежит здесь таково ж хорошо исправлять должность мою, как и всем прочим’.

Словом, наши россияне дрались в сей раз с величайшим ожесточением и запальчивостию, и пруссаки писали даже сами об них после, что они будто бы в сей раз ложились целыми шеренгами и давали пруссакам переходить чрез себя, как чрез побитых и мертвых, а потом вскакивали и стреляли по них сзади. Но как бы то ни было, все старание и домогательства пруссаков согнать нас с горы были тщетны.

Теперь отважилась прусская конница атаковать высоты, но все искусство и вся кавалерийская тактика славного их генерала Зейдлица не могла тут ничего произвесть. Сия конница, привыкнувшая под предводительством его опрокидывать неприятельскую конницу, хотя бы она вдвое или втрое была сильнее, обращать пехоту при всех положениях ее в бегство, брать даже самые батареи и превозмогать все трудности и неспособности в местоположениях, пала здесь пред пушками наших россиян, стрелявших по ней с высоты очень метко, и осыпающих ее картечами своими как градом. Сам Зейдлиц, сей храбрый ее предводитель, был ранен, таковой же участи подвержен был и принц Евгений Виртембергский, испытывавший вторичную атаку. За ним последовал генерал Путкамер, нападавший на наших с своими белыми гусарами, но застреленный до смерти. А и прочие знаменитейшие предводители прусской армии: генерал Финк и Гильзен, были переранены, и все прочие войски и пешие и конные пришли в великий беспорядок и замешательство.

В самые сии критические и опасные минуты явился вдруг Лаудон, выйдя из-за правого крыла с свежими войсками, и напал на совершенно ослабевших пруссаков со стороны и сзади. Сей полководец, прославившийся тем, что умел всегда на баталиях ловить счастливые минуты, предводительствовал в сей раз конницею. Он построил ее в отдалении от места побоища как надобно и напал в наплучшем порядке на расстроившихся пруссаков, а сие и решило всю участь баталии. Панический страх и ужас напал тогда вдруг на всю прусскую армию, и все войски бросились бежать в лес и на мосты. Всем хотелось перейтить вдруг, от сего сделалась страшная теснота и неизобразимая сумятица, которая и причиною тому была, что пруссаки принуждены были не только оставить отнятые у нас пушки, но бросить и своих еще 165. Король сам чуть было не попался нашим в полон, находясь в числе самых почти последних на месте сражение и долженствующий проезжать одною яслиною. Единое только чрезвычайное мужество и редкое присутствие духа ротмистра Притвица спасло его от сего великого несчастия. Король, сам почитая то уже неизбежным, что его возьмут в полон, кричал, несколько раз повторяя: ‘Притвиц! Притвиц! я погибаю!’ но сей храбрый офицер, имевший при себе только сотню гусар для сопротивление целым тысячам окружающих его неприятелей, ответствовал ему: ‘Нет, ваше величество, сему не бывать, покуда есть еще в нас дыхание!’ И тогда, вместо того, чтоб только обороняться, обратясь, поскакал он сам атаковать наших россиян и до тех пор с ними штурмовал, покуда королю удалось убраться вперед, доскакать до прочих своих войск и соединиться с ними.

Никогда еще не было твердодушие сего монарха (как пруссаки сами в сочинениях своих о том отзываются) так чрезвычайно потрясено, как в сей несчастный для него день. В немногие часы, военное счастие низвергло его с высоты бессомненной победы в бездну совершенного разбития и поражения. Он испытывал и все, и старался всячески остановить свою бегущую пехоту, но ничто, ни представления, ни самые убедительнейшие уговаривания, ни просьбы, устами короля произносимые, не помогли ни мало, сколь ни действительны бывали они при других случаях, и говорят, что он, в сем отчаянном положении находясь, сам себе вслух желал смерти. Живое умовоображение его представляло ему, в первые минуты, следствия сей потерянной баталии столь страшными, что он с самого того ж места баталии, с которого за немногие часы до того отправил он курьеров с радостным известием о победе, послал теперь повеление в Берлин, чтоб принимать скорей все меры к безопасности и к скорейшему спасанию всего нужного. Он уже мнил видеть неприятелей своих в Берлине и все уже разоряющих и опустошающих, и себя не в силах учинить тому препятствие. Войски его были так рассеяны, что к вечеру сего дня не имел он при себе более 5000 человек оного. Все отнятые пушки были опять потеряны, а вместе с ними и все почти прусские. Генерал Вунш, поставленный на другой стороне реки Одера, с небольшим корпусом для заграждение нам пути к бегству, в случае ожидаемой победы, при конце сражение сего прибыл во Франктфорт и захватил в полон всех наших там находившихся, но услышав о разбитии их армии, принужден был опять из города сего уйтить и покинуть плен свой. Наступившая ночь благоприятствовала наконец королю прусскому. Он собрал сколько-нибудь своей армии и достиг с нею до некоторых высот, которые наши атаковать не отважились.

Сим образом кончилось, к бессмертной славе наших войск, сие кровопролитное сражение. Никоторое еще из всех бывших в сию войну не было таково убийственно и пагубно, как сие. Пруссаки потеряли одними убитыми более 8,000 человек, а переранено у них слишком пятнадцать тысяч человек, со всеми почти генералами и наизнаменитейшими офицерами. В полон взято нашими их без мала пять тысяч. И так, весь урон их простирался около 28 тысяч. Но не мал был никак и наш: по собственному признанию графа Салтыкова, число убитых простиралось без мала до трех, а число раненых без мала до одиннадцати тысяч, кроме цесарцев, которые также убитыми и ранеными потеряли более 2,000 человек. Словом, число людей, претерпевших в сей день убийство, раны и плен, с обеих сторон простиралось почти до пятидесяти тысяч человек. У нас также переранены были многие генералы, а число раненых штаб и обер-офицеров простиралось до 474 человек и урон наш был так знаменит, что сам граф Салтыков, признаваясь в том в письме к императрице, между прочим изъяснялся сими словами: ‘Ваше величество, не извольте тому удивляться, вам известно, что король прусский всегда победы над собою продает очень дорого’.

Также говаривал сей полководец:— ‘Ежели мне еще такое же сражение выиграть, то принуждено мне будет одному, с посошком в руках, несть известие о том в Петербург’.

Но как бы то ни было и сколь день сей для многих был ни злосчастен, но все оставшие провели вечер дня сего в неописанной радости и удовольствии, сколько о совершенной победе над неприятелем, столько и о избавлении от очевидной опасности. Но не так проводил вечер сей и ночь сию король прусский. Он ночевал в деревушке Этшери, спал в одной хижине, казаками опустошенной и со всех сторон раскрытой, ни дверей, ни окон в целости не имеющей. крестьянской хижине, на клочке соломы и нераздетый. Шляпа покрывала половину лица его, а шпага лежала обнаженная подле бока. В ногах спали два его адъютанта на голой земле, а на дворе у дверей стоял один только гренадер на часах. Ночь, каких мало имел сей славный монарх и которая была ему во всю жизнь очень памятна!

Тако окончился сей достопамятный день, а сим окончу и я письмо сие, сказав, что я есмь ваш и прочее.

Письмо 77-е.

Любезный приятель! Известие о упомянутой в предследующем письме и старичком нашим над прусским королем одержанной, совершенной и знатной победе, получили мы в Кёнигсберге, спустя самое короткое время, чрез бригадира князя Хованского, отправленного от графа Салтыкова с известием сим в Петербург. Нельзя изобразить, сколь много обрадованы все мы были оным, и как начали торжествовать над пруссаками, старающимися всегда утверждать, что невозможное совсем то дело, чтоб наши могли когда-нибудь победить короля их. Все они, не в состоянии будучи тогда оспоривать победы, повесили головы, а мы еще более приводили их в смущение, утверждая, что теперь скоро уже посетится и Берлин нашими, и король не в состоянии будет спасти оный от рук наших.

Сим образом заключали не только мы, но и все в свете, ибо по всем обстоятельствам дело сие было не только вероятным, но почти бессумнительным. Сам король не инако думал, ибо в повелении, отправленном им с места баталии в Берлин, находились точно его слова, что теперь находится он не в состоянии защитить город, и потому, чтоб все наизнаменитейшие и богатейшие жители уезжали бы из оного и увозили по возможности свое имение. Самая королевская фамилия должна была тотчас выехать и отправиться в Магдебург, а вывезены были также и архивы.

Но как инако и можно было думать? Армия прусская, находящаяся в тутошных пределах, двукратным и так скоро друг за другом последовавшим поражением, была приведена в такое изнеможение, что она не в состоянии была ничего предприять. Я упоминал уже, что король по окончании сражения едва мог собрать вокруг себя пять тысяч человек войска, и хотя на другой день, переправившись назад чрез Одер, и увидел, что собралось к нему из остатков разбитой его армии и более, так что скопилось уже тысяч до двадцати, но что мог он предприять без пушек, без припасов, без амуниции и всех потребностей воинских, и будучи притом совсем нашею армиею отрезан от Шлезии и Саксонии и находясь в таком положении, что и из самых своих провинций не можно было ему получить помощи. И как при всем том путь для нас в Берлин совершенно был отверзт и свободен: то не должно ли было ожидать, что наши не преминут такою славною победою воспользоваться, и ни мало не медля пойдут прямо к Берлину и постараются овладеть оным прежде, нежели король соберется опять с силами.

Далее не сомневались почти все, что победа сия послужит к скорому окончанию и войны всей: ибо заключали, что, услышав об ней, не преминут и цесарцы напасть с главною и сильною своею армиею и разбить несравненно слабейшей против них армию принца Гейнриха, а имперская армия не оставит овладеть всею Саксониею, и наконец и самым Магдебургом и довесть короля прусского до последней крайности.

Так думали и заключали все, и готовились получать вскоре известия за известиями о новых победах и завоеваниях. Мы сами, живучи в Кённгсберге, всякий день ожидали новых радостных известий и готовились уже заблаговременно поздравлять друг друга со взятьем Берлина. Но удивление наше было неописанное, когда прошла неделя, прошла другая, а к нам не только не скакал курьер с известием о взятье Берлина, но мы напротив того услышали, что наши и в сей раз поступили по прежнему и старинному своему обыкновению, и вместо того, чтоб воспользоваться первыми и драгоценными минутами после одержанной победы, зарадовавшись слишком, оные упустили и до тех пор на месте сражение без всякого дела и упражняясь в одних только празднествах и торжествах простояли, покуда король собрался опять с силами и с духом и, захватив путь к Берлину, сделал шествие наше к нему невозможным.

Не менее ж и мы и весь свет удивился услышав, что и господин Даун, сей славный цесарский генерал и опытный полководец, в сей раз был так оплошен, что ничего не предприял, и не только не напал на принца Гейнриха, но ниже не сделал и движение с своей стороны к Берлину, но вместо всего того за нужное почел наперед повидаться с предводителем нашей армии и согласиться что делать, и для сего свидание не только сам пошел совсем в противоположную от Берлина сторону, но преклонил и нашего старика с армиею своею, вместо Берлина, иттить туда же.

Словом, у обоих сих предводителей войск вышла власно некая распря и перебранка. Генерал Даун, услышав, что наш старик был так оплошен, что не воспользовался победою, но все первые и драгоценные минуты упустив, находился в совершенном бездействии, делал ему огорчительные упреки в том, а сей ответствовал ему с таким же огорчением.— ‘Я выиграл две баталии, писал он к нему, и теперь затем нейду далее вперед, что жду известия о двух таких же победах от вас, ибо несправедливо б было, если б войскам моей императрицы одним только действовать’.— Странный и удивительный ответ, а не менее странен был и тот, который дал он шведскому министру Монталамберту, находившемуся при нем и его всячески убеждавшему иттить вперед и старавшемуся преклонить его к тому тем представлением, что если не пойдет он теперь вперед, то оставит все плоды своей победы цесарцам. Господин Салтыков ответствовал ему на сие: ‘О! я ни мало им в том не позавидую, а желаю всем сердцем получить им еще более счастия, нежели сколько я имел, а я с моей стороны довольно и предовольно уже сделал’.

Богу известно, чему приписать можно такие странные и по-видимому ни мало с благоразумием несообразные отзывы господина Салтыкова: своенравию его, или непростительному упрямству, или трудности, или иным каким причинам? Некоторые из новейших иностранных писателей почитают тому причиною господствовавшее во всех наших русских генералах, а особливо в главных командирах крайнее неудовольствие и досаду на цесарцев. Они говорят, что венский двор сделал ошибку и вместо того, чтоб командиров сих лично как-нибудь задобрить и привлечь на свою сторону, оный приносил в Петербурге превеликие жалобы сперва на Апраксина, там на Фермора, а наконец и на самого господина Салтыкова, и обвинял кого недоброхотством, кого неспособностию, недеятельностию и нехотением подкреплять своих союзников. А сим, узнавшим все, сие было огорчительно и досадно, а потому они и не помышляли никогда ревностно австрийцам помогать, и производили с своей стороны лишь столько, чтоб не можно было подпасть ответу, а не более. Венский двор хотя и увидел наконец свою ошибку и старался ее всячески исправить, но сие было уже поздно.

В Петербурге, между тем, радость о победе, полученной над королем прусским, была чрезвычайная. Граф Салтыков пожалован за нее фельдмаршалом, а князь Голицын генерал-аншефом. Генерал-поручики обвешены были кавалериями, а всей армии выдано было не в зачет полугодовое жалованье. Не менее награждены были от императрицы и цесарцы. Она подарила Лаудона золотою и богато брилиантами украшенною шпагою, а каждому австрийскому полку, бывшему на сражении, пожаловала по пяти тысяч рублей денег, а для увековечания сего дня выбито было множество приличных к тому серебряных медалей и все воины российские, бывшие на сем сражении, украшены были оными.

Итак, от помянутой недеятельности нашей и австрийской армии потеряны были все плоды, которые можно б было получить от обеих побед наших, и король прусский, между тем, покуда мы производили марши и контр-марши и разгуливали у него по Шлезии, успел опять поправить все свои дела и хотя не получить никаких дальних выгод, но по крайней мере помешать и неприятелям своим произвесть что-нибудь важное. Сии действительно упустили целую осень, как наиспособнейшее к военным операциям время года, без всякого почти важного дела. Оба предводителя армий, нашей и цесарской, имели свидание в местечке Губене, при котором свидании положили они, чтоб нашим российским войскам не выходить из прусских земель, а остаться в провинциях, лежащих на левом береге реки Одера, и Даун обязался снабдить нашу армию провиантом и фуражем. Сам же он положил дожидаться, покуда имперская армия возьмет саксонский столичный город Дрезден, тогда чтоб ему предприять осаду города Нейса и буде бы осада сия удалась и ему посчастливилось бы обовладеть сим городом, то обеим бы армиям войтить тогда в Шлезию и занять тут свои зимние квартиры.

Вот какое сделано было у них положение, по счет сей производим был без хозяина. Даун, сделав обещание снабдить нашу армию провиантом и фуражем, того не помыслил, что для армии нашей потребно было великое множество оного, и что толикого числа ему самому взять было негде, да и доставить к нам было неудобно. Оправившийся король прусский следовал повсюду по пятам нашим и цесарским и старался делать везде помешательство. Осада Дрездена между тем продлилась долго. Армия наша, стояв и дожидаясь долгое время взятья сего города, на одном месте при Фирстенвальде, поела весь свой запасной хлеб и, не получая от цесарцев ничего, не знала чем себя прокормить. Лузация, в которой она тогда находилась, принуждена была в сентябре месяце кормить собою целых четыре армии, то есть нашу, цесарскую, и прусских две, а именно ту, которою командовал сам король, и ту, которою предводительствовал брат его принц Гейнрих. По всем сим обстоятельствам и за недоставлением цесарцами обещанного провианта, и почувствовали мы первые недостаток в оном. Двор венский, не могши нам доставить оный в натуре, предлагал нам деньги на покупку оного, но Салтыков отвечал, что солдаты его не едят денег, а им надобен хлеб. А как самого сего не было и брать более было негде, то и поворотил он с армиею своею в сторону к Польше, для приближение себя к своим магазинам. Лаудон, получив новое подкрепление, не отставал от оного и старался всячески убедить его предприять осаду прусской крепости Глогау, и отвратить как можно от прехождение назад чрез реку Одер. Но расторопность короля разрушила все сии планы.

Армия наша, в соединении с помянутым австрийским корпусом, пришла 13 сентября на берега реки Одера с тем, чтобы иттить вдоль по ней до самого Глогава. В сем намерении и отправила она передовых, для занятия лагеря при местечке Бейтене, но как удивился авангард наш, когда, по приближении своем туда, увидел оное место уже занятым от короля прусского, которого считали в Шлезии и в отдаленности. Салтыков и Лаудон посмотрели на него издали и не посмели никак атаковать оного, хотя вся армия его не состояла более, как в 24 тысячах, а они втрое его были сильнее. Несмотря на то, король прусский намерен был защищать Глогау во что б то ни стало, и как он всякий день ожидал от наших нападения, то принуждены были его войска всякое утро становиться в ружье. Однако страх и опасение его были напрасное. Наши не отважились его атаковать, а переправившись неподалеку от Бейтена на другую сторону реки Одера, и расстреляли из пушек мост, боясь, чтоб он не погнался за нами. Они направили стопы свои в сторону к Бреславлю, но куда ни приходили, везде находили они пруссаков и все пути заставленные ими. Ибо король прусский последовал за нашими и всегда находился вблизи к нам. При сем-то случае являлась наилучшая оказия нам к атакованию и разбитию сей прусской армии на-голову, но мы оную по неведению упустили. Короля в самое сие время схватила обыкновенная его болезнь подагра, и никогда он нас так не трусил, как в сие время, ибо не сомневался, что как скоро мы о сей его болезни узнаем, то не преминем его тотчас атаковать, ибо известно, что он во время сей болезни не в состоянии был никак командовать сам войсками, но претерпевал самое адское мучение: не в состоянии был ни на лошадь сесть, ни возить себя давать. Итак, принужден бы он был ждать своей несчастной судьбины. Но по особенному его счастию, мы о том никак не узнали, а продолжали свой поход, а он между тем велел себя солдатам на руках отнесть в местечко Кебен, на реке Одере, и созвав туда своих генералов, объявил им о жестокости своей болезни, отлучающей его от армии и сделал им следующее поручение: ‘Уверьте, пожалуйте, сказал он им, моих храбрых солдат, что хотя я в кампанию сию и много несчастия имел, но я не успокоюсь прежде, покуда не восстановлю опять всего в порядок. Скажите им, что я полагаюсь на их храбрость и что одна только смерть может меня отлучить от армии’.

Городок Гернштат долженствовал служить пределом тогдашнего нашего шлезского похода. Сей не столько искусством, сколько натурою укрепленный город, занят был несколькими сотнями пруссаков. Граф Салтыков потребовал от коменданта сдачи и грозил сожжением, ежели не сдастся, но как прусский офицер ответствовал, что имеет он повеление город защищать, хотя б они и сожигать стали, то сей ответ так разгорячил графа Салтыкова, что он велел тотчас кинуть в него несколько зажигательных ядер и все оное превратить в пепел.

Сие было последнее в сей год, и не великой похвалы достойное военное дело. Ибо отсюда повернулись наши прямо в Польшу и пошли к Познани, так что в конце октября не было более ни в Шлезии, ни в Бранденбургии из россиян и австрийцев ни единого человека, а курились только повсюду одни следы наши. И как поход наш продолжался безостановочно, то спросил Лаудон Салтыкова: ‘что ж ему с своим корпусом делать?’ — ‘А что хотите, то и делайте! сказал Салтыков, а я иду в Познань!’ Услышав сие Лаудон и побыв еще несколько дней с нами, принужден был потом в крайнем неудовольствии с нами расстаться и иттить назад в австрийские земли.

Сим образом окончилась наша кампания и в сей год, и к крайнему нашему стыду, опять без получения никакой особливой выгоды, а с потерянием только множества людей, и с приобретением только одной пустой славы. Король прусский остался и в конце сего лета столь же нам страшным, как был прежде: и хотя имперцы и взяли у него в Саксонии город Дрезден и цесарцам наконец нечаянно удалось, не только разбить, но и совсем в полон взять целый его, из 18 тысяч состоящий, корпус, с 8 человеками генералов и командиром их г. Финком, которого было отправил он для отнятия опять Дрездена, однако все сии выгоды не имели никаких по себе дальних последствий и не произвели в войне никакой перемены. Для короля прусского, сколько она ни несчастна была, но он находил средства к подкреплению себя всеми потребностями, так что он при конце лета никак не находил себя доведенным до такой крайности, чтоб просить и домогаться мира. Словом, стечение всех обстоятельств было таково в сие лето, что самой судьбе, как казалось, угодно было, чтоб война сия продлилась еще долее и не так скоро свой конец получила, как все думали и ожидали.

Но я остановлюсь на сем месте и, предоставив повествование о дальнейших военных происшествиях до другого времени, возвращусь к собственной моей истории и расскажу, что, между тем как все сие происходило в Европе, делали мы живучи в Кёнигсберге и в чем препровождали осеннее и зимнее время.

Сие услышите вы в последующем письме, а теперешнее дозвольте сим кончить и сказать вам, что я есмь вам и проч.

В КЕНИГСБЕРГЕ

ПИСЬМО 78-е

Любезный приятель! Между тем как армия наша возвращалась из своего похода и, расположись на прежних своих квартирах, от трудов своих отдыхала, а командиры помышляли о приуготовлении всего нужного к новому походу и к продолжению войны сей, мы в Кенигсберге продолжали жить по-прежнему, весело и в удовольствии. Не успела начаться осень и длинные зимние вечера, как возобновились у нас по-прежнему балы и маскарады. Первые бывали хотя и во все продолжение лета, однако не так часто, как осенью и зимою, ибо в сии скучные годовые времена не проходило ни одной недели, в которой бы не было у нас бала и танцев, без всякого праздника или особливого к тому повода, например, проезда какого-нибудь знатного боярина или генерала. Для сих обыкновенно делываны были у нас балы, а в праздничные и торжественные дни заводились многочисленные маскарады либо у губернатора в доме, либо по-прежнему, для множайшего простора, в театре. В сем наиболее бывали только маскарады, и мы впервые еще научили пруссаков пользоваться театрами для больших и многочисленных собраний и, делая над всеми партерами вносимые разборные помосты, превращать оные в соединении с театром в превеличайшую залу. Для меня самого было сие новое зрелище, и я сначала не понимал, как это делали, и удивился, вошед в маскарад и не узнавши почти того места, где были партеры. Одни только ложи доказывали прежнее его существование. Но самые сии и придавали маскараду наиболее пышности и живости, ибо все они наполнены были множеством зрителей и всякого народа, которого набиралось такое множество, что было для кого наряжаться и выдумывать разнообразные одежды. В сих старались тогда все, бравшие в увеселениях сих соучастие, друг друга превзойтить, и можно сказать, что в выдумках и затеях сих не уступали нимало нам и пруссаки, а нередко нас еще в том и превосходили.

Кроме балов и маскарадов, нередко занимались мы и самым театром. Комедианты не преминули опять, как скоро наступила осень, к нам приехать и увеселяли нас своими прекрасными представлениями, а кроме сих посетил нас в сию осень и разъезжающий по всему свету эквилибрист, или балансер, и увеселял несколько раз всю нашу небольшую публику на театре показыванием нам своего искусства в фолтижированье и балансировании разном. Сие зрелище было для меня также новое и никогда еще до сего времени не виданное, и я не мог оному довольно насмотреться и надивиться тому, как может человек делать такие удивительные изгибы и перевороты и так правильно держать себя в равновесии.

Итак, судя по частым и разным увеселениям сим, можно было тогдашнюю мою жизнь почесть прямо веселою. Она и была действительно такова и была бы для нас еще и приятнее, если б только генерал наш не посыпал иногда все наши забавы и удовольствия перцем и инбирем и в наилучшие наши веселости не вливал желчи по своему беспутному и до бесконечности горячему нраву. Несчастный характер его с сей стороны не можно довольно изобразить. Я упоминал вам уже прежде о странном и удивительном свойстве нашего начальника, почему почитаю повторять то за излишнее, а скажу только то, что все мы к браням и ругательствам его наконец так привыкли, что не ставили почти оные ни во что и вместо досады смеивались только, выходя из судейской, и друг пред другом хвастались тем, что более ли или менее раз были в тот день бранены. И к удивлению всех не знающих, посторонних людей нередко, сидя в канцелярии, спрашивали друг у друга, был ли кто в тот день в канцелярии и сколько раз, что значило: был ли кто в судейской и бранен ли был от генерала. И тогда иной говорил:

— Вот, слава Богу, я еще сегодня не был ни разу.

А другой, вздохнув, говорил, что он уже раза три или четыре побывал в оной. Что касается до меня, то я хотя по должности моей и всех прочих меньше имел с ним дела, потому что все мои переводы и бумаги входили в руки к секретарям и советникам, а не к нему, однако принужден был и я пить такую же горькую чашу, как и все прочие, и хотя не так часто, как другие сотоварищи мои, однако претерпевать иногда также брани и ругательства. Поводом к тому бывало наиболее то обстоятельство, что он нередко употреблял меня вместо своего адъютанта. Всякий раз, когда ни случалось сему прихворнуть, а сие случалось довольно часто, принужден я был нести его должность, а особливо в праздничные и торжественные дни, и, разъезжая по всему городу, развозить поклоны, а накануне тех дней сзывать на бал или на обед все тамошнее дворянство. Сзывания и рассылки сии бывали иногда так велики, что и обоим нам с адъютантом едва доставало времени всех объездить и все нужное исполнить. И при таких-то случаях и терпели мы оба от генерала превеликие иногда брани, ибо как он был не весьма памятлив, то, позабыв, что иное приказал мне, нападает невинным образом на адъютанта, а иногда, приказав что-нибудь ему, а увидев меня, начинает спрашивать о том у меня, и как незнанием станешь оправдываться, то тогда и пойдет потеха, и мы только успевай слушать его брани и ругательства. В самых даваемых приказаниях бывал он как-то не всегда памятлив и постоянен. Часто случалось, что иного он совсем не приказывал, а после взыскивал, для чего было не сделано, когда же ему скажешь, что он того не изволил и приказывать, то бранил и ругал, для чего мы ему того не напомнили. А нам как можно было узнать, что у него на уме и что ему помнить надобно. Словом, взыскивания и брани, а временем и самые ругательства его были столь напрасны и мы претерпевали их столь невинным образом, что имели тысячу причин вовсе оные не уважать и вместо досады за то всему тому только смеяться, а особливо ведая, что брани сии никакого последствия не возымеют, но генерал, несмотря на все сие, остается к нам столь же благорасположенным, как был и прежде.

Кроме сего, имел я в сию осень паки перетурку {От перетурить — перегонять с места на место.}. Не успела армия возвратиться из своего похода и расположиться на кантонир-квартирах, как полковник нашего полку не преминул возобновить опять требование меня обратно в полк, и от нового фельдмаршала тотчас прислано было о том повеление Корфу. Сие меня паки перетревожило ужасным образом и тем паче, что от генерала нашего требованы были уже неоднократно переводчики от Сената и присылки оных со дня на день ожидали. Но как сего и по самое сие время еще не воспоследовало, то сие обстоятельство, а сверх сего благосклонность ко мне и генерала, и всех наших канцелярских и нехотение всех расстаться со мною и помогло мне и в сей раз от армии благополучно отделаться, ибо, несмотря на присланное повеление, ответствовано было, что без меня обойтиться никак было не можно, что требованные переводчики еще от Сената не присланы и что затем я и не отправлен, а оставлен при отправлении моей прежней и важной должности.

Сие удержание меня еще на некоторое время в Кенигсберге было мне тем приятнее и произвело мне тем больше удовольствия, что чрез самое короткое после того время приехали и отправленные уже давно к нам переводчики. Были все они студенты из московского университета, и их вместо двух требуемых генералом прислали к нам ровно десять человек, с тем намерением, что по оставлении из них сколько для губернской канцелярии будет надобно всех прочих отдать нам чему-нибудь учиться. Я вострепетал духом, о сем услышав, и почитал уже то неизбежным, что меня тогда тотчас уже отправят в армию так, как и писано было к фельдмаршалу. И мне не миновать уже бы того и действительно, ибо и генерал, и оба советники наши уже помышляли о том и говорили уже с первым секретарем нашим, если б не помешало тому бездельное и по-видимому ничего не стоящее обстоятельство и не помогло к тому, что я, несмотря и на сие, оставлен был еще на несколько, времени, к неописанной моей пользе, в Кенигсберге. Обстоятельство сие было следующего рода.

Помянутому первому секретарю нашему г. Чонжину случилось где-то и каким-то образом увидеть сестру того несчастного пилавского почтмейстера Вагнера, который сослан был по некоторому подозрению от нас в тайную канцелярию в Петербург, а оттуда уже в Сибирь в ссылку отправлен и который, чрез изданное после о себе в свет жизнеописание, сделался всему свету известен. Девушка сия была тогда лет восемнадцати и собою хотя не красавица, однако и недурна. Но, как бы то ни было, но она имела счастье или несчастие помянутому секретарю нашему понравиться и его так собою очаровать, что она не сходила у него с ума, и он положил во что б то ни стало, а преклонить ее к себе к любви, что ему каким-то образом и удалось. Я всего того не знал и не ведал, ибо как я и в рассуждении самого себя всего меньше о таких делах помышлял, то о постороннем заботиться и узнать мне и того меньше было нужды, а сделалась мне сия любовная интрига потому только известна, что как секретарь наш не умел ни одного слова по-немецки, а она по-русски, а обоим им нужно было почти всякий день переписываться или посылать друг к другу небольшие записочки или билетцы. Секретарю же нашему хотелось дело сие производить сколько-нибудь скрытнее, потому что он был уже женат и тогда в скором времени ожидал приезда к себе и жены своей, то и нужен был ему в сем случае посредник, который бы его записочки переписывал на немецком языке для отправления к ней, а ее, присылаемые к нему, переводил ему на русское. И кому иному можно было комиссию сию исправлять, как не мне? Он на меня ее уже за несколько времени перед тем и навалил, и не хотевшего того сперва делать и входить в такие глупые и дурные сплетни умел убедить своими просьбами и обещаниями заслужить мне то самому впредь, что я наконец волю его, хотя с крайним нехотением и всегдашним негодованием, и согласился выполнять и, переводя их небольшие, но можно сказать с обоих сторон наиглупейшие записочки, делал ему превеликое удовольствие.

Но как бы то ни было, но услуга сия мне крайне сгодилась при помянутом случае, ибо как секретарю нашему с сей стороны я сделался крайне нужным, то и не хотелось ему никак отпустить меня в полк, но он, имея в генерале великую силу, стал и без всякой моей о том просьбы и домогательства генералу представлять, что меня отпустить еще никак не можно, потому что из всех десяти человек присланных к нам студентов, по деланным испытаниям всем оным, не нашелся из всех их ни один, который бы мог сколь-нибудь исправлять то, что исправляю я в канцелярии, но что все они столь мало умеют по-немецки, что их надлежало еще отдавать сему языку учиться.

Сие было отчасти и сущая правда, ибо они все хотя и учились в Москве по-немецки, но, не имея практики, казались столь незнающими, что сначала и подумать было не можно о употреблении их в переводческую должность, хотя им чрез самое короткое время можно б было сделаться к тому способными, как то после и оказалось, но на тогдашний случай помогло мне их незнание. Генерал сам, испытав их несколько и увидев то же, тотчас на представление секретаря согласился, и я оставлен был попрежнему, а господам студентам велено было приискивать себе учителей и места, где бы им и чему учиться, что они и не преминули сделать и через короткое время разобрались по разным профессорам, и иные стали штудировать философию, иные медицину, некоторые физику, а иные металлургию и так далее, а я остался опять один в канцелярии исправлять должность толмача и переводчика.

Вместе почти с ними приехали к нам для отправления письменных дел в канцелярии нашей и два юнкера, господа Олины. Они присланы были к нам на место отбывшего от нас секретаря Гаврилова, и были оба ребята молодые и родные братья между собою. Одного из них звали Яковом Ивановичем, а другого Александром. И как они сделались во всем нашими сотоварищами и приобщены были к свите генеральской и с нами не только всякий день вместе сидели и писали в канцелярии, но и обедывали у генерала, то и надобно мне сколько-нибудь упомянуть о их характерах.

Как оба они были дети какого-то богатого секретаря, но имели уже офицерские чины, то и вели они себя совсем не на подьяческой, а на дворянской ноге и якшались не с подьячими, а с нами. Оба они были еще не стары, и старшему не более 21 года, а другой был моложе его одним только годом. Оба весьма не глупы, но, кроме русской грамоты, оба ничего не разумели. Старший из них вел себя не только отменно чисто, но в скором времени сделался у нас почти первым щеголем и смешным и несносным петиметром {Французское — пижон, фат.}. Будучи собою недурен, возмечтал он о себе, что он великий красавец, и стал не только проживаться совсем на уборы и щегольство, но, что всего смешнее, вздумал еще высокомериться собою и почитать себя и умнее всех на свете. Сие вооружило нас на него всех, ибо, сколько мы его не любили, но нам его высокомерие было несносно и мы, вместо искомого им себе от всех уважения, ему внутренно только смеялись.

Что касается до его брата, то сей был совсем отменного и лучшего характера: тих, дружелюбен, скромен, ласков, низок (?) {Скорее всего, в смысле — незаметен.} и столь склонен к узнанию всего того, что ему было неизвестно, следовательно, способен к научению себя всему, что мы его все любили. А особливо у меня с ним восстановилось скоро особливое дружество, которое со временем так увеличилось, что мы были наилучшими друзьями и препровождали время свое наиболее вместе.

Вскоре после того перетревожены мы были однажды в самую глухую и темную осеннюю ночь пожаром, случившимся у нас в нашем вновь основанном монетном дворе. Как оный был неподалеку от замка и на самой той улице, где я и имел свою квартиру и от меня недалеко, то перетревожен я им был в особливости и принужден был в полночь вставать, одеваться, бежать на сей пожар и помогать его тушить прочим. По особливому счастию, удалось нам не допустить его до усилия, но потушить в самом еще почти начале, однако не прошло без того, чтоб не распропало при том множество делаемой нами новой монеты, как готовой, так и не в отделанных еще кружках, которые принуждено было выносить все вон и таскать насыпанными вверх лотками. Сам наш генерал был на сем пожаре и не меньше всех нас старался о скорейшем погашении оного, поелику от сгорания монетного двора зависела великая важность.

Другой пожар, воспоследовавший через несколько дней после сего, был еще того важнее и хотя утушен также при самом еще своем начале, но навел нам премножество хлопот. Случился он быть в самой нашей канцелярии и также в глубокое ночное время, когда никого из нас в канцелярии не было, а одни только сторожа сидели в подьяческой и дожидались, покуда выйдет из судейской советник наш, господин Бауман, который, по многоделию своему и по прилежности, нередко просиживал один-одинехонек и прописывал до самой полуночи. Но в сей раз господа сторожа наши как-то оплошали и не слыхали, как он из судейской вышел, ибо из оной были двери особые в генеральские комнаты, где он живал, но, считая его все в судейской, не озабочивались нимало и об оной и о свечах, господином Бауманом оставленных горящими, да и он как-то в сей раз оплошал и вышел вон, не позвонив и не приказав сторожам потушить свечи. Но как бы то ни было, но случилось так, что от одной свечи отстрекнул кусочек горящей еще светильни и, по несчастью, попал на лежащие на столе во множестве разные бумаги. Сии тотчас начали от сего гореть и полыхать и в немногие минуты наделали столько дела, что нам целую зиму досталось много потрудиться. Целая половина стола с превеликим множеством накладенных на него важнейших бумаг, полученных не только от фельдмаршала и других генералов, но и от самого двора и от Сената из Петербурга, сгорели, отчасти все, отчасти наполовину, и вся судейская наполнилась таким множеством дыма, что в нее войтить было не можно. К особливому несчастию, сторожу, сидевшему в подьяческой, случилось в самые сии минуты вздремать, и он до тех пор не узнал о сем пожаре, покуда чадом и смрадом не наполнилась уже отчасти и подьяческая и оный не разбудил его, дремавшего. Тогда бросился он в судейскую и вострепетал, увидев всю ее наполненную дымом, а судейский стол весь в огне и в пламени. Он бросился тушить и поднял такой крик, что перетревожил всех в замке. Сам генерал, услышав о пожаре сем, прибежал туда без памяти, и его столько сей случай раздосадовал, что он занемог от сердца.

Но признаться надобно, что и было за что сердиться, ибо погорело множество преважных бумаг и, между прочим, немало и таких, по которым требовалось скорое исполнение, а тогда и исполнять было не по чему. Важны также были и рескрипты императрицы, и генерал наш неведомо как боялся, чтоб о пожаре сем, происшедшем от единой оплошности, не дошло сведения до самой императрицы, и тем паче, что на место сгоревших нужно было получить рескрипты новые. Но по особливому его счастию, всею тогдашнею так называемою конференциею, или верховнейшим нашим государственным советом в Петербурге, из которого рассылались всюду рескрипты или именные указы и подписываемы были не самою императрицею, а членами сего совета, управлял тогда свояк его, великий канцлер Воронцов, и он мог его чрез письма убедить прислать на место всех сгоревших рескриптов копии с отпусков оных. А таким же образом, чрез дружеские и просительные письма, достал он копии с отпусков и других важнейших бумаг, полученных от фельдмаршала и других особ важнейших, прочие же сгоревшие бумаги принуждены были все мы заменять своими трудами и заняться несколько недель сряду все беспрерывным писанием.

Впрочем, сей случай побудил нашего генерала на предбудущее время принять лучшие меры для предосторожности и для отвращения подобных сему бедственных происшествий. Он приказал с сего времени, чтоб всем нам, канцелярским членам, по очереди в канцелярии дежурить и чтоб дежурным не только не отлучаться ни на один час днем из канцелярии, но чтоб и ночевать в оной, и тем паче, что последнее весьма нужно было и по причине проезжающих очень часто и в армию и из армии курьеров. Все они являлись обыкновенно к нам в канцелярию и завозили письма, а для сих нужно было, хотя бы то случилось в самую полночь, гатить к генералу и его будить, если б найтить его спящим.

Но самая сия предосторожность едва было не произвела у нас в канцелярии другого пожара, и сей чуть было не произошел нечаянным образом от самого меня. Причиною тому было самое помянутое дежурство, которое должен был и я отправлять наряду с прочими. Все мы обыкновенно спали в судейской, приказывая приносить туда свои постели. Итак, однажды как мне случилось тут ночевать и для бывшей тогда стужи приказать постелю себе постлать на стоящем подле самой печи сундуке, то каким-то образом свисла тулупа моего, которым я одет был, одна пола в узкий промежуток между печью и сундуком. Печь сия была кафельная, тонкая, горячая до самого полу и топилась, по немецкому обыкновению, из сеней. И как сторожу нашему, по причине тогдашней стужи, вздумалось встать гораздо поранее и судейскую натопить еще до света, и он нимало не пожалел дров и наворотил ими ее до самого свода, то она, будучи тонкою, так раскалилась, что пола моего тулупа тотчас зачадила и, начав гореть, зажгла и простыню, и пуховик самый. Я, не зная того и не ведая, продолжал себе спать крепким и приятным сном и прожег бы благополучным образом и бок себе, если б также не услышал смрада и вони стоящий часовой в сенях и не сказал сторожу, чтобы он посмотрел, отчего так воняет. И сей-то, прибежав и не меньше прежнего насмерть испугавшись, разбудил уже меня, не менее сего странного случая испужавшегося. Но, по счастию, кроме моего тулупа и простыни, не сгорело ничего, и случилось сие так рано, что мы успели выпустить в двери смрад и заглушить его так курительным порошком, что никто о том, кроме секретарей наших, не узнал, которые, любя меня, не захотели доводить дела сего до нашего бешеного генерала, от которого и без того несколько дней сряду перед тем принужден я был, совсем невинным образом, терпеть ежедневно брани и гонку.

Повод к тому подавало неудовольствие, сделанное нашему генералу от зимовавшего тогда у нас в Кенигсберге и командовавшего всеми тут бывшими батальонами генерала графа Петра Ивановича Панина. Не знаю, каким-то образом и чем-то таким про-ступился он против нашего генерала, с которым до того была у него всегдашняя дружба. По наружности дело касалось только до квартир, но мы, по великости происшедшей между ними за сущую безделку ужасной ссоры и распри, заключили, что надлежало быть какой-нибудь потаенной еще причине. Но как бы то ни было, но мне, по несчастию, случилось быть переносчиком делаемых обоими ими друг другу немилосердных браней и ругательств, ибо как адъютанту нашему случилось в сие время занемочь, то принужден был я, исправляя его должность, несколько дней сряду, и раза по два и по три в день, ходить к помянутому генералу и переносить от генерала нашего к нему, а от него к генералу нашему такие комплименты, какими истинно едва ли и сами бурлаки и фабричные друг друга когда потчивают. Словом, препоручения сии составляли тогда для меня не только наитруднейшую, но тем и досаднейшую комиссию, что я принужден был со стороны, и за чужие грехи, терпеть от генерала нашего брани и ругательства, ибо всякий раз, посылая меня к господину Панину, приказывал сказывать такой нескладный и до бесконечности обидный для того вздор, какого без смеха слышать было не можно, и, отпуская, накрепко приказывал пересказывать ему все дело точно такими словами, то, подумайте сами, можно ли мне было выполнять в точности его повеление и ругать армейского и тогда очень важного генерал-поручика самыми скверными браньми? Нет, я сего никак не делал, но, идучи всякий раз к нему, во всю дорогу вымышлял и выдумывал умереннейшие и такие выражения, которые хотя бы и неприятны были сему генералу, но не так бы могли его сердить. Все мое студирование оставалось почти всякий раз бесполезным, ибо как и сей в перебранках не менее того был вспыльчив, бешен и горяч, то как ни позлащал я присылаемые к нему пилюли, но он не успевал их увидеть, как приходил в сущее бешенство и в тот же миг насказывал мне столько нелепых браней и ругательств для обратного пересказывания господину Корфу, что я не в состоянии бывал и десятой доли их упомнить. Да правду сказать, я о том всего меньше и старался, ибо сколько и сей не оставлял мне раз по пяти подтверждать, чтоб ответ его пересказан был генералу моему точно теми словами, какими он говорил, однако у меня и на уме того не было, а я и его ответы также переливал в другую и лучшую форму. Но несчастие мое было то, что иногда не можно было никак столь искусно перелаживать на иной лад, чтоб не могли они с обоих сторон догадаться, что я не все то пересказываю, что приказываемо было, или пересказываю совсем инако, а за сие самое и терпел я от моего генерала ужасные брани и ругательства. Но я хотел охотнее переносить невинным образом сам, нежели точным пересказыванием всех их речей ссору их увеличивать еще более и в пламя оной подливать еще масло и спирт и доводить их до вражды смертельной между собою, а я рассудил за лучшее лить в пламя сие воду и оное тушить и уменьшать стараться, в чем и удалось мне успеть к собственному моему, а не менее и к обоюдному их удовольствию. Ибо, как выдумывая для пересказывания им умереннейшие и менее обидные слова, помышлял я сам собою и о том, какими бы уступками друг другу и чем бы удобнее можно было им распрю сию прекратить, то, походив помянутым образом взад и вперед, решился наконец я преподать им к тому мысли, всклепав, будто бы я слышал то, хотя не от самого генерала, а от других, при нем находящихся, а сею выдумкою мало-помалу и посократил их взаимную друг на друга досаду и огорчение и побудил наконец действительно сделать друг другу будто желаемые ими самими снисхождения, а в самом деле мною, единственно для пользы их и прекращения ссоры их, выдуманные и им искусно предложенные, и через самое то прекратить их ссору.

Но я удалился уже от повествования о наших пожарах и, возвращаясь теперь к ним, скажу, что вышеупомянутым третьим, случившимся у нас в канцелярии, дело еще не кончилось, но они были на нас в сию осень и зиму власно как напущенные. И после сего случился еще один и хотя не иранский, а почти совсем ложный, но произведший по себе пагубные и весьма печальные последствия.

Случилось сие в один зимний воскресный день и в самое то время, когда генерал наш, по случаю бывшего в тот день викториального празднества, давал превеликий стол всем лучшим в Кенигсберге находившимся особам и сидел с ними еще за обедом, хотя уже час третий был после полудня. Впереди, описывая замок сей, в котором жил тогда наш губернатор, между прочим упоминал я, что весь задний фас оного, противоположный тому, где жил губернатор, составляла превеликая и огромная кирка, или немецкая церковь. Как в приходе у оной были все лежащие вокруг замка кварталы, то и собиралось в кирку сию в каждое воскресенье и в каждый праздничный и торжественный день превеликое множество обоего пола народа, сколько для отправления божественной службы, а наиболее для слушания проповедей, которые тут, как в главной церкви, сказываемы были всегда хорошие, и гораздо лучшие, нежели в других местах. И кирка сия была так счастлива, что всегда набита народом, и не только по утрам, но и после обеда, ибо надобно знать, что у лютеран в праздничные дни бывает и после обеда такая же служба, как и до обеда.

Сим образом случилось и в сей раз кирке сей и вторично уже быть наполненною превеликим множеством людей обоего пола и состояний различных, ибо было тут сколько низких и подлых, а того еще более зажиточных и хороших кенигсбергских жителей. К вящему несчастию, имели все они особливую побудительную причину сойтиться в нее в сие послеобеденное время. За год до того случилось одному из тутошних пасторов и любимейшему всеми ими, говоря проповедь, завраться и проболтать некоторые неприличные слова против нашей императрицы. О сем узнало тотчас наше правительство, и пастор сей терпел за то превеликое истязание и целый год находился под арестом и под следствием. Все считали его погибшим, но монархине нашей, по милосердию своему, угодно было вину его простить, и повеление о выпуске его из-под ареста получено было дня за три только до сего времени. И как всем прихожанам и всему городу сделалось сие известным, а равно и то, что он в сей день после обеда вознамерился было тут на кафедре и сказывать проповедь, то обратился почти весь город и собрался для слушания сей проповеди. Но что ж и какое несчастие случись во время самой оной?

У кенигсбергских зажиточных жительниц есть обыкновение в зимнее холодное время носить с собою в церковь особливые медные и наподобие плоских ларчиков сделанные сосудцы, наполненные жаром. Сии сосудцы, или согревательницы, усевшись в своих лавках, становят они у себя под ноги и под подол, и как они и сверху и с сторон делаются скрытыми, то опасности от огня быть не может, а тепла производят они собою много и согревают с избытком нежных пруссачек. Сим образом было и в сей раз множество женщин с таковыми точно медными и прекрасными коробочками, наполненными жаром, в сей кирке. И неизвестно уже заподлинно, по какому собственно поводу случилось одной из сих женщин, сидевшей посреди самой церкви во время продолжения проповеди, которую слушали все с великим вниманием, обратиться к соседке своей и, заворошившись, молвить словцо ‘фейер’, что на нашем языке собственно значит ‘огонь’. Обожглась ли она о свою коробочку, растворилась ли она и высыпался ли из ней жар, или так хотела она соседке сказать, что огонь в коробочке ее потух, — всего того заподлинно неизвестно, да и допытаться того в точности после не могли, а довольно только того, что упомянутое выговоренное ею словцо услышали многие и другие, и из единого любопытства стали друг у друга расспрашивать, что б такое сделалось, и повторять словцо сие в тихих разговорах между собою. Как произошло от того небольшое шушуканье и друг у друга спрашивание, то к, особливому несчастию, и разнеслось слово сие в единый миг по всей церкви, и весь народ начал твердить: ‘Фейер! Фейер!’ Теперь надобно знать, что самым сим словцом на немецком языке означают и пожар, и как в случае и пожара говорится у немцев только ‘фейер, фейер’, то незнающие и не видавшие помянутого самого дела и возмечтали себе, что всеми говорено тогда было о сделавшемся в той церкви пожаре. Мысль сия вдруг поразила весь народ сперва смущением, а потом неописанным страхом и ужасом. Все, власно как смолвившись, в один голос закричали:

— Фейер! фейер! — Или: — Пожар, пожар!

И все, повскакав со своих лавок, побежали опрометью к дверям и выходам церковным. Сих выходов было только два, простиравшихся на площадь, внутри замка находящуюся, но оба они были столь просторны и имели пред собою хотя высокие сходы по ступеням, но столь спокойные и широкие, что без всякой нужды и в самое короткое время можно б было и из церкви выйтить всем, если б сколько-нибудь наблюдать порядок и не так спешить, как тогда все, сами не зная для чего и, прямо сказать, без ума, без разума, спешили, и самым тем произвели в обоих дверях и на обоих крыльцах такую тесноту и давку, какой себе никак вообразить не можно. А как от некоторых глупцов и бездельников разнеслась и та еще молва, что под церковью все погреба наполнены от русских порохом и что хотят подорвать всю кирку и с пастором их на воздух, — то сколь вранье сие ни было сумасбродно и ни с чем не согласно, однако оно увеличило даже до того страх и ужас всех находившихся в церкви, что сии стали уже силою продавливать всех сквозь двери и чрез самое то, повалив множество людей, с крыльца сходящих, бросились сами бежать вон по упавшим без всякого разбора и рассмотрения. А другие, и особливо находящиеся на хорах и которым несколько лестниц сходить надлежало, так перетрусились и перепугались, что, не надеясь сойтить вниз по лестницам и выттить дверьми из церкви, спрыгивали с хор вниз на пол, а иные, перебив окончины {Стекла.} в окнах церковных, начали из них, несмотря на всю ужасную высоту, вниз по стенам на ближние кровли и на землю спускаться и от поспешности упадать, ломая у себя руки и ноги. Словом, смятение и давка, соединенная с шумом и криком, сделалась неописанная, и вопль, произносимый и выбегающими, и паки в церковь обратно для спасения сродников своих бегущими, сделался столь громок, что достиг до ушей самого генерала нашего, пирующего с гостьми своими в зале. И как ему на вопрос ‘Что это такое?’ донесено было, что весь народ бежит что-то в беспамятстве из церкви, и в тот же еще миг другие прибегшие доносили, что в кирке сделался пожар, то все сие, а особливо то, всем нашим довольно известное обстоятельство, что под церковью сею в погребах действительно установлены были наши патронные и артиллерийские ящики и находилось в погребах сих множество пороха, так, как в цейхгаузе и в магазине, так смутило и устрашило всех пировавших, что они все повскакали с своих мест и опрометью побежали вниз и чрез площадь к дверям церковным, куда подоспела между тем и вся гауптвахта. Но ни она, ни мы все и ни самый генерал не мог ничего сделать с сим перепугавшимся и власно как с ума сошедшим народом. Ничто и никакие уверения, что пожара не было и нет никакого, не помогали нимало, а мы принуждены были дать волю странному происшествию сему кончиться само собою и слухи свои обратить к жалким воплям и стенаниям всех тех, кои имели несчастие в сумятице сей претерпеть какое-нибудь повреждение. Многие, выпрыгивая в окна, переломали себе руки и ноги, другие претерпели превеликие толчки и давление в тесноте бывшей, у иных разорвано было платье, иные в кровь изранены, многие растеряли свои шляпы и трости и другие вещи, а иные, попавши под ноги бегущим, были немилосердно изуродованы и так издавлены ногами, что лежали почти без движения. А одна молодая девушка была так несчастна, что в тесноте задавили ее, упавшую и попавшую под ноги бегущим, совершенно до смерти. Сие несчастие поразило всех нас крайним об ней сожалением. И сожаление сие увеличилось еще более, когда услышали мы, что она была не кенигсбергская жительница, а приезжая из уезда в гости к родственникам своим, и была одна только дочь у отца и матери и не только собою очень недурна, но хорошего воспитания и доброго поведения и нрава. Бедные родители ее были безутешны о ее потере, и не только они, но и многие из зрителей не могли удержаться от слез, когда повезли ее от нас из замка.

Сим окончу я сие мое уже слишком увеличившееся письмо. И как сим приключением окончился и 1759 год, то в будущем расскажу, что происходило со мною в последующем за сим годе, а между тем остаюсь ваш и прочая.

КЕНИГСБЕРГ

ПИСЬМО 79-е

Любезный приятель! Как святки, так и начало 1760 года праздновали мы обыкновенным образом — многими увеселениями, и генерал наш, будучи до них охотник, а сверх того для любовных своих интриг с графинею Кейзерлингшею имея в том нужду, в сей раз не удовольствовался даванием у себя несколько раз больших обедов, а по вечерам балов и маскарадов, но восхотел еще в Новый год увеселить всех своих знакомых и друзей, а вместе с ними и всю кенигсбергскую публику иллюминациею как таким всенародным зрелищем, которое в немецких городах бывает очень редко. И потому, хотя вся сия иллюминация ничего почти не значила и была самая маленькая и иллюминирована была тогда только решетка и ворота двора, перед замком находившегося, но для пруссаков было уже и сие в великую диковинку, и народ, собираясь в великом множестве, не мог ей довольно насмотреться и ею довольно налюбоваться.

Впрочем, как всю ее делали не наши, а тамошние мастера и жители, то имел я случай видеть, как делаются иллюминации в землях иностранных и какая превеликая разница находится между их иллюминациями и нашими. У них совсем не употребляются ни разными красками раскрашенные фонари, из каких у нас составлялись в тогдашние времена наипрекраснейшие иллюминации, ни такие глиняные и салом налитые плошки, из каких делаются у нас простые иллюминации, но вместо сих наделано было из жести несколько тысяч маленьких ночников или плоских лампадцев, и все они наливаны были маслом конопным, и горело не сало, а масло. Сими установлены были все каменные столбы решетки, также и сама она по прибитым еловым брусочкам и по укрытии наперед всех столбов и решетки еловою хвоею или ветвями, а на верхушках столбов утверждены были хрустальные шары, наполненные разноцветными подкрашенными водами. И как позади шаров сих поставлены были также помянутые жестяные плошечки, то и казались они какими-то драгоценными круглыми камнями, и хотя делали вид, но очень малый и почти неприметный. Самые же ворота заставлены были прозрачною и по холстине намалеванною картиною, но сработанною столь с намерением сим несогласно и дурно, что вся она не заслуживала ни малейшего внимания, и как из сей картины и помянутых плошек и десятков двух помянутых стеклянных шаров состояла и вся иллюминация, то и вся она не составляла дальней важности.

Вскоре за сим имел я удовольствие видеть одного гишпанского знатного боярина, проезжавшего через Кенигсберг в образе полномочного посла к нашему двору. Начитавшись в книгах о гишпанских знатных господах, не сомневался я, что найду его и в натуре таковым, каковым изображало мне его мое умовоображение, но как удивился я, пришед к нему от генерала нашего с поздравлением и с поклоном и нашед маленького, сухощавого, ничего не значащего человеченца и притом еще обритого всего со лба до затылка чисто-начисто и умывающего в самое то время не только лицо, но и всю свою обритую голову превеликим шматом {Куском.} грецкой губки! Зрелище сие было для меня так ново и так поразительно и смешно, что я чуть было не рассмеялся, но, по счастию, господину маркизу того было неприметно, ибо при входе моем сидел он на стуле, держал пред собою великий таз с намыленною водою, а камердинер его, ухватя в обе руки помянутый шмат грецкой губки, тер ему изо всей силы и лицо и всю голову, и тот только что поморщивался. ‘Ну! Нечего сказать, — подумал я сам себе тогда. — Что город, то норов, и пословица сия справедлива’.

Посол сей ехал к нам в Петербург от нового гишпанского короля с извещением о вступлении его на престол, и мы приняли и проводили его с приличною сану его честью.

Между тем делались у нас повсюду приуготовления к новой с наступлением весны кампании и продолжению войны нашей, которой конец был никем непредвидим. Все невоюющия державы хотя и прилагали возможнейшие старания о прекращении сего военного пламени, которое начинало уже всем наскучивать, и хотя с стороны Англии и короля прусского уже деланы были стороною некоторые предложения, что они не отреклись бы вступить в миирные переговоры, если б неприятели их к тому согласились, а старик, польский отставной король Станислав Лещинский, уже предлагал и место пребывания своего город Нанси для мирного конгресса, и голландцы с своей стороны предлагали к тому же город Бреду, а другие предлагали для сего конгреса город Лейпциг: однако, все переписки, сношения и переговоры о тоы, продолжавшиеся во всю зиму, были безуспешны и в апреле совершенно все пресеклись, так что не осталось ни малейшей надежды, чтобы мог в сей год воспоследовать мир в Европе.

Причиною тому полагают наиболее то, что императрице нашей, ненавидевшей лично короля прусского, хотелось удержать за собою захваченную Пруссию, а цесареве хотелось неотменно возвратить себе назад и завоевать всю Шлезию, а для них не соглашались мириться и французы, которые управляемы тогда были любовницею королевскою, маркизою Помпадуршею, и министром их Шоазелем, кои оба преданы были цесареве.

И как у обоих наших дворов и на уме не было в сей год мириться и лишиться потерянных уже толь многих тысяч людей и толь многих миллионов денег без всякого приобретсния и пользы, то и не преминули они в течение зимы сделать все нужные к продолжению войны приуготовления. У нас учрежден был новый и многочисленный рекрутский набор, и множество новых и старых солдат отправлено было в Пруссию для укомплектования полков, претерпевших урон в последнюю кампанию. Прилагаемы были также возможнейшие старания о запасении армии и всего войска довольным количеством провианта и фуража, а артиллерию — амунициею и всеми нужныыи припасами. Фельдмаршал Салтыков призван был в Петербург, осыпан милостьми и благодеяниями от императрицы. С ним держаны были советы о будущей кампании и, по расположении с ним всех нужных мер, отиравлен он был паки в армию и с ним многие генералы: а в том чисде и вымененный из прусского плена генерал-поручик граф Захар Григорьевич Чернышев, ибо договор о размене с обеих сторон пленных заключен быд у нас с пруссаками еще осенью в померанском местечке Бютове.

Все сии генералы, как в Петербург, так и обратно в армию, проезжали чрез Кенигсберг и для всех знаменитейших из них деланы были генералом нашим пирушки.— Всякого из них старался он наивозможнейшим образом угостить и всякого привлечь к себе в дружбу, в чем весьма много и успевал чрез сие средство.

А какие делали приуготовдения мы,— такие же, или еще множайшия, деланы были и от цесарцев, для сих продолжение войны было еще нужнее, нежели для нас, ибо у сих Шлезия их не выходила из ума и они собирались воевать за нее до самой крайности.

Что касается до короля прусскаго, которому подобные сему приуготовления были еще нужнее, нежели нам, потому что он в минувшую кампанию порастерялся и деньгами и людьми, то ему делать их не таково легко было, как нам. Собственные земли были его не слишком велики, а притом уже отчасти поистощены, а чужих, кроме Саксонии, никаких в руках его не находилось, итак, принуждена была бедная Саксония за все про все ему ответствовать и снабжать его и людьми, и деньгами, и хлебом, и всеми другими потребностьми. И каких, и каких посягательств он на сию бедную землю в сей год не делал! Один город Эрфурт принужден был поставить 400 человек рекрут, 500 лошадей и 100 тысяч талеров деньгами, а Наумбург заплатить 200, Мерзебург 120, Цвикау 80, Хемниц 215, все города Тюрингского округа 1 миллион 375 тысяч талеров. Контрибуция одного города Леницпга простиралась до 1 миллиона и до 100 тысяч талеров, а весь Лейпцигский округ заплатить 2 миллиона деньгами и поставить 10 тысяч рекрут, несколько сот тысяч шефелей хлеба и многие тысячи лошадей с великим множеством рогатого скота. Сверх того, все наилучшие в Саксонии леса были срублены, и лес и дрова богачам распроданы или вниз по Эльбе в Гамбург силавлены, а со всех арендаторов казенных деревень вынуждены оброчные деньги за целый год вперед.

Сими и подобными сему насильственными средствами накопил себе король прусский довольно денег. Но не так легко можно было ему снабдить себя людьми из Саксонии, сколько ни натаскал он себе рекрутов, но количество оных далеко не в состоянии было заменить ему урон в них, в минувшее лето претерпенныц. Сие произвело новую вербовальную систему, какой никогда и нигде еще до того времени не бывало. Все пленные из всех неприятельских армий деланы были насильно прусскими солдатами. Не было спрашивано, хотят ли они служить или нет, но их силою привлекали к прусским знаменам, где припуждены они были присягать и потом против своих одноземцев драться. Вся Германия наполнена была такимми прусскими вербовальщиками. Большая часть из них не были совсем офицеры, но нанятые проходимцы, унотребляющие всевозможные выдумки и хитрости к уловлепию глупых и неопытных молодых людей в свои сети. Один прусский полковник, по имени Колиньон, человек самою натурою к сему делу образованный, был их повелителем и наставником в сем деле собственным своим примером. Он разъезжал всюду и всюду в переменных платьях и разных видах и целыми сотнями подговаривал людей вступать в прусскую службу. Он не только делал обещания и посулы, но раздавал даже самые патенты на поручицкие и на капитанские чины в прусской армии, и прельщал ими многих молодых повес из студентов, лавочных сидельцев и других тому подобных людей, отдавая всякому на волю избирать пехоту ли, или конницу, или легкое гусарское войско. Слава прусского войска была так велика и молва о получаемых им добычах так прельстительна, что Колиньонова патентная фабрика в беспрерывной была работе. Ему не было нужды ни о транспорте, ни о прокормлении, ни о снабдении задатками своих рекрут иметь попечение, но все его рекруты набольшую часть на собственном своем иждивении отправлялись в Пруссию. Множество негодяев сыновей во Франконии, в Швабии и на реке Рейне окрадывали своих отцев и матерей, сидельцы и прикащики — своих хозясв, управители и казначеи свои конторы, для отыскивания великодушных прусских офицеров, дарящих всякого целыми ротами, как калачами. Они поспешали все с офицерскими патентами своими в Магдебург, но тут принимаемы они были, как простые рекруты и неволею по полкам распределяемы. Не помогали тут никакие споры и сопротивления, но палки до тех пор на спинах работали, покуда оказывалось совершенное послушание и во всем повиновение. Сим и подобным сему образом доставил Колиньон с своими помощниками королю в течении войны сей более 60-ти тысяч рекрут.

Впрочем, план военным в сие лето действиям, учиненный между всеми союзными державами, имел наиглавною целию то, чтоб короля прусского принудить опростать, либо отдать Саксонию, либо Шлезию. Наш и цесарский двор не скоро на предложение сие согласились, но и мы и цесарцы помышляли более о приватных своих выгодах. Французам хотелось, чтоб мы в сей год осадили город Штетин в Померании. Салтыкову же хотелось войну вести вдоль подле морских берегов в Померании и он настоял, чтоб овладеть сперва Данцигом. Король Август просил, чтобы свободить как можно скорее Саксонию из рук короля прусского, австрийцы помышляли только о завоевании Шлезии. Наконец, предложения сих последних одержали верх, и Салтыков получил повеление иттить с армиею своею в Шлезию и осадить Бреславль. Сей план почитали в Петербурге наилучшим и совершенненшим, хотя и был тот недостаток, что армия наша не имела при себе ни осадной артиллерии, ни снарядов. Но сими хотели уже снабдить нас цесарцы из Богемии.

Сим образом вооружалась и приуготовлялась вся Европа к новым в сей год кровопролитиям, которые тотчас и начались, как скоро весна наступила, но я возвращусь на время к продолжению собственной своей истории.

Между тем как армия и правительство помянутым образом приготовлялись к новым военным действиям, мы продолжали жить по-прежнему в Кенигсберге и все праздное время, остающееся от дел, употреблять на увеселения разного рода. Что касается собственно до меня, то мне с 7 октября минувшего года пошел уже двадцать второй год моей жизни, и я начинал уже мыслить постепеннее прежнего. Характер и склонности мои час от часу развертывались и означались более. Охота моя к литературе и ко всем ученым упражнениям не только не уменьшилась, но со всяким днем увеличивалась более, и можно было уже ясно видеть, что я рожден был не для войны, а для наук и что натура одарила меня в особливости склонностью к оным. И самая отменная склонность сия причиною тому была, что я далеко не употреблял всего своего праздного времени на одни только увеселения и забавы, но употреблял большую часть оного себе гораздо в лучшую пользу. Я препровождал оное отчасти по-прежнему в чтении немецких книг, отчасти в переводах и переписывании оных набело, а отчасти занимался красками и рисованием. Однако в сем последнем упражнялся я только временно, кой-когда и на досуге и понемногу, также и перевел только небольшой немецкий роман под названием ‘Приключения милорда Кингстона’ и переписал перевод сей набело, хотя и сей был еще весьма плоховат и того нимало не стоил {‘Приключения милорда, или Жизнь молодого человека, бывшего игралищем любви’. Популярный в то время французский роман. Болотов сделал перевод романа на русский язык с немецкого перевода.}. А величайшее мое занятие было чтение: в оном углублялся я от часу более, и всегда находили меня окладенного множеством книг, не только дома, но и в самой канцелярии. Но читал я и в сей год, как выше упомянуто, не одни уже романы и сказочки по-прежнему, но мало-помалу стал уже привыкать и к нравоучительным и степенным книгам. И как, по особливому счастию, сии мне с самого начала не только не наскучили, но отменно полюбились, то с сей стороны можно сей год почесть уже весьма достопамятным в моей жизни, ибо с начала оного начал я сам себя образовать, обделывать свой разум, исправлять сердце и делаться человеком.

Ко всему тому очень много помогло мне то, что попались мне в руки хорошие нравоучительные сочинения, и между прочим нравоучительное рассуждение господина Гольберга {См. примечание 17 после текста.}. Сему славному датскому барону и сочинителю я очень много в жизнь свою обязан. Он почти первый сочинениями своими вперил в меня охоту к нравоучению и прилепил меня так сильно к оному, что мне захотелось уже и самому, по примеру его, сделаться нравоучителем. За сие и поныне имею я к сему, давно уже умершему мужу особливое почтение и с особливыми чувствиями смотрю на его портрет, в одной книге у себя найденный.

Немало же обязан я в жизни своей и славному лейпцигскому профессору Готшеду {См. примечание 17 после текста.}. Сей начальными своими основаниями философии не только спознакомил меня вскользь и со всеми философскими науками, но и вперил первый охоту к сим высоким знаниям и проложил помянутыми книгами своими мне путь к дальнейшим упражнениям в сей ученой части. Многие и разные еженедельные сочинения, издаванные в Германии в разные времена и в городах разных, попавшись мне также в руки, помогли не только усилиться во мне склонности к нравоучению, но спознакомили меня и с эстетикою, положили основание хорошему вкусу и образовали во многих пунктах и ум мой, и сердце. Я не только все сии журналы с особливым усердием и удовольствием читал, но многие пьесы из них, которые мне наиболее нравились, даже испытывал переводить на наш язык и в труде сем с особливым удовольствием упражнялся. И сочинения сего рода мне столь много полюбились, что некогда и самого меня предприять нечто подобное тому и произвесть дело, которое едва ли кому-нибудь в свете произвесть с толиким успехом довелось, как мне, как о том упомянется в своем месте.

Но никому из всех немецких сочинителей не обязан я так много в жизнь мою, как господину Зульцеру. Он так, как я уже и прежде упоминал, обоими маленькими и свету довольно известными книжками о красоте натуры спознакомил меня первый с устроением мира, влил в меня охоту к физическим знаниям и научил узнавать, примечать и любоваться красотами и прелестьми натуры и чрез самое то доставил мне в последующие потом дни, годы и времена бесчисленное множество веселых и драгоценных минут в жизни, каковыми и поныне (1790 г.) и даже в самой своей старости пользуюсь.

Со всеми сими и многими другими полезными книгами и лучшими немецкими сочинениями спознакомила меня отчасти помянутая библиотека, доставлявшая мне книги для чтения, отчасти товарищи мои, немецкие канцеляристы, а отчасти и книжные аукционы. На сии продолжал я с такою ревностью ходить, что не пропускал из них ни единого и не возвращался никогда на квартиру, не принося с собою по нескольку книг, купленных на оных. От сего самого начала уже около сего времени стала формироваться у меня порядочная библиотека, и было у меня книг уже под сотенку и более, но все они стоили мне очень недорого. Однако нельзя сказать, чтоб не покупал я кой-когда и новых. Всякий раз, когда ни случалось мне узнать какую-нибудь новую и полезную для себя книжку, как бегивал я в книжную лавку и, купив, отсылал к моему переплетчику, и работник его нередко принашивал ко мне целые кипы книг, вновь переплетенных.

Впрочем, побуждало меня много к множаЙшему заниманию себя книгами и науками и знакомство, сведенное с присланными к нам из Москвы студентами. Все они были не вертопрахи и не шалуны, а прилежные и к наукам склонные молодые люди, и как они штудировали и учились у разных профессоров и к нам нередко хаживали в канцелярию, то и был мне случай всегда с ними о ученых делах говорить и как им сообщать свои занятия, так и от них пользоваться взаимными, и я могу сказать, что я в образовании своем много и им обязан.

Между сими учеными упражнениями, занимавшими, можно сказать, величайшую часть моего времени, не оставлял я иногда жертвовать некоторую частию оного и другим увеселениям и забавам, однако не таким, какими занимались множайшие из сверстников моих, другие офицеры, но благородным и позволительным. В зимнее и осеннее время захаживал я на какие-нибудь четверть или полчаса в трактир, но не для мотовства и бесчиния какого, а единственно для того, чтоб велеть напоить себя кофеем или чаем, а между тем философическим оком посмотреть на людей разного состояния, в них находящихся и в разных играх и упражнениях время свое провождающих. Иногда читал я там новейшие и разные иностранные газеты, а иногда с товарищами своими, немцами, садился за особый столик, составляя свой собственный и неубыточный ломберок и играя не для прибытка, а для увеселения единого. Временем же бирал и кий и сыгрывал партию, другую с кем-нибудь из знакомых своих в биллиард, и также не для выигрыша какого, а для единого увеселения. Однако все сие случалось не всякий день, но очень редко.

Напротив того, в летнее время уже гораздо чаще хаживал я по публичным садам, а особливо в праздничные и воскресные дни после обеда, и в них в сообществе не наших, а смирных и кротких кенигсбергских жителей препровождал всегда с особливым удовольствием время. Чашка чаю или кофея и трубка табаку составляли все мое мотовство в оных, что очень редко, брал соучастие и в самой неубыточной игре в кегли. Иногда же, хотя сие и редко случалось, выезжали мы, сговариваясь с кем-нибудь, вместе и за город или хаживали пешком по нескольку верст за ворота городские.

Наилучшие таковые прогулки бывали у нас в сторону к Пилаве {Пилау — гавань Кенигсберга.} и вниз по реке Прегелю, по берегу оной. Дорога была тут широкая, гладкая, возвышенная, осажденная с обеих сторон ветлами и имеющая по одну сторону реку Прегель, текущую почти прямо и покрытую всегда множеством судов, а по другую сторону — низкие и ровные луга, пересеченные также кое-где рядами насажденных лоз. Плывущие по реке малые и большие суда, белые, распростертые их паруса, разноцветные флаги или шум от весел плывущих на гребле, а с другой стороны бесчисленное множество всякого скота, стрегомого на лугах в отдалении, самый город, сидящий отчасти на горе, отчасти на косогоре, многочисленные его красные черепичные, а инде зеленые и от солнца иногда, как жар горящие, кровли домов высоких, королевский замок, возвышающийся выше всех зданий на горе, и четвероугольною и высокую башнею своею особливый и некакой важный вид представляющий, высокие и остроконечные колокольни церквей, видимых в разных местах между бесчисленными домами, зеленые валы крепости Фридригсбергской, по левую сторону реки и при выходе из города находящейся, целый лес из мачт судов многих, украшенных флюгерами и вымпелами разноцветными, многие огромные и превысокие ветряные мельницы, подле вала в городе и на горе воздвигнутые, — все, все сие представляло глазам в сем месте приятное зрелище, а особливо по отшествии по сей дороге версты две или три. Вся она в праздничные и воскресные дни испещрена бывала множеством гуляющих людей обоего пола, во многих местах поделаны были скамейки для отдохновения оных, а в некоторых местах находились небольшие домики, составляющие некоторый род трактиров, ибо гуляющим можно было в них заезжать, заходить и в них доставать себе купить молоко, яйца, масло, колбасы, сыры и прочее тому подобное, а для питья — пиво, вино, а в иных самый чай и кофей. И все такие домики всегда нахаживал я наполненные многими людьми, но нигде и никогда не видал я какого-нибудь бесчиния и шума, а все было тихо, кротко и хорошо, так что мило было смотреть и можно было всегда с приятностью провождать свое время.

Упоминание о сей прогулке приводит мне на память и езду мою в сие лето гулять в сии места на шлюпке. Подговорили меня к сему наши канцелярские секретари и сотоварищи, а их взялся сим образом по реке катать один из наших морских офицеров. Я тем охотнее на уговаривание их вместе с ними ехать согласился, что давно уже не езжал по воде, а на шлюпках и никогда еще не случалось мне кататься. Но, о как досадовал я сам на себя после, что дал себя уговорить ехать с ними вместе. Никогда не позабуду я сей прогулки и того, как много настращался я во время оной. Уже одно и то заставило меня раскаиваться, когда я, приехав с ними в один и самый отдаленнейший из упомянутых домиков, увидел, что главное намерение их было то, чтоб тут, на свободе, по наречию их говоря, погулять, а по-просту сказать — попьянствовать и побуянствовать прямо по русскому манеру.

Покуда мы плыли вниз по реке и не столько гребли, сколько несомы были вниз стремлением реки, до тех пор все еще я веселился и скоростью плавания, и встречающимися с глазами моими разными и невиданными еще до того предметами, ибо я так далеко никогда за город не езжал. Но не успели мы доехать до помянутого домика и войтить в оный, как потащили в него из нашего суденышка целые дюжины бутылок разных вин и напитков.

‘Э! э! э! — возопил я тогда сам в себе, сие увидев. — Так затем-то мы сюда ехали! Но волен Бог и они, а я им не товарищ и пить с ними никак не стану’.

Я и сдержал действительно сие слово, ибо сколько они меня ни уговаривали, сколько ни убеждали и как ни старались даже приневоливать, но я никак не согласился на их просьбы и желания и не хотел никак также из ума почти вылиться, как они. Но сколь же много мне все сие стоило! Все они даже рассердились на меня за то, но я всего менее уважал их гнев и сердце, а желал только, чтобы скорее приблизился вечер и погнал их обратно в город. Наконец сей и начал приближаться, но они так распились, что сколько я им ни предлагал, что пора домой ехать, но они не помышляли о том, ибо бутылки не все еще были опорожнены. Наконец насилу-насилу осушили они все оные и решились ехать обратно, но тут как поразился я страхом и ужасом, когда увидел реку, вместо прежней гладкости и тишины, всю покрытую страшными волнами, ибо между тем, покуда они помянутым образом пили, погода переменилась и поднялся превеликий ветер снизу и произвел в реке превеликое волнение. Я, имея издавна отвращение от воды и боясь всегда по оной ездить, обмер тогда, испужался и не знал, как мы по таким страшным волнам поедем. Ежели б были мы не так далеко от города и было не так поздно, то решился б я тотчас, оставив их, иттить пешком до города, но как мы удалены были от оного более десяти верст и притом наступил уже вечер и никакого народа по дороге уже не было, то о том и помыслить было не можно, но я принужден был вместе с ними опять, но с замирающим уже сердцем, садиться в шлюпку. Что касается до них, то как им, пьяным, казалось самое море по колена, то вместо страха и боязни они только смеялись мне и называли меня трусом. Я им дал уже волю говорить, что хотят, а помышлял только об опасности и молил Бога о том, чтоб нам доехать благополучно.

Но сколь опасность ни казалась мне велика, но я и в половину ее такою себе не воображал, каковою после я ее увидел, ибо не успели мы отвалить от берега и выбраться на середину реки, как опьянившийся наш первый секретарь, как главная всей прогулки особа, сам себя почти не помня, морскому офицеру закричал:

— Брат и друг! Вели-ка поднять парус и пустимся на нем. Видишь, брат, какой прекрасный ветер, мы тотчас приедем!

— Хорошо! — сказал офицер сквозь зубы и замолчал после, но матрос, правивший рулем, подхватил:

— Не опасно ли, сударь, будет, и чтоб не опрокинуться нам: ветер слишком велик?

— Вот какой вздор! — закричал наш Чонжин. — Поднимай-ка парус-от скорее!

Я обмер, испужался, сие услышав от матроса, и ужас мой еще больше увеличился, когда и сам офицер нехотя стал приказывать поднимать парус.

Но как изобразить мне тот ужас, которым поразился я, когда по поднятии паруса все пересели на одну сторону и шлюпку повалили совсем на бок и кричали, чтоб пересаживался и я скорее так же, как они. Мне сего обыкновения вовсе было неизвестно, и как я на шлюпках никогда на парусах не езживал, да и не видывал, как ездят, то и не ведал я, что так и надобно, а потому обмер, испужался, увидев один борт или край шлюпки почти до самой воды прикоснувшимся и загребающим почти воду. Я, позабыв все, кричал, вопил, почитал себя уже погибшим, карабкался и хватался за сопротивный борт и, почитая всякую минуту уже последнею в моей жизни, призывал всех святых на помощь, просил и умолял товарищей моих, чтоб они сделали милость и выпустили меня на берег, и я хотел уже, несмотря ни на что, гатить хоть всю ночь один пешком, — но все сие было тщетно. Они все только смеялись и хохотали надо мною, называли меня трусом и малодушным и говорили, что мне это за то, для чего я упрямствую и не хотел никак их просьб и уговариваниев слушать и в питье их делать им компанию.

Тысячу раз проклинал я тогда и шлюпку, и офицера, и всю свою охоту и желание покататься на шлюпке и тысячу раз раскаивался в том, что не остался на береге и не пошел пешком в город, но все сие было уже поздно. Но я более получаса препроводил в неизобразимом ужасе. И не знаю, что со мною было б, если б сама судьба не похотела меня от того избавить, ибо приди так называемый шквал или род вихря и погнуло так сильно нашу шлюпку, что она действительно чуть было в волнах не зарылась и не опрокинулась со всеми нами, и если б искусство и расторопность кормчего не помогла, — то купаться бы нам всем и погибать в реке Прегеле. Сами господа наши, пьяные рыцари, как ни храбровали до того времени, но как бортом захватило уже и воды несколько в нашу шлюпку и она нас всех перемочила, то соскочил и хмель с них долой, и они закричали все в один голос, чтоб’ опускали скорей парус и принимались бы по-прежнему за весла, и не отрекались вместе с прочими выливать воду из шлюпки шляпами и чем ни попало. А сие и положило всему страху и опасению моему предел, ибо погода как была ни велика, но мы на веслах доехали до города благополучно. Со всем тем, выходя из шлюпки, заклинал я сам себя, чтобы впредь никогда и ни под каким видом на ней подобным образом не ездить.

Сим кончилось тогда сие происшествие, а сим кончу и я письмо мое, предоставив дальнейшее повествование письму последующему, а между тем остаюсь и прочее.

Письмо 80-е

Любезный приятель! Напоминая далее прочее, что у нас в течение сего года в Кенигсберге происходило, приходит мне на память между прочим то, что генералу нашему случилось жить в старинных, скучных и темных герцогских комнатах, которые, будучи во втором этаже замка, имели очень немногие, а притом и маленькие окна, отчего, а особливо в рассуждении просторности и величины своей были очень темны, и как сверх сего этажа было еще два, и один самый лучший, или бельэтаж, а другой мизенинный, но довольно высокий, но оба сии этажа не были еще отделаны, то генералу нашему восхотелось помянутый бельэтаж отделать для своего жительства, и испросил на то дозволение у императрицы. Поправления и отделка сия стоила нам не одну тысячу, ибо генерал отделывал покои сии с пышной руки и не жалея нимало денег, наилучшие лепные мастера и живописцы альфреско употреблены были для убирания и расписывания комнат, и одна галерея стоила, я думаю, тысяч двух, а о прочих и многочисленных, жилых и парадных комнатах уже и упоминать нечего. Из сих убрана и украшена была одна другой лучше, и весь сей этаж отделан был так хорошо, что ежели б приехала к нам и сама императрица, так бы могла найтить в нем себе спокойную квартиру.

Работа сия началась у нас еще в минувшем году и продолжалась более года, и генерал насилу мог дождаться отделки оного, так наскучили ему его темные комнаты, нимало несообразные с его пышным родом жизни. И как в начале сего лета отделка сия приведена к окончанию, то генерал наш тотчас и перешел в оный, и тут-то прямо, как говорится в пословице, развернулся и показал, как он умеет и любит жить. Балы, маскарады и танцы происходили у нас и до того нередко, а тут, когда уже было где потанцевать и поразгуляться, количество их уже усугубилось и танцование мне уже так наскучило, что иногда нарочно уже сказывался больным, чтоб не иттить на бал и не истощать силы свои до изнурения в танцах и прыганье.

Сие и действительно было и более от того, что дам и девиц съезжалось к нам всякий раз превеликое множество и все оне были ужасные охотницы танцовать, а мужчин, а особливо молодых и могущих танцовать, как говорится, во вся тяжкая, очень мало, а как я находился уже тогда в немногом числе первейших и лучших танцовщиков, то судите, каково было нам без отдыха по нескольку часов пропрыгивать и кругом вертеться, танцуя разные контратанцы, из которых и один всегда кровавого пота стоил протанцовать, ибо мы их тут в новой и пространной галерее танцевали не менее, как пар в тридцать, а другая и такая ж или еще множайшая половина молодых госпож и девиц, поджав руки, стояла, с нетерпеливостью дожидалась окончания того, дабы начать им самим другой контратанец, и жадность их к тому и в приискании себе кавалеров была так велика, что не мы их, а оне сами уже нас отыскивали и не поднимали, а просьбою прашивали, чтоб с ними потанцовать, и спешили всякий раз друг пред другом захватить себе лучшего танцовщика, так что в половине еще танцуемого контратанца уже к нам сзади подхаживали и обещания рук наших себе прашивали.

Сперва, и покуда было нам сие в диковинку, ставили мы себе то в особенную честь, но после, когда длина контратанцев, а особливо самых бешеных и резвых, так нам надоела, что ждешь не дождешься покуда и один окончится, ибо и от одного рубаха совсем мокра от пота делалась, то начали мы прибегать к разным хитростям и обманам, и, отделавшись от всех подбегающих сзади и требующих обещания танцовать уверением, что мы уже заняты и дали уже слово свое другим, хотя ничего того не бывало, тотчас по окончании танца уходили в самые отдаленнейшие и такие покои, где никого не было, и там брали себе сколько-нибудь отдохновение. Но нередко отыскивали нас и там госпожи, и мы не знали уже куда от них, ищущих нас шайками и короводамн, деваться.

Словом, город сей был для нас наивеселейший и великолепнейший из всех прежних и последующих. Генерал наш жил так, как маленькому царику или какому владетельному и богатому князю жить следовало, и прямо можно сказать пышною и богатою рукою. Какие это пиры и многочисленные обеды и ужины давал он во все, и даже самомалейшие, праздничные и торжественные дни, но и при случае проездов всех знаменитых особ чрез наш город! какое всякий раз новое великолепие и пышность являема была на столах! какая пышность в балах и маскарадах! Со всех сторон выписываемы были и съезжались к нам наилучшие музыканты, и для всякого бала привозимы были новыя музыкалии и танцы. Коротко, все новое и лучшее надлежало видимо и слышано быть у нас и можно безошибочно сказать, что жители прусские не видывали, с самого начала своего королевства, никогда таких еще в столичном городе своем пышностей, забав и увеселений, какие тогда видели и вряд ли когда-нибудь и впредь увидят. Ибо самые прусские короли едва ли могут когда-нибудь так весело, пышно и великолепно жить, как жил тогда наш Корф. У него прямо был как маленький дворик, почему и неудивительно, что слух и слава о сем так разнеслась повсюду, что со всех сторон съезжалось к нам не только прусское, но даже и соседственное польское дворянство, дабы брать в увеселениях наших соучастие и чтоб себя нам показать и нас посмотреть, и мы всякий раз имели удовольствие видеть новые лица и фигуры.

К сим увеселениям, кроме обыкновенных празднеств и торжеств, подала нам в сей год повод и свадьба, сыгранная нашим генералом у себя в доме. Один из наших советников, а именно господин Бауман, вздумал жениться на одной прусской дворянской девушке, и как он жил в доме генерала и на его был содержании, то генерал и помог ему сыграть сию свадьбу. Она была великолепнейшая и так, как бы княжеская, и мне несколько дней сряду удалось потанцевать на оной, а притом иметь случай видеть, как производится у немцев венчание в домах. У нас производимо было в большой галерее, и мы с удовольствием на сие зрелище смотрели, хотя в самом деле обряд сей у них далеко не так зрения достоин, как при наших свадьбах.

Кроме сего имели мы еще в течение сего лета случай видеть довольно прекрасный и не малой ценой стоющий фейерверк. Ибо как сего одного к увеселениям нашим недоставало, то хотелось генералу нашему и сим, никогда еще невиданным, зрелищем пруссаков и всю кенигсбергскую публику увеселить.

Сделал и смастерил нам его прежде упоминаемый мною, живший у генерала итальянец Морнини, и как был он не малый и составлен из огромного фитильного и из свечек сделанного щита и из множества колес, фонтанов, ракет, бураков и других тому подобных вещей, то работал он его долго, и мне случилось тут еще впервые видеть, как они делаются. Сограждение для него выбрано было у нас на берегу реки Прегеля, неподалеку от прежней моей квартиры, и мы сожгли его на Петров день, при собрании бесчисленного множества народа, и удовольствие, произведенное зрелищем сим всем кенигсбергским жителям, было превеликое, все они не могли довольно расхвалить его за сие.

Сей случай сопровождаем был также большим балом и торжеством, а вскоре за сим получили мы опять случай несколько дней сряду прыгать и вертеться по случаю проезда чрез Кенигсберг старшего графа Чернышова, Петра Григорьевича. Он отправлен был от двора нашего в Гишпанию послом, для поздравления нового короля со вступлением на престол, и как ему велено было на долго там остаться, то и ехал он туда с женою и обеими дочерьми, девушками уже невестами. Они пробыли у нас в Кенигсберге с неделю, и как стояли они в замке у нашего генерала, то сей и старался их угостить как можно лучше и выдумывал всякий день новые увеселения. Обе молодые графини были превеликие танцовщицы, играли также на разных инструментах, навезли нам множество новых танцев, и нам удалось и с ними потанцевать до усталости.

Письмо 81-е

Любезный приятель! В предследующем моем к вам письме остановился я на рассказывании вам о том, какой успех имел я в исправлении своем и в отучении себя от всех дурных привычек и страстей, натуре человеческой свойственных, а теперь, продолжая ту же материю, скажу, что ко всему тому побуждали меня более нравоучительные книги, до чтения которых сделался я таким же охотником, каким был до того до чтения романов, и как я имел тогда наилучший и наивожделеннейший случай к доставанию себе оных, потому что помянутая библиотека, из которой брал я себе для чтения книги, наполнена была не одними только романами, но и всех родов сочинениями и между прочим и самыми философическими и наилучшими нравоучительными, и я мог получать из ней, какие только мне хотелось, то и читал я почти беспрерывно оные и наполнял ум свой час от часу множайшими и важнейшими познаниями. Не могу изобразить, сколь великую пользу оне мне принесли и как много распространили все мои сведения и знания. Словом, чрез них узнал я не только сам себя, но и все нужнейшее, что знать человеку в жизни надобно, а что всего лучше, спознакомился гораздо со всем ученым светом и без всяких учителей и наставников, узнал многое такое, чего многие иные не узнают, учась порядочным образом в академиях и университетах и имея у себя многих учителей и наставников. Словом, оне были наилучшие мои друзья, наставники, учители и советники и помогали неведомо как мне в моем исправлении и образовании моего сердца и духа. И сколь блаженно было для меня тогдашнее время. Я со всяким днем получал новые знания и со всяким днем делался лучшим, но можно сказать, что много помогали к тому и важные размышления, в каких я нередко упражнялся и которые побудили меня предпринять тогда одно особое и такое дело, какое редко делают люди таких лет, в каких я тогда находился: я положил всякую хорошую попадавшуюся мне мысль и всякое хорошее чувствие души своей записывать на особых лоскутках бумаги, и всякий день предписывать самому себе что-нибудь нужное либо к исполнению, либо к незабвению чего-нибудь. И как я в том упражнялся почти целое годичное время, то и набралось сих исписанных лоскутков бумаги такое множество, что, по переписании всех оных набело, мог я из всех их составить и велеть переплесть целую книгу, содержащую в себе столько же самому себе предписанных правил, сколько дней в году. Книжка, которая и поныне у меня цела и которую храню я, как некакой монумент тогдашних моих занятий и упражнений, а вкупе и первый слабейший опыт нравоучительных своих сочинений, и которой, всходствие намерения своего, и не придал я никакого иного особого названия, а назвал ее просто только памятною книжкою.

Но всего для меня полезнее и достопамятнее было то, что я в течении сего года начал учиться и порядочно штудировать философию. Произошло сие совсем нечаянным, ненарочным почти образом и так, что я и сей случай отношу к особым действиям и попечениям об истинном благе моем божеского промысла как происшествие сие имело влияние на всю жизнь мою, то и расскажу я о том пространнее.

Между многими и разными книгами, читаемыми мною в тогдашнее время, хотя и читал я некоторые и философические, и чрез то получил и о сей важнейшей части учености некоторое уже понятие, однако все мое по сей части занание было весьма еще несовершенно, а сверх того и еще таково, что моглоб мне и в неописанный еще вред обратиться, еслиб благодетельная судьба моя помянутым происшествием не положила тому преграды и чрез самое то не спасла меня от погибели совершенной, как о том упомяну я после пространнее.

Из всех читанных мною до того времени философических книг, ни которая так мне не нравилась, как Готшедовы начальные основания всей философии. Книга сия содержала в себе краткое изображение или сокращение всей так называемой вольфианской философии, которая была в тогдашнее время во всеобщем везде употреблении и, при всех своих недостатках, почиталась тогда наилучшею. Почему и в Кенигсберге все профессоры и учители юношества обучали оной, так как, к сожалению, переселясь и к нам, господствует она и у нас еще и поныне.

Но мне всего меньше известно было тогда, что философия сия имела многие недостатки и несовершенства: что самые основания, на которых все здание оной воздвигнуто, были слабы и ненадежны и что вообще была она такого свойства, что дотоле, покуда человек, прилепившийся к оной, будет только вскользь оной держаться и оставаться довольным тем, что в ней содержится, он может быть и добрым и безопасным, а как скоро из последователей оной кто-нибудь похочет далее простирать свои мысли и углубляться более в существо вещей всех, то всего и скорее может сбиться с правой тропы и заблудиться до того, что сделается наконец деистом, вольнодумом и самым даже безбожником, и что весьма многие, преразумные впрочем люди, действительно от ней таковыми негодяями сделались и, вместо искомой пользы, крайний себе вред приобрели и в невозвратимую впали пагубу, так как то же самое едва было и со мною не случилось, так о том упомяну я после в своем месте.

А сколь мало было мне сие известно, столь же мало знал я и о том, что за несколько до того лет проявилась в свете новая и несравненно сей лучшая, основательнейшая и не только ни мало не вредная, но и то особливое пред всеми бывшими до того философиями преимущество имеющая философия, что она всякого прилепившегося к ней человека, хотя бы он и не хотел, но поневоле почти сделает добрым христианином, так как, напротив того, вольфианская и хорошего христианина превращала почти всегда в худого или паче в самого деиста и маловера, и что сия новая и крайне человеческому роду полезная философия, основанная в Лейпциге одним из тамошних ученейших людей, по имени Христианом Августом Крузием, начинала уже греметь в свете, получать многих себе последователей и малопомалу распространяться в Европе и между прочим в самом том городе, где я тогда находился. Тут преподавал уже ее или учил публично один из университетских магистров, по имени Вейман, но как все прочие профессоры были еще вольфианцы и последователями помянутой прежней и несовершенной философии, то и терпел он еще от них за то некоторое себе гонение и недоброхотство, а особливо потому, что многие из студирующих в Кенигсберге, отставая от прежних учителей, прилеплялись к оному и, научившись лучшим правилам и мыслям, делались им такими противниками, которых они никак преобороть были не в состоянии на обыкновенных своих прениях.

Всего того я еще не знал и не узнал бы, может быть, никогда, еслиб не случилось присланным быть к нам из Москвы вышепомянутым десяти студентам и мне с двумя из них покороче познакомиться. Оба они были наилучшенькие из всех и самые те, которые назначались для занятия моего места и для исправления моей должности. Один из них прозывался Садовским, а другой Малиновским. Оба они были московские уроженцы, оба тамошних попов дети, но оба весьма хороших характеров, хорошего и смирного поведения, оба охотники до наук и хорошо в университете учившиеся и довольные уже сведения обо всем имевшие, а притом с хорошими чувствиями люди. Как обоим им велено было того времени, покуда понавыкнут они более немецкому языку и к переводам сделаются способнейшими, приискать себе учителей из тамошних профессоров и продолжать у них прежние свои науки, то, учась еще в университете философии, избрали они и тут сей самый факультет и, приговорив одного из тамошних профессоров, стали продолжать слушать у них лекции, так как делывали то, будучи еще в московском университете.

Так случилось, что профессор тот был хотя, как и все прочие, вольфианец, но из учеников его, тамошних студентов, были некоторые, учившиеся тайно и у помянутого магистра Веймана той новой крузианской философии, о которой упоминал я выше, и что сии, спознакомившись и сдружившись с обоими нашими студентами, насказали им столь много доброго как о сей новой философии, так и о Веймане, что возбудили у них охоту поучиться сей новой и толико лучшей и преимущественной философии.

Они, при помощи оных, и познакомились тотчас с сим магистром, и как сей таковым новым охотникам учиться его философии очень был рад, то и пригласил он их ходить к себе по вечерам, и взялся охотно преподавать им приватно лекции, а хотел только, чтоб дело сие производимо было тайно и так, чтоб не узнал того до того времени тот профессор, у которого они до того учились, и чтоб он не мог за то претерпеть от него какого-нибудь себе злодейства, на что они и сами охотно согласились. Но не успели они у него несколько раз побывать и лекциев его послушать, как и пленились они столь сильно сею новою философиею, что восхотелось им и мне сообщить свое удовольствие. Со мною имели они уже время не только познакомиться, но даже и сдружиться, ибо как им приказано было от времени до времени приходить к нам и в канцелярию, то, узнав обо мне и об отменной моей охоте до книг и до наук, тотчас со мною познакомились короче и полюбили меня чрезвычайно, а не менее полюбил тотчас и я обоих их, и у нас всегда, как ни прихаживали они к нам, бывали с ними обо всем и обо всем, касающемся до книг и до наук, беспрерывные и для меня отменно приятные разговоры, а сие и подружило нас между собою очень скоро неразрывною почти дружбою.

Не могу изобразить, как удивился я, услышав от них о помянутой новой и совсем для меня еще неизвестной философии, и о преимуществах ее пред прежней и мне знакомой, и как заохотили они самого меня узнать короче об оной и слышать, как преподают об ней им лекции. Они услышали желание мое и не преминули поговорить о том с своим магистром Вейманом и спросить его, не дозволит ли он им привесть меня когда-нибудь с собою, дабы мог я хоть один раз присутствовать при преподавании им его лекций: и как неописанно обрадовали они меня, принеся известие ко мне, что он не только им то дозволил, но поставляет себе за особливую честь и будет очень рад, если удостою я его своим посещением.

Мы условились еще в тот же день иттить к нему все вместе. Вечер случился тогда, как теперь помню, очень темный, осенний и притом ненастный, и хотя иттить нам было очень дурно и проходить многие улицы и тесные переулки по скользким мостовым, но я не шел, а летел, ног под собою не слыша, вслед за моими проводниками, Я не инако думал, что найду порядочный и хорошо убранный дом, но как удивился я, нашед сущую хибарочку, во втором этаже одного посредственного домика, и в ней повсюду единые следы совершенной бедности. Иному не могла бы она ничего иного вперить, кроме одного презрения, но у меня не то было на уме. Я искал в ней мудрости, и был столь счастлив, что и нашел оную.

Господин Вейман принял меня с отменною ласкою, и посадив нас, тотчас начал свое дело. Материя, о которой по порядку им тогда говорить следовало, была наитончайшая и самая важнейшая из всей метафизики, как теперь помню, о времени и месте, и он несмотря на всю ее тонкость, трактовал ее так хорошо, так внятно и украшал ее толь многими до обеих философий относящимися побочностями, что я слушал ее с неописанным удовольствием, и пользуясь дозволением его, не уставал его то о том, то о другом, для лучшего понятия себе, расспрашивать. И как отменным вниманием своим, так и пониманием всего того, что он сказывал, равно как и совершенным разумением немецкого языка я ему так угодил, что он при отшествии нашем и при делаемых ему благодарениях мне сказал, что если мне только угодно будет, то он за особливое удовольствие почтет, если я к нему и впредь всегда ходить и лекции его слушать буду, и что он не только ничего за то не потребует, но за особливую честь себе поставит учить меня философии, которая так мне полюбилась.

Я очень доволен был сим его приглашением, и не преминул воспользоваться данным от него мне дозволением, и с самого того времени не пропускал ни одного раза, чтоб вместе с товарищами моими к нему не ходить, и всегда располагал дела свои так, чтоб мне на весь седьмой час после обеда можно было из канцелярии к нему отлучаться. И г. Вейман так меня полюбил, что из всех своих учеников почитал наилучшим и всех скорее и совершеннее все понимающим и о просвещении разума моего так много старался, что я могу сказать, что обязан сему человеку очень много в моей жизни.

Сим образом начал я с сего времени порядочно студировать и слушать философические лекции и производил сие так сокровенно, что долгое время никто о том не знал и не ведал. Но как наконец частые и всегда в одно время бываемые отлучки мои из канцелярии сделались приметны, и некоторые из наших канцелярских стали подозревать меня и толковать оные в худую сторону, то принужден я был наконец открыться в том г. Чонжину и у него выпросить формальное уже для отлучек сих себе дозволение. И тогда имел я удовольствие видеть, что обратилось мне сие не в предосуждение, но в особливую честь и похвалу. Г. Чонжин не только расславил и рассказал о том всем с превеликою мне похвалою, но сказал даже и самому генералу, и таким тоном, что и тот не преминул меня за то публично похвалить и при многих случаях приводил меня в пример и образец молодым людям, особливо распутным офицерам.

Но при сем одном не осталось, но как около самого сего времени прислан был к нему из Петербурга один из дальних родственников его, из фамилии Чоглоковых, для отдания его в тамошний университет учиться языкам к наукам, и он жил у одного из первых тамошних профессоров г. Ковалевского, так, как в пансионе, но молодой человек сей был такого характера, что потребен был за ним присмотр: то генерал наш не нашел никого, кроме меня, комуб мог препоручить сию комиссию. Почему и принужден был я от времени до времени ходить в тамошний университет, и в дом к помянутому г. Ковалевскому, и не только свидетельствовать успехи сего его родственника, но осведомляться о его поведении и поступках, а как вскоре после того и другой из наших армейских и тут бывших генералов, а именно господин Хомутов, по рекомендации от нашего генерала, усильным образом просил меня принять под присмотр свой и его сына, учившегося тут же в университете, то все сие сделало меня и в университете известным и приобрело мне и от всех тамошних профессоров, честь и особливое уважение, простиравшееся даже до того, что они при каждом университетском торжестве и празднестве не упускали никогда приглашать и меня вместе с прочими знаменитейшими людьми к присутствованию при оных, и все оказывали мне, как бы уже ученому человеку, особливую вежливость и учтивство.

Теперь легко можно всякому заключить, что для меня все сие не могло быть противно, но было в особливости приятно, и польза, проистекшая от того, мне была та, что я чрез то имел случай видеть все университетские обряды и обыкновения и получить как о роде учения, так и обо всем ближайшее понятие. Что ж касается до помянутого профессора Ковалевского, славившегося в особливости тем, что живали у него в доме всегда и учивались многие пансионеры и не редко из самых знаменитейших прусских и других земель фамилий, то хотя бывал я у него и часто, но кроме холодного учтивства не видал от него ничего, да и находил, что он более был славен, нежели того достоин. Все учение его не имело в себе ничего чрезвычайного и особливого, а и самое смотрение за учениками и старание о просвещении их было весьма посредственное, а единую редкость и особливость в его доме нашел я только ту, что у него со всех бывавших до того и тогда бывших учеников списаны были живописные портреты и ими установлена целая комната: но и сие происходило ни от чего иного, как от единого любославия сего надменного и кичащегося тем человека, а впрочем нельзя сказать, чтоб все учащиеся у него получали от него многую пользу.

Другая достопамятность, случившаяся со мною около сего времени, была та, что повышен был рангом и пожалован из подпоручиков в поручики. Сей чин давноб я иметь мог, ежели б производство мое зависело от нашего генерала, но как я счислялся по армии и все еще в полку, то не можно было генералу ничего в пользу мою сделать, я и должен был ожидать всего от главных командиров армии и ждать, когда по линии и по старшинству мне в поручики достанется. Но как находился я от полку в отлучке и не состоял на лице в армии, то и не ожидал ни мало себе повышения, и всего меньше оного добивался, но как новый наш старичок фельдмаршал, будучи сам за победы от императрицы награжден и повышен чином, восхотел по возвращении своем из похода в Польшу оказать благодеяние и всем бывшим с ним в походе армейским офицерам и обрадовать их сделанием генерального, общего всем и большого произвождения, то при самом сем случае, против всякого чаяния и ожидания моего досталось и мне в поручики. И сообщено было о том во известие от полку к нашему генералу с повторительным опять требованием и просьбою об отпуске меня и отправлении к полку.

Повышение сие было хотя посему не чрезвычайное какое и не важное, но как чины давались тогда очень туго, да и я всего меньше оного ожидал, то и был я тем чрезвычайно обрадован. Г. Чонжин не преминул и при сем случае сыграть со мною шутку. Он узнал о том всех прежде, но как генерал запретил ему о том мне сказывать, желая сам обрадовать меня в последующее утро, то и восхотелось г. Чонжину надо мною позабавиться и приготовить меня к тому страхом и напуганием. Итак, не успел я в последующее утро приттить в канцелярию, как притворился он не только ничего о том незнающим, но еще сердитым и угрюмым, и призвав меня к себе в судейскую, сердитым голосом и видом мне сказал: ‘Что ты там наделал? генерал неведомо как на тебя сердится. Дошла на тебя к нему какаято от немчуров просьба, я теперь только у него в покоях был и он рвет и мечет, и посмотри, что тебе от него будет’. Я остолбенел, сие услышав, и как за собою ничего не ведал, то и отвечал ему, что его превосходительству вольно со мною делать, что ему угодно, но я по крайней мере ничего такого за собою не знаю, чем бы мог заслужить гнев его. — ‘Совсем тем, подхватил он, подана на тебя какаято бумага. Я сам ее видел и писана она понемецки. Не знаешь ли ты чего за собою?’ — Не знаю, сказал я, а разве вздумалось какому-нибудь бездельнику что-нибудь ложное на меня наклепать! — ‘Ну, вот посмотрим, генерал скоро сюда придет, и ты готовься только отвечать, а мне досадно только то, что случилось сие не к поре и не ко времени. Ты того не знаешь, что со вчерашним курьером получено между прочим вновь требование тебя в полк, и я истинно теперь уже не знаю, как нам тебя удержать, и боюсь, чтоб генерал в теперешней досаде на тебя не решился наконец отпустить тебя, так как он уже и намекал мне о том’. — Воля его! сказал я, но признаться надобно, что сие последнее встревожило дух мой еще больше, и, по пословице говоря, на сердце у меня начали скресть тогда сильно кошки. Не имел я охоты и до того ехать в армию, а при тогдашних обстоятельствах и подавно не хотелось мне никак расставаться с Кенигсбергом.

В самую сию минуту вошли в судейскую наши советники, и г. Чонжин дал мне знак, чтоб я вышел вон. Я пошел, повеся голову, с побледневшим лицом и с таким расстроенным и смущенным видом, что все сотоварищи мои тотчас сие приметили и, окружив меня, стали спрашивать, что такое сделалось со мною? — ‘Что, братцы, с досадою сказал я им, какаято бестия, сказывают, подала на меня какуюто жалобу генералу, хотя я ничего за собою не знаю, не ведаю, а с другой стороны требуют опять в полк, и Тимофей Иванович сказал мне, что генерал, будучи теперь в превеликих сердцах на меня, более удерживать меня не хочет и решился отпустить’. — Что вы говорите? закричали все в один голос, сие услышав, и сделавши вокруг меня кружок, начали все тужить и горевать обо мне, ибо надобно знать, что вся канцелярия меня искренно любила и все до единого брали в горести и досаде моей живейшее соучастие. Но не успели они друг перед другом наперерыв начать расспрашивать меня о том подробнее, как вдруг зашумели в судейской и сторож выбежал к нам оттуда с известием, что генерал идет. — В миг тогда рассыпались все, как дождь, от меня и, усевшись по местам своим, замолчали. Я пошел также на свое, за перегородку, но едва успел усесться и начать рассказывать о горе своем товарищам своим немцам, также о том любопытствующим, как загремел в судейской колокольчик и чрез минуту потом выбегает опять сторож, бежит прямо ко мне и говорит: ‘Извольте, сударь, к генералу!’ — Я помертвел, сие услышав, и сердце мое во мне так забилось, и кровь взволновалась во всем теле, что я едва в состоянии был встать с места и, сколько в скорости можно было, пооправиться и изготовиться к ответу. С трепещущим сердцем, с побледневшим лицом и подгибающимися коленами пошел я куда меня звали, и как, при растворении дверей, издали уже увидел я генерала, держащего в руках бумагу и меня дожидающегося: то не сомневаясь нимало, что была та самая поданная просьба, о которой сказывал мне г. Чонжин, еще более от того встревожился духом, и в неописанном будучи смущении, едва был в силах войтить в судейскую и генералу поклониться. Я другого не ожидал, как того, что он в тот же миг на меня, по обыкновению своему, запылит огнем и пламенем и смешает меня совсем с грязью: но как удивился я, увидев тому противное, и что генерал без всякого сердитого вида, а только протянув ко мне руку с бумагою, и власно как еще с некаким сожалением, сказал: ‘Что делать, Болотов! требуют тебя опять в полк, и требования сии, чорт их побери, уж так мне надоели, что я не знаю уже, что мне делать, и решаюсь почти отпустить тебя, вот возьми прочти сам!’ — ‘Воля ваша в том, ваше Превосходительство, в полк так в полк’, — отвечал я, и стал подходить для принятия бумаги. Но как генерал, взглянув пристальнее на меня, увидел, что я с побледневшим лицом и крайне с беспокойным духом едва в состоянии был переступать ногами, то приняв на себя веселый вид и усмехнувшись, сказал мне далее: ‘Ну, добро, добро, господин Болотов, не беспокойтесь и не смущайтесь духом. Требовать вас хотя и требует, однако мы и в сей раз вас никак не отпустим, вы и здесь не баклуш бьете, а столькож государыне своей или еще более служите, нежели другие многие, а сверх того похвальным образом делаетесь еще и с другой стороны отечеству полезными’. — Слова сии влили как некакой живительный бальзам в смущенное мое сердце, и меня столько ободрили, что я, сделав генералу пренизкой поклон, не хотелбыло и читать уже принятой от него бумаги, но он тотчас подхватил: ‘Однако прочтите, прочтите бумагуто и прочтите ее вслух нам, может быть нет ли в ней чего-нибудь еще иного’.

Приказание сие меня удивило, но сколь удивление сие бесконечно увеличилось, когда, развернув бумагу и начав читать, увидел я, что это было извещение о пожаловании меня поручиком, и требование, чтоб я на сей чин приведен был к присяге. Я остолбенел почти также от нечаянной и неожидаемой сей радости, как сперва от смущения, и досада, и состояние мое в сию минуту было таково, что я оное никак описать не в состоянии, а скажу только, что происшедшее вновь во мне, но приятное уже смущение духа произвело то, что я читать остановился, онемел, стоял дурак дураком и не знал, что мне делать, а особливо когда увидел, что генерал, развеселившись вдруг так, что таковым я давно его не видывал, начал меня поздравлять с чином и уверяя, что он тому очень рад, желать мне и дальнейшего еще повышения. А не успели услышать того оба сидевшие с ним за столом и меня любившие советники, как последовали его примеру и наперерыв друг перед другом меня поздравляли, говоря, что я того давно уже достоин и передостоин. Словом, со всех сторон были деланы мне поздравления, а особливо когда вышел я из судейской. Тут, в один миг облепили меня со всех сторон все канцелярские, от вышнего до нижнего, все брали в радости моей искреннее соучастие, все желали мне дослужиться до генеральского чина, и я едва успевал только всем откланиваться, и охотно простил напугавшему меня г. Чонжину за выдуманную им надо мною шутку, в чем признавался он, надседаясь со смеха, а особливо когда узнал, что генерал хотелбыло сначала действительно меня уже отпустить, и что сей господин Чонжин убедил его и в сей раз меня не отпускать, чему не только я, но и все наши канцелярские были очень рады. Впрочем тотчас послано было за плацмайором и в тот же час велено меня привесть к присяге, а генерал столько был ко мне милостив, что пригласил меня в сей день обедать за собственным своим столом и в продолжение оного удостоил выпить рюмку вина за мое здоровье и поздравить меня с чином.

Сим кончилось тогда мое приятное для меня происшествие, а поелику письмо мое уже сделалось довольно велико, то окончу я и оное на сем месте, сказав вам, что я есмь навсегда ваш и прочее.

Письмо 82-е

Любезный приятель! Продолжая повествование мое о бывших со мною в течении 1760 года происшествиях о том, что у нас в Кенигсберге в сей год происходило, скажу, что к числу первых относится и особая дружба, основанная у меня с одним из наших морских офицеров, по имени Николаем Еремеевичем Тулубьевым, — дружба, которая и поныне мне памятна и которую я никогда не позабуду. Он был лейтенантом на одном из наших морских судов, и жил у нас в сие лето в Кенигсберге для исправления некоторых порученных ему комиссий. Как ему по поводу самых оных часто доходило иметь дело с нашим генералом и он нередко для того прихаживал к нам в канцелярию и провождал в ней и в самой моей комнате иногда по нескольку часов сряду, то самый сей случай и познакомил меня с ним короче. Он был человек еще молодой, однако несколькими годами меня старее, и как всякому морскому офицеру свойственно, нарочито учен и во многом столь сведущ, что можно было с ним всегда о многих вещах с удовольствием говорить. Но все сие не сдружило бы нас с ним так много и так скоро, еслиб не случились у обоих нас нравы и склонности во всем почти одинакие и такая между обоими нами натуральная симпатия, что мы с первого почти свидания полюбили друг друга, а чрез несколько дней так сдружились и так сделались коротки, как бы ближние родные. И могу сказать, что ощущения имел я к сему человеку прямо дружеские и в каждый раз был в особливости рад, когда прихаживал он к нам в канцелярию. Я покидал тогда все свои дела и упражнения и занимался разговорами с сим любезным человеком, и о чем не говаривали мы с ним и сколько приятных и неоцененных минут не препроводили в сих дружеских собеседованиях с ним. Словом, я не уставал никогда говорить с ним, а он со мною, и из всех бывших у меня в жизни друзей, ни к кому не прилеплен я был таким нежным и искренним дружеством, как к сему человеку. А сие и было тому причиною, что мы не только во все время пребывания его у нас в Кенигсберге видались очень часто и вместе с ним сиживали в канцелярии, вместе гуливали по лучшим и приятейшим местам города и его окрестностям, вместе увеселялись красотами и прелестностями натуры, до чего он такой же был охотник, как и я, вместе читывали наилучшие приятнейшие книги, вместе занимались разными и о разных материях рассуждениями. Но как наконец надлежало ему от нас отбыть и отправиться жить в Мемель, где находилось его судно, то при отъезде его условились мы продолжать и заочно наши свидания и разговоры и иметь с ним частую и еженедельную переписку.

Переписка сия была между нами и действительно. Я первый ее начал и заохотил друга моего так, что продолжалась она беспрерывно несколько месяцев сряду, и как была она особого и такого рода, какая редко у кого бывает, то и доставляла обоим нам бесчисленное множество минут приятных и неоцененных в жизни. Я не могу и ныне еще позабыть, с какою нетерпеливостью всякий раз дожидался я тогда почты, с какою жадностью распечатывал друга моего пакеты и с каким удовольствием читывал пространные и дружеские его к себе письма. Он описывал мне все, что происходило с ним в Мемеле, а я ему сообщал то, что у нас делалось в Кенигсберге, и мешая дело с бездельем, присовокуплял к тому разные шутки и другие побочные и такие материи, о которых знал, что оне будут другу моему приятны, а он самое тоже делал и в своих письмах. Словом, переписка сия была у нас примерная и не только частая, но и столь пространная, что мы посылывали иногда друг к другу целые почти тетрадки и я провождал иногда по нескольку часов сряду в писании и одного письма к нему. Все сии минуты были для меня всегда не только утешны, но и крайне увеселительны, а как и ему столь же приятно было писать и ко мне, то все сие увеличивало еще более наше дружество, которое продолжалось до самого того времени, как он отлучился наконец в море, где вскоре после того, к превеликому моему сожалению, лишился он жизни, приказав доставить ко мне вкупе с известием о его смерти и все присланные к нему мои письма. Письма сии и поныне еще храниться у меня в целости, и как оне писаны были все в одну форму, то велел я их тогда же переплесть и храню их как некакой памятник тогдашним моим чувствованиям и упражнениям, а вкупе и тогдашней моей способности к описанию и великому еще несовершенству моего слога. Но как бы то ни было, но сей случай доказал мне, самою опытностию, что поверенная и прямо дружеская и такая переписка, какую имел я тогда с сим человеком, может быть не только крайне приятна, но доставлять обоим друзьям несметное множество минут, неоцененных в жизни.

Кстати к сему упомяну я, что к числу бывших со мною в течении сего года происшествий принадлежит также и то, что я однажды чутьбыло не сжег сам себя и со всею квартирою своею и не подвергся крайней опасности. Произошло сие от непомерной охоты моей до чтения книг. Я занимался тем не только во все праздные часы дня и самых вечеров, но сделал как-то глупую привычку читать их со свечкою и легши уже спать в постелю и продолжать оное до тех пор, покуда сон начнет сжимать мои вежды и покуда я совсем забудусь. Тогда чрез минуту просыпался я опять, погашал свою свечку и предавался уже сну. Таким образом читывал я по вечерам книги уже несколько времени, и привычка сделалась так сильна, что в каждый раз бывало то, что чрез минуту после того, как я забудусь, власно как кто меня нарочно для потушения свечки разбудит и я, сделав сие, засыпал уже спокойно. Но как смертельно испужался я однажды, когда проснувшись помянутым образом, для погашения своей свечки, увидел себя вдруг объятого всего огнем и поломем, ибо в течении помянутой минуты свечка моя была так неосторожна, что зажгла повиснувший, как-то близко к ней, полог моей кровати, и он уже пылал весь в то время, как я очнулся. Не могу изобразить, каким ужасом и страхом я тогда поразился. Я вспрыгнул без памяти с кровати и, начав тушить, пережег и перемарал себе все руки, и по особливому счастию пламя не достигло еще до потолка, и что мне хотя с трудом, но потушить было еще можно. Как совестился я тогда пред добродушными стариками, моими хозяевами, которых всех сей случай перестращал до чрезвычайности, и которые через сожжение полога претерпели от меня убыток. Я охотно брался заплатить им вдвое против того, чего он стоит, но они никак на то не согласились, но были довольны обещанием моим не читать никогда уже более в постеле со свечкою книги, которое обещание и постарался я действительно выполнить, да и самого меня случай сей так настращал, что я с того времени, во всю жизнь мою, никогда уже по вечерам книг в постеле со свечкою не читывал, да и другим того делать не советую.

Что касается до посторонних знаменитейших происшествий, бывших около сего времени в Кенигсберге, то памятны мне только два, а именно освящение нашей церкви и смерть генерала Языкова. Относительно до церкви скажу вам, что до того времени довольствовались мы только маленькою, полковою, поставленною в одном доме, но как Кенигсберг мы себе прочили на должайшее время и может быть на век, то во все минувшее время помышляемо было уже о том, гдеб можно было нам сделать порядочную для всех россиян церковь, которая и нужна была как по множеству нашего народа, так и потому, что императрице угодно было прислать к нам туда для служения и архимандрита со свитою, певчими и со всем прибором. Сперва думалибыло достроивать находившуюся на парадном месте огромную кирку, начатую давно уже строить, но которой строение за чемто остановилось, но как оказалось, что к отделке сей потребна великая сумма, а построенные стены не слишком были прочны и надежны, то решились наконец велеть пруссакам опростать одну из их кирок, и сиюто кирку надобно нам было тогда освятить и превратить из лютеранской в греческую. Избрана и назначена была к тому одна из древнейших кенигсбергских кирок, довольно хотя просторная, но самой старинной готической архитектуры, с высокою и остроконечною башнею или шпицем, а именно та, которая находилась у них в Штейндамском форштате, не подалеку от замка.

Главшейшее затруднение при сем деле было хотя то, чтоб снять с помянутого высокого шпица обыкновенного их петуха и поставить вместо того крест на оный, однако мы произвели и сие. Отысканы были люди, отважившиеся взлесть на самый верх оной башни и снять не только петуха, но и вынуть из самого яблока тот свернутый трубкою медный лист, который есть у иностранных обыкновение полагать в яблоко на каждой церкви, и на котором листе вырезывают они письмена, означающие историю той церкви, как, например, когда она? по какому случаю? кем? каким коштом? какими мастерами и при каком владетеле построена и освещена, и так далее. Мне случилось самому видеть оный вынутый старинный лист, по которому означилось, что церковь та построена была более, нежели за двести лет до того. И мы положили его опять туда, присовокупив к тому другой и новый, с вырезанными также на нем латинскими письменами, означающими помянутое превращение оной из лютеранского в греческую, с означением времени, когда, по чьему повелению и кем сие произведено. А посему и остался теперь в Кенигсберге на веки монумент, означающий, что мы, россияне, некогда им владели и что управлял им наш генерал Корф и производил сие превращение. Что касается до иконостаса, то прислан оный был из Петербурга, написанный прекрасно на камке и довольно великолепный, а прислана была также оттуда и вся прочая церковная утварь и резница на славу, очень богатая и великолепная. Самый архимандрит прислан был уже другой, по имени Тихон, и муж прямо благочестивый, кроткий, ученый и такой, который не делал стыда нашим россиянам, но всем поведением своим приобрел почтение и от самых прусских духовных. Сей-то самый архимандрит освящал тогда сию церковь: и как церемония сделана была при сем случае самая пышная, то привлекла она бесчисленное множество зрителей, и все пруссаки не могли духовным обрядом нашим, а особливо миропомазанию самых церковных стен, которое и нам случилось тут впервые видеть, довольно надивиться. И как в сей церкви и служение производилось всегда на пышной ноге, с прекрасными певчими, и как архимандритом, так и бывшими с ним, иеромонахами сказываны были всегда разумные проповеди, то все сие тамошним жителям так полюбилось, что не было ни одной почти обедни, в которую не приходилоб по нескольку человек из тамошних зрителей для смотрения.

Чтож касается до второго происшествия или смерти и погребения генерала Языкова, то был он самый тот, который, будучи еще полковником, с гренадерским своим полком так храбро защищал на Егерсдорфской или Апраксинской баталии интервал между обоими лагерьми нашей армии прикрывающими лесами, и который, будучи при сем случае весь изранен, приобрел себе тем великую славу и пожалован за то генералом. От сихто ран не мог он самого того времени еще оправиться, но они свели его во гроб, несмотря хотя и старались ему помочь все наилучшие как наши, так и кенигсбергские медики. Мы погребли его тогда со всею должною по чину его и по славе честию, и как и сия церемония была одна из великолепнейших и пышных, то обратила и она на себя внимание всех кенигсбергских жителей и произведена была при стечении бесчисленного множества народа.

Вот, все, что я могу упомнить относительно до происшествий тогдашнего времени, и как чрез описание их и сие письмо нарочито увеличилось, то сим окончу я и оное, сказав вам, что я есмь и пребуду навсегда ваш и прочая.

КОНЕЦ СЕДЬМОЙ ЧАСТИ

ПРИМЕЧАНИЯ

Составлены П. А. Жаткиным.

Переработаны И. И. Кравцовым.

К стр. 9.

¹ Турецко-крымский вопрос был одним из важнейших вопросов внешней политики России XVIII в. Он особенно обострился при Анне Иоановне, когда Турция вмешивалась в польские дела и устраняла русское влияние в Польше и в Крыму. Кроме того, черноморские степи привлекали к себе беглых крепостных: из дворянского хозяйства уходили рабочие руки, с другой стороны, юг сулил земельные богатства и пути вывоза хлеба за границу. Все это объясняет, почему так часты в XVIII в. турецко-крымско-русские войны. Это была политика растущего торгового капитализма.

Турецкая война 1735—1739 гг. началась для России большими поражениями, и только при поддержке Германии и Франции России удалось овладеть Хотиным (1 сентября 1739 г.). Но условия Белградского мира, которым закончилась война, были не блестящими: Россия вернула Турции Очаков и Хотин, отказалась от претензий на Крым, а получила степи между Бугом и Донцом, которые и начала колонизировать, и право отправлять товары через Черное море на турецких судах.

К стр. 11, 13.

² Середина XVIII века была временем борьбы за престолонаследие: боролись две фамилии — Брауншвейгская, представителями которой были Анна Леопольдовна и Иоанн Антонович, а сторонниками Бирон, Миних и Остерман, и фамилия Романовых и Голштинская, представителями которых были Елизавета и принц Петр-Ульрих. В основе этой борьбы лежала борьба феодальной реакции и дворянства. В 1731 г. Анна Ивановна, желая утвердить престолонаследие в потомстве своего отца Иоанна Алексеевича, поддерживаемая феодальной реакцией, издала манифест о народной присяге наследнику и потом объявила им принца Иоанна Антоновича, сына ее племянницы Анны Леопольдовны. Регентом был объявлен Бирон. Но Бирон был Свергнут Минихом, а Миних — Остерманом. Дворянская партия во главе с Шуваловыми и Воронцовыми при поддержке гвардейцев-дворян объявила 25 ноября 1741 г. императрицей Елизавету Петровну, дочь Петра I. Подготовить этот переворот помогло стремление Франции и Швеции освободиться от английско-прусско-австрийского влияния, которое поддерживала брауншвейгская фамилия. С французским послом Шетарди и шведским Нолькеном у Елизаветы было особое устное соглашение, по которому она обязывалась после вступления на престол сделать целый ряд уступок Франции и Швеции. С восшествием на престол Елизаветы начинается дворянский период русской истории.

К стр. 11, 13.

³Русско-шведская война 1741—1743 гг. закончилась Абосским миром (в г. Або в Финляндии). Россия по этому миру получила Кюменегорскую область и город Нейшлот с округом, которых она добивалась, потому что они нужны были (как указывает Елизавета Петровна в особой записке) для сообщения с эстляндским и ингерманландским берегами. К Швеции отошла большая часть Финляндии.

Оказанная голштинской партии военная помощь привела к тому, что наследником шведского престола был объявлен Адольф-Фридрих, дядя наследника Елизаветы Петровны Петра-Ульриха (см. предыдущее примечание).

К стр. 13.

⁴ Ревизии (переписи) в России начались очень рано. Первая перепись, о которой дошли до нас сведения, была предпринята татарами в 1245 г., — и затем переписи периодически повторялись, обнимая различные части территории страны. Переписи земель, имущества и населения производились с целью правильного распределения и взимания податей и налогов. Первая всеобщая перепись была произведена при Петре (с 1719 по 1726 г.). Население, стараясь избежать податей и сборов, укрывало земли, имущество и ‘души’. Вторая ревизия, о которой говорит Болотов, началась в 1743 г., а окончена в 1756 г. Целью ее было ‘пресечение доныне происходимым непорядкам и в платеже отбывательства, а паче, чтоб подушные деньги на содержание армии исправно доходили’.

К стр. 49.

⁵Лейб-компания — название это было присвоено указом 31 декабря 1741 года гренадерской роте лейб-гвардии Преображенского полка, за содействие, оказанное ею при вступлении на престол Елизаветы Петровны (25 ноября 1741 г.), которая сама была капитаном этой роты. Елизавета щедро наградила лейб-компанцев поместьями, деревнями (из имений арестованных лиц, например, Остермана и др.), не дворян возвела в потомственные дворяне, пожаловала большие денежные награды, присвоила им особую форму и герб с надписью ‘За ревность и верность’. Петр III (указом от 21 марта 1762 г.) упразднил лейб-компанию. Екатерина II вновь приняла их на службу. При Елизавете в лейб-компанию зачисляли особо преданных людей.

К стр. 96.

⁶ Курас Гильмер — немецкий историк. Его книга по всеобщей истории, представляющая собою рассказы по истории ‘от сотворения мира’, была переведена на русский язык несколько раз. Болотов читал: ‘Введение в генеральную историю’, изданное на немецком языке от Гильмера Кураса, на российский язык переведено канцелярии Академии Наук секретарем Сергеем Волчковым 1747 года. Книга эта была очень популярной в средине XVIII в.

‘История принца Евгения’ — неизвестного нам автора — посвящена описанию жизни и походов известного австрийского полководца принца Евгения Савойского (1663—1736). Поссорившись с Людовиком XIV, он покинул Францию и поступил на австрийскую службу. Участвовал в войнах с Францией, Турцией и Польшей. Он был талантливым полководцем, образованным человеком, имел богатейшую библиотеку. Его биография чрезвычайно интересна и богата. Все это объясняет увлечение Болотова ‘Историей принца Евгения’, тем более что он был идеалом в военных кругах того времени.

К стр. 111.

⁶ Ландмилиция — род территориального войска, существовавшего с 1713 по 1775 гг. Ландмилиция представляла собою крестьян-солдат, ‘сидевших на земле’ по границам России и несших военно-пограничную службу. Первая ландмилиция была учреждена на южных границах (‘белгородская черта’) для защиты их от набегов крымских татар. До 1722 г. она была пешею, а с этого года, когда к ней были приписаны и однодворцы, она стала копною. В 1731 г. она получила название ‘украинской’, в отличие от вновь организованной ‘закамской’. В 1770—1775 гг. она слита с полевыми полками. Болотов имеет в виду украинскую ландмилицию, реорганизованную в 1736 г. в ‘Украинский ландмилиционный корпус’. В эти войска шли не совсем охотно и поэтому в них легко было поступить.

К стр. 211.

⁷Вывоз русских льна и пеньки за границу начинает составлять большую статью в торговле с XVI в., в связи с развитием мореплавания. Областями, наиболее культивировавшими лен, были Псковская и Новгородская, где техника первичной обработки льна достигла высоких форм. Правительство заботилось о культуре и вывозе льна. Иван Грозный поддерживал льноводство, Петр I издал специальный указ об усилении производства льна для нужд флота (паруса), армии (одежда) и вывоза. В средине XVIII в. наблюдается большой рост вывоза льна и пеньки в связи с общим ростом русского экспорта. Повышение производительности мелкого и среднего помещичьего хозяйства в связи с переходом на оброк, появлением свободных рабочих — определило и рост торговли и внешнюю политику России (стремление к расширению рынков сбыта). Вывоз льна и пеньки и их поставка государству часто отдавались на откуп.

⁸ Квинт Курций Руф — римский историк, живший в I в. нашей эры. Известен книгой об Александре Македонском (‘De rebus gestis Alexandri Magni’), которого он слишком переоценивает. Его сочинение, скорее литературное, чем историческое, страдает ошибками в хронологии, географии, но блестяще по языку, описаниям и характеристикам. ‘История об Александре Македонском’ переводилась и переиздавалась на русском языке много раз (впервые в 1711 г.). Она читалась и в школе. Болотов увлекся книгой Квинта Курция как любитель истории и литературы.

К стр. 233.

⁹ Выражение ‘слово и дело’ было знаком раскрытия государственных преступлений, начиная с конца XVII в. Сказать на кого-нибудь ‘слово и дело’ — значило обвинить его в ‘дерзновении против Бога и церкви’ (‘по первому пункту’) и ‘в оскорблении при знании намерений против государя и государства’ (‘по второму пункту’). Государственными преступлениями при Петре ведал Преображенский приказ, а с 1731 г. особая Тайная канцелярия. Желание правительства приобрести более тайных агентов привело к злоупотреблениям формулой ‘слово и дело’, к интригам и ложным доносам (ложные доносы карались весьма мягкими наказаниями). Слова ‘слово и дело’ вызывали ужас, потому что по государственным делам применялись жестокие пытки. Тайная канцелярия уничтожена Петром III в 1762 г., а выражение ‘слово и дело’ объявлено ничего не значащим и запрещено к употреблению. Впоследствии функции тайной канцелярии перешли к другим учреждениям (Третьему отделению и проч.), а формула ‘слово и дело’ была заменена. См. также историю с графом Гревеном, рассказанную Болотовым (том III, стр. 60—86).

К стр. 287.

¹⁰ ‘Жиль Блаз де Сантиллан’ — сатирический ‘плутовской’ роман знаменитого французского писателя Ален-Рене Лесажа (1668—1747 гг.). ‘Жиль Блаз’ был одним из первых реалистических романов, явившихся на смену претенциозной, чувствительной литературе XVII — нач. XVIII вв., он дал бытовой материал, сатирическое его освещение, новые темы и типы (низшие слои общества). ‘Жиль Блаз’ — история приключений испанского крестьянина среди подонков общества, авантюристов. Болотов читал ‘Жиль Блаза’, по-видимому, в немецком переводе, так как первые русские переводы романов Лесажа появляются с 1763 г. (‘Жиль Блаз из Сантилланы’, ‘Хромоногий бес’, ‘Гусман д’Альфараш’, ‘Бакалавр Саламанкский’), — а покупка Болотовым ‘Жиль Блаза’ относится к 1755 г.

К стр. 309.

¹¹ Причины Семилетней войны (1756—1763 гг.) лежат в столкновении колониальных интересов Англии и Франции в Канаде. Так как Англия заключила соглашение с Пруссией, а Россия тяготела к Франции экономически и по личным симпатиям Елизаветы (проявление дворянской политики, боязнь захвата Пруссией остзейских провинций и ее влияния в Польше, а отчасти и типичное самодержавное самодурство XVIII в.), — то Россия оказалась противостоящей Пруссии. К России примыкали Австрия, Саксония и Швеция, сталкивающиеся в своих границах с Пруссией. В войне Англия субсидировала Пруссию, Франция — ее противников. Пруссия довольно легко вышла победительницей из войны. Большое значение имело и то, что со вступлением на престол Петра III, противодействовавшего дворянству, в России возобладали прусские симпатии.

Объяснения причин Семилетней войны, которые дает Болотов, слишком обывательские, обвинения противника в наглости, нападении, начале войны — обычное явление. Но общий смысл войны Болотов понимал, об этом говорят его патриотическое настроение и недовольство исходом войны, которая ничего не дала среднему и мелкому дворянину.

К стр. 321.

¹² Апраксин Степан Федорович (1702—1758 гг.), граф, генерал-кригс-комиссар. Участвовал в турецкой войне 1737—1739 гг. Был близким советником Елизаветы Петровны по иностранным делам (польским, прусским и персидским). В прусскую войну произведен в фельдмаршалы (1756 г.) и назначен главнокомандующим (его поддерживал канцлер А. П. Бестужев-Рюмин). Он оказался неспособным, неподготовленным, у него не было ни опыта, ни теоретических знаний. Некоторые его упрекали даже в трусости. Елизавета была недовольна его медлительностью. Когда, после ряда побед, он зимою отступил из Восточной Пруссии, его сняли с должности, подвергли допросу, так как связали отступление армии с интригами Бестужева-Рюмина в вопросе о престолонаследии, а отступление войск толковали как стягивание сил к Петербургу во время тяжелой болезни Елизаветы. Падение Апраксина и Бестужева объясняется скорее тем, что они не смогли быстро переменить свои английские симпатии на французские и оказывали сопротивление мелко-дворянской политике Елизаветы. После падения Бестужев, желая опровергнуть свою связь с Апраксиным, стал нападать на него. Апраксин умер 6 августа 1758 г. во время допроса от удара.

Болотов осуждает Апраксина за отступление, так как его интересы совпадают с интересами мелкого и среднего дворянства, начинавшего торговать и стремившегося к расширению внешнего рынка и усилению политического влияния России.

К стр. 356.

¹³Болотов уделяет Кенигсбергу, главному городу Восточной Пруссии, очень много внимания. Это был первый большой европейский город, который ему привелось видеть и который произвел на него огромное впечатление. Кенигсберг, основанный в 1256 г. и быстро выросший как торговый город, а с основанием университета (1544 г.) сделавшийся и культурным центром страны, — во время пребывания в нем Болотова был экономическим, административным и культурным центром Восточной Пруссии. Готическая архитектура, старинные здания, канал, университет, в котором читали профессора с мировой известностью (Кант, Якоби) и который насчитывал более двух тысяч студентов, — самая жизнь города, быт и нравы — все это интересовало Болотова. Русская армия спешила занять Кенигсберг и потому, что он был важным стратегическим пунктом.

К стр. 384.

¹⁴ Кенигсбергская библиотека славилась своим богатым собранием рукописей, составленным, главным образом, из монастырских собраний. Болотов, определяя письмо немецких рукописей как полууставное, применяет к ним чисто русский термин и характеризует их условно и приблизительно. Полуустав — тип кирилловского письма, характеризующийся меньшей правильностью линий, чем устав, и большей закругленнотью их. Полуустав более поздний (с половины XIV века) тип письма, чем устав. В немецких рукописях аналогичный тип письма относится к XV веку.

К стр. 465.

¹⁵ Зульцер, Иоганн-Георг (1720—1779) — немецкий философ и эстетик, последователь Вольфа. Главные его труды: ‘Allgemeine Theorie der schonen Kunste’ Lpz. 1771—1774, ‘Vermischte Schreften’ Lpz. 1773—1785. После его смерти была опубликована очень богатая по материалам о философской и художественной мысли XVIII в. его ‘Selbst Biographie’ (J809). На русский язык были переведены его ‘Разговоры о красоте естества’ (1777 г.), ‘Упражнения к возбуждению внимания и размышления’ (1801 г.), ‘Новая теория удовольствий’ (1813). Болотов читал Зульцера по-немецки впервые в Кенигсберге, переводов Зульцера тогда (в 1759 г.) еще не было.

К стр. 478.

¹⁶ Салтыков, Петр Семенович (1700—1772?), граф, генерал-аншеф. Военную службу начал солдатом в 1714 г. Был отправлен Петром I во Францию, где обучался мореходству. Участвовал во многих войнах: в шведской войне 1742 г., в Семилетнюю войну был главнокомандующим (с 1759 г.). Разбил пруссаков при Пальциге и Куерсдорфе и произведен в фельдмаршалы. Во время эпидемии чумы 1771 г. был московским генерал-губернатором. Екатерина II ценила его, но иногда вспоминала его привязанность к Петру III.

К стр. 524.

¹⁷Гольберг, Людвиг, барон (1684—1754), талантливый датский писатель-сатирик, историк и философ, типичный представитель эпохи просвещения, рационалист и отрицатель метафизики. Своим творчеством положил начало новому периоду датской литературы и много сделал для выработки литературного языка. Его сатирический эпос ‘Peder Paars’ представляет собою травести, бурлеск классического эпоса, поэм Гомера и ‘Энеиды’ Виргиния, — в основе ее бытовой материал, это сатира на датское общество, его консерватизм и невежество. Гольберг создал датскую драму, точнее, комедию. Его называли ‘датским Мольером’. Как и у Мольера, у него комедия типов. Он дал галерею бытовых типов, осмеяв духовное убожество, политиканство, жизнь напоказ, подражательность. Во время реакции — при короле Карле-Христиане VI — Гольберг почти оставил литературную деятельность и уже перед самой смертью написал еще несколько пьес и знаменитые ‘Письма’, в которых он подверг критике ‘заблуждения века’. Они представляют собою философско-моралистические рассуждения афористического характера на разнообразные темы. О них и упоминает Болотов. Гольберга стали переводить в России рано (комедии), но ‘Письма’ Болотов читал, видимо, в немецком переводе. Из исторических трудов Гольберга заслуживает внимания трехтомная ‘История Дании’.

К стр. 524.

^17а Готтшед, Иоганн-Кристоф (1700—1766) — известный немецкий писатель, эстетик и критик эпохи просвещения, создавший свою рационалистическую эстетику, основным принципом которой было признание за искусством полезного и приятного значения (полезность искусств заключается в поучительности). Он проводил реформу немецкого театра и драмы по образцам французской классической трагедии, пытался создать ‘правильную’ трагедию (‘Умирающий Катон’, 1732 г.). Он дал ряд исследований по истории языка и поэзии. Он был профессором эстетики в Лейпциге, где вокруг него организовалось литературное общество. Готтшед издавал несколько литературно-научных журналов. Его теория искусства пользовалась огромным успехом. Готтшед был разбит Бодмером и Брейтингером в злой полемике и окончательно Лессингом, который, правда, немало взял у него. Болотов по Готтшеду познакомился с немецкой эстетикой и философией и чуть не стал деистом.

Часть IV, письмо 40, стр. 128 по рукописи:

В печатном издании От. Зап. 1850 г. т. LXXII стр. 262—263.

Часть IV, письмо 44 стр. 231 подлинной рукописи:

Первая тревога.

Часть IV, записок Болотова в печатном издании в Отеч. Записках т. LXXII, стр. 286.

Первая тревога.

Читайте также: